---------------------------------------------------------------
Donald Barthelme
Перевел Алексей Михайлов
OCR: Alexandr V. Rudenko 01.07.2001
---------------------------------------------------------------
Из книги "Возвращайтесь, доктор Калигари" (1964)
Ужин с Флоренс Грин. Старушка сегодня явно в ударе: Хочу, говорит, по
заграницам. Ни фига себе заявочка! Все просто отпали. Самое главное,
ни-каких вам объяснений или там деталей. Удовлетворенно окинув стол
взгля-дом, она - бац! - снова засыпает. Девчонка справа от нее здесь
новенькая и явно не рубит. Я пялюсь на нее, откровенно заискивая (в смысле,
как бы говорю: не кипишись, Кэтлин, я все объясню позже, приватно). Чечевица
произрастает в глубинах четвертой реки мира, сибирской реки Обь длиной 3.200
миль. Мы болтаем о Кимое и Мацу. "...нужно с позиции силы. Как это сделать
лучше всего? Отказать засранцам в островах, даже если эти остро-ва сами по
себе бесполезны." Баскервилль, второкурсник Школы Известных Писателей в
Вестпорте, Коннектикут, (которую он, кстати, посещает именно с целью стать
великим писателем), лихорадочно строчит. Мацалки у этой новенькой... Как
коленки у моей секретарши - аж глаза лопаются. Флоренс начала вечер
многозначительно: "Ванная наверху протекает, знаете ли..." Что думает Герман
Кан о Кимое и Мацу? Не могу вспомнить, не могу...
Ох, Баскервилль! Тупой ты сукин сын! Как ты можешь рассчитывать на
писательскую известность, если до сих пор не умеешь в первую очередь ду-мать
о себе? Разве это правильно? Разве умные люди так живут? Задумайся! Вместо
того, чтобы пускать слюни по поводу Дж Д.Рэтклиффа! Санта-Ана, самый
маленький стотысячник Соединенных Штатов. И все его 100.350 жите-лей,
совместно коротающих бальбоански-синие тропические вечера, думают только о
себе. А я... Молодой, даровитый и очень хочу нравиться. Впро-чем,
подхалимничать мне приходится от беспомощности (читай, страха нас-кучить
вам). Ага... Вот сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике.
Акселератском таком, развитом. "Не напрягайся!" называется
(социаль-но-психологические изыскания на тему разборок, писем к редакторам и
кры-синых неврозов). Ну не безвкусица ли? Бесспорно, но кто заплатит
печат-нику, если Флоренс Грин упрет свой кошелек за границу. Ответьте мне! В
журнале пишут: "Страх пациента наскучить доктору - единственный источник
беспокойства в классических случаях психоанализа." Врач, естественно, тоже
за себя держится - не отдерешь. Каждый час выделяет 10 сладостных минут,
чтобы выкурить сигаретку и вымыть руки. Ну так что, Читатель? Как там у тебя
с головой, от всех этих разговоров про сибирскую реку Обь длиной 3.200 миль?
У нас с тобой отличные роли: ты - Доктор (руки не за-бываешь мыть?), и аз,
который есмь, который думает, в общем, псих. Я жонглирую ассоциациями.
Утонченно макаю твой нос в жижицу своей пробле-мы. Ты думаешь, я боюсь тебе
наскучить? Какого хрена? Это вот журнал "Не напрягайся!" напрягает все, что
угодно: будь то кряхтение тверди земной (приобские толчки) или межличностные
отношения (Баскервилль и эта но-венькая). И мы прямо таки "осязаем", как
много напряга в мире. Или даже в совершенном экземпляре меня. С животом как
сжатый кулак. Замечаете подхалимаж? Единственый способ его расслабить, я
имею в виду желудок, - влить туда кварту джина "Фляйшман". По моему, вообще
отличный способ снимать напряжение. Благословляю вас, забегаловки, дарующие
"Фляйшман" на всех углах Санта-Аны и всяких прочих городишек! Без дураков.
Новенькая - тоньше тонкого. Со здоровенной грудью, сигналящей из
вы-реза, и черными дырами вокруг глаз, многообещающих глаз. А уж как рот
откроет, такие жабы полезут... Я борюсь с искушением задрать майку и
об-рушить на нее великолепие своего пресса, бицепсов и всего грудинно
пле-чевого пояса. Джексон считал себя уроженцем Южной Каролины, что и
запи-сал его биограф Эймос Кендалл: мол, родился в округе Ланкастер. Но
потом появился Партон со своими документами. И Джексон заново родился. В
Союз-ном округе, Северная Каролина, а оттуда до границы с Южной меньше
чет-верти мили. Джексон - мой идеал. Мне даже наплевать на современные
слу-хи, что у него были паршивые трицепсы. Вот такой я. Культурист, поэт,
почитатель джексонова тулова, отец одного аборта и четырех недоношенных. Ну?
У кого из вас столько же подвигов и ни одной жены? Баскервиллю тяжко не
только в этой его Школе Известных Писателей в Вестпорте, Коннектикут. Ему
везде тяжко. Потому что он - тормоз. "Тормозит парень, однако," - сказал его
первый учитель. Второй был категоричней: "Этот парень тормо-зит по всей
трассе". Третий оказался самым честным: "Просто какой-то су-кин тормоз, мать
его!" Главное, все они были чертовски правы. Пока я изучал Эндрю Джексона и
аборты, толпы вас шатались по улицам Санта-Аны, штат Калифорния, и прочих
городишек, и ведать не ведали обо всем этом. "В случаях, когда пациент
воспринимает доктора, как мудрого и многоопыт-ного собирателя
психологического материала, знатока экзотических привы-чек, у него нередко
возникает тенденция представить себя красочней, экс-центричней (или
безумней), чем на самом деле. Или он острит напропалую, или фантазирует."
Сечете? В журнале навалом такой фигни, вползающей в извилины. Я, конечно, не
стал бы открыто и печатно защищать джин Фляйш-мана, как способ снять
напряжение, но действительно как-то раз опублико-вал статью под заголовком
"Новое мнение об алкоголе", написанную одним моим талантливым знакомым
алкашом и вызвавшую поток одобрительных, но тщательно составленных писем от
тайных пьянчуг с факультетов психологии по всей этой огромной, сухой и
неверно понятой стране...
"Просто какой-то сукин тормоз, мать его!" - отметил его третий учи-тель
на обсуждении специального курса для студентов-тупиц. Имя Баскер-вилля в
этом списке, так сказать, занимало одно из почетных мест. Моло-дой
Баскервилль, вечно кривящийся от песчинок, которые морской ветер су-ет ему в
техасские глаза, как счет за бесплатный солярий. С ручонками, судорожно
сжимающими брошюрки на 20 баксов, выхаренные конторой у Джо Вейдера.
(Интересно, думал Баскервилль, а эти борцы с кошмаром - они по-хожи на
пожарников? они что, правда с кошмаром борются? или наоборот его создают?
Последнее - явно баскервилльский план-максимум). Представляете тип?! Даже
тогда вынашивал замысел романа "Армия детей", для чего и по-сещал лекции, на
которых его учили писать. "Вы далеко пойдете, Баскер-вилль," - брякнул
секретарь приемной комиссии, а восхитительные резуль-таты творческого
конкурса лежали перед ним непроверенными. "Теперь - марш в бухгалтерию."
"Доктор, я тут пишу толстый роман. Он будет назы-ваться "Армия детей"!
(Интересно, почему это мне кажется, что цветного доктора с его смуглой
рукой, прикрывающей красную редиску, зовут Памела Хэнсфорд Джонсон?) Флоренс
Грин - маленькая жирная бабенка восьмидесяти одного года. Со старушечьими
синюшными ногами и множеством зеленых де-нег. Нефтяные залежи глубоко в
земле. Слава тому, кто наполнил вас про-дуктом "Тексако". Продукт "Тексако"
разбивает мне сердце. Продукт "Тек-сако" исключительно остр. Флоренс,
которая не всегда была маленькой жир-ной бабенкой, однажды совершила вояж со
своим супругом, мистером Грином, на "Графе Цеппелине". В шикарном салоне с
шикарным роялем. Не обошлось и без шикарного пианиста, Мага Мандрагора.
Правда он не был расположен по-бегать пальчиками. С гелием тогда были
проблемы. Тамошнее правительство отказывалось его продавать хозяевам
"Графа". Название моей второй книги непременно будет "Водород после
Лейкхчрста". Всю первую часть вечера мы слушали занимательную историю о
проблемах с ванной: "Я вызвала слесаря - ну, чтобы посмотрел. А он мне
говорит: надо менять. А я ему: у меня что, 225 долларов лишние что ли. Не
нужно мне новой, я просто хочу, чтобы вы эту починили..." Может предложить
ей раздобыть ванну из чистого гелия? Я ведь не подхалимничаю? Она ведь
думает о себе? "...А он мне говорит, что ванна старая и запчастей к ней
сейчас не сыщешь..." Теперь она неряшливо спит во главе стола, если не
считать ее таинственного заявления за супом (Хочу по заграницам!), и при том
ничего о себе не рассказав... Диаметр Земли по нулевому меридиану составляет
7899,99 миль, тогда как по эква-тору - 7926,68. Запомните и запишите.
Ничуточки не сомневаюсь, что цвет-ной чурек передо мной - доктор. Дух
эскулапа, сознание собственной необ-ходимости так и витают вокруг него. Он
встревает в разговор с видом: сделайте меня Госсекретарем, и тогда
посмотрите. "Я вам одно скажу, там чертовски много китайцев". До уссачки
уверенная в собственной мудрости Флоренс. С одной почкой. Я - с двумя, плюс
камни. Баскервилль. Забросан камнями педсоветом Школы Знаменитых Писателей
после первого же своего семинара. Обвинен в формализме. Обмочен формалином.
А Флоренс-то, поме-шана на докторах. Почему я не соврал ей с самого начала?
Представился бы видным клиницистом, убыло бы меня? Зато смог бы сказать, что
деньги нуж-ны для важного научного проекта (использование радиоактивных
изотопов для лечения рептилий). С возможным применением в исследованиях
раковых метастаз в желудке (аппендикс - натуральное земноводное). Оттяпал бы
це-лую кучу бабок безо всякого труда. Рак пугает Флоренс. Они бы просто
сы-пались с неба, как радиоактивные осадки в Нью-Мексико. А я... Молодой
даровитый подхалим. Сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике...
по-моему, это уже было? Да? И вы меня поняли? А имя ей точно не Кэтлин.
Джоан Грэхем еще куда ни шло. Когда нас представляли она спросила: "О!! Вы
уроженец Далласа, мистер Баскервилль?" Нет, Джоан, крошка... Я корен-ной
бенгазиец. Прислан сюда ООН, чтобы ввинтить твою восхитительную жоп-ку в
сыру земельку... Не сказал, конечно. А было бы четко, ей-Богу... Потом она
спросила Баскервилля, чем он занимается. Качок и поэт? (други-ми словами,
силач и умница, каких еще земля не носила). "Оно движется," - воскликнул
Мандрагор, указывая на рояль. И, хотя никто не заметил мед-ленного
скольжения, все согласились. Волшебная сила личности. (Флоренс говорит, что
тот рояль в салоне был незыблем, как Гибралтар).
Человек, растусовавший материковых китайцев, чешет в затылке, где у
него, похоже, жировая киста. (Я могу прояснить ситуацию. Моим инструмен-том
будет доклад по теории игр.) Что, если Мандрагор все же сыграл бы... Нет...
Что, если бы он уселся за инструмент, воздел кисти и... Что? Ос-новные
моря... Хотите послушать об основных морях? Флоренс расталкивают. Люди
начинают задавать вопросы. Если не эта страна, тогда какая? Италия? "Нет," -
Флоренс скалится сквозь свои изумруды, - "не Италия. Я была в Италии. Хотя
мистер Грин был просто очарован Италией." "Наскучить докто-ру для пациента
означает стать похожим на других. Пациент изо всех сил борется за признание
своей исключительности. И это, конечно, тактический ход, уклонение от самой
сути психоанализа." Первое, что Хоть-Куда-Амери-канский-Парень сказанул
Флоренс на самом краешке их знакомства: "Садам в Вест-Сайрил-Коннолли пора
закрываться." Такая реприка была ей приятна, просто замечательная реплика,
силою этой реплики Баскервилль и был снова приглашен. И во второй раз не
оплошал: "Прежде чем цветы дружбы увяли, дружба усушила Гертруду Стайн".
Джоан похожа на этих ослепительных деву-шек из "Вог", дразнящих в своем
микенском неглиже, голенькие животики со льдом. "Он движется," - произнес
Мандрагор, и рояль приподнял себя вол-шебно на несколько дюймов и закачался
из стороны в сторону в осторожном болдуиновом танце. "Он движется," -
согласились остальные пассажиры, околдованные постгипнотическим влиянием.
"Они движутся," - говорит Джо-ан, отсылая к своему вырезу, где тоже
колышется из стороны в сторону, вибрирует тайное движение Хайнца. Я выношу
супу серьезное предупрежде-ние, задрапированное самыми недвусмысленными что
ни есть выражениями, и Джоан благодарно лыбится, но не мне, а Памеле
Хэнсфорд Джонсон. Может быть, Виргинские острова? "Мы там были в 1925-м,
мистер Грин пон_сил, я провозилась с его желудком всю ночь, и мухи, мухи -
это что-то невероят-ное." Они задают неправильные вопросы. "Где" - вместо
"зачем". "Я как-то читала, что средний возраст добровольцев Чана - тридцать
семь лет. Да, с такой компанией многого не навоюешь". Это точно, мне тоже
тридцать семь, и если Чан Кай-ши решил положиться на мужчин моего сорта, ему
придется распрощаться с материком. Охо-хо, нет ничего лучше интеллигентских
поси-делок, за исключением перепихона, сдобренного легким итальянским
апери-тивом.
Несмотря на свою уже упомянутую тормознутость, которая, возможно,
объясняет его равнодушие к великолепному индивидуальному плану обучения,
Баскервилль никогда не рисковал застояться. Напротив, его постоянно
продвигали. Хотя бы потому, что его стульчик постоянно нужно было усту-пать
какому-нибудь другому дитяте. (Баскервилль, таким образом, несмотря на
внушительный рост и огромный потенциал, классифицируется как дитч.) Отчасти
так. Особенно, для тех кто никогда не думал, что Баскервиль мо-жет вымахать
до шести футов, изучая технику Эндрю Джексона, гелий-водо-род и аборты. Где
теперь мои мама и папа, а? Со слов Флоренс, в цирку-лярный июньский полдень
1945 года шел дождь, да такой, что им можно было наполнить таз размером с
море. Она посиживала в шезлонге в северной спальне (на одной из стен этой
спальни висит двадцать фотографий Флоренс в одинаковых рамках, от
восемнадцати лет до восьмидесяти одного, она бы-ла красоткой в восемнадцать)
и читала номер "Лайфа". Там как раз напеча-тали первые снимки из
Бухенвальда, и она не могла отвести глаз, она прочла текст - или часть
текста - и ее стошнило. Придя в себя, она проч-ла статью, но не поняла ни
слова. Что значит "тотальное уничтожение"? Ничего это не значило, свидетель
припоминал маленькую девочку - еще жи-вую, ее за ногу швырнули в кузов на
гору трупов, подготовленных к сожже-нию. Флоренс стало дурно. Она
безотлагательно выехала в Гринбрайер, ку-рорт в Западной Вирджинии. Позже
она позволила мне рассказать об основ-ных морях: Южно-Китайском, Желтом,
Андаманском, Охотском. "Я вижу, вы культурист," - говорит Джоан. "Но не
поэт," - парирует Баскервилль. "А что вы написали?" - спрашивает она. "По
большей части, я произношу реп-лики," - говорю. "Реплики - не литература."
"У меня еще есть роман," - отвечаю, - "во вторник ему исполнится двенадцать
лет". "Опубликован?" - спрашивает. "Незавершен, - говорю, - но все равно
очень суров и своевре-менен. Знаете, там про армию, собранную из детей,
совсем маленьких. Но я их хорошо вооружил: М-1, карабины, пулеметы 30-го и
50-го калибра, 105 гаубиц, безоткатные пушки, нормально, словом. Центральная
фигура - Гене-рал. Ему пятнадцать лет. Однажды эта армия появляется в
городе, в парке, и занимает позиции. А потом начинает убивать людей,
понимаете?" "Я ду-маю, мне не понравится". "Мне тоже," - говорит Баскервиль,
- "но какая разница, нравится мне или нет. Мистер Генри Джеймс пишет
художественную литературе, будто Оскар Уайльд из-под палки".
Думает ли Флоренс о себе? "...А он мне говорит, что она старая и
зап-частей к ней не сыщешь..." В прошлом году Флоренс пыталась вступить в
Корпус Мира, а когда ей отказали, звонила и жаловалась самому Президен-ту.
"Я всегда восхищалась сестрами Эндрюс," - говорит Джоан. Меня лихо-радит. Вы
не смерите мне температурку, доктор? Баскервилль, этот недоуч-ка, высасывает
всю нью-йоркскую мальвазию Тэйлора в пределах досягаемос-ти, попутно
обмозговывая свой Грандиозный Замысел. Франция? Япония? "Только не Япония,
дорогуша. Мы там прекрасно провели время, но я бы не хотела попасть туда
снова. Во Франции у меня маленькая племянница. У них есть двадцать два акра
возле Версаля. Он граф и биохимик. Правда, заме-чательно?" Еще кивок. Они-то
знают, что замечательно. Основные моря за-мечательны, важнейшие озера Земли
замечательны, метрическая система во-обще охуительна. Давай замеряем
что-нибудь вместе, Флоренс Грин, детка. Я махну тебе здоровенный гектометр
на один-единственный золотой микрон. Тишина за столом. Словно тусовка
ослеплена тремя сотнями миллионов. Кстати, я не говорил, что у Флоренс Грин
есть триста миллионов долларов? У Флоренс Грин восьмидесяти одного года, с
синюшными ногами, есть триста миллионов долларов, и в 1932-м она была
платонически влюблена в диктора Нормана Брокеншира, влюблена в его голос. "А
тем временем муж Эдны Кэ-зер, который водит меня в церковь, у него в Порту
такая хорошая работа, у него вообще все здорово, он второй муж Эдны, первый
был Пит Дафф, он еще в эти неприятности попал, о чем это я бишь? А, да!
Когда Пол позво-нил и сказал, что не может прийти, потому что его грыжа -
ну, вы слышали о его грыже - Джон сказал, что сам подъедет и посмотрит.
Учтите, я все это время пользовалась ванной на первом этаже!" Факт, история
флоренси-ных радио-посиделок действительно интересна. Факт, я обещал
написать це-лый доклад "Полная История Радио-Посиделок Флоренс Грин". Или
даже в ду-хе семнадцатого века: "Полная и Правдивая История Радио-Посиделок
Фло-ренс Грин". Или даже... Вы заскучали, я чувствую. Позвольте мне. Я
толь-ко хочу сказать, что она все еще способна вытягивать из своей древней
гортани особые душераздирающие звуки, которыми обычно начинается
"Капи-та-а-а-ан Ми-и-идна-а-а-йт"... За столом затишье. Мы все погрязли в
жес-токой паузе. Здоровенное вводное слово (здесь я вставлю описание
тросто-чек. Тросточки Флоренс занимают специальную комнату. Комнату, в
которой их целая коллекция. Тут их сотни: черные и гибкие тросточки Фреда
Астера и шершавые изжеванные альпенштоки, терновник и дубины, окованные
желе-зом, дрыны и чванливые аристократы, бамбук и железное дерево, клен и
ложный вяз, трости из Танжера, Мэна, Цюриха, Панама-Сити, Квебека, Того,
Дакот и Борнео, покоящиеся в своих неглубоких ложах, похожие на ружейные
пирамидки в арсенале. Куда бы Флоренс не наведывалась, она всегда поку-пала
одну или несколько тросточек. Некоторые она сделала сама, обдирая кору с
зеленого невыдержанного дерева. Потом осторожно их высушивала, потом
накладывала слой за слоем специальный лак, потом полировала. Бес-конечно.
Вечерами. После заката и ужина), огромное, как Охотское море, 590,000
квадратных миль. Я вспоминаю себя в немецком ресторане на Лек-сингтон -
выдуваю пузыри в кружке. За соседним столом - шестеро немцев, молодых,
смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт
Вперед Христианин, у чьих очков - дужки широкие и сереб-ряные, а не
тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи стихи непременно
начинаются со слов "Сквозь все мои звенящие мгно-венья...". Меня беспокоят
его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы воскрес-нем силою наших ослепительных
реплик. Что он ей говорит? Что он говорит Джоан? Какой сорт лапши он
впихивает ей в уши? Я едва удерживаюсь, чтобы не подойти и не попросить его
показать справку о почетном отчислении из Школы Известных Писателей. Что
может быть величественней и необходимей, чем "Армия детей"? "Армия юности
под стягами истины," - как мы обычно пелив четвертом классе Школы Скорбящей
Богоматери, под неумолимым оком Сестрицы Схоластики, которая знает,сколько
ангелов может танцевать на острие иголки...
Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувя-зок.
Она выставляет себя несчастнее, чем на самом деле. Она раз и нав-сегда
решила быть интереснее. Она опасается нам наскучить. Она подтверж-дает свою
индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на покой. Знает ли Вперед
Христианин что-нибудь о крупнейших озерах мира? Избавь-тесь, в случае
необходимости, от прислуги. Я избавляюсь от тебя, одарен-ность, похоже,
пронизавшая меня. Она перенеслась на машине из Темпельхо-фа в американскую
зону, поселилась в отеле, пообедала, посидела в кресле в вестибюле,
разглядывая молодцеватых американских подполковников и их розовощеких
немецких девушек, и пошла прогуляться. Первый немецкий муж-чина, которого
она увидела, оказался полицейским-регулировщиком. Он но-сил форму. Флоренс
добралась до островка ожидания и подергала полицейс-кого за рукав. Тот мигом
согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость
1927 года из Йеллоустона, и шарахнула его по голове. Регулировщик упал, как
подкошенный, прямо посреди улицы. Потом Флоренс вместе со своей тростью
поспешно поковыляла в торговый центр и принялась уже там избивать людей,
мужчин и женщин, без разбору, пока ее не усмирили. "Формула Обращения".
Можно вам спеть "Формулу Обра-щения"? Флоренс сделала то, что сделала. Ни
больше, ни меньше. Она вер-нулась на родину под надзором, в военном
самолете. "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно
убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин." "Вы не
слишком-то жизнерадост-ны." "Это правда." Начало писем к жене младшего
графского отпрыска: Ма-дам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у
нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по
лестницам." Как насчет Касабланки? Санта Круз? Фунчала? Малаги? Валетты?
Ираклиона? Са-моса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? "Я хочу сменить
обстановку," - гово-рит Флоренс. "Чтобы буквально все было по-другому." В
творческом сочине-нии, необходимом, но не достаточном для поступления в
Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне",
начинавши-мися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона,
неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены."
У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее
старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиа-на.
Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы
декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно
что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть
ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина на-чиналась
"Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в
кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Фло-ренс Грин -
невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая стару-шенция! Шесть
определений описывают ее таким образом, что сразу понима-ешь: она -
чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" - восклицает
Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтк-лифф?) сурово
говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дис-курсивность не есть
литература." "Цель литературы," - весомо ответство-вал Баскервилль, -
"созидание необычного объекта, покрытого мехом, кото-рый разбивает вам
сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради че-го?" - спрашиваю. "Не
знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее отве-та. Памела Хэнсфорд Джонсон
слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой
брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," - произносит он. И он прав,
прав, совершенно точен. То, что она сказала, - Наипервейшая Гадость. Мы
ценим друг друга по репликам, и силою этих реп-лик и той про сестер Эндрюс
любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов
генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для
рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Ар-мии, потому что хотите. Так что
делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал,
будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит
Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы ник-то не стрелял, пока он не скажет.
Это важно, потому что когда Армия отк-рывает огонь по чему-нибудь, все
делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен
оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно
не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать
Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с
теми, кто не в Ар-мии, категорически запрещается. Другие люди Армии не
понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и
вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить
врага."
Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль.
Ста-рушенция требует полной новизны - никак не меньше. Ужин закончился. Мы
прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно -
временно; верхняя ванная протекает без ремонта; я чувствую, деньги
уплы-вают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень
обаятельный. Я редактирую... Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я
запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно
вы-яснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин - забрать
свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как
можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я
знаю, что когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа?
Котор-Бей? Ее ни в одном из этих мест не будет. Она будет где-то еще. Там,
где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем фольксва-гене я еду по
дождливо-черной улице, думая почему-то о "Реквиеме" Верди. И начинаю
закладывать на крохотном автомобильчике совершенно идиотские виражи, и
начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 01 Jul 2001 18:53:33 GmT