-----------------------------------------------------------------------
   John Updike. The Witches of Eastwick (1984).
   Пер. - Н.Вирязова. М., "Вагриус", 1998.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------





                   Это был серьезный черноволосый мужчина, суровый и очень
                сдержанный.
                                                    Изобел Гауди, 1662 год

                   И вот, покончив с наставлениями, дьявол сошел с кафедры
                и заставил всех присутствующих подойти и поцеловать его  в
                задницу. Она была холодная как лед,  а  тело  твердое  как
                камень. Так они подумали, дотронувшись до него.
                                                   Агнес Сэмпсон, 1590 год


   - И само собой, -  скороговоркой,  но  со  значением  произнесла  Джейн
Смарт, растягивая каждую "с",  как  ребенок,  на  спор  прижавший  горячую
головку спички к ладони и от боли втягивающий со свистом воздух,  -  Сьюки
сказала, что кто-то купил особняк Леноксов.
   - Мужчина? - спросила Александра Споффорд, чувствуя,  что  оказалась  в
стороне  от  главных  событий;  безмятежное  утреннее   настроение   сразу
испортилось от этого самоуверенного тона.
   - Из Нью-Йорка, - бойко продолжила Джейн, почти пролаяв последний  слог
и опустив "р", как принято в Массачусетсе. - Без жены и детей, разумеется.
   - А, один из этих.
   Александра слушала, как  Джейн  продолжала  вещать  со  своим  северным
выговором о каком-то  гомосексуалисте,  приехавшем  из  Манхэттена,  чтобы
посягнуть на их территорию, и чувствовала, как ее режут по живому  в  этом
уму непостижимом паршивом штате Род-Айленд. Сама она родилась  на  западе,
где в небо тянутся лиловато-белые вершины, над ними летят  легкие  высокие
облака, а к горизонту несутся шары перекати-поле.
   - Сьюки в этом не совсем уверена, - быстро проговорила Джейн, сдерживая
свистящие "с". - Он показался ей очень грузным.  И  еще  ее  поразили  его
волосатые руки. Служащим в агентстве по продаже  недвижимости  он  сказал,
что он  изобретатель  и  ему  нужен  этот  огромный  дом,  чтобы  устроить
лабораторию. К тому же ему необходимо разместить несколько роялей.
   Александра хихикнула, голос ее мало изменился с  тех  пор,  как  она  в
детстве жила в Колорадо. Казалось, звук  исходил  не  из  горла:  это  был
птичий голосок маленького домового, что сидел у нее  на  плече.  На  самом
деле она уже устала держать трубку, по руке бегали мурашки.
   - Интересно, сколько роялей нужно одному человеку?
   Казалось, ее слова обидели  Джейн.  По  голосу  чувствовалось,  что  та
ощетинилась, как черная кошка, чья шерсть  встала  дыбом,  переливаясь  на
свету всеми цветами радуги.
   - Конечно, Сьюки судит только по тому, что ей  рассказала  вчера  Мардж
Перли на последнем собрании Комитета по охране старого водопоя, -  сказала
она в защиту приятельницы. Этот комитет надзирал за  установкой,  а  после
налета каких-то вандалов -  за  восстановлением  большой  колоды  голубого
мрамора, на том месте, где когда-то поили лошадей. С  незапамятных  времен
располагался этот водопой в центре Иствика  на  пересечении  двух  главных
улиц. Город был построен в виде буквы Г и тянулся вдоль изрезанного берега
Наррангасетского залива. На Портовой улице разместились  деловые  конторы,
на Дубравной, что  шла  под  прямым  углом  к  первой  улице,  возвышались
красивые старые дома. "Продается" - ужасные,  канареечного  цвета  вывески
Мардж Перли то и дело появлялись на деревьях, около деревьев и на заборах,
вслед за волнами экономического спада. (Иствик в  течение  десяти  лет  то
приходил в упадок, то становился модным  городом.)  Люди  то  приезжали  в
город, то уезжали. Сама Мардж, ярко накрашенная,  предприимчивая  женщина,
если и была ведьмой, то несколько другого плана, чем Джейн,  Александра  и
Сьюки. Ее муж, низенький суетливый Гомер Перли, подстригал живую  изгородь
из форзиции очень коротко, и их изгородь всегда отличалась от прочих.
   - Бумаги оформили  в  Провиденсе,  -  объяснила  Джейн,  и  снова  слух
Александры резанул свистящий звук в конце слова.
   "А руки у него волосатые", - задумалась Александра. Как в  тумане,  она
различала дверцу деревянного кухонного шкафчика, всю в пятнах и царапинах,
ее не раз уже перекрашивали. Александре было  ведомо,  какая  необузданная
страсть,  как  в  термоядерном  реакторе,  может  скрываться  под  внешней
невозмутимостью. Словно в магическом хрустальном  шаре  увидела  она,  что
узнает и полюбит этого человека и что из этого не выйдет ничего хорошего.
   - Разве у него нет имени? - спросила она.
   - Глупее и не придумаешь. Мардж сказала Сьюки, как его зовут,  а  Сьюки
мне, но у меня оно сразу же вылетело из головы. Что-то там такое  с  "ван"
или "фон" или "де".
   -  Шикарно,  -  отвечала  Александра,  уже  что-то  прикидывая  в  уме,
усаживаясь поудобнее и ничего не имея против посягательств на  нее  лично.
Высокий темноволосый  европеец,  изгнанный  из  родового  гнезда  и  всеми
проклятый, вынужден скитаться по свету... - Когда же он приезжает?
   - Вроде сказал, что скоро. Может, уже приехал! - встрепенулась Джейн.
   Александра представила свою собеседницу:  на  узком,  словно  сжатом  с
боков,  лице  крутыми  дугами  поднимаются  чересчур  широкие  брови   над
встревоженными темными глазами, вблизи эти карие  глаза  кажутся  светлее.
Если Александра была крупной женщиной и поэтому всегда старалась сжаться и
сделаться незаметнее, чтобы лучше выглядеть, во всем полагалась на  судьбу
и, в  сущности,  была  довольно  ленива  и  хладнокровна,  то  Джейн  была
маленькая, темпераментная, вся как натянутая струна.
   А Сьюки Ружмонт целый день проводила в центре города, собирая новости и
с улыбкой кивая направо и налево, - быстрая, целеустремленная...
   Положив трубку, Александра задумалась. Все распадается  на  три  части.
Вокруг  нас  творится  колдовство  -  природа  ищет  и  неизбежно  находит
собственные формы существования; кристаллические и органические  структуры
размещаются под углом в шестьдесят градусов в равностороннем треугольнике,
который есть основа всего.
   Александра опять занялась хозяйственными  делами,  расставляя  банки  с
томатным соусом для спагетти. Соуса было приготовлено столько,  что,  если
бы она вместе с детьми вдруг очутилась в итальянской сказке и колдовала бы
там лет сто, они все равно не успели бы съесть  все.  На  гудящей  газовой
конфорке кипела большая  синяя  в  белую  крапинку  кастрюля.  То  и  дело
Александра вынимала из нее дымящиеся банки. Она смутно  ощущала,  что  это
была некая нелепая дань ее теперешнему любовнику - слесарю-водопроводчику,
итальянцу по происхождению. В соус она клала не лук, а по  своему  рецепту
всего два зубчика чеснока, измельченного  и  припущенного  три  минуты  на
растительном масле (не больше и не меньше  -  в  этом  и  заключается  все
волшебство). Для смягчения кислого вкуса добавляла побольше  сахара,  одну
тертую морковку, а перца больше, чем соли. Чайная ложка толченого базилика
- вот что придавало соусу совершенный вкус, а  щепотка  красавки  сообщала
ему мягкость, без которой  это  была  бы  просто  адская  смесь.  Все  это
следовало добавить к выращенным собственными руками  помидорам.  Последние
несколько недель она собирала и раскладывала их по подоконникам, теперь же
резала и запускала в мешалку. Все началось с  тех  самых  пор,  как  в  ее
постель стал наведываться Джо Марино.  Какая-то  неимоверная  плодовитость
овладела томатами, аккуратно подвязанными к колышкам  в  небольшом  садике
при доме, куда долгим летним днем, ближе к вечеру,  сквозь  ивовую  листву
проникали  косые  лучи  солнца.  Короткие  помидорные  стебли,  сочные   и
светло-зеленые, похожие  на  бумажные,  лопались  под  тяжестью  множества
плодов. В этом изобилии было что-то нездоровое, как  в  рыданиях  ребенка,
требующего утешения. Из всех  растений  томаты,  казалось,  больше  других
напоминают  природу  человека:  такие  же   нетерпеливые   и   хрупкие   и
подверженные порче. Когда Александра срывала мягкие красно-желтые шары, ей
казалось, она держит в руках яички любовника-великана.  Возясь  на  кухне,
она с грустью находила во всем этом нечто, похожее на менструальный  цикл:
кроваво-красный  соус  льется  на  белые   спагетти.   Маслянистые   белые
макаронины напоминают ее собственный подкожный жир. Вечная женская война с
лишним весом: в свои тридцать восемь она все больше  находила  эту  борьбу
противоестественной. Неужели, чтобы сохранить привлекательность, ей  нужно
отречься от собственного тела, как одержимому святоше в старину? Природа -
показатель и основа всякого здоровья, и если проснулся  голод,  его  нужно
утолить, чтобы не нарушать космического порядка. Но все же порой она  сама
себя презирала за лень, за то, что завела себе любовника-итальянца, а, как
известно, в Италии терпимо относятся к полноте.
   После того как она рассталась с мужем, любовниками Александры были, как
правило, брошенные бездомные мужчины. Ее собственный  бывший  муж  Освальд
Споффорд покоился на верхней  кухонной  полке  в  плотно  закрытой  банке,
обращенный в разноцветную пыль. Это она превратила его  в  порошок,  когда
они переехали в Иствик из Норвича, штат Коннектикут,  и  у  нее  открылись
необычайные способности. В  этом  городке  в  горах,  где  было  множество
церквей с облупившейся побелкой, Оззи работал на заводе крепежных изделий,
он знал толк в разных хромированных штуках. Переехав в Иствик, Оззи  пошел
работать  в  конкурирующую  фирму,  на  завод  шлакобетонных  блоков,  что
протянулся  на  целых  полмили  к  югу   от   Провиденса,   среди   прочих
многочисленных странных промышленных сооружений  этого  небольшого  штата.
Переехали они  семь  лет  назад.  Здесь,  в  Род-Айленде,  ее  способности
развились подобно тому, как расширяется газ в вакууме, а ее дорогой  Оззи,
совершая ежедневные рейсы по шоссе  номер  четыре  на  работу  и  обратно,
уменьшился сначала до размеров обыкновенного мужчины -  едкий,  напитанный
солью  морской  воздух  Иствика   разъел   его   доспехи   патриархального
рыцаря-защитника, - а затем до  размеров  ребенка,  который  вечно  что-то
спрашивал и будил в ней лишь жалость  и  материнские  чувства.  Он  совсем
утратил контакт с расширяющейся вселенной ее души. Его все больше занимала
деятельность "Юношеской лиги", в  которой  принимали  участие  сыновья,  и
команда боулинга родного завода. Александра завела себе первого любовника,
потом еще и еще одного, а муж-рогоносец сжался до размеров  куклы.  Ночью,
лежа с ней рядом в широкой удобной постели, он походил то ли  на  крашеный
деревянный придорожный столбик, то ли на чучело крокодильчика. Ко  времени
их фактического разрыва бывший господин и повелитель превратился просто  в
пыль, которая везде неуместна, как давным-давно подметила  ее  мать,  -  в
разноцветные пылинки. Александра смела их и ссыпала в банку - на память.
   Другие ведьмы тоже пережили подобные перемены в семейной жизни.  Бывший
супруг Джейн Смарт висел в погребе ее дома на ранчо среди  пучков  сушеных
трав, и время от времени от него отщипывали по кусочку и использовали  как
острую приправу. А  Сьюки  Ружмонт  увековечила  своего  уменьшившегося  в
размерах мужа, закатав его в пластик, и использовала в  качестве  салфетки
под  чайный  прибор.  Последнее  превращение  случилось  совсем   недавно,
Александра еще помнит, как Монти в летнем пиджаке в  полоску  и  свободных
светло-зеленых брюках стоял с коктейлем в руках и громким голосом обсуждал
в деталях последнюю партию в гольф, яростно понося медленную,  вялую  игру
пара на пару, длившуюся весь день и никогда не приносившую  окончательного
результата.  Он  не  переносил  заносчивых  женщин   -   женщин-начальниц,
истеричек, выступающих на антивоенных демонстрациях, "дам"-докторов,  леди
Берд Джонсон, даже Линду Берд и Люси Бейнс. "Конь с яйцами", - говорил  он
о них. Когда Монти громко вещал скрипучим голосом, открывались  прекрасные
крупные ровные зубы, его собственные. Когда  раздевался,  тощие  синеватые
ноги - не такие мускулистые, как натренированные в гольфе загорелые  руки,
- почти умиляли. Ягодицы провисали складками, как плоть стареющих  женщин.
Он был одним из первых любовников Александры. И  вот  теперь  в  гостях  у
Сьюки она испытывала странное злорадство, когда пила черный,  как  деготь,
кофе и ставила кружку на пластиковую салфетку  -  на  блестящем  полосатом
пиджаке отпечатывался четкий кружок.
   Сам воздух Иствика сообщал женщинам необычайную  силу.  Никогда  прежде
Александра не испытывала  ничего  подобного,  может  быть,  только  лет  в
одиннадцать, когда ехала с родителями на машине  где-то  в  Вайоминге.  Ее
выпустили из машины пописать. Потом, увидев  на  сухой  почве  высокогорья
влажное  пятно  у  кустика  шалфея,  она  подумала:   "Ничего   страшного.
Высохнет".  Природа  все  поглощает.  Навсегда  запомнилось  это   детское
впечатление и сладковатый запах шалфея. Иствик же каждое мгновение  лизало
море.  На  Портовой  теснились  сувенирные  магазинчики  с  ароматическими
свечами и шторами из разноцветного стекляруса, старое кафе из  алюминиевых
конструкций  рядом  с  булочной,  парикмахерская,  а   за   ней   багетная
мастерская, небольшая редакция местной газеты с вечным  стрекотом  пишущих
машинок и длинная темная скобяная  лавка,  принадлежащая  одной  армянской
семье. Соленая морская вода проникала повсюду:  брызгами  летела  в  лицо,
плескалась и шлепала у прибрежных свай и в дренажных трубах  на  улице,  а
блики от ослепительного сверкания моря дрожали и мерцали на лицах  местных
домохозяек,  когда  они  несли  из  небольшого  супермаркета  "У   залива"
апельсиновый сок и обезжиренное молоко, банки с консервированной колбасой,
хлеб и сигареты с фильтром. Настоящий супермаркет, где делались закупки на
неделю, размещался подальше от берега, в той части Иствика,  где  когда-то
были поля. Здесь в восемнадцатом веке жили богатые плантаторы-аристократы,
владевшие скотом и рабами. В гости друг  к  другу  они  ездили  верхом,  а
впереди скакал на лошади раб, в чьи обязанности  входило  открывать  перед
господином ворота. Теперь же на просторной асфальтированной автостоянке  у
магазинов - там, где когда-то так легко дышалось рядом с  картофельными  и
капустными грядками, - не продохнуть от темных выхлопных газов,  смешанных
с парами свинца. На том самом месте, где из поколения в поколение  успешно
возделывалась замечательная культура индейцев - кукуруза, стояли  заводики
без окон, вроде "Дейтапроуб" и "Компьютек", - на них производились  чудеса
современной электроники, а рабочие  надевали  пластиковые  колпаки,  чтобы
перхоть не дай бог не попала на крошечные детали.
   Род-Айленд, хотя и самый маленький из пятидесяти штатов, еще не потерял
старого американского  размаха.  Там,  где  уже  утвердилось  промышленное
производство,  существовали  и  почти  не   освоенные   места,   брошенные
домовладения  и  покинутые  особняки,  недалеко  от  центра  города   были
незанятые участки, торопливо пересеченные прямыми  асфальтовыми  дорогами,
вересковые пустоши и голые  берега  по  обеим  сторонам  залива,  огромным
клином рассекавшего край земли, пробиваясь прямо к сердцу штата, неспроста
названного  Провиденс  [Провидение  (англ.)].  Этот  район  Коттон   Мазер
[литератор и богослов Новой  Англии,  автор  книги  "Христианское  величие
Америки"] назвал "задворками мироздания" и "сточной канавой Новой Англии".
Освоенная поселенцами, такими же отверженными, как  вызывающая  восхищение
Энн Хатчинсон, которой так скоро  суждено  было  погибнуть,  эта  земля  с
холмистым складчатым рельефом никогда и не рассчитывала на самоуправление.
Здесь излюбленный дорожный  знак  -  две  стрелы,  показывающие  в  разные
стороны. На скудных, местами заболоченных почвах  сооружены  спортплощадки
для  богачей.  Изначально  штат  был  прибежищем  квакеров  и   антиномов,
последних апологетов пуританизма, - теперь здесь заправляют  католики.  Их
красные викторианские  соборы  возвышаются,  как  морские  фрегаты,  среди
построек неизвестно какого стиля. Пожалуй,  нигде,  кроме  этих  мест,  не
встретишь больше таких  ярких  пятен  зелени,  глубоко,  как  опоясывающий
лишай, въевшихся в  тело  штата  и  оставшихся  после  Великой  депрессии.
Переехав границу штата и оказавшись где-нибудь в Паутакете  или  Вестерли,
замечаешь неуловимые перемены:  веселую  взъерошенность,  пренебрежение  к
внешнему виду, странную запущенность.  За  дощатыми  хибарами  открываются
невообразимые просторы, где лишь придорожный киоск с прошлогодней вывеской
"Корнишоны" выдает гнетущее и разрушительное присутствие человека.
   По такому простору и ехала теперь на машине Александра, чтобы взглянуть
украдкой на старый особняк Леноксов. В свой  микроавтобус  "субару"  цвета
тыквы  она   взяла   черного   Лабрадора   по   кличке   Коул.   Последние
простерилизованные банки с соусом оставила на кухонном столе остывать,  на
дверцу холодильника прикрепила магнитом с фигуркой собачки  Снупи  записку
для своих четверых детей: "Молоко в холодильнике, булочки в хлебнице. Буду
через час. Целую".
   Семейство Леноксов, когда был еще жив Роджер  Уильямс,  обманом  отняло
земли у индейских вождей племени наррангасет - в Европе их хватило  бы  на
целое баронетство. И хотя некий майор Ленокс героически  погиб  в  Великой
битве на болотах во время войны с индейским вождем "Королем  Филиппом",  а
его праправнук Эмори на съезде в Хартфорде в  1815  году  в  запальчивости
настаивал на отделении Новой Англии от  Союза  Североамериканских  Штатов,
семья Леноксов постепенно пришла в упадок. Ко времени приезда Александры в
Иствик в Южном округе не осталось ни одного из Леноксов, если  не  считать
старенькой вдовы Абигейл из живописной заброшенной деревушки Олд Вик.  Она
бродила по сельским улочкам, бормоча себе под нос и стараясь увернуться от
камней мальчишек. Когда местный полицейский пытался призвать их к порядку,
они объясняли, что таким способом  спасаются  от  сглаза.  Обширные  земли
Леноксов давно растащили по кускам. Последний из  предприимчивых  Леноксов
давно построил на острове, все еще принадлежавшем семейству, -  на  клочке
среди соленых болот за Восточным пляжем, большой кирпичный  дом,  подражая
стилю, но не  размаху  роскошных  загородных  коттеджей,  возводившихся  в
Ньюпорте в том золотом веке. Хотя дорогу проложили по  дамбе  и  постоянно
досыпали щебень, живущих в доме отрезало во время  прилива  от  остального
мира. С 1920 года сюда приезжали иногда хозяева, всякий раз новые,  и  дом
постепенно ветшал. Крупную красноватую и серо-голубую  черепицу  незаметно
срывало зимними бурями, летом она  покоилась,  как  безымянные  надгробные
плиты, в путанице  высокой  некошеной  травы.  Искусно  выкованные  медные
водосточные желоба и  водосливы  ветшали  и  покрывались  зеленью.  Богато
украшенный восьмигранный купол здания, смотревший на четыре стороны света,
заметно  склонился  к  западу.  Массивные  дымоходы,  возносившиеся,   как
органные трубы, и  похожие  на  жилистые  шеи,  нуждались  в  строительном
растворе, из них уже выпадал кирпич. И  все  же  издали  особняк  выглядел
весьма  внушительно,  решила  Александра.  Она  остановилась   у   обочины
прибрежного шоссе и осмотрелась.
   Стоял сентябрь - время приливов; болото между дорогой  и  островом,  на
котором стоял особняк, казалось  голубым  зеркалом,  из  которого  кое-где
пучками торчала золотистая, припорошенная солью трава.
   Через час-другой можно будет пройти по мощеной дороге. Шел  пятый  час,
стояла тишина, солнце скрылось за тяжелой  пеленой.  Прежде  дом  скрывала
аллея вязов, начинавшаяся у конца дамбы. Она вела вверх к парадному входу.
Со временем  деревья  погибли  от  какой-то  болезни,  которой  подвержены
голландские вязы,  остались  лишь  высокие  пни  с  обрубленными  толстыми
сучьями. Они выстроились вдоль дороги, как люди  в  саванах,  наклонившись
вперед, словно безрукая роденовская  статуя  Бальзака.  Дом  имел  строгий
симметричный фасад со множеством окон, казавшихся небольшими, особенно  на
третьем этаже под самой крышей, где жила прислуга. Много лет назад,  когда
Александра еще вела образ жизни, подобающий добропорядочной  женщине,  она
была здесь как-то вместе с Оззи на благотворительном  концерте  в  большом
зале. Запомнила немного: анфиладу скудно  обставленных  комнат,  пропахших
морской солью, плесенью и былыми развлечениями.  На  крыше  смутно  белела
уцелевшая черепица, сливаясь с темнотой, подступавшей с севера, -  но  над
домом виднелись не только тучи, закрывшие небо. Тонкий дымок поднимался из
трубы слева. В доме кто-то был.
   Мужчина с волосатыми руками.
   Будущий любовник Александры.
   Скорее всего, это какой-нибудь нанятый работник или сторож, решила она,
пристально,  до  рези  в  глазах  вглядываясь  вдаль.  Душа  ее  несколько
омрачилась, как и потемневшее небо над головой, когда  она  поняла,  какой
жалкой выглядела со стороны. Все газеты и журналы то и дело писали о  силе
женских желаний:  сексуальное  равенство  приобретало  извращенные  формы,
когда девочки из хороших семей бросались в объятия  похотливых  рок-звезд,
незрелых, обросших щетиной парней  с  гитарами  из  трущоб  Ливерпуля  или
Мемфиса. Неведомыми путями они  приобретали  непонятную  власть,  порочные
кумиры доводили детей из благополучных семей  до  самоубийственных  оргий.
Александра вспомнила о своих томатах - сколько неистовой  силы  скрывалось
под их гладкой округлостью. Представила  собственную  старшую  дочь  в  ее
комнате наедине с этими "Monkees" и "Beatles"... Одно дело Марси, другое -
ее мать, думала она, всматриваясь в дом.
   Она зажмурилась,  отгоняя  видение.  Забралась  с  Коулом  в  машину  и
проехала с полмили по прямой асфальтовой дороге, ведущей к пляжу.
   Когда сезон заканчивался и пляж пустел, собаку можно было  пускать  без
поводка. Но день был теплый,  и  на  узкой  автостоянке  теснились  старые
легковушки и автофургоны с приспущенными шторками и  розовыми  наклейками,
понятными каждому наркоману. В  стороне  от  купален  и  киоска  с  пиццей
раскинулись лениво на песке рядом с включенными транзисторами молодые люди
в плавках. Казалось, лето и юность бесконечны. Уважая правила поведения на
пляже, Александра держала  в  машине  у  заднего  сиденья  кусок  бельевой
веревки. Коул передернулся от возмущения, когда она продела веревку сквозь
кольцо ошейника с шипами. В  нетерпении  пес  сильно  потянул  хозяйку  по
вязкому песку. Когда она остановилась, чтобы сбросить  бежевые  босоножки,
он чуть не задохнулся. Александра швырнула обувь в чахлую  траву  в  конце
дощатого настила. Прилив разметал двухметровые доски настила и оставил  на
гладком песке у моря бутылки, упаковки от тампонов и  банки  из-под  пива,
они так долго находились в воде, что цветные  наклейки  поблекли.  У  этих
безымянных банок был подозрительный вид - в таких банках террористы обычно
прячут бомбы и оставляют их в людных местах, чтобы "подорвать существующий
строй и таким образом прекратить войну". Коул упрямо  тянул  ее  за  собой
мимо груды облепленных ракушками  прямоугольных  каменных  блоков,  бывших
когда-то частью мола, возведенного по прихоти богачей, когда здесь еще  не
было общественного пляжа. Эти блоки были вырублены из светлого  с  черными
вкраплениями гранита, а на  одном  из  самых  крупных  сохранилась  скоба,
проржавевшая и истончившаяся  до  хрупкости  работ  Джакометти.  Омываемая
звучащей из транзисторов музыкой рока, Александра шла по песку,  сознавая,
какая она грузная, как похожа на ведьму, с  босыми  ногами,  в  мешковатых
мужских джинсах и видавшем виды алжирском  парчовом  жакете,  купленном  в
Париже  семнадцать  лет  назад,  во  время  медового  месяца.  Хотя  летом
Александра и становилась смуглой, как цыганка, в ней текла северная кровь,
ее девичья фамилия была Соренсон. Мать суеверно повторяла,  что  не  нужно
менять фамилию, когда выходишь замуж, но Александра тогда не относилась  к
магии всерьез и спешила завести детей.  Марси  была  зачата  в  Париже  на
железной кровати.
   Александра заплетала волосы в длинную толстую  косу,  иногда  поднимала
ее, закалывая на затылке. Ее волосы не были по-настоящему белокуры, как  у
викингов, скорее имели  пепельный  оттенок,  и  кое-где  уже  проглядывала
седина. Больше всего седых прядей было спереди, а шея оставалась стройной,
как у молоденьких девушек, которые загорали рядом. Она шла  мимо  гладких,
как на подбор, юных девичьих ног карамельного  цвета  с  белым  пушком.  У
одной из девушек низ бикини, тугой, как барабан, отливал на свету.
   Коул то и дело нырял, отфыркивался,  притворяясь,  что  среди  йодистых
испарений бурых  водорослей  на  океанском  берегу  чует  запах  какого-то
недавно  уплывшего  животного.  Пляж  пустел.  Молодая   парочка   лежала,
сплетясь, в ямке, продавленной их телами в зернистом песке; парень  приник
к девушке и что-то нашептывал во впадинку под шеей, как в  микрофон.  Трое
накачанных   ребят   с   развевающимися   волосами,   крича,    пружинисто
подпрыгивали: они играли в летающие тарелки,  и  только  когда  Александра
нарочно  позволила  могучему  черному  Лабрадору  втянуть  ее  в   широкий
треугольник играющих, они  прекратили  свои  наглые  броски  и  крики.  Ей
почудилось, что,  когда  она  прошла,  ей  в  спину  крикнули  "куль"  или
"кулема", но, может быть, ей только послышалось, или то  был  плеск  волн.
Она пошла к стене из выветрившегося  бетона,  увенчанной  спиралью  ржавой
колючей проволоки, - туда, где оканчивался общественный пляж. Но  и  здесь
были группы молодых и тех, кто ищет их общества, и Александра не  решилась
спустить с поводка бедного задыхающегося Коула.
   Псу так не терпелось побегать на свободе, что  веревка  жгла  ей  руку.
Море казалось непривычно спокойным, словно застывшим в трансе, и только  в
дали,  отмеченной  молочно-белыми  бурунами,  тарахтел  один  катерок   на
звучащей сцене морской глади. По другую сторону от нее, совсем рядом, вниз
по дюнам стлался мышиный горошек и мохнатая гудзония, пляж здесь суживался
и становился совсем интимным,  об  этом  свидетельствовали  горы  банок  и
бутылок, и остатки кострищ из  принесенных  водой  обломков  древесины,  и
осколки термоса для охлаждения вина, и презервативы, похожие на  маленьких
сушеных медуз. На цементной стене  краской  из  баллончика  были  написаны
сплетенные имена влюбленных. Все здесь было осквернено, и только шум шагов
уносил океан.
   В одном месте дюны понижались, и особняк Леноксов был виден под  другим
углом:  трубы  по   обеим   сторонам   купола   как   приподнятые   крылья
ястреба-канюка. Александра чувствовала раздражение и  жаждала  мести.  Она
была уязвлена, ее возмутило это  словечко  "кулема"  и  вообще  вызывающее
поведение этих распущенных юнцов. Из-за них она не смогла спустить  собаку
с поводка и дать побегать своему лучшему другу. Она решила вызвать  грозу,
чтобы очистить пляж для себя и Коула. Душевное состояние всегда связано  с
состоянием природы. Когда что-то тебя заденет как  женщину,  стоит  только
повернуть  течение  вспять,  что  совсем   нетрудно.   Очень   многие   из
удивительных способностей Александры проявились только в  зрелом  возрасте
из  простого  осознания  своего  предназначения.  Едва   ли   прежде   она
действительно понимала, что имеет право на существование, что силы природы
создали ее не бездумно и заодно со всем прочим -  из  кривого  ребра,  как
сказано в печально известной книге "Malleus  Maleficarum"  ["Молот  ведьм"
(лат.)], - а как оплот устремленного в  вечность  _Мироздания_,  как  дочь
дочери, как женщину, чьи дочери, в свою очередь, родят дочерей. Александра
закрыла глаза, Коул дрожал и испуганно скулил, и она желала всей  душой  -
душой,  прозревающей  весь  непрерывный  процесс  жизни   в   прошлом   от
последующего поколения к предыдущему, через приматов и дальше, к  ящерицам
и рыбам, вплоть до водорослей, которые в теплых переплетениях своих тонких
нитей, различимых  лишь  в  микроскоп,  создали  первую  ДНК,  непрерывный
процесс творения, который в  обратном  направлении  идет  к  концу  всякой
жизни, процесс, который от формы  к  форме  пульсирует,  истекает  кровью,
приспосабливается  к  холоду,  к  ультрафиолетовому   излучению,   жгучему
расслабляющему солнцу, -  она  желала,  чтобы  такие  богатые  глубины  ее
существа заставили потемнеть,  сгуститься  и  обменяться  молнией  громады
воздуха над головой. В небе на севере и вправду загрохотало,  так  далеко,
что только Коул различил гром. Он насторожился и задвигал ушами.
   - _Мерталия, Мусолия, Дофалия_,  -  она  называла  про  себя  запретные
имена. - _Онемалия, Зитансия, Голдафейра, Дедалсейра_.
   Александра  ощутила  себя  вдруг  огромной,   испытывая   нечто   вроде
материнского гнева, вбирая в себя весь этот  притихший  сентябрьский  мир;
веки ее резко открылись.
   С севера ударил порыв холодного  ветра,  сорвал  украшавшие  отдаленную
купальню флажки. В самом конце пляжа, где было  больше  всего  отдыхающих,
раздался общий возглас  удивления,  а  потом  нервный  смех,  когда  ветер
усилился и небо над городом в сторону Провиденса очистилось и уже казалось
плотной полупрозрачной багряной скалой -  _Геминейя,  Гегрофейра,  Седаны,
Гилтар, Годиб_. - У основания этой скалы белые кучевые облака, еще  минуту
назад мирные, как плавающие на поверхности пруда лилии, вдруг заклубились,
края их блеснули мрамором на чернеющем небе. Все вокруг изменилось.  Песок
с  отпечатками  ног  и  ямками,  поросший  прибрежной  травой  и  ползучим
солеросом, на котором покоились ее пухлые босые  ступни  с  искривленными,
покрытыми  мозолями  пальцами,  измученные  обувью,  создаваемой  в  угоду
мужчинам и жестоким требованиям красоты, вдруг окрасился цветом лаванды  и
под воздействием изменений в атмосфере стал разглаживаться, как накачанная
камера, а следы ног на  нем  проступили,  как  на  негативе.  Задевшие  ее
молодые люди увидели, как летающая тарелка вырвалась  из  рук  и  взвилась
ввысь воздушным змеем. Они  заспешили,  собирая  транзисторы,  упаковки  с
недопитым пивом, теннисные туфли, джинсы и пластмассовые бутылки с  водой.
Влюбленная парочка, лежавшая в ложбинке,  засуетилась.  Девушка  никак  не
могла успокоиться, все еще  всхлипывала,  а  парень  торопливо  и  неумело
пытался справиться с крючками на  расстегнутом  лифчике  ее  бикини.  Коул
бессмысленно лаял то в одну сторону,  то  в  другую,  от  резкого  падения
давления у него заложило уши.
   Вот и огромный равнодушный океан, совсем недавно  спокойный  до  самого
Блок-Айленда, ощутил перемену. Водная гладь покрылась рябью, заволновалась
там, где ее коснулась тень пронесшейся тучи, и  словно  загорелась.  Мотор
катера затарахтел громче. Парусники растворились  в  море,  а  сам  воздух
загудел от общего рева включенных двигателей, вспенивающих воду залива  на
пути к гавани. Ветер вдруг стих, и затем припустил дождь, большие  ледяные
капли били больно, как крупный град.  Мимо  Александры,  увязая  в  песке,
пробежала влюбленная парочка, покрытая золотистым загаром; они  торопились
к машинам, припаркованным в дальнем конце пляжа, за купальнями.  Прогремел
гром где-то на вершине  темного  облачного  утеса,  перед  которым  быстро
проносились гонимые ветром светлые облачка. Они походили то на  гусей,  то
на размахивающих руками ораторов, то на распутанные  мотки  пряжи.  Ливень
перешел в частый мелкий дождик и хлестал  пенными  белыми  струями,  когда
ветер  перебирал  его  пальцами,  как  струны  арфы.   Александра   стояла
неподвижно под холодным дождем и повторяла про  себя:  "_Иэзоилл,  Мьюзил,
Пьюри, Тамен_". Коул скулил у ее ног,  запутавшись  в  веревке.  Блестящая
шерсть прилипла к телу, он дрожал.  Сквозь  дождевую  завесу  она  увидела
пустой пляж. Отвязала веревку и спустила собаку.
   Но Коул испуганно прижался к ее  ногам;  сверкнула  молния,  один  раз,
затем еще и еще. Александра считала  секунды  до  удара  грома:  пять.  По
приблизительным подсчетам это означало, что она вызвала  бурю  в  диаметре
десяти  миль,  если  удары  грома  идут  из  эпицентра.   Гром   сдержанно
пророкотал. Крошечные пестрые песчаные крабы дюжинами вылезли из  норок  и
торопливо пятились боком в кипящее пеной море. Их  панцири  были  того  же
цвета, что и песок, и крабы  казались  прозрачными.  Александра  заставила
себя забыть о жалости и с хрустом раздавила одного  краба  подошвой  босой
ноги. Принесла жертву. Всегда должна быть  жертва.  Это  один  из  законов
природы. Приплясывая, она давила одного краба за другим. По лицу от  линии
волос к подбородку струилась вода, и на жидкой пленке светились все  цвета
радуги, настолько взбудоражена была ее аура. Молния  продолжала  делать  с
нее моментальные снимки. Подбородок у нее был раздвоен, и кончик носа тоже
-  чуть-чуть.  Привлекательность  ей  придавали  широкий  чистый  лоб  под
светлыми крыльями волос, разделенных прямым пробором и заплетенных в косу,
и проницательный взгляд глаз, где совершенно черный магнит  зрачка  словно
отталкивал одноименно заряженный  край  радужки  стального  металлического
оттенка. У нее были полные, четкого рисунка губы с приподнятыми  уголками,
и всегда казалось, что она  улыбается.  К  четырнадцати  годам  Александра
выросла до ста  семидесяти  трех  сантиметров  и  в  двадцать  лет  весила
пятьдесят пять килограммов. Теперь ее  вес  был  где-то  семьдесят  два  с
половиной. Став ведьмой, она позволила себе не следить за собой.
   Как маленькие песчаные крабы казались прозрачными на пестром песке, так
и  промокшая  Александра  ощущала  себя  прозрачной   в   потоках   дождя,
растворившись в нем и сравнявшись с его температурой.  В  небе  над  морем
появились длинные пушистые облачка, гром превратился в тихое  ворчание,  а
водяной поток в теплый дождик. Этот ливень никогда не попадет ни  в  какие
метеокарты. Краб, которого она раздавила первым, все еще шевелил клешнями,
как крохотными бледными перышками на  ветру.  Коул  -  его  страх  наконец
прошел - гонял кругами, все шире и  шире,  оставляя  по  четыре  отпечатка
когтей каждой лапы рядом с треугольным узором лапок  чаек,  более  тонкими
следами куликов и пунктирными  каракулями  крабов.  Все  эти  существа  из
другого,  сопредельного  нашему  мира  -  краб  с  глазами  на   тоненьких
стебельках,  передвигающийся  на  цыпочках  боком,  ракообразная   морская
уточка, которая, угнездившись у вас на голове в своем створчатом  панцире,
роняет кусочки добычи вам прямо в рот, - были осыпаны  дождевыми  каплями.
Намокший песок  цветом  напоминал  цемент.  Ее  одежда,  даже  белье,  так
прилипли к телу, что она показалась себе похожей на гладкую  белую  статую
работы Сигала, а все ее  выпуклости  и  выступающие  кости  словно  слизал
туман. Александра без труда дошла до конца  омытого  дождем  общественного
пляжа, до самой стены с колючей проволокой, и повернула обратно. Пришла на
автостоянку, подхватила промокшие  босоножки,  которые  оставила  у  пучка
травы  Ammophila  breviligulata  [аммофила  короткостеблая   (лат.)].   Ее
стрелообразные листья сверкали, опустив намокшие края.
   Она открыла дверцу своего "субару" и повернулась, чтобы позвать  Коула,
убежавшего в дюны.
   - Ко мне, песик! - нараспев произнесла Александра. - Ко мне, малыш!  Ко
мне, хороший!
   Взорам молодых людей, покрытых гусиной кожей, закутанных  в  промокшие,
испачканные песком полотенца -  они  спасались  от  грозы  в  облицованной
галькой  купальне  и  под  полосатым,  красно-желтым  навесом  пиццерии  -
предстала статная женщина, непонятно почему совершенно сухая, толстая коса
волосок к волоску, ни одного мокрого пятнышка на зеленом парчовом  жакете.
Впечатление было настолько невероятным, что они разнесли по Иствику  слухи
о ее колдовстве.


   Александра была художником. Пользуясь нехитрым инструментом, в основном
зубочисткой и столовым ножом из нержавеющей стали, она  придавала  кусочку
глины форму лежащей или сидящей фигурки, всегда женской, в ярком  костюме,
расписанном поверх обнаженного  тела,  -  их  продавали  по  пятнадцать  -
двадцать долларов  в  двух  местных  магазинчиках:  "Тявкающая  лисица"  и
"Голодная овца". Александра не могла себе представить ни кто их  покупает,
ни почему и зачем все-таки она их лепит и  кто  направляет  ее  руку.  Дар
скульптора проявился у нее наряду с другими способностями в то время,  как
Оззи потихоньку  превращался  в  цветную  пыль.  Вдохновение  посетило  ее
однажды утром, когда она сидела за кухонным столом, дети были отправлены в
школу, а посуда вымыта. В первый раз она взяла  детский  пластилин,  но  в
дальнейшем работала с глиной, используя необычайно чистый каолин,  который
набирала в небольшой яме под  Ковентри.  Грязные  скользкие  залежи  белой
глины обнаружились на заднем дворе у одной пожилой вдовы за развалившимся,
покрытым мхом сараем и за шасси довоенного "бьюика", точно такого  же,  по
какому-то сверхъестественному совпадению, как  тот,  на  котором,  бывало,
отец Александры ездил в Солт-Лейк-Сити, в Денвер, в Альбукерк и  в  другие
близлежащие городки. Он занимался продажей рабочей одежды, комбинезонов  и
синих джинсов еще до того, как они вошли в моду - стали  интернациональной
одеждой, обрели новую жизнь. В Ковентри она ездила с джутовыми  мешками  и
платила вдове 12 долларов за мешок глины. Если мешки были  очень  тяжелые,
вдова помогала их поднять - как и Александра, она была  сильной  женщиной.
Несмотря на свои шестьдесят пять - не меньше, она красила  волосы  в  цвет
красной меди и носила бирюзовые и красные  брючные  костюмы.  Они  так  ее
обтягивали, что ниже пояса были заметны свисающие  толстые  складки  жира.
Все это нравилось  Александре.  Здесь  была  подсказка.  Стареть  можно  и
весело, если сохранились силы. Вдова  хохотала  громким  высоким  голосом,
носила в ушах большие золотые кольца,  а  ее  медные  волосы  всегда  были
распущены. Один-два петуха расхаживали, прихорашиваясь, неверной  походкой
в высокой  траве  запущенного  двора,  штукатурка  на  задней  стене  дома
облупилась, обнажив серые бревна, хотя на фасаде еще сохранилась  побелка.
Ее "субару" оседал под тяжестью глины. Александра всегда  возвращалась  из
этих поездок довольная и веселая,  убежденная  в  том,  что  миром  правит
женская солидарность.
   Ее статуэтки в каком-то смысле были примитивны. Сьюки, а может,  Джейн,
окрестила их "малышками"  -  полные  коренастые  женские  фигурки  высотой
десять  -  двенадцать  сантиметров,  часто  без  лица   и   без   ступней,
свернувшиеся калачиком или лежащие навзничь. Когда их брали  в  руки,  они
оказывались тяжелее,  чем  были  на  вид.  Люди  находили,  что  статуэтки
действуют успокаивающе, и покупали их  в  магазинах  постоянно.  Спрос  не
иссякал, увеличиваясь летом, но их  покупали  даже  в  январе.  Александра
лепила обнаженные  фигурки,  намечала  зубочисткой  пупок  и  не  забывала
провести едва  заметную  ложбинку  на  месте  половой  щели  в  противовес
фальшивой гладкости кукол,  которыми  она  играла  в  детстве.  Потом  она
пририсовывала  одежду,  иногда   купальники   пастельных   тонов,   иногда
облегающие  платья  в  горошек,  звездочку  или  волнистую  полоску.  Двух
одинаковых кукол не встречалось, хотя все они и были сестрами. У нее  было
чувство, что так и  надо  их  расписывать.  Ведь  каждое  утро  мы,  чтобы
прикрыть  наготу,  надеваем  одежду.  Поэтому  ее  стоит  рисовать,  а  не
вылепливать на этих примитивных телах из мягкой глины. Она обжигала их  по
две дюжины за раз в маленькой шведской электропечке для обжига и сушки - в
мастерской рядом с кухней, - в  комнате,  неотделанной,  но  с  деревянным
полом, непохожей на  соседнюю,  грязную  кладовую,  где  хранились  старые
цветочные горшки, садовые  грабли,  мотыги,  высокие  резиновые  сапоги  и
секаторы для подрезки деревьев. Самоучка Александра занималась скульптурой
пять лет, принявшись за нее  перед  самым  расставанием  с  мужем,  в  ней
проявилась творческая индивидуальность. Дети, особенно Марси, хотя  Бен  и
крошка Эрик тоже, терпеть не могли малышек,  считали  их  непристойными  и
однажды даже разбили целую партию  сушившихся  статуэток.  Но  теперь  они
смирились, как терпят дефективных братьев и сестер. Дети сами  как  мягкая
глина, хотя у них уже появляется порой неисправимая ухмылка,  а  в  глазах
что-то ускользающее.
   Джейн Смарт тоже обладала  художественными  наклонностями  -  она  была
музыкантшей. Чтобы свести концы с концами, давала уроки фортепьяно, иногда
подменяла хормейстера в местных  церквях,  но  ее  истинной  любовью  была
виолончель. Трепещущие грустные звуки, исполненные печали, идущей из самой
сердцевины дерева и его густой  тени,  порой  далеко  разносились  теплыми
лунными ночами из прикрытых шторами окон загородного домика,  стоящего  на
кривой  улочке  среди  себе  подобных  в   тесной   застройке   Коув-Хоумз
пятидесятых  годов.  А  в  доме  на  соседнем  участке  в  четверть   акра
просыпались муж и жена, их ребенок и собака, и муж думал,  не  вызвать  ли
полицию. Изредка он так и поступал, смущенный, а может быть, и  напуганный
искренностью, печалью и красотой  ее  музыки.  Легче  заснуть  под  гаммы,
исполняемые одновременно на двух струнах сначала  в  третьей,  а  затем  в
шестых долях, в этюдах Поппера или под повторяющиеся опять и опять  четыре
такта  шестнадцатых,  соединенных  легато   (когда   звучит   почти   одна
виолончель), во втором анданте Квартета N_15  ля  минор  Бетховена.  Джейн
была плохим садовником, и  неухоженные  заросли  рододендрона,  гортензии,
восточной туи, барбариса и самшита вокруг дома приглушали поток музыки  из
окон. Было время провозглашения всяческих свобод, и в общественных  местах
играла ужасная музыка, в каждом супермаркете  звучали  обработки  в  стиле
"мьюзак"   [популярная,   обычно   мелодичная    музыка    для    поднятия
производительности труда и  снятия  усталости,  иначе  называемая  "музыка
супермаркетов"; изобретена в 1934 году, получила  распространение  в  40-х
годах], песен "Satisfaction" и "I Got You, Babe", а когда встречались  два
или три  подростка,  то  вспоминался  Вудсток  [фестиваль  рок-музыки  под
Вудстоком, штат Нью-Йорк, в августе  1969  года].  Но  не  сила  звука,  а
страстный тембр Джейн - часто она останавливалась на  каких-нибудь  нотах,
возобновляя игру в том же темпе  и  в  той  же  тональности,  -  привлекал
внимание к ее исполнению. Эти низкие ноты ассоциировались у  Александры  с
темными бровями Джейн и с настойчивым нетерпением в ее голосе,  когда  она
жаждала немедленно найти ответ, докопаться до  сути,  вдохнуть  во  что-то
жизнь, постичь ее тайну. В отличие от  нее  Александра  все  предоставляла
судьбе, веря, что тайна вездесуща,  как  некая  составная  часть  воздуха,
которой питаются птицы и летящие по воздуху семена.
   У Сьюки не было художественных наклонностей, но она любила  общение,  а
жизненные обстоятельства, сопровождающие развод, побудили ее начать писать
в местный еженедельник "Иствик уорд". Стремительной  гибкой  походкой  шла
она по  Портовой  улице,  выслушивала  сплетни,  заглядывала  в  магазины,
замечая яркие статуэтки Александры в витрине "Тявкающей лисицы" или  афишу
в окне скобяной лавки, извещавшую о концерте камерной  музыки  с  участием
Джейн Смарт (виолончель), который состоится в  унитарной  церкви.  Новости
волновали ее, как блеск стекляшек  на  пляжном  песке  или  как  монета  в
двадцать пять  центов,  сверкнувшая  на  грязном  тротуаре  жизни  в  соре
ежедневной рутины, - звенья,  связующие  внешний  и  внутренний  мир.  Она
любила двух своих подруг. И они ее  тоже.  Сегодня,  после  того  как  она
напечатала отчет  о  вчерашних  заседаниях  в  ратуше:  Коллегии  податных
чиновников (скука: все те же бедные вдовы, владелицы старопахотных земель,
хлопочут о снижении налога) и Отдела планирования (не было кворума:  Херби
Принз на Бермудах), Сьюки с радостью предвкушала, как Александра  и  Джейн
приедут к ней выпить. Обычно они договаривались о встрече у одной  из  них
на четверг. Сьюки жила в центре, что было удобно для работы, хотя  ее  дом
постройки  1760  года  в  кривом  Болиголовом  переулке,  начинающемся  от
Дубравной улицы, был похож на миниатюрную солонку  и,  конечно,  был  хуже
того просторного фермерского дома с шестью спальнями,  на  тридцати  акрах
земли, с автофургоном, спортивной машиной, джипом и четырьмя  собаками,  в
котором они жили раньше с  Монти.  Подруги  считали  ее  теперешний  домик
забавным: то ли с претензией, то ли с особым очарованием. Для своих сборищ
они, как правило, одевались как-нибудь необычно. Вот и  сейчас  Александра
вошла в расшитой золотом персидской шали. Она пригнулась у входа в  кухню,
держа в руках, как гантели или какую-то  кровавую  улику,  две  одинаковые
банки томатного соуса с перцем и базиликом.
   Ведьмы поцеловали друг друга в щеку.
   - Вот, дорогая. Знаю, ты больше всего любишь острое, на,  -  произнесла
Александра волнующим глубоким контральто. Сьюки взяла дары тонкими руками,
кисти ее с тыльной стороны были усеяны веснушками. - Почему-то в этом году
прорва томатов, - продолжала Александра, - я заготовила  уже  около  сотни
банок соуса и вот на днях вышла в сад, когда стемнело, и закричала:  "Черт
побери, остальные пусть хоть сгниют!"
   -  Помню,  в  один  год  была  такая  же  прорва  кабачков  цуккини,  -
откликнулась Сьюки, послушно ставя на полку в  буфет  банки,  которые  она
никогда отсюда не вынет. Сьюки любила все  пикантное  -  сельдерей,  орехи
кешью, пилав, сухие соленые крендельки  -  лакомства,  которые  сжимали  в
лапках ее предки обезьяны, прыгая по деревьям. Она  никогда  не  садилась,
чтобы нормально поесть, если  была  дома  одна,  просто  макала  крекер  в
йогурт, стоя у кухонной раковины, или  прихватывала  пакетик  картофельных
чипсов  с  луком  и  стаканчик  неразбавленного  бурбона  и   садилась   к
телевизору. - Чего я только  не  делала,  -  продолжала  она,  всплескивая
руками, в восторге от собственной  фантазии.  -  Хлеб  с  цуккини,  суп  с
цуккини, салат, оладьи с цуккини, цуккини,  фаршированные  гамбургерами  и
запеченные,  цуккини,  поджаренные  ломтиками,  нарезанные   соломкой,   с
подливкой. Это был кошмар. Я даже  бросила  несколько  штук  в  мешалку  и
велела детям намазывать пюре на хлеб, как арахисовое масло.  Монти  был  в
отчаянии, он говорил, что даже его дерьмо пахнет цуккини.
   Хотя  это  воспоминание,  безусловно,  было  из  числа  приятных,   оно
относилось к долгим годам ее семейной жизни, упоминание о бывшем муже было
некоторым нарушением этикета и едва не заставило  Александру  рассмеяться.
Сьюки осталась одна  совсем  недавно  и  была  среди  них  самой  молодой.
Стройная,  рыжеволосая,  густые,  аккуратно  перехваченные  у  шеи  волосы
зачесаны назад, на длинных  руках  веснушки  цвета  кедровой  стружки.  На
запястьях медные браслеты, а на шее пентаграмма [пятиугольник, на сторонах
которого   построены   равнобедренные   треугольники,   в   средние   века
распространенный магический знак на амулетах] на тонкой  дешевой  цепочке.
Александре, с ее  тяжеловатыми  эллинскими  чертами  лица,  с  ямочкой  на
подбородке   и   раздвоенным    кончиком    носа,    нравилось    задорное
обезьяноподобное личико Сьюки. Ряд крупных  зубов  под  коротким  носиком,
пухлый ротик с выпяченной верхней губой, более длинной  и  изогнутой,  чем
нижняя, придавали ей проказливый вид, словно она все время шалила. И еще у
нее были довольно близко поставленные  круглые  глаза  орехового  оттенка.
Сьюки ловко передвигалась в тесной старой  кухоньке  с  маленькой  грязной
раковиной. Здесь пахло бедностью многих  поколений,  живших  в  Иствике  и
веками вносивших свои усовершенствования, когда старые, срубленные вручную
дома, такие, как этот, больше уже не считались  престижными.  Сьюки  одной
рукой вытащила из буфета коробку соленых орешков к пиву, а другой взяла  с
сушки на раковине окованную медью  плоскую  вазочку  с  рисунком  "пейсли"
[Пейсли - город  в  Шотландии,  славится  пестрыми  шалями  с  характерным
рисунком], чтобы их туда пересыпать. С треском  открыв  коробки,  высыпала
горку крекеров на блюдо рядом с куском сыра "гауда" в красной  оболочке  и
паштетом в плоской банке с веселым гусем на крышке. На грубом керамическом
блюде,  покрытом  глазурью  рыжевато-коричневого  цвета,  было   рельефное
изображение Краба. Рак. Александра его страшилась и  встречала  повсюду  в
природе его символ - в гроздьях черники, растущей  в  заброшенных  местах,
где-нибудь у камней или в болоте,  в  винограде,  что  свисает  с  кривого
гнилого дерева у окон кухни, у муравьев, воздвигающих пористые  конические
холмики в трещинах на асфальтированной дороге к дому, во всех  действующих
вслепую неодолимых плодоносных силах.
   - Как обычно? - ласково спросила Сьюки, когда Александра, не сняв шали,
со старческим вздохом опустилась в единственное гнутое кресло, стоявшее на
кухне, -  старое  синее  кресло,  которое  было  бы  неприлично  поставить
где-нибудь еще: из швов вылезла набивка,  а  углы  грязных  подлокотников,
хранивших следы многих рук, лоснились.
   - Думаю,  сейчас  самое  время  выпить,  -  сказала  Александра.  После
разразившегося на днях шторма  было  прохладно.  -  Как  насчет  водки?  -
Однажды кто-то ей сказал, что от водки не только меньше  полнеют,  но  что
она раздражает слизистую меньше, чем джин. Физическое раздражение,  как  и
химическое, - причина рака. Те, кто этого не понял, заболевают, даже  если
распалась одна-единственная клетка. Природа выжидает, наблюдает, когда  ты
потеряешь бдительность, чтобы нанести свой роковой удар.
   Сьюки широко улыбнулась:
   -  Я  знала,  что  ты  придешь,  -  и  показала  непочатую  бутылку   с
изображением головы кабана,  глядящего  круглым  оранжевым  глазом.  Между
зубами и кривым клыком торчал красный язык.
   Александра улыбнулась, взглянув на это дружелюбное чудище.
   - Побольше тоника, пож-ж-алуйста! А то эти калории!
   Бутылка тоника сердито шипела в пальцах Сьюки. "Может,  раковые  клетки
скорее похожи на  пузырьки  углекислоты,  проникающие  с  током  крови,  -
подумала Александра. - Надо заставить себя не думать об этом".
   - Где Джейн? - спросила она.
   - Она сказала, что немного опоздает. У нее репетиция концерта,  который
состоится в унитарной церкви.
   - С этим ужасным Неффом, - заметила Александра.
   - С этим  ужасным  Неффом,  -  отозвалась  Сьюки,  слизывая  с  пальцев
горьковатую воду и заглядывая в старенький холодильник в поисках лимона.
   Реймонд  Нефф  преподавал  музыку  в  средней  школе.  Он  был  толстым
женоподобным коротышкой,  который  тем  не  менее  ухитрился  стать  отцом
пятерых детей, имел неопрятную жену -  немку  с  болезненно-желтым  лицом,
бесцветными соломенными волосами, постриженными,  как  садовым  секатором,
коротко и неровно,  и  очками  в  металлической  оправе.  Как  большинство
хороших учителей, это был деспот, въедливый и настырный, к тому же у  него
было нездоровое желание со всеми переспать.  Теперь  с  ним  спала  Джейн.
Александра в прошлом тоже поддалась искушению,  но  этот  эпизод  оказался
столь незначительным, что, возможно, Сьюки о нем и не  знала.  Сама  Сьюки
сначала не допускала с Неффом вольностей, но это длилось недолго.  Быть  в
разводе и жить в маленьком городе - все равно что  играть  в  "монополию":
время от времени ты посягаешь на  чью-нибудь  собственность.  Обе  подруги
хотели помочь Джейн, в спешке и ажиотаже та спешила продать  себя  дешево.
Жена Неффа была отвратительной женщиной. Она говорила всегда некстати,  но
тщательно артикулировала, да еще эта ее  манера  слушать  вытаращив  глаза
каждое слово, которое ей не нравилось. Когда спишь  с  женатым  человеком,
то, в каком-то  смысле,  спишь  и  с  его  женой.  Поэтому  она  не  может
оставаться просто помехой.
   - У Джейн такие _замечательные_ способности,  -  говорила  Сьюки  почти
автоматически, неистово выковыривая обезьяньим движением ледяные кубики из
холодильника. Ведьма может заморозить  воду  взглядом,  но  разморозить  -
целая проблема. Среди четырех собак, которых держали они с  Монти  в  свои
лучшие дни, у  них  дома  бегали  два  серебристо-коричневых  веймаранера.
Сейчас у нее остался один, по кличке Хэнк. Он  прижимался  к  ее  ногам  в
надежде, что она достает из холодильника что-нибудь для него.
   - Она так себя _растрачивает_, - сказала  Александра,  вынося  приговор
Джейн. - Занимается самоунижением,  как-то  по-старомодному,  -  прибавила
она. Дело происходило во время вьетнамской войны, и эта война  придала  ее
словам особый смысл. - Если она серьезно относится к музыке, ей следует  и
выступать серьезно, в большом городе. Выпускнице консерватории играть  для
кучки глухих старых куриц в полуразвалившейся церкви - это расточительно.
   - Но здесь она чувствует себя уверенно, - сказала Сьюки, словно с  ними
было иначе.
   - Она даже не моется, ты замечала, от нее пахнет? - спросила Александра
уже не о Джейн, а о Грете Нефф. Для Сьюки не составляло труда  следить  за
ходом мысли Александры, они были настроены на одну волну.
   - А эти старушечьи очки! - подхватила Сьюки. -  Она  в  них  похожа  на
Джона Леннона. - Сьюки состроила гримасу,  изобразив  серьезный  печальный
взгляд и тонкие губы Джона Леннона. - "Я тумаю, мы мошем пить наш sprechen
Sie wass? [что вы говорите? (нем.)] - нойвый  напьи-иток".  -  Грета  Нефф
издавала варварский неамериканский дифтонг, словно расплющивая  гласную  о
небо.
   Болтая и прихватив с собой стаканы, они отправились  в  так  называемую
"каморку", маленькую  комнатушку,  втиснутую  под  лестницей,  ведущей  на
мансарду. Выгоревшие обои с рисунком виноградной лозы и корзин с  фруктами
местами отставали от стен, штукатурка  на  скошенном  потолке  облупилась.
Лишь забравшись на стул,  можно  было  выглянуть  в  единственное  окно  с
ромбовидными рамами  и  выгнутыми,  как  донышки  бутылок,  освинцованными
стеклами с пузырьками воздуха.
   - От него пахнет капустой, - продолжала Александра, опускаясь с высоким
серебристым стаканом в двойное кресло, покрытое  тонкой  шерстью,  вышитой
огненно-красными завитками стилизованной лозы. - Этот запах  пропитал  его
одежду, - сказала она, подумав, что это так похоже на Монти с его  цуккини
и что она этой интимной деталью, очевидно, намекает Сьюки, что  сама  тоже
спала с Неффом. Ну и что? Нечем хвастаться.  И  все-таки.  Как  он  потел!
Именно поэтому она спала с Монти тоже, и от него никогда не пахло цуккини.
Удивительно, что, когда спишь с чужими мужьями, они дают тебе  возможность
взглянуть на их жен под новым углом: они их видят,  как  никто  другой.  В
представлении Неффа,  бедная  некрасивая  Грета  была  украшенной  лентами
Хайди,  нежным  эдельвейсом,   принесенным   с   заоблачных   высот   (они
познакомились в пивной в Западной Германии, где  он  служил,  вместо  того
чтобы воевать в Корее), а Монти... Александра искоса взглянула  на  Сьюки,
пытаясь  вспомнить,  что  говорил  о  своей  жене   Монти.   Считая   себя
джентльменом, он рассказывал немного. Но  однажды  разговорился,  придя  в
постель к Александре прямо после какого-то неприятного разговора в банке и
все еще под его впечатлением: "Она милая женщина,  но  невезучая.  Я  хочу
сказать, приносит несчастье другим.  Думаю,  самой  ей  скорее  везет".  И
правда, женившись на Сьюки, Монти потерял значительную часть своих  денег,
хотя все сваливали вину на его собственную глупость и нерасторопность.  Уж
он-то никогда  не  потел.  Но  страдал  от  этого  гормонального  дефекта,
свойственного   людям   благородного   происхождения,   от   невозможности
причислить себя к тем, кто способен заниматься тяжелым физическим  трудом.
На его теле почти не росло волос, а зад был по-женски округлым.
   - Наверное, Грета в постели великолепна, - продолжала Сьюки. - Все  эти
Kinder [дети (нем.)]. Funf [пятеро (нем.)] все-таки.
   Нефф признался Александре, что  Грета  страстная,  но  требует  усилий,
нескоро кончает, но побуждает к этому. Из нее  бы  получилась  беспощадная
ведьма. Ох уж эти кровожадные немцы.
   - Надо бы быть  к  ней  повнимательней,  -  сказала  Александра,  снова
возвращаясь к Джейн. - Вчера говорила с ней по телефону, и меня  поразило,
как она была взвинчена. Эта женщина всегда так раздражена.
   Сьюки  взглянула  на  подругу,  уловив  фальшивую  ноту.  У  Александры
начиналась какая-то интрижка, появился новый мужчина. За эту секунду, пока
Сьюки отвлеклась, Хэнк высунул длинный серый язык и  смел  два  крекера  с
блюда с крабом, которое она поставила на  старенький  сосновый  матросский
сундучок, переделанный в кофейный столик. Сьюки нравились ветхие старинные
вещи,  в  них  чувствовалось  какое-то  благородство,  как  в   живописных
лохмотьях певицы во втором действии оперы. Хэнк потянулся языком  к  сыру,
но Сьюки хлопнула его по морде;  морда  была  твердая,  как  автомобильная
шина, и пальцам стало больно.
   - Ну, ты и нахал! - сказала она собаке и тут же подруге: - А кто сейчас
не раздражен? - имея в виду и себя. Она громко отхлебнула  неразбавленного
бурбона. И зимой и летом Сьюки пила виски по той причине  (правда,  о  ней
она уже позабыла), что один ее дружок в Корнелле сказал, что от виски в ее
зеленых глазах появляются золотые искорки. Она знала, что  ей  к  лицу,  и
обычно носила коричневую гамму и любила замшу с ее живым отливом.
   - Кто? Мы в прекрасной форме, - отозвалась старшая и самая  крупная  из
женщин, переходя от иронии к предмету своей недавней  беседы  с  Джейн.  -
Новый мужчина в городе, в особняке Леноксов.
   В то же время голова ее была занята и другими мыслями, как у  пассажира
в авиалайнере, - оторвавшись от земли, испытывая страх, он  смотрит  вниз,
восхищаясь ее красотой:  домики,  словно  четко  выведенные  на  эмали,  с
крышами и трубами, так прекрасны, а озера - настоящие зеркала, -  все  это
похоже на Рождество, когда родители украшали двор, пока мы  спали;  и  все
это настоящее, и даже карта настоящая! Она отметила, как  хорошо  выглядит
Сьюки - все равно, везет ей или  нет:  пышные  волосы  растрепались,  даже
ресницы  слиплись  после  трудного  дня,  когда  приходилось   подыскивать
подходящее слово  в  резком  свете  ламп  в  редакции,  но  ее  фигурка  в
бледно-зеленом свитере и темной замшевой юбке - прямая и  стройная,  живот
плоский, высокие торчащие груди, плотные  ягодицы.  На  обезьяньем  личике
большой рот с полными губами, такой озорной, податливый и вызывающий.
   - А я _знаю_ о нем! - воскликнула она, точно прочитав мысли Александры.
- Могу рассказать кучу всего, но давай лучше подождем Джейн.
   - Давай подождем, -  ответила  Александра,  вдруг  обидевшись  и  будто
почувствовав сквозняк. Этот человек уже занял в ее душе место.  -  У  тебя
новая юбка? - Ей захотелось потрогать, погладить  мягкую  оленью  кожу  на
худых твердых бедрах.
   - Купила на осень, - сказала Сьюки. - Длинновата, но сейчас так носят.
   Из кухни послышался прерывистый дверной звонок.
   - В один прекрасный день будет замыкание, и  дом  сгорит,  -  пророчила
Сьюки, вылетая из комнаты.
   Вошла Джейн. Она была бледна, на узкое лицо с горящими  глазами  свисал
отделанный мехом шотландский берет, на шее такой же яркий клетчатый  шарф.
На ногах полосатые гольфы. У Джейн был не такой цветущий вид, как у Сьюки,
а  телу  недоставало  симметрии,  но  она  излучала  свет,  как  изогнутые
проволочки в электрической лампе. У нее были темные  волосы  и  аккуратный
решительный ротик. Она родилась в Бостоне и слыла модницей.
   - Этот Нефф такая сука, - начала она хриплым голосом и  откашлялась.  -
Он все заставлял нас повторять Гайдна  еще  и  еще.  Заявил,  что  у  меня
жеманная  интонация.  Жеманная!  Я  разревелась  и  сказала  ему,  что  он
отвратительный шовинист. - Она услышала себя и не удержалась от каламбура:
- Стоило сказать ему: "Подавись"  [игра  слов:  "chauvinist"  и  "chaw"  -
съесть с потрохами (англ. груб.)].
   - Ничего не поделаешь, - беспечно сказала Сьюки. - Таким  способом  они
домогаются любви, чтоб их любили еще больше. Лекса, как всегда, пьет  свою
диетическую воду "ви-энд-ти". Moi [я  (фр.)],  я,  как  обычно,  увлеклась
бурбоном.
   - Мне не стоило бы этого делать, но он меня достал, и сегодня я не буду
паинькой и попрошу мартини.
   - Ох, подружка. По-моему, у меня нет сухого вермута.
   - Не беспокойся, дорогая. Положи в бокал побольше льда и  налей  джина.
Может, найдется у тебя лимонная корочка?
   В холодильнике у Сьюки было много льда, йогурта  и  сельдерея  и  почти
ничего больше. Завтракала она в центре в ресторанчике "Немо", за три  дома
от  редакции,  всего-то  нужно  было  пройти  мимо  багетной   мастерской,
парикмахерской и читальни приверженцев "Христианской Науки".  Обедать  она
привыкла тоже там, там же собирала сплетни, жизнь Иствика кипела вокруг. В
"Немо" встречались старожилы, полицейские, шоферы-дальнобойщики, рыбаки  в
межсезонье, неожиданно обанкротившиеся бизнесмены.
   -  Кажется,  апельсинов  тоже  нет,  -  сказала   Сьюки,   вытянув   из
холодильника два липких ящика из зеленого металла. - Но я купила персики в
киоске у шоссе N_4.
   - "Осмелюсь ли я съесть персик? - процитировала Джейн. - Я надену белые
фланелевые брюки и погуляю по пляжу".
   Сьюки вздрогнула,  глядя,  как  вскинулись  ее  руки:  одна  длинная  и
жилистая от постоянного перебирания струн, а другая - крепкая и гибкая  от
смычка, - вонзаясь ржавым тупым рашпилем в румяную  щечку,  самую  розовую
часть сочного желтого персика. В священной  тишине,  сопутствующей  любому
заклинанию, Джейн  бросила  в  стакан  розовый  ломтик,  послышался  тихий
всплеск.
   - Нельзя же пить  совершенно  чистый  джин  в  самом  начале  жизни,  -
объявила Джейн с интонацией пуританки и, тем не менее, с видом  измученным
и нетерпеливым. Быстрой напряженной походкой она двинулась в каморку.
   С виноватым видом Александра протянула руку и выключила  телевизор,  на
экране президент, печальный седобородый  господин  с  выражением  обиды  в
лживых глазах, выступал с заявлением особой важности для страны.
   - Привет, роскошная женщина, - воскликнула Джейн,  слишком  громко  для
такого тесного места. - Не вставай, вижу, вы уже устроились. Но  скажи-ка,
эта гроза на днях - твоих рук дело?
   Кожица  персика   в   конусообразном   бокале   походила   на   частицу
яркоокрашенной заспиртованной больной ткани.
   - Поговорив с тобой по телефону, я отправилась на  пляж,  -  призналась
Александра. - Хотелось посмотреть,  не  приехал  ли  уже  в  Ленокс  новый
хозяин.
   - Я так и _подумала_, что расстроила тебя, бедняжка, - сказала Джейн. -
Ну и как, приехал?
   - Из трубы шел дым. Я не стала подъезжать к дому.
   - Нужно было подъехать и  сказать,  что  ты  из  Болотной  комиссии,  -
промолвила Сьюки. - В городе поговаривают,  что  он  собирается  построить
пристань, привезти земли в дальнюю  часть  острова,  чтобы  соорудить  там
теннисный корт.
   - Этот номер не пройдет, -  лениво  сказала  Александра  Сьюки.  -  Там
гнездятся белые цапли.
   - Не будь так уверена, - услышала она в ответ. - Эта земля не приносила
в городскую казну налогов целых десять лет.  Если  кто-то  станет  платить
налоги за эту землю, члены городского управления  способны  выселить  всех
цапель.
   - Ну разве не прелесть! - в отчаянии воскликнула Джейн, видя, что ее не
поддерживают. Обе женщины смотрели на нее. Ей пришлось импровизировать.  -
Грета вошла в церковь, - продолжала Джейн, - как раз когда он  назвал  мое
исполнение Гайдна жеманным, и расхохоталась.
   Сьюки тут же захохотала на немецкий манер:
   - Ho-ho-ho.
   - Интересно, они до сих пор трахаются? -  лениво  спросила  Александра,
расслабившись с подругами и дав волю воображению. - Как  он  это  выносит?
Все равно что с забродившей кислой капустой.
   - Вовсе нет, - твердо произнесла Джейн. - Это как... как  они  называют
эту белесую гадость, которую так любят? Sauerbraten  [жаркое,  тушенное  с
уксусом (нем.)].
   - Ее маринуют, - сказала Александра. - С  чесноком,  луком  и  лавровым
листом. И по-моему, с перцем.
   - И он тебе это рассказывает? - озорно спросила Сьюки у Джейн.
   - Мы никогда не говорим о таком, даже в  минуты  близости,  -  ответила
совсем искренне Джейн. - Все, что он мне рассказывал, это что  она  должна
иметь его раз в неделю или начинает бросаться вещами.
   - Полтергейст, - произнесла довольная Сьюки. - Полтерфрау.
   - В самом деле, - произнесла Джейн, не чувствуя юмора, - ты права.  Она
просто ужасная женщина.  Такая  педантичная,  такая  самодовольная,  такая
фашистка. Один Рей этого не замечает, бедняга.
   - Интересно, она догадывается? - размышляла вслух Александра.
   - Она и не хочет догадываться, - сказала Джейн,  нажимая  на  последнее
слово так, что конец его свистел.
   - Это все равно, что дать ему волю, - прибавила Сьюки.
   -  Тогда  мы  все  должны  с  ним  справиться,  -  сказала  Александра,
представив себе этого толстого потного мужчину в виде торнадо, ненасытного
природного источника похоти. Похоти действительно было целые тонны.
   - Держись, Грета! - вмешалась Джейн, уловив наконец юмор.
   Все трое хохотали.
   Шумно хлопнула входная дверь, кто-то медленно поднимался  по  лестнице.
Это был не полтергейст, а один из детей Сьюки вернулся из  школы.  Наверху
послышался успокаивающий громкий  гул  человеческих  голосов  -  заработал
телевизор.
   Сьюки от жадности затолкала в  рот  слишком  много  соленых  орешков  и
прижала ладошку к губам, чтобы они не выпадали. Все еще смеясь, она роняла
крошки.
   - Неужели никто не хочет послушать об этом новом джентльмене?
   - Не особенно, -  сказала  Александра.  -  Мужчины  -  это  не  решение
вопроса, разве не к такому выводу мы пришли?
   Сьюки часто замечала, что в присутствии Джейн Александра  была  другая,
несколько скованная. Ведь буквально несколько минут назад она не  скрывала
интереса к новому мужчине. И Джейн, и Сьюки были  телесно  одарены,  часто
это принимают за красоту. Александра же была старше на шесть лет, и, когда
они встречались, в  голосе  ее  появлялись  материнские  интонации.  Сьюки
подвижна и болтлива, Лекса ленива и проницательна. Когда троица собиралась
вместе,  Александра  была  серьезна  и  спокойна,  и  поэтому  две  другие
спрашивали у нее совета.
   - Они не решение вопроса, - сказала Джейн Смарт. - Но, может быть,  они
сами вопрос.
   От джина осталась одна треть. Кусочек персиковой кожицы  был  ребенком,
ожидающим, когда его выпустят на свет божий. За  потемневшими  сумеречными
окнами черные дрозды шумно прятали день в дорожную сумку темноты.
   Сьюки встала, чтобы наконец сделать сообщение.
   - Он богат, - сказала она, - и  ему  сорок  два  года.  Женат  не  был,
приехал из Нью-Йорка, родом из старой  голландской  семьи.  Очевидно,  был
пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая
комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под  ней
станут лабораторией, со  всеми  этими  раковинами  из  нержавеющей  стали,
трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где  у  Леноксов  была
теплица,  как  ее  там,  оранжерея,  он  хочет  устроить  огромную  ванну,
утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики.  -  В  угасающем
свете дня  ее  круглые  глаза  казались  совсем  зелеными  и  сверкали  от
негодования. - Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы
и обговорил все вчера вечером  после  того,  как  в  ратуше  не  набралось
кворума, потому что Херби Принз уехал на  Бермуды,  не  сказав  никому  ни
слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно  быть
самым лучшим, черт с ней, с ценой.  Ванна  из  _тикового  дерева_,  два  с
половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному
полу, поэтому придется заказать в Теннесси особую мелкозернистую плитку.
   - Человек с большими претензиями, - заявила Джейн.
   - А у этого транжиры есть имя? - спросила Александра, размышляя о  том,
как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и  ведет  колонку  сплетен,  и  не
будет ли у нее самой потом болеть голова после  второго  стакана  водки  с
тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском  доме,  где
слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только
губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на  западе  завоет
койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие  мили
вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят  бессонницу  в  нежной,
светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье,
все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом  со
всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились
ей сейчас совершенно четко, каждый черный  волосок  над  верхней  губой  у
Джейн  и  прямой  янтарный  пушок  внизу,  чувствительный  к  статическому
электричеству. Длинные  предплечья  Сьюки  вызывали  аллергический  зуд  в
глазах у Александры.  Она  ревновала  к  этому  человеку,  один  намек  на
которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала  только
она, с ее медленными царственными повадками  кошки,  что  вдруг  перестает
мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали
в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим  гулом
в темнеющем воздухе.  В  соответствующем  настроении,  выпив  по  третьему
стакану спиртного, они могли воздвигнуть  над  собой  могучий  конус,  как
шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто  по  уши  в
долгах, кто сошел с ума, кто  бранится,  кто  спит,  позабыв  о  житейских
невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось.
   - Разве не нелепо, что я не помню его имени? - говорила Сьюки, глядя  в
окно на угасающий день. Ей ничего не  было  видно  сквозь  высокие  шаткие
ромбовидные  рамы,  но  она  ясно  представила  на  своем   заднем   дворе
единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми  желтыми
плодами удлиненной формы, как подвески на  детском  карнавальном  костюме.
Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов,  небольшие  поздние
астры белели в траве вдоль дорог. - Вчера вечером все только  и  повторяли
его имя, а я услышала его еще раньше от Мардж Перли, оно так и вертится  у
меня на языке...
   - У меня тоже, - тихо сказала Джейн. - В нем еще  есть  такое  короткое
слово.
   - Де, да, ди, - без всякой надежды подсказывала Александра.
   Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз  беседа  не  клеится,  у  них
очень мрачное настроение.


   В воскресенье вечером в унитарную церковь на  концерт  камерной  музыки
пришел Даррил Ван  Хорн,  грубый  смуглый  мужчина  с  сальными  курчавыми
волосами, почти закрывающими уши, а сзади  связанными  в  пучок  так,  что
голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На  нем
были брюки из серой фланели,  обвисшие  на  коленях,  твидовый  пиджак  со
странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Хэрриса
Твида, розовая оксфордская рубашка со  сквозной  застежкой  на  пуговицах,
модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие
остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление.
   - Вы  местный  скульптор,  -  обратился  он  к  Александре  на  приеме,
устроенном в церковной гостиной  для  участников  концерта  и  их  друзей,
собравшихся в центре зала у чаши с безалкогольным пуншем цвета антифриза.
   Это была небольшая, довольно красивая  церковь  в  греческом  стиле,  с
дорическим  портиком  и  приземистой  восьмиугольной  башней   на   дороге
Кокумскуссок, ведущей от улицы Вязов, позади Дубравной. Церковь  построили
конгрегационалисты в 1823 году, а через поколение, в 1840 году, она отошла
к унитариям. Позже, когда религиозное рвение пошло на убыль,  внутренность
церкви там и сям украсили крестами, а в зале  на  стене  повесили  большое
бархатное знамя, изготовленное в воскресной школе, на  нем  был  изображен
египетский крест в виде буквы тау [девятнадцатая буква греческого алфавита
- Т] - иероглиф, обозначающий "жизнь" и окруженный четырьмя  алхимическими
знаками основных стихий.
   В категорию "участников и их друзей"  входили  все,  кроме  Ван  Хорна,
который тем не менее пробрался в гостиную. Присутствующие уже  знали,  кто
он, и не скрывали своего интереса. Когда он  говорил,  голос  звучал  так,
будто не  совпадал  с  движениями  рта  и  челюсти,  а  ощущение  какой-то
неестественности  речевого  аппарата  странно   усиливалось   ускользающим
выражением лица и потоком слюны, брызгавшей во время разговора, иногда  он
умолкал, чтобы вытереть рот рукавом. И все же  он  производил  впечатление
уверенного в себе, культурного и состоятельного человека, когда наклонился
к Александре для интимной беседы.
   - Да это так, пустяки, - ответила Александра, вдруг  почувствовав  себя
маленькой и застенчивой под напором нависшей над ней темной громады. В это
время она была особенно чувствительна к чужой ауре.  У  вызывающего  дрожь
незнакомца аура переливалась темно-коричневым цветом, как  шкурка  мокрого
бобра, и стояла прямо над его головой. - Мои друзья называют их малышками,
- добавила она, стараясь не покраснеть.  От  мельтешения  множества  людей
вокруг ей стало не по себе, она не привыкла к толпе и новым знакомствам.
   -  Пустяки,  -  отозвался  Ван  Хорн,  вытирая   губы.   -   Но   такие
_убедительные_. Обладают такой магической силой -  это  чувствуешь,  когда
берешь их в руки. Они просто полонили меня. Я скупил все,  что  было.  Как
называется этот магазинчик? "Шумная овца"...
   - "Тявкающая лисица", - сказала она, -  или  "Голодная  овца",  в  двух
шагах, напротив маленькой парикмахерской, если вы вообще стрижетесь.
   - По возможности никогда. Истощает силы. Мать  когда-то  называла  меня
Самсоном. Да, я сильный  мужчина.  Я  скупил  все  ваши  статуэтки,  чтобы
показать одному приятелю, _действительно_ превосходному парню,  у  него  в
Нью-Йорке галерея, как раз на Пятьдесят седьмой улице. Не в моих  правилах
обещать, Александра, - можно мне вас так называть? - но, если вы выполните
что-нибудь в крупном масштабе, ручаюсь, мы могли бы устроить вам выставку.
Может, из вас и не получится Марисоль, но вы наверняка станете  еще  одной
Ники де Сент-Фалль. Знаете ее "Нана"? Вот у этой работы  есть  масштаб.  Я
имею  в  виду,  Ники  действительно  раскрутилась  и  никого  не  пытается
облапошить.
   Александра  с  облегчением  поняла,  что  он  ей  совсем  не  нравится.
Настырный, грубый и болтливый. То, что он скупил ее  фигурки  в  "Голодной
овце", было равно похищению, и теперь требуется срочно обжигать в печи еще
одну партию раньше, чем она рассчитывала. Давление, которое  оказывала  на
нее его личность, усилило спазмы в животе,  они  начались  еще  утром,  на
несколько  дней  раньше  срока;  один  из  признаков  рака   -   нарушение
менструального цикла. К тому же она  усвоила  еще  на  Западе  прискорбную
неприязнь к индейцам и латиноамериканцам, а на ее взгляд, Даррил Ван  Хорн
казался и вовсе _неумытым_. На коже были почти различимы черные  крапинки,
как на автотипии рисунка. Он обтер губу тыльной волосатой  стороной  руки,
губы вздрагивали от нетерпения, в то время  как  она  искала  честный,  но
вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами - значит, напрягаться,  -  тяжелая,
неприятная работа, а она ленилась.
   - Не хочу быть еще одной Ники де Сент-Фалль, -  сказала  Александра.  -
Хочу оставаться сама собой. Они убедительны, как  вы  выразились,  оттого,
что малы и умещаются на ладони.
   Кровь прилила к лицу, оно горело.  В  душе  она  посмеялась  над  своим
волнением, когда поняла, что человек этот обманщик и  одна  видимость.  За
исключением денег, они реальны.
   Маленькие слезящиеся глазки казались воспаленными.
   - Но вы-то что представляете из себя, Александра? Узко мыслите, немного
трусите. Вы сами не даете себе шанса, не видите дальше  сувенирной  лавки.
Не могу поверить, что вас так мало ценят - жалкие двадцать баксов,  а  вам
стоит задуматься о пятизначных цифрах.
   "Вульгарный  тип  из  Нью-Йорка,  -  подумала  Александра.  -  Бедняга,
оказаться в такой утонченной провинции!" Вспомнился дымок из трубы,  каким
тонким и привлекательным он ей показался, и она великодушно спросила:
   - Как вам нравится новый дом? Хорошо устроились?
   - Черт знает что. Работаю допоздна. Идеи приходят  в  голову  ночью,  а
каждое утро в четверть восьмого  являются  эти  проклятые  рабочие!  С  их
чертовыми транзисторами! Прошу прощения за выражение.
   Казалось, он и впрямь нуждался в  прощении,  об  этом  свидетельствовал
каждый неловкий, слишком поспешный жест.
   - Вы должны приехать и посмотреть, - сказал он. - Мне  нужен  совет.  Я
всю жизнь снимал квартиры, где решали за меня; а подрядчик у  меня  просто
негодяй.
   - Джо?
   - Вы его знаете?
   - Его все знают, - ответила Александра. Этому чужаку стоит дать понять,
что оскорблять местных жителей - не лучший способ обзавестись  друзьями  в
Иствике.
   А его болтливый язык молол без смущения:
   - Он всегда носит эту дурацкую шляпу?
   Она вынуждена была кивнуть в знак согласия, но улыбаться не  стоило.  У
нее самой иногда бывали галлюцинации: ей казалось, что на Джо надета шляпа
и тогда, когда они занимаются любовью.
   - Как к нему ни зайдешь, он ушел завтракать, - сказал Ван Хорн.  -  Все
его разговоры только о том, как "Ред Сокс" опять смазали подачу  и  как  у
"Пэтс" все нет защиты при проходе. Да, а тот старик, что делает пол, тоже,
я вам скажу, не волшебник.  Половину  бесценной  плитки  из  Теннесси,  по
существу мраморной, выкладывает изнанкой наружу, где видны следы пилы.  На
Манхэттене эти сапожники, которых здесь называют рабочими,  не  удержались
бы и одного  дня.  Я  не  нападаю,  вижу,  вы  думаете:  "Какой  сноб",  и
догадываюсь, что у этих провинциалов не много работы, разве что  сооружать
курятники; и не мудрено, в таком странном  штате.  Эй,  Александра,  между
нами, я без ума от  вашего  высокомерного  замороженного  вида,  когда  вы
обороняетесь и не знаете, что сказать. А у вас миленький носик.
   К ее удивлению, он дотронулся до маленького раздвоенного кончика  носа,
из-за которого она комплексовала, так быстро и легко, что она сама себе не
поверила бы, если бы не ощутила прохладного прикосновения.
   Он ей не просто не нравился, она его ненавидела. Но все-таки  стояла  и
улыбалась, чувствуя, что попалась, и ее поташнивало,  она  прислушивалась,
что ей подскажет нутро.
   К ним подошла Джейн Смарт. Она выступала  в  концерте  и  поэтому  была
единственной  женщиной   в   длинном   вечернем   платье   из   блестящего
светло-серого шелка, отделанном кружевом. Пожалуй, она  даже  походила  на
невесту.
   - Ах, la artiste, - воскликнул Ван Хорн  и  схватил  ее  руку,  не  для
пожатия, а как маникюрша, рассматривая ее на своей широкой  ладони,  затем
отпустил, так как  ему  нужна  была  левая,  жилистая  рука  с  блестящими
костными мозолями там, где пальцы давили на струны.  Он  нежно  держал  ее
левую руку между своими волосатыми кистями,  изобразив  сандвич.  -  Какая
интонация, - сказал он. - Какое  вибрато  и  полет  фантазии.  Думаете,  я
ужасный безумец, но я разбираюсь в  музыке.  Только  она  заставляет  меня
чувствовать собственное несовершенство.
   Темные глаза Джейн загорелись, просто засияли.
   - Вы считаете, что моя игра  не  жеманна?  -  спросила  она.  -  А  наш
руководитель твердит, что у меня жеманная интонация.
   - Какой тупица, - произнес Ван Хорн, вытирая уголки рта. - У  вас  есть
четкость, при чем здесь жеманность. Четкость  должна  присутствовать  там,
где начинается страстное увлечение музыкой. Без четкости beacoup  de  rien
[она - ничто (фр.)], а? Даже большой палец, вы давите  на  него  там,  где
большинство мужчин сильно ударяет по струнам, ведь давить очень больно.  -
Он поднес ее левую руку к глазам и погладил большой  палец.  -  Видите?  -
обратился он к Александре, в восхищении  размахивая  рукой  Джейн,  словно
неживой. - Вот эта прекрасная мозоль.
   Джейн отдернула руку, чувствуя, что  на  них  устремлены  все  взгляды.
Священник унитарной церкви Эд Парсли тоже наблюдал за этой сценой.
   Возможно, Ван Хорн смаковал реакцию публики, когда  театральным  жестом
отпустил левую руку Джейн и, под ее удивленным  взглядом,  схватил,  чтобы
пожать, правую, беспечно опущенную вдоль тела.
   - Вот эта рука, - почти кричал он. - Подумать только, эта рука  и  есть
ложка дегтя в бочке меда. Ваш смычок.  Боже!  Ваше  спиккато  звучит,  как
маркато, ваше  легато  прерывисто.  Дорогая,  вы  нанизываете  музыкальные
фразы, вы не просто играете ноты, одну за  другой,  тра-ляля,  вы  играете
фразы, вы передаете человеческие муки!
   Аккуратный правильный ротик Джейн широко открылся, словно в  беззвучном
крике. Александра увидела, как слезы образовали вторые линзы на ее глазах,
которые вблизи казались совсем светлыми, прямо орехового цвета.
   Подошел преподобный Парсли. Моложавый мужчина, словно отмеченный  роком
- его лицо было красиво, но  как  бы  искажено  кривым  зеркалом,  слишком
длинное от баков до ноздрей, будто  его  постоянно  вытягивали  вперед,  а
очень полные чувственные губы упорно улыбались, как у  человека  знающего,
что он не туда попал, не на ту остановку на автобусной станции, в  стране,
языка которой он не знает. Хотя ему и было всего за тридцать, он уже вышел
из того возраста, чтобы, как какой-нибудь накачавшийся наркотиками  мойщик
стекол, принимать участие в демонстрации  за  мир,  и  это  усиливало  его
чувство неприкаянности и неполноценности,  хотя  он  всегда  организовывал
марши, и дежурства,  и  чтения  и  предлагал  своим  прихожанам  позволить
превратить их красивую старинную церковь в  приют,  поставить  там  койки,
плиты и биотуалеты  для  толп  молодых  людей,  уклоняющихся  от  воинской
службы. Вместо этого здесь проводились культурные мероприятия  на  хорошем
уровне, акустика в церкви оказалась  изумительной,  в  старину  строители,
наверное, знали секреты. Но Александра, выросшая в пустынной местности  со
следами, оставленными съемками  сотен  ковбойских  фильмов,  склонна  была
считать, что прошлое часто романтизируют, что, когда оно  было  настоящим,
оно обладало той же странной пустотой, которую мы ощущаем сегодня.
   Эд вопрошающе посмотрел снизу вверх - он был невысок ростом,  еще  одно
из его разочарований - на Даррила Ван Хорна. Потом обратился к Джейн Смарт
с нарочитой отчужденностью в голосе:
   - Прекрасно, Джейн. Как прекрасно все вы четверо играли. Как  я  только
что сказал Клайду Гэбриелу, жаль, была  плохая  реклама  и  приехало  мало
народу из Ньюпорта, хотя, знаю,  его  газета  сделала  все  возможное.  Он
согласился с моей критикой, последнее время он очень нервничает.
   Сьюки спит с Эдом. Александра знала об этом,  а  возможно,  и  Джейн  в
прошлом спала с ним. В голосе мужчины, если вы спали с ним даже много  лет
назад, слышится особый тембр, подобно тому, как обозначаются на некрашеной
древесине волокна, если  ее  оставить  надолго  на  воздухе.  Аура  Эда  -
Александра не могла не видеть ауру, эта  способность  возвращалась  к  ней
всякий раз с менструальными  спазмами  -  слабыми  зелено-желтыми  волнами
беспокойства и самолюбования исходила от его  волос,  зачесанных  назад  и
каких-то бесцветных, хотя и не седых.  Джейн  все  еще  пыталась  сдержать
слезы, во время возникшей  неловкой  паузы  Александра  представила  этого
странного человека, организатора концерта.
   - Его преподобие Парсли.
   - Ну что за церемонии, Александра. Мы  же  друзья.  Зовите  меня  Эдом,
_пожалуйста_.
   Сьюки, должно быть, немного о ней  рассказывала,  когда  спала  с  ним,
поэтому он позволил себе такую фамильярность. Где ни появись, оказывается,
люди знают тебя больше, чем ты их, вечно они шпионят. Александра не  могла
заставить себя называть его  по  имени,  слишком  отталкивающей  была  его
роковая аура.
   - А это  мистер  Ван  Хорн,  который  только  что  переехал  в  особняк
Леноксов. Вы, вероятно, слышали.
   - Я действительно слышал, и это приятный  сюрприз  увидеть  вас  здесь,
сэр. Никто не говорил мне, что вы любитель музыки.
   - С натяжкой, можно сказать. Рад познакомиться, ваше преподобие.
   Они пожали друг другу руки, и священник передернулся.
   - Не называйте меня так, пожалуйста. Все, друзья  или  враги,  называют
меня Эдом.
   - У вас, Эд, отличная старинная церковь. Наверное, страховка от  пожара
стоит целую кучу денег.
   - Бог знает, что он делает, - пошутил Эд, и его слабая аура расширилась
от удовольствия, которое он испытал от собственного богохульства.  -  Если
говорить серьезно, то здание нельзя перестроить,  а  пожилые  жалуются  на
крутизну ступеней. Бывало, люди уходили из церковного хора, потому что  не
могли подняться наверх.  К  тому  же,  по-моему,  такое  роскошное  здание
традиционной   постройки   мешает   осуществлению    миссии    современных
унитаристов-универсалистов. Что бы мне хотелось  увидеть,  так  это  чтобы
открылась церковь в центре  напротив  магазинов,  на  Портовой,  там,  где
собирается молодежь, где бизнес и торговля делают свое грязное дело.
   - Что же в этом грязного?
   - Извините, не расслышал вашего имени?
   - Даррил.
   - Даррил, вижу, вам нравится насмехаться над людьми. Вы человек, как  и
я, умудренный опытом, знаете, как прямо и  непосредственно  связаны  между
собой зверства, творящиеся в Юго-Восточной Азии, и этот новый филиал  "Олд
Стоун Банк" рядом с малым супермаркетом. Мне не стоит брать на себя труд и
доказывать свою точку зрения.
   - Вы правы, дружище, не стоит, - ответил Ван Хорн.
   - Когда речь идет о деньгах, дядя Сэм не зевает.
   - Аминь, - сказал Ван Хорн.
   "Как  приятно,  -  размышляла  Александра,  -  когда  мужчины  спокойно
беседуют: нет этой агрессивности, не хватают  друг  друга  за  грудки,  не
следят с помощью микрофонов и звукозаписи". Она пугалась, когда,  гуляя  в
лесу у бухты, находила где-нибудь на  песке  следы  клешней  или  одно-два
пера, оставшихся от смертельной схватки.
   Эд  Парсли  принял  Ван  Хорна   за   банкира,   проводящего   политику
существующей Системы, и все в нем противилось  тому,  что  его  собеседник
явно торопится закончить  разговор  с  надоедливым  либералом-неудачником,
беспомощным  представителем  несуществующего   Бога.   Эду   хотелось   бы
представлять другую систему,  столь  же  сильную  и  обширную.  Будто  для
самоистязания, он носил сутану с  воротом,  в  котором  его  шея  казалась
одновременно мальчишеской и жилистой; для священника  его  вероисповедания
такой воротник был необычен, и он носил его как бы в знак протеста.
   - Мне  послышалось,  -  голос  его  звучал  приглушенно,  с  вкрадчивой
торжественностью, - что  вы  критикуете  исполнение  Джейн  ее  партии  на
виолончели?
   - Только смычок, - сказал  Ван  Хорн  неожиданно  робко  и  застенчиво,
челюсть  его  отвисла,  и  закапала  слюна.  -  Я  сказал,  что  все  было
замечательно, только смычок "фыркает". Господи, да здесь нужно смотреть во
все глаза, чтобы  не  наступить  кому-нибудь  на  любимую  мозоль.  Я  тут
рассказывал милой Александре, как нерасторопен мой подрядчик-сантехник,  а
оказалось, он ее лучший друг.
   - Не лучший друг, а просто друг, - сочла нужным вмешаться Александра.
   Этот человек, как она заметила даже в суматохе первой встречи,  обладал
даром бесцеремонно выводить женщину на чистую воду,  вынуждая  ее  сказать
больше, чем она собиралась. Вот он только что обидел Джейн,  и  она  молча
смотрит на него влажным взглядом побитой собаки.
   - Бетховен был особенно великолепен,  вы  согласны?  -  Парсли  все  не
отставал от Ван Хорна, чтобы вырвать у него какую-нибудь  уступку,  начало
мирного договора, предлог для встречи в следующий раз.
   -  Бетховен,  -  великан  говорил  нудно  и  назидательно,  -   заложил
собственную душу, чтобы написать эти последние квартеты, он был совершенно
глухой. Все эти  знаменитости  девятнадцатого  века  запродали  свои  души
дьяволу.  Лист,  Паганини.  То,  что  они   создали,   выше   человеческих
возможностей.
   - Я упражнялась до тех пор, пока не выступала на пальцах кровь -  Джейн
подала голос, глядя прямо в  рот  Ван  Хорну,  утиравшемуся  в  это  время
рукавом. - Все эти ужасные шестнадцатые ноты во втором анданте...
   - Продолжайте ваши упражнения, малышка Джейн. Знаете,  на  пять  шестых
здесь главное - динамическая память. А когда помнят пальцы,  сердце  может
петь. А до этого вы просто выполняете движения. Послушайте. Почему бы  вам
не приехать как-нибудь ко мне,  и  мы  развлечемся,  исполняя  Людвига  на
фортепиано и виолончели? Эта соната ля бемоль  просто  прелесть,  если  не
бояться легато. Или эта ми минор  Брамса:  fabuloso  [потрясающая  (фр.)].
Quel Schmaltz! [как (фр.) сало (нем.); здесь: в значении "как  по  маслу"]
Думаю, мои пальцы еще помнят ее. - Он пошевелил пальцами перед их  лицами.
Руки Ван Хорна внушали какой-то страх своей белизной, пусть  даже  скрытой
под волосами; казалось, на нем облегающие хирургические перчатки.
   Эд Парсли, пытаясь загладить  неловкость,  повернулся  к  Александре  с
неприятным видом заговорщика. - Кажется, ваш друг знает, о чем говорит.
   -  Не  смотрите  так  на  меня.  Я  только  что  познакомилась  с  этим
джентльменом, - сказала Александра.
   - Он еще в  детстве  был  вундеркиндом,  -  сообщила  им  Джейн  Смарт,
рассердившись и словно обороняясь. Ее аура, обычно розовато-лиловая, стала
вздыматься светло-лиловыми  полосами,  предвещая  такое  возбуждение,  при
котором за аурой не виден человек.
   Гостиная перед глазами  Александры  заколыхалась  сливающимися  друг  с
другом и пульсирующими аурами, вызывая тошноту, как от табачного  дыма.  У
нее закружилась голова, она бешено  сопротивлялась  чарам,  ей  захотелось
домой, к Коулу, к тихо шумящей печи для обжига, к ожидающей ее в  джутовых
мешках холодной влажной мягкой глине, привезенной из Ковентри. Она закрыла
глаза и пожелала, чтобы вся эта цепь событий вокруг - пробуждение чувства,
неприязнь, полная неуверенность в себе и  зловещее  стремление  подавлять,
исходившее не только от этого темноволосого мужчины, - вдруг распалась.
   Несколько пожилых прихожан прокладывали себе путь сквозь  толпу,  чтобы
им мог уделить внимание преподобный Парсли. И он обернулся, чтобы  сказать
им любезность. В пещерах перманентной завивки в  седых  волосах  у  женщин
виднелись нежнейшего  оттенка  золотые  и  голубые  пряди.  Реймонд  Нефф,
раскрасневшийся и вспотевший -  концерт  удался!  -  подошел  к  ним,  как
триумфатор, молча выслушал их одновременные комплименты и шумно  увлек  за
собой Джейн, свою любовницу и товарища по музыкальным битвам. Плечи и  шея
у нее блестели от пота  после  напряженного  выступления.  Александра  это
заметила и была растрогана. Что нашла Джейн в этом Реймонде Неффе? А  что,
собственно, нашла Сьюки в Эде Парсли? Оба мужчины,  когда  стояли  близко,
для Александры пахли обыкновенно - а у  Джо  Марине  кожа  имела  какой-то
нежный кисловатый запах, как  молочный  запах  младенца,  когда  касаешься
щекой твердой и теплой, покрытой пушком макушки. Вдруг она опять оказалась
наедине с Ван Хорном и испугалась, что  снова  придется  ощутить  в  груди
неотвратимую тяжесть разговора с ним, но Сьюки, которая ничего не  боялась
и чувствовала  себя  в  своей  стихии,  вся  мерцающая  под  своей  аурой,
красновато-коричневая, пробралась через толпу и взяла интервью.
   - Что привело вас на этот концерт, мистер  Ван  Хорн?  -  спросила  она
после того, как Александра неловко представила их друг другу.
   - У меня не в  порядке  телевизор,  -  мрачно  ответил  он.  Александра
заметила, что он предпочитал обращаться к людям сам, но Сьюки нельзя  было
отказать, когда она задавала вопросы, -  ее  энергичное  обезьянье  личико
сияло, как медная монета.
   - Что привело вас в наши края? - был следующий вопрос.
   - Решил, что пора выбираться из  города  Нью-Йорка,  -  ответил  он.  -
Слишком много грабежей, очень высокая арендная плата. Здесь она умеренная.
Это пойдет в газету?
   Сьюки облизнула губы и призналась:
   - Может быть, я упомяну об этом в "Уорд", я веду там колонку  "Глаза  и
уши Иствика".
   - Бог мой, не делайте этого, - проговорил великан в мешковатом твидовом
пиджаке. - Я приехал сюда, чтобы обо мне забыли.
   - А чем вы были знамениты, можно спросить?
   - Если бы я вам сказал, то это стало бы известно всем, не так ли?
   - Может быть.
   Александра диву давалась, глядя на свою отважную подругу.  Аура  Сьюки,
как и ее блестящие волосы, была цвета светлой меди.  Когда  Ван  Хорн  уже
собирался отойти, она спросила:
   - Говорят, вы изобретатель?
   - Дорогуша, даже если я весь вечер стану вам объяснять, вы все равно не
поймете. В основном я имею дело с химическими препаратами.
   - А вы все же попытайтесь, - настаивала Сьюки. -  Посмотрим,  может,  я
пойму.
   - Поместите это в ваших "Глазах и ушах", и я, быть может, пошлю  письмо
на конкурс.
   - Никто, кроме живущих в Иствике, не читает "Уорд", уверяю вас. Да и  в
Иствике никто ее не читает, разве только  объявления  и  если  упоминается
чье-то имя.
   - Послушайте, мисс...
   - Ружмонт. Миссис, я была замужем.
   - Кто он был, канадский француз?
   - Монти всегда уверял, что его  предки  швейцарцы.  Он  вел  себя,  как
швейцарец. А разве у швейцарцев не квадратные головы?
   - Держите меня. Я считал, что  это  у  маньчжуров.  У  них  черепа  как
цементные блоки, вот почему Чингисхан мог их укладывать так аккуратно.
   - Вам не кажется, что мы отклонились от темы?
   - Об  изобретениях,  послушайте,  я  не  могу  говорить.  Я  _привлекаю
внимание_.
   - Это волнует! Нас всех, - сказала Сьюки, от улыбки  ее  верхняя  губка
восхитительно изогнулась, так что  носик  сморщился  и  показался  краешек
розовой десны. - А если только для моих глаз и ушей? И Лекса здесь.  Разве
она не роскошная женщина?
   Ван Хорн резко повернул крупную голову, словно сам хотел  убедиться,  и
Александра увидела собственное отражение в  его  покрасневших  прищуренных
глазах, как с обратной стороны телескопа,  пугающе  маленькую  фигурку,  с
ямочкой на подбородке, с раздвоенным кончиком носа и прядями седых  волос.
Он решил ответить на вопрос Сьюки:
   - Последнее время я много занимаюсь защитными  покрытиями  -  покрытием
пола, которое нельзя соскрести,  когда  оно  затвердеет,  даже  ножом  для
разделки мяса: его можно напылять на горячую сталь, когда она остывает,  и
это вещество связывается  с  молекулами  углеводорода;  металл  в  корпусе
вашего автомобиля начинает испытывать  усталость  раньше,  чем  окислится.
Синтетические полимеры - вот как называется  этот  новый  прекрасный  мир,
дорогая, и  он  только  создается.  Бакелит  изобретен  около  1907  года,
синтетический каучук в 1910 году, нейлон около 1930 года. Стоит  проверить
эти даты, если хотите их использовать. Дело в том, что в этом столетии все
только начинается, синтетические полимеры будут служить  нам  до  миллиона
лет или до тех пор,  пока  мы  сами  не  взорвем  нашу  Землю,  что  более
вероятно. Вся  прелесть  заключается  в  том,  что  сырье  для  них  можно
_выращивать_. А когда нам не хватит суши, его можно выращивать  в  океане.
Держись, мать-природа. Мы  тебя  победим.  Я  также  работаю  над  Великим
Разделом.
   - Что это за Раздел? - не постеснялась спросить  Сьюки.  Александра  же
просто кивнула, будто  знает,  о  чем  речь.  Ей  еще  предстояло  многому
научиться, чтобы преодолевать женскую мягкость и уступчивость.
   - Раздел между солнечной и электрической энергиями, - сообщил Ван  Хорн
Сьюки. - Он _должен_ быть,  и,  когда  мы  найдем  нужную  комбинацию,  вы
сможете пользоваться любым приспособлением у себя дома, начиная с крыши, и
еще останется достаточно энергии, чтобы ночью перезарядить аккумуляторы  в
вашем электромобиле. Чистая, без ограничений, и  _бесплатная_  энергия.  И
так будет, дорогуша. Так будет.
   - Эти панели такие безобразные, - сказала Сьюки. - Тут  в  городе  есть
парень, хиппи, он оборудовал  старый  гараж  солнечными  батареями,  чтобы
нагревать воду. Не пойму, почему он никогда не моется.
   - Я не говорю о токоприемниках, - ответил Ван Хорн. - Это все модель Т.
- Он огляделся, его голова перекатывалась с боку на бок, как бочонок. -  Я
говорю о краске.
   - О краске? - спросила Александра, чувствуя, что  и  ей  пора  вставить
словечко.  По  крайней  мере,  этот  человек  дает  ей  новую   пищу   для
размышлений, кроме томатного соуса.
   - О краске, - серьезно подтвердил  он.  -  О  прочной  краске,  которую
берешь на кисть и красишь, и она превращает всю поверхность вашего уютного
дома в огромную низковольтную электролитическую ванну.
   - Это можно назвать только одним словом, - промолвила Сьюки.
   - Каким же?
   - Электрификация.
   Ван Хорн сделал вид, что обиделся.
   - Черт, если бы я знал, что вы скажете такую глупость,  я  не  стал  бы
тратить на вас время. Вы играете в теннис?
   Сьюки выпрямилась.  Александре  захотелось  погладить  ее  по  плоскому
животу, от груди и дальше, ниже талии, как всегда хочется протянуть руку и
погладить брюшко у кошки,  когда  она  потягивается,  лежа  на  спинке,  и
подрагивают ее напряженно вытянутые  задние  лапки  в  момент  мускульного
экстаза. Сьюки была так же красиво сложена.
   - Немного, - ответила она  и,  улыбнувшись,  коснулась  языком  верхней
губы.
   - Вы должны приехать через пару недель, когда сделают корт.
   Александра решила, что ей пора вмешаться.
   - Нельзя строить на болоте, - сказала она.
   Великан вытер губы и посмотрел на нее с антипатией.
   - Когда землю осушат, - сказал он  своим  плохо  поставленным  голосом,
проглатывая слова, - болота не будет.
   - Там подальше, на мертвых вязах, любят гнездиться снежные цапли.
   - Крепко, - сказал Ван Хорн. - Крепко.
   Взгляд его вдруг поразил Александру своей остротой, и она подумала, что
он, наверное, носит контактные линзы. И еще. Казалось, небрежно отвлекаясь
от разговора, он делает над собой усилие, чтобы сдержаться. Александра про
себя охнула, и у нее слегка закружилась голова, словно она смотрела  вниз,
в глубокую яму: аура его исчезла. Над сальными волосами  не  было  никакой
ауры, как у покойника или деревянного идола.
   Сьюки  заливисто  рассмеялась,  изящный  животик  затрясся  под  поясом
замшевой юбки в такт с движениями диафрагмы.
   - Мне это нравится. Можно  мне  вас  процитировать,  мистер  Ван  Хорн?
"Когда землю осушат, болота не будет", -  интригующе  заявляет  наш  новый
горожанин.
   Негодуя оттого, что они так спелись, Александра отвернулась. Ауры  всех
присутствующих на вечере теперь слепили, как  огни,  подсвечивающие  шоссе
снизу, как капли дождя на стеклоочистителе на ветровом стекле. И что  хуже
всего, сама того не желая, она смутно ощутила в  себе  чувственную  влагу.
Этот крупный мужчина весь состоял из недостатков, и он, как бездна, вбирал
прямо из груди ее сердце.
   Старая миссис Лавкрафт, аура у которой была кричащего цвета фуксии, как
у всех, кто доволен жизнью и  совершенно  уверен,  что  попадет  на  небо,
подошла к Александре со своими глупостями:
   - Сэнди, дорогая, нам вас так _не хватает_ в  клубе  садоводов.  Вы  не
должны избегать общества.
   - Разве я _избегаю_ общества? Я _занята_. Я  заготавливала  томаты,  их
уродилось этой осенью невероятное количество.
   - _Знаю_, вы занимаетесь огородом; Хорас и я  восхищаемся  всякий  раз,
как проезжаем по Садовой мимо вашего  дома:  эта  прелестная  клумбочка  у
двери полна бутонов. Сколько раз я ему говорила: "Давай зайдем", но  потом
думала: "Нет, она,  вероятно,  занята  своими  фигурками".  Мы  не  хотели
_мешать_ вдохновению.
   "Занята  своими  фигурками  или  любовью  с  Джо  Марино",  -  подумала
Александра: вот что подразумевала Франни Лавкрафт. В  таком  городке,  как
Иствик, не существовало тайн, были просто фигуры умолчания. Когда она и Оз
были еще вместе и только что  приехали  в  город,  они  провели  несколько
вечеров  в  обществе  ласковых  благопристойных   стариков,   таких,   как
Лавкрафты; теперь Александра ощущала себя бесконечно далекой  от  их  мира
приличных и отчаянно скучных развлечений.
   - Я заеду как-нибудь на собрание зимой, когда нечего больше  делать,  -
сказала Александра, смягчившись. - Когда соскучусь по природе, - прибавила
она, зная, что никогда не приедет. - Я люблю смотреть слайды с английскими
парками, у вас есть?
   - Вы _должны_ быть в следующий четверг, - настаивала  Франни  Лавкрафт,
преувеличенно жестикулируя, как это обычно делают не очень известные люди,
вице-президенты сберегательных банков, внучки капитанов клиперов. - Уорик,
сын Дейзи Робсон, только что вернулся из Ирана, где он  и  его  прелестная
небольшая семья провели три чудесных года, он был там  советником,  что-то
связанное с нефтью. Он рассказывает, что шах  творит  там  просто  чудеса,
строятся дома великолепной современной  архитектуры  в  столице,  как  она
называется, я хочу сказать - в Нью-Дели...
   Александра не пришла к ней на помощь, хотя знала, что столица  Ирана  -
Тегеран. Ею овладел дьявол.
   - Во всяком случае, Вики  собирается  показывать  слайды  с  восточными
коврами. Знаете, милая Сэнди, по  арабским  поверьям,  ковер  -  это  сад,
домашний сад в их шатрах и дворцах среди пустыни. И в дизайне изображаются
реальные цветы, которые на первый взгляд кажутся абстракцией. Ну разве это
не фантастика?
   - Да, конечно, - сказала  Александра.  Миссис  Лавкрафт  украсила  свою
морщинистую шею, спадающую складками и канавками, как разрушенное дорожное
покрытие, ниткой искусственного жемчуга, в центре которой  было  подвешено
старомодное перламутровое  яичко  с  инкрустированным  золотом  крестиком.
Сделав внутреннее усилие, Александра пожелала, чтобы ожерелье порвалось  в
том месте, где протерлась нитка. Фальшивые жемчужины заскользили по впалой
груди старой дамы и каскадом посыпались на пол.
   Ковровое,  цвета  бледно-зеленого  гусиного  помета  покрытие  на  полу
церковной гостиной заглушило звуки падающих  бусин.  Окружающие  не  сразу
заметили беду, и  сначала  только  стоявшие  в  непосредственной  близости
наклонились, чтобы подобрать жемчужины. Миссис Лавкрафт  -  от  потрясения
лицо ее побелело под слоем румян - застыла в оцепенении,  сама  она  из-за
ревматизма и общей слабости наклоняться не могла. Александра,  опустившись
на колени рядом с опухшими  ногами  старухи,  от  злости  пожелала,  чтобы
узенькие  тугие  ремешки  на  ее  старомодных  туфлях   из   кожи   ящериц
развязались. Злость похожа на пищу  -  начав  есть,  трудно  остановиться,
внутренности расширяются, чтобы принять еще и еще. Александра  выпрямилась
и вложила полдюжины найденных жемчужин в трясущуюся, с  синими  костяшками
пальцев, сложенную  ковшиком  руку.  Затем  попятилась  назад,  выходя  из
расширившегося круга сидящих на корточках людей.  Их  скорчившиеся  фигуры
напоминали нелепые огромные кочаны капусты из мышц,  алчности  и  материи;
все их ауры соединились, как акварельные  краски,  смешение  которых  дает
серый цвет. На пути к дверям стоял преподобный Парсли с красивым  восковым
лицом и с видом Пер Гюнта, отмеченного знаком рока. Как у  многих  мужчин,
что бреются по утрам, к вечеру у него заметно проступила щетина.
   - Александра, - начал он, нарочно напрягая голос до самого искательного
низкого регистра. - Я так надеялся увидеть вас сегодня вечером.
   Он желал ее. Ему надоело трахать Сьюки. Сделав это  вступление,  Парсли
занервничал и  поднял  руку,  чтобы  почесать  свою  необычно  причесанную
голову,  а  его  предполагаемая  жертва  воспользовалась  случаем,   чтобы
расстегнуть  дешевый  широкий  ремешок  на  солидных  позолоченных   часах
"омега". Он почувствовал, что часы падают, и успел  подхватить  в  манжете
рубашки  свою  драгоценную  вещицу.  Александра  воспользовалась  и   этой
секундой  и   проскользнула   мимо   мелькнувшего   удивленного   лица   -
трогательного, как она будет  вспоминать  впоследствии  с  чувством  вины:
словно, переспав с ним, она могла его спасти, - на воздух,  в  благодатную
темноту.
   Стояла безлунная ночь. Сверчки исполняли  свою  бесконечную  монотонную
песнь. Фары автомобилей, несущихся по дороге  Кокумскуссок,  и  облетевшие
кусты у входа в церковь четко  вырисовывались  в  свете  иллюминации,  как
сложные жвалы и сочлененные с лапками усики огромных насекомых. В  воздухе
стоял едва уловимый запах  кислых  яблок,  они  превращались  в  сидр  под
собственной кожицей - их не собирали, они падали  и  гнили  в  заброшенных
садах, ставших церковной собственностью и ждущих  настоящего  хозяина.  На
гравийной стоянке у церкви сгрудились в ожидании  машины.  Ее  собственный
маленький "субару" представлялся ей туннелем цвета тыквы, в конце которого
ярко светилась огнями тихая деревенская кухня. Коул,  приветливо  стучащий
по полу хвостом, дыхание детей, спящих в своих комнатах или притворившихся
спящими и выключившими телевизор в ту минуту,  как  фары  ее  машины  ярко
осветили окна дома. Она проверит каждого из них в своей  постельке,  затем
вынет двадцать обожженных малышек (искусно разложенных так, чтобы ни  одна
пара не соприкасалась и не  соединялась)  из  шведской  печи  для  обжига,
которая будет все еще пощелкивать, охлаждаясь, и рассказывать  ей  о  том,
что произошло дома, пока ее не было, - ведь время  движется  везде,  а  не
только в речушке, в дельте которой мы плывем. Затем, исполнив свой долг по
отношению к детям, к мочевому пузырю, к зубам,  она  войдет  в  просторное
постельное царство королевы без короля, принадлежащее ей одной. Александра
читала бесконечный роман, автором была женщина с  тремя  именами  и  яркой
раскрашенной фотографией на блестящей суперобложке.  Каждую  ночь,  прежде
чем впасть в небытие, Александра прочитывала несколько страниц бесконечных
описаний ковбойских приключений среди утесов и замков на Диком  Западе.  В
снах своих она странствовала повсюду: далеко над крышами домов, попадала в
комнаты, причудливо составленные из обломков собственного  прошлого,  и  в
каждом сне присутствовало ее собственное "я", исполненное неясной  печали,
когда она доставала из материнской рабочей корзинки подушечку для иголок в
форме яблока или, глядя на снежные вершины за окном, собиралась  позвонить
по телефону давно умершей подруге. В снах вокруг нее витали  предчувствия,
как  яркая  реклама  из  папье-маше  в  парке  развлечений,   заманивающая
простаков.  Но  мы  никогда  не  предвкушаем  снов,   как   и   надуманных
приключений, что следуют за смертью.
   За спиной заскрипел гравий. Какой-то темноволосый мужчина  коснулся  ее
локтя, прикосновение было холодно как лед, а может, просто она  сама  была
как в лихорадке. Александра подскочила от испуга. Он захохотал.
   - Только что случилось ужасное. Старая дама, у которой рассыпались бусы
минуту назад, разнервничалась  и  споткнулась  о  собственные  туфли,  все
боятся, что она сломала бедро.
   - Как печально, - искренне, но рассеянно сказала Александра,  мысли  ее
были далеко, а сердце еще сильно билось от испуга.
   Даррил Ван Хорн наклонился к ней близко, очень близко, и сказал в самое
ухо:
   -  Не  забудьте,  милая.  Подумайте.  Я  наведаюсь  в  ту  галерею.  Мы
созвонимся. Доброй ночи.


   - Ты в самом деле к нему _ездила_? - спрашивала Александра по  телефону
у Джейн, испытывая какое-то неясное удовольствие.
   - А почему мне было не съездить? -  твердо  сказала  Джейн.  -  У  него
действительно есть ноты сонаты ля минор Брамса, и он  изумительно  играет.
Как Либерас, но только без всех этих улыбочек. А ведь, глядя на его  руки,
не подумаешь, что он на такое способен.
   - Ты была одна? Я так и представляю себе рекламу духов. Ту, где молодой
виолончелист соблазняет аккомпаниаторшу в платье с глубоким вырезом.
   - Зачем же так вульгарно, Александра. Он не испытывает ко мне влечения,
а потом, там вокруг все эти работники, включая твоего дружка  Джо  Марино,
нарядно одетого, с пером в маленькой клетчатой шляпе. И постоянный  грохот
от ковшей экскаваторов, сгребающих валуны  с  будущего  теннисного  корта.
Очевидно, там не раз пришлось взрывать породу.
   - Как он с этим справится, ведь там плывуны.
   - Не знаю, дорогая, но у него  есть  разрешение,  прикреплено  кнопками
прямо на дереве.
   - Бедные цапли.
   - Ох, Лекса, да у них, чтобы строить гнезда, остается весь  Род-Айленд.
Что бы было, если бы природа не приспосабливалась?
   - Она приспосабливается до определенных пределов, потом она обижается.
   В кухонное окно светили косые лучи октябрьского солнца, крупные  рваные
листья на виноградной лозе побурели с  краев.  Слева  у  болота  маленькая
березовая  рощица  под  порывами  ветра  бросала  пригоршни  ярких  острых
листьев, сверкая, они падали на лужайку.
   - Долго ты у него пробыла?
   - Ох, - протянула Джейн, солгав. - Около часа. Может, полтора. Он  и  в
самом деле глубоко чувствует музыку, и у него другие манеры, когда  с  ним
вдвоем, он не паясничает, как было на концерте.  Он  говорит,  что,  когда
находится в церкви, у него бегают мурашки по коже. По-моему,  несмотря  на
всю его браваду, он довольно застенчив.
   - Дорогая, ты неисправима.
   Александра увидела, как у Джейн от гнева задрожали губ:
   - Он сказал, что бакелит - первый из синтетических полимеров, -  и  она
тут же прошипела:  -  Думаю,  характер  тут  ни  при  чем,  каждый  должен
заниматься своим делом. Ты целыми днями пропалываешь свой огород в мужских
штанах, а потом лепишь из глины  маленькие  фигурки.  Но  чтобы  создавать
музыку, _нужны_ слушатели. _Другие_ люди.
   - Это не фигурки, и я не пропалываю огород дни напролет.
   Джейн не останавливалась:
   - Ты и Сьюки всегда насмехались над  моей  связью  с  Реем  Неффом,  и,
однако, пока не появился этот человек, единственно, с кем в городе я могла
играть, был Рей.
   Александра продолжала свое:
   - Это скульптура. Хотя и не похожа на то, что ваяют Колдер  и  Мур.  Ты
выражаешься так же вульгарно, как этот имярек, придумавший,  что,  если  я
создам более крупные вещи, какая-то нью-йоркская галерея возьмет пятьдесят
процентов за их реализацию, если они вообще  продадутся,  в  чем  я  очень
сомневаюсь. Сейчас все в искусстве так тенденциозно и дико.
   - Он так и сказал? Значит, он и тебе что-то предложил?
   -  Я  не  стала  бы  называть   это   предложением,   просто   типичная
предприимчивость нью-йоркца, сующего нос не в свои дела. Им  всем  хочется
быть в гуще событий. Каких угодно.
   - Мы произвели на него впечатление, - заявила Джейн Смарт. - Зачем нам,
молодым, бесплодно растрачивать себя здесь?
   - Расскажи  ему,  что  залив  Наррангасет  всегда  был  прибежищем  для
чудаков, а какие дела собирается он приводить здесь в порядок?
   - Интересно, - Джейн произнесла раскатистое "р", как  истая  жительница
Массачусетса.  -  Похоже,  где  бы  он   ни   появлялся,   дела   начинают
налаживаться. Ему действительно нравится новый просторный дом. У него  там
три рояля - один он держит в библиотеке, и еще прекрасные книги в  кожаных
переплетах с латинскими названиями.
   - Он предложил тебе выпить?
   - Только чай. Его слуга, с которым  он  говорит  по-испански,  притащил
огромный поднос  с  множеством  забавных  старых  бутылок,  как  будто  из
затянутого паутиной погреба...
   - Мне показалось, ты упомянула только чай.
   - Ну, Лекса, ты хуже ФБР. Я выпила глоточек  черносмородинового  ликера
или чего-то еще, чем увлекается Фидель,  мескала  [мексиканская  водка  из
сока алоэ]; если бы я знала, что мне придется давать тебе полный отчет,  я
записала бы названия.
   - Извини, Джейн. Думаю, это просто ревность. К тому же у меня месячные.
Уже пять дней, с того концерта, а придатки слева  _болят_.  Как  считаешь,
это не менопауза?
   - В тридцать восемь? Ну ты даешь!
   - Тогда, может быть, рак.
   - Рака не может быть.
   - Почему?
   - Потому что это ты. Ты слишком хорошо владеешь магией, чтобы  заболеть
раком.
   - В иные дни мне кажется, что никакой  магией  я  не  владею.  В  любом
случае, другие тоже кое-что умеют. - Она подумала о Джине, жене Джо. Джина
должна ее ненавидеть. По-итальянски ведьма - strega. Там, на Сицилии,  Джо
ей рассказывал, у всех дурной глаз. - Иногда мне кажется, что все нутро  у
меня завязано узлами.
   - Покажись доку Пэту, если это тебя всерьез беспокоит, - сказала  Джейн
не без сочувствия. Доктор Генри Пэтерсон был полным  розовощеким  мужчиной
их возраста, с обиженными, широко открытыми слезящимися глазами, нежным  и
осторожно-твердым прикосновением  пальцев  при  пальпировании.  Много  лет
назад от него ушла жена. Он не понял - почему, и больше не женился.
   - Всякий раз у меня странное чувство, - сказала Александра. - Когда  он
накрывает тебя простыней и производит под ней все манипуляции.
   - А что ему, бедняге, остается?
   - Не нужно этой двусмысленности. У меня есть  тело.  Он  это  знает.  Я
знаю, что он знает. К чему эти фокусы с простыней?
   - Так всегда делают, - сказала Джейн, - если в кабинете нет сестры.
   Ее голос дребезжал, как звук в телевизоре,  когда  по  улице  проезжает
тяжелый грузовик. "Не из-за этого же она позвонила. Что-то еще  у  нее  на
уме", - подумала Александра и спросила:
   - Что еще ты узнала, побывав в гостях у Ван Хорна?
   - Ну, обещай, что никому не скажешь.
   - Даже Сьюки?
   - _Особенно_ Сьюки.  Это  ее  касается.  Даррил  поистине  удивительный
человек, он все схватывает. Он остался на приеме дольше  нас,  я  пошла  с
нашим квартетом выпить пива в "Бронзовый бочонок"...
   - Грета там тоже была?
   - О, бог мой, конечно. Она рассказывала  нам  все  о  Гитлере,  как  ее
родители не выносили его из-за неправильной речи.  Очевидно,  выступая  по
радио, он забывал заканчивать предложение глаголом.
   - Как ужасно.
   - И догадываюсь, ты слиняла сразу после своей  отвратительной  шутки  с
ожерельем бедняжки Франни Лавкрафт...
   - С каким ожерельем?
   - Не притворяйся, Лекса. Ты неисправима. Мне известна  твоя  манера.  А
потом, эта история с ее туфлями. С тех пор она лежит в постели, но, думаю,
ничего не сломала, а опасались перелома бедра. Тебе известно, что  женский
скелет к  старости  усыхает  чуть  ли  не  наполовину?  Поэтому  он  такой
хрупкий... Ей повезло - простой ушиб.
   - Ну не знаю. Глядя на нее, я спрашиваю себя, неужели я буду  такой  же
сладенькой, надоедливой и занудной в ее возрасте,  если  _доживу_,  в  чем
сомневаюсь... Я словно вижу  себя  в  зеркале  в  безотрадном  будущем  и,
прости, прямо бешусь от этого.
   - Все _в порядке_, дорогая, я лично не собираюсь отравлять  себе  жизнь
подобными мыслями.  Так  вот,  Даррил  болтался  там,  помогал  убирать  и
заметил, что, пока Бренда Парсли выбрасывала в  мусорный  бак  пластиковые
стаканы и бумажные тарелки, Эд и Сьюки исчезли! Бросили бедняжку Бренду  -
а она старалась сохранить лицо, - но представь себе все унижение!
   - Им в самом деле следует быть поосмотрительней.
   Джейн помолчала, ожидая, что Александра скажет что-нибудь еще; был один
момент, который она должна была уловить и высказаться, но  мысли  ее  были
далеко, ей чудилось, как раковые опухоли  разливаются  по  телу  туманными
галактиками,  медленно  клубясь  в  темноте,  оставляя  то  там,  то   тут
смертоносную звезду...
   -  Эд  Парсли,  в  общем-то,  такой  недотепа,  -  наконец   неуверенно
произнесла Джейн. - И почему она всегда нам намекает, что завязала с ним?
   Тут Александра внутренним взором последовала за любовниками в  ночь.  У
Сьюки тело тоненькое, как веточка, с которой сняли кору, но  с  гибкими  и
сильными выпуклостями. Она из тех женщин, что внешне похожи на  мальчиков,
но чутки - в этом их преимущество; их женственность как  бы  подпитывается
неисчерпаемой энергией мужчин, которые  разят  врагов  градом  стрел  и  с
суровых мальчишеских лет приучены идти в бой и умирать. Почему  бы  им  не
поучить женщин? Ведь неправда, что, если у тебя есть дочери, ты никогда не
умрешь.
   - Может быть, обратиться в клинику, - сказала она, вслух отказываясь от
дока Пэта, - где меня не знают?
   - Ну, _что-нибудь_ придумаем, - проговорила Джейн. -  "Это  лучше,  чем
продолжать себя мучить и надоедать мне", - добавила она про себя.
   - Я думаю,  привязанность  Сьюки  к  Эду  можно  отчасти  объяснить  ее
профессиональной  потребностью  ощущать  здесь  себя  в  гуще  событий,  -
предположила Александра, настроившись опять на  волну  Джейн.  -  В  любом
случае интересно не то, что она продолжает с ним встречаться,  а  то,  что
этот Ван Хорн соизволил это так  быстро  заметить,  не  успев  приехать  в
город. Это лестно. Думаю, об этом стоит поразмыслить.
   - Дорогая Александра, в чем-то ты ужасно  несвободна.  Знаешь,  мужчина
ведь может быть просто человеком.
   - Знаю я эту теорию, но никогда такого не встречала. Все они на поверку
оказываются мужчинами, даже гомики.
   - Помнишь, мы думали, может, он гомик? А теперь он  охотится  за  всеми
нами!
   - Я не думала, что он охотится за  тобой,  ведь  вы  оба  охотились  за
Брамсом.
   - Так и было. Так и есть.  В  самом  деле,  Александра.  Успокойся.  Ты
_ужасно зациклена_.
   - Я безнадежная дура. Завтра мне будет получше. Теперь моя очередь  вас
собрать, не забудь.
   - Ох, боже мой. Чуть не забыла. Я же за этим и позвонила.  Я  не  смогу
прийти.
   - Не можешь в четверг? А в чем дело?
   - Ну, ты снова станешь подозревать.  Это  опять  Даррил.  У  него  есть
чудные маленькие багатели Веберна. Он хочет попытаться со мной сыграть  их
вместе, а когда я предложила пятницу, он сказал, что  в  этот  день  будут
проездом какие-то важные японские инвесторы, чтобы взглянуть на  покрытие.
Я подумывала прокатиться днем с тобой по Садовой, если ты  не  возражаешь.
Один из моих ребят после школы играет сегодня в футбол и  хочет,  чтобы  я
посмотрела, но я  смогу  показаться  только  на  минуту  у  боковой  линии
площадки.
   - Нет, спасибо, дорогая, - сказала Александра. - У меня сегодня гости.
   - О... - У Джейн был ледяной голос, темный лед с примесью золы, как  на
дорогах зимой.
   - Возможно, и поеду, - смягчилась Александра. -  Он  или  она  не  были
уверены, что смогут прийти.
   - Понимаю, дорогая. Нет нужды объяснять.
   Это разозлило Александру, ее принудили к обороне, в то время как к  ней
отнеслись с пренебрежением. Она сказала подруге:
   - Я считала, что четверги священны.
   - Обычно да... - начала Джейн.
   - Но, думаю, в мире, где нет  ничего  святого,  нет  смысла  устраивать
четверги.
   Почему это так ее задело? Недельный ритм Александры  зависел  от  этого
нерушимого  треугольника,  энергетического  конуса.  Но  нельзя  позволять
голосу предательски дрожать.
   Джейн извинилась:
   - Ну только на этот раз...
   - _Прекрасно_, милочка. Мне  достанется  больше  фаршированных  яиц.  -
Джейн Смарт любила фаршированные яйца, белоснежные, острые  от  паприки  и
щепотки сухой горчицы, украшенные резаным луком или анчоусами, лежащими на
каждом белке, как язычок лягушки.
   - И ты действительно не поленилась и приготовила яйца  со  специями?  -
спросила она печально.
   -  Конечно,  нет,  дорогая,  -  сказала  Александра.  -  Те  же  старые
отсыревшие крекеры и несвежий сыр. Я не могу больше разговаривать.
   Часом позже, когда она рассеянно глядела мимо  мохнатого  голого  плеча
Джо Марино (с  этим  неожиданным  кисло-сладким  запахом,  как  у  детской
макушки), пока он скорее в оцепенении, чем вдохновенно качался на  ней,  а
ее кровать стонала и шаталась под непривычным  двойным  весом,  Александру
вдруг посетило видение. Своим  внутренним  взглядом  она  увидела  особняк
Леноксов - четко, как картинку на  календаре,  с  одиноким  клочком  дыма,
который она наблюдала в тот день, этой трогательной  прядью,  спутанной  с
едкостью, с которой Джейн описывала Ван Хорна как застенчивого  и  поэтому
грубого мужчину. Александре он больше показался растерянным - как человек,
глядящий из-под маски или слушающий с ватой в ушах.
   - Сосредоточься, ради бога, - прорычал Джо ей в ухо и  неловко  кончил,
возбужденный своей собственной злостью, своим обнаженным,  покрытым  мехом
телом - его наработанные  мышцы  немного  ослабели  от  хорошей  жизни,  -
подскакивая один, два,  три  раза  с  легкой  дрожью,  как  машина,  когда
выключаешь зажигание.
   Она попыталась его догнать, но было уже поздно.
   - Извини, - проворчал он. - Я думал, что все у нас  шло  хорошо,  а  ты
отвлеклась. - Он был великодушен, прощая ей  окончание  менструации,  хотя
крови почти не было.
   - Это моя вина, - сказала Александра. - Полностью. Ты был  хорош,  а  я
сплоховала.
   "_Изумительно срабатывает_", - как говорила Джейн.
   Потолок под исчезнувшим видением выглядел неожиданно чистым, как  будто
увиденным впервые: его пространство было безмятежно,  некоторые  маленькие
трещины на поверхности едва различимы из-за пятнышек на стекловидном  теле
ее глаз, к тому же, когда она переводила взгляд, эти пятнышки  дрейфовали,
как микроорганизмы в пруду, как рак, таящийся в нашей лимфе. Круглое плечо
Джо и боковая часть его шеи были так же невозмутимы и бледны, как потолок,
и так же плавно пересекались этими оптическими примесями,  которые  обычно
не докучали ей. Но когда они совокуплялись, от них было трудно избавиться,
трудно не заметить. Признак старости. Как снежный ком, катящийся с  холма,
мы накапливаем частицы.
   Она ощутила свою грудь и живот, плавая в  поту  Джо,  и  этим  окольным
путем ее сознание  возвращалось  к  любви  к  его  телу,  к  его  губчатой
текстуре, весу, тайному запаху мужчины и  довольно  удивительному  в  мире
маленьких чудес - его присутствию. Обычно он отсутствовал. Обычно он был с
Джиной. Он скатился с Александры, издав оскорбленный  вздох.  Она  уязвила
его средиземноморскую гордость. Загорелый,  с  лысой  макушкой,  блестящий
череп покрыт складками, как страницы книги, оставленной в росе, он  первым
делом, чтобы не страдало его самолюбие, снова надевал шляпу.  Он  говорил,
что ему  без  нее  холодно.  Шляпа  на  месте,  он  поворачивает  профилем
моложавое лицо с острым крючковатым носом, как на портретах Беллини,  и  с
печеночными   впадинами   под   глазами.   Ее   привлек   когда-то    этот
вяло-обольстительный вид; он напоминал барона, или дожа,  или  мафиози  со
свинцовыми  глазами,  вершащего  жизнь  или  смерть,  с  пренебрежительным
щелчком  языка.  Но  Джо,  которого  она  соблазнила,  когда   он   пришел
ремонтировать туалет,  журчавший  всю  ночь,  оказался  в  этом  отношении
беззащитным, - благочестивый буржуа, честный до  последней  медной  шайбы,
любящий отец пяти детей  в  возрасте  до  одиннадцати  лет  и  родственник
половине штата. Семья Джины заполонила это побережье  от  Нью-Бедфорда  до
Бриджпорта.  Джо  был  безгранично   преданным   человеком,   его   сердце
принадлежало многочисленным спортивным  командам  -  "Селтикс",  "Бруинз",
"Уэйлерз",  "Ред  Сокс",  "Потакет  Сокс",  "Пэтс",  "Тимен",  "Лобстерс",
"Минитмен", - какие только можно вообразить. Раз в неделю  он  приходил  и
накачивал ее с почти такой же верностью. Адюльтер был  для  него  шагом  к
вечным мукам, и он выполнял еще один  свой  долг,  сатанинский.  Это  было
также до  некоторой  степени  противозачаточным  средством,  его  начинала
пугать собственная плодовитость, и чем больше семени принимала Александра,
тем легче было Джине. Их связь переживала уже третье лето, Александре пора
было ее прервать, но ей нравился вкус Джо, сладко-соленый, как нуга, и то,
как воздух мерцал в дюйме над небольшими складками его лба! Его аура  была
лишена злобы и имела хороший цвет: его мысли, как и  руки  водопроводчика,
всегда искали определенного соответствия.  Судьба  привела  Александру  от
изготовителя хромированной арматуры к ее установщику.
   Чтобы видеть особняк  Леноксов  так,  как  его  видела  она,  отчетливо
различимым до кирпичика, до гранитных подоконников и углов, до узких  окон
со стороны фасада, нужно парить в воздухе над болотом. Изображение  быстро
уменьшилось в размере, как будто  удаляясь  в  пространстве,  маня  ее  за
собой. Оно стало размером с почтовую марку  и,  если  бы  она  не  закрыла
глаза, исчезло бы, как капля в водостоке. Когда он кончил, ее  глаза  были
закрыты. Сейчас она чувствовала себя ошеломленной и вывернутой наружу, как
будто разделила его оргазм.
   - Может, мне порвать с Джиной и начать где-нибудь все заново с тобой? -
произнес Джо.
   - Не глупи. Ты не хочешь этого, - сказала Александра.
   Высоко вверху, над потолком, невидимые ветреным днем гуси, растянувшись
клином к югу, кричали, чтобы успокоить друг друга: "Я здесь, ты здесь".
   - Ты добрый католик, у тебя пятеро детей и процветающий бизнес.
   - Да, и что я тут, в таком случае, делаю?
   - Ты околдован. Это несложно. Я вырезала  твою  фотографию  из  "Иствик
уорд", где ты на  заседании  Отдела  планирования,  и  смазала  ее  своими
менструальными выделениями.
   - Боже, какой ты можешь быть отвратительной.
   - Тебе это нравится, ведь так? Джина никогда не бывает  отвратительной,
Джина прекрасна, как Дева Мария. Если бы ты был джентльменом, ты бы  помог
мне кончить языком. Крови немного, месячные кончаются.
   Джо покривился.
   - Как-нибудь в другой раз, ладно? - сказал он  и  оглянулся  в  поисках
одежды. Полнея, его тело тем не менее оставалось складным; в школьные годы
он занимался спортом, хорошо играл в мяч, но был слишком маленького роста,
чтобы стать чемпионом.  У  него  были  крепкие  ягодицы,  даже  когда  его
отяготило брюшко. Большая бабочка красивых черных волос отдыхала на спине,
расположив верхние концы крыльев на плечах, а лапками оперив ямочки  внизу
спины. - Я получил чек от Ван Хорна, - сказал  он,  пряча  розовое  яичко,
выглядывавшее из эластичных трусов. Они были похожи на плавки,  пурпурного
цвета - новшество в соответствии с новым образом андрогина.  Джо  следовал
изменчивой мужской моде. Он одним из первых  мужчин  Иствика  стал  носить
джинсовый костюм и первым почувствовал, что возвращается мода на шляпы.
   - Кстати, как там идут дела? - спросила Александра  лениво,  не  желая,
чтобы он уходил. Одиночество спускалось к ней с потолка.
   - Мы все еще ждем посеребренный комплект для ванной комнаты, заказанный
в Западной Германии, и я должен был послать к Крэнстону за  медным  листом
под ванну, подходящего размера, чтобы не было швов. Уж скорее бы  все  это
закончилось. Там что-то не так. Этот парень обычно спит после  полудня,  и
иногда идешь, а  там  вообще  никого  нет,  только  пушистый  кот  бродит.
Ненавижу котов.
   - Они противные, - сказала Александра. - Как я.
   - Нет, послушай,  Ал.  Ты  mia  vacca.  Mia  vacca  bianca  [моя  белая
коровушка (ит.)]. Ты моя большая тарелка  с  мороженым.  Что  же  мне  еще
сказать? Каждый раз, когда я пытаюсь быть серьезным, ты затыкаешь мне рот.
   - Серьезность пугает меня, - сказала она серьезно. - Так или  иначе,  в
любом случае я знаю, что ты просто шутишь.
   Но на самом деле она его дразнила, заставив шнурки его туфель из бычьей
кожи, какие носят студенты колледжа, развязаться так же быстро, как он  их
завязал; в конце концов Джо вынужден  был  уйти,  шаркая,  с  волочащимися
шнурками, его самолюбие и  опрятность  были  посрамлены.  Шаги  удалялись,
затихая на лестнице, один и другой, дальше и  дальше,  а  звук  хлопнувшей
двери был как твердая маленькая шишка, цельный кусочек расписного  дерева,
заключенный глубоко внутри русской  матрешки.  За  окнами,  выходящими  во
двор, звучала скрипучая  песня  скворца,  дикая  ежевика  привлекала  птиц
сотнями к болоту. Посреди кровати, снова неожиданно огромной, покинутая  и
неудовлетворенная Александра, уставившись в белый потолок, пыталась  опять
поймать этот странно яркий архитектурный образ дома  Леноксов,  но  смогла
вызвать лишь призрачное видение - необычайно бледный прямоугольник, как на
конверте, так долго хранившемся на чердаке, что марка отпала сама собой.


   ИЗОБРЕТАТЕЛЬ, МУЗЫКАНТ И ЛЮБИТЕЛЬ ЖИВОПИСИ
   ЗАНЯТ ОБНОВЛЕНИЕМ СТАРОГО ОСОБНЯКА ЛЕНОКСОВ

   Мистер  Даррил  Ван  Хорн,  обладающий  грубоватой  красотой,  хорошими
манерами и глубоким голосом, недавно приехавший из  Манхэттена,  а  теперь
довольный жизнью иствикский налогоплательщик, принял вашего  репортера  на
своем острове.
   Да, именно на острове со знаменитым особняком Леноксов, потому что этот
новый житель Иствика приобрел поместье, окруженное болотом, а при  сильном
приливе - просто водой.
   Дом, построенный около 1895 года  из  кирпича  в  английском  стиле,  с
симметричным  фасадом  и  массивными  трубами,  новый  владелец   надеется
использовать для многих целей -  под  лабораторию  для  своих  невероятных
экспериментов  с  химическими  веществами  и   солнечной   энергией,   как
концертный зал, в котором стоит не менее трех роялей (на  которых  он,  уж
поверьте мне, играет профессионально), и как большую  галерею,  на  стенах
которой будут висеть знаменитые работы  таких  современных  мастеров,  как
Роберт Раушенберг. Клаус Олденберг, Боб Индиана и Джеймс Ван Дайн.
   Тщательно отделанная оранжерея, японская ванна,  которая  будет  являть
великолепное  зрелище  блеском  меди  и  полированного  тикового   дерева,
теннисный корт с искусственным покрытием - все это  находится  в  процессе
строительства. На острове  раздаются  стук  молотка  и  жужжание  пилы,  а
красивые белые цапли, обычно гнездившиеся в укромных уголках имения,  ищут
временного убежища где-нибудь в другом месте.
   За прогресс надо платить!
   Ван Хорн, хотя и  общительный  человек,  не  очень  распространяется  о
нововведениях и надеется насладиться уединением и  размышлениями  в  своем
новом жилище.
   -  В  Род-Айленд,  -  сказал  он  любопытствующему  репортеру,  -  меня
привлекли  простор  и  красота,  редкие  на  Восточном  побережье  в  наши
беспокойные и суетные  времена.  Я  уже  чувствую  себя  здесь  как  дома.
Роскошное место! - добавил он непринужденно, стоя рядом  с  репортером  на
развалинах старой пристани Леноксов и созерцая перспективу болота, канала,
низменность, заросшую кустарником, и далекий океан на  горизонте,  видимый
со второго этажа.
   Дом  с  его  огромными  пространствами  кленового  паркета  и  высокими
потолками с лепными гипсовыми розетками над люстрами и лепными дентикулами
по периметру комнат казался холодным в день моего осеннего визита, забитый
множеством нераспакованных ящиков с оборудованием и новой мебелью, но  ваш
репортер   убедился,   что   грядущая   зима   не   страшна   для   нашего
изобретательного хозяина.
   На большой шиферной  крыше  Ван  Хорн  планирует  установить  несколько
панелей солнечных батарей и, более того, чувствует близость окончательного
завершения процесса,  за  которым  пристально  следят,  процесса,  который
сократит расход устаревших видов топлива, они  выйдут  из  употребления  в
ближайшем будущем. Торопите время!
   Поместье,  теперь  заросшее  сумахом,  китайским   ясенем,   виргинской
черемухой и другими дикими деревьями, новый хозяин  видит  в  будущем  как
субтропический рай, переполненный экзотической растительностью,  убираемой
на зиму в стеклянную оранжерею дома Леноксов. Летние  скульптуры,  некогда
украшавшие местный Версаль, теперь, к сожалению, так разрушены, что многие
фигуры лишились носов и рук; гордый владелец собирается реставрировать  их
в помещении, заменив копиями из стекловолокна вдоль  величественной  аллеи
(ее хорошо помнят старейшие жители этих мест) в стиле знаменитых  кариатид
на Афинском Парфеноне в Греции.
   Дамба, как сказал Ван Хорн с  широким  жестом,  столь  характерным  для
него, может быть  укреплена  на  низких  участках  с  помощью  алюминиевых
понтонных секций.
   - Пристань - это так здорово, - сказал он весело. - Можно будет  уплыть
на яхте к Ньюпорту и дальше, до Провиденса.
   Ван Хорн делит  свое  обширное  жилище  только  с  дворецким,  мистером
Фиделем  Малагером,  и   очаровательным   пушистым   ангорским   котенком,
причудливо именуемым Тамкин, потому что у  него  лишние  пальцы  на  лапах
[Тамкин от англ. "thumb" - большой палец].
   Ваш репортер, уверенная в том,  что  говорит  от  имени  многочисленных
соседей, приветствовала прибывшего в легендарную местность  Южного  округа
человека, впечатлительного и сердечного.
   Дом Леноксов опять стал средоточием всеобщего интереса!
   Сьюзанн Ружмонт


   - Ты была  там!  -  Александра  по  телефону  ревниво  обвиняла  Сьюки,
прочитав заметку в газете.
   - Дорогая, это было задание.
   - И кто придумал это задание?
   - Я, - призналась Сьюки. - Клайд не был  уверен,  что  это  из  разряда
новостей. И иногда в подобных случаях, когда рассказываешь о том, какой  у
кого-то прекрасный дом, на следующей неделе его грабят, и владелец  подает
в суд на газету.
   Клайд  Гэбриел,  жилистый  усталый   человек,   имеющий   неприветливую
жену-домохозяйку,  был  редактором  "Уорд".  Примирительным  тоном   Сьюки
спросила:
   - Что ты думаешь о заметке?
   - Ну, дорогая, она колоритная, но  ты  вдаешься  в  детали,  и,  честно
говоря, не в обиду будет сказано, ты должна просмотреть свои причастия. Их
там столько понатыкано.
   - Если в заметке меньше пяти абзацев, она идет без имени автора. К тому
же он меня напоил. Сначала был чай с ромом, а  потом  ром  без  чая.  Этот
жуткий слуга-мексиканец приносил все  на  невероятно  огромном  серебряном
подносе. Я никогда не видела  такого  большого  подноса:  он  размером  со
столешницу, сплошь гравированный или орнаментированный, или что-то в  этом
роде.
   - Ну и как он тебе? Как он себя вел? Даррил Ван Хорн.
   - Должна тебе сказать, он болтал о самых обычных  вещах.  И  все  время
брызгал  слюной.  Было  трудно  понять,  можно  ли  воспринимать  серьезно
некоторые вещи - понтонный мост, к примеру. Он сказал, что  емкости,  если
это так называется, выкрасят в зеленый цвет и они будут хорошо  сочетаться
с болотной травой. И теннисный корт будет  зеленым,  даже  изгородь.  Корт
почти готов, он приглашал нас всех приехать поиграть, пока не  испортилась
погода.
   - Кого всех?
   - Всех нас: тебя, меня и Джейн. Оказалось, он очень интересуется  нами,
и я рассказала ему немного, то, что известно всем, - о наших  разводах,  о
том, как мы нашли друг друга, и так далее. И особенно о том,  как  ты  нас
поддерживаешь. Я в последнее время не вижу, чтобы Джейн нас  поддерживала,
по-моему, она ищет мужа за нашей спиной. Я не имею в виду  этого  ужасного
Неффа, никоим образом. Он замучен детьми и Гретой. Господи,  неужели  дети
не мешают? Я со своими до сих пор жутко сражаюсь. Они говорят, что меня не
бывает  дома,  а  я  пытаюсь  объяснить  этим  маленьким  негодникам,  что
_зарабатываю на жизнь_.
   Александре не стоило сходить с ума  из-за  встречи  Сьюки  с  этим  Ван
Хорном, из-за встречи, которую она хотела предугадать.
   - Ты рассказала ему о нас все эти гадости?
   - А что, говорят гадости? Откровенно говоря, Лекса, я не  даю  сплетням
прилипать ко мне. Выше голову и старайся думать: "Идите к  черту",  -  вот
как я имею каждый день эту Портовую улицу. Нет, я, конечно, ничего  такого
не говорила. Я  была,  как  всегда,  осмотрительна.  Но  он  действительно
казался очень заинтересованным. Мне кажется, ему нравишься ты.
   - Ну, а мне он не нравится. Ужасно не люблю такие смуглые  лица.  И  не
выношу нью-йоркских нахалов. И выражение его лица не  соответствует  тому,
как он говорит, или голосу, или чему-то еще.
   -  Я  нахожу  это  очень  привлекательным,  -  сказала  Сьюки.  -   Его
неловкость.
   - Что он сделал неловко, пролил ром тебе на колени?
   - А потом слизал его. Нет. Просто то,  как  он  переходил  с  места  на
место, показывал мне свои безумные полотна - у него на  стенах,  наверное,
целое состояние, - а потом свою лабораторию и немного  поиграл  на  рояле,
кажется, это было "Mood Indigo", музыкальная шутка в размере вальса. Потом
на улице он бегал так, что одна из задетых им кирок чуть не ударила его  в
подмышку, он хотел узнать, не желала бы я осмотреть окрестности из  купола
особняка.
   - Ты ведь _не пошла_ с ним в купол! Не в первое же свидание.
   - Детка, ты заставляешь меня повторить. Это было не свидание, это  было
_задание_. Нет, я подумала, что уже достаточно, знала, что пьяна и с  меня
хватит.
   Она замолчала.
   Прошлой ночью был сильный ветер, и в  это  утро  Александра  увидела  в
кухонное окно, что березы и виноградная лоза сбросили листву, а в  воздухе
разлился какой-то новый свет, такой  голый,  серый,  недолгий  свет  зимы,
обнажающий рельеф земли и приближающий соседние дома.
   - Он казался заинтересованным, - говорила Сьюки. - Не знаю почему, даже
слишком охотно шел на откровенность. Для  маленькой  местной  газеты.  Как
будто...
   - Продолжай, - сказала Александра, касаясь лбом холодного окна,  словно
давая своему жаждущему мозгу пить свежий далекий свет.
   - Интересно, неужели его дела идут так успешно или это просто  болтают?
Если это действительно так, может, у него есть собственное производство?
   - Хорошие вопросы. А что он спрашивал о нас? Или, точнее, что ты решила
ему рассказать?
   - Не знаю, почему тебя это так беспокоит?
   - Ни капли не беспокоит. Вовсе нет.
   - Понимаешь, я ведь не обязана перед тобой отчитываться.
   - Ты права. Я невыносима. Продолжай, пожалуйста.
   Александра не хотела, чтобы ее  плохое  настроение  захлопнуло  окно  в
другой мир, который открывала ей Сьюки.
   - Ну, - ответила Сьюки с мукой в голосе.  -  Я  рассказывала,  как  нам
хорошо вместе. И что мы  предпочитаем  женское  общество  мужскому  и  так
далее.
   - Это его задело?
   - Нет, он сказал,  что  тоже  предпочитает  женщин  мужчинам.  Что  они
существа гораздо более высокоорганизованные.
   - Он сказал "высокоорганизованные"?
   - Что-то вроде этого. Слушай, дорогая, я должна бежать.  Честно.  Нужно
взять интервью у руководства комитета по поводу Праздника урожая.
   - В какой церкви? - Александра закрыла глаза и увидела радужный зигзаг,
как будто бриллиант в невидимой руке гравировал темноту  по  электрической
параллели стремительным мыслям Сьюки.
   - В унитарной. Все другие считают этот праздник языческим.
   - Можно спросить тебя, как ты сейчас относишься к Эду Парсли?
   - Как обычно. Милый, но далекий. Бренда такой невозможный педант.
   - Он говорил, в чем она так невозможно педантична?
   Между  ведьмами  существовала  некоторая  сдержанность   в   обсуждении
сексуальных вопросов, но Сьюки нарушила и этот запрет, признавшись:
   - Она ничего для него не делает, Лекса. И до того, как пойти в духовное
училище, он вел довольно беспорядочную жизнь, так что знает,  что  теряет.
Он до сих пор хочет уйти и присоединиться к Движению.
   - Поздно. Ему за тридцать. Движению он не нужен.
   - Он это знает. _Презирает_ себя.  Ну  не  могу  же  я  все  время  ему
отказывать, он такой жалкий, - воскликнула Сьюки протестующе.
   От природы они обладали целебной силой, и если общество обвиняло  их  в
том, что они разбивают супружеские союзы, вступая в разрушительную  связь,
затягивают  узел,  который  приводит  к   импотенции   или   эмоциональной
холодности внутри семей, кажущихся крепкими в своих домах с темными окнами
под прочными крышами, и если мир не просто обвинял, но  сжигал  их  заживо
языками негодующего общественного мнения, то это цена, которую они  должны
были платить. Это  было  их  главное  инстинктивное  стремление  -  желать
исцелить, поставить припарки покорной  плоти  на  рану  мужского  желания,
подарить  его  скованному  духу  восторг  созерцания  того,   как   ведьма
выскальзывает из одежды и ходит нагая по комнате мотеля  среди  безвкусной
мебели. Александра отпустила молодую  женщину,  продолжающую  служить  Эду
Парсли, без слова упрека.
   В тишине своего дома,  оставшись  одна  без  детей  еще  на  два  часа,
Александра  боролась  с  депрессией,  шевелясь  под   ее   тяжестью,   как
медлительная и уродливая рыбина в морской глубине.  Она  чувствовала,  что
задыхается от своей ненужности  и  бесполезности  этого  фермерского  дома
постройки середины девятнадцатого века, дома с затхлыми тесными  комнатами
и запахом линолеума. Чтобы поднять себе настроение, она  подумала  о  еде.
Все сущее, даже огромные морские слизни, питается; питание - это жизнь,  и
зубы, и копыта,  и  крылья  эволюционировали  за  миллионы  лет  маленьких
кровавых битв. Она приготовила себе сандвич с кусочками грудки  индейки  и
латуком на куске диетического хлеба с отрубями,  все  это  было  привезено
утром из малого супермаркета "У залива" вместе с  чистящим  средством  для
посуды "Комет и Калгонайт" и свежим номером "Уорд". Множество утомительных
шагов, которые ленч включает в себя, почти сокрушили ее - нужно взять мясо
из холодильника и распечатать упаковку, найти майонез  на  полке,  где  он
прячется среди  банок  с  джемом  и  салатным  маслом,  разорвать  ногтями
упаковку из пластика на головке латука, выложить все  эти  ингредиенты  на
стойке рядом с тарелкой, достать  нож  из  ящика  стола,  чтобы  размазать
майонез, найти  вилку,  выудить  длинное  копье  маринованного  огурца  из
широкой банки, где семена замутили зеленую жидкость, а  потом  приготовить
кофе, чтобы перебить запах индейки и огурца. Каждый раз, когда  она  клала
обратно на место в ящик маленькую пластмассовую мерку для кофе,  несколько
кофейных зерен скатывалось в щель; если  бы  она  жила  вечно,  эти  зерна
превратились бы в гору, цепь темно-коричневых Альп. Везде в этом  доме  ее
окружал  неистребимый  налет  грязи:  под  кроватями,  за  книгами,  между
позвонками радиаторов. Она убрала все продукты  и  посуду,  утолив  голод.
Навела порядок. Почему необходимо спать в кровати, которую надо убирать, а
есть в посуде, которую надо мыть? Хорошо было женщинам  инков.  Александра
действительно была, как сказал Ван Хорн,  высокоорганизованным  существом,
роботом, рассчитывающим каждое привычное движение.
   Александра росла нежно любимой дочерью в городке на гористом  Западе  с
главной улицей, похожей на  широкое  пыльное  футбольное  поле.  Аптека  и
продуктовый магазин, магазин "Вулвортс" и парикмахерская  были  разбросаны
по  нему,  как  пятна  креозота,  отравляющие  землю.  Она  была  чудесным
грациозным  ребенком,  любимицей  семьи,  окруженной  скучными   братьями,
обреченными тянуть ярмо своего пола. Ее отец  торговал  джинсовой  одеждой
"Ливайс" и, возвращаясь из  деловых  поездок,  оглядывал  Александру,  как
нежный стебелек с появляющимися каждый раз новыми лепестками  и  побегами.
Вырастая, маленькая Сэнди отбирала здоровье и силу у увядающей матери, как
когда-то высасывала молоко из ее груди. Как-то раз,  катаясь  верхом,  она
разорвала девственную плеву.
   Александра училась ездить на длинных сиденьях мотоциклов,  держась  так
крепко, что на ее щеке оставались отпечатки заклепок  с  куртки  мальчика.
Мать умерла, и отец послал ее учиться на восток в колледж - консультант ее
средней школы обратил  его  внимание  на  основательно  звучащее  название
"Женский колледж штата Коннектикут". Там, в Нью-Лондоне, будучи  капитаном
команды хоккея на траве и специализируясь в области изящных искусств,  она
сменила за год множество нарядов и в июне, в конце первого учебного  года,
оказалась однажды вся в белом, а потом дамские платья безвольно повисли  в
ее  гардеробе.  Она  познакомилась  с  Озом  на  Лонг-Айленде,  их   обоих
пригласили покататься  на  яхте;  он  много  пил  из  хрупких  пластиковых
стаканчиков, крепко  держа  их  в  руках,  и  не  казался  ни  пьяным,  ни
возбужденным, в отличие от нее, и это произвело на нее  впечатление.  Оззи
тоже был восхищен ее полной  фигурой  и  западной  мужеподобной  походкой.
Ветер переменился, парус захлопал, судно отклонилось от курса,  ободряющая
усмешка вспыхнула на его порозовевшем от солнца и выпитого джина  лице;  у
него была кривая застенчивая улыбка, немного похожая на  улыбку  ее  отца.
Она упала в его руки  и  смутно  ощутила,  что  из  этого  падения  от  их
совместных усилий может возникнуть  новая  жизнь.  Она  взвалила  на  себя
материнство, клуб садоводов, гараж и вечеринки. Пила утренний кофе  вместе
с приходящей домработницей  и  ночной  коньяк  со  своим  мужем,  ошибочно
принимая его пьяное вожделение за примирение. Мир вокруг нее рос - ребенок
за ребенком выскакивал между ног. Они  сделали  пристройку  к  дому,  Оззи
доплачивали за инфляцию - каким-то образом она питала свой мир, но  он  ее
больше  не  поддерживал.  Ее  депрессия  усиливалась.  Врач  прописал   ей
тофранил, психотерапевт - психоанализ, священник - и то и  другое.  Они  с
Озом жили тогда в Норвиче, в доме был слышен звон церковных колоколов,  и,
пока дети не вернулись из школы,  Александра  лежала  в  постели  длинными
темными вечерами, принимая каждый удар, чувствуя себя такой же разбитой  и
дурно пахнущей, как старая калоша или шкурка белки, задавленной  на  шоссе
несколько дней назад.
   Девушкой, лежала она на кровати,  в  их  чистом  городке,  возбужденная
собственным телом, явившимся ниоткуда, чтобы связать ее дух;  она  изучила
себя в зеркале, увидела ямочку на подбородке и забавную ложбинку на  конце
носа, отошла, чтобы оценить  покатые  широкие  плечи,  груди,  похожие  на
тыквы, и небольшую перевернутую чашу живота, светящегося  над  застенчивым
треугольным кустиком  и  крепкими  округлыми  бедрами.  И  решила  быть  в
согласии со своим телом; оно могло быть  и  хуже.  Лежа  на  кровати,  она
любовалась своей лодыжкой, поворачивая ее в свете,  льющемся  из  окна,  -
упругим блеском выступающих  под  кожей  костей  и  мышц,  бледно-голубыми
венами с магически  движущимся  по  ним  кислородом  -  или  гладила  свои
предплечья, мягкие, округлые, суживающиеся  к  запястью.  Потом,  ближе  к
середине семейной жизни, ее собственное тело ей опротивело, и попытки Оззи
заниматься с ней любовью казались недоброй насмешкой. Оно было  телом  вне
дома, за окнами, избитое светом, изрешеченное водой, листообразной  плотью
кого-то другого, к которой льнет красота мира; ко времени развода она  как
будто вылетела в окно. На утро после  постановления  о  разводе,  встав  в
четыре часа, она выдергивала мертвые кусты гороха и распевала  под  луной,
под светом этого твердого белого камня с  наклоненным  печальным  бесполым
лицом - небесным ликом над кошачье-серым цветом зари на востоке.  У  этого
другого тела тоже была душа.
   Сейчас мир лился сквозь нее, опустошенную, как сквозь трубу. Женщина  -
это дырка. Александра прочла это когда-то в мемуарах проститутки. На самом
деле ей казалось, что она, скорее, губка, тяжелая, хлюпающая,  лежащая  на
кровати и вбирающая из воздуха всю тщету и невзгоды: войны без победителя,
когда болезни побеждены, и умереть все мы можем только от  рака.  Дома  ее
дети будут шуметь, неловкие и беспомощные, повиснут на ней,  заглядывая  в
лицо, прося пищи, и  они  найдут  не  мать,  а  испуганное  толстое  дитя,
подурневшее и поглупевшее, больше не  удивляющее  своего  отца,  чей  прах
развеяли два года назад с самолета над его любимым горным лугом, где семья
когда-то собирала полевые цветы -  альпийские  флоксы  и  "летчики"  с  их
пахнущими скунсом листьями, акониты и до декатеоны, горные лилии,  которые
цветут в сырых местах, оставшихся после  сошедших  снегов.  Ее  отец  брал
атлас растений, а маленькая Сандра приносила  ему  свежесорванные  жертвы,
чтобы он определил  их  названия,  нежные  цветы  со  скромными,  бледными
лепестками и стеблями, холодными, как казалось девочке,  оттого,  что  они
пробыли всю ночь в горах на холоде.
   Ситцевые  шторы,  которые  Александра  и  Мейвис  Джессап,  разведенная
декораторша из "Тявкающей лисицы",  повесили  на  окнах  спальни,  были  в
крупных розовых и белых пионах. Складки  драпировок  образовали  из  этого
узора отчетливое лицо клоуна, злое бело-розовое  лицо  с  маленькой  щелью
рта; чем больше  Александра  смотрела,  тем  больше  появлялось  таких  же
зловещих клоунских лиц, хор  клоунов  среди  наложений  пионов.  Это  были
дьяволы. Они усиливали  ее  депрессию.  Она  подумала  о  своих  малышках,
ждущих, когда их изгонят из глины, они  были  ее  воплощениями  -  сырыми,
бесформенными. Рюмка и таблетка могли ее взбодрить и оживить, но она знала
этому  цену:  ей  станет  хуже  два  часа  спустя.  Ее  бессвязные   мысли
притягивались, как колдовским челноком и синкопированным звуком  машин,  к
старой усадьбе Леноксов и ее  обитателю,  темноволосому  принцу,  взявшему
двух ее сестер, будто нанося ей умышленное оскорбление.  Но  даже  в  этом
ощущалась какая-то непростая игра, желание испытать ее дух. Она  тосковала
по дождю, видела его движение над пустотой потолка, но, когда выглянула  в
окно, не заметила  никакой  перемены  в  безжалостно  ясной  погоде;  Клен
напротив  покрыл  оконные  стекла  золотом,  последним  сиянием   отживших
листьев. Александра лежала на своей постели, несчастная, под тяжестью всей
этой непрекращающейся бесполезности мира.
   Добрый Коул зашел в комнату, почуяв ее грусть. Блестящее длинное тело в
просторном мешке собачьей шкуры неуклюже  двигалось  по  овальному  ковру,
сплетенному из лоскутов. Вдруг он вспрыгнул без усилий на  ее  качнувшуюся
кровать, встревоженно облизал ей лицо и руки и понюхал там,  где  она  для
удобства расстегнула пояс  своих  заскорузлых  от  грязи  "Ливайсов".  Она
подтянула кверху блузку, показав большую часть  молочно-белого  живота,  и
нашла там лишний сосок на расстоянии ширины  ладони  от  пупка,  маленькую
розовую резиновую почку, появившуюся несколько лет назад. Док Пэт заверил,
что она доброкачественная, не раковая. Он предложил  ее  удалить,  но  она
боялась  операций.  Сосок  был  нечувствительным,  но  кожу  вокруг   него
покалывало, пока Коул нюхал и лизал его.  Тело  собаки  излучало  тепло  и
тошнотворный запах падали. Земля включает в себя все  эти  оттенки  запаха
разложения и испражнений,  и  Александра  находила  их  не  противными,  а
по-своему приятными, глубоко вплетенными в распад.
   Внезапно Коул устал сосать. Он упал в изнеможении во  вмятину,  которую
его притупленное огорчением тело оставило на кровати.  Большая  собака  во
сне храпела, издавая звук втягиваемой через соломинку жидкости. Александра
вглядывалась в потолок, ожидая какого-то события. Оболочка ее полных  слез
глаз казалась горячей и сухой, как кожа кактуса. Зрачки были двумя черными
шипами, растущими вовнутрь.


   Сьюки занесла свой  рассказ  о  Празднике  урожая  ("Распродажа  старых
вещей, клоун Дак, часть программы унитарной церкви") Клайду Гэбриелу в его
тесный  офис  и,  смутившись,  обнаружила  его  распростертым  за  столом,
положившим голову на руки. Он услышал, как зашуршали  листы  ее  рукописи,
когда она клала ее в корзину для документов, и поднял голову. Под  глазами
у него были красные круги, но она не могла понять - от слез или  сна,  или
же это были последствия вчерашней бессонницы. По слухам, он не только пил,
но и был владельцем телескопа и иногда часами просиживал за ним на  задней
веранде, изучая звезды. Его волосы цвета светлого дуба, жидкие на макушке,
были спутаны, под глазами мешки, и все  лицо  бледно-серое,  как  газетная
бумага.
   - Извините, - сказала она. - Я думала, вы хотите впихнуть это в номер.
   Не поднимая головы от стола, он скосил глаза на страницы ее рукописи.
   - Впихнуть, впихнуть, - сказал  он,  смущенный  тем,  что  его  застали
поверженным. - Эта статья не заслуживает  заголовка  в  две  строчки.  Что
скажете о таком: "Пастор-миротворец намеревается превратиться в павлина"?
   - Я разговаривала не с Эдом, а с членами его комитета.
   - Ох, простите, я забыл, что вы считаете Парсли выдающимся человеком.
   - Это не совсем так,  -  сказала  Сьюки,  держась  слишком  прямо.  Эти
несчастные и незадачливые мужчины, с которыми ее сводила судьба,  были  не
прочь затянуть тебя в постель, если ты это позволишь и  не  задираешь  при
этом  нос.  Мерзкую  злобно-насмешливую  черту  натуры   Клайда,   которая
заставляла других сотрудников раболепствовать и подмачивала их репутацию в
городе, Сьюки рассматривала  как  замаскированную  самозащиту,  оправдание
наоборот. Когда-то в юности он, должно быть, обещал стать красивым, но его
привлекательность - высокий лоб, широкий чувственный  рот  и  глаза  очень
нежного льдисто-голубого цвета в  обрамлении  пушистых  длинных  ресниц  -
исчезла; постепенно он становился таким вот иссохшим пьяницей.
   Клайду было немного за пятьдесят. На доске над  его  рабочим  столом  с
размещенными на ней образцами кеглей, заголовков и несколькими  хвалебными
отзывами в рамочках, посвященными газете "Уорд" при прежних руководителях,
он повесил фотографии дочери и сына и ни одной фотографии  жены,  хотя  не
был разведен. Дочь, хорошенькая и по-детски круглолицая, была не замужем и
работала техником-рентгенологом больницы Майкла Риса в  Чикаго,  стремясь,
возможно, стать, как сказал бы  насмешливо  Монти,  "леди-доктором".  Сын,
бросивший колледж  и  интересующийся  театром,  провел  лето  за  кулисами
летнего театра в Коннектикуте, у  него  были  отцовские  светлые  глаза  и
пухлые губы древнегреческой статуи. Фелисия Гэбриел, жена, отсутствовавшая
на стене, когда-то, должно быть, была дерзкой и задорной, а превратилась в
болтливую маленькую женщину с острыми чертами лица.  Теперь  ее  волновало
правительство и оппозиция, война, наркотики, грязные  песни,  звучащие  по
радио, то, что "Плейбой"  продается  открыто  в  местных  аптеках,  сонное
городское правление с толпой бездельников в центре,  то,  что  летом  люди
одеваются неприлично и соответственно ведут себя, все было бы иначе,  будь
ее воля.
   - Только что звонила Фелисия, - заговорил Клайд,  словно  извиняясь,  -
она в бешенстве оттого, что этот  Ван  Хорн  нарушил  правила  пользования
заливными землями. Она также сказала, что твой рассказ слишком льстит ему;
что она слышала о его нью-йоркском прошлом, оно довольно неприглядно.
   - От кого она об этом слышала?
   - Не знаю. Фелисия не выдает своих источников. Может, она получила  эти
сведения прямо от _Дж.Эдгара Гувера_.
   Ирония по отношению к жене несколько оживила  его  лицо,  он  и  раньше
очень часто иронизировал в адрес Фелисии. А вообще, что-то умерло  в  этих
глазах под длинными ресницами. Двое взрослых детей на стене выглядели  как
напоминание о юном Клайде, та же призрачность в лицах. Сьюки часто  думала
об  этом.  Округлые  черты  дочери,  как  незаполненный  контур  в   своем
совершенстве, и мальчик, такой же  мрачно-покорный,  с  мясистыми  губами,
кудрявыми волосами и серебристым  удлиненным  лицом.  Эта  бесцветность  у
Клайда была подкрашена коричневым ароматом утреннего виски  и  сигареты  и
странным едким запахом, исходящим от его загривка. Сьюки никогда не  спала
с Клайдом. Но ее преследовало  материнское  ощущение,  что  она  могла  бы
сделать его здоровым. Казалось, он тонул, цепляясь за свой стальной  стол,
как за перевернутую лодку.
   - У вас измученный вид, - сказала она ему довольно развязно.
   - Так и есть, Сьюзанн. Я действительно измучен.  Фелисия  каждый  вечер
висит на телефоне, без конца что-то с кем-то обсуждает, и  это  заставляет
меня слишком много пить. Я пытался  смотреть  в  телескоп,  но  мне  нужен
посильнее, в этот едва видны кольца Сатурна.
   - Сходите с ней в кино, - предложила Сьюки.
   - Мы ходили на одну невинную вещь с Барброй  Стрейзанд  -  Боже,  какой
голос у этой женщины, он входит  в  тебя,  как  кинжал!  -  она  была  так
раздражена насилием в одном из рекламных роликов,  что  ушла  и  полфильма
жаловалась управляющему. Потом  ко  второй  половине  фильма  вернулась  и
разъярилась оттого, что, по ее  мнению,  слишком  много  показывали  грудь
Стрейзанд, когда она, одетая в платье начала века, нагибается.  Понимаете,
это был фильм для всех, а не только для совершеннолетних! Песни там пели в
старых трамваях!
   Клайд пытался засмеяться, но его губы разучились, и дыра искривившегося
рта на его лице выглядела  жалко.  Сьюки  так  и  подмывало  стянуть  свой
шерстяной свитер цвета какао, расстегнуть лифчик и дать  этому  умирающему
мужчине пососать свою дерзкую грудь; но в ее жизни уже был Эд Парсли, и  с
нее хватало одного корчащегося страдальца-интеллигента.  Каждую  ночь  она
мысленно иссушала Эда Парсли, а когда слышала призыв,  могла  перенестись,
сделавшись достаточно легкой, через затопленное болото к  острову  Даррила
Ван Хорна. Вот там все происходило, а не  здесь  в  городе,  где  покрытая
нефтяными полосами вода билась о  портовые  сваи  и  отбрасывала  дрожащий
отраженный свет на изможденные лица жителей Иствика, когда  они  брели  по
своим житейским и христианским делам.
   Соски Сьюки, тем не менее, напряглись под свитером,  буквально  излучая
исцеляющую силу, для любого мужчины она была садом, полным  противоядий  и
смягчающих обстоятельств. Ее околососковые кружки  покалывало,  как  будто
пришла пора давать ребенку грудь или  как  когда  они  с  Джейн  и  Лексой
поднимали энергетический конус, и  острая  дрожь,  что-то  вроде  уходящей
тревоги, прошла через ее кости, даже по пальцам рук и ног, будто они  были
тонкими трубками, через которые шли потоки  ледяной  воды.  Клайд  Гэбриел
склонился  над  редактурой  текста,  его  бесцветный   череп   трогательно
проглядывал сквозь длинные редкие пряди цвета  светлого  дуба,  -  с  этой
точки он себя никогда не видел.
   Сьюки вышла из редакции "Уорд" и пошла по Портовой улице по направлению
к кафе "Немо", чтобы позавтракать; перспектива тротуаров  и  ярких  витрин
казалась туго натянутой ниткой, вдоль которой двигалась ее прямая  фигура.
Мачты парусников, пришвартованных  за  сваями,  похожие  на  лес  стройных
глянцевых деревьев, поредели. В южном  конце  улицы  на  Портовой  площади
огромные старые буки вокруг маленького гранитного памятника  героям  войны
образовали над ним хрупкую стену желтых, опадающих  от  каждого  дуновения
листьев. Вода ближе к зимним холодам приобрела оттенок  голубой  стали,  а
белая деревянная обшивка домов со стороны  залива  выглядела  ослепительно
белым мелом, - различим был каждый гвоздь. "Как красиво!" - подумала Сьюки
и почувствовала страх, что ее собственная красота и жизнелюбие  не  всегда
будут частью этого мира, что однажды она уйдет, как потерявшийся  фигурный
кусочек из центра мозаичной картинки.


   Джейн Смарт играла вторую сюиту Баха для виолончели без аккомпанемента,
ре минор. Маленькие черные  шестнадцатые  ноты  вступления  поднимались  и
опускались вместе с диезами и бемолями - как  человек,  слегка  повышающий
голос  в  беседе,  старик  Бах   привел   свой   непогрешимый   тональный,
приостановившийся  было  инструмент  снова  в  действие.  И  Джейн  начала
отрывисто  возмущаться   этими   нотами,   такими   черными,   уверенными,
мужественными,   игра   становилась   искуснее   с    каждой    скользящей
транспонировкой  темы,  а  ему  безразлично,   этому   покойному   старому
лютеранину в парике, с квадратным лицом, и его Богу, и его гению,  и  двум
женам с семнадцатью детьми, безразлично, как болят кончики ее пальцев, как
ее покорный дух кидает назад и вперед, вверх и вниз этой армией нот, чтобы
только его голос звучал после смерти,  -  бессмертие  бунтаря.  Она  резко
встала, положила смычок, налила немного сухого вермута и пошла к телефону.
Сьюки к этому времени уже должна  была  вернуться  с  работы  и  забросить
немного арахисового масла  и  джема  в  своих  бедных  детей,  прежде  чем
отправиться вечером на этот идиотский гражданский митинг.
   - Мы должны сделать что-нибудь и затащить Александру к Дариллу, -  была
основная мысль телефонного разговора Джейн.  -  Я  колебалась  до  прошлой
среды, даже несмотря на то, что она отказалась, потому что, кажется, очень
обижена из-за того, что мы не собираемся в четверг, она слишком привыкла к
сборищам по четвергам и выглядела  просто  ужасно  подавленной,  буквально
_больной_ от ревности, прежде всего ко мне  и  Брамсу,  а  потом  к  твоей
статье, нужно сказать, она как-то на нее подействовала. Я не могу  застать
ее и поговорить, а она не решается выяснять сама, почему ее не пригласили.
   - Но, дорогая, ее же пригласили, как и нас с тобой. Когда он  показывал
мне свою коллекцию для статьи, он даже вытащил  дорогой  каталог  выставки
этой Ники, как ее там, которая проходила в Париже, и сказал,  что  отложил
его, чтобы показать Лексе.
   - Ну, теперь она не поедет, пока ее официально не пригласят,  и,  можно
сказать, это ее мучает, бедняжку. Я думала, может, ты что-то скажешь.
   - Дорогая, ну почему я? Именно ты знаешь его лучше, ты  там  все  время
бываешь, музицируешь.
   - Я была там дважды, - сказала Джейн, выделив  последнее  слово.  -  Ты
умеешь запросто разговаривать с мужчинами. Я же не умею говорить намеками,
и может получиться слишком многозначительно.
   - А я вообще не уверена,  что  ему  понравилась  статья,  -  парировала
Сьюки. - Он ее даже не упомянул.
   - С чего бы это ему не понравилось. Статья вышла прекрасной, и он в ней
выглядит очень романтично, живо и впечатляюще. Мардж Перли повесила  ее  у
себя на доске объявлений и рассказывает всем своим потенциальным клиентам,
что это она помогла Ван Хорну приобрести поместье.
   По телефону было слышно, как к Сьюки с плачем  подошла  дочка;  старший
брат, пыталась она объяснить  между  рыданиями,  не  давал  ей  посмотреть
специальный учебный фильм о спаривании львов, потому что он хотел смотреть
повторение "Героев Хогана" по  кабельному  телевидению.  Рот  малышки  был
измазан арахисовым маслом и джемом,  густые  нечесаные  волосы  спутались.
Сьюки  захотелось  отхлестать  отвратительного   ребенка   по   измазанной
физиономии и привести его  в  чувство.  Алчность  -  вот  все,  чему  учит
телевидение, питая наш мозг одной и той же  кашей  для  детей  и  больных.
Даррил Ван Хорн объяснял ей, что телевидение несет ответственность за  все
мятежи и антивоенные выступления; рекламные паузы, постоянное переключение
каналов разрушило в  головах  молодежи  синапсы  [области  соприкосновения
нервных клеток друг с другом или с иннервируемыми тканями], отвечающие  за
логические  связи,  потому  призыв  "Занимайтесь  любовью,  а  не  войной"
представляется им актуальным.
   - Я об этом подумаю, - торопливо пообещала Сьюки и положила трубку.
   Ей нужно было отправляться на внеочередное заседание в Отделе шоссейных
дорог: неожиданные снежные заносы в феврале поглотили весь бюджет текущего
года по снегоочистительным работам и посыпке дорог солью,  а  председатель
Айк Арсено грозится подать в  отставку.  Сьюки  рассчитывала  уйти  оттуда
пораньше, чтобы успеть на свидание к Эду  Парсли  в  Пойнт-Джудит.  Прежде
всего ей пришлось уладить ссору. У детей наверху был  свой  телевизор,  но
они предпочитали пользоваться ее телевизором; шум от  него  наполнял  весь
маленький дом, а их стаканы с молоком и чашки с какао оставляли  круги  на
морском сундуке, превращенном в кофейный столик, и она то и дело  находила
позеленевшие хлебные корки, застрявшие  между  подушками  ее  двухместного
диванчика. Она в ярости металась по дому, приказывая  невоспитанным  детям
составить посуду после ужина в посудомоечную машину.
   - И обязательно прополощите нож после арахисового масла, прополощите  и
вытрите, если бросить его не очистив, арахисовое масло запечется так,  что
нож вовек не отмыть. - Прежде чем уйти с кухни,  Сьюки  накрошила  красной
конины из консервной банки "Элпо" в пластмассовую собачью миску с надписью
"Хэнк", сделанной маркером кем-то из детей, для прожорливого  веймаранера,
который жадно и  быстро  все  это  съест.  Себе  она  набила  рот  соленым
испанским арахисом, кусочки красной шелухи прилипли к пухлым губам.
   Затем пошла наверх. Чтобы попасть в спальню Сьюки, нужно  подняться  по
узкой лестнице, повернуть налево в тесный холл с  деревянными  некрашеными
стенами  и  покатым  потолком,  потом  повернуть  направо,  пройти   через
подлинную дверь  восемнадцатого  века,  обитую  крест-накрест  квадратными
гвоздиками. Она закрыла за  собой  эту  дверь  и  заперла  ее  на  кованую
железную задвижку в виде лапы с когтями. Комнатка была оклеена  обоями  со
старинным узором: вертикальные виноградные лозы, подвязанные к  столбикам,
как фасоль; с потолка провисала гамаком паутина. Крупные шайбы  с  болтами
скрепляли самые широкие трещины и удерживали штукатурку.  Одинокая  герань
засыхала на подоконнике единственного маленького окошка.  Сьюки  спала  на
продавленной двуспальной  кровати,  застеленной  потертым  покрывалом  уже
скончавшегося швейцарца. Она вспомнила,  что  у  кровати  лежал  последний
номер "Уорд", кривыми маникюрными ножницами осторожно вырезала свою статью
"Изобретатель,  музыкант  и  любитель  живописи",  едва  дыша  и  напрягая
близорукие глаза, стараясь, чтобы не попала  ни  одна  буква  из  соседней
статьи, не имеющей отношения к  Даррилу  Ван  Хорну.  Закончив  это  дело,
обернула свою статью внутренней стороной вокруг малышки с тяжелыми бедрами
и крошечными ступнями, которую подарила ей в день рождения Александра  два
года назад и с помощью которой сейчас она творила магический обряд. Особым
шнуром, вынутым из узенького  буфета  рядом  со  встроенным  камином,  тем
лохматым  бледно-зеленым  джутовым  шнуром,  каким  садовники  подвязывают
растения (считается, что среди  прочих  качеств  он  ускоряет  рост),  она
крепко обвязала завернутую фигурку так, что  не  стало  видно  ни  кусочка
смятой глянцевой газеты. Завязала шнурок бантиком, еще  раз,  и  в  третий
раз,  для  колдовства.  Амулет  ощущался  на  ладони  приятной   тяжестью.
Фаллическая удлиненная фигурка, похожая на крепко сплетенную корзинку.  Не
уверенная в том, поможет ли это заклинание, она легко  коснулась  фигуркой
своего лба, грудей, пупка, бывшего одним-единственным звеном в бесконечной
цепи женщин, приподняв юбку, но не  сняв  трусов,  коснулась  лона.  Чтобы
колдовство удалось, поцеловала запеленатую фигурку.
   - Наслаждайтесь, вы оба, - сказала она и, вспомнив словечко из школьной
латыни, тихо пропела: - Copula, copula, copula [соитие (лат.)].
   Потом встала на колени и положила лохматый зеленый амулет под  кровать,
где увидела дюжину дохлых мышей и пару потерявшихся колготок, в спешке  ей
недосуг было их поискать. Соски ее грудей уже затвердели, она  предвкушала
появление Эда Парсли - как он  припарковывает  темную  машину,  освещаемый
обличающим лучом маяка в Пойнт-Джудит, и входит в убогую сырую  комнатенку
в мотеле, за которую он уже уплатил  вперед  восемнадцать  долларов,  -  и
представляла себе вспышки его  раскаяния,  которые  ей  предстоит  вынести
после того, как она удовлетворит его сексуальный голод.


   В тот холодный пасмурный день  небо  было  покрыто  низкими  тучами,  и
Александра подумала, что на Восточном пляже может быть слишком  ветрено  и
сыро,  потому  остановила  свой  "субару"  на  обочине  прибрежного  шоссе
недалеко  от  дамбы  Леноксов.  Здесь  была  широкая  полоса  заболоченной
местности, где мог побегать Коул - трава уже стала  бесцветной  и  местами
полегла  под  действием  приливов.  Между  пестрых  валунов,  составляющих
основание огромной дамбы, море выносило мертвых  чаек  и  пустые  раковины
крабов, псу нравилось их обнюхивать и тщательно обследовать.  Здесь  также
стояли два кирпичных столба, увенчанные  гипсовыми  вазами  с  плодами,  с
уцелевшими ржавыми стержнями от чугунных ворот.  Пока  Александра  стояла,
устремив взгляд на мрачное  симметричное  здание,  его  владелец  неслышно
подъехал сзади на своем "мерседесе". Машина почти  белого  цвета  казалась
грязной; одно переднее крыло было помято, а другое после ремонта покрасили
не совсем подходящей краской цвета слоновой кости. На голове у  Александры
для защиты от ветра была надета красная бандана, и когда  она  обернулась,
то увидела собственное лицо в глазах улыбающегося темноволосого мужчины  -
испуганный овал, обрамленный красным,  на  фоне  серебристых  облаков  над
морем, волосы спрятаны, как у монахини.
   Окно его машины мягко опустилось.
   - Приехали наконец, - крикнул  он  ей,  не  подглядывая,  как  паяц,  с
любопытством,  а  просто  как  деловой  человек,  утверждающий  факт.  Его
морщинистое лицо улыбалось. На переднем сиденье  рядом  с  ним  обреталось
темное конусообразное существо -  колли,  в  трехцветном  окрасе  которого
преобладал черный. Это создание яростно залаяло, когда верный Коул, бросив
обнюхивать падаль, кинулся к хозяйке.
   Пес рассвирепел и не давал ей говорить, удерживая, она схватила его  за
ошейник и повысила голос, чтобы быть услышанной сквозь собачий лай:
   - Я просто здесь припарковалась, я не... -  Ее  голос  звучал  необычно
молодо и нежно, ее застали врасплох.
   - Знаю, знаю, - нетерпеливо сказал Ван Хорн. - В любом случае пойдем  и
выпьем. Вы ведь еще у меня не были.
   - Я через минуту должна возвращаться. Дети приходят из школы.
   Александра тянула Коула к своей машине, он подозрительно смотрел на нее
и сопротивлялся. Хотел показать, что еще не нагулялся.
   - Лучше прыгайте-ка в мой драндулет, - крикнул он.  -  Наступает  время
прилива, не хотите же вы застрять?
   "Хочу ли я этого?"  -  спросила  она  себя,  уже  подчиняясь  ему,  как
автомат, и предавая лучшего друга - Коул оставался  в  "субару".  А  он-то
думал, что она пойдет с ним и повезет  домой.  Александра  приспустила  на
один дюйм переднее окошко, чтобы псу не  было  душно,  и  заперла  дверцы.
Черная шерсть на морде собаки взъерошилась от недоумения.  Вислые  тяжелые
кудрявые уши встали торчком. Она  часто  ласково  перебирала  эти  розовые
бархатные  занавески,  сидя  у  камина  и  отыскивая  клещей.   Александра
отвернулась.
   - Ну разве что на минутку, - невнятно сказала она Ван  Хорну,  вспыхнув
от неловкости  и  растеряв  обретенное  с  годами  чувство  уверенности  и
самообладание.
   Колли, о котором Сьюки не  упомянула  в  статье,  изящно  пробрался  на
заднее сиденье, когда она открыла дверцу "мерседеса". Внутри  машина  была
обита красной кожей, передние сиденья  покрыты  чехлами  из  овечьих  шкур
мехом наружу. С роскошным звуком дверца захлопнулась.
   - Поздоровайся, Нидлноуз  [Остроносый  (англ.)],  -  сказал  Ван  Хорн,
повернув назад большую голову, казалось,  что  на  нем  огромный  шлем.  У
собаки действительно был очень острый нос, пес  ткнулся  им  в  протянутую
ладонь Александры. Острый, мокрый и противный, как  кончик  сосульки.  Она
быстро отдернула руку.
   - Пройдет несколько часов, прежде чем наступит прилив, -  сказала  она,
стараясь вернуть голос в обычный  женский  регистр.  Дамба  была  сухой  и
бугристой. До нее у него еще не дошли руки.
   - С этой шельмой держите ухо востро, - сказал он. - Черт побери, как вы
себя чувствуете? У вас подавленный вид.
   - У меня? С чего вы взяли?
   - Да вижу. На одних угнетающе  действует  осень,  другие  не  переносят
весну. Сам я всегда любил весну. Все растет, слышно, как  тяжело  вздыхает
природа, старая сука. Ей не хочется ничего делать, опять все то же  самое,
но она должна. Это проклятая мучительная пытка. Все эти  почки  и  побеги,
сок начинает бродить по стволам деревьев, появляются растения и насекомые,
чтобы опять отстаивать себя  в  борьбе,  семена  пытаются  вспомнить,  как
действует эта чертова ДНК, и вся эта борьба  ради  того  только,  чтобы  в
конце концов превратиться в  щепотку  азотного  удобрения.  Бог  мой,  как
жестоко.  Может  быть,  я  слишком  чувствителен.  Держу  пари,  вы   этим
упиваетесь. Женщины не так чувствительны к подобным вещам.
   Она  утвердительно  кивнула,  поглощенная  тряской  сужающейся  дороги,
оставлявшей позади растущее пространство. В дальнем конце  при  въезде  на
остров стояли кирпичные столбы, и здесь сохранились ворота,  долгое  время
их чугунные створки были распахнуты, и проржавевшие завитушки стали опорой
для дикой виноградной лозы и ядовитого плюща, сквозь них проросли  молодые
деревца, болотные клены, чьи крошечные листья уже окрасились  в  нежнейший
алый тон, почти как роза. На одном  столбе  отсутствовала  лепная  ваза  с
плодами.
   - Женщинам часто приходится терпеть боль, - продолжал Ван Хорн. - Я  не
выношу боли. Не могу себя заставить даже прихлопнуть муху. Бедняга  и  так
умрет через пару дней.
   Александра передернулась, вспомнив, как домашние мухи садятся на  губы,
когда она спит, как щекочут  ее  их  мохнатые  лапки  своим  электрическим
прикосновением, как протертый провод утюга.
   - Мне нравится май, - призналась она, запинаясь. - Хотя всякий  раз  он
требует все больших усилий. Для тех, кто занимается садом и  огородом,  по
крайней мере.
   К ее облегчению, рядом с  особняком  не  было  зеленого  грузовика  Джо
Марино. Казалось, самая тяжелая работа по сооружению корта уже  проделана:
вместо золотистых экскаваторов, описанных Сьюки, сейчас  здесь  трудились,
сняв рубашки, молодые рабочие, с мелодичным стуком прибивали  они  широкие
щиты зеленой пластиковой изгороди к вертикальным металлическим  столбикам,
огораживая всю территорию, - она увидела это на повороте дороги -  до  тех
самых мест, где гнездятся снежные  цапли  на  сухих  вязах.  Все  поместье
казалось огромной игральной картой двух цветов - земли и  травы;  разметка
из белых линий была четкой и значительной, как предельно точная диаграмма.
Ван Хорн остановил машину, чтобы Александра могла полюбоваться.
   - Я просмотрел каталоги, даже если потратишься на сооружение  корта  из
глины любого вида и думаешь, что это все, поддерживать корт  в  порядке  -
еще одна головная боль. Если же покрыть корт составом "Эсфлекс",  остается
только время от времени сметать листья, а  играть  можно  с  успехом  и  в
декабре. Через пару дней его можно будет опробовать, я подумал, мы  сможем
сыграть пара на пару с вами и двумя вашими приятельницами.
   - Господи, за что такая честь? Я не в форме, честное слово... -  начала
она, имея в виду теннис. Когда-то они с Оззи частенько играли пара на пару
с другими супругами, но это было так давно, с тех пор она едва  ли  вообще
по-настоящему играла, хотя Сьюки один-два раза за лето брала ее в качестве
партнера поиграть в субботу на разбитых общественных кортах у Саутвика.
   - Тогда _приводите себя в порядок_,  -  сказал  Ван  Хорн,  неправильно
истолковав ее слова и в восторге брызгая слюной.  -  Повернитесь,  снимите
эти тряпки. Черт возьми, ведь тридцать восемь - это молодость.
   "_Он  знает,  сколько  мне  лет_",  -  подумала  Александра  скорее   с
облегчением, чем с обидой.  Приятно,  когда  тобой  интересуется  мужчина;
знакомство - вот это неловко; все это многословие и смущение  за  обильным
возлиянием, а потом тела  обнажаются,  обнаруживаются  скрытые  родинки  и
морщинки, как непонравившиеся подарки  на  Рождество.  Но  сколько  любви,
когда об этом думаешь, не о партнере, а  о  собственном  обнаженном  теле,
которое предстанет его  взору:  о  лихорадочном  возбуждении,  сбрасывании
одежды, когда в конце  концов  остаешься  самой  собой.  С  этим  странным
властным мужчиной она, в основном знакома. А то,  что  он  выглядел  таким
отталкивающим, даже помогало.
   Он снял машину с тормоза, двинулся накатом по потрескивающему гравию  и
остановился у парадной  двери.  Две  ступени  вели  на  мощеный  портик  с
колоннами, на котором  виднелась  выложенная  зеленой  мраморной  мозаикой
буква L. Свежевыкрашенная черной краской дверь была такой  массивной,  что
Александра испугалась, что дверь может  слететь  с  петель,  когда  хозяин
распахнул ее. В вестибюле дома ее встретил специфический запах  серы,  Ван
Хорн по привычке его не замечал. Он провел ее в дом, мимо полой  слоновьей
ноги со стоящими в ней тростями,  гнутыми  и  с  набалдашниками,  и  одним
зонтом. На Ван Хорне был мешковатый твидовый костюм-тройка, как  будто  он
ездил на деловую  встречу.  Он  взволнованно  размахивал  во  все  стороны
негнущимися руками, и они, как рычаги, падали вдоль тела.
   - Там, за двумя роялями, лаборатория,  раньше  здесь  был  танцевальный
зал. Там пока еще ничего нет, только целая тонна оборудования, половина не
распакована; едва начали  составлять  список,  как  пришлось  внести  туда
динамит в виде петард  для  фейерверка.  Вот  здесь,  на  другой  стороне,
назовем это кабинетом, половина  моих  книг  еще  в  коробках  в  подвале,
некоторые  старинные  книги  я  не  хочу  вынимать,  пока   не   установят
кондиционер. Знаете, эти старые  переплеты  и  даже  нитки,  которыми  они
прошиты, рассыпаются в прах, как мумии, если открыть  крышку  саркофага...
Приятная комната, не так ли? Здесь висели оленьи рога и головы. Сам  я  не
охотник, вставать в четыре часа утра, идти в лес и стрелять из дробовика в
какую-нибудь глазастую косулю, не причинившую никому вреда, безумие.  Люди
безумцы. Они и в самом деле опасны, уж поверьте.
   Вот столовая. Стол красного дерева, с шестью выдвижными  досками,  если
захочется дать банкет, сам я предпочитаю обеды в узком кругу, четыре-шесть
человек, чтобы каждый мог блеснуть, показать  себя  с  наилучшей  стороны.
Пригласишь целую толпу, и  всеми  овладевает  стадное  чувство,  несколько
лидеров  и  множество  овец.  У  меня  еще  не  распакован  необыкновенный
канделябр,  восемнадцатый  век,  мой  знакомый  эксперт   с   уверенностью
утверждает, что он из мастерской Роберта Джозефа Августа, хотя на нем  нет
клейма, французы никогда не были помешаны на клеймах, как англичане. Вы не
поверите, на нем видна каждая  деталь  -  от  виноградной  лозы  до  усика
крохотной причудливой  завитушки,  на  нем  можно  разглядеть  одного-двух
жучков, видно даже, где насекомые прогрызли листья, и все выполнено в  две
трети натурального размера; мне не хотелось бы его ставить здесь, пока  не
установят  элементарную  охранную  сигнализацию.   Грабители   обычно   не
связываются  с  такими  домами,  где  только  один  вход  и   выход,   они
предпочитают иметь запасной вариант.  Дело  не  в  том,  что  у  меня  нет
страхового полиса, но воры становятся наглее,  наркотики  делают  негодяев
отчаяннее, наркотики и общее падение уважения вообще ко всему на свете.  Я
слышал, как люди уходили на полчаса и их обчищали до нитки, они следят  за
вашим распорядком, за каждым шагом, за вами наблюдают. Единственно  в  чем
можно быть уверенным в этом обществе, милая: за вами _наблюдают_.
   Александра не помнила, какой отклик нашли у нее эти излияния,  вероятно
вежливые поддакивания; она держалась от него на  некотором  расстоянии  из
боязни, что этот большой мужчина может нечаянно ее задеть, поворачиваясь и
жестикулируя. Она видела не только расхваставшегося возбужденного брюнета,
но еще и некую пронзительную наготу и бедность: убожество пустых  углов  и
обшарпанные полы без ковров, покоробившиеся потолки с  трещинами,  которые
не ремонтировались несколько десятков лет; когда-то бывшая  белой,  краска
на деревянных рамах пожелтела и  облупилась;  элегантные  панорамные  обои
ручной  набивки  отошли  по  углам  и  вдоль  швов,  на  стенах   остались
прямоугольные и овальные светлые пятна от висевших здесь прежде  картин  и
зеркал. Несмотря на рассказ о нераспакованных  еще  предметах  роскоши,  в
комнатах было пустовато; Ван Хорн обладал здоровым инстинктом  творца,  но
казалось, что в его распоряжении была ровно  половина  нужных  материалов.
Александра сочла это  трогательным  и  обнаружила  сходство  с  собой:  ее
монументальные статуэтки можно удержать в руке.
   - Теперь, - объявил он рокочущим басом, словно заглушая у нее в  голове
эти мысли, - вот комната, которую я хотел вам показать.
   "La chambre de resistance" [главная комната (фр.)].  Это  была  длинная
гостиная  с  помпезным  камином,  напоминающим  фасад  храма,   -   резные
ионические колонны, украшенные листьями, поддерживали каминную доску,  над
которой огромное конусообразное зеркало  давало  мутное  отражение  пышной
комнаты. Она посмотрелась в зеркало и сняла бандану, откинув волосы назад.
Сегодня они не были заплетены в косу, но еще сохранили ее  упругие  следы.
Голос звучал молодо и звонко, да и сама она казалась моложе в этом древнем
снисходительном зеркале. Оно  было  немного  наклонено,  она  взглянула  в
зеркало и осталась довольна - не видно второго подбородка. Дома в  зеркале
ванной комнаты она выглядела ужасно - карга  с  потрескавшимися  губами  и
ложбинкой на носу, с красными прожилками на носовой перегородке. Когда  же
она вела машину и заглядывала в зеркало заднего  вида,  то  выглядела  еще
хуже: трупного цвета лицо, дикие глаза, прядь волос сбилась на  сторону  и
повисла над одним глазом,  как  лапка  какого-то  жука.  Совсем  маленькой
девочкой Александра представляла себе, что  позади  зеркала  каждого  ждет
другой человек, чтобы выглянуть оттуда, совсем другая сущность. Как многое
из того, чего  опасаешься  в  детстве,  оказывается  до  какой-то  степени
верным.
   Вокруг  камина  Ван  Хорн  расставил  современные   мягкие   кресла   и
закругленный  диван  с  четырьмя  довольно   потертыми   подушками,   явно
привезенными из нью-йоркской квартиры. В комнате было  много  произведений
искусства, часть их разместилась на полу. Огромный, раскрашенный, в  дикие
цвета надувной виниловый гамбургер. Белая  гипсовая  женщина  у  настоящей
гладильной доски с чучелом настоящей кошки от таксидермиста,  трущейся  об
ее ноги. Вертикальные штабеля картонов от Брилло,  которые  при  ближайшем
рассмотрении оказались не тонкими  разрисованными  листьями,  а  тщательно
расписанным шелком, натянутым на огромные кубы  из  какого-то  плотного  и
тяжелого материала. Радуга  из  неоновых  огней,  еще  не  подключенная  и
пыльная.
   Хозяин похлопал рукой по одному особенно безобразному произведению: это
была  обнаженная  женщина,  лежащая  на  спине  раскинув  ноги;  она  была
изготовлена  из  тонкой  проволоки,  расплющенных  жестянок  из-под  пива,
старого фаянсового цветочного горшка вместо живота и кусков хромированного
бампера от автомобиля, ее нижнее белье было пропитано лаком и клеем. Лицо,
уставившееся в небо или потолок, лицо гипсовой куклы  -  такой  Александра
играла в детстве,  с  голубыми  фарфоровыми  глазами  и  розовыми  щечками
херувима, - было вырезано и прикреплено к куску дерева, раскрашенного  под
волосы.
   - Вот купил гениальную вещицу, - сказал  Ван  Хорн,  вытирая  углы  рта
сложенными щепотью пальцами. - Кайенхольц. Похож на Марисоля, но  покрепче
будет! Никакого однообразия или заданности. Вот в  таком  духе  вам  стоит
работать.  Яркость,  vielfaltigkeit  [многообразие  (нем.)],  знаете   ли,
двусмысленность. Не обижайтесь, Лекса, но вы-то ничего не стоите с  вашими
милашками.
   - Они не милашки, это пародия на женщин, - вяло отвечала она,  чувствуя
себя неловко от такого пренебрежительного  отношения,  испытывая  какое-то
ускользающее ощущение,  словно  мир  проходит  сквозь  нее  или  она  сама
приводит его в движение, так поезд медленно отходит от станции, а кажется,
что плывет назад платформа. - Мои малышки не предмет для шуток,  я  создаю
их с любовью. - В то же время ее рука ощупала "произведение  искусства"  и
ощутила там гладкую, но прочную живую ткань.
   На стенах этого удлиненного  зала  когда-то,  возможно,  были  портреты
самих Леноксов, привезенные из Ньюпорта в восемнадцатом  веке.  Теперь  же
здесь висели, или стояли, или раскачивались безвкусные пародии -  создания
людей заурядных, огромные телефоны-автоматы на мягком холсте, американские
флаги  во  множестве,  написанные  крупными  грубыми   мазками,   огромные
долларовые купюры, воспроизведенные  с  бесстрастной  точностью,  гипсовые
очки не на глазах, а на раскрытых губах, безжалостно увеличенные странички
юмора из газет  и  рекламные  эмблемы,  портреты  кинозвезд  и  крышки  от
бутылок,  сладости,  газеты  и  дорожные  знаки.  Все  то,   что   хочется
попробовать и выбросить за  ненадобностью,  едва  взглянув,  было  собрано
здесь,  преувеличенное  и  кричащее:  увековеченная   свалка.   Ван   Хорн
радовался, пыхтел и то и  дело  вытирал  рот,  когда  вел  ее  через  зал,
показывая коллекцию, вдоль одной стены,  потом  поворачивал  и  шел  назад
вдоль  другой:  по  правде  говоря,  она  увидела,  что  приобретенные  им
образчики этого псевдоискусства хорошего качества. У него водились деньги,
и ему нужна была женщина, чтобы помочь их тратить. По его  темному  жилету
вилась золотая часовая цепочка -  подделка  под  старину.  Он  был  богат,
однако не знал, как распорядиться своим богатством.
   Появился чай с ромом,  но  церемония  была  более  спокойной,  чем  она
представляла себе по  описанию  Сьюки.  Вдруг  материализовался  Фидель  с
молчаливостью идеального слуги; скулу его украшал еле заметный  шрам,  как
аппликация на коже цвета кофе, как продуманное украшение к  мелким  острым
чертам. Пушистый кот по кличке Тамкин с деформированными лапами, описанный
в "Уорд", прыгнул Александре на колени как раз  в  ту  минуту,  когда  она
поднесла ко рту чашку, чай чуть не расплескался. Морской горизонт,  видный
сквозь узкие окна с того места, где она сидела,  тоже  остался  на  месте:
весь мир был отчасти мягко покачивающейся палубой на жидком горизонте; она
подумала о холодных плотных пластах морской  воды,  где,  придавленные  ее
тяжестью, движутся лишь  гигантские  слепые  слизни,  потом  вспомнила  об
осеннем тумане, нависшем над поверхностью лесного пруда, представила  себе
небесные сферы из разреженного газа,  которые  наши  астронавты  проходили
насквозь, не пробивая, чтобы не утекла  небесная  синева.  Здесь  ей  было
неожиданно спокойно. В этих, в сущности, пустых комнатах, если не  считать
множества произведений  искусства  откровенно  цинического  свойства,  все
свидетельствовало о привычках холостяка. Хозяин казался ей более приятным,
чем прежде. Если мужчина хочет с тобой переспать, он азартен и агрессивен,
он словно испытывает тебя, предвещая страсть в случае  успеха.  Сегодня  в
его манерах всего этого не было. Он выглядел усталым и расстроенным,  сидя
в плетеном кресле с ярко-коричневой вельветовой обивкой.  Она  представила
себе,  что  деловое  свидание,  ради  которого  он  надел  свой   парадный
костюм-тройку, не удалось, может быть, ему в банке отказали  в  займе.  Он
откровенно все доливал в свой чай ром  из  бутылки  "Маунт  Гэй",  которую
дворецкий поставил ему под руку на маленький столик в стиле королевы Анны.
   - Кто надоумил вас приобрести такую большую и удивительную коллекцию? -
спросила его Александра.
   - Мой консультант по инвестированию, - его  ответ  разочаровал.  -  Это
самое разумное с точки зрения финансов - если не считать нефтяной  фонтан,
- купить у художника имя еще до того, как он  станет  знаменит.  Вспомните
тех двух русских, что по дешевке  скупили  в  Париже  перед  самой  войной
картины Пикассо и Матисса, а теперь они в  Ленинграде,  где  их  никто  не
видит. Вспомните тех удачливых болванов, что приобрели раннего  Поллока  у
автора за бутылку шотландского виски. Даже если иногда не попадешь в точку
и промахнешься, все равно в среднем  выиграешь  больше,  чем  на  фондовой
бирже. Джаспер Джон намалюет вам картину, если поставить побольше выпивки.
Да я и сам люблю выпить.
   - Вижу, что любите, - проговорила Александра, стараясь  прийти  ему  на
помощь. Как могла она влюбить в себя этого неуклюжего непутевого  мужлана?
Он был как дом, в котором слишком много комнат, а в комнатах слишком много
дверей.
   Вот он наклонился в кресле вперед и расплескал чай. Он  делал  это  так
часто, что машинально раздвинул ноги, и коричневая  жидкость  выплеснулась
между ног на ковер.
   - Как это великодушно, - сказал он. -  На  Востоке  не  замечают  твоих
огрехов. - Подошвой черной остроносой туфли - ступни его были  несообразно
малы для такого массивного тела - он затер чайное пятно. - Я  _терпеть  не
мог_, - продолжал он, - тот абстрактный вздор, что нам пытались всучить  в
пятидесятых. Бог мой, все это напомнило мне об Эйзенхауэре, вот скучища. Я
хочу, чтобы искусство _показало_ мне нечто, рассказало, где я, даже если я
в аду, так?
   - Думаю, что так. Но на самом деле я дилетант,  -  сказала  Александра,
сама  почувствовав  теперь  некоторую  неловкость,  когда   заметила   его
возбуждение. Какое на нем белье? Когда он в последний раз принимал ванну?
   - Итак, когда появился этот поп-арт, я подумал, Господи,  вот  это  как
раз для меня. Такое дьявольски  веселое  искусство,  все  вниз  и  вниз  с
улыбкой. Похоже на поздних римлян. Вы читали Петрония? _Забавно_. Забавно,
бог мой,  можно  смотреть  на  этого  козла  Раушенберга,  оправленного  в
резиновую шину, и смеяться до упаду. Много лет назад я побывал  в  галерее
на Пятьдесят седьмой улице - вот где я хотел бы увидеть вас,  по-моему,  я
уже рассказывал и надоел вам - дилер, этот гомик по имени Миша, его обычно
называют Миша Шляпа, он чертовски здорово  во  всем  этом  разбирается,  -
показал мне две пивные банки из-под пива "Бэллантайн" - в бронзе,  но  так
чудно раскрашенные, точно, но несколько вольно  воспроизведенные  Джонсом:
одну с  треугольничком  наверху,  вскрытую,  и  другую,  неоткрытую.  Миша
говорит мне: "Подними одну". - "Какую?" - спрашиваю. "Любую".  Я  поднимаю
закрытую. Тяжелая. "Возьми другую", - говорит он. "Эту?"  -  спрашиваю  я.
"Давай", - говорит он. Я поднимаю. Она легче. Пиво выпили!!!  Условно,  на
языке искусства. Я чуть в штаны  не  наложил,  это  был  такой  переворот,
словно включили свет и я вдруг увидел.
   Он  чувствовал,  что  Александра  не  возражает  против   его   крепких
выражений. Ей они даже нравились, в них  была  какая-то  свежесть,  как  в
запахе падали от шкуры Коула. Ей нужно идти. У собаки, запертой в  машине,
может случиться разрыв сердца.
   - Я спросил его, сколько стоят эти пивные банки, и когда Миша сказал, я
ответил: "Не  пойдет".  Всему  есть  границы.  Сколько  могут  стоить  две
паршивые пивные жестянки? Александра,  без  дураков,  если  бы  я  решился
купить их тогда! Теперь они стоят в пять раз дороже, а это было не так  уж
давно. Эти банки стоят  сейчас  больше,  чем  их  собственный  вес  чистым
золотом. Я искренне верю, что, когда из будущего посмотрят на наше  время,
когда вы и я будем просто лежать парой скелетов в этих  идиотских  ящиках,
которые нас заставляют покупать, наши волосы, кости и ногти  будут  лежать
на  всех  этих  дурацких  шелках   и   подушечках,   за   которые   жирные
коты-владельцы похоронных контор нас обдирают. Господи, да  когда  я  буду
умирать, пусть они просто возьмут мой труп и выбросят на свалку - это меня
вполне устроит. Я хотел сказать, что, когда нас не  будет,  эти  жестянки,
эти пивные банки, о которых  я  рассказываю,  станут  Моной  Лизой  нового
времени. Мы говорили о Кайенхольце, так вот, он  взял  "додж"  и  распилил
его, а внутри сношается парочка. Машину он поставил на искусственный дерн,
а чуть подальше, на другом  участке  "Астротурфа"  или  какого-то  другого
искусственного  покрытия  величиной  с   шахматную   доску,   он   положил
одну-единственную пивную бутылку! Чтобы показать,  что  они  ее  выпили  и
выставили, чтобы освободить себе место и заняться любовью. Это  гениально.
Крохотный, обособленный кусочек  пространства.  Кто-нибудь  другой  просто
поставил бы пивную бутылку на коврик  между  сиденьями.  Но  поставить  ее
отдельно - вот что делает это искусством. Может быть, _это_  и  есть  наша
Мона Лиза, эта пустая бутылка у  Кайенхольца.  Уезжая  в  Лос-Анджелес,  я
посмотрел на этот сумасшедший распиленный  "додж",  и  на  глазах  у  меня
выступили слезы. Я не морочу вас, Сэнди. Настоящие слезы. - И он  протянул
к лицу неестественно белые восковые руки словно для того,  чтобы  вытереть
влажные покрасневшие глаза.
   - Вы много путешествуете, - сказала она.
   - Меньше, чем прежде. Но я все равно доволен. Ездишь повсюду, но всегда
сам распаковываешь дорожную сумку. Ту же самую сумку, и сам такой же,  как
всегда. Вы, девушки, правильно делаете. Находите  неприметное  местечко  и
устраиваетесь. Потом обзаводитесь всяким хламом, телевизором,  собственным
кругом общения и всем прочим. - Он поглубже уселся в коричневое  кресло  и
наконец замолчал. В комнату вбежал Нидлноуз и свернулся  калачиком  у  ног
хозяина, спрятав под хвостом длинный нос.
   - Мне пора ехать, - сказала Александра. - Я заперла  бедную  собачку  в
машине, а мои дети, должно быть, уже дома. - Она поставила чайную чашку  -
странно, что на ней была монограмма "Н" вместо инициалов Ван Хорна,  -  на
поцарапанный и оббитый стеклянный столик  работы  Миеса  ван  дер  Роха  и
встала. На ней был алжирский парчовый жакет, серебристо-серая водолазка  и
свободные брюки  травяного  цвета.  Она  почувствовала  облегчение,  когда
встала, и вспомнила, что брюки стали тесны в талии. Александра давно  дала
себе  обет  похудеть,  но  зима  была  для  этого  не  лучшим   временем."
Приходилось поклевывать, чтобы согреться, пережить темноту, но  во  всяком
случае в глазах этого могучего мужчины, который одобряюще  посматривал  на
ее высокую грудь, она не  узрела  недовольства  своими  формами.  В  самые
интимные  моменты  Джо  называл  ее  своей  коровушкой,  своей  полуторной
женщиной. Оззи, бывало, говорил, что ночью она одна заменяет  два  одеяла,
Сьюки и Джейн называли ее роскошной женщиной. Она извлекла из шерсти брюк,
плотно облегавших бедра, несколько белых волосков,  оставленных  Тамкином,
быстро схватила бандану, мелькнувшую алым флагом, с подлокотника  круглого
диванчика.
   - Но вы не видели лабораторию,  -  запротестовал  Ван  Хорн.  -  И  мой
бассейн с подогревом, мы его наконец  в  основном  закончили,  не  хватает
только  кое-каких  аксессуаров.  Вы  не  были  наверху.  Все  мои  большие
литографии Раушенберга наверху.
   - Может быть, в другой раз, - сказала Александра, она уже  успокоилась,
уверенная в своих чарах, и голос звучал обычным женским контральто.
   - Ну, хотя бы взгляните на спальню, - упрашивал Ван Хорн.  Вскочив,  он
ушиб ногу об угол стеклянного столика так сильно, что лицо его  исказилось
от боли. - Там все черное, даже  простыни,  -  рассказывал  он,  -  ужасно
трудно купить хорошие черные простыни: то, что  они  называют  черным,  на
самом деле темно-синее. А в холл я только что приобрел несколько миленьких
картинок маслом одного живописца из новых, Джона Уэсли,  ничего  общего  с
этими безумными приверженцами только одного  направления.  Они  похожи  на
иллюстрации к детским книжкам о животных, пока  не  разберешься,  что  там
изображено. Совокупляющиеся белки и тому подобное.
   - Забавно, - сказала Александра  и  быстро  двинулась  к  выходу  через
широкую арку походкой опытного хоккеиста, резко отодвинув по пути  кресло,
так что  на  мгновение  преградила  Ван  Хорну  дорогу,  и  ему  только  и
оставалось, что  шумно  бежать  ей  вслед,  когда  она  вышла  из  зала  с
разместившейся  в  нем  ужасной   коллекцией,   через   библиотеку,   мимо
музыкальной гостиной, через холл со слоновьей  ногой,  где  сильнее  всего
пахло тухлыми яйцами, но также ощущался и свежий  воздух.  Черная  входная
дверь снаружи оставалась не покрашенной, цвета мореного дуба.
   Неизвестно откуда появился Шидель и  встал,  положив  руку  на  большую
медную задвижку.  Он  смотрел  мимо  Александры,  прямо  на  хозяина,  они
собирались устроить ей ловушку. Она решила, что сосчитает до пяти и начнет
кричать, но, наверное, Ван Хорн кивнул, и щеколда открылась на счет "три".
   Позади нее Ван Хорн сказал:
   - Я бы предложил подвезти вас назад, до дороги, но  вода  очень  быстро
прибывает. - Он  задыхался:  эмфизема  легких,  слишком  много  курит  или
слишком долго дышал выхлопными газами  на  Манхэттене.  Ему  действительно
нужна заботливая жена.
   - Но вы обещали, что я успею.
   - Послушайте, откуда, черт возьми, мне знать?  Я  ведь  здесь  недавно.
Пошли в дом и посидим по-семейному.
   Дорога огибала лужайку,  поросшую  травой  и  обрамленную  статуями  из
известняка - их не пощадили время и вандалы, лишив рук и носов, - и вела к
тому месту, где дамба смыкалась с краем острова. За увитыми лозой воротами
тянулся неопрятный берег, покрытый сорными травами: морским золотарником и
пляжным дурнишником с огромными обвисшими листьями,  гравием  и  обломками
старого асфальта. Травы вздрагивали  под  пронизывающим  холодным  ветром,
который  дул  со  стороны  затопленного  болота.  Низкое  небо   заполнили
слоистые, как бекон, серые тучи; четко вырисовывалась лишь большая  цапля,
не белая, обычная серая, она медленно вышагивала,  направляясь  к  пляжной
дороге, а ее желтый  клюв  был  цветом  похож  на  оставленную  неподалеку
"субару". То тут, то  там  тускло  сверкала  вода,  переплескиваясь  через
дамбу. У Александры к горлу подступил комок:
   - Как это могло случиться, ведь не прошло и часа?!
   - Когда тебе хорошо... - пробормотал он.
   - Хорошо, но не _такой же_ ценой. Я не смогу вернуться!
   - Послушайте, - сказал на ухо Ван Хорн и осторожно  взял  ее  под  руку
так, что  она  сразу  почувствовала  сквозь  ткань  его  прикосновение.  -
Пойдемте обратно и позвоните вашим малышам, а Фидель сварганит нам  легкий
ужин. Он готовит потрясающий соус "чили".
   - Дело не в детях, а в собаке, - воскликнула она. - Коул с ума  сойдет.
Какая здесь глубина?
   - Не знаю, полметра, а может,  метр,  поближе  к  середине.  Я  пытался
проехать здесь по воде, но  застрял  и  распрощался  с  прекрасной  старой
немецкой машиной. Если в тормоза и коробку передач попадет  соленая  вода,
машина уже никогда не  будет  ездить,  как  прежде.  Это  все  равно,  что
пользоваться мебелью вишневого дерева, в которую постреляли из ружья.
   - Пойду вброд, - сказала Александра  и  стряхнула  со  своей  руки  его
пальцы, но прежде, словно угадав ее мысли, он быстро и сильно ущипнул ее.
   - Замочите брюки. В это время года вода страшно холодная.
   - Я сниму брюки, - сказала она, опираясь на него и стаскивая  кроссовки
и носки. Рука, которую он ущипнул, горела, но она отказалась замечать  его
наглую выходку. И это после  того,  как  он  казался  таким  ребячливым  и
увлеченным, пролил чай и признался в своей любви к искусству. В  сущности,
он чудовище. Гравий больно колол  босые  ноги.  Если  она  собралась  идти
вброд, нельзя колебаться. "Иди, - сказала она себе, - и не оглядывайся".
   Она расстегнула на брюках боковую молнию и стянула их, ее бедра могли в
яркости  соперничать  с  белоснежной  цаплей  на  этом  ржаво-сером  фоне.
Испугавшись,  что  может  упасть  навзничь  на  неустойчивых  камнях,  она
наклонилась вперед и сдернула с  лодыжек  с  голубыми  жилками  и  розовых
ступней блестящие зеленые брюки и переступила через них. Ветер хлестнул по
обнаженным ногам. Она свернула кроссовки и  брюки  в  узелок  и  пошла  по
дамбе. Александра не оглядывалась, но  чувствовала  взгляд  Ван  Хорна  на
своих широких бедрах,  подрагивающих  и  покачивающихся  при  ходьбе.  Без
сомнения, он разглядывал  ее  воспаленными  усталыми  глазами,  когда  она
раздевалась. Она позабыла, какие в то утро надела трусы,  и,  взглянув,  с
облегчением обнаружила, что простые бежевые, без глупеньких  цветочков,  и
не  непристойно  открытые,  какие   приходится   покупать   в   магазинах,
рассчитанные на тоненьких юных хиппи или девушек из группы  поддержки,  из
них свисает  половина  зада,  а  между  ног  они  узенькие,  как  тесемка.
Александра ощущала на коже прохладный сильный ветер. Обычно  ей  нравилось
обнажаться, особенно на воздухе, когда она принимала солнечные ванны после
ленча у себя на заднем дворе, лежа на одеяле в первые  теплые  дни  апреля
или мая, еще до того, как появляются насекомые. В  полнолуние  она  любила
собирать травы нагой.
   Все эти годы, после того как Леноксы покинули поместье,  по  дамбе  так
редко ездили, что она заросла травой; большими шагами  Александра  шла  по
центральной  гривке,  как  по  верху  широкой  мягкой  стены.  С  железной
арматуры, укреплявшей  дамбу,  осыпалась  краска,  а  в  болоте  по  обеим
сторонам дамбы  растительность  уже  увяла.  Когда  вода  начала  заливать
дорогу, спутанные травы  мягко  колыхались  под  прозрачной  поверхностью.
Прилив наступал, просачиваясь с журчанием и шипением. Сзади что-то  кричал
Ван Хорн, подбадривая, предупреждая  или  извиняясь,  но  Александра  была
слишком сосредоточена, чтобы что-нибудь расслышать. Какая  опасная,  какая
ледяная вода! И еще одна составляющая враждебной стихии. Коричневая галька
смотрела на нее, преломляясь в воде, и казалась  бессмысленно  живой,  как
буквы  незнакомого  алфавита.  Болотная  трава  превратилась   в   морские
водоросли и лениво  колыхалась,  отклоняясь  влево  вместе  с  прибывающей
водой. Собственные ноги Александры казались маленькими и тоже преломлялись
в воде, как галька. Она должна идти быстро, пока совсем не окоченела.  Вот
вода уже доходит до лодыжек, а до сухой дороги далеко, дальше,  чем  можно
добросить камешком. Еще десяток ужасных шагов, и вот вода уже  доходит  до
колен, и Александра ощущает, как ее засасывает этот  бессмысленный  поток,
совершенно равнодушный к тому, есть она здесь или ее нет.  Море  наступало
тут, еще когда ее на свете не было, и будет наступать,  когда  она  умрет.
Она не думала, что вода может сбить ее с ног,  но  чувствовала,  как  сама
клонится под ее напором. Лодыжки заныли, совсем онемев,  боль  становилась
невыносимой, но надо было терпеть.
   Александра уже не видела ног,  а  кивавшая  ей  прежде  болотная  трава
скрылась под водой. Александра попыталась бежать, в  плеске  воды  потонул
голос Ван Хорна, все еще невнятно кричащего что-то ей  в  спину.  Напрягая
зрение, Александра смотрела на свою  машину.  На  водительском  месте  она
увидела силуэт Коула,  его  уши  стояли  торчком,  как  всегда,  когда  он
чувствовал, что спасение близко. Ледяная вода дошла до бедер и  забрызгала
трусы. Глупо, как глупо, как самонадеянно и по-девчоночьи  она  поступила,
поделом ей, бросила единственного друга, настоящего  и  искреннего  друга.
Собаки все понимают, их блестящие глаза сияют от  желания  постигнуть;  им
что час, что минута,  они  живут  в  мире  без  времени,  не  обвиняя,  не
принимая, потому что не могут предвидеть. Ледяной хваткой вода  дотянулась
до лобка, из горла вырвался хрип.
   Она уже была близко и спугнула цаплю,  своими  неуверенными  движениями
цапля напоминала старика, который пытается  ухватиться  за  ручки  кресла,
птица взмахнула крыльями и, прочертив букву М, поднялась в воздух,  волоча
за собой черные ножки-палочки. Повернув голову с  растрепанными  волосами,
Александра посмотрела в противоположном направлении, на пепельные песчаные
холмы пляжа, и увидела еще один просвет в  сером  дне,  еще  одну  крупную
цаплю, подругу первой, от которой ее отделяло несколько  акров  земли  под
темным слоистым небом.
   После взлета первой птицы ужасный океан немного  ослабил  хватку,  воды
становилось меньше, а она задыхалась и плакала от потрясения и  комичности
ситуации и продолжала идти вперед, к сухой полоске дамбы,  где  стояла  ее
машина. Александра испытывала подъем, пока шла по глубокой воде, а  теперь
ослабела и дрожала, как пес, и смеялась  над  собственным  безрассудством:
гоняясь  за  любовью,  она  попала  в  дурацкое  положение.   Душе   нужны
безрассудства,  как  телу  пища,  она  от  них  крепнет.  Александра   уже
представляла себя утопленницей, чье  зеленоватое  тело  застыло  в  корчах
последней агонии, как у тех  обнявшихся  женщин  в  поразительной  картине
Уинслоу Гомера "Отлив". После ледяной воды ноги горели, как  будто  в  них
вонзилась сотня ос.
   По правилам, следовало обернуться и помахать Ван Хорну в насмешливой  и
кокетливой манере, торжествуя победу. Он стоял, как черная буква У,  между
кирпичными столбами полуразвалившихся ворот и помахал в ответ, подняв  обе
руки. Он аплодировал ей, и эти звуки доходили до нее по водной поверхности
беспрепятственно, но с опозданием на  одну  секунду.  Что-то  кричал,  она
смогла разобрать только: "Вы умеете летать!" Красной банданой она  вытерла
ноги, покрытые гусиной кожей и каплями воды, и влезла в  брюки,  а  в  это
время Коул лаял и лупил хвостом по виниловому покрытию. Его  радость  была
заразительна. Она про  себя  улыбнулась,  подумав,  кому  стоит  позвонить
сначала, чтобы рассказать, - Сьюки или Джейн? Наконец она тоже  принята  в
его общество. В том месте, где он ущипнул, рука еще горела.


   Невысокие деревья, молодые сахарные клены и припадающие к земле красные
дубки начали желтеть первыми,  словно  зеленая  листва  была  наградой  за
подвиг силы и младшие  слабели  первыми.  Вначале  октябрьский  виргинский
вьюнок вдруг покрыл ярко-алым  цветом  неприглядную  стену,  сложенную  из
гальки в конце участка, там, где начинается болото:  висящие  параллельные
красные крестики сумаха окрасились оранжевым румянцем. Как медленный  звук
огромного гонга, желтизна покрывала леса:  от  рыжевато-коричневого  цвета
бука и ясеня до золотистых пятен на орешнике  и  ровного  кремового  цвета
листьев американского лавра, похожих на человеческие руки, у которых  один
или два больших пальца, а иногда и ни одного. Часто  Александра  замечала,
что у соседних деревьев, выросших из двух семян, брошенных в землю одним и
тем же ветреным днем, по-разному расположены листья, у одного  дерева  они
словно  обесцвечены,  а  у  другого  каждый  словно  раскрашен   от   руки
художником-фовистом  [фовисты  -  "дикие",  направление   во   французской
живописи] яркими дисгармоничными красками и зелеными пятнами.  Под  ногами
увядающие папоротники поражали расточительным разнообразием  форм,  каждый
из них кричал: "Я есть, я был" - после зеленой  летней  толпы  в  увядании
возрождалась индивидуальность. Широкий размах этого события,  затронувшего
все - от растущих на пляже сливовых  деревьев  и  восковиц  вдоль  пролива
Блок-Айленд до платанов и конских каштанов,  обрамляющих  почтенные  улицы
(улицу  Добрых  дел  и  Благосклонную  улицу)  на  Провиденс-Колледж-хилл,
отвечал чему-то неясному и доброму в душе Александры: чувству  единения  с
природой, способностью созерцать дерево и ощущать себя твердым стволом  со
множеством  рук,  которые  гонят  сок  к  самой   вершине,   стать   вдруг
продолговатым облачком в небе или жабой, что прыгает из-под  газонокосилки
в высокую влажную траву, - нетвердый  пузырек  на  двух  длинных  кожистых
ножках, у которого искоркой вспыхивает страх над  бородавчатым  лбом.  Она
была той самой жабой и одновременно жестокими  черными  стертыми  лезвиями
газонокосилки с ядовитыми  выхлопами  мотора.  Панорама  увядания  зеленых
болот и холмов "океанического штата" поднимала Александру, как дым, и  она
созерцала карту  сверху.  Даже  экзотический  богатый  импорт  Ньюпорта  -
английский орех, китайское тунговое дерево и Acer japonicum [японский клен
(лат.)] - был вовлечен  в  это  движение  всеобщей  капитуляции.  Наглядно
проявлялся природный закон, закон раздевания. Мы должны стать легче, чтобы
выжить. Не стоит ни за что цепляться. Спасение в уменьшении, в том,  чтобы
быть выбранным наугад, в утончении, чтобы могло  появиться  новое.  Только
безумец может пытаться помешать тем огромным скачкам, которые дают  жизнь.
Темноволосый мужчина на своем  острове  был  такой  возможностью.  Он  был
непривычен, он притягивал, как магнит, и она вновь переживала их  чопорное
чаепитие, минуту за минутой, как геолог, что любовно растирает  камешек  в
пыль.
   Несколько  стройных  молодых  кленов,   подсвеченные   сзади   солнцем,
превратились в ослепительные  факелы,  тонкие  тени  стволов  в  пламенном
светящемся круге. У дороги  лишенные  листвы  ветки  деревьев  все  больше
окрашивали лес в серые тона. Мрачные конусообразные  вечнозеленые  деревья
господствовали там, где постепенно исчезали другие породы. Октябрь  вершил
свой разрушительный труд день за днем и дошел до своего последнего дня все
еще прекрасным, настолько прекрасным, что можно было играть  в  теннис  на
открытом корте.


   Джейн Смарт в новом  белом  костюме  подала  теннисный  мяч.  Высоко  в
воздухе он превратился в летучую мышь, ее крылья сначала описали маленькие
круги, а в  следующее  мгновение  раскрылись,  как  зонтик,  и  она  резко
упорхнула, показав смешную розовую мордочку. Испуганная  Джейн  завизжала,
уронила ракетку и крикнула через сетку:
   - Не смешно.
   Две другие ведьмы захохотали, а Ван  Хорн,  бывший  четвертым  игроком,
запоздало смаковал эту шутку. У него был мощный отработанный удар,  но  он
плохо видел мяч, играя против склонявшегося к  закату  солнца,  слепившего
лучами сквозь строй лиственниц в дальнем конце  острова.  Лиственницы  уже
сбрасывали иголки, их нужно было сметать с корта. У Джейн  было  отличное,
сверхъестественное зрение. Мордочки летучих мышей смотрели на  нее  лицами
малышей, расплющивших носы о витрину кондитерской, а у  Ван  Хорна,  не  к
месту надевшего баскетбольные кеды и  футболку  с  портретом  Малкольма  X
[американский чернокожий революционер из организации  "Черные  мусульмане"
(1925-1965)] и брюки от старого темного костюма, на  смущенном,  застывшем
лице было похожее выражение детской жадности. Он их вожделел, была уверена
Джейн. Она приготовилась бросить и подать мяч опять, но, уже взвешивая его
в  руке,  ощутила  влажную  тяжесть  и  живую  бородавчатую   поверхность.
Сработало еще одно превращение. С театральным вздохом она  стряхнула  жабу
на кроваво-красное покрытие через ярко-зеленую изгородь и смотрела, как та
уползает. Глупый  колли  Нидлноуз,  вытянув  шею,  носился  за  изгородью,
обследуя ее, но потерял жабу  среди  земляных  глыб  и  кусков  взорванной
скальной породы, оставленных бульдозерами.
   - Еще одна партия, и хватит, - сердито крикнула Джейн через сетку.  Она
и Александра играли против Сьюки и Даррила. - Вам  троим  выступать  бы  в
канадских двойках.
   Если принимать в расчет лицо, изображенное на  футболке  у  Ван  Хорна,
меняющее выражение от  его  телодвижений,  то  казалось,  что  их  пятеро.
Следующий теннисный мячик в ее руке претерпел ряд мгновенных  превращений:
сначала стал гладким и скользким,  как  птичий  зоб,  затем  колючим,  как
морской еж, но она  решительно  отказалась  на  него  смотреть,  не  желая
признавать реальность этих метаморфоз, а  когда  он  оказался  у  нее  над
головой, на фоне голубого неба, то  вдруг  превратился  в  быстрый  желтый
шарик,  который  она,  как  и  советуют  руководства  по  игре  в  теннис,
представила себе в виде циферблата часов, которые вот-вот пробьют два. Она
ловко поддела ракеткой этот перевертыш и почувствовала, что  от  ее  удара
накатом подача получилась. Мяч летел прямо в Сьюки, и она неловко прикрыла
грудь ракеткой, как будто  собиралась  отбить  его  ударом  слева.  Струны
ракетки обвисли, как лапша, и мяч шлепнулся у ее ног и покатился к боковой
линии.
   - Превосходно, - невнятно произнесла Александра.
   Джейн знала, что ее партнер любил и ту и другую  противницу,  каждую  в
своем эротическом ключе, и ему нравилось играть против них. В начале  игры
Сьюки так составила пары, подозрительно крутанув при  этом  ракеткой,  что
заставила ревновать Александру. Другая  пара  зачаровывала,  хвост  медных
волос Сьюки,  затянутых  на  затылке,  подпрыгивал  при  каждом  движении;
тонкие, покрытые веснушками руки и ноги быстро мелькали из-под  теннисного
платья персикового цвета, а  Ван  Хорн,  быстрый  и  четкий,  как  машина,
оживлялся, как при игре на фортепьяно, словно одержимый  демонами,  только
временами его подводило плохое зрение, и тогда он пропускал мячи.  К  тому
же демоны его все время горячились, поэтому при некоторых подачах,  вместо
того чтобы получить очко, мягко послав мяч в  свободное  пространство,  он
отбивал его за заднюю линию площадки.
   Когда Джейн приготовилась подать ему мяч, Сьюки весело крикнула:
   - Неправильно стоишь!
   Джейн посмотрела под ноги, не наступила ли на  линию,  но  сама  линия,
хотя и была окрашена, приподнялась и держала одну из ее  кроссовок  сверху
крепко, как в медвежьем капкане. Она стряхнула с  себя  это  наваждение  и
подала мяч Даррилу, он резко отбил  его  ударом  справа,  Александра  живо
приняла его не по правилам, направив мяч к ногам Сьюки,  той  удалось  его
поднять в коротком прыжке и высоко взметнуть в  небо:  Джейн,  подбежав  к
сетке быстрым наступательным броском, успела как раз  вовремя,  чтобы  еще
раз высоко вскинуть мяч, который Ван  Хорн  с  горящими  глазами  собрался
погасить, как вдруг в небе загрохотало, и  он  погасил  бы  мяч,  если  бы
начавшаяся, словно по  волшебству,  кратковременная  буря,  называемая  во
многих частях света  "пыльным  дьяволом",  не  заставила  его  выругаться,
прикрыв лицо правой рукой. Он был левшой и  носил  контактные  линзы,  мяч
задержался на уровне пояса, когда он закрыл глаза от  резкой  боли,  затем
ударил по мячу справа так сильно, что тот изменил цвет:  из  желтого  став
зеленым, как хамелеон, и Джейн едва различала его на фоне зеленого корта и
зеленой изгороди. Она бросилась туда, где должен был упасть мяч,  и  мягко
по нему ударила. Сьюки пришлось  поднапрячься,  чтобы  отбить  мяч  слабым
ударом, Александра  послала  его  с  налета  на  переднюю  часть  площадки
противников, отбив с такой силой, что он взлетел выше  заходящего  солнца.
Но  Ван  Хорн  понесся  назад  быстрее  краба  под  водой  и  послал  свою
металлическую ракетку в стратосферу: блестя  серебром,  она  медленно  там
вращалась. Оторвавшись от игрока, ракетка без усилий вернула мяч в пределы
площадки, и счет продолжился, игроки переплетались опять и  опять,  то  по
часовой стрелке, то против движения солнца.  Джейн  ощущала  захватывающую
музыку  всего  этого:  полифонию  из  четырех  тел,  четырех  пар  глаз  и
шестнадцати вытянутых конечностей, оркестрованных на почти  горизонтальных
полосах красного заката, пробивающегося сквозь лиственницы. Опадающая хвоя
звучала, как отдаленные  аплодисменты.  Когда  быстрый  обмен  ударами,  а
вместе с ним и матч, наконец закончился, Сьюки посетовала:
   - Моя ракетка сдохла.
   - Нужно пользоваться кетгутом, а не нейлоном, - заметила Александра, их
пара выиграла.
   - Она была абсолютно свинцовой. Каждый раз, когда  я  ее  поднимала,  я
ощущала стреляющую боль в предплечье. Это вообще нечестно.
   В свою очередь Ван Хорн пожаловался:
   - Черт побери эти контактные линзы. Стоит  попасть  в  них  пылинке,  и
начинает резать, как бритвой.
   - Это была восхитительная игра, - произнесла Джейн в заключение. Так уж
получалось,  что  частенько  ей  выпадала  роль  родителя-миротворца   или
бесстрастной незамужней тетушки, хотя на  самом  деле  внутри  у  нее  все
кипело.
   Уже объявили о дне  перехода  на  зимнее  время,  и  темнота  наступила
внезапно; когда  они  потянулись  по  дорожке  к  дому,  многие  окна  уже
светились огнями. В длинной гостиной Ван Хорна, заполненной произведениями
искусства, но  какой-то  голой,  три  женщины  уселись  рядом  на  круглом
диванчике,  попивая  из  бокалов.  Хозяин  дома  был   мастер   составлять
экзотические напитки. Как  какой-нибудь  алхимик,  он  смешивал  текилу  и
гранатовый ликер, creme de cassis [черносмородиновый ликер (фр.)], Tri pie
Sec [сорт французского сухого вина (фр.)] и сельтерскую, клюквенный сок  и
яблочное бренди со всякими колдовскими снадобьями;  все  это  хранилось  в
шкафчике голландской работы семнадцатого века, увенчанном двумя  головками
ангелов с удивленными лицами,  -  дерево  треснуло  от  старости  как  раз
посередине глаз. Сквозь узкие окна виднелось море, окрасившееся  в  винный
цвет, цвет облетающих кизиловых листьев. Между  ионических  колонн  камина
под громоздкой каминной доской тянулся керамический фриз -  белые  фигурки
обнаженных фавнов и нимф на синем фоне. Фидель принес закуски,  паштеты  и
соусы  из  морских  обитателей,  empanadillas  [слоеные  пирожки  (исп.)],
calamares en su  tinta  [кальмары  в  собственном  соку  (исп.)],  которые
поглощались  с  пронзительными  возгласами  отвращения  и  брались   прямо
пальцами, ставшими того же цвета грязной сепии, что и кровь этих  мясистых
головоногих моллюсков. То и дело одна из ведьм восклицала, что  дома  ждут
дети, надо поехать домой, чтобы приготовить ужин, или хотя бы позвонить  и
поручить это старшей дочери. В этот вечер обычный распорядок был  нарушен.
Это был канун праздника Хэллоуин, когда дети  веселятся  на  вечеринках  и
снуют по темным кривым улочкам  в  центре  Иствика,  выпрашивая  угощение.
Вдоль заборов и живых изгородей будут бродить кучки  деятельных  маленьких
пиратов и золушек в масках с  застывшими  гримасами,  и  сквозь  картонные
глазницы  будут  живо  блестеть  влажные  глаза;  призраки,  закутанные  в
наволочки,  понесут  большие  сумки  с  шуршащими  шоколадками  "Херши"  и
конфетами "М & Ms". Не переставая будут звенеть дверные звонки.  Несколько
дней назад Александра ездила за покупками  со  своей  младшей,  Линдой,  в
"Вулвортс" около парка. Окна магазина ярко светились  в  темноте,  пожилые
полные  продавщицы  к  концу  дня  устали  от  детей,  выбиравших  дешевые
украшения и безделушки. На  какое-то  мгновение  Александра  почувствовала
старое волшебство, взглянув широко раскрытыми глазами девятилетней девочки
на символическое великолепие уцененных привидений,  настоящих  гоблинов  -
маска и костюм в пластиковом мешке всего за 3 доллара 98  центов.  Америка
учит своих  детей,  что  всякое  развлечение  может  служить  поводом  для
покупки. Александра в момент  сопереживания  превратилась  в  собственного
ребенка, бродила из отдела в отдел, а чудеса, которые можно  купить,  были
прямо перед глазами и пахли каждое своим собственным  запахом:  чернилами,
резиной или сдобой. Но подобные материнские проявления случались с ней все
реже с тех пор, как она стала сама собой,  полубогиней,  более  суровой  и
искусной, чем любая другая. Сьюки, сидевшая на диване рядом,  потянувшись,
распрямилась в своем маленьком платьице цвета персика так, что  показались
белые трусики с оборочками, и, зевнув, сказала:
   - Мне в самом деле пора. Бедняжки.  Мой  дом  как  раз  в  центре,  его
наверняка сейчас осаждают.
   Ван Хорн сидел напротив в обитом вельветом кресле, блестя от  пота.  Он
надел свитер из ирландской шерсти  -  натуральная  шерсть  пахла  овцой  -
поверх футболки с трафаретным изображением жестикулирующего,  с  торчащими
зубами Малкольма X.
   - Не уезжайте, дорогая, - сказал  он.  -  Оставайтесь,  примите  ванну.
Именно это я и сам собираюсь сделать. Я провонял.
   - Ванну? - повторила Сьюки. - Я могу принять ее и дома.
   - Дома? Но моя ванна отделана тиком. Два с половиной на два с половиной
метра, - сказал он, так резко  повернув  голову,  что  пушистый  Тамкин  в
испуге спрыгнул с его колен. -  А  пока  мы  хорошенько  отмокнем,  Фидель
успеет приготовить паэлью или тамалес [кукуруза с мясом и  перцем  (исп.)]
или что-нибудь еще.
   - Тамаль, и тамаль, и тамаль, - безвольно повторяла  Джейн  Смарт.  Она
сидела на диване с краю  рядом  со  Сьюки,  ее  сердитый,  как  показалось
Александре, профиль четко вырисовывался.  Самая  маленькая  из  них,  она,
стараясь не отставать, выпила  больше  всех.  Джейн  почувствовала  взгляд
Александры и посмотрела на нее покрасневшими глазами. - А ты  как,  Лекса?
Какие у тебя соображения?
   - Ну, - раздался неспешный ответ. - Я _действительно_ грязная, и у меня
все тело ломит. Три сета подряд - это слишком для такой старушки.
   - После ванны вы почувствуете себя на миллион долларов, - уверил ее Ван
Хорн. - Вот что я вам скажу, - обратился он к  Сьюки.  -  Неситесь  домой,
проверьте ваших ребят и возвращайтесь как можно скорее.
   - Заскочи по дороге ко мне и проверь моих  тоже.  Сможешь,  дорогая?  -
вступила в разговор Джейн Смарт.
   - Хорошо, посмотрю, - сказала Сьюки,  опять  потянувшись.  У  нее  были
длинные ноги, покрытые веснушками, а изящные ступни  в  маленьких  вязаных
носках с кисточками походили на лапки Кролика из мультфильма. -  Может,  я
вообще не вернусь. Клайд надеялся, что я приготовлю  небольшую  колоритную
заметку  о  праздновании  Хэллоуина,  -  просто  пройдусь  по   Дубравной,
справлюсь в полиции, не разгромили ли чего, может, расспрошу  каких-нибудь
старожилов в "Немо" о тяжелых старых временах, когда приходилось мыть окна
мылом и проветривать на крыше кишащие клопами матрасы.
   - Почему вы так носитесь с этим жалким  дураком  Клайдом  Габриелем?  -
взорвался Ван Хорн. - Парень явно не в себе.
   - Именно поэтому, - быстро ответила Сьюки.
   Александра поняла, что наконец-то Сьюки и Эд Парсли расстались.
   Ван Хорн тоже это понял.
   - Может, мне пригласить его сюда как-нибудь?
   Сьюки встала и гордо откинула с лица волосы.
   - Ради меня не стоит, я вижу его на работе каждый день.
   Больше не было разговора о том, вернется она или нет, все было ясно  по
тому, как она схватила ракетку и обернула вокруг шеи  желтовато-коричневый
свитер. Они услышали, как у машины, светло-серого "корве" с  открывающимся
верхом и с табличкой ее бывшего мужа "Руж" на багажнике, заработал  мотор,
она описала круг и поехала по дороге, хрустя гравием. Прилив в этот  вечер
был слабый - стояло полнолуние, -  поэтому  небольшие  старинные  якоря  и
гнилые ребра рыбачьих плоскодонок выступали из песка при свете звезд  там,
где соленая вода покрывала их каждый месяц на несколько часов.
   Когда  Сьюки  уехала,  все   трое   расслабились,   почувствовав   себя
непринужденно в своей не совсем безупречной коже. Но тем не менее в потных
теннисных костюмах, с перепачканными чернильным соусом пальцами, с  горлом
и желудком, горевшими  от  острых  перченых  соусов,  поданных  Фиделем  к
кукурузе и энчиладас, они пошли, наполнив еще раз  бокалы,  в  музыкальную
гостиную, здесь двое музыкантов продемонстрировали Александре свои  успехи
в исполнении сонаты ми минор Брамса. Какой гром могут извлекать пальцы  из
беспомощных клавиш! Словно то были нечеловеческие руки, сильные и широкие,
как сенные грабли; эти никогда не ошибались, быстро складывая в ритм трели
и арпеджио.  Только  более  тихим  пассажам  недоставало  выразительности,
словно в регистре  не  было  достаточно  тихого  звука,  необходимого  для
нежного туше. Бедная малышка Джейн нахмурила  брови,  старается  изо  всех
сил, чтобы не отстать,  сосредоточенное  лицо  все  бледнеет  и  бледнеет,
наверное, ноет  рука,  держащая  смычок,  другая  рука  снует  вверх-вниз,
нажимая на струны  так,  словно  они  раскалены.  Александра  сочла  своим
материнским долгом поаплодировать, когда закончилось напряженное и  бурное
выступление.
   - Конечно, это не моя виолончель, -  объясняла  Джейн,  убирая  со  лба
влажные черные волосы.
   - Всего-навсего старенькая скрипка работы Страдивари,  которая  у  меня
завалялась, - пошутил Ван Хорн и  затем,  видя,  что  Александра  поверила
(когда она страдала от безнадежной любви, не было ничего, чему бы  она  не
поверила), поправился: - На самом  деле  не  Страдивари,  а  Черути.  Этот
мастер тоже из Кремоны, но жил позднее. Тем не  менее,  приемлемый  старый
скрипичный мастер. Спросите любого, у кого есть его инструмент. - Вдруг он
закричал так громко, что срезонировала дека рояля, а тонкие черные оконные
рамы, едва державшиеся на потрескавшейся замазке, согласно  завибрировали:
- Фидель! -  Отозвалась  пустота  огромного  дома.  -  "Маргариты"!  Tres!
Принеси в ванну! Traigalas al bano! Rapidamente! [Три!  Принеси  в  ванну!
Быстро! (исп.)]
   Итак, близился момент  раздевания.  Чтобы  ободрить  Джейн,  Александра
встала и пошла за Ван Хорном сразу; но, вероятно, Джейн и не  нуждалась  в
ободрении после недавнего музицирования вдвоем. В отношениях Александры  с
Джейн и Сьюки само собой подразумевалось ее лидерство  -  наимудрейшей  из
них, а также самой медлительной, держащейся в тени и немного простодушной.
Две другие были помоложе и потому более  современны  и  не  так  близки  к
природе  с  ее  неизбывным  терпением,  бесконечной  любовью  и   властной
жестокостью,   с   ее   приверженностью   к    неспешному    перемалыванию
антропоцентрического порядка.
   Процессия из трех человек проследовала через  длинный  зал  с  пыльными
атрибутами современного искусства и потом через небольшую комнатку, наспех
заставленную садовой  мебелью  и  нераспакованными  картонными  коробками.
Новые двойные двери, обитые изнутри черным  винилом  на  вате,  удерживали
тепло и влагу в пристроенных Ван Хорном комнатах, где  прежде  размещалась
крытая медным листом оранжерея. Пол в  купальне  был  выложен  плиткой  из
Теннесси, а помещение освещалось лампами, утопленными  в  темном,  обшитом
досками потолке.
   - Здесь реостат, - пояснил Ван Хорн глухим дрожащим голосом.
   Он повернул светящуюся  шарообразную  ручку  между  двойных  дверей,  и
обращенные вверх дном ребристые чаши светильников  наполнились  светом  до
краев - можно было фотографировать, - а затем почти угасли, и комната едва
проявилась.  Светильники  размещались  на  потолке  не  рядами,   а   были
разбросаны беспорядочно,  как  звезды.  Он  оставил  женщин  в  полумраке,
считаясь,  возможно,  с  их  смущением,  их  недостатками  и  пресловутыми
накладными грудями, что, как известно, отличает ведьм. За  этой  темнотой,
за стеной зеркального стекла была видна растительность, подсвеченная снизу
невидимыми  лампами,  а  сверху  ультрафиолетом,  которые  питали  колючие
экзотические растения из далеких  краев,  выведенные  и  посаженные  здесь
потому, что обладали ядовитыми свойствами. Ряд кабинок для переодевания  и
два душа - все черное, как скульптура Невельсона, - занимали  пространство
у другой стены. Какое-то  крупное,  пахнущее  мускусом  животное  спало  у
самого бассейна. Круг воды с полированным краем тикового дерева был совсем
не похож на ледяной прилив, в который храбро ринулась Александра несколько
недель назад: вода такая теплая, от самого воздуха на лице выступает  пот.
На небольшой низкой консоли с горящими красными лампочками  у  края  ванны
размещалась, как предположила Александра, контрольная панель.
   - Если хотите, примите душ, - сказал ей Ван Хорн, сам же  вместо  этого
двинулся к шкафчику у противоположной стены, лишенной цвета, со множеством
дверей и панелей, скрывавших какую-то тайну, и вынул белую шкатулку,  даже
не шкатулку, а длинный белый череп, вероятно коня или оленя, с приделанной
серебряной крышкой. Из него он достал что-то нарезанное кусочками и  пачку
старой папиросной бумаги, один листок он стал  сворачивать  неуклюже,  как
медведь, потревоживший пчелиный улей.
   Глаза Александры начали привыкать к полумраку.  Она  зашла  в  кабинку,
сбросила с себя грязную одежду и, обернувшись пурпурным полотенцем,  пошла
в душ. Пот от игры в теннис, чувство вины перед детьми, неуместную девичью
робость - все смыло водяными струями. Она подняла лицо  навстречу  потоку,
словно хотела смыть лицо, данное ей при рождении,  как  отпечатки  пальцев
или номер полиса социального страхования, она  ощутила  роскошную  тяжесть
намокших волос. Сердце билось легко, как мотор маленькой машины, несущейся
по алюминиевому треку к неизбежному соединению со  своим  странным  грубым
хозяином. Вытираясь, Александра заметила  нашитую  на  махровом  полотенце
монограмму, ей показалось М, а может, это были соединенные ВХ. Обернувшись
полотенцем, она вернулась  в  полутемную  комнату.  Босые  ступни  ощущали
неровную поверхность плитки, напоминающую  кожу  рептилий.  Острый,  едкий
запах марихуаны дразнил обоняние, как прикосновение меха. Ван Хорн и Джейн
Смарт уже были в ванне, их плечи приятно поблескивали над  водой,  они  по
очереди курили. Александра шагнула к краю купели, увидела, что глубина там
больше метра, сбросила полотенце и скользнула в воду. Горячо.  Кипяток.  В
старое время, прежде чем сжечь ведьму заживо на  костре,  у  нее  вырывали
раскаленными докрасна щипцами кусочки плоти: это было окно в  тот  мир,  в
тот очаг страданий.
   - Слишком горячо? -  Голос  Ван  Хорна  с  его  притворно  мужественным
тембром звучал еще глуше в парной акустике изолированного пространства.
   -  Привыкну,  -  упрямо  ответствовала  она,  увидев,  что  Джейн   уже
освоилась. У подруги был сердитый вид: Александра взволновала  воду,  хотя
старалась опуститься осторожно в обжигающую влагу.
   Александра почувствовала, как вода вытолкнула ее груди на  поверхность.
Она соскользнула ниже, до горла, замочила руки и не могла взять сигарету с
марихуаной, Ван Хорн сам вставил ей в рот сигарету. Она глубоко вдохнула и
задержала дым. Обожгло горло. Температура воды сравнялась  с  температурой
ее тела, и,  взглянув  вниз,  она  увидела,  как  все  они  уменьшились  в
размерах:  перекошенное  тело  Джейн  заканчивалось   сходящимися   клином
нетвердыми ногами, а  пенис  Ван  Хорна  плавал,  как  бледная  торпеда  -
необрезанный и удивительно гладкий, он  был  похож  на  один  из  пахнущих
ванилью пластмассовых вибраторов, которые  появились  недавно  в  витринах
аптек. Идет сексуальная революция, и нет ей границ.
   Александра потянулась к брошенному у края бассейна полотенцу и  вытерла
руки, чтобы взять сигаретку с марихуаной, хрупкую, как куколка бабочки,  -
они передавали ее  друг  другу.  Александра  пробовала  марихуану  раньше,
старший  сын  Бен  выращивал  коноплю  на  заднем  дворе,  на  участке  за
помидорами, эти растения и по виду были  похожи.  Но  наркотики  не  стали
частью их четвергов: спиртные напитки, калорийная пища и сплетни -  вот  и
все. После нескольких глубоких затяжек в этом пару Александре  показалось,
что она вся меняется, обретает невесомость, и  в  чаше  черепа  тоже.  Как
носок выворачивают во время стирки и в него нужно проворно всунуть руку  и
потянуть, так и вселенная, - она смотрела на нее как на изнанку  гобелена.
Эта темная комната с  едва  различимыми  швами  и  проводами  была  задней
стороной гобелена, утешительной обратной стороной солнечной, горячей ткани
природы. Тревога ушла. Лицо Джейн все еще  выражало  беспокойство,  но  ее
густые  брови  и  пламенная  настойчивость  в  голосе  больше  не   пугали
Александру, видевшую их источник в густом черном кустике волос под  водой,
шевелившимся почти как пенис.
   - Бог мой, - заявил  вслух  Ван  Хорн,  -  как  бы  мне  хотелось  быть
женщиной.
   - Ради бога, почему? - спросила здравомыслящая Джейн.
   - Подумать только, что может женское тело: выносить и родить ребенка  и
потом, чтобы его кормить, - вырабатывать молоко.
   - А вы подумайте о собственном теле, - сказала Джейн, - как  оно  может
превращать пищу в дерьмо.
   -  _Джейн_,  -  укоризненно  заметила  Александра,  шокированная   этой
аналогией, которая ей показалась ужасной, хотя дерьмо, если подумать, тоже
было вроде чуда. Она решила поддержать Ван Хорна:  -  Это  _действительно_
чудесно. В момент рождения ребенка не ощущаешь собственного "я", ты просто
путь для существа, которое просится наружу.
   - Должно быть, - сказал он, потягиваясь, - фантастическое ощущение.
   - Да тебя так  накачивают  лекарствами,  что  ничего  не  замечаешь,  -
раздраженно заметила другая женщина.
   - Неправда, Джейн. Со мной было иначе. Мои роды проходили  естественно,
Оззи  сидел  рядом,  давал  мне  сосать  ледяные  кубики  (я  была   очень
обезвожена) и помогал дышать. Когда я рожала двух последних, у нас даже не
было врача, только патронажная сестра.
   - Известно  ли  вам,  -  изрек  Ван  Хорн,  впадая  в  тот  педантичный
рассудительный тон, который Лексе безотчетно  нравился,  она  представляла
себе  застенчивого  неуклюжего  подростка,  каким  он,  должно  быть,  был
когда-то, - что сама профессия лекаря, в  которой  с  четырнадцатого  века
господствовали мужчины, возникла от страха перед колдовством, ведь  многие
из сожженных заживо колдуний  были  повитухами.  У  них  были  спорынья  и
атропин и, возможно,  верная  интуиция,  даже  без  знания  теории.  Когда
лекари-мужчины брались за дело, они работали вслепую, обернув  женщину  до
шеи простынями, и приносили от  остальных  своих  пациентов  все  болезни.
Бедные роженицы умирали пачками.
   - Символично, -  сказала  твердо  Джейн.  Она,  очевидно,  решила,  что
своенравие поможет ей удерживать внимание Ван Хорна. - Что  меня  бесит  в
мужчинах-шовинистах больше всего, - говорила она теперь, - так это то, что
они снисходительно принимают феминизм только  для  того,  чтобы  побыстрее
забраться в женские трусы.
   Но ее голос, как показалось  Александре,  замедлялся,  смягчался,  вода
воздействовала снаружи, а травка изнутри.
   - Детка, ты-то ведь трусов даже не носишь, - уточнила  Александра.  Это
прозвучало как признание достоинств Джейн. Свет в комнате стал ярче,  хотя
никто не притрагивался к панели.
   - Я не  шучу,  -  продолжал  Ван  Хорн,  в  нем  все  еще  чувствовался
близорукий школяр, пытающийся понять. Лицо его  покоилось  на  поверхности
воды,  как  на  блюдце,  волосы,  длинные,  как   у   Иоанна   Крестителя,
перепутались с распрямившимся кудрявым мехом на плечах. - Это все идет  из
сердца, не правда ли, девочки? Люблю  женщин.  Моя  мать  была  молодчина,
умница и красавица, ей-богу. Я видел, как  целый  день  она  вкалывает  по
дому, а в шесть тридцать входит этот маленький мужичок в деловом  костюме,
и я про себя думаю: "Что здесь делает этот неудачник? Мой старый папаша  -
трудолюбивый неудачник". Скажите честно, что ощущаешь, когда течет молоко?
   - А что ощущаешь, когда спускаешь? - раздраженно спросила Джейн.
   - Эй, потише, давайте без пошлостей.
   Александра уловила неподдельное смятение в тяжелом, покрытом  морщинами
лице, по-видимому, у него были свои слабости.
   - Не вижу, что в этом пошлого, - упрямо продолжала Джейн. - Вам хочется
побеседовать о физиологии.  Я  и  предлагаю  физиологическую  параллель  -
вызвать в памяти ощущения, которые не могут испытывать женщины. Мы ведь  и
совокупляемся иначе. Совершенно. Разве  вам  не  нравится  слово,  которым
обозначают клитор, - гомологичный?
   Александра  решила  вмешаться  и   предложила   подходящее   сравнение:
кормление грудью - это... похоже на  то,  когда  вы  хотите  писать  и  не
можете, а потом вдруг получается.
   - Вот что мне нравится в женщинах, - сказал Ван Хорн, - их  безыскусные
сравнения. В вашем словаре нет слова "безобразный". Господи, мужчины,  они
так брезгливы во всем  -  кровь,  пауки,  рвота.  А  знаете,  у  некоторых
животных сука, или свиноматка, или как их там  еще,  пожирает  собственный
плод после рождения?
   - Думаю, вы не отдаете себе отчета, - сказала Джейн, стремясь выдержать
сухой тон, - что ваши  слова  сплошной  шовинизм.  -  Но  ее  подчеркнутая
сухость не произвела должного эффекта, скорее  наоборот,  как  только  она
встала в ванне на цыпочки и из воды показались ее серебристые груди - одна
немного меньше и выше другой. Она приподняла их обеими ладонями и, глядя в
пространство, стала говорить, словно обращаясь к незримому свидетелю своей
жизни:
   - Мне всегда хотелось, чтобы у меня была грудь попышней. Как у Лексы. У
нее красивые большие сиськи. Покажи ему, дорогая.
   - Джейн, ну _пожалуйста_. Ты вгоняешь  меня  в  краску.  По-моему,  для
мужчины главное не их размер, а... чтобы  они  не  висели  и  подходили  к
фигуре. И что сама о них думаешь - если ты  довольна,  другие  тоже  будут
довольны. Права я или нет? - спросила она Ван Хорна.
   Но Даррил, похоже, не годился на роль  представителя  всех  мужчин.  Он
тоже приподнялся из воды и приставил волосатые руки к своим  рудиментарным
мужским соскам, крошечным наростам, окруженным влажными черными змейками.
   - Подумать только, как все это развивалось? - вопрошал  он.  -  Создать
такой организм, целую систему труб у одного пола, чтобы производить  пищу,
гораздо более подходящую для младенца, чем любая детская  молочная  смесь,
которую можно получить в лаборатории. А  подумайте,  как  эволюционировало
сексуальное наслаждение. Разве оно есть у головоногих? У планктона?  А  мы
только и думаем об этом. И чтобы  заставить  нас  продолжать  игру,  какую
приманку нужно соорудить!! Сюда вложено больше стиля, чем  в  какой-нибудь
из этих дурацких самолетов-шпионов, который обходится налогоплательщику  в
тьму-тьмущую денег и который вскоре  собьют.  Представьте,  что  нет  этой
приманки,  никто  не  станет  ни  с  кем  сношаться,  и  род  человеческий
прекратится совсем,  и  некому  будет  любоваться  на  солнечный  закат  и
восхищаться теоремой Пифагора.
   Александре нравился ход его мысли, ее простота и доступность.
   - Обожаю эту комнату, - мечтательно объявила она. - Сначала она мне  не
понравилась. Все черное, кроме этих красивых  медных  труб,  установленных
Джо. Джо может быть милым, когда снимет свою шляпу.
   - Кто это Джо? - спросил Ван Хорн.
   - Наша беседа, - заявила Джейн  со  своим  свистящим  "с",  -  кажется,
опустилась до довольно примитивного уровня.
   - Я  мог  бы  включить  какую-нибудь  музыку,  -  предложил  Ван  Хорн,
трогательно  озабоченный  тем,  чтобы  гости  не   скучали.   -   У   меня
стереомагнитофон с четырьмя дорожками.
   - Шш! - сказала Джейн. - Я слышу машину.
   - Обычные ряженые, - предположил Ван Хорн. - Фидель угостит их яблочным
пирогом, мы испекли.
   - Может, вернулась Сьюки? - полувопросительно произнесла Александра.  -
Ты уникум, Джейн, у тебя такие хорошие уши.
   - А разве нет? - согласилась Джейн. - У меня действительно  хорошенькие
ушки, даже отец всегда это говорил.  Посмотрите.  -  Она  откинула  волосы
сначала с одного, потом, повернув голову, с другого  уха.  -  Единственный
недостаток - одно немного выше другого, поэтому очки с носа  съезжают  как
сумасшедшие.
   - Они у тебя почти квадратные, - сказала Александра.
   Сочтя это за комплимент, Джейн продолжала:
   - И красивые, и хорошо  прилегают  к  голове.  У  Сьюки  они  выступают
чашками, как у обезьянки, замечала?
   - Часто.
   - И глаза поставлены слишком близко, а прикус следовало исправить еще в
детстве. Ну, а нос так просто пуговка. Честно, удивляюсь, как она при всем
этом ухитряется быть привлекательной?
   - Думаю, Сьюки не вернется, - сказал Ван Хорн. -  Она  слишком  нервна,
как и все в этом городе.
   - И да и нет, - произнес кто-то. Александра подумала, что Джейн, но это
был ее собственный голос. - Ну, разве не здорово?  -  сказала  она,  чтобы
попробовать свой голос. Он звучал низко, совсем как мужской.
   - Наш дом вдали от дома, - сказала Джейн саркастически, как  показалось
Александре. Действительно, рядом с ней совсем  нелегко  обрести  эфемерную
гармонию.
   Сьюки не приехала, это появился Фидель, принеся "Маргариты" на огромном
гравированном серебряном  подносе,  о  котором  с  восторгом  рассказывала
Сьюки. По краям широких бокалов на тоненькой ножке Сверкал толстый  ободок
соли. Александре показалось странным - в своей наготе она чувствовала себя
так естественно, - что Фидель не был  тоже  голым,  его  форменная  куртка
напоминала пижаму и хлопчатобумажный военный френч одновременно.
   - Оцените, леди, - воскликнул Ван  Хорн  хвастливо,  как  мальчишка,  и
показывая при этом по-мальчишески белые ягодицы, -  он  вылез  из  воды  и
возился у шкалы панели на дальней черной стене.
   Над головой раздался негромкий скрежет, и потолок в том месте,  где  не
было  лампочек,  только  тусклый  рифленый  металл,  как  в   какой-нибудь
инструментальной кладовой, раздвинулся,  открыв  чернильно-черное  небо  с
мелкими  брызгами  звезд.  Александра  узнала  тонкую,  словно  наклеенную
паутину Плеяд  и  большой  красный  Альдебаран.  И  эти  абсурдно  далекие
небесные тела, и не по-осеннему теплый, хотя и остро  пахнущий  воздух,  и
лабиринт черных стен в духе Невельсона, и округлые, в духе Арпа, формы  ее
собственного  тела,  соответствующие  ее  чувственному  "я",  -  все  было
реальным, как дымящаяся ванна и холодящая пальцы ножка  бокала,  все  было
связано множеством эфирных тел. Звезды сгустились, превратились в слезы  и
наполнили ее горячие глаза. Ножку бокала она лениво превратила  в  стебель
тугой желтой розы и вдохнула ее аромат. Она пахла соком  лайма.  На  губах
остались крупные кристаллики соли,  как  капли  росы.  Александра  уколола
палец шипом, капелька  крови  выступила  в  центре  завитка  на  подушечке
пальца. Даррил Ван Хорн все еще возился  у  панели,  белый  зад  светился.
Казалось, эта единственная часть его тела, которая  не  была  волосатой  и
отталкивающей, заключена  в  оболочку  внешнего  скелета  и  является  его
истинным "я", тогда как у большинства людей  мы  воспринимаем  голову  как
выражение подлинного  "я".  Ей  захотелось  поцеловать  блестящую  наивную
задницу. Джейн передала ей нечто обжигающее, что она послушно  поднесла  к
губам. Огонь в горле Александры смешался со злым горящим  взглядом  Джейн,
рука которой скользила под водой, как рыба, по ее животу и вокруг грудей -
предмету зависти Джейн, если верить на слово.
   - Эй, возьмите меня к себе, - взмолился Ван Хорн и  плюхнулся  в  воду,
помешав Джейн, в то же мгновенье она убрала маленькую руку  с  мозолистыми
кончиками пальцев, твердыми, как  рыбьи  зубы.  Беседа  возобновилась,  но
смысл слов ускользал, разговор походил на касание,  время  лениво  утекало
через провалы в  убаюканном  сознании  Александры,  пока  не  возвратилась
Сьюки, вернув с собой и время.
   Она быстро вошла, принеся с собой запах  осени,  затянутая  в  замшевую
юбку с кожаными завязками спереди и твидовый жакет  с  двойными  складками
сзади, как у охотницы; персиковое теннисное  платье  она  бросила  дома  в
корзину для грязного белья.
   - Твои дети в порядке, - сообщила она Джейн Смарт.
   Похоже, ее ничуть не удивило то, что все они сидели в ванне,  казалось,
ей уже знакомо это помещение, кафельный пол, блестящие змеи  медных  труб,
ощетинившиеся за стеклом зеленые джунгли и  потолок  с  открытым  холодным
прямоугольником звездного неба. С  удивительной  привычной  быстротой  она
сначала положила кожаное  портмоне,  огромное,  как  седло,  на  стул,  не
замеченный прежде Александрой, -  черные  кресла  и  матрасы  сливались  с
темнотой, - затем разделась, сначала скинув туфли  на  низком  каблуке,  с
квадратными носами, а уж потом  сняв  охотничий  жакет,  спустив  с  бедер
развязанную замшевую юбку и расстегнув шелковую блузку нежнейшего бежевого
оттенка, цвета краски на гравированных приглашениях;  тут  же  устремилась
вниз короткая комбинация цвета чайной розы и белые трусики, и, после всего
расстегнув лифчик, Сьюки наклонилась вперед с вытянутыми руками  так,  что
две пустые чашечки легко упали с рук прямо ей в ладони, а обнаженные груди
качнулись в такт движению. Небольшие груди Сьюки стояли торчком,  округлые
конусы, кончики которых окунули в более яркую розовую  краску,  в  них  не
было энергичной выпуклости соска-бутона. Александре казалось, что  все  ее
тело похоже на пламя, пламя,  горящее  нежным  бледным  огнем,  когда  она
смотрела, как Сьюки спокойно наклонилась, чтобы поднять одежду  с  пола  и
бросить ее на стул, похожий на материализовавшуюся тень, и потом  неспешно
порылась в огромном портмоне с раскрытыми клапанами, чтобы найти шпильки и
подколоть наверх волосы того неяркого, но вызывающего цвета, что  называют
рыжим, но на самом деле он нечто среднее между абрикосовым и красным,  как
древесина тиса внутри. Волосы такого цвета были у нее всюду, и, когда  она
подняла руки, под мышками  показались  два  кустика,  будто  два  мотылька
уселись боком. Это был прогресс; Александра и Джейн еще не  отказались  от
патриархальной привычки  брить  волосы,  привитой  им,  когда  они,  юные,
учились быть женщинами. В библейской пустыне женщин заставляли  выскребать
под мышками кремнем, женская растительность привлекает  мужчин,  а  Сьюки,
как самая молодая из ведьм, не чувствовала  себя  обязанной  умерять  свое
естественное цветение. Ее изящное тело, покрытые веснушками  предплечья  и
голени были довольно пухлыми, и формы ее колыхались, когда Сьюки шла к ним
в желтоватом свете напольных огней у края бассейна из  черноты  помещения,
своим искусственным темным однообразием похожего на студию звукозаписи; ее
обнаженное тело, казалось,  мерцало,  как  на  экране,  когда  ряд  кадров
накладывается друг  на  друга,  чтобы  создать  прерывистый,  тревожный  и
призрачный эффект движения. Теперь  Сьюки  была  рядом  с  ними  и  обрела
объемность, прелестное длинное обнаженное тело с одного бока припухло, там
был синевато-багровый  кровоподтек  (это  на  совести  любвеобильного  Эда
Парсли с его извечным чувством вины?). Веснушки  светились  не  только  на
руках и ногах, но и  на  лбу  тоже,  и  еще  несколько  веснушек  было  на
переносице, и даже на подбородке виднелось их четкое созвездие.  Маленький
треугольный подбородок решительно вздернулся, когда она села на краю ванны
и, сдерживая  дыхание,  согнув  спину  и  напрягая  ягодицы,  окунулась  в
дымящуюся врачующую воду.
   - Боже мой, - произнесла Сьюки.
   - Ты привыкнешь, - заверила ее Александра. -  Изумительно,  стоит  лишь
решиться.
   - Ну, девочки, как, горячо? - спросил Даррил Ван  Хорн  хвастливо  и  с
тревогой. - Себе я обычно ставлю термостат на двадцать  градусов  выше.  С
похмелья чудесно, все токсины сразу выходят.
   - Чем там они занимались? - спросила Джейн Смарт.  Лицо  и  шея  у  нее
напряглись, взгляд Александры пристально и любовно остановился на Сьюки.
   - Как всегда, - отвечала Сьюки. - Смотрят старые  фильмы  по  пятьдесят
шестому каналу и обжираются набранными конфетами.
   - Ты случайно  не  проезжала  мимо  моего  дома?  -  смущенно  спросила
Александра. Сьюки, такая хорошенькая, стояла в воде рядом, и волны от  нее
омывали тело Александры.
   - Милочка, да Марси уже семнадцать, - сказала  Сьюки.  -  Она  взрослая
девушка. Справится. Очнись! - И она шаловливо толкнула Александру в плечо.
   Одна грудь  Сьюки  с  соском-розочкой  выглянула  из  воды.  Александре
захотелось ее пососать, это желание было сильнее, чем поцеловать зад у Ван
Хорна. Ее лицо покоилось щекой на воде, волосы распустились и  попадали  в
рот, воспламененный желанием. Левая щека у нее горела, а по зеленым глазам
Сьюки было видно, что она читает мысли Александры. Под застекленной крышей
ауры трех ведьм смешались - розовая, сиреневая  и  рыжевато-коричневая,  а
тяжелая аура Ван Хорна возвышалась над его головой, как грубый  деревянный
нимб святого в какой-нибудь бедной мексиканской церкви.
   Дочка Александры, о которой говорила Сьюки, Марси, родилась,  когда  ее
матери был всего двадцать один год. Александра бросила колледж, когда Оззи
упросил ее стать его женой, а теперь ей напомнили о ее четырех детях,  как
они появлялись на свет один  за  другим;  именно  девочки  сосали  ее  так
мучительно, выворачивая ей внутренности, мальчики же сразу были похожи  на
мужчин, та же напористая жадность, боль от  быстрого  сосания,  удлиненные
голубые черепа, шишковатые и задорные, над пучками напрягшихся  мышц,  где
однажды прорастут мужские брови. Девочки были деликатны уже в  первые  дни
жизни, такие нежные, жаждущие чего-то, льнущие сладкие комочки, им суждено
стать красавицами и рабынями. Младенцы:  их  прелестные  резиновые  кривые
ножки, как будто во сне они скачут на  маленьких  лошадках;  трогательная,
спеленутая подгузником промежность;  гибкие  лиловые  ступни,  кожа  везде
такая гладкая, как кожица пениса; серьезный взгляд цвета индиго, изогнутые
откровенно слюнявые ротики. Как они сидят на левом бедре, прильнув к  боку
легко, как виноградная лоза к стене, к  тому  боку,  где  у  тебя  сердце.
Нашатырный дух от их пеленок. Александра начала  всхлипывать,  вспомнив  о
своих  потерянных  младенцах,  поглощенных  теми  детьми,  в  которых  они
превратились,  младенцев,  изрезанных  на  кусочки  и  поглощенных  днями,
годами. Покатились теплые слезы, а  потом  по  контрасту  с  разгоряченным
лицом они охладили нос, проложив дорогу по  складкам  около  его  крыльев,
посолонив уголки рта и капая с подбородка, сбегая  ручейком  по  маленькой
впадинке. А тем временем руки Джейн не оставляли ее в  покое,  теперь  она
массировала шею Александры, затем musculus trapezius [трапециевидная мышца
(лат.)] и дальше, дельтовидную и  грудную  мышцы,  ох,  они  разогнали  ее
тоску, сильные руки Джейн. Вот она разминает над  водой,  вот  под  водой,
даже ниже талии. Маленькие  красные  глазки  панели,  регулирующей  тепло,
следят за бассейном, "Маргарита" и марихуана  смешали  свою  освобождающую
отраву в истосковавшемся уязвимом царстве кровеносных сосудов,  ее  бедные
заброшенные дети принесены в жертву ее чарам, ее глупым ничтожным чарам, и
одна Джейн понимает, Джейн и Сьюки. Сьюки, гибкая и молодая рядом  с  ней,
она касается тебя, ты касаешься ее. Ее тело сплетено не из ноющих мышц,  а
из чего-то вроде ивовой лозы, ловкое, с нежными веснушками, белая шея  под
поднятыми волосами никогда не видела солнца, кусок мягкого  алебастра  под
янтарными прядями волос. Джейн занималась Александрой, Александра - Сьюки,
ласкала ее. В ее руках тело  Сьюки  казалось  шелковым,  казалось  тяжелым
гладким плодом. Александра так растворилась в меланхолических, ликующих, и
нежных  чувствах,  что  уже  не  ощущала  разницу  между   получаемыми   и
раздаваемыми ласками; и плечи, и руки, и неожиданно всплывающие груди, три
женщины все сближались, пока не образовали, подобно трем грациям,  группу,
а их волосатый смуглый хозяин вылез из воды и  рылся  в  черных  ящиках  в
шкафу. Сьюки странным деловым  тоном,  голосом,  который,  как  показалось
Александре, доносился издалека,  обсуждала  с  Ван  Хорном,  какую  музыку
поставить на его дорогую паронепроницаемую стереосистему. Он был  обнажен,
и его свисающие бледные гениталии  походили  на  поджатый  собачий  хвост,
закрывший безобидную шишечку заднего прохода.
   В городе Иствике этой зимой станут ходить сплетни - ведь здесь,  как  в
Вашингтоне или Сайгоне, есть своя утечка информации: Фидель водит дружбу с
одной женщиной в городе,  официанткой  из  ресторана  "Немо",  застенчивой
чернокожей, уроженкой Антигуа по  имени  Ребекка,  -  станут  судачить  об
оргиях в старом доме Леноксов. Но что поразило Александру  в  этот  первый
вечер и потом всегда поражало, так это дружелюбная атмосфера,  создаваемая
их  неловким,  нетерпеливым  и  не   очень   разбирающимся   в   тонкостях
гостеприимства хозяином, который не только кормил их и предоставлял  кров,
музыку и удобную темную  мебель,  но  и  дарил  блаженство,  без  которого
раскованность в духе времени утечет  тонкой  струйкой  в  канавы,  вырытые
другими,  старыми  проповедниками  и  запретителями,  защитниками   теории
героического отрешения от мира,  отправившими  прелестную  Энн  Хатчинсон,
женщину-проповедника, оказывающую помощь другим женщинам,  в  пустыню,  на
расправу к краснокожим,  по-своему  таким  же  неумолимым  фанатикам,  как
пуританские священники. Подобно всем мужчинам, Ван  Хорн  требовал,  чтобы
женщины считали его королем, но его система взимания налогов,  по  крайней
мере, касалась ценных вещей - их тел и веселого настроения, которым они на
самом  деле  обладали,  а   не   духовных   ценностей,   сберегаемых   для
несуществующего неба. Именно доброта Ван Хорна позволяла ему превращать их
любовь друг к другу в род любви к нему самому. Его любовь к этим  женщинам
была  несколько  абстрактной  и  потому  формальной,  она  проявлялась   в
учтивости,  почтительных  поклонах  и  любезностях,  когда  они   надевали
предлагаемые им оригинальные предметы одежды: перчатки из кошачьей кожи  и
зеленые кожаные подвязки, или обвязывали его поясом, девятифутовым шнуром,
сплетенным из красной шерсти. Он часто стоял, как и в  тот  первый  вечер,
возвышаясь над бассейном, позади них, регулируя сложное и чувствительное к
влаге оборудование.
   Он нажал на кнопку, и гофрированная крыша с грохотом встала  на  место,
закрыв ночное небо. Потом поставил музыку - сначала Джоплин пронзительно и
хрипло выкрикивала "Кусок моего  сердца",  "Бери,  пока  можешь",  "Летнюю
пору" и "Меня ругают" -  голосом,  в  котором  звучал  радостный  вызов  и
отчаяние женщины, а затем Тайни Тим пробирался на цыпочках среди тюльпанов
и  бесполым  дрожащим  голосом  выдавал  трели,  которыми  никак  не   мог
насладиться Ван Хорн, возвращая иглу опять и опять на начальную  бороздку,
пока ведьмы шумно не потребовали снова поставить Джоплин. Музыка  окружала
их со всех сторон, возникая  из  четырех  углов  комнаты;  они  танцевали,
прикрытые только своими аурами и волосами, совершая в такт  музыке  легкие
осторожные движения, часто поворачиваясь спиной, впитывая  в  себя  голоса
призрачных певцов-исполинов. Пока Джоплин снова страстно выбрасывала слова
"Летней поры", в отрывистом темпе, словно припоминая их, как  одурманенный
наркотиками борец, что опять и опять  поднимается  с  ковра,  ибо  на  кон
поставлены большие деньги, Сьюки и Александра покачивались в объятиях друг
друга, не передвигая ног, их  распущенные  волосы  смешались  со  слезами,
груди  соприкасались,  прижимались,  сминались,  как  в  неспешной   драке
подушками,  увлажненные  крупными  каплями  пота,  похожими   на   бусинки
древнеегипетских  ожерелий.  И  когда  Джоплин  с   обманчивой   легкостью
пустилась в водоворот песни "Я и Бобби Мак Джи", Ван Хорн -  его  багровый
пенис страшно восстал  благодаря  усилиям  Джейн,  стоящей  перед  ним  на
коленях, - исполнил пантомиму своими жутковатыми  руками,  обхватив  пенис
ладонями, как в белых резиновых перчатках с пучочками волос,  и  кончиками
пальцев, широкими, как у древесной жабы  или  лемура.  А  тем  временем  в
темноте  над  качающейся  головой   Джейн   звучало   взволнованное   соло
вдохновенного пианиста из "Фулл-Тилт-Буги"-джаза.
   На черных велюровых матрасах Ван Хорна женщины забавлялись с ним, и это
был  язык,  на  котором  они  общались   друг   с   другом;   он   проявил
сверхъестественное самообладание, и, когда  семя  изверглось,  все  решили
позже, что оно было на  удивление  холодным.  Одеваясь  после  полуночи  в
первый час ноября, Александра почувствовала, будто ее одежда наполнилась -
в теннис она играла в свободных брюках, чтобы как-то скрыть полные ноги, -
невесомым газом, ее плоть истончилась после долгого пребывания  в  воде  и
поглощенного зелья. Ведя  домой  свою  "субару",  пропахшую  собакой,  она
созерцала печальный пятнистый лик полной луны  через  затененное  ветровое
стекло и без всякой связи подумала на какое-то мгновенье,  что  астронавты
уже прилунились и совершили  акт  имперской  жестокости,  окрасив  зеленым
спреем огромную бесплодную лунную поверхность.






                                     Другой я не стану, я слишком довольна
                                  своей жизнью, меня всегда ласкают.
                                      Молодая французская ведьма, 1660 год


   - Он сбежал? - спросила Александра по телефону.
   За окнами кухни преобладали строгие краски ноября, старый ствол  оплели
оголенные побеги виноградной лозы, уже подвешена и наполнена кормушка  для
птиц, теперь, когда побиты первыми морозами ягоды в роще и на болоте.
   - Так говорит Сьюки, - сказала Джейн. - Она говорит, что  к  этому  все
шло, и она давно заметила, но не хотела  ничего  говорить,  чтобы  его  не
выдать. Хорошенькое дело: неужели она  и  впрямь  считает,  что  стала  бы
предательницей, если бы сообщила только нам.
   - А давно  Эд  знаком  с  этой  девчонкой?  -  Шеренга  чайных  кружек,
подвешенных на медных крючках под полкой для  посуды,  закачалась,  словно
тронутая рукой невидимой арфистки.
   - Несколько месяцев назад. Сьюки  решила,  что  он  ведет  себя  с  ней
необычно. По большей части ему хотелось выговориться, и она была для  него
благодарным слушателем. Оно  и  к  лучшему:  подумать  только,  она  могла
заразиться венерическими  болезнями.  Знаешь,  у  всех  этих  детей-цветов
бывают по меньшей мере вши.
   Преподобный Эд Парсли сбежал с девчонкой-подростком из местных,  вот  и
все, что известно.
   - Я видела эту девчонку? - спросила Александра.
   - Да, конечно, -  отвечала  Джейн.  -  Она  из  тех  юнцов,  что  вечно
болтаются перед супермаркетом часов в восемь вечера,  полагаю  в  ожидании
наркотиков.  Бледное,  грязное,  какое-то  очень  широкое  лицо,   немытые
распущенные льняные волосы, одета, как маленький лесоруб.
   - А эти их браслеты из бисера?
   Джейн серьезно отвечала:
   - Не сомневаюсь, что он у нее есть, и она надевала его,  когда  шла  на
собрание впервые. Представляешь себе? Одна из тех, что стояли в  пикете  в
прошлом году в марте на  городском  митинге  и  поливали  памятник  павшим
овечьей кровью, взятой на бойне.
   - Не помню, дорогая, может быть, потому что  не  хочу  вспоминать.  Эти
ребята у супермаркета меня  всегда  пугают.  Я  просто  быстро  выхожу  из
магазина и иду, не глядя по сторонам.
   - Бояться их нечего, тебя они просто не  замечают.  Для  них  ты  часть
пейзажа, как дерево.
   - Бедный  Эд.  Последнее  время  он  и  в  самом  деле  казался  чем-то
озабоченным. Когда я увидела его на концерте, мне даже показалось, что ему
хотелось прильнуть ко мне. Я подумала, что это непорядочно по отношению  к
Сьюки, и потому оттолкнула его.
   - Девчонка даже не из Иствика, она всегда болталась  здесь,  а  жила  в
Коддингтон-Джанкшн, в каком-то  совершенно  ужасном  поломанном  трейлере,
вместе с отчимом, потому что мать вечно  разъезжала,  выступая  где-то  на
карнавале, это называют акробатикой.
   Джейн говорила так строго, что можно было подумать,  она  старая  дева,
если не знать, как она управлялась с Даррилом Ван Хорном.
   - Ее зовут Дон Полански, - продолжила Джейн. - Не знаю, назвали ее  так
родители или она сама, сейчас  людям  нравится  давать  себе  имена  вроде
Цветок Лотоса, или Небесное Божество, или что-нибудь в этом роде.
   Ее сильные маленькие руки были невероятно проворны, и,  когда  брызнула
струя холодного семени, предназначалась она именно  Джейн.  О  сексуальном
поведении женщин можно обычно только догадываться, да  это  и  к  лучшему,
ведь  оно  может  оказаться  _слишком_  колдовским.  Александра   пыталась
прогнать из памяти эту картину и спросила:
   - А что они собираются _делать_?
   - Осмелюсь предположить, что они и сами этого не знают - ну  съездят  в
какой-нибудь мотель и натрахаются до одурения. Так трогательно.  -  Именно
Джейн, а не Сьюки ласкала ее первой. Она представила себе Сьюки  -  нежное
белое пламя ее тела и как, лежа  на  плитках  пола,  Сьюки  обнаружила  на
животе у  Александры  маленькую  впадинку  около  левого  яичника.  Бедная
Александра, бедная: она была убеждена, что однажды ей сделают операцию, но
будет слишком поздно, внутри все будет кипеть черными раковыми клетками. А
может, они и не черные, а ярко-красные и блестящие,  как  цветная  капуста
кровавого цвета. - Потом, - продолжала Джейн, -  отправятся,  наверное,  в
какой-нибудь большой город и постараются присоединиться к Движению. Думаю,
для Эда это все равно что пойти в армию. Находишь  призывной  пункт,  тебя
назначают на медкомиссию, если ее проходишь, тебя берут.
   - Какое заблуждение, разве нет? Он слишком стар для таких игр. Пока  он
был  здесь,  казался  моложавым  и  энергичным  или,  по   крайней   мере,
_интересным_, и у него была его церковь, он был на виду...
   - Он ненавидел респектабельность, - резко вмешалась Джейн. - Он считал,
что это предательство.
   - О господи, что за жизнь, - вздохнула Александра,  наблюдая  за  серой
белкой, что прыжками, то  и  дело  останавливаясь,  осторожно  пробиралась
через покосившуюся каменную стену в конце двора. Партия малышек обжигалась
в потрескивающей печи в комнате рядом с кухней; она попыталась сделать  их
покрупнее, но тут же обнаружилось  несовершенство  ее  техники  -  техники
самоучки,  ее  незнание  анатомии.  -  А  как  Бренда,  как  она  все  это
воспринимает?
   - Как и можно было ожидать.  В  истерике.  Фактически  она  мирилась  и
открыто прощала, что Эд погуливает на стороне, но никогда не  думала,  что
он ее бросит. Приход - это все, что было у нее  и  детей.  А  как  теперь?
Может случиться, что их просто выгонят. - Холодная злоба,  прозвучавшая  в
голосе Джейн, ошеломила Александру. - Ей придется  искать  работу,  и  она
почувствует, что значит самой зарабатывать на жизнь.
   - Может, нам... - Ее незаконченная мысль была: "Следует ей помочь".
   - _Никогда_, - откликнулась Джейн, обладавшая даром телепатии.  -  Если
уж ты меня об этом спрашиваешь, она была слишком самодовольна в роли  жены
пастора, сидя над своим кофейником, как Григ Гарсон. Ты бы видела, как она
врывалась в церковь во время наших репетиций. Знаю, - сказала она,  -  мне
не следует злорадствовать и отпихивать другую женщину, если она в беде, но
я довольна. Думаешь, я не права. Думаешь, я злая.
   - Да нет, - неискренне сказала Александра. Кому дано знать, что  значит
зло? Бедная Франни Лавкрафт могла бы сломать в тот вечер бедро и ходить  с
палкой до самой могилы. Александра  подошла  к  телефону,  держа  в  руках
большую деревянную ложку, и медленно, в ожидании, когда  из  Джейн  выйдет
вся злоба, гнула ее усилием воли так, что  черенок  загнулся  кверху,  как
собачий хвост, и покоился теперь в углублении ложки. Затем  она  приказала
похожему на змею завитку медленно обвить ей руку.  Шершавое  прикосновение
дерева действовало ей на нервы. - А как Сьюки? - спросила Александра. - Не
чувствует ли она себя тоже брошенной?
   - Сьюки  в  восторге.  Она  сказала,  что  сама  подбивала  его  как-то
использовать эту тварь Дон. Думаю, уж она-то его поимела.
   - А значит ли это, что сейчас она имеет виды на Даррила  Ван  Хорна?  -
Ложка наделась на шею и касалась  губ  своим  углублением.  От  нее  пахло
салатным маслом. Александра провела по дереву языком, язык был пушистым  и
раздвоенным.  Обеспокоенный  Коул  прижимался  к  ногам,  чуя  колдовство.
Припахивало горелым.
   - Полагаю, - лениво продолжала Джейн, - у нее другие планы. Ей  не  так
нравится Даррил, как тебе. Или мне, если уж на то пошло.  Сьюки  нравится,
когда мужчина _внизу_. Я ей советую положить глаз на Клайда Гэбриела.
   - Ох, а эта его ужасная жена,  -  воскликнула  Александра.  -  Надо  бы
помочь Сьюки.
   Она едва соображала, что говорит,  так  как,  чтобы  подразнить  Коула,
положила извивающуюся ложку на пол, шерсть у него на холке  встала  дыбом,
ложка подняла свою головку, а Коул показал зубы, глаза его загорелись,  он
готовился к нападению.
   - Давай поможем, - живо ответила Джейн Смарт.
   Расстроенная  этой  новой  злобной  выходкой  и   немного   напуганная,
Александра позволила ложке разогнуться, ложка опустила  головку  и  плашмя
ударилась о линолеум.
   - Ох, думаю, не нам этим заниматься, - мягко возразила она.


   - Я всегда его презирала и совсем не удивляюсь, - заявила  после  ужина
Фелисия Гэбриел в категоричной самодовольной  манере,  будто  обращаясь  к
горстке друзей, единодушно полагающих, что она замечательная женщина, хотя
на самом деле ее единственным слушателем был Клайд. Он пытался вникнуть  в
мысли статьи  в  "Сайентифик  Америкэн"  о  новых  аномальных  явлениях  в
астрономии,  но  затуманенные  алкоголем  мозги  плохо  повиновались  ему.
Раздраженная, в напряженном ожидании  Фелисия  стояла  в  дверях  комнаты,
вдоль стен тянулись книжные полки, Клайд пытался использовать эту  комнату
как кабинет, когда теперь здесь не было Дженни и Криса, нарушавших  тишину
грохотом электронной музыки.
   Фелисия так и  не  избавилась  от  самонадеянности  хорошенькой  бойкой
школьницы. Они с Клайдом вместе учились в государственной школе в Уорвике,
и какой  энергичной  была  она  на  любом  внеклассном  мероприятии  -  от
студенческого совета до волейбольной команды девочек, круглая отличница по
всем  предметам,   первый   женский   капитан   в   дискуссионном   клубе.
Пронзительный голос, перекрывающий все другие голоса в невероятно  высокой
части "Звездно-полосатого  знамени"  [гимн  Соединенных  Штатов  Америки],
пронзал его, как скальпелем. Вокруг нее  постоянно  крутились  парни,  она
была стоящей добычей - Клайд  постоянно  напоминал  себе  об  этом.  Ночью
Фелисия засыпала  с  ним  рядом  с  пугающей  быстротой  добродетельной  и
сверхактивной  натуры,  а  он  в  одиночку  часами  боролся   с   демонами
бессонницы, влив в себя обычную вечернюю порцию спиртного,  и  при  лунном
свете рассматривал ее спокойное лицо: притененные веками  глазницы,  губы,
сложенные во сне  для  невысказанной  в  споре  реплики.  Во  сне  Фелисия
казалась такой хрупкой. Он лежал, опершись на локоть, и разглядывал ее,  и
память возвращала ему энергичную  девочку-подростка,  которую  он  полюбил
когда-то: в пушистом свитере пастельных тонов, в  длинной  клетчатой  юбке
мелькавшей в коридоре с рядами высоких  металлических  шкафчиков  зеленого
цвета.  А  он,  Клайд  Гэбриел,  опять  ощущал  себя  "подающим   надежды"
подростком;  гигантская  иллюзорная  колонна  потерянного  и  потраченного
понапрасну времени вырастала из стен спальни, а сами  они  казались  двумя
скорчившимися фигурками у основания вентиляционной шахты.  Но  сейчас  она
стояла перед ним в полный рост, ее нельзя было не заметить, в черной  юбке
и белом свитере, в  которых  председательствовала  на  вечернем  заседании
Комиссии сторожевых псов заливных земель, где и узнала от  Мейвис  Джессап
об Эде Парсли.
   - Он был слабак, -  констатировала  она.  -  Слабый  человек,  которому
когда-то сказали, что он красив. Мне он никогда  не  казался  красивым,  с
этим его псевдоаристократическим  носом  и  уклончивым  взглядом.  Ему  не
стоило принимать сан, у него  не  было  призвания,  он  решил,  что  может
очаровать Бога, как очаровал старых  дам,  проглядевших,  что  перед  ними
пустой человек. Что до меня, я считаю... Клайд, _смотри_ на меня, когда  я
говорю, - ему совсем не удалось развить в себе качества Божьего слуги.
   - Сомневаюсь, что прихожане унитарной церкви так уж думают  о  Боге,  -
тихо отвечал он, все еще надеясь, что удастся почитать. Квазары, пульсары,
звезды испускают каждую миллисекунду потоки материи, более мощной, чем та,
что содержится во всех планетах: возможно, в таком космическом безумии  он
сам искал старомодного небесного Бога. В то далекое наивное  время,  когда
его считали "подающим надежды", он  написал  большую  курсовую  работу  по
биологии на тему "Мнимый конфликт между наукой  и  религией",  из  которой
следовал вывод, что такого конфликта нет. Хотя тридцать пять лет назад эта
работа была оценена на пять с плюсом  женоподобным,  с  одутловатым  лицом
мистером Турманном, Клайд  теперь  видел,  что  он  солгал.  Конфликт  был
налицо, и наука побеждала.
   - Жажда вечной молодости, именно  это  привело  Эда  Парсли  в  объятья
жалкой маленькой бродяжки, - изрекла Фелисия. - Должно  быть,  он  однажды
посмотрел на эту абсолютно  ничтожную  Сьюки  Ружмонт,  которая  тебе  так
нравится, и понял,  что  ей  уже  за  тридцать  и  лучше  найти  любовницу
помоложе, иначе он сам начнет стареть. Как может эта святая Бренда  Парсли
мириться со всем, не могу себе представить.
   - А разве у нее есть выбор? -  Клайд  терпеть  не  мог  ее  проповедей,
однако ему приходилось то и дело отвечать.
   - Ну, она его доконает, эта новенькая подруга, абсолютно  точно  добьет
его. Он и года не протянет в какой-нибудь лачуге. С исколотыми венами. Эда
Парсли мне совсем не жалко. Я плюну на его могилу. Клайд, перестань читать
журнал. Ну, что я только что сказала?
   - Что ты плюнешь на его могилу.
   Невольно он передал ее небольшую шепелявость. Он посмотрел на  нее  как
раз вовремя, чтобы увидеть, как она сняла с губ белую пушинку.  Проворными
нервными пальцами свернула ее в плотный катышек и продолжала говорить:
   - Бренда Парсли рассказывала Мардж Перли, что, может быть, твоя подруга
Сьюки подтолкнула его, переметнувшись к этому  типу,  Даррилу  Ван  Хорну.
Хотя, судя по тому, что я слышала в городе, он  уделяет  внимание...  всем
трем каждый... вечер в четверг.
   Непривычная  неуверенность  ее  тона  заставила  Клайда  оторваться  от
зубчатых графиков вспышек пульсаров. Фелисия сняла  с  губ  что-то  еще  и
сворачивала второй катышек, испытующе глядя на мужа  сверху  вниз  и  явно
ожидая его реакции. В юности у Фелисии были светящиеся круглые  глаза,  но
теперь лицо не то чтобы толстело, но как-то  забирало,  втягивало  в  себя
глаза, они стали как у поросенка и мстительно посверкивали.
   - Сьюки мне не подруга, - мягко возразил он, ему не  хотелось  спорить.
"Ну хоть на этот раз пронеси", -  безбожно  взмолился  он.  -  Она  просто
служащая. У нас нет друзей.
   - Ты бы лучше сказал ей, что она служащая, а то по тому, как ведет себя
в городе эта особа, можно подумать, что  она  настоящая  королева.  Бегает
туда-сюда по Портовой, будто улица ее собственность, виляя бедрами, вся  в
дешевых побрякушках, а у нее за  спиной  все  смеются.  Самое  умное,  что
когда-то сделал Монти, это когда ее бросил. Не  знаю,  зачем  живут  такие
женщины, половина города с ними  спит  и  даже  не  платит.  А  их  бедные
заброшенные дети! Это же просто преступление.
   В какой-то момент, которого она, без сомнения, добивалась, терпение его
кончилось: расслабленность и  бесчувственность  от  выпитого  шотландского
виски вдруг обратились в ярость.
   - А причина, почему у нас  нет  друзей,  -  прорычал  он,  и  журнал  с
небесными новостями упал на ковер, - в том, что ты, черт  побери,  слишком
много треплешь языком!
   - Шлюхи и невротики - позор всего города. А ты, в то время  как  "Уорд"
должен быть голосом всего общества, ты даешь работу этой вертихвостке,  не
умеющей прилично написать по-английски ни одного предложения, и позволяешь
ей в ее разделе  отравлять  слух  всяким  вздором,  сбивать  с  толку  тех
немногих добрых людей, что еще остались в  городе,  пугать  их,  заставляя
прятаться по углам от этого порока и бесстыдства.
   - Разведенные женщины вынуждены работать, - сказал  Клайд,  вздохнув  и
стараясь  изо   всех   сил   сохранить   благоразумие,   хотя   оставаться
благоразумным становилось все труднее. - Замужние женщины, - объяснял  он,
- не должны ничего делать и могут  от  нечего  делать  заниматься  добрыми
делами.
   Казалось, его не слышат.
   Когда закипал ее гнев,  начиналась  неуправляемая  химическая  реакция:
глазки становились острыми, как гравировальные иглы, лицо  застывало,  все
бледнея и бледнея, а невидимая  аудитория  становилась  многочисленней,  и
поэтому Фелисия должна была повысить голос.
   - Этот ужасный человек, - взывала она к массам, - строит теннисный корт
прямо на заливной земле, говорят, - она сглотнула  слюну,  -  говорят,  он
использует свой остров для контрабанды наркотиков, их доставляют  в  лодке
во время прилива...
   На этот раз она,  не  таясь,  вытащила  изо  рта  маленькое  перышко  с
голубыми полосками, как у сойки, и быстро зажала его в кулаке.
   Клайд встал, настроение вдруг переменилось. Гнев и ощущение, что  он  в
ловушке, пропали, с губ сорвалось старое ласковое прозвище:
   - Лиши, какого черта?..
   Он не верил своим глазам,  поглощенные  галактическими  загадками,  они
могут откалывать еще не такие штуки. Он разогнул безвольный кулак жены. На
ладони покоилось мокрое кривое перышко.
   Напряженная бледность на лице Фелисии сменилась румянцем.
   - Последнее  время  это  со  мной  случается,  -  сообщила  она  Клайду
дрогнувшим голосом. - Не имею представления почему. Этот мыльный привкус и
потом _такое_... Иногда, по утрам, мне кажется, я задыхаюсь, а когда  чищу
зубы, изо рта вылетают соломинки, грязные соломинки.  Но  я-то  знаю,  что
ничего подобного не ела. У меня ужасный запах изо рта, Клайд! Я  не  знаю,
что со мной _происходит_!
   Как только Фелисия это  выкрикнула,  ее  тело  изогнулось,  словно  она
собралась куда-то лететь, напомнив Клайду Сьюки, у обеих женщин была сухая
светлая  кожа  и  длинное  тело.  В  юности  Фелисия  тоже  была   усыпана
веснушками, а живостью манер напоминала его любимого  репортера.  Но  одна
женщина была ангелом, а другая чертом. Он обнял жену. Она рыдала. В  самом
деле, ее дыхание отдавало зловонием курятника.
   - Может, съездить к врачу, - предложил  он.  Эта  вспышка  супружеского
чувства согрела его испуганную душу, а остатки туманящего  разум  алкоголя
испарились.
   После минутной женской слабости Фелисия приободрилась и стала бороться:
   - Нет. Они решат, что я безумна, и уговорят упрятать меня в сумасшедший
дом. Не думай, что я не знаю твоих мыслей. Ты хотел бы, чтобы я умерла.  Я
знаю, ты ублюдок, такой же, как Эд Парсли. Все  вы  ублюдки,  все.  Жалкие
порочные ублюдки... Все, что вас интересует, так эти ужасные женщины...  -
Она вывернулась у него из рук,  краем  глаза  он  увидел,  что  ее  пальцы
потянулись ко рту. Она пыталась спрятать руку за спину, но он в  бешенстве
от того,  как  правда,  за  которую  умирают  мужчины,  переплелась  с  ее
безудержным нелепым самодовольством, схватил ее  руку  и  с  силой  разжал
стиснутые пальцы. Кожа была холодной и влажной. На раскрытой ладони лежало
свернувшееся  мокрое  цыплячье  перышко,  перышко  пасхального   цыпленка,
маленькое, нежное, оно было окрашено в лиловый цвет лаванды.


   - Он шлет мне письма, - рассказывала Сьюки Даррилу  Ван  Хорну,  -  без
обратного адреса, сообщает, что ушел в  подполье.  Его  с  Дон  приняли  в
группу, которая учится делать бомбы из будильников и  кордита.  У  Системы
нет шансов на успех. - Она шаловливо улыбнулась.
   - А как вы все это  воспринимаете?  -  ровно  спросил  высокий  мужчина
бесстрастным голосом психиатра.
   Они обедали в ресторане в Ньюпорте, где не было  вероятности  встретить
кого-нибудь из Иствика. Пожилые  официантки  в  накрахмаленных  коричневых
мини-юбках  и  фартуках  из  тафты,  завязанных  сзади  большими  бантами,
похожими на кроличьи хвостики из  "Плейбоя",  принесли  им  большие  карты
меню, напечатанные коричневым по бежевому, в них  было  множество  местных
закусок на тостах; собственный вес не тревожил Сьюки: в ее нервной энергии
все сгорало.
   Она прищурилась, глядя в пространство, стараясь быть честной,  так  как
чувствовала, что этот человек дает ей шанс быть самой собой. Ничто его  не
шокирует и не ранит.
   - Я испытываю облегчение, - сказала она, - что мне не  нужно  больше  о
нем беспокоиться. Видите ли,  ему  было  нужно  то,  чего  не  может  дать
женщина. Ему нужна власть. Женщина по-своему может дать мужчине  власть  -
над собой, но не может посадить его в Пентагон. Вот это-то и привлекло Эда
в Движении, как он себе его представлял, оно собиралось заменить  Пентагон
собственной армией и обладать тем же самым,  ну  знаете,  -  форма,  речи,
кабинеты с картами и прочее. Но что меня действительно отвратило, так  это
когда он начал неистовствовать. Мне нравятся _спокойные_ мужчины. Отец был
мягким человеком, работал ветеринаром в маленьком городке в  районе  озера
Фингер, и он любил читать. Дома были первые издания  Торнтона  Уайлдера  и
Карла Ван Вехтена в пластиковых суперобложках. Монти тоже был очень мягким
человеком, кроме тех случаев, когда  брал  дробовик  и  ходил  с  ребятами
пострелять бедных птичек и пушистых зверюшек. Он приносил домой кроликов с
развороченными дробью спинками, потому что они, конечно, пытались убежать.
А как же иначе? Но такое случалось только раз в году  -  приблизительно  в
это время, вот  почему  я  вдруг  вспомнила  об  этом.  В  воздухе  витает
охотничий дух. Сезон отстрела мелкой дичи. -  В  улыбке  обнажились  зубы,
перепачканные крекером с арахисовой пастой, официантки  принесли  на  стол
эту бесплатную закуску.
   - А как старый Клайд Гэбриел? Достаточно ли он мягок для вас?
   Ван Хорн опускал большую лохматую голову,  похожую  на  бочонок,  когда
покушался на женские тайны. В глазах у него сверкал затаенный огонь, как у
детей в масках на празднике Хэллоуин.
   - Может, он когда-то  и  был  таким,  да  все  давным-давно  ушло.  Все
испортила Фелисия. Порой в редакции, когда какая-нибудь девушка, составляя
макет газеты, вдруг поместит важное объявление в  нижнем  левом  углу,  он
просто приходит в ярость. Девочке остается  только  рыдать.  Многие  из-за
этого уходят.
   - Но не вы.
   - Со мной он почему-то покладист. - Сьюки  опустила  глаза.  Прелестное
зрелище: рыженькие дугообразные  брови,  веки,  слегка  тронутые  лиловыми
тенями, гладкие блестящие волосы абрикосового цвета  скромно  закинуты  на
спину и заколоты с обеих сторон медными пряжками, сочетающимися  с  плотно
обхватывающей шею цепочкой из медных полумесяцев. -  Она  подняла  взгляд,
блеснули зеленые глаза:
   - К тому же я хороший репортер. Правда хороший. Эти старички в  ратуше,
принимающие все решения, - Херби Принз, Айк Арсено - я  им  в  самом  деле
нравлюсь, и они мне сообщают обо всем, что затевается.
   Пока Сьюки уничтожала крекеры  с  арахисовой  пастой,  Ван  Хорн  дымил
сигаретой, неловко, как курят  на  континенте,  держа  горящий  конец  над
согнутой ладонью, как над чашкой.
   - А что у вас общего с этими женатиками?
   - Да ведь  это  очень  удобно.  Жена  избавляет  вас  от  необходимости
принимать решения. Вот что стало пугать меня в Бренде Парсли:  она  совсем
потеряла над Эдом контроль, они  так  долго  жили  в  браке.  Мы  привыкли
проводить все ночи вместе в этих ужасных дешевых гостиницах. Но это  вовсе
не значит, что мы все время занимались любовью, через полчаса  он  начинал
разглагольствовать о преступной власти, отправляющей  наших  мальчиков  во
Вьетнам ради прибылей акционеров. Я никогда не понимала, ради каких  таких
прибылей их туда посылали, и сомневаюсь, что Эд  искренне  беспокоился  об
этих ребятах, - фактически солдатами были белые и черные бедняки, - и  так
ли уж его все это трогало! - Она опустила глаза, потом подняла их опять, и
Ван Хорн почувствовал прилив собственнической  гордости  ее  красотой,  ее
живостью. Как прелестно опускается ее верхняя губка на нижнюю, когда  она,
задумавшись, молчит. - Потом я, - продолжала Сьюки, - должна была вставать
и мчаться домой готовить завтрак для детей, они пугались, когда  меня  всю
ночь не было дома, а потом прямо в редакцию - он же мог спать  весь  день.
Никто не знает, какие обязанности  должен  отправлять  пастор,  разве  что
произнести свою глупую воскресную проповедь, вот уж  действительно  обман,
ничего не скажешь.
   - А люди и не очень-то возражают, - глубокомысленно проговорил  Даррил,
- целые годы ушли у меня на то, чтобы узнать, как обманывают.
   Официантка с варикозными ногами, открытыми до середины бедра,  принесла
Ван Хорну очищенных креветок на треугольниках  хлебного  мякиша,  а  Сьюки
цыпленка "а ля кинг": нарезанное кубиками белое мясо с ломтиками грибов  в
сметанном соусе, запеченное на раковине с гребешком и похожее  на  слоеный
пирожок. Она также принесла ему "Кровавую Мэри", а ей сухое шабли, бледнее
лимонада, потому что Сьюки  нужно  было  возвращаться  в  редакцию,  чтобы
напечатать последнюю статью о сложностях бюджета в Отделе шоссейных  дорог
Иствика в связи с приближением  зимних  снегопадов.  Этим  летом  Портовая
улица  была  разбита  приезжающими  туристами  и   тяжелыми   грузовиками,
железобетонные плиты над дренажными канавами у супермаркета разрушились, и
во время прилива через выбоины был виден водяной поток.
   - Итак, вы считаете Фелисию злой, - между прочим  продолжил  обсуждение
Ван Хорн.
   - Я не сказала бы злой, точнее... да, злой... Она правда злая. В чем-то
похожа на  Эда,  вся  в  делах  и  не  уважает  окружающих.  Бедный  Клайд
опускается у нее  на  глазах,  а  она  названивает  по  поводу  петиции  с
требованием восстановить школьную форму. Пиджаки и галстуки для  мальчиков
и ничего, кроме юбок, для девочек; запретить джинсы и брюки в обтяжку. Она
вынудила продавца в газетном киоске спрятать  "Плейбой"  под  прилавок,  а
когда увидела в одном фотоежегоднике девицу с  мужчиной  -  фотомодели  на
каком-то  карибском  пляже  -  с  телами,  сверкающими  на  солнце  сквозь
фотофильтр "полароида", с ней чуть не случился припадок. Она хочет упечь в
тюрьму бедного Ганса Стивенса за то, что у него на полке был этот  журнал,
поставщики привезли, его не спросив. Она хочет вас засадить в тюрьму за то
же самое, за неправомочное использование земли. Будь ее воля, она бы  всех
засадила в тюрьму, а ее собственный муж давно в тюрьме.
   - Ну, - улыбнулся Ван Хорн, его красные губы еще больше  покраснели  от
томатного сока "Кровавой Мэри". - А вы хотите освободить его досрочно.
   - Не совсем так, я к нему _привязана_, - призналась Сьюки,  вдруг  чуть
не расплакавшись, - эта привязанность такая бессмысленная и глупая. Он так
благодарен просто... за эту малость.
   - Если внимание исходит от  вас,  то  малость  -  это  очень  много,  -
галантно сказал Ван Хорн. - Вы победительница, тигрица.
   - Да нет,  -  запротестовала  Сьюки.  -  Люди  напридумывали  о  рыжих,
считают, что о нас можно спички зажигать, а на самом деле мы справедливые,
и хотя я многим кажусь суетливой, я, знаете ли, пытаюсь  выглядеть  умной,
по крайней мере по меркам Иствика. О себе же я думаю, что у  меня  реально
нет ничего - власти,  загадочности,  женственности  -  того,  что  есть  у
Александры  или  даже  у  Джейн,  по-своему  несколько  тяжеловесной,   вы
понимаете, что я имею в виду?
   Сьюки знала за собой  эту  потребность  говорить  с  мужчинами  о  двух
ведьмах, искала возможность, беседуя, вызывать всех  троих,  заключить  их
тройственное тело в энергетический  конус  -  то  был  кратчайший  путь  к
когда-то живой матери, ее собственной  матери,  -  маленькой,  похожей  на
птицу женщине, напоминавшей, подумать только, Фелисию  Гэбриел  и,  как  и
она, одержимой общественной деятельностью, - ее или вечно  не  было  дома,
или она названивала кому-то из своего прихода, или  из  комиссии,  или  из
правления. Она всегда приводила  домой  сирот  или  беженцев,  в  те  годы
потерявшихся корейских детей, а потом оставляла их Сьюки и  ее  братьям  в
большом кирпичном доме с двором, спускавшимся к озеру.
   Другие мужчины, Сьюки это чувствовала, были против, когда  ее  мысли  и
слова стремились к шабашу ведьм, злому и утешительному, но  не  Ван  Хорн.
Так или иначе, ему это нравилось, своей неизменной добротой он  был  похож
на женщину, внешне оставаясь ужасно мужественным (когда  он  трахал,  было
больно).
   - Они уродки, - просто сказал он. - У них нет таких отличных грудок.
   - Разве я не права? - спросила  она,  чувствуя,  что  Ван  Хорну  можно
сказать все, бросить любой свой кусочек в этот клокочущий темный котел.  -
Насчет Клайда. Во всех книгах пишут, что никогда не  стоит  связываться  с
работодателями - потом потеряешь работу, а Клайд так отчаянно несчастен. И
в этом есть что-то опасное. Белки глаз у него желтые, почему?
   - Белки этих глазных яблок уже мариновались,  когда  ты  еще  играла  с
куклой Барби, - усмехнулся Ван Хорн. -  Гуляй  с  ним,  девочка,  но  будь
осторожна на пути греха. Здесь мы не боремся в открытую, мы просто  играем
в азартные игры.
   Подумав, что, если продолжать разговор в том же духе,  ее  отношения  с
Клайдом станут принадлежать Даррилу в той же  степени,  что  и  ей,  Сьюки
переменила тему. Остальное время за обедом Ван Хорн рассказывал о себе,  о
надежде найти лазейки, чтобы обойти второй закон термодинамики.
   - Просто должна быть та самая чертова лазейка, где совершается  переход
в небытие, - сказал  он,  вспотев  и  потирая  от  волнения  губы.  -  Эта
особенность находится на дне Большого Бэнга [большая доза  наркотика  (ам.
сленг)].  Ага,  а  как  насчет  гравитации?   Считается,   что   все   эти
самодовольные ученые изрекают священные истины, будто мы понимаем их с тех
пор, как Ньютон вывел свои формулы, но факт остается фактом: многое так  и
осталось дьявольской загадкой. Эйнштейн утверждал, что это как  все  время
сгибать скрученную миллиметровку. Но Сьюки, детка, не  полагайся  на  волю
случая - в этом сила. Эта сила поднимает  воду  во  время  прилива:  стоит
сделать шаг из самолета, как она засасывает  тебя  вниз;  а  что  за  сила
действует мгновенно в космосе и не имеет ничего общего с  электромагнитным
полем?  -  Он  позабыл  о  еде,  слюна  забрызгала  лакированный  стол.  -
Существует формула, должна существовать, такая же изящная, как E=mc^2. Меч
из камня, понимаете, что я имею в виду?
   Его большие руки,  беспокойные,  как  листья  оранжерейных  тропических
растений, которые кажутся пластмассовыми, хотя знаешь, что они  настоящие,
сделали решительный жест, словно выхватывая меч из ножен. Затем при помощи
солонки,  перечницы  и  керамической  пепельницы,   на   которой   был   в
подробностях  воспроизведен  Дом  Старой  колонии  в  Ньюпорте,  Ван  Хорн
попытался показать, как частицы, составляющие  атомы,  могут  образовывать
такую комбинацию - он был в этом убежден, -  что  получится  электричество
без дальнейших затрат энергии.
   - Это как джиу-джитсу: ты швыряешь противника  через  плечо  с  большей
силой, чем он на тебя напал. Рычаг. Нужно _раскачать_ эти электроны. -  Он
изобразил руками движение отталкивания. - Но только хорошо продумать,  как
это сделать механическим или химическим путем, и все получится; всякий раз
достает тебя этот древний второй закон. Знаете,  что  такое  пары  Купера?
Нет? Шутите? Вы журналист или нет? Так вот, новость - это не только кто  с
кем  переспал.  Это  пары  свободных   электронов,   составляющие   основу
сверхпроводимости.  Вам  известно  о  сверхпроводниках?  Нет?  Ладно,   их
сопротивление равно нулю. Я не хочу сказать, что  оно  очень  мало,  я  бы
сказал, равно _нулю_. Ну, положим,  мы  открыли  какие-то  тройки  Купера.
Получается, что их сопротивление _меньше_ нуля. Должен появиться  какой-то
элемент, как селениум для  процесса  ксерокопирования.  У  этих  задниц  в
Рочестере ничего не было, пока они не наткнулись на селениум.  Гром  среди
ясного неба, они просто  наступили  на  него  ногами.  Ну,  если  получить
эквивалент селениума, нас  не  остановить,  Сьюки,  детка.  Ты  проникаешь
повсюду с наружным химическим слоем, любая  на  свете  крыша  может  стать
электрогенератором  просто  благодаря  слою   краски.   Фотогальваническая
камера, что используется в  искусственных  спутниках,  представляет  собой
простой сандвич. В самом деле, что вам нужно - это не ветчина, сыр и салат
- иначе кремний, мышьяк и бор, -  а  салат  с  ветчиной,  где  главное  не
огромный сандвич. Все, что я должен рассчитать, так этот хреновый майонез.
   Сьюки расхохоталась и - все еще голодная -  взяла  хлебную  палочку  из
миниатюрного горшочка на столе, развернула ее и стала грызть.  Фантастика.
Такие люди были в Рочестере и в  Шенектади,  она  выросла  с  ними  рядом,
важными,  умными,  с  тонкими  поджатыми   губами,   лысеющими   лбами   и
пластмассовыми вкладышами в кармашках рубашек  -  на  случай,  если  ручки
потекут, - с мужчинами, которые все время решали свои  проблемы;  все  они
сидели на правительственных фондах, имели хорошеньких женушек и  деток,  к
которым возвращались домой по вечерам. Но потом ей  стало  ясно,  что  эти
мысли полнейшее заблуждение, оставшееся от ее прежней жизни, пока в ней не
пробудилась явная женственность и она не поняла, что все, что  так  упорно
создают мужчины, - отравленная пустыня, поле битвы или грандиозная свалка.
Почему бы такому сумасброду, как Ван Хорн, не открыть какую-нибудь из тайн
Вселенной? Вспомните Томаса Эдисона, он был глухим, потому что в  детстве,
сажая на телегу, его подняли за уши. Вспомните  того  шотландца,  как  его
имя? Он наблюдал, как пар приподнимает кружку чайника, и  потом  состряпал
железные дороги. На языке у нее вертелось, ей так хотелось рассказать  Ван
Хорну, как она и Джейн Смарт шутки ради напускают порчу  на  ужасную  жену
Клайда.  Они  пользовались  "Книгой  литургий",  которую  Джейн  украла  в
епископальной  церкви,  где  иногда  заменяла  хормейстера.   Торжественно
окрестив горшочек именем Фелисия,  они  бросали  в  него  перья,  булавки,
мусор, выметенный Сьюки из своего невероятно древнего домика в Болиголовом
переулке.


   Теперь, не прошло  и  десяти  часов  после  обеда  с  Ван  Хорном,  она
развлекала  Клайда  Гэбриела.  Дети  спали.  Фелисия  уехала  с  караваном
автобусов из Бостона, Уорчестера, Хартфорда и Провиденса  в  Вашингтон  на
антивоенный митинг  протеста:  они  собирались  приковать  себя  цепями  к
колоннам Капитолия, чтобы "вставить палки в колеса"  правительству.  Клайд
мог остаться на всю ночь, если встанет до пробуждения первого ребенка.  Он
являл собой  трогательную  карикатуру  на  мужа,  в  бифокальных  очках  и
фланелевой пижаме, с маленьким зубным протезом, который тайком завернул  в
бумажный носовой платок "клинекс" и сунул в карман  пиджака,  считая,  что
Сьюки не видит.
   Но она видела, так как дверь в ванную не  закрывалась  до  конца  из-за
старого, осевшего за века фундамента дома, а  она  вынуждена  была  сидеть
несколько минут  в  туалете,  ожидая,  когда  выйдет  моча.  Мужчины  были
способны изгнать  ее  немедленно,  это  было  одной  из  их  способностей,
раздается громовой всплеск, когда они гордо стоят над  унитазом.  Все,  их
касающееся,  было  более  откровенным,  их  внутренности  не  были  такими
запутанными, как у женщин, чтобы моче нужно было  через  них  пробираться.
Сьюки украдкой выглянула, выжидая;  Клайд,  по-стариковски  сгорбившись  и
наклонив голову с этой шишкой на затылке, как у всех ученых мужей, пересек
вертикальную щель в двери, через которую ей была  видна  спальня.  По  его
согнутым рукам она поняла,  что  он  вынимает  что-то  изо  рта.  Короткая
розовая вспышка искусственной десны, и затем  он  опустил  свой  маленький
пакетик, свернутый из носового платка "клинекс", в боковой карман пиджака,
там он не забудет его, когда выйдет на ощупь из ее  комнаты  на  рассвете.
Сьюки сидела, сведя хорошенькие округлые коленки и  сдерживая  дыхание:  с
детства она любила подглядывать  за  мужчинами  -  этим  другим  племенем,
перемешанным с ее племенем, - которые любят хвастать и грязно  выражаться,
но, в сущности, оказываются такими детьми, когда даешь им  пососать  грудь
или раскрываешь ноги, чтобы впустить их, и они внедряются  туда  и  желают
этого опять. Она любила сидеть, как сейчас, но только на стуле, и вытянуть
ноги так, чтобы ее кустик казался пышным, а курчавые волоски  блестели,  и
давала им ласкать его, целовать и поедать. Волосяной пирожок,  как  назвал
это один ее знакомый из штата Нью-Йорк.
   В конце концов моча вышла. Она выключила свет в ванной комнате и  вошла
в спальню,  где  единственным  освещением  был  свет  от  фонаря  на  углу
Болиголова переулка и Дубравной улицы. Они с  Клайдом  никогда  раньше  не
спали, тем не менее недавно они стали ездить в Бухтовую рощу  в  обеденный
перерыв (она шла пешком по Портовой улице до памятника погибшим на  войне,
а он догонял ее там на своем  "вольво");  на  следующий  день  ей  надоело
целовать его грустное, изможденное лицо с длинными волосками, растущими  в
ноздрях, и табачным дыханием, и, чтобы доставить удовольствие себе и  ему,
она расстегнула молнию на его ширинке  и  быстро,  сладко  (она  сама  это
почувствовала) довела  его,  спокойно  наблюдавшего  за  происходящим,  до
извержения. Эти смешные струи спермы как крики детеныша животного в когтях
ястреба. Он был поражен ее ведьминской выходкой; когда  он  смеялся,  губы
странно возвращались из улыбки, открывая задние неровные зубы  с  гнездами
почерневшего серебра.  Это  было  немного  страшно,  коррозия  и  боль,  и
остановившееся  мгновение.  Она   опять   почувствовала   робость,   входя
незамеченной в свою собственную комнату, где находился мужчина,  ее  глаза
еще не адаптировались  после  ванной.  Клайд  сидел  в  углу,  его  пижама
светилась, как флюоресцирующая лампа, которую только что выключили. Кончик
сигареты горел красным рядом с его головой. Она могла  видеть  себя,  свои
белые бедра и неровные ребристые бока, более отчетливо,  чем  видела  его,
так как у нее на стенах висели несколько старинных зеркал  в  позолоченных
рамах, унаследованных от  тетки  из  Итаки.  Эти  зеркала  были  испещрены
старческими пятнами; сырые  оштукатуренные  стены  старых  каменных  домов
съедали ртуть с их обратной  стороны.  Сьюки  предпочитала  такие  зеркала
зеркалам  без  изъянов;  они  возвращали  ей  ее  красоту,  не   отыскивая
недостатков. Клайд проворчал:
   - Не уверен, что я готов.
   - Если не ты, то кто же? - спросила Сьюки у теней.
   - Надо подумать, кто они,  -  сказал  он,  все  же  вставая  и  начиная
расстегивать пижамную куртку. Горящая сигарета переместилась в его рот,  и
ее красный кончик прыгал, когда он говорил.
   Сьюки почувствовала дрожь. Она ожидала, что будет тут  же  заключена  в
его объятия с долгими, жадными, дурно пахнущими поцелуями, как это было  в
машине. Проворное обнажение поставило ее в невыгодное положение: она  себя
обесценила. Как ужасны колебания, которые должна претерпевать  женщина  на
бирже мужского рассудка, вверх и вниз каждую минуту, пока торгуются их "я"
и "сверх-я". Она уже хотела вернуться, запереться опять в светлой ванной и
послать его к черту. Он не двинулся. Его иссушенное,  в  прошлом  красивое
лицо с обтянутыми скулами было помятым лицом умника с  одним  закрытым  от
дыма сигареты глазом. Вот так  же  он  сидел,  редактируя  статьи,  мягкий
карандаш двигался быстро и стремительно, глаза с желтыми белками прятались
под зеленым козырьком, дым от сигареты  утрачивал  плывущие  галактические
формы в конусе света настольной  лампы,  его  собственном  конусе  власти.
Клайд любил резать и искать  целый  огромный  абзац,  который  можно  было
разместить без швов;  хотя  недавно  он  стал  обходиться  бережнее  с  ее
сочинениями, исправляя только орфографические ошибки.
   - И сколько же их? - спросила она. Он подумал, что она шлюха.  Фелисия,
наверное, всегда говорила ему это. Дрожь, которую ощутила Сьюки,  была  ли
она от холода в комнате или от вызывающего озноб  вида  собственной  нагой
белизны, одновременно посетившей три зеркала?
   Клайд загасил сигарету и снял пижаму. Количество  светлого  в  зеркалах
удвоилось. Его пенис был впечатляющим, длинным, как  он  сам,  покачивался
беспомощно и тяжелоголово, как  все  пенисы;  эта  самая  непрочная  часть
плоти. Его кожица беспокойно скользила при соприкосновении с ней, когда он
наконец попытался ее обнять; Клайд был костлявым, но удивительно теплым.
   - Не очень много, - ответил он. - Как раз столько, чтобы заставить меня
ревновать. Боже, ты прелесть. Я готов заплакать.
   Она повела его в постель, пытаясь сдержать каждое  движение,  способное
разбудить  детей.  Под  покрывалом  его  угловатая  голова  с  царапающими
бакенбардами тяжело  покоилась  на  ее  груди,  его  скула  раздражала  ей
ключицу.
   - Из-за этого не стоит плакать, - сказала она успокаивающе, высвобождая
кость из-под кости. - Это считается веселым занятием.
   Как только Сьюки произнесла это, лицо Александры вплыло в ее  сознание:
широкое, немного загорелое даже от  зимних  прогулок,  мягкие  впадины  на
подбородке  и  на  кончике  носа  придавали  ей  спокойную,   богоподобную
сдержанность, отрешенность посвященного: Александра верила,  что  природа,
физический мир - это весело. Прижимающийся к Сьюки мужчина,  кожа,  полная
теплых костей, в это не  верил.  Мир  ему  представлялся  безвкусным,  как
бумага, составленным в единое целое из  непоследовательных,  беспорядочных
событий, которые мелькали на его столе, отправляясь в рассыпающиеся прахом
архивы. Все для него становилось вторичным  и  ничего  не  стоящим.  Сьюки
удивлялась своей собственной силе, тому, что она так долго  могла  держать
этих огорченных, сомневающихся мужчин на собственной груди и не заразиться
их слабостью.
   - Я был бы счастлив проводить с тобой  каждую  ночь,  -  признал  Клайд
Гэбриел.
   - Ну,  тогда...  -  сказала  Сьюки  по-матерински,  испуганно  глядя  в
потолок, пытаясь подчиниться ему, отправиться в  этот  сексуальный  полет,
который ее тело обещало другим.
   Тело этого пятидесятилетнего мужчины испускало сложный  мужской  запах,
включавший  в  себя  отвратительный  оттенок  виски,  который  она   часто
замечала, наклоняясь над Клайдом к столу, когда его  карандаш  вонзался  в
машинописный текст. Этот запах был от него неотделим. Она  гладила  волосы
на его  шишковатой  голове.  Волосы  у  него  поредели,  и  как  это  было
прекрасно! Как будто каждый волос действительно  был  сосчитан.  Его  язык
задвигался по ее соску, розовому и напряженному. Она гладила другой, катая
его между большим и указательным пальцами, чтобы возбудиться.  Его  печаль
излилась на нее, но он не исцелился окончательно. Кульминация, хотя  он  и
кончал медленно, как  все  стареющие  мужчины,  оставила  ее  собственного
демона неудовлетворенным. Ей хотелось еще, хотя он  сейчас  же  был  готов
уснуть.
   - Ты чувствуешь вину перед Фелисией, когда бываешь со мной? -  спросила
Сьюки. Говорить так было  недостойно,  это  было  кокетством,  но  иногда,
переспав с кем-нибудь, она  чувствовала  отчаянное  унижение,  собственное
чрезмерное обесценивание.
   В единственном  окне  держался  холодный  лунный  свет.  Снаружи  царил
бесцветный ноябрь. С улицы убрали стулья, лужайки были мертвыми и ровными,
как пол, все было голо, как в доме, из  которого  носильщики  вынесли  всю
мебель.  Маленькое  грушевое  дерево,  увешанное  плодами,  стало   пучком
прутьев. На подоконнике стоял горшок с мертвой  геранью.  В  узком  буфете
рядом с холодным камином хранился зеленый  шнурок.  Колдовство  спало  под
кроватью. Клайд достал свой ответ из глубины снов.
   - Я не чувствую вины, - сказал он. - Только гнев. Эта сука пробормотала
и проболтала вконец всю мою жизнь. Обычно я  пребываю  в  оцепенении.  Как
замечательно, что ты немного растормошила меня, но и нехорошо.  Я  увидел,
что  упустил,  что  эта  самодовольная  надоедливая  сука  заставила  меня
упустить.
   - По-моему, - сказала Сьюки,  по-прежнему  кокетливо,  -  ты  несколько
преувеличиваешь мои достоинства. Я  ведь  тоже  могу  разозлить.  -  Сьюки
хотела сказать этим, что она не из тех, кто будет  под  него  ложиться  по
первому зову и вытаскивать его из-под кого-то. Хотя он был такой печальный
и  обессиленный,  что  она  действительно   почувствовала,   как   в   ней
шевельнулось что-то, свойственное женам. Таких мужчин много -  как  сутулы
их плечи, когда они встают со стула, как они неловко, со смущенными лицами
надевают и снимают брюки, как послушно сбривают ежедневно щетину с  лиц  и
выходят на белый свет, чтобы заработать денег.
   - У меня голова кружится от того, что я вижу, - Клайд нежно  ласкал  ее
крепкие груди, плоский втянутый живот. - Ты похожа на скалу.  Мне  хочется
прыгнуть.
   - Пожалуйста, не прыгай, - сказала Сьюки, прислушиваясь: кажется,  один
из детей, младший, заворочался в кровати. Домик был таким маленьким, ночью
они как будто все держались за руки через покрытые обоями стены.
   Клайд уснул, положив ладонь ей на живот,  и  ей  пришлось  поднять  его
тяжелую руку - его легкое похрапывание прервалось, затем возобновилось,  -
чтобы сползти с откачнувшейся кровати. Она попыталась опять  пописать,  но
ничего не получилось, взяла ночную рубашку  и  халат,  висевшие  на  двери
ванной, и пошла проведать малыша. Его одеяло было скинуто на пол в тревоге
ночных кошмаров. Опять оказавшись в постели, Сьюки усыпляла себя,  летя  в
воображении к старой усадьбе Леноксов - к теннису, в  который  они  теперь
могли играть всю зиму, потому что Даррил расточительно установил  большой,
наполненный теплым воздухом купол; и к напиткам, которые Фидель  будет  им
подавать после еды, с цветными включениями лайма, вишен, мяты и пимента; и
как их глаза, смех и болтовня  будут  сплетаться,  словно  влажные  круги,
оставленные их стаканами на стеклянном столе в огромной  комнате  Даррила,
где собирает пыль поп-арт. Здесь эти женщины  были  свободны,  отдыхая  от
несвеже пахнущей жизни, храпящей рядом с ними.  Когда  Сьюки  заснула,  ей
снилась еще одна женщина, Фелисия  Гэбриел,  ее  возбужденное  треугольное
лицо говорило и говорило, приближаясь, становилось все злее,  конец  языка
был оттенка пимента и  болтался  с  неустанным,  ровным,  негодованием  за
зубами, теперь он дрожал между зубов, касаясь Сьюки там и тут; может быть,
и не следовало говорить это, но он действительно ощущался; кто сказал, что
является  естественным,  а  что  нет.   Все   существующее   должно   быть
естественным;  никто  не  смотрит,  никто,  о,  такой  упорный,   быстрый,
маленький красный кончик, такой  нежный,  такой  умелый.  Сьюки  ненадолго
проснулась и ощутила, что оргазм, который не смог дать ей Клайд,  пыталась
вызвать явившаяся во сне Фелисия. Сьюки закончила попытку левой рукой,  не
в такт храпу Клайда. Крошечная изогнутая тень  летучей  мыши  прошлась  по
луне,  и  это  Сьюки  тоже  сочла  утешением,  мысль  о  чем-нибудь,   что
бодрствовало помимо ее сознания, - как  поздний  ночной  трамвай,  что  со
скрежетом огибал далекий невидимый угол  в  ночи,  там,  где  она  жила  в
детстве, в штате Нью-Йорк,  в  маленьком  кирпичном  городке,  похожем  на
ноготь на конце длинного ледяного озера.


   Любовь Сьюки заставила Клайда больше пить; пьяным он мог расслабиться и
погрузиться в мерзость желания. Теперь  в  нем  сидел  зверь  и  грыз  его
изнутри, это было что-то вроде общения, беседы. То, что он когда-то так же
желал Фелисию, повергало его в отчаяние безнадежности. К несчастью, он был
скептиком. С  семи  лет  не  верил  в  Бога,  с  десяти  в  патриотизм,  с
четырнадцати - в искусство, с тех пор, как осознал, что никогда не  станет
Бетховеном, Пикассо или Шекспиром.  Его  любимыми  авторами  были  великие
провидцы - Ницше, Юм, Гиббон, безжалостные, торжествующие  ясные  умы.  Он
все больше и больше забывался где-то между третьим  и  четвертым  стаканом
виски, не в состоянии вспомнить на следующее утро, какую книгу  держал  на
коленях, с каких собраний возвращалась Фелисия, когда она легла спать, как
он  двигался  по  комнатам  дома,  который  казался  громадной  и  хрупкой
оболочкой теперь, когда уехали Дженнифер и Кристофер. Движение  транспорта
сотрясало улицу Людовика, в унисон бессмысленным толчкам  крови  в  сердце
Клайда. В своем одиноком оцепенении пьянства и желания он достал с дальней
запыленной полки Лукреция, оставшегося со времен учебы в  колледже,  всего
исписанного между строк переводами, сделанными им самим, прилежным, полным
надежд. Nil igitur mors est ad  nos  neque  pertinet  hilum,  quandoquidem
natura animi mortalis habetur [нет, следовательно,  смерти  для  нас,  раз
природа имеет душу (лат.)].
   Он перелистал изящную тонкую книжку, голубой корешок вытерся  добела  в
тех местах, где его влажные  руки  юноши  держали  ее  множество  раз.  Он
напрасно  искал  тот  раздел,  где  описывается  отклонение  атомов,   это
случайное неопределенное отклонение, которое усложняет дело, и все,  таким
образом,  через  накапливающиеся  противоречия,  включая   мужчин   с   их
удивительной свободой,  начинает  существовать;  если  бы  не  было  этого
отклонения, все атомы  упали  бы  вниз  через  inane  profandum  [глубокая
пропасть (лат.)], как капли дождя.
   За долгие годы  привычкой  стало  выходить  перед  сном  в  родственное
безмолвие заднего двора и минуту вглядываться  в  неправдоподобные  брызги
звезд; он знал, это острие ножа вероятности позволило огненным телам  быть
на небе, так как, если бы первоначальный огненный шар  был  немного  более
однородным, галактики  не  смогли  бы  образоваться  и  за  миллиарды  лет
израсходовали бы себя  в  разнородности  слишком  стремительно.  Он  будет
стоять около ржавеющего маленького гриля барбекю, не используемого теперь,
когда нет детей, и напоминать себе отвезти гриль в гараж сейчас,  когда  в
воздухе чувствуется зима, и  никогда  не  сделает  этого,  ночь  за  ночью
жаждуще поднимая лицо к этому загадочному своду над головой. Свет сходил в
его  глаза,  начав  свой  путь,  когда  пещерные  люди  еще   бродили   по
безграничному миру маленькими стаями, как муравьи по столу для игры в пул.
Cygnus [созвездие Лебедя (лат.)], его незавершенный крест, и  летящая  "V"
Андромеды, обвивающая вторую  звезду  своими  пышными  волосами  -  в  его
заброшенный телескоп это часто было видно, - есть спиральная галактика  за
пределами Млечного Пути. Каждую следующую ночь небо было таким  же;  Клайд
был фотографической пластиной, проявляемой вновь и вновь; звезды входили в
него, как пули в жестяную крышку.
   Сегодня вечером оставшийся со студенческих лет том  "De  Rerum  Natura"
["О природе вещей" (лат.)] сложил  испещренные  его  давнишними  пометками
страницы и выскользнул меж колен. Он думал о том, чтобы выйти и  совершить
свой ритуал звездосозерцания, когда в его кабинет ворвалась Фелисия. Хотя,
конечно, это был не его кабинет, а их общий, как и каждая комната  в  этом
доме была общей, и  каждая  шелушащаяся  доска  обшивки,  и  каждый  кусок
разрушающейся изоляции на старом одножильном медном проводе были их общие,
и ржавеющий барбекю, и висящая  над  входом  деревянная  дощечка  с  орлом
красно-бело-голубых цветов, превратившихся под дождем  атомов  в  розовый,
желтый и черный.
   Фелисия размотала полосатые шерстяные шарфы с головы и горла и  топнула
ногами, обутыми в ботинки.
   - Такие  бестолковые  люди  живут  в  этом  городе;  они  действительно
проголосовали за то, чтобы сменить название Портовая  площадь  на  площадь
Казмиржака в честь того идиота, мальчишки, который поехал во Вьетнам, чтоб
там его убили.
   Она стянула ботинки.
   - Ну и ну, - сказал Клайд, стараясь быть тактичным. С тех пор как плоть
Сьюки,  ее  шерстка  и  мускусный  запах  затопили   клетки   его   мозга,
предназначенные для супруги, Фелисия казалась  ему  прозрачной,  женщиной,
нарисованной на салфетке, которую могло унести ветром.  -  Да  корабли  не
заходят туда уже восемьдесят лет. Там все засорено илом после бури  88.  -
Он наивно гордился своей точностью; наряду с астрономией Клайд в те  годы,
когда  его  голова  была  ясной,  интересовался  природными  катаклизмами:
извержение Кракатау, окутавшее Землю пылью, наводнение 1931 года в  Китае,
жертвами которого стали почти четыре миллиона человек, землетрясение  1755
года в Лиссабоне, случившееся, когда все верующие были в церкви.
   - Но было так _приятно_, - сказала Фелисия, улыбаясь неуместной быстрой
улыбкой, свидетельствующей, что она считала свои слова бесспорными,  -  на
Портовой улице стоят скамейки для стариков  и  старый  гранитный  обелиск,
совсем непохожий на военный памятник.
   - Ну, так там и будет по-прежнему хорошо, - предположил он,  удивляясь,
что еще один дюйм виски смог милосердно одолеть его.
   - Нет, не будет, -  бросила  Фелисия  резко,  стягивая  пальто.  На  ее
запястье поблескивал широкий медный браслет, Клайд его раньше не видел. Он
напоминал о Сьюки, которая иногда не снимала украшений и больше ничего  на
ней не было, она ходила, блистая наготой,  по  темным  комнатам,  где  они
любили друг друга. -  Скоро  они  захотят  переименовать  Портовую  улицу,
Дубравную, а потом и сам Иствик,  послушавшись  какого-нибудь  выходца  из
низов, не придумавшего ничего лучше, чем идти и жечь деревни напалмом.
   - На самом деле Казмиржака помнят хорошим,  милым  ребенком.  Несколько
лет назад он был защитником  в  футбольной  команде,  а  теперь  в  списке
погибших! Вот почему люди так тяжело восприняли его гибель прошлым летом.
   - Ну, я это не восприняла тяжело,  -  сказала  Фелисия,  улыбаясь,  как
будто ее точка зрения решила этот спор. Она подошла  к  огню,  который  он
разжег в камине, чтобы согреть руки, и, полуотвернувшись, что-то делала со
своим ртом, как будто освобождая волос из губ. Клайд не знал, почему  этот
ставший знакомым жест разозлил его, хотя из всех  непривлекательных  черт,
которые  Фелисия  приобрела  с   возрастом,   это   несчастье   не   могло
истолковываться как недостаток. Утром он увидит  перья,  солому,  монетки,
еще блестящие от слюны, приклеившиеся к ее подушке, и  захочет  растолкать
ее, ощущая шум в голове. - Можно подумать, - настаивала она, - он  родился
и вырос в Иствике! Его семья приехала сюда лет пять назад, и его  отец  не
пытался найти настоящую работу, а трудился с бригадой  на  укладке  дорог,
чтобы потом можно было шесть месяцев  не  работать,  получая  пособие.  Он
сегодня пришел на собрание в черном галстуке, перепачканном лицом.  Бедная
миссис К., она  постаралась  одеться  получше,  чтобы  не  выглядеть,  как
проститутка, но, боюсь, у нее это не получилось.
   Фелисия очень любила бесправных вообще, но, когда дело касалось кого-то
конкретно, она  брезгливо  зажимала  нос.  Это  была  для  нее  прекрасная
возможность пуститься в нудные рассуждения, и Клайд уже не мог  удержаться
и не подлить масла в огонь.
   - Думаю, что площадь Казмиржака - это совсем неплохо, - сказал он.
   Маленькие безумные глаза Фелисии вспыхнули.
   - Нет, ты так не думаешь. Ты думаешь, что эта дерьмовая площадь не  так
уж и плоха! Тебе наплевать, что за мир мы оставим нашим  детям  или  какие
войны мы им навяжем. И убьем мы себя этим или нет, но ты  отравляешь  себя
смертельно прямо сейчас, и то, чего ты хочешь, это утянуть за  собой  весь
земной шар, вот что ты об этом думаешь. - Ее дикция стала неясной,  и  она
осторожно сняла с языка маленькую булавку и  что-то  напоминающее  кусочек
ластика.
   - Что-то я не вижу, чтобы они были рядом, наши дети, которым мы  должны
передать мир, какой бы он ни был, - усмехнулся  Клайд.  Он  осушил  стакан
шотландского виски со вкусом дыма и вереска  среди  кубиков  хлорированной
воды. Лед стучал о зубы; он думал о губах Сьюки,  о  ее  мягком  выражении
удовольствия, даже когда она пыталась быть серьезной и грустной. Он сделал
ее грустной, вот о чем он сожалел. Ее губная помада имела слабый  вишневый
вкус и иногда оставляла след на двух ее передних зубах.  Он  встал,  чтобы
снова наполнить стакан, и покачнулся. Частички Сьюки - пухлые пальцы на ее
ногах, тронутые алым, медное ожерелье из полумесяцев, светло-рыжие хохолки
у нее под мышками - безостановочно трепетали вокруг него. Бутылка  обитала
на нижней полке, ниже большого собрания сочинений  Бальзака,  похожего  на
множество коричневых гробиков.
   - Да, и это тоже выводит тебя из себя - то, что Дженни и  Крис  уехали,
как будто можно вечно удерживать детей  дома,  как  будто  мир  не  должен
_меняться и расти_. Проснись, Клайд. Ты думал, что жизнь будет всегда, как
в детских книжках, которые мамочка и папочка клали тебе на кровать  каждый
раз, как ты заболевал, во  всех  этих  "Астрономах",  "Детской  классике",
книжках-раскрасках с нестираемыми  контурами  и  хорошенькими  заточенными
цветными карандашиками в аккуратных  коробочках.  Но  жизнь  -  это  живой
организм, Клайд, мир это организм, он живет,  чувствует,  движется,  в  то
время как ты все сидишь и играешься  со  своей  дурацкой  газетенкой,  как
будто ты все еще выздоравливающий в  постели  маменькин  сынок.  Твой  так
называемый репортер Сьюки Ружмонт была сегодня на собрании, сидела, задрав
свой поросячий нос, говоря всем своим видом: "Я знаю кое-что  такое,  чего
вы не знаете".
   "Язык, - думал он, - наверное, является тем проклятием, за которое  нас
изгнали из рая. А мы здесь пытаемся учить ему бедных добродушных  шимпанзе
и улыбчивых дельфинов". Бутылка "Джонни Уокер"  услужливо  смеялась  своей
опрокинутой глоткой.
   - Не думай же, о-ох, - продолжала Фелисия, и голос ее уже  сорвался  на
вопли. - Не думай же, что я не знаю о тебе  и  этой  распутнице,  я  читаю
тебя, как книгу, ты хотел бы оттрахать ее, если бы мог, но  у  тебя  кишка
тонка, ты не смог.
   Расплывчатый  и  слабый   образ   Сьюки,   которая   лежала   под   ним
преисполненная удивления после занятий любовью,  посетил  его  сознание  и
густым медом связал язык, собирающийся возразить: но у меня получилось.
   - Ты сидишь здесь, - продолжала Фелисия с ядовитой злобностью,  уже  от
нее самой не зависящей, с одержимостью, овладевшей ее ртом и глазами, - ты
сидишь здесь, мечтая о Дженни и Крисе, у которых хватило по  меньшей  мере
мужества  и  ума,  чтобы  навсегда  распрощаться  с  этим  богом   забытым
городишком и попробовать самостоятельно сделать карьеру  там,  где  что-то
происходит, ты сидишь и мечтаешь, а знаешь, что они  мне  однажды  о  тебе
сказали? Ты действительно хочешь это знать? Они сказали: "Мам, а ведь было
бы здорово, если бы папа от нас ушел?"  Но,  знаешь,  они  вынуждены  были
прибавить: "Просто он бесхарактерный". Презрительно, как чужие: "Просто он
бесхарактерный".
   "Блеск, - думал Клайд, - блеск риторики". Вот  что  было  действительно
невыносимым: искусные паузы и повторы, то, как она цепляла струны  слов  и
превращала это в музыкальную тему, как  она  расставляла  свои  напыщенные
точки перед огромной мысленной аудиторией, поглощенная до  предела  рядами
трибун. Кучка кнопок вышла из ее пищевода в кульминационный  момент  речи,
но даже это не остановило ее. Фелисия быстро выплюнула их в руку и бросила
в горящие поленья. Они слабо зашипели, цветные головки почернели.
   - Совсем без характера, - сказала  она,  извлекая  последнюю  кнопку  и
резко бросив ее в щель между кирпичами и экраном камина,  -  но  он  хочет
превратить весь город в памятник этой ужасной войне. Это все, должно быть,
похоже на, как они это называют, синдром, когда безвольный  пьяница  хочет
утянуть за собой весь мир. Гитлер, вот кого  ты  напоминаешь  мне,  Клайд.
Другой слабый человек, против которого не устоял мир. Ну, сейчас этого  не
случится. - Теперь воображаемая толпа появилась  за  спиной  Фелисии,  она
вела войска. "Мы смело встречаем зло", -  призывала  она,  ее  взгляд  был
направлен на что-то у него над головой.
   Фелисия стояла, вся напрягшись, как будто он мог попытаться свалить ее.
Но муж сделал шаг в ее сторону  лишь  потому,  что  огонь  под  пригоршней
влажных кнопок, казалось, гас. Он отодвинул экран и  помешал  разбросанные
поленья кочергой с латунной ручкой. Поленья столкнулись,  выбросив  искры.
Клайд думал о себе и Сьюки: странное благословение сопровождает  их  секс,
их близость делает его сонливым; со скользящим касанием ее кожи  блаженная
слабость постепенно овладевает им после бессонницы.  До  и  после  занятий
любовью ее обнаженное тело рядом с ним  такое  легкое,  что  ему  в  конце
концов показалось, будто он нашел свое место в космосе. Просто мысли о том
мире, который рыжеволосая разведенная женщина вмещала  в  себя,  погружали
его мозг в блаженную темноту.
   Наверное, прошло  какое-то  время.  Фелисия  продолжала  проповедовать.
Презрение к нему детей связывалось теперь  с  его  преступной  готовностью
рассиживаться на стуле, в то время как  несправедливые  войны,  фашистские
правительства и жадные до наживы эксплуататоры  уничтожали  мир.  Приятная
тяжесть кочерги еще была в его руке. В ядовитом негодовании  лицо  Фелисии
сделалось белым, как череп, глаза горели, как  маленькие  огоньки  свечей,
глубоко в своих восковых гнездах, волосы поднялись острым мысом надо лбом.
Но ужасней всего было  то,  что  изо  рта  Фелисии  продолжали  появляться
предметы  -  перья  попугая,  мертвые  осы,   кусочки   яичной   скорлупы,
смешавшиеся в непрерывно вытекающую жидкую кашу,  которую  она  все  время
вытирала с подбородка ритмичным  жестом,  как  будто  взводила  курок.  Он
наблюдал это извержение как знак: эта женщина была одержима, она не  имела
никакого отношения к той, на которой он когда-то честно женился.
   - Ну не надо, Лиши, - умолял Клайд,  -  давай  не  будем.  Утро  вечера
мудренее.
   Химический и механический процесс, перевернувший  его  душу,  продолжал
нарастать,  казалось,  она  перестала  видеть  и  слышать.  Ее  голос  мог
разбудить соседей,  он  становился  все  громче,  неистощимо  подпитываясь
чем-то изнутри. Левой рукой Клайд держал стакан, а правой поднял кочергу и
ударил Фелисию по голове, просто ударил, чтобы прервать на мгновение поток
энергии, заткнуть дыру, через которую слишком много всего  изливалось.  Ее
черепная  коробка  издала  странный  высокий  звук,   как   будто   весело
столкнулись две деревянные колоды. Глаза закатились, открыв белки, а  губы
непроизвольно разъединились, и стало видно невероятно голубое  перышко  на
языке. Он знал, что совершил ошибку, но тишина  ощущалась  ниспосланной  с
небес. Его собственные химические вещества принялись за дело; он бил  жену
по голове снова и снова, следуя за ее медленным падением на  пол,  до  тех
пор, пока звук, производимый ударами,  не  стал  мягче  стука  дерева.  Он
заткнул навсегда эту дыру в огромном мире.
   Клайд Гэбриел ощутил невероятное  облегчение,  словно  его  тело  вдруг
освободилось от оболочки липкого пота, подобно  тому  как  принесенный  из
чистки  костюм  вынимается  из  полиэтиленового   пакета.   Он   продолжал
потягивать виски и старался не смотреть  на  пол.  Думал  о  звездах  и  о
недоступно далеком рисунке, который они создадут этой ночью его жизни, как
и любой другой ночью вечности, с тех пор как сжалась галактика.  Хотя  ему
еще многое надо  сделать  и  кое-что  сделать  будет  трудно,  удивительно
освежающая перспектива придала каждому его действию ясность  чертежа,  как
будто он в самом деле вернулся к тем детским книжкам с картинками, которые
Фелисия вызвала в его воображении. Интересно, что именно она это  сделала,
пусть и презирая его. Она была права, он любил те  дни,  которые  проводил
дома, когда болел и не ходил в школу. Она слишком хорошо его знала. Брак -
это как урок, который нужно учить вдвоем  взаперти  снова  и  снова,  пока
слова не станут безумием.  Ему  показалось,  что  Фелисия  всхлипнула,  но
понял, что это только огонь, переваривающий жилку крови.
   Будучи   добросовестным,   аккуратным   ребенком,   Клайд   наслаждался
созерцанием архитектурных зарисовок - тех,  где  присутствуют  все  лепные
украшения, и переплет окна, и  каждый  выступ,  -  зарисовок,  на  которых
делалось явным схождение угла перспективы. При  помощи  линейки  и  синего
карандаша он когда-то продлевал сближающиеся линии на рисунках в  журналах
и комиксах к  точке  схода,  даже  если  эта  точка  лежала  за  пределами
страницы. То, что эта  точка  существовала,  было  для  него  приятно,  и,
возможно, он впервые узрел взрослое мошенничество, открыв, что  на  многих
безвкусных рисунках художники обманывали: в них не было определенной точки
схода. Теперь Клайд сам достиг точки в конце  перспективы,  и  все  вокруг
него было идеально ясно и свежо. Огромные пространства проблем - следующий
выпуск "Уорд" в среду, договоренность со  Сьюки  о  свидании,  это  вечное
стремление любовников найти постель и чтобы все это не казалось бы пошлым,
каждый  раз  повторяющаяся  боль,  когда  одеваешься  и  покидаешь  Сьюки,
необходимость консультироваться с Джо Марино насчет  камина,  износившихся
труб и радиаторов, ни на что не похожее состояние его кишечника и  печени,
периодически проводимые у доктора Пэта анализы и консультации,  лицемерные
заключения,  подтверждавшие  плачевное  состояние  его  тела,   а   теперь
бесконечные осложнения с полицией  и  судом  -  были  отброшены,  оставляя
только очертания комнаты, линии ее  деревянных  конструкций,  четкие,  как
пучок лазерных лучей.
   Клайд выпил  залпом  остаток  виски.  Он  обжег  ему  пищевод.  Фелисия
ошибалась, утверждая, что у него нет характера. Ставя  бокал  на  каминную
доску, он мог краем глаза увидеть ее ногу в чулке,  неловко  отставленную,
словно в шаге сложного танца. В Уорвикской средней школе она и правда была
подвижной и любила танцевать под прекрасные, раскачивающиеся и  завывающие
звуки биг-бэнда; такую музыку могли тогда исполнять даже маленькие местные
оркестры. Когда Фелисия начинала кружиться, кончик  ее  языка  показывался
между зубов. Клайд наклонился, поднял Лукреция с пола и  поставил  обратно
на полку. Спустился в подвал, чтобы найти веревку. Непристойно старый очаг
пережевывал свое  топливо  с  неестественным  воем;  его  хрупкий,  ржавый
панцирь терял так много тепла, что подвал был самым уютным местом в  доме.
Там раньше располагалась комната  для  стирки,  и  от  прежних  владельцев
остались древняя  "Бенедикс"  с  прессом  для  отжима,  старомодный  запах
керосина и даже корзина прищепок на круглой оловянной  крышке  лохани.  Он
вспомнил игры, в  которые  играл  когда-то  с  прищепками,  рисуя  на  них
цветными карандашами маленьких длинноногих человечков  в  круглых  шляпах,
похожих на шапочки  моряков.  Веревки  для  белья,  теперь  ими  никто  не
пользуется. Но здесь был моток веревки, аккуратно свернутый и засунутый за
старую стиральную машину в царство паутины. Клайд неожиданно осознал,  что
рука провидения явно  вела  его.  Своими  собственными  темными  руками  -
жилистыми, искривленными, отвратительными старческими клешнями - он  резко
дернул  веревку  и  внимательно  отмерил  два  или  три  метра,  отыскивая
протертые места, которые могут не выдержать.  Пара  ржавых  ножниц  удобно
легла в руку, и он отрезал кусок веревки нужной длины. Когда взбираешься в
гору, делаешь по одному шагу и не смотришь вверх; решение плавно вело его,
с пыльной веревкой в руках, обратно по  ступеням.  Он  свернул  налево  на
кухню и посмотрел вверх, потолок  здесь  был  когда-то  понижен  во  время
реконструкции   и   представлял    собой    непрочную    поверхность    из
текстурированных плиток, закрепленных на  алюминиевой  решетке.  В  других
комнатах первого этажа были  оштукатуренные  потолки  высотой  три  метра;
орнаментированные розетки для люстр - ни на одной из них  люстр  давно  не
висело - не смогли бы выдержать его веса, даже  если  бы  он  забрался  на
стремянку и нашел выступ, чтобы привязать веревку.
   Он вернулся в библиотеку, чтобы налить себе еще. Огонь уже горел не так
весело, и нужно было подбросить полено, но подобное внимание  повлечет  за
собой кучу других дел, больше его не касающихся.  Потребовалось  некоторое
время, чтобы к этому привыкнуть. Он  потянул  виски  и  почувствовал,  как
дымный янтарный глоток опустился, чтобы  больше  никогда  не  повториться.
Клайд вспомнил об уютном подвале и с интересом подумал, что,  если  бы  он
пообещал просто жить там в старом ящике из-под угля и никогда не  выходить
наружу, все могло бы  быть  забыто  и  прощено.  Но  эти  трусливые  мысли
осквернили ту чистоту и безмятежность, в которой он  пребывал  еще  минуту
назад. Надо еще подумать.
   Вероятно, с веревкой будут проблемы. Он проработал  в  газете  тридцать
лет и знал  о  богатом  разнообразии  методов,  при  помощи  которых  люди
расставались с жизнью. Смерть под колесами автомобиля была, конечно, одним
из самых распространенных способов; сбитых машинами самоубийц каждый  день
хоронят исполняющие свой долг священники и близкие,  избежавшие  упрека  в
том, что были причиной самоубийства.  Но  способ  был  ненадежный,  грязно
публичный.  И  в   этой   крайней   точке   нарушались   те   эстетические
представления, которыми Клайд дорожил при жизни, они  возникали  вместе  с
образами его детства. Сгорев во время пожара, некоторые оставляли  ужасную
улику, лежащую на полу в деревянном доме, может быть, они сами зажгли свой
погребальный костер. Но это лишит Криса и Дженни наследства,  а  Клайд  не
был похож на Гитлера и не хотел утянуть за собой весь  мир;  Фелисия  была
явно не в себе, придумав такое сравнение. Потом, как можно поручиться, что
не бросишься в последний  момент  спасать  свою  подпаленную  шкуру  и  не
выбежишь из дома? Он  не  был  буддийским  монахом,  воспитанным  на  идее
умерщвления плоти и способным спокойно сидеть, протестуя, до тех пор, пока
обуглившаяся  плоть  не  распадется.   Газ   используют,   чтобы   умереть
безболезненно, но он не такой мастак, чтобы  заизолировать  многочисленные
кухонные окна, просторная  и  солнечная  кухня  была  одним  из  факторов,
повлиявших тринадцать лет назад, в декабре, на их решение купить этот дом.
Весь декабрь этого года - это пришло ему в голову с преступной радостью  -
декабрь с его  короткими,  темными,  разукрашенными  днями  и  призрачными
толпами, покупающими и устанавливающими елки, чтобы отдать должное мертвой
религии (грошовые рождественские песнопения, жалкие рождественские ясли на
Портовой-Казмиржак-площади,  елка,  на  другом   конце   Портовой   улицы,
установленная  в  огромной  круглой  мраморной  урне,   которую   называют
лошадиным водопоем), теперь весь декабрь со множеством  событий  выпал  из
упрощенного календаря Клайда. Не нужно  платить  за  бензин  за  следующий
месяц. И за газ. Но он счел ниже своего  достоинства  неудобное  ожидание,
требующееся, чтобы  отравиться  газом,  и  ему  не  хотелось  в  последние
мгновения жизни  созерцать  внутренность  газовой  духовки,  засунув  туда
голову и стоя на четвереньках в позе раба или собаки, собирающейся поесть.
Он отверг всю эту грязь, связанную с ножами, лезвиями в ванной. Таблетки -
безболезненное  и  чистое  средство,  но  одной  из  маний  Фелисии   была
чудаковатая борьба против фармацевтических компаний и того, что,  как  она
говорила,    было    попыткой    создать    каменную    Америку,     нацию
лекарственнозависимых зомби. Клайд улыбнулся, глубокая складка на его лице
дернулась. А что, старушка временами была права. Она не только  занималась
болтовней. Но он был не согласен с ней в отношении Дженнифер и  Криса;  он
никогда не ждал и не хотел, чтобы  они  оставались  дома  всегда,  он  был
обижен только тем, что Крис приобрел такую ненадежную профессию, связанную
с театром, и что Дженни уехала так далеко,  в  Чикаго,  и  облучается  там
рентгеновскими лучами; сможет ли она теперь родить ему  внуков?  Внуки  не
намечались. Заводить детей мы, как нам кажется,  должны  потому,  что  так
делали наши родители, но через некоторое время наши дети становятся просто
еще одними членами рода человеческого, что  довольно  печально.  Дженни  и
Крис  были  хорошими,  спокойными  детьми,  и  в  этом  тоже  было  что-то
разочаровывающее; будучи хорошими, они тем самым не  поддавались  Фелисии,
она, когда была моложе и не так уперта в альтруизм, имела жуткий  характер
(сексуальная неудовлетворенность была,  без  сомнения,  его  причиной,  но
какой муж может одновременно защищать жену  и  возбуждать?),  и  таким  же
образом дети не подчинялись также и  ему.  Дженни,  когда  ей  было  около
девяти лет, мучилась мыслями о смерти и однажды спросила его, почему он не
молится вместе с ней, как другие отцы, и, хотя он не знал,  как  ответить,
они сблизились, как никогда. До того он всегда старался почитать на  ночь,
а ее приход мешал ему.  Имея  лучших  родителей,  Дженни  могла  бы  стать
святой, с такими светлыми чистыми глазами, лицом, гладким, как фото  после
ретуши. До того как у него родилась девочка, Клайд по-настоящему не  видел
женских гениталий,  таких  нежных,  пухлых,  как  пара  маленьких  сдобных
булочек на лотке кондитерской.
   Город вдруг притих, ни одна машина не двигалась по  улице  Людовика.  У
него болел желудок. Он действительно всегда болел в это  время,  ночью,  -
начальная стадия язвы. Доктор Пэт сказал, что если ему необходимо пить, то
надо хотя бы и есть. Одним из неприятных побочных эффектов  его  связи  со
Сьюки были пропущенные ленчи ради встречи в постели. Она иногда  приносила
баночку кешью, но он из-за зубов не увлекался орехами: крошки попадали под
вставную челюсть и ранили десны.
   Поразительно,  но  женщины  никогда  не  насыщаются  любовью.  Если  ты
хорошенько потрудишься, им через минуту хочется еще, как будто это  то  же
самое, что достать газету. Даже Фелисия, судя по тому,  что  она  сказала,
ненавидела его. Прежде в этот ночной час он сделал бы еще глоток,  сидя  у
гаснущего огня и давая ей время, чтобы лечь в постель и уснуть в  ожидании
его. Выговорившись, она мгновенно сваливалась и отключалась. Интересно,  а
не было ли у Фелисии гипогликемии? По утрам у нее  была  ясная  голова,  и
призрачная аудитория, перед которой она  произносила  речи,  рассеивалась.
Она, казалось, не осознавала, что приводила  его  в  бешенство.  Иногда  в
субботу или воскресенье утром она оставалась в ночной  рубашке,  соблазняя
его с целью примирения. Вы думаете, что  мужчина  и  женщина,  жившие  так
долго вместе, могли бы  найти  минуту,  чтобы  это  наверстать?  Упущенные
возможности.  Если  бы  сегодня  он  смог  все  это  вынести  и  дать   ей
благополучно подняться по  лестнице...  Но  и  эта  возможность  вместе  с
внуками, вместе с лечением его  желудка,  пострадавшего  от  спиртного,  и
вместе с неприятностями с зубным протезом была не в счет.
   У Клайда было ощущение, что сейчас он существует  в  нескольких  лицах,
как двойники с телевидения. В  это  время  суток  он  с  процессией  таких
двойников должен взойти по ступеням. Ступени. Безвольно  свисающая  старая
веревка все еще покачивалась в его  руке.  Паутина  с  нее  осела  на  его
вельветовых брюках. Господи, дай мне силы.
   Лестница  была,  пожалуй,  роскошной,  в  викторианском  стиле,   после
площадки она раздваивалась посередине.  Искусно  построенная  когда-то,  с
видом на задний двор и  сад,  она  немного  обветшала  в  последние  годы.
Веревка, привязанная к одной из балясин  в  верху  лестницы,  должна  была
обеспечить  достаточное  расстояние  от  нижних  ступеней,  которые  могли
служить помостом виселицы. Он понес веревку наверх, на лестничную площадку
второго этажа. Работал  быстро,  чувствуя,  что  может  отключиться  после
выпитого. Рифовый узел вяжется слева направо, затем справа налево. Или как
там? Сначала у него получился "бабий"  узел.  Было  трудно  манипулировать
руками в узком пространстве  между  квадратными  основаниями  балясин;  он
ободрал костяшки пальцев. Казалось,  что  руки  очень  далеко  от  глаз  и
светятся, как будто погруженные  в  неземную  воду.  Потребовались  чудеса
калькуляции, чтобы рассчитать, где должна быть петля (не более  пятнадцати
- двадцати сантиметров под узким облицованным настилом с его  трогательным
изящным карнизом,  или  ноги  могут  достать  до  ступеней,  и  тело,  это
безрассудное животное, будет бороться за жизнь)  и  какого  размера  нужна
петля для его головы. Если будет слишком большая, он выпадет, если слишком
тугая, он может просто задохнуться, а искусство висельника состоит в  том,
чтобы  шея  сломалась  -  он  читал  об  этом  не  один  раз  -  благодаря
неожиданному резкому давлению на  шейные  позвонки.  Тюремные  заключенные
пользовались для этого своими ремнями, но у них только синели лица.  Когда
Крис был бойскаутом  (это  было  много  лет  назад),  случился  скандал  с
командиром  отряда  бойскаутов,  сломавшим   тогда   шалаш   при   попытке
самоубийства. Клайд в конце концов сделал приблизительный вариант сложного
скользящего узла и отпустил петлю, чтобы она свешивалась  через  край.  Со
стороны, если наклониться над  перилами,  вид  был  тошнотворный;  веревка
слегка качнулась  и  продолжала  качаться,  превращенная  струей  воздуха,
незваного гостя в этом продуваемом доме, в маятник.
   Сердце Клайда было уже не здесь, но с  методичной  решимостью,  которая
помогла ему подготовить к печати десять тысяч номеров газеты, он  пошел  в
теплый подвал (старый камин жевал и жевал топливо)  и  принес  алюминиевую
стремянку. Она была легкой, как пушинка, могущество  ангелов  снизошло  на
него. Он принес  также  несколько  деревянных  обрезков  и  с  их  помощью
установил стремянку на покрытые ковром ступени таким образом,  чтобы  одна
пара пластиковых ножек покоилась тремя уровнями ниже  другой,  стоящей  на
поленьях,  а  прикрепленные  крестообразно  рейки  без  ступеней  были  бы
вертикальны и вся наклонная конструкция в форме буквы "А" опрокинулась  бы
от легкого толчка. Последнее, что он увидит, как он определил, будет  вход
с улицы и указующий  свет  полукруглого  окошка  над  дверью  из  цветного
стекла, его неясный на рассвете симметричный рисунок, освещенный натриевым
свечением далекого уличного фонаря.
   Вблизи при свете  звезд  царапины  на  алюминиевой  стремянке  казались
следами хаотичного движения атомов в газовой камере.  Все  поражало  своей
отчетливостью, во множестве сходящиеся  и  пересекающиеся  линии  лестницы
были именно такими, какими их задумал  архитектор.  Клайд  Гэбриел  был  в
состоянии экстаза, в  голову  пришла  мысль,  что  нечего  бояться,  душа,
конечно, проходит сквозь материю, как  божественная  искра,  какой  она  и
является, после жизни, конечно, откроются неограниченные  возможности,  он
сможет все уладить с Фелисией, и Сьюки у него будет тоже, и не один раз, а
бесконечное  число  раз,  как  предполагал   Ницше.   Туман   всей   жизни
рассеивался: все было четко и ясно, смысл выражения, что звезды поют  ему,
Candida sidera [благосклонные звезды (лат.)], придавал светлый оттенок его
вялому духу в мерзости самодовольства.
   Алюминиевая стремянка  чуть  вздрогнула,  как  легковозбудимая  молодая
кобылка, которой вверяешь собственную тяжесть. Один шаг,  второй,  третий.
Веревка жестко обвилась вокруг шеи,  лестница  тряслась,  когда  он  полез
наверх и откинулся назад, чтобы завязать покрепче узел.  Теперь  стремянка
сильно раскачивалась из стороны в сторону, возбужденная  кровь  того,  кто
оседлал ее, легко несла к барьеру, где она подпрыгнула, поднялась и  упала
при самом незначительном побуждении с его стороны,  как  он  и  предвидел.
Клайд услыхал грохот и глухой звук падения. Он не ожидал  чувства  жжения,
как будто ободрали пищевод горячим рашпилем, а углы  деревянной  лестницы,
ковер и обои кружились так сильно, что на какую-то секунду показалось, что
у него появились глаза на затылке.  Потом  заливший  голову  красный  свет
сменился темнотой, уступив место пустоте.


   - Ох, дорогая, как это ужасно,  -  говорила  Джейн  Смарт  по  телефону
Сьюки.
   - А что, если бы  я  увидела  воочию?!  Ребята  в  полицейском  участке
описали все довольно живо. Наверное, у нее не было лица.
   Сьюки не плакала,  но  голос  звучал,  как  измятая  промокшая  бумага,
которую уже нельзя расправить, когда она высохнет.
   - Но она была злой женщиной, - твердо сказала Джейн, успокаивая  Сьюки,
хотя ее мысли, глаза и слух снова обратились к Баху без  аккомпанемента  -
бодрой, какой-то враждебной, напористой Четвертой в  ми  мажоре.  -  Такая
зануда, так уверена в собственной правоте,  -  шипела  она.  У  нее  перед
глазами  был   непокрытый   пол   гостиной,   выщербленный   бесчисленными
неряшливыми ямками от острой стальной ноги виолончели.
   Голос Сьюки то звучал нормально, то затихал, как будто  она  отстраняла
трубку от подбородка:
   - Я не знала человека более мягкого, чем Клайд.
   - Мужчины склонны к насилию, - сказала Джейн, терпение ее кончалось.  -
Даже самые спокойные. Это  физиология.  Они  полны  агрессии,  потому  что
должны участвовать в воспроизведении человеческого рода.
   - Он даже не любил никого поправлять на работе, - продолжала  Сьюки,  в
то время как величественная музыка -  ее  дьявольские  ритмы,  удивительно
требовательные к исполнителю, - медленно уходила из памяти Джейн, а с  нею
вместе и острая боль в большом пальце левой руки, которым она со  страстью
нажимала на  струны.  -  Хотя  изредка  он  взрывался,  если  какой-нибудь
корректор пропускал целую уйму ошибок.
   - Ну, дорогая, ясно почему. Именно поэтому. Он все держал  в  себе.  До
того как он набросился на Фелисию, он копил  ярость  целых  тридцать  лет,
неудивительно, что он снес ей голову.
   - Неверно сказать, что он снес ей голову, - сказала Сьюки. - Он  вроде,
как сейчас говорят, прикончил ее?
   - А потом прикончил себя, - подсказала Джейн, в надежде таким эффектным
финалом завершить беседу, чтобы вернуться к музыке; по  утрам  она  любила
поупражняться часика два, с десяти до полудня,  потом  тщательно  готовила
себе ленч из творога или салата с тунцом на одном большом изогнутом  листе
латука. В этот день  они  договорились  с  Ван  Хорном  о  встрече  в  час
тридцать. Они поработают часок  над  одной  из  вещей  Брамса  или  чудной
маленькой пьеской Кодали, которую  Даррил  откопал  в  подвале  гранитного
здания, на улице Уэй Боссет, где помещался  нотный  магазин,  как  раз  за
Аркадой, потом - у них уже вошло в привычку - выпьют "Асти  Спумантс"  или
молочный коктейль с текилой, приготовленный Фиделем, и примут ванну. После
их последнего свидания у Джейн  болела  промежность  с  обеих  сторон.  Но
многие приятные для женщины воспоминания связаны с болью, а ей  польстило,
что он захотел принять ее одну, если не считать Фиделя и Ребекки, бесшумно
приносивших и  уносивших  подносы  и  полотенца.  Было  что-то  опасное  в
вожделении Даррила, ласкаемого и удовлетворяемого  ими  тремя,  когда  они
были все  вместе,  а  когда  Джейн  оставалась  с  ним  одна,  требовались
особенные ласки. Она с раздражением прибавила: - Ничего удивительного, что
у него хватило ума все это осуществить.
   Сьюки защищала Клайда:
   - Обычно алкоголь не выводил его из себя, он пил его как лекарство.  На
мой взгляд, в большой степени его депрессия была из-за  нарушения  обмена;
он говорил мне как-то, что у него кровяное давление сто на семьдесят,  для
мужчины его возраста это просто удивительно.
   Джейн огрызнулась:
   - Уверена, что он много чем мог удивить для мужчины  его  возраста.  Я,
разумеется, предпочла бы его, а не этого жалкого Эда Парсли.
   - Джейн, знаю, я тебе до смерти надоела, но если уж говорить об Эде...
   - Да-а-а?
   - Замечаешь, как Бренда сблизилась с Неффами?
   - Откровенно говоря, я Неффов давно не видела.
   - Знаю, тем лучше для тебя,  -  сказала  Сьюки.  -  Лекса  и  я  всегда
считали, что он плохо к тебе относится и что ты слишком талантлива для его
оркестрика; он от зависти делал тебе замечания насчет смычка  или  чего-то
еще...
   - Спасибо, милая.
   - В любом случае,  теперь  Неффы  и  Бренда  закадычные  друзья,  часто
обедают в "Бронзовом бочонке" или в этом новом французском ресторане около
Петтаквамскут, и, по-видимому, Рей и  Грета  подсказали  ей  добиваться  в
унитарной церкви места Эда и стать новым священником.  Кажется,  Лавкрафты
тоже за это, а Хорас, ты знаешь, в церковном совете.
   - Но она не  посвящена  в  духовный  сан.  Разве  можно  без  этого?  В
епископальной церкви, где меня крестили, очень строго  относятся  к  таким
вещам; ты даже не можешь стать членом общины,  если  епископ  не  возложил
куда-то руки, по-моему на голову.
   - Да, но она живет в доме приходского священника  вместе  с  совершенно
распущенными детьми - ни Эд, ни Бренда никогда им ничего не запрещали, - и
оставить ее здесь священником было бы благороднее,  чем  прогнать.  Может,
есть какой-то курс для начинающих, который высылают по почте.
   - А сможет она читать проповеди? Ведь она должна читать проповеди.
   - Не думаю, чтоб с  этим  действительно  возникли  проблемы.  У  Бренды
прекрасная осанка, она ведь изучала современные танцы, когда познакомилась
с Эдом на массовом митинге у Эдлая Стивенсона.  Она  участвовала  в  одном
выступлении в группе поддержки, а он должен был получить рукоположение  на
сан. Всякий раз, как он мне об этом рассказывал, я спрашивала себя,  любит
ли он ее по-прежнему.
   - Бренда неумная, безвкусная женщина, - сказала Джейн.
   - Ох, Джейн, не надо.
   - Что не надо?
   - Не  говори  так.  Мы  так  же  говорили  о  Фелисии,  и  смотри,  что
получилось.
   Сьюки вдруг уменьшилась и  свернулась  на  другом  конце  провода,  как
увядший салатный листик.
   - Ты винишь в этом _нас_? - живо спросила Джейн. -  По-моему,  во  всем
виноват этот горький пьяница.
   - Внешне конечно, но мы ведь правда колдовали и бросали разные  вещи  в
горшочек от нечего делать, а у нее они  начали  вылетать  изо  рта.  Клайд
как-то простодушно упомянул об этом, он пытался  свезти  ее  к  врачу,  но
Фелисия заявила,  что  медицина  в  нашей  стране  должна  быть  полностью
национализирована,   как   в   Англии   и   Швеции.   Бедняга   ненавидела
фармацевтические компании.
   - Она вообще была полна  ненависти,  дорогая.  Ее  погубила  ненависть,
исходившая из ее  глотки,  а  не  несколько  безобидных  перышек.  Фелисия
Гэбриел растеряла все женские качества, ей нужно было испытать боль, чтобы
она вспомнила, что она женщина. Нужно было встать на колени и испить  чашу
возмездия.  Ее  следовало  поколотить.  Клайд   поступил   правильно,   но
перестарался.
   - Пожалуйста, Джейн. Ты меня  пугаешь,  когда  так  говоришь,  говоришь
такое.
   - А почему _нельзя_? В самом деле, Сьюки, ты рассуждаешь, как  ребенок.
- "Сьюки слабая сестренка", - подумала Джейн. Они  мирились  с  ней  из-за
новостей, что она им приносила, и из-за проказ на их четвергах; но  она  и
правда была всего-навсего самоуверенной незрелой  девицей;  она  не  умеет
удовлетворить Ван Хорна, как это умеет делать Джейн, и снять  его  горячее
напряжение. Даже эта старая калоша Грета  Нефф,  в  старушечьих  очках,  с
трогательным педантичным выговором, в этом смысле  была  больше  женщиной,
ночью она бывала королевой. - Это только слова.
   - Нет, это не просто так. Слова вызывают действия! - простонала  Сьюки,
ее голос затих, в нем  звучала  тихая  патетика.  -  Теперь  два  человека
покойники, а двое детей сироты из-за нас!
   - Полагаю, через некоторое время и ты станешь сиротой, - сказала Джейн.
- Хватит болтать вздор, - ее свистящие звуки шипели, как слюна на  горячей
плите. - Люди варятся в собственном соку.
   - Если бы я не спала с Клайдом, он не сошел бы с ума, я уверена. Он так
меня любил, Джейн.  Бывало,  брал  в  руку  мою  ступню  и  целовал  между
пальцами.
   - Конечно. Так и должны поступать мужчины. Они должны нас обожать.  Они
дерьмо, не забывай об этом. Мужики абсолютное дерьмо, но мы получаем их, в
конце концов, потому что так мы больше страдаем. Женщина  всегда  страдает
больше мужчины.
   У Джейн кончилось всякое терпение; казалось, черные ноты,  которые  она
разбирала утром, теперь щетинились и топорщились, как живые, у нее  где-то
внутри. Кто мог подумать, что у старой лютеранки столько теорий?
   - Для тебя, дорогая, всегда найдутся мужчины, - сказала она Сьюки. - Не
бери больше Клайда в голову. Ты давала ему то, что он  хотел,  и  не  твоя
вина, что он не сумел этим воспользоваться.  Слушай,  я  и  правда  должна
бежать, - соврала Джейн Смарт, - в одиннадцать ко мне придут на урок.
   В действительности же у нее не было уроков до четырех. Только тогда она
помчится из старого дома Леноксов, распаренная  и  израненная  изнутри,  а
зрелище грязных детских ручонок, калечащих на  ее  чистейших  клавишах  из
слоновой кости какую-нибудь  бесценную  простенькую  мелодию  Моцарта  или
Мендельсона, вызовет у нее желание схватить метроном и колотить  массивным
его основанием по этим пухлым пальцам так, как давят в ступке бобы. С того
времени, как в ее жизнь вошел Ван Хорн, Джейн стала  более  страстно,  чем
прежде, любить музыку, этот осененный золотой аркой выход из пропасти боли
и бесчестья.


   - Она говорила так сурово и  резко,  -  рассказывала  Сьюки  Александре
спустя несколько дней по телефону, -  как  будто  считает,  что  у  них  с
Даррилом полное взаимопонимание, и она пытается защититься.
   - Это одно из дьявольских наваждений - создавать у каждой из нас  такое
впечатление. Я и вправду совершенно убеждена, что он любит именно меня,  -
сказала Александра, смеясь с веселостью отчаяния. -  Сейчас  я  делаю  для
него  большие  скульптуры,  покрываю  папье-маше  лаком,  как  эта   самая
Сент-Фалль, не знаю, как ей это удается, клей  пачкает  руки,  попадает  в
волосы, _отвратительно_. Вылепишь один бок  фигуры,  а  другой  получается
совсем бесформенным, просто какие-то комки и клочья.
   - Да, а мне он говорил, что когда я потеряю работу в "Уорд", то  должна
попытаться написать роман. Не могу себе представить, как я буду сидеть изо
дня в день над одной и той же историей. А имена -  ведь  люди  просто  _не
существуют_ без реальных имен!
   - Ну, - вздохнула Александра, - это он бросает  нам  вызов,  устраивает
разминку.
   По телефону казалось, что она в самом деле разминалась - каждую секунду
она удалялась и рассеивалась, проваливаясь в полупрозрачный зыбучий  песок
отстраненности. Сьюки вернулась  домой  после  похорон  Клайда  и  Фелисии
Гэбриел, дети еще не пришли из школы, а маленький  старый  дом  вздыхал  и
бормотал про себя, полный мышей и воспоминаний. В кухне  не  оказалось  ни
орешков, ни чипсов и ничего, чем  бы  она  могла  утешиться,  когда  брала
трубку.
   - Я скучаю по нашим четвергам, - вдруг по-детски призналась она.
   - Знаю, детка, но вместо них у нас теннис. Наши ванны.
   - Иногда мне страшно. Я не чувствую себя так же  уютно,  как  когда  мы
были сами по себе.
   - Ты что, _теряешь работу_? Что с тобой?
   - Не знаю, ходит много всяких слухов. Говорят,  владелец  вроде  бы  не
собирается искать нового редактора, а хочет продать газету  гангстерам  из
Провиденса, владеющим всей сетью еженедельников в маленьких  городах.  Все
они печатаются в Паутакете, а местные новости  передает  корреспондент  из
дома по телефону, все прочие большие  статьи  и  заметки  они  покупают  в
синдикате и выдают за экспресс-новости.
   - Ничего хорошего, да?
   - Да, - выпалила Сьюки; она не  могла  позволить  себе  заплакать,  как
ребенок.
   Последовала пауза, а в прежние времена они никак не могли наговориться.
Теперь же у каждой из них была своя доля, одна третья часть, о  Ван  Хорне
они молчали, не обсуждали свои посещения  острова  в  одиночку;  сырыми  и
холодными   серыми   декабрьскими   днями   эти   посещения   стали    еще
привлекательнее; наверху из узких окон спальни Ван Хорна с черными стенами
виднелась серебристая полоса океана на горизонте и облетевшие буки, дубы и
качающиеся лиственницы,  где  прежде  гнездились  снежные  цапли,  деревья
окружали гигантский полотняный купол над теннисным кортом.
   - Как прошли похороны? - спросила наконец Александра.
   - Ну, знаешь, как это всегда бывает, печально и  одновременно  неловко.
Их кремировали, и выглядело  все  так  странно,  ведь  хоронили  маленькие
закругленные ящички, похожие на большие термосы, только коричневого  цвета
и поменьше. Бренда Парсли прочла в похоронном бюро молитву, потому что Эду
еще не нашли замену, но не было ничего похожего на отпевание, хотя Фелисия
всегда выступала против всеобщего безбожия. Но,  думаю,  дочери  хотелось,
чтобы была какая-нибудь заупокойная служба. Фактически пришло  очень  мало
народу, если учесть, что все знали. Пришли, главным образом,  служащие  из
газеты "Уорд",  в  надежде  сохранить  свои  рабочие  места,  и  несколько
человек, работавших с Фелисией в благотворительных комиссиях. Знаешь,  она
ведь почти со всеми перессорилась. Члены муниципалитета рады, что  от  нее
избавились, они все называли ее ведьмой.
   - Говорила с Брендой?
   - Немного, на кладбище. Там было так мало народу.
   - Как она к тебе отнеслась?
   - Очень вежливо и сдержанно. Она передо мной в долгу и  знает  это.  На
ней был темно-синий костюм и шелковая блузка с оборками,  она  и  в  самом
деле была похожа на священника. Изменила прическу, гладко зачесала  волосы
назад, без этой дурацкой челки, как у женщины из  группы  "Питер,  Поль  и
Мэри", она с  ней  была  похожа  на  щенка.  Как-никак  прогресс.  Это  Эд
заставлял ее носить мини-юбки, чтобы больше ощущать себя хиппи, для нее же
это было довольно унизительно, ведь ноги у Бренды похожи на  ножки  рояля.
Она хорошо говорила, особенно на кладбище. Ее высокий голос красиво звучал
среди надгробий. Она говорила, как много покойные сделали  для  общины,  и
пыталась связать их смерть  с  войной  во  Вьетнаме,  что-то  о  моральном
смятении нашего времени, я не совсем уловила.
   - Ты спросила, есть ли известия от Эда?
   - Я не осмелилась. В любом случае  я  в  этом  сомневаюсь,  потому  что
_сама_ не получила от него ничего. Но она-то его воспитала.  Потом,  когда
на могилу уже стелили искусственный дерн, Бренда посмотрела  мне  прямо  в
глаза и сказала, что его уход - это самое лучшее, что было в ее жизни.
   - Тут нечего добавить.
   - Лекса, дорогая, что ты имеешь в виду? Ты говоришь так, словно теряешь
силы.
   - Любой устанет. Переживать все одной. Постель в это время  года  такая
холодная.
   - Тебе стоит купить электрическое одеяло.
   - У меня есть.  Но  я  не  люблю  чувствовать  на  себе  электричество.
Представь себе, если явится призрак Фелисии  и  выльет  на  постель  ведро
холодной воды, меня убьет электрическим током.
   - Александра, ну не надо. Не пугай меня своей депрессией. Мы все  берем
с тебя пример, что бы ни случилось. Ты наша сильная мать.
   - Да, и это тоже действует угнетающе.
   - Ты что, ни во что больше не веришь? В свободу, в колдовство, их силу,
безграничность?
   - Конечно, верю. А дети были? Как они выглядят?
   - Ну, - Сьюки оживилась, сообщая новости.  -  Довольно  необычно.  Оба,
пожалуй, похожи на  греческие  статуи  -  полные  достоинства,  бледные  и
совершенные. И все время  держатся  вместе,  как  близнецы,  хотя  девочка
намного старше. Дженнифер,  так  ее  зовут,  за  двадцать,  а  мальчик  по
возрасту еще школьник, хотя сейчас он  не  в  колледже,  хочет  заниматься
шоу-бизнесом и проводит все  время  в  разъездах  между  Лос-Анджелесом  и
Нью-Йорком. Он был рабочим сцены в одном летнем театре в  Коннектикуте,  а
сестра   прилетела   из   Чикаго,   взяв   отпуск,   она   там    работает
техником-рентгенологом. Мардж Перли говорит, они собираются пожить  здесь,
пока  не  распорядятся  имуществом.  Может,  нам  стоит  сделать  для  них
что-нибудь. Они кажутся сущими младенцами, страшно  подумать,  что  будет,
если они попадут в лапы Бренды.
   - Милочка, они наверняка слышали все о тебе и Клайде и  во  всем  винят
тебя.
   - Неужели? Как можно? Я только проявила доброту.
   - Ты нарушила его внутреннее равновесие. Его экологию.
   Сьюки призналась:
   - Не люблю чувствовать себя виноватой.
   - А кому это нравится? Что я чувствую, как ты  думаешь,  когда  бедный,
совершенно неподходящий мне Джо предлагает оставить жену  и  кучу  толстых
ребятишек ради меня?
   - Джо ни за что  этого  не  сделает.  Он  слишком  итальянец.  Католики
никогда до этого не доводят, как мы, бедные протестанты-отступники.
   - Отступники, - повторила Александра. - Вот как ты о  себе  думаешь?  А
вот я никогда ни от чего не отступала.
   Тут  Сьюки   мысленно   представилась,   передавшись   от   Александры,
деревенская церквушка с приземистой ветхой колокольней высоко в  горах  на
Западе. Церковь, в которую уже никто не ходит.
   - Монти был очень религиозным, - сказала Сьюки. - Он всегда рассказывал
о своих предках. - На той же волне появился Монти с  обвисшими,  молочного
цвета ягодицами, и наконец она узнала наверняка, что у него была  связь  с
Александрой. Она зевнула и сказала: - Съезжу-ка я к  Даррилу  и  развеюсь.
Фидель  готовит  какую-то  удивительную  новую  смесь,  он  называет  этот
коктейль "Мистика".
   - А ты уверена, что сегодня не очередь Джейн?
   - По-моему, она была у него в тот день, когда я  с  ней  разговаривала.
Она вправду была взволнована.
   - Она переживает.
   - Конечно. Ох, Лекса, тебе следует познакомиться с  Дженнифер  Гэбриел,
она чудесная. Рядом с ней я кажусь  измученной  старой  каргой.  Вообрази,
бледное круглое личико, светло-голубые, как у  Клайда,  глаза,  остренький
подбородок, как у Фелисии, и изящный прямой носик, словно точеный, немного
вдавленный в лицо, как у кошечки. А какая кожа!
   - Прелестно, - неспешно отозвалась Александра. Сьюки знала,  Александра
ее любит. В ту ночь у Даррила, танцуя под  пение  Джоплин,  они  прильнули
друг к другу и плакали  над  проклятием  гетеросексуальности,  которое  их
разлучало, словно каждая из них была розой в своей  пластиковой  упаковке.
Теперь в голосе Александры звучала отчужденность. Сьюки вспомнила о  своем
заклинании с тройным магическим узлом и решила не забыть вынуть его из-под
кровати. Заговоры не действуют, их эффект пропадает в течение месяца, если
не добавить человеческой крови.


   А несколько дней спустя Сьюки встретила сиротку Гэбриел, без брата,  на
Портовой улице, на неровном  по-зимнему  тротуаре;  половина  магазинчиков
была на зиму закрыта, в остальных же продавались цветные ароматизированные
свечи и елочные украшения в австрийском духе, привезенные  из  Кореи.  Две
звезды издалека засияли навстречу друг другу и  позволили  силе  тяготения
напряженно притянуть их, а витрины транспортного агентства и супермаркета,
"Тявкающей лисицы", со  свитерами,  украшенными  рельефным  орнаментом,  с
практичными клетчатыми юбками, и "Голодной овцы", с более изящной одеждой;
"Торговли недвижимостью Перли",  с  выгоревшими  фотографиями  на  Мысу  и
фотографиями  огромных  обветшавших  "жемчужин"  викторианской  эпохи   на
Дубравной улице, ожидающих, когда  их  купит  какая-нибудь  предприимчивая
молодая чета и устроит на третьем этаже апартаменты,  витрины  булочной  и
парикмахерской и окна Христианской читальни - все пристально  смотрело  на
них.  Иствикский   филиал   "Олд   Стоун   Банка",   вопреки   возражениям
общественности, устроил окно, к которому можно подъезжать на автомобиле, и
Сьюки и Дженнифер должны были переждать, пока на  противоположных  берегах
потока несколько  машин  не  объехали  по  специально  проложенному  через
тротуар проезду. Центр города был слишком тесным и заполнен  историческими
застройками, и общественность во главе с Фелисией Гэбриел тщетно указывала
на дальнейшее затруднение уличного движения в связи с таким нововведением.
   Наконец Сьюки пробралась к молодой девушке,  обогнув  гигантское  крыло
красного "кадиллака", которым осторожно управлял  суетливый  подслеповатый
Хорас Лавкрафт. На  Дженнифер  была  грязноватая,  с  обтрепанным  подолом
старая парка из  буйволовой  кожи  и  один  из  шарфов  Фелисии,  лиловый,
свободной вязки, обернутый несколько раз вокруг шеи и  подбородка.  Ростом
ниже Сьюки на несколько дюймов, она казалась  недокормленным  беспризорным
ребенком, глаза у нее слезились, а нос покраснел.  Термометр  в  тот  день
стоял около нуля.
   - Как дела? - спросила Сьюки с напускной бодростью.
   Рядом с нею девушка была такой  же  маленькой  и  молодой,  как  она  в
сравнении с Александрой. Хотя Дженнифер и была недоверчива, ей  ничего  не
оставалось, как уступить старшей.
   - Неплохо, - ответила девушка тонким  голоском,  ставшим  совсем  тихим
оттого,  что  она   замерзла.   Живя   в   Чикаго,   Дженнифер   приобрела
среднезападный носовой выговор. Она посмотрела  Сьюки  в  лицо  и  сделала
решительный шаг, сказав доверительно: - Там столько  всего,  мы  с  Крисом
поражены. Мы оба жили, как цыгане, а мама и папа хранили  все  -  рисунки,
которые  мы  нарисовали  в  детском  саду,  школьные  табели  с  оценками,
множество коробок со старыми фотографиями...
   - Это должно быть грустно.
   - Ну да, и это _расстраивает_ наши  планы.  Они  должны  бы  были  сами
распорядиться. И видно, что в последние годы все было пущено  на  самотек.
Миссис Перли сказала, что мы много потеряем, если не повременим с продажей
до весны, когда сможем все покрасить. Дом будет стоить, может быть, тысячи
две, и добавьте еще десять, стоимость участка.
   - Послушай. Да ты замерзла. -  Сама  Сьюки  чувствовала  себя  уютно  и
великолепно выглядела в длинной дубленке и шапке из рыжей лисы с таким  же
медным блеском, как ее волосы. - Давай зайдем в "Немо",  и  я  угощу  тебя
кофе.
   - Ну... - Девушка поколебалась, но потом поддалась искушению согреться.
   Сьюки начала наступление:
   - Может, ты ненавидишь меня из-за того, что рассказывают. Если так,  то
стоит поговорить.
   - Миссис Ружмонт, почему я должна вас ненавидеть?  Просто  Крис  сейчас
возится в гараже с машиной, с "вольво", даже  у  машины,  которая  от  них
осталась, просрочен техосмотр.
   - Что бы с ней ни было, потребуется больше времени ее починить, чем они
скажут, - авторитетно заявила Сьюки, - и уверена,  Крис  доволен.  Мужчины
любят возиться в гараже. Им нравится весь этот грохот. Мы можем  сесть  за
один из столиков у окна,  чтобы  ты  увидела,  когда  он  вдруг  появится.
Пожалуйста.  Видишь  ли,  мне  жаль  твоих  родителей.  Клайд  был  добрым
начальником, и у меня теперь проблемы на работе.
   Заржавленный "шевроле" 1959 года, с корпусом как крылья чайки, чуть  не
задел их хромированным бампером, когда подъезжал через бордюр  тротуара  к
зеленовато-коричневому окошку.  Сьюки  тронула  девушку  за  рукав,  чтобы
предостеречь, и потом не отпустила ее, убедив перейти  на  другую  сторону
улицы к "Немо". Портовую улицу не раз расширяли, потому что  в  этом  веке
движение транспорта стало  напряженным,  кривые  тротуары  местами  сузили
настолько, что двоим не разойтись, и некоторые старинные здания  выступили
какими-то странными углами. Кафе "Немо", где готовили вкусные и  недорогие
блюда, помещалось в небольшой алюминиевой коробке с закругленными углами и
широкой красной полосой по бокам. В  этот  час  народ  толпился  только  у
прилавка - безработные  или  пенсионеры,  некоторые  из  них  кивнули  или
помахали рукой, приветствуя Сьюки, но не  так  радостно,  как  прежде,  до
того, как Клайд своей смертью поверг в ужас весь город.
   Маленькие столики у окна были свободны, а окно на  улицу,  из  которого
открывался красивый вид, запотело, и по нему стекали струйки  воды.  Когда
Дженнифер прищурилась от солнца, в светлых уголках  ее  глаз  обозначились
морщинки, и Сьюки увидела, что она не такая юная, как показалось на улице.
Да  еще  эти  старые  тряпки.  Грязную  парку,  заклеенную  прямоугольными
заплатками из рыжеватого винила, она несколько церемонно перекинула  через
спинку стула рядом с собой и положила  сверху  свернутый  длинный  лиловый
шарф. Под паркой оказалась простая серая юбка и свитер  из  белой  овечьей
шерсти. У нее была аккуратная  пухлая  фигурка,  и  во  всем  проглядывала
простоватая округлость - руки, груди, щеки и  шея  -  все  было  одинаково
округло.
   Ребекка, неряшливая уроженка Антигуа, с которой,  как  известно,  водил
компанию Фидель, подошла, покачивая крутыми бедрами, ее толстые серые губы
сморщились, казалось, они скрывали все, что она знала, а знала она многое.
   - Что желают леди?
   - Два кофе, - попросила Сьюки  и  неожиданно  заказала  также  маисовые
лепешки. Они были ее слабостью, такие  рассыпчатые  и  жирные,  а  сегодня
такой холодный день.
   - Почему вы говорите, что я могу вас ненавидеть? - спросила  девушка  с
удивительной прямотой, но мягким тихим голосом.
   - Потому, - Сьюки решила с этим разделаться сразу, - что я была с твоим
отцом. Ты знаешь. Была его любовницей. Но не долго, только с  лета.  Я  не
хотела сложностей, я просто хотела ему что-то  дать,  самое  себя,  больше
ничего у меня нет. А он был милым человеком, как тебе известно.
   Девушка не выказала удивления, а задумалась, опустив глаза.
   - Знаю, - сказала она. - Но последнее время не очень милым. Даже  когда
мы были маленькими, он  казался  рассеянным  и  удрученным.  И  потом,  по
вечерам от него исходил какой-то странный запах. Однажды я  хотела  обнять
его и задела большую книгу у отца на коленях, она упала, а он  начал  меня
шлепать и не мог остановиться. - Она подняла глаза, собираясь сделать  еще
одно признание, но  замолчала,  в  ней  чувствовалось  смешное  самолюбие,
самолюбие кроткого человека, даже  в  том,  как  аккуратно  поджимала  она
красивые ненакрашенные  губы.  Верхняя  губка  брезгливо  приподнялась.  -
Расскажите мне о нем _вы_.
   - Что именно?
   - Каким он был.
   Сьюки пожала плечами.
   - Мягкий. Благодарный. Застенчивый. Он  слишком  много  пил,  но,  если
знал, что мы встречаемся, старался не пить. Он не  был  глупым,  скорее  -
несколько заторможенным.
   - У него было много женщин?
   - Нет. Не думаю. - Сьюки обиделась. - Только  я,  уверена.  Знаешь,  он
любил твою мать. По крайней мере, пока у нее не появилась навязчивая идея.
   - Какая навязчивая идея?
   - Уверена, ты знаешь лучше меня. Усовершенствовать этот мир.
   - Довольно благородно, не правда ли?
   - В общем, да. - Сьюки  никогда  не  считала  это  благородным.  Вечные
публичные  придирки  Фелисии,  злобные  нападки,  -  она  была  более  чем
истерична. Сьюки не хотелось  защищаться  от  этой  вежливой  замороженной
девицы,  от  одного  звука  голоса  которой  можно   простудиться.   Сьюки
предложила: - Знаешь, если ты одинока в таком городе,  как  этот,  хватай,
что найдешь, не раздумывая, что к чему.
   - Видите ли, - мягко сказала Дженнифер, -  я  не  очень  во  всем  этом
разбираюсь.
   "Что она имеет в виду? Что она девственница? Трудно сказать, то ли и  в
самом деле девственница, то ли ее странное  спокойствие  -  доказательство
исключительной внутренней уравновешенности".
   - Расскажи о себе, - попросила Сьюки. - Ты  собираешься  стать  врачом?
Клайд так этим гордился.
   - Но это все неправда. Мне не хватало денег, и я пропускала занятия  по
анатомии. Мне нравилась химия. Работа  техника-рентгенолога  -  это  самое
большее, на что я могу реально рассчитывать. Я увязла.
   - Тебе надо познакомиться с Даррилом Ван Хорном. Он пытается  нам  всем
помочь _освободиться_.
   Неожиданно Дженнифер улыбнулась, а ее маленький ровный носик побелел от
напряжения. Передние зубы были круглыми, как у ребенка.
   - Какое роскошное имя, - сказала она. - Звучит как придуманное. Кто  он
такой?
   "Но она должна была слышать о наших шабашах",  -  подумала  Сьюки.  Эта
девушка - твердый орешек, в глазах  такая  неестественная  наивность,  она
словно мешала телепатическому  проникновению,  как  свинцовый  лист  лучам
рентгена.
   - Один эксцентричный, довольно молодой мужчина, купивший дом  Леноксов.
Помнишь, тот большой кирпичный особняк у пляжа.
   -  "Плантация  призраков"  -  так  мы  называли  это  место.  Мне  было
пятнадцать лет, когда мы переехали  сюда,  и  я  плохо  знаю  окрестности.
Кажется, это огромная территория, хотя на карте она почти не обозначена.
   Нагловатая Ребекка принесла им кофе в тяжелых белых  фирменных  кружках
"Немо" и золотистые маисовые лепешки, одновременно  с  их  сильным  теплым
ароматом они почувствовали какой-то острый пряный запах, и  Сьюки  решила,
что так пахнет от  официантки,  от  ее  широких  бедер  и  тяжелых  грудей
кофейного  цвета,  когда  она,  наклонившись  над  полированным  столиком,
ставила кружки и тарелки.
   - Что-нибудь еще, леди, для полного  счастья?  -  спросила  официантка,
смотря на них сверху вниз, через свои высокие холмы.  Голова  ее  казалась
довольно маленькой и крепкой, черные волосы, заплетенные  в  тугие  мелкие
косички, ниспадали на крутые плечи.
   - А сливки есть, Бекки? - спросила Сьюки.
   - А как же, - сказала она, ставя на стол алюминиевый кувшинчик. - Можно
сказать и "сливки", если вам так хочется, но  только  каждое  утро  хозяин
наливает сюда молоко.
   - Спасибо, милая, я хотела сказать "молоко".  -  Но  шутки  ради  Сьюки
быстро произнесла про себя белый заговор, и...  молоко  сделалось  густым,
желтым - сливками. В кружке на поверхности кофе закружились блестки  жира.
Маисовая лепешка таяла во рту маслянистыми кусочками.  Остатки  индейского
хлеба проскользнули сквозь лес вкусовых сосочков, она проглотила и сказала
о Ван Хорне: - Он милый. Тебе понравится, если привыкнешь к его манерам.
   - А что с его манерами?
   Сьюки стряхнула крошки с улыбающихся губ:
   - Он кажется грубым, но это напускное. На  самом  деле  он  безобидный,
любой поладит с Даррилом. Две мои подруги и я играем с ним  в  теннис  под
фантастическим огромным брезентовым куполом. Ты умеешь играть?
   Дженни пожала круглыми плечиками:
   - Немного. В основном я играю летом в лагере. А некоторые из нас  время
от времени ходят на корты "Ю-Си".
   - Сколько времени ты собираешься здесь побыть до возвращения в Чикаго?
   Дженнифер наблюдала, как  в  ее  кофе  кружатся  свернувшиеся  молочные
хлопья.
   - Какое-то время. Может, до лета, пока не продастся дом, а  Крису,  как
оказалось, делать сейчас нечего, и мы хорошо ладим;  так  было  всегда.  А
может, я не вернусь. Не так уж сладко работать у Майкла Риса.
   - Какие-нибудь неприятности в личном плане?
   - Ах, нет.  -  Она  подняла  глаза,  под  бледной  радужкой  показались
чистейшие молодые белки. - Кажется, мужчин я совсем не интересую.
   - Но почему? Ты хорошенькая.
   Девушка опустила глаза:
   - Разве не странное молоко? Такое густое и сладкое. Интересно, а оно не
скисло?
   - Нет, думаю, очень свежее. Ты не попробовала лепешку.
   - Я отщипнула. Я никогда их не любила, это просто жареное тесто.
   - Именно поэтому мы, жители Род-Айленда, их любим. Они такие, как есть.
Я доем твою, если ты не хочешь.
   - Я, должно быть, что-то делаю не  так,  и  мужчины  это  чувствуют.  Я
иногда говорила об этом с друзьями, с моими подругами.
   - Женщине нужны подруги, - любезно откликнулась Сьюки.
   - Их у меня тоже немного. Чикаго - бандитский город.  А  эти  маленькие
местные женщины, похожие на птиц, учатся ночи напролет и знают  ответы  на
все вопросы. А спросишь о чем-нибудь личном, например, что я делаю не  так
с мужчинами, с которыми встречаюсь, сразу замолкают.
   - На самом деле с мужчинами трудно ладить, - сказала Сьюки. - Они очень
злятся на нас, потому что мы можем иметь детей,  а  они  нет.  Они  ужасно
ревнивы, бедняги: Даррил так говорит нам, не знаю, верить ему или нет,  он
много выдумывает. На днях за обедом он пытался излагать мне  свои  теории,
все они связаны с каким-то химическим веществом, название его начинается с
"силли" [глупый (англ.)].
   - Селениум. Это магический элемент. Именно в нем секрет  тех  дверей  в
аэропорту, которые сами открываются. Также он отбирает  у  стекла  зеленый
цвет, который ему придает железо. Селеновая кислота растворяет золото.
   - Ну, ей-богу, ты  действительно  много  знаешь.  Если  ты  так  хорошо
разбираешься в химии, наверное, ты сможешь стать ассистенткой у Даррила.
   - Крис не устает повторять, чтобы я посидела с  ним  немного  дома,  по
крайней мере, пока его не  продадим.  Он  сыт  Нью-Йорком  по  горло,  это
слишком опасный город. Он говорит, геи контролируют все области,  которыми
он интересуется, - оформление витрин, сценографию.
   - Думаю, что стоит.
   - Что стоит?
   - Побыть здесь. Иствик забавен. - Довольно нетерпеливо - пропадало утро
- Сьюки стряхнула крошки со свитера. - Это не  опасный  город.  Это  город
влюбленных. - Она запила остатки лепешки последним глотком кофе и встала.
   - Я это поняла. - Девушка тоже поднялась и стала надевать  трогательную
залатанную  парку.  Одевшись,  Дженнифер   позволила   себе   неожиданный,
свойственный мужчине жест: крепко пожала Сьюки руку. -  Благодарю  вас,  -
сказала она, - что поговорили со мной. Еще  один  человек  проявил  к  нам
интерес, юристы не в счет, конечно, - это милая женщина, священник  Бренда
Парсли.
   - Она не священник, а жена священника, к тому же я не уверена, что  она
такая уж милая.
   - Все говорят, муж ужасно с ней обошелся.
   - Или она с ним.
   -  Я  _знала_,  что  вы  скажете  что-нибудь  подобное,  -   улыбнулась
Дженнифер, но не без приязни, а  Сьюки  почувствовала  себя  раздетой,  ее
видели насквозь, без свинцового жилета,  надетого  для  защиты.  Ее  жизнь
проходила на глазах у всего города, даже эта  маленькая  незнакомка  знала
кое-что о ней.
   Прежде чем Дженнифер обмоталась шарфом, Сьюки заметила  у  нее  на  шее
тоненькую золотую цепочку, на таких обычно носят крестик. Но  у  основания
тонкой белой девичьей шеи висел  за  петельку  в  виде  головы  крошечного
человечка египетский крест в форме буквы "Т" - анк, символ жизни и смерти,
древний мистический знак, вновь вошедший в моду.
   Увидев,  что  взгляд  Сьюки  задержался  на  нем,  Дженнифер  в   ответ
посмотрела на ее ожерелье из медных полумесяцев и сказала задумчиво:
   - У моей матери на руке тоже  было  медное  украшение.  Простой  медный
браслет, который я никогда прежде не видела. Будто...
   - Что "будто", милая?
   - Будто она пыталась уберечься.
   - А разве все мы не пытаемся? - весело сказала Сьюки. - Так  я  позвоню
насчет тенниса.


   Пространство внутри огромного купола над кортом было каким-то  странным
с точки зрения акустики и самой его атмосферы: выкрики и удары  отбиваемых
мячей казались здесь приглушенными, даже если были слышны снаружи, а Сьюки
испытывала  ощущение  легкого  покалывания  на  лбу  и   руках,   покрытых
веснушками. Янтарные волоски на руках стояли, как  наэлектризованные.  Под
выгнутым  небесным  сводом  серовато-коричневого  брезента  все   казалось
каким-то замедленным; игроки двигались сквозь сжатую ауру, хотя  на  самом
деле мягкий купол оставался надутым, так как воздух  в  него  беспрестанно
подавался компрессором через коробчатое  пластиковое  жерло,  герметически
закрытое втулкой в одном углу в низу купола, зимой здесь было теплее,  чем
снаружи. Стоял самый короткий  день  в  году.  Земля,  скованная  морозом,
лежала словно чугунная, под небом с пятнистыми  тучами,  которые  брызгали
снегом, как печная труба пеплом, выбрасываемым вместе с дымом. У кирпичных
стен и обнаженных корней деревьев  появлялись  тонкие  снежные  полоски  и
таяли под бледными лучами полуденного солнца, снег не лежал,  хотя  каждый
магазин и банк извещали о приходе Рождества звоном колокольчиков  и  белым
ватным оформлением. Портовая улица, где ранние  сумерки  застали  врасплох
закутанных людей, пришедших за покупками, выглядела теперь  пустынной,  ее
праздничные  огни  предвосхищали  сон,  это  была  отчаянная   попытка   в
соответствии с каким-то обещанием жить хорошо в наступившей темноте  с  ее
резким холодом. Молодые матери решили превратить праздник в день отдыха  и
играли в теннис в колготках, теплых гетрах и лыжных свитерах, надев по две
пары носков в теннисные туфли.
   Сьюки испытывала чувство вины, опасаясь, что испортила другим праздник,
приведя с собой Дженнифер Гэбриел. Не то чтобы Ван  Хорн  возражал,  когда
она позвонила; ему нравилось привечать новичков, и, возможно, их  компания
из четырех человек стала для него слишком тесной (подобно многим мужчинам,
особенно богатым мужчинам из Нью-Йорка, он  часто  скучал),  но  Дженнифер
взяла на себя смелость привести брата, юношу, молчаливого по новейшей моде
своего времени и мрачного, с тусклым взглядом,  безвольным  подбородком  и
такими  грязными  курчавыми  волосами,  что  их  трудно  было  представить
светлорусыми. Вместо теннисных туфель на  нем  были  потрепанные  разбитые
кроссовки,  даже  на   просторном   корте   под   куполом   они   издавали
отвратительный запах  мужского  пота.  Сьюки  не  представляла  себе,  как
чистюля Дженнифер может жить с  таким  неряхой.  Монти,  несмотря  на  все
недостатки, был чистоплотным, всегда принимал душ и  споласкивал  кофейные
чашки, забытые ею  на  столике,  когда  она  говорила  по  телефону.  Брат
Дженнифер достал ракетку, но  не  мог  перебросить  мяч  через  сетку,  и,
похоже, это его нисколько не смущало, только вызывало  вялое  раздражение.
Всегда обходительный хозяин, воображавший себя джентльменом, Даррил,  хотя
и собрался играть, надев ради этого спортивные штаны каштанового  цвета  и
лиловую пуховую жилетку, в которых он был похож на попугая ару,  предложил
женщинам сыграть сет пара на пару, пока он покажет Кристоферу  библиотеку,
лабораторию и маленькую оранжерею ядовитых тропических растений. Скучающий
неблагодарный мальчишка лениво поплелся за ним, а Даррил жестикулировал  и
разглагольствовал, через стенки купола женщины слышали его восклицания  по
дороге к дому. Сьюки чувствовала себя виноватой.
   Себе в партнеры  она  взяла  Дженнифер,  на  случай  если  та  окажется
неопытным игроком, хотя при разминке  девушка  продемонстрировала  сильный
удар с обеих сторон. И в самом деле, в  игре  она  проявила  себя  смелым,
довольно надежным партнером, хотя  не  могла  бить  далеко  -  особенно  в
сравнении с длинноногой Сьюки. Лет в одиннадцать Сьюки  училась  играть  в
теннис на старом щебеночном корте, окруженном рододендронами, в загородном
поместье на берегу озера, принадлежащем другу их семьи. Отец хвалил ее  за
эффектные прыжки, когда  она  брала  мяч,  а  стиль  ее  игры  всегда  был
"привлекательным", даже когда она медлила в одном, а затем в  другом  углу
площадки, отбивая мячи. Но с мячом, летевшим ей прямо в руки,  она  иногда
не могла справиться. Она и Дженни быстро выиграли четыре игры и  проиграли
одну Александре и Джейн, а потом начались всякие проделки. Хотя летевший к
вытянутой руке Сьюки мяч был  похож  на  желтый  "вильсон",  то,  что  она
принимала на ракетку - согнувшись в  коленях,  наклонив  голову,  бросаясь
вперед и вверх, чтобы отразить сверхкрученый удар,  -  оказывалось  комком
сырого цемента, от тяжести которого локоть просто раскалывался, а то,  что
вела к  сетке  между  ног  Дженнифер,  было,  бесспорно,  снова  теннисным
мячиком. В следующее мгновение,  приготовившись  принять  еще  один  кусок
цемента, она почувствовала, как со  струн  ракетки  слетает  что-то  легче
воробышка, оно скрылось  в  темном  своде  купола  за  кольцом  прозрачных
пластиковых круглых окошек, пропускавших свет, и упало далеко за пределами
площадки желтым "вильсоном".
   - Играйте честно, подруги, - крикнула через сетку Сьюки.
   Джейн Смарт откликнулась мелодичным голосом:
   - Не теряй мяч из виду, милая, и все будет в порядке.
   - Черт те что несешь, Джейн Пейн [Pain - боль (англ.)]. Я  сделала  два
прекрасных замаха.
   Сьюки сердилась, ведь это несправедливо,  когда  у  тебя  бесхитростный
партнер. Дженнифер, которую удерживали на центральной линии, видела только
результат этих ударов, и она обратила к  ней  разрумянившееся  треугольное
личико, выражавшее прощение и одобрение. В следующий раз  девушка  стрелой
бросилась к сетке после слабого удара Джейн, а  Сьюки  мысленно  приказала
Александре застыть на месте; мяч с резкой подачи Дженни  сильно  ударил  в
неподвижное тело этой крупной женщины. В мгновение ока,  позабыв  о  своих
чарах, Александра потерла ушибленное место и с упреком бросила Сьюки:
   - А если бы у  меня  под  колготками  не  оказалось  шерстяного  белья,
представляешь, как было бы больно!
   Сьюки устыдилась и извиняющимся тоном попросила:
   - Давайте просто играть в теннис по-настоящему.
   Но обе соперницы пошли теперь  в  наступление.  Ужасная  боль  пронзила
суставы, когда Сьюки потянулась, чтобы ударить мяч,  летящий  через  центр
сетки, и ей пришлось резко остановиться, а грязный мяч упал  и  подпрыгнул
на центральной полосе. Но позади был слышен топот Дженни, и Сьюки увидела,
как мяч чудом вернулся, упав между Джейн и Александрой,  которые  считали,
что выиграли очко. Это свело игру опять вничью. Сьюки шла, все еще шатаясь
от внезапной боли в суставах, полная решимости защитить свою партнершу  от
всех этих malefica [злодеяний (лат.)].  Она  быстро  произнесла  про  себя
богохульные слова - задом наперед Retson Retap [Pater noster  -  Отче  наш
(лат.)]  подряд  три  раза,  создав  воздушную  яму,  сбой   в   кристалле
пространства, над передней частью площадки у противников,  так  что  Джейн
дважды промахнулась и мяч летел по средней траектории, как с края стола.
   После этого счет стал 5:1 и подавать  должна  была  Дженни.  Когда  она
подбросила мяч, он превратился в яйцо и, пролившись сквозь струны ракетки,
забрызгал ей все лицо. Сьюки с отвращением отбросила ракетку, и  та  стала
змеей, потом,  обезумев  -  ей  некуда  было  ускользнуть,  -  эта  тварь,
проклятая в самом начале творения, начала метаться взад-вперед,  извиваясь
на кроваво-красном  покрытии,  обрамлявшем  зеленый  корт  с  его  четкими
линиями.
   - Ладно, - сказала Сьюки. - Хватит. Игра  окончена.  -  Малышка  Дженни
носовым платком безуспешно пыталась стереть с глаз жидкий белок и желток с
кровяными прожилками, похожими на паутину, яйцо было оплодотворено;  Сьюки
забрала у нее носовой платок и сама стала прикладывать его к лицу девушки.
- Мне жаль, мне так жаль, - приговаривала она. -  Они  просто  терпеть  не
могут проигрывать, эти ужасные женщины.
   - По крайней мере, - отозвалась через сетку Александра, - яйцо не  было
тухлым.
   - Ничего, - сказала Дженнифер, переводя дыхание, спокойным голосом. - Я
знала, что вы все обладаете такими способностями, мне рассказывала  Бренда
Парсли.
   - Эта идиотка сплетничает, - прибавила Джейн Смарт. Две  другие  ведьмы
подошли к сетке  помочь  Дженнифер  вытереть  лицо.  -  Никаких  особенных
способностей у нас нет, кроме тех, что есть у нее самой. Теперь, когда  ее
бросили.
   - Они появляются, когда бросают? - спросила Дженни.
   - Или заставляют бросить, - сказала Александра. - Странно, но здесь нет
разницы. А ты подумала, что есть? В любом случае, извини  за  яйцо.  А  на
моем бедре завтра будет синяк, потому что Сьюки мешала мне,  это  была  не
настоящая игра.
   - Это была не столько игра, сколько выпады против  меня,  -  парировала
Сьюки.
   - Ты просто промахнулась, - откликнулась Джейн Смарт, она что-то искала
у края корта.
   - Я  тоже  так  подумала,  -  тихо  сказала  Дженнифер,  чтобы  угодить
остальным, - вы поднимали голову, по крайней мере при ударе слева.
   - Ты не видела.
   - Видела. И у вас привычка выпрямлять колени при ударе.
   - Нет. Ты считаешься _моим партнером_, ты должна поддерживать _меня_.
   - Вы играли замечательно, - послушно согласилась девушка.
   Джейн вернулась, держа  в  руке  горстку  черного  песка,  который  она
ногтями наскребла сбоку корта.
   - Закрой глаза, - приказала она Дженнифер и бросила песок  ей  прямо  в
лицо. По волшебству клейкие  остатки  яйца  испарились,  однако  песок  на
гладком лице придал ей испуганный диковатый вид, как будто девушка была  в
пестрой маске.
   - А не пора ли принять  ванну?  -  заметила  Александра,  по-матерински
глядя на испачканное лицо Джейн.
   "Но как можно принимать свою обычную ванну с этими двумя  малознакомыми
людьми", -  подумала  Сьюки  и  вновь  отругала  себя,  что  поспешила  их
пригласить. Во всем виновата ее мать, в их  доме,  в  штате  Нью-Йорк,  за
обеденный стол всегда  садились  посторонние  люди,  возможно,  переодетые
ангелы, по разумению матери. Вслух Сьюки запротестовала:
   - Но Даррил еще не играл! И Кристофер, - добавила она, хотя  ее  меньше
всего беспокоил вызывающе самонадеянный мальчишка.
   - Они, кажется, не собираются возвращаться, - заметила Джейн Смарт.
   - Надо что-то делать, иначе мы простудимся, - сказала  Александра.  Она
взяла  мокрый  носовой  платок  Дженни  с  ее  монограммой  и  замысловато
сложенным  уголком  стала  счищать  песчинку  за  песчинкой   с   круглого
послушного личика, повернувшегося к  ней,  как  розовый  цветок  навстречу
солнцу.
   Сьюки испытала приступ ревности.
   - Пошли в дом, -  крикнула  она,  хлопнув  в  ладоши,  хотя  неуставшие
мускулы требовали разминки. - Если только  кто-нибудь  не  хочет  поиграть
один на один.
   - Может, Даррил, - обронила Джейн.
   - Он великолепный игрок, он меня обыграет.
   - Я так не думаю, - тихо произнесла Дженни, видевшая, как  хозяин  дома
разминался, и не знавшая, как он на самом деле играет.  -  Вы  в  отличной
форме, а он совсем несобран, правда же?
   Джейн Смарт холодно сказала:
   - Даррил Ван Хорн самый цивилизованный человек из всех, кого я знаю.  И
очень  терпимый.  -  И  продолжила  в  раздражении:  -   Лекса,   дорогая,
пожалуйста, не суетись. Ванной все будут довольны.
   - Я не взяла купальника, - сказала Дженнифер,  широко  открыв  глаза  и
переводя вопросительный взгляд с одной на другую.
   - Там совсем темно, ничего не видно, - ответила ей Сьюки. - А может, ты
хочешь поехать домой?
   - Ох, нет. Слишком тяжело. Я все представляю, как папа висит в петле, и
боюсь подняться наверх разобрать на чердаке вещи.
   И тут Сьюки пришло в голову,  что,  раз  у  всех  троих  есть  дети,  а
Дженнифер и Кристофер были детьми тоже, они,  как  матери,  должны  о  них
позаботиться. Она с печалью вспомнила член Клайда, их отца, какой  мог  бы
быть и у ее собственного отца, член, казавшийся  в  самом  деле  предметом
старины, с его желтоватым оттенком, когда он восставал, и длинными  седыми
волосами, свисавшими  из-под  яичек,  как  волосы  на  голове  у  старухи.
Неудивительно, что он сразу же отзывался, стоило ей раздвинуть ноги. Сьюки
повела женщин с теннисного корта, где на каждой стороне дверь  закрывалась
на молнию и нужно было быстро ее открыть  и  закрыть,  чтобы  не  впустить
холодный воздух.
   Умирающий декабрьский день пощипывал лица и  ноги  в  легких  теннисных
туфлях. Коул, противный Лабрадор Александры,  и  нервный  пятнистый  колли
Даррила, Нидлноуз, в лесочке  на  острове  вдвоем  затравили  и  разорвали
какого-то пушистого зверька. С темными окровавленными мордами они носились
вокруг. Когда-то заботливо ухоженный газон,  ведущий  к  дому,  был  изрыт
бульдозерами, чтобы построить корт этой осенью, а промерзшие груды дерна и
глины образовали ненадежный лунный ландшафт,  куда  страшно  было  ступить
ногой. От холода на глаза у Сьюки навернулись слезы,  и  от  этого  вокруг
спутников возникла радужная аура, а  мороз  обжигал  щеки  так,  что  было
больно говорить. Она быстро побежала по твердой дорожке, за ней  двинулись
по гравию остальные, как одно огромное неуклюжее животное. Тяжелая дубовая
дверь поддалась под ее рукой, как живая, в вестибюле с мраморным  полом  и
пустой слоновьей ногой ударило в нос подушкой горячей серы.  Фиделя  нигде
не было видно. По голосам женщины нашли Даррила и Кристофера в библиотеке,
они сидели по обе стороны  круглого,  обтянутого  кожей  стола,  на  столе
лежали  старые  комиксы  и  стоял   чайный   поднос.   Над   ними   висели
меланхолические головы американского лося и оленя, оставшиеся  от  прежних
хозяев Ленокса, заядлых охотников. Печальные  стеклянные  глаза  чучел  не
моргали, хотя и были забиты пылью.
   - Кто победитель? - спросил Ван Хорн. - Добро или зло?
   - А кто у нас добрая колдунья, а кто  злая?  -  спросила  Джейн  Смарт,
бросаясь на  малиновый  стул  под  утесом  связанных  колдовских  томов  с
выгоревшими корешками и тонкими надписями на  латыни.  -  Победила  свежая
кровь, - сказала она, - как всегда.
   Пушистый  бесформенный  Тамкин  стоял  неподвижно,  как  статуэтка,  на
изразцах камина так близко к огню, что казалось, кончики усов подпалились.
Вот очень степенно кот пригнулся к лодыжкам Джейн и,  будто  приняв  белые
спортивные носки за столбики для точки когтей, глубоко вонзил в  них  свои
когти, в то же время его хвост задрался кверху  и  подрагивал,  словно  он
мочился. Джейн взвыла от боли  и  носком  туфли  высоко  подбросила  кота.
Тамкин закружился, как огромная снежинка, прежде чем бесшумно приземлиться
на все четыре лапы недалеко от того места, где блестели кочерга  с  медной
ручкой, щипцы и совок. Глаза обиженного кота сверкали, как медная утварь у
камина, вертикальные зрачки сузились в желтой радужке, созерцая собрание.
   - Они начали строить пакости, - проболталась Сьюки. - У меня  чутье  на
обман.
   -  Вот  как  можно  узнать  настоящую  женщину,  -  произнес   горловым
отрешенным  голосом  Даррил  Ван  Хорн.  -  Ей  всегда  кажется,  что   ее
обманывают.
   - Даррил, не будьте таким мрачным и язвительным, - сказала  Александра.
- Крис, как чай? Правда, хороший, как вам кажется?
   - О`кей, - произнес юноша, ухмыляясь и ни на кого не глядя.
   Материализовался Фидель. Его защитный  пиджак  казался  измятым  больше
обычного. Может, он развлекался на кухне с Ребеккой?
   - Te para las senoras у la  senorita,  por  favor  [чай  для  сеньор  и
сеньориты, пожалуйста (исп.)], - велел ему Даррил.
   У  Фиделя  был  отличный  английский,  и  он  все   больше   обогащался
разговорными выражениями, но непременной частью взаимоотношений хозяина  и
слуги был испанский  язык,  коль  скоро  Ван  Хорну  хватало  собственного
словарного запаса.
   - Si, senor [да, сеньор (исп.)].
   - Rapidamente [быстро (исп.)], - произнес Ван Хорн.
   - Si, si.
   Он ушел.
   - Ну разве  не  чудесно!  -  воскликнула  Джейн  Смарт,  но  что-то  не
нравилось  Сьюки  и  огорчало  ее:  весь  дом  был  похож  на  сценические
декорации, великолепный с одной стороны, а с другой пустой и  ветхий.  Это
была имитация какого-то другого дома, находившегося в другом месте.
   Сьюки надулась:
   - Я не наигралась. Даррил, пойдемте сыграем один на один. Пока  светло!
Ведь вы уже одеты.
   Он серьезно ответил:
   - А как же юный Крис? Он вообще не играл.
   - Уверена, он и не  хочет,  -  голосом  заботливой  сестры  воскликнула
Дженнифер.
   - Я паршиво играю, - согласился брат.
   "Он и в самом деле туповат", - подумала Сьюки. Девочка в  его  возрасте
была бы занятной, такой  живой  и  восприимчивой,  вбирающей  впечатления;
кокетничая и стараясь понравиться, она превратила бы  пространство  вокруг
себя в свою паутину, свое гнездышко, свой театр. Сьюки была  в  бешенстве,
она стояла, встряхивая волосами, не скрывая своего настроения, граничащего
с грубостью, и она не знала, кого винить, знала только, что все  запутала,
приведя сюда Габриелей. Она не спала с мужчиной с тех пор, как две  недели
назад Клайд совершил самоубийство. Поздно ночью она вдруг начинала  думать
об Эде, представляла себе, что  он  делает  в  подполье  с  маленькой  Дон
Полански,  этой  грязнулей  из  низов.  Даррил,  обладавший  интуицией   и
добротой, несмотря  на  грубые  манеры,  встал  в  своих  красных  штанах,
облачился в  пуховую  лиловую  жилетку  и  водрузил  на  голову  оранжевую
охотничью кепочку  с  козырьком  и  наушниками  фирмы  "Дей-Гло",  которую
надевал иногда шутки ради, и взял алюминиевую ракетку.
   - Быстренько, один сет, - предупредил он, - до семи, если  будет  ничья
6:6. Если мяч превращается в жабу, вы теряете очко. Хочет кто-нибудь пойти
посмотреть?
   Никто не хотел, все ждали чай. Тогда вдвоем, как супружеская пара,  они
вышли  в  туманные  сумерки;  притихшие   кусты   и   деревья   окрасились
светло-лиловым, а небо на  востоке  покрылось  зеленой  эмалью  до  самого
горизонта, было тихо и уединенно, как на кладбище.
   Игра была великолепна,  неуклюжий  с  виду,  но  играющий  безошибочно,
Даррил извлекал  из  Сьюки  изумительные  удары.  Невозможные  подачи  она
превращала в отличные звенящие штуки, корт, разделенный на части в длину и
ширину, сжался до миниатюрных размеров,  благодаря  ее  сверхъестественной
скорости и ловкости. Когда она бросалась к мячу,  он  зависал,  как  луна,
тело послушно подчинялось разуму, как ей того хотелось. Она  даже  успешно
завершила  несколько  ударов  слева  и,  подавая  мяч,  чувствовала,   что
натягивается, как  лук,  выпускающий  стрелу.  Она  была  Дианой,  Изидой,
Астартой в этот серебряный  миг  -  воплощением  женской  грации  и  силы,
облаченной в одеяние рабыни. В углах серовато-коричневого купола  сгущался
мрак,  сквозь  круглые  окошки  наверху  виднелось  небо  -  над   головой
колыхалась гигантская  корона  из  аквамаринов.  Сьюки  больше  не  видела
темноволосого  противника,  который  вдалеке,  по  другую  сторону  сетки,
носился по площадке,  что-то  кричал,  ударял  ракеткой.  Мяч  всякий  раз
возвращался и резко подпрыгивал ей прямо в лицо, как  хищник,  возрождаясь
каждый раз, отраженный крашеным асфальтом. Удар, еще удар, она все била по
мячу, а мяч становился все меньше и меньше, став  величиной  с  мячик  для
гольфа, с золотистую горошину, и  в  конце  концов  превратился  в  глухой
отскок на дальней от сетки чернильно-темной части площадки, потом просто в
едва слышимый кожаный звук. Игра окончилась.
   - Это было блаженство, -  заявила  Сьюки  тому,  кто  стоял  по  другую
сторону сетки.
   Голос Ван Хорна скрипел и грохотал, когда он произнес:
   - Я был хорошим товарищем, а как насчет товарищеской услуги для меня?
   - О'кей, - сказала Сьюки. - Что надо сделать?
   - Поцелуй меня в задницу, - хрипло вымолвил он. И  подставил  ее  через
сетку. Она была волосатой или пушистой, смотря по тому, как  относиться  к
мужчинам. Слева, справа... - И посреднике, - потребовал он.
   Запах казался  посланием  издалека,  как  слабый  запах  верблюда,  что
доносится сквозь шелковые складки шатра в пустыне Гоби.
   - Спасибо, - сказал Ван Хорн, натягивая штаны.  В  темноте  его  резкий
голос походил на голос нью-йоркского таксиста. - Знаю,  тебе  кажется  это
глупым, но я получил удовольствие.
   Они поднимались по холму, пот остывал на коже Сьюки. Она  беспокоилась,
что им не удастся принять горячую ванну,  пока  здесь  Дженнифер,  а  она,
похоже, не собирается уезжать. Ее неотесанный братец  сидел  в  библиотеке
один за чтением большого синего тома;  взглянув  через  его  плечо,  Сьюки
увидела переплетенный комплект комиксов, Бэтмена, одетого в плащ с голубым
капюшоном, с острыми ушами.
   - Весь этот чертов комплект, - похвастался Ван Хорн, - стоил  мне  кучу
денег, некоторые из этих старых книжек изданы до воины, если бы я сохранял
их с детства, я смог бы заработать, на них целое  состояние.  Бог  мой,  я
провел  детство  в  ожидании  следующего  ежемесячного  выпуска.  Я  любил
Джокера. Любил Пингвина. Любил Бэтмобиль, стоявший в подземном гараже.  Вы
оба слишком молоды и не могли помешаться на этом.
   Мальчишка простодушно произнес:
   - По телеку показывали.
   - Ага. Но там они все изменили. Этого нельзя делать. Они все превратили
в шутку, все ужасно безвкусно. В старых комиксах есть настоящее  зло.  Это
белое лицо преследовало меня во сне, не шучу. А что вы думаете о  капитане
Марвеле? - Ван Хорн вынул томик из другого собрания  сочинений  на  полке,
переплетенный не в  синюю,  а  в  красную  обложку,  и  с  комичным  пылом
проревел: - О-о, кто бы поверил!
   К удивлению Сьюки, он устроился на складном стуле и начал листать книг,
его крупное лицо расплылось от удовольствия.
   Сьюки пошла на слабо доносившиеся женские голоса через длинную  комнату
с  разрушающимися  творениями  поп-арта,   через   маленькую   комнату   с
нераспакованными коробками и через двойные двери, ведущие  в  облицованную
плиткой  ванную  комнату.  Огни  в  ребристых  круглых  светильниках  были
притушены реостатом до минимума. Красный глазок стереосистемы наблюдал  за
происходящим  сквозь  мягкие  пассажи   сонаты   Шуберта.   На   дымящейся
поверхности воды виднелись  три  головы  с  подобранными  вверх  волосами.
Голоса продолжали невнятно звучать, и ни одна из  голов  не  обернулась  к
раздевающейся  Сьюки.  Она  выскользнула  из   многослойной   затвердевшей
спортивной одежды и, обнаженная, пошла сквозь  насыщенный  парами  воздух,
села на каменный бортик, изогнула дугой спину  и  отдалась  воде.  Сначала
было  трудно  перенести  ее  жар,  а  потом  нет,  нет.  О,  она  медленно
обновлялась. Вода, как сон, избавляет нас от привычной  тяжести.  Знакомые
тела Александры и Джейн покачивались рядом, волны, идущие от них и от нее,
соединялись, превращаясь во врачующие колебания. В центре ее  поля  зрения
появилась круглая голова Дженнифер Гэбриел, ее округлые груди плавали  под
самой поверхностью прозрачной темной воды, а бедра и ноги были  укорочены,
как у абортированного плода.
   - Ну разве не прелесть? - спросила ее Сьюки.
   - Да.
   - У него здесь все регулируется.
   - Он тоже собирается прийти к нам сюда? - в страхе спросила Дженнифер.
   - Думаю, на этот раз нет, - сказала Джейн Смарт.
   - Из уважения к тебе, дорогая, - добавила Александра.
   - Я чувствую себя в полной безопасности. Это так?
   - А почему бы и нет? - спросила одна из ведьм.
   - Чувствуй себя в безопасности, пока можешь, - посоветовала другая.
   - Эти огни похожи на звезды, правда? Разбросаны в беспорядке.
   - Смотри.
   Все они уже разбирались в тонкостях управления. От нажатия кнопки крыша
с грохотом раздвинулась. Первые бледные проколы в небе - планеты,  красные
гиганты - показали, что прежний, охранявший их вечером бирюзовый купол был
иллюзией, ничем. Здесь же за одними сферами виднелись  другие,  прозрачные
или отливающие опалом, в зависимости от времени суток и времени года.
   - Боже мой. Небо.
   - Да-а.
   - А мне не холодно.
   - Пар поднимается.
   - Сколько же денег он во все это вложил?
   - Тысячи.
   - Но зачем, для чего?
   - Для нас.
   - Он нас любит.
   - Только нас?
   - А мы не знаем.
   - Бесполезный вопрос.
   - Ты довольна?
   - Да.
   - Да-а.
   -  Пожалуй,  мне  и  Крису  пора  возвращаться.  Надо  покормить  своих
питомцев.
   - Каких питомцев?
   - Фелисия Гэбриел часто говорила, что нельзя тратить белки на питомцев,
пока в Азии голодают.
   - Я не знала, что у Клайда и Фелисии были домашние животные.
   - Их и не было. Но вскоре после нашего  приезда  кто-то  однажды  ночью
подложил нам в "вольво" щенка. А позже к дверям пришла кошка.
   - Подумай, каково нам. У нас дети.
   -  Бедные  заброшенные,  неухоженные  малыши,  -  сказала  Джейн  Смарт
насмешливо, показывая, что передразнивает кого-то, в городе шли враждебные
пересуды.
   - Ну и что,  за  мной  в  детстве  хорошо  смотрели,  -  с  готовностью
откликнулась Сьюки, - и это меня тяготило. Сейчас, анализируя, я вижу, что
от этого было мало проку, родители решали какие-то свои проблемы.
   - Нельзя ни за кого жить его жизнью, - медленно проговорила Александра.
   - Хватит женщинам прислуживать  всем,  а  потом  еще  чувствовать  себя
обязанной, даже психологически. Такая у нас политика была до сих пор.
   - Здорово сказано, - задумчиво произнесла Дженни.
   - Это терапия.
   - Закройте крышу. Так неуютно.
   - И заткните этого хренова Шуберта.
   - Представьте, если войдет Даррил.
   - С этим ужасным парнишкой.
   - Кристофером.
   - Пусть.
   - М-да. Сильна.
   - Мое искусство, это оно дает мне силу, я чувствую ее даже под ногтями.
   - Лекса, сколько ты подлила в чай текилы?
   - А до которого часа работает супермаркет у "Олд Вик"?
   - Не имею представления, я совсем не хожу  туда.  Если  чего-то  нет  в
супермаркете в центре, мы без этого обходимся.
   - Но там сейчас нет свежих овощей и парного мяса.
   - Ну и что? Им достаточно замороженных готовых обедов, чтобы  не  нужно
было идти к столу и отрываться от телевизора и  сандвичей.  В  них  кладут
лук! Наверное, поэтому я перестала целовать детей на ночь.
   - Мой старший, просто невероятно, с двенадцати лет ничего не ест, кроме
хрустящих чипсов и орешков пекан, и тем не менее он ростом 183  сантиметра
и у него нет ни одного испорченного зуба. Его  зубной  врач  говорит,  что
никогда не видел такого прекрасного рта.
   - Это все фтор.
   - Мне _нравится_ Шуберт. Он не всегда под настроение, как Бетховен.
   - Или Малер.
   - О, боже, Малер.
   - Его действительно чудовищно много.
   - Моя очередь говорить.
   - Нет, моя.
   - Ух, хорошо. Ты нашла то самое место.
   - Что значит, когда болит шея и наверху под мышками?
   - Это лимфатические железы. При раке.
   - Не шути так, пожалуйста.
   - Попытайся вызвать менопаузу.
   - Мне уже все равно.
   - Я мечтаю о ней.
   - Иногда и вправду спрашиваешь  себя,  не  преувеличивают  ли  значение
способности к деторождению?
   - То и дело слышишь ужасные вещи об ЛСД.
   - Лучшие противозачаточные средства, как ни забавно, продаются в  вечно
битком набитой пиццерии-развалюхе на Восточном пляже.  Но  она  закрыта  с
октября до августа. Я слышала, что хозяин с женой ездят во Флориду и живут
вместе с миллионерами в Форт-Лодердейле, настолько хорошо у них идут дела.
   - Это тот одноглазый, что стряпает там  в  нижней  рубашке  с  цветными
тесемками?
   - Никогда не знала наверняка, одноглазый он или всегда моргает.
   - Пиццу готовит его жена. Хотела бы знать, как у нее  получается  такая
корочка.
   - У меня столько томатного соуса, а дети бастуют против спагетти.
   - Отдай его Джо, пусть снесет домой.
   - Он уносит домой достаточно.
   - Ну, он и вам оставляет что-нибудь тоже.
   - Не задирайся.
   - Что он берет домой?
   - Запахи.
   - Воспоминания.
   - О боже.
   - Мы все здесь.
   - Мы с тобой.
   - Я это чувствую, - сказала Дженни голосом, тише и нежнее обычного.
   - Какая ты хорошенькая.
   - Разве не здорово было бы снова стать молодой?
   - Не могу поверить, что я такой была. Я, должно быть, была другой.
   - Закрой глаза. У тебя в уголке глаза осталась последняя песчинка. Все.
   - Мокрые волосы - вот действительно проблема в это время года.
   - На днях у меня от дыхания шарф примерз к лицу.
   - Я думаю постричься.  Говорят,  новый  парикмахер  на  другой  стороне
Портовой площади в том небольшом длинном здании, где раньше  точили  пилы,
здорово стрижет.
   - Женщин?
   - Они вынуждены обслуживать  женщин,  мужчины  перестали  туда  ходить.
Правда, они подняли цены. Семь пятьдесят, и это  без  укладки,  без  мытья
головы, без всего.
   - Последнее, что я сделала для отца, - свезла его в инвалидном кресле в
парикмахерскую постричь. Он тоже чувствовал,  что  стрижется  в  последний
раз. Он объявил об этом всем, кто сидел в парикмахерской.  Это,  мол,  моя
дочь, она привезла меня постричься в последний раз в жизни.
   - Площадь Казмиржака. Видели новую табличку?
   - Ужасно. Не верю, что это привьется.
   - Люди все забывают. Вот для школьников  сейчас  вторая  мировая  война
просто миф.
   - Тебе хотелось бы иметь такую кожу? Ни шрамчика, ни родинки.
   - Кстати, на днях я заметила маленькое  розовое  пятнышко,  вот  здесь.
Повыше.
   - О-о, да-а. Болит?
   - Нет.
   - Хорошо.
   - Ты когда-нибудь замечала, что, когда  начинаешь  себя  обследовать  и
искать затвердения, какие, говорят, при  этом  бывают,  кажется,  что  они
везде? Тело - ужасно сложная вещь.
   - Пожалуйста, не заставляй меня даже думать об этом.
   - В новом словаре, у нас в редакции,  есть  эти  слайды  на  прозрачной
бумаге, в разделе "Человек", там есть и женское тело тоже. Сосуды,  мышцы,
кости, все на отдельных листах, невероятно. И как все это совмещается?
   - Не думаю, что на самом деле все  так  сложно,  это  мы  мысленно  все
усложняем. Как и многое другое.
   - Как они удивительно округлы. Совершенные полукруги.
   - Полусферы.
   - Звучит, как политический термин.
   - Полусферы влияния.
   - Совсем весело.  Провисание  эрогенной  зоны.  На  днях  я  попыталась
посмотреть в зеркало на свой зад и увидела эти явные, несомненные складки.
Может, поэтому у меня негибкая шея.
   - В "Немо" делают очень хорошие сосиски.
   - Слишком много острого красного перца. Фидель подбирается  к  Ребекке.
Это делает ее пикантнее.
   - А как вы думаете, какого цвета будут у них дети?
   - Бежевого.
   - Кофейного.
   - Не слишком ли мы бесцеремонны?
   - Совсем нет.
   - Как хорошо она рассуждает!
   - О господи, когда ты молода и красива, беда в том, что нет никого, кто
бы помог тебе в должной мере это оценить. Когда мне было двадцать два года
и, думаю, я была в самом расцвете, единственно, что  меня  тревожило,  это
оказаться в постели не хуже тех шлюшек, с которыми Монти жил в колледже, и
угодить свекрови.
   - Это как у богачей. Знают, что у них есть кое-что,  и  становятся  все
скупее, боясь, чтобы их не перехитрили.
   - Не похоже, чтобы Даррила занимали такие мысли.
   - А он на самом деле очень богат?
   - Я знаю, что он еще не расплатился с Джо.
   - Богачи всегда так. Держат свои деньги и наживают проценты.
   - Обрати внимание, дорогая.
   - Как можно не обратить внимания?
   - У меня кончики пальцев сморщились от воды.
   - Ну что, вылезаем, а то нашим амфибиям, может,  уже  пора  откладывать
яйца?
   - О'кей, докей.
   - Идем.
   Они тяжело, с плеском вылезали из воды: словно после химической реакции
свинец превращался в серебро. Ощупью нашли полотенца.
   - Где он?
   - Может, спит? Я хорошо погоняла его на корте.
   -  Говорят,  если  потом  не  намазаться  кремом,  после  определенного
возраста вода не полезна для кожи.
   - У нас есть притирания.
   - Целые ведра притираний.
   - Просто вытянись. Расслабилась?
   - О да. Расслабилась.
   - А вот и еще одна, как раз под грудью. Как крошечный розовый ротик.
   Хоть в комнате и было темно,  ничего  не  было  странного  в  том,  что
женщины  разглядели  и  такую  малость,  ведь  зрачки   у   всех   четырех
расширялись,  словно  переливаясь  в  серую,  ореховую,  карюю  и  голубую
радужки. Одна из ведьм ущипнула Дженнифер за ложный сосок и спросила:
   - Что-нибудь чувствуешь?
   - Нет.
   - Хорошо.
   - Стесняешься?
   - Нет.
   - Хорошо, - произнесла третья.
   - Ну разве она не мила?
   - Да, мила.
   - Просто подумай: "Плыву".
   - Я чувствую, что лечу.
   - Мы тоже.
   - Всегда.
   - Мы здесь с тобой.
   - Потрясающе.
   - Мне нравится быть женщиной, - сказала Сьюки.
   - Ну и будь, - сухо ответствовала Джейн Смарт.
   - Но я и в самом деле _так_ чувствую, - настаивала Сьюки.
   - Девочка моя, - говорила Александра.
   - Ох, - слетело с губ Дженнифер.
   - Нежней. Мягче.
   - Райское блаженство.


   - Я считаю, - со значением говорила по телефону Джейн Смарт, словно  ей
возражали, - слишком уж она обаятельная. Слишком скромная и слишком похожа
на Алису в Стране Чудес. По-моему, у нее что-то на уме.
   - Но что она может замышлять? Мы бедны как церковные мыши, к тому же  у
нас в городе дурная репутация.
   Мыслями Александра все еще была в своей мастерской, рядом с  наполовину
заполненной арматурой двух летящих,  держащихся  за  руки  женщин.  Ее  не
оставляло беспокойство: когда она набила фигуры пропитанными клеем комками
бумаги, ей так и не удалось  сообщить  им  ту  же  убедительность,  что  и
маленьким глиняным фигуркам. Ее тяжеленькие малышки так надежно  покоились
на приставных столиках и каминных полках в шумных комнатах.
   - А ты представь себе, - дирижировала Джейн. - Неожиданно она  остается
сиротой. В Чикаго она, очевидно, запуталась в делах. Их дом слишком велик,
его трудно отапливать и трудно платить налоги. А поехать больше некуда.
   Последнее время Джейн готова была  отравить  все,  к  чему  бы  она  ни
прикасалась. За окном на  холодном  ветру  бесснежной  зимы  раскачивались
коричневатые, как воробьи, ветки и пустая кормушка для птиц. Дети Споффорд
были дома на рождественских каникулах, но ушли на каток,  а  у  Александры
выдался часок для работы, его нельзя было терять.
   - А я думала, что Дженнифер приятное дополнение  к  нашей  компании,  -
сказала она Джейн. - Мы не можем постоянно вариться в собственном соку.
   - Мы также не можем уехать из Иствика, - к ее удивлению, сказала Джейн.
- Разве не ужасно то, что случилось с Эдом Парсли?
   - А что с ним? Он вернулся к Бренде?
   - Вернулся, да не целиком, - был жестокий ответ. - В кусках. Он  и  Дон
Полански подорвались в доме, когда пытались  делать  бомбы.  -  Александре
вспомнилось его бледное  лицо  на  вечернем  концерте,  последний  взгляд,
брошенный ею на Эда. Его аура окрасилась  болезненным  зеленым  цветом,  а
кончик длинного гордого носа, казалось, еще больше  вытянулся,  и  поэтому
лицо сползло на сторону, как резиновая маска. Она тогда уже могла сказать,
что он обречен. Грубый образ, подсказанный Джейн, "вернулся в  кусках",  -
резанул Александру по сердцу, согнутая в  локте  рука  поплыла  в  сторону
вместе с телефонной трубкой и с голосом Джейн, а глаза и тело  устремились
сквозь оконный переплет, как сквозь сетку яйцерезки.  -  Его  опознали  по
кончикам пальцев на руке, найденной среди обломков, - говорила Джейн. - По
одной этой руке. Сегодня утром все это передали по телевидению. Удивляюсь,
как это Сьюки тебе не позвонила.
   -  Сьюки  разговаривала  со  мной  несколько  раздраженно,  может,   ей
показалось, что Дженнифер была с ней высокомерна в тот вечер. Бедняжка Эд,
- сказала Александра, чувствуя, как ее уносит медленным взрывом. -  Сьюки,
должно быть, убита.
   - Я не заметила, когда разговаривала с ней  полчаса  назад.  Ее  больше
беспокоит, какую часть этой истории захочет  увидеть  в  "Уорд"  ее  новое
начальство; на месте  Клайда  теперь  молодой  человек,  моложе  нас,  его
прислали хозяева газеты; все  считают,  что  они  главари  мафии,  которая
обитает,  как  ты  знаешь,  на  Капитолийском  холме.  Он  только  что  из
Браун-колледжа и совсем не разбирается в редакторской работе.
   - Она винит себя?
   - Нет, с чего бы это? Она ведь  не  заставляла  Эда  бросить  Бренду  и
бежать с этой глупой маленькой потаскушкой, скорее наоборот,  делала  все,
что в ее силах, чтобы сохранить их брак. Сьюки  говорит,  что  велела  ему
держаться за Бренду и свой приход, по крайней мере, до тех пор, пока он не
наладит контакты со службой по связям с общественностью.  Именно  туда,  в
эту службу, подаются священники, оставляя церковь.
   - Я этого не знала, - тихо сказала  Александра.  -  А  руки  Дон,  тоже
нашли?
   - Не представляю,  что  там  осталось  от  Дон,  но  смерти  она  могла
избежать, если только...
   "Если только не была ведьмой", - мысленно докончила за нее Александра.
   - Даже это не очень-то поможет, если речь идет о кордите  или  как  там
его называют. Даррил знает.
   - Даррил считает, что я уже готова сыграть что-нибудь из Хиндемита.
   - Дорогая,  это  замечательно.  Жаль,  он  не  говорит,  что  я  готова
вернуться к своим малышкам. Начать с того, что мне нужны деньги.
   - Александра С.Споффорд, уж Даррил придумает для  тебя  нечто  из  ряда
вон, - строго выговаривала Джейн Смарт. -  Эти  нью-йоркские  дельцы,  его
приятели, приобретают какую-нибудь безделку за десять тысяч.
   - Но не мои безделушки, - сказала она сердито и положила трубку. Ей  не
хотелось стать просто одним из ингредиентов в  ядовитом  горшке  у  Джейн,
частицей ее обычного ежедневного варева,  ей  хотелось  смотреть  в  окно,
созерцая на многие мили вокруг опустевшую золотистую землю с серо-зелеными
пятнами и вершины далеких гор, белевшие, как неподвижные облака.


   Должно быть, Сьюки простила Александре то, что та пленилась  Дженнифер,
потому что позвонила ей после заупокойной службы по Эду, чтобы отчитаться.
Между тем выпал снег. Всякий раз  забываешь  об  этом  ежегодном  чуде,  о
снежном просторе и свежем морозном  воздухе,  о  косо  летящих  снежинках,
покрывающих все штрихами гравировки, о  большом  снежном  берете,  надетом
утром набекрень на птичью кормушку, о сохранившихся на дубе и ставших ярче
сухих коричневых листьях, темно-зеленых стеблях  болиголова  с  опущенными
веточками и ясной голубизне неба, похожего на опрокинутую чашу; стены дома
пронизаны  возбуждением,  неожиданно  оживают  обои,   загадочна   упорная
обособленность  амариллиса  в  горшке  на  окне,  отбрасывающего   бледную
фаллическую тень.
   - Выступали Бренда, - говорила  Сьюки,  -  и  какой-то  зловещего  вида
толстяк, революционер, с бородой и  длинными,  завязанными  сзади  хвостом
волосами. Он сказал, что Эд и Дон - жертвы полицейской тирании или  что-то
в этом роде. Он очень волновался, с ним  были  люди  в  кубинской  военной
форме, и я боялась, что они начнут драку, если  кто-нибудь  заговорит  или
как-то  нарушит   церемонию.   Но   Бренда   правда   храбрая,   держалась
замечательно.
   - Да?
   Фальшивая монета, вот  как  запомнилась  Александре  Бренда:  голова  с
гладко  зачесанными  светлыми  волосами,  туго  закрученными  в  пучок  на
затылке,  повернута  в  сторону  в  павлиньем  смешении  аур  на  вечернем
концерте. Из других встреч в памяти всплыло длинное, довольно бледное лицо
с ярко накрашенными, самодовольно поджатыми губами, с этим  слишком  ярким
блеском розы, у которой вот-вот осыпятся лепестки.
   - Теперь она носит длинные, темные  английские  костюмы  с  подкладными
плечами и такой широкий  шелковый  галстук,  что  он  похож  на  салфетку,
которую позабыли снять, отведав омара. Она говорила минут  десять  о  том,
каким внимательным священником был Эд, как он заботился об Иствике  и  его
экологии, о вечно конфликтующей молодежи и тому подобном, пока его совесть
- при слове "совесть" голос у Бренды дрогнул,  тебе  бы  понравилось,  она
промокнула платочком глаза, по одной слезинке  из  каждого  глаза,  именно
столько, сколько нужно, - "пока его совесть, - сказала она, - не заставила
его направить энергию за пределы этого города, где его так  ценили  (Сьюки
вовсю  использовала  свои  способности  передразнивать,  Александра   живо
представила себе, как ее верхняя губка изгибается и комично выпячивается),
и отдавать свою удивительную  энергию  на  то,  чтобы  поправить  ужасное,
дорогие мои, нездоровье, отравляющее жизнь нашей нации". Она сказала,  что
наш народ изнемогает от порчи, и посмотрела мне прямо в глаза.
   - А что сделала ты?
   - Улыбнулась. Это не я,  а  Дон  увезла  его  в  Нью-Джерси  с  группой
подрывников. Между прочим, когда толстяк ушел, о ней почти  не  упоминали.
Как будто и не было никакой Дон  Полански.  Очевидно,  от  нее  ничего  не
осталось, так, куски одежды, которые могли попасть туда из стенного шкафа.
Она была такая неряшливая малышка, может, вылетела через крышу.  Полански,
или как их там, отчим и мать, пришли разодетые, как  из  фильма  тридцатых
годов. Полагаю, они не часто вылезают из своего трейлера. Я посмотрела  на
мать - она ведь была  цирковой  акробаткой.  Должна  сказать,  фигуру  она
сохранила, но лицо! Лицо страшное. Такое грубое, кожа  как  на  мозолистых
пятках. Никто не знал, что им сказать, ведь девчонка была  просто  шлюхой.
Да и вообще неизвестно, погибла ли она. Даже Бренда сначала не знала,  как
себя вести, ведь эта семья была в какой-то мере причиной ее несчастья, но,
должна сказать, она держалась великолепно - сама любезность и grande dame.
Она выразила им сочувствие, не моргнув глазом. Знаю,  Бренда  другая,  чем
мы, но я в самом деле восхищена, как она сумела собраться  и  использовать
эту ситуацию. Говоря о ситуациях...
   - Да? - откликнулась Александра. Эта пауза означала, что ее  проверяют,
слушает ли она по-прежнему внимательно. Александра  лениво  ставила  точки
кончиками пальцев на  запотевших  стеклах  нижних  рам  кухонного  окна  -
машинально рисовала снежинки, или веснушки Сьюки, или дырочки в телефонной
мембране, или мазки краски, которыми украшала  Ники  де  Сент-Фалль  своих
"Нана", принесших ей всемирную славу.  Александра  радовалась,  что  Сьюки
опять разговаривает с ней, иногда ей казалось, что, если бы не Сьюки,  она
потеряла бы всякий контакт с внешним миром и уплыла бы в стратосферу,  как
малышка Дон, подорвавшаяся в доме в Нью-Джерси.
   - Меня уволили, - сказала Сьюки.
   - Не может быть! Как можно, ты единственное светлое пятно в газете.
   - Ну, скажем так, я ухожу сама. Молодой человек, занявший место Клайда,
с какой-то еврейской фамилией, не могу ее запомнить: Бернстайн, Бирнбаум -
даже и запоминать не хочу,  сократил  мой  некролог,  сделав  из  полутора
колонок об Эде два маленьких бессмысленных абзаца; он сказал, что на  этой
неделе не хватает места, потому что еще один бедняга из  местных  убит  во
Вьетнаме, но я знаю, это потому, что ему уже доложили,  что  Эд  был  моим
любовником, и он боится, что я  перейду  границы  приличий  и  все  станут
хихикать. Очень давно Эд дал  мне  свои  стихи,  написанные  в  духе  Боба
Дилана, и я поместила в статье два его стихотворения. Я не  возражала  бы,
если бы их вырезали,  но  они  убрали  даже  то,  как  он  основал  группу
справедливого распределения жилья и что он был одним  из  лучших  учеников
класса в Гарвардском духовном училище.  Я  втолковываю  этому  юноше:  "Вы
только что приехали в Иствик и, по-моему, не понимаете, как  любили  здесь
преподобного Парсли", а этот парень  из  Браун-колледжа  улыбается  так  и
говорит: "Я слышал, как его любили", а я  говорю:  "Я  много  работаю  над
своими статьями, и мистер Гэбриел почти никогда не выбрасывал  ни  слова".
Тут этот несносный мальчишка улыбается еще раз, и  мне  ничего  больше  не
остается, как уйти. И по правде сказать, прежде чем уйти, я взяла  у  него
из рук карандаш и сломала перед его носом.
   Александра расхохоталась, радуясь, что у нее есть такая живая  подруга,
не то что эти злые клоунские маски на стенах ее спальни.
   - Сьюки, ты в самом деле так поступила?
   - Да, и  даже  сказала:  "Чтоб  тебе  ноги  переломать",  -  и  бросила
сломанный карандаш ему на стол. Самоуверенный дурак.  Но  что  мне  теперь
делать? Все, что у меня есть, это семьсот долларов в банке.
   - Может, Даррил...
   Все время Александра мысленно была у Ван Хорна,  представляя  себе  его
морщинистое лицо с  брызгами  слюны,  и  какие-то  пыльные  углы  в  доме,
ожидающие женских рук, и  те  мгновения,  когда  он  вдруг  после  грубого
лающего хохота резко замолкал, забывая  об  окружающем.  Образы  возникали
сами собой, непроизвольно, так бывает, когда едешь по серпантину дороги  и
одна радиостанция вдруг перекрывает другую. В то время как Сьюки и  Джейн,
казалось, набирались свежих сил и желаний в ритуальных обрядах на острове,
Александра обнаружила, что в своем  независимом  существовании,  по  сути,
отошла от жизни, без конца возясь с клеем и бумагой, и узы, поддерживавшие
ее связь с природой, ослабели. Она позволила своим розам встретить зиму не
укрытыми соломой и ветками, не собрала, как всегда,  листья  в  компостную
яму, забывала подсыпать корм птицам и  не  барабанила  больше  по  стеклу,
отгоняя от кормушки прожорливых серых белок.  Она  еле  волочила  ноги  от
усталости, это заметил даже Джо Марино  и  был  этим  немало  обескуражен.
Скучная жена является  частью  брачного  договора,  но  скучную  любовницу
мужчина не вынесет. Все, что хотелось Александре, так  это  отмочить  свои
старые кости в горячей тиковой  ванне  и  преклонить  голову  на  заросший
волосами торс Ван Хорна, пока Тайни Том издает трели на стерео: "Жить  под
солнцем, любить под луной, наслаждаться жизнью!"
   - У Даррила забот полон рот, - сказала ей  Сьюки.  -  Город  собирается
перекрыть ему воду за неплатежи, и он по  моему  предложению  взял  Дженни
Гэбриел к себе в лаборантки.
   - По твоему предложению?
   - Ведь она _работала_ техником в Чикаго, а здесь девочка большую  часть
времени совсем одна...
   - Сьюки, прекрасный поступок. А ты не хитришь?
   - Я чувствовала, что должна сделать для нее хоть  немного,  она  ужасно
милая и серьезная в своем белом халатике. Вчера там многие побывали.
   - А что, там вчера была вечеринка? А мне никто не сказал?
   - Не совсем вечеринка. Никто не раздевался.
   "Возьми себя в руки, - приказала себе Александра. - Ты должна  найти  в
жизни новый смысл".
   -  Все  заняло  меньше  часа,  дорогая,  честное  слово.   Просто   так
получилось. Там был еще человек  из  городского  отдела  водоснабжения,  с
постановлением суда или чем-то в этом  роде.  Он  не  смог  найти  кран  и
отключить воду, но не  отказался  от  выпивки,  а  мы  все  примеряли  его
фуражку. Ты же знаешь, что нравишься Даррилу больше всех.
   - Нет, не знаю. Я не такая хорошенькая, как ты, и я не умею проделывать
с ним то, что делает Джейн.
   - Но ты его тип, - убеждала ее Сьюки. - Вы  хорошо  смотритесь  вместе.
Дорогая, я правда должна бежать. Слышала, что в "Недвижимости Перли" могут
взять стажера, предчувствуя весенний бум.
   - Ты собираешься торговать недвижимостью?
   - Может быть. Нужно же чем-то заниматься. Я трачу  миллионы  на  зубное
протезирование детей и не представляю - почему. У  Монти  были  прекрасные
зубы, и у меня неплохие, только небольшой непорядок с прикусом.
   - А Мардж нашего поля ягода? Помнишь, что ты говорила о Бренде?
   - Если даст мне работу, то она одна из нас.
   - Я думала, Даррил хочет, чтоб ты писала роман.
   - Даррил хочет, Даррил хочет, - сказала Сьюки. - Если бы Даррил оплатил
мои счета, он мог бы иметь то, что хочет.
   Когда Александра положила трубку, ей показалось, что  стали  появляться
трещины там, где какое-то время все выглядело превосходно. Она поняла, что
отстала от жизни, ей хотелось бы, чтоб ничто не менялось,  скорее,  всегда
повторялось,  как  в  природе.  Все  та  же  путаница  ядовитого  плюща  и
виргинского вьюнка на покосившейся стене у края болота,  та  же  блестящая
разноцветная галька на дороге. Как прекрасны и как ужасны эти камешки! Они
лежат вокруг миллиарды лет, не только обкатанные  до  округлости  морскими
волнами за века, сама их  материя  взболтана  и  перемешана  вздымающимися
горами  и  постоянным  их  разрушением,  и  не  единожды  на   продолжении
сменяющихся геологических эпох, горы, покрытые снежными шапками,  высились
прежде там, где теперь в Род-Айленде и Нью-Джерси заливаемые морской водой
болота, а океаны плодили кремниевые водоросли там, где  сейчас  вздымаются
Скалистые горы с вкраплениями окаменелых трилобитов на утесах.  В  детстве
Александру  приводили  в  изумление   выставленные   в   музее   минералы,
соединенные в кристаллические призмы, слишком яркие, хотя их создала  сама
природа, лепидолит и турмалин с их царственными названиями, вырубленные из
породы, как гигантские искры, застывшие в мешанине земли.  Сами  гранитные
породы вокруг нас изменяются, континенты плывут  на  базальтовых  породах.
Временами у нее кружилась голова, она была  привязана  к  этому  всеобщему
движению, ее сознание обращалось в тонкую пластинку слюды.  Казалось,  она
не просто вращается со всей Вселенной, но вступает с  ней  в  партнерство,
сама неимоверно огромная, способная получать снадобья  из  кипящих  сорных
трав, а силой мысли вызывать грозы. Она была неотъемлемой частью всеобщего
движения.
   Зимой, когда листва  опала  и  заброшенные  пруды  за  голыми  стволами
деревьев, скованные льдом и сверкающие,  словно  приблизились  к  дому,  а
городские огни, прежде укрытые летним покрывалом, светили совсем рядом  на
комнатных  обоях,  возникал   целый   новый   мир   теней   и   светящихся
прямоугольников, и безжалостная бессонница повсюду вела ее за собой.  Силы
чаще всего пробуждались в ней  по  ночам.  Клоунские  маски  возникают  от
набегающих друг на друга пионов на ситцевых занавесках, их заполняют  тени
и гонят ее прочь из спальни, в доме слышны детское дыхание  -  оно  словно
всасывает воздух насосом - и стоны очага. При свете луны, скупым уверенным
жестом пухлых рук (на их  тыльной  стороне  начали  проступать  пигментные
пятна,  свидетельствующие  о  больной  печени),   она   приказывает   себе
передвинуть на несколько сантиметров влево  буфет  из  древесины  клена  с
волнистым  рисунком  (он  принадлежал  бабушке  Оза)  или  меняет  местами
светильники, тащит лампу в виде  китайской  вазы,  ее  шнур  извивается  и
раскачивается позади, как нелепый пышный  хвост  птицы-лиры,  и  ставит  в
другом углу гостиной вместо медного канделябра. Однажды ночью ее  особенно
раздражал собачий лай во дворе у кого-то из соседей за ивами,  и,  недолго
думая, она пожелала собаке смерти.
   Щенок не привык, чтобы его привязывали, и  Александра  потом  запоздало
сообразила, что достаточно было приказа невидимому поводку развязаться,  и
все - ведьмы прежде всего мастерицы по узлам. Aiguillette [шнурок  (фр.)],
при помощи которого они содействуют  любовным  делам  и  бракам,  вызывают
бесплодие у женщин и скота,  импотенцию  у  мужчин  и  неудовлетворенность
супружеской жизнью; узлами они мучают невинных и осложняют  будущее.  Дети
знали щенка. На следующее утро ее младшая, Линда, прибежала домой в слезах
- щенок сдох. Хозяева собаки были в недоумении. Когда  ветеринар  произвел
вскрытие, он не обнаружил ни яда, ни признаков болезни. Загадочная смерть.


   Шла зима. Сквозь мглу бушевавшей всю  ночь  метели  проступали  пейзажи
Новой Англии, как на почтовых открытках; утреннее солнце  расцвечивало  их
всеми красками. На кривых тротуарах, местами очищенных от снега, виднелись
узоры, отпечатанные ботинками, они были похожи на грязные следы  на  белом
печенье. Прилив приносил, а  отлив  уносил  зеленоватые  острые  льдины  и
прижимал их к обросшим сосульками  сваям  под  супермаркетом  "У  залива".
Новый молодой редактор газеты "Уорд" Тоби Бергман поскользнулся на  наледи
около парикмахерской и сломал ногу. Когда на время зимних каникул  хозяева
сувенирного магазинчика "Тявкающая лисица" уехали на Си-Айленд в Джорджию,
от нашествия льда по капиллярам сквозь гальку просочилась  вода  и  залила
внутреннюю стену фасада, уничтожив целое состояние в лице тряпичных  кукол
Рэггеди Энн и устроив для прохожих гонки с препятствиями по льду.
   Зимой город, лишившийся туристов, как-то сжался, как догорающее  поздно
вечером в камине  полено.  Перед  супермаркетом  околачивалась  поредевшая
кучка подростков в  ожидании  фургончика  "фольксваген"  с  розовыми,  как
пилюли наркотиков, буквами VW. Этот фургончик  принадлежал  наркодельцу  с
юга  Провиденса.  Когда  было  очень  холодно,  они  стояли  в   помещении
супермаркета, пока их не выгонял желчный управляющий (по  совместительству
бухгалтер по налогам, ухитрявшийся спать ночью всего четыре часа), теснясь
между автоматом "Кивание",  продававшим  жевательные  леденцы,  и  другим,
всего за пять центов выдававшим пригоршню лежалых фисташек  в  скорлупках,
окрашенных в розовый психоделический  цвет.  Эти  дети  были  своего  рода
жертвами, как и городской пьяница, одетый в баскетбольные кеды и куртку  с
оторванными пуговицами и потягивающий черносмородинное бренди из бумажного
пакета, сидя на скамейке на площади Казмиржака и рискуя умереть  ночью  от
переохлаждения. Своеобразными жертвами были и те мужчины  и  женщины,  что
спешили, нарушая супружескую верность, на встречу,  рискуя  ради  любовных
свиданий в мотелях покрыть себя позором  и  получить  развод,  -  все  они
приносили в  жертву  внешний  мир  ради  внутреннего,  провозглашая  таким
предпочтением, что все, что  представляется  солидным  и  значительным,  в
сущности, химера и значит гораздо меньше, чем порыв чувств.
   Компания, собравшаяся в  "Немо",  -  дежурный  полицейский,  почтальон,
зашедший сюда перевести дух, трое или четверо  здоровяков,  перебивающихся
на пособие по  безработице  до  весеннего  возобновления  строительства  и
рыболовства, - с наступлением  зимы  так  хорошо  перезнакомилась  друг  с
другом и с официантками, что даже оставила в стороне ритуальные  замечания
о погоде и войне. Ребекка выполняла их заказы, не  спрашивая,  зная,  чего
они хотят. Сьюки Ружмонт, которой больше не нужны были сплетни для колонки
"Глаза и уши Иствика" в газете "Уорд", предпочитала приглашать клиентов  и
возможных покупателей в "Кофейный уголок в кондитерской", расположенный по
соседству. Там была более приличная и подходящая для женщин атмосфера.  Он
находился между багетной мастерской,  где  работали  два  парня  школьного
возраста  из  Стонингтона,  и  лавкой  скобяных   товаров,   принадлежащей
армянскому  бесчисленному  семейству,  -   армяне   разного   возраста   и
комплекции, но все  с  умными  влажными  глазами  и  курчавыми  блестящими
волосами, ниспадающими на лоб, всякий раз поднимались вам навстречу. Альма
Сифтон, хозяйка "Кофейного уголка в кондитерской", начинала  в  старенькой
рыбной закусочной, где был всего один спиртовой кофейник да  два  столика:
те, кто ходил в центр за покупками и не желал идти сквозь строй любопытных
завсегдатаев "Немо", могли зайти выпить  кофе  с  пирожным  и  дать  отдых
ногам. Потом столиков прибавилось, появились разные сандвичи, в основном с
салатами, с яйцом, ветчиной, курятиной; их легко было готовить и подавать.
На второе лето Альме пришлось сделать пристройку к "Уголку",  в  два  раза
больше первоначальной закусочной, и поставить гриль и микроволновую  печь;
грязные ложки, как в "Немо", ушли в прошлое.
   Сьюки нравилась новая работа: заходить в жилища других людей,  даже  на
чердак и в погреб, в комнату для стирки и в прихожую черного хода, это все
равно что спать с мужчинами: непрерывный  ряд  неуловимо  разных  приятных
ароматов. Не найти и двух домов с одинаковым запахом. Энергичная беготня в
двери и  из  дверей  чужих  домов,  вверх-вниз  по  лестницам,  постоянные
"здравствуйте"  и  "до  свидания",  азарт  всего  этого  был  созвучен  ее
авантюрной и обаятельной натуре. Высиживать в редакции, согнувшись  в  три
погибели над машинкой, вдыхая целый день сигаретный дым,  было  нездорово.
Она окончила вечерние курсы в Уэстерли и  к  марту  получила  лицензию  на
ведение дела с недвижимостью.
   Джейн Смарт продолжала давать уроки  и  заменять  органиста  в  церквях
Южного округа, а также упражнялась в игре  на  виолончели.  Она,  конечно,
играла некоторые сюиты Баха для соло на виолончели - Третью, с  прелестным
бурре, и Четвертую, с вступительной частью из октав и нисходящей  гаммы  в
терцию, превращающуюся в  повторяющийся  безутешный  плач,  и  даже  почти
немыслимую для исполнителя Шестую,  сочиненную  для  инструмента  с  пятью
струнами, где Джейн ощущала себя совершенно синхронной с Бахом,  его  душа
сливалась с ее, ушедшая страсть, обратившаяся в прах, вытягивала ее пальцы
и  наполняла  дух  торжеством,  его  непрестанный  поиск   гармонии   стал
потребностью ее собственной, ищущей риска души. Так бессмертные  возводили
пирамиды и орошали их своей жертвенной  кровью,  старый,  спящий  с  женой
лютеранский Kapellmeister в конце двадцатого века  возрождался  в  нервной
системе одинокой  женщины,  лучшие  годы  которой  уже  позади.  Небольшое
утешение для его останков. Но музыка и в самом деле говорила своим  языком
вариаций и реприз, реприз и вариаций, механические движения накапливались,
чтобы породить дух, вдохнуть жизнь во всю эту выверенную  математику,  как
рябь,  что  оставляет  ветер  на  тихой  темной  водной  глади.  Это  было
потрясение.  Джейн  не  часто  встречалась  с  Неффами,  теперь  они  были
вовлечены в кружок Бренды Парсли, и она чувствовала бы себя одиноко,  если
бы не компания, собиравшаяся у Даррила Ван Хорна.
   Их было трое, потом четверо, теперь  собиралось  шестеро,  а  иногда  и
восемь человек, когда в забавах участвовали Фидель и Ребекка, -  например,
играли в футбол мешком с бобами в большой длинной  гостиной,  где  громким
эхом отдавались голоса,  тогда  виниловый  гамбургер,  шкатулки,  покрытые
росписью по шелку работы Брилло, и неоновая радуга -  все  отодвигалось  в
сторону, в кучу под висящими на стене  картинами,  как  ненужный  хлам  на
чердаке. Какое-то презрение к миру физических вещей, ненасытный аппетит  к
нематериальному мешал Ван Хорну достаточно  бережно  относиться  к  своему
имуществу. На паркетном полу в  музыкальной  гостиной  -  его  за  большие
деньги  отциклевали  и  покрыли  полиуретановым  лаком  -  уже   виднелись
полукруглые выемки от виолончельной ноги Джейн Смарт. Стереооборудование в
комнате с горячей ванной так  отсырело,  что  при  проигрывании  пластинок
раздавался шум и треск. Однажды ночью кто-то проколол купол над  теннисным
кортом - кто, так и осталось загадкой, - и серый брезент  распростерся  по
снегу, как шкура убитого бронтозавра, ожидая прихода весны, так как Даррил
не видел смысла  делать  что-либо  до  тех  пор,  пока  корт  можно  будет
использовать для игры на открытом воздухе. Когда играли в  футбол,  Даррил
был одним из защитников,  его  близорукие  покрасневшие  глаза  вращались,
когда он передавал мяч, от сосредоточенности в углах рта  пенилась  слюна.
Он все время выкрикивал:
   - Зажмите, зажмите! - прося  защиты,  желая,  чтобы,  скажем,  Сьюки  и
Александра заблокировали Ребекку и Дженни, которые выбежали  вперед,  пока
Фидель двигался по кругу, выжидая момента, чтобы ударить по мячу, а  Джейн
Смарт  пошла  в  обратную  сторону,  чтобы  выйти  из  игры  и  застегнуть
расстегнувшийся крючок. Женщины хохотали,  путали  игру,  не  в  состоянии
воспринимать ее всерьез. Крис Гэбриел двигался  вяло,  как  падший  ангел,
случайно втянутый  в  дурачества  взрослых  людей.  Но  он  привык  обычно
обходиться без друзей своего возраста, в маленьких американских  городках,
как правило, нет его сверстников, они или уезжают в колледж, или служить в
армию, или начинают карьеру среди соблазнов  и  лишений  большого  города.
Много дней Дженнифер работала с Ван Хорном в лаборатории, измеряя граммы и
децилитры цветных порошков и жидкостей, нанося  на  большие  медные  листы
густой слой того или иного состава под батареями верхних  ламп  солнечного
света, а крошечные провода вели к приборам,  измеряющим  силу  тока.  Один
резкий скачок стрелки на приборе, втолковывали Александре, и на Ван  Хорна
изольются все сокровища Востока; а пока  здесь  стояло  острое  химическое
зловоние,  словно  исходившее  из  преисподней,  повсюду  были   грязь   и
беспорядок:  нечищеные  алюминиевые  раковины,  пролитые   и   рассыпанные
химикалии,  помутневшие  и   оплавившиеся   пластиковые   баллоны,   будто
обожженные серной кислотой, стеклянные мензурки и перегонные кубы,  дно  и
стенки которых были покрыты затвердевшей  коркой  черного  осадка.  Дженни
Гэбриел, в испачканном белом полотняном халате и смешных больших солнечных
очках (она и Ван Хорн  надевали  их  в  постоянном  ослепительном  голубом
свете), с курьезной значительностью, отточенными движениями  рук  и  тихой
сосредоточенностью передвигалась в этом многообещающем хаосе. Здесь, как и
во время их оргий, девушка (так уж привыкли ее называть, а в сущности, она
была всего на десять лет моложе Александры) двигалась неоскверненная  и  в
каком-то смысле нетронутая, - и все-таки  она  была  здесь,  с  ними,  все
видела, принимала, забавлялась, ничего не осуждала, будто ничто  здесь  ей
не было в новинку, хотя прежняя ее  жизнь,  казалось,  была  исключительно
невинной. Сама ее работа в Чикаго, похоже, способствовала тому, что  ничто
грязное к ней не прилипало.  Сьюки  рассказывала  остальным,  что  девушка
призналась ей в кафе, что она девственница. Тем не менее, во время купания
и танцев она открыла им свое  тело  с  какой-то  бесстыдной  наивностью  и
подчинялась их ласкам небесчувственно  и  небезответно.  Прикосновение  ее
рук, не такое бесцеремонное и сильное, как мозолистых пальцев Джейн, и  не
такое быстрое и вкрадчивое, как у Сьюки, не было похоже ни на что. Нежное,
медленное, словно прощальное, скольжение, просящее и вопрошающее о чем-то,
пробирающее до самых костей.  Александре  нравилось,  когда  ее  растирала
Дженнифер, она намазывала ее тело, вытянувшееся  на  черных  подушках  или
прямо на плитках на нескольких сложенных полотенцах, пар от ванны окутывал
ее, поднимал настроение среди запахов алоэ и кокосов,  миндаля,  натриевой
соли молочной кислоты, экстракта валерьяны, аконита и индийской конопли. В
затуманенных зеркалах, установленных  снаружи  на  дверях  душевых  кабин,
сияли отражения обнаженных тел со всеми их  изгибами  и  складочками  двух
самых молодых женщин, бледных и  точеных,  как  китайские  статуэтки  -  в
изломанных  зеркальных  далях  виднелись  их  коленопреклоненные   фигуры.
Женщины придумали игру наподобие шарады, под названием "Служи  мне",  хотя
она не имела ничего общего с  шарадами,  которые  пытался  представлять  в
гостиной Ван Хорн, когда они напивались.  Эта  игра  быстро  замирала  под
вспышками их телепатии и его неуклюжим рвением,  -  изображая  что-то,  он
считал  ниже  своего  достоинства  выслушивать  подробные   указания   для
выражения значения каждого слова, но пытался собраться  и  одним  свирепым
выражением лица передать такие полные  названия,  как  "История  упадка  и
падения Римской империи", "Страдания молодого Вертера" или  "Происхождение
видов". "Служи мне",  -  взывали  жаждущая  кожа  и  нетерпеливый  дух,  и
Дженнифер тщательно массировала каждую ведьму,  втирая  крем  в  морщинки,
прыщики, вокруг вздувшихся вен, разглаживая следы,  оставленные  временем,
издавая тихие воркующие звуки приязни и симпатии.
   - У вас красивая шея.
   - Я всегда считала, что слишком короткая. Крепкая. "Всегда  терпеть  ее
не могла.
   - Но почему? Длинные шеи выглядят нелепо, разве только у черных?
   - У Бренды Парсли есть адамово яблоко.
   - Давайте не будем злобствовать. Пусть у нас будут спокойные мысли.
   - Меня. Меня следующую, - заныла Сьюки писклявым детским голоском;  она
театрально отвернулась и начала сосать большой палец.
   Александра застонала.
   - Что за  непристойное  поведение,  мне  чудится,  что  рядом  со  мной
развалилась большая свинья.
   - Слава богу, что от нее не пахнет, как  от  свиньи,  -  сказала  Джейн
Смарт. - Или пахнет, а, Дженни?
   - У нее очень нежный и чистый запах,  -  серьезно  сказала  Дженни.  Из
этого прозрачного колокола невинности  или  неведения  ее  слегка  носовой
голос звучал, словно издалека, хотя и отчетливо; она отражалась в зеркалах
стоящей на коленях, похожая своими очертаниями, ростом  и  сиянием  на  те
полые фарфоровые птицы-свистульки с дырочками с каждого конца, из  которых
дети и выдувают несколько нот.
   - Дженни, помассируй вот здесь, наружную часть бедра, - умоляла  Сьюки.
- Просто медленно-медленно и кончиками ногтей. Не бойся сделать больно,  и
внутреннюю часть бедра тоже. Коленки замечательно. Замечательно. О боже.
   Она сунула в рот большой палец.
   - Похоже,  мы  решили  уморить  Дженни,  -  обронила  Александра  вялым
равнодушным голосом.
   - Да нет, мне нравится, - говорила девушка. - Вы такие отзывчивые.
   - Мы тебя тоже помассируем, - обещала Александра. - Как только  пройдет
дурман.
   - А мне не очень и хочется, - призналась Дженни. - Мне больше  нравится
массировать самой, может, я извращенка?
   - Тем лучше для нас-с-с, - сказала Джейн, просвистев последнее слово.
   - Да, лучше, - вежливо согласилась Дженни.
   Ван Хорн, возможно из уважения к нежному возрасту вновь принятой  в  их
компанию девушки, теперь редко купался вместе с ними, а если и купался, то
быстро выходил из комнаты, обернувшись от пояса до  колен  полотенцем,  он
развлекал Криса в библиотеке  игрой  в  шахматы  или  триктрак.  Но  позже
появлялся фатовато одетый - в шелковом купальном халате цвета  клубники  с
узором  "пейсли",  в  широких,  с  напуском  шароварах  в  тонкую  зеленую
вертикальную полоску, с повязанным вокруг шеи розово-лиловым фуляром - и с
манерами щедрого повелителя разливал чай или вино или сидел во главе стола
за наскоро приготовленным ужином с доминиканским  sancocho  или  кубинским
mondongo, мексиканским polio picado con  tocino  [цыпленок,  фаршированный
шпиком (исп.)] или колумбийским souffle de sesos [суфле из мозгов (исп.)].
Ван Хорн  меланхолически  наблюдал,  как  его  гостьи  жадно  поедали  эти
сдобренные специями деликатесы, дымили цветными сигаретами, вставляя их  в
изысканный гнутый мундштук из рога (недавнее приобретение); сам он похудел
и был одержим надеждой на удачное завершение опыта по получению энергии из
раствора на основе селена.  Ничто  другое  его  не  интересовало,  он  был
апатичен и  молчалив,  а  иногда  вдруг  неожиданно  выходил  из  комнаты.
Впоследствии и Александра, и Сьюки, и Джейн пришли к выводу,  что  к  тому
времени давно ему наскучили, но им-то он далеко не надоел, подобная  мысль
тогда не приходила им в голову. Его просторный дом, который они  про  себя
окрестили "жабьим домом", как бы расширял их собственные тесные жилища,  в
царстве Ван Хорна они забывали о своих детях и сами становились детьми.
   Джейн принялась самозабвенно осваивать Хиндемита  и  Брамса,  а  совсем
недавно попыталась играть Дворжака, его головокружительный, ошеломительный
концерт для виолончели си минор. Начали таять зимние снега, и Сьюки  стала
ездить к Ван Хорну с набросками и диаграммами  для  романа,  который,  как
считали она и ее ментор, можно было спланировать, придумать  и  соорудить,
как простую словесную машину для возбуждения, а затем снятия напряжения. А
Александра робко пригласила  Ван  Хорна  взглянуть  на  большие  невесомые
раскрашенные статуи плывущих женщин, которые она соединяла друг с  другом,
оглаживая руками, измазанными клеем, действуя шпателями  со  шпаклевкой  и
деревянными салатными ложками. Она испытывала смущение,  пригласив  его  к
себе в дом, где все комнаты внизу нуждались в побелке, а в кухне  на  полу
пора было сменить линолеум: в ее стенах Даррил  казался  старше  и  меньше
ростом, подбородок был синеватым от щетины, а воротник оксфордской рубашки
выглядел потертым, словно бедность была заразительной. Мешковатый,  черный
с зеленым, твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, в  котором  она
увидела его впервые, делал его похожим на безработного профессора  или  на
одного  из  тех  печальных  вечных  студентов,  которые  бродят  в  каждом
университетском городке.  Ей  даже  странным  показалось,  что  она  могла
приписывать ему столько власти и силы. Ван Хорн похвалил работу:
   - Дорогуша, думаю, вы нашли _фишку_! То самое плотоядное и жесткое, что
есть у Линднера, но без этой металлической твердости, по настроению скорее
похоже на Миро, но сексуально, очень сексуально, старушка!  -  С  пугающей
неуклюжей стремительностью он погрузил три фигуры из папье-маше на  заднее
сиденье  своего  "мерседеса",  откуда  они  смотрели  на  Александру,  как
маленькие безвкусно одетые пассажиры, путешествующие автостопом; их яркие,
сделанные из пробки конечности переплелись, а проволочки, на  которых  они
были подвешены к  потолку,  запутались  в  клубок.  -  Послезавтра  еду  в
Нью-Йорк, покажу их своему приятелю на Пятьдесят седьмой улице. Он клюнет,
держу пари; вы  действительно  уловили  что-то  в  современном  искусстве,
ощущение, что всему приходит конец. Какая-то нереальность.  Даже  клипы  о
войне на телевидении выглядят нереальными;  мы  все  пересмотрели  слишком
много фильмов о войне.
   Он стоял на морозе рядом с машиной, одетый  в  дубленку  с  засаленными
локтями и манжетами, на лохматой голове тесноватая шапка из овчины  в  тон
дубленке. Он смотрел на Александру не просто  как  на  добычу,  безнадежно
проигравшую, но как на  женщину  непредсказуемую  и,  уловив  ее  желание,
вернулся в дом вместе с ней, тяжело дыша, поднялся в спальню, пришел в  ее
постель, в которой она недавно отказала Джо Марино. Джина была уже опять в
который раз беременна, что еще более все осложнило. В физической  потенции
Ван Хорна  было  нечто  надежное  и  одновременно  бесчувственное,  а  его
холодный пенис причинял боль, будто был покрыт мелкой чешуей;  но  сегодня
то, что он взялся с такой готовностью  продать  ее  бедные  творения,  его
словно вырубленная топором, слегка поблекшая внешность и эта его нелепая с
козырьком шапчонка из овчины - все это растопило  ее  сердце  и  возбудило
вагину. Она не устояла бы и перед слоном при мысли, что может стать второй
Ники де Сент-Фалль.


   Все  три  женщины  встречались  в  центре  города  на  Портовой  улице,
обменивались новостями по телефону, молча  разделяя  общую  женскую  боль,
пришедшую к ним  вместе  с  их  темноволосым  любовником.  Если  Дженни  и
страдала вместе с ними,  на  ее  ауре  это  не  отражалось.  Когда  бы  ни
заставали ее  случайные  дневные  гости,  на  ней  всегда  был  неизменный
лабораторный халатик и она прилежно трудилась.  Ван  Хорн  использовал  ее
отчасти  потому,  что  она  была  глуповата,  с  ее  несколько   деланными
почтительными манерами, со способностью  не  замечать  никаких  нюансов  и
намеков, ведь у нее было слишком уж округлое  тело.  В  их  группе  каждая
занимала  собственную  соответствующую  ей  нишу,  и   Дженни   предстояло
воплотить собой  юность  каждой  из  этих  зрелых,  разведенных,  лишенных
иллюзий женщин, хотя ни  одна  из  них  не  была  совершенно  такой  же  в
молодости и не жила с младшим братом в доме,  где  ее  родители  встретили
страшную смерть. Все трое по-своему ее любили, и, честно говоря, и она  не
выказывала никому из них своего предпочтения. В памяти Александры осталось
навсегда болезненное ощущение, что Дженни им доверилась, вверила  им  свою
судьбу, как женщина обычно впервые вверяет себя мужчине, рискуя  погибнуть
в своей решимости познать. Она стояла рядом с ними на коленях, как рабыня,
позволяя своему белому округлому телу отбрасывать сияние  совершенства  на
их  потемневшие  несовершенные  формы,  распростертые  на  влажных  черных
подушках под крышей, которая никогда больше не встала на место после того,
как одной морозной ночью Ван Хорн нажал  кнопку  и  ослепительное  голубое
пламя одело в перчатку его волосатую руку.
   Они были ведьмами, а значит, чем-то  странным  и  призрачным  в  глазах
жителей Иствика. Кто-то из горожан улыбнулся в веселое дерзкое лицо Сьюки,
промчавшейся  по  кривому  тротуару,  а   кто-то   кивнул   величественной
Александре в сапогах песочного цвета и  старом  зеленом  парчовом  жакете,
когда  она  стояла  у  "Тявкающей  лисицы",  болтая  с  хозяйкой  -   тоже
разведенной Мейвис Джессап,  с  чахоточным  румянцем  и  крашеными  рыжими
волосами, свисающими кольцами, как у медузы Горгоны.  Еще  кто-то  отдавал
должное нахмуренной темнобровой  Джейн  Смарт,  когда  она,  усаживаясь  в
старенький "плимут-вэлиант" цвета  зеленого  мха,  захлопывала  дверцу  со
сломанным замком, отмечая  яркую  индивидуальность  этой  женщины,  бурную
внутреннюю жизнь, породившую, как и в других заброшенных  городках,  стихи
Эмили Дикинсон и вдохнувшую жизнь в роман Эмили Бронте.  Все  три  женщины
отвечали на приветствия, оплачивали счета, а в  армянской  скобяной  лавке
пытались, как и другие, рисуя пальцем в воздухе, описать особые штуковины,
нужные для ремонта  разваливающегося  жилища,  чтобы  бороться  с  утечкой
тепла; но  все  знали  о  них  кое-что  еще,  нечто,  столь  чудовищное  и
непотребное, что свершалось в спальне даже  у  директора  местной  средней
школы и его жены, которые казались такими  пресными  и  банальными,  когда
сидели на дешевых местах на стадионе и, затаив дыхание, следили за  счетом
игры.
   Все мы мечтаем о будущем и в то же время стоим, объятые ужасом, у входа
в пещеру собственной смерти.  У  входа  в  преисподнюю.  До  существования
канализации испражнения всей семьи в старых уборных во дворе  росли  зимой
вверх такими остроконечными замороженными сталагмитами, и подобные явления
помогают увериться в том, что они больше значат в жизни, чем написанная на
фасаде краскопультом реклама, вычурные формы флаконов с духами, изощренные
покрои нейлоновых ночных сорочек и изогнутые крылья "роллс-ройса".  Может,
в закоулках наших сновидений мы встречаем больше того, чем  нам  известно:
при искусственном освещении возникает  какое-то  бледное  лицо,  удивленно
взирающее на другое. Конечно, колдовство ощущалось в воздухе  Иствика  как
некое атмосферное явление, как облако,  зыбкая  туманность,  состоящая  из
тысячи полупрозрачных слоев. И хотя мало кому доводилось  вдыхать  воздух,
насыщенный его парами, оно создавало ощущение утешительной  завершенности,
законченности картины, как газовые магистральные  трубы,  проложенные  под
Портовой, как телеантенны, ловящие  в  небе  рекламы  "Коджака"  [название
телесериала о нью-йоркской полиции, популярного в 1970-е годы] и  "Пепси".
У колдовства были нечеткие очертания  чего-то  видимого  через  запотевшую
дверцу душевой кабины, оно было вязким, медленно испаряющимся. Годы спустя
после наугад и  без  должного  тщания  описанных  здесь  событий  слухи  о
колдовстве  запятнали  репутацию   этого   уголка   Род-Айленда,   поэтому
неловкость и  замешательство  возникают  всякий  раз  при  самом  невинном
упоминании Иствика.






                      Вспомним суды  над  знаменитыми  ведьмами:  наиболее
                   проницательные  и   гуманные   судьи   не   сомневались
                   относительно виновности обвиняемых;  сами  "ведьмы"  не
                   сомневались в этом - и, тем не менее, не были виноваты.
                                                       Фридрих Ницше, 1887


   - Неужели? - переспросила Александра у Сьюки по телефону.
   Был апрель, весной Александра чувствовала себя вялой и  угнетенной,  до
нее с трудом доходили даже простейшие вещи сквозь  вездесущее  ошеломление
снова побежавшего сока, органических волокон,  оживающих  еще  раз,  чтобы
расколоть неорганическую землю  и  заставить  ее  произвести  еще  немного
жизни. В марте ей исполнилось тридцать девять лет, и это тяготило  ее  еще
больше, но голос Сьюки звучал энергичнее, чем всегда,  она  задыхалась  от
радости победы. Она продала дом Гэбриела.
   - Да, приятная, серьезная, скорее пожилая пара по фамилии Хэллибред. Он
преподавал физику в Кингстонском университете, а она, по-моему, юрист,  по
крайней мере, она расспрашивала меня о том, что  думаю  я.  Это,  полагаю,
прием, которому их учили. У них был  дом  в  Кингстоне,  они  прожили  там
двадцать лет, но он хочет жить поближе  к  морю  теперь,  когда  вышел  на
пенсию и купил яхту. Им не важно, что дом еще не покрашен,  они  предпочли
сами подобрать цвет. У них есть  внуки,  которые  приезжают  их  навещать,
поэтому пригодятся и те довольно мрачные комнаты  на  третьем  этаже,  где
Клайд хранил все свои старые журналы,  удивительно,  как  балки  выдержали
этот груз.
   - Как насчет слухов,  это  их  не  будет  беспокоить?  -  Некоторые  из
потенциальных покупателей, которые смотрели дом зимой, прочли об  убийстве
и самоубийстве, и это их отпугнуло. Люди все еще суеверны, несмотря на всю
современную науку.
   - Да, они прочли о том, что случилось, ведь об этом писали  все  газеты
штата, кроме "Уорд". Когда кто-то, не я, сказал им, что это тот самый дом,
профессор Хэллибред посмотрел на лестницу и сказал, что Клайд был,  должно
быть, умным человеком, если сделал веревку такой длины, что  его  ноги  не
достали до ступенек. Я сказала: "Да, мистер Гэбриел был очень умным,  знал
латынь и читал эти мудреные книги по астрологии".  Кажется,  я  становлюсь
слезливой, когда вспоминаю Клайда, потому что  миссис  Хэллибред  положила
мне руку на плечо, и это был жест адвоката. Впрочем, полагаю, это  помогло
продать дом, даже поставило их в такое положение, что они  едва  ли  могли
отказаться.
   - Как их зовут? - спросила Александра, беспокоясь, что банка с супом из
моллюсков, которую она разогревала на плите, могла выкипеть.
   Голос Сьюки в телефонной трубке болезненно просил, чтобы  в  нее  влили
свежих  жизненных  сил,  и  Александра  пыталась  отреагировать,  проявить
интерес к людям, с которыми не была знакома, но клетки  ее  были  уже  так
засорены знакомыми и теми, которых она едва знала, друзьями,  которых  она
любила, а потом забыла. Во время одного круиза на "Коронии", двадцать  лет
назад, который они совершили  с  Озом,  завязалось  достаточно  знакомств,
чтобы хватило на всю жизнь, - соседи по столу, пассажиры, что сидели рядом
с ними в ветреный  день  на  палубе,  завернувшись  в  одеяла,  и  пили  в
одиннадцать свой бульон; пары, которые они встречали  в  полночь  в  баре,
стюарды,  капитан  с  квадратной  рыжеватой  бородкой;  все  были   такими
дружелюбными и вызывали интерес, потому что они  с  Оззи  были  молоды,  а
молодость, как и деньги, заставляет людей ей прислуживать. Плюс те, с  кем
она вместе ходила в школу и в колледж в Коннектикуте. Парни на мотоциклах,
воображающие себя ковбоями. Плюс миллион  лиц  на  улицах  города,  усатые
мужчины, женщины, останавливающиеся и нагибающиеся, чтобы поправить  чулок
в дверях обувного магазина, непрерывный поток машин - лица сидящих  в  них
похожи на яйца в картонной упаковке - все реальные, имеющие свои  имена  и
души, как они утверждали, теперь спрессованы в ее мозгу,  подобно  мертвым
серым кораллам.
   - У них приятные имена, - охотно продолжила Сьюки. - Артур и  Роза.  Не
знаю, понравятся  ли  они  тебе,  они  кажутся  скорее  прагматиками,  чем
художественными натурами.
   Одной из причин депрессии  Александры  было  то,  что  Даррил  вернулся
несколько недель назад с ответом из  Нью-Йорка  от  менеджера  галереи  на
Пятьдесят седьмой улице, тот считает, что ее скульптуры слишком похожи  на
работы Ники де  Сент-Фалль.  Кроме  того,  две  из  трех  были  возвращены
поврежденными; Ван Хорн взял с собой Криса Гэбриела, чтобы тот помог вести
машину (Даррил впадал в истерику на Коннектикутской  магистрали:  грузовые
машины прижимали его, шипели и сталкивались с ним  бортами,  омерзительные
толстые шоферы свирепо глядели вниз из своих высоких, грязных кабин на его
"мерседес"). А по  дороге  домой,  в  Бронксе,  они  подобрали  хичхайкера
[путешествующий автостопом] - так что скульптурки псевдо-Нана, ехавшие  на
заднем  сиденье,  пришлось  сдвинуть,  чтобы   расчистить   место.   Когда
Александра показала Ван Хорну погнутые конечности из непрочного папье-маше
и один совсем оторванный большой палец, его лицо покрылось пятнами,  глаза
и рот приоткрылись, тусклый левый глаз вылез  из  орбиты  и  сдвинулся  по
направлению к уху и слюна побежала из углов губ.
   - Боже мой, - сказал он, - бедное дитя стояло на Диган в паре кварталов
от самых ужасных трущоб в  этой  дерьмовой  стране,  его  могли  обмануть,
убить, если бы мы не подобрали его.
   "Он мыслит как таксист", - осознала Александра.
   Позже он спросил:
   - Почему, наконец, тебе не  попробовать  работать  в  дереве?  Думаешь,
Микеланджело тратил время на старые газеты, вымазанные клеем?
   - А куда уедут Крис и Дженни? - спросила она, собравшись с мыслями.
   У нее на уме были, также смущавшие ее, мысли  о  Джо  Марино,  который,
даже признавшись, что Джина опять беременна, становился все  более  нежным
и, приходя в условленное время  и  бросая  палочки  в  ее  окна,  со  всей
серьезностью беседовал с ней  на  кухне  (она  больше  не  пускала  его  в
спальню) о том, что уходит от Джины и  они  поселятся  с  четырьмя  детьми
Александры в доме где-нибудь поблизости, но не в Иствике,  может  быть,  в
Коддингтон-Джанкшн. Он был застенчивым, скромным человеком и  не  думал  о
том, чтобы найти другую любовницу; это было бы предательством по отношению
к команде, которую он собрал. Александра продолжала резать правду  о  том,
что предпочитает жить одна, чем быть женой водопроводчика; ей хватило  Оза
с  его  охрой.  Но  такие  снобистские  и  недобрые  мысли  заставили   ее
чувствовать себя виноватой настолько, что она смягчилась и пустила  Джо  к
себе в постель. Александра за зиму прибавила семь фунтов, и этот небольшой
излишек жира, возможно, затруднял ей достижение оргазма;  голое  тело  Джо
представлялось ей инкубом, и, когда она открывала глаза, ей казалось,  что
шляпа уже у него на  голове,  эта  нелепая  клетчатая  шерстяная  шляпа  с
крошечными полями и переливающимся коричневым перышком.
   Или, может, кто-то где-то завязал aiguillette сексуальности Александры.
   - Кто знает? - спросила в свою очередь Сьюки. -  Похоже,  они  сами  не
знают. Мне известно, что они не хотят возвращаться туда, откуда  приехали.
Дженни совершенно  убеждена  в  том,  что  Даррил  близок  к  тому,  чтобы
совершить открытие в своей лаборатории, и хочет внести всю  свою  долю  от
продажи дома в его проект.
   Это потрясло Александру и поглотило все ее внимание - или  потому,  что
любой разговор о деньгах  действует  магически,  или  потому,  что  ей  не
приходило в голову, что Даррил Ван Хорн нуждался в деньгах. Что _они_  все
нуждались  в  деньгах  -  выплаты  пособий  на  детей  все  чаще  и   чаще
задерживаются, дивиденды снижаются из-за войны и перегревшейся  экономики,
родители не хотят повысить хоть на доллар плату Джейн Смарт за получасовые
уроки фортепьяно, новые скульптуры Александры стоят меньше,  чем  газетная
бумага, измельченная для их изготовления,  Сьюки  должна  неделями  тянуть
улыбку во  время  продажи,  -  допускалось.  Особенный  шик  их  маленьким
торжествам придавала расточительность в виде целой бутылки "Wild  Turkey",
или баночки цельных кешью, или банки анчоусов. И в  эти  времена  народных
волнений, когда целое поколение торгует и потребляет наркотики,  реже  чем
когда-либо приходила украдкой чья-нибудь жена за граммом сухого ятрышника,
чтобы подмешать его в любовный напиток для  слабеющего  мужа,  или  вдова,
любительница птиц, которой нужна белена, чтобы отравить  соседского  кота,
или  робкий   подросток,   надеющийся   купить   унцию   дистиллированного
гроздовника или мази из вайды, как будто это воздействует на мир с его еще
гигантскими возможностями, как соты набитый неоткрытыми  сокровищами.  Под
покровом ночи, хихикая, только что освободившись от домашних обязанностей,
ведьмы обычно отправлялись при свете  неполной  луны  собирать  те  травы,
которые устроились в редком и тонком звездном узле  с  подходящей  почвой,
влажностью и освещенностью. Их  магическая  продукция  почти  не  находила
сбыта, таким банальным и распространенным стало колдовство;  но  если  они
были бедны, Ван Хорн был богат, и они наслаждались его богатством в темные
часы праздника, попав на него из своих жалких солнечных дней.  Эта  Дженни
Гэбриел могла предложить ему свои деньги, и он мог согласиться,  это  была
сделка, которую Александра не могла предвидеть.
   - Вы говорили _с ней_ об этом?
   -  Я  сказала  ей,  что  считаю  это  безумием.   Артур   Хэллибред   -
преподаватель физики, он считает,  что  опыты  Даррила  совершенно  лишены
научного обоснования.
   - Разве не то же самое  говорят  все  ученые,  лишь  только  у  кого-то
появится новая идея?
   - Не защищай его, дорогая. Я не знала, что тебя это интересует.
   - На самом деле  меня  не  интересует,  что  Дженни  делает  со  своими
деньгами, - сказала Александра. - Не считая того, что  она  тоже  женщина.
Как она реагировала, когда ты ей это сказала?
   - Ой, знаешь, вытаращила глаза, а ее подбородок еще больше  заострился,
и казалось, что она меня не слышит. Под ее  покорностью  скрывается  такое
упрямство. Она слишком хороша для этого мира.
   - По-моему, она демонстрирует это всем своим видом, - медленно  сказала
Александра, чувствуя с  сожалением,  что  все  они  зависимы  от  нее,  их
собственного чистого творения.


   Джейн Смарт позже назвала эту неделю бешеной.
   -  Ты   что,   не   могла   такого   _предположить_?   Александра,   ты
_действительно_ выглядишь рассеянной эти дни. - Ей  казалось,  что  ладони
жгут  горящими  головками  спичек.  -  Она  переезжает!  Он  пригласил  ее
переехать к нему вместе с этим ее придурковатым братцем.
   - В "жабий дом"?
   - В старый дом Леноксов, -  сказала  Джейн,  отказываясь  от  названия,
которое они когда-то ему дали. - Вот куда она закидывала удочку все время,
пока мы хлопали глазами. Мы, такие изысканные, снизошли до этой безвкусной
девицы, пригласили ее с собой в гости, а она, такая сдержанная, как  будто
на самом деле выше всего  этого,  ну  прямо  Золушка,  живущая  на  кухне,
которая знает, что в ее жизни обязательно будет хрустальная туфелька.  Ох,
уж это чистоплюйство, вот что меня достает.  Бегает  в  своем  хорошеньком
белом халатике, и ей платят за это, когда он задолжал всему городу, и банк
собирается  закрыть  его  счет,  но  не  хочет   связываться   с   залогом
недвижимости, стоимость ее содержания  просто  кошмарная.  Ты  знаешь,  во
сколько обошлась новая шиферная крыша для этого погребального костра?
   - Детка, - сказала Александра, - ты  говоришь  как  финансист.  Где  ты
всему этому научилась?
   Толстые  желтые  почки  сирени  уже  раскрылись  первыми  сердцевидными
листками, и прутья отцветшей форзиции стали цвета шартрез, как миниатюрные
ивы.  Серые  белки  перестали  прибегать  к  кормушке,   слишком   занятые
спариванием, чтобы есть, и виноградные лозы,  казавшиеся  такими  мертвыми
всю зиму, снова начинали затенять дерево. По мере того как весенняя  грязь
высыхала  и  покрывалась  зеленью,  Александра  чувствовала   себя   менее
взвинченной; она опять принялась за изготовление своих  глиняных  малышек,
готовясь к летней страде, и  они  получались  несколько  крупнее  и  более
интенсивно раскрашенными: она благодаря своей творческой неудаче  кое-чему
научилась за зиму. И такой вот помолодевшей, Александра, на беду, поспешно
разделила возмущение Джейн; сочувствие к детям Гэбриела, приехавшим в дом,
который  она  ощущала  отчасти  своим,  медленно  ослабевало.  Она  всегда
придерживалась тщеславной фантазии, что, несмотря на недосягаемую  красоту
и живость Сьюки и  на  большую  энергичность  и  увлеченность  колдовством
Джейн,  она,  Александра,  была  любимицей  Даррила  -   по   определенной
физической крепости, почти такой же, как у него, и по тому,  что  им  было
предназначено властвовать. Это само собой разумелось.
   Джейн продолжала:
   - Мне рассказал Боб Осгуд.
   Боб Осгуд был президентом центрального  отделения  "Олд  Стоун  Банка":
коренастый, того же типа, что Реймонд Нефф, но без учительской мягкости  и
той манеры запугивать до испарины, которую приобретают учителя; солидный и
уверенный в себе, скорее  оттого,  что  имеет  дело  с  деньгами.  Он  был
совершенно, красиво лыс, со свежеотчеканенным блеском головы и  обнаженной
розоватостью ушей, век и ноздрей и даже тонких, быстрых пальцев, как будто
он только что вышел из парной.
   - Ты видишься с Бобом Осгудом?
   Джейн помолчала, демонстрируя отвращение к прямому вопросу и  незнание,
как ответить.
   - Его дочь Дебора занимается со мной вечером во вторник, и он приезжает
за ней, один-два раза оставался, чтобы выпить пива. Знаешь,  какая  зануда
Харриет Осгуд; бедный Боб, она его просто достает!
   "Доставать" - одно из выражений, которые ввела в моду молодежь, в устах
Джейн звучало немного фальшиво и резко.  Но  Джейн  и  была  грубой,  как,
впрочем, все в Массачусетсе. Пуританизм в свое время обломал зубы на  этой
грубоватости обитателей Массачусетса, но за счет  мягкосердечных  индейцев
разбросал свои колокольни и понастроил каменные стены своих  цитаделей  по
всему  Коннектикуту,  оставив  Род-Айленд  квакерам,  иудеям,   поборникам
свободной морали и женщинам.
   - Что у тебя произошло с этими глупыми Неффами? - нетерпеливо  спросила
Александра.
   Джейн резко рассмеялась, как будто откашлялась в трубку.
   - Он прямо не в себе все эти дни. Грета дошла до того, что говорит всем
и каждому в городе, кто только готов ее выслушать, и,  фактически,  так  и
сказала парню-кассиру из супермаркета, чтобы они приходили и вытрахали ее.
   Узелок  был  завязан,  но  кто  его  завязал?  Совместно  произведенное
колдовство вдруг становится неуправляемым, выходит  из-под  контроля  тех,
кто его вызвал, в своей обретенной свободе путает жертву и мучителя.
   - Бедная Грета, - услышала Александра собственное бормотание. Маленькие
дьяволята терзали ее желудок,  она  почувствовала  беспокойство,  захотела
вернуться к своим малышкам и потом, как только она устроит их  в  шведской
печи для обжига, сгрести с  лужайки  нападавшие  за  зиму  ветки  и,  взяв
грабли, энергично приняться за сухую траву.
   Но Джейн сама принялась за нее.
   - Не говори мне этой сочувственной материнской чепухи, -  сказала  она,
как ударила. - Что нам делать с переездом Дженнифер?
   - Но, милая, что мы можем сделать? Если покажем, как  нас  это  задело,
все над нами только посмеются. Впрочем, город так или иначе позабавит  эта
история. Джо  пересказывает  мне,  о  чем  шепчутся  люди.  Джина  открыто
называет нас ведьмами и боится, что мы превратим ребенка в ее  животике  в
поросенка, уродца или кого-нибудь еще.
   - Ну и что дальше? - спросила Джейн Смарт.
   Александра прочла ее мысли.
   - Можно попробовать что-то вроде заклинания.  Но  что  это  меняет?  Ты
говоришь, Дженни там. Она под его защитой.
   - О, это уже кое-что меняет, поверь мне, -  протянула  Джейн,  и  фраза
слетела с ее дрогнувших губ, как стрела с тетивы.
   - А Сьюки что думает?
   - Сьюки думает так же, как я. Это оскорбление. Нас предали. Мы пригрели
змею на своей груди, моя дорогая. И, надо сказать, настоящую гадюку.
   Весь этот разговор вызвал в Александре тоску по тем ночам  (которые  на
самом деле случались все реже, по мере того как тянулась зима), когда  все
они, обнаженные, погруженные в воду и вялые от марихуаны и калифорнийского
шабли, в стереофонической темноте слушали множество  голосов  Тайни  Тима,
издающего   трели,   и   орущего,   и   массирующего   их    внутренности;
стереофонические  вибрации  приносили  облегчение  их  сердцам,  легким  и
кишечнику,  их  скользким  телам,  помещенным   внутри   того   пурпурного
пространства, для  которого  слабо  освещенная  комната  с  асимметричными
подушками была чем-то вроде усилителя.
   - Думаю, все будет как всегда или почти так же, - уверяла она Джейн.  -
Он любит _нас_, несмотря ни на что. И Дженни не делает для него и половины
того, что делаем для него мы; это _нам_ она любила  угождать.  Но  это  не
значит, что они будут делить все с нами на четыре части или  что-то  вроде
того.
   -  Ох,  Лекса,  -  вздохнула  Джейн  с  нежностью  и  грустью.   -   Ты
действительно сама невинность.
   Положив трубку, Александра вовсе  не  почувствовала  себя  успокоенной.
Надежда, что пришелец из тьмы в конце концов потребует ее,  съежившуюся  в
углу своего воображения, постепенно угасала. Может Ли так  случиться,  что
ее царственное терпение не заслужило  никакой  другой  награды,  чем  быть
использованным и выброшенным? В тот октябрьский день, когда он  подвез  ее
ко входу в дом, как к общему владению, и когда она должна была  выбираться
вброд во время прилива, как будто сами стихии просили ее остаться, - могли
ли столь драгоценные предзнаменования быть напрасными? Как коротка  жизнь,
как быстро ее знамения исчерпывают свои значения. Она погладила  себя  под
левой грудью и, кажется, обнаружила там небольшую опухоль.  Обеспокоенная,
испуганная, она повстречалась с блестящими,  как  бусинки,  глазами  серой
белки, которая забралась в кормушку, чтобы покопаться среди  шелухи  семян
подсолнечника, - это был плотный маленький джентльмен в  сером  костюме  и
белой рубашке, пришедший пообедать. Его крошечные серые ручки, сухие,  как
птичьи лапки, дернулись и задержались на полпути к груди,  наткнувшись  на
ее понимающий пристальный взгляд, в котором таилась  угроза;  его  быстрые
блестящие глаза были посажены по бокам овальной головы так,  что  казались
выпуклыми темными башенками.  Инстинкт  самосохранения  внутри  крошечного
черепа  побуждал  бежать,  спасаться,  но  неожиданная   сосредоточенность
Александры заморозила эту искру жизни даже через стекло. Маленькая  слабая
душа,  запрограммированная  на  еду,  бегство   и   сезонное   спаривание,
встретилась с большей. "Morte, morte, morte", - произнесла Александра  про
себя твердо, и белка упала, как мгновенно опустошенный мешочек.  Последние
судороги ее конечностей сбили шелуху от семечек с края пластикового  лотка
кормушки, и роскошный седой султан хвоста дергался туда-сюда еще несколько
секунд; потом животное успокоилось,  вес  трупика  раскачал  кормушку  под
конической пластиковой зеленой крышей на проволоке, натянутой между  двумя
ветвями дерева. Программа была аннулирована.
   Александра не чувствовала раскаяния,  скорее  упивалась  восхитительным
ощущением силы, угнетало только то, что сейчас нужно будет надеть  высокие
сапоги, выйти наружу и собственной рукой поднять кишащую паразитами  тушку
за хвост, пойти на край двора и кинуть ее в кусты  через  каменную  стену,
туда, где начиналось болото. В жизни  было  так  много  грязи,  так  много
крошек от ластика, просыпанных кофейных зерен и  мертвых  ос,  попавших  в
западню оконных рам, что все это постоянно требовало чьего-то времени - во
всяком случае, этим должна была заниматься женщина - нужно было  постоянно
убирать мусор. Грязь, как сказала ее мать, это просто вещество не на своем
месте.
   Утешило то, что вечером,  в  то  время,  когда  дети  крутились  вокруг
Александры, требуя, в зависимости от возраста,  то  машины,  то  помощи  в
домашних заданиях или чтобы их уложили спать, ей позвонил  Ван  Хорн,  что
было довольно необычно после того,  как  его  шабаши,  обычно  протекавшие
будто бы спонтанно, прекратились. Он не удостаивал их личного приглашения,
но они находили друг друга там, не совсем понимая, как  они  туда  попали,
словно их машины - цвета тыквы "субару" Александры, серый  "корве"  Сьюки,
болотно-зеленый  "вэлиант"  Джейн  -  привозили  их,  увлеченных   потоком
психических сил.
   - Приезжайте в воскресенье вечером, - прорычал Даррил, как нью-йоркский
таксист. - Будет чертовски унылый день, а я получил одно вещество, которое
хочу опробовать в нашей шайке.
   - Не так-то просто, - сказала Александра, - найти няню на субботу. Дети
с утра должны идти в школу.  И  захотят  остаться  дома  и  смотреть  Арчи
Банкера. -  В  своем  беспрецедентном  сопротивлении  она  услышала  гнев,
посеянный в ее душе Джейн Смарт, который подпитывал теперь ее  собственные
жилы.
   - Брось. Эти твои детки - взрослые, зачем им няня?
   - Я не могу взвалить троих младших на Марси, они  ее  не  слушаются.  К
тому же она может поехать к друзьям,  и  я  не  вправе  лишать  ее  этого,
несправедливо обременять ребенка собственными обязанностями.
   - Какого пола друг, с которым она встречается?
   - Это не твое дело. С девочкой, как обычно.
   - Боже,  не  огрызайся  на  меня,  не  я  сделал  тебе  этих  маленьких
грубиянов.
   - Они _не грубияны_,  Даррил.  И  я  действительно  уделяю  детям  мало
времени, можно сказать, пренебрегаю ими.
   Интересно, но его, казалось, совершенно  не  беспокоили  ее  отговорки,
раньше такого не бывало: возможно, это был путь к его сердцу.
   - Кто скажет, - ответил он мягко, - что значит пренебрежение?  Если  бы
моя  мать  побольше  мною  пренебрегала,   я   мог   бы   стать   хорошим,
разносторонним парнем.
   - Ты отличный парень.
   Это прозвучало натянуто, но ей нравилось, что он  пытался  восстановить
доверие.
   - Большое спасибо, мать твою, - ответил он с отталкивающей грубостью. -
Ладно, увидимся, когда приедешь ко мне.
   - Не будь таким самоуверенным.
   - Кто самоуверенный? Я не навязываюсь. В воскресенье, примерно к  семи.
Одежда любая.
   Ее интересовало, почему следующее  воскресенье  должно  быть  для  него
грустным. Она взглянула на календарь, висящий на кухне. Числа в  нем  были
переплетены лилиями.


   Пасхальный вечер превратился в теплую весеннюю  ночь  с  южным  ветром,
затягивающим луну  обратно  в  буйные  бесцветные  облака.  Отлив  оставил
серебряные лужи на дамбе. Молодая, зеленая болотная трава прорастала между
скал,  фары  машины  Александры  раскачивали  тени  между  валунами  и  по
оплетенным деревьями воротам. Подъездная  дорога  поворачивала  туда,  где
когда-то гнездились белые цапли, а теперь лежал опавший пузырь  теннисного
корта,  сморщенный  и  отяжелевший,  как  поток  лавы,  потом  ее   машина
взобралась   вверх,   огибая   луг,   окруженный    безносыми    статуями.
Величественный силуэт дома неясно  вырисовывался,  светясь  решеткой  всех
своих окон. Ее сердце поднималось до праздничного трепета всякий раз,  как
она приезжала сюда, ночью или днем. Она ожидала встретить кого-то важного,
кто был ею, она понимала это. Ею  без  прикрас  и  сдерживающих  моментов,
прощенной и обнаженной, с высоко  поднятой  головой,  нормальным  весом  и
открытой для каждого любезного  предложения:  прекрасной  незнакомкой,  ее
внутренним "я". И вся  скука  следующего  дня  не  могла  излечить  ее  от
приподнятого настроения ожидания, которое вызывала усадьба Леноксов.  Твои
заботы испаряются в прихожей, где тебя встречает сернистый запах  и  стоит
настоящая слоновья нога в  качестве  подставки  для  зонтов,  держа  пучок
старинных набалдашников и ручек, при пристальном взгляде она  превращается
в единый живописный слиток, даже  маленькая  завязка  и  кнопка  застежки,
держащая сложенный зонт, - еще одно комическое произведение искусства.
   Фидель принял ее куртку, мужскую ветровку  на  молнии.  Александра  все
больше находила, что мужская одежда удобнее; сначала  она  стала  покупать
обувь и перчатки, потом вельветовые и  хлопчатобумажные  штаны,  не  такие
тесные в талии, как женские, и, наконец,  красивые,  свободные,  эффектные
мужские куртки, охотничьи и повседневные. Почему им должно быть удобно,  в
то время как мы мучаем себя "шпильками"  и  всеми  остальными  садистскими
ухищрениями рабской моды?
   - Buenas noches, senora, - сказал Фидель. - Es  muy  agradable  tenerla
nuevamente en esta casa [Добрый вечер, сеньора... Очень приятно видеть вас
снова в этом доме (исп.)].
   - Мистер  приготовил  все  к  веселой  вечеринке,  -  сказала  Ребекка,
стоявшая позади него. - О, внизу много перемен.
   Джейн и Сьюки уже были в музыкальной  гостиной,  куда  были  выставлены
несколько стульев с овальными спинками и осыпающейся серебряной  отделкой;
Крис Гэбриел развалился в углу рядом  с  лампой,  читая  "Роллинг  Стоун".
Остальная часть комнаты была освещена  свечами,  свечи  всех  цветов  были
установлены в оплетенных паутиной канделябрах на  стенах,  каждый  мучимый
сквозняком язычок пламени повторялся в  крошечном  зеркале.  Аура  свечных
огней  была  едкого  дополнительного  цвета:  зеленый  поглощал  оранжевое
свечение,  еще  и  постоянно  отражаясь,  как  в   вязкой   борьбе   среди
несмешивающихся  химических  веществ.   Даррил,   одетый   в   старомодный
двубортный смокинг цвета сажи, но с широкими лацканами, подошел и  холодно
поцеловал ее. Даже его слюна у нее на щеке была холодной. Аура Джейн  была
слегка мутной от гнева, а у Сьюки - розовой и веселой, как обычно. Они все
были одеты в свитера и брюки, что совершенно не соответствовало случаю.
   Смокинг придал Даррилу менее пестрый и неуклюжий вид,  чем  обычно.  Он
прочистил свою лягушачью глотку и объявил:
   - Как насчет концерта? Мне тут пришло в голову несколько идей, и я хочу
узнать, как вам, девушки, это понравится. Первый номер  под  названием,  -
замер он на полужесте, его острые мелкие зеленоватые зубы блестели,  очки,
которые он надел в этот вечер,  были  такими  маленькими,  что  оправа  из
светлого пластика, казалось, поймала его глаза в ловушку, -  "Соловей  пел
буги на Беркли-сквер".
   Множество нот слетело с клавиш, как будто играло сразу много рук, левая
рука выдавала низкий неясный ритм, веселый, но темный, как грозовая  туча,
вырастающая прямо над вершинами деревьев, и потом правая рука подхватывала
колеблющиеся прерывистые фразы,  так  что  постепенно  возникала  мелодия,
радуга мелодии. Можно было увидеть ее, туманный английский парк, жемчужное
лондонское небо, танец щекой к щеке, и одновременно услышать  американский
грохот, добротный публичный дом из  песчаника,  с  колокольчиком,  который
могли придумать только на этом континенте в разукрашенных борделях  южного
города  у  реки.  Мелодия  приближалась  к  басам,  бас   пододвигался   и
проглатывал соловья, следовал невообразимо сложный шквал, в то  время  как
казавшееся  бледным  лицо  Ван  Хорна  роняло  пот  на  клавиатуру  и  его
напряженное хрюканье засоряло музыку. Александре  представилось,  что  его
руки - бледные восковые манипуляторы, взлетающие  и  опускающиеся  пальцы,
напрягающиеся сухожилия и мышцы которых срослись с  рычажками,  войлочными
молоточками  и  струнами  рояля,  его  сильный  протяжный  голос   казался
чрезвычайно длинным ногтем.  Музыкальные  темы  отдалялись,  радуга  опять
появлялась в небе, грозовая туча исчезала  в  спокойном  воздухе,  мелодия
снова возникала в странно высоком минорном  ключе,  достигнутом  наклонным
рядом   из   шести   нисходящих,   замирающих   аккордов,   ударяющих   по
обрушивающейся синкопе.
   Тишина, если не считать гула фортепьянной арфы.
   - Эксцентрично, - сказала Джейн Смарт сухо.
   - Правда, дорогой, - убеждала Сьюки хозяина, выставленного на  всеобщее
обозрение и щурящегося  теперь,  когда  напряжение  спало.  -  Никогда  не
слышала ничего подобного.
   - Я чуть не плакала, - искренне добавила Александра, она перемешивала в
себе такого рода воспоминания и  такие  намеки  на  свое  будущее;  музыка
освещает пульсирующим светом своей лампы пещеру нашего существования.
   Даррил казался смущенным их похвалой, готовый раствориться  в  ней  без
остатка. Он встряхнул лохматой  головой,  как  собака,  отряхивающаяся  от
воды, а потом сделал какое-то неуловимое движение, будто поставил на место
свою челюсть теми же двумя пальцами, которыми вытер углы рта.
   - Вроде неплохо получилось, - согласился он. - О кей, а сейчас  давайте
послушаем вот это, под названием "Как высоко плывет луна".
   _Это_ прошло похуже, хотя  действовало  то  же  колдовство.  Колдовство
кражи  и  превращений,  думала  Александра,  нет  искреннего   творческого
возбуждения,  только  смелость   чудовищных   комбинаций.   Третьей   была
представлена нежная мелодия  "Yesterday"  "Битлз",  разбитая  запинающимся
ритмом самбы; она их всех рассмешила, не было того эффекта, что от  первой
вещи, и не было, возможно, и такого намерения.
   - Итак, - сказал Ван Хорн, поднимаясь с места. - Вот какая у меня идея.
Мой друг в Нью-Йорке сказал, что  контактирует  с  администратором  студии
звукозаписи, и, если я разработаю дюжину таких вещей, возможно, мы  сможем
достать бабки, чтобы поддержать это учреждение на плаву. Итак, каково ваше
мнение?
   - По-моему, это необычно, - высказалась Сьюки, ее полная  верхняя  губа
прикрыла нижнюю с выражением серьезности, что,  тем  не  менее,  выглядело
так, будто она насмешничает.
   - Что необычно? - спросил Ван Хорн, его лицо болезненно искривилось.  -
Тайни Тим был необычным. Либерас  был  необычным.  Ли  Харви  Освальд  был
необычным. Чтобы привлечь хоть какое-то внимание в наше время, нужно  быть
не от мира сего.
   - Этому учреждению нужны бабки? - спросила Джейн Смарт резко.
   - Ну, мне так сказали, дорогуша.
   - Кто? - спросила Сьюки.
   - Да кое-кто, - рассеянно сказал он, глядя, прищурившись, сквозь  пламя
свечей,  как  будто  не  мог  видеть  ничего,  кроме   их   отражений.   -
Представители банкиров. Будущие партнеры.  -  Внезапно  он  раскланялся  в
шутовской манере фильма ужасов, приседая в своем старом  черном  смокинге,
как хромой, его ноги производили неверные движения, как  прикрепленные  на
шарнирах. - Хватит о делах, - сказал  он.  -  Пошли  в  гостиную.  Давайте
напьемся.
   Что-то замышлялось. Александра почувствовала какой-то толчок:  появился
необъятный, гладкий  склон  депрессии  -  будто  внутри  у  нее  открылась
автоматическая дверь, управляемая датчиком, спрятанным в сознании,  и  уже
ничто не могло ее спасти от  надвигающейся  тьмы  -  ни  сладкий  сон,  ни
таблетки, ни солнечное утро. Ее жизнь была замком из песка, и  она  знала,
что все, увиденное ею сегодня, обернется печалью.
   Ужасные, покрытые пылью творения поп-арта  в  гостиной  были  печальны,
несколько флюоресцентных ламп в  светильниках  наверху  отсутствовали  или
мигали с жужжанием. В большой длинной комнате нужно  было  собрать  больше
людей, чтобы она неожиданно наполнилась  весельем,  для  которого  и  была
создана; комната показалась Александре редко  посещаемой  церковью,  вроде
тех, что пионеры Колорадо построили у  горных  дорог  и  в  которые  никто
никогда больше не  заглядывал.  Это  скорее  упадок,  чем  отречение,  все
слишком заняты заменой свечей в своем грузовом пикапе или  восстановлением
сил после субботней ночи, места для  парковки  заросли  травой,  скамьи  с
подставками все еще хранили в себе сборники церковных гимнов.
   - Где Дженни? - спросила она вслух.
   - Леди еще убирается в  лаборатории,  -  сказала  Ребекка.  -  Она  так
трудится, что я беспокоюсь за ее здоровье.
   - Как там идут дела? - спросила  Сьюки  у  Даррила.  -  Когда  я  смогу
покрасить крышу киловаттами? Люди до сих пор останавливают меня на улице и
спрашивают об этом, потому что я писала о вас статью.
   - Да, - проворчал он, подобно чревовещателю, голос исходил из какого-то
колодца рядом с его головой, - и те  старые  дураки,  которым  ты  продала
старый хлам Гэбриела, ругают мою идею, как я слышал. Пошли они на х... Они
смеялись   над   Леонардо.   Они   смеялись   над    парнем,    изобретшим
застежку-молнию, дьявол, как там его звали? Он один из  невоспетых  гениев
изобретательства.  Впрочем,  я  задавался   вопросом,   не   окажутся   ли
микроорганизмы  нужным  способом  достижения  цели?   Нужно   использовать
механизм, который всегда под рукой и  самовоспроизводится.  Биотехнология:
знаете,  кто  впереди  в  технологии  добычи  природного  газа?   Китайцы,
представляете себе?
   - А не можем ли мы использовать меньше электричества? - спросила Сьюки,
по привычке беря интервью. - И  больше  прилагать  собственных  сил?  Ведь
никому не нужен, например, разделочный электронож.
   - Нужен, если он есть у вашего соседа, - сказал Ван Хорн. - А потом вам
понадобится еще один, чтобы заменить первый. И еще один.  И  еще.  Фидель!
Deseo beber! [Хочу выпить! (исп.)]
   Слуга в пижаме цвета хаки, жалкой, бесформенной да еще и с  намеком  на
военную угрозу, принес  напитки  и  блюдо  с  huevos  picantes  [яйца  под
пикантным соусом (исп.)] и пальмовыми ядрами.  В  отсутствие  Дженни,  что
удивительно, беседа тянулась медленно, они успели привыкнуть  к  ней,  как
привыкают к тому, перед  кем  можно  хвастаться,  кого  можно  развлекать,
шокировать и наставлять. Им не хватало ее молчания  и  широко  распахнутых
глаз. Александра,  в  надежде,  что  искусство,  любое  искусство,  сможет
остановить непрерывное истечение меланхолии,  двигалась  между  гигантских
гамбургеров и керамических мишеней для дротиков, как будто никогда  раньше
их не видела; она  и  в  самом  деле  видела  не  все.  На  четырехфутовом
постаменте из крашеной черной фанеры, под прозрачным  колоколом  покоилась
иронически-реалистическая  копия  -   трехмерный   Уэйн   Тибо   -   белый
глазированный свадебный торт. Тем  не  менее  вместо  привычных  жениха  и
невесты на самом верху стояли  две  обнаженные  фигуры,  женская  розовая,
белокурая  и  округлая,  и  черноволосая  мужская  более  темного  оттенка
розового,  но  с  мертвенно-белым  полуэрегированным  пенисом   длиной   в
сантиметр. Александру интересовало,  что  за  материал  использовался  для
этого сооружения: торту не хватало  литой  бронзы,  а  также  покрытия  из
обливной керамики. Она  решила,  что  это  акриловый  гипс.  Никто,  кроме
Ребекки, несущей тарелку маленьких крабов, фаршированных пастой  хихи,  не
мог  ее  видеть,  и  Александра   подняла   колокол   и   дотронулась   до
глазированного края. Нежный кусочек его  отломился  под  ее  пальцем.  Она
взяла палец в рот. Сладко. Он был действительно покрыт глазурью, настоящий
торт, и свежий.
   Даррил, широко и размашисто жестикулируя,  обрисовывал  Сьюки  и  Джейн
другой подход к вопросам энергетики.
   - Геотермальная энергетика, если вырыть шахту. А почему,  черт  возьми,
нет? В Альпах  каждый  день  роют  туннели  тридцатикилометровой  длины  -
единственная  проблема,  чтобы  не  сгорел  трансформатор.  Металл   будет
плавиться, как оловянные солдатики на Венере. А знаете,  каков  ответ?  Он
невероятно  прост.  Камень.  Нужно  делать  все  машины,  все  приводы   и
газотурбины из камня. Это возможно! Можно резать гранит так же хорошо, как
фрезеровать сталь. Можно отливать пружины из цемента,  представляете?  Все
происходит на уровне элементарных частиц.  И  в  металле  так  же,  как  в
кремне, когда наступил бронзовый век.
   Другое творение, которое Александра раньше не замечала, было  блестящей
обнаженной  женщиной-манекеном  без  обычно  матовой  кожи   и   подвижных
конечностей на шарнирах,  произведение  Кайенхольца,  обладавшее  присущей
этому мастеру резкостью, но привлекательное и  незначительно  отличающееся
по манере от Тома Вессельмана. Женщина нагнулась как будто для того, чтобы
ее трахнули сзади, с лицом бессмысленным и ласковым  и  спиной  достаточно
ровной, чтобы служить столешницей. Ложбина ее  позвоночника  была  прямой,
как желоб для стока крови на колоде мясника. Ягодицы напоминали два  белых
мотоциклетных шлема, соединенных воедино.  Статуя  взволновала  Александру
богохульным упрощением ее собственных женских форм.  Она  взяла  еще  один
бокал "Маргариты" с подноса Фиделя, добавила соли  (это  миф  и  абсурдная
клевета, что ведьмы терпеть не могут соль; селитра и жир из печени трески,
которые  ассоциируются  с  христианской  добродетелью,  вот  чего  они  не
выносят) и подошла к хозяину.
   - Я что-то сегодня возбуждена, и в то же время мне немного  грустно,  -
сказала она. - Хочу принять ванну, выкурить свой джойнт и ехать  домой.  Я
поклялась няне, что вернусь  в  половине  одиннадцатого.  Это  была  пятая
девушка, которую я пыталась нанять, и я слышала, как мать кричала  на  нее
во дворе. Родители не хотят, чтобы их дети приближались к нам.
   - Ты разбиваешь мое сердце, - сказал Ван Хорн, потный и смущенный после
того, как заглянул в геотермальную топку. - Не торопи события. Я чувствую,
что  недостаточно  выпил.  У  нас  все  рассчитано.  Дженни  должна  скоро
спуститься.
   Александра увидела новое выражение в мутных, налитых кровью глазах  Ван
Хорна: он казался напуганным. Но что могло его напугать?
   Неслышно ступая по изогнутой, покрытой ковром лестнице, вошла, наконец,
в длинную комнату Дженни. Ее волосы были убраны назад, как у Эвы Перон,  и
одета она была в дымчато-голубой банный  халат  до  пола.  Над  каждой  ее
грудью халат был декорирован тремя вышитыми вставками, похожими на большие
бутоньерки, они  напомнили  Александре  военные  шевроны.  Лицо  Дженни  с
широким,  округлым  челом  и  решительным  заостренным  подбородком  сияло
чистотой и отсутствием косметики, даже улыбка не украшала его.
   - Даррил, не напивайся, - сказала  она.  -  Ты  становишься  еще  более
бестолковым, когда пьян.
   - Но и _вдохновенным_, - сказала Сьюки с  привычной  живостью,  пытаясь
найти верный тон с этой новой женщиной на новом месте,  которая  как-никак
была на ее попечении.
   Дженни ее проигнорировала, оглядываясь поверх голов:
   - Где же малыш Крис?
   Ребекка сказала из своего угла:
   - Юноша в библиотеке, читает журналы.
   Дженни сделала два шага вперед и сказала:
   - Александра, смотри. - Она развязала пояс и  откинула  полы,  открывая
белое тело с его округлостями, слоями детского  жирка  и  облачком  мягких
волос размером меньше мужской руки.  Она  попросила  Александру  осмотреть
полупрозрачный нарост под ее грудью. - Как тебе кажется, он  увеличивается
или я это придумала? И еще здесь, -  сказала  она,  заведя  пальцы  другой
женщины себе под мышку. - Чувствуешь небольшую шишку?
   -  Трудно  сказать,  -   ответила   Александра,   взволнованная   таким
прикосновением, случавшимся в насыщенной парами темноте ванной комнаты, но
не здесь, в голом свете флюоресцентных ламп. - Во всех нас полно маленьких
опухолей просто от рождения. Я ничего не чувствую.
   - Ты не сконцентрировалась, - сказала Дженни и жестом, который в другой
ситуации мог показаться любовным, взяла запястье Александры в свои  пальцы
и положила ее ладонь себе под мышку. - Здесь тоже что-то  похожее.  Лекса,
пожалуйста, сосредоточься.
   Небольшая щеточка сбритых  волос.  Шелковистость  наложенной  пудры.  А
глубже  -  шишки,  вены,  железы,  узлы.  Ничего  нет  в  природе   совсем
однородного, вселенная была сделана на скорую руку.
   - Больно? - спросила Александра.
   - Вроде нет. Но _что-то_ чувствуется.
   - Думаю, что все будет в порядке, - заявила Александра.
   - Может, это как-то связано вот с этим? - Дженни подняла  свою  крепкую
коническую  грудь,  чтобы  затем  показать  прозрачный  нарост,  крошечную
цветную капусту или искаженную морду мопса из розовой плоти.
   - Не думаю. У всех женщин есть такое.
   Неожиданно Дженни нетерпеливо запахнула  халат  и  стянула  туго  пояс.
Затем повернулась к Ван Хорну:
   - Ты им сказал?
   - Дорогая, дорогая, - произнес он, вытирая углы улыбающегося рта  двумя
дрожащими пальцами. - Мы должны сделать это торжественно.
   - У меня сегодня от дыма болит голова, и, думаю,  уже  было  достаточно
церемоний. Фидель, принеси  мне  стакан  содовой  воды,  aqua  gaseosa,  о
horchata, por favor. Pronto, gracias  [Газированной  воды  или  фруктовой,
пожалуйста. Быстро, спасибо (исп.)].
   - Свадебный торт! - воскликнула Александра, похолодев от своей догадки.
   - Занервничала, Сэнди? - сказал Ван Хорн. - Ты же  попробовала  его.  Я
видел, как ты сунула в него палец и облизала, - поддел он.
   - Это так не похоже на Дженни. Я все еще не могу  поверить.  Знаю,  что
все правда, но не могу поверить.
   - Лучше вам поверить этому, леди. Мы с девочкой поженились вчера днем в
три тридцать. У самого ужасного маленького мирового судьи в Аппонауге.  Он
заикался. Никогда не думал, что заика может получить лицензию.  "В-в-в-ам,
В-в-в-в-в..."
   - Ох, Даррил, не может быть! - крикнула Сьюки, так сильно растянув губы
в невеселой улыбке, что стали видны углубления в ее верхней десне.
   Джейн Смарт возмущенно шипела, сидя рядом с Александрой.
   - Как вы могли так поступить с нами? - спросила Сьюки.
   Это  "с  нами"  удивило  Александру,  у  нее  от  подобного   заявления
прихватило живот.
   - Так скрытно, - продолжала Сьюки, обычно  веселое  выражение  ее  лица
стало несколько напряженным.  -  Мы  хотя  бы  устроили  вечеринку,  чтобы
преподнести подарки невесте.
   - Или привезли бы с собой в кастрюльках горячие  блюда,  -  бравировала
Александра.
   - Ей удалось, - казалось, Джейн говорит  сама  с  собой,  но,  конечно,
чтобы услышали Александра и остальные. - Фактически ей удалось победить.
   Дженни защищалась, щеки у ней разгорелись:
   - Да не удалось, это получилось  само  собой,  я  все  время  здесь,  и
естественно...
   - Естественно, естество пошло своим отвратительным естественным  путем,
- болтала Джейн.
   - Даррил, что вы в ней  нашли?  -  спросила  его  Сьюки  дружелюбным  и
твердым голосом репортера.
   -  Знаете,  -  застенчиво  отвечал  он,  -  обычная  вещь.   Захотелось
остепениться. Почувствовать уверенность в будущем. Взгляните на  нее.  Она
прекрасна.
   - Чушь, - медленно прошипела Джейн Смарт.
   - Со всем уважением к вам, Даррил.  Я  люблю  нашу  малышку  Дженни,  -
сказала Сьюки, - но она же глупышка.
   - Ну, хватит, что это за вечеринка получается?  -  беспомощно  вымолвил
здоровяк, рядом с ним невеста, облаченная в  халат,  даже  не  вздрогнула,
укрывшись, как всегда, за хрупким щитом невинности и невежеством  мещанки.
Не то чтобы ее мозг был менее развит, чем у них, возможности там  были  те
же, но он был похож на клавиатуру арифмометра в  сравнении  с  клавиатурой
пишущей  машинки.  Ван  Хорн  пытался   сохранить   чувство   собственного
достоинства. - Слушайте, вы, суки, - сказал он. - Почему вы считаете,  что
я вам чем-то обязан? Я принимал вас у себя, кормил и хоть как-то скрашивал
вашу паршивую жизнь...
   - Кто же сделал ее паршивой? - быстро спросила Джейн Смарт.
   - Только не я. Я в городе недавно.
   Фидель принес поднос с бокалами шампанского. Александра взяла  бокал  и
выплеснула его содержимое, метя Ван Хорну  в  лицо,  но  редкостная  влага
забрызгала только ширинку и одну штанину. Во всяком случае не  она,  а  он
почувствовал  себя  жертвой.  В  ярости  Александра  запустила  бокалом  в
скульптуру из перекрученных автомобильных бамперов. На этот раз она хорошо
прицелилась, но бокал превратился в воздухе в деревенскую ласточку, и  она
тут же упорхнула. Тамкин, который вылизывал седалище, терзая жадным языком
крошечное розовое отверстие в обрамлении длинной белой шерсти, оживился  и
устроил  охоту;  с  чрезвычайно  комичной  торжественностью,  свойственной
котам,  широко  раскрыв  зеленые  глаза,  он   крался   по   краю   спинки
закругленного дивана с четырьмя подушками и, дойдя до конца, подпрыгнул  в
воздухе. Птица спаслась, усевшись на висящее облачко из пенопласта  работы
Марджори Страйдер.
   - Эй, я все это представлял себе совсем иначе, - посетовал Ван Хорн.
   - Как же вы себе это _представляли_, Даррил? - спросила Сьюки.
   - Как дружескую вечеринку. Мы думали, вы будете до  чертиков  довольны.
Вы свели нас. Как купидоны. Вы вроде как подружки невесты.
   - Я _никогда_ не считала, что они будут довольны, - поправила Дженни. -
Я просто не представляла себе, что они будут так грубы.
   - А почему бы им не _быть_ довольными? - Ван Хорн  просительно  вытянул
свои странные резиновые руки ладонями кверху, и  он,  и  Дженни  выглядели
сейчас как живой портрет супружеской четы. - Мы тоже  порадуемся  за  них,
когда приедет какой-нибудь простак, и на них будет спрос.  В  том  случае,
хочу сказать, если эти ревнивые бабы не сгорят к тому  времени  в  напалме
вместе со  своим  проклятым  миром.  Какими  же  вы  оказались  дьявольски
ограниченными. Такими, как все.
   Сьюки смягчилась первой. Возможно, ей просто захотелось перекусить.
   - Ладно, - сказала она. - Давайте есть торт. Лучше разделаемся с ним.
   - Самый лучший. "Бежевый Ориноко".
   Александра не могла не рассмеяться.  Даррил  был  таким  потешным  -  и
полным надежд, и разочарованным одновременно.
   - Не может быть.
   - Конечно, может, если  ты  знаком  с  нужными  людьми.  Ребекка  знает
парней, они ездят в этом безумно ярком фургоне из Провиденса. La creme  de
la crooks [крем плутов (фр.-англ.)], честно. Слетайтесь сюда. Удивительно,
что творит прилив!
   Так он помнит: как она бросила вызов ледяному приливу в тот день, а  он
стоял на далеком берегу и кричал: "Вы умеете летать!"
   Торт  поставили  на  похожую  на  стол   спину   присевшей   обнаженной
скульптуры,  и  все  расселись  в  кружок.  Марципановые  фигурки   сняли,
разломали и раздали каждому.  Александре  -  как  своеобразная  награда  -
достался половой член. Даррил пробормотал:
   - Hoc est enim corpus meum [ведь это тело мое (лат.)], - раздавая куски
торта; над шампанским он произнес нараспев: - Hic est enim calix sanguinis
mei [ведь это чаша крови моей (лат.)].
   Дженни сидела напротив  Александры,  ее  розовое  лицо  сияло;  она  не
сдерживала своей радости, она торжествовала,  и  Александра  почувствовала
вдруг сердечный трепет, словно это была она  сама  в  молодости.  Все  они
брали руками кусочки торта и кормили друг друга, скоро  от  торта  остался
лишь многоярусный  скелет,  объеденный  шакалами.  Потом  они  взялись  за
перепачканные руки, повернулись спиной к присевшей статуе -  на  ее  левой
ягодице  Сьюки  помадой  и  глазурью  нарисовала  ухмыляющуюся  рожицу   с
неровными зубами - и стали водить хоровод, как  в  старину:  "Emen  hatan,
Emen hetan" [аминь], "Har, har, diable, diable, saute ici, saute la,  joue
ici, joue la" [хар, хар,  дьявол,  дьявол,  ветер  меняется  здесь,  ветер
меняется там, стена здесь, стена там (фр.)].
   Джейн,  захмелевшая  больше  других,  пыталась   спеть   вместо   этого
труднопроизносимые куплеты песни песней времен английского короля Якова  I
"Тинклтам Танклтам", но от смеха и алкоголя ей совсем изменила память. Ван
Хорн  жонглировал  сначала  тремя,  потом   четырьмя   и   наконец   пятью
мандаринами, его руки слились в одно мелькающее пятно.  Кристофер  Гэбриел
высунул голову из библиотеки, чтобы узнать  причину  неуместного  веселья.
Шидель теперь приносил то и дело маринованные  плоды  кэпибара.  Вечеринка
удалась. Но когда Сьюки предложила всем  пойти  принять  ванну,  Дженнифер
объявила:
   - Вода спущена. Ванна покрылась  налетом,  и  мы  ожидаем  человека  из
"Наррангасетской компании по очистке бассейнов", чтобы  он  обработал  тик
фунгицидом.
   Поэтому Александра заявилась домой раньше, чем ее  ожидали,  и  застала
няню внизу в объятиях дружка на диване. Она попятилась из  комнаты,  вновь
зашла минут через десять и заплатила смущенной девушке. Та была  из  семьи
Арсено и жила в  центре,  она  сказала,  что  друг  довезет  ее  до  дома.
Следующим движением Александры было подняться наверх, войти на цыпочках  в
комнату Марси и убедиться, что дочь, которой  было  семнадцать  и  которая
выглядела взрослой женщиной, спит невинным сном. Но и много  часов  спустя
той  ночью  ей  представлялись  белые  бедра  дочки  Арсено,   обхватившие
волосатые ягодицы незнакомого парня, спустившего джинсы  ровно  настолько,
чтобы освободить гениталии, а она была совсем голой, и эта картина сияла в
голове Александры, подобно луне, выплывающей из разорванных грозовых туч.


   Они встретились, все трое, почти как в прежние  времена  дома  у  Джейн
Смарт, в сельском домике в районе  Коув.  Когда-то  они  с  Сэмом  владели
прелестным особняком в викторианском стиле, где  было  тринадцать  комнат,
особые коридоры для слуг, деревянная резьба и  хрустальные  люстры  работы
Тиффани. То было в их лучшие  дни  на  улице  Вейн,  за  один  квартал  до
Дубравной улицы, подальше от воды. Теперешнее  жилище  Джейн  представляло
собой построенный на разных уровнях сельский дом на стандартном участке  в
четверть акра, выложенные галькой стены были покрашены  в  ядовито-голубой
цвет. Прежний владелец - инженер-механик, занятый неполную рабочую неделю,
уехавший в конце концов в поисках работы в Техас, тратил свободное время -
а его у него было в избытке -  на  отделку  своего  домишка  под  старину,
встраивая сосновые шкафчики с ящиками и полками и прилаживая ложные  балки
коробчатого сечения и узловатые деревянные панели со следами стамески.  Он
даже установил электрические  выключатели  в  форме  деревянных  ручек  от
насоса,  а  унитаз  в  туалете  закрепил  дубовыми  бочарными  заклепками.
Несколько стен были увешаны старыми плотницкими инструментами:  рубанками,
лучковыми пилами и стругами, а маленькая прялка была хитроумно  вделана  в
перила на лестничной площадке, где квартира расходилась на разные  уровни.
Джейн унаследовала этот вычурный приют пуританства без  особого  протеста,
но небрежение ее и детей  медленно  разрушало  все  аляповатые  ухищрения.
Вырезанные ножом выключатели в спешке с треском ломались. Одну заклепку  в
унитазе сбили, и все они  обрушились.  Джейн  давала  уроки  фортепьяно  в
дальнем конце длинной гостиной, смежной с кухней-столовой и  ее  каморкой,
только на шесть ступенек выше. На полу гостиной, не покрытой ковром,  были
заметны разрушительные следы злой фурии: нога виолончели  оставляла  ямку,
где бы Джейн ни ставила свой стул и пюпитр. А она путешествовала  по  всей
комнате, а не  играла  в  одном  определенном  месте.  Но  этим  ущерб  не
ограничивался; повсюду в довольно новом  домике,  построенном  из  зеленой
сосны и дешевых материалов, по  шаблону,  как  серия  танцев,  исполненных
строительными рабочими, были заметны следы  недолговечности,  царапины  на
краске, дыры в штукатурке и выпавшие  плитки  на  кухонном  полу.  Ужасный
доберман-пинчер Рэндольф сжевал  подножки  у  кресел  и  поцарапал  своими
когтями деревянные двери. Джейн действительно жила  в  каком-то  непрочном
мире, состоящем из музыки и злости.
   - Итак, что мы предпримем? - спросила Джейн, когда наполнились бокалы и
прошел первый снегопад сплетен, - ведь сегодня могла быть только одна тема
для обсуждения: поразившая и оскорбившая их женитьба Ван Хорна.
   - Как она была самоуверенна и непринужденна  в  своем  длинном  голубом
халате, - сказала Сьюки. -  Я  ненавижу  ее.  Подумать  только,  именно  я
привела ее тогда поиграть в теннис. Я себе этого не прощу. - Она бросила в
рот пригоршню соленых орешков.
   - И она неплохо играла, помнишь? - сказала Александра. - Целый месяц  у
меня на бедре не проходил синяк.
   - Это о чем-то говорит, - сказала Сьюки, снимая с нижней  губы  зеленую
скорлупку. - Что она не была беспомощной куколкой, какой казалась.  Просто
я чувствовала себя виноватой в том, что случилось с Клайдом и Фелисией.
   - Ох, прекрати, - настойчиво произнесла Джейн. - Ты не чувствовала себя
виноватой, как  можно  чувствовать  себя  виноватой?  У  Клайда  помутился
рассудок не потому, что ты с ним совокуплялась, и не ты  устроила  Фелисии
весь этот ужас.
   - У них было взаимовыгодное соглашение,  -  сказала,  взвешивая  слова,
Александра. - Сьюки слишком хорошо относилась к Клайду, и это  вывело  его
из душевного равновесия. У меня с Джо та  же  проблема,  если  не  считать
того, что я просто отхожу от него.  Тихонько.  Чтобы  разрядить  ситуацию.
Люди, - она задумалась. - Люди так несдержанны.
   - Неужели ты не испытываешь ненависти? - спросила Сьюки  Александру.  -
Мы-то все понимали, что он должен был стать твоим, если  вообще  чьим-либо
среди нас троих, когда пройдет новизна и все  приестся.  Разве  не  _так_,
Джейн?
   - Не так, - последовал вполне определенный ответ. - Даррил и я, мы  оба
музыкальны. И развращены.
   - А кто говорит, что Лекса и я не развращены? - запротестовала Сьюки.
   - Вам нужно еще поработать над этим, - сказала Джейн. - А  вообще  ваше
положение лучше моего. Вы не скомпрометировали себя так, как я.  Для  меня
не существует никого, кроме Ван Хорна.
   -  А  я  думала,  что  ты  встречаешься  с  Бобом  Осгудом,  -  сказала
Александра. - Помнишь, ты сама говорила.
   -  Я  говорила  только,  что  даю  его  дочери  Деборе  уроки  игры  на
фортепьяно, - сухо ответила Джейн.
   Сьюки засмеялась:
   - Ты бы видела, какой у тебя сейчас спесивый вид. Как у  Дженни,  когда
она назвала нас грубыми.
   - А разве она им не  помыкает?  -  холодно  спросила  Александра.  -  Я
поняла, что они поженились, как только она вошла в комнату. И он  выглядел
совсем другим, каким-то... остепенившимся. Это было печальное зрелище.
   - Нас _предают_, дорогая, - обратилась Сьюки к Джейн.  -  Но  нам  ведь
ничего не остается, только презирать их и  быть  самими  собой.  По  моему
мнению, сейчас нам будет даже лучше. Я чувствую, что стала  гораздо  ближе
вам обеим. А все эти острые закуски, что готовил Фидель, плохо сказывались
на моем желудке.
   - И все же что мы можем сделать? - задала Джейн риторический вопрос. Ее
черные волосы с пробором посередине упали на глаза, изменив  лицо,  и  она
быстрым движением откинула их назад. - Само собой разумеется, мы можем  ее
hex [заколдовать (от нем. hexen)].
   Это слово, как  падучая  звезда,  неожиданно  прочертившая  небо,  было
встречено молчанием.
   - Ты сама можешь колдовать, если  так  жаждешь,  -  наконец  произнесла
Александра. - Мы тебе не нужны.
   - Нужны. Нужны все трое. Это должно быть не малое колдовство, когда  на
неделю высыпает крапивница и болит голова.
   Помолчав, Сьюки спросила:
   - А что еще у нее _будет_?
   Тонкие губы Джейн плотно сжались, произнося страшное  слово,  латинское
слово, обозначающее "рак".
   - Помните, на последнем вечере, она ясно  сказала,  что  ее  беспокоит.
Когда человек так боится, достаточно крошечного психомеханического толчка,
чтобы опасения воплотились в реальности.
   - Ой, бедняжка,  -  невольно  воскликнула  Александра,  сама  испытывая
похожий страх.
   - Никакая она не бедняжка, - ответствовала Джейн. - Она, - на ее  худом
лице появилось надменное выражение, - миссис Даррил Ван Хорн.
   После паузы Сьюки спросила:
   - А как это подействует?
   - Подействует непосредственно. Александра слепит ее восковую фигурку, а
мы воткнем в нее булавки под нашим энергетическим конусом.
   - Почему я должна ее лепить? - спросила Александра.
   - Очень просто, моя дорогая. Ведь ты скульптор, а не мы. И ты все еще в
контакте с высшими силами. Последнее время мои заклинания действуют только
под углом до сорока пяти градусов. Я пыталась убить  любимую  кошку  Греты
Нефф шесть месяцев назад, когда  еще  встречалась  с  Реем,  и  он  как-то
обмолвился, что в их доме погибли все грызуны. Это вместо кошки!  От  стен
смердело несколько месяцев, а кошка была до отвращения здорова.
   - Джейн, неужели тебе никогда не бывает страшно? - задумчиво произнесла
Александра.
   - Нет, с тех самых пор,  как  я  приняла  себя  такой,  какая  я  есть.
Довольно хорошая виолончелистка, ужасная мать и беспокойная шлюха.
   Обе женщины решительно запротестовали против последнего определения, но
Джейн была непреклонна:
   - У меня довольно хорошая голова, но, когда мужчина на мне  и  во  мне,
меня охватывает возмущение.
   - Просто попытайся  представить,  что  это  твоя  собственная  рука,  -
предложила Сьюки. - Иногда я так и делаю.
   - Или думай, что ты трахаешь его, - сказала Александра. -  Что  он  как
раз то, чем ты забавляешься сейчас.
   - Слишком поздно. Я себе нравлюсь такая,  как  есть.  Если  бы  я  была
счастливее, я не работала бы так плодотворно. Теперь послушайте. Вот что я
сделала для начала. Когда Даррил раздавал марципановые фигурки, я откусила
голову той, что изображала  Дженни,  но  не  проглотила,  мне  удалось  ее
выплюнуть в носовой платок. Вот.
   Она подошла к музыкальному табурету, подняла крышку, вынула  скомканный
носовой платок и со злорадством развернула его у них перед глазами.
   Маленькая гладкая засахаренная головка, обсосанная за несколько  секунд
во рту у Джейн, была похожа на круглое личико Дженни  -  размытые  голубые
глазки с неподвижным взглядом, красивые белокурые волосы гладко  лежат  на
голове,  как  приклеенные,  некоторая  безучастность   выражения,   иногда
выражающая непокорность и вызов и вызывающая, да, вызывающая раздражение.
   - Хорошо, - сказала Александра. - Но нужно что-нибудь  более  интимное.
Лучше всего  кровь.  В  старых  рецептах  упоминается  sang  de  menstrues
[менструальная кровь (фр.)]. И, конечно, волосы. Срезанные ногти.
   - Пуповина, - вступила в разговор Сьюки, ее развезло  от  двух  бокалов
бурбона.
   - Экскременты, - торжественно продолжала Александра, -  хотя  мы  не  в
Африке и не в Китае, здесь их трудно найти.
   - Продолжайте. Не уходите! - сказала Джейн и вышла из комнаты.
   Сьюки смеялась:
   - Мне стоит написать рассказ "Смывной туалет и  конец  колдовства"  для
"Джорнал баллетин" в Провиденсе. Они говорили, что я могу писать  для  них
статьи как независимый журналист, если мне  захочется  вернуться  к  своей
профессии. - Она скинула туфли и, скрестив ноги, села  на  ядовито-зеленый
диван, привалившись к спинке.
   В то время даже женщины средних  лет  носили  мини-юбки.  Сидя  в  этой
кошачьей позе, Сьюки обнажила почти полностью  бедра  плюс  светящиеся,  в
веснушках коленки, белые и гладкие, как яйца. На ней  было  ярко-оранжевое
вязаное шерстяное платье, едва ли  длиннее  свитера,  его  цвет  вместе  с
ужасным зеленым цветом дивана приковывал внимание своей  несовместимостью.
Такое  сочетание  можно  встретить  на  пейзажах  Сезанна,  оно  было   бы
безобразным, не будь  таким  странно  и  смело  прекрасным.  У  Сьюки  был
захмелевший вид, влажные глаза поблескивали, помада стерлась, сохранившись
лишь на контурах губ,  потому  что  она  постоянно  улыбалась  и  болтала,
Александра находила это очень сексуальным. Она находила сексуальной  и  не
самую  красивую  особенность  внешности  Сьюки  -  ее  короткий,  толстый,
довольно бесформенный нос. Несомненно,  бесстрастно  размышляла  про  себя
Александра, что со времени женитьбы Ван Хорна ее собственное сердце не  на
месте, и когда они разделят вместе это несчастье, им мало  что  останется,
кроме отчаяния. Она могла не обращать внимания на своих детей, она видела,
что губы их шевелятся, но звуки, вылетавшие изо рта, были  непонятны,  как
будто они говорили на иностранном языке.
   - А разве ты не занимаешься недвижимостью? - спросила она Сьюки.
   - Да, дорогая. Но это _такой_ ненадежный хлеб. Сотни разведенных женщин
бегают по грязи, показывая дома.
   - Тебе удалось продать дом Хэллибредам.
   - Все так, но у меня даже не убавилось долгов. Теперь я опять влезаю  в
долги и впадаю в отчаяние. - Сьюки широко улыбнулась, губы выпятились, как
две подушки, на которые можно присесть. Она похлопала  рядом  с  собой  по
дивану. - Чудно. Пойди сюда и присядь около меня. Я чувствую, что ору.  Ну
и акустика в этом ужасном домишке, не знаю, как она сама себя слышит.
   Джейн поднялась на пол-лестничного марша, туда, на  верхний  этаж,  где
были  спальни,  и  теперь  возвращалась  со   сложенным   льняным   ручным
полотенцем, спрятав  в  нем  какое-то  хрупкое  сокровище.  Ее  аура  была
ослепительно яркого цвета пурпурных  сибирских  ирисов  и  от  возбуждения
пульсировала.
   - Прошлой ночью, - сказала она, - я была  так  расстроена  и  возмущена
всем этим, что не могла уснуть и, в конце концов, встала, натерла все тело
аконитом и кремом для рук "Ноксема" и добавила  чуть-чуть  тонкого  серого
пепла, который остался, когда ставишь плиту на автоматическую  очистку,  и
слетала в дом Леноксов. Было удивительно! Повылезли все весенние квакши, и
чем выше поднимаешься, тем они почему-то слышнее. У Даррила все  еще  были
гости, на стереосистеме  на  полную  мощность  звучала  карибская  музыка,
исполняемая на барабанах из  тонкой  клеенки,  на  проезжей  части  стояли
машины, я не разобрала чьи. Окно в спальне было приотворено на два пальца,
и я осторожно в него проскользнула...
   - Джейн, как опасно!  -  воскликнула  Сьюки.  -  Вдруг  бы  тебя  учуял
Нидлноуз! Или Тамкин!
   Что касается Тамкина, то Ван Хорн клятвенно заверил  их,  что  под  его
пушистой   шкуркой   скрывается   дух   одного   нью-йоркского    адвоката
восемнадцатого века, растратившего имущество своей фирмы  из-за  пагубного
пристрастия к опиуму (он к нему пристрастился во время  приступов  ужасных
зубных болей и нарывов, которые нередко случались во все  века)  и,  чтобы
спасти себя от тюрьмы, а семью от позора, заключившего  сделку  с  темными
силами - после его смерти они забрали душу бедняги. Маленький кот может по
собственному желанию принимать облик пантеры, хорька или крылатого коня.
   - Я обнаружила, что капелька слоновьего слабительного в мази совершенно
уничтожает запах, - сказала Джейн, недовольная тем, что ее прервали.
   - Продолжай, продолжай,  -  упрашивала  Сьюки.  -  Ты  открыла  окно...
Думаешь, они спят на той кровати? Как она к этому относится? У  него  тело
такое  холодное  и  влажное  под  шерстью.  Как  будто  открываешь  дверцу
холодильника, где что-то протухло.
   - Пусть Джейн рассказывает, - сказала Александра материнским тоном.
   В последний раз, когда она пыталась летать, ее астральное тело улетело,
а физическое осталось лежать в постели, такое  маленькое  и  трогательное,
она испытала ужасный приступ стыда в воздухе  и  вернулась  назад  в  свою
тяжеловесную оболочку.
   - Я слышала, как внизу веселились,  -  сказала  Джейн.  -  По-моему,  я
слышала голос Рея Неффа, он пытался  руководить  пением.  Я  нашла  ванную
комнату, ту, которой пользуется она.
   - Откуда ты знаешь? - спросила Сьюки.
   - Я теперь знаю ее манеру. Внешне  она  аккуратная,  а  на  самом  деле
неряха. Везде разбросаны  бумажные  носовые  платки,  перемазанные  губной
помадой, один из тех картонных кружков, в которых держат пилюли, чтобы  не
забыть, в какой день принимать, тут же валяются расчески с  застрявшими  в
них длинными волосами. Между прочим, она их красит. Там на раковине  стоит
целый флакон светлого "Клэрола". И компактная пудра, и румяна, я скорей бы
_умерла_, чем стала всем этим пользоваться. Я ведьма, и знаю это,  и  хочу
выглядеть именно ведьмой.
   - Дорогуша, ты красавица, - сказала ей Сьюки. -  У  тебя  волосы  цвета
воронова крыла. И глаза настоящего орехового  цвета.  И  к  тебе  пристает
загар. Хотела бы я такой  иметь.  Почему-то  никто  не  принимает  всерьез
человека с веснушками.  Считают,  что  я  забавная,  даже  когда  на  душе
паршиво.
   - А что это у тебя в полотенце? - спросила у Джейн Александра.
   - Это _его_ полотенце.  Я  его  украла,  -  сказала  Джейн.  Но  тонкая
монограмма на нем казалась то ли буквой "П", то ли "К".  -  Послушайте,  я
порылась в мусорной корзине  в  ванной  комнате  под  раковиной.  -  Джейн
осторожно развернула розовое ручное  полотенце,  с  паутиной  беспорядочно
перемешанных обрывков интимных вещей: длинные волосы, снятые с расчески  и
скатанные в пушистые комки, смятая бумажная салфетка с рыжевато-коричневым
пятном в центре, квадрат туалетной бумаги с похожим на  вульву  отпечатком
свеженакрашенных губ, клочок ваты от флакона  с  пилюлями,  красная  нитка
пластыря "Бэнд-Эйд", обрезки использованной зубной шелковой нити. -  Лучше
всего, - сказала Джейн, - эти  маленькие  частички  -  видите?  Посмотрите
поближе! Они были в ванне, на дне,  и  застряли  в  кольце.  Она  даже  не
считает  нужным  сполоснуть  ванну  после  мытья.   Я   промокнула   ванну
полотенцем. Это волоски с ног. Она брила ноги в ванне.
   - Ох, здорово, - сказала Сьюки. - Ты  ужасная,  Джейн.  Теперь  я  буду
всегда мыть ванну.
   - Как считаешь, этого достаточно? - спросила Джейн  Александру.  Глаза,
которые Сьюки назвала ореховыми, на самом деле были светлее, переливчатые,
как янтарь.
   - Для чего достаточно? - Но Александра  уже  знала,  она  прочла  мысли
Джейн, и это знание раздражило уязвимое  место  в  чреве  Александры,  это
уязвимое место на днях  разболелось,  слишком  многое  в  действительности
приходилось переваривать.
   - Достаточно, чтобы творить чудеса.
   - Зачем меня спрашивать? Колдуйте сами и увидите, как это делается.
   - Ну, нет, дорогая. Я уже говорила, у нас  нет  твоего  -  как  бы  это
сказать - подхода: к самым глубинам. Сьюки и я как булавки и иголки, можем
колоть и царапать, только и всего.
   Александра повернулась к Сьюки:
   - Что вы решили?
   Сьюки попыталась, несмотря на изрядную дозу выпитого виски,  изобразить
работу мысли; верхняя губа прелестно выпятилась  над  слегка  выступающими
зубами.
   - Джейн и я говорили об этом по телефону, немного.  Мы  _действительно_
хотим, чтобы ты тоже участвовала. Мы хотим. Это  должно  быть  единодушно,
как при голосовании. Знаешь, я сама прошлой  осенью  немного  поколдовала,
чтобы ты и Даррил были вместе, и это до  какой-то  степени  сработало.  Но
только до какой-то степени.  Честно  сказать,  дорогая,  думаю,  мои  чары
слабеют. Все  кажется  скучным  и  однообразным.  Я  посмотрела  вчера  на
Даррила, и он выглядит, как побитый, - думаю, боится.
   - Тогда почему бы не отдать его Дженни?
   - Нет, - вставила Джейн. - Нельзя. Она украла его.  Она  одурачила  нас
всех.
   Ее протяжные "с" звучали, как смолистый запах, в длинной,  безобразной,
ободранной комнате. По маленьким лестничным пролетам спускался в  кухню  и
поднимался в спальни отдаленный  бормочущий  звук,  означавший,  что  дети
Джейн  поглощены  телевизором.  Где-то  произошло  еще  одно  убийство  по
политическим мотивам. Президент выступал только  по  официальным  поводам.
Число трупов росло, но также удавалось глубже проникнуть в тыл противника.
   Александра все еще сидела, повернувшись к  Сьюки,  в  надежде,  что  ее
освободят от этой угрожающей неизбежности.
   - Так значит, это ты наколдовала, чтобы мы с Даррилом были вместе в тот
день во время прилива? Он не сам увлекся мною?
   - Конечно, дорогая, - сказала Сьюки, пожав плечами. - Во всяком случае,
кто знает? Я взяла зеленый  садовый  шнур,  чтобы  связать  вас  двоих,  и
проверила его на следующий день  под  кроватью,  а  крысы  все  обглодали,
может, из-за соли, что была у меня на руках.
   - Не очень-то красиво, - сказала Джейн, обращаясь к Сьюки, -  когда  ты
знала, что я сама хотела его.
   Для Сьюки наступила подходящая минута сообщить, что она  больше  любила
Александру, чем Джейн, но вместо этого она сказала:
   - Мы все хотели, но я решила, что  ты  можешь  сама  получить  то,  что
пожелаешь. Так и получилось. Вы все время  были  вместе,  попусту  тратили
время, музицировали, если тебе нравится так это называть.
   Александра почувствовала себя уязвленной.
   - Черт подери. Давайте это сделаем.
   Казалось, проще простого, очистить на земле еще один  крошечный  карман
от бесконечной грязи.
   Стараясь ничего не касаться руками, чтобы туда не попали их собственные
частички - соль и жир с кожи, какая-нибудь  из  множества  их  собственных
бактерий, - все три ведьмы  стряхнули  бумажный  носовой  платок  и  кусок
туалетной  бумаги,  и  длинные  белокурые  волоски,  и  красную  нитку  от
лейкопластыря, и, что  самое  главное,  крошечные  обрезки  волос  с  ног,
прыгавшие  в  волокнах  полотенца,  как  живые   клещи,   в   керамическую
пепельницу, украденную Джейн в "Бронзовом бочонке" в  те  дни,  когда  она
ходила  туда  после  репетиций  вместе  с  Неффами.  Она   добавила   туда
голубоглазую сахарную головку, которую припрятала во рту тогда, на  вечере
у Даррила, и  зажгла  картонной  спичкой  маленький  погребальный  костер.
Бумага вспыхнула ослепительным оранжевым цветом, волоски с треском  горели
синим  огнем,  и  запахло  паленым,  марципановая  головка  свернулась   в
пузырящуюся черную каплю. Дым поднялся до потолка и висел, как паутина, на
искусственной поверхности,  бумажной  сухой  штукатурке,  покрытой  грубым
слоем краски с песком, имитирующей настоящую штукатурку.
   - Теперь, - обратилась Александра к Джейн, -  найдется  у  тебя  старый
свечной огарок? Или, может, где-нибудь  в  ящике  есть  юбилейные  свечки?
Пепел нужно истолочь и перемешать с половиной чашки расплавленного  воска.
Возьми кастрюлю и хорошенько смажь сливочным маслом дно и края. Если  воск
пристанет, колдовство не получится.
   Пока Джейн исполняла в кухне этот приказ, Сьюки положила руку на  плечо
Александры:
   - Дорогая, я знаю, тебе не хочется этого делать.
   Погладив маленькую жилистую руку, Александра  заметила,  что  веснушки,
обильно рассыпанные  на  тыльной  стороне  ладони  и  на  первых  суставах
пальцев, постепенно исчезали у ногтей, словно в  микстуре,  которую  плохо
перемешали.
   - Ох,  нет,  хочу,  -  сказала  она.  -  Это  доставляет  мне  огромное
удовольствие. Это искусство. И мне нравится, что вы обе так в меня верите.
   И, не долго думая, она наклонилась и  поцеловала  Сьюки  в  причудливые
губы-подушечки.
   Сьюки взглянула на нее.  Ее  зрачки  сузились,  когда  тень  от  головы
Александры сдвинулась с ее зеленых радужек.
   - Но тебе нравилась Дженни.
   - Лишь ее тело. Как мне нравятся собственные  дети.  Помнишь,  как  они
пахнут во младенчестве?
   - Ой, Лекса, думаешь, у кого-нибудь из нас еще будут дети?
   Теперь   пришел   черед   вздрогнуть   Александре.   Вопрос   показался
сентиментальным, бесполезным. Она спросила Сьюки:
   - Знаешь, из чего обычно ведьмы делают свечи? Из жира младенцев!
   Она  стояла  на  ногах  не  совсем   твердо.   Александра   по-прежнему
предпочитала водку, которая не отравляет дыхания и в которой не так  много
калорий, но которая и не проходит через организм без всякого эффекта,  как
поток нейтрино. Нужно пойти помочь Джейн на кухне.
   Джейн отыскала старую коробку юбилейных свечек в углу выдвижного ящика,
голубых и розовых. Их расплавили в смазанной маслом кастрюле и  смешали  с
остатками крошечного погребального  костра,  воск  получился  жемчужным  с
розовато-серыми проблесками.
   - Ну, а что найдется у тебя  для  формы?  -  спросила  Александра.  Они
перерыли все в поисках формочек для печенья, отказались от слишком большой
формы для паштета, просмотрели маленькие кофейные чашечки и ликерные рюмки
и остановились на  том,  чтобы  использовать  обратную  сторону  старинной
стеклянной соковыжималки  для  апельсинов,  перевернутая,  она  напоминала
сомбреро с желобком по краю. Александра  положила  ее  кверху  донышком  и
стала осторожно лить горячий воск, он шипел  в  остроконечном  конусе,  но
стекло не треснуло. Она подержала верхнюю часть соковыжималки под холодной
струей из крана и постучала ею о край  раковины,  пока  выпуклый  восковой
конус, еще теплый, не вывалился ей в руку. Она сжала его,  чтобы  он  стал
продолговатым. Начинающая оформляться человеческая фигурка смотрела на нее
из ладони, четыре раза обмятая ее пальцами. - Черт, - сказала она.  -  Нам
стоило сохранить хоть несколько ее волосков.
   - Я посмотрю, может, они прилипли к полотенцу, - сказала Джейн.
   - А нет  ли  у  тебя  случайно  апельсиновых  палочек?  -  спросила  ее
Александра. - Или длинной пилочки для ногтей? Чтобы можно  было  вырезать?
Сошла бы и шпилька. - Джейн улетела. Она  привыкла  выполнять  указания  -
Баха,  Поппера,  целого  сонма  покойников.  В  ее  отсутствие  Александра
объясняла Сьюки: - Вся соль в том, чтобы не взять больше чем нужно. Каждая
крошка сейчас обладает своей магией.
   На магнитной планке висели ножи, и Александра выбрала тупой кривой  нож
с  деревянной  ручкой,  побелевшей  и   размягченной   от   многочисленных
путешествий в посудомоечную машину. Она прорезала в  воске  шею  и  талию.
Крошки упали на суровое полотенце, постеленное на кухонной  стойке.  Держа
на кончике ножа кусочки воска, а в другой руке под ним  зажженную  спичку,
она капала воск на проявляющуюся женскую фигурку, чтобы изобразить  груди.
Выпуклости живота и бедер были созданы подобным же  образом.  Как  обычно,
ступни она сделала совсем маленькими. Остатки воска разогревались, мялись,
разглаживались, и получились ягодички. Все это время у нее  перед  глазами
стоял образ девушки, белое тело которой светилось  рядом  с  ванной.  Руки
были не так важны, они были просто опущены вдоль тела. Кончиком  ножа  она
сделала четкий вертикальный надрез,  обозначив  пол.  Другие  складочки  и
контуры обвела скошенным овальным концом апельсиновой палочки, принесенной
Джейн. Джейн  нашла  еще  один  длинный  волосок,  приставший  к  волокнам
полотенца. Она поднесла его к окну, чтобы рассмотреть,  и,  хотя  отдельно
взятый волос едва ли обладал цветом, он оказался не черным и  не  рыжим  и
светлее и тоньше волоса из пряди Александры.
   - Я совершенно уверена, что это волос Дженнифер, - сказала она.
   - Так  будет  лучше,  -  сказала  Александра.  Голос  у  нее  охрип  от
сосредоточенной работы над фигуркой,  которую  она  лепила.  Краем  мягкой
душистой палочки, которой прокалывают  ягоду  или  оливку  в  бокале,  она
вдавила этот единственный волосок в податливую сиреневую головку.
   - Голова есть, а лица нет, - недовольно сказала Джейн, заглядывая через
плечо Александры. Ее голос сотряс священный энергетический конус.
   - Мы сделаем ей лицо, - прошептала в ответ Александра. - Мы знаем,  кто
это, и создадим его.
   - А я уже чувствую, что это Дженни, - сказала Сьюки,  она  подошла  так
близко, что Александра чувствовала на своих руках ее дыхание.
   - Здесь пригладим, - напевала  под  нос  Александра,  проводя  выпуклой
стороной чайной ложки. - Дженни гла-а-денькая.
   Джейн опять стала критиковать:
   - Она не будет стоять.
   - А ее маленькие женщины никогда не стоят, - вмешалась Сьюки.
   - Ш-ш-ш, - произнесла Александра, охраняя свой  колдовской  настрой.  -
Она должна принять это  лежа.  Вот  как  делают  это  леди.  Мы  принимаем
лекарство лежа.
   Магическим ножом она  сделала  надрезы  на  маленькой  головке  Дженни,
имитируя ее новую прическу под Эву Перон. Недовольство Джейн  относительно
лица  раздражало,  поэтому  она  краем  апельсиновой  палочки   попыталась
очертить округлые глазницы.  Впечатление  от  неожиданного  взгляда  этого
серого комочка было пугающим. Александра ощутила  внизу  живота  свинцовую
тяжесть. Пытаясь творить, мы принимаем  на  себя  первородный  грех,  грех
убийства и необратимости. Острием вилки она проколола  пупок  в  блестящем
лоне фигурки, рожденной, а не сотворенной,  соединенной,  как  все  мы,  с
праматерью Евой.
   - Довольно, - объявила Александра,  с  грохотом  бросив  инструменты  в
раковину. - Быстро. Пока воск совсем не остыл. Сьюки, ты веришь,  что  это
Дженни?
   - Ну... конечно, Александра, можно так сказать.
   - Важно, чтобы _ты_ верила. Держи ее руками. Обеими руками.
   Она так и сделала. Ее тонкие веснушчатые руки дрожали.
   - Говори ей, не улыбайся, говори ей: "Ты Дженни. Ты должна умереть".
   - Ты Дженни. Ты должна умереть.
   - И ты, Джейн. Скажи.
   У Джейн руки были не такие, как у  Сьюки,  и  они  были  разные:  рука,
державшая смычок, толстая и мягкая, рука,  пальцами  которой  она  трогала
струны,  чересчур  развита,  с  золотистыми   ороговевшими   мозолями   на
огрубевших кончиках пальцев.
   Джейн произнесла эти слова таким безразличным решительным тоном, словно
просто читая написанное, что Александра предупредила:
   - Ты должна в это верить. _Это Дженни_.
   Александру не удивило, что, несмотря на всю ее злость, Джейн была самой
слабой из сестер, когда доходило до колдовства; ведь  магия  подпитывается
любовью, а не ненавистью.  Ненависть  -  лишь  ножницы  в  руках,  она  не
способна плести нити симпатии, посредством которой ум и дух  действительно
приводят в движение материю.
   Джейн повторяла заклинание в кухне  сельского  дома,  через  живописное
окно  которой,   заляпанное   затвердевшим   птичьим   пометом,   виднелся
неприбранный двор, тем не менее уже  украшенный  двумя  цветущими  кустами
кизила. Последние лучи солнца  сияли,  как  расплавленное  золото,  сквозь
тонкую листву и сплетения темных колеблющихся ветвей, с узором из  четырех
лепестков на конце каждой ветки. Желтая пластмассовая  ванна,  из  которой
дети Джейн уже выросли, простояла всю зиму под небольшим наклоном у одного
из деревьев, и в ней полумесяцем стояла грязная вода от растаявшего  льда.
Лужайка была бурой, но уже покрылась дымкой новой зелени. Земля оживала.
   Голоса двух других женщин вернули Александру к действительности.
   - И ты, милая, - хрипло сказала ей  Джейн,  отдавая  назад  малышку,  -
произнеси эти слова.
   Женщины  были  исполнены  ненависти,  но   делали   все   основательно.
Александра приказала Джейн со спокойной уверенностью,  торопясь  закончить
обряд:
   - Булавки. Иголки. Даже канцелярские кнопки -  найдутся  в  комнатах  у
детей?
   - Терпеть не могу туда входить, они начнут ныть, что пора обедать.
   - Вели им подождать еще пять минут. Мы должны закончить, иначе...
   - Иначе что? - спросила испуганная Сьюки.
   - Могут быть обратные результаты. Все может случиться. Как бомба у Эда.
Подойдут маленькие старые булавки с головками.  Даже  скрепки  для  бумаг,
если их распрямить. - Она не стала объяснять, для чего -  _чтобы  пронзить
сердце_. - И еще, Джейн. Зеркало.
   Ведь колдовство не получалось в трехмерном измерении, но когда было еще
и отражение в зеркале, астральная сущность простых вещей -  это  еще  одно
существо, прибавленное к реальности.
   - После Сэма осталось зеркало для бритья, я им пользуюсь иногда,  чтобы
подкрасить глаза.
   - Прекрасно. Давай скорее.  Я  должна  сохранить  свой  настрой,  иначе
составные части распадутся.
   Джейн опять упорхнула; Сьюки, стоя рядом  с  Александрой,  пыталась  ее
искусить:
   - А как насчет глоточка? Я выпила всего  один  бокальчик  разбавленного
бурбона, прежде чем взглянуть без страха в глаза действительности.
   -  Вот  она  действительность,  к  сожалению,  Полглотка,  милочка.   С
наперсток водки, остальное долей тоником или "Севен Ап", или водой  из-под
крана, или чем хочешь. Бедная малышка Дженни.
   Когда Александра поднялась по  шести  грязным  ступенькам  из  кухни  в
гостиную  и  взглянула  на  восковую  фигурку,  ей   в   глаза   бросились
несовершенства и асимметрия ее творения -  одна  нога  меньше  другой,  не
поймешь, где бедра, где живот, где ноги, восковые груди слишком велики.  И
кто заставил ее поверить в то, что она скульптор? Даррил. Нехорошо  с  его
стороны.
   Отвратительный доберман,  выскочивший  из  верхнего  холла  в  какую-то
открытую  Джейн  дверь,  быстро  вбежал  в  гостиную,  стуча  когтями   по
непокрытому полу. Его маслянисто-черная шкура была туго натянута,  кое-где
морщила и, как военная форма, была украшена оранжевыми носочками и пятнами
того же цвета на груди и на морде и двумя маленькими  круглыми  пятнышками
над глазами. Истекая слюной, он  уставился  на  сложенные  лодочками  руки
Александры, полагая, что в них что-то съестное. Даже  ноздри  у  Рэндольфа
увлажнились от вожделения, а стоячие уши со  складочками  внутри  казались
продолжением прожорливого кишечника.
   - Это не для тебя, - строго сказала Александра, блестящие черные  глаза
собаки казались такими умными, они изо всех сил пытались ее понять.
   Сьюки  пошла  налить  выпить;  Джейн  поспешила  принести  двустороннее
зеркало для  бритья  на  проволочной  подставке,  пепельницу,  наполненную
разноцветными  кнопками,  и  подушечку  для  булавок  в  виде   маленького
матерчатого яблока. Было без чего-то семь; в семь сменятся телепередачи, и
ребята запросят  есть.  Женщины  поставили  зеркало  на  кофейный  столик,
имитацию рабочего места сапожника, изготовленную тем  инженером-механиком,
что уехал  в  Техас.  В  серебряном  круге  зеркала  все  было  увеличено,
растянуто, по краям не в фокусе, яркое и огромное  в  центре.  По  очереди
женщины держали куклу перед  зеркалом,  как  перед  ненасытной  пастью  из
другого мира, и втыкали в нее булавки и кнопки.
   - _Аурам, Ханлии, Тамсии, Тилинос, Атамас, Зианор, Луонайл_,  -  читала
Александра.
   - _Цабаот, Мессия, Эмануэль, Элким, Эйбор, Иод, Хи, Вю, Хи!_ - звонко и
нараспев произносила Джейн.
   - _Астакот, Адонай, Алга, Он, Эл, Тетраграмматон,  Схима_,  -  говорила
Сьюки, - _Аристон, Анафаксетон_, и затем, я позабыла, что дальше.
   В груди и голову, бедра и живот погружались  острия.  До  слуха  женщин
доносились отдаленные неясные  выстрелы.  Когда  насилие  в  телевизионной
программе  уже  достигало  кульминации,  статуэтка   приобрела   нарядный,
инкрустированный вид, как ощетинившаяся карта военных действий, как  яркая
ручная граната в поп-арте или  как  пышное  одеяние  шамана.  Зеркало  для
бритья давало расплывчатое цветное  отображение.  Джейн  держала  в  руках
длинную иглу, в такую обычно продевают толстую нитку, когда шьют замшу:
   - Кто хочет воткнуть иглу в сердце?
   - Можешь ты, - сказала Александра, глядя вниз, чтобы  приколоть  желтую
кнопку симметрично с другой, словно это было абстрактное  искусство.  Хотя
шею и щеки проткнули, никто  не  осмеливался  воткнуть  булавку  в  глаза,
глядевшие без выражения или полные грусти,  в  зависимости  от  того,  как
падал свет.
   - Ну, нет, вы не спихивайте это на меня, - сказала Джейн  Смарт.  -  Мы
все должны, все трое, поставить палец на булавку.
   Свив  свои  левые  руки  в  змеиный  клубок,  они  вонзили  иглу.  Воск
сопротивлялся, словно внутри него было что-то твердое.
   - Умри, - произнесли одни алые уста, а другие добавили:
   - Прими это! - пока  женщинами  не  овладел  смех.  Игла  легко  прошла
насквозь. На кончике указательного пальца Александры появился кровоточащий
синяк.
   - Нужно было надеть наперсток, - сказала она.
   - Лекса, а что теперь? - спросила Сьюки, тяжело дыша.
   Джейн зашипела, созерцая их общее странное творение.
   - Мы должны скрепить это злодейство, - сказала Александра. -  Джейн,  у
тебя есть фольга?
   Обе женщины захихикали. Александра поняла, что  они  испуганы.  Почему?
Природа  убивает  постоянно,  а  мы  называем  ее  прекрасной.  Александра
испытывала какое-то отупение и скованность, как огромная муравьиная царица
или пчелиная матка, она не замечала окружающего  и  вновь  возрождалась  к
жизни своим духом и волей.
   Джейн принесла  слишком  большой  лист  алюминиевой  фольги,  в  спешке
надорвав его. В холле послышались детские шаги.
   - Теперь пусть каждая плюнет, - быстро скомандовала Александра, положив
Дженни на дрожащий лист. - Плюйте  так,  чтобы  проросло  семя  смерти,  -
настаивала она и плюнула первой.
   Плевок Джейн был похож на кошачье чихание;  Сьюки  отхаркнулась,  почти
как  мужчина.  Александра  сложила  фольгу  блестящей  стороной  вовнутрь,
аккуратно обернула ею фигурку, чтобы не  задеть  булавки  и  не  уколоться
самой.  Получившийся  сверток  был  похож  на  завернутую  для   запекания
картошку.
   Двое детей Джейн, толстый  мальчик  и  худенькая  маленькая  девочка  с
грязным личиком, с любопытством их обступили.
   - Что это?  -  захотела  узнать  девочка.  Носик  ее  сморщился,  учуяв
недоброе. И верхние, и нижние зубы у нее были скреплены  блестящим  резным
украшением из пластинок. Она ела что-то сладкое зеленого цвета.
   Джейн сказала ей:
   - Это проект миссис Споффорд, она  его  нам  показывала.  Очень  тонкий
эксперимент,  и  я  знаю,  она  не  хочет  его  делать  заново,   поэтому,
пожалуйста, не просите ее об этом.
   - Умираю с голоду, - сказал мальчик. - Мы не хотим  больше  гамбургеров
из "Немо", хотим нормальный обед, как у других.
   Девочка пристально изучала Джейн. В профиль  ее  продолговатое  лицо  с
выступающими скулами и резко очерченным носом было похоже на лицо Джейн.
   - Мама, ты пьяная?
   Джейн, с магической быстротой, шлепнула ребенка,  как  будто  они  обе,
мать и дочь, были частями деревянной игрушки, без конца совершавшей одно и
то же движение. Сьюки и Александра, чьи собственные голодные дети  плакали
где-то в темноте, восприняли это как сигнал и  ушли.  Они  остановились  у
кирпичной стены дома, через  широкие  освещенные  окна  выплескивались  на
улицу усиливающиеся шум и крики  семейной  ссоры.  Александра  спросила  у
Сьюки:
   - Хочешь сохранить это?
   Обернутый фольгой сверток в ее руке был теплым.
   Красивая тонкая и ловкая рука  Сьюки  уже  держалась  за  ручку  дверцы
"корве":
   - Я взяла бы, дорогая, но у меня эти крысы или мыши, или что  там  еще,
они объели другую фигурку. Может, они обожают воск?
   Вернувшись в собственный дом, который был больше  защищен  от  уличного
шума Садовой теперь, когда  живая  изгородь  из  сирени  оделась  листвой,
Александра положила принесенный предмет, желая забыть о  нем,  на  верхнюю
полку на кухне, рядом с испорченными малышками, которые у нее  не  хватало
духу выбросить, и с запечатанной банкой, содержащей цветную пыль,  которая
когда-то была дорогим, благонамеренным стариной Оззи.


   - Он ходит с ней повсюду, - рассказывала Сьюки  Джейн  по  телефону.  -
Историческое общество, слушания, посвященные  заповедникам.  Они  выглядят
смешными, пытаясь быть респектабельными. Он даже вступил в  хор  унитарной
церкви.
   - Даррил? Да у него совсем нет голоса, - резко сказала Джейн.
   - Ну, есть, небольшой, вроде баритон. Звучит, как органная труба.
   - Кто тебе это сказал?
   - Роза Хэллибред. Они тоже бывают у Бренды. Даррил, очевидно, пригласил
Хэллибредов к себе на обед, и  Артур  сказал  ему,  что  Даррил  не  такой
сумасшедший, как Артуру поначалу думалось. Было около двух часов утра, они
провели все время в лаборатории, совсем замучив Розу.  Насколько  я  могла
понять, у Даррила новая  идея  -  вывести  какого-то  микроба  в  огромном
водоеме наподобие Большого  Соленого  озера  -  чем  соленее,  тем  лучше,
по-видимому, и этот маленький жучок каким-то образом, просто  размножаясь,
обратит все озеро в гигантскую  батарею.  Они,  конечно,  поставят  вокруг
забор.
   - Конечно, дорогая. Безопасность прежде всего.
   Последовала пауза, во время которой Сьюки пыталась сообразить, было  ли
это сказано с сарказмом,  и  если  да,  то  почему.  Она  просто  сообщила
новость. Теперь,  когда  ведьмы  больше  не  встречались  у  Даррила,  они
виделись не так часто. Официально они не отменили свои четверги,  но  весь
месяц после того, как сотворили заклинание над Дженни,  у  кого-нибудь  из
троих всегда находился предлог не прийти.
   - Ну, а как ты? - спросила Сьюки.
   - Все время занята, - сказала Джейн. - Я постоянно  встречаю  в  центре
Боба Осгуда. - Джейн не клюнула на приманку. - На самом  деле,  -  сказала
она, - я несчастна. Я стояла на заднем дворе, и  на  меня  вдруг  накатила
черная волна, и я поняла, что это связано с  летом.  Все  зеленеет,  цветы
распускаются, и меня осенило, почему я терпеть не могу  лета:  дети  будут
торчать дома целыми днями.
   - Ну, разве ты не злая после этого? - спросила Сьюки. - А я даже  рада,
теперь  они  большие,  и  с  ними  можно  поговорить.  Смотрят  все  время
телевизор... лучше информированы о событиях в мире, чем я  в  свое  время;
хотят уехать во Францию. Говорят, у нас французская фамилия, да и  Францию
они считают цивилизованной страной, которая не  ведет  войн  и  где  никто
никого не убивает.
   - Расскажи им о Жиле де Ре, - сказала Джейн.
   - Я о нем не вспомнила; правда, говорила, что французы первые  устроили
заварушку во Вьетнаме,  а  мы  пытаемся  это  исправить.  С  ними  это  не
проходит. Они утверждают, что мы создаем новые рынки для кока-колы.
   Последовала пауза.
   - Ну, - сказала Джейн. - Ты ее видела?
   - Кого?
   - Ее. Жанну д'Арк, мадам Кюри. Как она выглядит?
   - Джейн, ты меня поражаешь! Откуда ты знаешь? Что я видела ее в центре?
   - Милочка, это ясно по твоему голосу. Да и зачем еще стала  бы  ты  мне
звонить? Как там наша любимая малышка?
   - Она славная, правда. Было как-то неловко. Говорит, что они с Даррилом
очень соскучились и хотели бы, чтобы мы как-нибудь  заглянули  к  ним  без
церемоний. Им не хочется  думать,  что  нам  нужно  присылать  официальные
приглашения, но скоро их пришлют, заверила она. Последнее время  они  были
ужасно заняты очень обнадеживающими опытами  в  лаборатории  и  кое-какими
юридическими  формальностями,  из-за  них  Даррилу  пришлось  съездить   в
Нью-Йорк. Потом она говорила о том, как ей нравится Нью-Йорк, по сравнению
с Чикаго, где ветрено и такая преступность, что никогда не чувствуешь себя
в безопасности, даже в больнице. А Нью-Йорк - это просто несколько  уютных
деревушек, одна на другой. И так далее и тому подобное.
   - Ноги моей больше не будет в этом доме,  -  страстно  поклялась  Джейн
Смарт.
   - Кажется, она и не догадывается, что мы обиделись, что она увела у нас
Даррила прямо из-под носа.
   - Если ты решила, что не виновата, - сказала Джейн, - тебе все нипочем.
Как она выглядит?
   Теперь пришла очередь промолчать  Сьюки.  В  былые  времена  их  беседы
журчали без устали, они плели фразы, нанизывая одна на другую, и каждая из
них, тем не менее, получала от этого удовольствие,  как  подтверждение  их
общности.
   -  Не  очень,  -  наконец  произнесла  Сьюки.  -  Ее  кожа   кажется...
прозрачной... почему-то.
   - Она всегда была бледной, - сказала Джейн.
   - Но это не просто бледность. Как-никак, милая, сейчас все-таки май.  К
этому времени все понемногу загорают. Мы ездили в  прошлое  воскресенье  в
Лунный Камень и просто повалялись в дюнах. Мой нос стал похож на клубнику,
Тоби меня поддразнивает.
   - Тоби?
   - Ну да, Тоби Бергман, он занял в "Уорд" место бедного Клайда и  сломал
на льду ногу этой зимой. Сейчас он уже поправился, хотя нога стала  короче
другой. Он не делает тех упражнений со свинцовым башмаком, которые  должен
делать.
   - Я думала, ты его терпеть не можешь.
   - Это пока хорошенько его не узнала, все-таки  была  в  истерике  после
случившегося с Клайдом. Тоби очень забавный, правда. Он меня смешит.
   - А не слишком он молод?
   - Мы  говорили  об  этом.  В  июне  будет  два  года,  как  он  окончил
Браун-колледж. Он считает, что  я  душой  самая  юная  из  всех,  кого  он
встречал, высмеивает меня за то, что я всегда ем калорийную пищу и  готова
совершать безрассудные поступки, вроде того, что смотрю всю  ночь  ток-шоу
по телевизору.  По-моему,  он  типичный  представитель  своего  поколения,
начисто лишен всяких предрассудков  насчет  возраста  и  национальности  и
всего того, на чем были воспитаны мы. Поверь, дорогая,  он  гораздо  лучше
Эда и Клайда во многих отношениях,  включая  те,  о  которых  говорить  не
принято. Мы ничего не усложняем, просто получаем удовольствие.
   - Класс, -  хрипло  произнесла  Джейн,  подытоживая.  -  А  как  у  нее
настроение, такое же?
   - Она стала менее застенчивая, - задумчиво сказала  Сьюки.  -  Замужняя
женщина и все прочее. Бледная, как я уже сказала, но,  может,  это  просто
вечернее освещение. Мы выпили кофе в "Немо", Дженни, правда, выпила какао,
у нее плохо со сном, и она хочет обойтись без кофеина. Ребекка ее опекает,
она все хотела, чтобы мы попробовали лепешки с черникой, в "Немо" пытаются
переманить к себе приличных клиентов из "Кондитерской". Она едва дала  мне
обменяться новостями, Ребекка то есть. Она чуть-чуть откусила  кусочек,  я
имею в виду Дженни, и спросила, не  могу  ли  я  доесть,  ей  не  хотелось
обижать Ребекку. Правда, я с радостью это сделала, последнее время у  меня
волчий аппетит, не могу себе представить, почему вдруг,  я  ведь  не  могу
забеременеть,  а?  Эти  евреи  такие  страстные.  Она  говорит,  почему-то
последнее время у  нее  совсем  нет  аппетита.  У  Дженни.  Интересно,  не
выведывала ли она, может, я случайно знаю - почему. Может, она  чувствует,
что мы с ней что-то сделали, не знаю. Мне было  ее  жаль,  когда  она  так
извинялась, что у нее нет аппетита.
   - Правда? - заметила Джейн. - Приходится расплачиваться за каждый грех.
   На свете столько грехов, что Сьюки потребовалась  целая  секунда,  пока
она поняла, что Джейн имела в виду грех Дженни, вышедшей замуж за Даррила.


   Утром у нее был Джо, и  произошла  безобразная  сцена.  Джина  была  на
четвертом месяце, и беременность стала заметна, весь город это видел. А  у
детей  Александры  скоро  будут  каникулы,  и  тогда  станут  невозможными
свидания в будни у нее дома. Для нее наступит облегчение,  честно  говоря,
большое облегчение. Не нужно будет больше выслушивать его безответственные
и действительно довольно самонадеянные разговоры  о  том,  что  он  бросит
Джину. Ее тошнило от этих разговоров, они ничего не значили, да она  и  не
хотела, чтобы они что-то значили, сама мысль  о  совместной  жизни  с  Джо
выводила ее из себя и оскорбляла. Он был ее любовником, разве этого мало?
   А завтра он не будет ее любовником. Все когда-то кончается.  Все  имеет
начало и имеет конец. Все знают это, почему же он не знает? Ему  казалось,
что его поджаривают на вертеле.  Джо  вошел  в  раж  и  сильно  ударил  ее
несколько раз по плечу открытой ладонью, чтобы не было так больно, и  стал
голым бегать по комнате, у него было плотное белое тело с двумя  завитками
волос на спине, представлявшимися ей крыльями бабочки (а спинной хребет ее
телом) или облицовкой из тонких мраморных  пластин,  выложенных  так,  что
литые зернистые пятна складывались  в  симметричные  узоры.  На  теле  Джо
волосы росли как-то деликатно и органично, не как  у  Даррила  -  неровным
колтуном. Джо плакал: он снял шляпу и бился головой о дверной  косяк.  Это
выглядело  пародией,  но,  тем  не  менее,  это   было   настоящее   горе,
действительно потеря. Зеленая комната со старинной  деревянной  резьбой  в
стиле  Уильямсбурга,  крупные  пионы  на  занавесках,  прятавшие  в   себе
клоунские  маски,  потолок  в  трещинах,  -  молча,  тайно  наблюдали   за
обнаженными любовниками, составляли частицу  их  печали.  Что  может  быть
ценнее для мужчины, чем то, что его привечают  в  доме,  для  которого  он
палец о палец не ударил, или важнее для женщины, чем ее гостеприимство, ее
радушный прием того, кто считает ее дом своим  только  из-за  силы  своего
полового члена, его  члена  и  всего,  что  к  нему  прилагается:  запаха,
наслаждения и его тяжести. И не нужно выплачивать по закладной,  не  нужно
шантажировать общими детьми, а  просто  принимать  в  собственных  стенах,
оказывать достойный прием, основанный на свободе и равенстве. Джо  не  мог
не мечтать быть вместе и вступить в брак, - он хотел править в собственных
пенатах. Он  унижал  ее  драгоценный  дар  своими  "добрыми"  намерениями.
Страдая, он все больше  и  больше  хотел  Александру,  поражая  ее  своими
эрекциями, а так как у него теперь  оставалось  мало  времени  (утро  было
потрачено на словопрения), она позволила ему овладевать ею его излюбленным
способом, сзади, когда она стояла на коленях. Какая природная сила  в  его
толчках, как он  содрогается,  извергая  семя!  От  всего  эпизода  у  нее
осталось ощущение, что ее скомкали и вывернули, как  полотенце,  снятое  с
сушки, и теперь ее нужно сложить и положить в стопку на свободную полку  в
пустом, залитом солнечным светом доме.
   Дом тоже казался счастливее от его посещения, перед  тем  как  наступит
вечная разлука. В это ветреное и  влажное  время  года  балки  и  половицы
переговаривались  между  собой,  поскрипывали,  а  оконная   рама,   когда
Александра повернулась к ней спиной, вдруг мелко задребезжала,  как  будто
неожиданно вскрикнула какая-то птица.
   Александра пообедала вчерашним салатом -  раскисшими  листьями  латука,
плавающими в холодном растительном масле. Нужно худеть, иначе все лето она
не сможет надеть купальник. Еще один недостаток Джо  -  он  прощал  ей  ее
полноту, как те первобытные люди, что превращали  жен  в  тучных  пленниц,
горы  черной  плоти,  ожидавшие  их  в  соломенных   хижинах.   Александра
почувствовала,  что  уже  похудела,   облегченная   любовником.   Интуиция
подсказала, что сейчас зазвонит телефон. Он зазвонил. Должно  быть,  Джейн
или Сьюки, возбужденные своими злобными намерениями. Но из прижатой к  уху
трубки раздался высокий молодой голос, напряженный от робости,  -  мешочек
страха, пульсирующий теперь в мембране, как горло лягушки.
   - Александра, вы меня избегаете.
   Это был голос, который  Александра  хотела  услышать  меньше  всего  на
свете.
   - Ну, Дженни, мы хотели дать возможность вам с Даррилом побыть  вдвоем.
Мы слышали, у вас есть новые друзья.
   - Да, есть, Даррилу нравится то, что он называет вводом информации.  Но
это совсем не похоже на то, как... было с вами.
   - Ничто не повторяется, - сказала Александра. -  Ручей  течет,  птенец,
вылупляясь, разбивает яйцо. Так или иначе, у тебя все прекрасно.
   - Да нет, Лекса. Что-то совсем не так.
   Ее голос в воображении этой более зрелой женщины поднимался к ней,  как
лицо, которое нужно вытереть - на щеках были песчинки.
   -  С  тобой?  Что-то  случилось?  -  Собственный  голос  был  похож  на
просмоленную парусину или на огромный брезент, его стелют на землю,  а  он
вздувается пузырями  в  тех  местах,  куда  попал  воздух,  мягкой  волной
пустоты.
   - Я все время чувствую себя усталой, - сказала Дженни, - и у  меня  нет
аппетита. Подсознательно я так голодна, что все время мечтаю о  пище,  но,
когда сажусь за стол, не могу заставить себя есть. И еще. Боли приходят  и
уходят ночью. Все время у меня течет из  носа.  Это  действует  на  нервы,
Даррил говорит, что по ночам я храплю, со мной  никогда  этого  раньше  не
случалось. Помните, я пыталась вам показать уплотнения, а вы  не  находили
их?
   - Да, смутно помню.
   Ощущения от тех случайных поисков ужасно  отдались  у  нее  в  кончиках
пальцев.
   - Так вот, их стало больше. В... в паху и на голове, за ушами. Ведь там
лимфатические узлы?
   Уши у Дженни не были проколоты, и она все время теряла маленькие клипсы
в ванной комнате, на черном кафеле среди подушек.
   - Право, не знаю, дорогая. Тебе стоит показаться врачу, если  это  тебя
беспокоит.
   -  Я  была.  У  доктора  Пэта.  Он  отправил  меня  на  обследование  в
Уэствикскую больницу.
   - А обследование что-нибудь выявило?
   - Сказали, что в общем нет, но потом захотели, чтобы я дообследовалась.
Они все такие уклончивые  и  важные  и  говорят  с  тобой  таким  дурацким
голосом, будто ты непослушный ребенок, который  может  описать  их  туфли,
если не держаться на почтительном  расстоянии.  Они  меня  боятся.  Боятся
проговориться, что я очень больна. Они  говорят  что-то  вроде  того,  что
количество белых кровяных телец  "чуть-чуть  выше  нормы".  Знают,  что  я
работала в большом городе в больнице, и потому держат со мной ухо  востро,
но мне ничего не известно о системных заболеваниях. В  основном  я  видела
переломы и  желчные  камни.  Все  бы  пустяки,  если  бы  по  ночам  я  не
_чувствовала_, что что-то не так, что-то во мне происходит. Меня без конца
расспрашивают, не подвергалась ли я радиации. Ну, конечно,  я  работала  у
Майкла Риса, но они так осторожничают, надевают на тебя свинцовый фартук и
сажают в будку с толстым стеклом, когда включают аппарат. Все, что я могла
вспомнить, так это, когда я была маленькая, до переезда в Иствик,  мы  еще
жили в Уорвике, мне очень часто делали рентген зубов, когда их выправляли.
Когда я была девочкой, у меня был ужасный рот.
   - Сейчас у тебя хорошие зубы.
   - Спасибо. Это стоило папе денег, которых у него на самом деле не было,
но ему хотелось, чтобы я была красивой. Он _любил_ меня, Лекса.
   - Уверена, что любил, дорогая, - сказала Александра,  сдерживая  голос;
воздух раздувал брезент, бился  под  ним,  как  дикий  зверь,  сотворенный
ветром.
   - Он меня так любил, - выпалила Дженни. - Как  он  мог  сделать  такое,
повеситься? Как мог он оставить нас с Крисом одних? Даже если бы он  сидел
в тюрьме за убийство, было бы лучше. Ему не дали бы  большого  срока,  тот
ужас, что он сотворил, нельзя было продумать заранее.
   - У тебя есть Даррил, - сказала ей Александра.
   - И есть, и нет. Знаете, какой он. Вы знаете лучше меня, мне  следовало
поговорить с вами, я поспешила. Может,  с  вами  ему  было  бы  лучше.  Он
внимательный, любезный и все такое, но мне он как-то не подходит.  Мыслями
он всегда где-то далеко,  наверно,  занят  своими  проектами.  Александра,
пожалуйста, позвольте мне прийти и поговорить. Я  долго  вас  не  задержу,
правда. Мне просто нужно, чтобы вы меня...  коснулись,  -  заключила  она,
голос  ее  отдалился,  затих  почти  насмешливо,  озвучив  эту   последнюю
откровенную просьбу.
   - Дорогая, не знаю, чего  ты  хочешь  от  меня?  -  решительно  солгала
Александра, стремясь все сгладить, стереть из памяти лицо,  приблизившееся
к  ней  настолько,  что  стали  видны  песчинки.  -  У  меня  нет  никаких
обязательств перед тобой. Честное слово. Ты сделала свой выбор, и я тут ни
при чем. Все прекрасно. У тебя своя жизнь, у меня - своя. Теперь я не могу
быть частью твоей жизни. Просто не могу. Меня на это не хватает.
   -  Сьюки  и  Джейн  может  не  понравиться,  если  мы   встретимся,   -
предположила  Дженни,  чтобы  дать  разумное  объяснение  бесчувственности
Александры.
   - Я говорю только о себе. Я не хочу теперь больше связываться с тобой и
Даррилом. Желаю вам всех благ, но ради самой себя не хочу тебя видеть. Это
было  бы  слишком  болезненно,  говоря  откровенно.  Что  касается   твоих
недомоганий, мне сдается, что  тебя  мучает  собственное  воображение.  Во
всяком случае ты под присмотром врачей, которые  могут  сделать  для  тебя
больше, чем я.
   - Ох. - Далекий голос сжался до размеров точки и зазвучал  механически,
как в телефоне-автомате. - Я не уверена, что это так.
   Когда Александра положила трубку, руки  у  нее  дрожали.  Все  знакомые
уголки в доме и мебель, казалось, отступили от нее в своей безгрешности  и
в то же время остались на своих местах. Она прошла в мастерскую, взяла там
один  из  стульев,  старый  виндзорский  стул  со  стрельчатой  спинкой  и
сиденьем, испачканным красками, сухим гипсом и мягкой глиной, - и принесла
его в кухню. Поставила стул под высокой кухонной полкой, встала на него  и
потянулась, чтобы достать завернутый в фольгу предмет, спрятанный  там  по
возвращении от Джейн в  тот  апрельский  день.  К  своему  удивлению,  она
ощутила тепло в пальцах: под потолком скапливается теплый воздух,  в  этом
все дело, подумала она про себя. Услышав ее движение,  прибрел  из  своего
угла Коул, и она должна была запереть его  в  кухне,  иначе  он  вышел  бы
следом за ней из дома и решил, что сейчас начнется его любимая игра, когда
она что-то бросает, а он приносит.
   Проходя через мастерскую, Александра то и дело  натыкалась  на  тяжелую
арматуру из сосновых планок, пять на десять и  два  с  половиной  на  пять
сантиметров, на перекрученные плечики для одежды  и  проволочную  сетку  -
следы от недавних попыток создать гигантскую  скульптуру,  такую  большую,
чтобы ее можно было установить в общественном месте, таком, например,  как
площадь  Казмиржака.  В  беспорядочно  построенном  доме  прожило   восемь
поколений фермеров, за мастерской находились  сени  с  земляным  полом,  в
старые времена их использовали как сарай для хранения гончарных изделий, а
у Александры здесь был чулан, толстые стены увешаны лопатами,  мотыгами  и
граблями, а пол загроможден  беспорядочно  наставленными  стопками  старых
глиняных горшков, открытыми мешками  с  торфяным  мхом  и  костной  мукой.
Построенные на скорую руку полки были заняты ржавыми  садовыми  совками  и
заставлены  коричневыми  бутылками  с  выдохнувшимися   пестицидами.   Она
отодвинула задвижку на грубо сколоченной двери - две параллельные дощечки,
скрепленные железной скобой,  -  и,  выйдя  на  солнцепек,  понесла  через
лужайку маленький блестящий и теплый сверток.
   За стенами дома буйствовал июнь: лужайку пора было косить, клумбы вдоль
дорожки пропалывать, помидоры и пионы  подвязывать.  Слышно  было,  как  в
тишине движутся челюсти-жвальца насекомых, солнце жгло лицо, и  Александра
чувствовала, как нагревается  ее  толстая  коса.  Болото  позади  дома  за
разваливающимся забором из камня,  увитым  ядовитым  плющом  и  виргинским
вьюнком,  зимой  просматривалось  насквозь,  между   побуревшими   пучками
спутанной  травы  виднелся  голубоватый  пузырчатый  лед.   Летом   болото
представляло собой сплошные заросли из зеленых листьев и  черных  стеблей,
папоротников, лопухов и дикой малины, взгляд не мог проникнуть больше  чем
на несколько метров, ступить туда было невозможно - не позволяли колючки и
хлюпавшая под ногами вода. В детстве, класса до  шестого,  когда  мальчики
уже стесняются играть с девочками, Александра хорошо играла в бейсбол. Вот
и сейчас она отступила назад, размахнулась и бросила заговоренный  сверток
- воск с булавками полетел далеко, будто она швырнула камешек на  луну,  -
так глубоко в эту цветущую синь, как могла. Может, он попадет  на  участок
топкого болота и утонет,  а  может,  черные  дрозды  с  красными  крыльями
расклюют фольгу и украсят ею гнезда. Александре  хотелось,  чтобы  сверток
исчез, чтобы его поглотили, расклевали, чтобы смятенная природа  забыла  о
нем.


   Наконец все трое снова собрались на свой  четверг  в  крошечном  домике
Сьюки в Болиголовом переулке.
   - Ну, разве не здорово! - воскликнула Джейн Смарт, входя с опозданием.
   На ней почти  ничего  не  было:  пластмассовые  босоножки  и  полосатый
ситцевый сарафанчик, лямки были завязаны сзади на  шее,  чтобы  не  мешать
загару. Вся она была ровного кофейного цвета, а стареющая кожа под глазами
осталась морщинистой и белой, на  левой  ноге  выпирала  синевато-багровая
варикозная вена, как маленькая вереница наполовину вылезших из воды  шишек
лохнесского  чудовища  на  нечетких   фотографиях,   демонстрируемых   для
доказательства  его  существования.  Тем  не  менее,  хотя  Джейн  и  была
энергичной толстокожей ведьмой, солнце оставалось ее родной стихией.
   - Бог мой, она выглядит ужасно, - ликовала она,  усевшись  со  стаканом
мартини в одно из потертых кресел. Мартини был как живая ртуть, а  зеленая
оливка повисла в нем, как глаз рептилии с красной радужной оболочкой.
   - Кто? - спросила Александра, на самом деле прекрасно зная, о ком речь.
   - Дражайшая миссис Ван Хорн, конечно, - ответила Джейн. - Даже на ярком
солнце она выглядит, как в помещении, и это на Портовой в  середине  июня!
Она имела наглость подойти ко мне, хотя я старалась незаметно  прошмыгнуть
в "Тявкающую лисицу".
   - Бедняжка, - сказала Сьюки, набивая рот солеными орешками и с  улыбкой
их жуя. Летом  она  красила  губы  помадой  более  спокойного  оттенка,  а
переносица маленького бесформенного носа облупилась, обожженная солнцем.
   - У нее выпали волосы, наверное, от химиотерапии, и она носит платок, -
сказала Джейн. - Довольно кокетливо, правда?
   - Что она тебе сказала? - спросила Александра.
   - Ой, она вся была из этих: "ну, разве не  прелесть",  и  "Даррил  и  я
совсем не видим вас теперь", и "пожалуйста, приходите, мы плаваем сейчас в
заливе". Я отбрила ее, как могла. В самом деле, что за лицемерие. Она ведь
нас смертельно ненавидит, должна ненавидеть.
   - Она упоминала о своей болезни? - спросила Александра.
   - Ни словечка. Все улыбается.  "Какая  прекрасная  погода!",  "Слышали,
Артур Хэллибред купил себе хорошенький  парусник?".  Вот  как  она  решила
обходиться с нами.
   Александра подумала, не  рассказать  ли  им  о  звонке  Дженни,  но  не
решилась, не хотелось, чтобы над просьбой Дженни  смеялись.  А  впрочем...
ведь она по-настоящему предана своим сестрам, обиталищу ведьм.
   - Она звонила мне месяц назад, - сказала она, - вообразила, что  у  нее
везде опухли  железки.  Хотела  повидаться  со  мной.  Словно  я  могу  ее
вылечить.
   - Как странно, - сказала Джейн. - И что же ты ей ответила?
   - Я сказала "нет". Я и в самом деле не хочу  ее  видеть.  Из  этого  не
выйдет ничего хорошего. А что я _действительно_ сделала, признаюсь,  взяла
и зашвырнула проклятую заговоренную куклу в трясину за домом.
   Сьюки выпрямилась на своем месте, чуть не столкнув блюдечко с  орешками
с ручки кресла, но ловко подхватила его:
   - Зачем, радость моя, что за экстравагантная выходка после того, как мы
столько трудились с воском и всем прочим! Ты перестаешь быть ведьмой!
   - Разве? Да какое это имеет значение, если ее уже лечат  химиотерапией?
Боб Осгуд, - самодовольно сказала Джейн, - дружит с доком Пэтом, и док Пэт
говорит, что она просто загадка для него - поражено буквально все: печень,
поджелудочная железа, костный мозг, ушные мочки. Entre  nous  [между  нами
(фр.)], Боб говорит, что, по  мнению  дока  Пэта,  будет  чудо,  если  она
протянет еще два месяца. И Дженни тоже об  этом  знает.  Химиотерапия  для
того только, чтобы успокоить Даррила, он, очевидно, обезумел от горя.
   Теперь, когда Джейн взяла в  любовники  маленького  лысенького  банкира
Боба Осгуда, между бровями немного разгладились две поперечные морщинки  и
свои высказывания она произносила веселым голосом, как будто  извлекая  их
смычком из собственных вибрирующих голосовых связок.  Александра  не  была
знакома с матерью Джейн, но могла представить, что именно так  разносились
голоса в воздухе, поднимаясь от чашек с чаем в ее доме в Бэк-Бей.
   - Бывают ремиссии, - запротестовала Александра без особой убежденности;
из  нее  теперь  истекала  сила  и  растворялась  в  природе,  двигаясь  в
астральных потоках за пределами комнаты.
   -  Ты  великолепная,  большая,  великодушная,   любвеобильная,   нежная
женщина, - промолвила Джейн Смарт, наклонившись к ней так, что в свободном
вырезе сарафана  показалась  незагорелая  грудь,  -  что  на  тебя  нашло,
Александра? Если бы не она, ты была бы сейчас хозяйкой "жабьего дома".  Он
приехал в Иствик, чтобы найти жену, и ею должна была стать ты.
   - Мы _хотели_, чтобы стала ты, - сказала Сьюки.
   - Ерунда, - пожала  плечами  Александра.  -  По-моему,  каждая  из  вас
ухватилась бы за такую возможность. Особенно ты, Джейн. Ты  любишь  играть
во все эти игры ниже пояса.
   -  Подруги,  не  будем  ссориться,  -  взмолилась  Сьюки.   -   Давайте
расслабимся. Поговорим о тех, кого я встретила в  центре.  Ни  за  что  не
догадаетесь, кого я видела вчера вечером перед супермаркетом!
   - Энди Уорхола, - лениво высказала догадку Александра.
   - Дон Полански!
   - Маленькую потаскушку Эда? - переспросила Джейн. - Она же  подорвалась
при взрыве бомбы в Нью-Джерси!
   - От нее же ничего не нашли, так, кое-какую одежду, - напомнила  Сьюки.
- Очевидно, она переехала из той комнаты, что они снимали  в  Хобокене  на
Манхэттене, где находилась их штаб-квартира.  Революционеры  по-настоящему
никогда не доверяли Эду, он был слишком пожилым и правильным, и поэтому  и
послали его взорвать бомбы, чтобы проверить его преданность.
   Джейн недобро захохотали своим особенным вибрато.
   - Единственно, в чем я никогда не сомневалась, так это в  том,  что  он
предан, как осел.
   Верхняя губа у Сьюки изогнулась в невысказанном укоре, она продолжала:
   - Очевидно, для них Дон была своя, и  ее  взяли,  когда  она  вместе  с
"главарями" разгуливала где-нибудь  в  Ист-Вилледж,  в  то  время  как  Эд
подорвался в Хобокене. Дон предполагает, что у него просто дрогнули  руки,
когда он соединял провода, сказалось недоедание  и  время,  проведенное  в
подполье. К тому же она поняла, что и в постели  он  оказался  не  так  уж
хорош, я думаю.
   - Для нее все прояснилось, - сказала Джейн и уточнила: - Ей  стало  все
ясно.
   - Кто это тебе рассказал? - спросила Александра у  Сьюки,  раздраженная
манерой Джейн. - Ты что, подошла и поговорила с девчонкой у супермаркета?
   - Нет, я побаиваюсь эту шпану, среди них сейчас есть  даже  черные,  не
знаю, откуда они, видимо из гетто в южном районе Провиденса. Обычно я хожу
по другой стороне улицы. Мне сообщили Хэллибреды, что девушка вернулась  в
город и не хочет жить в трейлере с отчимом на Коддингтон-Джанкшн,  поэтому
она ютится где-то за армянской лавкой и  ходит  убирать  по  домам,  чтобы
заработать на сигареты и  прочие  карманные  расходы.  К  Хэллибредам  она
приходит два раза в неделю. Думаю, Роза стала ее  матерью-исповедницей.  У
Розы страшно болит спина, и она не может даже веник поднять без стона.
   - Откуда, - спросила Александра, - ты столько знаешь о Хэллибредах?
   - Ой, - сказала Сьюки, глядя в потолок,  который  гремел  и  звенел  от
приглушенных звуков телевизора. - Время от  времени,  с  тех  пор  как  мы
расстались с Тоби, я бываю у них, составляю рейтинги фильмов для взрослых.
Хэллибреды очень забавные люди, если только у нее хорошее настроение.
   - Что произошло между тобой и Тоби? - спросила  Джейн.  -  Ты  казалась
такой... довольной.
   -  Его  уволили.  Руководство   синдикатом   в   Провиденсе,   которому
принадлежит "Уорд", решило, что при нем газета недостаточно сексуальна. И,
должна сказать, он был и в самом деле сентиментален: ох, уж эти  еврейские
матери, как они портят сыновей. Думаю подать заявление и  претендовать  на
пост редактора. Если даже Бренда Парсли может выполнять мужскую работу, не
вижу причины, почему бы и мне не попробовать.
   - Твоим дружкам не очень-то везет, - заметила Александра.
   - Я не стала бы называть Артура дружком, - сказала Сьюки.  -  Для  меня
быть рядом с ним все равно что читать книгу, он столько знает.
   - А я и не имела в виду Артура. Он что, твой дружок?
   - Разве ему не везет? - спросила Джейн.
   У Сьюки округлились глаза: она-то полагала, что все в курсе.
   - Да нет, просто у него фибрилляция. Док Пэт сказал  ему,  что  с  этим
можно долго жить, если под рукой держать дигиталис. Но он плохо  переносит
фибрилляцию, как будто в груди бьется птица, говорит он.
   Обе подруги, почти неприкрыто хвалившиеся новыми любовниками, в  глазах
Александры воплощали само здоровье: гладкие и загорелые, набирающие силу с
приближением смерти Дженни, беря у нее  силу,  как  из  тела  мужчины.  На
черноволосой загорелой Джейн был сарафан-мини и босоножки,  а  Сьюки  была
одета в обычный для  женщин  Иствика  летний  наряд:  шорты  из  махрового
бархата, в которых ее задик казался выпуклым  и  круглым,  и  переливчатую
синюю маечку, под  которой  подрагивала  грудь,  не  стесненная  лифчиком.
Подумать только, Сьюки тридцать три года и  она  отваживается  ходить  без
лифчика! Лет  с  тринадцати  Александра  завидовала  таким  нахальным,  от
природы стройным девчонкам, беззаботно евшим все подряд, в то время как ее
дух был обременен массой плоти, готовой обратиться в жир всякий раз, когда
она брала добавки. Слезы зависти закипали в глазах. Почему ей суждена  эта
участь, ведь ведьма должна танцевать, скользить, едва касаясь земли?
   - Нам нельзя продолжать, - выпалила она, возбужденная водкой, натыкаясь
на выступающие углы маленькой, узкой и  длинной  комнаты.  -  Мы  _должны_
снять заклинание.
   - Но как, милочка? - спросила Джейн, стряхивая  с  сигареты  с  красным
фильтром пепел в блюдечко с узором  "пейсли"  (Сьюки  съела  из  него  все
орешки), тут же затянувшись снова и выпустив дым через нос. Словно  прочтя
мысли Александры, она предвидела эту занудную выходку.
   - _Нельзя_  вот  так  убивать  ее,  -  продолжала  Александра,  получая
удовольствие от впечатления, которое  должна  была  производить,  -  прямо
рыдающая заботливая старшая сестра.
   - А почему? - суховато спросила Джейн. - Мысленно мы все время убиваем.
Мы исправляем ошибки. Меняем приоритеты.
   - Может, дело вовсе не в нашем  заклинании,  -  предположила  Сьюки.  -
Может, мы слишком самонадеянные. В конце концов, она в руках докторов, а у
них есть все инструменты и приборы и что там еще, что не обманывает.
   - Они _обманывают_, - сказала Александра.  -  Все  эти  научные  штучки
лгут.  Ведь  _должно_  же  что-то  быть,  что  могло  бы  расколдовать,  -
взмолилась она.
   - Если все мы сосредоточимся.
   - Я не в счет,  -  сказала  Джейн.  -  Церемониальное  колдовство  меня
действительно раздражает, я так решила. Слишком уж похоже на детский  сад.
Моя сбивалка до сих пор в воске. А дети все спрашивают,  что  там  было  в
фольге. Они застали нас как раз вовремя, и как бы не  рассказали  друзьям.
Не бойтесь, вы обе, я еще надеюсь заполучить церковь, а все эти сплетни не
располагают к тому, чтобы влиятельные люди взяли меня хормейстером.
   - Как ты можешь быть  такой  бессердечной?  -  воскликнула  Александра,
ощущая, как ее эмоции действуют  на  изысканные  старинные  вещи  Сьюки  -
овальный раздвижной столик, трехногий стул с  плетеным  сиденьем  в  стиле
шекеров  [американская  религиозная   секта,   известная,   в   частности,
изготовлением простой элегантной мебели] - словно волна, несущая обломки к
берегу. - Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? В конце концов она лишь
делала то, о чем он ее просил, и  отвечала  "да".  А  что  еще  она  могла
сказать?
   - Забавная получается штука, - сказала Джейн, сгребая в  высокую  кучку
на латунном крае блюдечка "пейсли" пепел от сигареты. - Дженни  умерла  на
днях, - добавила она, будто процитировав.
   - Голубушка, - не обращая внимания на Джейн, сказала Александре  Сьюки,
- боюсь, мы тут ничего не смогли бы сделать...
   - Отпевали ее прах, - продолжала Джейн в том же тоне.
   - Так что ты тут ни при чем. Ты просто была игрушкой в чужих  руках.  И
мы тоже.
   -  Мы  с  молитвой  на  устах,  -  процитировала  Джейн,  очевидно,   в
заключение.
   - Нами просто воспользовался космос.
   Александру охватила гордость за собственное искусство:
   - Вы обе не смогли бы  справиться  без  меня,  у  меня  такая  _сильная
энергетика_, я такой хороший  организатор.  Замечательно  -  ощущать  свою
власть!
   Сейчас она ее ощущала, ее печаль давила на эти стены, лица и предметы -
морской сундучок, табурет на тонких  острых  ножках,  ромбовидные  толстые
рамы, - как подушка, наполненная возбуждением и раскаянием.
   - В самом деле, Александра, - сказала Джейн, - ты не в себе.
   - Знаю, я ужасно себя чувствую. Не пойму, в чем  дело.  Придаток  слева
болит  перед  каждой  менструацией.  А  ночью  ноет  поясница   так,   что
просыпаешься и лежишь, согнувшись, на боку.
   - Ох ты, бедная, большая грустная красавица, - сказала Сьюки, вставая и
делая шаг так, что кончики грудей качнулись под блестящей тканью.  -  Тебе
нужно растереть спину.
   - Я так боюсь, - гнусаво произнесла Александра, в носу пощипывало. - Ну
почему именно яичник, если только не...
   - Тебе нужен новый любовник, - сказала ей Джейн.
   Откуда она знает? Александра сказала  Джо,  что  не  хочет  его  больше
видеть, и в следующий раз  он  больше  не  пришел,  его  не  было  уже  не
несколько дней, а несколько недель.
   - Подними-ка свою хорошенькую блузку, - сказала Сьюки,  хотя  это  была
всего лишь одна из старых рубашек Оззи  с  торчащими  уголками  воротника,
потому что пластмассовые прокладки выпали, и со  старым  пятном  рядом  со
второй пуговицей. Сьюки опустила ей лямку лифчика, расстегнула застежки, и
тяжелая грудь высвободилась с облегчением. Тонкие  пальчики  Сьюки  начали
массировать  круговыми  движениями,  грубая  диванная  подушка  под  носом
Александры успокаивающе пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза.
   - А  может,  немного  помассировать  бедра,  -  высказалась  Джейн,  по
звяканью и шуршанию можно было догадаться, что она ставит стакан  и  гасит
сигарету. - Напряжение в пояснице возникает от задней части бедра,  и  это
напряжение нужно снять. - Ее  пальцы  с  огрубевшими  кончиками  принялись
пощипывать и поглаживать, создавая эффект pianissimo.
   - Дженни... - начала было Александра, вспомнив ее нежный массаж.
   - Мы не вредили Дженни, - напевно произнесла Сьюки.
   - ДНК ей вредит, - сказала Джейн. - Испорченная ДНК.
   Через несколько минут Александра была  почти  готова  уснуть.  Страшный
веймаранер Сьюки, Хэнк, торопливо вбежал в комнату, высунув лиловый  язык,
и они затеяли игру: Джейн сыпала сухой корм на  ноги  Александры,  а  Хэнк
потом его слизывал. Затем они насыпали корму на спину, где была подоткнута
рубашка. Язык у пса был шершавый и мокрый,  теплый  и  липкий,  как  ножка
огромной улитки. Он хлопал взад-вперед по накрытому  на  спине  Александры
столу. Собака, как  и  ее  хозяйка,  любила  хрустящую  еду,  но,  наконец
насытившись, удивленно взглянула на женщин и попросила их взглядом круглых
топазовых глаз с фиолетовым облачком в центре каждого прекратить игру.


   Хотя в летнее время другие церкви Иствика заметно пустеют, в  унитарной
церкви  все  остается  как  всегда,  разве  что  прибавляются  отдыхающие,
состоятельные религиозные либералы в свободных красных брюках и полотняных
пиджаках, дамы в пестрых ситцевых платьях  и  летних  шляпках,  отделанных
лентами. Эти отдыхающие и постоянные прихожане: Неффы, Ричард Смите, Херби
Принз, Альма Сифтон, Гомер Перли и Франни  Лавкрафт,  молодая  миссис  Ван
Хорн и относительно новая в городе Роза Хэллибред, без своего  неверующего
мужа, но со своей протеже Дон Полански, - были однажды удивлены. Нестройно
пропев "В ночь сомнений и печали" (баритон Даррила Ван Хорна сообщал некую
грубую гармонию хору на галерее), они услышали в  проповеди  слово  "зло",
слетевшее с уст Бренды  Парсли.  Нечасто  слышали  такое  в  этой  строгой
церкви.
   Бренда выглядела великолепно в открытом черном платье с  плиссированным
жабо и шелковым белым шарфом,  выгоревшие  на  солнце,  гладко  зачесанные
назад волосы открывали высокий лоб.
   - В мире существует зло, и в нашем городе  тоже,  -  звучно  произнесла
она, затем понизила голос до доверительного регистра, однако он долетал до
каждого уголка старинного святилища, выстроенного в стиле  неоклассицизма.
Розовые штокрозы согласно кивали в нижних рамах высоких чистых окон;  выше
виднелось безоблачное небо, июльский день манил этих загнанных на скамьи в
белой коробке людей выйти наружу, пойти к лодкам, на пляж, на площадки для
гольфа и теннисные корты, пойти  выпить  "Кровавую  Мэри"  на  чьей-нибудь
новой яхте из красного дерева с видом на залив  и  остров  Конаникут.  Все
будет жариться под яркими солнечными лучами, остров будет  ярко  зеленеть,
как в те времена, когда здесь жили индейцы племени наррангасет.  -  Мы  не
любим употреблять это слово, - объясняла Бренда тоном не уверенного в себе
психиатра, который много лет молчаливо  выслушивал  других,  а  потом  сам
начал наконец давать указания. - Мы предпочитаем говорить "несчастный" или
"нуждающийся", "заблудший" или "невезучий". Мы предпочитаем думать  о  зле
как об отсутствии добра, о мгновенно померкшем солнце, о тени, о слабости.
Так как мир _добр_: Эмерсон и Уитмен, Будда и  Иисус  научили  нас  этому.
Наша собственная героическая Энн  Хатчинсон  жила  по  завету  милосердия,
противопоставив его всяким другим заветам; став матерью в пятнадцать лет и
заботливой  повитухой  для  бесчисленных  сестер,   она   бросила   своими
убеждениями вызов ненавидящему мир духовенству  Бостона,  убеждениями,  за
которые ей в конце концов суждено было умереть.
   "В последний раз, - думала  Дженни  Ван  Хорн,  -  чистейшая  голубизна
такого июльского дня отражается в моих глазах. Мои веки  открыты,  роговая
оболочка принимает свет, хрусталики фокусируют  его,  сетчатка  и  глазной
нерв передают сигналы мозгу. Завтра полюса Земли наклонятся на один день к
августу и осени, и  свет  будет  немного  другой,  и  испарения  от  земли
другие". Весь год бессознательно она прощалась с  каждым  сезоном,  каждым
месяцем и  переменой  погоды,  с  каждым  отмеренным  мгновением  осеннего
великолепия и увядания, зимнего промерзания, когда свет дня отражается  на
твердеющем  льду,  и  с  тем  мгновением  весны,  когда  -   пригретые   -
распускаются подснежники и крокусы в спутанной бурой траве,  где-нибудь  в
укромном местечке на солнечной стороне, защищенные  каменной  стеной,  как
влюбленные, что согревают своим дыханием шею любимого; а прощалась, потому
что не увидит больше смены времен  года.  Не  увидит  дней,  проходящих  в
спешке и делах, в заботах взрослых  и  веселом  безделье  детей,  -  _дням
действительно  придет  конец,  небо  закроется,  как   объектив   огромной
фотокамеры_. От этих мыслей у нее закружилась голова; Грета Нефф,  уловив,
о чем она думает, потянулась к ее коленям и сжала ей руку.
   - Пока мы отвернулись от зла вообще в мире, - с блеском вещала  Бренда,
глядя перед собой на дальние  хоры  с  недействующим  органом  и  стоящими
хористами, - обратили свой гнев на  зло,  творимое  в  Юго-Восточной  Азии
фашиствующими политиками и капиталистическими  захватчиками  в  погоне  за
обеспечением и расширением рынков сбыта, ухудшающих  экологию,  пока  наши
взоры были обращены туда, мы проглядели зло, творимое в наших  собственных
домах, домах Иствика, таких спокойных и прочных с виду. И мы виноваты, да,
да, ибо упущение  равно  проступку.  Тайное  недовольство  и  расстройство
личных планов сотворили зло из  суеверий,  которые  наши  предки  объявили
отвратительными и которые _действительно_, - голос Бренды красиво затих  в
мягком удивлении, как у  учительницы,  успокаивающей  чету  родителей,  не
показывая им  табель  с  ужасными  оценками,  как  у  женщины-эксперта  по
производительности труда, вежливо уведомляющей провинившуюся работницу  об
увольнении, - отвратительны.
   Но за этим затвором должен находиться глаз, око высшего существа, и как
несколькими месяцами раньше ее отец, так и  Дженни  в  предчувствии  конца
пришла,  чтобы  довериться  этому  существу,  пока  ее  новые   друзья   и
машины-гуманоиды в Уэствикской больнице боролись за ее  жизнь.  Проработав
сама несколько лет в больнице, Дженни знала, как  бесстрастно  выглядит  в
конце статистика, когда получены результаты применения всего этого доброго
и  дорогостоящего  милосердия.  Больше  всего  страдала  она  от  тошноты,
появлявшейся после приема лекарства, а теперь и после облучения,  которому
она подвергалась дважды в неделю, когда, спеленутую и привязанную  ремнями
на огромном подвижном столе из хрома и  холодной  стали,  ее  приподнимали
туда-сюда,  пока  у  нее  не  начиналась  морская  болезнь.   Пощелкивание
отсчитываемых  секунд  радиоактивного  жужжания  нельзя  было  изгнать  из
памяти, оно преследовало ее даже во сне.
   - Есть род зла, - говорила Бренда, - с которым мы должны бороться.  Его
нельзя терпеть, его не надо объяснять,  его  нельзя  прощать.  Социология,
психология, антропология - все эти создания современного разума  в  данном
конкретном случае не должны ничего смягчать.
   "Никогда я опять не увижу, как свисают  с  крыш  сосульки,  -  подумала
Дженни, - или как полыхает осенним золотом клен. Или то мгновение в  конце
зимы,  когда  весь  грязный  снег  съедается  оттепелью,   подмывается   и
обваливается". Осознание всего этого было сродни ощущениям ребенка,  когда
он протирает пальчиком запотевшее окно, стоя у батареи в холодный ветреный
день: через незамутненное стекло Дженни заглянула в бездонное никуда.
   Бренда, распустив по плечам волосы - а может, они так и лежали с начала
службы или рассыпались в пылу речи? - вновь собралась с силами.
   - Эти женщины - и давайте не станем из  любви  к  своему  полу  или  из
гордости за свой пол отрицать,  что  они  _являются_  женщинами,  -  долго
оказывали пагубное влияние на нашу общину. Они были неразборчивы в связях.
Они в лучшем случае пренебрегали своими детьми, а в худшем случае плохо  с
ними обращались, воспитывали их в богохульстве. Своими гадкими  поступками
и чарами, которые невозможно  передать  словами,  они  побудили  некоторых
мужчин совершить безумные поступки.  Они  довели  несколько  человек  -  я
твердо убеждена в этом - до смерти. А  теперь  спустили  своего  демона  -
обрушили ярость... - Между полных крашеных губ, как  из  цветка  штокрозы,
появился сонный шмель и полетел над головами прихожан на поиски пищи.
   Дженни тихонько хихикнула. Грета еще  раз  пожала  ее  руку.  С  другой
стороны рядом с Гретой тихо похрапывал Рей Нефф. Оба супруга были в очках:
на Грете овальные старушечьи в стальной оправе, на Рее  прямоугольные  без
оправы. Каждый из Неффов казался одной большой линзой.  "А  я  сижу  между
ними, - подумала Дженни, - как нос". Все молчали, объятые страхом,  Бренда
прямо стояла на кафедре. У нее над головой был не тусклый латунный  крест,
висевший здесь  долгие  годы,  а  солидный  новый  латунный  круг,  символ
совершенного единства и мира. Это была идея Бренды.  Она  слегка  перевела
дыхание и попыталась говорить, хотя во рту ей что-то мешало.
   - _Их зло отравляет сам воздух, которым мы дышим_, - заявила она, и изо
рта появился бледный голубой  мотылек,  а  затем  его  младшая  коричневая
сестрица, этот второй мотылек упал с глухим стуком, усиленным  микрофоном,
на аналой, потом расправил крылышки и стал пробиваться к  небу,  запертому
высоко за длинным окном.  -  Их  завишть  ишпортила  вшех  наш.  -  Бренда
наклонила голову, и между  губами  протиснулась  особенно  яркая  пушистая
бабочка "монарх", ее оранжевые крылышки обрамляла широкая черная  полоска,
трепещущий полет под белыми стропилами был ленив и небрежен.
   Дженни почувствовала напряженное разбухание в бедном  истощенном  теле,
как будто оно было куколкой бабочки.
   -  Помогите,  -  отрывисто  прокричала  Бренда,  чистые   страницы   ее
проповеди, лежащие на  аналое,  были  забрызганы  слюной  и  испражнениями
насекомых.   Казалось,   она   задыхается.   Длинные   платиновые   волосы
развевались, а латунное "О"  сияло  в  солнечных  лучах.  Паства  нарушила
ошеломленное молчание,  раздались  голоса.  Франни  Лавкрафт  громко,  как
обычно говорят глуховатые люди, предложила вызвать полицию.  Реймонд  Нефф
взял это на себя, подпрыгнул и  стал  размахивать  кулаком  в  пронизанном
солнцем воздухе, у него дрожали челюсти. Дженни хихикала;  распиравшее  ее
веселье нельзя было больше сдерживать. Почему-то всеобщее  оживление  было
таким же смешным, как в мультфильме, когда  неугомонный  кот  поднимается,
чтобы возобновить  преследование,  после  того  как  его  расплющили.  Она
расхохоталась - высоким чистым голосом, как яркая  бабочка,  -  и  вырвала
руку, сжатую сострадательной  Гретой.  Ей  хотелось  знать,  кто  все  это
учудил: Сьюки, все знали, валялась в  постели  с  этим  лицемером  Артуром
Хэллибредом, пока его жена была в церкви; хитрый элегантный старина  Артур
трахал своих студенток в течение тридцати лет, когда преподавал  физику  в
Кингстоне. Джейн  Смарт  уехала  в  Уорвик  играть  на  органе  для  секты
последователей  доктора  Муна,  собравшихся   в   заброшенном   квакерском
молитвенном доме; окружение там (Джейн рассказала Мейвис Джессап,  которая
рассказала Розе Хэллибред, а та рассказала Дженни) унылое, все эти юнцы из
верхнего слоя среднего класса, с  промытыми  мозгами  и  стрижкой,  как  у
морских пехотинцев, но деньги платили хорошие.  Александра,  должно  быть,
лепила своих малышек или пропалывала хризантемы. Возможно, ни одна из трех
не  хотела  ничего  подобного,  оно  само  носилось  в  воздухе,  как   те
ученые-ядерщики, что состряпали атомную бомбу, чтобы  победить  Гитлера  и
Тодзио,  а  сейчас  так  мучаются  угрызениями  совести.  Как  Эйзенхауэр,
отказавшийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, чтобы положить конец  всем
беспорядкам. Как поздние полевые цветы,  золотарник  и  те,  что  называют
"кружево королевы Анны", восставшие теперь из спавших семян  на  неровных,
запаханных под пар полях, где когда-то давно черные рабы открывали  ворота
перед помещиками, ехавшими верхом во  фраках  и  цилиндрах  из  бобра  или
фетра. Во всяком случае, все это  так  _смешно_.  Херби  Принз,  чье  туго
обтянутое кожей лицо с толстыми щеками и двойным подбородком покраснело от
волнения, оттолкнул Альму Сифтон, пробираясь через проход, и чуть не  сбил
с ног миссис Хэллибред - как и все  остальные  женщины,  она  инстинктивно
прикрывала рот, когда, выпрямившись, поднялась, чтобы спастись бегством.
   - Молитесь! - вскричала Бренда, увидев,  что  перестала  контролировать
ситуацию. Что-то стекало у нее с нижней губы, и  подбородок  заблестел.  -
Молитесь! - вскричала она глухим мужским голосом, как кукла чревовещателя.
   От смеха Дженни зашлась в истерике, и  ее  вынуждены  были  вывести  из
церкви.  Ее  неожиданное  появление,  когда  она  шла  пошатываясь   между
очкастыми Неффами, привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших
в это время автомобили у обочины шоссе на Кокумскуссок.


   Джейн Смарт удалялась в спальню одновременно с детьми, частенько  сразу
же после того, как подтыкала одеяла у  двух  малышей,  и  засыпала,  когда
старшие смотрели запретный для них получасовой "Мэнникс" или  какой-нибудь
другой сериал с автомобильными гонками, снятый в Южной  Калифорнии.  Около
двух или двух тридцати ночи она обычно резко просыпалась, как  будто  один
раз прозвонил и смолк телефон или грабитель попробовал открыть  дверь  или
выставить раму. Джейн прислушалась, потом улыбнулась в темноте,  вспомнив,
что настал час ее свидания. Встав с постели в прозрачной нейлоновой ночной
рубашке, она  накинула  на  плечи  стеганую  шелковую  ночную  кофточку  и
поставила на плиту молоко, чтобы подогреть для какао. Прожорливый  молодой
доберман Рэндольф пошел за ней, стуча когтями, в кухню,  и  она  дала  ему
погрызть твердое, как камень, печенье в форме косточки; он утащил  подачку
в свой угол и издавал там дьявольскую музыку, грызя кость длинными  зубами
и обсасывая ее лиловатыми губами с бахромчатым краем. Молоко закипело, она
взяла какао в гостиную, поднявшись из кухни на шесть ступенек, и вынула из
футляра виолончель - красное дерево блестело и казалось живым,  как  некая
недосягаемая плоть.
   - Молодчина, - сказала вслух Джейн. Всюду стояла тишина, не было слышно
ни уличного движения, ни детских  криков;  Коув-Хоумс  вставал  и  ложился
спать в виртуальной синхронности - тишина была такой абсолютной, что страх
охватывал душу. Она бегло осмотрела выщербленный пол в поисках ямки, чтобы
закрепить ножку виолончели, и, притащив трехрожковый  торшер,  пюпитр  для
нот и стул с прямой спинкой, начала играть.  Сегодня  ночью  она  займется
Второй сюитой для виолончели Баха. Это  была  одна  из  ее  любимых  пьес;
конечно, она предпочитала ее  довольно  вялой  Первой  и  страшно  трудной
Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и  невозможно  высокой,  словно
написанной  для  инструмента  с  пятью  струнами.  Но   всегда,   даже   в
механическом перезвоне  колоколов,  можно  открыть  что-то  новое,  что-то
услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа  колес.  Бах  был
счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если  бы  не
женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда  на  своей  юной
кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену "амузой",  то
есть  существом,  противоположным  музам.  Генриетта   зевала   во   время
изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание
от Kapellmeister, что вынудило его искать место  регента  в  Лейпциге.  Он
занял новое  место,  хотя  не  симпатизирующая  ему  принцесса  неожиданно
умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй  сюите  была  тема  -
мелодический ряд восходящих терций и понижение  звука  в  целых  долях,  -
заявленная в прелюдии и затем получившая  волнующий  переход  в  аллеманде
[танец],  моментальный  поворот  (в  терцию)  придал   остроту   спокойной
(moderato) мелодии,  которая  все  возвращается  и  возвращается,  тема  в
процессе развития назревает  и  взрывается  диссонансом  forte  в  аккорде
ре-бемоль между трелью си и руладой, до боли в  пальцах,  тридцать  вторых
нот, piano. Тема развивалась. Джейн Смарт постигала ее, когда играла, в то
время как нетронутое какао,  охлаждаясь,  затягивалось  пенкой.  Это  была
смерть - оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной  Баха,  и  вскоре
наступившая  ожидаемая  смерть  принцессы  Генриетты.  Смерть   была   тем
пространством,  которое  очищали  эти  перемешанные,  спотыкающиеся  ноты,
очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний
такт был помечен poco a poco ritardandol  [постепенно  замедляя  (ит.)]  и
включал интервалы - самый большой рере, заставлявший ее пальцы скользить с
приглушенным  пронзительным  скрипом  вверх-вниз  по   грифу   виолончели.
Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности:  мелодия
поглотила весь мир.
   Джейн лукавила; требовалось повторить (она повторила первую  половину),
но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он  наконец
увидел,  куда  идет,  ей  захотелось  поспешить,   в   пальцах   появилось
вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с  едой,
она  готовила  ее  только  для  себя  и   не   могла   ошибаться.   Быстро
разворачивалась  куранта  [танец],   как   бы   сама   собой,   двенадцать
шестнадцатых  для  танца,  только  дважды  в   каждой   части   пораженная
неуверенностью  аккордов  из  четвертых  долей,  затем  возобновляя   свое
сбивчивое сражение, а маленькая  тема  сейчас  почти  терялась.  Эта  тема
(Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в  недрах  музыки,
мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками;  несмотря  на
свой  полет,  куранта  замедлилась  до  шести  долей  с   точками,   чтобы
подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом  резко
до пятой, до той же  самой  окончательной  ноты,  неотвратимого  основного
тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее  медленные  прыжки
отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того,
как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку.
Джейн  водит  смычком  снова  и  снова  -  низкие  до-диез,  си-бемоль,  -
наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из
этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой
(до-диез, ми-бемоль) в предыдущей  строке.  Двигаясь  дальше  после  этого
оттенка к первому менуэту,  Джейн  очень  отчетливо  услышала  -  даже  не
услышала, _воплотила_ - войну между аккордами  и  единой  линией,  которая
всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее  смычок  высекал  образы  в
материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были  солнечный  свет  и  тепло,  а
внутри всего  -  смерть.  Мария,  принцесса,  Дженни  -  целая  процессия.
Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги
из воздушного клина, звуки  падали  со  смычка,  как  древесная  старушка.
Дженни пыталась спастись от гроба, который вырезала Джейн;  второй  менуэт
перешел в ре мажор, и женщина, пойманная  музыкой,  убегала,  стремительно
скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали.  Menuetto  1  de
capo [менуэт 1 сначала], и она была проглочена более  темными  красками  и
мощными  аккордами  квартета,  подробно  помеченными  для  исполнения   на
виолончели: фа-ля aufstrich [удар смычком вверх (нем.)], си-бемоль,  фа-ре
abstrich   [удар   смычком   вниз   (нем.)],    соль-соль-ми    aufstrich;
ля-ми-до-диез. Смычком  резко  вверх-вниз-вверх  и  затем  вниз  для  трех
тактов, coup de grace [смертельный удар,  прекращающий  страдания  (фр.)],
трепетный дух убит окончательно.
   Прежде чем  попытаться  сыграть  джигу,  Джейн  сделала  глоток  какао,
холодная круглая пенка пристала к пушку на верхней  губе.  Рэндольф,  съев
свою косточку, вбежал вприпрыжку и улегся на покрытом рубцами полу рядом с
ее босыми, отбивающими ритм пальцами. Но он не  спал:  сердоликовые  глаза
пристально и прямо глядели на нее в каком-то  испуге,  голодное  выражение
немного взъерошило шерсть на морде и приподняло уши, розовые  внутри,  как
раковины моллюска. "Эти верные друзья, - подумала Джейн, - так и  остаются
глупыми, осколки грубой материи. Он знает, что является свидетелем чего-то
важного, но не знает чего; он глух к музыке и слеп к исканиям и  движениям
духа". Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким,  как  тонкий  жезл.
Джига была помечена "аллегро". Она начиналась с нескольких разящих фраз  -
короткая песенка - барабанная дробь (ля-ре), песенка  -  барабанная  дробь
(си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка,  дробь,  песенка.  Она
быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными,
слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе  с
ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг  о
друга, последнее возрождение полета, отступление от  темы,  возвращение  к
теме, чтобы все-таки  быть  побежденной.  Это  было  то,  о  чем  твердили
мужчины, не давая никому сказать слова,  все  эти  последние  столетия,  -
смерть; неудивительно, что они держали эту тему при  себе,  неудивительно,
что скрывали ее от женщин, предоставляя им  рожать  и  воспитывать  детей,
позволяя смерти хозяйничать,  пока  _они_,  мужчины,  делили  между  собой
подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое  золото,  приносящее
славу и освобождение. До сих пор смерть Дженни была просто стертым  пятном
в памяти Джейн, ничем. Теперь она  стала  осязаема,  обрела  великолепное,
чувственное понимание, более  глубокое  и  сильное,  чем  когда  на  пляже
отступающие волны бьют по лодыжкам и тянут за собой  в  глубину  вместе  с
перекатывающейся галькой, а  море  с  каждой  волной  издает  удивительный
усталый тяжкий вздох. Словно бедное загубленное тело Дженни каждым сосудом
и каждой жилкой переплелось с ее собственным телом, телом Джейн, как  тело
утопленника переплетается с морскими водорослями, и они поднимаются вместе
в конце концов, чтобы освободиться друг  от  друга,  до  времени  сплетясь
воедино в текучих светящихся глубинах. Джига щетинилась и кололась под  ее
пальцами,   терции   из   восьмых   долей,   скрывающиеся   под   бегущими
шестнадцатыми, стали зловещими; было  безнадежное  смешивание,  понижение,
страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками
вверх, по восходящей гамме вплоть до  мольбы,  завершающего  крещендо,  до
тонкого отрывистого плача заключительного ре.
   Джейн исполнила обе репризы и сыграла что-то еще, даже сложную  среднюю
часть, где нужно было играть быстро и динамично,  пробираясь  сквозь  чащу
точек и лиг. И кто это сказал, что  ее  легато  звучит  detach?  [стаккато
(фр.)]
   Район  Коув  лежал  за  окном,  темный,  чистый,  как  длинная   полоса
антарктического льда. Иногда позвонит, жалуясь, сосед, но этой ночью  даже
телефон был в состоянии  транса.  Только  Рэндольф  не  смыкал  глаз,  его
тяжелая голова покоилась на полу, один темный глаз с кровавыми прожилками,
плавающими в темноте, пристально уставился в пещеру мясного цвета  в  теле
хозяйки, между ног, подстерегая воображаемого соперника. Сама Джейн была в
таком волнении, таком экстазе, что продолжала играть, начав  первую  часть
партии виолончели в сонате Брамса ми минор, все  эти  романтичные,  томные
половинные ноты, пока важничало воображаемое фортепьяно. До чего же  нежен
Брамс, несмотря на все его фанфары: просто женщина с бородой и сигарой.
   Джейн поднялась со стула. Она испытывала страшную боль  между  лопаток,
по лицу струились слезы. Двадцать минут  пятого.  Первые  серые  проблески
света едва прочертили лужайку за окном, из  которого  открывался  красивый
вид. Беспорядочно разбросанные  кусты,  она  их  никогда  не  подстригала,
разрослись и переплелись, как разные оттенки лишайника на могильном камне,
как культура бактерий в плоской прозрачной чашке Петри. Рано утром подняли
шумную возню дети. Боб Осгуд обещал  попытаться  встретиться  на  ленче  в
каком-то ужасном мотеле - несколько фанерных домиков, стоящих полукругом в
рощице, около Олд Вик, - Боб должен позвонить из банка, чтобы договориться
окончательно; итак, она может снять телефонную трубку и даже поспать, если
дети будут вести себя тихо. На Джейн вдруг навалилась такая усталость, что
она пошла спать, не убрав в футляр виолончель, оставив ее  прислоненной  к
стулу, как будто играла в симфоническом оркестре и ушла со сцены на  время
антракта.


   Александра выглянула в кухонное окно  (как  перепачкано  и  запылилось,
стекло, неужели  дождь  такой  грязный?)  и  увидела,  как  по  выложенной
кирпичом дорожке под виноградной лозой  шествует  Сьюки,  наклонив  гладко
причесанную оранжевую голову, чтобы не задеть пустой  птичьей  кормушки  и
низко висящих ветвей винограда с поспевающими гроздьями. До сих пор август
был сырым, и  сегодня,  похоже,  пойдет  дождь.  Женщины  поцеловались  на
пороге.
   - Так мило с твоей стороны, что ты приехала, - сказала Александра. - Не
знаю, почему мне страшно искать одной. В моем собственном болоте.
   - Это _действительно_ страшно, дорогая, - сказала  Сьюки.  -  Ведь  оно
подействовало. Она опять в больнице.
   - Конечно, мы на самом деле не знаем, что это оно подействовало.
   - Хотя мы знаем, - сказала  Сьюки  без  улыбки,  и  от  этого  ее  губы
казались странно выпяченными, - мы знаем, так оно и было.
   Она казалась мягкой, девушка-репортер в  плаще.  Ее  опять  приняли  на
работу в редакцию. Продажа недвижимости,  рассказывала  не  один  раз  она
Александре по телефону, это  работа  нестабильная  и  к  тому  же  слишком
нервная, постоянное ожидание, когда дело сдвинется с места, и  боязнь,  не
сказала ли ты что-нибудь  эдакое  в  тот  момент,  когда  клиенты  впервые
увидели дом или когда они стояли в подвале и  муж  пытался  разобраться  в
системе отопления, а жена ужасалась при виде крыс. А  когда  наконец  дело
доходит до гонорара, он обычно уменьшается в три-четыре раза. От этого и в
самом деле откроется язва: "небольшая тупая боль под ребрами, выше, чем ты
думаешь, и усиливается по ночам".
   - Хочешь выпить?
   - После. Еще рано. Артур говорит, мне не  стоит  пить  ни  капли,  пока
желудок не придет в норму.  Ты  когда-нибудь  принимала  "Маалокс"?  Боже,
всякий раз при отрыжке  чувствуешь  вкус  мела.  В  любом  случае,  -  она
улыбнулась, как улыбалась когда-то, полная верхняя губка вытянулась, и под
ее накрашенным краем показались блестящие крупные выступающие  зубы,  -  я
чувствую себя виноватой, когда пью здесь без Джейн.
   - Бедняжка Джейн.
   Сьюки знала, что та имела  в  виду,  хотя  несчастье  случилось  неделю
назад. Этот ужасный доберман-пинчер изгрыз виолончель  на  кусочки,  когда
она не положила ее в футляр однажды ночью.
   - Они считают, что на этот раз все? - спросила Александра.
   Сьюки поняла, что Александра говорит о Дженни и о больнице.
   - Ох, разве ты их  не  знаешь,  никогда  толком  не  скажут.  Только  и
слышишь: нужно еще раз обследоваться. А на что ты жалуешься?
   - Я пытаюсь перестать жаловаться. Боли приходят и уходят.  Может  быть,
перед менопаузой. Или после Джо.  Знаешь  о  Джо?  Он  и  _в  самом  деле_
отказался от меня.
   Сьюки утвердительно кивнула, ее улыбка медленно скрылась.
   - Джейн винит их. За все наши беды и боли. Она  обвиняет  _их_  даже  в
том, что случилось с ее виолончелью. А следовало бы винить себя.
   При упоминании о них Александра сразу же отвлеклась от острого  чувства
вины, которое она испытывала иногда в левом яичнике, иногда в пояснице,  а
позже под мышкой (однажды Дженни попросила  ее  обследовать  именно  там).
Если дело дошло до лимфатических желез,  согласно  всему,  что  Александра
помнила из книг и телевидения, было уже слишком поздно.
   - Кого же она особенно винит?
   - Почему-то она зациклилась на этой грязнуле малышке  Дон.  Сама  я  не
думаю, что такой ребенок уже способен на это. Грета очень сильная, и такой
же была бы Бренда, если бы перестала важничать. Судя по тому, о чем иногда
говорит Артур, Розу можно снять со счета: ему нравится, как  она  готовит,
иначе, думаю, они давно бы развелись.
   - Надеюсь, он не гонялся за ней с кочергой.
   - Послушай, дорогая. Это была не _моя_ идея расправиться так  с  женой.
Ведь знаешь, я когда-то сама была женой.
   - А кто не был? Я не тебя имела в виду, добрая душа, все дело  в  доме.
Что-то из тонкого мира прошлого связано с этим местом, разве ты не веришь?
   - Не знаю, мой собственный дом нуждается в покраске.
   - Мой тоже.
   - Может, стоит пойти поискать эту вещь до дождя?
   - Как мило с твоей стороны помочь мне.
   - Ну, мне тоже как-то не по себе. Сейчас. И я провожу все время,  гоняя
на "корве", в  погоне  за  химерами.  Машину  заносит,  и  она  становится
неуправляемой; я задаю себе вопрос: я управляю машиной или она мной? Ральф
Нейдер терпеть не может эту марку. - Они прошли через кухню  в  мастерскую
Александры. - Ради бога, что это?
   - Я сама хотела бы знать. Задумала  ее  как  нечто  грандиозное,  чтобы
можно было поставить на площади, что-нибудь в духе  Колдера  или  Мура,  а
если хорошо получится, отлить  в  бронзе,  после  всего  этого  папье-маше
хочется сделать что-то вечное. А все эти плотницкие работы и заколачивание
хороши для  того,  чтобы  позабыть  о  сексуальности.  Но  руки  никак  не
держатся. Ночью отпадают кусками.
   - Они наколдовали.
   -  Может  быть.  Конечно,  я  вся  порезалась,  возясь  с   проволокой;
представляешь, как проволока скручивается и ранит? Итак, я пытаюсь сделать
фигуру в натуральный рост. Не гляди на меня с сомнением. Может получиться.
Я не потеряла надежду.
   - А как насчет маленьких керамических купальщиц, твоих малышек?
   - Не могу их больше делать, после всего. Меня физически  тошнит,  когда
подумаю, как плавилось ее лицо, вспомню про воск и кнопки.
   - Тебе стоит как-нибудь провериться на язву. Я никогда раньше не знала,
где _находится_ двенадцатиперстная кишка.
   - Да, но малышки были моим куском  хлеба  с  маслом.  Подумала,  может,
свежая глина вдохновит меня, и поехала на прошлой неделе в Ковентри, а тот
дом, где я покупала  прекрасный  каолин,  оказался  весь  облицован  новой
алюминиевой обшивкой. Тошнотворного зеленого цвета. Вдова, владелица дома,
умерла прошлой зимой от сердечного  приступа,  это  случилось,  когда  она
заготавливала дрова, мне рассказала женщина из той семьи, что  сейчас  там
живет. А ее муж не хочет утруждать себя продажей глины; он хочет построить
плавательный бассейн и устроить патио. Все имеет конец.
   - Прекрасно выглядишь. По-моему, ты похудела.
   - Разве это не один из симптомов?
   Они пробрались через старый гончарный сарай и вышли на заросший  задний
двор, который давно пора было косить. Сначала здесь буйствовали  нарциссы,
теперь разрослись ползучие  сорняки.  Поганые  грибы,  коричневые  шарики,
наполненные природой  и  лекарственными,  и  ядовитыми,  и  наркотическими
веществами, материализовались этим влажным летом  в  низких  сырых  местах
заброшенной лужайки. Даже  сейчас  вдали  из  облачной  мантии  опустились
хвосты, бегущие клочки туч означали, что где-то уже идет дождь. Запущенный
участок за разрушенной каменной стеной сам превратился в стену из сорняков
и плетей лесной малины. Александра  знала  о  шиповнике  и  надела  рваные
мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была  надета  красновато-коричневая
юбка из полосатого индийского льна и каштанового цвета блузка с  оборками,
а на ногах босоножки цвета бычьей крови, на каблуках.
   - Ты слишком хорошо одета, - сказала Александра. -  Иди  в  кладовку  и
найди там грязные резиновые сапоги, они где-то рядом с вилами. По  крайней
мере, спасешь туфли и  ноги.  И  захвати  секатор,  тот,  что  с  длинными
ручками, у которого добавочный шарнир. В самом деле,  почему  бы  тебе  не
принести секатор и не остаться здесь, во дворе? Ты человек городской, да и
свою красивую льняную юбку можешь порвать.
   - Нет, нет, - сказала верная Сьюки.  -  Мне  даже  любопытно.  Это  как
искать пасхальное яйцо.
   Когда Сьюки вернулась, Александра стояла точно на  том  месте,  которое
запомнила, и показывала, как  она  зашвырнула  заговоренную  куклу,  чтобы
навсегда от нее избавиться. Подруги  пошли  по  воде,  выстригая  ветки  и
морщась от боли по мере продвижения в глубь этого дикого места, где добрая
сотня всевозможных растений сражалась друг с  другом  за  солнце  и  воду,
двуокись углерода и азот. Участок казался небольшим и однородным,  зеленым
и топким, если смотреть с заднего двора, но  когда  они  пришли  сюда,  то
увидели смешанные джунгли, беспорядочное нагромождение стволов  и  листвы,
неумолимое  разрушение  протеиновых  цепочек,  ведь  природа   не   только
стремилась пробиться наружу корнями, растениями и побегами, но и  привлечь
насекомых и птиц пыльцой и семенами. Иногда они ступали  в  грязь,  иногда
спотыкались о кочки, со временем выросшие из сплетенных корней травы. Шипы
кололи глаза и руки; из-за покрова мертвых листьев и стеблей не было видно
земли.  Дойдя  до  места,  где,  как  полагала  Александра,   приземлилась
завернутая в фольгу кукла, они со  Сьюки  низко  нагнулись,  окунувшись  в
странное растительное тепло. У самой земли роились, покалывая, мошки, было
душно, ветки и усики растений тянулись из  тени,  ловя  крупицы  солнца  и
пространства.
   Сьюки, найдя что-то, закричала от радости; но то, что она выковыряла из
земли, оказалось долго пролежавшим в земле  древним  мячиком  для  гольфа,
раскрашенным по-старинному  в  клетку.  Какое-то  химическое  вещество  из
болота окрасило его нижнюю половину в цвет ржавчины.
   - Черт, - ругнулась Сьюки. - Интересно, как он  сюда  попал,  на  целые
мили вокруг нет поля для игры в  гольф.  -  Монти  Ружмонт,  конечно,  был
настоящим любителем гольфа, он терпеть не мог присутствия женщин на  игре,
с их неожиданным смехом, их  экипировкой  пастельных  тонов,  в  фарватере
перед ним или где-нибудь в клубном раю. Найдя  этот  мячик,  Сьюки  словно
повстречалась с частицей бывшего мужа,  с  посланием  с  того  света.  Она
сунула сувенир в карман плаща.
   - Может, упал с самолета, - предположила Александра.
   Их обнаружили комары, они гудели и впивались в щеки, шею.  Сьюки  то  и
дело размахивала перед лицом рукой и протестующе бормотала:
   - Даже если мы ее найдем, почему, ты  думаешь,  что  сможем  что-нибудь
изменить?
   - Нужно соблюдать  формальности.  Я  кое-что  заговорила.  Ты  сделаешь
обратный заговор. Мы вынем булавки и  переплавим  воск,  превратим  Дженни
опять в свечу. Нам  надо  вспомнить,  что  мы  сказали  тогда  вечером,  и
произнести все задом наперед.
   - Все эти священные имена, это  невозможно.  Я  не  смогу  вспомнить  и
половины из сказанного.
   - В решающий момент Джейн сказала: "Умри", а ты сказала: "Прими это"  -
и захихикала.
   - Правда? Должно быть, мы увлеклись.
   Низко припадая к земле, защищая глаза, шаг  за  шагом  они  исследовали
заросли, пытаясь по блеску отыскать фольгу. Сьюки уже поцарапала ноги выше
резиновых сапог, ее красивый новый плащ "лондонский туман" был  подоткнут,
а водонепроницаемые тонкие нитки на нем порвались. Она сказала:
   - Готова поспорить, что она застряла где-то в  этих  треклятых  колючих
кустах.
   Чем больше раздражалась Сьюки, тем  более  материнским  тоном  говорила
Александра.
   -  Очень   может   быть,   -   говорила   она.   -   Сверток   оказался
сверхъестественно легким, когда я его бросила. Так и поплыл по воздуху.
   - Зачем было вообще зашвыривать его сюда? Что за истерическая выходка!
   - Я рассказывала тебе, что  поговорила  с  Дженни  по  телефону  и  она
просила меня спасти ее. Я почувствовала себя виноватой. Я испугалась.
   - Чего ты испугалась, дорогая?
   - Ну знаешь. Смерти.
   - Но это же не твоя смерть.
   - Любая смерть и _твоя_ тоже. Последние несколько недель я испытываю те
же симптомы, что и Дженни.
   - Ты _всегда_ боялась рака.  -  В  раздражении  Сьюки  щелкала  длинным
секатором, колючие стебли докучавшего ей кустарника  с  круглыми  листьями
тянули за плащ, ранили запястья. - Черт. Мертвая белка, вся  ссохлась.  Да
здесь настоящая свалка. Неужели нельзя  было  найти  эту  проклятую  куклу
твоим вторым зрением? Неужели нельзя заставить  ее,  как  это  называется,
левитировать?
   - Я старалась, но не смогла получить сигнала. Может  быть,  алюминиевая
фольга мешает излучению?
   - Может быть. Несколько раз  за  последнее  время  я  пыталась  вызвать
солнце, в этой слякоти я чувствую себя личинкой; но все равно шел дождь.
   Сьюки, прокладывая дорогу, все больше раздражалась.
   - А Джейн сама левитировала.
   - Это Джейн. Она становится очень сильной.  Но  ты  слышала,  она  ведь
сказала, что не хочет нарушать этого заклинания, ей  _нравится_,  как  все
идет.
   - Интересно, не ошибаешься ли ты, говоря, что  зашвырнула  сверток  так
далеко? Монти часто жаловался на то, что игроки в  гольф  ищут  свои  мячи
гораздо дальше того места, где они  лежат.  Некоторые  по  нескольку  миль
отмахивали.
   - Но сверток и в самом деле полетел.
   - Ну тогда ты продолжай, а я  немного  отойду  назад.  Боже,  проклятые
колючки. Как я их _ненавижу_. В самом деле, что от них _толку_?
   - Ими питаются птицы. И грызуны, и скунсы.
   - Ох, здорово.
   - Некоторые кусты, как я заметила, не малина, а шиповник.  Когда  мы  с
Оззи впервые приехали в Иствик, я каждую осень  готовила  желе  из  плодов
шиповника.
   - Вы с Оззи были просто душки.
   - Да, трогательная парочка. Я была такая хозяйка.  Нужно  быть  святой,
чтобы все это делать. Знаю, тебе надоело, можешь бросить.
   - Не такая уж я святая, правда. Может, я тоже боюсь. Вот оно, во всяком
случае, похоже.
   Прозвучало это  не  так  взволнованно,  как  только  что,  когда  Сьюки
наткнулась на мячик. У Александры было ощущение, что нечто значительное  и
жестокое в космосе решительно ей противится, она  с  трудом  пробралась  к
тому месту, где стояла подруга. Сьюки не  тронула  свертка.  Он  лежал  на
относительно открытом месте, на солоноватом  участке,  заросшем  по  краям
морским молочаем; несколько  хрупких  белых  цветков  красовались  в  тени
джунглей. Наклонившись, чтобы коснуться измятой упаковки - от непогоды  за
те несколько месяцев, что она пролежала там, она поблекла, хотя и не стала
ржавого цвета, - Александра увидела,  что  она  облеплена  влажной  темной
почвой, по которой ползали крошечные клещи. Красноватые крапинки собрались
вокруг,  как  железные  опилки  вокруг  магнита,  стремительно  носясь  по
собственным террасам жизни в своем крошечном мирке, на несколько  порядков
ниже ее собственного. Александра заставила  себя  сначала  дотронуться  до
заклятого  предмета  -  этой  дьявольской  печеной  картофелины,  а  потом
поднять. Он оказался невесомым и  внутри  что-то  шуршало.  Она  осторожно
отогнула край полой фольги. Булавки внутри поржавели.  Воск,  из  которого
было вылеплено маленькое подобие Дженни, совершенно исчез.
   - Животный жир, - произнесла наконец Сьюки, не дождавшись,  что  скажет
Александра. - Какая-то банда песчаных  блох  решила,  что  это  вкусно,  и
слопала все или  скормила  своему  потомству.  Смотри:  остались  волоски.
Помнишь, те короткие волоски? Вот почему волосы засоряют раковины, они  не
разрушаются, как и бутылки  "клоракс".  Когда-нибудь  в  мире,  детка,  не
останется ничего, кроме волос и бутылок "клоракс".
   - Ничего. И свечной двойник Дженни превратился в ничто.
   Капли дождя укололи их лица булавками теперь, когда обе женщины  стояли
выпрямившись среди зарослей куманики. Такие острые микроскопические первые
капли предвещают сильный дождь,  ливень.  Все  небо  посерело,  только  на
западе низко над горизонтом голубела  тонкая  полоска,  так  далеко,  что,
возможно, это ясное небо было уже за пределами Род-Айленда.
   - Природа - жадная  старуха,  -  сказала  Александра,  роняя  фольгу  и
булавки обратно в дикие заросли.
   - И жаждущая, - сказала Сьюки. - Разве ты не обещала дать мне выпить?
   Сьюки хотелось утешить и поддразнить  Александру,  она  чувствовала  ее
затаенный ужас да  и  сама  ощущала  себя  неуютно  с  рыжими  волосами  и
обезьяньими губами, стоя в своем красивом  плаще  по  грудь  в  траве.  Но
Александра испытывала какую-то отстраненность, словно ее близкая  подруга,
привлекательная, но измученная, была еще одним потерявшим для нее  интерес
изображением,  скажем  как  реклама  на  кузове  быстро  отъезжающего   от
светофора грузовика.


   Одним из нескольких  нововведений  Бренды  стали  проповеди,  время  от
времени произносимые  кем-нибудь  из  прихожан;  сегодня  читал  проповедь
Даррил Ван Хорн. Толстая, захватанная книга в красном  переплете,  которую
он открыл на кафедре, была не Библией, а Академическим словарем Уэбстера.
   -  Сороконожка,  -  читал   он   вслух   необычайно   звучным,   словно
предварительно усиленным голосом. - Любой из класса (Chilopoda) [губоногие
(лат.)] длинных, плоских, хищных членистоногих несет по паре ног на каждом
членике,  а  первая  пара  туловищных  ног  преобразовалась   в   ядовитые
ногочелюсти. - Даррил поднял глаза.  На  нем  были  полукруглые  очки  для
чтения, они расчленяли его лицо, и  оно  казалось  соединенным  не  совсем
ровными швами. - Вы ведь не знали о ядовитых ногочелюстях, правда?  Вы  же
не  смотрели  сороконожке  прямо  в  глаза,  правда?  Не   так   ли,   вы,
_счастливчики_? - громогласно обратился он к десятку голов,  возвышающихся
над церковными скамьями в этот душный августовский день,  небо  в  высоких
окнах было мрачным и бесцветным, как переработанная бумажная макулатура. -
Подумайте, - упрашивал Даррил, - подумайте об эволюции этих ногочелюстей в
продолжение многих геологических эпох, в вечности - вы ведь не  переносите
этого слова "вечность", это когда вы должны встать на  колени,  даже  если
это слово произносит какой-нибудь тупой ублюдок, и то, что я  это  говорю,
превращает меня в еще одного тупого ублюдка, но какого дьявола  можно  еще
тут сказать? _Подумайте_ о ничтожных извивающихся созданиях, которые живут
за раковиной и внизу, в погребе, и в джунглях и заканчивают свою  жизнь  в
ногочелюстях этого хищника. Красиво звучит, не правда ли? У этого  хищника
во рту, если можно так сказать (он не похож ни на одни ярко-красные  губы,
скажу я вам), перед первой парой ног - яд. И надежные старые  цепочки  ДНК
подхватывают эту тему, и сороконожки разбегаются и производят  еще  больше
сороконожек, и в конце концов у них развиваются ядовитые ногочелюсти.  Вот
это да. - Он обтер губы большим и указательным пальцами. - И они  называют
это Мирозданием, эту кутерьму и мучения.
   Название проповеди на доске рядом с  церковью,  набранное  передвижными
белыми буквами, гласило: "Это ужасное Мироздание".
   Слушатели, разбросанные тут и  там,  молчали.  Даже  старое  деревянное
строение перестало потрескивать. Бренда  молча  сидела  рядом  с  аналоем,
повернувшись  в  профиль,  наполовину  скрытая  высокими  гладиолусами   и
папоротниками в гипсовой вазе, поставленными в воскресенье в память о сыне
Франни Лавкрафт, родившемся мертвым пятьдесят лет тому назад. Бренда  была
бледна и апатична; почти все лето она чувствовала недомогание.  В  Иствике
стояла нездоровая сырая погода.
   - Знаете, что делали с ведьмами в Германии? - громко спросил  Даррил  с
кафедры, как будто это только что пришло ему в голову. Возможно, так оно и
было. - Их сажали на железный стул и разжигали под  ним  огонь.  Рвали  их
плоть раскаленными щипцами. Тисками. На дыбе. В колодках. Вы  говорите  об
этом, а они это делали. С простодушными пожилыми женщинами в  основном.  -
Франки Лавкрафт склонилась к Розе Хэллибред и прошептала что-то громко, но
неразборчиво дребезжащим голосом. Ван Хорн  почувствовал  беспокойство  и,
уязвленный, неуклюже стал защищаться. - О кей, - выкрикнул он  прихожанам.
- Ну что? Вы хотите сказать, такова человеческая природа.  Такова  история
человечества. Как это должно влиять на Мироздание? Что  пытается  доказать
этот сумасшедший? Мы могли  бы  продолжать  и  продолжать  до  наступления
сумерек говорить о пытках, которые применяли люди друг  против  друга  под
священным флагом той или иной религии. Китайцы сдирали кожу с  тела,  дюйм
за дюймом, в средние века они потрошили человека, видящего  это,  отрезали
член и засовывали ему в рот, чтобы он получил сполна. Извините,  что  я  с
трудом говорю, я волнуюсь. Дело в  том,  что  все  это,  тесно  сложенное,
увеличенное в несметное число раз, будет меньше кучки бобов в сравнении  с
жестокостью,   которую   земное   органическое,   дружелюбное   мироздание
навязывало своим творениям, начиная с первого жалкого  одурманенного  ряда
аминокислот, пробившегося из подвижного ила. Женщины, которых  никогда  не
обвиняли в ведовстве, хорошенькие белокурые куколки, которые  в  жизни  не
сглазили даже сороконожку, умирают каждый день в муках, возможно, таких же
ужасных и, конечно, более долгих, чем у тех, кого сажали на этот Hexestuhl
[стул для ведьм (нем.)] - весь покрытый большими  тупыми  гвоздями,  я  не
знаю, какой закон термодинамики там действовал. Я больше не хочу думать об
этом и держу пари, что вы тоже. Вы имеете об этом представление. Это  было
ужасно, ужасно; Господи, это было ужасно.
   Очки сползли ему на нос, и, поправляя  их,  он,  казалось,  восстановил
целостность  своего  лица.  Его  щеки  показались   некоторым   прихожанам
влажными.
   Дженни  не  было,  ее  забрали  в   больницу   с   сильным   внутренним
кровотечением. И это являлось скрытым подтекстом проповеди. Не было и  Рея
Неффа - он принял приглашение  от  профессора  Хэллибреда  отправиться  на
оснащенной гафелем яхте, только что купленной Артуром, сплавать в  сторону
Мелвилла. Грета сидела одна. О чем она думала, чего хотела, понять ее было
трудно. Немецкое происхождение, хотя у нее был не  такой  сильный  акцент,
как  изображали  люди,  подшучивавшие  над  ней,  сделало  ее  сдержанной,
замкнуло душу на замок. Прямые волосы тусклого соломенного цвета,  коротко
остриженные, и удивительные глаза грязно-голубого оттенка под старомодными
очками. Она не пропускала ни одного воскресенья, скорее всего, по присущей
ее нации основательности. Эта превосходная машина вечно  ждала,  когда  ею
завладеет демон романтики.
   Ван Хорн немного помолчал, так неуклюже роясь в словаре, как будто  его
руки были в перчатках. Было слышно, как старая миссис Лавкрафт наклонилась
к миссис Хэллибред и  отчетливо  спросила:  "Почему  он  использует  такие
грязные слова?" Роза Хэллибред выглядела чрезвычайно довольной;  это  была
высокая женщина  с  крошечной  головкой,  сидящей  в  гнезде  проволочных,
аккуратно завитых седых и черных волос. Ее очень маленькое лицо  орехового
цвета  было  измято  десятилетиями  солнцепоклонничества;  того,  что  она
прошептала в ответ, не было слышно. В другом конце сидела Дон Полански;  у
девушки  были  очаровательные  широкие   монгольские   скулы,   казавшееся
прокопченным лицо с невозмутимым спокойствием человека,  для  которого  не
существует законов. Между ними, ею и  Розой,  сконцентрировалась  огромная
психическая сила.
   Ван Хорн услышал движение, поднял глаза, щурясь, поправил очки на  носу
и примирительно произнес:
   - Я знаю, что это отнимет гораздо больше времени, но  здесь,  прямо  на
одной странице, я наткнулся на слова  "солитер"  и  "тарантул".  Тарантул:
"любой из больших волосатых пауков, которые обычно  довольно  медлительны,
однако способны сильно  кусаться,  но  не  очень  ядовиты  для  человека".
Большое спасибо. А вот о его слабом маленьком приятеле здесь  же:  "Каждый
из многочисленных ленточных червей (из рода Taenia)  паразитирует,  будучи
взрослым, в кишечнике  человека  и  других  позвоночных".  Многочисленных,
запомните, не просто одно или два  странных  создания,  засунутых  в  угол
мироздания,  кто-то  может  и   заблуждаться,   а   множество,   множество
разновидностей, ужасная мысль, как кто-то, должно быть, подумал. Я не  как
остальные собравшиеся здесь и желающие, чтобы я  успокоился  и,  возможно,
сел на место, но  меня  всегда  зачаровывали  паразиты.  Я  имею  в  виду,
зачаровывали в отрицательном смысле. Они размножились в таком разнообразии
размеров, с одной стороны от вирусов и бактерий, таких,  как  ваши  друзья
спирохеты сифилиса, до ленточных червей  десятиметровой  длины  и  круглых
червей, таких больших и толстых, что они забьют ваш  большой  кишечник.  В
кишках, вот где они лучше всего  себя  чувствуют,  вообще-то  говоря.  Они
повсюду во влажных нечистотах  внутри  чьих-нибудь  кишок  -  вот  где  их
гнездышко. Ты перевариваешь ради них пищу, и им даже не нужны  желудки,  а
только рот  и  дырка  в  заднице,  простите  мне  мой  жаргон.  Но  какова
изобретательность, которую Великий Создатель потратил своей  щедрой  рукой
на  этих  скромных  чертенят.  Я   тут   сделал   кое-какие   выписки   из
эн-ци-клопедии, как говорил Джимми Крикет, если смогу прочесть их  в  этом
отвратительном свете. Бренда, не понимаю, как вы можете работать  в  таких
условиях так долго. На вашем  месте,  я  бы  объявил  забастовку.  О  кей,
довольно предисловий.
   Обычный кишечный круглый червь размером примерно с карандаш откладывает
яйца в экскременты хозяина, и этого одного вполне  достаточно.  Потом,  не
спрашивайте меня как - в мире много антисанитарии,  если  вы  когда-нибудь
покинете Иствик, - эти яйца попадают к вам в рот, и  вы  их  волей-неволей
глотаете. Они  созревают  у  вас  в  двенадцатиперстной  кишке,  маленькие
личинки проникают через стенку  кишки,  попадают  в  кровеносный  сосуд  и
мигрируют в ваши легкие. Но не думаете  ли  вы,  что  они  собираются  там
уединиться и доживать на пенсии? Никак нет,  мои  дорогие,  эта  маленькая
мамаша круглого червя прогрызает себе дорогу из уютного капилляра в легких
и попадает в воздушный мешок, взбирается по так  называемому  дыхательному
древу в надгортанник, где вы ее  снова  проглатываете!  -  можно  ли  быть
такими глупыми? Совершив нисхождение  второй  раз,  он  там  поселяется  и
становится вашим нормальным зрелым рабочим червем.
   Или  возьмите  (подождите,   я   перепутал   свои   записи),   возьмите
трогательный маленький образчик, называемый  легочным  глистом.  Его  яйца
выходят наружу с мокротой, когда люди кашляют, - Ван Хорн  откашлялся  для
наглядности. - Когда они выводятся в пресной воде повсюду в этих  паршивых
городах третьего мира, то внедряются в  определенный  вид  улиток,  теперь
пребывая в виде  личинок  этих  легочных  глистов,  ясно?  Когда  они  уже
достаточно поживут в улитках, они выплывают и сверлят ходы в мягких тканях
раков и крабов. И когда японцы или кто-либо еще едят  лангустов  и  крабов
сырыми или недоваренными,  как  они  любят  делать,  в  них  попадают  эти
надоедливые глисты и прогрызаются через кишки и диафрагму, чтобы попасть в
то же самое легкое и снова начать этот заведенный порядок со слюны. Других
из этих маленьких водяных штучек, Diphyllobothrium latum  [лентец  широкий
(лат.)], если я правильно прочел, маленьких плавающих  зародышей,  первыми
съедают водяные блохи, потом водяных блох поедает  рыба,  а  ту  рыбу  ест
большая, и в  конце  концов  на  эту  удочку  попадается  человек,  и  эти
крошечные чудовища вместо того, чтобы быть переваренными, прогрызают  себе
дорогу наружу через многочисленные оболочки желудка и быстро  растут.  Вот
так-то, и все в том же духе, но я не хочу никому надоедать  или  поставить
на этом точку. Хотя подождите. Вам  придется  это  выслушать.  Я  цитирую:
"Echinococcus granulosus [эхинококк (лат.)] - это один из  немногих  видов
круглых  червей,  паразитирующих  в  человеке,  зрелый  червь  обитает   в
кишечнике собаки, в то время как  человек  является  одним  из  нескольких
хозяев для личиночной стадии. Более  того,  взрослый  червь  очень  мелок,
имеет размеры от  трех  до  шести  миллиметров.  В  противоположность  ему
личинка, известная как киста-гидатода, может быть большой, как  футбольный
мяч.  Человек  приобретает  инфекцию,  -  послушайте,  -  при  контакте  с
экскрементами зараженных собак".
   Итак,  здесь  мы  имеем,  невзирая  на  обилие  экскрементов  и  слюны,
Человека, якобы сотворенного по  подобию  Бога,  что  касается  маленького
Echinococcus, то он есть просто остановка на пути к кишечнику  собаки.  Но
вы не должны думать, что паразиты не проникают друг  в  друга.  Есть  один
ловкач Trichosomoides crassicauda [трихосомоид  толстохвостый  (лат.)],  о
котором читаем: "Женская особь этого вида живет,  паразитируя,  в  мочевом
пузыре  крысы,  а  вырождающийся  самец  живет  в  утробе  самки".   Итак,
вырождающийся, даже  энциклопедия  считает,  что  он  вырождается.  А  что
скажете вот об этом?  "То,  что  может  быть  определено  как  мочеполовой
шистосоматоз, есть  наблюдаемый  в  крови  глист  Schistosoma  haematobium
[шистозома кровяная (лат.)], у которого меньшая размером самка переносится
в брюшной стенке или в мочеиспускательном канале мужской особи".
   В книге есть рисунок, который я хотел бы описать вам, люди добрые;  рот
находится в конце чего-то  похожего  на  палец,  и  этот  большой  брюшной
присосок вместе со всем  остальным  напоминает  банан  с  расстегивающейся
молнией. Поверьте, это отвратительно.
   А тем, кто сейчас сидел в нетерпении, ведь небо в верхних стеклах  окон
сияло, как фотовспышка позади листа  бумаги,  и  верхушки  розовых  кустов
гнулись и качались в очищающем небо бризе (бризе, который почти  опрокинул
Артура и Рея в Восточном проливе  около  острова  Даер.  Артур  не  привык
управлять быстрой маленькой яхтой, в сердце  началась  фибрилляция,  птица
била крыльями в груди, а мозг быстро проговаривал: "Нет еще,  Господи,  не
сейчас"), показалось, что лицо Ван Хорна, качавшегося взад-вперед во время
чтения записей и ослепленного солнцем, затуманилось и таяло в небытии.  Он
пытался собраться с мыслями в мучительной попытке подвести итог. Его голос
звучал форсированно, словно глубоко из-под земли:
   - Итак,  чтобы  закончить,  скажу:  это,  знаете,  не  просто  красивый
полосатый тигр или дружелюбный лохматый лев. Вот что нам продают вместе со
всеми этими мягкими игрушками. Это то же самое,  что  положить  ребенку  в
постель мягкого кишечного глиста или волосатого тарантула. Все  вы  едите.
То, как вы себя чувствуете ко времени захода солнца прекрасным летним днем
- начинают действовать первые джин с тоником, или ром  с  кока-колой,  или
"Кровавая Мэри", смягчая тот синапс, и немного  хорошего  мягкого  сыра  и
крекеров выкладываются, как карты  в  покере,  на  тарелку  на  стеклянном
столике в солярии или около бассейна, - слава Богу, люди добрые,  вот  так
же чувствует себя червь,  когда  большой  комок  пережеванного  месива  из
полупереваренного  бифштекса  или  соблазнительных  рыбешек,   поджаренных
по-мексикански, спускается к нему с хлюпаньем. Он такое же живое создание,
как вы  и  я.  Он  такое  же  превосходное  творение,  чудесное  существо,
действительно созданное с любовью. Вы представили себе этот  Великий  Лик,
склоняющийся и улыбающийся сквозь  бороду,  в  то  время  как  легендарные
персты с их ангельским маникюром играли с окончательной тонкой  настройкой
брюшного паразита Schistosoma: вот оно, Творение.  А  теперь  я  спрашиваю
вас,  не  ужасно  ли  это?  Вы  бы  смогли  сделать  лучше,  если  бы  вам
предоставили возможность? Уверен, черт побери,  что  смогли  бы.  Итак,  в
следующий раз голосуйте за меня, о'кей? Аминь.
   В каждом приходе бывает посторонний. Одинокой неприглашенной в тот день
была Сьюки Ружмонт, сидевшая сзади в соломенной  широкополой  шляпе,  дабы
спрятать свои прекрасные светло-рыжие волосы, и в больших  круглых  очках,
чтобы прочесть псалтырь и сделать записи  на  полях  копии  программы.  Ей
стало известно о готовящейся светской проповеди  Даррила,  и  она  пришла,
чтобы написать о ней в газете - колонка сплетен "Глаза и уши Иствика" была
восстановлена. Бренда и Даррил со своих мест на алтарном возвышении должны
были видеть, как она незаметно вошла во время первого гимна, но ни  Грета,
ни Дон, ни Роза Хэллибред не знали о ее присутствии, и с того момента, как
она ускользнула прочь на первой строфе "Отец небесный, изливающий дождь на
людей", не произошло конфронтации  между  фракциями  ведьм.  Грета  начала
беспрерывно зевать, тусклые глаза Дон стали ужасно чесаться, а  пряжки  на
туфлях Франни Лавкрафт расстегнулись, но все эти обстоятельства можно было
приписать естественным причинам, как, возможно, и  открытие  Сьюки,  когда
она в следующий раз посмотрелась в зеркало: прибавилось восемь или  десять
седых волос.


   - Она умерла, - сказала Сьюки по телефону Александре. -  Около  четырех
утра сегодня. Рядом был лишь Крис, да  и  то  он  задремал.  Вошла  ночная
сиделка и увидела, что нет пульса.
   - А где же был Даррил?
   - Уехал домой поспать. Бедняга,  он  и  вправду  пытался  быть  хорошим
мужем, сидел рядом с ней  каждую  ночь.  Все  это  продолжалось  несколько
месяцев, и врачи удивлялись, что она столько протянула. Оказалась  крепче,
чем можно было подумать.
   Ее, Александры, собственное сердце продолжало биться под бременем вины,
им овладевала осенняя грусть  и  спокойствие  отречения.  День  труда  был
позади, и с краю сада за домом длинные и тонкие полевые астры  соперничали
с золотарником и головастыми темнолистыми стеблями чертополоха, под  окном
созрел пурпурный виноград, и те  ягоды,  что  не  успели  склевать  птицы,
растекались кашицей по кирпичной стене; виноград в этом году  был  слишком
кислым, его нельзя было есть, а Александре захотелось  варить  желе:  пар,
процеживание, горячие банки. Пытаясь придумать, что бы еще сказать  Сьюки,
Александра вдруг испытала  все  более  привычное  для  нее  ощущение:  она
почувствовала себя вне своего тела, как бы наблюдая его со стороны, в  его
трогательной особливости, с его длиной и  шириной.  Наступит  март,  и  ей
исполнится сорок. По ночам продолжались загадочные боли и  зуд,  хотя  док
Пэтерсон ничего не находил. Это был пухлый лысый человек с будто  надутыми
кистями рук, такие они были мягкие и широкие, розовые и чистые.
   - Я чувствую себя отвратительно, - заявила она.
   - Не терзай себя, - вздохнула Сьюки, у нее самой был усталый  голос.  -
Люди постоянно умирают.
   -  Я  просто  хочу,  чтобы  меня  поддержали,  -   неожиданно   сказала
Александра.
   - Милая, а кто же не хочет?
   - Она тоже хотела лишь этого.
   - И она это получила.
   - Ты имеешь в виду Даррила?
   - Да. Но самое страшное...
   - Есть и самое страшное?
   - Не стоило бы тебе  это  говорить,  мне  сообщила  Джейн  по  большому
секрету: ты ведь знаешь,  она  встречается  с  Бобом  Осгудом,  ему  стало
известно от дока Пэта...
   - Она была беременна, - вымолвила Александра.
   - Откуда ты знаешь?
   - А что может быть страшнее? Как жаль, - сказала она.
   - Ой, не  знаю.  Не  могу  допустить  и  мысли  о  ребенке.  Как-то  не
представляю себе Даррила в роли отца.
   - Что же он теперь будет делать? -  Александра  с  брезгливым  чувством
представила себе висящий  утробный  плод,  похожий  на  рыбу  с  усеченной
головой, свернувшийся, как резной дверной молоток.
   - Думаю, продолжать в том же  духе.  Сейчас  у  пего  новые  друзья.  Я
рассказывала тебе о церкви.
   - Читала твой памфлет в "Глазах и ушах". Прямо лекция по биологии.
   - Так оно и есть. Замечательная мистификация. Он это  обожает.  Помнишь
"Соловей пел буги на Беркли-сквер"? Я не могла ничего вставить о Розе, Дон
и  Грете,  но,  честно  говоря,  когда  они  сходятся,  над  их   головами
поднимается   энергетический   конус,   из   которого   просто    истекает
электричество, как северное сияние.
   - Интересно, какие они без одежды,  -  сказала  Александра.  Когда  она
вдруг пыталась представить отстраненно собственное тело, оно  всегда  было
скрыто одеждой, хотя и не всегда той, которая в это время была на ней.
   - Ужасно, - вставила Сьюки. - Грета похожа на одну  из  этих  комкастых
небрежных гравюр немца, как его...
   - Дюрера.
   - Верно. А Роза тощая, как палка, Дон же просто маленькая  беспризорная
потаскушка, с круглым детским животиком и без грудей.  Бренда  -  вот  кем
стоит заняться, - признала Сьюки, - хотелось бы знать, не был ли Эд просто
поводом свести меня с Брендой.
   - Я вернулась на то место, - призналась в свою  очередь  Александра,  -
собрала все ржавые булавки и воткнула их себе в разные места.  Но  до  сих
пор  никакого  толку.  Док  Пэт  говорит,  что   не   может   найти   даже
доброкачественной опухоли.
   - Ох, милая, - воскликнула Сьюки, и  Александра  поняла,  что  напугала
подругу и та захотела положить трубку. - Ты и вправду чуднАя, а?
   Через несколько дней позвонила Джейн  и  пронзительным  от  негодования
голосом сказала:
   - Не может быть, чтобы ты ничего не слыхала!
   У Александры все больше складывалось впечатление,  что  Джейн  и  Сьюки
совещаются, а потом та или другая звонит ей в свободное от  работы  время.
Может, даже бросают монетку, кому выпадет.
   - Даже от Джо  Марино?  -  продолжала  Джейн.  -  Он  один  из  главных
кредиторов.
   - Мы с Джо больше не встречаемся.
   - Какая досада, - сказала Джейн. - Он был такой  милый,  конечно,  если
тебе по вкусу итальянские эльфы.
   - Он любил меня, - безнадежно сказала Александра, зная, какой глупой ее
считает Джейн. - Но не могла же я допустить, чтобы  он  ради  меня  бросил
Джину.
   - Ну, что ж, - сказала Джейн, - это тоже неплохой способ сохранить свое
доброе имя.
   - Может быть, и так, Джейн. В любом случае это непросто. Расскажи  свои
новости.
   - Это не только мои  новости,  это  новости  всего  города.  Он  уехал.
Улизнул, дорогуша. Il est clisparu [он скрылся (фр.)].
   Ее свистящие звуки ранили, но, казалось, они  вонзаются  в  то,  другое
тело, которое Александра может вернуть к жизни только во сне.
   По  гневному,   обиженному   тону   Джейн   Александра   могла   только
предположить:
   - Боб Осгуд?
   - Даррил, дорогая. Пожалуйста, проснись. Наш дорогой Даррил. Наш вожак.
Наш избавитель от ennui [скуки (фр.)] Иствика. И прихватил с  собой  Криса
Гэбриела.
   - Криса?
   - Во-первых, ты права. Он был один из этих.
   - Но он...
   - Некоторые так могут. Но это для них ненастоящее.  Они  не  строят  на
этот счет иллюзий, в отличие от нормальных мужчин.
   "Har, bar, diable, diable, saute  ici,  saute  la".  Всего  год  назад,
вспоминала Александра, она мечтала,  созерцая  издали  особняк;  потом  ее
тревожила мысль, что у  нее  слишком  толстые  и  белые  бедра,  когда  ей
пришлось брести по воде.
   - Ладно, - сказала она сейчас. - Ну не дуры ли мы были?
   - Скорее, наивные. Какими еще можно быть, живя в таком захолустье? Наши
мужья посадили нас здесь, а мы, как бессловесные маргаритки, так  здесь  и
остались.
   - Так ты думаешь, что малыш Крис...
   - С самого начала. Естественно. Он женился на Дженни только  для  того,
чтобы окончательно прибрать его к рукам. Убила бы их обоих, честное слово.
   - Ой, не говори так, Джейн.
   - И ее денежки прибрал к рукам тоже. Ему понадобились те жалкие  крохи,
что она получила за дом, чтобы не подпускать близко кредиторов.  А  теперь
еще эти счета из больницы. Боб  сказал,  что  ходят  самые  разные  слухи,
служащие банка  говорят,  что  давали  деньги  под  закладную  на  особняк
Леноксов. Он действительно считает, что, может быть, оставшегося имущества
как раз хватит для  удовлетворения  претензий  кредиторов,  если  найдутся
желающие  заняться  реконструкцией.  Дом   идеален   для   превращения   в
кондоминиум, если утвердят проект в Отделе планирования. Боб считает,  что
можно убедить Херби Принза, ведь он может  позволить  себе  такие  дорогие
зимние каникулы.
   - А что, он оставил здесь всю свою лабораторию? Краску,  которая  будет
преобразовывать солнечную энергию...
   -  Лекса,  ну  как  ты  не  поймешь?  Ничего  этого  не  было.  Мы  его
напридумывали.
   - А рояли? А искусство?
   - Но мы не имеем представления о том, что из всего этого было оплачено.
Очевидно, там  есть  и  какие-то  ценные  вещи.  Но  большая  часть  этого
"искусства", конечно, гроша ломаного  не  стоит.  Я  имею  в  виду  чучела
пингвинов с напыленной на них автомобильной краской...
   -  Ему  это  нравилось,  -  отвечала  преданная  Александра.  -  Он  не
притворялся, я уверена. Он был художником, и ему хотелось,  чтобы  все  мы
занимались творчеством. И сам творил. Посмотри на твою музыку,  весь  этот
Брамс, которого вы вместе исполняли, пока твой страшный доберман не изгрыз
виолончель, а ты сама стала вести себя, как какой-нибудь  заплывший  жиром
банкир.
   - Ну и дурочка, - резко сказала Джейн и положила трубку.
   И к лучшему,  слова  застревали  у  Александры  в  горле,  а  на  глаза
навернулись слезы.
   Через час позвонила Сьюки с последним изъявлением  былой  солидарности.
Но, кажется, все, что она могла сказать, это:
   - О боже. Этот маленький неудачник Крис. Я ни разу не слышала, чтоб  он
связал два слова.
   - Думаю, он _хотел_ нас  полюбить,  -  сказала  Александра,  она  могла
говорить только о Дарриле Ван Хорне, - но оказался не способен.
   - А Дженни? Ее он тоже хотел полюбить?
   - Может быть, потому, что она так похожа на Криса.
   - Он был образцовым мужем.
   - Это могло быть не всерьез.
   - Я все время себя спрашиваю, Лекса, он,  должно  быть,  знал,  что  мы
делаем с Дженни, можно ли...
   - Продолжай. Говори.
   - Мы исполняли его волю, так получается...
   - Убивая ее, - добавила Александра.
   - Да, - сказала Сьюки. - Потому что он  не  хотел,  чтобы  она  мешала,
когда они оформили отношения юридически и все изменилось.
   Александра пыталась думать: прошла целая вечность с  тех  пор,  как  ее
мозг напрягался, это ощущение доставляло ей почти физическое  наслаждение,
когда она блуждала по неуловимым тоннелям возможного и вероятного.
   - Я, правда, сомневаюсь, что Даррил все так устроил.  Он  вынужден  был
импровизировать в ситуациях, создаваемых другими людьми, и не умел  далеко
заглядывать. - Когда Александра говорила, она видела его все яснее и яснее
- чувствовала его изнутри, все его изъяны, рубцы и пустоты.  Мысленно  она
перенеслась душой в место гулкого одиночества. - Он не мог творить, у него
не было собственных способностей, все, что он мог,  это  высвобождать  то,
что уже было в других. Даже в нас: у нас было обиталище до  того,  как  он
появился в городе, и были свои  способности.  Думаю,  -  рассказывала  она
Сьюки, - что он хотел бы стать женщиной, как он как-то сказал, но  не  мог
даже этого.
   - Даже, - иронически отозвалась Сьюки.
   - Ну, большей частью это невесело. Честно.
   Опять першит в горле, подступают слезы. Это ощущение, как и то с трудом
поддающееся  стремление  снова  мыслить,  было  обнадеживающим  и  твердым
началом. Ее перестало нести по течению.
   - Может, тебя это немного  успокоит,  -  сказала  ей  Сьюки.  -  Вполне
вероятно, что Дженни не очень жалела, что умирает. Ребекка  теперь,  когда
Фидель сбежал с ним, стала поразговорчивее, и она рассказывала  в  "Немо",
что после нас там творилось такое, что волосы встанут дыбом. Очевидно, для
Дженни не было секретом то, что затевали Крис и Даррил, по  крайней  мере,
тогда, когда она благополучно вышла замуж.
   - Бедная девочка, - сказала  Александра.  -  Думаю,  она  одна  из  тех
совершенных, прекрасных людей, для которых  не  находится  места  в  нашем
мире, - природа в своей мудрости усыпляет их.
   - Даже Фидель оскорбился, - продолжала Сьюки, - но, когда Ребекка стала
упрашивать его остаться и жить с ней, он ответил, что не хочет быть ловцом
омаров или мальчиком на побегушках в "Дейтапроуб", а ничего другого  здесь
ему не светит. Сердце Ребекки разбито.
   - Ох уж эти мужчины, - красноречиво изрекла Александра.
   - Разве ж это мужчины?
   - Как восприняли все это люди, подобные Хэллибредам?
   - Плохо. Роза чуть не в истерике,  что  Артур  оказался  впутан  в  эти
ужасные финансовые дела. Естественно, он интересовался теорией  селениума,
выдвинутой Даррилом, и даже подписал с ним какое-то партнерское соглашение
в обмен на его экспертизу; Даррилу нравилось принуждать людей  подписывать
с ним договоры. У Розы так сейчас разболелась  спина,  что  ей  приходится
спать на матрасе прямо на полу, и она заставляет Артура  читать  ей  вслух
весь день дрянные исторические романы, и ему не удается улизнуть.
   - Вот уж действительно несносная женщина, - сказала Александра.
   - Отвратительная, - согласилась Сьюки. - Джейн говорит, что  ее  голова
похожа на сушеное яблоко, покрытое стальной стружкой.
   - А как Джейн? Боюсь, сегодня утром она была очень раздражена.
   - Ну, она рассказывает, что Боб Осгуд знает  удивительного  человека  в
Провиденсе на улице Надежды. Кажется, он может заменить всю переднюю  деку
на ее "черути",  не  изменяя  тембра.  Он  один  из  тех  хиппи,  докторов
философии, что идут в ремесленники назло своим отцам или протестуя  против
системы или еще чего-нибудь. Но она залепила виолончель клейкой  лентой  и
играет  на  изжеванном  инструменте  и  говорит,  что  ей  даже  нравится,
виолончель звучит более человечно. Как невротик или параноик. Я  попросила
ее встретиться в центре и перекусить где-нибудь, в кондитерской или даже в
"Немо", теперь, когда Ребекка больше не винит во всем нас, но она  боится,
что увидят те, другие: Бренда, Дон и Грета, наверное. Я их все время  вижу
на Портовой. Я улыбаюсь, они улыбаются. Нам  нечего  больше  делить.  Цвет
лица у нее ужасный, - сказала она, возвращаясь к Джейн. - Белый как мел, а
ведь еще не наступил октябрь.
   - Скоро октябрь, - сказала Александра. -  Малиновки  улетели,  а  ночью
слышны крики улетающих гусей. Я не стала в этом  году  собирать  помидоры:
всякий раз, как спускаюсь  в  погреб,  бесконечные  прошлогодние  банки  с
соусом словно укоряют меня. Ужасные дети, терпеть не  могут  макароны,  и,
должна сказать, они действительно добавляют калорий, которые едва  ли  мне
нужны.
   - Не говори глупости. Ты похудела. На днях я видела, как ты выходила из
супермаркета  -  я  застряла  в  редакции,  брала  интервью  у  невероятно
несолидного и напыщенного нового начальника порта, это просто мальчишка  с
волосами до плеч, даже моложе Тоби, - так вот, я случайно выглянула в окно
и подумала про себя: "Лекса  выглядит  потрясающе".  У  тебя  волосы  были
стянуты в длинный хвост, и на тебе был этот парчовый иранский...
   - Алжирский.
   - Алжирский жакет, который ты носишь осенью, а на поводке,  на  длинной
веревке Коул.
   - Я гуляла по пляжу, - сказала Александра. - Было чудесно, ни ветерка.
   Хотя они поболтали еще  несколько  минут,  пытаясь  восстановить  былую
теплоту в отношениях, тот тайный сговор двух податливых и  ранимых  женщин
против третьей, интуиция Александры безошибочно ей подсказала, что и Сьюки
с грустью почувствовала, - все это уже говорилось прежде.


   И вот наступает то благословенное  время  в  году,  когда  знаешь,  что
косишь лужайку в последний раз. Считалось,  что  старший  сын  Александры,
Бен, зарабатывал себе на карманные расходы, следя за садом, но  теперь  он
вернулся в школу, а после уроков пытался стать в футболе начинающим Лансом
Олвортом - бегать, качаться, прыгать, ощущая кончиками  вытянутых  пальцев
сильный удар кожаного мяча, оторвавшегося от земли  метра  на  три.  Марси
подрабатывала  официанткой  в  "Кофейном  уголке   кондитерской",   сейчас
наступил вечер, и она  обслуживала  посетителей:  к  сожалению,  последнее
время она связалась с  одним  из  тех  лохматых,  испорченных  ребят,  что
околачиваются  у  супермаркета.  Двое  младших,  Линда   и   Эрик,   пошли
соответственно в пятый и седьмой классы. У Эрика под  кроватью  Александра
обнаружила бумажный стаканчик с водой, а в нем окурки.
   Теперь она толкала рычащую и дымящую газонокосилку "торо", в которой не
меняли масло с  того  времени,  как  Оз  ремонтировал  дом.  Туда-сюда  по
неопрятной лужайке, усыпанной похожими на  птичьи  перья  желтыми  ивовыми
листьями и покрытой холмиками земли, которую  кроты  нарыли  к  зиме.  Она
гоняла "торо", пока не сгорел весь бензин, чтобы никто  не  смог  засорить
карбюратор следующей весной. Подумала было слить грязное старое масло,  но
это было бы уж чересчур, слишком похоже на наемного работника.
   На обратном пути от сарая с садовым инвентарем в кухню она прошла через
мастерскую и увидела в установленной ею арматуре наконец то, для чего  она
предназначалась, - мужа. В  грубо  сколоченных  и  соединенных  проволокой
деревянных планках (два с половиной на пять и пять на десять  сантиметров)
угловатость, восхищавшая ее в Оззи до того,  как  он  стал  ее  мужем,  со
временем сгладилась. Ей вспомнилось, как  ударялась  она  о  его  локти  и
коленки в постели  в  первые  годы  совместной  жизни,  когда  его  мучили
кошмары: она даже любила его за эти  ночные  кошмары,  за  его  признания,
какой ужас у него они вызывали, когда перед  ним  развертывалась  взрослая
жизнь со всеми  ее  проблемами.  К  концу  их  совместной  жизни  он  спал
мертвецким сном, потея и слегка посапывая.
   Она взяла с полки его разноцветную пыль и посыпала немного на узловатый
сосновый брусок два на четыре, предназначенный  для  арматурных  плеч.  Ее
меньше беспокоили голова и лицо, чем ноги; для нее в мужчине всегда больше
всего значили конечности. Что бы там ни было посередине, у  ее  идеального
мужчины должны быть длинные и изящные ступни - ноги  Христа,  жилистые,  с
длинными пальцами, легкие, словно летящие, и огрубелые, широкие от  работы
руки. Похожие на резиновые, руки Даррила были самой  отталкивающей  чертой
его облика.
   Вначале она воплощала свои идеи  в  глине,  в  последнем  чистом  белом
каолине, взятом на заднем дворе у вдовы в Ковентри.  Довольно  было  одной
ноги  и  одной  руки,  фрагментарность  не  имела  значения.   Важнее   не
законченное изделие, а послание, начертанное в воздухе и отправленное  тем
силам, что  могли  создавать  руки  и  пальцы,  до  мельчайшей  фаланги  и
соединительного волокна, силам, что, как из рога  изобилия,  изливали  все
чудеса анатомии,  начиная  с  создания  древнескандинавских  витязей.  Для
головы она установила средних размеров  тыкву,  купила  ее  в  придорожном
киоске на шоссе N_4, этот киоск десять месяцев  в  году  стоял  безнадежно
ветхим и заброшенным и оживал только во время сбора урожая. Она вынула  из
тыквы сердцевину и насыпала внутрь немного пыли Оззи, но не слишком много,
так как ей хотелось воспроизвести его только в самом главном. Один  важный
ингредиент достать в Род-Айленде было почти невозможно:  почву  с  Запада,
горстку сухой песчаной земли, на которой  растет  шалфей.  Влажная  супесь
Восточного побережья здесь не годится.  Однажды  на  Дубравной  улице  она
случайно заметила стоящий пикап с номерами Колорадо; дотянулась до заднего
крыла и наскребла немного рыжевато-коричневой  засохшей  грязи  в  ладонь,
принесла ее домой и насыпала вместе с пылью от Оззи.
   Для тыквы нужна была ковбойская шляпа, пришлось поехать  на  машине  до
Провиденса в поисках магазина театральных костюмов, снабжавшего  студентов
Браун-колледжа  костюмами  для  сценических   постановок,   карнавалов   и
демонстраций протеста. Приехав  сюда,  она  вдруг  надумала  поступить  на
вечернее    отделение    в    Род-Айлендскую    школу     дизайна:     как
скульптор-примитивист она сделала все, что  могла.  Другие  студенты  были
едва ли старше ее собственных детей, а один из преподавателей, керамист из
Таоса,  Джим,  худощавый  хромой  мужчина  старше  сорока   лет,   изрядно
потрепанный житейскими бурями,  привлек  ее  внимание,  а  она  его  своей
здоровой, немного похожей на коровью, чувственностью. (Джо Марине попал  в
точку, называя ее, всякий раз идя проторенной дорожкой, своей коровушкой.)
После  нескольких  учебных  семестров  и  размолвок  они  в   самом   деле
поженились, и Джим увез ее и детей опять на Запад, где дышалось так легко,
а колдовством занимались шаманы хопи и навахо.
   - Боже мой, - спросила ее перед отъездом Сьюки по  телефону.  -  Что  у
тебя за тайна?
   - Это не для печати, - строго сказала Александра.
   Сьюки заняла пост редактора газеты "Уорд"  и  в  соответствии  с  духом
наступившего послевоенного времени  должна  была  каждую  неделю  печатать
сплетни, признания, пасквили, обывательские слухи, беззастенчиво  переходя
на личности, все это просто убило бы утонченного Клайда Гэбриела.
   - Мысленно ты должна  представить  свою  будущую  жизнь,  -  призналась
Александра Сьюки. - И тогда это произойдет.
   Сьюки поведала об этом колдовстве Джейн, и прелестная  сердитая  Джейн,
которой грозила участь озлобленной и ворчливой старой девы, а ее  ученикам
черные  и  белые  клавиши  фортепиано  представлялись  костями   и   тьмой
преисподней, чем-то мертвым, суровым и грозным,  прошипела  в  ответ,  что
давно перестала считать Александру достойной доверия сестрой.
   Но потихоньку, таясь даже от Сьюки, она собрала  кусочки  виолончели  -
один реставратор-хиппи с  улицы  Надежды  заменил  ее  переднюю  часть,  -
завернула их в старый смокинг отца цвета маренго,  в  один  карман  набила
остатки травы, в которую обратился Сэм Смарт, вися в подвале ее  сельского
дома, а в другой карман насыпала конфетти из порванной  двадцатидолларовой
купюры, - она устала, ужасно устала  от  безденежья  -  и  побрызгала  еще
блестящие широкие лацканы смокинга своими духами,  мочой  и  менструальной
кровью и, заключив этот странно пахнущий заговоренный амулет в пластиковый
мешочек от пылесоса, положила между матрасом и пружинами. На этом неровном
горбатом матрасе она спала каждую ночь. Однажды в январе в ужасно холодную
субботу она навестила мать  в  Бэк-Бее,  и  тут  зашел  к  чаю  совершенно
подходящий  мужчина  невысокого  роста  в  смокинге  и   лаковых   туфлях,
сверкающих, как кипящая смола. Он жил с родителями в Честнат-Хилле и  ехал
на праздник в Тэверн-клаб. У него были  тяжелые  веки  и  глаза  навыкате,
неопределенного голубого цвета, как у сиамской кошки; он  пробыл  недолго,
но не преминул  заметить,  что  не  был  женат  и  списан  со  счета  теми
женщинами, за которыми  не  прочь  был  бы  поухаживать,  как  безнадежный
чистюля, слишком несексуальный (даже для того, чтобы быть  причисленным  к
геям).  Что-то  темное,  энергичное  и  нечистое  в  Джейн,  должно  быть,
разбудило дремавшую часть его существа, способную любить. Мы  пробуждаемся
в разное время, а прекраснейшие цветы распускаются на холоде.  Его  взгляд
отметил в Джейн черты расторопного и грозного потенциального управляющего,
способного распорядиться и антикварной мебелью в  стиле  "чиппендейл"  или
работы  Дункана  Файфа   [известный   американский   столяр-краснодеревщик
(1768-1854), работавший на Манхэттене], и высокими  черными  лакированными
горками китайской работы, и ящиками марочных вин  в  подвалах,  и  ценными
бумагами,  и  столовым  серебром,  которые  в  один  прекрасный  день   он
унаследует от родителей - оба они были еще живы, как и  две  его  бабушки,
старухи с прямой осанкой, не меняющиеся с годами, как хрусталь  в  угловых
шкафчиках времен Джона Мильтона и сейлемских колдуний.  Высокое  положение
семьи и притязания клиентов, чьими  деньгами  он  робко  распоряжался  как
маклер, и потребности его  деликатной,  склонной  к  аллергии  натуры  (он
должен был  избегать  молока,  сахара,  алкоголя  и  натрия),  -  все  это
предполагало наличие управительницы. Он нанес  визит  Джейн  на  следующее
утро,  прежде  чем  она  успела  умчаться  в  своем  забрызганном   грязью
"вэлианте", и пригласил ее в "Копли-бар" в тот же вечер. Она отказалась, а
затем, как в детской книжке  с  картинками,  снежная  буря  обрушилась  на
округ, застроенный кирпичными домами, и надолго задержала ее. Он  позвонил
вечером и пригласил ее на следующий  день  на  ленч  в  засыпанном  снегом
Ритце. Джейн сопротивлялась  изо  всех  сил,  царапая  и  жаля  его  своим
убийственным языком, но ему нравилась  ее  манера  разговора,  и  в  конце
концов он сделал ее своей  пленницей  в  Бруклине,  в  доме  с  башенками,
построенном из стали и камня по проекту одного из учеников Х.Х.Ричардсона.
   Сьюки сыпала порошок мускатного ореха на круглое ручное зеркало, пока в
нем не осталось ничего, кроме зеленых с золотистыми  искорками  глаз  или,
если немного отклонить голову,  обезьяньих  ярко  накрашенных  губ.  Этими
губами она прочла торжественным шепотом  семь  раз  непристойную  молитву,
обращенную  к  Сернунносу.  Потом  взяла  потертые  клетчатые  пластиковые
салфетки с кухонного стола и выбросила в мусор, который должны  увезти  во
вторник. На следующий день изящный мужчина с рыжеватыми волосами пришел  в
редакцию газеты дать объявление: он искал породистого  веймаранера,  чтобы
повязать его со своей сукой. Незнакомец снял коттедж в Саутвике и жил  там
с маленькими детьми (недавно он развелся, помог жене уже в зрелом возрасте
поступить в школу права, и ее первым делом в  суде  стало  ее  собственное
заявление о жестоком обращении мужа). Бедняга решил приехать сюда в  такую
жару, к тому же его сука страдала. У мужчины был длинный  кривоватый  нос,
аура  печального  интеллигента,  как  у  Клайда  Гэбриела,  и  что-то   от
профессиональной чопорности Артура Хэллибреда. В клетчатом костюме у  него
был  чрезмерно  настороженный  вид,  как  у  продавца  из  северной  части
Нью-Йорка, торгующего мишурными украшениями, или  певца,  который  вот-вот
начнет двигаться по сцене, бренча на банджо. Как  и  Сьюки,  ему  хотелось
быть занимательным.  Он  приехал  из  Стэмфорда,  где  занимался  детскими
товарами, продавая и обслуживая разрекламированные компьютеры,  называемые
речевыми.  Теперь  Сьюки  быстро  пишет  романы   на   своем   компьютере,
несколькими ударами пальцев переставляет абзацы,  меняет  имена  героев  и
вносит в словарь выражения,  чтобы  не  раз  употребить  их  для  описания
стандартных страстей и кризисных ситуаций.
   Сьюки  последней,  из  них  троих,  покинула  Иствик.   Ее   остаточное
изображение, как на экране телевизора - с оранжевыми волосами, в  короткой
замшевой юбке, похожей на подгузник, мелькающими длинными ногами и руками,
- задержалось в  витринах  магазинов  на  Портовой  улице,  как  в  глазах
некоторое время остается бледное изображение, когда посмотришь  на  что-то
яркое. Это случилось давно. У того молодого начальника порта, что  был  ее
последним любовником, сейчас толстый животик  и  трое  детей,  но  он  еще
помнит, как она, бывало, кусала его за плечо и говорила, что  ей  нравится
соленый вкус морского тумана на его коже. Портовую улицу вымостили  заново
и расширили для удобства  движения,  а  от  старого  конского  водопоя  до
Портовой площади, как ее всегда называли, спрямили все  зигзаги.  В  город
приехали новые жители, кто-то из них живет  в  старом  особняке  Леноксов,
фактически превращенном в многоквартирный дом. Теннисный корт  сохранился,
хотя  опасный  эксперимент  с  надувным  брезентовым  куполом  больше   не
повторяли. На участке произвели работы, углубляющие дно, построили  док  и
небольшую стоянку для яхт,  в  качестве  приманки  для  квартиросъемщиков.
Белые цапли уже не устраивают здесь гнезд. Дамбу приподняли, через  каждые
пятьдесят ярдов проложив дренажные трубы, потому теперь ее не  заливает  -
впрочем, такое случилось однажды во время февральского шторма в 1978 году.
Погода в общем стала мягче, грозы реже.
   Дженни Гэбриел покоится вместе с  родителями  под  гранитной  плитой  и
подстриженной травой в новой  части  Кокумскусского  кладбища.  Криса,  ее
брата и их сына, с его ангельской внешностью и  пристрастием  к  комиксам,
поглотил содом Нью-Йорка. Юристы считают теперь, что  Даррил  Ван  Хорн  -
вымышленное имя. Однако существует несколько патентов на это  имя.  Жители
теперешнего   многоквартирного   дома    рассказывают    о    таинственном
потрескивании крашеных  деревянных  подоконников  и  об  осах,  неожиданно
умирающих от испуга.
   Истина о прошлых финансовых сложностях похоронена в подвалах, в  ящиках
со старыми бумагами, занесенных илом  даже  за  такое  короткое  время,  и
никому  не  интересна.  Что  действительно  интересно,  так  это  то,  что
сохраняет память, тот след, что остается от нашей  жизни.  Ведьмы  уехали,
исчезли, мы были просто частицей их жизни, а они нашей.  Но  так  же,  как
сине-зеленый призрак Сьюки продолжает бродить  по  солнечной  мостовой,  а
Джейн, в черном, легко пролетает на фоне взошедшей луны, так и слухи о тех
днях, когда они во плоти  жили  среди  нас,  прекрасные  и  творящие  зло,
придают особый аромат названию города в устах чужих людей, а  для  тех  из
нас, кто здесь живет, осталось что-то невидимое и волнующее, чего мы не  в
состоянии  постичь.  Мы  встречаем  это  на  углу  Болиголова  переулка  и
Дубравной улицы, оно присутствует, когда мы  гуляем  по  пляжу  в  мертвый
сезон, а Атлантический океан отражает в своем черном зеркале плотные серые
тучи, насыщенные влагой, - пересуды  о  чужой  жизни,  которые,  как  дым,
поднимаясь в небо, превращаются в легенду.

Популярность: 3, Last-modified: Thu, 25 Jul 2002 20:08:26 GmT