Friedrich Durrenmatt

                       Der Verdacht

                                        Перевод с немецкого Н. Савинкова.

      



Файл с книжной полки Несененко Алексея

OCR: Несененко Алексей март 2005



                        Часть первая



   Берлаха в начале ноября положили в Салемский госпиталь, из которого
видно старую часть Берна с ратушей. Инфаркт на две недели отодвинул
ставшую необходимой операцию. Трудную операцию провели удачно, она
дала возможность поставить окончательный диагноз неизлечимой болезни,
которую и предполагали. Комиссар чувствовал себя скверно. Его
начальник, следователь Лютц, уже смирился с неизбежной смертью
комиссара, в состоянии которого, однако, дважды наступало улучшение и
который незадолго до рождества почувствовал себя совсем неплохо. Все
праздники старик проспал, но двадцать седьмого, в понедельник, он уже
бодро просматривал старые номера американского журнала "Лайф" издания
1945 года.
   - Это были звери, Самуэль, - сказал он, когда вечером доктор
Хунгертобель пришел с обходом. - Это были звери, - повторил он и
передал ему газету. - Ты врач и можешь себе это представить. Посмотри
на эту фотографию из концентрационного лагеря Штутхоф. Лагерный врач
Неле провел на арестанте операцию брюшной полости без наркоза. В этот
момент его и сфотографировали.
   - Нацисты иногда проделывали такие вещи, - сказал врач, посмотрел
фотографию и, отложив газету в сторону, сильно побледнел.
   - Что это с тобой? - спросил удивленный больной, Хунгертобель
ответил не сразу. Он положил раскрытую газету на кровать Берлаха,
полез в правый верхний карман своего халата, вытащил очки и, как
заметил комиссар, дрожащими руками надел их, а затем во второй раз
посмотрел на фотографию.
   "Почему он так нервничает?" - подумал Берлах.
- Ерунда, - сказал наконец Хунгертобель раздраженно и положил газету
на стопку других, лежавших на столе. - Дай мне твою руку. Лучше
посмотрим твой пульс.
   Прошла минута молчания, затем врач опустил руку друга и посмотрел
на кривую температуры над кроватью.
   - Твои дела неплохи, Ганс.
   - Еще один год? - спросил Берлах. Хунгертобель смутился.
   - Не будем говорить об этом, - сказал он. - Ты должен за собой
следить, а потом мы тебя обследуем еще раз.
   - Я всегда за собой слежу, - пробормотал старик.
   - Тогда все превосходно, - сказал Хунгертобель, прощаясь.
   - Дай-ка мне "Лайф", - внешне безразлично попросил больной.
   Хунгертобель взял из пачки журналов один и протянул его другу.
   - Нет, не этот, - сказал комиссар и насмешливо взглянул на врача. -
Дай мне тот самый, который ты у меня взял. Так просто меня от
концлагеря не отвлечешь.
   Хунгертобель помедлил мгновение, покраснел, увидев испытующий
взгляд Берлаха, и дал журнал. Затем быстро вышел, как будто ему было
не по себе. Пришла медсестра. Комиссар попросил ее убрать остальные
журналы.
   - А этот не нужно? - спросила она, указав на оставшийся.
   - Нет, - ответил старик.
   Когда сестра ушла, он вновь стал рассматривать фотографию. Врач,
проводивший зверский эксперимент, был удивительно спокоен. Большая
часть лица была закрыта маской.
   Комиссар положил журнал в ящик столика и скрестил руки за головой.
Он широко открыл глаза и смотрел в ночь, все больше и больше
наполнявшую палату. Свет он не зажег.
   Он любил смотреть, как через окно светятся огни города.
   Когда пришла медсестра, чтобы помочь ему устроиться на ночь, он уже
спал.
   Утром в десять часов пришел Хунгертобель. Берлах лежал на постели,
руки под головой, на одеяле лежал
   раскрытый журнал. Его глаза внимательно смотрели на врача.
Хунгертобель увидел, что журнал был раскрыт на фотографии из
концлагеря.
   - Ты мне не хочешь сказать, почему побледнел как смерть, увидев эту
фотографию в "Лайфе"? - спросил больной.
   Хунгертобель подошел к постели, снял дощечку с кривой температуры,
внимательно ее изучил, а затем повесил на свое место.
   - Это была ошибка, Ганс, - сказал он. - Не стоит об этом говорить.
   - Ты знаешь этого доктора Неле? - Голос Берлаха звучал
взволнованно.
   - Нет, - отвечал Хунгертобель. - Я его не знаю. Он просто мне кого-
то напомнил.
   - Сходство должно быть очень большим, - сказал комиссар.
   - Да, сходство очень велико, - согласился врач и вновь беспокойно
посмотрел на фотографию.
   Но на ней была видна только половина лица.
   - Все врачи похожи друг на друга во время операции, - сказал он.
   - Кого напоминает тебе этот зверь? - безжалостно спросил комиссар.
   - Все это ерунда, - ответил Хунгертобель. - Я ведь говорил тебе,
что это ошибка.
   - И все же ты готов поклясться, что это он, не правда ли, Самуэль?
   - Ну да, - ответил врач. Он готов был поклясться, если бы не знал,
что о человеке, которого он подозревает, не может быть и речи. - Давай
оставим это дело в покое. Нехорошо после операции, когда решался
вопрос жизни или смерти, копаться в старом "Лайфе". Этот врач, -
продолжал он через некоторое время, как загипнотизированный глядя на
фотографию, - был во время войны в Чили.
   - В Чили, в Чили, - сказал Берлах. - Когда же он вернулся, твой
человек, о котором не может быть и речи, будто он и есть Неле?
   - В сорок пятом году.
   - В Чили, в Чили, - сказал старик вновь. - Значит, ты не хочешь мне
сказать, кого напоминает тебе эта фотография?
   Хунгертобель помедлил с ответом. Вся эта история была очень
неприятна для старого врача.
   - Если я назову тебе имя, Ганс, ты заподозришь этого человека, -
выдавил наконец он.
   - Я его уже заподозрил, - ответил комиссар. Хунгертобель вздохнул.
   - Вот видишь, Ганс, - сказал он, - этого я и боялся. Я бы не хотел
этого, ты понимаешь? Я старый врач и не хотел бы причинить кому-либо
зло. Твое подозрение беспочвенно. Нельзя же из-за одной фотографии
сразу заподозрить человека, тем более что на ней почти не видно лица.
Кроме того, он был в Чили, а это - факт,
   - Что же он там делал? - спросил комиссар.
   - Он руководил в Сантьяго клиникой, - сказал Хунгертобель.
   - В Чили, в Чили, - повторил Берлах.
   Действительно, сложный кроссворд, и его трудно решить. Самуэль
прав, подозрение порочит человека и появляется не от добра.
   - Ничто так не чернит человека, как подозрение, - продолжал он, -
это уж я знаю точно, и я часто проклинал свою профессию. В этом плане
нельзя распускаться. Но ведь мы уже заподозрили, и это подозрение
внушил мне ты. Я верну его тебе, старый друг, если твое подозрение
исчезнет; разве ты сможешь теперь отделаться от этого подозрения?
   Хунгертобель сел на кровать больного и беспомощно посмотрел на
комиссара. Солнце косыми лучами проникало через занавеси в палату. На
улице был погожий день, каких было немало этой зимой.
   - Я не могу, - произнес наконец врач в тишине палаты. - Я не могу
отделаться от подозрения. Я знаю его хорошо. Учился вместе с ним, и он
дважды был моим заместителем. Это он на фотографии. Вот и шрам от
операции. Я знаю его, поскольку оперировал Эменбергера сам.
   Хунгертобель снял с переносицы очки и положил их в правый верхний
карман. Затем вытер со лба пот.
   - Эменбергер? - спросил комиссар через некоторое время. - Так его
зовут?
   - Да, - отвечал Хунгертобель беспокойно. - Фриц Эменбергер.
   - Врач?
   - Врач.
   - И живет в Швейцарии?
   - Он владелец клиники в Зоненштайне, под Цюрихом, - ответил врач. -
В тридцать втором году он эмигрировал в Германию, а оттуда в Чили. В
сорок пятом вернулся и приобрел клинику. Один из самых дорогих
госпиталей в Швейцарии, - добавил он тихо.
   - Только для богатых?
   - Только для очень богатых.
   - Он хороший ученый, Самуэль? - спросил комиссар.
   Хунгертобель помедлил.
   - На этот вопрос трудно ответить, - сказал он. - Когда-то он был
хорошим ученым; только мы не знаем, остался ли он таковым. Он работает
методами, кажущимися нам сомнительными. Мы знаем о гормонах, на
которых он специализировался, довольно мало. И, как всегда в областях,
подлежащих завоеванию науки, часто ученые и шарлатаны, а иногда те и
другие в одном лице, бродят в потемках. Что делать, Ганс? Эменбергера
любят пациенты и верят в него как в бога. А это, как мне кажется, для
таких богатых пациентов самое главное, без веры во что-либо далеко не
уедешь, а особенно когда вас лечат гормонами. Так он добивается
успеха, его обожают, и он зарабатывает свои деньги. Мы называем его
"Наследным принцем".
   Хунгертобель неожиданно замолчал, как будто раскаиваясь в том, что
сказал прозвище Эменбергера.
   - "Наследный принц". Почему именно эта кличка?- спросил Берлах.
   - Клиника унаследовала состояние многих пациентов, - отвечал
Хунгертобель неохотно. - Такая уж там мода.
   - Итак, вам, врачам, это показалось странным! - сказал комиссар.
   Оба молчали. В тишине висело что-то невысказанное, чего
Хунгертобель так боялся.
   - Ты не должен думать того, что думаешь, - сказал он в ужасе.
   - Я только иду за твоими мыслями, - отвечал спокойно комиссар. -
Будем точны. Пусть наш образ мыслей будет преступлением, даже в этом
случае мы не должны его бояться. Мы ответственны только перед своей
совестью и найдем в себе силы перепроверить наши мысли и, если
окажемся не правы, отказаться от них. Давай, Самуэль, думать. Мы можем
предположить, что' Эменбергер при помощи методов, которые изучил в
концлагере, заставляет своих пациентов завещать ему состояние, а затем
их убивает.
   - Нет! - горячо воскликнул Хунгертобель. - Нет! - и посмотрел
беспомощно на Берлаха. - Мы не должны этого думать. Мы не звери! -
воскликнул он вновь и взволнованно зашагал по комнате от стены к окну,
от окна к стене. - Боже, - простонал врач, - что может быть ужасней
этого часа?..
   - Подозрение, - сказал старик в постели и затем непреклонно
повторил: - Подозрение!
   Хунгертобель остановился у постели больного.
   - Забудем этот разговор, Ганс, - промолвил он. - Мы распустились.
Иногда даешь волю своему буйному воображению. Он был в Чили, а не в
Штутхофе, таким образом, наше подозрение утрачивает смысл.
   - В Чили, в Чили, - сказал Берлах, и его глаза сверкнули,
предвкушая приключение. Его тело вытянулось. Так он и лежал
расслабленный, без движения, заложив руки за голову.
   Когда Хунгертобель в дверях еще раз недоверчиво оглянулся на
больного, комиссар уже спал.



   На следующее утро в половине восьмого после завтрака старик,
занимавшийся чтением объявлений, несколько удивился, когда вошел
Хунгертобель. Обычно в это время Берлах засыпал вновь или,
вытянувшись, отдыхал, положив голову на руки. Врачу показалось, что
комиссар выглядел свежее, чем обычно, а его глаза сверкали былым
блеском.
   - Как дела? - приветствовал Хунгертобель больного.
   - Дышу утренним воздухом, - сдержанно ответил тот.
   - Я сегодня пришел к тебе раньше, чем обычно, и это вовсе не обход,
- сказал врач, подойдя к постели. - Я принес тебе пачку медицинских
газет. Швейцарский медицинский еженедельник, французский и прежде
всего, поскольку ты понимаешь по-английски, различные номера
английского "Ланцета" - известной медицинской газеты.
   - Как мило с твоей стороны думать, что я интересуюсь подобными
вещами, - ответил Берлах, не отрывая глаз от объявлений. - Однако я не
знаю, подходящая ли это для меня литература. Ты знаешь, я не дружу с
медициной.
   Хунгертобель засмеялся:
   - И это говорит тот, кому мы помогли!
   - Вот именно, - сказал Берлах. - От этого болезнь не станет другой.
   - Что ты читаешь в объявлениях? - спросил с любопытством врач.
   - Предложения о продаже марок, - ответил старик. Врач покачал головой:
   - Ты считаешь чтение газет более важным, чем медицина. Я хочу тебе
доказать, Ганс, что наш вчерашний разговор был глупостью. Ты
следователь, и я верю, что ни с того ни с сего можешь арестовать
нашего подозреваемого модного врача вместе с его гормонами. Не
понимаю, как я мог забыть, что доказательство о пребывании Эменбергера
в Чили привести так легко. Он присылал оттуда и опубликовывал в
различных медицинских газетах, в том числе в английских и
американских, статьи главным образом по вопросам желез внутренней
секреции и сделал на этом себе имя. Последняя статья появилась в
"Ланцете" в январе сорок пятого года, незадолго до того, как он
вернулся в Швейцарию. Конечно, это доказательство того, что наше
подозрение было беспочвенно. Заклинаю тебя в будущем не испытывать
меня в качестве криминалиста. Мужчина на фотографии не может быть
Эменбергером, или это подделка.
   - Да, это было бы алиби, - сказал Берлах и свернул объявления. -
Оставь мне эти газеты.
   Когда Хунгертобель в десять часов пришел к нему с обходом, старик
лежал в постели, с интересом читая газеты.
   - Кажется, я заинтересовал тебя медициной, - сказал удивленно врач,
нащупывая пульс Берлаха.
   - Хунгертобель, ты прав, - сказал комиссар, - статьи поступили из Чили.
   Врач очень обрадовался и облегченно вздохнул:
   - Вот видишь, а мы уже считали Эменбергера убийцей.
   - В этом деле за последнее время сделаны колоссальные шаги, -
ответил Берлах сухо. - Время, друг мой, время. Английские газеты мне
не нужны, а швейцарские оставь.
   - Статьи Эменбергера в "Ланцете" гораздо серьезнее, Ганс! - возразил
Хунгертобель, убежденный, что друг заинтересовался медициной. - Прочти их.
   - В медицинском еженедельнике Эменбергер пишет все-таки по-немецки, -
сказал старик несколько насмешливо.
   - Ну и что? - спросил врач, ничего не понимая.
   - Меня занимает его стиль, Самуэль, стиль врача, обладавшего когда-то
литературным талантом. Статьи написаны довольно-таки беспомощно, - сказал
следователь осторожно.
   - Ну и что с того? - спросил Хунгертобель, ничего не понимая и
изучая кривую температуры на таблице,
   - Так просто алиби не докажешь, - сказал комиссар.
   - Что ты хочешь этим сказать? - воскликнул ошеломленный врач. - Ты
еще продолжаешь подозревать?
   Берлах задумчиво посмотрел на растерявшегося друга, на старое,
благородное, покрытое морщинами лицо врача, никогда не искавшего в
своем труде легкого пути и все же так мало знавшего людей, а затем
сказал:
   - Самуэль, ты ведь, как всегда, куришь сигары "Литл Роз"? Было бы
великолепно, если бы ты мне предложил одну, я уже предвкушаю
удовольствие закурить после овсянки.
   Еще до обеда к больному, без конца перечитывавшему одну и ту же
статью Эменбергера о поджелудочной железе, пришел первый посетитель со
дня операции. В одиннадцать часов в палату вошел его шеф и, не снимая
зимнего пальто, держа шляпу в руках, несколько смущенно сел у постели
больного. Берлах прекрасно знал, что означает это посещение, а шеф
прекрасно знал, как обстоят дела комиссара.
   - Ну-с, комиссар, - начал Лютц, - как поживаем? Мы опасались
худшего.
   - Потихоньку выздоравливаю, - ответил старик и скрестил руки за
головой.
   - Что это вы читаете? - спросил Лютц, пытаясь отсрочить разговор о
теме своего посещения. - Если не ошибаюсь, Берлах читает медицинские
журналы?
   Комиссар не смутился.
   - Читаю запоем, как детектив, - сказал он. - Вот так, пока болеешь,
понемногу расширяешь свой кругозор.
   Лютц хотел узнать, как долго, по мнению врачей, старик должен
соблюдать постельный режим.
   - Два месяца, - ответил комиссар. - Я должен лежать еще два месяца.
   Хотел этого шеф или нет, а пришлось начинать.
   - Знаете, комиссар, предельный возраст, - выдавил он из себя. -
Предельный возраст на службе. Вы ведь понимаете: закон есть закон.
   - Понимаю, - ответил больной не моргнув глазом,
   - Всему свой черед, - сказал Лютц. - Вы должны себя беречь,
комиссар, это сейчас самое главное.
   - Ну, а как современная научная криминалистика, благодаря которой
преступника обнаруживают, как яркую банку с конфитюром? Кто заступит
на мое место? - хотел узнать старик.
   - Ретлисбергер, - отвечал шеф. - Он уже принял ваши дела.
   Берлах кивнул:
   - Ретлисбергер и его пятеро детей будут рады повышенному окладу, -
сказал комиссар и спросил: - С нового года?
   - С нового года, - подтвердил Лютц.
   - Итак, значит, до пятницы я продолжаю быть комиссаром, - сказал
Берлах. -Рад, что закончил государственную службу, в свое время
турецкую, а теперь бернскую. И вовсе не потому, что теперь нужно
больше свободного времени, чтобы читать Мольера и Бальзака, а оттого,
что буржуазный порядок не является лучшим.
   Он хорошо разбирается во всем этом. А люди всегда одинаковы, ходят
ли они по воскресеньям в Айя Софию или же в бернский собор. Крупных
жуликов не трогают, а пузатую мелочь бросают в тюрьму.
   Вообще на свете целая куча преступлений, и на них не обращают
внимания, потому что они более эстетичны, чем бьющее в глаза убийство,
о котором к тому же напишут в газетах. Мир небрежен и скверен и
поэтому катится к черту. Государственной службе больше не нужна такая
старая ищейка, как он, потому что слишком много пустяков, слишком
много вынюхивания, а настоящая дичь, за которой есть смысл и должно
охотиться, находится под охраной закона, как в зоопарке.
   У доктора Люциуса Лютца от таких слов вытянулось лицо, разговор был
ему неприятен, и он считал неуместным молчать, слушая такое крамольное
мнение, однако старик в конце концов был болен, да к тому же уходил на
пенсию.
   - К сожалению, пора идти, - сказал он, проглотив эту пилюлю, - у
меня в половине двенадцатого заседание в совете помощи бедным.
   - Ну что ж, совет помощи бедным должен иметь с полицией более
тесный контакт, чем с министерством финансов, - заметил по этому
поводу комиссар.
   Лютц приготовился уже выслушать нечто более ужасное и с облегчением
вздохнул, услышав слова Берлаха;
   - Могли бы вы мне сделать одолжение именно сейчас, когда я болен и
ни на что не способен?
   - Конечно, конечно, - обещал Лютц.
   - Знаете что, речь идет об одной справке. Я вообще любопытен, а
здесь в постели для гимнастики ума решаю криминалистические ребусы.
Разве может старая кошка перестать ловить мышей? Я нашел в "Лайфе"
фотографию врача-эсэсовца по имени Неле, из концлагеря Штутхоф.
Наведите справки, что с ним стало. Может быть, он еще жив в какой-
нибудь тюрьме. Для этого у нас имеется Интерпол, а с тех пор, как СС
объявлена преступной организацией, это ничего не стоит.
   Лютц все записал, и они простились.
   - Всех благ - и выздоравливайте, - сказал он, пожимая руку
комиссара. - Я сообщу вам все, что узнаю, еще сегодня вечером, и тогда
вы можете дать волю вашей буйной фантазии. Впрочем, Блатер тоже здесь
и рад вас приветствовать. Я подожду его внизу, в машине.
   В комнату вошел высокий полный Блатер, а Лютц ушел.
   - Приветствую тебя, Блатер, - сказал Берлах полицейскому, часто
работавшему у комиссара шофером. - Очень рад видеть тебя.
   - Я тоже очень рад, - ответил тот. - Если бы вы знали, комиссар,
как вас не хватает! Повсюду не хватает.
   - Ну, Блатер, теперь на мое место придет Ретлис-бергер и запоет
по-своему. Это уж я себе представляю, - ответил старик.
    - Скверно, - сказал полицейский. - Впрочем, я думаю, что
Ретлисбергер будет тоже рад, когда вы выздоровеете.
   Берлах спросил, не знает ли Блатер антикварного магазина на улице
Мате, который принадлежит седобородому еврею Файтельбаху.
   Блатер; утвердительно кивнул:
   - Тот самый, с неизменными почтовыми марками на витрине.
   - Сходи туда после полудня и скажи Файтельбаху, чтобы он 'прислал
мне в Салем "Путешествия Гулливера". Это последняя услуга, которую ты
можешь мне оказать, {
   - Ах, ту книгу с лилипутами и великанами? - удивился полицейский.
   Берлах засмеялся.
   - Знаешь, Блатер, я так люблю сказки!
   В смехе комиссара было что-то загадочное; однако полицейский не
отважился его расспрашивать.



   Лютц позвонил еще в среду вечером, когда Хунгерто-бель сидел у
постели друга. Немного позже он должен был оперировать и поэтому
попросил сестру принести чашку кофе. В этот момент раздался телефонный
звонок, прервавший их разговор.
   Берлах снял трубку и стал внимательно слушать. Через некоторое
время он сказал:
   - Хорошо, Фавр, пришлите мне сюда весь материал, - затем повесил
трубку. - Неле мертв, - промолвил он.
   - Слава богу! - воскликнул Хунгертобель. - Мы должны это
отпраздновать, - и закурил другую сигару. - Будем надеяться, что
медсестра меня не увидит, - добавил он.
   - Уже в полдень она собиралась мне прочесть нотацию, - сказал
Берлах, - однако я сослался на тебя, и она ответила, что на тебя это
очень похоже.
   - Когда же Неле умер? - спросил врач.
   - Десятого августа сорок пятого года. Установлено, что он покончил
жизнь самоубийством при помощи яда в одном из гамбургских отелей, -
ответил комиссар.
   - Вот видишь, - кивнул Хунгертобель, - теперь остатки твоих
подозрений развеются, как дым сигары.
   Берлах следил за кольцами дыма, которые со смаком пускал Хунгертобель.
   - Подозрения чрезвычайно трудно развеять, потому что они
чрезвычайно легко возникают вновь, - ответил он задумчиво.
   - Нет, комиссар неисправим, - засмеялся Хунгертобель, он-то считал,
что вся эта история не стоит выеденного яйца.
   - Первая заповедь криминалиста, - ответил старик, а затем спросил:
- Самуэль, ты был близко знаком с Эменбергером?
   - Нет, - ответил Хунгертобель. - И, насколько мне известно, из
наших студентов с ним не дружил никто. Ганс, я все время думаю об этой
фотографии в "Лайфе",
   И знаешь, почему я принял этого зверя врача-эсэсовца за
Эменбергера? Многого на фотографии не увидишь, и сходство должно
исходить из наличия каких-то других фактов. Я уже давно не вспоминал
одну историю, и не потому, что она произошла много лет назад, а
оттого, что она отвратительна. Ты знаешь, Ганс, я однажды
присутствовал при операции, которую сделал Эменбергер без наркоза. Это
была как бы сцена из жизни ада, если таковой существует.
   - Существует, - ответил Берлах. - Итак, Эменбергер однажды такое
проделал?
   - Тогда не было другого выхода, - продолжал врач, - а бедный
парень, которого оперировали, жив до сих пор. Если ты его увидишь, он
всеми святыми поклянется, что Эменбергер дьявол, и в общем будет не
прав, ибо без Эменбергера он был бы мертв. Однако, честно говоря, я
его понимаю. Это было ужасно...
   - Как это произошло? - спросил Берлах. Хунгертобель сделал
последний глоток из чашки и зажег еще раз сигару.
   - Собственно, волшебством это не было. В нашей профессии, как и в
любой другой, чудес не бывает. Для этого нужен был перочинный нож,
мужество и знание анатомии. Но вряд ли кто-нибудь из нас, молодых
студентов, тогда отважился бы на это.
   Нас было тогда пять медиков, и мы поднялись из Кинталя на массив
Блюмлисальн. Уже не помню точно, куда мы совершали восхождение,
поскольку никогда не был ни хорошим альпинистом, ни географом.
Кажется, это было в июле 1908 года. Мне четко запомнилось жаркое лето.
Мы заночевали в альпийской хижине, стоявшей на лугу.
   Это странно, что больше всего на свете запомнилась эта хижина.
Когда она мне снится, я просыпаюсь в холодном поту, хотя и не думаю о
том, что в ней произошло. Конечно, она точно такая, как все остальные
пастушьи хижины, пустующие зимой, а ужасное только плод моей фантазии.
В детективных романах часто читают о хижинах, куда заманивают людей,
потом истязают. Вот таким и остался в моей памяти этот пастуший дом.
Вокруг него росли сосны, недалеко от двери был колодец. Бревна были не
черными, а белесыми и гнилыми, повсюду в щелях росли грибы. Однако я
точно помню необъяснимый ужас. Он охватил меня, когда мы приближались
к стоявшей во впадине хижине по усеянному обломками скал лугу, на котором
в это лето скот не пасли. Я убежден, что этот ужас охватил всех, исключая
Эменбергера, Разговоры прекратились, все молчали. Темнеть начало, прежде чем
мы достигли хижины, и наступавший вечер был страшен оттого, что в течение
невыносимо долгого времени на всем этом безлюдном мире из снегов и камней
лежал странный глубокий красный свет; смертельное неземное освещение, как
на планете, движущейся от Солнца дальше, чем наша Земля, окрасило наши лица и
руки. Мы влетели в хижину, как будто за нами кто-то гнался. Сделать
это было легко, поскольку дверь не была закрыта. Еще в Кинтале нам
сказали, что здесь можно переночевать. Внутри, кроме жалких нар,
ничего не было. Однако в слабом свете, падавшем сверху, мы увидели под
крышей солому. Наверх вела черная, покривившаяся лестница с присохшим
на ней прошлогодним навозом. Эменбергер, как будто зная, что
произойдет, торопливо принес из колодца воду; мы разожгли в
примитивном очаге огонь и отыскали котелок. Случилось так, что в этой
странной обстановке страха и усталости произошло несчастье: один из
нас получил опасную для жизни травму. Это был сын крестьянина, толстый
люцернец, вместе с нами изучавший медицину, для чего, так никто и не
узнал, поскольку через год он бросил учебу и занялся хозяйством. Этот
немного неуклюжий малый сорвался со сломавшейся лестницы, ударился
горлом о выступавшую из стены балку и со стоном рухнул на землю. Удар
был сильным. Сначала мы думали, что он что-то сломал, но через
некоторое время несчастный стал задыхаться. Мы вынесли его наружу и
положили на скамью. Солнце уже зашло, и он лежал в лучах этого
ужасного кроваво-песочного света, струившегося через многослойные
облака. Его вид был страшен, налившаяся кровью шея распухла, голова
повернулась в сторону, а кадык сильно вздрагивал. Мы с ужасом
заметили, что лицо, освещенное адскими лучами горизонта, становилось
все темнее, почти черным, а широко открытые глаза блестели на лице,
как два мокрых камня. Мы в отчаянии старались ему помочь мокрыми
компрессами. Шея раздувалась все больше и грозила его задушить. Мы
понимали, что ему грозит смерть, но помочь не могли. У нас не хватало
опыта и знаний. Хотя мы и знали, что можно сделать срочную операцию,
однако никто не отважился на это. Эменбергер понял все и не стал
медлить. Он внимательно осмотрел больного, дезинфицировал в кипящей
воде на плите перочинный нож и затем сделал разрез, называемый
трахеотомией. При этой операции, чтобы дать доступ воздуха, нож
вводится в горло над гортанью,
   Невозможно представить, какие чувства отразились на лице
пострадавшего и оперировавшего, несчастный был почти без сознания от
недостатка воздуха, однако глаза его были широко открыты, он видел
все, что произошло. И, боже мой, Ганс, когда Эменбергер сделал разрез,
его глаза тоже широко открылись, а лицо исказилось- казалось, из глаз
вырывается что-то дьявольское, такая неуемная радость мучителя, что
меня на мгновение охватил страх. Я думаю, что этого, кроме меня, не
почувствовал никто; другие не отважились смотреть. Сейчас мне кажется:
то, что я пережил, было в большей степени плодом моего воображения;
возникновению иллюзий способствовал в этот вечер жуткий свет.
   Странным в этом происшествии является также то, что люцернец,
которому Эменбергер при помощи трахеотомии спас жизнь, никогда с ним
больше не разговаривал и даже не поблагодарил, за что его многие
бранили. Эменбергер же с этого момента получил признание, его считали
светилом. Его биография была странной. Мы думали, что он сделает
карьеру, однако он к ней не стремился. Экзамен он сдал блестяще,
однако практиковать не стал, работал ассистентом также и у меня. И
должен признать, что пациенты были от него в восторге, за исключением
некоторых, кто его не любил. Так он и вел одинокую и беспокойную жизнь
до тех пор, пока наконец не эмигрировал; он опубликовал странные
трактаты - к примеру, о праве астрологии на существование. Труд, в
котором софизма было больше, чем в любой прочитанной мной статье.
Насколько мне известно, с ним никто не дружил, а сам он был циником и
ненадежным человеком, шуток которого никто не понимал. Нас удивило
только то, что в Чили он сразу стал совсем другим, стал выполнять
серьезную научную работу; вероятно, на него повлиял климат или
окружение. Вернувшись же в Швейцарию, он стал таким, как прежде.
   - Не сохранил ли ты трактата по астрологии? - спросил Берлах, когда
Хунгертобель закончил.
   Врач ответил, что может принести его завтра.
   - Значит, история такова, - сказал задумчиво комиссар.
   - Вот видишь, за мою жизнь я переглядел много снов, - продолжал
Хунгертобель,
   - Сны не лгут, - возразил комиссар.
   - Сны-то и лгут, - промолвил врач. - Однако, извини меня, мне надо
идти делать операцию. - Он поднялся со своего стула.
   Берлах протянул ему руку.
   - Надеюсь, не трахеотомию или как ты это там называешь.
   Хунгертобель засмеялся.
   - Паховую грыжу, Ганс. Эта операция нравится мне больше, хотя,
честно говоря, она и труднее. Ну, а теперь отдохни. Обязательно. Ничто
тебе так не поможет, как двенадцатичасовой сон.
   Старик проснулся в полночь, когда у окна послышался шорох и в
комнату ворвался ночной воздух.
   Комиссар зажег свет не сразу, а пораздумал над тем, что происходит.
Наконец он разобрал, что жалюзи медленно подняли вверх. Темнота,
окружавшая его, немного осветилась, в неясном свете призрачно надулись
занавески, затем он услышал, как жалюзи опять осторожно опустили. Его
вновь окружила непроницаемая темнота полночи; однако он почувствовал,
как какая-то фигура двинулась от окна к нему.
   - Наконец-то, - сказал Берлах. - Наконец-то это ты, Гулливер, - и
включил ночную лампу.
   В комнате стоял в старом, запятнанном и изорванном сюртуке огромный
человек, освещенный красным светом лампы.
   Старик откинулся на подушки, сложив руки за головой.
   - Я уже подумывал о том, что ты меня посетишь сегодня ночью. И уж,
конечно, представлял себе, как ты умеешь лазить по фасадам домов, -
сказал он.
   - Ты мой друг, - ответил гость, - поэтому я и пришел.
   У него была крупная лысая голова, руки, покрытые ужасными шрамами,
свидетельствовавшими о бесчеловечных истязаниях, однако ничто не могло
уничтожить величие лица этого человека. Гигант стоял в комнате, не
двигаясь, легко наклонившись вперед, опустив руки; его тень призрачно
лежала на занавесках, бриллиантовые глаза без ресниц с непоколебимой
ясностью смотрели на старика.
   - Откуда ты знаешь, что мне необходимо быть в Берне? - послышалось
из разбитого, почти безгубого рта; в манере говорить чувствовалось,
что он владеет многими языками, однако его немецкий был почти без
акцента. - Гулливер не оставляет следов.
   - Каждый оставляет следы, -возразил комиссар. - Я могу назвать
твой. Когда ты в Берне, Файтельбах, у которого ты прячешься,
опубликовывает объявление, что продает старые книги и марки.
   Гигант засмеялся:
   - Великое искусство комиссара Берлаха состоит в том, чтобы находить
простое.
   - Вот ты и знаешь свой след, - сказал старик. - Что может быть
хуже, чем следователь, разбалтывающий свои тайны.
   - Для комиссара Берлаха я оставлю мой след. Файтельбах - бедняк. Он
никогда не научится обделывать дела.
   Затем могучий призрак сел у кровати старика. Он полез в сюртук,
вытащил большую запыленную бутылку водки и два стакана.
   - Водка, - сказал гигант. - Давай, комиссар, выпьем вместе, мы ведь
уже выпивали вместе.
   Берлах понюхал стакан. Он любил иногда выпить рюмку шнапса, но как
быть с совестью? Он подумал, что доктор Хунгертобель очень удивится,
если увидит все это: гиганта и шнапс, да еще в полночь, когда уже
давно нужно спать.
   Гигант наполнил оба стакана.
   - Надеюсь, лезть по фасаду дома было не очень трудно, - сказал
комиссар, наморщив лоб. - Этот способ проникновения не совсем
укладывается в рамки закона.
   - Гулливера не должны видеть, - отвечал гигант.
   - В восемь часов уже совсем темно, и тебя ко мне, конечно, впустили
бы. Здесь ведь нет полиции.
   - Я превосходно лазаю по фасаду, - возразил пришелец и рассмеялся.
- По водосточной трубе и затем по карнизу.
   Берлах покачал головой;
   - Будем считать, что моя совесть чиста. Тебе повезло, что я на
пенсии. В противном случае я должен бы тебя арестовать. Почему бы тебе
не выправить документы? - продолжал старик. - Хотя я сам их не очень
чту, однако порядок должен быть во всем.
   - Я умер, - отвечал великан. - Меня расстреляли фашисты.
   Берлах замолчал. Он знал, о чем говорил гость. Мужчины сидели в спокойном
кругу света лампы. Часы пробили полночь. Гулливер налил водку. Его глаза
искрились каким-то странным весельем.
   - В один прекрасный, погожий день сорок пятого года я вспоминаю еще
маленькое белое облачко, наши друзья-эсэсовцы не заметили, как я,
окровавленный, выбрался из кучи пятидесяти расстрелянных арестантов и
заполз в сирень. С этого дня я жил в темноте усыпальниц и погребов, и
только ночь видела мое лицо и этот бедный, изорванный сюртук. Это так.
Немцы убили меня, и я прочел у моей бывшей арийской жены, она уже
умерла, извещение о моей смерти, полученное по почте. Оно было
написано по всем правилам школ, в которых воспитывается этот
цивилизованный народ. Мертвый есть мертвый, кто бы он ни был. А
мертвецам, комиссар, не нужны документы. Давай лучше выпьем. Выпьем за
наше здоровье.
   Мужчины опорожнили стаканы. Человек в сюртуке налил еще и, взглянув
на комиссара прищуренными глазами, спросил:
   - Что ты от меня хочешь, комиссар Берлах?
   - Я бы хотел у тебя навести справку, - сказал Берлах.
   - Справку? Хорошо, - засмеялся гигант. - Некоторые справки стоят
золота. Гулливер знает больше, чем полиция.
   - Это мы посмотрим. Впрочем, ты ведь был во всех концлагерях, это я
от тебя слышал. Однако о себе ты рассказываешь очень мало.
   Гигант наполнил стаканы.
   - В свое время к моей персоне были очень внимательны, и меня
перевозили из одного ада в другой, а там было больше девяти кругов,
которые воспел Данте, не побывав ни в одном. Из каждого в моей жизни
после смерти остались шрамы. - Гулливер протянул левую руку - она была
искалечена.
   - Ты не знаешь врача-эсэсовца по фамилии Неле? - спросил старик.
   Гость бросил на комиссара внимательный взгляд.
   - Ты говоришь о том самом, из Штутхофа?
   - О нем, - ответил Берлах.
   Гигант посмотрел на старика насмешливо.
   - Он кончил жизнь самоубийством в сорок пятом в одном из отелей
Гамбурга, - сказал он через несколько секунд,
   Берлах был немного разочарован. "Гулливер знает больше, чем
полиция", - подумал он и спросил:
   - Ты когда-нибудь встречался с Неле? Оборванный гость еще раз
испытующе взглянул на комиссара, и его лицо, покрытое шрамами,
перекосилось в гримасу.
   - Почему ты спрашиваешь об этом звере? - спросил он.
   Берлах решил, что ему не следует рассказывать о своих планах и
мыслях по поводу Эменбергера.
   - Я видел фотографии, - сказал он, - и подумал о том, что теперь с
ним стало. Я больной человек, Гулливер, и еще долго пролежу в постели.
Но от привычных мыслей трудно отделаться, и меня очень интересует, что
представляет собой Неле как человек.
   - Все люди одинаковы, а Неле был человек. Следовательно, Неле был,
как все люди. Это силлогизм, однако это так, - отвечал гигант,
оставаясь бесстрастным, но не спуская глаз с комиссара. - Я полагаю,
комиссар, ты видел в "Лайфе" фотографию Неле, - продолжал он. - Это
единственная фотография, которая существует. Сколько в этом прекрасном
мире ни искали, больше нет ни одной. И самое плохое - это то, что на
ней этого мучителя как следует не разглядишь.
   - Только одна фотография, - сказал комиссар задумчиво. - Как это
могло получиться?
   - Дьявол опекает своих избранников лучше, чем небо своих, и
соответственным образом позаботился о стечении обстоятельств, -
отвечал насмешливо гигант. - Ни в списках СС, находящихся в
распоряжении уголовной полиции Нюрнберга, ни в каких других Неле не
значится, он не был в войсках СС. В официальных докладах эсэсовскому
командованию и в приложенных к ним списках личного состава его фамилия
не упомянута. Складывается такое впечатление, что даже нацисты
стыдились говорить о человеке, о котором в лагерях ходили легенды.
   И все же Неле был, - продолжал он, - и никто не сомневался в его
существовании. Тогда рассказывали о нем в концентрационных лагерях, ни
в чем не отстававших от Штутхофа, как о злом и безжалостном ангеле в
этом раю судей и палачей. А когда туман стал рассеиваться, из лагеря
никого не осталось, чтобы рассказать о нем. Штутхоф находился под
Данцигом, и кучка выживших арестантов была расстреляна эсэсовцами до
прихода русских, воздавших нашим надзирателям по заслугам. Неле среди
них не было. Он успел вовремя покинуть лагерь.
   - Но ведь его разыскивали, - сказал Берлах. Гигант рассмеялся.
   - Кого тогда не разыскивали, Берлах? Весь немецкий народ был втянут
в уголовное преступление. О Неле же никто не вспоминал, потому что о
нем некому было вспомнить, его преступления остались бы неизвестными,
если бы после конца войны в "Лайфе" не появилась эта фотография.
Фотография врача во время мастерской операции, только с маленьким
недостатком - без наркоза. Люди, как и полагается, возмутились, и его
стали разыскивать. Иначе бы Неле мог свободно вернуться к гражданской
жизни, превратиться в сельского врача или стать врачом какого-либо
дорогого санатория.
   - Каким же образом "Лайф" приобрел эту фотографию? - спросил
старик.
   - Очень просто. Я послал в редакцию эту фотографию, - ответил
Гулливер небрежно.
   Берлах приподнялся на подушках и с удивлением посмотрел ему в лицо.
"Гулливер наверняка знает больше, чем полиция", - смущенно подумал он.
   - Давай выпьем водки, - сказал гигант. - Стаканчик никогда не
повредит. Об этом нельзя забывать, иначе на этой оставленной богом
планете утратишь иллюзии вообще.
   Он наполнил стаканы и воскликнул:
   - Да здравствует человек! - Затем выпил и добавил: - Только как
здравствует? Зачастую это так трудно...
   - Не кричи, - сказал комиссар, - иначе придет дежурная сестра. Мы
ведь в солидном госпитале.
   - Солидность, солидность, - ответил тот, - она создала хороших
медсестер и старательных палачей.
   Старик подумал, что водку ему больше пить не следует, однако тоже
выпил.
   Комната на мгновение закрутилась, а Гулливер напомнил ему огромную
летучую мышь; затем комната остановилась на месте, правда немного
наклонившись.
   "Что ж, с этим придется мириться", - подумал Берлах и спросил
Гулливера:
   - Ты знал Неле?
   Великан ответил, что ему довелось познакомиться с Неле, и продолжал
заниматься своей водкой. Через некоторое время он начал рассказывать.
   - Это было в декабре сорок четвертого года, - сказал он, наполовину
погрузившись в созерцание водки, по морям которой его боль
растекалась, как масляное пятно, - когда над Сталинградом и Африкой
взошло солнце надежды. И все же это были проклятые месяцы, комиссар. Я
впервые готов был поклясться, что не переживу эти дни. И это произошло
благодаря Неле, о судьбе которого ты так жаждешь узнать. Этот врач,
осмелюсь тебе доложить, спас мне жизнь, окунув меня на дно ада, а
затем вырвав оттуда за волосы. Этот метод, насколько мне известно, я
выдержал единственный. Из чувства чрезмерной благодарности я не
замедлил предать моего спасителя, сфотографировав его. В этом
вывернутом наизнанку мире есть благодеяния, за которые можно отплатить
только подлостью.
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - возразил комиссар, не особенно
уверенный, что на Гулливера не повлияла водка.
   Гигант засмеялся и вытащил из своего сюртука вторую бутылку,
   - Извини, - сказал он, - я говорю длинными фразами, но мои муки
были еще длинней. Это так просто, что я хочу тебе рассказать: Неле
оперировал меня. Без наркоза. Я удостоился этой неслыханной чести.
   - Сатана! - воскликнул Берлах, затем еще раз в тишине госпиталя
прозвучало: - Дьявол!
   Он привстал и механически протянул пустой стакан чудовищу,
сидевшему у его постели.
   - Чтобы выслушать эту историю, нужно немного нервов, много меньше,
чем ее пережить, - продолжал Гулливер напевным голосом. - Говорят,
надо забыть в конце концов старое. Жестокость и садисты бывают всюду,
но я не хочу забывать, потому что я все еще человек, хотя и живу в
погребах вместе с крысами. Я отказываюсь провести черту между
народами, говорить о плохих и хороших нациях. Но есть разница между
людьми, это в меня вбито. И с первого удара я ощущал разницу между
мучителями и мучениками.
   Если существует бог, комиссар, а о большем и не мечтает мое
истерзанное сердце, то он не различает народов, а только людей. И он
будет судить каждого по величине преступлений и оправдывать по
величине своей справедливости.
   Комиссар, комиссар, послушай, что я говорю. Тогда я лежал в прахе
моей плоти и души в концентрационном лагере Штутхоф, в "лагере
уничтожения", как их называют, недалеко от достопочтенного города
Данцига, в угоду которому развязалась эта преступная война. В лагере
все шло как по нотам. Бог был далеко, занимался другими мирами или
изучал какую-то богословскую проблему, занимавшую его благородную
душу, - короче говоря, от этого еще веселее нас гнали на смерть, в
газовые камеры, расстреливали. Все в зависимости от настроения
эсэсовцев и погоды; если был восточный ветер - вешали, если южный -
травили собаками. Там и был этот доктор Неле, судьбой которого ты так
интересуешься. Это был человек нравственного мирового порядка. Один из
лагерных врачей, которых в каждом лагере было много, - букашек, с
научным усердием предававшихся убийствам арестантов при помощи фенола,
карболовой кислоты и многого другого, что было между небом и землей к
их адскому удовольствию. Они проводили над людьми опыты без наркоза;
по нужде, как объясняли они, поскольку жирный рейхсмаршал запретил
вивисекцию над животными. В общем, Неле был не один. Пора поговорить о
нем.
   В течение моего путешествия по лагерям я внимательно разглядывал
мучителей и познакомился, как говорят, с моими братьями. Неле
отличался во многом от себе подобных. Он не участвовал в жестокостях
других.
   Я могу сказать, что он помогал арестантам по возможности и в той
мере, в какой это имело смысл в лагере, основной задачей которого было
уничтожение заключенных. Он был ужасен в совершенно другом плане,
комиссар. Его эксперименты не отличались от других; так же и у других
умирали искусно связанные арестанты под ножами от шока, вызванного
болью, а не искусством хирурга. Его коньком было то, что он делал это
с согласия своих жертв. Конечно, это невероятно, однако Неле
оперировал только добровольцев, тех, кто точно знал, что ему
предстоит, тех, кто - а Неле ставил это условие - должен был
присутствовать при операциях над другими заключенными, чтобы осознать
весь ужас, прежде чем дать согласие выстрадать подобное.
   - Что же их на это толкало? - спросил потрясенный Берлах.
   - Надежда, - засмеялся гигант, его грудь поднялась и опустилась. -
Надежда, комиссар.
   Его глаза сверкали бездонной звериной дикостью, шрамы на лице
выделялись чрезвычайно отчетливо, руки, как лапы, лежали на одеяле
Берлаха, а разбитый рот простонал;
   - Вера, надежда, любовь!.. Надежда - самая живучая из них, это
врезалось в тело Гулливера следами шрамов. Любовь и веру посылали в
Штутхофе к черту, но надежда оставалась, с ней к черту шли сами.
Надежда, надежда... Неле носил ее всегда в кармане и предлагал ее
каждому, кому она нужна, а она нужна была многим. Трудно поверить,
комиссар, сотни соглашались на операцию без наркоза, после того как
они, дрожа и бледные как смерть, видели, как предыдущий умирал на
операционном столе; ведь они не могли сказать "нет", и это все из-за
простой надежды получить свободу, обещанную врачом Неле. Свобода! Как
ее любит человек, готовый вытерпеть все, чтобы получить ее! А как
тогда, в Штутхофе, он отправлялся на муки ада, только чтоб обнять
жалкое подобие свободы, предлагаемой ему. Свобода - то как
проститутка, то как святая - для каждого по-другому: для рабочего своя,
для священника своя, для банкира своя, а для бедного заключенного в
"лагере уничтожения"- как Освенцим, Люблин, Майданек, Нацвейлер и
Штутхоф - совсем другая. Свободой было все, что находилось вне этого
лагеря, не прекрасный божий мир, нет! В безграничной скромности
арестанты пытались попасть всего-навсего в такое приятное место, как
Бухенвальд или Дахау, в них и видели золотую свободу. Там не было
опасности попасть в газовую камеру, там могли только избить до смерти.
Там была тысячная грамма надежды спастись благодаря какому-либо
невероятному случаю в отличие от абсолютной невозможности избежать
смерти в "лагерях уничтожения". Боже мой, комиссар, дай нам бороться
за то, чтобы свобода была для всех одинаковой, чтобы один не стыдился
перед другим за свою свободу! Смешно, надежда попасть в другой
концлагерь массами или по меньшей мере в большом количестве гнала
людей на плаху Неле. Смешно! (Здесь Гулливер расхохотался смехом
отчаяния и гнева.) Вот так и я, комиссар, лег на кровавый стол Неле и
увидел над собой в свете прожектора его ножи и клещи и опустился по
бесконечным ступеням мук в зеркальные кабинеты болей. Так же и я вошел
к нему в надежде еще раз спасти свою жизнь и покинуть этот проклятый
богом лагерь; и Неле, этому великолепному психологу, верили, как верят
в чудо, когда оно так необходимо.
   И действительно, он сдержал слово. Когда я, единственный, перенес
эту бессмысленную операцию на желудке, он меня выходил и отправил в
первые дни февраля назад в Бухенвальд, куда я не надеялся попасть после
многочисленных транспортов из лагеря в лагерь. Затем вблизи города Айслебена
пришел тот прекрасный майский день с цветущей сиренью, в которую мне удалось
заползти. Это подвиги много странствовавшего человека, сидящего у
твоей постели, комиссар, это его страдания и путешествия по кровавым
морям бессмысленности той эпохи. И до сих пор обломки моего тела и
души несет все дальше через водовороты нашего времени, поглощающие
миллионы людей невинных и виновных. Ну, вторая бутылка водки
кончилась, и пора Агасферу по государственной улице через карниз и по
стене фасада отправляться назад, в сырой погреб дома Файтельбаха.
   Однако старик не отпускал уже поднявшегося Гулливера, тень которого
покрывала половину комнаты.
   - Что за человек был Неле? - спросил он шепотом.
   - Комиссар, - сказал Гулливер, спрятав бутылки и стаканы в своем
грязном сюртуке. - Кто сумеет ответить на твой вопрос? Неле мертв, он
отнял у себя жизнь, его тайна у бога, распоряжающегося небом и адом, а
бог не выдает своих тайн даже богословам. Нет смысла искать там, где
все мертво.
   Сколько раз я пытался заглянуть за маску врача, с которым
невозможно было общаться! Он не разговаривал с другими эсэсовцами и
врачами, не говоря уже о заключенных. Как часто я хотел узнать, что
происходит за его сверкающими стеклами очков! Что мог сделать бедный
арестант, если он видел своего мучителя только в операционном халате и
с полуприкрытым лицом? Неле был всегда таким, как я его
сфотографировал, а что могло быть опасней, чем фотографировать в
концентрационном лагере? Постоянно одетая в белое, худая, немного
сутуловатая фигура, как бы боясь заразиться, бесшумно скользила в этих
бараках, полных нужды и горя. Он был очень осторожен и, я думаю,
предполагал, что в один прекрасный день исчезнут эти адские лагеря. Он
должен был приготовить себе бегство в гражданскую жизнь, как будто
работал в аду только по совместительству.
   К этим лучшим временам я и приурочил мой удар, комиссар, ибо тот,
кто осторожен, скрывает свое имя (это было последнее, что старик
услышал от Гулливера, оно прозвучало как глухой удар медного колокола
над ухом больного), его имя!
   Водка сделала свое дело. Берлаху показалось, что занавеси окна
надулись, как паруса уплывающего корабля, он услышал шорох приподнятых
жалюзи; затем в ночи скользнул и растаял силуэт огромной фигуры, а в
зияющую рану открытого окна ворвалась бриллиантовая россыпь звезд.
   В старике поднялось неукротимое желание жить, жить в этом мире и
бороться за другой - лучший, бороться со своим жалким телом, которое
жадно и неудержимо пожирал рак и которому давали только год жизни, и
не больше!
   Водка зажгла в его жилах огонь, и ему больше ничего не пришло в
голову, как затянуть хриплым голосом "Бернский марш", да так, что
больные заворочались в постелях. Когда в палату вбежала растерянная
дежурная медсестра, он уже спал.



   На следующее утро, это был четверг, Берлах проснулся, как и
следовало полагать, около двенадцати, незадолго до обеда. Голова была
тяжеловата, однако в общем он чувствовал себя неплохо, лучше, чем
обычно; он подумал, что время от времени хороший глоток шнапса только
помогает, особенно если лежишь в постели и пить тебе запрещено. На
столике лежала почта; Лютц прислал материал о Неле. "По поводу
четкости работы полиции в наши дни ничего не скажешь, а особенно если,
слава богу, уходишь на пенсию, что произойдет послезавтра, - подумал
он. - В прежние времена в Константинополе пришлось бы ждать справки не
меньше месяца". Прежде чем старик принялся за чтение, медсестра
принесла еду. Это была сестра Лина; она ему нравилась больше, чем
другие. Однако сегодня она была сдержанной, совсем не такой, как
обычно. Вероятно, каким-то образом узнала о прошедшей ночи. Помнится,
под конец, когда ушел Гулливер, Берлах запел "Бернский марш"-вероятно,
это приснилось, он не был патриотом. "Черт побери, если бы он все
вспомнил!" - подумал старик. Комиссар, продолжая есть овсянку,
недоверчиво огляделся в комнате. На столике стояли несколько пузырьков
и медикаменты, которых раньше не было. Что это должно означать? Ему
было не по себе. Кроме всего, каждые десять минут появлялась другая
медсестра, чтобы что-либо принести, отыскать или унести, а одна в
коридоре даже захихикала, он слышал это йтчетливо, Берлах нехотя
глотал манную кашу с яблочным муссом и был очень удивлен, когда на
десерт подали крепкий кофе с сахаром.
   - По указанию доктора Хунгертобеля, - с упреком сказала сестра:
здесь это было исключением.
   Кофе был вкусен и поднял настроение. Затем он углубился в
документы. Это было самое умное, что можно было сделать, однако во
втором часу, к удивлению старика, вошел Хунгертобель; его лицо было
озабоченно, как заметил комиссар, делая вид, что продолжает
внимательно изучать бумаги.
   - Ганс, - сказал Хунгертобель и решительно подошел к постели. - Что
случилось? Я готов поклясться, да и сестры вместе со мной, что ты
вчера нализался!
   - Вот как, - сказал старик и оторвал взгляд от бумаг. А затем
сказал: - Возможно!
   - Я так и думал, - продолжал Хунгертобель, - иначе и не могло быть.
(Он все утро пытался разбудить друга.)
   - Я очень сожалею, - ответил комиссар.
   - Однако практически это невозможно; значит, ты проглотил шнапс
вместе с бутылкой! - воскликнул удивленный врач.
   - Выходит, так, - улыбнулся старик. Хунгертобель стал протирать
очки. Он делал это всегда, когда волновался.
   - Дорогой Самуэль, - сказал комиссар, - я понимаю, что нелегко
лечить криминалиста, и даже согласен быть в твоих глазах тайным
алкоголиком, а потому прошу тебя позвонить в клинику Зоненштайн и
положить меня в нее в качестве недавно оперированного, нуждающегося в
постельном режиме, но богатого пациента под именем Блэза Крамера.
   - Ты хочешь к Эменбергеру? - спросил Хунгертобель озадаченно и сел.
   - Конечно, - ответил Берлах.
   - Ганс, - сказал Хунгертобель, - я тебя не понимаю. Ведь Неле мертв.
   - Один Неле мертв, - поправил старик. - Теперь надо установить какой.
   - Существовали два Неле? - спросил взволнованный врач.
   Берлах взял документы в руку.
   - Давай рассмотрим это дело вместе и выделим самое важное. Ты
увидишь, что наше искусство состоит немного из математики и немного из
воображения.
   - Я ничего не понимаю! - простонал Хунгертобель. - Все утро я
ничего не понимаю!..
    - Прочтем приметы, - продолжал комиссар. - Высокий рост, худой,
волосы седые, раньше рыжевато-коричневые, глаза голубовато-серые, уши
торчат в стороны, под глазами мешки, зубы здоровые. Особые приметы:
шрам над правой бровью.
   - Это точно он, - сказал Хунгертобель.
   - Кто? - спросил Берлах.
   - Эменбергер, - ответил врач. - Я узнал его по приметам.
   - Однако это приметы Неле, найденного мертвым в Гамбурге, -
возразил старик. - Так значится в актах уголовной полиции.
   - Что ж, это естественно, я их перепутал, - констатировал
Хунгертобель удовлетворенно. - Каждый из нас может походить на убийцу.
Ты должен согласиться со мной, что спутать по приметам очень легко.
   - Это один вывод, - сказал комиссар. - Возможны и другие выводы. На
первый взгляд они кажутся маловажными, однако их надлежит исследовать
- ведь они существуют. Итак, другой вывод: в Чили был не Эменбергер, а
Неле под именем Эменбергера, в то время как Эменбергер под другим
именем - в Штутхофе.
   - Это невероятно, - удивился Хунгертобель.
   - Конечно, - ответил Берлах, - однако допустимо. Нужно принять во
внимание все возможности.
   - Куда же это нас заведет! - запротестовал врач. - Выходит,
Эменбергер убил себя в Гамбурге, а врач, руководящий сейчас клиникой в
Зоненштайне, и есть Неле?
   - Ты видел Эменбергера после его возвращения из Чили? - спросил
старик.
   - Только мельком, - отвечал Хунгертобель и растерянно схватился за
голову.
   - Вот видишь, эта возможность существует, - продолжал комиссар. -
Возможен также вывод, что мертвец остался в Гамбурге. Возвратившийся
из Чили и есть Неле, а Эменбергер вернулся в Швейцарию из Штутхофа,
где носил имя Неле.
   - Чтобы защищать это странное предположение, следует сделать вывод,
что Неле убит Эменбергером, - сказал Хунгертобель, покачав головой.
   - Совершенно верно, Самуэль! - кивнул комиссар, - Предположим, что
Неле убит Эменбергером.
   - Исходя из твоей безграничной фантазии, мы с тем же успехом можем
предположить обратное: Неле убил Эменбергера.
   - Это предположение тоже допустимо, - сказал Берлах. -Его мы тоже
можем допустить, по крайней мере на нынешней стадии следствия.
   - Все это чепуха, - сказал раздраженный врач,
   - Возможно, - отвечал спокойно Берлах. Хунгертобель оборонялся
энергично:
   - Этими примитивными приемами, с какими комиссар обращается с
действительностью, можно легко доказать что угодно. Этим методом можно
поставить под сомнение вообще все, - сказал он.
   - Следователь обязан поставить под сомнение действительность, -
отвечал старик. - Приблизительно это так. Мы подобны двум философам,
ставящим сначала под сомнение все и доказывающим от противного
различные положения, начиная от искусства умирать и кончая жизнью
после смерти. Мы вместе пришли к различным предположениям. Все они
возможны. Это первый шаг. Следующим шагом мы выберем самые вероятные.
Возможные и вероятные не одно и то же. Поэтому мы должны исследовать
степень вероятности наших предположений. У нас два человека, два
врача: с одной стороны - преступник Неле, с другой - знакомый твоей
юности Эменбергер, руководитель клиники Зоненштайн в Цюрихе.
   По существу, у нас два положения, и оба возможны. Их степень
вероятности на первый взгляд различна. Первое положение утверждает,
что между Неле и Эменбергером не существовало никаких отношений, оно
вероятно; второе допускает эти отношения, и менее вероятно.
   - Вот это я и говорю все время, - прервал Хунгертобель старика.
   - Дорогой Самуэль, - отвечал Берлах, - я, к сожалению, следователь
и обязан отыскивать преступления в человеческих отношениях. Первое
положение, не допускающее между Неле и Эменбергером отношений, меня не
интересует. Неле мертв, а Эменбергера не в чем обвинить. Моя же
профессия вынуждает меня подробнее рассмотреть второе, менее
вероятное, положение. Что в этом положении вероятно? - Берлах глубоко
вздохнул. - Во-первых, оно свидетельствует о том, что Неле и
Эменбергер поменялись ролями, что Эменбергер под фамилией Неле был в
Штутхофе и проводил над арестантами операции без наркоза; далее, Неле
в роли Эменбергера был в Чили и оттуда посылал сообщения и статьи в
медицинские журналы; не говоря о дальнейшем: смерти Неле в Гамбурге и
теперешнем пребывании Эменбергера в Цюрихе.
   Согласимся, что это предположение очень фантастично. Оно возможно
только в том случае, если Эменбергер и Неле врачи. Здесь мы поднялись
на первую ступеньку, на которой и остановимся. Это первый факт,
возникающий в наших предположениях, в этой мешанине возможного и
вероятного.
   - Если твои предположения верны, ты будешь подвергаться страшной
опасности, ибо Эменбергер - дьявол, - сказал Хунгертобель.
   - Я знаю, - кивнул комиссар.
   - Твой шаг не имеет никакого смысла, - сказал врач еще раз, тихо,
почти шепотом.
   - Справедливость всегда имеет смысл, - ответил Берлах. - Позвони
Эменбергеру. Завтра я поеду к нему.
   - Перед самым Новым годом? - Хунгертобель вскочил со стула.
   - Да, - отвечал старик, - перед Новым годом. - Затем в его глазах
появились насмешливые искорки. - Ты принес мне трактат Эменбергера но
астрологии?
   - Конечно, - сказал врач. Берлах засмеялся.
   - Тогда давай сюда. Мне хочется узнать, что говорят звезды. Может
быть, и у меня все же есть один шанс остаться живым,



   Беспокойный больной, к которому медсестры все более неохотно
входили в комнату, этот замкнутый человек с непоколебимым спокойствием
плел сеть огромной паутины, нанизывая один вывод на другой. Всю вторую
половину дня что-то писал, затем позвонил нотариусу. Вечером, когда
Хунгертобель сообщил, что комиссар может отправляться в Зоненштайн, в
больницу пришел гость.
   Посетитель был маленьким, худым человечком с длинной шеей. Он был
одет в плащ, карманы которого были набиты газетами. Под плащом был
серый с коричневыми полосами до предела изношенный костюм, вокруг
грязной шеи был обмотан запятнанный лимонно-желтый шелковый шарф, на
лысине как бы приклеился берет. Под кустистыми бровями горели глаза,
большой нос с горбинкой казался великоватым, а рот совсем ввалился,
ибо зубы отсутствовали. Он сыпал с удивительно скверной артикуляцией
словами, среди которых, как островки, выплывали знакомые выражения:
троллейбус, дорожная полиция - предметы и понятия, по-видимому,
раздражавшие человечка до крайности.
   Без какого-либо повода посетитель размахивал элегантной, однако
совершенно вышедшей из моды - такими пользовались в прошлом столетии -
черной тростью с серебряной ручкой..Войдя в вестибюль, он столкнулся с
медсестрой, пробормотал извинения и поклонился, затем безнадежно
заблудился в отделении для рожениц, чуть было не влетел в родильную,
где врач как раз принимал ребенка, а затем споткнулся об одну из ваз е
гвоздиками, стоявших перед дверями. В конце концов посетителя отвели в
новый корпус (его поймали, как загнанного зверя), однако, прежде чем
он вошел в комнату старика, трость попала ему между ногами, вылетела
из рук и с грохотом ударилась о дверь палаты тяжелобольного.
   - Эти автоинспекторы! - воскликнул посетитель, остановившись,
наконец, у постели Берлаха. - Они стоят повсюду. Весь город наводнен
полицейскими!
   - Ну, Форчиг, - ответил комиссар, осторожно обратившись к нему, -
автоинспекторы все-таки нужны, на улицах должен быть порядок, иначе у
нас будет мертвецов гораздо больше.
   - Порядок на улицах! - закричал своим писклявым голосом Форчиг. -
Хорошо сказать. Для этого не требуются автоинспекторы, для этого нужно
верить в порядочность людей. Весь Берн превратился в огромный
полицейский лагерь, и не удивительно, что пешеходы так одичали. Берн
всегда был злосчастным полицейским гнездом, с давних пор он был
пристанищем тотальной диктатуры. Еще Лессинг хотел написать о Берне
трагедию. Как жалко, что он не написал ее! Я живу уже пятьдесят лет в
этой так называемой столице, и трудно описать, каково журналисту, а
таковым я себя считаю, голодать и влачить существование в этом жирном,
заспанном городе. Отвратительно и ужасно! Пятьдесят лет я закрывал
глаза, когда ходил по Берну, я делал это еще в детской коляске, ибо не
хотел видеть города, в котором погиб мой отец - адъюнкт; и теперь,
когда открываю глаза, что я вижу? Полицейских, повсюду полицейских!..
   - Форчиг, - сказал энергично старик, - нам некогда сейчас говорить
об автоинспекторах, - и строго посмотрел на увядшего и опустившегося
человека, сидевшего, покачиваясь, на стуле и от возмущения моргавшего
большими совиными глазами. - Совершенно не понимаю, что с вами
произошло, - продолжал старик. - К черту, Форчиг, у вас еще остались
на палитре краски. Вы же были настоящим человеком, а "Выстрел Телля",
издававшийся вами, был хотя и маленькой, но хорошей газетой. Теперь вы
заполняете ее всякой чепухой вроде автоинспекторов, троллейбусов,
собак, почтовых марок, шариковых ручек, радиопрограмм, театральных
сплетен, трамвайных билетов, кинорекламы, заседаний кантональных
советов. Энергия и пафос, с которыми вы выступаете против подобных
пустяков, сходны с пафосом "Вильгельма Телля" Шиллера и достойны быть
обращенными на более важные дела.
   - Комиссар, - прохрипел посетитель. - Комиссар! Не смейтесь над
поэтом, над пишущим человеком, который несчастлив уже тем, что живет в
Швейцарии и - что во сто раз хуже! - должен питаться ее хлебом.
   - Ну хватит, хватит, - пытался успокоить Берлах. Однако Форчиг
свирепел все больше.
   - Хватит? - закричал он, вскочив со стула, и, как маятник,
заметался от окна к двери и обратно. - Легко сказать, хватит! Что
можно исправить словом "хватит"? Ничего. Клянусь богом, ничего!
Сознаюсь, я стал смешон, почти так же смешон, как наши Хабакуки,
Теобальды, Ойсташи и Мусташи или как их там зовут, заполняющие колонки
скучных газет, этих опустившихся героев, которым предстоит бороться с
супругами, подтяжками и черт знает еще с чем. Однако кто же не
опустился в этой стране, где сочиняют стихи о шепоте звезд в то время,
когда рушится весь мир? Комиссар, комиссар, что я только не печатал на
машинке, чтобы обеспечить себе человеческое существование! Однако мне
ни разу не удавалось заработать больше деревенского бедняка. Мои
намерения написать лучшие драмы, огненные стихи и прекрасные рассказы
не осуществлялись. Все рушилось как карточный домик. Швейцария сделала
из меня Дон-Кихота, борющегося против ветряных мельниц. И я еще должен
хвалить свободу, справедливость и газетные статьи, воспевающие
общество, которое заставляет людей прозябать, если они посвящают свою
жизнь идее, а не сделкам. Они хотят наслаждаться жизнью и не отдают ни
крохи, ни тысячной доли своих наслаждений; и как когда-то в
тысячелетнем рейхе при слове "культура" взводили курок, так у нас
закрывают кошелек.
   - Форчиг, - сказал Берлах строго, - очень хорошо, что вы рассказали
мне про Дон-Кихота - это моя любимая тема. Мы все Дон-Кихоты, если у
нас честное сердце и под черепной коробкой крупица разума. Но, мой
друг, мы должны бороться не против ветряных мельниц, как жалкий рыцарь
в жестяных доспехах. Мы должны вступить в бой с опасными великанами,
жестокими и кровожадными чудовищами, с динозаврами, имеющими мозг
воробья. Со зверьем не в книгах сказок, а в действительности. Это наша
задача - бороться с бесчеловечностью в любой форме и при любых
обстоятельствах. Не менее важно, как мы боремся и насколько умно мы
это делаем. Борьба со злом не должна превращаться в игру с огнем. И
именно вы, Форчиг, ведете игру с огнем, потому что боретесь неумными
методами, вы уподобляетесь пожарнику, заливающему огонь вместо воды
маслом. Когда читаешь ваш жалкий листок, то кажется, что всю Швейцарию
необходимо упразднить. Я вам могу пропеть длинную песню о том, что в
этой стране многое и многое не в порядке и что это одна из причин, от
которых я поседел; но сразу все уничтожать, как будто живешь в Содоме
или Гоморре, не следует. Вы поступаете так, будто стыдитесь любить эту
страну. Это не нравится мне, Форчиг. Не надо стыдиться своей любви, а
любовь к отечеству - хорошая любовь. Правда, она должна быть строгой и
критичной, иначе это будет обезьянья любовь. Если в отечестве
открываешь пятна и грязные места, то их нужно почистить. Из всех
двенадцати подвигов Геракла мне больше всего понравилось, как он
вычистил авгиевы конюшни; сносить же весь дом, а затем в этом бедном
испорченном мире строить другой бессмысленно и неумно. Для этого нужно
больше чем одно поколение; и когда, наконец, его построят, он будет не
лучше, чем старый.
   Важно то, что можно сказать правду и что ради нее можно бороться -
и за это не попадешь в тюрьму. В Швейцарии это возможно, мы должны это
признать и быть благодарны за то, что можем не бояться ни
государственного, ни кантонального, никаких других советов. Конечно,
многим за это придется ходить в лохмотьях и жить в нищете. Признаю,
это свинство. Но настоящий Дон-Кихот гордится своими убогими
доспехами. Борьба против глупости и эгоизма людей с давних пор была
трудной и небезопасной, чреватой бедностью и разочарованиями, однако
это святая борьба, которую следует вести без жалоб и с достоинством.
Вы же, Форчиг, шумите и клянете, пытаетесь достать хвост кометы, чтобы
превратить старый город в развалины. Ваша борьба пронизана мелкими
мотивами. Если борешься за справедливость, нужно быть свободным от
подозрения, что заботишься о собственной шкуре. Расстаньтесь с вашим
несчастьем и вашими рваными брюками, которые в общем-то следует
носить, с мелочной войной против пустяков; в этом мире и без
автоинспекторов есть с кем бороться.
   Сухая фигура Форчига вновь забралась на кресло, втянула в себя
желтую шею и задрала ноги. Берет свалился на пол, и лимонный шарф
горестно свесился на впалую грудь.
   - Комиссар, - сказал он плаксивым голосом, - вы строги со мной. Я
понимаю, что вы правы, однако я уже четыре дня не ел горячего и не
имею ни гроша, даже на сигареты.
   Старик, наморщив лоб, спросил, почему Форчиг не питается больше у
жены директора Ляйбундгута.
   - Я поссорился с госпожой Ляйбундгут из-за "Фауста" Гете. Ей
нравится вторая часть, а мне нет. Вот она меня больше и не приглашает.
Директор написал мне, что вторая часть для его жены- святая святых, а
потому он не может для Форчига больше ничего сделать, - отвечал,
повизгивая, писатель.
   Берлах пожалел бедняка. Он подумал, что обошелся о ним слишком
строго, и смущенно пробормотал:
   - Уж где жене директора шоколадной фабрики разбираться в Гете! Кого
же она теперь приглашает? - спросил он. - Опять тренера по теннису?
   - Нет. Бецингера, - ответил Форчиг тихо.
   - Ну что ж, по крайней мере этот будет сыт через два дня на третий,
- сказал старик примирение-Хороший музыкант. Правда, его сочинения
невозможно слушать, хотя я еще со времен Константинополя привык к
ужасным звукам. Но это уже другой вопрос. Только я думаю, что Бецингер
не сойдется во мнении с женой директора по поводу Девятой симфонии
Бетховена. Тогда она пригласит опять тренера по теннису. Спортсмены
всегда доминируют над интеллектуалами. Я посоветую вам, Форчиг,
Грольбахов из магазина готового платья "Грольбах-Кюнс"; они готовят
хорошо, только немного жирновато. Грольбах не любит литературы и не
интересуется ни Фаустом, ни Гете.
   - А как его жена? - спросил Форчиг боязливо.
   - Совершенно глуха, - успокоил его комиссар. - Лучшего собеседника
для вас и не придумаешь, Форчиг, а сейчас возьмите со стола маленькую
коричневую сигару. Это "Литл Роз". Доктор Хунгертобель оставил ее
специально. Вы можете спокойно курить в этой комнате.
   Форчиг взял "Литл Роз" и неторопливо ее раскурил.
   - Не хотите на десять дней поехать в Париж? - как бы мимоходом
сказал старик.
   - В Париж? - воскликнул человек и соскочил со стула. - Что может
быть лучше Парижа для человека, обожающего французскую литературу, как
никакую другую! Я бы поехал первым поездом. - От удивления и радости
Форчигу не хватало воздуха.
   - Пятьсот франков и билет лежат для вас у нотариуса Бутца на
Бундесгасе, - сказал Берлах спокойно. - Поездка пойдет вам на пользу.
Париж - прекрасный город, прекраснейший из тех, какие я знаю, исключая
Константинополь, а французы, Форчиг, французы - культурнейшие парни. С
ними, пожалуй, не сравнится даже чистокровный турок.
   - В Париж, в Париж! - запел бедный журналист.
   - Однако до этого вы должны мне оказать серьезную и не очень для
вас приятную услугу. Одно такое не очень святое дельце.
   - Что, какое-нибудь преступление? - задрожал тот.
   - Речь идет о том, чтобы его раскрыть, - отвечал комиссар.
   Форчиг медленно положил сигару на пепельницу около себя и тихо
спросил, широко открыв глаза:
   - Это очень опасно?
   - Нет, - отвечал старик. - Не опасно. И чтобы возможность опасности
была совсем устранена, я посылаю вас в Париж. Но вы должны мне
беспрекословно повиноваться. Когда выходит следующий номер "Выстрела
Телля"?
   - Не знаю. Наверное, когда будут деньги...
   - Сумеете вы выпустить номер за один день?
   - Конечно, - ответил тот.
   - Вы издаете "Выстрел Телля" один?
   - Один. На печатной машинке, а потом размножаю на старом
стеклографе, - отвечал редактор.
   - Сколько экземпляров?
   - Сорок пять. Это совсем маленькая газета, - послышалось со стула.
- На нее никогда не подписывалось больше пятидесяти человек.
   - Следующий номер "Выстрела Телля" должен появиться огромным
тиражом. Триста экземпляров. Я закупаю весь тираж и не требую от вас
ничего, кроме составления определенной статьи; остальной материал в
номере меня не волнует. В этой статье, - он передал человечку
исписанный лист бумаги, - будет напечатано то, что здесь написал я;
однако вашими словами, Форчиг, вашим языком, каким вы писали когда-то.
Вам не нужно знать больше, чем написано здесь, кто врач и против кого
направлен памфлет. Вы можете не сомневаться, ручаюсь за это: мои
утверждения не являются вымыслом. В статье, которую вы отправите
определенным госпиталям, неверно только одно, а именно: что у вас,
Форчиг, есть доказательства этих утверждений и что вы знаете фамилию
врача. Это опасный момент. Поэтому, после того как вы доставите
"Выстрел Телля" на почту, вы сразу поедете в Париж. В ту же самую ночь.
   - Я напишу и поеду, - заверил писатель, держа в руке лист, который
ему передал старик.
   Он превратился в совершенно другого человека и нетерпеливо
переминался с ноги на ногу.
   - Вы не скажете ни одному человеку о вашем отъезде, - приказал
Берлах.
   - Ни одному человеку. Ни одному человеку, - заверил Форчиг.
   - Сколько стоит выпуск номера? - спросил старик.
   - Четыреста франков, - потребовал человек с сияющими глазами,
гордясь тем, что, наконец, становится состоятельным.
   Комиссар кивнул головой.
   - Вы можете получить деньги у славного Бутца. Если вы поторопитесь,
то можете их получить еще сегодня. Я говорил с нотариусом по телефону.
Вы уедете, когда будет готов номер? - спросил он недоверчиво.
   - Сразу уеду, - поклялся тот, подняв руку вверх. - В ту же самую
ночь. В Париж, в Париж!..
   Когда Форчиг ушел, старик не успокоился. Писатель казался ему менее
надежным, чем обычно. Он подумал, не следует ли попросить Лютца, чтобы
Форчигу выделили телохранителя.
   - Ерунда, - сказал он себе. - Меня ведь перевели на пенсию. С делом
Эменбергера я справлюсь сам. Форчиг напишет статью против Эменбергера.
И как только уедет, я могу уже не волноваться. Хунгертобелю об этом
тоже не следует говорить. Хорошо бы он пришел сейчас! Мне так нужна
сейчас "Литл Роз"!

                             Часть вторая



   В пятницу вечером, это был последний день года, комиссар, лежа в
автомобиле, прибыл в город Цюрих. Хунгертобель вел машину сам и еще
осторожнее, чем обычно: он заботился о своем друге. Город захлебывался
неоновыми каскадами, когда Хунгертобель попал в скопление машин,
скользивших в море света и разъезжавшихся по соседним переулкам.
   Старик сидел сзади, окутавшись в темноту автомобиля. Он попросил
Хунгертобеля не торопиться и настороженно следил за предновогодней
суетой. Цюрих не очень нравился ему, а четыреста тысяч швейцарцев на
"пятачке" земли он считал гиперболой; он ненавидел вокзальную улицу,
по которой они ехали, однако теперь, в момент приближения к
неизвестной и грозной цели ("во время поездки в реальность", как он
сказал Хунгертобелю), город его завораживал.
   Все новые людские волны катились вперед за занавес из дождя и
снега. Трамваи были переполнены, а лица, смутно белевшие за их
стеклами, и руки, державшие газеты, - все фантастически утопало в
серебряном свете и проносилось мимо. Впервые Берлах показался себе
человеком, время которого безвозвратно ушло, человеком, проигравшим
неизбежный бой между жизнью и смертью. Побуждение, неумолимо гнавшее
его в Цюрих, подозрение, явившееся результатом железной логики,
пригрезившееся ему в утомительных волнах болезни, казалось ему
бесцельным и ненужным; к чему стараться, зачем, почему? Ему захотелось
вернуться назад и погрузиться в спокойный бесконечный сон.
   Хунгертобель про себя выругался, он почувствовал угнетенное
состояние старика и упрекал себя за то, что вовремя его не остановил.
К ним приблизилось безликое ночное озеро, и автомашина медленно
проехала по мосту. Перед ними появился регулировщик, размахивающий
руками, как автоматом. Берлах мимоходом подумал
   о Форчиге, о несчастном Форчиге, лихорадочной рукой пишущем памфлет
на грязном чердаке в Берне.
   Затем этот образ исчез тоже. Комиссар бесконечно устал.
   Вот так и умирают города, народы и континенты, а Земля все равно
будет вертеться вокруг Солнца по той же самой незаметно колеблющейся
орбите, упрямая и непреклонная в своем бешеном и в то же время
медленном беге. Какая разница, жив этот город или все - дома, башни,
огни, людей - покроет серая водяная безжизненная поверхность? Разве
это не были свинцовые волны Мертвого моря, которые он разглядел сквозь
тьму, дождь и снег, проезжая по мосту?
   Его охватил озноб. Холод космоса, этот издалека ощутимый холод,
опустился на него; на мгновение, длящееся вечность.
   Комиссар открыл глаза и взглянул на улицу. Они проехали мимо
театра. Старик посмотрел на своего друга; ему было приятно его
спокойствие, - разве мог он догадаться о сомнениях врача? Тронутый
холодным дыханием смерти, комиссар вновь обрел бодрость и отвагу.
Около университета они повернули направо. Улица поднималась в гору.
Становилось все темней. Старик сидел внимательный и сосредоточенный.



   Автомашина Хунгертобеля остановилась в парке, постепенно
переходившем в лес. Берлах угадывал опушку леса, протянувшегося на
горизонте. Здесь, на горе, снег шел большими чистыми хлопьями; старик
разглядел сквозь них неясные очертания фасада госпиталя. В ярко
освещенном портале, перед которым остановился автомобиль, по бокам
были окна с красными решетками. Комиссар подумал, что из-за них очень
хорошо наблюдать за прибывшими. Хунгертобель раскурил "Литл Роз",
вышел из машины и скрылся в доме. Старик остался один. Он подался
вперед и стал рассматривать здание, насколько это позволяла темнота.
Снегопад становился все сильнее, ни в одном окне не было видно света,
только иногда сквозь снежную тьму где-то угадывался отблеск;
стеклянно-белый современный комплекс зданий казался вымершим. Старика
охватило беспокойство; казалось, Хунгертобель не собирался
возвращаться. Он посмотрел на часы. Прошла всего одна минута. "Я
нервничаю", - подумал комиссар и отвалился на спинку, собираясь
прикрыть глаза.
   В этот момент Берлах взглянул через стекло автомашины, по которому
стекали капли растаявшего снега, и заметил за решеткой окна слева от
входа в больницу странную фигуру. Сначала ему показалось, что он
увидел обезьяну; однако вскоре он понял, что это был карлик - такой,
каких иногда показывают в цирке для увеселения публики. Маленькие руки
и голые ноги по-обезьяньи вцепились в решетку, а огромная голова
повернулась к комиссару. У него было сморщенное старческое лицо,
покрытое складками и глубокими морщинами, обезображенное самой
природой. Оно смотрело на комиссара и было похоже на заросший мхом
камень. Старик прильнул к мокрым стеклам, чтобы лучше его разглядеть,
но карлик одним кошачьим прыжком исчез в глубине комнаты; окно стало
пустым и темным. Наконец появился Хунгертобель, за ним две медсестры,
одетые в белые, как падающий снег, халаты. Врач открыл дверцу и
испугался, увидев побледневшее лицо Берлаха.
   - Что с тобой случилось? - прошептал он.
   - Ничего, - ответил старик. - Я должен немного привыкнуть к этому
зданию. Действительность всегда выглядит не так, как ее себе
представляют.
   Хунгертобель почувствовал, что старик чего-то недоговаривает.
   - Ну, - сказал он тихо, - теперь пора.
   Комиссар шепотом спросил, видел ли врач Эменбергера. Тот ответил,
что разговаривал с ним.
   - Нет никакого сомнения, Ганс, это он. Тогда в Асконе я не ошибся.
   Оба замолчали. Снаружи нетерпеливо топтались сестры.
   "Мы гоняемся за химерой, - подумал Хунгертобель. - Эменбергер -
безобидный врач, а этот госпиталь точно такой, как все другие, только
значительно дороже".
   На заднем сиденье автомашины, в почти непроницаемой тени сидел
комиссар, он догадывался о мыслях Хунгертобеля.
   - Когда он меня обследует? - спросил он.
   - Сейчас, - ответил друг.
   Врач почувствовал, что старик приободрился.
   - Тогда давай простимся, - сказал Берлах. - Никто не должен знать,
что мы друзья. От этого первого допроса зависит очень многое.
   - Допроса? - удивился Хунгертобель.
   - Конечно, - ответил комиссар насмешливо. - Эменбергер обследует
меня, а я - его.
   Они пожали друг другу руки.
   Подошли еще две сестры. Вчетвером они положили Берлаха на
передвижную кровать из блестящего металла. Оглянувшись назад, он
увидел, как Хунгертобель передал им чемодан. Старик вперил взгляд в
черную пустоту, из которой, кружась и танцуя на свету, опускались
белые хлопья, чтобы, на мгновение коснувшись его лица оставить мокрый
след. "Снег не пролежал долго", - подумал он. Кровать провезли в
дверь. Он услышал, как тронулась машина Хунгертобеля.
   - Он уехал, он уехал, - тихо пробормотал Берлах.
Сзади него на ходу покачивалось красное лицо медсестры, везшей
кровать. Старик скрестил руки за головой.
   - Есть у вас карлик? - спросил он с немецким акцентом, ибо выдавал
себя за иностранца.
   Медсестра засмеялась.
   - Что вы, господин Крамер. Как вам пришло такое в голову?
   Она говорила на швейцарском диалекте, с акцентом не свойственным
жителям Берна. Комиссар не поверив ее ответу и спросил:
   - Как вас зовут, сестра?
- Меня? Сестра Клэри.
   - Вы из Берна?
   - Я из Биглена, господин Крамер.
"Тебя-то я обработаю", - подумал комиссар.



   Как только сестра привезла его в светлое стеклянное помещение,
Берлах сразу увидел двух людей. Немного сутулого мужчину в роговых
очках, со шрамом над правой бровью - доктора Фрица Эменбергера. Взгляд
старика бегло скользнул по нему; он больше заинтересовался женщиной,
стоявшей рядом с мужчиной, которого он подозревал. Женщины возбуждали
его любопытство. Ему, жителю Берна, "ученые" женщины были неприятны, и
он разглядывал ее недоверчиво. Она была красива; комиссар, старый
холостяк, обожал красивых женщин; с fleP-вого взгляда он понял, что
это была настоящая дама. Она держалась с достоинством. Для Эменбергера
она была слишком хороша. "Ее можно сразу ставить на постамент", -
подумал комиссар.
   - Приветствую вас, - сказал он, не считая нужным больше
разговаривать на верхненемецком диалекте, на котором только что
беседовал с сестрой Клэри.
   - Ну конечно, я говорю на бернском диалекте, - ответил ему врач. -
Какой же бернец не знает своего родного языка?
   "Хунгертобель прав, - подумал Берлах. - Это не Неле. Берлинец
никогда не изучит бернский диалект". Он вновь взглянул на женщину.
   - Моя ассистентка, доктор Марлок, - представил ее врач.
   - Так, - сухо сказал старик. - Очень рад познакомиться. - Затем
повернул голову к врачу, спросил: - Вы были в Германии, доктор
Эменбергер?
   - Много лет назад, - отвечал врач, - я побывал там, в основном же
был в Сантьяго, в Чили. - Ничто не выдавало мыслей врача, и казалось,
вопрос не взволновал его.
   - В Чили так в Чили, - сказал старик, а затем повторил еще раз: - В
Чили, значит, в Чили.
   Эменбергер закурил сигарету, а затем повернул выключатель, и все
помещение погрузилось в полутьму, освещенную только небольшой
контрольной лампочкой над комиссаром. Видно было только операционный
стол да лица стоявших перед ним двух людей в белом; комиссар увидел в
помещении окно, в нем осветились далекие огни. Красная точка сигареты
в зубах Эменбергера то опускалась, то поднималась.
   "В таких помещениях обычно не курят, - подумал комиссар. - Все-таки
я его немного вывел из себя",
   - А где же Хунгертобель? - спросил врач.
   - Я его отослал домой, - отвечал Берлах. - Я хочу, чтобы вы
обследовали меня в его отсутствие.
   Врач приподнял свои очки.
   - Я думаю, что мы можем доверять доктору Хунгертобелю.
   - Конечно, - ответил Берлах.
   - Вы больны, - продолжал Эменбергер. - Операция была опасной и не
всегда проходит успешно. Хунгертобель сказал мне, что вы в курсе дела.
Это хорошо. Нам, врачам, лучше иметь дело с мужественными пациентами,
которым мы можем сказать правду. Я только бы приветствовал присутствие
Хунгертобеля при обследовании и очень сожалею, что он согласился уехать.
Врачи должны между собой сотрудничать, это требование науки.
   - В качестве вашего коллеги я это очень хорошо понимаю, - ответил
комиссар.
   Эменбергер удивился.
   - Что вы хотите сказать? - спросил он. - Насколько я осведомлен, вы
не являетесь врачом, господин Крамер.
   - Все очень просто, - засмеялся старик. - Вы отыскиваете болезни, а
я - военных преступников.
   Эменбергер закурил другую сигарету.
   - Для частного лица это не очень безопасное занятие, - сказал он
небрежно.
   - Вот именно, - ответил Берлах. - И вот во время поисков я заболел
и приехал к вам в Зоненштайн. Но что делать, когда не везет. Или вы
считаете это за счастье?
   Эменбергер ответил, что не может предугадать течения болезни. Во
всяком случае, вид больного не очень обнадеживает.
   - Однако вы меня не обследовали, - сказал старик. - А это одна из
причин, почему я не хотел, чтобы Хунгертобель присутствовал при
обследовании. Если мы хотим расследовать какое-либо дело, то должны
быть объективны. А расследовать мы должны. Вы и я. Что может быть
хуже, чем составить себе мнение о преступнике или болезни, прежде чем
подозреваемого не изучишь в его окружении и не узнаешь о его
привычках?
   - Да, конечно, вы правы, - ответил врач. - Я думаю то же самое,
хотя ничего не понимаю в криминалистике. Однако я надеюсь, что
господин Крамер отдохнет от своей профессии в Зоненштайне.
   Затем он закурил третью сигарету и подумал вслух:
   - Я думаю, что здесь военных преступников вы оставите в покое.
   Ответ Эменбергера на мгновение насторожил комиссара. "Кто кого
допрашивает?" - подумал он и посмотрел на лицо Эменбергера, в эту
озаренную светом единственной лампы маску с блестящими стеклами очков,
из-за которых насмешливо глядели большие глаза.
   - Дорогой доктор, вы ведь не станете утверждать, что в этой стране
нет рака?
   - Совершенно верно, но это не означает, что в Швейцарии есть
военные преступники, - рассмеялся Эменбергер.
   Старик испытующе взглянул на врача.
   - То, что произошло в Германии, может произойти в любой стране, если
появятся известные предпосылки. А эти предпосылки могут быть различны. От
одного знакомого, господин Эменбергер, оперированного в концлагере без наркоза,
я слышал, что люди одинаковы, однако они делятся на мучителей и мучеников.
Однако я думаю, что есть также разница между искушенными и пощаженными. Мы,
швейцарцы, вы и я, относимся к пощаженным, что в общем милость, а не
ошибка, ибо, как многие говорят: "Да не введи нас во искушение". Вот я
и приехал в Швейцарию, но не для того, чтобы отыскать одного
преступника, о котором у меня нет никаких данных за исключением одной
не особенно четкой фотографии:' Но теперь, доктор Эменбергер, я болен,
и погоня прекратилась сегодня ночью, так что преследуемый не знает,
как я был близок к нему. Жалкая мелодрама...
   - Да, вряд ли у вас есть шанс найти разыскиваемое лицо, - ответил
равнодушно врач и выпустил колечко дыма, образовавшее вокруг головы
больного нимб.
   Берлах увидел, как тот сделал своей ассистентке знак глазами, и она
протянула ему шприц. На мгновение Эменбергер исчез в темноте зала, а
когда появился вновь, в его руке был какой-то тюбик.
   - Ваши шансы невелики, - сказал он, наполняя шприц бесцветной
жидкостью.
   Но комиссар ответил:
   - У меня есть еще оружие. Возьмем ваш метод, доктор. Меня,
приехавшего к вам в госпиталь из Берлина, сквозь снег и дождь, в этот
последний день года, вы принимаете в операционной. Почему вы это
делаете? Разве полагается так, чтобы пациента доставили в помещение,
внушающее ему ужас? Вы делаете это для того, чтобы запугать меня, ибо
моим врачом вы можете стать только в том случае, если подчините мою
волю своей. Однако я своевольный больной. Хунгертобель, вероятно,
рассказал вам об этом. Вот вы и решились на демонстрацию, чтобы
вылечить меня. Вы боитесь, что не управитесь. Это один из недостатков
вашего лекарства. Точно так же обстоит и с моей профессией. Наши
методы одинаковы. Я тоже побаиваюсь того, кого ищу.
   Шприц в руке Эменбергера покачивался, направленный против старика.
   - Вы великолепный психолог, - засмеялся врач. - Это верно, я хотел
вам немного понравиться. Страх - это хорошее средство, однако, прежде
чем я прибегну к моему искусству, я хотел бы до конца выслушать о
вашем.
   Что вы хотите предпринять? Я внимательно слушаю. Преследуемый не
знает, что вы гоняетесь за ним, по крайней мере вы так сказали.
   - Он догадывается, хотя и не знает наверняка, и это для него еще
опасней, - ответил Берлах. - Он знает, что я в Швейцарии и отыскиваю
военного преступника. Однако будет думать, что я ищу не его, а
другого. Он блестяще обеспечил себе алиби и возвратился в Швейцарию из
мира безграничных преступлений, не захватив своего имени и фамилии.
Жгучая тайна. И все же в глубине сердца у него будет предчувствие, что
я разыскиваю его, и только его. И он убоится, он испугается тем
больше, чем невероятнее то, что я его ищу, а я лежу здесь, в
госпитале, в постели, больной и беспомощный. - Он замолчал.
   Эменбергер странно посмотрел на него, почти с состраданием,
продолжая держать шприц в руке.
   - Я сомневаюсь в вашем успехе, - сказал он небрежно. - Однако желаю
вам счастья.
   - Тот, кого я ищу, подохнет от своего страха, - сказал старик, не
двигаясь.
   Эменбергер медленно положил шприц на маленький столик из стекла и
металла, стоявший рядом с передвижной постелькой.
   - Вы так думаете? - промолвил он наконец. - Вы так считаете? - Его
узкие глаза почти сомкнулись за очками. - Удивительно в наши дни
видеть такого безнадежного оптимиста. Ваши мысли и мечты довольно
смелы; будем надеяться, что в будущем действительность вас не очень
обескуражит. Было бы очень печально, если бы вы в конце концов пришли
к отрицательным результатам.
   Он сказал это тихо и немного удивленно. Затем ушел в темноту
помещения, и операционная осветилась ярким светом. Эменбергер стоял
около выключателя.
   - Я обследую вас позже, господин Крамер, - сказал он, улыбаясь. -
Ваша болезнь очень серьезна. Вы это знаете. Не исключен смертельный
исход. Я пришел к этому выводу после нашего разговора. Откровенность
за откровенность. Обследование сопряжено с осложнениями, так как
требует оперативного вмешательства. Мы проведем его после Нового года.
Не стоит портить праздник. Будем считать, что я уже вас начал лечить.
   Берлах не отвечал.
   Эменбергер погасил сигарету.
   - Черт побери, доктор, - сказал он, обращаясь к ассистентке. - Я
курил в операционной. Господин Крамер взволновал меня своим прибытием.
Я думаю, вам следует побранить меня, господин Крамер.
   - Что это такое? - спросил старик, когда врач дала ему две
красноватые пилюли.
   - Всего-навсего успокаивающее средство, - ответила она.
   Вода, которую она дала, чтобы запить лекарство, показалась
невкусной.
   - Позвоните сестре, - приказал Эменбергер ассистентке.
   В двери появилась сестра Клэри. Комиссар воспринял ее как
добродушного палача. "Палачи тоже бывают добродушными", - подумал он.
   - Какую палату вы приготовили нашему господину Крамеру? - спросил
Эменбергер.
   - Семьдесят вторую, господин доктор, - ответила сестра Клэри.
   - Отвезите его в третью. Там мы сможем более внимательно следить за ним.
   Снова пришла усталость, так остро ощущаемая комиссаром в машине
Хунгертобеля.
   Когда сестра повезла старика в коридор, она повернула кровать, и
Берлах сквозь слипавшиеся веки увидел еще раз лицо Эменбергера.
   Врач смотрел на него внимательно и весело улыбался.
   Комиссар содрогнулся от внезапно нахлынувшего озноба.



   Комиссар проснулся в палате (все еще была ночь, половина
одиннадцатого, надо полагать, он проспал три часа) и удивленно,
несколько настороженно, но с чувством удовлетворения осмотрел ее;
старик не любил больничные комнаты, и ему понравилось, что его палата
была больше похожа на студию или на какое-то подсобное помещение. Это
все, что он мог разглядеть в свете ночной лампы, поставленной с левой
стороны на ночном столике.
   Кровать, в которой он лежал, хорошо укрытый, в ночной рубашке, была
все той же передвижной, он ее узнал сразу, хотя в ней кое-что
изменили.
   - Хозяева очень практичны, - сказал старик вполголоса.
   Он стал рассматривать в свете поворачивающейся лампы стены комнаты;
в луче появился занавес, за ним угадывалось окно; он весь был заткан
удивительными растениями и зверями. "Ишь ты, как на охоте", -
пробормотал комиссар.
   Он откинулся на подушки и стал раздумывать о достигнутом. Результат
был мизерен. Старик провел свой план в жизнь. Теперь нужно продолжать
ткать сеть. Необходимо действовать, однако как действовать и с чего
начинать, он не знал. Старик нажал на какую-то кнопку, находившуюся на
столике. Появилась сестра Клэри.
   - А вот и наша медсестра из Биглена у железной дороги Бургдорф -
Тун, - приветствовал ее старик. - Вот как помнит Швейцарию старый
эмигрант, - продолжал он.
   - Так, господин Крамер, как себя чувствуете? Наконец проснулись? -
сказала она, подбоченясь толстыми руками.
   Старик снова взглянул на ручные часы.
   - Всего-навсего половина одиннадцатого.
- Хотите есть? - спросила она.
   - Нет, - ответил комиссар, чувствовавший себя довольно слабым.
   - Вот видите, господин даже не голоден. Я позову госпожу
ассистентку, вы ведь с ней уже знакомы. Она вам сделает еще один укол,
- сказала сестра.
   - Какая-то ерунда, - проворчал комиссар. - Мне еще не делали ни
одного укола. Снимите лучше абажур. Я хочу осмотреть всю комнату
сразу. Надо же знать, где лежишь, - сказал он раздраженно.
   Комната наполнилась ярким, но не слепящим светом, источники
которого определить было довольно трудно. Вся обстановка в новом
освещении выступала еще более отчетливо. Старик с неудовольствием
заметил, что потолок представлял собой одно целое зеркало; не очень-то
приятно было видеть себя все время над собой.
   "С ума сойти, - подумал он, - повсюду это зеркало".
   Он пришел в ужас, взглянув на скелет, уставившийся на него с потолка.
   "Зеркало врет, - решил он. - Есть такие зеркала, которые все
искажают. Не мог же я так похудеть".
   Он забыл про неподвижно стоящую медсестру и стал дальше осматривать
комнату. Слева от него была стеклянная стена, за которой был занавес
из серой материи с вытканными тонкими, но очень пластичными линиями
обнаженными мужскими и женскими танцующими фигурами; с правой серо-
зеленой стены свисал, как крыло между дверью и занавесом, "Урок
анатомии" Рембрандта. Все это, включая большое черное распятие над
дверью, придавало палате несколько легкомысленный вид.
   - Ну, сестра, - сказал он озабоченно и все еще удивляясь, как
комната изменилась от освещения; до этого ему бросился в глаза только
занавес, танцующие фигуры и распятие над дверью он не видел. - Ну,
сестра, это очень странная палата госпиталя, назначение которого
делать людей здоровыми, а не сумасшедшими.
   - Мы в Зоненштайне, - ответила она, сложив на животе руки. - Мы
выполняем здесь все желания, - продолжала она, сияя от простодушия. -
Все желания, какие бы они ни были. Если вас не устраивает "Урок
анатомии", можете заказать "Рождение Венеры" Боттичелли или картину
Пикассо.
   - Лучше уж "Рыцарь, смерть и дьявол" Дюрера, - сказал комиссар.
   Сестра Клэри вынула записную книжку. "Рыцарь, смерть и дьявол", -
записала она.
   - Завтра ваше желание выполнят. Хорошая картина для палаты
смертельно больных. Я поздравляю господина. У него великолепный вкус.
   - Я думаю, - ответил старик, удивленный грубостью медсестры, - я
думаю, мои дела обстоят не так плохо.
   Сестра Клэри серьезно кивнула своей красной, мясистой головой.
   - Это так, - сказала она энергично. - Здесь только умирают. Я еще
не видела человека, живым покинувшего палату номер три. А вы как раз в
ней и находитесь. Тут уж ничего не поделаешь. Все когда-нибудь умрут.
Почитайте, что я по этому поводу написала. Книга издана в типографии
Лисхти в Валкрингене.
   Сестра вытащила из кармана маленькую брошюру и положила на постель
комиссара. "Клэри Глаубер. Смерть как цель и смысл нашей жизни.
Практическое руководство", - прочитал он.
   - Не позвать ли мне доктора Марлок? - спросила она, преисполненная
триумфа.
   - Нет, - ответил комиссар, продолжая держать в руках "Смерть как
цель и смысл нашей жизни". - Она мне не нужна. Отодвиньте в сторону
занавес и откройте окно.
   Занавес был отодвинут, а свет погас. Старик выключил также и
ночник. Массивная фигура сестры появилась
   в освещенном прямоугольнике двери; однако прежде чем она ушла,
комиссар спросил:
   - Минутку, сестра. Вы превосходно ответили на все мои вопросы.
Скажите, есть в этом доме карлик?
   - Конечно, - ответила та. - Вы же его видели. - Затем ушла.
   "Все это чепуха, - подумал он. - Я уйду из третьей палаты. Не так
уж это сложно. Нужно только позвонить Хунгертобелю. Я слишком болен,
чтобы предпринять что-либо серьезное против Эменбергера. Завтра
вернусь в Салем".
   Он был испуган и не стеснялся признаться себе в этом. На улице была
ночь, а его окружала темнота комнаты. Старик без движения лежал на
постели.
   "Когда же я услышу колокола?" - подумал он.
   Колокола Цюриха, возвещающие наступление Нового года. Где-то часы
пробили двенадцать. Комиссар ждал. Другие часы пробили двенадцать,
затем еще одни. Все те же двенадцать безжалостных ударов, как молотком
в окованную медью дверь.
   Ни звука. Ни крика, ни всплеска счастливой толпы. Новый год прошел
молча.
   "Мир умер, - подумал комиссар. - Мир мертв".
   Он почувствовал капли холодного пота, стекавшего со лба. Старик
лежал без движения, широко открыв глаза.
   Еще раз он услышал издали двенадцать ударов, прозвучавших над
пустынным городом. Затем ему показалось, что он погрузился в
безбрежное море темноты.
   На следующий день он проснулся в сумерках наступавшего утра.
   "На этот раз под Новый год не звонили", - вспомнил он.
   Палата казалась ему более грозной. Когда зеленовато-серые тени ночи
рассеялись, комиссар увидел, что на окне была решетка.



   - Ну, вот вы и проснулись, - услышал Берлах, глядя на решетку окна.
   В комнату, все больше и больше наполнявшуюся светом, вошла в белом
халате немолодая женщина, обладательница помятого и потухшего лица.
Комиссар с удивлением узнал в ней ассистентку Эменбергера, которую он
видел в операционной. Он смотрел на нее с отвращением. Не обращая на
него особого внимания, она приподняла юбку и прямо через чулок сделала
себе в ногу инъекцию, после этого выпрямилась, достала маленькое
зеркало и подкрасила губы. Старик следил за ней с любопытством.
Казалось, она его не замечала. Постепенно черты ее лица утратили
вялость и обрели опять ясность и свежесть. Комиссар вновь увидел
женщину, красота которой бросилась ему в глаза, когда он прибыл в
госпиталь.
   - Понимаю, - сказал старик, медленно и с трудом просыпаясь из
своего оцепенения. - Морфий.
   - Вы угадали, комиссар Берлах. В этом мире без него жить трудно.
   Старик смотрел на потускневшее утро - после снега, выпавшего ночью,
начался дождь - и как бы мимоходом спросил:
   - Вы знаете, кто я?
   - Мы знаем, кто вы, - ответила женщина, все еще прислонившись к
двери и держа обе руки в карманах халата.
   - Каким же образом вы узнали? - спросил он небрежно.
   Она бросила ему на постель газету. Это была "Бунд".
   На первой странице была фотография, как констатировал старик,
сделанная еще весной, поскольку он тогда курил сигары "Ормонд-
Бразилия". И под фотографией подпись. Комиссар бернской полиции Ганс
Берлах ушел на пенсию.
   - Все ясно, - проворчал комиссар.
   Второй раз бросив на газету раздраженный взгляд, он, ошеломленный,
фиксировал дату издания и впервые потерял самообладание.
   - Число! - хрипло закричал он. - Доктор, какое сегодня число?
   - Зачем вам нужно число? - сказала она бесстрастно.
   - Сегодня пятое января, - в отчаянии пробормотал комиссар, наконец
поняв, почему не звонили новогодние колокола всю прошлую ночь.
   - Вы ожидали другое число? - спросила она насмешливо, с
любопытством подняв брови.
   Он закричал: "Что вы со мной сделали?" - пытался подняться, однако
опять бессильно упал в постель. Несколько раз он пытался опереться на
руки, а затем опять вытянулся. Врач вынула из кармана маленький портсигар
и закурила сигарету.
   - Я не хочу, чтобы в моей палате курили, - сказал Берлах тихо, но
настойчиво.
   - На окнах решетка, - отвечала она, кивнув туда, где лил дождь. - Я
не думаю, что вы можете здесь что-либо хотеть или не хотеть.
   Затем она подошла к старику, продолжая держать руки в карманах.
   - Инсулин, - сказала она, глядя на него. - Шеф проделал с вами курс
лечения инсулином. Он это любит. - Она засмеялась. - У вас еще не
пропало желание его арестовать?
   - Эменбергер убил немецкого врача по фамилии Неле и проводил
операции без наркоза, - сказал хладнокровно Берлах.
   Он почувствовал, что обязан заполучить ассистентку на свою сторону,
и ради этого решился на все.
   - Наш доктор натворил гораздо больше, - возразила женщина.
   - Вы это знаете?
   - Конечно.
   - Вы признаете, что Эменбергер был в Штутхофе под именем врача
Неле? - спросил лихорадочно он.
   - Ну да.
   - Убийство Неле вы тоже признаете?
   - Почему же нет?
   Комиссар устало посмотрел на серебряные капли, бьющие по решетке.
Наконец Берлах нашел подтверждение своему подозрению. Почти
невероятному подозрению, возникшему из старой фотографии и бледности
Хунгертобеля. Подозрению, которое он тяжким грузом носил с собой все
эти дни. Он мечтал дожить до этого заветного мгновения. Момента, когда
наступит покой.
   - Вы все знаете, - сказал он. - Значит, вы соучастница.
   Его голос звучал устало и печально. Женщина посмотрела на него
таким странным взглядом, что он поежился, затем засучила свой правый
рукав. Кожа ниже локтя была обожжена в виде цифры, как тавро у скота.
   - Может быть, вам показать и спину? - спросила она.
   - Вы были в концлагере? - воскликнул комиссар удивленно и, устало
приподнявшись на постели, взглянул на правую руку врача.
   - Эдит Марлок, арестант номер 4466 в "лагере уничтожения" Штутхоф
под Данцигом. - Ее голос был холоден и сух.
   Старик откинулся на подушки. Он проклинал свою болезнь, свою
слабость, свою беспомощность.
   - Каким образом вы остались в живых? - спросил он.
   - Это все очень просто, - ответила она, выдерживая его взгляд с
таким равнодушием, как будто ее не могло тронуть ни одно человеческое
чувство. - Я стала любовницей Эменбергера, - продолжала она.
   - Это невозможно, - вырвалось у комиссара. Она посмотрела на него
удивленно.
   - Мучитель сжалился над подыхающей сукой, - сказала она. - Мало
женщин из лагеря Штутхоф имели шанс стать любовницей лагерного врача-
эсэсовца. Любой путь спастись был хорош. Разве вы не пойдете на все,
чтобы спастись из Зоненштайна?
   Комиссар, дрожа как в лихорадке, пытался подняться в третий раз.
   - Вы и теперь его любовница? - спросил он.
   - Конечно. Почему нет? Однако, комиссар, вы очень любопытны. Вы
отважились забраться в логово, откуда нет возврата. Не рассчитывайте
на мою помощь. Я равнодушна к людям, так же как и к моему любовнику
Эменбергеру.



   - Почему, - продолжала она, - во имя чего вы не захотели
довольствоваться расследованием мелких краж и зачем вы проникли в
Зоненштайн - место, в котором вам нечего делать? Вероятно, старая
полицейская ищейка захотела чего-то особенного? - засмеялась она.
   - Преступник находится там, где его можно отыскать, - отвечал
старик. - Закон есть закон.
   - Я вижу, вы обожаете математику, - возразила она и закурила другую
сигарету. Она все еще стояла у его постели, заботливая и готовая
помочь, но так стоят не у постели больного, а около привязанного к
плахе преступника, казнь которого считают деловитой процедурой
уничтожения ненужной жизни.
   - Я сразу подумала, что вы относитесь к категории глупцов,
обожающих математику. Закон есть закон. Икс равняется иксу. Что может
быть глупей! - засмеялась
   она. - Как будто в действительности существует определение, не
принимающее во внимание силы, которой обладает человек. Закон не есть
закон. Он есть сила; это изречение написано над долинами, где мы живем
и умираем. В этом мире не существует истин, все ложь. Когда Мы говорим
о законе, то подразумеваем силу; говорим слово "сила" - думаем о
богатстве, а когда с наших уст срывается слово "богатство", мы
надеемся насладиться пороками мира. Закон есть порок, закон есть
богатство, закон - это пушки, тресты, партии.
   Все ложь, закон не есть закон. Математика лжет, порядочность,
разум, искусство - все они лгут. Вот так, комиссар. Нас, не спрашивая,
посадили на хрупкую льдину, и мы не знаем зачем; нас несет в космосе,
в пространстве удивительной пустоты и полноты, бессмысленное занятие,
и нас несет навстречу водопадам, которые когда-нибудь встретятся, и
это единственное, что мы знаем.
   Так мы живем, чтобы умереть, так дышим и говорим, так мы любим,
имеем детей и внуков, чтобы с теми, кого любим и кому подарили жизнь,
превратиться в падаль, чтобы распасться на равнодушные, мертвые
элементы, из которых мы состоим. Карты смешали, сдали, сыграли кон, а
затем убрали опять. И именно потому, комиссар, что у нас нет ничего,
кроме дрейфующей льдины из дерьма и льда, за которую мы уцепились,
именно поэтому мы хотим, чтобы наша единственная жизнь - это
мимолетное мгновение в свете радуги, протянувшейся над пеной и паром
пропасти, - была счастливой, поскольку нам от щедрости земли подарена
единственная, хотя и жалкая, милость: короткое время существовать на
ней. Преступление, комиссар, состоит не в том, что есть богатство и
бедность, а в том, что есть богатые и бедные, что на корабле,
увлекающем всех нас в глубину, есть каюты для сильных и богатых наряду
с переполненными квартирами бедняков. Нам говорят, мы все умрем - и
это разделение не играет никакой роли. Забавная математика! Одно -
смерть бедняков, другое - богатых, и между ними целый мир, в котором
разыгрывается эта трагикомедия между слабым и сильным. Бедный умирает
так, как он жил, в погребе на мешке или на разорванном матрасе, а если
повезет, то на кровавом поле брани. Богатый умирает по-другому. Он жил
в роскоши и хочет умереть в роскоши, он ведь культурен и, подыхая,
хлопает в ладоши: аплодисменты, господа, представление окончилось!..
Вся жизнь была позой, смерть - фразой, погребение - рекламой, а все
вместе - сделка...
   Если бы я могла, комиссар, провести вас по этому госпиталю, по
Зоненштайну, сделавшему меня тем, что я есть, не женщиной, не
мужчиной, а только куском мяса, жаждущим все большего количества
морфия, то я бы показала вам, старому, отслужившему полицейскому, как
умирают богачи. Я бы открыла вам фантастические палаты, одни
обставленные с халтурной роскошью, другие - изысканно и утонченно. Это
сверкающие клетки веселья и мук, своеволия и преступления.
   Берлах не отвечал. Он лежал больной и недвижимый, отвернув лицо.
Врач склонилась над ним.
   - Я бы назвала вам, - безжалостно продолжала она, - фамилии тех,
кто здесь погиб и кто погибает, фамилии политиков, банкиров,
промышленников, их любовниц и вдов, всеми уважаемые имена, а также
фамилии спекулянтов и мошенников, заработавших миллионы одним махом!
Они умирают в этом госпитале. Иногда они перед смертью богохульствуют,
иногда проклинают удел иметь все и умирать, иногда в бархате и шелке
палат сюсюкают молитвы в надежде как можно позже поменять рай на земле
на потусторонний. Эменбергер дает все, и они с жадностью берут то, что
он дает, однако им нужно еще больше, им нужна надежда - и он ее дает.
Вера, которую они ему дарят, вера в дьявола, а надежда, получаемая
взамен, - это ад. В восторге от своего врача, они добровольно
соглашаются на неслыханные методы лечения, лишь бы продлить жизнь на
несколько дней, на несколько минут. Так же и здесь шеф оперирует без
наркоза. Все, что Эменбергер делал в Штутхофе, в этом сером
необозримом городе бараков, проделывает он и здесь, в центре
Швейцарии, в Цюрихе, под защитой полиции и законов этой страны и даже
во имя науки и человечества.
   - Нет! - закричал Берлах. - Нет! Необходимо уничтожить этого
человека!
   - Тогда вы должны уничтожить человечество, - ответила она.
   Он вновь выкрикнул свое хриплое, отчаянное "нет!" и с трудом
приподнялся на постели.
   - Нет, нет, - повторял он шепотом. Она небрежно тронула его правое
плечо, и он беспомощно повалился на кровать. - Нет, нет, - кашлял он в
подушку.
   - Вы глупец! - засмеялась она. - Чего вы добьетесь своим "нет"?
Разве вы в состоянии разобраться, что ведет
   к хорошему, а что к плохому? Слишком поздно! Мы не знаем, что мы
творим, какое действие повлечет за собой наше повиновение или
восстание, какая эксплуатация, какие преступления прилипли к фруктам,
поедаемым нами, к хлебу и молоку, которое даем детям. Мы добиваем, не
видя и не зная, жертву и будем убиты неведомым убийцей. Слишком
поздно! Искушение жить было слишком велико, а человек мал, чтобы его
выстоять. Мы смертельно больны раком своих поступков. Мир гниет,
комиссар, он разлагается, как плохо упакованные фрукты. Что нам
хотеть! Землю не превратишь в рай, адский поток лавы, который мы
вызвали своими пороками, победами, славой, богатством, потом,
освещающий нашу ночь, больше не загонишь в кратер. Только в грезах мы
можем вернуть то, что утратили, только в светящихся картинах тоски,
пробуждаемых морфием. Так делает Эдит Марлок, тридцатичетырехлетняя
баба, за бесцветную жидкость, впрыскиваемую под кожу и дающую
возможность обрести на время радость, не существующую в
действительности, и совершает преступления, которые от нее требуют.
Эменбергер ваш земляк, он-то уж знает, как обращаться с людьми. Он
играет на наших струнах, на наших слабостях, на смертельном сознании
моей потерянности.
   - Уходите, - прошептал он. - Сейчас же уходите! Врач засмеялась.
Затем выпрямилась - гордая, красивая, неприступная.
   - Вы хотите бороться со злом и боитесь меня, - сказала она, вновь
подкрашивая губы и пудрясь, стоя в дверях под таким бессмысленным и
одиноким распятием. - Вы дрожите передо мной. Как же вам устоять
против Эменбергера? - Затем она бросила старику на постель газету и
коричневый конверт. - Почитайте почту, мой дорогой. Я думаю, вы
удивитесь тому, что натворили своим правдолюбием!



   После того как Марлок ушла от комиссара, он лежал не двигаясь. Его
подозрение подтвердилось, однако вместо удовлетворения он испытывал
ужас. Он думал правильно, а поступил не так, как нужно. Слишком сильно
он ощущал немощь своего тела. Он потерял шесть дней, шесть ужасных
дней отсутствовали в его сознании. Эменбергер знал, кто его
преследовал, и нанес удар первым.
   Когда сестра Клэри наконец пришла с кофе и булочками, комиссар
приподнялся и упрямо, хотя и недоверчиво, съел и выпил все, решив
победить свою слабость и перейти в наступление.
   - Сестра Клэри, - сказал он, - я из полиции и думаю, что для нас
самое лучшее поговорить откровенно.
   - Я знаю, комиссар Берлах, - ответила медсестра, вздымаясь, как
колосс Родосский, у его кровати.
   - Вы знаете мою фамилию, - продолжал он, несколько озадаченный, - и
соответственно догадываетесь, почему я здесь.
   - Вы хотите арестовать нашего шефа, - сказала она, глядя сверху вниз.
   - Да, - кивнул комиссар. - Знайте: ваш шеф в концлагере Штутхоф в
Германии убил многих людей.
   - Мой шеф вступил теперь на путь истинный, - отвечала сестра Клэри
Глаубер. - Его грехи прощены.
   - Как же так? - спросил ошеломленный Берлах, глядя на сияющее
воплощение ханжества, стоявшее, сложив на животе руки, у его постели.
   - Он недавно прочел мою брошюру, - сказала сестра.
   - "Смысл и цель нашей жизни"?
   - Вот именно.
   - Это же чепуха! - воскликнул, рассердившись, больной. - Эменбергер
продолжает убивать.
   - Раньше он убивал из ненависти, а теперь - от любви к людям, -
возразила сестра дружелюбно. - Будучи врачом, он убивает потому, что
человек в глубине души стремится умереть и требует своей смерти.
Почитайте мою брошюру. Человек через смерть приходит к высочайшей
своей возможности.
   - Эменбергер - преступник, - прохрипел комиссар в отчаянии от
такого ханжества. "Эментальцы всегда были проклятыми сектантами", -
подумал он, остро ощущая свое бессилие.
   - Смысл и цель нашего жизненного пути не может быть преступлением,
- сказала сестра Клэри, неодобрительно покачивая головой и продолжая
делать уборку.
   - Я передам вас в руки полиции как соучастницу, - пригрозил
комиссар, понимая, что эта тирада сказана впустую.
   - Вы в третьей палате, - сказала сестра Клэри Глаубер, опечаленная
упрямством больного, и вышла из комнаты.
   Раздраженный старик стал рассматривать корреспонденцию. Он узнал
конверт - это был тот самый, в котором Форчиг обычно рассылал свой
"Выстрел Телля". Из разорванного конверта вывалилась газета. Как и
двадцать пять лет назад, она была отпечатана при помощи заржавленной и
разболтанной пишущей машинки, плохо печатавшей "и" и "р". "Выстрел
Телля. Оппозиционная газета для жителей Швейцарии. Издается Ульрихом
Фридрихом Форчигом", - гласило название газеты, а под заголовком была
напечатана статья: "Палач-эсэсовец в качестве главврача".
   "Если бы у меня не было доказательств, - писал Форчиг, - этих
ужасных неопровержимых доказательств, таких, каких не придумает ни
юрист, ни писатель, таких, какие в состоянии создать только
действительность, я бы назвал порождением болезненной фантазии то, что
заставляет меня написать правду. Правда - слово, вынуждающее нас часто
бледнеть, заставляет нас сомневаться в доверии к людям. Мы приходим в
ужас от того, что житель Берна под чужим именем в "лагере уничтожения"
недалеко от Данцига с неслыханной жестокостью занимался своим кровавым
ремеслом. Особенно позорно то, что этот человек руководит в Швейцарии
госпиталем, а это свидетельствует о том, что у нас в стране не все в
порядке. Пусть эти слова послужат началом процесса, который для нас и
нашей страны будет неприятным. Однако он должен состояться, поскольку
вопрос идет о нашем престиже, о престиже людей, продирающихся сквозь
густые джунгли нашего времени и зарабатывающих (одни чуть больше,
другие чуть меньше) торговлей часами, сыром и оружием. Перехожу к
делу. Мы потеряем все, поставив справедливость на карту, ибо со
справедливостью не играют. Мы подписываем смертный приговор главврачу
одной частной клиники в Цюрихе и требуем, чтобы преступник, которого
мы не пощадим, потому что он никого не щадил, и которого мы в конце
концов уничтожим, потому что уничтожал он, мы требуем, чтобы он
отдался в руки полиции. Человечество, частью которого мы являемся
здесь, в Швейцарии, ибо мы тоже носим в себе зародыши несчастья,
считая нравственность нерентабельной, а рентабельное нравственным,
человечество должно понять и доказать этому убийце, что он не
останется безнаказанным".
   Старый следователь понял, что ошибался, поддавшись самоуверенности
опытного криминалиста и рассчитывая, что этот высокопарный текст, в
общем соответствовавший его первоначальному замыслу, запугает
Эменбергера, а остальное уладится само собой. Врач никоим образом не
относился к категории людей, которых можно запугать. Комиссар понял,
что Форчигу угрожает смерть, однако надеялся, что тот находится уже в
безопасности - в Париже.
   Наконец, совершенно неожиданно, Берлаху показалось, что у него
появилась возможность установить связь с внешним миром. В помещение
вошел рабочий с увеличенной репродукцией гравюры Дюрера "Смерть и
рыцарь" в руках. Старик внимательно рассмотрел незнакомца. Это был
добродушный и немного опустившийся мужчина приблизительно пятидесяти
лет, в голубом комбинезоне. Он стал снимать со стены "Урок анатомии".
   - Алло! - закричал комиссар. - Подойдите сюда!
   Рабочий продолжал снимать картину. Время от времени он ронял клещи
или отвертку и каждый раз неторопливо поднимал.
   - Послушайте! - воскликнул старик нетерпеливо, поскольку рабочий не
обращал на него внимания. - Я полицейский комиссар Берлах. Вы
понимаете, мне грозит смертельная опасность. Когда закончите работу,
выйдите из дома и пойдите к инспектору Лютцу, его знает каждый
ребенок. Или подойдите к первому попавшемуся полицейскому. Вы поняли?
Он мне нужен. Он должен прийти ко мне.
   Рабочий так и не взглянул на Берлаха, произносившего слова все с
большим трудом. "Урок анатомии" наконец был снят, и рабочий стал
разглядывать Дюрера то вблизи, то отставив от себя на некоторое
расстояние.
   Дождь кончился. В окно падал бледный луч света, и старику на
мгновение показалось, что за белой полосой тумана он видит плывущий
шар. Это светились волосы и усы рабочего. Он несколько раз покачал
головой, разглядывая репродукцию, картина показалась ему жуткой. Затем
повернулся к Берлаху и, отчетливо артикулируя каждый звук и кивая
головой, произнес странным, жестяным голосом:
   - Черта не бывает.
   - Бывает! - воскликнул комиссар. - Бывает! Он здесь, в этом
госпитале. Выслушайте меня. Вероятно, вам сказали, что я сумасшедший и
мелю вздор. Поймите же, мне угрожает смертельная опасность, угрожает
смерть. Это правда, истинная правда.
   Рабочий наконец повесил картину, повернулся к Берлаху и, с ухмылкой
указывая пальцем на рыцаря, произнес какие-то гортанные звуки, с
трудом формировавшиеся в слова.
   - Рыцарь погиб, - послышалось из перекошенного судорогой рта
мужчины в голубом комбинезоне. - Рыцарь погиб. Погиб!
   Когда рабочий покинул комнату, неловко захлопнув за собой дверь,
старик понял, что разговаривал с глухонемым.
   Он взял газету. Это была "Бернише бундесблат".
   Первым, что он увидел, было лицо Форчига. Под фотографией подпись:
"Ульрих Фридрих Форчиг" - и рядом крест. Далее следовал некролог:
   "В ночь с субботы на воскресенье при не совсем ясных
обстоятельствах прекратилась несчастливая жизнь скандально известного
бернского писателя Форчига".
   Берлаху показалось, что кто-то сдавил ему горло.
   "Этот человек, - напыщенно продолжал корреспондент бернского
листка, - которого природа наградила прекрасным талантом, не сумел
управиться с доверенными ему ценностями. Он начал с экспрессионистских
драм, возбуждавших несерьезный интерес, однако далее не нашел
применения своему литературному дарованию ("Все-таки литературное
дарование было", - подумал огорченный старик) и стал издавать
собственную газету "Выстрел Телля", печатавшуюся на машинке в
количестве пятидесяти экземпляров и издававшуюся достаточно
нерегулярно. Те, кто знакомился с содержанием этого скандального
листка, хорошо знают, что он состоял из нападок, направленных не
только против всего, что нам дорого и свято, но и против уважаемых
лиц. Он все больше и больше опускался, и его часто видели пьяным,
укутанным в желтый шарф, из-за которого его прозвали в нижнем городе
"Лимоном". Он бродил от пивной к пивной в сопровождении нескольких
студентов, считавших его гением. О кончине писателя известно
следующее: Форчиг с самого Нового года был постоянно пьян. Какое-то
доверчивое лицо поддержало его материально, и он выпустил опять номер
своего "Выстрела Телля". Это был очень печальный экземпляр, выпущенный
с очевидной целью вызвать скандал и содержавший, с точки зрения
врачей, абсолютно абсурдную статью, направленную против неизвестного,
вероятно, вымышленного человека. Совершенно ясно, вся эта история была
высосана из паль-
   ца, поскольку писатель, патетически призывая вымышленное лицо
отдаться в руки полиции, повсюду болтал, что собирается на десять дней
уехать в Париж. Он отложил поездку на один день и в своей бедной
квартире устроил прощальный ужин, на котором присутствовали музыкант
Бецингер и студенты Фридлинг и Штюрлер. Около четырех часов утра
Форчиг, сильно пьяный, отправился в туалет, находящийся в конце
коридора, напротив его комнаты. Поскольку он оставил комнату открытой,
чтобы выпустить сигаретный чад, дверь в туалет была видна всем троим,
продолжавшим пьянствовать за столом и не заметившим ничего особенного.
Обеспокоенные тем, что он через полчаса не вернулся и не отвечал на их
зов и стук, они пытались открыть дверь туалета, однако не смогли.
Бецингер позвал с улицы полицейского Гербера и сторожа Бренайзена; они
взломали дверь и обнаружили несчастного. Он лежал, скорчившись, на
полу, Причины несчастного случая не выяснены, однако инспектор Лютц
сделал заявление для прессы, что о преступлении не может быть и речи.
И хотя следствие показало, что по голове Форчига нанесен сверху удар
каким-то твердым предметом, это совершенно исключается ограниченным
пространством в туалете. Окно, выходящее на улицу, слишком мало, чтобы
в него мог проникнуть человек, и находится на высоте четвертого этажа.
Все это подтвердили эксперименты, проведенные полицией. Кроме того,
дверь была закрыта на засов, и известные приемы, применяемые для
закрытия извне, не дали положительных результатов. В двери нет
замочной скважины, и она запирается тяжелым засовом. Всему этому может
быть только одно объяснение - падение писателя, а это вполне можно
предположить, поскольку он, по словам судебно-медицинского эксперта
профессора Детлинга, был мертвецки пьян..."
   Едва старик прочитал, его пальцы разжались, выпустив газету, и
вцепились в одеяло.
   - Карлик, карлик! - крикнул он в глубь комнаты, мгновенно
сообразив, как был убит Форчиг.
   - Да, карлик, - ответил ему спокойный, задумчивый голос из бесшумно
открывшейся двери. - Согласитесь, господин комиссар, что у меня есть
убийца, которого не так-то легко отыскать.
   В дверях стоял Эменбергер.



   Врач закрыл дверь. На этот раз он был без халата, в темном
полосатом костюме, светло-серой рубашке и белом галстуке; он выглядел
очень аккуратным, на руках толстые желтые перчатки, как будто он
боялся запачкаться.
   - Наконец мы, бернцы, можем поболтать наедине, - сказал Эменбергер,
скорее вежливо, чем иронически, поклонившись беспомощному, худому, как
скелет, больному.
   Он взял из-за занавеса стул, которого Берлах ранее не видел, затем
повернул его спинкой к больному и сел верхом, скрестив руки. Старик,
не теряя самообладания, неторопливо взял свернутую газету с ночного
столика, затем по старой привычке заложил руки за голову.
   - Вы убили бедного Форчига, - сказал комиссар.
   - Нельзя же позволять таким патетическим тоном безнаказанно
подписывать другим смертный приговор, - ответил врач деловитым
голосом. - Заниматься журналистикой в наше время стало опасно, и от
этого она не становится лучше.
   - Что вы от меня хотите? - спросил Берлах. Эменбергер засмеялся.
   - Мне кажется, это я должен вас спросить, что вы от меня хотите?
   - Вы это прекрасно знаете, - возразил старик.
   - Ну конечно, - ответил врач. - Я это знаю. В свою очередь, вы тоже
узнаете, что хочу я. - Эменбергер встал, подошел к стене, на мгновение
остановился, созерцая танцующие фигуры, потом, очевидно, нажал на
какую-то скрытую кнопку или рычаг, и стена бесшумно раздвинулась в обе
стороны. За ней была комната со стеклянными шкафами, в которых
находились хирургические инструменты, сверкающие ланцеты и ножницы,
пакеты ваты, шприцы в жидкости молочного цвета, бутыли и тонкая
красная кожаная маска; все было аккуратно разложено. Одновременно на
окно медленно и грозно спустился с потолка металлический ставень.
Комната осветилась неоновыми трубками, вмонтированными в щели между
зеркалами потолка, а над шкафами голубым светом осветился большой,
круглый, зеленоватый циферблат часов.
   - Вы намереваетесь оперировать меня без наркоза, - прошептал
старик. Эменбергер не отвечал. - Поскольку я слабый, старый человек,
боюсь, что буду кричать, - продолжал комиссар. - Я не думаю, что вы
найдете во мне храбрую жертву.
   На это врач тоже не ответил.
   - Вы видите часы? - спросил он.
   - Вижу, - ответил Берлах.
   - Они показывают половину одиннадцатого, - сказал врач и сверил
свои ручные часы. - Я буду оперировать вас в семь.
   - Через восемь с половиной часов?
   - Через восемь с половиной часов, - подтвердил Эменбергер. - Ну, а
теперь, я думаю, мы должны кое-что обсудить. Без этого нам не
обойтись, после этого я оставлю вас в покое. Как говорят, последние
часы приятно побыть наедине. Все идет хорошо. Однако вы причинили мне
немало забот. - Он опустился опять на стул, прижав спинку к груди.
   - Я думаю, вы к подобным вещам привыкли, - сказал комиссар.
   Эменбергер немного помолчал, а потом сказал, качая головой:
   - Я очень рад, что вы не утратили юмор. Форчиг был приговорен мной
к смерти и казнен. Карлик проделал все блестяще. Это была нелегкая
работа для моего глупышки - сначала пройти по мокрой черепице крыши
среди кошек, спуститься по вентиляционной трубе, а затем нанести
сильный и смертельный удар заводной ручкой по черепу с достоинством
восседавшего журналиста. Вы знаете, я ждал как зачарованный в
автомашине недалеко от еврейского кладбища эту маленькую обезьяну и
думал, справится ли он. Однако этот чертенок всего восьмидесяти
сантиметров роста действовал бесшумно и прежде всего незаметно. Через
два часа он вновь появился в тени деревьев. Вами же, господин
комиссар, я займусь персонально. Думаю, что это не будет
затруднительным. Однако, ради бога, что нам делать с нашим старым
дорогим другом доктором Самуэлем Хунгертобелем?
   - Почему вы заговорили о нем? - спросил старик,
   - Ведь он вас привез сюда.
   - С ним я никаких дел не имею, - быстро сказал комиссар.
   - Он звонил по два раза в день, спрашивал, как чувствует себя его
друг, и требовал, чтобы вам передали трубку, - сказал Эменбергер и
озабоченно поморщил лоб. Берлах невольно взглянул на часы над
стеклянными шкафами. - Без четверти одиннадцать, - сказал врач и
задумчиво, без тени враждебности посмотрел на старика. - Давайте
вернемся к Хунгертобелю.
   - Он был внимателен ко мне и лечил от болезни. В остальном не имеет
к нам обоим никакого отношения, - упорно возразил комиссар.
   - Вы читали сообщение под вашей фотографией в "Бунде"?
   Берлах подумал о том, что хочет узнать врач этим вопросом.
   - Я не читаю газет.
   - В газете было напечатано, что в отставку ушел человек, очень
известный в городе, и, несмотря на это, Хунгертобель поместил вас в
моем госпитале под фамилией Крамера.
   Однако комиссар не сдавался.
   - В госпитале Хунгертобеля я тоже лежал под этой фамилией, - сказал
он. - А если он меня когда-либо видел, то все равно не узнал бы - меня
так изменила болезнь.
   Врач засмеялся.
   - Вы утверждаете, что заболели для того, чтобы посетить меня в
Зоненштайне?
   Берлах не отвечал.
   Эменбергер посмотрел на старика печально.
   - Мой дорогой комиссар, - продолжал он с упреком в голосе. - Вы не
хотите пойти навстречу в моем допросе.
   - Я должен допрашивать вас, а не вы меня, - упрямо возразил
комиссар.
   - Вы тяжело дышите, - озабоченно констатировал Эменбергер.
   Берлах не отвечал. Он отчетливо слышал тиканье часов. "Впервые с
этого момента я их буду слышать все время", - подумал он.
   - Не пора ли признать ваше поражение? - спросил врач дружелюбно.
   - Мне ничего другого не остается, - ответил смертельно усталый
Берлах, вынул руки из-под головы и протянул на одеяле. - Эти часы,
если бы не было часов!
   - "Эти часы", - повторил врач слова старика. - Зачем мы бегаем с
вами по кругу? В семь ровно я убью вас. Я думаю, что знание этого
факта облегчит нам возможность без какой-либо предвзятости обсудить
дело Эменбергера - Берлаха. Мы оба ученые, только с диаметрально
противоположными целями. Шахматисты, сидящие за одной доской. Ваш ход
сделан, теперь моя очередь. Наша игра имеет одну особенность - из нас
проиграет или один.
   или оба. Ваша игра проиграна. Рассмотрим, как обстоит дело с моей.
   - Вы проиграете, - сказал Берлах тихо, Эменбергер засмеялся.
   - Это возможно. Я был бы плохим шахматистом, если бы исключал это.
Однако давайте во всем внимательно разберемся. У вас нет никаких
шансов. В семь я приду с ланцетами, а если этого случайно не случится,
вы умрете через год от болезни. Каковы мои шансы? Должен признать, что
они не блестящи. Вы шли по моему следу! - Врач рассмеялся вновь.
   "Кажется, это доставляет ему удовольствие", - о удивлением
констатировал старик. С каждым словом враг казался ему все более
необычным.
   - Сознаюсь, меня забавляет возможность биться в вашей сети, тем
более что вы находитесь в моей. Пойдем дальше. Кто же навел вас на мой
след?
   Старик отвечал, что сделал это сам, Эменбергер покачал головой.
   - Давайте поговорим о вещах более достоверных, - сказал он. - До
моих преступлений - употребим это популярное выражение - комиссару
уголовной полиции не добраться, это ведь не кража велосипеда и не
аборт. Рассмотрим мое дело, поскольку у вас нет больше никаких шансов,
вы можете услышать правду, это привилегия проигравшего. Я был очень
осторожен и педантичен, работал, так сказать, чисто, но, несмотря на
это, против меня имеются улики. В этом мире случайностей преступления
без улик не бывает. Пересчитаем, что же могло натолкнуть комиссара
Берлаха на мой след. Во-первых, фотография в "Лайфе". Не знаю, кто
отважился ее сделать в те дни; достаточно плохо, что она есть. Однако
не будем преувеличивать. Миллионы видели эту знаменитую фотографию,
среди них многие, кто меня знал. И все же до сих пор меня никто не
узнал, на фотографии очень плохо видно лицо. Кто же мог опознать меня?
Или один из тех, кто меня видел в Штутхофе и встречает здесь, а это
почти невероятная возможность, поскольку я держу в руках субъектов,
прихваченных мной из Штутхофа, или один из тех, кто знал меня в
Швейцарии до тридцать второго года. Я вспоминаю об одном случае,
который произошел тогда в горной хижине. Хунгертобель был одним из
пяти присутствовавших. Поэтому можно предположить, что он узнал меня.
   - Чепуха, - возразил старик спокойным голосом. - Вам пришла в голову
необоснованная идея. - Он догадывался, что жизнь его друга была в опасности,
и хотел спасти его, хотя и не понимал, в чем выражается эта опасность.
   - Не будем торопиться со смертным приговором доктору. Вернемся
сначала к другим уликам, имеющимся против меня, попробуем обелить
Хунгертобеля, - продолжал Эменбергер, положив подбородок на руки,
скрещенные на спинке стула.
   - Ну-с, а теперь эта история с Неле. Вы и в ней разобрались,
господин комиссар, поздравляю вас, это удивительно! Марлок уже обо
всем доложила. Признаюсь, чтобы сделать нас больше похожими, я сам
устроил Неле шрам на правой брови и ожог на левом предплечье,
поскольку то и другое есть у меня самого. Я послал его под своей
фамилией в Чили, когда же вундеркинд, проявивший удивительные
способности в области медицины, согласно нашей договоренности вернулся
на родину, я заманил его в покосившийся от ветра отель в порту Гам^
бурга и заставил раскусить ампулу с синильной кислотой, Неле был
достойным человеком. Он летел навстречу своей судьбе, как бабочка на
огонь. Не буду рассказывать, сколько усилий это мне стоило, но
"самоубийство" в отеле, полном проституток и матросов, на фоне
полуразрушенного города, под печальные гудки кораблей, получилось
безукоризненным. С моей стороны это был очень рискованный поступок, и
он может иметь неприятные последствия, ибо кто его знает, с кем
встречался способный дилетант в Сантьяго, какие знакомые у него
остались здесь и кто из них вдруг приедет в Берн, чтобы посетить Неле.
Однако будем придерживаться фактов. Что свидетельствует против меня,
если кто-нибудь нападет на этот след? Неле опубликовал статьи в
"Ланцете" и "Швейцарском медицинском еженедельнике". Это будет
фатальной уликой, если кто сделает стилистические сравнения с моими
собственными статьями. В силу своей ущербности Неле не мог писать
литературным языком, хотя, с точки зрения медицины, статьи говорят,
что они написаны врачом. Вот видите, дела нашего друга Хунгертобеля
обстоят неважно. Сам он в общем беззаботен. Однако с ним подружился
следователь, что я вынужден допустить, и поэтому не поручусь за его
жизнь.
   - Я нахожусь здесь по поручению полиции, - спокойно ответил
комиссар. - У западногерманской полиции возникло против вас подозрение,
и она поручила полиции Берна расследовать это дело. Вы не оперируете меня
сегодня, ибо моя смерть вас погубит. Хунгертобеля вы тоже оставите в покое.
   - Две минуты двенадцатого, - сказал врач.
   - Вижу, - ответил Берлах.
   - Полиция, полиция... - продолжал Эменбергер и задумчиво посмотрел
на больного. - Вполне допустимо, что Полиция могла напасть на мой
след, однако это мне кажется невероятным, потому что для вас это
наилучший вариант. Немецкая полиция поручает швейцарской отыскать
преступника в Цюрихе. Нет, это мне кажется не очень логичным. Я мог бы
поверить в это, если бы вы не были больны и так остро не стоял вопрос
о вашей жизни и смерти. В качестве врача я могу констатировать, что
операция и болезнь не являются игрой. Точно так же обстоит с вашим
уходом на пенсию. Что вы из себя представляете? Прежде всего цепкий и
упорный старик, неохотно признающий себя побежденным, а тем более
уходящим в отставку. Итак, очень вероятно, что вы без поддержки
полиции, совсем один, так сказать, на больничной постели, отправились
на битву со мной, и причиной этому явилось подозрение, возникшее у вас
в разговоре с Хун-гертобелем. Возможно, вы были слишком самоуверенны и
не посвятили во все Хунгертобеля, поскольку ему не очень доверяли. Вы
хотели доказать, что, даже будучи больным, вы понимаете больше, чем
люди, уволившие вас на пенсию. Все это я считаю более вероятным, чем
решение полиции поручить тяжелобольному человеку заняться таким
щекотливым вопросом, тем более что полиция не разобралась в случае с
Форчигом, а это должно было бы случиться, если бы она меня
подозревала. Итак, господин комиссар, вы боретесь со мной один. Я
считаю, что опустившийся журналист тоже ничего не знал.
   - Почему вы его убили? - крикнул старик.
   - Из осторожности, - отвечал равнодушно врач. - Десять минут
двенадцатого, Время спешит, господин комиссар, время спешит.
Осторожность никогда не мешает, Хунгертобеля я тоже убью.
   - Вы хотите его убить? - воскликнул следователь и попытался встать.
   - Лежите! - приказал Эменбергер таким тоном, что больной
повиновался. - Сегодня четверг, - сказал он. - Мы, врачи, по
четвергам, во второй половине дня, не работаем. Я хотел, чтобы
Хунгертобель доставил вам и мне удовольствие, посетив мой госпиталь.
Он приедет из Берна на автомобиле.
   - Что с ним случится?
   - Сзади него на полу автомашины будет сидеть мой глупышка, - ответил врач.
   - Карлик, - с ужасом произнес комиссар.
   - Да, карлик, - подтвердил врач. - Я захватил с собой из Штутхофа
этот полезный инструмент. Как-то раз он попался мне под ноги, а по
имперскому закону господина Гиммлера я должен был убить лилипута как
неполноценного человека, как будто гиганта арийского происхождения
можно считать полноценным. Я всегда любил курьезы и не убил его в
надежде, что он станет надежным инструментом в моих руках. Эта
маленькая обезьяна почувствовала, что обязана мне жизнью, и я ее
соответствующим образом выдрессировал.
   Часы показывали четырнадцать минут двенадцатого. Комиссар очень
устал и время от времени закрывал глаза; каждый раз, когда он их
открывал, видел часы, каждый раз большие, круглые, плывущие в
пространстве часы. Берлах понял, что спасенья нет. Он погиб. Хунгер-
тобель тоже. Эменбергер разгадал замыслы комиссара.
   - Вы нигилист, - сказал он тихо, почти шепотом в молчаливое
пространство с неумолимо тикающими часами.
   - Вы хотите сказать, что я ни во что не верю? - спросил Эменбергер
голосом, в котором не было ни капли раздражения.
   - Да, мои слова имеют именно этот смысл, - отвечал старик в
постели, беспомощно протянув руки на одеяле.
   - Во что же верите вы, господин комиссар? - спросил врач, не меняя
своего положения и с любопытством взглянув на старика.
   Берлах молчал, а в глубине без перерыва тикали часы. Часы с
безжалостными стрелками, неумолимо приближавшимися к своей цели.
   - Вы молчите, - констатировал Эменбергер, его голос утратил
наигранность и звучал отчетливо. - Вы молчите. Люди нашего времени
неохотно отвечают на вопрос "во что вы верите?". Теперь не любят
больших слов, и стало неприличным задавать подобные вопросы, а тем
более давать на них определенный ответ вроде того как: "Я верую в Бога
отца, сына и святого духа", - как когда-то отвечали христиане, гордые
тем, что могут так ответить. В наши дни предпочитают стыдливо молчать,
как девица, которой задают вопрос по поводу ее невинности. По правде
говоря, люди не очень верят во что-то туманное и неконкретное: в
человечность, христианство, терпимость, справедливость, социализм и
любовь к ближнему. Понятия, звучащие несколько высокопарно, что,
впрочем, и признают, однако думают: дело не в словах, а в поступках, в
порядочности и совести. Вот так и живут, отчасти потому, что считают
нужным, отчасти потому, что их заставляют. Поступки честные и
бесчестные, добро и зло - все происходит случайно, как в лотерее.
Слово же "нигилист" всегда держат наготове, чтобы став в позу и с
большой убежденностью инкриминировать его человеку, от которого
исходит угроза. Знаю я этих людей, они уверены в своем праве
утверждать: один плюс один равняется три, четыре или девяносто девять;
и что никто не смеет требовать от них ответа: один и один равняется
два. Все ясное кажется им грубым, потому что ясное олицетворяет
выражение характера. Так они и живут, как черви в каше, с туманным
представлением о добре и зле, будто эти категории могут существовать в
каше.
   - Кто бы мог подумать, что палач способен на такое красноречие! -
сказал Берлах. - Я думал, подобные вам предпочитают молчание.
   - Браво, - засмеялся Эменбергер. - Кажется, мужество вернулось к
вам вновь. Браво! Для экспериментов в моей лаборатории нужны
мужественные люди, и остается только сожалеть, что мой метод
преподавания с применением наглядности всегда заканчивается смертью
ученика. А теперь рассмотрим мое кредо. Бросим его на чашу весов
вместе с вашим и посмотрим, кто нигилист, так вы меня назвали, а кто
настоящий человек. Вы пришли, чтобы во имя человечности или черт знает
каких других идей уничтожить меня. Смею надеяться, вы удовлетворите
мое любопытство?
   - Понимаю, понимаю, - ответил комиссар, пытаясь побороть ужас,
увеличивающийся вместе с бегом стрелок, - вы хотите выложить ваше
кредо. Это странно, что у палачей бывают какие-то убеждения.
   - Сейчас двадцать пять минут двенадцатого, - возразил Эменбергер.
   - Вы очень любезны, напоминая мне о времени, - простонал старик,
дрожа от гнева и бессилия.
   - Человек, что такое человек? - засмеялся врач. - Я не стыжусь
иметь кредо, я не молчу, как вы. Точно так, как христиане верят в
троицу, являющуюся единым целым, я верю в дае вещи, а именно:
существует что-то и существую я. Я верю в материю, выражающуюся в силе
и массе, в необозримый космос и шар, перемещающийся в бесконечности
пространства, шар, на котором мы живем, который можно обойти и
ощупать; я верю в материю (как глупо слышать: "Я верю в бога!"),
восприемлемую в виде животных, растений и угля и почти неощутимую в
качестве атома; материю, не нуждающуюся в боге и проявляющуюся в
таинственной мистерии своего существования. Я верю, что я часть этой
материи, атом, сила, масса, молекула, так же, как вы, и что мое бытие
дает мне право делать, что я захочу. Все остальное случайные
группировки: люди, животные, растения, Луна, Млечный Путь, все, что я
вижу, несущественно, как пена на воде или волна. Наплевать на то, что
существуют вещи, они заменимы. Если их не будет, будет что-то другое;
если на нашей планете угаснет жизнь, она появится на какой-то другой,
точно так, как главный выигрыш по закону чисел может быть в лотерее
только один. Разве не смешна человеческая жизнь, разве не смешны
потуги быть у власти, чтобы в течение нескольких лет стоять во главе
государства или церкви? Какой смысл думать о благе человека в мире, по
своей структуре представляющем лотерею, идея изживет себя, если на
каждый билет падет выигрыш. Глупо верить одновременно в материю и
гуманизм, можно верить только в материю и в "я". Справедливости нет,
существует только свобода и мужество совершить преступление.
   - Понимаю, - сказал комиссар, скорчившись на белой простыне, как
погибающее животное на краю своего пути. - Вы верите только в право
мучить людей!
   - Браво! - ответил врач и захлопал в ладоши. - Браво! Вот это
ученик! Он еще отваживается подвести черту под принципом, по которому
я живу. Браво, браво! - воскликнул он, продолжая аплодировать. - Я
хочу быть самим собой и ничем другим. Я отдаюсь тому, что меня
освобождает, убийству и пыткам, так как становлюсь свободным только
тогда, когда убиваю человека, что я и сделаю опять ровно в семь, ибо я
выше общественного порядка, созданного слабостью людей. В этот момент
я становлюсь могуч, как материя, а в криках и муках перекошенных ртов
и остекленевших глаз, над которыми я склоняюсь, в этом трепещущем мясе
под моим ножом отражаются мой триумф и свобода.
   Врач замолчал. Он медленно поднялся и сел на операционный стол.
Часы над ним показывали без трех минут двенадцать, без двух, без одной...
   - Семь часов, - почти беззвучно прошептал больной на постели.
   - Ну, расскажите же о вашей вере, - продолжал Эменбергер. Его голос
утратил страстность и звучал опять спокойно и деловито. - Вы молчите,
- сказал врач печально. - Вы не хотите говорить.
   Больной не отвечал.
   - Вы молчите и молчите, - констатировал врач, Опершись обеими
руками на операционный стол. - Я все ставил на одну карту. Я был
могуч, потому что никогда Не боялся. И теперь я готов поставить свою
жизнь, как мелкую монету, на одну карту. Комиссар, я признаю себя
побежденным, если вы докажете, что имеете такую же великую и
бескомпромиссную веру, как моя.
   Старик молчал.
   - Скажите же что-нибудь, - продолжал Эменбергер, взволнованно глядя
на больного. - Вы - праведник, дайте мне ответ.
   Возможно, ваше кредо очень сложно, - сказал Эменбергер, поскольку
Берлах продолжал молчать, и подошел к постели старика. - Может быть, у
вас самые заурядные и тривиальные взгляды на жизнь. Скажите же: "Я
верю в справедливость и в человечество, которому должна служить эта
справедливость. Во имя ее, и только во имя ее я, старый и больной
человек, не побоялся приехать в Зоненштайн, не думая о славе, о своем
триумфе, триумфе над другими". Скажите же это - и вы свободны. Это
кредо удовлетворит меня, и я буду думать, что оно равноценно моему.
   Старик молчал.
   - Возможно, вы не верите, что я вас отпущу? - спросил Эменбергер. -
Ну, рискните же сказать, - призывал комиссара врач. - Расскажите о
своем кредо, если даже не верите моим словам. Допустим, вы можете
спастись, если у вас есть своя собственная точка зрения на жизнь.
Возможно, у вас остался только один шанс спасти не только себя, но и
Хунгертобеля. Еще есть время позвонить ему. Вы отыскали меня, а я -
вас. Когда-нибудь моя игра будет кончена, когда-нибудь я просчитаюсь.
Почему бы мне не проиграть? Я могу вас убить и могу освободить, а это
означает мою смерть. Я достиг точки, на которой могу обращаться с
собой, как с посторонним лицом. Я могу себя уничтожить, могу
сохранить.
   Он замолчал и внимательно посмотрел на комиссара.
   - Что бы я ни делал, разве можно достичь более высокого положения?
Достичь этой точки Архимеда - величайшее, чего может добиться человек.
Единственный смысл и бессмыслица этого мира - мистерия мертвой
материи, постоянно порождающей жизнь и смерть. Однако - во мне говорит
порочность - ваше освобождение я обусловливаю маленьким условием. Вы
должны предъявить кредо, по значимости равное моему. Ваше кредо! Ведь
вера человека в добро не менее сильна, чем в зло! Говорите! Ничто меня
так не позабавит, как возможность взглянуть на собственное уничтожение.
   В ответ только тикали часы.
   - Скажите же хоть во имя справедливости. Ваше кредо? Ваша вера? -
закричал врач.
   Старик продолжал лежать, вцепившись руками в одеяло.
   Напряженное лицо Эменбергера, внимательно следившее за каждым
движением комиссара, побледнело и обрело былое равнодушие, только
покрасневший шрам над правой бровью продолжал подергиваться. Вдруг он
весь, как от отвращения, содрогнулся и устало вышел из комнаты. Дверь
за ним тихо закрылась, и комиссар остался один в сверкающей голубизне
палаты, наедине с часами, тиканье которых совпадало с ударами сердца.



   Берлах лежал и ждал смерти. Время шло, стрелки двигались, сходились
и снова расходились. Половина первого, десять минут второго, половина
третьего. Палата была недвижима - мертвое помещение, освещенное
голубым светом, часы, шкафы со странными инструментами за стеклом, в
которых неясно отражались лицо и руки Берлаха, белый операционный
стол, картина Дюрера с могучим окаменевшим конем, металлические жалюзи
за окном и пустой стул, повернутый к старику спинкой. Все мертвое,
кроме часов.
   Настало три часа; стало четыре. До старика, лежавшего без движения
на металлической постели, не доносилось ни шороха, ни стона, ни речи,
ни крика. Казалось, внешний мир перестал существовать, больше не было
Земли, вращающейся вокруг Солнца, не было города. Ничего не было,
кроме зеленоватого круглого циферблата со стрелками, изменявшими свое
положение. Половина пятого, без двадцати пяти пять, без тринадцати
пять, пять часов четыре минуты, пять часов шесть минут, Берлах с
трудом приподнялся. Он позвонил раз, два раза, много раз. Он ждал.
Может быть, удастся еще раз поговорить с медсестрой Клэри. Может быть,
его спасет случай. Он с огромным трудом повернулся и упал с постели.
Комиссар долго лежал на красном ковре, а над ним тикали часы и по
кругу двигались стрелки: без тринадцати шесть, без двенадцати шесть,
без одиннадцати. Он медленно пополз к двери, достиг ее и пытался
подняться, однако упал, попытался второй раз, третий, пятый. Все
напрасно! Он стал царапать дверь, поскольку стучать кулаком не мог.
"Как крыса", - подумал он. Немного полежав, он пополз обратно, поднял
голову и посмотрел на часы. Шесть часов десять минут.
   - Еще пятьдесят минут, - произнес он так громко и отчетливо в
тишине, что испугался сам.
   Комиссар хотел вернуться в постель, однако почувствовал, что
сделать этого не в силах. Вот так он и лежал перед операционным столом
и ждал. Вокруг него в комнате находились шкафы, кровать, стол, часы.
Да, те самые часы, как сгоревшее над миром Солнце, тикающий божок,
механизм в виде лица без рта, без глаз, без носа, с двумя морщинами,
расходящимися и сходящимися. Без двадцати пяти, без двадцати двух, без
двадцати одной, без двадцати... Время шло и шло в неудержимом тиканье
часов. Берлах приподнялся и прислонился спиной к операционном у столу;
старый больной человек, одинокий и беспомощный. Он успокоился. Сзади
него были часы, перед ним - дверь. Он глядел, смирившись со своей
судьбой, на этот прямоугольник, через который войдет тот, кто медленно
и спокойно убьет его, делая разрез за разрезом блестящими ножами.
Время, тиканье часов было теперь в нем, и ему не нужно было теперь
оборачиваться; он точно знал, что осталось ждать четыре минуты, три,
две... Он стал считать секунды, совпадавшие с ударами его сердца. Еще
сто, еще шестьдесят, еще тридцать. Он считал побелевшими, бескровными
губами, глядя на живые часы - на дверь. Точно в семь она открылась
одним рывком, как темный провал, как распахнутая пасть, в сумеречном
свете угадывалась огромная фигура, однако это был не Эменбергер.
Комиссар услышал детскую песенку, исполняемую насмешливым хриплым
голосом:
   Ганс был мальчиком отважным, В лес отправился один...
   В дверях стоял Гулливер, могучий и широкий, в разорванном сюртуке,
свисавшем с сильного тела.
   - Приветствую тебя, комиссар, - сказал великан, прикрыв дверь. -
Наконец-то я отыскал печального рыцаря без страха и упрека,
отправившегося на борьбу со злом, сидящего перед операционным столом,
очень похожим на тот, на котором лежал я в Штутхофе. - Он поднял
комиссара, как ребенка, на руки и положил в постель. - Пропустим по
стаканчику, - сказал он, доставая из кармана сюртука бутылку и две
стопки. - Водки у меня на этот раз нет, - сказал гигант, наполняя их и
садясь на край постели старика. - Этот картофельный шнапс я украл где-
то в Эментале в темном и заснеженном крестьянском доме. Это ничего.
Мертвеца не упрекнут за то, что он под прикрытием тумана и ночи
собирает в виде пропитания дань с живых. - Он поднес стопку к губам
старика, и тот отпил.
   Берлах сразу почувствовал, что это взбодрило, хотя и подумал, что
опять поступил вопреки советам врачей.
   - Гулливер, - прошептал он, ощупывая руку пришельца, - как ты
узнал, что я нахожусь в этой проклятой мышеловке?
   - Комиссар, - засмеялся тот, и его жесткие глаза сверкнули на
безбровом, покрытом шрамами лице, - для чего же ты вызвал меня тогда в
Салемский госпиталь? Я сразу сообразил, что ты кого-то подозреваешь.
Что у меня появилась бесценная возможность отыскать этого Неле среди
живых. Я ни на секунду не поверил, что тебя побуждает расспрашивать о
Неле только психологический интерес. Разве я мог тебя одного оставить
в беде? Прошли времена, когда рыцари, борясь со злом, отправлялись на
битву против дракона одни. Прошли времена, когда достаточно только
острого ума, чтобы схватить преступника за руку. Ты, детектив, -
глупец и анахронизм! Я не выпускал тебя из поля зрения и вчера ночью
явился к бравому доктору Хунгертобелю. Он так испугался, что мне
пришлось основательно поработать, прежде чем к нему вернулось
сознание. Вот тогда я и разузнал, где ты находишься, и явился сюда,
чтобы восстановить статус-кво.
   - Как ты сюда попал? - спросил Берлах тихо, Лицо гиганта исказилось
гримасой улыбки.
   - В автомобиле Хунгертобеля, - ответил он.
   - Он жив? - продолжал комиссар, наконец придя в себя.
   - Через несколько минут он отвезет тебя в старый Салемский
госпиталь, - отвечал тот, - Он ждет тебя в машине перед Зоненштайном.
   - Карлик! - воскликнул, побледнев, старик. Он вспомнил, что
Гулливер не знал об этой опасности. - Карлик! Карлик убьет его!
   - Да, карлик, - засмеялся гигант, тряся своими лохмотьями и выдыхая
запах алкоголя.
   Он пронзительно свистнул, заложив в рот два пальца, - так свистят
собаке. По этому сигналу металлические жалюзи на окне приподнялись, в
комнату бесшумно, как обезьяна, скользнула маленькая тень и одним
огромным прыжком очутилась на коленях Гулливера. Старческое лицо
карлика прижалось к груди гиганта, обняв его огромную лысую голову
маленькими ручонками.
   - Ну, вот ты и здесь, моя обезьянка, мой зверек, мое чудовище, -
нежно сказал пришелец. - Мой бедный минотавр, мой славный гном, так
часто плача и визжа засыпавший на моих руках по ночам в Штутхофе, ты
мой единственный спутник. Твой Одиссей вернулся из бесконечных
странствий. Я подозревал, что ты спровадил пьяного Форчига в
потусторонний мир. Разве тебя не выдрессировал для исполнения подобных
кунстштюков еще тогда, в лагере, этот Неле, Эменбергер или черт знает
как его еще зовут? Сидя рядом с Хунгертобелем в машине, я услышал
сзади себя повизгивание и, как шелудивую кошку, вытащил собственной
рукой моего бедного друга. Что нам делать с этим маленьким зверьком,
ведь он человек, с этим человечком, которого превратили в животное, с
этим невиновным убийцей? Посмотри, сколько горя отражается в его глазах.
   Старик приподнялся на постели и уставился на эту удивительную пару
двух людей, переживших в прошлом столько горя.
   - А Эменбергер? - спросил он. - Что с Эменбергером?
   Лицо гиганта посерело, как старый, покрытый мхом камень, в который,
как зубилом, были врезаны шрамы. Одним движеньем гигантской руки он
швырнул пустую бутылку в шкаф так, что во все стороны брызнули стекла;
карлик, присвистнув, одним прыжком, как крыса, спрятался под
операционным столом.
   - Ты о нем спрашиваешь, комиссар? - прошипел гигант, опасно
сверкнув глазами, однако мгновенно взял себя в руки, достал из кармана
вторую бутылку шнапса и стал тянуть из горлышка большими глотками. -
Молись, комиссар, богу за бедную душу Эменбергера. До богов доходят только
молитвы смелых. Молись! Его больше не существует. Моя месть была жестокой,
но я был прав по закону справедливости. Я убил его, как он когда-то убил Неле
в вечно сыром номере гамбургского отеля, и полиция опять безошибочно
константирует самоубийство. Его рука в железных тисках моей поднесла
ко рту капсулу с ядом и раздавила ее о стиснутые зубы. Мои бескровные
губы молчаливы, и никто не узнает подробностей схватки между мучеником
и мучителем и то, как они поменялись ролями. Ну что ж, комиссар, нам
пора прощаться, - сказал гигант и встал.
   - Что будет теперь? - прошептал Берлах.
   - Ничего не будет, - ответил Гулливер, обняв старика за плечи и
прижав его к себе так, что их лица коснулись друг друга. - Ничего не
будет, ничего, - повторил он еще раз. - Никто, кроме тебя и
Хунгертобеля, не знает, что я был здесь. Я беззвучно, как тень,
скользил по коридорам к Эмеибергеру,. а потом к тебе. Пусть люди
похоронят Эменбергера, а газеты напишут о кем трогательный некролог.
Нацистам был нужен Штутхоф, миллионерам- этот госпиталь. Вдвоем мы не
спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано
ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь
только в отдельных случаях. - И заботливо, как отец, гигант положил
голову старика на подушки. - Пойдем, моя обезьянка! - крикнул он и
присвистнул. Одним огромным прыжком, что-то лепеча и повизгивая,
карлик очутился на левом плече Гулливера. - Вот теперь все в порядке,
мой хороший. Мы будем с тобой вместе. Разве мы не отделены от
человеческого общества? Ты - природой, а я потому, что отношусь к
мертвецам. Всех благ, комиссар.
   Гигант еще раз кивнул старику, затем подошел к решетке окна, двумя
руками схватился за толстые прутья, одним движением раздвинул их, а
затем протиснулся в зияющее отверстие.
   - Прощай, комиссар, - сказал он еще раз своим странным певучим
голосом. - Прощай, мой рыцарь без страха и упрека.
   И с этим последним "прощай" гигант растворился в сумеркаx утра.
   Старик сомкнул глаза. Мир, опустившийся на него, был особенно
приятен, потому что в открытых дверях стоял Хунгертобель. Он приехал
за другом, чтобы отвезти его назад в Берн.

                                                          1953 г.



ББК 84(0), Д38

   Детективы классиков современной прозы: Перевод -М.: Республика,
1993 - 51-2 с. ISBN 5-250-01972-2
   В сборник включены детективные произведения известных писателей:
"Ведомство страха" Г. Грина (Великобритания; 1904-1991), "Подозрение"
Ф. Дюрренматта (Швейцария; 1921-1990), "Смерть под парусом" Ч. П. Сноу
(Великобритания; 1905-1980) и "Весло" У. Фолкнера (США; 1897-1962).
Всех четырех авторов объединяет то, что они в своем творчестве
обращались к этому жанру довольно редко, но талант и мастерство
позволили им создать произведения, по праву вошедшие в список классики
мирового детектива.
   Читателей ждут таинственные преступления, отчаянное, полное риска и
смертельных опасностей противоборство сил добра и зла, увлекательные
сюжеты и неожиданные финалы.
   Адресован широкому кругу читателей.


   Д---------------211-93 ББК 84(0)
    079(02)-ЭЗ

   ISBN 5-250-01972-2 (c) Издательство "Республика", 1993


   Детективы классиков современной прозы
   Заведующий редакцией В. В. Голодное
   Редактор А. С. Кочеткова
   Художник И. К. Маслова
   Художественный редактор А. А. Пчелкин
   Технический редактор Н. К. Капустина
   ИБ No 9520
   Сдано в набор 03.09.92. Подписано в печать 19.11.92. Формат
84Х108'/зг. Бумага типографская No 2. Гарнитура "Литературная". Печать
высокая. Усл. печ. л. 26,88. Уч. -изд. л. 28,81. Тираж 75 000 "экз.
Заказ No 3101. С 030.
   Российский государственный
   информационно-издательский Центр "Республика" Министерства печати и
информации Российской Федерации.
   Издательство "Республика". 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл"
7.
   Полиграфическая фирма "Красный пролетарий", 103473, Москва,
Краснопролетарская, 16.

   Издательство "Республика" 1993


Популярность: 2, Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 06:57:43 GmT