-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Т.Кудрявцева.
В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
Обрисуйте мне стену в Вероне, затем - фреску над дверью. На переднем
плане - цветущее поле, несколько желтых домиков или дворцов, а в отдалении
- башни города. Справа по ступеням сбегает гонец в пурпурном плаще. В
открытую дверь видна пожилая женщина, лежащая на кровати. Вокруг стоят
придворные. А выше, на лестнице, дерутся два дуэлянта. Посреди поля
принцесса венчает цветами то ли святого, то ли героя. На церемонию эту
почтительно взирают, образуя круг, гончие псы и прочие животные, в том
числе - лев. В дальнем левом углу - полоска зеленой воды, по которой
плывет в гавань флотилия парусников. Высоко на фоне неба двое мужчин в
придворном платье болтаются на виселице. У меня есть друг - он принц, и
Верона его родина, однако жил он среди пригородных поездов, белых домиков
с тисами в палисаднике, среди улиц и контор Нью-Йорка и носил зеленую
фетровую шляпу и потертый плащ, туго перетянутый поясом и прожженный на
рукаве.
Маркантонио Парлапьяно - или Буби, как его все звали, - был нищий
принц. Он продавай швейные машины для одной миланской фирмы. Его батюшка
лишился остатков своего достояния в венецианском казино, а достояние это
было немалое. У Парлапьяно был замок под Вероной, но единственное, на что
семья сохранила право, - это быть погребенными в фамильном склепе. Буби
обожал отца, несмотря на эту бессмысленную растрату целого состояния.
Однажды в Вероне он пригласил меня к старику на чай и держался при этом со
старым игроком почтительно, без всяких выпадов. В роду у Буби одна из
бабок была англичанка, и волосы были светлые, а глаза голубые. Он был
высокий, худой, с огромным носом и манерами человека эпохи Возрождения.
Перчатки он натягивал палец за пальцем, пояс плаща завязывал так туго,
точно опасался, как бы не упала шпага, а фетровую шляпу надевал набекрень,
словно это была широкополая шляпа с перьями. Когда мы познакомились, у
него была любовница - поразительно красивая в умная француженка. Ему все
время приходилось разъезжать по делам своей фирмы, и вот во время поездки
в Рим он встретил Грейс Осборн, работавшую тогда в американском
консульстве, и влюбился в нее. Она была прехорошенькая. По не обладала
нужной гибкостью, что женщина более хитрая постаралась бы скрыть. Взгляды
ее отличались реакционностью, и она была невероятная чистюля. Один ее
враг, подвыпив, сказал как-то, что ради таких, как она, в мотелях и
гостиницах заворачивают в целлофан стаканы и заклеивают санитарной лентой
сиденье в туалете. Буби любил ее по многим причинам, но главным образом
потому, что она была американкой. А он обожал Америку и был единственным
из когда-либо встречавшихся мне итальянцев, который в Риме предпочитал
ресторан отеля "Хилтон" всем остальным. Буби и Грейс обвенчались на
Капитолийском холме и провели медовый месяц в "Хилтоне". Некоторое время
спустя его перевели в Соединенные Штаты, и он написал мне с просьбой
помочь ему подыскать жилье. Неподалеку от нас сдавали в аренду дом, и чета
Парлапьяно приняла меры, чтобы снять его.
Я был в отъезде, когда Буби и Грейс прибыли из Италии. Встреча наша
произошла на железнодорожной платформе Буллет-Парка однажды во вторник, в
половине восьмого утра. Все было очень декоративно. Статисты - около сотни
пригородных пассажиров, по преимуществу мужчины. И чего тут только не было
- и железнодорожные пути, и стрелки, и пыхтенье локомотивов, и паровозные
гудки, однако ощущение было такое, будто ты совершаешь некий ритуал, но не
уезжаешь и не расстаешься. Утреннее освещение, казалось, определяло наши
роли, и, поскольку всем нам предстояло вернуться засветло, ни у кого не
возникало впечатления, будто отправляешься в путешествие. В этой атмосфере
определенности, незыблемости Буби в своей зеленой фетровой шляпе и туго
подпоясанном плаще выглядел как-то удивительно неуместно. Он громко
выкрикнул мое имя, нагнулся и так обнял, что у меня кости затрещали, а
потом смачно чмокнул в обе щеки. Я и представить себе не мог, как дико,
нелепо и непристойно выглядело подобное приветствие на железнодорожной
платформе в половине восьмого утра. Это было нечто из ряда вон выходящее.
По-моему, никто не засмеялся. А несколько человек отвели взгляд. Один мой
друг побелел как полотно. Не меньшую сенсацию произвело и то, что мы
громко заговорили на языке, никак не похожем на английский. Это, видимо,
показалось наигранным, бестактным и непатриотичным, но не мог же я сказать
Буби, чтобы он заткнулся, или объяснить ему, что в Америке по утрам не
беседуют - это нарушение некоего банального ритуала. В то время как мои
друзья и соседи говорили о вращающихся косилках для лужаек и химических
удобрениях, Буби восторгался красотами пейзажа, безупречностью
американских женщин, прагматизмом американской политики и рассуждал о том,
какой это ужас, если будет война с Китаем. Когда мы расставались на
Мэдисон-авеню, он расцеловал меня. Надеюсь, что уж тут-то никто на нас не
глазел.
Вскоре после этого мы пригласили чету Парлапьяно на ужин, чтобы
познакомить с нашими друзьями. По-английски Буби говорил ужасно. "Могу я
сесть на вас, чтобы побыть вместе?" - осведомлялся он у дамы, намереваясь
всего лишь составить ей компанию. И тем не менее человек это был
прелестный, и за живость и приятную внешность многое ему прощалось. Ни с
одним итальянцем познакомить его мы не могли, поскольку ни одного не
знали. В Буллет-Парке итальянцев живет немного, да и то в основном рабочие
и домашняя прислуга. На самой верхней ступеньке находится семейство Де
Карло - преуспевающие богатые подрядчики, по то ли в силу обстоятельств,
то ли по воле случая они ни с кем не общались за пределами итальянской
колонии. Словом, Буби оказался в несколько сложном положении.
Как-то в субботу утром он позвонил мне и попросил помочь ему сделать
кое-какие покупки. Он решил купить джинсы. Он произнес "джиндзы", так что
я не сразу понял, о чем речь. Через несколько минут он подъехал к моему
дому и повез меня в местный магазин распродажи армейских и флотских
товаров. Машина у него была с кондиционером, большая, сверкавшая хромом, и
вел он ее, как истинный римлянин. Мы вошли в магазин, разговаривая
по-итальянски. Услышав чужой язык, приказчик насупился, словно опасаясь,
что магазин сейчас начнут грабить или ему подсунут фальшивый чек.
- Нам нужны джинсы, - сказал я.
- _Джиндзы_, - сказал Буби.
- Какой размер?
Мы с Буби принялись препираться, ибо ни он, ни я не знали его размера в
дюймах. Приказчик вынул из ящика рулетку и вручил мне.
- Обмерьте его сами, - сказал он.
Я обмерил Буби и назвал приказчику размер. Приказчик швырнул на
прилавок джинсы, но совсем не такие, какие имел в виду Буби. Отчаянно
жестикулируя, он стал пространно объяснять, что ему хотелось бы джинсы
помягче и посветлее. Тут из глубины лавки донесся голос хозяина - слова
его гулко пролетели по каньону, образованному коробками с рабочими
сапогами и клетчатыми рубашками:
- Скажи им, что ничего другого у нас нет. Там у них вообще в козьих
шкурах ходят.
Буби все понял. Нос у него словно еще больше вытянулся - как всегда в
минуты волнения. Он вздохнул. А мне прежде и в голову не приходило, что в
Америке сиятельный вельможа мог пострадать за то, что он иностранец. В
Италии мне доводилось сталкиваться с антиамериканскими настроениями, но
они ни разу не проявлялись так грубо, к тому же я не принц. А в Америке на
принца Парлапьяно смотрели всего лишь как на итальяшку.
- Большое спасибо, - сказал я и направился к двери.
- Откуда вы, мистер? - спросил меня приказчик.
- Я живу на Чилмарк-лейн, - сказал я.
- Я не про то, - сказал он. - Я интересуюсь, откуда вы из Италии.
Мы вышли из лавки и нашли джинсы, какие хотелось Буби, в другом месте,
но я понял, что его как иностранца ждут в нашей стране всякие
неожиданности. В отеле "Плаза" к нему могут отнестись как к принцу
Парлапьяно, а в забегаловке "Чок Фулл О'Натс" никто даже не подойдет,
чтобы помочь ему разобраться в меню.
Я не видел четы Парлапьяно около месяца; когда же мы снова встретились
с Буби на железнодорожной станции, у меня создалось впечатление, что он за
это время приобрел немало друзей, хотя говорил по-английски ничуть не
лучше. Затем позвонила Грейс, сказала, что к ним приехали ее родители, и
пригласила нас на коктейль. Было это в субботу днем, и, добравшись до их
дома, мы обнаружили там человек двенадцать соседей - всем им было явно не
по себе. Дело в том, что Буби назначил коктейль на непривычный для
американцев час. Да и подавал он теплое кампари с леденцами. Я спросил у
него по-английски, нельзя ли чего покрепче, а он в ответ спросил, устроит
ли меня виски и какое. Я сказал - любое.
- Отлична - воскликнул он. - В таком случае я дает вам хлебное. Ведь
хлебное виски - самое лучшее, да?
Я упомянул об этом лишь затем, чтобы показать, что и язык наш, и обычаи
он знал весьма слабо.
Родители Грейс, ничем не примечательная пожилая пара, были из Индианы.
- Живем-то мы в Индиане, - объявила миссис Осборн, - но происходим от
Осборнов, которые в семнадцатом веке поселились в Уильямсбурге, в штате
Виргиния. Мой прапрадед по материнской линии служил в армии конфедератов
офицером и был награжден генералом Ли. У нас есть свой клуб во Флориде. Мы
все ученые.
- С мыса Кеннеди? - спросил я.
- Нет, из христианской науки.
Я переключился на мистера Осборна, который раньше торговал подержанными
автомобилями, а теперь жил на пенсию. Он тоже завел волынку про свой клуб.
У них-де там много миллионеров. Есть свое поле для гольфа на восемнадцать
лунок, свои причалы для яхт, дипломированный врач-диетолог и очень строгая
приемная комиссия. И, понизив голос, прикрыв рукою рот, добавил:
- Мы стараемся не принимать евреев и итальянцев.
Буби, стоявший возле моей жены, спросил:
- Могу я сесть на вас, чтобы побыть вместе?
И тотчас раздался голос тещи, хоть она и находилась в другом конце
комнаты:
- Что это вы такое говорите, Энтони?
Буби потупился. Вид у него был беспомощный.
- Я спросил миссис Дюклоуз, - смущенно сказал он, - можно ли на нее
сесть.
- Лучше помолчали бы, если не умеете говорить по-английски, - сказала
миссис Осборн. - А то ведь вы изъясняетесь как зеленщик.
- Извините, - сказал Буби.
- Прошу вас, садитесь, - сказала моя жена, и он сел, но при этом нос у
него стал словно бы еще длиннее. Он явно чувствовал себя оскорбленным. А
нелепый коктейль меньше чем через час окончился.
Затем как-то вечером - было это в конце лета - Буби позвонил мне и
сказал, что ему надо меня повидать, и я предложил ему приехать. Он прибыл
по обыкновению в перчатках и в зеленой фетровой шляпе. Жена моя находилась
наверху, и, поскольку она не очень жаловала Буби, я не стал ее звать. Я
приготовил напитки, и мы сели в саду.
- Слушайте! - начал Буби. Он изъяснялся в повелительном наклонении. -
Вы меня слушайте. Грейс совсем помешался... Сегодня вечером ужин
опаздывает. Я очень голодный, но если мой ужин непунктуальный, я теряет
аппетит. Грейс очень хорошо это знает, но я приезжает домой - нет ужин. И
кушать нечего. Она - в кухня, на сковородка что-то горит. Я очень вежливо
объясняет ей, что мне нужно ужин пунктуальный. И знаете, что происходит?
Я знал, но мне показалось бестактным сказать, что я знаю. И я сказал:
- Нет.
- Вы даже представить себе не можете, - говорит он и прикладывает руку
к сердцу. - Слушайте, - говорит он. - Она _плачет_.
- Женщины плачут по любому поводу, Буби, - сказал я.
- Только не европейские женщины.
- Но вы-то женились не на европейке.
- Я еще не все сказал. Сейчас начинается сумасшедший дом. Она плачет. И
когда я спрашивает ее, почему она плачет, она говорит, она плачет потому,
что она мог быть великая сопрано в опера, а стал моя жена.
Не думаю, чтобы звуки летнего вечера - вечера конца лета - в моей
стране и в Италии существенно разнились, однако же в тот момент казалось,
что это так. Из вечернего воздуха вдруг исчезла вся мягкость - ни
светлячков, ни шепота ветра, - и насекомые в траве вдруг подняли такой
тарарам - звуки были пронзительные, скрежещущие, словно взломщики точили
свои инструменты. Все это создавало впечатление, что родная Верона
находится где-то невероятно далеко.
- Опера! - воскликнул Буби. - "Ла Скала"! Это из-за меня она не
выступает сейчас в "Ла Скала"! Она брал уроки пения, это правда, но ее же
никто не приглашал на сцена. А теперь она сошел с ума.
- Очень многие американские женщины, Буби, считают, что брак помешал им
сделать карьеру.
- Сумасшествие, - сказал Буби. Он даже по слушал меня. - Настоящее
сумасшествие. Ну что тут сделать? Вы поговорите с ней?
- Не знаю, что это даст, Буби, но я попытаюсь.
- Завтра. Я приедет поздно. Вы поговорите с ней завтра?
- Да.
Он встал и принялся натягивать перчатки, палец за пальцем. Затем
набросил на голову свою фетровую шляпу, словно это была шляпа с перьями, и
спросил:
- В чем тайна мой шарм - оттого, что я такой невероятно восторженный?
- Не знаю, Буби, - сказал я, но при этом сочувствие к Грейс теплой
волной захлестнуло меня.
- Все потому, что в моя жизненная философия я учитывает последствия и
возможности. У Грейс не такая философия.
С этими словами он сел в свою машину и так резко рванул с места, что
гравий разлетелся по всей лужайке.
Я выключил свет на первом этаже и поднялся в спальню, где моя жена
читала.
- К нам заезжал Буби, - сказал я. - Я не стал тебя звать.
- Я знаю. Я слышала, как вы разговаривали в саду. - Голос ее задрожал,
и я увидел, как по щеке покатились слезинки.
- Что случилось, дорогая?
- Ох, просто я считаю, что впустую растратила свою жизнь, - сказала
она. - Ужасно, по совершенно впустую. Я знаю, ты не виноват, только, право
же, слишком много я отдала тебе и детям. Я хочу вернуться в театр.
Тут мне придется пояснить насчет театральной карьеры моей супруги.
Несколько лет тому назад группа любителей из числа наших соседей поставила
"Святую Иоанну" Шоу. Маргарет играла там главную роль. Я в ту пору - не по
прихоти, а по делам - находился в Кливленде и не видел спектакля, но
уверен, что это было нечто выдающееся. Пьесу должны были играть дважды, и,
когда в конце первого представления занавес опустился, публика встала и
устроила овацию. Мне говорили потом, что Маргарет играла блестяще,
незабываемо, от нее исходила магнетическая сила, она вся светилась. Вокруг
спектакля поднялся такой шум, что нескольким нью-йоркским режиссерам и
продюсерам настоятельно порекомендовали приехать на второе представление.
И человека два-три согласились. Как я уже сказал выше, меня в это время
там не было, но Маргарет рассказала мне. Что произошло. Утро занялось
ослепительно яркое и холодное. Она отвезла детей в школу, затем вернулась
и решила порепетировать, но из этого ничего не вышло, так как телефон
непрерывно звонил. Каждый считал своим долгом сказать, какая в ней
обнаружилась великая актриса. Часам к десяти небо стали затягивать тучи и
задул северный ветер. В половине одиннадцатого начался снег, а к полудню
разыгралась настоящая метель. В час дня школы закрылись и детей отправили
по домам. А к четырем часам многие дороги уже не функционировали. Поезда
опаздывали или вообще не ходили. Маргарет не смогла вывести машину из
гаража, и две мили до театра ей пришлось проделать пешком. Никто из
продюсеров или режиссеров, естественно, не сумел приехать, да и актеров
явилось меньше половины, так что спектакль был отменен. Решили сыграть
спектакль позже, но дофину надо было ехать в Сан-Франциско, театр был
запродан другим организациям для других целей, а режиссеры и продюсеры,
согласившиеся приехать, по здравом размышлении пришли к выводу, что едва
ли стоит отправляться в такую даль. Так Маргарет никогда больше и не
сыграла Иоанну. Вполне естественно, что она жалела об этом. Хвалебные
отзывы, которыми ей прожужжали все уши, не один месяц звучали потом в ее
мозгу. Манящие надежды не осуществились, и, как любой другой на ее месте,
она, естественно, была глубоко разочарована.
На другой день я позвонил Грейс Парлапьяно и после работы поехал к ней.
Она была бледная и выглядела несчастной. Я сказал, что Буби разговаривал
со мной.
- С Энтони так трудно, - сказала она, - и я всерьез подумываю о том,
чтобы развестись или по крайней мере разъехаться. Дело в том, что у меня
довольно хороший голос, а он, видимо, считает, что я все это придумала ему
назло, желая его унизить. Он утверждает, что я женщина избалованная, что
мне все мало. Наш дом - единственный в округе, где полы не застелены
бобриком, а когда я пригласила человека, чтобы он рассчитал мне стоимость
покрытия полов, Энтони вышел из себя. Совершенно перестал собой владеть. Я
знаю, что латиняне - люди эмоциональные: все говорили мне об этом еще до
нашего брака, - но когда Буби выходит из себя, это просто страшно.
- Буби любит вас, - сказал я.
- У Энтони куча предубеждений, - сказала она. - Я иной раз думаю, что
он слишком поздно женился. Например, я предложила вступить в местный клуб.
Он мог бы научиться там играть в гольф, а вы знаете, сколько можно решить
дел за игрой в гольф. Буби мог бы завязать немало выгодных деловых
контактов, вступив в клуб, а он считает, что я говорю глупости. Он не
умеет танцевать, а когда я предложила ему взять несколько уроков танцев,
он опять сказал, что я говорю глупости. Я не жалуюсь, право же - нет. У
меня, к примеру, нет мехового пальто, и я ни разу не требовала его у Буби,
а вы прекрасно знаете, что я единственная женщина в округе, у которой нет
мехового пальто.
Я неуклюже закончил беседу, так и не сумев внести ясность в сумятицу
супружеских отношений моих друзей. Все мои слова были, конечно, ни к чему,
и дело не пошло на лад. А о том, как развивались события, я знал от Буби,
который каждое утро давал мне в поезде отчет. Он не понимал, что в Америке
не принято, чтобы мужчины жаловались на своих жен, - это непонимание было
глубоким и мучительным. Однажды утром на вокзале он подошел ко мне и
сказал:
- Вы ошибается. Очень ошибается. В тот вечер, когда я сказал вам - она
помешался, вы сказал мне - это пустяк. Теперь слушайте! Она покупает
рояль, и она нанимает учитель пения. И все мне назло. Теперь вы понимаете,
что она помешался?
- Нисколько Грейс не помешалась, - сказал я. - И ничего плохого нет в
том, что она любит петь. Вы должны понять, что она хочет сделать карьеру
вовсе не вам назло. Почти все женщины в нашей округе мечтают об этом.
Маргарет три раза в неделю ездит в Нью-Йорк учиться актерскому мастерству,
и я вовсе не считаю ее вредной или сумасшедшей.
- Американские мужчины не имеют характер, - сказал Буби. - Все они
коммерсанты и мещане.
Я бы ударил его, если бы он не повернулся и не отошел от меня. Нашей
дружбе явно наступил конец, и я почувствовал огромное облегчение, так как
мне стали до смерти надоедать его рассказы о помешательстве Грейс, а
что-либо изменить в его взглядах или как-то просветить его не
представлялось возможным. В течение двух, а то и больше недель он не
беспокоил меня, а потом однажды утром снова ко мне подошел. Лицо у него
потемнело, нос вытянулся, и в манере держаться появилось что-то явно
враждебное.
- Вот теперь вы согласится со мной, - сказал он мне по-английски, -
когда я расскажет, что она творит. Теперь вы увидит, какой она вредный. -
Он вздохнул и со свистом выпустил воздух сквозь зубы. - Она хочет давать
концерт! - выкрикнул он, повернулся и пошел прочь.
Через несколько дней мы получили приглашение послушать Грейс у
Эболинов. Миссис Эболин - это наша провинциальная муза. Благодаря своему
брату, романисту У.Х.Тауэрсу, она приобрела знакомых в литературных
кругах, а щедротами своего супруга - преуспевающего зубного хирурга -
довольно большую коллекцию картин. На стенах ее дома можно увидеть Дюфи,
Матисса, Пикассо и Брака, но картины, подписанные этими именами, -
прескверные, а как муза миссис Эболин на редкость ревнива. Любую другую
женщину с такими задатками назвали бы у нас в округе вульгарной
плагиаторшей. Все картины написаны, конечно же, ею самой, и любой поэт,
приезжающий на уик-энд к Эболинам, становится ее поэтом. Она выставит его
на всеобщее обозрение, будет просить его почитать и даже разрешит вам
пожать ему руку, но если вы попытаетесь сблизиться с ним или станете
говорить с ним больше минуты-двух, она тут же встрянет с видом алчной
собственницы и таким тоном прервет вас, точно застигла за кражей столового
серебра. И вот Грейс, как я подозреваю, стала главным бриллиантом в ее
короне. Концерт был назначен на воскресенье во второй половине дня; погода
стояла чудесная, но поехал я с большой неохотой. Возможно, это повлияло на
мое восприятие, но и все вокруг говорили, что Грейс пела ужасно. Она
исполнила около дюжины песен - преимущественно на английском языке,
преимущественно допотопных и о любви. Буби отчаянно вздыхал между
номерами, и я знал: он считает, что все это Грейс задумала от безграничной
своей злости - и складные стулья, и вазы с цветами, и горничные,
ожидавшие, когда настанет время подавать чай. По окончании концерта Буби
держался любезно - только нос у него стал поистине огромным.
Какое-то время мы не встречались, затем однажды вечером я прочел в
местной газете, что Маркантонио Парлапьяно попал в автомобильную
катастрофу на шоссе номер 67 и находится в Платнеровской больнице. Я
тотчас поехал туда. Разыскав на этаже сестру, я спросил, где можно его
найти, и она весело сказала:
- О, вы хотите видеть Тони? Бедный старина Тони! Тони ведь не спикает
инглиш.
Он лежал в палате с двумя другими больными. У неге была сломана нога,
выглядел он ужасно и чуть не плакал. Я осведомился, когда он предполагает
вернуться домой.
- К Грейс? - переспросил он. - Никогда. Я туда никогда не вернется.
Теперь у нее живут отец и мать. Они добиваются, чтобы мы разъехались. Так
что я уезжает в Верона. Сажусь на "Коломбо" двадцать седьмого числа. - Он
всхлипнул. - Знаете, о чем она меня просит? - сказал он.
- Нет, Буби. О чем же?
- Она просит, чтобы я переменил имя. - И он расплакался.
Я проводил его в порт и посадил на "Коломбо" - не столько потому, что
такая уж была у нас дружба, сколько потому, что я люблю корабли и морские
путешествия. Больше я его не видел. Конец этой истории имеет к нему не
больше отношения, чем описанная мною стена в Вероне, но я вспомнил о Буби,
когда произошло то, что читатель прочтет ниже, и я решил включить это в
рассказ о нем. Дело было в Симферополе, что находится в шестидесяти милях
от Ялты, в глубине материка, за Крымскими горами. Приехав с побережья на
такси, я ждал самолета на Москву, и тут мне попался один американец. Мы
оба, естественно, очень обрадовались возможности поговорить по-английски,
тотчас отправились в ресторан и заказали бутылку водки. Мой новый знакомый
работал инженером на заводе химических удобрений в горах и летел на родину
в полуторамесячный отпуск. Мы сели у окна, выходившего на довольно
пустынное летное поле. У нас в Штатах так выглядят частные аэродромчики,
разбитые в пригородах главным образом для чартерных самолетов. Зал был
радиофицирован, и молодой, очень чистый и певучий женский голос что-то
объявлял по-русски. Что именно, я толком понять не мог, но, по-моему,
Игоря Васильевича Крюкова просили подойти к билетной кассе "Аэрофлота".
- Сразу вспомнилась жена, - сказал мне мой новый знакомый. - Из-за
этого голоса. Сейчас мы в разводе, но были женаты пять лет. Всем она была
хороша. И смазливая, и аппетитная, и умная, и любила меня, и отлично
готовила, и даже кое-какие деньжата имела. Собиралась стать актрисой, а
когда ничего у нее не получилось, не разочаровалась, не озлобилась. Просто
поняла, что не выдерживает конкуренции, и махнула на это дело рукой.
Словом, она не из тех баб, которые потом принимаются ныть, будто
отказались от блестящей карьеры. У нас была маленькая квартирка в Бейсайд,
и жена стала искать поблизости работу, а поскольку она была
натренированная - я хочу сказать, голос-то ведь у нее был поставлен, - ее
взяли в Ньюаркский аэропорт делать объявления по радио. Голос у нес очень
красивый - такой спокойный, задорный, певучий, и говорит она без всякой
аффектации. Работала она сменами - по четыре часа, ну и делала всякие
объявления по радио: "Пассажиров, вылетающих самолетом компании "Юнайтед"
в Сиэтл, просят пройти к выходу шестнадцать!", "Мистера Генри Тэвистока
просят подойти к билетной кассе компании "Америкэн"!", "Мистера Генри
Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании "Америкэн"!" По-моему,
эта девушка сейчас объявляет нечто подобное. - Он мотнул головой в сторону
громкоговорителя. - Работа у жены была отличная: она ведь была занята
всего четыре часа в день, получала куда больше меня и располагала
достаточным временем, чтобы и по магазинам походить, и обед приготовить, и
проявить внимание к мужу, а она по этой части была большая мастерица. Ну,
когда у нас на банковском счету накопилось тысяч пять, стали мы подумывать
о том, чтоб завести ребенка и перебраться в пригород. К тому времени она
работала в Ньюаркском аэропорту уже лет пять. И вот как-то вечером перед
ужином сижу я, пью виски, читаю газету и вдруг слышу, она на кухне
произносит: "Прошу пройти к столу! Ужин готов. Прошу пройти к столу!"
Произносит этим своим певучим голосом, каким читает объявления в
аэропорту; я обозлился и говорю: "Лапочка, не разговаривай со мной так -
таким голосом", а она снова: "Прошу пройти к столу!" - совсем как если б
говорила: "Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе
компании "Америкэн"!" Тогда я ей говорю: "Лапочка, у меня такое чувство,
точно я сижу в аэропорту и жду самолета. Я хочу сказать, у тебя очень
красивый голос, но ты говоришь как машина". Тут она мне отвечает этим
своим тщательно модулированным голосом: "Боюсь, теперь уж ничего не
поделаешь" - и улыбается этакой заученной сладенькой улыбочкой - так
улыбаются служащие авиакомпаний, когда твой самолет задерживается на
четыре часа, и ты не успеваешь пересесть на другой самолет, и тебе
предстоит торчать целую неделю в Копенгагене. Тут мы сели ужинать, и, пока
мы ужинали, она говорила со мной все тем же ровным, певучим голосом. У
меня было такое ощущение, будто я ужинаю, а рядом крутится магнитофонная
лента. Ну, после ужина мы посмотрели телевизор, потом она легла и кричит
мне: "Прошу в постель! Прошу в постель!" Точно приглашает пассажиров,
вылетающих в Сан-Франциско, пройти к выходу номер семь. Я лег, утешаясь
мыслью, что наутро все наладится.
Так или иначе, вечером, вернувшись домой, я крикнул: "Привет, лапочка!"
- или что-то в этом роде, а из кухни безликий голос произнес: "Прошу
сходить на угол в магазин, купить мне тюбик "Пепсодента"! Прошу сходить на
угол в магазин, купить мне тюбик "Пепсодента"!" Я прошел на кухню, сгреб
жену в объятья, крепко расцеловал и сказал: "Да перестань же ты, детка,
перестань". Она расплакалась, и я решил, что это, видимо, уже сдвиг в
нужном направлении, но она все плакала и плакала и наконец сказала, что я
бесчувственный, и жестокий, и все выдумываю - придираюсь к ее голосу, чтоб
затеять ссору. Ну, прожили мы еще о полгода, но в общем-то это уже был
конец. А я ведь любил ее. Она была такая чудесная, пока у меня не возникло
это чувство, будто я тупой пассажир, один из сотен, толкающихся в зале
ожидания, и меня направляют к нужному выходу на нужный мне рейс. Мы
непрерывно ссорились, и я в конце концов ушел из дома, а она получила
развод в Рино. Она по-прежнему работает в Ньюарке, и я, естественно,
предпочитаю пользоваться аэропортом имени Кеннеди, но иногда мне
приходится бывать в Ньюаркском аэропорту, и тогда я слышу, как она
объявляет: "Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе
компании "Америкэн"!.." И вот беда: я слышу ее голос не только в Ньюарке,
а всюду - в Орли, Лондоне, Москве, Пью-Дели. Мне приходится много летать,
и во всех аэропортах нашего огромного мира я слышу ее голос или голос,
совсем такой же, как у нее, объявляющий, что мистера Генри Тэвистока
просят подойти к билетной кассе. Найроби, Ленинград, Токио - всюду одно и
то же, даже если я не понимаю языка, и я вспоминаю тогда, как я был
счастлив те пять лет и какой она была прелестной молодой женщиной, правда
прелестной, и думаю, какие странные вещи происходят с любовью. Не закажем
еще бутылку водки? Я плачу. Мне дают здесь столько денег, что я не в
состоянии все истратить, а с собой их увезти не могу.
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 20 Jul 2001 04:02:08 GmT