---------------------------------------------------------------------
Книга: Роже Мартен дю Гар. "Семья Тибо". Том 1
Перевод с французского М.Ваксмахера, Г.Худадовой, Н.Рыковой
Издательство "Правда", Москва, 1987
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 8 марта 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Роман-эпопея классика французской литературы Роже Мартен дю Гара
посвящен эпохе великой смены двух миров, связанной с войнами и революцией
(XIX - начало XX века). На примере судьбы каждого члена семьи Тибо автор
вскрывает сущность человека и показывает жизнь в ее наивысшем выражении -
жизнь как творчество и человека как творца.
Е.Гальперина. "Семья Тибо"
Перевод М.Ваксмахера
I. Господин Тибо и Антуан в поисках Жака. - Рассказ аббата Бино
II. Антуан у г-жи де Фонтанен. - Допрос Женни
III. Госпожа де Фонтанен приходит к г-ну Тибо
IV. День г-жи де Фонтанен; ее визит к Ноэми
V. Пастор Грегори у постели умирающей Женни
VI. Серая тетрадь
VII. Побег. - Жак и Даниэль в Марселе. - Попытка сесть на пароход. -
Ночь Даниэля. - По дороге на Тулон
VIII. Антуан привозит Даниэля к матери. -
Мимолетное появление г-на де Фонтанена у семейного очага
IX. Возвращение Жака к отцу. - Наказание
Перевод М.Ваксмахера
I. Антуана тревожит судьба Жака. - Он посещает Даниэля
II. Он проводит расследование в исправительной колонии
III. Его прогулка с Жаком в Компьень. - Признание мальчика
IV. Господин Тибо возражает против возвращения Жака
V. Вмешательство аббата Векара
VI. Николь просит приюта у г-жи де Фонтанен
VII. Вселение Антуана в холостяцкую квартиру
VIII. Возвращение Жака в Париж
IX. Лизбет
X. Жак получает письмо от Даниэля
XI. Послеполуденные часы на улице Обсерватории. - Пастор Грегори
уговаривает г-жу де Фонтанен отказаться от развода. -
Приход братьев Тибо. - Жак и Даниэль. - Полдник. -
Госпожа де Фонтанен и Антуан. - Жак и Женни. -
Даниэль и Николь в темной комнате. -
Госпожа де Фонтанен меняет решение
XII. Заупокойное бдение у гроба мамаши Фрюлинг
Перевод Г.Худадовой
I. Поступление Жака в Эколь Нормаль. - Разговор Антуана с Жаком. -
Объявление о приеме. -
Жак, Даниэль и Батенкур на обратном пути из Школы
II. Вечер у Пакмель. - Даниэль знакомит Жака с обстановкой. - Обед. -
Мамаша Жюжю. Поль. Г-жа Долорес и сиротка. Даниэль и Ринетта.
Поспешный уход Жака. - Даниэль похищает Ринетту у Людвигсона
III. Антуан принимает у себя г-на Шаля. -
Несчастный случай с Дедеттой. - Операция. - Рашель
IV. Господин Шаль в полицейском комиссариате. -
Антуан ведет Рашель завтракать в ресторан
V. Приезд Жака в Мезон-Лаффит. - День в обществе Жизели.
Г-н Тибо сообщает сыновьям о своем намерении изменить их фамилию. -
Антуан и Жак в гостях у г-жи де Фонтанен. Николь и ее жених
VI. Жак рассказывает Женни о свадьбе Батенкура
VII. Госпожа де Фонтанен, вызванная Жеромом, приезжает в Амстердам
VIII. Жак и Женни. Прогулка по лесу. Жак целует стену
IX. Воскресный день в спальне у Рашели. Фотографии
X. Жером в Мезон-Лаффите. - Признания Женни в разговоре с матерью
XI. Антуан и Рашель в кинематографе. Африканский фильм. -
Поздно вечером у Пакмель
XII. Жером встречается с Ринеттой
XIII. Поездка Антуана и Рашели в Ге-ла-Розьер на кладбище
XIV. Отъезд Рашели. - Последний день в Гавре. -
Прощание при выходе корабля из гавани
Перевод Н.Рыковой
I. Антуан встречает в подворотне двух мальчиков
II. Антуан, как и каждый день, осматривает г-на Тибо
III. Доктор Филип
IV. Антуан везет доктора Филипа к Эке, ребенок которых при смерти
V. Антуан возвращается к себе. - Прием больных. -
Гюгета, Анна де Батенкур и мисс Мери
VI. Красавец Рюмель
VII. Антуан пытается объясниться с Жиз
VIII. Неожиданное возвращение мисс Мери
IX. Признания г-на Эрнеста, преподавателя немецкого языка
X. Служанки г-на Тибо
XI. Антуан заходит к мальчикам
XII. Вечер у постели умирающего ребенка Эке. - Ссора со Штудлером
XIII. Антуан пешком возвращается домой. -
Его сомнения. - Одинокий ужин у Земма
"Семья Тибо"
Теперь, когда творчество Роже Мартен дю Гара (1881-1958) предстает
перед нами как законченное целое, среди всех набросков, планов,
незавершенных произведений возвышается монументальное здание "Семьи Тибо" -
многотомный роман, которому Роже Мартен дю Гар отдал двадцать лет жизни.
Мартен дю Гар любил сравнивать свой труд в работой зодчего. Самое
важное для него было не в чеканке фразы, но в создании точного плана,
конструкции целого, в лепке характеров. Можно, однако, сравнить его и с
историком. В юности Мартен дю Гар окончил Эколь де Шарт, получив диплом
историка-архивиста. Занятия историей приучили его к точной документации.
Может быть, отсюда возникла та крайняя добросовестность писателя, которая
доходила почти до болезненной мнительности, потребность накапливать груды
материалов для каждого эпизода.
Важнее другое. Занятия историей обратили Мартен дю Гара к историческим
событиям, для него "стало невозможно воспринимать человека вне общества и
эпохи". Это особенно сказалось в последних книгах "Семьи Тибо", где
трагические судьбы героев непосредственно сплетаются с мировыми событиями XX
века. Но политическая заостренность этих последних книг отбрасывает резкий
обратный свет и на первые части романа. В побеге мальчика Жака из сурового
дома Отца мы уже предчувствуем тот безоговорочный разрыв со старым миром,
который приведет бунтаря Жака в социалистическую эмиграцию Женевы. В
жестоких описаниях "Исправительной колонии", куда заточен подросток властью
Отца, есть уже предвидение того непримиримого столкновения Бунта и Власти,
которое должно принести Жаку раннюю гибель.
Некоторым французам "Семья Тибо" казалась старомодной, повторяющей
реализм больших романов XIX века. Но в действительности цикл "Семьи Тибо"
неразрывно связан с драматической историей нашего времени, с эпохой войн и
революций, с эпохой смены двух миров. "Лето 1914 года" и "Эпилог" для нас не
только исторический роман о начале и конце первой мировой войны. Его
настойчивые вопросы: "Как остановить империалистическую войну? Какими
методами бороться с ней? Что принесет народам ее окончание?" - эти вопросы
тревожили умы людей разных стран и в преддверии второй мировой войны, и
после нее, как тревожат они сейчас всех тех, кто, подобно Антуану, с
опасениями и надеждой вглядывается в неясные для них контуры будущего. Роман
Мартен дю Гара обращен к каждому новому поколению. И то чувство долга,
чувство ответственности за историю, которое он стремился разбудить в людях,
относится и к человечеству в целом, и к каждому человеку в отдельности.
Ибо человек не только определяется обстоятельствами, что так хорошо
выяснил реалистический роман XIX века, но и призван воздействовать на
историю. Таков, пожалуй, основной вывод "Семьи Тибо", делающий ее одним из
выдающихся романов XX века.
Эти мысли определяли уже первое значительное произведение Мартен дю
Гара - роман в диалогах "Жан Баруа" (1913). Этот политический роман с его
резкими идеологическими конфликтами и острой полемикой против идейного
отступничества звучит сейчас весьма современно. В судьбе Жана Баруа
воплощена духовная драма целого поколения французской интеллигенции на
рубеже XIX и XX веков. Это поколение, которое в юности провозгласило победу
науки над религией, в годы дрейфусиады возмужало в боях за республику и
демократию, а перед войной 14-го года пришло к духовному банкротству, к
идейной капитуляции перед силами реакции и церкви.
Мартен дю Гар был воспитан под влиянием идей буржуазного демократизма.
Уважение к понятиям прогресса, гуманизма соединялось у него с верой в науку
и точные знания. Материалист и атеист, он избежал влияния идеалистической
философии XX века и тех волн религиозной мистики, которые прокатывались в
начале века во Франции.
Высшей точкой в жизни Жана Баруа стало дело Дрейфуса. Оно было для
интеллигентов того поколения огромным моральным, политическим и личным
потрясением, а Золя остался для них великолепным примером жизненного
поведения, внутренней последовательности, человеком, посмевшим бросить свое
"НЕТ!" в лицо французской военщине. И впоследствии Мартен дю Гар по-своему
повторит это "НЕТ!" жизнью Жака Тибо. Однако Республика и Демократия не
оправдали надежд поколения Баруа. Его последние годы проходят в атмосфере
усталости и разочарования. Кругом - шовинизм, духовное омертвление,
религиозные "обращения". Католическим обращением заканчивается и жизнь
Баруа.
Предвосхищая судьбу Жака Тибо, Жан Баруа утверждал себя как личность в
резком бунте против реакции. В этом бунте он дошел до того идейного предела,
который был возможен для его поколения французской интеллигенции, стоявшей
на грани подлинной ненависти ко всему буржуазному обществу. Но люди,
подобные Баруа, не могли удержаться на этой грани. Баруа примиряется с
реакцией, и это отступничество разрушает его как человека, как личность.
Свои самые сокровенные размышления о смысле жизни Мартен дю Гар
излагает устами другого идейного вождя молодежи - Люса. Люс воплощает тот
моральный пафос борьбы дрейфусаров, который Мартен дю Гар считал главным
достижением Дела, утраченным в последующие годы. Люс не капитулирует перед
реакцией, и его достойная смерть противостоит жалкому концу отступника
Баруа.
"Наше понимание истины, - думает Люс, - неизбежно будет превзойдено. Но
это не может лишить нас мужества. Долг каждого поколения - идти к истине до
последнего доступного ему предела и держаться найденной правды так, как если
бы она была абсолютной истиной. Без этого не может быть развития
человечества". Так уже здесь возникала тема эстафеты, которая пройдет
впоследствии через тома "Семьи Тибо" и с особой силой прозвучит в "Эпилоге".
Каждое поколение оценивается высшей точкой, достигнутой им в творчестве и в
борьбе. Оно уступает место следующему, которое в иных исторических условиях
сможет перешагнуть эти пределы и внести свой вклад в вечное обогащение
жизни.
Генрих Манн когда-то бросил меткое замечание, что избыток, полнота
жизни в человеке, ее переливающаяся "игра", быть может, еще не составляют
творчества, но являются как бы почвой и основой для него. Невольно
вспоминаешь при этом Анну Каренину на балу, Наташу Ростову, мечтавшую
полететь, в Отрадном. Но вспоминаешь и характеры Роже Мартен дю Гара, ибо
для него сущность человека и есть творчество. Ибо оно и есть жизнь в ее
самом полном, высшем выражении. Герои Мартен дю Гара - одухотворенные,
волевые люди, с яркой внутренней жизнью. И если он утверждает жизнь, то не
существование вообще, не "тусклых гостей на темной земле" (Гете), но
полнокровную, напряженную творческую жизнь, ценой которой человек обретает
бессмертие.
Одна из основных тем "Семьи Тибо" - утверждение личности в
обесчеловечивающем обществе эпохи империализма. Как сказали бы теперь -
протест против ее отчуждения. Разумеется, это тема почти всей западной
литературы XX века. Но если одни литераторы пытались преодолеть это
отчуждение на путях индивидуалистического эгоизма и аморализма, то
прогрессивные писатели искали утверждение личности на путях бунта против
буржуазного строя. Роже Мартен дю Гар показывает, как врастание в буржуазную
систему, как собственническое начало подчиняет, ломает или растлевает в
человеке все человеческое. И победу личности может принести только
последовательный разрыв с миром собственничества.
Очевидно, что Мартен дю Гар продолжает в этом традиции французского
классического романа. Но он пытается проследить судьбы молодых людей
Стендаля и Бальзака в иной эпохе, продумать новые возможности, встающие для
Жюльена Сореля или Растиньяка в XX веке. Антуан и Жак Тибо живут уже в
эпоху, когда разрушаются прежние прочные социальные отношения, когда оковы
могут быть порваны, когда разрыв личности и отживающей системы становится
исторически возможным путем к сохранению человека. "Семья Тибо" создавалась
уже после 1917 года. XX век с его новыми горизонтами, с его социальными
потерями, с уже ясно различаемыми контурами нового мира, возникающего из
недр старого, дал новые возможности для создания образа молодого человека.
Жак Тибо - романтический бунтарь, но его бунт ищет себе опору в
социалистическом движении. Антуан, искалеченный войной, умирая,
переоценивает свой прежний путь успеха.
Творчески воспринял Мартен дю Гар и опыт Толстого. Если французский
реализм второй половины XIX века дал ему дух научного исследования, то от
Толстого пришла к нему глубина психологического анализа, воссоздание
внутренней жизни во всех оттенках и изгибах, необычайная простота и
естественность стиля. Но более всего поразила его в Толстом зоркость
художника, его способность проникать до последних сокровенных глубин
человеческой души. Идя вслед за Толстым, он научился вскрывать ту последнюю
черту, которая становится как бы ключом к образу и точно, беспощадно
раскрывает глубокие социальные основы характера. Этот творческий метод
Мартен дю Гара выразился в богатой, многоликой системе характеров "Семьи
Тибо". И мы видим, как каждый поступок формирует или разрушает характер.
Во всем богатстве оттенков здесь раскрыт основной конфликт цикла -
столкновение собственнического и творческого начал. Мы видим, как победа
собственника в человеке приводит к "очерствению", как она растлевает, по
словам писателя, "ленью сердца", как искушает внешним успехом и ложной
независимостью. Сквозь все оттенки психологии мы различаем один конфликт,
один выбор: примирение с буржуазным миром или бунт, разрыв с ним.
Композиция романа идет как бы расширяющимися кругами. В первых шести
книгах, кончая "Смертью отца" (1929), основная тема еще развернута в рамках
семьи. И все же это не семейная хроника, но уже начало "хроники века". Семья
для Мартен дю Гара - это микрокосм, клеточка социального организма. Полюсы
его - Отец и Жак, Власть и Бунтарь. И хотя первые книги почти не выходят за
пределы традиционно-буржуазной среды, все же и в ее рамках развернуто много
вариантов конфликта собственности и личности. В дальнейших книгах эта тема
расширяется, сливаясь с проблемой ухода интеллигенции от старого мира к
новому.
Буржуазная семья - это клеточка общества, но это и клетка, которую
должен разрушить бунтарь, чтобы выполнить долг перед собой и человечеством.
Замысел романа раскрывается в сопоставлении судеб двух братьев - Антуана и
Жака. В их судьбах - конфликт двух путей: успех, примирение или бунт и
разрыв. Неоднократно возвращаясь в романе к вопросам морали, Мартен дю Гар
самой логикой образов показывает, что морально для него все, что
способствует независимости творческой личности и достигается лишь в
последовательном разрыве с миром собственности. И, наоборот, антиморально
все, что помогает этому миру держать человека в подчинении.
Великолепно очерчен Тибо-отец, воплощение Собственности и Власти,
многим напоминающий Сомса в "Саге о Форсайтах" Голсуорси. Сила, таящаяся во
всех Тибо, в нем стала насилием, воля - подавлением. Жажда утвердить себя,
изуродованная властью денег, вырождается в манию ставить клеймо своего имени
на всем - от чудовищной исправительной колонии до решетки своего сада.
Наивысшей добродетелью г-н Тибо считал сознательно культивируемое
"очерствение". Показав сначала Отца как сложившийся характер, Мартен дю Гар
воссоздает потом сам процесс очерствения, процесс деформации в нем всего
человеческого. И когда в сцене смерти Отца умирающий напевает в забытьи
легкомысленную песенку, это кажется странным, непристойным, даже страшным,
напоминая вдруг о каких-то проблесках человеческого, погребенного в этом
"монументе".
Совершенно иначе порабощенность собственностью выступает в Жероме де
Фонтанен, также одном из блестящих созданий Мартен дю Гара. Кто-то бросает о
Жероме слова: "ленивое сердце". Это и есть ключ к образу. Жером де Фонтанен,
с точки зрения писателя, - существо глубоко аморальное, ибо в нем нет уже
ничего творческого. Изящный красавец, он не знает ничего, кроме легкой
жизни. Порочность его вовсе не предполагает нарочитого цинизма или
жестокости. Порочность его - просто совершенная пустота, отсутствие воли и
характера, созерцательное скольжение по жизни. Растратив все свои деньги, он
вынужден покончить с собой. Жером "естественно"-безнравственное существо,
плоть от плоти паразитической буржуазной Франции.
Характер Жерома продолжен в его сыне Даниэле де Фонтанен, но в нем
эгоистическая жажда наслаждений становится жизненной философией, философией
гедонизма. Не случайно подросток Даниэль с восхищением говорит Жаку о книге
Андре Жида "Яства земные", ставшей на рубеже XIX и XX веков программной
книгой ницшеанского аморализма для буржуазной молодой интеллигенции.
Противопоставление судеб Жака и Даниэля в романе является как бы центром
систематической полемики против эгоистического аморализма, которая
пронизывает "Семью Тибо", видна в образе Рашели и в периферийных персонажах,
как Анна, циничная любовница Антуана Тибо.
Очень тонко вылеплены и те характеры "Семьи Тибо", в которых власть
собственности над человеком проявляется в скрытой, мягкой, почти неуловимой
форме. По-своему обаятельна молоденькая Жиз. Жиз, "Негритяночка", с ее
наивной пылкостью, - милое, юное существо. Но что-то неуловимое мешает ей
раскрыться в жизни. Что-то есть в ней от неудачницы, и ее роль в семье Тибо
явно напоминает Соню в семье Ростовых ("Соня - пустоцвет"). Слишком много в
ней какой-то томности, лености, инертности. Но только в "Эпилоге" мельком
брошенная фраза проясняет весь образ: маленький Жан-Поль недаром
почувствовал в тете Жиз "рабыню". Глубоко в основе этого характера лежит то,
что Мартен дю Гар определяет как порабощение. Эта томная леность, думает
Антуан, есть, по сути, стремление к подчинению. Да и сама страсть становится
для нее порабощением. Она естественно принимает свою судьбу, состоящую в
том, чтобы не иметь своей судьбы. И пусть это подчинение самое невинное, но
оно признак рабства в характере, и такая жизнь обречена быть пустоцветом.
Более сложно борьба бунтарского начала и начала подчинения
обнаруживается в двух женских характерах романа, которые сопутствуют двум
его основным героям, братьям Тибо. Судьба Женни, юной подруги Жака, как бы
дополняет его мучительную, но целеустремленную жизнь. Образ красивой Рашели
несет в себе ту же глубокую двойственность, что и сложный характер Антуана.
Рашель по-своему - бунтарь. Если у Жиз в крови порабощение, то в крови
Рашели - неукротимый дух независимости. Недаром ее дерзкое лицо в шлеме
рыжих волос напоминает пламенную "Марсельезу на баррикадах". Антуана-творца
она покоряет смелостью, вольностью. Больше всего на свете она ценит
независимость. Она думает, что "выломалась" из прочной системы буржуазных
оков, ей все нипочем. Страсть, связывающая ее и Антуана, может показаться
аморальной, но для Мартен дю Гара это не так. Их любовь возникает в момент
высшего творческого подъема для Антуана, и именно внутренняя сила его
покоряет Рашель. Это страсть двух одаренных и ярких людей, которых сближает
присущая им обоим сила жизни, и тем самым их страсть оправданна для Мартен
дю Гара. Но это лишь одна сторона сложно задуманного характера Рашели. Если
для Антуана "независимость" его буржуазного успеха имеет оборотной стороной
постепенный распад характера, то и "независимость" Рашели в конечном счете
оказывается мнимой. Ведь она сводится к удовлетворению любых ее желаний. И
это приводит Рашель к дешевому авантюризму, к той пошлой стороне ее жизни,
которая губит любовь ее и Антуана и увлекает ее вниз, к бессмысленной
гибели. Гордая Рашель в конечном счете тоже оказывается рабыней, рабыней
того уклада жизни, от которого она не смогла оторваться.
А судьба Женни де Фонтанен как бы вторит Жаку. Подобно Жаку, Женни -
существо с потребностью в большой жизни и страсти. Подобно Жаку, она не
знает полумер, сделок с совестью, и Жак верно угадывает в этой суровой
девочке родственную себе натуру. Но пуританское воспитание наложило на нее
неизгладимую печать. Все бунтарское изуродовано в ней, загнано внутрь. Все в
ней скованно и угловато. Дикая застенчивость, словно корка льда, отделяет ее
поступки от ее подлинных чувств. В Женни - предельная дисгармония характера,
который не может проявиться во всей свободе и полноте, пока любовь к Жаку,
сливающая Женни с его открытым и сильным бунтарством, не освобождает ее от
этой ледяной оболочки. Только тогда она превращается в ту спокойную женщину,
в тот цельный характер, который с изумлением и симпатией наблюдает Антуан в
"Эпилоге".
Как уже сказано, в центре романа - судьба братьев Тибо. Очень сложный,
глубокий и совершенно новаторский образ создал Роже Мартен дю Гар в Антуане
Тибо. Образ, который, может быть, только в "Эпилоге" приобрел полную ясность
для самого писателя. Образ весьма современный - как бы предтеча современных
западных молодых технократов, "профессионалов", людей, с каждым десятилетием
играющих все большую роль в обществе. В Антуане сложно переплелись жажда
продвижения, готовность ради успеха примириться с буржуазной системой,
торжество специалиста над гражданином и вместе с тем яркая, сильная
одаренность, всепобеждающий дух творчества, талант ученого и врача. Судьбу
Антуана нельзя свести к простой мысли, что карьеризм губит личность. Он
терпит внутреннее крушение там, где в нем побеждает жажда внешнего успеха. И
побеждает там, где он ученый и творец. Вот почему в "Эпилоге" мы видим
одновременно и банкротство буржуазного индивидуалиста, и победу ученого, и
пробуждение гражданина. И сегодня прозрение Антуана воспринимается нами как
очень современная ситуация.
В характере Антуана Мартен дю Гар снимает неразрешимое противоречие
действия и созерцания, столь типичное для европейской литературы после
Флобера. Он решительно отвергает традиционное положение, когда герой мог
либо действовать (опустошая свою душу подлостью), либо созерцать (опустошая
ее бездействием). Антуан спасает свою душу именно тогда, когда действует. В
одном из самых блестящих эпизодов романа - эпизоде операции - Мартен дю Гар
показал талант в работе. Антуан оперирует в каком-то озарении творчества Он
переживает странный подъем, когда все силы направлены к одной цели. Все, что
в нем таилось - знания, воля, энергия, - все сразу проявляется в действии.
Мартен дю Гар доказал, что о работе врача можно писать захватывающе, что
именно в творчестве во всем блеске раскрывается человек. Этим намечалась
совсем новая линия в литературе XX века. Если к 20-м годам люди творческого
труда, ученые, инженеры, врачи - еще редкие образы в романах, то позднее они
широко входят в литературу, особенно в литературы социалистических стран.
Война, разбив честолюбивые и тщеславные надежды Антуана, глубоко
изменяет его сознание. Вернее, высвобождает его лучшее "я". И в "Эпилоге"
Антуан приходит к решительной переоценке ценностей. Рушится его высокомерная
уверенность специалиста, что он вне и выше политики. С бесстрашием ученого
он переоценивает свою прежнюю философию эгоизма, ту мораль "человека
действия", согласно которой "хорошо все, что помогает мне утверждать себя".
Но грань, разделяющая то, что хорошо для человека как личности, и то, что
полезно для его продвижения, часто неуловима для него самого. Антуан
вспоминает в "Эпилоге", чем стала для него слава модного врача, как
овладевала им жажда легкой жизни, как легко доставшееся богатство, казалось,
обеспечивало ему размах работы, а на самом деле развратило его. Он уже
начинал думать, что не обязательно быть талантом, если можешь казаться им.
И, умирая, Антуан вынужден признать жизненную правоту, внутреннюю
последовательность и цельность бунтаря Жака.
В отличие от Антуана Тибо Жак - характер гораздо менее сложный, скорее
однолинейный, но покоряющий своей цельностью. Непрерывным горением, волей к
действию, страстностью, революционным бунтарством он, пожалуй, напоминает
итальянские характеры Стендаля. Всю свою недолгую жизнь он упрямо бросает
свое "нет" в лицо поработителям, сначала Отцу, потом властителям Европы,
пославшим на убой миллионы людей. Жизнь Жака - это жизнь без оглядки, без
сделок с совестью, единый, стремительный взлет к героическому подвигу и
гибели. Антуан прав, восхищаясь тем, что каждое действие Жака было
выражением его подлинного существа. Характер Жака задан с самого начала. Он
не ищет путей к бунту, он бунтарь с детских лет. Прямота, почти фанатизм
определяют его отношение к людям. Такова его ненависть к Отцу, выливающаяся
в коротком приговоре: "Величественная карикатура", - в то время как Антуан
не без волнения находит в умирающем Отце черты человека. Такова любовь Жака
к Женни, высокая, чистая, а главное, "абсолютная", "только им переживаемая"
страсть. Таков его разрыв с Отцом и со всей буржуазной Францией, разрыв
безоговорочный и полный. Таково его бескорыстие, заставляющее его в первые
дни войны, отказываясь от наследства, отдать его социалистической партии. И
потому только в Женеве, в среде революционной эмиграции, среди людей столь
же бескорыстных, как он сам, Жак находит свой настоящий дом. Поистине в
романе он - образ "перехода", перехода от старого умирающего мира к миру
новому.
Когда в 1929 году были опубликованы шесть первых книг "Семьи Тибо",
читатели восприняли их как воссоздание уже ушедшего в прошлое "начала века".
Ибо четыре года войны стали рубежом, резко отделившим довоенную Францию от
начинающегося нового периода истории. В те годы, когда правое крыло
литературы развивалось под знаком формалистических исканий, королем прозы
провозглашался Пруст, а модными философами - Фрейд и Бергсон, "Семья Тибо"
многим казалась явлением другого времени, а ее крепкий реализм - явлением
почти уникальным. Быть может, наиболее близки к ней (при всех различиях)
были первые тома "Очарованной души" Ромена Роллана. Как и Роллан, Мартен дю
Гар, может быть, бессознательно увидел в прошлом "конец одного мира". Ибо
уже возник новый, социалистический мир, и в его свете старый более отчетливо
предстал как умирающий и античеловечный. Но когда в 1929 году вышла из
печати шестая часть цикла - "Смерть Отца", люди психологически уже начинали
жить в предчувствии новой мировой войны. Симптомом этого были многочисленные
книги о первой мировой войне, написанные через десятилетие ее участниками.
Ремарк, Олдингтон, Хемингуэй, Дос-Пассос - лишь наиболее известные имена.
Хотя и с позиций пацифизма, их книги разоблачали безумие и преступления
империалистической бойни. Но ни одна из них не ставила своей задачей глубоко
исследовать те силы, которые порождают и развязывают войну, как это сделал
позднее Мартен дю Гар.
На рубеже 20-х и 30-х годов в работе Мартен дю Гара над "Семьей Тибо"
произошел решающий перелом, изменился весь дальнейший план романа. Но
любопытно, что, рассказывая об этом в "Воспоминаниях", писатель сам не
осознавал тех глубоких причин, которые, нарушив первоначальный план, привели
к созданию трех книг "Лета 1914 года" и "Эпилога". Он упоминает о случайных
обстоятельствах: автомобильной катастрофе в начале 1931 года и вынужденной
длительной передышке в работе. Ранний план за "Смертью Отца" предполагал еще
пятнадцать томов, и Мартен дю Гар уже заканчивал первый из них - "Отплытие".
Но 1931-1933 годы, когда создавался план "Лета 1914 года", и 1933-1936 годы,
когда Мартен дю Гар писал этот роман, были ознаменованы бурным нарастанием
мировых событий. Экономический кризис, когда, казалось, зашатались и самые
устои буржуазного строя; приход к власти фашизма в Италии, а в 1933 году в
Германии, угрожающе приблизивший войну; антивоенный конгресс в Амстердаме
1932 года - вся мировая обстановка породила резкие сдвиги в сознании
западной интеллигенции. И это властно раздвинуло прежние рамки романа.
Политика, история не только предстали как яркий фон, но и определили судьбы
героев, дали всему циклу широкую перспективу. Более сильно зазвучал мотив
смены двух миров, более открыто проступила устремленность в будущее,
особенно явная в трагическом "Эпилоге". "Лето 1914 года" (1936) появилось,
когда уже шла борьба Испанской Республики против фашизма - прелюдия к
надвигавшейся второй мировой войне, и роман получил широкий отзвук во
Франции и в других странах. В 1937 году Мартен дю Гару была присуждена
Нобелевская премия. "Эпилог" был опубликован только в начале 1940 года.
Началась вторая мировой война, и молодые французы читали его уже после
разгрома Франции весной 1940 года.
В тот же период Мартен дю Гар счел нужным еще раз нанести удар по
собственникам, написав небольшую книгу "Старая Франция" (1932). Это
сатирические очерки французского провинциального мещанства, жадного,
страшного в своей тупости. "Племя недоверчивое, завистливое, расчетливое,
изъеденное жадностью, как язвой". Животные с сильными челюстями, низкими
лбами, лицемерные стяжатели, знающие лишь одну страсть - барыши. И снова
возникал вопрос: можно ли изменить этот неподвижный мир, не коренится ли зло
в самой человеческой природе? Но уже само название книги давало ответ: это
"старая Франция", отживающая собственническая Франция. Знаменательно,
однако, что и здесь Мартен дю Гар нашел людей, которые судят мещан. Он нашел
их в коммунистах, чья одухотворенность и человечность противостояли
собственничеству. В них увидал он - пусть еще слабые, хрупкие - ростки
новой, будущей, истинной Франции.
Но вернемся к "Семье Тибо". Война врывается в роман как грандиозная
мировая катастрофа, ломающая уже надтреснутый уклад довоенной жизни. Роман
превращается в широкое социально-политическое полотно. Как бы отрываясь от
реализма XIX века, он сближается с публицистической прозой середины XX века.
Судьбы братьев Тибо сплетаются с судьбами Европы. Все характеры обнажают
свою подлинную сущность. Отныне, говорит Жак, человек измеряется его
отношением к войне. Но принять или отвергнуть империалистическую войну
значило для Мартен дю Гара принять или отвергнуть всю систему буржуазной
жизни.
Первые дни войны обостряют разногласия между двумя братьями и
превращают их в идейных противников. Антуан, ощущая себя членом буржуазного
общества, не может отказаться идти защищать его, в то время как Жак,
ощущавший себя всегда вне рамок и законов ненавистного ему строя,
естественно, вступает в противоречив в его законами. Война приносит гибель
обоим.
Новая для Мартен дю Гара форма широкого политического романа
потребовала изучения многих документов, истории социалистических партий и
Интернационала. "Лето 1914 года" - одно из самых сильных антивоенных
произведений, написанных в период "между двумя войнами". С потрясающей силой
воссоздана напряженная атмосфера июльских дней 1914 года, когда неумолимо
надвигалась война. Но в ее приходе для Мартен дю Гара нет ничего фатального.
Роман объясняет, как начинается война, он раскрывает причины ее, обнажает
внутренние пружины событий, документально доказывая, какие силы развязывают
войну. Эти объяснения раскрыты через размышления, поиски, ожидания и иллюзии
многочисленных персонажей романа. Тысячи людей в разных странах, множество
социалистов напряженно продумывают каждый поворот событий в поисках ответа:
как, чем остановить войну? Перед нами, с одной стороны, вся система лжи и
лицемерия правительства и дипломатов, а с другой - трагический разброд,
растерянность, бессилие, царившие в западных социалистических партиях;
картина слабости и иллюзий, промедлений и, наконец, открытого предательства
со стороны их вождей. Но наряду с этим и патетические сцены массовых
митингов и демонстраций против империалистической войны в Париже, в
Брюсселе, протест, который бурлил в массах, но не мог быть достаточно
организован, сопротивление, скованное и преданное реформистскими лидерами. И
отдельные революционеры, готовые к действию, в этом всеобщем хаосе не знали,
как действовать. Мы видим Жореса, который становится как бы символом грозной
ненависти масс. В Брюсселе Жорес-трибун выступает перед многотысячным
человеческим морем, покрывающим его речь криками "Долой войну!" и пением
"Интернационала". В эти минуты Жак Тибо, затерянный в толпе, чувствует себя
слитым с народной стихией. В эту минуту все они еще верят в мощь
Интернационала. Но второй раз мы видим Жореса в Париже в момент его гибели.
И эта сцена как бы знаменует победу сил войны над раздробленными партиями II
Интернационала.
"Лето 1914 года" и сейчас звучит с чрезвычайной остротой, воплощая
трагизм судьбы миллионов, которые, не будучи достаточно организованными, не
смогли взять руль истории в свои руки. И сейчас, в наши дни, роман Мартен дю
Гара еще раз говорит о необходимости единства народов перед лицом реакции и
о роли революционных партий, способных возглавить движение многомиллионных
масс против империалистических войн.
Уже две первые книги "Лета 1914 года" раскрывают двойственный облик той
социалистической эмиграции, с которой сближается Жак в Женеве. Эмигрантская
Женева представлена в романе и как прообраз людей будущего нового мира, и
одновременно как большая "говорильня". В западных эмигрантах-социалистах Жак
ценит их бескорыстие и честность, ставящие их морально бесконечно выше
буржуазной среды. Но он ощущает в них и какую-то беспочвенность, бесплодие.
И хотя Жак мог бы в те годы встретить в Женеве русских большевиков, Мартен
дю Гар не дал ему их встретить. В бесконечных потоках слов женевских
социалистов выступают черты бессилия западных социалистических партий,
которые потом, в последних главах "Лета", развертываются в широкую картину
банкротства II Интернационала перед лицом войны.
В романе мы находим несколько неожиданное для Мартен дю Гара подробное,
почти профессиональное продумывание вопросов революционного движения. Опыт
русской революции 1905 года, вопрос о диктатуре рабочего класса, о роли
субъективного фактора в революции, о методах борьбы против войны, о всеобщей
стачке, об истинном и ложном патриотизме - все эти вопросы неоднократно
обсуждаются в романе, как и те, которые особенно волновали интеллигентские
круги, - о революции и морали, о роли революционного насилия, об индивидууме
и партии. Мартен дю Гар, несомненно, имел в виду здесь вопросы французской
интеллигенции 30-х годов, с не меньшей остротой звучащие для нее и сейчас.
"Лето 1914 года" - не только политический, но и интеллектуальный роман. В
нем воссоздана атмосфера неустанно, лихорадочно ищущей мысли. Множество
воззрений сталкиваются в романе, споря, опровергая друг друга, уточняясь в
этих столкновениях. Социалисты Женевы резко отталкиваются от реформизма, но
в них самих немало противоречий, сектантских или анархо-синдикалистских
идей. Порой Мартен дю Гар "снимает" односторонность их воззрений, часто
устами женевского социалиста Мейнестреля, иногда Жака или же самим ходом
событий.
Но все же эта среда непривычна для Мартен дю Гара, и дело не обошлось
без некоторой доли экзотики. Таково, например, деление революционеров на
"апостолов" и "исполнителей". Весьма спорной кажется фигура Мейнестреля.
Думается, что образ этот искусственный, лишенный той внутренней логики,
которая обычно свойственна характерам Мартен дю Гара. Мейнестрель изображен
как революционер большой политической зрелости и опыта, резко выступающий
против реформистов, идейно стоящий выше и пацифистских интеллигентов, и
леваков-сектантов. Когда все кругом еще полны иллюзий, Мейнестрель уже
уверен, что войну предотвратить нельзя. И все же он считает, что надо
бороться против нее, ибо массы в этой борьбе приходят к зрелости. При всем
том Мартен дю Гар, может быть, желая подчеркнуть бессилие II Интернационала
на Западе, очень неудачно наделяет именно Мейнестреля мужской физической
неполноценностью, из-за которой он в самый острый политический момент
пытается покончить с собой. Более того, именно Мейнестрелю автор приписывает
черты своеобразного политического авантюризма. Секретные документы, добытые
социалистами, опубликование которых могло бы, по его мнению, остановить
войну, Мейнестрель сжигает. В сущности, он не прочь, чтобы мировая война все
же разразилась, ибо она может ускорить нарастание революционной ситуации.
Нужно ли напоминать, что в последующие десятилетия подобные идеи снова
возникали в мире, уже прошедшем через испытания второй мировой войны и опыт
Хиросимы?
Зато с чрезвычайным блеском психологического анализа нарисован в "Лете
1914 года" идейный и жизненный путь Жака Тибо. Жак здесь более сложный,
более зрелый, чем в первых книгах. Как и прежде, он чужд компромиссам, но мы
видим его в непрерывных идейных поисках, порой в противоречиях бурного
роста. Так, он отвергает диктатуру, споря с Митгергом, и признает ее в споре
с Антуаном; порой он сомневается в природе человека, но убеждает себя в том,
что социализм может в корне изменить человеческую сущность. И это
естественные для Жака противоречия. Во французской критике подчеркивалось
одиночество Жака, невозможность для него слиться со средой социалистов, его
неспособность к настоящей революционной деятельности. Утверждалось даже, что
Жак - тип террориста-одиночки. Все это, конечно, не так. Жак был одинок и
индивидуалистичен, пока он оставался в духовно чуждой ему среде. Порвав с
ней, он стремительно идет к слиянию с новой средой, которую находит среди
социалистов Женевы. Умирая, Антуан завидует тому, что у Жака всегда были
друзья. В Женеве Жак не только находит Друзей и единомышленников, но и
приобретает среди них большой авторитет. Товарищи прислушиваются к его
суждениям, ждут его оценки и помощи. Мы чувствуем, что в иных исторических
условиях Жак мог бы вырасти в последовательного революционера. Но история не
дает ему времени для этого. Жак лихорадочно ищет действия, в котором могла
бы проявиться его страстная ненависть к войне. Он вовсе не стремится быть
одиночкой, напротив, именно в эти дни он становится членом социалистической
партии и разъезжает по городам Европы с важными и опасными заданиями. Но
после начала войны, после предательства верхов II Интернационала, он не
видит больше путей организованной борьбы. Конечно, здесь сказывается
недостаточность его революционного опыта, но автор упорно подчеркивает, что
Жак вынужден остаться одиночкой, а не стремится к этому. Не случайно левые
силы социализма, впоследствии объединившиеся в Циммервальде и Кинтале,
представлены в романе очень бегло. С восхищением, но мельком упоминается о
русских большевиках, об июльских стачках в России, неоднократно говорится о
роли Карла Либкнехта. И тем не менее в июле 1914 года в Париже вокруг Жака -
лишь отдельные, разрозненные люди, близкие ему по духу.
До конца преданный идеалу будущего братства народов, не признающий
насилия, Жак отчасти близок к тем образам "свободной совести", которые
неоднократно создавали французские писатели ("Клерамбо" Ромена Роллана и
др.), но он отличается от них тем, что его одиночество в борьбе против войны
связано с кризисом II Интернационала. Его страстная речь на митинге - это
его последняя попытка обращения к массам. Напрасная попытка! И тогда он
жадно ищет действия, в котором его натура бунтаря нашла бы свое высшее
проявление. Попытаться остановить уже начавшуюся войну героическим
индивидуальным действием! Поднявшись на аэроплане над линией фронта,
сбросить тысячи пламенных листовок и сразу, молниеносно озарив сознание
миллионов, вызвать братание солдат и кончить войну! Братание солдат
осуществилось, но через четыре года окопов и боев, изменивших сознание
людей. Ярче всего это было отражено в книгах А.Барбюса "Огонь" и "Письма с
фронта".
Мартен дю Гару ничего не стоило превратить последние эпизоды "Лета 1914
года" в апофеоз пацифистского, индивидуалистического бунта. Но он не сделал
этого. Он заставил Жака упасть с неба, прежде чем тот успел сбросить
листовки. Французский жандарм пристреливает умирающего Жака как шпиона.
Гибель Жака - героический подвиг. Но его гибель бессмысленна, и Мартен дю
Гар подчеркивает ею исчерпанность индивидуалистических форм борьбы. Это
крушение целой системы французской мысли. Бессмысленно сгоревший, "упавший с
неба" Жак - почти символ. Он остается примером цельности характера и
моральной высоты. Но гибель его подчеркивает историческую ограниченность и
относительность такого характера. Его пламенная, но не гибкая
целеустремленность в дальнейшем уже недостаточна. Она должна уступить место
иному сознанию, более зрелому, более народному и революционному. И писатель,
поднимая образ Жака, как образ душевной высоты, достигнутой в непримиримом
бунте, зовет тех, к кому обращен роман, продолжить борьбу Жака, но не
повторять его жизнь. Продолжить путь Жака теперь уже можно и нужно иными
путями. Сыну Жака Жан-Полю в 1939 году было бы двадцать четыре года.
Возможно, он стал бы бойцом антифашистского Сопротивления. Но в справедливой
войне против гитлеризма лозунгом его и его сверстников будет уже не "мир", а
вооруженная борьба. А внуки Жака в 60-х или в 70х годах должны были бы
бороться против империалистических войн опять под новыми лозунгами.
В "Эпилоге" завершается путь и Антуана Тибо. Отравленный ипритом, зная,
что он обречен, Антуан подводит итоги той переоценке ценностей, которую
вызвали в нем четыре года фронта. Ибо они провели грань между теми, кто
воевал, и теми, кто посылал умирать. Антуан становится теперь на сторону
Жака. Он понимает, что бунтарь Жак больше, чем он, сумел остаться самим
собой. Философия эгоизма распадается, когда Антуан пытается осознать смысл
мировой катастрофы и потрясений, еще предстоящих миру. Блестящий медик робко
начинает задумываться над социальными проблемами, которые он, специалист,
раньше так презирал. Сцены медленной агонии Антуана принадлежат к самым
большим психологическим достижениям Мартен дю Гара. Отчаяние Антуана - не от
сознания своего ничтожества перед небытием, но от страстной любви к жизни,
от ужаса перед тем, что он уйдет, не успев осуществить себя целиком. Он
пытается мысленно выйти за пределы своего "я". Умирая, он полон мыслей о
конце войны, о будущем Европы. Теперь он остается прежде всего ученым.
Иначе, чем Жак, Антуан тоже превращает свою гибель в подвиг, создав из
наблюдений над распадом собственного тела научное открытие. Самую свою
смерть он превращает в творчество.
Жизнь Антуана заканчивается в дни подписания Версальского мира, в
преддверии новой эпохи. Разгадать ее стремятся все герои "Эпилога" - и какая
смесь прозрений, догадок и наивных иллюзий в их размышлениях! Антуан все
время возвращается к идее медленной эволюции человечества. Именно он
поддается новым для него пацифистским иллюзиям. Лига наций, Вильсон,
Соединенные Штаты Европы - не есть ли это средства навсегда покончить с
войной? Антуан мыслит так, как он только и мог мыслить в 1918 году. В нем
соединяются идеи организованного капитализма, иллюзии буржуазной демократии,
концепции биолога. Но и он предчувствует непрочность уродливого Версальского
мира, возможность в будущем новых кровавых конфликтов. И он предчувствует
впереди новую длительную эпоху потрясений.
Последние мысли Антуана, как и автора, как и весь роман в целом,
обращены к маленькому Жан-Полю, сыну Жака. Бунтарская линия Жака не погибла,
она продолжена в "Эпилоге" судьбой Женни и ее сына. Все лучшие друзья Жака -
в Советской России (замечание, брошенное мельком, но многозначительное). А
Женни мечтает воспитать ребенка в том же духе революционного бунта,
воплощением которого был для нее Жак. Маленький Жан-Поль унаследовал
характер отца: упорство, волю, резко выраженную индивидуальность,
непослушание, в котором окружающие видят зачатки бунтарского духа Жака.
Упрямое "нет", которое повторяет этот малыш, - не является ли оно
проявлением характера того героя нового поколения, который сумеет сказать
решительное "нет" старому миру? "Быть может, - так мечтает, умирая, Антуан,
- сила и энергия Тибо лишь у Жан-Поля выльются в настоящую творческую силу,
а мы все, Отец, Жак и я, были лишь его предтечами". Имя Жан-Поля Антуан
вписывает в свой дневник, уже впрыснув себе морфий. Жан-Поль - последнее
слово "Эпилога", последнее слово всего огромного романа. Оно подчеркивает
логику развития всего цикла "Семьи Тибо", подчеркивает преемственность
поколений, но и относительность, ограниченность характеров, сходящих со
сцены, когда начинается новая полоса жизни и на сцену должно выступить новое
поколение.
После "Эпилога" Мартен дю Гар долгое время ничего не издавал. И только
из "Воспоминаний" (1956) мы узнали о работе писателя во время и после второй
мировой войны. Уже с 1941 года, среди потрясений войны и оккупации, у Мартен
дю Гара опять возникает мысль о большом романе, на этот раз в свободной
форме "Дневника", который мог бы вобрать его мысли о жизни, воспоминания,
наброски, накопленные за сорок лет. В нем мог бы отлиться весь жизненный
опыт писателя. Роман был задуман в форме дневников старого полковника
Момора, живущего в своем поместье во время оккупации Франции гитлеровцами.
Эта книга должна была стать итогом жизни писателя и своеобразным его
завещанием - "завещанием целого поколения накануне полного разрыва между
двумя эпохами человечества". Благодаря свободной форме такой роман мог бы
продолжаться бесконечно и, по замыслу писателя, мог быть прерван лишь его
смертью. После смерти писателя в 1958 году опубликованы пока лишь отдельные
фрагменты из "Дневника полковника Момора"*. Судя по записям Мартен дю Гара,
он столкнулся в работе с большими трудностями. Полковник Момор, как сложно
задуманный образ, довольно далек от самого писателя, и мысли Мартен дю Гара
о жизни, о современности, о войне, видимо, с большим трудом поддавались
изложению от имени Момора. Отсюда непрестанные попытки изменять композицию
романа, попытки разорвать его на цепь новелл и опасения Мартен дю Гара, что
"большой роман" может остаться неосуществленным. Но, судя по дневникам, были
и трудности идейного порядка.
______________
* В 1982 году "Дневник полковника Момора" опубликован во Франции
полностью (Прим. ред.).
Автор столь острых политических романов, как "Жан Баруа" и "Семья
Тибо", Мартен дю Гар не считал для себя возможным принимать участие в
политической борьбе, и непосредственно, и в качестве публициста. Он сожалел
о писателях, которые "ради минутного воздействия отказываются от воздействия
более долговечного". И поскольку Мартен дю Гар годами жил уединенно в
маленькой провинциальной усадьбе, поглощенный лишь работой писателя, о нем
складывалось представление как о затворнике, который, отрешившись от бурь
эпохи, в уединении лепит свои образы. Записи дневника во многом разрушили
эту легенду. Они показывают, с каким жгучим интересом писатель следил за
политическими событиями, как он был обеспокоен настоящим и будущим мира.
Порой, упорно отыскивая точное слово, в дни, когда на политическом горизонте
снова сгущались тучи, Мартен дю Гар казался себе безумцем. "У Архимеда не
было чувства юмора", - записывал он иронически в годы войны.
Ключ к идейным трудностям Мартен дю Гара, думается, надо искать в его
оценке судьбы его поколения. Он понимал, что задачи современности состоят не
в перекрашивании фасада, но в постройке нового здания. В дневнике 1945 года
он записывал: "Надо все пересоздать заново: города, учреждения, нравы..." Но
вместе с тем со свойственной ему честностью художника он, видимо, сомневался
в том, что сам он сможет ответить на запросы молодого поколения, призванного
построить новый мир. Ему казалось, что люди, воспитанные, подобно ему, в
духе старых представлений о гуманизме и демократии, в какой-то мере уже
являются анахронизмом. Вероятно, сложность обстановки, возникшей после
второй мировой войны, невозможность дать четкие ответы на запросы молодежи и
породили главные трудности, с которыми он столкнулся в "Дневнике полковника
Момора". Художник, столь уверенно утверждавший своим творчеством идею
преемственности, эстафеты поколений, кажется, усомнился, может ли она быть
передана в современной обстановке.
Между тем высокая оценка, которую творчество Мартен дю Гара получило в
странах социализма и в прогрессивной критике, явно опровергала эти сомнения.
Может быть, это почувствовал и сам писатель. К его семидесятипятилетию
(1956) в издательстве Галлимара вышло полное собрание его сочинений, с
большой вступительной статьей Альбера Камю, включавшее "Воспоминания" и
обширную библиографию. В это же время во Франции появился и ряд критических
работ о его творчестве. В письме к одному из критиков Мартен дю Гар писал:
"Мне бы хотелось... чтобы я мог уйти с мыслью, что оставляю после себя
роман, который сможет (не потому, что я хотел этого или намеренно к этому
стремился, - но ведь это и есть самый верный путь) облегчить читателям
"познание истории" завтрашнего дня".
"Семья Тибо" останется надолго. Сделав последним словом романа имя
Жан-Поля, Мартен дю Гар подчеркивал его открытый конец. Он обращается к
каждому новому поколению, пробуждая острое чувство движения истории. Этот
большой, казалось бы, замедленно развивающийся роман в действительности
передает внутреннюю динамику общества.
Воспринимая "Семью Тибо" как эстафету, переданную нам, не будем искать
в ней, как и вообще в больших произведениях, ни поверхностных исторических
аналогий, ни школьных примеров.
Каждый поворот истории выдвигает свои задачи и предоставляет нам найти
их решение. "Семья Тибо" не пытается подсказывать их. Она лишь говорит о
долге, об ответственности народов и отдельного человека перед историей. Но
это не сухой, нравоучительный "долг" моралистов. Ответственность, которую
имеет в виду Мартен дю Гар, совпадает о потребностью полного выражения нашей
собственной личности, потребностью в творчестве, в действии, в том, чтобы
пересоздавать мир, согласно нашим планам и моделям.
Каждое поколение, говорит Мартен дю Гар, - лишь звено в бесконечной
цепи. И каждое поколение не имеет права уклониться от выполнения своего
долга: оно должно передать следующему поколению опыт более зрелым, формы
жизни - обогащенными.
Е.Гальперина
Посвящаю "Семью Тибо" братской
памяти Пьера Маргаритиса, чья смерть
в военном госпитале 30 октября 1918
года уничтожила могучее творение,
вызревавшее в его мятежном и чистом
сердце.
Р.М.Г.
На углу улицы Вожирар, когда они уже огибали здания школы, г-н Тибо, на
протяжении всего пути не сказавший сыну ни слова, внезапно остановился:
- Ну, Антуан, на сей раз, на сей раз я сыт по горло!
Молодой человек ничего не ответил.
Школа оказалась закрытой. Было воскресенье, девять часов вечера. Сторож
приотворил окошко.
- Вы не знаете, где мой брат? - крикнул Антуан.
Тот вытаращил глаза.
Господин Тибо топнул ногой.
- Позовите аббата Бино.
Сторож отвел их в приемную, вытащил из кармана витую свечку, зажег
люстру.
Прошло несколько минут. Г-н Тибо без сил рухнул на стул; он опять
пробормотал сквозь зубы:
- Ну, знаете ли, на сей раз!..
- Прошу извинить, сударь, - сказал аббат Бино, бесшумно входя в
комнату. Он был очень мал ростом, и, чтобы положить руку на плечо Антуану,
ему пришлось встать на цыпочки.
- Здравствуйте, юный доктор! Так что же случилось?
- Где мой брат?
- Жак?
- Он не вернулся сегодня домой! - воскликнул г-н Тибо, поднимаясь со
стула.
- Куда же он ушел? - спросил аббат без особого удивления.
- Да сюда, черт побери! Отбывать наказание!
Аббат заложил руки за пояс.
- Жака никто не наказывал.
- Как?
- Жак сегодня в школу не приходил.
Дело запутывалось. Антуан не спускал со священника глаз. Г-н Тибо
передернул плечами и обратил к аббату одутловатое лицо с набрякшими, почти
никогда не поднимавшимися веками.
- Жак сказал нам вчера, что его оставили на четыре часа без обеда.
Сегодня утром он ушел, как обычно. А потом, часов около одиннадцати,
вернулся, но застал только кухарку, мы все были в церкви; сказал, что
завтракать не придет, потому что оставлен на восемь часов, а не на четыре.
- Чистейшая фантазия, - заявил аббат.
- Днем мне пришлось выйти из дома, чтобы отнести свою хронику в "Ревю
де Де Монд"{26}, - продолжал г-н Тибо. - У редактора был прием, я вернулся
только к обеду. Жак не появлялся. Половина девятого - его нет. Я
забеспокоился, послал за Антуаном, вызвал его из больницы с дежурства. И вот
мы здесь.
Аббат задумчиво покусывал губы. Г-н Тибо приподнял веки и метнул острый
взгляд на аббата, потом на сына.
- Итак, Антуан?
- Что ж, отец, - сказал молодой человек, - если этот номер он задумал
заранее, значит, предположение о несчастном случае отпадает.
Поведение Антуана внушало спокойствие. Г-н Тибо придвинул стул и сел;
его живой ум перебирал десятки вариантов, но заплывшее жиром лицо ничего не
выражало.
- Итак, - повторил он, - что же нам делать?
Антуан размышлял.
- Сегодня - ничего. Ждать.
Это было очевидно. Но невозможность покончить с неприятной историей тут
же, сразу, применив отцовскую власть, а также мысль о конгрессе моральных
наук, который открывался послезавтра в Брюсселе и куда он был приглашен
возглавлять французскую секцию, вызвали у г-на Тибо приступ ярости, его лоб
побагровел. Он вскочил.
- Я подниму на ноги всю жандармерию, - крикнул он. - Или во Франции
больше нет полиции? Или у нас разучились разыскивать преступников?
Его сюртук болтался по обеим сторонам живота, складки на подбородке то
и дело ущемлялись углами воротничка, и он дергал головой, выбрасывая вперед
челюсть, точно конь, натягивающий поводья. "Ах, негодяй, - пронеслось у него
в мозгу. - Попасть бы ему под поезд!" И на какой-то миг г-ну Тибо
представилось, что все улажено - выступление на конгрессе и даже, быть
может, избрание на пост вице-президента... Но почти в ту же секунду он
увидел младшего сына лежащим на носилках, а потом в гробу, обрамленном
горящими свечами, увидел себя, сраженного горем отца, и всеобщее сочувствие
окружающих... Ему стало стыдно.
- Провести целую ночь в такой тревоге! - сказал он вслух. - Тяжело,
господин аббат, да, тяжело отцу переживать такие часы.
Он направился к дверям. Аббат выпростал из-за пояса руки.
- С вашего разрешения. - сказал он, потупясь.
Люстра освещала его лоб, наполовину прикрытый черной бахромкой волос, и
хитрое лицо, клином сбегавшее к подбородку. На щеках аббата проступили два
розовых пятна.
- Мы сомневались, сообщать ли вам об одном случае, сударь, который
произошел с вашим сыном совсем недавно и который должно рассматривать как
весьма и весьма прискорбный... Но в конце концов мы сочли, что в беседе с
вами могут выясниться важные подробности... И если вы будете так любезны,
сударь, уделить нам несколько минут...
Пикардийский акцент подчеркивал нерешительность аббата. Г-н Тибо, не
отвечая, вернулся к своему стулу и грузно сел; веки его были опущены.
- В последние дни, сударь, - продолжал аббат, - мы уличили вашего сына
в проступках особого свойства... в проступках чрезвычайно тяжелых... Мы даже
пригрозили ему исключением. О, разумеется, лишь для острастки. Он вам об
этом рассказывал?
- Вы же знаете, какой он лицемер! Он, как всегда, промолчал!
- Невзирая на серьезные недостатки нашего дорогого мальчика, не следует
считать его испорченным существом, - уточнил аббат. - И мы думаем, что и в
последнем случае согрешил он не намеренно, а по слабости своей; здесь
следует усматривать дурное влияние опасного товарища, каких, увы, так много
в государственных лицеях...
Господин Тибо скользнул по аббату тревожным взглядом.
- Вот факты, сударь. Изложим их в строгом порядке. Дело происходило в
минувший четверг... - Он на секунду задумался, потом продолжал почти
радостно: - Нет, прошу прощенья, это произошло позавчера, в пятницу, да-да,
в пятницу утром, во время уроков. Незадолго до двенадцати мы вошли в класс -
вошли стремительно, как привыкли делать это всегда... - Он подмигнул
Антуану. - Осторожно нажимаем на ручку, так что дверь и не скрипнет, и
быстрым движением отворяем ее. Итак, мы входим и сразу же видим нашего друга
Жако, ибо мы предусмотрительно посадили его прямо напротив дверей. Мы
направляемся к нему, приподнимаем словарь. Попался, голубчик! Мы хватаем
подозрительную книжонку. Это роман, перевод с итальянского, имя автора мы
забыли, - "Девы скал"{28}.
- Этого еще не хватало! - воскликнул г-н Тибо.
- Судя по его смущенному виду, мальчик скрывает еще кое-что, глаз у нас
на это наметан. Приближается время завтрака. Звонок; мы просим надзирателя
отвести учеников в столовую и, оставшись одни, открываем парту Жака. Еще две
книжки: "Исповедь" Жан-Жака Руссо и, что гораздо более непристойно, прошу
извинить меня, сударь, гнусный роман Золя - "Проступок аббата Муре"...
- Ах, негодяй!
- Только закрыли мы крышку парты, как нам в голову приходит мысль
пошарить за стопкой учебников. И там мы обнаруживаем тетрадку в сером
клеенчатом переплете, которая на первый взгляд, должны вам признаться,
выглядит вполне безобидно. Раскрываем ее, просматриваем первые страницы... -
Аббат взглянул на своих гостей; его живые глаза смотрели жестко и
непреклонно. - Все становится ясным. Мы тут же прячем нашу добычу и в
течение большой перемены спокойно обследуем ее. Книги, тщательным образом
переплетенные, имеют на задней стороне переплета, внизу, инициал: Ф. Что
касается главного вещественного доказательства, серой тетради, она оказалась
своего рода сборником писем; два почерка, совершенно различных, - почерк
Жака и его подпись: "Ж." - и другой, нам незнакомый, и подпись: "Д." - Он
сделал паузу и понизил голос: - Тон и содержание писем, увы, не оставляли
сомнений относительно характера этой дружбы. Настолько, сударь, что поначалу
мы приняли этот твердый и удлиненный почерк за девичий или, говоря вернее,
за женский... Но потом, исследовав текст, мы поняли, что незнакомый почерк
принадлежит товарищу Жака, - о нет, хвала господу, не из нашего заведения, а
какому-нибудь мальчишке, с которым Жак наверняка познакомился в лицее. Дабы
окончательно в этом убедиться, мы в тот же день посетили инспектора лицея,
достойного господина Кийяра, - аббат обернулся к Антуану, - он человек
безупречный и обладает печальным опытом работы в интернатах. Виновный был
опознан мгновенно. Мальчик, который подписывался инициалом "Д", это ученик
третьего класса{29}, товарищ Жака, по фамилии Фонтанен, Даниэль де Фонтанен.
- Фонтанен! Совершенно верно! - воскликнул Антуан. - Помнишь, отец, их
семья живет летом в Мезон-Лаффите, у самого леса. Конечно, конечно, в эту
зиму, возвращаясь вечерами домой, я много раз заставал Жака за чтением
стихов, которые давал ему этот Фонтанен.
- Как? Чтение чужих книг? И ты не поставил меня в известность?
- Я не видел в этом ничего опасного, - возразил Антуан, глядя на аббата
так, будто собирался с ним спорить; и вдруг его задумчивое лицо озарилось на
миг молодой улыбкой. - Это был Виктор Гюго, Ламартин, - объяснил он. - Я
отбирал у него лампу, чтобы заставить спать.
Аббат поджал губы.
- Но что еще важнее: этот Фонтанен - протестант, - сказал он, решив
взять реванш.
- Ну вот, так я и знал! - удрученно воскликнул г-н Тибо.
- Впрочем, довольно хороший ученик, - поспешно заверил аббат, выказывая
свою беспристрастность. - Господин Кийяр сказал нам: "Это взрослый мальчик,
который всегда казался серьезным; здорово же он всех обманул! Его мать тоже
держится вполне достойно".
- Ах, мать... - перебил г-н Тибо. - Совершенно невозможные люди,
несмотря на весь их достойный вид.
- К тому же хорошо известно, - ввернул аббат, - что кроется за
суровостью протестантов!
- Во всяком случае, отец у него вертопрах... В Мезоне{30} никто их не
принимает; с ними едва здороваются. Да, нечего сказать, умеет твой братец
выбирать знакомых!
- Так вот, - продолжал аббат, - мы вернулись из лицея, вооруженные
всеми необходимыми сведениями. И уже собирались произвести расследование по
всем правилам, как вдруг вчера, в субботу, в начале утренних занятий наш
друг Жако ворвался к нам в кабинет. Ворвался, в полном смысле этого слова.
Бледный, зубы стиснуты. И прямо с порога, даже не поздоровавшись, стал
кричать: "У меня украли книги, записи!.." Мы обратили его внимание на
крайнюю непристойность его поведения. Но он не желал ничего слушать. Глаза
его, всегда светлые, потемнели от гнева: "Это вы украли мою тетрадь, -
кричал он, - это вы!" Он даже сказал нам, - добавил аббат с глуповатой
улыбкой: - "Если вы посмеете ее прочесть, я покончу с собой!" Мы попытались
действовать на него лаской. Он не дал нам говорить: "Где моя тетрадь?
Верните мне ее! Я тут все у вас переломаю, если мне ее не вернут!" И прежде
чем мы успели ему помешать, он схватил с нашего письменного стола
хрустальное пресс-папье, - вы помните его, Антуан? - сувенир, который наши
бывшие воспитанники привезли нам из Пюи-де-Дом{31}, - и с размаху швырнул в
мраморный камин. Это пустяк, - поспешил добавить аббат в ответ на
сконфуженный жест г-на Тибо, - мы вспомнили об этой мелочи лишь для того,
чтобы показать вам, до какой степени возбуждения дошел наш дорогой мальчик.
Потом он стал кататься по полу, с ним начался настоящий нервный припадок.
Нам удалось схватить его, втолкнуть в маленькую классную комнату, смежную с
нашим кабинетом, и запереть на ключ.
- Ах, - произнес г-н Тибо, вздевая вверх кулаки, - бывают дни, когда он
точно одержимый! Спросите у Антуана - разве не приходил он на наших глазах -
из-за сущей безделицы - в такое неистовство, что мы, конечно, сдавались;
весь посинеет, на шее вздуются вены, - кажется, еще миг, и задушит
кого-нибудь от ярости!
- Ну, все Тибо отличаются вспыльчивостью, - констатировал Антуан, всем
своим видом показывая, что он ничуть этим не огорчен, и аббат счел своим
долгом снисходительно улыбнуться.
- Когда через час мы отперли дверь, - продолжал он, - Жак сидел за
столом, зажав голову ладонями. Он посмотрел на нас ужасным взглядом; глаза у
него были сухие. Мы потребовали извинений, он не отвечал ни слова.
Безропотно проследовал он за нами в наш кабинет - с упрямым видом,
взлохмаченный, уставясь глазами в пол. По нашему настоянию он подобрал
обломки злосчастного пресс-папье, но нам так и не удалось выжать из него ни
слова. Тогда мы отвели его в часовню и решили оставить на какое-то время
наедине с господом. Потом мы вернулись и преклонили возле него колена. В
этот момент нам показалось, что он перед нашим приходом плакал; но в часовне
было темно, и мы не решились бы это утверждать. Прочитав вполголоса
несколько молитв, мы обратились затем к нему с увещеваниями, живописали ему
страдания отца, когда он узнает, что плохой товарищ осквернил чистоту его
дорогого ребенка. Скрестив руки и подняв голову, он глядел на алтарь и,
казалось, нас не слышал. Видя, что его упрямство еще не сломлено, мы отвели
его в класс. Он оставался там до вечера на своем месте, по-прежнему скрестив
руки, не раскрывая учебника. Мы делали вид, что ничего не замечаем. В семь
часов он ушел, как обычно, - однако не попрощался с нами. Вот и вся история,
сударь, - заключил аббат с большим воодушевлением. - Прежде чем ввести вас в
курс дела, мы ожидали сообщений о том, какие меры примет инспектор лицея в
отношении этого субъекта по имени Фонтанен; нет сомнения в том, что его
просто исключат. Но сейчас, видя, как вы встревожены...
- Господин аббат, - прервал его г-н Тибо, переводя дыхание, как после
быстрого бега, - я в отчаянии, ничего другого не могу вам сказать! Когда
думаю о том, какие еще сюрпризы ожидают нас при таких задатках... Я просто в
отчаянии, - повторил он задумчиво, почти шепотом и застыл, вытянув вперед
шею и упершись руками в бедра. Веки его были опущены, и, если бы не едва
заметное подергивание нижней губы, прикрытой седеющими усами и белой
бородкой, могло показаться, что он спит.
- Негодяй! - крикнул он внезапно, устремляя вперед подбородок, и острый
взгляд, блеснувший из-за ресниц, убедительно показал, как можно ошибиться,
слишком доверяясь его кажущейся неподвижности. Он снова прикрыл глаза и всем
корпусом вопросительно повернулся к Антуану. Молодой человек отозвался не
сразу; он уставился в пол, зажав в кулаке бороду и хмуря брови.
- Я сообщу в больницу, чтобы там меня завтра не ждали, - сказал он, - и
утром пойду поговорить с этим Фонтаненом.
- Утром? - повторил машинально г-н Тибо. Он встал. - А пока нам
предстоит бессонная ночь. - Он вздохнул и направился к дверям.
Аббат пошел следом. На пороге толстяк протянул священнику вялую руку.
- Я в отчаянии, - вздохнул он, не открывая глаз.
- Будем молить бога, чтобы он нам всем помог, - учтиво отозвался аббат
Бино.
Отец и сын молча прошли несколько шагов. Улица была пуста. Ветер утих,
потеплело. Было начало мая.
Господин Тибо подумал о беглеце. "Хорошо хоть, что он не мерзнет, если
у него нет сейчас крова над головой". От волнения он ощутил слабость в
ногах. Он остановился и обернулся к сыну. Поведение Антуана немного
успокаивало его. Он любил своего старшего сына, гордился им, а в этот вечер
любил его особенно нежно, ибо усилилась его враждебность к младшему. Не то
чтобы он был неспособен любить Жака; дай, малыш, хоть какую-то пищу
отцовской гордости, и он пробудил бы в г-не Тибо нежность; но сумасбродные
выходки Жака всегда уязвляли его в самое чувствительное место: они ранили
его самолюбие.
- Лишь бы только все обошлось без излишнего шума, - проворчал г-н Тибо.
Он приблизился к Антуану, и голос его дрогнул: - Я рад, что ты смог уйти с
дежурства на эту ночь, - сказал он. И сам испугался выраженных чувств.
Молодой человек, смущенный еще больше, чем отец, не отвечал.
- Антуан... Мой милый, я рад, что ты в этот вечер со мной, - шепнул г-н
Тибо и, наверно, впервые в жизни взял сына под руку.
В это же воскресенье, вернувшись к полудню домой, г-жа де Фонтанен
нашла в прихожей записку от сына.
- Даниэль пишет, что Бертье оставляют его у себя завтракать, - сказала
она Женни. - Значит, тебя не было, когда он вернулся?
- Даниэль? - Девочка встала на четвереньки, чтобы достать забившуюся
под кресло собачонку. Она долго не поднималась. - Нет, - сказала она
наконец, - я его не видела.
Она схватила Блоху, прижала ее к себе обеими руками и, осыпая
поцелуями, вприпрыжку побежала в свою комнату.
Она появилась перед завтраком.
- У меня болит голова. Я не хочу есть. Лучше полежу в темноте.
Госпожа де Фонтанен уложила ее в постель, задернула шторы. Женни
свернулась под одеялом в клубок. Она никак не могла заснуть. Проходили часы.
Много раз за день г-жа де Фонтанен заглядывала к дочери, клала ей на лоб
прохладную руку. Под вечер, изнемогая от нежности и тревоги, девочка
схватила эту руку и поцеловала ее, не в силах удержаться от слез.
- Ты возбуждена, родная... Должно быть, у тебя жар.
Пробило семь, потом восемь. Г-жа де Фонтанен не садилась за стол,
ожидая сына. До сих пор Даниэль ни разу не пропускал обеда, заранее об этом
не предупредив, и уж никак не оставил бы мать и сестру обедать без него в
воскресенье. Г-жа де Фонтанен облокотилась о балконные перила. Вечер был
теплый. По улице Обсерватории шли редкие прохожие. Между деревьями сгущалась
тень. Несколько раз ей казалось, что она видит Даниэля, узнает в мерцании
уличных фонарей его походку. В Люксембургском саду пророкотал барабан{34}.
Сад закрывался. Наступала ночь.
Она надела шляпу и побежала к Бертье. Они еще накануне уехали за город.
Даниэль солгал!
Госпожа де Фонтанен постоянно имела дело с ложью подобного рода, но
чтобы солгал Даниэль, ее Даниэль, - это было впервые! В четырнадцать лет?
Женни не спала, чутко ловила малейший шорох. Она окликнула мать:
- А Даниэль?
- Он лег. Думал, ты спишь, и не стал тебя будить.
Ее голос звучал естественно. Стоит ли зря волновать ребенка?
Было поздно. Г-жа де Фонтанен села в кресло, возле полуоткрытой двери в
коридор, чтобы услышать, как возвращается сын.
Ночь прошла, наступило утро.
Около семи утра собака вскочила на ноги и заворчала. В дверь позвонили.
Г-жа де Фонтанен бросилась в прихожую, она хотела открыть сама. Перед ней
стоял незнакомый молодой человек о бородой... Несчастный случай?
Антуан назвал себя, сказал, что ему нужно повидать Даниэля, прежде чем
тот уйдет в лицей.
- Дело в том, что как раз... моего сына нет сейчас дома.
Антуан удивленно развел руками.
- Извините мою настойчивость, сударыня... Мой брат, близкий друг вашего
сына, со вчерашнего дня исчез из дому, и мы страшно встревожены.
- Исчез?
Ее рука судорожно вцепилась в белый шарф на голове. Она отворила дверь
в гостиную, Антуан последовал за ней.
- Даниэль тоже не вернулся вчера домой, сударь. Я тоже очень волнуюсь.
Она опустила голову и тут же снова вскинула ее.
- Тем более что сейчас моего мужа нет в Париже, - добавила она.
Все в этой женщине дышало такой искренностью и простотой, какой Антуан
никогда еще не встречал. Измученная бессонной ночью, вся во власти смятения
и тревоги, она стояла, обратив к молодому человеку открытое лицо, на котором
чувства сменялись, как чистые тона на палитре. Несколько секунд они глядели
один на другого, друг друга не видя. Каждый следовал за извивами своей
мысли.
Антуана поднял в это утро с постели детективный азарт. Он не
воспринимал трагически выходку Жака; его подстегивало лишь любопытство, он
пришел допросить этого мальчишку, сообщника брата. Но дело запутывалось еще
больше. Он даже испытывал от этого удовольствие. Когда события захватывали
его врасплох, в его глазах вспыхивала непреклонность и под квадратной
бородой круто каменела челюсть, тяжелая семейная челюсть Тибо.
- В котором часу вчера утром ушел ваш сын? - спросил он.
- Очень рано. Но довольно скоро вернулся...
- А, приблизительно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью?
- Около того.
- Так же, как Жак! Они бежали вдвоем, - заключил он четко, почти
весело.
Но в это мгновение дверь, остававшаяся приотворенной, широко
распахнулась, и на ковер рухнуло детское тело в ночной рубашке. Г-жа де
Фонтанен вскрикнула. Антуан уже подхватил с пола потерявшую сознание девочку
и держал ее на руках; следуя за г-жой де Фонтанен, он отнес ее в комнату и
уложил на кровать.
- Позвольте, сударыня, я врач. Дайте холодной воды. У вас есть эфир?
Скоро Женни пришла в себя. Мать улыбнулась ей, но глаза девочки
оставались суровы.
- Теперь все в порядке, - сказал Антуан. - Ей нужно уснуть.
- Ты слышишь, родная, - шепнула г-жа де Фонтанен, и ее рука, лежавшая
на потном лбу ребенка, скользнула по векам, прикрывая их.
Они стояли по обе стороны кровати и не шевелились. В комнате пахло
эфиром. Взгляд Антуана, устремленный вначале на изящную ладонь и вытянутую
руку, украдкой изучал теперь лицо г-жи де Фонтанен. Кружевной шарф, в
который она куталась, упал; у нее были светлые волосы, в них кое-где
блестели седые пряди; ей было, наверное, около сорока, хотя походка и
порывистость движений говорили еще о молодости.
Женни, казалось, уснула. Рука, лежавшая на веках девочки, поднялась с
легкостью крыла. Они на цыпочках вышли из комнаты, оставив приоткрытыми
двери. Г-жа де Фонтанен шла впереди. Она обернулась.
- Спасибо, - сказала она, протягивая обе руки. Движение было таким
непосредственным, таким мужским, что Антуан взял ее руки и сжал их, не
решаясь поднести к губам.
- Малышка очень нервна, - объяснила она. - Услыхала, наверное, лай
Блохи, решила, что возвращается брат, и прибежала. Она нездорова со
вчерашнего утра, всю ночь ее лихорадило.
Они сели. Г-жа де Фонтанен вынула из-за корсажа записку, оставленную
накануне сыном, и подала Антуану. Она смотрела, как он читает. В своих
отношениях с людьми она всегда руководствовалась чутьем и с первых минут
ощутила доверие к Антуану. "Человек с таким лбом, - думала она, - не
способен на подлость". У него были зачесанные назад волосы и довольно густая
борода на щеках, и среди этих двух массивов темно-рыжих, почти черных волос
на виду оставались только глубоко посаженные глаза да белый прямоугольный
лоб. Он сложил письмо и вернул ей. Казалось, он размышляет над прочитанным,
а на самом деле подыскивал слова, не зная, как приступить к делу.
- Мне думается, - осторожно начал он, - что есть определенная связь
между их бегством и следующим фактом: как раз в эти дни их дружба... их
связь... была обнаружена учителями.
- Обнаружена?
- Ну да. Нашли переписку, которую они вели между собой в специальной
тетради.
- Переписку?
- Они переписывались на уроках. И письма были, по-видимому, довольно
странного свойства. - Он отвел от нее взгляд. - Настолько странного, что
обоим виновным грозило исключение.
- Виновным? Признаться, я что-то в толк не возьму... Виновным в чем? В
переписке?
- По всей видимости, тон этих писем был весьма...
- Тон писем?
Она ничего не понимала. Но она была слишком чутка, чтобы не заметить
все возраставшего смущения Антуана. Она покачала головой.
- Это совершенно исключено, сударь, - заявила она напряженным, чуть
дрожащим голосом. Казалось, между ними внезапно возникла стена. Она встала.
- Что ваш брат и мой сын вдвоем учинили какую-то совместную шалость, - это
вполне возможно; хотя Даниэль ни разу не произносил при мне фамилию...
- Тибо.
- Тибо? - повторила она с удивлением, не закончив фразу. - Постойте,
это очень странно: моя дочь минувшей ночью, в бреду, отчетливо произнесла
вашу фамилию.
- Она могла слышать, как брат рассказывает про своего друга.
- Да нет же, поверьте, Даниэль никогда...
- Откуда же она могла узнать?
- О, - сказала она, - эти таинственные явления происходят так часто!
- Какие явления?
Она стояла с серьезным и немного отрешенным видом.
- Передача мыслей.
Это объяснение и сама интонация были так неожиданны для Антуана, что он
посмотрел на нее с любопытством. Лицо г-жи де Фонтанен было не просто
серьезным, оно было озаренным, на губах блуждала едва заметная улыбка
женщины верующей, которая привыкла, когда речь заходит об этих вещах,
сталкиваться со скептицизмом окружающих.
Они помолчали. Антуану пришла в голову новая мысль - в нем опять
пробудился детективный азарт.
- Позвольте, сударыня, вы говорите, что ваша дочь произнесла имя моего
брата? И весь вчерашний день ей странным образом нездоровилось? Может быть,
брат доверил ей какой-то секрет?
- Это подозрение отпало бы само собой, сударь, - ответила г-жа де
Фонтанен с оттенком снисходительности, - если б вы знали моих детей и мои
отношения с ними. Они ничего от меня не утаивают... - Она запнулась,
уязвленная мыслью о том, что поведение Даниэля опровергает ее слова. -
Впрочем, - поспешно добавила она с некоторым высокомерием и направилась к
двери, - если Женни не спит, расспросите ее.
У девочки были открыты глаза. На подушке выделялось тонкое лицо, скулы
горели лихорадочным румянцем. Она прижимала к себе собачонку, из-под
простыни забавно торчала черная мордочка.
- Женни, это господин Тибо, ты ведь знаешь, брат одного из друзей
Даниэля.
Девочка устремила на незнакомца жадный взгляд, в котором тут же
вспыхнуло недоверие.
Подойдя к постели, Антуан взял девочку за запястье и вынул из кармана
часы.
- Пульс еще слишком учащен, - объявил он и начал ее выслушивать. Его
профессиональные жесты были исполнены серьезности и удовлетворения. -
Сколько ей лет?
- Скоро тринадцать.
- Правда? Я бы не дал. Вообще говоря, нужно быть очень внимательным к
таким недомоганиям. Впрочем, оснований для беспокойства нет, - сказал он,
поглядел на девочку и улыбнулся. Потом, отступив от постели, переменил тон:
- Вы знакомы с моим братом, мадемуазель? С Жаком Тибо?
Она нахмурила брови и отрицательно покачала головой.
- Неужели? Старший брат никогда не говорил с вами о своем лучшем друге?
- Никогда, - сказала она.
- Однако сегодня ночью, - вступила в разговор г-жа де Фонтанен, -
вспомни-ка, когда я тебя разбудила, ты говорила сквозь сон, что кто-то
гонится по двору за Даниэлем и его другом Тибо. Ты так и сказала - Тибо, и
очень отчетливо.
Девочка подыскивала ответ. Потом сказала:
- Я не знаю этого имени.
- Мадемуазель, - опять начал Антуан после небольшой паузы, - я только
что спрашивал у вашей мамы об одной подробности, которой она, оказывается,
не помнит, а нам необходимо это знать, чтобы отыскать вашего брата: как он
был одет?
- Не знаю.
- Значит, вы не видели его вчера утром?
- Нет, видела. За завтраком. Но он еще не был одет. - Она повернулась
лицом к матери: - Ты ведь можешь посмотреть, каких вещей в шкафу у него не
хватает.
- Еще один вопрос, мадемуазель, и очень важный: в котором часу, в
девять, в десять или в одиннадцать, ваш брат вернулся домой, чтобы оставить
записку? Вашей мамы не было дома, она не может сказать точно.
- Я не знаю.
В голосе Женни ему послышались раздраженные нотки.
- В таком случае, - он огорченно развел руками, - нам будет трудно
напасть на его след!
- Подождите, - сказала она, поднимая руку, чтобы его удержать. - Это
было без десяти одиннадцать.
- Точно? Вы в этом уверены?
- Да.
- Вы смотрели на часы, когда он пришел?
- Нет. Но в это время я была в кухне, искала там хлебный мякиш для
рисования; если бы он пришел раньше или позже, я бы услышала, как хлопнула
дверь, и увидела бы его.
- Да, это верно. - Мгновение он размышлял. Стоит ли дольше ее
беспокоить? Он ошибся, она ничего не знает. - А теперь, - продолжал он,
опять становясь врачом, - нужно укрыться потеплее, закрыть глаза и уснуть. -
Он натянул одеяло на худую голую руку и улыбнулся: - Спите спокойно, вы
проснетесь совсем здоровой, и ваш брат уже будет дома!
Она посмотрела на него. То, что он прочел в ее взгляде, запомнилось ему
на всю жизнь; это было такое полнейшее равнодушие ко всякому ободрению,
такая напряженная внутренняя жизнь, такое одиночество и тоска, что он был
потрясен и невольно опустил глаза.
- Вы правы, сударыня, - сказал он, когда они вернулись в гостиную. -
Этот ребенок - сама невинность. Ей очень тяжело, но она ничего не знает.
- Она сама невинность, - задумчиво повторила г-жа де Фонтанен, - но она
знает.
- Знает?
- Знает.
- Как! Напротив, ее ответы...
- Да, ее ответы... - медленно проговорила она. - Но я была возле нее...
я ощутила... Не знаю, как объяснить... - Она села, но тут же опять
поднялась. Лицо у нее было расстроенное. - Она знает, знает, теперь я в этом
уверена! - воскликнула она вдруг. - И я чувствую, что она скорее умрет, чем
выдаст свой секрет.
После ухода Антуана и прежде, чем, по его совету, пойти поговорить с
г-ном Кийяром, инспектором лицея, г-жа де Фонтанен поддалась любопытству и
раскрыла справочник "Весь Париж":
Тибо (Оскар-Мари). - Кавал. Поч. лег. - Бывший депутат от департ. Эр -
Вице-президент Нравственной лиги по охране младенчества. - Основатель и
директор Благотворительного общества социальной профилактики. - Казначей
Союза католических благотворительных обществ Парижской епархии. -
Университетская ул., 4-бис (VII округ).
Два часа спустя, после посещения кабинета инспектора, от которого она
выбежала не попрощавшись и с пылающим лицом, г-жа де Фонтанен, не зная, у
кого просить помощи, подумала было обратиться к г-ну Тибо, но внутренний
голос шепнул ей, что лучше этого не делать. Однако, как бывало с нею не раз,
пробуждаемая решимостью и любовью к риску, которую она принимала за
мужество, она этим голосом пренебрегла.
В доме Тибо происходил настоящий семейный совет. Аббат Бино примчался
на Университетскую улицу с самого утра, вслед за ним, предупрежденный по
телефону, явился аббат Векар, личный секретарь архиепископа Парижского,
духовник г-на Тибо и близкий друг семьи.
Господин Тибо за своим письменным столом держался как председатель
суда. Он скверно спал, и его лицо было еще бледнее обычною. Слева от него
устроился г-н Шаль, его секретарь, седой карлик в очках. Антуан с задумчивым
видом стоял, прислонившись к книжному шкафу. Хотя в доме был час уборки,
позвали даже Мадемуазель; в черной мериносовой накидке, внимательная и
молчаливая, она сидела, склонясь к подлокотнику кресла; седые пряди были
словно приклеены к желтому лбу, глаза пугливой лани перебегали с одного
священника на другого. Аббатов усадили в кресла с высокими спинками, по обе
стороны камина.
Изложив результаты расследования, проведенного Антуаном, г-н Тибо стал
жаловаться на трудность своего положения. Он наслаждался, чувствуя одобрение
окружающих, и слова, которыми живописал он свою тревогу, трогали его самого.
Однако присутствие духовника побуждало его спросить свою совесть: выполнил
ли он отцовский долг по отношению к несчастному ребенку? Он не знал, что
ответить. Его мысль метнулась в сторону: не будь этого маленького гугенота -
ничего бы не произошло!
- Негодяев вроде этого Фонтанена, - проворчал он, поднимаясь из-за
стола, - следовало бы держать в особых заведениях. Разве допустимо, чтобы
наши дети подвергались подобной заразе? - Заложив руки за спину и закрыв
глаза, он ходил взад и вперед вдоль стола. Хоть он и не упомянул о
несостоявшейся поездке на конгресс, но мысль о ней по-прежнему подогревала в
нем злобу. - Вот уже больше двадцати лет, как я посвятил себя изучению
детской преступности! Двадцать лет я борюсь с нею в лигах предупреждения
преступности, пишу брошюры, выступаю на всех конгрессах! Больше того! -
воскликнул он, поворачиваясь в сторону аббатов. - Разве я не основал в Круи,
в своей исправительной колонии, специального корпуса, где порочные дети,
если они принадлежат к другому общественному классу, нежели обычные наши
питомцы, находятся под особо строгим надзором? Так вот, вы не поверите мне,
если я вам скажу, что этот корпус постоянно пуст! Разве это мое дело -
обязывать родителей посылать туда своих сыновей? Я сделал все, что было в
моих силах, чтобы заинтересовать министерство народного просвещения нашей
инициативой! Но, - закончил он, пожимая плечами и снова падая в кресло, -
разве эти господа из безбожной школы заботятся о социальной гигиене?
В это мгновение горничная подала ему визитную карточку.
- Она здесь? - вскричал он, поворачиваясь к сыну. - Что ей нужно? -
спросил он у горничной и, не дожидаясь ответа, сказал: - Антуан, выйди к
ней.
- Тебе нельзя ее не принять, - сказал Антуан, бросив взгляд на
карточку.
Господин Тибо готов был вспылить. Но тотчас овладел собой и обратился к
священникам:
- Госпожа де Фонтанен! Что поделаешь, господа! Мы должны оказывать
уважение женщине, кем бы она ни была. А эта женщина, что ни говори, - мать!
- Как? Мать? - буркнул г-н Шаль, но так тихо, будто беседовал с самим
собой.
Господин Тибо сказал:
- Пусть эта дама войдет.
И когда горничная ввела посетительницу, он встал и церемонно
поклонился.
Госпожа де Фонтанен никак не ожидала застать здесь такое общество. Она
задержалась в нерешительности на пороге, потом шагнула в направлении
Мадемуазель; та вскочила с места и уставилась на протестантку перепуганным
взглядом; в ее глазах больше не было томности, теперь они делали ее похожей
скорее на курицу, чем на лань.
- Госпожа Тибо, если я не ошибаюсь? - пробормотала г-жа де Фонтанен.
- Нет, сударыня, - поспешно сказал Антуан. - Это - мадемуазель де Вез,
которая живет с нами вот уже четырнадцать лет, со дня смерти моей матери, и
которая нас воспитала, моего брата и меня.
Господин Тибо представил мужчин.
- Прошу извинить, что я побеспокоила вас, сударь, - сказала г-жа де
Фонтанен, смущенная устремленными на нее взглядами, но тем не менее сохраняя
непринужденность. - Я пришла узнать, не было ли с утра... Мы с вами в равной
степени переживаем горе, сударь, и я подумала, что было бы хорошо...
объединить наши усилия. Разве я не права? - прибавила она с приветливой и
грустной улыбкой. Но ее открытый взгляд, искавший встречи со взглядом г-на
Тибо, наткнулся на слепую маску.
Тогда она перевела глаза на Антуана; хотя завершение их предыдущего
разговора оставило после себя чуть заметный холодок, его хмурое честное лицо
притягивало ее. Да и он с первой же минуты, как она вошла в комнату, ощутил,
что между ними существует своего рода союз. Он подошел к ней.
- А наша маленькая больная, как она себя чувствует?
Господин Тибо его прервал. Он подергивал головой, высвобождая
подбородок и лишь этим движением выдавая, как он возбужден. Он повернулся
всем туловищем к г-же де Фонтанен и начал, подчеркивая каждое слово:
- Нужно ли говорить, сударыня, что я, как никто другой, понимаю вашу
тревогу? Как я уже заявил собравшимся здесь господам, об этих несчастных
детях нельзя думать без душевной боли. Однако, сударыня, я утверждаю, не
колеблясь ни секунды: совместные действия вряд ли желательны. Разумеется,
действовать нужно; нужно, чтобы их нашли; но разве не лучше вести наши
поиски раздельно? Иными словами: не следует ли нам больше всего опасаться
нескромности журналистов? Не удивляйтесь, что я говорю с вами языком
человека, который в силу своего положения обязан соблюдать некоторую
осторожность в отношении прессы и общественного мнения... Разве я боюсь за
себя? Конечно, нет! Я, слава богу, выше всей той мелкой возни, какую
непременно поднимет враждебная партия. Но они бы хотели опорочить в моем
лице дело, которому я служу. И, кроме того, я думаю о своем сыне. Не обязан
ли я любой ценой избежать того, чтобы в этой столь щекотливой истории было
рядом с нашим именем названо другое какое-то имя? Разве первейший мой долг
не состоит в том, чтобы никогда и никто впоследствии не мог бросить ему в
лицо упрека в отношениях некоторого рода - отношениях совершенно случайных,
я знаю, но характер каковых является, прошу извинить за резкость, в высшей
степени... предосудительным? - Приоткрыв на секунду веки, он заключил,
обращаясь к аббату Векару: - Или вы иного мнения, господа?
Госпожа де Фонтанен побледнела. Она смотрела то на аббатов, то на
Мадемуазель, то на Антуана; ее взгляд наталкивался на немые лица. Она
воскликнула:
- О, я вижу, сударь, что... - У нее перехватило горло; сделав над собой
усилие, она продолжала: - Я вижу, что подозрения господина Кийяра... - Она
замолчала. - Этот господин Кийяр - жалкий человек, да-да, жалкий, жалкий! -
вскричала она наконец с горькой улыбкой.
Лицо г-на Тибо оставалось непроницаемо; его вялая рука приподнялась в
сторону аббата Бино, словно для того, чтобы призвать его в свидетели и дать
ему слово. Аббат ринулся в бой с пылкостью шавки:
- Мы позволим себе заметить, сударыня, что вы отвергаете прискорбные
утверждения господина Кийяра, даже не зная, в сущности, тех обвинений,
которые нависли над вашим сыном...
Смерив аббата Бино взглядом, г-жа де Фонтанен, по-прежнему доверяясь
чутью, повернулась к аббату Векару. Выражение, с которым он смотрел на нее,
было исполнено приятности. Застывшее лицо, удлиненное остатками волос,
которые топорщились вокруг лысины, выдавало возраст аббата - примерно около
пятидесяти. Тронутый немым призывом еретички, он поспешил вмешаться:
- Все мы понимаем, сударыня, как тягостен для вас этот разговор.
Доверие, которое вы питаете к своему сыну, достойно величайшего
восхищения... И величайшего уважения... - добавил аббат; у него была
привычка во время речи подносить указательный палец к губам. - И, однако,
сударыня, факты, увы...
- Факты, - подхватил аббат Бино уже более слащаво, точно собрат задал
ему тон, - разрешите вам сказать, сударыня, факты весьма удручающи.
- Прошу вас, сударь, - прошептала г-жа де Фонтанен, отвернувшись.
Но аббат уже не мог удержаться.
- Впрочем, вот вам улика! - вскричал он, выпустил из рук шляпу и достал
из-за пояса серую тетрадь с красным обрезом. - Только взгляните сюда,
сударыня: как это ни жестоко лишать вас иллюзий, но мы считаем, что это
полезно, ибо раскроет вам глаза!
Он сделал два шага по направлению к ней, чтобы заставить ее взять
тетрадь. Но она поднялась.
- Я не прочту ни строчки, господа. Вторгаться в секреты ребенка,
публично, без его ведома, не давая ему возможности ничего объяснить! Я не
привыкла с ним так обращаться.
Аббат Бино остановился с протянутой рукой, на его тонких губах
зазмеилась обиженная улыбка.
- Мы не настаиваем, - проговорил он наконец насмешливым тоном.
Положив тетрадь на стол, он взял свою шляпу и сел. Антуану захотелось
схватить его за плечи и выставить вон. Его глаза, полные неприязни,
встретились на миг с глазами аббата Векара и прочитали в них сочувствие.
Однако поведение г-жи де Фонтанен изменилось; с высоко поднятой
головой, всем своим видом выражая вызов, она подошла к г-ну Тибо, который
по-прежнему сидел в кресле.
- Этот спор ни к чему не приведет, сударь. Я пришла лишь затем, чтобы
узнать, что вы собираетесь делать. Моего мужа сейчас нет в Париже, мне
приходится рассчитывать только на себя... Прежде всего мне хотелось вам
сказать, что, по-моему, не следовало бы прибегать к помощи полиции...
- Полиции? - живо перебил ее г-н Тибо и в раздражении встал. - Да
неужто вы полагаете, сударыня, что в данную минуту полиция всех
департаментов не поднята на ноги? Я лично звонил утром начальнику канцелярии
префекта с просьбой, чтобы были приняты все меры - с максимальным
соблюдением тайны... Я телеграфировал в мэрию Мезон-Лаффита, на тот случай,
если беглецы вздумают укрыться в местности, которая хорошо знакома обоим.
Предупреждены железнодорожные компании, пограничные посты, морские порты.
Но, сударыня, если бы не мое стремление любой ценой избежать огласки, разве
не было бы полезнее всего в целях воспитания этих негодяев, чтобы их
доставили к нам в наручниках, под конвоем жандармов? Разве это не напомнило
бы им, что есть еще в нашей несчастной стране некое подобие правосудия,
способное поддержать отцовскую власть?
Не отвечая, г-жа де Фонтанен попрощалась и направилась к дверям. Г-н
Тибо спохватился:
- Во всяком случае, сударыня, будьте уверены, как только мы хоть
что-нибудь узнаем, мой сын тотчас поставит вас в известность.
Она слегка наклонила голову и вышла, сопровождаемая Антуаном; следом за
ними вышел и г-н Тибо.
- Гугенотка! - ухмыльнулся аббат Бино, когда она скрылась за дверью.
Аббат Векар не мог удержать осуждающего жеста.
- Как? Гугенотка? - пробурчал г-н Шаль и отпрянул, будто ступил ногой в
лужу Варфоломеевской ночи{46}.
Госпожа де Фонтанен вернулась домой. Женни дремала в своей кровати;
приподняв пылающее лицо, она вопросительно глянула на мать и снова закрыла
глаза.
- Уведи Блоху, мне от шума становится хуже.
Госпожа де Фонтанен прошла к себе в комнату и, почувствовав
головокружение, села, даже не сняв перчаток. Может быть, у нее тоже
начинается жар? Нужно быть спокойной, сильной, не терять веры... Ее голова
склонилась в молитве. Когда она выпрямилась, все ее действия обрели одну
цель: отыскать мужа, вызвать его.
Она вышла в переднюю, задержалась в нерешительности перед закрытой
дверью, отворила ее. В комнате застоялся нежилой дух, было прохладно;
слышался кисловатый аромат вербены, мелиссы, припахивало туалетной водой.
Она раздвинула шторы. Посреди комнаты стоял письменный стол; на бюваре
тонким слоем лежала пыль, - и никакой записки, ни адреса, ничего. Ключи
торчали на своих местах. Хозяин комнаты отнюдь не страдал скрытностью. Она
выдвинула ящик письменного стола - ворох писем, несколько фотографий, веер,
а в углу, жалким комком, черная шелковая перчатка... Ее рука застыла на краю
стола. В памяти внезапно возникла картина, внимание рассеялось, взгляд
устремился вдаль... Два года назад летним вечером она ехала вдоль набережных
в трамвае, и ей показалось, что она видит, - она даже привстала со своего
места, - что она видит Жерома, своего мужа; она узнала его, он стоял возле
какой-то женщины, да-да, стоял, склонившись над молодой женщиной, которая
плакала на скамейке! И с тех нор сотни раз ее воображение кружило вокруг
этой сцены, промелькнувшей за какую-то долю секунды, и с жестоким
удовлетворением восстанавливало мельчайшие ее детали: пошлое горе женщины,
ее упавшая шляпа и большой белый платок, который та поспешно вытащила из
юбки, но главное - фигура Жерома! Ах, она была уверена, что угадала по
поведению мужа, какие чувства обуревали его в тот вечер! Тут, несомненно,
было и сострадание, - ведь она знала, как легко его можно растрогать; и
раздражение, оттого что его втянули в скандал посреди людной улицы; и, уж
конечно, - жестокость! Да! Он стоял, чуть наклонившись, и в его напряженной
позе она ясно увидела эгоистический расчет любовника, которому любовница до
смерти надоела, который стремится уже к новым похождениям и который,
несмотря на жалость, несмотря на тайный стыд, уже прикинул, как использовать
к своей выгоде эти слезы, чтобы тут же, на месте, окончательно завершить
разрыв! Все это явственно предстало перед ней в тот миг, и всякий раз, как
это наваждение опять овладевало ею, у нее кружилась голова и подкашивались
ноги.
Она быстро вышла из комнаты и заперла дверь двойным поворотом ключа.
Вдруг ее осенило: эта горничная, маленькая Мариетта, которую пришлось
уволить с полгода назад... Г-жа де Фонтанен знала адрес ее нового места.
Подавив отвращение, она без дальнейших раздумий отправилась туда.
Кухня помещалась на пятом этаже, с черного хода. Был унылый час мытья
посуды. Ей открыла Мариетта - беленькая, на затылке завитки, большие
испуганные глаза - сущий ребенок. Она была одна; покраснела, но глаза
засветились:
- Как я рада увидеть барыню! Мадемуазель Женни выросла небось?
Госпожа де Фонтанен колебалась. У нее была страдальческая улыбка.
- Мариетта... дайте мне адрес барина.
Девушка залилась румянцем, в широко раскрытых глазах показались слезы.
Адрес? Она покачала головой, адреса она не знает, то есть больше не знает:
барин не живет уже в гостинице, где... И потом, барин почти сразу же бросил
ее.
Госпожа де Фонтанен опустила глаза и стала пятиться к двери, чтобы не
слушать того, что могло последовать дальше. Наступило короткое молчание, и
так как из таза на плиту с шипеньем выплескивалась вода, г-жа де Фонтанен
машинально пробормотала:
- У вас вода кипит. - Потом, продолжая пятиться, добавила: - По крайней
мере, вам здесь хорошо, дитя мое?
Мариетта не отвечала, и когда г-жа де Фонтанен, подняв голову,
встретилась с ней взглядом, она увидела, как в глазах девушки промелькнуло
что-то животное, детский рот приоткрылся, обнажились зубы. После минутного
колебания, которое обеим показалось вечностью, девушка прошептала:
- Может быть, вы спросите... у госпожи Пти-Дютрей?
Она разрыдалась, но г-жа де Фонтанен уже не слышала этого. Она убегала
по лестнице вниз, как от пожара. Это имя вдруг объяснило ей сотню в свое
время едва замеченных и тут же забытых совпадений, которые теперь обретали
смысл.
Мимо проходил пустой фиакр, она кинулась в него, чтобы скорее вернуться
домой. Но в тот миг, когда она собиралась назвать свой адрес, ее охватило
непреодолимое желание. Ей показалось, что она исполняет волю божью.
- Улица Монсо! - воскликнула она.
Через пятнадцать минут она звонила у дверей своей кузины Ноэми
Пти-Дютрей.
Ей открыла девочка лет пятнадцати, белокурая и свеженькая, с большими
ласковыми глазами.
- Здравствуй, Николь. Мама дома?
Она почувствовала на себе удивленный взгляд девочки.
- Сейчас я ее позову, тетя Тереза!
Госпожа де Фонтанен осталась в прихожей одна. У нее так сильно билось
сердце, что она прижала руку к пруди и боялась ее отнять. Усилием воли
заставляя себя быть спокойной, она осмотрелась вокруг. Дверь в гостиную была
отворена; солнце весело играло на коврах и обоях; у комнаты был небрежный
кокетливый вид гарсоньерки. "Говорили, что после развода она осталась без
средств", - подумала г-жа де Фонтанен. И эта мысль напомнила ей, что ей
самой муж уже два месяца не дает денег, что очень трудно стало справляться с
расходами по хозяйству, и тут же мелькнула догадка, что, может быть, вся эта
роскошь у Ноэми...
Николь не появлялась. В квартире воцарилась тишина. Чувствуя себя с
каждой минутой все более угнетенной, г-жа де Фонтанен вошла в гостиную,
чтобы присесть. Пианино было открыто; на диване лежал развернутый журнал
мод; на низком столике валялись папиросы; в вазе полыхала охапка красных
гвоздик Ее тревога стала еще сильней. Но отчего?
Оттого, что здесь был он, в каждой мелочи ощущалось его присутствие!
Это он придвинул пианино к окну углом, точно так же, как дома! Это, конечно,
он оставил его открытым, а если даже не он, то для него бренчала здесь
музыка! Это он захотел, чтобы был здесь низкий диван, а рядом, под рукой,
лежали всегда папиросы! И это его, только его она видела здесь, он лежал,
развалившись среди подушек, с обычным своим барски небрежным видом, с
веселым взглядом из-под ресниц, откинув картинно руку и зажав между пальцами
папиросу!
Она вздрогнула, заслышав скользящие шаги по ковру; появилась Ноэми в
кружевном пеньюаре, опираясь на плечо дочери. Это была тридцатипятилетняя
женщина, темноволосая, высокая, полная.
- Здравствуй, Тереза; извини меня, я с утра валялась с ужасной
мигренью. Опусти шторы, Николь.
Блеск глаз, свежий цвет лица изобличали ее во лжи.
А чрезмерная говорливость свидетельствовала о том, насколько смутил ее
этот визит; смущение перешло в тревогу, когда тетя Тереза ласково обратилась
к девочке:
- Мне нужно поговорить с твоей мамой, малышка; оставь нас, пожалуйста,
на минутку одних.
- Ну-ка, иди занимайся к себе в комнату, живо! - воскликнула Ноэми и с
деланным смехом обратилась к кузине: - Просто невыносимо, уже в эти годы,
хлебом ее не корми - только дай покривляться в гостиной! У Женни, наверно,
то же самое? Должна тебе сказать, что я была точно такая, помнишь? Маму это
до отчаянья доводило.
Госпожа де Фонтанен пришла для того, чтобы получить нужный ей адрес. Но
с первых же секунд она так остро ощутила присутствие здесь Жерома, обида
была такой горькой, а вид Ноэми, ее яркая и вульгарная красота настолько
оскорбительными, что, опять поддаваясь первому порыву, она приняла
безрассудное решение.
- Да сядь ты, пожалуйста, Тереза, - сказала Ноэми.
Вместо того чтобы сесть, Тереза подошла к кузине и протянула ей руку. В
жесте не было ничего театрального, он был полон искренности и достоинства.
- Ноэми... - начала она и вдруг быстро проговорила: - Верни мне мужа.
Светская улыбка застыла на губах г-жи Пти-Дютрей. Г-жа де Фонтанен все
еще держала ее за руку.
- Не отвечай мне. Я тебя ни в чем не упрекаю. Это все, конечно, он... Я
знаю его...
Она замолчала, ей не хватало воздуха. Ноэми не воспользовалась паузой,
чтобы защититься, и г-жа де Фонтанен была ей благодарна за молчание - не
потому, что сочла его признанием, но оно доказывало, что ее кузина не
настолько испорченна и ловка, чтобы так быстро отразить внезапный удар.
- Слушай меня, Ноэми. У нас растут дети. Твоя дочь... И мои двое тоже
взрослеют. Даниэлю уже четырнадцать. Пример может оказаться пагубным, зло
так заразительно! Нельзя, чтобы это продолжалось! Разве я не права? Скоро
уже не я одна буду все это видеть... и страдать.
В ее прерывистом голосе прозвучала мольба:
- Верни нам его теперь, Ноэми.
- Но, Тереза, уверяю тебя... Ты с ума сошла! - Молодая женщина успела
взять себя в руки, в глазах вспыхнула ярость, губы сжались. - Да, да,
Тереза, ты и впрямь с ума сошла! А я тут слушаю твои бредни! Тебе
приснилось! Или тебя кто-то настроил, ты наслушалась сплетен! Объяснись!
Не отвечая, г-жа де Фонтанен обволокла кузину глубоким, почти нежным
взглядом; казалось, он говорил: "Бедная темная душа! И все же ты лучше, чем
та жизнь, которую ты ведешь!" Но вдруг этот взгляд скользнул по выпуклости
плеча, где голое тело, свежее и пухлое, трепетало под ячейками кружев, как
зверек, попавший в силки; образ, который возник вдруг перед ней, был так
отчетлив и точен, что она закрыла глаза; по ее лицу пробежала тень ненависти
и боли. Тогда, словно ее вдруг покинуло мужество, она сказала, стремясь
поскорее с этим покончить:
- Я, верно, ошиблась... Дай мне только его адрес. Или нет, я даже не
прошу тебя сказать, где он, но предупреди, только предупреди его, что мне
надо его увидеть...
Ноэми распрямилась:
- Предупредить? Да разве я знаю, где он? - Она вся залилась краской. -
И вообще, когда кончатся эти сплетни? Жером иногда заходит ко мне! Ну и что
же из этого? Никто и не скрывает! Мы ведь родня! Ну и ну! - Инстинкт
подсказывал ей слова, которые причиняют боль. - Очень он будет доволен,
когда я расскажу ему, как ты сюда приходила, чтобы поднять скандал!
Госпожа де Фонтанен попятилась.
- Ты говоришь, как девка!
- Ах, так! Ты хочешь, чтобы я тебе сказала откровенно? - взвилась
Ноэми. - Когда от женщины уходит муж, в этом виновата она сама! Если бы
Жером нашел в твоем обществе то, чего он, я уверена, ищет на стороне, тебе
бы не пришлось за ним бегать, моя милая!
"Неужто это правда?" - невольно подумалось г-же де Фонтанен. У нее уже
не было сил. Ее одолевало искушение бежать отсюда; но ей было страшно опять
оставаться одной, не зная адреса, не зная, как вызвать Жерома. Ее взгляд
снова смягчился.
- Ноэми, забудь, что я тебе сказала, выслушай меня. Женни больна, у нее
уже двое суток жар. Я одна. Ты сама мать, ты знаешь, что такое сидеть у
постели больного ребенка... Вот уж три недели, как Жером у нас не появлялся.
Где он? Что с ним? Надо сообщить ему, что его дочь больна, надо, чтобы он
вернулся! Скажи ему.
Ноэми с жестоким упрямством покачала головой.
- Ноэми, я не верю, что ты стала такой злой! Слушай, я тебе еще не все
сказала; Женни больна, это правда, и я очень встревожена; но не это главное.
- Ее голос униженно дрогнул от того, что ей предстояло сказать. - От меня
ушел Даниэль, он исчез.
- Исчез?
- Предприняты розыски. Я не могу в такой момент оставаться одна... с
больным ребенком... Ведь правда? Ноэми, скажи ему только, чтобы он пришел!
Госпоже де Фонтанен показалось, что молодая женщина вот-вот уступит, в
ее глазах она увидела сочувствие; но Ноэми отвернулась и, вздевая к потолку
руки, воскликнула:
- Боже мой, чего ты от меня хочешь? Ведь я тебе говорю, что ничем не
могу тебе помочь!
Госпожа де Фонтанен негодующе молчала; Ноэми обратила к ней пылающее
лицо:
- Ты мне не веришь, Тереза? Не веришь? Ну что ж, тем хуже для тебя,
сейчас ты узнаешь все! Он опять меня обманул, понимаешь? Удрал неведомо
куда, - удрал с другой! Вот! Теперь ты мне веришь?
Госпожа де Фонтанен стала мертвенно-бледной. Она повторила машинально:
- Удрал?
Молодая женщина бросилась на диван и зарыдала, уткнувшись в подушки.
- Ах, если б ты знала, как он мучил меня! Я слишком часто прощала - он
вообразил, что я буду прощать всегда! Ну уж нет, довольно! Он публично
оскорбил меня самым отвратительным образом! При мне, в моем доме соблазнил
негодяйку, которую я здесь держала, служанку девятнадцати лет! Паршивка
сбежала две недели назад со своим тряпьем, не попрощавшись, по-английски! А
он ждал ее внизу в коляске! Да-да! - взвыла она, выпрямляясь. - На моей
улице, у моих дверей, средь бела дня, на глазах у соседей, - с прислугой!
Представляешь себе?
Госпожа де Фонтанен прислонилась к пианино, чтобы не упасть. Она
глядела на Ноэми, не видя ее. Перед ее взором проходило пережитое; она снова
увидела Мариетту несколько месяцев назад, услышала шорохи в коридоре,
вспомнила тайные отлучки мужа на седьмой этаж и тот день, когда уж больше
нельзя было притворяться, что ничего не замечаешь, и пришлось рассчитать
девчонку, и та задыхалась от отчаяния и просила прощения у барыни; она снова
увидела набережную и ту женщину, простую работницу в черном платье, сидевшую
на скамейке, утирая слезы; потом наконец она заметила Ноэми тут, рядом, и
отвернулась. Но помимо воли взгляд ее возвратился к этой красивой девке,
лежавшей поперек дивана, к ее телу, к голому плечу, которое сотрясалось от
всхлипываний, вздымаясь под кружевами. Нагло всплывал мучительный образ.
А голос Ноэми доносился до нее бурными всплесками:
- Но теперь довольно, довольно! Он может вернуться, может приползти на
коленях, я даже не взгляну на него! Я его ненавижу, презираю! Сотни раз я
ловила его на лжи, он лгал без малейшего смысла, лгал ради игры, ради
удовольствия, по привычке! Стоит ему только рот открыть - и он уже врет! Это
враль!
- Ты несправедлива, Ноэми!
Молодая женщина одним прыжком вскочила о дивана.
- И ты его защищаешь? Ты?
Но г-жа де Фонтанен взяла себя в руки; она сказала уже совсем другим
тоном:
- У тебя нет адреса этой?..
Секунду подумав, Ноэми сообщнически склонилась к ней:
- Нет, но консьержка иногда...
Тереза жестом прервала ее и пошла к дверям. Молодая женщина из приличия
уткнулась в подушки и сделала вид, что не замечает ее ухода.
В передней, когда г-жа де Фонтанен уже приподымала портьеру у входной
двери, ее обхватили руки Николь. Лицо девочки было мокрым от слез. Тереза не
успела ничего сказать. Девочка порывисто обняла ее и убежала.
Консьержке очень хотелось посудачить.
- Я отправляю ей на родину приходящие на ее имя письма, это в Бретани,
Перро-Гирек; а родители, наверное, пересылают почту ей. Если это вас
интересует... - добавила она, раскрывая засаленный список жильцов.
Прежде чем вернуться домой, г-жа де Фонтанен зашла на почту, взяла
телеграфный бланк и написала:
"Викторине Ле Га. Перро-Гирек (Кот-дю-Нор). Церковная площадь.
Прошу передать г-ну де Фонтанену, что его сын Даниэль в воскресенье
исчез".
Потом она написала открытку:
"Господину пастору Грегори,
Christian Scientist Society*,
Нейи-сюр-Сен, бульвар Бино, 2-а.
______________
* Христианское научное общество (англ.).
Дорогой Джеймс,
Два дня тому назад Даниэль уехал, не сообщив куда, и не подает о себе
никаких вестей; я в тревоге. Кроме того, Женни слегла, у нее сильный жар,
причина неясна. Я не знаю, где найти Жерома, чтобы сообщить ему об этом.
Я совсем одна, мой друг. Приезжайте ко мне.
Тереза де Фонтанен"
На третий день, в среду, в шесть часов вечера на улицу Обсерватории
явился длинный нескладный человек неопределенного возраста и ужасающей
худобы.
- Вряд ли барыня принимает, - ответил консьерж. - Наверху доктора.
Маленькая барышня при смерти.
Пастор поднялся по лестнице. Дверь в квартиру была открыта. В прихожей
висело несколько мужских пальто. Выбежала сиделка.
- Я пастор Грегори. Что случилось? С Женни плохо?
Сиделка посмотрела на него.
- Она при смерти, - шепнула она и скрылась.
Он содрогнулся, будто от пощечины. Ему показалось, что вокруг внезапно
не стало воздуха, он задыхался. Войдя в гостиную, он отворил оба окна.
Прошло десять минут. По коридору кто-то бегал взад и вперед, хлопали
двери. Послышался голос, показалась г-жа де Фонтанен, за ней следом двое
пожилых мужчин в черных костюмах. Увидев Грегори, она кинулась к нему:
- Джеймс! Наконец-то! О, не оставляйте меня, мой друг!
Он пробормотал!
- Я только сегодня вернулся из Лондона.
Оставив двоих консультантов совещаться, она потащила его за собой. В
прихожей Антуан, без сюртука, чистил щеткой ногти в тазу, который держала
перед ним сиделка. Г-жа де Фонтанен схватила пастора за руки. Она была
неузнаваема: щеки побелели, губы дрожали.
- Ах, останьтесь со мной, Джеймс, не бросайте меня одну! Женни...
Из глубины квартиры послышались стоны; не договорив, она убежала в
комнату дочери.
Пастор подошел к Антуану; он молчал, но в его тревожных глазах застыл
вопрос. Антуан покачал головой.
- Она при смерти.
- О! Зачем так говорить! - сказал Грегори тоном упрека.
- Ме-нин-гит, - проскандировал Антуан, поднимая руку ко лбу. -
"Странный малый", - добавил он про себя.
Лицо у Грегори было желтое и угловатое; черные пряди тусклых, будто
мертвых волос топорщились вокруг совершенно вертикального лба. По обе
стороны носа, длинного, вислого и багрового, сверкали из-под бровей глубоко
посаженные глаза; очень черные, почти без белков, постоянно влажные и
удивительно подвижные, они словно фосфоресцировали; такие глаза, суровые и
томные, бывают иногда у обезьян. Еще более странной была нижняя часть лица:
немая ухмылка, гримаса, не выражавшая ни одного из обычных человеческих
чувств, дергала во все стороны подбородок, безволосый, туго обтянутый
пергаментно-желтой кожей.
- Внезапно? - спросил пастор.
- Температура поднялась в воскресенье, но симптомы проявились только
вчера, во вторник, утром. Сразу собрался консилиум. Было сделано все, что
можно. - Его взгляд стал задумчивым. - Посмотрим, что скажут эти господа; но
лично я, - заключил он, и лицо у него перекосилось, - лично я считаю, что
бедный ребенок уми...
- О, don't!* - хрипло прервал пастор. Его глаза вонзились в глаза
Антуана, горевшее в них раздражение плохо вязалось со странной ухмылкой,
кривившей рот. Словно воздух вдруг стал непригоден для дыхания, он поднес к
воротнику свою костлявую руку, и эта рука скелета так и застыла, судорожно
вцепившись в подбородок, точно паук из кошмарного сна.
______________
* О нет! (англ.).
Антуан окинул пастора профессиональным взглядом: "Поразительная
асимметричность, - сказал он про себя, - и этот внутренний смех, эта ничего
не выражающая гримаса маньяка..."
- Будьте любезны сказать, вернулся ли Даниэль, - церемонно спросил
пастор.
- Нет, полнейшая неизвестность.
- Бедная, бедная женщина, - пробормотал Грегори, в его голосе слышалась
нежность.
В это время оба врача вышли из гостиной. Антуан подошел к ним.
- Она обречена, - гнусаво протянул тот, что выглядел более старым; он
положил руку на плечо Антуану, который тотчас обернулся к пастору лицом.
Подошла пробегавшая мимо сиделка, спросила, понизив голос:
- Скажите, доктор, вы считаете, что она...
На сей раз Грегори отвернулся, чтобы больше не слышать этого слова.
Ощущение удушья становилось невыносимым. В приоткрытую дверь он увидел
лестницу, в несколько прыжков очутился внизу, перешел через улицу и принялся
бегать вдоль мостовой под деревьями, смеясь своим нелепым смехом, со
взъерошенными волосами, скрестив на груди паучьи лапы, жадно вдыхая вечерний
воздух. "Проклятые врачи!" - ворчал он. К Фонтаненам он был привязан, как к
собственной семье. Когда шестнадцать лет тому назад он приехал в Париж без
единого пенса в кармане, у пастора Перье, отца Терезы, нашел он приют и
поддержку. Этого ему не забыть никогда. Позднее, во время последней болезни
своего благодетеля, он все бросил, чтобы неотлучно находиться у его постели,
и когда старый пастор умер, одну его руку сжимала дочь, другую - Грегори,
которого он называл сыном. Воспоминание было таким мучительным, что он резко
повернулся и размашистым шагом пошел назад. Экипажа врачей уже не было перед
домом. Он быстро поднялся наверх.
Дверь по-прежнему оставалась открытой. Стоны привели его в комнату.
Шторы были задернуты, полумрак наполнен жалобными вздохами. Г-жа де
Фонтанен, сиделка и горничная, склонившись над постелью, с большим трудом
удерживали маленькое тело, которое судорожно билось, как рыба в траве.
Несколько минут Грегори стоял со злобным лицом, ничего не говоря и
вцепившись рукой в подбородок. Потом наклонился к г-же де Фонтанен.
- Они убьют вашу девочку!
- Что? Убьют? Каким образом? - пролепетала она, пытаясь поймать все
время ускользавшую от нее руку Женни.
- Если вы не прогоните их, - сказал он с яростью, - они убьют вашего
ребенка.
- Кого прогнать?
- Всех.
Она ошеломленно смотрела на него; быть может, ей послышалось? Желчное
лицо Грегори, желтевшее возле самых ее глаз, было ужасно.
Он на лету поймал руку Женни и, наклонясь, позвал ее голосом, нежным,
как песня:
- Женни! Женни! Dearest!* Вы узнаете меня? Вы узнаете меня?
______________
* Дорогая (англ.).
Блуждающие зрачки, устремленные в потолок, медленно обратились к
пастору; тогда, склонясь еще ниже, он вперил в них взгляд, такой
настойчивый, такой глубокий, что девочка вдруг перестала стонать.
- Уходите, - бросил он трем женщинам. И так как ни одна из них не
подчинилась, он, не меняя положения головы, сказал с непререкаемой
властностью: - Дайте мне ее другую руку. Хорошо. А теперь уходите!
Они расступились. Он остался у кровати один, склонясь над ребенком,
вливая в умирающие глаза свою магнетическую волю. Руки, которые он держал,
какое-то время колотились в воздухе, потом опустились. Ноги еще трепетали,
потом успокоились и они. Покорно закрылись глаза. Все еще согнувшись над
постелью, Грегори знаком попросил г-жу де Фонтанен приблизиться.
- Смотрите, - проворчал он, - она молчит, она стала спокойнее. Говорю
вам, прогоните их, прогоните эти исчадия зла! Они погрязли в заблуждении!
Заблуждение убьет вашего ребенка!
Он смеялся немым смехом ясновидящего, который обладает извечной истиной
и для кого весь прочий мир состоит из безумцев. Не отводя взгляда от глаз
Женни, он проговорил, понижая голос:
- Женщина, женщина, Зла не существует! Вы сами его создаете, вы сами
наделяете его злым могуществом, ибо вы боитесь, ибо вы признаете, что оно
есть! Посмотрите на двух этих женщин - они уже не надеются. Все говорят:
"Она..." Даже вы - вы тоже думаете - и сейчас едва не произнесли вслух:
"Она..." Господи! Положи охрану устам моим и огради двери уст моих! О бедная
малютка, когда я здесь появился, вокруг нее была одна пустота, было одно
Отрицание! А я говорю: она не больна! - Он выкрикнул эти слова с такой
заразительной убежденностью, что женщин словно пронзило током. - Она
здорова! Только пусть мне никто не мешает!
С осторожностью фокусника он постепенно разжал пальцы и отскочил назад,
освобождая руки и ноги девочки, и они покорно вытянулись на постели.
- Блаженна жизнь, - возгласил он, точно пропел. - Блаженно все сущее!
Блажен разум и блаженна любовь! Всякое здоровье - во Христе, а Христос в
нас!
Он обернулся к горничной и сиделке, которые стояли в глубине комнаты.
- Прошу вас, уйдите, оставьте меня.
- Ступайте, - сказала г-жа де Фонтанен.
А Грегори выпрямился во весь рост, и его вытянутая рука словно
предавала анафеме стол, на котором громоздились пузырьки и компрессы, стояло
ведерко с колотым льдом.
- Уберите все это! - приказал он.
Женщины повиновались.
Оставшись с г-жой де Фонтанен вдвоем, он радостно воскликнул:
- А теперь open the window!* Открывайте, открывайте настежь, dear!**.
______________
* Откройте окно (англ.).
** Дорогая (англ.).
Свежий ветерок, шелестевший листвою на улице, влетел в комнату,
схватился со спертым воздухом врукопашную, гоня, выталкивая его прочь, и от
его ласкового прикосновения пылающее лицо больной девочки вздрогнуло.
- Она простудится, - прошептала г-жа де Фонтанен.
Он ответил счастливой ухмылкой.
- Shut*, - вымолвил он наконец. - Затворите окно, так, теперь хорошо! И
зажгите все лампы, госпожа Фонтанен, пусть будет вокруг светло, пусть вокруг
будет радость! И в наших сердцах да засияет свет и вспыхнет великая радость!
Всевышний - наш свет, Всевышний - наша радость, так чего ж мне бояться? Ты
дал мне сюда поспеть до проклятого часа! - добавил он, воздевая руки. Потом
придвинул стул к изголовью кровати. - Садитесь. Будьте спокойны, совсем
спокойны. Держите себя в руках. Слушайте только то, что внушает вам Бог. Я
говорю вам: Христу угодно, чтобы она выздоровела! Возжелаем же этого вместе
с ним! Призовем великую Силу Добра! Дух вездесущ. Плоть - раба духа. Вот уже
двое суток бедную darling** никто не ограждает от отрицательного влияния. О,
все эти мужчины и женщины внушают мне ужас: они думают лишь о плохом, они
взывают лишь к тому, что приносит вред! И считают, что все кончено, когда их
жалкие надежды оскудевают!
______________
* Закройте (англ.).
** Здесь: милочку, малышку (англ.).
Крики возобновились. Женни снова забилась в судорогах. Внезапно она
запрокинула голову, словно собиралась испустить последний вздох. Г-жа де
Фонтанен бросилась на постель, прикрывая девочку своим телом и крича ей
прямо в лицо:
- Не хочу!.. Не хочу!..
Пастор шагнул к ней, словно возлагая на нее всю вину за новый приступ
болезни:
- Вы в страхе? Значит, нет у вас веры? Пред лицом Господа не может быть
страха. Страх владеет лишь плотью. Отбросьте плотскую суть, ибо она не
истина. У Марка сказано: "Все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что
получите, - и будет вам". Оставьте ее. Молитесь!
Госпожа де Фонтанен опустилась на колени.
- Молитесь, - повторил он сурово. - Молитесь прежде всего за себя,
слабая душа! Пусть Бог вернет вам сперва веру и мир! Лишь в вашей полной
вере дитя обретет спасение! Призовите духа господня! Сердцем я с вами. Будем
молиться!
Он помолчал, сосредоточился и приступил к молитве. Сначала слышалось
одно невнятное бормотанье; он стоял, плотно сдвинув ноги, скрестив руки,
подняв голову вверх, закрыв глаза; пряди волос вокруг лба сплетались в нимб
черного пламени. Постепенно слова делались различимы; мерный хрип девочки
сопровождал его призывы органным аккомпанементом.
- Всемогущий! Дух Животворящий! Ты обитаешь везде, в каждой мельчайшей
частице созданий своих. И я взываю к тебе из глубины сердца. Ниспошли мир
свой этому исполненному страданий home*. Огради это ложе от всего, что чуждо
мысли о жизни! Зло коренится лишь в слабости нашей. О, изгони, Господи, из
наших душ Отрицание! Ты один - бесконечная Мудрость, и все, что творишь ты с
нами, происходит по законам твоим. Вот почему эта женщина доверяет тебе свое
дитя, что распростерлось на самом пороге смерти! Она вручает его Воле твоей,
она оставляет его, отрешается от него! И если нужно, чтобы ты отнял ребенка
у матери, если так нужно, она согласна, она согласна!
______________
* Дому (англ.).
- О, замолчите! Нет, Джеймс, нет! - пролепетала г-жа де Фонтанен.
Не двигаясь с места, Грегори уронил ей на плечо свою железную руку:
- Маловерная, вы ли это? Вас ли столько раз просветлял дух господень?
- Ах, Джеймс, за эти три дня я так исстрадалась, я не могу больше,
Джеймс!
- Я смотрю на нее, - сказал он, отступая на шаг, - это уже не она, я
больше не узнаю ее! Она открыла Злу дорогу к мыслям своим, в самый храм
господень! Молитесь, бедная женщина, молитесь!
Тело девочки билось под простыней, сотрясаясь от нервной дрожи; глаза
снова открылись, воспаленный взгляд медленно переходил с одной лампы на
другую. Грегори не обращал на это никакого внимания. Сжимая дочь в объятиях,
г-жа де Фонтанен пыталась унять судороги.
- Высшая сила! - нараспев тянул пастор. - Истина! Ты возгласила: "Если
кто хочет идти за мною, отвергни себя". Что ж, если нужно, чтобы мать была
наказана в младенце своем, она приемлет и это! Она согласна!
- Нет, Джеймс, нет!
Пастор склонился к ней:
- Отвергните себя самое! Самоотречение - те же дрожжи, ибо так же, как
дрожжи преображают муку, так и самоотречение преображает дурную мысль и дает
подняться Добру! - И продолжал, выпрямляясь: - Итак, если хочешь, Господи,
возьми к себе ее дочь, возьми, она отрекается от нее, она покидает ее! И
если тебе нужен ее сын...
- Нет... нет...
- ...и если тебе нужно взять и сына ее, да будет исторгнут и он! Пусть
никогда не ступит он больше на порог материнского дома!
- Даниэль!.. Нет!
- Господи, она вверяет своего сына твоей Мудрости, вверяет по доброй
воле! И если супруг ее тоже должен быть отнят, да свершится и это!
- Только не Жером! - застонала она, подползая на коленях.
- Да свершится и это! - продолжал пастор еще более восторженно. - Да
будет так, без спора, по Воле твоей, о источник Света! Источник Блага! Дух!
После короткой паузы он спросил, не глядя на нее:
- Принесли ли вы жертву?
- Сжальтесь, Джеймс, я не в силах...
- Молитесь!
Прошло несколько минут.
- Принесли ли вы жертву, полную жертву?
Не отвечая, она в изнеможении опустилась на пол возле кровати.
Прошло около часа. Больная была неподвижна; лишь голова, покрасневшая и
отечная, металась по подушке из стороны в сторону; дыхание было хриплым; в
открытых глазах стыло безумие.
Внезапно пастор вздрогнул, словно г-жа де Фонтанен окликнула его, хотя
она не шевельнулась; он стал возле нее на колени. Она выпрямилась, ее черты
слегка разгладились; она долго смотрела на маленькое, прильнувшее к подушке
лицо, потом развела руками и сказала:
- Господи, да будет Воля твоя, не моя.
Грегори не шелохнулся. Он ни на мгновенье не сомневался, что рано или
поздно эти слова будут произнесены. Глаза его были закрыты; всеми силами
души он взывал к милосердию божьему.
Время шло. Порою казалось, что девочка теряет последние силы, что
последние искры жизни угасают в ее глазах. Потом тело начинало трястись в
судорогах, и тогда Грегори брал руку Женни и, сжимая в ладонях, говорил со
смирением:
- Мы пожнем! Мы пожнем! Но надо молиться. Помолимся.
Около пяти часов он поднялся, укрыл ребенка соскользнувшим на пол
одеялом и отворил окно. В комнату ворвался холодный ночной воздух. Г-жа де
Фонтанен, по-прежнему стоявшая на коленях, даже не сделала попытки удержать
пастора.
Он вышел на балкон. Рассвет едва брезжил, небо еще хранило
металлический цвет; улица темнела, точно таинственный ров. Но над
Люксембургским садом уже светлел горизонт; по улице плыли клубы тумана,
окутывая, точно ватой, черные купы деревьев. Грегори напрягся, чтобы унять
дрожь, и стиснул руками перила. Утренняя свежесть колыхалась под
прикосновениями легкого ветра и овевала его влажный лоб и лицо, изнуренное
бессонной ночью и молитвой. Крыши уже начинали синеть, ставни четко
выделялись на закопченном камне стен.
Пастор обратился лицом на восход. Из темных глубин ночи вздымалось к
нему широкое полотнище света; мгновенье - и розовый свет разлился уже по
всему небу. Природа пробуждалась; мириады лучезарных молекул искрились в
утреннем воздухе. И вдруг он почувствовал, как его грудь наполняется новым
дыханьем, как сверхчеловеческая сила пронизывает все его существо,
приподнимает его над землей, делает огромным и всемогущим. На какой-то миг к
нему приходит сознание безграничности своих сил, его мысль повелевает
вселенной, он может решиться на все, может крикнуть этому дереву: "Трепещи!"
- и оно затрепещет; может крикнуть этой девочке: "Встань!" - и она
воскреснет. Пастор простирает руки, и вдруг, подхватывая его порыв, листва
на улице вздрагивает: с дерева, растущего под балконом, с хмельным щебетом
срывается огромная стая птиц.
Он подходит к кровати, кладет руку на голову коленопреклоненной матери
и восклицает:
- Алилуйя, dear! Полное очищение свершено!
Он наклоняется к Женни.
- Мрак изгнан! Дайте мне руки, славная моя.
И ребенок, который за последние двое суток почти не понимал обращенных
к нему слов, протягивает руки.
- Посмотрите на меня!
И блуждающие глаза, которые, казалось, уже утратили способность
что-либо видеть, устремляются на него.
- Он избавит тебя от смерти, и твари земные пребудут в мире с тобой. Вы
здоровы, малышка! Больше нет мрака! Слава богу! Молитесь!
Взгляд ребенка обрел осмысленное выражение, девочка шевелит губами;
кажется, что она и в самом деле хочет молиться.
- Теперь, my darling, можно закрыть глаза. Тихонько... Вот так...
Спите, my darling, вы здоровы! Вы заснете от радости!
Через несколько минут, впервые за пятьдесят часов, Женни дремала.
Неподвижная голова мягко погрузилась в подушку, на щеки легла тень ресниц,
дыхание стало спокойным и ровным. Девочка была спасена.
Это была ученическая тетрадь в сером клеенчатом переплете, обычная
ученическая тетрадь, которая могла курсировать от Жака к Даниэлю, не
привлекая внимания учителя. Первые страницы испещрены были записями такого
рода:
"Напиши даты жизни Роберта Благочестивого{64}".
"Как правильно - rapsodie или rhapsodie?"
"Как ты переводишь eripuit?"*
______________
* Отобрал [силой] (лат.).
Дальше шли замечания и поправки, которые относились, очевидно, к стихам
Жака, написанным на отдельных листках.
Вскоре между двумя учениками завязывается регулярная переписка.
Первое - и довольно пространное - письмо написано Жаком:
"Париж, Лицей Амио, третий класс "А", под бдительным оком Ку-Ку, он же
Свиная Щетина, понедельник, день семнадцатый марта месяца, 3 часа 31 минута
15 секунд.
В каком состоянии пребывает твоя душа - в равнодушии, чувственности или
любви? Я склоняюсь скорее к третьему, ибо это состояние свойственно тебе
более других.
Что касается меня, чем больше я исследую свои чувства, тем более
убеждаюсь, что человек -
и что одна лишь любовь может возвысить его. Это - крик моего раненого
сердца, и оно не обманывает меня! Если бы не ты, дорогой мой, я оставался бы
тупицей и идиотом. И если я трепетно тянусь к Идеалу, этим я обязан тебе.
Мне никогда не забыть этих мгновений, увы, слишком редких и слишком
кратких, когда мы безраздельно принадлежим друг другу. Ты - моя единственная
любовь! И никогда не будет у меня никакой другой любви, ибо тысячи страстных
воспоминаний о тебе тотчас обрушились бы на меня. Прощай, я весь горю, в
висках стучит, глаза заволокло. Ведь правда, ничто никогда не сможет нас
разлучить? О, когда, когда мы будем свободны? Когда сможем жить с тобою
вдвоем, путешествовать? Я буду восхищаться чужими странами! Вместе впитывать
в себя бессмертные впечатления и вместе, пока они еще не остыли, преображать
их в стихи!
Ненавижу ждать. Напиши мне как можно скорее. Хочу, чтобы ты ответил мне
до четырех часов, если ты меня любишь так же, как я тебя люблю.
Сердце мое обнимает твое сердце, как Петроний обнимал свою божественную
Эвнику{66}!
Vale et me ama!*
Ж."
______________
* Прощай и люби меня! (лат.).
Даниэль ответил на следующей странице:
"Я чувствую, что если бы я даже жил под чужими небесами, - то небывалое
и единственное в своем роде, что связует наши души, все равно подсказало бы
мне, что происходит с тобой. Мне кажется, время не властно над нашим
сердечным союзом.
Не могу выразить, какие чувства я испытал, получив твое письмо. Ты был
мне другом, и ты им стал теперь еще больше. Ты сделался поистине половиною
меня самого! И я способствовал формированию твоей души точно так же, как ты
способствовал формированию моей. Господи, пишу эти строки - и чувствую, как
это удивительно верно! Я живу! И все живет во мне - тело, дух, сердце,
воображение, - живет благодаря твоей привязанности, в которой я не усомнюсь
никогда, о мой истинный и единственный друг!
Д.
P.S. Я уговорил маму загнать мой велосипед, который в самом деле мне ни
к чему.
Tibi!*
Д."
______________
* Твой (лат.).
Еще одно письмо Жака:
"О dilectissime!*
______________
* О дорогой мой! (лат.).
Как можешь ты быть то веселым, то грустным? А меня даже в минуты самого
бесшабашного веселья вдруг одолевает какое-нибудь горькое воспоминание. Нет,
я чувствую, никогда мне больше не быть легкомысленным и веселым! Предо мною
всегда, как привидение, будет маячить мой недостижимый Идеал!
Ах, как мне бывает порою понятен экстаз тех бледных монахинь с
безжизненными лицами, которые проводят всю свою жизнь вдали от этого слишком
реального мира! Иметь крылья - и лишь для того, чтобы разбить их - увы! - о
решетки темницы! Я одинок во враждебном мне мире, мой горячо любимый отец не
понимает меня. Я ведь еще не стар, но сколько уже у меня за плечами увядших
цветов, сколько утренних рос, что стали дождями, сколько неутоленных
сладострастных желаний, сколько горьких утрат!..
Прости, любовь моя, что я так мрачен сейчас. Вне сомненья, я пребываю в
процессе формирования: мой разум кипит, да и сердце тоже (и даже еще
сильнее, если это вообще возможно). Сохраним же связующие нас узы! С тобою
вдвоем мы избегнем подводных рифов - и водоворотов, именуемых наслаждением.
Все увяло в моих руках, но осталось одно: жажда принадлежать тебе, о
избранник моего сердца!!!
Ж.
P.S. Спешу закончить это послание, так как сейчас меня вызовут
отвечать, а я еще ни слова не знаю. Черт побери!
О, моя любовь. Если бы у меня не было тебя, я наверно бы покончил с
собой!
Ж."
Даниэль тотчас же ответил:
"Ты страдаешь, мой друг?
Как можешь ты, такой юный, о дорогой мой друг, - как можешь ты, такой
юный, проклинать жизнь? Это кощунство! Ты говоришь, что твоя душа прикована
к земле? Трудись! Надейся! Люби! Читай!
Как мне утешить тебя в скорби, терзающей твое сердце? Чем излечить эти
вопли отчаянья? Нет, мой друг, Идеал не противоречит человеческой природе.
Нет, он - не только мечта, порождение поэтической грезы! Идеал для меня (это
трудно объяснить), для меня это значит - придать величие самым скромным
мирским делам, сделатъ великим все, что ты делаешь, полностью развить все
божественные способности, которые вложил в нас Создатель. Ты понимаешь меня?
Вот он, Идеал, который живет в глубине моего сердца.
Наконец, если ты веришь другу, который не покинет тебя до конца дней
своих и который многое пережил, ибо много мечтал и много страдал, если ты
веришь своему другу, который всегда желал тебе только счастья, - ты должен
твердить себе самому, что ты живешь не для тех, кто не способен тебя понять,
не для внешнего мира, который презирает тебя, бедное ты дитя, но для кого-то
(для меня), кто непрестанно думает о тебе и непрестанно чувствует то же
самое, что чувствуешь ты!
Ах, пусть нежность нашей счастливой связи будет бальзамом для твоей
раны, о друг мой!
Д."
Жак незамедлительно нацарапал на полях:
"Прости, милая моя любовь! В этом повинен мой порывистый, пылкий,
причудливый характер! Я бросаюсь от самого мрачного отчаянья к самым
смехотворным надеждам; то я в глубоком трюме, а через минуту парю в
облаках!! О, неужели я никогда не смогу любить с постоянством что-то одно
(разумеется, кроме тебя!!) (и моего ИСКУССТВА!!!)? Такова, видимо, моя
судьба! Прими же мое признанье!
Я обожаю тебя за твое великодушие, за душевную чуткость, за ту
серьезность, которую ты вкладываешь во все свои мысли и дела и во все,
вплоть до порывов любви. Твои нежные чувства, твое смятение - все это я
ощущаю одновременно с тобой! Возблагодарим же Провидение за то, что мы
полюбили друг друга, за то, что наши сердца, истерзанные одиночеством,
сумели слиться в столь тесном объятии!
Не покидай меня!
И будем с тобою помнить всегда, что друг в друге для нас заключен
страстный предмет
НАШЕЙ ЛЮБВИ!
Ж."
Две полных страницы, исписанных Даниэлем, - почерк удлиненный и
твердый:
"Понедельник, 7 апреля.
Мой друг!
Завтра мне исполнится четырнадцать лет. В прошлом году я шептал:
"Четырнадцать лет..." - для меня это было недостижимой мечтой. Время идет, и
мы увядаем. Но, по существу, ничего не меняется. Мы вечно все те же. Ничто
не меняется, если не считать того, что я чувствую себя разочарованным и
постаревшим.
Вчера вечером, ложась спать, я взял томик Мюссе. Когда я читал его в
последний раз, с первых же стихов меня охватила дрожь, и даже слезы лились
из глаз. Вчера, в продолжение долгих часов бессонницы, я пытался настроить
себя на тот же лад, но безуспешно. Я находил лишь взвешенные, гармоничные
фразы... О, кощунство! Наконец поэтическое чувство во мне проснулось,
проснулось вместе с потоком целительных слез, и я наконец ощутил трепет.
О, лишь бы сердце мое не зачерствело! Я боюсь, что жизнь ожесточит мне
сердце и чувства. Я старею. Возвышенные мысли о Боге, Духе, Любви уже не
бьются, как прежде, в моей груди, и временами меня точит червь Сомнения.
Увы! Почему мы не можем жить всеми силами своих чувств вместо того, чтобы
рассуждать? Мы чересчур много думаем! Я завидую полнокровной юности, которая
стремглав летит навстречу опасности, - без оглядки, не рассуждая! Я хотел бы
найти в себе силы, закрыв глаза, посвятить себя высшей Идее, идеальной,
незапятнанной Женщине, - а не замыкаться навечно в самом себе! Ах, как они
ужасны, эти бесплодные порывы!..
Ты хвалишь меня за серьезность. Но ведь это моя беда, тяготеющее надо
мною проклятие! Я не пчела, которая, собирая мед, трудолюбиво перелетает с
цветка на цветок. Я - точно черный скарабей, который заберется в
одну-единственную розу и живет в ней, пока она не сомкнет над ним своих
лепестков, и тогда, задушенный этим последним объятием, он умирает в плену у
своей избранницы.
Столь же верна и неизменна моя привязанность к тебе, о мой друг! Ты -
нежная роза, которая раскрылась для меня на этой унылой земле. Схорони же
мою черную скорбь в затаенных глубинах своего дружеского сердца!
Д.
P.S. Во время пасхальных каникул ты можешь спокойно писать мне на
домашний адрес. Моя мать уважает тайну моей переписки. (Но все равно надо
быть осторожным!)
Я прочел "Разгром" Золя, могу тебе его дать. До сих пор не приду в себя
от волнения. Это произведение прекрасно, оно могуче и глубоко. Начал читать
"Вертера". Ах, мой друг, вот наконец всем книгам книга! Я взял также "Она и
он" Жип{70}, но сперва прочитаю все же "Вертера".
Д."
В ответ Жак адресовал ему следующие суровые строки:
"К четырнадцатилетию моего друга.
Есть во вселенной человек, который днем страдает от несказанных мук, а
ночью не может уснуть; который ощущает в сердце своем ужасающую пустоту, и
сладострастие не в силах заполнить ее; в его голове клокочут великие
дарования; в разгар утех, среди веселых гостей, он чувствует вдруг, как
одиночество осеняет его сердце мрачным своим крылом; есть во вселенной
человек, который ни на что не надеется, ничего не страшится, ненавидит жизнь
и не в состоянии с нею расстаться; человек этот - ТОТ, КТО НЕ ВЕРИТ В
БОГА!!!
P.S. Сохрани это письмо. Ты перечтешь его, когда снова начнет терзать
тебя тоска и тщетно будешь ты стенать во мраке.
Ж."
"Занимался ли ты во время каникул?" - спрашивал Даниэль вверху
страницы.
И Жак отвечал:
"Я закончил стихотворение в жанре моего "Гармодия и Аристогитона"{70};
начинается оно, по-моему, здорово:
Ave Caesar!* Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева.
______________
* Приветствую тебя, Цезарь! (лат.).
Для тебя - ее танец, воинственный танец ее покоренной страны!
Этот танец - как лотос в реке, и мерцает над ним
белоснежный полет лебедей.
Стан трепещет девический...
Император!.. Смотри, как сверкают тяжелые шпаги ее...
Это - танец поверженной родины!..
И так далее. А вот последние строки:
Что же бледнеешь ты, Цезарь?! Увы и еще раз увы!
В нежное горло впиваются острые кончики шпаг!
Падает кубок... Смыкаются веки...
Кровью горячей омыт удивительный танец
Вечеров, озаренных далекой луной!
Перед жарким костром, что трепещет у самого озера,
Умирает воинственный танец белокурой красавицы
На пиру императора!
Я назвал эту балладу "Пурпурный дар" и приложил к ней мимический танец.
Его мне хотелось бы посвятить божественной Лойе Фюллер{71}, чтобы она
исполнила его на сцене "Олимпии"{71}. Как ты думаешь, она согласится?
Тем не менее вот уже несколько дней, как я принял окончательное решение
вернуться к правильному рифмованному стиху, которым писали великие классики.
(Наверно, я пренебрегал этим стихом потому, что писать им гораздо труднее.)
Начал работать над рифмованной одой, посвященной мученику, о котором я тебе
говорил. Вот ее начало:
Преподобному отцу лазаристу{71} Пербуару,
принявшему мученический конец в Китае
20 нояб. 1839 г.
и причисленному к лику святых в январе 1889 г.
О мученик святой, чья горькая кончина
Пронзила трепетом весь потрясенный мир!
Позволь же мне тебя, великой церкви сына,
Почтить бряцаньем лир.
Однако вчера вечером мне стало ясно, что мое подлинное призвание -
писать не стихи, а рассказы и, если хватит терпенья, романы. Меня волнует
один прекрасный сюжет. Послушай.
Она - девушка, дочь великого художника, родившаяся в углу его
мастерской, и сама художница (в том смысле, что ее идеал не семейная жизнь,
а служение Красоте); ее полюбил молодой человек, чувствительный, но из
мещанской среды; дикарка покорила его своей красотой. Но вскоре они начинают
страстно ненавидеть друг друга и расстаются, он живет целомудренной семейной
жизнью с молоденькой провинциалкой, а она - разочаровавшись в любви,
погрязает в пороке (или посвящает свое дарование богу, - я еще не знаю).
Такова моя идея. Что ты об этом думаешь, мой друг?
Ах, понимаешь, не делать ничего искусственного, следовать своей натуре,
и если чувствуешь, что ты родился быть творцом, то считать свое призвание
самым важным и самым прекрасным в мире, и выполнить до конца этот свой
великий долг. Да! Быть искренним! Быть искренним во всем и всегда! О, как
неотступно преследует меня эта мысль! Сотни раз мне казалось, что я подмечаю
в себе ту самую фальшь лжехудожников, лжегениев, о которой говорит
Мопассан{72} в книге "На воде". Меня тошнило от отвращения. О, дорогой мой,
как я благодарен богу за то, что он дал мне тебя, и как будем мы вечно
необходимы друг другу, дабы до конца познавать самих себя и никогда не
поддаваться иллюзиям относительно собственного призвания!
Обожаю тебя и страстно жму твою руку, как это было сегодня утром.
Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!
Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что,
пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли,
которыми необходимо поделиться с другом.
Ж."
Опять от Жака; письмо написано в один присест и почти неразборчиво:
"Amicus amico!*
______________
* Друг своему другу! (лат.).
Мое сердце слишком полно, оно переполнено до краев! Оно пенится
волнами, и все, что могу, я выплескиваю на бумагу.
Рожденный страдать, любить, надеяться, я надеюсь, люблю и страдаю!
Повесть жизни моей укладывается в две строки: только любовь позволяет мне
жить, и моя единственная любовь - это ты!
С самых юных лет ощущал я потребность разделить пыл моего сердца с
сердцем другим, которое смогло бы понять меня до конца. Сколько писем
написал я некогда воображаемому другу, который был схож со мною, как брат!
Увы! Сердце мое в каком-то опьянении говорило, вернее, писало - себе самому!
Потом внезапно господь захотел, чтобы этот идеал обрел плоть и кровь, и он
воплотился в тебе, о моя Любовь! Как и с чего все началось? Теперь этого уже
не понять: от звена к звену теряешься в лабиринте мыслей и не в силах найти
начала. Но можно ли представить себе что-либо более одухотворенное и
возвышенное, чем наша любовь? Я тщетно ищу сравнений. Рядом с нашей великой
тайной все на свете бледнеет! Это - солнце, которое согревает и озаряет наше
с тобой существование! Но этого не выразить на бумаге! Будучи написано, все
становится похожим на фотографию цветка!
Но довольно!
Быть может, ты нуждаешься в помощи, в утешении, в надежде, а я посылаю
тебе не слова ласки и нежности, а излияния эгоистического сердца, которое
живет лишь ради себя самого. Прости, любимый! Я не могу писать тебе
по-другому. Я переживаю трудное время, и сердце мое сейчас бесплодней и
суше, чем каменистое дно оврага! Неуверенность во всем на свете и в себе
самом - о, разве она не наихудшее из всех зол?
Презри меня! Не пиши мне больше! Полюби другого! Я более не достоин
того великого дара, каким являешься ты!
О, ирония роковой судьбы, что толкает меня... куда? Куда? В небытие!!!
Напиши мне! Если я лишусь тебя, я покончу с собой!
Tibi eximo, carissime!*
Ж."
______________
* Без тебя, мой дорогой! (лат.)
К последнему листу тетради аббат Бино приложил записку, перехваченную
учителем накануне побега.
Почерк был Жака - невообразимые каракули, нацарапанные карандашом:
"Людям, которые нас подло и бездоказательно обвиняют, - Позор!
ПОЗОР ИМ И ГОРЕ!
Вся эта возня затеяна из гнусного любопытства! Они запустили свои лапы
в нашу дружбу, и это - низко!
Никаких трусливых компромиссов! Стоять с высоко поднятой головой! Или
умереть!
Наша любовь выше клеветы и угроз!
Докажем же это!
Твой НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ж."
В Марсель они приехали поздно вечером в воскресенье. Возбуждение
улеглось. Они спали, скрючившись на деревянных лавках, в плохо освещенном
вагоне; гул поезда, входящего под своды вокзала, грохот поворотных кругов -
все это внезапно разбудило их, заставив вскочить на ноги; они сошли на
перрон, моргая глазами, молчаливые, встревоженные, протрезвленные.
Нужно было найти ночлег. Напротив вокзала, под белым стеклянным шаром с
надписью "Гостиница", хозяин ловил клиентов. Даниэль, державшийся увереннее,
чем Жак, попросил две койки на одну ночь. Хозяин, недоверчивый по натуре,
учинил допрос. Ответы были подготовлены заранее: на вокзале в Париже отец
забыл чемодан и опоздал на поезд; он наверняка приедет утром, с первым же
поездом. Хозяин посвистывал и глядел на них подозрительно. Наконец он
раскрыл книгу регистрации постояльцев.
- Запишите свои фамилии.
Он обращался к Даниэлю, потому что тот выглядел старше, - ему можно
было дать лет шестнадцать, - но главное, потому что тонкость его черт,
благородство всего его облика поневоле внушали уважение. Войдя в гостиницу,
Даниэль снял шляпу; он сделал это не из робости; у него была своя, особая
манера обнажать голову и опускать вниз руку со шляпой; казалось, он говорит:
"Я снимаю головной убор не ради вас, но потому, что люблю вежливое
обхождение". Его черные волосы, аккуратно расчесанные, спускались челкой на
очень белый лоб. Удлиненное лицо завершалось твердым подбородком, волевым и
в то же время спокойным, лишенным какой бы то ни было грубости. Без
малейшего замешательства, но и без тени бравады ответил он на все вопросы
содержателя гостиницы и, не раздумывая, вписал в регистрационную книгу:
"Жорж и Морис Легран".
- За комнату семь франков. Деньги - вперед. Первый поезд прибывает в
пять тридцать; я к вам постучусь.
Они постеснялись сказать, что умирают от голода.
Обстановка состояла из двух кроватей, стула и таза. Войдя, оба ощутили
одинаковую неловкость: раздеваться предстояло на глазах товарища. Сон как
рукой сняло. Чтобы оттянуть неприятный момент, они сели на свои кровати и
принялись подсчитывать капиталы. У них осталось на двоих сто восемьдесят
восемь франков; эту сумму они разделили поровну между собой. Жак извлек из
своих карманов маленький корсиканский кинжал, окарину{75}, французское
издание Данте ценою в двадцать пять сантимов и, наконец, подтаявшую плитку
шоколада, половину которой он отдал Даниэлю. Они сидели, не зная, что делать
дальше. Чтобы оттянуть время, Даниэль стал расшнуровывать ботинки; Жак
последовал его примеру. Наконец Даниэль принял решение; со словами:
- Ну, я гашу. Спокойной ночи, - он задул свечку.
Они быстро и молча легли.
Еще не было пяти часов утра, как в дверь постучали. Они бесшумно, как
привидения, оделись, не зажигая света, в мутном мерцании первой зари. Хозяин
сварил для них кофе, но боязнь, что им опять придется с ним разговаривать,
заставила их отказаться; натощак, дрожа от холода, они пошли в вокзальный
буфет.
К полудню они уже обошли Марсель вдоль и поперек. С дневным светом и
свободой к ним вернулась и смелость. Жак купил записную книжку, чтобы
записывать свои впечатления, и время от времени останавливался с
вдохновенным лицом и что-то набрасывал на скорую руку. Купили хлеба и
колбасы, отправились в порт и уселись на связки канатов, напротив больших
неподвижных пароходов и покачивающихся на волне парусников.
Подошел матрос, велел им слезть, начал разматывать канат.
- Куда идут эти корабли? - рискнул спросить Жак.
- А это смотря какие.
- Вон тот большой.
- На Мадагаскар.
- Правда? И мы увидим сейчас, как он отправится?
- Нет. Этот отходит только в четверг. Но если ты хочешь посмотреть на
отправление, приходи сюда вечером, к пяти часам; видишь, вон там стоит
"Лафайет", он отправляется в Тунис.
Так они узнали все, что нужно.
- Тунис - это не Алжир... - заметил Даниэль.
- Все равно - Африка, - сказал Жак, впиваясь зубами в краюху хлеба. Он
сидел на корточках возле груды брезента, рыжий, с жесткими лохматыми
волосами, которые торчали над низким лбом, с костлявым лицом и оттопыренными
ушами, с худой шеей и маленьким носом, который он то и дело морщил, и был
похож на белку, грызущую желудь.
Даниэль перестал жевать.
- Скажи... А может, написать им отсюда, прежде чем мы...
Жак так посмотрел на Даниэля, что тот осекся.
- Ты с ума сошел? - закричал Жак с набитым ртом. - Чтобы нас сразу
сцапали, как только мы ступим на берег?
Он гневно глядел на друга. Лицо Жака было довольно невзрачно, его
портило обилие веснушек, но глаза, ярко-синие, маленькие, глубоко
посаженные, своевольные, жили на этом лице удивительной жизнью, и взгляд так
часто менялся, что его выражение было почти невозможно уловить: он был то
серьезен, то через миг лукав, то ласков и даже нежен, то вдруг зол, почти
жесток; глаза иногда набухали слезами, но чаще всего бывали сухими, жгучими,
словно вообще неспособными смягчиться.
Даниэль хотел было возразить, но промолчал. Его миролюбивое лицо
беззащитно отдавало себя на милость раздраженному Жаку; он даже улыбнулся,
словно извиняясь. У него была своя манера улыбаться: маленький, тонко
очерченный рот внезапно сдвигался влево, обнажая зубы, и от неожиданной
вспышки веселья лицо, обычно серьезное, обретало особую прелесть.
Отчего этот подросток, не по годам рассудительный, терпел верховодство
мальчишки? Начитанность Даниэля и свобода, которой он пользовался в семье,
давали ему, казалось, бесспорное преимущество перед Жаком. К тому же в
лицее, где они встречались, Даниэль считался хорошим учеником, а Жак вечно
ходил в лоботрясах. Ясный ум Даниэля без всяких усилий опережал требования
школьной программы. Жак, напротив, занимался из рук вон плохо, а вернее
сказать, не занимался вообще. По неспособности? Нет. Но способности его,
увы, развивались не в том направлении, какое ценилось в школе. В нем сидел
озорной бесенок, который без конца подбивал его на сотни дурацких выходок;
мальчик не в силах бывал устоять перед соблазнами; казалось, он вообще не
отвечает за свои поступки и лишь потакает капризам все того же бесенка. Но
непостижимым оставалось другое: хотя всегда и во всем он был в классе
последним, однокашники и даже преподаватели, словно помимо своей воли,
относились к нему с обостренным интересом; среди детей, чья индивидуальность
была придавлена привычной и безжалостной дисциплиной, среди учителей, чья
жизненная энергия угасла под гнетом возраста и рутины, этот лентяй и уродец,
который поражал окружающих прямодушием и своеволием, который, казалось, жил
в мире выдумки и мечты, в мире, созданном им самим и для себя одного, и
который без малейшего колебания отваживался на самые несуразные выходки, -
это маленькое чудовище вызывало ужас, но и внушало безотчетное уважение.
Даниэль был одним из первых, кто испытал на себе притягательную силу этой
натуры, более грубой, чем он сам, но такой богатой, непрестанно удивлявшей и
просвещавшей его; впрочем, в нем тоже горело пламя, он тоже был полон
бунтарской жажды свободы. Что до Жака, ученика-полупансионера католической
школы, выходца из семьи, где религиозные обряды занимали огромное место, то
он, смутно ощущая, что за протестантом Даниэлем таится мир, чуждый и
враждебный его миру, стал искать с ним знакомства, делая это поначалу ради
удовольствия лишний раз вырваться за пределы ненавистной тюрьмы. Но за
две-три недели их товарищеские отношения с быстротою пожара превратились во
всепоглощающую, страстную дружбу, и в ней они обрели наконец спасение от
нравственного одиночества, от которого они, сами того не ведая, оба жестоко
страдали. Это была любовь целомудренная, любовь мистическая, в которой,
устремляясь к грядущему, сливались их молодые сердца; для них становились
общими все те неистовые и противоречивые чувства, которые пожирали их
четырнадцатилетние души, - начиная со страсти к разведению шелковичных
червей и к головоломной тайнописи и кончая той пьянящей жаждой жизни,
которая разгоралась в них после каждого прожитого дня.
Молчаливая улыбка Даниэля усмирила Жака, и он снова впился зубами в
кусок хлеба. Нижняя часть лица была у него довольно вульгарной: семейная
челюсть Тибо, слишком большой рот с потрескавшимися губами, рот некрасивый,
но выразительный, чувственный, властный. Он поднял голову.
- Вот увидишь, я знаю, - сказал он, - в Тунисе легко прожить! Любого,
кто только захочет, нанимают на рисовые плантации; и там все жуют бетель,
это просто замечательно... Нам сразу заплатят, и мы до отвала наедимся
фиников, мандаринов, гуайяв...
- Мы им напишем оттуда, - рискнул вставить Даниэль.
- Может быть, - осадил его Жак, встряхивая рыжим чубом. - Но только
когда мы как следует устроимся и они увидят, что мы прекрасно обходимся и
без них.
Помолчали. Даниэль перестал есть и теперь глядел на черневшие перед ним
широкие корпуса судов, на грузчиков, сновавших по залитым солнечными лучами
плитам, на ослепительный горизонт, сверкавший сквозь путаницу мачт и
снастей; он старался не думать о матери, и зрелище порта помогало ему в этой
тяжкой борьбе.
Главное было попасть вечером на борт "Лафайета".
Официант в кафе объяснил им, где находится транспортное агентство. На
стенах агентства были развешены таблицы стоимости пассажирских билетов.
Даниэль наклонился к окошку.
- Сударь, отец послал меня взять два билета третьего класса до Туниса.
- Отец? - спросил старик кассир, не отрываясь от работы.
Над ворохом бумаг виднелись только седые космы. Он еще долго что-то
писал. У мальчиков упало сердце.
- Так вот, - наконец произнес он, не поднимая головы, - скажи ему,
чтобы он пришел сюда сам и с документами, ясно?
Они чувствовали на себе изучающие взгляды служащих. Не отвечая, они
выскользнули из агентства. Жак яростно сунул руки в карманы. Воображение
подсказывало ему десяток различных уловок: поступить юнгами, или попасть на
пароход в заколоченном ящике, вместе с продуктами, или, еще лучше, нанять
лодку и идти вдоль побережья короткими переходами к Гибралтару, и оттуда к
Марокко, а вечерами заходить в порты, играть под окнами постоялых дворов на
окарине и собирать деньги на пропитание.
Даниэль размышлял; он опять услыхал некое тайное предостережение. Это
было уже не впервые за время побега. Но на этот раз он больше не мог себя
обманывать, нужно было взглянуть правде в глаза: внутри него недовольно
звучал внутренний голос, который не одобрял его поступков.
- А если нам спрятаться хорошенько и остаться в Марселе? - предложил
он.
- Не пройдет и двух дней, как нас выследят, - возразил Жак, пожимая
плечами. - Нас уже сегодня ищут по всей стране, можешь быть уверен.
Даниэль увидел дом, увидел мать, которая в тревоге расспрашивает Женни;
потом она идет в лицей, к инспектору, - может быть, тот знает, куда делся ее
сын.
- Послушай, - сказал он. Ему стало трудно дышать; он направился к
скамейке, оба сели. - Сейчас самое время все обсудить, - продолжал он,
собрав все свое мужество. - В конце концов, если они нас поищут как следует
двое-трое суток, - разве это не будет для них достаточным наказанием?
Жак стиснул кулаки.
- Нет, нет и нет! - завопил он. - Ты уже успел обо всем забыть? - Его
нервное тело так напряглось, что он не сидел на скамье, а привалился к ее
спинке, точно колода. Его глаза пылали ненавистью к школе, к аббату, к
лицею, к инспектору, к отцу, к обществу, к всеобщей несправедливости. - Они
никогда нам не поверят! - крикнул он. Его голос стал хриплым. - Они украли
нашу серую тетрадь! Они не понимают, не могут понять! Посмотрел бы ты на
аббата, когда он пытался вытянуть из меня признание! Его слащавый вид! Раз
ты протестант, значит, способен на все!..
Он стыдливо отвел взгляд. Даниэль опустил глаза; жестокая боль пронзила
его при мысли, что эти гнусные подозрения могут коснуться его матери. Он
пробормотал:
- Ты думаешь, они расскажут маме?..
Но Жак не слушал.
- Нет, нет и нет! - кричал он. - Ты помнишь наш уговор? Разве
что-нибудь изменилось? Довольно с нас издевательств! Будет! Когда мы им
покажем - не на словах, а на деле, - кто мы такие, когда мы покажем, что в
них не нуждаемся, ты увидишь, как они станут нас уважать! Решение может быть
только одно: уехать из Франции и самим зарабатывать себе на жизнь, вот! И уж
тогда написать им, где мы, и поставить свои условия, заявить, что мы с тобой
хотим остаться друзьями и быть свободными, потому что у нас дружба до гроба!
- Он замолчал, стараясь побороть волнение, и добавил уже спокойно: - Иначе,
ведь я тебе говорил, я покончу с собой.
Даниэль бросил на него растерянный взгляд. На маленьком, бледном, в
желтых веснушках, лице не было и тени рисовки; оно выражало непреклонную
твердость.
- Клянусь, я больше ни за что не попадусь к ним в лапы! Если не веришь,
вот! Или бежать, или... - сказал Жак, показывая торчащую из-под жилета
рукоятку корсиканского кинжала, который он захватил в воскресенье утром в
комнате старшего брата. - Или еще вот это. - Он вытащил из кармана
завернутый в бумагу пузырек. - Если ты откажешься сесть со мной на корабль,
я долго раздумывать не стану, хлоп!.. - он сделал вид, что глотает
содержимое пузырька, - и готово, я падаю и умираю.
- Что это у тебя? - пробормотал Даниэль.
- Йодная настойка, - глядя приятелю в глаза, проговорил Жак.
Даниэль взмолился:
- Отдай мне, Тибо...
Несмотря на охвативший его ужас, он ощутил нежность и восхищение; Жак
словно гипнотизировал его; и еще он почувствовал, что снова входит во вкус
приключения. Жак сунул пузырек обратно в карман.
- Пошли, - мрачно сказал он. - Когда сидишь на месте, голова хуже
работает.
В четыре часа они вернулись на набережную. Вокруг "Лафайета" царила
невероятная суета; нескончаемой вереницей тянулись по сходням грузчики;
нагруженные ящиками, они были похожи на муравьев, перетаскивающих личинки.
Мальчики тоже шагнули на сходни; Жак шел впереди. На свеженадраенной палубе
работали матросы, спуская лебедкой груз в зияющий провал трюма. Коренастый
человек, горбоносый, с черной бородкой в виде подковы и румяными гладкими
щеками, руководил погрузкой; на нем была синяя куртка с золотой нашивкой на
рукаве.
В последний момент Жак стушевался.
- Простите, сударь, - сказал Даниэль и неторопливо стянул с головы
шляпу, - вы капитан?
Человек усмехнулся:
- А в чем дело?
- Это мой брат, сударь. Мы пришли попросить вас... - Еще не успев
закончить фразы, Даниэль почувствовал, что сделал неверный ход, что теперь
все пропало. - ...взять нас с собой... в Тунис...
- Ах, вот как? Совсем одних? - сказал человек, прищурившись. Его взгляд
говорил больше, чем слова; в налитых кровью глазах мелькнуло на миг дерзкое,
даже чуть-чуть безумное выражение.
Даниэль продолжал выкладывать заранее заготовленную ложь, - у него
теперь не было другого выхода.
- Мы приехали в Марсель, чтобы найти здесь отца, но ему предложили
место в Тунисе, на рисовой плантации, и... и он нам написал, чтоб мы ехали к
нему. Но у нас есть деньги, мы заплатим вам за проезд, - добавил он от себя,
поддавшись внезапному вдохновению, но тут же понял, что это заявление
выглядит так же неуклюже, как все остальное.
- Ладно. Но здесь-то вы у кого живете?
- У... ни у кого. Мы к вам прямо с вокзала.
- И никого в Марселе не знаете?
- Н... нет.
- И, значит, хотите отплыть сегодня же вечером?
Даниэль готов был ответить "нет" и удрать. Но он пролепетал:
- Да, сударь.
- Ну так вот, мои птенчики, - ухмыльнулся человек, - вам чертовски
повезло, что вы напали не на старика, потому что он ужасно не любит таких
шуток, он тут же бы приказал вас сцапать и доставить в полицию, чтобы
вывести на чистую воду... Хотя, впрочем, с такими шутниками по-другому и
нельзя... - неожиданно заорал он, хватая Даниэля за рукав. - Эй, Шарло,
держи малыша, а я...
Жак вовремя увидел опасность, мгновенно перескочил через ящики,
увернулся от пятерни Шарло, в три прыжка достиг мостков, по-обезьяньи
скользнул в толпу грузчиков, спрыгнул на набережную и помчался влево от
парохода. Но как же Даниэль? Жак обернулся - Даниэль тоже бежал! Жак увидел,
как тот, в свою очередь, врезался в вереницу нагруженных муравьев, скатился
по сходням, соскочил на берег и побежал вправо, а мнимый капитан,
привалившись к полуюту, глядел, как они улепетывают, и хохотал во все горло.
И Жак побежал дальше; с Даниэлем они успеют встретиться попозже; сейчас
главное - затеряться в толпе и убраться подальше от порта!
Четверть часа спустя, с трудом переводя дух, он остановился на
пустынной улице пригорода. При мысли, что Даниэля могли поймать, его сперва
охватила злобная радость; так ему и надо - это из-за него все провалилось.
Он ненавидел Даниэля, был готов бросить его, выкинуть из памяти, хотелось
бежать одному. Он купил сигарет, закурил. Сделав незнакомыми кварталами
большой крюк, он снова вышел к порту. "Лафайет" стоял на прежнем месте.
Издали он увидел плотные ряды людей, теснившихся на всех трех палубах:
корабль снимался с якоря. Жак стиснул зубы и пошел прочь.
Теперь он принялся искать Даниэля, - ему необходимо было выместить на
ком-то свой гнев. Он пробежал по улицам, вышел на Каннебьер{83}, смешался с
толпой, пошел назад. Душная предгрозовая жара висела над городом. Жак
обливался потом. Как отыскать Даниэля в такой сутолоке? Чем больше он терял
надежду, тем более властным становилось желание найти товарища. Горели губы,
опаленные жаром и табаком. Не опасаясь больше, что его могут заметить, не
обращая внимания на далекие раскаты грома, он стал лихорадочно метаться взад
и вперед, вглядываясь в лица прохожих; от напряжения болели глаза. Облик
города внезапно переменился; казалось, от мостовых исходит свет;
телесно-желтые фасады резко выделялись на фоне фиолетового неба; гроза
приближалась; крупные капли дождя вызвездили тротуар. Страшный удар грома,
раздавшийся совсем рядом, заставил его вздрогнуть. Он побежал вдоль ступеней
под колоннадой, перед ним открылся церковный портал. Он ринулся внутрь.
Его шаги гулко отдались под сводами церкви; знакомый запах ударил в
нос. И сразу пришло облегчение, чувство безопасности: он был не один, его
окружало присутствие бога. Но тут же его охватил новый страх: с момента
своего бегства из дому он ни разу не вспомнил о боге; и внезапно он
почувствовал на себе невидимый взгляд, проникающий в самые сокровенные ваши
помыслы! Он ощутил себя великим грешником, чьим присутствием осквернена
святость церкви и кого господь может испепелить своим гневом. Дождь
барабанил по крышам; от света молний вспыхивали витражи, гром гремел и
гремел; словно отыскивая виновного, он кружил вокруг мальчика, затаившегося
во мраке церковных сводов. Став коленями на скамеечку, чувствуя себя совсем
маленьким, Жак склонил голову и стал торопливо шептать "Отче наш" и
"Богородицу"...
Наконец раскаты стали реже, мерцание витражей более ровным, гроза
удалялась; непосредственная опасность миновала. У него появилось такое
чувство, будто он сплутовал и плутовство сошло ему с рук. Он сел; в глубине
души еще шевелилось ощущение виновности; но где-то рядом нарастала лукавая
гордость оттого, что он избежал наказания, и чувство это, пусть робкое, было
ему приятно. Смеркалось. Чего он ждал здесь? Умиротворенный, налитый
усталостью, он пристально глядел на огарок свечи, мигавшей на престоле,
глядел со смутным чувством недовольства и скуки, словно церковь утратила
вдруг свою святость. Пономарь стал закрывать двери. Жак убежал, как вор, -
не помолившись, не преклонив колен: он знал, что бог его не простил.
Под свежим ветром сохли тротуары. Людей на улицах было мало. Где искать
Даниэля? Жаку представилось, что с другом произошла беда, на глаза
навернулись слезы, они мешали ему, он старался их сдерживать, ускоряя шаг.
Если бы в этот миг он увидел идущего навстречу Даниэля, он бы упал в обморок
от нежности.
На колокольне церкви Аккуль пробило восемь. Загорались окна. Он захотел
есть, купил хлеба и пошел дальше куда глаза глядят, в полном отчаянье, даже
не вглядываясь в лица прохожих.
Через два часа, смертельно усталый, он увидел на какой-то пустынной
улице скамью под деревьями. Сел. С платанов капала вода.
Грубая рука тряхнула его за плечо. Значит, он спал? Перед ним стоял
полицейский. Он обмер, ноги задрожали.
- Марш домой - да поживее!
Жак поспешил убраться. Он не думал больше о Даниэле, он вообще больше
не думал ни о чем; болели ноги; полицейских он теперь обходил за версту.
Потом он вернулся в порт. Пробило полночь. Ветер утих; на воде попарно
покачивались цветные огни. Набережная была пустынной. Он чуть не наступил на
ноги какому-то нищему, который храпел, примостившись между двумя тюками. И
тогда, пересиливая все страхи, его охватило неодолимое желание лечь, лечь
немедленно, где угодно, лечь и заснуть. Он сделал еще несколько шагов,
приподнял край огромного брезента, споткнулся об ящики, пахнущие мокрой
древесиной, упал и заснул.
Тем временем Даниэль метался в поисках Жака.
Он бродил по привокзальным улицам, кружил вокруг гостиницы, где они
провели ночь, шнырял возле транспортного агентства, - бесполезно! Он снова
спустился в порт. Место, где стоял "Лафайет", пустовало, порт словно вымер:
гроза разогнала гуляющих.
Понурив голову, он вернулся в город. Ливень хлестал по плечам. Купив
еды для Жака и для себя, он сел за столик в кафе, где они завтракали утром.
Вода стеною обрушилась на квартал, во всех окнах закрывали жалюзи,
официанты, накинув на голову салфетки, скатывали над террасами широкие
тенты. Трамваи мчались без звона, в свинцовое небо сыпались искры их дуг,
вода, точно лемехи плуга, сверкала из-под колес по обе стороны рельсов. У
Даниэля промокли ноги, ныли виски. Что с Жаком? Еще больше, чем то, что Жак
потерялся, Даниэля мучила мысль о страхах, которые, должно быть, одолевают
оставшегося в одиночестве малыша. Он убедил себя, что Жак непременно явится
сюда, что он вынырнет из-за угла у самой булочной, и он его ждал; он уже
заранее видел его, бредущего в мокрой одежде, устало шлепающего по лужам,
видел бледное лицо, на котором мерцают исполненные отчаяния глаза. Раз
двадцать Даниэль готов был его окликнуть, - но всякий раз это оказывались
незнакомые мальчишки; они влетали в булочную и выскакивали оттуда с хлебом
под курткой.
Прошло два часа. Дождь перестал; наступила ночь. Даниэль не решался
уйти, ему все казалось: стоит покинуть свой пост - и Жак сразу вынырнет
из-за угла. Наконец он пошел в сторону вокзала. Над входом в их гостиницу
горел белый стеклянный шар. Квартал был плохо освещен; узнают ли они друг
друга, если встретятся в темноте? Послышался крик: "Мама!" Мальчик, его
ровесник, перебежал улицу, подошел к даме, она поцеловала его; они прошли
мимо Даниэля, совсем рядом; дама раскрыла зонтик: с крыш еще капало; сын
держал ее за руку; они о чем-то болтали; оба исчезли в темноте. Раздался
свисток паровоза. У Даниэля больше не было сил бороться с тоской.
Ах, зачем он послушался Жака! Не надо было убегать из дому, он отлично
это знал, он отдавал себе в этом отчет с самого начала, с той утренней
встречи в Люксембургском саду, когда они решились на это безрассудство. Ведь
ни на секунду не ослабевала в нем уверенность в том, что, если вместо побега
он бы просто все рассказал своей матери, она не стала бы его упрекать, она
бы защитила его от всего и от всех, и ничего плохого бы с ним не произошло.
Почему же он уступил? Это было загадкой, он не мог понять себя.
Вдруг вспомнилось, как стоял он воскресным утром в прихожей. Услышав
шум открываемой двери, прибежала Женни. На подносе лежал желтый конверт с
грифом лицея, - наверно, извещали, что он исключен. Он сунул конверт под
ковровую скатерть. Женни молча глядела на него проникающими в душу глазами;
догадываясь, что с братом творится неладное, она прошла вслед за ним в его
комнату, увидела, что он берет бумажник, где хранил свои сбережения; она
кинулась к нему, сжала в объятиях, стала целовать, приговаривая:
- Что с тобой? Что ты делаешь?
И он признался, что уезжает; его несправедливо обвинили, вышла одна
история в лицее, все словно сговорились против него, он должен на несколько
дней исчезнуть. Она крикнула:
- Один?
- Нет, с товарищем.
- С кем?
- С Тибо.
- Возьми меня с собой!
Он привлек ее к себе, как маленькую, на колени, шепнул:
- А мама?
Она заплакала. Он сказал:
- Не бойся и не верь ничему, что тебе станут говорить. Через несколько
дней я напишу, я вернусь. Но поклянись, поклянись мне, что никогда никому не
расскажешь - ни маме, никому другому, - никогда, слышишь, никогда, что я
заходил домой, что ты меня видела, что ты знаешь о моем отъезде...
Она судорожно кивнула головой. Он хотел поцеловать ее, но она бросилась
к себе в комнату с хриплым рыданием, с отчаянным воплем, который до сих пор
звучал у него в ушах. Он ускорил шаги.
Он шел и шел, не разбирая дороги, и скоро оказался в пригороде,
довольно далеко от Марселя. Мостовая под ногами становилась все грязней, все
реже попадались фонари. По обе стороны в темноте зияли черные провалы,
угадывались подворотни, таились зловонные закоулки. Из глубины квартир
доносился детский плач. В низкопробном кабаке верещал граммофон. Даниэль
повернулся и пошел в другую сторону. Наконец он заметил огонь семафора, -
вокзал был рядом. Он валился с ног от усталости. Стрелки на светящемся
циферблате показывали час. До утра было еще далеко; что же делать? Он стал
искать уголок, где бы перевести дух. Газовый рожок урчал у входа в пустынный
тупик; Даниэль пересек освещенное пространство и забился в темный угол;
слева высилась заводская стена; он привалился к ней спиной и закрыл глаза.
Его разбудил женский голос:
- Где ты живешь? Уж не ночевать ли ты здесь собрался?
Женщина отвела его к свету. Он не знал, что сказать.
- Небось с отцом повздорил, а? И боишься идти домой?
Голос был ласковый. Он поспешил ухватиться за эту ложь. Сняв шляпу,
вежливо ответил:
- Да, сударыня.
Она расхохоталась.
- Да, сударыня! Ну, ладно, смех смехом, а тебе пора домой. Со мной тоже
бывало такое. Все равно ведь никуда не денешься, рано или поздно - а
возвращаться надо. Уж лучше сразу: чем дольше тянешь, тем потом труднее.
Он молчал, и тоном сообщницы, понизив голос, она спросила:
- Боишься, тебя излупят?
Он ничего не ответил.
- Ну и фрукт! - сказала она. - Этот упрямец готов всю ночь здесь
просидеть! Ну уж пошли тогда ко мне, у меня никого, я тебе на полу матрас
постелю. Не оставлять же мальчишку на улице!
На воровку она была не похожа. И он почувствовал великое облегчение:
теперь он был не один. Он хотел сказать ей: "Спасибо, сударыня", - но
промолчал и пошел следом.
Скоро она позвонила у низенькой двери. Открыли не сразу. В коридоре
пахло стиркой. Он споткнулся о ступеньку.
- Я привыкла, - сказала она. - Давай руку.
Рука у дамы была теплая и в перчатке. Он покорно брел за ней. Лестница
тоже была теплая. Даниэль чувствовал себя счастливым, что он не на улице.
Поднялись на два или три этажа, она вытащила ключ, отворила дверь и зажгла
лампу. Он увидел неприбранную комнату, незастланную кровать. Он стоял,
обессиленный, моргал глазами и почти спал. Не снимая шляпы, она стащила с
кровати матрас и унесла в другую комнату. Потом вернулась и стала смеяться:
- Да он уж спит... Разуйся, по крайней мере!
Он повиновался, руки были словно чужие. Потом, как навязчивая идея, в
голове застучало: завтра утром, ровно в пять, непременно надо быть в
вокзальном буфете; вдруг и Жак догадается туда же прийти... Он пробормотал:
- Разбудите меня пораньше...
- Да, да, конечно, - сказала она, смеясь.
Он чувствовал, как она помогает ему развязать галстук, раздеться. Он
упал на матрас и больше ничего не помнил.
Когда он открыл глаза, было совсем светло. Ему показалось, что он в
Париже, в своей комнате; но его поразил цвет освещенных солнцем занавесок;
пел чей-то молодой голос. И тогда он вспомнил.
Дверь в соседнюю комнату была отворена; склонившись над умывальником,
там стояла незнакомая девочка и плескала полными пригоршнями воду на лицо.
Она обернулась, увидела, что он приподнялся на локте, и рассмеялась.
- А, проснулся, ну вот и хорошо...
Неужели это была та самая дама? В сорочке и коротенькой нижней юбке, с
голыми руками и голыми икрами, она выглядела ребенком. Ночью на ней была
шляпа, ночью он не заметил, что волосы у нее темные, стриженые,
по-мальчишески зачесанные назад.
Внезапная мысль о Жаке повергла его в смятение.
- О, боже, - проговорил он, - ведь я же хотел быть спозаранку в
буфете...
Но под одеялами, которыми она укрыла его, пока он спал, было так
тепло... К тому же он не решался встать при открытой двери. В это мгновенье
она вошла с дымящейся чашкой и куском хлеба с маслом в руках.
- Держи! Глотай побыстрей да проваливай, мне вовсе не улыбается беседа
с твоим папашей!
Его смущало, что она видит его неодетым, в нижней рубахе, с
расстегнутым воротом; смущало его и то, что он глядит на нее - полуодетую, с
открытой шеей, с голыми плечами... Она наклонилась. Опустив глаза, он взял
чашку и принялся для приличия есть. Она сновала взад и вперед по комнатам,
шаркая туфлями и напевая. Он не отрывал взгляда от чашки; но когда она
проходила возле него, он, сам того не желая, замечал на уровне своих глаз
голые, худые, испещренные синими жилками ноги, видел скользящие по светлому
паркету покрасневшие пятки, которые выглядывали из туфель. Хлеб застревал у
него в горле. На пороге этого дня, чреватого неизведанным, он был слаб и
беспомощен. Ему подумалось, что дома, в Париже, стол накрыт к завтраку, а
его место пустует.
Вдруг в комнату ворвалось солнце; молодая женщина распахнула ставни, ее
свежий голос прозвенел в утренних лучах, как птичья трель:
Ах, любовь, ты пускала бы корни -
Я б тебя посадила в саду...
Это было уж слишком. Яркий солнечный свет и эта беззаботная радость - и
как раз в тот миг, когда он силился побороть накипавшее в нем отчаянье...
Слезы навернулись у него на глаза.
- А теперь поторапливайся! - весело крикнула она, забирая у него пустую
чашку.
И вдруг заметила, что он плачет.
- Что с тобой? - спросила она.
Голос был ласковый, как у старшей сестры; он не смог подавить рыдание.
Она присела на край матраса, обхватила рукой его шею и по-матерински, чтобы
утешить - последний аргумент всех женщин на свете, - прижала его голову к
своей груди. Он притих, боясь пошевелиться, чувствуя лицам, как дышит под
сорочкой ее теплая грудь. У него перехватило дыхание.
- Дурачок! - сказала она, отстраняясь и прикрывая грудь обнаженной
рукой. - Увидел и обалдел? Поглядите-ка на этого развратника! В твои-то
годы! Сколько тебе лет?
Он солгал машинально, - за два последних дня он привык лгать.
- Шестнадцать, - пролепетал он.
Она повторила удивленно:
- Шестнадцать? Уже?
Взяв его руку, она рассеянно разглядывала ладонь, потом приподняла до
локтя рукав.
- А кожа белая, как у девицы, у этого малыша, - проговорила она с
улыбкой.
Притянув к себе руку мальчика, она нежно потерлась о нее щекой; потом,
уже не улыбаясь, глубоко вздохнула и отпустила руку.
Прежде чем он успел что-то понять, она расстегнула юбку.
- Согрей меня, - шепнула она и скользнула под одеяло.
Жак плохо спал под отсыревшим, заскорузлым брезентом. Еще до зари он
выскочил из своего убежища и принялся вышагивать взад и вперед в тусклых
рассветных сумерках. "Если Даниэль на свободе, - думал он, - он догадается
прийти, как вчера, в вокзальный буфет". Жак явился туда задолго до пяти
часов. Пробило шесть, а он все никак не мог решиться оттуда уйти.
Что делать? Как быть? Он спросил дорогу к тюрьме. С замиранием сердца
глядел он на запертые ворота:
Быть может, здесь сидит сейчас Даниэль... Жак прошел вдоль тюремной
стены, - она показалась ему бесконечной, - повернул назад, взглянул на
верхушки зарешеченных окон. Ему стало страшно, и он убежал.
Все утро он шатался по городу. Солнце палило нещадно; в густо
заселенных улочках из окон, точно праздничные флажки, свисало сушившееся
белье всех цветов радуги; кумушки на порогах домов судачили и хохотали;
казалось, они непрерывно бранятся. Пестрые уличные сценки, свобода, дух
вольных странствий - все это временами пьянило его, но тут же он вспоминал
Даниэля. Он сжимал в кармане пузырек с йодом: если к вечеру Даниэль не
найдется, он покончит с собой. Он дал себе в этом клятву и, чтобы связать
себя ею покрепче, даже произнес ее вслух; но в глубине души он немного
сомневался в своем мужестве.
И только к одиннадцати часам, в сотый раз проходя мимо кафе, где
накануне официант объяснил им, как найти транспортное агентство, - он увидел
Даниэля!
Жак кинулся к нему через весь зал, мимо столов и стульев. Даниэль,
сохраняя самообладание, встал.
- Тсс!..
На них смотрели; они пожали друг другу руки. Даниэль расплатился, они
вышли из кафе и свернули в первую же улицу. И здесь Жак вцепился в локоть
друга, прижался к нему, обнял и вдруг зарыдал, уткнувшись лбом ему в плечо.
Даниэль не плакал, он только побледнел и продолжал шагать, сурово уставясь
куда-то вдаль и прижимая к себе маленькую руку Жака; губа кривилась и
дрожала, обнажая зубы.
Жак рассказывал:
- Я спал, как босяк, на набережной, под брезентом! А ты?
Даниэль смутился. Он слишком уважал друга, уважал их дружбу, - и вот
впервые приходилось что-то скрывать от Жака, скрывать такое важное.
Необъятность тайны, которая пролегла между ними, душила его. Он уже готов
был довериться другу, во всем открыться, но нет, он не мог. И продолжал
молчать, растерянный, не в силах отогнать наваждение пережитого.
- А ты, где ты-то провел ночь? - повторил Жак.
Даниэль сделал неопределенный жест:
- На скамейке, там... А вообще-то я больше бродил.
Позавтракав, они обсудили положение. Оставаться в Марселе было бы
неосторожно: их беготня по городу и так уж кажется подозрительной.
- Ну, и что? - сказал Даниэль, мечтавший о возвращении.
- A то, - подхватил Жак, - что я все обдумал, нужно уйти в Тулон, это
километров двадцать или тридцать отсюда, влево, вдоль берега. Пойдем пешком,
детишки просто гуляют, никто не обратит внимания. А там - куча кораблей, и
мы наверняка найдем способ попасть на один из них.
Пока он говорил, Даниэль не мог отвести глаз от вновь обретенного,
дорогого лица, от веснушчатой кожи, от прозрачных ушей и синего взгляда, где
вереницей видений проходило все, что тот называл: Тулон, корабли, морские
просторы. Но как ни хотелось Даниэлю разделить прекрасное упрямство Жака,
здравый смысл настраивал его скептически: он знал, что на корабль им не
попасть; и все же он не был уверен в этом до конца; временами он даже
надеялся, что ошибается и что здравый смысл будет на сей раз посрамлен.
Купив еды, они отправились в путь. Две девушки, улыбаясь, взглянули на
них в упор. Даниэль покраснел; юбки больше не скрывали от него тайну
женского тела... Жак беззаботно насвистывал, - он ничего не заметил. И
Даниэль ощутил, что новое знание, волнующее ему кровь, отныне отделяет его
от Жака: Жак больше не мог быть ему настоящим другом, Жак был еще ребенком.
Миновав пригороды, они вышли наконец на дорогу, она вилась, как розовый
пастельный штрих, следуя за изгибами берега. В лицо им пахнуло ветром,
вкусным, солоноватым. Они шли шагом, по белесой пыли, подставляя плечи
солнцу. Их опьяняла близость моря. Сойдя с дороги, они побежали к нему,
крича: "Thalassa! Thalassa!"* - и заранее подымая руки, чтобы окунуть их в
синие воды... Но море в руки им не далось. В том месте, где они встретились
с морем, берег не спускался к воде тем вожделенным склоном, отлогим и
золотистым, какой рисовался в мечте. Он нависал над глубокой и довольно
широкой горловиной, куда море врывалось меж отвесных скал. Внизу груда
скалистых обломков выдвигалась вперед, точно волнолом, точно воздвигнутая
циклопами дамба; и волна, наткнувшись на этот гранитный выступ, пятилась
назад, расколотая, обессиленная, и юлила вдоль его гладких боков, фыркая и
плюясь. Взявшись за руки и склонившись над морем, мальчики забыли обо всем
на свете. Они зачарованно глядели, как сверкает на солнце зыбь. В их
молчаливом восторге таилась частица страха.
______________
* Море! Море!{93} (древнегреч.).
- Гляди, - сказал Даниэль.
В нескольких сотнях метров белая лодка, до неправдоподобия яркая,
скользила по индиговой синеве моря. Корпус пониже ватерлинии был выкрашен в
зеленый цвет, в дерзкую зелень молодого побега; взмахи весел бросали лодку
вперед очередями мгновенных толчков, приподымая ее нос над водой, и при
каждом таком прыжке обнажался влажный блеск зеленого борта, внезапный, как
искра.
- Эх, описать бы все это, - прошептал Жак, нащупывая в кармане блокнот.
- Но ты увидишь, - воскликнул он, передернув плечами, - Африка еще
прекрасней! Пошли!
И бросился мимо скал к дороге. Даниэль бежал рядом; на минуту его
сердце избавилось от тяжкого бремени, сбросило груз укоров, загорелось
бешеной жаждой приключений.
Они вышли к тому месту, где дорога поднималась вверх и поворачивала под
прямым углом, направляясь к деревне. Достигнув поворота, они остановились
как вкопанные; раздался адский грохот; огромный клубок лошадей, колес,
бочек, вихляя от обочины к обочине, несся прямо на них с головокружительной
быстротой; и прежде чем они успели сделать хотя бы попытку убежать, вся эта
огромная масса врезалась метрах в пятидесяти от них в решетчатые ворота,
которые тут же разлетелись на куски. Склон был очень крутой, огромная
телега, спускавшаяся, тяжело нагруженная, с горы, не смогла вовремя
притормозить; всей своей тяжестью навалилась она на впряженных в нее четырех
першеронов{94}, потащила их вниз, и они, вставая на дыбы, толкая и запутывая
друг друга, рухнули на повороте, опрокидывая на себя гору бочек, из которых
хлестало вино. Крича и размахивая руками, обезумевшие люди сбегались к этой
груде окровавленных ноздрей, крупов, копыт, бившихся скопом в пыли. Вдруг к
конскому ржанию, к бренчанию бубенцов, к глухим ударам копыт о железо ворот,
к звяканью цепей и воплям возниц примешался какой-то сиплый скрежет, который
враз поглотил остальные звуки, - это хрипел коренник, серая лошадь, шедшая
впереди всей упряжки; теперь другие кони топтали ее, и она лежала на
подвернутых под себя ногах, надсаживаясь от крика и пытаясь вырваться из
душившей ее сбруи. Какой-то человек, потрясая топором, кинулся в самую гущу
этой сумятицы; он спотыкался, падал, вставал, пробиваясь к серой лошади; вот
он схватил животное за ухо и стал бешено рубить топором хомут; но хомут был
железный, топор его не брал, и человек, выпрямившись, с перекошенным лицом,
яростно всадил топор в стену; хрип, становясь все пронзительней, перешел в
прерывистый свист, и из ноздрей лошади хлынула кровь.
Жак почувствовал, как все закачалось вокруг, он вцепился Даниэлю в
рукав, но пальцы не слушались, ноги стали точно ватные, и он начал оседать
на землю. Люди обступили его. Отвели в палисадник, усадили возле насоса,
среди цветника, смочили холодной водой виски. Даниэль был так же бледен, как
Жак.
Когда они снова вышли на дорогу, вся деревня занялась бочками. Лошадей
распрягли. Из четырех три были ранены, у двух оказались перебиты передние
ноги, и они рухнули на колени. Четвертая была мертва, она лежала в канаве, в
которую стекало вино, ее серая голова вытянулась на земле, язык вывалился
наружу, сине-зеленые глаза были приоткрыты, ноги подогнуты, словно она,
умирая, пыталась сделаться как можно компактней для удобства живодера.
Неподвижность этой мохнатой плоти, измазанной песком, кровью и вином,
особенно бросалась в глаза рядом с судорожной дрожью трех остальных лошадей,
которые тяжело дышали и бились, брошенные посреди дороги.
Мальчики увидели, как один из возниц подошел к лошадиному трупу. На его
загорелом лице, в слипшихся от пота волосах, застыло гневное выражение,
облагороженное своего рода серьезностью, и оно говорило о том, как тяжело
переживает он катастрофу. Жак не мог оторвать от него глаз. Он увидел, как
человек сунул в уголок рта окурок, который до этого держал в руке, потом
нагнулся к серой лошади, приподнял вздувшийся язык, уже почерневший от мух,
вложил указательный палец в рот лошади и обнажил ее желтоватые зубы;
несколько секунд он стоял согнувшись, ощупывая фиолетовую десну; наконец
выпрямился, в поисках дружеских глаз встретился взглядом с детьми и, даже не
вытирая пальцев, испачканных пеной, к которой приклеились мухи, взял изо рта
почти догоревшую сигарету.
- Ей еще не было семи лет! - сказал он, пожимая плечами. И обратился к
Жаку: - Самая славная лошадь из четырех, самая работящая! Я отдал бы два
своих пальца, вот этих, чтоб только заполучить ее обратно. - И, отвернувшись
с горькой улыбкой, сплюнул.
Мальчики двинулись дальше; они шли вяло, подавленные происшедшим.
- Мертвеца, настоящего мертвеца, человека мертвого, ты когда-нибудь
видел? - спросил Жак.
- Нет.
- Эх, старина, это потрясающе!.. У меня давно эта мысль в голове
вертелась. Один раз в воскресенье, во время урока катехизиса, я туда
побежал...
- Да куда же?..
- В морг.
- Ты? Один?
- Конечно. Ох, старина, ты даже себе не представляешь, как бледен
мертвец; прямо как воск или вощеная бумага. Там их двое было. У одного все
лицо искромсано. А другой был совсем как живой, даже глаза открыты. Как
живой, - продолжал он, - и все-таки мертвый, это было ясно с первого
взгляда, я даже не знаю почему... И с лошадью, ты ведь видел, совершенно то
же самое... Вот когда мы будем свободны, - заключил он, - я обязательно
отведу тебя как-нибудь в воскресенье в морг...
Даниэль больше не слушал. Они прошли под балконом виллы, чья-то детская
рука разыгрывала гаммы. Женни... Перед ним возникло тонкое лицо,
сосредоточенный взгляд Женни, когда она крикнула: "Что ты хочешь делать?" -
и в ее широко раскрытых серых глазах показались слезы.
- Ты не жалеешь, что у тебя нет сестры? - спросил он, помолчав.
- Конечно, жалею! Особенно насчет старшей сестры. Потому что младшая у
меня почти что есть.
Даниэль с удивлением посмотрел на него. Жак объяснил:
- Мадемуазель воспитывает у нас свою маленькую племянницу, сироту... Ей
десять лет... Жиз... Ее зовут Жизель, но мы все говорим просто Жиз... Для
меня она все равно что сестренка.
Его глаза вдруг увлажнились. Он продолжал без видимой связи:
- Тебя ведь воспитывали совсем по-иному. Прежде всего ты дома живешь,
уже как Антуан; ты почти свободен. Правда, человек ты благоразумный, -
заметил он меланхолично.
- А ты разве нет? - серьезно спросил Даниэль.
- О, я, - сказал Жак, нахмурив брови, - я ведь прекрасно знаю, что я
невыносим. Да оно и не может быть по-другому. Понимаешь, иногда на меня
что-то находит, я ничего не помню, бью, колочу все кругом, кричу бог знает
что, в такие минуты я способен выброситься в окно, даже кого-нибудь убить! Я
тебе об этом говорю, чтобы ты знал про меня все, - добавил он; было видно,
что он испытывает мрачную радость, обвиняя себя. - Не знаю, виноват ли я
сам, или дело еще в чем-то... Мне кажется, живи я вместе с тобой, я бы стал
другим. А может, и нет... Когда я прихожу вечером домой, ох, если б ты
только знал, как они со мной обращаются, - продолжал он, немного помолчав и
глядя вдаль. - Папа вообще не принимает меня всерьез. В школе аббаты ему
твердят, что я чудовище, это они из подхалимства, чтобы показать, как они
мучаются, бедные, воспитывая сына господина Тибо, ведь господин Тибо вхож к
самому архиепископу, понимаешь? Но папа добрый, - заявил он, внезапно
оживившись, - даже очень добрый, уверяю тебя. Только я не знаю, как тебе
объяснить... Всегда он в делах, всякие там комиссии, общества, доклады, и
вечно эта религия. А Мадемуазель - она тоже: все, что происходит плохого,
все идет от господа бога, это он наказывает меня. Понимаешь? После обеда
папа запирается у себя в кабинете, а Мадемуазель заставляет меня зубрить
уроки, которых я никогда не знаю, в комнате у Жиз, пока она ее укладывает
спать. Она не хочет, чтобы я хоть минуту оставался в своей комнате один! Они
даже вывинтили у меня выключатель, чтоб я электричеством не баловался!
- А твой брат? - спросил Даниэль.
- Антуан, конечно, отличный мужик, но его никогда не бывает дома,
понимаешь? И потом - он мне этого никогда не говорил, - но я подозреваю, что
и ему дома не очень-то нравится... Он был уже большой, когда мама умерла,
потому что он ровно на девять лет старше меня; и Мадемуазель никогда
особенно к нему не приставала. А уж меня-то она воспитывала, понимаешь?
Даниэль молчал.
- У тебя совсем другое дело, - вернулся Жак к прежней теме. - С тобой
хорошо обращаются, тебя воспитали совсем в другом духе. Возьми, например,
книги: тебе позволяют читать все что угодно, библиотека у вас открыта. А мне
никогда ничего не дают, кроме толстенных растрепанных книжищ в
красно-золотых переплетах, с картинками, всякие глупости вроде Жюля Верна.
Они даже не знают, что я пишу стихи. Они бы сделали из этого целую историю и
ничего бы не поняли. Может, они бы даже наябедничали аббатам, чтоб меня там
еще строже держали...
Последовало долгое молчание. Дорога, уйдя от моря, поднималась к рощице
пробковых дубов.
Вдруг Даниэль подошел к Жаку и тронул его за руку.
- Послушай, - сказал он; голос у него ломался и прозвучал сейчас на
низких, торжественных нотах. - Я думаю о будущем. Разве угадаешь, что тебя
ждет? Нас могут разъединить. Так вот, есть одна вещь, о которой я давно хочу
тебя попросить: это будет залогом, который навечно скрепит нашу дружбу.
Обещай мне, что ты посвятишь мне первую книжку своих стихов... Не указывай
имени, просто "Моему другу". Обещаешь?
- Клянусь, - сказал Жак, расправив плечи. И почувствовал себя почти
взрослым.
Дойдя до перелеска, они присели отдохнуть под деревья. Над Марселем
пылал закат.
У Жака отекли ноги, он разулся и вытянулся в траве. Даниэль глядел на
него, не думая ни о чем; и вдруг отвел глаза от этих маленьких босых ступней
с покрасневшими пятками.
- Гляди, маяк, - сказал Жак, вытягивая руку.
Даниэль вздрогнул. Вдали, на берегу, прерывистое мерцание прокалывало
серную желтизну неба. Даниэль не отвечал.
В воздухе было свежо, когда они снова пустились в путь. Они
рассчитывали переночевать под открытым небом, где-нибудь в кустах. Однако
ночь обещала быть очень холодной.
Прошагали с полчаса, не обменявшись ни словом, и вышли к постоялому
двору; он был свежевыбелен, над морем высились беседки. В зале с освещенными
окнами было, кажется, пусто. Они стали совещаться. Видя, что они колеблются
на пороге, хозяйка отворила дверь. Она поднесла к их лицам масляную лампу со
стеклом, сверкавшим, как топаз. Женщина была маленькая, старенькая, на
черепашью шею падали золотые серьги с подвесками.
- Сударыня, - сказал Даниэль, - не найдется ли у вас комнаты с двумя
койками на эту ночь? - И, прежде чем она успела о чем-либо спросить,
продолжал: - Мы братья, идем к отцу в Тулон, но мы вышли из Марселя слишком
поздно, и нам до ночи не добраться до Тулона...
- Хе, я думаю! - сказала, смеясь, старушка. У нее были молодые веселые
глаза; говоря, она размахивала руками. - Пешком до Тулона? Да ладно уж
сказки рассказывать! Впрочем, мне-то что до этого! Комната? Пожалуйста, за
два франка, деньги вперед... - И, видя, что Даниэль вытащил бумажник,
добавила: - Суп на плите - принести вам две тарелки?
Они согласились.
Комната оказалась на антресолях, с одной-единственной кроватью,
покрытой несвежими простынями. По обоюдному молчаливому согласию они быстро
разулись и шмыгнули, не раздеваясь, под одеяло, спиной к спине. Оба долго не
могли уснуть. В слуховое окно ярко светила луна. По соседству, на чердаке,
вяло шлепались крысы. Жак заметил отвратительного паука, который прополз по
серой стене и исчез во мраке; Жак дал себе слово всю ночь не спать. Даниэль
в мыслях снова переживал свой плотский грех; фантазия услужливо раскрашивала
воспоминание в яркие цвета; он лежал, боясь шелохнуться, обливаясь потом,
задыхаясь от любопытства, отвращения, сладострастия.
Наутро, когда Жак еще спал, а Даниэль, спасаясь от своих видений,
собирался умыться, внизу послышался шум. Всю ночь Даниэля неотвязно
преследовали картины любовного приключения, и первой его мыслью было, что
сейчас его потребуют к ответу за разврат. В самом деле, дверь, не запертая
на засов, отворилась; это был жандарм, которого привела хозяйка. Входя, тот
задел о притолоку головой и снял кепи.
- Явились голубчики под вечер, все в пыли, - объясняла хозяйка,
по-прежнему смеясь и тряся золотыми серьгами. - Поглядите только на их
башмаки! Стали рассказывать мне сказки, будто идут пешком в Тулон, и прочую
дребедень! А вот этот паинька, - звякнув браслетами, она указала рукой на
Даниэля, - дал мне стофранковый билет, чтоб заплатить четыре с половиной
франка за ночлег и за ужин.
Жандарм со скучающим видом счищал пылинки со своего кепи.
- Ладно, вставайте, - проворчал он, - и назовите мне ваши имена,
фамилии и все прочее.
Даниэль колебался. Но Жак вскочил с кровати; в одних трусах и носках,
взъерошенный, как боевой петух, и готовый наброситься на верзилу-жандарма,
он заорал ему прямо в лицо:
- Морис Легран! А он - Жорж! Это мой брат! Наш отец в Тулоне. И все
равно мы там с ним встретимся, понятно?
Через несколько часов они въезжали в Марсель - лихо, в тележке, меж
двух жандармов, рядом с каким-то бандюгой в наручниках. Высокие ворота
арестного дома распахнулись и медленно закрылись за ними.
- Сюда, - сказал жандарм, отворяя дверь камеры. - И выверните карманы.
Давайте все сюда. Вас продержат здесь до обеда, пока не проверят всех ваших
басен.
Но задолго до обеда за ними явился сержант и отвел в кабинет к
лейтенанту.
- Отпираться бесполезно, вы попались. Вас разыскивают с воскресенья. Вы
из Парижа; вот вы, который постарше, - Фонтанен, а вы - Тибо. Дети из
хороших семей - и слоняетесь по дорогам, как малолетние преступники!
Даниэль держался с обиженным видом, но в душе ощущал огромное
облегчение. С этим покончено! Мать уже знает, что он жив, она его ждет. Он
попросит у нее прощения, и этим прощением изгладится из памяти все, даже то,
о чем он думал сейчас с тревожным волнением и в чем никогда и никому не
сможет признаться.
Жак стиснул зубы и, вспомнив про флакон с йодом и про кинжал,
безнадежно сжал кулаки в пустых карманах. Тысячи планов мести и побега
теснились у него в голове. А офицер добавил:
- Ваши бедные родители в отчаянии.
Жак бросил на него свирепый взгляд, но вдруг лицо его сморщилось, и он
разрыдался. Ему представились отец, Мадемуазель и малышка Жиз... Сердце у
него разрывалось от нежности и раскаяния.
- Отправляйтесь спать, - сказал лейтенант. - Завтра вас снабдят всем
необходимым. Я жду распоряжений.
Последние два дня Женни дремлет, она очень ослабла, но жара уже нет.
Г-жа де Фонтанен стоит у окна и ловит с улицы малейший шум: Антуан
отправился за беглецами в Марсель; к вечеру он должен их привезти; уже
пробило девять; пора им быть здесь.
Она вздрагивает: перед домом как будто остановился экипаж...
Она уже на лестнице, вцепилась руками в перила. Собачонка кинулась вниз
и визжит, приветствуя мальчика. Г-жа де Фонтанен наклоняется над перилами -
и внезапно, в ракурсе, он! Его шляпа - под полями не видно лица, - его
покачивание плечами, его одежда. Он идет впереди, за ним Антуан, держит за
руку своего брата.
Даниэль поднимает глаза и замечает мать; на площадке, над головой
матери, горит лампа, и от этого волосы у матери белые, а лицо в тени. Он
опускает голову и продолжает идти по лестнице вверх, угадывая, что она
сбегает ему навстречу; ноги его не слушаются, и пока он, не смея поднять
головы, перестав дышать, сдергивает шляпу, она оказывается возле него, и он
утыкается лбом в ее грудь. На сердце у него тяжело, он почти не чувствует
радости: он так мечтал об этом мгновении, что уже не может его воспринять; и
когда он наконец отстраняется, на его лице смирение, а в глазах ни слезинки.
Зато Жак, прислонившись спиной к стене, начинает рыдать.
Госпожа де Фонтанен обеими руками берет лицо сына и притягивает к
губам. Ни упрека - только долгий поцелуй. Но все тревоги этой ужасной недели
дрожат в ее голосе, когда она спрашивает у Антуана:
- Они хоть обедали, бедные дети?
Даниэль шепчет:
- А Женни?
- Она вне опасности, но еще в постели, сейчас ты ее увидишь, она тебя
ждет... - И вслед сыну, который, вырвавшись из ее рук, устремляется в
квартиру: - Только осторожно, мой милый, помни, что она была очень больна...
Сквозь слезы, которые быстро высыхают, Жак с любопытством оглядывается;
значит, это и есть дом Даниэля, и лестница, по которой он взбирается каждый
день, возвращаясь из лицея, и передняя, по которой он проходит; значит, это
и есть та женщина, которой он говорит мама со странной нежностью в голосе?
- А вы, Жак, - спрашивает она, - не хотите меня обнять?
- Отвечай же! - говорит, улыбаясь, Антуан.
Он подталкивает Жака. Она слегка раздвигает руки; Жак проскальзывает
меж ними и прижимается лбом к тому месту, где только что покоился лоб
Даниэля. Г-жа де Фонтанен задумчиво гладит мальчишечью рыжую голову и
обращает к старшему брату лицо, пытаясь улыбнуться; потом, замечая, что
Антуан задержался на пороге и, видимо, торопится уходить, она полным
признательности движением протягивает к нему руки над цепляющимся за нее
мальчиком.
- Идите, друзья мои, вас ведь ждет отец.
Дверь в комнату Женни была открыта.
Опустившись на одно колено и припав головой к простыне, Даниэль держал
руки сестры и прижимал их к губам. Видно было, что Женни плакала; она в
неудобной позе приподнялась над подушками, - мешали вытянутые руки; на лице
застыло напряжение; она сильно исхудала, это заметно было не столько по
чертам лица, сколько по глазам; взгляд у нее был еще болезненный и усталый,
по-прежнему жесткий и своевольный, но уже взгляд женщины, загадочный и,
казалось, утративший детскую безмятежность.
Госпожа де Фонтанен подошла к кровати; она чуть было не нагнулась, чуть
не сжала детей в объятиях; но не следовало утомлять Женни; она заставила
Даниэля подняться и позвала к себе в комнату.
Там было весело и светло. Г-жа де Фонтанен накрыла перед камином чайный
стол, поставила гренки, масло, мед, прикрыла салфеткой горячие вареные
каштаны, которые Даниэль так любил. Пел самовар; в комнате было тепло, даже
немного душно; Даниэль ощутил легкую дурноту. Он отодвинул тарелку, которую
ему протягивала мать. Но она так огорчилась!
- Как, мой мальчик? Неужели ты не хочешь, чтобы я выпила с тобой чашку
чая?
Даниэль посмотрел на нее. Что в ней переменилось? Вот она, как обычно,
пьет мелкими глотками горячий чай и улыбается сквозь пар, и освещенное
лампой, чуть-чуть усталое лицо ее - такое же славное и доброе, как всегда!
О, эта улыбка, этот долгий взгляд... Не в силах вынести так много ласки, он
опустил голову, схватил гренок и для приличия откусил. Она улыбнулась еще
нежнее; она была счастлива и не спрашивала ни о чем; не зная, куда девать
избыток нежности, она трепала по голове собачонку, примостившуюся у нее на
коленях.
Он положил гренок на тарелку. Бледнея, не поднимая от пола глаз,
спросил:
- А в лицее - что они наговорили тебе?
- Я им сказала, что все это неправда!
Наконец-то у него разгладился лоб; подняв глаза, он встретился с
матерью взглядом; ее взгляд был доверчив, и все же в нем читался вопрос,
горело желание утвердиться в своем доверии; на немой этот вопрос глаза
Даниэля ответили твердо и недвусмысленно. Тогда она наклонилась к нему и,
вся светясь радостью, тихо сказала:
- Почему же, мой мальчик, почему ты сразу не пришел ко мне и не
рассказал обо всем, вместо того чтобы...
Она поднялась, не договорив: в прихожей звякнули ключи. Она замерла,
оборотившись к приотворенной двери. Собака, виляя хвостом, скользнула без
лая навстречу знакомому гостю.
Явился Жером.
Он улыбался.
На нем не было ни пальто, ни шляпы; он выглядел совершенно естественно,
и можно было побиться об заклад, что он живет здесь, что он просто вышел из
своей комнаты. Он глянул на Даниэля, но направился к жене и поцеловал ей
руку, которой она не отняла. Вокруг него витал аромат вербены, мелиссы.
- Вот и я, мой друг! Но что случилось? Право, я огорчен...
Даниэль с радостным лицом подошел к нему. Он привык любить отца, хотя в
раннем детстве долго выказывал матери ревнивую нежность и не желал делить ее
ни с кем; еще и сейчас он с безотчетным удовлетворением относился к
постоянным отлучкам отца: ничто не мешало тогда их близости с матерью.
- Значит, ты дома? Что же мне про тебя рассказывали? - сказал Жером.
Он взял сына за подбородок и, хмуря брови, долго глядел на него, потом
поцеловал.
Госпожа де Фонтанен продолжала стоять. "Когда он вернется, - сказала
она себе еще неделю назад, - я его выгоню". Ее решимость и ожесточенность не
поколебались ничуть, но он захватил ее врасплох, он держался с такой
обезоруживающей непринужденностью! Она не могла отвести от него глаза; боясь
признаться в этом себе самой, она ощущала, как ее волнует его присутствие,
как по-прежнему чувствительна она к нежному обаянию его взгляда, улыбки,
жестов: это был единственный мужчина ее жизни. Ей в голову пришла мысль о
деньгах, и она ухватилась за нее, чтобы оправдать свою пассивность: как раз
утром ей пришлось пустить в ход последние сбережения; она не могла больше
ждать; Жером это знал, он, конечно, принес ей деньги за месяц.
Не зная, что ответить, Даниэль повернулся к матери и внезапно прочел на
чистом ее лице нечто такое, - вряд ли он смог бы определить это выражение, -
нечто такое странное, такое личное, что поспешно, с каким-то стыдливым
чувством, отвел глаза. В Марселе он утратил также и простодушие взгляда.
- Побранить его, друг мой? - спросил Жером, сверкнув зубами в
мимолетной улыбке.
Она не сразу отозвалась. И наконец обронила с мстительной интонацией:
- Женни была на волосок от смерти.
Он отпустил сына и шагнул к ней с таким испуганным лицом, что она тут
же готова была простить ему все, лишь бы избавить его от боли, которую сама
же хотела ему причинить.
- Опасность миновала, успокойтесь! - вскрикнула она.
Она заставила себя улыбнуться, чтобы поскорее успокоить его, и эта
улыбка означала, по существу, мгновенную капитуляцию. Она тотчас сама это
поняла. Все кругом словно ополчилось против ее женского достоинства.
- Можете взглянуть на нее, - добавила она, заметив, как дрожат его
руки. - Только не разбудите.
Прошло несколько минут. Г-жа де Фонтанен села. Жером вернулся на
цыпочках и плотно прикрыл за собой дверь. Его лицо светилось нежностью, но
тревоги уже не было; он опять засмеялся и подмигнул:
- Если б вы видели, как она спит! Лежит на самом краю, под щечкой
ладошка. - Его пальцы очертили в воздухе изящные контуры спящего ребенка. -
Она похудела, но это даже к лучшему, она только похорошела от этого, вы не
находите?
Госпожа де Фонтанен не отвечала. Он взглянул на нее, помолчал в
нерешительности, потом воскликнул:
- Да ведь вы совсем седая, Тереза!
Она встала и почти подбежала к зеркалу над камином. И правда, оказалось
достаточно двух дней, чтобы ее волосы, уже тронутые сединой, но все еще
русые, совсем побелели на висках и вокруг лба. Даниэль наконец понял, что в
облике матери показалось ему с первой минуты новым, необъяснимым. Г-жа де
Фонтанен разглядывала себя, не зная, как к этому отнестись, не в силах
подавить сожаление; она увидела в зеркале позади себя Жерома, он улыбался
ей, и это невольно утешило ее. Ее седина забавляла его; он дотронулся
пальцем до белоснежной пряди, колыхавшейся в свете лампы.
- Ничто вам так не идет, друг мой, ничто так не оттеняет, - как бы это
получше сказать, - не оттеняет молодость вашего взгляда.
Словно оправдываясь, но прежде всего стараясь скрыть удовольствие, она
сказала:
- Ах, Жером, это были ужасные ночи и дни. В среду, когда были
испробованы все средства, не оставалось уже никакой надежды... Я была совсем
одна! Я так боялась!
- Бедный мой друг! - вскричал он с пылкостью. - Я страшно огорчен, ведь
мне ничего не стоило приехать! Я был в Лионе в связи с делом, которое вам
известно, - продолжал он с такой уверенностью, что она чуть было не начала
рыться в памяти. - Я совершенно забыл, что у вас не было моего адреса.
Впрочем, я ехал-то всего лишь на сутки, у меня даже пропал обратный билет.
Тут он вспомнил, что давно уже не давал Терезе денег. В ближайшие три
недели у него не предвиделось никаких поступлений. Прикинув, сколько денег у
него сейчас при себе, он не мог удержаться от гримасы; но поспешил ей
объяснить:
- И вся эта поездка оказалась почти впустую, ни одной серьезной сделки
заключить не удалось. Я все еще надеялся до последнего дня - да так и
вернулся не солоно хлебавши. Эти лионские толстосумы так безумно скучны, так
недоверчивы в делах!
И он принялся рассказывать о своей поездке. Сочинял он щедро, без тени
смущения, получая удовольствие от собственных выдумок.
Даниэль слушал его; впервые, глядя на отца, он испытывал чувство,
похожее на стыд. Потом без причины, без всякой видимой связи он подумал о
человеке, про которого рассказала ему та женщина в Марселе, - "мой старик",
говорила она, - этот женатый мужчина, с головой ушедший в дела, являлся к
ней только днем, потому что вечера он проводил всегда в обществе своей
"настоящей жены". Лицо матери, слушающей отца, показалось ему в эту минуту
совершенно непонятным. Их взгляды встретились. Что прочитала мать в глазах
сына? Быть может, она разобралась в его мыслях лучше, чем он сам? Торопливо,
с легким недовольством она сказала:
- Иди спать, мой мальчик; ты падаешь от усталости.
Он повиновался. Но, нагибаясь, чтобы ее поцеловать, он вдруг
представил, как мечется бедная женщина, всеми покинутая, совсем одна, у
постели умирающей Женни. И во всем виноват он! При мысли о боли, которую он
ей причинил, его затопила нежность. Он обнял ее и прошептал на ухо:
- Прости.
Она ждала этого слова с первой минуты, как он вернулся домой; но оно не
принесло ей счастья, которое она испытала бы, будь оно сказано раньше.
Даниэль это ощутил и рассердился на отца. Г-жа де Фонтанен тоже поняла это,
но рассердилась на сына, потому что он должен был поговорить с ней, пока они
были одни.
То ли из озорства, то ли из чревоугодия Жером подошел к подносу и с
забавной гримасой стал его рассматривать.
- Для кого же все эти лакомства?
Его манера смеяться была довольно наигранной: откидывая голову назад,
отчего зрачки закатывались в уголки глаз, он трижды выдавливал из себя
монотонное "ха": "Ха! Ха! Ха!"
Придвинув к столу табурет, он взялся за чайник.
- Не пейте этот чай, он остыл, - сказала г-жа де Фонтанен, подогревая
самовар. Он стал было протестовать, и она сказала без улыбки: - Не мешайте
мне, пожалуйста.
Они были одни. Чтобы следить за чайником, она подошла поближе и вдыхала
витавший над мужем кисловатый аромат мелиссы, вербены. Слегка улыбнувшись,
он поднял к ней голову с видом ласковым и покаянным; в одной руке, словно
школьник, он держал ломтик хлеба, а свободной рукой обнял жену за талию; од
проделал это без всякого смущения, что свидетельствовало об изрядном
любовном опыте. Г-жа де Фонтанен резким движением высвободилась; она боялась
собственной слабости. Как только он убрал руку, она снова приблизилась,
заварила чай и опять отошла.
Она по-прежнему держалась с печальным достоинством, но при виде такой
поразительной беззаботности ощущала, как улетучивается ее обида. Украдкой
она разглядывала его в зеркале. Янтарный цвет лица, миндалевидные глаза,
гибкость талии, некоторая изысканность в одежде - во всем сквозила этакая
восточная небрежность. Она вспомнила, как невестой записала в своем
дневнике: "Мой возлюбленный прекрасен, как индийский принц". Она смотрела на
него - смотрела прежними глазами. Он сидел бочком на слишком низком для него
табурете, вытянув ноги к камину. Изящно действуя кончиками пальцев с
холеными ногтями, он намазывал маслом одну тартинку за другой, золотил медом
и, наклоняясь над тарелкой, с аппетитом отправлял в рот. Покончив с едой, он
залпом выпил чай, с легкостью танцора встал и удобно вытянулся в кресле.
Можно было подумать, что ровно ничего не произошло, что он, как прежде,
живет здесь. Он ласково гладил прыгнувшую к нему на колени Блоху. На
безымянный палец левой руки надет был широкий сардониксовый перстень,
полученный им в наследство от матери, - старинная камея, где Ганимед{108}
молочно-белым контуром выступал над густой чернотой фона; с годами перстень
стерся и при каждом движении руки скользил вверх и вниз по фаланге. Она
жадно ловила все его жесты.
- Вы разрешите мне закурить, мой друг?
Он был неисправим и прелестен. Слово "друг" произносил он как-то
по-своему, последние звуки таяли на губах, как поцелуй. В руках сверкнула
серебряная табакерка; г-жа де Фонтанен узнала сухой щелчок и эту привычку:
постучать сигаретой по тыльной стороне ладони, прежде чем сунуть ее в рот,
под усы. И как знакомы ей были эти длинные руки с прожилками вен, вдруг
превращенные вспыхнувшей спичкой в две прозрачные раковины огненного цвета!
Она заставила себя спокойно убрать со стола. Последняя неделя сломила ее, и
она заметила это как раз тогда, когда ей требовалось все ее мужество. Она
села. Она больше не знала, как ей поступить, предписания свыше до нее
доходили плохо. Быть может, господь не случайно столкнул ее с этим
грешником, который даже в распутстве своем не сделался глух к добру,
столкнул для того, чтобы она помогла ему в эти несколько дней встать на
стезю Благодати? Нет, ее первейший долг - сохранить семейный очаг, оградить
детей. Ее мысль постепенно прояснялась. Для нее было утешением почувствовать
себя более твердой, чем она предполагала. Решение, которое в отсутствие
Жерома она приняла в душе, озаренной молитвой, оставалось неколебимым.
Жером уже несколько минут смотрел на нее с задумчивым вниманием; потом
в его взгляде появилось выражение напряженной искренности. Она хорошо знала
эту нерешительную улыбку, эти настороженные глаза; ей стало страшно; если
она и в самом деле умела в любой момент, чуть ли не против собственного
желания, прочесть то, что сменялось на этом капризном лице, все равно
существовал некий предел, на который в конце концов натыкалась ее интуиция и
за которым ее проницательность увязала в зыбучих песках; и нередко она
спрашивала себя: "Да что он, в сущности, за человек?"
- Да, я прекрасно понимаю, - начал Жером с оттенком рыцарской
меланхоличности. - Вы меня сурово осуждаете, Тереза. О, я понимаю вас, я вас
слишком хорошо понимаю. Если бы речь шла не обо мне, а о ком-то другом, я бы
судил о нем точно так же, как вы судите сейчас обо мне! Это жалкий человек,
сказал бы я. Да, жалкий - не будем бояться слов. Ах, как мне объяснить вам
все это?
- Но зачем, зачем... - перебила бедная женщина, и ее лицо, не умевшее
притворяться, выразило мольбу.
Он курил, развалившись в кресле; нога, закинутая на другую и открытая
до щиколотки, беззаботно покачивалась.
- Не бойтесь, я не стану спорить. Факты налицо, они против меня. И,
однако, Тереза, всему этому можно найти объяснения, противоположные тем, что
приходят в голову в первую секунду. - И он печально улыбнулся. Он любил
потолковать о своих грешках и поиграть аргументами нравственного характера;
быть может, он удовлетворял таким образом каким-то сторонам своей натуры,
еще хранившим в себе дух протестантизма. - Часто, - заговорил он опять, -
плохой поступок бывает вызван побуждениями, которые не следует считать
плохими. Можно подумать, что человек стремится к удовлетворению животных
инстинктов, а на самом деле он иногда, и даже часто, поддается чувству,
которое само по себе доброе и хорошее, - жалости, например. Заставляя
страдать любимое существо, он делает это порой потому, что пожалел другое
существо, обездоленное, стоящее на нижних ступенях общественной лестницы, и
человеку показалось, что немного внимания, и существо это будет спасено...
Она вновь увидела набережную и рыдающую работницу на скамье. Нахлынули
другие воспоминания, Мариетта, Ноэми... Она не отрывала глаз от
раскачивающегося лакированного башмака, в котором вспыхивало и угасало
отражение лампы. Она вспомнила себя молодой женой, вспомнила деловые обеды,
неожиданные и срочные, после которых он возвращался на рассвете, запирался у
себя в комнате и спал до вечера. И все анонимные письма, которые она
торопливо прочитывала и рвала на клочки, сжигала, топтала ногами, но так и
не могла ослабить мучительное действие яда! Она увидела, как Жером совращает
ее горничных, обольщает одну за другой ее подруг. Он создал вокруг нее
пустоту. Она вспомнила, как поначалу решалась его упрекать, как осторожно,
терпеливо и снисходительно увещевала его, но перед нею всегда оказывалось
одержимое прихотями, скрытное, ускользающее от объяснений существо; муж
сперва с возмущением пуританина отрицал очевидное, а потом тут же, как
мальчишка, клялся с улыбкой, что больше не будет.
- И вот, вы сами видите, - продолжал он, - я веду себя скверно по
отношению к вам, я... Да, да! Не будем бояться слов. И, однако, я люблю вас,
Тереза, люблю всеми силами души, я вас уважаю, я жалею вас; ничто никогда,
клянусь вам, - ни разу, ни на одну минуту, - ничто не могло сравниться с
этой любовью, единственной, которая безраздельно срослась с моим существом!
О, моя жизнь отвратительна, я не защищаю себя, мне за себя стыдно. Но,
Тереза, поверьте мне, вы были бы несправедливы, вы, сама беспристрастность,
если б вы стали судить обо мне лишь на основании того, что я творю. Я". Я не
совсем тот человек, который совершает мои ужасные поступки. Я не умею этого
объяснить, я чувствую, что вы не слушаете меня... Все это в тысячу раз
сложнее, чем я могу выразить, и мне лишь на какие-то доли секунды удается
разглядеть себя самого...
Он замолчал, уронив голову и уставившись куда-то вдаль, словно
обессиленный этой тщетной попыткой хоть на миг добраться до хрупкой сути
своего бытия. Потом он вновь поднял голову, и г-жа де Фонтанен ощутила, как
ее мазнул по лицу быстрый взгляд Жерома, такой, казалось бы, легкий, но
обладавший способностью мимоходом ловить чужие взгляды, перехватывать их и
держать в плену, пока они не сумеют вырваться; так магнит притягивает,
приподнимает и отпускает слишком тяжелый для него кусок железа. Их глаза еще
раз встретились и расстались. "Что ж, - подумала она, - может, ты и вправду
лучше, чем твоя жизнь?"
Но она только пожала плечами.
- Вы не верите мне, - прошептал он.
Она постаралась, чтобы ее голос звучал равнодушно:
- О, я очень хочу вам верить, я так часто верила вам; но это не имеет
никакого значения. Виноваты вы, Жером, или не виноваты, ответственны за свои
поступки или нет, - но зло было совершено, зло совершается ежедневно, и оно
еще долго будет совершаться, если это не прекратить... Расстанемся наконец.
Расстанемся навсегда.
Она так много думала об этом последние дни, что произнесла эти слова с
сухостью, которой Жером не ожидал. Она увидела, что он ошеломлен, что ему
больно, и поспешила заговорить снова:
- У нас дети. Пока они были малы и не понимали, мне одной
приходилось... (Она хотела произнести слово "страдать", но в последний
момент ее удержало чувство стыда.) Зло, которое вы мне причинили, Жером,
бьет теперь уже не только по моей... привязанности, - оно входит сюда вместе
с вами, оно в самом воздухе нашего дома, в воздухе, которым дышат мои дети.
Я больше не вынесу этого. Посмотрите, что сделал на этой неделе Даниэль. Да
простит ему господь, как прощаю ему я, ту рану, какую он мне нанес! Он сам
оплакивает ее в своем сердце, ибо оно осталось чистым, - в ее взгляде
сверкнула гордость, даже почти вызов, - но я уверена, что ваш пример помог
ему совершить это зло. Разве он уехал бы так легко и просто, не подумав, что
я буду тревожиться, если бы он не видел, как вы постоянно исчезаете... из-за
ваших дел? - Она поднялась, сделала несколько нетвердых шагов к камину,
увидела свои седые волосы и, чуть наклонившись в сторону мужа, но не глядя
на него, продолжала: - Я много думала, Жером. Мне пришлось многое пережить
за эту неделю, я молилась и думала Я не собираюсь вас упрекать. Впрочем, я
сейчас и не в силах этого сделать, так я измучена. Я вас прошу только
посмотреть фактам в лицо - и вы признаете, что я права, что никакое другое
решение невозможно. Совместная жизнь... - она быстро поправилась, - то, что
осталось у нас от совместной жизни, то малое, что от нее осталось, Жером, -
этого тоже слишком много. - Она вся напряглась, положила руки на мрамор и,
подчеркивая каждое слово движением плеч и рук, четко выговорила: - Я -
больше не могу.
Жером не отвечал; но прежде чем она успела отступить, он соскользнул к
ее ногам и прижался щекой к ее бедру, как ребенок, который хочет силой
вырвать себе прощение. Он забормотал:
- Да разве я смогу от тебя уйти? Разве я смогу жить без своих малышей?
Я пущу себе пулю в лоб!
Она едва не улыбнулась, таким ребячеством повеяло на нее, когда он
поднес руку к виску, изображая самоубийство. Схватив запястье Терезы,
бессильно висевшее вдоль юбки, он стал покрывать его поцелуями. Она
высвободила руку и кончиками пальцев погладила его лоб; движение было
рассеянным и усталым, почти материнским, и оно только подтверждало ее
равнодушие Он обманулся в значении этого жеста и поднял голову; но, взглянув
ей в лицо, понял свою ошибку. Она быстро отошла от него. Протянув руку к
дорожным часам, стоявшим на ночном столике, она сказала:
- Два часа! Ужасно поздно! Я вас прошу... Завтра.
Он скользнул взглядом по циферблату, потом по приготовленной на ночь
широкой кровати, где лежала одинокая подушка.
Она прибавила:
- Вам будет трудно найти экипаж.
Он сделал неопределенный жест, выразивший удивление; у него не было
никакой охоты сегодня отсюда уходить. Разве он не у себя дома? Прибранная
комната, как всегда, ожидала его; достаточно было пройти через коридор.
Сколько раз возвращался он поздно ночью после четырех, пяти, шести дней
отсутствия! И появлялся за завтраком в пижаме, свежевыбритый и громко шутил
и смеялся, чтобы побороть у детей молчаливую настороженность, над смыслом
которой он не давал себе труда задуматься. Г-жа де Фонтанен все это знала, и
она проследила сейчас на его лице весь ход его мысли; но она не пошла на
попятный и распахнула перед ним дверь в прихожую. Он вышел с тяжелой душой,
но сохраняя невозмутимый вид друга, который прощается с хозяйкой.
Надевая пальто, он вспомнил, что она без денег. Не колеблясь ни
секунды, он отдал бы ей все содержимое своих карманов, хотя он решительно не
знал, где ему раздобыть себе деньги на жизнь; но мысль, что этот отвлекающий
маневр может что-то изменить в ритуале его ухода, что, получив от него
деньги, она, быть может, не рискнет столь решительно выпроводить его за
дверь, - эта мысль задела его щепетильность; к тому же он испугался, что
Тереза может заподозрить в этом расчет. Он сказал только:
- Друг мой, мне еще так много нужно вам сказать...
И она, помня о том, что нельзя отступать, но помня также, что деньги
необходимы, быстро ответила:
- Завтра, Жером. Я приму вас завтра, если вы придете. Мы поговорим.
Решив уйти от нее галантно, он схватил ее пальцы и прижал к губам.
Последовала секунда нерешительности. Затем она отняла руку и отворила дверь
на лестницу.
- Что ж, до свиданья, мой друг... До завтра...
Она в последний раз увидела его, - приподняв шляпу и обратив к ней
улыбающееся лицо, он шел по лестнице вниз.
Дверь захлопнулась. Г-жа де Фонтанен осталась одна. Прижалась лбом к
косяку; от глухого стука парадной двери вздрогнул дом. На ковре валялась
светлая перчатка Она бездумно схватила ее, прижала к губам, глубоко вдохнула
воздух, пытаясь сквозь затхлый запах кожи и табака уловить тонкий и такой
знакомый аромат. Потом, увидав себя в зеркале, она покраснела, откинула
перчатку на ковер, резко повернула выключатель и, избавившись благодаря
темноте от себя самой, бросилась ощупью к комнатам детей и долго слушала их
мерное дыхание.
Антуан и Жак снова сели в фиакр. Лошадь шла медленно, копыта, точно
кастаньеты, цокали по мостовой. На улицах было темно. В дряхлой колымаге
мгла отдавала сырым сукном. Жак плакал. От усталости и, наверно, еще от
материнской улыбки и поцелуя, которыми его одарила эта дама, в нем наконец
пробудились угрызения совести. Что он ответит отцу? Он ощутил полный упадок
сил и, выдавая свою тоску, приник к плечу брата, а тот обнял его. Впервые в
жизни между ними не встала преградой застенчивость.
Антуан порывался заговорить, но с трудом преодолевал в себе чувство
неловкости; в его голосе звучало нарочитое, чуть грубоватое добродушие:
- Ну, полно, старина, полно... Ведь все позади... К чему теперь себя
так казнить...
Он замолчал и только крепче прижал мальчика к себе. Однако любопытство
не давало ему покоя.
- Но все же с чего это ты? - спросил он более ласково. - Что там у вас
произошло? Это он тебя подговорил?
- Да нет же. Он-то как раз и не хотел. Это все я, только я.
- Но почему?
Ответа не было. Сознавая, что действует неуклюже, Антуан продолжал:
- А знаешь, мне такие вещи знакомы, все эти отношения, которые
завязываются в школе. Уж мне-то ты можешь спокойно во всем признаться, я
знаю, как это бывает. Поддашься на уговоры...
- Он мой друг, вот и все, - шепнул Жак, по-прежнему прижимаясь к брату.
- Но, - отважился Антуан, - чем же вы... занимаетесь, когда остаетесь
вдвоем?
- Разговариваем. Он меня утешает.
Антуан не решился продолжать расспросы. "Он меня утешает..." Это было
сказано так, что у него сжалось сердце. Он собирался спросить: "Значит, тебе
очень худо живется, малыш?" - но в ту же секунду Жак мужественно добавил:
- И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.
Антуан отозвался:
- О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад,
что ты поэт.
- Правда? - пробормотал мальчик.
- Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что
из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я
тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не
беседуем, сам не знаю почему... Но некоторые из твоих стихов мне очень
понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.
Жак еще крепче прильнул к нему.
- Я так люблю стихи, - прошептал он. - Я отдал бы все на свете за
любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, - ты никому об этом не скажешь?
Это он заставил меня прочитать Лапрада{115}, Сюлли-Прюдома{115}, и
Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе... О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:
Звезда вечерняя, посланница печали,
Чей чистый взор пронзил заката пелену...{115}
Или вот это:
Уж сколько лет, как ты, предвечный наш отец,
К себе на небеса призвал мою супругу,
Но мы по-прежнему принадлежим друг другу, -
Она полужива, и я - полумертвец...{115}
Или "Распятие" Ламартина, - помнишь:
Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,
Ее последний вздох я трепетно ловил...
- Как здорово, а? Как плавно! Услышу - всякий раз прямо как больной
становлюсь. - Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства. - А
дома, - заговорил он опять, - меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу
стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки. Вот ты совсем не такой, как
они, - он прижал руку Антуана к своей груди, - я давно об этом догадываюсь;
только ты ничего не говорил; и потом, ты так редко бываешь дома... Ах, если
б ты знал, как я рад! Я чувствую, теперь у меня два друга вместо одного!
- Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!.. - с
улыбкой продекламировал Антуан.
Жак отпрянул в сторону.
- Ты прочел тетрадь!
- Да полно, послушай...
- А папа? - завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в
растерянности пробормотал:
- Не знаю... Может, и заглянул...
Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и,
схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
- Какая гнусность! Аббат - шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на
уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это,
я опять убегу! Я покончу с собой!
Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик
замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание
встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по
улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.
Жак вышел первым. Расплачиваясь с кучером, Антуан настороженно следил
за братом, опасаясь, как бы он не кинулся бежать в темноте куда глаза
глядят. Но Жак выглядел подавленным и разбитым; его физиономия уличного
мальчишки, измученная путешествием, изможденная горем, страшно осунулась,
глаза были опущены вниз.
- Позвони-ка сам, - сказал Антуан.
Жак не ответил, не шелохнулся. Антуан подтолкнул его к дверям. Он
безропотно повиновался. Он даже не обратил внимания на консьержку, матушку
Фрюлинг, которая с любопытством уставилась на него. Его подавляло сознание
собственного бессилия. Лифт подхватил его, как пушинку, чтобы швырнуть в
горнило отцовского гнева; сопротивляться было бессмысленно, его обложили со
всех сторон, он был во власти безжалостных механизмов, - семьи, полиции,
общества.
Но когда он опять очутился на своей лестнице, когда увидал в прихожей
знакомую люстру, сверкавшую всеми огнями, как в те вечера, когда у отца
бывали званые холостяцкие обеды, он вдруг почувствовал нежность; милые
привычки ласково обволакивали его; а когда, вынырнув из глубины прихожей,
навстречу ему заковыляла Мадемуазель, в своей черной мериносовой накидке,
еще более тщедушная и трясущаяся, чем всегда, ему захотелось, забыв про все
обиды, броситься в ее объятия, в эти тонкие ручки, которые она широко
раскрыла, приближаясь к нему. Она схватила его и, осыпая жадными поцелуями,
стала причитать дрожащим голосом, на одной пронзительной ноте:
- Ах, грех-то какой! Бессердечный ты мальчик! Ты что ж, захотел, чтобы
мы все умерли здесь от горя? Господи, грех-то какой! Или у тебя совсем нет
сердца? - И глаза лани наполнились слезами.
Но распахивается двустворчатая дверь кабинета, и появляется отец.
Он сразу же видит Жака и не может сдержать волнение. Но он
останавливается и опускает глаза; он будто ждет, когда блудный сын бросится
к его ногам; как на гравюре с картины Греза{117}, что висит в гостиной.
Сын колеблется. Ибо кабинет тоже по-праздничному освещен, и в дверях
буфетной уже стоят две горничные, а г-н Тибо облачен в сюртук, тогда как в
этот час на нем бывает вечерняя куртка; такое нагромождение необычного
парализует мальчика. Он вырвался из объятий Мадемуазель, попятился и застыл,
повесив голову и ожидая неведомо чего; в его сердце накопилось столько
нежности, что мучительно хочется плакать и в то же время смеяться!
Но первое же слово, произнесенное отцом, как бы ставит мальчика вне
семьи. Поведение Жака, да еще при свидетелях, мгновенно гасит в г-не Тибо
последние искры снисхождения; и, дабы окончательно смирить бунтаря, он
надевает на себя маску полнейшего равнодушия.
- А, вот и ты, - говорит он, обращаясь к одному Антуану. - А я уж стал
было удивляться. Ну как, все прошло хорошо?
Антуан отвечает утвердительно и пожимает протянутую отцом вялую руку, а
г-н Тибо продолжает:
- Благодарю тебя, мой милый, ты избавил меня от хлопот... От весьма
неприятных хлопот!
Несколько секунд он пребывает в нерешительности, надеясь еще, что
ослушник в раскаянии бросится к нему; он быстро взглядывает на горничных,
потом на Жака, но тот упрямо уставился в ковер. И тогда, окончательно
рассердившись, отец заявляет:
- Завтра мы обсудим, какие меры следует принять, чтобы подобные
безобразия больше никогда не могли повториться.
А когда Мадемуазель делает шаг в сторону Жака, чтобы толкнуть его в
объятья отца, - движение, которое Жак, не поднимая головы, угадывает и
которого ждет как последней надежды на спасение, - г-н Тибо, протягивая
руку, властно останавливает Мадемуазель:
- Оставьте его, оставьте! Это негодяй, бессердечный негодяй! Разве
достоин он тех волнений, которые пришлось нам из-за него пережить? - И опять
говорит Антуану, который тщетно пытается вмешаться: - Антуан, дорогой мой,
окажи нам услугу, займись этим лоботрясом еще на одну ночь. Обещаю тебе, что
завтра мы тебя от него избавим.
Легкое движение; Антуан шагнул к отцу, Жак робко приподнял голову. Но
г-н Тибо продолжает тоном, не терпящим возражений:
- Ты слышишь меня, Антуан? Уведи его к нему в комнату. Скандал и так уж
слишком затянулся.
Потом, когда Антуан, ведя Жака перед собой, исчезает в коридоре, где
горничные одна за другой прижимаются к стенам, как на пути к эшафоту, г-н
Тибо, все так же не поднимая глаз, возвращается в кабинет и закрывает за
собою дверь.
Он идет через кабинет и входит в спальню. Это комната его родителей,
точно такая, какой он помнит ее с самого раннего детства, во флигеле
отцовского завода, возле Руана; точно такая, какой он получил ее в
наследство и перевез всю обстановку в Париж, когда приехал сюда изучать
право, - комод красного дерева, вольтеровские кресла, синие репсовые шторы,
кровать, на которой умер его отец, а вскоре и мать; на стене, перед
молитвенной скамеечкой (коврик для нее вышит г-жою Тибо), - распятие,
которое он сам дважды за несколько месяцев вкладывал в сложенные на груди
руки родителей.
Здесь, в одиночестве, сделавшись опять самим собою, грузный человек
опускает плечи; маска усталости будто соскальзывает с его лица, и черты
обретают выражение непосредственности и простоты, как на его детских
портретах. Он подходит к скамеечке и отрешенно преклоняет колена. Его
отечные руки сплетаются в движении стремительном и привычном; во всех его
жестах появляется здесь нечто непринужденное, сокровенное, одинокое. Он
поднимает вялое лицо; взгляд, просачиваясь сквозь ресницы, устремляется к
распятию. Он приносит богу свои горести, говорит о новом испытании, выпавшем
на его долю; избавившись от бремени обиды, в глубине своего сердца молится
он, удрученный отец, за спасение маленького грешника. Среди груды
благочестивых книг возле подлокотника он выбирает четки - четки первого его
причастия; их зернышки, отполированные сорока годами молитв, сами текут
между пальцев. Он снова закрыл глаза, но лицо по-прежнему обращено к Христу.
Никто никогда не видел у него этой внутренней улыбки, не видел такого лица,
непритворного и счастливого. Его губы шевелятся, отвислые щеки подрагивают,
дергается с равномерными промежутками подбородок, высвобождая шею из
жесткого воротничка, и у подножья небесного престола так же мерно
покачивается кадило.
На другой день Жак сидел в одиночестве на незастланной кровати. Он не
знал, как убить это субботнее утро, такое унылое и тоскливое, когда
приходится торчать взаперти в четырех стенах. Вспоминал лицей, урок истории,
Даниэля. Прислушивался к утренним звукам, - они были непривычны, даже как
будто враждебны, - шарканье веника по ковру, скрип дверей под натиском
сквозняка. Он не был ни угнетен, ни подавлен, - скорее даже возбужден; но
бездействие казалось невыносимым, тяжко томило ощущение таинственной угрозы,
витавшей в самой атмосфере отцовского дома. Истинным избавлением для него
была бы сейчас возможность свершить акт самопожертвования, поступок
героический и нелепый, который дал бы мгновенный выход переполнявшей его
нежности. Временами он поднимал голову, чувствуя жалость к самому себе, весь
во власти какого-то извращенного наслаждения, в котором сливались
отвергнутая любовь, ненависть и гордыня.
Кто-то подергал за дверную ручку. Это была Жизель. Ей только что вымыли
голову, по плечам разметались мокрые черные кудри; она была в рубашке и
штанишках; ее шея, руки, ноги были коричневыми от загара, и в своих пышных
панталончиках, с красивыми собачьими глазами, свежими губками и копной
нечесаных волос она выглядела маленьким алжирцем.
- Чего тебе? - хмуро бросил Жак.
- Проведать тебя пришла, - сказала она, глядя ему в глаза.
В свои десять лет она за эту неделю успела догадаться о многом.
Наконец-то Жако вернулся. Но жизнь не вошла еще в привычную колею; вот,
например, тетка - только начала ее причесывать, а ее вдруг зовут к г-ну
Тибо, и она побежала, и бросила ее с распущенными волосами, взяв обещание,
что она будет себя хорошо вести.
- Кто это звонил? - спросил он.
- Господин аббат.
Жак нахмурился. Она примостилась рядом с ним на кровати.
- Бедный Жако, - прошептала она.
Ему стало так хорошо от этого выражения любви, что в порыве
благодарности он посадил ее к себе на колени и поцеловал. Но он был начеку.
- Беги, сюда идут, - выдохнул он и подтолкнул ее к дверям.
Он едва успел сесть в ногах кровати и раскрыть учебник грамматики. За
дверью послышался голос аббата Векара:
- Здравствуй, малышка. Жако здесь?
Он вошел и остановился на пороге. Жак сидел, не поднимая глаз. Аббат
подошел к нему и ущипнул за ухо.
- Хорош гусь, нечего сказать! - проговорил он.
Но, видя, что мальчик упрямится, аббат сразу переменил тон. С Жаком он
всегда держался настороженно. К этой овечке, которая частенько бывала
овечкой заблудшей, он испытывал особенную любовь, смешанную с любопытством и
уважением; он давно понял, какие силы заложены в этой душе.
Аббат сел и притянул мальчика к себе.
- Попросил ли ты, по крайней мере, прощения у отца? - спросил он, хотя
прекрасно знал, как обстояло дело. Жака покоробило это притворство; он
равнодушно взглянул на аббата и отрицательно помотал головой. Наступило
короткое молчание.
- Дитя мое, - продолжал священник опечаленным голосом, в котором
сквозила нерешительность, - не скрою от тебя, как меня все это огорчает. До
сих пор, невзирая на твое плохое поведение, я всегда защищал тебя перед
отцом. Я ему говорил: "У Жако доброе сердце, он исправится, запасемся
терпением". Теперь я уж не знаю, что и сказать, - хуже того, я не знаю, что
и подумать: я узнал о тебе такие вещи, в которых никогда, никогда не решился
бы тебя подозревать. Мы с тобой еще к этому вернемся. Но я сказал себе: "У
него будет время подумать, он придет к нам, раскаявшись, а если раскаянье
искренне, им искупается самое тяжкое прегрешение". И что же? Вот ты сидишь
предо мною, и на лице твоем я читаю злобу, и нет на нем ни тени сожаления,
нет ни слезинки в глазах. На сей раз твой бедный отец совершенно пал духом,
и это удручает меня. Он задается вопросом, до каких степеней порока ты
докатился, если сердце твое так зачерствело. И, право, таким же вопросом
задаюсь отныне и я.
Жак стискивал в карманах кулаки и прижимал к груди подбородок, чтобы не
дать рыданиям вырваться наружу, чтобы ничем не выдать своего состояния. Он
один только знал, скольких мук стоил ему отказ попросить прощения, какие
сладкие слезы был бы он счастлив пролить, если бы его встретили так, как
встретили Даниэля! Но нет! Будь что будет, и пусть никто никогда не узнает о
тех чувствах, которые он испытывает к отцу, о животной привязанности, что
приправлена горькой обидой и словно еще жарче разгорелась теперь, когда не
остается больше надежд на взаимность!
Аббат молчал. Кроткое выражение лица делало его молчание еще более
тяжким. Потом, глядя вдаль и без всяких предисловий, он заговорил нараспев:
- У некоторого человека было два сына. И младший из них, собрав все,
пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же
он прожил все, пришел он в себя и сказал: "Встану, пойду к отцу моему и
скажу ему: "Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин
называться сыном твоим". Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще
далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал
его. Сын же сказал ему: "Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже
недостоин называться сыном твоим..."
Боль, терзавшая Жака, оказалась сильней его воли: он разрыдался.
Аббат переменил тон.
- Я знал, что ты не испорчен в сердце своем, дитя мое. Нынче утром я
молился за тебя. Так пойди же, как блудный сын, пойди к отцу своему, и он
пожалеет тебя. И он тоже скажет: "Станем веселиться, ибо этот сын мой
пропадал и нашелся!"
И Жак вспомнил, что в честь его возвращения в прихожей горела люстра, а
г-н Тибо остался в сюртуке; мысль, что, быть может, он сам испортил
готовившийся праздник, растрогала его еще больше.
- Я хочу тебе еще кое-что сказать, - продолжал священник, гладя рыжую
мальчишескую голову. - Твой отец принял на твой счет серьезное решение... -
Он запнулся; подыскивая слова, он ласково трепал оттопыренные уши, которые
под его рукой то прижимались к щекам, то распрямлялись, точно пружина, и
начинали пылать; Жак не смел шелохнуться. - ...решение, которое я одобряю, -
подчеркнул аббат, он поднес указательный палец к губам и настойчиво пытался
поймать взгляд Жака. - Он хочет на некоторое время отослать тебя далеко
отсюда.
- Куда? - вскрикнул сдавленным голосом Жак.
- Он тебе это скажет сам, дитя мое. Но, как бы ты поначалу ни воспринял
это известие, прими его со смирением и раскаянием, ибо все делается ради
твоего же блага. Быть может, на первых порах тебе тягостно будет проводить
долгие часы наедине с самим собою; но в эти мгновения ты должен вспоминать,
что для доброго христианина нет одиночества и что бог никогда не покинет
того, кто на него полагается. Ну, поцелуй меня и иди просить прощения у
отца.
Через несколько минут Жак вернулся к себе с заплаканным лицом и
лихорадочно горящими глазами. Метнувшись к зеркалу, он уставился на себя
безжалостным взглядом, словно хотел заглянуть себе в душу и выместить на
собственном отражении всю обиду и злость. В коридоре послышались шаги; в
замке не было ключа; он торопливо забаррикадировался стульями. Потом
бросился к столу, нацарапал карандашом несколько строк, сунул бумагу в
конверт, написал адрес, наклеил марку и с блуждающим взглядом встал. Кому
доверить письмо? Кругом были только враги! Он приоткрыл окно. Утро было
пасмурным, на улицах пусто. Но вот вдали показалась старая дама с ребенком;
они двигались не спеша. Жак бросил письмо вниз, оно покружилось в воздухе и
легло на тротуар. Он быстро отступил в глубину комнаты. Когда он отважился
снова выглянуть, письма на тротуаре не было; дама и ребенок медленно
удалялись.
Тогда, теряя последние силы, он взвыл, как зверь, попавший в капкан,
кинулся на кровать, уперся ногами в деревянную спинку и затрясся всем телом
в бессильной ярости, кусая подушку, стараясь заглушить свои вопли; у него
хватило рассудка лишь на то, чтобы не дать своим ближним увидеть, как ему
тошно.
Вечером Даниэль получил письмо:
"Мой друг!
Единственная моя Любовь, единственная нежность и красота моей жизни!
Пишу тебе это как завещание.
Они отрывают меня от тебя, отрывают от всего на свете, они хотят
упрятать меня в такое место... нет, не смею сказать в какое, не смею сказать
куда. Мне стыдно за своего отца!
Чувствую, что никогда больше не увижу тебя, мой Единственный, тот, кто
один во всем мире мог исправить меня.
Прощай, мой друг, прощай!
Если они вконец измучат и озлобят меня, я покончу с собой. И ты им
скажешь тогда, что я убил себя нарочно, из-за них! А ведь я их любил!
Моя последняя мысль, на пороге небытия, будет обращена к тебе, мой
друг!
Прощай!"
Июль 1920 г. - март 1921 г.
С того дня, как в прошлом году он доставил домой двоих беглецов, Антуан
больше ни разу не навещал г-жу Фонтанен; но горничная узнала его и, хотя
было уже девять часов вечера, впустила без разговоров.
Госпожа де Фонтанен вместе с детьми была в своей комнате. Держась очень
прямо, она сидела под лампой перед камином и читала вслух какую-то книгу;
Женни, забившись в глубь кресла, пристально глядела на огонь, теребила косу
и внимательно слушала; поодаль Даниэль, заложив ногу за ногу и держа на
колене картон, набрасывал углем портрет матери. Задержавшись на миг в
полутьме на пороге, Антуан почувствовал, насколько неуместен его приход; но
отступать было поздно.
Госпожа де Фонтанен приняла его довольно холодно; она казалась более
всего удивленной. Она оставила детей в спальне и провела Антуана в гостиную,
но, когда он объяснил цель своего визита, встала и пошла за сыном.
Даниэлю можно было дать теперь лет семнадцать, хотя ему было всего
пятнадцать; темный пушок над губой оттенял линию рта. Пряча смущение, Антуан
смотрел юноше прямо в глаза с чуть вызывающим видом, словно хотел сказать:
"Я ведь привык действовать решительно, без обиняков". Как и в прошлый раз, в
присутствии г-жи де Фонтанен он инстинктивно подчеркивал искренность своего
поведения.
- Ну вот, - сказал он. - Я пришел, собственно, из-за вас. Наша
вчерашняя встреча навела меня на некоторые размышления.
Даниэль явно удивился.
- Да, конечно, - продолжал Антуан, - мы едва обменялись двумя-тремя
словами, вы спешили, я тоже, но мне показалось... Не знаю даже, как это
выразить... Ведь вы ничего не спросили про Жака, из чего я сделал вывод, что
он вам пишет. Разве я не прав? Подозреваю даже, что он пишет вам о таких
вещах, о которых я ничего не знаю, но очень хотел бы знать. Нет, погодите,
выслушайте меня. Жака нет в Париже с июня прошлого года, сейчас на носу
апрель, значит, он там около девяти месяцев. Я ни разу его не видел, он мне
не писал; но отец часто навещает его, он говорит, что Жак чувствует себя
хорошо, много занимается; что уединенность и дисциплина дали превосходные
результаты. Обманывается ли отец? Или его обманывают? После вчерашней нашей
встречи у меня вдруг стало неспокойно на душе. Я подумал, что, может быть,
ему там худо, а я, ничего не зная об этом, не могу ему помочь; эта мысль
мучает меня. И тогда я решил прийти к вам и честно все рассказать. Я взываю
к дружбе, которая связывает вас с ним. Речь идет вовсе не о том, чтобы
выдать его секреты. Но вам он, наверное, пишет обо всем, что там происходит.
И только вы один можете меня успокоить - или заставить меня вмешаться.
Даниэль слушал его с безучастным лицом. Первым его побуждением было
вообще отказаться от разговора. Высоко подняв голову, он смотрел на Антуана
суровыми от волнения глазами. Потом, не зная, как поступить, он обернулся к
матери. Та с интересом ждала, что будет дальше. Ожиданье затягивалось.
Наконец она улыбнулась.
- Говори все как есть, мой милый, - сказала она и с какой-то удалью
взмахнула рукой. - О том, что не солгал, никогда жалеть не приходится.
И Даниэль повторил ее жест. Он решился. Да, время от времени он получал
от Тибо письма, все более краткие, все менее ясные. Даниэль знал только, что
его товарищ живет на полном пансионе у какого-то провинциального
добряка-учителя, но где? На конвертах всегда стоит штемпель почтового вагона
северного направления. Может, какие-то курсы подготовки на бакалавра?
Антуан старался не показать своего изумления. Как тщательно скрывал Жак
правду от лучшего своего друга! Отчего? От стыда? Да, должно быть, от того
самого чувства стыда, которое заставляло г-на Тибо приукрашивать
действительность, именуя исправительную колонию в Круи, куда он упрятал
своего сына, "религиозным учреждением на берегу Уазы". Внезапно у Антуана
мелькнуло подозрение, что эти письма написаны Жаком под чью-то диктовку.
Быть может, малыша там запугивают? Антуану вспомнилась разоблачительная
кампания, предпринятая одной революционной газетой в Бовэ, ужасные
обвинения, брошенные Благотворительному обществу социальной профилактики;
обвинения оказались ложными, г-н Тибо возбудил против газеты процесс, он
блестяще выиграл его и проучил клеветников, но все же...
Нет, Антуан привык полагаться только на себя.
- Не могли ли бы вы мне показать одно из этих писем? - попросил он. И,
видя, как покраснел Даниэль, запоздало добавил с извиняющейся улыбкой: -
Только одно, просто взглянуть... Не важно, какое...
Не отвечая и даже не спросив глазами совета у матери, Даниэль встал и
вышел из комнаты.
Оставшись с г-жой де Фонтанен наедине, Антуан опять испытал те же
чувства, что и в прошлый раз: растерянность, любопытство, влечение. Она
смотрела прямо перед собой и, казалось, не думала ни о чем. Но одно ее
присутствие как будто подстегивало внутреннюю жизнь Антуана, обостряло его
проницательность. Воздух вокруг этой женщины обладал какой-то особой
проводимостью. Сейчас Антуан явственно ощущал исходившее от нее неодобрение.
И он не ошибся. Она не порицала прямо ни Антуана, ни г-на Тибо, поскольку
ничего не знала об участи Жака, но, вспоминая свой единственный визит на
Университетскую улицу, она не могла отделаться от впечатления, что там
что-то неладно. Антуан догадывался об ее чувствах и почти разделял их.
Разумеется, если б кто-либо посмел критиковать поступки его отца, он бы
только возмутился; но сейчас в глубине души он был на стороне г-жи де
Фонтанен - против г-на Тибо. В прошлом году - этого он не забыл, - когда он
впервые окунулся в атмосферу, окружавшую Фонтаненов, воздух отцовского дома
долго еще казался ему непригодным для дыхания.
Вошел Даниэль и протянул Антуану неказистый конверт.
- Это первое письмо. Самое длинное, - сказал он, садясь.
"Дорогой Фонтанен,
Пишу тебе из моего нового дома. Не пытайся мне писать, здесь это
категорически запрещено. В остальном же мне здесь очень хорошо.
Преподаватель у меня тоже хороший, он добр ко мне, и я много занимаюсь. У
меня много товарищей, они тоже очень добры ко мне. По воскресеньям меня
навещают отец и брат. Так что, как видишь, мне здесь очень хорошо. Прошу
тебя, дорогой Даниэль, во имя нашей дружбы, не суди строго моего отца, тебе
всего не понять. А я знаю, что он очень добрый, и он правильно сделал, что
отослал меня из Парижа, где я зря терял время в лицее, теперь я сам это
сознаю, и я очень доволен. Не даю тебе своего адреса, чтобы быть уверенным,
что ты не станешь мне писать, так как это было бы для меня просто ужасно.
Как только смогу, дорогой Даниэль, напишу тебе еще.
Жак".
Антуан дважды прочитал письмо. Если б он не узнал по некоторым
характерным приметам почерк брата, он ни за что бы не поверил, что письмо
писал Жак. Адрес на конверте был проставлен другой рукой - почерк
крестьянский, неуверенный, с помарками. Антуана в равной мере смущали и
форма письма, и его содержание. К чему столько лжи? Мои товарищи! Жак жил в
камере, в том пресловутом "специальном корпусе", который был учрежден г-ном
Тибо в исправительной колонии Круи для детей из хороших семей и который
всегда пустовал; Жак не общался ни с одним живым существом, кроме служителя,
приносившего ему еду и сопровождавшего на прогулках, да еще раза два-три в
неделю приезжал из Компьеня учитель, чтобы дать ему урок. Отец и брат
навещают меня! Г-н Тибо в силу своего официального положения прибывал в Круи
по первым понедельникам каждого месяца и председательствовал на заседаниях
распорядительного совета, и по этим дням, перед отъездом, он в самом деле
всякий раз просил привести к нему на несколько минут сына в комнату для
посетителей. Что касается Антуана, он выражал желание навестить брата во
время летних каникул, но г-н Тибо решительно противился этому: "Самое
главное в режиме, установленном для твоего брата, - говорил он, - это
полнейшая изоляция".
Упершись локтями в колени, Антуан вертел в руках письмо. Прощай теперь
душевный покой. Он ощутил вдруг такую растерянность, такое одиночество, что
ему захотелось во всем открыться этой озаренной внутренним светом женщине,
которую счастливый случай поставил на его пути. Он поднял на нее глаза;
спокойно сложив на юбке руки, с задумчивым лицом, она, казалось, ждала. Ее
взгляд проникал в самую душу.
- Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? - тихо спросила она и
улыбнулась. Из-за белизны пушистых волос эта улыбка и все лицо ее показались
ему еще моложе.
И, однако, готовый уже все рассказать, в последний момент он отступил.
Даниэль не спускал с него своих суровых глаз. Антуан вдруг испугался, что
его сочтут нерешительным, что г-жа де Фонтанен перестанет думать о нем как о
человеке энергичном, каким он был на самом деле. Но для себя он нашел более
удобное оправдание: он не имеет права выдавать тайну, которую Жак так упорно
старался скрыть. Опасаясь самого себя и пресекая дальнейшие увертки, он
встал и протянул руку с тем роковым выражением лица, которое он охотно
принимал и которое, казалось, говорило: "Ни о чем не надо спрашивать. Вы
меня разгадали. Мы понимаем друг друга. Прощайте".
Выйдя на улицу, он пошел куда глаза глядят, твердя самому себе: "Прежде
всего хладнокровие. И решительность". Те пять-шесть лет, которые он посвятил
научным занятиям, казалось, обязывали его размышлять с максимальной
логичностью. "Жак ни на что не жалуется. Следовательно, Жаку хорошо". Но
он-то понимал, что дело обстоит как раз наоборот. Точно наваждение, в голову
все лезла мысль о газетной шумихе, поднятой вокруг исправительной колонии;
особенно назойливо вспоминалась статья, озаглавленная "Каторга для детей",
где подробно описывались физические и нравственные страдания воспитанников,
которые недоедают, живут в грязи, подвергаются телесным наказаниям и всецело
отданы во власть свирепых надзирателей. У него вырвался угрожающий жест. Во
что бы то ни стало он вызволит оттуда бедного малыша! Задача благородная,
что и говорить. Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор,
вступать с ним в пререкания - об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан
замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым
руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько
новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
Он вспомнил, что произошло в минувшем году, на другой день после
возвращения Жака. С утра г-н Тибо вызвал Антуана к себе в кабинет. Только
что прибыл аббат Векар. Г-н Тибо кричал: "Негодяй! В бараний рог его!"
Потрясая перед носом аббата своей жирной волосатой рукой, он растопыривал
пальцы и, хрустя суставами, медленно сжимал их снова в кулак. Потом
проговорил с довольной улыбкой: "Кажется, я нашел выход". Помолчав, он
поднял наконец веки и бросил: "Круи". "Жака в исправительную колонию?" -
вскричал Антуан. Завязался ожесточенный спор. "В бараний рог его", - твердил
г-н Тибо и хрустел пальцами. Аббат не знал, что сказать. Тогда г-н Тибо стал
расписывать прелести особого режима, которому будет подвергнут Жак, и по его
словам выходило, что режим этот благотворен и по-отечески мягок. Густым
проникновенным голосом, налегая на запятые, он заключил: "И тогда, вдали от
губительных соблазнов, избавленный благодаря уединению от своих порочных
инстинктов, приохотившись к систематическому труду, он достигнет
шестнадцатилетнего возраста и, надеюсь, без всякой опасности сможет
вернуться под мирный семейный кров". Аббат, соглашаясь, ввернул: "Уединение
обладает поистине чудодейственными и целительными свойствами". Поддавшись
доводам г-на Тибо, получившим одобрение священника, Антуан склонился к
мысли, что они правы. Этого своего согласия он не мог сейчас простить ни
себе, ни отцу.
Он шел быстро, не разбирая дороги. У Бельфорского льва{131} круто
повернул и пошел большими шагами назад, закуривая папиросу за папиросой;
вечерний ветер подхватывал струйки табачного дыма. Действовать надо
решительно, помчаться в Круи, явиться туда поборником справедливости...
Какая-то женщина увязалась за ним, зашептала нежные слова. Он ничего не
ответил и продолжал свой путь вниз по бульвару Сен-Мишель. "Поборником
справедливости! - повторял он. - Уличить начальство в обмане, разоблачить
жестокость надзирателей, устроить скандал, забрать малыша домой!"
Но его порыв уже угасал. Мысли Антуана шли теперь в двух направлениях -
рядом с планами благородной мести возникла дразнящая прихоть. Он перешел
через Сену, прекрасно осознавая, куда толкает его рассеянность. А,
собственно, почему бы и нет? Да и уснешь ли при таком возбуждении? Он
расправил плечи, глубоко вздохнул, улыбнулся. "Быть сильным, быть мужчиной",
- подумал он. Весело шагнул в темный переулок, вновь ощущая прилив
благородства; принятое решение предстало вдруг перед ним словно бы в новом
ракурсе - яркое, уже увенчавшееся успехом; готовый осуществить один из двух
своих замыслов, вот уже четверть часа оспаривавших друг перед другом его
внимание, он счел теперь и второй из них почти осуществленным; привычным
движением толкая застекленную дверь, он подвел итог:
"Завтра суббота, из больницы не вырвешься. А в воскресенье... В
воскресенье с утра я буду в исправительной колонии!"
Утренний скорый не останавливался в Круи, и Антуану пришлось сойти в
Венет, на последней станции перед Компьенем. Из вагона он выскочил в крайнем
возбуждении. Он захватил с собой медицинские книги; на следующей неделе
предстояло сдавать экзамен; но в поезде ему так и не удалось
сосредоточиться. Приближался решительный час. Все эти два дня он с такой
отчетливостью, до мельчайших подробностей представлял себе свой крестовый
поход, что вызволение Жака из колонии уже казалось свершившимся фактом, и он
думал теперь лишь о том, как снова завоевать его доверие и любовь.
Ему оставалось пройти два километра по прекрасной ровной дороге,
залитой веселым солнечным светом. После долгих дождливых недель весна
впервые в этом году предстала во всем своем блеске, в свежем благоухании
мартовского утра. Антуан восхищенно смотрел на взрыхленные бороною, уже
начинавшие зеленеть поля, лежавшие по обе стороны дороги, на ясное небо,
затянутое у самого горизонта легкой дымкой, на сверкавший под солнцем
холмистый берег Уазы. Он ощутил такое умиротворение, и такая чистота была
разлита вокруг, что на секунду мелькнула малодушная мысль: хорошо, если бы
все оказалось ошибкой. Разве эта красота похожа на каторгу для детей?
Чтобы попасть в исправительную колонию, надо было пройти через всю
деревню Круи. Когда он миновал уже последние дома и вышел к повороту, его
вдруг словно что-то ударило; никогда прежде не видел он колонию, но тут
сразу узнал издалека это огромное одинокое здание под черепичной кровлей;
среди меловой равнины, лишенной всякой растительности, оно высилось в
обрамлении побеленной стены, точно новое кладбище; он узнал ряды
зарешеченных окон и блестевший на солнце циферблат башенных часов. Здание
можно было принять за тюрьму, если б не высеченные в камне золотые буквы,
которые сверкали над вторым этажом, указывая на филантропический характер
заведения:
Вдоль дорожки, что вела к колонии, не было ни деревца. Узкие окна
издали разглядывали посетителя. Антуан подошел к воротам и потянул за
шнурок; колокольчик задребезжал, прорезая воскресную тишину. Одна створка
открылась. Яростно залаял злющий пес, сидевший на цепи в своей будке. Антуан
вошел во двор; это был скорее палисадник; окруженный гравием газон
закруглялся перед главной казармой. Он чувствовал, что за ним наблюдают, но
не видел ни живой души, если не считать пса, который рвался на цепи и лаял
не переставая. Слева от входа возвышалась часовня, увенчанная каменным
крестом; справа стояло приземистое строение с вывеской "Администрация". К
этому флигелю он и направился. Когда он подошел к крыльцу, дверь отворилась.
Собака все лаяла. Он вошел. Выкрашенный охрой вестибюль, пол выложен
плитками, по стенам новенькие стулья, как в монастырской приемной. В комнате
было жарко натоплено. Гипсовый бюст г-на Тибо в натуральную величину, но под
низким потолком выглядевший исполинским, украшал правую стену; жалкое
распятие черного дерева, перевитое буксовыми ветками, висело, вероятно,
симметрии ради, на противоположной стене. Антуан стоял, вслушиваясь в
настороженную тишину. Нет, он не ошибся! От всего здесь разило тюрьмой!
Наконец в задней стене отворилось окошко, высунулась голова
надзирателя. Антуан бросил ему свою визитную карточку вместе с карточкой
отца и объявил сухим тоном, что желает говорить с директором.
Прошло минут пять.
Раздражаясь все больше, Антуан уже собирался пройти внутрь дома, когда
в коридоре послышались легкие шаги; молодой человек в очках, в
светло-коричневом фланелевом костюме, весь кругленький и беленький, кинулся
ему навстречу, подпрыгивая в комнатных туфлях, протягивая к нему руки и сияя
круглой физиономией:
- Здравствуйте, доктор! Какая приятная неожиданность! Ваш брат будет в
восторге! Я много о вас слышал, господин учредитель часто говорит о своем
взрослом сыне-враче! Впрочем, семейное сходство... да-да, оно налицо! -
добавил он, смеясь. - Уверяю вас! Но прошу, пройдемте ко мне в кабинет. Ах,
извините, я забыл представиться! Я - Фем, директор.
Он подталкивал Антуана к директорскому кабинету и, шаркая ногами,
семенил за ним следом, воздев к потолку широко расставленные руки, словно
боялся, что Антуан споткнется и его надо будет подхватывать на лету.
Он заставил Антуана сесть и сам занял место за своим столом.
- Надеюсь, господин учредитель пребывает в добром здравии? -
осведомился он сладким голосом. - Ах, он совсем не стареет, это просто
поразительно! Какая жалость, что он не смог сегодня с вами приехать!
Антуан недоверчиво огляделся вокруг и довольно бесцеремонно уставился
на желтое, как у китайца, лицо и золотые очки, за которыми радостно
помаргивали раскосые глазки. Он был совершенно не подготовлен к столь
обильному словоизвержению и буквально сбит с толку домашним видом каторжного
начальства, неожиданно представшего перед ним в облике этого улыбчивого юнца
в пижаме, тогда как он ожидал здесь встретить переодетого жандарма
отталкивающей наружности или, уж во всяком случае, кого-нибудь вроде
директора коллежа, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить
необходимое самообладание.
- Ах, черт побери! - внезапно воскликнул г-н Фем. - Ведь вы приехали
как раз к воскресной мессе! Все наши воспитанники сейчас в часовне, и ваш
брат тоже. Как же нам быть? - Он взглянул на часы. - Это продлится еще минут
двадцать, а то и все тридцать, если причастников много. Что весьма возможно.
Господин учредитель вам, должно быть, рассказывал: у нас отличнейший
капеллан - священник молодой, расторопный, ловкости необычайной! С тех пор
как он здесь, религиозные чувства у воспитанников нашего заведения коренным
образом переменились! Однако какая жалость! Что ж нам делать?
Антуан порывисто встал. Он ни на миг не забывал, зачем он сюда приехал.
- Поскольку в данный момент все ваши помещения пустуют, - сказал он,
глядя на юркого человечка, - надеюсь, вы не сочтете нескромным мое желание
осмотреть колонию? Мне было бы любопытно увидеть все вблизи; я так часто, с
самого детства, слышал...
- Правда? - спросил удивленный г-н Фем. - Нет ничего проще, - продолжал
он, не двигаясь, однако, с места. Он улыбался и, не переставая улыбаться, о
чем-то, казалось, размышлял. - Ах, знаете, в корпусе нет ничего интересного.
Ведь это, по существу, не что иное, как маленькая казарма, а что такое
казарма, вы знаете не хуже меня.
Антуан продолжал стоять.
- Нет, мне очень интересно, - заявил он. И, видя, что директор
недоверчиво уставился на него своими прищуренными глазками, подтвердил: -
Да-да, уверяю вас.
- Ну что ж, доктор, с большим удовольствием. Надену вот только пиджак и
ботинки - и я к вашим услугам.
Он исчез. Антуан услышал, как прозвенел звонок. Затем пять раз бухнул
колокол во дворе. "Ага! - подумал он. - Дают сигнал тревоги, неприятель в
доме!" Он не мог усидеть на месте. Подошел к окну, но стекла оказались
матовыми. "Спокойствие, - сказал он себе. - Быть настороже. Удостовериться
во всем самому. Действовать. Вот в чем моя задача".
Наконец появился г-н Фем.
Они сошли с крыльца.
- Наш парадный двор! - высокопарно возгласил директор и снисходительно
усмехнулся. Потом подбежал к собаке, которая опять начала лаять, и с силой
пнул ее ногой в бок; собака забилась в свою конуру.
- Вы случайно не занимаетесь садоводством? Ах да, конечно, врач всегда
имеет дело с растениями, черт побери! - Он весьма охотно остановился посреди
палисадника. - Прошу вашего совета. Чем замаскировать этот кусок стены?
Плющом? Но понадобятся долгие годы...
Не отвечая, Антуан увлек его к центральному корпусу. Они обошли весь
нижний этаж. Антуан шагал впереди, зорко вглядываясь в каждую мелочь,
самочинно отворяя все закрытые двери; ничто не ускользало от его взгляда.
Верхняя часть стен была побелена, а от пола метров до двух в высоту они были
замазаны черным гудроном. Во всех окнах, как и в кабинете директора, стекла
были матовые; везде решетки. Антуан хотел открыть одно из окон; оказалось,
что для этого требуется особый ключ; директор вынул его из жилетного кармана
и отворил окно; Антуан заметил, с какой ловкостью манипулируют его желтые
пухлые ручки. Цепким взглядом детектива Антуан обвел внутренний двор; там
было пусто; большой четырехугольный плац, покрытый засохшей грязью, был
замкнут высокими стенами - и ни деревца, ни кустика, ничего.
Господин Фем с огромным воодушевлением и очень подробно рассказывал о
назначении каждой комнаты - здесь были учебные классы, столярные, слесарные,
электротехнические и прочие мастерские. Комнаты были небольшие, содержались
в чистоте. В столовых заканчивалась уборка, служители вытирали некрашеные
деревянные столы; от водопроводных раковин, размещенных по углам, шел
тяжелый дух.
- Каждый воспитанник, закончив еду, моет здесь свой котелок, стакан и
ложку. Разумеется, никаких ножей и даже вилок... - Антуан глядел на него, не
понимая. Тот добавил, подмигивая: - Ничего режущего или колющего...
На втором этаже опять шли учебные классы, и опять мастерские, и душевое
отделение, которое, очевидно, бывало открыто не слишком часто, но которым
директор особенно гордился. Он весело ходил из комнаты в комнату, широко
расставив вытянутые вперед руки, и, ни на миг не замолкая, машинально
придвигал к стене верстак, подбирал с пола гвоздик, завертывал до отказа
кран, поправлял и расставлял все, что оказывалось не на месте.
На третьем этаже размещались дортуары. Они были двух типов. В
большинстве из них стояло по десятку коек, застланных серыми одеялами;
сплошь уставленные полками для вещей, дортуары походили бы на небольшие
солдатские спальни, если бы не странные железные, обтянутые тонкой сеткой
клетки, занимавшие середину каждого из них.
- Вы их туда запираете? - спросил Антуан.
Господин Фем с комическим ужасом воздел руки горе и рассмеялся.
- Да нет же! Здесь спит надзиратель. Видите, его кровать помещена как
раз посредине, на одинаковом расстоянии от всех четырех стен: он все видит,
все слышит и ничем не рискует. Впрочем, на случай тревоги у него есть
специальный звонок, проводка спрятана под полом.
Другие дортуары состояли из притиснутых одна к другой каморок кирпичной
кладки, запертых решетчатыми дверьми, точно боксы в зверинце. Г-н Фем
задержался на пороге. Временами его улыбка делалась горько-задумчивой, и
тогда это румяное личико окутывала меланхолия, точно на статуях Будды.
- Ах, доктор, - объяснял он, - здесь размещаются наши отпетые. Те, кто
поступил к нам слишком поздно; их уж по-настоящему не исправить; да,
паиньками их не назовешь... Попадаются среди них и дети порочные, верно? Так
что приходится на ночь их запирать.
Антуан заглянул за одну из решеток. Он различил в полутьме жалкую
неубранную постель, похабные рисунки и надписи на стенах. Он отпрянул.
- Не будем туда смотреть, это слишком печально, - вздохнул директор,
увлекая его за собой. - Видите, это главный коридор, по нему всю ночь ходит
надзиратель. Здесь надзиратели вообще не ложатся и электричество не гасится.
Хоть мы и держим этих проказников под замком, от них всегда можно ожидать
какой-нибудь пакости... Честное слово!
Он тряхнул головой, прищурился и внезапно расхохотался; грустное
выражение мигом слетело с его лица.
- Тут всего наглядишься! - простодушно заключил он, пожимая плечами.
Антуан был так захвачен всем окружающим, что совсем забыл о своих
заготовленных заранее вопросах. Но все же спросил:
- А как вы их наказываете? Мне бы хотелось взглянуть на карцеры.
Господин Фем отступил на шаг, вытаращил свои круглые глаза и легонько
всплеснул руками.
- Карцеры, черт побери! Да помилуйте, господин доктор, или вы думаете,
здесь Ла-Рокет{137}? Нет, нет, у нас никаких карцеров, упаси нас бог! Устав
категорически это запрещает, да и господин учредитель никогда бы не пошел на
это!
Антуан был озадачен; в прищуренных глазках, моргавших за стеклами
очков, ему чудилась насмешка. Роль соглядатая, которую он собирался здесь
сыграть, начинала не на шутку его тяготить. Все, что он видел, отнюдь не
поддерживало в нем решимости продолжать эту роль. Он даже спрашивал себя не
без некоторого смущения, не догадался ли уже директор, какие подозрения
привели Антуана в Круи; но судить об этом было нелегко, настолько
естественным казалось простодушие г-на Фема, несмотря на лукавые огоньки, то
и дело вспыхивавшие в уголках его глаз.
Отсмеявшись, директор подошел к Антуану и положил руку ему на рукав.
- Вы пошутили, правда? Ведь вы не хуже меня знаете, к чему может
привести чрезмерная строгость, - к бунту или, что еще страшнее, к
лицемерию... Господин учредитель прекрасно сказал об этом в своей речи на
парижском конгрессе, в год Выставки...{138}
Он понизил голос и посмотрел на молодого человека с особой симпатией,
словно они с Антуаном входили в круг избранных и только им одним дано было
обсуждать педагогические проблемы, не впадая при этом в ошибки, столь
распространенные среди людей заурядных. Антуану это польстило, и
впечатление, которое складывалось у него о колонии, стало еще более
благоприятным.
- Правда, во дворе, как бывает в казармах, у нас есть тут одно
строеньице, архитектор окрестил его в своем проекте "дисциплинарными
помещениями"...
- ?
- ...но мы держим там только уголь да картошку. К чему нам карцеры? -
продолжал он. - Убежденьем можно добиться гораздо большего!
- Неужели? - спросил Антуан.
Директор с тонкой улыбкой опять положил руку ему на запястье.
- Поймите меня правильно, - сказал он доверительно. - То, что я называю
убеждением, - мне хотелось бы сразу поставить все точки над i, - заключается
в лишении некоторых блюд. Наши малютки ужасные лакомки. В их возрасте это
простительно, не так ли? Хлеб всухомятку обладает совершенно удивительными
свойствами, доктор, он замечательно убеждает... Но этими свойствами нужно
умело пользоваться; и главное здесь вот что: ребенка, которого вы хотите
убедить, ни в коем случае не следует изолировать от других детей. Теперь вы
видите, как далеки мы от того, чтобы сажать кого-нибудь в карцер! Нет! Пусть
он грызет свою черствую корку на виду у всех, в столовой, в углу, во время
самой обильной трапезы, то есть за обедом, когда вокруг струятся ароматы
горячего рагу и товарищи уписывают его за обе щеки. Против этого не устоишь!
Или я не прав? В этом возрасте худеют так быстро! Две, ну в крайнем случае
три недели - и самые строптивые становятся у меня просто шелковыми.
Убеждение! - заключил он, делая круглые глаза. - И ни разу мне не
приходилось прибегать к более строгим наказаниям, я даже ни разу не
замахнулся на вверенных мне шалунов!
Его лицо лучилось гордостью и лаской. Казалось, он в самом деле любит
этих сорванцов, любит даже тех, кто особенно досаждает ему своими проказами.
Они снова спустились на нижний этаж. Г-н Фем вытащил из кармана часы.
- Разрешите мне в заключение показать вам нечто весьма назидательное.
Вы расскажете об этом господину учредителю; я уверен, он будет доволен.
Они пересекли палисадник и вошли в часовню. Г-н Фем предложил ему
святой воды. Антуан увидел со спины человек шестьдесят мальчишек в холщовых
куртках; ровными рядами они неподвижно стояли на коленях на каменном полу;
четверо усатых надзирателей в синих суконных мундирах с красными кантами
расхаживали между рядами, не спуская с детей глаз. В алтаре священник,
которому прислуживали двое воспитанников, заканчивал мессу.
- Где Жак? - прошептал Антуан.
Директор показал на хоры, под которыми они стояли, и на цыпочках пошел
к дверям.
- У вашего брата постоянное место там, наверху, - сказал г-н Фем, когда
они вышли наружу. - Он там один, вернее сказать с парнем, который состоит
при нем для услуг. В связи с этим вы можете передать вашему папеньке, что мы
приставили к Жаку нового служителя, о котором у нас уже был разговор с
неделю назад. Прежний, дядюшка Леон, был для этого староват, мы перевели его
в надзиратели при одной из мастерских. А новый - еще молодой, из Лотарингии
родом; о, это отличный малый, только что из полка, служил там у полковника в
денщиках; рекомендации у него великолепные. И брату вашему теперь не так
скучно будет на прогулках, не правда ли? Ах, боже мой, я заболтался, они уже
выходят.
Собака принялась яростно лаять. Г-н Фем заставил ее замолчать, поправил
очки и застыл посреди парадного двора.
Дверь часовни широко распахнулась, и дети, по трое в ряд, с
надзирателями по сторонам, прошли четким шагом, как на параде. Они шли без
шапок, в веревочных туфлях, ступая бесшумно и мягко, словно команда
гимнастов; куртки на них были чистые, перехваченные в талии кожаными
ремнями, металлические пряжки поблескивали на солнце. Самым старшим было уже
лет по семнадцать-восемнадцать, младшим - по десять-одиннадцать. У
большинства были бледные лица, глаза потуплены, выглядели они не по-детски
серьезно. Антуан рассматривал их пристально и придирчиво, но не заметил ни
косых взглядов, ни злобных ухмылок, ни хмурых лиц; эти дети вовсе не
казались отпетыми; Антуан вынужден был признаться в душе, что они не походят
на мучеников.
Когда колонна скрылась в корпусе - деревянная лестница долго еще гудела
от шума шагов, - он обернулся к г-ну Фему и прочитал в его глазах немой
вопрос.
- Выправка великолепная, - констатировал Антуан.
Маленький человечек ничего не ответил; он тихонько потирал пухленькие
ручки, словно намыливал их, и глазки его, горделиво сияя за стеклами очков,
казалось, говорили "спасибо".
И только теперь, когда двор опустел, на залитых солнцем ступенях
часовни показался Жак.
Но он ли это? Мальчик так изменился, так вырос, что Антуан смотрел на
него, почти не узнавая. Он был не в форменной одежде, а в шерстяном костюме,
фетровой шляпе и в накинутом на плечи пальто; следом шел парень лет
двадцати, коренастый, белокурый; надзирательского мундира на нем не было.
Они сошли с крыльца. Оба, казалось, не замечали ни директора, ни Антуана.
Жак шел спокойно, глядя под ноги, и только почти поравнявшись с г-ном Фемом,
поднял голову, остановился с удивленным видом и тотчас снял шляпу. Движение
это было совершенно естественным; но Антуану в удивлении Жака почудилось
что-то наигранное. Впрочем, лицо Жака оставалось спокойным; он улыбался, но
особой радости не выказывал. Антуан шагнул к нему, протянул руку; его
радость тоже была притворной.
- Вот уж поистине приятная неожиданность, не правда ли, Жак? -
воскликнул директор. - Но вас следует побранить: нужно надевать пальто в
рукава и застегиваться на все пуговицы, когда вы идете в часовню; на хорах
прохладно, вы можете схватить насморк!
Как только Жак услышал, что к нему обращается г-н Фем, он отвернулся от
брата и стал смотреть директору прямо в лицо - с выражением почтительности и
какой-то тревоги, словно пытаясь уловить скрытый смысл его слов. И тут же,
не отвечая, надел пальто.
- Знаешь, ты здорово вырос... - пробормотал Антуан.
Его порыв угас, он с изумлением вглядывался в брата, силясь определить,
чем вызвана эта разительная перемена в лице, походке, во всем облике Жака.
- Может быть, вы немного погуляете, сейчас так тепло, - предложил
директор. - Побродите вдвоем по саду, а потом Жак проведет вас к себе.
Антуан колебался. Он спросил брата:
- Ну как, хочешь?
Жак, казалось, не слышал. Антуан подумал, что брату вовсе не хочется
торчать под окнами колонии у всех на виду.
- Нет, - сказал Антуан, - нам, пожалуй, будет лучше в твоей... в
комнате, правда?
- Как вам угодно! - вскричал директор. - Но прежде мне хотелось бы вам
еще кое-что показать, - вы непременно должны познакомиться со всеми нашими
воспитанниками. Пойдемте, Жак.
Жак пошел вслед за г-ном Фемом, а тот, растопыривая руки и хохоча,
словно проказливый школьник, подталкивал Антуана в направлении пристройки,
которая примыкала к наружной ограде. Оказалось, речь шла о крольчатнике - о
доброй дюжине клеток. Г-н Фем обожал домашнюю живность.
- Эти малыши родились в понедельник, - объявил он с восторгом, - а
поглядите, шалунишки уже открывают глаза! А здесь у меня самцы.
Полюбуйтесь-ка, доктор, вот на этого, - он сунул руку в клетку и вытащил за
уши крупного серебристого кролика шампанской породы, который яростно
вырывался, - поглядите-ка, ну чем не "отпетый"!
Директор весь лучился добродушием и смеялся наивным детским смехом.
Антуану вспомнились спальни верхнего этажа и в них железные клетки.
Господин Фем обернулся и сказал с улыбкой человека, которого не поняли:
- Черт побери, я тут болтаю, а вы, я вижу, слушаете меня просто из
вежливости, ведь правда? Я провожу вас в комнату Жака и оставлю. Идемте,
Жак, показывайте нам дорогу.
Жак пошел впереди. Антуан догнал его и положил руку на плечо. Ему
пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить того тщедушного,
издерганного, низкорослого мальчишку, за которым он ездил в прошлом году в
Марсель.
- Ты теперь одного роста со мной.
Его рука поднялась к затылку брата, к его тощей птичьей шее. Все члены
у Жака вытянулись и казались от этого хрупкими, длинные руки вылезали из
рукавов, из-под брюк выглядывали лодыжки; в его походке чувствовалась
какая-то скованность, неуклюжесть - и в то же время юная гибкость, которой
не было раньше.
Корпус, предназначенный для трудновоспитуемых, являл собой пристройку к
административному зданию, пройти туда можно было лишь через контору. Пять
одинаковых комнат выходили в коридор, выкрашенный охрой. Г-н Фем объяснил,
что, поскольку Жак у них единственный особый, а другие комнаты пустуют, то в
одной из них ночует приставленный к Жаку служитель, а остальные используются
под кладовые.
- А вот и камера нашего узника! - провозгласил директор и щелкнул
пухлым пальчиком Жака, который оторопело взглянул на него и посторонился,
пропуская вперед.
Антуан с жадным интересом осматривал комнату. Она походила на
гостиничный номер, скромный, но опрятный. Оклеенная обоями в цветочках, она
казалась довольно светлой, хотя свет проникал лишь сверху, через две фрамуги
с матовыми стеклами, забранными решеткой; комната была очень высокая, и
окошки эти располагались метрах в трех от полу, под самым потолком. Солнце
сюда не проникало, но в комнате было жарко натоплено, даже чересчур жарко, -
здесь проходил калорифер из административного здания. Обстановка состояла из
соснового шкафа, двух плетеных стульев и черного стола, на котором в боевом
порядке выстроились учебники и словари. На маленькой кровати, прямоугольной
и плоской, как бильярд, виднелись свежие простыни. Умывальный таз стоял на
чистой салфетке, несколько нетронутых полотенец висели на вешалке.
Этот тщательный обзор окончательно смутил Антуана. Все, что он видел на
протяжении последнего часа, было прямой противоположностью тому, что он
ожидал здесь увидеть. Жак жил, совершенно не соприкасаясь с остальными
воспитанниками; отношение к нему было внимательным и приветливым; директор
оказался славным малым, менее всего похожим на тюремщика; все сведения,
сообщенные г-ном Тибо, были точны. Как ни был Антуан упрям, ему пришлось
отказаться от всех своих подозрений.
Он перехватил устремленный на него директорский взгляд.
- У тебя здесь и правда хорошо, - поспешно сказал он, обращаясь к Жаку.
Не отвечая, Жак снял пальто и шляпу; служитель взял их у него и повесил
на вешалку.
- Ваш брат говорит, что у вас здесь хорошо, - сказал директор.
Жак стремительно обернулся. Он был крайне учтив и благовоспитан; брат
за ним этого не знал.
- Да, господин директор, очень хорошо.
- Не будем преувеличивать, - отозвался тот с улыбкой. - Здесь у нас все
по-простому, мы следим лишь, чтобы соблюдалась чистота. Впрочем, за это надо
благодарить Артюра, - прибавил он, глядя на служителя. - Койку заправляет,
как для инспекторского смотра...
Лицо Артюра озарилось. Антуан не мог сдержать дружелюбной улыбки. У
Артюра была круглая голова, мягкие черты лица, светлые глаза, честный взгляд
и приятная улыбка. Он стоял в дверях и теребил усы, которые казались
белесыми на его загорелом лице.
"Вот он, этот тюремщик, которого я уже видел в мрачном подземелье, с
тусклым фонарем и связкой ключей", - подумал Антуан; в душе подсмеиваясь над
собой, он подошел к столу и стал весело рассматривать книги.
- Саллюстий? Ты делаешь успехи в латыни? - спросил он, и на его лице
мелькнула насмешливая улыбка.
Ему ответил г-н Фем.
- Может быть, я зря говорю это при нем, - сказал он с притворной
нерешительностью, показывая глазами на Жака. - Однако следует признать, что
учитель его прилежанием доволен. Мы работаем по восемь часов в день, -
продолжал он уже более серьезно. Подойдя к висевшей на стене классной доске,
он поправил ее, не переставая говорить. - Но это не мешает нам ежедневно и в
любую погоду - ваш батюшка придает этому особенное значение - предпринимать
долгие, занимающие не менее двух часов пешие прогулки вдвоем с Артюром. Оба
они отличные ходоки, и я разрешаю им всякий раз менять маршрут. Со старым
Леоном было по-другому; думается, они не ходили тогда особенно далеко; но
зато собирали лекарственные травы вдоль дороги. Верно я говорю? Должен вам
доложить, что дядюшка Леон в молодые годы был аптекарским учеником, он
отлично разбирался в травах и знал их латинские названия. Это было весьма
поучительно. Но все же я предпочитаю, чтобы они побольше бывали на свежем
воздухе, это для здоровья полезней.
Пока г-н Фем говорил, Антуан несколько раз взглядывал на брата.
Казалось, Жак слушает словно сквозь сон и временами ему приходится делать
над собою усилие, чтобы понять, о чем идет речь: тогда у него тревожно
приоткрывался рот и вздрагивали ресницы.
- Боже мой, я все болтаю, а ведь Жак так давно не виделся со своим
старшим братом! - воскликнул г-н Фем и попятился к дверям, фамильярно
подмигивая. - Вы отправитесь домой одиннадцатичасовым поездом? - спросил он.
Антуан еще и не думал об отъезде. Но тон г-на Фема исключал всякое
сомнение на сей счет, и Антуан ощутил, что не в силах будет отказаться от
представлявшейся ему возможности поскорее отсюда удрать; унылость
обстановки, равнодушие брата - все это угнетало его; разве он не выяснил
того, что хотел? Ему здесь больше нечего было делать.
- Да, - сказал он, - к сожалению, я должен вернуться пораньше, ко
второму обходу...
- И не жалейте: следующий поезд пойдет только вечером. До скорого
свидания!
Братья остались вдвоем. Оба были смущены.
- Садись на стул, - сказал Жак, собираясь сесть на кровать.
Но, заметив второй стул, он спохватился и предложил его Антуану,
повторив самым естественным тоном:
- Садись на стул, - словно просто говорил "садись".
И сел сам.
Это не укрылось от Антуана, прежние подозрения вернулись к нему, и он
спросил:
- Обычно у тебя один только стул?
- Да. Но Артюр принес нам свой, как в те дни, когда у меня урок.
Антуан переменил тему.
- У тебя и правда здесь неплохо, - заметил он, снова осматриваясь
вокруг. Потом, указывая на чистые простыни и полотенца, спросил:
- Белье меняют часто?
- По воскресеньям.
Антуан говорил своим обычным тоном, отрывисто и весело, но в этой
гулкой комнате, возле вяло отвечавшего Жака, его голос звучал резко, почти
вызывающе.
- Представь себе, - сказал он, - я боялся, сам не знаю отчего, что с
тобой здесь плохо обращаются...
Жак взглянул на него с удивлением и улыбнулся. Антуан не спускал с
брата глаз.
- И ты ни на что не жалуешься? Только честно, ведь никто нас не слышит.
- Ни на что.
- Может быть, ты воспользуешься моим приездом и попросишь чего-нибудь у
директора?
- Чего именно?
- Я не знаю. Сам подумай.
Жак задумался, потом снова улыбнулся и покачал головой:
- Да нет. Ты ведь видишь, все хорошо.
Голос его изменился не меньше, чем все остальное; теперь это был голос
мужской, теплый и низкий, приятного, хотя и глуховатого тембра, - голос
довольно неожиданный для подростка.
Антуан смотрел на него.
- Как ты изменился... Да нет, даже не изменился, просто в тебе ничего
не осталось от прежнего Жака, совсем ничего...
Он не отрывал взгляда от брата, стараясь отыскать на этом новом лице
прежние черты. Те же волосы, рыжие, правда чуть потемневшие, с каштановым
отливом, но по-прежнему жесткие и по-прежнему закрывающие лоб; тот же нос,
тонкий и некрасивый; те же потрескавшиеся губы, затененные теперь едва
заметным светлым пушком; та же нижняя челюсть, тяжелая, раздавшаяся еще
больше; наконец, те же оттопыренные уши, которые, казалось, растягивают и
без того широкий рот. Но ничто не напоминало больше вчерашнего ребенка.
"Темперамент - и тот у него словно переменился, - подумал Антуан. - Всегда
такой подвижный, неугомонный - и на тебе, застывшее, сонное лицо... Был
такой нервный, а теперь лимфатик..."
- Встань-ка на минутку!
С учтивой улыбкой, которая не затрагивала глаз, Жак дал себя осмотреть.
Его зрачки были словно подернуты изморозью.
Антуан ощупывал его руки, ноги.
- Но как же ты вырос! Утомления от быстрого роста не ощущаешь?
Жак покачал головой. Взяв брата за запястье, Антуан поставил его прямо
перед собой. Он заметил бледность густо усеянной веснушками кожи, увидел
синеватые тени под нижними веками.
- Цвет лица неважный, - продолжал Антуан более серьезно; он нахмурил
брови, собираясь еще что-то сказать, но промолчал.
Однако покорная, ничего не выражающая физиономия брата вдруг напомнила
ему о тех подозрениях, что мелькнули у него, когда Жак появился во дворе.
- Тебя предупредили, что я жду тебя после мессы? - спросил он без
обиняков.
Жак смотрел на него, не понимая.
- Когда ты выходил из часовни, - настаивал Антуан, - ты знал, что я
тебя жду?
- Да нет. Откуда?
Он улыбался с наивным удивлением.
Антуану пришлось идти на попятный; он пробормотал:
- А я решил было... Здесь можно курить? - поспешил он переменить тему.
Жак глянул на него с беспокойством и, когда Антуан протянул ему
портсигар, ответил:
- Нет. Я не буду.
Он помрачнел.
Антуан не знал, о чем еще с ним говорить. И, как это всегда бывает,
когда пытаешься продолжить беседу с человеком, который едва отвечает тебе,
он мучительно выдавливал из себя все новые вопросы:
- Так что, ты в самом деле ни в чем не нуждаешься? У тебя здесь есть
все необходимое?
- Конечно.
- Спать-то тебе удобно? Одеял достаточно?
- О да, мне даже слишком жарко.
- А учитель? Он с тобой вежлив?
- Очень.
- Ты не скучаешь, занимаясь с утра до вечера, один, без друзей?
- Нет.
- А вечерами?
- Я ложусь после ужина, в восемь часов.
- А встаешь?
- В половине седьмого, по звонку.
- Капеллан к тебе когда-нибудь заходит?
- Да.
- Он хороший?
Жак поднял на Антуана затуманенный взгляд. Он не понял вопроса и не
ответил.
- Директор тоже заходит?
- Да, часто.
- Он приятно держится. Его любят?
- Не знаю. Наверно, любят.
- Ты никогда не встречаешься с... другими?
- Никогда.
Жак сидел потупясь и при каждом вопросе чуть заметно вздрагивал, словно
ему было трудно всякий раз перескакивать на новый предмет.
- А поэзия? Ты все еще пишешь стихи? - спросил Антуан игривым тоном.
- О нет!
- Почему?
Жак покачал головой, потом кротко улыбнулся, и улыбка довольно долго
держалась у него на губах. Он улыбнулся бы точно так же, если б Антуан
спросил, играет ли он еще в обруч.
Окончательно выдохшись, Антуан решился заговорить о Даниэле. Этого Жак
не ожидал - у него слегка порозовели щеки.
- Откуда же мне о нем знать? - ответил он. - Писем ведь здесь не
получают.
- Но ты-то, - продолжал Антуан, - разве ему не пишешь?
Он не спускал с брата глаз. Тот улыбнулся точно так же, как минуту
назад, когда Антуан заговорил о поэзии. Потом слегка пожал плечами.
- Все это старая история... Не будем больше об этом.
Что он хотел этим сказать? Ответь он: "Нет, я ни разу ему не писал", -
Антуан мог бы его оборвать, пристыдить - и сделал бы это даже с тайным
удовольствием, потому что вялость брата начинала его раздражать. Но Жак ушел
от ответа, и его тон, решительный и грустный, парализовал Антуана. Тут ему
вдруг показалось, что Жак уставился в дверь за его спиной; к Антуану,
пребывавшему в состоянии какой-то безотчетной злости, разом вернулись все
его подозрения. Дверь была застеклена - наверняка для того, чтобы из
коридора можно было наблюдать за всем, что происходит в комнате; над дверью
было еще и маленькое слуховое окошко, зарешеченное, но не застекленное,
позволявшее слышать, что говорят внутри.
- В коридоре кто-то есть? - резко спросил Антуан, понизив, однако,
голос.
Жак посмотрел на него, как на сумасшедшего.
- Как в коридоре? Да, иногда... А что? Да вот, я сейчас видел, как
прошел дядюшка Леон.
В дверь тут же постучались - дядюшка Леон зашел познакомиться со
старшим братом. Он по-свойски присел на край стола.
- Ну, нашли его небось в добром здравии? Подрос-то как с осени, а?
Он засмеялся. У него были обвисшие усы и физиономия старого служаки; от
густого смеха скулы у него покраснели, щеки покрылись мелкими лиловыми
прожилками, которые, ветвясь, добежали до белков глаз и замутили взгляд,
по-отечески добрый, но лукавый.
- Меня в мастерские перевели, - объяснил он и поиграл плечами. - А ведь
я так привык к господину Жаку! Ну да ладно, - добавил он, уходя, - жизнь
есть жизнь, чего на нее жаловаться... Привет господину Тибо передайте, не в
службу, а в дружбу, - скажите, от дядюшки Леона, он меня знает!
- Славный старикан, - сказал Антуан, когда тот вышел.
Ему захотелось продолжить прерванный разговор.
- Я могу, если хочешь, передать ему письмо от тебя, - сказал он. И так
как Жак не понимал, о чем идет речь, добавил: - Разве ты не хотел бы
черкнуть несколько слов Фонтанену?
Он упорно пытался уловить на этом невозмутимом лице хоть какой-то намек
на чувство, какую-то память о прошлом, - все было напрасно. Юноша помотал
головой, на этот раз без улыбки:
- Нет, спасибо. Мне нечего ему сказать. Это все быльем поросло.
Антуан больше не настаивал. Он устал. К тому же и времени оставалось
мало; он вынул часы.
- Половина одиннадцатого, через пять минут мне надо идти.
Тут Жак внезапно смутился; казалось, он хочет что-то сказать. Стал
спрашивать брата, как его здоровье, когда отправляется поезд, как у него
дела с экзаменами. И когда Антуан встал, его поразило, как горестно Жак
вздохнул:
- Уже! Посиди еще немного...
Антуан подумал, что Жака огорчает его холодность, что, может быть,
приезд брата доставил малышу куда больше радости, чем это могло показаться
по его виду.
- Ты рад, что я приехал? - пробормотал он смущенно.
Жак будто ушел в какие-то свои мысли; он вздохнул, удивился и ответил с
вежливой улыбкой:
- Конечно, я очень рад, спасибо тебе.
- Ну ладно, я постараюсь приехать еще, до свиданья, - сказал Антуан
сердито. Собрав всю свою проницательность, он еще раз посмотрел младшему
брату в глаза; в нем опять пробудилась нежность.
- Я часто думаю о тебе, малыш, - отважился он. - Все время боюсь, что
тебе здесь плохо...
Они были возле двери. Антуан схватил брата за руку.
- Ты мне сказал бы, правда?
У Жака сделалось смущенное лицо. Он наклонился, будто хотел в чем-то
признаться. И наконец, решившись, быстро проговорил:
- Хорошо, если б ты дал что-нибудь Артюру, служителю... Он такой
старательный...
И, видя, что Антуан озадачен и колеблется, добавил:
- Дашь?
- А неприятностей не будет? - спросил Антуан.
- Нет, нет. Будешь уходить, скажи ему "до свиданья", только повежливее,
и сунь тихонько на чай... Сделаешь?
В голосе его звучала почти что мольба.
- Ну конечно. Но ты все-таки мне скажи, не нужно ли тебе чего.
Ответь... тебе здесь не очень худо?
- Да нет же! - отозвался Жак с едва уловимой ноткой раздражения. Потом,
опять понизив голос, спросил: - Сколько ты ему дашь?
- Да я не знаю. Сколько? Десяти франков хватит? Или, может, двадцать
дать?
- Да, конечно, двадцать франков! - воскликнул Жак с радостным
смущением. - Спасибо, Антуан.
И крепко пожал протянутую руку брата.
Выйдя из комнаты, Антуан наткнулся на проходившего мимо служителя. Тот
принял чаевые без колебаний, и его открытое лицо, в котором еще было что-то
детское, зарделось от удовольствия. Он проводил Антуана в кабинет директора.
- Без четверти одиннадцать, - засвидетельствовал г-н Фем. - Вы успеете,
но пора отправляться.
Они прошли через вестибюль, где возвышался бюст г-на Тибо. Антуан
взглянул на него уже без иронии. Он теперь понимал, что отец имел полное
право гордиться этим учреждением, которое от начала до конца было его
детищем; Антуан даже ощутил некоторую гордость оттого, что он сын этого
человека.
Господин Фем проводил его до ворот и просил передать господину
учредителю самый почтительный привет; говоря, он не переставая похохатывал,
щурил глазки за золотыми очками и доверительно стискивал руку Антуана своими
по-женски мягкими и пухлыми ручками. Наконец Антуан высвободился. Маленький
человечек остался стоять на дороге; хотя сильно припекало, он не надевал
шляпы, поднимал приветственно руки, все время смеялся и в знак дружеского
расположения покачивал головой.
"И чего это я разволновался, как девчонка, - убеждал себя Антуан, шагая
к станции. - Заведение в полном порядке, и в общем Жаку здесь совсем
неплохо".
"Глупее всего, - подумал он вдруг, - что я потерял уйму времени,
разыгрывая из себя следователя, вместо того чтобы поболтать по-дружески с
Жаком". Теперь ему даже казалось, что Жак расстался с ним без всякого
сожаления. "Ну и он тоже виноват, - размышлял он с досадой, - нечего было
ему напускать на себя такой равнодушный вид!" И все же Антуан жалел, что сам
не проявил больше сердечности и тепла.
У Антуана не было любовницы, он довольствовался случайными встречами;
но двадцатичетырехлетнее сердце порою властно напоминало о себе: ему
хотелось пожалеть слабое существо, поддержать его своей силой. Сейчас его
охватила нежность к малышу; она становилась все сильней и сильней с каждым
шагом, уводившим его от брата. Когда он снова свидится с ним? Еще немного, и
он повернул бы назад.
Он шел, опустив голову, - солнце светило в глаза. А когда поднял голову
и огляделся, оказалось, что он сбился с дороги. Дети показали ему, как
сократить путь, - прямиком через поля. Он ускорил шаг. "А если я опоздаю на
поезд, - подумал он, словно бы в шутку, - что я стану делать?" Ему
представилось, как он возвращается в колонию. Он провел бы с Жаком весь
день, рассказал бы ему о своих напрасных страхах, о том, как он приехал сюда
тайком от отца; он держался бы с ним по-товарищески, с полным доверием;
напомнил бы малышу сцену в фиакре по возвращении из Марселя, признался бы,
как он в тот вечер почувствовал, что они могли бы стать настоящими друзьями.
Желание опоздать на поезд сделалось таким властным, что он замедлил шаги, не
зная, на что решиться. Вдруг он услышал свисток паровоза; слева, над рощей,
показались клубы дыма; тогда, не раздумывая больше, он побежал. Вот уже
виден вокзал. Билет у него в кармане, остается только вскочить в вагон,
пусть даже с неположенной стороны. Прижав локти к бокам, откинув голову,
подставляя бороду ветру, он пил воздух полной грудью, с гордостью ощущая
силу своих мускулов; он был уверен, что успеет.
Но он не учел одного - железнодорожной насыпи. Перед самой станцией
дорога делала крюк и ныряла под мостик. Как ни ускорял он свой бег, напрягая
последние силы, - из-под моста он выскочил, когда поезд, стоявший на
станции, уже тронулся. Ему не хватило какой-нибудь сотни метров.
Он не мог допустить, что потерпел поражение; для этого он был слишком
горд; нет, он опоздал нарочно, - думать так было приятней. "Я успел бы еще
прыгнуть в багажный вагон, если бы захотел, - мгновенно пронеслось у него в
мозгу. - Но тогда у меня не осталось бы выбора, я бы уехал, не повидав Жака
еще раз". Он остановился, довольный собой.
И все то, что несколько минут назад промелькнуло в его воображении,
сразу же обрело реальность: завтрак в харчевне, возвращение в колонию, целый
день, посвященный Жаку.
Не было еще часа, когда Антуан снова оказался перед "Фондом Тибо". В
воротах он столкнулся с выходившим г-ном Фемом. Тот был так изумлен, что на
несколько мгновений остолбенел; глазки так и прыгали за стеклами очков.
Антуан рассказал о своей незадаче. Тут только г-н Фем рассмеялся, и к нему
вернулось обычное красноречие.
Антуан сказал, что хотел бы взять Жака и пойти с ним до конца дня на
прогулку.
- Боже мой, - растерялся директор. - Наши правила...
Но Антуан настаивал и добился в конце концов своего.
- Только уж вы сами объясните все господину учредителю... Я схожу за
Жаком.
- Я с вами, - сказал Антуан.
И тут же пожалел об этом: они попали не вовремя. Войдя в коридор,
Антуан сразу увидел брата; тот примостился на корточках, на самом виду, в
чуланчике, который официально именовался "ватером"; дверь в чуланчик была
распахнута настежь, к ней привалился Артюр и покуривал трубку.
Антуан поспешно прошел в комнату. Директор потирал ручки и явно
ликовал.
- Вот видите! - воскликнул он. - Детей, вверенных нашему попечению, мы
не оставляем без попечения даже там.
Вернулся Жак. Антуан ожидал, что мальчик будет смущен; но тот
невозмутимо застегивал штаны, и лицо его ровно ничего не выражало, даже
удивления, что Антуан вернулся. Г-н Фем объяснил, что он отпускает Жака с
братом до шести часов. Жак смотрел ему в лицо, будто пытаясь понять, но не
произнес ни слова.
- Прошу извинить, но я убегаю, - пропел г-н Фем своим сладким голоском.
- Заседание муниципального совета. Ведь я мэр! - объявил он уже в дверях,
давясь от хохота, словно в этом факте заключено было нечто на редкость
смешное; и Антуан действительно улыбнулся.
Жак одевался не спеша. С крайней услужливостью, которую Антуан тут же
про себя отметил, Артюр подавал Жаку одежду; он даже почистил ему ботинки;
Жак не противился.
Комната утратила тот опрятный вид, который утром так приятно поразил
Антуана. Он попытался понять, в чем дело. Поднос с завтраком был не убран со
стола - грязная тарелка, пустой стакан, хлебные крошки. Чистое белье
исчезло, на вешалке вместо полотенец висела тряпка, задубевшая, в пятнах,
из-под умывального таза торчал кусок старой грязной клеенки; свежие простыни
заменены были простынями сурового полотна, серыми и мятыми. В нем опять
проснулись прежние подозрения. Но он ни о чем не спросил.
- Куда мы пойдем? - весело спросил Антуан, когда они с Жаком вышли на
дорогу. - Ты в Компьене бывал? Туда километра три с небольшим, если идти
берегом Уазы. Ладно?
Жак согласился. Казалось, он решил ни в чем не противоречить брату.
Антуан взял мальчика под руку, приноравливаясь к его шагу.
- Ну, что ты скажешь про этот фокус с полотенцами? - сказал он, смеясь,
и посмотрел на Жака.
- С полотенцами? - переспросил тот, не понимая.
- Ну да. Сегодня утром, пока меня водили по всей колонии, у них было
время постелить у тебя прекрасные белые простыни, повесить прекрасные новые
полотенца. Но им не повезло, потому что я снова очутился здесь, когда меня
больше не ждали, и вот...
Жак остановился и принужденно улыбнулся.
- Можно подумать, что тебе во что бы то ни стало хочется отыскать в
колонии что-нибудь плохое, - проговорил он своим низким, чуть дрожащим
голосом. Он умолк, пошел дальше и почти тотчас снова заговорил - с усилием,
словно испытывал бесконечную скуку оттого, что его вынуждают
распространяться на столь ничтожную тему: - Все это гораздо проще, чем ты
думаешь. Белье здесь меняют по первым и третьим воскресеньям каждого месяца.
Артюр, который занимается мною всего каких-нибудь десять дней, поменял мне
простыни и полотенца в прошлое воскресенье; вот он и решил сделать то же
самое сегодня утром, потому что сегодня воскресенье. А на бельевом складе
ему, должно быть, сказали, что он ошибся, и велели принести чистое белье
назад. Я имею на это право только через неделю.
Он опять замолчал и стал глядеть по сторонам.
Прогулка началась явно неудачно. Антуан постарался поскорее переменить
разговор; но сожаление о собственной неловкости не отпускало его и мешало
заговорить просто и весело, как ему хотелось. Когда фразы Антуана звучали
вопросительно, Жак односложно отвечал, но не проявлял к разговору ни
малейшего интереса. В конце концов он неожиданно сказал:
- Прошу тебя, Антуан, не говори об этой истории с бельем директору:
Артюра отругают, а он ни в чем не виноват.
- Ну, разумеется, не скажу.
- И папе тоже? - добавил Жак.
- Да никому не скажу, можешь быть спокоен! Я уж и думать об этом забыл.
Послушай, - заговорил он опять, - я скажу тебе откровенно: видишь ли, я вбил
себе в голову, сам не знаю почему, что здесь все идет кувырком и что тебе
тут плохо...
Жак слегка повернул голову и посмотрел на брата серьезным, изучающим
взглядом.
- Все утро я выслеживал и вынюхивал, - продолжал Антуан. - И наконец
понял, что ошибался. Тогда я сделал вид, что опоздал на поезд. Мне не
хотелось уезжать, не поболтав с тобой хоть немножко с глазу на глаз,
понимаешь?
Жак не отвечал. Улыбалась ли ему перспектива такого разговора? Антуан
отнюдь не был в этом уверен; он испугался, что взял неверный тон, и
замолчал.
Спускаясь к берегу, дорога пошла под уклон, и они поневоле зашагали
быстрее. Добрались до речного рукава, превращенного в канал. Через шлюз был
переброшен железный мостик. Три больших пустых баржи нависали высокими
коричневыми бортами над почти неподвижной водой.
- Тебе никогда не хотелось пуститься в плаванье на барже? - весело
спросил Антуан. - Неторопливо скользить по каналам, между рядами тополей, и
стоянки у шлюзов, и утренние туманы, а вечером, на закате, сидеть на носу,
ни о чем не думая, с папиросой в зубах, болтать ногами над водой... Ты все
еще рисуешь?
На этот раз Жак явно вздрогнул и даже будто покраснел.
- А что? - спросил он неуверенно.
- Да ничего, - отвечал заинтригованный Антуан. - Просто подумал, что
здесь можно было бы сделать забавные наброски - эти три баржи, шлюз,
мостки...
Бечевник{156} вдоль реки, расширившись, превратился в дорогу. Подошли к
большому рукаву Уазы, катившей навстречу свои полые воды.
- Вот и Компьень, - сказал Антуан.
Он остановился и, защищая от солнца глаза, приложил руку ко лбу.
Вдалеке, на фоне неба, над зеленой листвой, он различил стрельчатую дозорную
башню, закругленную церковную колоколенку; он собирался их назвать, но,
бросив взгляд на Жака, который стоял рядом и, сложив ладонь козырьком, тоже,
казалось, вглядывался в горизонт, он заметил, что Жак смотрит в землю у
своих ног; казалось, он ждет, когда Антуан снова пустится в путь, что Антуан
и сделал, не промолвив ни слова.
Весь Компьень оказался в это воскресенье на улицах. Антуан и Жак
смешались с толпой. Должно быть, с утра здесь проходил набор рекрутов; оравы
принаряженных парней, раскупив у разносчиков трехцветные ленты, шли,
пошатываясь, держась за руки и занимая весь тротуар, и распевали солдатские
песни. На главной улице, заполненной девушками в светлых платьях и удравшими
из казармы драгунами, прогуливались семьями и раскланивались друг с другом
горожане.
Растерянный, оглушенный, Жак смотрел на эту сутолоку со все
возраставшей тревогой.
- Уйдем отсюда, Антуан... - взмолился он.
Они свернули с главной улицы в узкую боковую, тихую и сумрачную,
которая поднималась вверх. Потом вышли на залитую солнцем Дворцовую площадь
- она ослепила их. Жак моргал глазами. Остановились, сели под рассаженными в
шахматном порядке деревьями, которые еще не давали тени.
- Слушай, - сказал Жак, кладя руку Антуану на колено.
Колокола церкви св. Иакова зазвонили к вечерне; их трепет словно
сливался с солнечным светом.
Антуан решил было, что мальчик невольно поддался хмельной прелести
первого весеннего воскресенья.
- О чем ты думаешь, старина? - рискнул он спросить.
Вместо ответа Жак поднялся; оба молча направились к парку.
Жак не обращал никакого внимания на пышность пейзажа. Казалось, его
занимает другое - как обойти наиболее людные места. Тишина, царившая вокруг
замка, на террасах и балюстрадах, манила его. Антуан шел следом, говорил о
том, что их окружало, - о подстриженных кустах самшита на зеленых лужайках,
о диких голубях, садившихся на плечи статуй. Но ответы Жака были уклончивы.
Вдруг Жак спросил:
- Ты с ним говорил?
- С кем?
- С Фонтаненом.
- Конечно. Я встретил его в Латинском квартале. Знаешь, теперь он
учится экстерном в коллеже Людовика Великого.
- Да? - отозвался Жак. И добавил дрогнувшим голосом, в котором впервые
прозвучало что-то похожее на тот угрожающий тон, каким он так часто
разговаривал в прежние времена: - Ты не сказал ему, где я?
- Он меня и не спрашивал. А что? Ты не хочешь, чтобы он об этом знал?
- Не хочу.
- Почему?
- Потому.
- Веская причина. Наверно, есть и другая?
Жак тупо посмотрел на него; он не понял, что Антуан шутит. С хмурым
лицом он зашагал дальше. Потом вдруг спросил:
- А Жиз? Она знает?
- О том, где ты? Нет, не думаю. Но с детьми никогда нельзя ни в чем
быть уверенным... - И, ухватившись за тему, затронутую самим Жаком,
продолжал: - Бывают дни, когда она выглядит совсем взрослой девушкой; широко
раскроет свои чудесные глаза и слушает, о чем говорят вокруг. А на другой
день - опять сущее дитя. Хочешь - верь, хочешь - нет, но вчера вечером
Мадемуазель искала ее по всему дому, а она забралась в прихожей под стол и
играла там в куклы В одиннадцать-то лет!
Они спустились к увитой глициниями беседке; Жак задержался внизу
лестницы, возле сфинкса из розового крапчатого мрамора, и погладил его
полированный, сверкающий на солнце лоб. О ком он думал в эту секунду - о
Жиз, о Мадемуазель? Или ему вдруг привиделся старый стол в прихожей, на нем
старая ковровая скатерть с бахромою и серебряный поднос, на котором валяются
визитные карточки? Во всяком случае, так показалось Антуану. Он весело
продолжал:
- В толк не возьму, где она набирается своих причуд? В нашем доме
ребенку не разгуляться! Мадемуазель обожает ее; но ты ведь знаешь ее
характер - всего-то она боится, все девочке запрещает, ни на миг не
оставляет ее одну...
Он засмеялся и весело, с видом сообщника поглядел на брата, чувствуя,
что эти драгоценные мелочи семейной жизни принадлежат им обоим, имеют смысл
только для них одних и навсегда останутся для них чем-то единственным и
незаменимым, ибо это - воспоминания детства. Но Жак ответил ему лишь
бледной, вымученной улыбкой.
И все-таки Антуан продолжал:
- За столом тоже не слишком-то весело, можешь мне поверить. Отец или
молчит, или повторяет для Мадемуазель свои речи во всяких комитетах и во
всех подробностях рассказывает, как он провел день. Да, кстати, знаешь, с
его кандидатурой в Академию все идет как по маслу!
- Да?
Тень нежности пробежала по лицу Жака, слегка смягчила черты.
Подумав, он сказал с улыбкой:
- Это чудесно!
- Все друзья волнуются, - продолжал Антуан. - Аббат великолепен, у него
в четырех академиях связи...{159} Выборы состоятся через три недели. - Он
больше не смеялся. - Казалось бы, и пустяк - член Института, - пробормотал
он, - а все-таки в этом что-то есть. И отец это заслужил, как ты считаешь?
- О, конечно! - И вдруг, как крик души: - Знаешь, ведь папа по природе
добрый...
Жак запнулся, покраснел, хотел еще что-то добавить, но так и не
решился.
- Я жду только, когда отец прочно усядется под куполом Академии, и
тогда совершу государственный переворот, - с воодушевлением говорил Антуан.
- Мне слишком тесно в этой комнатушке в конце коридора: уже некуда ставить
книги. Ты ведь знаешь, что Жиз поместили теперь в твоей бывшей комнате? Я
надеюсь уговорить отца, чтобы он снял для меня квартирку на первом этаже,
помнишь, ту, где живет старый франт, пятнадцатого он выезжает. Там три
комнаты; у меня был бы настоящий рабочий кабинет, я мог бы принимать
больных, а в кухне я бы устроил нечто вроде лаборатории...
И вдруг ему стало стыдно, что он с таким упоением выставляет перед
узником свою вольную жизнь, свои мечты о комфорте; он поймал себя на том,
что о комнате Жака заговорил так, словно тому никогда уже не суждено
вернуться в нее. Он замолчал. Жак опять напустил на себя равнодушный вид.
- А теперь, - сказал Антуан, чтобы как-то отвлечь Жака, - не пойти ли
нам перекусить, а? Ты, должно быть, проголодался?
Он потерял всякую надежду установить с Жаком братский контакт.
Вернулись в город. Улицы, по-прежнему полные народу, гудели, как ульи.
Толпа приступом брала кондитерские. Остановившись на тротуаре, Жак
завороженно застыл перед пятиэтажным сооружением из глазированных, сочащихся
кремом пирожных; от этого зрелища у него захватило дух.
- Входи, входи, - сказал, улыбнувшись, Антуан.
У Жака дрожали руки, когда он брал протянутую Антуаном тарелку. Сели за
столик в глубине лавки перед целой пирамидой выбранных ими пирожных. Из
кухни в полуоткрытую дверь врывались ароматы ванили и горячего теста.
Безвольно развалившись на стуле, с покрасневшими, будто после слез, глазами,
Жак ел молча и быстро, замирая после каждого съеденного пирожного в
ожидании, когда Антуан положит ему еще, и тут же снова принимался жевать.
Антуан заказал две порции портвейна. Жак взял свой стакан, пальцы у него еще
дрожали; отпил глоток, крепкое вино обожгло рот, он закашлялся. Антуан пил
мелкими глотками, стараясь не смотреть на брата. Жак осмелел, отхлебнул еще
раз, почувствовал, как портвейн огненным шаром катится в желудок, глотнул
опять и опять - и выпил все до дна. Когда Антуан снова наполнил ему стакан,
он сделал вид, что ничего не замечает, и лишь секунду спустя сделал
запоздалый протестующий жест.
Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице
похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щеки у него горели, по всему телу
разливалась непривычная, почти болезненная истома.
- Нам осталось еще три километра, - сказал Антуан, - пора возвращаться.
Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти,
повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нем такую
резкую перемену, что даже испугался.
- Это ты от ходьбы так устал? - спросил он.
В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить
ни слова, он обратил к брату искривившееся лицо, на глаза навернулись слезы.
Не зная, что и подумать, Антуан молча шел следом. Выбрались из города,
перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошел к брату вплотную,
взял его за руку.
- Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки? - спросил он и
улыбнулся.
Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы,
пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой теплый и
грустный... Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял
его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том,
чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение,
видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с
самого утра.
Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой,
одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними,
раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.
Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.
- О чем ты думаешь? Отчего плачешь? - спросил Антуан, заставляя
мальчика поднять голову.
Жак еще крепче прижался к нему.
Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ
слез.
- Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?
- Да, - признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.
- Но почему? - настаивал Антуан. - Где вы гуляете по воскресеньям?
Никакого ответа.
- Ты не любишь гулять с Артюром?
- Нет.
- Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон,
нетрудно будет добиться...
- Ах, нет! - прервал его Жак с неожиданной яростью.
Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную
для него ненависть, что Антуан был потрясен.
Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами
устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через
несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад,
счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:
- Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?
Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни
слова.
- А посмотреть на него - он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка
Леон... - рискнул еще раз Антуан.
Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину;
попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал.
Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его
доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь,
заплакал.
- Не говори об этом, Антуан, не говори никому... С дядюшкой Леоном я не
гулял, почти совсем не гулял...
Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее, но
каким-то чутьем понял, что лучше промолчать. В самом деле, Жак продолжал
дрожащим хриплым голосом:
- В первые дни, да... На прогулке-то он и начал... рассказывать мне
всякие вещи. И книги мне стал давать, - я просто поверить не мог, что такие
бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу... тогда-то я
и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал... Но у меня не
было денег на марки. Тогда... нет, ты не знаешь... Он увидел, что я немного
умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно
делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он
показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще
более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше
со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо
колонии, через деревню... За нами увязывались мальчишки... Переулком, с
черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает
чем еще занимался, а меня на все это время прятали... в прачечной... под
старое одеяло...
- Как прятали?
- Так... в пустой прачечной... запирали на ключ... на два часа...
- Но зачем?
- Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной
сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала... сказала...
- Он зарыдал.
- Что же она сказала?
- Она сказала: "Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское..."
Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.
- Воровское? - повторил Антуан, наклоняясь к нему.
- "...воровское... отродье..." - договорил наконец мальчик и зарыдал
еще горше.
Антуан слушал; желание узнать, что произошло дальше, оказалось на
минуту сильнее, чем жалость.
- Ну?.. - торопил он. - Говори же!
Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.
- Антуан, Антуан! - крикнул он. - Поклянись мне, что ты ничего не
скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он... Ведь папа любит меня, это его
огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь... - И
вдруг взмолился: - Ах, Антуан, но уж ты... Не покидай, не покидай меня,
Антуан!
- Да нет, мой малыш, да нет же, поверь, я ведь с тобой... Я никому
ничего не скажу, сделаю все так, как ты захочешь. Но только расскажи мне все
до конца.
И, видя, что Жак не решается продолжать, спросил:
- Он тебя бил?
- Кто?
- Дядюшка Леон.
- Да нет!
Жак был так удивлен, что даже улыбнулся сквозь слезы.
- Тебя никто не бьет?
- Нет же.
- Правда? Никогда, никто?
- Никто!
- Ну, рассказывай дальше.
Молчание.
- А новый, Артюр? Он тоже нехорош?
Жак покачал головой.
- В чем же дело? Тоже ходит в кафе?
- Нет.
- Ах, так! Значит, с ним ты гуляешь?
- Да.
- Тогда что же тебе не нравится? Он с тобою груб?
- Нет.
- Так что же? Ты не любишь его?
- Нет.
- Почему?
- Потому.
Антуан не знал, о чем спрашивать дальше.
- Но какого черта ты не пожалуешься? - начал он снова. - Почему не
расскажешь обо всем директору?
Дрожа всем телом, Жак прильнул к Антуану.
- Нет, нет... Антуан, ты ведь поклялся, правда? Поклялся, что никому не
скажешь, - умолял он. - Ничего, ничего, никому!
- Да, да, я сделаю, как ты просишь. Я хочу только знать: почему ты не
пожаловался директору на дядюшку Леона?
Жак, не разжимая зубов, мотал головой.
- Может быть, ты считаешь, что директор сам все знает и смотрит на эти
вещи сквозь пальцы? - подсказал Антуан.
- Ах, нет!
- А что ты вообще можешь сказать про директора?
- Ничего.
- Думаешь, что он плохо обращается с другими детьми?
- Нет, с чего ты взял?
- Вид у него любезный, но теперь я не могу ни за что поручиться:
дядюшка Леон тоже ведь такой славный на вид! Слышал ли ты про директора
что-нибудь худое?
- Нет.
- Может быть, надзиратели боятся? Дядюшка Леон, Артюр - они боятся его?
- Да, боятся немного.
- Почему?
- Не знаю. Наверно, потому, что он директор.
- А ты? Ты ничего не замечал, когда он с тобой разговаривает?
- Что замечал?
- Когда он к тебе заходит, как он держится?
- Не знаю.
- Ты не решаешься поговорить с ним откровенно?
- Нет.
- А если б ты ему сказал, что дядюшка Леон, вместо того чтобы гулять с
тобой, сидит в кафе и что тебя запирают в прачечной, - что бы он тогда,
по-твоему, сделал?
- Выгнал бы дядюшку Леона! - с ужасом сказал Жак.
- Ну, и что же мешало тебе тогда все ему рассказать?
- То и мешало, Антуан!
Антуан выбивался из сил, пытаясь разобраться в этом клубке непонятных
ему отношений, в которых, он чувствовал, запутался его брат.
- И ты не хочешь мне сказать, что же мешает тебе признаться? Или, может
быть, ты и сам этого не знаешь?
- Ведь есть... рисунки... под которыми меня заставили подписаться, -
прошептал Жак, потупясь. Он замялся, помолчал, потом решился: - Но дело не
только в этом... Господину Фему ничего нельзя говорить, потому что он
директор. Понимаешь?
Голос был усталый, но искренний, Антуан не настаивал; он побаивался
себя, зная свою привычку делать слишком поспешные и далеко идущие выводы.
- Но учишься-то ты хорошо? - спросил он.
Показался шлюз, на баржах уже светились окошки. Жак все шагал, уставясь
в землю.
Антуан повторил:
- Значит, и с учением у тебя не ладится?
Не поднимая глаз, Жак кивнул головой.
- Почему же директор говорит, что учитель тобой доволен?
- Потому, что так ему говорит учитель.
- А зачем ему это говорить, если оно не так?
Видно было, что Жаку стоит немалых усилий отвечать на все эти вопросы.
- Понимаешь, - сказал он вяло, - учитель человек старый, он даже не
требует, чтоб я занимался; ему говорят, чтобы он приходил, он и приходит,
вот и все. Знает, что все равно никто с него не спросит. Да и ему лучше -
тетрадей не надо проверять. Посидит у меня часок, поболтаем немного, он ведь
со мной по-товарищески, - расскажет про Компьень, про учеников своих, и дело
с концом... Ему тоже не сладко живется... Рассказывает мне про свою дочь, у
нее все время боли в животе, и вечно она ссорится с его женой, потому что он
второй раз женат. И про сына говорит, он унтер-офицером был, а его
разжаловали, потому что он влез в долги из-за какой-то бухгалтерской жены...
Мы с ним оба притворяемся, что заняты тетрадями, уроками, но, по правде
говоря, ничего с ним не делаем...
Он замолчал. Антуан не знал, что ответить. Его охватила чуть ли не
робость перед этим ребенком, который уже успел приобрести такой жизненный
опыт. Да и не было нужды о чем-то расспрашивать. Не ожидая вопросов, мальчик
опять заговорил тихо, монотонно и сбивчиво; трудно было уследить за ходом
его мысли, трудно было понять, чем вызвано это внезапное словоизвержение -
да еще после такого долгого и упорного нежелания говорить.
- ...Это все равно как с разбавленным вином, ну, знаешь, с этой
подкрашенной водичкой... Я ее им отдаю, понимаешь? Дядюшка Леон первый начал
ее выпрашивать; а мне она вовсе и не нужна, с меня и простой воды хватает...
Мне другое противно - чего они все время топчутся в коридоре? Туфли мягкие,
их и не услышишь. Иногда даже страшно становится. Не то чтоб я их боялся,
нет, но мне нельзя повернуться, чтоб они тут же не увидели и не услышали...
Я всегда один - и никогда по-настоящему не бываю один, понимаешь, ни на
прогулке, - нигде! Я знаю, это пустяк, но когда это тянется изо дня в день -
ты даже представить себе не можешь, что это такое, ну, точно тебя сейчас
стошнит... Бывают дни, когда, кажется, забился бы под кровать и заревел...
Нет, не плакать хочется, а плакать, чтоб никто тебя не видел, понимаешь?..
Вот и с твоим приездом сегодня утром: конечно, они предупредили меня в
часовне. Директор послал секретаря, чтобы тот проверил, как я одет, и мне
мигом принесли пальто и шляпу, потому что я с непокрытой головой вышел...
Нет, нет, не думай, Антуан, будто они это сделали, чтобы тебя обмануть...
Совсем нет, - просто у них так заведено. Вот и по понедельникам, в первый
понедельник каждого месяца, когда папа приезжает на заседание своего совета,
они то же самое делают, всякие там мелочи, лишь бы папа остался доволен... И
с бельем тоже так: чистое белье, которое ты видел сегодня утром, оно всегда
лежит у меня в шкафу, на случай, если кто зайдет... Это не значит, что у
меня всегда грязное белье, вовсе нет, они его довольно часто меняют, и даже
если я прошу лишнее полотенце, мне дают. Но так уж здесь заведено,
понимаешь, - пускать пыль в глаза, когда кто придет... Наверно, я зря тебе
все это рассказываю, Антуан, тебе теперь будет такое мерещиться, чего и в
помине нет. Мне не на что жаловаться, уверяю тебя, и режим у меня очень
мягкий, и никто не пытается мне ничем досадить, наоборот. Но сама эта
мягкость, понимаешь?.. И потом - нечем заняться! Целый день как на привязи,
и нечем, абсолютно нечем заняться! Поначалу часы тянулись долго-долго, ты
даже представить себе не можешь, что это значит, ну, а потом я сломал
пружину в своих часах, и с этого дня стало полегче, и я понемногу привык. Но
это... не знаю, как получше сказать... Ну, будто ты спишь на дне самого
себя, прямо на дне... Даже и не страдаешь по-настоящему, потому что все это
как бы во сне. Но все равно мучаешься, понимаешь?
Он на мгновенье умолк - и опять заговорил, еще более сбивчиво, и голос
у него прерывался:
- И потом, Антуан, я не могу тебе всего сказать... Да ты и сам
знаешь... Когда все время вот так, один, в голову начинает лезть всякая
всячина... Тем более... Ну, после рассказов дядюшки Леона, вот... и еще
рисунки... Это хоть какое-то развлечение, понимаешь? Понаделаю их про
запас... А ночью они так и стоят перед глазами... Я сам знаю, что это
нехорошо... Но один, совсем один, понимаешь? Всегда один... Ах, я зря тебе
это рассказываю... Чувствую, потом буду жалеть... Но я так устал сегодня...
Просто не могу удержаться...
И заплакал еще громче.
Он испытывал мучительное чувство - ему казалось, что он невольно лжет,
и чем больше он пытался сказать правду, тем меньше это удавалось. В том, что
он говорил, как будто не было ни малейшего искажения истины; однако он
сознавал, что тон, каким он об этом говорил, и самый выбор признаний, и
смятение, звучавшее в его словах, - все это давало о его жизни искаженное
представление; но поступить по-другому он тоже не мог.
Они почти не двигались с места; впереди была добрая половина пути.
Шестой час. Еще не стемнело, от воды поднимался туман, расползался по
берегу, окутывал их обоих.
Поддерживая еле шедшего брата, Антуан напряженно размышлял. Не о том,
что ему делать, - это он знал твердо: во что бы то ни стало вырвать отсюда
малыша! Он думал о том, как добиться его согласия. Это оказалось нелегко.
После первых же слов Жак повис у него на руке, заерзал, стал напоминать, что
Антуан дал клятву никому ничего не говорить, ничего не предпринимать.
- Да нет же, родной мой, я свое слово сдержу, я ничего не стану делать
против твоей воли. Но ты послушай меня. Это нравственное одиночество, эта
лень, это общение бог знает с кем! Подумать только, еще утром я воображал,
что тебе здесь хорошо!
- Но мне и вправду хорошо!
Все то, на что он сейчас жаловался, внезапно исчезло, теперь заточение
рисовалось ему только в радужном свете: праздность, полная бесконтрольность,
оторванность от родных.
- Хорошо? Стыд и срам, если бы это было так! Это тебе-то! Нет, мой
мальчик, я никогда не поверю, что тебе нравится гнить в этом болоте. Ты
опускаешься, ты тупеешь; это и так слишком затянулось. Я обещал тебе ничего
не предпринимать без твоего согласия, и я свое слово сдержу, можешь быть
спокоен; но, прошу тебя, давай взглянем на вещи трезво, - вдвоем, как
друзья... Разве мы теперь с тобой не друзья?
- Друзья.
- Ты мне веришь?
- Да.
- Тогда чего ты боишься?
- Я не хочу возвращаться в Париж!
- Но сам посуди, мой мальчик, после той жизни, о которой ты мне сейчас
рассказал, жизнь в семье не покажется тебе хуже!
- Покажется!
Этот крик души потряс Антуана, он замолчал.
Он был в полном замешательстве. "Черт бы меня побрал!" - твердил он про
себя, не в состоянии собраться с мыслями. Времени было в обрез. Ему
казалось, что он блуждает в потемках. И вдруг завеса разорвалась. Решение
пришло! В мозгу мгновенно выстроился целый план. Он засмеялся.
- Жак! - вскричал он. - Слушай меня и не перебивай. Или лучше ответь:
если бы вдруг мы с тобой оказались одни на свете, только ты и я, захотел бы
ты уехать со мной, со мной жить?
Мальчик не сразу понял.
- Ох, Антуан, - выговорил он наконец, - да как же? Ведь папа...
Отец закрывал дорогу в будущее. У обоих одновременно мелькнуло: "Как бы
все сразу устроилось, если бы вдруг..." Поймав отражение собственной мысли в
глазах брата, Антуан устыдился и отвел взгляд.
- Да, конечно, - сказал Жак, - если б я мог жить с тобой, только с
тобой вдвоем, я бы стал совсем другим! Начал бы заниматься... Я бы учился,
и, может, из меня бы вышел поэт... Настоящий...
Антуан нетерпеливым жестом прервал его.
- Так вот, слушай: если я дам тебе слово, что никто, кроме меня, не
будет тобой заниматься, ты согласился бы уехать отсюда?
- Д-да...
Он соглашался только из потребности в любви, из нежелания перечить
брату.
- А ты дал бы мне право действовать по своему усмотрению, организовать
твою жизнь и ученье, приглядывать за тобой, как за сыном?
- Да.
- Отлично, - сказал Антуан и умолк. Он размышлял. Его желания всегда
были так могучи, что он не привык сомневаться в возможности их осуществить;
до сих пор ему удавалось довести до конца все, чего он действительно
по-настоящему хотел.
С улыбкой обернулся он к младшему брату.
- Это не мечты, - заговорил он, не переставая улыбаться, но тоном
решительным и серьезным. - Я знаю, на что я иду. Не пройдет и двух недель,
слышишь, двух недель... Положись на меня! Смело возвращайся в свой
скворечник и виду не подавай. Не пройдет и двух недель, клянусь тебе, ты
будешь на воле!
Почти не слушая, в порыве внезапной нежности, Жак прильнул к Антуану;
ему хотелось свернуться возле него в комочек и замереть, проникаясь теплом
его тела.
- Положись на меня! - повторил Антуан.
Он чувствовал себя окрепшим и словно бы облагороженным; приятно было
ощущать в себе эту новую радость и силу. Он сравнивал свою жизнь с жизнью
Жака. "Бедняга, вечно с ним происходит такое, чего не бывает с другими!"
Правильнее было сказать: "Чего никогда не бывало со мной". Он жалел Жака, но
особенно остро ощущал огромную радость быть Антуаном, Антуаном, гармоничным,
великолепно организованным, созданным для счастья, Антуаном, которому
суждено стать великим человеком, великим врачом! Ему хотелось прибавить
шагу, идти, весело насвистывая на ходу, но Жак еле волочил ноги и казался
вконец измученным. Впрочем, они уже подходили к Круи.
- Положись на меня! - шепнул он еще раз, прижимая к себе локоть Жака.
Господин Фем стоял у ворот и курил сигару. Завидев их еще издали, он
вприпрыжку побежал навстречу.
- Наконец-то! Вот это прогулка! Бьюсь об заклад, вы были в Компьене!
Он радостно смеялся и воздевал вверх ручки.
- Берегом шли? Ах, это прелестная дорога! Какие у нас великолепные
места, не правда ли?
Он вынул часы.
- Не смею приказывать, доктор, но если вы не хотите еще раз опоздать на
поезд...
- Бегу, - сказал Антуан.
Он обернулся к брату, и его голос дрогнул:
- До свиданья, Жак.
Смеркалось. В полумраке он различил покорное лицо, синие веки,
прикованный к земле взгляд.
- До свиданья, - повторил он.
Артюр ждал во дворе. Жак хотел попрощаться с директором, но г-н Фем
повернулся к нему спиной; он, как всегда по вечерам, собственноручно запирал
на засовы ворота. Сквозь лай собаки Жак услышал голос Артюра:
- Ну, идете вы, что ли?
Жак поплелся за ним.
Войдя в свою камеру, он почувствовал облегчение. Стул Антуана стоял на
прежнем месте, у стола. Мальчика еще окутывала любовь брата. Он переоделся в
будничное платье. Он очень устал, но голова была ясной; кроме обычного Жака,
в нем жило теперь другое существо, бесплотное, родившееся на свет лишь
сегодня; оно следило за всеми движениями первого и властвовало над ним.
Он не мог усидеть на месте и принялся кружить по комнате. Им владело
новое могучее чувство - сознание собственной силы. Подойдя к двери, он
застыл, прижавшись лбом к стеклу и пристально глядя на лампу в пустом
коридоре. Духота от калорифера нагнетала усталость. Внезапно за стеклом
выросла тень. Дверь, запертая на два поворота ключа, отворилась - Артюр
принес ужин.
- Поторапливайся, гаденыш!
Прежде чем приступить к чечевице, Жак переложил с подноса на стол кусок
швейцарского сыра, составил стакан подкрашенной воды.
- Это мне? - сказал служитель.
Он заулыбался, схватил кусок сыра и принялся есть, укрывшись за шкаф,
чтобы его не видно было через дверь. Это был час, когда г-н Фем, прежде чем
сесть за ужин, обходил в мягких домашних туфлях коридоры, и его посещение
чаще всего обнаруживалось уже после его ухода, когда в зарешеченное окошко
над дверью тянуло из коридора отвратительным сигарным духом.
Жак доедал хлеб, макая большие куски мякиша в черную чечевичную жижу.
- А теперь - на перинку, - сказал Артюр, когда Жак закончил.
- Да ведь еще и восьми нет.
- Давай, давай, поторапливайся! Сегодня воскресенье. Меня товарищи
ждут.
Жак ничего не ответил и стал раздеваться. Засунув руки в карманы, Артюр
глядел на него. В его туповатом лице и во всей коренастой фигуре - этакий
белобрысый мастеровой - было что-то довольно приятное.
- А братец-то у тебя, - проговорил он наставительно, - парень
правильный, жить умеет.
Он сделал вид, будто сует монету в жилетный карман, улыбнулся, взял
пустой поднос и вышел.
Когда он вернулся, Жак был в постели.
- Ну, как, порядочек?
Служитель запихнул ногами ботинки Жака под умывальник.
- Что ж ты, сам не можешь свои вещи прибрать, когда ложишься?
Он подошел к кровати.
- Я кому говорю, гаденыш ты этакий!..
Он уперся обеими руками в плечи Жака и засмеялся странным смехом. Лицо
мальчика перекосилось в страдальческой улыбке.
- Под подушкой-то ничего не прячешь? Свечку? Или книжку?
Он сунул руку под одеяло. Но внезапным броском, которого Артюр не мог
ни предвидеть, ни предупредить, мальчик вырвался и отпрянул, прижавшись
спиною к стене. Его глаза горели ненавистью.
- Ого! - удивился тот. - Какие мы нынче чувствительные! - И добавил: -
Я бы с тобой не так потолковал...
Говорил он тихо и все время косился на дверь. Потом, не обращая больше
внимания на Жака, зажег керосиновую лампу, которую оставляли на всю ночь,
запер отмычкой коробку выключателя и, насвистывая, вышел.
Жак услышал, как в замке дважды повернулся ключ и служитель ушел,
шаркая веревочными туфлями по кафельному полу. Тогда он перебрался на
середину кровати и, вытянув ноги, лег на спину. Зубы у него стучали. Доверие
покинуло его. Вспомнив события дня и свои признания, он содрогнулся от
бешенства, которое тут же сменилось беспросветным унынием: ему привиделся
Париж, Антуан, отчий дом, пререкания, занятия, постоянный надзор... Ох,
какую же он совершил непоправимую ошибку, - отдался в руки врагов! "Что им
всем от меня надо, что им надо от меня!" По щекам текли слезы. Как за
соломинку, цеплялся он за надежду, что таинственный план Антуана окажется
невыполнимым, что г-н Тибо воспротивится этому. Отец представился ему
единственным спасителем. Да, конечно, ничего из всего этого не выйдет, и его
снова оставят в покое, здесь, в колонии. Здесь одиночество, здесь желанный
бездумный покой. На потолке мерцали, непрерывно дрожа над самой головой,
отсветы ночника. Здесь блаженство, покой.
В сумраке лестницы Антуан столкнулся с секретарем отца, г-ном Шалем;
тот крысой крался вдоль стены и, завидев Антуана, замер с растерянным видом.
- А, это вы?
Он перенял от своего патрона пристрастие к риторическим вопросам.
- Плохие новости, - зашептал он. - Университетская клика выставила
кандидатом декана филологического факультета, - пятнадцать голосов потеряно,
самое меньшее; а с голосами юристов это составит двадцать пять. Каково! Вот
что значит - не везет. Патрон вам все объяснит. - От робости он вечно
покашливал и, считая, что у него хронический катар, целыми днями сосал
пастилки. - Я побежал; маменька, должно быть, уже беспокоится, - сказал он,
видя, что Антуан не отвечает.
Он вынул часы, поднес их к уху, потом поглядел на стрелки, поднял
воротник и исчез.
Вот уже семь лет, как этот человечек в очках ежедневно работал у г-на
Тибо, но Антуан знал его не больше, чем в первый день. Говорил он мало,
тихим голосом и высказывал лишь прописные истины, громоздя друг на друга
синонимы. Проявлял пунктуальность, был одержим множеством мелких привычек.
Жил с матерью, к которой относился с трогательной заботливостью. Его имя
было Жюль, но из уважения к своей собственной персоне г-н Тибо величал
своего секретаря "господин Шаль". Антуан и Жак прозвали его "Пастилкой" и
"Скукотой".
Антуан прямо прошел в кабинет отца, который, прежде чем отправиться
спать, приводил у себя на столе в порядок бумаги.
- А, это ты? Плохие новости!
- Да, - перебил его Антуан. - Мне господин Шаль уже рассказал.
Господин Тибо коротким рывком выпростал подбородок из-под воротничка;
он не любил, когда то, о чем он собирался сообщить, оказывалось уже
известным. Антуану, однако, было сейчас не до того; он думал о предстоящем
разговоре, и его заранее охватывал страх. Но он вовремя взял себя в руки и
сразу перешел в наступление:
- У меня тоже очень плохие новости: Жаку нельзя больше оставаться в
Круи. - Он перевел дух и договорил залпом: - Я прямо оттуда. Видел его.
Говорил с мим. Обнаружились весьма прискорбные вещи. И я пришел с тобой об
этом поговорить. Его необходимо забрать оттуда как можно скорее.
Оскар Тибо остолбенел. Его изумление выдал лишь голос:
- Ты?.. В Круи? Когда? Зачем? И меня не предупредил? Рехнулся ты, что
ли? Объясни, в чем дело.
Хотя на душе у Антуана немного полегчало после того, как первое
препятствие осталось как будто бы позади, все же он чувствовал себя скверно
и не в силах был снова заговорить. Наступило зловещее молчание. Г-н Тибо
открыл глаза; потом они медленно, как бы помимо его воли, опять закрылись.
Тогда он сел за стол и положил на него кулаки.
- Объяснись, мой милый, - сказал он. И спросил, торжественно отбивая
кулаком каждый слог: - Ты говоришь, что был в Круи? Когда?
- Сегодня.
- Каким образом? С кем?
- Один.
- И тебя... впустили?
- Естественно.
- И тебе... разрешили свидание с братом?
- Я провел с ним весь день. С глазу на глаз.
У Антуана была вызывающая манера подчеркивать концы фраз, что еще
больше распаляло гнев г-на Тибо, но вместе с тем призывало к
осмотрительности.
- Ты уже не ребенок, - заявил он, словно только что определил по голосу
возраст Антуана. - Ты должен понимать всю неуместность подобного шага, да
еще без моего ведома. У тебя имелись какие-то особые причины отправиться в
Круи, ничего мне не сказав? Твой брат написал тебе, тебя позвал?
- Нет. Меня вдруг охватили сомнения.
- Сомнения? В чем же?
- Да во всем... В режиме... В том, каковы последствия режима, которому
Жак подвергается вот уже девять месяцев.
- Право, милый, ты... ты меня удивляешь!
Он медлил, выбирая умеренные выражения, но крепко сжатые толстые кулаки
и резко выбрасываемый вперед подбородок выдавали его подлинные чувства.
- Это... недоверие по отношению к отцу...
- Каждый может ошибиться. И вот доказательства!
- Доказательства?
- Послушай, отец, не надо сердиться. Я думаю, мы с тобой оба желаем
Жаку добра. Когда ты узнаешь, в каком плачевном состоянии я его нашел, ты
сам первым сочтешь, что Жаку необходимо как можно скорее покинуть
исправительную колонию.
- Ну уж нет!
Антуан постарался пропустить иронию г-на Тибо мимо ушей.
- Да, отец.
- А я тебе говорю - нет!
- Отец, когда ты узнаешь...
- Уж не принимаешь ли ты меня за дурака? Думаешь, мне нужны твои
сообщения, чтобы узнать, что делается в Круи, где я вот уже десять лет
провожу ежемесячные генеральные ревизии и получаю полный отчет? И где не
принимается никаких решений без предварительного обсуждения на заседании
совета, которым я руковожу? Так, что ли?
- Отец, то, что я там увидел...
- Довольно об этом. Твой брат мог наплести тебе бог знает что, благо ты
так доверчив! Но со мной этот номер не пройдет.
- Жак ни на что не жаловался.
Господин Тибо явно был озадачен.
- Тогда в чем же дело? - проговорил он.
- Именно это-то и серьезнее всего: он говорит, будто ему так спокойно и
хорошо, даже утверждает, что ему там нравится!
Услышав, что г-н Тибо удовлетворенно хмыкнул, Антуан добавил
оскорбительным тоном:
- Бедный мальчуган сохранил такие прелестные воспоминания о семейной
жизни, что предпочитает жить в тюрьме.
Стрела не достигла цели.
- Вот и прекрасно, мы с тобой, стало быть, во всем согласны. Чего тебе
еще надо?
Антуан уже отнюдь не был уверен, что сможет добиться своего; поэтому он
не стал пересказывать отцу все, что обнаружилось из признаний Жака; он решил
изложить только основные свои претензии, а об остальном умолчать.
- Должен сказать тебе правду, отец, - начал он, останавливая на г-не
Тибо внимательный взгляд. - Я подозревал, что обнаружу недоедание, плохое
обращение, карцеры. Да, да, погоди. К счастью, эти страхи лишены основания.
Но я увидел, что положение Жака во сто крат хуже - в нравственном отношении.
Тебя обманывают, когда говорят, что одиночество сказывается на нем
благотворно. Лекарство гораздо опаснее самой болезни. Его дни проходят в
гибельной праздности. Об учителе не будем говорить; главное то, что Жак
ничего не делает, его уже начинает затруднять малейшее умственное усилие.
Продолжать этот опыт, поверь мне, - значит ставить крест на его будущем. Он
впал в состояние такого безразличия, он так ослабел, что если оставить его в
этом оцепенении еще на несколько месяцев, здоровье его будет подорвано
навсегда.
Антуан не спускал глаз с отца; казалось, он всей тяжестью своего
взгляда давит на это вялое лицо, стараясь выжать из него хоть каплю
сочувствия. Подобранный, настороженный, г-н Тибо хранил тяжкую
неподвижность; он напоминал тех толстокожих животных, чья мощь не видна,
когда они отдыхают; да он и вообще походил на слона - те же большие плоские
уши, те же хитрые искорки в глазках. Речь Антуана его успокоила. Уже
несколько раз в колонии едва не вспыхнул скандал, нескольких надзирателей
пришлось уволить без объявления причины, и в первую минуту г-н Тибо
испугался, что разоблачения Антуана окажутся как раз этого свойства; он
перевел дух.
- И ты думаешь, что сообщил мне что-нибудь новое? - спросил он
добродушно - Все, что ты говоришь, делает честь твоей доброте, мой милый, но
позволь тебе сказать совершенно чистосердечно, что все эти меры
воспитательного воздействия слишком сложны и что знания в этой области
приходят к человеку не за один день и не за два. Поверь моему опыту и опыту
специалистов. Ты говоришь - слабость, оцепенение. И слава богу! Ты ведь
знаешь, каков был твой брат; ты что же думаешь, можно справиться с этим
злобным характером, предварительно его не смирив? Постепенно ослабляя
порочного ребенка, мы тем самым ослабляем его дурные наклонности, и уж
только тогда можно добиться цели, - этому учит нас практика. Скажи, разве
твой брат не переменился? Приступов злобы нет и в помине, он
дисциплинирован, вежлив с окружающими. Ты и сам говоришь, что он полюбил
порядок, полюбил размеренность своего нового существования. Как же не
гордиться подобным результатом, достигнутым меньше чем за год!
Он пощипывал пухлыми пальцами кончик бородки; завершив тираду, он
искоса взглянул на сына. Звучный голос, величественные манеры - все это
придавало видимость силы каждому его слову, и Антуан так привык поддаваться
гипнозу отцовских речей, что в глубине души почти уже сдался. Но тут г-на
Тибо подвела гордыня - он допустил ошибку:
- Впрочем, с какой это стати, спрашивается, я даю себе труд оправдывать
целесообразность решения, о пересмотре которого нет и не может быть речи? Я
делаю то, что считаю нужным, и ни перед кем, кроме собственной совести,
отчитываться не намерен. Запомни это хорошенько, мой милый.
Антуан взвился:
- Тебе не удастся заткнуть мне рот, отец. Повторяю, Жак не должен
оставаться в Круи.
Господин Тибо опять язвительно усмехнулся. Антуану стоило большого
труда сохранять самообладание.
- Нет, отец, оставлять его там было бы преступлением. В нем живет
мужество, которое надо спасти. Позволь мне сказать, отец, - ты часто
заблуждался относительно его характера: он тебя раздражает, и ты не видишь
его...
- Чего я не вижу? Мы начали жить спокойно, только когда он уехал. Разве
не так? Вот исправится, тогда и посмотрим, можно ли ему вернуться. А пока...
Его кулак поднялся, словно для того, чтобы всей своей тяжестью рухнуть
вниз; но г-н Тибо разжал пальцы и мягко положил ладонь на стол. Его гнев еще
вызревал. Но гнев Антуана уже разразился:
- Жак не останется в Круи, я тебе ручаюсь, отец!
- Ого-го, - с издевкой протянул г-н Тибо. - А не забываешь ли ты, мой
милый, что не ты здесь хозяин?
- Нет, этого я не забываю. Поэтому я спрашиваю тебя: что ты намерен
делать?
- Я? - помедлив, буркнул г-н Тибо; он холодно улыбнулся и на мгновение
поднял веки. - Тут и сомнений быть не может: отчитать самым строгим образом
господина Фема за то, что он тебя впустил без моего разрешения, и навсегда
запретить тебе доступ в колонию.
Антуан скрестил руки:
- Значит, вот какова цена всех твоих брошюр и докладов! Всех твоих
красивых слов! С трибуны конгрессов - одно, а когда в опасности рассудок
человека, даже рассудок родного сына, - все тут же забывается, лишь бы не
было осложнений, лишь бы жить в покое, а там хоть трава не расти?
- Негодяй! - закричал г-н Тибо. Он вскочил из-за стола. - О, это должно
было случиться! Я давно это подозревал. Некоторые твои слова за столом, твои
книги, твои газеты... Равнодушие к церковным обрядам... Одно влечет за собой
другое; пренебрежение основами религии, за нею нравственная анархия, и в
конце концов бунт!
Антуан пожал плечами.
- Не стоит усложнять. Речь идет о малыше, дело не терпит. Обещай мне,
отец, что Жак...
- Я запрещаю отныне упоминать при мне его имя! Теперь тебе наконец
ясно?
Они смерили друг друга взглядом.
- Это твое последнее слово?
- Убирайся вон!
- Ну, отец, ты меня еще не знаешь, - пробормотал Антуан с вызывающим
смехом. - Клянусь тебе, что Жак вырвется с этой каторги! И ничто, ничто меня
не остановит!
Сжав зубы, тучный человек с неожиданной яростью двинулся на сына.
- Убирайся вон!
Антуан распахнул дверь. На пороге он обернулся и глухо проговорил:
- Ничто! Даже если мне самому придется поднять новую кампанию в моих
газетах!
На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице
архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу. Необходимо было
ввести священника в курс дела и попросить вступиться. Другого выхода у
Антуана не было.
Беседа тянулась долго. Аббат усадил молодого человека подле себя,
словно для исповеди; слушал он сосредоточенно, отвалившись назад и склонив
по привычке голову к левому плечу. Он ни разу не перебил Антуана. Его
бесцветное лицо с длинным носом ничего не выражало, но время от времени он
останавливал на Антуане мягкий и настойчивый взгляд, точно пытаясь вникнуть
в скрытый смысл его слов. Хотя Антуана он навещал реже, чем остальных членов
семьи, но всегда относился к нему с особенным уважением, - забавно, что в
этом сказалось влияние г-на Тибо, тщеславию которого очень льстили успехи
Антуана и который с удовольствием расточал ему похвалы.
Антуан не стал убеждать аббата с помощью ловко подобранных доводов; он
подробно остановился на событиях дня, проведенного им в Круи и
завершившегося ссорой с отцом; за ссору аббат не преминул его упрекнуть -
молча, одним многозначительным движением рук, которые он почти все время
держал у груди; вяло поникшие, с округлыми запястьями, руки прелата
внезапно, не меняя, однако, своего положения, словно бы оживились, будто
природа сохранила за ними ту способность к выражению чувств, в которой было
отказано прелатовой физиономии.
- Судьба Жака теперь в ваших руках, - заключил Антуан. - Лишь вы один в
силах заставить отца прислушаться к голосу рассудка.
Аббат не отвечал. Взгляд, обращенный на Антуана, был исполнен такого
уныния и так рассеян, что молодой человек опешил. Он ощутил вдруг свое
бессилие, вдруг осознал, с какими неимоверными трудностями сопряжено то, что
он решил предпринять.
- А потом? - мягко спросил аббат.
- Что потом?
- Допустим, ваш отец согласится взять сына в Париж; что он будет делать
потом?
Антуан смутился. У него был свой план, но он не знал, как его изложить,
настолько маловероятным казалось ему теперь, чтобы священник мог согласиться
с самой сутью этого плана, - покинуть отцовскую квартиру, переехать вдвоем с
Жаком на первый этаж, почти совсем изъять мальчика из-под власти отца, взять
на себя одного руководство воспитанием, контроль над занятиями и надзор за
поведением младшего брата. На сей раз священник не мог удержаться от улыбки,
но в ней не было никакой иронии.
- Вы хотите взвалить на себя весьма трудную задачу, мой друг.
- Ах, - пылко отозвался Антуан, - я абсолютно уверен, что малыш
нуждается в очень большой свободе! Он не сможет развиваться в атмосфере
принуждения! Смейтесь надо мной, но я по-прежнему убежден, что если бы им
занимался я один.
В ответ священник снова покачал головой и посмотрел на него тем
пристальным и проникновенным взглядом, который идет откуда-то издалека и
пронизывает вас насквозь; Антуан ушел в полном отчаянии: после яростного
отказа отца небрежный прием, оказанный ему аббатом, не оставлял уже никакой
надежды. Как бы он удивился, если бы узнал, что аббат решил в тот же день
наведаться к г-ну Тибо!
Но аббату не пришлось себя утруждать.
Когда он вернулся домой - он жил вдвоем со своей сестрою неподалеку от
архиепископской церкви, - чтобы, как всегда после утренней мессы, выпить
чашку холодного молока, он увидел в столовой дожидавшегося его г-на Тибо.
Еще не остывший от гнева, толстяк сидел, развалившись на стуле и упираясь
руками в бедра. При виде аббата он встал.
- А, вот и вы, - проворчал он. - Мой приход вас удивляет?
- Меньше, чем вы думаете, - откликнулся аббат.
Временами мимолетная улыбка и лукавый блеск глаз озаряли его спокойное
лицо.
- У меня исправная полиция: я в курсе всего. Разрешите? - добавил он,
подходя к столу, где стояла чашка молока.
- В курсе? Значит, вы уже виделись с...
Аббат мелкими глотками пил молоко.
- О состоянии здоровья Астье я узнал вчера утром от герцогини. Но лишь
к вечеру мне сообщили, что ваш соперник снял свою кандидатуру.
- О состоянии здоровья Астье? Разве он... Ничего не понимаю. Мне
абсолютно ничего не известно.
- Неужели? - сказал аббат. - Значит, на мою долю выпало удовольствие
первым сообщить вам эту приятную новость?
Он помолчал.
- Ну так вот: со стариком Астье четвертый удар; на этот раз бедняга не
выживет. Тогда декан, не будь дурак, снял свою кандидатуру, и вы остались
единственным кандидатом в Академию моральных наук.
- Декан... снял кандидатуру? - пролепетал г-н Тибо. - Но почему?
- Потому что он сообразил, что декану филологического факультета больше
подобает заседать в Академии надписей, и предпочел подождать несколько
недель и получить кресло, которое никто у него не сможет отнять, чем
рисковать, тягаясь с вами!
- Вы уверены в этом?
- Уже объявлено официально. Я видел вчера вечером непременного
секретаря на заседании Католического института{182}. Декан самолично вручил
ему заявление о снятии своей кандидатуры. Кандидатуры, которая не
продержалась и суток!
- Но в таком случае... - запинаясь, выговорил г-н Тибо.
Он задыхался от радостного изумления. Заложив руки за спину и
потоптавшись по комнате, он шагнул к священнику и чуть было не схватил его
за плечи. Но ограничился тем, что сжал его руки.
- Ах, дорогой аббат, я никогда этого не забуду. Спасибо. Спасибо.
На него нахлынуло безбрежное счастье, оно захлестнуло все прочие
чувства; гнев смыло могучей волной, и ему даже потребовалось напрячь память,
когда аббат прошел с ним, ничего не замечавшим от радости, в свой кабинет и
спросил самым естественным тоном:
- Так что же привело вас ко мне в столь ранний час, дорогой друг?
Тут он вспомнил об Антуане, и гнев сразу вернулся. Пришел он затем,
чтобы посоветоваться, как ему держать себя со старшим сыном, который сильно
переменился за последнее время и которого, по-видимому, грызет червь
сомнения и непокорства. Продолжает ли он хотя бы выполнять церковные обряды?
Бывает ли в церкви по воскресеньям? Под предлогом, что его ждут больные, он
все реже и реже появляется за родительским столом, а если и обедает дома, то
ведет себя совсем не так, как вел прежде, - спорит с отцом, позволяет себе
недопустимо вольные речи; во время последних муниципальных выборов споры
принимали такой резкий оборот, что несколько раз приходилось затыкать ему
рот, как мальчишке. Словом, если они хотят, чтобы Антуан не сошел с пути
истинного, необходимо принять меры, и тут совершенно необходима поддержка, а
возможно, и вмешательство аббата Векара. В качестве примера г-н Тибо
рассказал о таком вопиющем проявлении сыновнего непослушания, как поездка
Антуана в Круи, рассказал о привезенных им оттуда дурацких предположениях и
о той безобразной сцене, которая за этим последовала. Однако в его словах
явственно слышалось уважение, которое он питал к Антуану; больше того,
казалось, что уважение это, помимо его воли, только возросло после всех
проявлений независимости, по поводу которых он так негодовал; аббат это
сразу отметил.
Сидя небрежно за письменным столом, он время от времени одобрительно
шевелил руками, свисавшими по обе стороны нагрудника. Но как только речь
зашла о Жаке, он выпрямился, и внимание его удвоилось. С помощью целого ряда
искусных вопросов, между которыми нелегко было уловить какую-то связь, он
получил от отца подтверждение всем тем сведениям, с которыми приходил к нему
сын.
- Однако... однако... однако! - сказал аббат, будто обращаясь к самому
себе.
Он на секунду задумался. Г-н Тибо с удивлением выжидал. Наконец аббат
заговорил решительным тоном:
- То, что вы сообщили мне о поведении Антуана, заботит меня гораздо
меньше, чем вас, дорогой мой друг. Этого следовало ожидать. Научные занятия,
когда к ним обращается ум любознательный и пылкий, поначалу возбуждают в
человеке гордыню и колеблют веру; малое знание удаляет от бога, большое -
приводит к нему. Вы не должны пугаться. Антуан в том возрасте, когда люди
бросаются из одной крайности в другую. Вы хорошо сделали, что предупредили
меня, - я постараюсь чаще видеться, чаще беседовать с ним. Все это не так уж
опасно, потерпите немного, он к нам вернется. Гораздо больше тревожит меня
то, что вы сообщили о Жаке. Я не мог и предполагать, что изоляция, которой
он подвергнут, настолько сурова! Ведь он живет там, как настоящий узник! Не
думаю, чтобы такое положение не таило в себе опасности. Мой дорогой друг,
признаться, я очень встревожен. Достаточно ли вы все обдумали?
Господин Тибо улыбнулся.
- По совести, дорогой аббат, я скажу вам то же самое, что я ответил
вчера Антуану: мы лучше, чем кто-либо другой, располагаем опытом в такого
рода делах!
- Я этого не отрицаю, - произнес священник без тени раздражения. - Но
дети, с которыми вы привыкли иметь дело, не все нуждаются в таком бережном
обращении, какого требует необычный темперамент вашего сына. И, насколько я
знаю, они подвергаются совсем иному режиму, ибо живут все вместе, у них есть
часы отдыха, их приобщают к физическому труду. Если вы помните, я был
сторонником применения к Жаку весьма строгих мер, и мне казалось, что это
подобие тюремного заключения заставит его хорошенько задуматься, что оно
исправит его. Но, бог ты мой, я не предполагал, что это окажется настоящей
тюрьмой и его поместят туда так надолго. Сами посудите! Мальчик, которому
едва исполнилось пятнадцать лет, вот уже девять месяцев совершенно один, в
камере, под надзором невежественного стражника, о достоинствах которого вы
можете судить лишь на основании официальных бумаг. Допустим даже, что
мальчика там чему-то учат; но этот учитель из Компьеня, который уделяет ему
каких-то три-четыре часа в неделю, - много ли он стоит? Об этом вам тоже
ничего не известно. Вот вы ссылаетесь на свой опыт. Позвольте вам напомнить,
что я прожил двенадцать лет среди школьников и немного представляю себе, что
такое пятнадцатилетний мальчик. То состояние физического, а главное -
нравственного упадка, до которого может дойти совершенно незаметно для вас
наш бедный малыш, - да ведь об этом без содрогания и подумать нельзя!
- И вы туда же? - возразил г-н Тибо. - Я считал вас человеком более
здравомыслящим, - прибавил он с суховатым смешком. - Впрочем, сейчас не о
Жаке речь...
- Для меня речь может идти только о нем, - перебил его аббат, не
повышая голоса. - После всего, что мне довелось узнать, я считаю, что
физическое и нравственное здоровье этого ребенка подвергается самой
серьезной опасности. - Он задумался на секунду, потом четко и неторопливо
выговорил: - И что ему и дня нельзя дольше оставаться там, где он сейчас
находится.
- Что? - только и мог вымолвить г-н Тибо.
Наступило молчание. Уже второй раз за эти полсуток г-ну Тибо наносили
удар в самое чувствительное место. Его охватил гнев, но он сдержался.
- Мы еще поговорим об этом, - бросил он, выпрямляясь.
- Простите, простите, - сказал священник с неожиданной живостью. -
Самое мягкое, что можно по этому поводу сказать, это то, что вы допустили...
весьма предосудительную небрежность. - У него была своеобразная манера четко
и мягко выговаривать некоторые слова, слегка их растягивать и, не изменяя
выражения лица, подносить при этом к губам указательный палец, словно требуя
внимания. - Весьма предосудительную... - повторил он еще раз и поднес палец
к губам. Потом, помолчав, добавил: - Речь идет о том, чтобы как можно скорее
исправить содеянное зло.
- Как? Чего вы от меня хотите? - закричал г-н Тибо, не в силах больше
сдерживаться. Он воинственно нацелился на священника своим носом. -
Прикажете мне прервать без всякой причины лечение, которое уже дало
превосходные результаты? Вернуть домой этого негодяя? Снова терпеть его
выходки? Благодарю покорно!
Он сжал кулаки с такой силой, что затрещали суставы, и прохрипел сквозь
зубы:
- По совести говорю: нет, нет и нет!
Невозмутимо пошевеливая руками, аббат, казалось, говорил: "Как вам
будет угодно".
Господин Тибо встал одним рывком. Судьба Жака решалась вторично.
- Дорогой мой аббат, - начал он, - я вижу, с вами сегодня нельзя
говорить, и я ухожу. Но позвольте сначала вам заметить, что вы даете волю
своей фантазии - совершенно как Антуан. Разве похож я на изверга-отца? Разве
не сделал я всего, что было в моих силах, дабы обратить это дитя к добру, -
любовью, снисходительностью, благим примером, влиянием семейной жизни? Разве
не вытерпел я от него за долгие годы все то, что отец вообще в силах
вытерпеть от сына? Будете ли вы отрицать, что все мои благие порывы остались
безрезультатны? К счастью, я вовремя понял, что мой долг состоит в другом,
и, как ни мучительно мне это было, я, не колеблясь, пошел на самые суровые
меры. Тогда вы одобрили меня. Господь бог наделил меня некоторым опытом, и я
всегда чувствовал, что, внушив мне мысль основать в Круи этот специальный
корпус, провидение давало мне возможность запастись лекарством от моего
собственного недуга. Разве я не заставил себя мужественно испить чашу сию?
Много ли в мире отцов, которые нашли бы в себе силы поступить так же, как я?
Разве мне есть в чем себя упрекнуть? Совесть у меня, слава богу, чиста, -
заключил он, и чуть заметная протестующая нотка прорвалась в его голосе. - Я
желаю всем отцам, чтобы совесть у них была бы так же спокойна, как у меня! А
теперь я ухожу.
Он отворил дверь; на его лице появилась довольная улыбка, и он добавил
саркастическим тоном, смачно, с легким нормандским выговором:
- К счастью, голова у меня будет покрепче, чем у вас у всех.
Аббат молча последовал за ним в прихожую.
- Ну, что ж, до скорой встречи, дорогой аббат, - сказал г-н Тибо уже
без всякой досады, стоя на площадке.
Он повернулся для прощального рукопожатия, но тут аббат заговорил -
мечтательно и без всяких предисловий:
- "Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь.
Фарисей, став, молился сам в себе так: "Боже! благодарю тебя, что я не
таков, как прочие люди. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из
всего, что приобретаю". Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на
небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: "Боже! будь милостив ко мне,
грешнику!"
Господин Тибо приоткрыл веки и увидел, как его духовник в сумраке
прихожей подносит палец к губам:
- "Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели
тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя
возвысится".
Толстяк, не дрогнув, выдержал удар; он застыл, глаза его оставались
закрыты. Молчание затягивалось, и он решился еще раз взглянуть, что
происходит; оказалось, аббат успел уже бесшумно притворить створку; г-н Тибо
остался один перед запертой дверью. Он пожал плечами, круто повернулся и
пошел. Но на половине лестничного пролета остановился; его рука вцепилась в
перила; он тяжело дышал и дергал подбородком, точно норовистый конь, не
желающий терпеть узды.
- Нет, - пробормотал он.
И более не колеблясь, отправился домой.
Весь день он пытался забыть то, что произошло. Но когда под вечер г-н
Шаль не сразу ему подал требуемую папку, он неожиданно пришел в ярость и
сдержался с большим трудом. Антуан дежурил в больнице. Обед прошел в
молчании. Не дожидаясь, пока Жизель доест сладкое, г-н Тибо сложил салфетку
и ушел к себе.
Пробило восемь. "Я мог бы сегодня еще разок туда зайти, - подумал он,
сел за стол и твердо решил не ходить. - Он опять заговорит о Жаке, сказано
нет, - значит, нет".
"Но что хотел он сказать своей притчей о фарисее?" - в сотый раз задал
он себе тот же вопрос. И вдруг у него задрожала нижняя губа. Г-н Тибо всегда
испытывал страх перед смертью. Он выпрямился и сквозь бронзу, которой был
заставлен камин, отыскал в зеркале свое отражение. Его черты утратили
самодовольную уверенность, которая с годами маской легла на его лицо и с
которой он не расставался даже наедине с самим собою, даже на молитве. Он
содрогнулся. Опустив бессильно плечи, снова рухнул в кресло. Он уже видел
себя на смертном одре и в страхе спрашивал себя, не придет ли он к кончине с
пустыми руками. В отчаянии цеплялся он за мнение ближних о нем. "Ведь я же
порядочный человек!" - мысленно твердил он; утверждение звучало, однако, как
вопрос; он больше не мог отделываться пустыми словами, он переживал одну из
тех редких минут, когда человек исследует такие глубины своей души, куда он
еще ни разу не заглядывал. Судорожно вцепившись в подлокотники кресла, он
всматривался в свою жизнь и не находил в ней ни одного достойного поступка.
Из забвения выплывали тягостные воспоминания. Одно из них, мучительнее всех
других, вместе взятых, предстало перед ним с такой неумолимой отчетливостью,
что он спрятал лицо в ладони. Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало
стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до
того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить
свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой,
вернуть ей надежду на вечное спасение. О, вновь обрести господа... Но сперва
обрести уважение священника, господнего слуги... Да... Ни часу больше не
жить в этом проклятом одиночестве, под бременем осуждения...
На воздухе он успокоился. Чтобы добраться быстрее, он взял такси. Ему
открыл аббат Векар; лицо его, освещенное лампой, которую он приподнял, чтобы
узнать посетителя, было бесстрастно.
- Это я, - сказал г-н Тибо; он машинально протянул руку и молча
направился в рабочий кабинет.
- Я пришел не для того, чтобы опять заводить разговор о Жаке, - сразу
заявил он, едва успев сесть.
И, видя, что руки священника примирительно встрепенулись, сказал:
- Поверьте, не стоит к этому возвращаться. Вы заблуждаетесь. Впрочем,
если вам так хочется, поезжайте сами в Круи, посмотрите, что там и как; вы
убедитесь, что я прав. - Потом продолжал с какой-то смесью резкости и
простодушия: - Уж не сердитесь, что утром я был так раздражителен. Вы ведь
знаете, я так вспыльчив, я просто не смог... Но, откровенно говоря... Вы
тоже немного пересолили, ну, с тем фарисеем, помните? Пересолили. Я имею
полное право на вас обидеться, черт возьми! Что там ни говорите, а вот уж
тридцать лет, как я посвящаю католическим заведениям все свое время, все
свои силы, более того - львиную долю своих доходов. И все это для того,
чтобы услышать из уст священника, друга своего, что я... что я не...
признайтесь, что это несправедливо!
Аббат глядел на своего духовного сына, словно говоря: "И все равно в
каждом слове вашем слышна гордыня..."
Молчание затягивалось.
- Дорогой мой аббат, - начал г-н Тибо уже не столь уверенным тоном, - я
допускаю, что я не вполне... Ну, ладно, согласен: я слишком часто... Но
таков уж, как говорится, у меня характер... Разве вы не знаете, что я за
человек? - Он, как милостыню, вымаливал снисхождения. - Ах, путь к благодати
труден... Вы один можете меня поддержать, руководить мною... - И вдруг
пролепетал: - Я старею, мне страшно...
Аббата растрогала перемена в голосе. Он понял, что не следует дольше
молчать, и придвинул свой стул поближе к г-ну Тибо.
- А теперь и я в нерешительности, - сказал он. - К тому же, дорогой
друг, что я могу еще добавить, после того как слова Писания так глубоко
вошли в ваше сердце? - Он на мгновенье задумался. - Я понимаю, господь
доверил вам высокий пост; трудясь во славу божию, вы завоевали у людей
авторитет, добились почестей; и все это вполне заслужено вами; ну как же тут
не смешать славу господню со своей собственной? Как не поддаться соблазну и
не предпочесть - ну, самую малость - славу свою славе его? Я понимаю...
Господин Тибо поднял веки и не опускал их больше; выцветшие глаза
смотрели испуганно и в то же время невинно, по-детски.
- И однако! - продолжал аббат. - Ad majorem Dei gloriam*. Только это и
важно, все прочее - суета сует. Дорогой мой друг, вы из породы сильных,
иначе говоря, из породы гордецов. Я знаю, как это мучительно - подчинять
свою гордыню велениям долга! Как трудно не жить для себя, не забывать о
боге, даже когда ты весь поглощен благочестивым делом! Не быть одним из тех,
о ком господь наш однажды сказал столь печальные слова: "Приближаются ко Мне
люди сии устами своими, сердце же их далеко отстоит от Меня!"
______________
* Ради вящей славы господней (лат.).
- Ах, - возбужденно проговорил г-н Тибо, не опуская головы, - ах, как
это ужасно... Только я один знаю, насколько это ужасно!
Унижая себя, он испытывал сладостное умиротворение; он смутно ощущал,
что только так сможет он вновь завоевать расположение священника, ни на йоту
не уступая при этом в вопросе об исправительной колонии. Какая-то сила
побуждала его пойти еще дальше, поразить аббата глубиной своей веры,
проявлением неожиданного великодушия, - чем угодно, только бы добиться его
уважения.
- Господин аббат! - воскликнул он вдруг, и в его взгляде на мгновенье
вспыхнуло то выражение роковой решимости, которое нередко бывало у Антуана.
- Если я и был до сих пор только жалким гордецом, то разве господь не дает
мне как раз сегодня возможность... исправиться?
Он замолчал в нерешительности, словно борясь с собою. Он и в самом деле
боролся. Аббат увидел, как он торопливо провел мякотью большого пальца по
жилету - перекрестил сердце.
- Я имею в виду свою кандидатуру, вы понимаете? Это была бы с моей
стороны действительно жертва, я пожертвовал бы своей гордыней, ибо вы
объявили мне утром, что я наверняка должен быть избран. Ну вот, я...
Постойте, но ведь и тут есть крупица тщеславия: разве не следовало мне
сделать все молча, не говорить об этом никому, даже вам? Что ж, тем хуже для
меня. Так вот, отец мой, я клянусь, что завтра же сниму свою кандидатуру в
Академию и больше никогда не буду ее выставлять.
Аббат шевельнул руками, но г-н Тибо этого не видел: он обратился к
висевшему на стене распятию.
- Господи, - прошептал он, - пожалей меня, грешного...
Сам того не подозревая, он вложил в этот порыв последние крохи
самодовольства; гордыня пустила в нем настолько глубокие корни, что в минуты
самого ревностного раскаянья он сладострастно вкушал радость собственного
унижения. Аббат окинул его проницательным взглядом: до каких пределов
искренен этот человек? Но лицо г-на Тибо лучилось сейчас таким
самоотречением и такой набожностью, что даже не стало заметно на нем ни
морщин, ни отеков, - старческий лик обрел вдруг младенческое простодушие.
Священник был потрясен. Ему стало совестно за эту подленькую радость,
которую испытал он утром, когда поверг в смущение тучного мытаря. Роли
переменились. Аббат оглянулся на собственную жизнь. Только ли ради вящей
славы господней покинул он столь поспешно учеников своих, когда исхлопотал
себе теплое местечко подле архиепископа? И разве не извлекал он ежечасно
столь предосудительное личное наслаждение из своих дипломатических талантов,
которые употреблял во благо церкви?
- Ответьте мне положа руку на сердце, вы думаете, господь меня простит?
Испуганный голос напомнил аббату Векару о его обязанностях духовника.
Он сложил руки под подбородком, наклонил голову и принужденно улыбнулся.
- Я дал вам дойти до предела, - сказал он. - Дал испить чашу до дна. И
верю, что милосердие божие зачтет вам эти часы. Но, - прибавил он, вздымая
перст, - довольно одного намерения; ваш истинный долг - не жертвовать собою
до конца. Не возражайте. Я, ваш духовник, освобождаю вас от обета. В самом
деле, отказ был бы менее полезен для славы божией, нежели ваше избрание.
Семейное положение и богатство налагают на вас обязательства, которыми вам
не следует пренебрегать. Среди тех выдающихся республиканцев крайне правой,
которые являются оплотом нашей страны, звание академика придаст вам еще
больший авторитет; мы считаем это полезным для нашего благого дела. Вы
всегда умели подчинять свою жизнь велениям церкви. Так предоставьте же ей
еще раз моими устами указать вам правильный путь. Господь отвергает вашу
жертву, дорогой друг, - как вам ни тяжко, склонитесь в смирении. "Gloria in
excelsis! Слава в вышних Богу, на земле мир, и в человеках благоволение!"
Аббат видел, как разглаживаются черты г-на Тибо, лицо постепенно
обретает всегдашнее равновесие. Когда он договорил до конца, тучный человек
опустил веки, и уже нельзя было прочитать, что происходит в его душе.
Возвращая ему академическое кресло, этот предмет двадцатилетних вожделений,
священник возвращал ему жизнь. Но после титанического усилия, которое г-ну
Тибо пришлось над собой совершить, он пребывал в некоторой расслабленности и
был проникнут поистине неземной благодарностью. Оба подумали об одном;
священник опустил взор долу и начал вполголоса читать благодарственную
молитву. Когда он поднял голову, г-н Тибо сполз на колени; его лик слепца,
обращенный к небесам, был озарен радостью; мокрые губы шевелились; лежавшие
на столе волосатые руки, отекшие так, будто их искусали осы, в трогательном
рвении сплетали пальцы. Отчего же это поучительное зрелище вдруг показалось
аббату столь невыносимым, что он помимо воли шевельнул рукой, словно
собираясь толкнуть своего духовного сына? Впрочем, он тут же спохватился, и
его рука ласково легла на плечо г-на Тибо, который грузно поднялся с колен.
- Но мы обсудили еще не все, - промолвил священник со свойственной ему
непреклонной мягкостью. - Вы должны принять решение относительно Жака.
Господин Тибо встрепенулся.
- Не уподобляйтесь тем, кто, исполнив тяжкую и ответственную
обязанность, считает, что совесть у них теперь чиста, и пренебрегает своими
каждодневными обязанностями. Даже если испытание, которому вы подвергли
ребенка, и не столь вредно, как я того опасаюсь, не продолжайте его.
Вспомните раба, который закопал доверенный ему господином талант{193}. Так
что, мой друг, не уходите отсюда, прежде чем не осознаете свой долг.
Господин Тибо стоял и отрицательно качал головой, но на его лице уже не
было прежнего упрямства. Аббат встал.
- Самое трудное, - пробормотал он, - это не подавать виду, что вы
уступаете Антуану.
Увидев, что удар попал в цель, он прошелся по комнате и внезапно
заговорил непринужденным тоном:
- Знаете, что сделал бы я на вашем месте, дорогой друг? Я бы ему
сказал: "Ты хочешь, чтобы твой брат покинул исправительную колонию? Да? Ты
все еще этого хочешь? Что ж, ловлю тебя на слове, поезжай за ним - но бери
его себе. Ты захотел, чтобы он вернулся, - занимайся им сам!"
Господин Тибо не шелохнулся. Аббат продолжал:
- Я бы даже пошел еще дальше. Я сказал бы ему: "Я не желаю видеть Жака
у себя в доме. Устраивайся как хочешь. Ты вечно даешь нам понять, что мы не
умеем с ним обращаться. Вот и возьмись-ка сам!" И сдал бы ему брата с рук на
руки. Поселил бы их обоих где-нибудь на стороне, - разумеется, поблизости,
чтобы они могли у вас столоваться; но я бы предоставил Антуану полное право
руководить братом. Не спешите с возражениями, дорогой друг, - прибавил он,
хотя г-н Тибо по-прежнему хранил неподвижность, - погодите, дайте мне
закончить, мой план вовсе не так уж фантастичен, как кажется...
Он вернулся к креслу, сел и облокотился на стол.
- Следите за моей мыслью, - сказал он. - Во-первых, готов об заклад
побиться, что Жак легче подчинится власти старшего брата, чем вашей, и я
даже думаю, что, пользуясь большей свободой, он утратит тот дух непослушания
и бунтарства, который мы знали за ним прежде. Во-вторых, что касается
Антуана, его серьезность будет для нас порукой. Я уверен, что, будучи пойман
на слове, он не откажется от этого способа вызволить брата. Что же касается
тех прискорбных наклонностей, по поводу которых мы сокрушались сегодня, то
вот что я вам скажу: от малой причины могут произойти большие последствия;
думаю, что, перелагая на него ответственность за юную душу, вы получаете тем
самым наилучший противовес, и это неизбежно приведет его к менее...
анархическим взглядам на общество, нравственность и религию. В-третьих, ваша
отеческая власть, огражденная таким образом от тех повседневных трений,
которые подтачивают и ослабляют ее, полностью сохранит свой авторитет и
сможет осуществлять верховное руководство обоими сыновьями, каковое является
ее уделом и, я бы сказал, главным предназначением. Наконец, - тут голос
аббата обрел особую доверительность, - должен вам признаться, что, на мой
взгляд, было бы весьма желательным, чтобы к моменту выборов Жак покинул Круи
и все толки об этом деле раз и навсегда прекратились. Известность влечет за
собой всяческие интервью и анкеты; вы подвергнетесь нападкам прессы...
Соображение совершенно второстепенное, я знаю; но в конечном счете...
Господин Тибо бросил на священника взгляд, в котором угадывалось
беспокойство. Он не хотел себе признаться, но это освобождение Жака из-под
ареста облегчало его совесть; предложенная аббатом комбинация сулила одни
лишь выгоды, поскольку спасала его самолюбие в глазах Антуана и возвращала
Жака к обычной жизни, не посягая при этом на досуг г-на Тибо.
- Если б я был уверен, - сказал он наконец, - что этот негодяй, как
только мы его выпустим, не причинит нам новых неприятностей...
На сей раз битва была выиграна.
Аббат обещал взять на себя негласное наблюдение за жизнью Антуана и
Жака, по крайней мере, в самые первые месяцы. Затем он согласился прийти
завтра к обеду на Университетскую улицу и принять участие в разговоре,
который отец собирался повести со старшим сыном.
Господин Тибо встал. Он уходил с легким, обновившимся сердцем. Но когда
он порывисто сжал руки своего духовника, его снова охватило сомнение.
- Да простит мне господь, что я такой, - жалобно проговорил он.
Аббат окинул его счастливым взглядом.
- "Кто из вас, - прошептал он, - имея сто овец и потеряв одну из них,
не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не
найдет ее? - И, воздев перст, заключил с легкой улыбкой: - Сказываю вам, что
так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся..."
Как-то утром, часов около девяти, консьержка дома на улице Обсерватории
вызвала г-жу де Фонтанен. Ее желает видеть одна "особа", которая отказалась,
однако, подняться и не хочет себя назвать.
- Особа? Женщина?
- Девушка.
Госпожа де Фонтанен попятилась. Вероятно, очередная интрижка Жерома.
Может быть, шантаж?
- И такая молоденькая! - добавила привратница. - Совсем еще ребенок.
- Сейчас спущусь.
В самом деле, в сумраке швейцарской прятался ребенок, и когда он
наконец поднял голову...
- Николь? - воскликнула г-жа де Фонтанен, узнав дочь Ноэми Пти-Дютрей.
Николь чуть было не бросилась тетке в объятия, но подавила свой порыв.
Лицо у нее было серое, осунувшееся. Она не плакала, глаза были широко
раскрыты, брови высоко подняты; она казалась возбужденной, полной решимости
и отлично владела собой.
- Тетя, мне нужно с вами поговорить.
- Пойдем.
- Не в квартире.
- Почему?
- Нет, не в квартире.
- Но почему же? Я одна.
Она почувствовала, что Николь колеблется.
- Даниэль в лицее, Женни пошла на урок музыки, - говорю тебе, что я до
обеда одна. Ну, пойдем.
Николь молча последовала за ней. Г-жа де Фонтанен провела ее к себе в
спальню.
- Что случилось? - Она не могла скрыть своего недоверия. - Кто тебя
прислал? Откуда ты пришла?
Николь смотрела на нее, не опуская глаз; ее ресницы дрожали.
- Я убежала.
- Ах, - вздохнула г-жа де Фонтанен со страдальческим выражением лица.
Но все же почувствовала облегчение. - И пришла сюда?
Николь повела плечами, точно говоря: "А куда мне было идти? У меня
больше никого нет".
- Садись, дорогая. Ну... У тебя измученный вид. Ты голодна?
- Немножко.
Она виновато улыбнулась.
- Так что ж ты молчишь? - воскликнула г-жа де Фонтанен, увлекая Николь
в столовую.
Она увидела, с какой жадностью девочка поглощает хлеб с маслом, и
достала из буфета остатки холодного мяса и варенье. Николь ела молча,
стыдясь своего аппетита и не в силах его скрыть. Ее щеки порозовели. Она
выпила одну за другой две чашки чая.
- Когда ты ела в последний раз? - спросила г-жа де Фонтанен; она
выглядела еще более взволнованной, чем девочка. - Тебе не холодно?
- Нет.
- Да как же, ты ведь вся дрожишь.
Николь нетерпеливо махнула рукой: она сердилась на себя за то, что не
смогла скрыть своей слабости.
- Я всю ночь ехала и немного продрогла...
- Ехала? Откуда же ты сейчас?
- Из Брюсселя.
- Боже мой, из Брюсселя! И одна?
- Да, - отчеканила девушка.
Ее голос свидетельствовал о твердости принятого решения. Г-жа де
Фонтанен схватила ее за руку.
- Ты озябла. Пойдем ко мне в спальню. Хочешь лечь, поспать? Обо всем
расскажешь мне после.
- Нет, нет, сейчас. Пока мы одни. Да мне и не хочется спать. Уверяю
вас!
Было еще только начало апреля. Г-жа де Фонтанен разожгла огонь, укутала
беглянку в теплый платок и заставила сесть возле камина. Девочка упиралась,
потом уступила; сидела сердитая, глаза пылали и смотрели в одну точку, ни за
что не желая смягчаться. Кинула взгляд на настенные часы; она так хотела
поскорей все сказать, а вот теперь никак не могла решиться. Чтобы не смущать
ее еще больше, тетка старалась смотреть в сторону. Прошло несколько минут;
Николь молчала.
- Что бы ты ни натворила, родная, - сказала г-жа де Фонтанен, - никто
тебя здесь ни о чем не спросит. Если хочешь, храни свою тайну про себя. Я
благодарна тебе, что ты решила к нам приехать. Ты будешь здесь как своя.
Николь выпрямилась. Ее подозревают в каком-то проступке, о котором
стыдно рассказывать? От резкого движения платок соскользнул с плеч и открыл
крепкую грудь, что так не вязалось с совсем еще детским выражением
худенького лица.
- Наоборот, - сказала она с пылающим взглядом, - я хочу рассказать все.
- И тут же начала с вызывающей сухостью: - Тетя... Помните, когда вы пришли
на улицу Монсо...
- Ах, - проговорила г-жа де Фонтанен, и лицо ее снова приняло
страдальческое выражение.
- ...я тогда все слышала, - торопливо договорила Николь и заморгала
глазами.
Наступило молчание.
- Я это знала, дорогая.
Девочка подавила рыдание и уткнулась лицом в ладони, точно
расплакалась. Но почти тотчас опять подняла голову; глаза были сухие, губы
сжаты, но выражение лица стало иным, даже голос переменился.
- Не думайте о ней плохо, тетя Тереза! Знаете, она очень несчастна...
Вы мне не верите?
- Верю, - ответила г-жа де Фонтанен.
Ей не терпелось задать один вопрос; она посмотрела на девушку со
спокойствием, которое никого не могло обмануть.
- Скажи, там, вместе с вами, и... дядя Жером?
- Да. - И, помолчав, добавила, поднимая брови: - Он-то и надоумил меня
бежать... приехать сюда...
- Он?
- Нет, то есть... Всю эту неделю он приходил каждое утро. Давал мне
немного денег на жизнь, потому что я осталась там совсем одна. А позавчера
сказал: "Если нашлась бы сердобольная душа, которая бы тебя приютила, тебе
было бы лучше, чем здесь". Он сказал "сердобольная душа". А я сразу подумала
о вас, тетя Тереза. Я уверена, что и он подумал о вас. Вам не кажется?
- Может быть, - прошептала г-жа де Фонтанен. Она ощутила вдруг такое
счастье, что едва не улыбнулась. И поспешила опять спросить: - Но почему ты
оказалась одна? Где ты была?
- У нас дома.
- В Брюсселе?
- Да.
- Я и не знала, что твоя мама поселилась в Брюсселе.
- Пришлось - в конце ноября. На улице Монсо все опечатали. Маме не
везло, вечные затруднения, судебные исполнители требовали денег. Но теперь
все ее долги уплатили, она сможет вернуться.
Госпожа де Фонтанен подняла глаза. Она хотела спросить: "Кто уплатил?"
В ее взгляде вопрос выразился до того ясно, что на губах девочки она прочла
и ответ. И снова не смогла удержаться:
- А... в ноябре он уехал вместе с ней?
Николь не ответила. Голос тети Терезы так мучительно дрогнул!
- Тетя, - с трудом выговорила она наконец, - не сердитесь на меня, я
ничего не хочу от вас скрывать, но очень трудно все вот так, сразу
объяснить. Вы знаете господина Арвельде?
- Нет. Кто это?
- Известный парижский скрипач, он учил меня музыке. О, он большой,
очень большой артист - он выступает в концертах.
- Ну, и?..
- Он жил в Париже, но он бельгиец. И когда нам надо было бежать, он
увез нас в Бельгию. У него в Брюсселе дом, там мы и поселились.
- С ним вместе?
- Да.
Она поняла вопрос и не стала уклоняться от ответа; казалось даже, что,
избегая недомолвок, она получает какое-то жестокое удовольствие. Но она не
решилась продолжать и замолчала.
После довольно затянувшейся паузы г-жа де Фонтанен спросила:
- Но где же ты была эти последние дни, когда ты осталась одна и дядя
Жером тебя навещал?
- Там.
- У этого господина?
- Да.
- И... твой дядя туда приходил?
- Конечно.
- Но каким же образом ты оказалась одна? - так же мягко расспрашивала
г-жа Фонтанен.
- Потому что господин Рауль сейчас на гастролях в Люцерне и в Женеве.
- Кто такой Рауль?
- Господин Арвельде.
- И мама оставила тебя одну в Брюсселе, а сама поехала с ним в
Швейцарию?
Девочка махнула рукой с таким отчаянием, что г-жа де Фонтанен
покраснела.
- Прости меня, дорогая, - шепнула она. - Не будем больше об этом. Ты
приехала - и прекрасно. Оставайся у нас.
Но Николь упрямо замотала головой.
- Нет, нет, я доскажу, мне уж немного осталось. - Набрав в грудь
побольше воздуха, она выпалила: - Слушайте, тетя. Господин Арвельде в
Швейцарии. Но он там без мамы. Потому что он устроил маме ангажемент в одном
брюссельском театре, она поет в оперетке, у нее обнаружился голос, и он
заставил ее заниматься. Она даже имела большой-большой успех в газетах; у
меня тут в кармане вырезки, можете посмотреть.
Она запнулась, на миг потеряв нить рассказа.
- Так вот, - продолжала она, и глаза ее вспыхнули странным огоньком, -
как раз оттого, что господин Рауль уехал в Швейцарию, дядя Жером и пришел.
Но он опоздал. Мамы уже не было. Однажды вечером она поцеловала меня... Хотя
нет, - она понизила голос и нахмурилась, - мама меня чуть не избила, потому
что не знала, куда меня девать.
Она подняла голову и с вымученной улыбкой продолжала:
- О, если говорить по правде, она на меня вовсе и не сердилась,
наоборот.
Улыбка застыла у нее на губах.
- Она была так несчастна, тетя Тереза, вы даже представить себе не
можете: ей нужно было уходить, потому что внизу ее кто-то ждал. И она знала,
что вот-вот может прийти дядя Жером, потому что он уже много раз к нам
приходил, они даже музыкой занимались вместе с господином Раулем; но в
последний раз он сказал, что ноги его больше у нас не будет, пока здесь
господин Арвельде. И вот, уходя, мама велела мне передать дяде Жерому, что
она уезжает надолго, а меня оставляет и просит его обо мне позаботиться. Я
уверена, он бы так и сделал, но я не решилась ему об этом оказать, когда он
пришел. Он страшно рассердился, я боялась, что он кинется за ними в погоню,
и я нарочно ему соврала, сказала, что жду ее с минуты на минуту. Он везде ее
искал, думал, она еще в Брюсселе. Но я уже больше не могла этого выносить,
не могла там оставаться; во-первых, потому что лакей господина Рауля... ах,
я его ненавижу! - Она вздрогнула. - У него такие глаза, тетя Тереза!..
Ненавижу его! И когда дядя Жером мне сказал о сердобольной душе, я вдруг
сразу решилась. Вчера утром он дал мне немножко денег, и я поскорее ушла,
чтобы лакей у меня их не отобрал, и до вечера пряталась в церквах, а потом
села в ночной пассажирский поезд.
Она говорила быстро, потупившись. Когда она подняла голову, на лице
г-жи де Фонтанен, всегда очень ласковом, было написано такое негодование,
такая суровость, что Николь умоляюще всплеснула руками:
- Тетя Тереза, не судите маму так строго, поверьте мне, она ни в чем не
виновата. Я ведь тоже не всегда веду себя хорошо, я очень ее стесняю, разве
я сама не вижу! Но теперь я уже большая, я не могу так жить. Нет, я больше
так не могу, - повторила она, сжав губы. - Я хочу работать, зарабатывать
себе на жизнь, не быть никому в тягость. Вот почему я приехала, тетя Тереза.
Кроме вас, у меня нет никого. Что мне еще было делать? Приютите меня всего
на несколько дней, хорошо, тетя Тереза? Только вы одна можете мне помочь.
Госпожа де Фонтанен была так растрогана, что не в состоянии была
выговорить гаи слова. Могла ли она когда-нибудь думать, что эта девочка
станет ей вдруг так дорога? Она смотрела на нее с нежностью, которая была
сладка ей самой и унимала собственную боль. Девочка была сейчас, возможно,
не так хороша, как прежде; губы обметало лихорадкой; но глаза! Темные,
серо-голубые, даже, пожалуй, слишком большие, слишком круглые... И какая
честность, какое мужество в их ясном взгляде!
Когда к г-же де Фонтанен вернулась способность улыбаться, она
наклонилась к Николь:
- Моя дорогая, я тебя поняла, я уважаю твое решение и обещаю тебе
помочь. Но на первых порах поживи здесь у нас, тебе нужен отдых.
Она сказала "отдых", а взгляд говорил - "любовь". Николь это поняла, но
не позволила себе растрогаться.
- Я буду работать, я не хочу никому быть в тягость.
- А если мама вернется за тобой?
Ясный взгляд потемнел и сделался на удивление жестким.
- Ну уж нет, ни за что! - хрипло выговорила она.
Госпожа де Фонтанен притворилась, что не слышит. Она сказала только:
- Я бы с радостью оставила тебя здесь... навсегда.
Девушка встала, пошатнулась и вдруг, соскользнув на пол, положила
голову тетке на колени. Г-жа де Фонтанен гладила ее по щеке и думала о том,
что нужно коснуться еще некоторых вопросов.
- Ты насмотрелась, моя девочка, такого, чего в твоем возрасте видеть не
следует... - решилась она наконец.
Николь хотела выпрямиться, но тетка ей не дала. Она не хотела, чтобы та
увидела, как она покраснела. Прижимая лоб девочки к своему колену и
рассеянно наматывая на палец светлую прядь, она подыскивала слова:
- Ты уже о многом догадываешься... О таком, что должно оставаться...
тайным... Понимаешь меня?
Она наклонилась к Николь и заглянула ей в глаза; там вспыхнули искры.
- О тетя Тереза, вы можете быть спокойны... Никому... Никому! Все равно
бы никто не понял, все стали бы маму обвинять.
Она хотела скрыть от людей поведение матери - почти так же, как г-жа де
Фонтанен пыталась скрывать поведение Жерома от своих детей. Они неожиданно
становились сообщниками. Это стало ясно, когда Николь, на мгновенье
задумавшись, подняла к ней оживившееся лицо:
- Послушайте, тетя Тереза. Вот что мы должны им сказать: маме пришлось
самой зарабатывать себе на жизнь, и она нашла выгодное место за границей. В
Англии, например... Такое место, что неудобно было взять меня с собой...
Погодите... ну, скажем, место учительницы. - И прибавила с детской улыбкой:
- А раз мама уехала, никто не удивится, что я такая грустная, правда?
Старый франт снизу выехал пятнадцатого апреля.
Утром шестнадцатого мадемуазель де Вез, предшествуемая двумя
горничными, консьержкой г-жой Фрюлинг и подсобным рабочим, вступила во
владение холостяцкой квартирой. Старый франт стяжал себе в доме не слишком
добрую славу, и Мадемуазель, стягивая на груди черную шерстяную накидку, до
тех пор не переступала порога, пока не были распахнуты настежь все окна. И
только тогда вошла она в прихожую, обежала, семеня, все комнаты, потом, не
очень-то успокоенная беспорочной наготою стен, затеяла такую уборку, точно
речь шла об изгнании нечистой силы.
К удивлению Антуана, старая дева довольно легко примирилась с мыслью о
том, что братья будут жить за пределами родительского очага, хотя подобный
план противоречил всем домашним традициям и не мог не задевать ее взглядов
на семью и на воспитание. Такое поведение Мадемуазель объяснялось, по мнению
Антуана, лишь той радостью, с которой восприняла она весть о возвращении
Жака, и еще, конечно, тем уважением, с каким она относилась к любому
решению, исходившему от г-на Тибо, особенно если его поддерживал аббат
Векар. На самом же деле усердие Мадемуазель имело совсем другую причину:
когда она узнала, что Антуан переедет, у нее камень свалился с плеч. С тех
пор как она взяла к себе Жиз, бедняжка жила в постоянном страхе перед
заразой. Однажды весной она целых полтора месяца не выпускала Жиз из
комнаты, позволяя ей дышать воздухом только с балкона, и задержала выезд
всей семьи в Мезон-Лаффит, - все из-за того, что маленькая Лизбет Фрюлинг,
племянница консьержки, заболела коклюшем, а чтобы выйти из дома на улицу,
надо было, разумеется, проходить мимо швейцарской. Ясно, что Антуан, с его
докторской сумкой и книгами, да еще с вечным больничным запахом, был для нее
постоянной угрозой. Она умолила его, чтобы он никогда не сажал Жиз к себе на
колени. Если, вернувшись домой, он, вместо того чтобы унести пальто к себе в
комнату, оставлял его по забывчивости на стуле в прихожей или, опаздывая к
обеду, садился за стол с немытыми руками, - она, хотя и отлично знала, что
больными он занимается не в пальто и никогда не уходит из больницы, не вымыв
как следует рук, не могла побороть страха, кусок застревал у нее в горле, и,
едва дождавшись десерта, она тащила Жиз в комнату и подвергала
антисептическим процедурам - полосканию горла и промыванию носа. Переселение
Антуана на нижний этаж означало, что между ним и Жизелью будет создана
защитная зона в целых два этажа и резко уменьшится каждодневная опасность
заразиться. Поэтому она с таким тщанием устраивала для зачумленного
карантинный пункт. За три дня квартира была выскоблена, вымыта, оклеена
обоями, завешана шторами и обставлена мебелью.
Жак мог возвращаться.
При мысли о Жаке она становилась вдвое деятельнее; отрываясь на миг от
работы, она пристально вглядывалась ласковыми глазами в возникавшие перед ее
мысленным взором дорогие черты. Ее нежность к Жиз ничуть не пригасила ее
любви к Жаку. Она любила его со дня его появления на свет, она начала любить
его даже намного раньше, потому что до него она любила и воспитывала его
мать, которой Жак не знал и которую она ему заменила. Это к ней, к ее
раскрытым объятиям, сделал Жак как-то вечером свои первые неверные шаги по
ковру в прихожей; и четырнадцать лет дрожала она над ним, как теперь над
Жиз. Такая любовь - и такое полное непонимание! Этот ребенок, с которого
она, можно сказать, глаз не спускала, был для нее загадкой. Порой она
приходила в отчаянье от этого чудовища и горько плакала, вспоминая г-жу
Тибо, которая была в детстве кроткой, как ангел. Она не задумывалась над
тем, от кого мог унаследовать Жак эту необузданность натуры, и винила во
всем сатану. Но потом неожиданные порывы детского сердца, великодушные,
нежные, умиляли ее, и тогда она плакала слезами радости. Она так и не смогла
привыкнуть к его отсутствию, так и не поняла, почему он уехал; но ей
хотелось, чтобы его возвращение превратилось в праздник, чтобы в новой
комнате было все, что он любит. Если бы не вмешательство Антуана, она бы
забила шкафы детскими игрушками Жака. Она заставила перенести из своей
комнаты кресло, которое он любил и всегда садился в него, когда бывал
обижен; по совету Антуана она заменила прежнюю кровать Жака новым раскладным
диваном, который днем сдвигался и придавал комнате строгий вид рабочего
кабинета.
Вот уже целых два дня, как Жизель была предоставлена самой себе; она
сидела в комнате за уроками, но никак не могла сосредоточиться. Ей
смертельно хотелось взглянуть, что делается внизу. Она знала, что скоро
вернется ее Жако, что вся эта кутерьма - из-за его приезда, и, не в силах
усидеть на месте, волчком вертелась по своей тюрьме.
На третье утро пытка стала невыносимой, а соблазн настолько сильным,
что к полудню, видя, что тетка не возвращается, она удрала из комнаты и,
перепрыгивая через ступеньки, помчалась по лестнице вниз. Как раз в это
время возвращался домой Антуан. Она расхохоталась. У него была уморительная
способность глядеть на нее с невозмутимой суровостью, что вызывало у нее
приступы безумного хохота, длившегося все время, пока Антуан притворялся
серьезным; за это им обоим попадало от Мадемуазель. Но теперь они были одни
и поспешили этим воспользоваться.
- Почему ты смеешься? - спросил он наконец, хватая ее за руки.
Она стала отбиваться и хохотать еще пуще. Потом вдруг сразу умолкла:
- Мне надо отвыкать от этого смеха, понимаешь, а то я никогда не выйду
замуж.
- А ты хочешь замуж?
- Хочу, - сказала она, поднимая на него свои добрые собачьи глаза.
Он смотрел на пухленькую дикарку и впервые подумал о том, что эта
одиннадцатилетняя девчушка станет женщиной, выйдет замуж. Он отпустил ее
руки.
- А куда ты бежишь - одна, без шляпы, даже без шали? Ведь скоро обед.
- Я тетю ищу. У меня там задачка, а я не могу решить, - сказала она,
немножко жеманясь. Потом покраснела и ткнула пальцем в сумрак лестницы,
туда, где из таинственной двери холостяцкой квартиры выбивалась полоска
света. Глаза у нее блестели.
- Хочешь туда заглянуть?
Она проговорила "да", беззвучно шевельнув красными губами.
- А ведь тебе попадет!
Она замялась, потом кинула на него смелый взгляд, проверяя, не шутит ли
он. И объяснила:
- Не попадет! Потому что это не грех.
Антуан улыбнулся: именно так и отличала Мадемуазель добро от зла. Он
спросил было себя, не вредно ли сказывается на ребенке влияние старой девы,
но, взглянув на Жиз, успокоился: этот здоровый цветок будет расти на любой
почве, не нуждаясь ни в чьей опеке.
Жизель не сводила глаз с приотворенной двери.
- Ладно, входи, - сказал Антуан.
Еле сдержав радостный вопль, она мышонком скользнула в квартиру.
Мадемуазель была одна. Взобравшись на диван и привстав на цыпочки, она
вешала на стену распятие, которое подарила Жаку к первому причастию; пусть
оно и впредь охраняет сон ее ненаглядного мальчика. Она чувствовала себя
веселой, счастливой, молодой и, работая, напевала. Узнав шаги Антуана в
прихожей, она подумала, что совсем забыла про время. А Жизель уже успела
обежать все комнаты и, не в силах больше сдерживать переполнявшую ее
радость, принялась пританцовывать и хлопать в ладоши.
- Боже милостивый! - пробормотала Мадемуазель, слезая на пол. Она
увидела племянницу в зеркале; девочка скакала, как коза, в распахнутые окна
врывался ветер, волосы у нее развевались, она во все горло визжала:
- Да здравствуют сквоз-ня-ки! Да здравствуют сквоз-ня-ки!
Она не поняла, она и не пыталась понять. Она даже не подумала о том,
что, явившись сюда самовольно, девочка проявила непослушание; за шестьдесят
шесть лет Мадемуазель привыкла мириться с капризами судьбы. Но она в
мгновение ока расстегнула накидку, кинулась к девочке, кое-как закутала ее и
без единого упрека потащила за собой, взлетев на третий этаж гораздо
быстрее, чем Жиз спустилась на первый. И только уложив племянницу под одеяло
и заставив ее выпить чашку горячего отвара, она перевела дух.
Надо сказать, что ее страхи были не лишены оснований Мать Жизели,
мальгашка{207}, на которой майор де Вез женился в Таматаве{207}, где его
полк стоял гарнизоном, умерла от чахотки меньше чем через год после рождения
дочери; а два года спустя майор тоже скончался от долго терзавшей его
болезни, которой он, вероятно, заразился от жены. С тех пор как Мадемуазель,
единственная родственница сироты, выписала ее с Мадагаскара и взяла на
воспитание, ее пугала эта наследственность, хотя девочка никогда даже
насморком не болела, и крепость ее сложения единодушно подтверждали
осматривавшие ее ежегодно врачи.
Выборы в Академию должны были состояться через две недели, и теперь г-н
Тибо, видимо, торопился с возвращением Жака. Было решено, что г-н Фем сам
привезет его в Париж в ближайшее воскресенье.
Накануне, в субботу, Антуан ушел из больницы в семь вечера; чтобы
избежать семейного ужина, он поел в ресторане по соседству и в восемь часов,
один, радостно входил в свое новое жилище. Впервые предстояло ему здесь
ночевать. С каким-то особенным удовольствием он повернул ключ в замке и
захлопнул за собой дверь; потом зажег везде свет и стал неторопливо обходить
свою обитель. Для себя он оставил ту половину квартиры, которая выходила на
улицу, - две больших комнаты и одну поменьше. В первой было почти пусто:
круглый столик да несколько разностильных кресел вокруг него; здесь был зал
ожидания, на случай, если придется принимать больных. Во вторую комнату,
самую большую из всех, он велел перенести из отцовской квартиры
принадлежавшую ему мебель: широкий письменный стол, книжный шкаф, два
кожаных кресла и множество прочих вещей, свидетелей его трудовой жизни. В
маленькой комнате стояли туалетный столик и платяной шкаф, туда же он
поместил и кровать.
Книги были свалены на полу в прихожей, рядом с нераспакованными
чемоданами. Калорифер распространял приятную теплоту, новенькие лампы
бросали вокруг резкий свет. Впереди у Антуана был долгий вечер - предстояло
вступить во владение своим царством, распаковать и расставить за несколько
часов все вещи, чтобы в их привычной оправе текла отныне его новая жизнь.
Наверху трапеза подходила, должно быть, к концу: дремала над тарелкою Жиз,
разглагольствовал г-н Тибо. Как спокойно было сейчас Антуану, каким сладким
показалось ему одиночество! Каминное зеркало отражало его по пояс. Он
приблизился к нему не без удовольствия. Разглядывая себя в зеркалах, он
всегда напружинивал плечи, сжимал челюсти и, обратившись к зеркалу всем
лицом, погружал суровый взгляд в собственные зрачки. Он старался не замечать
своего чересчур длинного туловища, коротких ног, хрупких рук, не замечать,
как странно выглядит на этом довольно тщедушном теле слишком крупная голова,
чья массивность еще больше подчеркивалась бородой. Он хотел себя видеть - и
ощущал себя - этаким крепко сбитым молодцом, жизнерадостным, сильным. И он
любил напряженное выражение своего лица; будто стараясь вглядеться
внимательней в каждый миг собственного бытия, он непрестанно морщил лоб, над
самой линией бровей у него образовалась от этого глубокая складка, и его
взгляд, обрамленный тенью, приобрел упрямый блеск, который нравился ему
самому как признак энергии.
"Начнем с книг, - сказал он себе, снимая куртку и бодро распахивая
дверцы пустого шкафа. - Поглядим... Записи лекций - вниз... Словари - сюда,
чтоб всегда под рукой... Терапия... Так... Тра-ля-ля! Что ни говори, а я
своего добился. Первый этаж, Жак... Кто бы мог в это поверить каких-нибудь
три недели назад?.. Воля у этого молодца просто не-у-кро-ти-мая, - пропел он
нежным голоском, словно передразнивая кого-то. - Упорная и неукро-тимая! -
Он с интересом кинул взгляд в зеркало и сделал пируэт, так что едва не
рухнула на пол стопка брошюр, которую он прижимал к подбородку. - Гоп-ля-ля!
Полегче! Так. Вот наши полки и ожили... Теперь - черед писанины. Сложим
папки на этажерку, как раньше, и на сегодня хватит... Но в ближайшие дни
надо будет пересмотреть все записи и заметки... Их у меня набралось
порядочно... Все классифицировать, логично и стройно, и каталог четкий
составить... Как у Филипа... Каталог на карточках... Впрочем, все крупные
врачи..."
Легким шагом, почти танцуя, ходил он взад и вперед из прихожей к
этажерке. Вдруг, ни с того, ни с сего, он засмеялся ребяческим смехом.
- "Доктор Антуан Тибо, - объявил он, на секунду остановившись и подняв
голову. - Доктор Тибо... Тибо, - ну, вы, конечно, слышали, специалист по
детским болезням..." - Он сделал быстрый шажок в сторону, поклонился и стал
степенно ходить в прихожую и обратно. - Перейдем к корзине... Через два года
я добьюсь золотой медали; получу клинику... И конкурс в больницах... Значит,
я устраиваюсь здесь года на три, на четыре, самое большее. Уж тогда мне
понадобится квартира поприличней, как у Патрона. - Он снова заговорил нежным
голоском: - "Тибо, один из лучших наших молодых клиницистов... Правая рука
Филипа..." А ведь я сразу учуял, что следует специализироваться по детским
болезням... Как подумаешь про Луизэ, про Турона... Вот дураки...
- Ду-ра-ки... - повторил он, уже не думая о них. В руках у него было
полно самых разных предметов, и он рассеянно искал для каждого привычное
место. - Если бы Жак захотел стать врачом, я бы ему помог, я бы руководил
им... Двое врачей Тибо... Почему бы и нет? Недурная карьера для Тибо!
Трудная, но зато какое удовлетворение, если у тебя есть вкус к борьбе и хоть
капля гордости! Сколько требуется внимания, памяти, воли! И так каждый день!
Но зато, если добьешься! Крупный врач... Такой, как Филип, например...
Входит с этаким мягким, уверенным видом... Весьма вежлив, но обдает
холодком... Господин профессор... Эх, стать бы видной персоной, получать
приглашения на консилиум - и именно от тех коллег, которые тебе больше всего
завидуют!
А я выбрал к тому же специальность самую трудную, детские болезни; дети
не умеют сказать, что у них болит, а если и скажут, то обманут. Вот уж
действительно оказываешься один на один с болезнью, которую надо
распознать... К счастью, существует рентген... Настоящий врач в наши дни
должен быть и рентгенологом, и сам операции делать. Защищу докторскую,
займусь рентгеном. А потом рядом со своим кабинетом устрою рентгеновский...
С медсестрой... Или лучше ассистент в халате... В дни приема, как только
случай посерьезней - хлоп, пожалуйте: снимок...
"Вот что мне сразу внушило доверие к Тибо: всякое обследование он
начинает с просвечивания..."
Он улыбнулся звуку собственного голоса и покосился на зеркало: "Ну и
что ж, сам знаю, честолюбие, - подумал он и рассмеялся цинично. - Аббат
Векар говорит: "Семейное честолюбие Тибо". Отец, тот, конечно... Не спорю.
Но я... хотя что ж тут такого, я тоже честолюбив. Почему бы и нет?
Честолюбие - мой рычаг, рычаг всех моих сил. Я им пользуюсь. И имею на это
право. Разве не следует в первую очередь полностью использовать свои силы? А
каковы они, мои силы? - Он улыбнулся, сверкнув зубами. - Я отлично их знаю.
Прежде всего, я понятлив и памятлив; все, что понял, запомнил. Затем -
работоспособность. "Тибо работает как вол!" Пусть говорят, тем лучше! Они
просто завидуют мне. Ну, а еще, что же еще? Энергия. Уж что-что, а это
имеется".
- Энергия не-о-бы-чай-ная, - медленно произнес он, снова вглядываясь в
свое отражение. - Это как электрический потенциал... Заряженный аккумулятор,
всегда наготове, и я могу совершать любые усилия! Но чего бы стоили все эти
силы, если б не было рычага, чтобы пользоваться ими, господин аббат? - Он
держал в руке плоскую, сверкавшую в свете люстры никелированную коробочку,
не зная, куда ее положить; в конце концов он сунул ее на верх книжного
шкафа. - И тем лучше, - сказал он громко и с тем насмешливым нормандским
выговором, к которому прибегал иногда его отец. - И тра-ля-ля, и да
здравствует честолюбие, господин аббат!
Корзина пустела. Антуан достал с самого дна две маленьких плюшевых
рамки и рассеянно на них посмотрел. Это были фотографии деда с материнской
стороны и матери: красивый старик во фраке, стоящий возле круглого,
заваленного книгами столика; молодая женщина, с тонкими чертами лица и
невыразительным кротким взглядом, в корсаже с квадратным вырезом, с двумя
мягкими, ниспадающими на плечи локонами. Он так привык всегда иметь перед
глазами это изображение матери, что такою ее себе и представлял, хотя
портрет относился ко времени, когда г-жа Тибо была еще невестой, и он
никогда с такой прической ее не видел. Ему было девять лет, когда родился
Жак, а мать умерла. Дедушку Кутюрье он помнил лучше; тот был
ученым-экономистом, приятелем Мак-Магона{211}, после падения Тьера едва не
стал префектом департамента Сены и долгие годы был президентом Академии;
Антуан навсегда запомнил его приветливое лицо, белые муслиновые галстуки и
набор из семи бритв с перламутровыми ручками, в футляре акуловой кожи.
Он водворил фотографии на камин, возле груды окаменелостей и минералов.
Оставалось навести порядок на письменном столе, заваленном вещами и
бумагами. Он весело принялся за работу. Комната преображалась на глазах.
Закончив, он с удовлетворением огляделся. "Что касается белья и платья, это
уж дело матушки Фрюлинг", - подумал он лениво. (Желая окончательно
избавиться от опеки Мадемуазель, он настоял на том, чтобы уборкой и всем
хозяйствам ведала у него только консьержка). Закурив папиросу, он развалился
в кожаном кресле. Редко выпадал такой вечер, совершенно свободный; ему даже
стало как-то не по себе. Час был еще не поздний; чем же заняться? Посидеть в
кресле, покурить, помечтать? Надо бы, правда, написать несколько писем, да
уж нет, дудки!
"А, вот что, - подумал он вдруг и встал, - я ведь хотел поглядеть, что
сказано у Эмона насчет детского диабета... - Он положил на колени толстый
сброшюрованный том и принялся листать. - Да... Да, действительно, мне
следовало бы это знать, - пробормотал он, хмуря брови. - Я в самом деле
ошибся... Если б не Филип, бедному мальчугану был бы каюк - по моей вине...
Ну, ну, не совсем по моей, и все же... - Он захлопнул книгу и бросил ее на
стол. - Как сухо, однако, держится Патрон в таких случаях! Сколько
тщеславия, как дорожит своей репутацией! "Лечение, которое вы назначили,
милейший Тибо, только ухудшило бы его состояние!" И это при студентах, при
сестрах! Ужасно!"
Засунув руки в карманы, он прошелся по комнате. "Надо было ему
ответить. Надо было сказать: "Если бы вы сами выполняли свой долг!.."
Великолепно. Он отвечает: "Господин Тибо, я думаю, уж в этом никто..." И тут
бы я ему врезал: "Виноват! Если б вы приходили по утрам вовремя и сидели бы
до конца приема, вместо того чтобы в половине двенадцатого удирать к платным
больным, мне не приходилось бы делать за вас вашу работу и опасность ошибки
была бы исключена!" Бац! При всем честном народе! Дулся бы на меня целых две
недели, да мне-то, в конце концов, наплевать!"
У него внезапно сделалось злое лицо. Он пожал плечами и принялся
рассеянно заводить стенные часы; потом вздрогнул, надел куртку и снова сел
на прежнее место. Недавней радости как не бывало; на душе вдруг стало
холодно.
- Дурак, - пробормотал он с недоброй улыбкой. Нервно заложил ногу на
ногу и закурил еще одну папиросу. Но, произнося "дурак", он думал о том,
какой у доктора Филипа верный глаз, какая огромная, порою поразительная
опытность; в этот миг гениальность Патрона предстала перед ним во всей своей
удручающей очевидности.
"А я, я-то как? - спросил он себя, и ему стало вдруг душно. - Научусь
ли я когда-нибудь видеть болезнь так же ясно, как он? Эта почти безошибочная
прозорливость, - ведь только благодаря ей и можно стать великим клиницистом,
- будет ли она когда-нибудь у меня?.. Конечно, память, трудолюбие,
настойчивость... Но обладаю ли я еще чем-то, кроме этих качеств, годных
разве что для подчиненного? И ведь не в первый раз я спотыкаюсь на
диагнозе... на легком диагнозе, - да, картина была ясная, случай в общем
классический, ярко выраженный... Ах! - Он порывисто вытянул руку. - Это не
приходит само, - работать, накапливать, накапливать опыт! - Он побледнел. -
А завтра - Жак! Завтра вечером Жак будет здесь, в соседней комнате, а я...
я..."
Одним прыжком он вскочил с кресла. План совместной жизни предстал вдруг
перед ним в своем истинном свете - как непоправимая глупость! Он больше не
думал о взятой на себя ответственности, он думал лишь о тех путах, которые
отныне свяжут его, будут мешать любому движению. Он уже не понимал, что за
муха его укусила, почему он решил взвалить на себя спасение Жака. Разве он
может позволить себе растрачивать попусту время? Разве есть у него хоть один
свободный час в неделю? Дурак! Сам привязал себе камень на шею! И некуда
отступать!
Безотчетно он вышел в прихожую, открыл дверь в комнату, приготовленную
для Жака, и застыл на пороге, шаря взглядом по темноте. Его охватило
отчаянье. "Куда, куда бежать, черт возьми, где найдешь покой? Покой для
работы, покой, чтоб думать лишь о своем? Вечно уступки! Семья, приятели,
Жак! Все будто сговорились мешать мне работать, мешать жить!" Кровь прилила
к голове, в горле пересохло. Прошел на кухню, выпил два стакана холодной
воды и вернулся в спальню.
В полном унынии начал он раздеваться. В этой комнате, где он еще не
успел обзавестись домашними привычками, ему было явно не по себе, все
казалось неуютным, вещи выглядели чужими, даже враждебными.
Прошел чуть ли не час, пока он лег, и потом долго еще не мог уснуть.
Непривычным было близкое соседство уличного шума; он вздрагивал от стука
шагов по тротуару. Мысли все были какие-то случайные - о том, что надо
починить будильник, и о том, как на днях, засидевшись на вечеринке у Филипа,
он с трудом нашел авто... Временами с пронзительной четкостью вспоминалось:
возвращается Жак; в отчаянье ворочался он на узкой кровати.
"В конце концов, - думал он с яростью, - должен же я устроить свою
жизнь! Пусть сами выпутываются, как знают! Поселю его здесь, раз уж так
порешили. Налажу его занятия, так и быть. А там пусть делает, что хочет! Я
взял на себя ответственность за него. Но на этом - стоп! Пусть не мешает
моей карьере! Должен же я устроить свою жизнь! А все прочее..."
От его любви к мальчику не осталось и следа. Он вспомнил поездку в
Круи. Вновь увидел брата, худого, истомленного одиночеством; а может, у него
туберкулез? Если так, он уговорит отца отправить Жака в хороший санаторий -
не в Швейцарию, а в Овернь или в Пиренеи; и он, Антуан, останется один,
будет свободно располагать своим временем, работать, как сочтет нужным... Он
даже поймал себя на мысли: "Возьму себе его комнату, устрою там свою
спальню!.."
Назавтра Антуан проснулся в совершенно ином расположении духа и потом в
больнице поглядывал все утро с радостным нетерпением на часы; хотелось
поскорее принять брата из рук г-на Фема. На вокзал он явился задолго до
поезда и, расхаживая взад и вперед по платформе, припоминал все, что
собирался сказать г-ну Фему относительно исправительной колонии. Но когда
поезд подошел к перрону и он заметил в толпе пассажиров силуэт Жака и
директорские очки, - все заранее приготовленные, тщательно взвешенные слова
выпали из головы, и он побежал навстречу прибывшим.
Господин Фем так и смял; он приветствовал Антуана, как самого близкого
друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит,
что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи.
Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался
посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан
прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье
узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса
носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко
пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны
господину учредителю.
Жак плакал.
Он еще ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту
сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетенного состояния
мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все
те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его
вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он
бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придает
наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и
бесплодным.
Когда он привел брата в их новую квартиру и закрыл за собою дверь, душа
у него ликовала и пела, как у молодого влюбленного, который принимает первую
в своей жизни любовницу в приготовленном для нее доме. Он подумал об этом и
посмеялся над собой; впрочем, какое ему дело до того, смешон он или нет,
если он ощущает себя счастливым и добрым! И как ни безуспешны были его
старания уловить на лице брата хотя бы тень удовольствия, он ни минуты не
сомневался, что справится со взятой на себя задачей.
Перед самым их приходом в комнате Жака побывала Мадемуазель; она зажгла
для уюта огонь в камине и поставила на видном месте тарелку с миндальными
пирожными, обсыпанными сахарной пудрой с ванилью, - изделие соседней
кондитерской, к которому Жак питал в былые времена особое пристрастие. В
стакане на ночном столике стоял букетик фиалок, из него выглядывала бумажная
ленточка, на которой Жизель вывела разноцветными буквами:
Но Жако ничего этого не заметил. Антуан стал снимать пальто, а он,
войдя, сразу сел возле дверей со шляпой в руках.
- Да ты обойди все по-хозяйски! - крикнул Антуан.
Жак нехотя присоединился к брату, бросил рассеянный взгляд на другие
комнаты и вернулся на прежнее место. Казалось, он чего-то ждет и боится.
- Хочешь, поднимемся, поздороваемся с ними? - предложил Антуан.
И по тому, как Жак вздрогнул, он понял, что только об этом мальчик и
думает с первой минуты своего прихода. Лицо Жака мертвенно побледнело. Он
потупился, но тут же вскочил, словно приближение рокового момента и страшило
его, и вместе с тем вызывало нетерпеливое желание поскорее с этим покончить.
- Что ж, пошли. Заглянем на минутку - и тут же уйдем, - прибавил
Антуан, чтобы его подбодрить.
Господин Тибо ожидал их у себя в кабинете. Он пребывал в хорошем
настроении: небо было синее, весна близка, утром, во время воскресной мессы,
сидя на почетной скамье в приходской церкви, он с удовольствием думал о том,
что в следующее воскресенье на этом самом месте, несомненно, будет уже
восседать новый член Академии. Он пошел навстречу сыновьям и поцеловал
младшего.
Жак рыдал. Г-н Тибо усмотрел в этих слезах признак раскаянья и добрых
намерений; он был растроган, но виду не подавал. Усадив мальчика на одно из
двух кресел с высокими спинками, которые стояли по обе стороны камина, он
стал ходить, заложив руки за спину, взад и вперед по кабинету и, по своему
обыкновению, шумно отдуваясь, произнес краткое наставление, ласковое, но
твердое, напомнив, на каких условиях даровано Жаку счастливое право
вернуться к семейному очагу, и посоветовав ему проявлять по отношению к
Антуану такую же почтительность и послушание, как если бы речь шла о самом
отце.
Его разглагольствования были прерваны нежданным посетителем; это
оказался будущий коллега по Академии, и г-н Тибо, не желая задерживать его
слишком долго в гостиной, отпустил сыновей. Все же он сам проводил их до
дверей кабинета, и в то время, как одна его рука приподнимала портьеру,
другая легла на голову раскаявшемуся питомцу колонии. Жак почувствовал, как
отцовские пальцы гладят его волосы и похлопывают по затылку, и это
родительское прикосновение было для него так непривычно, что он не смог
сдержать волнение; обернувшись, он схватил пухлую, вялую руку, намереваясь
поднести ее к губам. Г-н Тибо удивился, недовольно приподнял веки и с
чувством неловкости отдернул руку.
- Ладно, ладно... - проворчал он, рывками высвобождая шею из
воротничка.
Повышенная чувствительность сына, на его взгляд, ничего хорошего не
предвещала.
Когда они зашли к Мадемуазель, она одевала Жизель, чтобы идти к
вечерне. Увидев в дверях вместо непоседливого чертенка, которого она
ожидала, длинного бледного подростка с покрасневшими глазами, Мадемуазель
сложила молитвенно руки, и лента, которую она хотела вплести в волосы
девочки, выскользнула у нее из пальцев. Она была так потрясена, что не сразу
решилась его поцеловать.
- Боже мой! Так это ты? - вымолвила она наконец, кидаясь к нему.
Она прижимала его к своей пелеринке, потом отступала назад, чтобы
получше его разглядеть, и сверкающими глазами впивалась в него, так и не
находя в его лице дорогих ей некогда черт.
Жиз, еще больше обманутая в своих ожиданиях, уставилась смущенно в
ковер и кусала губы, чтобы не расхохотаться. Первая улыбка Жака пришлась на
ее долю.
- Ты меня не узнаешь? - сказал он, направляясь к ней. Лед был сломан.
Она бросилась ему на шею, потом взяла за руку и принялась скакать вокруг,
как козленок. Но в этот день она так и не решилась с ним заговорить и даже
не спросила, видел ли он ее цветы.
Вниз спустились все вместе. Жизель не выпускала руку своего Жако и
молча прижималась к нему с чувственностью молодого зверька. Они расстались
на нижней площадке. Но в подъезде она обернулась и обеими руками послала ему
сквозь стеклянную дверь крепкий воздушный поцелуй, которого он не увидел.
Когда они снова остались одни, Антуан, взглянув на брата, сразу понял,
что после свидания с родными у него на душе полегчало и состояние
переменилось к лучшему.
- Как ты думаешь, нам с тобой будет хорошо здесь вдвоем? Ответь!
- Да.
- Да ты садись, располагайся поудобнее; бери вон то большое кресло,
увидишь, как в нем хорошо. Я пойду займусь чаем. Есть хочешь? Пойди, принеси
сюда пирожные.
- Спасибо, я не хочу.
- Зато я хочу!
Ничто не могло испортить Антуану хорошее настроение. Этот труженик и
затворник обрел наконец сладостную возможность кого-то любить, защищать, с
кем-то делиться. Он беспричинно смеялся. Хмельное блаженство, овладевшее им,
располагало его к излиянию чувств, что в обычное время было ему мало
свойственно.
- Папиросу? Нет? Ты смотришь на меня... Ты не куришь? Ты смотришь на
меня все время так, будто... будто я расставляю тебе сети! Брось, старина,
больше непринужденности, какого черта, побольше доверия. Ты ведь уже не в
исправительной колонии! Ты все еще мне не доверяешь? Скажи!
- Да нет.
- Тогда в чем же дело? Или ты боишься, что я тебя обманул, вернуться
уговорил, а свободы, на которую ты надеешься, не дам?
- Н... нет.
- Чего ты боишься? Жалеешь о чем-то?
- Нет.
- Тогда что же? Что творится в упрямой твоей башке? А?
Он подошел к мальчику; ему хотелось наклониться, поцеловать его, - но
он сдержался. Жак поднял на Антуана тусклый взгляд. Видя, что брат ждет
ответа, проговорил:
- Почему ты меня об этом спрашиваешь? - И, вздрогнув, почти прошептал:
- Какое это имеет значение?
Наступило короткое молчание. Антуан глядел на младшего брата с таким
сочувствием, что тому опять захотелось плакать.
- Ты словно болен, малыш, - грустно сказал Антуан. - Но это пройдет,
поверь. Только позволь мне заботиться о тебе... Любить тебя, - добавил он
робко и не глядя на мальчика. - Мы еще плохо друг друга знаем. Сам посуди,
девять лет разницы, ведь это огромная пропасть, пока ты был ребенком. Тебе
было одиннадцать лет, а мне двадцать; что общего могло быть у нас? Теперь
совсем другое дело. Я даже не знаю, любил ли я тебя раньше; я просто не
задумывался над этим. Видишь, как я с тобой откровенен. Но я чувствую, что и
в этом произошла перемена. Я очень рад, очень... я даже тронут, оттого что
ты здесь, возле меня. Жизнь для нас обоих станет легче и лучше. Не веришь?
Пойми ты: теперь, уходя из больницы, я буду спешить домой - к нам домой.
Приду - и застану тебя за письменным столом, увлеченного занятиями. Верно? А
вечерком спустимся пораньше от отца, сядем каждый у себя, под лампой, а
двери оставим открытыми, чтобы видеть друг друга, чтобы чувствовать, что мы
тут, по соседству... А то заговоримся, заболтаемся, как двое друзей, так что
и спать идти не захочется... Что с тобой? Ты плачешь?
Он подошел к Жаку, присел на подлокотник кресла и, после недолгого
колебания, взял его за руку. Жак отвернул заплаканное лицо, стиснул руку
Антуана и долго не отпускал, лихорадочно сжимая.
- Антуан! Антуан! - воскликнул он наконец сдавленным голосом. - Если б
ты только знал, что со мной было за этот год...
Он так отчаянно зарыдал, что Антуан не решился ни о чем спрашивать. Он
обнял брата за плечи и нежно прижал к себе. Однажды, в сумраке фиакра, во
время их первого разговора по душам, ему уже довелось испытать это ощущение
пьянящей жалости, этот внезапный прилив силы и воли. С тех пор довольно
часто приходила ему в голову мысль, которая сейчас обрела вдруг странную
четкость. Он встал и принялся шагать из угла в угол.
- Послушай, - начал он в каком-то необычном возбуждении, - я и сам не
знаю, почему я с тобой об этом сегодня говорю. Впрочем, у нас будет случай
еще вернуться к этой теме. Понимаешь, о чем я думаю, - о том, что мы с тобой
братья. Оно как будто и пустяк, но в этом коренится что-то совершенно новое
и очень важное для меня. Братья! Не только одна кровь, но одни корни от
начала времен, общие соки, общий порыв! Мы не только два индивидуума, Антуан
и Жак, мы двое Тибо, мы - Тибо. Понимаешь, о чем я? Это даже страшно -
ощущать в себе этот порыв, один и тот же порыв, порыв Тибо. Понимаешь? Мы,
Тибо, - не такие, как все люди вокруг. Я даже думаю, что в нас есть нечто,
чего нет в остальных, - потому что мы - Тибо. Где бы я ни был, в коллеже ли,
в университете, в больнице, я всюду ощущал себя одним из Тибо, существом
особым, не решусь сказать высшим, хотя почему, почему бы и нет? - да,
существом высшим, обладающим силой, которой нет у других. Ты когда-нибудь
задумывался над этим? Разве в школе, каким бы ты ни был лодырем, ты не
чувствовал того внутреннего порыва, который сообщал тебе превосходство - в
смысле силы - над всеми другими?
- Да, - выговорил Жак; он уже больше не плакал.
Он разглядывал Антуана со страстным любопытством, и его лицо выразило
вдруг такой ум и зрелость, словно он стал старше на десять лет.
- Я уж давно это заметил, - опять заговорил Антуан. - В нас заключено,
вероятно, какое-то необычное сочетание гордости, буйства, упрямства и бог
знает чего еще. Да вот, возьми отца... Но ты его по-настоящему не знаешь.
Впрочем, с отцом - случай особый. Так вот, - продолжал он, помолчав, и сел
напротив Жака, наклонившись вперед и упираясь руками в колени, как это делал
г-н Тибо, - я хотел тебе только сказать, что эта тайная сила непрерывно
проявляется в моей жизни, не знаю, как это лучше выразить, проявляется
наподобие волны, вроде тех глубинных валов, которые вдруг нас вздымают,
когда мы плывем, и несут на себе, позволяя вмиг преодолеть огромное
расстояние! Ты сам убедишься! Это чудесно. Но нужно уметь этим пользоваться.
Когда обладаешь такой силой, нет ничего невозможного, ничего трудного в
жизни. И в нас она есть, эта сила, в тебе и во мне. Понимаешь? Вот,
например, я... Но не будем сейчас обо мне... Поговорим о тебе. Для тебя
пришло время измерить эту силу, живущую в тебе, познать ее, овладеть ею. Ты
потерял много времени, но ты его наверстаешь одним махом, если только
захочешь. Хотеть! Далеко не все люди способны хотеть. (Впрочем, я сам это
понял только недавно.) Лично я способен хотеть. И ты тоже способен. Все Тибо
способны хотеть. Поэтому-то нам, Тибо, любой труд по плечу. Обогнать других!
Утвердить себя в жизни! Это необходимо. Необходимо, чтобы эта сила,
сокровенная сила нашей природы, наконец проявила себя! В тебе и во мне древо
Тибо должно расцвести. Расцветший род! Ты это понимаешь?
Жак все так же, не отрываясь, с мучительным вниманием смотрел на
Антуана.
- Ты это понимаешь, Жак?
- Ну конечно, понимаю! - почти выкрикнул он.
Его светлые глаза сверкали, в голосе билось раздражение, уголки рта
сложились в странную гримасу, - можно было подумать, будто он сердится на
брата за то, что тот взбаламутил его душу. Его словно передернуло мгновенным
ознобом, потом лицо погасло и на него легла маска крайней усталости.
- Ах, оставь меня! - проговорил он вдруг и уронил голову на руки.
Антуан замолчал. Он разглядывал брата. Как похудел, побледнел он за эти
две недели! Рыжие волосы были коротко острижены, и особенно резко бросалась
в глаза неправильность черепа, оттопыренные уши, худая шея. Антуан заметил
прозрачность кожи на висках, серый цвет лица, круги под глазами.
- Отучился? - спросил он без обиняков.
- От чего? - пробормотал Жак.
Ясный взгляд потускнел. Мальчик, краснея, попытался изобразить
удивление.
Антуан не ответил.
Время шло. Он посмотрел на часы и встал; в пять часов начинался второй
обход. Он не сразу решился сказать брату, что оставляет его до ужина одного;
но, вопреки ожиданию, Жак воспринял его уход едва ли не с удовольствием.
В самом деле, оставшись один, он ощутил облегчение. Сперва ему
захотелось осмотреть квартиру. Но в прихожей, при виде запертой двери, его
охватило необъяснимое беспокойство; он опять закрылся в своей комнате. До
сих пор он даже не разглядел ее как следует. Наконец-то увидел букетик
фиалок, ленточку. События дня перепутались у него в голове, - встреча с
отцом, разговор с Антуаном. Он повалился на диван и опять заплакал; отчаянья
больше не было; нет, он плакал теперь потому, что бесконечно устал, и еще
из-за комнаты, из-за фиалок, из-за отцовской руки на затылке, из-за доброты
Антуана, из-за всей этой новой и неведомой жизни; он плакал оттого, что все
наперебой толковали ему о своей любви, оттого, что теперь все начнут им
заниматься, с ним говорить, улыбаться ему; оттого, что придется всем
отвечать; оттого, что его покою пришел конец.
Чтобы переход Жака к новой жизни был более плавным, Антуан отложил его
возвращение в лицей до октября. Вместе со своими бывшими однокурсниками,
ныне преподавателями университета, он выработал программу повторительных
занятий, которые должны были постепенно вернуть мальчику утраченные навыки
умственной работы. За дело взялись трое преподавателей. Это были молодые
люди, друзья. Ученик-вольнослушатель работал регулярно, в меру своих сил,
насколько хватало внимания. Вскоре Антуан с радостью убедился, что месяцы
заточения в исправительной колонии нанесли мыслительным способностям брата
гораздо меньший урон, чем он опасался; в некоторых отношениях его ум стал в
одиночестве даже более зрелым, и если поначалу дело продвигалось довольно
медленно, то вскоре успехи брата превзошли все ожидания Антуана. Свою
независимость Жак использовал с толком и не злоупотреблял ею. Впрочем,
Антуан, не говоря об этом отцу, но с молчаливого согласия аббата Векара,
решил пренебречь неудобствами, связанными с предоставленной Жаку свободой.
Он сознавал богатство этой натуры и понимал, что будет гораздо полезнее, -
если дать ей развиваться самостоятельно, не ставя лишних препон.
В первые дни мальчик с глубоким отвращением выходил из дому. Улица
оглушала его. Антуану приходилось изобретать всяческие поручения, чтобы
заставить брата дышать воздухом. Жак заново знакомился с родным кварталом.
Скоро он даже вошел во вкус прогулок; время года стояло прекрасное; ему
нравилось идти набережными до собора Богоматери, бродить по Тюильрийскому
саду. Однажды он даже набрался храбрости и зашел в Лувр; но воздух музея
показался ему душным и затхлым, а вереницы картин до того однообразными, что
он поспешил уйти и больше туда не возвращался.
За обеденным столом он по-прежнему был молчалив; он слушал отца.
Впрочем, толстяк держался с такой неумолимой властностью и был так суров в
обращении, что все, кто жил под его кровом, молча прятались - каждый за
своей маской. Даже Мадемуазель, при всем своем безоглядном преклонении перед
г-ном Тибо, скрывала от него свое подлинное лицо. А он, давая полную волю
своей потребности навязывать окружающим непререкаемые суждения, наслаждался
этим почтительным безмолвием, которое простодушно принимал за всеобщее с ним
согласие. С Жаком он держался крайне сдержанно и, верный взятым на себя
обязательствам, никогда не спрашивал его, как он проводит время.
Был, однако, один пункт, в котором г-н Тибо остался непреклонным: он
категорически запретил поддерживать какие бы то ни было отношения с
Фонтаненами и для большей безопасности даже решил, что Жак не появится этим
летом в Мезон-Лаффите, куда г-н Тибо переезжал вместе с Мадемуазель каждую
весну и где у Фонтаненов тоже был небольшой участок на опушке леса. Было
условлено, что Жак, как и Антуан, останется на лето в Париже.
Запрещение видеться с Фонтаненами стало предметом серьезного разговора
между братьями. Первым побуждением Жака было взбунтоваться: у него было
такое чувство, что допущенная в свое время несправедливость не будет
устранена до тех пор, пока его друг останется под подозрением. Эта бурная
реакция даже понравилась Антуану: он усмотрел в ней свидетельство того, что
Жак, подлинный Жак возрождается. Но когда первая волна гнева улеглась, он
принялся увещевать брата. И без особого труда добился от него обещания не
искать встреч с Даниэлем. По правде сказать, Жак и не особенно к ним
стремился. Он все еще дичился людей и вполне довольствовался дружбой с
братом, тем более что Антуан старался держаться с ним по-товарищески,
запросто, не подчеркивая ни разницы в возрасте, ни власти, которой он был
облечен.
Как-то в начале июня, возвращаясь домой, Жак увидел, что перед
подъездом толпится народ: матушку Фрюлинг хватил удар, она лежала на полу
поперек швейцарской. Вечером она пришла в сознание, но правая рука и правая
нога у нее не действовали.
Через несколько дней, утром, как раз когда Антуан собирался уходить,
раздался звонок. В дверях стояла настоящая Гретхен в розовой блузке и черном
фартучке; она покраснела, но сказала со смелой улыбкой:
- Я пришла квартиру убрать... Господин Антуан меня не узнает? Лизбет
Фрюлинг...
Говор у нее был эльзасский, в ее детских устах звучавший еще более
протяжно. Антуан вспомнил "сиротку матушки Фрюлинг", в былые времена
скакавшую день-деньской во дворе на одной ножке. Она объяснила, что приехала
из Страсбурга, чтобы ухаживать за теткой и заменить ее в работе по дому; не
теряя времени, она принялась за уборку.
Она стала приходить ежедневно. Приносила поднос и прислуживала молодым
людям за завтраком. Антуан подшучивал над тем, как она быстро краснеет, и
расспрашивал о жизни в Германии. Ей было девятнадцать лет; все шесть лет
после отъезда из их дома она прожила в Страсбурге у своего дяди, который
держал гостиницу-ресторан неподалеку от вокзала. Пока рядом бывал Антуан,
Жак тоже вставлял в разговор слово-другое. Но если он и Лизбет оставались в
квартире одни, он ее избегал.
Однако, когда Антуан дежурил в больнице, она приносила завтрак прямо в
комнату Жака. Тогда он спрашивал ее, как себя чувствует тетка, и Лизбет не
скупилась на подробности: матушка Фрюлинг поправляется, но медленно; у нее с
каждым днем улучшается аппетит. К еде Лизбет питала глубочайшее уважение.
Она была маленькая и толстенькая, но гибкость фигурки говорила о пристрастии
к танцам, пению, играм. Смеясь, она смотрела на Жака без всякого смущения.
Смышленая мордочка, курносый нос, свежие, чуть пухловатые губки, фарфоровые
глаза, вокруг лба - целая копна волос, даже не белокурых, а цвета пеньки.
С каждым днем Лизбет все дольше задерживалась поболтать. Жак уже почти
не робел. Он слушал ее внимательно и серьезно. Он вообще умел хорошо
слушать, и окружающие постоянно делились с ним секретами и изливали перед
ним душу - слуги, однокашники, даже порою учителя. Лизбет болтала с ним
более непринужденно, чем с Антуаном; со старшим братом она держалась совсем
ребячливо.
Как-то утром она заметила, что Жак листает немецкий словарь, и ее
скованность растаяла окончательно. Она захотела узнать, что он переводит, и
очень умилилась, узнав песенку Гете, которую она знала наизусть и даже пела:
Fliesse, fliesse, lieber Fluss!
Nimmer werd'ich froh...*
______________
* Лейся, мой ручей, стремись! Жизнь уж отцвела...{225} (нем.). (Перевод
В.А.Жуковского).
Немецкая поэзия обладала способностью кружить ей голову. Она напела
Жаку множество романсов, объясняя смысл первых строк. То, что казалось ей
самым чудесным, всегда было наивно и печально:
Была бы я ласточкой малой,
Ах, я полетела б к тебе!..
Но особое пристрастие питала она к Шиллеру. Сосредоточенно нахмурив
лоб, она одним духом выпалила отрывок, который нравился ей больше всего, -
тот пассаж из "Марии Стюарт"{225}, где юная пленница-королева, получив
разрешение погулять по саду в своей тюрьме, устремляется на лужайку,
ослепленная солнцем, опьяненная молодостью. Жак не все понимал; она тут же
переводила ему и, пытаясь выразить страстный порыв к свободе, употребляла
такие наивные слова, что Жак вспомнил Круи, и у него дрогнуло сердце.
Сумбурно, многого недоговаривая, принялся он повествовать ей о своих
несчастьях. Он жил еще так одиноко и говорил с людьми так редко, что вскоре
захмелел от звука собственного голоса. Он одушевился, без всякой причины
исказил истину, ввернул в свой рассказ много всяческих литературных
реминисценций, благо два последних месяца его занятия заключались главным
образом в том, что он поглощал романы из библиотеки Антуана. Он чувствовал,
что эти романтические переложения действуют на чувствительную Лизбет куда
сильнее, чем жалкая правда. И когда он увидел, как хорошенькая девушка
утирает слезы, точно Миньона{226}, тоскующая по родине, его охватило дотоле
неведомое ему творческое наслаждение, и он почувствовал к ней за это такую
благодарность, что, весь трепеща и надеясь, спросил себя, уж не любовь ли
это.
На другой день он с нетерпением ожидал ее прихода. Очевидно, она
догадалась об этом; она принесла ему альбом, полный открыток с картинками,
написанных от руки стихов, засушенных цветов, всего, чем за последние три
года была наполнена ее девичья жизнь - вся ее жизнь. Жак засыпал ее
вопросами, он любил удивляться и удивлялся всему, чего не знал. Она уснащала
свои рассказы самыми достоверными подробностями, не позволявшими сомневаться
в ее правдивости; но щеки у нее горели, голос становился еще более певучим,
чем обычно, и держалась она так, словно тут же что-то придумывала, словно
лгала; так выглядят люди, когда они пытаются рассказать свой сон. Она даже
топала ножкой от удовольствия, повествуя о зимних вечеринках в Tanzschule*,
где молодые люди встречались с девицами своего квартала. Учитель танцев с
крохотной скрипочкой в руках скользил следом за танцующими парами, отбивая
такт, а хозяйка прокручивала на пианоле модные венские вальсы. В полночь
ужинали. Потом шумными ватагами вываливались в темноту и провожали друг
друга от дома к дому, не в силах расстаться, так мягко скрипел под ногами
снежок, так чисто было ночное небо, так приятно холодил щеки морозный
воздух. Иногда к танцорам присоединялись унтер-офицеры. Одного звали Фреди,
другого Вилль, Она долго мялась, прежде чем показала на фотографии, где была
запечатлена группа военных, толстую деревянную куклу, носившую имя Вилль,
"Ах, - сказала она, вытирая обшлагом пыль с фотокарточки, - он такой
благородный, такой нежный!" Видимо, она побывала у него в гостях, насколько
можно было судить по одному из ее рассказов, где речь шла о цитре, малине и
простокваше; но посреди этой истории она вдруг захихикала и возвращаться к
этой теме не стала. Она то называла Вилля своим женихом, то говорила о нем
так, словно он навсегда погиб для нее. В конце концов Жак все же понял, что
унтера перевели в Пруссию, в другой гарнизон, после некоего таинственного и
смешного эпизода, вспоминая о котором она то вздрагивала от страха, то
прыскала от хохота; в рассказе фигурировал гостиничный номер в глубине
коридора с ужасно скрипучим паркетом; но дальше все становилось уже
совершенно непонятным; номер, по-видимому, находился в самой гостинице
Фрюлинга, иначе старый дядюшка вряд ли мог бы гоняться среди ночи за унтером
по двору и вышвырнуть его на улицу в одних носках и рубашке. Вместо
объяснений Лизбет добавила, что ее дядя хотел на ней жениться, чтобы она
вела у него хозяйство; она сказала также, что у него заячья губа, в которой
с утра до вечера торчит вонючая сигара; тут она перестала улыбаться и без
всякого перехода заплакала.
______________
* Танцевальной школе (нем.).
Жак сидел у стола. Перед ним лежал раскрытый альбом. Лизбет присела на
подлокотник кресла; когда она наклонялась, он чувствовал ее дыхание, и
завитки ее волос щекотали ему ухо. Он не испытывал никакого чувственного
волнения. Он успел уже познать извращенность; но теперь его манил другой
мир; ему казалось, что он открыл в себе совсем иные чувства, - он почерпнул
их из только что проглоченного английского романа, - целомудренная любовь,
ощущение чистоты и блаженной полноты бытия.
Весь день воображение во всех подробностях рисовало ему завтрашнее
свидание: они в квартире одни, он совершенно точно знает, что никто их в это
утро не потревожит; он усаживает Лизбет на диван, справа от себя, она
опускает голову, а он стоит и видит сквозь кудряшки затылок и шею в вырезе
корсажа; она не смеет поднять на него глаза; он наклоняется к ней: "Я не
хочу, чтобы вы уезжали..." Только тогда она поднимает голову и вопросительно
глядит на него, а он вместо ответа запечатлевает на ее лбу поцелуй -
обручальный поцелуй. "Через пять лет мне будет двадцать. Я скажу папе: "Я
уже не ребенок". Если они станут мне говорить: "Ведь это племянница
консьержки", - я... - Он угрожающе взмахнул рукой. - Невеста! Невеста!.. Вы
моя невеста!" Комната показалась ему слишком тесной для такой радости. Он
выбежал из дома. На улице было жарко. Он с наслаждением шагал, подставив
лицо солнцу. "Невеста! Невеста! Невеста! Она моя невеста!"
Утром он спал так крепко, что не слышал даже звонка, и вскочил с
постели, узнав ее смех, раздававшийся в комнате Антуана. Когда он к ним
вошел, Антуан позавтракал и, уже собираясь уходить, держал Лизбет обеими
руками за плечи.
- Слышишь? - говорил он угрожающим тоном. - Если ты еще хоть один раз
дашь ей кофе, ты будешь иметь дело со мной!
Лизбет смеялась своим особенным смехом; она отказывалась верить, чтобы
чашка хорошего, горячего и сладкого кофе с молоком по-немецки могла
повредить матушке Фрюлинг.
Они остались одни. На подносе лежали посыпанные анисом крендельки,
которые накануне она испекла для него. Она почтительно смотрела, как он
завтракает. Он досадовал на свой аппетит. Все складывалось совсем не так,
как ему рисовалось; он не знал, с чего начать, как совместить
действительность с той сценой, которую он так досконально продумал, В
довершение всех бед позвонили. Это была уж полная неожиданность: приковыляла
матушка Фрюлинг; она еще не совсем здорова, но ей лучше, гораздо лучше, и
она пришла повидаться с г-ном Жаком. Лизбет пришлось провожать ее в
швейцарскую, усаживать в кресло. Время шло. Лизбет не возвращалась. Жак
вообще не переносил, когда на него давили обстоятельства. Он метался из угла
в угол, охваченный жгучим чувством досады; это было похоже на его прежние
вспышки. Метался, стиснув челюсти и сунув в карманы сжатые кулаки. О ней он
уже думал с негодованием.
Когда она наконец опять появилась, у него были сухие губы и злые глаза;
ожидание измучило его, у него дрожали руки. Он сделал вид, что ему надо
заниматься. Она быстро прибрала и сказала "до свиданья". Уткнувшись в
учебники, со свинцовой тяжестью в сердце, он дал ей уйти. Но, оставшись
один, он откинулся на спинку стула и улыбнулся безнадежно и так горько, что
тут же подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой со стороны. Воображение
снова и снова рисовало ему все ту же сцену. Лизбет сидит, он стоит, ее
затылок... Ему стало совсем тошно, он закрыл руками глаза и бросился на
диван, чтобы поплакать. Но слез не было; не было ничего, кроме возбуждения и
злости.
Когда она пришла на следующий день, лицо у нее было грустное; Жак
принял это за укор, и его обида сразу растаяла. Дело же было в том, что она
получила из Страсбурга нехорошее письмо: дядя требует, чтобы она вернулась;
гостиница переполнена; Фрюлинг согласен ждать еще неделю, не больше. Она
думала показать письмо Жаку, но он шагнул к ней с такой робостью и нежностью
в глазах, что она не решилась его опечалить. Она сразу села на диван, как
раз на то место, которое было отведено ей в его мечтах, а он стоял, стоял
именно там, где ему полагалось стоять в этой сцене. Она опустила голову, и
сквозь завитки волос он увидел ее затылок и шею, убегавшую в вырез корсажа.
Он уже начал было, точно автомат, наклоняться, когда она выпрямилась - чуть
раньше, чем следовало. Глянула на него с удивлением, привлекла к себе на
диван и, не колеблясь ни секунды, прильнула лицом к его лицу, виском к
виску, теплой щекой к его щеке.
- Милый... Liebling...*
______________
* Любимый (нем.).
Он чуть не потерял сознания от нежности и закрыл глаза. Почувствовал,
как исколотые иголками пальцы гладят его по другой щеке, прокрадываются под
воротник; пуговица расстегнулась. Он вздрогнул от наслаждения. Маленькая
колдовская ручка, скользнув между рубашкой и телом, легла ему на грудь.
Тогда и он рискнул продвинуть два пальца - и наткнулся на брошь. Лизбет сама
приоткрыла корсаж, чтобы ему помочь. Он затаил дыхание. Его рука коснулась
незнакомого тела. Она шевельнулась, словно ей стало щекотно, и он вдруг
ощутил, как в ладонь горячей массой влилась ее грудь. Он покраснел и неловко
поцеловал девушку. Она тотчас ответила ему поцелуем, крепким, прямо в губы;
он смутился, ему даже стало чуть-чуть противно, когда после жаркого поцелуя
на губах остался прохладный привкус чужой слюны. Она опять приникла лицом к
его лицу и замерла; он слышал, как в висок ему бьются ее ресницы.
С тех пор это стало каждодневным обрядом. Еще в прихожей она снимала
брошь и, входя, прикалывала ее к портьере. Они устраивались на диване, -
щека к щеке, руки на жарком теле, и молчали. Или она начинала напевать
какой-нибудь немецкий романс, и у обоих на глаза наворачивались слезы, и
долго-долго потом раскачивались в такт песне сплетенные тела, и смешивалось
дыхание, и не нужно им было никаких иных радостей. Если пальцы Жака
шевелились под блузкой или он двигал головой, чтобы коснуться губами щеки
Лизбет, она устремляла на него взгляд, в котором всегда читалась мольба о
ласке, и вздыхала:
- Будьте нежным...
Впрочем, попав на привычное место, руки вели себя благоразумно. По
молчаливому уговору, Лизбет и Жак избегали неизведанных жестов. Их объятия
состояли лишь в том, что терпеливо и долго щека прижималась к щеке, а в
пальцы ласково вливался теплый трепет груди. Лизбет, хотя и выглядела иногда
утомленной, без труда подавляла в себе голос чувственности: находясь рядом с
Жаком, она хмелела от поэтичности, от чистоты. А ему и не приходилось
особенно бороться с соблазном: целомудренные ласки были для него самоцелью;
ему даже в голову не приходило, что они могут стать прелюдией к иным
наслаждениям. Если порою тепло женского тела и причиняло ему физическое
волнение, он этого почти что не замечал; он умер бы от отвращения и стыда
при одной мысли, что Лизбет может это заметить. Когда он был с ней,
вожделение не мучило его. Душа и плоть были разобщены. Душа принадлежала
любимой; плоть жила своей одинокой жизнью совсем в другом мире, в мире
ночном, куда не было доступа для Лизбет. Ему еще случалось иногда вечерами,
в муках бессонницы, вскакивать с постели, срывать перед зеркалом рубаху и в
голодном исступлении целовать свои руки и ощупывать тело; но это происходило
только тогда, когда он бывал один, вдали от нее; образ Лизбет никогда не
вплетался в привычную вереницу его видений.
Тем временем близился день отъезда Лизбет; она должна была покинуть
Париж ночным поездом в воскресенье, - и все не могла собраться с духом
сказать об этом Жаку.
В воскресенье, в час обеда, зная, что брат наверху, Антуан прошел к
себе. Лизбет его ждала. Она со слезами прильнула к его плечу.
- Ну как? - спросил он со странной улыбкой.
Она отрицательно покачала головой.
- И ты сейчас уезжаешь?
- Да.
Он раздраженно пожал плечами.
- Он тоже виноват, - сказала она. - Он об этом не думает.
- Ты обещала подумать за него.
Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять
было, что Жак для нее "совсем не то". Но Антуан был красив, в нем было
что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как
все.
Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая
уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал ее в объятьях, она отрывисто
засмеялась, и смех долго замирал у нее в груди.
- Liebling... Будь нежен в последний наш вечер...
Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как
брат вернулся, как он тихо прошел к себе в комнату. Жак уже ложился и не
стал окликать Антуана.
Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твердое, -
какой-то сверток, какой-то подарок! Это оказались завернутые в оловянную
бумажку анисовые крендельки, липкие от жженого сахара, а в шелковом платочке
с инициалами Жака - сиреневый конвертик:
"Моему возлюбленному!"
Она ему никогда еще не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над
изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.
"Господин Жак!
Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко..."
Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.
"...я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с
Восточного вокзала в Страсбург..."
- Антуан!
Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата,
думая, что тот поранил себя.
Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт,
в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему
помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого
удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но
тот его остановил:
- Молчи, молчи... Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять...
Он говорил точно те же слова, что и Лизбет, Лицо у него было упрямое,
взгляд тяжел и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он
глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то,
отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за
спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, а она тотчас вцепилась
ему в руку; Антуан ласково ее пожал. Он не знал, что говорить, и молча
глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз
убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый
вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических
притязаний.
Прошло полчаса; рука Жака разжалась; он больше не плакал, только дышал
тяжело. Постепенно дыхание стало ровнее, он задремал. Антуан не шевелился,
не решаясь уйти. С тревогой думал он о будущем малыша. Подождав еще с
полчаса, он на цыпочках вышел, оставив приоткрытой дверь.
На другой день, когда Антуан уходил из дому, Жак еще спал - или
притворялся, что спит.
Они встретились наверху, за семейным столом. У Жака было утомленное
лицо, в уголках рта залегла презрительная складка, он держался с видом
непризнанного маленького гения. За весь обед он ни разу не взглянул на
Антуана; он отвергал даже жалость. Антуан это понял. Впрочем, ему и самому
не улыбалось говорить о Лизбет.
Их жизнь снова вошла в привычную колею, словно ничего и не произошло.
Однажды вечером, перед ужином, разбирая свежую почту, Антуан с
удивлением обнаружил адресованный ему конверт, в котором оказалось
запечатанное письмо на имя брата. Почерк был ему незнаком, но Жак был рядом,
и Антуану не хотелось показывать Жаку, что он колеблется.
- Это тебе, - сказал он.
Жак ринулся к нему и залился румянцем. Антуан, листавший какой-то
издательский каталог, не глядя, протянул ему конверт. Подняв голову, он
увидел, что Жак сунул письмо в карман. Их глаза встретились; во взгляде Жака
был вызов.
- Почему ты так на меня смотришь? - сказал Жак. - Разве я не имею права
получать письма?
Ни слова не говоря, Антуан взглянул на брата, повернулся спиной и вышел
из комнаты.
За ужином он беседовал с г-ном Тибо и ни разу не обратился к Жаку.
Потом, как всегда, они спустились вдвоем к себе, но не обменялись ни словом.
Антуан ушел в свою комнату, но едва успел сесть за стол, как без стука вошел
Жак, с дерзким видом шагнул к нему и швырнул на стол распечатанное письмо.
- Раз уж ты следишь за моей перепиской!
Не читая, Антуан сложил листок и протянул брату. Жак не взял, - тогда
он разжал пальцы, и письмо упало на ковер. Жак подобрал его и сунул в
карман.
- Зачем же было напускать на себя такой грозный вид? - спросил он с
усмешкой.
Антуан пожал плечами.
- И вообще, если хочешь знать, это мне надоело! - продолжал Жак,
повышая вдруг голос. - Я уже не ребенок... Я хочу... я имею право...
Внимательный и спокойный взгляд Антуана выводил его из себя.
- Говорю тебе, мне это надоело! - заорал он.
- Что именно?
- Все.
Его лицо утратило всякую привлекательность; выпученные глаза,
оттопыренные уши, открытый рот придавали ему глупый вид; он все больше
краснел.
- Кстати сказать, это письмо попало сюда просто по ошибке! Я велел
писать мне до востребования! Там я буду, по крайней мере, получать письма,
какие захочу, и не обязан буду ни перед кем отчитываться!
Антуан глядел на него по-прежнему молча. Молчание было ему выгодно, оно
помогало скрыть замешательство: никогда еще мальчик не разговаривал с ним в
таком тоне.
- Во-первых, я хочу встретиться с Фонтаненом, слышишь? Никто не может
мне помешать!
Антуана вдруг осенило: почерк из серой тетради! Несмотря на свои
обещания, Жак переписывается с Фонтаненом. А г-жа де Фонтанен знает об этом!
Неужто она разрешает эту тайную переписку? Антуану впервые приходилось брать
на себя отцовскую роль; со дня на день могло случиться, что он окажется
перед г-ном Тибо в том самом положении, в каком сейчас находился перед ним
Жак. Все переворачивалось вверх дном.
- Значит, ты писал Даниэлю? - спросил он, нахмурясь.
Жак дерзко глянул на него и утвердительно кивнул.
- И ничего мне не сказал?
- Ну и что же? - ответил тот.
Антуан еле удержался, чтоб не влепить наглецу пощечину. Он сжал кулаки.
Спор принимал опасный оборот, можно было испортить все, что налаживалось с
таким трудом.
- Убирайся вон! - сказал он, делая вид, что все эти препирательства его
утомили. - Ты сегодня сам не знаешь, что говоришь.
- Я говорю... Я говорю, что мне это надоело! - крикнул Жак и топнул
ногой. - Я больше не ребенок. Я хочу бывать у кого мне заблагорассудится.
Мне надоело так жить. Я хочу видеть Фонтанена, потому что Фонтанен мой друг,
Я написал ему об этом. Я знаю, что делаю. Я назначил ему свидание. Можешь
сказать об этом... кому угодно. Мне надоело, надоело, надоело!
Он топал ногами; казалось, не осталось в нем ничего, кроме ненависти и
возмущения.
То, чего он не говорил и о чем Антуан не в состоянии был догадаться,
заключалось в одном: после отъезда Лизбет бедный мальчуган ощутил в душе
такую пустоту и такую тяжесть, что он не смог не поддаться потребности
поведать юному существу тайну своей юности и, более того, разделить с
Даниэлем мучившее его бремя. В своем восторженном одиночестве он заранее
пережил сладкие часы всеобъемлющей дружбы, когда он умолит друга тоже любить
Лизбет, а Лизбет - дозволить Даниэлю взять на себя половину этой любви.
- Я сказал тебе, чтобы ты убирался, - повторил Антуан, всячески
стараясь показать свою невозмутимость и наслаждаясь превосходством над
братом. - Мы еще об этом поговорим, когда ты немного успокоишься.
- Подлец! - взревел Жак, окончательно выведенный из себя его
бесстрастностью. - Надзиратель!
И вылетел, хлопнув дверью.
Антуан вскочил, запер дверь на ключ и рухнул в кресло. Он побледнел от
бешенства.
"Надзиратель! Болван. Надзиратель. Он мне за это заплатит. Если он
думает, что может себе позволить... Он ошибается! Вечер пропал, работать я
уже все равно не смогу. Он мне за это заплатит. За мой утраченный покой.
Какую глупость я совершил! И все ради этого малолетнего болвана!
Надзиратель! Чем больше для них делаешь... Болван - это я: трачу на него
время, труд. Но довольно. У меня своя жизнь, свои экзамены. И не этому
болвану..." Не в силах усидеть на месте, он принялся бегать по комнате.
Вдруг он увидел себя беседующим с г-жой де Фонтанен, и лицо его приняло
выражение твердое и разочарованное: "Я сделал все, что было в моих силах.
Пытался действовать лаской, любовью. Предоставил ему полную свободу. И вот
вам. Поверьте, есть такие натуры, с которыми ничего не поделать. У общества
имеется лишь одно средство оградить себя от них - не давать им совершать
преступления. Не зря ведь исправительные колонии именуются Учреждениями
социальной профилактики..."
Услышав шорох, словно заскреблась мышь, он обернулся. Под запертую
дверь скользнула записка.
"Извини за надзирателя. Я уже успокоился. Впусти меня, пожалуйста".
Антуан невольно улыбнулся. Ощутив внезапный прилив нежности, он, не
раздумывая, подошел к двери и отпер ее. Жак стоял в ожидании, опустив руки.
Он был еще так взвинчен, что, потупившись, кусал губы, чтобы не
расхохотаться. Антуан напустил на себя недовольный, высокомерный вид и
вернулся к письменному столу.
- Мне надо работать, - сказал он сухо. - Я и так сегодня потерял из-за
тебя достаточно времени. Чего ты хочешь?
Жак поднял смеющиеся глаза и посмотрел на него в упор.
- Я хочу повидать Даниэля, - объявил он.
Наступило недолгое молчание.
- Ты ведь знаешь, что отец против этого, - начал Антуан. - И я не
поленился растолковать тебе, почему. Помнишь? В тот день мы с тобою
условились, что ты примешь это как свершившийся факт и не станешь
предпринимать никаких попыток возобновить отношения с Фонтаненами. Я поверил
твоему слову. И вот результат. Ты меня обманул - при первом удобном случае
нарушил уговор. Больше я тебе не верю.
Жак всхлипнул.
- Не говори так, Антуан. Совсем все не так. Ты не знаешь. Конечно, я
виноват. Не нужно было писать, не поговорив с тобой. Но это потому, что
тогда мне пришлось бы рассказать тебе еще об одной вещи, а я не мог. - И
добавил шепотом: - Лизбет...
- Не о том речь... - прервал его Антуан, не желая выслушивать
признания, которые смутили бы его больше, чем брата. И, чтобы заставить Жака
переменить тему, сказал: - Я согласен еще на одну попытку, но уже на
последнюю: ты должен мне обещать...
- Нет, Антуан, я не могу тебе обещать не видеться с Даниэлем. Лучше ты
обещай мне, что позволишь мне его увидеть. Выслушай меня, Антуан, не
сердись. Говорю тебе, как перед богом, что ничего не буду больше от тебя
скрывать. Но я хочу увидеться с Даниэлем - и не хочу этого делать без твоего
ведома. Наверно, и он не захочет. Я его просил, чтобы он писал мне до
востребования, а он не пожелал. Послушай, что он пишет: "Зачем же до
востребования? Нам скрывать нечего. Твой брат всегда был на нашей стороне.
Эти несколько строк я пишу на его имя, чтобы он тебе их передал". А в конце
письма отказывается от встречи, которую я назначил ему за Пантеоном: "Я
рассказал об этом маме. Гораздо было бы проще, если бы ты пришел к нам в
самое ближайшее время и провел у нас воскресенье. Маме вы оба нравитесь,
твой брат и ты, и она поручает мне передать вам приглашение". Видишь, какой
он честный. Папе это все неизвестно, он заранее его осуждает; и на папу я
даже не очень сержусь, но ведь ты, Антуан, совсем не такой. Ты знаешь
Даниэля, понимаешь его, видел его мать; у тебя нет никаких оснований
относиться к нему, как папа. Тебе бы только радоваться, что у меня такой
друг. Я так долго был один! Прости, я говорю не о тебе, ты понимаешь. Но
одно дело ты, другое - Даниэль. Ведь есть же у тебя друзья твоего возраста,
правда? И ты знаешь, что это такое - иметь настоящего друга.
"Откровенно говоря, не знаю..." - подумал Антуан, видя, каким счастьем,
какой нежностью озаряется лицо Жака, когда он произносит слово "друг". Ему
захотелось подойти к брату, расцеловать его. Но глаза Жака горели
воинственно и непримиримо, это уязвляло самолюбие. В нем даже шевельнулось
желание подавить упрямство мальчишки, сломить его. Но вместе с тем энергия
Жака внушала ему уважение. Он ничего не ответил, вытянул ноги и принялся
размышлять. "В самом деле, - думал он, - у меня широкие взгляды, и я должен
согласиться, что запрет, наложенный отцом, довольно нелеп. Этот Фонтанен
может оказать на Жака лишь благотворное влияние. Окружение отличное. Оно мне
могло бы даже помочь в решении воспитательных задач. Да, вне всякого
сомнения, она бы мне помогла, разобралась бы во всем даже лучше меня;
мальчик отнесся бы к ней с доверием; это совершенно замечательная женщина. А
если узнает отец... Ну и что ж? Я уже не ребенок. Кто взял на себя
ответственность за Жака? Я. Стало быть, мой голос - решающий. Я считаю, что
запрет, наложенный отцом, если толковать его буквально, несправедлив и
нелеп; я его обхожу, только и всего. К тому же это еще больше привяжет ко
мне Жака. Он подумает: "Антуан - совсем не то, что папа". И потом, я уверен,
что мать..." Он снова увидел себя перед г-жой де Фонтанен; теперь она
улыбалась; "Сударыня, мне захотелось самому привести к вам брата..."
Он встал, прошелся по кабинету и остановился перед Жаком, - тот стоял
неподвижно, собрав всю свою волю, полный свирепой решимости драться до
конца, преодолеть сопротивление Антуана.
- Должен тебе сказать, поскольку ты меня к этому вынуждаешь: лично я
всегда считал, невзирая на приказы отца, что следует разрешить тебе видеться
с Фонтаненами. Я даже намеревался сам тебя туда отвести, тебе это понятно?
Но я хотел дождаться, чтобы ты немножко пришел в себя, я рассчитывал
повременить с этим до начала учебного года. Твое письмо к Даниэлю ускорило
ход событий. Ладно. Беру все на себя. Ни отец, ни аббат ни о чем не будут
знать. Если хочешь, пойдем туда в воскресенье.
Помолчав, он ласково упрекнул брата!
- Видишь, ты мне не доверял, и в этом была твоя ошибка. Я тебе все
время твержу, малыш: только полное доверие, только взаимная откровенность,
иначе все наши надежды пойдут прахом.
- В воскресенье? - пробормотал Жак.
Он был сбит с толку: выигрыш достался ему без всякой борьбы. Ему даже
почудилось на мгновенье, что его опять заманили в ловушку, которой он не
заметил. Но он тут же устыдился своих подозрений, В самом деле, Антуан ему
лучший друг. Жаль только, что он такой старый! Так, значит, в воскресенье?
Зачем так скоро? Теперь он сам не знал, так ли уж ему хочется повидаться с
другом.
В воскресенье Даниэль сидел подле матери и рисовал, когда вдруг залаяла
собачонка. В дверь позвонили. Г-жа де Фонтанен отложила книгу.
- Мама, я сам, - сказал Даниэль, обгоняя ее по дороге в прихожую.
Безденежье заставило их отказаться от горничной, а теперь вот уже
месяц, как они обходились и без кухарки; Николь и Женни помогали вести
хозяйство.
Госпожа де Фонтанен прислушалась, узнала голос пастора Грегори и с
улыбкой пошла ему навстречу. Тот схватил Даниэля за плечи и разглядывал его,
хрипло смеясь.
- Как? Не на воздухе, не на прогулке, boy*, в такую чудесную погоду?
Что же, так никогда и не займутся эти французы ни греблей, ни крикетом -
никаким спортом?
______________
* Мальчик (англ.).
Так невыносим был вблизи блеск его маленьких черных глаз, в которых
радужная оболочка заполняла все пространство между веками, не оставляя места
белкам, что Даниэль отвернулся с принужденной улыбкой.
- Не браните его, - сказала г-жа де Фонтанен. - К нему должен прийти
товарищ. Помните этих Тибо?
Кривясь и морщась, пастор пытался вспомнить, потом вдруг с дьявольской
энергией потер одна о другую свои сухие ладони, так что из них словно искры
посыпались, и его рот растянулся в странном безмолвном смехе.
- О, yes*, - выговорил он наконец. - Бородатый доктор? Хороший, славный
молодой человек. Помните, какое было у него удивленное лицо, когда он пришел
проведать нашу воскресшую малютку? Он хотел измерить термометром ее
воскрешение! Poor fellow!** Но где же наша darling? Тоже сидит взаперти в
такой солнечный день?
______________
* Да (англ.).
** Бедняга! (англ.).
- Нет, не волнуйтесь. Женни на улице с кузиной. Еле уговорила их
позавтракать. Пробуют новый фотографический аппарат... который Женни
получила ко дню рождения.
Даниэль, придвинувший пастору стул, поднял голову и взглянул на мать, -
ее голос при последних словах дрогнул.
- Да, кстати о Николь, - сказал Грегори, садясь. - Никаких новостей?
Госпожа де Фонтанен покачала головой. Ей не хотелось говорить на эту
тему при сыне, который, услышав имя Николь, бросил на пастора быстрый
взгляд.
- Но скажите мне, boy, - спросил тот живо оборачиваясь к Даниэлю, - в
котором часу ваш бородатый приятель-доктор явится нам надоедать?
- Не знаю. Часам к трем, наверно.
Грегори выпрямился, извлекая из своего пасторского жилета широченные,
как блюдце, серебряные часы.
- Very well!* - воскликнул он. - У вас еще почти час впереди, лентяй вы
этакий! Скиньте куртку и пробегитесь вокруг Люксембургского сада, установите
новый рекорд в беге! Go on!**
______________
* Прекрасно (англ.).
** Марш! (англ.).
Юноша переглянулся с матерью и встал.
- Хорошо, хорошо, оставлю вас вдвоем, - сказал он лукаво.
- Хитрый мальчишка! - пробормотал Грегори и погрозил ему кулаком.
Но как только они остались с г-жой де Фонтанен наедине, его безволосое
лицо потеплело, глаза сделались ласковыми.
- А теперь, - сказал он, - пора мне обратиться к вашему сердцу, dear.
Он сосредоточился, как для молитвы. Потом нервным движением запустил
пальцы в свои черные космы, взял стул и уселся на него верхом.
- Я его видел, - объявил он, глядя на побледневшую г-жу де Фонтанен. -
Я пришел по его просьбе. Он раскаивается. Как он несчастлив!
Он не спускал с нее глаз; казалось, обволакивая ее своим
непреклонно-радостным взглядом, он пытается умерить боль, которую сам же ей
причинял.
- Он в Париже? - пробормотала она, не думая о том, что говорит, - ведь
она знала, что Жером сам заходил позавчера, в день рождения Женни, и оставил
у консьержки в подарок дочери фотографический аппарат. Где бы он ни был, он
никогда не забывал поздравлять своих с семейными праздниками. - Вы его
видели? - спросила она растерянно, и ее лицо выразило смущение.
Долгие месяцы она непрестанно думала о нем, но это были все мысли
неопределенные, смутные, теперь же, когда о нем зашла речь, она словно
оцепенела.
- Он несчастлив, - настойчиво повторил пастор. - Он терзается
угрызениями совести. Та жалкая тварь по-прежнему выступает в театре, но он
питает к ней отвращение и не желает ее больше знать. Он говорит, что не
может жить без жены, без детей, и я думаю, что он говорит правду. Он просит
у вас прощения; он согласен на любые условия, только бы остаться вашим
супругом; он просит вас отказаться от мысли о разводе. Ныне лицо его - я это
ощутил - точно лик праведника; он теперь прямодушен и добр.
Она молчала, устремив глаза вдаль. Ее полные щеки, немного отяжелевший
подбородок, мягко очерченный нежный рот - все дышало такой
снисходительностью и добротой, что Грегори решил: она прощает.
- Он говорит, что вы оба должны в этом месяце предстать перед судьей
для примирения, - продолжал Грегори, - и только затем начнется вся эта
бракоразводная канитель. И он умоляет простить его, ибо он действительно в
корне переменился. Он говорит, что он совсем не такой, каким кажется, что он
лучше, чем мы думаем. Я тоже так полагаю. Он теперь хочет работать, если
сумеет подыскать какую-нибудь работу. И если вы согласитесь, он будет жить
здесь, вместе с вами, вступив на стезю обновления и исправления.
Он увидел, как искривился ее рот, задрожал подбородок. Она передернула
плечами и сказала:
- Нет.
Тон был резкий, взгляд горестный и надменный. Ее решение казалось
бесповоротным. Грегори откинул голову, закрыл глаза и долго молчал.
- Look here*, - сказал он потом совсем другим голосом, далеким и
холодным. - Я расскажу вам одну историю, которая вам неизвестна. Это история
о человеке, который любил. Итак, слушайте. Еще совсем молодым человеком он
был обручен с бедной девушкой, такой доброй и красивой, так любимой богом,
что и он ее полюбил... - Его взгляд стал тяжелым. - ...всей душой, -
договорил он с особой интонацией. Потом, словно с трудом вспомнив, на чем он
остановился, продолжал уже гораздо быстрее: - И вот что произошло после
свадьбы: этот человек понял, что его жена любила не только его, что она
любила другого человека, который был их другом и бывал у них в доме как
брат. Тогда бедный муж увез жену в далекое путешествие, чтобы помочь ей
забыть; но он понял, что отныне она будет любить лишь его друга и никогда не
полюбит его; и начался ад. Он увидел, что прелюбодеяние вошло в плоть его
жены, и вошло в ее сердце, и наконец проникло ей в душу, ибо она стала
несправедлива и зла. Да, - проговорил он сурово, - это было поистине
страшно: она стала злой из-за того, что ей помешали любить; и он тоже стал
злым, потому что вокруг них было лишь отрицание. И как вы думаете, что же
сделал тогда этот человек? Он стал молиться. Он думал: "Я люблю человеческое
существо, и ради него я должен отвергнуть зло". И в радости позвал он жену
свою и своего друга к себе в комнату, протянул им Новый завет и сказал: "Я
сам пред лицом бога торжественно сочетаю вас браком". И все трое заплакали.
Но потом он сказал: "Не бойтесь: я ухожу и никогда больше не помешаю вашему
счастью". - Грегори прикрыл ладонью глаза и произнес совсем тихо: - Ах,
dear, какое великое воздаяние божье - память об этой самозабвенной любви! -
Он поднял голову. - И как он сказал, так и сделал: оставил им все свое
состояние, ибо был несметно богат, а она бедна, как Иов
многострадальный{243}. И уехал далеко-далеко, на другой конец света, и я
знаю, что он живет одиноко вот уже семнадцать лет, без денег, зарабатывая
себе на жизнь, так же, как я, простым помощником санитара в Christian
Scientist Society.
______________
* Послушайте (англ.).
Госпожа де Фонтанен смотрела на него с волнением.
- Погодите, - живо сказал он, - теперь я доскажу вам, чем это
кончилось. - Его лицо дергалось; костлявые пальцы, лежавшие на спинке стула,
внезапно переплелись. - Он думал, бедняга, что оставляет им счастье и увозит
с собою все злобное и дурное; но тут-то и скрыта тайна господня: злое
осталось там, с ними. Они посмеялись над ним. Они изменили Духу, Приняли
жертву его со слезами, но в сердце своем они глумились над ним.
Распространяли о нем ложь по всему gentry*. Пускали по рукам его письма.
Обратили против него его мнимую покладистость. Заявили даже, что он оставил
жену без единого пенни, чтобы жениться в Европе на другой женщине. Чего
только не наговорили они! И обманом добились обвинительного приговора против
него в деле о разводе.
______________
* Здесь: по кругу знакомых (англ.).
Он на секунду опустил веки, издал хриплый кудахчущий звук, встал и
аккуратно поставил стул на прежнее место. Выражение муки бесследно исчезло с
его лица.
- Так вот, - снова заговорил он, наклоняясь к неподвижно застывшей г-же
де Фонтанен, - такова Любовь, и так непреложно прощение, что если бы сейчас,
вот в эту минуту, эта дорогая мне коварная женщина вдруг пришла и сказала:
"Джеймс, я возвращаюсь ныне под ваш кров. Вы снова станете моим бесправным
рабом. Когда мне взбредет в голову, я снова посмеюсь над вами..." - так вот,
я ответил бы ей: "Придите, возьмите то малое, что есть у меня. Я благодарю
бога за ваше возвращение! И приложу такие великие усилия, чтобы быть
по-настоящему добрым в ваших глазах, что и вы тоже станете доброй: ибо Зла
не существует". Да, в самом деле, dear, если когда-нибудь моя Долли придет
ко мне, чтобы просить приюта, именно так я и поступлю. И я не скажу ей:
"Долли, я вас прощаю", - но только: "Да хранит вас Христос!" И слова мои не
канут в пустоту, ибо Добро - единственная в мире сила, способная
противостоять Отрицанию!
Он умолк, скрестил руки, схватил в горсть свой угловатый подбородок и
закончил певучим голосом проповедника:
- Так же должны поступить и вы, госпожа Фонтанен. Ибо вы любите это
существо всей вашей любовью, а Любовь - это Праведность. Христос сказал:
"Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев,
то вы не войдете в Царство Небесное".
Несчастная женщина покачала головой.
- Вы его не знаете, Джеймс, - прошептала она. - Нельзя дышать одним
воздухом с ним. Он всюду приносит зло. Он опять разрушил бы наше счастье.
Заразил бы детей.
- Когда Христос прикоснулся рукой к язве прокаженного, не рука Христова
стала заразной, но прокаженный очистился.
- Вы говорите, что я люблю его, - нет, это неправда! Я слишком хорошо
его знаю. Знаю, чего стоят все его обещания. Я слишком часто прощала.
- Когда Петр спросил Христа, сколько раз прощать брату своему, до семи
ли раз, Христос отвечал: "Не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти
раз".
- Говорю вам, Джеймс, вы не знаете его!
- Но кто вправе думать: "Я знаю брата своего"? Христос сказал: "Я не
сужу никого". А я, Грегори, говорю: тот, кто живет жизнью греховной, не
смущаясь и не сокрушаясь в сердце своем, тот еще далек от часа истины; но
близок к часу истины тот, кто плачет оттого, что его жизнь греховна. Я
говорю вам, что он раскаялся, у него был лик праведника.
- Вы не знаете всего, Джеймс. Спросите у него, как он поступил, когда
этой женщине пришлось бежать в Бельгию, спасаясь от преследования
кредиторов. Она уехала с другим; он все бросил, кинулся за ними следом,
пошел на все. Служил два месяца билетером в театре, где она пела! Говорю
вам, это срам. Она продолжала жить со своим скрипачом - он и с этим мирился,
приходил к ним обедать, музицировал с любовником своей любовницы. Лик
праведника! Вам его не понять. Теперь он в Париже, теперь он кается,
твердит, что бросил эту женщину, что не желает больше ее видеть. Зачем же он
платит ее долги, если не для того, чтобы опять ее к себе привязать? Ведь он
удовлетворяет претензии всех кредиторов Ноэми, одного за другим. Да, вот
почему он сейчас в Париже! И чьими деньгами он им платит? Моими и моих
детей. Знаете, что он сделал три недели назад? Заложил наш участок в
Мезон-Лаффите, чтобы швырнуть двадцать пять тысяч франков одному кредитору
Ноэми, который начал терять терпение!
Она потупилась; всего она не договаривала. Вспомнилось, как ее
пригласили к нотариусу, и она отправилась, ни о чем не подозревая, и
столкнулась с поджидавшим ее в дверях Жеромом. Чтобы получить закладную, ему
нужна была доверенность от нее, потому что участок принадлежал по наследству
ей. Он мольбами вырвал у нее согласие, говорил, что сидит без единого су,
грозил самоубийством; тут же, на тротуаре, пытался выворачивать наизнанку
карманы. Она сдалась почти без борьбы, прошла с ним вместе к нотариусу,
только бы он перестал терзать ее посреди улицы, а еще потому, что она сама
была без денег, а он обещал ей дать из этой суммы несколько тысячефранковых
билетов, чтобы она могла прожить еще полгода, пока не будет произведен
раздел имущества после развода.
- Повторяю вам, Джеймс, вы не знаете его. Он вам клянется, что все
переменилось, что он мечтает к нам вернуться? А известно ли вам, что
позавчера, явившись сюда, чтобы передать консьержке для Женни подарок ко дню
рождения, он оставил в сотне метров от подъезда автомобиль... в котором
приехал не один!
Она вздрогнула; на скамейке, на набережной Тюильри, она опять увидала
Жерома и молоденькую плачущую работницу в черном платье. Она встала.
- Вот что это за человек! - воскликнула она. - Он до того утратил
всякое нравственное чувство, что со случайной любовницей является поздравить
с днем рождения свою дочь! А вы говорите, что я все еще его люблю! Нет, это
неправда!
Она гневно выпрямилась; казалось, в эту минуту она и в самом деле его
ненавидит.
Грегори сурово взглянул на нее.
- Вы не правы, - сказал он. - Смеем ли мы даже в мыслях воздавать злом
за зло? Дух вездесущ. Плоть - раба духа. Христос сказал...
Залаяла Блоха, помешав ему договорить.
- Вот и ваш окаянный доктор с бородой! - проворчал он, поморщившись.
Он шагнул к своему стулу и сел.
Дверь в самом деле отворилась. То был Антуан, с ним Жак и Даниэль.
Антуан вошел решительным шагом, приняв на себя всю ответственность за
этот визит. Свет из распахнутых окон бил ему прямо в лицо; волосы, борода
сливались в сплошную темную массу; все сверкание дня сошлось на белом
прямоугольнике лба, окружая его ореолом гения, и хотя он был среднего роста,
в эту минуту он казался высоким. Г-жа де Фонтанен смотрела на него, и
прежняя симпатия вспыхнула в ней с новой силой. Когда он кланялся ей, а она
пожимала ему руки, он узнал Грегори, и эта встреча его не обрадовала. Не
вставая со стула, пастор непринужденно кивнул головой.
Стоя поодаль, Жак с любопытством разглядывал эту забавную фигуру, а
Грегори, сидя на стуле верхом и уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с
красным носом и перекошенным в непонятной усмешке ртом, добродушно созерцал
молодых людей. В это мгновение г-жа де Фонтанен подошла к Жаку, и в глазах
ее было столько нежности, что он вспомнил тот вечер, когда она прижимала
его, плачущего, к своей груди. Она тоже подумала об этом и воскликнула:
- Он так вырос, что я уже не решусь...
Но она все-таки поцеловала его и рассмеялась не без кокетства:
- Да ведь я же - мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат...
Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.
- Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?
- Прошу извинить, но мне пора.
Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.
- Еще два слова, - сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в
прихожую. - Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы
по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться? - Она
вопросительно смотрела на него. - Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс.
Если вы скажете: "Простите его", - я прощу.
Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание,
которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему
показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого
прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.
Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.
- Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.
Не слушая, он молился за нее.
- Да пребудет Христос в вашем сердце, - пробормотал он и вышел, не
глядя на нее.
Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь,
вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.
- Как это мило, что вы тоже пришли, - воскликнула она, входя в роль
гостеприимной хозяйки. - Садитесь сюда. - Она показала Антуану на стул возле
себя. - Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам
составит компанию...
И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они
были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его
дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось
излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло
таинственное выражение.
- Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у
нас. Она... божественна!
Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый
укор совести?
- Но поговорим о тебе, - сказал он с любезной улыбкой; он и в
отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен. - Подумать
только, целый год прошел! - И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к
нему: - О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.
Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он
заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился
бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве
что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это
стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться
одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева
обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть,
чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость
взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила
некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.
Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз
из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая
раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к
нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую
испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.
- Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! - воскликнул Даниэль; ему
не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.
Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил
какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об
исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же
литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то
похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там
его повседневная жизнь.
- Но почему ты так редко мне писал?
Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он
щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не
мешало ему самому осуждать г-на Тибо.
- Знаешь, в одиночестве человек меняется, - сказал он, помолчав, и от
одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. - Становишься ко всему
безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не
отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти
перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты
или нет. От этого можно просто умереть... Или сойти с ума, - добавил он,
уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и
уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.
Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь
Жака закончилась, лицо его оживилось.
- Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, - бросил он. - Николь.
Нравится?
- Очень, - сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.
- Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать,
что она некрасива, можно - что красива. Она больше, чем красивая:
свеженькая, живая, а глаза! - Он замялся. - Аппетитная, понимаешь?
Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей
любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало
не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти
стыда.
- Нынче утром, - повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, - мама
и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во
всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней
следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья
постель... Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она
гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела
отворить... Глупо, что я тебе об этом рассказываю, - сказал он и поднялся.
Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.
- Ты собираешься на ней жениться? - спросил Жак.
- Я?
У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой
друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд,
которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.
- Ну, а ты? - спросил, придвигаясь к нему, Даниэль. - Судя по твоему
письму, ты тоже...
Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: "Нет уж,
дудки, от меня ты ничего не услышишь". Впрочем, Даниэль и не дожидался
ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.
- Ты мне потом расскажешь... Это они, пойдем!
Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
- Дети, - позвала г-жа де Фонтанен, - если вы хотите перекусить...
Чай был подан в столовой.
Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него
забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от
прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он
будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой
непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный
любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза
и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной
и заканчивала начатый разговор.
- ...внушить детям, - говорила она, грустно улыбаясь, - что самое
драгоценное на свете - это жизнь и что она невероятно коротка.
Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким
жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась
ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной
грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов
Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и
радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком
широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело,
оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса
обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище
вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и
побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость
улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило
его в устах Даниэля: "аппетитная"... Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас
утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.
Дело в том, что Жак совершенно не скрывал своего жадного интереса к
окружающим, в нем было простодушие ребенка, который, разинув рот, предается
созерцанию; лицо у него каменело, взгляд застывал. Прежде, до возвращения из
Круи, все было по-иному: тогда он относился к людям с полнейшим равнодушием
и просто никого не замечал. Теперь же, где бы он ни находился - на улице, в
магазине, - его глаза охотились на прохожих. Он не пытался осмыслить того,
что открывалось ему в людях; мысль работала без его ведома; ему достаточно
было уловить те или иные особенности людских физиономий или повадок - и все
эти незнакомцы, встреченные случайно, на миг, обретали в его воображении
плоть и кровь, получали свой неповторимый облик, свою индивидуальность.
Госпожа де Фонтанен вывела его из задумчивости, дотронувшись до его
руки.
- Сядьте со мной рядом, - сказала она. - Навестите теперь и меня.
Она подала ему чашку и тарелку.
- Я так рада, что вы пришли. Женни, маленькая моя, дай-ка нам пирога.
Ваш брат мне только что рассказал, как вы с ним живете вдвоем, в своей
квартире. Я так рада! Когда два брата живут душа в душу, как настоящие
друзья, это чудесно! Даниэль и Женни тоже ладят друг с другом, это моя
большая радость. Ты улыбаешься, мой мальчик, - сказал она Даниэлю, который
подошел к ней вместе с Антуаном. - Ему бы только насмехаться над старенькой
мамой. Поцелуй меня в наказание. При всех.
Даниэль засмеялся, быть может не без некоторого смущения; но,
наклонившись, коснулся губами виска матери. Каждое его движение было
исполнено изящества.
Женни через стол наблюдала за происходящим; нежность ее улыбки
очаровала Антуана. Она не смогла устоять перед соблазном и снова повисла у
Даниэля на руке. "Вот еще одна, - подумал Антуан, - которая дает больше, чем
получает". Еще в первое посещение его любопытство было задето женским
выражением глаз на этом детском лице. Он заметил, каким милым движением плеч
приподнимает она порой над корсетом начинающую развиваться грудь и тут же
тихонько дает ей лечь на прежнее место. Она была непохожа ни на мать, ни на
Даниэля; и это не удивляло: казалось, она рождена для какой-то иной жизни.
Держа чашку возле смеющихся губ, г-жа де Фонтанен мелкими глотками
прихлебывала чай и сквозь пар дружески поглядывала на Жака. Ее взгляд был
лучист и ласков, от него исходили свет и тепло; белые волосы удивительной
диадемой венчали молодой открытый лоб. Жак переводил взгляд с матери на
сына. В эту минуту он любил их обоих так сильно, что ему страстно захотелось
сделать свою любовь зримой; он испытывал острую потребность быть понятым и
признанным. Его тяга к людям была такова, что ему необходимо было занять
место в их самых сокровенных мыслях, слиться с их бытием.
Возле окна между Николь и Женни разгорелся спор, в котором принял
участие и Даниэль. Все трое склонились над фотографическим аппаратом,
проверяя, осталась ли в нем неиспользованная пленка, можно ли сделать еще
один снимок.
- Доставьте мне удовольствие, - воскликнул вдруг Даниэль с пылкостью,
которая не была ему свойственна прежде, и остановил на Николь ласковый и
повелительный взгляд. - Нет, именно так, как вы сейчас, в шляпке, - и рядом
с вами мой друг Тибо!
- Жак! - позвал он и тихо добавил: - Прошу вас, мне так хочется
сфотографировать вас вдвоем!
Жак подошел к ним. Даниэль насильно потащил их в гостиную, где, по его
словам, освещение было лучше.
Госпожа де Фонтанен и Антуан задержались в столовой.
- Мне бы не хотелось, чтобы у вас создалось неверное представление о
моем визите, - заявил Антуан с той резкостью, которая, как ему казалось,
должна была придать его словам еще большую искренность. - Если бы он узнал,
что Жак здесь и что это я привел его к вам, я думаю, он запретил бы мне
заниматься воспитанием брата, и все пришлось бы начинать с самого начала.
- Несчастный он человек, - прошептала г-жа де Фонтанен таким тоном, что
Антуан улыбнулся.
- Вам его жалко?
- Да, потому что он не сумел заслужить доверие таких сыновей.
- Он в этом не виноват, а я и того менее. Мой отец - человек, как
говорится, выдающийся и достойный. Я уважаю его. Но что поделаешь! Никогда
ни по одному вопросу мы с ним не думаем - не то чтобы одинаково, но даже
сходно. О чем бы ни зашла речь, нам никогда не удается стать на одну и ту же
точку зрения.
- Не всех еще озарил свет.
- Если вы имеете в виду религию, - живо откликнулся Антуан, - то мой
отец в высшей степени религиозен!
Госпожа де Фонтанен покачала головой.
- Еще апостол Павел сказал, что не те, кто слушает закон, праведны
перед богом, но те, кто исполняет его.
Ей казалось, что она от всего сердца жалеет г-на Тибо, но на самом деле
она испытывала к нему инстинктивную и непримиримую антипатию. Запрет,
наложенный им на ее сына, на ее дом, на нее самое, представлялся ей гнусным
и несправедливым, вызванным самыми низменными побуждениями. Она с
отвращением вспоминала лицо этого тучного человека, она не могла ему
простить злобного недоверия ко всему, что было так дорого ей, к ее
нравственной чистоте, к ее протестантизму. Тем более была она благодарна
Антуану, не посчитавшемуся с отцовским осуждением.
- А сами вы, - спросила она с внезапной тревогой, - вы все еще
исполняете церковные обряды?
Он отрицательно качнул головой, и это так ее обрадовало, что у нее
просветлело лицо.
- Должен признаться, что я исполнял их довольно долго, - пояснил он.
Ему казалось, что присутствие г-жи де Фонтанен делает его умнее - и, уж
во всяком случае, красноречивее. У нее было редкое умение слушать; она
словно признавала значительность собеседника, окрыляла его, помогала ему
приподняться над его обычным уровнем.
- Я шел по проторенной дороге, но настоящей веры у меня не было. Бог
оставался для меня чем-то вроде школьного директора, от которого ничто не
укроется и которого полезно ублажать определенными жестами, соблюдением
определенной дисциплины; я подчинялся, но ощущал только скуку. Я был хорошим
учеником по всем предметам, и по закону божьему тоже. Как утратил я веру? Я
теперь уже и сам не знаю. Когда я это осознал - всего лет пять тому назад, -
я уже достиг такой ступени научной культуры, которая почти не оставляет
места религиозным верованиям. Я позитивист, - произнес он с гордостью; по
правде говоря, он высказывал перед ней мысли, которые только сейчас пришли
ему в голову, ибо до сих пор ему не представлялось случая заняться
самоанализом, да и времени на это не хватало. - Я не говорю, что наука
объясняет решительно все, но она устанавливает факты, и этого мне вполне
достаточно. Меня настолько интересуют всевозможные "как", что я без всякого
сожаления отказываюсь от никчемных поисков ответа на всевозможные "почему".
Впрочем, - быстро добавил он, понизив голос, - быть может, между этими двумя
принципами объяснения разница всего лишь количественная? - Он улыбнулся,
будто извиняясь. - Что касается проблем нравственности, - продолжал он, - то
они меня и вовсе не занимают. Вас это шокирует? Видите ли, я люблю свою
работу, люблю жизнь, я энергичен, активен, и мне кажется, что активность
сама по себе уже является определенной линией поведения. Во всяком случае, у
меня до сих пор ни разу не возникало колебаний относительно того, как мне
следует поступить.
Госпожа де Фонтанен ничего не ответила. Она не ощутила враждебности к
Антуану за его признание, что он не похож на нее. Но в глубине души еще раз
возблагодарила небеса за то, что бог всегда пребывает в ее сердце. Это
постоянное присутствие божие служило для нее источником безграничной и
радостной веры, которую она буквально излучала вокруг себя; вечно угнетаемая
обстоятельствами и неизмеримо более несчастная, чем большинство из тех, кто
соприкасался с нею, она обладала природным даром вливать в людей мужество,
душевное равновесие, счастье. Антуан почувствовал это сейчас на себе;
никогда еще среди отцовского окружения не встречал он человека, который
внушал бы ему такое целительное уважение и самый воздух вокруг которого был
бы так животворен и чист. Ему захотелось еще больше приблизиться к ней, даже
ценою искажения истины.
- Протестантизм всегда меня привлекал, - заявил он, хотя до знакомства
с Фонтаненами вообще никогда не думал о протестантах. - Ваша реформация -
это революция в области религии. Религия ваша строится на освободительных
основах.
Она слушала его со все возрастающей симпатией. Он представлялся ей
молодым, пылким, рыцарственным. Она любовалась его живым лицом и чуткой
морщинкой на лбу, и когда он поднял голову, с детской радостью обнаружила в
его облике еще одну особенность, которая так шла к его вдумчивому взгляду:
верхние веки были у него очень узкие, и если он широко раскрывал глаза, веки
почти исчезали под надбровными дугами; казалось, ресницы делаются вдвое
пушистей и сливаются с бровями. "Человек с таким лбом, - подумалось ей, - не
способен на низость..." И ее вдруг поразила мысль: Антуан олицетворяет собою
мужчину, достойного любви. Она еще вся кипела злобой на мужа. "Связать свою
жизнь с человеком такого склада..." Впервые в жизни она сравнивала кого-то с
Жеромом; впервые в жизни ощутила она с такой определенностью чувство
сожаления и подумала о том, что ей мог бы дать счастье другой мужчина. Это
был всего лишь порыв; мимолетный и страстный, он пронизал все ее существо,
но она почти тотчас же устыдилась и, во всяком случае, тут же подавила его;
однако горечь, вызванная сознанием своего греха и, может быть, сожалением,
долго не исчезала.
Появление Женни и Жака окончательно избавило ее от греховных мыслей.
Едва их завидев, она приветливым жестом поманила их к себе, опасаясь, как бы
они не решили, что явились некстати. Она с первого взгляда интуитивно
почувствовала, что между ними произошло что-то неладное.
Она не ошиблась.
Сфотографировав Николь и Жака, Даниэль предложил тут же проверить,
получился ли снимок. Еще утром он обещал Женни и ее кузине, что научит их
проявлять, и они уже приготовили все необходимое в конце коридора, в пустом
стенном шкафу, который служил когда-то Даниэлю темной комнатой. Шкаф был
такой узкий, что в него вряд ли смогли бы втиснуться трое. Даниэль подстроил
так, чтобы первой вошла Николь; тогда он кинулся к Женни и, положив ей на
плечо трясущуюся руку, шепнул на ухо:
- Побудь немного с Тибо.
Она посмотрела на него проницательным, осуждающим взглядом, но
согласилась; настолько непререкаем был для нее авторитет брата, настолько
властно умел он требовать - голосом, глазами, нетерпеливостью позы, - что
она немедля подчинилась его желанию.
Во время этой короткой сцены Жак держался поодаль, возле горки в
гостиной. Женни подошла к нему и, убедившись, что он как будто не заметил
уловки Даниэля, спросила с гримаской:
- А вы тоже занимаетесь фотографией?
- Нет.
По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла,
что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время
продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть
что-то сказать, она продолжала:
- Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?
Он потупился.
- Да. Очень давно. С того дня... В общем, больше года.
По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного
удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом
в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы;
в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его,
уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно
вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился -
безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его
некрасивым, даже вульгарным - из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за
тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые
колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его
привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда
увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь
брата, оказалось столь непривлекательным.
Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак
по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере,
когда он впервые переступил порог этого дома.
- Как вы находите, он сильно переменился? - спросила она, чтобы
прервать молчание.
- Нет, - сказал он, но тут же, спохватившись, поторопился добавить: -
Все-таки переменился, конечно.
Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть
искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак,
что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он
смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы
выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом
выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни,
но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость,
нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было
бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть,
даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом - то
была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое,
теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали
по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и
робостью; но он не замечал, как скованна девушка, как она настороженна.
Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет
- пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые
пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его
жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было
заполнить любой ценой - и которую так чудесно заполнила бы Женни, но...
- ...в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
- Простите?
- Вы учитесь в коллеже?
- Еще нет, - сказал он, смутившись. - Я сильно отстал. Со мной
занимаются учителя, друзья моего брата. - И добавил, не думая ничего худого:
- А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше
оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
- Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
- Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
- Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил
глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
- Девочки и без того всегда знают, что им нужно...
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него
было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к
голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего -
оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь
похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла,
он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так
часто прибегал его отец:
- Главное - чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с
подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
- Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, - повторила она с
победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и
облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к
стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и
Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных
упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем
брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела
его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом
оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать
что-нибудь очень обидное.
- Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно
его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему
стало грустно.
- Твой брат вас покинул? - спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
- Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем
дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил
за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он
осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
- Моя маленькая пациентка заметно выросла, - констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии.
Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя
больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во
власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
- Вы музыкой занимаетесь? - спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно
нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него
ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас
Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в
стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из
аппарата.
- Не прикасайтесь к дверям, - сказал он, - малейшая щель - и мы рискуем
засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя
раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно
различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они
раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела,
кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она
ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не
дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем
поцелуе в спальне.
- Ну как... уже что-нибудь видно? - прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой,
которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от
необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая
ноздри, жадно вдыхал ее запах.
- Нет, пока еще не видно, - проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила
глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось,
это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В
этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала
облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала
откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля,
которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб
Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, - это была коса
Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул;
она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:
- Женни!
Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее
к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:
- Молчи, не надо... Николь... Милая, любимая... Послушай...
Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается. Она
же, просунув руку за спину, искала задвижку; неожиданно дверь поддалась, в
темноту хлынул свет. Он отпустил девушку и торопливо притворил дверь. Но она
успела увидеть его лицо. Оно было неузнаваемо! Жуткая мертвенная маска с
розовыми пятнами вокруг глаз, словно оттянутых из-за этого к вискам;
сузившиеся, лишенные выражения зрачки, рот, только что такой тонкий, а
теперь вдруг раздувшийся, перекошенный, приоткрытый... Жером! Даниэль был
совсем не похож на отца, но сейчас, в этом безжалостном всплеске света, она
увидела вдруг Жерома!
- Поздравляю, - выговорил он наконец свистящим шепотом. - Вся пленка
пропала.
Она ответила спокойно и твердо:
- Останемся еще на минутку, мне надо с вами поговорить. Только откройте
задвижку.
- Нет, войдет Женни.
Поколебавшись, она сказала:
- Тогда поклянитесь, что вы не дотронетесь до меня.
Ему хотелось броситься на нее, зажать ей рот, разорвать корсаж; но он
чувствовал себя побежденным.
- Клянусь, - сказал он.
- Так вот, выслушайте меня, Даниэль. Я... Я позволила вам зайти далеко,
слишком далеко. Утром я поступила дурно. Но теперь я говорю "нет". Не для
этого я убежала из дому. - Последнюю фразу она проговорила быстро, словно
для себя. И продолжала, обращаясь опять к Даниэлю: - Я выдаю вам свою тайну:
я сбежала от мамы. О, ее мне упрекнуть не в чем, просто она очень
несчастна... и увлечена. Больше я ничего не могу сказать.
Она замолчала. Ненавистный образ Жерома стоял у нее перед глазами. Сын
сделает из нее то же, что сделал из ее матери Жером.
- Вы меня почти не знаете, - торопливо заговорила она, обеспокоенная
молчанием Даниэля. - Впрочем, я сама виновата, я понимаю. С вами я все время
была не такой, какая я на самом деле. С Женни - другое дело. А с вами я
распустилась, и вы решили... Но я не хочу. Только не это. Мне не нужна такая
жизнь... жизнь, которая началась бы вот так. Стоило ли ради этого приезжать
к такой женщине, как тетя Тереза? Нет! Я хочу... Вы будете надо мною
смеяться, но мне все равно, я скажу; мне хочется, чтобы я могла
когда-нибудь... заслужить уважение человека, который полюбит меня
по-настоящему, навсегда... Словом, человека серьезного...
- Да я ведь серьезный, - выговорил Даниэль и жалко улыбнулся; она
догадалась об этом по звуку его голоса. И тотчас поняла, что всякая
опасность миновала.
- О нет, - отозвалась она почти весело. - Не сердитесь, Даниэль, но я
должна вам сказать, что вы меня не любите.
- О!
- Нет, правда. Вы любите не меня, а... совсем другое. И я тоже, я
вас... Да, да, скажу вам прямо: думаю, что я никогда не смогу полюбить
такого человека, как вы.
- Такого, как я?
- Вернее, такого, как все... Я хочу... полюбить, - конечно, не сейчас,
а когда-нибудь позже, но пусть это будет человек... человек чистый...,
который придет ко мне не так... ради совсем другого... не знаю, как вам это
объяснить. Словом, человек, очень не похожий на вас.
- Благодарю!
Его желание прошло, он думал теперь лишь о том, чтобы не показаться
смешным.
- Ладно, - сказала она, - значит, мир? И не будем больше об этом.
Она приоткрыла дверь; на этот раз он ей не мешал.
- Друзья? - сказала она, протягивая ему руку.
Он не отвечал. Он глядел на ее зубы, на ее глаза, на кожу, на это
открытое взору лицо, которое она предлагала, как спелый плод. Потом
вымученно улыбнулся, и веки у него дрогнули. Он взял ее руку и сжал.
- Не надо портить мне жизнь, - прошептала она с ласковой мольбой. И
весело добавила, подняв брови: - На сегодня хватит и катушки пленки.
Он послушно рассмеялся. Этого она от него не требовала, и ей стало
чуточку грустно. Но в итоге она гордилась своей победой, гордилась тем, что
отныне он будет думать о ней с уважением.
- Ну как? - крикнула Женни, когда они показались в дверях столовой.
- Ничего не вышло, - сухо ответил Даниэль.
Жаку это доставило злорадное удовольствие.
- Совершенно ничего не вышло, - с лукавой улыбкой подхватила Николь.
Но, видя, что у Женни страдальчески искривилось лицо и на глаза
навернулись слезы, она подбежала и поцеловала ее.
Как только его друг вошел в комнату, Жак перестал думать о себе; он не
мог оторвать от Даниэля пристального взгляда. Маска Даниэля приобрела новое
выражение, на которое было больно смотреть; то было кричащее несоответствие
между нижней и верхней частью лица, полный разлад между тусклым,
озабоченным, блуждающим взглядом и циничной улыбкой, от которой
вздергивалась губа и перекашивались влево все черты.
Их глаза встретились. Даниэль едва заметно нахмурил брови и пересел на
другое место.
Это недоверие обидело Жака больше всего. Его встреча с Даниэлем
обернулась сплошной цепью разочарований. Наконец он это осознал. Ни разу за
весь день между ними не было взаимопонимания, он даже не смог открыть своему
другу имя Лизбет! Сперва ему показалось, что его мучает это крушение
иллюзий; в действительности же, не отдавая себе отчета, он страдал прежде
всего потому, что впервые посмел взглянуть критическим глазом на собственную
любовь и тем самым утратил ее. Подобно всем детям, он жил одним настоящим,
ибо мгновенно предавал забвению прошлое, а будущее вызывало в нем лишь
нетерпение. Но настоящее упрямо не желало давать ему сегодня ничего, кроме
мучительной горечи; день близился к концу и сулил безнадежность отчаянья. И
когда Антуан показал ему знаком, что пора уходить, Жак почувствовал
облегчение.
Даниэль заметил жест Антуана. Он поспешил подойти к Жаку.
- Вы ведь еще не уходите?
- Нет, уходим.
- Уже? - И тихо добавил: - Мы так мало были вдвоем!
Ему этот день тоже принес лишь обманутые надежды. К ним примешивались
укоры совести по отношению к Жаку и, что его особенно удручало, по отношению
к их дружбе.
- Прости меня, - вдруг сказал он, увлекая друга к окну, и у него
сделалось такое жалобное и доброе лицо, что Жак мгновенно забыл все обиды и
вновь ощутил прилив былой нежности. - Сегодня все так неудачно получилось...
Когда я тебя снова увижу? - говорил настойчиво Даниэль. - Мне нужно побыть с
тобой подольше и вдвоем. Мы теперь плохо знаем друг друга. Да и
неудивительно, целый год, сам посуди! Но так нельзя.
Он спросил вдруг себя, что станется с этой дружбой, которая так долго
ничем уже не питалась, ничем, кроме какой-то мистической верности прошлому,
хрупкость которой они только что ощутили. Ах, нет, нельзя, чтобы все
погибло! Жак казался ему еще немного ребенком, но его привязанность к Жаку
оставалась прежней; она, пожалуй, даже еще возросла от сознания своего
старшинства.
- По воскресеньям мы всегда дома, - говорила тем временем г-жа де
Фонтанен Антуану. - Мы уедем из Парижа только после раздачи наград.
Глаза у нее засияли.
- Ведь Даниэль всегда получает награды, - шепнула она, не скрывая
гордости. И, убедившись, что сын стоит к ним спиной и не слышит ее, внезапно
добавила: - Пойдемте, я покажу вам свои сокровища.
Она весело побежала в свою спальню; Антуан последовал за ней. В одном
из ящиков секретера было аккуратно разложено десятка два лавровых венков из
цветного картона. Она тут же задвинула ящик и засмеялась, чуть смущенная
своей ребяческой выходкой.
- Только не говорите Даниэлю, - попросила она, - он не знает, что я их
берегу.
Они молча прошли в прихожую.
- Жак, ты идешь? - позвал Антуан.
- Сегодняшний день не в счет, - сказала г-жа де Фонтанен, протягивая
Жаку обе руки; она настойчиво смотрела на него, словно обо всем догадалась.
- Вы здесь среди друзей, дорогой Жак. Когда бы вы ни пришли, вы всегда
будете желанным гостем. И старший брат тоже, само собой разумеется, -
прибавила она, грациозно поворачиваясь к Антуану.
Жак поискал глазами Женни, но они с кузиной исчезли. Он нагнулся к
собачонке и поцеловал ее в шелковистый лоб.
Госпожа де Фонтанен вернулась в столовую, чтобы убрать со стола.
Даниэль рассеянно прошел за ней следом, прислонился к дверному косяку и
молча закурил. Он думал о том, что ему сообщила Николь; почему от него
скрыли, что кузина сбежала из дома, что она попросила у них убежища? Убежища
от кого?
Госпожа де Фонтанен сновала взад и вперед с той непринужденностью в
движениях, которая придавала ей моложавость. Она вспоминала разговор с
Антуаном, думала о том, что он рассказал ей о себе, о своих занятиях и
планах на будущее, о своем отце. "У него честное сердце, - думала она, - и
какая прекрасная голова... - Она попыталась найти эпитет. - ...голова
мыслителя", - прибавила она с радостным оживлением. Ей вспомнился недавний
порыв; значит, и она согрешила, пусть только мысленно, пусть мимолетно.
Слова Грегори пришли ей на память. И тут, без всякой причины, ее охватило
вдруг такое могучее ликование, что она поставила на место тарелку, которую
держала в руке, и провела пальцами по лицу, будто хотела ощутить, какова эта
радость на ощупь. Подошла к удивленному сыну, весело положила ему на плечи
руки, заглянула в глаза, молча поцеловала и стремительно вышла из комнаты.
Она прошла прямо к письменному столу и своим крупным, детским, чуть
дрожащим почерком написала:
"Дорогой Джеймс,
Я держалась сегодня ужасно надменно. Кто из нас имеет право судить
своих ближних? Благодарю бога за то, что он еще раз меня просветил. Скажите
Жерому, что я не стану требовать развода. Скажите ему..."
Она писала и плакала, слова прыгали у нее перед глазами.
Через несколько дней Антуан проснулся на рассвете от стука в ставни.
Тряпичник не мог достучаться в ворота; он слышал, что в швейцарской
дребезжит звонок, и заподозрил неладное.
В самом деле, умерла матушка Фрюлинг; последний удар свалил ее на пол у
самой кровати.
Жак прибежал, когда старуху уже перекладывали на матрас. Рот у нее был
открыт, виднелись желтые зубы. Это напомнило ему о чем-то ужасном... ах да,
труп серой лошади на тулонской дороге... И вдруг подумалось, что на похороны
может приехать Лизбет.
Прошло два дня. Она не приехала, она не приедет. Тем лучше. Он не
пытался разобраться в своих чувствах. Даже после того, как он побывал на
улице Обсерватории, он продолжал работать над поэмой, где воспевал
возлюбленную и оплакивал разлуку с нею. Но видеть ее наяву он, пожалуй, и не
хотел.
Однако он раз десять на дню проходил мимо швейцарской, всякий раз
бросал туда тревожный взгляд и всякий раз возвращался к себе успокоенный, но
не удовлетворенный.
Накануне похорон, когда он, поужинав в одиночестве, вернулся домой из
соседнего ресторанчика, где они с Антуаном столовались с тех пор, как г-н
Тибо отбыл в Мезон-Лаффит, первое, что ему сразу же бросилось в глаза, был
чемодан, стоявший в дверях швейцарской. Он затрепетал, лоб покрылся
испариной. В мерцании свечей вокруг гроба виднелась коленопреклоненная
девичья фигурка, покрытая траурной вуалью. Он, не колеблясь, вошел. Две
монахини равнодушно взглянули на него; но Лизбет не обернулась. Вечер был
душный, собиралась гроза; воздух в комнате был спертый и сладковатый, на
гробе увядали цветы. Жак остался стоять, жалея, что вошел; погребальное
убранство вызывало у него неодолимую дурноту. Он уже не думал о Лизбет, он
искал предлога, чтобы сбежать. Одна из монахинь поднялась, чтобы снять со
свечки нагар, он воспользовался этим и вышел.
Догадалась ли девушка о его присутствии, узнала ли его шаги? Она
догнала Жака раньше, чем он успел дойти до квартиры. Он обернулся, заслышав,
что она бежит следом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу в темном углу
лестницы. Она плакала под опущенной вуалью и не видела протянутой к ней
руки. Он бы тоже заплакал, хотя бы из приличия, но не испытывал ровно
ничего, кроме некоторой досады да робости.
Наверху хлопнула дверь. Жак испугался, что их могут застать, и вытащил
ключи. Но из-за волнения и темноты никак не мог попасть в замочную скважину.
- Может быть, ключ не тот? - подсказала она.
Он был потрясен, когда услышал ее протяжный голос. Наконец дверь
отворилась; Лизбет застыла в нерешительности; шаги спускавшегося по лестнице
жильца приближались.
- Антуан на дежурстве, - шепнул Жак, чтобы подбодрить ее. И
почувствовал, что краснеет. Она без особого смущения переступила порог.
Когда он запер дверь и зажег свет, она прошла прямо в его комнату и
знакомым движеньем села на диван. Сквозь креп вуали он разглядел распухшие
от слез веки, увидел лицо, быть может, подурневшее, но преображенное
печалью. Заметил, что у нее забинтован палец. Он не решался сесть; в голове
занозой сидела мысль о мрачных обстоятельствах, которыми было вызвано ее
возвращение.
- Как душно, - сказала она, - будет гроза.
Она подвинулась, словно приглашая Жака сесть рядом, освобождая для него
место - его место. Он сел, и тотчас, ни слова не говоря, даже не снимая
вуали, а только откинув ее немного со стороны Жака, она точно так же, как
прежде, прижалась лицом к его лицу. Прикосновение мокрой щеки было ему
неприятно. Креп отдавал краской, лаком. Он не знал, что делать, что
говорить. Захотел было взять ее за руку, она вскрикнула.
- Вы порезали палец?
- Ах, это... это ногтоеда, - вздохнула она.
В этом вздохе слилось все - и боль, и горе, и волна безысходной
нежности. Она стала рассеянно разматывать бинт, и когда показался палец,
сморщенный, синий, с отставшим из-за нарыва ногтем, у Жака перехватило
дыхание и на миг все поплыло перед глазами, словно она вдруг обнажила перед
ним сокровенные уголки своей плоти. А теплота ее тела, так тесно
прижавшегося к нему, пронизывала его сквозь одежду. Она обратила к нему
фарфоровые глаза, которые, казалось, вечно молили об одном - не делать ей
больно. Невзирая на отвращение, ему захотелось поцеловать ее больную руку,
исцелить ее поцелуем.
Но она встала и с печальным видом принялась бинтовать палец.
- Мне нужно идти туда, - сказала она.
Она казалась такой измученной, что он предложил:
- Не хотите ли чаю?
Она посмотрела на него странным взглядом и лишь потом улыбнулась...
- Конечно, хочу. Только помолюсь там немножко и вернусь.
Он торопливо вскипятил воду, заварил чай и отнес в свою комнату. Лизбет
еще не было. Он сел.
Теперь он страстно хотел, чтобы она пришла. Он испытывал волнение,
причин которого даже не пытался объяснить. Почему она не возвращается? Он не
решался ее позвать, отобрать ее у матушки Фрюлинг. Но отчего она так долго
не возвращается? Время шло. Он поминутно вставал и ощупывал чайник. Когда
чай совсем остыл, поводов вставать больше не было, и он сидел теперь не
шевелясь. От яркого света лампы болели глаза. От нетерпения знобило. По
нервам ударила молния, сверкнувшая сквозь щели в ставнях. Придет ли она
вообще? Он чувствовал, что его охватывает оцепенение, он был так несчастлив,
что был бы рад умереть.
Глухой раскат. Бум! Взорвался чайник! Здорово получилось! Чай льется
дождем, хлещет по ставням. Лизбет промокла до нитки, вода стекает по ее
щекам, по крепу, и креп линяет, линяет, становится блеклым-блеклым и совсем
прозрачным, как подвенечная фата... Жак вздрогнул: это пришла она, снова
села рядом, прижалась лицом.
- Liebling, ты уснул?
Никогда еще она не говорила ему "ты". Она сбросила вуаль, и в полусне
обрел он наконец лицо - несмотря на синеву под глазами и искривленный рот, -
настоящее лицо своей Лизбет. Она устало повела плечами.
- Теперь дядя на мне женится, - сказала она.
И поникла головой. Плакала ли она? Голос у нее был жалобный, но
покорный; как знать, не испытывала ли она даже некоторого любопытства перед
новым поворотом своей судьбы?
Настолько далеко Жак в анализе ее чувств не заходил. Ему хотелось,
чтобы она была несчастлива, так неистова была в нем сейчас потребность ее
жалеть. Он обнял ее, он сжимал ее все крепче и крепче, словно хотел
растворить ее в себе. Она искала его губы, и он с жадностью отдал их ей.
Никогда еще не испытывал он такого подъема. Должно быть, она заранее
расстегнула корсаж, ему почти не пришлось искать - в ладонь тотчас легла
всей своей горячей тяжестью голая грудь.
Тогда она повернулась, чтобы его руке удобнее было скользить под ее
платьем по ничем не стесненному телу.
- Помолимся вместе за матушку Фрюлинг, - пробормотала она.
Он и не подумал улыбнуться; он сам был готов поверить, что творит
молитву, - такая истовость была в его ласках.
Вдруг она вырвалась с каким-то стоном; он подумал было, что задел ее
больной палец, что она убегает. Но она только шагнула, чтобы погасить свет,
и вернулась к нему. Он услышал, как она шепчет ему в ухо "Liebling", как
скользят ее губы в поисках его губ, как ее пальцы лихорадочно шарят по его
одежде...
Его разбудил новый раскат грома; дождь барабанил по каменным плитам
двора. Лизбет... Где же она? Непроглядная ночь. Жак лежал один на помятом
диване. Он хотел было встать, пойти на поиски Лизбет; он даже чуть
приподнялся на локте; но, не в силах бороться со сном, повалился опять на
подушки.
Когда он наконец открыл глаза, было совсем светло.
Сперва он увидел на столе чайник, потом свою куртку, валявшуюся на
полу. Тогда он все вспомнил и встал. И его охватило неодолимое желание
сбросить с себя остатки одежды, вымыть влажное тело. Прохладная вода в тазу
навела на мысль о крещении. Весь еще мокрый, он принялся расхаживать по
комнате, выгибая поясницу, ощупывая сильные ноги, свежую после омовения
кожу, - и совершенно забыв обо всем том постыдном, о чем могло бы напомнить
ему это любование собственной наготой. Зеркало показало ему гибкого юношу, и
впервые за много времени он, ничуть не смущаясь, стал разглядывать
особенности своего телосложения. Вспомнив о былых своих грехопадениях, он
даже пожал плечами и снисходительно улыбнулся. "Мальчишечьи глупости", -
подумал он; эта тема представилась ему окончательно исчерпанной, словно
силы, долгое время никем не признанные, бродившие где-то стороной, обрели
наконец свой истинный путь. Он не углублялся в размышления о том, что
произошло этой ночью, он даже не думал о Лизбет, - он просто чувствовал
радость в сердце, чувствовал, что очистился душой и телом. Не то, чтобы он
открыл для себя нечто новое; скорее, он снова обрел былую уравновешенность;
так человек, выздоравливающий после тяжелой болезни, радуется, но нисколько
не удивляется возвращению сил.
Все еще голый, он прокрался в прихожую и приоткрыл входную дверь. Ему
показалось, что снова, как накануне вечером, он видит в сумраке швейцарской
коленопреклоненную фигурку Лизбет под траурною вуалью. Какие-то люди стояли
на приставных лестницах и обтягивали черной материей парадную дверь. Он
вспомнил, что похороны назначены на девять, и стал поспешно одеваться,
собираясь точно на праздник. В это утро всякая деятельность доставляла ему
радость.
Он заканчивал прибирать свою комнату, когда г-н Тибо, специально
прибывший из Мезон-Лаффита, зашел за ним.
Он шагал за гробом рядом с отцом. В церкви он шел в процессии вместе со
всеми, вместе со всеми этими людьми, которые ничего не знали, и пожал руку
Лизбет без особого волнения, даже с чувством некоторого дружеского
превосходства.
Весь день в швейцарской было пусто. Жак с минуты на минуту ожидал
возвращения Лизбет, не отдавая себе отчета, какое желание таится под его
нетерпением.
В четыре часа в дверь позвонили, он кинулся открывать; это был учитель
латыни! Жак совсем забыл, что сегодня урок.
Он рассеянно слушал комментарии к Горацию, как вдруг опять позвонили.
На этот раз она. Еще с порога она заметила открытую дверь в комнату Жака,
спину учителя над столом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу и
вопросительно глядели друг на друга. Жак не подозревал, что она пришла с ним
проститься, что она шестичасовым поездом едет домой. Она не посмела ничего
сказать, только вздрогнула легонько; ресницы у нее затрепетали, она
приложила к губам больной палец, придвинулась к Жаку еще ближе и, как будто
поезд уже уносил ее навсегда, послала короткий воздушный поцелуй и убежала.
Репетитор вернулся к прерванной фразе:
- "Purpurarum usus" равносильно "purpura qua utuntur"*. Вы улавливаете
оттенок?
______________
* Обладание пурпурными одеждами... пурпурные одежды, которыми обладают
(лат.).
Жак улыбнулся, будто в самом деле уловил оттенок. Он думал о том, что
скоро придет Лизбет, ему виделось ее лицо в сумраке прихожей, откинутая
вуаль и воздушный поцелуй, который она для него словно оторвала от губ
забинтованным пальцем.
- Продолжайте, - сказал учитель.
Братья шагали вдоль решетки Люксембургского сада. Часы на Сенате только
что пробили половину пятого.
- У тебя взвинчены нервы, - заметил Антуан - его стала утомлять
торопливая походка брата. - Ну и жарища. Наверно, будет гроза.
Жак пошел медленнее, приподнял шляпу, сжимавшую виски.
- Нервы взвинчены? Да ничуть. Что, не веришь? Я просто удивляюсь своему
спокойствию. Вот уже две ночи сплю непробудным сном, да так, что утром еле
встаю. Право же, я совсем спокоен. И ты бы мог не ходить. И без того у тебя
куча дел. Тем более и Даниэль будет. Ну да, представь себе, нарочно ради
этого прикатил из Кабура{273} - только что звонил по телефону узнать, в
котором часу будет объявлен список принятых. Да, в этом отношении он -
прелесть. И Батенкур должен прийти... Сам видишь, в одиночестве я не
останусь. - Он вынул часы: - Итак, через полчаса...
"Как он волнуется, - подумал Антуан, - да и я немного, хотя Фаври
уверяет, что его фамилия занесена в списки".
Антуан, как обычно, когда дело касалось его самого, отметал всякое
предположение о неудаче. Он посмотрел на младшего брата отеческим взглядом
и, сжав губы, стал мурлыкать: "В сердце моем... в сердце моем..."; ах, черт,
и привязался же этот мотив - утром его все напевала крошка Ольга. По-моему -
это Дюпарк{274}. Кстати, как бы она не забыла напомнить Белену о пункции
седьмому номеру. "В сердце моем... та-та-та, та-та".
"Ну, положим, я принят, но буду ли я искренне, вполне искренне
счастлив? Уж наверняка не так, как они", - раздумывал Жак, подразумевая
Антуана и отца.
- А знаешь, как все получилось, когда я в последний раз обедал в
Мезон-Лаффите, - сказал он, и к этому его побудило одно воспоминание. - Я
только что развязался с устными экзаменами, и нервы у меня были измочалены.
И вот представь: вдруг Отец - ты эту его манеру знаешь, бросает мне: "Как же
нам с тобой быть, если тебя не примут?"
Жак осекся: налетело еще одно воспоминание. Он подумал: "До чего же я
сегодня взбудоражен". Усмехнулся и подхватил брата под руку:
- Впрочем, Антуан, удивительно не это, а то, что произошло со мной
наутро... Наутро - после того вечера. Мне просто необходимо поделиться с
тобой. Я был свободен, и Отец поручил мне вместо него пойти на похороны
господина Креспена. Помнишь? Вот тут и произошло нечто непостижимое.
Оказалось, явился я слишком рано; полил дождь, я вошел в церковь. Надо
сказать, раздражен я был ужасно, - потерял все утро. Однако, сам увидишь,
это не объяснение... Словом, вхожу и сажусь в свободном ряду. И тут возле
меня устраивается какой-то аббат. Обрати внимание вот на что: свободных мест
было много, и все же аббат располагается бок о бок со мной. Совсем молод,
конечно, из семинаристов. Такой чистенький, тщательно выбрит, благоухает
зубным эликсиром, но меня раздражали его черные перчатки, а особенно зонт -
старомодный зонтище с черной ручкой... И пахло от него мокрой псиной.
Пожалуйста, не смейся, Антуан. Вот увидишь, что будет дальше. Я все думал об
этом священнике и ни о ком другом думать не мог. Он внимал богослужению,
шевеля губами, вперив глаза в старый молитвенник. Ну что ж. Пусть так. Но
при вознесении даров он не встал на колени на скамеечку - это еще было бы
простительно, - а распростерся ниц прямо на полу на голых плитах. А я взял и
остался стоять. Вот он поднимается с полу, замечает меня, встречается со
мной взглядом, - быть может, он учуял в моей манере держаться что-то
вызывающее? Словом, я подметил, как на его лице появилось строгое,
осуждающее выражение, как он завел глаза, - и до того все это было ханжески
напыщенно, до того все это раздражало... что я... как мне только взбрело это
на ум - до сих пор не пойму. Я выхватил из кармана визитную карточку,
впопыхах наискось написал несколько слов и протянул ее аббату. (Все это было
неправдой. Жак просто сейчас вообразил, будто способен на такую выходку.
Отчего он лгал?) Он с важностью вскинул голову, как видно, колебался, и мне
пришлось... ну да, пришлось вложить карточку ему в руку! Он взглянул на нее,
потом уставился на меня как ошалелый, сунул шляпу под мышку, как-то украдкой
взял свой огромный старомодный зонт и без оглядки бросился бежать... ну да,
бежать... Будто рядом с ним одержимый... Да и мне, ей-богу, невмоготу там
было оставаться, я просто задыхался от злости! И ушел, так и не дождавшись
похоронного кортежа.
- Ну а что же все-таки ты написал на карточке?
- Ах да, на карточке! До того все это глупо, что я и сказать не
решаюсь. Написал: "Ну, а я не верую!" Поставил восклицательный знак!
Подчеркнул! И все это на визитной карточке! Какая чушь! "Я не верую!" -
Глаза его округлились, взгляд застыл. - Да и как можно вообще утверждать
это?
Он помолчал, провожая глазами молодого человека, одетого в траурный
костюм безукоризненного покроя и переходившего площадь Медичи.
- Вот ведь нелепость, - произнес он дрогнувшим голосом, как будто
принуждая себя к какому-то тягостному признанию. Знаешь, о чем я сейчас
подумал? О том, что вот если бы ты умер, я непременно стал бы носить хорошо
сшитый черный костюм, как вон у того субъекта, что маячит вдали. И
захотелось, чтобы ты умер, страстно захотелось... Как по-твоему, уж не кончу
ли я свои дни в доме для умалишенных?
Антуан пожал плечами.
- А жаль, если так не получится! Уж я бы там постарался, вел бы
самоанализ до самой последней стадии безумия. Послушай, я задумал написать
повесть о том, как один очень умный человек сошел с ума. Все его поступки
были бы нелепы, однако действовал бы он, все тщательно обдумывая, и
воображал бы, что ведет себя, следуя железной логике. Понятно? Я бы проник в
самое средоточие его интеллекта и...
Антуан молчал. Один из его излюбленных приемов, к которому он обычно
прибегал. Но он научился так молчать, так внимательно вслушиваться, что
мысль собеседника не сникала, а пробуждалась.
- Эх, вот если бы только было время поработать, заняться творческими
исканиями, - вздохнул Жак. - А то вечно эти экзамены. А ведь мне уже целых
двадцать лет. Просто ужасно...
"Да вдобавок снова чирей нарывает, хоть я и смазал его йодом", -
подумал он, прикасаясь к затылку - к тому месту, где натирал воротничок,
раздражая головку фурункула.
- Скажи-ка, Антуан, - начал он снова, - ведь в двадцать лет ты уже не
был мальчишкой, верно? Я-то хорошо это помню. Ну а сам я не меняюсь. И
чувствую, что, по сути, я и теперь такой же, каким был десять лет тому
назад. Не находишь?
- Нет.
"А ведь он прав, - раздумывал Антуан, - вот оно постижение неизменности
явлений или, скорее, неизменность постижения явлений... Например, важный
старик говорит: "Чехарду я просто обожал". И руки у него теперь те же и ноги
те же. Сам он тот же, что был когда-то. Да и я все такой же, как в ту жуткую
для меня ночь в Котрэ, когда я от страха не решался из комнаты выйти: а ведь
то был сам доктор Тибо собственной персоной... главный врач нашей клиники...
сильная личность..." - добавил он с самодовольством, словно услышав, как
говорит о нем кто-то из студентов-медиков.
- Я тебя раздражаю? - спросил Жак. Он снял шляпу и вытер лоб.
- Да отчего же?
- Отлично это вижу: еле отвечаешь и слушаешь так, словно я болен, в
бреду.
- Вовсе нет.
"Если промывание ушей не даст снижения температуры..." - подумал
Антуан, вспоминая страдальческое личико ребенка, которого утром доставили в
больницу... "В сердце моем... в сердце моем... та-та-та, та-та..."
- Ты вбил себе в голову, будто я нервозен, - продолжал Жак, - повторяю,
ты ошибаешься. Послушай, Антуан, хочу тебе кое в чем признаться: так вот,
иной раз мне почти хочется, чтобы меня не приняли.
- Почему же?
- Потому что хочу сбежать.
- Сбежать? От кого?
- От всех и всего. От сложности жизни! От тебя, от них, от вас всех.
Антуан не сказал то, что думал: "Ты несешь чепуху", - нет, он
повернулся к брату, испытующе посмотрел на него.
- Отрезать пути к отступлению, - продолжал Жак. - Уехать! Да, да,
уехать, уехать одному куда угодно, хоть на край света! Там, в далеких краях,
я обрел бы спокойствие, стал бы работать. - Он знал, что никуда не уедет, и
поэтому с особенным пылом предавался мечтам. Немного помолчав, с вымученной
улыбкой он заговорил снова: - И вот оттуда, из своего далека, я, пожалуй, и
мог бы простить их, но только оттуда - из далека.
Антуан остановился.
- Так ты все еще думаешь об этом?
- О чем?
- Да вот ты говоришь - простить их. Кого, за что простить? За то, что
тебя отправляли в исправительную колонию?
Жак метнул на него недобрый взгляд, пожал плечами и пошел дальше.
Разумеется, дело касалось его пребывания в Круи! Но вдаваться в объяснения
не стоит. Антуан все равно не поймет.
Да и, кроме того, откуда исходит мысль о прощении? Как и сам толком не
знал, хотя перед ним вечно вставал вопрос, какой сделать выбор - простить
или же вынашивать в душе чувство старой обиды; не противиться, смириться,
стать мелкотравчатым среди всех других мелкотравчатых или же, напротив,
подстрекать, развивать те всеразрушительные силы, которые в нем бушуют, и
броситься с былою яростью против... да он и сам не знал, против чего, -
против обыденности, мещанской морали, семьи, общества! Он затаил зло с
детских лет; подсознательно он все время чувствовал, что никем не признан, -
а ведь ему должны были бы оказывать знаки внимания, на которые он имел
право, но им пренебрегает весь род человеческий... Да, сомнений нет, если б
в один прекрасный день удалось скрыться, он бы наконец обрел внутреннее
равновесие, которого у него нет по вине других.
- И там я принялся бы за работу, - повторил он.
- Где же это там?
- Ну вот видишь, ты спрашиваешь где! Да тебе, Антуан, этого не понять.
Ты всегда жил в согласии со всем, что тебя окружает. Тебе всегда нравился
путь, который ты избрал.
И вдруг он мысленно стал осуждать старшего брата, что редко позволял
себе. Антуан представился ему самодовольным и ограниченным. Энергичен,
верно, - но умен ли он? Ну да, ум натуралиста! До того положительный ум, что
Антуан находит в занятиях науками полнейшее удовлетворение! Ум, построивший
для себя целую философию на одном лишь понятии активной деятельности, вполне
довольный ею! И что всего важнее, - ум, который все обесценивает, лишает
окружающее того, что составляет истинный смысл, истинную красоту вселенной.
"Нет, я не такой, как ты", - подумал он запальчиво. И отстранился от
брата, молча пошел один по самому краю тротуара.
"Я здесь задыхаюсь, - раздумывал он. - Все, что я вынужден делать по их
воле, мне ненавистно, смерти подобно! А чего стоят мои наставники! Мои
сотоварищи! А их увлечения, их любимые книги! Эти современные писатели! Ах,
если б хоть один человек в целом мире мог только предположить, что я
представляю собою, вникнуть в мои замыслы! Да и никто и не догадывается,
даже Даниэль!"
Он не слушал, что говорил ему Антуан. "Забыть все, что я уже написал, -
думал он. - Вырваться на простор! Заглянуть в свою душу и высказать все!
Ведь еще никто не осмеливался высказать все. И вот час пробил: выскажу я!"
Стояла такая жара, что трудно было подниматься по крутой улице Суфло.
Братья пошли медленнее. Антуан все еще говорил. Жак молчал. И, заметив это,
усмехнулся, подумал: "В сущности, спорить с Антуаном я никогда не мог. Или я
даю ему отпор и прихожу в бешенство, или смиренно выслушиваю доводы, которые
он выкладывает с такой последовательностью, и молчу. Как сейчас. И в этом
есть что-то двоедушное. Ведь знаю, что Антуан принимает мое молчание за
согласие, а это не так. Далеко не так! За свои идеи я держусь крепко. Пусть
другие считают их сумбурными - мне все равно. В их ценности я уверен. Дело
лишь за тем, чтобы умело доказать эту ценность. А так и будет, когда я этим
займусь! Доказательства всегда найдутся. Ну, а Антуан идет в гору, в гору. И
никогда не задается вопросом: а может быть, мои рассуждения в чем-то
обоснованны. Но до чего ж я все-таки одинок..." И ему с новой силой
захотелось уехать. "Все бросить, сразу, вот было бы чудесно! Опустевшие
комнаты! Чудо отъезда"{279}. Он снова усмехнулся, бросил недобрый взгляд на
Антуана и продекламировал:
- Семьи, я ненавижу вас! О, замурованный очаг, о, запертые двери...
- Откуда это?
- Натанаэль! Ты мимоходом все увидишь, но не останешься нигде...
- Откуда же?
- Да так, из одной книги, - ответил Жак уже без улыбки. И вдруг
заторопился. - Из книги, повинной во всем! Из книги, в которой Даниэль нашел
оправдание всему... Хуже того - восхваление своих... своих цинических
взглядов! Из книги, которую он теперь знает наизусть, а я... Нет, - добавил
он дрогнувшим голосом, - нет, нет, я не могу оказать, что она мне
омерзительна, но видишь ли, Антуан, эта книга обжигает руки, когда читаешь
ее, и я не хотел бы остаться наедине с ней, потому что считаю ее опасной. -
Помимо воли с удовольствием он повторил: - Опустевшие комнаты, чудо
отъезда... - Потом замолчал и вдруг добавил совсем другим тоном -
скороговоркой, глухо: - Ведь я только говорю - уехать! Но слишком поздно. Я
и в самом деле не могу теперь уехать.
Антуан возразил:
- Ты всегда говоришь "уехать" с таким видом, как будто хочешь сказать:
"Навек покинуть родину!" Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы
тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет
вполне естественным, что летом тебе надо развеяться.
Жак покачал головой:
- Слишком поздно.
Что он подразумевал под этим?
- Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в
обществе отца и Мадемуазель?
- Собираюсь.
И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь
Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами
стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился.
"До чего же своеобразная натура", - подумал Антуан. Он часто отмечал
это, - снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он
терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда
старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли
Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках
смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь
характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану
решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени
правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его
логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать
прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у
Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем
последнее из них всегда казалось ему окончательным.
Они подходили к угрюмому фасаду Эколь Нормаль. Антуан обернулся к брату
и окинул его проницательным взглядом. "Когда смотришь в корень вещей, -
пришло ему в голову, - видишь, что этот юнец и не подозревает, какая у него
тяга к семейной жизни".
Ворота были отворены, и во дворе толпился народ.
У парадного входа Даниэль де Фонтанен болтал со светловолосым молодым
человеком.
"Если Даниэль первым нас заметит, значит, я принят", - подумал Жак. Но
Антуан окликнул их, и Фонтанен с Батенкуром обернулись одновременно.
- Чуточку нервничаешь? - осведомился Даниэль.
- Ничуть не нервничаю.
"Если он произнесет имя Женни, значит, я принят", - загадал Жак.
- Нет ничего хуже последних пятнадцати минут перед объявлением списка,
- заметил Антуан.
- Вы думаете? - с улыбкой возразил Даниэль. Из ребячества он частенько
противоречил Антуану, величал его доктором и посмеивался над его видом -
важным не по летам. - В ожидании всегда есть своя прелесть.
Антуан пожал плечами.
- Слышишь? - спросил он брата. - Ну, что до меня, - продолжал он, - то
хоть мне приходилось уже четырнадцать, а то и пятнадцать раз испытывать
такие "ожидания", я так к ним и не привык. К тому же я заметил: те, кто в
такие минуты надевает личину стоиков, как правило, люди посредственные или
малодушные.
- Не всем дано находить прелесть в нетерпеливом ожидании, - заметил
Даниэль, который смотрел на Антуана чуть насмешливым взглядом, теплевшим,
когда он переводил глаза на Жака.
Антуан продолжал развивать свою мысль.
- Говорю вам серьезно: сильные духом задыхаются, пребывая в
неизвестности. Настоящее мужество отнюдь не в том, чтобы бесстрастно ждать
начала каких-то событий, а в том, чтобы ринуться им навстречу, поскорее все
узнать и принять к сведению, Правда, Жак?
- Нет, я, пожалуй, разделяю мнение Даниэля, - ответил Жак, ровно ничего
не слышавший. Даниэль продолжал разговаривать с Антуаном, и Жак вкрадчиво
спросил, чувствуя, что плутует:
- А твои мать и сестра все еще в Мезон-Лаффите?
Даниэль не услышал, и Жак, продолжая упрямо твердить про себя: "Я
провалился", - все же чувствовал, что его вера в успех непоколебима. "Отец
будет доволен". Он заранее улыбнулся и одарил улыбкой Батенкура:
- Спасибо, что пришли, Симон.
Батенкур с приязнью смотрел на него и не мог скрыть, как горячо он
восторгается другом Даниэля, что нередко раздражало Жака, потому что он не
мог ответить ему таким же дружеским чувством.
Гул голосов во дворе вдруг стих. За стеклом одного из окон нижнего
этажа появился белый бумажный прямоугольник. Не отдавая себе в этом отчета,
Жак испытал такое ощущение, будто бурный поток подхватил его и понес к
вещему бумажному листку. В ушах у него зашумело, но он услышал, как Антуан
произнес:
- Принят! Ты - третий.
Да, он услышал голос брата - такой теплый, такой радостный, но смысл
его слов понял только тогда, когда, несмело повернув голову, увидел его
ликующее лицо. Обессилевшей рукой Жак сдвинул на затылок шляпу - по его лицу
струился пот. К нему уже шагали Даниэль и Батенкур, стороной обходившие
толпу. Даниэль смотрел на Жака, а Жак - в упор на Даниэля, у того верхняя
губа вздернулась, обнажая зубы, хотя на лице не было и намека на улыбку.
Шум нарастал, заполнил весь двор. Жизнь возобновилась. Жак глубоко
вдохнул воздух; кровь снова начала свершать свой круговорот в его теле. И
вдруг опять перед его мысленным взором возникла западня, ловушка, и он
подумал: "Я попался". Другие мысли обступили его. Он вновь пережил все то,
что произошло за несколько мгновений на устном экзамене по греческому языку,
и тот миг, когда он допустил ошибку; снова он увидел зеленое сукно на столе
и профессорский палец, впившийся в том "Choephores"*, затверделый, выпуклый
ноготь - словно кусок, отбитый от рога.
______________
* "Хоэфоров"{283} (греч.).
- Кто же первый?
Он и не слушал, чью фамилию произнес Батенкур. "Первым был бы я, если б
понял слова "пристанище", "святилище"... "Стражи домашнего святилища..." И
много-много раз с ожесточением старался он восстановить последовательность
своих рассуждений, которые и привели его к непростительно нелепой ошибке.
- Да ну же, доктор! Сделайте довольное лицо! - воскликнул Даниэль,
похлопывая по плечу Антуана, который наконец улыбнулся.
Радость у Антуана почти всегда была какой-то скованной, потому что
напускная важность не позволяла ему восторженно выказывать свои чувства.
Даниэль же, напротив, всегда радовался от всей души. И сейчас с каким-то,
пожалуй, чувственным удовольствием разглядывал он лица друзей, соседей и в
особенности женщин - матерей и сестер, явившихся сюда; нежность их без
стеснения проявлялась в каждом слове, в каждом жесте.
Антуан взглянул на часы и спросил Жака:
- Ну как, у тебя еще есть тут дела?
Жак вздрогнул.
- Дела? Никаких, - ответил он с расстроенным лицом. Он только сейчас
заметил, что нечаянно, - конечно, это случилось, когда вывесили список, -
разбередил волдырь на губе, который вот уже целую неделю обезображивал его.
- Тогда давай улетучимся, - предложил Антуан. - До обеда мне еще надо
навестить больного.
Не успели они выйти из ворот, как встретили Фаври, который спешил сюда
узнать новости. Он торжествовал:
- А что я вам говорил! Недаром мне передали, что французское сочинение
написано замечательно.
Фаври закончил Эколь Нормаль{284} год тому назад и, чтобы увильнуть от
работы в провинции, добился места в лицее Людовика Святого, где он временно
замещал преподавателя; днем, в свободные часы, он давал частные уроки, что
позволяло ему вкушать радости ночного Парижа. Он терпеть не мог
преподавательскую деятельность, мечтал о журналистике и втайне о
политической карьере.
Жак вспомнил, что Фаври довольно близко знаком с экзаменатором по
греческому языку; и снова перед его умственным взором всплыли зеленое сукно
и профессорский палец, он почувствовал, что краснеет от стыда. Он еще как-то
не осознавал, что принят, и испытывал не чувство облегчения, а одно лишь
ощущение усталости, которое вдруг исчезало, когда на него находили приступы
неистового раздражения при воспоминании о нелепой ошибке и о волдыре.
Даниэль и Батенкур с веселым смехом подхватили его под руки и, словно
пританцовывая, поволокли в сторону Пантеона. Антуан и Фаври шли за ними.
- В половине седьмого звонит будильник, он поставлен на блюдце, а
блюдце на стакан, - громко рассказывал Фаври, самодовольно посмеиваясь. - Я
бранюсь, приоткрываю один глаз, зажигаю свет. Затем я перевожу стрелку на
семь часов и засыпаю снова. А этот взрывной снаряд держу на груди. Скоро
весь дом, весь квартал начинает так сотрясаться, что земля дрожит. Я прихожу
в ярость, но держусь стойко. Даю себе поблажку - полежать еще пять минут,
еще десять, еще пятнадцать, а когда набегает лишних две минуты, решаю
долежать до двадцати минут, пусть уж будет круглая цифра. Наконец вылезаю из
постели. Все у меня с вечера наготове - разложено на трех стульях, как
амуниция у пожарного. В двадцать восемь минут восьмого я уже на улице.
Разумеется, я еще никогда не успевал помыться, позавтракать. За четыре
минуты надо добраться до метро. Взлетаю на кафедру, когда бьет восемь, и
долбежка начинается. Сами видите, до которого часу все это тянется. А еще
нужно пополоскаться в тазу, переодеться, пообедать, встретиться с
приятелями. Когда же мне работать?
Антуан слушал рассеянно и глазами искал такси.
- Жак, ты пообедаешь со мной? - спросил он.
- Жак пообедает с нами, - заявил Даниэль.
- Нет, нет, - крикнул Жак, - сегодня я обедаю с Антуаном. - И с досадой
подумал: "Да когда же они от меня отвяжутся! Прежде всего мне надо смазать
йодом волдырь".
- Давайте пообедаем вместе! - предложил Фаври.
- Где?
- Да где угодно Хотя бы у Пакмель.
Жак стал отнекиваться:
- Нет. Сегодня не надо. Я устал.
- Ты нам портишь настроение, - негромко сказал Даниэль, подхватывая
Жака под руку. - Доктор, встретимся у Пакмель.
Антуан остановил такси. Он обернулся и, чуть поколебавшись, спросил:
- А что такое Пакмель?
- Да совсем не то, что вы думаете, - на всякий случай сказал Фаври с
уверенным видом.
Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил:
- Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат?
Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну
да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и
остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью,
и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной
оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся
у Пакмель?
Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и
поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в
этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю
работу - на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера,
подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение.
Хорошенькие девушки...
- Ну, раз вы настаиваете, - сказал он самым непринужденным тоном. - А
где же это находится?
- На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого.
- Появлюсь гораздо раньше, - отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси.
Жак не стал бунтовать, - ведь брат согласился прийти, - и его
настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие
потакать капризам Даниэля.
- Пошли пешком? - спросил Батенкур.
- Я ринусь в метро, - заявил Фаври, поглаживая подбородок. - Только
переоденусь и присоединюсь к вам.
Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем - на исходе июля небо всегда
становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль.
До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса.
Батенкур подошел поближе к Жаку.
- Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, - произнес он без
всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше
его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то,
что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они
- чтобы позабавиться - упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и
как тот подходил к камину и начинал:
Сладковолосый корсиканец{286}! Как прекрасна
В дни мессидора Франция была!
И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений.
В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города,
расположенного где-то на севере страны, - места службы его отца, полковника,
- носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая,
что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор
тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его
опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур.
- Терпеть не могу ваш Латинский квартал, - говорил тем временем бывший
богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и,
порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот
вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая
четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему
место Даниэль.
Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху - продавщицу
роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда
проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не
мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице
Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, - так бывает, когда
теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь
на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час
назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то
мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был
объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это
ошеломило, надломило его, как бывает после провала.
- Ну, а в море ты успел покупаться? - спросил Батенкур Даниэля.
Жак обернулся к Даниэлю.
- Да, в самом деле, - сказал он, и взгляд его потеплел, - ведь ты же
вернулся только ради меня! Весело тебе там было?
- Даже и не представляешь, как весело! - ответил Даниэль.
И Жак заметил с горькой усмешкой:
- Как всегда.
Они посмотрели друг на друга так, будто продолжали давнишний спор.
В привязанности Жака к Даниэлю была взыскательность, не имеющая ничего
общего с той дружеской снисходительностью, которую выказывал ему тот...
- Ты предъявляешь ко мне большие требования, чем к самому себе, -
случалось, упрекал его Даниэль. - Ты так и не примирился с тем образом
жизни, который веду я.
- Да нет же, я приемлю твой образ жизни, - отвечал Жак, - но не могу
принять ту позицию, которую ты занял по отношению к жизни.
Повод для разногласий, возникший давным-давно.
Даниэль, став бакалавром, отрекся от проторенных путей. Отец вечно
отсутствовал и вообще не обращал на него внимания. Мать же не мешала ему
свободно выбрать цель жизни; она с уважением относилась к людям, наделенным
сильной волей; кроме того, ее поддерживала какая-то мистическая вера в ее
детей и вообще в счастливое будущее; больше всего ей хотелось, чтобы сын рос
привольно, чтобы из чувства долга он не искал заработка, стремясь улучшить
материальное положение семьи. А Даниэль как раз об этом и думал. Два года он
втайне промучился оттого, что не мог помогать матери, и все выжидал, не
позволит ли ему удачный случай сочетать сыновний долг с другими
непреодолимыми потребностями, которые им владели. И даже Жак не мог до конца
постичь - как сложны его переживания. Ибо тот, кто видел, как небрежно
занимается он живописью, руководствуясь только врожденным влечением к ней, и
скорее всего прихотью, как мало он работает кистью, чуть побольше отдавая
времени рисунку, иногда целый день проведя взаперти со своим натурщиком и
заполнив пол-альбома штриховыми набросками, как потом неделями не
притрагивается к карандашу, - тот не мог бы и заподозрить, какого высокого
мнения о себе Даниэль, как верит в свое призвание. Гордыня его была
молчалива, он был чужд самодовольства: просто он ждал того дня, когда
обстоятельства, подчиняясь неизбежным предначертаниям, сложатся именно так,
что незаурядное его дарование проявит себя, и был уверен, что ему суждено
стать выдающимся художником. Когда, какими путями достигнет он вершины
славы? Даниэль и сам не знал, но вел себя, так, будто это ничуть его не
заботит, и громогласно заявлял, что надо пользоваться радостями жизни. И
действительно пользовался ими. Правда, порой его мучила совесть, и он в
тревоге цеплялся за нравственные устои, внушенные матерью, но длилось это
недолго и никогда не могло удержать его от падения. "Даже тогда, когда
становились нестерпимыми муки совести, омрачавшие последние два года моей
жизни, - еще не так давно писал он Жаку (в ту пору Даниэлю было восемнадцать
лет), - клянусь тебе, мне и тогда ничуть не было стыдно за себя. Мало того,
в дни сомнений, когда я корил себя за свои сумасбродства, по сути, я гораздо
меньше возмущался собою, чем потом, когда вспоминал, как давал эти
ребяческие зароки и как себя неволил, а сам снова плыл по течению".
Прошло немного времени после этого письма, и Даниэль встретился в
пригородном поезде с тем, кого они потом прозвали "Некто из вагона" и кто,
разумеется, так никогда и не узнал, как повлияла эта мимолетная встреча на
юношеские души двух друзей.
Даниэль возвращался из Версаля, где провел полдня в тенистом парке,
наслаждаясь ясной октябрьской погодой. Он еле успел вскочить в вагон. И
случаю было угодно, чтобы лицо пожилого человека, напротив которого сел
Даниэль, оказалось отчасти ему знакомо: днем они несколько раз встречались в
рощах Большого Трианона{289}; Даниэль обратил на него внимание, приметил и
теперь был доволен, что можно рассмотреть его получше. Вблизи незнакомец
выглядел гораздо моложе: волосы его поседели, но ему, вероятно, еще не было
и пятидесяти; короткая, совсем белая бородка аккуратно обрамляла лицо,
которому правильность черт придавала особую привлекательность. Румянец,
походка, руки, покрой костюма, сшитого из светлой материи, изысканный цвет
галстука, в особенности же голубые глаза, живые и горящие, которые жадно
вглядывались во все окружающее, - словом, весь его облик был совсем
юношеский. Привычным движением книголюба он перелистывал страницы какого-то
томика в мягком, как у путеводителя, переплете без заглавия. На переезде
между Сюреном и Сен-Клу незнакомец встал и вышел в коридор; он высунулся в
окно, любуясь панорамой Парижа, позолоченного лучами заходящего солнца.
Затем он прислонился к застекленной двери, за которой сидел в купе Даниэль.
И молодой человек в уровень со своим лицом увидел руки, отделенные от него
лишь толщей стекла, - они держали загадочную книгу; тонкие руки, изящные и
выразительные, как бы одухотворенные. Одно движение - и книга полураскрылась
и на странице, прижавшейся к стеклу, Даниэлю удалось прочесть несколько
слов:
Натанаель, я научу тебя страстям...
Жизнь прожигать в неистовом разгуле...
Жар патетический, Натанаель, но только не покой...
Книга передвинулась. Даниэль едва успел разглядеть название, змеившееся
наверху каждой страницы: "Яства земные".
Он сгорал от любопытства; в тот же день он обошел несколько книжных
лавок. Но об этом произведении не знали. Неужели "Некто из вагона" навсегда
унес с собой тайну? "Жар патетический, - повторял Даниэль, - но только не
покой!" На следующее утро он ринулся в галереи Одеона{290}, перерыл все
книжные каталоги, а спустя несколько часов вернулся домой с томиком в
кармане и заперся у себя в комнате.
Прочел он книжку одним духом. На это ушло полдня. Уже вечерело, когда
он вышел из дому, Еще никогда он не испытывал такого возбуждения, такой
восторженной просветленности. Он шел вперед большими шагами, с победоносным
видом. Уже совсем стемнело, а он все шагал по набережным - дальше и дальше
от дома. Вместо ужина он съел булочку и вернулся к себе. Книга, брошенная на
столе, ждала его. Даниэль долго ходил вокруг, уже не решаясь к ней
притронуться. Он лег, но ему не спалось. Наконец он сдался, набросил на себя
плед и стал читать снова, не спеша, с самого начала. Он чувствовал, что
наступил торжественный час, что в сокровенной глубине его души идет
созидательная работа, свершается таинство рождения нового. Стало светать, и
он, во второй раз прочитав последнюю страницу, вдруг понял, что смотрит на
жизнь по-новому.
Я дерзко присвоил все сущее и счел себя вправе обладать всем, чего ни
пожелаю...
Всякое желание идет нам на потребу, на потребу нам идет и утоление
всякого желания, - ибо от этого оно возрастает.
И он понял, что вдруг освободился от усвоенной в детстве привычки все
оценивать с точки зрения правил нравственности. Слово "грех" приобрело для
него совсем иной смысл.
Действуй, не рассуждая, хорош или дурен поступок. Люби, не тревожа себя
мыслью - добро ли это или зло...
Чувства, которым он до сих пор поддавался лишь помимо воли, внезапно
освободились от пут и с ликованием ринулись вперед; в ту ночь, за несколько
часов все смешалось в его представлении о нравственных ценностях, - рухнуло
сооружение, которое он с детства считал незыблемым. На следующий день он
чувствовал себя так, будто накануне принял крещение. И пока он отрекался от
всего, что еще недавно считал неоспоримым, какое-то удивительное спокойствие
снисходило на него, смиряя те силы, которые его терзали доныне.
Даниэль никому не сказал о своем открытии - признался только Жаку, да и
то много времени спустя. То была одна из тайн, которые хранила их дружба, в
их представлении она стала чуть ли не священной, и они говорили о ней
намеками и обиняками. Однако же, невзирая на все старания Даниэля, Жак
упорно избегал этой заразы; он не желал утолять жажду из этого слишком уж
хмельного источника, считая, что противоборствует самому себе, а от этого
становится сильнее духом и сберегает свою нравственную чистоту, но он
чувствовал, что у Даниэля отныне свой, отличный от него образ жизни, свои
яства, и в противоборстве Жака было что-то и от зависти и от отчаяния.
- Значит, по-твоему, Людвигсон - одно из чудес природы? - спросил
Батенкур.
- Людвигсон, милый мой Бат... - И Даниэль пустился в объяснения.
Жак передернул плечами и пропустил друзей немного вперед.
Людвигсон, у которого Даниэль недавно стал служить, слыл в некоторых
столичных городах, где он основал свои конторы, одним из самых беспардонных
дельцов, ведущих торговлю произведениями искусства в Европе, и издавна был
предметом разногласия между друзьями. Жак не мог одобрительно относиться к
тому, что Даниэль, пусть даже ради хлеба насущного, может быть причастен к
предприятиям, которыми заправляет этот ловкий торгаш, работает у него. Но
Жак, да и никто другой, не мог похвалиться тем, что хоть раз убедил Даниэля
отказаться от рискованной затеи, если тот искренне бывал ею увлечен. Итак,
ум Людвигсона, деятельность, которую он развивал, не зная передышки, доводя
себя до бессонницы, пренебрежение к роскоши и до какой-то степени презрение
к деньгам, присущее этому разбогатевшему проходимцу, который упивался лишь
одним - риском и успехом, - властная сила этого крупного афериста, чье
существование можно было сравнить с чадящим, но ярко пылающим факелом, пламя
которого колеблется под порывами ветра, - все это живо интересовало Даниэля.
Да и согласился он работать на этого темного дельца скорее из любопытства,
чем из необходимости.
Жаку запомнился тот день, когда Даниэль и Людвигсон встретились
впервые: сошлись представители двух человеческих разновидностей, двух
общественных прослоек. Как раз в то утро Жак был в мастерской, которую
Даниэль оплачивал вместе с товарищами, такими же безденежными, как он сам.
Людвигсон вошел не постучавшись и усмехнулся на отповедь Даниэля. А затем,
без всякого вступления - он даже не представился и не сел - вытащил из
кармана бумажник, причем замашки его напомнили замашки актера, по ходу пьесы
швыряющего кошелек лакею, и предложил тому из здесь присутствующих, кто
носит фамилию Фонтанен, жалованье - в шестьсот франков ежемесячно, начиная с
нынешнего дня и на последующие три года, - при условии, что он, Людвигсон,
владелец картинной галереи Людвигсона и директор художественных салонов
"Людвигсон и Ko", будет иметь исключительное право на все этюды, созданные
Даниэлем за это время, причем тот обязан ставить на них свою подпись и дату.
Даниэль работал мало, никогда и нигде не выставлялся и еще не продал ни
единого наброска; поэтому он так никогда и не узнал, каким же образом
Людвигсон составил себе столь выгодное мнение о его таланте, что счел нужным
обратиться к нему с деловым предложением. К тому же он хотел остаться
свободным художником и превосходно понимал, что, дав согласие на эту сделку,
сможет принимать от Людвигсона деньги только в том случае, если будет
ежемесячно вручать ему определенное число рисунков на сумму, означенную в
договоре; а ведь у него была иная цель - работать, ничем себя не стесняя,
только во имя творческой радости. И он тут же учтиво, но ледяным тоном,
предложил Людвигсону немедленно уйти и на глазах опешивших приятелей с
молниеносной быстротой сам выдворил его на лестничную площадку.
Но это была только завязка. Людвигсон явился снова, действовать стал
осмотрительнее, и спустя несколько месяцем" между торгашом и Даниэлем,
который смотрел на все это как на веселую забаву, завязались по-настоящему
деловые отношения. Людвигсон издавал на трех языках роскошный
иллюстрированный журнал, посвященный вопросам изобразительного искусства; он
предложил Даниэлю взять на себя составление статей на французском языке.
(Характер молодого человека понравился ему с первого же дня, к тому же он
сразу определил, что у Даниэля отменный вкус.) Работа была живая, на нее
уходил весь досуг Даниэля, и вскоре он стал настоящим редактором французских
выпусков журнала. У Людвигсона, тратившего на себя деньги бессчетно, было
твердое правило - держать небольшой штат сотрудников; зато выбирал он их
тщательно, поощрял самостоятельный почин каждого и за труды вознаграждал
щедро. Даниэль скоро стал получать, хоть и не просил об этом, такое же
жалованье, как и оба других редактора - англичанин и немец. Зарабатывать
было необходимо, и Даниэль предпочел службу, никак не связанную с его жизнью
художника. Кстати говоря, коллекционеры уже охотились за его рисунками, из
числа тех, что Людвигсон отобрал для устроенной им частной выставки. Все те
преимущества, которые Даниэль получал, завязав деловые отношения с торговцем
картинами, помогали ему не только поддерживать благосостояние матери и
сестры, но и жить в свое удовольствие; ему не приходилось выполнять какие-то
неукоснительные дела, и ничто не мешало в часы досуга отдаваться работе по
призванию.
Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен.
- ...и был невероятно удивлен, - продолжал свой рассказ Даниэль, -
когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже
Людвигсон.
- Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, -
вставил Жак, чтобы поддержать разговор.
- И я тоже, - согласился Даниэль, - да еще какая! Представь себе...
Надо бы показать тебе набросок. Я, правда, сделал несколько, но все по
памяти. И теперь страшно об этом жалею. Словом, представь себе мумию,
которую клоуны надули воздухом для циркового номера! Старая-престарая
египетская еврейка, - право, ей не меньше ста лет, - потеряла образ
человеческий: до того заплыла жиром и обезображена подагрой; от нее разит
жареным луком, она носит митенки, говорит выездному лакею "ты", а сынка
называет bambino*, ест один только хлебный мякиш, смоченный в красном вине,
и всех потчует табаком.
______________
* Мальчуган (ит.).
- Старуха курит? - спросил Батенкур.
- Нет, нюхает. Темная табачная труха засыпает ожерелье из крупных
бриллиантов, которое, уж не знаю, чего ради, повесил ей на грудь
Людвигсон... - Он запнулся, ему самому смешно стало от фразы, пришедшей на
ум: - Как фонарь, зажженный над грудой развалин.
Жак улыбнулся. Он всегда был бесконечно снисходителен к остротам
Даниэля.
- Что же ему от тебя надо? Зачем он ни с того ни с сего открыл тебе эту
омерзительную семейную тайну?
- А ведь ты угадал: у него новые замыслы. Каков хват!
- Да, хват, потому что он архибогач, а будь он бедняком, то был бы
просто...
- Ну, пожалуйста, оставь его в покое. Мне он мил. И задумал он не такое
уж плохое дело: выпустить серию монографий "Картины великих мастеров"; с
головой весь в это ушел, собирается издавать сборники, буквально начиненные
репродукциями, и продавать их по невероятно дешевой цене.
Но Жак уже не слушал. Ему стало не по себе, взгрустнулось. Отчего?
Устал, переволновался за день? Досадно, что поддался уговорам, проведет
шумно вечер. А ведь так хотелось остаться наедине с собой... Или просто
воротничок натирает шею?
Батенкур протиснулся между ними и пошел посредине.
Он все выискивал удобный случай - пригласить их в свидетели при его
бракосочетании. Вот уже несколько месяцев он днем и ночью только и думал об
этом событии - лихорадочное вожделение просто изнуряло его, на глазах таяла
его и без того щуплая фигура. И вот заветная цель уже близка. Истекла
отсрочка, предусмотренная законом на тот случай, если родители не дадут
согласия; и сегодня утром назначен день свадьбы: через две недели... От этой
мысли кровь бросилась ему в лицо, он отвернулся, чтобы скрыть пылающий
румянец, снял шляпу и вытер пот со лба.
- Стой смирно! - крикнул Даниэль. - Уму непостижимо, до чего ты в
профиль смахиваешь на козленка!
И в самом деле - у Батенкура был длинный нос, достающий до верхней
губы, ноздри, вырезанные дугой, глаза круглые, а в тот вечер прядка
бесцветных волос закрутилась, взмокнув от пота, и торчала на виске, словно
маленький заостренный рог.
Батенкур с унылым видом снова надел шляпу и устремил взгляд вдаль -
там, за площадью Карусели близ Тюильрийского сада, рдели клубы пыли.
"Жалкий блеющий козленок, - подумал Даниэль. - Кто бы мог предположить,
что он способен на такую страсть. Идет на все: отрекается от своих
принципов, порывает со своей родней ради этой женщины... вдовушки, которая
на четырнадцать лет старше его!.. Да еще с подпорченной репутацией.
Соблазнительна, но подпорчена..."
Легкая усмешка чуть тронула его губы... Вспомнилось ему, как однажды,
прошлой осенью, Симон упросил его познакомиться с красавицей вдовой и что
получилось через неделю. Правда, для очистки совести он сделал все, чтобы
отговорить Батенкура от этого безумства. Но натолкнулся на слепую плотскую
страсть; ну, а он, Даниэль, почитал всякую страсть, в чем бы она ни
проявлялась, и поэтому стал просто избегать встреч с красоткой и вчуже
наблюдал за тем, как развиваются события, предваряющие этот странный брачный
союз.
- Вам повезло, а вид у вас невеселый, - сказал в эту минуту Батенкур, -
его уязвило насмешливое замечание Даниэля, и он решил сорвать досаду на
Жаке.
- Как ты не понимаешь, ведь он же надеялся, что его не примут, -
сострил Даниэль. И тут его поразило сосредоточенное выражение, мелькнувшее в
глазах Жака; Даниэль подошел к другу, положил руку ему на плечо и, улыбаясь,
сказал негромко: - "...ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть!"
Жак сразу вспомнил весь отрывок, который Даниэль часто любил повторять
наизусть:
"Горе тебе, если ты думаешь, будто счастье твое мертво только потому,
что оно не такое, каким тебе мерещилось... Мечта о будущем - да, это
радость, но радость осуществленной мечты уже совсем иная радость, и, к
счастью, ничто в жизни не бывает похоже на нашу мечту, ибо в каждой вещи
есть своя несравненная прелесть".
И Жак улыбнулся.
- Дай-ка мне папиросу, - сказал он. Чтобы доставить удовольствие
Даниэлю, он постарался стряхнуть с себя оцепенение. Мечта о будущем - да,
это радость... Ему показалось, что какая-то еще неуловимая радость и вправду
витает тут, над ним. Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно
увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем. Будущее, Мезон-Лаффит и
прохлада тенистого парка!
На этой безлюдной улице, в квартале Оперы, вдоль тротуара стояло
несколько машин - только они и привлекали внимание к фасаду кабаре без
вывески, с опущенными занавесками. Грум толкнул вращающуюся дверь, и
Даниэль, который чувствовал себя здесь как дома, посторонился, пропуская
вперед Жака и Батенкура.
Появление Даниэля было встречено негромкими возгласами. Его тут
называли "Пророком", и только кое-кто из завсегдатаев знал его настоящее
имя. Да и народу было мало. Из-за стойки - из ниши, откуда белая винтовая
лесенка с позолоченными перилами под стать позолоте на деревянной отделке
стен вела на антресоли, в покои мадам Пакмель, - неслись звуки рояля,
скрипки и виолончели, исполнявших модные вальсы. Столы были придвинуты к
серым плюшевым диванчикам, и несколько пар танцевали бостон на алом ковре в
неярких лучах заходящего солнца, притушенных гипюровыми занавесками. Под
потолком беспрерывно жужжали винты вентиляторов; раскачивались подвески на
люстрах и ветви пальм, а вокруг танцующих то и дело взвевались концы
муслиновых шарфов.
Новая обстановка сначала всегда как-то опьяняюще действовала на Жака, и
он послушно шел вслед за Даниэлем к столику, - отсюда видны были два зала,
расположенные в ряд; в дальнем Батенкур уже танцевал, попав в окружение
молодых женщин.
- Тебя всюду приходится силком тянуть, - заметил Даниэль. - Ну, а раз
уж ты пришел, я уверен, что ты повеселишься. Ну, признайся же, кабачок
уютный и милый.
- Закажи для меня коктейль, - буркнул Жак. - Сам знаешь какой, - с
молоком, смородиной и лимонной цедрой.
Прислуживали юные gerls* в беленьких полотняных передниках и наколках,
прозванные здесь "сиделками".
______________
* Девушки (англ.).
- Дай-ка я тебя хоть издали познакомлю с некоторыми из завсегдатаев, -
предложил Даниэль, пересев поближе к Жаку. - Начнем вон с той, в синем, с
хозяйки. Зовут ее "мамаша Пакмель", хотя сам видишь, она еще довольно
соблазнительная блондинка. Право, соблазнительная! Весь вечер снует среди
своих постоянных молоденьких посетительниц с этой своей дежурной улыбкой:
прямо как модная портниха, показывающая манекенщиц. Обрати внимание вон на
того смуглого субъекта, вот он с ней поздоровался, а сейчас разговаривает с
бледной девицей, которая только что танцевала с Батенкуром, да нет, поближе
к нам, - это Поль, вон та блондинка с лицом ангела, правда, ангела чуточку
распутного... Смотри-ка, она сейчас потягивает какое-то странное зелье: это,
верно, зеленое кюрассо... Так вот, субъект, который стоя с ней
разговаривает, - художник Нивольский, фрукт, каких мало: врун, жулик, но
держится иногда по-рыцарски, прямо мушкетер. Стоит ему опоздать на свидание,
и он уже уверяет, что у него была дуэль; и сам начинает в это верить. У всех
он занимает деньги, всегда сидит без единого су, но таланта он не лишен,
расплачивается своими картинами; и знаешь, какую штуку он придумал, чтобы
было поменьше хлопот? Летом отправляется на природу, пишет на рулоне холста
в пятьдесят метров длиной дорогу - самую обыкновенную дорогу с деревьями,
повозками, велосипедистами, закатом солнца, ну а зимой сбывает эту дорогу по
кускам, соответственно вкусу кредитора и размеру долга. Всех уверяет, будто
он русский, будто бы владеет несметным числом "душ". Поэтому во время
русско-японской войны все, разумеется, над ним трунили - вот, мол, торчит на
Монмартре, разглагольствует о патриотизме в ресторанах. И знаешь, что он
выкинул? Уехал. Целый год о нем не было слышно. И появился он только после
падения Порт-Артура. Привез целую кучу военных фотографий, - вечно у него
были набиты ими карманы, - и говорил: "Видите, голубчик, батарею на
передовой? А за ней высоченный утес? А из-за утеса чуть-чуть высовывается
дуло винтовки - это, голубчик, я и есть". Но только вот что, он привез также
и несколько ящиков с этюдами и в следующие два года расплатился за все
долги... сицилийскими пейзажами. Постой-ка, он почуял, что я говорю о нем,
ужасно доволен и сейчас надуется, как индюк.
Жак сидел, полуоблокотившись на столик, и молчал. В иные минуты лицо у
него становилось каким-то тупым: полуоткрытый рот, тусклые глаза,
бессмысленный взгляд, недовольный и сонный. Слушая рассказ друга, он
наблюдал за этой парой - за Нивольским и Поль, еще совсем молоденькой. Она
держала в руке губную помаду; вот она округлила рот, приложила к нему алый
карандаш, стала обводить губы мелкими резкими мазками, словно пробуравливала
отверстие; художник смотрел на молодую женщину, вертя на пальце ее сумочку.
По всему было видно, что у них чисто приятельские отношения - ресторанное
знакомство, однако она то и дело притрагивалась к его рукам, к колену,
поправляла ему галстук; вот он наклонился к ней, о чем-то рассказывает, и
она шутливо отталкивает его, прижимает к его лицу ладошкой вниз свою
узенькую бледную руку... Жак был в смятении.
Неподалеку от нее в одиночестве сидела, свернувшись в клубок, на диване
темноволосая женщина, она зябко куталась в черную атласную пелерину и
пожирала глазами Поль, которая, быть может, этого и не замечала.
Жак переводил свой тяжелый взгляд с одного лица на другое. Наблюдал ли
он, фантазировал ли? Стоило ему посмотреть на кого-нибудь, и он тотчас же
приписывал этому человеку сложные душевные переживания. Впрочем, он и не
пытался анализировать то, что, как ему казалось, угадывал; да и не мог бы
выразить словами все, что постигал как бы наитием, - зрелище увлекло его, и
он неспособен был раздвоиться и хладнокровно осмыслять что бы то ни было. Но
такое общение с людьми - воображаемое или действительное - доставляло ему
неизъяснимое наслаждение.
- А это что за дылда? Вот она говорит что-то буфетчику, - спросил он.
- В голубом переливчатом платье с ожерельем до колен?
- Да. Вид у нее суровый!
- Это Мария-Жозефа. Недурна. Имя под стать императрице. Презабавная
история у ее жемчужного ожерелья. Ты слушаешь меня? - говорил, улыбаясь,
Даниэль. - Она была любовницей Рейвиля, сына парфюмерного фабриканта. Ну, а
законная супруга Рейвиля изменяла ему с Жоссом - банкиром. Да ты слушаешь?
- Еще как слушаю!
- Вид у тебя сонный... Однажды Жоссу, а он здорово богат, вздумалось
подарить своей любовнице, госпоже Рейвиль, жемчуга. Но как быть, чтобы не
навести на подозрение Рейвиля? Так вот, Жосс, слава богу, не ребенок: затеял
лотерею в пользу раскаявшихся девиц легкого поведения, всучил Рейвилю-мужу
десять билетов по двадцать су и все так подстроил, что тот выиграл ожерелье,
предназначенное его жене. Вот тут-то все и осложняется: Рейвиль пишет Жоссу
благодарственное письмо, но в постскриптуме просит ни словом не обмолвиться
госпоже Рейвиль о лотерее, ибо только что отослал ожерелье своей любовнице -
Марии-Жозефе. Постой, самое интересное под конец... Жосс в ярости, в голове
у него засела одна мысль, - вновь завладеть колье или, по крайней мере,
овладеть женщиной, которая его носит. Спустя три месяца он бросил госпожу
Рейвиль, оттягал Марию-Жозефу у своего приятеля Рейвиля - иначе говоря
променял его жену без жемчугов на любовницу с ожерельем. И доблестный
Рейвиль, вчистую запамятав, что колье обошлось ему в десять монет по
двадцать су, вопит направо и налево о неслыханной подлости куртизанок!.. А,
здравствуйте, Верф, - произнес он, пожимая руку красивому молодому человеку
- он только что вошел, и его уже окликали с другого конца зала: "Абрикос"!
- Вы ведь знакомы? - спросил он Жака, который нехотя протянул руку
Верфу. - Здравствуйте, красавица, - сказал Даниэль, наклоняясь и целуя руку
Поль, проходившей мимо, - Поль, худосочной приятельнице русского художника.
- Разрешите вам представить моего друга Жака Тибо.
Жак поднялся.
Молодая женщина скользнула по его лицу каким-то истомленным взглядом,
потом более внимательно посмотрела на Даниэля, казалось, она хотела что-то
сказать, но промолчала и прошла мимо.
- Часто здесь бываешь? - спросил Жак.
- Нет. Впрочем, да. Несколько раз в неделю. Привычка. А ведь обычно мне
быстро приедаются и одни и те же места, и одни и те же люди; люблю ощущать
течение жизни...
"Я принят", - вдруг подумал Жак. Он глубоко вздохнул. И тут его осенила
одна мысль:
- Не знаешь, когда закрывается телеграф в Мезон-Лаффите?
- Уже закрыт. Но если ты сегодня вечером пошлешь телеграмму, твой отец
получит ее завтра спозаранок.
Жак знаком подозвал грума.
- Принесите бумагу и чернила.
И он стал писать своим неразборчивым почерком с лихорадочной
поспешностью, и запоздалое это стремление сообщить о своем успехе было так
ему свойственно, что Даниэль, склонившись через его плечо, улыбнулся. Но он
тотчас же отступил, он был удивлен. Но еще больше он был раздосадован тем,
что невольно допустил бестактность; вот что он прочел вместо адреса г-на
Тибо: "Мезон-Лаффит, Лесная дорога, госпоже де Фонтанен".
Все с любопытством подались вперед, когда появилась пожилая дама,
постоянная посетительница здешних мест, в сопровождении прехорошенькой
брюнетки, которая держалась без всякой робости, но несколько натянуто, а это
говорило о том, что пришла она сюда впервые.
- Эге, что-то свеженькое, - вполголоса заметил Даниэль.
Верф, проходивший мимо, усмехнулся.
- А вы и не знали? Мамаша Жюжю выводит в люди новенькую.
- Девчонка чертовски хороша, - чуть помолчав, с видом знатока заявил
Даниэль.
Жак обернулся. И в самом деле она была прелестна: ясные глаза, никаких
румян; вся манера держаться говорила о том, что она не принадлежит к числу
постоянных посетительниц этого заведения. Одета она была в бледно-розовое
кисейное платье - ни отделки, ни украшений. Рядом с ней все женщины словно
поблекли - даже самые молодые.
Даниэль снова уселся возле Жака.
- Тебе надо присмотреться к мамаше Жюжю, - сказал он, - я-то с ней
знаком. Своеобразная фигура. Теперь она добилась определенного положения в
обществе: у нее сносная квартира, свой приемный день, она устраивает
вечеринки, печется о начинающих девицах. Примечательно в ней то, что никогда
она не хотела жить на содержании: смирная дешевенькая проституточка никогда
не стремилась быть на виду. Тридцать лет жила по билету, выданному полицией,
топталась на панели между церковью Мадлен и улицей Друо. Но жизнь свою она
разделила на две части: с девяти утра до пяти вечера именовалась госпожой
Барбен и вела образ жизни скромной мещаночки: снимала квартирку на
антресолях, на улице Рише, была у нее висячая лампа, служанка и точно такие
же заботы, как у всех обывательниц, даже тетрадь для записи расходов и
биржевой бюллетень, чтобы следить за тем, как обстоит дело со сбережениями;
были домашние хлопоты, родственные связи - племянники Барбены, племянницы
Барбены, дни рождений, и даже раз в году она устраивала полдник для детей с
танцами вокруг рождественской елки. Честное слово, все именно так и было. Ну
а в пять часов вечера, в любую погоду, она сбрасывала бумазейный халатик,
надевала шикарный костюм и, не испытывая никакой брезгливости, отправлялась
на свой промысел. И это уже была не госпожа Барбен, а душечка Жюжю - всегда
веселая, добросовестная, неутомимая, - которую знали и ценили во всех
меблирашках на Бульварах.
Жак не сводил глаз с мамаши Жюжю. У нее было славное лицо, напоминавшее
лицо сельского священника, - решительное, веселое, не без лукавства; на
короткие седые волосы надета была соломенная шляпка, похожая на шляпу
рыбака, сидящего в удочкой.
Жак, раздумывая о чем-то, повторил:
- Не испытывая никакой брезгливости...
- Именно так, - подхватил Даниэль.
И хитро, чуть вызывающе посмотрев на Жака, негромко процитировал две
строчки из Уитмена:
You prostitutes flaunting over the trottoirs or obscene in your rooms,
Who am I that I should call you more obscene than myself?*
______________
* Вы, проститутки{303}, великолепные на панели и бесстыдные в ваших
спальнях,
Кто я такой, чтобы называть себя менее бесстыдным, чем вы? (англ.).
Даниэль знал, что задевает строгие нравственные устои Жака. И делал это
умышленно, с досадой видя, что Жак, - быть может, в противовес его
собственному распутству, - ведет почти совсем целомудренный образ жизни.
Даниэль даже искренне тревожился по этому поводу; и знал, что иногда сам Жак
бывает немного озабочен тем, как легко сносит он воздержание, хотя прежде
все предвещало, что темперамент у него будет страстным. Только один раз
друзья затронули этот щепетильный вопрос - дело было нынешней зимой, когда
они, возвращаясь из театра, шли по Большим бульварам, где теснились
влюбленные пары. Даниэля удивила отрешенность Жака.
- А ведь я вполне здоров, - заметил Жак, - удостоверился на комиссии по
осмотру новобранцев, что попал в разряд сильнейших...
И Даниэлю вспомнилось, как от невысказанной тревоги осекся его голос.
От этого воспоминания его отвлек Фаври, которого он увидел еще издали,
- тот кивнул им, с преднамеренной небрежностью отдал по очереди шляпу,
трость и перчатки девице, приставленной к гардеробной, и спросил Жака,
заранее посмеиваясь:
- Твой брат так и не пришел?
Каждый вечер Фабри надевал чуть-чуть высоковатый пристежной воротничок,
новенький костюм, словно с чужого плеча, и его свежевыбритый подбородок так
ретиво выдавался вперед, что Верф говорил:
- Эколь Нормаль двинулась на завоевание Вавилона.
"Я принят", - подумал Жак. И ему захотелось сейчас же незаметно уйти и
нынче же вечером уехать в Мезон. Но останавливала мысль об Антуане, - ведь
он обещал прийти сюда и с минуты на минуту явится. "Останусь - но завтра
поеду с первым же поездом", - рассудил он. И словно ощутил, как его омывает
свежесть - утреннее солнце всасывает ночную росу с дорожек... Заведение
Пакмель исчезло...
Зажглись все люстры сразу, и ослепительный свет вывел его из душевной
оцепенелости. "Я принят", - подумал он еще раз, словно торопясь подтвердить,
что пришел в соприкосновение с действительностью. Он поискал глазами своего
друга и увидел, что Даниэль сидит в уголке и негромко разговаривает с
мамашей Жюжю. Даниэль сидел боком на качалке, и его оживленная речь и поза
подчеркивали грациозную посадку головы, выразительность умного лица, глаз,
улыбки, изящество приподнятых рук; руки, улыбка и взгляд говорили так же
убедительно, как и губы. Жак любовался им. "До чего же хорош! - думал он, не
отдавая ясного отчета своим мыслям. - Как чудесно, когда вот так, без
остатка, настоящее может захватить молодое существо, полное жизни! Как
естественны его манеры! Он и не подозревает, что я смотрю на него, и не
думает об этом, да он и не боится никакого наблюдения. Застичь врасплох
человека, не знающего, что его видят, в тот миг, когда обнажается вся его
подноготная! Так, значит, есть люди, которые и в общественном месте могут
забыть обо всем, что их окружает? Вот он говорит и весь отдается тому, о чем
говорит. А я никогда естественным не бываю. Никогда я не смог бы забыться до
такой степени, - да нет, пожалуй, смог бы, но только в запертой комнате,
чтобы меня никто не видел. И то вряд ли!" После недолгого раздумья он решил:
"Даниэль не склонен к созерцательности. Поэтому все, что он видит, не
захватывает его, как меня; он остается самим собою. - Он подумал еще
немного. - А меня внешний мир поглощает". И, сделав такое заключение, встал
с места.
- Ну нет, красавец Пророк, и не настаивай, девочка не для тебя, -
говорила тем временем мамаша Жюжю Даниэлю; в его взгляде сверкнула такая
ярость, что она рассмеялась. - Полюбуйтесь-ка! Садись, малыш, все у тебя и
пройдет.
(То была одна из тех набивших оскомину фраз вроде; "Дитя, ты мой
кумир", или "Кому какое дело", или "Все на свете ерунда, было бы здоровье",
- тех нелепых фраз-штампов, менявшихся каждый сезон, которыми завсегдатаи
обменивались кстати и некстати, усмехаясь при этом, как люди, посвященные в
некую тайну.)
- Как же ты с ней познакомилась? - упрямо выспрашивал Даниэль.
- Ну нет, красавчик мой, повторяю, не для тебя она. Эта девчонка не
чета другим. Славная она, без выкрутас, прямо клад.
- И все-таки скажи, как ты с ней познакомилась.
- А ты ее не тронешь?
- Не трону.
- Ну так вот, дело было, когда я плевритом болела. Помнишь? Узнала она
об этом и является ко мне без спроса. И, заметь, знакома-то с ней я
по-настоящему и не была: помогла ей разок-другой, да и то по пустякам. (Надо
тебе сказать, что перед тем девчонка уже горя нахлебалась. Был у нее
серьезный роман: господин из высшего общества, как я поняла, любила она его
и ребенка прижила. Вот уж не скажешь, верно? Малыш сразу умер, и с ней о
детях слова теперь сказать нельзя, тут же нюни распускает.) Так вот, когда,
значит, ко мне плеврит привязался, она пришла и поселилась у меня, как
милосердная сестра, выхаживала меня день и ночь, ласковее родной дочери,
полтора месяца с гаком, ставила по сотне банок в сутки, да, красавец мой,
она просто-напросто спасла мне жизнь; и притом в расход не ввела. Прямо
клад. Тут-то я и дала себе зарок вызволить ее из беды. Ведь сама-то еще
молода, только о своих любовных делах и думает. Я взялась вывести ее на
дорогу, - а ты ведь знаешь, легко ли на дорогу вывести! (И ты бы мог мне
помочь, я растолкую тебе как). Вот уже три месяца я с ней вожусь.
Перво-наперво надо было найти ей имя. Звалась она Викторина. Викторина Ле
Га, Ле Га в два слова, - это еще куда ни шло. Но Викторина - немыслимо! Вот
я и сделала из нее Ринетту. Неплохо, верно? И за все остальное принялась
таким же манером. Колен занялся с ней произношением, - у нее был бретонский
выговор, и все над ней потешались; кое-что от него осталось - так, изюминка,
выговаривает чуточку не по-нашему, пикантно, чуть-чуть слышится english*, -
прелесть. За две недели она и бостон научилась танцевать - легонькая такая,
прямо пух. И притом неглупа. Поет звонко, с огоньком, с эдаким задором, а
это я просто обожаю. И вот теперь она оснащена, и нынче вечером я спускаю ее
на воду; все дело теперь за попутным ветром. Да ты не смейся! Как раз тут ты
мне и можешь помочь. Толковала я о ней с Людвигсоном, - ведь с того дня, как
Берта его бросила, он себе места не находит. Пообещал прийти сегодня
взглянуть на девчонку. Ты только намекни ему, что она тебе нравится, тут он
и закусит удила. Сам понимаешь, такой вот Людвигсон ей и нужен. В голове
одно у нее засело - скопить капиталец и вернуться в Бретань. Ничего не
поделаешь, так уж ей хочется. Все бретонки такие. Им бы только хибарку на
рыночной площади, белый чепец да церковные процессии - вот тебе и вся их
Бретань! Несметных богатств ей не нужно, да она и сама быстро разбогатеет,
если будет соблюдать порядок и слушаться дельных советов. Хочется мне, чтобы
она сразу после почина припрятала бы ассигнаций двадцать, а я-то уж знаю,
куда их вложить. Ты-то сам в денежных делах разбираешься?
______________
* Английский язык (англ.).
- Все за стол, - раздались громкие возгласы.
Даниэль присоединился к Жаку.
- Твой брат так и не пришел? Что ж, займем места.
Все толпились вокруг длинного стола, накрытого человек на двадцать.
Даниэль устроил все так, что Жак оказался слева от Ринетты; мамаша Жюжю не
отпускала ее от себя ни на шаг и притиснулась к ней с правой стороны. Но в
ту минуту, когда все стали занимать места и Жак уже собирался сесть, Даниэль
толкнул его в бок.
- Поменяемся местами, - сказал он и, не дожидаясь ответа, так крепко
потянул его за руку, что Жак, почувствовав, как пальцы Даниэля впились ему в
запястье, чуть было не вскрикнул.
Но Даниэль и не подумал извиниться.
- Мамаша Жюжю, - сказал он, - по-моему, приличия ради вам следует
представить меня моей соседке.
- Ах, вот ты как, - буркнула старуха, поняв маневр Даниэля. Затем,
обращаясь к компании, собравшейся за столом, она возгласила: - Представляю
вам всем мадемуазель Ринетту. - И добавила предостерегающим тоном: - Я ей
покровительствую.
- Нас тоже представьте! Нас тоже представьте! - раздались голоса.
- Не было печали, - вздохнула мамаша Жюжю. Она нехотя поднялась, сняла
шляпу и швырнула ее одной из "сиделок", прислуживавших за столом.
- Это Пророк, - начала она с Даниэля. - Человек достойный.
- Привет вам, сударь, - учтиво сказала девушка. Даниэль поцеловал ей
руку.
- Дальше!
- Его друг, как звать, не знаю, - продолжала мамаша Жюжю, показывая
рукой на Жака.
- Привет вам, - проговорила Ринетта.
- Затем по порядку: Поль, Сильвия, госпожа Долорес, а с ней рядом
никому не ведомый мальчишка по прозванию "Дитя Чуда". Верф, по кличке
"Абрикос", Габи, "Фляга"...
- Благодарю, - прервал насмешливый голос, - предпочитаю фамилию
предков: Фаври, мадемуазель, один из ваших страстных воздыхателей.
- "Дитя, ты мой кумир!" - язвительно произнес кто-то.
- Лили и Гармоника, иначе "Неразлучные", - никого не слушая, продолжала
мамаша Жюжю. - Полковник, красавица Мод. Господин, которого я не знаю, с
двумя дамами, которых я хорошо знаю, но как их звать - забыла. Пустое место.
Рядом idem*. Батенкур, по прозвищу "Малыш Бат". Мария-Жозефа со своими
жемчугами и напоследок госпожа Пакмель, - сделав реверанс, закончила мамаша
Жюжю.
______________
* Такое же (лат.).
- Привет вам, сударь, привет вам, мадемуазель, привет вам, сударыня, -
звонким голоском повторяла Ринетта и улыбалась без тени смущения.
- Называть ее надо не мадемуазель Ринетта, - заметил Фаври, - а
мадемуазель Привет!
- Пожалуйста, называйте, - ответила она.
- Ура, мадемуазель Привет!
Она смеялась и, как видно, была в восторге оттого, что в ее честь
подняли столько шума.
- А теперь приступим к супу, - предложила г-жа Пакмель.
Жак локтем подтолкнул Даниэля и, показав ему на красный след на своем
запястье, спросил:
- Какая муха тебя сейчас укусила?
Даниэль взглянул на него смеющимися глазами, без всякого раскаяния, -
взгляд у него был горящий и чуть диковатый.
I am he that aches with amorous love*, -
произнес он вполголоса.
______________
* Я тот, кого любовный пыл терзает{308} (англ.).
Жак наклонил голову, чтобы получше рассмотреть Ринетту, - она как раз
обернулась к нему, и он увидел ее глаза: зеленые, ясные и влажные, как
устрицы.
Даниэль продолжал:
Does the earth gravitate? does not all matter aching, attract all
matter?
So the body of me to all I meet or know"*.
______________
* И разве не притягивает нас к себе земля?
И разве вся материя всегда не мучается тяготением к всему?
Как плоть моя к всему, кого я на пути встречаю (англ.).
Жак нахмурил брови. Не в первый раз довелось ему быть свидетелем того,
как Даниэль загорался страстью, охваченный такой жаждой наслаждения, что
удержать его уже было невозможно. И всякий раз дружеское чувство независимо
от воли Жака теряло свою силу. Забавная мелочь вдруг отвлекла его от этой
мысли: он заметил, что ноздри Даниэля обросли густым черным пушком и от
этого похожи на прорези маски; он отыскал глазами руки Пророка, красивые и
тонкие руки, тоже покрытые темным пушком. "Vir pilosus"*. Подумал и
почувствовал искушение улыбнуться. А Даниэль снова наклонился к нему и тем
же тоном, словно заканчивая цитату из Уитмена, сказал:
______________
* Муж волосатый (лат.).
- Fill up your neighbour's glass, my dear*.
______________
* Налей-ка вина своей соседке, мой милый (англ.).
- Госпожа Пакмель, сегодня меню написало неразборчиво, - прошепелявил
кто-то на другом конце стола.
- Госпоже Пакмель два нуля, - заявил Фаври.
- "Все это ерунда, было бы здоровье", - глубокомысленно отвечала
прекрасная блондинка.
Жак сидел рядом с Поль - этим бледнолицым падшим ангелом. За нею молча
восседала девица с пышным бюстом, которая за все время не произнесла ни
слова и утирала рот после каждого глотка. Подальше, почти напротив Жака,
возле брюнетки с кудряшками, закрывавшими лоб, той самой, которую мамаша
Жюжю назвала госпожой Долорес, мальчуган лет семи-восьми в довольно убогом
черном костюмчике следил смышлеными глазками за жестами сотрапезников, и на
его лице то и дело мелькала улыбка.
- Вам супа не подали? - спросил Жак свою соседку.
- Благодарю, я суп не ем.
Глаза ее были опущены, и когда она их поднимала, то смотрела только на
Даниэля. Она сделала все, что могла, только бы сидеть за столом с ним рядом,
и в последнюю минуту заметила, как он поменялся местом с Жаком, и
рассердилась за это на Жака. И откуда только появился этот малый с угреватым
лицом и чирьем на затылке? Она терпеть не могла рыжих, а этот чернявый
смахивал на рыжеватого. Уж не говоря о заросшем лбе, оттопыренных ушах,
тяжелой челюсти, - все это придавало ему какой-то животный вид.
- Послушай, ты почему салфетку не надеваешь? - громко сказала г-жа
Долорес, дернув к себе мальчика, чтобы потуже завязать вокруг его шеи
накрахмаленную салфетку, в складках которой он почти потонул.
- Если женщина не скрывает своего возраста, - кричал Фаври, споривший с
Марией-Жозефой, - значит, она уже выдохлась. - Говорю вам, что она поступила
в консерваторию уже перезрелой, как раз сорок пять лет тому назад, по
свидетельству о рождении своей младшей сестры, омолодившись на два года.
Таким образом...
- "Кому какое дело?" - сказала в сторону мамаша Жюжю.
- Фаври один из тех людей с положительным умом, которые, ввязавшись в
любой разговор, сразу же доложат вам, что ускорение силы тяжести в Париже
равно девяти метрам восьмидесяти сантиметрам, - заметил Верф, который
когда-то собирался поступить в Училище гражданских инженеров. Прозвали его
"Абрикосом" потому, что кожа у него, благодаря каждодневным спортивным
упражнениям на открытом воздухе, стала золотистой и покрылась веснушками. А
вообще - это был настоящий мужчина с сильными плечами, крепкими скулами и
чувственными губами; по вечерам все его мускулистое тело, натренированное за
день, испытывало радость жизни, и она отражалась и в его голубых глазах, и
на глянцевитых щеках.
- Кто знает, отчего он умер, - произнес кто-то.
- А ты знаешь, чем он жил? - прозвучал чей-то насмешливый голос.
- Да поторапливайся же, - сказала г-жа Долорес мальчугану. - Знаешь,
будет сладкое. А ты его не получишь.
- Почему? - спросил мальчик, вскидывая на нее свои лучистые глаза.
- Не получишь, и все тут - воля моя. Будь послушным. Поторапливайся.
Она заметила, что Жак внимательно смотрит на них, и улыбнулась ему с
заговорщическим видом.
- Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе
дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем
голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, - так всегда
бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, -
продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. -
Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе.
Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж
нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот
господин все смотрит на тебя, поживей! - Она была очень довольна, что ее
слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. - Малыш осиротел, - сообщила она
безмятежным тоном. - Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась
золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, -
добавила она. - Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение;
у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны - я у него
одна. Да, забот у меня будет по горло.
Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал?
Он спросил каким-то странным тоном:
- Это моя мама умерла?
- Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят.
- Не хочу больше.
- Сами видите, какой неслух, - подхватила г-жа Долорес. - Ну да, да,
умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться - ешь. Иначе мороженого не
получишь.
В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как
ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и
он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, нем щеки, и вся она
была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак
смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось,
будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать
ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него
украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую
щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на
край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой.
Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть
на скатерти. Он спросил шепотом:
- Что случилось?
Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она
сделала над собой усилив и, не двигаясь, тихо сказала:
- Никому не говорите.
У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь.
Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль:
застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно
бледны, и ногти казались лиловыми пятнами.
- Мой будильник звонит в половине седьмого, он поставлен на блюдце, а
блюдце стоит на стакане... - самодовольно ворковал Фаври, обращаясь к своей
соседке.
Но вот у Поль появились краски в лице, она открыла глаза; вот она
повернула голову и слабо улыбнулась, словно благодаря Жака за то, что он
молчал.
- Все прошло, - сказала она, вздохнув. - Бывают у меня эти приступы:
колет сердце. - И, с трудом шевеля губами, еще сведенными судорогой, она
добавила не без печали: "Садись, малыш, все у тебя и пройдет".
И ему захотелось взять ее на руки, унести прочь из этого злачного
места; он уже мечтал посвятить ей жизнь, исцелить ее. Ах, какой любовью он
окружил бы всякое слабое существо, если бы его только попросили или хотя бы
согласились, чтобы он оказал поддержку!
Он готов был доверительно рассказать Даниэлю о своем несбыточном
замысле, но Даниэль позабыл о Жаке.
Даниэль вел беседу с мамашей Жюжю. Между ними сидела Ринетта, и он мог
то и дело поворачиваться к ней и чувствовал тепло ее тела. С самого начала
трапезы он вел себя по отношению к ней предупредительно и скромно, но по
тактическим соображениям разговора с ней не поддерживал, казалось, он о ней
и не думает. Не раз она перехватывала его взгляд, и ей самой было непонятно,
отчего этот восхищенный взгляд не льстил ей, а вызывал в душе какую-то
неприязнь; его мужественное лицо было так обаятельно, оно нравилось ей, но и
раздражало.
На другом конце стола довольно бурно пререкались:
- Фат, - крикнул Абрикос, обернувшись к Фаври.
Тот подтвердил:
- Э, да я и сам частенько об этом себе твержу.
- Наверняка вполголоса.
Послышался смех. Верф одержал победу.
- Милейший Фаври, - произнес он нарочито громким голосом, - с вашего
позволения, замечу: вы только что говорили о женщинах так, словно вам
никогда не удавалось... поговорить с ними!
Даниэль посмотрел на Фаври, который заливался смехом, и ему показалось,
что бывший питомец Эколь Нормаль бросил такой взгляд в сторону Ринетты, как
будто из-за нее именно и началась перепалка; в этом взгляде было что-то
наглое и плотское, и Даниэль вдруг еще больше невзлюбил Фаври. Он знал о
Фаври множество историй, которые могли уронить его во мнении других. И
Даниэлю непреодолимо захотелось позлословить о нем перед Ринеттой. С
искушениями такого рода он никогда не боролся. Он понизил голос, чтобы никто
другой, кроме обеих женщин, не услышал его слов, наклонился к мамаше Жюжю,
таким образом вовлекая в разговор третьего собеседника - Ринетту, и небрежно
спросил:
- А ты слышала историю про Фаври и про жену-прелюбодейку?
- Да нет, - воскликнула старуха, поддавшись на приманку. - Рассказывай.
И дай-ка мне папиросу, - обеду сегодня конца не будет.
- В один прекрасный день - она уже давным-давно была его любовницей -
является она к нему с чемоданом: "С меня довольно. Я хочу жить вместе с
тобой и так далее". - "Ну а твой муж?" - "Мой муж? Я ему сейчас вот что
написала: "Дорогой... Эжен. Моя жизнь круто изменилась и так далее. Я жажду,
и я вправе отдать всю свою нежность любящему сердцу и так далее... И такое
сердце я обрела и ухожу..."
- Что до сердца, то, по правде говоря...
- Ну это ее дело. Послушай-ка, что было дальше. Мой приятель Фаври
струсил, у него на шее женщина, и, что еще хуже, женщина, которая вот-вот
получит развод, свободу, потребует, чтобы он женился на ней... И вот его
осенила мысль, по его выражению, мысль гениальная. И он пишет мужу: "Сударь,
признаюсь вам, что жена ваша оставила супружеский очаг ради меня. С
приветом. Фаври".
- Вот здорово, - прошептала Ринетта.
- Да не очень, - возразил Даниэль с недоброй усмешкой. - Увидите сами.
Фаври - хитрая бестия - просто-напросто принял меры предосторожности на
будущее; он знал, что муж на суде сошлется на это письмо, а законом
запрещается любовнику жениться на своей сообщнице. "Знать кодекс - дело
хорошее", - замечает он, когда рассказывает об этом похождении.
Ринетта подумала и, наконец поняв, в чем дело, воскликнула:
- Вот подлость!
Даниэль склонился к ней лицом, ее дыхание овеяло ему щеки, губы. Он
глубоко вздохнул и полузакрыл глаза.
- Он ее бросил? - осведомилась старуха.
Даниэль не отвечал. Ринетта вскинула на него глаза. Он сидел, так и не
поднимая веки, не в силах скрыть желания. Она увидела вблизи его гладкую
кожу, жестокий склад губ, вздрагивающие ресницы; и вдруг, словно давно уже
ей были ведомы обманчивые тайны этого лица, что-то необоримое, как инстинкт,
восстало в ее душе против него.
- Так что же случилось потом с этой женщиной? - допытывалась мамаша
Жюжю.
Даниэль овладел собой, но голос его еще слегка дрожал; он ответил:
- Прошел слух, что она покончила с собой. Он же утверждает, что она
была больна чахоткой. - Даниэль деланно засмеялся и провел рукой по лбу.
Ринетта сидела прямо, прижавшись к спинке стула, стараясь держаться как
можно дальше от Даниэля. Отчего душу ее охватило такой смятение? Охватило
сразу, как только она увидела его лицо, улыбку, взгляд. Все в этом красивом
юноше ее отталкивало - и его манера склоняться, и его изящные движения,
особенно его руки, выразительные руки с длинными пальцами... Никогда в жизни
она бы не подумала, что в ней затаилась, так сказать, сидит настороже такая
неприязнь к незнакомому человеку.
- Значит, попросту говоря, я кокетка? - вскричала Мария-Жозефа,
призывая в свидетели всех сидевших за столом.
Батенкур бесхитростно улыбнулся.
- Да я, право, не виноват. Во французском языке есть только одно слово
для обозначения того, что пленительнее всего на свете: стремления нравиться.
- Этого еще не хватало! - выкрикнула г-жа Долорес.
Все обернулись. Но дело касалось мальчугана, он уронил полную ложку
мороженого на свою черную курточку, и тетка потащила его к умывальнику.
Жак воспользовался тем, что она ушла, и спросил Поль, радуясь, что
поближе с ней познакомится:
- Вы ее знаете?
- Немного знаю.
Говорить ей не хотелось, она вообще не была болтливой, да и вдобавок
настроение у нее было невеселое. Но Жак только что с такой чуткостью к ней
отнесся. И она продолжала:
- Представьте, ведь она женщина не злая. И к тому же богатая. Она долго
жила с одним сочинителем, который все для театров пишет. А после вышла замуж
за аптекаря, а тот умер. Она каждый год до сих пор большие доходы получает
за его патентованные лекарства. Наверное, знаете, "средство от мозолей
Долорес"? Неужели не знаете? Она молодец, ничего не скажешь: у нее в сумочке
всегда есть образны на пробу. Средство - прямо блеск, можете убедиться.
Сама-то она со странностями. Дома держит с дюжину кошек, тащит их отовсюду.
И рыбок разводит, у нее в спальне стоит большой аквариум. Животных обожает.
А вот детей не любит. - Поль покачала головой. - Чудная какая-то, - сказала
она в заключение.
Ей трудно было дышать, когда она разговаривала. И Жак это заметил. Но
все же он старался поддержать беседу. У него мелькнула мысль, что у нее
больное сердце, и с губ сорвалось весьма некстати:
- "У сердца есть свои сужденья, неведомые рассудку".
Она призадумалась.
- "Они неведомы рассудку", - поправила она, ударяя пальцами по столу,
словно по клавишам. - Иначе стих корявый.
Его тянуло к ней, несмотря ни на что. Однако уже меньше хотелось
посвятить ей жизнь. "Стоит мне чуть-чуть проникнуть в душу человека, и я уже
готов полюбить его", - подумал он. Ему вспомнилось, как однажды на прогулке
он заметил это свое свойство впервые: прошлым летом в лесу Вирофле, куда он
отправился вместе с товарищами Антуана и студенткой медицинского факультета,
шведкой, которая вдруг оперлась о его руку и стала делиться воспоминаниями о
своем детстве.
И тут внезапно до его сознания дошло, что Антуан не пришел. Уже
половина десятого!
Вне себя от нервной тревоги, забыв обо всем на свете, он стал трясти
Даниэля за плечо:
- Уверяю тебя, что-то случилось!
- Да с кем?
- С Антуаном!
В это время все уже стали подниматься из-за стола. Жак вскочил. Даниэль
стоял, держась поближе к Ринетте, и пытался его разуверить.
- Да ты просто спятил! Ведь ты знаешь, как бывает с врачами, -
задержали у больного...
Но Жака уже и след простыл. Он не мог рассуждать, не мог перебороть
страшного предчувствия и сломя голову бросился к гардеробу; ни с кем не
попрощавшись, забыв о Поль, ринулся он на улицу. "Я накликал на Антуана
беду! - в ужасе твердил он. - Да, я, я... Возмечтал о черном костюме,
который увидел на том субъекте, пересекавшем площадь Медичи!.."
Трио музыкантов принялось за вальс. Несколько пар уже кружились в зале
бара. Даниэль заметил, как Фаври, выдвинув вперед подбородок, словно что-то
вынюхивал и, моргая, уставился на Ринетту. И Даниэль стремительно подошел к
ней, опередив его.
- Можно вас пригласить на бостон?
Она видела, что он направляется к ней, не спускала с него враждебного
взгляда и, подождав, пока он не отвесит ей легкий поклон, сказала:
- Нет.
Он скрыл удивление, улыбнулся.
- Отчего же нет? - спросил он, подражая ее интонации. И был так уверен
в ее согласии, что добавил: - Ну, пойдемте же. - И подошел совсем близко.
Его самоуверенность вывела ее из себя.
- С вами нет! - жестко ответила она.
- Значит, нет? - повторил он. А его черные глаза вызывающе глядели на
нее, словно говорили: "Стоит мне захотеть!"
Она отвернулась и, заметив Фаври, который не решался приблизиться, сама
подошла к нему, как будто он ее уже пригласил, и молча стала танцевать с
ним.
Приехал Людвигсон. Он был в смокинге и, не снимая соломенной шляпы,
разговаривал у стойки с тетушкой Пакмель и с Марией-Жозефой, непринужденно
играя ее жемчужным ожерельем. Но неприметно для окружающих он зорко
осматривал зал: его сонный взгляд из-под тяжелых черепашьих век то и дело
нацеливался на что-нибудь или на кого-нибудь и словно наносил удар свинцовой
дубинкой.
Мамаша Жюжю сновала среди танцующих в поисках Ринетты. Вот она поймала
ее, схватила за локоть:
- Живее. И все делай так, как я тебе говорила.
Даниэль, которого Поль затащила в уголок, слушал молодую женщину,
рассеянно улыбаясь. Он видел, что мамаша Жюжю как ни в чем не бывало
примкнула к гостям, окружавшим Марию-Жозефу, а Ринетта после танца прошла
без провожатых в дальнюю комнату и села к столику. И почти тут же Людвигсон
и мамаша Жюжю тоже перешли во второй зал и направились к ней. Людвигсон,
особенно в тех случаях, когда замечал, что на него смотрят, держался очень
прямо, расправив плечи, совсем как кучер в былые времена; для него не
составляло тайны, что природа наделила его бедрами, предназначенными для
гурии, и что они покачиваются, как только он ускоряет шаг; поэтому он
тщательно следил за своей осанкой. Ринетта протянула ему руку, и он прильнул
к этой ручке своими толстыми губами. Когда он склонил голову, Даниэлю
бросилось в глаза, что сквозь черные волосы, словно приклеенные к коже и
старательно приглаженные, просвечивает чуть скошенный череп. "И все же вид у
него внушительный, - подумал Даниэль, - есть в этом левантинском паяце
что-то от грузчика, но и от великого визиря тоже".
Людвигсон неторопливо стягивал перчатки, оценивая Ринетту взглядом
знатока, затем он сел напротив нее, а мамаша Жюжю уселась рядом с ним. Им
уже несли напитки, хотя Людвигсон ничего не заказывал; тут все знали его
привычки: он никогда не пил шампанского, а только одно асти, причем не
игристое, не замороженное, даже не холодное, а скорее комнатной температуры:
"Тепленькое, - говорил он, - как сок плодов, согретых солнцем".
Даниэль оставил Поль, закурил папиросу, прошелся по бару, пожимая руки
знакомым, и сел за столик во втором зале.
Людвигсон и мамаша Жюжю сидели к нему спиной, а он устроился как раз
напротив Ринетты, правда, на другом конце комнаты. За бокалами, наполненными
асти, сразу завязалась оживленная беседа. Ринетта улыбалась остротам
Людвигсона, а он наклонился к ней и, явно увлеченный, расточал комплименты.
Когда она заметила, что Даниэль наблюдает за ними, то повеселела еще больше.
За аркой, разделявшей оба зала, видны были танцующие пары. Позади
стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна
Лоуренса{318}, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в
белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу,
раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный
припев, который в то лето у всех был на языке:
Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!..
Зажав в зубах папиросу, Даниэль облокотился о стол и неотрывно смотрел
на Ринетту. Он уже не улыбался. Лицо его застыло, губы были плотно сжаты.
"Где же я его видела?" - спрашивала себя молодая женщина; она безудержно
хохотала и все старалась не встречаться глазами с Даниэлем. Но это
становилось для нее все труднее и труднее, и, как жаворонка, которого манит
зеркальце, ее все чаще и чаще притягивал неотступный взгляд этих глаз - глаз
с поволокой, но зорких и как будто устремленных вдаль, пристально смотревших
на что-то позади Ринетты; взгляд пронзительный и напряженный, взгляд
горящий, притягивающий, как магнит, от которого ей пока удавалось отвести
глаза, но приходилось прилагать к этому все больше и больше усилий.
И вдруг почти рядом с Даниэлем что-то зашевелилось. Его нервы были до
того натянуты, что он невольно вздрогнул. Это оказался мальчуган-сирота, -
он заснул среди диванных подушек, закутанный в шелковую накидку Долорес, с
пальцем во рту и не просохшими от слез ресницами.
Оркестр умолк. Скрипач собирал деньги, переходя от столика к столику.
Когда он подошел к Даниэлю, тот подложил под салфетку купюру и негромко
сказал:
- Бостон, четверть часа, без пауз.
Темные веки музыканта чуть дрогнули - в знак согласия.
Даниэль почувствовал, что Ринетта следит за ним. Тогда он вскинул
голову, стал властно смотреть ей в глаза. И понял, что сейчас уже он
господин положения; раза два, ради забавы, чтобы доставить себе
удовольствие, он ловил ее взгляд и тут же отводил глаза, словно испытывая
свою власть над нею. А потом уже не стал отводить от нее своего взгляда.
Людвигсон был очень возбужден и стал любезнее вдвое. А Ринетта
держалась все принужденнее, становилась все рассеяннее. Когда скрипка снова
заиграла вальс, она с первого удара смычка почувствовала дрожь и, взглянув
на напряженное лицо Даниэля, поняла, что наступает решительная минута. И в
самом деле, Даниэль поднялся с хладнокровным видом, не спуская взгляда со
своей жертвы, пересек зал и направился прямо к ней. Он еще успел подумать: Я
ставлю на карту место у Людвигсона", - но эта мысль только подстегнула его,
разожгла вожделение. Он подходил все ближе и ближе. Ринетта смотрела на
него, и выражение ее глаз стало таким странным, что Людвигсон и мамаша Жюжю,
не сговариваясь, обернулись одновременно. Людвигсон решил, что Даниэль хочет
поздороваться с ним, и совсем было собрался жестом пригласить его к столу,
но Даниэль даже вида не показал, что узнает его. Он склонил голову, и взгляд
его утонул в зеленых глазах, с готовностью и со страхом смотревших на него.
Она покорно поднялась. Он молча обнял ее за талию, прижал к себе и увлек в
тот зал, где находился оркестр.
Людвигсон и мамаша Жюжю так и остались сидеть, следя глазами за парой.
И только немного погодя они переглянулись.
- Какая наглость! - прошипела мамаша Жюжю. Ее двойной подбородок
вздрагивал от волнения и гнева.
Людвигсон поднял брови и промолчал. Землистый цвет лица скрадывал его
бледность. Он протянул к бокалу, стоящему перед ним, свою огромную руку с
темными ногтями, напоминающими сердолик, и омочил губы в вине.
Мамаша Жюжю все не могла отдышаться, словно только что откуда-то
прибежала.
- Больше этому молокососу у вас работать не придется, надеюсь! -
заметила она, ехидно посмеиваясь с мстительным видом.
Он, казалось, был удивлен.
- Господину де Фонтанену? Помилуйте, отчего же?
И он усмехнулся, разыгрывая из себя важного барина, который выше всех
этих мелочей, и, проявив превосходную выдержку, натянул перчатки. А может
быть, его и в самом деле забавляла вся эта история? Он вытащил бумажник,
швырнул на стол банкнот и, встав, на прощание вежливо поклонился мамаше
Жюжю. У входа в танцевальный зал он остановился на пороге, подождал, пока не
покажутся Даниэль и Ринетта. Даниэль перехватил его сонный взгляд - в нем
были и злость, и зависть, и восхищение; а вскоре увидел, как Людвигсон
быстро пошел к выходу, лавируя вдоль диванов, и скрылся в застекленном
дверном тамбуре, который будто втянул его и вышвырнул на улицу.
Даниэль танцевал бостон медленно, не делая лишних движений, вскинув
голову, танцевал неутомимо, с каким-то равнодушным и в то же время
непринужденным видом; ноги его скользили, не отрываясь от паркета. А она,
оглушенная, опьяненная, не могла понять, что с ней творится, - то ли ее
охватил восторг, то ли отчаяние, - и послушно следовала каждому его
движению; казалось, она слилась с ним и ни с кем, кроме него, никогда не
танцевала. Прошло десять минут; они уже танцевали одни, - другие пары, давно
утомившись, окружили их кольцом. Минуло еще пять минут. Они все еще
танцевали. Наконец оркестр в последний раз проиграл мелодию и умолк.
Они танцевали до последнего аккорда; она, чуть не теряя сознания,
прильнула к его плечу; он, торжественно-спокойный, опустив глаза, словно
пряча их, порой обдавал ее горящим взглядом, и она вздрагивала не то от
ненависти, не то от страсти.
Раздались аплодисменты.
Даниэль отвел Ринетту к столику Людвигсона и сел как ни в чем не бывало
на освободившееся место; он велел подать четвертый бокал, наполнил его асти
и весело поднял, приветствуя мамашу Жюжю, а потом выпил до дна.
- Ну и пойло, - заметил он.
Ринетта закатилась нервным смехом, и на ее глаза навернулись слезы.
Мамаша Жюжю с восхищением смотрела на Даниэля - ярости ее как не
бывало. Она поднялась, повела плечами и, вздохнув, шутливо сказала:
- "Все это ерунда, было бы здоровье".
Спустя полчаса Ринетта и Даниэль вышли вместе из заведения тетушки
Пакмель.
Недавно прошел дождь.
- Прикажете автомобиль? - спросил грум.
- Пройдемся немного, - предложила Ринетта. В ее голосе послышались
мягкие нотки, что с радостью отметил Даниэль.
Несмотря на ливень, недавно омывший улицу, стояла духота, как перед
грозой. Вокруг было безлюдно и довольно темно. Они медленно шли по мокрому
блестящему тротуару.
Навстречу им попался солдат-пехотинец. Он вел двух женщин, обняв их за
талию, и, забавы ради, заставлял их идти в ногу, покрикивая:
- Раз, два! Да не так! Подскок на левой ноге: раз, два!
И смех еще долго звучал на улице между безмолвными домами.
Выходя из бара, она все ждала, что он сейчас же возьмет ее под руку, но
Даниэль так упивался ожиданием, что испытывал острое наслаждение, продлевая
его, доводя себя до нервозного состояния. Но вот вдали сверкнула молния, и
Ринетта первая приблизилась к нему.
- Гроза еще не прошла, сейчас опять начнется дождь.
- Это будет дивно, - произнес он нежным тоном, говорящим о многом. Но
для нее это было чересчур тонко, да и сдержанность Даниэля ее стесняла. Она
произнесла:
- Знаете, наверняка я вас где-то видела.
Он улыбнулся в темноте; был ей благодарен за эти избитые приемы. Он не
подозревал, что она и в самом деле уверена, что где-то встречала его прежде.
Из озорства он был готов ответить: "И я тоже". И тут они стали бы делать
всякие предположения. Но гораздо забавнее было возбуждать ее любопытство,
храня молчание.
- Почему вас зовут Пророком? - спросила она после паузы.
- Потому что мое имя Даниэль{322}.
- Даниэль, а по фамилии?
Он немного поколебался - не любил разоблачать себя даже в пустяках.
Впрочем, ничего подлого, ничего хитрого в любопытстве Ринетты он не
почувствовал, и ему было как-то неловко назвать себя вымышленной фамилией.
Он произнес:
- Даниэль де Фонтанен.
Она ничего не сказала, только вдруг подалась вперед. Решив, что она
оступилась, он хотел ее поддержать, но она резко отстранилась. Из духа
противоречия он решил ее обуздать, приблизился к ней, хотел было взять ее
под руку, но она увернулась, отскочила в сторону и бросилась бежать совсем в
другом направлении, свернув в какой-то переулок. Он решил, что это игра, и с
готовностью принял в ней участие. Впрочем, ему показалось, что она и в самом
деле убегает от него, бежит все быстрее и быстрее, и ему нелегко было за ней
угнаться, даже идя быстрым шагом. Он забавлялся: стремительно шагать по
пустынному кварталу - да это просто настоящая охота. Однако он немного
устал, и, когда она свернула в темный переулок, который, сделав колено,
вывел их на прежнее место, хотел было остановить ее, в третий раз схватил за
руку. Но она снова вырвалась.
- Ну это уж просто глупо, - рассердился он. - Довольно, остановитесь.
Но она ускорила шаг, стараясь держаться в темноте и беспрерывно петляя
с тротуара на тротуар, словно и вправду хотела, чтобы он потерял ее след. И
вдруг побежала со всех ног. В несколько прыжков он нагнал ее, силой затащил
в какой-то подъезд. И тут увидел на ее лице печать такого ужаса, что понял -
она не притворяется.
- Что с вами?
Она не могла перевести дыхание, прижалась к сырой стене, устремив на
него обезумевшие глаза. Он быстро все взвесил. Нет, понять ничего
невозможно, но ясно, что случилось что-то серьезное. Он хотел обнять ее, но
она вырвалась с такой стремительностью, что порвала оборку на платье.
- Да что с вами? - повторил он, отступая на шаг. - Вы меня боитесь? Или
вам нехорошо?
Ее била нервная дрожь, она не могла произнести ни слова и по-прежнему
не сводила с него глаз.
Он все еще ничего не понимал, но ему стало жаль ее.
- Вы хотите, чтобы я ушел? - спросил он.
Знаком она дала понять, что да. Он почувствовал, что становится просто
смешным.
- Правда хотите? Значит, мне уйти? - повторил он с такой нежностью,
словно старался приманить ребенка, бежавшего из дома.
- Уходите! - негромко, но резко ответила она.
Да, комедии она не разыгрывала.
Он понял, что поступит некрасиво, если будет настаивать, и сразу
отступил от нее, решив, что будет вести себя, как подобает человеку
воспитанному.
- Что ж, ничего не поделаешь... Но не могу же я бросить вас ночью в
этом глухом подъезде! Пойдем же, поищем таксомотор, а когда найдем - я вас
оставлю... Согласны?
Они молча направились к проспекту Оперы, еще издали блиставшей огнями.
Еще не дойдя до нее, они увидели свободное такси, и по знаку Даниэля шофер
остановил машину у самого тротуара. Ринетта упорно не поднимала глаз.
Даниэль открыл дверцу. Стоя на подножке, она несмело обернулась к нему,
взглянула ему в лицо так, словно была не в силах удержаться, чтобы еще раз
не посмотреть на него. Он насильно улыбнулся и, сняв шляпу, сделал вид, что
прощается с ней как добрый друг. Когда она убедилась, что он не намерен с
ней ехать, с лица ее исчезло напряженное выражение. Она дала свой адрес
шоферу. Потом обернулась к Даниэлю и сказала негромко, извиняющимся тоном:
- Простите. Сегодня вы уж оставьте меня, господин Даниэль. А завтра я
вам все объясню.
- Хорошо, до завтра, - сказал он, поклонившись. - Но где мы встретимся?
- Да, правда, где... - повторила она как-то простодушно.
- У госпожи Жюжю, если хотите? Да, да, у госпожи Жюжю. До встречи -
завтра в три.
- Завтра в три.
Он протянул руку, она подала ему свою ручку, затянутую в перчатку. И он
коснулся губами ее пальцев.
Машина тронулась с места.
И тут Даниэлем овладела ярость. Но он сейчас же взял себя в руки, когда
увидел, что молодая женщина высунулась из машины, увидел ее плечи, обтянутые
светлым платьем, понял, что она просит шофера остановиться.
Даниэль одним прыжком оказался у дверцы таксомотора. Ринетта уже
открыла ее. Он заметил, что она подвинулась, освобождая ему место; в темноте
глаза ее были широко раскрыты. Он понял и бросился на сиденье рядом с ней.
Когда он обнял ее, она впилась губами в его губы, и он ясно почувствовал,
что она уступает не из душевной слабости или от страха, она вся без остатка
отдавалась ему. Она рыдала - словно от отчаяния - и невнятно шептала:
- Я бы хотела... я хотела бы...
И Даниэль был потрясен, услышав:
- Я бы хотела... иметь ребенка... от тебя!
- Ну как, адрес прежний? - осведомился шофер.
Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасем, чтобы "посмотреть
воспаление легких"; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский
дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в
машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что
маленький больной явно поправляется, что его день - день врача - кончился и
настроение у него превосходное.
"Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда
выделение мокроты внезапно прекращается... Pulsus bonus, urina bona, sed
aeger moritur...* Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать еще женщина
красивая... И Париж сегодня вечером тоже очень красив..."
______________
* Пульс нормальный, моча нормальная, но больной умирает (лат.).
Он взглянул на бегущие мимо зеленые купы Трокадеро{325} и обернулся,
следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня,
статуи на мосту, Сена - все кругом розовело. "В сердце моем...
та-та-та-та..." - напевал он. Шум мотора ему вторил. "В сердце моем...
спит!" - вспомнил он вдруг. "Да, да, верно, "В сердце моем спит...
та-та-та-та-та". Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право,
может спать в моем сердце?.. "Ленивая свинья"?" - подумал он и улыбнулся.
Вспомнилось, что предстоит веселая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и
любовное приключение... Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был
взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до
мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, - воздух от быстрой езды,
казалось, стал прохладнее. "Только бы Белен не забыл поставить малышу банки.
Спасем мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть
- как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что
толку? Жонглеры! Недаром старый мудрый Блек говорил: "Если бы у меня было
трое сыновей, я бы сказал самому неспособному - будь акушером, самому
мускулистому - берись за скальпель, а самому умному из троих - будь лекарем,
заботливо выхаживай больных и учись все лучше и лучше распознавать их
болезнь". И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из
сокровенных глубин его существа.
- Все-таки правильный я выбрал путь, - произнес он вполголоса.
Когда он добрался до своей квартиры, дверь, открытая в комнату Жака,
напомнила ему, что брат принят. Пять лет неусыпных наблюдений и забот, и
наконец успех. "Ясно помню тот вечер, когда встретил Фаври на улице Эколь, -
тогда у меня впервые мелькнула мысль, что Жаку нужно поступить в Эколь
Нормаль. В тот день сквер Монж засыпало снегом. Было попрохладнее, чем
сегодня", - вздохнул он. Он уже предвкушал, как приятно будет принять
холодный душ, и нетерпеливо, словно ребенок, стянул с себя одежду, разбросав
все куда попало.
Вышел он после душа помолодевшим. Он думал о Пакмель и посвистывал от
удовольствия. То, что на его языке называлось женщинами, занимало в его
жизни лишь второстепенное место, а для нежных чувств места вообще не было.
Он довольствовался мимолетными встречами и даже похвалялся этим, - ведь так
было практичнее. Впрочем, не считая иных вечеров, он довольно легко
воздерживался от всего этого - не потому, что держал себя в руках, не
потому, что обладал холодным темпераментом, а потому, что "все это"
составляло часть иного образа жизни, отличного от того, который он раз и
навсегда решил вести. Он считал, что все эти якобы необоримые влечения всего
лишь проявления слабой воли, он же был человеком "волевым".
"Дзинь!" - кто-то позвонил. Взгляд на часы: в крайнем случае еще есть
время осмотреть больного, перед тем как он присоединится к компании,
собравшейся у Пакмель.
- Кто там? - крикнул он через запертую дверь.
- Это я, господин Антуан.
Он узнал голос г-на Шаля и впустил его. Пока г-н Тибо жил в
Мезон-Лаффите, его секретарь по-прежнему работал на Университетской улице.
- А, да это вы? - будто в забытьи произнес г-н Шаль. Ему неловко было
смотреть на Антуана, стоявшего перед ним в кальсонах, и он отвернулся,
недоуменно пробормотав: - В чем дело? - и тут же добавил: - Ах да, вы
одеваетесь! - и поднял палец, словно разгадал загадку. - Я вас не
побеспокоил?
- Я ухожу через двадцать пять минут, - поспешил предупредить его
Антуан.
- Настолько я вас не задержу. Посмотрите-ка, доктор. - Он положил
шляпу, снял очки и вытаращил глаза. - Ничего не видите?
- Где?
- У меня в глазу.
- В каком?
- Да вот в этом.
- Не двигайтесь. Ровно ничего не вижу. Может быть, просквозило?
- Да, наверное! Благодарю. Это пустяки, просквозило глаз, и все... Оба
окна были открыты. - Он кашлянул и надел очки. - Благодарю, вы меня
успокоили. Просквозило глаз, и все. Ведь это частенько случается - пустяки.
- Он хохотнул и добавил: - Видите, я немного отнял у вас времени.
Но он и не думал надевать шляпу и даже присел на краешек стула и,
вытащив носовой платок, вытер лоб.
- Жарища, - заметил Антуан.
- Да, уж это точно, - ответил г-н Шаль, хитро сощурившись. - Что и
говорить, грозовая погода. Жалко тех, кому приходится ходить туда да сюда,
хлопотать о всяких делах.
Антуан, шнуровавший ботинок, поднял голову.
- О каких же это делах?
- И все по такой жаре! - продолжал г-н Шаль. - Прямо задохнуться можно
во всех этих канцеляриях да комиссариатах. А ответ все откладывают и
откладывают на завтра, - заключил он, с незлобивым видом покачивая головой.
Антуан пристально смотрел на него.
- Кстати, - продолжал г-н Шаль, - я уже давно хотел спросить вас, не
знаете ли вы приюта для людей пожилого возраста?
- Пожилого возраста?
- Ну да. Для престарелых. А не для неизлечимых больных. Вроде
богадельни в Пуан-дю-Жур. Такого воздуха, как там, нигде не найти. И вот еще
о чем хотел я вас спросить, господин Антуан, раз уж мы с вами разговорились.
Не случалось ли вам находить монету в сто су - забытую монету?
- Забытую?.. Где, в кармане?
- Да нет... В саду. Можно сказать, на улице.
Антуан стоял с брюками в руках, смотрел на г-на Шаля и думал:
"Очутишься в обществе такого болвана и сам просто в идиота превращаешься".
Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и серьезно сказал:
- Мне не совсем ясен ваш вопрос.
- Значит, так... например, люди иногда теряют какую-нибудь вещь, а
другие ведь могут эту вещь найти... Верно?
- Разумеется.
- Ну вот, скажем, если бы ненароком вы ее нашли, как бы вы поступили с
находкой?
- Я бы стал разыскивать владельца.
- Так-то оно так. А если б никого не оказалось?
- Да где?..
- В саду, на улице, например...
- Ну тогда я отнес бы находку в полицейский комиссариат.
Господин Шаль усмехнулся.
- Ну, а если бы это были деньги? Хе-хе... Ну, скажем, пятифранковик?
Ведь нам-то хорошо известно, что было бы, если бы он попал в руки к этим
субъектам.
- Вы что же думаете, комиссар его бы присвоил?
- Ясно!
- Помилуйте, господин Шаль. Прежде всего тут ведь не обойдешься без
всяких формальностей, писанины. Да вот, кстати, как-то мы с приятелем нашли
в фиакре детскую погремушку, просто прелесть была, ей-богу, сделана из
слоновой кости и позолоченного серебра. Пошли в комиссариат, там записали
фамилии - мою, моего приятеля и кучера, - наши адреса, номер экипажа,
заставили подписать заявление и выдали квитанцию. Вас это удивляет? А год
спустя моего приятеля известили, что владелец за погремушкой не явился, и
пригласили прийти за ней.
- А это почему?
- Такое существует правило: если находку никто не востребовал, то через
год и один день она переходит в законную собственность того, кто ее принес.
- Через год и один день?.. Собственностью того, кто ее принес?
- Именно так.
Господин Шаль пожал плечами.
- Ну, погремушка это что. А, скажем, кредитный билет?.. Билет в
пятьдесят франков...
- Все было бы точно так же.
- Сомневаюсь, господин Антуан.
- А я убежден в этом, господин Шаль.
Седеющий карлик сидел на стуле, как на насесте, и в упор смотрел поверх
очков на молодого человека. А немного погодя отвел глаза, кашлянул, прикрыв
ладонью рот, и проговорил:
- Я спросил вас об этом по поводу матери.
- Ваша мать нашла деньги?
- Что? - выкрикнул г-н Шаль, заерзав на стуле. Он залился краской, и на
его лице отразилось тягостное чувство растерянности. Но он тут же хитро
улыбнулся: - Да нет же, я говорю о приюте. - И, увидев, что Антуан
натягивает пиджак, он соскочил со стула, чтобы помочь ему попасть в рукава.
- Одолеваем рукав Ла-Манша, - попытался пошутить он и, пользуясь тем,
что стоит позади Антуана, скороговоркой зашептал: - Понимаете ли, они там
требуют девять тысяч франков - вот ужас-то! А считая мелкие расходы,
получается все десять тысяч. И десять тысяч изволь вносить вперед, так
черным по белому и напечатано. Ну а как же быть, если потребуется выехать
раньше?
- Выехать? - спросил Антуан, обернувшись. И у него снова появилось
неприятное чувство, что он теряет нить мысли.
- Да она там и трех недель не проживет! Стоит ли все это затевать? Ведь
ей семьдесят семь лет без малого. Бьюсь об заклад, что дома она не успела бы
израсходовать десять тысяч франков! Не так ли?
- Семьдесят семь лет, - повторил Антуан, невольно делая в уме
безрадостный подсчет.
Он уже не думал о том, что опаздывает. "Стоит только переключить
внимание на другого, - подумал он, - как сразу же обнаруживаешь какой-нибудь
сложный случай". (Вопреки профессиональным навыкам, для него настолько
естественно было сосредоточиваться на самом себе, что, когда он обращал
внимание на кого-нибудь другого, ему казалось, что оно переключается.) "Этот
идиот - несомненно, сложный случай, - решил он, - "случай Шаль". И ему
вспомнился первый год их знакомства: по рекомендации аббатов из Эколь г-н
Тибо пригласил г-на Шаля на время каникул как репетитора и был в таком
восторге от его пунктуальности, что, вернувшись в Париж, оставил при себе в
качестве секретаря. "Вот уже восемнадцать лет почти ежедневно я встречаюсь с
этим невзрачным человечком и ничего о нем не знаю..."
- Мамаша у меня превосходная женщина, - продолжал г-н Шаль, отводя от
него глаза. - Не думайте, господин Антуан, что у нас в роду одна мелкота.
Я-то пожалуй, и такой. Зато мамаша у меня совсем другая. Она была создана
для блестящей жизни, а не той серенькой, какую мы ведем. Да, недаром так
часто повторяют эти господа из церкви святого Роха, - а ведь они истинные
наши друзья и даже сам господин кюре, который хорошо знает господина Тибо по
имени, - да, недаром они твердят: "Каждый несет свой крест", - правильно
это. И я не то что не хочу. Наоборот. Но если бы я был уверен!.. Ведь десять
тысяч франков... А потом пожить бы спокойно!.. Но разве она там останется! А
деньги мне не вернут. Ясное дело - они принимают меры предосторожности!
Заставят вас подписать документ на гербовой бумаге - целое обязательство.
Точь-в-точь как в полиции. Да только тут дураков нет: через год они ничего
не напишут и ничего не вернут. Ничего, ничего, ровным счетом ничего, -
добавил он с издевкой. И продолжал, не меняя тона: - Ну, а как же поступил
ваш приятель? Пошел за ней?
- За погремушкой? Да нет, разумеется.
Было видно, что г-н Шаль о чем-то раздумывает.
- Конечно, погремушка - это чепуха... Не чета деньгам! Потеряет человек
деньги на улице и тут же обежит все парижские комиссариаты, везде заявит о
потере! Пари держу, что есть и такие ловкачи: заявляют о сумме побольше, чем
потеряли. А где доказательства?
Антуан не отвечал. И г-н Шаль, не сводя с него глаз, насмешливо
повторил:
- А где доказательства, скажите на милость?
- Какие доказательства? - с раздражением спросил Антуан. - Ведь надо
сообщить множество всяких подробностей: где ты потерял деньги и какие -
банкноты или монеты...
- Ну нет, это тут ни при чем, - торопливо перебил г-н Шаль. - Об этом
не будут спрашивать, что он потерял, банкноты или монеты. Вот насчет
подробностей я согласен, но это тут ни при чем. - И он повторил несколько
раз с рассеянным видом: - Ни при чем, ни при чем...
Антуан взглянул на стенные часы:
- Не подумайте, что я вас прогоняю, просто мне пора уходить.
Господин Шаль вздрогнул и соскочил на пол.
- Благодарю за предписание, доктор. Пойду домой, сделаю себе
компресс... положу кусочек ваты в ухо... Все и обойдется.
Антуан невольно улыбнулся, видя, как этот коротыш вприпрыжку идет по
навощенному полу передней. Обувь у г-на Шаля всегда была со скрипом. И он
считал, что это один из "крестов" его жизни; он не раз держал совет с
сапожниками, перепробовал множество фасонов голенищ и задников, всевозможные
подошвы - кожаные, фетровые, резиновые, испрашивал совета у мозольных
операторов и даже, по наущению полотера, который на этом прирабатывал,
обратился к изобретателю обуви на эластичных подошвах, под названием
"беззвучные", предназначенные для официантов и домашней челяди. Все
оказалось тщетным. Тогда он завел привычку ходить на цыпочках. И всем своим
видом - маленькой головкой, круглыми глазками, пиджачком из альпака, фалды
которого развевались позади, напоминал сороку с подрезанными крыльями.
- Совсем запамятовал! - произнес он, уже добравшись до выхода. -
Магазины-то сейчас закрыты. Не найдется ли у вас на размен мелких денег?
- На сколько?
- На тысячу франков.
- Н-да, - протянул Антуан, выдвигая ящик.
- Не люблю я держать при себе крупные купюры, - объяснил г-н Шаль. - Да
и вы как раз тут мне порассказали о денежных пропажах... Дайте мне,
пожалуйста, десять билетов по сто франков или же двадцать по пятидесяти. Чем
объемистее получится пачка, тем меньше опасности. В некоторых отношениях.
- Да у меня только две кредитки по пятьсот франков, - произнес Антуан,
собираясь задвинуть ящик.
- Ну что ж, пусть так, - сказал г-н Шаль, приближаясь. - Все-таки это
совсем другое дело.
Он протянул Антуану банковый билет, вынув его из внутреннего кармана
пиджака, и уж собрался припрятать два других, как вдруг задребезжал звонок,
так пронзительно, что они оба вздрогнули, и г-н Шаль, еще не успевший
спрятать деньги, пробормотал: "Повремените, повремените..."
Но лицо его исказилось, когда он узнал голос консьержа из своего дома,
который бил в дверь кулаком и кричал:
- Не здесь ли господин Шаль?
Антуан бросился открывать дверь.
- Он здесь? - крикнул, задыхаясь, консьерж. - Скорее! Беда. Девочку
раздавило.
Господин Шаль услышал. Он покачнулся. Антуан едва успел подхватить его,
положил прямо на пол и стал обмахивать ему лицо мокрым полотенцем.
Несчастный старик открыл глаза и попытался встать.
- О, господин Жюль, - говорил консьерж, - поторопитесь же, поедем, нас
фиакр ждет.
- Умерла? - спросил Антуан, даже не подумав о том, какое отношение к
г-ну Шалю имеет девочка.
- Долго не протянет, ясно, - буркнул привратник.
Антуан взял с этажерки походную сумку, которую на всякий случай всегда
держал наготове; вдруг он вспомнил, что пузырек с йодом отдал Жаку, и
бросился в комнату брата, крикнув консьержу: "Отведите его в фиакр! И
подождите меня! Я еду с вами!"
Когда фиакр остановился у дома, в котором жил г-н Шаль, близ Тюильри,
на Алжирской улице, Антуан все еще не мог уяснить, как все случилось, до
того сбивчивы были объяснения консьержа. Дело шло о девочке, которая каждый
день ходила встречать г-на Шаля. Может быть, она хотела перейти улицу
Риволи, потому что г-н Жюль все не шел? Трехколесный велосипед поставщика
продуктов сбил ее с ног и переехал ее тельце. Подбежала продавщица газет, по
косичкам узнала девочку и указала на дом, где она живет. Она была без
сознания - так ее и внесли в квартиру.
Господин Шаль скрючился в глубине фиакра - он не плакал, но при всякой
новой подробности из горла у него вырывалось судорожное всхлипывание, и он
все пытался заглушить его, зажимая рот кулаком.
У подъезда еще толпились зеваки. Все расступились перед г-ном Шалем, -
спутникам пришлось вести его под руки по лестнице до верхнего этажа. В конце
коридора, по которому, шатаясь, пошел г-н Шаль, зияла открытая дверь.
Консьерж, пропустив Антуана вперед, схватил его за руку:
- Жена у меня не дура, привела молоденького доктора, который обедает в
ресторации рядом с нами. Хорошо, что застала его там.
Антуан одобрительно кивнул головой и пошел вслед за г-ном Шалем. Они
миновали помещение, напоминавшее гардеробную, где пахло затхлостью, как в
сыром чулане, затем прошли через две низких квадратных и почти темных
комнаты, выстланных кафельными плитками, - тут стояла немыслимая духота,
хотя все окна были раскрыты настежь; во второй комнате Антуан обогнул
круглый стол: четыре прибора расставлены были на почерневшей клеенке. Г-н
Шаль отворил дверь, вошел в следующую комнату, где горел свет, и сразу весь
как-то сник, стал бормотать:
- Дедетта... Дедетта...
- Жюль! - осек его кто-то визгливым и властным голосом.
Сначала в глаза Антуану бросилась только лампа, - ее обеими руками
держала женщина в розовом пеньюаре, - копна ее рыжих волос, лоб и шея
отливали глянцем на свету; чуть погодя он различил кровать, освещенную
лампой, которую держала женщина, склоненные человеческие фигуры. Сумеречный
свет, еще проникавший из окна, тускнел, касаясь ореола, сияющего вокруг
лампы, комната утопала в полумраке, и все в ней казалось нереальным. Антуан
помог г-ну Шалю сесть и приблизился к кровати. Какой-то молодой человек в
пенсне, даже не сняв шляпы, низко наклонился над девочкой и разрезал
ножницами окровавленную одежду; девочка лежала, запрокинув голову на валик,
и ее лицо еле виднелось под разметавшимися волосами. Врачу помогала
немолодая женщина, стоявшая на коленях.
- Жива? - спросил Антуан.
Врач обернулся, заметил его, отер лоб и, запнувшись, нерешительно
ответил:
- Да...
- Господин Шаль был у меня, когда за ним приехали, - объяснил Антуан, -
я захватил все, что необходимо для оказания первой помощи. Доктор Тибо, -
добавил он вполголоса, - главный врач Педиатрической клиники.
Врач выпрямился и хотел уступить ему место.
- Продолжайте, продолжайте, - остановил его Антуан, отступая на шаг. -
Пульс?
- Почти не прощупывается, - ответил врач, поспешно принимаясь за дело.
Антуан посмотрел на молодую рыжеволосую женщину и, встретив ее
тревожный взгляд, произнес:
- Сударыня, следовало бы позвонить на пост Скорой помощи и
безотлагательно перевести вашего ребенка ко мне в больницу.
- Ни за что! - раздался чей-то резкий голос.
И только тут Антуан заметил, что у изголовья кровати стоит женщина
преклонных лет, вероятно, бабушка и, смотрит на него зорко, по-крестьянски,
своими водянистыми глазами: крючковатый нос, черты лица, говорящие о
своеволии, словно всплыли из океана застывшего жира, последние волны
которого складками залегли на шее.
- Вот что, хоть мы вроде бы и бедняки, - продолжала она с ханжеским
смирением в голосе, - да умирать-то все же хотим у себя в постели. Дедетту в
больницу не отдадим.
- Но отчего же, сударыня? - допытывался Антуан.
Она вытянула шею, выставила вперед подбородок и словно отрубила унылым
и в то же время непреклонным тоном:
- Уж такова наша воля!
Антуан поискал глазами молодую женщину, - она отгоняла мух, назойливо
облеплявших ее лицо, озаренное светом, и своего мнения не высказывала. Тогда
он решил призвать на помощь г-на Шаля. Бедняга сполз со стула, на который
Антуан перед тем усадил его, и, стоя на коленях, сжимал руками голову,
только бы ничего не слышать, ничего не видеть. Старуха следила за каждым
жестом Антуана, тотчас же отгадала его намерение и сказала, опередив его:
- Верно ведь, Жюль?
Господин Шаль вздрогнул:
- Верно, мамаша.
На ее лице появилось самодовольное выражение, и она продолжала с
материнской строгостью:
- Нечего тебе тут, Жюль, делать. Ступай лучше к себе в спальню.
Жалкий старик вскинул свое бледное лицо; глаза его моргали за стеклами
очков. Спорить он не стал, поднялся и на цыпочках ушел из комнаты.
Антуан кусал губы, соображая, стоит ли ему пускаться в пререкания, а
сам уже снял пиджак и закатывал рукава рубашки; потом он опустился на колени
у кровати. Почти всегда, обдумывая какой-нибудь вопрос, он одновременно
начинал действовать, до того не по характеру ему было долго взвешивать все
"за" и "против", до того не терпелось скорее принять решение. Быстро и
отважно приняться за дело было для него важнее, чем избежать ошибки:
размышление служило ему только средством, толкающим к действию, пусть даже и
преждевременному.
Когда с помощью врача и другой старухи, которая все время дрожала, он
освободил девочку от одежды, обнажилось детское худенькое тельце,
бескровное, землистое. Должно быть, трехколесный велосипед сбил и подмял
девочку на полном ходу, потому что вся она была в кровоподтеках, а вдоль
бедра от самого таза до колена, тянулась наискось темная полоса.
- Правая, - уточнил врач.
И в самом деле, правая стопа была вывихнута, повернута внутрь, а
окровавленная нога скривилась и казалась короче левой.
- Перелом бедренной кости? - нерешительно произнес врач.
Антуан не ответил. Он размышлял. "Слишком глубокий шок, - думал он, -
стало быть, наверняка причина иная. Но какая же именно?"
Он ощупал коленную чашечку, потом его пальцы стали медленно двигаться
вверх, обследуя бедро; и вдруг из неприметной ранки на внутренней стороне
ноги несколькими сантиметрами выше колена, струей хлынула кровь.
- Так и есть, - сказал Антуан.
- Бедренная артерия? - воскликнул молодой врач.
Антуан стремительно поднялся с колен.
Мысль, что он должен один, самостоятельно принять решение, вызвала у
него прилив энергии; как всегда, в присутствии посторонних он особенно остро
ощущал свое могущество. "К хирургу? - мысленно задался он вопросом. - Нет;
она умрет по дороге в больницу. Тогда кто же? Я? Видно, придется. Иного
выхода нет".
- Думаете попытаться наложить жгут? - спросил доктор, которого удручало
молчание Антуана.
Но Антуан и не собирался отвечать. "Безусловно, и не теряя ни минуты, -
подумал он, - быть может, и так уже поздно! - Он зорко оглядел комнату. -
Наложить жгут. Но из чего его сделать? Ну-ка, посмотрим: на рыжей пояса нет;
на занавесках нет подхватов. Где найти эластичную ткань? Да вот она!" И он
мигом сбросил с себя жилет, отстегнул подтяжки, рывком разорвал их, снова
опустился на колени и, свив тугой жгут, стянул бедро у самого верха.
- Так. Две минуты передышки, - сказал он, вставая. Пот заливал его
щеки. Он чувствовал, что на него устремлены все взгляды. - Она погибнет,
если ее не оперировать сейчас же, - отчеканил он. - Попытаемся.
И все отошли от кровати, даже женщина, державшая лампу, даже молодой
врач, пребывавший в смятении.
Антуан стиснул челюсти, и его взгляд, сосредоточенный и жесткий,
казалось, обращен был вовнутрь. "Главное - спокойствие! - приказал он себе.
- Как же стол? А, тот круглый, который я видел, когда шел сюда".
- Посветите-ка мне, - крикнул он молодой женщине. - А вы со мной, -
добавил он, обращаясь к доктору.
Быстрым шагом он вошел в соседнюю комнату. "Так. Это будет
операционная, - соображал он. Смахнул со стола приборы, сложил стопкой
тарелки. - Здесь поставим лампу. - Он завладел помещением, как полководец
полем битвы. - А теперь девочку сюда". Он вернулся в комнату; доктор и
молодая женщина следили за всеми его движениями и шли за ним по пятам. Он
указал врачу на девочку:
- Я возьму ее на руки. Она невесома. А вы поддерживайте ногу.
Он подсунул руки под спину девочки, которая чуть слышно застонала, и
перенес ее на стол. Затем взял из рук рыжеволосой лампу, снял абажур и
водрузил лампу на стопу тарелок. "Удивительный я человечина", - успел он
подумать, оглядывая все вокруг. Лампа пылала, как раскаленный горн, и свет
ее выхватывал из багрового сумрака лишь яркое лицо рыжеволосой и пенсне
врача; безжалостный свет падал на тельце девочки; руки ее и ноги временами
судорожно подергивались. В воздухе носились мухи, словно подстегнутые
грозой. Антуан обливался потом от жары и тревоги. "Выдержит ли она
операцию?" - спрашивал он себя. Но какая-то сила, которую он и не пытался
определить, уже подхватила его. Никогда еще не бывал он так уверен в себе.
Он схватил сумку и, вынув оттуда пузырек с хлороформом и бинты, передал
ее врачу.
- Выложите все куда-нибудь. Хоть на буфет. Снимите швейную машину.
Разложите все по порядку.
Затем, обернувшись с пузырьком в руке, он увидел в темном проеме двери
чьи-то фигуры: там неподвижно стояли обе старухи. Одна из них - мать г-на
Шаля - уставилась на него расширенными совиными глазами. Другая зажимала
руками рот.
- Уходите отсюда! - приказал он. А когда они, пятясь, отступили в
темную комнату, где стояла кровать, он указал рукой в противоположную
сторону: - Нет! Подальше. Вон туда!
Они повиновались, прошли в другой конец комнаты и молча исчезли.
- Постойте, вы останьтесь! - воскликнул он с досадой, обращаясь к
рыжеволосой, которая собралась было пойти вслед за ними.
Она круто повернулась. На миг он задержал на ней взгляд: лицо у нее
было красивое, пожалуй, чуть полное; вероятно, горе облагородило его, придав
выражение какой-то сдержанности, зрелости; это понравилось Антуану. И
невольно он подумал: "Бедная женщина! Но она мне понадобится".
- Вы мать? - спросил он.
Она покачала головой:
- Нет.
- Ах, так, тем лучше. - С этими словами он смочил марлю и, проворно
расправив, положил на нос девочке. - Ну, а теперь станьте здесь и возьмите
вот это, - проговорил он, передавая ей пузырек. - Когда я подам знак,
смочите еще.
Запах хлороформа разнесся по всей комнате. Девочка застонала, несколько
раз глубоко вздохнула и затихла.
Брошен последний взгляд: место боя расчищено; теперь только бы
справиться с профессиональными трудностями. Решительный миг настал;
тревожное чувство, охватившее было Антуана, развеялось как по волшебству. Он
подошел к буфету, где врач уже почти закончил раскладывать на салфетке
содержимое сумки. "А ну-ка, проверим, - подумал он, будто стараясь на
несколько секунд все оттянуть. - Набор инструментов - так! Скальпель,
пинцеты. Коробка с марлей, ватой - все тут! Спирт. Кофеин. Йод. И прочее.
Все в порядке. Приступим!" И снова он почувствовал внутренний подъем: тут
были и вдохновенная радость деяния, и безграничная вера в себя, и предельное
напряжение всех жизненных сил, и, главное, - восторженное сознание своего
вдруг обретенного величия.
Он поднял голову и заглянул в глаза молодому врачу, словно спрашивая:
"Выстоите? Дело трудное. Вся ответственность на нас!"
Молодой врач и бровью не повел. Теперь он следил за всеми движениями
Антуана с готовностью точно выполнить любой приказ. Он понимал, что операция
- единственное средство спасения; сам он никогда бы на нее не решился, но с
Антуаном все казалось ему возможным.
"Молодой коллега держится молодцом, мне просто везет, - подумал Антуан.
- Ну что теперь? Таз. А к чему он? И так обойдемся". Он схватил флакон с
йодной настойкой и облил себе руки до локтей.
- Теперь вы, - сказал он, передавая пузырек врачу, который с
лихорадочной поспешностью протирал стекла пенсне.
В окне блеснула яркая молния, а вслед за ней раздался сильный удар
грома.
"Рановато затрубили фанфары, - подумал Антуан. - Я даже скальпеля не
успел в руки взять. А рыжеволосая и не вздрогнула. Гроза даст разрядку
нервам и освежит воздух. Тут, под крышей, наверняка градусов тридцать пять".
Он обложил ногу марлей, ограничив операционное поле. И перевел глаза на
молодую женщину:
- Несколько капель хлороформа. Довольно. Хорошо.
"Повинуется, как солдат под пулями, - подумал он. - Какие бывают
женщины!" Не спуская зоркого взгляда с маленького опухшего бедра, он
проглотил слюну и поднял руку со скальпелем:
- Начали.
Одним точным движением он сделал разрез.
- Тампон! - приказал он врачу, который стоял, склонившись, рядом с ним.
"Какая худенькая, - подумал он. - Сейчас доберемся до нужного места...
Смотри-ка, моя Дедетта похрапывает. Так. Поторопимся. А теперь крючки..."
- Давайте, - шепнул он доктору.
Молодой врач отбросил тампоны, пропитанные кровью, взял крючки и стал
оттягивать края раны.
Антуан на миг застыл в раздумье. "Хорошо. А где зонд? Вот он. Введем в
гунтеров канал. Лигатура будет классическая; все идет отлично. Бух! Снова
молния. Ударила где-то близко. У Лувра. А может быть, "у этих господ из
церкви святого Роха", пожалуй, что и так..." Он был совершенно спокоен; его
больше не тревожили ни девочка, ни ее неминуемая смерть. С какой-то
беспечностью раздумывал он о "лигатуре бедренной артерии в гунтеровом
канале".
"Бух! Еще удар. А дождя почти нет. Задыхаешься от духоты. Артерия
поражена на уровне перелома; прорвало краем кости; проще простого! Однако
крови у нее маловато... - Взгляд на девочку. - Гм... Поспешим! Проще
простого, - но от этого умирают... Зажим, хорошо. Еще зажим, так. Бух! Как
надоела эта молния - дешевый эффект... У меня в запасе только тонкий шелк -
что поделаешь". Он разбил трубочку и, вынув моток, наложил по одному шву
около каждого зажима. "Превосходно. Скоро и конец. Можно обойтись и одним
коллатеральным кровообращением, тем паче в этом возрасте. Нет, удивительный
я человечина! Неужели же я проглядел свое настоящее призвание? У меня были
все данные, чтобы стать хирургом, и хирургом незаурядным..." Гроза
удалялась, и в тишине между двумя раскатами грома слышно было, как лязгают
ножницы, срезая кончики хирургических ниток. "Да, все данные: глазомер,
выдержка, энергия, ловкость..." Но тут он насторожился и вдруг побледнел.
- Вот черт, - произнес он вполголоса.
Ребенок не дышал.
Рывком он отстранил женщину, сорвал марлю, покрывавшую личико маленькой
пациентки, и прильнул ухом к ее сердцу. Врач и молодая женщина неотрывно
смотрели на Антуана, - они ждали.
- Нет! Пока еще дышит, - негромко сказал он.
Он взял ее ручонку, но пульс бился так учащенно, что невозможно было
сосчитать удары.
- Н-да! - произнес он. И его напряженное лицо исказилось еще больше. Он
посмотрел на двух своих помощников невидящим взглядом. Отрывистым тоном он
приказал: - Вы, доктор, снимайте зажимы и накладывайте повязку, а потом
убирайте жгут. Не мешкайте... А вы - принесите бумагу и чернила. Впрочем, не
надо - у меня с собой записная книжка. - С лихорадочной поспешностью он
обтирал руки куском ваты. - Который час? Еще нет девяти. Аптеки открыта. Вам
придется туда сбегать.
Она стояла перед ним; она сделала чуть заметное движение, будто хотела
поплотнее запахнуть полы своего пеньюара, он понял, что ей неловко выходить
из дому полуодетой, и на долю секунды мысленно представил себе прикрытое
тканью пышное тело. Он нацарапал и подписал рецепт.
- Литровую ампулу. Бегите же, сударыня, бегите.
- А что, если?.. - шепнула она.
Он смерил ее взглядом.
- Если закрыто, - закричал он, - звоните, стучите, покуда не откроют.
Идите же!
Она исчезла. Наклонив голову, он прислушался к шуму удалявшихся шагов,
убедился, что она побежала, и обернулся к врачу:
- Попробуем ввести физиологический раствор, и не подкожно - теперь в
этом уже нет смысла, - а внутривенно. Это последний шанс.
Он взял с буфета два маленьких пузырька.
- Жгут снят? Хорошо. Впрысните все-таки камфору, а потом кофеин; только
полдозы, бедная детка. И прошу вас, поскорее.
Он снова вернулся к девочке, снова обхватил пальцами тоненькое
запястье, - уже ничего не прощупывалось, кроме, пожалуй, какой-то едва
заметной дрожи. "Да, теперь пульса явно не различить". И на миг он пал
духом, почувствовал отчаяние.
- Черт знает что, - сказал он дрогнувшим голосом. - Ведь так все удачно
получилось, и никакого толку!
Лицо девочки становилось все бледнее и бледнее. Она умирала. Антуан
заметил, как около полуоткрытых губ два вьющихся волоска тоньше осенней
паутинки время от времени колышутся: значит, она еще дышит.
"Ловко орудует для близорукого, - подумал он, наблюдая, как врач делает
уколы. - Но нам ее не спасти".
И досада была сильнее жалости. Ему присуща была бесчувственность,
свойственная медикам, для которых чужие страдания - только вопрос нового
опыта, выгоды, профессионального интереса и которые обогащаются за счет
болезни или смерти.
Вдруг ему послышалось, что хлопнула дверь, и он бросился навстречу
молодой женщине. В самом деле, это была она, - шла быстро, своей плавной
походкой, чуть покачивая бедрами, и старалась не показать вида, что еле
переводит дыхание; он выхватил из ее рук сверток.
- Горячей воды, - приказал он, и не подумав ее поблагодарить.
- Кипятку?
- Нет, чтобы подогреть раствор. Скорее.
Только он успел развернуть сверток, как она уже вернулась, держа
кастрюлю, из которой шел пар.
На этот раз он пробормотал, не глядя на нее:
- Хорошо. Очень хорошо.
Надо было действовать без промедления. За несколько секунд он отбил
кончик ампулы, насадил на нее резиновую трубку. На стене висел швейцарский
барометр в резной деревянной оправе. Одной рукой он снял его, другой повесил
на гвоздь ампулу. Затем взял кастрюлю с горячей водой и, постояв в
нерешительности какую-то долю секунды, уложил трубку кольцами на дно
кастрюли. "Раствор согреется, проходя по трубке. Просто чудесно!" - подумал
он и, улучив минуту, взглянул на врача, - хотелось убедиться, что тот все
видел. И тут же он снова наклонился к Дедетте, приподнял ее безжизненную
ручонку, смазал йодом и, быстрым движением скальпеля вскрыв вену, притянул
зонд и ввел в вену иглу.
- Пошло! - крикнул он. - Следите за пульсом. А я теперь больше не
шевелюсь!
Десять бесконечно долгих минут прошли в полнейшем молчании.
Антуан ждал, взмокнув от пота, задыхаясь, щуря глаза. Он неотрывно
смотрел на иглу.
Наконец перевел взгляд на ампулу.
- Сколько?
- Почти пол-литра.
- А как пульс?
Врач молча покачал головой.
Еще пять минут прошли все в той же невыносимой тревоге.
Антуан снова вскинул глаза на ампулу.
- Сколько?
- Осталось треть литра.
- А как пульс?
Врач ответил неуверенно:
- Не знаю. По-моему... начинает... чуть-чуть восстанавливаться...
- Сосчитать можете?
Пауза.
- Нет.
"Только бы пульс восстановился... - подумал Антуан. Он отдал бы десять
лет жизни, только бы оживить это маленькое помертвевшее тело. - Сколько же
ей лет? Семь?.. Если я ее спасу, то лет через десять, не больше, она схватит
в этой дыре туберкулез. Но спасу ли? Сейчас она на грани - на последней
грани. Черт подери, ведь я же сделал все! Раствор проходит. Но слишком
поздно... Подождем еще... Больше ничего нельзя сделать, больше ничего нельзя
предпринять; будем ждать... А рыжеволосая держалась отлично. Красивая она.
Так, значит, она не мать. Тогда кто же? Господин Шаль ни разу ни словом не
обмолвился обо всех этих людях. Ведь не дочка же она ему? Ничего не понимаю.
А какие замашки у старухи!.. Во всяком случае, все отсюда убрались. Как-то
сразу берешь власть над людьми. Вмиг поняли, с кем имеют дело. Вот оно,
воздействие сильной личности!.. Да, добиться бы успеха... А добьюсь ли я
успеха? Вряд ли, должно быть, она потеряла слишком много крови, когда ее
переносили. Так или иначе, сейчас нет никаких признаков улучшения. Черт
знает что!"
Он взглянул на обескровленные губы, на два золотистых волоска, которые
по-прежнему время от времени колыхались! Ему даже почудилось, что дыхание
стало более заметным. Вероятно, самообман? Прошло с полминуты. И вдруг тихий
вздох приподнял, казалось, грудь ребенка и замер, словно исчерпав остаток
жизненных сил. На миг Антуан застыл в тревоге, не сводя глаз с девочки. Нет,
она по-прежнему дышала. Оставалось лишь одно - ждать, ждать и ждать.
Еще минута - и снова вздох, теперь почти явственный.
- Сколько?
- Ампула почти пуста.
- А как пульс? Восстанавливается?
- Да.
Антуан облегченно вздохнул.
- Сосчитать можете?
Врач вынул часы, поправил пенсне, помолчал минуту и произнес:
- Сто сорок... Возможно, и сто пятьдесят.
- Лучше, чем ничего, - невольно вырвалось у Антуана.
Всеми силами он оборонялся от того всемогущего чувства избавления,
которое уже овладевало им. Да ведь он же не грезит, улучшение явное. Дыхание
становится все ровнее. Ему пришлось сделать усилие, чтобы не сорваться с
места, - так по-мальчишески захотелось ему засвистеть, запеть...
"Лучше-чем-ни-че-го - та-та, та-та", - промурлыкал он про себя на мотив,
который неотступно преследовал его с самого утра. "В сердце моем... в сердце
моем... дремлет... та-та... А что же дремлет? Ах да, вспомнил - свет луны!"
- внезапно подумал он. - "Свет луны! Свет луны весенней!"
В сердце моем дремлет свет лу-ны,
Дивный свет лу-ны ве-сен-ней...
На душе у него вдруг стало легко и по-настоящему радостно.
"А малышка спасена, - подумал он. - Должна быть спасена!"
Дивный свет лу-ны ве-сен-ней!..
- Ампула пуста, - сообщил врач.
- Превосходно!
В этот миг девочка, с которой он не сводил глаз, передернулась всем
телом. Антуан с наигранной веселостью обернулся к молодой женщине, - та уже
с четверть часа стояла, прислонившись к буфету, и ни разу не шелохнулась.
- Ну-с, сударыня, мы, кажется, заснули? - поддразнил он ее. - А где же
грелка? - Он чуть не улыбнулся, увидев, как она поражена. - Именно так,
сударыня, грелка, да погорячее, чтобы согреть ей ножки!
Радостно сверкнув глазами, она быстро вышла.
А тем временем Антуан наклонился, с особенной осторожностью и нежностью
извлек иглу и, взяв кончиками пальцев кусок марли, наложил на ранку. Затем
он ощупал детскую ручонку, кисть которой по-прежнему безжизненно никла.
- Введем еще одну ампулу камфоры, голубчик, на всякий случай; и на том
- конец игре. - И он добавил сквозь зубы: - Но я ничуть не удивлюсь, если
все кончится хорошо. - И снова какая-то сила, какая-то веселая сила
захлестнула его.
Тут вернулась молодая женщина, неся в руках кувшин. Она постояла, не
зная, как поступить; но он молчал, и она подошла к ногам девочки.
- Не так, сударыня, - проговорил Антуан всем тем же грубоватым и
веселым тоном. - Вы ее обожжете! Давайте-ка сюда. Подумать только, мне
приходится вас учить, как надо завертывать грелку! - И, на этот раз
улыбаясь, он взял скатанную салфетку, валявшуюся на буфете, снял с нее
кольцо, отшвырнул его в сторону и, обернув салфеткой кувшин, плотно
приставил его к ногам девочки. А рыжеволосая все смотрела и смотрела на
него, удивленная юношеской улыбкой, от которой лицо его сразу помолодело.
- Девочка... спасена? - отважилась спросить она.
Он не решился дать утвердительный ответ и проворчал:
- Узнаете через час.
Она не поддалась на обман. И смело посмотрела на него, не скрывая
восхищения.
"Что же здесь делает эта красотка?" - В третий раз задался вопросом
Антуан и, указывая на дверь, спросил:
- А где все остальные?
Она чуть заметно усмехнулась:
- Ждут.
- Успокойте их немного, уговорите лечь. Пусть идут спать. Да и вам,
сударыня, тоже следует отдохнуть.
- О, я-то что... - шепнула она, уходя.
- Перенесем малютку на кровать, - предложил Антуан доктору. - Понесем
так же, как прежде, поддержите ее ногу. Уберите валик; пусть голова лежит
вровень с телом. Ну а теперь самое время сделать одно приспособление.
Дайте-ка мне салфетку. И бечевку от свертка. Сейчас мы соорудим аппарат для
вытяжения. Протяните бечевку между перекладинами кровати. Так, хорошо.
Удобная штука - железные кровати. Теперь нам нужен груз - любой! Ну хотя бы
вот этот котелок. А еще лучше - вот тот утюг. Здесь есть все, что душе
угодно. Ну да, он самый, давайте-ка его сюда. Вот так! А завтра все
усовершенствуем, Для небольшого вытяжения пока довольно и этого... Согласны?
Врач не отвечал. Он во все глаза глядел на Антуана, - так, должно быть,
смотрела Марфа на Спасителя, когда Лазарь поднялся из гроба{346}. Он
приоткрыл было рот. Но сказал лишь одно:
- Можно... уложить вашу сумку? - И в робком его тоне сквозило такое
желание услужить, доказать свою преданность, что Антуан почувствовал упоение
властью. Они были одни в комнате. Он подошел к молодому человеку и заглянул
ему в глаза.
- Отличный вы парень, дружище.
У врача перехватило дыхание. Антуан, смущенный еще больше, чем его юный
коллега, не дал ему вымолвить ни слова.
- А теперь отправляйтесь домой, голубчик. Час уже поздний. Нам незачем
оставаться здесь вдвоем. - Тут он чуть поколебался: - Я полагаю, теперь уже
можно сказать, что она спасена. Так я полагаю. Однако на всякий случай я
останусь здесь на ночь, конечно, только с вашего разрешения... - продолжал
Антуан, - ибо помню, что это ваша больная. Именно так. Я вмешался по
необходимости, потому что этого потребовали показания. Не так ли? Но с
завтрашнего дня я передаю малютку в ваши руки. И совершенно спокойно - руки
эти отличные. - С этими словами он проводил врача до дверей. - Если можно,
загляните сюда к двенадцати часам, - добавил он. - Я приду прямо из
больницы. Вместе и обсудим, как лечить ее дальше.
- Метр, я... я так счастлив, что мог...
Антуана впервые величали "метром". И он, упиваясь воскуренным ему
фимиамом, в неудержимом порыве протянул молодому человеку обе руки. Но
тотчас же овладел собой.
- Да нет же, я не метр, - сказал он, и голос его дрогнул. - Нет,
голубчик мой, я ученик, подмастерье, простой подмастерье. Как вы. Как
другие. Как все. Пробуем, нащупываем... Делаем все, что в силах сделать; и
то уже благо.
Антуан с каким-то нетерпением ждал, чтобы молодой врач ушел. Может
быть, ему хотелось остаться одному? Но лицо его оживилось, когда он услышал
шаги молодой женщины, возвращавшейся в комнату.
- А вы что же, не собираетесь отдыхать?
- Да нет, доктор.
Переубеждать ее он не стал.
Больная застонала; она икнула, и ее стошнило.
- Умница ты, Дедетта! - сказал Антуан. - Очень хорошо! - Он пощупал ее
пульс: - Сто двадцать. Ей становится все лучше и лучше. - Он без улыбки
взглянул на женщину: - Теперь я уже твердо уверен, что мы одержали победу.
Она ничего не ответила, но он почувствовал, что она ему верит. Ему явно
хотелось поговорить с ней, но он по знал, с чего начать.
- Вы вели себя мужественно, - сказал он. И, как всегда, когда смущался,
дерзко пошел к цели: - А какое отношение вы имеете к этой семье?
- Я? Да никакого. Просто соседка. Даже не приятельница. Живу под ними,
на шестом этаже.
- Ну а кто же мать девочки? Ничего не понимаю.
- Ее мать, кажется, умерла. Это была сестра Алины.
- Алины?
- Ну да, служанки.
- Старухи, у которой дрожат пальцы?
- Да.
- Значит, девочка не родня Шалям?
- Нет. Она племянница Алины, ее воспитанница; а живет, разумеется, на
средства господина Жюля.
Они разговаривали вполголоса, чуть наклонившись друг к другу, и Антуан
видел близко-близко ее губы, щеки, все ее яркое лицо, которому утомление
придавало особую прелесть. Он был разбит усталостью и в то же время
лихорадочно возбужден и не в силах был совладать со своими инстинктами.
Ребенок зашевелился во сне. Они вместе подошли к постели. Девочка
приоткрыла и снова закрыла глаза.
- Пожалуй, ей мешает свет, - проговорила молодая женщина и отнесла
лампу подальше от кровати. Потом она подошла к изголовью, обтерла девочке
лоб, покрытый каплями пота. И когда она наклонилась, Антуана, следившего за
ней глазами, словно что-то ударило: под тканью пеньюара китайской тенью
вырисовывалось тело молодой женщины, и он в смятении видел его так
отчетливо, как будто она предстала перед ним нагая. Он затаил дыхание; с
таким ощущением, будто ему слепит глаза, он смотрел, как в полутьме плавно
подымается и опускается ее грудь, подчиняясь ритму дыхания. У Антуана вдруг
похолодели, судорожно сжались руки. Никогда еще так внезапно не налетала на
него такая неистовая страсть.
- Мадемуазель Рашель... - послышался чей-то шепот.
Она подняла голову, сказала:
- Это Алина, ей хочется побыть около малышки.
Она улыбнулась, словно поддерживая просьбу служанки. Ему стало досадно,
что появится третье лицо, но отказать он не решился.
- Так, значит, вас зовут Рашель? - пробормотал он. - Хорошо, хорошо,
пусть войдет.
Он мельком заметил, как старушка встала на колени у кровати. Он подошел
к открытому окну, в висках у него стучало; с улицы не доносилось ни
малейшего дуновения; порою вспыхивали далекие зарницы, и тогда небо над
крышами светлело. И только тут он почувствовал - до чего устал; ведь он
простоял на ногах три-четыре часа подряд. Он поискал глазами, нельзя ли
присесть где-нибудь. В пролете между окнами прямо на полу, на кафеле, лежали
два детских матраса, уложенных наподобие дивана. Должно быть, тут обычно и
спала Дедетта, а комната, должно быть, отведена была Алине. Он тяжело
опустился на убогое ложе, прислонился спиной к стене, и необоримое
вожделение снова охватило его: только бы еще раз проникнуть взглядом сквозь
прозрачную ткань и увидеть очертания упругой трепещущей груди! Но теперь на
Рашель свет не падал.
- А что, не сдвинулась ли у девочки нога? - невнятно спросил он, не
поднимаясь с места. Она шагнула к кровати, и все ее тело колыхнулось под
тканью пеньюара.
- Нет.
Губы у Антуана пересохли, по-прежнему его не оставляло ощущение, будто
ему слепит глаза. Он ломал себе голову, как бы устроить так, чтобы Рашель
встала против света.
- Все такая же бледненькая?
- Чуть-чуть порозовела.
- Будьте добры, поломите ее голову попрямее. Пониже и попрямее...
Тогда она вступила в полосу света, быстро прошла между лампой и
Антуаном. И было довольно этой секунды, чтобы с новой силой его обуяло
вожделение. Он вынужден был зажмурить глаза и крепче прижаться к стене; он
замер, стиснув зубы и стараясь подольше сохранить под сомкнутыми веками
заветное видение. Воздух, как всегда летом в больших городах, был насыщен
смрадным запахом дыма, конского навоза, асфальтовой пыли - и дышать было
нечем. Мухи, как пули, ударялись об абажур и облепляли влажное лицо Антуана.
Время от времени вдали, над окраиной города, еще погромыхивало.
Жара, нервное напряжение, смятение чувств мало-помалу осилили его;
незаметно для себя он впал в забытье: мышцы расслабились, он привалился к
стене - и заснул.
Проснулся он от какого-то странного волнения, еще в полудремоте
почувствовал что-то приятное. Он долго нежился, испытывая непонятное ему
самому блаженство, пока не определил, с какой стороны, через какую точку на
внешней границе тела проникает в него живительное благодатное ощущение.
Проникало оно через бедро. И он тут же осознал, что кто-то сидит бок о бок с
ним, что проникающее в него тепло исходит от некой живой плоти и что эта
плоть, это горячее тело - ее, Рашели, а ощущает он чувственное удовольствие,
которое стало еще полнее, как только он определил источник. Молодая женщина
приникла к нему, вероятно, во сне. У него хватило самообладания не
шелохнуться. Весь сон как рукой сняло. Место, где их бедра соприкасались
сквозь ткань, было меньше ладони, но сейчас тут сосредоточилась вся
способность Антуана к восприятию. Он застыл, не двигаясь, задыхаясь,
поразительно ясно воспринимая, чувствуя, как сливается тепло их тел, и
испытывал более острое наслаждение, чем от самого упоительного поцелуя.
Вдруг Рашель открыла глаза, потянулась, не спеша отстранилась от него и
выпрямилась всем телом. Он сделал вид, будто она его разбудила. Улыбаясь,
она призналась:
- А я чуточку вздремнула.
- И я тоже.
- Уже совсем светло, - проговорила она, подняв руку и приглаживая
волосы.
Антуан взглянул на карманные часы - было около четырех.
Девочка спала довольно спокойно. Алина сложила руки, словно для
молитвы. Антуан подошел к кровати, откинул одеяло. "Ни капли крови, все в
порядке". Неотступно следя глазами за каждым движением Рашели, он стал
щупать пульс у девочки и насчитал сто десять ударов.
"До чего же горяча была ее нога", - подумал он.
Рашель смотрелась в обломок зеркала, прикрепленного к стене тремя
гвоздиками, и посмеивалась. Шапка рыжих волос, расстегнутый ворот, сильные
обнаженные руки, открытый, смелый, немного насмешливый взгляд - вся она
приводила на память аллегорическую фигуру "Марсельезы" на республиканских
баррикадах{351}.
"Нечего сказать, хороша!" - пробормотала она, сделав гримаску. Впрочем,
она отлично знала, что сохраняет и свежий цвет лица, и всю прелесть
молодости даже в час пробуждения. Она ясно прочла это и на физиономии
Антуана, когда он подошел и взглянул на ее отражение в зеркале. Она тотчас
же заметила, что мужской взгляд ищет не глаза ее, а губы.
Антуан увидел в зеркале и себя - рукава, засученные по локоть, руки,
задубленные йодом, измятая и запятнанная кровью рубашка.
- А я-то! Ведь меня ждали к обеду в баре Пакмель! - сказал он.
На ее лице мелькнула странная улыбка:
- Ах, вот как? Значит, иногда вы бываете у Пакмель?
Их глаза смеялись. Антуан развеселился: весь свой опыт он черпал из
встреч с женщинами легкого поведения. И вдруг ему показалось, что Рашель не
так уж неподатлива.
- Ну, я иду домой, - сказала она, обернувшись к служанке, наблюдавшей
за ними. - Если я смогу быть вам полезна, не стесняйтесь, позовите меня.
И, не попрощавшись с Антуаном, она запахнула полы пеньюара и быстро
вышла легкой своей поступью.
Как только она исчезла, ему тоже захотелось уйти. "Надо подышать свежим
воздухом, - подумал он, поглядев на утреннее небо, раскинувшееся над
крышами. - А потом заехать домой, все объяснить Жаку... А сюда я приеду,
покончив с делами в больнице. Помоюсь, обрету представительный вид. Пожалуй,
можно будет ее вызвать, пусть поможет сделать перевязку. А может быть,
предупредить ее по дороге, когда буду подниматься сюда? Впрочем, ведь я даже
не знаю, одна ли она живет..."
Он дал ряд указаний Алине на тот случай, если больная девочка проснется
до его возвращения. Перед самым уходом он вдруг почувствовал угрызения
совести, подумав, а не стряслось ли что-нибудь с г-ном Шалем.
- Дверь в его спальню выходит в прихожую, она у самой печки, - сказала
служанка.
И в самом деле, у печки он увидел дверь, смахивавшую на дверцу стенного
шкафа, - она вела в длинную и узкую комнату, которая расширялась наподобие
треугольника и освещена была оконцем, пробитым в перегородке, отделяющей ее
от лестницы. Искомое было найдено. Г-н Шаль во всей амуниции лежал на
железной койке с открытым ртом и мирно похрапывал.
"Вот болван. Набил уши ватой!" - отметил Антуан.
Он решил немного подождать, надеясь, что старый чудак проснется. Стены
были увешаны благочестивыми картинками, наклеенными на цветной картон.
Книги, тоже благочестивые, украшали этажерку, а на верхней ее полке, между
двумя рядами пустых флаконов из-под духов, возвышался глобус.
"Случай Шаля... - рассуждал Антуан. - Дались мне все эти трудные
случаи. А ведь все гораздо проще: невзрачное лицо, бездарная жизнь. Когда я
делаю попытки добраться до сути, я все искажаю, преувеличиваю. Нужна
осмотрительность. А то будет, как с той служанкой в Тулузе... Да при чем тут
она? Не потому ли вспомнилось, что оконце в ее каморке тоже выходило на
лестницу? Нет, пожалуй, дело тут в запахе туалетного мыла... Прелюбопытная
штука - ассоциация идей..." И тут он отметил, что с приятным чувством рисует
в воображении образ горничной из отеля, в мансарду которой он, совсем еще
тогда юнец, прокрался однажды ночью, когда сопровождал отца в его поездке на
какой-то конгресс. Дорого бы он дал сейчас, чтобы снова овладеть пухлым
телом этой девушки, как в ту ночь, когда она лежала на грубых своих
простынях.
Господин Шаль все похрапывал. Антуан решил больше не ждать и вышел в
коридор, ведущий на лестничную площадку.
Только он начал спускаться по ступенькам, как вспомнил, что Рашель
живет этажом ниже, и на повороте стал искать глазами дверь; она была
приоткрыта! Ну конечно, это ее дверь, другой тут и нет. Отчего же она
отворена?
Искать ответа не было времени: он спускался, не решаясь замедлить шаги,
и вот уже очутился на ее этаже.
Рашель стояла у себя в прихожей и случайно обернулась, услышав, что
кто-то идет. Она была свежа, причесана, переоделась - вместо розового
пеньюара на ней было кимоно из белого шелка. Рыжие волосы, пылавшие над этой
белизной, представлялись пламенем восковой свечи.
Он сказал:
- До свидания, мадемуазель.
Она подалась вперед, встала в дверях.
- Может быть, доктор, вы закусите перед уходом? Я как раз сварила
шоколад.
- Нет, ведь я весь перепачкан. Право, не стоит. До свидания!
И он протянул ей руку. Она чуть улыбнулась, но своей руки не подала.
- До свидания! - повторил он.
Она все улыбалась и не брала его руки, поэтому он сказал:
- Вы не хотите пожать мне руку?
Улыбка застыла на губах молодой женщины, и взгляд ее вдруг стал
жестким. Она, в свою очередь, протянула ему руку. Но пожать ее он не успел:
сильным рывком Рашель затащила его в прихожую и захлопнула за его спиной
дверь. Они стояли друг против друга. Она уже не улыбалась, но губ не
сомкнула, и он видел, как поблескивают ее зубы. Его дурманил запах ее волос.
Он представил себе ее обнаженную грудь и словно опять ощутил тепло ее ноги.
Он резко приблизил к ней лицо и погрузил взгляд в глаза Рашели, - широко
открытые глаза были тут, совсем близко. Она не отступила; он только
почувствовал, как вся она податливо изогнулась, когда он обвил рукой ее
талию, и сама жадно прильнула ртом к его губам. И тут же с трудом вырвалась
из его объятий, потупилась, снова улыбнулась и шепнула:
- Проведешь такую ночь и теряешь самообладание...
В глубине комнаты через открытые двери он увидел постель под розовым
шелковым пологом, и восходящее солнце освещало этот альков, такой далекий и
такой близкий, словно превращая его в чашечку громадного цветка, всю в
отблесках утренней зари.
В то же утро около половины двенадцатого Рашель постучалась в дверь
квартиры г-на Шаля.
- Войдите, - раздался скрипучий голос.
Госпожа Шаль уже заняла свое место у открытого окна в столовой; она
сидела выпрямившись, поставив ноги на скамеечку, и, как всегда, ровным
счетом ничего не делала. "Стыдно мне, что я бездельничаю, - случалось,
говорила она, - но в определенном возрасте уже нечего убивать свое здоровье
ради других".
- Как малышка? - спросила Рашель.
- Проснулась, попила и снова заснула.
- А что, господина Жюля нет дома?
- Да, ушел, - отвечала г-жа Шаль, со смиренным видом пожимая плечами.
Рашель почувствовала разочарование.
А старуха продолжала унылым голосом:
- Целое утро он места себе найти не мог. Ох, воскресенье ужасный день,
когда в доме есть мужчины. Я все надеялась, что беда с девочкой его
образумит, он покладистее станет. Да куда там! Уже сегодня с утра что-то
надумал, а что, господь ведает! Ходит с кислой рожей - я эту рожу
давным-давно знаю, пятьдесят лет с гаком с сынком своим мучаюсь. К обедне
отправился за час, а то и побольше до начала. Ну, как по-вашему, разве это
дело? И все домой не возвращается. Погодите-ка, - сказала она, вдруг поджав
губы, - вот и он. На ловца и зверь бежит... Заклинаю тебя, Жюль, -
продолжала она, оборачиваясь к сыну, который вошел на цыпочках, - не хлопай
ты так дверями. Подумай не только о моем больном сердце, Дедетту пощади:
ведь она так и помереть может.
Господин Шаль и не пытался оправдываться. Он был рассеян, явно чем-то
озабочен.
- Пойдемте, взглянем на малютку, - предложила ему Рашель. И как только
они очутились у постели девочки, которая снова уснула, Рашель тотчас же
спросила: - Вы давно знакомы с доктором Тибо?
- Что? - переспросил Шаль.
В его глазах появилось испуганное выражение, но он улыбнулся с
проницательным видом, повторил: "Что?" - и тут же умолк. Затем, как человек,
решившийся доверить тайну, он круто повернулся к ней и сказал:
- Послушайте, мадемуазель Рашель, вы были так добры к Дедетте, что я
осмеливаюсь попросить вас об одной услуге. Я просто убит всем этим и сегодня
утром прямо голову потерял; право, следует еще разок туда сходить... И
медлить нечего. Но так-так страшно во второй раз подойти к этому окошечку
совсем одному! Не отказывайте мне, - говорил он умоляющим толом. - Честное
слово, мадемуазель Рашель, это отнимет у вас не больше десяти минут.
Она, улыбаясь, дала согласие, так ровно ничего и не поняв из его
разглагольствований, и заранее готова была позабавиться чудачествами этого
юродивого, к тому же она не прочь была остаться с ним с глазу на глаз и
расспросить об Антуане. Но за всю дорогу он, казалось, так и не услышал ни
одного ее вопроса и не раскрыл рта. Было уже далеко за полдень, когда они
пришли в полицейскую часть. Комиссар только что ушел. У г-на Шаля до того
вытянулось лицо, что дежурный полицейский чин даже озлился:
- Поскольку я нахожусь здесь, значит, я его заменяю. Что вам угодно?
Господин Шаль боязливо взглянул на него и, уже не осмеливаясь уйти,
пустился в объяснения:
- Я, знаете ли, все обдумал. И мне надо кое-что добавить к своему
заявлению.
- К какому еще заявлению?
- Да я уже приходил утром и все передал - вон в то окошечко.
- Ваша фамилия? Сейчас найду дело.
Любопытство Рашели было возбуждено, и она подошла поближе. Полицейский
чин быстро вернулся с папкой в руках и осмотрел посетителя с ног до головы.
- Шаль? Жюль-Огюст? Это вы и есть? О чем идет речь?
- Да я, знаете ли, опасаюсь, что господин комиссар не совсем ясно
понял, где я нашел деньги.
- "Улица Риволи", - сказал полицейский, заглянув в какой-то листок.
Господин Шаль усмехнулся с таким видом, будто выиграл пари.
- Так и есть! Нет, это не совсем точно. Я снова там побывал и, ей-богу,
на месте мне вспомнились такие подробности, которые следовало бы для пользы
дела отметить, чтобы до конца быть порядочным. - Он кашлянул в кулак и
продолжал: - В общем-то, не смею утверждать, что... это было на улице,
скорее в Тюильри. Да-да. Я был в Тюильрийском саду, понятно? Я даже посидел
на каменной скамейке - она вторая от газетного киоска, когда идешь от
площади Согласия к Лувру. Значит, так: сидел и держал в руке тросточку.
Сейчас сами увидите, отчего я так настаиваю именно на этой подробности.
Вижу: мимо проходит господин с дамой, а за ними тащится мальчишка. А они
между собой разговаривают, и я даже подумал - вот ведь пара какая, сумели и
семью свою создать, и сына имеют, и все такое прочее... Видите, я вам все
говорю. И тут мальчишка проходит мимо скамьи, на которой я сижу, и падает. И
вопит. Не в моем обыкновении проявлять душевную слабость - сижу себе, не
двигаюсь. А мамаша кидается к нему. Становится на колени перед мальчишкой,
прямо против меня, почти у моих ног - я тут при чем, не правда ли? Ну и
вытаскивает из своей дамской сумочки, которую в руках держит, носовой платок
или какую-нибудь там тряпицу, чтобы утереть лицо мальчишке. А я все сижу
себе и сижу. И тут, значит, когда они ушли, - говоря это, он поднял вверх
указательный палец, - я стал ворошить тростью, кончиком трости, песок и
вдруг вижу - деньги. Припомнил все это я уже после. Я всегда был, как
говорится, человек щепетильный. Мадемуазель может это засвидетельствовать:
прожил я пятьдесят два года, и упрекнуть мне себя как есть не в чем; это
надо учесть. И, значит, зря я не болтаю. Ну вот и появилась у меня такая
мысль: может, эта дама и ее сумочка имеют какое-то отношение к деньгам, и я
вам это со всей прямотой и высказываю.
- А догнать их было нельзя? - спросила Рашель.
- Да нет, ушли далеко.
Полицейский чин отвел глаза от бумаг.
- А можете ли вы, по крайней мере, описать их приметы?
- Про господина ничего сказать не могу. А дама была одета в темное,
дать ей можно лет тридцать. У мальчишки был паровоз. Да, точно вам говорю,
такая подробность - паровозик. Именно паровозик, так его и назовем; я хочу
сказать - вот такой величины. Мальчишка тащил его за собой. Вы записываете?
- Будьте покойны. Вы все сказали?
- Все.
- Благодарю вас.
Рашель уже подошла к двери, собираясь выйти. А г-н Шаль и не думал
уходить. Он облокотился на подставку и наклонился к самому окошку.
- И еще одна крохотная подробность, - произнес он негромко и весь
побагровел. - Весьма возможно, что, сдавая деньги на хранение, я допустил
маленькую ошибочку. Именно так. - Он умолк и вытер пот со лба. - Помнится, я
сдал два кредитных билета, верно ведь? Два билета по пятьсот франков. Да,
да, теперь я в этом уверен. Ошибка с моей стороны, или, скорее, оплошность.
Потому что... поскольку я нашел... не совсем то: нашел-то я один билет...
один билет в тысячу франков. Понятно?.. - Пот струился по его лицу, и он
снова обтер его. - Отметьте это, раз я вспомнил; хотя, по существу, это одно
и то же.
- Отнюдь не одно и то же, - возразил полицейский чин. - И, уж поверьте,
имеет немаловажное значение! Господин, потерявший кредитный билет в тысячу
франков, может приходить сюда хоть сто раз, ему так и не отдадут ваши два
пятисотенных билета. Вот в чем загвоздка! - Он смерил г-на Шаля недовольным
взглядом: - Есть у вас при себе хоть документ, удостоверяющий личность?
Господин Шаль пошарил в карманах.
- Ничего нет.
- Этого еще не хватало, - заметил полицейский чин. - К сожалению, так
просто вас отпустить нельзя. Вас будет сопровождать полицейский до самого
дома, и пусть консьерж засвидетельствует, что ваша фамилия и место
жительства не являются вашим измышлением.
Господину Шалю, казалось, все вдруг стало безразлично. Он то и дело
вытирал пот, впрочем, лицо его сделалось каким-то просветленным, почти
радостным.
- Я к вашим услугам, - вежливо сказал он.
Рашель рассмеялась. Г-н Шаль с тоской посмотрел на нее, о чем-то
поразмыслил, наконец решился подойти к ней и, чуть заикаясь, произнес:
- Случается, мадемуазель Рашель, что под курткой никому не известного
простого человека бьется более благородное сердце, да, именно так, более
благородное и, присовокуплю, более честное сердце, чем под цилиндром
господина такого-то и такого-то, который пользуется всеобщим уважением и
даже осыпан всяческими почестями. - Подбородок его дрожал. Он тотчас же
пожалел о своей горячности. - Вас это не касается, мадемуазель Рашель. Да и
вас также, сударь, - добавил он, безбоязненно глядя на полицейского,
вошедшего в комнату.
Рашель не стала заходить в каморку консьержа, у которого полицейский
выяснял личность г-на Шаля, и поднялась к себе.
Антуан ждал ее на лестничной площадке.
Она не думала, что встретит его здесь. И, увидев, почувствовала прилив
такой бурной радости, что на миг закрыла глаза, хотя на лице ее радость
почти не отразилась.
- А я звонил, звонил... И уже совсем отчаялся.
Они весело смотрели друг на друга, улыбаясь, как заговорщики.
- Как вы собираетесь провести утро? - спросил ем, восхищенный ее
элегантностью; к ней так шел светлый полотняный костюм и шляпка, украшенная
цветами.
- Утро? Да ведь уже второй час. А я еще и не завтракала.
- И я тоже. - Он тут же решился: - Давайте позавтракаем вместе. Ну,
пожалуйста! Согласны?
Она улыбалась, покоренная выражением его лица - лица ненасытного
мальчишки, не умеющего скрывать свои желания.
- Скажите "да"!
- Ну хорошо, да!
- Уф! - произнес он, облегченно вздохнув.
Она проговорила, отпирая дверь своей квартиры:
- Мне надо только предупредить служанку и отпустить ее домой.
Он ненадолго остался один у двери в прихожую. И вновь перечувствовал
все то, что было с ним нынче утром, когда она вдруг потянулась к нему. "Как
она меня поцеловала!" - вспомнил он, и такое волнение охватило его, что он
оперся рукой о стену.
Рашель уже вернулась.
- Идемте, - сказала она и добавила: - Ужасно хочется есть! - На лице ее
мелькнула чувственная улыбка, словно она предвкушала наслаждение.
Он спросил принужденным тоном:
- А не лучше ли вам выйти одной? Я догоню вас на улице.
Она обернулась со смехом:
- Выйти одной? Я совершенно вольна в своих действиях и никогда ни от
кого не прячусь!
Они вышли на улицу Риволи, Антуан снова отметил, как ритмична и легка
ее походка, - так и казалось, будто она танцует, стоило ей только двинуться
с места.
- Куда же мы идем? - спросил он.
- А что, если зайти попросту вот сюда? Ведь уже так поздно! - И
кончиком зонта она указала на ресторанчик на углу, посещаемый здешними
жителями.
Они поднялись на антресоли - там не было ни души. Столики стояли рядами
вдоль верхних полукружий окон, выходивших на сводчатую галерею, стекла
начинались на уровне пола, и в низеньком зале царило необычное освещение.
Здесь было прохладно и всегда чуть сумрачно. Они уселись друг против друга,
переглядываясь, как дети, затеявшие забавную игру.
- А ведь я не знаю даже вашей фамилии, - вдруг сказал он.
- Рашель Гепферт. Двадцати шести лет. Подбородок овальный. Нос
средний...
- И все зубы целы?
- Сами сейчас увидите, - воскликнула она, нетерпеливо подвигая к себе
блюдо с колбасой.
- Смотрите, она, должно быть, с чесноком.
- Подумаешь, - возразила она. - Обожаю все простецкое.
Гепферт... И когда Антуан подумал, что она, пожалуй, еврейка, в нем
сразу восстало то немногое, что еще сохранилось от воспитания, но ровно
настолько, чтобы придать всему приключению пикантную остроту, позволить себе
насладиться свободой и необычностью своего выбора.
- Отец у меня был еврей, - объявила она без всякой бравады, как будто
отгадав мысль молодого человека.
Официантка с нарукавниками, как у молочницы, подала карточку.
- Mixed grill?* - предложил Антуан.
______________
* Жареная смесь (англ.).
Лицо Рашели осветилось очень странной улыбкой, которую она, как видно,
не смогла сдержать.
- Отчего вы смеетесь? Ведь это так вкусно. И чего тут только нет. Все
пережарено вместе, почки, бекон, сосиски, котлеты...
- И вдобавок кресс-салат и яблочное суфле, - вставила официантка.
- Знаю, полакомлюсь с удовольствием, - сказала Рашель, и отблески
веселого смеха, который она старалась подавить, казалось, все еще сверкают в
ее загадочных глазах.
- А пить будете?
- Буду - пиво.
- Я тоже. И похолоднее.
Она с хрустом жевала листочки маленького сырого артишока, а он не
сводил с нее глаз.
- Обожаю приправу с уксусом, - сказала она.
- Я тоже.
Ему так хотелось, чтобы их вкусы сходились во всем. Приходилось
сдерживать себя, чтобы не перебивать ее на каждом слове, не восклицать:
"Совсем как я!" Все, что она говорила, все, что делала, совпадало с тем,
чего он от нее ждал. И одевалась она так, как, по его представлению, должна
одеваться избранная им женщина. На ней было старинное ожерелье из янтаря, и
крупные бусины, удлиненные, прозрачные, напоминали какие-то плоды - не то
огромные ягоды винограда из Малаги, не то сливы, налившиеся на солнце. А под
янтарем ее молочно-белая кожа лучилась так, что у него кружилась голова.
Антуану казалось, что возле нее он похож на изголодавшегося, которому
никогда не насытиться. "Как она меня поцеловала!.." - снова подумал он, и
сердце его заколотилось. И вот она здесь, напротив него, точно такая же...
Она улыбалась!
На стол поставили две кружки пенистого пива. Обоим не терпелось его
попробовать. Антуану приятно было сделать первый глоток одновременно с
Рашелью, не сводя с нее глаз; терпкая пенистая влага смочила ему язык, стала
теплой в то самое мгновение, когда тот же ледяной напиток холодил язык
Рашели, и он испытал такое ощущение, будто губы их снова слились. У него
потемнело в глазах, но тут до его сознания дошел ее голос:
- ...и женщины помыкают им, как лакеем, - говорила она.
Он взял себя в руки.
- А что за женщины?
- Да мать его и служанка. (Он понял, что Рашель говорит о семье Шаль.)
Старуха называет сына не иначе, как Болван!
- Согласитесь, кличка к нему подходит.
- Не успеет прийти домой, как она уже начинает его пилить. По утрам он
чистит им обувь на лестнице, даже девчушке ботинки чистит.
- Как? Господин Шаль? - посмеиваясь, спросил Антуан. И он представил
себе этого чудака - вот он пишет под диктовку г-на Тибо, вот принимает
вместо патрона какого-нибудь его коллегу из Академии моральных наук.
- Они вступили в сговор и просто грабят его! До того дошло, что
вытаскивают у него из кармана деньги, прикидываясь, будто перед его уходом
чистят ему щеткой спину. А в прошлом году старуха подписала уйму долговых
расписок, тысячи на три-четыре франков - подделала подпись сына. Право, мы
думали, господин Шаль заболеет от огорчения.
- А как же он поступил?
- Разумеется, все выплатил. За полгода, в рассрочку. Не мог же он
донести на мать.
- А мы-то все, встречаясь с ним каждый день, ничего подобного и не
подозревали.
- Вы никогда не бывали у них?
- Никогда.
- Теперь обстановка у них просто нищенская. Но видели бы вы убранство в
их комнатах еще года два тому назад. Зайдешь, бывало, в их квартиру,
выложенную паркетом, с деревянной обшивкой на стенах, изящными панелями над
дверями, - и, право, кажется, что перенесся в век Вольтера. Мебель с
инкрустацией, фамильные портреты, даже старинное серебро.
- Куда же все делось?
- Все тайком распродали эти ведьмы. Возвращается однажды вечером
господин Жюль домой и видит: секретера эпохи Людовика Шестнадцатого как не
бывало, а потом исчезли шпалеры, кресла, стенные часы, миниатюры. Даже
портрет деда - этакого видного молодца в мундире, с треуголкой под мышкой,
перед развернутой картой.
- Дворянское звание, полученное за военные заслуги?
- Вероятно. Он служил в Америке под начальством Лафайета{362}.
Антуан отметил, что она словоохотлива и рассказывает недурно, приводит
красочные подробности. Явно умна. А главное, склад ее ума, манера наблюдать
и запоминать были именно такими, какие он высоко ценил.
- У нас дома он никогда ни на что не жалуется, - сказал Антуан.
- Ну я-то не раз по вечерам видела, как он выползает на лестницу
поплакать!
- Нет, просто не верится! - воскликнул Антуан.
И восклицание его сопровождалось таким живим взглядом, такой улыбкой,
что она сразу забыла обо всем и стала думать только о нем одном.
Он спросил:
- Они и в самом деле дошли до крайней нужды?
- Да какое там! Все деньги старухи прячут в кубышку. И себе ни в чем не
отказывают, уверяю вас. А ему закатывают сцены, если он купит себе грошовую
пастилку! Ах, если бы я вам порассказала все, что о них говорят в доме!..
Например, Алине захотелось... отгадайте-ка чего?.. Женить на себе господина
Жюля! Не смейтесь, она свое чуть-чуть не получила! Действовала в сговоре со
старухой. По счастью, в один прекрасный день они рассорились...
- И Шаль был согласен?
- Э, да он в конце концов согласился бы, ради Дедетты. Обожает ее.
Надумают они чего-нибудь от него добиться и тут же начинают угрожать, что
отправят девочку в Савойю, на родину Алины; он заливается слезами и обещает
сделать все, что бы они ни пожелали.
Он не слышал, о чем говорит Рашель: смотрел, как шевелятся ее губы,
которые он целовал, красиво обрисованные губы, посредине пухлые, а в уголках
они сходятся в тонкую черточку; когда она молчит, уголки губ слегка
приподняты, будто она собралась улыбнуться и раздумала, и полуулыбка эта не
насмешливая, а мирная, веселая.
Мысли его были так далеки от бедняги Шаля, что вполголоса он произнес:
- А знаете, я человек счастливый! - и сразу покраснел.
Она рассмеялась. Накануне, во время операции, она смогла вполне оценить
душевное величие этого человека и теперь была в восторге от того, что
открыла в нем мальчишество, которое как-то приближало его к ней.
- С каких это пор? - спросила она.
Он пошел на небольшую ложь:
- С сегодняшнего утра.
А ведь так оно и было на самом деле. Ему вспомнилось, с каким ощущением
вышел он от Рашели на улицу, освещенную солнцем. Никогда он не чувствовал в
себе такой силы; вспомнилось, как у Королевского моста он вмешался в самую
гущу экипажей и просто с поразительным хладнокровием, проскальзывая между
ними, думал: "До чего же я уверен в себе, до чего же хорошо я сейчас
управляю собой! А ведь есть люди, которые отрицают, что ты хозяин своей
судьбы!"
- Не угодно ли вам жареных белых грибов? - спросил он.
- With pleasure*.
______________
* С удовольствием (англ.).
- Вы говорите по-английски?
- Разумеется. Si son vedute cose piu straordinarie*.
______________
* И не такое еще бывает (ит.).
- И по-итальянски? И по-немецки?
- Aber nicht sehr gut*.
______________
* Но не очень хорошо (нем.).
Он ненадолго задумался.
- Вам доводилось путешествовать?
Она сдержала улыбку.
- Да, немного.
Он попытался заглянуть ей в глаза - уж очень загадочной показалась ему
ее интонация.
- Да, о чем же я говорил? - произнес он.
Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса,
самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу.
Она вдруг сказала, внимательно посмотрев на него:
- Вы совсем не похожи на того, кого я видела этой ночью...
- Даю слово, это он и есть, - подхватил Антуан, поднимая руки, еще
желтые от йода. - Не могу же я разыгрывать великого врача, когда нужно всего
лишь отделить кость от котлеты!
- Знаете, я успела достаточно хорошо вас разглядеть!
- И что же?
Она промолчала.
- Вам довелось впервые присутствовать на таком представлении? - спросил
он.
Она посмотрела на него, помолчала и сказала со смехом:
- Мне? - И тон ее, казалось, говорил: "Я еще и не то видела!" Но она
тотчас же перевела разговор: - Вам приходится оперировать ежедневно?
- Вообще не приходится. Хирургией я не занимаюсь. Я терапевт, врач по
детским болезням.
- Отчего же вы не стали хирургом? Такой человек, как вы!
- Надо полагать, это не мое призвание.
- Ах, как досадно! - вздохнула она.
Они помолчали. Ее слова вызвали в его душе печальный отзвук.
- Врач по внутренним болезням, хирург - да не все ли равно... -
произнес он громко. - О призваниях строятся всякие досужие домыслы. Всегда
думаешь, что сам выбрал свое дело. А ведь все решают обстоятельства... - И
она увидела, как на его лице вновь проступает то мужественное выражение,
которое покорило ее накануне у изголовья больного ребенка. - Сделано, и
обсуждать больше нечего, - продолжал он. - Избранный путь всегда лучший,
только бы можно было идти вперед, к цели!
И он вдруг подумал о прелестной женщине, сидевшей напротив него,
подумал о том, какое место за несколько часов она уже успела занять в его
жизни, и сразу встревожился: "Главное, чтобы она не помешала мне работать!
Добиваться успеха!"
Она заметила, что его лицо на миг омрачилось.
- Должно быть, вы невероятно упрямы.
Он усмехнулся:
- Вы не станете надо мной смеяться? Долгое время моим девизом было
латинское слово, означающее: "Выстою!" Я даже велел отпечатать его на моей
почтовой бумаге, выводил на первой странице моих книг. - Он вытащил цепочку
от часов: - Даже вырезал на старинной печатке и ношу ее до сих пор.
Она подержала изящную вещицу, висевшую на конце цепочки.
- Чудесно!
- Правда? Вам нравится?
Она поняла его и сказала, возвращая печатку:
- Нет.
Но он уже отцепил брелок!
- Возьмите, прошу вас.
- Да вы с ума сошли!
- Рашель... на память о...
- На память о чем?
- Обо всем.
Она повторила:
- Обо всем? - и все смотрела ему в лицо и смеялась от души.
О, как же она сейчас ему нравилась! Как пленяла его эта непринужденная
улыбка - улыбка почти мальчишеская! Не было в ней ничего общего ни с
продажными женщинами, с которыми он встречался, ни с девушками и молодыми
женщинами, которых видел в свете или в отелях в дни каникул и которые
приводили его в замешательство, но, как правило, ничуть не привлекали.
Рашель не внушала ему робости, - она была так близка ему. В ней была
какая-то языческая прелесть и даже что-то от той непосредственности, которая
свойственна девицам легкого поведения, любящим свое ремесло; но в ее
прелести не было ничего сомнительного, пошлого. Как же она ему нравилась! Он
видел в ней не только женщину, отвечавшую его вкусам, как ни одна другая, но
впервые в жизни ему казалось, что он нашел спутницу жизни, друга.
Мысль эта неотступно преследовала его с самого утра. Он уже вынашивал
замысел новой своей жизни, в которой Рашель отводилось определенное место.
Одно только и оставалось для заключения договора - согласие соучастника. И
он совсем по-мальчишески вел себя, сгорал от желания взять ее за руку,
сказать; "Вы та, которую я ждал. Не хочу я больше случайных связей, но я
терпеть не могу неясности, поэтому давайте заранее определим наши отношения.
Вы будете моей любовницей. Наладим же нашу жизнь". Уже не раз он невольно
выдавал свою заветную мечту, отваживался заглянуть в будущее; но она делала
вид, будто не понимает, и он угадывал в ней какую-то сдержанность, которая
мешала ему сразу раскрыть все свои замыслы.
- Не правда ли, здесь уютно? - говорила она, объедая гроздь
замороженной смородины, подкрасившей ей губы.
- Да. Надо его запомнить. В Париже все найдешь, даже что-то
провинциальное. - И, показывая на пустой зал, он добавил: - И нечего
опасаться, что кого-нибудь встретишь.
- Вам было бы неприятно, если бы нас встретили вместе?
- Что за выдумки, я же о вас беспокоюсь.
Она пожала плечами.
- Обо мне? - Ей было приятно сознавать, что она возбуждает его
любопытство, и она не спешила рассказывать о себе. Но в его вопрошающем
взгляде было столько затаенной тревоги, что она решилась и доверительно
сказала: - Повторяю, мне не перед кем отчитываться. Средства на жизнь, пусть
скромные, у меня есть, и я обхожусь. Я свободна.
Напряженное лицо Антуана сразу разгладилось - он обрадовался, как
ребенок. И она поняла, что он воспринял смысл ее слов так: если захочешь, я
стану твоей. Будь на его месте любой другой, она бы возмутилась, но он ей
нравился, и радостное сознание, что она желанна, унесло обиду при мысли, что
он неверно понимает ее.
Подали кофе. Она умолкла, задумалась. Ведь и самой ей не казалось
невероятной их связь; вот сейчас, например, она вдруг подумала: "Заставлю
его сбрить бороду". Однако, ведь она его совсем не знает; такое влечение,
как то, что сегодня она испытывает к нему, она в общем уже испытывала к
другим. Пусть он не заблуждается и не смотрит на нее так, как смотрит
сейчас, самоуверенно и плотоядно...
- Папиросу?
- Не надо, у меня есть свои, не такие крепкие.
Он протянул ей горящую спичку; она затянулась, выпустила струю дыма,
окутавшего ее лицо.
- Благодарю.
Сомнений нет; нужно с самого начала избежать недоговоренности. Ей тем
легче было завести откровенный разговор, что она ничем не рисковала. Она
чуть отодвинула чашку, облокотилась на стол, оперлась подбородком на
сплетенные пальцы. Она щурилась от дыма, и глаз ее почти не было видно.
- Да, я свободна, - с ударением произнесла она, - но это отнюдь не
значит, что мною можно располагать. Вам это понятно?
И снова у него на лице появилось обычное упрямое выражение. Она
продолжала:
- Признаюсь, жизнь меня потрепала, и довольно основательно. Не всегда я
располагала свободой. Еще два года назад ее у меня не было. А теперь есть. И
я дорожу ею. - Она воображала, что говорит искренне. - Так дорожу, что ни за
что на свете с ней на расстанусь! Вам это понятно?
- Да.
Они замолчали. Он наблюдал за ней. Она усмехнулась и, не глядя на него,
стала помешивать кофе ложечкой.
- К тому же говорю вам прямо: мне не дано быть верной подругой,
надежной любовницей. Люблю потакать всем своим прихотям. Самым разным. А для
этого надо быть свободной. И я хочу остаться свободной. Вам это понятно?
И не спеша она начала прихлебывать мелкими глотками кофе, обжигая губы.
Антуан вдруг почувствовал отчаяние. Все рушилось. Но ведь она еще тут,
рядом с ним, пока ничего не потеряно. Он никогда не отказывался от того, что
задумал; к поражениям он не привык. Во всяком случае, теперь ему все ясно. А
ясность он предпочитал самообману. Когда ты хорошо осведомлен, можно
действовать. Ни на миг ему не приходило в голову, что она может ускользнуть
от него, может отвергнуть замысел их союза. Таков уж он был: всегда убежден,
что непременно достигнет цели.
А теперь нужно было лишь одно: лучше понять ее, развеять тайну, которая
все еще ее окружала.
- Значит, два года назад вы свободны не были? - произнес он негромко,
явно вопросительным тоном. - А сейчас вы и в самом деле свободны - навсегда?
Рашель взглянула на него так, будто перед ней был ребенок. И в глазах у
нее мелькнула насмешка. Словно она говорила: "Пожалуй, я вам отвечу, но лишь
потому, что так хочу".
- Человек, с которым я жила, обосновался в Египетском Судане, -
объяснила она, - и во Франции он никогда не появится. - Раздался ее
негромкий короткий смех, она опустила глаза. - Пойдемте, - отрезала она,
вставая.
Когда они вышли из ресторана, она повернула к Алжирской улице. Антуан
шел рядом, не говоря ни слова, раздумывая, как ему поступить; он уже не в
силах был расстаться с ней.
Они подошли к подъезду, и тут Рашель вдруг помогла ему:
- А вы не подниметесь проведать Дедетту? - спросила она. И с
невозмутимым видом добавила: - Пожалуй, я зря вам это предложила, вероятно,
вы заняты?
И в самом деле Антуан обещал вернуться в Пасси посмотреть своего
маленького пациента. И еще надо было перечесть гранки доклада - утром их
передал ему Патрон в больнице с просьбой проверить ссылки. А главное, он
намеревался пообедать в Мезон-Лаффите - там его ждали, и он твердо решил не
слишком опаздывать, чтобы хоть немного поговорить с Жаком. Но все это
потеряло для него всякий смысл, как только оказалось, что можно побыть с
ней.
- Я свободен весь день, - заявил он, пропуская Рашель вперед.
И только мимоходом посетовал о том, что сорвалась работа, что он резко
изменил привычный образ жизни. Ну что ж, тем хуже. (Он чуть не подумал: "Тем
лучше".)
У дверей своей квартиры она вставила ключ в замочную скважину и
обернулась. Лицо ее горело страстью, страстью бесхитростной и непритворной,
страстью свободной, ликующей, непреодолимой.
Как только Жак бегом вернулся из бара Пакмель и дома от консьержа
узнал, что г-на Антуана вызвали - произошел несчастный случай, - его
суеверный ужас мигом рассеялся, но остался тяжкий осадок от того, что он мог
подумать, будто желание иметь черный траурный костюм уже само по себе могло
накликать смерть брата... А исчезновение пузырька с йодом, который сейчас
был ему так нужен, чтобы смазать фурункул, доконало его; он разделся,
испытывая знакомое смутное озлобление, которое так тяготило его, потому что
он всегда его стыдился. Жак долго не мог заснуть. Успех не принес ему
никакой радости.
На следующее утро Антуан встретился с Жаком в воротах в ту самую
минуту, когда тот уже решил отправиться в Мезон-Лаффит, так и не повидавшись
с братом. Антуан наскоро рассказал Жаку обо всем, что произошло накануне
вечером, но ни словом не обмолвился о Рашели. Глаза его сверкали, а
выражение осунувшегося лица было победоносное, и Жак приписал это
трудностям, преодоленным во время операции.
Когда Жак вышел из вокзала в Мезон-Лаффите, вовсю трезвонили колокола.
Торопиться было некуда. И г-н Тибо, а тем более мадемуазель де Вез с Жизель
никогда не пропускали торжественные мессы; значит, времени у Жака было
достаточно, можно было погулять, а потом уже пойти на дачу. Тенистая
прохлада парка манила к себе. Аллеи были пустынны. Он сел на скамейку.
Стояла тишина, слышалось только, как ползают букашки в траве да с дерева над
его головою стремительно взлетают друг за дружкой воробьи. Он сидел
неподвижно, улыбался, ни о чем не думая, просто радовался, что пришел сюда.
Во времена Реставрации Лаффит купил старинное имение Мезон, примыкавшее
к лесу Сен-Жермен-ан-лей, распродал по участкам все пятьсот гектаров парка,
а себе оставил только замок. Однако финансовый воротила принял все меры к
тому, чтобы дробление на участки не испортило великолепный вид,
открывавшийся из окон его резиденции, и чтобы деревья вырубали только в
случае крайней необходимости. Благодаря этому Мезон сохранил свой облик
огромного помещичьего парка; уцелели аллеи, обсаженные двухвековыми липами,
и теперь они отлично служили поселку из небольших дач, не разделенных
каменными оградами и почти неприметных среди моря зелени.
Вилла г-на Тибо стояла к северо-востоку от замка, на лужайке,
обнесенной легким белым заборчиком и затененной большими деревьями;
посредине, между кустов самшита, посаженных ровными рядами, виднелся круглый
бассейн.
Жак не спеша шагал по этой лужайке. И еще издали, только завидев дом,
приметил у входной двери фигуру в белом платье: это его поджидала Жизель.
Она стояла лицом к аллее, ведущей к вокзалу, и проглядела его. И вдруг в
каком-то радостном порыве он бросился бежать. Жизель заметила его, замахала
руками и, сложив ладони рупором, крикнула:
- Принят?
Хоть ей было уже шестнадцать лет, она не смела выйти из сада, не
испросив позволения у Мадемуазель.
Он не отвечал - хотелось подразнить ее. Но она по выражению его глаз
догадалась, что все хорошо, запрыгала на месте, как маленькая. И кинулась
ему на шею.
- Да будет тебе, сорванец! - сказал он по привычке.
Она хохотала, высвободилась из его объятий и снова обняла его, вся
дрожа от волнения. Он видел ее счастливую улыбку, глаза, блестящие от слез:
он был растроган, благодарен и прижал девушку к груди.
Она засмеялась и тихонько сказала:
- Я придумала какую-то ерунду, чтобы уговорить тетю пойти со мной к
ранней обедне; думала, что ты приедешь в десять. А твой папаша еще не
вернулся. Ну идем же. - И она потянула его к дому.
В прихожей показалась крошка Мадемуазель, чуть сгорбившаяся за
последнее время; она шла торопливым шагом и от волнения трясла головой.
Остановилась на самом краю крыльца и, как только Жак оказался на одном
уровне с ней, протянула свои кукольные ручки, спеша обнять его, и чуть не
потеряла равновесия.
- Принят? Ты принят? - твердила она, цедя слова сквозь зубы так, будто
все время что-то жевала.
- Ой, поосторожней, - воскликнул он весело, - на шее у меня вскочил
чирей.
- Повернись-ка. Господи боже! - И, как видно, решив, что в лечении
болячки она больше разберется, чем в экзаменах при поступлении в Эколь
Нормаль, старушка тут же перестала расспрашивать Жака о его успехах и
сделала ему горячую припарку и рассасывающий компресс.
Перевязку Мадемуазель делала в своей комнате, и когда уже все было
закончено, раздался звонок у калитки: явился г-н Тибо.
- Жако принят! - крикнула Жизель, высунувшись из окна, пока Жак
спускался навстречу отцу.
- А, ты тут? Какое по счету место? - спросил г-н Тибо с нескрываемым
удовлетворением, и его бесцветное лицо даже на миг порозовело.
- Третье.
Тут г-н Тибо выразил явное одобрение. Глаза его были по-прежнему
полузакрыты, зато мускулы носа дрогнули, пенсне повисло на шнурке, и он
протянул сыну руку.
- А, знаешь, неплохо, - выговорил он, подержав руку Жака в своих мягких
пальцах. Он постоял в какой-то нерешительности, насупился, пробормотал: - Ну
и жарища! - и вдруг привлек сына к себе и поцеловал его. Сердце у Жака
колотилось. Он хотел было взглянуть на отца, но г-н Тибо уже повернулся к
нему спиной и стал торопливо взбираться по ступеням на крыльцо; вот он уже
добрался до своего кабинета, швырнул молитвенник на стол и, сделав несколько
шагов по комнате, вынул носовой платок и медленно вытер лицо.
Подали завтрак.
Жизель поставила у прибора Жака букет из мальв, и это придало семейному
столу праздничный вид. Она безудержно смеялась, так радостно было у нее на
душе. Невесело молоденькой девушке в обществе двух стариков, но жизнь в ней
била ключом, и такое существование ее ничуть не тяготило: ожидание счастья
разве это уже не само счастье!
Господин Тибо вошел, потирая руки.
- Итак, - произнес он, развернув салфетку и положив руки, сжатые в
кулаки, по обеим сторонам прибора - Теперь все дело в том, чтобы ты шел
впереди. Дураков в нашей семье нет, и раз ты поступил третьим, то почему бы
тебе, как следует поработав, не занять при окончании первое место? - Он
приоткрыл один глаз и с хитрым видом вскинул бородку. - Ведь в каждом
выпуске должен быть кто-то первым?
Жак ответил на улыбку отца какой-то уклончивой улыбкой. Он так привык
притворяться в часы семейных трапез, что ему почти не приходилось принуждать
себя к притворству; бывали дни, когда он даже упрекал себя за такое умение
приспособляться, считая, что ему недостает чувства собственного достоинства.
- Окончить первым знаменитую Школу, - продолжал г-н Тибо, - спроси-ка у
брата, значит быть среди первых всю жизнь: куда бы ты потом ни явился, к
тебе наверняка отнесутся с уважением. Антуан здоров?
- Обещал приехать после завтрака.
Жаку даже в голову не пришло рассказать отцу о том, что в семье г-на
Шаля стряслась беда. Все окружающие г-на Тибо словно по молчаливому уговору
всегда обо всем умалчивали: никто уже не допускал оплошности и не вводил его
в курс какого-либо происшествия, ибо просто невозможно было предвидеть, как
отнесется к нему этот толстяк, чересчур уж могущественный, чересчур уж
деятельный, как он раздует самое пустячное событие и какие шаги предпримет,
- пошлет ли письмо, нанесет ли визит, сочтя себя вправе вмешиваться в чужие
дела и вносить во все путаницу.
- Читали вы в утренних газетах, что подтверждается слух о
несостоятельности нашего кооператива в Вильбо? - спросил он Мадемуазель,
хотя отлично знал, что в газеты она никогда не заглядывает. Однако она
ответила утвердительным кивком, нарочито выразительным. Г-н Тибо засмеялся
коротким ледяным смешком. Потом умолк и до конца завтрака, казалось, не
обращал ровно никакого внимания на общий разговор. Слух его слабел, и он
отчуждался от окружающих с каждым днем все больше и больше. Часто случалось,
что вот так, молча, он сидел за столом, поглощая огромные порции еды,
потребной для его утробы, утробы борца, и как будто уйдя в себя. На самом же
деле он в это время обмозговывал какое-нибудь сложное дело. Обманчивая его
неподвижность была неподвижностью паука в засаде; он выжидал, пока его
деятельная мысль не подскажет ему решение какого-нибудь административного
или общественного вопроса. Впрочем, он всегда так работал: безучастный и как
бы окаменевший, с полузакрытыми глазами - бодрствовал только его мозг;
никогда этот неутомимый труженик не делал никаких заметок, не набрасывал
конспекта речей; все до мельчайших подробностей складывалось и безошибочно
запечатлевалось под недвижимым его черепом.
Мадемуазель сидела напротив него и внимательно следила за переменой
блюд, скрестив на скатерти свои маленькие, еще красивые ручки, которые она
холила (потихоньку от всех, как она воображала), мыла лосьоном из огуречного
сока. Она почти ничего не ела. На десерт ей подавали стакан молока и сухое
печенье, которое она кокетливо грызла, ибо умудрилась сохранить свои мышиные
зубки. Она считала, что люди переедают, и придирчиво проверяла, что лежит в
тарелке у племянницы. Но сегодня утром в честь Жака она отступила от своих
правил и после десерта даже сказала:
- Жако, не хочешь ли попробовать моего нового варенья?
- "Вкус изысканный, удобоваримость отменная", - шепнул Жак, подмигнув
Жизель. И старая эта шутка напомнила им о каком-то пакетике леденцов и об
одном из самых безумных приступов смеха в дни их отрочества, так что они и
сейчас расхохотались до слез, прямо как дети.
Господин Тибо ничего не расслышал, но улыбнулся благосклонно.
- Гадкий шалунишка! - воскликнула Мадемуазель. - Лучше посмотри, как
оно удалось мне!
Полсотни горшочков, наполненных рубиновым желе, покрытых марлей, о
которую напрасно тыкались мухи, ждали, когда их закупорят картонными
кружками, пропитанными ромом.
Две застекленные двери вели из столовой на веранду, украшенную кадками
с цветущими растениями. Ослепительные лучи солнца исполосовали шторы - до
самого паркета. Вокруг миски со сливовым компотом, жужжа, увивалась оса, и
казалось, весь дом тихо гудит, вторя ей и нежась в полуденном зное. И Жаку
запомнился этот завтрак, потому что только тогда поступление в Эколь Нормаль
ненадолго доставило ему удовольствие.
Жизель, шаловливая, радостная, но, как всегда, молчаливая, без всякого
повода обменивалась с ним заговорщическими взглядами, и стоило ему вымолвить
слово, как она уже покатывалась со смеху.
- Ох, Жизель! Ну и рот же у тебя, - замечала дрожащим голоском
Мадемуазель, которая никак не могла примириться с тем, что у Жизель такой
большой рот, такие толстые губы. Не давали ей покоя и черные, слегка
курчавые волосы, короткий вздернутый носик, золотисто-смуглая кожа девушки -
все это назойливо напоминало ей о матери Жизель - метиске, которую взял в
жены майор де Вез во время своего пребывания на Мадагаскаре. Поэтому она
никогда не упускала случая напомнить племяннице о родне с отцовской стороны.
- Когда я была в твоем возрасте, - говорила она, улыбаясь, - бабка моя,
знаешь, та самая бабушка, у которой шотландский шарф, заставляла меня, чтобы
рот у меня стал поменьше, повторять сто раз подряд: "Душечка, суньте в
сумочку тюлевый тюрбанчик". - И, говоря это сейчас, Мадемуазель все пыталась
поймать осу в ловушку из свернутой салфетки и, промахнувшись, поминутно
смеялась. Добрая старушка вовсе не стала угрюмой; несмотря на жизненные
передряги, смеялась она по-прежнему заливистым заразительным смехом.
- Бабушке, - продолжала она, - довелось танцевать в Тулузе с министром,
графом де Виллелем{375}. И как же она была бы несчастлива в наше время, ведь
она терпеть не могла большие рты и большие ноги.
Мадемуазель похвалялась своими ножками, крошечными, как у
новорожденных, и всегда носила матерчатые туфли с тупыми носками, чтобы не
искривились пальцы.
В три часа дом опустел, и все отправились к вечерне.
Жак остался один - он поднялся к себе в комнату.
Расположена она была на третьем этаже, в мансарде, - просторная
прохладная комната, оклеенная обоями в цветочках; вид из нее был куцый, зато
взгляд ласкали кроны двух каштановых деревьев с резными листьями.
На столе еще валялись словари, какая-то книжка по филологии. Он швырнул
все это на нижнюю полку шкафа и присел к письменному столу.
"Что я, мальчик или мужчина? - вдруг спросил он себя. - Вот Даниэль...
он совсем другое дело... А я? Что я собой представляю?" Ему казалось, что в
нем бурлит целый мир, мир, полный противоречий, хаотическое нагромождение
духовных богатств. Он улыбался, думая о необъятности своей души, и
поглядывал на стол красного дерева, который он только что расчистил для...
для чего же? Что и говорить, в замыслах у него недостатков не было. Ведь
сколько месяцев чуть ли не каждый день отгонял он желание чем-то заняться,
что-то предпринять и все говорил себе: "Вот когда я буду принят!" А теперь,
когда свобода распростерла над ним свои крылья, ему уже ничто не казалось
достойным этой свободы - ни новелла о двух молодых людях, ни "Огни", ни даже
"Внезапное признание"!
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и, подойдя к этажерке,
перебрал книги, которые приготовил заранее, - иные еще в прошлом году, -
приготовил на то время, когда освободится; и сейчас он мысленно наметил,
какую же взять сначала, потом надул губы и, не взяв ни одной, бросился на
постель.
"Довольно книг, довольно рассуждений, довольно фраз, - подумал он. -
Words! Words! Words!"* Он протянул руки, словно стараясь поймать что-то
неуловимое, что - он и сам не знал. И чуть не расплакался. "Неужели теперь я
могу... жить? - спросил он себя, задыхаясь. И вдруг подумал: - Мальчик я еще
или уже мужчина?"
______________
* Слова! Слова! Слова! (англ.).
Бурные желания переполняли, осаждали его; он не решился бы сказать,
чего же ждет от судьбы.
- Жить, - повторил он, - действовать. Любить, - добавил он и закрыл
глаза.
Спустя час он встал. Грезил ли он, спал ли? Он с трудом двигал головой.
Шея болела. Его подавляли беспричинная тоска, избыток сил, сковывая всякое
желание действовать, туманя мысль. Он осмотрел комнату. Прозябать тут, в
доме, целых два месяца? И все же он чувствовал, что какой-то тайный рок
привязывает его к этому дому и что где-нибудь в другом месте ему было бы еще
тоскливее.
Он подошел к окошку, облокотился о подоконник, и сразу развеялось его
плохое настроение: платье Жизель светлым пятном мелькнуло сквозь ветви
каштанов, и он почувствовал, что, раз она здесь, рядом, он снова готов
радоваться молодости, радоваться жизни!
Он попытался захватить ее врасплох. Но Жизель держала ухо востро, или
книга, которую она читала, наводила на нее скуку, - словом, она сразу
обернулась, чуть заслышав шага Жака.
- Вот и не удалось!
- А что ты читаешь?
Отвечать она не пожелала и, скрестив руки, прижала книгу к груди. Они
задорно переглянулись, и вдруг им стало весело.
- Раз, два, три...
Он раскачал кресло и сбросил девушку в траву. Но она не выпустила
книгу, и ему пришлось довольно долго бороться с ней, обхватив ее гибкое
жаркое тело, пока не удалось завладеть книжкой.
- "Маленький савояр"{378}, том первый. Черт подери! И много таких
томов?
- Три.
- Поздравляю. Страшно интересно?
Она засмеялась.
- И с первым томом никак не разделаюсь.
- Так зачем же ты читаешь такую чепуху?
- Выбора нет.
("Жиз не очень-то любит читать", - утверждала Мадемуазель, не раз
пытаясь всучить ей чтиво такого рода.)
- Я сам подберу тебе книги, - заявил Жак, которого радовала мысль, что
он направит ее к мятежу и непокорности.
Жизель сделала вид, будто не слышит его слов.
- Не уходи, - взмолилась она, опускаясь на траву. - Садись в мое
кресло. Или лучше иди сюда.
Он улегся рядом с ней. Солнце заливало дачу, стоявшую метрах в
пятидесяти от них посреди площадки, усыпанной песком и заставленной ящиками
с апельсиновыми деревцами; здесь же, на лужайке, трава была еще свежая.
- Значит, теперь ты совсем свободен, Жак? Совсем, совсем свободен? - И
с наигранной непринужденностью спросила: - Что же ты намерен делать?
- Что делать?
- Ну да, куда собираешься поехать? Ведь ты будешь свободен целых два
месяца.
- А никуда.
- Как никуда? Думаешь немного пожить вместе с нами? - спросила она,
вскинув на него круглые блестящие глаза - такие глаза бывают у верной
собаки.
- Да, а десятого я поеду в Турень, на свадьбу к приятелю.
- Ну а потом?
- Да еще не знаю... - Он отвернулся. - Думаю провести все каникулы в
Мезоне.
- Правда? - шепнула она, стараясь уловить взгляд Жака.
Он улыбнулся, радуясь, что доставляет ей такое удовольствие, его уже не
пугала мысль, что придется прожить два месяца бок о бок с этой наивной
ласковой девушкой, которую он любил, как сестру; пожалуй, больше, чем
сестру. Он никогда не думал, что его появление так украсит жизнь этой
девчушки, да, именно его появление, хотя, право же, он никогда и никому не
был нужен; это открытие преисполнило его такой благодарности, что он схватил
ее руку, лежавшую в траве, и стал ее поглаживать.
- Какая у тебя нежная кожа, Жиз! Ты тоже пользуешься огуречной мазью?
Она засмеялась и вся как-то подалась к нему, и тут только Жак увидел,
какая она гибкая. Ее чувственность была здоровой, веселой, как у молодого
зверька, а гортанный смех то напоминал безудержный ребяческий хохот, то
звучал как воркование влюбленной голубки. Но ее девственной душе было
покойно в пышном юном теле, хотя она уже испытывала множество каких-то
желаний, которые приводили ее в трепет, но сама она не подозревала еще, что
они означают.
- Тетя по-прежнему не хочет, чтобы я в этом году играла в теннис, -
заметила она, состроив гримаску. - А ты будешь ходить в клуб?
- Конечно, не буду.
- А кататься на велосипеде будешь?
- Да, пожалуй.
- Дивно! - воскликнула она... Казалось, ее глаза всегда видят какие-то
чудесные картины. - Знаешь, тетя обещала отпускать меня с тобой. Согласен?
Он всмотрелся в ее темные блестящие глаза.
- У тебя хорошенькие глазки, Жиз...
Она вдруг смутилась, и ее глаза еще больше потемнели. С улыбкой она
отвернулась. Что-то веселое, смешливое, прежде всего поражавшее при взгляде
на нее, проявлялось не только в блеске глаз и не только в том, что в уголках
ее губ все время мелькали, то возникая, то исчезая, две ямочки, - нет, все в
ней смеялось: и скуластые щеки, и кончик вздернутого носика, и округлый
мальчишеский подбородок, и все ее полное тело, от которого веяло здоровьем,
бодростью.
Он не отвечал на ее вопрос, и она всполошилась:
- Согласен? Да говори же! Согласен?
- На что согласен?
- Согласен брать меня с собой в лес или в Марли{380}, как прошлым
летом?
Она так обрадовалась, увидев, что он улыбается в знак согласия, что
подкатилась к нему, прижалась и поцеловала. Они лежали бок о бок,
вытянувшись на спине, вглядываясь в просветы меж ветвями развесистых
деревьев.
Слышно было, как журчит водомет, как квакают вокруг бассейна
лягушки-древесницы; время от времени доносились голоса прохожих, идущих
вдоль садовой ограды. Тяжелый аромат петуний, липкие чашечки которых целый
день припекало солнце, доносился от жардиньерок с веранды, наполняя знойный
воздух.
- Какой же ты потешный, Жак, все о чем-то раздумываешь! Ну о чем тебе
думать?
Он приподнялся на локте и, взглянув на Жизель, на ее полуоткрытый в
недоуменной улыбке рот, чуть влажные губы, сказал:
- Думаю о том, что у тебя хорошенькие зубки.
Она не покраснела, но пожала плечами.
- Нет, я серьезно говорю, - произнесла она каким-то ребяческим тоном.
Жак расхохотался.
Вокруг них вился шмель, весь распушившийся в огнистом солнечном свете.
Он ткнулся в лицо Жаку, словно моточек шерсти, потом пошел к земле и исчез в
траве, гудя, как молотилка.
- А еще я думаю, что этот шмель похож на тебя, Жиз.
- На меня?
- Ну да, на тебя.
- Отчего?
- Сам не знаю, - произнес он, снова растягиваясь на спине. - Он такой
же чернявый и кругленький, как ты. И даже его жужжание чуть-чуть похоже на
твой смех.
И само замечание, и серьезный тон Жака, казалось, повергли Жизель в
глубокое раздумье.
Оба замолчали. На лужайке, отливающей золотом, удлинялись косые тени. И
Жизель, до лица которой стали добираться лучи солнца, опять расхохоталась,
как будто ее щекотали золотые блики, игравшие на ее щеках и слепившие ей
глаза сквозь сомкнутые ресницы.
Когда звонок у калитки известил о приходе Антуана и Жак увидел брата в
конце аллеи, он решительно встал, словно заранее обдумав, что будет делать
дальше, и побежал ему навстречу.
- Ты сегодня же уедешь?
- Да, в десять двадцать.
И Жак снова обратил внимание не на то, что лицо у Антуана утомленное, а
скорее на то, что все оно лучится, что в нем появилось какое-то непривычное,
чуть ли не воинственное выражение.
Он сказал негромко:
- А ты не навестишь вместе со мной после обеда госпожу де Фонтанен? -
Он почувствовал, что брат колеблется, отвел глаза и торопливо добавил: - Мне
просто необходимо нанести ей визит, а так неприятно идти туда одному.
- А Даниэль там будет?
Жак прекрасно знал, что его не будет, но ответил:
- Разумеется.
Они замолчали, увидя, что в одном из окон гостиной показался г-н Тибо,
державший в руке развернутую газету.
- А, вот и ты? - крикнул он Антуану. - Мне приятно, что ты приехал. -
Он всегда говорил с Антуаном уважительно. - Не входите, я сейчас спущусь к
вам.
- Так решено? - прошептал Жак. - Сошлемся на послеобеденную прогулку?
Господин Тибо никогда не поминал о том, что в свое время запретил Жаку
возобновлять сношения с семьей Фонтаненов. Из осторожности никто не
произносил при нем фамилию людей, которых он не терпел. Было ли ему
известно, что его повеление давным-давно нарушено? Кто знает. Отцовская
самоуверенность ослепляла его до такой степени, что, пожалуй, мысль о
подобном неповиновении просто не приходила ему в голову.
- Итак, он принят! - произнес г-н Тибо, тяжелой походкой спускаясь со
ступеней крыльца. - Наконец-то мы можем быть спокойны за будущее. - И
прибавил: - Давайте пройдемся перед обедом по дорожке вокруг лужайки. - И
чтобы объяснить, почему он сделал такое необычайное предложение, сейчас же
объявил: - Мне нужно побеседовать с вами обоими. Но сначала поговорим о
другом. - И он обратился к Антуану: - Ты не читал сегодняшних вечерних
газет? Что пишут о банкротстве Вильбо? Не видел?
- Это о вашем рабочем кооперативе?
- Да, голубчик. Полный крах. И вдобавок история прескандальная.
Ненадолго их хватило.
Тут послышался его сухой смешок, напоминавший покашливание.
"Как она меня поцеловала! - думал Антуан. Перед его мысленным взором
снова возник ресторан, Рашель за столом напротив него, подсвеченная, как на
сцене, снизу, светом, идущим из окон от самого пола. - Как странно она
засмеялась, когда я предложил ей mixed grill".
Он сделал над собой усилие, чтобы вникнуть в то, о чем говорит отец.
Впрочем, он был удивлен, что г-н Тибо так легко, так спокойно относится к
этому "краху": ведь филантроп являлся членом общества, снабжавшего деньгами
пуговичную мастерскую в Вильбо после последней забастовки, когда рабочие
решили доказать, что могут обойтись без хозяев, и учредили производственный
кооператив.
Но г-н Тибо уже пустился в разглагольствования.
- Полагаю, что деньги на ветер не выброшены. Роль свою мы сыграли
великолепно: мы серьезно отнеслись к утопическим планам рабочего класса и
первые помогли ему своим капиталом. А каков результат? Прошло полтора года,
не больше, и вот вам - банкротство. Надо признаться, посредник между нами и
делегатами от рабочих был превосходный. Да ты его отлично знаешь, - добавил
он, останавливаясь и наклоняясь к Жаку. - Это Фем, он при тебе был в Круи!
Жак ничего не ответил.
- Он держит в руках всех вожаков, и все благодаря письмам, в которых
эти радетели просят у нас денежной помощи; да, письма написаны в весьма
трудные дни для забастовщиков. Отречься от них они не посмеют. - И снова
послышалось самодовольное покашливание. - Но не об этом хотел я потолковать
с вами, - продолжал он и пошел дальше.
Ступал он грузно, быстро начинал задыхаться, с трудом волочил ноги по
песку; весь как-то подавшись вперед, шагал, заложив руки за спину, и полы
его расстегнутого сюртука развевались. Сыновья молча шли по обеим сторонам.
И Жаку припомнилась вычитанная где-то фраза: "Стоит мне встретить двух
людей, пожилого и молодого, которые идут рядом, а о чем говорить не знают, -
и я сразу понимаю, что это отец и сын".
- Вот что, - сказал г-н Тибо, - я хочу знать ваше мнение об одном
проекте, который касается вас. - В его голосе появились меланхолические
нотки и даже что-то искреннее, что обычно ему свойственно не было. - Вы сами
увидите, дети мои, когда доживете до моих лет, что начинаешь невольно
спрашивать себя: а что ты совершил за свою жизнь? Я хорошо знаю, и об этом
всегда твердит аббат Векар, что силы, употребленные на благие деяния,
направлены к единой цели и, так сказать, суммируются. Но тяжело думать, что
труд всей твоей жизни может затеряться в безымянных наносных слоях,
оставленных целыми поколениями, и, право, вполне законно желание отца, чтобы
хоть у детей его сохранилось воспоминание о нем как о личности. Хотя бы как
об образце для подражания. - Он вздохнул. - По совести говоря, я больше
пекусь о вас, нежели о себе. Я подумал о том, что в будущем вам, наверное,
будет отрадно, если вас, сыновей моих, не станут смешивать со всеми Тибо,
нашими однофамильцами, живущими во Франции. Ведь нашему роду уже два века, и
это подтверждено надлежащими документами. А ведь сие что-нибудь да значит.
Со своей стороны, я убежден, что по мере сил своих приумножил почетное
наследие, и имею право желать - да будет это мне наградой, - чтобы ваше
происхождение не оставалось безызвестным; имею право стремиться к тому,
чтобы вы носили не только мою фамилию, но и мое имя, чтобы оно в
неприкосновенности передавалось тому, кто еще явится на свет, - плоти от
плоти моей. Министерство юстиции предусмотрело возможность таких пожеланий.
И вот за последние несколько месяцев я выполнил все необходимые
формальности, чтобы изменить ваше гражданское состояние, - вам только
придется через некоторое время поставить свою подпись на кое-каких бумагах.
Полагаю, что к нашему возвращению в город, самое позднее к рождеству, у вас
уже будет законное право именоваться не каким-то там Тибо, не просто Тибо, а
Оскар-Тибо, через дефис: например, доктор Антуан Оскар-Тибо. - Он сложил
ладони, потер их. - Вот и все, что я намерен был изложить вам. Благодарить
не надо. И довольно об этом. Пора идти обедать, Мадемуазель уже делает нам
знаки. - На манер древних патриархов он возложил руки на плечи сыновей. - А
если сверх того окажется, что отличие это принесет вам кое-какую пользу в
делах, то тем лучше, дети мои. И, говоря по чести, вполне справедливо, чтобы
человек, никогда не обращавшийся к светской власти, предоставил потомству
своему право извлекать выгоду из того уважения, которое он завоевал для
себя.
Голос его дрожал. Не желая показывать своего умиления, он вдруг свернул
с аллеи, по которой они шли, и один, ускоряя шаги и спотыкаясь о кочки,
торчавшие на лужайке, добрался до виллы. На памяти Антуана и Жака никогда
еще не приходил он в такое волнение.
- Вот так номер! - прошептал Антуан. Он был в восторге.
- Да замолчи ты! - оборвал его Жак; у него было такое ощущение, будто
брат грязными руками прикоснулся к его сердцу. Редко случалось, чтобы Жак
непочтительно отзывался о г-не Тибо, он старался не осуждать отца, его
самого тяготила присущая ему проницательность, которая чаще всего позволяла
ему видеть отрицательные стороны г-на Тибо. Но в тот вечер его до боли
поразило, что в желании отца пережить самого себя проступает такой страх
смерти: ведь и сам Жак, хоть было ему всего двадцать лет, всегда испытывал
непреодолимую тоску, думая о конце.
"Чего ради я потащил к ним Антуана", - спрашивал себя Жак часом позже,
когда они шли с братом по зеленой дороге, обсаженной двумя рядами вековых
лип и убегавшей к лесу. Затылок у него ныл: Антуан, по настоянию
Мадемуазель, осмотрел фурункул и нашел необходимым вскрыть его, вопреки всем
возражениям пациента, которому совсем не хотелось выходить с повязкой.
Антуан, усталый, но разговорчивый, думал только об одной Рашели; ведь
вчера в этот час он еще не знал ее, а теперь она заполняет каждую минуту его
жизни.
Его радостное возбуждение было чуждо тем настроениям, которые нахлынули
на Жака после безмятежно проведенного дня, особенно сейчас, когда
приближался час встречи, мысль о которой пробуждала в нем какое-то
неопределенное душевное волнение, временами очень похожее на надежду. Он
шагал рядом с Антуаном и был недоволен им, что-то подозревал; сегодня он
чувствовал какое-то предубеждение против брата; он ничем не проявлял этого,
но все же замкнулся в себе, о чем-то умалчивал, хотя между ними как будто
шел обычный дружеский разговор. На самом же деле они перекидывались словами,
фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю,
возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный
отчет в этом маневре. У братьев выработалась такая взаимная чуткость, что
они уже не могли скрывать друг от друга ничего важного. Одна лишь интонация
Антуана, восхваляющего аромат липы, которая расцвела в этом году с
опозданием, - втайне этот аромат напоминал ему благоухание волос Рашели, -
ничего как будто и не говорила Жаку, однако была для него не менее
многозначительной, чем был бы долгий доверительный разговор. И он ничуть не
был удивлен, когда Антуан как одержимый схватил его за руку, потянул его за
собой, ускорив шаги, и стал рассказывать о своем необычайном ночном бдении,
обо всем, что произошло потом, - тон Антуана, его смех, мужская
самоуверенность, несколько вольных подробностей - все это шло вразрез с
обычной сдержанностью старшего брата и вызвало в Жаке незнакомое ему до сих
пор чувство неловкости. Он сдерживал себя, вежливо улыбался, одобрительно
кивал головой. Но внутренне он мучился. Он сердился на брата, считая его
виновником своих мук, и не прощал Антуану, что тот сам вынуждает его
относиться к нему неодобрительно. Он все яснее видел, в каком дурмане брат
живет вот уже более полусуток, и в его душе нарастало какое-то горделивое
сопротивление, все сильнее, казалось ему, становится жажда нравственной
чистоты. А когда Антуан, рассказав о том, что было после полудня, счел
позволительным произнести выражение "день любви", Жак так вознегодовал, что
даже не мог сдержаться и с возмущением воскликнул:
- Ну нет, Антуан! Любовь ничего общего с этим не имеет!
Антуан усмехнулся не без самодовольства, но все же был поражен и умолк.
Фонтаненам принадлежал старинный особняк, стоявший в самом конце парка,
на опушке леса, близ бывшей крепостной стены; он достался г-же де Фонтанен в
наследство от матери. Дорожка, обсаженная акациями, - по ней ходили так
мало, что она вечно зарастала высоким бурьяном, - вела от аллеи к калитке,
проделанной в садовой ограде.
Уже смеркалось, когда братья подошли к входу. Звякнул колокольчик, и за
стеной, у самого дома, почти все окна которого были освещены, залаяла Блоха,
собачка Женни. После обеда обычно все собирались на террасе, затененной
двумя платанами и нависавшей над старым рвом. Братьям пришлось обойти чей-то
автомобиль, темной громадой стоявший на дорожке.
- У них гости, - шепнул Жак, вдруг с досадой подумав, что пришел он
напрасно.
Но г-жа де Фонтанен уже спешила им навстречу.
- А я догадалась, что это вы! - воскликнула она, как только разглядела
их лица. Она была оживленна, шла торопливо, мелкими шажками, еще издали
протягивая им руку с приветливой улыбкой. - Как мы обрадовались, когда
получили нынче утром телеграмму Даниэля! - Жак сохранил невозмутимость. - А
я ведь знала, что вас примут, - продолжала она, многозначительно глядя на
Жака. - Что-то мне подсказывало еще тогда, в то июньское воскресенье, когда
вы вместе с Даниэлем зашли к нам. Милый Даниэль! Он, вероятно, так доволен,
так горд! И Женни тоже была очень довольна!
- А разве Даниэля нет сегодня? - спросил Антуан.
Они подошли к тому месту, где в круг были расставлены кресла. Там велся
оживленный разговор. Жак сейчас же выделил голос, звучавший как-то особенно,
голос вибрирующий и в то же время глуховатый, - голос Женни. Она сидела
рядом со своей кузиной Николь и каким-то человеком лет сорока, к которому
Антуан сейчас же подошел с явным удивлением: оказалось, это молодой хирург,
с которым они вместе работали в Неккеровской больнице{387}. Врачи обменялись
дружественным рукопожатием.
- Вы, оказывается, уже знакомы? - восторженно воскликнула г-жа де
Фонтанен. - Антуан и Жак Тибо большие друзья Даниэля, - объяснила она
доктору Эке. - Позвольте открыть им вашу тайну. И, повернувшись к Антуану,
сказала: - Милая Николь разрешит мне объявить о ее помолвке, не правда ли,
душечка? Пока это еще не официально, но вы сами видите: Николь привела
жениха к тетке, и стоит на них взглянуть, как вы сразу отгадаете их секрет.
Женни не пошла навстречу братьям; подождала, пока они не подойдут к ней
сами, и только тогда поднялась; она холодно пожала им руки. Еще никто не
сел, когда она сказала кузине:
- Нико, душечка, пойдем, я покажу тебе своих голубей. У меня восемь
птенцов, и они...
- ...они еще сосут? - вставил Жак нарочито развязным тоном. Шутка
получилась грубой и неуместной; он сейчас же это почувствовал и стиснул
зубы.
Женни сделала вид, что ничего не слышала, и договорила:
- ...уже начинают летать.
- Но сейчас они уже спят, - заметила г-жа де Фонтанен, чтобы удержать
дочку.
- Тем лучше, мама. Днем к ним не подступиться. Пойдемте с нами, Феликс.
И г-н Эке, уже было завязавший беседу с Антуаном, тотчас же
присоединился к девушкам.
- Чудесный союз, - доверительно сказала г-жа де Фонтанен, чуть
подавшись к Антуану и Жаку, как только жених и невеста ушли. - Бедненькая
моя Николь, она совершенно не обеспечена, а в голове у нее навязчивая идея -
не хочет быть никому в тягость. Три года она работала сиделкой. И вот,
видите, какое воздаяние! Доктор Эке познакомился с ней у постели больной,
нашел, что Николь так умна, так самоотверженна, так стойко переносит тяготы
жизни, что влюбился в нее. И вот, пожалуйста! Не правда ли, чудесно?
В простоте душевной она упивалась этой романтической историей, - все
тут было построено на одних лишь благородных чувствах, и добродетель
торжествовала. Ее сияющее лицо дышало верой. Обращалась она главным образом
к Антуану. Говорила дружеским тоном, который, казалось, означал, что в их
взглядах царит неизменное согласие; ей нравился его лоб, проницательный
взгляд, и она забывала о том, что на шестнадцать лет старше его и что он
годится ей в сыновья. Она пришла в восторг, когда он сказал, что Феликс Эке
талантливый хирург, человек с будущим.
Жак в разговор не вмешивался. "Они еще сосут!" - яростно твердил он про
себя. Не успел он сюда прийти, как все стало его раздражать, даже
приветливые речи г-жи де Фонтанен. Он не в силах был дослушать ее
поздравлений и отвернулся, стыдясь за нее, - потому что она придавала такое
большое значение успеху, о котором он, впрочем, счел необходимым ей
телеграфировать. "Зато Женни пощадила, не стала поздравлять, - подумал он. -
Понимает ли она, что я выше всех этих толков об успехе? Нет. Просто полное
безразличие. Я - выше... Они еще сосут!.. Болван!.. Да разве она знает, что
такое студент Эколь Нормаль? Ей и дела нет до моего будущего. Она еле
поздоровалась со мной. А я... И ведь надо же было мне сболтнуть такую чушь!
- Он покраснел и снова стиснул зубы. - Здоровается со мной, а сама слушает
трескотню кузины. Глаза у нее... непроницаемые. Лицо еще совсем детское,
зато глаза..." Дергающая боль все время напоминала ему о фурункуле, но мучал
его не сам нарыв, а повязка, на которой настояли все, и Мадемуазель и даже
Жиз! Должно быть, вид у него отталкивающий...
Антуан улыбался, болтал, не обращая никакого внимания на Жака.
- ...с нравственной точки зрения, - разглагольствовал он.
"Антуан вещает, весь полон собой!.." - подумал Жак. И вдруг светская
любезность брата, его слова о "нравственной точке зрения", особенно после
того, с каким бесстыдством он рассказал ему обо всем, показались Жаку
непростительным лицемерием. Ах, как же они не похожи друг на друга! Жак
мигом переметнулся в другую крайность и уже не находил ничего общего между
собой и братом. Да, рано или поздно они разойдутся - так оно и будет; их
сильные характеры несовместимы, ведь они так необычны! Его охватило горькое,
тягостное чувство при мысли, что пяти лет взаимного понимания недостаточно,
что они не оградили их от неизбежного отчуждения и, быть может, не помешают
им стать безразличными, далекими друг другу людьми, даже врагами! Он готов
был встать и уйти под любым предлогом. Побродить бы сейчас в темноте по
лесу! Да, только одно существо на всем свете всегда радуется ему: это Жиз.
Он охотно отказался бы от своего вчерашнего успеха, только бы сейчас
очутиться возле нее на лужайке, чтобы увидеть ее личико, глаза, - в ее-то
глазах нет ничего загадочного! - в ту минуту, когда она закричала:
"Согласен? Скажи, согласен?" - услышать ее смех, похожий на воркование
горлицы! Он не помнил, слышал ли хоть раз, как смеется Женни, и даже улыбка
у нее какая-то разочарованная! "Однако что со мной?" - опомнился он,
стараясь взять себя в руки. Но тоскливое чувство было сильнее его, и в этом
чувстве было что-то озлобленное; сейчас ему было ненавистно все - и речи
г-жи де Фонтанен, и нравственное падение Антуана, и люди, и его неудавшаяся
молодая жизнь, и даже сама Женни, которая, казалось, чувствовала себя
превосходно среди окружающей ее посредственности!
- Как вы думаете провести каникулы? - обратилась к Жаку г-жа де
Фонтанен. - Вот было бы хорошо, если бы вы уговорили Даниэля уехать из
Парижа хоть на несколько недель, постранствовали бы с ним вдвоем - как бы
это было интересно и поучительно! (Ее немного огорчало, что так нечетко
вырисовывается то необыкновенное будущее, которое, как она твердо
рассчитывала, приуготовано ее сыну; но отгоняла от себя мысль об этом и
только по временам с тревогой думала, что ее сын ведет вольный,
неупорядоченный образ жизни, - она не решалась сказать себе: распутный образ
жизни.)
Узнав, что Жак намерен провести все лето в Мезоне, она воскликнула:
- Как я рада! Надеюсь, что тогда и Даниэль побудет с нами; он никогда
не отдыхает, не берет отпуска и в конце концов подорвет здоровье... Женни! -
обратилась она к девушке, возвращавшейся с гостями. - Какая хорошая новость,
- Жак проведет здесь с нами все лето! Подумать только, у тебя будет отличный
партнер по теннису! Женни в этом году прямо как одержимая, каждое утро
проводит в клубе. Сейчас здесь собрались знаменитые теннисисты, - объяснила
она г-ну Эке, севшему подле нее. - Все чудесная молодежь. Собираются в клубе
по утрам - корты здесь превосходные, устраиваются матчи, состязания... Я-то
не очень хорошо в этом разбираюсь, - призналась она со смехом, - но, как
видно, спорт увлекательный. И все вечно жалуются, что недостает молодых
людей! А вы, Жак, все еще член клуба?
- Да, сударыня.
- Что ж, отлично... Николь, ты должна вместе со своим женихом пожить у
нас летом подольше... Не правда ли, Женни? Вероятно, господин Эке тоже
хорошо играет в теннис?
Жак повернулся к Эке. Лампа, освещавшая гостиную через открытые двери,
лила свет на продолговатое, серьезное лицо молодого хирурга, на его
темно-русую бородку, уже поседевшие виски. Вероятно, он был лет на десять
старше Николь. Блики света, игравшие на пенсне, мешали видеть его глаза, но
вдумчивое его лицо внушало чувство симпатии. "Да, - подумал Жак, - я еще
мальчик, а вот он мужчина. Мужчина, которого можно любить. А меня..."
Антуан поднялся; он был утомлен и боялся опоздать на поезд. Жак бросил
на него яростный взгляд. Еще несколько минут назад он готов был убежать под
любым предлогом, а сейчас просто не мог так все оборвать и уйти; однако надо
было сопровождать брата.
Он подошел к Женни:
- С кем вы играете в этом году в клубе?
Она взглянула на него, и ее тонкие брови слегка нахмурились.
- Да с кем придется, - ответила она.
- Бывают и оба Казена, Фоке и вся ватага Периголей?
- Ну, разумеется.
- И все те же и все так же остроумны?
- Что поделать? Не всем же кончать Эколь Нормаль!
- А ведь, пожалуй, и нужно быть дураком, чтобы хорошо играть в теннис.
- Вполне вероятно. - Она вызывающе вскинула голову. - Вам лучше знать,
ведь вы прежде превосходно владели ракеткой. - И, резко оборвав разговор,
она обернулась к кузине: - Ведь ты еще не уезжаешь, Нико, душечка?
- Спроси у Феликса.
- О чем нужно спросить у Феликса? - проговорил г-н Эке, подходя к
девушкам.
"У крошки ослепительный цвет лица, - подумал Антуан, оглядывая Николь.
- Но по сравнению с Рашель..."
И сердце его возрадовалось.
- Значит, Жак, до скорой встречи, - говорила Г-жа де Фонтанен. - Ты
пойдешь завтра играть, Женни?
- Право, не знаю, мама. Вряд ли.
- Ну не завтра. Увидитесь как-нибудь на днях, - примирительным тоном
заметила г-жа де Фонтанен и, несмотря на возражения Антуана, пошла провожать
братьев до садовой калитки.
- По правде говоря, милочка, ты была не очень любезна со своими
друзьями! - воскликнула Николь, как только братья Тибо отошли на некоторое
расстояние.
- Прежде всего они вовсе мне не друзья, - возразила Женни.
- Тибо, с которым я работал, - вмешался Эке, - человек замечательный,
он уже сейчас на очень хорошем счету. Что собой представляет его брат, я не
знаю, но... - добавил он, и его серые глаза под стеклами пенсне лукаво
блеснули (он слышал короткий диалог между Жаком и Женни), - довольно редко
дурак поступает в Эколь Нормаль с первой попытки, да еще одним из первых...
Лицо Женни вспыхнуло. Николь поспешила вмешаться. Она довольно долго
прожила вместе с кузиной и хорошо узнала странности Женни, ее застенчивость,
которая постоянно находилась в противоборстве с гордостью и превращалась
иной раз в непомерную обидчивость.
- У бедняги фурункул на шее, - заметила она снисходительным тоном. - А
ведь это не располагает к любезностям.
Женни промолчала. Эке не стал настаивать; он обернулся к невесте.
- Николь, нам тоже пора уезжать, - сказал он тоном человека, привыкшего
к точному распорядку дня.
Появление г-жи де Фонтанен окончательно разрядило обстановку.
Женни пошла вместе с кузиной в комнату, где та оставила свое пальто, и,
помолчав, сказала негромко:
- Ну вот, лето у меня совершенно испорчено.
Николь, сидя перед зеркалом, поправляла прическу, ею владела одна мысль
- нравиться жениху; она сознавала, что хороша собой, и гадала, что он там,
внизу, говорит тете, думала, как будут они возвращаться в ночной тишине на
его автомобиле, и ей было не до кузины, не до ее плохого настроения. Но она
улыбнулась, увидев сердитое выражение лица подруги, сказала:
- Ты просто ребенок!
И не заметила, какой взгляд бросила на нее Женни.
Раздался гудок машины. Николь быстро обернулась и со своей обаятельной
улыбкой - и ласковой, и невинной, и кокетливой - подбежала к кузине и хотела
обнять ее за талию. Но Женни невольно вскрикнула и отскочила в сторону. Она
была недотрога, даже не пожелала учиться танцевать, до того ей физически
претило прикосновение чьей-то руки; однажды, когда она была еще совсем
маленькой девочкой и вывихнула себе ногу, гуляя в Люксембургском саду,
пришлось отвезти ее домой в экипаже, но по лестнице она поднялась сама,
волоча больную ногу, так и не позволив консьержке на руках донести ее до
квартиры.
- Как ты боишься щекотки, - заметила Николь. И, глядя на нее своими
ясными глазами, она намекнула на тот разговор, который они вели, когда перед
обедом остались вдвоем, в аллее, среди цветущих роз. - Я так рада, что все,
все тебе рассказала, дорогая. Бывают дни, когда я просто задыхаюсь от
счастья. С тобой, сама знаешь, я всегда была настоящей. С тобой я всегда,
всегда такая, какая есть на самом деле! Мне бы так хотелось, родная, чтобы и
ты поскорее...
Сад, преображенный светом зажженных фар, был сказочно прекрасен, даже
театрален. Эке, подняв капот, привычными движениями опытного хирурга
налаживал зажигание. Николь свернула пальто и собралась было положить его к
себе на колени, но жених заставил ее одеться. Обращался он с ней, как с
девочкой, отданной ему на попечение. А может быть, он и вообще так
обращается со всеми женщинами - как с детьми? Кстати сказать, Николь
уступила ему так охотно, что это удивило Женни, даже пробудило у нее чувство
неприязни к ним обоим. "Нет, - подумала она, - поникнув своей маленькой
головкой, - такое счастье... не для меня".
Долго следила она глазами за яркой полосой, что виднелась среди
деревьев и бежала впереди машины, рассекая темноту. Она стояла, опершись на
садовую ограду, обнимая свою собачку и чувствуя такую острую тоску, такую
обиду, - хотя и сама не знала, кто ее обидел, - такую беспредметную надежду
на будущее, что, обратив лицо к звездному небу, вдруг захотела умереть, так
и не познав жизнь.
Жизель не понимала, почему с некоторых пор дни стали такими короткими,
лето таким великолепным и почему по утрам, когда она приводит себя в порядок
около растворенного окна, ей хочется петь и улыбаться всему, что она видит:
зеркалу, ясному небу, саду, душистому горошку у нее на подоконнике, пока она
его поливает, апельсиновым деревцам на террасе, которые, как казалось ей,
сжимаются, как ежики, защищаясь от солнечных лучей.
Господин Тибо проводил в Мезон-Лаффите не больше двух-трех дней подряд,
а затем уезжал на сутки в Париж по делам. Пока его не было, на даче легче
дышалось. Завтраки, обеды и ужины превращались в веселую игру: на Жака и Жиз
снова находили приступы беспричинного детского смеха. Мадемуазель
оживлялась, целыми днями сновала из буфетной в бельевую, из кухни в
сушильню, напевая допотопные церковные песни, напоминающие куплеты
Надо{394}. В эта дни Жак весь как-то расслабился, зато мысль его стала
живее, он был полон самых разнообразных замыслов и безудержно отдался
творчеству; после завтрака, разыскав тихий уголок в саду, он подолгу сидел
там, иногда вскакивая, и наскоро записывал что-то на бумаге. Жизель, тоже
охваченная желанием получше провести время каникул, устраивалась на
лестничной площадке, откуда могла наблюдать, как Жако расхаживает взад и
вперед под деревьями, и углублялась в "Great Expectations"* Диккенса, -
Мадемуазель по настоянию Жака разрешила ей прочесть эту книгу для
усовершенствования в английском языке, и Жиз плакала от умиления, - ведь она
с самого начала угадала, что Пип променяет бедняжку Бидди на жестокую и
взбалмошную мисс Эстеллу.
______________
* "Большие ожидания" (англ.).
В середине августа, за те несколько дней, пока Жак ездил в Турень на
свадьбу Батенкура, которому давно дал согласие быть свидетелем и отказать
уже не мог, все очарование нарушилось.
Наутро после своего возвращения Жак проснулся рано, дурно проведя ночь.
Он старательно брился, удостоверился, что на его лице нет больше красных
пятен, а на месте фурункула остался только еле заметный рубец, и вдруг ему
расхотелось продолжать привычное, однообразное существование, - ведь оно не
оправдывало его надежд; он бросил заниматься туалетом и разъяренно кинулся
на кровать. "А недели ведь бегут", - подумал он. О таких ли каникулах он
мечтал! Рывком он вскочил на нога. "Надо заняться спортом", - благоразумно
сказал он себе, хотя это противоречило его лихорадочным движениям. Он достал
из гардероба рубашку с отложным воротничком, посмотрел, в порядке ли ракетки
и туфли, и спустя несколько минут вскочил на велосипед и помчался в клуб.
Два корта были заняты. Женни уже играла. Она словно и не заметила, как
появился Жак, а он не спешил с ней поздороваться. После смены игроков они
оба оказались на площадке, сперва как соперники, потом как партнеры.
Игроками они были равноценными.
И сразу же они стали разговаривать друг с другом по-прежнему грубоватым
тоном. Внимание Жака было поглощено ею, но он все время к ней придирался,
обижал ее, потешался над ее промахами в игре и с явным удовольствием ей
противоречил... Женни не оставалась в долгу, причем говорила совершенно
несвойственным ей голосом - каким-то фальцетом. Ей ничего бы не стоило
отказаться от такого неучтивого партнера, однако она и не думала отстранять
его, - напротив, упорно добивалась, чтобы последнее слово оставалось за ней.
И когда все остальные игроки стали разбредаться на завтрак, она обратилась к
Жаку, сказав задорным тоном:
- Я выиграю у вас вчистую четыре партии!
И проявила такой боевой пыл, что Жак проиграл со счетом четыре - ноль.
Успех сделал ее великодушной.
- Да это не в счет, вы просто еще не натренировались. Отыграетесь
как-нибудь на днях.
Голос ее снова звучал глуховато, как обычно. "Какие мы с ней еще дети",
- подумал Жак. Он был счастлив, что у них обнаружилась общая слабость. Для
него словно блеснул луч надежды. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как
вел себя с Женни; но когда он стал раздумывать, как же вести себя иначе, то
так ничего и не придумал, - никогда, верно, не быть ему естественным при
ней; а ведь именно с ней, а не с кем другим ему так страстно хотелось быть
самим собою.
Когда они вышли из клуба, ведя велосипеды, пробило двенадцать.
- До свидания, - сказала она. - Поезжайте. А мне так жарко, что я
боюсь, как бы на велосипеде мне не стало дурно.
Он не ответил и продолжал идти рядом.
Женни не любила навязчивости; ее стало раздражать, что она не может
отделаться от спутника, когда ей этого хочется. А Жак ни о чем не
догадывался, думал, что с завтрашнего утра снова станет ходить на теннисную
площадку, и все никак не мог решить, как же объяснить ей, отчего он снова
берется за игру.
- Теперь, когда я вернулся из Турени... - начал он в замешательстве.
Тон у него уже не был насмешливым. (Женни еще в прошлом году заметила, что
он почти всегда перестает ее поддразнивать, как только они остаются вдвоем.)
- А вы ездили в Турень? - спросила она, чтоб поддержать разговор.
- Да, на свадьбу к приятелю. Вы его знаете; ведь я у вас с ним и
познакомился - это Батенкур.
- Симон де Батенкур?
Она старалась припомнить и вдруг сказала тоном, не терпящим возражений:
- Он мне не понравился.
- Вот как! Почему же?
Таких расспросов она не любила.
- Вы чересчур строги, он славный малый, - не дождавшись ответа, сказал
он. Но тут же передумал. - В сущности, пожалуй, вы и правы: уж очень он
посредственный.
Она подтвердила это кивком головы, и он был осчастливлен.
- А я и не знала, что вы с ним подружились, - сказала она.
- Простите, это он подружился со мной, - поправил Жак с усмешкой. -
Произошло это однажды вечером, когда мы возвращались уж не помню откуда.
Было очень поздно. Даниэль отстал от нас. Тогда Батенкур вдруг стал изливать
мне душу - ни с того, ни с сего. Рассказал все подряд так доверчиво, как
доверяют свое состояние банкиру и говорят при этом: "Займитесь моими делами,
я всецело полагаюсь на вас".
Она слушала его с любопытством и теперь уже не думала, как бы от него
отделаться.
- Вам часто случается выслушивать подобные признания? - спросила она.
- Да нет. А почему вы спрашиваете?.. Впрочем, пожалуй, да. - Он
улыбнулся. - По правде говоря, довольно часто. - И он добавил с некоторым
вызовом: - Вы удивлены?
И он был растроган, когда она спокойно ответила:
- Ничуть.
Порыв теплого ветра доносил до них аромат садов, мимо которых они шли,
запахи дымка, сырого перегноя, терпкий запах цветов, согретых солнцем, -
индийской гвоздики и гелиотропа. Жак молчал, Женни снова спросила его:
- Итак, выслушивая его признания, вы его и женили?
- Да нет, это было совсем не так. Я сделал все, чтобы помешать этому
нелепому браку. Она вдова, лет на четырнадцать старше, и у нее есть ребенок!
Родители Батенкура даже порвали с ним, но так ничего и не добились.
И он вспомнил, что однажды удачно применил к своему приятелю слово
"одержимый" в том смысле, как его понимают церковнослужители:
- Батенкур прямо одержим этой женщиной.
- Она красива? - спросила Женни, и было ясно, что она не воспринимала
двойного значения словца Жака.
Он так долго молчал, что она недовольно заметила:
- Вот не думала, что поставлю вас в такое затруднение, задав этот
вопрос!
Он все продолжал размышлять и даже не улыбнулся.
- Не могу сказать, что она красивая, она просто страшная. Другого слова
не могу найти. - И, помолчав, воскликнул: - Люди преинтересные создания! -
Тут он поднял глаза на Женни и увидел, что она удивлена. - Да, правда же, -
продолжал он, - все люди необыкновенно интересны! Даже те, на которых никто
не обращает внимания. Замечали ли вы, когда разговор идет об общих знакомых,
сколько подробностей, важных, многое объясняющих в данном человеке,
ускользнуло от вашего собеседника? Вот оттого-то мы так мало понимаем друг
друга.
Он снова взглянул на нее, почувствовал, что она его внимательно слушает
и даже повторяет про себя слова, которые он только что произнес. И
недоверчивость, которую он всегда испытывал по отношению к ней, вдруг
уступила место какой-то радостной непринужденности; ему захотелось еще
полнее овладеть ее вниманием, таким для него непривычным, тронуть сердце
девушки рассказом о некоторых подробностях брачной церемонии, которые были
еще так свежи в его памяти.
- На чем же я остановился? - спросил он рассеянно. - Как бы мне
хотелось описать жизнь этой женщины, хоть знаю я о ней немного! Говорят, она
была продавщицей в универсальном магазине. Упорно выбивалась на поверхность,
- продолжал он, употребляя выражение, которое было записано в его блокноте.
- Сестра Жюльена Сореля. Вы любите "Краснов и черное"?
- Нет, не люблю.
- Да что вы? - удавился он. - Впрочем, я понимаю, что вы хотите
сказать. - Подумав с минуту, он рассмеялся. - Но если мы станем раскрывать
скобки, я никогда не кончу рассказ. Я не злоупотребляю вашим временем?
Не желая показывать, как она заинтересована, Женни рассеянно бросила:
- Нет, мы завтракаем только в половине первого, - из-за Даниэля.
- А разве Даниэль уже здесь?
Она попалась на лжи.
- Он сказал, что, может быть, приедет, - ответила она, покраснев. - А
вы не заняты?
- Я не тороплюсь, отец в Париже. Давайте перейдем в тень... Мне бы
хотелось рассказать вам о свадебном обеде после церемонии. Это ведь так,
пустяки, а все же было очень тягостно, поверьте мне. Вот послушайте. Прежде
всего в качестве декорации замок, настоящий памятник старины, со сторожевою
башней, реставрированной Гупийо. Гупийо - это ее первый муж, личность
своеобразная; в прошлом приказчик галантерейной лавки, оказался коммерческим
гением, умер архимиллионером, одарив все наши провинциальные города
"Универсальными магазинами двадцатого века". Вы, конечно, их видели.
Поэтому, кстати сказать, вдова баснословно богата. До того дня я ей не был
представлен. Как бы вам описать ее? Худощавая, гибкая, очень элегантная
женщина, но в лице мало привлекательного; профиль горделивый, кожа смуглая,
чуть-чуть дряблая, и серые глаза, глаза мышиного цвета, какие-то мутные,
будто стоячая вода. Представляете себе? Повадки у нее, как У балованного
ребенка, и вообще держит она себя не по возрасту; говорит громко, смеется, и
- как бы это вам объяснить? - время от времени ее серые глаза начинают
бегать под полуопущенными ресницами, и тогда вдруг все это ребячество,
которое она на себя напускает, начинает вам внушать тревожные мысли, и
как-то невольно приходят на память слухи, которые распространились, когда
она овдовела, будто бы она исподволь отравляла Гупийо.
- Она внушает мне страх, - проговорила Женни, уже не скрывая, как все
это ей интересно.
Жак это почувствовал и приободрился.
- Да, так оно и есть, - повторил он. - Она и в самом деле внушает
какой-то страх. Вспоминаю, что у меня было именно такое ощущение, когда мы
садились за стол; я смотрел на нее, она стояла перед столом, украшенным
белыми цветами, и такое жестокое было у нее лицо...
- Она была в белом?
- Можно сказать, что да; платье на ней было не свадебное, а скорее для
прогулки, какое-то слишком вычурное, изжелта-белое, почти кремовое. Обед был
сервирован на маленьких столиках. И она приглашала всех подряд за свой стол,
не обращая внимания, есть ли место. Батенкур сидел около нее. Вид у него был
неспокойный; он сказал ей: "Вот видите, вы все перепутали", - и они
обменялись таким взглядом... Странным взглядом! У меня создалось
впечатление, что между ними уже ничего нет, ничего молодого, ничего живого -
все в прошлом.
"А может быть, - размышляла Женни, - может быть, он уж не такой
развращенный, как мне казалось, и совсем не черствый, и совсем не..." И в
тот же миг она поняла, что уже давно знает, какой Жак чуткий и добрый. От
этой мысли она пришла в смятение и, следя за его рассказом, невольно
отмечала именно то, что еще больше подтверждало благоприятное впечатление,
которое он сегодня произвел на нее.
- Симону все хотелось, чтобы я сел слева от него, - продолжал он. -
Ведь я был единственным его приятелем на свадьбе. Даниэль обещал приехать,
но обманул, и никто из Батенкуров не явился - даже двоюродный брат Симона, с
которым они вместе воспитывались; Симон так на него рассчитывал, все ждал,
до последнего поезда. Жаль было беднягу. Натура у него впечатлительная,
уязвимая, уверяю вас. Я знаю о нем много хорошего. Он все оглядывался -
вокруг были чужие. Вспомнил он о своих родителях и все твердил мне: "Никогда
я не думал, что они обойдутся со мной так сурово. Как же, значит, они на
меня сердятся!" А за ужином он сказал: "От них ни единого слова, даже
телеграммы не прислали! Я теперь для них не существую. Верно ведь, скажи?" Я
не знал, что ему отвечать. И он поспешно добавил: "О, я не о себе забочусь,
мне-то все равно. Я забочусь об Анне". И как раз в это время Анна,
наводившая на меня страх, распечатала телеграмму - ее только что принесли.
Батенкур побледнел как смерть, но оказалось, телеграмма пришла на ее имя -
поздравление от подруги. Тут он не выдержал: не обращая внимания на
окружающих, которые не спускали с него глаз, не обращая внимания на Анну, ее
замкнутое лицо, ее холодный взгляд, он расплакался. Она разозлилась. И он
это прекрасно понял. Положил ладонь на ее руку и вполголоса, как мальчишка,
проговорил: "Прошу меня извинить". Слушать его было невыносимо. Она не
шелохнулась. И тут, - а это было еще тяжелее, чем его слезы, - он стал
оживленно болтать, шутить, через силу, со слезами на глазах, ни на секунду
не останавливаясь и то и дело утирая слезы обшлагом рукава.
Жак с таким волнением рассказывал об этой сцене, что Женни негромко
сказала:
- Как это ужасно...
Он переживал радость автора, - вероятно, впервые. И переживал остро. Но
лицемерно скрыл ее.
- Я вам еще не надоел? - спросил он, словно не услышав ее замечания. И
тут же продолжал: - Но это еще не все. За десертом раздались крики с других
столов: "Новобрачных!" Батенкур и его жена встали, улыбаясь, с бокалами
шампанского обошли зал. Вот Тут-то и произошла душераздирающая сцена. Обходя
столы, они забыли о ее дочке от первого мужа - девчурке лет восьми-девяти.
Она бросилась за ними бежать. Они уже вернулись на свои места. Мать нехотя
поцеловала девочку и поправила ей воротничок. А потом подтолкнула ее к
Батенкуру. Но у того после обхода столов, когда он не встретил ни одного
дружеского взгляда, снова полились слезы, и он ничего не видел; пришлось
посадить девочку ему на колени. Что за фальшивая улыбка была у него, когда
он наклонился к чужому ребенку! Девочка подставила ему щечку, у нее были
такие грустные глаза, - нет, мне этого никогда не забыть. В конце концов он
ее поцеловал. А она все не уходила, и он стал поглаживать ее подбородок с
каким-то тупым выражением лица, вот так, одним пальцем, понимаете? Уверяю
вас, это производило такое жалкое впечатление... Словом, скверная история,
вы не находите?..
Она обернулась к нему, ее поразило то выражение, с которым он произнес
"скверная история". И заметила, что во взгляде Жака нет ничего тяжелого,
грубого, всего, что ей было так неприятно, и даже его ясные, живые,
выразительные глаза были сейчас прозрачны, как вода. "Почему он не всегда
такой?" - подумала она.
Жак улыбался. Невеселые эти воспоминания были для него не так уж важны
- ему доставляло удовольствие вникать в жизнь других людей, познавать их
мысли и чувства. Женни это тоже доставляло удовольствие, и, пожалуй, для
обоих оно сейчас возрастало от одного сознания, что они испытывают его не в
одиночку.
Они дошли до конца аллеи; уже показалась опушка леса. Солнце раскинуло
на траве перед ними сверкающий ковер. Жак остановился.
- Моя болтовня вам наскучила, - сказал он.
Она промолчала.
А он все не прощался и вдруг проговорил:
- Раз уж я дошел до вашего дома, - мне хотелось бы повидаться с
Даниэлем.
Как некстати он напомнил о том, что она солгала, и особенно рассердило
ее то, что он сразу поверил ей. Она не отвечала, и Жак понял только одно, -
что он ей надоел и она не хочет, чтобы он провожал ее дальше.
Он был уязвлен. Однако ему не хотелось расставаться с нею, не хотелось,
чтобы у нее в душе остался дурной осадок, именно в это утро, когда ему
показалось, будто между ними возникло то, о чем он смутно мечтал уже столько
месяцев, а может быть, и лет!
Они продолжали молча идти по тропинке, заросшей акациями, ведущей к
садовой калитке. Жак держался немного позади, и ему была видна изящная и
какая-то печальная линия ее щеки.
Чем дальше они шли, тем невозможнее было ему изменить решение и
оставить ее. Минуты бежали. Вот они остановились у калитки. Она ее открыла.
Он пошел вслед за ней. Они пересекли сад.
На террасе никого не было; в гостиной - тоже.
- Мама! - окликнула Женни.
Никто не отвечал. Она подбежала к кухонному окну и, уже раз солгав,
спросила:
- Господин Даниэль приехал?
- Нет, мадемуазель, но только что принесли телеграмму.
- Не беспокойте вашу матушку, - произнес наконец Жак. - Я ухожу.
Женни держалась прямо, на лице ее появилось строптивое выражение.
- До свидания, - пробормотал Жак. - Может быть, до завтра.
- До свидания, - отвечала она, не сделав и шага, чтобы проводить его.
И не успел Жак уйти, как она поспешила пройти в прихожую, рывком сунула
ракетку в раму, швырнула вещи на сундук, резко взмахнула рукой, словно
срывая свое дурное настроение.
"Ну нет, только не завтра! Уж конечно, не завтра!" - решила она.
Госпожа де Фонтанен хорошо слышала из своей спальни голос дочери,
узнала и голос Жака... Но она была так возбуждена, что у нее не было сил
притвориться спокойной. Телеграмма, полученная только что, была от ее мужа.
Жером находился в Амстердаме, остался без денег и, по его словам, не отходил
от постели больной Ноэми. Г-жа де Фонтанен тотчас же приняла решение: она
сегодня же едет в Париж, возьмет из банка все, что осталось, и пошлет по
адресу, который сообщил Жером.
Она уже одевалась, когда дочь вошла в ее спальню. Женни увидела
взволнованное лицо матери, телеграмму, брошенную на стол, и сердце у нее
упало.
- Что случилось? - заикаясь спросила она. И успела подумать: "Что-то
произошло. А меня не было. Все из-за Жака!"
- Ничего серьезного, душечка, - вздохнула г-жа де Фонтанен. - Твой
отец... Твоему отцу понадобились деньги - только и всего. - И, стыдясь своей
слабости, особенно стыдясь перед Женни за отца, она покраснела и закрыла
лицо руками.
Сквозь мутные стекла вагонного окна было видно, как разгорается заря.
Г-жа де Фонтанен забилась в угол и невидящими глазами смотрела на пологие
луга Голландии.
Вчера, вернувшись в Париж, она обнаружила вторую депешу от Жерома:
"Врач утверждает Ноэми безнадежна. Быть одному выше сил. Умоляю приехать.
Если можно привезите деньги". Встретиться с Даниэлем до отхода вечернего
поезда ей не удалось. Но она оставила ему записку - сообщила, что уезжает, и
поручила позаботиться о Женни.
Поезд остановился. Прозвучал возглас:
- Гаарлем!
То была последняя станция перед Амстердамом. Погасили лампы. Солнце еще
не взошло, но уже окрасило все небо перламутром, залило рассеянным радужным
светом. Пассажиры вскакивали, суетились, складывали вещи. Г-жа де Фонтанен
сидела не двигаясь - ей не хотелось освобождаться от оцепенения, которое не
позволяло ей до конца осознать свой поступок. Значит, Ноэми умрет? Она
попыталась заглянуть себе в душу. Что, ревнива? Да нет. Ревностью были
внезапные вспышки, испепелявшие ее в первые годы замужества, когда она вечно
сомневалась, но не желала признавать то, что для всех других было очевидным,
и боролась с невыносимыми неотступными наваждениями. Уже с давних пор
страдала она не от ревности, а оттого, что с ней поступали несправедливо. А
впрочем, страдала ли? Ей было ведомо столько других мук! Да и была ли она
когда-нибудь и вправду ревнива? Всего тяжелее было узнавать задним числом,
что ее обманули; как правило, она испытывала к любовницам Жерома одно лишь
сострадание - несколько высокомерное, порою чуть-чуть окрашенное симпатией,
как к неблагоразумным сестрам.
Пальцы ее дрожали, когда она застегивала ремни. Из вагона она вышла
последней. Быстро, испуганно осмотрелась, но не увидела глаз, взгляд которых
почувствовала бы сразу. Неужели он не получил телеграмму? А может быть,
издали следит за ней глазами? При этой мысли она невольно вся напряглась. И
пошла следом за вереницей приезжих.
Кто-то притронулся к ее руке. Перед ней стоял Жером и несмело, но
радостно смотрел на нее; шляпу он снял, склонился в полупоклоне; хоть он и
осунулся и чуть-чуть ссутулился, во всем его облике, как всегда, была
волнующая прелесть восточного принца. Поток пассажиров ринулся на них, и он
не успел найти приветственных слов; зато он заботливо и торопливо завладел
саквояжем Терезы. "Она не умерла", - мелькнуло в голове г-жи де Фонтанен, и
ей стало страшно, что придется быть при ее смертном часе.
Молча дошли они до привокзальной площади. Г-н де Фонтанен знаком
остановил свободный экипаж. И тут, когда она ступила на подножку, от
волнения, напоминавшего ощущение счастья, у нее перехватило дыхание: она
услышала голос Жерома! И пока он объяснял по-голландски кучеру, как надо
ехать, она зажмурилась, на миг застыла на подножке, неподвижная, трепещущая,
потом сразу открыла глаза и села в экипаж.
Он тотчас же обернулся к ней, устроившись рядом в открытой коляске. Как
ей был знаком приглушенный блеск его золотисто-карих глаз; и в который раз
ее жег их жаркий, сверкающий взгляд. Казалось, он вот-вот возьмет Терезу за
руку, притронется к плечу; и поза так противоречила изысканной учтивости его
манер, что она была шокирована, будто он позволил себе вольность, но и была
взволнована, будто получила доказательство любви, на которую уже не
надеялась.
Она первая нарушила молчание:
- Как себя чувствует?.. - Она запнулась, не могла выговорить имени и
тотчас же добавила: - Мучается она?
- Нет, нет, - ответил он, - теперь не мучается.
Хоть она и старалась не смотреть на его лицо, но по тону поняла, что
Ноэми гораздо лучше, и ей показалось, что ему несколько неловко, - позвал
жену к изголовью больной любовницы. Ей стало до боли досадно. Она уже не
могла постичь, что за наваждение заставило ее так поспешно примчаться сюда.
Что ей тут делать, раз Ноэми выздоравливает, раз все пойдет по-старому? Она
решила без промедления вернуться домой.
Жером пробормотал:
- Благодарю вас, Тереза.
Голос его звучал нежно, почтительно, робко. Она заметила, что рука
Жерома, лежавшая на колене, - рука, чуть похудевшая, удлиненная, покрытая
прожилками, почти незаметно дрожит, и огромная камея подрагивает на
безымянном пальце. Она удержалась и не подняла голову, а все смотрела, не
отводя взгляда, на руку без перчатки и уже не досадовала, что отправилась в
такое путешествие. К чему уезжать? Она явилась по доброй воле, под натиском
чувств, внушенных ей его мольбой; ничего плохого от этого не случится. И
тотчас же, чтобы отогнать всякое желание уехать, она призвала на помощь свою
веру и почувствовала, что снова укрепилась духом. Никогда еще в часы
сомнений божественная сила не покидала ее надолго.
Экипаж катился по большому городу, полному воздуха, с обширными
перспективами. Еще не открылись ставни магазинов, но по тротуарам уже шли на
работу люди. Кучер свернул на неширокую улицу, как бы составленную из
отдельных кусков мостовой, соединенных горбатыми мостиками: улица перерезала
ряд параллельных каналов, окаймленных домами; плоские, высокие, узкие
фасады, в большинстве своем красные, с белыми оконными рамами, отражались в
почти недвижимых водах меж ветвями ив, склонившихся вдоль набережных. Г-жа
де Фонтанен почувствовала, что она на чужбине.
- Как поживают дети? - осведомился Жером.
Она заметила, что он не сразу решился заговорить о них, что он
взволнован и на этот раз даже не пытается скрыть свою растерянность.
- Превосходно.
- Как Даниэль?
- Он в Париже, работает. Приезжает на досуге в Мезон.
- А вы сейчас в Мезоне?
- Да.
Он умолк; вероятно, ему вспомнился парк, знакомый дом на опушке.
- А... Женни?
- Она здорова.
Он словно спрашивал ее взглядом, умолял ответить, и она добавила:
- Она очень выросла; сильно изменилась.
Веки Жерома дрогнули. Он негромко сказал, пересиливая себя, и голос у
него от этого стал какой-то чужой:
- Ну конечно же! Должно быть, сильно изменилась...
Тут он снова умолк, отвернулся и вдруг, проведя рукой по лбу, глухо
воскликнул:
- Ах, все это ужасно! - И без всякого перехода заявил: - Тереза, я сижу
почти без денег.
- Я привезла, - живо отозвалась она.
Это был вопль отчаяния, и сначала она даже обрадовалась, что может
утешить Жерома. Но тотчас же возникла оскорбительная мысль: Ноэми вовсе и не
больна, ей нарочно все это так преподнесли, заставили приехать только из-за
денег! Поэтому она вздрогнула от негодования, когда Жером, подождав немного,
не выдержал и спросил с униженным выражением:
- Сколько?
На миг ею овладело искушение приуменьшить цифру.
- Все, что мне удалось собрать, - сказала она. - Три тысячи франков с
небольшим.
Он пробормотал:
- Ах, благодарю... благодарю... Если б вы только знали, Тереза!..
Главное, отдать пятьсот флоринов врачу...
Экипаж въехал на каменный мост, перекинутый через канал, напоминавший
многоводную реку, загроможденную судами; потом свернули в предместье, по
узким улочкам выехали на пустынную площадь и остановились у входа в часовню.
Жером сошел, уплатил кучеру, взял саквояж и, пропустив Терезу вперед,
стал как ни в чем не бывало подниматься по ступеням и толкнул створку двери.
Что это - часовня, церковь, а может быть - синагога?
- Приношу свои извинения, - тихо сказал он, - не хотелось подъезжать на
извозчике к дому. За иностранцами тут слежка; потом все объясню. - И уже
другим тоном, с учтивой улыбкой светского человека продолжал: - К тому же
приятно немного прогуляться, не правда ли? Утро такое теплое!.. Я пойду
вперед, покажу дорогу.
Она молча пошла вслед за ним. Экипажа на площади уже не было. Жером вел
ее по сводчатому проходу, который уступами выходил на набережную канала;
нижние этажи домов, стоявших на другом берегу, вереницей отражались в воде.
Солнце играло на кирпичах, на блестящих стеклах окон, где пестрели настурции
и герань. Набережная забита была людьми, ящиками, корзинами, - тут под
открытым небом раскинулся рынок; из парусных лодок выгружали всякий хлам,
подержанные вещи и цветы - к их аромату примешивался затхлый запах стоячей
воды.
Жером обернулся.
- Не очень устали, друг мой?
Так же нараспев, по-прежнему, произнес он "дру-уг". Она опустила голову
и не ответила.
А он и не подозревал, какое причиняет ей волнение; он указал на
противоположный берег, на островерхий дом, к которому вел пешеходный мостик,
и произнес:
- Вот туда мы и идем. О да, более чем скромно... Простите, что принимаю
вас в такой убогой обстановке.
И в самом деле, дом был с виду небогат, хотя свежеокрашен под красное
дерево и обшит белыми досками, так что напоминал хорошо ухоженную яхту. На
оранжевых шторах второго этажа - все они были опущены - Тереза прочла
надпись, сделанную без всяких вычур.
"Pension Roosje Matilda"*
______________
* "Пансион Росье Матильда" (голл.).
Значит, Жером живет в меблированных комнатах, в чужом доме, и у нее не
будет неприятного осадка при мысли, что они приняли ее у себя. И она
почувствовала облегчение.
Они уже шли по мостику. Штора на одном из окон первого этажа
колыхнулась. Вот как, Ноэми подсматривает?.. Г-жа де Фонтанен выпрямилась. И
только тут заметила между двумя окнами первого этажа вывеску, аляповато
разрисованный лист железа: аист возле гнезда, из которого вот-вот выползет
голый младенец.
Они вошли в коридор, затем поднялись по лестнице, благоухавшей воском
для натирки полов. Жером остановился на площадке и позвонил два раза. За
дверью поднялась суматоха, опустилось стекло в зарешеченном глазке, наконец
дверь приотворилась ровно настолько, чтобы пропустить Жерома.
- С вашего позволения, я пойду предупрежу.
Госпожа де Фонтанен услышала, что идет спор по-голландски. И почти
тотчас же Жером распахнул входную дверь. Он был один. Они пошли по длинному
извилистому коридору, натертому до блеска; г-жа де Фонтанен была угнетена и,
боясь, что вот-вот окажется лицом к лицу с Ноэми, взывала к чувству
собственного достоинства, пытаясь сохранить хладнокровие. Но в номере, куда
они вошли, никто не жил; это была чистенькая и светлая комната с окнами на
канал.
- Вот вы и у себя, друг мой, - сказал Жером.
Она удержалась от вопроса: "А где же Ноэми?"
Он отгадал ее мысль и сказал:
- Я вас на минутку оставлю, пойду посмотрю, не нужен ли я. - Но ушел не
сразу, а сначала подошел к жене и взял ее за руку: - Ах, Тереза, позвольте
сказать вам... Если б вы знали, как я исстрадался! Но вы здесь, вы здесь...
Он припал губами, щекой к руке г-жи де Фонтанен. Она отстранилась; он
не сделал попытки ее удержать. Сказал, отступая:
- Сейчас вернусь за вами. Вы правда хотите... видеть ее?
Да, конечно, она повидается с Ноэми, раз приехала сюда по собственной
воле! Но после встречи, сразу же после встречи она уедет, во что бы то ни
стало! Она кивнула в знак согласия, не стала слушать, как он бормочет
благодарственные слова, и, наклонившись к саквояжу, притворялась, будто
что-то ищет, пока Жером не ушел из комнаты.
И тут, когда она осталась наедине с собой, рухнуло все ее мужество. Она
сняла шляпу, посмотрела в зеркало на свое усталое лицо и провела рукой по
лбу. Как могло случиться, что она очутилась здесь? Ей стало стыдно.
Но унывать было некогда - к ней постучались.
Не успела она ответить, как дверь отворилась, и на пороге показалась
женщина в красном капоте, явно немолодая, несмотря на черные как смоль
волосы и раскрашенное лицо. Она произнесла несколько слов с вопросительной
интонацией на языке, непонятном для г-жи де Фонтанен, досадливо махнула
рукой и привела другую женщину, помоложе, тоже в капоте, только в лазоревом,
- видно, она поджидала в коридоре и теперь приветствовала г-жу де Фонтанен
гортанным голосом:
- Dag*, сударыня! Здравствуйте!
______________
* Добрый день (голл.).
Посетительницы торопливо обменялись какими-то словами. Та, что была
постарше, втолковывала младшей, о чем следовало сказать. Младшая на миг
задумалась, с изяществом повернулась к г-же де Фонтанен и повела речь,
прерываемую паузами:
- Дама говорит - надо увезти больную даму. Платить счет и менять на
другой дом. Verstaat U?* Понятно, что говорю?
______________
* Понимаете? (голл.).
Госпожа де Фонтанен сделала уклончивый жест: все это ее не касалось.
Тут пожилая дама снова вмешалась с озабоченным и решительным видом.
- Дама говорит, - снова начала та, что была помоложе, - даже не платить
счет, а прежде сменить, уехать, отвозить больную даму в другой место.
Verstaat U? Так лучше из-за Politie*.
______________
* Полиции (голл.).
Тут дверь стремительно распахнулась, и появился Жером. Он бросился к
красному капоту и стал резко выговаривать ему по-голландски, выталкивая вон
из комнаты. Голубой капот молчал, нагло разглядывая то Жерома, то г-жу де
Фонтанен. Между тем старуха уже дошла до предела и, взмахивая кулаком,
бряцая браслетами, как цыганка, выкрикивала обрывки фраз, где все время
повторялись одни и те же слова:
- Morgen, morgen... Politie!*
______________
* Завтра же... завтра же... Полиция! (голл.).
В конце концов Жерому удалось их выдворить и закрыть дверь на защелку.
- Пожалуйста, простите, - сказал он, с раздосадованным видом
оборачиваясь к жене.
И тут Тереза заметила, что он, должно быть, не Ноэми навещал, а
приводил себя в порядок, - побрился, слегка напудрился, как-то помолодел. "А
я-то, - подумала она, - как я-то выгляжу после ночи в вагоне?"
- Зря я не сказал вам, чтобы вы заперлись, - продолжал он, приближаясь.
- Старуха, хозяйка, - славная женщина, но болтлива и бесцеремонна...
- Да что же ей от меня было нужно? - спросила рассеянно Тереза. Она
узнала аромат лимонной цедры, который всегда носился вокруг Жерома после
бритья. Прошло несколько секунд, а она все стояла, полуоткрыв губы, с
затуманенным взором.
- Я не понял ее жаргона, - заметил он. - Должно быть, она приняла вас
за другую.
- Женщина в голубом несколько раз повторяла, что надо заплатить по
счету и переехать.
Жером пожал плечами, и г-жа де Фонтанен уловила как бы отголосок
прежнего его смеха - немного искусственного, немного фатовского смеха, -
узнала его манеру смеясь откидывать голову.
- Ха-ха-ха!.. До чего это глупо! - воскликнул он. - Старуха, может
быть, боится, что я не уплачу! - Казалось, он считает совершенно нелепым
само предположение, что ему может быть трудно уплатить долг. - Да и чем я
виноват? - продолжал он, вдруг помрачнев. - Я так хлопотал. Ни в одну
гостиницу нас не хотят пускать.
- Да, но она мне сказала - из-за полиции?
- Сказала - из-за полиции? - повторил он с изумлением.
- Вот именно.
Снова она заметила на лице Жерома то знакомое, мнимо наивное выражение,
воспоминание о котором было связано с самыми тяжкими минутами ее жизни, и
сейчас это так угнетающе на нее подействовало, будто в воздухе вдруг
распространилась зараза.
- Чепуха! Чего ради станут вести дознание? Из-за того, что на нижнем
этаже лежит больная? Вздор! Главное - отдать пятьсот флоринов этому
лекаришке.
Госпожа де Фонтанен плохо понимала, о чем идет речь, и это было
мучительно, так как ею владела постоянная потребность в ясности. А
мучительнее всего было то, что Жером, как всегда, впутался в неприятную
историю, замарал себя какими-то уловками, о которых она просто не знала, что
и думать.
- Сколько же времени вы тут находитесь? - спросила она, решив хоть
что-нибудь выведать.
- Две недели. Нет... поменьше: дней двенадцать, пожалуй, десять. Все у
меня в голове смешалось.
- Ну а... что за болезнь?.. - продолжала она и последнее слово
произнесла таким подчеркнуто вопросительным тоном, что увильнуть он не мог.
- В том-то и дело, - отозвался он как будто без всяких уверток. - С
врачами-иностранцами так трудно столковаться! Это какая-то местная болезнь,
знаете, одна из форм голландской лихорадки... Испарения каналов... - Он
подумал и продолжал: - Здесь, в городе, распространена болотная лихорадка -
полно всяких миазмов, - они еще плохо изучены...
Она слушала его рассеянно. Против воли отмечала, что всякий раз, когда
вопрос касался Ноэми, сама поза Жерома, и то, как он пожимает плечами, и
безразличный тон, каким он упоминает о ее болезни, словом, все отнюдь не
говорит о пылкой страсти. Однако она гнала от себя мысль об охлаждении.
Он не замечал испытующего взгляда, который она с него не сводила;
подошел к окну и, не поднимая штору, внимательно осмотрел набережную. А
когда снова приблизился к жене, на его лице появилось то строгое, трезвое и
правдивое выражение, которое она хорошо знала, которого так боялась. Он
сказал без всякого перехода:
- Благодарю вас, вы так добры. Приехали, несмотря на все то горе,
которое я вам причинил... Тереза... Мой друг...
Она отпрянула, не глядя на него. Но она была так чутка к душевным
переживаниям ближнего, а к переживаниям Жерома особенно, и в этот миг не
могла отрицать, что он был по-настоящему взволнован, что его благодарность
была искренней. И все же она запретила себе отвечать, запретила себе
говорить с ним.
- Проводите меня... туда, - попросила она.
Он не сразу согласился, но поколебавшись, сказал:
- Пойдемте.
Ужасное мгновение близилось.
"Держать себя в руках! - внушала себе г-жа де Фонтанен, шагая вслед за
Жеромом по длинному сумрачному коридору. - Может, она еще в постели?
Выздоравливает? Что я ей скажу?" И вдруг подумала, что у нее самой лицо
помятое, усталое, и подосадовала: хоть бы шляпу надела.
Жером остановился перед закрытой дверью. Г-жа де Фонтанен дрожащей
рукой провела по своим седым волосам, подумала: "Уж она-то найдет, что я
постарела". Мужество ее покидало.
Жером тихо отворил дверь. "Она лежит", - решила г-жа де Фонтанен.
В комнате стоял полумрак, занавески из набивной ткани в синих разводах
были опущены. Две чужие женщины поднялись при ее появлении. Одна -
низенькая, должно быть, служанка или же сиделка, в фартуке, что-то вязала;
другая была рослая матрона лет пятидесяти, в чепце, какие носят итальянские
поселянки; когда г-жа де Фонтанен прошла на середину комнаты, она попятилась
назад и, что-то шепнув на ухо Жерому, исчезла.
Тереза не заметила ни ее ухода, ни того, какой беспорядок царит в
комнате, ни таза, ни груды полотенец, запятнанных кровью и валявшихся на
постели. Все внимание она сосредоточила на больной, лежавшей плашмя, без
подушек. А вдруг Ноэми сейчас обернется к ней лицом? Очевидно, она спит,
слышен легкий храп; и г-жа де Фонтанен уже малодушно поглядывала на дверь, -
зачем будить больную? - когда Жером знаком попросил ее подойти к изножью
кровати. Отказать она не решилась. И тут она разглядела, что глаза у Ноэми
открыты, а прерывистый храп вырывается из отверстого рта. Она уже освоилась
в темноте и теперь видела бескровное лицо и тусклые синеватые зрачки,
напоминавшие зрачки забитого животного. Она вмиг поняла, что тут лежит
обреченная на смерть, и так была потрясена, что обернулась и чуть было не
позвала на помощь. Но рядом стоял Жером, и, хотя лицо его, когда он смотрел
на умирающую, было искажено горем, Тереза поняла, что ничего нового открыть
ему не может.
- В последний раз после кровотечения, - объяснил он негромким голосом,
- а оно было четвертое, она так и не пришла в сознание. Вчера вечером начала
хрипеть.
Две слезинки медленно набухли на краях его век, между ресницами, и
скатились по смуглым щекам.
Напрасно г-жа де Фонтанен пыталась овладеть собой, она никак не могла
осмыслить то, что предстало перед нею.
Значит, Ноэми скоро умрет, наконец-то исчезнет из их жизни та самая
Ноэми, которая еще только что представлялась ей победительницей? Она не
решалась отвести глаза от этого лица, оно уже стало неживым: взгляд,
заострившийся нос и бледный рот, из которого вырывалось дыхание, как будто
идущее откуда-то из самых недр ее существа, - сиплое, неровное, возникающее
снова и снова. Она всматривалась в эти черты и не могла преодолеть
любопытства, усугубленного ужасом. Неужели это Ноэми, эта бесцветная,
поблекшая плоть, истекшая кровью, эта каштановая прядь, приставшая к
иссохшему блестящему лбу? Все было чуждо ей в этом лице без красок и без
выражения. С каких же пор она не видела ее? И тут Тереза вспомнила, как была
у Ноэми пять-шесть лет тому назад, когда прибежала к ней и крикнула: "Отдай
мне моего мужа!" Она будто услышала нарочитый хохот кузины, и вдруг, не в
силах сдержать отвращения, она будто вновь увидела красивую самку,
развалившуюся на диване, и пышные плечи, подрагивающие под кружевами. В тот
самый день в прихожей Николь и...
- Ну, а Николь? - живо спросила она.
- Что Николь?
- Вы ей сообщили?
- Нет.
Да как же она сама не додумалась до этого перед отъездом из Парижа? Она
увлекла Жерома в сторону и сказала:
- Сообщить надо, Жером. Это ее мать.
И тут она поняла, как он слаб духом, прочла это в его умоляющем взгляде
и сама стала колебаться. Как Николь войдет в этот мерзкий дом, как вступит в
эту комнату, как Николь и Жером встретятся у изголовья этой постели! И все
же она повторила, правда, не таким твердым голосом:
- Сообщить надо.
Она заметила, что на лице Жерома появился тот землистый оттенок, от
которого еще больше темнела его смуглая кожа каждый раз, как ему шли
наперекор, увидела знакомый жестокий оскал, открывавший зубы между поджатыми
губами.
- Жером, Николь надо приехать, - мягко повторила она.
Тонкие брови нахмурились, насупились. Он еще противился. А немного
погодя вскинул на нее недобрый взгляд: он сдавался.
- Дайте ее адрес, - сказал он.
Он отправился на телеграф, а она возвратилась к Ноэми. Она не могла
отойти от этой постели.
Она все стояла, уронив руки, сплетя пальцы. Да как же так, откуда она
взяла, что жизнь больной будто бы спасена? И почему ей все кажется, будто
Жером не так уж сильно страдает?.. Как сложится его жизнь? Вернется домой?
Ах, разумеется, приглашать его она не станет, но приютить не откажется...
Что-то похожее на радость, а вернее, отрадное чувство умиротворения,
чувство, от которого ей сразу стало стыдно, помимо воли нарастало в ее душе.
Она попыталась его отогнать. Молиться. Молиться за душу, что возвращалась в
лоно господне. И она подумала о том, что у непутевой этой души груз
добродетелей не тяжел... Да, но разве в непреложном восхождении созданий
божьих к совершенству, когда земная сущность их претерпевает ряд
последовательных перевоплощений, каждое, даже самое малое, усилие перебороть
себя - уже не заслуга того, кто сделал его? И разве страдание, ниспосланное
свыше, не есть еще одна ступень к совершенству?.. Тереза была уверена, что
Ноэми приняла немало страданий. Она прожила суетную жизнь, но бедняжку,
конечно, все время тяготили горечь и тревога, безотчетно мучили все те
поруганные ею чувства, которые втайне бунтуют, когда их оскверняешь. И эта
мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и
лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она
греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без
труда. И она подумала, что это - не столь уж великая заслуга. Призналась
себе, что смерть Ноэми не кажется ей большим несчастьем. Ни для кого. Она
тоже, как и Жером, постепенно свыкалась с мыслью об ее уходе. Ее чувства
перестраивались с немилосердной быстротой. И часа не прошло, как она узнала
- и вот уже только и делает, что смиряется...
Когда два дня спустя Николь сошла со скорого парижского поезда, прошло
уже около полутора суток с тех пор, как умерла ее мать, и погребение было
назначено на следующее утро.
Все явно спешили разделаться со всем этим: содержательница
меблированных комнат, Жером, а в особенности молодой врач, который загреб
пятьсот флоринов и выдал свидетельство о смерти после кратких переговоров в
одной из комнат первого этажа, даже не поднявшись на второй этаж, где лежала
умершая.
Как ни тяжко было Терезе, она выказала желание помочь обрядить
покойную, - потом она сможет сказать Николь, что вместо нее выполнила
богоугодное дело. Но в последнюю минуту ее выдворили под каким-то нелепым
предлогом из комнаты, и акушерка ("Ведь она привычная", - заметил при этом
Жером) все сделала сама, в присутствии одной лишь сиделки.
Приезд Николь немного отвлек ее.
И как раз вовремя: встречи в коридоре - то с повивальной бабкой, то с
содержательницей номеров, то с врачом, что ни час, становились для г-жи де
Фонтанен все непереносимее: ведь с самого приезда бедная женщина задыхалась
в этом доме. Николь - ее открытое лицо, ее здоровье, молодость наконец-то
внесли в это злачное место свежую струю. Правда, вспышка ее горя (а она
потрясла Жерома, притаившегося в соседней комнате), казалось г-же де
Фонтанен, не соответствует тем чувствам, которые девушка могла на самом деле
питать к матери, отрекшейся от своего долга; и детское это отчаяние,
неистовое, безрассудное, подтвердило ее мнение о характере племянницы:
характер благородный, но настоящей твердости в нем нет.
Николь задумала перевезти тело умершей во Францию; с Жеромом
объясняться она не хотела, все еще считая, что он в ответе за беспутное
поведение матери, поэтому тетя Тереза вызвалась поговорить с ним. Но он
наотрез отказался, сославшись на чудовищную дороговизну такого рода
перевозок, несчетное число формальностей, которым пришлось бы подчиниться,
и, наконец, на то, что голландская полиция не преминет начать дознание, -
что было уж совсем ни к чему, - ибо, как утверждал Жером, она всегда рада
досадить иностранцам. Пришлось от этого отказаться.
Николь, измученная горем и усталостью, все же вздумала пробыть всю ночь
у гроба. И они втроем молча провели эту последнюю ночь в спальне Ноэми.
Гроб, засыпанный цветами, стоял на двух стульях. Запах роз и жасмина так
дурманил, что пришлось настежь растворить окно. Ночь была теплая и очень
светлая; луна сияла ослепительно. Слышно было, как мерно плещется вода,
ударяясь о сваи. Невдалеке за домом ежечасно звонили куранты. Луч луны
скользил по паркету, удлинялся, все ближе и ближе подбираясь к белой
полуосыпавшейся розе, которая упала к изножию гроба и, казалось, становится
прозрачной, голубеет на глазах. Николь с неприязнью рассматривала вещи,
раскиданные по комнате. Здесь, быть может, жила ее мать; и, уж конечно,
здесь приняла она смертную муку. Быть может, считая букетики на этих вот
обоях, она предугадала неизбежность конца и во внезапном отчаянии
взыскательно пересмотрела все безрассудные поступки, исковеркавшие ее жизнь.
А вспомнила ли она, хоть напоследок, о дочке?
Хоронили Ноэми ранним утром.
Ни содержательница номеров, ни акушерка не примкнули к погребальному
шествию. Тетя Тереза шла между Николь и Жеромом; и еще был старик пастор,
которого г-жа де Фонтанен попросила проводить покойницу и прочесть
надгробные молитвы.
Госпожа де Фонтанен решила, что Николь не надо еще раз заходить в
ненавистное заведение на канале, что прямо с кладбища она увезет девушку на
вокзал; Жером должен был к ним присоединиться, захватив чемоданы. Впрочем,
Николь не захотела взять ни единой вещи, решительно отказалась от безмолвных
свидетелей жизни ее матери на чужбине; и брошенные чемоданы Ноэми заметно
упростили переговоры с содержательницей номеров при сведении последних
счетов.
Когда Жером, расплатившись за все, остался один в фиакре, по дороге на
станцию, он вдруг поддался внезапному порыву и, так как до отхода поезда еще
оставалось много времени, велел кучеру повернуть назад, - пожелал в
последний раз побывать на кладбище.
Он поплутал, отыскивая могилу. Приметив ее издали по взрыхленной земле,
снял шляпу, подошел ровным шагом. Тут отныне покоились шесть лет совместной
жизни разрывов, ревности и примирений, шесть лет воспоминаний и тайн, до той
последней, самой трагической тайны, которая привела ее сюда.
"Впрочем, все это могло кончиться еще хуже... - подумал он и установил:
- Терзаюсь я мало", - а между тем сморщенный лоб и полные слез глаза как
будто говорили об ином. Что поделать, если радость, которую он испытал от
встречи с женой, сильнее его горя? Да, кроме Терезы, он никого не любил!
Постигнет ли она это когда-нибудь? Поймет ли она когда-нибудь, она -
холодная, замкнутая, - что только она одна, наперекор всему, заполняет собою
всю жизнь этого искателя любовных приключений, который, однако, ни разу не
испытал настоящей любви? Понять ли ей когда-нибудь, что рядом с
всепоглощающей привязанностью, которую он испытывал к ней, любые увлечения
так мимолетны? Но ведь у него именно сейчас было этому новое доказательство:
Ноэми умерла, а он не потерян, не одинок. Пока Тереза жива, пусть она будет
еще отчужденнее, пусть воображает, будто порваны все связи, которые их
соединяли, он одинок не будет. Он попробовал было хоть на миг представить
себе, что это Тереза лежит там, под холмиком, усыпанным цветами... но сама
мысль была нестерпима. Он ни разу не упрекнул себя за все те огорчения,
которые причинил жене, ибо в эту торжественную минуту, перед этой могилой,
он верил, будто ничего важного не утаивал от нее, будто нет на свете более
сильной и верной любви, чем та, что он испытывает к ней; будто никогда ни на
мгновение не был ей неверен. "Как-то она со мной поступит? - подумал он,
впрочем, с доверием. - Пожалуй, предложит вернуться к ней, к детям..." Он
все так и стоял - согнувшись, с лицом, омоченным слезами, и сердцем,
озаренным коварной надеждой.
"Все было бы прекрасно, если б не существовала Николь".
И он увидел, будто наяву, безмолвную фигуру девушки, ее ненавидящий
взгляд. Он увидел, будто наяву, как она склонилась над могилой, и снова
услышал сухие, надрывающие душу рыдания, рыдания, которых она не могла
сдержать.
Ах, мысль о Николь была для него просто пыткой. Неужели из-за него
девушка, подхлестнутая возмущением, покинула материнский дом? Из недр памяти
всплыли обрывки проповеди: "Горе тому, из-за кого свершается бесчинство..."
Как же сделать, чтоб она простила? Как вновь завоевать ее расположение?
Несносно было для него сознание, что кто-то его не любит. И тут чудесная
мысль пришла ему на ум: "А что, если я ее удочерю?"
И все сразу прояснилось. Он увидел Николь - вот они вместе в маленькой
квартирке, в которой она навела уют ради него, предупреждает все его
желания, помогает принимать гостей. А летом, пожалуй, можно было бы вместе и
попутешествовать. И все бы восхищались тем, как он старается загладить свою
вину. И его одобрила бы Тереза.
Он надел шляпу и, повернувшись к могиле спиной, торопливо зашагал к
экипажу.
Состав был подан до его приезда на вокзал. Его спутницы уже заняли
места в купе, и г-жа де Фонтанен недоумевала, почему муж запаздывает. А
вдруг у Жерома неприятности в пансионе? Все было возможно. А вдруг Жером не
сможет уехать? Неужели же взлелеянная ею мечта о том, что она увезет его в
Мезон, поможет ему возвратиться к семейному очагу, а быть может, и
раскаяться, давняя эта мечта развеется, так и не осуществившись? Страхи ее
усилились, когда она увидела, как он спешит к ней, какое у него
взволнованное лицо.
- Где Николь?
- Она там, в коридоре, - ответила она удивленно.
Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по
блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все
же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее
счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она
снова и снова пыталась отогнать греховную мысль - что уход в небытие ее
матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением - устранилось
единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
К ней неслышно подошел Жером:
- Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и
смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила
совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, - она почувствовала
жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала
ему.
Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку,
затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах
преодолеть волнения, шепнул:
- Благодарю. - И удалился.
Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том,
что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о
трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец
поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие
люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против
г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так,
чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с
Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его
это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался
и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому
велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную
площадку, он не увидел девушку.
Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он
скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не
появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу,
но еще не отчаивался.
И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
- А Женни? - спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
- Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя
провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера... Да, так вот, - продолжал он,
когда они вышли из клуба, - маме пришлось уехать, - она попросила меня
переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так
уединенно... Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему
отказать.
Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже
улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
- Ну а ты-то как? - спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. -
Знаешь, я много раздумывал о твоем "Негаданном признании". Право, мне это
начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная
психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея
превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
- Нет, Даниэль, - прервал его Жак с раздражением, которое не мог
сдержать, - не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный!
Напыщенно, тяжеловесно, многословно! - Он с яростью подумал: "Атавизм..." -
Да и содержание, - продолжал он, - еще слишком условно, надуманно... Нутро
человечье... Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но...
И, резко оборвав фразу, замолчал.
- А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
- Да.
Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
- А главное - я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого
года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура.
Предатель!
- Женни мне рассказала, - заметил Даниэль.
Жак снова покраснел. Сначала - мгновенное огорчение: значит, их
вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя - живая
радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так
запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
- Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, - предложил он, беря
Даниэля под руку.
- Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать.
Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем...
Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж,
она резнула Жака, и он отнял руку.
- А знаешь что? - продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. -
Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал
вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к
трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же
обуздал ее и ответил:
- Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя
быстро догоню.
Несколько минут спустя он увидел своего друга - тот ждал его, лежа в
траве у Замка.
- Хорошо-то как! - крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные
лучи. - А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло - живешь в таком
обрамлении!
- Живи и ты так - от тебя одного зависит, - возразил Жак.
Даниэль поднялся.
- Э, да я и сам знаю, - уступчиво ответил он с мечтательным и чуть
озорным выражением лица. - Но я - не то что ты... Ну, дружище, - сказал он,
приближаясь и меняя тон, - кажется, у меня завязывается чудесный роман!
- Зеленоглазая крошка?
- Зеленоглазая?
- Та, что была в баре Пакмель.
Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и
странная улыбка мелькнула на его губах.
- Ринетта? Да нет - новая встреча, еще лучше! - Он замолчал, задумался.
- Да, Ринетта - девица своенравная, - сказал он после паузы. - Вообрази, она
меня бросила! Да, через несколько дней!
Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не
случалось.
- Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда
я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя -
да любила ли она меня хоть десять минут кряду; но зато когда любила!..
Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает
ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница
какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.
- Ты с ней теперь совсем не встречаешься?
- Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у
Пакмель... Порой я о ней скучаю, - добавил он, помолчав. - Да это я так
только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала
невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива!
Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей
семье, о матери, сестре, и того лучше - об отце!
Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:
- Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное
воспоминание - о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.
- Ну а он у тебя не отхватил... жалованье?
- Он-то? - Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив
оскал зубов: - Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить
милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об
этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная
голова!
Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на
теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы
ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять
время.
Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой
дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся
позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное
настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось
веселое лицо Даниэля.
- Угадай, кого я привел к завтраку?
"Переодеться успею", - подумала она.
Жак прохаживался по саду - еще никогда так, как в то утро, не
наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у
самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто
уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки
прилепились к основному зданию, - вероятно, прежде это был охотничий домик с
высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница,
похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек - ту, что
была повыше. Голуби - питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по
покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась
ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как
итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали
дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.
Завтрак прошел оживленно - тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро,
предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное
платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее "сестричка",
хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.
Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с
ним дождались поезда.
- А к обеду ты приедешь? - спросила она. И Жак не без грусти отметил в
ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась,
несмотря на всю ее скромность и мягкость.
- Бог мой, вполне вероятно! - ответил Даниэль. - Иначе говоря, я сделаю
невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае,
приеду засветло - я ведь так обещал в письме к маме.
Последние слова он произнес, как подобает послушному мальчику, и это
так мило прозвучало, вылетев из мужских его губ, что Жак невольно
рассмеялся, да и сама Женни, - она в это время наклонилась и прикрепляла
поводок к ошейнику своей собачки, - вскинула голову, взглянула на брата и
усмехнулась.
Поезд подходил к станции. Даниэль оставил их и побежал к первым
вагонам, совсем пустым; издали они увидели, как он высунулся из двери вагона
и с озорным видом машет им платком.
Они остались вдвоем, не успев к этому подготовиться, все еще под
воздействием веселого настроения Даниэля. Без всякого усилия сохранили они
товарищеский тон, будто Даниэль все еще продолжал их связывать, и он и она
почувствовали такое облегчение от нового их перемирия, что оба старались не
нарушать согласия.
Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его
отлучках.
- Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы
- разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем,
что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, -
добавила она, впрочем без всякой язвительности.
- Да нет же, и не собирался, - возразил он. - Или вы думаете, что я
одобряю его образ жизни?
- Но ему-то вы хоть говорили об этом?
- Разумеется.
- А он вас не слушает?
- Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не
понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
- ...что он больше вас не понимает?
- Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю
царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но
они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
- А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще
ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он
не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что
послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:
- Даниэль так ненасытно хочет жить!
- Ах, как это верно! - подхватила она. - Хочет жить, ничем себя не
ограничивая. Но жизнь без ограничений очень... опасна. И порочна, - добавила
она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
- Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с
его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные
похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все
плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия,
которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня,
что ни час, - все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
- Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь - это
своего рода...
- Извращенность, - подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с
собой, она применяла это слово - для нее синоним всего того, что, как ей
казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
- Скорее, своего рода цинизм, - уточнил он, тоже применяя слово, смысл
которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в
голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он
воскликнул: - Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые
вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю... (Женни не сводила с него
глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была
для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться
самими собою. Однако следует...
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести
девушке. Он заколебался.
- Да, - произнесла она, - а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов
совсем не утратил... не знаю, как выразиться... чувства греховности.
Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все
смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом
дополняло ее речи. "А ведь в каждом ее слове - невольное признание!" -
подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала,
говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств -
один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать
выхода.
"Отчего же все-таки, - задавался вопросом Жак, - ее лицо становится
жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так
строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными
отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?"
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о
Женни.
Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток
времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать
беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись
далеко, и, быть может, в разные Стороны. Так что ни тот, ни другая просто не
знали, как же прервать молчание.
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено
автомобилями - их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала
беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла,
вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они
миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный
драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел
за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и
вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик
мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На
глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса - сначала одним, потом
вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
- Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
- Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью,
пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад,
виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.
Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:
- Он сейчас умрет! Сейчас умрет!
Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания
раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из
гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то,
дойдя до дома, крикнул остальным:
- Тут он. Больше не шевелится.
Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они
пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их
еще больше.
- Никогда не забуду, - сказал Жак, - ваше лицо, ваш голос, когда вы
кричали.
- Какая глупая нервозность. А что же я кричала?
- Вы кричали: "Он сейчас умрет!" Заметьте, вы увидели, как собака,
сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А
все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами,
по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад
живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли?
Потому что самое волнующее - этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь
теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте,
каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно... Вы часто
думаете о смерти?
- Да... То есть нет, не слишком часто... А вы?
- О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня
к мысли о смерти. Впрочем, - продолжал он с каким-то растерянным выражением,
- как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она...
Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное,
почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.
Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело
заговорила:
- Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я
вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой
встрече с морем?
- Не слышал. Расскажите же.
- О, это давнишняя история... Было мне тогда лет четырнадцать -
пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к
Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой,
и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море
понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза... Не правда ли,
глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом
шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала
посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить
меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он
молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все
море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море
вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания.
Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все
рыдала, рыдала... Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару.
Мама ужасно сердилась... Но знаете, я ничуть не жалею, что все так
получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.
Никогда еще Жак не видел у нее такого лица - вся печаль с него слетела;
никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг
этот огонь погас.
Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений - то
сдержанность, то внезапные вспышки - наводили на мысль о подспудном, но
полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход.
Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной
задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней
жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь
мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.
- Вы не торопитесь, - вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой
старинных ворот{430}, ведущих из парка в лес. - Пойдемте кругом. Бьюсь об
заклад, этой дорожки вы не знаете.
Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной
гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а
дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь
чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.
Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.
"Что со мной? - допытывалась у себя самой Женни. - Он совсем не такой,
как я думала. Нет! Он... Он... - Но ни один эпитет ей не нравился. - До чего
мы похожи", - вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть
погодя встревожилась: "О чем он думает?"
А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству - восхитительному,
бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.
- Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, - наконец
пробормотал он.
Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты
молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны
были их мысли.
- Что верно, то верно, - отозвалась она.
- Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.
- А моя собака им лакомится.
Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них
совсем иной смысл.
"Мне нравится голубой цвет ее платья, - подумал Жак. - Почему этот
нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".
И тут же, без всякого перехода, воскликнул:
- Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу
отвлечься от того, что творится у меня внутри.
И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:
- Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже?
Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять
все это другим. Вы понимаете меня?
- О да, отлично понимаю, - отвечал он.
Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими
ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни:
"Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый..."{431} Он бы остановился, все
смотрел бы на нее... Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал:
"Как все-таки сидит во мне эта книжность!" И спросил:
- Вы любите Верлена?
- Да, особенно "Мудрость"{432} - ее прежде так любил Даниэль.
Он негромко прочел:
О, женщин красота, их слабость, нежность рук,
Что делают добро иль зло приносят вдруг...
- А Малларме? - продолжал он, помолчав. - У меня есть сборник стихов
современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?
- Принесите.
- А Бодлера вы любите?
- Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.
- А Уитмена вы читали?
- Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так
любит Уитмена. Ну а я...
(И каждому пришло на память слово "порочный" - слово, которое они
произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" - подумал Жак.)
- Ну а вы, - подхватил он, - именно из-за этого и любите Уитмена
меньше, чем он?
Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.
Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе
скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в
траву широкополую соломенную шляпу и села.
- Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, - неожиданно
сказала она, словно размышляя вслух.
- Почему же? - Он усмехнулся. - Потому что, по-вашему, я не такой, как
он?
- Сегодня - совсем не такой.
Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:
- Моя дружба с Даниэлем... А он когда-нибудь говорил вам обо мне?
- Нет... То есть да. Немного.
Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.
- Ну да, теперь это - ровная привязанность, какая-то умиротворенность,
- продолжал он, пожевывая травинку. - А ведь прежде было не так.
Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, - на нее
упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету,
нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.
- Знаете, - продолжал он без всякого перехода, - в школьные годы,
бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, - столько всего
перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!
- Но ведь вы жили вместе с братом?
- К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью.
Иначе я бы уж наверняка сошел с ума... Или сбежал.
Она вспомнила о побеге в Марсель - впервые в жизни снисходительно.
- Я видел, что никто меня не понимает, - заявил он угрюмым тоном, -
никто не понимает, даже брат, а подчас даже Даниэль.
"В точности как я", - думала она.
- В такие дни я просто не в состоянии был выполнять школьные задания. Я
читал, читал запоем все, что было в библиотеке Антуана, все, что приносил
мне Даниэль. Прочитал почти все современные французские, английские, русские
романы. Если б вы только знали, какой я испытывал душевный подъем! После
этих книг все стало наводить на меня смертельную скуку: уроки, вздор,
преподносимый в учебниках, прекраснодушная мораль порядочного общества! Не
был я, право, создан для всего этого!
Он говорил о себе без всякого самомнения, но был полон самим собою, как
всякое молодое и сильное существо, и ничто не могло быть для него отраднее,
чем вот так анализировать себя под взглядом ее внимательных глаз; и радость,
которую он испытывал, заражала.
- В ту пору, - продолжал он, - я отправлял Даниэлю письма на тридцати
страницах, кропал всю ночь напролет! Письма, в которых я делился всем, что
пережил за день, - чем восторгался, а главное, что ненавидел! Э, да теперь
бы мне следовало над этим посмеяться... Но нет, - сказал он, сжимая лоб
руками, - я так из-за этого настрадался, я еще не могу простить!.. Я взял у
Даниэля эти письма. Перечел их. Каждое - будто исповедь сумасшедшего в
минуту просветления. Они писались с промежутком в несколько дней, иногда - в
несколько часов. И каждое было словно бурным отголоском очередного душевного
кризиса, который чаще всего оказывался в противоречии с кризисом предыдущим.
Кризисом в области религии, потому что я очертя голову бросался то в
Евангелие, то в Ветхий завет, то в позитивизм Конта{434}. А какое письмо я
состряпал, начитавшись Эмерсона{434}! Я переболел всеми болезнями
отрочества: острым "виньитом", тяжелым "бодлеритом". Но хронических недугов
не знал! Утром, скажем, я был приверженцем классицизма, а вечером - ярым
романтиком и тайком сжигал в лаборатории Антуана томик Малерба или томик
Буало{434}. Сжигал в полном одиночестве и смеялся демоническим смехом! На
другой день все, что имело отношение к литературе, представлялось мне
пустым, тошнотворным. Я вгрызался в учебник геометрии, начиная с азов; я
твердо решал открыть новые законы, которым предстояло поколебать все научные
данные, завоеванные ранее. А засим снова становился стихотворцем. Я посвящал
Даниэлю Оды, сочинял послания в две сотни стихотворных строк, написанных
почти без помарок. Но самое невероятное вот что, - заметил Жак, вдруг
успокаиваясь, - я написал совершенно всерьез и притом по-английски, - да,
да, целиком по-английски, - трактат на восьмидесяти страницах об
"Эмансипации индивида в его взаимоотношениях с Обществом": "The emansipation
of the individual in relation to Society!" Он у меня сохранился. Постойте,
это еще не все, - с предисловием, признаюсь, куцым, но зато... на
новогреческом языке! - (Последняя деталь была вымыслом; ему просто
запомнилось, что он хотел такое предисловие написать.) Он расхохотался. И
продолжал, помолчав: - Нет, я не сумасшедший. - Снова ненадолго умолк и
полусерьезно, полушутливо, впрочем, ничуть не важничая, заявил: - И все же я
сильно отличался от других...
Женни поглаживала собачку и размышляла. Уже сколько раз ей казалось,
что в нем есть что-то пугающее, чуть ли не опасное! Однако пришлось
сознаться, что больше он ее не отпугивал.
Жак растянулся на траве и смотрел вдаль. Был счастлив, что может
говорить так непринужденно.
- Славно здесь, под деревьями, правда? - спросил он лениво.
- Славно. А который час?
Часов у них не оказалось. Опушка парка была рядом, спешить было некуда;
отсюда Женни были видны верхушки знакомых каштанов, а подальше, у дома
лесничего, кедр, распластавший темные перистые ветки на лазури неба.
Она наклонилась к собачке, которая прижалась к ее ногам, и проговорила,
умышленно не глядя на Жака.
- Даниэль читал мне кое-что из ваших стихов.
А чуть погодя, пораженная его молчанием, она отважилась взглянуть на
него: он покраснел до корней волос; яростно оглядывался. Она тоже покраснела
и воскликнула:
- Ах, зачем я вам рассказала!
Жак уже укорял себя за вспышку и пытался овладеть собой, но невыносимо
было думать, что кто-то - а тем более Женни! - станет судить о нем по его
младенческому лепету; это особенно уязвляло его, ибо он отдавал себе отчет в
том, что еще ничем не проявил себя в полную меру; от этого он терзался
каждодневно, всю жизнь.
- Мои стихи чепуха! - резко бросил он. (Она не возражала, даже рукой не
шевельнула, и он был ей за это благодарен.) - Надо быть очень уж низкого обо
мне мнения, чтобы... И те, кто... О, да если б только, - под конец крикнул
он, - догадывались, что я намерен создать!
И эта жгучая тема, близость Женни, безлюдье так его разволновали, что
голос его сорвался и глаза защипало, казалось, он вот-вот зальется слезами.
- Послушайте, - продолжал он, немного помолчав, - вот так же меня
поздравляют с поступлением в Нормаль! Да если б они знали, что я сам об этом
думаю! Ведь я стыжусь! Стыжусь! Стыжусь не только того, что принят, а
стыжусь, что приемлю... суждение всех этих... Ах, если б вы только знали,
что они собой представляют! Все скроены на один лад, воспитаны на одних и
тех же книгах. Чтиво, вечное чтиво! И я - вынужден был выпрашивать... у
них... Я гнул спину... Уф... Да я...
Слов не хватало. Он отлично чувствовал, что не приводит веских
обоснований своей ненависти, но убедительные, непреложные аргументы слишком
живо отзывались в сердце, слишком уж срослись с ним, и никак нельзя было
сразу их вырвать оттуда, выставить напоказ.
- Ах, как я их всех презираю! - крикнул он. - А себя еще больше за то,
что я - среди них! И никогда, никогда я не смогу... не смогу все это
простить!
Она хранила самообладание именно оттого, что он был вне себя. Заметила,
- впрочем, не вполне улавливая мысль Жака, - что он часто высказывает
какое-то злобное чувство и не желает кому-то прощать. Должно быть, он
действительно настрадался. И все же - как в этом он отличался от нее! - все
его слова проникнуты верой в будущее, в какое-то грядущее счастье, во всех
его проклятьях чувствуется неисчерпаемая, одушевляющая сила надежды,
уверенности в себе; очевидно, честолюбие у него было безмерное и отметало
все сомнения. Женни никогда не задумывалась о том, какое будущее ждет Жака.
Но она ничуть не была удивлена, обнаружив, что цель он ставит перед собой
высокую; даже в те времена, когда она считала Жака грубым, неотесанным
мальчишкой, она признавала его силу, а сегодня лихорадочные речи, огонь,
который, как она чувствовала, пожирает сердце Жака, довели ее до
головокружения, - будто ее, помимо воли, затягивает в тот же круговорот. И
ее захлестнуло такое тягостное чувство незащищенности, что она вдруг
поднялась.
- Простите меня, - сдавленным голосом сказал Жак, - дело в том, что все
это... больно задевает меня за живое.
Они пошли по дорожке, которая, как дозорная тропа, следовала за всеми
извивами широкого векового рва, и вышли к другим воротам, ведущим из леса в
парк; были они заделаны решеткой из копьевидных прутьев, с засовом,
скрипучим, как тюремный замок.
Солнце стояло высоко, было часа четыре, не больше. Ничто не принуждало
их уже прекращать прогулку. Отчего же они повернули назад?
В парке им повстречались гуляющие, и если еще вчера они шли бы по тем
же аллеям, не помышляя ни о чем дурном, то сегодня оба вдруг смутились
оттого, что были вместе, наедине.
- Ну что ж, - вдруг сказал Жак на перекрестке двух аллей, - здесь я,
пожалуй, и покину вас, хорошо?
Она ответила, не колеблясь:
- Конечно. Я почти дома.
Он стоял перед ней, почему-то робея, забыв снять Шляпу. И от смятения
на его лице снова появилось неприятное, хмурое выражение, которое появлялось
так часто, но которого она ни разу не подметила во время всей их прогулки.
Руку он ей не протянул. Насильно улыбнулся и, уже собираясь уходить, несмело
посмотрел на нее и пробормотал:
- Отчего... я не всегда... так... держусь с вами?
Женни не подала вида, что услышала его, и побежала без оглядки,
напрямик, по траве. Ведь это было почти слово в слово то самое, что она
твердила себе со вчерашнего дня. Но вдруг души ее коснулось подозрение, в
котором она с трудом решилась признаться себе, - а что, если Жак хотел
сказать: "Почему мне нельзя всегда быть рядом с вами, как сегодня?" От этого
предположения ее обдало жаром. Она побежала еще быстрее, и, когда влетела к
себе в спальню, щеки у нее пылали, ноги подкашивались и она запретила себе
думать.
Остаток дня она провела в лихорадочной деятельности: сделала
перестановку у себя в спальне, навела порядок в бельевом шкафу, на
лестничной площадке, переменила цветы во всех вазах. То и дело она брала на
руки собачку, обнимала ее, осыпала ласками. Сверившись в последний раз со
стенными часами, она поняла, что Даниэль к обеду не вернется, и пришла в
отчаяние: не могла она сесть за стол в одиночестве! Вместо обеда она съела
тарелку земляники, сидя на террасе, и, чтобы не видеть, как томительно
угасает день, убежала в гостиную, зажгла все лампы и взяла тетрадь
Бетховена. Но тут же передумала, отложила Бетховена, схватила тетрадь
"Этюдов" Шопена и бросилась к фортепиано.
День и в самом деле угасал с какой-то удивительной медлительностью; за
деревьями уже взошла луна, и ее свет незаметно пришел на смену последним
лучам заходящего солнца.
Жак без всякой цели сунул в карман томик стихов современных поэтов,
обещанный Женни; чувствуя, что не в силах провести этот вечер в чуждой ему
семейной обстановке, он вышел и решил побродить по парку. Мысль его
перескакивала с предмета на предмет, он никак не мог сосредоточиться. Не
прошло и получаса, как он уже шагал по дороге, окаймленной акациями. И
подумал: "Только бы калитка не была заперта".
Заперта она не была. Звякнул колокольчик, и он вздрогнул, почувствовав
себя незваным гостем.
Из-под елей шел аромат нагретой хвои, слегка отдавая запахом
муравейника. Приглушенные звуки рояля чуть оживляли благоговейную тишину
сада. Ну конечно, Женни и Даниэль музицируют. Окна гостиной выходили на
противоположный фасад. А с этой стороны, там, где стоял Жак, дом спал, все
окна были закрыты; только крышу заливал какой-то странный свет, и Жак с
удивлением оглянулся: то в сиянии луны, уже всплывавшей из-за верхушек
деревьев, осеребрилась жестяная кровля, заискрились стекла слуховых окон. Он
подходил к дому, и сердце его колотилось, - было неловко, что он находится
здесь, не давая знать о своем присутствии, и он почувствовал облегчение,
когда на него с тявканьем кинулась Блоха. Звуки фортепиано, должно быть,
заглушали лай, - музыка не оборвалась. Жак наклонился, взял собачку на руки,
как делала Женни, и прикоснулся губами к ее шелковистому лбу. Затем он
обогнул дом и очутился на террасе, у гостиной, в отворенном окне был виден
свет. Он подходил все ближе и ближе. Старался узнать, что же играет Женни:
некоторое время мелодия звучала как-то неуверенно, неопределенно, не то
плача, не то смеясь, но вдруг звуки стали нарастать, устремились ввысь, в те
пределы, где нет ни радости, ни скорби.
Он дошел до самого порога. Ему показалось, что в гостиной никого нет.
Сперва он различил только легкое персидское покрывало, лежавшее на
фортепиано, и безделушки на нем. И вдруг в проеме между двумя японскими
фарфоровыми вазами, в отблесках световых колец, сиявших вокруг свечей,
появилось лицо - парящая маска, сведенная гримасой, - какая-то новая Женни,
преображенная душевным волнением. И так неприкрыто, так обнаженно было
выражение этого лица, что Жак невольно отступил, будто застал девушку
неодетой.
Все прижимая собачку к плечу и дрожа, как вор, он подождал, стоя в
стороне, в тени дома, пока не отзвучит вся пьеса, и, громко окликнув Блоху,
прикинулся, будто только что вошел в сад.
Женни вздрогнула, узнав его голос, и вскочила с места. Лицо все еще
хранило следы волнения, пережитого в одиночестве, а испуганный взгляд
отталкивал взгляд Жака, словно оберегая тайну. Жак спросил:
- Я вас испугал?
Она нахмурилась и не могла произнести ни слова. Он продолжал:
- Даниэль еще не вернулся? - И, немного помолчав, добавил: - Вот вам
томик избранных стихов, - я вам говорил о нем сегодня.
Неуклюжим жестом он вытащил книжку из кармана. Она взяла ее, машинально
перелистала.
Она не садилась, не предложила сесть и ему. Жак понял, что надо
уходить. Вышел на террасу. Женни пошла вслед за ним.
- Не трудитесь, - невнятно пробормотал он.
Она провожала его, потому что не знала, как побыстрее от него
отделаться, не решалась протянуть ему руку, все покончить разом. Луна
отцепилась от деревьев и светила так ярко, что он, обернувшись к Женни,
видел, как трепещут ее ресницы. И ее голубое платье казалось
призрачно-невесомым.
Они прошли через весь сад, не промолвив ни слова.
Жак отворил калитку и вышел на дорогу. Женни, не сознавая, что делает,
тоже перешагнула через порог и остановилась посреди тропинки перед Жаком,
окруженная сиянием. И тут на залитой лунным светом садовой стене он увидел
тень девушки: ее профиль, затылок, волосы, стянутые в узел, подбородок, даже
склад губ - весь ее силуэт, бархатно-черный, безукоризненно четкий. Он
указал на него пальцем. Вдруг у него мелькнула безумная мысль, не
раздумывая, с той дерзостью, на которую способны одни только застенчивые
люди, он припал к стене и поцеловал тень любимого лица.
Женни отпрянула, словно торопясь отнять у него свое изображение, и
исчезла за калиткой. Сияющий квадрат сада погас: калитка захлопнулась. Жак
услышал, как Женни бежит по дорожке, посыпанной мелкими камешками. И тогда
он ринулся прочь и скрылся в темноте.
Он смеялся.
Женни все бежала, бежала, словно ее преследовали черно-белые призрачные
тени, населявшие завороженный сад. Она ворвалась в дом, взлетела наверх, в
свою спальню, и бросилась на постель. Она была в холодном поту, ее бил
озноб. Сердце у нее ныло; она прижала к груди дрожавшие руки и с размаху
уткнулась лбом в подушку. Вся ее воля напряглась в одном усилии: ничего не
вспоминать! Стыд терзал ее, не давал выплакаться. И ею владело не изведанное
еще чувство: страх. Страх перед самой собою.
Залаяла Блоха, брошенная внизу. Возвращался Даниэль.
Женни слышала, как он, напевая, поднимается по лестнице, - вот он встал
у двери. Постучать не решился - ни полоски света не пробивалось сквозь
дверные пазы, и он вообразил, что сестра уже спит. Да, но почему же в
гостиной горят все лампы?.. Женни не шелохнулась, - ей хотелось побыть
одной, в темноте. Но, чуть заслышав, что брат уходит, она почувствовала
такую нестерпимую тоску, что вскочила с постели, крикнула:
- Даниэль!
Он держал в руках лампу и в ее свете увидел лицо, искаженное мукой,
неподвижные глаза. Решил, что сестру встревожило его опоздание, и начал было
извиняться, но она его перебила, сказала каким-то сиплым голосом:
- Да нет, я просто раздражена. Никак не могла отделаться от твоего
приятеля: он за мной все таскался и таскался, не отходил ни на шаг!
Она побледнела от ярости и чеканила каждый слог. И вдруг ее лицо
залилось краской, она разрыдалась и, обессилев, села на постель.
- Уверяю тебя, Даниэль... скажи ему... Прогони прочь... не могу я
больше, уверяю тебя, не могу!
Он смотрел на нее, опешив, пытаясь отгадать, что же между ними
произошло.
- Да, но... в чем же дело? - произнес он невнятно. Он не решался
выговорить то, что вдруг пришло ему на ум. Губа у него вздернулась, кривясь
в смущенной улыбке. И он произнес вкрадчиво: - А может быть, бедняга Жак...
в тебя...
Тон был так многозначителен, что не стоило и договаривать. К его
удивлению, сестра больше не дрожала - она опустила глаза, и вид у нее был
безразличный. Самообладание к ней возвратилось. После долгого молчания,
когда Даниэль уже не надеялся, что услышит ответ, она бросила:
- Может быть.
Голос ее снова звучал, как обычно.
"Она его любит", - подумал Даниэль и так был ошеломлен своим
неожиданным открытием, что лишился дара речи.
И тут взгляды их встретились, и для Женни стало ясно, о чем думает
брат. Она взбунтовалась: ее голубые глаза блеснули, на лице появилось
вызывающее выражение, и ровным голосом, в упор глядя в глаза Даниэлю и
покачивая своей упрямой головкой, она повторила три раза подряд:
- Никогда! Никогда! Никогда!
Но Даниэль все смотрел на нее с каким-то сомнением и вместе с тем
ласково, озабоченно, как старший, и она почувствовала себя оскорбленной,
подошла к брату, откинула с его лба непокорную прядку и, похлопав его по
щеке, сказала:
- А ты хоть обедал сегодня, глупыш?
Антуан стоял в пижаме у камина и малайским кинжалом нарезал кекс.
Рашель зевнула.
- Режь потолще, котик, - сказала она ленивым голосом. Она лежала в
постели нагая, заложив руки под голову.
Окно было отворено, но затянуто донизу полотняной шторой, и в комнате
было полутемно и жарко, как в палатке, нагретой солнцем. Париж изнывал в
пекле августовского воскресного дня. Ни звука не доносилось с улицы И весь
дом тоже притих, может быть, пустовал; только наверху кто-то вслух читал
газету, - вероятно, Алина развлекала г-жу Шаль и девочку - дело у нее шло на
поправку, но еще предстояло лежать несколько недель.
- Хочу есть, - заявила Рашель, открыв пунцовый кошачий рот.
- Вода еще не закипела.
- Ну и пусть! Дай же.
Он положил изрядный кусок кекса на тарелку и поставил на край постели.
Она медленно изогнула стан и, лежа, приподнялась на локте, откинула голову и
стала есть, двумя пальцами отщипывая куски и бросая их в рот.
- А ты, милый?
- Жду чая, - сказал он, опускаясь в глубокое кресло на подушки.
- Устал?
Он улыбнулся ей.
Постель была низкая, вся на виду. Розовые шелковые занавески, откинутые
в глубь алькова, ниспадали полукруглыми складками, и казалось, что нагое
тело Рашели горделиво красуясь, покоится в выемке прозрачной раковины, как
некая аллегорическая фигура.
- Был бы я художником... - шепнул Антуан.
- Так и есть, ты устал, - заметила Рашель, и на ее лице промелькнула
усмешка. - Ты всегда превращаешься в художника, когда устаешь.
Она откинула голову на пламенеющий ковер своих волос, и лицо ее
скрылось в тени. Ее тело, словно сотворенное из перламутра, лучилось. Правая
слегка согнутая нога нежилась, утопая в пуховике, левую же она приподняла,
подчеркнув крутой изгиб бедра и выставив колено, белое, как слоновая кость.
- Хочу есть, - жалобно протянула она.
Только он собрался взять пустую тарелку, как она обхватила его шею
сильными своими руками и прильнула к его лицу.
- Ох, эта гадкая борода! Когда же мы от нее отделаемся! - взмолилась
она, но его не оттолкнула.
Он встал, тревожно взглянул на себя в зеркало и принес ей еще кусок
кекса.
- Очень мне это в тебе нравится, - заявил он, глядя, как она уписывает
кекс.
- Мой аппетит?
- Здоровье. Тело с хорошим кровообращением. В тебе есть что-то
тонизирующее!.. Да ведь и у меня костяк крепкий, - добавил он, снова поискав
глазами зеркало и поглядев на себя: он расправил плечи, выпрямился, выпятив
грудь и не замечая, как несоразмерно велика его голова для всей его щуплой
фигуры; он постоянно воображал, будто весь его облик дышит той же силой, что
и выработанное им выражение лица. И это ощущение своей силы, своей
полноценности под воздействием всего, что пробудила в нем любовь, переросло
за последние две недели в истинное самомнение. И, словно подводя итог, он
сказал: - Послушай, сбиты мы с тобой здорово - целый век проживем.
- И вместе? - тихонько спросила она, ласково жмуря глаза.
И вдруг ей стало страшно от горькой мысли, что не сохранить ей навсегда
этой своей влюбленности, которая делает ее такой счастливой.
Она открыла глаза, пощупала свои ноги, провела руками по упругому телу
и подтвердила:
- О, я-то наверняка доживу до глубокой старости, если не убьют. Отца не
стало в семьдесят два года, а вынослив был, как пятидесятилетний. И умер не
своей смертью - от солнечного удара. Ведь у нас в роду все умирают не своей
смертью. Брат утонул. И я тоже умру не своей смертью - от револьверной пули.
Такое у меня предчувствие.
- А твоя мать?
- Мать? Она жива. И при каждой нашей встрече я нахожу, что она все
молодеет. Впрочем, она ведет такой образ жизни... - И добавила невозмутимо:
- Ее держат в Убежище святой Анны.
- В убежище для?..
- Как, разве я тебе не рассказывала? - Она улыбнулась, будто прося
извинения, и с готовностью продолжала: - Она уже там безвылазно семнадцать
лет. Я-то ее еле помню. Сам понимаешь, мне только минуло девять! Веселая
она, ничего, видно, у нее не болит, все поет... У нас в роду все крепкие...
Вода закипела.
Он бросился к спиртовке и, заварив чай, наклонился над туалетным
столиком, прикрыл рукой бороду и все пытался вообразить, какой же станет у
него физиономия, если он обреет ее? Нет, не стоит! Ему нравилась эта темная
густая оторочка, закрывающая подбородок. Так гораздо значительнее
становились и его светлый прямоугольно очерченный лоб, и изгиб бровей, и
взгляд! К тому же он подсознательно, как постыдного признания, боялся
выставлять напоказ свой рот.
Рашель села, выпила чаю, закурила и снова раскинулась на постели.
- Поди ко мне. Ты что там смотришь букой?
И вот он уже радостно прильнул к ней, заглянул ей в лицо. От ее
распущенных волос шел аромат, которым благоухал теплый воздух в алькове,
аромат и возбуждающий и нежный, стойкий и чуточку приторный, аромат,
которого он подчас жаждал, а подчас и опасался, потому что, когда ему
случалось слишком долго дышать им, он пропитывался этим запахом до самого
нутра.
- Что с тобой? - произнесла она.
- Просто рассматриваю тебя.
- Котик ты мой...
Но вот Антуан оторвал губы от ее губ и снова наклонился над ней:
любопытным взглядом впивался он в глаза Рашели.
- Да что ты так всматриваешься?
- Хочу рассмотреть твои глаза.
- А разве это так трудно?
- Трудно - мешают твои ресницы. Застилают их золотистой дымкой.
Поэтому-то и лицо у тебя...
- Какое же?..
- Загадочное.
Пожав плечами, она заметила:
- Глаза у меня голубые.
- Ты уверена?
- Голубые с серебряным отливом.
- Ничего подобного, - возразил он, и снова его губы прильнули к губам
Рашели, и сейчас же он шутливо отпрянул. - То серые, то бурые - вот какие у
тебя глаза. Цвет у них мутный, неопределенный.
- Благодарю.
Она хохотала и вращала глазами - то в одну, то в другую сторону.
А он все смотрел на нее и думал: "Всего лишь две недели... А мне
кажется, будто мы вместе уже несколько месяцев. И все же я не мог бы
сказать, какого цвета у нее глаза. И о жизни ее я ничего не знаю. Без меня
прожито двадцать шесть лет в каком-то совсем чуждом мне мире. Прожито, а
значит, наполнено событиями, испытаниями. И к тому же событиями
таинственными, я только исподволь начинаю открывать их для себя..."
Он и себе самому не признавался, как радуют его все эти открытия. Ну а
ей тем более и вида не показывал; впрочем, он никогда ничего у нее не
выведывал. Она сама все охотно выбалтывала. Он слушал, раздумывал,
сопоставлял подробности, даты, старался постичь суть и, главное, изумлялся,
беспрестанно изумлялся, хоть ничем этого не выдавал. Был замкнут? Да нет.
Просто уже давно у него выработалась манера держаться с людьми так, будто он
видит их насквозь! Он воспитал в себе привычку расспрашивать только больных
- никого больше. Любопытство, удивление принадлежало к числу тех чувств,
которые, как подсказывало ему самолюбие, лучше всего утаишь, прикидываясь
всепонимающим и чутким.
- Сегодня ты на меня все смотришь так, будто видишь впервые, - заметила
она. - Перестань, слышишь?
Она сердилась. Закрыла глаза - спряталась от этого немого допроса. Он
попробовал было поднять ей пальцами веки.
- Ну нет, довольно! Баста! Больше не позволю тебе выслеживать взглядом
мой взгляд, - отрезала она и прикрыла глаза оголенной, согнутой в локте
рукой.
- Вот оно что, хочешь утаить от меня что-то заветное, маленький мой
сфинкс?
И он осыпал поцелуями от плеча до запястья дивную белоснежную руку.
"Скрытная ли она? - спросил он себя. - Да нет... Есть в ней какая-то
сдержанность, но это не скрытность. Напротив, она любит порассказать о себе
и даже день ото дня становится все откровенней. Оттого что любит меня, -
решил он. - Оттого что любит!"
Она обвила его шею руками, притянула к себе, прижалась лицом к его лицу
и вдруг сказала без улыбки:
- А знаешь, ведь так оно и есть: человек и не представляет себе, что
может выдать один лишь его взгляд!
Она умолкла. И он услышал тот негромкий гортанный смешок, который часто
вырывался у нее, когда она вспоминала прошлое.
- Да вот, помнится мне, как по взгляду, самому обычному взгляду, я
проникла в тайну человека, с которым жила долгие месяцы. Дело было в
ресторане, за столиком. В Бордо. Сидели мы друг против друга. Болтали. И оба
смотрели то на тарелку, то в лицо друг другу, то бегло оглядывали зал. И
вдруг, - никогда мне этого не забыть, - я на какую-то долю секунды
перехватила его взгляд, направленный куда-то за мою спину и выражавший
такую... Это так меня поразило, что я вмиг невольно обернулась, хотела
увидеть...
- И что же?
- А то, что я просто хотела тебе сказать: своих взглядов следует
остерегаться, - отвечала она уже совсем иным тоном.
Антуан чуть не поддался искушению и не стал допытываться: "Что же за
тайна?" Но не решился. Он до крайности боялся, что может показаться наивным,
если начнет задавать пустые вопросы; два-три раза он уже пытался завязать с
ней откровенный разговор, но Рашель только смотрела на него - удивлялась,
забавлялась, хохотала, и ее насмешливая гримаска глубоко уязвляла его.
Вот почему он промолчал. Зато заговорила она:
- Вспомнишь прошлое, и тоска разбирает... Поцелуй меня. Еще раз.
Крепче.
Однако ж мысль о прошлом ее не оставляла, потому что она добавила:
- Впрочем, вот что: я сказала "его тайну", а надо бы сказать "одну из
его тайн". Да, в душу этому простачку никогда не влезешь.
И то ли желая избавиться от воспоминаний, то ли - от безмолвных
вопросов Антуана, она повернулась на бок, так медленно и плавно извиваясь
всем телом, что казалось, будто оно у нее кольчатое.
- Ну и гибкая же ты, - заметил он, нежно гладя ее, как ласкают
чистокровную лошадь.
- Да неужели? А известно ли вам, что я десять лет училась в балетной
школе при театре Оперы?
- Ты? В Париже?
- Именно так, сударь. Даже была примадонной, когда бросила сцену.
- И давно бросила?
- Уже шесть лет.
- А почему?
- Ноги подвели.
На миг ее лицо затуманилось.
- Ну а потом мне чуть было не довелось стать наездницей, - продолжала
она без передышки. - В одном цирке. Удивлен?
- Ничуть, - отвечал он спокойно. - А в каком же цирке?
- Да так, не во Франции. Попала в большую международную труппу, - в те
времена Гирш таскал ее на гастроли по всему свету. Знаешь, тот самый Гирш,
мой знакомый, о котором я тебе уже рассказывала, сейчас он обретается в
Египетском Судане. Хотелось ему поживиться на моих способностях, да я на это
не пошла!
И, болтая, она развлечения ради сгибала в колене и выпрямляла то одну,
то другую ногу - движения были быстры и отработанны, как у гимнаста.
- Он так решил, - продолжала она, - потому что еще прежде, в Нейи,
заставил меня немного научиться вольтижировке. Вот что я обожала! Лошади у
нас были - прелесть! И уж своего мы, разумеется, не упускали, наскакались
вволю.
- Значит, вы жили в Нейи?
- Я-то нет. Он там жил. Содержал в Нейи манеж. Лошади всегда были его
страстью. И моей тоже. И твоей?
- Ездить верхом немного умею, - сказал он, приосаниваясь. - Только
поездить все случая не было. Да и времени.
- Ну, у меня-то случаев было хоть отбавляй! И сногсшибательных! Как-то
из седла не вылезала три недели с лишком.
- Где же?
- В Марокко, в самой глуши.
- Ты бывала в Марокко?
- Дважды. Гирш поставлял подержанные винтовки южным племенам. Прямо
военная экспедиция! Однажды на наш дуар{448} напали по-настоящему. Бой вели
всю ночь и весь день... Впрочем, нет, ночь напролет, в кромешной темноте -
вот жутко-то было! - и все следующее утро. Ночью они нападают редко. Они
убили семнадцать наших носильщиков и ранили тридцать с гаком. Только начнут
стрелять, я бросалась на землю между ящиками. Но и я получила на орехи...
- На орехи?
- Ну да, - засмеялась она. - Пустяки, ссадина.
И она показала на рубец, затянутый шелковистой кожей, под ребрами, у
изгиба талии.
- Почему же ты мне сказала, будто выпала из автомобиля? - строго
спросил Антуан.
- Ну, это ведь было в нашу первую встречу, - отвечала она, передернув
плечами. - Ты бы, пожалуй, подумал, что я перед тобой рисуюсь.
Воцарилось молчание.
"Так, значит, она может мне и солгать?" - подумал Антуан.
Взгляд Рашели стал задумчивым, но вот ее глаза снова сверкнули, в них
вспыхнуло пламя ненависти и почти сразу погасло.
- Тогда он воображал, что я вечно буду таскаться за ним куда угодно. И
ошибся.
Антуан испытывал какое-то неосознанное чувство удовлетворения всякий
раз, когда она с озлоблением заглядывала в свое прошлое. Искушало желание
сказать: "Будь со мной. Всегда".
Он припал щекой к шраму и так застыл. Ухо, по профессиональной
привычке, помимо его воли выслушивало грудную клетку и в гулкой глубине
улавливало легкий шум кровообращения и далекое, но четкое постукивание
сердца. Его ноздри затрепетали. От всего ее разгоряченного тела,
распростертого на кровати, исходило то же благоухание, что от ее волос, но
не такое резкое и как бы состоящее из целой гаммы запахов: пьянящий,
сладкий, чуть-чуть острый запах влажной кожи вызывал в памяти самые
разнородные ароматы - то сливочного масла, то орехового листа, то липовой
древесины, то жареного миндаля с ванилью; да, пожалуй, это был и не запах, а
нечто душистое, пожалуй, даже осязаемое, ибо на губах оставался пряный
налет.
- Не заводи со мной больше разговоров о прошлом, - начала она. - И
дай-ка папиросу... Да нет, вот те, новые, на столике... Их мастерит для меня
одна подруга: берется немного зеленого чая и смешивается с мерилендом{449};
пахнет костром, палеными листьями, бивуаком, разбитым на приволье, ну и еще
чем-то - осенью и охотой; знаешь, как пахнет порох, когда после выстрела в
лесу дымок еле-еле рассеивается в тумане, затянувшем землю?
Он снова вытянулся рядом с нею, весь окутанный клубами табачного дыма.
Его руки нежно прикасались к ее животу, гладкому, почти фосфорически-белому,
с чуть приметным розовым отливом, животу округлому, будто на диво выточенная
чаша. В своих скитаниях по свету она, видимо, привыкла к восточным
притираниям, и ее кожа - кожа женщины - сохранила ту свежесть и нетронутую
чистоту, которая свойственна телу ребенка.
- "Umbrilicus sicut crater eburneus"*, - тихонько произнес он, по
памяти, с грехом пополам декламируя строку из "Песни песней"{449}, которая
приводила его в такое невероятное смятение, когда было ему лет шестнадцать.
- Venter tuus sicut... как там дальше? Sicut cupa!"**
______________
* Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
** Живот твой подобен... подобен чаше! (лат.).
- А что это значит? - осведомилась она, чуть приподнимаясь. Подожди,
дай-ка мне самой добраться До смысла. Что такое "Culpa"* я знаю, "mea culpa"
- в переводе значит "проступок", "прегрешение". Ну и ну! "Твой живот -
прегрешение"?
______________
* Вина (лат.).
Он расхохотался. Теперь, когда они стали так близки, он уже, не таясь,
веселился, когда ему бывало весело.
- Да нет же! "Cupa"... "Живот твой подобен чаше". - И, сделав эту
поправку, он приник головой к животу Рашели. И продолжал цитировать с весьма
приблизительной точностью: - "Quam pulchrae sunt mammae tuae, soror meat Как
прекрасны груди твои, о сестра моя!" "Sicut duo (что тут, уже не помню)
demelti, qui pascuntur in liliist Они подобны двум козочкам, что пасутся
среди лилий!"
Осторожным, нежным движением она приподнимала то одну, то другую грудь,
смотрела на них с улыбкой умиления, словно то были два живых существа,
маленьких и верных.
- Большая это редкость - розовые соски, розовые-прерозовые, как бутоны
на ветвях яблони, - заявила она самым серьезным образом. - Ведь ты, врач,
должно быть, это приметил?
Он отвечал:
- Ты права. Эпидерма без пигментарной грануляции. Белизна, белизна - и
на ней розовые тени. - Он закрыл глаза и крепко к ней прижался. - Ах, какие
у тебя плечи... - снова сказал он, словно в забытьи, - терпеть не могу
узенькие, хилые девчоночьи плечики.
- Правда?
- Какие округлые формы... Какая упругая кожа на сгибах... Тело пышное,
как мыльная пена... Ты вся мне нравишься. Полежи тихонько... Мне так хорошо.
И тут его вдруг резнуло неприятное воспоминание. "Тело пышное, как
мыльная пена..." Дело было несколько дней спустя после того, как Дедетта
попала в беду, когда он как-то вечером возвращался вместе с Даниэлем из
Мезона. В купе, кроме них, никого не было, и Антуан, - а он думал только об
одной Рашели, - довольный тем, что наконец-то может рассказать о своей
любовной истории такому знатоку, как Даниэль, не утерпев, описал, пока они
ехали, напряженное ночное бдение у постели девочки, операцию "in extremis"*,
тягостное ожидание у изголовья больной и то, как он внезапно почувствовал
страстное влечение к красивой рыжеволосой женщине, заснувшей, бок о бок с
ним на диване. Вспомнилось, что он так именно и выразился: "Округлые
формы... тело пышное, как мыльная пена..." Правда, он не решился поведать
обо всем до конца и закончил свою исповедь на том, как на заре спускался по
лестнице от Шалей и заметил, что дверь в квартиру Рашели отворена, добавив,
- даже не из скромности, а от нелепого желания показать молодому человеку,
какая у него сила, воли:
______________
* Срочную (лат.).
- А может быть, она ждала? Надо было мне, пожалуй, воспользоваться
обстоятельствами... Но я взял себя в руки и прошел мимо, сделав вид, будто
ничего не заметил, - даю вам слово. А как бы поступили вы на моем месте?
И тут Даниэль, который до сих пор слушал молча, посмотрел на него в
упор и съязвил:
- Поступил бы точно так же, как вы, лжец вы эдакий!
В ушах Антуана все еще звучали слова Даниэля, произнесенные
насмешливым, недоверчивым, ехидным тоном; впрочем, в нем было даже что-то
дружелюбное - ровно настолько, чтобы нельзя было дурно истолковать
сказанное. И это воспоминание всякий раз уязвляло самолюбие Антуана. Лжец...
И то правда: ему случалось лгать, или, точнее, случалось солгать.
"Округлые формы..." - раздумывала, в свою очередь, Рашель.
- Как бы мне не стать толстухой, - сказала она. - Знаешь ли, ведь
еврейки... Впрочем, мать у меня не еврейка, я ведь идиш-полукровка. Ах, если
б ты знал меня лет шестнадцать назад, когда я поступила в приготовительный
класс! Была просто тощим рыжим мышонком...
И вдруг - он даже не успел ее удержать - она соскочила с постели.
- Что это тебе пришло в голову?
- Одна мысль.
- Хоть бы предупредила.
- Как бы не так! - засмеялась она, отпрянув от его протянутой руки.
- Лулу... Ну ложись же спать, - шепнул он невнятно.
- Довольно нежиться. Надеваем попону, - сказала она, накидывая пеньюар.
Она подбежала к секретеру, открыла его, выдвинула ящик, набитый
фотографиями, вернулась и, сев на краю кровати, поставила ящик на сомкнутые
ко лени.
- Просто обожаю старые карточки. Вечерами частенько ложусь и целыми
часами ворошу их, раздумываю... Да угомонись же ты... На вот, посмотри.
Скучно тебе не будет?
Антуан, который свернулся было калачиком за ее спиной, взглянул на нее
с любопытством, вытянулся и лег поудобнее, подперев голову рукой. Он видел в
профиль ее лицо, склоненное над фотографиями, сосредоточенное лицо, видел
щеку, опущенные ресницы, золотисто-желтой полоской окаймлявшие узкую прорезь
глаза. Он смотрел против света, и ее наспех собранные волосы напоминали ему
шлем из пушистой шелковой пряжи почти оранжевого оттенка, а стоило ей
качнуть головой, как на виске и затылке вспыхивали искры.
- Вот она, ее-то я и искала. Видишь девчурку-танцовщицу? Это я. И
досталось же мне, наверно, в тот денек, - ведь я помяла воланы на пачке, вон
как прижалась к стене. Глазам не веришь? Волосы распущены по плечам, локотки
острые, грудь плоская, корсаж почти без выреза. Не очень-то веселый у меня
вид, правда? Гляди-ка, а вот тут я на третьем году обучения. Икры уже
покруглей. Вот он - наш класс. Видишь, все у станка. Меня-то ты хоть нашел?
Да, это я. А вот и Луиза. Ее имя тебе ничего не говорит? Ну так вот, это
знаменитая Фити Белла, она моя однокашница, только тогда ее звали покороче -
просто Луизой. И даже Луизон. Мы с ней соперничали. И уж наверняка я была бы
теперь знаменитостью, если б не мои флебиты... Погоди-ка, хочешь, покажу
Гирша? Ага, любопытство разбирает! Вот и он. Как тебе он нравится? Конечно,
ты не думал, что он уже в летах? Но он здорово держится для своих
пятидесяти, будь уверен. Какой страхолюд! Погляди, что за шея, какой грузный
затылок, - прямо ушел в плечи; если ему надо голову повернуть, всем
туловищем поворачивается. В первый раз увидишь, все что угодно о нем
подумаешь - то ли маклак, то ли дрессировщик лошадей. Верно ведь? Его дочка
постоянно ему твердила: "Милорд, с виду ты работорговец". Веселит это его,
бывало, и он смеется своим гулким, утробным смехом. А все же взгляни-ка на
его лицо, на этот большой крючковатый нос, на линию рта. Он безобразен, зато
не скажешь, что он - ничтожество. А глаза! Он был бы уж совсем звероподобен,
если б не такие вот глаза, не знаю, как их определить. А какая осанка, как
уверен в себе, готов на все, беспощаден! Верно? Беспощадный и чувственный.
Кто-кто, а уж он-то жизнь любит! И хоть я его ненавижу, но, право, так и
хочется сказать, как иногда говорят о бульдогах: "Вся его красота в
уродстве". Как ты считаешь, а?.. Смотри-ка, а вот папа! Папа среди своих
мастериц. Таким я его и помню: жилет, серая бородка, ножницы на поясе.
Возьмет, бывало, две-три тряпицы, сколет булавками - и наряд готов. Это
снято у него в мастерской. Видишь, там, в глубине, - задрапированные
манекены, на стенах - макеты. А когда он стал костюмером Оперы, посторонних
больше не обшивал. Можешь спросить - вся оперная труппа тебе и теперь
скажет, как все относились к папаше Гепферту. Когда мою мамашу пришлось
упрятать подальше, у бедного старикана, кроме меня, никого не осталось, и
как же он надеялся, что я стану работать вместе с ним, что унаследую его
дело. Оно приносило кучу денег. И вот тебе доказательство: я могу жить в
праздности. Но сам понимаешь, что творится с девчушкой, которая вечно
вертится в мастерской среди актрис! Об одном только я и мечтала: стать
танцовщицей. Он мне не препятствовал. Сам поручил меня тетушке Штауб. И
радовался моим успехам. Часто толковал о моем будущем. Бедный старик, видел
бы он, какой бездарью я теперь стала! Ну и плакала же я, когда все у меня
рухнуло. Женщины, как правило, честолюбием не отличаются, плывут себе по
течению. Но мы, все те, кто живет сценой, упорно добиваемся цели - ведем
борьбу, и скоро сама борьба нас захватывает, пожалуй, не меньше, чем успех.
Какой ужас, когда приходится от всего отрешиться, жить по-обывательски,
когда нет у тебя больше будущего!.. Смотри-ка, вот фото, сделанные в дни
моих странствий. Тут все в куче. Вот здесь мы завтракаем, - уж не помню
названия местечка, где-то в Карпатах. Гирш отправился туда поохотиться.
Смотри, он отпустил длинные висячие усы и смахивает на султана. Князь так и
называл его - Махмудом. Видишь, чернявый такой, стоит сзади меня? Это и есть
князь Петр{454} - теперь он король Сербии. Он подарил мне двух борзых, вот
они - растянулись на переднем плане: растянулись, как ты, точь-в-точь как
ты... А вот этот малый, вон тот, что хохочет, правда, похож на меня? Да
присмотрись же. Не похож, по-твоему? А между прочим, это мой брат! Да, он и
есть. Он был брюнетом, в отца, а я блондинка - в мать... Конечно, я
блондинка, золотисто-русая, и все! Вот еще глупости! Ну, пусть рыжая, будь
по-твоему. Зато нрав у меня отцовский, а у брата было много общего с
матерью. Смотри-ка, вот тут он вышел получше... Нет у меня ни одной
фотографии матери - ровно ничего; папа все уничтожил. О ней он никогда не
заводил разговора. И меня никогда не возил в Убежище святой Анны{454}. А
ведь сам навещал ее дважды в неделю и за девять лет не пропустил ни единого
раза. Потом уже мне сиделки рассказывали. Сядет, бывало, против моей матери
и так просиживает целый час. А иногда и больше. И зря: ведь она все равно
его не узнавала, да и вообще никого. Он ее прямо обожал. Был гораздо старше
ее. Так он и не оправился после всех потрясений. Никогда не забуду тот
вечер, когда пришли за ним в мастерскую и сообщили, что мать арестована. Да,
арестована в Луврском универсальном магазине. Она украла с витрины какие-то
вязаные вещи. Подумать только, госпожа Гепферт, жена костюмера из Оперного
театра! В сумочке у нее обнаружили мужские носки и детские штанишки!
Выпустили ее немедленно, сказали, что она - клептоманка. Ты-то, должно быть,
хорошо знаешь, что это за штука. Оказалось - это первые признаки болезни...
Что и говорить, брат во многом был на нее похож. Как-то он навлек на себя
ужасные неприятности, - что-то связанное с банковскими операциями. Гирш был
причастен к этому делу. Да все равно брат рано или поздно свихнулся бы, как
и она, если б не погиб от несчастного случая. Нет, эту смотреть нельзя...
Сказано - нельзя! Да нет же, говорю тебе, не я снята. Это... девочка, моя
крестница. Ее нет в живых... Вот тебе другой снимок... это... это у ворот
Танжера... Да ты не обращай внимания, котик, право, все прошло; я уже не
плачу... Долина Бубаны: передовой отряд на дромадерах в Си-Геббасе. А это я
около мечети в Сиди-Бель-Аббесс. А там, посмотри-ка в глубине -
Маррокеш{455}... Постой-ка, а это - вблизи Миссум-Миссум или Донго, уж и
сама не помню. А вот два вождя-дзема. Еле их сняла. Они - людоеды. Ну да,
есть еще такие... Ах, вот это - жуткий снимок! Ничего не замечаешь? Ну да,
кучка камней. Теперь заметил? Знаешь, под ней - женщина. Насмерть побита
камнями. Жуть! Вообрази, добропорядочная женщина, а муж взял да и бросил ее,
без всяких причин. Пропадал три года. Она решила, что он умер, и снова вышла
замуж. А через два года после ее замужества он и вернулся. Двоеженство у
этих племен считается неслыханным грехом. Тут-то ее и побили насмерть
камнями... Гирш нарочно вытребовал меня из Мешеда{455}, хотел, чтобы я все
это увидела, но я убежала, забралась черт знает куда, чуть ли не за пять
километров. Увидела, как женщину волокут по всей деревне в утро казни, и мне
просто дурно стало. А он смотрел до конца, пожелал стоять в первом ряду...
Знаешь, говорят, вырыли яму, глубокую-преглубокую. А потом приволокли
женщину. И она легла туда, сама легла, не сказав ни слова. Поверишь ли? Не
сказала ни слова, а толпа бесновалась, улюлюкала: я издали слышала, как
требуют ее смерти... Зачинщиком был их главный шаман. Сначала он произнес
смертный приговор. И тут же первым поднял огромный каменный обломок и изо
всей силы бросил в яму. Гирш говорил, будто она и не крикнула. Но толпа
словно с цепи сорвалась. Камни заранее были навалены в громадные кучи, и
каждый хватал и бросал в яму целые глыбы. Гирш клялся мне, будто сам он
камней не швырял. Яму завалили (видишь - даже верхом), утрамбовали ногами,
причем громко вопили, а потом все разошлись. Вот тут-то Гирш и заставил меня
вернуться - ему захотелось, чтобы я сфотографировала это, - аппарат
принадлежал мне. Делать было нечего - я вернулась. Да, стоит мне вспомнить
об этом, как, веришь ли, сердце кровью обливается. Ведь там, под камнями,
лежала она. Вероятно, уже бездыханная... Э, нет, это не про тебя! Нет, и
баста!
Антуан, глядя из-за плеча Рашели, успел заметить только чьи-то нагие
переплетенные тела. Рашель стремительно закрыла ему глаза рукой; и тепло
ладони, прикасавшейся к его векам, напомнило ему, как она, изнемогая от
наслаждения, точно так же, пожалуй, только менее порывисто, прикрывала ему
глаза в минуту близости, чтобы скрыть от любовника свое истомленное лицо. Он
стал в шутку бороться. Но она вскочила, прижимая к груди, обтянутой
пеньюаром, связку фотографий.
Подбежала к секретеру, смеясь, положила пачку в ящик и повернула
ключ...
- Прежде всего - это чужое, - заявила она. - Распоряжаться ими не имею
права.
- А чьи же они?
- Гирша.
И она снова уселась рядом с Антуаном.
- Пожалуйста, будь умником. Обещаешь? Будем смотреть дальше. Тебе не
надоело?.. Гляди-ка: вот еще экспедиция... Экспедиция верхом на осликах, в
леса Сен-Клу{456}. Видишь, в моду стали тогда входить рукава-кимоно. И
костюмчик же у меня был - просто шик!..
"Лгу себе ежечасно, - размышляла г-жа де Фонтанен, - но если б я
смотрела правде в глаза, мне уже не на что было бы надеяться".
Она постояла у окна в гостиной и, не поднимая тюлевой занавески,
проследила взглядом за Жеромом, Даниэлем и Женни, гулявшими по саду.
"Да, и правдолюбцы, оказывается, могут жить спокойно, хоть и погрязли
во лжи", - подумала она. Но точно так же, как не могла она иногда
противиться приступу смеха, так не могла противиться ощущению счастья,
которое то и дело вздымалось из недр ее души, словно волна морского прибоя,
захлестывая все ее существо.
Она отошла от окна и поспешила на террасу. Стоял тот предвечерний час,
когда до боли в глазах стараешься рассмотреть очертания предметов; небо
покрылось волнистыми разводами, и уже зажглись неяркие звезды. Г-жа де
Фонтанен села, обвела взглядом знакомый пейзаж. Потом вздохнула. Она
предугадывала, что Жером вряд ли будет жить вот так, рядом с ней, как живет
уже две недели; она хорошо знала, что вновь обретенное семейное счастье
вот-вот развеется, как бывало уже много раз! Ведь даже в его отношении к
ней, в его нежности и внимании, она с радостью и со страхом узнавала его,
того самого Жерома, каким он был всегда. И это было доказательством, что он
ничуть не переменился и что близок тот час, когда он ее оставит, как
оставлял всегда. Да, он уже не был тем постаревшим, надломленным Жеромом,
каким был в те дни, когда она привезла его из Голландии и когда он цеплялся
за нее, как утопающий за своего спасителя, искал в ней опору. Теперь,
оставаясь с ней с глазу на глаз, он еще держался как школьник, наказанный за
шалости, и со смиренным и чинным видом вздыхал о своем горе, но уже достал
из чемодана летние костюмы и вся его осанка стала моложавее, хоть сам он
этого и не замечал. Да вот сегодня утром, когда она сказала ему до завтрака:
"Сходите-ка в клуб за Женни, вам это будет прогулкой", - он, правда,
прикинулся, будто ему это безразлично и он только уступает ее просьбе,
однако уговаривать его не пришлось. Он встал, а немного погодя уже быстрой
походкой шел по дорожке, подтянутый, в белых фланелевых брюках и светлом
сюртуке; больше того, она заметила, как на ходу он сорвал веточку жасмина -
украсить петлицу.
В тот миг, когда она вспомнила об этом, Даниэль увидел, что мать одна,
и подошел к ней. С того дня, как к ней вернулся муж, г-жа де Фонтанен стала
как-то чуждаться сына. И Даниэль это подметил: поэтому он и стал чаще ездить
в Мезон и никогда еще не оказывал ей столько внимания, словно хотел
показать, что догадывается о многом и ничего не осуждает.
Он растянулся в раскладном кресле, обтянутом холстом, любимом своем
низеньком кресле, улыбнулся матери и закурил. (Да у него совсем отцовские
руки, жесты!)
- Ты вечером не уедешь, взрослый мой сын?
- Да нет, уеду, мамочка. На раннее утро назначена деловая встреча.
Он заговорил о своей работе, а это случалось не часто; Даниэль
подготовлял к печати номер журнала "Эстетическое воспитание", посвященный
последним направлениям в европейской живописи, приурочивая его выход к
открытию сезона, и был поглощен подбором огромного числа репродукций,
иллюстрирующих статьи. Наступило молчание.
Тишина полнилась вечерними шорохами, и громче всего раздавался стрекот
сверчков, который доносился откуда-то снизу, из рва, пересекавшего лес;
порою тянуло дымком, и легкий ветерок прочесывал сосны и с шелестом гнал по
песку листья, покрытые прожилками, и лоскутья коры, опавшие с платанов.
Летучая мышь, быстро и неслышно махая крыльями, коснулась волос г-жи де
Фонтанен, и та не удержалась, вскрикнула. Помолчав, она спросила:
- А воскресенье ты проведешь здесь?
- Да, приеду завтра на два дня.
- А не пригласить ли тебе своего друга к завтраку?.. Мы с ним как раз
встретились вчера в деревне.
И она добавила - то ли оттого, что и в самом деле так считала, то ли
оттого, что приписывала Жаку те же душевные качества, которые, как ей
казалось, она обнаружила в Антуане, а то ли и оттого, что ей хотелось
доставить удовольствие Даниэлю:
- Вот у кого искренняя и благородная натура! Мы прошли вместе немалый
путь.
Даниэль нахмурился. Ему вспомнился непонятный взрыв раздражения у Женни
в тот вечер, после ее прогулки вдвоем с Жаком.
"Все в ее маленьком внутреннем мире идет вкривь и вкось, нет душевного
равновесия, - печально размышлял он, - раздумье, одиночество, чтение - все
это сделало ее слишком взрослой, а при этом такое неведение жизни! Как быть?
Теперь она немного меня дичится. Была бы она поздоровее, а то нервишки у нее
слабенькие, как у ребенка! А романтические настроения! Воображает, что
никому ее не понять, вечно уклоняется от откровенного разговора!
Замкнутость, самолюбие портят ей всю жизнь! А может быть, все это - еще
отголоски переходного возраста?"
Он пересел в другое кресло, поближе к матери, и спросил для успокоения
совести:
- Скажи, мама, ты ничего не заметила в поведении Жака? Как он держится
с вами обеими, с Женни?
- С Женни? - переспросила г-жа де Фонтанен. От этих двух слов,
брошенных Даниэлем, тревога, притаившаяся в ее душе, вдруг приняла вполне
отчетливую форму. Тревога? Нет, пожалуй, определилось какое-то мимолетное
впечатление, которое ей запомнилось из-за ее способности все воспринимать
особенно чутко. И ее сердце мучительно сжалось: душа ее обратилась к
всевышнему с пылкой мольбой: "Не оставь нас, господи!"
Вернулись с прогулки и остальные.
- Как вы легко одеты, мой друг, - воскликнул Жером. - Берегитесь:
сегодня вечером прохладно, не то что все эти дни.
Он принес из передней шарф, укутал ей плечи. И заметив, как Женни
волоком тащит по песчаной дорожке шезлонг, сплетенный из ивовых прутьев - ей
было предписано лежать после еды, и она оставила его под платанами, -
ринулся ей на помощь и сам водворил его на место.
Нелегко было ему приручить эту дикую пташку. Детство Женни прошло в
такой духовной близости с матерью, что все тягостные переживания г-жи де
Фонтанен косвенно отражались и на ней, и судила она об отце, не зная
снисхождения. Но Жером, восхищенный тем, какое превращение произошло с
Женни, сколько в ней появилось женственности, оказывал ей бесчисленные знаки
внимания и пускал в ход все свое обаяние с такой готовностью услужить и в то
же время с такой сдержанностью, что девушка была тронута. Как раз сегодня
ему удалось поговорить с дочерью, разговор был непринужденный, дружеский, и
Жером до сих пор пребывал в умилении.
- Нынче вечером розы как-то особенно душисты, - произнес он, мерно
покачиваясь в качалке. - А кусты "Славы Дижона", те, что рядом с голубятней,
сплошь усыпаны цветами.
Даниэль поднялся.
- Мне пора, - сказал он и, подойдя к матери, поцеловал ее в лоб.
Она сжала ладонями его щеки, пристально поглядела на него и шепнула:
- Взрослый мой сын!
- Давай я провожу тебя до станции, - предложил Жером. После утренней
прогулки его так и подмывало хоть ненадолго сбежать из сада, где он провел
две недели в затворничестве. - А ты не пойдешь, Женни?
- Я останусь с мамой.
- Угости-ка меня папиросой, - сказал Жером, подхватив под руку Даниэля
(после своего возвращения он не покупал табак, не желая выходить из дому, -
пришлось отказаться от курения).
Госпожа де Фонтанен проводила взглядом уходивших мужчин. Она услышала,
как Жером спросил:
- Как по-твоему, раздобуду я восточный табак на вокзале?
Немного погодя они скрылись под сенью елей.
Жером шел плечом к плечу с молодым красавцем, - вот какой у него сын!
Сколько обаяния таилось для него в каждом молодом существе! Правда, обаяния,
приправленного ядом сожаления. И это чувство мучило его каждодневно с той
поры, как он приехал в Мезон: облик Женни то и дело пробуждал в нем тоску по
невозвратной юности. Как он исстрадался еще сегодня, на теннисной площадке!
Ах, эти ясноглазые юноши и девушки, растрепавшиеся от беготни по корту,
небрежно одетые, что не мешало им излучать всепобеждающее очарование
молодости; эти гибкие тела, залитые солнцем, - даже запах пота у них
какой-то свежий и здоровый! С какой убийственной ясностью за несколько
минут, проведеных там, он постиг, как принижает человека возраст! И испытал
стыдное, гадливое чувство оттого, что теперь каждый день вынужден бороться с
самим собою, со своим увяданием, своей неопрятностью, запахом своего
стареющего тела, бороться со всеми предвестниками того окончательного
распада, который уже в нем начался! И, сравнивая свою отяжелевшую поступь,
одышку, какую-то вымученную бодрость с гибкостью и стремительностью сына, он
рывком выдернул руку из-под его руки и, не в силах утаить зависть,
воскликнул:
- Эх, милый мой, мне бы твои двадцать лет!
Госпожа де Фонтанен не стала прекословить, когда Женни заявила, что
хочет побыть с ней вдвоем.
- Знаешь, родная, у тебя утомленный вид, - сказала она дочери, когда
они остались наедине. - Ступай-ка лучше спать.
- Ну нет. Ночи и без того теперь такие длинные, - возразила Женни.
- Ты что же, плохо стала спать?
- Плоховато.
- Отчего же, родная?
Госпожа де Фонтанен с таким выражением произнесла эти слова, что они
приобрели какое-то особенное значение. Женни удивленно взглянула на мать и
сразу поняла, что сказала она так неспроста - вызывает ее на откровенный
разговор. Она как-то безотчетно решила не поддаваться, и решила не из
скрытности, а оттого что никогда не раскрывала душу, если ей казалось, что
ее к этому принуждают.
Госпожа де Фонтанен притворяться не умела; обернувшись к дочери, она
внимательно и прямо смотрела на нее в пепельном свете сумерек, надеясь, что
ласковый взгляд пересилит холодную замкнутость Женни, которая так отдаляла
их друг от друга.
- Ну вот, мы с тобой и одни, - снова заговорила она, слегка подчеркивая
смысл сказанного и словно испрашивая этим прощение у дочери за то, что
возвращение отца нарушило их близость, - и мне хотелось бы кое о чем
потолковать с тобой, родная... Речь идет о Тибо-младшем, я с ним вчера
встретилась...
Тут она остановилась: говорила она без околичностей, пока не приступила
к главному, а сейчас и сама не знала, как быть дальше. Но она так тревожно
склонилась над дочерью, что сама поза как бы договаривала недосказанное и
явно вопрошала.
Женни молчала, и г-жа де Фонтанен, медленно отстранясь от нее,
выпрямилась, отвела от нее глаза и стала смотреть на сад, уже окутанный
темнотой.
Так прошло минут пять.
Ветер свежел. Г-же де Фонтанен показалось, что Женни вздрогнула.
- Тебя продует, пора возвращаться в комнаты.
Теперь ее голос звучал, как обычно. Она все обдумала: настаивать не
стоит. И была довольна, что завела этот разговор, уверена, что Женни
понимает ее, и уповала на будущее.
Они встали, прошли в прихожую, так и не обменявшись ни словом, и почти
в полной темноте поднялись по лестнице. Г-жа де Фонтанен оказалась наверху
первой и ждала на площадке у двери, ведущей в спальню Женни, - хотела
поцеловать дочь на сон грядущий, как у них было заведено. Лица девушки она
не различила, зато почувствовала, что та вся напряглась, словно восставая
против поцелуя; мать прижала ее лицо к своему - щекой к щеке; движение это
говорило о нежном сочувствии, но Женни резко отвернулась - из духа
противоречия. Г-жа де Фонтанен смиренно отступила и пошла дальше - к себе в
спальню. Но она заметила, что Женни так и не отворила дверь в свою комнату и
не вошла туда, а идет вслед за ней, и тут же услышала ее голос, - девушка
говорила громко, возбужденно, не переводя дыхания.
- Держись с ним холоднее, мама, раз ты находишь, что он к нам зачастил,
вот и все!
- Кто зачастил? Жак? - воскликнула, оборачиваясь, г-жа де Фонтанен. -
Да ведь он не показывается у нас вот уже недели две, а то и больше!
(И в самом деле, узнав от Даниэля о приезде г-на де Фонтанена и о том,
как нарушен весь уклад жизни в семье, Жак, опасаясь быть навязчивым, решил у
них не бывать.) Да и оттого, что Женни далеко не столь аккуратно стала
ходить в клуб, оттого, что старательно избегала Жака и часто, подождав, пока
его не пригласят играть, украдкой убегала, почти и не поговорив с ним, - они
редко встречались за последние две недели.
Женни решительно вошла в спальню матери, прикрыла дверь, да так и
осталась стоять молча, с независимым видом.
Госпоже де Фонтанен до боли стало жаль ее, и она произнесла - лишь ради
того, чтобы Женни легче было признаться:
- Уверяю тебя, родная, я так и не поняла толком, что ты хотела сказать.
- И зачем только Даниэль вздумал вводить в наш дом всех этих Тибо? -
раздельно и запальчиво выговорила Женни. - Ведь ничего бы и не случилось,
если б он не питал столь непостижимые дружеские чувства к этим субъектам!
- А что все-таки случилось, родная? - спросила г-жа де Фонтанен, и
сердце у нее зачастило.
Женни вскипела:
- Да ничего не случилось. Просто я не так выразилась! Но вот если б
Даниэль, ну и ты, мама, если б вы оба вечно не звали в гости братцев Тибо, я
бы не... я бы...
И голос у нее пресекся.
Госпожа де Фонтанен собралась с духом:
- Вот что, родная, объясни-ка мне все как есть. Может быть, ты
подметила, что со стороны... по отношению к тебе... проявляется какое-то...
какое-то особое чувство?
Не успела она договорить, как Женни склонила голову, словно подтверждая
ее слова. И тотчас же представила себе сад, залитый лунным светом, калитку,
свою тень на стене и то, как повел себя Жак, как тяжко оскорбил ее; но она
решила ни за что не рассказывать об этом жутком мгновении, которое до сих
пор неотступно, днем и ночью, напоминает ей о себе; ей казалось, что, храня
его в своей душе, она вольна была относиться к выходке Жака, как ей самой
вздумается, - то ли приходить от нее в ярость, то ли в смятение.
Госпожа де Фонтанен чувствовала, что решительный час пробил, и боялась
только, как бы Женни снова не отгородилась от нее стеной молчания.
Встревоженная мать дрожащей рукой оперлась на стол, стоявший рядом, и всем
телом подалась вперед, к дочке, лицо которой смутно различала в сумеречном
свете, лившемся из отворенного окна.
- Родная, - начала она, - все это, право, не так важно, если только ты
сама... если ты сама...
На этот раз Женни вместо ответа стала отрицательно качать головой -
многократно и строптиво; мучительное беспокойство оставило г-жу де Фонтанен,
и она облегченно вздохнула.
- Я всегда терпеть не могла этих противных Тибо, - вдруг крикнула
Женни, и такого голоса мать еще никогда у нее не слышала.
- Старший - болван, зазнайка, а тот, другой...
- Ну, это неправда, - прервала г-жа де Фонтанен, и ее лицо вспыхнуло
под покровом темноты.
- ...ну, а тот, другой, всегда дурно влиял на Даниэля! - продолжала
Женни, снова ставя в вину Жаку то, что сама давным-давно отвергла. - Ах,
мама, нечего их защищать! Ты не можешь чувствовать к ним расположения, -
ведь эти субъекты тебе чужды! Уверяю тебя, мама, я не ошибаюсь, они люди не
нашей породы! Ведь они... как бы сказать... Даже когда они прикидываются,
будто согласны с нашими взглядами, на них нельзя положиться: все у них не
так и суть совсем иная! О, эти люди такие... - Женни замолчала, не решаясь
договорить, и все же договорила: - Отвратительные! Отвратительные! - И под
напором своих смятенных мыслей она продолжала без всякого перехода: - Не
хочу ничего скрывать от тебя, мама. И никогда не буду. Знаешь, девочкой я
испытывала недоброе чувство... пожалуй, какую-то ревность к Жаку. Просто
мучительно мне было видеть, до чего Даниэль привязался к этому мальчишке! И
я все думала: недостоин он брата! Себялюбивый, заносчивый! К тому же -
нелюдим, задира, дурно воспитан! А о внешности и говорить нечего, что у него
за рот, что за челюсть... Я старалась о нем не думать! Но ничего не
получилось: вечно он отпускал на мой счет язвительные замечания, а я их
запоминала, злилась. Он все время торчал у нас, будто задался целью меня
донимать!.. Впрочем, это дело прошлое. Сама не знаю, почему я все время
вспоминаю... А потом я присмотрелась к нему поближе, лучше познакомилась.
Особенно - за нынешний год. За этот месяц. И теперь я отношусь к нему
по-иному. И пытаюсь быть справедливой. Отлично вижу то хорошее, что вопреки
всему в нем есть. Я даже кое в чем признаюсь тебе, мама: не раз, да, да, не
раз мне приходило в голову, что и меня... и меня тоже как-то влечет к
нему... Впрочем, нет, нет! Это неправда! Мне все в нем противно. Или почти
все.
Госпожа де Фонтанен ответила уклончиво:
- О Жаке, право, не знаю, что и сказать. Тебе легче было составить о
нем суждение. А вот что представляет собой Антуан - я знаю, и уверяю тебя...
- Да ведь я же не сказала, что собой представляет Жак, - с горячностью
перебила ее дочь. - Я никогда не отрицала, что он тоже высоко одаренный
человек!
Тон у нее постепенно менялся. И теперь она говорила сдержанно:
- Начну с того, что все его высказывания свидетельствуют о незаурядном
уме. Я это признаю. И больше того, в нем нет ничего испорченного, ему
свойственны не только искренние побуждения, но и возвышенные чувства,
внутреннее благородство. Видишь, мама, я и не собираюсь против него
ополчаться! И ведь это еще не все, - продолжала она с какой-то
торжественностью, взвешивая свои слова, а пока она говорила, г-жа де
Фонтанен, пораженная до глубины души, внимательно наблюдала за ней. - Я
думаю, да, я думаю, что ему предназначено свершить нечто большое, быть может
- великое! Ну вот, ты и сама видишь, я стараюсь рассуждать справедливо! Да я
теперь просто убеждена, что внутренняя его сила и есть та сила, которую
принято называть гениальностью, вот именно - гениальностью! - повторила она,
чуть ли не вызывающим тоном, хотя мать, судя по всему, и не собиралась ей
противоречить. И тут она вдруг выкрикнула исступленно, с отчаянием: - И все
же это ровно ничего не значит! По характеру он - настоящий Тибо! Да,
настоящий Тибо! А весь род Тибо я ненавижу!
Госпожа де Фонтанен с минуту не могла вымолвить ни слова, оцепенев от
изумления. Но вот она вполголоса сказала:
- Да что с тобой... Женни!
И Женни по одному лишь выражению, с каким мать выговорила эти слова,
сразу угадала то самое, что недавно так ясно прочла в глазах Даниэля. Словно
испуганный ребенок, метнулась она к г-же де Фонтанен, зажала ладошкой ей
рот:
- Да нет же, нет! Это неправда! Уверяю тебя - неправда!
А когда мать притянула ее к себе, обняла, словно хотела уберечь от
опасности, Женни вдруг почувствовала, что разжались тиски, сжимавшие ее
горло, дала наконец волю слезам и, рыдая, все твердила совсем по-детски, как
твердила, когда, бывало, девочкой поверяла матери свои печали:
- Мама... мама... мама...
Госпожа де Фонтанен прижала ее к груди и, ласково укачивая, тихонько
успокаивала:
- Родная... не бойся... не плачь... ну что ты выдумала, право!.. Да кто
же тебя неволит... Какое счастье, что ты не... (Вспомнилась ей единственная
ее встреча с г-ном Тибо на следующий день после побега мальчуганов; она
представила себе толстяка, восседавшего в своем кабинете между двумя
священниками; и она словно увидела, как он не дает соизволения на любовь
Жака; она словно увидела, как он подвергает неслыханным унижениям любовь
Женни.) Ах, какое счастье, что все это не так!.. И тебе укорять себя не в
чем... Я сама поговорю с этим юнцом, пусть поймет... Полно, не плачь,
родная... Скоро обо всем забудешь... Покончили с этим, покончили... Ну не
плачь...
Но Женни рыдала все неудержимее, потому что каждое слово матери еще
сильнее терзало ей душу. И обе долго простояли так в темноте, крепко
прижавшись друг к другу, - девушка, которая утаила свое горе от матери,
обвившей ее руками, мать, которая однообразно повторяла слова утешения,
истерзавшись за дочь, расширив глаза от ужаса, ибо, благодаря своему дару
предвидения, угадывала неминуемое - судьбу, ниспосланную Женни, и
чувствовала, что ни предостережениями, ни лаской, ни мольбами ей не
вызволить из беды свою девочку. "В непрерывном восхождении всех сущих на
земле к всевышнему, - размышляла она в безысходной тоске, - каждому
смертному двигаться вперед должно в одиночку, перенося испытание за
испытанием, а часто и совершая ошибку за ошибкой - должно идти тем путем,
который испокон века ему предначертан..."
Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по
кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не
сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени - беды, которая на
нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.
Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак -
завсегдатаев бульваров.
ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,
СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.
- Начнется только в половине девятого, - посетовала Рашель.
- Ну что я тебе говорил!
Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты,
взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать
хотя бы иллюзию уединения.
И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.
- А я уже сделала чудесное открытие, - сказала она, увлекая его к
колоннам у входа, где вывешены были фотографии - кадры из фильмов. -
Посмотри-ка!
Антуан прочел надпись: "Девушка из племени мунданов веет просо на
берегу Майо-Кабби". Нагое тело, вместо набедренной повязки - пояс,
сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом
налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от
тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше
головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его,
старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она
поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не
было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук,
застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания
приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой
ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, - словом,
вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы
и поражала красотой.
- Ну а теперь посмотри на них! - продолжала Рашель, показывая Антуану
на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным
носом. - А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он - уолоф, и на шее у
него висит гри-гри{468}, и носит он голубой бубу и тарбу{468}.
В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась
сомкнутыми губами, - можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются
непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный,
бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.
- Пошли, - сказала она.
- Да ведь у нас еще полчаса впереди!
- Ну и пусть, - возразила она с детским нетерпением. - Пошли.
В зале было пусто. В нише, предназначенной для оркестра, музыканты уже
настраивали инструменты. Антуан поднял зарешеченную раму. Рашель так и
осталась стоять рядом с ним. Сказала со смехом:
- Да завяжи ты галстук посвободнее. А то у тебя вечно такой вид, будто
ты собрался вешаться и вдруг бросился бежать с веревкой на шее!
Его покоробило, и он неприметно поморщился.
А она уже шептала:
- Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!
Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.
- И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!
Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.
Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они
наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в
этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали
очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный
гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками
хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй
половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот,
каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето
открывавшей для себя какой-то новый Париж.
- Слушай... - произнесла она.
Оркестр только что начал играть отрывок из "Валькирии"{469} - весеннюю
песнь.
Она припала головой к плечу Антуана, сидевшего с ней рядом, совсем
близко, и он услышал, как она напевает с закрытым ртом, словно эхо, вторя
пению скрипок.
- А ты Цукко слышал? Цукко, тенора, - спросила она с беспечным видом.
- Слышал. А почему ты спрашиваешь?
Рашель задумалась и не отвечала, только немного погодя, будто
почувствовав угрызения совести, оттого что призналась не сразу, сказала
вполголоса:
- Он был моим любовником.
Прошлое Рашели живо интересовало Антуана, но никакой ревности он не
испытывал. Он отлично понимал, что она хотела сказать, когда заявляла:
"Памяти у моего тела нет". Но вот Цукко... Ему вспомнился потешный человечек
в белом атласном камзоле, взгромоздившийся на деревянное возвышение
кубической формы в третьем акте "Мейстерзингеров"{469}, - толстый,
приземистый, похожий на цыгана, хоть и был в белокуром парике; в довершение
всего в любовных дуэтах он непрестанно прижимал руку к сердцу. Антуан даже
был недоволен, что избранник Рашели до того неказист.
- А ты слышал, как он поет вот это? - снова спросила она и пальцем
начертила в воздухе арабеску музыкальной фразы. - Да неужели я тебе никогда
не рассказывала о Цукко?
- Никогда.
Рашель сидела, прильнув головой к его груди, - стоило ему опустить
глаза, и он видел ее лицо. Брови слегка нахмурены, веки почти сомкнуты,
уголки губ чуть-чуть опущены. Ничего похожего на то оживленное выражение,
какое обычно появлялось, когда она вспоминала прошлое. "Прекрасную можно
было бы снять с нее маску скорби", - подумал он. И, заметив, что она все
молчит, и из желания лишний раз подтвердить, что его нисколько не смущает ее
прошлое, он стал допытываться:
- Ну, а как же твой Цукко?
Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:
- Что - Цукко? В сущности говоря, Цукко - ничтожество. Просто он был
первым - в этом все и дело.
- А я? - спросил он несколько принужденно.
- Ты третий, - отвечала она без запинки. "Цукко, Гирш и я... И больше
никого?" - подумал Антуан.
Она продолжала, все больше оживляясь:
- Хочешь, расскажу? Сам увидишь - не так-то все просто. Папа недавно
умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь
день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко... Так
бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной увивался.
Я-то находила его заурядным, самовлюбленным. - Она запнулась, но продолжала:
- И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп...
Но не знала, что он такая скотина! - как-то неожиданно добавила она. Она
взглянула на зал, - там только что погасили свет. - Что будут показывать
сначала?
- Кинохронику.
- Ну а потом?
- Какую-то постановочную картину, вероятно - дурацкую.
- А когда же Африку?
- Напоследок.
- Вот и хорошо! - заметила она, и снова по плечу Антуана разметались ее
душистые волосы. - Скажи, если начнут показывать что-нибудь путное. Тебе
удобно, мой котик? А мне так уютно!
Он увидел ее влажный полуоткрытый рот. Губы их слились в поцелуе.
- А как же Цукко?
Ответила она без улыбки - вопреки его ожиданиям.
- Теперь я все недоумеваю - как могла я вытерпеть эту муку! Ну и
обходился же он со мной! Возчик неотесанный! Прежде он был погонщиком мулов
в провинции Оран... Подружки жалели меня; никто не понимал, почему я с ним
живу. Сейчас-то я и сама не понимаю... Говорят, некоторым женщинам нравится,
когда их бьют... - Помолчав, Рашель добавила: - Да нет, просто я боялась,
что снова стану одинокой.
Антуану еще не доводилось подмечать в голосе Рашели такие печальные
нотки, какие звучали сейчас. Он крепко обвил ее рукой, словно беря под
защиту. Немного погодя объятие разомкнулось. Он задумался о том, что его
легко разжалобить, что жалость - одно из проявлений чувства превосходства
над другими, что в ней-то, быть может, и скрывается причина его
привязанности к брату; до встречи с Рашелью он, случалось, задавался
вопросом, уж не заменяет ли ему жалость всякую любовь?
- А потом? - снова заговорил он.
- Потом он меня бросил. Ясное дело, - произнесла она, не выказывая
никакого огорчения.
И после паузы добавила приглушенным голосом, словно заклиная Антуана
молча выслушать ее признание.
- Я ждала ребенка.
Антуан даже подскочил. Ждала ребенка? Невероятно! Да как же он, врач,
не заметил никаких следов...
Рассеянным и раздраженным взглядом смотрел он на экран, где
разворачивались события, запечатленные кинохроникой:
Господин Фальер{471} ведет беседу
с немецким военным атташе.
Будущее разведывательной службы.
Моноплан Латама{472} делает посадку -
главнокомандующему доставлены ценнейшие сведения.
Президент республики изъявил желание,
чтобы ему представили бесстрашного авиатора.
- Нет, он не только из-за этого меня бросил, - поправилась Рашель. -
Вот если б я продолжала выплачивать его долги...
И вдруг Антуан вспомнил, что видел у нее фотографию младенца, вспомнил,
как Рашель выхватила снимок у него из рук, как сказала: "Это... моя
крестница. Ее нет в живых".
Сейчас он был раздосадован, унижен в своем профессиональном самолюбии и
даже не удивлялся, что Рашель разоткровенничалась.
- Так это правда? - пробормотал он. - У тебя был ребенок? - И поспешил
добавить, усмехаясь с проницательным видом: - Впрочем, я уже давно об этом
догадывался.
- А ведь никто не замечает! Я так тщательно следила за собой - ради
сценической карьеры.
- Я же врач! - заметил он, поведя плечами.
Она улыбнулась: проницательность Антуана льстила ее тщеславию. После
недолгого молчания она продолжала, не меняя позы, словно обессилев:
- Знаешь, стоит мне вспомнить те дни, и я вижу, что лучшая пора жизни
прожита, так-то, котик мой! Гордая я тогда была! И когда пришлось взять
отпуск в театре, - ведь я становилась все грузнее, - подумай только, куда я
отправилась: в Нормандию! В захолустную деревушку, где у меня была знакомая
- пожилая женщина, прежде она служила в нашей семье, вырастила нас с братом.
Как обо мне там заботились! Я бы охотно навсегда там осталась. Да и
следовало бы. Но только, знаешь, что такое сцена, - раз попробуешь... Я
думала, что поступаю разумно, отдала дочурку на попечение кормилицы, ничуть
не тревожилась. А спустя восемь месяцев... Да я и сама разболелась... -
добавила она со вздохом после недолгого молчания. - Роды мне повредили.
Пришлось уйти из Оперы - все потеряла сразу. И снова я стала такой одинокой.
Антуан наклонился. Нет, она не плакала, глаза у нее были широко
открыты, устремлены на потолок ложи; но они медленно наполнялись слезами.
Обнять ее он не решился, он уважал ее печаль. Он раздумывал обо всем, что
сейчас услышал. С Рашелью у него всегда так получалось: каждый день он
воображал, будто уже стоит на твердой почве и может, окинув взглядом всю
жизнь своей возлюбленной, составить общее о ней суждение; но уже на
следующий же день новое признание, воспоминание, даже пустячный намек
открывали перед ним такие дали, о которых он и не подозревал, и в них снова
терялся его взгляд.
Она выпрямилась и подняла руки - поправить прическу, но вдруг замерла
и, громко ахнув, указала рукой на экран. Вскинув глаза, еще увлажненные
слезами, невольно захваченная зрелищем, она следила за тем, как некая юная
всадница спасается бегством от преследователей: человек тридцать индейцев
мчались вслед за ней, как свора гончих псов. Амазонка брала приступом утес
за утесом, вот она показалась на гребне горы и, не раздумывая, слетела вниз
по отвесному склону прямо в реку; тридцать всадников ринулись вдогонку и
исчезли в пенистом водовороте; но она уже перемахнула на другой берег,
пришпорила лошадь и помчалась дальше; напрасные усилия - похитители вскачь
несутся вслед за ней и вот-вот настигнут. Сейчас на девушку со всех сторон
накинут лассо, вот они уже извиваются в воздухе над ее головой, но тут она
оказалась на железном мосту, под которым ураганом мчится скорый поезд; она
мигом соскользнула с седла, перепрыгнула через перила и бросилась в пустоту.
У зрителей перехватило дыхание.
И в тот же миг девушка показалась снова - на крыше вагона, и поезд мчал
ее дальше на всех парах: она стояла подбоченясь, с разметавшимися волосами,
о развевающейся на ветру юбкой, а индейцы безуспешно наводили на нее
карабины.
- Здорово, верно? - воскликнула Рашель, дрожа от удовольствия. - Обожаю
такие штуки!
Он снова привлек ее, посадил к себе на колени. Он баюкал ее в своих
объятиях, как ребенка, - ему хотелось утешить ее, заставить забыть обо всем,
что было чуждо их любви. Но он молчал; он перебирал медово-желтые бусины ее
ожерелья, разделенные свинцово-серыми комочками амбры, - от прикосновения
пальцев они чуть теплели и начинали пахнуть так сильно, что, случалось,
спустя дня два ладони еще хранили их стойкий аромат. Она позволила ему
расстегнуть на ней кофточку, и он прильнул щекой к ее груди. Вдруг она
сказала:
- Войдите!
На пороге появилась молоденькая девушка - билетерша; очевидно, она
перепутала ложи и, тут же отступив, захлопнула дверь; однако успела окинуть
любопытным взглядом полураздетую Рашель в тесных объятиях Антуана. Он хотел
было отстраниться, но не успел.
Рашель хохотала:
- Вот глупыш! Может быть, она ожидала, что... А ведь недурна...
Слова Рашели, тон ее так поразили Антуана, что ему захотелось заглянуть
ей в лицо, но она прижалась лбом к его плечу, и он уловил лишь ее смех -
странный, почти беззвучный, гортанный смех, который всегда был ему
неприятен. Загадочное прошлое Рашели, которое подчас все еще властвовало над
ней, вызывало у Антуана такое ощущение, будто перед ним полуразверстая
пропасть. Смешанное чувство неловкости и любопытства усложнялось еще и тем,
что втайне он испытывал унижение; ведь до сих пор он привык сам, пользуясь
положением врача, озадачивать других скептическими усмешками и
многозначительными недомолвками. Когда же в его жизнь вошла Рашель, роли
переменились: для Антуана стало ясно, что он до крайности неискушен в
любовных делах, и хоть и не признавался себе до конца, чувствовал он себя в
этой области не очень-то уверенно. Как-то раз, чтобы отыграться, он даже
попробовал сочинить какую-то неправдоподобную историю - припомнил случай из
больничной жизни и приплел к ним россказни сестер в дежурке, причем дал
понять, будто сам ко всему этому причастен. Но Рашель, ласково посмеиваясь,
сразу же его прервала:
- Перестань, перестань! Ну чего ты пыжишься? Ведь я люблю тебя таким,
какой ты есть.
Он вспыхнул и был так уязвлен, что никогда уже не возвращался к этой
теме.
Антракт кончился, а ни он, ни она так и не нарушили молчания.
Но вот объявили о начале кинокартины, снятой в Африке. Стало темно.
Оркестр затянул негритянский напев.
Рашель отстранилась и пересела к самому барьеру ложи. Она негромко
сказала:
- Только бы хорошо было снято.
Пейзажи сменялись пейзажами. Появилась тихая заводь под сенью
исполинских деревьев, опутанных лианами, клонящими их к земле. На водной
глади - гиппопотам, будто всплывшая туша утонувшего быка. Следующий кадр -
на песке устроили возню черные обезьянки с полукружьями белых бород, совсем
как у старых моряков. Затем на экране возникло селение: безлюдная площадь,
вся в трещинах от зноя; горизонт, заслоненный хижинами и изгородями, потом
показался двор, где "девицы" племени пель, с оголенными торсами,
мускулистыми ляжками, в набедренных повязках в обтяжку, растирали зерно в
больших деревянных чашках среди ватаги чернокожих ребятишек, кувыркавшихся в
пыли. Были тут и еще женщины, - одни тащили объемистые корзины, другие
пряли, сидя по-портновски, скрестив ноги, - в левой руке они держали прялку,
а правой вращали веретено, стоявшее в деревянном корыте и по форме
напоминающее волчок, - на него и наматывалась нить.
Рашель сидела, заложив ногу на ногу, опираясь локтем о колено, уткнув
подбородок в ладонь, вся устремившись вперед и не сводя глаз с экрана, - до
Антуана доносилось ее дыхание. То и дело, не оборачиваясь, она негромко
говорила ему:
- Котик... посмотри... да посмотри же...
Картина кончилась неистовой пляской под звуки там-тама в сумерках на
площади, окаймленной пальмами. Толпа из одних лишь чернокожих, лица которых
застыли от напряженного внимания, зато тела ходуном ходили от восторга,
тесным кольцом окружила двух негров, почти совсем нагих, прекрасно
сложенных, пьяных, взмокших от пота - они то ловили друг друга, то
сшибались, то вступали в яростную схватку, то отскакивали в стороны, то
тянулись и льнули друг к другу в каком-то исступлении, подчиненном четкому
ритму, и движения их были то воинственны, то сладострастны, ибо попеременно
выражали боевой задор и плотское вожделение. Черноликие зрители затаили
дыхание, притоптывали вне себя от восторга и все ближе придвигались к
танцорам, сужая круг и, все ускоряя темп, без передышки хлопали в ладоши и
били в барабаны, заставляя одержимых плясунов двигаться все быстрей, все
неистовей. Оркестр перед экраном замолк: теперь доносились мерные звуки
из-за кулис - там хлопали в ладоши, и это придавало какую-то ошеломляющую
жизненность всему, что изображалось на экране, какую-то неодолимую
заразительность тому напряженному до исступления сладострастию, которое
искажало лица всех этих бесноватых.
Сеанс закончился.
Публика устремилась к выходу. Служительницы натянули чехлы на
опустевшие кресла.
Рашель, молчаливая, подавленная, все не вставала; но Антуан уже подавал
ей манто, и она поднялась, подставила губы для поцелуя.
Они вышли последними, не проронив ни слова. Но у подъезда
кинематографа, попав на вольный простор Бульваров, в толпе, хлынувшей сразу
из разных увеселительных мест, они почувствовали всю прелесть этой ночи,
светящейся огнями, в лучах которых кое-где уже кружились осенние листья, и
когда Антуан, взяв ее под руку, шепнул: "Вернемся к тебе, правда?" - она
воскликнула.
- О, не сейчас. Пойдем куда-нибудь. Так хочется пить.
И, увидев под колоннадой у фасада кадры, выставленные за стеклом, она
свернула туда, чтобы еще раз взглянуть на фотографию молодого негра.
- Ах, просто удивительно, как он похож на боя, который проделал с нами
весь путь вниз по Казаманке{476}, - сказала она. - Он был уолоф - Мамаду
Дьен.
- Тебе куда хочется пойти? - спросил он, не показывая вида, что
разочарован.
- Куда-нибудь. Может быть, в "Британик"? Нет, знаешь, лучше к Пакмель.
Пойдем пешком. Выпьем у Пакмель замороженного шартреза и вернемся домой.
И она прижалась к нему в самозабвении, словно обещая вознаградить за
все.
- Мне как-то не по себе становится, когда я вспоминаю маленького
Мамаду, особенно сегодня после картины, - продолжала она. - Помнишь, я
показывала тебе фотографию: Гирш сидит на корме китобойного судна? Ты еще
сказал, что он похож на будду в шлеме, какой носят в тропиках. Так вот,
помнишь боя, на плечо которого он отпирается? Мальчик кажется еще чернее от
белого бубу. Вот это был Мамаду.
- А может быть, это он и есть, - произнес Антуан, просто чтобы
поддержать разговор.
Она вздрогнула и ответила не сразу:
- Бедный малыш. Спустя несколько дней его у нас на глазах проглотил...
Да, да, когда он купался или нет, не совсем так, все случилось из-за
Гирша... Гирш побился об заклад, что Мамаду не отважится переплыть рукав
реки и достать хохлатую цаплю, которую я подстрелила. Как же я потом жалела,
что попала в эту цаплю! Мальчику захотелось показать свою храбрость, он
бросился в воду и поплыл, а мы смотрели, и вдруг!.. О, сцена была жуткая! И
длилось это всего несколько секунд, вообрази только! Мы увидели, как он
вдруг поднялся над водой, он был схвачен за ноги... А его крик!.. В таких
случаях Гирш бывал неподражаем. Он тотчас же понял, что бой погибнет, что
ему предстоят ужасные муки, он прицелился, и бах!.. голова у мальчугана
лопнула, как тыква. Черт побери, ведь это было меньшее из двух зол, как ты
думаешь? Но я чуть было не упала в обморок. - Она замолчала и прижалась к
Антуану. - На другой день мне захотелось сфотографировать на память это
место. Вода была такая гладкая, гладкая... Кто бы мог подумать...
Голос ей изменил. Она снова надолго замолчала. Потом проговорила:
- Ах, для Гирша человеческая жизнь ничего не стоит! А ведь он любил
боя! И все же рука у него не дрогнула. Такой уж это был человек... Даже
после этого случая он продолжал стоять на своем и обещал отдать свой
будильник тому, кто достанет для меня хохлатую цаплю. Я воспротивилась. Он
заставил меня замолчать; и знаешь, пришлось повиноваться... И в конце концов
хохлатку я получила: один из носильщиков, негр, оказался удачливее боя. -
Она уже улыбалась: - Я до сих пор храню хохолок этой цапли. Нынешней зимой
носила его на плюшевой шляпке темно-бежевого цвета, - прелесть как было
мило.
Антуан молчал.
- Ах, как тебя обедняет то, что ты никогда не, бывал в тех краях! -
воскликнула она, внезапно отшатнувшись от него.
Но она тут же раскаялась и снова взяла его под руку.
- Не обращай внимания, котик; в такие вечера, как сегодня, мне бывает
так плохо. По-моему, меня даже немного лихорадит... Видишь ли, во Франции
просто задыхаешься, жить по-настоящему можно только там! Если бы ты только
знал, как свободно чувствуют себя белые среди чернокожих! Здесь даже и не
предполагают, какой безграничной свободой мы там пользуемся! Никаких правил,
никаких ограничений! Там нечего бояться мнения окружающих! Понимаешь? Да
вряд ли ты это поймешь. Там ты вправе быть самим собой, всюду и всегда. Так
же свободно себя чувствуешь перед всеми этими черными, как здесь перед своим
псом. И в то же время ты живешь в семье чудесных существ, - какой у них
такт, сколько чуткости, ты и представления не имеешь! Вокруг тебя веселые,
молодые улыбающиеся лица, горящие глаза, угадывающие любое твое желание...
Вот как сейчас помню... Тебе не надоело, котик?.. Помню, как однажды в самой
глуши на привале, под вечер, Гирш разговаривал с вождем какого-то племени
близ источника, куда женщины приходят за водой, как раз в это время. И вдруг
мы увидели двух девочек, которые вдвоем несли большой бурдюк из козьей кожи.
"Это мои дочки", - объяснил каид{478}. И ничего больше. Старик понял. И в
тот же вечер край палатки, где я была вместе с Гиршем, бесшумно приподнялся:
это были те самые девочки, и они улыбались... Повторяю тебе: малейшее
желание... - произнесла она, молча сделав несколько шагов. - А вот еще
кое-что вспомнилось. Знаешь, я как-то успокаиваюсь, когда кому-нибудь
рассказываю обо всем этом!.. Так вот, мне вспомнилось... Дело было в
Ломэ{479}, тоже в кинематографе. По вечерам там все ходят в кинематограф.
Это просто терраса кафе - она ярко освещена, а кругом кусты в ящиках, но вот
свет гаснет, начинается сеанс. Все потягивают прохладительные напитки.
Представляешь себе картину? Европейцы-колонизаторы, одетые во все белое,
полуосвещены отраженным светом от экрана; а позади в неслыханной синеве ночи
под яркими звездами, - нигде в мире они так не сверкают, - стоят туземцы,
юноши и девушки - такие красивые!.. лица еле видны в темноте, глаза горят,
как у кошек!.. Тебе даже и знака подавать не надо. Твой взгляд
останавливается на одном из этих гладких лиц, глаза на миг встречаются... и
все. Этого достаточно. Через несколько минут ты встаешь, идешь, даже не
оборачиваясь, входишь в свой отель, где все двери нарочно не запираются... Я
жила на втором этаже... Только успела я раздеться... кто-то царапается в
ставню. Тушу свет, открываю - это он! Забрался по стене, словно ящерица, и,
не произнеся ни слова, сбросил с себя бубу. Никогда мне этого не забыть.
Губы у него были влажные, свежие, свежие...
"Черт возьми, - подумал Антуан. - Негр... и без предварительного
медицинского осмотра..."
- А какая у них кожа! - продолжала Рашель. - Тонкая, как кожица плода!
Все вы тут никакого понятия не имеете, что это такое! Атласная кожа, сухая и
гладкая, будто ее только что натерли тальком; глянцевитая кожа - ни изъяна,
ни шероховатости, ни влажности, и такая жаркая, но от внутреннего жара,
понимаешь? Так сквозь шелковый рукав чувствуешь жар больного лихорадкой. Как
будто теплое тело птицы под перьями!.. И когда смотришь на их кожу, там, на
ярком африканском солнце, когда свет скользит по плечу или по бедру, то
кажется, что на этом золотистом шелку появляется какое-то голубое сияние, -
не могу я тебе толком объяснить, ну словно какой-то неосязаемый стальной
налет, какой-то немеркнущий лунный отсвет... А какой у них взгляд! Ты,
конечно, уже заметил, как ласковы их глаза? Белки какие-то конфетные, а
зрачки так и шныряют... И потом... Не знаю, как выразиться... Там любовь
совсем не то что у вас. Там это молчаливый акт, но акт священный и
естественный. Именно естественный. И к нему не примешивается ничего
рассудочного, ровно ничего и никогда. А охота за наслаждением, которая здесь
ведется всегда так или иначе тайком, там узаконена, как сама жизнь, и так
же, как жизнь, любовь там естественна и священна. Ты понимаешь меня, котик?
Гирш всегда говорил: "В Европе вы получаете то, что заслужили. А этот край
существует для нас - людей свободных". Ах, как он любит чернокожих! - И она
расхохоталась. - Знаешь, как я это заметила в первый раз? Я тебе, кажется,
уже рассказывала. Было это в ресторане в Бордо. Он сидел против меня. Мы
болтали. Вдруг взгляд его нацелился на что-то позади меня, глаза его вмиг
блеснули... так ярко блеснули, что я быстро обернулась, - что же я увидела?
Около серванта появился негритенок лет пятнадцати, прекрасный, как принц: он
нес вазу с апельсинами. - И она добавила приглушенным тоном: - Вполне
вероятно, что именно в этот день меня и обуяло желание побывать там самой...
Некоторое время они шли молча.
- Моя мечта, - проговорила она вдруг, - в старости сделаться
содержательницей дома свиданий... Да, да... Не возмущайся, такие дома бывают
разного сорта; мне бы, разумеется, хотелось содержать приличный дом. Не хочу
стариться среди стариков... Пусть вокруг меня живут существа молодые, с
прекрасными молодыми телами, свободные, чувственные... Тебе это непонятно,
котик?
Они подошли к бару Пакмель, и Антуан не ответил. Да он и не знал, что
сказать. Странный был у Рашели житейский опыт, и это беспрестанно поражало
его. Он чувствовал, как непохож он на нее, как привязан корнями к Франции,
привязан своим буржуазным происхождением, работой, честолюбивыми замыслами,
всем своим хорошо подготовленным будущим! Он отлично знал, какие цепи
приковывают его, но ни на минуту не хотел их порвать; а ко всему, что любила
Рашель и что было ему так чуждо в ней, он испытывал ту настороженную злобу,
какую испытывает домашнее животное к дикому зверю, что бродит вокруг и
угрожает безопасности жилья.
Только багряные полосы света на занавесях говорили, что за стеной
заснувшего фасада, в баре, царит оживление. Вертящаяся дверь заскрипела,
повернулась, впуская свежую струю воздуха в бар, где было жарко, пыльно и
витали алкогольные пары.
Народу там было полно. Танцевали.
Рашель усмотрела невдалеке от гардероба свободный столик и, не успев
сбросить с плеч манто, уже заказала зеленый шартрез с толченым льдом, И как
только его принесли, зажала в губах две маленькие соломинки и словно
замерла, положив локти на стол, опустив глаза.
- Взгрустнулось? - шепнул Антуан.
Не переставая тянуть шартрез, она на миг подняла глаза и улыбнулась ему
- как могла веселее. Недалеко от них японец с детским личиком и ржавыми
зубами, улыбаясь, с учтивым невниманием ощупывал могучие мускулы брюнетки,
сидевшей возле него и бесстыдно вытянувшей руки на скатерти.
- Закажи-ка мне еще шартреза, такого же, хорошо? - проговорила Рашель,
показывая на пустую рюмку.
Антуан почувствовал, как кто-то легко прикоснулся к его плечу.
- А я не сразу вас узнал, - произнес дружеский голос. - Значит, вы
сбрили бороду?
Перед ними стоял Даниэль. Резкий свет люстры освещал его стройную,
гибкую фигуру, безукоризненный овал его лица; в руках без перчаток он держал
рекламку, сложенную веером, сжимая и разжимая ее, как пружину; он дерзко
улыбался, вызывая в памяти образ молодого Давида, испытывающего свою
пращу{481}.
Антуан, представляя его Рашели, вспомнил, как Даниэль бросил ему
однажды: "Я поступил бы так же, как вы, лжец вы эдакий!" - но на этот раз
воспоминание показалось ему не таким уж неприятным, и он был доволен,
заметив, каким взглядом молодой человек, поцеловав руку Рашели и
выпрямляясь, окинул поднятое к нему лицо, руки и шею, белизну которой
оттенял бледно-розовый шелк корсажа.
Даниэль перевел глаза на Антуана, потом понимающе улыбнулся молодой
женщине, как бы одобряя ее вкус.
- Да, в самом деле, так гораздо лучше, - заметил он.
- Так гораздо лучше, пока я жив, - согласился Антуан тоном
студента-медика - заправского шутника. - Но если бы вам, как мне, пришлось
иметь дело с трупами! Ведь дня через два...
Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто
забывала, что Антуан - врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев
на него, прошептала:
- Мой тубиб{482}!
Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в
ночь операции при резком свете лампы? Неужели - это та же героическая маска,
грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь,
особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные
родинки на этом лице! Бритва обнаружила легкую впалость щек, можно сказать,
некоторую вялость ткани, - и мягкий их контур немного сглаживал угловатые
линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по
ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усеченного
подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула:
"А челюсть у тебя, совсем как у змеи!" Но больше всего ее удивляла, когда не
стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы
застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и
редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе
воли - почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй.
"Неужели у него такая сильная воля?" - вопрошала она себя. Она опустила
голову, глаза ее лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой
бахроме словно пробежала искорка.
Антуан позволял рассматривать себя с блаженной улыбкой человека,
который знает, что его любят. С той поры, как он сбрил бороду, у него
появилось немного иное представление о самом себе; он стал придавать не
такое большое значение своему властному взгляду. Он открыл в себе новые
возможности, которые ему самому нравились. К тому же за последнее несколько
недель он чувствовал, что стал преображаться. Преображаться до такой
степени, что все события его минувшей жизни - до появления Рашели - совсем
потускнели. Ведь все это происходила до того. Что означало "до того"? Он не
пытался уточнять. До преображения. Он изменился и духовно стал как будто
более гибок; возмужал и в то же время словно бы помолодел. Он любил
повторять про себя, что сделался более сильным. И, пожалуй, именно так и
было; духовная его сила стала, быть может, менее рассудочна, чем раньше, но
зато стала и более могучей, более искренней в своих проявлениях. Он замечал
это и по своей работе; их союз вначале мог, казалось, вызвать перебои в ней,
но работа вдруг снова закипела, стала еще напряженнее, заполнила его жизнь,
как многоводная река.
- Не стоит заниматься так долго моей особой, - сказал Антуан, предлагая
стул Даниэлю. - Мы только что пришли из кинематографа: смотрели африканский
фильм.
- Вам не доводилось выезжать из Европы? - спросила Рашель.
Даниэль был удивлен звучностью ее голоса.
- Нет, сударыня, никогда.
- Ну, тогда, - продолжала она и принялась за шартрез, со вкусом опуская
в бокал две свежие соломинки, - вам нужно посмотреть этот фильм. Кадры есть
превосходные, например, шествие носильщиков на закате солнца... Не правда
ли, Антуан? А игры детишек на песке, пока женщины разгружают пироги...
- Пойду непременно, - откликнулся Даниэль, глядя на нее. После короткой
паузы он добавил: - А вы знаете Аниту?
Она покачала головой.
- Это цветная американка, постоянно бывает в баре. Да вот она, в белом,
позади Марии-Жозефы, вон той высокой особы, увешанной жемчугами.
Рашель привстала и увидела за парами танцующих смугло-желтый профиль,
затененный полями огромной шляпы.
- Это не чернокожая, - произнесла она разочарованно, - она креолка.
На лице Даниэля промелькнула едва заметная усмешка.
- Простите, ошибка, сударыня, - сказал он. Затем, обернувшись к
Антуану, спросил: - Вы часто здесь бываете?
Антуан готов был ответить утвердительно, но помешало присутствие
Рашели.
- Почти никогда, - сказал он.
Рашель следила глазами за Анитой, которая пошла танцевать с
Марией-Жозефой. На гибком теле американки в обтяжку сидело белое атласное
платье, блестящее, как птичье оперение, и отливавшее перламутром при каждом
движении ее длинных ног.
- Поедете завтра в Мезон? - спросил Антуан.
- Я только что оттуда, - отвечал Даниэль. Он хотел было что-то сказать
Антуану, но поднялся, увидев молодую женщину испанского типа, одетую в
тюлевое платье лимонного цвета.
- Прошу извинить меня, - пробормотал он, удаляясь. Он подхватил молодую
женщину под руку и в плавном танце увел ее в дальний угол, где находились
музыканты.
Анита остановилась. Рашель видела, как она со спокойной лебединой
грацией, рассекая поток танцующих, проплыла к столику, за которым сидели они
с Антуаном. Креолка задела стул молодого человека и приблизилась к
диванчику, на котором сидела Рашель, вынула что-то из сумочки, зажала в
руке, затем, очевидно считая, что находится в достаточно уединенном месте (а
возможно, не обращая внимания на взгляды посторонних), вытянула ногу,
поставила ее на диванчик, проворно отогнула подол платья и сделала себе укол
в бедро. Рашель заметила кусочек светло-коричневой кожи, мелькнувшей между
двумя полосками шелковистой белизны, и невольно зажмурилась; Анита опустила
юбку, выпрямилась пластичным движением, причем на ее смуглой щеке сверкнула
жемчужная серьга, продетая в мочку уха, и неторопливой поступью вернулась к
подруге.
Рашель снова положила локти на стол и, полузакрыв глаза, стала тянуть
ледяной ликер. Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков
истомили ее, довели до изнеможения.
Антуан посмотрел на нее, шепнул:
- Лулу...
Она подняла глаза, допила бокал до последней зеленой льдинки и, не
сводя с него взгляда - какого-то нового для него, насмешливого, почти
наглого, вдруг спросила:
- А ты никогда... не встречался с чернокожей женщиной?
- Нет, - ответил Антуан, храбро качнув головой.
Она умолкла. Какая-то непонятная усмешка медленно тронула ее губы.
- Ну, теперь пойдем, - сказала она резко.
Она уже закуталась в манто из темного шелка, словно в маскарадное
домино во время ночного праздника. И когда Антуан вслед за ней вошел во
вращающиеся двери, он снова услышал, как сквозь сжатые зубы у Рашели
вырвался короткий, почти беззвучный смех, который так его отпугивал.
Когда Жером еще жил в Париже на улице Обсерватории, он распорядился,
чтобы консьерж брал всю его корреспонденцию, а сам он время от времени за
ней заходил. Потом перестал показываться, даже не оставил своего адреса, так
что за два последних года скопилось огромное количество всякой печатной
дребедени. И как только консьерж узнал, что г-н де Фонтанен прибыл в
Мезон-Лаффит, он передал все Даниэлю, попросив вручить корреспонденцию в
собственные руки адресата.
В груде бумаг, к своему великому удивлению, Жером нашел два старых
письма.
Одно из них, отправленное восемь месяцев назад, извещало, что на его
имя открыт текущий счет на сумму в шесть тысяч и несколько сот франков,
оставшихся после ликвидации какого-то его не вполне удачного предприятия, -
он давно махнул рукой на эти деньги.
Лицо его просияло. То, что на его текущем счету появились деньги,
рассеивало неприятное чувство, которое тяготило его с той поры, как он
водворился в Мезон-Лаффите; неприятное чувство было вызвано не только
пребыванием в семье, где он уже был лишним, но также и денежными
затруднениями, ранившими его гордость.
(Уже пять лет, как супруги поделили свое имущество. Г-жа де Фонтанен,
отказавшись от развода, отстранила мужа от всех дел, связанных со скромным
наследством, которое оставил ей отец-пастор. Наследство это, уже довольно
сильно порастраченное, все же позволяло ей существовать более или менее
безбедно, не отказываться от своей квартиры и не экономить средства для
воспитания детей. А Жером, не успевший пустить на ветер ее родовое имение,
продолжал заниматься делами: даже в Бельгии и Голландии, куда его таскала за
собой Ноэми, он играл на бирже, занимался спекуляциями, финансировал всякие
новые изобретения и, несмотря на все свое легкомыслие, обладал даже
некоторым чутьем и нюхом в рискованных предприятиях, затевая довольно
успешные дела. Год на год не приходился, но все же он почти всегда жил
припеваючи; ему случалось даже, для успокоения совести, переводить на
текущий счет жены по нескольку тысяч франков, чтобы принять некоторое
участие в расходах на содержание Женни и Даниэля. Однако за последние месяцы
жизни за границей его положение сильно пошатнулось, и он не мог пользоваться
капиталом, который вложил в дела, даже помышлять не мог о том, чтобы вернуть
Терезе деньги, которые она привезла ему в Амстердам, и принужден был жить на
ее содержании. Это его очень мучило; особенно тяжела была мысль, что жена
может подумать, будто нужда заставила его вернуться к семье.)
Поэтому некоторая сумма денег, неожиданно появившаяся у него, вернула
Жерому долю самоуважения. Ведь какое-то время он будет располагать свободой.
Ему не терпелось поделиться новостью с женой, и он уже направился к
двери, на ходу распечатывая второй конверт, надписанный ученическим
почерком, который ничего ему не говорил, как вдруг остановился, до того был
ошеломлен:
"Сударь!
Сообщаю вам, что со мной произошло событие, лично мне не доставившее
горя, а даже, напротив, очень большую радость, потому как я долго мучилась
от своего одиночества, но из-за этого меня прогнали с места, и я совсем
теперь отчаялась, но ведь вы меня не бросите без средств к жизни в такое
время, а ведь другого места мне теперь не найти, ведь становится мне все
труднее, а на руках у меня осталось всего тридцать франков да тридцать су и
за душой нет у меня ни гроша - нечем содержать ребеночка, которого я хотела
бы выкормить сама, как это и полагается.
А также я вас ни в чем не упрекаю и надеюсь, что письмо мое вас не
рассердит и вы придете мне на помощь завтра или послезавтра - самое позднее
в четверг, а то я и сама не знаю, что со мною будет.
Любящая и верная Вам В.Ле Га".
Сначала он ничего не понял. Ле Га? Кто это И вдруг вспомнил: "Да это
Викторина... Крикри!"
Он вернулся, сел, вертя письмо в руках. "Завтра или послезавтра". Он
разобрал дату на штемпеле и высчитал: письмо ждало его два с лишним года.
Бедняжка Крикри! Что же с ней сталось? Что подумала она о его молчании? Что
с ребенком? Он задавал себе все эти вопросы без особого волнения, а
выражение сострадания, безотчетно появившееся на его лице, было всего лишь
данью условностям. Однако в его памяти все явственнее вырисовывалось, смущая
его душу, маленькое, застенчивое, пугливое существо, невинные глаза, детский
ротик...
Крикри. Да, как он с ней познакомился? Ах да, у Ноэми - она вывезла
девочку из Бретани. Ну, а потом? Он смутно припомнил гостиницу где-то на
окраине города, куда он поселил ее недели на две. А почему он ее бросил?..
Он ясно вспомнил их встречу года два спустя, во время отъезда Ноэми, и ясно
представил себе мансарду, где она жила, - служила где-то горничной,
вспомнил, как он поднимался к ней под вечер, затем меблированные комнаты на
улице Ришелье, куда он водворил ее, - страсть его продолжалась месяца
два-три, пожалуй, даже больше?
Он перечитал записку, проверил дату. Знакомый пыл обуял его, затуманил
глаза. Он встал, выпил стакан воды, опустил письмо в карман и, держа в руках
извещение из банка, отправился к жене.
Часом позже он сел в поезд и поехал в Париж.
В десять часов утра он вышел из вокзала Сен-Лазар, окунулся в ласковые
лучи сентябрьского солнца, испытывая какое-то радостное головокружение. Он
направился к банку, потоптался у окошечка, потом расписался в получении
денег и, положив банкноты в бумажник, вскочил в ждавшее такси с таким
чувством, будто на этот раз он навсегда выбрался из мрака, в котором
пребывал последние недели, воскрес к жизни.
Колеся по Парижу от консьержа к консьержу, он, даже не успев
позавтракать, предпринял ряд сложных и вначале бесплодных попыток, которые
около двух часов пополудни привели его к некой Барбен, именовавшейся также
мадам Жюжю. Дома он ее не застал. Но горничная, молоденькая и болтливая,
заявила, что она хорошо знает мадемуазель Ле Га, а иначе говоря -
мадемуазель Ринетту.
- Но только в гостинице, где она снимает комнату, мадемуазель бывает не
иначе как по средам, в свободный день, - пояснила она.
Жером покраснел, но зато все для него сразу прояснилось.
- Ясно, мне это известно, - произнес он с усмешкой человека
осведомленного. - Вот поэтому-то мне и нужен ее второй адрес.
Они посмотрели друг на друга, как два товарища. "А ведь она недурна", -
мелькнуло в голове у Жерома. Но тут же он решил думать только о Крикри.
- Это на Стокгольмской улице, - улыбаясь, сказала девушка.
Жером отправился туда. Выйдя из такси, он быстро нашел нужный ему дом.
И какая-то неотвязная мягкая грусть, - он еще не признался себе в ней, но
ему уже приходилось с нею бороться, - вытеснила все другие чувства,
волновавшие его с самого утра.
Когда он вошел и яркий дневной свет сменился искусственным сумраком,
стало еще тоскливее. Его проведи в "японскую" комнату, в которой от Японии
был только дешевый веер, приколотый на стене над изголовьем кровати; он
стоял, держа шляпу в руке, в какой-то развязной позе и со всех сторон видел
свое отражение в безжалостных зеркалах; тогда он присел на краешек дивана.
Наконец дверь с шумом распахнулась, появилась девушка в сиренево-розовой
тунике и сразу остановилась как вкопанная.
- Ой... - воскликнула она.
И он подумал, что девушка ошиблась комнатой. Но она невнятно
выговорила, отступая к двери, которую машинально захлопнула, войдя в
комнату:
- Это вы?
Он все еще не узнавал ее.
- Ты ли это, Крикри?
Не сводя глаз с Жерома, словно ожидая, что он вот-вот выхватит из
кармана оружие, Ринетта протянула руку к кровати, сорвала покрывало и
завернулась в него.
- В чем дело. Кто вас послал ко мне? - спросила она.
Напрасно он искал на красивом, немного одутловатом лице этой
накрашенной, коротко остриженной девушки детские черты Крикри; даже свежий
крестьянский голос стал уже совсем иным.
- Что вам от меня надо? - повторила она.
- Захотелось повидаться с тобой, Крикри.
Он говорил мягко. Она неправильно поняла его и с минуту колебалась;
потом отвела от него взгляд и, очевидно, примирилась с обстоятельствами.
- Дело ваше, - ответила она.
И, не снимая покрывала, в которое завернулась, но слегка приоткрыв
грудь и руки, она подошла к дивану и села.
- Кто послал вас? - снова спросила она, опустив голову.
Он не понял вопроса. Стоя перед ней в замешательстве, он объяснил, что
после долгого пребывания за границей вернулся во Францию и вот нашел ее
письмо.
- Мое письмо? - переспросила она, подняв ресницы.
Он узнал блеск ее серо-зеленых глаз, по-прежнему таких ясных. Протянул
ей конверт, она взяла его, как-то оторопев, и стала рассматривать.
- Правильно! - проговорила она, бросив на Жерома недобрый взгляд.
Подержав письмо в руке, она покачала головой и продолжала: - Ловко! Даже не
ответили мне.
- Да ведь я только сегодня утром распечатал твое письмо, Крикри!
- Все равно, могли бы мне ответить, - стояла она на своем, упрямо тряся
головой.
Он терпеливо повторил.
- Да нет же, я ведь сразу к тебе приехал. - И не дожидаясь ответа,
спросил: - Скажи, а что с ребенком?
Она сжала губы, проглотила слюну, хотела что-то сказать, но промолчала,
и глаза ее наполнились слезами.
- Умер он, - наконец произнесла она. - Родился раньше времени.
У Жерома вырвался вздох, очень похожий на вздох облегчения. Слов он не
находил и стоял под неумолимым взглядом Ринетты, пристыженный, уязвленный.
- И подумать, что это вы во всем виноваты, - заметила она, и голос ее
был не таким жестким, как взгляд, - ведь вы хорошо знали, что шлюхой я не
была. Два раза поверила всем вашим посулам. Два раза все бросала ради вас...
Как же я ревела, когда вы ушли во второй раз!
Она все смотрела на него снизу вверх, подняв плечи, чуть перекосив
губы; глаза ее блестели сквозь слезы и, казалось, стали еще зеленее. А он, и
возбужденный и подавленный, не зная, как вести себя, принужденно улыбался.
(Как похожа была эта немного кривая улыбка на улыбку Даниэля!)
Она осушила глаза, потом неожиданно спокойным голосом спросила:
- А как госпожа себя чувствует?
Жером понял, что она говорит о Ноэми. По дороге сюда он решил умолчать
о смерти госпожи Пти-Дютрей, чтобы не растревожить Крикри, не пробудить в
ней угрызения совести, которые могли бы помешать осуществлению того замысла,
который уже почти созрел в его уме. Поэтому без всякого замешательства он
сказал то, что придумал заранее:
- Госпожа? Она выступает на сцене за границей. - Однако с трудом
сдержал волнение и добавил: - По-моему, она чувствует себя хорошо.
- Выступает на сцене? - почтительно переспросила Ринетта. Она
замолчала, обернулась к нему, словно выжидая чего-то. Приоткрыв еще больше
грудь и плечи, она улыбнулась.
- Но ведь вы-то не за тем только сюда явились, - проговорила она.
Жером понимал, что стоит ему сделать знак, и Ринетта согласится на все.
Но, увы! В нем не осталось и следа от того наваждения, из-за которого он с
утра гнался, как охотничья собака, по следу этой добычи, объехал весь Париж,
квартал за кварталом.
- Только из-за письма, - возразил он.
Ринетта удивилась и, как бы задетая за живое, произнесла:
- Знаете ли, здесь мы не имеем права принимать гостей... Просто
гостей...
Жером поспешил направить разговор по другому руслу.
- Зачем ты остриглась?
- Здесь так требуют.
Он улыбнулся для приличия и не знал, что еще сказать. Однако уходить
ему не хотелось. Чувство недовольства собой тяготило его, не давало уйти
отсюда, словно ему нужно было выполнить еще нечто важное. Но что? Бедная
Крикри... Зло причинено, уже ничем его не исправить... Неужели ничего нельзя
сделать?
Ринетта, смущенная молчанием Жерома, исподтишка разглядывала его,
скорее с любопытством, чем с обидой. Зачем он опять явился? А может быть, он
все еще немного ее любит? Это предположение взбудоражило ее.
И вдруг ее пронзила мысль, что она могла бы иметь от него еще одного
ребенка. Все ее несбывшиеся мечты мгновенно ожили. Сын от Жерома, маленький
брат Даниэля, ее ребенок, - он будет принадлежать ей одной... Она готова
была упасть на пол, обнять колени Жерома и, подняв лицо к нему, шепотом
заклинать: "Я хочу иметь от тебя ребенка!" Но ведь ради прихоти она
поставила бы под удар все свое будущее, на которое положила столько труда.
Внутренне она затрепетала, и ее взор на миг погрузился в несбыточную мечту и
сразу потух. "Нет, нет", - сказала она про себя.
- А как поживает Даниэль? - вдруг спросила она.
- Кто? Даниэль, мой сын? Разве ты его знаешь? - смущенно спросил он.
Ринетта почему-то надеялась, что Даниэль имеет какое-то отношение к
приходу Жерома. Она тут же пожалела, что произнесла его имя, и решила больше
ничего не говорить. Пусть отец и сын никогда не узнают, какой любовью, какой
путаной любовью... И она уклончиво ответила:
- Знаю ли я его? Да его весь Париж знает. И я с ним встречалась.
Жером еще сильнее заволновался. Однако что-то помешало ему спросить:
"Здесь?"
- Где же? - выговорил он.
- Да повсюду. Во всех ночных кабачках.
- Так я и думал. Я уже говорил ему, как отношусь к его образу жизни!
Она поспешила добавить:
- О, это было давно... Право, не знаю, бывает ли он еще там. Может
быть, остепенился, как и я...
Жером взглянул на нее, но ничего не сказал. С искренним огорчением
размышлял он о том, как развращена молодежь, о падении нравов, об этом
злачном месте и об этом вот существе, погрязшем в пороке... "Как нелепо
устроена жизнь!" - подумал он и вдруг почувствовал какую-то подавленность,
угнетение и раскаяние.
Ринетта же, снова увлеченная грезами о будущем, устроить которое она
так теперь старалась, уже мечтала вслух, пощелкивая круглой подвязкой.
- Да, теперь-то я уже почти выкарабкалась. Оттого-то больше на вас и не
сержусь... Если я и впредь буду рассудительна да старательна, то года через
три - прощай Париж! Ваш мерзкий, нищий Париж!
- Почему же через три года?
- А вот почему, считайте-ка: еще и месяца нет, как я сюда определилась,
а у меня уже пятьдесят - шестьдесят франков в день чистоганом. Четыреста
франков в неделю. Значит, за три года, а может, и поскорее я прикоплю
тридцать тысяч франков. И в тот же день - конец Крикри, Ринетте и всему
прочему! Хватает Викторина свою кубышку, все свои манатки - и скок на поезд
в Ланьон! Прощайте, друзья-приятели!
Она хохотала.
"Нет, все же я не так плох, как мои поступки, - думал Жером с какой-то
мрачной убежденностью. - Право, нет, все гораздо сложнее. Я стою большего,
чем моя жизнь. Но ведь если б не я, эта девчушка... Если б не я..." Из
глубин его памяти снова выплыли пророческие слова: "Горе человеку, из-за
которого свершается бесчинство..."
- А родители твои живы? - спросил он.
Одна мысль, пока еще смутная, от которой он даже старался отделаться,
медленно зарождалась в его уме.
- В прошлом году, в день святого Йова, умер отец.
Она запнулась, хотела было перекреститься, но раздумала.
- Из всей родни у меня осталась только тетка, живет в собственном
домике на площади за церковью. В Перро-Гиреке не бывали? У старушки, значит,
одна я наследница. Добра-то у нее никакого нет, зато есть дом. А живет она
на ренту в тысячу франков в год. Она долго была в служанках у одних дворян.
К тому же сдает напрокат стулья в церкви, а это тоже доход... И вот, -
продолжала Ринетта, и лицо ее просветлело, - на тридцать тысяч капитальца,
как говорит мадам Жюжю, я могу иметь такую же ренту или около того. Да
постараюсь вдобавок и подработать. Будем с ней жить вдвоем. Мы и прежде
ладили. А ведь там, - заключила она с глубоким вздохом, пошевеливая ногой и
глядя на носок своей атласной туфельки, - там ведь никто обо мне ничего даже
и не слышал. Со всем покончу, все и забудется...
Жером встал. Замысел его ширился, захватывал его. Он прошелся взад и
вперед по комнате. Проявить великодушие... Искупить...
Он остановился перед Ринеттой:
- Как видно, вы очень любите свою Бретань?
Ее до того удивило обращение на "вы", что она даже не сразу ответила.
- Еще бы! - вымолвила она наконец.
- Ну, раз так, вы туда возвратитесь... Да... Слушайте же.
Он снова начал шагать по комнате. Им овладело нетерпение балованного
ребенка... "Если не сделать этого сейчас же, - подумал он, - то я ни за что
не ручаюсь..."
- Так выслушайте же меня, - повторил он прерывистым голосом. - Вы туда
возвращаетесь. - Глядя ей прямо в глаза, он изрек: - Сегодня же вечером!
Она рассмеялась:
- Я-то?
- Да, вы.
- Сегодня вечером?
- Да.
- В Перро?
- В Перро.
Она больше не смеялась, смотрела на него исподлобья с недобрым
выражением. Зачем он сейчас-то над ней насмехается, зачем же он над всем
этим шутит?
- Если б вы, как ваша тетка, имели тысячу франков в год... - начал
Жером. Он улыбнулся. Улыбка не была злой.
"С чего это он заговорил о тысяче франков?" Она не спеша все
подсчитала, разделила на двенадцать.
Он продолжал уже без улыбки.
- Как фамилия нотариуса в ваших краях?
- Нотариуса? Какого? Господина Беника?
Жером приосанился:
- Так вот, Крикри, даю тебе честное слово, что ежегодно первого
сентября господин Беник будет вручать тебе тысячу франков - от меня. А за
этот год вот, получай, - добавил он, открывая бумажник. - Здесь тысяча
франков с гаком для вашего устройства в тамошних краях. Берите.
Она сидела, расширив глаза, кусая губы, не говоря ни слова. Деньги были
тут, перед ней, - только руку протяни... В ней еще сохранился такой запас
наивности, что она была лишь озабочена, но недоверия не испытывала. Вот она
наконец взяла банкноты, которые настойчиво протягивал Жером, сложила их в
тугой сверточек, запрятала в чулок и взглянула на Жерома, не зная, что
сказать. Ей даже и в голову не пришло поцеловать его. Она совсем забыла, кто
она и чем они были друг для друга: снова он стал для нее "господином
Жеромом", другом г-жи Пти-Дютрей, и она снова робела перед ним, как и в
первые дни знакомства.
- Ставлю одно условие: отправитесь вы сегодня же вечером, -
присовокупил он.
Она пришла в смятение:
- Вечером? Сегодня? Ну нет, сударь. Это невозможно.
Он скорее бы отказался от своего доброго поступка, но исполнение его не
отложил бы ни на день.
- Да, нынче же вечером, малышка, и при мне.
Она сразу поняла, что он не уступит, и вдруг рассердилась. Вечером? Вот
бессмыслица! Главное - это самый разгар работы. А все ее вещи в гостинице? А
подруга, которая пополам с ней снимает комнату? А мадам Жюжю? Да и белье у
прачки. Главное, отсюда ее не выпустят так просто... Она металась, словно
птица, попавшая в сети.
- Я схожу за мадам Розой, - выкрикнула она со слезами на глазах,
выложив все доводы. - Сами увидите, это просто невозможно. Главное, я не
желаю.
- Ступай, ступай скорее.
Жером приготовился к бурному отпору и собирался заговорить в повышенном
тоне. Его очень удивила благосклонная улыбка мадам Розы.
- Ну конечно, - сказала она в ответ, тотчас заподозрив полицейскую
ловушку, - все наши дамы совершенно свободны, мы их никогда не задерживаем.
Она обернулась к Ринетте и, похлопывая пухлыми ладонями, сказала тоном,
не терпящим возражения: - Деточка, идите скорее одеваться, вы же видите,
господин ждет.
Ошеломленная Ринетта ломала руки и смотрела то на Жерома, то на
хозяйку. Крупные слезы размывали краску на ее лице - множество
противоречивых мыслей перепутались в ее мозгу. Она была беспомощна,
разъярена, растерянна. Она ненавидела Жерома. Она боялась уйти из комнаты,
пока не даст ему понять, чтобы он ни словом не обмолвился о двух банкнотах,
которые она спрятала в чулок. Мадам Роза до того рассвирепела, что схватила
Ринетту за руку, подтолкнула ее к двери.
"Извольте повиноваться, мадемуазель". ("И чтобы ноги твоей здесь не
было, полицейская сучка!" - процедила она сквозь зубы.)
Через полчаса такси домчало Жерома и Ринетту в меблированные комнаты,
где она жила.
Ринетта больше не плакала. Она уже стала свыкаться с мыслью о своем
нежданном-негаданном отъезде, да и ничего другого ей не оставалось делать. И
все же время от времени повторяла, словно припев: "Через три года - дело
другое. А вот сейчас... Ну нет..." Жером молча похлопывал ее по руке. Он
твердил еле слышно:
- Сегодня вечером, именно сегодня вечером.
Он чувствовал, что в силах преодолеть любое сопротивление, но отлично
знал, что силам его скоро наступит предел; нельзя было терять времени.
Он распорядился, чтобы принесли счет за месяц и расписание поездов.
Поезд отходил в девятнадцать пятнадцать.
Ринетта попросила его помочь ей, и они вытащили из-под вешалки старый
деревянный сундучок, покрашенный в черный цвет, - там хранился сверток с
какими-то вещами.
- А это платье, которое я носила в горничных, - сказала она.
И тут Жерому вспомнился гардероб Ноэми, который Николь оставила хозяйке
номеров в Амстердаме. Он сел, посадил Ринетту к себе на колени и не спеша,
но с жаром, от которого дрожал его голос в конце каждой фразы, принялся
убеждать ее, что ей надо бросить все наряды - наряды продажной женщины, что
она должна от всего отречься, вся, до конца, возвратиться к простой и чистой
- к прежней своей жизни.
Слушала она чинно. Его слова находили отклик в каких-то забытых уголках
ее души. "Да и верно, - думала она наперекор себе. - Куда у нас в этих
тряпках пойдешь? К большой обедне? За кого бы они меня приняли?" Но как
бросить или отдать кому-нибудь кружевное белье, кричащие платья, на которые
ушло столько сбережений? Впрочем, она должна была двести франков подруге, с
которой жила вместе; как только речь зашла об отъезде, этот долг стал немало
тревожить Ринетту, а вот теперь, оставляя все это тряпье подруге, она
покроет долг и даже не притронется к банкнотам Жерома. Все улаживалось. А
при мысли, что сейчас она оденется в старенькое платьице из черной саржи,
Ринетта захлопала в ладоши, как будто собираясь идти на маскарад; в
нетерпении она мигом соскочила на пол и разразилась каким-то нервическим
смехом, дрожа, как от рыданий. Жером отвернулся, чтобы она переоделась без
стеснения. Подошел к окошку, погрузился в созерцание стен, окружавших
дворик.
"Да, я все же лучше, чем обо мне думают", - рассуждал он. Доброе дело
искупало в его глазах вину, за которую, откровенно говоря, он никогда себя и
не корил. Однако для полного душевного умиротворения ему еще чего-то
недоставало. Не оборачиваясь, он крикнул:
- Ринетта, скажите, что вы больше на меня не сердитесь!
- Да нет же.
- Тогда скажите мне это. Скажите: "Я вас прощаю".
Она колебалась.
- Будьте же добры, - умолял он, глядя по-прежнему в окошко. - Ну
произнесите эти три слова!
Она покорилась:
- Ну ясно, что... что я вас... прощаю, сударь.
- Благодарю.
Слезы подступили к его глазам. Ему казалось, будто он вновь вступает в
согласие с окружающим миром, вновь обретает душевный покой, которого лишен
был долгие годы. На окне нижнего этажа заливалась канарейка. "Я человек
добрый, - мысленно повторил Жером. - Судят обо мне неверно. Не понимают
меня. Я стою больше, чем моя жизнь..." Сердце его переполнилось какой-то
беспредметной нежностью, состраданием.
- Бедняжка Крикри, - сказал он негромко.
Он оглянулся, Ринетта застегивала черный шерстяной корсаж. Она зачесала
волосы назад, ее чисто вымытое лицо опять стало таким свежим, - перед ним
опять была застенчивая и упрямая служаночка, которую Ноэми вывезла из
Бретани шесть лет тому назад.
Жером не выдержал, подошел к ней, обнял за талию. "Я человек добрый, я
лучше, чем обо мне думают", - все повторял он про себя, словно припев. А его
пальцы уже машинально расстегивали ее юбку, пока губы прикасались к ее лбу
отеческим поцелуем.
Ринетта вздрогнула, - испугалась почти так же, как тогда, давным-давно.
А он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
- У вас те же духи, верно? Пахнут лимонадом...
Она улыбнулась, подставила ему губы для поцелуя и закрыла глаза.
Как еще она могла доказать ему свою благодарность? Как еще Жером мог в
минуту мистического восторга выразить до конца то возвышенное сострадание,
которое переполняло его душу?
Когда они приехали на Монпарнасский вокзал, поезд уже подали. И только
тут, увидев на вагоне дощечку с надписью "Ланьон", Ринетта ясно поняла, что
все это происходит с ней наяву. Да, тут нет никакого "подвоха". Ведь так
близко осуществление мечты, которую она вынашивала в душе многие годы!
Почему же ей до того тоскливо?
Жером занял ей место, и они стали прохаживаться мимо ее купе. Больше
они не разговаривали. Ринетта думала о чем-то, о ком-то... Но не решалась
прервать молчание. Жерома тоже, казалось, мучила какая-то тайная тревога, -
он не раз оборачивался к ней, будто собираясь что-то сказать, но сразу
умолкал. И вот наконец, даже не глядя на нее, он признался:
- Я сказал тебе неправду, Крикри. Госпожа Пти-Дютрей умерла.
Она не стала выпытывать подробности, заплакала, и ее молчаливое горе
было приятно Жерому. "Какие же мы оба хорошие", - подумал он с умилением.
Они не обменялись ни словом до самого отъезда. Если бы Ринетта посмела,
она бы в два счета отдала деньги Жерому, вернулась к мадам Розе, упросила бы
взять ее обратно. А Жером, которому надоело ждать, уже не испытывал никакой
радости от того, что затеял всю эту душеспасительную канитель.
Когда поезд наконец тронулся, Ринетта набралась смелости, выглянула из
окна и крикнула:
- Сделайте милость, сударь, передайте поклон Даниэлю!
Поезд грохотал, и Жером ничего не расслышал. Она поняла, что он не
разобрал ее слов, губы ее задрожали, а рука, прижатая к груди, судорожно
дернулась.
А он улыбался, радуясь, что она уезжает, и изящно помахивал ей шляпой.
Им уже завладел новый замысел, и он был вне себя от нетерпения: с
первым поездом он вернется в Мезон, падет к ногам жены, сознается во всем -
почти во всем. "К тому же, - подумал он, зажигая папиросу и быстрым шагом
выходя из вокзала, - пусть Тереза знает об этой ежегодной ренте: она так
аккуратна, что никогда не пропустит срок".
Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе
отправлялись обедать.
В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать
пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую
Антуан и поднял.
- А, благодарю.
В ее голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же
отгадала его мысль.
- Ну, вот, - начала она, стараясь все обратить в шутку. - Что ты
выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
Бумажку он не взял, и она снова спрятала ее в сумочку. Но немного
погодя он спросил:
- Отправляешься в путешествие? - На этот раз ему бросилось в глаза, что
ресницы у нее дрогнули, улыбка стала явно натянутой. - Рашель!
Она уже не улыбалась. "Нет, я не хочу... - подумал Антуан, и его
внезапно охватила тоска. - Нет, я не перенес бы даже недолгой разлуки". Он
подошел к ней, тронул ее плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
- Да что с тобой?.. Что? - тихо допытывался он.
Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
- Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам
увидишь, пустяки это: все из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер.
Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я
тебя напугала! Прости меня. - Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно
спросила: - Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе
было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
- Молчи, - шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место
заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: - А на сколько дней ты...
уедешь?
Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к
зеркалу обмыть глаза.
- До чего же глупо так плакать, - проговорила она. - Постой-ка, все
произошло тогда тоже вечером, в это же время, как раз перед обедом. Я была
дома, у меня собрались друзья, - ты их не знаешь. Вдруг раздается звонок -
телеграмма: "Девочка больна, состояние очень тяжелое, приезжайте". Я все
поняла. Бросилась на вокзал в чем была - в кружевной шляпе с блестками и
открытых туфельках; вскочила в первый же поезд. Ехала всю ночь одна, в
оцепенении. Как я не сошла с ума? - Она обернулась к нему: - Потерпи
немного, пусть пообсохнут - так будет лучше. - Ее лицо вдруг оживилось: -
Знаешь, как было бы мило, если б ты поехал со мной! Послушай, можно
обернуться за два дня - субботу и воскресенье. Переночуем в Руане или в
Кодбеке; а на следующий день отправимся на кладбище, в Ге-ла-Розьер. Вот
было бы здорово, проехались бы, да еще вдвоем! Верно ведь?
Они отправились в путь в последнюю субботу сентября, в погожий
послеобеденный час; ехали в полупустом поезде, одни в купе.
Антуан радовался двум дням отдыха, да еще вдвоем с Рашелью. Нервное
напряжение у него прошло, помолодевшие глаза смеялись, он был оживлен, как
мальчишка, подшучивал над Рашелью - над тем, что у нее столько свертков,
завалила почти всю сетку, - и отказался сесть рядом, а устроился напротив,
чтобы вдоволь на нее насмотреться.
- Да угомонись ты, пожалуйста, - проговорила она, когда он снова
вскочил, чтобы опустить занавески на окне. - Я ведь не растаю.
- Конечно. Зато я слепну, когда тебя освещает солнце!
И правда: когда яркий свет падал на ее лицо и зажигал волосы, долго
смотреть на нее было невозможно - слепило глаза.
- Мы ведь еще ни разу не путешествовали вдвоем, - заметил он. - Ты об
этом подумала?
Она даже не улыбнулась, сжала губы с каким-то непокорным, своевольным
выражением. Он наклонился:
- Что с тобой?
- Ничего... Поездка...
Он умолк, думая о том, как эгоистично ведет себя, совсем забыл о цели
путешествия. Но она вдруг сказала:
- Меня всегда волнует отъезд. Пейзажи, мелькающие мимо... А впереди -
неизвестное.
На миг ее взгляд задержался на линии горизонта, убегающей назад.
- Покаталась я в жизни на всех этих поездах да пароходах!
Ее лицо омрачилось.
Антуан перебрался к ней, растянулся на диване и положил голову ей на
колени.
- Umbilicus sicut crater eburneus*, - прошептал он. Потом, немного
помолчав и ясно чувствуя, что мысли Рашели витают где-то далеко, он спросил:
- О чем задумалась?
______________
* Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
- Да ни о чем. - И она постаралась прикинуться веселой. - О твоем
каком-то учительском галстуке! - воскликнула она, и ее палец скользнул под
полоску материи. - Ну, скажи, пожалуйста, неужели, даже собираясь в дорогу,
ты не можешь повязать его повольнее, чуть посвободнее? - Она потянулась и,
снова улыбнувшись, добавила: - Нам повезло, мы с тобой одни... Ну, говори
же... Расскажи что-нибудь.
Он рассмеялся.
- Но ведь всегда рассказываешь ты, а что у меня? Больные, экзамены... О
чем же рассказывать? Всегда я жил, как крот в своей норе. А ты меня вытащила
из темной ямы и показала вселенную.
Никогда еще он не делал ей такого признания. Она наклонилась, обхватила
обеими руками его голову, лежавшую на ее коленях, и долго смотрела на
любимое лицо.
- Правда? Истинная правда?
- Знаешь что, - продолжал он, не меняя позы, - на будущий год мы с
тобой не будем торчать все лето в Париже.
- Ну что ж!
- В этом году я не брал отпуска; постараюсь получить две недели.
- Хорошо.
- А может быть, даже и три.
- Хорошо.
- Поедем куда-нибудь вместе, все равно куда... Верно?
- Хорошо.
- Если хочешь - в горы. В Вогезы. Или в Швейцарию. А может быть, и еще
дальше?
Рашель сидела, задумавшись.
- О чем ты думаешь? - спросил он.
- Да все об этом. Хорошо, поедем в Швейцарию.
- Или же на итальянские озера.
- Ну нет!
- Почему? Тебе не нравятся итальянские озера?
- Не нравятся.
Он все еще лежал - его убаюкивала легкая тряска вагона, и он
согласился:
- Ну что ж, поедем в другое место... Куда захочешь. - Но после паузы он
переспросил санным голосом: - А почему тебе не нравятся итальянские озера?
Она поглаживала кончиками пальцев лоб Антуана, его ресницы, поглаживала
виски, чуть впалые, как и щеки, и не отвечала. Он закрыл глаза, и в его
дремлющем мозгу засела упорная мысль:
- Значит, не хочешь говорить, почему ты против итальянских озер?
Она сделала чуть приметную недовольную гримаску:
- Да ведь там умер Арон. Ну да, мой брат, ты же знаешь? В Паланце.
Он подосадовал на свою настойчивость и все же осведомился:
- А разве он там жил?
- Да нет же; он там путешествовал. Совершал свадебное путешествие.
Она нахмурилась и немного погодя, как бы отгадав мысли Антуана,
прошептала:
- Чего только мне уже не привелось в жизни увидеть...
- Ты что, в ссоре со своей невесткой? - спросил он. - Ты никогда о ней
не говорила.
Поезд шел медленно. Она поднялась, выглянула в окно. Но, очевидно,
услышав вопрос Антуана, обернулась, спросила:
- Что? С какой невесткой? С Кларой?
- С женой твоего брата: ты же сказала, что он умер во время свадебного
путешествия.
- Она умерла вместе с ним. Я же тебе рассказывала об этом... Нет? - Она
не отрываясь смотрела в окно. - Оба утонули в озере. Так никто и не узнал,
как все это произошло. - Она поколебалась: - Никто, кроме, пожалуй, Гирша...
- Гирша? - воскликнул он, приподнимаясь на локте. - Значит, он был там
вместе с ними? Но... тогда и ты тоже?
- Ах, не будем говорить об этом сегодня, - умоляюще сказала она и снова
села. - Передай-ка мне сумочку. Ты не голоден?
Она развернула плитку шоколада, сжала ее зубами и протянула Антуану -
он, улыбаясь, подхватил игру.
- Так всего вкуснее, - сказала она, и в ее глазах мелькнуло что-то
сластолюбивое. Неожиданно она произнесла резким тоном:
- Клара была дочерью Гирша. Теперь-то понимаешь? Через дочь я и
познакомилась с отцом. Неужели я тебе никогда не рассказывала об этом?
Он отрицательно покачал головой, но больше ни о чем не выведывал,
стараясь сопоставить новые для него подробности с теми, о которых слышал
раньше. К тому же Рашель, как всегда, когда он прекращал расспросы, начала
обо всем рассказывать по собственному почину:
- Ты не видел фотографии Клары? Я разыщу и покажу тебе. Она была моей
подругой. Мы познакомились еще в младшем классе. Но она пробыла в Опере
всего лишь год. Здоровье у нее было слабое, А может быть, Гирш предпочитал
держать ее при себе, что вполне возможно... Мы с ней подружились. По
воскресеньям я отправлялась к ней, в манеж Нейи. Тогда-то я и начала учиться
верховой езде, в одно время с ней. А позже, по заведенной привычке, мы
вместе катались верхом - все трое.
- Кто же это - все трое?
- Ну да - Клара, Гирш и я. А начиная с пасхи я стала заезжать за ними
три раза в неделю к шести утра. В восемь мне уже следовало быть в Опере. В
эту пору весь Лес принадлежал нам одним; было чудесно.
Она ненадолго замолчала. Он смотрел на нее, облокотясь на полку, и
совсем притих.
- Она была сумасбродка, - продолжала Рашель, отдаваясь воспоминаниям. -
Очень смелая, очень добрая; обаятельная; обаятельная и немного озорная, а
иногда взгляд у нее становился жуткий - совсем отцовский. В те времена она
была моей лучшей подругой, а мой брат уже несколько лет был в нее влюблен:
он и работал, поставив перед собой цель в один прекрасный день жениться на
ней. Но Клара не желала. Гирш, разумеется, тем более. И вдруг она сразу
перерешила, причем я сначала не могла понять почему. Впрочем, и во время
помолвки я еще ни о чем не подозревала. А потом уже было слишком поздно -
вступиться я не могла. - Она помолчала. - Ну а потом, недели три спустя, я
получила телеграмму от Гирша, который звал меня в Паленцу. Я понятия не
имела, что он поехал к ним, но когда выяснилось, что он там, я мигом почуяла
трагическую развязку. Да тут и тайны никакой нет. Ведь на шее у Клары
виднелись кровоподтеки. Он наверняка задушил ее.
- Кто это - он?
- Арон. Ее муж. В тот вечер он нанял лодку, собрался покататься по
озеру - один. Гирш ему не препятствовал: это ему было на руку; основания у
него, верно, были: он знал, что Арон думает покончить с собой. Да и Клара
тоже подозревала это; Гирш за ней не уследил, и она, улучив минуту, вскочила
в лодку, которая уже отчаливала от берега. По крайней мере, я до всего этого
мало-помалу сама дошла, потому что Гирш... - Она вздрогнула: - Гирш
непроницаем, - отчеканила она.
Она снова замолчала, и Антуан спросил.
- Но зачем же было кончать самоубийством?
- Арон вечно говорил об этом. Такой у него был конек с детства.
Поэтому-то я и не решилась что-нибудь ему сказать, и из-за моего
попустительства он женился. Ах, как я корю себя за это, - добавила она с
глубокой скорбью. - Быть может, если б я тогда сказала... - И, глядя на
Антуана так, будто он мог оправдать ее перед ее же совестью, продолжала: -
Ведь я открыла их тайну. Но сообщать о ней Арону не стоило. Правда? Ведь он
столько раз грозился покончить с собой, если Клара не выйдет за него замуж.
Он бы так и сделал, скажи я ему обо всем, что случайно обнаружила... А как
по-твоему?
Антуан не знал, что отвечать, но повторил:
- Случайно?
- Ну да, совершенно случайно; как-то утром я пришла за Кларой и Гиршем,
чтобы вместе отправиться в Лес. Поднялась прямо в спальню Клары; подхожу
ближе и слышу шум, словно кто-то борется; бросаюсь туда... дверь была
полуотворена: Клара без блузки, с голыми руками, запуталась в юбке для
верховой езды; и в тот миг, когда я распахнула створку двери, она схватила
хлыст, лежавший на стуле - бац! и со всего размаха хлестнула Гирша по лицу.
- Отца?
- Да, мой милый. И, признаюсь, потом я часто об этом вспоминала, -
воскликнула она со злорадным смехом. - Часто представляла себе его лицо, его
бледную физиономию. И шрам, который становился все темнее. Ведь он тоже
любил колотить, и колотил пребольно. Ну, а на этот раз - ха-ха-ха! - его
самого отстегали хлыстом.
- Но... из-за чего?
- По правде говоря, я толком ничего и не узнала, что произошло в то
утро... Должно быть, Клара перестала повиноваться после помолвки. Мне в
голову сразу пришла эта мысль. Припомнила кое-какие обстоятельства, которые
и прежде меня удивляли, и вмиг догадалась, прозрела... Гирш вышел из комнаты
с надменным видом, не сказав мне ни слова, - ясно, был уверен, что я-то не
проговорюсь. Как видишь, он был прав. Я пристала к Кларе с расспросами. Она
во всем призналась. Но она поклялась, и, конечно была вполне искренна, -
поклялась, что с этим покончено навеки, сказала, что выходит замуж именно
ради избавления от всего этого. Избавления от Гирша? Или ради избавления
от... своей страсти? Вот этот вопрос мне бы и следовало задать самой себе в
тот день. Следовало бы понять, хотя бы по тону, которым она говорила о нем,
что ничего не кончено. - И после паузы она добавила глухим голосом: - Раз
женщина говорит о мужчине с такой вот ненавистью, значит, она все еще к нему
неравнодушна.
Она снова на минуту задумалась, понурив голову, опустив глаза. Потом
продолжала:
- Позже я убедилась, что это так и есть, потому что сама Клара в разгар
своего свадебного путешествия... - понимаешь? - вдруг вызвала Гирша в
Италию... Никаких подробностей больше я не знаю. Но Арон, наверное, их
застиг, иначе он не стал бы топиться... А вот намерения Клары для меня так и
остались неясными. Зачем она бросилась в лодку к мужу? Чтобы помешать ему
покончить с собой? Или же умереть вместе с ним? Предположить можно и то и
другое... Каково им было с глазу на глаз, в лодке, темной ночью, посреди
озера? Несчетное число раз задавалась я вопросом - что же между ними
произошло? Может быть, она бесстыдно призналась ему во всем? Она была
способна на это... А может быть, Арон решил уничтожить ее и принять смерть,
чтобы положить всему конец?.. На другой день нашли пустую лодку, а еще
спустя несколько дней сразу два трупа. Но, по-моему, всего загадочнее то,
что Гирш вызвал меня телеграммой еще до того, как начали их искать, вечером,
когда они уплыли, до закрытия почты.
Она помолчала, о чем-то раздумывая, потом продолжала:
- Да ты, вероятно, читал об этой истории в тогдашних газетах, только
внимания не обратил. Итальянская полиция произвела расследование, в дело
вмешалась и французская полиция: в Париже произвели обыск в квартире Арона и
у меня, но разгадки так и не нашли. Я-то осведомлена лучше их!
- А твоего Гирша так никогда и не трогали?
Она выпрямилась и живо ответила, чеканя слова:
- Нет. Моего Гирша так никогда и не трогали.
В ее голосе, во взгляде, которым она окинула Антуана, почувствовался
вызов, но он не придал этому значения, ибо часто, когда она рассказывала о
своем прошлом, в тоне ее появлялось что-то задорное, как будто ей доставляло
удовольствие изумлять того, кто произвел на нее неизгладимое впечатление в
вечер их первой встречи.
- Гирша так никогда и не трогали, - повторила она уже другим тоном, с
недоброй усмешкой. - Но он был осмотрителен и в тот год предпочел во Францию
не возвращаться.
- Неужели ты думаешь, что она, его дочь, во время свадебного
путешествия...
- Ну, будет! - воскликнула она и бросилась к нему в страстном порыве,
так всегда бывало, когда разговор между ними заходил о Гирше; и она властно
закрыла ему рот поцелуем.
- Ах, ты не такой, как все другие, - шепнула она, ластясь к нему. - Ты
добрый, благородный! Такой правдивый! Ах, до чего же я люблю тебя, котик!
Антуан не мог избавиться от впечатления, которое произвел на него
рассказ Рашели, и, казалось, хотел кое о чем ее расспросить, но она
повторила:
- Будет, будет... Все это так тяжело... Обними меня покрепче,
приголубь... Баюкай меня, баюкай... Котик, дай мне забыться...
Он крепко обнял ее. И вдруг из глубины его подсознания вырвалась,
словно какая-то еще неведомая ему инстинктивная потребность, жажда
приключений: бежать от размеренного существования, сызнова начать все,
ринуться навстречу опасностям, на вольные, безрассудные поступки бросить ту
силу, которую он с гордостью подчинил другим целям - работе.
- А если нам куда-нибудь уехать вот так, вдвоем? Послушай-ка! Давай
вместе перестроим нашу жизнь в далеких, далеких краях... Ты даже не знаешь,
на что я был бы способен.
- Ты-то? - воскликнула она и расхохоталась.
Она подставила ему губы для поцелуя. И он, отрезвленный, делая вид,
будто просто хотел пошутить, уже улыбался.
- Ах, как я люблю тебя, - сказала она и, прильнув к нему, все смотрела
на него с тоской, о которой он вспомнил позже.
Руан был знаком Антуану. Его родня со стороны отца была нормандского
происхождения; еще и сейчас г-н Тибо насчитывал в Руане несколько
родственников, и довольно близких. К тому же восемь лет тому назад Антуан
отбывал там воинскую повинность.
И Рашели пришлось отправиться с ним перед обедом в заречную часть, в
предместье, забитое солдатами, пройти вдоль бесконечно длинной казарменной
стены.
- Лазарет, - весело воскликнул Антуан, показывая Рашели на освещенное
здание. - Видишь вон там второе окно? Палата. Там я торчал целыми днями,
ничего не делая, даже не имея возможности читать, надзирая за двумя-тремя
лоботрясами, увильнувшими от работы, или несколькими ухажерами,
покалеченными в драке. - Он беззлобно смеялся и закончил так: - Зато теперь
я счастлив, вот что!
Она промолчала и пошла вперед; он не заметил, что она чуть не
расплакалась.
В кинематографе шла картина "Неведомая Африка"; Антуан показал Рашели
на афишу, она кивнула головой и потянула его в гостиницу, где они
остановились.
За обедом ему так и не удалось развеять ее дурное настроение, и,
раздумывая о причине их путешествия, он немного упрекал себя за то, что ему
так весело.
Не успели они войти в номер, как она бросилась ему на шею, сказала:
- Не сердись на меня!
- Да за что же сердиться?
- За то, что я отравляю тебе всю поездку.
Он хотел было разубедить ее. Но она снова обняла его, повторяя, будто
это важно было для нее самой:
- Ах, как я люблю тебя!
Они отправились в Кодбек на следующий день спозаранок.
Стало еще жарче и душнее; над рекой, разлившейся здесь очень широко,
висело сверкающее марево. Антуан перетащил свертки на постоялый двор, где
сдавались напрокат экипажи. Коляска, которую они заказали, задолго до
назначенного срока остановилась перед окном, возле которого они завтракали.
Рашель поторопилась покончить с десертом. Она сама сложила свертки в
откидной верх экипажа, подробно растолковала кучеру, по какой дороге хочет
ехать, и весело вскочила в старую коляску.
И чем ближе становилась тягостная цель путешествия, тем все заметнее к
Рашели возвращалось ее обычное оживление. Она приходила в восторг от дороги:
узнавала подъемы, спуски, холмы, увенчанные крестами, деревенские площади. И
все ее удивляло. Можно было подумать, будто она никогда не покидала
столичного пригорода.
- Да нет, ты только посмотри! Какие куры! А какая старая развалина
жарится на солнце! А какие ворота на околице - с каменной глыбой для
противовеса. До чего же они тут отстали от века! Видишь, ведь я
предупреждала тебя - настоящее захолустье!
Завидев в долине кровли, разбросанные вокруг церковки в деревне
Ге-ла-Розьер, она поднялась во весь рост, и радость осветила ее лицо, словно
она обрела родной край.
- Кладбище слева, вдали от селения. Вон за теми тополями. Подожди,
сейчас увидишь... По деревне езжайте рысью, - велела она кучеру, когда они
поравнялись с первыми строениями.
В глубине дворов, заросших травой, прятались белые домишки в темных
разводах, под соломенными кровлями, светлыми пятнами мелькая между стволами
яблонь; ставни были закрыты. Проехали мимо зданьица, крытого шифером и
стоявшего между двумя тисовыми деревьями.
- Мэрия, - восторженно воскликнула Рашель. - Ничего не изменилось. Тут
составлялись все акты... А вон там, видишь, позади и жила кормилица. Славные
люди. Они отсюда уехали, а не то бы я зашла к ним, обняла бы старушку...
Знаешь, я как-то здесь погостила; когда приехала, меня устроили тут у одних
людей, - у них нашлась для меня койка. Вместе с ними я столовалась, хохотала
над их говором. Они смотрели на меня как на диковинного зверя. Кумушки
таскались ко мне, когда я еще была в постели, - поглазеть на мои пижамы.
Просто невероятно, до чего здесь народ отсталый! Но люди все славные. Все
они тут так душевно ко мне отнеслись, когда малютка умерла. Потом я им
послала всякую всячину: засахаренные фрукты, ленты на чепцы, спиртные
напитки для кюре. - Она снова встала. - Кладбище там, за холмом. Вглядись-ка
получше, тогда увидишь могилы в ложбине. Ну-ка, приложи руку: угадай, отчего
у меня так сердце колотится! Я всегда боюсь, что не найду бедненькую
малютку. И все оттого, что мы не пожелали оплатить место навечно; в здешних
краях, - все тут нам об этом толковали, - это не принято. И все же я
наперекор себе всякий раз, как приеду, думаю: а вдруг они ее вышвырнули?
Ведь были бы вправе, сам понимаешь!.. Остановитесь вот тут, у дорожки,
старина; пешком дойдем до входа... Пошли, пошли живее.
Она выпрыгнула из экипажа и побежала к решетчатой калитке, распахнула
ее, исчезла за пролетом стены, и чуть погодя снова появилась, крикнув
Антуану:
- Она здесь, по-прежнему!
Солнечные лучи били ей прямо в лицо, и выражало оно одну лишь радость.
Она вновь скрылась из вида.
Антуан нашел ее. Она стояла с независимым видом, подбоченясь, перед
клочком земли, покрытым бурьяном и вклинившимся в угол между двумя стенами:
обломки ограды торчали из зарослей крапивы.
- Она по-прежнему здесь, но в каком все виде! Ох, бедненькая моя
девочка! Нечего сказать, хорошо они содержат твою могилку. А ведь я им
посылаю двадцать франков в год, чтобы о ней пеклись. - Затем, обернувшись к
Антуану, сказала как-то неуверенно, словно просила извинить ее за причуду: -
Сними, пожалуйста, шляпу, котик.
Антуан покраснел и сбросил шляпу.
- Бедненькая моя доченька, - вдруг сказала Рашель. Она оперлась на
плечо Антуана, глаза ее наполнились слезами. - И подумать только, что я не
была с ней в ее смертный час, - шепнула она. - Приехала слишком поздно.
Ангелок, просто ангелок; личико бледное... - И, вытерев глаза, она
неожиданно улыбнулась: - В странную я тебя вовлекла прогулку, верно? Дело
давнее, а все же за сердце берет, ничего не поделаешь... К счастью, работа
тут найдется, а работа мешает думать... Пойдем же.
Пришлось вернуться к экипажу и, отказавшись от помощи кучера,
перетащить на кладбище свертки, которые Рашель, встав на колени в траву,
пожелала распаковать сама. Она не спеша разложила все на соседней плите -
лопату, садовый нож, деревянный молоток, объемистую картонную коробку, в
которой был венок, унизанный белым и голубым бисером.
- Теперь понимаю, почему так тяжело было, - с усмешкой заметил Антуан.
Она живо вскочила:
- Помоги-ка мне, полно ворчать. Сними пиджак... Ну-ка возьми нож. Надо
срезать, вырвать сорняк - он все заглушает. Видишь, под ним показались
кирпичи, которыми обнесена могилка. Невелик был у бедняжки гробик и не
тяжел!.. Дай-ка сюда: это все, что осталось от венка! Надпись поистерлась:
"Нашей дорогой дочке". Его принес Цукко. Тогда я уже с год, как от него
ушла, но все же уведомила его, понимаешь? Впрочем, он поступил надлежащим
образом - явился, был в траурном костюме. Ей-богу, я ему обрадовалась - хоть
не одна была на похоронах... Глупо мы устроены... Постой: вот это крест.
Подними-ка, мы его сейчас поставим покрепче.
Раздвигая траву, Антуан вдруг почувствовал волнение: сначала он не
заметил всей надписи: Роксана-Рашель Гепферт. Первое слово стерлось, и он
прочел только имя своей подруги. И он погрузился в раздумье.
- Ты что же! - воскликнула Рашель. - За работу! Начнем отсюда.
И Антуан рьяно взялся за работу: он ничего не делал наполовину. Засучив
рукава, он орудовал ножом и лопатой и вскоре взмок от пота, как
чернорабочий.
- Передай-ка мне венки, - попросила она, - я их тем временем протру...
Эге, да одного недостает. Вот так штука! Самого красивого - от Гирша. Из
фарфоровых цветочков. Нет, право, это уже слишком.
Антуан, забавляясь, следил за ней глазами: без шляпы, волосы,
сверкающие на солнце, растрепаны, губы кривятся раздраженно и насмешливо,
юбка поддернута, рукава закатаны по локоть, и она снует туда и сюда по
участку, обнесенному оградой, осматривая каждую могилу, и в ярости ворчит:
- Попомню я вам это, черт бы вас взял, жадюги!
Вернулась она обескураженная:
- Я так им дорожила! Они, вероятно, понаделали из них брелоки. Знаешь,
народ тут такой отсталый... Впрочем, - продолжала она, успокоившись как по
мановению волшебной палочки, - я там обнаружила желтый песок, он нам все
скрасит.
Понемногу место, где была погребена девочка, становилось иным: крест
подняли, вбили в землю ударами деревянного молотка, и он теперь возвышался
над прямоугольником, обложенным кирпичами, где не виднелось ни былинки, а
узкая, посыпанная песком дорожка, что вилась вокруг, довершала все, создавая
впечатление, будто могилку усердно содержат в порядке.
Они не заметили, как небосклон заволокло тучами, и первые капли дождя
застигли их врасплох. Над долиной собралась гроза. Под свинцовым небом
камни, казалось, стали еще белее, а трава еще зеленее.
- Поспешим, - крикнула Рашель. Она оглядела могилу с материнской
улыбкой, прошептала: - Мы неплохо поработали, совсем как палисадник около
дачи.
Антуан приметил ветку, свисавшую с розового куста, растущего в углу,
между стенами, а на ней цвели, покачиваясь на ветру, две розы с
шафраново-желтой сердцевиной. И ему захотелось сорвать их, оставить на
прощанье маленькой Роксане. Но его остановило чувство такта: он предпочел,
чтобы такой романтический жест сделала сама мать, и, сорвав цветы, протянул
их Рашели.
Она их взяла и торопливо приколола к корсажу.
- Благодарю, - произнесла она. - Но пора удирать, а то шляпка у меня
испортится. - И она побежала к экипажу, не оглядываясь, обеими руками
придерживая юбку, которую уже хлестал дождь.
Кучер тем временем успел выпрячь лошадь и укрылся вместе с ней между
кустами живой изгороди. Антуан и Рашель нашли прибежище в самом экипаже под
поднятым верхом и натянули на колени тяжелый фартук, от которого разило
заплесневелой кожей. Она смеялась - ее забавляло, что так неожиданно
налетела гроза, радовало, что долг выполнен.
Ливень был мимолетным. Дождь затихал; тучи мчались на восток, и вскоре
в небе, очистившемся от испарений, вновь проглянуло заходящее солнце,
сиявшее ослепительно. Кучер стал запрягать. Ватага мальчишек гнала мимо них
стадо мокрых гусей. Младший, малыш лет девяти-десяти, взобрался на подножку
и звонко крикнул:
- Что, хорошая штука любовь, господа? - и убежал, стуча деревянными
башмаками.
Рашель расхохоталась.
- И это отсталый народ? - заметил Антуан. - Молодое поколение подает
надежды.
Но вот экипаж запрягли, можно было трогаться. Однако к поезду в Кодбеке
они уже опаздывали, пришлось держать путь прямо на ближайшую станцию
железнодорожной магистрали: Антуану не хотелось, чтобы его заменяли в
больнице в понедельник утром, поэтому в Париж ему надо было вернуться ночью.
Сделали остановку в Сент-Уан-ла-Ну, чтобы пообедать. В харчевне было
полно охотников пображничать в воскресный вечер. Поэтому еду им подали в
комнате позади зала.
Обедали молча. Рашель больше не шутила. Сидела, задумавшись;
вспоминала, как ее привезли сюда в день похорон в этот же час, точно в таком
же экипаже, быть может, в том же самом, только была она тогда со своим
певцом. Особенно ей запомнилась ссора, вспыхнувшая почти сразу между ними,
запомнилось и то, как Цукко бросился на нее, ударил по щеке, вон там, перед
хлебным ларем, и как она снова отдалась ему в тот же вечер в одной из комнат
этого постоялого двора, и как потом целых четыре месяца она снова терпела
все его сумасбродные, грубые выходки... Впрочем, она не питала к нему злобы,
и даже сегодня вечером к воспоминанию о нем, о пощечине примешивалось что-то
чувственное. И однако она остерегалась - не рассказывала Антуану об этой
истории. Никогда она откровенно не признавалась ему, что тенор избивал ее.
А потом из глубины сознания внезапно возникла другая навязчивая мысль,
и Рашель поняла, что, спасаясь от этого наваждения, она нарочно так долго
цеплялась за свои воспоминания.
Она поднялась.
- Давай пойдем до станции пешком! - предложила она. - Поезд будет
только в одиннадцать часов. Кучер отвезет вещи.
- Восемь километров в темноте, по грязи?
- Подумаешь!
- Право, ты сошла с ума!
- Ах, я бы добрела туда, выбившись из сил, - сказала она жалобно, - и
мне стало бы легче.
Но больше она не настаивала и пошла вместе с ним к экипажу.
Уже совсем стемнело, и стало прохладно.
Сев в карету, Рашель прикоснулась кончиком зонта к спине кучера и
сказала:
- Поезжайте потихоньку, шагом, время у нас есть. - Она прильнула к
Антуану, шепча: - Тут так уютно, так хорошо...
А немного погодя Антуан погладил ее по щеке и почувствовал, что вся она
мокра от слез.
- Я просто измучилась, - объяснила Рашель, отворачивая лицо. И,
прижимаясь к нему еще теснее, тихо сказала: - О, держи меня крепче, котик,
не отпускай.
Они сидели молча, прильнув друг к другу. Деревья, дома, озаренные
светом фонарей, вдруг появлялись, как призраки, и тотчас исчезали в ночной
тьме. Над ними раскинулось необъятное небо. Голова Рашели склонилась к плечу
Антуана и покачивалась, когда экипаж встряхивало на ухабах. Время от времени
Рашель выпрямлялась, крепко обнимала его и, вздыхая, говорила:
- Как я люблю тебя!
На перроне железнодорожной станции только они и ждали прихода
парижского поезда. Они нашли себе убежище под каким-то навесом. Рашель, все
такая же неразговорчивая, держала Антуана за руку.
В потемках пробегали железнодорожные служащие, помахивая фонарями,
бросавшими отблески на влажную платформу.
- Поезд прямого сообщения! Отойдите от края!
Прогромыхал скорый - черный состав, словно просверленный огнями,
промчался ураганом, вздымая все, что могло взлететь, все унося с собой, даже
воздух, нужный для дыхания. И сразу же снова водворилась тишина. Но вдруг
где-то над ними раздалось тонкое гнусавое дребезжание электрического звонка,
возвещавшего о прибытии экспресса. Состав стоял полминуты. Они едва успели
взобраться в вагон и, не выбирая места, устроились в купе, где уже спали три
пассажира; лампа была завешана синей тканью. Рашель сняла шляпу и тяжело
опустилась на единственное свободное место; Антуан сел возле, но она не
прислонилась к нему, а уперлась лбом в черное оконное стекло.
В полутемном вагоне ее волосы, - днем, при ярком свете, они бывали
оранжевого, чуть ли не розоватого оттенка, - утратили свой редкостный цвет;
казалось, они превратились в какую-то расплавленную массу или, пожалуй, в
шелковую пряжу с металлическим блеском или в стеклярус, а сверкающая белизна
ее щеки придавала всему ее облику что-то бесплотное. Она бессильно опустила
руку на вагонную полку; Антуан сжал ее пальцы, и ему показалось, что Рашель
дрожит. Он негромко спросил, что с ней. Вместо ответа она лихорадочно пожала
ему руку и совсем спрятала от него лицо. Он не понимал, что с ней творится,
вспомнил, как сегодня днем она держалась на кладбище. Быть может, ее
подавленное состояние сейчас, вечером, и есть следствие сегодняшнего ее
паломничества, хотя в общем она все время была чуть ли не в веселом
настроении. Он терялся в догадках.
Когда они приехали и их спутники засуетились, сняли с лампы чехол, он
заметил, что она упорно не поднимает головы.
Он шел за ней в толпе, не задавая вопросов.
Но как только они сели в такси, он, не выпуская ее рук, спросил:
- Что происходит?
- Ничего.
- Что происходит, Рашель?
- Оставь меня... Видишь сам, все прошло.
- Нет, я тебя не оставлю. Ведь имею же я право... Что происходит?
Она подняла лицо, подурневшее от слез, посмотрела на него взглядом,
полным отчаяния, и отчетливо произнесла:
- Не могу тебе об этом сказать. - Но выдержка ей изменила и, уже не
владея собой, она бросилась к нему на грудь: - Ах, нет, котик, никогда,
никогда у меня не хватит на это сил.
И он сразу понял, что счастье его кончилось, что Рашель его бросит,
оставит одного, и что ничего, да, ничего нельзя сделать. Он понял все это
еще раньше и без ее слов, сам не зная почему, даже не успев ощутить
мучительную тоску, как будто всегда к этому готовился.
Они поднялись по лестнице в квартиру Рашели на Алжирской улице, так
больше и не обменявшись ни словом.
Он ненадолго остался в одиночестве в розовой комнате. Стоял
ошеломленный, смотрел на постель, видневшуюся в глубине алькова, на
туалетный столик, на весь этот уголок, ставший для него домом. Вот она
вернулась, уже сняв пальто. Он видел, как она входит, закрывает дверь,
приближается к нему, прикрыв глаза золотистыми ресницами, сжав губы, храня
тайну.
И он упал духом; шагнув к ней, спросил невнятно:
- Скажи, ведь это неправда?.. Ты не покинешь меня?
Она села, усталым прерывистым голосом попросила его успокоиться,
сказала, что ей предстоит долгое путешествие - деловое путешествие в
Бельгийское Конго. Затем она пустилась в длинное объяснение. Гирш поместил
все ее деньги - наследство от отца - в какое-то маслобойное предприятие,
которое до сих пор работало превосходно, приносило хороший доход. Но один из
директоров (а их было двое) умер, и она только что узнала, что другой,
ставший теперь во главе предприятия, вступил в соглашение с крупными
брюссельскими коммерсантами, основавшими в Киншасе, а это в тех же местах,
конкурирующий маслобойный завод, и они всеми силами стараются разорить
предприятие Рашели. (Ему казалось, что, рассказывая обо всем этом, она
обрела уверенность в себе.) Все осложнялось политическими делами. Всех этих
Мюллеров поддерживает бельгийское правительство. Живя здесь, вдали от всего,
Рашель не может ни на кого положиться. А ведь дело касается ее единственного
достояния, ее материального благополучия, всего ее будущего. Она
поразмыслила, поискала кое-какие окольные пути. Гирш живет в Египте и порвал
всякие связи с Конго. Осталось одно-единственное решение: поехать самой и
там на месте или перестроить маслобойный завод, или продать его за
подходящую сумму этим самым Мюллерам.
Ее спокойствие подкупило Антуана - он смотрел на нее, побледнев,
нахмурив брови, но слушал, не перебивая.
- Все это можно уладить быстро?.. - наконец отважился он спросить.
- Как сказать!
- Ну за какое время, за месяц?.. Больше? За два?.. - Его голос дрогнул:
- За три месяца?
- Да, пожалуй.
- А может быть, меньше?..
- Ну, нет. Ведь за месяц только доберешься туда.
- А если нам найти кого-нибудь, послать вместо тебя? Найти верного
человека?..
Она пожала плечами.
- Верного человека, говоришь? Послать на месяц без всякого контроля? К
конкурентам, которые готовы подкупить любого, сделать своим сообщником!
Это было так разумно, что он не стал настаивать. В действительности же
он с первой минуты только об одном и хотел спросить: "Когда?" Со всеми
другими вопросами можно было подождать. Он нерешительно потянулся к ней и
произнес каким-то смиренным голосом, который так не соответствовал выражению
его нахмуренного лица - лица человека действия:
- Лулу... ведь ты не уедешь так, сразу?.. Скажи... Говори же...
- Конечно, не сразу... Но скоро, - созналась она.
Он весь напрягся.
- Когда?
- Когда все будет готово, еще сама не знаю.
Они замолчали, и сила воли чуть не изменила обоим. Антуан видел по
измученному лицу Рашели, что она совсем изнемогает, самообладание покидало и
его. Он подошел к ней и снова умоляюще спросил:
- Ведь это неправда, скажи?.. Ведь ты... не уедешь?
Она прижала его к груди, обняла, повлекла, ступая неверными шагами, к
алькову, и оба как подкошенные упали на постель.
- Молчи. Больше ни о чем не спрашивай, - прошептала она. - Ни слова,
больше ни единого слова об этом, не то я сейчас же уеду, даже не предупредив
тебя!
И он замолчал, смирился, побежденный; он зарылся лицом в ее
разметавшиеся волосы - теперь плакал он.
Рашель проявила упорство. Весь месяц она уклонялась от вопросов.
Встречаясь с Антуаном, подмечая его тревожный взгляд, она отворачивалась.
Весь этот месяц был нестерпимо тягостен. Жизнь продолжалась, но каждый
поступок, каждая мысль болью отзывались в их исстрадавшихся сердцах.
Сразу после объяснения Антуан призвал на помощь свою деятельную волю,
но призвал напрасно и сам был поражен тем, как мучительны его переживания, и
ему было стыдно, что он почти не властен над своей тоской. Его охватило
тягостное сомнение: да за что это?.. И он тотчас же остерегся: лишь бы никто
не заметил. К частью, против воли подчиняясь своему деятельному образу
жизни, он, каждое утро идя по больничному двору, словно обретал какой-то
талисман и снова мог весь день выполнять свой врачебный долг; когда он был с
больными, он думал только о них. Но как только он вспоминал обо всем, -
скажем, между двумя визитами или за обеденным столом дома (г-н Тибо вернулся
из Мезон-Лаффита, и начиная с октября семейная жизнь вошла в колею), -
безысходная тоска, которая все время подстерегала его, сразу же охватывала
его, и он становился рассеянным, чуть что - выходил из себя, как будто вся
та внутренняя сила, которой он так гордился, выливалась теперь в одну лишь
способность раздражаться.
Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их
молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти
враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.
Как-то в начале ноября Антуан пришел в дом на Алжирской улице и увидел,
что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголенные стены, пол без
ковра... Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня,
альков, ставший ненужной нишей в стене...
Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда.
Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у нее
из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к
его сердцу: нет, Рашель еще не уехала из Парижа, ждет его в гостинице по
соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг
построил ряд комбинаций - решил пойти на обман, только бы уехать проводить
Рашель до парохода.
Весь следующий день он провел в хлопотах, однако неудача следовала за
неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении все было
предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.
Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом
ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.
На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую
ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна
деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены
инициалами Р.Г.
Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:
- Ты... ты возвращаешься к Гиршу!
К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.
- Да, - шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один
лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и
дважды кивнула головой.
Он упал в кресло, стоявшее рядом. Прошло несколько минут. Ни слова
упрека не сорвалось с его губ. В тот час он смирился не от горя, не от
ревности, а оттого, что чувствовал свое бессилие, их обоюдную невменяемость
и просто - бремя жизни.
Дрожа, он вдруг заметил, что совсем наг и что тело у него влажное.
- Ты простудишься, - произнесла она. Они все еще не находили нужных
слов.
Антуан вытерся, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, и
начал одеваться. Она так и стояла у радиатора, зажав в пальцах подушечку для
полирования ногтей. Оба терзались, но, несмотря на все, и тот и другая
испытывали почти одинаковое облегчение. Сколько раз за последний месяц у
Антуана появлялось такое чувство, будто он знает не все. Теперь, по крайней
мере, перед ним возникла истина во всей своей полноте. А к Рашели,
освободившейся от навязчивых путаных измышлений, возвращалось чувство
собственного достоинства, и на душе у нее становилось светлее.
Наконец она прервала молчание.
- Пожалуй, напрасно я тебе лгала, - произнесла она, и лицо ее,
светившееся любовью, выразило жалость, но отнюдь не раскаяние. - Ведь о
ревности существуют готовые представления - такие нелепые, такие
ошибочные... Во всяком случае, поверь мне, лгала я, желая тебе добра, щадя
тебя, а сама от этого была еще несчастнее. Как же я теперь рада, что не
оставляю тебя в неведении.
Он ничего не ответил, но перестал одеваться и опять сел.
- Да, - продолжала она. - Гирш меня снова зовет, и я еду.
Она замолчала. Потом, видя, что он и не собирается говорить, она под
натиском всех тех чувств, которые ей так долго приходилось сдерживать,
продолжала:
- Как ты добр, что молчишь, котик, благодарю тебя. Я знаю все, что
можно по этому поводу сказать. Вот уже два месяца я борюсь с собой. Поступок
мой сумасброден, но, знаешь, ничто не удержит меня... Ты, верно, думаешь,
что меня манит Африка? Видишь ли, так оно, конечно, и есть: до того манит,
что в иные дни мне, право, чуть дурно не становилось - от неодолимого
влечения! Однако дело не только в этом... Быть может, ты решишь, что мною
руководят корыстные побуждения. Что ж, и это верно. Гирш на мне женится;
ведь он богат, очень богат, ну а в моем возрасте, что ни говори, замужество
кое-что да значит: скверно, когда за всю жизнь так никуда и не прибьешься...
Но суть еще не в этом. Ведь я и в самом деле выше всех расчетов - насколько
может быть еврейка или полуеврейка. И вот тебе доказательство: ты тоже богат
или будешь богат, а вот, скажем, сделаешь ты мне завтра предложение, а я все
равно не изменю решения уехать. Мучаю я тебя, котик, но все же выслушай
меня, будь стойким, а мне так будет хорошо, когда ты обо всем узнаешь, да и
лучше, чтобы ты был обо всем осведомлен... Я подумывала о самоубийстве.
Морфий, - и все готово; я даже раздобыла нужную дозу, - все готово без
проволочек, без мучения; вчера перед отъездом из Парижа я его выбросила.
Видишь ли, я хочу жить; всерьез я никогда не хотела умереть. Ты как будто не
ревновал меня к нему, когда я о нем рассказывала. И ты был прав. Тебе ли к
нему ревновать! Вот он мог бы ревновать к тебе, и ты это хорошо знаешь! Я
люблю тебя, котик, люблю тебя так, как никогда и никого не любила, а его я
ненавижу. К чему скрывать! Я ненавижу его. Ведь это не человек, это... нет у
меня слов! Я его ненавижу и боюсь. Как он меня бил! И он будет меня бить.
Может быть, и убьет... Ведь он так ревнив! Как-то на Берегу Слоновой Кости
он уже заплатил кому-то из носильщиков и велел задушить меня. И знаешь
почему? Да потому, что ему показалось, будто его бой ночью пробрался ко мне
в хижину. Он на все способен!..
- Да, он способен на все, - продолжала она мрачно, - но противиться ему
невозможно... Слушай же, до сих пор мне недоставало мужества рассказать тебе
об этой истории. Знаешь, что случилось в Паланце, куда я приехала по его
вызову после всей этой трагедии? Так вот, там все и началось! А ведь я тогда
обо всем догадалась; до смерти боялась его: однажды даже не решилась выпить
напиток, который он сам приготовил для меня, - уж очень странная была у него
усмешка, когда он мне его принес. И вот, несмотря на все, несмотря на все...
Понимаешь? Ах, нет, ты и представить себе не можешь, до чего же он
обаятелен!
Антуан снова вздрогнул. Рашель накинула ему на плечи пеньюар и
продолжала бесстрастным голосом:
- О, ему не надо было угрожать мне, брать меня силой. А просто надо
было выждать. И он это хорошо знал: силу своей власти он знает. Я сама
постучалась к нему в дверь. Но он открыл ее только на второй вечер... И я
все бросила, уехала с ним, - во Францию я так и не вернулась; я сопровождала
его, как собака, как тень его. За два, да нет, почти за три года я много
всего переиспытала - треволнения, опасности, побои, оскорбления, тюремное
заключение - много всего. Три года я жила в вечной тревоге за будущее.
Иногда приходилось прятаться целыми неделями - не осмеливались выходить из
дома... В Салониках{522} все получило громкую огласку: турецкая полиция
гналась за нами по пятам; пять раз меняли фамилию, пока не добрались до
границы! Вечные неприятности из-за безнравственных поступков. В лондонском
предместье он умудрился купить целую семью: солдатскую девку, двух ее
сестер, мальчишку-брата... Гирш называл эту ораву своим mixed grill...
Как-то полиция оцепила дом, где мы жили, и нас зацапали. Что я могла
сказать? Просидели три месяца в предварилке. Но он вывернулся, и нас
освободили... Ах, если бы все тебе рассказать! Чего я только не видела, чего
не испытала!..
Ты, верно, думаешь: "Теперь-то я понимаю, отчего она его бросила". Так
вот неправда это: не бросала я его! Я солгала тебе. Никогда не могла бы я
этого сделать. Прогнал меня он!.. И при этом хохотал! Сказал мне: "Убирайся,
а стоит мне захотеть, и ты вернешься". Я плюнула ему в лицо... Ну, хочешь
знать всю правду? С той поры я только о нем и думала! И ждала, ждала. И вот
наконец-то он зовет меня... Теперь ты понимаешь, почему я еду?
Она подошла, опустилась на колени перед Антуаном, припала лбом к его
ногам и заплакала.
Он смотрел на ее затылок, вздрагивавший от рыданий. Оба они дрожали.
Она шепнула, закрыв глаза:
- Как я люблю тебя, котик!
Весь день они, по молчаливому уговору, больше ни о чем не говорили. К
чему все это? Не раз за трапезой, когда им приходилось сидеть друг против
друга, взгляды их, затуманенные думами, терзавшими обоих, невольно
встречались, но тут же решительно расходились. К чему все это?
Рашели нужно было сделать кое-какие пустячные покупки, но она потратила
на них много времени, прикидываясь, будто все это ее занимает. Шквальный
ветер, налетевший из морских просторов, низвергал потоки дождя, врывался в
улицы, со свистом проносился мимо домов. Антуан до самого обеда покорно
ходил за ней из магазина в магазин. Ей даже не пришлось заранее заказывать
билет на пароход, потому что ей предстояло путешествие на "Романии" -
товаро-пассажирском судне, которое шло из Остенде, прибывало в Гавр около
пяти часов утра и спустя час, не задерживаясь на стоянке, отправлялось
дальше. Гирш ждал ее в Касабланке. В рассказе о Бельгийском Конго не было ни
единого слова правды.
Они нарочно затянули обед, потому что обоих охватывало малодушие при
мысли о той минуте, когда они окажутся с глазу на глаз в спальне перед
последней ночью вдвоем. Ресторан, в который они забрели - огромный зал,
людный, светлый и шумный, - служил и кабачком, и дансингом, и биллиардной;
там можно было провести вечер в сигарном дыму, под стук шаров, под томные
звуки вальсов. Часов в десять туда ворвалась ватага бродячих
музыкантов-итальянцев - было их человек двенадцать, все в красных блузах,
белых брюках, в неаполитанских рыбачьих колпаках, с которых свисали помпоны,
приплясывая на их плечах; все они были с музыкальными инструментами - у кого
скрипка, у кого гитара, тамбурин, кастаньеты; играя на них, они громко пели
и вертелись как угорелые. Антуан и Рашель смотрели на них с
признательностью, радуясь, что можно хоть ненадолго сосредоточить на этих
паяцах свою мысль, истомленную душевными страданиями; зато когда шальные
парни, собрав с посетителей деньги, спели прощальные куплеты, им показалось,
что мука их стала еще нестерпимее. Они встали и, до дрожи иззябнув под
ливнем, вернулись в гостиницу.
Наступила полночь. Разбудить Рашель должны были в три часа.
Всю короткую ночь, когда шквальные порывы ноябрьского ветра, не
переставая, обрушивали потоки дождя на оцинкованный навес над балконом, они
провели без слов, без желания, прильнув друг к другу, как дети, поглощенные
горем.
Только раз Антуан спросил:
- Тебе холодно?
Рашель дрожала.
- Нет, - ответила она, прижимаясь к нему всем телом, будто он еще мог
защитить ее, спасти от нее самой. - Мне страшно.
Он ничего не сказал; он уже почти изнемогал оттого, что не понимал ее.
В дверь постучали, и она мигом вскочила с постели, ускользнув от
прощального объятия. И за это он был ей благодарен. Они держались стойко, и
воля одного была опорой для другого.
Оделись они молча, делая вид, что спокойны, оказывая друг другу всякие
мелкие услуги, до конца следуя всем навыкам совместной жизни. Он помог ей
закрыть чемодан, до того набитый, что пришлось стать на него коленями,
налечь всем телом, а она, стоя на корточках на ковре, заперла чемодан
ключом. Наконец, когда все было готово и уже нечего было сказать о вещах
обыденных, когда она сложила одеяла и уже нечего стало делать, когда, надев
дорожную шляпку, приколола вуаль, натянула перчатки и расправила чехол на
своем саквояже, - все же до отъезда осталось еще несколько минут, - она
присела у двери на низкое кресло и вдруг почувствовала такой озноб, что
стиснула челюсти, только бы не стучать зубами, опустила голову, обхватила
колени руками. А он, уже не зная, что сказать, как поступить, не решаясь
подойти к ней, тоже сел, свесив руки, на самый большой чемодан. Несколько
минут прошло в гнетущем предотъездном молчании. В этот страшный час
обострилась их душевная боль, и они не выдержали бы, если б не знали
наверняка, что сейчас всему придет конец. Рашели вспомнился один славянский
обычай: когда кто-нибудь из любимых людей отправляется в дальнюю дорогу, все
садятся вокруг путника в сосредоточенном молчании. Она чуть было вслух не
сказала о том, что пришло ей в голову, но побоялась, что голос ей изменит.
Когда за дверью раздались шаги коридорных, явившихся за вещами, она
вдруг подняла голову, повернулась к нему всем телом; ее взгляд выразил такое
безысходное отчаяние, столько ужаса и нежности, что он протянул к ней руки:
- Лулу!
Но дверь распахнулась. В комнату вторглись чужие.
Рашель встала. Вот чего она ждала, - решила попрощаться с ним при
посторонних. Шагнув вперед, она очутилась рядом с Антуаном. Он даже не обнял
ее, - ведь он не смог бы разжать объятия, он не дал бы ей уйти. В последний
раз губы его прикоснулись к горячему дрожащему рту. Он угадал, что она
шепчет:
- Прощай, котик!
И тотчас же она резко оторвалась от него, вышла, не оглядываясь, в
широко распахнутую дверь, исчезла в темном коридоре, а он все продолжал
стоять, ломая себе руки и не чувствуя ничего, кроме какой-то оторопи.
Она взяла с него слово, что он не поедет провожать ее на пароход. Но
было условлено, что он пойдет на конец северного мола, к подножью маяка,
откуда видно будет, как "Романия" выйдет из гавани. Как только послышался
шум отъезжающего экипажа, он позвонил, велел сдать его вещи в камеру
хранения, - возвращаться сюда, в эту комнату, ему не хотелось. И тотчас же
он бросился на улицу, в ночную тьму.
Город, казалось, вымер и словно исходил дождем под пеленой густого
тумана. Он все еще был накрыт тяжелыми мрачными тучами; облака громоздились
и на горизонте, а между двумя этими глыбами - остатками грозы, которые
стремились воссоединиться, - словно плавилась бледная полоска чистого неба.
Антуан шел наугад, не зная дороги. Вот он встал под фонарем и,
преодолевая ураганный ветер, развернул план города. И снова, затерявшись в
тумане, но твердо держа направление туда, откуда доносился шум волн и
отдаленные звуки морской сирены, он пошел против ветра, от которого полы
пальто жались к его ногам, миновал пустыри, скользкие от грязи, выбрался на
набережную и зашагал по ухабистой мостовой.
Мол, сужаясь, вдавался далеко в море. Справа мерно и могуче гудел
безбрежный океан, а слева вода, заточенная внутри гавани, плескалась с
глухим шумом; и неизвестно откуда все яснее и яснее доносилось сиплое
завывание сигнального рожка, предупреждавшее о тумане и заполнявшее
пространство до самого неба: "у-у-у!"
Антуан шел минут десять, не встретив ни души, и вдруг различил над
собой свет маяка, до этого скрытый от него туманом. Он уже подходил к самому
концу дамбы.
У ступенек, ведущих на площадку маяка, Антуан остановился, стараясь
определить направление. Он был совсем один, оглушенный слитным гулом ветра и
океана. Прямо перед ним чуть виднелось молочно-белое сияние, означавшее, что
там был восток и что, разумеется, для кого-то уже всходило зимнее солнце.
Лестница, вырубленная в граните у его ног, спускалась в незримую водную
бездну: даже наклонившись, он не мог разглядеть волны, бьющие о мол, зато
слышал, как внизу, где-то совсем близко, раздается их мерное дыхание - то
долгий вздох, то глухое рыдание.
Время шло, но он не отдавал себе в этом отчета. Мало-помалу сквозь
густую мглу, со всех сторон отделявшую его от всего живого, стал пробиваться
свет поярче. И он увидел мерцание огня на южном моле и уже не отводил глаз
от серебристой полосы, отделявшей его маяк от другого, ибо там, между огнями
двух маяков и должна была появиться она.
Вдруг слева, гораздо дальше той точки, к которой обращены были его
глаза, возник какой-то силуэт, возник в самом средоточении светозарного
ореола, знаменующего рассвет, - тонкая высокая тень, которая приобретала
очертания, увеличивалась на глазах в молочно-белом тумане, превращаясь в
корабль, огромный бесцветный корабль, осиянный огнями и волочивший за собой
темный шлейф дыма, расстилавшийся по воде.
"Романия" поворачивалась другим бортом, чтобы выйти на фарватер.
Лицо Антуана исхлестал дождь, а он, вцепившись в железные поручни,
машинально пересчитывал палубы, мачты, трубы... Рашель! Она была там, их
разделяло всего несколько сот метров, и, верно, склонилась она, как он, -
склонилась к нему и, не видя его, все же не сводила с него глаз, незрячих от
слез; и вымученная любовь, по милости которой они снова почувствовали такое
влечение друг к другу, уже не в силах была ниспослать им великое утешение:
помочь увидеть друг друга в последний раз.
И только яркий луч маяка, светившийся над головой Антуана, порой
ласково прикасался к безликой громаде, которая уже снова терялась в тумане,
унося с собой, будто тайну, память о том, как в последний раз, быть может,
слились в неясной мгле их взоры.
Долго простоял там Антуан без единой слезы, с помутившимся рассудком,
не думая возвращаться в город. Он привык к сирене и даже не слышал ее
назойливого призыва.
Но вот он взглянул на часы и направился в город. Он продрог. Ускорив
шаг, он ступал, ничего не замечая, прямо по лужам. На верфях внешней гавани
вспыхнули сиреневые фонари; в сыром воздухе глухо стучали деревянные
молотки, вдали, за берегом, залитым морским прибоем, высился призрачный
город. По каменистой дороге тянулись вереницы груженых двуколок, непрерывно
раздавались выкрики возчиков, щелканье бичей, и этот шум после долгого
безмолвия принес Антуану какое-то облегчение; он остановился и стал
прислушиваться к скрежету железных ободьев, к шуму колес, врезающихся в
гальку.
И вдруг он вспомнил, что его поезд уходит только в десять часов. А ведь
раньше он и не подумал, что придется ждать целых три часа: не предусмотрел,
что будет делать после отъезда Рашели. Как же быть? Мысль об убийственной
пустоте этих никчемных часов до того обострила его тоску, что он не выдержал
и, прислонившись спиной к какому-то забору, разрыдался.
Потом он снова зашагал, сам не зная куда.
На улицах становилось все оживленнее. Водоразборную колонку окружила
ватага растрепанных ребят - они ссорились из-за воды. Подводы запрудили
улицы и с шумом двигались к докам. Антуан шел долго, так и не зная, куда он
идет. Когда совсем рассвело, он очутился на площади, заставленной цветочными
ларьками, - там стояла и гостиница, где они останавливались, именно там еще
только вчера перед обедом он хотел было купить для Рашели целую охапку
хризантем, но раздумал, - по молчаливому согласию, вплоть до самого
расставания, они избегали всего, и слова и движения, что могло сломить их
волю и дать выход скорби, которую они с таким трудом сдерживали.
Тут он вспомнил, что еще нужно получить в конторе гостиницы квитанцию
на хранение багажа, и ему захотелось еще раз взглянуть на их спальню, на их
постель... Однако номер уже был занят: его только что сдали двум туристкам.
В отчаянии он спустился на площадь, покружил около какого-то сквера,
узнал улицу, по которой вчера они проходили вдвоем, и пошел по дороге,
ведущей к кабачку, где они слушали неаполитанцев. И ему захотелось зайти
туда.
Он поискал столик, за которым они обедали, официанта, который им
подавал. Но все то, что он видел вчера, сегодня стало неузнаваемым.
Беспощадный свет, проникавший через застекленную крышу, превращал ночное
увеселительное заведение в обширный сарай, грязный и холодный; стулья
громоздились на столах; эстрада, - на ней валялись опрокинутые пюпитры,
виолончель в черном чехле, виднелся рояль, покрытый клеенкой, смахивавшей на
затасканную шкуру толстокожего животного, - словно плавала в океане пыли,
как плот, заваленный трупами.
- С вашего разрешения, сударь!
Подошел официант и стал подметать под столом. Антуан сел, положив ноги
на скамью, и начал следить взглядом за взмахами щетки: вот пробка, две
спички, апельсиновая, да нет, мандариновая корка... В зал ворвался сквозной
ветер и разметал мусор. Официант стал кашлять. Антуан опомнился: не
пропустил ли он поезд? Он встал, поискал глазами стенные часы: увы, пробыл
он здесь всего лишь семь минут.
Остаться? Нет. И он вышел; вообразив, что в вагоне ему станет легче, он
под воздействием этой навязчивой мысли вскочил в фиакр и приехал на вокзал с
таким чувством, будто обрел убежище.
Но когда он сдал чемодан в багаж, оказалось, что ждать придется еще
больше часа!
И снова он стал ходить. Метался по платформам, словно бежал от погони.
"Ну что тебе от меня нужно?" - подумал он, смерив взглядом машиниста,
наблюдавшего за ним сверху, из паровоза, стоявшего на путях. А когда
обернулся, то увидел, что с него не спускают глаз носильщики, собравшиеся в
кучку.
Тогда он весь подтянулся, повернул назад, толкнул дверь в зал ожидания,
вошел туда и упал в кресло. Он был один в неуютном темном зале. Через
стеклянную дверь было видно, как старуха, сидевшая к нему спиной на
корточках, убаюкивает ребенка, покачивая седеющей головой в такт песенке,
которую она напевала еще почти молодым, но глуховатым голосом, старинной
песенке, сладкой до приторности, - бывало, Мадемуазель в прежние времена
часто певала ее для Жизель:
За-а устрицами, ма-ма,
Я больше, право, не пой-ду...
Его глаза наполнились слезами. Только бы ничего не слышать, только бы
ничего не видеть!
Он закрыл лицо руками. И тотчас же перед ним возник образ Рашели: запах
амбры остался на его пальцах, оттого что ночью он перебирал бусины на ее
ожерелье! И он словно почувствовал, как к его груди прижалось ее округлое
плечо, ощутил на губах прикосновение ее теплых губ. И ощутил так живо, что
весь замер, откинув голову, опустив руки, впившись пальцами в подлокотники и
с силой вдавив затылок в мягкую спинку кресла. На память пришла фраза
Рашели: "Я подумывала о самоубийстве..." Да, да, покончить с собой.
Самоубийство - единственный выход, спасенье от тоски... Самоубийство не
преднамеренное, почти безотчетное, совершенное просто ради того, чтобы любой
ценою покончить с нестерпимой мукой, которая словно берет его в тиски,
покончить, пока она не достигнет предела.
Вдруг он подскочил, сразу встал на ноги: какой-то человек незаметно
подошел к нему и коснулся его руки. Рефлекторным движением Антуан чуть было
не отшвырнул его, чуть было не свалил ударом кулака.
- Да вы что? - удивился тот.
То был старик контролер, проверявший билеты.
- А... парижский поезд? - заикаясь, пробормотал Антуан.
- Третья платформа!
Антуан посмотрел на него невидящими глазами и пошел к перрону нетвердым
шагом.
- Спешить некуда, восточный не сформирован, - крикнул контролер, и,
приметив, что Антуан от слабости еле держится на ногах и, выходя, даже
ударился о косяк двери, старик пожал плечами и проворчал:
- А ведь на вид здоровяк!..
Половина первого. Университетская улица. Антуан выскочил из такси и
нырнул в подворотню. "Понедельник, - подумал он, - у меня сегодня прием".
- Здравствуйте, сударь!
Он обернулся: два мальчугана, - казалось, они укрылись здесь в углу от
ветра. Старший снял фуражку, поднял голову, круглую и подвижную, как у
воробья, и смело посмотрел на Антуана. Антуан остановился.
- Я вот о чем: не пропишете ли какое-нибудь лекарство... ему, он болен.
"Он" все еще стоял поодаль. Антуан подошел к нему.
- Что с тобой, малыш?
Порыв сквозного ветра, приподняв пелерину, открыл руку мальчика: она
была перевязана.
- Пустяки, - уверенным тоном продолжал старший. - Не скажешь даже, что
он получил увечье на работе, хотя этот паршивый прыщик вскочил у него в
типографии. Руку дергает до самого плеча.
Антуан очень спешил.
- Температура повышена?
- Как вы сказали?
- Жар есть?
- Да, похоже на то, - ответил старший, кивнув головой и озабоченно
вглядываясь в лицо Антуана.
- Скажи своим родителям, чтобы привели его к двум часам на прием в
амбулаторию при "Милосердии", - знаешь, большая больница налево?
На лице мальчика появилась легкая гримаса, выдавшая его разочарование,
но тотчас же исчезла. На губах заиграла заискивающая полуулыбка.
- Я думал, вы согласитесь... - Но он тотчас же спохватился и закончил
тоном человека, привыкшего мириться с неизбежным: - Ничего, как-нибудь
устроимся. Благодарю вас. Пойдем, Лулу.
Он улыбнулся безо всякой задней мысли, приветливо помахал фуражкой и
двинулся к выходу.
Антуан был заинтересован. Одно мгновение он колебался.
- Вы меня здесь ждали?
- Да, сударь.
- Кто вас... - Антуан открыл дверь, которая вела на лестницу. -
Заходите сюда, не стойте на сквозняке. Кто вас сюда направил?
- Никто. - Рожица мальчугана прояснилась. - Я ведь вас хорошо знаю. Я
служу в нотариальной конторе. Знаете, в глубине двора.
Антуан стоял около больного и машинально взял его за руку.
Прикосновение к влажной ладони, к горячей руке всегда вызывало в нем
невольное волнение.
- Где живут твои родители, малыш?
Младший перевел на старшего усталый взгляд:
- Робер!
- У нас нет родителей. - И после короткой паузы прибавил: - Мы живем на
улице Вернейль.
- Ни отца, ни матери?
- Нет.
- А дед или бабушка?
- Никого нет.
Выражение лица у мальчика было совершенно серьезное, взгляд вполне
искренний; никакого желания разжалобить или хотя бы заинтересовать, ни
малейшего оттенка грусти. Зато удивление Антуана могло показаться
ребяческим.
- Сколько тебе лет?
- Пятнадцать.
- А ему?
- Тринадцать с половиной.
"Черт бы их побрал! - подумал Антуан. - Уже без четверти час! Позвонить
Филипу. Позавтракать. Зайти к отцу. И успеть вернуться в предместье
Сент-Оноре до приема... Выбрали как раз подходящий денек!"
- Ну хорошо! - сказал он внезапно. - Пойдем, я посмотрю.
И чтобы не отвечать на радостный, но ничуть не удивленный взгляд
Робера, прошел вперед, вынул ключ, открыл дверь своей квартиры в нижнем
этаже и провел мальчиков через переднюю в кабинет.
В дверях кухни показался Леон.
- Леон, подождите подавать... А ты сними-ка все это, да поживее. Брат
поможет тебе. Осторожнее... Так, подойди поближе.
Из-под белья, довольно чистого, показалась худенькая рука. Над самой
кистью ясно выделялась поверхностная опухоль, под которой, по-видимому, уже
скопился гной. Антуан, не думая больше о времени, положил палец на самый
нарыв; затем двумя пальцами другой руки слегка надавил на край опухоли. Так:
он ясно почувствовал, как под его указательным пальцем переместился гной.
- А здесь тебе больно?
Он ощупывает распухшую до локтя руку, затем плечо до воспаленных
лимфатических узлов под мышкой.
- Немножко, - шепчет малыш, который выпрямился и замер, не спуская глаз
со старшего брата.
- Наверное, больно, - замечает Антуан ворчливым тоном. - Но ты, я вижу,
молодец.
Взор его впивается в затуманенный взор мальчика, - и этот контакт дает
искру доверия, тонкий язычок пламени, который сперва точно колеблется, но
затем сразу устремляется к Антуану. Только тогда он улыбается. Мальчик
тотчас же опускает голову, но Антуан ласково треплет его по щеке и осторожно
приподнимает еще слегка сопротивляющийся подбородок.
- Знаешь что? Мы сделаем небольшой разрез, и через полчаса тебе станет
гораздо легче... Согласен?.. Иди за мной.
Малыш, уже покоренный, набравшись мужества, делает несколько шагов; но
едва Антуан перестает смотреть на него, как решимость его слабеет; он
оборачивается к брату, словно призывая на помощь:
- Робер!.. Ты тоже иди.
В соседней комнате - облицованные фаянсовой плиткой стены, автоклав,
эмалированный стол под лампой с рефлектором, - можно было в случае
надобности производить небольшие операции. Леон окрестил ее "лабораторией";
раньше тут была ванная. Прежнее помещение, которое Антуан занимал вместе с
братом в отцовском доме, оказалось недостаточным, даже после того как Антуан
остался в нем один. Благодаря счастливой случайности ему не так давно
удалось снять квартиру из четырех комнат, тоже в нижнем этаже, смежную с его
жильем, но в соседнем доме. Он перенес туда свой рабочий кабинет, спальню и
оборудовал эту "лабораторию". Прежний его кабинет стал приемной для больных.
Дверь, пробитая в общей стене, к которой с двух сторон прилегали прихожие,
соединила обе квартиры в одну.
Через несколько минут опухоль была вскрыта.
- Потерпи еще немножко... Вот так... Еще минуту... Готово! - сказал
наконец Антуан, отступая на шаг.
Но малыш, внезапно побледнев, в полуобморочном состоянии упал на
вытянутые руки брата.
- Леон! - весело крикнул Антуан. - Дайте-ка этим молодцам каплю
коньяку! - Он опустил два куска сахару в рюмку. - Погрызи. И ты тоже. - Он
склонился к оперированному. - Не крепко?
- Вкусно.
- Дай руку. Да не бойся, я же сказал, что все кончено. Промыть и
перевязать - это совсем не больно.
Телефонный звонок. Голос Леона в передней.
- Нет, сударыня, доктор занят... В другой раз, сегодня у доктора
приемный день. Нет, до обеда невозможно. Хорошо, сударыня, к вашим услугам.
- Тампон, на всякий случай, - пробормотал Антуан, склонившись над
нарывом. - Отлично. И бинт потуже, это не помешает... Теперь слушай ты,
старший: отведи брата домой, и пусть его уложат в постель, чтобы он не
шевелил рукой. С кем вы живете? Кто-нибудь ведь присматривает за малышом?
- Я сам.
Взгляд у него был прямой, пылающий отвагой, лицо дышало достоинством.
Улыбаться было нечего. Антуан взглянул на часы и еще раз запрятал поглубже
свое любопытство.
- Улица Вернейль, дом номер?..
- Тридцать семь-бис.
- Робер... а дальше?
- Робер Боннар.
Антуан записал адрес, затем поднял глаза. Мальчуганы стояли, пристально
глядя на него ясным взором. Никаких признаков благодарности, но зато
выражение полного доверия, абсолютной уверенности, что теперь все
благополучно.
- Ну, ребята, идите, я тороплюсь... Между шестью и восемью я заеду на
улицу Вернейль переменить тампон. Поняли?
- Да, сударь, - сказал старший, считая это, по-видимому, вполне
естественным. - На самом верхнем этаже, номер три, прямо против лестницы.
Как только мальчики ушли, Антуан позвал Леона:
- Ну, теперь можно подавать завтрак!
Затем подошел к телефону.
- Алло! Елисейские, ноль один - тридцать два.
В передней на столе рядом с аппаратом лежала книга записей, раскрытая
на соответствующей странице. Не отходя от трубки, Антуан наклонился и
прочел:
- "1913. Понедельник, 13 октября, 14 ч. 30. Г-жа де Батенкур". Опоздаю,
- подождет. "15 ч. 30. Рюмель", - так... "Лоутен", - хорошо... "Г-жа Эрнст",
- не знаю, кто такая... "Вьянцони... де Фейель..." Так...
Алло... Ноль один - тридцать два? Профессор Филип вернулся? У телефона
доктор Тибо... (Пауза.) Алло!.. Здравствуйте, Патрон... Я мешаю вам
завтракать... Это насчет консультации. Срочно. Очень... Ребенок Эке... Да,
Эке, хирурга... Очень серьезно. Увы, никакой надежды, запущенное воспаление
уха, разные осложнения, я вам объясню, это ужасно... Да нет же, Патрон, он
во что бы то ни стало просил именно вас. Нельзя же отказать в этом Эке...
Разумеется, как можно скорее, сейчас же... Я тоже, из-за сегодняшнего
приема, - ведь сегодня понедельник... Итак, решено; я заеду за вами без
четверти два... Благодарю вас, Патрон.
Он повесил трубку, еще раз пробежал глазами листок с записью и испустил
положенный вздох усталости, которому явно противоречило удовлетворенное
выражение лица.
Подошел Леон. На его гладкой физиономии играла глуповатая улыбка.
- А знаете, сударь, кошка-то окотилась.
- Да ну?
Антуан весело прошел на кухню. Кошка лежала на боку в корзинке,
наполненной тряпьем, где копошились маленькие клубочки лоснящейся шерсти, и
лизала и перелизывала их шершавым языком.
- Сколько их?
- Семь. Моя невестка просила оставить ей одного.
Леон приходился братом привратнику. Он служил у Антуана уже больше двух
лет и исполнял свои обязанности с ритуальным рвением. Это был молчаливый
парень неопределенного возраста, с каким-то сероватым лицом; светлые редкие
и пушистые волосы причудливо венчали его удлиненный череп; чересчур длинный
свисающий нос и чаще всего полузакрытые веки придавали ему какой-то
дурашливый вид, который еще резче подчеркивался улыбкой. Но эта
простоватость была лишь удобной, если не нарочитой маской, за которой
скрывался ясный ум, полный здравого скептицизма и даже своеобразного юмора.
- А остальные? - спросил Антуан. - Вы их утопите?
- А как же иначе? - невозмутимо ответил Леон. - Разве вам желательно их
оставить?
Антуан улыбнулся, повернулся на каблуках и быстрыми шагами направился в
бывшую комнату Жака, служившую ему теперь столовой.
Все уже было на столе: яичница, телятина со шпинатом, фрукты. Антуан
терпеть не мог ждать, пока подадут следующее блюдо. Яичница вкусно пахла
горячим маслом и сковородкой. Короткая передышка на четверть часа,
разделяющая утро, проведенное в больнице, и день, посвященный визитам.
- Сверху ничего не передавали?
- Нет, сударь.
- Госпожа Франклен не звонила?
- Звонила, сударь. Она записалась на пятницу.
Телефонный звонок. Голос Леона:
- Нет, сударыня, в семнадцать тридцать уже занято... В восемнадцать
тоже... К вашим услугам.
- Кто это?
- Госпожа Стокней. - Он позволил себе слегка пожать плечами. - Для
мальчика одной своей подруги. Она напишет.
- Какая это госпожа Эрнст записалась на семнадцать часов? - И, не
ожидая ответа, Антуан продолжал: - Передайте госпоже де Батенкур мои
извинения: я опоздаю, по крайней мере, минут на двадцать... Дайте-ка мне
газеты. Спасибо. - Он взглянул на часы. - Там, наверху, наверно, уже встали
из-за стола... Позвоните, пожалуйста. Попросите мадемуазель Жизель и
перенесите сюда аппарат. И кофе тоже поскорее.
Он схватил трубку, лицо его разгладилось, глаза улыбались, глядя
куда-то вдаль, и все его существо, словно взлетев, устремилось на другой
конец провода.
- Алло... Да, это я. О, я почти кончил! - Он засмеялся. - Нет, виноград
чудесный, подарок одного клиента... А наверху? - Он прислушался, его лицо
постепенно омрачилось. - Вот как! До или после укола?.. Надо во что бы то ни
стало уверить его, что это вполне нормальное явление... - Пауза. Лоб его
снова разгладился. - Скажи, Жиз, ты одна у аппарата? Слушай, мне надо с
тобой сегодня повидаться и поговорить. Серьезно... Здесь, разумеется.
Безразлично когда, начиная с половины четвертого. Хочешь? Леон тебя
впустит... Итак, решено? Отлично... Выпью кофе и сейчас же поднимусь к вам.
У Антуана был ключ от квартиры отца - без звонка дошел он до бельевой.
- Господин Тибо в кабинете, - ответила на его вопрос Адриенна.
На цыпочках он прошел по коридору, пропахшему аптекой, в умывальную
комнату г-на Тибо. "Какое гнетущее чувство охватывает меня, едва я вхожу в
эту комнату... - подумал он. - А еще врач!.. Но здесь совсем другое дело..."
Взгляд его сразу устремился на листок с кривой температуры,
пришпиленный к стене. Умывальная комната походила на аптечную лабораторию:
на этажерке, на столе расставлены были склянки, фарфоровые посудины, лежали
свертки ваты. "Посмотрим эту банку. Так я и думал, почки работают неважно;
впрочем, анализ покажет, в чем дело. А как обстоит с морфием? - Он открыл
коробку с капсулами, на которых сам же заблаговременно тайком замазал
этикетки, чтобы у больного не явилось никаких подозрений. - Три центриграмма
за сутки... Уже! Ну, куда же сестра задевала?.. А, вот мензурка".
Легкими, почти радостными движениями принялся он за анализ. Он уже
подогревал зонд на спиртовой лампочке, когда дверь скрипнула, и от этого
звука он внезапно с сильно бьющимся сердцем повернул голову. Но то была не
Жиз. Семеня ногами, приближалась к нему Мадемуазель, сгорбленная, как старый
дровосек, скрюченная теперь так сильно, что, даже вывернув шею, она с трудом
могла поднять на уровень рук Антуана глаза, еще совсем живые под дымчатыми
стеклами узких очков. При малейшем волнении у нее непроизвольно начинала
трястись голова. Ее маленький лоб цвета слоновой кости желтел между белыми,
гладко зачесанными прядями волос.
- Ах, это ты, Антуан, - вздохнула она. И затем, безо всяких
предисловий, продолжала дребезжащим голосом: - Знаешь, со вчерашнего дня это
стало просто невыносимо! Сестра Селина испортила мне две чашки бульона и
больше литра молока без всякого толку! Она чистит ему бананы по двенадцати
су, а он к ним даже не притрагивается... А то, что остается, нельзя
употреблять из-за микробов! О, я ничего не имею ни против нее, ни против
других, она просто святая. Но поговори с ней, Антуан, запрети ей продолжать
в том же духе! Зачем принуждать больного? Надо подождать, пока он сам
попросит! Вечно она ему что-нибудь предлагает! Сегодня утром, например,
мороженое! Антуан! Предлагать ему мороженое! Чтоб у него сразу же сердце
замерзло! Точно у Клотильды есть время бегать за мороженщиками! Когда нужно
кормить такую ораву!
Антуан, терпеливо слушая, заканчивал анализ и отвечал на ее речи
неопределенным ворчанием. "Целых двадцать пять лет она, не возражая ни
словом, выдерживала потоки отцовского красноречия, - думал он, - теперь
наверстывает упущенное".
- Знаешь ли ты, сколько ртов мне приходится кормить? - продолжала
старая дева. - Сколько ртов, считая, кроме всех прочих, еще сестру и Жиз?
Трое на кухне, трое в столовой и твой отец! Сосчитай-ка! Мне как-никак
стукнуло семьдесят восемь, и в моем состоянии...
Тут она мгновенно отшатнулась, так как Антуан встал из-за стола и
направился к умывальнику. Она по-прежнему ужасно боялась болезней, заразы; в
течение целого года она вынуждена была жить подле тяжело больного человека,
сталкиваться с сиделками, докторами, вдыхать запах лекарств; это действовало
на нее как яд и еще усугубляло постепенное угасание ее сил, начавшееся года
три тому назад. Она до известной степени сознавала свою дряхлость.
- С тех пор как господь отнял у меня моего Жака, - жаловалась она, - я
не то что гроша, а и полгроша не стою.
Видя, что Антуан намыливает руки, не двигаясь с места, она робко
сделала два шага к умывальнику:
- Поговори с сестрой, Антуан, поговори с ней! Тебя она послушается!
Он бросил в ответ примирительное "ладно", затем, не обращая больше на
нее внимания, вышел из комнаты. Она видела его удаляющиеся ноги и ласково
следила за ними глазами: Антуан был ее "утешением на этой земле", потому что
почти не отвечал на ее слова и никогда ей не противоречил.
Он снова вышел в коридор, чтобы войти в кабинет из прихожей, как будто
только что явился.
Господин Тибо был один, с сестрой милосердия. "Значит, Жиз у себя в
комнате? - подумал Антуан, - Тогда она должна была услышать, как я пришел...
Она избегает меня..."
- Здравствуй, Отец, - сказал он непринужденным тоном, к которому теперь
всегда прибегал в разговоре с больным. - Здравствуйте, сестрица!
Господин Тибо приподнял веки.
- А, это ты?..
Он сидел в большом мягком кресле, придвинутом к столу. Голова его,
казалось, стала слишком тяжела для плеч, подбородок вдавливался в салфетку,
которую сестра повязала ему вокруг шеи, и рядом с его грузным, как бы
осевшим телом казались невероятно длинными два черных костыля, прислоненные
с обеих сторон к высокой спинке кресла. Верхние стекла, расписанные в
псевдоренессансном стиле, бросали радужные блики на колышущийся головной
убор сестры Селины и пятна винного цвета на скатерть, покрывавшую стол, на
котором дымилась тарелка молочного супа с саго.
- Ну, - сказала сестра.
Она набрала ложку супа, обтерла ее о край тарелки и затем с деланно
веселым "гоп-ла!", словно давая соску грудному младенцу, просунула ложку
между мягкими губами больного и влила содержимое ему в рот, прежде чем он
успел отвернуться. Обе руки старика, лежавшие на коленях, раздраженно
задвигались. Его самолюбие страдало, когда другие видели, что он не может
есть самостоятельно. Он сделал усилие, чтобы схватить ложку, которую держала
сестра, но пальцы, давно уже онемевшие, а теперь еще отекшие от водянки,
отказывались служить ему. Ложка выскользнула и упала на ковер. Резким
движением он оттолкнул тарелку, стол, сестру.
- Я не голоден, нечего меня насильно кормить! - закричал он,
обернувшись к сыну и как бы ища у него защиты. И, ободренный молчанием
Антуана, бросил в сторону монахини сердитый взгляд: - Уберите все это!
Сестра, не возразив ни слова, отошла на шаг и скрылась из поля зрения
старика.
Больной кашлянул. (Его речь ежеминутно прерывалась сухим,
непроизвольным, без малейшего удушья, покашливанием, от которого у него
сжимались кулаки и морщились сомкнутые веки.)
- Знаешь, - бросил г-н Тибо таким тоном, точно хотел причинить
неприятность врагу, - вчера вечером и сегодня утром меня тошнило!
Антуан почувствовал, что отец искоса посматривает на него. Он принял
самый непринужденный вид.
- Вот как?
- По-твоему, это естественно?
- По правде сказать, я этого ждал, - осторожно улыбаясь, начал Антуан.
(Он играл свою роль без особых усилий. Ни к одному из своих больных он не
чувствовал такой терпеливой жалости: он приходил сюда каждый день, нередко
дважды - утром и вечером, и всякий раз, словно накладывая на рану новую
повязку, без устали выдумывал притворные, но логичные доводы и повторял тем
же уверенным тоном одни и те же ободряющие слова.) - Что делать, Отец, твой
желудок уже не молод! Вот уж по меньшей мере восемь месяцев, как его пичкают
микстурами да порошками. Надо радоваться, что он еще раньше не подал
признаков усталости.
Господин Тибо замолк. Он размышлял. Его подбодрила эта новая мысль, ему
стало легче от возможности свалить вину на что-нибудь, на кого-нибудь
другого.
- Да, - сказал он, бесшумно хлопнув в ладоши, - эти ослы своими зельями
мне... Ай, нога!.. Они мне... Они мне... совершенно загубили желудок!.. Ай!
Боль была такая внезапная и такая острая, что черты его лица мгновенно
исказились, туловище склонилось на сторону; опершись на руки сестры и
Антуана и вытянув ногу, он с трудом нашел такое положение, что утихла боль,
которая, будто каленым железом, жгла его тело.
- Ты мне говорил... что сыворотка Теривье... поможет от ишиаса, -
прохрипел он. - Ну, что ты скажешь теперь: по-твоему, мне лучше?
- Конечно, - холодно отчеканил Антуан.
Господин Тибо остолбенело уставился на Антуана.
- Вы же сами говорили, что со вторника боли гораздо слабее, -
прокричала сестра, у которой создалась привычка возвышать голос, чтобы ее
слышали.
И, пользуясь удобным случаем, она сунула больному в рот ложку супа.
- Со вторника? - пробормотал старик, искренне стараясь припомнить;
затем замолчал.
У Антуана сжалось сердце. Он всматривался в худосочное лицо отца,
отражавшее усилие его мысли; мускулы челюстей раздвинулись, брови
приподнялись, ресницы шевелились. Бедный старик жаждал верить в свое
выздоровление; в сущности говоря, он до сих пор никогда в нем не сомневался.
С минуту он по рассеянности еще позволял кормить себя молочным супом; затем
это ему надоело, и он так нетерпеливо оттолкнул сестру, что та уступила и
согласилась наконец развязать салфетку.
- Они мне за... загубили желудок, - повторил он, пока монахиня вытирала
ему подбородок.
Но как только она, забрав поднос, вышла из комнаты, г-н Тибо, точно
ожидавший, когда наконец его оставят наедине с сыном, склонился, оперся на
локоть, доверительно улыбнулся и сделал Антуану знак сесть поближе.
- Очень она славная, эта сестра Селина, - начал он проникновенным
тоном, - поистине святая, понимаешь, Антуан? Никогда мы не сумеем ее
достаточно... достаточно отблагодарить. Но разве по отношению к ее
монастырю... Я знаю, что настоятельница мне очень многим обязана. Но в
этом-то все дело! Я очень щепетилен. Злоупотреблять так долго ее
самоотвержением, когда столько гораздо более серьезных больных ждут, быть
может, и страдают! Разве ты с этим не согласен!
Предчувствуя, что Антуан станет возражать, он остановил его движением
руки, несмотря на кашель, прерывавший его речь, выпятил подбородок с таким
видом, точно заранее скромно соглашался с доводами сына, и продолжал:
- Конечно, я не говорю, что нужно сделать это сегодня или завтра. Но...
не кажется ли тебе, что... скоро... когда мне будет действительно лучше...
эту славную девушку надо будет отпустить? Ты не представляешь себе, мой
дорогой, как это мучительно, когда около тебя вечно кто-то есть! Как только
будет возможно, отпустим ее, хорошо?
Антуан утвердительно кивал головой, не находя в себе мужества ответить.
Вот во что превратилась эта неумолимая властность, с которой ему приходилось
постоянно сталкиваться в дни юности! В былое время этот деспот без всяких
объяснений удалил бы докучную сиделку; теперь же, ослабевший,
обезоруженный... В такие минуты физическое разрушение чувствовалось еще
яснее, чем когда Антуан осматривал старика, пальцами ощущая одряхление его
органов.
- Ты уже уходишь? - вздохнул г-н Тибо, видя, что Антуан встает. В этом
упреке были сожаление, мольба, почти нежность. Антуан был растроган.
- Приходится, - сказал он с улыбкой. - У меня весь день занят больными.
Постараюсь вечером зайти.
Он подошел, чтобы поцеловать отца: привычка, недавно усвоенная. Но
старик отвернулся.
- Ну, ступай, дорогой... Ступай!
Антуан молча вышел.
В передней, забавно примостившись на стуле, как птица на жердочке, его
подстерегала Мадемуазель. Мне нужно поговорить с тобой, Антуан...
относительно сестры...
Но у него уже не было сил для разговоров. Он схватил пальто, шляпу и
захлопнул за собой входную дверь.
На площадке его охватило минутное отчаяние; и усилие, потребовавшееся
для того, чтобы надеть пальто, напомнило ему движение, которым он, в
бытность солдатом, взваливал себе на плечи ранец, чтобы продолжать путь...
Уличная жизнь - экипажи, прохожие, боровшиеся с осенним ветром, -
возвратила ему бодрость.
Он стал искать такси.
"Без двадцати, - заметил Антуан, взглянув на часы, когда автомобиль
проезжал мимо церкви св. Магдалины. - Успею, но времени в обрез... А Патрон
так точен. Он, наверное, уже одевается".
Действительно, доктор Филип ждал его на пороге кабинета.
- Добрый день, Тибо, - буркнул он. Его голос, голос полишинеля, всегда
казался подчеркнуто насмешливым. - Ровно без четверти... Едем...
- Едем, Патрон, - весело подхватил Антуан.
Ему всегда доставляло удовольствие работать под руководством Филипа. В
течение двух лет он был его ассистентом, жил в ежедневной непосредственной
близости к учителю. Затем ему пришлось переменить службу. Но их отношения не
прерывались, и в дальнейшем никто уже не мог заменить ему "Патрона". Про
Антуана говорили: "Тибо, ученик Филипа". И он действительно был его
учеником, заместителем, духовным сыном. Но часто ему приходилось становиться
и его противником: юность восставала против зрелости, дерзость, жажда риска
- против осторожности. Связь, возникшая между ними, благодаря семи годам
дружбы и профессионального общения сделалась неразрывною. Как только Антуан
соприкасался с Филипом, самая личность его видоизменялась, словно уменьшаясь
в объеме: за минуту перед тем он был существом цельным и независимым, а
теперь снова автоматически попадал под опеку, но при этом не испытывал ни
малейшего неудовольствия. Привязанность его к Патрону еще увеличивалась, так
как удовлетворялось и его личное самолюбие: научный авторитет профессора был
настолько неоспорим, а его требовательность к людям настолько общеизвестна,
что привязанность учителя к Антуану имела свою цену. Когда учитель и ученик
бывали вместе, они всегда чувствовали себя превосходно; им казалось
очевидным, что средний человек вообще малосознателен и бездарен, но что им
обоим посчастливилось стать исключением из общего правила. Манера, с которой
Патрон, не отличавшийся экспансивностью, обращался к Антуану, его доверие,
непринужденность, полуулыбки и подмигивания, которыми он подчеркивал
некоторые остроты, даже его лексикон, малопонятный для непосвященных, - все
это как будто свидетельствовало о том, что Антуан был единственный человек,
с которым Филип мог свободно беседовать, единственный, с чьей стороны он мог
рассчитывать на полное понимание. Размолвки происходили у них редко, и
вызывались они всегда причинами одного и того же порядка. Антуану случалось
упрекать Филипа в том, что иногда он сам себя обманывает, считая
основательным суждением внезапную догадку, подсказанную ему скептицизмом.
Или иной раз, после того как они, обменявшись мнениями, приходили к полному
согласию, Филип внезапно шел на попятный и, высмеивая свои собственные
слова, заявлял: "Если взглянуть с другой точки зрения, все, что мы сейчас
говорили, - чушь". А за этим следовало: "Ни на чем не стоит останавливаться,
все утверждения никуда не годятся". Тогда Антуан вставал на дыбы. Такое
отношение к делу было для него просто невыносимо: он страдал от него, как от
физического недуга. В такие дни он вежливо прощался с Патроном и поспешно
возвращался к своим делам, чтобы вновь обрести утраченное равновесие в своей
благодетельной активности.
На лестнице они встретили Теривье, он шел посоветоваться с Патроном по
неотложному делу. Теривье был старше Антуана; в свое время он тоже побывал в
ассистентах у Филипа, но теперь посвятил себя общей терапии. Он лечил г-на
Тибо.
Патрон задержался. Он стоял неподвижно, слегка наклонившись вперед и
опустив руки, одежда болталась на его тощем теле, весь он походил на
длинного паяца, которого забыли дернуть за ниточку, и являл комический
контраст со своим собеседником, приземистым, толстеньким, подвижным и
улыбчивым. Окно лестничной клетки отлично освещало обоих, и Антуан, стоя
позади, забавлялся, с интересом наблюдая за Патроном, ибо ему иногда
нравилось внезапно по-новому взглянуть на хорошо знакомых людей. Филип
уставился на Теривье пристальным, пронизывающим, всегда дерзким взглядом
своих светлых глаз, защищенных нависшими бровями, которые остались черными,
хотя у него уже поседела борода, ужасная козлиная бородка, словно фальшивая,
реденькой бахромой свисавшая с подбородка. Впрочем, все в нем, казалось,
создано было для того, чтобы раздражать, вызывать антипатию: и неряшливость
одежды, и грубость в обращении, и все внешние черты - слишком длинный и
красный нос, свистящее дыхание, постоянная усмешка, и дряблый, вечно влажный
рот, и надтреснутый гнусавый голос, доходивший временами до фальцета, когда
Филип отпускал какую-нибудь едкую шутку или уничтожающее словцо; тогда под
густыми зарослями бровей обезьяньи зрачки начинали поблескивать огоньком,
свидетельствовавшим о его способности наслаждаться своим остроумием и без
участия слушателей.
Однако, как ни малоблагоприятно было первое впечатление, оно
отталкивало от Филипа только новичков и людей посредственных. Действительно,
Антуан замечал, что ни к одному из практикующих врачей больные не относились
с таким доверием, ни одного профессора так не ценили коллеги, ни к одному из
них так жадно не стремилась попасть в ученики и не питала такого уважения не
допускающая никаких компромиссов больничная молодежь. Самые желчные выходки
его метили в недостатки жизни, в глупость человеческую и уязвляли только
дураков. Достаточно было видеть его при исполнении профессиональных
обязанностей, чтобы почувствовать не только блеск его ума, лишенного
мелочности и, в сущности, отнюдь не высокомерного, но и душевную
чувствительность, которую мучительно оскорбляло зрелище всех гнусностей
повседневности. Тогда становилось понятно, что резкость его нападок была
лишь мужественной реакцией против меланхолии, изнанкой жалости, свободной от
иллюзий, и что это едкое остроумие, из-за которого к нему так враждебно
относились глупцы, было, при ближайшем рассмотрении, только разменной
монетой его философии.
Антуан рассеянно прислушивался к разговору врачей. Речь шла о больном,
который лечился у Теривье и которого накануне осмотрел Патрон. Случай был,
видимо, довольно тяжелый. Теривье отстаивал свою точку зрения.
- Нет, - заявил Филип. - Один кубический сантиметр - это все, молодой
человек, на что бы я решился. Даже меньше: полсантиметра. И в два приема, с
вашего разрешения. - И так как собеседник горячился, явно восставая против
этого осторожного совета, Филип флегматично положил ему руку на плечо и
прогнусавил: - Видите ли, Теривье, когда больной доходит до такого
состояния, у его изголовья борются только две силы: его организм и болезнь.
Приходит врач и рассыпает удары вслепую. Орел или решка. Если под ударом
оказывается болезнь - орел, если же организм - то решка, и тогда больной
становится moriturus*. Такова эта игра, милейший. А в моем возрасте люди
становятся осторожнее и стараются бить не слишком сильно.
______________
* Обреченный на смерть (лат.).
Несколько секунд он стоял неподвижно, глотая слюну с каким-то влажным
звуком. Его помаргивающие глаза словно впивались во взгляд Теривье. Затем он
убрал руку, лукаво взглянул на Антуана и стал спускаться с лестницы.
Антуан и Теривье пропустили его вперед и пошли рядом.
- Как твой отец? - спросил Теривье.
- Со вчерашнего дня появилась тошнота.
- А...
Теривье нахмурился и сделал гримасу; затем, немного помолчав, спросил:
- Ты давно не осматривал ему ноги?
- Давно.
- Третьего дня я заметил, что они опухли немного больше.
- Белок?
- Скорее опасность флебита. Я зайду сегодня вечером между четырьмя и
пятью. Ты будешь?
Лимузин Филипа ждал у подъезда. Теривье распрощался и удалился
подпрыгивающей походкой.
"Теперь я столько трачу на такси, - подумал Антуан, - что был бы прямой
расчет завести собственную машину".
- Куда мы едем, Тибо?
- В предместье Сент-Оноре.
Зябкий Филип забился в самую глубину автомобиля, и не успел шофер
отъехать, как он сказал:
- Расскажите-ка мне поскорее, голубчик, в чем дело. Случай
действительно безнадежный?
- Безнадежный, Патрон. Двухлетняя девочка, несчастный недоносок: заячья
губа с врожденным раздвоением неба. Эке сам сделал ей операцию весной. Кроме
того, порок сердца. Понимаете? В довершение всего внезапное острое
воспаление среднего уха. Это случилось в деревне. Надо вам сказать, что это
их единственный ребенок...
Филип, рассеянно смотревший на проносящуюся мимо перспективу улиц,
сочувственно проворчал что-то в ответ.
- ...Но его жена в положении, на седьмом месяце. Беременность тяжелая.
Мне кажется, она очень неосторожна. Словом, чтобы не случилось чего-нибудь,
как в прошлый раз, Эке увез жену из Парижа и поселил в Мезон-Лаффите, в
доме, который предоставила им тетка госпожи Эке, - я знаю этих людей, они
были друзьями моего брата. Там-то и началось воспаление уха.
- Когда именно?
- Неизвестно. Кормилица ничего не сказала, должно быть, не заметила
Мать не встает с постели, сначала ничего не поняла. Затем решила, что просто
режутся зубы. Наконец в субботу вечером...
- Третьего дня?
- Третьего дня Эке, приехав в Мезон, чтобы, по обыкновению, провести
там воскресенье, сразу же заметил, что девочка в опасности. Он вызвал
санитарную карету и в тот же вечер перевез жену и ребенка в Париж. Ну вот.
Сразу же по приезде он позвонил мне по телефону. В воскресенье рано утром я
осмотрел девочку и по собственной инициативе вызвал ушника Ланнето. Мы
обнаружили всяческие осложнения: воспаление сосцевидных отростков, конечно,
гнойное заражение боковой пазухи и так далее. Со вчерашнего дня мы
перепробовали все, что только можно И увы, все тщетно! Положение с каждым
часом ухудшается. Сегодня утром обнаружились признаки менингита...
- Хирургическое вмешательство?
- По-видимому, невозможно. Пешо, которого Эке позвал вчера вечером,
заявил категорически: состояние сердца не позволяет делать операцию. И
ничем, кроме льда, нельзя облегчить ее ужасные страдания.
Филип, продолжавший смотреть в пространство, снова что-то проворчал.
- Вот как обстоит дело, - продолжал озабоченно Антуан. - Теперь ваша
очередь, Патрон. - После короткой паузы он добавил: - Но должен признаться,
у меня одна надежда, - что мы приедем слишком поздно и что все уже
кончилось.
- Эке не строит иллюзий?
- О нет!
Филип помолчал, затем положил руку на колено Антуана.
- Не высказывайтесь так решительно, Тибо. Как врач, несчастный Эке
знает, должно быть, что надежды нет. Но как отец... Видите ли, чем серьезнее
положение, тем охотнее играешь сам с собой в прятки - На лице его появилась
грустно-ироническая улыбка, и он прогнусавил: - К счастью, не правда ли?.. К
счастью...
Эке жили на четвертом этаже. При звуке остановившегося лифта дверь на
лестницу отворилась: их ждали. Полный мужчина в белом халате, с черной
бородой, подчеркивавшей его семитический тип, пожал руку Антуану, который
представил его Филипу:
- Исаак Штудлер.
Это был студент-медик, забросивший медицину, однако его можно было
встретить во всех медицинских кругах. К Эке, своему университетскому
товарищу, он был привязан как пес. Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по
телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив
все, чтобы ухаживать за больным ребенком.
Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее
привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески
были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и
под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная
на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских
катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда
пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые
разнообразные предметы.
Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом,
истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми
волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей
отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не
споткнуться И не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и
это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее
больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба,
такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он
машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить
ее.
В этот момент из передней ворвался Эке.
- Николь!
Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к
молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только
рыдала, не сопротивляясь.
- Отворите мне дверь, - бросил он Антуану, который подбежал, чтобы
помочь ему.
Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел
какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:
- Ты мне никогда не простишь... Это я, я одна виновата... Из-за меня
она родилась калекой... Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это
опять моя же вина... Если бы я сразу сообразила и принялась за ней
ухаживать...
Они вошли в комнату, где Антуан увидел большую неубранную кровать.
Должно быть, молодая женщина, настороженно поджидавшая врачей, соскочила с
постели, несмотря на все запреты.
Теперь она схватила руку Антуана и с отчаянием вцепилась в нее:
- Прошу вас... Феликс ни за что не простит мне... Он не в силах будет
простить, если... Испробуйте все средства! Спасите ее, я вас умоляю!..
Муж осторожно уложил ее и прикрыл одеялом. Она выпустила руку Антуана и
замолкла.
Эке склонился над ней. Антуан поймал их встретившиеся взгляды:
изнемогающий, потерянный у женщины, суровый у мужчины.
- Я запрещаю тебе вставать, слышишь?
Она закрыла глаза. Тогда он склонился еще ниже, коснулся губами ее
волос и запечатлел на одном из сомкнутых век поцелуй, который словно
скреплял некий договор и был похож на заранее дарованное прощение.
Затем он увел Антуана из комнаты.
Когда они снова встретились с Патроном в детской, куда его провел
Штудлер, Филип уже снял пиджак и надел белый передник. Совершенно спокойный,
с каменным лицом, как будто на свете не было никого, кроме него и этого
ребенка, он тщательно и методически осматривал его, хотя и понял с первого
же взгляда, что всякое лечение бесполезно.
Эке молча, с лихорадочно трясущимися руками вглядывался в лицо
профессора.
Осмотр длился минут десять.
Покончив с этим, Филип поднял голову и отыскал глазами Эке. Тот стал
неузнаваем: мрачное лицо, застывший взгляд под покрасневшими, набухшими
веками, точно иссохшими от ветра и песка. В его невозмутимости было что-то
трагическое. Окинув его быстрым взглядом, Филип понял, что притворяться не к
чему, и тотчас отказался от новых предписаний, которые намеревался было
сделать из жалости к отцу. Он отвязал передник, быстро вымыл руки, надел
пиджак, поданный сиделкой, и вышел из комнаты, не взглянув на кроватку. За
ним последовал Эке, потом Антуан.
В передней трое мужчин переглянулись.
- Благодарю все-таки, что пришли, - отчетливо произнес Эке.
Филип неопределенно пожал плечами, и губы его издали какое-то хлюпанье,
Эке смотрел на него сквозь стекла пенсне. Взгляд его стал сперва строгим,
затем презрительным, почти ненавидящим. Потом этот злой огонек погас. Он
пробормотал извиняющимся тоном:
- Знаете, всегда ведь надеешься на невозможное.
Филип сделал было какое-то движение, потом словно раздумал и
неторопливо снял с вешалки шляпу. Но вместо того чтобы выйти, он приблизился
к Эке и, после краткого колебания, неуклюжим жестом положил ему руку на
плечо. Снова наступило молчание. Затем, точно опомнившись, Филип отступил на
шаг, слегка кашлянул и наконец решился уйти.
Антуан подошел к Эке.
- Сегодня у меня приемный день. Я приеду вечером, часам к девяти.
Эке стоял неподвижно, с бессмысленным выражением смотря на открытую
дверь, через которую, вместе с Филипом, ушла его последняя надежда; он
только качнул головой, чтобы показать, что слышал Антуана.
Филип в сопровождении Антуана быстро спускался по лестнице, не
произнося ни слова. На второй площадке он остановился, полуобернулся,
проглотил слюну с обычным хлюпающим звуком и сказал еще более гнусавым, чем
обычно, голосом:
- Мне следовало все-таки дать какое-нибудь предписание, не правда ли?
Ut aliquid fieri videatur*. Но... у меня духу не хватило.
______________
* Чтобы казалось, что кое-что делается (лат.).
Он помолчал, спустился еще на несколько ступенек и пробормотал, на этот
раз даже не обернувшись:
- Я не такой оптимист, как вы. Это может протянуться еще день или два.
Дойдя до нижней площадки, где было довольно темно, они встретили двух
дам, которые только что вошли в дом.
- Ах, господин Тибо!
Антуан узнал г-жу де Фонтанен.
- Ну что? - спросила она деланно бодрым тоном, стараясь не выдать
своего беспокойства. - Мы как раз идем узнать, как обстоит дело.
Вместо ответа Антуан медленно покачал головой.
- Нет, нет! Разве можно говорить с уверенностью? - вскричала г-жа де
Фонтанен с упреком, словно жест Антуана вынуждал ее заклясть как можно
скорее злую судьбу. - Не надо терять надежду, доктор, не надо терять
надежду! Это невозможно, это было бы слишком ужасно! Правда, Женни?
Только тогда Антуан заметил девушку, стоявшую несколько поодаль. Он
поспешил извиниться за невнимание. Она, казалось, была в смущении, в
нерешительности, но все же протянула ему руку. Антуан заметил растерянное
выражение ее лица и нервное подергивание век, но, зная, как сильно любила
Женни свою кузину Николь, он этому не удивился.
"Как странно она изменилась", - подумал он все же, догоняя Патрона. В
его воспоминании, где-то далеко, возник силуэт молоденькой девушки в светлом
платье летним вечером в саду. Эта встреча пробудила в нем какое-то
мучительное чувство. "Бедный Жак, наверно, не узнал бы ее теперь", - подумал
он. Филип угрюмо забился в угол автомобиля.
- Я еду в Школу, - сказал он, - и по дороге завезу вас домой.
Пока они ехали, он не произнес и двух слов. Но когда Антуан стал
прощаться с ним на углу Университетской улицы, он наконец стряхнул с себя
оцепенение:
- Да, кстати, Тибо... Вы ведь отчасти специалист по детям, отсталым в
смысле развития речи... На днях я к вам направил одну даму, госпожу Эрнст...
- Сегодня она должна быть у меня.
- Она приведет к вам своего мальчика; ему лет пять или шесть, но
говорит он как годовалый. Некоторых звуков, по-видимому, даже вовсе не
произносит. Но если ему сказать, чтоб он прочитал молитву, он опускается на
колени и читает "Отче наш" с начала до конца, почти безукоризненно
артикулируя каждое слово. В остальном он, кажется, довольно смышлен. Я
думаю, этот случай вас заинтересует...
Леон появился в передней, едва заслышав, как в замке повернулся
хозяйский ключ.
- Мадемуазель де Батенкур уже дожидается... - На лице его появилась
привычная мина, выражающая сомнение, и он добавил: - Кажется, она с
гувернанткой.
"Она вовсе не Батенкур, - поправил мысленно Антуан, - ведь ее отец
Гупийо: "Универсальные магазины двадцатого века"...
Он прошел к себе в спальню, чтобы переменить воротничок и пиджак. Он
придавал некоторое значение внешности и всегда одевался с изысканной
простотой. Затем направился в кабинет, убедился, окинув его беглым взглядом,
что все в порядке, и, полный готовности начать свою послеполуденную работу,
быстро приподнял портьеру и открыл дверь в приемную.
Навстречу ему поднялась стройная молодая женщина. Он узнал англичанку,
которая еще весной приходила с г-жой де Батенкур и ее дочерью. (В его памяти
при этом невольно всплыла одна мелкая черточка, поразившая его: когда визит
уже заканчивался и он, сидя за письменным столом, писал рецепт, он случайно
поднял глаза на г-жу де Батенкур и на мисс, одетых в легкие платья и
стоявших очень близко друг к другу в амбразуре окна; он не мог забыть
огонька, замеченного им в глазах прекрасной Анны, когда ласкающим движением
пальцев, не затянутых в перчатку, она поправила прядь волос на гладком виске
учительницы.)
Англичанка непринужденно кивнула головой и пропустила девочку вперед.
Антуан, посторонившись, чтобы дать им дорогу, был на мгновение окутан свежим
ароматом, исходившим от этих двух тел, юных и холеных. Обе были стройные
блондинки с прелестным цветом лица.
У Гюгеты пальто было перекинуто через руку; хотя ей не исполнилось еще
четырнадцати лет, она была так высока ростом, что короткое детское платьице
без рукавов, которое выставляло напоказ роскошно позолоченное летним солнцем
девичье тело, казалось на ней странным. Белокурые волосы теплого оттенка
завивались в зыбкие локоны и почти весело обрамляли лицо, которому
нерешительная улыбка и несколько медлительный взгляд широко расставленных
глаз придавали скорее грустное выражение.
Англичанка обернулась к Антуану. Румянец на ее щеках запылал ярче,
когда она принялась объяснять на французском языке, мелодичном, как птичья
трель, что г-жа де Батенкур завтракает в гостях и велела прислать за ней
машину, она скоро прибудет.
Антуан подошел к Гюгете, слегка хлопнул ее по плечу и повернул лицом к
свету.
- Ну-с, как наше здоровье? - спросил он рассеянно.
Девочка качнула головой и улыбнулась словно нехотя.
Антуан быстро осмотрел окраску губ, десен, слизистой оболочки век, но,
в сущности, он думал при этом совсем о другом. Только сейчас, в приемной, он
заметил, что девочка (в которой должно было быть столько естественной
грации) как-то неуклюже поднялась с кресла, а когда направилась к нему, ее
движения казались чуть-чуть скованными. Затем, когда он хлопнул ее по плечу,
от его внимательного взгляда не ускользнули ее неуловимая гримаска и легкое
движение назад.
Девочку он видел всего лишь второй раз: он не был постоянным врачом
этой семьи. Надо полагать, что настояния мужа, Симона де Батенкур, когда-то
дружившего с Жаком, побудили прекрасную г-жу де Батенкур вторгнуться весной
к Антуану, чтобы посоветоваться с ним насчет физического развития дочери,
которую, как она выражалась, изнурял слишком быстрый рост. Тогда Антуан не
обнаружил никаких болезненных явлений. Но так как общее состояние показалось
ему подозрительным, он прописал строгий режим и взял с матери обещание, что
девочку будут приводить к нему каждый месяц. С тех пор он не видал ее больше
ни разу.
- Ну что же, - сказал он, - снимайте-ка с себя все это...
- Мисс Мэри, - позвала Гюгета.
Антуан, сидя за письменным столом, с нарочито спокойным видом
просматривал июньские записи. Он не отметил еще ни одного симптома, на
который стоило бы обратить особое внимание, но у него уже возникло
подозрение. Однако, хотя такие беглые впечатления часто давали ему
возможность обнаружить еще ничем не проявившуюся болезнь, он никогда не
позволял себе слишком быстро им доверяться. Развернув рентгеновский снимок,
сделанный еще весною, он неторопливо рассматривал его. Затем встал. Тем
временем гувернантка раздевала Гюгету, полусидевшую в ленивой позе на ручке
кресла посреди комнаты. Когда, желая помочь мисс, она пыталась развязать
какой-нибудь шнурок или расстегнуть крючок, это выходило у нее так неловко,
что англичанка отводила ее руку; дошло даже до того, что, потеряв терпение,
она сухо ударила ее по пальцам. Эта грубость, а также печать замкнутости на
ангельском личике Мэри навели Антуана на мысль, что эта красивая девушка не
любит ребенка. К тому же и у Гюгеты был такой вид, точно она побаивается
гувернантки.
Он подошел ближе.
- Благодарю вас, - сказал он, - этого достаточно. Девочка подняла на
него чудесные голубые глаза, ясные, лучистые. Сама не зная почему, она
почувствовала расположение к этому доктору. (Вообще, несмотря на властное и
сухое выражение лица, Антуан редко производил на больных впечатление
сурового человека; даже самые молодые, наименее проницательные, никогда на
этот счет не ошибались: эта складка на его лбу, этот сосредоточенный,
настойчивый взгляд, эта крепкая, всегда сжатая челюсть представлялись им
всегда только ободряющими признаками прозорливости и силы. "Больные, - с
демонической усмешкой говаривал Патрон, - в сущности, хотят лишь одного:
чтобы их принимали всерьез...")
Антуан начал с легкого выстукивания и выслушивания. В легких ничего не
обнаружилось. Он продолжал свой осмотр методически, как Филип. С сердцем
тоже все обстояло благополучно. "Поттова болезнь, - подсказывал ему тайный
голос, - Поттова болезнь?.."
- Нагнитесь, - внезапно сказал он. - Или нет, лучше поднимите
что-нибудь... например, вашу туфлю.
Она согнула колени, чтобы не сгибать спины. Плохой признак. Он еще
надеялся, что ошибся; ему не терпелось узнать наверное.
- Станьте прямо, - продолжал он. - Скрестите руки. Так. Теперь
нагнитесь... Сгибайтесь... Еще...
Она выпрямилась. Ее губы с очаровательной медлительностью разомкнулись,
приоткрывшись в ласковой улыбке.
- Мне больно, - прошептала она, словно извиняясь.
- Хорошо, - сказал Антуан.
Одно мгновение он смотрел на нее невидящими глазами. Затем взглянул
по-настоящему и улыбнулся. Стоя таким образом, раздетая, с туфлей в одной
руке, устремив на Антуана удивленно-ласковый взгляд своих огромных глаз, она
была забавна и соблазнительна. Уже устав стоять, она оперлась о спинку
стула. Рядом с гладкой атласной белизной торса плечи, руки и округлые бедра
цвета спелого абрикоса казались почти темными; этот загар наводил на мысль о
теплой горячей коже.
- Ложитесь сюда, - велел он ей, разостлав на кушетке простыню. Он
больше не улыбался, снова отдавшись своим тревожным мыслям. - Растянитесь на
животе. Во всю длину.
Решительный момент наступил. Антуан стал на колени, прочно уселся на
пятки и вытянул руки вперед, чтобы свободнее действовать пальцами. Секунды
две он не двигался, как бы сосредоточиваясь. Озабоченный взор его рассеянно
пробежал от лопаток до затененного выгиба поясницы вдоль вытянувшейся перед
ним жесткой и мускулистой спины. Затем, положив руку на теплую, слегка
вздрогнувшую шею, он надавил двумя испытующими пальцами на позвоночник и,
стараясь, чтобы давление все время было равномерно, пересчитывая один за
другим отдельные позвонки, стал медленно перебирать косточки этих четок.
Внезапно ее тело судорожно вздрогнуло; Антуан едва успел отдернуть
руку. Смеющейся, полузаглушенный подушками голос безо всякой робости бросил
ему:
- Вы же мне делаете больно, доктор!
- Да неужели? Где же? - чтобы сбить ее с толку, он стал ощупывать
другие места. - Тут?
- Нет.
- Тут?
- Нет.
Тогда, желая окончательно убедиться в том, что никаких сомнений не
остается, он наконец спросил ее:
- Тут?
И придавил указательным пальцем больное место позвоночника.
У девочки вырвался легкий крик, сейчас же перешедший в принужденный
смех.
Наступила пауза.
- Повернитесь, - сказал Антуан, и голос его зазвучал неожиданно
ласково.
Он ощупал шею, грудь, подмышки. Гюгета, стиснув зубы, не жаловалась. Но
когда он надавил на нервные узлы паха, у нее вырвался легкий стон.
Антуан поднялся с колен; вид у него был совершенно бесстрастный. Но
глаза старались не встретиться со взглядом девочки.
- Ну, я оставляю вас в покое, - сказал он, словно в шутку сердясь на
нее. - Ужасная недотрога!
Кто-то постучал в дверь. И она тут же открылась.
- Это я, доктор, - произнес теплый голос, и в комнату вошла прекрасная
Анна. - Простите, пожалуйста. Я самым позорным образом опоздала... Но вы
живете в совершенно невозможном квартале. - Она засмеялась. - Надеюсь, вы
меня не дожидались? - прибавила она, ища глазами дочь. - Ты смотри не
простудись! - заметила она без малейшей нежности в голосе. - Мэри, дорогая,
будьте так добры, накиньте ей что-нибудь на плечи.
В ее голосе, низком контральто, глубокие и нежные интонации безо
всякого перехода чередовались с другими, более жесткими.
Она подошла к Антуану. В гибкости ее фигуры было что-то вызывающее. Но
за всей этой живостью неизменно чувствовалась некоторая сухость,
свидетельствовавшая о сильном упрямстве, сглаженном и смягченном долгой
привычкой прельщать именно кротостью. Ее окутывал аромат мускуса, казалось,
слишком тяжелый, чтобы распространяться в воздухе. Непринужденным жестом она
протянула руку в светлой перчатке, на которой позвякивали тонкие браслеты.
- Здравствуйте!
Ее серые глаза заглядывали глубоко в глаза Антуана. Он увидел ее
полуоткрытый рот. Кожа на висках под темными завитками волос была покрыта
еле заметными морщинками, отчего ткани около век казались чуть-чуть
дряблыми. Он отвел глаза.
- Довольны ли вы, доктор? - спросила она. - Долго еще продлится ваш
осмотр?
- Гм... на этот раз я его уже кончил, - промолвил Антуан с застывшей
улыбкой на губах; и, обернувшись к англичанке, добавил: - Вы можете одеть
мадемуазель.
- Сознайтесь, что я привела ее к вам в прекрасном состоянии! -
вскричала г-жа де Батенкур, усаживаясь по своей привычке спиной к свету. -
Говорила она вам, что мы провели...
Антуан подошел к умывальнику и, повернув из вежливости голову в сторону
г-жи де Батенкур, принялся намыливать руки.
- ...что мы провели ради нее два месяца в Остенде? Впрочем, это и без
того видно: и загорела же она! А видели бы вы ее шесть недель тому назад! Не
правда ли, Мэри?
Антуан размышлял. На этот раз ясно обозначился туберкулез: он затронул
самый фундамент здания, - основательно подточил позвоночник. Конечно, легко
было сказать: "Беда поправимая..." Но на самом деле он этого не думал.
Несмотря на то, что внешне все было как будто благополучно, общее состояние
внушало опасения. Все железы распухли. Гюгета была дочерью старого Гупийо, и
дурная наследственность могла иметь в будущем серьезные последствия.
- Говорила она вам, что получила третий приз за загар на конкурсе в
"Палас" и награду на конкурсе в казино?
Она слегка шепелявила, чуть-чуть, ровно настолько, чтобы это придавало
ее опасному очарованию успокоительный оттенок наивности. Глаза серо-зеленого
цвета, странного у брюнетки, на мгновение вспыхивали безо всякой причины
слишком ярким блеском. Еще в первую их встречу Антуан вызвал в ней чувство
глухой досады Анна де Батенкур любила возбуждать влечение в мужчинах и даже
в женщинах. Впрочем, с годами ей все реже удавалось извлекать из этого
что-либо реальное, но чем платоничнее было получаемое ею удовольствие, тем
ревностнее старалась она создать вокруг себя такую чувственную атмосферу.
Поведение Антуана крайне раздражало ее потому, что, хотя в его внимательном
и веселом взгляде, обращенном на нее, сквозило некоторое желание, видно было
также, что желание это ему ничего не стоит подавить и оно ничуть не нарушает
ясности его суждений.
Она прервала свою речь, промолвив с горловым смешком:
- Извините меня, я просто задыхаюсь в этом манто - И, продолжая сидеть,
не спуская глаз с молодого человека, она плавным движением, от которого
зазвенела у нее на шее золотая цепочка от часов, сбросила с себя пышный мех,
покрывший стул, на котором она сидела. Ее грудь облегченно затрепетала;
вырез корсажа открыл гибкую шею, еще молодую и, если можно так выразиться,
непокорную: на ней горделиво сидела маленькая головка с орлиным профилем,
которую шляпа прикрывала, как шлем.
Антуан между тем, слегка согнувшись, медленно вытирал руки и,
рассеянный, озабоченный, заранее представлял себе воспаление костной ткани,
размягчение, затем быстрое разрушение подточенного позвоночника. Необходимо
было как можно скорее попытаться сделать единственное, что еще оставалось:
заключить больную в гипсовый корсет на долгие месяцы, может быть, на годы...
- Этим летом в Остенде было очень весело, доктор, - продолжала г-жа де
Батенкур, несколько повышая голос, чтобы Антуан ее услышал. - Съехалась
масса народу. Даже слишком много. Прямо ярмарка.
Она засмеялась. Затем, видя, что врач не обращает на нее внимания,
стала постепенно понижать голос и перевела ласковый взгляд на мисс Мэри,
которая одевала Гюгету. Но она не умела долго выдерживать роль зрительницы:
ее всегда тянуло вмешаться в дело. Она поспешно встала, поправила складку на
воротничке, беглым движением руки привела в порядок корсаж и, как-то
непринужденно склонившись к самому лицу англичанки, сказала ей вполголоса:
- Знаете, Мэри, мне больше нравится шемизетка, которую сделали у
Хедсона; нужно будет дать ее Сюзи как модель... Да держись же ты прямо! -
вскричала она с раздражением. - Постоять не можешь! Ну, как тут проверишь,
хорошо ли сидит на тебе платье? - и гибким движением она повернулась к
Антуану.
- Вы не представляете себе, доктор, как ленива эта дылда! Я всегда была
подвижна, как ртуть; просто не выношу этого.
Глаза Антуана встретились с чуть-чуть вопросительным взглядом Гюгеты и,
как он ни старался сдержаться, загорелись понимающим, сообщническим
огоньком, заставившим девочку улыбнуться.
"Так, - отметил он про себя. - Сегодня понедельник. Нужно, чтобы в
пятницу или в субботу она была уже в гипсе. Потом будет видно. Потом?.."
Некоторое время он размышлял. Ему ясно представилась терраса одного из
санаториев в Берке{561} и среди прочих "гробов", выстроенных в ряд под
ласковым соленым ветром, тележка подлиннее других и в ней, на матрасе без
подушки, - запрокинутое лицо больной и эти же прекрасные глаза, синие,
живые, устремленные на дюны, замыкающие горизонт.
- В Остенде, - объясняла г-жа де Батенкур, все еще сердясь на лень
своей дочери, - были устроены уроки танцев по утрам в казино. Я хотела,
чтобы она ходила туда. Так вот, после каждого танца эта девица в изнеможении
валилась на диванчик, хныкала, старалась обратить на себя всеобщее внимание.
Все ее страшно жалели... - Она пожала плечами. - А я терпеть не могу этих
нежностей! - горячо вырвалось у нее.
И взгляд, устремленный на Антуана, был так неумолим, что ему внезапно
вспомнились ходившие в свое время слухи, будто старый Гупийо, который под
конец жизни сделался ревнив, умер от яда. Она прибавила негодующим тоном:
- Это становилось так смешно, что я вынуждена была уступить.
Антуан окинул ее недоброжелательным взглядом. Внезапно он принял
твердое решение. С этой женщиной он не станет вести серьезного разговора:
пусть она себе спокойно уходит, а он спешно вызовет ее мужа. Гюгета не дочь
Батенкура, но Антуан помнил, что Жак всегда говорил о Симоне: "В башке у
него пусто, а сердце золотое".
- Ваш муж в Париже? - спросил он.
Госпожа де Батенкур решила, что он наконец соглашается придать
разговору более светский характер. Мог бы поторопиться! Она хотела попросить
его кое о чем, и для этого ей нужно было завоевать его расположение. Она
засмеялась и призвала англичанку в свидетельницы.
- Вы слышите, Мэри? Нет, мы осуждены оставаться в Турени до февраля,
из-за охотничьего сезона! Мне удалось вырваться сюда на этой неделе, в
перерыве между двумя партиями гостей, но в субботу у меня опять полон дом.
Антуан ничего не ответил, и это молчание рассердило ее окончательно.
Приходилось отказаться от мысли приручить этого дикаря. Она находила, что он
просто смешон с этим своим отсутствующим видом и к тому же дурно воспитан.
Она прошла через всю комнату за своим манто.
"Отлично, - подумал Антуан, - сейчас я пошлю телеграмму Батенкуру;
адрес у меня есть. Он может быть в Париже завтра, самое позднее -
послезавтра. В четверг - рентген. И для полной уверенности консультация с
Патроном. В субботу мы заключим ее в гипс".
Гюгета, сидя в кресле, надевала перчатки с видом примерной девочки.
Г-жа де Батенкур, утопая в мехах, поправляла перед зеркалом свою шляпу из
перьев золотистого фазана, напоминавшую шлем валькирии. Довольно кислым
тоном она спросила:
- Ну что же, доктор? Никаких предписаний? Что вы велите ей делать?
Нельзя ли ей будет иногда ездить на охоту с мисс в английском шарабане?
Проводив г-жу де Батенкур, Антуан вернулся в кабинет и открыл дверь в
приемную.
Вошел Рюмель походкой человека, который не может терять даром ни
минуты.
- Я заставил вас ждать, - сказал, извиняясь, Антуан.
Тот ответил жестом вежливого протеста и протянул руку как хороший
знакомый. Он как бы говорил: "Здесь я всего-навсего пациент". На нем был
черный сюртук с шелковыми отворотами, в руке он держал цилиндр. Его
представительная осанка вполне гармонировала с этим официальным облачением.
- Ого! - весело заметил Антуан. - У вас такой вид, словно вы приехали
прямо от президента республики.
Рюмель засмеялся довольным смехом.
- Не совсем, мой друг. Я из сербского посольства: был завтрак в честь
миссии Даниловского, которая на этой неделе остановилась проездом в Париже.
А сейчас - новая обуза: министр посылает меня встречать королеву
Елизавету{563}, которой, к сожалению, вздумалось объявить, что в пять часов
она посетит выставку хризантем. Впрочем, я с ней знаком. Она очень простая и
милая. Обожает цветы и терпеть не может никаких церемоний. Я могу
ограничиться несколькими приветственными словами без всякой официальности.
Он улыбнулся с каким-то отсутствующим видом, и Антуану пришло в голову,
что он обдумывает свое приветственное слово, которое должно быть и
почтительным, и галантным, и остроумным.
Рюмелю было уже за сорок. Львиная голова с густой белокурой гривой,
откинутой назад и обрамляющей полноватое лицо, похожее на лицо древнего
римлянина; воинственные, лихо закрученные усы; голубые глаза, живые и
пронзительные. "Не носи этот хищник усов, - думал иногда Антуан, - у него
был бы бараний профиль".
- Ах, этот завтрак, мой друг! - Он сделал паузу, полузакрыл глаза и
слегка покачал головой. - Двадцать или двадцать пять человек за столом, все
сановники, важные особы, и что же? В лучшем случае найдется двое-трое умных
людей. Просто ужасно!.. Но все-таки я, кажется, обделал одно дельце. Министр
ничего не знает. Боюсь, как бы он мне его не испортил: он совсем как собака,
вцепившаяся в кость...
Сочный голос и тонкая улыбка, как бы продолжающая каждое произнесенное
слово, придавали его речи известную остроту, всегда, впрочем, одинаковую.
- Вы разрешите? - прервал его Антуан, подходя к письменному столу. -
Мне нужно только послать одну срочную телеграмму. - Я вас слушаю. Как вы
себя чувствуете после этой сербской трапезы?
Рюмель не ответил на вопрос, словно не расслышал его. Он продолжал
непринужденно болтать. "Стоит ему начать говорить, - подумал Антуан, - как
он сразу же теряет вид занятого человека..." И пока он набрасывал телеграмму
Батенкуру, до его рассеянного слуха долетали обрывки фраз:
- ...с тех пор как Германия начала шевелиться... Сейчас они собираются
открыть в Лейпциге памятник событиям тысяча восемьсот тринадцатого
года{564}. Тут уж не обойдется без шума. Они пользуются любым предлогом...
Все к тому идет, друг мой, и очень быстро! Подождите годика два-три... Все к
тому идет!..
- К чему? - спросил Антуан, поднимая голову. - К войне?
Он весело поглядел на Рюмеля.
- Разумеется, к войне, - ответил тот серьезно. - Прямо к ней и идем.
Рюмель страдал безобидной манией: он давно уже предсказывал, что в
скором времени разразится европейская война. Иногда можно было подумать, что
он рассчитывает на это. Так, например, сейчас он даже добавил:
- Вот тогда и надо будет оказаться на высоте.
Двусмысленная фраза, которая могла означать: идти сражаться, но которую
Антуан без колебания перевел: добраться до власти.
Подойдя к письменному столу, Рюмель наклонился к Антуану и машинально
понизил голос:
- Вы следите за тем, что происходит в Австрии?
- Гм... Да... как и всякий неосведомленный человек.
- Тисса уже метит на место Берхтольда{565}. А Тиссу я хорошо разглядел
в тысяча девятьсот десятом году: это самый отчаянный малый. Что он, впрочем,
и доказал, будучи председателем венгерского парламента. Читали вы речь, в
которой он открыто угрожал России?
Антуан кончил писать и встал.
- Нет, - сказал он. - Но с тех пор, как я достиг возраста, когда
начинают читать газеты, Австрия всегда выступала в роли забияки... Однако до
настоящего времени никаких серьезных последствий это не имело.
- Потому что ее сдерживала Германия. Но с месяц тому назад позиция
Германии изменилась, и теперь поведение Австрии начинает внушать серьезные
опасения. Публика об этом и не подозревает.
- Объясните же мне, в чем дело, - сказал, невольно заинтересовавшись,
Антуан.
Рюмель взглянул на часы и выпрямился.
- Для вас не будет новостью, что, несмотря на кажущийся союз, несмотря
на речи обоих императоров, отношения между Германией и Австрией уже лет
шесть или семь...
- Так что же? Разве эти несогласия не являются для нас гарантией мира?
- Неоценимой. Это была даже единственная гарантия.
- Была?
Рюмель с очень серьезным видом утвердительно кивнул головой.
- Теперь, друг мой, все это быстро меняется. Он посмотрел на Антуана,
как бы спрашивая себя, насколько далеко можно зайти, разговаривая с ним, и
затем процедил сквозь зубы: - И, может быть, по нашей собственной вине.
- По нашей собственной вине?
- Ну да, боже ты мой! Это сложная история. Что вы скажете, если я вам
сообщу, что самые осведомленные люди в Европе считают, будто мы втайне
лелеем воинственные намерения?
- Мы? Какая чепуха!
- Французы не путешествуют. Французы, мой дорогой, даже не представляют
себе, какое впечатление производит их вызывающая политика, если смотреть со
стороны... Так или иначе, но постепенное сближение Англии, Франции и России,
их новые военные соглашения, вся дипломатическая игра последних двух лет, -
все это, основательно или нет, начинает беспокоить Берлин. Перед лицом того,
что она совершенно искренне называет "угрозами" со стороны Тройственного
согласия, Германия внезапно обнаружила, что легко может оказаться в полном
одиночестве. Ей хорошо известно, что Италия сейчас только теоретически
входит в Тройственный союз. На стороне Германии теперь одна лишь Австрия, и
потому в эти последние дни она решила скрепить с нею узы дружбы. Даже ценой
значительных уступок, даже ценой изменения внешнеполитического курса. Вы
понимаете, в чем тут дело? Отсюда только один шаг до резкого поворота, до
признания балканской политики Австрии правильной, быть может, даже до
поддержки ее, и говорят, что этот шаг уже сделан. И это тем более важно, что
Австрия, почувствовав, откуда ветер дует, сейчас же воспользовалась этим,
как вы сами видели, чтобы повысить голос. И вот Германия сознательно
одобряет дерзкое поведение Австрии, и не сегодня завтра эта дерзость может
дойти бог знает до чего. И вся Европа окажется автоматически втянутой в
балканскую распрю!.. Понимаете вы теперь, что при некоторой осведомленности
в делах можно стать пессимистом или, по крайней мере, почувствовать
известное беспокойство?
Антуан скептически отмалчивался. Он по опыту знал, что специалисты по
внешней политике всегда предрекают неизбежные конфликты. Он позвонил Леону и
стоял у дверей, ожидая, когда придет слуга, чтобы перейти наконец к вещам
посерьезнее, и весьма неблагосклонно поглядывал на Рюмеля, который,
увлекшись своей темой и позабыв о времени, расхаживал взад и вперед перед
камином.
Отец Рюмеля, бывший сенатор, некогда был приятелем г-на Тибо (он умер
как раз вовремя, чтобы не видеть, как сын поднимается по лестнице
республиканских почестей). Антуану и прежде нередко приходилось встречаться
с Рюмелем, но зачастил он к Антуану, по правде сказать, только в последнюю
неделю. И с каждой встречей довольно суровое мнение о нем Антуана
становилось все определеннее. Антуан заметил, что сквозь эту неослабную
словоохотливость, сквозь скороспелую любезность "влиятельного лица", сквозь
интерес к важным проблемам то и дело проскальзывает что-то обывательское, с
наивной откровенностью обнаруживая самое обыкновенное честолюбие; честолюбие
было, по-видимому, единственным сильным чувством, на какое вообще был
способен Рюмель; Антуан считал даже, что оно несколько не соответствует его
действительным возможностям, по мнению Антуана, ограниченным. Впрочем,
недостаток образования, робость без скромности, отсутствие твердости в
характере - все это было ловко скрыто под внешним лоском будущего "великого
человека".
Тем временем Леон пришел за телеграммой. "Ну, хватит на сегодня
политики", - сказал про себя Антуан, оборачиваясь к продолжавшему
разглагольствовать Рюмелю.
- Так что же? Все по-прежнему?
Лицо Рюмеля внезапно омрачилось.
Как-то вечером около девяти часов, в начале прошлой недели, Рюмель,
бледный, как смерть, появился в кабинете Антуана. Заразившись дня за два
перед тем известного рода болезнью, о которой он не решился довести до
сведения своего постоянного врача, а тем более кого-либо постороннего
("Понимаете, мой друг, ведь я женат, - говорил он, - я до некоторой степени
лицо официальное, и моя частная и общественная жизнь так легко может стать
жертвой чьей-либо нескромности иди шантажа..."), - он вспомнил, что молодой
Тибо тоже врач, и явился к Антуану, умоляя взяться за лечение его болезни.
После тщетных попыток направить его к специалисту Антуан, всегда готовый
пустить в ход свое искусство и заинтересовавшийся этим политическим
деятелем, наконец согласился.
- Никакого улучшения? Неужели?
Рюмель уныло покачал головой, не ответив ни слова Этот болтун не мог
заставить себя говорить о своей болезни, признаться, что иногда он
испытывает адские мучения и что сегодня еще, после дипломатического
завтрака, ему пришлось прервать важный деловой разговор и поспешно выйти из
курительной комнаты, настолько мучительны были приступы боли.
Антуан подумал немного.
- Ну что ж, - сказал он решительным тоном, - придется испробовать
ляпис...
Он открыл дверь в "лабораторию" и ввел туда Рюмеля, который
окончательно смолк; затем, повернувшись к нему спиной, он приготовил раствор
и наполнил шприц кокаином. Когда он вернулся к своей жертве, та уже успела
снять с себя парадный сюртук. Без воротничка, без брюк, Рюмель превратился в
жалкого, униженного, замученного болью и тревогой пациента, который неловко
освобождался от покрытого пятнами белья.
Но он еще не окончательно пал духом. Когда Антуан приблизился к нему,
он приподнял голову и попытался улыбнуться хоть сколько-нибудь
непринужденно, несмотря на то, что невыносимо страдал. Страдал он и от
морального одиночества. Ведь обрушившаяся на него неприятность усугублялась
в довершение всего невозможностью окончательно сбросить маску, признаться
кому-нибудь, каким глубоким унижением не только для его плоти, но и для его
гордости был этот дурацкий случай. Увы, кому мог он довериться? У него не
было друга. Вот уже десять лет, как политика обрекла его на жизнь за глухой
стеной одиночества в кругу державшихся по-товарищески, но лицемерных и
недоверчивых сослуживцев. Кругом не было никого, с кем бы он мог завязать
настоящую дружбу. Впрочем, нет, был такой человек - его жена; в сущности,
она была его единственным другом, единственным существом, которое знало и
любило его таким, каков он был на деле, единственной, кому он мог бы
довериться с чувством облегчения, - но увы! Именно от нее ему приходилось
тщательнее всего скрывать случившуюся с ним беду.
Ощущение физической боли положило конец его размышлениям. Ляпис начал
действовать Рюмелю удалось подавить первые стоны. Но вскоре, несмотря на
применение болеутоляющего средства, он уже оказался не в состоянии
сдерживаться, как ни стискивал зубы, как ни сжимал кулаки. Глубокое
прижигание исторгло у него вопли, подобные воплям роженицы. В голубых глазах
заблестели крупные слезы.
Антуану стало его жаль.
- Ну, будьте молодцом, мужайтесь! Я кончил. Это больно, но необходимо.
Сейчас все пройдет. Лежите спокойно. Я введу еще немного кокаину.
Рюмель не слушал его. Распластанный на столе, под неумолимым
рефлектором, он судорожно дергал ногами, словно препарированная лягушка.
Наконец Антуану удалось смягчить боль.
- Сейчас четверть пятого, - сказал он, - в котором часу вам надо
уходить?
- То... только в пять, - пролепетал несчастный. - Мой автомобиль...
ждет у подъезда.
Антуан улыбнулся дружеской, ободряющей улыбкой, но под ней таилась
другая улыбка: ему невольно представился хорошо выдрессированный шофер с
трехцветной кокардой, который ожидает, невозмутимо сидя у руля, господина
чиновника особых поручений при министре; ему представился красный ковер,
который сейчас, наверно, раскатывают под полотняной крышей выставочного
павильона по этому ковру через какой-нибудь час этот самый Рюмель, дрыгающий
сейчас ногами, как сосунок, которого перепеленывают, красавчик Рюмель,
затянутый в сюртук и с неопределенной улыбкой под своими кошачьими усами,
пройдет размеренным шагом навстречу маленькой королеве Елизавете.
Но Антуан отвлекся лишь на минуту. Скоро перед глазами врача остался
только больной; даже меньше того - просто случай из практики, и даже еще
меньше - результат химической реакции: действие прижигающего средства на
слизистую оболочку, действие, которое он, Антуан, сознательно вызвал, за
которое отвечал и о последствиях которого сейчас раздумывал.
К действительности вернул его Леон, осторожно постучавший три раза в
дверь "Пришла Жиз", - подумал Антуан, бросая инструменты на подставку
автоклава. Но как ни спешил он теперь расстаться с Рюмелем, привычка не
шутить с профессиональными обязанностями заставила его терпеливо ждать, пока
у несчастного утихнет боль.
- Отдыхайте здесь, сколько хотите, - сказал он, выходя, - эта комната
мне не понадобится. Когда будет без десяти пять, я вам сообщу.
Леон сказал Жиз:
- Будьте добры, мадемуазель, обождите здесь...
"Здесь" - это была прежняя комната Жака, уже охваченная надвигающимися
сумерками, наполненная мраком и тишиной, точно склеп. У Жиз, когда она
переступила порог, забилось сердце, и усилие, которое ей пришлось сделать,
чтобы победить свое волнение, приняло, как всегда, форму молитвы, короткого
призыва к тому, кто никогда не оставляет без помощи. Затем она машинально
опустилась на раскладной диван, на тот самый диван, сидя на котором она
столько раз, и в детстве и в отрочестве, болтала с Жаком. Сейчас до нее
доносились (из приемной или с улицы?) шумные всхлипыванья ребенка. Сама Жиз
с трудом удерживалась от слез: в последнее время они начинали душить ее
из-за всякого пустяка. К счастью, в настоящую минуту она совершенно одна.
Нужно посоветоваться с доктором. Только не с Антуаном. Она чувствовала себя
неважно, похудела. Он бессонницы, наверное. Это ведь ненормально в
девятнадцать лет... С минуту она размышляла о том, какой странной цепью
протянулись эти девятнадцать лет: нескончаемое детство в обществе двух
стариков, - а потом это великое горе, постигшее ее в шестнадцать лет и
усугубленное такими тягостными тайнами!
Леон вошел, чтобы зажечь свет, и Жиз не решилась сказать ему, что ей
приятнее окутывающая ее полумгла. В комнате, которая теперь осветилась, она
узнавала каждый предмет меблировки, каждую безделушку. Чувствовалось, что
Антуан, из уважения к памяти брата, сознательно ничего не тронул; но с тех
пор как эта комната стала его столовой, все предметы переместились,
переменили свое назначение, все приняло совсем другой вид: посреди комнаты
стоял раздвинутый обеденный стол; на письменном столе, уже не выполнявшем
своего прямого назначения, между хлебницей и компотницей красовался чайный
сервиз. Даже книжный шкаф... Прежде эти зеленые занавески за стеклами не
задергивались. Одна из занавесок была слегка отодвинута, и Жиз,
наклонившись, увидела блеск посуды; Леон, очевидно, сложил все книги на
верхние полки... Бедный Жак! Что бы он сказал, если бы увидел свой книжный
шкаф превращенным в буфет!
Жак... Жиз ни за что не хотела думать о нем как о мертвом. Она не
только не изумилась бы, если бы он вдруг появился в дверях, но даже,
напротив, чуть ли не каждое мгновение ждала, что он вот-вот предстанет перед
ней; и это суеверное ожидание, длившееся уже три года, повергало ее в
какое-то полубредовое состояние, восторженное и вместе с тем подавленное.
Здесь же, среди этих знакомых предметов, воспоминания обступили ее со
всех сторон. Она не смела подняться; она едва дышала, боясь поколебать
воздух, нарушить торжественность этого безмолвия. На камине стоит фотография
Антуана. Взор Жиз останавливается на ней. Она вспоминает день, когда Антуан
подарил эту карточку Жаку; точно такую же получила и Мадемуазель; она там,
наверху. Это Антуан, каким он был прежде, тот Антуан, которого она любила
как старшего брата, который так поддерживал ее все эти годы, когда она
столько пережила. С тех пор как Жак исчез, она так часто спускалась к
Антуану поговорить о нем! Сколько раз уже она едва не выдала ему свою тайну!
А теперь все изменилось. Почему? Что между ними произошло? Ей трудно
установить что-либо определенное. Вспоминается лишь короткая сцена, которая
разыгралась в июне, накануне ее отъезда в Лондон. Антуан, казалось, потерял
голову, узнав о неизбежности разлуки, тайной причины которой он не мог
разгадать. Что же именно он ей сказал? Она как будто поняла, что он любит ее
уже не только как старший брат, что он думает о ней "по-другому". Возможно
ли это? Может быть, она все это сама выдумала? Но нет, даже в письмах,
которые он писал ей, двусмысленных, слишком нежных и полных недомолвок, она
не могла обнаружить тихой привязанности прежних лет. И вот, вернувшись во
Францию, она стала инстинктивно избегать его и за эти две недели ни разу не
поговорила с ним наедине. Чего он хочет от нее сегодня?
Она вздрагивает. Вот и Антуан: это его быстрые, мерные шаги. Он входит
и, улыбаясь, останавливается. Лицо немного усталое, но лоб ясен, глаза
счастливые, оживленные. Жиз, совсем было обессилевшая, приходит в себя;
достаточно Антуану показаться, и кругом словно растекается часть его
жизненной энергии.
- Здравствуй, Негритяночка! - говорит он с улыбкой. (Это очень давнее
прозвище; его придумал в один прекрасный день, будучи в хорошем настроении,
г-н Тибо еще в те времена, когда мадемуазель де Вез, вынужденная принять на
себя заботы об осиротевшей племяннице, взяла Жиз к себе и ввела в буржуазный
дом Тибо эту дочь мадагаскарской мулатки, во всем походившую на маленькую
дикарку.)
Чтобы сказать что-нибудь, Жиз спрашивает:
- У тебя сегодня много больных?
- Уж такое ремесло! - весело отвечает он. - Хочешь, пройдем в кабинет?
Или лучше остаться здесь? - И, не ожидая ответа, он усаживается рядом с ней.
- Ну, как ты живешь? Мы теперь совсем перестали видеться... У тебя красивая
шаль... Дай мне руку... - И он без стеснения берет руку Жиз, которая не
противится этому, кладет ее на свой сжатый кулак, приподнимает. - Она уже не
пухленькая, как раньше, твоя ручка...
Жиз для приличия улыбается, и Антуан замечает, что на ее смуглых щеках
появляются две ямочки. Она не убирает руки, но Антуан чувствует ее
напряженность, готовность ускользнуть. Он уже собирается прошептать: "Ты
стала такая нехорошая с тех пор, как вернулась", - но спохватывается, хмурит
брови и замолкает.
- Твой отец снова лег в постель, из-за ноги, - говорит она уклончиво.
Антуан не отвечает. Ему уже давно не случалось, как сейчас, сидеть
вдвоем с Жиз. Он продолжает смотреть на маленькую темную руку; прослеживает
узор жилок до тонкой и мускулистой ладони; один за другим осматривает все ее
пальцы; старается рассмеяться.
- Можно подумать, красивые светлые сигары...
Но в то же время, словно сквозь теплую дымку, он ласкает взором изгиб
этого стройного, перегнувшегося пополам тела, от мягкой округлости плеч до
колена, выступающего из-под шелковой шали. Какое очарование таится для него
в этой томности, такой естественной, - и в этой близости! Внезапный буйный
порыв охватывает его... жар крови... поток, готовый прорвать плотину...
Сможет ли он совладать с желанием обнять ее за талию, привлечь к себе это
юное и гибкое тело? Он довольствуется тем, что склоняет голову, прикасается
щекой к маленькой ручке и шепчет:
- Какая у тебя нежная кожа... Негритяночка...
И взгляд его, взгляд пьяного попрошайки, тяжело поднимается к лицу Жиз,
которая инстинктивно отворачивает голову и высвобождает руку. Она решительно
спрашивает:
- Что ты хотел мне сказать?
- Я должен сообщить тебе ужасную вещь, бедная моя детка...
Ужасную? Мучительное подозрение, как молния, пронзает мозг Жиз. Что?
Значит, на этот раз все ее надежды рухнули? Взглядом, полным отчаяния, она в
несколько секунд осматривает всю эту комнату, с тоскою задерживается на
каждом предмете, напоминающем ей о любимом.
Но Антуан уже заканчивает начатую фразу:
- Знаешь, отец очень болен...
Сперва у нее такой вид, точно она не расслышала. Ей нужно опомниться...
Потом она повторяет:
- Очень болен?
И, произнося эти слова, соображает, что знала это раньше, чем кто-либо
мог ей сообщить. Она поднимает брови, глаза ее полны немного деланного
беспокойства.
- Настолько, что?..
Антуан утвердительно кивает головой и затем говорит тоном человека,
который давно уже знает правду:
- Операция, которую произвели этой зимой - удаление правой почки, -
дала только один результат: теперь уже не приходится строить иллюзий насчет
того, какого рода эта опухоль. Другая почка почти сразу же после операции
подверглась поражению. Но болезнь приняла несколько иную форму,
распространилась на весь организм, - к счастью, если можно так сказать...
Это помогает нам обманывать больного. Он ничего не подозревает, он не знает,
что дни его сочтены.
После короткого молчания Жиз задает вопрос:
- Сколько еще, по-твоему?..
Он смотрит на нее. Он доволен. Из нее вышла бы отличная жена врача. Она
умеет владеть собой, что бы ни случилось; она не пролила ни слезинки.
Несколько месяцев, проведенные за границей, сделали ее взрослым человеком. И
его охватывает досада на себя: почему это он всегда склонен считать ее
ребенком?
Он тем же тоном отвечает:
- Два-три месяца, самое большее. - Затем быстро добавляет: - Может
быть, гораздо меньше.
Несмотря на то, что Жиз не отличается способностью схватывать на лету,
она угадала, что в этих последних словах скрывается что-то, касающееся ее
лично, и она испытывает некоторое облегчение оттого, что Антуан наконец
снимает маску.
- Скажи мне, Жиз, оставишь ты меня одного теперь, когда тебе все
известно? Неужели ты все-таки вернешься туда?
Не отвечая, она тихо смотрит прямо перед собой блестящими, неподвижными
глазами. На ее круглом лице не дрогнула ни одна черточка, но между бровей
образуется и исчезает, снова появляется и опять стирается маленькая морщинка
- единственный знак происходящей в ней внутренней борьбы. Первым чувством,
овладевшим ею, была нежность: этот призыв взволновал ее. Она никогда не
думала, что может явиться поддержкой для кого-либо, тем более для Антуана,
который сам был всегда опорой семьи.
Но нет! Она чует западню, она хорошо понимает, почему он стремится
удержать ее в Париже. И все ее существо восстает против этого. Пребывание в
Англии - единственная для нее возможность выполнить свое великое намерение,
единственный смысл ее существования! О, если бы она могла все объяснить
Антуану! Увы, это значило бы открыть тайну своего сердца, и открыть ее
именно тому сердцу, которое наименее подготовлено выслушать такую
исповедь... Впоследствии, может быть... Письмом... Но не сейчас.
Ее взгляд по-прежнему устремлен вдаль с выражением упорства, которое,
как представляется Антуану, уже само по себе не предвещает ничего хорошего.
И все же он настаивает:
- Почему ты мне не отвечаешь?
Она вздрагивает, сохраняя упрямое выражение лица.
- Да нет же, Антуан, ты не прав! Теперь я больше чем когда-либо должна
постараться скорее получить этот английский диплом. Мне придется начать
заботиться о себе гораздо раньше, чем я предполагала...
Антуан прерывает ее сердитым движением.
Он удивлен, он подметил в выражении ее сомкнутых губ, в ее взгляде
какую-то безысходную грусть и в то же время странный блеск, какое-то
возбуждение, похожее на безумную надежду. В ее чувствах для него нет места.
Внезапная досада овладевает им, и он решительно поднимает голову. Досада,
отчаяние? Отчаяние побеждает: горло его сжимается, на глазах слезы. И на
этот раз он даже не пытается удержать их или скрыть: может быть, они даже
помогут ему одолеть ее непонятное упорство...
Жиз действительно очень взволнована. Она никогда не видела Антуана
плачущим, даже не представляла себе, что он может плакать. Она старается не
смотреть на него. Ведь она чувствует к нему нежную и глубокую привязанность,
всегда, всегда думает о нем с каким-то внутренним порывом, энтузиазмом. В
течение трех лет он был единственной ее поддержкой, сильным, испытанным
товарищем, чья близость стала единственным утешением ее жизни. Зачем же
теперь вместо восхищения и доверия он требует от нее чего-то другого? Почему
она не может больше выказывать ему сестринские чувства?
А в передней раздается звонок. Антуан машинально прислушивается. Кто-то
стукнул дверью; затем снова тишина.
Неподвижно, молча сидят они друг подле друга, и их мысли, такие
несходные, все мчатся и мчатся вперед...
Наконец телефонный звонок. В передней раздаются шаги. Леон приоткрывает
дверь.
- Это от господина Тибо, барышня. Пришел доктор Теривье.
Жиз сразу же поднимается с места.
Антуан усталым голосом подзывает Леона:
- Сколько человек в приемной?
- Четверо.
Антуан, в свою очередь, поднимается. Жизнь вступает в свои права. "А
Рюмель-то ждет, что я приду без десяти пять..." - вспоминает он.
Не приближаясь к нему, Жиз говорит:
- Мне нужно торопиться, Антуан... Прощай.
Он как-то странно улыбается и пожимает плечами:
- Ну что ж, иди... Негритяночка!
И его собственная интонация напоминает ему прощальные слова отца: "Ну
иди, дорогой!" Неприятное сопоставление...
И он добавляет совсем другим тоном:
- Не передашь ли ты Теривье, что в данную минуту я не могу отлучиться?
Если он хочет поговорить со мной, пусть зайдет сюда, когда будет спускаться
вниз. Хорошо?
Она кивает головой и открывает дверь; затем, словно приняв внезапное
решение, оборачивается к Антуану... Но нет... Что она может ему сказать? Раз
ей нельзя поведать ему все, то для чего же?.. И, плотнее закутавшись в шаль,
она исчезает, не поднимая глаз.
- Лифт спускается, - говорит Леон. - Не угодно ли барышне подождать?
Она отрицательно качает головой и начинает подниматься по лестнице.
Медленно, так как настроение у нее подавленное. Вся ее энергия теперь
сосредоточена на одной, одной только мысли: "Лондон! Да, уехать как можно
скорее, не дожидаясь конца отпуска! Ах, если бы Антуан знал, что значит для
нее это пребывание за Ла-Маншем!"
Два года тому назад, в одно сентябрьское утро (через десять месяцев
после исчезновения Жака), мезон-лаффитский почтальон, которого Жиз случайно
встретила в саду, передал ей корзину с этикеткой одного из лондонских
цветочных магазинов, адресованную на ее имя. В изумлении, предчувствуя
что-то важное, она, никем не замеченная, прошла к себе в комнату, развязала
шнурок, сорвала крышку и чуть не упала в обморок, увидев простой букет роз
на ложе из влажного мха. Жак! Их розы! Пурпурные розы, маленькие пурпурные
розы с черной сердцевиной, совсем такие же, как те! Сентябрь, как раз
годовщина! Смысл этой анонимной посылки был для нее так же ясен, как смысл
шифрованной телеграммы, к которой она имела бы ключ. Жак не умер! Г-н Тибо
ошибается. Жак живет в Англии! Жак любит ее... Она уже было метнулась к
двери, чтобы широко раскрыть ее и крикнуть во весь голос: "Жак жив!" - но, к
счастью, вовремя удержалась. Как могла бы она объяснить, что эти маленькие
пурпурные розы сказали ей так много? Ведь ее засыпали бы вопросами. Все что
угодно, только не выдать тайну! Она закрыла дверь, моля бога дать ей силы
молчать, - по крайней мере, до вечера: она знала, что Антуан должен приехать
в Мезон к обеду. Вечером она отвела его в сторону и рассказала ему о
таинственной посылке: о цветах, которые пришли из Лондона, где она никого не
знала... Жак?.. Следовало во что бы то ни стало направить поиски по этому
новому пути. Антуан, заинтересованный, но полный скептицизма, - ибо все
попытки, сделанные им в течение года, ни к чему не привели, - тем не менее
сообщил в Лондон, чтобы предприняты были все необходимые шаги. Цветочница
дала очень точное перечисление примет покупателя, сделавшего заказ, но
приметы эти ни в какой мере не совпадали с приметами Жака. След этот был
оставлен.
Всеми, кроме Жиз. Ибо она одна сохранила полную уверенность. Она ни о
чем больше не говорила: она молчала, проявив такое самообладание, какого
вряд ли можно было ожидать от нее в семнадцать лет, но приняла непоколебимое
решение самой отправиться в Англию и во что бы то ни стало найти там след
Жака. Проект этот казался почти невыполнимым. В продолжение двух лет с
изворотливым и скрытным упорством, унаследованным от нетронутых цивилизацией
предков, она мало-помалу подготовила возможность своего отъезда и до
тонкости разработала его план. Ценой каких усилий! Теперь ей вспоминался
каждый этап. Сколько терпения и ловкости пришлось ей употребить, чтобы в
упрямую голову тетки проник десяток новых идей. Прежде всего нужно было
заставить ее признать, что девушка, не имеющая средств, даже если она из
хорошей семьи, должна как-нибудь зарабатывать себе на жизнь; затем доказать
ей, что призвание племянницы, так же как и ее собственное, - воспитывать
детей; убедить, наконец, что конкуренция создает в настоящее время большие
трудности и что учительнице совершенно необходимо бегло говорить
по-английски. Потом нужно было устроить так, чтобы у Мадемуазель завязалось
знакомство с одной учительницей из Мезон-Лаффита, которая только что
закончила образование в своеобразном английском учебном заведении, которое
содержали неподалеку от Лондона католические монахини. По счастью, г-н Тибо,
которого тоже пришлось расшевелить, получил об этом институте самые
благоприятные сведения. Наконец, после тысячи отсрочек, прошлой весной
мадемуазель де Вез согласилась на разлуку с племянницей. Жиз провела лето в
Англии. Но эти четыре месяца не дали результатов, на которые она надеялась:
она стала жертвой недобросовестных сыщиков и только нажила неприятности.
Теперь же, продав кое-какие драгоценности и накопив некоторую сумму денег,
она собиралась действовать разумно, связаться с нужными людьми. Ей удалось
наконец вступить в переговоры с солидным сыскным агентством и - самое
главное - заинтересовать своим романтическим предприятием дочь лондонского
Comissioner of Metropolitan Police*, у которого ей предстояло завтракать,
как только она вернется в Лондон; хозяин дома мог оказать ей неоценимую
поддержку. Как же можно было не надеяться?..
______________
* Начальника столичной полиции (англ.).
Жиз поднялась наверх, в квартиру г-на Тибо. Ей пришлось позвонить:
тетка никогда не доверяла ей ключа от квартиры.
"Да, как же можно не надеяться?" - сказала она самой себе. И внезапно
уверенность в том, что она разыщет Жака, до такой степени овладела ею, что
она преисполнилась душевной бодрости. Антуан сказал, что г-н Тибо сможет
протянуть месяца три. "Три месяца? - подумала она. - Я разыщу его раньше!"
Тем временем там, внизу, в комнате Жака, взгляд Антуана, стоявшего
перед дверью, которую, уходя, закрыла за собой Жиз, словно расплющивался об
эту плотную, непроницаемую деревянную перегородку.
Он чувствовал, что дошел до предела. До сих пор его воле, - которая
обычно крепла тем больше, чем большие трудности вставали перед ней, и
выходила из борьбы победительницей, - никогда не приходилось бесплодно
рваться к неосуществимому. Но теперь что-то как будто отрывалось от него. Он
был не из тех людей, которые упорствуют, не питая надежды на успех.
Он нерешительно сделал два шага, заметил в зеркале свое отражение,
приблизился, облокотился на каминную доску и, напрягая черты лица, несколько
секунд созерцал свой облик, глядя прямо себе в глаза. "А что, если бы она
вдруг сказала: "Да, женись на мне"?.. Он вздрогнул: запоздалый страх. "Как
глупо играть такими вещами!" - пробормотал он, повернувшись на каблуках, и
вдруг вспомнил: "Черт возьми, пять часов... А королева Елизавета!"
Он быстрыми шагами направился в лабораторию. Но Леон со своим неизменно
тусклым взглядом и блуждающей, слегка насмешливой улыбкой остановил его:
- Господин Рюмель ушел. Он записался на послезавтра, в тот же час.
- Отлично, - с облегчением произнес Антуан.
И этого маленького удовлетворения оказалось в данную минуту достаточно,
чтобы почти развеять его тревогу.
Он прошел к себе в кабинет, пересек его по диагонали и, приподняв
портьеру привычным жестом, который всегда доставлял ему известное
удовольствие, открыл дверь в приемную.
- Смотри-ка, - сказал он мимоходом, слегка ущипнув за щеку бледного
мальчугана, который подошел к нему, порядком робея. - Ты один - как большой?
Ну, как поживают папа и мама?
Он завладел ребенком, привлек его к окну, сел на табурет спиной к свету
и осторожным, но властным движением откинул назад послушную головку, чтобы
посмотреть его горло.
- Отлично, - пробормотал он, - вот теперь это и вправду можно назвать
миндалинами...
Он сразу же обрел тот живой и звонкий, немного резкий голос, который
действовал на больных, как тонирующее средство.
Теперь он сидел, внимательно склонившись над своим юным пациентом; но
внезапно его охватил прилив оскорбленной гордости, и он не мог удержаться от
мысли: "Все равно, если захочу, ее всегда можно будет вызвать
телеграммой..."
Провожая мальчугана, он очень удивился, увидев, что в передней на
скамейке сидит мисс Мэри, англичанка с нежным румянцем...
Когда он подошел к ней, она встала и встретила его долгой, молчаливой,
чарующей улыбкой; а затем с решительным видом протянула ему голубоватый
конверт.
Все ее поведение, столь не похожее на сдержанность, которую она
проявляла два часа тому назад, загадочный и вместе с тем решительный взгляд
невольно подсказывали Антуану мысль, что все это неспроста.
Пока он стоял, заинтересованный, в передней и разрывал конверт,
украшенный гербом, англичанка сама направилась к нему в кабинет, дверь
которого оставалась открытой.
Разворачивая письмо, он последовал за ней.
"Дорогой доктор!
У меня к вам две небольшие просьбы, и, чтобы они не были дурно приняты,
я поручаю передать их вам самому привлекательному посланцу, какого только
смогла отыскать.
Во-первых, по своей глупости, только после того, как мы ушли от вас,
моя легкомысленная Мэри призналась мне, что уже несколько дней чувствует
себя скверно и что по ночам кашель не дает ей спать. Не будете ли вы так
любезны внимательно осмотреть ее и что-нибудь прописать?
Во-вторых, у нас в имении есть человек, бывший егерь, которого ужасно
мучит суставной ревматизм. В такое время года это просто пытка. Симон
сжалился над несчастным и делает ему впрыскивания для успокоения боли. В
нашей домашней аптечке всегда был морфий, но после недавних приступов его
запас совершенно иссяк, и Симон велел мне привезти еще, а без рецепта это
невозможно. Я совсем забыла сказать вам об этом, когда была у вас. Было бы
очень мило с вашей стороны, если бы вы передали моей очаровательной
посланнице рецепт, если возможно, с правом повторить, так чтобы я могла
сразу получить пять-шесть дюжин капсул по кубическому сантиметру.
Заранее благодарю вас за исполнение второй просьбы. Что же касается
первой, дорогой доктор, то не знаю, кто из нас кого должен благодарить. У
вас, наверное, достаточно пациенток, осматривать которых значительно менее
приятно...
Искренне расположенная к вам
Анна-Мария де Батенкур.
P.S. Вы, может быть, удивитесь, почему Симон не обратился к местному
врачу? Это ограниченный и тупой человек, который всегда голосует против нас
и не может нам простить, что в замке у него нет клиентов. Иначе я не стала
бы вас беспокоить.
А."
Антуан дочитал письмо, но еще не поднимал головы. Первым его душевным
движением был гнев: за кого его принимают? Но затем он нашел всю эту историю
довольно пикантной и весьма забавной.
Антуан по собственному опыту знал игру двух зеркал, висевших в его
кабинете. Он стоял, облокотившись на камин, и в этом положении ему легко
было увидеть англичанку, не шевельнув головой и лишь переводя зрачки под
опущенными веками. Что он и проделал. Мисс Мэри сидела несколько позади и
снимала перчатки; она расстегнула манто, освободила верхнюю половину тела и
с деланной рассеянностью смотрела на кончик своего ботинка, игравший
бахромой ковра. Она казалась в одно и то же время смущенной и бесстрашной.
Думая, что со своего места он не может видеть, она внезапно подняла длинные
ресницы и метнула в него короткую синюю молнию взгляда.
Эта неосторожность окончательно устранила последние сомнения Антуана, и
он обернулся.
На его лице заиграла улыбка. Все еще держа голову опущенной, он в
последний раз пробежал глазами искусительное письмо и медленно сложил его.
Затем, не переставая улыбаться, выпрямился, и взгляд его встретился со
взглядом Мэри. Эту встречу взглядов оба ощутили как толчок. Одну секунду
англичанка находилась в нерешительности. Он не произнес ни слова; полузакрыв
глаза, он только несколько раз неторопливым движением справа налево и слева
направо отрицательно покачал головой. При этом он не переставал улыбаться, и
лицо его было так выразительно, что Мэри не могла обмануться. Нельзя было
сказать более дерзким образом: "Нет, мадемуазель, не старайтесь: этот номер
не пройдет... Не воображайте, что я возмущен: мне просто забавно, я еще и не
то видывал... Но, к моему великому сожалению, должен вам сказать, что даже
за такую цену меня купить нельзя..."
Она поднялась со стула, не проронив ни звука, с заалевшим лицом. И
споткнулась о ковер, пока отступала к передней. Он следовал за нею, как
будто не было ничего естественнее этого поспешного бегства; ему все еще было
очень весело. Она убегала, опустив глаза, не произнося ни слова, и пыталась
на ходу застегнуть воротник манто дрожащей рукой без перчатки, которая
казалась бескровной рядом с пылающими щеками.
В передней ему пришлось подойти к ней совсем близко, чтобы открыть
входную дверь. Она как-то неопределенно кивнула головой. Он собирался
ответить на ее прощальное приветствие, но в этот момент она сделала резкое
движение: прежде чем он успел сообразить, в чем дело, она с ловкостью
карманного воришки выхватила у него письмо, которое он все еще держал между
пальцами, и выскочила за дверь.
Не без досады он должен был сознаться, что у нее не оказалось
недостатка в ловкости и в хладнокровии.
Возвращаясь обратно в кабинет, он думал о том, какой вид у них будет -
у англичанки, у прекрасной Анны и у него самого, когда в скором времени они
опять встретятся все вместе. При этой мысли он снова улыбнулся. На полу
лежала перчатка; он поднял ее, вдохнул ее запах и только после этого весело
бросил в мусорную корзину.
Ах, эти англичанки!.. Гюгета... Какова будет жизнь маленькой калеки
между этими двумя женщинами?
Сумрак сгустился.
Вошел Леон, чтобы закрыть ставни.
- Госпожа Эрнст пришла? - спросил Антуан, заглянув в листок.
- О, уже давно, сударь... Целая семья: мать, мальчик и старый папа.
- Хорошо, - бодро сказал Антуан, приподнимая портьеру.
Действительно, к нему приблизился невысокий человек лет шестидесяти.
- Прошу вас, доктор, сначала примите меня: мне нужно сказать вам
несколько слов.
Речь была тяжеловесная и несколько тягучая; манера держаться - скромная
и полная достоинства.
Антуан плотно закрыл дверь и указал на стул.
- Моя фамилия - Эрнст... Доктор Филип, наверное, говорил вам...
Благодарю вас... - пробормотал он, садясь.
Выражение лица было симпатичное. Глаза очень впалые, взгляд
выразительный и грустный, но горячий, блестящий и молодой. Лицо, наоборот,
казалось совсем старческим: усталое, изможденное, мясистое и вместе с тем
высохшее, все в мелких провалах и бугорках, без единого ровного места;
казалось, кто-то измял, точно глину, истыкал пальцами лоб, щеки, подбородок.
Короткие и жесткие темно-серые усы словно рассекли пополам лицо. Редкие
бесцветные волосы черепа напоминали траву, какая растет на дюнах.
Заметил ли он, что Антуан исподтишка рассматривал его?
- У нас такой вид, точно мы дед и бабка нашего мальчика, - грустно
заметил он. - Мы очень поздно поженились. Я доцент университета и преподаю
немецкий язык в лицее Карла Великого.
"Эрнст, - повторил про себя Антуан, - и этот акцент... Наверное,
эльзасец".
- Не желая злоупотреблять вашим временем, доктор, я все же полагаю,
что, раз вы соглашаетесь заняться малышом, мне нужно кое-что сообщить вам
совершенно конфиденциально... - Он поднял глаза, омраченные какой-то тенью,
и пояснил: - Я хочу сообщить вещи, неизвестные моей жене.
Антуан в знак согласия наклонил голову.
- Итак, - начал его собеседник, как бы призывая на помощь все свое
мужество. (Видно было, что он заранее обдумал то, что намеревался
рассказать; он заговорил, устремив глаза куда-то вдаль, неторопливо,
размеренно, как человек, привыкший много говорить.)
У Антуана создалось впечатление, что Эрнст предпочел бы, чтобы на него
не смотрели.
- В тысяча восемьсот девяносто шестом году, доктор, мне исполнился
сорок один год, и я был преподавателем в Версале. - Внезапно его голос стал
неуверенным. - Я был женихом, - сказал он как-то протяжно; эти три слова
вышли у него удивительно звонкими, словно ноты арпеджио. Он продолжал более
твердым голосом: - При этом я был ярым сторонником капитана Дрейфуса. Вы
слишком молоды, доктор, и не переживали в свое время этой драмы совести...
(Он произнес "траммы" с какой-то хриплой и несколько торжественной
интонацией.) Но вы, хорошо знаете, что в те времена трудно было состоять на
государственной службе и быть в то же время воинствующим дрейфусаром. - Тут
он прибавил: - Я принадлежал к тем, кто не боялся скомпрометировать себя. -
Тон его был сдержанный, без всякой бравады, но достаточно твердый, чтобы
Антуан мог догадаться, как велики были пятнадцать лет назад неосторожность,
энергия и вера этого спокойного старика с выпуклым лбом, упрямым подбородком
и глазами, до сих пор еще полными темного блеска.
- Все это, - продолжал г-н Эрнст, - я говорю вам для того, чтобы вы
поняли, почему в начале девяносто шестого - девяносто седьмого учебного года
я оказался в изгнании преподавателем Алжирского лицея. Что же касается моей
женитьбы, - прошептал он мягко, - то у брата моей невесты, ее единственного
близкого родственника, морского офицера, - правда, торгового флота, но это
все равно, - убеждения были противоположные, и наша помолвка расстроилась.
Видно было, что он старается беспристрастно излагать факты. Голос его
зазвучал глуше:
- Через четыре месяца после приезда в Африку я заметил, что... я болен.
- Тут его голос опять дрогнул, но он быстро овладел собой. - Не надо бояться
слов: у меня оказался сифилис.
"Вот оно что, - подумал Антуан. - Малыш... понимаю..."
- Я сейчас же обратился к нескольким профессорам Алжирского
медицинского факультета и по их совету доверил свое лечение лучшему из
тамошних специалистов. - Он поколебался, прежде чем назвать имя. - Некий
доктор Лор; с его работами вы, может быть, знакомы? - спросил он, не глядя
на Антуана. - Болезнь была захвачена в самом начале, при появлении первых
признаков. Я человек, способный точно выполнять все врачебные предписания.
Даже самые суровые. Я делал все, что требовалось. Когда меня снова вызвали в
Париж - через четыре года, после того как дело Дрейфуса заглохло, - доктор
Лор категорически заявил мне, что уже в течение целого года считает меня
совершенно здоровым. Я поверил ему. И действительно, впоследствии не
наблюдалось ничего особенного, ни малейшей угрозы рецидива.
Он спокойно повернул голову, стараясь уловить взгляд Антуана. Тот
знаком показал, что продолжает внимательно слушать.
Впрочем, он не только слушал, он еще и наблюдал своего собеседника. По
внешнему виду, по манерам он угадывал честный трудовой путь скромного
преподавателя немецкого языка. Ему приходилось уже сталкиваться с подобными
людьми. Было ясно видно, что этот был выше своего ремесла. Чувствовалось
также, что он давно уже привык к той благородной сдержанности, к которой
вынуждает избранные натуры стесненное материальное положение, жизнь, полная
неблагодарного, плохо вознаграждаемого труда, но принятая от всего сердца,
верного и твердого. Тон, которым он сообщил о разрыве своей помолвки, ясно
говорил о том, какую роль в его одинокой жизни сыграла эта неудачная любовь;
к тому же во взоре его порой светилось сдержанное пламя, в котором можно
было прочесть волнующее доказательство того, что этот седеющий magister*
способен на такую же свежесть чувств, как любой юноша.
______________
* Учитель (лат.).
- Через шесть лет после моего возвращения во Францию, - продолжал он, -
невеста моя потеряла своего брата. - Он стал искать слова и под конец просто
прошептал: - Мы снова встретились...
На этот раз волнение заставило его замолчать.
Антуан, опустив голову и не решаясь вмешаться, ждал продолжения. Он был
поражен, услышав, как поднялся внезапно голос этого человека, зазвучав
тоской и беспокойством:
- Не знаю, доктор, что вы скажете о моем поступке... Эта болезнь и
лечение были уже историей десятилетней давности, - я уж и забыл о них... Мне
перевалило за пятьдесят... - Он вздохнул. - Всю жизнь я страдал от
одиночества... Я говорю бессвязно, доктор...
Антуан поднял глаза. Он понял все, прежде чем увидел лицо собеседника.
Быть человеком науки и иметь сыном умственного калеку - уже это одно
представлялось страшным испытанием. Но и оно было пустяком рядом с пыткой
отца, который сознает себя единственным виновником беды и, терзаемый укорами
совести, бессильный чем-либо помочь, вынужден быть свидетелем несчастья,
которое сам же вызвал.
Эрнст разбитым голосом продолжал объяснять:
- У меня все же были сомнения. Я думал посоветоваться с врачом. Я почти
так и поступил. То есть нет: не будем бояться истины. Я убедил себя, что в
этом нет необходимости, повторял себе все, что мне говорил Лор. Я всячески
старался отвертеться от этого. Однажды, в гостях у приятеля, я повстречался
с одним врачом и, наведя разговор на эту тему, заставил его еще раз
подтвердить мне, что бывают случаи полного излечения. Большего мне и не
требовалось, чтобы отбросить всякие опасения... - Он снова запнулся. - К
тому же я говорил себе: женщина в таком возрасте может уже не опасаться, что
у нее... что у нее... будет ребенок...
Рыдание сдавило ему горло. Не опуская головы, он сидел неподвижно, со
сжатыми кулаками, и мускулы его шеи так напряглись, что Антуану было видно,
как они двигались. Остановившийся взгляд блестел от слез, которые не
скатывались по лицу. Он сделал усилие, чтобы заговорить, и прерывающимся,
душераздирающим голосом пробормотал:
- Мне жаль... этого малыша... доктор!
У Антуана сжалось сердце. К счастью, сильное волнение почти всегда
переходило у него в какое-то опьяняющее возбуждение, выражавшееся в
безотлагательной, необузданной потребности принять какое-либо решение и
действовать.
Он ни секунды не колебался.
- Но... в чем же дело? - спросил он с хорошо разыгранным удивлением.
Он поднимал и хмурил брови, притворяясь, что очень рассеянно следил за
рассказом и не совсем хорошо понимал, что именно хотел сказать его
собеседник.
- Что же общего между этой... неприятностью, которая с вами когда-то
случилась и от которой вы со-вер-шен-но излечились, и... недостатком, быть
может, вполне излечимым, вашего ребенка?
Эрнст смотрел на него, совершенно ошеломленный.
Лицо Антуана озарилось широкой улыбкой.
- Послушайте, если я верно вас понял, сомнения эти делают вам честь. Но
так как я врач, то разрешите мне говорить без лишних церемоний: с точки
зрения науки они... просто абсурдны!
Учитель встал, точно хотел приблизиться к Антуану, и стоял теперь не
шевелясь, с напряженным взглядом. Он был одним из тех людей с богатой и
глубокой внутренней жизнью, которые, когда в них западает какая-нибудь
мучительная мысль, не могут отвести ей определенного места, а отдают свое
сердце целиком. За те долгие годы, что его грудь терзали чудовищные
угрызения совести, в которых он не осмеливался признаться подруге,
разделявшей его пытку, - это была первая минута облегчения, первая надежда
на лучшее.
Антуан угадывал все это. Но, опасаясь более обстоятельных расспросов,
которые принудили бы его к более подробной и трудной лжи, он решительно
переменил разговор. Казалось, он считал совершенно бесполезным задерживаться
на этих унизительных предположениях.
- Мальчик родился до срока? - спросил он неожиданно.
Собеседник его заморгал глазами:
- Мальчик?.. До срока?.. Нет...
- Роды были трудные?
- Очень трудные.
- Щипцы?
- Да.
- А! - заметил Антуан таким тоном, точно он напал на важный след. - Это
обстоятельство может многое объяснить... - Затем, чтобы окончательно пресечь
разговор на эту тему, он прибавил: - Ну, покажите-ка мне вашего малыша.
Он встал и направился в приемную. Но Эрнст быстрыми шагами устремился к
нему, загородил дорогу и положил руку на его рукав.
- Доктор, это правда? Правда? Вы мне это говорите не для того, чтобы...
Ах, доктор, дайте мне честное слово... Честное слово, доктор...
Антуан обернулся. Он увидел на его лице выражение мольбы, в котором к
безумному желанию поверить уже примешивалась безграничная благодарность. Все
существо Антуана охватила особенная радость, радость действия и удачи,
радость, овладевающая всяким, кто совершает доброе дело. Он еще посмотрит,
что можно будет сделать для мальчика. Но по отношению к отцу - никаких
колебаний: во что бы то ни стало надо освободить несчастного от столь
бесплодного отчаяния!
Поэтому он глубоко заглянул в глаза Эрнста и промолвил тихо и очень
серьезно:
- Честное слово.
И после краткого молчания отворил дверь.
В приемной сидела пожилая дама в черном, тщетно старавшаяся удержать на
коленях темнокудрого шалуна, на котором в первую минуту сосредоточилось все
внимание Антуана. Услышав звук отворявшейся двери, ребенок перестал играть и
уставился на незнакомца черными глазами, большими и умными; потом он
улыбнулся; потом, смущенный собственной улыбкой, отвернулся с немного
испуганным видом.
Антуан перевел взгляд на мать. Столько печали и кротости было в ее
поблекшем лице, что оно казалось красивым, и он тотчас же подумал, наивно
растроганный: "Ну что ж!.. Надо только взяться за дело... А хорошие
результаты всегда возможны!"
- Пройдите, пожалуйста, в кабинет, сударыня!
Он сочувственно улыбался. Ему хотелось еще на пороге подать этой бедной
женщине милостыню - подбодрить ее. Он слышал за собой тяжелое дыхание
учителя и, терпеливо придерживая поднятую портьеру, смотрел, как
приближаются к нему мать с ребенком. Душа его сияла. "Какое чудесное
ремесло, черт возьми, какое чудесное ремесло!" - повторял он себе.
До самого вечера одни клиенты сменялись другими, а Антуан не замечал ни
времени, ни усталости, и каждый раз, когда он открывал дверь в приемную,
энергия и бодрость возвращались к нему безо всяких усилий с его стороны.
Проводив последнюю клиентку, красивую молодую женщину, державшую на руках
цветущего младенца, которому, как опасался Антуан, угрожала почти полная
слепота, он был совершенно ошеломлен, когда заметил, что уже восемь часов.
"Сейчас уже слишком поздно идти к этому мальчугану с нарывом, - подумал он.
- Заеду на улицу Вернейль по дороге к Эке..."
Он вернулся в кабинет, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и подошел
к низенькому столику, где грудою лежали книги, - надо было выбрать
что-нибудь для чтения во время обеда. "Кстати, - подумал он, - я ведь хотел
просмотреть кое-что относящееся к случаю с маленьким Эрнстом". Он быстро
перелистал номера "Нейрологического журнала" за прошлые годы, разыскивая
знаменитую дискуссию 1908 года об афазии{590}. "Этот малыш - совершенно
типичный случай, - подумал он. - Надо будет поговорить о нем с Трейяром".
Он весело улыбнулся, подумав о Трейяре и его легендарных странностях.
Ему вспомнился год, проведенный им в качестве ассистента в клинике этого
невропатолога. "Как это я, черт возьми, занялся такими вещами? - спрашивал
он самого себя. - Надо полагать, что эти вопросы меня давно уже
интересуют... Кто знает, не лучше ли мне было посвятить себя изучению
нервных и душевных болезней? Эта область так малоисследована". И внезапно
перед ним встал образ Рашели. Чем вызвана была такая странная ассоциация?
Рашель, не обладавшая никаким медицинским и вообще научным образованием,
проявляла, правда, определенный вкус к психологическим проблемам; она,
несомненно, и способствовала тому, что в нем развился такой живой интерес к
людям. Впрочем, - сколько раз уже подмечал он это? - непродолжительное
общение с Рашелью вообще изменило его в очень и очень многих отношениях.
Его взгляд слегка затуманился, чуть-чуть погрустнел. Он продолжал
стоять, устало опустив плечи, раскачивая в руке медицинский журнал, зажатый
большим и указательным пальцами. Рашель... Он ощущал внезапную боль каждый
раз, как вызывал в памяти образ этой странной женщины, которая прошла через
его жизнь. Ни разу не получил он от нее известий и в глубине души даже не
удивлялся этому: у него и мысли не было, что Рашель может быть еще жива и
существовать где-нибудь на белом сеете. Погубил ли ее тропический климат,
лихорадки?.. Пала ли она жертвой мухи цеце?.. Погибла ли от несчастного
случая или, может быть, была задушена?.. Во всяком случае, она умерла;
сомнений быть не может.
Он выпрямился, сунул журнал под мышку и, выйдя в переднюю, крикнул
Леону, чтобы тот подавал обед. Внезапно ему вспомнилось одно шутливое
замечание Филипа. Когда однажды, после длительного отсутствия Патрона,
Антуан докладывал ему о вновь поступивших больных, Филип с не слишком
довольным видом положил руку ему на рукав:
- Милый мой, вы начинаете меня беспокоить: вы все больше интересуетесь
психологией больных и все меньше их болезнями!
Суп дымился на столе. Садясь, Антуан заметил, что утомился. "Какое все
же прекрасное ремесло", - подумал он.
Снова вспомнился ему разговор с Жиз, но он поспешно раскрыл журнал,
стараясь отогнать это воспоминание. Тщетно! Сама атмосфера этой комнаты,
словно еще насыщенная присутствием Жиз, становилась для него мучительной,
властно напоминая о девушке. Он вспомнил, как одолевала его, точно
наваждение, мысль о ней последние несколько месяцев. И как он мог в течение
целого лета лелеять подобный совершенно беспочвенный замысел? Эта разбитая
мечта казалась обломками какой-то театральной декорации, которая рухнула, не
оставив после себя ничего, кроме невесомой пыли. Он совсем не страдал. Он не
страдал. Только самолюбие его было задето. И все это представлялось ему
мелким, ребяческим, недостойным его.
К счастью, робкий звонок, раздавшийся в передней, отвлек его от этих
размышлений. Он тотчас же положил салфетку и прислушался, сжимая в кулак
руку, лежавшую на скатерти, готовый немедленно встать и достойным образом
встретить любую неожиданность.
Сначала до него донеслись переговоры со слугой, женский шепот; наконец
дверь отворилась, и Леон, к удивлению Антуана, без всяких церемоний ввел
двух посетительниц. То были служанки г-на Тибо. Сначала Антуан не узнал их в
полумгле, затем, решив, что они явились за ним, вскочил так порывисто, что
его стул опрокинулся.
- Нет, нет, - воскликнули обе женщины, смущенные до последней степени,
- простите, пожалуйста, господин Антуан! А мы-то думали, что выйдет меньше
беспокойства, если придем в такое время!
"Я подумал, что отец умер", - очень просто сказал себе Антуан; и ему
тотчас же стало понятно, насколько он уже подготовлен к такому концу. Ему
тотчас же пришла на ум мысль о внезапной смерти от закупорки вены. И теперь,
думая о длительной пытке, от которой этот удар избавил бы больного, он не
мог не ощутить некоторого разочарования.
- Садитесь, - сказал он. - А я буду жевать, потому что сегодня вечером
мне еще предстоит несколько визитов.
Обе женщины, однако, продолжали стоять.
Их мать, старая Жанна, лет двадцать пять служила кухаркой у г-на Тибо,
но, в сущности, уже ничего не делала, так как была слишком стара, страдала
расширением вен и сама признавалась, что теперь она только "старый
треснувший горшок". Дочери придвигали к плите ее кресло, и она проводила так
целые дни, сидя по привычке с кочергой в руке и создавая себе иллюзию
некоторой ответственности: она ведь была осведомлена обо всем, что делалось
на кухне, сбивала иногда майонез и с утра до вечера засыпала дочерей
советами, хотя им обеим было уже за тридцать. Старшая, Клотильда,
грубоватая, преданная, но не слишком услужливая, болтливая, но работящая,
сохранила в обращении ту же деревенскую простоту и тот же сочный язык, что и
ее мать, так как долгое время служила на ферме у себя на родине; она теперь
исполняла обязанности кухарки. Другая, Адриенна, более обтесанная, чем ее
старшая сестра, воспитывалась в монастыре и всегда служила по домам в
городе; она любила тонкое белье, романсы, букетики цветов у себя на рабочем
столике и торжественную службу в церкви св. Фомы Аквинского.
Первой, как всегда, заговорила Клотильда:
- Мы пришли из-за матери, господин Антуан. Ей, бедняге, уже дня
три-четыре вроде бы совсем плохо. На животе у нее, вот тут, справа, какая-то
опухоль. Ночью ей все не спится, а как она утром пойдет по своей нужде, так,
слышно, хнычет там, точно дитя малое! Но она крепится, маменька-то, и ничего
говорить не хочет! Надо, чтобы господин Антуан пришел, будто невзначай, -
верно говорю, Адриенна? - а потом вдруг сам бы заметил, что у нее гуля под
фартуком.
- Это не трудно, - сказал Антуан, вынимая записную книжку, - завтра я
под каким-нибудь предлогом зайду на кухню.
Пока Клотильда объясняла, Адриенна меняла Антуану тарелки, придвигала
ему хлебницу, словом, по привычке старалась всячески услужить.
Она не проронила еще ни слова. Но теперь обратилась к нему неуверенным
тоном:
- А скажите, господин Антуан, это... это... очень опасно?
"Опухоль, которая так быстро увеличивается... - подумал Антуан. -
Рискнуть на операцию в таком возрасте!" С беспощадной точностью представил
он себе, что могло произойти в дальнейшем: чудовищное разрастание опухоли,
повреждения, которые она причинит, постепенное удушение прочих органов...
Еще хуже: ужасное медленное разложение - участь стольких больных,
превращающихся в полутрупы...
Подняв брови и недовольно выпятив губу, он малодушно старался укрыться
от этого боязливого взгляда, которому не сумел бы солгать. Он оттолкнул
тарелку и неопределенно повел рукой. К счастью, толстая Клотильда, которая
не могла выносить молчания, не нарушая его, уже ответила вместо Антуана:
- Да разве можно что-нибудь сказать заранее? Господину Антуану надо
сперва поглядеть. Я только одно знаю: мужа моего покойного мать померла от
простуды, а у нее перед тем пятнадцать лет живот был весь раздут!
Через четверть часа Антуан подходил к дому номер тридцать семь-бис на
улице Вернейль.
Старые строения окружали темный дворик. Квартира номер три оказалась на
седьмом этаже у входа в коридор, где воняло газом.
Робер открыл ему дверь, держа в руках лампу.
- Как твой брат?
- Выздоровел!
Лампа освещала взгляд мальчика, прямой, веселый, немного жесткий, не по
годам зрелый взгляд, и все его лицо, напряженное от рано развившейся
энергии.
Антуан улыбнулся.
- А ну, посмотрим!
И, взяв у него лампу, приподнял ее, чтобы оглядеться.
Посреди комнаты стоял круглый стол, покрытый клеенкой. Робер,
по-видимому, писал: большая конторская книга лежала между откупоренной
бутылкой чернил и стопкой тарелок, на которой красовались ломоть хлеба и два
яблока, образуя скромный натюрморт. Комната была чисто прибрана и казалась
почти комфортабельной. В ней было тепло. На маленькой плитке перед камином
мурлыкал чайник.
Антуан подошел к высокой кровати красного дерева, стоявшей в глубине
комнаты.
- Ты спал?
- Нет.
Больной, который, видимо, только что проснулся, привскочил, опираясь на
здоровый локоть, и таращил глаза, улыбаясь без малейшей робости.
Пульс был нормальный. Антуан положил на ночной столик захваченную им с
собой коробку с марлей и начал развязывать бинты.
- Что это у тебя кипит на печке?
- Вода. - Робер засмеялся. - Мы собирались заварить липовый цвет,
который дала мне привратница. - Тут он лукаво подмигнул. - Хотите? С
сахаром? О, попробуйте! Скажите "да"!
- Нет, нет, благодарю, - весело сказал Антуан. - Но мне нужна кипяченая
вода, чтобы промыть рану. Налей-ка в чистую тарелку. Отлично. Теперь мы
подождем, пока она остынет.
Он сел и посмотрел на мальчиков, которые улыбались ему, как старому
другу. Он подумал: "На вид честные ребята. Но кто может поручиться?"
Он повернулся к старшему:
- А как это случилось, что вы, в таком еще возрасте, юные, живете тут
совсем одни?
Ответом был неопределенный жест, движение бровей, как бы говорившее:
"Ничего не поделаешь!"
- Где ваши родители?
- О, родители... - заметил Робер таким тоном, точно это была давнишняя
история. - Мы прежде жили с теткой. - Он задумался и указал пальцем на
большую кровать. - А потом она померла ночью, десятого августа, вот уже
больше года. Было здорово трудно, правда, Лулу? К счастью, мы в дружбе с
консьержкой; она ничего не сказала хозяину, мы и остались.
- А квартирная плата?
- Вносится.
- Кем?
- Да нами.
- А деньги откуда?
- Зарабатываем, как же иначе. То есть я зарабатываю. А что касается
его, так тут-то и загвоздка. Ему нужно подыскать что-нибудь другое. Он
служит у Бро, знаете, на улице Гренель? Мальчиком на посылках. Сорок франков
в месяц на своем питании. Это ведь не деньги, правда? Подумайте, одних
подметок сколько износишь!
Он замолчал и с любопытством наклонился, так как Антуан только что снял
компресс. Гноя в нарыве скопилось очень немного; опухоль на руке спала, и, в
общем, рана имела вполне приличный вид.
- А ты? - спросил Антуан, смачивая новый компресс.
- Я?
- Да, ты; много зарабатываешь?
- О, я... - протянул Робер и вдруг живо отчеканил, как будто весело
хлопнул по ветру флаг: - Я свожу концы с концами!
Антуан удивленно поднял глаза. На этот раз они встретились с острыми,
несколько смущающими глазами мальчика, и в выражении его лица Антуан уловил
страстность и волю.
Мальчуган готов был рассказывать. Зарабатывать на жизнь - это была
главная, единственно стоящая тема, это было то, к чему без устали стремились
все его мысли с тех пор, как он начал мыслить.
Он заговорил очень быстро, торопясь рассказать все решительно, сообщить
все свои тайны.
- Когда тетка померла, я как конторский мальчик зарабатывал только
шестьдесят франков в месяц. Но сейчас я работаю и в суде; это выходит - сто
двадцать твердого оклада. А кроме того, господин Лами, старший клерк,
разрешил мне заменить полотера, работавшего раньше у нас в конторе по утрам,
до прихода служащих. Это был старикан, который натирал пол только после
дождливых дней, да и то лишь в тех местах, где было видно, возле окон. От
замены они ничего не проиграли, могу вас уверить! Это дает мне еще
восемьдесят пять франков. А кататься по комнате, точно на коньках, даже
очень весело!.. - Он присвистнул. - У меня и кое-что другое есть в запасе.
Он с минуту поколебался и подождал, пока Антуан снова повернет к нему
голову; окинув его быстрым взглядом, Робер, казалось, окончательно
определил, что это за человек. Хотя, по-видимому, и успокоенный, он все же
решил, что осторожнее будет начать с небольшого предисловия.
- Я вам это рассказываю потому, что знаю, кому можно говорить, а кому
нет. Только не подавайте виду, что вам известно. Хорошо? - Затем, возвысив
голос и понемногу опьяняясь собственной исповедью, он начал: - Знаете вы
госпожу Жоллен, консьержку из номера три-бис, что против вашего дома? Ну так
вот, - только никому не говорите, - она делает для своих клиентов
папиросы... Может, даже вам как-нибудь понадобится?.. Нет?.. А они у нее
хорошие, мягкие, не слишком набитые. И недорого. Да я вам непременно дам
попробовать... Во всяком случае, говорят, дело это строго-настрого
запрещено. Так вот, ей нужно кого-нибудь, кто бы носил товар и получал
деньги, не попадаясь. Я это и делаю как ни в чем не бывало, от шести до
восьми, после службы. А она зато кормит меня завтраками каждый день, кроме
воскресенья. И еда у нее настоящая, ничего не скажешь. Вот вам и экономия!
Не считая того, что почти всегда, уплачивая по счету, клиенты - а они все
богатей - дают мне на чай, кто десять су, кто двадцать, как случится... Ну,
теперь сами понимаете, что мы кое-как справляемся...
Наступило молчание. По интонации мальчугана легко было догадаться, что
глаза у него слегка блестят от гордости. Но Антуан нарочно не поднимал
головы.
Робер уже не мог удержаться и весело продолжал:
- Вечером, когда возвращается Луи, совсем разбитый, мы устраиваем ужин:
суп, или яйца, или сыр, на скорую руку; это самое лучшее... Правда, Лулу? И
даже, знаете, я иногда забавы ради вывожу заглавия для кассира. Обожаю
красивые заглавные буквы, хорошо написанные, круглые: это можно даже даром
делать. В конторе они...
- Передай-ка мне несколько английских булавок, - прервал его Антуан.
Он делал вид, что слушает совершенно равнодушно, опасаясь, чтобы
мальчуган не слишком увлекся, забавляя его своей болтовней, но про себя тем
не менее думал: "Эти ребята заслуживают того, чтобы не терять их из виду..."
Антуан кончил бинтовать. Рука мальчика снова легла на перевязь. Антуан
посмотрел на часы.
- Я зайду еще раз завтра, в полдень. А потом ты уж сам будешь ко мне
ходить. Думаю, что в пятницу или в субботу ты сможешь опять работать...
- Бла... годарю вас, сударь! - вырвалось наконец у больного.
Его ломающийся голос, казалось, не слушался его и так странно прозвучал
среди царившего в комнате молчания, что Робер расхохотался. И в этом
чересчур раскатистом смехе внезапно сказалось постоянное внутреннее
напряжение, в котором пребывал слишком нервный для своих лет подросток.
Антуан достал из кошелька двадцать франков.
- Вот вам, ребята, маленькое пособие на эту неделю!
Но Робер отскочил назад и, нахмурив брови, поднял голову.
- Да что вы! Ни за что на сеете! Ведь я же вам сказал - у нас есть все,
что надо! - И, желая окончательно убедить Антуана, который торопился уходить
и настаивал, он решился доверить ему свою самую великую тайну. - Знаете,
сколько мы уже вдвоем отложили? Целый капиталец! Угадайте!.. Тысячу семьсот!
Да, да! Правда, Лулу? - И добавил, вдруг понизив голос, точно злодей из
мелодрамы: - Не считая, что эта сумма еще увеличится, если моя комбинация не
лопнет...
У него так заблестели глаза, что заинтригованный Антуан еще на минуту
задержался на пороге.
- Новый трюк... С одним маклером по продаже вин, оливок и масла, - это
брат Бассу, клерка из нашей конторы. Комбинация вот какая: возвращаясь из
суда, после работы, - это ведь никого не касается, правда? - я захожу в
рестораны, бакалейные и винные магазины и предлагаю товар. Надо набить руку,
ну, да это придет... А все-таки за семь дней я столько уже пристроил! И
Бассу говорит, что если я окажусь смышленым...
Спускаясь с седьмого этажа, Антуан смеялся про себя. Его сердце было
завоевано. Для этих мальчишек он сделал бы все что угодно. "Ничего, - думал
он, - нужно будет только последить, чтобы они не стали чересчур
смышлеными..."
Шел дождь, Антуан взял такси. По мере того, как он приближался к
предместью Сент-Оноре, его хорошее настроение исчезало и на лбу появлялись
морщины.
- Ах, если бы все уже было кончено, - повторял он про себя, в третий
раз поднимаясь по лестнице в квартиру Эке.
Одно мгновение он надеялся, что его пожелание исполнилось: горничная,
отворившая ему дверь, как-то странно поглядела на него и живо приблизилась,
чтобы сказать ему что-то. Но оказалось всего-навсего, что ей дано было
секретное поручение: г-жа Эке умоляла доктора зайти в ее комнату,
переговорить с ней, прежде чем он пройдет к ребенку. Уклониться было
невозможно. Комната была освещена, дверь открыта. Входя, он увидел голову
Николь, откинутую на подушку. Он подошел ближе. Она не шевельнулась. Она
дремала. Разбудить ее было бы бесчеловечно. Она покоилась, помолодевшая,
умиротворенная; и в этом сне растворились ее горе и усталость. Антуан глядел
на нее, не смея шелохнуться, задерживая дыхание, и его пугало, что на этом
лице, с которого только что стерлись черты горя, можно было уже прочесть
такое ощущение блаженства, такую жажду забвения, счастья. Перламутровый
оттенок сомкнутых век, двойная золотистая бахрома ресниц, и это бессильное
оцепенение, эта томность... Каким волнующим казалось ее прекрасное открытое
лицо! Какое влекущее очарование было в этих устах, изогнутых наподобие лука,
в этих полуоткрытых, почти безжизненных устах, не выражавших уже ничего,
кроме чувства облегчения и надежды! "Почему, - спрашивал себя Антуан, -
почему лицо уснувшей юной женщины кажется таким чарующим? И что таится в
последних глубинах нечистой мужской жалости, которая так легко вспыхивает?"
Он повернулся на цыпочках, бесшумно вышел из комнаты и направился по
коридору к детской, откуда сквозь стены доносился уже хриплый непрерывный
крик. И Антуану пришлось собрать всю свою волю, чтобы найти ручку двери,
переступить порог и снова войти в соприкосновение со злыми силами, царившими
в этой комнате.
Эке сидел, положив ладони рук на край колыбели, поставленной посреди
комнаты, и раскачивал ее с серьезным видом; по другую сторону колыбели
ожидала своей очереди ночная сиделка, засунув руки под передник и склонясь
под своей накидкой в позе, выражавшей бесконечное профессиональное терпение;
а Исаак Штудлер, по-прежнему в белом халате, стоял, прислонившись к камину,
скрестив на груди руки и поглаживая черную бороду.
При виде доктора, вошедшего в комнату, сиделка поднялась с места. Но
Эке, не спускавший глаз с ребенка, казалось, ничего не замечал. Антуан
подошел к колыбели. Только тогда Эке повернулся к нему и вздохнул. Антуан на
лету схватил пылающую ручонку, беспокойно метавшуюся на одеяле, и тотчас же
тельце ребенка скорчилось, как червяк, старающийся спрятаться в песок.
Личико было красное, покрытое жилками, точно мрамор, и почти такое же
темное, как резиновый мешок со льдом, положенный на ухо; мелкие локоны,
белокурые, как у Николь, влажные от пота или от компрессов, прилипли ко лбу
и щекам: один глаз был полузакрыт, и под опухшим веком затуманенный зрачок
отливал каким-то металлическим блеском, как зрачок мертвого зверька. От
движения колыбели головка чуть-чуть покачивалась то вправо, то влево, и это
придавало известный ритм стонам, вырывавшимся из маленького охрипшего горла.
Предупредительная сиделка отправилась было за стетоскопом, но Антуан
сделал знак, чтобы она понапрасну не беспокоилась.
- Эта мысль пришла в голову Николь, - заметил вдруг Эке почти громко,
каким-то странным голосом. И, так как удивленный Антуан, по-видимому, не
понимал, в чем дело, он неторопливо объяснил: - Видите, колыбелька?.. Это
пришло в голову Николь...
На его губах блуждала неопределенная улыбка: он находился в состоянии
полного душевного расстройства, и эти мелкие детали представлялись ему
особенно значительными.
Почти тотчас же он добавил:
- Да... ее разыскали на седьмом этаже... Ее колыбельку!.. На чердаке,
там столько пыли... Только это покачивание и успокаивает ее хоть немного,
видите?
Антуан с волнением наблюдал за ним. В эти мгновения он понял, что все
его сочувствие, как бы велико оно ни было, никогда не сможет сравниться с
таким горем. Он положил руку на рукав Эке.
- Вы совсем замучились, дружище. Вам бы следовало пойти прилечь. К чему
так изнурять себя?..
Штудлер поддержал его.
- Ты не спишь уже третью ночь!
- Будьте же благоразумны, - продолжал Антуан, наклоняясь над ним. - Вам
понадобятся все ваши силы... очень скоро.
Он ощущал почти физическое желание оторвать несчастного от этой
колыбели, как можно скорее утолить все его напрасные страдания в сонном
забытьи.
Эке не отвечал. Он продолжал укачивать ребенка. Но видно было, что
плечи его еще больше согнулись, как будто это "очень скоро", произнесенное
Антуаном, было поистине непосильной тяжестью. Затем сам, без новых уговоров,
он встал, жестом попросил сиделку заменить его у колыбели и, не вытирая щек,
по которым струились слезы, повернул голову, как бы ища чего-то. Наконец он
подошел к Антуану и с усилием взглянул ему в лицо. Антуан был поражен тем,
как изменилось выражение его глаз: близорукий взгляд, острый и решительный,
словно притупился; он перемещался медленно, а задерживаясь на чем-либо,
становился тяжелым и вялым.
Эке смотрел на Антуана. Губы его задвигались раньше, чем он заговорил:
- Надо... Надо что-нибудь предпринять, - прошептал он. - Она ужасно
мучается, понимаете... Зачем же ей напрасно страдать, правда? Надо иметь
мужество ре... решиться на что-нибудь... - Он замолчал, ища, казалось,
поддержки у Штудлера, затем его тяжелый взгляд снова встретился со взглядом
Антуана. - Тибо, вы должны что-нибудь сделать...
И, словно боясь услышать ответ, он опустил голову, неуверенным шагом
прошел через всю комнату и исчез.
В течение нескольких секунд Антуан стоял, застыв на месте. Потом вдруг
покраснел. В голове у него теснились самые беспорядочные мысли.
Штудлер дотронулся до его плеча.
- Ну? - промолвил он тихо, глядя на Антуана.
Глаза Штудлера напоминали глаза некоторых лошадей, - удлиненные и
слишком большие глаза, в которых посреди влажного белка так просторно
плавает томный зрачок. Но сейчас взгляд его, как и взгляд Эке, был
сосредоточен и требователен.
- Что же ты намерен сделать? - почти беззвучно прошептал он.
Наступило краткое молчание, во время которого мысли их скрещивались,
точно клинки.
- Я? - неопределенно протянул Антуан; но ему было ясно, что Штудлер
будет настаивать на более подробных объяснениях. - Черт возьми, я-то знаю...
- бросил он внезапно, - но когда он говорит: "Что-нибудь сделать", - нельзя
даже и вида подавать, что понимаешь!
- Тсс... - прошептал Штудлер.
Он бросил беглый взгляд в сторону сиделки, увлек Антуана в коридор и
прикрыл за собою дверь.
- Но ты же согласен, что в дальнейших попытках нет никакого смысла?
- Никакого.
- И что больше нет никакой надежды?
- Ни малейшей.
- Так в чем же дело?
Антуан, чувствуя, что им овладевает глухое раздражение, замкнулся во
враждебном молчании.
- Так в чем же дело? - повторил Штудлер. - Нечего колебаться: пусть это
скорее кончится!
- Я хочу этого так же, как и ты.
- Хотеть мало.
Антуан поднял голову и твердо заявил:
- Все равно больше ничего сделать нельзя.
- Можно!
- Нет!
Диалог приобрел такой резкий характер, что Штудлер на несколько секунд
замолчал.
- Уколы... - снова заговорил он наконец. - Я, право, не знаю... может
быть, если усилить дозу...
Антуан резко прервал его:
- Замолчи!
Он был охвачен гневом и возмущением. Штудлер молча наблюдал за ним.
Нахмуренные брови Антуана сдвинулись в прямую черту, мускулы лица сами собою
сокращались, и рот кривился, а кожа на его костлявом лице временами
подергивалась, как будто нервная дрожь пробегала между нею и мускулами.
Прошла минута.
- Замолчи, - повторил Антуан менее резко. - Я тебя вполне понимаю. Все
мы можем испытывать это желание - скорее покончить с мучениями; но ведь это
только ис... искушение начинающего! Есть одна вещь, которая важнее всего:
уважение к жизни! Да, да! Уважение к жизни... Если бы ты по-прежнему был
врачом, ты бы смотрел на это именно так, как смотрим на это мы все.
Необходимость соблюдать известные законы... Не выходить за пределы нашей
власти! Иначе...
- Единственный предел для человека, достойного этого имени, - его
совесть!
- О совести-то я и говорю. О профессиональной совести... Ты только
подумай, несчастный! В тот день, когда врачи присвоят себе право... Впрочем,
ни один врач, слышишь, Исаак, ни один...
- Так знай... - вскричал Штудлер каким-то свистящим голосом.
Но Антуан перебил его:
- Эке раз сто приходилось иметь дело со случаями такими же му...
мучительными, такими же без... безнадежными, как этот! И ни разу он сам, по
своей воле, не положил конец... Никогда! И Филип тоже! И Риго! И Трейяр! И
вообще ни один врач, достойный этого имени, слышишь? Никогда!
- Так знай же, - мрачно бросил Штудлер, - вы, может быть, великие
жрецы, но, с моей точки зрения, вы всего-навсего подлые трусы!
Он отступил на шаг, и свет лампочки, горевшей на потолке, внезапно
осветил его лицо. В нем можно было прочесть гораздо больше, чем в его
словах: не только возмущенное презрение, но и нечто вроде вызова, как бы
некую тайную решимость.
"Хорошо, - подумал Антуан, - я дождусь одиннадцати часов, чтобы самому
сделать укол".
Он ничего не ответил, пожал плечами, вернулся в комнату и сел.
Дождь, непрерывно хлещущий по наружным стенам, размеренные удары капель
по цинковому подоконнику, а здесь, в этой комнате, непрерывное качание
колыбели, подчиняющее своему ритму стоны больного ребенка, - все эти звуки,
перемешиваясь между собою в ночной тишине, уже овеянной дыханием смерти,
сливались воедино в какой-то неотвязной, раздирающей душу гармонии.
"Я раза два-три начинал заикаться", - подумал Антуан, которому никак не
удавалось прийти в нормальное состояние. (Это бывало с ним очень редко и
только в тех случаях, когда ему приходилось притворяться: например, когда
нужно было лгать слишком проницательному больному или когда во время
разговора он вынужден был защищать какую-нибудь готовую идею, относительно
которой еще не составил своего личного мнения.) "Это вина Халифа", - подумал
он. Уголком глаза он заметил, что Халиф стоял на прежнем месте, спиной к
камину. Антуану вспомнился Исаак Штудлер - студент, такой, каким он встретил
его впервые десять лет тому назад неподалеку от Медицинского института. В ту
пору весь Латинский квартал знал Халифа, его бороду, делавшую его похожим на
индийского царя, его бархатный голос, могучий смех, но также и его
фанатичный, мятежный, вспыльчивый характер, цельный, точно выточенный из
одной глыбы. Ему предсказывали охотнее, чем кому-либо другому, блестящую
будущность. Затем в один прекрасный день стало известно, что он бросил
занятия ради того, чтобы немедленно начать зарабатывать на жизнь;
рассказывали, что он взял на себя заботу о жене и детях одного из своих
братьев, служившего в банке и покончившего с собой из-за растраты.
Крик ребенка, еще более хриплый, чем прежде, прервал нить его
воспоминаний. Антуан с минуту наблюдал за судорожными подергиваниями
маленького тельца, стараясь заметить, насколько часто повторялись
определенные движения; но в этом беспорядочном метанье можно было прочесть
не больше, чем в судорогах недорезанного цыпленка. Тогда тяжелое чувство,
против которого боролся Антуан с момента своего столкновения со Штудлером,
внезапно возросло до отчаяния. Ради того, чтобы спасти жизнь больного,
находящегося в опасности, он способен был решиться на любой смелый поступок,
пойти лично на любой риск; но биться так, как сейчас, головой об стену,
чувствовать себя до такой степени бессильным пред лицом надвигающегося Врага
- это было выше его сил. А в данном случае беспрерывные судороги и
нечленораздельные крики этого маленького существа особенно мучительно били
по нервам. Между тем Антуан привык видеть, как страдают больные, даже самые
маленькие. Почему же в этот вечер ему не удалось принудить себя к
бесчувствию? То таинственное, возмущающее душу, что поражает нас в агонии
любого живого существа, в данную минуту невыносимо терзало его, как если бы
из всех окружающих он был наименее к этому подготовлен. Он чувствовал, что
задеты сокровенные глубины его души: вера в себя, вера в действие, в науку,
наконец, в жизнь. Его как будто с головой захлестнула какая-то волна.
Мрачной процессией прошли перед ним все больные, которых он считал
безнадежными... Если сосчитать только тех, кого он видел с сегодняшнего
утра, и то уже получался достаточно длинный список: четверо или пятеро
пациентов из больницы, Гюгета, маленький Эрнст, слепой ребенок, эта
малютка... Наверное, были и такие, о которых он забыл... Ему представился
отец, пригвожденный к своему креслу, с отвисшей, влажной от молока губой...
Через несколько недель, промучившись множество дней и ночей, этот крепкий
старик в свою очередь... Все, один за другим!.. И никакого смысла в этом
всеобщем несчастии... "Нет, жизнь абсурдна, жизнь безжалостна!" - с яростью
сказал он про себя, точно обращаясь к упорствующему в своем оптимизме
собеседнику; и этот упрямец, тупо довольный жизнью, был он сам, тот Антуан,
которого люди видели каждый день.
Сиделка бесшумно поднялась.
Антуан взглянул на часы: пора сделать впрыскивание... Он был счастлив,
что ему надо встать с места, заняться чем-то; он почти развеселился от
мысли, что скоро сможет убежать отсюда.
Сиделка принесла ему на подносе все необходимое. Он вскрыл капсулу,
погрузил в нее иглу, наполнил шприц до надлежащего уровня и сам вылил
оставшиеся три четверти капсулы в ведро, все время чувствуя на себе
пристальный взгляд Штудлера.
Сделав укол, он снова сел и стал ждать, пока не наступили первые
признаки облегчения; тогда он склонился над ребенком, еще раз пощупал пульс,
очень слабый, дал тихим голосом несколько указаний сиделке; затем,
поднявшись без всякой поспешности, вымыл у умывальника руки, молча пожал
руку Штудлеру и вышел из комнаты.
На цыпочках он прошел через всю квартиру, ярко освещенную и пустую.
Комната Николь была заперта. По мере того как он удалялся, жалобы ребенка,
казалось, затихали. Он открыл и бесшумно запер за собою входную дверь. Выйдя
на лестницу, прислушался: ничего больше не было слышно. Он с облегчением
глубоко вздохнул и быстро сбежал вниз по лестнице.
Очутившись на улице, он не мог удержаться и повернул голову к темному
фасаду, вдоль которого тянулся длинный ряд освещенных, словно для праздника,
решетчатых ставней.
Дождь только что перестал. Вдоль тротуаров еще бежали быстрые ручейки.
Пустынные улицы, теряясь вдали, мерцали от луж, в которых отражались
вечерние огни.
Антуану стало холодно. Он поднял воротник и ускорил шаг.
Этот шум текущей воды, эти мокрые фасады домов... Ему внезапно
представилось лицо, залитое слезами, - лицо Эке, стоящего перед ним, и его
взгляд, который требовал: "Тибо, вы должны что-нибудь сделать..." Мрачное
видение, которое ему не сразу удалось отогнать. "Отцовское чувство...
Чувство, мне совершенно незнакомое, как ни стараюсь я представить себе
его..." И сразу же подумал о Жиз: "Жена... дети..." Пустая фантазия, к
счастью, неосуществимая. В этот вечер мысль о браке казалась ему не только
преждевременной, но даже просто безумной. "Эгоизм? - задавал он себе вопрос.
- Трусость? - Мысль его снова уклонилась в сторону. - Если кто-нибудь
считает меня трусом в настоящий момент, так это Халиф..." И он не без
некоторого раздражения снова увидел себя в коридоре, притиснутым к стене, и
прямо перед собой пылающее гневом, искаженное лицо Штудлера и его упорный
взгляд. Он попытался как-нибудь уйти от докучного роя мыслей, кружившегося
вокруг него с той самой минуты. "Трус" звучало несколько неприятно; он
отыскал другое слово: "робкий". "Штудлер нашел, что я слишком робок. Вот
болван!"
Он подходил к Елисейскому дворцу. Патруль муниципальной гвардии мерным
шагом заканчивал обход вокруг дворца: послышался стук прикладов о тротуар. И
целый рой предположений, прежде чем Антуан успел отмахнуться от них, подобно
мелькающим во сне образам, пронесся у него в голове: Штудлер удаляет
сиделку, вынимает из кармана шприц... Сиделка возвращается, ощупывает
маленький трупик... Подозрения, донос; отказ от погребения, вскрытие тела...
Судебный следователь, муниципальная гвардия... "Я все приму на себя", -
быстро решил Антуан и смерил взглядом часового, проходившего мимо. "Нет, -
заявил он вызывающим тоном, обращаясь к воображаемому следователю, - других
впрыскиваний, кроме моего, сделано не было. Я сознательно увеличил дозу.
Случай был безнадежный, и я принимаю на себя всю... - Он пожал плечами,
улыбнулся и замедлил шаг. - Какое идиотство!" Но ему было ясно, что с этими
вопросами еще далеко не покончено. "Если я готов принять на себя
ответственность за смертельный укол, сделанный другим, то почему же я так
категорически отказался сам сделать его?"
Антуана всегда глубоко раздражали проблемы, которые он не в состоянии
был если не окончательно разрешить, то хотя бы прояснить до известной
степени быстрым и мощным усилием мысли. Ему вспомнилось, как он вспылил, как
заикался, разговаривая со Штудлером. Нисколько не осуждая себя за свое
поведение, он все же испытывал неприятное чувство, как будто ему пришлось
играть роль и произносить слова, не вполне соответствовавшие тому, чем он
был на самом деле, не вполне соответствовавшие истинной, глубинной сущности
его натуры; и его резнула смутная догадка, что в один прекрасный день эта
роль и эти речи могут оказаться совершенно несоответствующими его взглядам и
поступкам. Должно быть, это чувство внутреннего неодобрения было достаточно
определенным, если Антуану так и не удалось избавиться от него, - обычно он
не выносил приговоров своим поступкам: понятие угрызений совести было ему
совершенно чуждо. Он любил заниматься самоанализом и за последние годы даже
с каким-то страстным любопытством наблюдал за собою, но это было только
любопытство психолога: выставлять себе хорошие или дурные отметки было
совершенно противно его характеру.
В мыслях его зародился новый вопрос, еще усиливший прежние сомнения:
"Может быть, для того, чтобы дать согласие, пришлось бы проявить гораздо
больше энергии, чем для отказа?" Обыкновенно, колеблясь между двумя
решениями и не находя никаких оснований предпочесть одно другому, он выбирал
то из них, которое требовало от него большего напряжения воли: ему
представлялось, на основании опыта, что оно почти всегда бывало лучшим из
двух. И вот в данном случае он вынужден был признать, что сегодня вечером
пошел по проторенной дороге, по линии наименьшего сопротивления.
Некоторые из произнесенных им фраз преследовали его. Он сказал
Штудлеру: "Уважение к жизни..." Нужно остерегаться общих мест. "Уважение к
жизни". Уважение или фетишизм?
Тогда ему вспомнилась одна история, поразившая его в свое время:
история двухголового младенца из Трегинека.
Лет пятнадцать тому назад в одном из бретонских портов, где семья Тибо
проводила каникулы, жена одного рыбака разрешилась уродом с двумя головами,
не сросшимися между собой и совершенно правильно сформированными. Отец и
мать умоляли местного врача не допустить, чтобы маленькое чудовище осталось
в живых; когда же врач отказал, отец, явно выраженный алкоголик, бросился на
новорожденного, чтобы задушить его своими руками; пришлось схватить его и
запереть. Случай этот вызвал в деревушке большой переполох и явился для
купальщиков неиссякаемой темой для разговоров за табльдотом. И Антуан,
которому было в то время шестнадцать или семнадцать лет, вспомнил отчаянный
спор, разгоревшийся между ним и г-ном Тибо; это была одна из первых бурных
сцен между отцом и сыном, потому что Антуан с односторонней и нетерпимой
горячностью молодости требовал для врача права безотлагательно прекращать
своей волей существование, все равно столь явно обреченное на гибель.
Он был несколько смущен, убедившись, что его точка зрения по поводу
того случая не слишком изменилась, и потому задал себе вопрос: "Что бы об
этом сказал Филип?" Сомнений быть не могло: Антуану пришлось признать, что
Филипу и в голову не пришла бы мысль о насильственном прекращении жизни;
больше того: если предположить, что новорожденному уроду грозила бы
какая-нибудь опасность, Филип сделал бы все от него зависящее, чтобы спасти
это жалкое существо. И Риго точно так же. И Теривье. И Луазиль. Все, все...
Всюду, где остается хотя бы искорка жизни, долг предписывает только одно.
Порода собак-водолазов... И ему послышался гнусавый голос Филипа: "Не имеем
права, милейший, не имеем права!"
Антуан возмутился: "Право?.. Помилуйте, вы же знаете не хуже меня, чего
стоят все эти понятия права, долга! Существуют одни только естественные
законы; они действительно непреложны. Но так называемые законы этики - что
они собой представляют? Скопище привычек, внедренных в нас веками... И
только... Некогда, может быть, они и были необходимы для общественного
развития человека. Но теперь? Можно ли, здраво рассуждая, придавать этим
древним правилам гигиены и общежития какое-то священное значение, характер
категорического императива?" И так как Патрон ничего не отвечал, Антуан
пожал плечами, засунул руки в карманы пальто и перешел на другую сторону
улицы.
Он шагал, ни на что не глядя и продолжая беседовать, но теперь уже
только с самим собою: "Прежде всего условимся: мораль для меня не
существует. Должно, не должно, добро, зло - для меня это только слова;
слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для
разговора; но в глубине моего существа - я сто раз это замечал - нет никаких
реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким... Нет,
это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как... - перед ним
промелькнул образ Рашели, - во всяком случае, уже давно". Одно мгновение он
честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной
жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего:
"Пожалуй, некоторая искренность? - Потом поразмыслил и уточнил: - Или,
вернее, некоторая прозорливость?" Мысль его была еще не ясна, но пока что
это открытие доставило ему удовлетворение. "Да, этого, разумеется, мало. Но
когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу
найти, - это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих
явлениях... Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий нравственный
принцип для личного употребления... Это можно формулировать таким образом:
полная свобода при условии ясности видения... Принцип, в общем, довольно
опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть
ясно... Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным
взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими
мыслям и поступками. И в заключение - принимать себя со всеми достоинствами
и недостатками... Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все
дозволено... Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку
сознаешь, что именно и почему делаешь!"
Почти тотчас же он едко улыбнулся: "Но больше всего сбивает меня с
толку то, что если внимательно присмотреться к моей жизни, то оказывается,
что эта жизнь - эта пресловутая "полная свобода", для которой нет ни добра,
ни зла, - почти исключительно посвящена тому, что другие обычно называют
добром. К чему же привело меня все это пресловутое раскрепощение? А вот к
чему: я делаю не только то, что делают другие, но главным образом то, что
делают те из них, кого ходячая мораль считает лучшими! Доказательство:
сегодняшний разговор со Штудлером. Не значит ли все это, что фактически,
невольно для себя самого, я дошел до подчинения тем же нравственным законам,
которым подчиняются все?.. Филип наверное бы усмехнулся... Все же я не могу
признать, что необходимость для человека поступать, как животное
общественное, проявляется более властно, чем все его индивидуальные
инстинкты! Так как же объяснить мое сегодняшнее поведение? Прямо невероятно,
до чего поступки могут быть не связаны с суждениями, быть независимыми от
них! Ведь а глубине души - будем откровенны - я вполне согласен со
Штудлером. Рыхлые возражения, которые я представил ему, право же, ничего не
стоят. Его логика безупречна: малютка совершенно напрасно мучится; исход
этой ужасной борьбы абсолютно ясен и неизбежен. В чем же дело? Если
удовольствоваться доводами рассудка, ясно, что все говорит за то, чтобы
ускорить развязку. Не только ради ребенка, но и ради самой г-жи Эке.
Принимая во внимание положение, в котором находится мать, совершенно
очевидно, что зрелище этой бесконечной агонии для нас не безопасно... Эке,
разумеется, обо всем этом уже думал... Возразить тут нечего: если
довольствоваться рассуждениями, вескость этих аргументов неоспорима... Но,
странное дело, люди почти никогда не удовлетворяются логическими
рассуждениями! Я говорю это не для того, чтобы оправдать свою трусость.
Сейчас я стою лицом к лицу со своей совестью и очень хорошо знаю: то, что
заставило меня сегодня вечером уклониться от решительного шага, не было
просто трусостью. Нет, это было нечто столь же настойчивое, столь же
властное, как любой закон природы. Но я никак не могу понять, что именно..."
Он перебрал несколько объяснений. Была ли это одна из тех смутных мыслей
(надо сказать, что он верил в их существование), которые как бы дремлют у
нас в душе под покровом других, сознательных, и временами, пробуждаясь,
поднимаются со дна души, овладевают рулем и вызывают известные поступки,
чтобы затем вновь необъяснимо исчезнуть в глубинах нашего "я"? А может быть,
проще всего допустить, что существует некий коллективный нравственный закон
и что человеку почти невозможно действовать лишь в качестве независимой
индивидуальности?
Ему казалось, что он с завязанными глазами блуждает по кругу. Он
старался вспомнить точный текст одной известной фразы Ницше{611} о том, что
человек должен быть не проблемой, но разрешением ее. Некогда этот принцип
представлялся ему бесспорным, но теперь, с каждым годом, он находил, что к
нему все труднее и труднее применяться. Нередко ему случалось отмечать, что
некоторые из принятых им решений (обычно - наиболее внезапные и часто -
самые важные) противоречили его привычной логике до такой степени, что он
уже несколько раз задавал вопрос: "Действительно ли я тот, за кого себя
принимаю?" Это было лишь беглое, молниеносное подозрение, подобное вспышке
света, на одну секунду разорвавшей темноту, чтобы после темнота эта стала
еще гуще, - подозрение, которое он всегда отстранял, которое оттолкнул и в
этот раз.
Его выручила случайность. Когда он подходил к улице Ройяль, из
подвальной отдушины булочной на него пахнуло ароматом свежего хлеба, теплым,
как дыхание живого существа, и это придало новый оборот его мыслям. Он
зевнул и стал искать глазами какой-нибудь освещенный ресторан; затем ему
вдруг захотелось дойти до Французской Комедии и закусить у Земма - в
маленьком баре, открытом до самого утра, куда он иногда ночью заходил, перед
тем как перейти через мосты.
"Странно все-таки! - сознался он после короткого внутреннего молчания.
- Как ни сомневайся, как ни разрушай, как ни освобождайся от всевозможных
предрассудков, все равно остается нечто непреодолимое, чего не может
уничтожить никакое сомнение: потребность человека верить в свой разум... Уже
целый час я усиленно доказываю это себе на собственном примере!.." Он
чувствовал себя усталым и неудовлетворенным. Он жадно искал какой-нибудь
успокоительной аксиомы, которая могла бы вернуть ему утраченное равновесие.
"Все в жизни - конфликт, - лениво решил он под конец, - это не ново; то, что
во мне сейчас происходит, есть общее явление, обычная борьба всего
живущего".
Некоторое время он шагал, не думая ни о чем определенном. Бульвары с их
всегдашней толчеей были уже недалеко. На всех улицах поджидали или
прогуливались чрезвычайно общительные особы женского пола, но он почти
дружелюбным движением руки отклонял их предложения.
Мало-помалу, однако, расплывчатая мысль его стала сгущаться.
"Я живу, - молвил он наконец про себя, - это, факт. Иначе говоря, я
непрестанно выбираю те или иные поступки и действую. Отлично. Но здесь-то и
начинается темнота. Во имя чего совершается этот выбор, эти действия? Не
знаю. Не во имя ли той прозорливости, о которой я только что думал? Нет...
Теория!.. В сущности говоря, никогда еще ни одно решение, мною принятое, ни
один мой поступок не зависели от этого стремления к ясному пониманию вещей.
Только тогда, когда поступок уже совершен, эта прозорливость появляется на
сцену, чтобы оправдать в моих глазах то, что мною сделано... А ведь с тех
пор, как я стал мыслящим существом, я чувствую, что мною руководит, ну,
скажем, некий инстинкт, некая сила, заставляющая меня почти без всякой
задержки выбирать то, а не это, поступать так, а не наоборот. И вот, -
это-то больше всего и смущает меня, - я замечаю, что мои поступки никогда не
бывают противоречивы. Все, следовательно, происходит так, как будто я
подчиняюсь какому-то непреложному закону... Да, но какому именно? Не знаю!
Каждый раз, когда в какой-нибудь важный момент моей жизни этот внутренний
порыв заставлял меня выбрать определенный путь и действовать в определенном
смысле, я тщетно спрашивал себя: во имя чего? - и вечно приходилось мне
натыкаться на непроницаемую стену. Я чувствую свою уверенность, чувствую,
что существую, чувствую, что поступаю законно, - и все же я вне всяких
законов. Ни в доктринах прошлых времен, ни в современных философских
системах, ни в себе самом я не нахожу удовлетворительного ответа; я
совершенно отчетливо вижу все те правила, под которыми не стал бы
подписываться, но не нахожу ни одного, которому мог бы подчиниться; ни одна
строго определившаяся доктрина никогда, даже издали, не казалась мне
подходящей для меня или хотя бы способной объяснить мне мое собственное
поведение. А ведь я иду вперед, несмотря ни на что; и продвигаюсь бодрым
шагом, без колебаний и даже довольно прямо! Не странно ли это? Я - точно
смелый корабль, который быстро плывет по намеченному пути, хотя его шкипер
обходится без компаса... Действительно, можно оказать, что я нахожусь в
зависимости от некоего порядка! Я это даже, пожалуй, чувствую: сущность моя
упорядочена. Но что это за порядок?.. В остальном жаловаться мне не на что.
Я вовсе не стремлюсь стать другим, мне просто хотелось бы понять,
почему именно я таков. Правда, в этом любопытстве есть немного беспокойства.
Неужели же каждый человек таит в себе подобную загадку? Смогу ли я
когда-нибудь разрешить свою? Сумею ли наконец сформулировать мой закон?
Узнаю ли когда-нибудь - во имя чего?.."
Антуан ускорил шаги: на той стороне площади он увидел светящуюся
вывеску Земма, и с этого момента его занимал только голод.
Антуан ринулся во входной коридор так поспешно, что споткнулся о
корзины с устрицами, распространявшие вокруг себя солено-горький запах моря.
Бар находился в подвальном помещении; туда вела узкая спиральная
лестница, живописная, немного таинственная. В этот поздний час зал был
переполнен; ночные посетители сидели за столиками, погруженные в теплый
туман, пахнущий кухней, спиртом, сигарами, словно взбиваемый свистящими
вентиляторами. Лакированное красное дерево и зеленая кожа обстановки
придавали этому низкому, вытянутому помещению без окон вид курительной
комнаты океанского парохода.
Антуан выбрал свободный уголок, бросил пальто на скамейку, сел. Его уже
охватывало какое-то блаженное ощущение. И сейчас же, по контрасту, он
представил себе там, далеко, комнату больного ребенка, маленькое тельце,
влажное от пота, тщетно старающееся выскользнуть из объятий смерти; в ушах
его еще звучало зловещее покачивание колыбели, похожее на стук ноги,
отбивающей такт... Он вздрогнул, внезапно помрачнев.
- Один прибор?
- Один. Ростбиф, черный хлеб и большой стакан виски, без соды, с
графином холодной воды.
- Не угодно ли супу с сыром?
- Пожалуй, дайте.
На каждом столе для возбуждения жажды стояли вазочки с крошечными, как
"лунная травка", поджаренными в соли ломтиками картофеля. Антуан понял,
насколько он голоден, по тому удовольствию, с каким он грыз эти кусочки в
ожидании, пока ему подадут суп с сыром, сваренный на медленном огне,
пенящийся, густой и слегка пахнущий луком, - блюдо, которым славилось это
заведение.
Неподалеку от него стояли какие-то люди и громко требовали, чтобы им
подали пальто. Молодая женщина, принадлежавшая к этой шумной компании,
украдкой посмотрела на Антуана; взгляды их встретились; она незаметно ему
улыбнулась. Где он видел это лицо, словно сошедшее с японской гравюры,
гладкое и плоское, ровную линию бровей, узкие, слегка раскосые глаза? Ему
понравилась осторожная ловкость, с которой она, незаметно для других, подала
ему этот знак. Ба, да ведь это натурщица, которую он не раз видел у Даниэля
де Фонтанена в его бывшей мастерской на улице Мазарини. Он даже отчетливо
вспомнил один сеанс - как-то летом, в жаркий послеполуденный час; ему
припомнились и время дня, и освещение, и поза натурщицы; вспомнилось и
волнение, задержавшее его там, хотя он торопился... Глаза его проводили эту
женщину до дверей. Каким именем называл ее Даниэль? Именем, похожим на
название одного из сортов чая... Прежде чем окончательно скрыться из виду,
она обернулась. В памяти Антуана ее тело оставалось тоже каким-то плоским,
гладким, нервным...
В течение нескольких месяцев, пока он уверял себя, что любит Жиз, в
жизни его не было места для других женщин. В сущности, со времени разрыва с
г-жой Жавен (связь, длившаяся всего два месяца и едва не кончившаяся плохо)
он жил без любовницы. Несколько секунд он испытывал по этому поводу сильное
огорчение. Затем пригубил виски, которое ему только что принесли, и,
приподняв крышку суповой миски, втянул в себя вкусный густой запах,
поднимавшийся оттуда.
В этот момент посыльный, стоявший у входа, подошел к нему и передал
измятую, сложенную вчетверо бумажку. Это была программа какого-то
мюзик-холла. В уголке было нацарапано карандашом:
"Земм, завтра вечером, в десять часов?"
- Ответ нужен? - спросил Антуан.
Это забавляло его и в то же время озадачило.
- Нет, дама ушла, - ответил посыльный.
Антуан решил не обращать внимания на это приглашение. Тем не менее он
спрятал бумажку в карман и принялся за ужин.
"Чудесная штука - жизнь, - подумал он внезапно, охваченный вихрем
радостных мыслей, и тотчас же подтвердил: - Да, я люблю жизнь. - Потом на
мгновение задумался. - В сущности, мне никого не нужно". И снова всплыло
воспоминание о Жиз. Он признал, что для того, чтобы быть счастливым, ему
достаточно жизни самой по себе, даже без любви. Он чистосердечно сознался
самому себе, что, пока Жиз была в Англии, он неизменно чувствовал себя как
нельзя лучше, хотя и был в разлуке с ней. Впрочем, много ли вообще места
уделялось женщине в том, что составляло его счастье? Рашель?.. Да. Рашель!
Но чем бы он стал, если бы Рашель не уехала? И к тому же разве не чувствовал
он себя совершенно излеченным от подобных страстей?.. Свое чувство к Жиз он
не решился бы теперь назвать любовью. Он стал искать другого слова.
Влечение? Мысль о Жиз занимала его еще несколько минут. Он пообещал себе до
конца разобраться во всем, что произошло с ним за последние месяцы. Одно
было несомненно: он постепенно создал некий воображаемый образ Жиз, весьма
отличный от реальной Жиз, которая не далее как сегодня... Но не стоило
заниматься такими сопоставлениями.
Он выпил глоток виски, разбавленного водой, занялся ростбифом и еще раз
мысленно повторил, что любит жизнь.
Жизнь в его глазах представлялась прежде всего неким вновь открытым
широким простором, куда должны с энтузиазмом бросаться такие деятельные
люди, как он, и потому, говоря "любить жизнь", он, в сущности, хотел
сказать: "любить самого себя", "верить в себя". Как-никак, когда ему
случалось приглядываться к своей жизни, она представлялась ему не только
удобным полем для маневров, совокупностью бесконечного ряда возможных
комбинаций, но также - и больше всего - ясно очерченным путем, прямой
линией, неуклонно ведущей куда-то вперед.
Он почувствовал, что раскачивает знакомый колокол, звуки которого
всегда доставляли ему удовольствие. "Тибо? - шептал внутренний голос. - Ему
тридцать два года, возраст благих начинаний! Здоровье? Исключительное:
крепость молодого, сильного животного... Ум? Гибкий, смелый, неустанно
совершенствующийся... Работоспособность? Почти безграничная... Материальное
благосостояние... Словом, все! Ни слабостей, ни пороков! Никаких препятствий
на путях его призвания! И - попутный ветер!"
Он вытянул ноги и закурил папиросу.
Призвание?.. Уже с пятнадцати лет он стал испытывать какое-то особенное
постоянное влечение к медицине. Еще и теперь он признавал как догмат, что
медицинская наука - это высший предел достижений человеческого интеллекта,
что она представляет собой самую чистую прибыль, полученную после двадцати
веков блужданий ощупью на всех путях познания, самую богатую область,
открытую человеческому гению. Это наука, теоретические возможности которой
безграничны, хотя ее корни впиваются в самую конкретную действительность и
она находится в непосредственном и постоянном контакте с живыми людьми. На
этом он особенно настаивал; он никогда не согласился бы запереться в
лаборатории, ограничить свои наблюдения полем микроскопа: ему по сердцу была
эта вечная рукопашная схватка врача с многообразной живой жизнью.
"Необходимо, - продолжал тот же голос, - чтобы Тибо больше работал для
себя... Чтобы практика не парализовала его, как Теривье, как Буатло... Чтобы
у него хватало времени для производства опытов, для сопоставления
результатов, для разработки собственного метода..." Ибо Антуан рисовал себе
свою будущность по образцу величайших представителей науки: еще до
пятидесяти лет в его активе окажется некоторое количество открытий, а
главное, заложены будут основы того личного метода, который он пока еще не
видел ясно, но, как ему казалось, иногда уже нащупывал. "Да, скоро,
скоро..."
Мысль его преодолела темную зону - смерть отца; за нею дорога опять
становилась ослепительно ясной. Между двумя затяжками папиросы он подумал об
этой смерти совсем по-иному, чем обычно, без неприятного чувства, без
грусти, даже наоборот, как о необходимом освобождении, как о расширении
горизонтов и одном из условий своего взлета. Ему представились бесконечные
возможности. "Сразу же нужно будет сделать отбор между клиентами...
Обеспечить себе возможность досуга... Затем завести помощника для научных
изысканий. Может быть, даже секретаря; не сотрудника, нет, молодого
человека, достаточно умного, которого я выдрессирую и который избавит меня
от черновой работы... Тогда сам я смогу начать работать как следует...
Зарыться с головой... Открыть что-нибудь новое... О, я уверен, что смогу
совершить нечто великое!.." На губах его промелькнуло нечто вроде улыбки,
как внутренний отсвет переполнявшего его оптимизма.
Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. "Не
странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный
смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа
тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство
вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души!
Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня,
обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей
деятельности - в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем
играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота,
прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не
пойду в этом отношении ни на какую сделку... Как все это примирить между
собою?.. А впрочем, - подумал он, - к чему всегда стремиться примирять?" И
действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно
раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в
блаженную истому.
Двое автомобилистов только что вошли в зал и сели недалеко от него,
сбросив на скамейку свои тяжелые меховые пальто. Мужчине было лет двадцать
пять, женщине немного меньше. Отличная пара: оба стройные, сильные; у обоих
- темные волосы, открытый взгляд, крупные рты, белые зубы, обветренные
румяные щеки. Одного возраста, одинакового общественного положения,
одинаково полные здоровья и естественного изящества - и, наверное, вкусы у
обоих одни и те же. Во всяком случае, оба в равной степени обладали
прекрасным аппетитом: сидя друг против друга, они согласным движением жевали
куски своих точь-в-точь одинаковых сандвичей; затем одинаковым жестом
осушили по кружке пива, снова надели свои меха и, не обменявшись ни словом,
ни взглядом, удалились все тем же упругим шагом. Антуан проводил их глазами;
они как бы воплощали представление о полнейшем внутреннем согласии, об
идеальной паре.
Тут он заметил, что зал почти опустел. Где-то напротив висело зеркало:
в нем он увидел часы, находившиеся прямо у него над головой. "Десять минут
одиннадцатого. Да нет же, в зеркале все наоборот. Что? Скоро два часа?"
Он встал, стряхивая с себя истому. "Хорош я буду завтра утром", -
подумал он с досадой. Все же, когда он поднимался по узкой лестнице, где,
скорчившись на ступеньке, дремал посыльный, его пронзила мысль, от которой в
воображении возникла некая весьма ясная картина, заставившая его
усмехнуться. "Завтра в десять часов..." - подумал он.
Он прыгнул в такси и через десять минут был дома.
В передней на столе, где обычно его ожидала вечерняя почта, лежал
развернутый лист бумаги; почерк Леона:
"Около часу звонили от доктора Эке. Девочка скончалась".
Некоторое время он не выпускал листка из пальцев, перечитывая его. "Час
ночи? Очень скоро после моего ухода... Штудлер? На глазах у сиделки? Нет...
Наверняка нет... Так что же? Мой укол? Возможно... А ведь доза была
маленькая... Но пульс едва прощупывался..."
Удивление прошло, и он весь отдался чувству облегчения. Как ни тяжела
была уверенность для Эке и его жены, она, по крайней мере, покончила с
мучительным, ужасным ожиданием. Он вспомнил лицо спящей Николь. Скоро с ними
будет новое маленькое существо. Жизнь торжествовала надо всем: всякая рана
превращается в рубец. Он рассеянно взял почту. "Жалко их все-таки, - подумал
он, и сердце его сжалось. - Зайду к ним перед больницей".
В кухне отчаянно мяукала кошка. "Вот дрянь, не даст мне спать", -
проворчал Антуан, и тут ему вспомнились котята. Он приоткрыл дверь. Кошка
бросилась ему под ноги, ласкалась, жаловалась, терлась об него с каким-то
неистовым упорством. Антуан заглянул в корзину с тряпьем: она опустела.
Ведь он же сам сказал: "Вы их утопите?" А ведь и здесь была жизнь...
Почему же он делал различие? Во имя чего?
Он пожал плечами, поднял глаза на часы и зевнул:
"Спать осталось часа четыре, скорее в кровать!"
В руке у него еще была записка Леона; он скатал из нее шарик и весело
забросил его на шкаф.
"Но сперва - основательный холодный душ... Система Тибо: перед сном
перебить усталость!"
Мысль о написании романа "Семья Тибо" возникла у Роже Мартен дю Гара в
январе 1920 года, о чем свидетельствует запись в его "Воспоминаниях": "Меня
захватила идея написать историю двух братьев, двух совершенно различных и
разнонаправленных характеров, но людей, отмеченных существенным, хотя и едва
ощутимым сходством... Эта идея давала мне возможность выразить разом две
противоречащие друг другу тенденции моей собственной натуры: инстинкт
независимости, бегства, бунта, отказа от всякого конформизма - и инстинкт
упорядоченности, меры, отказа от крайностей, - именно те свойства, которые
были мною унаследованы".
Весной 1920 года, в фамильном доме в Верже-д'Оржи, Мартен дю Гар в
течение нескольких недель создает полный и тщательно отработанный план всего
романа "Семья Тибо". Он составляет огромную картотеку, в которой на
отдельные карточки им записываются как основные черты характеров и поступки
героев, так и наиболее важные события, звенья движения общего сюжета. В одну
комнату были снесены все столы, имевшиеся в доме, и на них Мартен дю Гар
разложил свои записи соответственно хронологии событий. "Ни строчки из
романа еще не было написано, а он весь был здесь, у меня перед глазами", -
писал Мартен дю Гар в "Воспоминаниях".
В июне 1920 года писатель переезжает в Клермон, городок, расположенный
в часе езды от Парижа, и там в полном уединении пишет четыре книги первого
тома "Семьи Тибо".
Серая тетрадь. Эта первая часть романа была написана к декабрю 1920
года и опубликована в апреле 1922 года в издательстве Гастона Галлимара, с
которым Мартен дю Гара связывала многолетняя и прочная дружба. Многие
эпизоды "Серой тетради" находятся в несомненной связи с детскими
впечатлениями Мартен дю Гара. Даже само название напоминает об одном из
значительных обстоятельств его детства. В "Воспоминаниях" мы находим
следующую запись: "Нередко мальчик на пороге возмужания встречает в один
прекрасный день соученика или старшеклассника, чьи вкрадчивые слова, как
некая червоточина, проникают в его сознание. Маленький сосед по даче сыграл
для меня эту роль обольстителя, когда мне было девять или десять лет... Он
был года на два старше меня. Этот ученик шестого класса писал трагедии в
стихах". Далее Мартен дю Гар вспоминает, как в каникулы он переписывал в
"толстую серую тетрадь" сочинения своего друга, которые остались в его
памяти на всю жизнь. Строки из них, приводимые в "Воспоминаниях", напоминают
сочинения Жака Тибо, о которых идет речь в "Серой тетради". Мезон-Лаффит,
дачный пригород Парижа, в котором сосредоточены многие сцены романа, также
связан с детством Мартен дю Гара, который несколько раз проводил там
школьные каникулы. "Католический лицей" очень напоминает "Школу Фенелона",
где до пятого класса учился Мартен дю Гар. В "Серой тетради" можно найти и
другие биографические совпадения, однако они претерпевали в процессе
творчества весьма сложный переплав. Так, образ Даниэля несет в себе черты
детского друга Мартен дю Гара, но, несомненно, связан и со "взрослыми"
отношениями писателя с Андре Жидом, которые сам Мартен дю Гар определял как
"дружбу-вражду". Многое из того, что говорит в романе Даниэль, внутреннее
его несходство с Жаком, происхождение из пуританской семьи - все это
восходит к облику Андре Жида. Не случайно настольной книгой Даниэля
становится один из его романов.
Исправительная колония. Написана к февралю 1921 года, опубликована в
мае 1922 года. Первые две книги цикла были прочитаны издателю Гастону
Галлимару, и одно из его замечаний Мартен дю Гар записал в "Воспоминаниях":
"Гастон Галлимар, прослушав "Серую тетрадь" и "Исправительную колонию",
сказал: "Зачем так отрабатывать стиль?.. Предоставь другим эти
замысловатости, синтаксические вольности, погоню за редкими эпитетами...
удовольствуйся стилем ясным, обнаженным, точным, который не бросается в
глаза..." За этой записью следует другая: "После посещения Галлимара я
пересмотрел рукопись "Серой тетради" и "Исправительной колонии". И во многом
учел его мудрые предостережения в дальнейшем".
В "Исправительной колонии", так же как в "Серой тетради", немало
автобиографических реминисценций. Одна из них относится к Пьеру Маргаритису,
которому посвящен весь роман. Дружба Мартен дю Гара с ним была особенно
тесной с 1912 года. Пьер Маргаритис, родственник дю Гара, был одаренным
юношей и мечтал посвятить себя музыке. Он умер 30 октября 1918 года в
военном госпитале. Сочинения Пьера Маргаритиса, по выраженному им перед
смертью желанию, были переданы дю Гару и сожжены последним. Маргаритис во
многом послужил прототипом Жака Тибо. (Четырнадцати лет он бежал из дому,
был разыскан и, по воле деспотичного отца, помещен в исправительную
колонию.)
Мартен дю Гар прочитал первые две книги романа Андре Жиду, и тот,
сравнив их со своими произведениями, сказал: "Это две разные эстетические
системы". Об этой же творческой несовместимости пишет и сам Мартен дю Гар:
"Ни одна книга Андре Жида не была для меня той настольной книгой, которая
становится помимо твоей воли... образцом для тебя. Толстой - да. Чехов,
Ибсен, Джордж Элиот - да. Но Жид - нет. Ни его "Яства", ни его "Дневник".
Пора расцвета. Опубликовано в октябре 1923 года. В этой книге впервые
обозначено время действия - 1910 год. Тем самым семейная хроника включается
в современную историю.
Наибольшие расхождения в оценке критиков вызвал образ Рашели. Так,
Альбер Камю считал, что "сияние чувственности Рашели озаряет весь роман";
другие критики находили этот образ надуманным, "вымученным".
Единодушное восхищение читателей и критики вызвала сцена ночной
операции, написанная, как было отмечено, с поразительной профессиональной
достоверностью. Медицина всегда привлекала Мартен дю Гара, он относил ее к
"самым высоким профессиям", в юности был дружен с врачом Даньян-Бувере и
часто посещал больницы, где тот практиковал, присутствовал на приемах
больных и при хирургических операциях. "Если бы Мартен дю Гар не был
романистом, он стал бы врачом", - писал Гастон Галлимар.
День врача. Эта книга появилась только через пять лет после
опубликования "Поры расцвета", в апреле 1928 года. Такой перерыв в работе
объяснялся тяжелыми семейными обстоятельствами (в апреле 1924 г. умер отец
писателя, а вскоре заболела и в 1925 г. скончалась его мать).
Сестренка. Опубликовано в мае 1928 года. Мартен дю Гар писал, что
наибольшую трудность в этой части романа представляла для него новелла,
сочиненная Жаком Тибо, чтение которой раскрывает Антуану подлинный смысл
событий, происходивших до бегства его брата в Швейцарию. "Создание этой
новеллы доставляло мне невероятные мучения... Я был убежден, что
правдоподобие требует, чтобы я изобрел особый стиль Жака, непохожий на мой
собственный: стиль свежий, витиеватый, временами манерный и вместе с тем
несущий на себе отсвет страстной натуры Жака и следы его писательской
неопытности".
Смерть Отца. Опубликовано в мае 1929 года. Критик Жак Бреннер в своей
книге о Мартен дю Гаре писал: "Роже Мартен дю Гар очень старался, чтобы к
его персонажам нельзя было "приклеить ярлык". Например, неверно считать Отца
Тибо только воплощением крупной буржуазии. Отец Тибо - не аллегория... Оскар
Тибо персонаж очень сложный".
Любопытно, что в записях Оскара Тибо мы находим совпадения с мыслями
самого писателя, зафиксированными в его воспоминаниях, дневниках и письмах.
В одном из своих последних писем Мартен дю Гар цитирует Бюффона -
высказывание о смерти, которое заставляет нас вспомнить соответствующие
записи Оскара Тибо.
Первые шесть книг "Семьи Тибо" вышли отдельным изданием в 1930 году в
издательстве "Галлимар" с иллюстрациями Жака Тевене.
Лето 1914 года. По первоначальному плану всего цикла после книги
"Смерть Отца" должна была следовать книга, носившая название "Отплытие",
которая и была написана в 1931 году. В ней появлялись новые персонажи,
боковые линии сюжета. Однако вскоре Мартен дю Гар отказался от ранее
принятой последовательности развития действия, которое должно было быть
доведено до 1936 года. В письмах и воспоминаниях он объясняет изменение
плана "Семьи Тибо" желанием избежать излишней растянутости, или, по его
выражению, "затухания" романа Этой угрозе, по его мнению, могла
противостоять лишь более концентрированная композиция и более обозримое
время действия, что обеспечило бы произведению "единство и равновесие".
Писатель уничтожает рукопись "Отплытия" и приступает к сбору исторических
материалов для "Лета 1914 года". Первая часть этой книги была закончена в
мае 1935 года, вторая и третья - в марте 1936 года. Все три части вместе
были опубликованы в ноябре 1936 года.
По количеству страниц книга "Лето 1914 года" равна всем шести книгам
первого тома романа, вместе взятым, то есть сорок четыре дня накануне и в
начале первой мировой войны, на протяжении которых длится действие второго
тома, наполнены такими событиями, которые по значительности как бы
уравниваются десятью годами мирной жизни, изображенной в первых частях
романа.
Появившись в обстановке преддверия второй мировой войны, "Лето 1914
года" прозвучало особенно остро. Мартен дю Гар и сам осознавал историческую
актуальность своей книги. В речи при получении Нобелевской премии (1937 г.)
в Стокгольме писатель сказал, что "эти книги (то есть три части "Лета 1914
года". - И.П.) показались способными... защищать некоторые ценности, которым
вновь угрожает опасность, способными бороться против пагубного
распространения военного угара... От всего сердца моего, снедаемого
тревогой, я хочу, чтобы мои книги о лете 1914 года читались, обсуждались и
чтобы они напоминали всем людям трагический урок прошлого".
Эпилог. Над этой заключительной частью романа Роже Мартен дю Гар
работал в основном весной 1939 года. "Эпилог" был закончен весной 1939 года,
во время пребывания писателя на острове Мартиника. Окончательно рукопись
была подготовлена к печати к 5 июня 1939 года. Опубликован был "Эпилог" в
издательстве "NRF" ("Нувель ревю франсез") в январе 1940 года.
Стр.26. "Ревю де Де Монд" - литературно-научный журнал, основанный в
1829 г.; перестал выходить в 1944 г.
Стр.28. "Девы скал" - мистико-эротический роман итальянского писателя
Габриеле Д'Аннунцио (1863-1938).
Стр.29. Третий класс. - Во французской школе принят иной, чем в СССР,
порядок нумерации школьных классов: первому году обучения соответствует
наибольший порядковый номер (восьмой класс); соответственно третий класс -
это шестой год обучения.
Стр.30. В Мезоне... - Имеется в виду Мезон-Лаффит, дачное место в
окрестностях Парижа, получившее свое наименование по старинному замку,
построенному знаменитым французским архитектором Луи Мансаром (1598-1666) и
в XIX в. купленному финансовым магнатом времен Июльской революции Жаком
Лаффитом (1767-1844).
Стр.31. Пюи-де-Дом - гористая местность в Оверни, получившая название
по центральной горе массива, где добывают горный хрусталь.
Стр.34. ...пророкотал барабан. - О закрытии парков в Париже извещается
барабанной дробью.
Стр.46. Варфоломеевская ночь. - В ночь на 24 августа 1572 г. (ночь
святого Варфоломея) по приказу Карла IX и Екатерины Медичи в Париже были
истреблены тысячи гугенотов.
Стр.64. Роберт Благочестивый - король Франции с 966 по 1031 г.
Стр.66. ...как Петроний обнимал божественную Эвнику! - Петроний (I в.)
- римский писатель. Его любовь к вольноотпущеннице Эвнике описана в романе
польского писателя Генрика Сенкевича "Камо грядеши?" (1894-1896).
Стр.70. Жип - литературный псевдоним французской писательницы Сибиллы
де Мартель (1850-1932). "Она и он" (1885) - один из ее многочисленных
романов.
Гармодий и Аристогитон - афинские юноши, которые в 514 г. до н.э. убили
тирана Гиппарха. Прославлены в народном предании как герои-тираноборцы.
Стр.71. Лойя Фюллер (1869-1928) - популярная в свое время танцовщица.
"Олимпия" - парижское варьете.
Лазарист - член миссионерского Братства святого Лазаря, основанного в
1625 г.
Стр.72. ...фальшь... лжегениев, о которой говорит Мопассан... - В
путевых очерках "На воде", в части, озаглавленной "Канн. 7 апреля", Мопассан
дает галерею портретов художников и поэтов, угождающих вкусу салонной
публики и обладающих лишь видимостью таланта.
Стр.75. Окарина - небольшой духовой музыкальный инструмент яйцевидной
формы.
Стр.83. Каннебьер - старая марсельская улица, связывающая порт с
центром города. Излюбленное место прогулок марсельцев.
Стр.93. Море! Море! - Согласно Ксенофонту (ок. 430- 355 гг. до н.э.),
афинскому философу, историку и полководцу, этот радостный возглас издали
ведомые им воины, когда после шестимесячного отступления они увидели берега
Понта Эвксинского (Черного моря).
Стр.94. Першероны - порода ломовых лошадей, разводимых в Перше (старое
название области на северо-западе Франции).
Стр.108. Ганимед (греч. миф.) - красивый троянский царевич, унесенный
Зевсом на Олимп.
Стр.115. Лапрад Виктор-Ришар де (1812-1883) - французский поэт, автор
"Евангелических поэм".
Сюлли-Прюдом Арман (1839-1907) - французский поэт, автор
утонченно-любовных стихотворений.
"Звезда вечерняя, посланница печали..." - Строки из стихотворения
Альфреда де Мюссе "Ива".
"Уж сколько лет, как ты..." - Строки из поэтического цикла Виктора Гюго
"Легенда веков".
Стр.117. ...как на гравюре с картины Греза... - Имеется в виду картина
на евангельский сюжет "Блудный сын" французского художника Жана-Батиста
Греза (1726-1805).
Стр.131. Бельфорский лев - бронзовая копия статуи, символизирующей
героическую защиту города Бельфора в 1870-1871 гг. во время франко-прусской
войны. В Париже эта статуя установлена на площади Данфер-Рошро, получившей
свое название по имени полковника Данфер-Рошро, руководившего защитой
Бельфора от прусской армии.
Стр.137. Ла-Рокет - тюрьма для малолетних преступников в Париже.
Стр.138. ...в год Выставки... - Имеется в виду Всемирная выставка 1900
г.
Стр.156. Бечевник - дорога, по которой тянут бечевой суда.
Стр.159. ...у него в четырех академиях связи. - Французский Институт
(Академия наук) состоит из пяти отделений, которые называются "академиями";
в том числе Французская Академия (литература) и Академия моральных и
политических наук (философия, политическая экономия, право), куда
баллотируется г-н Тибо.
Стр.182. Католический институт - высшее учебное заведение в Париже,
основанное в 1876 г.
Стр.193. Вспомните раба, который закопал... талант. - Намек на
евангельскую притчу о господине, давшем трем рабам своим по монете -
таланту. Двое из них умножили данное им, тогда как третий закопал монету в
землю, за что и был наказан.
Стр.207. Мальгашка. - Мальгаши - коренное население Мадагаскара.
Таматава - крупный порт на восточном побережье Мадагаскара.
Стр.211. Мак-Магон Патрис де (1808-1893) - реакционный политический
деятель, маршал Франции; в 1873 г. сменил Адольфа Тьера на посту президента
Французской республики.
Стр.225. "Лейся, мой ручей, стремись..." - Строка из песенки Гете "К
луне".
"Мария Стюарт" (1799) - трагедия Шиллера.
Стр.226. ...точно Миньона... - Имеется в виду персонаж романа Гете
"Годы учения Вильгельма Мейстера" (1799), бродячая девочка-певица, тоскующая
о родной Италии.
Стр.243. Иов многострадальный. - Согласно Библии, патриарх Иов
подвергался всяческим испытаниям и несчастьям, лишился всего состояния, но
не утратил твердой веры в бога ("Книга Иова").
Стр.273. Кабур - большой морской курорт в департаменте Кальвадос, в
Нормандии.
Стр.274. Дюпарк Анри (1848-1933) - французский композитор, возродивший
мелодический рисунок старинных французских баллад.
Стр.279. Опустевшие комнаты! Чудо отъезда... и далее. - Цитата из
романа французского писателя Андре Жида (1869-1951) "Яства земные" (1897),
написанного в жанре лирической прозы и пронизанного духом эстетства и
крайнего индивидуализма.
Стр.283. "Хоэфоры" ("Приносительницы жертвенных возлияний", в русской
традиции, "Жертва у гроба") - вторая часть трагической трилогии "Орестея"
древнегреческого поэта Эсхила (V в. до н.э.).
Стр.284. Эколь Нормаль - высшее учебное заведение в Париже, готовящее
преподавателей коллежей. Имеет два факультета: литературы и точных наук.
Стр.286. Сладковолосый корсиканец... - Искаженные строки из
стихотворения "Кумир", посвященного Наполеону I (уроженцу Корсики),
французского поэта Огюста Барбье (1805-1882).
Стр.289. Большой Трианон - дворец, расположенный в Версальском парке и
построенный в 1687 г. архитектором Ардуэн-Мансаром.
Стр.290. Галереи Одеона - Во внешних галереях театра Одеон парижские
издательства выставляют на обозрение публики новые издания и каталоги уже
вышедших книг.
Стр.303. "Вы, проститутки..." - Цитата из поэмы "Осенние ручьи",
входящей в книгу "Листья травы" (1856) американского поэта Уолта Уитмена
(1819-1892).
Стр.308. Я тот, кого любовный пыл терзает... - Цитата из поэмы Уитмена
"Дети Адамовы".
Стр.318. Лоуренс Томас (1769-1830) - английский портретист; его картины
отличаются сочностью и яркостью красок.
Стр.322. Почему вас зовут Пророком? - Даниэль - французская
транскрипция имени Даниил, которым зовется один из библейских пророков.
Отсюда и прозвище Даниэля де Фонтанена.
Стр.325. Трокадеро - дворец и парк в Пасси, отдаленном районе Парижа,
перестроенный в 1937 г. и переименованный во дворец Шайо.
Стр.346. ...так смотрела Марфа на Спасителя, когда Лазарь поднялся... -
По евангельскому мифу, Иисус Христос воскресил брата Марфы Лазаря,
скончавшегося за четыре дня до этого.
Стр.351. ..."Марсельезы" на... баррикадах. - Имеется в виду картина
Эжена Делакруа (1799-1863) "Свобода, ведущая народ 28 июля 1830 года"
("Свобода на баррикадах"), В центре ее на баррикаде возвышается молодая
статная женщина во фригийском колпаке, олицетворяющая свободу.
Стр.362. Лафайет Мари-Жозеф де (1757-1834) - французский генерал и
политический деятель, участвовал в войне Американских Штатов за
независимость против Англии (1774-1783 гг.) на стороне американцев.
Стр.375. ...с министром, графом де Виллелем. - Граф Жозеф де Виллель -
реакционный политический деятель периода Реставрации; с 1822 по 1827 г. был
премьер-министром.
Стр.378. "Маленький савояр" - популярная детская книжка.
Стр.380. Марли (Королевский Марли) - городок с парком на берегу Сены в
окрестностях Версаля, построенный при короле Людовике XIV.
Стр.387. Неккеровская больница - больница для бедных, основанная
Сюзанной Неккер, женой французского министра финансов при Людовике XVI Жака
Неккера.
Стр.394. Надо Гюстав (1820-1893) - французский поэт-песенник.
Стр.430. ...под аркой старинных ворот... - Имеются в виду ворота,
построенные еще в XVII в. архитектором Мансаром.
Стр.431. "Вот листья и цветы, и плод на ветке спелый..." - Строки из
стихотворения "Зелень" Поля Верлена (1844-1896) (перевод Б.Пастернака).
Стр.432. "Мудрость" - книга стихов Верлена (1881).
Стр.434. Конт Огюст (1798-1857) - французский философ-позитивист.
Эмерсон Ральф Уолдо (1803-1882) - американский философ, основатель
трансцендентализма. Речь идет о его книге "Представители человечества", где
изложена идея самоусовершенствования и ухода человека к природе.
...сжигал... Малерба или... Буало. - Франсуа Малерб (1555-1628) и
Никола Буало (1636-1711) - французские поэты и теоретики классицизма.
Стр.448. Дуар (арабск.) - палаточный лагерь.
Стр.449. Мериленд - американский сорт табака, разводимый в штате
Мериленд.
"Песнь песней" - одна из книг "Ветхого завета"; воспевает пламенную
любовь иудейского царя Соломона и прекрасной Суламифи.
Стр.454. Князь Петр. - Имеется в виду Петр I Карагеоргиевич (1846-1921)
- король Сербии с 1903 г.
Убежище святой Анны - парижская больница для умалишенных.
Стр.455. Маррокеш - древняя столица Марокко.
Мешед - город в Иране.
Стр.456. Сен-Клу - городок на Сене, в окрестностях Версаля; старая
резиденция французских королей.
Стр.468. Гри-гри - амулет у африканских племен.
Бубу - набедренная повязка. Тарбу - феска.
Стр.469. ...отрывок из "Валькирии"... - Имеется в виду прелюдия к опере
"Валькирия" немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813-1883), которая
является второй частью его тетралогии "Кольцо Нибелунгов".
"Мейстерзингеры", или "Нюренбергские мастера пения" - музыкальная
комедия Рихарда Вагнера.
Стр.471. Фальер Арман (1841-1931) - французский политический деятель; с
1906 по 1913 г. - президент Франции.
Стр.472. Латам Юбер (1883-1912) - французский авиатор, который в 1909
г. впервые попытался перелететь через Ла-Манш.
Стр.476. Казаманка - река в Сенегале.
Стр.478. Каид - вождь племени (арабск.).
Стр.479. Ломэ - порт в Гвинейском заливе, столица бывшей французской
колонии Того.
Стр.481. ...Давида, испытывающего свою пращу. - По библейской легенде,
царь Давид, будучи еще совсем юным, убил из пращи гиганта Голиафа.
Стр.482. Тубиб - лекарь (арабск.).
Стр.522. Салоники - порт на берегу одноименного залива Эгейского моря,
до Первой балканской войны (1912-1913 гг.) принадлежал Турции.
Стр.561. Берк - город на побережье Ла-Манша, с большим количеством
детских санаториев.
Стр.563. Королева Елизавета. - Имеется в виду супруга Альберта I,
короля Бельгии с 1909 г.
Стр.564. ...открыть в Лейпциге памятник... - В октябре 1813 г. армия
Наполеона потерпела поражение от соединенной армии России, Австрии, Пруссии
и Швеции. Это событие вошло в историю под названием "Битва народов". В день
ее столетия в Лейпциге состоялось открытие обелиска в честь победы над
французами, сопровождавшееся антифранцузскими манифестациями.
Стр.565. Тисса уже метит на место Берхтольда. - Тисса Иштван
(1861-1918) - с 1913 по 1917 г. глава правительства Венгрии. Берхтольд
Леопольд (1864-1918) - в 1912-1915 гг. министр иностранных дел
Австро-Венгрии.
Стр.590. Афазия - потеря речи в связи с нарушением деятельности
головного мозга.
Стр.611. Ницше Фридрих (1844-1900) - немецкий философ, создавший
индивидуалистическое учение о "сверхчеловеке", который будто бы сам
определяет свои этические нормы.
И.Подгаецкая
Популярность: 1, Last-modified: Sat, 09 Mar 2002 09:08:59 GmT