Рассказ Джозефа Пэйна Бреннена
Я познакомился с Кэнэвэном больше двадцати лет тому назад, почти что
сразу после того, как он эмигрировал из Лондона. Продавец книг, он был
большой специалист в этом деле, страстный любитель старинных книг. Поэтому
ничего удивительного, что, устроившись в Нью-Хэвэне, он сразу начал
торговать редкими подержанными книгами.
Его скромный капитал не позволял ему устроиться в центре города, и он
решил превратить свое жилье в свое рабочее место, а для этого нашел себе
подходящее помещение в старом доме на окраине города. Район этот был
малонаселенный, но для него это не имело большого значения, так как большая
часть торговли осуществлялась по почте.
Очень часто после проведенного за пишущей машинкой утра, устав, я
отправлялся в лавку Кэнэвэна покопаться в старых книгах. Я получал от этого
истинное удовольствие, тем более что Кэнэвэн никогда не давил на покупателя,
то было не в его правилах. Кроме того, он прекрасно знал мое материальное
положение, весьма шаткое, и я никогда не видел, чтобы он мрачнел, видя, что
ухожу я с пустыми руками.
И правда, казалось, ему скорее было приятно мое общество, чем моя роль
покупателя. Некоторые библиофилы регулярно заходили к нему, но было это
редко, чаще всего он бывал один. Иногда, когда Дела его шли из рук вон
плохо, он готовил чай по-английски, и мы оба просиживали часами, говоря о
книгах в перерыве между глотками чая.
Кэнэвэн, если кому-нибудь захочется представить себе истинный тип
букиниста, до карикатурности типичный представитель этой профессии. Хрупкий,
маленький, какой-то весь согнувшийся, он пристально смотрел на вас, а глаза
его, живые, небесно-голубого цвета, мигали сквозь квадратные стекла немодных
очков в стальной оправе.
С моей точки зрения, его годовой доход был даже меньше, чем у
расклейщика афиш, но ему удавалось "сводить концы с концами", и он считал
себя вполне удовлетворенным. Удовлетворенным до тех пор, пока его задний
двор, если можно было его так назвать, не привлек его внимания.
За его старым и достаточно обветшалым домом, где он жил и держал лавку,
простирался участок земли, на котором буйствовали колючий кустарник и
высокая трава цвета плесени. Несколько тощих яблонь, изъеденных чернеющей
гнилью, делали картину еще более мрачной. С той и другой стороны
полуразвалившийся забор, казалось, вот-вот поглотит нагромождения
шершаво-терпкой травы. Можно было подумать, что это медленно гибнущие
развалины. Впечатление от этой картины, предстающей взору, было крайне
гнетущим, и мне иногда случалось задаваться вопросом, почему Кэнэвэн ничего
не делает, чтобы изменить все это. А впрочем, меня это не слишком касалось,
и я никогда на эту тему старался не говорить.
Как-то после обеда зайдя в лавку, я не обнаружил в ней Кэнэвэна. По
узенькому коридору я прошел в расположенное в задней части дома помещение,
где иногда Кэнэвэн работал, запаковывая поступления и упаковывая заказанные
книги к отправке. В тот момент, когда я вошел в комнату, Кэнэвэн стоял у
окна и смотрел на свой задний двор.
Я хотел было начать разговор, но что-то неопределенное помешало мне
сделать это. Думаю, что удержало меня выражение, его лица. Он вглядывался
туда с напряженностью, полностью поглощенный, захваченный чем-то, что он
видел там. Борьба каких-то противоречивых чувств отражалась на его
напряженном лице. Он казался одновременно околдованным и испуганным,
влекомым чем-то и потрясенным. В конце концов он заметил меня и слегка
вздрогнул. Какой-то миг он смотрел на меня, растерянный, как если бы перед
ним был абсолютно незнакомый человек.
Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными
стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.
- У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда
на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.
Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если
бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой
ужасной истории.
И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил
Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь
делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.
Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку:
ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я
должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем
настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.
После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку.
Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у
меня все больше и больше складывалось впечатление, что он "ломал" комедию и
что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его
были где-то там, в этом страшном "заднем дворе".
Несколько раз у меня был соблазн затронуть этот вопрос, чтобы рассеять
чувство тревоги, но ощущение стеснения сдерживало меня во время нашего
разговора. Ну как было выговорить человеку, скажем, только за то, что он
рассматривает свой кусочек земли? И что ему сказать? И как это сделать?
Ну и я хранил молчание. Позже я горько об этом пожалел. Не очень-то до
сих пор процветавшая торговля книгами Кэнэвэна начала хиреть. Но что самое
печальное, и его внешний вид и его здоровье, казалось, стали ухудшаться. Он
становился более согнувшимся, более исхудавшим и, если глаза его еще
по-прежнему светились, сохраняли свою лучистость, я начинал думать, что это
- блеск скорее из-за лихорадки, чем из-за здорового горения или здорового
возбуждения.
Как-то после обеда я обнаружил дом совершенно пустым. Кэнэвэна нигде не
было, Думая, что он где-то недалеко от двери, ведущей в задний двор,
предается какому-нибудь хозяйскому делу, я подошел к окну в том помещении,
где часто в последнее время заставал его, и, опершись на окно, стал
рассматривать этот двор.
Кэнэвэна я не заметил, но, скользя взглядом по этому злополучному
участку земли, вдруг ощутил, как меня охватило чувство, чувство
необъяснимое, безнадежности и опустошенности, обрушивающееся на меня ледяной
волной.
Моим первым движением было немедленно отойти от окна, но что-то
удержало меня. Рассматривая это печальное переплетение вереска с дикой
травой, я становился жертвой... нет, однако, не может быть, но я не нахожу
другого слова, как любопытства. Возможно, та часть моего мозга, которой
стремились к холодному и объективному анализу, хотела просто понять, что
смогло во мне вот так возбудить внезапное и острое чувство депрессии. Или,
может быть, эта удручающая картина по какой-то неясной причине, странная
тяга в моем подсознании и инстинкте, которых я в нормальном состоянии
избегал постоянно, сейчас оказывали на меня непонятное воздействие.
И я продолжал стоять у окна. Высокая сухая трава, коричневатая и
пятнистая, тихо качалась при дуновении ветра. Черные и умирающие, неподвижно
стояли деревья. Ни птицы, ни даже бабочки не пролетали над этим угрюмым и
мрачным пространством. Смотреть в общем-то было не на что, кроме как на
длинные стебли дикой травы да тощие деревья стоящие то там то сям, да на
низко растущие кусты вереска.
Однако, бесспорно, было в этом уединенном куске пейзажа что-то
особенное, необычное, что так интриговало меня. Как будто мне загадывали
загадку, отгадать которую мне представлялось возможным, нетрудным, если бы я
смотрел туда достаточно долго.
После нескольких минут созерцания я испытал странное ощущение:
перспектива постепенно, тонко менялась. Ни трава, ни деревья не изменились,
но сам участок земли, казалось, - увеличивался в размерах. И я сказал себе,
что он просто-напросто больше, чем я думал; потом мысль пришла, что
простирается он на несколько гектаров; а в конечном счете, у меня появилось
твердое убеждение, что территория этого двора тянется на неопределенное
расстояние и что если бы я вышел туда, то мне бы пришлось пройти километры и
километры, чтобы добраться до конца его.
И вдруг у меня появилось так называемое неудержимое желание ринуться к
задней двери, помчаться туда и погрузиться в это море дикой травы, и шагать
без передышки прямо вперед, полному решимости узнать для самого себя, где же
и каковы границы этой земли. Впрочем, я и собирался это сделать, как вдруг
увидел Кэнэвэна.
Он возник неожиданно в этом хаосе высоченной травы, растущей прямо
перед домом. С минуту по крайней мере он казался совершенно потерянным,
потерявшим ориентиры. Блуждающим взглядом он смотрел на заднюю часть своего
жилища, как будто видел его впервые. Волосы его были растрепаны, и он был
чрезвычайно возбужден. Ветки кустарника виднелись на его брюках и куртке,
стебли травы висели на крючках его старых немодных ботинок. Я видел, как он
бросал вокруг сумасшедший взгляд, растерянный, беспорядочный, и, казалось,
готов был снова развернуться и отправиться в это нагромождение, хаос, откуда
он только что вынырнул.
Я стал с силой стучать по окну. Полуобернувшись, он остановился,
посмотрел через плечо и увидел меня. Его сведенные судорогой черты лица
несколько смягчились и приняли человеческий облик. Усталый, согнувшийся, еле
волоча ноги, он пошел к дому. Я поспешил открыть дверь и впустил его. Он
направился прямо в лавку, в ее переднюю часть, и рухнул в кресло.
В тот момент, когда я вошел в комнату, он поднял глаза.
- Фрэнк, - сказал он почти шепотом, - не могли бы вы сделать чай?
Я исполнил его просьбу. Он выпил свой обжигающий чай не говоря ни
слова. Вид у него был такой изнуренный, что я понял: у него не было сил,
чтобы мне рассказать, что с ним произошло.
- Было бы неплохо, - сказал я, - в течение нескольких дней вам никуда
не выходить.
Он едва кивнул в ответ не поднимая глаз и пожелал мне счастливого пути.
Когда на следующий день после обеда я пришел снова в лавку, он
показался мне достаточно отдохнувшим, но тем не менее скорее мрачным,
задумчивым и подавленным. Мне хотелось надеяться, что за неделю-другую он
забудет этот сатанинский клочок земли.
Но в один прекрасный день я вновь увидел его у окна этой запасной
комнаты в задней части дома и отметил, что отрывается он от окна ценой
неимоверных усилий и совершенно явно против желания. После чего постоянно
одна и та же картина: патологическая магия этого зловещего хаоса диких трав
за домом становилась, совершенно очевидно, наваждением, одержимостью.
Состояние его дел и его хрупкого здоровья мне внушали серьезные
опасения, и я, в конечном итоге, решился высказать ему некоторое
предостережение. Я напомнил ему, что он теряет клиентуру, и прошло уже
несколько месяцев, а он не опубликовал каталог. Я заметил, что время,
которое он тратит на то, чтобы созерцать этот колдовской арпан1 земли,
который он называет задним двором, лучше бы он потратил на то, чтобы
составить список книг да отправить заказы. Я попытался дать ему понять, что
такое наваждение, как его, может пагубно сказаться на его здоровье. И
наконец я подчеркнул абсурдность и смехотворность всего, что с ним
происходит. Если бы кто-нибудь узнал, что он проводит часы у окна, созерцая
неизвестно что: джунгли в миниатюре, состоящие из травы и вереска, то этот
кто-нибудь счел бы его сумасшедшим.
А потом, отбросив всякую щепетильность, я спросил у него, что за
испытания в самом деле заставили его провести там все послеобеденное время,
т а м, откуда он появился с выражением полного безумия и тупого страха на
лице.
Вздохнув, он снял свои квадратные очки.
- Фрэнк, - сказал он, - я знаю, что у вас добрые намерения. Но, видите
ли, есть что-то такое в этом заднем дворе - какая-то тайна - и я хочу это
выяснить. Я точно и не знаю, о чем идет речь: мне представляется, что речь
идет... что касается расстояния, размеров, перспективы. Да это и неважно, я
пришел к тому, что смотрю на это, да... как на вызов. Я хочу добраться до
сути вещей. Если вы думаете, что у меня ум помутившийся, мне очень жаль. Я
не успокоюсь, пока не проникну в тайну этого куска земли. - Он вновь
водрузил свои очки и наморщил лоб. - Сегодня после обеда, в то время, как вы
стояли у окна, я пережил что-то странное и ужасное. Я оставался верен себе и
наблюдал, как всегда, из окна, как вдруг почувствовал непреодолимое влечение
отправиться туда. Я погружался в траву с каким-то опьянением, с чувством
приключенческим и колдовским, полным обещаний. Но в то время, как я
продвигался вперед, это опьянение, это ликование ни с того ни с сего
рассеялось, и я погрузился в пропасть безнадежности и депрессии. Мне
захотелось повернуть обратно, немедленно уйти отсюда... но я не смог. Вы не
поверите, я предполагаю, что я заблудился. Я потерял всякое чувство
ориентации и не знал, в какую сторону повернуть. Они значительно выше, чем
кажутся, эти травы! Стоит там только оказаться, и ничего за ними не видно...
Я знаю, что это кажется невероятным, но я шагал наугад, вслепую, в
течение целого часа. Погрузившись в лес трав, я вдруг ощутил, что эта земля
имеет фантастические пропорции. И более того, у меня сложилось впечатление,
что размеры ее менялись по мере того, как я продвигался вперед, да таким
образом, что передо мной постоянно маячило огромное пространство. Я, должно
быть, кружился на одном месте: Во всяком случае, клянусь вам, я проделал
несколько километров... - Он тряхнул головой. - А я и не жду, что вы мне
поверите, и не прошу вас об этом. Но это именно то, что случилось. И если, в
конечном итоге, мне удалось оттуда выйти, то это чистая случайность. И что
самое странное во всем этом: меня обуял страх, что эти высокие травы больше
не окружают меня, и мне захотелось снова поспешить туда! Да, несмотря на
ужасное чувство опустошенности, которое я там испытал.
Но мне необходимо туда вернуться. Мне необходимо пролить свет на эту
тайну, мне необходимо понять... Ну ладно! Там есть что-то, что бросает вызов
законам природы, тем, которые нам известны. Я хочу знать, что это такое. У
меня - план, думаю, приемлемый, я собираюсь его осуществить.
Меня его слова страшно взволновали, и вспоминая не без тревоги свой
собственный опыт созерцания у окна в этот же день после обеде, я считал, что
сбросить со счетов его рассказ трудно, принимая его за абсурд чистой воды.
Я уходил от Кэнэвэна очень подавленный, полный боязни, от которой не
мог избавиться.
Спустя несколько дней, когда я снова пришел сюда, я смог убедиться,
увы, что страхи мои были обоснованны: Кэнэвэн исчез. Передняя дверь, как
всегда, была не заперта на ключ, и попасть в дом можно было свободно, но
Кэнэвэна дома не было. Я заглянул во все комнаты. Наконец с тяжелым сердцем
я открыл заднюю дверь и посмотрел во двор, туда.
Длинные коричневатые стебли, которые колыхались при дуновении легкого
бриза, соприкасаясь, издавали нечто вроде постоянного шепота и настойчивого
посвистывания. Тонкие и черные стволы умерших деревьев вырисовывались на
фоне неба. И хотя стояли последние дни лета, я вообще не слышал ни щебетанья
птиц, ни малейшего стрекотания насекомых. Любопытно, но казалось, будто этот
участок земли сам прислушивается.
Чувствуя, что моя нога на что-то наткнулась, я опустил глаза и увидел
веревку, которая была привязана к двери дома, она тянулась через небольшой
участок ничем не занятого пространства рядом с домом, а затем она исчезала в
волнообразных зарослях травы. И тут же я вспомнил намек Кэнэвэна на "план".
Не приходилось сомневаться, что план его состоял в том, чтобы проникнуть в
этот лес трав, протягивая за собой веревку. И какие бы ему ни довелось
делать повороты и крюки, видимо, рассуждал он, ничего не помешало бы ему
найти обратный путь по веревке, за которую держался.
Этот метод показался мне разумным, толковым и абсолютно естественным, и
я с облегчением вздохнул. По всей видимости, Кэнэвэн еще сейчас исследует
этот участок. Я решил подождать его возвращения. Если бы он как можно дольше
обследовал во все стороны и направления этот чертов участок, так, может
быть, он и потерял бы всю зловещую власть непреодолимого влечения. Может
быть, Кэнэвэну и удалось бы забыть его.
Я вернулся в лавку и разгуливал среди книг. Прошло около часа, и мне
стало снова не по себе. Я начал задаваться вопросом, сколько прошло времени
с того момента, как Кэнэвэн ушел из дома. Задумываясь над его возрастом и
хрупким здоровьем, я начал испытывать некоторое чувство вины.
Тогда я вернулся обратно в дом, прошел к задней двери, отметил, что его
нигде не было видно, и начал звать очень и очень громко. У меня было жуткое
впечатление, что мой голос никуда не разносится, что он застревает у самой
кромки растущей травы, как если бы звук слабел, задыхался и исчезал, как
только его вибрации долетали до стены этой шепчущейся травы, стоящей передо
мной.
Я продолжал звать, еще и еще, но ответа не услышал. После этих тщетных
усилий я принял решение отправиться на его поиски. "Следуя за веревкой, -
думал я, - наверняка удастся его обнаружить". Я сказал себе, что эта масса
травы заглушала мой крик, а, впрочем, может статься, Кэнэвэн несколько
оглох.
Внутри, сразу за дверью, веревка была прочно привязана к ножке тяжелого
стола. Держась за веревку, я прошел всю эту зону, свободную от травы, а
затем погрузился в прямо-таки лес кустарников и трав.
Сначала я передвигался свободно, ничто не стесняло мои движения, я шел
быстро вперед. Вскоре я заметил, что растения становились гуще и росли на
очень близком расстоянии друг от друга. Я был вынужден отталкивать их от
себя, раздвигать руками.
Едва я пересек несколько метров этих зарослей, как то же самое чувство
неизмеримой опустошенности, которое я уже однажды пережил, охватило меня.
Мне показалось, что я внезапно очутился в другом мире - мире кустарников,
вереска и диких трав, неясный и навязчивый шепот которых был шепотом
какой-то демонической силы.
И пока двигался вперед, энергично работая плечами, я вдруг обнаружил,
что достиг конца веревки. Опустив глаза, я увидел, что она, попав в колючий
кустарник, была в клочья раздергана, а затем и порвана. Я нагнулся и начал
рыться в прилегающем к этой веревке месте, но так и не смог обнаружить тот
кусок, который оторвался. Должно быть, Кэнэвэн тянул ее, не ведая, что
веревка порвалась.
Я поднялся, сложил руки рупором и закричал. Опять то же впечатление,
что этот крик немедленно заглушила высокая стена трав и что он остался в
моем горле, как если бы я надрывался из глубины колодца.
С искаженным лицом, терзаясь чувством тревоги, я продолжал свой
мучительный путь. Стебли становились все плотнее, жестче и стояли так близко
друг от друга, что мне пришлось прокладывать себе путь через эти тугие
сплетения растений обеими руками.
Я начал тяжело дышать, в голове у меня гудело, а в глазах стоял туман,
я был на пределе сил. Такое случается иногда, когда в душный летний день вы
чувствуете, что приближается гроза, а воздух весь пронизан статическим
электричеством.
А потом с острым волнением я начал отдавать себе отчет в том, что
кружил на месте. А рикошетом, в течение полуминуты в порыве иронической
объективности поняв, что страх мой из-за того, что я заблудился в заднем
дворе, у меня почти появилось желание рассмеяться... почти. Но что-то в этом
месте разубеждало меня смеяться. Мрачно, угрюмо, настойчиво я продолжал идти
вперед.
В какой-то момент я почувствовал, что я не один. Пришло это как-то
внезапно как ошеломляющее откровение, от которого мороз. Пробежал по коже:
там, в траве, за моей спиной, спрятавшись, кто-то или что-то следило за
мной. Может быть, я ощутил шум ли трепет, я не могу утверждать с
уверенностью, и тут же абсолютное убеждение укоренилось во мне, что какое-то
создание ползет или скользит меж стеблей прямо за мной по пятам. Меня
выслеживали, меня подстерегали, выглядывали, я это чувствовал, и это кто-то
или что-то было абсолютно злым.
В минуту полного безумия я решил предпринять бегство, бегство
обезумевшего от ужаса: опустить голову и - спасайся кто может. Но тут вдруг
мной овладела ярость. Черная ярость против Кэнэвэна, против этого
сатанинского участка земли, против себя самого. Вдруг все это накопившееся
во мне напряжение выплеснулось и смело напрочь страх. И речи больше не могло
быть, чтобы поддаться отчаянию и безнадежности из-за какого-то чародейства,
поддаться мистификации из-за непонятного таинства. Я сумею противостоять и
прорву гнойник. Я сумею с этим справиться во что бы то ни стало.
Неожиданно и внезапно я развернулся и яростно направился в то место,
где, по моему предположению, притаившись в траве, должен был находиться мой
тайный преследователь.
И попал в точку. И мой гнев уступил место ужасу.
При слабом, бледном свете, пробивающемся сквозь высокие, склоняющиеся
под собственной тяжестью стебли я увидел Кэнэвэна, скорчившегося, на
четвереньках, словно зверя, приготовившегося к прыжку. Очки свои он потерял,
одежда его превратилась в лохмотья, рот был искривлен безумной гримасой, а
улыбка злобная и демоническая.
Растерянный, застывший и ошеломленный, смотрел я на него. Его глаза,
смотрящие в разные стороны, бросали на меня взгляд, полный дикой ненависти,
а я все не мог заметить в нем хоть малейший проблеск того, что он узнает
меня. В его спутавшихся волосах торчали хворостинки и ветки. Да, впрочем, и
тело его целиком и полностью, включая и куски, лохмотья одежды, которые на
нем оставались, тоже были ими покрыты. Можно было подумать, что он валялся
или катался по земле, как дикое животное.
Справившись с собой и преодолев шок от картины, которую я увидел и
которая меня пригвоздила к месту и перехватила горло, я вскричал:
- Кэнэвэн! Кэнэвэн, боже милостивый, неужели вы меня не узнаете?
Вместо ответа мне довелось услышать нечто вроде глухого и хриплого
рычания. Его губы вздернулись, обнажив желтоватые зубы, а его скорчившееся,
на четвереньках тело сократилось, мышцы напряглись, готовые к прыжку.
Меня охватил панический страх. Я сделал прыжок в сторону и нырнул в
этот адский, дьявольский хаос трав, пока он не набросился на меня. Я мчался
в грохоте ломающейся травы и кустов вереска с одной лишь целью: спасти свою
шкуру.
Я двигался, словно в кошмаре. Стебли трав хлестали меня по лицу словно
кнутом, а колючий кустарник резал, словно бритвой, но я ничего не
чувствовал. Я неистово сосредоточивал все свои умственные и физические
возможности на одной цели: выбраться отсюда, из этого дьявольского места, и
быть вне досягаемости этого "чего-то", что следовало за мной по пятам.
Мое дыхание участилось, стало прерывистым, и его скачкообразные
приступы скорее напоминали рыдания. Ноги слабели, я едва видел, а световые
диски плясали перед глазами. Однако я продолжал бежать. За моей спиной это
"что-то" властвовало на всем участке. Я мог слышать его рычание, цокот его
ног раздавался буквально в нескольких сантиметрах от моих ног. Но самое-то
страшное - у меня было безумное впечатление, что я нахожусь в замкнутом
круге.
И наконец в тот самый момент, когда я почувствовал, что через
секунду-другую рухну, погружаясь и пересекая последнюю заросль стеблей, я
выскочил на залитую ярким солнцем поверхность. Передо мной простирался этот
свободный от всякой травы I и кустарника участок земли за домом Кэнэвэна, а
в глубине виднелась задняя часть его жилища.
Запыхавшись, почти задыхаясь, спотыкаясь, я направился к двери. По
какой-то причине (до сих пор объяснить этого не могу) у меня возникла
уверенность, что это чудовище ни за что не появится в таком открытом Месте.
И я даже не повернулся, чтобы в этом удостовериться.
Оказавшись в безопасности внутри дома, я рухнул, изнемогая, в кресло.
Постепенно мое дыхание становилось нормальным, но рассудок оставался во
власти вихря ужасных видений и страшных догадок.
И тем не менее надо было признать очевидное: Кэнэвэн стал совершенно
сумасшедшим. Какой-то страшный удар превратил его в безумное и хищное
животное, готовое разрушать все, что встретится на его пути. Вспоминая его
глаза, смотревшие на меня с дикостью хищного зверя, я не сомневался:
рассудок его не только помутился, он был полностью разрушен. Существовал
только единственный выход: смерть.
И несмотря ни на что, Кэнэвэн сохранял еще человеческую оболочку и был
моим другом. И сам я не мог вершить правосудие, если вообще это слово
подходило сюда.
Не без опасения я вызвал полицию и "скорую помощь". То, что последовало
за всем этим, было каким-то бредом, не считая того, что я оказался буквально
под пулеметным обстрелом вопросов, приведших меня к нервной депрессии.
С полдюжины неотесанных, здоровых полицейских прочесывали в течение
часа весь этот участок земли вдоль и поперек, не обнаружив в зарослях этой
дикой травы следов Кэнэвэна. Они выбрались оттуда с руганью и проклятьями.
Они терли глаза и трясли головами. Они были в ярости, с багровыми лицами,
сквернословили и... как бы не в своей тарелке. "Мы ничего не видели и не
слышали, - жаловались они, - за исключением охотничьей собаки, которая
держалась поодаль, стараясь не попадаться на глаза, предостерегая нас время
от времени злобным рычанием".
При этом упоминании о рычащей собаке я открыл рот, чтобы высказаться,
но сообразил вовремя и не сказал ни слова. Они и так рассматривали меня с
подозрительностью, с явным недоверием и, казалось, думали, что я сам недалек
от того, чтобы тронуться рассудком.
Мне надо было двадцать раз повторять мой рассказ, и тем не менее
удовлетворенности на их лицах я не заметил.
В доме они перевернули все вверх дном, просмотрели разные формуляры,
досье и документы Кэнэвэна и дошли даже до того, что сняли обшивку одной из
комнат, чтобы и там покопаться.
Выбившись из сил, они пришли к заключению, что Кэнэвэн, страдающий
тяжелой болезнью полной потери памяти, чуть позднее после того, как я
встретил его в "заднем дворе", будучи во власти этой болезни, исчез куда-то.
Они не проявили ни малейшего доверия к моим высказываниям относительно его
внешнего вида и поведения, видя в этом только выражение тенденции скорее
болезненной, даже вызывающей подозрение о патологии. После того, как они
меня предупредили, что, вероятно, я буду снова подвергнут допросу и что,
может статься, они и у меня устроят обыск, довольно неохотно разрешили мне
идти домой.
Последующие расследования и поиски не принесли ничего нового, и случай
Кэнэвэна классифицировали, как исчезновение человека в приступе полной
острой амнезии, то есть потери памяти.
Я не удовлетворился этим, не мог на этом успокоиться и оставаться
спокойным.
После полугодовых терпеливых, тщательных, скучных поисков в архивах
местной университетской библиотеки я наконец наткнулся на кое-что. Я не
осмеливаюсь предложить это ни как объяснение, ни даже как что-то стоящее, а
просто как фантастическую гипотезу границ невозможного, и не смею никого
просить верить этому.
В один прекрасный день после полудня, когда я уже начал уставать от
этой настойчивой работы вездесущего проныры и не приведшей к каким-либо
ощутимым результатам, Хранитель Редких Книг разыскал меня в углу, где я
работал, и протянул мне торжественно крохотную брошюрку, весьма плохо
изданную в Нью-Хэвэне в 1695 году. Фамилии автора не было, ничего, кроме
лапидарного заголовка: С м е р т ь ГУДИ ЛАРКИНС, к о л д у н ь и.
В ней писали, что несколько лет тому назад некую Гуди Ларкинс,
сморщенную старушку, соседи обвинили в том, что она превратила исчезнувшего
ребенка в дикую собаку. В ту пору бушевала Салемская история, и Гуди Ларкинс
была немедленно приговорена к смерти. Но вместо того, чтобы сжечь, ее
отвезли в болотистую местность в самую глубь леса и там семерых собак,
которых не кормили в течение двух недель, напустили на нее. Обвинителям
казалось, что эти казнь, хотя и привнесет мрачный привкус, станет подлинной
поэзией их юридического деяния.
И в то время, когда разъяренные и изголодавшиеся собаки бросались на
нее, ее соседи начали отступать и услышали, как она посылала им вслед
впечатляющие проклятия:
- Чтобы эта земля, где я умру, стала местом, ведущим прямо в ад! -
выкрикивала она. - И пусть те, кто осмелится ступить сюда, станут, как эти
животные, до самой смерти!
Тщательное изучение старых карт, документальных кадастров и других
муниципальных актов позволили мне установить, что болото, где Гуди Ларкинс
была растерзана на куски собаками после того, как она изрекла свои страшные
проклятия, находилось как раз в том месте, где нынче расположился зловещий
задний двор Кэнэвэна.
Более я ничего не добавлю. Я только один раз вернулся в это проклятое
место. Это было печальным осенним, холодным днем. На этом мрачном участке
земли разбухшие высокие стебли, ударяясь друг о друга, от леденящего
сильного ветра позвякивали. Я не могу сказать, что меня побудило вернуться
туда... может быть, остатки верности памяти Кэнэвэна, которого я знал. А
может быть, даже движимый какой-то неясной, хрупкой надеждой. Но как только
я ступил ногой на это нетронутое пространство позади дома Кэнэвэна, я понял,
что неправильно сделал, что пришел сюда.
В то время как я пристально рассматривал мерцающее нагромождение
колючих трав, голых деревьев и стоящего без листвы вереска, у меня появилось
впечатление, что за мной тоже кто-то наблюдает. Мне казалось, что какое-то
необычное существо, не похожее ни на что естественное, абсолютно зловещее,
наблюдало за мной, и, хотя я весь был пронизан страхом, я почувствовал, что
во мне появился извращенный, патологический порыв, нездоровое желание
ринуться в самую гущу этих шершавых зарослей, таинственных и шумящих. И
снова мне показалось, что я вижу, как увеличиваются размеры и перспектива
этого необычного пейзажа и постепенно меняются: в конце концов передо мной
было безбрежное пространство высоких трав и сгнивших деревьев, тянущееся до
горизонта. Что-то все больше и больше подталкивало меня идти туда,
затеряться с наслаждением в этих диких травах, кататься и валяться на земле
у самых корней. Этих трав, избавившись от этой неудобной и смешной одежды,
бросаться, как-то по-своему рыча, урча, словно дикий, ненасытный волк, в
своего рода лес стеблей без удержу и без отдыха еще и еще...
Но каким-то образом я нашел в себе силы повернуть и пуститься со всех
ног прочь. Я бежал как сумасшедший по всем улицам города, охваченный осенним
ветром и на последнем дыхании добрался до своего дома, влетел туда и
закрылся на засов.
С тех пор я больше туда не возвращался. И никогда больше туда не
вернусь.
Перевод с английского © Жанны Кузнецовой
Распознано с издания: "Альфред Хичкок представляет:
Истории, от которых не уснешь ночью". -
М.: "Советский писатель - Олимп", 1992
Сохранена орфография и пунктуация оригинала
1 Старая французская земельная мера.
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 23 Nov 2003 16:30:51 GmT