Ричард Фаринья. Если очень долго падать, можно выбраться наверх

---------------------------------------------------------------
Перевод Фаины Гуревич
Richard Farina
Been Down So Long It Looks Like Up To Me
Copyright © Richard Farina, 1966
Перевод, предисловие © Фаина Гуревич, 2003
---------------------------------------------------------------

СОБЕРИ СВОИ ПЕЧАЛИ

В середине 40-х годов прошлого века, с трудом переведя дух после войны
и Великой депрессии, американское население предалось самому естественному
занятию -- стало рожать детей. Нужно, впрочем, отметить, что явление не было
чисто американским: оно с успехом распространилось и на другие континенты.
Просто так уж вышло, что именно Америка проявила в этом деле наибольший
энтузиазм, -- видимо потому, что в силу географического положения меньше
других пострадала во время войны. Детей получилось, во-первых, много, а
во-вторых, они обладали невиданной до сей поры пассионарностью, которая в
60-е годы позволила подросшим бэби-бумерам перевернуть весь мир то ли с ног
на голову, то ли с головы на ноги, да так его и оставить. Но бэби-бумерами
их назвали позже, а тогда, в 60-е они именовали себя "дети-цветы" и
заявляли, что не желают жить так, как их родители. Они выбирали мир, а не
войну; вместо зашоренности нудных контор --расширение сознания, вместо
благостного эстрадного сиропа -- рок-н-ролльные вопли, и свободную любовь
вместо регламентированного ханжества церковного брака.
Сейчас радикальный либерализм не в чести, сейчас все дружно ратуют за
возврат к консерватизму и традиционным ценностям -- маятник со всей дури
летит в противоположную сторону, все правильно. Полумирная революция стала
фактом истории, а те из детей цветов, кому посчастливилось в 60-е не умереть
от передозы, в 70-е не слететь на полной скорости с хайвэя и в 80-е не
обнаружить у себя СПИД, не застрелиться самим и не быть застреленными
полоумным маньяком, превратились в бэби-бумеров, неплохо вписавшись в
изрядно измененный их собственными стараниями мир. Другим повезло меньше, их
имена известны -- многих, но не всех. Одним из мифов, принижающих движение
60-х, является теория о якобы некреативности этого поколения. Ну хорошо,
рок-н-ролл, который критики с большим удобством для себя относят к простому
развлечению, а где, спрашивается, ваша литература? Нет смысла доказывать всю
несостоятельность этой легенды: каждый может сам вспомнить достаточное
количество замечательных писателей замечательного поколения. Данная книга, а
также имя ее автора -- еще один кирпич из этого здания.

Формально Ричард Фаринья не принадлежит к поколению детей-цветов.
Родился 8 марта 1937 года в католическом районе Бруклина, в семье
иммигрантов: кубинца Ричарда Фариньи-старшего и ирландки Терезы Крозье.
Единственный ребенок в довольно обеспеченной по бруклинским меркам семье,
болезненный, страдающий от аллергии на многие продукты, он воспитывался в
строгости и заботе, ходил в католическую школу и, по рассказам родителей, не
проявлял в детстве интереса ни к литературе, ни к музыке. Но был очень
способен, чему свидетельство -- стипендия одного из самых престижных
американских университетов, Корнелльского, куда он и отправился после
окончания школы, выбрав -- в значительной степени под влиянием отца, свято
верившего в технический прогресс, -- инженерный факультет.
Но судьба повернула все по-своему. Корнелльский университет в середине
50-х давал прекрасное образование по всем дисциплинам, но славен был
литературным отделением. Там преподавали поэт У. Д. Снодграсс, известный
автор коротких рассказов Джеймc Макконки и -- Владимир Набоков, находившийся
в зените своего мастерства, и лишь за год до этого опубликовавший "Лолиту".
Получив первое место на конкурсе студенческих работ по физике, Дик Фаринья
распорядился своими талантами иначе: на финальном экзамене, вместо того,
чтобы отвечать на вопросы билета, он написал объемную нерифмованную поэму, в
которой внятно объяснялось, почему автору сего опуса необходимо выбрать не
инженерную, а литературную карьеру. Этот эпизод дает представление также и о
характере Фариньи: импульсивный и порывистый; враль, болтун, актер и любимец
женщин -- таким вспоминают его бывшие студенты и преподаватели; и, конечно,
богемная атмосфера литературного отделения подходила ему куда лучше строгой
ауры точных наук. С этим резким поворотом связан еще один трогательный
момент: узнав о решении сына, Ричард Фаринья-старший проехал за пять часов
расстояние от Бруклина до Итаки и явился к Джеймсу Макконки с вопросом,
действительно ли Ричард Фаринья-младший обладает выдающимися литературными
способностями. Ответ был дан положительный -- а что еще оставалось делать?
Но преподаватель не кривил душой. Просто Дик Фаринья был из тех людей,
которым природа в день их появления на свет щедро отсыпала всех мыслимых
талантов, забыв сообщить о своем благодеянии. Каким способностям и как
проявляться, зависело теперь от случая и обстоятельств. Обстоятельствами был
вызван университетский интерес к литературе, они же стали толчком к
увлечению фолк-музыкой несколько лет спустя; вполне возможно, останься
Ричард Фаринья на инженерном факультете, мы бы все равно о нем услышали.
Упорства и трудолюбия ему также было не занимать. "Все вокруг были
молоды и талантливы, -- вспоминает его сокурсница, ныне писательница Кристин
Остерхолм Уайт, -- но у Дика, кроме этого, были еще вполне серьезные
намерения. Ум и способности в обычном понимании -- Дику этого было мало. Он
знал свою силу и работал над своим даром". Результаты не замедлили: в марте
1958 года опубликованный в местном литературном журнале рассказ "С книжкой
Дилана в руке" победил на конкурсе короткой прозы. Написанный в значительной
степени под влиянием Дилана Томаса и Эрнеста Хемингуэя, рассказ, тем не
менее, получил множество восторженных отзывов корнелльской критики.
"Это был новый и ни на кого не похожий голос, один из тех, что звучат
словно бы из внешнего мира -- уверенный, в чем-то опасный, четкий и совсем
не похожий на привычное покорное бормотание. Никто в Корнелле не мог толком
сказать, что за тип этот Фаринья, кроме разве того, что он пропустил год,
путешествуя неизвестно где". Это слова Томаса Пинчона, другого питомца
"корнелльской литературной школы" и одного из самых загадочных писателей XX
века. Фаринья и Пинчон познакомились и быстро подружились; одно время они
даже снимали на паях квартиру, но нелюдимый характер будущего затворника
проявлялся уже тогда -- вынести бурную общительность Дика Фариньи, вокруг
которого постоянно крутились люди, ему было не под силу. Пинчон сбежал на
другую территорию, что, впрочем, не испортило их отношений. Дружба
продолжалась много лет, и Ричарду Фаринье Пинчон посвятил свой роман "Радуга
земного притяжения".
В ночь с 23 на 24 мая 1958 года в Корнелле разразилась демонстрация. То
была пристрелка, прелюдия к грядущим студенческим бунтам 60-х: ни о какой
политике речь пока не шла -- студенты требовали всего-навсего отмены
комендантского часа для девушек. Сейчас в это трудно поверить, но по
тогдашним правилам женские общежития запирались в 11 вечера, а нарушительниц
ждали суровые меры, вплоть до исключения. Остаться в стороне Дик Фаринья,
разумеется, не мог и через несколько дней обнаружил себя в списке
исключенных. Однако, появление этого списка лишь подхлестнуло волнения, и
администрация пошла на попятную.
Но Фаринье становилось тесно в университетских стенах. Его ждала работа
в нью-йоркском рекламном агентстве Дж. Уолтера Томпсона, которого не
интересовало наличие у будущего сотрудника формального диплома. За несколько
месяцев до выпускных экзаменов Ричард покидает университет, переезжает
обратно в Нью-Йорк и начинает работать на Манхэттене...
Где в это время происходили очень интересные события. Набирала
популярность фолк-музыка, и один из центров движения находился как раз в
Нью-Йорке. Выглядело это так: в почти каждом крупном городе Америки словно
бы независимо друг от друга возникали кафе и клубы, в которых иногда по
определенным дням недели, иногда спонтанно собирались молодые люди и под
акустическую гитару, к которой позже стали присоединяться более экзотические
инструменты, пели песни -- иногда фольклорные, но чаще собственного
сочинения. Темы были разные: от традиционной лирики до песен-протестов и
первых политических заявлений. Дэвид Хаджду в документальной книге "Явно 4-я
улица: Жизнь и время Джоан Баэз, Боба Дилана, Мими Баэз Фариньи и Ричарда
Фариньи" объясняет популярность фолка среди молодежи конца 50-х всего лишь
реакцией на засилье искусственных материалов. По его мнению, эта "музыка
прославляла уникальность и странность, бросала вызов конформизму, обращалась
к простоте и регионализму в век масс-медиа и общенациональных стандартов".
Возможно, в этом рассуждении есть рациональное зерно, но Ричард Фаринья
видел причины популярности фолка в другом. Несколько лет спустя в эссе,
посвященном Бобу Дилану, он писал: "Студенты по всей стране с безнадежностью
понимали, что их гражданский и политический протест вызывает лишь
равнодушную реакцию у бюрократов, родителей, а то и своих же
друзей-студентов. Они искали более совершенный язык и нашли его в
фолк-музыке -- фолк-певцы становились отныне их ораторами".
Центр фолк-движения находился в Кембридже, где в кафе под названием
"Клуб-47" сияла в то время звезда Джоан Баэз, но и Нью-Йорк не оставался в
стороне от этого увлечения. Тусовка располагалась под разными крышами: в
кафе, барах, на открытых площадках и в домах энтузиастов. Не в характере
Фариньи было пропустить эту суету и не принять в ней живейшее участие --
несмотря на то, что он никогда раньше всерьез не интересовался музыкой. Два
человека оказали на него серьезное влияние. Во-первых, уже сложившийся к
тому времени музыкант и художник Эрик фон Шмидт -- он был на семь лет старше
Фариньи и в некотором смысле стал его гуру, объяснял некоторые азы; ученик,
разумеется, оказался способным.
Второе имя -- Кэролайн Хестер. Ко времени их знакомства она уже была
известной фолк-певицей, выступала с концертами и успела выпустить первый
альбом. Кэролайн родилась и выросла в Техасе -- тогда в Америке это значило
примерно то же, что быть шотландцем в древней Британии: гордым и своенравным
провинциалом. Через восемнадцать дней после знакомства Ричард Фаринья и
Кэролайн Хестер поженились. "Это так похоже на Дика, -- была реакция его
университетских друзей, -- увести с вечеринки самую красивую девушку".
На некоторое время Дик Фаринья становится оруженосцем: выступает на
концертах, рассказывая в перерывах между номерами истории и читая свои или
чужие стихи. Любимый поэт -- по-прежнему Дилан Томас. Работу в рекламном
агентстве Ричард к тому времени оставил, и семья жила на гонорары за
концерты и редкие публикации Дика в литературных изданиях -- он не собирался
бросать писательство. Примерно тогда же он начал работу над романом.
Музыкальные и литературные пристрастия не мешали друг другу. У Кэролайн
был подаренный кем-то дульсимер -- инструмент, напоминающий четырехструнную
гитару, но гораздо длиннее и уже. Звук дульсимера тоньше, чем у гитары, он
чем-то напоминает балалаечный, но возможности -- намного шире; играют на нем
сидя -- либо держа в руках, как гитару, либо положив на колени. Фаринья стал
постепенно осваивать дульсимер и сочинять для него свои первые
инструментальные композиции. Через несколько лет он станет признанным
авторитетом в игре на нем, откроет возможности, о которых до него никто не
подозревал, но пока к музыкальным упражнениям Дика Фариньи в фолк-тусовке
Манхэттена всерьез не относились.
Видимо это полуснисходительное отношение и заставило его в январе 1962
года купить на одолженные у отца деньги билет на пароход до Лондона.
Кэролайн выступала в концерте и прилетела туда же две недели спустя.
Фолк-движение в Европе только начинало раскручиваться, и Ричард Фаринья
рассчитывал на этой новой сцене сделать себе имя. Ожидания частично
оправдались: никому не известного, но обаятельного американца встретили
весьма доброжелательно, в марте того же года состоялось его первое сольное
выступление. Примерно через год, в январе 1963-го, поддавшись уговорам
друга, в Лондон приехал Эрик фон Шмидт, и вместе с Ричардом и Этаном
Сайнером в подвале лондонской студии "Dobell's Jazz Record Shop" они
записали альбом "Дик Фаринья и Эрик фон Шмидт". В том же альбоме под
псевдонимом Слепой Солдат участвовал Боб Дилан, которому контракт с фирмой
"Коламбиа" запрещал записываться под своим именем.
Но отношения между Кэролайн Хестер и Диком Фариньей стали портиться:
его больше не устраивала роль оруженосца, а ей было трудно изменить
сложившийся стереотип. После апрельской поездки в Париж трещина стала
непреодолимой. Их общий друг Джон Кук организовал тогда пикник, в котором
кроме Дика и Кэролайн участвовали несколько фолк-певцов из Шотландии, а
также жившая тогда с родителями в Париже семнадцатилетняя Мими Баэз --
родная сестра знаменитой фолк-звезды Джоан Баэз. Симпатия с первого взгляда,
флирт, возвращение в Лондон, ссора между Диком и Кэролайн по, казалось бы,
постороннему поводу -- в результате Кэролайн возвращается в Америку с
твердым решением найти в родном Техасе адвоката, специалиста по
бракоразводным делам. Решение осуществилось несколько месяцев спустя -- в
сентябре, после того, как вновь приехав в Англию на фолк-фестиваль в
Эдинбурге, Кэролайн встретила там Мими.
На следующий день после парижского пикника Мими Баэз получила от
Фариньи письмо с посвященным ей стихотворением. Это положило начало
полуторагодовому эпистолярному роману; весной 1963 года, Дик перебрался во
Францию, и в апреле они тайно поженились в парижской мэрии. Месяц спустя
Мими закончила школу, молодожены на пароходе вернулись в Америку, некоторое
время жили в Нью-Йорке с отцом Дика, затем в августе на взятой напрокат
машине переехали через всю страну в Кармель, Калифорния, где тогда жила
Джоан Баэз. В Кармеле была сыграна полноценная свадьба, на которую приехал
из Мексики Томас Пинчон.
Тогда же Фаринья показал Пинчону незаконченную рукопись романа. "Я
надавал ему кучу советов, сейчас уже не помню, каких именно, -- вспоминал
позже Пинчон. -- К счастью, он не воспользовался ни одним из них".
С самого детства роли между сестрами Баэз распределились традиционно:
умная и талантливая старшая -- и красавица младшая. Они вместе начали
учиться играть на гитаре, до переезда семьи во Францию вместе появлялись в
кембриджском "Клубе 47". Мими, прекрасно владевшая гитарой, подыгрывала
Джоан на концертах, иногда подпевала, но никогда не задумывалась о
собственной музыкальной карьере. С Ричардом она запела. Гитара и дульсимер,
не такой сильный, как у сестры, но нежный и мелодичный голос Мими, баритон
Фариньи -- они составили прекрасный дуэт, который фолк-общественность тут же
окрестила "принц и принцесса фолка". Титул короля по праву принадлежал Бобу
Дилану, королевы -- Джоан Баэз, а если учесть, что как раз на это время
пришелся пик их романа, и Дилан почти все время жил у Джоан в Кармеле, то
можно сказать, что королевское семейство собралось вместе и неплохо
проводило время. Фаринья сочинял песни, публиковал стихи, рассказы и работал
над книгой, Дилан в то время тоже был занят преимущественно литературой.
Сейчас трудно сказать, чего больше было в их отношениях -- дружбы или
соперничества, -- да это и неважно.
Первое официальное выступление Мими и Ричарда Фариньи как фолк-дуэта
состоялось в июне 1964 года на фестивале в Биг-Суре, Калифорния, сразу по
завершении которого они получили предложение от фирмы "Vanguard" записать
пластинку. В сентябре они приезжают на Манхэттен, где в студии "Olmstead"
записывают альбом под названием "Праздник серого дня". После записи снимают
квартиру в Кембридже. В марте 1965 года издательство "Random Hоuse"
заключило с Ричардом Фариньей договор на публикацию романа и даже выплатило
весьма солидный по тем временам аванс.
В конце июля 1965 года в Ньюпорте проходил ежегодный фолк-фестиваль --
традиционно главное фолк-событие года. Сенсаций было две: выступление Боба
Дилана с рок-программой и дуэт Ричарда и Мими Фаринья, заставивший народ
дослушать их выступление, несмотря на проливной дождь. В августе почти сразу
после фестиваля Ричард и Мими возвращаются в Кармель, где работают в
основанном Джоан Баэз "Институте изучения ненасилия". В сентябре они
записывают свой второй альбом "Отражение в хрустальном ветре".
Примерно в это же время Ричард Фаринья заканчивает работу над романом
"Если очень долго падать, можно выбраться наверх". Издатель отправил
рукопись на рецензию Томасу Пинчону, опубликовавшему к тому времени две
своих первых книги, получившему престижную премию и заработавшему в
писательских кругах солидный авторитет. В ответе редактору Пинчон писал:
"Давно не приходилось мне читать ничего настолько захватывающего и столь
наполненного радостью с первой и до последней страницы. Эта книга -- как
Аллилуйя, исполненная на двухстах прекрасно настроенных казу -- сильно,
свингующе, мастерски, почтительно -- и в то же время с медным гулом
нахальства. Фариньей движет безошибочный и виртуозный инстинкт: он точно
знает к чему в этой бестолковой республике следует относиться серьезно, а
над чем смеяться; плюс -- предельная честность, с которой он это делает.
Закручивая свою пряжу, он втягивает туда и читателя, с головой погружая его
в микрокосм, умудряющийся в одно и то же время быть поразительным,
завораживающим, сексуально притягательным, глубоким, сумасшедшим,
отталкивающим и прекрасным". Дику он написал то же самое, но более привычным
для них языком -- письмо наполовину состояло из повторяющегося
словосочетания "охуеть можно".
Книга вышла 28 апреля 1966 года, а 30 апреля у Мими был день рождения.
Утром в книжном магазине Монтерея состоялась презентация с раздачей
автографов, вечером в доме самой старшей из сестер Баэз -- Полин, незадолго
до того тоже переехавшей в Калифорнию, -- Дик устроил для жены вечеринку. У
одного из гостей, почти незнакомого им приятеля Полин, был мотоцикл, на
котором Фаринья с хозяином отправились кататься. Сорок минут спустя Мими
услыхала вой полицейских сирен.
Тот, кто видел затянутые вечерним туманом калифорнийские дороги, знает,
что по ним даже на четырех колесах опасно ездить быстрее сорока миль в час.
Подстегиваемый радостными воплями Дика Фариньи, мотоциклист разогнал машину
до девяноста. Они не вписались в поворот. С тяжелыми травмами водитель был
доставлен в больницу, пассажир погиб на месте. Все.

Несмотря на трагедию, критика приняла роман мягко говоря, прохладно. Из
более чем десятка современных книге рецензий положительной оказалась лишь
одна. В такой реакции не было ничего удивительного, господа литературоведы
привыкли к литературе совсем другого сорта. Вместе с Ричардом Фариньей о
себе заявляло новое поколение, с которым никто не знал, что делать.
Действительно, кто он такой -- Гноссос Паппадопулис, совершенно очевидно
"альтер эго" автора? Грек с претенциозным именем? Странник, который так
носится со своей Исключительностью, что сам не верит в ее существование?
Прометей, Дракула, Святой Дух, Пластиковый человек, хранитель огня, вечный
девственник -- и все это в одном лице? Преданный или предатель? "Среди
больных обладать Иммунитетом" -- это кредо? В конце концов, критика назвала
главного героя романа антигероем и на том успокоилась.
Ричард Фаринья прекрасно знал, о чем его книга. В коротком эссе,
которое должно было появиться в одной из сан-францисских газет 1-го мая 1966
года, он писал: "Разрешение конфликта между Внутренним и Внешним (микро- и
макрокосм) -- вот, между прочим, совершенно определенный мотив, которым
руководствуется главный герой. Школьному учителю, считающему этот конфликт
невразумительным, я бы рекомендовал теорию происхождения Вселенной на стр.
237. Для скромников, кто видит в книге неприкрытый секс, подойдет
калькуляция на стр. 106. "Минитмэнам", заподозрившим в гедонизме
протагониста замаскированный призыв к бунту, настоятельно советую обратиться
к тому месту в романе, где немец анализирует третье измерение. Все прочие
вопросы предлагаю оставить до воскресенья 1-го мая, где во время встречи в
книжном магазине "Дискавери" я обещаю поискать ответы среди коллекции
керамических голов".
Встреча, по очевидным причинам, не состоялась.
Время, как обычно, все расставило. Книга выдержала шесть переизданий,
последнее -- в серии издательства "Пингвин" "Классика двадцатого века"; в
1971 году был снят фильм с тем же названием, по общему мнению -- неудачный.
В том же году рассказы и стихи Ричарда Фариньи друзья издали в сборнике
"Долго возвращаться, долго уходить"; в середине 70-х на Бродвее прошел
спектакль "Ричард Фаринья" с никому тогда не известным Ричардом Гиром в
главной роли; записи выступлений, два альбома, посвящение на первой странице
"Радуги земного притяжения" Томаса Пинчона и множество цитат, на которые
натыкаешься повсюду, от песен Джима Моррисона и словаря слэнга до газетных
статей на экономические и бытовые темы.

"Собери свои печали", -- пели они под проливным дождем на
фолк-фестивале в Ньюпорте, и толпа в несколько тысяч человек пела вместе с
ними:

Бестолку кричать, плакаться в жилетку,
Имена печалям раздавать --
Времена плохие, времена глухие,
Никто не в состоянии понять

Но если ты вдруг сможешь собрать свои печали,
То все отдай их мне.
Тебе осточертело, а я найду им дело --
Отдай печали мне.

Бестолку бродить, прятаться под крышу,
Смотреть на след блуждающей звезды --
Никого рядом с ласковым взглядом,
Никто не понимает, кто же ты.

Бестолку спорить, шарить в темных окнах,
Разглядывая тень чужой мечты.
Много ошибок, глупых улыбок --
Никто не видит то, что видишь ты

Бестолку скитаться, рыскать по дорогам,
Никто не скажет, как тебя найти.
Много тропинок, много запинок,
И нет никого позади

...Еще бы он этого не знал, "сумасшедший муж сестренки Мими и
мистическое дитя тьмы" -- так писала о Дике Фаринье Джоан Баэз. Микро- и
макрокосм, свет и тьма -- чего больше в его книге: все испытавшей
мизантропии Одиссея или плюшевой радости Винни-Пуха?
Бум-бум-бум, вниз по дурацкой лестнице.

Фаина Гуревич

Это -- МИМИ

"Я должен скоро покинуть Сцену..."
Бенджамин Франклин
из письма Джорджу Вашингтону
5 марта 1780 года

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА 1
Гноссос находит дом. Фицгор и Хеффаламп видят призрака. Разработан план
поиска пропитания. Кассирша знакомится с королем Мексики.

ГЛАВА 2
Тип земляческого курильщика. "Пэлл-Мэлл" с парегориком. Начало саги о
клизме. Памела Уотсон-Мэй: ура, и вот она во всей красе.

ГЛАВА 3
Доброе утро, блюз. Матушка Хеффаламп. Монсиньор Путти. Первое
столкновение с деканом человеков.

ГЛАВА 4
Блэкнесс и темная богиня. Гноссос рассказывает историю из прошлой
жизни. Карри на ужин. Миссис Блэкнесс в сари приносит пинцет, чтобы
накормить пауком плотоядный цветок. Тоска и брожение в гриле Гвидо (или) как
заваривалась каша. Второе столкновение с деканом человеков.

ГЛАВА 5
Разносчик газет Джимми Браун? Два удивительных странника, пастуший кнут
и стеклянный глаз. Весьма необычное предложение. Правило Лопиталя и
убийственное возвращение Уотсон-Мэй. Апофеоз в рюкзаке.

ГЛАВА 6
Утреннее мартини и стронций-90: дым застилает глаза. Гончая и зайчишка
(взаимосвязанные эпифании). Счастливые грюнчата, оранжерея и трава среди
травы. Основной риторический вопрос. Прорицательница Хеффаламп. Кредо?

ГЛАВА 7
Зомби, вампиры и девушка в зеленых гольфах.

ГЛАВА 8
Любовь среди Черных Лосей. Гноссос рассказывает еще одну историю. Моджо
и мазохистский микроавтобус.

ГЛАВА 9
Песня горлицы, Гноссос в роли Прометея. В унитазе обнаружен
задержавшийся объект.

ГЛАВА 10
Сон перед ужином. Две невинности: конфронтация. Парадокс несмываемыми
чернилами.

ГЛАВА 11
Овус. Каша густеет.

ГЛАВА 12
Ага, ура, счастливая пара. Как сойти с ума посредством прагматического
метода.

ГЛАВА 13
Блэкнесс, птицы и пчелы. Гардемарин Фицгор на полу туалета. Явленная
Дефлорация. Дэвид Грюн объясняет третье измерение.

ГЛАВА 14
Гноссос увлекается. Теория происхождение Вселенной, различие точек
зрения и незваный гость.

ГЛАВА 15
Карта Невинности бита. Бет Блэкнесс и расхождения в терминологии.

ГЛАВА 16
Посеяны семена сомнений.

ГЛАВА 17
Америка на колесах, розничная торговля, рандеву с Капо, социальная
болезнь и другая страна.

ГЛАВА 18
И Паппадопулис впереди.

ГЛАВА 19
Невинность восстановлена. Генерал Уильям Бут отправляется на небо.
Полулежачий Будда.

ГЛАВА 20
Ирма признается во всем. Среди вражды и смуты Гноссос заключает сделку.
Бесплатный билет для Кристин.

ГЛАВА 21
Гонец с дурной вестью.

КНИГА ПЕРВАЯ

Теперь в Афину.
Юный Гноссос Паппадопулис, плюшевый Винни-Пух и хранитель огня,
возвращался из асфальтовых морей и великих пустых земель: о, автотрасса
номер 40 и нескончаемый 66-й тракт, и вот я дома, среди проеденных ледником
ущелий, пальчиковых озер и прекрасных дев Вестчестера и Шейкер-Хайтс.
Встречайте меня -- с моей трескучей ложью, топотом огромных сапог и
бурлящими от идей мозгами.
Домой в Афину, где Пенелопа корчится в возвышающей страсти измены, где
Телемах уже нацелился, чтобы ударить ненавистного отца в пах ногой, где
старый терпеливый Аргус трусит навстречу усталому хозяину, готовый вонзить
клыки в его сведенную судорогой ногу и залить ее пеной смертельного
гидрофобного ужаса. Так здравствуй же,
псих, что из снов
возвратился домой,
сатир, чтоб
косить косой,
пока не высохла роса, а есть солнце или нет, не так уж важно, ибо в
этих холмах, вознесенных геологическими векторами и провалами, всегда
слишком много дождя.
Топоча по вздыбленному склону, разметая подошвами усыпанные пеплом
снежные курганы, воняя зайцами и олениной, и выдыхая анисовый аромат некой
восточной жидкости. Никто его не видел (а если кто и видел, то их
свидетельства отметались как невозможные, ибо людская молва постановила:
дикие ослы Большого Каньона выели ему глаза после того, как распростертый у
края Светлой Тропы Ангелов он умер от жажды; в Нью-Мексико татуированные
пачуко сожгли его заживо тысячей вымоченных в царской водке сигарет; в
Сан-Францисском заливе его сожрала акула, выплюнув ногу на берег Западной
Венеции, и еще, если верить Г. Алонзо Овусу, он замерз до синевы в
Адирондаках), и вот теперь он бредет вперевалку от тех озер (его нашли на
куче сосновых веток: ноги сложены в полный лотос, знак загадочной касты на
месте третьего глаза, абсолютно голый, с эрекцией -- таким его обнаружили
Дочери Американской Революции из Сент-Реджис-Фоллс, когда отправились
наблюдать за повадками зимних птиц).
Я невидим, часто думает он. Я -- Исключение. Мне дарован Иммунитет, ибо
я не теряю хладнокровия. Полярность выбрана произвольно, я не ионизирован и
не обладаю валентностью. Называйте меня инертным и бесцветным, но
Берегитесь: я Тень, я волен покрыть собою человеческое сознание. Кто
догадается, какое зло таится в сердце человека? Я Дракула, смотри мне в
глаза.
Оторвавшись от горохово-зеленой стены городской автобусной станции, он
волочит ноги по улице с безжизненным названием авеню Академа; он плотно
закутан в парку (одеяло Лайнуса, тепло лесов, портативное чрево), а рюкзак
набит тем, что необходимо ему в этой жизни: кодограф Капитана Полночь, сто
шестьдесят девять серебряных долларов, календарь нынешнего 1958 года, восемь
пузырьков парегорика, целлофановый мешочек с экзотическими семенами, пакет
листьев виноградной лозы в специальном хумидоре, банка феты, обрезки
проволочных вешалок, заменяющих шампуры для шашлыков, рубашка от
бойскаутской формы, две палочки корицы, крышка от сельдерейного тоника
доктора Брауна, смена белья с этикеткой "Ткацкие плоды", выкопанная на
распродаже в "Блуминдейле", запасная пара вельветовых штанов, бейсбольная
кепка 1920-х годов, губная гармошка "Хенер"-фа, шесть кусков вяленой оленины
и произвольное количество свежеотрезанных и засоленных заячьих лапок.
Пролистывая около автостанции пачку нераспроданных афинских "Глобусов",
он наткнулся на объявление: в доме номер 109 сдается на время весеннего
семестра квартира. Теперь он кружил перед этим домом, пыхтя после подъема,
прицениваясь, вычерчивая пути к возможному отступлению, пересчитывая окна и
двери. Кирпичный дом в деревянном каркасе, американская готика, свежая
краска, белая отделка, швейцарские резные наличники на окнах. Легкий
пасторальный налет, так славно проснуться майским утром в обжигающем
похмелье и, запрокинув голову, вдыхать аромат незабудок.
Он неуверенно постучал и был встречен девушкой, тоньше которой никогда
раньше не видел. Махровый халат с воротником из кошачьего пуха, длинные
каштановые хвосты перетянуты желтыми аптечными резинками, бровей нет.
-- Вы пришли насчет квартиры?
Английский акцент. Убийца кипрских крестьян; врожденная антагонистка,
будь осторожен. Соври:
-- Меня зовут Иан Эвергуд, мисс, вы абсолютно правы. Позволите
взглянуть?
-- Здесь беспорядок -- мы как раз переезжаем в квартиру над
Студенческой Прачечной. Вы знаете, где это?
Боже мой, высокие каблуки с халатом, под ним что-нибудь есть? Будь
благоразумен.
-- Не уверен -- я больше года отсутствовал, а здесь все время что-то
меняют. Роскошная квартира.
-- Да, неплохая.
Чертовски умно. Именно квартира, а не хата. Она меня разглядывает.
-- Я немного охотник. Был в Адирондаках. Придется вам простить меня за
такой вид.
-- Охотились? На животных?
-- Некоторым образом.
-- Как это ужасно. Убивать несчастных маленьких существ, которые не
могут дать сдачи.
-- Вообще-то, это был волк. Медведь-шатун.
-- Правда? Медведь? Проходите уж, какой смысл стоять в коридоре.
-- Четвертовал троих детей, пока я до него не добрался. Ужас, ужас.
Выстрел, однако, получился превосходный.
-- Вы англичанин?
-- Грек.
-- А-а.
Зря, можно было сказать что угодно. Попробуем еще раз.
-- С примесью крови Маунтбаттенов. Мебель здесь останется?
-- Вот эти два плетеных кресла -- их, -- она кивнула в сторону запертой
створчатой двери в соседнюю квартиру. -- Третье мое, и это парусиновое тоже.
Могу продать, если вам действительно нужно, они не очень удобные; по крайней
мере, сидеть неудобно.
А что удобно? Кожа у нее над глазами изгибается, как настоящие брови.
Почему бы не попробовать. На кухне что-то булькает, может, пожрать на
халяву?
-- Мне бы все равно пригодились. А у вас там не чайник кипит? Я просто
заглянул посмотреть...
-- Да, конечно. Смотрите как следует, вы первый. -- Ушла в кухню, боже,
она еще и в чулках. -- Вам со сливками или с сахаром?
-- И с тем, и с другим. -- Спальни нет -- просто часть комнаты в
дальнем углу отгорожена бамбуковыми шторами, не очень хорошо. Но все
остальное вполне прилично: абажуры из рисовой бумаги, белые стены, индейский
ковер, широкий диван, камин. Посмотрим, что в кухне.
-- Меня зовут Памела, -- сказала девушка, наливая через деревянное
ситечко чай в кружки без ручек. Халат слегка приоткрылся у шеи, кошачий пух
отогнулся, светлые волоски на груди, от которых -- острый спазм желания.
-- Вы на каком факультете? -- В промежутке между двумя чашками.
-- Астрономия, -- соврал он. -- Теории происхождения, разбегающиеся
галактики, квантовая механика, и все такое. А вы?
-- Архитектура.
-- Как получилось, что вы не в общежитии? -- Есть надежда.
-- Я на пятом курсе. Кухня вам нравится? Холодильник громадный, и
хозяин дает столовое серебро. Ваша фамилия действительно Эвергуд?
-- Взял фамилию матери, когда отец ушел к бенедиктинцам.
-- А. Я просто из любопытства.
-- Ничего. Теперь шлет мне бренди и монастырский хлеб. Чай потрясающий.
Памела -- а дальше?
-- Уотсон-Мэй. Вы действительно застрелили медведя-шатуна? Это же,
наверное, очень опасно?
А то. У тебя мороз по ляжкам от одной только мысли. Жаль, еще рано,
никогда не удавались дневные спектакли. Хорошо, что парка длинная, а то бы
заметила. Не люблю тощих, но эти каблуки и волосы. Нажмем немного:
-- Не обязательно. Все зависит от человека и от первого выстрела. --
Хо-хо.
-- Да, конечно.
-- Нужно или сразу бить наповал, или обходить и стрелять в сердце. Но
это тяжело вспоминать. У вас нет ничего покрепче?
-- А не рано?
-- Сегодня можно.
-- Где-то должен быть джин и, кажется, осталось немного скотча.
-- А "Метаксу" вы не держите?
-- Что?
-- Скотч будет в самый раз; его можно прямо в чай. Попробуйте, хорошо
успокаивает нервы, как я всегда говорю, ха-ха.
Она налила скотч и, чуть разведя ноги, села в парусиновое кресло. Халат
задрался выше коленных чашечек, чахоточная рука вцепилась в воротник у самой
шеи. Гноссос решил, что ему срочно нужен "Пэлл-Мэлл" с парегориком --
отфильтровать боль, чтоб не лезла в мозги. Скотч помогал, но мало.
-- Так вам понравилась квартира?
-- Сколько за нее нужно платить? -- Вопрос и глоток.
-- Семьдесят долларов; если с кем-то разделите пополам, то,
соответственно, тридцать пять.
-- Конечно. А свет-вода?
-- Все, кроме телефона -- я могу его оставить, если вы вернете мне
задаток.
Не вопрос.
-- Кто там живет? -- кивок, -- за дверью?
-- Раджаматту. Джорж и Ирма. Они из Бенареса, кажется, но очень милые
люди. Целыми днями пьют джин с тоником, и еще гранатовый сироп, никого не
беспокоят.
Есть какая-то связь?
-- Чем они занимаются? В школе, я имею в виду.
-- Джордж, кажется, учится на администратора отеля. Теория
обслуживания, бакалавр по барам, в таком духе.
Радушный прием в пенджабском "Хилтоне". Паппадопулис вылил себе в чашку
все, что оставалось в бутылке.
-- Пожалуй, я сюда перееду, старушка. Нужно разговаривать с агентом?
-- Нет, будешь платить мне. Хозяин живет за городом.
А мышам раздолье?
Раздался робкий стук в дверь. Памела крикнула:
-- Минуточку, -- поставила чашку, плотнее запахнула воротник из
кошачьего пуха. Полиция? Разъяренный папаша? Знакомый голос ничуть не
изменился.
-- ...объявление в газете; вот и подумал, нельзя ли взглянуть...
-- Мне очень жаль, но здесь мистер Эвергуд, он, видимо, ее снимет.
-- Уж не Фицгор ли это? -- В дверь просунулись морковно-рыжие патлы и
веснушчатый нос, от неожиданности побелевший.
-- Господи Иисусе.
-- Заходи, старик.
-- Но ты же сдох! Замерз на каком-то севере. Есть бог на свете, Папс.
-- Я воскрес, только и всего. И выбирай слова. Папс -- это
кастрированный папуас.
-- Мне плохо.
-- Пэм, можно налить этой дохлой редиске чуть-чуть джина из той
бутылки? Располагайся, чучело, в моей новой хате, отдыхай. -- Он встал,
потряс вялую руку, похлопал низкорослого приятеля по плечам и подтолкнул к
плетеному креслу, куда тот и провалился со слабой улыбкой.
-- Блин, кроме шуток, тут было столько воплей. Какая-то история с
Большим Каньоном, но потом тебя видели в Лас-Вегасе.
-- Всего лишь тепловой удар, старик, искал богов солнца на Ранчо
Привидений. Ты знаком с Памелой?
Фицгор судорожно кивнул и недоуменно уставился на коктейль цвета
вишневой кока-колы.
-- Это гранатовый сироп, -- объяснила девушка. -- Так пьют в Бенаресе.
-- Еще говорили, что в Сан-Францисском заливе...
-- Меня вытащил фараон. Рыба-молот отъела ему ногу; такая вот
сокрушительная ирония -- спастись в законе.
-- Мать-Богородица!
-- Ничего божественного. Обычный легавый. Кажется, ему дали очередную
лычку, медальку с Микки-Маусом, точно не помню. Ладно, где Овус?
-- В больнице -- приходит в себя после моно. Еще ходят слухи про
триппер.
-- Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай
свой джин, прошвырнемся по кампусу.
-- У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться
или как?
-- Всего понемножку. -- Многозначительная ухмылка. -- Оформляться еще
не поздно?
-- Могут оштрафовать на пять долларов, -- сказала Памела; она включила
проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение.
Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш?
-- К черту, -- сказал Фицгор. -- Гуляю лабу.
-- Вы из ирландцев, мистер Фицгор? -- спросила Памела. На пластинке
оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина
долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для
"Унивака" в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского
землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, "Пророк", тщательно
подобранные антологии, "Теперь нам шесть".
-- Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет
традиции.
-- Харди, это действительно так?
-- Повелось издавна, -- сказал Фицгор. -- Ирландский Салем. Предки из
Бэк-Бэя.
Теряем время.
-- Мисс Уотсон-Мэй, -- Гноссос перешел на формальный тон и встал, --
нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна
вещь, о которой я должен предупредить, -- это шум.
-- Вы его не любите?
-- Он его производит, -- сказал Фицгор.
-- Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое.
-- Если честно, мне это безразлично.
-- На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не
против, Г -- приглушено, ладно? До новых встреч. -- Со слегка разочарованным
видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? -- Ты вечерами
дома?
-- Видимо буду паковать вещи.
-- Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это
называешь, разделим квартиру пополам.
-- Погоди, -- последовал протест. -- Я хотел один, мне нужно
заниматься...
-- Хаа! -- проревел Гноссос, -- еще как будешь. Не сомневайся.
Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись
по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося
снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера;
зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые
хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и
глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного
солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью.
Но есть дыхание души
того, кто мертв настолько, что
себе не говорит в тиши:
-- Что-нибудь вообще происходит, Фицгор?
-- В каком смысле?
-- В смысле дряни.
В ответ -- шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза
забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в
каждом -- яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения:
-- Ты имеешь в виду наркотики?
-- Что там насчет Овуса, он точно не закосил?
-- Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу
получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь.
-- Еще бы. А что сейчас в "Черных Лосях", как Толстый Фред?
-- Белые туда не ходят -- никто.
-- Посмотрим. Я привез с собой парегорик -- так, на всякий случай. У
кого-нибудь есть вентилятор?
-- Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти.
-- Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим.
А вокруг -- прекрасные девы скупают лакомства в Кавернвилле. Даже
сейчас, в этой взъерошенной стуже скачут в кроссовках и шерстяных носках, в
кремовых плащиках. Поколение, отлитое по единому образцу, Великий Белый
Модельер возлежит, усмехаясь, на своей роскошной постели, пока застывает
жидкость. Но он еще не знает силы моих легких. Здесь тот, кто будет дуть и
рушить домики. Второкурсники в молодежных пиджаках, словно субботние
журналы, отпечатанные в четверг. Учебники в новеньких обложках только что из
книжного магазина; логарифмические линейки в длинных кожаных футлярах;
палаши в ножнах; вытертые до девственных хлопковых волокон брючки;
накрахмаленные до бритвенной остроты складки; оксфордские рубашки с
выложенными поверх свитеров воротниками; стреляющие по сторонам голубые
глазки, потрясенные андроидной синтетикой витаминов по штуке в день,
апельсиновым соком "Тропикана", свежими деревенскими яйцами, крафтовским
гомогенизированным сыром, пирамидками обогащенного молока, хлопьями со
спелыми бананами, жареными в кукурузной муке цыплятами, пломбиром с горячим
сиропом, легким пивом с мороженым "Снежинка", чизбургерами, тертой гибридной
кукурузой, экстрактом рибофлавина, пивными дрожжами, хлебцами с арахисовым
маслом, запеканками из тунца, оладьями с искусственным кленовым сиропом,
куриными отбивными, случайным омаром из Мэна, бисквитами к чаю, обезжиренной
пророщенной пшеницей, концентратами "Келлогг", рубленой фасолью,
"Чудо-Хлебом", шоколадным сиропом "Боско", мороженым горошком "Птичий глаз",
мелконарезанным шпинатом, луковыми кольцами, салатом эскариоль, чечевичным
рагу, потрохом домашней птицы, ореховым печеньем, миндальными пирожными,
ауреомицином, пенициллином, антистолбняковым токсоидом, вакциной от
краснухи, алка-зельцером, "эмпирином", жаропонижаюшими от "Викса", "арридом"
с хлорофиллом, спрэем от насморка "суперанахист", деконгестантом "дристан",
миллиардами кубических футов здорового повторно-кондиционированного воздуха
и еще более здоровыми плодами земляческих упражнений, доступных западному
человеку. Ах, регламентированная добрая воля и насильно впихнутое доверие
тех, кто не кроток, но все равно унаследует царствие земное.
Он вспомнил, как они с Хеффом встречали в прошлом году Рождество.
Мексиканская трава и корытце мартини, машина, угнанная с пурпурной пьянки
Ди-Фи -- тогда в "Копье Гектора" они стояли перед импортными
яслями, полчаса таращились на склоненные над колыбелью фигуры высотой почти
в ярд и слушали грегорианские песнопения, разливавшиеся из динамика над
головами. Один пастух явно страдал косоглазием.
Секи, Хефф, -- Себастьян.
Где?
Вон тот косой чабан. За стариной Иосифом.
А, да, смотри -- точно косой.
Безвкусица, правда?
Кто бы говорил?
У него же все двоится, сечешь?
А-а.
Младенцев-христосиков тоже получается двое.
Иди ты.
Нехорошо это.
А?
Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс.
Я врубился, Папс.
Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место.
Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под
парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни
в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте
машине. Потом долго сидели со включенным мотором.
Знаешь, Хефф? Богородица все просекла.
Думаешь, врубилась?
У нас будут неприятности.
Давай и ее заберем.
Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к
груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся -- Мария, описав в
воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и
покатилась по улице.
Папс, старик, она потеряла голову.
Ага, сунь в карман.
Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно
поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и
ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и
перешел на другую сторону.
Традиция, старина Хеффаламп.
Ага. Только б мост не обвалился.
Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры
покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст -- два приглушенных удара.
Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех
похитителей, а не двоих.
Поехали.
Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо,
народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу
косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного
сочинения:
Младенец святой,
Так хрупок и нежен,
Спи в небесных обломках...
Небесные обломки. Кстати:
-- Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор?
-- Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы.
-- Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел
огнь и чуму, симптомы великого мора. Я -- Исключение.
-- Есть тут одно нимфо, в "Цирцее III", с тех пор, как Хефф ее бросил,
дает всем, но у нее бородавки.
-- Хеффаламп Великолепный всегда любил уродок. И как она, ничего?
-- Не хочу даже думать. Напилась до зеленых чертей и заблевала мне всю
машину. Если на то пошло, эта девушка Памела меня интересует больше.
-- Машина? У тебя появилась тачка?
-- Предок отдал к последнему курсу "импалу".
-- О, роскошь. Роскошь, роскошь, болезнь и гниение.
-- Послушай, Папс, серьезно. В этом семестре я сажусь за книги. У меня
восемнадцать часов, и я в списке.
-- И что?
-- И то, что я должен пробиться.
-- Может когда-нибудь, слышишь, крысиный ублюдок и предатель предков,
-- когда-нибудь я и спрошу тебя, зачем. Но не сейчас, ясно? Пошли к Луи.
-- Его сносят.
-- Что?
-- Строят на его месте что-то под названием пансион "Ларгетто". Ради
Бога, Папс, все меняется. Нельзя же болтаться целый год по стране, и
вернуться в тот же пейзаж с теми же тараканами. Брось, пошли пить пиво в
"Дыру Платона".
Наклонившись так, что тело составляет с землей шестидесятиградусный
угол, и с трудом взбираясь на никогда не выравнивающийся холм, Гноссос
думает о студентах, что карабкались сейчас слева и справа, глухие к зову
судьбы. Возникают мастерские и магазины -- на радость проходящим поколениям.
Новое фотоателье, на снимках в витрине модели в драматичных позах, черный
фон, освещенные снизу лица, трубочный дым, призывные взгляды: смотри на
меня, я бюст Гомера. В Студенческой Прачечной снуют, путая свое и чужое
белье, коротко стриженные честолюбивые юноши, студенты-шоферы радостно
запрыгивают в студенческие микроавтобусы к студентам-курьерам, снег скрипит
под заляпанными грязью бело-розовыми замшевыми тапочками, и у всех своя доля
в общем деле. На что бы их раскрутить, думает Гноссос, вспоминая, как они с
Хеффом гоняли у себя в подвале рулетку. Неожиданно скрипнула шарнирами
вывеска: УНИВЕРСИТЕТ МЕНТОР, ОСНОВАН В 1894 ГОДУ. Видение усатых
третьекурсников, целлулоидные воротнички, солидный, как и полагается
выпускникам, словарный запас, соблюдение традиций. Переведите-ка мне на
викторианский "жопа новый год"? Бывшие коровьи пастбища. Общага "Юпитер" с
остроконечной крышей -- знак того времени.
Миновали юрфак со его университетской готикой. Насмешка над Йелем, на
самом деле, милый дворик, роскошное место для дуэлей. Головы изредка
поворачиваются в его сторону, изумляясь, откуда взялось это кудрявое чучело.
Новые лица, невероятные фигуры юных американских дев -- невероятные даже под
пальто. Избегайте моего взгляда, леди, не то прочтете в нем желание. Не
перепихнуться ли с маньяком, прежде чем выходить за адвоката? Немного семени
Гноссоса -- вдруг муж окажется бесплодным после всех своих мартини. Вот эта,
в зеленых гольфах. Где-то ее уже видел.
-- Кто это, Фицгор?
-- Где?
-- В зеленых гольфах с мокасинами.
-- Не знаю, какой-то гений социологии, кажется.
Невероятные ноги. Если б они знали, как это было давно. Софизм золотой
середины. Какого черта -- ее стоит запомнить.
-- А это что такое?
-- Новый инженерный корпус. Будут строить полный квадрат вокруг
химического. Разве его еще не было, когда ты свалил?
-- Точно не было. -- Тонированные алюминиевые блоки, длинные пластины
закаленного стекла, димаксионовые торсионы: синтетическое счастье из
архитектурного мешка с подарками -- одного на всех. Чистое, светлое,
экономичное, функциональное, снести и за пару дней построить новое, оттащить
на вертолете в Лас-Вегас -- возможность уничтожения предусмотрена проектом.
Поклон смерти.
Квартерон Хеффаламп сидел в "Дыре Платона" за складным лакированным
столиком у музыкального автомата под пластмассовой кадкой с убогим
искусственным плющом. Тощая угловатая фигура сжалась над "Красной Шапочкой",
словно та собралась сбежать. Рядом девушка: прическа Жанны д'Арк и мужская
одежда. Подкрасться осторожно, чтобы не заметил.
-- Неужели это Хеффаламп, Фицгор? Вся морда в пене -- о чем задумался,
а?
Тощие, как у паука, руки-ноги взлетают в воздух, "Красная Шапочка",
стукнув по столу, разливается шипучей лужей.
-- Гаааааааа! -- Глаза -- как две недоверчивых луны.
-- Совсем сдурел? Тут припрешься домой из великого похода, и некому
даже руку пожать. Филистеры.
-- Иисус и Мария! Так ты не сдох?!
-- Фицгор мне уже сообщил.
-- Пачуко в Техасе или где там еще, Овус сказал, тебя убили...
-- Овус -- воплощенная тяга к смерти, малыш. И не Техас, а Нью-Мексико
-- в Таосе сожгли бойскаута. А я зато посидел в кутузке.
-- Без говна, старик. -- Хефф нервно захихикал. -- Все думали, тебе
кранты. -- Народ вокруг начал оглядываться. Фицгор засмущался, скормил
музыкальному ящику монету и растворился в очереди за пивом. Жанна-д'Арк
протянула руку:
-- Меня зовут Джек. А ты, должно быть, Папс. -- Сиплый баритон.
-- Гноссос, подруга. -- Удостоверившись в силе рукопожатия, сел за
столик. Хеффаламп так и стоял с открытым ртом, недохихикав: огромные зубы
торчат вперед, как у бобра.
-- Ну и ну, -- сказал он.
-- Ты правда не слышал?
-- Было что-то насчет Адирондаков, но точно никто не знал, да и с
порядком какая-то хрень. Непонятно, то ли ты возвращался, то ли уходил.
-- Я и сам не знал. Скорее -- просто бежал, без этого никак. Эпифания
на Норт-Бич, потом вдруг стал отражаться в чужих лицах. Главное -- не
потерять Исключительный статус, правда? Пришлось бежать.
-- Почему? -- спросила девушка по имени Джек, брови нахмурены, вид
чересчур серьезный.
-- Кто знает? На прыжок опередить мартышку-демона. Были знаки. --
Вернулся Фицгор, огляделся, поставил на стол три банки эля, ушел за чем-то
еще. -- И почти всегда -- вовремя. -- Беда прячется в рюкзаке за последним
серебряным долларом. -- Ты еще крутишь рулетку, Хефф?
-- Шшшш! Господи, если узнают, мне кранты.
-- Новое начальство?
-- Тетка, зовут Сьюзан Б. Панкхерст. Вице-президент по студенческим
делам.
-- Девственница?
Хеффаламп только простонал в ответ -- подавившись элем, он теперь
таращился на мокрые джинсы. Джек засмеялась и шарахнула Хеффа по спине,
чтобы тот прокашлялся. Лесби -- от бедра и выше.
-- Хату ищешь? -- спросила она.
-- Уже снял на Авеню Академа вместе с Фицгором. Одна английская цаца
как раз съезжает.
-- Английская?
-- С Фицгором? -- переспросил Хефф, -- Он же был в землячестве.
-- Мемфис Слим назвал это квартирным вопросом. К тому же у Фицгора
теперь тачка.
Музыкальный ящик вопит "Пэгги Сью", Бадди Холли заходится в икоте.
Фицгор ставит на стол чай, тыча вилкой в тающие куски сахара.
-- Когда вселяемся, Папс? Я пока в доме, и сегодня у нас что -- второй
день школы?
Хефф облизывает отверстие в банке.
-- Вечером узнаю. -- Гноссос. Вдруг удастся потрогать роскошные
волоски. О грудях там речи нет, но ведь прошло столько времени. Ноги тоже
важная штука. Можно соорудить полуночный ужин, долма с виноградными
листьями, на гарнир яично-лимонный соус, муссака. Нужна "Метакса". Где
вообще так поздно кормят? У Фицгора в землячестве?
Теперь "Пегги Сью" хрюкает припевом.
-- У тебя сегодня в доме принимают, Фицгор?
-- Всю неделю. Наверное, сдерут с меня за то, что перееду. -- Вилкой
выжимая чайный пакетик о стенку чашки. Проверим.
-- Будут возражения против греков?
-- Не думаю.
Вдруг до него дошло, чашка остановилась у рта, он вытаращился поверх
ободка, на лбу морщины.
-- Погоди. Что ты собрался делать?
-- Ну, сопру где-нибудь харрисский твид, может, от "Дака", галстук из
шалли -- а что, вполне годится для лучшего дома на всей горе.
-- Мы такой трюк устроили два года назад с "Ди-Фи". -- Хефф. -- У него
хорошо получается.
-- Я неотразим. Блеск остроумия, салонные игры, шарады, декламация
греческого алфавита, народ валяется. В каком ты доме?
-- "Д-Э". Но...
-- Dikaia Hypotheke. Роскошный девиз. Можно сказать,
вдохновляет. -- Быстро допить эль, уже пробирает, желудок скрутило, кислота
нетерпения. -- Дом открытый, насколько я помню. Никаких рукопожатий,
паролей-отзывов, ритуал принесен в жертву честной игре. Кто знает, Фицгор,
вдруг я проникнусь и вступлю в ваше братство? Всю адскую неделю буду носить
тюбетейку с пропеллером, а в классы таскать пищалки.
-- Господи, Папс, ты ведь просто собрался на халяву пожрать. Может,
кто-то из них тебя знает.
-- Чем там у вас кормят? Филе-миньон? С запеченными хвостами омаров?
Каким еще деликатесом можно меня удивить?
-- Для начала, у тебя нет нормальной одежды.
-- Хефф?
-- Есть костюм от "Брукса", только что из прачечной.
-- Все сходится. -- Джек опять засмеялась сиплым баритоном и потерла
руки. Все равно симпатичная. Интересно, она живет с подружкой?
-- Заберешь меня у Хеффа, скажем, в шесть.
-- Господи, Папс, я прямо не знаю.
-- Они меня полюбят. -- Быстро в рюкзак благословить мгновенье,
серебряный доллар и кусочек феты, наощупь сквозь влажные заячьи лапки и
белье, мимо склянок с парегориком. Скрутив крышку, он отломил четыре кусочка
комковатого козьего сыра и, подняв их над головой, с серьезным видом
пробубнил:
-- Confiteor Deo omnipotente,
Beatra Pappadopoulis, semper virgini,
Beatra Pappadopoulis, semper paramus.
Небольшое пресуществление.
-- Это мое тело, пацаны. -- Затем, толкая вперед банку "Красной
Шапочки", -- Это моя кровь. -- Козий сыр, яство из гальванизированных чанов
-- символов дурацких ячеек бытия. Щепотью он положил по кусочку сыра на
каждый из вытянувшихся к нему языков.
-- Я искуплен, -- сказал Хефф.
-- Аминь. -- Джек.
Щелчком отправив серебряный доллар Фицгору, Гноссос сказал:
-- Вот солидный процент моего состояния, купи на него еще крови.
-- Ладно, только я буду чай. -- Смирившись с предстоящим обедом, Фицгор
послушно отправляется в очередь. Джек улыбается и странно смотрит.
Осторожно, может, она девушка Хеффа. Хватит неприятностей из-за чужих
женщин. Фицгор слишком быстро вернулся из очереди.
-- Не берут.
-- Что?
-- Твой серебряный доллар.
-- Не берут?
-- Говорит, что никогда таких не видела, тетка в кассе.
Взвиться в воздух, глаза сверкают, парка над широкими плечами, как
зимний плащ колдуна, волосы трепещут над ушами. Прямо в голову очереди: две
студенточки с кукурузными кексами резво отдернули носочки кроссовок от
звучного топота его сапог. Женщина за кассой: вместо лица -- картофелина,
кожа -- цвета пшеничных хлопьев. Он видел ее сотни раз в придорожных
забегаловках и мотелях, в бессчетных супермаркетах и на подвальных
распродажах: приземистая, в ситцевом платье, туфли на гвоздиках, запах
дешевых тайн из "Вулворта", губы сморщены, вся страсть высосана и выссана за
ненадобностью двадцать лет назад. Покорность -- вот мой враг.
Три открытых "Красных Шапочки" и чашка чая стоят на прилавке. С весомым
лязгом он опустил на стойку серебряный доллар.
-- Не годится, -- сказала женщина. -- Я ж тока что говорила.
-- Что?
-- Не годится.
Опуская обе ладони на прилавок и перегибаясь так далеко, что она
отшатывается:
-- Я глубочайше и идиотически прошу прощения, но ЭТО годится, и ВЫ его
возьмете.
-- Прости, конечно, сынок, но...
-- Сынок? СЫНОК? ДА ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, КТО Я ТАКОЙ?
"Дыра Платона" замерла, наполнилась тишиной, головы за складными
столиками повернуты на его рев.
-- Я король, блять, МОНТЕСУМА, вот кто я такой, и это -- монета моего
королевства.
Женщина беспомощно оглядывается по сторонам, пальцы судорожно вцепились
в ключик от кассы, челюсть отвалилась, локти ищут опоры.
-- И если вы без должного почтения отнесетесь к символу моего
королевства, я вырву вам сердце -- ага?! ВЫРВУ ВЫРВУ ВЫРВУ прямо из груди.
-- Она ахнула. -- И на вершине пирамиды. -- Она качнулась. -- Съем его
СЫРЫМ!
Девушки, побросав кукурузные кексы, рванули подальше от этого психа; у
женщины за кассой кровь отлила от лица.
Подхватив эль и чай, Гноссос прошипел:
-- Не нужно сдачи, детка. Купи себе грелку.
За столиком, под покровом благоговейного шепота они быстро допили все,
что он принес, затем переместились на темневшую улицу, где в воздухе тихо
серели снежинки, да глухо лязгали по асфальту цепи на колесах проезжавших
машин.

По всему голубоватому кампусу, вокруг подсвеченной Часовой башни, по
склонам множества холмов, расчерченным следами круглых санок, между
корпусами общежитий, земляческих домов и Кавернвиллем снуют взад-вперед
машины. Наэлектризованная атмосфера нависает над первозданной тишиной конца
зимы, пахнет озоном, а лихорадочно сверкающие глаза новичков обозначают
низшую точку этой высшей сложности человеческих отношений; нервы
взбудоражены по случаю окончания моратория -- наконец-то можно раствориться
в братстве и учтивой элегантности высшего класса. Лучшие из лучших на
"тандербердах" и "корветах", "эм-джи" и "остин-хили"; попадаются белые
"линкольны" с опущенным верхом -- навстречу ветру и приключениям. По
Лабиринт-авеню в полном снаряжении грохочет приписанная к "Хи-Пси" пожарная
машина. Все эти составляющие тактической магии измыслены в предшествующие
недели -- долгие часы между семестрами не зря потрачены на согласованную
диссектомию коллективного разума; каждая сущность подтверждена и подшита в
личное дело: имя, родной город, школа, увлечения, должность отца, доход
семьи, происхождение, раса, религия, особенности характера, имя портного
(если есть), нюансы, симпатии и антипатии. Маслобойка голубоглазого общества
незримой центробежной силой отделила субстанцию из первоклассных сливок.
Гноссос тем временем зажат на заднем сиденье угольно-серого четырехместного
"астон-мартина" между двумя футбольными героями-первокурсниками, прибывшими
из Александрии, Вирджиния: рты андроидных голов натянуто бормочут, и вид у
атлетов такой, словно за каждой щекой у них по крутому яйцу. Здравствуй жопа
новый год.
На меня нет личного дела, я Исключение. Тайная сущность под надежной
защитой, ибо я Пластиковый Человек, способный одним включением воли
превратиться в кегельный шар, мостовую, дверь, корсет, слоновий
контрацептив.
-- У вас там что, яйца?
-- Ты о чем, чемпион?
-- О яйцах.
-- Ха-ха-ха. Это не у меня, чемпион.
-- Ха-ха-ха. Вряд ли. -- Негнущийся палец на адамово яблоко, и он
подавится смертью. Окинавское карате эстетичнее. Он так и не узнает своего
Врага.
Резкий поворот на стоянку перед "Д-Э", у распахнутых дверей топчутся
облаченные в харрисский твид распорядители домов, руки готовы вцепиться,
челюсти застыли в улыбке. Неудобный у Хеффа костюм, прищемил мне яйца.
Господи помоги, если они увидят носки из Сент-Луиса, все пропало. Чувствую,
что надрался, а не должен. Парегорик топорщится в боковом кармане. Хорошо,
что Хефф одолжил лампу. Нужно будет найти подходящее место -- наверное,
мужской туалет в доме. Памела потом. С первого раза, может, не вкатит. А вот
и Фицгор. Посмотрите только, как он волнуется. Спокойно, воткнем диалекта:
-- Здорово, Фися, чего слышно?
-- Все хорошо, Папс. -- Быстрый взгляд по сторонам, натянутая улыбка,
слишком много нужно играть ролей. Сейчас начнет фамильярничать, зашепчет: --
Слушай, давай полегче, ладно? Все думают, что ты перевелся. Цель:
оглядеться, познакомиться с ребятами, легкие разговоры, никакой полемики.
-- Когда ужин?
-- Боже. Ты опять за свое. Примерно через полчаса. Но сначала --
немного потусоваться, прощупать обстановку.
-- Мне нужно в туалет.
-- О господи. Вверх по лестнице, вторая дверь направо. -- И в спину: --
Второй этаж, Папс.
На хвосте двое из братства, еле успел. Внутри -- ореховые панели,
кожаные кресла, латунь. Что там насчет Тюдоров? С виду, однако, удобно. О, в
сортире никого.
Гноссос открыл окно, захлопнул дверцу и сел на горшок. Оба косяка еще
влажные, лишь немного прогрелись на горячей лампочке в заплесневелой комнате
Хеффа. Он помахал ими, чтобы слегка подсушить на воздухе, потом, потеряв
терпение, зажег первый, затянулся как можно глубже и почти на полминуты
задержал в легких пропитанный влагой дым. Превосходная дыхалка, почти ничего
не выходит наружу. О, да.
Да.
Еще одна затяжка, на этот раз не такая долгая, затем серия коротких,
карбюрированный воздух засасывается шумными порциями. Теперь выдох.
Хммммммммммммммммм.
Он докурил первый косяк. Хорошо. Хорошее некуда. Второй оставим на
потом, с нетерпением на сегодня все.
Он медленно встал, открыл дверь и обнаружил в зеркале свое лицо. Очень
веселые глаза. Слишком экстравагантно. Нужно с этим что-то делать.
Ох.
А хорошо бы сейчас глоток доброго греческого винца... Чья это комната?
Он пошел на цыпочках. На стенах плакаты с корридой и большая
репродукция "Монмартра" Утрилло. Пластинка с калипсо Белафонте прислонена к
открытой крышке проигрывателя, затейливые бутылки из-под "кьянти", все
пустые, подвешены на гвоздях, некоторым в горлышки воткнуты свечи. Поищем в
спальне.
Под потолком на кнопках подружки из "Плейбоя", аккуратно заправленные
кровати. Нектара не видно. Оп-па, кто-то идет. В шкаф. Йеех, бутылка
"Катти-Сарк". Хо-хо-хо.
Он вытащил пробку, приставил горлышко ко рту и опрокинул. Все вместе --
восхитительно. Небольшая провокация для моих пропитанных опиумом клеток.
Теперь послушаем:
-- ...А ванная у вас здесь, Гаррик ты мой? Правильно, мы не паримся по
общажным раскладам, как и в других домах. Для балех неудобно, понимаешь, о
чем я, ха-ха.
-- Да, всем в школу вставать по-разному, одна такая большая комната...
-- Еще бы, ха-ха...
Ушли. Глотнуть еще, и побольше, пульсирует, вот так. Он аккуратно
разместил бутылку под стопкой рубашек и выскользнул из комнаты. Я невидим.
Нужно запомнить это место, пригодится после ужина. Вниз по лестнице. Вот
дерьмо крысячье, кто-то идет, вид официальный, зубы наверняка полощет
"лаворисом".
-- Не уверен, что мы знакомы, Гнусс. Я -- Джон Дельтс. Ребята зовут
меня Делец. -- Не рука, а поршень. Делец -- а делает, что? По ночам в штаны?
Осторожно, играем, он может унюхать. В мозги, однако, не влезет.
-- Гноссос вообще-то, Дельце, но старина Фися зовет меня Папс.
-- А, конечно, старина Фися. Отличный парень. Большая ценность для
нашего дома. Он сказал, ты откуда-то перевелся.
-- Так и есть. Принстон надоел. Дамы там -- говорить не о чем. Ха-ха.
-- Да-а, никогда об этом не задумывался. Ты здесь на стипендии, он
сказал.
-- Небольшая астрономическая контора, платят за все, втихую тратят
деньги, ну, ты понимаешь. -- Голова идет кругом, может, лучше удрать?
-- Правда? Кто-то из ребят в доме брал индивидуальный курс, нужно было
по физике, говорили, очень сурово.
-- Еще как. У меня усложненный, жутко трудный. Принципы
относительности, спиралевидная туманность в Coma Berenices и все
такое прочее. Придется попотеть. Сплошная долбежка. Не пикник.
Подходят еще двое, захватывая конец разговора. Будь в стаде.
-- Здорово. -- Чуть-чуть фамильярности. -- Я Папс. -- Пара шишек на
ровном месте.
-- Эл Строзьер, Огайо.
-- Майк Пил, Чикаго.
-- Папс тут мне рассказывал об астрономии.
-- Суровая штука, -- сказал Пил, стрижка ежиком, воротник с петельками,
кожаный пиджак, на пейслийском галстуке булавка -- череп с кинжалом.
-- Чикаго? -- Гноссос, опиум ползет все выше. -- Зал мистера Келли,
Петля, центр Адлера-Салливана...
-- Последнее -- это что, Папс?
Филистеры.
-- Что-то вроде оперного театра. Идеальная акустика. Сейчас закрыт. Во
время войны там был кегельбан, ОСА и все такое. Ну, вы знаете. Он
гений, старина Салливан. Фанатик. Умер в одиночестве.
-- Так всегда бывает, -- сказал Строзьер вязким и слегка подозрительным
голосом, взгляд остановился на голове Гноссоса.
-- Ты чего уставился на мои волосы?
Три лица смущенно вспыхнули.
-- Ха-ха, -- Строзьер огляделся по сторонам, -- Ха-ха-ха.
-- Ты пялился на мои волосы. Они для тебя слишком экстравагантны?
Почуяв беду, появился Фицгор, и в тот же миг позвонили к обеду.
-- Пошли есть, Папс.
-- Пусть полюбуется на мои носки, если ему не нравится прическа. --
Задирая вверх узкие брючины и обнажая шартрезные всполохи носков, тут же
привлекшие к себе взгляды.
-- Ужин, Папс, забыл? Пшли.
Все довольно чинно двинулись в столовую; каждый кандидат в
сопровождении специально назначенного члена братства, маневрируя и
разворачиваясь, приближался к месту, которое, как ему представлялось, он
выбирал себе сам. Все стояли до тех пор, пока президент не подал знак
садиться. Насквозь плющовый лакроссовый тип, наверное, из Чеви-Чейза.
Торжественный звон тарелок, серебра, плеск наливаемой воды, деловые
разговоры. Два длинных стола из грубо обтесанного дерева, кресла под
старину, панели витражей из мореного дуба, люстры в стиле "колеса фургонов",
гуммигутовые шторы. Брага? Танцовщицы? Бочки вина? Кружки эля? Паппадопулис
закрыл глаза, мгновенно перенесясь в средиземноморскую оливковую рощу, рядом
-- восемнадцатилетняя сильфида в сандалиях, теплый бриз раздувает легкое
ситцевое платье, под ним ничего, небритые ноги и подмышки, в мочках
позвякивают кованые артефакты. Там, под его опущенными веками, она манила
его. Гноссос открыл глаза, надеясь увидеть, как она сидит, скрестив ноги,
перед ним на столе, но вместо этого обнаружил тарелку супа с макаронным
алфавитом и мокнущим на поверхности кусочком тоста. Слева сидел Фицгор, а
справа прилежно моргал за роговой оправой кто-то еще. Длинным глотком
Гноссос всосал в себя вымоченный в супе тост, а половину того, что
оставалось в тарелке, вытер бубликом "Паркер-Хаус". Волны хохота.
Надо мной? На фиг паранойю. Симптомы и болезнь неразличимы. Опиум еще
действует. Фицгор о чем-то говорит, Пил и вся эта толпа глазеют с другого
края стола. Окатить бы их ночью цианидом из распылителя. Ш-шухх, вдохните
смерти.
-- ...давно хотел с тобой познакомиться, Папс. Байрон Эгню, Гноссос
Паппадопулис.
Вялая рука тянется от самой роговой оправы.
-- Как дела, Папс, Фися тут говорил, что ты зведочет. У меня литература
по главной специальности, а факультативом -- театр.
Что с того. И откуда этот карлик-китаец за соседним столом?
Галлюцинация? Берегись мартышки-демона. Сзади? Нет. Эгню еще чего-то
говорит:
-- ...упоминал, что ты любишь рассказывать, ну, истории. Хотелось бы
узнать, какие?
-- Никакие. Больше вообще никаких историй, если ты понимаешь, о чем я.
-- Ну, не очень.
-- Подрывная форма искусства, архаическое искажение страсти, просек?
-- Подрывная? -- Вопрос прозвучал серьезно. У Фицгора над бровью и
верхней губой выступили нервные капельки пота, боится, что я отрежу этому
балбесу ухо.
-- Рассказчики всегда притягивают беду, Эгню, оставляя за собой груды
мусора, согласен? Социальные шизофреники: мрут под заборами, прыгают с
эстакад с гирями на ногах, устраивают ужасные сцены, большинство --
педерасты. Даже Микеланджело педераст.
-- Микеланджело? Но разве он не скульптор, ха-ха? Не художник?
-- Рассказчик, детка. Отрадно спать, правильно? Не возражаешь, если я
процитирую?
-- О, конечно нет.
-- На чем я остановился?
-- Что-то насчет того, что сон -- это отрада.
-- Точно. О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не
чувствовать -- удел завидный. Опасная дрянь -- вот что это такое.
Кошака пробило на камни, сечешь? Ты случайно не знаешь, чего они там
застряли на кухне, Эгню? Во мне проснулся зверский голод. Подавали бы вино,
чтоб заполнить паузы.
-- Ха-ха. Это в точку. На приемах в землячествах никакой выпивки.
СЗ запрещает. Только на обменных обедах, а это у нас совсем
другое мероприятие.
СЗ. Кругом полиция. Осторожно, в лампочках запрятаны микрофоны. Или
даже в супе. Какая-нибудь макаронина с транзистором.
-- Чем же вы меняетесь?
Вцепился в бублик, вылупился на мои пятнистые зубы:
-- Ха-ха. Сам знаешь. "Три-Дельта" или "Каппа" шлют нам студенток, а мы
им -- парней.
Налакаться "пурпурной страсти" и бегом наверх щупать друг дружку под
нижним бельем. Репетиция перед настоящим, кончить в трусы и потом
притворяться, что они не влажные. Господи, как есть хочется. Ммм.
-- Ммммм.
Фицгор дергается и осторожно шепчет:
-- Что с тобой?
-- Спокойно. Всего лишь сигнал пищеварительного тракта. Мммммммм.
-- Ради бога, на тебя ребята смотрят.
-- МММММММ.
-- О господи. -- Фицгор кусает стакан.
-- Значит, ты больше не рассказываешь истории? -- Сообразительный Эгню
уводит разговор в сторону. -- Так, Папс?
-- Порнография. Ставлю номера под названием "Хроники сестер Салли".
Сейчас в работе эпизоды с застрявшим грузовым лифтом.
-- В самом деле? Эпизоды?
-- Трио нимфоманок с арабскими лютнями, южноамериканская группа,
сиамские близнецы. Мммммм.
Резкий хриплый шепот отчаявшегося Фицгора:
-- Папс!
Поразительно, как Эгню делает вид, что ничего не замечает. Прямо
англичанин запаса. Попробуем ему в лицо, напустить в очки туману:
-- ММММММММММММММММММММММММ.
Уже лучше, по столу побежало беспокойное бормотание, головы повернулись
посмотреть, кто.
-- Сиамские близнецы? Правда?
-- Соединенные левыми ляжками. Все трахают всех. Все воткнуты, собраны
вместе, Идеальная Машина, сечешь? Близнецы как-то выкручиваются, чтобы
машина все время работала.
Капелька слюны в углу рта у Эгню.
-- Как это у них получается?
-- Вытаскивают и втыкают в следующую. Едва появляются вакансии. На
секунду пауза, но машина работает.
-- Мммм, -- проговорил Эгню. Все уставились на них, короткое совещание
братьев из высшего класса, и как раз в этот момент вносят отбивные. Грибная
подливка, жареный лук, печеная картошка со сметаной и зубчиками чеснока,
стручковая фасоль и белый соус, салат из листьев эндивия, бутылки с
кетчупом.
-- Омммммммммммммм. -- Карлик-китаец все еще здесь, я не спятил.--
Фицгор, прости на минутку, кто этот чертов карлик-китаец?
-- Шшшш! Ради Христа, Папс, это Гарольд Вонг.
-- Сынок номер один?
-- У него наглости на всю олимпийскую сборную.
-- О, роскошь, роскошь.
Эгню с видом заговорщика наклонился поближе.
-- История не слишком длинная?
-- Ты педераст?
-- Что?
-- Я просто хотел уточнить. Есть ли у тебя гомосексуальные наклонности?
-- У меня? -- Рука у сердца.
-- Он пьян, -- объяснил Фицгор отчаянным шепотом, наклонившись и
стараясь, чтобы никто не услышал. -- Ты же, кажется, хотел есть, ради бога.
Паппадопулис берет отбивную в руки и резцами отгрызает от нее огромный
шмат.
-- Ммчхнмм. -- Внимание всей комнаты сосредоточилось на главном блюде.
Может статься, меня изувечат еще до того, как принесут кофе. Сначала
наесться.
Он подмел все, что лежало на тарелке, набрал еще, съел, опять набрал и
съел. Долгая тишина и лязг посуды. Он смочил кончик указательного пальца и
плавно провел им по ободу полупустого стакана, издавая при этом едва
различимый ноющий звук; затем отпил немного воды и повторил движение -- звук
на этот раз получился чуть другого тона.
-- Что это за скрип? -- спросил сидевший во главе стола Пил. Гноссос
отпил еще на дюйм, погрузил палец в воду и повторил трюк.
-- Ми-диез и верхнее до. -- Побелевший Фицгор есть уже не может.
Пломбир с помадкой на десерт -- лишь бы произвести впечатление на
кандидатов; Гноссос съедает две порции, оставляя помадку на потом. Вдруг
придется всю ночь сидеть в тюрьме, хлеб и вода, по пути домой можно попасть
под грузовик. Всегда хорошо есть. Калории корчатся в самой сердцевине
англо-саксонской жратвы. Вокруг меня роботы. Осторожнее. Мы -- то, что мы
едим.
Он залез в карман пиджака, достал вторую из высушенных на лампе
сигарет, подкурил незаметно от Фицгора, одной вдохновенной затяжкой высосал
почти до половины, и задержал дым, разбавив его сдавленными глотками
воздуха. Плечи согнулись, глаза выкатились, распорядители о чем-то
беспокойно зашептались, кто-то идет к Фицгору, докладывай. Выдох. Прекрасно,
никакого дыма. Еще одна затяжка, почти все, пфууу. Фицгор принюхивается.
-- Что это ты куришь, Папс?
Не время разговаривать, работают легкие. Пропитать все волокна этой
губки. Слышишь, как гудят нервы? Да.
О, да.
Фицгор говорит им по секрету, что выведет меня на улицу. Не совсем так,
детки. Пятьдесят на одного, но они не знают, что такое Тень. Исчезаем.
-- Вууууууууууууууууууууууу...
Фицгор подскакивает.
-- Хватит, Папс, пошли, довольно.
-- Вуууууууууу-ХУУУУУУУУУУУУ!
-- ПАПС!
-- СГАЗАМ-М! -- И вот он на столе, грохочет громом, скачок в центр
столовой, палец тычет в Гарольда Вонга. -- Берегись мартышки-демона, Вонг.
-- И всем изумленным рожам, застывшим гримасам, прерванным разговорам. --
Запирайте двери, братва. Забивайте окна в спальнях. Он может и талисман
вашего дома -- сейчас, но пройдет десять лет -- фью -- вернется в Пекин, уже
комиссаром. Ш-шух... -- Гноссос уже за дверью, хлопает крыльями, словно
птица на взлете. За спиной шаги.
Бежать. Куда? "Катти-Сарк". По лестнице со свистом, через три
ступеньки. Голоса следом. Какая комната? Сюда. В шкаф, хо-хо.
Он нашел под стопкой рубашек бутылку, вылил треть содержимого в рот и
сунул бутылку за ремень горлом вниз, забыв воткнуть пробку, так что остатки
холодного виски полились по ноге в носок и ботинок. Перевод добра. Изверг.
Должно быть еще. Под рубашками? Нет. Жлобская харя. Заберем тогда шмотки,
коробку с запонками. Туалетная вода "Старая Пряность", собьет запах виски.
Это что? Святый Боже, клизма! Берем, мало ли что. Голоса ближе, меня ищут.
Шаги в соседней комнате. Жди, пока не увидишь белки их глаз. Уже у шкафа.
Бах! Дверь нараспашку, три незнакомых лица и Пил. Напугать.
-- ХАААААА!
Они в шоке отпрянули, стукнувшись друг о друга. Гноссос проскочил мимо,
точно лассо, размахивая над головой клизмой. Опять по лестнице, через
тюдоровскую гостиную, мимо группок, что собрались у серебряного самовара и
лопочут сейчас высоким контральто, как кастрированные бурундуки.
-- Пааааберегись, стерильцы! -- На улицу через парадную дверь. Хо-хо.
Куда? Убежище. Портативное чрево. Отличный обзор. Вверх, вверх и прооооочь.
Супермен летит над Метрополисом, плащ вьется на вольном ветру. Пока
никто не достал из свинцовой коробки криптонит -- в безопасности. Уиииии, по
гаревой дорожке за юрфаком, народ отпрыгивает в стороны, уступая дорогу. И
правильно. Стальной Человек непобедим, рентгеновский взгляд видит каждое
ваше движение. Теперь на Авеню Академа, мигающие огни, неоновый газ в ломких
трубках вычерчивает наши кишки тончайшими ионовыми цепочками. В левом
ботинке хлюпает пойло. Ебаный бог, полиция. В подъезд.
Он прятался в фотоателье, за дверью черного хода, пока красная мигалка
благополучно не исчезла. На улицах народу не так уж много. Из-за поворота с
Дриад-роуд показалась полузнакомая фигура и медленно прошла мимо, заглядывая
в витрины закрытых магазинов. Волосы собраны медной заколкой, зеленые
гольфы, мокасины, что-то мурлычет еле слышно, вся в себе. Ушла к кампусу,
руки сложены на груди. Кто?
Но берегись мартышки-демона, когда ищешь перемен.
Повернув голову, он бросил резкий взгляд за плечо, собираясь застать
врасплох притаившегося в темноте наемного убийцу, но вместо этого обнаружил
фотографию Хеффалампа -- тот подмигивал ему в отраженном красном свете
Студенческой Прачечной: поза Хамфри Богарта, к губе прилипла сигарета, один
глаз полузакрыт от дыма, в яркой вспышке умного фотографа играет марево.
Бобровьи зубы. Мырг, мырг, мырг.
Теперь по улице, вниз с холма, легавых уже нет, бегом от любых
преследователей, посмотри налево-направо, где же он, черт побери? Вот, белые
швейцарские наличники, 109. Вверх по ступенькам к двери. Поправить галстук.
Звонок. Шаги.
-- Да, пожалуйста.
Господи. Желтые глаза глядят на меня с бенаресского лица. Скажи
что-нибудь.
-- Что такое?
-- Простите, пожалуйста, но? -- Длинные волосы, в костлявой руке
вишневая шипучка. Одет в марлевый балахон. Пьян.
-- Видимо, ошибся дверью. На самом деле, ищу Памелу.
-- Вы мистер Паппадополум, конечно, да?
Конечно. Примерно. А также Дракула. Но откуда ты узнал? Прячь горло.
-- Вы мистер Матту?
-- Раджаматту, разумеется. -- Четкий, разжиженный, певучий акцент. --
Когда перевезете свои принадлежности, вы обязательно должны прийти к нам с
женой определенно познакомиться.
-- Обязательно. Может быть... -- Дверь захлопнется у меня перед носом?
-- Тогда всего доброго. Мисс Памела безусловно несомненно дома. --
Ушел. Господи.
Гноссос на цыпочках обошел крыльцо и заглянул за бамбуковую штору.
Сидит в одиночестве на индейском ковре у камина и доедает полуфабрикатный
ужин. Черпает ложкой оттаявшую и разогретую пищу из одноразовой жестяной
тарелки. Тертая кукуруза, говядина с соусом, мятая картошка. Глаза, как у
водяного спаниеля. Постучать по стеклу. Поднимает взгляд. Меня не видит,
здесь слишком темно. Прижать нос к стеклу. Не бойся, птичка, это всего лишь
Резиновая Маска.
Он вернулся к двери и стал ждать.
-- О, мистер Эвергуд, здравствуйте. С чем на этот раз?
-- Всего лишь небольшой подарок. -- Протягивая ей туалетную воду
"Старая Пряность", одновременно пряча коробку с запонками и клизму.
Несуществующие брови теперь подрисованы.
-- Что ж. Спасибо. Надумал зайти?
-- Просто шел мимо и решил посмотреть, как ты здесь пакуешься. -- Уууф.
-- От тебя запах, как из винокурни. -- Пропуская его в дверь. Медленно
обернуться, улыбнуться; ради Христа, дышать в сторону. -- С вечеринки? -- Ее
вопрос.
-- Всегда. Мое обычное состояние. Только меня зовут Паппадопулис.
-- Да, ты что-то такое говорил; если честно, я решила, что это шутка.
Пять слогов, слишком много для благозвучного имени. Для ушей лучше три.
Бакингэм. Боулинброк. Паттербол. Мама родная, какой в хате бардак: коробки,
разбросанные книги, женские штучки. Что за фотография?
-- Твой муж? -- коварно спросил он.
-- Жених. В прошлом году закончил фермерскую школу. -- Не слышу
энтузиазма в голосе. Одета все в то же кимоно, кошачий пух, высокие каблуки.
-- Знаешь что, ты ешь, не обращай на меня внимания. Лишняя энергия не
повредит. -- Разжечь камин, станет уютнее. Белый медвежий ковер. Черная
месса.
Пока она несла в рот второй кусок говядины, японский халат слегка
распахнулся, и Гноссос разглядел на груди волосок.
-- Ты действительно студент, Паппадопулис? Ничего, что спрашиваю?
-- Буду, как только оформлюсь. А что?
-- Ты не совсем тот тип. -- Смотрит на меня. Хо-хо, начинает веревочка
виться.
-- Без этого никак. Вообще трудно классифицировать. Но однозначно
лучше, чем просто болтаться. -- Кивок в пустоту, означающий время,
проведенное за городской чертой Афины. Скотч -- чистая амброзия. После еды
парегорик вставляет меньше.
-- Я не совсем понимаю. Чем лучше?
-- Все из оргонового ящика. Что-то там происходит в микрокосме.
-- Никакой ответственности, ты хочешь сказать.
-- Точно.
-- Очень впечатляет, всюду одно и то же.
Будь скромнее. Ври. Настойчивый взгляд Брандо:
-- Гмм, а когда вы собираетесь пожениться?
Замялась, рассеянно оглянулась через плечо, ложка с тертой кукурузой
остановилась на полпути ко рту.
-- Я не до конца уверена. Понимаешь, у него ферма, гибридная кукуруза в
Айове. Зависит от того, как идут дожди и все такое.
-- Господи.
-- Почему господи?
-- Ужасное место. Свиньи-людоеды и "Б-47". В прошлом августе прошел
пешком половину штата, никто даже не подвез.
-- Ты был один?
Напустить печали:
-- Всегда. Вечно повторяю одну и ту же ошибку. Застрял в провинции,
выпил пару кружек пива и потащился по 40-й трассе: хоть бы кто подобрал.
Приходится топать до следующего города, понимаешь? Над головой
бомбардировщики, вокруг моря химических зерен, без этого никак. Говорят,
должны хорошо плодоносить, но на вид совсем пустыня. Понимаешь, короче.
Слишком густо. Масляно. Промотали, спустили на жир. Боже, храни Америку.
Будь здорова. -- Он глотнул еще. Заинтригована.
-- Это интересно, так мотаться?
-- Не имеет значения.
-- Должно иметь, раз ты этим занимаешься. То медведи, то автостоп.
Последняя ложка, ура. Нельзя приставать к человеку, пока он ест.
-- Я разведу огонь?
-- Да, конечно. Можешь налить мне выпить, пока ты на ногах, если не
трудно.
И еще один себе. Не перенестись ли нам в Маргейт или в Брайтон, белый
коттедж, английские розы в цветочных горшках, окованная дверь шести дюймов
толщиной. Выключить лампу.
-- Зачем ты это сделал?
Осторожнее.
-- Камина не видно.
-- А. -- Затем: -- Ты ведь не астроном на самом деле, правда? Это из
той же серии, что и мистер Эвергуд, да?
-- Простой звездочет.
-- Я так и подумала -- ты слишком лирик.
-- Самосознанию моей иллюзорной расы нет до меня дела, малышка. Но я
держусь, если ты понимаешь, о чем я.
-- Ты не можешь говорить без загадок?
Всегда будь движущейся мишенью.
-- Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда? Иди сюда.
-- Нет. То есть, подожди. Мне хочется узнать тебя получше.
-- Еще бы. Но у тебя на груди волосок, и он меня заводит.
-- Оххх. Как ты можешь такое говорить. -- Но покраснела не от
омерзения. Двигаемся поближе. Коснись руки. Вот так. Клизму на пол.
-- Какая гладкая кожа. Лосьон "Джергенс" и прочее.
-- Пожалуйста. Я же просила тебя не... -- Шея, кончиками пальцев по
шее. Ха, посмотри, глаза закрываются, что я говорил. Колено?
-- Пожалуйста...
-- Тебе понравится.
-- Ты слишком уверен.
-- Опыт.
-- Правда, это ужасно...
Мой бог, сисек нет вообще. Даже не прыщики. Но этот волосок. Какой
прекрасный изъян. Попробуем бедро.
-- Ох, пожалуйста, подумай о Симоне.
-- Симон? -- Что еще за Библия?
-- Мой жених.
-- Точно. -- Поцелуй в шею: ага, извиваешься.
-- Ты ужасно вульгарен.
-- Я заведу тебя, малышка.
Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал.
-- Нет.
-- Да.
Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего.
-- Что ты делаешь?
-- Ммммммм.
-- Охх.
-- МММММ.
-- Каблуки -- надо снять.
-- Аххмммммм.
-- Охх, чудовище.
Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не
поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны.
-- Подожди, у тебя есть эти штуки?
Господи, в кармане парки. Соврать:
-- Да. -- Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой
лиги. Оставим как есть.
-- Ты не носишь белья?
-- Никогда.
-- Ты не обрезан?
-- Посмотри.
-- О, и правда нет.
-- Католик.
-- Ужасно.
-- Почему.
-- Я где-то читала про рак.
-- Иммунитет. Вот тебе.
-- Охххххх...
-- Я унесу тебя на небо, крошка.
-- Ох!
Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться.
Вот так, полегче. Так. Так.
-- Хмммм.
Глоток пойла, мы не спешим.
-- Выпить хочешь?
-- Что? Сейчас?
-- На.
-- Нет. Дальше, дальше.
Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры.
Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее.
-- Оххххххххххххххххххххххххх.
-- Мммммм. -- В каком ритме? "Ночь в Тунисе". Чарли Паркер. Литавры.
Уже близко. Вууууу. Быстрее...
-- О Боже...
Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе.
легче
легче
легче
анх
Анхх.
АНХ!
-- Ооооо.
-- Вот.
-- Господи.
-- Это правда.
-- Ты -- ты его хорошо надел?
-- Кого?
-- Эту штуку.
-- Какую штуку?
-- Контрацептивную.
-- Я ее не нашел.
-- Что?
-- Страсть обуяла.
-- ЧТО? -- Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В
семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое.
-- Парегорик.
-- Что?
-- Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься.
-- Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри.
-- Держи, -- протягивая ей клизму. -- Спринцовка для успокоения души.
-- Свинья.
Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос
остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и
с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной
слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать.
-- Тебе помочь?
-- Отвали.
Спасибо на добром слове.
Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя
ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги.
-- Помогло?
-- Надеюсь. Мне плохо.
-- Первородный грех.
-- Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без
штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго?
Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, "Катти-Сарк". Боже, совсем забыл
об ужине. Бедный Фицгор.
-- Сегодня можно будет переехать?
-- Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон.
Надо бы отлить. Придется поискать другое место.
-- Ладно, детка, до новых встреч.
-- Забирай, -- протягивая ему мокрую сплющенную клизму.
Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно
смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая,
затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице.
Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая
фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули
злобой -- и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была.
Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт.
Semper virgini.
Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро,
снова говорил он себе, скоро: придет любовь.
Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась
внутрь -- через кровь и лимфу его ночи.

Тарантул.
Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые
губы темно-коричневую колючую ногу.
Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но
тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок
дымящегося сала, воткнутый мне в горло.
Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел
только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул -- на
самом деле не тарантул, а его собственный язык.
-- Пить! -- Слабая попытка.
Легкое шебуршание в соседней комнате -- как будто кто-то одевается --
затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали
частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и
он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится.
Двигаться очень медленно.
Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то
потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью
шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу.
Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной
породы. Спокойно.
-- Хефф! -- Новый всплеск боли.
Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп -- босой, в
джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с
пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два
пальца желто-коричневым ужасом.
-- Пей, -- поступил безжалостный приказ.
-- Гггггг, -- Гноссос заглотил ледянящие пузыри.
-- Никогда не мешай дурь с бухлом, -- последовало нравоучение.
-- Блять, какая гадость.
-- На. -- Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая
перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем -- успокоительное тепло. --
Лучше?
-- Немного. У меня во рту, ты не поверишь.
-- Ты похож на смерть.
Что-то брезжит.
-- Я ее видел ночью. На Авеню Академа.
-- Неужели?
-- Не то лысая кошка, не то подросток.
-- Пригласил бы пропустить стаканчик -- через пару лет, когда ты
пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.
-- Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в
передней доле. Оооо.
-- Можно отрезать.
Неплохая идея. Стану капустой -- и никаких эмоциональных реакций.
-- Почему я на полу?
-- Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже
вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?
-- Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем
Путти?
-- Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем
чего-нибудь в "Дыре Платона".
-- Оооооххх...
-- Тут близко, старик...
-- Это "Красные Шапочки", с них началось.
-- И как оно в землячестве?
-- Оххххххх.
-- Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.
-- Болтая банку апельсинового сока "Дональд-Дак". -- Собирайся, тебе разве
не надо оформляться?
-- О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку,
оформление стоит бабок, а я почти пустой.
-- Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.
-- Матушка Хеффаламп.
-- У тебя в рюкзаке же полно серебра.
-- Откуда, старик, купоны на скидки?
-- Колесико, господи, неужели забыл?
Смутные воспоминания.
-- Какое колесико?
-- Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже
выписал ордер.
-- Ты серьезно? В рулетку? У кого?
-- Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского
"Светила". Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.
-- Сто баксов? Охххх.
-- Что теперь?
-- Тетка за кассой.
-- Брось угрызения, одна обуза. -- Хефф вытащил из мешка с грязным
бельем пару заскорузлых носков. -- Сходи на исповедь, что ли?
-- Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят
мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?
-- Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?
-- Молитва -- это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе,
Господи.
-- Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали
меня из школы или нет.
-- De Profundis, semper hangovum...
-- Блять. -- Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со
щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской
крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж -- голубые глаза, что
редко бывает, девчонкам очень нравится.
-- Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.
-- Гхм.
-- Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом
глазу.
Хефф лениво перелистывал "Анатомию Меланхолии" и насвистывал что-то из
Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:
-- Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?
-- Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора
вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.
-- Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции,
чтоб скинуть маньяка Батисту.
-- Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для
моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть
как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. --Раскорячившись, он сел, с усилием
распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил
свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф
послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая
свободной ладонью ручки усилителя "Хиткит". Рядом с лампой, на которой
вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и
пипетка.
Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя
перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и
нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал
мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку
прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа
-- слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая
пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И
только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.
-- Господи, надень что-нибудь. -- Хефф, смотревший на то же самое,
швырнул ему черный махровый халат. -- После распутства твое тело
непристойно.
-- В этом слове нет смысла, старик.
-- Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой
любовью, -- это выше моего понимания. -- На улице шум машин, мир еще
функционирует.
-- Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник.
Любовь впереди, ага?
В дверь вежливо постучали.
-- Господи, се Человек.
Хефф выскочил из кресла.
-- Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!
Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура
которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени
армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в
молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал,
нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он
остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.
-- Это пациент? -- спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной
сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с
затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.
-- Ему тяжело говорить, -- предусмотрительно пояснил Хефф.
-- Помогай нам Бог. Доктор уже был?
-- Он отвергает медицинскую помощь.
-- Батюшки, разве это разумно?
-- Он верит только в, ну, вы понимаете...
Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:
-- Отец. Это вы, отец?
Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.
-- Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов...
-- И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую
боль.
-- Да, да... -- Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая
хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.
-- Отец.
-- Да, сын мой?
Шепотом:
-- Подбавь верхов, мы теряем высокие.
-- О чем это? Что он сказал?
-- Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. -- Хефф
подошел к усилителю и подкрутил ручки.
-- Так лучше. -- Голос с дивана.
-- Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к
церкви, но, возможно, доктора...
-- МЯСНИКИ, -- неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.
-- АТЕИСТЫ!
-- Батюшки.
-- Видите, Отец, и так все время.
Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за
ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом -- второй
закрыт -- дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:
-- Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю,
что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот
что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: "ХА! Нет
никакой души! Селезенка есть, а души нету!" -- Выпустив рукав и с тяжелым
вздохом падая обратно на диван, -- А у меня есть душа, правда? У меня есть
-- скажите им, что у меня есть душа.
-- Да, сын мой, да. -- Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом
поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.
-- Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа
в опасности.
-- Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. --
Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате,
словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками
открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении
грехов, которыми управлял каждый орган чувств.
Повисла пауза, а после нее -- поразительное эротическое ощущение в
подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и
отпущению грехов подвергаются его ноги.
-- Ой, а это еще зачем, мужик?
Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:
-- Грехи в ногах.
-- В ногах? -- Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.
-- Они несут человека к грехам.
-- А-а. -- Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими
щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще
раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?
-- Ну, что ж. -- Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.
-- Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас
призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что
он предназначен только умирающим.
-- Охххххх, -- прижимая указательные пальцы к вискам.
-- Что такое, сын мой?
-- Опивки боли, охххх.
-- М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. --
Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.
-- Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. -- Он
потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. -- Вот, для бедных.
-- О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? -- С любопытством
вертя монеты в розовых пальцах.
-- Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.
-- Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай
в Ньюман-клуб. Там пока совсем мало народу.
-- Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? --
От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.
-- Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж,
мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. -- Он втиснулся в тяжелое
пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. -- Нет, нет, я сам.
Спасибо. -- И ушел.
-- Уиии, -- заверещал Гноссос, как только стихли шаги. -- Сечешь?
Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.
-- У тебя все ноги жирные.
-- Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?
-- Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки.
Пить будешь?
-- Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я
исцелился. -- Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к
динамику. -- Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, --
Похмелье еще плескалось в голове.
-- Сечь будем потом, -- сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. --
Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне -- узнавать
насчет апелляции.
-- Что еще за апелляция, старик?
-- Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал
апелляцию.
-- Они не могут тебя выгнать, Хефф. -- Гноссос перекатился на спину. --
Тебе же некуда деваться в этом мире.
-- На Кубу.
-- Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря
вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.
Лицо вспыхнуло.
-- Херня.
-- Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого
человека. Отсюда и проблемы.
-- Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать
жвачку у Гвидо. -- Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте,
тыча в пространство пальцем. -- Если я останусь здесь, я превращусь в Г.
Алонзо Овуса -- десять, блять, лет на академической сцене.
Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.
-- Овус? Ты его видел?
-- Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа
из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!
-- Ладно. -- Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.
-- У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел
колесико?
-- Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.
-- Кто?
-- Аквавитус, старик, ты не ослышался.
-- Джакомо? Из мафии?
-- Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов,
я не все могу говорить.
-- Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в
витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что
похожа на Жанну д'Арк?
-- Черт побери, это моя девушка.
-- Не может быть.
-- Блять, я пошел. -- С грохотом хлопнув дверью, он рванул в
Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе -- задние комнаты
набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют
бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф,
слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше
нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть
французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой
плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация.
Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.

Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел
Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на
библиотеку, только вместо книг -- минералогические образцы. Редкие
разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов
Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы.
Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими
некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского
мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.
Но они забыли про меня.
-- Да, сэр, мистер, -- говорит декан Магнолия, -- все верно. Пять
долларов.
-- Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на
льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не
сказать больше, вернуться в Афину вовремя.
-- Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация
придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.
-- Мне придется заплатить серебряными долларами.
-- Простите, не понял?
-- Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк
их признает.
-- Я не совсем понимаю...
-- И они выдаются там в обмен на серебро.
-- А, да-да, конечно.
-- Я могу быть уверен, что вы их примете?
-- А нет ли у вас бумажных денег, мистер...
-- Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.
-- Вот как?
-- Вы не представляете, какое количество паразитических колоний
разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория,
конечно.
-- Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер... гм...
-- Я собираюсь стать онкохирургом.
-- А-а.
-- Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.
-- Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших
товарищей-студентов...
-- Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей
неуверенностью.
-- Совершенно точно.
-- Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности,
безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно
вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение --
расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.
Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей
Саратога-Спрингс.
-- Это так живительно -- поговорить с человеком, понимающим твою
позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько
малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.
-- Я не удивлен, сэр. -- Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.
-- Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание
Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом
Легкого Хлеба.
-- Первый доктор, гм... -- Очки без оправы ползут по картофельному
носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.
-- Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент
ЮНЕСКО. "Таймс" посвятил его памяти специальный выпуск -- возможно, вы
читали.
-- Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.
-- Она погибла вместе с ним, сэр. -- Взгляд в пол. Поморгать.
-- Ах. Определенно, я вам так сочувствую.
-- Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги.
Время -- деньги.
-- Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить
о своих планах. Для того я здесь и сижу.
Разбежался.
-- Благодарю вас, сэр. -- Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже
почти в дверях.
-- Ох, э-э, мистер Паппадопуласс...
-- Да, сэр?
-- Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.
Спокойно, ты будешь отмщен.
-- Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.
Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца.
Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него
заизвесткуется, то отломится или нет?

Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт
университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла,
он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его
обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным
мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя
запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды.
Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого
раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на
экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой
дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках
Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для
Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов.
Только ему бродяга мог открыть секрет.
В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но
многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в
руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы
и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон
нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий -- эти
вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири
христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие,
они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и
другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая
воронка -- так всегда казалось Гноссосу, -- из года в год диаметр
уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются
воедино. Там, если подфартит, он и умрет.
-- Ты как? -- вопрос прозвучал легко.
-- С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма?
-- Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками.
-- Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы
ведь знали, что увидим тебя снова.
-- Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор.
Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной
кожи.
-- Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя.
Может быть, со временем. Своей рукой?
Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью?
-- Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь?
-- Нет. От огня -- возможно, но только не от льда. Мне не нужны для
этого аргументы. -- Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил
кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет
не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день
плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей
и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь.
-- У меня есть палочки корицы, хочешь? -- Продираясь сквозь мешанину в
рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. -- О, да, у тебя нет
оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить.
-- У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы?
-- Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид?
-- Сочиняет музыку -- такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда
красная.
-- Этот кошак всегда был лириком. -- Памела так назвала меня. Не совсем
точно.
-- Стало более атонально. -- Заливая чаем палочки корицы. -- Еще
послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал
Матербола, родил шестую дочку.
-- Шестую?
-- Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых.
А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в
резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете,
познакомьтесь -- мои близняшки, Саранча и Сороконожка.
Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ.

Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий. Из-под
металлического льда -- слабое журчание. Черный "сааб" художника,
гипнотический вой двухтактного двигателя; сгорбившись на переднем сиденье и
не сводя глаз с мягкой обивки крыши, Паппадопулис вспоминает паломничество в
Таос, ищет Связь, которая собрала бы воедино разрозненные обрывки
искупительного опыта, соединила бы их в плетеный знак или узор, какой-то
знакомый ребус. Возможно, треугольник. Рыбу. Знак бесконечности.
Но сейчас он сидел рядом с Блэкнессом, чьи тонкие перепачканные краской
пальцы мягко держали руль. Глаза произвольно фокусировалось на белых
струйчатых дефисах, которые, танцуя на оттаявшем полотне дороги, улетали
назад под машину; обоим приятно было ощущать движение поверхности, хотя
удовольствие поступало через разных посредников, от разных текстур одной и
той же плоскости.
-- Ты начал мне что-то рассказывать. В студии.
Гноссос собирает разрозненные мысли -- внимание уже уплыло к шуму
колес.
-- Нью-Мексико, старик, я наконец-то его нашел -- в том самом месте, о
котором трындит в этой стране каждый торчок. Только никакого солнечного
бога, ничего подобного, одни тако и коктейли. Самое то, чтобы свалиться.
-- Мы так и думали.
-- Мы?
-- Мы с Бет.
Ленивый вздох, звук въевшейся в кости усталости, копившейся, хранимой
до этой самой минуты.
-- Если б меня занесло в средние века, старик, можешь быть уверен -- я
ушел бы искать Грааль, или от чего тогда все тащились. Да и ты тоже, так что
не петушись. У каждого есть свое маленькое паломничество, твое оказалась
внутренним, а я для медитаций не гожусь, да? Хотя бы потому, что нет
времени: это маленькое десятилетие, с которым мы играем, -- слишком нервное.
-- Точно.
-- Ничего точного. Между прочим, ты первым рассказал мне про этого
кошака -- не считая Аквавитуса.
-- Моя ошибка, должен извиниться. Я думал, он грибной колдун из
Мексики, а оказалось -- филиал наркосиндиката. Ты же искал мистического
просветления, насколько я помню, а не просто возможности заторчать.
-- Ну, выбирать там не приходится. Может, в следующий раз перейду
границу и ни на чем не зависну. Я тебе скажу, старик, в этой стране
невозможно шагу ступить, чтобы куда-нибудь не вляпаться. Мышиные хвосты в
лимонаде, в шоколаде -- гусеницы, повсюду мерещатся личинки, прогрызают все
подряд. -- Он перевел взгляд на каплю -- просочившись сквозь плотно закрытое
стекло, та уже приготовилась сорваться с вибрирующей рамы. -- Даже в
пустыне. Я по наивности ожидал найти там какие-нибудь дюны -- хоть что-то
кроме "Арапахо Мотор-Инн" на девяносто два номера, и все с "Прохладой Белого
Медведя". А огни! Розовые, желто-зеленые, рубиновые, пурпурные, голубые --
нужно запрягать мула, чтобы сбежать от этого сияния, старик, поверь мне.
Даже в песках валяются гондоны. Сплошная сушь и горячий ветер, понимаешь, в
сушь там втягиваешься по-настоящему. -- Сорвавшиеся капли слились на лобовом
стекле в ручеек и поползли наверх дрожащим шариком. -- Старик Плутон
вцепился в пейзаж своими грязными когтями, как полагается. Прешься подальше
от повседневного космоса, а получаешь в морду взбитые сливки и пирожные от
"Бетти Крокер". Тебя может прибить молнией, но это не так смешно. И если
кто-то просто отправит твоей мамаше горстку праха и волос, кому нужны такие
шутки? -- Он скрестил пальцы, защищаясь от наговора.
-- Честно тебе скажу, я был готов выкинуть белую тряпку, настолько
Проникся Таосом. Кто мог подумать, что я найду его именно там: маленький
городишко, полный тряпок, мексиканских шалей, серебряных талисманов,
нефритовых колец и прочего мусора. Но тем не менее -- из теней выплыл
индеец, завернутый во фланелевое одеяло -- целиком, до самого лица, ничего
не видно, кроме глаз. А на одеяле прошито, Калвин, одно слово. Одно слово,
правильно?
-- Матербол.
-- Что же еще? Так он приманивает людей. Рассылает своих мальчишек в
таких вот одеялах, и человек идет следом. Если окажется легавый, они
разберутся быстро, с виду -- настоящие отморозки из "Четырех перьев",
придушат струнами от пианино; но они умеют вычислять чистых торчков. Он
привел меня в бар с водостоком над самой дверью, типа саманный дом в
переулке. Трубу я запомнил, потому что там не бывает дождя. И в баре меня
ждет не кто-нибудь, а Луи Матербол собственной персоной. -- На запотевшем
стекле Гноссос рисует букву М. -- Стоит за стойкой и вытирает стаканы. Сидни
Гринстрит. Жирный, лысый, в лиловых подтяжках, без рубашки, по всему пузу
потеки пота -- громадная бочка, кроме шуток -- и жует сен-сен. Рядом --
изможденная цаца из пуэбло, наверное, жена, в бордовом платье, и тянет
что-то из галлонной банки через хирургическую трубку. Ты бы посмотрел,
старик, на это буйство. Знаешь, что он сказал? Я и минуты не простоял в
дверях, а он говорит: "Ты наверняка знаком с работами Эдварда Арлингтона
Робинсона". Вот тебе и Грибной Человек, дядя, я-то думал, что нашел его.
Лорд Бакли в роли Гогена готов мне мозги вправить раз и навсегда, так?
Целыми днями только и знает, что мешать это пойло, которое у него называется
"Летний снег". Белый кубинский "бакарди", толченый кокос, колотый лед,
молоко, апельсиновый шербет, и все это взбивается в миксере "Уоринг". Потом
он разливает его в охлажденные чашки, а ободки протирает мякотью кактуса.
Прямо в пену крошит мескаловые почки и шоколадные опилки. -- Гноссос стер со
стекла М. -- И я выдержал, понимаешь, о чем я: две, а то и три недели подряд
валяться на полу, въезжать в его декламации и базарить с электролампочками.
Старик, он все разложил по строчкам, всю эту микки-маусовскую хренотень --
четко, словно "Марш времени"; его старуха за это время поехала настолько,
что куда бы ни двинулась, по пути зависала на свечках и забывала, за чем
шла. И никакой жратвы. Только "Летний снег" и болтовня Матербола днем и
ночью, если ему только не нужно было взбивать пойло. Каждые четыре часа --
новые смены индейцев в одеялах приходят и садятся квасить. Чистая эйфория,
старик. Кое-кто посреди сеанса начинал хихикать, а к концу весь бар просто
сам был не свой, такая на всех накатывала слабость. Эдвард Арлингтон
Робинсон, старик, -- нужно слышать самому, иначе не поверишь. И каждый год
он выбирает нового. В прошлом это был Джон Гринлиф Уиттиер, а может, Джеймс
Уиткомб Рили. План, как он его разложил, -- циклическое переложение, в
начале "Жена из Бата", а финал -- "Пуховая Опушка". До самого конца я не
понял только одного: чем он берет индейцев. От чердака до подвала, старик:
сбережения всей жизни, государственные облигации, серебряные рудники,
нефритовые залежи -- все, лишь бы присосаться к хирургической трубке.
-- Но он так и не показал тебе солнечного бога.
-- Его накрыли. Как-то вечером я вернулся с припасами, и не нашел
ничего. Окна заколочены, никаких следов. Только несколько засохших огрызков
кактусов, да скорлупа опродотворенных яиц. Ходили слухи, что свою старуху он
угробил, в подвале типа камеры пыток, клещи и кислота, рыболовные крюки. А,
да, водосточная труба -- из нее хлестали потоки воды. Жуть.
Блэкнесс чуть отпустил педаль акселератора, придав наступившей паузе
должное значение, и несколько секунд они опять слушали шум колес.
-- Это как-то связано с пачуко? Из твоих посланий было трудно понять.
-- Никакой связи с Матерболом, просто я завис в том бойскаутском лагере
еще ненадолго после его ареста. Думал, последнее место, где будут искать
засвеченных. И кстати, единственный кусок пустыни без клинексов и пивных
банок. Было, конечно, подозрение, что скауты чем-то повязаны: медальки за
своевременный донос и все такое, но в целом оказалось -- нормальная крыша.
Пока не принесло пачуко. -- На этот раз он нарисовал на стекле букву П. --
Пригнали на двух "пакардах" -- они залипают по большим белым машинам, --
двенадцать, может, тринадцать чуков. Гибридные физиономии, поросячьи глазки,
мешанина кровей, не выше пяти с половиной футов, взбитые начесы, у каждого
возле большого пальца татуированый ребус: три маленьких точки. Зло в чистом
виде, понимаешь.
Гноссос замолчал и поерзал на сиденье: теперь он смотрел в никуда,
органы чувств воспринимали только басовитый вой мотора, подкладку его
истории.
-- Кто может знать, что у них на уме, Калвин? Они появились в лагере
бухие, но бухие по-плохому: этиловый спирт с сотерном "Галло" и текилой,
говно типа того, -- пригнали так, точно неделю не видели спальных мешков,
понимаешь? Сидят и точат стилетами ногти. Да, и еще трясутся под музыку, как
бы в такт. Радио в "пакардах" орет -- на одной и той же станции, там Бадди
Холли. "Пегги Сью", кажется. Обступили одного бойскаута -- белобрысого
такого, на нем еще была навешана куча всякой дряни: почетные значки, нашивки
звеньевого. Они на него даже не смотрели, просто стояли, пока не доиграла
песня. А трое -- нет, двое приперлись к моей палатке и говорят что-то вроде:
"не рыпайся, мать твою, ухо отрежем".
-- Только к тебе.
-- Только ко мне, из всех, индивидуально, вот так. Потом вернулись в
кольцо вокруг этого скаута. Который, ясен пень, только подливал масла в
огонь. И когда музыка пошла в масть, они стащили с него одежду, со
звеньевого, по самые яйца, старик, просто ободрали. И как же он дерьмово
перепугался, не кричал, только тихо скулил. Они прикололи его к земле,
понимаешь, колышками от палаток, а потом стали тыкать бычками. Даже в эту
штуку.
Блэкнесс резко прикрыл глаза, но выражение его лица не изменилось.
Гноссос не заметил.
-- И все время эта хрень "Пегги Сью" по радио. Один, самый
старательный, все время бубнил, вроде как утешал. Так бабы разговаривают с
собаками, знаешь? Повторял, что все будет хорошо, что он хороший мальчик,
даже погладил его по голове, а другой рукой запихал последний окурок в ухо.
-- Господи, Гноссос.
-- Звеньевого наконец вырвало. Чуть не задохнулся. -- Паппадопулис
привирает, добавляя остроты. Говори только правду -- и рассказ тебя затянет.
Блэкнесс хмыкает, будто собираясь что-то сказать, и оглядывается на
Гноссоса, затем, притормозив, сворачивает с главной дороги к своему дому.
Дождь все сильнее стучит по крыше машины, и в резко наступившей темноте
зеленый огонек приборной доски красит их лица в совсем другой цвет.
Разгорается и гаснет в неком дополнительном среднечастотном диапазоне.
Гноссос отвернулся и посмотрел через боковое стекло на знакомые холмы и
низины, потом откинул с лица прядь волос и коснулся рукой носа; секунду
таращился на него, скосив глаза, затем снова перевел взгляд в окно.
-- После этого я отключился. То есть натурально слетел с катушек. Ищешь
чего-то простого, а находишь в одном месте все язвы своей страны. Понимаешь,
даже на этот проклятый закат я не могу смотреть просто так -- он мне что
вывеска на мотеле "Жар-птица". Которая, между прочим, во-первых, больше, и
во-вторых, черт бы драл, дольше горит.
-- Ты хотя бы пытался.
-- Клянусь твоей задницей, пытался, но меня все равно забрали. За
бродяжничество -- самая идиотская статья. Легавые, старик, если они хотят
кого-то загрести, то загребут, неважно за что, -- это просто легавый
синдром. Самодовольные наглые ублюдки, сцапали, когда я уходил из города,
ползли сзади на первой скорости, дожидаясь, когда оглянусь. Естественно, я
улыбнулся, как только показался проклятый знак, и это все решило. Если
человек улыбается или смеется -- значит, над легавым: например, что у того
пузырятся штаны или пуговиц не хватает. Уже перед самой городской чертой
обогнали меня и говорят: "Сколько у тебя денег, пацан?" Я смотрю на него --
понимаешь как, да? Снял рюкзак, прислонился к столбу и смотрю прямо ему на
нос. -- Гноссос издал звук, будто его рвет: -- Блуааааа!
-- Дальше.
-- Черт, старик, я не просек, что они со мной играют. Влез к ним в
машину и сказал, чтоб попробовали на меня что-нибудь повесить. Это их
добило. Они озверели. Если бы я был темнее на рожу, они отбили бы мне почки.
Если б я был Хеффалампом, остался бы с поломанными ребрами. Так потом и
вышло: в три часа ночи они сцапали одного пачуко и со всей дури измолотили
его пряжками. Но мужик был крут, должен тебе сказать, -- как-то тяжело и
очень злобно. Даже когда полились слезы, это все равно получилось круто. Вот
так, а я вполз обратно в свой Иммунитет: ни валентности, ничего вообще.
Старая добрая инертность, без нее никак. К такой срани, как там, даже близко
подходить нельзя.
-- А бороться?
Гноссос принялся непроизвольно теребить волосы и откидывать их назад.
-- Мало греческого, старик. Слишком много коптского. -- Со стекла снова
потекло, капли теперь срывались часто и падали ему на штаны. -- Наутро меня
выставили из города; шериф косил под Джона Уэйна, пальцы за ремнем, сказал,
чтобы я валил покорять запад. Но я по пустыне обошел город и после полудня
вернулся обратно -- солнце в это время жарит, легавые спят, поэтому я
прикинул, что можно найти пуэбло, узнать, чего там делают индейцы, когда
Матербол пропал. Но это не пуэбло, старик. Только дурацкий викторианский
особняк торчит среди полыни. Покрашен киноварью. Во всех комнатах в силках
болтаются дохлые сороки, мебель красного бархата, кермановские ковры, мягкие
алжирские оттоманки, портреты деятелей англо-бурской войны. И запах, скажу я
тебе, -- так может вонять только смерть. Я все это видел через окно, кстати
говоря, -- и не подумал лезть внутрь. Я рассчитывал на что-то более
божественное.
-- А не дьявольское?
Догадливый, скотина.
-- Может быть, не знаю. На почтовом ящике -- полустертое имя, что-то
вроде Мо-жо, толком не разобрал. Сон еще приснился, как раз той ночью, когда
по пути в Вегас меня подобрала цаца из Рэдклиффа, муза, можно сказать. Тот
пачуко, о котором я тебе рассказывал, -- у него слезы превратились в перья и
теперь липли к щекам. И что-то там с матерью: она отнимала его от груди,
потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился
в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в
викторианском доме.
-- Где ты сам был в этом сне?
-- В очереди, старик, последним. Где ж еще?

По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого
вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа -- что-то вроде живой
изгороди -- придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы.
Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по
сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с
желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к
которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли
жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками
на шеях.
Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал,
что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а
темное лицо замерло напряженно и сочувственно.
-- Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться... -- Пауза. -- Ты
меня понимаешь?
-- Еще бы.
-- То есть, будет время и получше, да?
-- Да ладно, старик.
-- Может лучше просто поговорить... -- Неуверенно. -- Расскажешь еще
что-нибудь...
-- Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут
мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. -- Последнее слово,
означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни,
он произнес, высвобождаясь из "сааба", когда все его внимание уже поглотили
люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились.
Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью
растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку
сари, она произнесла:
-- Гноссос. -- Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами
рука, глаза сияют. -- Как здорово, что ты вернулся.
-- Ну, привет, Бет... Ким.
Девочка покраснела -- цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости,
словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет,
может -- двенадцать. Смотри, как обрадовалась.
-- На ужин сегодня карри, -- прошептала она быстро, -- и мамины рисовые
пирожки.
-- Шутишь. -- Касаясь пальцем кончика ее носа.
-- Заходи, Гноссос. -- Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.
-- В гостиной, если тебе не терпится.
Кому, мне? Поговори с дамами:
-- Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.
Дом -- такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы,
дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в
лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот
перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в
воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от
пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры
окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются
над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, -- отсечение головы.
Надо как-нибудь забрать себе.
-- Хочешь сакэ? -- В руках Бет керамический поднос с дымящимся
напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы.
Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.
-- Что за спешка, старушка, может поговорим немного?
-- Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство -- эти
любезности. Как слайды после отпуска. -- Она достала вырезанного из кипариса
лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. --
Вот. -- Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.
-- Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.
-- Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?
-- Складывать самой?
-- Именно. -- Пауза. -- Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего
глотать сразу.
-- Я, пожалуй, перемешаю.
-- У тебя пустой желудок?
-- Гммм. -- Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок
в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро
растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как
бурбон. -- И все же, как вы тут?
Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и
керамический поднос.
-- Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты
полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет
плохо. -- Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в
глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти
подушки. В дверях Ким, поговори с ней.
-- Досталось тебе за последние дни, а, малявка?
-- Не знаю. Что досталось?
-- Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству?
-- Ты все такой же глупый.
-- Глупый-тупый, ты же меня понимаешь.
-- И имя у тебя смешное.
-- У тебя тоже.
-- Ким -- красивое имя.
-- Почему ж ты тогда такая тощая?
-- Я не тощая.
-- Костлявые коленки и косички торчком.
-- Мама!
Хе-хе. Бет кричит из кухни:
-- Что, Ким?
-- Мама, Гноссос обзывается.
-- Пусть, не обращай внимания.
-- Подумаешь, обзывалки. -- Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. --
Чего ты так волнуешься?
-- Опять дразнишься?
-- Ты посмотри на свои коленки.
-- Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь.
-- Нет, ты посмотри.
-- Зачем?
-- Увидешь, что они костлявые.
-- Маам...
-- Шшш, -- остановил ее Гноссос. -- Не надо. Они у всех костлявые,
только это секрет.
-- У тебя тоже?
-- Смотри. -- Задирая вельветовые штанины.
-- У тебя волосатые.
-- Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки.
-- Нет, не будут, волосатые бывают только у мужчин, так что вот.
-- Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! -- Неожиданно первые
признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно
их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски.
-- У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают.
Смутная тошнота, может, опустить голову?
-- Я знаю одну такую в Чикаго.
-- Врешь.
-- А может, в Сент-Луисе.
-- Как дела? -- окликнула Бет. -- Все в порядке?
-- Кумар, сестрица.
-- Чего? -- Ким смотрит прямо на него.
-- Кумар -- это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика
слепила?
-- Я не люблю зиму.
Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе.
Дети и котята.
-- Почему?
-- Холодно. И нельзя разговаривать с грибами.
Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами.
-- А еще?
-- Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала.
Кажется. Большая и хватается.
-- Что ты ей говоришь?
-- Я не разговариваю с черепахой, глупый.
Еще бы.
-- Мне хочется ее убить.
Вууу-хууу.
-- Зачем?
-- Не знаю.
Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так
холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили?
Черепахи.
-- Не знаешь почему?
-- Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает.
Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом
пятьсот, тут -- примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем
немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три.
-- Три часа.
-- А?
-- Ничего, ничего, это я твоему отцу.
-- Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате.
Медитация. Сама по себе -- бесполезна, он говорит. Если соединить с
дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица.

Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет.
-- Бет?
-- Все в порядке. -- За ее спиной Калвин -- смотрит сверху вниз. Боже,
какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты
летииииишь...
Голос Калвина:
-- Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас?
Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише.
-- А, давно -- ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э,
Ким ушла?
-- О чем ты, Гноссос?
-- О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь,
сечешь, говорили про черепах.
-- Час назад, может, больше.
-- Неужели? Ты серьезно?
-- Попробуй сесть. -- Это Бет.
Хорошо. Это запросто, это нетрудно. Только осторожнее с позвоночником.
А то хрустнет. Медленно, вверх. Вот. Что это? Да вот же, идиот. ЧТО ЭТО?
-- ААААА! -- Тьма.
-- Это просто картина. Ты ее уже видел, можешь открыть глаза.
-- Нет. Я знаю. Он отрубил себе голову. Сам себе.
-- Это просто картина.
-- Не ври.
-- Ты ее уже видел, когда пришел. На стене.
Гобелен. Но тогда он не двигался. У него лезвия. Осторожнее с лезвиями.
Бритвы. Следи за ними, следи за каждым, иначе они убьют себя, пока ты здесь.
Лезвия бритв.
-- В туалет.
-- Ты хочешь в туалет? -- Калвин меня поднимает. Только бы не узнал.
Кивай. Правильно, детка, правильно, надо пи-пи, ля-ля. Бет ушла. Я не
заметил. С ней надо осторожно. Надо очень осторожно. Сцапают когда-нибудь,
если не следить. Шаг из комнаты и звонок по телефону. Тук-тук-тук в дверь.
Здоровенная тетка в халате, безглазое, безносое, безротое лицо, парализует
одним касанием. Не теряй бдительности. Запирай все двери. А. Б. В.
-- Вот туалет, Гноссос. Сам справишься?
-- Обязательно. Конечно. -- Плотно закрыть, задвинуть старую щеколду.
Ну вот. Что? А, лезвия. Вот, одно валяется на раковине. Подберем все, в
аптечке? Да, о, да, отлично, целая пачка. И еще в станке. На нем волосы. Фу.
Еще? Должны быть еще, думай. Ванна, аптечка, раковина, вешалка, весы,
подоконник, ха -- вот еще. Унитаз, нет, там откуда? Обрезание. Кастрация.
Вжик, и нету. Белые, я где-то читал. А у цветных? Комплекс кастрации. Этот
миссисипский кочан хапнул мои пять баксов. Вендетта. О, еще одно на
подоконнике. Еще? Ищи как следует, нужно собрать все, теперь -- куда можно
спрятать. Нет, не сюда, слишком очевидно. Скормим их вот этому цветку,
только по одному. Эээ, нет, перережет кишки. Под ванну. Ну вот. Готово. Ой,
подожди, спусти воду, пусть думают. Слоссшшш. Слоссшшш. Теперь осторожно
открываем... Когда-нибудь скажут спасибо, что уберег их от самоубийства.
Что это? Хе-хе, рыжий кот. Смотрит на меня, как его зовут? Абрикос. Кот
Абрикос.
-- Тебе чего, Абрикос?
-- Рррннмау.
-- Ты что-то знаешь, да?
-- Рнмау.
Идет за мной, сумасшедшая тварь. Мы, люди, оставляем за собой какой-то
запах, невидимые железы у нас на копытах удерживают животных от вопросов.
-- Есть сможешь, как ты считаешь? -- спросил Калвин. -- Скажем, минут
через десять. -- Боже, он сидит рядом. А когда я успел сесть? Есть --
конечно, старик.
-- Да, я это, как бы, проголодался. -- Все на меня таращатся. Тииихо.
Шшшш.
-- Когда Ким вышла из комнаты -- тогда, в первый раз...
-- Да, и что?
-- ...ты что-нибудь видел?
-- Видел? -- Женское лицо без глаз, носа и рта. Нет, это было позже, и
не видел на самом деле. Подожди. Перья на -- нет, что-то другое, какой-то
примат, шишковатый, надо ему сказать:
-- Такой шишковатый, короткий...
-- Пачу...
-- Нененене. -- Подожди. У меня за спиной кот, сейчас он... -- Прыг.
Гноссос крутанулся назад и ткнул пальцем туда, где Абрикос, только что
оттолкнувшись напряженными лапами, поднялся над полом, взлетел в воздух и --
вниз на шафранную подушку, сцапав передними лапами паука, мгновение назад
удиравшего от него по стене.
-- Видишь? Ты видел? Я знал, что он прыгнет. Я чувствовал...
-- Что шишковатое, Гноссос?
-- Нет. Ничего. Ничего не было. -- Отобрать у кота паука. Потихоньку.
Еще живой, видишь: лапками дрыгает. Черная вдова, ты меня укусишь? Не та
форма. Мужеубийца. Жук-богомол, самка отъедает ему голову, пока он ее
трахает. Вот, росянке. Стручок ждет. Надо бы его покормить.
-- Пинцет.
-- Минутку. -- Бет вырастает рядом. Как она узнала? Эта музыка.
-- Я слышу звуки, Калвин.
-- Я только что включил, Гноссос.
-- Рага? -- Ситар гоняется за гаммой. Я на тамбурине, гулко, провода на
ветру, легкими волнами. Мягко.
-- Вот.
-- Что?
-- Пинцет. -- Бет прямо перед ним, протягивает пинцет. Зачем? Паук.
Правильно. ладно. За одну ногу. Легонько. Интересно, цветок чует запахи?
Ого, волынка разговаривает. Сконцентрироваться. Точнее. Вот так. Вот так.
Закрывается. Абрикос тоже смотрит. Боишься? Скормить ему кота? Здоровый
слишком, вони будет. Другие коты возжаждут мщения, придут в ночи на запах
моих козлоногих копыт. Ты убил нашего брата. Умри, неверный.
-- Пошли, -- сказала Ким, -- ужин готов.
Ким. Отцовские замыслы. А ее тело -- чье? Нельзя об этом думать. О,
смотри. Еда, какая великолепная еда. Синие груши.
-- Синие груши?
-- Папа их красит.
-- Эй, я хочу синюю грушу.
Стол уже накрыт: ужин разложен в антропоморфные блюда, разлит в пустые
утробы черноглазых керамических созданий и готов выплеснуться сквозь их
кривые глиняные пасти. Горы дымящегося шелушеного риса, неотшлифованного,
пахнущего крахмалом; лоханки желтого карри, куски баранины мягко
распадаются; жареный миндаль, посыпанный кунжутом; натуральная окра; палочки
глазированного ананаса; флаконы с розовой водой; чашки топленого масла;
манговый чатни; ароматный дал; графины темного вина; кисло-сладкие перцы;
синие груши в мятном сиропе; Гноссосу хочется всего сразу, он предвкушает
любой экзотический вкус, любой неведомый аромат.
-- Сюда, -- сказала Бет, -- во главу стола.
-- Я? Ты что, старушка, на почетное место?
-- Ты же у нас воитель, -- сказал Калвин.
-- Ого. -- Опускаясь на стул, теребя салфетку, принюхиваясь к яствам и
разглядывая тарелку с громоздящимся на ней великолепием. -- Танцовщицы,
старик, вот чего нам не хватает. Звон браслетов, парящие феи, гибкие
сильфиды.
-- Это же очень просто, -- сказала Бет, взмахнув поварешкой, словно
дирижерской палочкой. -- Закрой глаза и смотри.
Попробуем.
Ну конечно, вот они все -- подмигивают ему из-под безмолвных вуалей.
Оп-ля.

После ужина Гноссос сидел в полном лотосе под одной из зонтичных
австралийских магнолий и грыз кешью в роговой скорлупке.
-- Я падаю, Калвин.
Толстым пером Блэкнесс небрежно набрасывал его силуэт, обозначая черты
лица, но не удержался, и из переплетения волос теперь выглядывали сатиры и
нимфы. Его собственный лоб сжимался и хмурился, темные глаза искали что-то,
по обыкновению смутно намекали на неопределенное, едва определяемое.
-- Тебе только кажется. Там было больше ста шестидесяти миллиграммов,
время еще осталось, даже если пока нет галлюцинаций.
-- Ага, старик, только все приходы достаются другим кошакам. Я же
начинаю подозревать, что этого не будет никогда. -- С рыхлым усилием он
заглатывает кешью, только сейчас осознав, что вот уже минут пятнадцать
пережевывает истертую в порошок мякоть.
-- Ты хочешь всего и без дисциплины, Гноссос, нельзя так сразу
рассчитывать на откровение Иоанна Богослова.
-- Классно, старик, -- ни видений, ни солнечных богов, ничего, а? Ты
что думаешь -- я просто торчок, что за дела такие?
Перо Калвина выводит простой контур греческого носа: линия падает
вертикально ото лба.
-- Что бы там ни было, пытаться сейчас тебе что-то рассказывать --
жестокая бессмыслица, в прямом смысле этого слова.
-- Во, это правильно, старый синтез я должен выманивать в одиночку. Но
я не собираюсь корячиться на гвоздях, старик, ты ведь понимаешь, о чем я? --
Выпутываясь из лотоса, многозначительность которого ему только мешала, и
энергично растирая онемевшую ногу. -- Послушай, я, по крайней мере, с тобой
разговариваю. Я доверяю тебе или нет?
-- Может тебе кажется, будто я что-то знаю.
Крутанув пальцем в сторону человека, отрезающего себе голову:
-- Например, об этой фигне. К чему это все, старик, если ты ничего не
знаешь?
-- Я дал тебе мескалин, так?
-- Так. Так-так. Я понял. Но видений не получилось. Какая же
альтернатива? Рационировать, как Овус? То есть, тут бы сгодилось любое
старое видение. Хотя бы твое прошлогоднее, из-за поста и нечищеных зерен: та
баба со горящим лобком, которая топает по облакам; старик, мне хватит двух
секунд.
-- И тогда ты забудешь об интуиции?
-- А для чего я здесь, старик? Я в напрягах.
-- Тебя гложет червь бессмертия.
-- А если и так, то что?
-- Попробуй укусить его сам.

Бет стояла в дверях, и вся ее поза выражала вопрос: что-то так и не
решено. Рядом Ким, руки опять сцеплены за спиной; когда машина отъезжала по
хлюпающему снегу, она так и не помахала им вслед. Дождь кончился.
До Кавернвилля они доехали молча: ни звука, кроме шума колес, да иногда
-- щелканья дворников, сметавших со стекол комки снега. Вечер серо-голубого
оттенка, нелепо пурпурные губы и десны, когда машина въезжала в обманчивые
озера ртутного света. На Дриад-роуд она притормозила, и Калвин наконец
спросил:
-- Куда?
-- Давай к Гвидо. Отсюда направо. -- Перед тем, как выйти на холод,
Гноссос застегивает парку, поглаживает рюкзак. -- Хочешь выпить?
-- Пожалуй, не буду. Не обидишься?
-- Что ты, старик, все нормально, я просто подумал, может, тебе не
хочется, ну, так быстро домой.
Они затормозили у обочины, и Калвин не стал глушить мотор. Гноссос
открыл было дверцу, но замялся. На лицах мигали красные отблески неонового
медведя размером с мамонта. Только не надо сцен, что за черт, скажи спасибо.
-- Спасибо, Калвин.
-- Не за что. Приезжай еще, неважно зачем.
-- Подожду немного, наверное. Мне пока не выбраться.
-- По виду не скажешь.
-- Эйфория. Адреналин. Метаболизм тащит наверх, только и всего.
Включая сцепление:
-- Эта картина без головы; завтра в студии заберешь ее.
-- Что ты, не нужно...
-- Все равно принесу. Я так решил, договорились? И будь осторожен,
Гноссос.
-- Ладно. -- Рука тем не менее тянется к боковому бардачку "сааба" и
достает оттуда небольшой молоток, который, едва Гноссос к нему прикасается,
получает свою роль в уже готовом плане отмщения. -- Пока.
Ба-бах, он уже за вращающейся дверью, вдыхает знакомые пары гриля
Гвидо. Ароматы отлично заводят, обнажают ячеистые клетки носовой памяти.
Кольца жареного лука, пиццабургеры, шкворчащее масло, дезинфектант "Дыханье
сосны".
Студенты, между тем, распакованы по пластиковым отсекам, большей частью
независимые, но попадаются и снизошедшие до плебса обитатели землячеств, все
вместе они заканчивают день над тарелками вечернего корма, явно перепутав
академического червя с голодом. Мохеровые студентки поклевывают пищу и
поглядывают на часы в ожидании комендантского часа. Сквозь какофонию
непредусмотренной учебной программой болтовни, интриг по свержению
администрации, разговоров о карибской оружейной контрабанде и забав с
коленками принцесс-старшекурсниц Гноссос все же расслышал, как "сааб"
выбрался на дорогу, развернулся и медленно отъехал. Ну и ладно.
-- Эй, Папс!
Хефф в тельняшке французского моряка окликает его из битком набитого
отсека. Голоса на секунду взмыли над шумом разговоров, головы вскинулись над
элем и клубничными коктейлями. То там, то здесь -- ошеломленное узнавание,
затем взгляды смущенно уходят в сторону. Только у одного хватило духу
назвать меня по имени. Подойди, чего ты? Блин, семеро. Сломай же лед, найди
слово.
-- Мир.
-- Садись, Папс. -- Рука Хеффа вяло повисла на плече Джек, костяшки
пальцев трутся о ее щеку. -- А мы тут празднуем. Ты знаешь этих людей --
преддипломники, старые университетские кошаки.
Боже. Четыре пустых стакана из-под мартини, пятый еще полуживой.
-- Ты успел набраться, Ужопотам?
-- Празднуем, Папс, как в старые добрые времена, -- меня выперли.
-- Что? Старик, не может быть.
-- Выперли, выперли, выперли под жопу, бум бум вниз по лестнице,
сечешь?
Господи, Фицгор, сразу не заметил. И еще четверо, нет, трое, этот в
роговой оправе, где? Прыщавый. О боже, ужин в "Д-Э", бежать.
-- Старина Агн-нуу скупил все "Красные Шапочки", монополист,
представляешь? Пей давай, телячий эскалоп, ты есть х-хочешь? Всех тут
з-знаешь? Ламперсучку з-знаешь, Агнуу з-знаешь, а Розенблюма пп-помнишь, а
д-друга с рулетки?
-- Эгню, -- последовала нервная поправка: неловкий взгляд сквозь очки
на Гноссоса и щипок за узел галстука. Не круто. Фицгор смотрит волком, но
слишком тих. Готовность номер один, старик. Господи, ну и буфера у этой
Ламперс.
-- Меня зовут Хуан Карлос Розенблюм, -- представился парень в
тореадорской рубашке с блестками. -- Из Маракайбо. -- Официально
приподнявшись над красным пластиковым столом, он протянул мускулистую
волосатую руку. Не выше пяти футов, под самым горлом -- медальон святого
Христофора, масляная шевелюра. То, что надо. -- А это мой товар, Дрю
Янгблад, редакторий "Светила".
-- В тот вечер нам не довелось познакомиться, -- сказал редактор.
-- В какой вечер, старик?
-- Рулетка, -- объяснил Розенблюм и крутанул тонким пальцем над столом,
имитируя колесо. Ну еще бы. Хотят забрать свои бабки? Еще не хватало бить
морды.
-- Не прошла апелляция, слыш? -- Это Джек, рука гуляет взад-вперед по
обтянутой джинсой ляжке Хеффа, но треть внимания сосредоточилась на бюсте
Ламперс. Фицгор слишком тих.
-- Я возьму тебе что-нибудь выпивать, -- сказал Розенблюм, подзывая
официантку.
-- Ты что будешь? -- спросил Янгблад.
Гноссос пожимает плечами: сейчас не время надираться, кивок в сторону
Хеффа, который заметил и понял значение жеста, но все равно пошлепал губами.
Ламперс, поерзав, пододвинулась ближе. Надо бежать, на самом деле, будь
потактичнее. Извилины еще не распрямились, официантка смотрит на меня. Гхм.
-- У вас есть "метакса"?
-- Йвас не пнима. -- Во рту у нее катыш жевательной резинки.
-- Греческое.
-- Шта?
Спокойно.
-- Тогда виски. Любой. Сойдет "Четыре розы" -- и немного имбирного эля.
-- Есси у них ток ессь. Докмент ессь?
-- Послушай, детка...
-- Просс скажи. Никда не знашшь, кда проверьт. Хошшь, штоб Гвид
закрыли?
Будь как Ганди.
-- Да, в порядке. Хочешь посмотреть?
-- Не, раз в порядке. Нет бы просс пив попить. -- Уходит. Ноги толстые.
Я сейчас ее изувечу, держите меня...
-- Моя очередь, -- сказал Янгблад, по-прежнему на полном серьезе.
-- Нет, пожаласта. -- Южноамериканец выставляет напоказ двадцатку. -- Я
настаивываю.
-- Эй, Папс, -- позвал Хеффаламп, отодвигая пятый пустой стакан из-под
мартини. -- Как звали коня Тонто? Старуха Джек говорит Скаут, а Фитц --
Тони.
-- Мой Бог, -- воскликнула облаченная в ангору Ламперс. -- Я ведь
слушала по радио. Каждое воскресенье.
-- "Шевелись, Скаут", -- грустно сказала Джек. Свободная рука торчит из
расстегнутого рукава мужской оксфордской рубашки, пальцы отбивают на столе
дробь копыт.
-- Я тогда подумал, что мы еще обязательно пересечемся, -- интимно
проговорил Янгблад, отмахиваясь от розенблюмовской двадцатки и высвобождаясь
из спрессованных в отсеке тел, чтобы достать из кармана бумажник. -- Мне
хотелось бы поговорить о Сьюзан Б. Панкхерст, хотя ты, наверное, не знаешь,
кто это.
-- Я настаивываю, -- тянул Розенблюм.
-- Правда, это передавали каждое воскресенье, Одинокий Ковбой и Тонто.
-- Внимание Ламперс теперь целиком на Хеффе, который пытается удержать
оливки из всех своих мартини под одним перевернутым стаканом. -- Хотя иногда
мы его называли Одноногий Ковбой, хе-хе-ха.
-- Сьюзан как? -- Глаза Гноссоса направлены точно на буфера Ламперс.
-- Не могло быть по воскресеньям, -- сказала Джек, прекратив барабанить
пальцами и лизнув "Красную Шапочку". -- По вторникам, с рекламой "Чирио". А
Тони звали коня Тома Микса.
-- Б. Панкхерст. Новый вице-президент по студенческим делам.
Протаскивает закон о студентках и квартирах.
-- По воскресеньям были Ник и Нора Чарльз, -- сказал Хефф, не отрывая
глаз от своей постройки, -- с этой психованной собакой. Как, черт побери, ее
звали?
-- Ты знаешь, что за тот ужин меня оштрафовали на ДЕСЯТЬ ДОЛЛАРОВ, ты,
идиот?! -- прокричал Фицгор, дергаясь вперед и откидывая с глаз
морковно-рыжие патлы. -- Десять долбаных бумажек?!
Притворись, что не слышишь. Он не в себе. Что делать? Отдать клизму.
Поглядывая на приближавшуюся официантку, Гноссос дотянулся до рюкзака и
нащупал резиновый баллончик с трубкой. "Хайбол", почти идеальное пойло,
ла-ла. Определяет социальный статус.
-- Хефф -- извини, Янгблад, одну минутку -- Хефф, этого не может быть,
тебя действительно выперли?
-- "Дом Тайн" тоже был по воскресеньям.
-- И "Король Неба", -- радостно встряла девица Ламперс, пододвигаясь и
случайно задевая Гноссоса левой грудью.
-- "Король Неба" был по субботам. -- Это Хефф. -- Вместе с "Бобби
Бенсоном" и "Наездниками Би-Бар-Би". Ставь на кон свою розовую задницу,
старик, -- меня выперли.
-- Послушай, Гноссос, -- не отставал редактор "Светила". -- Мы должны
поговорить о Панкхерст, это важно. Подумай сам -- что, если ей удастся
приставить к студенткам надзирательниц?
-- А в Маракайбо есть спецальновые назиральницы, ха-ха. -- Розенблюм
сдается, прячет двадцатку в карман рубахи с блестками и задумчиво теребит
Святого Христофора.
-- Послушай, -- шепчет Эгню распаленному Фицгору. -- Не заводись. Ну
чего заводиться, в самом деле?
-- Плевать мне на десятку, но из-за вшивого куска мяса, или что там
было, он поставил на уши весь этот чертов дом. Был там кто-нибудь не на
ушах? Скажи, ты сам не стоял на ушах?
-- Кто -- продолжал Хефф, не обращая на них внимания, -- был преданным
филиппинским соратником Зеленого Шершня?
-- Катон, -- небрежно ответил Гноссос, забирая "Хайбол" у пробиравшейся
мимо официантки. -- Которого, кстати, сперва сделали япошкой, но после
перл-харборского дерьма пришлось переиграть.
-- Точно. А кореш Хопа Харригана?
-- О! Хоп Ха-арриган.
-- Лудильщик. -- Гноссос между двумя глотками.
-- Послушай, -- нажимал Янгблад. -- Ты не понимаешь: если она протащит
свою фигню про надзирательниц, мы больше не увидим женщин даже в собственных
квартирах!
Еле уловимая общая пауза -- все одновременно затаили дыхание.
-- Прости, не понял? -- Гноссос и Фицгор почти хором.
Снова пауза.
-- Никаких женщин. -- Янгблад откинулся на спинку стула.
-- Городских тоже? -- Помахав отманикюренным мизинчиком, Эгню криво
ухмыльнулся сразу двум девушкам и получил в ответ ледяное презрение.
-- Она говорит, -- Янгблад чувствовал, что пришло его время, -- эта
Панкхерст так и говорит: мужская квартира, слушайте внимательно, -- это
прямая дорога... к петтингу и сношениям.
Тишина.
-- Она всего лишь исполняет свой долг. -- Хефф, явно сдерживаясь. --
Господь дал ей право.
-- Исполнять свой долг, -- добавила Джек.
-- Кто был спонсором у Джека Армстронга?
-- "Уитис", -- ответил Гноссос. -- Она, стало быть, против траха, так
что ли?
-- Сношений, -- безнадежно поправил Фицгор. -- Скажите Христа ради,
какого черта?
-- А кто познакомил нас с Капитаном Полночь?
-- "Овалтайн", старик. А что если вытащить ее и заставить повторить...
-- Не замайтесь ерундовой, -- сказал Розенблюм. -- Даешь революцу.
Спихнуть эту, как ты ее назвал Панхер.
-- Кто-то куда-то лезет, -- спокойно предупредил Хеффаламп сквозь
беспорядочную болтовню, -- Кому-то надо думать, а не блятьлезть.
Он прав. Надо осторожнее.
-- А в чем прикол, старик?
-- Ты сам все понял. Нужно, чтобы она все это повторила. Только на этот
раз -- публично.
-- Даешь революцу. -- Опять Розенблюм.
-- Только пока неясно, как это сделать. -- Пауза, наклон вперед. --
Может, ты что-нибудь придумаешь.
Гноссос огляделся.
-- Я?
-- Заклятый враг Капитана Полночь? -- мигает Хефф.
-- Иван-Акула, -- сказала Джек, обе руки теперь на столе, а все
внимание -- на груди Ламперс.
-- Ты что, всерьез, старик? Я?
-- Если она повторит публично про петтинг и сношения, мы, вероятно,
сможем что-то сделать. Вопрос переходит в плоскость морали. То есть, в таком
случае она становится в оппозицию П и С как сущностям, так и концепциям, не
имеющими ничего общего с квартирами в Кавернвилле. Мы можем ее
спровоцировать. Ходят разговоры, что у нее есть шанс стать президентом
Ментора, но это перспектива слишком пугающа, чтобы сейчас обсуждать.
-- Спихнуть ее, -- сказал Розенблюм.
Гноссос смотрел на Янгблада. Редактор был одет в простую белую рубашку
от "Эрроу" с распахнутым воротом, без петелек на воротнике, а лицо выглядело
даже честным.
-- Твой план -- провокация, зачем?
Янгблад подался вперед, понизил голос и упер взгляд в стол:
-- Нам нужен Президент.
-- Убивать, -- объявил Розенблюм.
-- Не лезь, Папс.
-- Послушайте, -- сказала Джуди Ламперс, отворачиваясь от взгляда Джек.
-- Это у меня тут специальность -- социология, и я знаю: к тому, о чем вы
сейчас говорите, это никак не относится, я хочу сказать, господи, если вы
собрались скинуть Президента, то это будет невероятно утомительно. Если не
сказать -- трудно.
-- Пора в общагу, -- сказала Джек, бросив взгляд на стенные часы. --
Ламперс, тебе в Юпитер?
-- Я говорю о Президенте, именно так.
-- В другой раз, старик, --Гноссос поднялся и опрокинул в рот остатки
"хайбола". -- Потом. Подъем, старый Хеффаламп, у меня есть для тебя пара
слов. И небольшая миссия.
-- Кто изобрел кодограф Капитана Полночь? -- Хефф с трудом поднялся на
ноги. "Гриль Гвидо" заволновался, зашевелился -- подступал Девичий
Комендантский Час.
-- Ламперс, детка, побыстрее, -- скомандовала Джек, -- а то опоздаем.
-- Я могу вас отвезти. -- Фицгор.
-- Никто меня не слушает, -- сказал Хефф, качаясь, но уже на ногах. --
Кто изобрел...
-- Икебод Мадд, -- ответил Гноссос, после чего небрежно залез в рюкзак
и предъявил публике заржавленный приборчик с выбитыми по краю буквами и
цифрами. Все замолчали и в ошеломленном почтении уставились на устройство.
-- Кодограф, -- объявил Хеффаламп, когда истекло несколько
благоговейных секунд. -- Кодограф Капитана Полночь!
"Гвидо" повержен в полную тишину, головы, включая официантскую, сперва
поворачиваются к артефакту, который гордо демонстрирует Гноссос, потом
задираются вверх, точно к облатке на причастии -- дань отдана. Они запомнят.

По мраморному вестибюлю Анаграм-холла, пустому и безмолвному, если не
считать эха от их сиплого шепота, ползли на карачках Хеффаламп и Гноссос.
-- Ты куда меня тащишь, псих? И где ты взял плотницкий молоток?
-- У Блэкнесса в машине. Заткнись, тут может быть сторож. Через минуту
шуму будет предостаточно.
-- Господи, Папс.
Они выползли из вестибюля и двинулись по главному коридору, Гноссос
время от времени зажигает спички, чтобы разглядеть номера кабинетов; вспышки
придают жутковатую определенность расставленным вдоль стен белым бюстам.
-- Вот, кажется, этот.
-- Где?
-- Шшш.
Он поднялся на колени и осмотрел замок, затем вытащил из рюкзака пилку
для ногтей и сунул в скважину. Похоже, язычок одинарный. Слишком глубоко.
Назад. Нет. Нехорошо.
-- У тебя нож с собой, Хефф?
-- Блядство, старик, -- Ощупывая карманы джинсов, находя, протягивая.
Гноссос отогнул шило и сунул его в замок так же, как раньше пилку.
Намного лучше. Кажется, влево. Вот. С ощутимым щелчком язычок повернулся, и
Гноссос, резко нажав на дверную ручку, толкнул Хеффалампа в кабинет. Закрыл
дверь, и несколько секунд они молча простояли на ковре. Видишь, как просто.
-- Вот мы и на месте.
-- Блять, Папс.
-- Спокойно, старик. Этот кошак дал тебе пинка, так?
-- Ага.
-- Содрал с меня пятерку, так?
-- Так.
Пригибаясь под окнами, они поползли по кабинету, Гноссос зажег еще две
спички, и в конце концов парочка остановилась перед большим застекленным
шкафом.
Открывайся, хи-хо. Сладкие слюни возмездия.
По одному он вытащил из шкафа все минералогические экспонаты декана
Магнолии -- кварц, сланец, самоцветы, вулканические подарки -- и выложил из
них на ковре равносторонний треугольник
-- Черт возьми, что все это такое, Папс?
-- Одна большая хуйня. -- Со всего размаха Гноссос лупит молотком по
первому камню, размалывая его в крошево песка и пыли.

Март подкрался неуклюже, словно лев из "Волшебника страны Оз", ветры,
сменив напор своих северных сил, уплотнялись на горизонте и забирали все
дальше на запад, а по-прежнему невидимое солнце каждый день карабкалось все
ближе к зениту, согревая ползущие по ущельям облака и выпуская на волю
первый весенний дождь.
Влажным свинцовым утром Гноссос сидел на узкой кровати у недавно
вставленного и наглухо запечатанного окна и, скрестив ноги под монструозным
стеганым одеялом, бегло проглядывал редакционную страницу менторского
"Ежедневного Светила". Появлению газеты, как обычно, предшествовал
таинственный и деликатный стук в дверь. Услыхав его, Гноссос на цыпочках
пересекал индейский ковер, ждал секунду, расположив пальцы на оловянной
щеколде, которую где-то раздобыл Фицгор, затем рывком распахивал дверь,
надеясь застать таким образом врасплох если не продавца газет Джимми Брауна,
то хотя бы зазевавшегося молокососа из рекламы автопокрышек "Фиск" со свечой
в руке и колесом на плече. Но за дверью никогда никого не оказывалось.
Площадка, ступеньки, улица перед домом были пусты. В те редкие дни, когда он
уже не спал, а в голове успевало проясниться -- или еще не ложился после
проведенной над полярными координатами ночи, -- Гноссос усаживался перед
дверью на корточки и, сжимая в руке сваренное вкрутую яйцо, ждал шагов,
намереваясь вскочить, как только раздастся стук. Но в такие дни газету не
приносили.
Сейчас он прижал средним пальцем строчку в тексте и выглянул сквозь
двойное стекло на улицу -- не кончился ли дождь. Затем хмыкнул и вернулся к
газете. Фицгор храпел на соседней койке, стоявшей перпендикулярно стене в
ногах кровати Гноссоса. Со времени его первого визита квартира почти не
изменилась; исключение и одновременно декор под паб составляли оловянная
задвижка Фицгора, медные охотничьи рога и латунные тарелки с чеканкой.
Абажур из рисовой бумаги был опущен так, что оставалось примерно три фута до
круга из черной фанеры, который в свою очередь ненадежно расположился на
шлакоблоке, добытом со стройки пансиона "Ларгетто". Абажур нес на себе
одинокий составной китайский иероглиф -- Гноссос вывел его дрожащей рукой
однажды вечером в ожидании Бет Блэкнесс, которая должна была выписать рецепт
для парегорика. Символ извещал, что рюкзак священен и не предназначен для
продажи. Перевод сделал Харольд Вонг, наглый, как вся олимпийская сборная.
На стенах заметны следы липкой ленты в тех местах, откуда Гноссос в
наркотизированной ярости посрывал претенциозно знакомые хозяйские
репродукции Дега, Ренуара, Сойера, Утрилло и Мэри Кассатт. В створчатую
дверь, отделявшую их от алкоголиков Раджаматту, Гноссос вбил гвоздь и
повесил на него рюкзак. Тот распространял вокруг себя слабый аромат заячьих
лапок месячной давности и разных восточных штучек, приобретенных в
греко-турецкой лавке в негритянском районе города. У камина в пластмассовых
крапчатых горшках, которые Гноссос все не мог собраться побрызгать черной
краской из пульверизатора, росли два каучуковых саженца. Повсюду раскрытые
учебники, на полях нацарапаны пометки, на обложках -- рожи. На каждой
горизонтальной поверхности стояла по меньшей мере, одна пивная банка,
набитая сигаретами, отмокающими в вонючей жидкости. А над каминной полкой,
доминируя над всей этой белостенной гостиной, висела привязанная к багету
бельевой веревкой пятнадцатого номера гобеленоподобная картина Блэкнесса:
человек, отрубающий себе голову.
Прежде чем вернуться к колонке редактора, Гноссос дочитал на последней
странице пресс-релиз о деле разбитых камней. "Вандализм", -- гласил
заголовок. "До сих пор никаких следов злоумышленника, уничтожившего
коллекцию декана Магнолии". Подзаголовок сообщал, что Проктор Джакан
Подозревает Продиктованную Психологическими Мотивами Пьяную Выходку. Оп-ля.
В тексте проскочило упоминание о другом инциденте подобного рода --
исчезновении импортных итальянских статуй у рождественских яслей рядом с
холлом "Копье Гектора" -- и о поразительной находке: весной, купаясь в ручье
Гарпий, студентки обнаружили целую и невредимую голову Девы Марии. Чудо.
Раздался резкий клацающий звон. Гноссос скатился с кровати, выхватил
из-под Фицгорова уха вибрирующий будильник, прикрутил звук, нашел
выключатель и забрался обратно в постель. Фицгор чуть вскинулся, сменил
тональность храпа, но так и не проснулся.
Завернувшись в стеганое одеяло (подарок Памелы Уотсон-Мэй), подтянув
колени к подбородку, вгрызаясь в засохший комок феты и допивая "швеппс",
тоже оставленный Памелой, Гноссос дочитал статью Дрю Янгблада, в которой
редактор публично предупреждал профессоров и студентов о том, что Сьюзан Б.
Панкхерст

является персонифицированным аспектом вполне осознанного плана
некоторых кругов нынешней администрации по переложению значительной части
ответственности за работу со студентами на Минотавр-холл. В дополнение к уже
предложенному и крайне спекулятивному правилу, касающемуся посещений
студентками квартир Кавернвилля -- правилу, не имевшему никаких шансов к
принятию, не будь комитет факультета распущен Президентом под предлогом
окончания полномочий, -- вчера было обнародовано решение об отказе продлить
срок полномочий также и Комитета Архитектурного Надзора, чрезвычайно
авторитетного органа, чье разрешение или запрет в прошлом считалось
обязательным к исполнению при строительстве или сносе любого здания на
территории кампуса.

Крестовые походы, подумал Гноссос. Джихады и священные войны. Янгблад с
этим честным выражением, которое прилепилось к его лицу, словно конус
взбитого яичного белка к поверхности масла -- ни на что не похожее
сочетание. Правдолюбец, белая рубашка без петель на воротнике и без
галстука. Выткать на спине крест святого Георгия, повязать на живот шарф
прекрасной дамы и отправить к Тигру и Евфрату. Ты найдешь его, юный герой, в
руках нечестивых турков. Я в тебя верю.
И тем не менее, он может быть в курсе.
Гноссос поерзал на кровати: значительной частью своего сознания он
злился на запор, который продолжался, несмотря на солидные дозы минеральной
воды, лимонного сока, оливкового масла и пилюль Картера "Маленькая Печень".
Хорошо иметь маленькую печень, моя уже размером с клубничный пирог,
воспроизводит его губчатую сущность, наращивает объем с каждым желчным
циклом. Я как Прометей, и орел не нужен. Мой внутренний старец лупит по
голове детерминизм. Гноссос перевернул страницу, проигнорировал "Пого"
(пресные политические притворяшки), и внимательно просмотрел все кадры
"Орешков". Затем в подробностях изучил каждую самовлюбленную сентенцию
Снупи, которые тот изрекал, возлежа на крыше белой будки, свесив уши, задрав
нос и с любовью созерцая вселенную.
Вместе с пузырем на последнем кадрике он сказал вслух "Вздох" -- и тут
дверь беззвучно отворилась и в комнату вошли два странных человека.
Они громко сопели.
Полиция?
После недавнего эксперимента с Памелой и по тому, как освещается эта
комната, Гноссос знал, что за бамбуково-камышовой занавеской, отгораживающей
кровати, пришельцы не видят ни его, ни Фицгора. Он же сам наблюдал за ними
без труда. Сжавшись под стеганым одеялом, смотрел, как удивленно и
нерешительно они водят носами по комнате. В манерах -- что-то неуловимо
знакомое. Пошарив под одеялом, он нащупал молоток, который увел тогда из
машины Блэкнесса и с тех пор держал в постели. Кто? Люди проктора Джакана?
Брось, старик, это невозможно, если судить по движениям -- обдолбанные
торчки. Пальцем ноги пихнуть Фицгора.
Незнакомцы остановились у торцов стола; абажур из рисовой бумаги с
китайским иероглифом качался между ними на уровне бедер. Пат и Паташон.
Который поменьше -- пухлый, в твидовом пиджаке толщиной в дюйм, на рукавах
заплатки, голубая рубашка, белая бабочка. В руках желтый портфель. Волосы,
как у Гитлера -- зачесанный вперед чубчик прилип к брови, напомаженные концы
густых, как у лорда Китченера, усов торчат в стороны. Маленькие глазки
бегают по комнате, кротовий носик подергивается, ладонь гуляет вверх-вниз по
животу. Его спутник -- лысый мужик, с головы до пят в черном, ворот свитера
доходит примерно до одной шестнадцатой шеи-палки. Дева Мария, это не мужик,
это ребенок! Длинный погладил себя по голове, пошевелил в воздухе пальцами,
нащупывая пыль. Лет семнадцати. Чего скалишься? Подъем, Фицгор, подъем,
подъем, у нас тут зомби.
-- В высшей степени обыкновенно, -- сказал усатый, поднося к губам
конец "робта". Поджигает тонкую сигару и разглядывает картину Блэкнесса.
Рука на животе замерла в тот момент, когда он осознал, что происходит на
полотне, и что в комнате кто-то есть.
Гноссос сжал ручку молотка и покачал ее, проверяя хватку. Целься в
висок, бей быстро. Хотя постой. Может, их прислали с проверкой серафимы.
-- Очевидно, Паппадопулис, -- сказал незнакомец, просовывая голову
сквозь шторку и растягивая толстые, как у гурами, губы в улыбку,
обнаружившую нехватку одного зуба. Не отрывая ног от пола, подросток
протащился сквозь пространство и спросил:
-- Что слышно, дядя?
Господи.
-- Ничего интересного, старик. Вы кто?
Пауза.
-- А вы не знаете? -- удивился толстяк и удрученно повернулся к
подростку. -- Я так и думал, что он не напишет. Что я тебе говорил перед
отъездом, Хип? Не отправит он никакого письма.
Тычок в Фицгора пальцем ноги. Вставай, мать твою, хватит храпеть. Скажи
им что-нибудь.
-- Я должен был получить письмо?
-- От Аквавитуса. Ничего не приходило? Никакого письма?
Это все -- утренний сон, никакой связи между событиями.
-- Что еще за письмо?
Подросток медленно и печально качнул бритым черепом, левый глаз
открылся и закрылся. Не моргнул, а лениво и бессильно подвигал веком. Пальцы
все так же непроизвольно цапали воздух.
-- Я не могу назвать его особенно близким другом, -- продолжал толстяк,
поджигая сигарку и предлагая другую Гноссосу; тот не взял, но и не
отказался, -- но мы встречаемся всякий раз, когда я появляюсь в городе --
ходим в "Гонк-Суп", угощаемся кисло-сладкой свининой. Вы там бывали, вам
знакомо это заведение? -- Сигарка вернулась в наружный карман пиджака.
-- Откуда вы знаете Аквавитуса?
-- От Будды, конечно.
-- Точно, -- сказал лысый, -- мы все одна семья.
-- Вы были в Гаване?
-- У нас есть общее дело, одна договоренность. -- Улыбается,
заскорузлым пальцем касается кончика напомаженного уса, словно проверяя
остроту.
Кубинский связной с опалом во лбу. Семифутовый негритос в шелковом
халате, сказал однажды Матербол. Никто его никогда не видел. Что это за
ребята? Посмотри на мальчишку, похож на водяного спаниеля, обдолбан,
улетает, наверное.
Оставить в покое Фицгора.
-- Так, а вы кто?
Существа посмотрели друг на друга, словно искали ответ на вопрос, затем
толстяк медленно развернулся к Гноссосу:
-- Моджо, -- одновременно опуская портфель на пол и отматывая с
запястья пристегнутый к ручке длинный витой шнурок. Неуклюже извернувшись,
Гноссос пожал протянутую руку и почувствовал, как желудок съежился от
мягкого, почти бескостного ощущения. Словно набитая шпатлевкой резиновая
перчатка. -- Освальд Моджо. А это Хип, мой помощник. Значит, старина Джакомо
вам так и не написал? Мы это предвидели. Такой сур-ровый сицилийский тип,
весь в работе, весь, как бы это сказать, в интригах. Но вы это и так знаете,
вы же понимаете, каково ему.
-- Я не видел его два года, думал, он в Алкатрасе. -- Хефф тоже недавно
его вспоминал. Плащи и кинжалы, доставь циркон Фоппе. Мо-жо. Викторианский
особняк?
-- Ха-ха, -- сказал Освальд Моджо. -- Ха-ха-ха. Нет. Нет, кто угодно,
только не старина Джакомо. Для этого он слишком прекрасен, слишком, как бы
это сказать, неведом. Он вызвался лечь в Клинику Майо, там на нем проверяют
лекарство от подагры, добровольцев выпустили досрочно.
-- Красота, дядя, -- согласился Хип и опять подвигал веком. Моджо
продолжал:
-- Но вы должны меня знать, неужели не слыхали? Если бы вас заранее
известили о нашем приезде, было бы, конечно, лучше -- всегда удобнее
предупредить, чем являться совершенным сюрпризом.
-- Ничего, я люблю сюрпризы.
-- Моджо, -- повторил человек, нагибаясь к портфелю; пока он там рылся,
лицо покраснело и надулось. -- Освальд Моджо.
Гноссос покачал головой -- это имя он так и не вспомнил -- и повернулся
спиной к стене: фланги должны быть прикрыты всегда. Оставишь фланги без
защиты -- ворвутся в самый центр и долбанут из гаубицы. Что он там прячет,
"люгер"? Не напрягайся. Аквавитус, старик, подумать только. Дерьмо
сицилийского быка. Эрзац-капо из южного Бруклина, положил глаз на героиновую
корону для тяжеловесов -- скромный райуполномоченный по кубинской траве.
-- Вот, -- сказал Моджо, -- кое-что из моих работ. -- Метнув на одеяло
пачку политических журналов. "Ежеквартальник внешней политики",
"Партизан-Ревю", старые номера "Репортера" и "Нового Лидера". Вам это вряд
ли известно, но в двенадцать лет я опубликовал в "ЕВП" трактат. Ирония
судьбы, или, если хотите, эстетическая несправедливость -- перевод мадам
Пандит получил гораздо большую известность, чем мой оригинал. Но все это,
гм, как бы сказать...
-- Шоу-бизнес, -- подсказал Гноссос, перелистывая страницы, и
действительно натыкаясь на статьи Освальда Моджо: абзацы прошиты
итальянскими и латинскими эксплетивами.
-- Монографии, дядя, -- сказал Хип, улыбаясь и тоже демонстрируя
отсутствие зуба, фактически -- того же самого, -- там все это и происходит.
-- Форма, эта знаменательная переменная. Обуздывает ораторские страсти.
-- Я сам забавляюсь двойными акростишками, -- сказал Гноссос, перевел
взгляд с одного пришельца на другого, но так и не получил ответа, --
маленькие хайку время от времени, ха-ха. -- Отодвигая журналы в сторону, он
примерился к топологии комнаты. Хип -- неплохая мишень, слишком обдолбан,
быстро не увернется. Усыпим бдительность. -- Если вы не возражаете, я прочту
это потом, школа и все такое, через двадцать минут у меня лекция. Может вы
все-таки скажете, что вам нужно?
Пауза: Моджо сосет сигарку и нервно крутит звенья на свисающем с
запястья шнурке. Смотрит на Хипа.
-- Ваша, как бы это сказать, репутация, Паппадопулис, относится к
такому сорту вещей, которые нельзя не заметить, будучи привлеченным к... --
Не удовлетворившись таким вступлением, он запнулся и принялся крутить шнурок
в другую сторону. И тут Гноссос заметил, что эта косичка, сплетенная из
кожаных лент, толстая с одного конца и сужающаяся к другому, выглядит в
точности как -- ишь ты -- пастуший кнут.
-- Явления восхитительной природы передаются, -- продолжал Моджо, -- вы
не согласны? В нашу эпоху, как бы это сказать, неопределенности, оказываются
бессмысленными все разговоры о коммуникации. Однообразные обстоятельства,
разумеется, забываются, однако существенные биты информации, чреватые факты,
люди с динамическими наклонностями -- обо всем этом надо говорить, или, я не
побоюсь такого слова, этому следует петь хвалу.
-- Да, -- сказал Гноссос, ничего не понимая, но заражаясь расползшимся
по комнате беспокойством, -- но лекция очень важная; мой сосед...
-- Красота, дядя, -- одобрил Хип, уронив взгляд на спящего Фицгора.
-- Поскольку данные личности более авантюрны, нежели э-э, назовем их,
крестьянский скот, их начинают расценивать, как, ха-ха, источники энергии.
Более того -- если они чаще совершают дальние поездки, функционируют в
крупных урбанистических, гм, сообществах, таких как, ну, скажем, Лас-Вегас.
Люди замечают, изъявляют желание включиться...
-- Он сейчас опоздает, мой сосед, ему нельзя, время уже...
-- Да, -- продолжал Моджо, не обращая внимания, и все так же покручивая
свой кнут, -- непременно включиться. Начинают получать наслаждение от
подобных маленьких радостей. В качестве некоторым образом примера -- а
именно пример мы пытались тут подобрать, -- я, разумеется, мог бы
сформулировать подробнее и убедительнее, если бы вас, судя по всему, так не
подгоняла необходимость присутствовать на занятиях; как я уже сказал, в
качестве некоторым образом примера рассмотрим, э-э, непосредственно вас. Да.
Смогли бы вы, учитывая все вышесказанное, к примеру, не привлечь внимание
Вернера Лингама в Сент-Луисе или Александра Вульва в Западной Венеции --
двух высоких знатоков своего дела? Даже Джакомо, со своими изящными
сицилийскими манерами, по-своему слышал о вас; и помимо тех маленьких
поручений, которые вы исполняли для его, гм, предприятия. Так что,
разумеется, зная, что мы с Хипом, сами узнав на прошлой неделе, что нам
предстоит ехать в этом направлении и даже остановиться, если быть точным, на
неделю дабы освоиться, наш общий друг Джакомо сказал -- вы же знаете, как он
всегда предпочитает быть в курсе дел своих бывших клиентов и работников, --
он сказал: "Афиина, Афиина, канеш, у меня ж там кореш"...
(Хип хмыкает такой имитации и еле слышно бормочет:
-- Во газует.)
-- "Вы яго ищытя, ищытя мово Агноссоса, а я ему отпишу, он усе устроит
ат-лично, ха-ха". А в частности я помню ваше имя из бесед с Ричардом Писси,
еще одним нашим дорогим другом из Вегаса: он без устали рассказывал об одной
очень высокой длинноногой девушке из Рэдклиффа, с которой вы были вместе,
она еще любила гулять, ха-ха, босиком, вы понимаете, о чем я. И, конечно,
Луи Матербол...
Пухлые пальцы вновь забегали вверх-вниз по животу, тяжелый столбик
пепла на давно забытой сигарке клонился к полу. В бледном отраженном свете,
пробившемся сквозь запечатанное окно, Гноссос вдруг заметил в углу рта Моджо
струйку слюны -- череду пузырящихся бусинок не толще игольного ушка, клейкую
кривую в дюйм длиной. Блестящая нитка просуществовала долю секунды, пока ее
не уничтожил кончик толстого розового языка. Глазки Моджо судорожно моргали.
-- Босиком, видите ли, если вам понятно мое намерение, -- продолжал
толстяк, фиксируя взгляд на поляризованной пыли, зависшей в лучах света. --
И эта негритянка в Норт-Биче, она еще все время носила белые шелковые чулки
на ногах, которые, ха-ха, были черны, в некотором роде, и необычайно длинны.
Почти шести футов ростом, нам сообщили, поскольку такова коммуникация, плюс
мое знакомство с экстраординарным количеством людей, коих очень, очень
много, и с большинством я встречаюсь после моих чтений. Хотя я всегда
стараюсь проводить их в женских школах, этого не всегда легко добиться, и
часто приходится брать то, что дают, разве не так? В зависимости от системы
приоритетов, разновидности привычек, культивируемых человеком, определенного
элемента дерзости, к которому, например, вы, Паппадопулис, очевидно, не
стремитесь даже в вопросах вкуса, ха-ха, взять, к примеру, эту крошку в
шелковых чулках, в туфлях на слишком высоком каблуке, даже если бы юбка ее
не была, не была...
-- Кожаной, -- подсказал Хип: пальцами он словно выуживал из воздуха
знаки препинания.
-- Или данной разновидности замши, -- добавил Моджо; значение этого
слова вдруг заставило его умолкнуть, направило мысли в другую сторону, и он
вдруг вспомнил о сигарке, стряхнул пепел на индейский ковер и затянулся,
громко причмокнув.
Гноссос не сводил с него глаз.
-- Еще один пример в этом смысле -- ваш добрый друг Хеффаламп, если
даже не трогать его чрезмерно замысловатое имя и кровь мулата. Эта девушка
на столе в Дюке, эта заводила болельщиков, душа компании, кто бы она ни
была, -- и в сапогах.
-- Он квартерон, -- поправил Хип, цапая воздух.
-- Несомненно. И еще -- кто это был, Хип, на Cote d'Azur, у
Пабло, он еще знал тут Гноссоса и всю его компанию?
-- У Пабло? -- подозрительно переспросил Гноссос.
-- Ну да, у Пикассо.
-- Будда? -- Хип, неуверенно.
-- Нет, нет, кто-то другой. На самом деле, не имеет значения.
Гноссос смотрел то на одного, то на другого, ладони вспотели, молоток
забыт. Хип старательно кивал, левое веко периодически падало, волосы едва
начали отрастать -- серая тень колючего пуха. Моджо сказал:
-- Свари нам кофе, Хип, -- нет, нет, не нужно, мистер Паппадопулис, вам
ни к чему беспокоиться, все в порядке, все замечательно, Хип варит
прекрасный кофе, приятно выпить чашечку в постели, да и давненько вам не
приходилось, пожалуй, с самого Лас-Вегаса, эта ха-ха босая длинноногая
девушка, если я не ошибаюсь.
Наутро после атомной бомбы муза из Рэдклиффа варила ему в мотеле кофе.
-- Вы уверены, что не хотите сигарку, "Робби Бернз", простите, в
магазине кампуса других не нашлось. Вообще-то предпочитаю "Между делом",
Аквавитус рекомендовал. Вам дрянь не нужна?
Ох-хо.
Вот оно. В пол-одиннадцатого утра. Тоже в портфеле? Пресвятая телка,
посмотри, какой толстый. Неужели...
-- Трава, -- сказал Моджо. -- Мексиканская темная. Очищенная,
прекрасного качества, смею вас заверить. Конечности немеют. Некоторый
процент гашиша, пропорция примерно два к семи, обратите внимание. Гашиш
танжерский. Того же сорта, что добавляют в шоколадные батончики.
Гноссос осторожно развернул бумагу и взглянул на довольную физиономию
Моджо: сморщенные губы нежно обжимают сигарку. Сперва принюхался, затем,
опустив глаза, принялся изучать.
Определенно интересная дрянь.
-- Моя собственная смесь, -- сказал Освальд Моджо. -- Мне ее готовит в
Нэшвилле один знакомый музыкант -- малый, который бренчал на электро-уде,
зовет ее "Смесь 69", очень популярная штучка в определенных кругах, если вы
понимаете, о чем я.
-- Красота, а не кухня, дядя, -- крикнул Хип, -- хлам и виноградные
листья. А где же кофе?
Соврать.
-- Мы его не пьем. Кофеин вреден для головы.
-- Уууунмпфхф. -- Фицгор шевельнулся: видимо, слово "кофе", сцедилось в
его подсознание.
-- Считайте, что это подарок, -- сказал Моджо.
-- Тут же почти две унции.
-- Ага, дядя, -- сказал Хип, прошаркав обратно по ковру. -- Просто
красота.
-- Скокщасвремь? -- спросил Фицгор, разлепляя опухшие веки с рыжими
ресницами. -- Мненадакодинцати.
-- Расслабься, -- сказал Хип.
-- Опоздаешь, -- сказал Гноссос. -- Подъем, подъем, в школу пора.
-- Уууунмпфхф. Кто это? Скокщасвремь?
-- Пожалуй... -- Моджо накрутил на запястье пастуший кнут, защелкнул
портфель, разогнулся и резко дернул большим пальцем, что означало: Гноссос
должен проводить их до двери, -- и тот почти физически почувствовал, как
сила этого жеста заставляет его подчиниться. -- Пожалуй, мы встретимся
позже. Вы же будете завтра на вечеринке, само собой?
-- На вечеринке? -- прошептал Гноссос. Пальцы Хипа вдруг перестали
цапать воздух, и один подтянулся к губам: тссс. Все трое теперь топтались у
свисавшего с потолка абажура из рисовой бумаги и глядели друг на друга
сквозь белый провод. Рюкзак не продается.
-- Я снял верхний этаж в Дриаде, такая весьма изящная деревушка
неподалеку, вы конечно, знаете эту ферму -- рядом располагается "С- ха-ха
-Неженка". -- Моджо подался вперед с интимным доверием в свинячих глазках.
-- Я стараюсь держать такие пространства во многих университетских городках,
для маленьких междусобойчиков. Пространство, в конечном итоге, -- весьма
значимая концепция, весьма высоко- -- если можно так выразиться --
-эстетичная.
-- Пространство -- это красота, дядя, -- прошептал Хип, пальцы снова
зацапали воздух, но уже слабее. С такого близкого расстояния Гноссос вдруг
рассмотрел, что глаз Хипа под падучим веком сделан из стекла и неизменно
глядит сквозь голову собеседника.
-- А на этом чердаке масса пространства, Паппадопулис, но вы должны
ясно понимать мою позицию, когда я говорю, что это мое первое, как бы
сказать, суарэ в Афине, и нельзя рассчитывать, что я соберу там всех людей,
которых бы мне хотелось видеть. Хотя, разумеется, я предоставлю закуску и
определенное количество моей "Смеси -- ха-ха -- 69", если вы понимаете, о
чем я. Гммм.
-- Он понимает, дядя, -- сказал Хип.
-- СколькщасВРЕМЬ, кто-нить скажет? -- заорал из-за занавески Фицгор,
но на него не обратили внимания.
-- Я никого не знаю, -- сказал Гноссос.
Пришельцы одновременно уставились на него.
-- Простите, не понял? -- Моджо.
-- Если вам нужна женщина, найдите сутенера.
Хип снова прекратил цапанье.
-- Сутенера? -- после секундного замешательства переспросил Моджо, так,
словно никогда не подозревал о существовании этого слова, а если и
подозревал, то был уверен, что смысл лежит вне досягаемости его жизненного
опыта. -- Сутенера? О, нет. Нет-нет, нененене, мистер Паппадопулис, вы ни в
коем случае не должны понимать меня превратно; ни в коем случае не
истолковывать мои цели неверно. Вот уж действительно -- сутенера.
-- Женщину можно и так найти, дядя, -- сказал Хип, и стеклянный глаз
его вдруг отвердел, как лунный камень во лбу идола.
-- Тема, милый мальчик, как бы это сказать, открыта публике. А вот
вариация, видите ли, добавление данных, так сказать, декораций, которую мы с
друзьями...
-- С друзьями?
-- Да. Да, конечно. Неужели я забыл упомянуть своих попутчиков? На
улице. Ждут в микроавтобусе.
-- Менестрели, дядя, -- объяснил Хип, поигрывая струной бамбуковых
штор. -- Поэты. Просто красота.
Гноссос подошел к окну и выглянул наружу. У поребрика стоял
"фольксваген", набитый зомби. Через запотевшие стекла виднелось шевеление
тел. Бардак, не иначе, пусть лучше побыстрее сваливают.
-- Слушай, старик, -- сказал он наконец, направив указательные пальцы в
сторону их носов. -- Я очень крут, сечешь? Таких крутых ты в жизни не видал.
Я эмир Фейсаль в Константинополе 1916 года, врубаешься, как я крут? Ни один
мудак на всех этих горках, -- жест включил в себя как Кавернвилльский
комплекс, так и весь университет, -- не рискнет на меня наехать, такой я
крутой. Ясно?
-- Хоспдибожмой, -- прокричал Фицгор, все еще в полусне, -- ну хоть
каконибудидиот скажет мне скокщасвремя?
-- Вы его видели? -- спросил Гноссос, наклоняясь над черной фанерой
стола и щипком сдвигая в сторону провод, чтобы дотянуться как можно ближе до
подергивающегося лица Моджо. -- Посмотрите на этого рыжего невинного
засранца, который вот-вот проснется. -- И притворным шепотом. -- Это
племянник Дж. Эдгара Гувера.
Рука Хипа вдруг оказалась на дверной ручке, рука Моджо продолжала
гулять вверх-вниз по животу.
-- А я очень и очень крут, если ты сечешь в таких делах. Мужик, я
неимоверно крут.
-- Естественно, -- не сдавался Моджо. -- Я не хочу подвергать опасности
ни малейшую часть вашей жизни, но в то же самое время, если вы поможете мне
собрать на нашу встречу тех, кого мы могли бы назвать людьми нашего круга,
ведь, в конце концов, на Ричарда Писси произвело большое впечатление...
-- ГОСПОДИБОЖМОЙ! -- заорал Фицгор.
-- Линяем, -- сказал Хип.
-- Оно будет того стоить, если можно так выразиться...
-- Потом, старик, -- оборвал его Гноссос, отпустил лампу, подмигнул
пришельцам и дернул головой в сторону Фицгора, который, покачиваясь,
поднимался на ноги.
-- Да-да, конечно, -- согласился Моджо, -- потом. И мои монографии,
изучайте, не стесняйтесь...
Гноссос плотно закрыл за ними дверь и, задвинув оловянную щеколду, стал
смотреть через окно, как Хип волочит ноги к автобусу и забирается на
водительское место, Моджо вперевалку топает за ним, а таинственные фигуры на
задних рядах, придя в движение, трут отечными кулаками запотевшие стекла и
пытаются разглядеть внешний мир. В окнах показались сморщенные от света,
бледные, как поганки, лица.
-- Иисусхристосдевамария, -- пожаловался Фицгор, -- Ну какой из тебя, к
чертям, сосед, а, Папс? Челаэку к одинцати в школу, а друг даж время не можт
сказать по-челаэцки.
-- Одевайся.
-- СкокЩАСВРЕМЯ?
-- Почти одиннадцать, давай, шевелись, довезешь меня до школы.
-- Чожты, чертзараза, меня сразнеразбдил?
-- ПОШЛИ, хватит. -- Гноссос вылез из стыренных в землячестве
тренировочных штанов с майкой и прошел через кухню, не глядя на груду
ненужных виноградных листьев, заплесневевший яично-лимонный соус, пустые
банки из-под феты и липкие железные вешалки, служившие шампурами. Перед
дверью в ванную он на секунду задержался, посмотрел на нее, вздохнул и вошел
внутрь. Надо прочищать канализацию, так сказать.
-- Что за пацаны? -- крикнул Фицгор, натягивая одежду.
-- Пылесосы продают.
-- Господи.
Гноссос все еще держал в руках коричневый пакетик "Смеси 69".
Усаживаясь на стульчак, он несколько раз бездумно перевернул пакетик
вверх-вниз и принюхался. Как они меня нашли? Базар про Будду. Предположим,
они его действительно знают. Херня. Все равно предположим. Матербол. Не
пригодятся ли для связи?
-- Папс!
-- Чего?
-- Как дела?
-- Какие дела?
-- Сам знаешь.
Прыщ-садюга. Не может простить мне тот ужин. Каждое утро одно и то же.
Не отвечать.
-- Папс!
Спокойно, думай о чем-нибудь другом. Моджо, фу, вонь, как из
преисподней.
-- Папс!
-- Да что тебе надо, черт? И шевелись давай, уже, наверное,
одиннадцать.
-- Я просто хотел спросить, как ты себя э-э чувствуешь.
-- Нет, я еще не просрался.
-- А-а.
-- Что, черт возьми, значит "а-а"?!
-- Просто я подумал, может, ты уже. Я почти готов. Чего ты тогда так
долго там сидишь, если не гадишь?
-- А-а гаааааааааа...
Гноссос голяком вывалился в кухню и тут же взвился в воздух, раздавив
босой пяткой склизкий нефелиум, который его разум принял за улитку. Когда он
уже почти влез в толстые вельветовые штаны, Фицгор спросил:
-- Ты собираешься когда-нибудь распечатывать окно? Надо впускать по
ночам воздух -- воняет, как на сырной фабрике.
-- Окно останется как есть.
-- Дышать же нечем.
-- Надо, чтоб было сыро и тепло, иначе набегут домовые.
-- Ты просто припух, когда приперлась твоя англичанка стучать среди
ночи в окно.
-- Правильно, старик, видишь, как все просто. Теперь давай, бери
куртку.
-- То есть, чего ей раздувать целое дело из-за того, что ты позанимался
с ней любовью?
Рука Гноссоса застыла на молнии парки. Тщательно отмеряя слова, он
сказал:
-- Вы с Хеффалампом как сговорились, мать вашу. Я не занимался с ней
любовью, я ее ВЫЕБАЛ. Разница в качестве, а не, черт бы вас драл, в
градусах.
-- Семантика. Какая разница, она наверняка до сих пор по тебе сохнет.
Ну и как она, ничего? Я сам на ней слегка залип.
-- Почему, ну почему, -- с мольбой воздевая руки, воззвал Гноссос к
потолку, -- должен я нести на себе столько холостых крестов?
Остаток этого суматошного утра он провел за неявным дифференцированием
в компании дюжины стриженых бобриком и подающих надежды инженеров, затем
пожертвовал серебряный доллар за тарелку разбодяженного чили, "Красную
Шапочку", "Браун Бетти" и чашку чая. Палочка корицы была его собственной, а
цвет денег ни у кого не вызвал вопросов. И то ладно. Середина дня
проскользила в жестяном ангаре астрономической лаборатории, где Гноссос
лепил из грязи пирожки, делая вид, что это модели лунных кратеров. Помогает
унестись к разбегающимся галактикам и выкинуть из головы всю земную лажу.
Вжжжж.
Когда стемнело, он заглянул в "Копье", проверил бильярдную, остановился
у пансиона "Ларгетто", пропрыгал по шаткому висячему мосту, побродил по
двору женской общаги и прочесал весь Кавернвилль в поисках Хеффалампа,
который только начал приходить в себя после того, как его выперли. Однако
мудрый засранец -- завис в Афине: существование академическим осмосом, в
стороне от асфальтовых морей.
Гноссос оставил у Гвидо записку, в которой предлагал Хеффу встретиться
назавтра вечером у Дэвида Грюна. Поделиться сегодняшними трофеями, обсудить
Моджо. Устроить вечеринку?
Когда он вернулся, в хате никого не было; он развел огонь, разделся,
намешал себе коктейль с парегориком из "швеппса" и лекарственной настойки.
Сыграл на "Хенер"-фа простенький восьмитактовый блюз и скрутил тонкий косяк
из "Смеси 69", поглядывая одним глазом на припасенный на ночь стаканчик.
Перерыв для занятий, хи-хо.
Но по притихшей в это вечернее время Авеню Академа, рыдая и стеная шла
Памела: итальянский выкидной нож с перламутровой ручкой заботливо спрятан в
складках муфты. Гноссос лежал на кровати, учебник раскрыт на правиле
Лопиталя -- палец остановился на формуле:

f(x)

f'(x)

lim
------
=
lim

------

х --> a
g(x)

х -->a
g'(x)

-- Соотношение выполняется, -- шептал он снова и снова, -- независимо
от конечности или бесконечности а. -- Пусть а -- это Гноссос. Где ж тут
ловушка, малыш?
Последний предел, поддразнивал его разум, прежде всего должен
существовать, и слово это явилось ему как раз в тот момент, когда через
запечатанное окно Гноссос услышал судорожный скулеж, и его от паха до
макушки пробило холодом. Внимательно вглядевшись в темноту, он увидел на
снегу тощую тень Памелы. На ней был тонкий пеньюар, а свою муфту она словно
подбрасывала в воздух. Костлявая рука воздета к небесам, как у Статуи
Свободы. Факел, удивился Гноссос, еще не отрешившись от матанализа. Но уже в
следующую секунду взвизгнул и, прикрыв макушку, скатился с кровати: Памела
шевельнулась, и стал ясно виден предмет у нее в руке. Кирпич со стройки
пансиона "Ларгетто". Раздался натужный хрип, затем тяжелый звон осколков:
стекла посыпались в комнату , кирпич пролетел над кроватью и врезался в
стену, обрушив с непрочного гвоздя картину Блэкнесса. Гноссос откатился от
валившегося полотна, с ужасом представляя, как почти обезглавленное тело
придавит сейчас его собственное. Стукнулся о ножку кровати, и тут его ушей
достигли новые завывания. Сквозь разбитое окно с лязгом прорывался складной
нож Памелы, а рука, управлявшая им, явно жаждала добраться до его плоти.
Гноссос вскочил на ноги, перецепился через картину и повалился на спину.
Памела исчезла из окна.
Дверь.
Он перемахнул через всю комнату, уперся пяткой в фанерный стол и
толкнул его к двери -- в ту же секунду ручка повернулась, Памела одним
скачком перемахнула через препятствие, удерживая на горле развевающийся
пеньюар и сжимая в другой руке готовый к броску нож. Безбровый лоб под
нерасчесанными завитками кажется огромным, блестящая кожа уродливо стянута.
На ногах -- шелковые шлепанцы, мокрые и грязные от растаявшего снега. Опять
натужный хрип, нож с воем летит через всю комнату, Гноссос валится на спину,
на сей раз -- специально, лезвие свистит у него над грудью и втыкается в
висящий рюкзак, пришпиливая его к створчатой двери.
-- Ой, -- разочарованно воскликнула Памела и яростно закрутила головой
в поисках нового оружия, не замечая, что Гноссос уже летит по воздуху прямо
на нее, выставив руки и растопырив пальцы, словно пикирующий капитан Марвел.
-- Эхххххххх!
Они столкнулись над столом, врезались в дверь и покатились по полу;
коленка Памелы дергалась в диких попытках расплющить его мужское
достоинство.
-- В чем дело? -- взвыл Гноссос, уворачиваясь от ногтей.
-- ОХ, -- только и прохрипела она, заехав ладонью ему в щетинистый
подбородок и пытаясь сбросить его с себя. Но Гноссос сзади дотянулся до ее
носа и, зажав обе ноздри большим пальцем, держал, пока она не замычала и не
притихла.
Они лежали, тяжело дыша; Гноссос украдкой постарался сместить захват
так, чтобы прижать Памелу животом к полу, сунув ее лицо в индейский ковер.
-- Послушай-ка, -- начал было он, однако дерзкая попытка вообще открыть
рот выплеснула ей в кровь новую порцию адреналина. Памела резко лягнулась,
извернувшись всем телом, подскочила к стене и схватила недавно доставленный
медный охотничий рог Фицгора. Мундштука на нем не было, и Памела ринулась с
ним на Гноссоса, точно с пикой, снова намереваясь кастрировать. Гноссос
перехватил рог, дернул и, решив: какого черта? -- влепил ей в живот
полноценный хук слева, которым только и удалось ее остановить. Памела осела
на пол с пикантным звуком.
Некоторое время он наблюдал за ней, как можно следить за кипящим
баллоном нитроглицерина, затем убрал волосы за уши, вытащил нож из
проткнутого рюкзака, уселся напротив и, направив кончик лезвия к ее рту,
тихо заговорил:
-- Послушай, я знаю, что в это очень трудно поверить, но если ты сейчас
хоть на дюйм сдвинешься с места или, не дай бог, опять на меня кинешься, я
отрежу тебе нижнюю губу. Это понятно?
-- Он убил себя! -- пронзительно взвизгнула Памела. -- Его больше нет,
слышишь, ты вонючий сучий сын, он убил себя!
-- Кто? -- спросил Гноссос. Живот вдруг залило ужасом. -- Кто убил
себя? Что ты несешь, дура?
-- Симон, ты, ублюдок, мой жених, о, бедный Симон!
Гноссос чуть ослабил хватку на рукояти ножа.
-- Ты меня на понт берешь?
-- Оооооххх, Сииимон...
-- Эй, ради бога, скажи, что ты это не всерьез.
Памела подавилась и притихла.
-- Но почему? Зачем? Что ты ему сказала?
-- Про тебя, -- выкрикнула Памела. -- Про тебя, вонючий сучий сын, что
я в тебя влюбилась! О, СИМОН! -- Она подскочила и на этот раз все таки
достала его коленом. Схватила нож, подняла над головой -- но тут, держа в
руках стаканы джина с гранатовым сиропом в комнату вошли Джордж и Ирма
Раджаматту. В желтушных глазах мирное любопытство.
-- Мы решили, вы тут что-то определенное празднуете, -- сказал Джордж.
-- Симоннн, -- взвыла Памела и рухнула в парусиновое кресло.
Но почти в ту же секунду дверь открылась вновь, и появился Фицгор с
книгами подмышкой. Он обвел взглядом комнату и застыл с отвисшей челюстью.
-- Что за черт? Кто сломал мой новый медный охотничий рог?
Гноссос пожал плечами, все еще настороже, не зная, что сказать,
успокаивая боль в паху. Раджаматту ухмылялись, как два маньяка. И в эту
минуту Памела вдруг проблеяла мучительно и стыдливо, как овца, и заковыляла
к двери.
-- Эй, -- окликнул Гноссос, но она уже пропала. Дернулся было следом,
но не позволила мошонка, и ему ничего не оставалось делать, как ползти к
дивану.

Поздно ночью, набродившись по улицам в безнадежных попытках успокоить
маслянистое чувство вины, выбросить из головы проклятый образ Симона,
присосавшегося к выхлопной трубе, он полез в рюкзак за склянкой с
парегориком в надежде усмирить растерзанные нервы. Но вместо этого обнаружил
кодограф -- там же где оставил, в гнезде из заячьих лапок, -- со всей
невинностью бездушного предмета аккуратно разломившийся пополам. Гноссос
повертел его в руках, и из кодографа с тихим звоном выскочила маленькая
секретная пружинка Капитана Полночь, содрогнулась и безжизненно умолкла.

Огромный низкий игровой зал отеля в Лас-Вегасе, кислый предрассветный
запах застоявшегося дыма и полуночных посетителей; в забытых мандариновых
коктейлях плавают окурки. Храпящие тела прилипли к диванам из фальшивой
свиной кожи, выдыхают смрад через полураскрытые рты, с ушей свисают на
резинках рваные бумажные шапочки. Безбрежное глухое молчание. Предательский
рокот слишком близкого мозга кондиционера ритмично глохнет в огромном
пастбище голубовато-зеленого ковра. Гигантские хрустальные люстры парят над
опустевшими игорными столами: им не грозит ни малейшее движение воздуха --
ни колебаний, ни звона. Усталая группа за столом для "очка" -- и никого
больше, не считая распростертых тел и ранних уборщиков, что катят по ковру
пылесосы, волоча за собой мили безжизненного провода.
Восемнадцать, сказал пьяный киногерой, как оно? Его подозрительно
знакомое лицо кажется слишком бледным над крапчатой зеленью вечернего
костюма, заляпанного "кузнечиком", который артист все еще держит в вялой
руке.
Покажи ему, милый, сказала муза из Рэдклиффа
Почему бы и нет?
Оклахомский нефтяной ковбой сосредоточенно наблюдает -- белый "стетсон"
надвинут на глаза, а рука, пользуясь моментом, лезет под юбку первой
рыжеватой блондинки, пальцы уже под резинкой кружевных трусов, пробираются к
заднице.
Если показываешь, то давай быстрее, сказала вторая рыжеватая блондинка,
у нас мало времени.
В левой руке Гноссоса бутылка "метаксы" и пурпурная пластиковая
соломинка, в правой карты; теннисные тапки, носков нет, тонкие вельветовые
штаны, стыренная бойскаутская рубашка, за плечом рюкзак -- словно защищая
голову от удара, он наклоняется над столом, хлопает по аквамариновому сукну
четверкой карт и произносит как можно мягче:
Девятнадцать.
Пауза -- убедиться в капитуляции, и с края стола, где сидит киногерой,
Гноссос придвигает к себе последнюю кучку из трехсот серебряных долларов.
Усмехается: язычок музы из Рэдклиффа одобрительно лижет его ухо. Он тыкается
подбородком ей в плечо.
Прям как в кино, сказал киногерой; намертво застывшую улыбку несколько
десятилетий подряд выжигали на его лице высокочастотные дуги софитов,
ультрафиолетовые лампы, солнце Лас-Вегаса. Оклахомский нефтяной ковбой ржет,
довольный ночной вылазкой, рыжеватая блондинка трется задом о его тяжелую
лапу.
Все, Сильвия? спросила вторая; давайте быстрее, времени ж нету.
Гноссос добродушно-вопросительно смотрит на киногероя: по правилам,
игру заканчивает проигравший. Герой, в свою очередь, зашвырнув для пущего
эффекта в рот вишенку из коктейля, пожимает плечами: все.
О'кей, говорит Гноссос и объявляет список засыпающему за стойкой
бармену: шесть мартини, поилка, охлажденные стаканы, джин "Гордонз", лук для
коктейлей. Ободки протри лимонной коркой. Чаевые. Усмехается опять: муза из
Рэдклиффа лижет ему другое ухо.
Быстрее, сердится рыжеватая блондинка, осталось пять минут.
Утихни, Харриет, вторая еще трется. Не пять, а десять.

Они стояли у края огромной уходящей в бесконечность соляной равнины:
иссохшая поверхность ветвилась изломами. Все пристально вглядывались в
одинокую точку на горизонте и осторожно придерживали бокалы с холодным
мартини. Нефтяной ковбой в съехавшем на затылок "стетсоне", большой палец
засунут за тисненый мексиканский ремень; рыжеватые блондинки теребят свои
браслеты и кольца; брови киногероя изогнуты хорошо отрепетированной дугой,
продуманная поза; босая муза покручивает концы длинных ниспадающих волос;
Гноссоса колотит, губы дрожат, он пытается сдержать непослушные мускулы,
гнется под тяжестью набитого серебром рюкзака. На востоке полутемную
прозрачность рассвета щедро и неумолимо пропитывает кровью апельсиновая охра
солнца.
Они ждали -- не говоря ни слова, выстроившись в ряд и глядя вдаль. Они
знали, что должно произойти, они втерлись в край этой ночи, только ради
того, чтобы стать свидетелями, но несмотря ни на что, зрелище всех
ошеломило.
Небо стало другим, на прозрачный купол мира навалилась быстрая
мерцающая вспышка атомного взрыва. Свет отбросил их прежде крохотные тени в
невероятную даль пустыни, и люди на мгновение почувствовали себя титанами.
Потом вспышка съежилась: словно промотали задом наперед пленку, сумасшедшая
аврора перекувырнулась назад, нырнув в раскаленный добела пузырь, в зудящую
опухоль, в гнойное ядро земли. Она парила в нескольких дюймах над
горизонтом, приплясывала, ждала, будто набирая в легкие воздух, -- затем
раздулась порывистыми спазмами, ткнулась в стратосферу, выжимая по бокам
бледные дорожки ракетного выхлопа, шар болезненно пожелтел, ударная волна
взревела, и все это огненное зрелище задрожало хаотическими всполохами,
затмевая собой ничтожное солнце.
Эхом ему была тишина.
Затем киногерой сказал: будем здоровы, и поднял бокал в благоговейном
тосте.
Это совершенно невероятно, сказала первая рыжеватая блондинка.
Роскошно, сказала вторая.
Такие представления стоят денег, сказал нефтяной ковбой.
Боже, сказала муза из Рэдклиффа, ничего больше не имея в виду.
Гноссос смотрел в горящее небо, рот расплылся перекошенной улыбкой,
которую он не мог больше держать под контролем, спина согнулась, зубы
стучат, рюкзак стал невесомым, а ножка бокала ненадежно зажата в клещах
большого и указательного пальцев.
Боже храни Америку, пришла наконец мысль, и он захлопнул веки, не в
состоянии совладать с этой демонической одержимостью, вдруг заполнившей его
душу.
-- И все корабли на морях, -- добавил он теперь вслух. Гноссос стоял в
седловине пологого холма, над фермой Дэвида Грюна, рука в перчатке
охватывает ствол одолженного у композитора дробовика шестнадцатого калибра,
приклад балансирует на плече. Где-то за краем седловины описывает широкие
круги гончая Грюна, откликаясь время от времени коротким хриплым лаем.
Заяц вырвался на свободу и скрылся в седловине, подняв клубы снега --
еще по-зимнему белый заяц. Скачет прямо на меня, уши торчком, ни черта не
видит, думает только о собаке. Где? Черт, псина слишком близко. Огибай.
Гноссос топнул ногой, и заяц услышал -- замер, метнулся вправо, гончая
уже близко, яростно лает, длинный нос шмыгает взад-вперед над самой землей.
Подводи издали, лучше в голову, мясо на завтра, полный капут, говорит Дэвид,
жмиииии.
Ружье бахнуло, собака мгновенно застыла, зайца подкинуло в воздух,
задние ноги судорожно бьют пустоту. Короткое радостное тявканье, собака,
снова принюхиваясь, бежит по кругу, хотя прекрасно знает, куда упал зверек.
Гноссос дождался, когда она найдет добычу по запаху и подбросит ее над
головой.
-- О'кей, псина, -- сказал он вслух, -- дело сделано.
Он выпотрошил зайца Памелиным стилетом с перламутровой ручкой, в
который уже раз виновато передернулся, представив собственный волосатый
живот, и отрезал для рюкзака переднюю лапку. Задобрить псов и демонов,
сунуть нос в каждую мистическую дверь. Наконец он продел заднюю лапу зайца
сквозь сухожилие другой, поднял тушку на пальце и выпрямился, не обращая
внимания на то, как приплясывает собака, дожидаясь приказа кинуться по
новому следу. Гноссос командовать не стал -- он смотрел на серые тепловатые
внутренности, которые только что выскреб из убитого зайца. Они дымились на
холодном воздухе и расползались по снегу уродливой комковатой кучкой.

Облаченный в тельняшку французского моряка и потертые "ливайсы",
Хеффаламп возился с тремя дочками Дэвида перед трескучим огнем камина. В
теплом уютном доме пахло детьми и хорошей едой. Гноссос оставил у задней
двери дробовик, рюкзак и зайца, и точно в эту минуту из кухни появились Грюн
и Дрозд с подносом, на котором стояли кофе, песочное печенье и какая-то
яблочная вкусность. Все улыбались.
-- Ну и как? -- лукаво спросила Дрозд; волосы ее были закручены в тугой
черный узел, -- поймал зайчишку?
-- Где, где? -- заверещали девчонки, затрясли тощими косичками и
бросились к нему, мгновенно забыв про взъерошенного Хеффалампа.
-- Ради бога, -- заворчал Дэвид, -- такое беспокойство, ну что за
безобразие. Можете посмотреть, за дверью. -- Девчонки умчались, а он
поставил поднос у огня, придержав мизинцем дужку толстых очков, чтобы не
свалились с носа. Старый повелитель пивной, что там говорить. Все те же
мешковатые брюки с распродажи, неизменная оранжевая рубаха и красные
подтяжки. Дрозд умело режет яблочный пирог, раскладывает ложки, придерживая
подол цветастого крестьянского платья, на ногах одни носочки.
-- Ну? -- спросил Дэвид, -- как наша молодая гончая? Ведет себя
правильно, приходит, когда зовешь?
-- Нормально, старик, разве что слишком независима. Но мы сработались.
-- Хм, -- цинично буркнул Хеффаламп.
Грюн подмигнул.
-- Ну так? -- Поднимая взгляд от кофейника, щеки покраснели от пара. --
Значит, осенью будет в самый раз. Приходите почаще.
-- Осенью? -- переспросил Хеффаламп. Все это время он елозил пальцем по
шерстяному ковру, словно проверяя его на прочность. -- Хотел бы я знать, кто
здесь будет осенью.
-- Я, детка. Десять лет, как Овус. Тепло и надежно.
-- А, ну да.
-- Я вас прошу, -- сказала Дрозд, -- только не как Овус. И берите
пирог, он вкусный, с кислинкой.
Гноссос взял у нее тарелку и повернулся к Хеффу:
-- Что значит "Ну да"?
-- У меня предчувствие.
-- Держи его при себе -- копи энергию для Кубы.
-- Ничего, не рассосется.
-- Кому сахар? -- спросил Дэвид. -- Или сливки?
Стены высокой гостиной старого дома заклеены детскими рисунками:
неправдоподобно длинноногие лошади со счастливыми улыбками, страшнорожие
тыквы, Дэвид и Дрозд в лодке, сам дом, из окон которого машут флажками члены
семейства. С потолка свисают мобили всех сортов, Гноссос вспоминает
прошлогодний Хэллоуин, когда он балансировал на верхотуре лестницы, в руке
-- рулон клейкой ленты, в голове шумит после попойки, и мечтал вернуться в
детство, которого на самом деле у него не было, а были только картинки, за
которыми он прятал свое унылое бруклинское начало: расплывчатый образ
мальчика с греческой фермы; в чулках на резинках он слоняется по ежегодному
утреннику Бабушки Мозес, а то улетает в облака, где -- мобили из бутылочных
крышек, фанерных коробок, морских ракушек, соломенные цветы, бумажные грачи
и аисты, картонные куклы в ситцевых панталончиках, катушки ниток, шляпные
булавки со стекляшками, сережки, брошки, ожерелья из рисовых зерен, гроздья
воздушной кукурузы, плечики с игрушечными одежками, миниатюрные мандолины с
вертящимися колками.
На деревянных панелях висят настоящие музыкальные инструменты -- везде,
где только нашлось свободное место: вверх тормашками, боком и задом -- цитры
из Австрии, разрисованные розами механические арфы из "Сирса", пластмассовые
укелеле, гитары -- одна, двенадцатиструнная, досталась Дэвиду от Лидбелли,
-- безладовые банджо, пятиструнные банджо, банджо с шаговыми колками,
аппалачские дульсимеры, лютни, бузуки, конт-фагот, два гобоя, альт-саксофон,
четыре флейты разной длины, рядом с пианино -- ирландская арфа, бонги на
каминной полке, нигерийские сигнальные барабаны, присланная Блэкнессом из
Бомбея табла, колониальный военный барабан с потрескавшейся кожей,
позолоченные орлы и хроматическая гармошка длиной в фут. Повсюду разбросаны
детские башмачки, зеркальца, гребешки, куклы всех мастей, игрушечные
коляски, кубики, съедобный пластилин пяти цветов, гуашь, чтобы рисовать
пальцами, лак для ногтей, пастельные бусинки для ожерелий, лакированные
тыковки, сушеные гранаты, перевернутые трехколесные велосипеды и те особые
банки, в которых только и хранят миллионы всевозможных форм, контуров,
аспектов и безнадежно утраченных воспоминаний детства.
Я никогда не знал этого прекрасного времени -- его украли, едва я
повернулся тощей детской спинкой, запихали в мешок из суровой марли,
подвесили грузила смертности и утопили в зловонном канале Гованус. Потомство
-- мой единственный шанс -- маленький Гносси, но без любви мембрана остается
ненарушенной. Как долго? Нерожденные дети застывают, пропитанные опиумом
клетки мозга шепчут "растрата", кишки расперло ужасом запора. О, крошка
Танатос, подари мне свой легкий поцелуй, свой стальной язык изо рта в рот,
вкус сладкой окиси, похорони меня в седловине заячьего холма, и дочери Грюна
с торчащими косичками забросают лепестками засыпанную пеплом могилу. Но там
ничего не растет.
После кофе с пирогом Дэвид повел их на прогулку: уже почти традиция,
старый сыч знает, что мне нужно. Дрозд -- на кухне, весь день чугунки и
сковородки, восемь ртов, вода кипит, смеси варятся, пудинги пекутся, мясо
маринуется, чечевица мокнет, сидр бродит, отдыхать некогда.
В оранжерее было тепло и влажно, пахло мускусом и ботаническими
секретами. Они медленно вошли внутрь, Дэвид пропустил Гноссоса вперед,
Малиновка крепко держалась за его шею. В зарослях словно бы что-то
шевельнулось, потом затихло. Пол закрывала подушка ирландского мха,
блестящая и влажная.
-- Что это? -- спросил Гноссос.
-- Змеи и лягушки, -- ответила Крачка и, вывернувшись, потащила их в
свои владения. -- И еще жаба, мы с Ким поймали ее у Осеннего ручья.
-- Это для насекомых, -- пояснил Дэвид. Хеффаламп отчетливо побледнел,
стал оглядываться через плечо, а ноги теперь поднимал осторожно, пристально
всматриваясь, куда ступает.
-- Брр, -- нервно воскликнул он и оглянулся, ища единомышленников, --
змеи. Никуда не годится.
Но вокруг росли фиги и молочай. Дикие тюльпаны, анемоны, жасмин,
наперстянка, толокнянка, розовые гвоздики, душистые васильки, алтей,
сирийская мальва, фуксии, иберийки, тигровые лилии, рододендроны, зверобой,
мимоза, лаванда и еще полсотни бутонов и разновидностей, названий которых
Гноссос не знал.
-- А это что такое? -- спросил Хеффаламп, пытаясь переключить внимание
Ласточки, заинтригованной его курчавыми волосами, в которых она увлеченно
прокладывала пальчиком тоннель.
-- Семейство Papaveraceae, -- сказал Дэвид. -- На самом деле -- трава,
только со щетинками, если присмотреться. Мак.
-- Мак? -- вгляделся Гноссос.
-- Самосейка. -- Дэвид улыбнулся, снял с плеча Киви и опустил ее на
землю, потом сорвал красноватый цветок и дал всем понюхать. -- Видите? Это
не снотворный евразийский цветок. У него белые лепестки, иногда бывают
фиолетовыми; семенная коробочка, выделяет молочко.
"Летний Снег" Матербола.
-- Семенные коробочки, -- повторил Гноссос. -- Без них никак, дети.
-- Аааахх! -- завопил Хеффаламп, подлетая в воздух. Здоровенная черная
змея, проложив себе путь сквозь маки, замерла, подняла голову и уставилась
на них. Крачка взяла ее в руки и обернула кольцом вокруг шеи:
-- Не бойся, не кусается.
Ласточка решила, что настал подходящий момент, и принялась распутывать
самый тугой завиток у Хеффалампа на голове.
-- Ты что, Ласточка, я ведь живой!
-- А где моя трава, -- спросил Гноссос, -- как она поживает?
-- Ах. Чудесно, можешь себе представить. Вот, смотри. -- Дэвид сорвал
длинный стебель с крохотными почками. -- Всего за три недели, и в такой
бедной почве.
-- Из маленьких желудей, -- сказал Гноссос.
-- Побольше света, видишь, целый день солнце, поменьше воды -- р-раз, и
выросла.
Гноссос удовлетворенно провел ладонью по бортику влажной глиняной
кадки. Недолго ждать урожая -- устроить деревенский праздник, позвать
фермеров со всей округи, будет как у Брейгеля.
-- У тебя смешные волосы, -- объявила Вороба Хеффалампу. Тот густо
покраснел и опустил ее на землю, сделав вид, что его очень заинтересовала
виноградная лиана.
-- Смотрите, что я нашла! -- воскликнула Киви, коварно улыбаясь; она
приближалась к ним на цыпочках, сложив ладошки таинственным мячиком. Затем
подняла одну руку -- на другой сидела коричневая жаба, которая тут же
принялась квакать, выпячивая и втягивая брюшко. -- Она ест противных
червяков. И личинки.
-- Ихх. -- Это Хефф.
Довольный Гноссос снова оглядел цветы -- подвинул ящик с цветущей
марихуаной, провел по листьям кончиками пальцев. Девчонки, вернув на место
змей, лягушек и жаб, сгрудились вокруг Хеффалампа, который за секунду до
того подбирался к двери, стараясь не потерять при этом лица. Они дразнили
его воображаемыми пауками и ползучими тварями, хихикали и стреляли глазками
по сторонам.
-- Ну хватит, -- отмахивался тот, -- пошли есть мороженое. Кто хочет
эскимо?
Дрозд встретила их на крыльце с завернутой в лоскутное одеяльце
новорожденной Зарянкой на руках. За подол цеплялась Синица, держа у щеки для
безопасности подушку и засунув в рот большой палец. От такого зрелища
Гноссос вдруг остолбенел. На боковой стене дома висел старый обеденный
колокольчик, черный, размером со здоровенную тыкву. В голове у Гноссоса все
завертелось, и он, перекидывая ноги через подвернувшихся девчонок, кинулся к
нему и, весело хохоча, дернул за веревку. Трезвон получился таким
оглушительным, что у всех заложило уши.
-- Дэвид, солнце, -- радостно орал он, размахивая руками, -- дишь твою
мать, старый благодетель, я тебя люблю!
Но громкий резкий звон разбудил малышку, и она вдруг пронзительно
завопила.
-- Тихо, тихо, -- проворковала Дрозд, -- это всего лишь Гноссос.
А Крачка, делегат от прочих девчонок, посмотрела на отца, как раз в эту
минуту переставлявшего защелки на красных подтяжках, чтоб не свалились
купленные на распродаже брюки, и спросила:
-- Папа, а что такое дишьтвоюмать?

Они брели в городок под названием Дриада, но в голове у Гноссоса
крутился только один образ, да и тот он изо всех сил старался прогнать.
Невозможно выиграть у всех.
Они шли вдвоем по безлунной дороге, держась из-за редких ночных машин
поближе к забору; под сапогами хрустел шлак. Время от времени слышались
всхрапы бессонных коров, а иногда прямо над головами зловеще каркали
невидимые вороны. Гноссос -- рюкзак лупит по спине, а с поднятым капюшоном
парки он похож на шаркающего картезианца. Хеффаламп -- в армейской куртке
Дэвида; длинные тощие руки прячет от холода подмышками, и почти теряясь в
темноте, вдруг выстреливает вопросом:
-- А может, ну их всех в зад, пойдем лучше к Гвидо, а, Папс?
-- Гвидо истощает, старик, у Гвидо ничего не происходит. Тебе нужен
"Экванил"?
-- Ради такого говна терпеть всю эту скуку? Пьянки -- отстой.
-- Мазохизм, детка. Маленькое зло.
-- Господи.
-- Не господи, а совсем наоборот. Поговори с ним перед сном, увидишь,
что он тебе ответит.
-- Тебе -- может быть.
-- Этот кошак, наверное, решил заснять вас с бабой на пленку: в разных
позах, тема с вариациями -- кто знает? Ты видел в городе его микроавтобус?
Этих зомби на заднем сиденье? Ночные создания, старик, распускаются под
луной.
Прямо над их головами заложила крутой вираж ворона, Хефф пригнулся от
неожиданности, потом молча кивнул и засунул руки в карманы.
-- Зомби.
-- Чувак Аквавитуса, у них все схвачено, даже этот гаванский кошак с
опалом во лбу, как там они его зовут.
-- Будда, -- прозвучал резкий ответ, Хеффаламп нахмурился и прибавил
ходу. -- Шевелись, у меня время не дурное.
-- Расслабься, старик.
-- Расслабиться -- это хорошо. -- Сплюнул: -- Ха. -- Что-то не так?
-- Тебе бы мепробамата для головы.
-- Отъебись.
-- В чем дело, старик?
Голова качается, подошвы лупят по дороге.
-- Хефф?
-- Чего?
-- Какая тебя муха укусила?
-- Никакая.
-- Тогда ладно, я просто подумал, вдруг тебя укусила какая-то муха.
Сарказм заставил Хеффа остановиться и повернуться в темноте к Гноссосу.
-- Слушай, Папс, мы с тобой охуительные друзья и все такое, но я тебе
уже говорил про Джек, так что притормози немного, ладно?
-- Ты о чем?
-- Это моя девчонка, я ее люблю.
-- Эй, старик, я не понимаю, о чем ты.
-- Джек. Я говорю о Джек.
-- И?
-- И. С меня хватит того, что она крутится вокруг других баб, чтоб еще
и ты трындел о нас и о позах.
До Гноссоса наконец дошло, вздыбило волной хохота -- и от полновесного
тычка в живот Хеффаламп согнулся и закашлялся.
-- О, Хеффаламп великолепный, декадентская рожа.
После этих слов Хефф зашипел и кинулся за Гноссосом, который скакал
теперь впереди и вопил, изредка оглядываясь:
-- Караул! Хеффаламп! Слонасный Ужопотам! Потасный Слоноужам!
Позади из-за поворота вырулили две машины: рыча клаксоном и заезжая на
обочину, одна обгоняла другую. Пришлось скакать с дороги и, размахивая
руками, лететь в распаханный, однако нехоженый сугроб. Теперь они лежали там
отдуваясь, пока не стих гул моторов, Гноссос хихикал себе под нос,
уткнувшись подбородком в грудь.
-- О, ты ж у нас тот еще хуила. -- Хеффаламп выскочил из сугроба, явно
не желая больше в нем находиться, но соскользнул, опершись на локоть, и
обреченно повалился обратно. Гноссос встал, все еще посмеиваясь, пропахал
разделявшие их десять ярдов и рухнул рядом.
-- Ладно, детка, что там еще за предчувствие?
Тишина. Затем сердитый голос:
-- Не зли меня.
-- Я серьезно, я хочу знать, о чем ты говорил у Грюна.
Хефф следит за выражением лица, за интонацией.
-- Ты меня злишь.
-- Что ты, старик, я само непротивление. Видишь, лежу в этой луже,
мокрый и мирный.
-- Ты сказал, что будешь здесь осенью, вот и все.
Гноссос опять хихикнул, слепил снежок и швырнул его на дорогу.
-- Овусу можно, а мне нельзя?
-- Думаю, что нет.
-- Эх, ты, мудрая жопа.
-- Лучше скажи, какого черта ты завис, как последний маньяк -- и не
отнекивайся, так и есть -- на Морали и Нравственности, а?
-- Завис?
-- Невротический любовный синдром. В конце концов, ты просто намотаешь
на винт -- можно подумать, сам не знаешь. Ты прешься на пьянку изучать в
клинических условиях Моджо с этим ушибленным помощником? Хуйня. Просто у
тебя там есть шанс выискать абсолютную, апокалиптическую любовь номер один
всей твоей жизни и упереть ее в сарай цветущих вишен, вот же дерьмо. Старик,
ты с чего-то решил, что клюнет крупная рыба, и не говори мне, что это не
так.
-- Отвянь, Хефф.
-- Ну, не вишни, так восточные маки, семечные коробочки.
-- Семенные.
-- Один хрен. Почему бы тебе не зависнуть на цаце Памеле -- сбережешь
свой винт от намотки, а? Хотя бы по минимуму -- немного искупишь кровь на
своих руках, Симур, Симон, как там его звали? -- и не говори, что ты не
припух. Будешь долго ждать, ее зацапает Фицгор.
-- Знаешь что...
-- Может, ты просто не в состоянии, прости за прямоту, ее вообще
полюбить, поскольку боишься, что с самого начала твой подход был слишком
груб -- набросился и растоптал, как ты обычно это делаешь. И, черт возьми,
чем ты вообще собираешься заниматься, когда отсюда свалишь? У тебя нет ни
цента, радость моя, и никогда не было, если не считать стипендий, которые ты
где-то там выхаривал.
-- Выигрывал, детка, -- поправил Гноссос. -- В конкурсных экзаменах...
-- ...на которые всем, -- продолжил Хефф, накатившись прямо на него, --
глубоко насрать, и ты это знаешь.
-- Стипендии. Гранты. Фрукты Форда, Вино Гуггенхайма.
-- Скажи еще что-нибудь умное.
-- Зачем это все, старик, в чем прикол? -- Гноссос замолчал -- на
горизонте тускло мигнули новые фары, вспыхнули ярче и срулили куда-то в
ночь. -- Хочешь, чтобы я совсем упал? Травы у тебя нет, кстати?
-- Вот тоже синдром эскапизма. Тебе только сесть на иглу не хватало,
через полтора года руки будут исколоты до самых ногтей. Будешь валяться на
старых газетах в детройтской ночлежке, пялиться под неонками на свои дырявые
вены и сосать маковую трубку.
-- Возбуждает душу.
-- Не надо о душе, Папс. Ты валяешь ее по 40-й трассе, собираешь всю
грязь, что там есть, а потом прешься в Афину за очищением. Бедный монсиньор
не знал, во что вляпался.
-- Чувства, старик, он очистил мне чувства, а не душу. Греческие
чувства нужно время от времени пробуждать. И вообще, он выполнял свою
функцию.
-- И что с того?
-- А то, что он, по крайней мере, знает, в чем его функция, и в этом
смысле он нам обоим даст фору.
-- Слова.
-- Видения, малыш, -- вот что мне нужно. Чтоб ночник постоянно горел и
видно было.
-- Тебе мало солнца?
-- Я сам хочу быть солнцем, тупица. Корпускулой, волной и источником
света.
-- И куда ты с этим добром втиснешься, Пифагор?
-- Втиснусь, не волнуйся. В старый утробный мешок, если найдется
подходящего размера. -- Гноссос лезет в рюкзак и вытаскивает оттуда кусок
вонючего козьего сыра из Греции с прилипшей к плесени старой заячьей шерстью
и какой-то трухой. -- Вот сюда, детка, посмотри, что оттуда выходит,
пощупай. Чувствуешь запах? Не похоже на идиллию, правда? Кусок старого сыра
с крупинками соли -- вот и все, что я могу.
-- Так вали в Афины, Микены, куча обалденных мест.
-- С чем? Меня туда тянет примерно так же, как тебя -- на британское
корыто в Найроби. Нет уж, спасибо. Исключение, детка. Иммунитет посреди
чумы. Немного отвлеченного знания -- вот и все. Если повезет, видения
примерно каждый седьмой день. Простая заточка чувств, врубись, а?
Хефф кивает, но без особой уверенности.
-- Ну и конечно, правило большого пальца, без него никак.
-- А?
-- Не Вляпываться В Мелкое Дерьмо.
-- А.
-- Знаешь, о чем я?
-- Не глухой.
-- Ты вообще-то просек, зачем Вашингтон переходил Делавэр?
-- Мне нужно в Гавану, старик, -- я знать ничего не хочу про Джорджа
Вашингтона. Кто он вообще такой, этот твой Джордж Вашингтон?
Гноссос закинул козий сыр в рот и пожал плечами.
-- Все сказано. Пошли на балеху.
Они поднялись, мокрые и блестящие от растаявшего снега, отряхнули
сапоги, и тут громыхавший мимо грузовик поймал их фигуры в конические пучки
света. Несколько времени они смотрели, как откатываются их тени по
густеющему за спинами туману. Поколебавшись, Хеффаламп достал из портсигара
идеально сухой плотно набитый "Пэлл-Мэлл" с парегориком и протянул Гноссосу.
-- Мир, -- сказал он. -- Пока я не начал бить тебе морду.
-- Спасибо, старик, ты очень добр.
Они шли, передавая друг другу косяк и не произнося ни слова.
Уп-боп шебам.

Дождь пошел неожиданно, вылился из низколетящих облаков плотной мокрой
простыней. Гноссос и Хеффаламп бросились бежать; несколько ярдов от дороги
до ненадежной защиты сарая они неслись, не разбирая пути, лишь изредка
поднимая голову навстречу хлесткому ветру -- убедиться, что попали, куда
нужно.
Они стояли в проеме дверей, дрожа, притопывая ногами и вытирая мокрые
лица. Над головами сияли чердачные окна, мягкий оранжевый свет проникал
сквозь квадраты мешковины, которыми были затянуты проемы. Лампы наверняка
расставлены на полу, светят на стены, ненавязчивый хипстерский декор, всегда
одно и то же. Как и говорил Моджо, неподалеку от сарая расположилась
"Снежинка": в этой близости морозильных автоматов -- очень тонкая ирония.
Приземистое угловатое здание с заколоченными входами и гигантским вафельным
стаканчиком, шатко установленным на покатой крыше, имело вид вялый и
бездеятельный. Как сплющенное стеклянное яйцо, бесцеремонно сброшенное на
землю громыхающей алюминиевой наседкой.
-- Эпицентр, -- сказал Хефф, отряхивая свою промокшую куртку.
Гноссос кивнул, раздумывая, чем бы вытереть волосы. У края дороги как
попало брошено множество машин: никакого порядка, точно у них своя балеха.
Микроавтобус отогнали на клочок сухой земли под кронами платанов, и он стоял
там полускрытый от глаз, свободный от снега и готовый в любую минуту
сорваться с места. Осторожней, старина, фурии никогда не спят. Кем стать?
Зеленой Стрелой, Билли Бэтсоном? Пластиковый Человек по-прежнему вне
конкуренции: метаморфировать, стать одной стороной Мингуса, чувствовать, как
в желобках вибрирует кристалл, штырь протыкает мозг, реинкарнация
неразлучных любовников, фанк на три четверти в кресле-качалке.
По стертым, но на удивление опрятным деревянным ступеням они поднялись
наверх и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Для деревенского сарая
все выглядело слишком чистым -- пахло дезинфектантом, ни тебе навоза, ни
клоков старого сена. Из-за двери -- гвалт сборища, взрывы хохота, звяканье
стаканов. Сначала легкий, потом все более отчетливый запах смалки. Хефф
принюхался:
-- Эй, старик.
-- Ага, -- согласился Гноссос. -- Я тоже поймал этот ветер. --
Успокаивающий ореховый аромат, дымок прелых листьев.
-- Столько машин внизу -- где он собрал народ?
-- Кто его знает, может, в банкетной службе.
Дубовая дверь откатывалась в сторону на крепких роликах и оказалась
такой тяжелой, что им пришлось толкать ее вдвоем. Небольшой тамбур по другую
сторону защищал от зимнего холода, а дальше вторая, более привычная дверь
открывалась прямо в сборище. Гноссос приложил ухо к деревянной панели,
дождался очередного взрыва хохота и, пожав плечами, вошел.
Несколько секунд он не мог разглядеть ничего, кроме отсветов дымного
марева. Хефф ткнулся ему в спину, зажмурился и замахал перед лицом рукой.
-- Ого, -- сказал он.
Комнату заполняли зомби.
С одной стены содрали штукатурку так, что показалась древняя кирпичная
кладка. Бросив мимолетный взгляд на нечто вроде остатков лепнины, а может,
комковатый фриз, Гноссос принялся осторожно озираться. В крыше имелись окна,
затянутые изнутри полупрозрачным разноцветным пластиком, от которого верхний
свет казался пятнистым. Балки у потолка -- древние, но как-то уж слишком
древние: наверняка не обошлось без паяльной лампы, сучки с наплывами придают
атмосферу. Посреди комнаты на шелковой подушке скорчился волосатый
человечек: майка с клиновидным вырезом, в неловких руках -- гитара. Рядом на
латунной подставке кипит наргиле, один из мундштуков тянется к губам уродца.
На полу соломенные тюфяки, прикрытые индейскими тряпками и мешковиной
цвета жженой охры, на тюфяках -- зомби. Японские бамбуковые циновки, кое-где
-- подушки из пенорезины с разводами пролитого вина, раздавленных фруктов,
понапрасну истраченной любви. На подушках -- зомби из микроавтобуса Моджо:
подпирают кирпичную стену, словно коллаж на мезонитовых панелях, парят в
дыму наргиле. Две вампирицы с нарисованными египетскими глазами стоят на
коленях перед многоканальным динамиком размером с небольшой холодильник и
тащатся от приглушенной мелодии, трудно разобрать, какой. На свободном
пятачке танцуют пары -- хотя не столько танцуют, столько колышатся вокруг
общего центра, прилипнув друг у другу пупками.
-- Милая домашняя обстановка, как ты считаешь?
-- Душевно, -- сказал Хефф.
Но что-то здесь недонастроено, что-то замерло. Вымученная энергия в
этом задымленном пространстве всего лишь потенциальна. Слишком много прямых,
как палки, студентов, курят невинные сигареты. Они же наверняка знают? Вот
эта, с буферами, танцует, с, не помню, как звать, редактором. Ламперс, Джуди
Ламперс. И южноамериканец в тореадорской рубашке с блестками, они явно не
обдолбаны. Оргия?
-- К чему же это все? -- сказал Хеффаламп, видимо, подумав о том же.
-- Не знаю, может мы попали не на то сборище. -- Но через секунду он
все понял. Моджо, одетый так же, как накануне утром, все с тем же портфелем,
прикрученным к запястью пастушьим кнутом, вел какую-то девушку сквозь дымный
туман к дверному проему в дальнем конце комнаты. Когда Гноссос их заметил,
девушка уже переступила порог, и он не успел разглядеть, кто она. В ту же
секунду сменилась пластинка, зомби в наступившей тишине разом притихли,
голоса без привычного шума заглохли. Моджо не успел сориентироваться в этой
тишине: не уменьшая амплитуды своих модуляций, он достал из кармана
твидового пиджака тонко скрученный косяк и предложил его девушке, уже
стоявшей по другую сторону железной дверцы. В проеме мелькнула чахоточная
рука, а его беспокойный срывающийся голос отчетливо произнес в наступившем
молчании:
-- Как будто целуешься, милочка, вот как; обхвати чувственными губками
и соси.
Сперва хихиканье, потом -- короткий прерывистый смех. Моджо нервно
улыбнулся, продемонстрировав отсутствие зуба, сделал шаг в сторону и резко,
будто хорек, шмыгнул за дверь. Она закрылась, заиграла новая пластинка,
разговоры возобновились с прежней громкостью. И тем не менее Гноссос
расслышал звук, смысл которого невозможно было не понять: надежное,
основательное звяканье задвижки.
Он обернулся сказать что-то Хеффу, но тот с ужасом таращился на
кирпичную стену. Гноссос взглянул туда же и почуствовал, как по вязким
жидкостям его внутренностей злобной рыбой поплыл комок обжигающего холода.
Фриз на стене не был фризом.
То была мартышка-паук.
-- Пруст. -- Рядом материализовался Хип.
Гноссос и Хефф чуть не подпрыгнули при этом звуке.
-- Что?
-- Имя, ребята. Так зовут обезьяну.
-- Пруст? -- переспросил Хефф.
-- Он астматик, бесится, когда к нему лезут. И пузырь слабый. Близко не
подходите.
Ни в коем случае, радость моя, проскочила мысль, и Гноссос хватается за
собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней.
-- Мы его заводим, -- зашептал Хип, цапая воздух во вчерашнем ритме. --
Но медленно и не сразу. Он очень хороший, дядя, только смесь его уже не
берет. Подсел на лизергиновое говно, врубаетесь, да? Если перемешать с
банановым пюре, в жизни не просечешь. На завтрак жрет герыч с "Киксой", так
сказать. Но нюхать не может, бронхи слабые. На следующей неделе мы его
подсадим на иглу. -- И наклонившись поближе, шепчет совсем тихо, -- Вот
будет приход, скажу я вам. -- Стеклянный глаз смотрит прямо сквозь голову
Гноссоса.
-- И как ему, катит? -- серьезно спросил Хефф, не сводя глаз с Хипа,
которого видел впервые в жизни.
-- Немножко дряни покатит всем, -- ответил подросток, веко над здоровым
глазом подвигалось, а пальцы для пущей выразительности защелкали еще громче.
-- Особенно Прусту, дядя.
Гноссос в последний раз сдавил рукой мошонку -- космическая страховка.
Отошел от стены, чтобы увеличить дистанцию между собой и мартышкой, и
по-идиотски улыбнулся одной из вампириц -- та с интересом смотрела на его
теребившую яйца ладонь. Гноссос быстро сунул руку в карман и внимательно
оглядел стены и тени, проверяя, нет ли там еще каких мандрилов. Никогда не
знаешь наверняка, разве не так?
В темном углу на двух тюфяках ничком лежала Джек. Гноссос перевел
взгляд на Хеффа --проверить, видит ли он ее, -- но тот не отрывал глаз от
Хипа, силясь понять, что это такое. Джек явно была не в себе: глаза
стеклянные, в пальцах дымится тонкий, как спичка, косяк. Одета в вареные
"ливайсы", желтую оксфордскую рубашку, на ногах мокасины. Стрижка Жанны
д'Арк спуталась, а свободная рука небрежно заброшена на бедро другой
девушки.
То была девушка в зеленых гольфах.
-- Пруст, -- подхватила Джек вслед за Хипом, который только что вновь
прошептал это имя. И хихикнула. Это ж надо так удолбаться, старик, просто
фабрика эйфории. В ушах фильтры, звуки сдвигают смысл слов, те обретают
прекрасный вкус, катятся, проваливаются в евстахиеву трубу, ударяются о зев,
какое сладкое звучание.
Но девушка в зеленых гольфах.
Берегись мартышки-демона, возникла вдруг непрошеная мысль.
-- Ппппррруст, -- повторила Джек, выталкивая изо рта все эти "п", пряча
хохоток в грудной клетке так, чтобы он входил в резонанс с ее телом.
Свингуй, солнышко, только ты сейчас знаешь правду.
-- П-п-п-пруууууууууууууууууууусс... т.
Мартышка-паук висел вверх ногами, зацепившись хвостом за торчавший из
кирпича железный прут, игрался сам с собой, вращал глазами и выгибал толстую
верхнюю губу к самому носу.
Как выяснилось, девушка в зеленых гольфах тоже успела его рассмотреть.
Она легонько стиснула рукой горло, словно загораживаясь от зубов или бритвы.
Но когда мартышка-паук, отвернувшись от них, свернулся невинным калачиком,
девушка спокойно и мягко уронила руку между колен. Жест танцовщицы.
Она взглянула прямо на Гноссоса и сказала:
-- Он действует на тебя точно так же, я вижу. Это дьявол, правда.
Он кивнул, не сводя глаз. Да уж, точно не херувим.
Джек в последний раз затянулась чинариком и аккуратно положила его на
закрытую "Красную Шапочку", пальцы остались гулять по бедру девушки.
Отсутствующий взгляд, в движениях ни намека на секс, рука ощупывает только
ткань, будто само прикосновение -- что-то отдельное. Из огромного динамика
несется рага, народ пытается под нее танцевать, все так же трутся друг о
друга, но Джек слушает только таблу:
дум ... бадуум ... дууооум ... бум-доуюм-дуум ... сзсзсзсзиииинннг.
-- Ммммм, -- мычит она; забыв про чужое бедро, лупит в такт музыке по
тюфяку.
Обрадовавшись, что перестала быть объектом внимания, девушка в зеленых
гольфах поднялась, оглянулась разок на выбивающие дробь пальцы Джек и
подошла поближе -- вот так запросто.
-- Эй, что с Джек? -- воскликнул Хефф, оказавшись неожиданно между
ними, руки в карманах.
-- Похоже, укурилась.
-- Ой, бля, Папс, за каким чертом?
-- Ты меня спрашиваешь, старик? Сам должен знать.
-- Она не нарочно, -- сказала девушка, и стакан с белым вином
переместился к ее губам. -- Она тебя не дождалась.
-- Вот видишь? Черт возьми, что я тебе говорил? Надо было стопить
машину.
Смотрит на меня поверх бокала. Неужели?
-- Эй, Джек, -- окликнул Хефф, проводя пальцем по ее бровям. -- Джеки,
малышка?
-- Ооооо, -- был ответ.
-- Красивая. -- Рядом опять материализовался Хип в сопровождении
вампирши с египетскими глазами. -- Оставь ее.
Поигравшись с молнией на мокрой парке Гноссоса, вампирица
поинтересовалась:
-- Ты кто?
-- Рави Шанкар, -- ответил он.
-- Эй? -- Перепачканный указательный палец Хипа ткнулся в плечо девушки
в зеленых гольфах. -- Тебе хочется потанцевать, так, может, покувыркаемся?
Пока Хип говорил, она смотрела на Гноссоса, потом безразлично сказала:
-- Нет.
-- Я секу в иностранном, -- сообщила вампирица. -- Чье это имя? Рави?
Так экзотично.
-- Армянское, -- ответила девушка.
-- Я Рави спрашиваю, -- огрызнулась вампирица.
-- Оооооооооо, -- произнесла Джек, приходя в себя и глядя в обалдевшее
лицо Хеффа. Хихикнула, и, откинув назад голову, потянула Хеффа так, что тот
повалился прямо на нее.
-- Тащится, дядя, -- сказал Хип, имея в виду Джек; моментально забыв о
девушке он теперь барабанил Хеффа пальцами по спине. -- Может схилять
хотите, где потише?
-- Давай танцевать, -- предложила вампирица, теребя воротник Гноссоса.
-- А может, и покувыркаемся.
-- Послушай... -- начал он.
-- Здесь есть еще комната, -- сказала она.
-- Эй, Джек! -- кричал Хефф, затравленно елозя на месте, -- да господи
ты боже мой!
-- Мне и тут нравится, -- ответил Гноссос, оглядывая девушку, на этот
раз откровенно, с головы до ног, чтобы она это видела, отмечая каждый дюйм:
каштановые волосы собраны медным обручем, рукава голубой холщовой рубашки
закатаны до локтей, черная юбка, зеленые гольфы, на ногах пока больше
ничего. Когда он вновь поднял взгляд, ответом ему была терпеливая улыбка,
голова чуть склонилась набок. Хорошо, слишком хорошо.
-- О! -- В теннисных тапочках прискакала Джуди Ламперс. -- Ну
наконец-то ты пришел. Хуан говорил, что ты должен быть, а я все не могла
дождаться, я давно хотела сказать, как это было здорово, тогда у Гвидо, то
есть, господи, все эти старые радиопостановки, я ведь совсем уже про них
забыла.
-- Вечер добрый, -- трезвым голосом объявил Дрю Янгблад, воротник белой
рубашки расстегнут.
-- Скоро, -- сообщил Хуан Карлос Розенблюм, -- начнется революца.
-- Здесь есть еще одна комната, дядя, -- шептал Хип растерянному
Хеффалампу. -- А то мало ли чего. -- Пальцы его левой руки все так же цапали
воздух, в правой он держал косяк. Гноссос бесцеремонно забрал у него
мастырку и глубоко затянулся. Действительность разваливается на куски,
спокойно, назревают конфликты. Стань Ганди.
-- Послушай, -- сказала Джуди Ламперс, подталкивая его локтем, глаза
горят, тон заговорщицкий, -- это же не то, что я думаю, ну, в этой сигарете,
да?
-- Не знаю, детка, просто наш табачник придумал какую-то смесь, ха-ха.
-- Ха-ха.
-- Без никотина, -- объяснила девушка в зеленых гольфах, отпив вина.
-- Ха-ха, -- не унималась Джуди Ламперс, явно ничего не понимая, потом
подмигнула и понизила голос: -- А как оно действует? Может заставить
что-нибудь делать?
-- Красоту, тетя. -- Хип отвернулся от Хеффалампа и теперь улыбался
Джуди, демонстрируя отсутствие зуба. Затем подвигал веком на здоровом глазу,
и протянул ей косяк толще которого, Гноссос еще не видел.
-- Ой, я не могу, -- пискнула Джуди Ламперс, вытянула руку и оглянулась
на Гноссоса за поддержкой. Почему нет?
-- Валяй, -- подмигнул он ей. -- Это клево. -- Он затянулся -- примесей
не чувствуется -- и задержал в легких дым.
-- Мы бы хотели, гм, с тобой как бы поговорить, -- влез Янгблад, --
пока ты еще не слишком, это...
-- Эта Панхер, -- объяснил Хуан Карлос Розенблюм, -- Мы ее спиханем,
увидишь.
-- Может, действительно стоит попробовать? -- спросила Ламперс; после
такого вопроса Хип повел ее к свободной пенорезиновой подушке: сражение
выиграно. -- Я хочу сказать, эта штука разве не может заставить меня делать
то, чего я не хочу?
Джек закинула ноги, пока еще в джинсах, Хеффу за спину, плотно прижимая
его к себе.
-- Я хочу трахаться, -- объявила она, хохоча, как ненормальная, прямо в
его вытаращенные глаза. -- Трахни меня.
Еще одна затяжка -- может, сбежать, угнать чью-нибудь машину.
-- Хорошая дрянь, а? -- спросила вампирица.
-- Динамит, детка, только вытащи свои лапы из моего кармана.
Мартышка-паук развернулся и теперь скалился в их сторону.
Что у меня в руке?
Он опустил глаза на собственный бок и обнаружил, что его пальцы
переплелись с чужими. Другая рука принадлежала девушке в зеленых гольфах --
та, однако, смотрела не на Гноссоса, а на мартышку-паука.
Она действительно держала его за руку.
Наконец, перевела взгляд на Гноссоса и попросила мягко, но с нажимом:
-- Уведи меня, пожалуйста, отсюда ненадолго.
У дальней стены незнакомая пара, переступив через волосатого уродца с
наргиле, исчезла за металлической дверью. Вновь лязг задвижки.
Сквозь гул разговоров вдруг прорвались четвертые доли ситара и тут же
умолкли. Мартышка-паук пронзительно взвизгнул и обдал стену струей мочи.
Джуди Ламперс поднесла ко рту косяк и затянулась. Посмотрела на
Гноссоса и покачала головой, словно говоря, что пока ничего особенного не
происходит. Гноссос провел большим пальцем по ее брови и застегнул парку.
-- Если у тебя есть минута... -- начал Янгблад.
-- В другой раз, старик.
Редактор перевел взгляд на южноамериканца, тот кивнул:
-- Мы ждем.
-- Дышите глубже, -- сказал он им. Затем девушке:
-- Пошли, старушка. -- Берет ее за руку, уводит в ночь.
Никогда не упускать шанса.

В "Черных Лосях" не было ни одного белого.
Они приехали туда прямо из сарая Моджо на угнанной "англии",
притормаживая только у знаков "стоп" и на светофорах. Чувствовать карту, не
терять масть. Гноссос не показывался у них больше года, однако стоило ему
появиться в дверях, его тут же вспомнили и устроили целое представление. Все
принялись жать руки, и напряжение улетучилось, подобно запаху тухлых яиц,
что вырывается из спускного клапана и растворяется в мощном порыве морского
бриза. Он отсыпал Моджовской смеси Толстому Фреду Фавну, стоявшему на посту
у дверного глазка, немного Пауку Вашингтону, лабавшему на вибрафоне, и еще
Южанке, принимавшей у посетителей шляпы, неважно имелись они или нет. Святой
Николай кормит кисок.
-- Обалденная девчонка, -- объяснил он шепотом, -- у нее бритва в
бюстгальтере.
-- А у тебя?
-- Она от меня тащится, детка, со мной все в порядке.
А те "Лоси", которые его не знали, узнали его довольно скоро. Они
столпились вокруг со словами:
-- Мы слыхали о тебе, старик. -- А потом: -- Как дела? -- И он отвечал:
-- Это Кристин Макклеод, она тут еще ни разу не была. -- Раздавая
траву; а они, бросив взгляд на ее зеленые гольфы, говорили, ну и ништяк, все
прям-таки клево, приятно провести время, тебе и Софоклу -- так они называли
Гноссоса. Но Винни-Пух -- звала его она, точно так, не обращая внимания на
громкие протесты, какой там хранитель огня, нет, она этого не потерпит, об
очаге должны заботиться весталки, не его это дело. Не покидавший дверного
глазка Толстый Фред Фавн, которому как-то довелось выслушать
восьмидесятиминутный монолог о мембранах, усмехнулся и сказал ей:
-- Давай-давай, все правильно, ему только того и надо, если весталки,
то это как раз про Софокла.
Надеясь сбить его с темы, Гноссос крикнул Пауку Вашингтону, чтоб тот
сыграл "Ночь в Тунисе", -- но крикнул, тщательно подбирая слова, поскольку
три года назад Паук расквасил губу блондинке Дики в льняном костюме: этот
клуб ему нужен черным.
-- Он не похож на подонка, -- прошептала Кристин.
-- Малыш, плохих ребят не бывает.
Паук играл для них, и они танцевали: Гноссос показывал движения, но не
слишком настаивал.
-- У нас неплохо получается, -- сказала она, осторожно прижимаясь.
-- Ага, -- отвечал он, пытаясь совладать с дурацкой улыбкой во весь рот
и чувствуя, как с каждой минутой ему становится все лучше.
А Кристин, тоже улыбалась:
-- Мне нравятся твои друзья. Лучше, чем толпа в сарае. -- Она курила
простой "Филип Моррис", обнимая Гноссоса рукой за шею и почти касаясь губами
уха всякий раз, когда нужно было затянуться. Гноссос уже ничего не курил, но
голова плыла перекатами.
-- Гнилая толпа. Мартышки, малыш, мартышки и волки, когда-нибудь я тебе
все про них расскажу. -- В обшитом клепкой зале было темно, если не считать
одинокой неоновой трубки, освещавшей лиловый потолок; угловатые разноцветные
узоры разбегались по его трещинам, отражаясь от ленты мятой фольги,
единственного здесь украшения. Дважды мимо окна на нижнем этаже прогромыхал
поезд -- в шести футах от здания уходит в никуда долина Лехай, гудки
зловещим диссонансом мешаются с альт-саксофоном. "Лоси" и их женщины одеты в
узкие костюмы с плоскими бабочками -- высокие каблуки и жокейские сапожки,
"матушки Хаббард" и короткие юбки, маленькие шляпы, как у Толстого Фреда,
поля опущены на уши, гости танцуют или просто сидят, расслабляясь.
Наконец они тоже сели за столик, коснулись друг друга коленями,
заказали выпить. Кристин сжала его руку -- этими же пальцами она цеплялась
за Гноссоса, когда вампирша совала свою лапу ему в карман, -- и притянула
поближе, чтобы можно было говорить шепотом. Но он слишком резко подался
вперед, и они стукнулись лбами, сломав пространство, разделявшее их глаза.
Толстый Фред чуть не скатился на пол, а Паук Вашингтон до такой степени
потерял контроль над своим вибрафоном, что пришлось забросить соло.
-- Ох, черт, -- сдавленный смех.
-- Ой, прости...
-- Как по железяке, ой...
-- Я нечаянно...
Потирая лоб:
-- Ничего, подумаешь, голова.
-- Ты так считаешь?
-- Все в порядке. Вытри слезы, терпеть не могу, когда женщина плачет.
Она засмеялась и вытерла слезы рукавом.
-- Все равно здорово, что мы всех развеселили.
Гноссос вглядывался в ее лицо, вслушивался, выискивал намеки, любые
отголоски фальши, он почти надеялся их найти, почти желал обнаружить изъян.
Но -- ничего. Посеешь цинизм, полные карманы щелока. Глаза цвета карего
мрамора отвергали его вымученные метафоры. Вместо этого -- движущиеся
картинки в позолоченных барочных рамах. В постели, в застегнутой до самой
шеи муслиновой ночной сорочке с цветами, сброшенные на пол мокасины
завалились набок. Атласные простыни, уют громадного стеганого одеяла;
бабушкины заплатки, как песчаные поляны в окне. Под подушкой -- монетки, на
счастье, совсем стертые, их хорошо находить утром, медь, нагретую ее телом.
Только не ронять на ковер, а то счастье засосется в пылесос.
-- Тебе здесь нравится? Не напрягает?
-- С тобой -- да. То есть, нет, не напрягает.
-- Здесь все честно, малыш, они выкладываются на всю катушку, их все
время пасут, слишком много врагов. Об этом лучше спрашивать кошака
Хеффалампа, а не меня. Пойдем еще потанцуем, мне нравится, как ты крутишься.
-- У нас получается, -- повторила она.
И без малейшего усилия они скользнули в "Молитвенное собрание по
средам", Паук задавал плавные три четверти -- любимый ритм Гноссоса, -- все
время выдерживая блюзовые аккорды и выпуская вперед Муртафа на корнете, и
тот выводил тему, и она звучала, как на юго-востоке Нэшвилла, и все
повторялось сначала. Они танцевали, выписывая головами синкопированные дуги,
пока этот приход не кончился.
Питье ждало их на столе, и разглядев, что это такое, Гноссос
воскликнул:
-- Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь.
Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его
радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки
ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос
попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку
бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала
волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой "За счет заведения".
Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно.
-- Такая сильная трава, -- сказала она ему.
-- Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется "Смесь..."
-- Шестьдесят девять, -- пропищала она и повторила: -- Шестьдесят
девять, -- ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так,
что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он
Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она
легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.)
-- Южанка, -- сказал он, -- ты знаешь, кто это?
-- Не-а, чувак, -- протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую
Кристин.
-- Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок?
-- Пятачок? -- переспросила она. -- Что еще за Пятачок?
-- Вот, гляди, -- показав большим пальцем.
-- На что?
-- На Пятачка.
-- И чего такого?
-- Хочешь знать?
-- А то.
-- Сейчас скажу.
-- Давай, выкладывай.
-- Она меня заводит.
-- Ну да?
-- Она меня заводит, сестрица.
-- Ага, -- сказала Южанка, -- видишь, что получается. Мальчонка, --
поворачиваясь к Кристин, -- нам все выложил, а мы подобрали. У него смесь...
-- Шестьдесят девять, -- сказала Кристин, по-прежнему стоя позади
Гноссоса и животом сквозь прутья стула прижимаясь к его спине.
Лезет вверх, как перископ.
-- Давай еще потанцуем, -- сказала она.
Господи, да я встать не могу, куда уж длиннее.
-- Посиди немного, вот тебе хайбол. -- Южанка в белом льняном платье
вдруг заливисто рассмеялась -- пронзительные парящие звуки, почти на границе
слышимости, -- а отсмеявшись, принялась накручивать вокруг них круги. --
Танцы? -- произнесла она наконец, -- танцы-шманцы? Эх, милая, да наш Софокл
сейчас и шага не ступит. -- Она плюхнулась на стул Кристин и отпила из обоих
стаканов.
Смени тему, вспомни Санта-Клауса, бейсбол, заметят же.
-- Шестьдесят девять, -- начал было он, но стоило выговорить эти слова,
как Южанка вновь зашлась от смеха и вдруг опрокинулась вместе со стулом на
спину. И вот она хохочет уже на полу, каблуки торчат к потолку, руки
держатся за живот. Паук играет "Проспект одиночества", пары танцуют. Гноссос
бросился ее поднимать, Толстый Фред с нависающим над ремнем огромным, как
нефтяная бочка, брюхом, поспешил ему на помощь. -- Нет, солнышко, --
заговорил он опять, смеясь вместе с Южанкой, -- я только хотел спросить,
откуда ты знаешь, как это называется.
-- Чего называется?
-- Смесь, деточка.
Она снова повалилась на пол, вереща от восторга, и на этот раз они не
стали ее поднимать, поскольку ей явно нравилось такое состояние.
У дверного глазка, когда они уже одевались, Толстый Фред, обняв обоих
своими тяжелыми ручищами, спросил:
-- Гноссос, брат, эта дрянь, что ты принес, -- сильная дрянь. Ты должен
мне сказать, -- понижая голос и придвигая к себе их головы, -- это тот самый
товар? -- Темно-бордовая шляпка съехала на самые брови.
-- Я же сказал, Фред.
-- Братуха, цветик ты мой.
-- Аминь, -- к удивлению обоих произнесла Кристин.
-- Ты это раньше пробовал? -- закинул удочку Гноссос.
-- Друг, чтоб я так жил, никто здесь не нюхал ничего похожего с тех
пор, как брательник Паука притаскивал это с Кубы. У них там есть один кошак,
старик, ты не поверишь, зовут вроде Будда.
-- Иди ты.
-- Чтоб я так жил, и никто его не видел. Во лбу опал. Ходит в халате, а
на шее золотая цепь от масаев, старик. И здоровый. Прям Кинг-Конг, говорят.
Но никто его не видел, такие дела. Вылезает тока по ночам, старик, фигли
крутит -- и все время в тени. Говорят, ничего не делает, только медитирует.
-- Хитрожопый, зараза, -- сказал Гноссос.
-- Точно, -- согласился Толстый Фред, -- может, вообще последний из
банды. И чтоб я так жил, эта дрянь, которую ты притащил, точно та самая, и
не говори мне. Зато я теперь знаю, кто у нас цветик. Давай лапу, братуха.
Они еще раз пожали друг другу руки, Гноссос придерживал локтем полу
парки -- стояк увял только самую малость. Выглянув в глазок, Фред открыл
дверь. Им лениво помахали вслед -- все, кроме Южанки, чьи ноги по-прежнему
торчали к затянутому неоновым дымом потолку. Второй раз Гноссос и Кристин
шагнули в ночь, на ощупь определяя дорогу.

Отдраенную комнату освещал слабый огонь трескучего камина. Мерцания
хватало лишь на то, чтобы размазать их тени по индейскому ковру, полу и
протянуть мимо фанерного стола и к двери. Но он к ней так и не прикоснулся.
Время от времени из камина с резким щелканьем вылетал уголек, описывал дугу
и падал на ковер. Они по очереди цепляли уголек ложкой и отправляли обратно
в огонь. Лица в тепле отсвечивали коралловым светом, потом желтым, белым,
фиолетовым, синим, черным. Гноссос, чтобы не поддаться искушению, лежал на
спине, сложив под головой руки, нос примерно в восьми дюймах от коленей
Кристин. Она сидела на пятках, и полоска гладкой почти без единого волоска
кожи от резинки гольф до края юбки вгоняла его в тихое помешательство. Чтобы
утихомирить этот чертов перископ, он согнул одну ногу. Амбивалентная уловка
-- раньше он никогда этого не прятал. Наутро после бомбы в той пурпурной
комнате муза из Рэдклиффа приносила ему в постель кофе: гавайское платье,
босые ноги, черные волосы падают на поднос. Р-раз -- поднимается к потолку,
натягивает простыню, как бизань-мачта: эй, на борту, говорила она тогда, это
еще что? -- догадка оказалась верной.
-- О чем ты думаешь? -- спросила Кристин.
-- Кто, я?
Он посмотрел в огонь, и в ту же секунду на ковер выскочил уголек. Чтобы
дотянуться, Кристин наклонилась над его грудью. Он мог бы ее обнять, но не
решился. Потом она выпрямилась, и стало уже поздно.
-- О том самом волке -- только и всего.
-- Это фантазия?
-- Нет, малыш, Адирондаки.
Она улыбнулась.
-- Джуди как-то говорила. Твои друзья решили, что ты погиб.
-- Какая Джуди?
Кристин нарисовала в воздухе огромный бюст, а с лица сошло всякое
выражение -- совсем как у девицы Ламперс.
-- А, да. Не хотят, чтобы я здесь маячил. -- Легенда о сумасшедшем
греке куда надежнее, чем он сам.
-- А ты?
-- Всем нужно, чтобы я упал, понимаешь? Будет о чем потрындеть у Гвидо.
-- Но тебя же заедает, да? Тебе, наверное, нравятся приключения.
-- Так и есть. Ночи становятся светлее. Когда ничего не происходит,
начинаешь винить судьбу-злодейку, понимаешь?
-- Нет, если честно. Что я могу понять? -- Три пальца ее правой руки
прошлись по его плечу и вернулись на ковер. -- Как тебя понимать, если ты
говоришь загадками? Может, просто расскажешь?
-- Лучше покажу. Пух ведет Пятачка через Дремучий Лес.
В глазах читался сочувственный интерес -- но так, словно она впускала в
себя только небольшую его часть.
-- Все равно рассказывай.
Гноссос отвел взгляд и надолго замолчал: черт возьми, ни на что больше
не останется времени. Старый рассказчик историй. Он провел ложкой по ковру,
повторяя узор. Вперед, потом назад.
-- Для начала -- озеро. Да, озеро, без него никак. Ты должна видеть его
прямо перед собой. Ты уверена, что хочешь знать?
-- Наверное. Только постепенно.
-- Ладно. Закрой глаза.
-- Закрыть глаза?
-- Да. -- Он повернул голову -- послушалась. -- Теперь зима -- как на
рождественских открытках, сосны, все серо-белое и в дымке.
-- Снег идет?
-- Нет, малыш, слишком холодно. Тихо, как бы пасмурно и ничего не
движется. Тихо настолько, что движения даже не ждешь. Ты знаешь, что такое
тишина?
-- Думаю, да.
-- Хорошо, озеро промерзло на четыре дюйма, а может, и больше; лед
крепкий, запросто выдержит лошадь с санями, ясно, да? До дальнего берега
мили три, не меньше, это на север; в ширину миля, ладно -- три четверти
мили. Теперь, точно в центре, очень высокий, как естественная крепость или
что-то вроде, -- остров с соснами. Деревья впечатляют: под девяносто футов
высотой, ветви растут только наверху и прогибаются под снегом.
-- Да, теперь лучше.
-- Только не тормози на этом острове. Ты можешь к нему подойти, так?
Озеро замерзло, легко перебраться с одного берега на другой. Утром, если
встать пораньше, можно увидеть норок, иногда горностаев -- они выбегают
откуда-то и сразу прячутся. Только не открывай глаза, не подглядывай, это
видение, оно должно остаться у тебя под веками, если ты действительно хочешь
туда попасть.
-- Я постараюсь.
-- Тогда представь снег на озере. Сухой, легкий, но глубокий. В самый
раз для снегоступов. Иногда поднимается ветер и выкручивает в нем гигантские
воронки, как после альпийских саночников. Получилось озеро? Еще там есть
избушка, над крышей дымок -- на самом берегу, закопченные окна, вокруг
следы, поленница и так далее.
-- Гмм, -- ответила она, улыбнувшись, и обхватила себя руками за локти.
-- А какое там небо?
-- Серое и очень низкое. Если такие вещи чуешь, то знаешь, что в этих
тучах -- снег. Но он не падает, потому что воздух слишком холодный. Ты идешь
к озеру, например, чтобы прорубить лед и набрать воды для питья, и снег
скрипит под сапогами. Вот где холодрыга. Ниже нуля, но неизвестно насколько.
Ладно, ты уже давно питаешься зайцами, иногда птицы, куропатки, все они на
деревьях, я имею в виду куропаток -- холодно, в такой мороз на земле для них
нет пищи, приходится есть почки, в основном сосновые. Вареные или жареные
куропатки отдают деревом, отбить этот привкус можно, только если сыпать
побольше соли. Там бродят олени, но они слишком молодые, да и зачем --
вполне хватает птиц и зайцев, и еще кладовка: тертая кукуруза, тушенка,
кабачки, пироги с треской. Большую часть времени ты читаешь, или смотришь в
окно, или гуляешь по сугробам в снегоступах.
-- Теперь я вижу лучше.
-- Ладно, как-то вечером ты сидишь, уютно закутавшись: хороший огонь,
немного вина, на вертушке Колтрейн, солнце садится, но заката не видно за
низкими облаками. Темнеет, как положено, и что-то происходит на другой
стороне озера, будто большая собака тычется мордой в снег. Но стоит ее
заметить, она тут же исчезает. Ты про нее забываешь, пьешь вино, ужинаешь, а
потом говоришь вслух о том, что недавно привиделось. А человек, который там
с тобой живет, отвечает: не может быть. Не может быть, представляешь? То
есть, собака бы по запаху узнала, что в домике люди, и пришла бы к ним. В
этих краях больше никто не живет, она хочет есть, ей страшно одной, и так
далее. Тогда на следующее утро ты отправляешься на другой берег и видишь на
снегу следы -- слишком большие для собаки. Но ты все равно не признаешься, о
чем думаешь на самом деле: слишком дешевый сюжетец, да и потом, кто знает --
может это сенбернар. Еще одно ты там замечаешь -- лежку оленей. Будто снег
отгребли в сторону, и они могут лежать прямо на лишайнике, лишь слегка его
объев. Похоже, это единственное теплое место в лесу.
-- Мне понравилось про оленей.
-- Да, это здорово. Все из-за холода. Иначе они бы ни за что не
устроились на берегу озера -- там слишком открыто. Но смотри, какая связь.
Ты узнаешь про оленью лежку только из-за собачьих или чьих там следов, все
друг с другом связано.
Каждый вечер повторяется одно и то же -- какие-то сверхчувственные
мурашки по коже, все дела. Сперва неясная тревога, а потом ты готов залезть
на стенку, и в конце концов ты выбираешь момент, когда читать уже
невозможно, и идешь туда, хотя скоро уже стемнеет. Но человек, который с
тобой...
-- Девушка?
-- Ага, из Рэдклиффа. Видишь ли, это ее дом. Троюродная сестра.
-- А-а.
-- Она говорит, чтобы ты был осторожен, потому что ей тоже не по себе.
Тени в темноте, все такое. Но как бы там ни было, ты решаешься, и снег под
сапогами теперь почти визжит. Совсем не тот звук, что был раньше, он не
умещается у тебя в голове. И лед потрескивает: не то чтобы собрался
раскрыться, просто расходится тоненькими, как иголки, трещинками -- видимо,
от сжатия. Трещины ползут повсюду, словно разгулялась циркулярная пила,
такое дикое бульканье, будто кто-то полощет горло. И тут происходит нечто
совсем поразительное. Олень, молодой самец, вдруг выскакивает из укрытия и
несется по озеру прямо на тебя. Так, будто все это время мчался по дуге,
специально для него начерченной, а ты шел по своей, и вот теперь ваши дуги
скрещиваются. Словно ты все время знал, что такое случится, ты встретишь
этого оленя, там и тогда, и он будет твой. Так и происходит. Ты его валишь.
-- Стреляешь?
-- Именно. Хотя этому есть причины, одно накладывается на другое --
соляные равнины в пустыне, киногерои, мартини, всякая чушь. Но пока --
никакой связи с волком. В тот момент я видел только, как падает олень, и еще
это беспокойство после выстрела, какой-то панический шум на их лежке. Пару
раз мелькнул серый хвост, да? Счет был известен нам обоим, без этого никак.
Но только он тут же пропал, прямо на глазах, р-раз -- и нету. Я должен был
идти по следу -- через все эти болота.
Она нахмурилась.
-- Нет-нет, то другие болота, просто сосновые заросли, низины, все
давно высохло.
-- Не там, где засасывает?
-- Не, там только темно. И вот примерно в четвертом я спугнул целое
семейство -- олень, оленуха, и два олененка: они просто встали и смотрят, не
понимая, что я, черт побери, вообще такое.
-- Погоди, я тоже не понимаю. А тот, на озере?
-- Тот -- другое, малыш, тот на озере связан с совсем другими
событиями, часть моей кармы, если на то пошло. А эти ребята стоят и смотрят;
то есть, как бы изучают меня, я думал, но потом опять началась эта паника.
Они испугались, понимаешь? Застыли от смертельного ужаса, не могли даже
носами двинуть, чтобы принюхаться. Такого напряжения просто не может быть.
Тогда я оборачиваюсь посмотреть, в чем дело -- и тут должен тебе сказать:
словно две половинки моей головы заговорили одновременно. Одна будто
спрашивает: "Откуда в этом лесу немецкая овчарка?" Лихо, правда? Но
интонация, синтаксис -- уже слишком циничны. То есть, вторая половина
прекрасно знает, о чем речь. Он не ожидал меня увидеть. Каким ветром меня к
нему вынесло? После истории на озере он решил, что смог меня надуть, и пошел
искать себе другого оленя. То есть, я должен быть сейчас сзади, с другой
стороны от него -- так он рассчитал.
-- Но, Гноссос, как ты мог это знать?
-- Сам не понимаю, малыш, но именно такой у него был взгляд. Потом,
наверное, чтобы расставить все по местам, сделать вид, что все так и
задумано, он выгнул пасть и зарычал. Знаешь, губы складываются в полумесяц,
дрожат -- и торчат клыки? И начал приседать, черт, -- так садятся на задницу
коты, правда, но он же не кот, и, судя по виду, на уме у него совсем другое.
Ладно, у меня было три жакана и две картечи, "марлин", автоматика, а другая
половина головы уже все уладила по части безопасности: вот курок, вот
пальцы, верно? Все точно так, правда -- совсем разные мысли приходят
одновременно. Меня самого скрутило, поэтому я промазал двумя первыми -- и
промазал здорово. Он был совсем близко, что еще хуже, но он уже зашевелился,
и я должен был попасть, боже, я обязан был в него попасть. Третья пуля его
догнала, впилась сзади, пробила навылет, бросила на снег и перекинула через
голову. Закрой глаза. Крепче. Видишь: он начинает переворачиваться. Если
нужно, прокрути замедленно. Я только что в него попал, прямо в зад.
-- Почти вижу.
-- Передние лапы подгибаются, и он скользит вперед. Носом роет снег,
вот так.
-- Да, вижу.
-- Но он встает. Понимаешь, вот что самое безумное. Встает и несется
прочь, не хромая, и даже не припадая на лапу. И тут другая половина моей
головы начинает беситься, вот что такое ярость. -- Гноссос отворачивается от
огня и облокачивается на руку. Почувствовав движение, Кристин вновь открыла
глаза. -- Я его возненавидел. Малыш, как же я его тогда возненавидел. Он был
мне противен, меня от него тошнило. Ни капли рационального. Я просто хотел
его убить. Только убить, ничего больше: разорвать пасть, выломать клыки,
свернуть шею, выпустить кишки, скормить их ласкам -- чем страшнее, тем
лучше. Но даже тогда все это чувствовала только часть меня. Другая
уговаривала вернуться, приводила логические доводы, проверяла пятна крови на
снегу. Иногда попадались четкие ямы в тех местах, где он останавливался
отдохнуть, но он всегда подскакивал опять -- по следам было видно, они
начинались немного дальше. Я шел за ним очень долго. Тошнота, кровь, следы,
холод -- черт, это было слишком серьезно. Наконец, уже у последнего болота
все вместе свалилось мне в голову. Вдруг дошло, что вокруг слишком темно, не
только из-за сосен, и солнце наверняка село. Спичек нет, компаса нет, за
направлением я не следил. И волк, понимаешь, раненый волк носится где-то
вокруг, ноги в сапогах ничего не чувствуют, пальцы на руках болят, и я
попался в колоссальную смертельную ловушку. И все вдруг кончилось. Абсолютно
все кончилось.
Гноссос убрал с глаз волосы и сглотнул. В горле пересохло.
-- Так, для начала я успокоился, как мог, и двинулся назад по своим же
следам. Ничего не вышло: в темноте я не мог отличить отпечатки своих ног от
упавшего с веток снега. Через час я вернулся на то же самое болото и
зачем-то выстрелил в воздух двумя последними зарядами картечи. Этого нельзя
было делать. Они пригодились бы мне, если бы появился волк, но я все равно
выстрелил. умно, да? Через полчаса я уже ничего не видел. То есть, совсем
ничего -- он мог подойти и лизнуть меня в лоб, а пальцы онемели -- теперь ты
представляешь себе эту картину.
Кристин потянулась к его руке, но он прятал ладони подмышками.
Чуть-чуть пережал, подумал Гноссос. Она провела пальцами по его плечу и
задержала руку, вглядываясь в его лицо. Но молча.
-- Шайтан в желудке, -- сказал он. -- Расслабление кишок, малыш,
представляешь себе эту сцену? Вонючее ощущение, что тело не держит свое же
собственное дерьмо. Предает тебя, выворачивается наизнанку, не считаясь с
твоими желаниями. Подскакивает адреналин, с этого все и начинается: толчок,
короткие вспышки все вместе лупят по нервной системе. Потом прямая кишка
расслабляется -- раскрывается, словно люк в полу, и дерьмо вываливается в
штаны. Представь на минутку: тебя находят, тащат обратно в цивилизацию,
может, кладут в мертвецкой на стол, затем рано или поздно стаскивают штаны
-- и видят замерзшее говно. Но дальше адреналин снижается, и приходит
спокойствие. Половина тебя как будто превращается в зрителя, ты наблюдаешь
за симптомами, словно врач с "роллефлексом". Не считая того, что при этом
еще нужно что-то делать. Так я наломал сосновых лап, дюжину, наверное, в
темноте на ощупь, искал помягче. Хотел соорудить что-то вроде подушки, чтобы
не стоять прямо на снегу -- хоть как-то отгородиться от врага. И вот тогда
мне пришло в голову: там же было две линии следов; помнишь, в самый первый
раз? Самка, сечешь, скоро явится самка со своей маленькой местью. Хочешь
знать, что приходит на ум, когда вокруг скачут существа, которые видят в
темноте? Ты думаешь: какую часть они сожрут первой? На тебе парка, сапоги,
перчатки -- значит, только лицо. Остальное -- ништяк, правда? Но с чего они
начнут? С носа? Чавк, и нет носа, только две дырки, кап-кап. Или со щеки --
хряп, и готово.
Кристин передернулась.
-- Все правильно, только это еще не все. Остается спокойствие: оно
приходит неожиданно, и самообладание тут совершенно ни при чем. Потому что
ты уже почти замерз. Вот так это происходит. Еще один паршивый холодный
симптом, еще одно предательство тела. И ничего в этом нет нового. Все
онемело, особенно нос. Хотя какая к черту разница, волк все равно до него
доберется, в крайнем случае от подмороженного носа заработает расстройство
желудка. Ладно. Потом ты начинаешь засыпать. Совершенно невозможно
удержаться. Тебе в ноздри чуть ли не впихивается какой-то странный запах,
как бы вытесняя остальные чувства, но это не имеет значения. Без этого
никак. Ни запахи, ни звуки не имеют значения. Тебя ничем не достать. Все
кончено, бабах. Теперь закрой глаза, я расскажу, что ты видишь перед тем,
как заснуть. Нет, правда, закрой глаза.
Она снова подчинилась и взялась рукой за его плечо.
-- Темно, почти как в обычном сне, только эта темнота не прямо перед
тобой как плита или стена. Она уходит в обе стороны и загибается на границе
бокового зрения. Ты чувствуешь ее сзади; может даже под собой, только это
"под" ты ощущаешь не очень четко. По краям голубоватая, но как бы не совсем
по краям. А потом ты будто бросаешь в небо жемчужину.
Она моргнула.
-- Не по-настоящему бросаешь, а как бы бросаешь, потому что она
вылетает прямо из тебя, маленькая, белая и фосфоресцирует. За ней тянется
как бы минускульный метеорный след. Потом жемчужина теряет инерцию,
замедляется, описывает дугу и начинает падать. И все время блестит. А
вокруг, я уже говорил, -- темнота. Хотя что-то поменялось. Когда ты бросал
эту жемчужину, или как будто бросал, ты мог еще на чем-то стоять. Теперь же
тебя словно нет, жемчужина -- это все, а под ней -- ничего. Она будет падать
всегда. Под ней, понимаешь, под ней -- бездна.
Кристин еле слышно промычала -- как-то горлом.
-- Да, но ты слышишь звук. Уже давно, фактически еще до того, как
вылетела жемчужина. Но теперь ты почему-то не можешь от него отмахнуться --
он стал слишком ясным и слишком знакомым. Когда жемчужина начинает падать,
малыш, ты понимаешь, что это -- звук твоего имени, и ты открываешь глаза.
Она открыла глаза.
-- Все правильно. Ты ждешь немного, и звук раздается вновь, на этот раз
ближе. Сквозь деревья пробивается луч света, и от него уже невозможно
уклониться. Завис только в одном: ты думаешь, что сам все это устроил. Затем
в какой-то момент, когда тебя уже совсем достали все эти ощущения, -- ты
решаешь, что нужно откликнуться. К этому времени уже все ясно; то есть ты
узнал голос.
-- Девушка.
Глядя в огонь, Гноссос небрежно кивнул.
-- Конечно, девушка. И все равно: ты говоришь, чтобы она шла к тебе, а
не наоборот -- это на всякий случай, вдруг она тебе и впрямь примерещилась.
Она, ясное дело, решает, что ты повредился в уме, но подходит -- и вот он ты
во всей красе: на спине, на сосновых лапах, руки сложены на груди, не
хватает только лилии. Весело, да? Но лицо у тебя все же странное, она его
видит -- и никто не смеется. Вместо этого она вливает в тебя пойло из
термоса: виски с горячей водой и маслом. И оно стекает внутрь, Пятачок,
поверь мне, это нектар и амброзия.
Из камина выскочил уголек и упал на ковер. Они не двигались, пока
шерсть не задымилась, потом одновременно потянулись за ложкой. Гноссос
достал первым, но отдал Кристин, и она забросила уголек обратно в камин.
-- Это все? -- спросила она.
-- Да, больше ничего, -- ответил он.
Она громко вздохнула, потом потерла ногу резинкой от гольфа.
-- Глупо, наверное, -- призналась она наконец, -- но я хочу пить.
Он опять посмотрел в огонь, потом ответил:
-- Это нормально. Будешь вино? Кроме вина ничего нет.
-- Да, если можно. -- Новая долгая пауза -- ни она, ни он не двигались
с места, пока из соседней квартиры не донеслось тиканье часов. -- Уже очень
поздно?
-- Да, пожалуй. Комендантский час.
Она убрала руку с лодыжки, подождала секунду, затем спросила:
-- Где оно у тебя?
-- В рюкзаке, вон там, на стене. Все в рюкзаке. Это рецина, греческое,
никому больше не нравится, только мне.
-- Мне понравится.
-- Хорошо бы.
Она встала, прошла через всю комнату и остановилась у мешка,
пришпиленного к двери стилетом Памелы Уотсон-Мэй.
-- Жалко, что мне нужно идти, -- сказала она ему. -- Наверное, не имеет
смысла. Особенно сегодня.
-- Это точно, -- согласился он. -- Эй, а хочешь козьего сыра к вину?

Они сидели в угнанной "англии" во дворе женского общежития под
названием "Цирцея III"; по стеклу взад-вперед шелестели дворники.
Повернувшись, Кристин спросила:
-- Во сколько завтра?
-- Не знаю, в любое время, когда сможешь. У тебя ведь школа, так? Тогда
после.
-- Может, поужинаем у тебя? Это ведь твое жилье, правда? Где мы только
что были?
-- Конечно. Немножко долмы. Фаршированные виноградные листья.
Яично-лимонный соус. Тебе рецина понравилась?
-- Да, очень.
-- Ага. -- Он улыбнулся.
-- Ты чем-то недоволен?
-- Кто, я? Что ты, малыш?
-- У тебя слишком серьезный вид, даже когда улыбаешься.
-- Все фасад, все роль. Знаешь, пара складок на лбу добавляет
суровости.
Он водит пальцами по лямкам рюкзака, смотрит на дворники, всегда любил
электрические, предсказуемый ритм, есть на что опереться.
-- Тебе надо уходить, это очень напрягает. -- Огибая руль, чтобы
увидеть ее лицо. -- Обычно мне все равно, иначе я не стал бы тебе этого
говорить, меня почти никогда не цепляет. Но сейчас, черт... сейчас
напрягает. Что я могу сказать?
-- Прости.
-- Да, какого черта. -- Он снова вгляделся в ее лицо, надеясь
рассмотреть подвох, но она выглядела очень серьезной. И все равно красивая.
Медного обруча больше не было, и волосы свободно падали на щеки. Потрогай их
старик, в чем дело, она ж не дева Мария.
Но почему-то нельзя.
-- Я пойду, -- сказала она.
-- Эй, погоди. -- Набрасывая ей на плечи парку перед короткой пробежкой
до общежитского крыльца. На мгновение Кристин прижала рукой его пальцы,
потом выскочила из машины, и они вместе помчались к дверям. Мигал фонарь,
толпились парочки, прижимались, шептались, вздыхали, мычали прощальные
слова. Белые плащи, разноцветные клеенчатые накидки, кепки для гольфа,
шотландские береты, отутюженные джинсы, вельветовые штаны, красно-белые
форменные шарфы. Они поискали сухое место, на котором можно было бы
задержаться, но так и не нашли. У стойки очередь из только что
отпровожавшихся студенток с несчастным видом расписывается в регистрационной
книге.
-- Напрягает, -- согласилась она. -- Это правда.
-- Завтра, Пятачок, -- ответил он, уходя со сцены. -- В любое время.
-- У меня семинар, -- крикнула она ему в спину, но Гноссос был уже в
дверях и лишь махнул рукой, что все в порядке.

Во дворе общежития пробка из студенческих машин, бестолковое
перемигивание фарами, тревожное гудение клаксонов -- под кипение тормозной
жидкости водители спешат заесть дешевыми лакомствами вечерние разочарования.
Варенье с арахисовым маслом на ржаных тостах. Теплый яблочный пирог.
Пицца-бургер с острым соусом из Гвидовой кухни. Домой, к прикнопленной под
потолком красотке из "Плейбоя". Мастурбация в двойной "клинекс".
Он подрезал белый "линкольн-капри" с откидным верхом, и возмущенный
водитель лег грудью на клаксон.
-- Иди на хуй! -- не оборачиваясь, проревел Гноссос.
Вдруг наступила тишина, несколько машин заглохло, словно чье-то
проклятие заставило притихнуть их маленькие железные сердца в
распределителях зажигания. Среди этого замешательства Гноссос вывернул
"англию" с проезда, зарулил на газон и помчался напрямик по лабиринту
дорожек и сонным зимним клумбам. Полицейский свисток относился к нему и ни к
кому больше, но Гноссос не прореагировал; он несся на сорока пяти милях в
час прямо по тротуару, лишь поглядывая, как пешеходы, точно перепуганные
жирафы, отскакивают в стороны. На улицу он попал, протиснувшись между двумя
вязами и ободрав кору обеими дверными ручками, затем под два жестких удара
перелетел через поребрик и по встречной полосе рванул на другой берег ручья
Гарпий.

У необитаемой "Снежинки", он выключил мотор, и "англия" по инерции
вкатилась на прежнее место. Почти все разъехались, остались только несколько
машин, мотоцикл и две "ламбретты". Возможно, "англию" уже ищут по всей
программе, и легавые прочесывают шесть соседних штатов. Интересно будет
посмотреть, как они ввалятся со своими фонариками в берложку Моджо: хи-хо, а
это что у нас такое? Но чердак почти пуст, студентки благополучно разбрелись
по домам, и в качестве потенциальных партнерш остались одни вампирицы.
Волосатый уродец с наргиле, громко сопя в паузах, выдувал посреди комнаты
восьмитактовый блюз, но на него не обращали внимания. Хуан Карлос Розенблюм
валялся в отключке на покрытом мешковиной тюфяке, не чувствуя, как вампирица
проверяет на зуб золото медали Святого Христофора и поглаживает блестки его
матадорской рубахи. Трезвый Дрю Янгблад читал в углу "Ежеквартальник внешней
политики"; когда Гноссос ввалился в комнату, он оторвался от журнала.
Пространство заполнял едкий желтый туман -- витая меж дымными струями, как
сульфид водорода или еще какой бодрый реагент. Из-за потайной железной
дверцы у дальнего края кирпичной стены доносился приглушенный шепот и стоны.
Обычная маленькая Гоморра.
-- Где ж ты пропадал, золотко? -- пропела одна из вампириц. Зрачки ее
носило по морям покрасневших белков, -- здесь столько всего было, пока тебя
не было...
-- Разговаривал с зеркалом, старушка, никогда не пробовала?
-- Не прикалывайся ко мне.
-- Когда-нибудь просечешь. Потренируешь язык.
-- Чего ты ко мне прикалываешься?
-- Научишься петь под фанеру как не фиг делать. А теперь будь паинькой
и принеси мне "Красную Шапочку", а? И что это за уродский кот с банкой?
-- Локомотив. Сам бери свое долбаное пиво.
Гноссос притянул ее к себе, захватив трико между большим и указательным
пальцами, и прошипел:
-- Твоя жизнь в опасности. -- В эту же секунду Янгблад махнул ему
рукой, а Локомотив запел:

М -- это метедрин, что ты дала мне
А -- это анаша для нас двоих...

-- Что слышно? -- Гноссос.
-- Да так, ничего особенного. Разве что звуки вон из той комнаты.
-- Точно, да, но они же соображали, кого звать.
-- Похоже на то. Хорошо, что ты вернулся, мы как раз хотели с тобой
поговорить.
-- Погоди, послушай, эта девушка, которую я увел, Кристин -- ты
что-нибудь о ней знаешь?
-- В каком смысле?
-- В прямом.
-- Кажется, они с Джек подруги. А что?
-- Ничего, старик. -- Появилась вампирша с подносом, на котором стояли
открытые "Красные Шапочки", картофельные чипсы и миска с густым соусом. Она
опустила поднос рядом с обдолбанным Локомотивом -- тот все тянул свою песню:
воротник рубахи распахнут, грудь как медвежья шкура, толстые нелепые линзы
таращатся в пол.
-- Все, что осталось, -- робко сказала она.
-- Выпей на дорожку, Янгблад, -- изрек великодушный Софокл.
-- Чего еще тебе хочется, золотко? -- Вампирица меняет курс,
усаживается рядом с ними и смаргивает с глаз потекшую тушь.
-- А старина Розенблюм, -- спросил Гноссос, не обращая на нее внимания.
-- У него тоже своя история? Имена такие себе.
-- Я свободна, -- сказала вампирша своему амулету.
-- Он из Германии.
-- Ну да?
-- А ты не знал? Родители привезли его в Венесуэлу, но потом
испугались, что война доберется туда тоже, и окрестили.
-- Католик?
-- Да, он принял католичество всерьез, что самое странное. Очень
набожен.
Бедный старый еврей. Святой Христофор хранит его в скитаниях. Я вот
обхожусь без ребусов, от них все только хуже.
-- Да, и вот еще что, Янгблад. Панкхерст, с которой вы так носитесь. Я
вне политики, ага? Никаких благотворительных базаров, родительских собраний
и так далее. Ты об этом хотел говорить? Если ко мне полезут в хату, я
разберусь сам. Но все эти расклады с комитетами -- нафиг надо.
-- Но почему ты решил уклониться, Папс. Все независимые...
-- Брось, старик, не трать риторику, это не по мне. Вспомни крестовые
походы. Куча народу вернулась с поломанными ногами и волчьими билетами.
Остальные с турецким триппером. И ни один -- с Граалем.

Малинку ты добавила мне в кофе
У -- уголек, заначенный без них...

-- У меня еще есть немножко смеси, -- сказала вампирица, -- хочешь,
кино посмотрим?
-- Только "Красную Шапочку", птичка.
-- Бухать вредно, золотко.
-- Какое же это бухало? Это "Красная Шапочка".
-- А ты? -- Она ткнула в Янгблада эбеновым ногтем.
Янгблад покачал головой, затем, похоже, решил дожать до конца:
-- Все это не такой детский сад, как ты, возможно, думаешь.
-- Прошу тебя, старик, не впаривай мне этого. -- Гноссос перевел взгляд
на скрипящего Локомотива, затем на несчастную вампирицу, которая наконец
сдалась и поползла куда-то на карачках. Огромная, невозможная усталость
вдруг охватила все его существо при виде этих неловких движений. Он зевнул и
сгорбился, опасаясь, что Янгблад все же придумает, что-нибудь умное. Но тот
молчал, Гноссос махнул рукой, вместо компенсации изобразил на лице
добродушную улыбку и растянулся во всю длину индейского покрывала. -- Потом,
-- сказал он, закрывая глаза.
Веки жгло мягким убаюкивающим теплом.

Лягушек грязных, коих мы так ждем.
Я так люблю, когда в носу не стрем.
-- А теперь все вместе...

Анх. Что это?
Его разбудил скрип несмазанных петель и шарканье усталых ног. Ночь
разорвалась; Гноссос тяжело перекатился набок и одним полуприкрытым глазом
стал наблюдать, как из дверцы в кирпичной стене грузно выплывает облаченный
в шелковое одеяние призрак. Фигура что-то бубнила себе под нос, и по всему
сараю желчью разливался зловещий запах.
Моджо. Лежать тихо. Волосы всколочены, концы усов повисли. Из теней
комнатенки доносились звуки влажной плоти. Показалась чахоточная рука
девушки -- той самой. Кто? Но не успел Гноссос вспомнить, к хозяину
подскочил Хип и захлопнул таинственную дверцу. На цыпочках они двинулись
через весь зал. Когда они проходили мимо спящей кучки никому не нужных
вампириц, из этой свалки вдруг выскочил мартышка-паук и возмущенно
заверещал. Фу ты, подъем.
Небо в окнах как-то сразу затлело полутемной прозрачностью. Светает.
Несколько секунд Гноссос смотрел вверх, а когда опустил глаза, Хипа и Моджо
уже не было. Он встал, с трудом потянулся, потерял равновесие, удержался и
тут обнаружил, что мартышка-паук сидит, скорчившись, на полу и свирепо
таращится на него. Гноссос попробовал посмотреть на мартышку так же свирепо,
но чудище выглядело настолько тошнотворно, что пришлось отвернуться и
несколько раз вдохнуть поглубже. Вонь была невыносима -- точно от лужи
аммиака. Гноссос обвел глазами комнату, ища союзников, но никого из знакомых
не осталось. Только головой в наргиле дрых Локомотив. Провозившись некоторое
время с паркой, Гноссос просто бросил ее на плечи и на ватных ногах
потащился к дверям. Мартышка-паук заверещал, яростно задергал цепь, но
Гноссос, подзарядившись энергией собственного страха, уже резво перескакивал
последние шесть ступенек -- вниз, на свободу.
На улице -- свист и чириканье утренних птиц, очищающая какофония тонких
щебеталок.
Однако через секунду до него дошло: сквозь чириканье пробиваются совсем
другие звуки -- злобные ритмические щелчки разгоняли птиц прочь. Что это?
Он натужно двинулся сквозь холодный утренний туман, протирая на ходу
глаза и соскребая зубами с языка привкус эля. В щелчках ясно чувствовался
металлический оттенок, поцелуи кожи и стали. В промежутках -- короткие вдохи
и чувственные выдохи, почти стоны. От всего этого по ляжкам поползли
мурашки. Звуки доносились от "Снежинки", не дальше двадцати ярдов.
Теперь Гноссос переставлял ноги осторожнее, опасаясь, что его заметят,
брел прямо по сугробам и часто останавливался, чтобы набрать горсть снега и
утихомирить головную боль. Иииииии, холнохолнохолно. Он вытер рукавом лицо и
застыл там, где щелканье звучало совсем отчетливо. Подобрался к краю
очищенной от снега площадки и замер как вкопанный, сердце хрустело где-то в
ушах.
Хип стоял перед микроавтобусом, зажав в костлявом кулаке пастуший кнут.
Он поднимал его над головой, выписывал в воздухе зловещую дугу и, кряхтя,
опускал на крыло или радиатор машины.
В десяти футах от него, прислонясь спиной к алюминиевой стене
"Снежинки" и широко расставив ноги, в распахнутом шелковом халате стоял
Моджо. Под халатом только голое тело, жирные колени согнуты. В руке пенис,
отсутствующие глаза смотрят на Хипа, ритм жесткий и сильный.
-- Еще, -- шептал он, постанывая, и желтый хлыст вновь и вновь
отскакивал от эмалевой краски микроавтобуса. -- Сильнее, вот так.
Гноссос отшатнулся, весь в поту от смертного ужаса. Через секунду,
набрав в грудь побольше воздуха, он мчался к дороге, словно убегая от
застлавшей глаза кошмарной сцены. Сперва он скакал галопом, засунув руки в
карманы парки, потом пошел шагом, и наконец -- иноходью.

Через час птицы закончили свой праздничный концерт, и взошло солнце.
Гноссос достал из рюкзака "Хенер"-фа, поднес к губам и заиграл, обдумывая
первую в этот день отчетливую мысль.

Доброе утро, блюз,
Блюз,
как твои дела?

Но день стал новым.
Гноссос проснулся в полдень, солнце взорвалось у него под веками
зажигательной бомбой из немого кино; в ушах звенела капель и бурлила
оттепель. Сквозь щели в окне (после той ночи, когда Памела Уотсон-Мэй
приходила его убивать, дыру заделали фанерой и гипсом), видны над крыльцом
разбухшие швейцарские наличники. Талый снег пропитал дерево. Толстые
сосульки тоже пропали; после нескольких месяцев погребения заплатки газонов
чудесно зеленеют; дорожки и ступеньки мокры, но чисты; балки и брусья
распрямляются, со скрипом облегчения сбрасывая с плеч надоевшую тяжесть.
Части и частицы бывшей зимы, ползут теперь в канавы, падают в овраги,
вздуваются бурыми журчащими потоками, по трещинам и проломам в глинистых
сланцах прорываются к обледенелым пригородам, растекаются по вспаханным под
пар полям и через утиные зады склонов добираются до цели -- широкой стальной
равнины бездонного Меандра, на берегу которого, если вслушаться, можно
услыхать грохот французских и индейских пушек: это вздувшийся лед одним
резким выпадом срывает с утесов громадные куски земли или камня и роняет их
на безупречно ровную поверхность беременного озера.
Он заревел, словно критский бык:
-- Фицгор! Где тебя черти носят? Я влюбился!
Но Фицгор не отзывался. В квартире стояла тишина, аккуратно
заправленную кровать не расстилали с предыдущей ночи. На присутствие соседа
лишь неявно указывали свежедоставленные и полураспакованные викторианские
грелки -- медь и латунь.
-- Влюбился, Фицгор. -- Гноссос сделал еще одну попытку и с грацией
арабески выскочил из постели. На нем была только черная мотоциклетная
футболка и защитного цвета носки. Словно на ходулях с пружинками, он
проскакал по комнате и заколотил в створчатую дверь так, что вздрогнули
стены, а охотничьи рога задребезжали и попадали на пол. -- Раджаматту! --
ревел он, желая отметить столь невероятное событие, -- Лотос, фикус, Рави
Шанкар! -- Затем с воем умчался в кухню, чтобы наскоро умыться над
посудомойкой. (Раковиной в ванной пользоваться нельзя -- она забита мокрыми
трусами, аммиаком и листерином.) Футболку с носками он метнул на вершину
разлагавшегося в углу кургана из яичной скорлупы и сырных корок; оттуда,
потревоженное запахом, поднялось облако ленивых мошек. Обнюхав новое
поступление, они вернулись в кучу и с отвращением расползлись по щелям.
Гноссос уселся на раковину спиной к крану и принялся орошать телеса
разбавленным жидким "Люксом": ноги в голубой тепловатой воде, на поверхности
плавают старые виноградные листья, шарики крутого яичного белка, размокшие
комки отрубей и рис. Первое омовение за всю неделю -- мыча под нос
"Ерракину", массируя грудь розовой целлюлозной губкой, сухой и острой,
полезно для кровообращения. Некоторое время он обдумывал, стоит ли
продизенфицировать волосы на лобке, потом решил оставить тело и душу на
потом, для вечерней ванны. Перед самым ее приходом, ароматическая соль и
масло, чуть-чуть одеколона. Пузыри из "Макс Фактор"?
дран друн друн друн-друн-друн-друн
Он вытерся серым холодным полотенцем, швырнул его в угол и, торопливо
окинув взглядом полки буфета, отметил, какие из запасов продовольствия надо
пополнить. Затем, плюнув на герметичную осторожность, принялся открывать
окна: некоторые поддавались легко, с другими -- например, заделанным фанерой
и гипсом, -- в дело пошла отвертка. Когда деревяшки оказывались слишком
сырыми, он брался за молоток Калвина -- не забыть вернуть, улика номер один
по делу декана Магнолии. Может, его расплавить, отлить дурной глаз,
перекинуть через Миссисипи, как кочан на веревке.
По другой стороне Авеню Академа прогуливалась, взявшись за руки,
незнакомая парочка; парень с девушкой неуклюже сталкивались, пытаясь
приноровиться к шагам друг друга. В счастливом исступлении Гноссос ткнул в
них издали пальцем и, забыв про свою наготу, заорал:
-- АГАААААААААА! -- Парочка шарахнулась друг от друга и помчалась
прочь, но его уже ничто не могло остановить. В новом воздухе Гноссос
чувствовал накат теплой волны, ловил ноздрями ветер. Злая Мачеха Зима,
старик, -- пфу, и нету. Он запихал тяжелую парку в ящик с нафталином и
вытащил из рюкзака сырые мятые штаны из тонкого вельвета. Штаны появились
когда-то из рога изобилия -- мешка с бельем, оставленного кем-то в прачечной
при сан-францисской бубличной "Сосуществование"; того же происхождения была
бейсбольная кепка 1920-х годов, которую он сейчас натянул на уши. Белый верх
в выцветшую серую полоску, в центре -- черная пуговка, бледно-оранжевый
козырек. Ом, дзып -- душа вылетает прямо сквозь пуговицу, большой шлем для
старых богов, верхние скамейки на центральной трибуне.
Он втиснулся в тесную бойскаутскую рубашку, реликвию Таоса, и
удовлетворенно оглядел себя в Фицгоровском зеркале, окаймленном позолоченной
барочной рамой. Лычки пятого года, нашивки помощника звеньевого, на плече
волчья эмблема, можно идти. Затянул шнурки на сапогах (носков он не носил),
натянул бейсбольную кепку на самые брови -- ба-бах -- и он уже за дверью. И
тут же столкнулся нос к носу с Джорджем и Ирмой Раджаматту, которые, словно
привидения, материализовались в коридоре, явно в ответ на его вопли.
Марлевые балахоны, желтушные глаза, в руках звякают стаканы джина с
гранатовым сиропом.
-- Господи боже мой! -- вскричал Джордж и отпрянул в сторону.
-- Долина Кашмир, -- провозгласил Гноссос, проскакивая мимо, -- утка с
карри!
-- Апельсиновый дал, -- отозвалась Ирма ему в спину -- первые слова за
все это время. Но времени уже не было. Он взбирался на холм семимильными
шагами и размахивал руками так, словно собирался взлететь. Мимо юрфака с
тюдоровским двориком для дуэлей; мимо студсоюза, где майские мухи жужжат в
крови свежего студенческого роя; мимо высоченной Часовой башни, отбивающей
заостренной головой половину первого; кроссовок с шерстяными носками,
топочущих по галерейному плацу, и лиц, повернутых в сторону галопирующего
привидения; на мосту через ручей Гарпий он издал победный клич -- и помчался
вниз по тропинке мимо недостроенного пансиона "Ларгетто".
Озеро Меандр заперто высоко в холмах, в этом неестественном положении
его удерживает полускрытая от глаз дамба гидроэлектростанции, и вместе с
оттепелью там начался сущий ад. Массивные блоки льда вздыбились над
поверхностью, наползли на берега и с неукротимой силой повыворачивали из
земли деревья. Первые потоки мутной воды запульсировали в желобах,
перехлестнули через бетонные контрфорсы и выплеснулись в заждавшееся ущелье
в сотне футах под нею. Гноссос бежал по грязной тропинке, шлепая пятками, то
и дело притормаживая, чтобы освободить ото льда наполовину загубленное
дерево, помочь ему зацепиться за землю. Лучше бы сразу, мучаются бедняги,
был бы стетоскоп -- услыхал бы агонию. Один только раз перехватило дыхание,
когда громадный ледяной блок без малейшего усилия прополз прямо у него перед
носом. Ни одно дерево не преградило дорогу, глыба продвинулась футов на
десять и только потом остановилась.
-- Вуу-хуу, -- заорал Гноссос и, ухватившись по-тарзаньи за болтавшуюся
ветку, перенесся на косую скользкую поверхность. Он вскарабкался на
зазубренный пик и принялся прыгать на нем, вбивая весь свой вес в каблуки.
Он проделал это трижды, и дважды глыбам везло, а третью удалось расколоть и
отлететь в сторону, когда обломки, сталкиваясь, покатились вниз. На мосту,
где юный ручей прорывался сквозь заторы, он остановился и прислушался. Да.
Слышишь журчание крови? Ветер в листьях легких? Миллионы клеток и волокон --
их потоки и столкновения не могут не шуметь. Ток желчи, струйки позвоночной
жидкости, пульсация растущих волос -- высоко и пронзительно, будто ногтем
скребут по стеклу.
На секунду наступила тишина. Но из-под еще не поврежденной ледяной
корки отчетливо доносилось журчание новых вод. В некоторых местах Гноссос
ясно видел изнанку полупрозрачной хрупкой простыни готового вскрыться льда:
кипящие пузыри сбиваются в пену, ищут путь наружу, собираются с силами. Он
перелез через ограду, остановился, балансируя, на тонком каменном карнизе во
всю длину моста, затем перегнулся и нащупал подходящие выступы -- сперва для
одной руки, потом для другой. Резко переместил туловище и повис: теперь он
качался в тридцати футах над озером, как маятник. Так, тихонько посмеиваясь,
он продвигался вперед, пока не решил, что снег и лед под ним достаточно
крепки. О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу, -- и он прыгнул
вниз, запросто, ноги разведены, руки подняты вверх, указательный палец
придерживает бейсбольную кепку, рюкзак развевается за спиной.
Он летел.
Подошвы ударились о твердое, он погрузился в сугроб и теперь тонул в
нем, тормозя разведенными локтями, -- остановился, только когда снег достал
до носа. Ноги он так и не замочил. Вверх, вверх, старина Винни-Пух, у мишки
теплое тело. Он вывернулся из сугроба, растянулся по снегу и вскарабкался на
крепкий наст. Встал на колени, потом в полный рост, сделал несколько шагов,
подпрыгнул и наконец побежал по бугристой ломкой поверхности, перескакивая с
блока на блок, маховым шагом, в четком ритме, примеряя шаги так, чтобы,
промахнувшись мимо точки опоры, всегда попасть на следующую. Дран, друн,
друн.
На дальнем берегу цивилизации к остановке "Ручей Гарпий" подъезжал
автобус. Гноссос помахал ему кепкой, рванул на пятьдесят ярдов и в последнюю
секунду втиснулся в дверь, холодные бусины пота стекали прямо в глаза. Он
протянул водителю серебряный доллар, и получил в ответ грозный взгляд с
требованием мелочи. Бедняга, никакого нюха на весенний ветер.
-- Весна, -- шепотом пояснил он, глупо улыбаясь.
-- А? -- нервно переспросил водитель.
-- Ворона-кума, -- так же шепотом ответил Гноссос, прищелкнув пальцами
левой руки, словно вороньим клювом.
-- А-а, -- с натугой проговорил водитель, резко разжал кулак, и обведя
глазами зеркала, протянул четвертаки для кассы. Гноссос ответил:
-- Свихнулась с ума.
-- Старуха-зима. -- Водитель переключил передачи и взялся за руль.
Задурив таким образом шоферу голову, Гноссос сунул добычу в карман,
двинулся вглубь автобуса -- за проезд он платить не стал, но водитель не
заметил, -- и едва не столкнулся по пути со стайкой студенток. Те
разлетелись, как перепелки, Гноссос хмыкнул, вытер ладони о бейсбольную
кепку, перевернув ее заодно задом наперед; Йоги Берра опускает раму
автобусного окна.
-- Свежий воздух, -- объяснил он женщине с бледно-синеватым лицом.
Неожиданным порывом ветра у нее чуть не сдуло с головы шляпку. -- Весна, --
сделал он еще одну попытку. -- Смотрите.
Но она не понимала.
Добравшись до городского центра, он купил в "Крезге" бутылку
ароматической пены "Ревлон" для ванн, два гигантских куска лавандового мыла
"Ярдли", черепаховый гребень и длинную мочалку для случайных прыщиков на
спине. Он перебрал четыре магазина, прежде чем нашел подходящую соль и масло
для ванны -- да и то лишь после того, как загнал в угол и окончательно сбил
с толку молоденькую продавщицу. Она была причесана, как Джин Харлоу, и
совсем терялась среди картонок с рекламой лака для ногтей, зубного порошка,
жевательной резинки и сеточек для волос. Фиалка у замшелого валуна.
-- Ванное масло, -- повторял он, натягивая бейсбольную кепку на самые
брови, заигрывая, облокачиваясь на прилавок, уставленный "Тамсом" и другими
средствами от последствий нарушения кислотного обмена. -- Масло, для ванны,
сечешь? -- Платиновые волосы мерцали в сиянии фармацевтических огней, губы
цвета ионизированного мускатного винограда блестели.
-- Я вас хорошо слышу, можете не повторять, только чего вы хотите, типа
"Нивеа" для сухой кожи, или для чего оно ей вообще надо?
-- Кому это ей, детка?
-- Ну, маме, или кому вы это берете.
Гноссос осознал, в чем проблема, на секунду задумался, затем пальцем
подманил продавщицу поближе. Девушка оглянулась и с недовольным видом
наклонилась над прилавком: бугорок выпирает над губой, она закатила туда
язык.
-- Я для себя, -- тихо сказал Гноссос.
Язычок вернулся на место.
-- Вы чего, шутите?
-- Хочу нравиться, вот зачем.
-- Чего? Хи-хи. -- Девушка оглянулась за подмогой.
-- Буду бархатный на ощупь, гладкий, ага; гладкий, сечешь?
-- Но послушайте. Хи-хи.
-- Это такой античный обычай, бальзам для воинов, чтобы приятно было
пощупать, правильно?
-- Да бросьте вы.
-- У тебя есть?
-- Хи-хи. Что?
-- Масло для ванны, черт.
-- Которое надо лить прямо в воду?
-- Умница, все понимаешь.
-- Я спрошу у заведующего.
Девушка удалилась, глухая к зову судьбы, и заговорила о чем-то с
костлявым очкастым созданием у автомата с содовой. Через год на переднем
сиденье древнего "форда" она будет раздвигать ноги для бухого наездника с
насосом. Пялиться в одном нижнем белье на "Дымящееся ружье" -- повсюду банки
из-под "Черной этикетки", в вонючей колыбели орет косоглазый ребенок. Эх.
Иммунитет дарован не всем. Будь же христианином, помоги ей.
Она вернулась с небольшой коробочкой и протянула ему бутылку густого
темно-коричневого масла для ванны -- "Шикарный Чарлз".
-- Две, -- сказал он, доставая серебряный доллар. -- Не надо
заворачивать, у меня вот что есть. -- Показывая на рюкзак, забирая бутылки.
Затем протянул одну обратно.
-- Что вы делаете? Вы же уже заплатили.
-- Ага. Это тебе.
-- Чего?
-- Чтоб ты была гладкой. И нравилась.
-- Да бросьте вы. Хи-хи.
-- Ты одно из созданий, детка, избранных Богом, слушайся меня. Знаешь,
кто я такой?
-- Да ну вас.
-- Я Святой Дух. Может, когда загляну, кто знает, покатаю тебя на
"мазерати". "Мазерати", сечешь?
-- Чего вы все шутите? -- Заворачивая язычок под губу, накручивая на
палец прядь мерцающих волос -- и вдруг подмигнула. Эх, ля, труль-ля-ля.

К тому времени, как он, открыв плечом дверь, ввалился к себе в
квартиру, рюкзак раздуло от парфюмерии и продуктов. Виноградные листья,
нешелушеный темный рис, маринованные оливы, мясной фарш, оплодотворенные
яйца, лимоны, эстрагон, лавровый лист, чеснок, сладкий лук, окра, рецина,
бутылочки с апельсиновым экстрактом и новая пластинка. Хеффаламп, Дрю
Янгблад и Хуан Карлос Розенблюм болтались по хате, тянули из вощеных
стаканчиков "Снежинку" и вполуха слушали Брубека.
-- Гааа, -- с трудом выдохнул Гноссос, -- "Снежиночки".
-- Сегодня открылись. -- Янгблад помог ему стащить с плеча рюкзак. Одна
луковица успела выкатиться на пол. Розенблюм, посасывая сквозь соломинку
клубничную пену, добавил:
-- Очшень вкусно. В Маракайбо такой нет.
Гноссос подобрал луковицу и ткнул пальцем в проигрыватель.
-- Выкиньте этот брубуховский мусор, пацаны, я принес новую пластинку.
И что у вас тут за утренник? -- Он протянул диск Хеффу, который, повертев
его в руках и прочитав надписи, насадил на ось проигрывателя.
-- Что еще за Моуз Эллисон?
-- Сейчас узнаешь. -- Гноссос зачерпнул пальцем клубничной пены из
розенблюмовского стакана.
-- Никогда не слыхал.
-- Не так громко, старик.
-- И что за дурацкое имя, Папс? Моуз -- дядятомство какое-то.
-- Он белый, детка, ты промахнулся. И поставь первую сторону, вещь
называется "Новая Земля". Хефф хмыкнул, а Гноссос потащился в кухню
распаковывать рюкзак. Но выкладывая яйца, вспомнил, что забыл информировать
собравшихся об откровении сегодняшнего дня. Он втянул свой измученный
запором живот, вздохнул и вернулся в комнату, где все внимательно изучали
обложку "Деревенской сюиты".
-- Гхм, -- провозгласил Гноссос. Он стоял абсолютно спокойно, держась
рукой за голову и дожидаясь тишины. Все отставили свои "Снежинки" и
посмотрели на него.
-- Я решил сказать вам пару слов, дети мои, прежде чем легенда исказит
факты. Песня горлицы в чистом небе? Эй, динь-динь-дон, ага? Так вот, боги
благословили эту весну. Дочери Ночи изгнаны -- пфу и нету. Дело в том, что
Паппадопулис, -- он понизил голос и жестом Тосканини воздел указующий перст,
-- влюбился. -- Он повторил это снова, дабы отмести саму возможность ошибки.
-- Влюбился. Постарайтесь просечь.
Бум -- грохнули барабаны "Новой Земли", бум -- рухнуло на комнату
ошеломленное молчание, вниз -- попадали стаканчики со "Снежинкой", и вверх
-- взметнулись все взоры, туда, где мгновение назад располагался Гноссос, но
сейчас его там не было, ибо в момент своего катартического заявления, он
безошибочно ощутил давно забытый позыв в нижней части кишечника и вихрем
умчался в сортир, где едва успел рухнуть на сиденье, прежде чем внутренности
обрели свое утонченное облегчение.

Через час после этого экстраординарного внутрикишечного события пыль
осела, и Янгбладу наконец удалось завершить серию неотложных телефонных
звонков. Он пытался спровоцировать университетскую профессуру на
дипломатично-вежливый мятеж. Розенблюм валялся на индейском ковре в новой
красно-желтой матадорской рубахе, тугих белых "ливайсах" с джодпурами и
срисовывал схемы из Клаузевица: стратегическое развертывание, фланговые
тактические маневры, маршруты подвоза материально-технического снабжения.
Хеффаламп в тельняшке французского моряка, выцветших джинсах и штиблетах без
каблуков, свернувшись калачиком в плетеном кресле, сочинял конспект для
антропоморфной игры в слова, которую они устраивали дважды в неделю. Гноссос
с неукротимой энергией носился взад-вперед по квартире, таская за собой
веник, швабру, пылесос, тряпки, лизол, "Оукайт" и "Мистера Чисто".
-- Кыш, кыш, -- бубнил он, если на пути оказывалось чье-нибудь тело,
обрабатывал освободившийся участок марлей или замшей, полировал,
дезинфицировал, размазывал и промокал.
-- Заработаешь язвы, -- предупредил Хефф, -- цыпки или чего похуже. --
Затем Янгбладу, который в эту минуту вычеркивал одно из имен в своем списке:
-- Ты готов, старик?
Янгблад кивнул и постучал ручкой по листу бумаги.
-- Кажется, закручивается, знаешь? Философия, английский, архитектура
-- у всех в некотором смысле имеются убеждения. Руководство не допускает нас
до самого высокого уровня, но я думаю, они тоже придут.
-- Мы спиханем его, опа, -- объявил Розенблюм, сажая чернильную кляксу
в глаз Президенту университета, чья фотография была напечатана на первой
странице "Светила". Этот человек недавно объявил о том, что в кампусе будет
снесено еще одно здание. Газета появилась под дверью на рассвете, как
обычно, после таинственного и вкрадчивого стука.
-- Кыш, кыш, -- приговаривал Гноссос, проскальзывая мимо с пылесосом и
высматривая орлиным взором обрезки ногтей, катыши пыли, скрепки и крошки
сэндвичей "Орео" с кремом.
-- Ничего нет выпить? -- безнадежно спросил Хефф. Но добрый христианин
Паппадопулис неожиданно его удивил: не сбиваясь с ритма, метнулся к ящику со
льдом и вернулся с шестью бутылками эля "Баллантайн" и открывашкой от этого
рая с искусственным рубином на рукоятке.
-- И не проливать, ребята, чтоб ни одного пятна -- корабль в полной
готовности.
-- Ого, -- сказал Хефф, -- откуда эта страсть к чистоте?
-- Порядок возникает из хаоса, детка. Искусство, если ты сечешь в этом
деле.
Через какое-то время в дверях появился красноглазый расхристанный
Фицгор, в сопровождении Эгню, зажимавшего подмышкой листок земляческих
новостей. Но Гноссос уже умудрился собрать вонючие виноградные листья,
нефелиум, лимонную кожуру и вместе с другими омерзительными отбросами
кухонного уродства запихал их в огромный полиэтиленовый пакет, некогда
содержавший в себе костюм Фицгора; остальные, между тем, приступили ко
второй упаковке пива. Гноссос взвалил мешок на плечо, включил погромче
последнюю запись "Деревенской сюиты" и отправился во двор искать хозяйский
мусорный бак. Там он на несколько минут задержался, принюхиваясь к свежим
ароматам теплого южного ветра.
Когда он вернулся, насвистывая арпеджио Моуза Эллисона, большая
гостиная была загадочно пуста. Он выглянул на переднее крыльцо, но и там
никого не нашел. "Англия" Янгблада и "импала" Фицгора стояли на местах.
Потом из ванной донесся шепот. Гноссос на цыпочках прошел по
свеженатертым плиткам кухонного пола. Выстроившись полукругом над унитазом,
все с интересом в него вглядывались. Рты раскрыты. Хеффаламп и Янгблад
держали в руках бутылки, Эгню и Фицгор подпирали друг друга плечами,
Розенблюм чесал крестец.
-- Бля, -- выговорил наконец Хеффаламп и поставил пиво на край
раковины. -- Я сперва не поверил.
-- Что там такое? -- Гноссосу вдруг стало не по себе.
Они подняли головы от унитаза и вытаращились на него, по-прежнему не
закрывая ртов.
-- Иих, -- сказал Фицгор.
Гноссос протолкнулся сквозь строй и тоже вгляделся вниз. Подняв глаза,
он обнаружил, что все ждут его реакции. Тогда он опять посмотрел вниз.
В воде плавала самая большая говяха из всех, которые ему доводилось
видеть в своей жизни.
Самая большая.
-- Мое? -- спросил он, ткнув себя пальцем в грудь.
Все сочувственно кивнули.
-- Херня, -- возмутился он, -- я не согласен. Это кто-то другой.
-- Сюда никто больше не заходил, старик.
-- Ты ходил ссать, Хефф, это твое.
-- Нет, -- мягко возразил Эгню. -- Он заорал, когда увидел. Ты был на
улице.
-- Но я же смывал.
-- Слишком большая. Не пролезет.
-- Черта с два, -- ругнулся Гноссос и потянулся к ручке.
-- Нет-нет, -- запротестовали хором Янгблад и Розенблюм, -- пусть
будет.
-- Мы отольем ее в бронзе, старик, -- сказал Хефф.
Гноссос потянулся опять, но его не пустили.
-- Да пошли вы, черт бы вас подрал, эта штука собиралась целый месяц,
ей пора в землю. Вы что, хотите оставить ее здесь? Проклятья прольются на
ваши головы этой же ночью. Муссоны.
-- Памятник, -- почтительно сказал Янгблад, -- идеальное решение,
правда. Ты только посмотри.
Гноссос вновь уставился вниз. Иссякавший поток воды лениво перевернул
ее на бок. Изумительно правильной формы, украшена минускульным орнаментом.
Клинопись кишечника. Исторгнутое организмом тайное клеточное знание явно
хочет до нас что-то донести.
-- В этом есть своя красота, -- коварно согласился Гноссос и резко
метнулся к ручке. Но его вновь не пустили, а Розенблюм заблокировал подход к
горшку.
-- Что за дела? Это мое, имею право делать все, что захочу.
-- Это принадлежит людям, -- серьезно произнес Хефф, всматриваясь в
унитаз.
-- Как любое другое произведение искусства, -- согласно подтвердил
Янгблад. -- Ты не имеешь права ее уничтожать. Мне очень жаль.
-- Как же ее поднять? -- спросил Хефф.
-- Иих, -- сказал Фицгор.
-- Никому не отдам! -- вопил Гноссос в потолок.
-- Пакет для рубашек, -- предложил Эгню, -- такая полиэтиленовая штука.
-- Ни у кого нет резиновых перчаток? -- спросил Янгблад.
Фицгор нехотя вышел из сортира и вернулся с пластиковым пакетом, Хефф
принес эбеновую ложку и такую же вилку для салатов.
-- Эй, -- возмутился Фицгор, -- Мне их мама прислала.
-- Ради искусствова, -- объяснил Розенблюм, потирая маленькие волосатые
ручки. Хефф протянул ему салатный набор, Розенблюм опустился на колени и
выставил вперед орудия труда.
-- Не трогать! Сейчас проломлю кому-то башку!
-- Шш, -- мягко сказал Хефф. -- Немножко сатьяграхи, пожалуйста. -- Он
тоже опустился на колени и расправил горловину мешка. -- Операция очень
деликатная. -- Затем Розенблюму. -- Может налить сначала воды, чтоб не
пересохла.
-- Эгхм, -- сказал Фицгор, но он тоже усмехался, процедура
завораживала.
Розенблюм перелил шесть ложек воды из унитаза в пластиковый мешок.
Хеффаламп проверил водонепроницаемость и махнул: продолжайте. Гноссос
наблюдал отсутствующим взглядом, словно кататоник под анестезией. Розенблюм,
перепробовав несколько способов эвакуации, в конце концов остановился на
положении "захват китайскими палочками": ложка снизу, вилка сверху.
-- А не сломается? -- заволновался Эгню.
-- Клейколентый, -- сказал Розенблюм, -- склейт всех вместе. На вид,
как это называется, тертая.
-- Твердая, -- поправил Фицгор; рукой он прикрывал глаза, но
подглядывал сквозь щели между пальцами.
-- Вот, -- объявил Розенблюм: контакт установлен, раблезианский объект
освобожден из воды, поднят на опасную высоту, один конец свешивается с
ложки, напряжен, но признаков разлома нет.
-- Бля, -- сказал Хеффаламп. -- Вы только посмотрите.
-- О, какое унижение! Цунами на ваши головы, землетрясение, затмение
солнца!
Сверхосторожно Розенблюм занес неустойчиво закрепленный объект над
краем мешка, который подвел к нему Хефф. Объект упал с влажным всплеском,
вспучив стенки пакета.
Гноссос не верил своим глазам.
-- Я отрекаюсь. Оно больше не мое. Должно быть, приплыло из центра. От
Толстого Фреда, не иначе.
Колонной по одному они вышли из туалета, унося с собой ценный груз;
Гноссос по очереди заглядывал в их бесстрастные лица: иуды, не признавшие
меня, уносят прочь свой жалкий скарб.
-- Погодите, -- воскликнул он. -- Ultima Ratio!
-- Чего? -- переспросил Хефф, поворачиваясь всем корпусом. -- Что еще
за ультиматумы?
-- Нет, что ты, ultima ratio, последний довод.
-- Разумеется. -- Это Эгню.
-- Когда закончите, похороните ее, ладно?
-- Со всеми почестями, -- пообещал Янгблад.
-- С военновыми почестями, -- уточнил Розенблюм; в руках он по-прежнему
держал эбеновую вилку и ложку. -- Сделываем.
Строевым шагом они прошли через гостиную и вывалились в дверь. На
крыльце Фицгор развернулся кругом, и с измученным видом доплелся до кровати.
Гноссос слышал, как на улице заводятся моторы, но к окну не подходил из
принципа. Фицгор отворачивался от его гневного взгляда.
-- Мясники, -- прошипел Гноссос, -- Маньяки. -- Он вернулся в ванную и
заглянул в пустую дыру унитаза. Похоже, делать тут больше нечего. Потом он
вспомнил о Кристин, пустил в ванну горячую воду и, поддавшись импульсу,
опрокинул в бурлящий поток все добытое за день ароматическое масло и соль.
Сахарным запахом медового нектара пар пропитал самые дальние уголки
квартиры. Сладкое благоухание для плоти, прочь, демоны.
Предполагается, что они согласны.

Двухчасовая навигация в океанической ванне: выпускать воду до половины
и наполнять свежей, открывая затычку всякий раз, когда температура
опускается ниже критического уровня; вместо термометра -- перископ. Гноссос
рассеянно наблюдал за искаженным мыльной поверхностью силуэтом:
разновидность водяной лилии, слепая мускулистая рыба, единственное глазное
отверстие которой скрыто под всеобъемлющей кожей. В последнюю порцию воды он
добавил голубые кристаллики "Принца Матчабелли", взбив коленями пену и
подняв перископом связку из семидесяти невесомых сфер. Затем натянул
Фицгоровские очки для подводного плавания и принялся искать сокровища --
крошечного Посейдона или Афродиту, топающих себе по микрокосму. Боги и музы
на самом деле маленькие, не больше ногтя; древние напрасно считали их
истуканами. Прячутся в баночках арахисового масла, под пробочными
прокладками пивных крышек.
Взгляд поймал подозрительное шевеление, и Гноссос занырнул поглубже --
исследовать пучок полурастворившихся кристаллов. Стекла очков запотели, их
пришлось протирать изнутри. Но вместо Гермеса он обнаружил там отражение
парадного костюма Фицгора -- расплывшееся, словно толстяк в кривом зеркале.
-- Господи, Папс, неужели ты до сих пор в этой дурацкой ванне?
-- Нет, меня здесь нету.
-- И что ты вообще делаешь?
-- Старик, где вы только научились пускать в картинки червяков?
-- Червяков?
-- Потом, Фися, я занят.
Фицгор кивнул и поправил перед зеркалом галстук.
-- Девушка должна придти, да? В гольфах, как там ее зовут?
-- Валил бы ты отсюда, старик, не то посадишь пятно на свой шикарный
костюм от Джона Льютона.
-- От Братьев Брук, Папс, я тебя прошу. Просто хотел узнать, потому что
могу посидеть в "Д-Э", или зайти куда после собрания.
-- Был бы тебе очень обязан, да. Лучше погуляй -- если, конечно, не
приспичит подглядывать. Пользуйся моментом.
-- Кстати говоря, ты ничего не слышал о Памеле и Моджо?
-- Ты уйдешь наконец отсюда?
Фицгор пожал плечами, подождал -- вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще,
-- потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив
напоследок:
-- Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и
принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил
вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как
согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе
разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня
себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки,
обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога,
конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки,
кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в
экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из
Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой
баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к
огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и
достал "Хенер"-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки
из ноты "до" вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять
время солнечными циклами. Отмирающими клетками -- вот как надо, старением
кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше,
не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно.
Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком --
забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы
закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но
ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо
смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на
зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического
талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк,
его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным.
Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер
стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена
теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее
поверхности -- раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее
глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора --
где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина,
монотонный речитатив аманэ: ...Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta
mallia sou vapse.
-- Гноссос.
-- Угм?
-- Ты проснулся?
-- А.
-- Тебе что-то снилось.
-- Что?
-- Ты что-то говорил. На другом языке.
-- А. Привет. Ты давно тут?
-- Полчаса. Сам привет.
-- Черт. -- Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
-- Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
-- Хммм. Проходи, садись.
-- Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
-- Я схожу посмотрю...
-- Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками
в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
-- Конечно нет. -- Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой,
найдешь у себя в виске пешню. -- Жуть, язык, как половая тряпка.
-- Пил что ли?
-- Болтал скорее. Сладко спал, да?
-- Тебе снилось что-то плохое?
-- Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из
Салоник?
-- Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
-- Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса -- просто куча
символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?
Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и
крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню:
-- Слушай, прости, что опоздала. Сначала был семинар, я вчера говорила,
потом Джуди собиралась везти меня в больницу.
-- Не переживай, малыш.
-- А вместо этого куда-то ушла с одноглазым чучелом.
-- С Хипом?
-- Не знаю, как его зовут. Лысый, и все время щелкает пальцами.
Гноссос полез в карман за сигаретами, Кристин протянула ему свои -- в
чем-то вроде серебряного портсигара с медведем на клейме. Короткая затяжка,
посадить в легкие пятнышко.
-- Что-то серьезное? Я про больницу.
-- Моно -- просто навещала, мы старые друзья, раньше жили в одной
комнате. Я хотела тебе позвонить, но не нашла в справочнике номер.
-- Телефон записан на Памелу, никто не знает. Будешь эндивий?
Она запнулась, и брови поползли вверх.
-- На Памелу?
-- Уотсон-Мэй. Девчонка, которая жила на этой хате. Англичанка.
-- А-а.
-- Одна, малыш, не со мной. Налей себе рецины. Витамин Д, полезно для
обмена.
Проходя по комнате, Кристин скинула мокасины, а когда вернулась с
бутылкой, один гольф сполз. Она наливала вино, стоя на одной ноге и стягивая
оставшийся пальцами другой. Поразительная грация. Вместо того, чтобы взять
протянутый бокал, Гноссос приложил палец к губам, призывая ее замереть так,
словно какой-то звук вдруг потребовал их внимания, и чтобы его расслышать,
ни в коем случае нельзя двигаться. Наклоненное горлышко бутылки застыло в
одной руке, бокал в другой. По-прежнему стоя на одной ноге она повертела
головой по сторонам, потом взглянула ему в лицо. Но то была хитрость.
Гноссосу просто нужна была пауза. На дальнем краю долины преломился в радугу
последний солнечный луч. Пройдя через бамбуковые шторки, он очерчивает ее
лицо оранжевым, охрой, голубым и темно-желтым, дразнит гладкую кожу,
поляризует невидимый пушок на руках, щеках и ногах, посыпает эротической
пыльцой мягкие волоски. Рукава хлопчатобумажной блузки высоко закатаны,
волокна замшевой юбки переливаются, согнутое колено выглядывает из-под края.
Кровь пульсировала у него в паху, и Кристин это, кажется, знала. Сняла
с волос медный обруч и бросила через всю комнату на диван.
-- Бери же вино, -- сказала она.
Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.
-- Ты любишь виноградные голубцы?
-- Наверное. Посмотрим.
Полфута греческой колбасы, то что надо.
-- Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется,
говорила что хочешь есть, да? -- Босиком, будто на ходулях с пружинками, он
ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы
чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу
серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под
яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с
оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника "пуйи-фуиссе".
Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную --
расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи.
Несколько часов назад он отдраил их в "бон-ами" и насухо вытер суровым
полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на
полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку -- корочка не повредит
старому доброму барану -- и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную
охлажденные закуски.
-- Бросить тебе под ноги подушку? -- Кристин улыбнулась сооружению из
мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:
-- А что у них внутри?
-- Вкусности. Маленькие moules farcies, тайный рецепт, мама
Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.
Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а
Гноссос размышлял о вселенной ее бедер -- пусть окажутся стройными,
упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки
бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки,
скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются
подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе,
запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы
перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда.
Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для
такого случая отдраенной "Брилло". Кристин следила за каждым его жестом, за
каждым шагом. Одобрительно?
-- Знаешь ведь, к чему сводится еда? -- спросил он. -- К тому, чего не
показывают в кино. К общим местам.
-- К туалету?
-- Ты догадлива. Жизнь -- это целлулоидные страсти.
-- Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?
Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел
опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни
шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг
над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он
подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой
-- почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые
смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая
жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона
Поллока.

Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось
искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся
уши. Тянули "куантро" из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки
феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном,
забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил
эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана
Полночь от смертельного проникновения ржавчины. Тарелки оставлены в мелкой
кухонной раковине, сюрприз для Фицгора, чтобы в следующий раз не умничал.
Олово, фарфор, нержавеющая сталь, стекло и жирные листья салата.
Кристин самозабвенно-вяло пыхтела послеобеденной сигаретой. Гноссос в
расстегнутой на груди бойскаутской рубахе лежал на спине и разглядывал
дрожавшие на потолке фигуры. Гибридные звери скачут между тенью и пламенем.
Пугливым томным пальцам как согнать -- мысль пришла за мгновение до того,
как он обнаружил их у себя в ладони.
Вновь она действительно держала его руку.
Жена, шепнул призрак чьей-то нежеланной сущности. И сразу вслед -- так,
словно сущность тайно просвечивала из обезглавленного лица над камином:
берегись мартышки-демона. Но он измерял ее тело -- плотским штангенциркулем
внутреннего замещающего глаза, сравнивал его с роковыми силуэтами музы из
Рэдклиффа, Южанки пять лет назад среди подвальных труб "Черных Лосей",
девушки на побережье, имя которой он давно забыл, а помнил лишь белые
шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Безликие фигуры -- на задних
сиденьях машин, на столах, половиках, застеленных афганскими коврами
кроватях, диванах (родители дремлют в соседней комнате), ветренных пляжах,
однажды у каменной стены в Канзас-Сити; в ваннах, под душем, у озер, речек,
в кустах, лесу, траве, на гравии, на булыжниках, в гаражах, летних флигелях,
креслах-качалках; руки, бедра, груди, вагины, колени, языки, пальцы, кожа,
волосы и пух, которым он не знал счета. Но всегда тянулся к большему, к
пересечению дуг, координаты которого определены космической рукой, к кругу,
включающему в себя вершину его параболы в озонном секторе Идеального. Он
сравнивал, и будто ничего не менялось. В n+1-й раз хранитель чувственного
огня предлагал последний выбор: сейчас или никогда.
Нужно снять оставшийся гольф. Он скрутился гармошкой на щиколотке.
Гноссос положил руку на зеленую материю, вежливо подождал, потом подобрался
к беззащитной ступне. Кристин улыбнулась новому ощущению, даже не пытаясь
отвести взгляд, лишь ободряюще мурлыча от безмятежного удовольствия. И в тот
же миг к несказанному его удивлению, возбуждающим подарком, подтянула колено
к груди. Перископ подскочил с решимостью баллистической ракеты "Поларис",
рвущейся к цели из морских глубин.
Но выражение ее лица изменилось, стоило его рукам скользнуть по
ягодицам. Он притянул ее к себе, сделал вид, что не замечает этого
неожиданного беспокойства, и, сунув пальцы под резинку, торопливо перебрался
вперед. Как хорошо -- вокруг пупка туго, плотно, никакого жира. Ну же,
детка, едем дальше, здесь нет левого поворота.
-- Гноссос.
-- Я здесь, Пятачок. -- Остановка запрещена.
Но она словно закоченела. Улыбка пропала, глаза закрылись.
-- Подожди секунду.
Уговорить, не останавливаться, помнишь тот давний облом. Вперед.
Она дернулась, когда он был уже почти у цели; пойманный резинкой палец
тщетно искал обходной путь.
-- Правда, Гноссос, подожди.
Месячные, ну конечно. Что за черт, ладно, неважно, зато без риска.
Красные тельца полезны для перископа, подрастет немного.
-- Просто, -- начала она, -- знаешь, как трудно о таком говорить...
Поласковее.
-- Я понимаю, да, конечно, так часто бывает, каждый месяц,
фактически...
-- Ничего ты не понимаешь. Просто -- Гноссос, подожди, убери руку, ну
хоть на минутку. Просто -- черт.
Поцелуй, пусть успокоится, погладь шею, добавь уверенности, будь мужем.
Она вывернулась -- глаза ищут огонь, отвлекаются -- затем, вымученно
вздохнув, выпаливает новость:
-- У меня нет месячных, просто я девственница.
А я Пучеглазый Морячок. Продолжаем...
-- Нет, Винни-Пух, это правда. Будет ужасно, если вдруг ногтем или, ну
я не знаю. -- Она по-прежнему смотрела на огонь. -- Прошу тебя.
--Точно, -- сказал он и пощекотал ей брови. Короткие волоски, жесткое
электричество, люди ни черта не смыслят в бровях. Вернемся к бедрам.
-- Гноссос! -- Она резко повернулась. -- Ладно, все равно скоро сам
узнаешь. -- Неужели правда? Этого не может быть, слишком хорошо.
-- Ты специально меня заводишь?
-- Ты хочешь сказать, обманываю -- нет.
-- Правда?
-- Зачем мне врать, не глупи.
-- Девочка, малыш?
-- Пятачок обыкновенный.
-- Мембрана и все такое?
-- Ну да.
-- Ой-ей.
-- Только не говори, что это для тебя -- такая уж большая
неожиданность.
Гноссос перекатился на бок и ткнулся головой ей в ребра. Коротко и
многозначительно хихикнул. Она подождала секунду, потом наклонилась.
-- Не смейся, Гноссос.
Он махнул рукой, хотел сказать, что дело не в этом, но не смог удержать
новой порции смешков. Наконец успокоился, уткнувшись лбом в ковер. Мысли
скакали от потенциальной важности факта, к невероятности самого совпадения.
-- Я тоже, -- сказал он, -- я тоже, малыш, -- и обнял ее рукой за талию
так, будто ей там было самое место.
-- Зачем ты смеешься?
-- Что ты, нисколько. Брось, Пятачок, могла бы и догадаться.
-- О чем? Ты все время темнишь, Пух, это начинает раздражать.
-- Неповрежден, невинен. Девственник, малыш. Я.
Она убрала его руку и состроила недовольную гримасу.
-- Хватит, Гноссос.
-- Это правда, малыш, постарайся просечь, это действительно так.
-- Так я и поверила.
-- Клянусь.
-- О тебе болтают даже в Чеви-Чейз.
-- Не может быть, а где это?
-- Я там живу, под Вашингтоном.
-- Никогда не был, наверное это про кого-то другого.
-- А как же третьекурсница из Рэдклиффа, которая таскает в ранце
использованные штуки? А студентка, которая в прошлом году ушла в монашки?
-- Какие еще штуки?
-- Сам знаешь, резиновые. Она таскает их в таком же мешке, как твой
рюкзак. Об этом болтает вся плющовая лига.
Боже, сберечь семя Гноссоса.
-- Не верь, это инсинуации -- кошакам больше не на чем точить когти,
придает остроты.
-- Гноссос, ну хватит. И потом, это не имеет такого уж большого
значения.
-- Брось, малыш, ты знаешь, что имеет. Я трахнул их, вот и все. При чем
здесь невинность? -- Он потянулся к ее руке. -- Серьезно.
-- Ну что ты так волнуешься. Я же сказала, это не имеет значения.
Пожалуйста, терпеть не могу, когда ты мрачный.
-- Но это правда. Мембрана бывает только духовной. То есть, по большому
счету. Даже весталки занимались этим со жрецами, когда не корчили из себя
служительниц.
Она застонала.
-- Мне плевать, чем занимались весталки, мужчины не бывают
девственницами. Нельзя так разбрасываться словами.
-- Весталки хранили очаг, и ты не можешь на них плевать. А в этой
стране, детка, мужчины бывают девственницами.
-- Гноссос, ты же почти признался, что спал со всеми этими девушками...
-- Трахал, -- сказал он, поднимая вверх палец. -- Это не одно и то же.
Ты никогда не дрочила на качелях? Нет, подожди, не отворачивайся.
-- Не очень-то красиво.
-- На шестах, на перекладинах? Брось, все дрочат.
-- Неужели? Даже если так, это совсем другое дело.
-- Точно, другое, а я о чем? Баловство, а не любовь, правильно? Черт,
запрыгнуть на человека нисколько не труднее, чем, ну, скажем, на мотоцикл.
-- Ну, может, я имела в виду, физически. В конце концов, раз ты у них
внутри...
-- Да я могу засунуть и в шланг от пылесоса. Главное -- от чего ты
отказываешься, вопрос выбора. Если человек пассивен, что, черт возьми,
происходит? Ничего, верно?
-- Послушай, если это словесная игра, я сдаюсь. Меня кто угодно может
уболтать, даже мой отец.
-- Отказываться -- вот критический фактор, понимаешь? Воля наделяет
разрешением. И если тебе не трудно, давай не будем трогать твоего отца.
-- Но от чего отказываться?
Гноссос потыкал в золу причудливой кочергой и на секунду задумался.
Обугленное полено разломилось, вспыхнув новым пламенем. По комнате
разливалось приятное тепло, почти жарко.
-- Для начала, от себя.
Она убрала волосы с глаз, потом медленно кивнула.
-- Значит ты никогда, то есть ты так говоришь -- не отдавал себя? Я
правильно тебе поняла?
-- Точно.
-- И я сама должна догадаться, почему, да?
Гноссос пожал плечами и взял ее за другую руку.
-- Ты и так знаешь. Обычная причина. Если что-то теряешь, у тебя этого
больше нет.
Она смотрела, как ирония меняет его лицо, затем улыбнулась чуть шире.
-- Но у девушек есть свои причины. Они боятся: вдруг им так понравится,
что они не смогут остановиться.
-- Поймают триппер, никогда не выйдут замуж, конец света, скандал в
Чеви-Чейз.
-- В общем, да, раз ты об этом вспомнил.
-- И что?
-- О, черт, -- сказала она вставая. -- Подожди минутку. Я схожу в
туалет.
Он усмехнулся, и, пока она на цыпочках шла через комнату, наблюдал, как
дрожит над золой воздух. Подобрал с пола забытый гольф, скрутил в мячик,
ухмыльнулся, повалился на спину и допил обе чашки "куантро", налил еще.
Следующий раз будем пить "узо".
Вдруг он заметил, что на его кровати около подушки стоит пластинка.
Перевязана зеленой ленточкой, за которую воткнута записка. Наверняка
простояла тут весь вечер. Сгорая от любопытства, он подполз поближе и
прочел:

Спасибо за праздник, Пух,
и за "Черных Лосей".
А правда, мишки любят мед?

Ну и как вам это нравится? Старая оттяжница пришла не просто так --
дары принесла. Он взял пластинку в руки -- оказалось, утренняя и вечерняя
раги Рави Шанкара. Когда Кристин вернулась в комнату, иголка уже падала на
дорожку.
-- Нашел, да? -- сказала она.
-- Ну, это, -- он подбирал слова, слегка растерявшись, -- спасибо, не
стоило.
-- Иногда можно, -- делая шаг вперед. Пока она не села, он подполз к
ней на коленях и забрался под подол замшевой юбки. Ткань расходилась на
бедрах, как ванчайское платье. Гноссос намеревался стащить все, что окажется
под нею, но к его удивлению, там ничего не было.
Бежевые нейлоновые трусики она держала за спиной -- видимо, сняла в
ванной. Гноссос поднял голову как раз вовремя, и они вылетели из ее руки,
колыхнулись в воздухе и легко приземлились на тлеющие угли. Через секунду
они расцвели пламенем.
-- Значит так тому и быть, -- сказала Кристин.
Не поднимаясь с колен, он отогнул тяжелую материю юбки и стал смотреть.
Руки Кристин лежали у него на затылке. В отблесках пламени волоски отливали
умброй. Ноги раздвинулись и слегка согнулись в коленях, когда его пальцы
сомкнулись сзади. Один гольф по-прежнему морщился на щиколотке.
-- Очень прекрасный вкус к музыке.
Они резко обернулись.
В дверях стоял Джордж Раджаматту и салютовал проигрывателю стаканом
джина с гранатовым сиропом.
-- Великолепная импровизация, -- Рядом материализовалась Ирма.
Подмышкой она держала стопку пластинок на 78 оборотов. Одета в марлевую
хламиду.
-- Вы, конечно, насладитесь, -- Джордж Раджаматту бесцеремонно шагнул в
комнату и поставил стакан на фанерный стол, -- и другими пластинками с нашей
родины.
-- Али Акбар Хан, -- сказала Ирма.
-- Пандит Шатур Лал, -- сказал Джордж.
Колени Кристин выпрямились и сомкнулись. Подол упал вниз. Она
наклонилась и неловко подтянула гольф.
-- Постоянное повторение семи тактов, -- сказал Джордж;
-- Если по западному размеру, -- сказала Ирма;
-- Отмеренных ритмом таблы, -- сказал Джордж;
-- Такого особого барабана, который играет в необычном количестве
октав, -- объяснила Ирма;
-- Стоит вашего уважающе пристального внимания.
Они сняли Рави Шанкара, заменили его Али Акбар Ханом, звякнули ледяными
кубиками, как бы подчеркнув произведенные изменения, и уселись в полный
лотос на индейском ковре в нескольких дюймах от застывшей пары.
-- Ваше здоровье, -- в один голос сказали Джордж и Ирма Раджаматту,
улыбаясь краснозубыми улыбками и поднимая стаканы.

Под мерцающей сигнальной лампочкой "Цирцеи III" Гноссос показал средний
палец девушке за стойкой.
-- Пух!
-- А мне насрать.
-- Она не виновата. Мне очень жаль, в самом деле.
-- Тогда оставайся со мной. Ты ведь тоже не виновата.
-- Виновата -- в том, что ты завелся, а потом все обломалось. Ты
прекрасно знаешь, что будет, если я останусь.
-- Хуйня. Ну выпрут, подумаешь. Сбежим вместе.
-- Послушай, Винни-Пух. Ты слушаешь?
-- Слушаю.
-- И спрячь свой палец, она сейчас выйдет из себя. Ты меня слышишь?
-- Угу.
-- Ты знаешь, почему я сказала да? Перед тем, как пришли эти люди?
-- Это не люди. Это восточные маньяки, я придушу их во сне.
-- Ты будешь, слушать, что я говорю?
-- Угу.
-- Ты знаешь, почему я сказала да?
-- Какое да?
-- Гноссос, ради всего святого, спрячь, пожалуйста свой палец в карман.
У нас осталась одна минута.
-- Одна минута, это точно.
-- На тебя смотрят.
-- Ты знаешь, что я сделаю с этими чурками? Ты даже не представляешь,
какой кошмар я обрушу на их проспиртованные черепушки?
-- Гноссос, послушай меня!
-- Я слушаю. С чего, черт возьми, ты взяла, что я не слушаю? Только
потому, что приперлись эти ужратые идиоты и скалились нам два с половиной
часа?
-- Я сказала да, потому что я тебя хочу, это для тебя что-нибудь
значит?
-- Они будут дрожать при одном звуке моих шагов.
-- И еще из-за того, что ты мне сегодня сказал.
-- Пытки, увечья, смерть от тысячи ран. С кем, черт побери, они решили
шутить, детка? Я как со стенкой разговаривал -- что, не так? Двадцать раз
повторил, чтобы они выметались, сама же слышала. А в ответ лишь эта сраная
непостижимость, которую они на всех вешают.
-- Мне нужно идти, Гноссос.
-- Клянусь, я их проучу. Будут стоять перед своими зеркалами из Пуны,
или откуда они там берутся, и декламировать манифест Неприсоединения.
-- Я говорю о том, что ты сказал мне, а не им и не стенке. О, господи,
свет уже гасят. Быстро поцелуй меня. -- Руки обвили шею и задержались там на
целую минуту. Девушка встала из-за стола, подошла к двери и, брякая
здоровенным ключом, официально произнесла:
-- Мисс Макклеод.
Гноссос повертел в воздухе средним пальцем. Бейсбольная кепка сдвинута
на затылок, бойскаутская рубаха застегнута до самого горла, обмотанного
красной банданой, в кедах полно дыр, а вельветовые штаны слишком коротки.
-- Завтра, -- прошептала Кристин и скрылась в дверях. В вестибюле
остановилась, он прочитал по губам "спокойной ночи", и сердце заныло. Он
состроил пальцами греческие рожки -- специально для побелевшей от злости
девушки за стойкой -- и повернулся к пустому двору.
В кармане рубашки лежал скрученный листок бумаги. С заговорщицким видом
его сунула туда Ирма Раджаматту, когда Кристин ушла в ванную прилаживать к
волосам медный обруч. В одно тревожное мгновение, вдруг протрезвев от
бетеля, джина и гранатового сиропа, индуска выговорила с профессиональными
ужимками тайной любовницы на солидном приеме:
-- Больше осторожности.
Теперь записка лежала у него в руке, и он не выпускал ее, пока не вышел
на улицу. Первый теплый ветер весны дул все так же сильно, машины
землячества давно разъехались. Луны не было, и он добрел до ближайшего
фонаря, надвинув бейсбольную кепку на самые брови. Безмозглые индусы, вечно
на чем-то залипают. Больше осторожности -- от чего? Ведьма, зубы красные,
как у нутрии, моложе, чем я думал.
Послание было написано несмываемыми лиловыми чернилами. Оно гласило:

утверждение на обратной стороне ложно

Он с любопытством перевернул листок. Бумага слабо пахла ладаном и
розовой водой.

утверждение на обратной стороне истинно

Он задумался над этим ровно настолько, насколько нужно, затем перевел
взгляд на кампус -- просто так, в никуда.
Будешь мне рассказывать.

КНИГА ВТОРАЯ

Г. Алонзо Овус, еще один парадокс.
Но не без плана. Старый бесформенный студень вот уже десять лет кряду
водит внешний мир за нос, играя на вражеской территории. Ускользнуть от него
так же трудно, как в Лас-Вегасе от эстрадной музыки. Двадцать пятый кадр,
ходячий слоган; роговая оправа на ухмыляющейся совиной физиономии преследует
тебя повсюду. Иллюстрация в учебнике: Овус за титрованием; доска объявлений:
Овус пьет "Красную Шапочку"; кампусный календарь: Овус под кленом беседует с
летними студентками. Гигантское панно "Кодака" на Центральном Вокзале:
восьмидесятикратно увеличенное в "техниколоре" лицо пристально смотрит вдоль
ряда бинокулярных микроскопов -- МОЛОДАЯ АМЕРИКА ЗА РАБОТОЙ. Приложение к
"Ежедневному Светилу", посвященное факультетским достижениям: в спортивной
куртке и с медицинболом, подписывает у декана Магнолии заявку на столь
необходимый для лечения микоза кальций. Наглядная агитация в студсоюзе: в
оливковой рубашке с черным трикотажным галстуком пожимает руки кандидатам --
ясноглазым андроидам из тех, что не проигрывают никогда. Фото телеграфных
агентств: чуть позади президента Карбона на церемонии закладки первого
камня. Кинохроника: всегда впереди на любой зрительской трибуне -- парады,
футбольные матчи, официальные похороны. Все его знают, но никто не помнит
откуда. Что это за молодой человек с зонтиком, мисс Панкхерст, вы не
подскажете, где-то мы его уже видели?
Наконец-то Гноссос топоча спустился с холма проверить состояние Овуса.
Запоздалый визит был спровоцирован ранним звонком Янгблада и запахом
беспорядков, носившимся в теплых воздушных потоках, дрожжевым привкусом
бунта. Хеффаламп как-то раз описывал ему эту персональную больничную палату.
Аромат антисептика и туалетной воды "Старая пряность", сказал он,
единственная в университете голливудская кровать с надувным матрасом,
который держали для больных воспалением простаты, сынков южноамериканских
диктаторов. Что-то еще о конторской атмосфере: шкафы на колесиках, полки с
отъезжающими дверцами, набитые политическими трактатами, электрические
пишущие машинки постоянно жужжат, счеты, арифмометр, диктофон, трафареты для
мимеографа, хромированные фотостаты, банка из-под арахисового масла с
заточенными карандашами, стенографические блокноты, небольшой сейф с
цифровым замком, адресограф, три телефона. Один, с красной сигнальной
лампочкой, запирается на висячий замок.
Гноссос прошел через все стерильное викторианское здание, открывая
двери палат, влетая в приемные для амбулаторных больных, натыкаясь на
пробирки с кровью и мочой, на ощупь находя дорогу. Неимоверное количество
занудных проверок, бланков для заполнения, вопросов для ответов, и в конце,
вполне возможно: к сожалению, молодой человек, врачи не позволяют мистеру
Овусу принимать посетителей, вы можете подписать уверение в лояльности и
прийти осенью.
Но все же он был встречен загадочной рыжей медсестрой на оранжевых
шпильках. Оглядев его с ног до головы, она произнесла:
-- Комната сто один. За мной, пожалуйста.
-- А вы кто?
-- Сестра Фасс. Сюда, пожалуйста, последняя дверь налево. Алонзо вас
ждет.
Она пошла вперед, покачивая задом, рост почти шесть футов. Отперла
дверь четырехдюймовым ключом, кивнула и пропустила его вперед.
Овус в младенчески-голубой пижаме полусидел на огромной кровати. На
лацканах -- беленький кантик. За то время, пока они не виделись, он,
кажется, растолстел и даже укоротился; пухлые детские пальчики, аккуратно
обработанные лунки ногтей, свежая эспаньолка. Внимание полностью поглощено
колодой игральных карт. Овус увлеченно вытаскивал из нее королей и тузов. Не
глядя на вошедшего, сделал знак рукой, как бы требуя тишины, пока он не
доберется до последней карты. Пауза дала Гноссосу возможность рассмотреть на
прикроватной тумбочке запертый на замок телефон. На шее Овуса висела
платиновая цепочка с ключом.
Кгхм. Совиные глаза моргнули.
-- Паппадопулис, так-так! -- И еще раз моргнули. -- Я уж и не чаял. Ты
застал меня in extremis и несколько en deshabille. --
Белки его глаз были мутно-желтыми, а не белыми. Выражение озабоченной
напряженности на лице сменилось снисходительным интересом.
-- Привет, Овус. Давно не виделись, приятель.
-- Chacun a son got. Тебе передали от меня привет?
-- Янгблад позвонил в семь утра, старина. Сказал, что ты хочешь на меня
посмотреть перед смертью, что-то вроде.
-- Великолепный парень, Янгблад. Идеальный particeps
criminis, я бы сказал. -- Роговая оправа сползла на самый кончик
миниатюрного носика, пальцы продолжают пересчитывать карты. -- Давай в
покер, на пять карт?
Гноссос покачал головой и похлопал по рюкзаку, в котором слабо звякнули
остатки серебряных долларов.
-- Ты сказал Хеффу, что я замерз, старик, -- откуда ты узнал?
-- А, obiter dictum то здесь, то там. Как она, кстати?
-- Кто?
-- Твоя муза из Рэдклиффа.
Гноссос на секунду задумался.
-- Obiter dictum, хрена лысого.
-- Sotto voce, Гноссос, sotto voce. Тут есть две санитарки,
они слишком подозрительны.
-- Их можно понять. -- Переворачивая карту -- пиковая дама -- и
засовывая ее обратно в колоду. -- Как твои кости?
-- Пролежни, Гноссос. Ты не поверишь. Иногда я думаю, стоит ли оно
того. И посмотри на мои глаза.
-- Желтуха?
-- Убедительно, правда? Так все и думали ab initio.
-- Так что же у тебя?
-- Маловероятно. Вообще все заболевание крайне маловероятно. Кстати
говоря, я слышал, у тебя роман.
-- Господи боже, Овус.
-- Лучше всего взывать к Венере. Афродите, в твоем случае. Клея ее
фамилия? Христина Клея?
-- Кристин Макклеод. И что значит "убедительно"? У тебя разве не
желтуха?
-- У меня ее никогда и не было, старина. Даже моно не было. Вообще
ничего не было, пока я не подхватил от Иэна триппер.
-- Триппер? Кто такой Иэн?
-- Конечно, я подхватил его не от Иэна, но сказал, что от него. Он
здесь оперировал простаты. Неплохой парень, кажется, канадец. У нас была
одна ванная на двоих, пока меня не поселили отдельно, так вот.
-- Так у тебя нет триппера?
-- Увы, есть. Меня им наградила сестра Фасс вот на этом надувном
матрасе. Бог знает, где она его добыла. Возможно, от тебя. Большое дело,
noblesse oblige, сестра Фасс. Очень au fait. Умеет
работать с адресографом и вообще много чего умеет. Это не ты наградил ее
триппером -- а, Гноссос?
-- Ты просто свихнулся на интригах, что ты мелешь? И почему у тебя
желтые глаза?
-- Ты ведь знаешь Розенблюма, правда? Великолепный парень. Особый тип
agent provocateur. Он химик, крайне полезная специальность,
готовит уникальную инертную охру, которой я вынужден пользоваться.
Гноссос осторожно смерил его взглядом. Затем медленно прошелся по
комнате, касаясь мимоходом разных конторских штучек и словно удостоверяясь в
их присутствии: взвесил на руке блокноты, послушал зуммеры незапертых
телефонов, ткнул пробельную клавишу машинки. Овус наблюдал за ним со
снисходительной улыбкой на бледных губах -- при этом он перекладывал на
розовом шелковом одеяле карты, выбирая из колоды королей и тузов. В конце
концов, прочитав полдюжины имен на табличках адресографа, Гноссос
остановился.
-- Хорошо, старик, что дальше?
-- Смотря что ты имеешь в виду, Папс?
-- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Вся эта дерьмовая
канцелярия, персональная палата, ты совершенно здоров, при этом весь чертов
кампус уверен, что вот-вот помрешь от гепатита или чего там еще.
-- Ты ко мне несправедлив, Папс. Я, как уже сказал, in extremis. У меня
триппер. Это очень неприятно. Кап-кап-кап.
-- Для триппера есть пенициллин. Я хочу знать, что дальше.
-- На афинский триппер пенициллин не действует. Нужно пробовать один из
мицинов.
-- Так попробуй. Зачем тебе столько телефонов?
-- Доктора предлагают ауреомицин, но вдруг он меня вылечит, а этого мы
себе позволить не можем. Слишком большой риск. Я здесь в безопасности,
Гноссос. Мы все здесь в безопасности. Хочешь выпить? "Метакса", лед, долька
лимона, чуточку "ангостуры"? -- Овус перевернул бубновый туз, наклонился к
интеркому и щелкнул выключателем:
-- Двойную "метаксу" a la grecque; мне как обычно. И
побыстрее, пожалуйста. -- Он снова посмотрел на Гноссоса, улыбнулся и по
одной карте перекинул колоду из ладони в ладонь -- расстояние не меньше
девяти дюймов. -- Тебя ведь не особенно удивит, Папс, если без всякого
риска, лишь в обмен на некоторое сотрудничество ты получишь Исключительный
Статус в размерах, вполне достаточных, чтобы сохранить твой Иммунитет,
Защиту и Неионизированность, скажем, до следующего поколения?
Карты полетели в обратном направлении, как меха сжимающейся концертины.
Гноссос не успел ответить -- дверь открылась, и по комнате прогарцевала
сестра Фасс с бокалом "метаксы", полупинтой "пинья-колады" и ведерком льда.
Оранжевые шпильки шикарно утопали в мягкой ткани керманского ковра.
Полосатый халат сидел на ней в обтяжку.
-- Это мистер Паппадопулис, сестра Фасс, -- продолжал Овус, внимательно
глядя на обоих и выискивая признаки давнего знакомства. -- Не этот ли
человек наградил вас тем самым триппером, который вы потом передали мне?
Отвечайте честно.
Сестра Фасс довольно цинично окинула Гноссоса взглядом -- от
бейсбольной кепки до чужих военных сапог.
-- Нет, сэр, -- ответила она.
-- Очень хорошо. Проследите, чтобы нас никто не беспокоил за
исключением хунты.
-- Хунты? -- переспросил Гноссос. Сестра прошлась по ковру и закрыла за
собой дверь. На ногах у нее были ажурные чулки.
-- Сядь, -- сказал Овус. -- Давай поговорим en famille.
Гноссос опустился в свободное кожаное кресло у кровати. Что ж, поиграем
-- и посмотрим, что получится. В комнате не было окон, только дверь. У него
крутило живот, но это могли быть похмельные травмы кишечника, результат
бурного вчерашнего испражнения. Он глотнул "метаксы" и выдавил из себя самое
умное, что пришло в голову:
-- Рискни.
-- Ancient regime скоро падет, Гноссос.
-- Ну да?
-- Beau monde готов опрокинуться.
Гноссос кивнул.
-- Грядет coup d'etat. Bte noire обречен.
-- Bte noire?
-- Президент Карбон.
-- А-а.
-- Всего лишь "а-а"?
-- Я про это уже слышал.
-- Янгблад?
-- Меня это не интересует, -- вставая и отыскивая глазами свободную
поверхность, куда можно поставить стакан. -- Я вне политики, сечешь?
Овус -- терпеливо и сверхдоверительно:
-- Гноссос?
-- Что?
-- Хочешь "Форд"?
-- Чего?
-- Грант. Десять тонн. Личный секретарь, офис для исследований?
-- Не заводи меня.
-- Гуггенхайм в Париже, Флоренции, в любом балдежном месте, например, в
Танжере?
-- В Танжере?
-- Хочешь Нобелевскую премию Мира?
-- Чего?
-- Я готов платить. Ты помогаешь мне, я помогаю тебе.
-- Овус, старик, у меня есть только голая реальность, а она тебе нафиг
не нужна.
-- Au contraire, дружище, au contraire. -- Овус отодвинул
шторку, свисавшую, словно над окном, у него над кроватью. На стене болталась
карта Афины, утыканная миниатюрными бумажными флажками разных цветов. -- Ты
принесешь мне Кавернвилль, -- сказал он.
-- Кавернвилль?
-- Entre nous, Гноссос, на случай, если ты не в курсе, знай,
что в Кавернвилле тебя считают jeunesse doree. Фигурой.
Антигероем.
-- Херня, старик. К этому говну у меня иммунитет.
-- Снова entre nous, Гноссос, у тебя и близко нет иммунитета к этому
говну. Сознательно или нет, но ты их притягиваешь.
-- Послушай, старик, я Исключение, и этим сказано все. Сам по себе. Я
не люблю, когда люди подходят ко мне слишком близко. Особенно психи, которым
позарез понадобилась моя жопа. Выкладывай поскорее, что там у тебя еще, мне
некогда.
-- Да, я знаю. Кстати говоря, как идет учеба? Уверен, что хорошо.
-- Почему это?
-- Тебе ведь не часто приходится заглядывать в деканат, да? Они всегда
хороши, Гноссос, я имею в виду оценки. И что интересно, для всех это полная
неожиданность. Ты как-то внушаешь людям мысль, что никогда не занимаешься,
тебе не кажется? Похоже на твой же сиротский синдром.
-- Что-то я не въезжаю, старик, скажи прямо.
-- Навар, который ты снимаешь со своей безотцовщины. Кому придет в
голову ассоциировать тебя с Бруклином?
Гноссос опустил стакан -- в последних словах он почувствовал хитро
замаскированную угрозу самой своей сути.
-- Знаешь что, Овус, мой старый приятель? Янгблад, черт бы его побрал,
позвонил среди ночи, только для того, чтобы вытащить меня к тебе. -- Делая
шаг к двери. -- Однако ситуация начинает меня напрягать, слишком отдает
средним классом для моего...
-- Дверь заперта, Гноссос, снаружи. И ты не вполне в себе.
-- Я ее вышибу, детка.
-- Ты можешь вести себя логично или алогично -- как тебе больше
нравится, но слушай внимательно. Ты хочешь остаться в Афине. Но так, чтобы
вмертвую не зависать на учебе, верно? Ты хочешь Иммунитета. Я это устрою. Ты
хочешь Исключительности -- я и это устрою. Посмотри на карту.
-- Я смотрю. Я в любом случае Исключение, имей это в виду.
-- Только субъективно. На деле ты беззащитен, пойми. Самые важные
флажки, конечно, красные. В душе я традиционалист. Ex post facto,
они должны смениться синими.
-- Ex post какого еще facto?
-- После coup d'etat. Как ты, возможно, успел заметить, районы женских
общежитий, особенно группа Сирен, отмечены светло-розовым. То же и
Кавернвилль. Преподавательские корпуса, мужские общежития, квартиры в
центре, большинство землячеств -- за исключением Южных братств -- от
ярко-красного до киновари. Однако моей непосредственной заботой остается
Кавернвилль. Он требует обращения.
Гноссос натянул оранжевый козырек бейсбольной кепки на глаза и с
отсутствующим видом провел рукой по фотостату.
-- Брось, Овус, в самом деле. Я? -- Он закинул рюкзак за плечо, словно
собрался уходить. -- Ты в своем уме?
-- Независимые Кавернвилля питают к тебе большое уважение. Ты в
состоянии повлиять на их неспособность к коллективному мышлению.
-- Потому они и независимые, старик, потому и не лезут в идиотские
землячества. Немножко анархии никому пока не вредило. И главное -- какому
идиоту придет в голову представить меня в полит-авангарде? А теперь без
балды, скажи, кто там тебя пасет, чтобы открыли дверь, или я захерачу в нее
твоей "Ай-би-эм"-овской пишмашинкой.
-- Подумай о мисс Клее.
Суть прояснилась: чувства по-прежнему обострены из-за того, что каждый
вечер нужно в спешке провожать Кристин, и даже за сам приход ее могут
отчислить. Но есть же другие методы.
-- Не впутывай ее сюда.
-- К тому же -- Карбон. Он non compos mentis, Папс. Он
собрался сносить Холл Овидия.
-- Что?
-- Холл Овидия -- эстетически тестикулярное продолжение Часовой башни.
Оба эти здания связаны неразрывно. Нельзя потворствовать кастрационной
политике. Разумеется, Президент не имеет права этого делать без одобрения
Комитета Архитектурного Надзора, но, как тебе известно, Карбон отказался
продлить его полномочия.
-- Я читал в "Светиле".
-- Колонка Янгблада, да, я знаю. Я сам набрасывал ему тезисы.
Архитектурный корпус, если ты обратишься к карте, представлен ярко-красным
флажком.
Гноссос взглянул на карту, допил "метаксу", ничего не сказал. Овус
давил:
-- Карбон слишком amour-propre. Едва ли тебе известно, к
примеру, что он может занять один из министерских постов в Вашингтоне.
-- Перестань.
-- Государственного секретаря, Гноссос, прикуси язык.
-- Государственного секретаря?
-- Очередной Даллес. А теперь готовься. Готов? Сьюзан Б. Панкхерст --
Дочь Американской Революции.
-- Ну да?
-- Прямой потомок Джона Адамса.
-- Не может быть.
-- И всего, что мы знаем о Джоне Адамсе.
Гноссос сел.
-- Стоит Карбону уйти -- по какой угодно причине, скажем, принять пост
в кабинете, -- и она становится Президентом университета.
-- Стоп.
-- Таков регламент. Бумага лежит у тебя под локтем. -- Овус достал из
колоды пиковый туз и показал его Гноссосу. Затем опять заговорил в интерком:
-- Сестра Фасс, еще двойную "метаксу". -- Отложив карту в сторону, он
глубоко вздохнул и временно погрузился в молчание. -- Калвин Блэкнесс у нас
в хунте. Так же как и ваш друг композитор Грюн.
-- Врешь.
-- Спроси сам.
Тихо вошла сестра Фасс и налила в пустой стакан Гноссоса новую порцию
"метаксы", предварительно достав хирургическими щипцами из ведерка кубик
льда. Затем пощупала у Овуса пульс.
-- Вас ждут люди из хунты, сэр. И я могу заняться адресографом --
начиная с одиннадцати ноль ноль.
-- Через минуту.
Она вышла, виляя задом, и Гноссос сказал:
-- Нет.
-- Что нет?
-- Я не могу. Это не моя сцена. Слишком много политики.
-- Все когда-нибудь бывает de novo, дружище.
-- А мне насрать.
-- Мисс Клея тоже с нами.
-- Что?
-- Как и Фицгор. И твой кореш Хеффаламп, по крайней мере -- пока не
уехал на Кубу. Мы победим, Гноссос, и vae victus, когда это
произойдет. Ты хочешь Prix de Rome? А Пулитцеровскую премию?
-- А как насчет травы? Я просто спрашиваю, учти?
-- Наше доверенное лицо только что выиграло попечительство в Сандозе.
-- В Сандозе?
-- Одноименная лаборатория. Крупнейший в мире производитель
синтетического мескалина. Хочешь заняться исследованиями?
-- Стоп! -- Гноссос подпрыгнул и зашагал по ковру от стены к стене.
Перевернул бейсбольную кепку задом наперед, потом козырьком в сторону и
наконец опять прямо. Остановился и щелкнул костяшками счетов. -- Ты злостное
дерьмо, ты знаешь об этом, Овус?
-- Au contraire, Гноссос, я творю добро. -- Овус выпрямил спину и снял
очки. -- Закрытое сообщество -- вот наше убежище и спасение. Ответы на
вопросы непосредственной выгоды, как тебе известно, применимы и к
микрокосму. Почти по определению, nicht wahr?
-- Хватит. Я ухожу.
-- Подумай как следует.
-- Я занят. Пока. Уколись стрептомицином, перестанешь капать. Триппер
действует и на голову тоже.
-- Все может быть. Sholom aleicheim, Гноссос.
Дверь широко распахнулась и вплыла сестра Фасс все в том же полосатом
халате. Но вместо сестринской шапочки на голове у нее теперь был закручен
узел с воткнутыми в него карандашами. Она без слов села около адресографа,
ловко засунула в него подносик с табличками и наступила на педаль стартера.
Следом появились Джуди Ламперс в бирюзовом ангорском свитере, Дрю Янгблад в
белой рубашке, Хуан Карлос Розенблюм в огромном "стетсоне", и декан Магнолия
в мятом льняном костюме.
-- Добрутро, мстр Паппадопулам. -- Магнолия с натянутой улыбкой.
Говорить Гноссос уже не мог. За деканом вышагивал Джордж Раджаматту,
прижимая ухом транзисторный приемник и держа в руке термос, в котором
брякали кубики льда.
Когда общество заполнило комнату, сестра Фасс ко всеобщему удивлению
почтительно произнесла:
-- Готовность номер один.
На запертом телефоне мигала лампочка -- судя по всему, уже несколько
секунд. Овус отстегнул ключ от платиновой цепочки, висевшей у него на шее.
Потом замер и перевел многозначительный взгляд с Гноссоса на сестру Фасс,
которая тут же объявила:
-- К сожалению, мистер Паппадопулис, вам придется уйти.
Ему указывали на дверь.
В коридоре на больничной каталке его ждал Хеффаламп. Увидев Гноссоса,
вскочил и вытащил из кармана часы.
-- Быстро, Папс, у нас нет времени.
-- Боже, что еще?
-- Некогда болтать, пошли, рис и все остальное я уже купил.
-- Рис?
-- Свадьба, старик.
От этого слова у него мерзко закружилась голова. Скользя мимо органов
чувств, больничные стены валились прямиком в безумие.
-- Вы с Джек, старик, нет, только не это, она же лесби.
-- Утихни, Папс.
-- Мне плохо.
Хефф усадил его на каталку и повез к выходу.
-- Это английская цаца, как ее там? Памела.
-- Уотсон-Мэй?
-- Ага, мы уже опаздываем. Джек взяла у Фицгора "импалу".
Гноссос тер пальцами глаза и так в кресле выкатился через викторианские
двери на яркое солнце. Машина с опущенным верхом стояла у обочины, Джек
впихнула его внутрь, улыбаясь и ни о чем не спрашивая. Когда они отъехали,
он жалобным голосом произнес:
-- Сумасшедшая сука. Сказала мне, что Симон отравился выхлопом.
-- Так и есть, старик. -- Хефф с переднего сиденья. -- Это уже другой.
-- Другой?
-- А ты не слыхал? Фицгор разве не говорил?
-- Кто, черт побери?
-- Моджо.
Услыхав это имя, он мягко повторил его в пространство рядом с собой --
так, словно там сидел еще один Гноссос:
-- Моджо.
-- Насколько я знаю, он хотел, чтобы ты был у него шафером, но тебя не
смогли найти.
-- Моджо?
-- Пришлось брать этого мальчика Хипа. -- Они повернули на Авеню
Академа. -- Давай, Джек, быстрее, уже началось, наверное.
Гноссос закрыл полувоспаленные, тяжелые от стыда глаза, сполз вниз по
кожезаменителю сиденья и приставил палец к виску, словно "смит-и-вессон"
38-го калибра. Но прежде чем спустить курок, он успел подумать о том, что
сорванные лепестки иначе
звались бы сбитыми.
Еще одна не любит.
Бах.

И снова бах.
Чтоб уж наверняка. Осторожность не повредит, пули, говорят, застревают
в безобидных комках малоизвестной ткани, в волокнах, прилаженных к жизненным
венам и артериям. Нельзя же ходить со свинцовой болванкой в виске, как с
пломбой в гнилом зубе. Ба-бах. Бабах-бах. Сколько -- шесть, семь? Только не
нарушать единство.
У самой вершины холма "Импала" свернула на широкую подъездную дорожку,
дернулась и остановилась прямо перед университетской готикой Копролит-холла.
Джек выключила мотор, и до них донеслись звуки электрической фисгармонии:
диссонансы Шенберга, от металлических квинт, дребезжали витражи. Яркое
солнце окутано дымкой, а на свежескошенном газоне проталкиваются сквозь
траву остроголовые жонкилии и крокусы. Кучки любопытных студентов, очевидно,
предупрежденных заранее, собрались под деревьями поглазеть на
свежеиспеченных жениха с невестой, хоть мельком бросить взгляд на целую
эпоху в жизни смертных. Но все, похоже, закончилось. Микроавтобус ждет у
обочины, словно запоздалое механическое озарение сонного ума Моджо. Шрамы от
хлыста замазаны красным графитом, крылья и фары убраны белыми розами и
серебряными колокольчиками -- и вот в дверях часовни появилась счастливая
пара.
Их сопровождал сияющий монсиньор Путти и полдюжины зомби. Перед
внутренним взором Гноссоса тут же встала арка из скрещенных пастушьих
кнутов.
-- Ну что за черт, -- сказала Джек, -- опоздали.
-- У меня есть чечевица, -- Хефф, -- если вам рис не катит.
Гноссос переводил взгляд с одной на другого и инстиктивно, но
безошибочно ловил поток агрессивных импульсов.
-- А камней у тебя нет?
-- Горько, -- равнодушно сказала Джек, -- куда уж горче.
Все вдруг затаили дыхание: шествие приблизилось к машине, и Памела в
шелковом платье цвета слоновой кости высвободила из-под кружев руку. В
пальцах зажат букетик зверобоя, уже готовый к полету. Защелкали вспышки.
Памела замерла -- и подбросила цветы в воздух. Общее одобрительное
"Ооооооо", букет поднимается все выше и выше, как в замедленной съемке,
выписывает дугу над пучками жадных пальцев, плывет в теплом бризе -- и
падает прямо в открытую "импалу". К ужасу Гноссоса цветы плюхаются ему на
колени, оторванные лепестки разлетаются, словно крылья бабочек.
-- Ааахх, -- поставила свою подпись толпа.
Памела его узнала. Она шепнула что-то Моджо, помахала, бессмысленно
хихикнула, затем повернулась и заспешила дальше. Хип в шоферской фуражке нес
за ней шлейф. На удивление ловко, ничего не перепутав, он усадил всех в
автобус и надавил на клаксон. Несколько человек захлопали в ладоши,
задребезжали жестянки, Хеффаламп, пожав плечами, швырнул куда-то свою
чечевицу, и микроавтобус медленно отъехал от обочины. На углу его встретили
два университетских полицейских мотоциклиста из ведомства проктора Джакана и
под вопли сирен повели вниз с холма.
Гноссос глупо таращился на букетик зверобоя. Какая-то сахарная тошнота
обволокла все его органы чувств, словно он наелся леденцов и заварного
крема, одновременно разглядывая неприличные открытки. Толпа на газоне
по-прежнему махала руками, Джек с Хеффом обернулись и одновременно
произнесли:
-- Куда, страдалец?
Он вздохнул и закрыл глаза. Что тут скажешь?
-- На свежий воздух, детки. Надо прочистить трубы.
-- Может в "Снежинку"? -- Джек. Он раздавил бы ее взглядом, если б
смог.
Когда они ехали вдоль ручья Гарпий, Хефф, наконец, присвистнул и
сказал:
-- Столько денег. Ух.
-- Подумать только. -- Джек нажала на газ. -- Без "Юнивака" не
обойдешься.
Целую минуту они молчали. Потом Гноссос спросил:
-- Каких денег?
-- И речи быть не может, если дать себе труд хоть чуть-чуть подумать.
-- Машина вписывалась в поворот, верх открыт, и она ничего не слышала.
Гноссос с увлечением запихивал в рюкзак цветы, волосы трепало ветром.
-- Каких денег? -- опять спросил он, на этот раз -- громче.
-- Просто жуть, -- сказал Хефф -- он тоже ни черта не слышал. -- Только
бабки его и удержат, да и то ненадолго. Доволен, как слон.
-- Куда они едут? -- спросила Джек.
-- Фицгор говорит, в Монако, -- ответил Хефф, Гноссос тем временем
стонал и лупил себя по коленкам. -- Никаких заморочек с налогами, близко от
границ, Швейцария под боком, отсидеться в горах, если что, и так далее.
Гноссос пригасил раздражение, дождался, когда Джек притормозит перед
поворотом, затем сунул голову как раз между ними и заорал:
-- Каких денег, чертподери?!
Хефф оглянулся.
-- У нее нефтяные бабки, старик. Что значит "каких денег"?
-- Нефтяные бабки? -- слабо повторил Гноссос.
-- Фицгор тебе не говорил? Он их и познакомил, если ты не знаешь.
Молчание.
-- "Холдинг Уотсон-Мэй", -- объяснила Джек, вновь нажимая на газ. --
Она единственный наследник.
-- Наследница, -- поправил Хефф.
-- Восемьдесят миллиардов долларов. -- Джек.
-- Примерно. -- Хефф. -- В золоте.
-- Подумай только. -- Джек.
Гноссос на заднем сиденье, в полуобмороке, теребя пальцами почти уже
безденежный рюкзак, с задумчивостью идиота пробормотал себе под нос:
Я и думаю.
Думаю, бля.

И все же, он был влюблен.
Любовь -- утешение. Как ярмарочная панацея, что лечит симптомы, а не
болезнь, она смягчала тревогу, боль и сомнения, успокаивала страх и
бессонницу, разгоняла доступных демонов и даже служила мягким слабительным.
Конечно, контрольные системы вернутся в прежнее состояние, едва скорость
превысит звуковую. Тревога вцепится, подкравшись на шести когтистых лапах,
боль завопит во всю глотку прямо во внутреннее ухо, из темноты вывалятся
демоны с ядовитыми клыками, из заплесневелого буфета, шипя, поползут
сомнения, бессонница прольется слезами, запор скрутит кишки. Пока же
скорость оставалась под контролем, и Гноссос предпочитал держать ее там, где
слышен звук собственного мотора.
Грезя на ходу, но четко ощущая, что пришло время для Явленной
Дефлорации, он углубился в перелески. "Импала" давно отправилась в
"Снежинку", а он брел по вздувшейся жирной грязи вдоль ручья Гарпий. В
воздухе -- аромат нетерпения. В ветре -- звуки наркоза. Он ориентировался по
невидимым дугам магнитного потока, ионизируясь больше, чем хотелось бы, и
скоро вышел на болотистую, утыканную пнями площадку перед домом Блэкнессов.
Несмотря на яркое солнце, земля под соснами была мрачной и сырой, а один из
пней оказался не пнем, а Калвином Блэкнессом в полном лотосе. Он сидел под
деревом в глубокой задумчивости, глядя в никуда и закатив зрачки внутрь
погруженной в раздумья головы. В двадцати футах под ним рычал и бурлил
ручей, набираясь энергии от талого снега, утаскивая с собой ветки, куски
рыхлого дерна, эрозию и камни. Гноссос осторожно приблизился -- он устал
после долгой прогулки, ему не хотелось никого беспокоить, тем более, что
Блэкнесс не реагировал. Тогда он уселся неподалеку и принялся грызть цветок.
Постепенно молчание стало невыносимым.
-- Калвин, -- рискнул он.
Но из глубин своего транса Блэкнесс ничего не ответил. К голове его
привязана веревочой небольшая круглая гирька -- прижимается к бровям на
месте третьего глаза. Пальцы сложены изящными дугами и овалами, ладони
обращены вверх, изо рта слышится низкое мычание. Звук гармонировал с этой
необычной тишиной -- на такой частоте трепещут крылья тысяч насекомых.
Присмотревшись, Гноссос увидел, как из древесных почек падают пчелы и осы,
оглушенно валятся прямо с неба, осоловело машут крыльями, слетаясь из
бесконечности измерений. Они роились и кружили, они радостно сталкивались
друг с другом, плыли в модуляции собственного полета, парили в текучем
танце, пока Блэкнесс не прервал его неожиданным вскриком. Они разлетелись и
пропали. Два глаза неторопливо открылись.
-- Нет, -- сказал он, вместо овалов, складывая пальцы в круги. -- Так
неправильно.
Гноссос подался вперед, губы уже сложились, чтобы спросить: что? Но
Калвин снова закатил глаза, и слепые белки уставились в никуда.
Появился новый звук: чириканье, щелканье перьев. Голова качнулась,
стала описывать короткие дуги, и Гноссос испугался (хоть и несколько
отстраненно), в своем ли старик уме. Но тут на зов неожиданно прилетели два
зимородка. Они вертелись друг вокруг друга, они кружились, словно их
притягивало к общему центру, трепетали, оставаясь на периферии невидимого
колеса. Но прежде чем их успело затянуть в воронку, голос Калвина осекся и
прервался. Птицы камнями упали в бегущий ручей, подняли тучу брызг, затем
взлетели, держа в клювах сверкающих и бьющихся рыбок.
Когда их крики окончательно умолкли, а прежняя тишина установила в
воздухе свой порядок, Блэкнесс медленно покачал головой и разочарованно
развел руками. Похоже, у него что-то не получалось. Не решаясь пошевелиться,
Гноссос ждал, когда тот заговорит.
-- Нет, -- сказал наконец Блэкнесс. -- Кажется, бестолку. -- Глаза
вернулись на место, он снял со лба гирьку. Осталось овальная ямка, но она
быстро разглаживалась.
-- Что происходит, старик?
-- Бестолку, -- повторил Блэкнесс.
-- Бестолку?
-- Давно ты здесь сидишь?
-- Не очень. Пришел перед самыми пчелами.
-- А-а. -- Он опустил гирьку в карман рубашки.
-- Калвин?
-- Гмм?
-- Ты себя нормально чувствуешь?
-- Что?
-- С тобой все в порядке?
-- В каком смысле?
-- Ладно, не обращай, это я так.
Блэкнесс бросил быстрый взгляд на руки, помолчал, затем сказал:
-- Не вини себя. -- Он выговорил эти слова так, словно они были частью
долгого и сложного разговора, тем не менее, как-то связанного с
происходящим.
-- А?
-- За Моджо.
-- Что?
-- Это не твоих рук дело, Гноссос. Зло, -- он на секунду запнулся,
почти вздохнул, -- зло, чтобы стать очевидным, не нуждается в заклинаниях.
Часто оно действует само. Ты увидишь.
-- Что увижу?
И снова долгая трепетная пауза.

Но добравшись до дома со швейцарскими наличниками и войдя в квартиру,
Гноссос обнаружил над унитазом рыжую голову Фицгора.
На полу валялись оловянные кружки, латунные тарелки, медные охотничьи
рога и девятнадцать пустых склянок. Последние совсем недавно были заполнены
аспирином, "бафферином", "анацином", кофеином, мепротаном, молочком
магнезии, вазелиновым маслом, парегориком, спиртом для растираний,
"корисидином", жаропонижающими пилюлями "суперанахист", "пепто-бисмолом",
лосьоном от ожогов, детским кремом, бромистым хинином, лаворисом, туалетной
водой "Старая Пряность", лосьоном после бритья и сельдерейным тоником
доктора Брауна. Фицгор успел облачиться в мундир Учебного корпуса офицеров
запаса и оставить записку. Она гласила:

Как я страдаю без ее прикосновений.
Без ее милых рук в моих
ладонях. Мне остаются лишь слезы
и скрежет зубо

Воняло рвотой. Фицгор был почти без сознания.
Мгновение тупой паники.
-- Что ты наделал, скотина?! -- проревел Гноссос, выдергивая его голову
из унитаза. -- Ты сожрал все это говно?
Кивок бессильной головой.
-- Рррггффд, -- был ответ.
-- Боже правый, -- взмолился Гноссос в потолок. Затем, оставив
болтаться запрокинутую кверху голову, бросился к холодильнику и соорудил
жуткую смесь из яичных белков, горчицы и теплой воды. Когда до Фицгора
дошло, что все это ему придется выпить, глаза его поплыли. В онемелом
протесте он прикрыл голову руками. На кафельном полу валялась когда-то белая
фуражка УКОЗ, заполненная извергнутым полупереваренным суицидным рагу.
-- Давай, сука, пей, ну пей же!
-- Рррггффд.
Гноссос отогнул непослушную голову и вылил в рот мутную жидкость. Когда
количество проглоченного показалось ему достаточным, он бросился к телефону
и вызвал скорую помощь, напугав дежурную выдуманными подробностями вроде
того, что жертва посинела и истекает кровью. Девушка не рискнула усомниться
в его словах и пообещала, что бригада сейчас будет. В ванной Фицгор рыгал с
неожиданной яростью. Чтобы он не задохнулся, Гноссос придержал его за плечи.
Через несколько минут спазмы немного успокоились, Фицгор попытался
говорить, но вместо слов во рту лишь пузырилось бормотание:
-- Я... пдржк... пнимаиш? Я никогда...
-- Блюй давай, и заткнись. Господи.
-- ...Н могууууу... ррря немогууууууу...
Мышцы Фицгоровского живота непроизвольно сжались, и его вырвало опять,
на этот раз он исторгнул из себя больше дюжины мепротанинов. Хорошо, подумал
Гноссос, продолжаем.
-- ...продал ...все слышал ...ты дурак.
-- Спокойно, старик, дыши глубже.
-- И меня потом... ее... в жопу... анал это... рррденг...
-- Ты не помрешь, слышишь, кочерыжка. Блюй давай!
-- ...и я ж их пзакомл, -- не унимался Фицгор, лицо -- одного цвета с
ванной, волосы спутались, жизни нет. -- Я... сааам. Сам их пзакомиииил...
сам... хи-хи-хи. -- Он вдруг стал смеяться, потом резко затих, скосил глаза
к переносице, и его снова вырвало.
-- Полегче, детка, вот так, тип-топ.
-- ...свадьба ...хи-хи-хи ...вот так просто ...урп.
-- Свадьба?
-- Урп.
Что-то смутное промелькнуло у Гноссоса в голове.
-- Кого познакомил? -- спросил он, -- тебе хоть немного полегчало?
-- Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи.
-- Спокойно, старик, не дергайся. О ком ты говоришь?
-- ...рргфдсевремя... слышал... а ты думал, я сплю... хи-хи-хи-хи-хи.
Гноссос на секунду замер. Не может быть, проскочила мысль. Того, что он
говорит и о чем я сейчас думаю, просто не может быть.
-- Хи-хи-хи-хи... я слышал каждое... его блядское слово, Папс... и
этого одноглазого мудака тоже. Эгхх.
-- Ты о Моджо?
-- Хи-хи-хи-хи-хи...
-- Утром, когда они сюда приходили? -- Гноссос держал за ухо бледную
голову.
-- Ггррфд.
-- Когда они были здесь?
-- Хи-хи-хи-хи... какойтыдурак... глупыйгрекаблядурак... хи-хи-хи...
Гноссос перевел взгляд на голую стену и, стукнув себя по лбу,
прошептал:
-- Тот бардак в сарае. Откуда бы они еще узнали? -- Он вновь посмотрел
на блюющую фигуру, изогнутую и вялую, как марионетка, у которой оторвали
веревочки. Фицгор как-то умудрился кивнуть и ухмыльнуться, потом завопил:
-- О, какая она классная, Папс... такаякласснаяпизда, и совсем нет
сисек, да, но все равно какая классная, а-а...
Перед внутренним взором Гноссоса появилась железная дверца, из-за
которой доносилось так много звуков влажной плоти. Тонкая чахоточная рука
тянется над порогом, подзывая слюнявого Моджо, но теперь понятно, кто ее
обладательница; словно на пальцы, выхватывавшие у него спринцовку, навели
увеличительное стекло. Памела.
-- Мелкий интриганский ублюдок, -- тихо сказал он.
-- Хи-хи-хи-хи... я скоро сдохну...
-- Вонючий шелудивый ублюдок.
-- Ггг... я ее люблю, Папс, пойми... игг если бы не любил...
-- Ты это все устроил!
Фицгор рыгнул.
-- Все это проклятое мерзкое представление.
Фицгор кивнул, набрал побольше воздуха, попытался поднять голову,
саржевые лычки мундира заляпаны слюнями.
-- Она... она мне не давала, Папс... Папсик, родной... Папс, старик...
она по-другому не хотела... маленькая оргия... маленькая штучка от Пьера...
я в самом низу, черт... классно, ох, как классно. Но откуда я мог знать,
родной... скажи... ох, дай мне подохнуть, а?
-- Ты подохнешь через минуту, скотина. Но сперва скажи, чего ты не мог
знать.
-- Откуда я мог знать... откуда? ...эт Моджо наверху с хлыстом, да... и
крутит вокруг... ох, Папсик, она завелась. Она затащилась и от него и от
хлыста, черт. От всего затащилась... и все... нету больше. -- Фицгор жалобно
заплакал. -- Она ушла. Нетунетунету... ничего нету. Ррргффд.
Памеламоядевочка...
Гноссос передернулся от отвращения, словно во рту у него вдруг выросла
плесень.
-- Ты постельная гнида, -- сказал он. -- Подыхай, почему бы и нет? Сиди
тут, пока не протухнешь. -- Гноссос отпустил голову Фицгора, и она глухо
стукнулась о чашу унитаза. Затем принялся лихорадочно шарить в аптечке,
выискивая склянки, которые пригодились бы для еще одной попытки. Но в дело
было пущено все. Тогда он бросился в комнату и позвонил в больницу.
-- Именно так, леди, отмените этот чертов вызов.
-- Но они уже выехали, мистер Паппаду.
-- Мне насрать, ясно? Верните их с дороги, он здоров, можете мне
поверить. Ничего страшного не случилось.
-- Но двадцать минут назад у него было кровотечение.
-- Чудесное исцеление, все хорошо, все в порядке. Не волнуйтесь. И
вообще, его уже нет. Ушел пить по такому случаю.
Бесполезно. Пока он говорил, приехала скорая, и бригада санитаров под
предводительством сестры Фасс утащила Фицгора -- тот рыдал, хихикал и блевал
на свой мундир с медными пуговицами.
Тем же самым вечером, во искупление греха, Гноссос отдал свое тело
девушке в зеленых гольфах. Для них пришло время Явленной Дефлорации, и
бесполезно стало бороться с метафизическим ветром.
-- В самом деле? -- переспросила она, раздеваясь. -- Притворялся
спящим?
-- Это меня и свалило, малыш. Заметно, да?
-- А потом они с Моджо просто все это устроили?
-- Меня тошнит, понимаешь? Тошнит от всего этого.
-- И он действительно любит Памелу? Как-то не верится.
-- А я ничего не замечал, ни вот столечки. Почеши немного спинку, а?
-- У меня есть книжка, специально для тебя.
-- Почитай вслух, малыш. Вложи мне что-нибудь в голову.
-- Бред какой-то. Если только переспать, неужели он не мог просто ее
попросить? Ну, как-нибудь по-другому?
-- Америка, малыш. Эта страна больна. Чуть-чуть ниже. Левее.
-- "Куда б я ни шел", -- читала она, -- "туда и Пух,
Мы с Пухом всегда вдвоем.
Чего б я ни сделал, доволен он,
-- Куда ты сегодня? -- спросил меня Пух
-- Как здорово, вместе пойдем..."
Но к его катастрофическому удивлению -- когда она была готова и ждала,
когда он осторожно развел ее колени своими и принес в жертву слепой глаз
перископа, когда она нервно дернулась и издала стон изысканной капитуляции
-- к катастрофическому его удивлению, мембрана не преградила ему путь.
Он оказался внутри легко, словно воткнул штепсель в розетку, и ничего
не произошло -- вообще ничего. Они не стали прерываться, чтобы это обсудить,
но и вместе закончить не смогли. Кристин -- на целую минуту раньше.
Потом, когда они пили в Фицгоровской "импале" коктейль из "Снежинки",
она объяснила, что это могло быть только из-за "тампакса". Гноссос сказал,
что не понимает, он не мог отвлечься от тянущей пустоты в паху. Однажды, --
проглотив пиво, объяснила Кристин, -- она случайно попыталась засунуть
второй "тампакс", не вытащив первый. Тогда вдруг стало очень больно.
Наверное, слишком сильно надавила, потому что, как она уже сказала, забыла
про первый, ну, в общем, в том месте, где ты был.
Кто еще там был, проскочила мысль, но он все равно попробовал
засмеяться -- и поверил.

-- Сколько будет дважды десять? -- спросил я Пуха.
(Дважды кто? спросил меня Пух.)
-- Это десять раз по два -- такие ходят слухи.
-- Я тоже так думаю, -- ответил мне Пух.

А месяц и день спустя, в воздухе разносился аромат сирени, и он лежал
совершенно голый в цветущей оранжерее Дэвида Грюна, спиной на подушке из
ирландского мха, руки сцеплены под головой в замок. Кристин, не совсем
голая, свернулась калачиком, обхватив его колени изящными, как "Букет
Кашмира", руками. На ней зеленоватые чулки, шнурованный бежевый пояс с
подвязками и лиловые туфли на высоких каблуках -- она знала, что ему
нравится. Время от времени она отрывала кусочек влажного блестящего мха и
крошила ему на живот. Гноссос, Иммунитет, Исключение, частично просветлен и
не знает ничего, кроме прикосновений ее губ, нежного хмельного тепла. Вокруг
-- тяжелые убаюкивающие ароматы. Фиговые деревья, молочай, дикие тюльпаны,
анемоны, наперстянки, толокнянка, розовые гвоздики, душистые васильки,
алтей, фуксии, иберийка, тигровые лилии, рододендрон, турецкая гвоздика,
Трава среди травы и глиняная ваза, в которой когда-то стоял букетик
зверобоя. Жабы и змеи шуршат в листьях.

Она догнала его в сарае. Запах лошадей, сена и зерна раззадорил их
обоих. Спиной на гору овса, одежда летит, пальцы ищут. С луга доносится
детский смех, визг, вопли, далекие голоса. Киви, Малиновка и Ласточка
вернувшись из школы, заблаговременно украшают "майское дерево". Гноссос и
Кристин сидят лицом друг к другу, бедра разведены, напряженные тела, руки
отставлены назад для равновесия. Звуки, которые они издают, не принадлежат
ни одному языку, но понятны всем.

И снова в седловине пологого холма, где когда-то он прострелил голову
мчавшемуся галопом зайцу. Теперь он знал только Кристин. Он видел экстаз на
ее лице, примеривался к ритму и исторгал белок. Пей шоколадное молоко, ешь
яйца, сырое мясо. Оп-ля.

-- И что, -- спросил Дэвид Грюн: мешковатые штаны, красное лицо, все
руки перепачканы зеленью. -- Когда гуляем? Когда свадьба?
-- В июне, -- сказала Кристин.
-- По традиции, -- добавил Гноссос. Он выстругивал для мобиля
деревянную скумбрию. Рядом на полу лежали три уже готовых бальсовых рыбки с
петельками вместо спинных плавников.
Дрозд неуверенно пожала плечами. Она перемешивала в небольших жестянках
черную и голубую эмаль. Крачка и Синица раскладывали кисточки. Крошка
Зарянка, подросшая за последний месяц, ползала, как котенок, по ворсистому
ковру, гоняясь за кем-то, видимым ей одной. Киви и Малиновка закалывали
каштановые волосы Кристин полупрозрачными черепаховыми гребешками, засовывая
в пряди клочки сена и овса. Сначала они хотели заплести косички, но волосы
оказались слишком короткими. Теперь девочки сооружали из каштановых стрелок
замысловатые фантазии: закручивали их в локоны, перетягивали резинками,
расчесывали, развивали, завивали опять, закалывали и прокладывали в глубине
секретные тоннели.
-- Хватит, -- приказала Дрозд, поправляя ситцевое платье, -- у нее
скоро волос не останется. Помогите лучше Гноссосу раскрашивать рыбок.
Хорошо заточенными инструментами Дэвида Гноссос выстругивал деревяшки,
обтесывал углы, выравнивал гладкие бока, скашивал спинки, придавал тупым
разворотам хвостов форму изящной V. Время строить. Совсем недавно Грюны,
пробив из кухни выход на старый чердак, соорудили себе новую музыкальную
комнату. Они раздобыли древний план дома и теперь сверялись с ним, отыскивая
балки, укрепляя опоры, обдирая штукатурку, -- знакомое место становилось
другим. Сейчас Грюн, отмыв "Лавой" и скипидаром руки, нес на подносе кофе,
"кордон-бле", молоко и печенье для девочек.
-- Ну вот, -- сказал он, -- наконец, небольшая закуска. Тебе
понравилось в роще, Кристин? Оранжерею видела? Молочай еще цветет,
поразительно. Добавить в кофе бренди?
Крачка и Синица, настороженно слушавшие разговоры взрослых, выскочили
из комнаты и вернулись настоящими актрисами -- в боа из перьев, вечерних
платьях с блестками, ботинках на пуговицах, с нарумяненными щеками, в
бархатных шляпках и поясах из лакированной кожи.
-- У нас есть специальный сундук, -- шепотом объяснил Дэвид.
-- Надо будет запомнить, -- по-матерински сказала Кристин.
-- Обязательно. -- Гноссос провел рукой по ее затылку.
Под кофе и танец актрис они достругали деревянных рыбок, нарисовали на
голубых телах черные полоски, пропустили в петельки проволоку, согнули
аккуратные дуги из бывших вешалок. Скумбрии обрели равновесие, и Гноссос,
зажав мобилку в пальцах, взобрался на стремянку, чтобы подвесить игрушку к
потолку. Маленькие рыбки ныряли и крутились вокруг большой. Кристин смотрела
снизу вверх с сигаретой и чашкой кофе.
-- Гноссос, -- спросила Ласточка, -- а рыбки умеют летать?
-- Только специальные, -- ответил он, -- зато некоторые птицы умеют
плавать.
Дэвид встал на стул и толкнул пальцем хвост самой большой скумбрии.
Рыба закрутилась, потом замерла и стала поворачиваться обратно.
-- Не так уж трудно сменить среду, -- сказал он. -- Но опасно.
-- Ну, папа. -- Ласточка нарочито учительским тоном. -- Рыбы же не
тонут.
-- Без воды, -- многозначительная пауза, -- еще как тонут.
Не настроенный на притчи Гноссос отмахнулся от его многозначительности
и здоровенной кнопкой прикрепил к потолку часть композиции. Кроме мобилок
еще, например, цапли тоже летают и плавают -- и никто не удивляется.
Девчонки заверещали от радости.
Но во время короткого затишья Дрозд, улучшив момент, повернулась к
Кристин, которая как раз гасила сигарету.
-- Вы изучаете социологию, так?
Кристин от неожиданности выронила из вытянутой руки окурок.
-- Да.
-- И как она вам?
Быстрый взгляд на Гноссоса -- за поддержкой.
-- Кажется, нормально. То есть, мне нравится. Вы об этом спрашиваете?
-- Она хорошо учится, старушка.
-- "Фи-Бета-Каппа", -- сообщил Дэвид, заталкивая стремянку в кладовку
-- странно, но это слово он произнес с оттенком сарказма. -- Греческая
организация.
Дрозд придвинула миску с миндальным печеньем и сняла крышку с блюда, на
котором оказался пирог: яблоки в сиропе из орехов и кленового сахара.
-- Вы, кажется, говорили, что ваш отец работает в Вашингтоне?
-- Он советник, -- осторожно ответила Кристин, -- Президента.
Чтобы смягчить неловкость, Гноссос добавил:
-- Жутко консервативный кошак. Свободное предпринимательство для
привилегированных классов, все в таком духе. -- Средним пальцем он подцепил
капельку бренди.
Дрозд понимающе вздохнула.
-- Ну да, так и есть, -- подтвердила Кристин. -- Воинствующий параноик
-- почти во всем.
-- Верит в негро-еврейский заговор, представляешь, говорит, они хотят
свалить республику.
-- Он звонил на прошлой неделе специально предупредить.
Актрисы крутили пируэты, парикмахерши закручивали французский локон.
-- Еще коньяка? -- спросил Дэвид, наконец-то усаживаясь рядом.
Киви, чтобы обратить на себя внимание, встала на голову. Туфелька
слетела, а подол платья вывернулся наизнанку.
-- Он, конечно, знает Гноссоса? -- продолжались лукавые расспросы.
-- Господи, что вы. У него будет сердечный приступ от одного имени. Или
чесотка с летальным исходом.
Брови Дэвида поползли вверх, он на секунду застыл, потом едва заметно
нахмурился. Подлил всем бренди, взял ложечку, ничего не сказал.
-- Будете жить около нас, -- объявила Крачка; она уселась, скрестив
ноги, на полу рядом с ними и взяла на руки маленькую Зарянку.
-- Да, да, -- подтвердили Киви и Синица, -- можно прямо здесь.
-- Итак, -- спросил наконец Дэвид, -- чем ты собираешься заниматься?
-- Ты обо мне, старик?
Дэвид серьезно кивнул.
-- Не знаю. Исследования. Гранты и стипендии.
-- Конкурсы, -- сказала Кристин.
-- Понятно. И в какой же области?
-- Посмотрим. Немного -- Расширением Сознания. Галлюциногены, к
примеру, почти неизучены. Или вероятностные механизмы, старик, -- к ним даже
не подступались.
-- Пожалуй, да.
-- Хотите еще пирог? -- предложила Дрозд, поправляя волосы.
-- Но почему ты спрашиваешь, старик? В чем дело? -- обращаясь к Дэвиду.
-- На это можно жить? На галлюцинации?
-- В каком смысле? Я не очень понимаю.
-- У него хорошие оценки, -- сказала Кристин. -- Лучше, чем вы думаете.
-- В смысле -- жить. Кормить семью.
-- Старик, кому сейчас хватает на жизнь? Ты серьезно? -- Для пущего
эффекта он поднял глаза к потолку, но обнаружил там всего лишь мобилку.
Зарянка расплакалась. -- Здесь спокойно, правда? -- продолжал Гноссос. --
Маленький удобный микрокосм.
-- Тепло и уютно, -- процитировала Кристин. Малышка опять заныла и
потянулась к матери, та взяла ее на руки. Но девочка не успокоилась, и Дрозд
пришлось унести ее из комнаты, пробормотав сквозь натянутую улыбку:
-- Извините.
Киви с Малиновкой побежали переодеваться, Ласточка увязалась за ними.
Повисла неловкая пауза, которую прервала Крачка -- по-взрослому вздохнув,
она принялась собирать тарелки и чашки.
-- Давай, помогу, -- предложила Кристин, и с нагруженными подносами они
направились в кухню. Гноссос неуверенно подмигнул, когда она проходила мимо,
но Кристин не заметила.
Они с Дэвидом остались вдвоем. Вытянувшись спиной на ворсистом ковре,
Гноссос смотрел, как в мягком дрожании весеннего воздуха покачиваются
деревянные скумбрии. С отсутствующим видом пересчитал струны на цитре,
дульсимере, банджо и гитарах. Из кухни доносилось звяканье посуды, а с
верхнего этажа -- болтовня девчонок. Солнце садилось, и сквозь открытое окно
в комнату пробиралась тишина.
-- К чему это говно, Дэвид? Что за намеки?
-- А, да, не стоит так серьезно, правда? Педантизм сбивает мне
настройку. -- Грюн надел очки и теперь смотрел на него поверх оправы. --
Этот твой Иммунитет. Интересно, как ты собираешься совмещать Брак и
Иммунитет.
-- Ну, знаешь, это уже следующий вопрос, будем решать по очереди, чего
и тебе советую.
-- А может вам просто пожить вместе?
-- Нас вышвырнут из универа, старик, такие у них правила, а мне бы
этого не хотелось. И не смотри на меня так, я знаю, что похоже на парадокс,
но что в наше время просто?
-- И это место ты выбираешь для жизни? С пяти лет ты привязан к
учреждениям -- кроме, разве что, каникул. Это -- жизнь? Этому микрокосму не
нужен ни ты сам, ни твои знания. Пустое место -- в прямом смысле этого
слова.
-- Исключение.
-- Мы здесь в распадающемся потоке, Гноссос. Как трансформаторные
катушки, понимаешь: мы индукцию принимаем за генерацию. Замещающая выборка
-- вот все, что нам оставлено; гнилые академические игры на закате дня.
-- Старик, я был там, куда идут легионы. Они идут в Лас-Вегас, но я там
уже был. Однажды утром я видел, как это бывает, старик, оно больше этого
ебаного солнца, и мне не нужно от него ни кусочка.
-- Нет. Нет, ты говоришь просто о бомбе, и нет, она не больше ебаного
солнца. Поверь мне, она совершенно определенно не больше ебаного солнца!
Он не ожидал услышать от Дэвида такие слова.
-- У меня в голове -- больше.
-- Значит опять внутри, всегда внутри. -- Грюн ослабил хватку, оглядел
комнату, выискивая аналогии, и уперся взглядом в ту же мобилку. Ткнул в нее,
встряхнув пальцем. -- Есть легкий способ облегчить страдания. Просто
ослабить связь с реальностью. -- Опустив палец, он вылил себе в рот остатки
бренди. -- Что такое грех, как не атака на третье измерение?
-- Грех? Какой еще грех? С чего ты вдруг заговорил о грехе?
-- Уже поздно, -- тихо сказала Дрозд, появляясь в комнате с жакетами в
руках. -- Нам пора идти, Дэвид.
-- Грех, старик? Типа -- вина и искупление?
-- А может и нет, -- вздохнул Грюн, встал, громко крякнув, и натянул на
себя жакет. -- В данном случае. -- Он взял пустой поднос и помахал им в
воздухе, как веером. Потревоженные ветром деревянные рыбки закачались,
тычась друг в дружку.
Он вышел из комнаты, а Дрозд остановилась у косяка и, сложив на груди
руки, посмотрела на Гноссоса. Через секунду она сказала:
-- Откуда ты знаешь? Может, мы тебя любим. И мы должны молчать?
Два часа спустя, когда Грюны ушли к соседским фермерам на шекспировские
чтения, девчонки благополучно заснули под стегаными одеялами, а дом
наполнился своими собственными тихими шорохами, любовники вновь лежали
голыми. На сей раз они нашли приют на широкой кровати Дэвида и Дрозд с
четырьмя деревянными столбиками по углам. Простыни пахли лавандой и
свежескошенным сеном.
Но с эрекцией у Гноссоса ничего не вышло.
Кристин утешала.
Прижимая к бледной груди его мохнатую голову, она читала:
-- "Бум, бум, бум,
вот идет усталый мишка..."

Кобальтовой ночью ему снилась беда, что придет потом, и он с нежными
проклятьями отправил ее в серные котлы ада. Неотвратимая угроза потери,
мартышка-демон бродит вокруг, дожидаясь своего часа, зловещий аммиачный
запах навис над судьбой. Иногда -- идиллические пейзажи Грюна: глинистые
склоны холмов засеяны семенами сомнений; а то вдруг Таос: спальный мешок
окружают пачуко с масками вместо лиц. Подсознательные симптомы гнойного
воспаления -- в самой сердцевине пышной плоти страны. Вперед, пацаны,
становитесь королями своего района и вы первыми навернетесь в персональной
атомной субмарине. Двадцать пять центов и крыша от маминого "кадиллака".
Уииии.
Но он всегда просыпался -- в поту от смертельного ужаса. Однажды утром
раздался негромкий стук в дверь. Обычно вслед за ним на полу появлялось
"Ежедневное Светило", а стук замолкал, но на сей раз чуда не произошло. Стук
повторялся снова и снова. Похоже, впервые за все эти месяцы молчаливый
посланник намеревался представиться. Однако Гноссос не слишком удивился.
Последние перед весенними каникулами недели проходили в суматошной сессии,
и, даже без дурных снов каждое утро несло с собой сомнительные открытия. Он
вытер наволочкой пот и крикнул:
-- Заходи.
Но никто не вошел, а стук раздался вновь: мягкий, но назойливый.
-- Да входи ты, черт возьми. Я в постели. Кто там?
Он со стоном откинул одеяло и голышом потащился через всю комнату --
банный халат Фицгора куда-то запропастился. За дверью стояла Ирма Раджаматту
в марлевом балахоне и улыбалась красными зубами. В одной руке она держала
обычный стакан джина с гранатовым сиропом, в другой -- "Светило".
-- Мои особенные поздравления, -- сказала она.
Прикрыв руками пах, Гноссос судорожно моргнул.
Она протянула ему газету, в нелепом приветствии подняла стакан и
неслышно заскользила прочь на босых ногах, раз-два-три.
-- Эй, минуточку, -- окликнул Гноссос, но ее уже не было. Только
звякнули кубики льда.
На первой странице газеты красовалось его уже почти забытое письмо, и
прежде чем прочесть, Гноссос сел и нервно передернулся, приведя таким
образом в порядок голову.

Апрель 1958 г.

Наша дорогая мисс Б. Панкхерст.

Сразу к делу, да?
Присутствие женщин в квартирах Кавернвилля вам не по вкусу. Вы
предлагаете регистрацию и компаньонок. Студентке будет позволено посещать
джентльмена лишь в сопровождении другой студентки и двух внушающих доверие
пар. Одна должна быть старше тридцати лет, другая состоять в законном браке,
верно? Если, скажем, я захочу пригласить студентку на ужин, я должен звать
ее соседку по комнате, пару старшекурсников и кого-либо, подобного вам и
вашему супругу -- в случае, если вы замужем, хотя, насколько мне известно,
это не так.
Ужин начинается в восемь вечера. Некоторым из его участников позволено
находиться вне общежития лишь до 10:30 в будние дни и до 11-ти в выходные.
Вполне достаточно времени для еды, скажете вы. Лукавите, мисс Б. Панкхерст.
Мы не вполне верим, что вас волнуют только застольные беседы. Вновь
возвращаясь к сути вопроса: вы желаете не допустить присутствия в квартире
Кавернвилля одновременно студентки и, скажем так, мужчины.
Отчего же?
Очевидно, вы опасаетесь, что произойдет нечто. Рукопожатия, поцелуи?
Возможно, объятия. Или даже более серьезные вещи. Мы предпочли бы знать
точно и во всех подробностях, против чего именно вы возражаете. Нам хотелось
бы, чтобы эти возражения стали достоянием гласности. Если основной пункт
ваших претензий -- сексуальные отношения, вам достаточно просто об этом
сказать. Может оказаться, что смысл подобных возражений выходит за пределы
тех акций, которые вы намерены предпринять.
Сейчас весна. Посмотрите, как цветет форсития; Афина благословенна ее
изобилием. Вдохните аромат цветочной пыльцы. Присмотритесь к царству птиц и
зверей.

С любовью,
Гноссос Паппадопулис.

Тут же зазвонил телефон, это был Хеффаламп.
-- Что за херня, Папс, ты серьезно?
-- Когда я бываю серьезным, Ужопотам? Так, ерунда, надо же на что-то
тратить время. Чего ты в такую рань?
-- Собираю шмотки в Кубу, старик. Но как же так? То есть, что...
-- Кристин.
-- Цаца в гольфах?
-- Я увлекся.
-- М-да, понятное дело, увлекся, но это же политика, а не что-нибудь.
Она тебя уговорила?
-- Мы так решили, старик, да и вообще, главные штрихи дорисовывал Овус.
Я, фактически, написал только последний абзац.
-- Но там твоя подпись, детка. Говорил тебе -- не лезь. Господи.
-- Что ты так дергаешься, все нормально. И приходи к трем часам. Будет
собрание.
-- Собрание? Ты серьезно или прикалываешься?
-- Приводи Джек и всю кодлу, "Красная Шапочка" тоже не помешает.
-- Старик, ты сам-то понимаешь, во что лезешь?
Телефон зазвонил опять, на сей раз это был Хуан Карлос Розенблюм.
-- Ты мой генерал, -- объявил он Гноссосу дрожащим от переживаний
голосом.
-- Фигня. Приходи к трем.
-- Я отдам за тебя жизнь.
-- Приноси картофельные чипсы, можно "Фрито".
-- Хочешь "Стен"? С воздухогоном? Специально из моей страны.
Третий звонок был из больницы.
-- Verbum sapienti, -- сообщил Овус. -- Можно вздохнуть
свободно.
-- Не заводи меня, старик, я это сделал ради Кристин.
-- Не теряй sang-froid. Слово произнесено ex
cathedra, дружище, мы на верном пути.
Гноссос неловко повесил трубку, почистил зубы кремом для волос,
выматерился и, чтобы выпустить виноватый пар, забарабанил в дверь к соседям.
Оттуда доносилось заговорщицкое бормотание, но на его грохот никто не
отозвался. Тупые бенаресские маньяки. Он влетел обратно и принялся ждать
звонка от Кристин, но следующий голос в трубке принадлежал Джуди Ламперс.
-- Это невероятно, Папс, мой бог, вся общага стоит на ушах.
-- Кристин у себя, детка?
-- Честное слово, я никогда не видела ничего подобного. Этого просто не
может быть, слышишь, что творится?
-- Черт, мне нужна Кристин. Она там?
-- Ой-ой, кажется, нет. Она выписалась вчера вечером и вроде не
возвращалась.
Сердце упало.
-- Что?
-- Разве она не у тебя? Слышишь, что творится? Они скачут вокруг в
одних подштанниках. Ой, сейчас нам только не хватает охотников за
трусами.
На этот раз утешение пришло из космоса. Несколько часов он провел в
грязно-коричневом ангаре астрономической лаборатории, рассчитывая
относительное положение звезд и все глубже вползая в мерзкую депрессию. По
результатам вычислений двумя независимыми методами выходило, что если
вселенная действительно расширяется с полученной скоростью, то она начала
свое существование в сгустке коагулированной массы -- назовем это дерьмом --
примерно десять тысяч миллионов лет назад. Ну и ладно. После тысячи
миллионов лет расширения дерьмо распалось на кластеры, которые с тех пор
разбегаются друг от друга. Ответы на частные вопросы вели к тому же:
вселенная пребывает в состоянии взрыва, но Гноссос был сейчас не в
настроении забивать этим голову. Но все равно, чтобы утихомирить
распереживавшиеся мозги, суетливый лаборант рисовал на доске синусоиды и
приводил аргументы в пользу другой теории.
-- Расширение вселенной замедляется, -- бубнил он бесполым голососм,
теребя лацкан лаборантской курточки. У него были плохие зубы. --
Когда-нибудь оно прекратится и начнется сжатие. Предполагается, что
независимо от характера изменений и от выделения или поглощения энергии в
этих процессах, общее количество материи и/или энергии во вселенной остается
неизменным. При максимальном сжатии энергии окажется достаточно, чтобы под
действием силы взаимного притяжения кластеры вновь пришли в движение.
Гравитация, как она есть. Ваши вычисления показывают, что цикл
расширения-сжатия занимает около тридцати тысяч миллионов лет, и в настоящее
время мы прошли примерно две трети фазы расширения. Что вы на это скажете?
Аудитория удовлетворенно забормотала. Гноссос рассеянно разглядывал
цифры. Если это так, у вселенной должен быть центр и края, и, имея
подходящие инструменты, за эти края можно заглянуть. Но все равно дело того
не стоит. Ему вдруг страстно захотелось маринованной арбузной корки.
Он искал забвения в теории стационарной вселенной. Кластеры дерьма
разбегаются наружу, а значит, чтобы поддерживать плотность дерьма на
постоянном уровне, должно рождаться новое. Индивидуальные кластеры дерьма
меняют форму, эволюционируют, но дерьмовая система в целом (если смотреть
объективно) не меняется вообще. Ни начала, ни конца. Каждый индивидуальный
кусок дерьма -- да, но система -- нет. В этом и состоит постоянство материи
и энергии, которые суть тоже куча дерьма. Сидя с несчастным видом на
табурете, Гноссос вытащил из памяти и запустил вновь цепную реакцию
Лас-Вегаса: пьяный киногерой, две рыжеватых блондинки, оклахомский нефтяной
ковбой, муза из Рэдклиффа -- каждого в релятивистском свете новой
информации. Значит, субъективно (как неотъемлемой части дерьма), его
собственный конец предопределен. Другими словами, какого черта палить свечку
с двух концов, когда можно ткнуть в середину ацетиленовой горелкой. Не так
эстетично, зато куча народу полюбуются пламенем.
Вооруженный этой самоубийственной уверенностью, он спустился после
обеда с холма, скручивая на ходу хипстерский косяк толщиной с иголку, как
его научили когда-то Черные Лоси. Чтобы подразнить земную судьбу, он сунул
его за ухо, но внутри все колотилось от мыслей о том, что может означать
ночное отсутствие Кристин в общежитии. Что-то отдаленно пренебрежительное
появилось в ней с тех пор, как он сочинил это письмо, уступив ненавязчивому
давлению и обещаниям изысканных сверхъестественных удовольствий. Немыслимый
шепот предательства -- проскочила мысль, но Любовь, говорят, побеждает все.
Перепрыгивая через свежепокрашенное крыльцо, он вдруг решил, что с
какой стати. Будем надеяться, что ты изнемогаешь над учебниками, малыш,
папочка вернулся из школы.
Тем не менее, на собрание к трем часам она не пришла.
-- Эта Панхер. -- На Розенблюме сегодня была ковбойская шляпа. -- Мы ее
переламываем.
-- Она ответит на письмо. -- Янгблад. -- Это очевидно. Джек, ты
возьмешь на себя плакаты?
-- Где, черт возьми, моя женщина? -- поинтересовался Гноссос.
-- Могу, -- ответила Джек, таращась на обтянутые ангорой груди Ламперс.
-- В Полином-холле куча краски. Как только мы будем знать, что писать.
-- Где-то уже писали. -- Хефф, чтобы ее отвлечь, протянул закрытую
бутылку "Красной Шапочки".
-- Через три недели революца. Эх, спиханем.
-- Господи, что же это такое? Вы в самом деле считаете, что все
получится?
-- В доме уже сочиняют речевки. -- Эгню в свитере с вырезом лодочкой.
-- Получается невероятно здорово.
-- Эй, Джек, ты не видела Кристин?
-- Самый подходящий момент -- после весенних каникул. -- Янгблад в
рубашке с закатанными рукавами. -- Иначе все расползется. Студенты
разъедутся по домам, сменят роли, потом вернутся, и все придется начинать
заново.
-- Может, что-то вроде подписного листа, -- предложила Джек, обращаясь
к Ламперс и проводя рукой по ее бедру.
-- Никакой жаловасти. -- Розенблюм махнул пальцем, как опасной бритвой,
поперек яремной вены. -- Так зарежуем.
Телефон звенел каждые две-три минуты, Янгблад первым хватал трубку и
махал рукой, требуя тишины, иногда возбужденно посмеивался. Эгню заполнял
телеграфные бланки, Джуди Ламперс стенографировала, Хуан Карлос Розенблюм с
безудержным восхищением изучал Гноссоса, а Хеффаламп безуспешно пытался
отвлечь внимание Джек от ламперсовой анатомии.
-- Принеси кукурузы, детка? -- попросил он.
Наконец, в сопровождении двух ренегаток из женского товарищеского суда
появилась запыхавшаяся Кристин. На ней были все те же гольфы, а, проходя
мимо Гноссоса, она тронула его за мочку левого уха и сбросила косяк на пол.
-- Есть успехи? -- деловито спросила она.
-- Где ты была? -- Гноссос, стоя на четвереньках.
-- Масса, -- ответил Янгблад. -- Особенно после письма. Можете
радоваться -- Овус сообщил, что над большей частью Кавернвилля розовые
флажки.
-- По прогнозам, к концу недели они покраснеют, -- добавил Эгню, от
возбуждения стаскивая с носа очки.
-- Господи, как же они там в административном комплексе со всем этим
разберутся? -- Неофитка в джинсовой юбке.
-- И правда, -- сказала другая, тоже в джинсе. -- Готова спорить,
Панкхерст уже лезет на стенку -- в переносном, конечно, смысле.
-- Я пять раз звонил в общагу, малыш. -- сказал Гноссос, -- Где, черт
возьми, тебя носило?
Вновь заверещал телефон, и Янгблад зашикал на них с важным видом. Пока
он говорил, Кристин кратко сообщила остальным:
-- В штаб-квартире, похоже, разногласия насчет того, в какое время
следует начинать акцию. Нам нужно утреннее затишье, когда в "Копье" пьют
кофе, но неясна статистика -- число студентов, свободных между десятью и
двенадцатью часами.
-- Я бы сказал, одиннадцатью, -- вставил Эгню.
-- Всех убить, -- сообщил Розенблюм.
-- Ты мне ответишь, малыш?
-- Шшш! -- скомандовал Янгблад, прислушиваясь к голосу в трубке.
-- А преподы? -- Ламперс, понизив голос.
-- Многие, -- продолжала Кристин, ткнув пальцем в исчерканные списки,
-- согласились отпустить свои классы, если мы соберем народ на галерейном
плацу. Главное -- чтобы побольше шума.
Одна из неофиток добавила:
-- Господи, это так вдохновляет, поднимается весь факультет. Весь
латентный антагонизм по отношению к администрации вдруг выходит наружу.
-- И правда, -- сказала другая, -- невыраженные доселе мнения бурлят
теперь у самой поверхности -- в переносном, конечно, смысле.
Так и не получив ответа, Гноссос буркнул:
-- Нахер, -- и отправился в туалет. Он закрыл на задвижку дверь, достал
с полки над унитазом "Анатомию меланхолии" и затянулся косяком. Для этого он
скрутил в жгут первую страницу "Светила" со своим письмом и поджег ее
спичкой. В делах людей бывают времена, проскочила мысль, когда прилив несет
тебя туда, где можно потонуть к ебене маме.
Проходя мимо Кристин, он попытался испепелить прощальным взглядом ее
гольфы, но она ничего не заметила. Наказать ее своим отсутствием. Тампаксная
история, старик, хорошо бы прояснить: знание о тугой мембране -- вот что у
нас останется. Отметить страсть кровью -- без этого никак, ближайший путь к
распятию, искупление за тот запретный плод. Он выгнал из легочных кармашков
двуокись углерода и втянул небольшую порцию чистой амброзии: "смесь 69" с
остатками парегорического "Пэлл-Мэлла". Все натуральное, никакой подгонки.
Он затягивался, удерживал ее в себе, пока не менялась температура и не
начинало давить на виски. Затем, чтобы отгородиться от внешнего мира,
вставил в уши затычки и около часа читал, не поднявшись даже, когда кто-то
заколотил в дверь.
Потом он обнаружил, что в двухсотый или трехсотый раз изучает один и
тот же абзац, выполз в кухню и позвал Фицгора. Гноссоса унесло чуть выше
глаз индийского слона.
-- Что с тобой? -- раздался голос Кристин, -- Фицгор уже три недели в
больнице. -- Она искала в холодильнике что-нибудь поесть, остальные уже
ушли.
-- Эй, Пятачок, а где ты была?
-- Не могла попасть в этот чертов туалет, пришлось проситься к
Раджаматту.
-- Я не об этом, старушка, а о том, где ты была? -- Его покачивало,
веки налились раздражающей тяжестью.
-- У меня дела. От волнений всегда начинается раньше, как сейчас,
например. У тебя есть еще этот греческий сыр?
-- Какие еще дела?
-- Месячные.
-- Ах, как это мило. Просто замечательно.
-- Я должна извиниться, или как?
-- Вчера ты выписалась из общаги на всю ночь, что происходит?
Она уже успела снять гольфы и стояла теперь босая, в летнем платье.
-- Кто тебе сказал?
-- Какая разница, малыш, я не люблю, когда меня водят за нос.
Она замерла, не донеся до рта сердечко маринованного артишока.
-- Неужели ты ревнуешь, милый? Это ужасно лестно...
-- И давай без милых, хорошо? Ты же не домохозяйка, правда?
-- Я думала, тебе нравится. Нормальное слово.
-- Дерьмовое слово. Сладенький. Овечка.
-- Гноссос, ты пьян?
-- Голубочки. Ангелочек.
-- Ты пьян? -- В свободной руке она держала список факультетских
преподавателей.
-- Брось, малыш, у тебя же нос не заложило?
-- Черт возьми, Пух, я думала, ты уже бросил.
-- Ага, бросил, это уже не я. Иди сюда, пообжимаемся. -- Хихикнув, он
скакнул вперед и воткнулся в дверь холодильника.
-- Полегче, пожалуйста. Господи, видел бы ты свои глаза.
-- Чего?
-- Мне они не нравятся.
Они ей не нравятся. Какая ужасная неожиданность, они ей не нравятся.
-- Почему ты на меня так смотришь?
-- Ты, кажется, превращаешься в параноика.
-- Параноика? Кто, черт возьми, параноик? И где, черт возьми, ты была
ночью, и что вообще здесь происходит?
-- Конечно в общаге, глупый. Джуди Ламперс сказала, что я выписалась? Я
рисовала плакаты для демонстрации, только и всего.
-- Неужели? Ладно, на фиг демонстрации. На фиг дерьмовую хунту, дамские
комитеты, собрания -- ты же не Флоренс Найтингейл при Овусе, правда, детка?
-- Выражение ее лица изменилось. Ха.
-- Я думала, тебе интересно, чем мы занимаемся!
Не загоняй ее слишком в угол, маскируйся.
-- Ты морочишь мне голову.
-- Я никому ничего не...
-- Поиграйся со мной еще, и я тебе руку сломаю, ага?
-- Гноссос, -- отодвигая в сторону список, чтобы он уже не смог
прочесть. -- Ради всего святого, что с тобой происходит?
-- Ничего особенного. Иди сюда, у меня для тебя кое-что есть.
-- Ты не заслужил.
-- Циклическая фаза, периодически, и кстати говоря...
-- Вот-вот, я так радовалась, что они напечатали письмо слово в слово,
и вообще...
-- Нахуй письмо.
-- Гноссос, придержи язык. Мне неприятно слушать, как ты ругаешься. У
тебя есть сигареты?
-- Нету. И еще раз нахуй письмо. Не по мне оно все, что непонятного?
Где ты была сегодня в три часа дня, и откуда взялись эти психованные
интриганки? В гробу я видел все эти комитеты, ясно? Как только они
умудрились подвесить всех на одну веревку, не понимаю -- и главное, ни с
того, ни с сего.
-- Почему, ни с того ни с сего, глупый? Когда я предложила, ты...
-- Послушай, я написал письмо, так? Остальным пусть занимаются крутые
ребята. Мы с тобой Исключение, у нас отличный Иммунитет. Иди ко мне.
-- Ты слишком накурился, прошу тебя.
-- Ты говоришь мне нет?
-- Пожалуйста, Винни-Пух.
-- Значит, я должен просить?
-- Гноссос, хватит.
Он опять зажег погасший косяк, глубоко затянулся и метнул бычок в
раковину. В скользких серых кольцах внутренностей разрасталось омерзение. Он
действительно не знал, что он делает.
И все же потом, когда она раззадорила его внутреннее зрение легкими
намеками на послемесячные удовольствия, когда их желудки наполнились
фаршированной бараньей лопаткой и тушеным перцем из Салоник, они лежали на
узкой посеревшей простыне, и он читал. Чтобы успокоить его, Кристин
разделась -- теперь он мог не сомневаться, что у нее действительно дела. Чем
дальше они уйдут от письма в "Светило", тем лучше, и он читал детским, чуть
виноватым голосом, пытаясь одной интонацией вызвать дух Пуховой Опушки.
-- "Глава Четвертая", -- продолжал он, -- "в которой Иа-Иа теряет
хвост, а Пух находит".
-- Ты показывай мне картинки, когда дойдешь, ладно?
-- Конечно, солнышко. -- Его все еще носило после выкуренного косяка,
но уже гораздо меньше. -- "Старый серый ослик Иа-Иа стоял один-одинешенек в
заросшем чертополохом уголке Леса. Широко расставив передние ноги и свесив
голову набок, он думал о Серьезных Вещах. Иногда он грустно думал "Почему?",
а иногда "По какой причине?"..." -- Гноссос читал, мотая из стороны в
сторону собственной мохнатой головой, говорил разными голосами за разных
зверей, показывал ей картинку, на которой Иа-Иа, просунув голову между
передних ног, высматривает пропавший хвост.
-- "... усталый и голодный, он вошел в Дремучий Лес, Потому что именно
там, в Дремучем Лесу, жила Сова..."
Но то был не ослик Иа-Иа и не Сова -- никто и ничто не знало этого
имени, кроме тусклой и почти недоступной части его сознания, обволакивающей
тьмы, где вероломным шепотом звучали осторожные предупреждения. Оно
появилось в момент, когда отступил Иммунитет, и никакая броня, никакая
оболочка не могли больше противостоять его силе. Оно набросилось,
просочившись сквозь окна и двери, сквозь трещины в стенах и гнилостное
дыхание унитаза. Оно несло в себе мощь и жестокую тягу к смерти, его злобное
присутствие уже нельзя было игнорировать. Резко выпрямившись, они озирались
по сторонам и держали друг друга за руки -- жалкая иллюзорная защита; книга
упала на пол и, подпрыгнув, захлопнулась. Изо ртов вырвались крики
неудержимого ужаса -- так мог кричать во сне первобытный человек, измученный
примитивным, скрежещущим страхом. Но они не спали.
Пух, ради всего святого, бормотала она, неистово вцепляясь в его руку,
здесь кто-то есть.
Кровь застыла у Гноссоса в чреслах, кожа на голове съежилась, словно по
ней ползали чешуйчатые сороконожки. Чья-то гигантская рука выдергивала
из-под них комнату, изо всех сил вталкивала ее в ночь, медленно закручивала
и отправляла в пустоту эфира.
Кто здесь? окликнул он, но голос сорвался. Кто это?
Но двери и окна были закрыты, никогда не открывались, и вопрос был так
же абсурден, как и само странное присутствие, свернувшееся вдруг кольцом в
самом темном углу комнаты.
Господи, Пух, кажется, оно вон там сидит.
К кухонным ароматам примешивались теперь новые запахи: смрад
разлагающегося жира, аммиачная вонь. Запах жег слизистые оболочки, огнем
горел в пазухах, душил позором. Пока они прокашливались и протирали глаза,
на ребра навалилась смутная смертная тяжесть. Вцепившись друг в друга, они с
ужасом всматривались в пространство комнаты.
И тогда Гноссос тем же внутренним глазом, к которому он взывал всего
несколько секунд назад, увидел, как на привычные предметы накладывается
совсем другая разбухающая перспектива. Дикий прерывистый стон вырвался из
легких, но не исчез, и все его тело судорожно сжалось.
Что, спросила она, дрожа и накручивая на пальцы волосы, что это?
Я видел, малыш, Господи, я видел его.
Боже мой, Гноссос, где, в комнате?
Он говорил едва слышно, зрачки резко расширились. У меня в голове,
малыш, но на самом деле оно здесь. Ох, бля.
Послушай, Гноссос, послушай меня, ты слушаешь?
Он попробовал кивнуть, но ничего не вышло.
Я, кажется, тоже видела, правда, о, господи, это была пещера? Скажи,
иначе я сойду с ума.
Он приложил палец к губам и произнес: мартышка.
Боже мой, Гноссос, да, из пещеры.
Как все мандрилы, промелькнула мысль, взбесившиеся, отвратительные,
порочные...
Мне плохо, Гноссос...
Восточный горизонт, горы теряются в цвете и дымке, равнина, столовая
гора...
Она повалилась на него, почти теряя сознание, тело стало мягким и
податливым. Вонь в комнате была невыносима. В одну секунду он понял, что не
может больше терпеть.
-- Аннхх! -- Гноссос соскочил с кровати, схватил кочергу, щелкнул
лампой под абажуром из рисовой бумаги. Еще свет, еще и еще, пока не засияла
вся квартира, никаких теней, все нараспашку. Он скакал в сваливающихся
штанах, размахивая кочергой, волосы дыбом, кожа топорщится мурашками. --
Давай, давай, скотина, давай...
Но не было ничего -- кроме вони. Он бросился в кухню, высоко
подбрасывая пятки, словно перепуганный сатир, потом в ванную -- нигде ни
одной темной лампочки. Наконец -- к проигрывателю, в бешеном порыве он
поставил увертюру к "Травиате". Но и это не помогло. Кристин очнулась со
слабым стоном, и он принялся шарить по шкафам в тщетных поисках питья --
постоянно оглядываясь через плечо.
-- Оххххх, Гноссос, -- позвала она и заплакала, -- ради бога, кто это?
Давай уйдем, пожалуйста... -- Он бросил ей в кровать туфли и гольфы, а сам
снова метнулся в кухню. Только без истерик, малыш, у меня расколется череп,
если ты закатишь истерику. Под раковину, может здесь. В унитазе. Уходи же,
Христа ради, прочь. Иииии.
Он открыл все краны и спустил воду в туалете, но оно не сдавалось.
-- Оно хочет, чтобы мы ушли, Гноссос, -- причитала Кристин, -- неужели
ты не чувствуешь, давай уйдем. -- Ни на секунду не выпуская из рук кочерги,
он натянул бейсбольную кепку, стащил с гвоздя рюкзак и схватил Кристин за
руку. Они понеслись к двери, зацепившись по пути за складку на индейском
ковре, затем -- пять секунд паники у заевшего замка.
-- О, Господи, что случилось, ты не можешь открыть, давай я подержу
кочергу.
-- Успокойся, ради Христа, не сходи с ума, спокойно.
Джордж и Ирма Раджаматту прижимались к стене коридора, явно зная о
демоническом вторжении: лица белые, в глазах ужас, желтушные пальцы сжимают
халаты у самого горла. Увидев их, Кристин издала нечеловеческий крик.
"Импала" Фицгора стояла у обочины, он усадил Кристин в машину, и она
почти без чувств сползла по сиденью. Он уронил ключи на пол, поднимая, до
крови расцарапал руку, всунул вверх ногами в щель зажигания, со второго раза
завел мотор и наконец помчался к "Грилю Гвидо" со скоростью восемьдесят семь
миль в час.
Когда они успокоились настолько, что смогли сесть за столик, официантка
отказалась их обслуживать.
-- Я сказал, тащи двойной бурбон, детка, а не то отобью тебе вонючие
почки, понятно?
-- Как вам не стыдно, и где ее обувь? -- Кристин забыла надеть гольфы с
мокасинами. Гноссос схватил пустую бутылку с воткнутой в горлышко свечой и
уже собрался швырять ее в окно. Официантка сбежала.
После бурбона краска вернулась на лицо Кристин, но здесь, в знакомой
обстановке страх только усилился. Она плакала, уже совсем себя не
контролируя, и на нее стали оглядываться.
-- Мартышка, -- всхлипывала она, -- хочет меня убить. -- Взвизги
перешли в истерику. Помахивая полотенцем, приковыляла официантка.
-- Чего это с девчонкой, с ума что ль сошла? Чего ржет, как
ненормальная?
-- Вали отсюда, быстро!
-- Я сейчас позвоню в полицию, разве ж так можно.
Гноссос хлопнул Кристин по щеке. Она перестала смеяться, потом начала
опять, потом заплакала. Шатаясь от бездвижной тяжести, он отнес ее в машину
и поехал к общежитию. У входа в "Цирцею III" Кристин окончательно потеряла
над собой контроль и намочила трусы, Гноссос уже не мог с ней справиться.
Из-за стойки выскочила, вытирая руки о бедра, перепуганная девушка.
-- Что случилось? Что с ней?
Он велел позвать Джуди Ламперс, и после изматывающей паузы та выбежала
во двор; вслед за нею неслась Джек.
-- Все потом, -- сказал он, пресекая дискуссии. -- Успокойте ее, ладно?
-- Что там у тебя происходит, скажи Христа ради? -- воскликнула Джек,
заподозрив, что несчастную девушку до полусмерти затрахали. Джуди обхватила
Кристин за талию и потрогала лоб, проверяя температуру.
-- Прошу вас, -- сказал Гноссос. -- Я приеду утром.
На общежитской стоянке его встретила патрульная машина. Из одной дверцы
показалась мягкая шляпа проктора Джакана, из другой -- сержант. За ними,
двумя колесами на поребрике стояла "импала". Горячие резиновые покрышки, от
тормозов воняет палеными прокладками. Гноссос без башмаков, штаны
сваливаются, на расстегнутой рубахе полдюжины дыр. От него несло бурбоном.
Джакан и сержант подошли с двух сторон.
-- Нам нужно поговорить, Паппадопулис, -- сказал сержант. -- Есть
вопросы по поводу итальянских статуй, украденных в прошлом году у
рождественских яслей.
-- Кощунство, -- пояснил проктор Джакан, засовывая свои медвежьи лапы в
карманы пиджака.
Гноссос закрыл глаза и устало выдохнул -- вздох изумленного отвращения.
Отмеряя слова, он произнес тихо и едва ли не нараспев:
-- Не сейчас. Когда угодно, но не сейчас.
Эта невнятная фраза остановила двух мужчин. Изумленный сержант
признался:
-- Интересный ты пацан.
Вытянув негнущуюся руку, Гноссос наставил дрожащий палец прямо ему на
кадык.
-- Если вы меня сейчас тронете, -- сказал он тише, -- то, помогай мне
бог, один из вас останется без яиц.
-- Попридержи язык, -- огрызнулся Джакан. Но отступил.
Гноссос прошел между ними к "импале", сел и уехал. Из всех никуда, в
которые он мог отправиться, одно все же было лучше других.

Блэкнесс выслушал рассказ молча и почти не двигаясь, лишь шевеля
кончиками перемазанных краской пальцев. Ими он поглаживал лилово-оранжевый
шарик для пинг-понга. Художник был одет в выцветший льняной пиджак "неру",
рубашку со стоячим воротником, белые хлопчатобумажные брюки и индийские
сандалии. На узком, как сиденье мотоцикла, табурете он умудрился устроиться
в полный лотос. Рядом расположилась небольшая колония росянок, подросших за
последнее время на несколько дюймов. Свет единственной ультрафиолетовой
лампы пробивался из глазницы никелированной жабы, пробуждая к жизни
созданий, дремлющих в глубинах и на поверхностях развешанных по стенам
картин. Они словно отделялись от полотен, плыли и качались в коротковолновом
свете, становясь трехмерными, как скумбрии под потолком Дэвида Грюна. И в
этом же четком свете лицо Гноссоса приобрело синюшно-электрический оттенок,
а губы стали темно-бордовыми. Он сидел без обуви, с голым торсом, хотя
несколько минут назад, когда он, дрожа, вошел в дом, Бет без слов набросила
ему на плечи цветную кашемировую шаль. Перед этим он с опаской ступал по
тигровым плиткам, прикрывая глаза от болтавшихся на соснах эмалевых масок.
Наконец он закончил рассказ: мышцы на щеках дергались, а взгляд перескакивал
с окон на двери шкафов.
Блэкнесс не проронил ни звука, но достаточно долго слушал дыхание
Гноссоса, чтобы они оба успели осознать смысл этого молчания. Потом он
поднял шарик от пинг-понга, тряхнул им над ухом и мягко подбросил в
обволакивающий воздух. Искаженный отблеск падающего мячика тут же вызвал в
памяти иную дугу -- давнее и тяжелое видение. Жемчужина, маленькая и яркая,
летит сквозь непроницаемую бездну едва не ставшей вечной адирондакской ночи.
Но на этот раз шарик мягко приземлился на гораздо более теплый узор
шафранового ковра.
-- Что-то мне это напоминает, -- задумчиво проговорил Блэкнесс.
Гноссос осторожно выдохнул, проверяя, чувствуются ли еще остатки
парегорика, но ничего не сказал.
-- Ее, а не тебя, -- продолжал художник, -- это нужно уточнить с самого
начала.
-- Еще бы, старик.
-- Ты понимаешь, о чем я? Мартышка. Хотел убить ее.
-- Да, наверное. Были знаки. -- Волосы на затылке стояли дыбом, он
пригладил их рукой, и в ту же секунду ему попалось на глаза злобное
привидение, выползавшее из бледно-желтой муфты, которая тут же обернулась
котом Абрикосом.
-- И все же я не понимаю -- почему.
-- Ты не один такой.
-- Нет, я имею в виду, почему ее, а не тебя.
-- Может кто и знает, старик, только не смотри на меня так, у меня
своих проблем хватает. Иди сюда, Абрикос, хорошая киса.
-- Он появился из пещеры?
-- Ага, пещера, дыра, отверстие, знаешь, да, и жуткая вонь.
-- Что-то мне это напоминает.
Абрикос обнюхал его ноги и отполз в сторону.
-- Хватит про напоминания, а? Ты и так напугал меня до усрачки.
-- Прости. Я не хотел.
-- Мало мне проклятых демонов, легавые доебываются до моей жопы, а
теперь еще и кот шарахается...
-- Но это опасно, Гноссос.
-- Правильно, полный дом барабашек. Теперь сообщи мне что-нибудь
новенькое. -- Он прикрыл шалью пальцы на ногах. -- Эй, Абрикос, иди сюда,
малыш.
-- Я бы тоже испугался, если тебя это утешит.
-- Знал бы, к чему этот бардак, не испугался бы. И зачем вообще кому-то
понадобилось ее убивать? Откуда этот трындеж про убийства? Нафиг ей это
говно? Старый добрый диплом по социологии, никаких тебе интриг, все
нормально. Ко мне, Абрикос, черт подери.
-- Видения такого сорта подразумевают смерть. Ты ведь уже чувствовал ее
присутствие, тебе знаком этот запах.
-- Да, но почему не меня, старик? Почему Кристин -- среди ясного неба?
Она здесь вообще не при чем. И что творится с этим проклятым котом, какого
черта он не узнает старых друзей?
-- Если бы это касалось тебя, все могло закончиться гораздо хуже.
-- Это и так не прогулка.
-- Сейчас тебе лучше?
-- Не так страшно, да, но не лучше. В любую минуту могу обосраться.
Блэкнесс слегка усмехнулся.
-- Я подумал, как ты пойдешь домой. Вряд ли тебе хочется туда
возвращаться.
Гноссос вспомнил гнилую аммиачную вонь
-- Старик, я и близко не подойду.
-- Я не это имел в виду.
-- Клянусь жопой. Кругом скребутся проклятые шайтаны, примериваются
чтобы вцепиться вену. Облом, ребята, это горло не для вас.
-- Я только хотел узнать, может там есть что-то еще, может, случайное,
может, рядом.
-- В хате? Из-за чего вся эта катавасия?
-- Скажем, катализатор.
На секунду задумавшись и не рассчитав последствий, Гноссос выпалил:
-- Может, твоя картина? -- Фигура, отрезающая собственную голову,
держит кусок себя нетвердой рукой.
-- Моя картина?
-- Нет, вряд ли, я просто ляпнул, не подумав. Она свалилась на меня,
когда Памела заявилась с ножом.
Блэкнесс, не вставая с табурета, подался вперед. Затем высвободил одну
ногу из лотоса и тяжело вздохнул; ущипнул себя за переносицу, протер глаза.
Несколько секунд изучал шарик от пинг-понга, потом поднял голову.
-- Кто знает? Все может быть. Как бы то ни было, сегодня тебе лучше
остаться здесь. Поспишь в комнате Ким.
-- А Бет как, ничего? То есть, она в курсе?
-- Я передал ей только то, что ты сказал по телефону, без подробностей.
Не хотел пугать.
-- Знаешь, старик, -- блин, это вообще-то моя забота. Я лучше к Хеффу
или еще куда. Просто подумал, вдруг ты вправишь мне мозги.
-- Не дури, Гноссос, это опасно. Если есть хотя бы возможность ошибки,
тебе лучше быть здесь. Я знаю, что говорю.
Гноссос завернулся в шаль и передернулся.
-- Возьми свечу. Сейчас я найду спички. И хочешь совет?
-- Ну?
По пути к двери Блэкнесс ослабил воротник.
-- Если вдруг оно появится опять, какой бы ни была причина, не
отворачивайся.
-- Опять, старик? Если оно появится опять, мне крышка.
-- Нет, прошу тебя, это ничего не даст. Ты должен бороться -- попробуй
загнать его обратно в пещеру.
-- Черт, старик, оно приходило за ней, ты не забыл?
-- На всякий случай.
-- Не обещаю, могу облажаться. У тебя нет пистолета, или, может, тесака
лишнего?
Блэкнесс нахмурился и зажег свечу.
-- У Бет, наверное, найдется пара запасных одеял. Если что понадобится,
я в студии.
-- Уже поздно, старик, ты вообще спишь когда-нибудь?
-- Там есть фотоальбом, мне нужно его просмотреть.
-- Я просто не хочу идти один, старик, там темно.
-- Не так уж темно, Гноссос. Я же сказал: здесь ты в безопасности.
Премного благодарен. Может позвонить Розенблюму, пусть тащит свой
"стен". Маленький такой огнеметик, пшшшик, мартышка-пепел.

Посреди ночи он проснулся от собственного голоса. Снова и снова,
сначала во сне, потом в полусознании он громко повторял:
-- Иди на хуй. -- Не потому что вернулся мартышка -- он и не думал
возвращаться -- просто на всякий случай. Ставки сделаны, все в твоих руках,
проиграл, значит пиздец, ставок больше не будет. (Начиная свое движение, оно
видело их обоих. Сквозь эфирное пространство их переплетенного внутреннего
глаза оно выбрало ее. Если план вдруг изменился, Гноссосу конец, и последний
совет Калвина предусмотрительно булькал сквозь сон у него в мозгу.) Он
обнаружил, что лежит на спине, снова мокрый с ног до головы и рассыпает для
храбрости проклятия. Это была комната Ким -- свеча мерцала, отбрасывая свет
на всякие двенадцатилетние штучки, фигурки из слоновой кости, балетные
тапочки. Ким спала у окна: закутана в индийский халат, светлые волосы
разметались по щеке. Очнувшись, Гноссос начал понимать, почему он здесь. В
ее присутствии -- аромат Невинности.
-- На хуй, -- все же сказал он, обхватив себя руками за плечи.
Некоторое время он наблюдал за дрожащими на стенах тенями, потом набрался
храбрости и заглянул под кровать.
Мартышки не было. Он выпростал из-под одеяла руку и показал кулак окну,
утихомирив таким образом страх.
-- Только подойди! -- Предположим, оно рискнуло. Желтое, клыки сочатся
бешеной слюной, косые глаза, синяя кожистая морда, корявые когти тянутся к
яремной вене. Сев на кровати, Гноссос потряс кулаками, одеяло закрутилось
вокруг влажных замерзших ног, босые ступни высунулись наружу. -- Давай, ну.
Вот я здесь, в простой койке. Ну, где же ты?
Ему вдруг стало весело -- он понял, что бросает вызов в пустоту.
Замахал руками и запрыгал на кровати. Но лодыжки запутались в одеяле, он
качнулся, потерял равновесие и боком съехал на пол. Уже падая, он бешено
молотил кулаками и орал:
-- Наааа хууууй!!
-- Гноссос, -- раздался голос.
Он подскочил -- одеяло болталось на голове, как капюшон сутаны, -- и не
сразу сообразил, что голый. Отодвинул складки материи и увидел, что на
кровати, поджав колени и закрываясь индийским халатом, сидит Ким. Она
смотрела на Гноссоса с полусонным изумлением. У него была устрашающая
эрекция.
-- Это ты, Гноссос?
Он быстро прикрылся -- однако недостаточно быстро. Ее взгляду хватило
времени, чтобы навсегда зафиксировать в сознании этот объект.
-- Спи, старушка, это всего лишь я.
-- Папа говорил, что ты будешь здесь спать, я теперь вспомнила. Тебе
что-то приснилось? Почему ты на полу?
-- Шш, быстро спать, утром поговорим. Тебе померещилось что-то плохое,
вредно для нервов. Раз, два, три, считай баранов, четыре, пять... -- Он
поднялся и направился к двери.
-- Куда ты?
-- Семь, восемь... чуть-чуть погуляю, посмотрю на луну, соберу грибов,
все в порядке. Спи давай, никаких кошмаров, девять, десять... -- Он подобрал
с пола цветастую шаль и обернул ее вокруг тела, как набедренную повязку
шраманы, затем, гримасничая и прижимая в знак молчания палец к губам, словно
козлоногий сатир в старинном хороводе, проскакал по коридору.
Была полная луна. Гноссос нацелился на звезды воображаемыми рожками, и
эта выходка частично вернула ему самообладание. Потом побрел через мрачное
болото Блэкнессов, шатаясь, постукивая пальцами по болтавшимся маскам, шикая
на пурпурные и фиолетовые пни, бормоча дурковатые ругательства, клятвы и
суеверно поплевывая всякий раз, когда ему казалось, будто над плечом
монструозным малярийным комаром завис фантом.
Он дошел до ручья -- дальше идти было некуда -- уселся на землю,
выдернул два пучка травы и принялся смотреть на воду. На этом месте Калвин
приманивал пчел и зимородков, закатывал глаза и растолковывал Гноссосу свой
фундаментальный этос.
Какой этос, старик?
Простой.
Так объясни мне.
Ты будешь слушать?
Постараюсь.
Хорошо. Я могу пребывать в иных формах.
В формах?
В объектах.
Как?
Пришлось научиться. Если мимо пролетала птица -- цапля или журавль -- я
мог взять ее внутрь себя, лететь вместе с нею над рекой, нырять за
пропитанием, страдать от ее хрупкой боли. Если в пустыне застывал камень, я
мог слиться с его тканью, собирать солнечный жар, рассветный холод, каждой
своей клеткой чувствовать ветер, превращаться в пыль, смешиваться с потоком.
Если на земле лежала мертвая кобра, я мог войти в ее плоть, гнить, пока кожа
не сползет с мякоти, стать пищей для мух, вернуться в землю.
Довольно жутко, старик.
Вот так же беспокоилась моя душа. Освободи сознание от бремени образов,
Гноссос. Отбрось опыт. Вину или страх. Даже голод или любовь. Теперь видишь?
Может быть, старик, не знаю. Говори еще.
Ты перестаешь быть собой, ты входишь в другое. В плоть, мрамор, кожу. В
вены, волосы и кости. Вот и этос.
Не понимаю.
Перерождение.
А-а.
Это просто. Рассказывать дольше.
-- Нет.
-- А?
-- Так нельзя.
Он отвернулся от журчащего ручья и обнаружил у себя за спиной Бет --
босую, в сари. Силуэт четко вырисовывался в ночи, но лицо оставалось в тени,
и ветер бросал ей в глаза волосы.
-- Нельзя тебе здесь. Ты себя губишь.
-- Что ты тут делаешь, Бет? Сейчас ночь. Ты слышала, как я встал? -- Он
дрожал от холода, ему вдруг стало неловко от мысли, что она незаметно шла за
ним следом. Вместо ответа Бет осторожно подняла палец и указала на дом. В
жесте чувствовалась неистовая и напряженная решимость.
-- Никогда, -- сказала она. -- Он не даст тебе даже намека на
осмысленный ответ. Никогда, Гноссос.
Свихнулась. Бред полуночницы.
-- Кто? Который час? Чего ты тут бродишь, да еще в таком виде?
Она перевела взгляд на его набедренную повязку и саркастически
рассмеялась.
-- Жалкий слепец, ничего не видишь.
-- Что я должен видеть?
-- Калвина, дурачок. Тень брамина, в которую превратился мой муж.
Ветер бросал ей волосы на щеки и в рот, но она даже не пыталась отвести
их в сторону. Сари распахнулось, и в тусклой темноте сверкнули ноги. Гноссос
не смог отвести глаза. Ноги были как мел.
-- Почему тень? -- спросил он, пытаясь загладить этот взгляд. -- Что
вообще происходит?
-- Ты сам растравляешь свою рану.
-- Пожалуйста, Бет, иди спать, а? Мне тут надо кое в чем разобраться.
-- Будь он проклят, -- безжалостно прошептала она и закрыла глаза. --
Что бы ни случилось, будь он проклят.
По бедру бежали мурашки, и он потер их рукой.
-- Что происходит, старушка? Я тихо сижу у воды, никому не мешаю,
пытаюсь кое в чем разобраться.
-- Ты погибнешь, вот что.
-- Погибну? С чего вдруг все заговорили о гибели? На всякий случай,
если ты еще не знаешь -- тут в округе бродит сумасшедшая обезьяна.
Бет откинула волосы за спину и упала рядом с ним на колени; потом
неожиданно, импульсивно, таким же резким движением, каким Грюн хватал его за
руку, сжала ладонями его виски и посмотрела прямо в глаза. Несколько секунд
тишину нарушал лишь ветер и бормотание ручья.
-- Зачем ты здесь ? -- прозвучал вопрос. -- Сейчас, на этом берегу,
зачем? Отвечай.
Не лгать.
-- Не знаю.
-- Знаешь.
-- Ну, чтобы во что-то вникнуть.
-- Во что?
Не лгать.
-- Формы. Объекты, существа...
-- Камень, -- язвительно перебила она. -- Цапля и рыба.
Он мягко отвел ее руки -- внутри поднималась зудящая злость.
-- Знаешь что, подруга, это ведь ты меня спрашивала, правда?
-- Калвинский этос.
-- Ага. И что теперь?
Вместо того, чтобы убрать руки, она еще крепче сжала его голову; пальцы
двигались рывками, убирая волосы за уши.
-- Он уводит тебя в сторону. Ты уходишь от себя.
Гноссосу было очень неудобно, однако возражать он не стал.
-- Знаешь что, Бет, правда, сейчас ночь...
-- Послушай меня, куда бы он тебя ни вел, ты не должен там оставаться.
Ты обязан вернуться.
-- Да отстань ты от меня!
-- Ты должен вернуться -- ты меня слушаешь?
Он вдруг резко вспыхнул.
-- Ага, слушаю. -- Затем, после уместной паузы: -- Повтори, пожалуйста.
-- Вселяйся в булыжники или в артишоки, если тебе так хочется, но ты
должен вернуться к себе самому. Источник боли -- внутри тебя, это самое
главное.
-- Источник боли?
-- Калвин всю ночь разглядывает картинки с мартышками, ты знаешь об
этом, он тебе говорил?
-- Ничего себе, но ведь...
-- Но ведь, черт возьми, Гноссос, он никогда ничего не найдет, потому
что, прости, если я нарушаю вашу солидарность, ты создал его сам!
-- Оно приходило за Кристин, а не за мной. Этот чертов демон -- ее, не
только мой.
-- Ты создал его сам, Гноссос, только ты. -- По-прежнему не выпуская
его голову. -- Поэтому он никогда ничего не найдет в своих оккультных
компиляциях.
-- Зачем ты его опускаешь, что вообще, черт побери, происходит? Ты
всегда с ним соглашалась, он ведь, черт побери, твой муж!
-- Меня от него тошнит, -- призналась она свистящим шепотом, -- Он мне
до смерти надоел. -- Ее рука тащила его руку внутрь сари, в складку, что
вдруг распахнулась на ветру. Она провела его ладонью по животу, ниже пупка,
вниз, туда, где ей было, о чем говорить.
О, нет, милая дева Мария, я касаюсь ее...
Но почти так же быстро она отпустила его руку и встала. Сари закрылось
складками. Гноссос так и сидел в полном лотосе, рука по-дурацки торчала в
воздухе.
-- Булыжники и кости, значит? -- насмешливо спросила Бет. А потом
повернулась и пошла по болоту, растворяясь в сырой темноте деревьев.
И пока она не скрылась из виду, Гноссос сидел на мокрой траве,
таращился в пространство и не мог шевельнуться. В какой-то миг он почти
решился пойти за ней, но не пошел -- впрочем, желание вселиться в пчел и рыб
тоже сильно поколебалось.

Нелегкое это дело -- вставать, затем тащиться по дорогам и полям к дому
на авеню Академа. Но опасность растворялась вместе с ночью; демон с
удобством, а может, с неудовольствием устроился у себя в пещере -- и потом,
что еще ему оставалось делать?
Дрожащий и измученный, он подошел к дому и обнаружил на обочине
патрульную машину, в которой, уронив голову на руль, спал проктор Джакан.
Когда Гноссос в своей набедренной повязке прошаркал по обсаженной цветами
дорожке, проктор проснулся, но лишь для того, чтобы записать несколько слов
в блокнот, не снизойдя даже до циничного "доброго утра"
Правильно, детка -- из-под сонных век. Потом. Но не скоро.

Отпечатанное на машинке анонимное письмо ставило под сомнение верность
Кристин, но Гноссос все равно сидел, словно поперечный срез поглощенного
собой камня, на полу стерильного салона Овуса. Она стояла рядом в летних
гольфах серого цвета, вяло переминалась с ноги на ногу и отводила взгляд.
С питмановским блокнотом под рукой, как воплощенное внимание, у кровати
сидела сестра Фасс. Хуан Карлос Розенблюм стоял на страже у железной двери и
поигрывал опасной бритвой. Хефф ходил по ковру, отмеряя шагами нейтральную
зону между Джек и Джуди Ламперс и не подпуская их друг к другу. Декан
Магнолия, расположившись на шикарном, обитом красной кожей узком диване,
которого раньше здесь не было, вертел в руках куски кальцитового мрамора.
Байрон Эгню выразительно смотрел сквозь дымчатые очки на сестру Фасс. В углу
бормотал что-то невнятное Джордж Раджаматту, поминутно присасываясь сквозь
толстую двойную соломинку к стакану на шестнадцать унций с джином и
гранатовым сиропом. Отощавший на двадцать фунтов Фицгор лежал на носилках у
стены и ел из баночки мед. И Овус: под идеально подогнанной пижамной курткой
от Джона Льютона -- рубашка из длинноволокнистого хлопка и галстук из шалли.
Внимание Гноссоса, однако, почти целиком поглотил краснокожий диван,
само присутствие которого вызывало весьма неприятные подозрения.
Но до того, как он успел объяснить себе причину, раздался условный стук
в дверь, и Розенблюм вытянулся во фрунт, как парламентский пристав. На
пороге стоял Дрю Янгблад -- в коричневых мокасинах, толстых носках,
отглаженных летних брюках и чистой белой рубашке (рукава подтянуты вверх
резинками). Он улыбнулся нервным вопрошающим лицам, безмолвным кивком
подтвердил, что ожидание не было напрасным, и оторвал от груди еще сырое
доказательство -- завтрашний номер "Светила". Гранки пахли типографской
краской, а сам Янгблад походил на кота, которому удалось добыть ключ от
штаб-квартиры канареек.
-- Наверное, это лучше всего прочесть Гноссосу.
-- Господи, ну конечно. -- Ламперс.
Но Паппадопулис лишь надвинул на брови мятую бейсбольную кепку и
подтянул колени к подбородку.
-- Я пас, мужики. Пусть Хуан Карлос.
Розенблюм отдал честь и уставился на Овуса в ожидании приказа. Секунду
спустя он получил его от Кристин, решил, что этого достаточно, стащил с
головы десятигаллоновую шляпу, обвел глазами комнату и начал читать, храбро
надеясь, что его поймут.
-- Заявливание мисс Панхер. Эт ток заголовие.
-- Чшто? -- переспросил Раджаматту.
-- Заявление, -- перевел Эгню, отворачиваясь от сестры Фасс и теребя
очки, чтобы привлечь ее внимание.
-- Эт только заголовие, -- повторил Розенблюм.
-- Какой еще хер? -- немощным голосом поинтересовался с носилок Фицгор.
-- Я тут болел.
-- Ближе к делу, ребята, -- Джек, -- иначе проторчим целый день, а нам
с Хеффом еще паковаться.
Гноссос разглядывал Кристин с дотошностью микроскопа, и в каждом ее
жесте вычитывал беспокойство.
-- Под заголовие, -- продолжал Розенблюм, -- он говорит:
"Администрирование двумя тремями голосов одобривало новое предлаживание по
квартирам в Кавернвилльсе".
-- Чшто?
-- "Мы считываем, что присутствование студенток в нарушивание новых
правил ведет к петтигу и сношениям". Удовлетворенное бурчание со стороны
Магнолии и Овуса.
-- Эт конец апсаца. Потом оно говорит...
-- C'est assez. -- Это бурчит себе под нос не кто-то другой,
а Кристин. У Гноссоса отвалилась челюсть.
-- Дальше он говорит...
Хефф перестал вышагивать и взглянул на Розенблюма.
-- К чему ведет, старик?
-- Петтигну и сношениям. Но как я говорю, эт только первый апсац. После
него он пишивает...
-- Похоже, ты в выигрыше, -- сказала Джек, поворачиваясь к Джуди.
-- C'est a, -- добавила Кристин, рассеянно пристукнув
пальцами по макушке Гноссоса.
-- Эй, вы там, -- протестующе воскликнул Розенблюм, -- это не все. Он
еще говорит...
-- Достаточно, Хуан, -- Овус. -- Читать дальше нет необходимости. -- Он
теребил платиновую цепочку на шее. -- Мисс Панкхерст вопреки своему желанию
стала нашим particeps criminis. Что скажешь, Кристин?
-- Я ничего не понимаю, -- слабый голос Фицгора. -- Я был не очень в
форме, вы же знаете.
Кристин двинулась через всю комнату за газетой и, закуривая на ходу,
поинтересовалась:
-- Как же нам вовлечь в конфликт старшекурсников, если у них нет к
этому моральных побуждений?
-- Семена пропаганды посеяны, -- сказал Овус. -- По крайней мере ab
inito. Но весна -- время бунта. В теплую погоду, когда все
смотрят на воробьев...
-- ...мало кто заметит голубку, -- закончила Кристин, выпуская колечко
дыма.
Гноссоса все сильнее бесила эта конспирация. Сестра Фасс что-то черкала
в блокноте. Раджаматту шепотом выбалтывал стене секреты. Фицгор качал
головой:
-- Для меня это китайская грамота. Кто-нибудь, передайте, пожалуйста,
баночку меда.
Сестра Фасс закончила стенографировать и, словно факел, воздела к
потолку карандаш,.
-- Мы можем быть уверены, -- благоговейно произнесла она, смаргивая
слезу, -- что Бог...
-- На нашей стороне, -- закончил Хеффаламп, -- он видел и не такое.
-- Dios mio, -- подтвердил Розенблюм, быстро перекрестился и
поцеловал Святого Христофора.
Из-под одеяла Овус достал трехслойную картонку с прозрачным окошком.
Повернул его к Янгбладу, хранившему все это время почтительное молчание.
Окошко открывалось на барабан с числами.
-- До дня Д, -- объявил Овус, переставляя число, -- осталось
девятнадцать дней.
Хуан Карлос Розенблюм мужественно глотал рыдания, сестра Фасс
стенографировала, Эгню следил за ней с неослабевающим желанием.

В хирургической тишине больничного сортира Гноссос варился в
собственном эгейском соку. При этом он пытался себя урезонить, поскольку
где-то во лбу под самым черепом скреблось подозрение, что кто-то просто
решил над ним подшутить. Овус -- и это можно понять -- обычный Санта-Клаус
из Таммани-холл только с подтекающим краником, собирает голоса в
политической деревне. Но Кристин, черт, крутится, как вентиль на холодной
трубе -- можно подумать, проклятая обезьяна укусила ее за жопу. И это вечное
шушуканье -- как пара голубков.
Он показал ядовитый язык призраку Кристин, вдруг нарисовавшемуся на
стене сортира. Из открытой аптечки, завораживая своей внутренней энергией и
блестя нержавейкой, торчали ножницы. Гноссос даже не посмотрел в их сторону
-- он нетерпеливо застегнул ширинку, вытряхнул из волос семена клена и
направился к двери. Кажется, по мне плачет психушка.
Но не успел он отодвинуть задвижку, отчетливая стратегия защиты вдруг
властно схватила его за ухо. Она же заставила вернуться к аптечке и достать
с полки ножницы. Черт побери, детка, если звезды не ошибаются, мы сделаем
это за них. Mea самая maxima culpa.
Он достал из рюкзака упакованный в пакетик фольги "троян". Между
мыслями и физическими ощущениями собственных действий не было сейчас даже
крохотного зазора -- вообще ничего не было. Он развернул резинку, растянул
ее и надул, как воздушный шарик. "Троян" разросся примерно до восьми дюймов
в диаметре, на конце образовался мешочек, похожий на возбужденный сосок.
Гноссос щелкнул по нему, несколько секунд поигрался, пропихивая пальцем
внутрь и злобно посмеиваясь. Затем полоснул ножницами. Резина опала.
Он осторожно скрутил "троян" и засунул обратно в фольгу. Спрятал
пакетик в рюкзак, перевернул бейсбольную кепку задом наперед и вернулся в
салон.
Там уже почти никого не осталось. Хефф и Джек ждали у дверей, Сестра
Фасс перекатывала через порог каталку с Фицгором, Кристин встала, вдоволь
нашептавшись с Овусом.
-- Ты готов? -- спросила она.
-- Нас ждет такси, -- сказал Хефф, -- пошли, старик.
Уже в дверях Гноссос обернулся и как бы между прочим спросил Овуса:
-- Сколько мне причитается, детка?
-- Что?
-- Просто хочу знать, ты придумал, сколько мне причитается?
-- Ты меня удивляешь, Гноссос. Кажется, мы обо всем с тобой
договорились.
-- Пошли, Папс, -- Джек.
-- Иммунитет, детка, мы договаривались об этом.
-- Разумеется. Сколько угодно.
-- Этого может не хватить.
-- Ты хочешь что-то еще?
-- Возможно, Алонзо, кто знает? Хороших каникул.
-- Нет уж, спасибо. Многие флажки еще слишком зелены.

В такси Кристин сделала вид, что не обращает на него внимания, и завела
разговор о том, как на следующей неделе поедет домой в Вашингтон. Она
уместилась на переднем сиденье между Розенблюмом и Джек, которая без умолку
трещала о Кубе, обращаясь в основном к Джуди:
-- Так кто с нами едет -- только ты и Хуан?
-- Если это можно так назвать. Придется разбиться на пары, так легче
стопить. Ты же знаешь, Фицгор не дает машину, а автобусы -- это такой
депрессняк, что и говорить не о чем.
Прижатый к заднему стеклу Гноссос сказал, дождавшись паузы.
-- Я знаю одного мужика. Не парьтесь.
Хефф выписывал на листке расстояния между южными городами.
-- Машина, старик?
-- Кого ты знаешь с машиной? -- Кристин.
-- Так, один мужик.
-- Ура, -- воскликнула Джек, ласково поглаживая Хеффа по плечу. --
будет на чем перебраться через Джорджию.
-- Хорошо, а то мы уже выбились из графика. -- Хефф. -- Я встречаюсь с
Аквавитусом на пароме из Майами.
-- Боже, -- ахнула Джуди Ламперс. -- Поедем вчетвером. Как в старые
добрые двадцатые. -- Затем -- Гноссосу и Кристин: -- Правда, ребята, поехали
с нами.
-- Нужно же кому-то считать звезды, солнышко. Мы тоже служим -- кто
стоит и ждет. Пришлешь мне открытку. -- Он подмигнул Хеффалампу, тот
подмигнул в ответ и смял бумажку.

-- Ну вот, Пятачок, уже совсем не страшно.
Они смотрели на большое белесое пятно над камином, где раньше висела
картина Блэкнесса. Подозрительно принюхиваясь, Кристин прошлась по квартире.
Окна и двери были распахнуты, по комнате гуляли легкие сквозняки.
-- Я хотела поговорить с тобой не об этом. -- Она состроила театральную
гримаску, бровь приподнялась. -- Поехали на каникулы со мной --
познакомишься с папой.
Гноссос подавился жевательной резинкой, и Кристин пришлось долго лупить
его по спине. Он хрипел и откашливался не меньше минуты, лицо побагровело.
-- Чего? -- выдавил он наконец.
-- Я написала ему о тебе -- не про то, что мы собираемся пожениться, а
просто как тебя зовут и все такое. Ну, типа вежливость, как ты думаешь?
Как умело она лжет. Он кашлянул еще раз и умолк.
-- Как ты думаешь, Пух?
Он ничего не ответил. Совсем.
-- Ну не молчи, должен же ты что-то думать, не так это трудно.
-- Черт побери, ты прекрасно знаешь, что я думаю.
Она стукнула его напоследок по спине и отскочила к дивану.
-- Правда, Гноссос, пожалуйста, ради бога, вместо того, чтобы убегать и
вообще заморачиваться, может ты лучше съездишь, ну хотя бы потому что я тебя
прошу.
-- Куда, черт возьми, я должен ехать, о чем ты? Нет, конечно, я не могу
поехать только потому, что ты меня просишь, поскольку оттого, что ты меня
просишь, эта поездка не станет ни на каплю веселее.
-- Веселее, -- сказала она потолку.
-- Ага, веселее.
-- Это все, что тебя волнует, чтобы было веселее. Тебе ни на минуту не
приходит в голову, что можно проявить, ну, хотя бы традиционное уважение к
моей семье!
-- Эй, ты о чем это?
-- Об уважении к моей семье, вот о чем.
-- К семье? Что за дела? Баварского нациста вместо папаши ты называешь
семьей?
-- Ладно, это бессмысленно, для тебя же это ничего не значит, за все
это время ты ни слова не сказал о своих родителях, я даже не знаю, есть ли
они у тебя.
-- Да провалиться мне на этом месте, что я там забыл? Может еще и фрак
прихватить?
-- Ладно, проехали.
-- Что? Тебе вдруг стало неудобно?
-- Я же сказала, проехали, это плохая тема. Я просто не ожидала такой
травматической реакции.
-- Травматическая реакция -- не то слово. Детка, да как только я
попадусь ему на глаза, одна из его кишечных язв зальет кровью всю квартиру.
А кстати, что это еще за французское дерьмо у Овуса на хате, где ты этого
набралась, что за c'est assez?
-- Да забудь ты эту проклятую ерунду, ну пожалуйста.
-- А что, нормально, Молли Питчер -- оруженосица.
-- Иди к черту.
-- S'il vous plat. Так ты скажешь, где нахваталась этого
говна?
Она подняла за ручку кувшин, глаза сверкнули. До Гноссоса вдруг дошло,
что еще немного -- и она выплеснет мартини ему в лицо. Сцена из немого кино,
посудометание в камин. Почему бы нет, старик, пусть чувствует себя
виноватой, легче будет затащить в постель. Иначе уйдет не один час, слишком
накалилась.
Он выставил вперед челюсть и произнес:
-- Chacun a son got, мой сладенький.
Она предусмотрительно убрала из кувшина соломинку, но ничего не
сказала. Он встал с парусинового кресла, подошел на расстояние вытянутой
руки и повторил попытку:
-- Rien a faire.
Она плеснула жидкость прямо ему в рот. Но он пригнулся и наклонился
вперед. Все это произошло одновременно, и стекло разбилось о его бровь.
Гноссос охнул, и они отпрянули друг от друга. Над глазом набухла красная
капля и струйкой потекла по носу -- Кристин выронила обломок ручки. И в ту
же секунду выкрикнула его имя и разрыдалась. После удара Гноссос долго сидел
на полу, и только когда кровь протекла по всему лицу и капнула с подбородка,
он, нарочито пошатываясь, поднялся на ноги.
-- Ох, нет, -- испуганно запричитала Кристин, помогая ему встать и
выискивая глазами платок, чтобы остановить кровь, -- я не хотела, я
нечаянно...
Он небрежно оттолкнул ее и прошагал в кухню, слизывая языком
сладковатую струйку. Кристин побежала за ним, обогнала, бросилась к крану,
открыла холодную воду. Пусть поизображает Найтингейл, упадет в объятья
раненого. Не забывай прихрамывать.
Она смочила полотенце, усадила Гноссоса на стул, вытерла кровь и
осторожно промокнула рану.
-- Больно, Гноссос? Господи, это ужасно, я не хотела.
Он стоически мотал головой и старался смотреть в пространство.
-- Ой, мама, тут глубже, чем я думала. Подожди секунду, не вставай. --
Она убежала в ванную и вернулась с пузырьком перекиси водорода, отвинчивая
на ходу пипетку. -- Сиди тихо. Жжет, да?
Пока она осторожно дула на рану, он старательно морщился от боли.
Десять минут спустя теплые вечерние ветерки легкими порывами обдували
их тела. На Кристин были только серые летние гольфы и туфли на высоких
каблуках, которые он уговорил ее держать в шкафу для таких вот
непредвиденных случаев. На Гноссосе -- лишь повязка над глазом. Охваченные
покаянной страстью пальцы прокладывали в его кудрях сплетающиеся туннели.
Повинные губы скользили по линии волос внизу живота.
Когда она была уже более чем готова, он достал из рюкзака
усовершенствованный "троян", натянул его так, чтобы она не заметила
предательской дырки и вошел сзади. Получше и поглубже. Сперма покинула
чресла, он дернулся изо всех сил беспокойного самца и пожелал ей счастливого
пути домой.

Вечером он настрочил объяснительную записку и оставил ее на вахте
общежития. Поскольку Фицгор имел наглость потребовать обратно ключи от
машины, пришлось закоротить провода Памелиным стилетом и после такой
операции примчаться к Хеффу.
-- Звони банде, старик, скажи, чтобы через полчаса собирались в
студсоюзе.
-- Через полчаса?
-- Чемоданы собраны.
Хефф кинулся к телефону, а Гноссос, закурив крепкий "Честерфилд",
принялся рассматривать старый номер "Эбони". К тому времени, когда
завершился последний звонок, он пролистал весь журнал и добрался до середины
очерка о судьбе американских мулаток-манекенщиц.
-- Что стряслось, Папс? -- прозвучал вопрос, -- У тебя дикий вид.
-- У тебя есть дрянь, старик?
-- Ну, может четверть унции.
-- Давай все.
Хефф посмотрел ему в глаза.
-- Ладно.
-- А бухло?
-- Осталось немного ирландского виски, "Пауэрс", кажется.
-- Классно, поехали на Кубу.
-- Ты с нами?
-- Я с вами, старик.
-- Ух ты.
-- Однако я намерен вернуться. Давай считать, что мне надо сменить
обстановку.
-- Можешь не объяснять, старик, все классно. Розенблюм что-то пел
насчет кредитки. А как же цаца?
-- На хуй. Временно, скажем так.
-- Правильно. Ты с собой что-нибудь берешь?
-- То, что ты видишь.

Хефф сидел на заднем сиденье между Джек и Джуди Ламперс, Хуан Карлос
вел машину, а Гноссос по очереди уничтожал остатки парегорика, "смесь 69" и
ирландский виски. В Делавэре он проснулся и окликнул Хеффа:
-- Эй, мы где?
Хефф теперь был за рулем.
-- Делавэр, старик, -- сказал он.
-- Охренеть, как смешно.
-- Будет еще смешнее, если ты на него посмотришь.
-- А? У тебя есть темные очки?
-- Джек, дай Папсу очки.
-- Ага, старик, когда мне надоест пялиться, разбуди меня в Вашингтоне.
Надо кое-кому позвонить.

В Вашингтоне ему сообщили, что отец Кристин на совещании у Президента
Соединенных Штатов. Но Гноссос вытащил его к телефону, сказав, что несколько
минут назад советский культурный атташе расстрелял из автомата миссис
Макклеод.
-- Боже мой, -- выговорил мистер Макклеод на другом конце провода, --
как это произошло? Вы сообщили в Пентагон? -- Голос у него был, как у
диктора.
-- Ничего не произошло, дядя, налей себе стакан молока и сядь в кресло.
-- Было восемь часов утра, и Гноссос стоял в будке на автозаправке,
поглядывая на выстроившуюся у машины команду. У ветра здесь появился совсем
новый пьянящий аромат.
-- Кто это? Что с моей женой?
-- Я уже сказал тебе, старик, ничего, мне просто надо с тобой
поговорить, сечешь? До вас, кошаков, иначе фиг доберешься.
На другом конце провода что-то путано забормотали, щелкнула отводная
трубка, послышался приглушенный шепот, затем:
-- Не будете ли вы так любезны сообщить мне...
-- Похоже, я обрюхатил твою дочь, только и всего. Хочу, чтоб ты знал.
Опять шепот.
-- Что вы сказали?
-- Но я честный человек, так что можешь не дрыгаться.
-- Что?
-- Получится симпатичный дитенок, настоящий грек, кудрявый такой,
темненький. Меня зовут Паппадопулис.
-- Очень приятно. Что это значит...
-- Некогда болтать, старик, монеты кончаются, мы тут собрались на Кубу.
-- Куда?
-- Потом, потом. Скажи Президенту, что мы за него.
Он повесил трубку и втиснулся в машину рядом с Джуди Ламперс.
-- У тебя нет "клоретов" или еще чего, детка? От меня, наверно, несет,
как из болота.
В Мэриленде он нашел открытку с изображением девушки в коротких шортах
и рубашке "поло", которая никак не могла приструнить своего кокер-спаниэля.
Пес носился кругами, наматывая поводок вокруг ее бедер. Удивленные губки
сложены в чувственный овал, на голове бескозырка. Гноссос отправил такие
открытки всем, кого смог вспомнить, включая Луи Матербола -- на старый
таосский адрес с надписью "Перешлите, пожалуйста, адресату" на лицевой
стороне.
Бог, говорят, есть любовь.
Может, кто перекинет слово.

Когда в голове прояснилось, Гноссос сел за руль. Поймав один раз ритм,
он уже не мог с него сбиться ни сам, ни чьими-либо усилиями. "Импала"
мчалась 111 миль в час по прямой, разгоняясь на спусках до 120-ти. С
автозаправки он привез их на окраину города и остановился у самой трассы,
напротив торгового центра, у памятника Вашингтону. Заглушил мотор и
потребовал почтить память. По газону бродили толпы туристов, жевали
мороженое и близоруко щурились на торчащий обелиск.
-- Смотрите на него, люди, -- призывал Гноссос. -- Это Джордж
Вашингтон.
Джек доверили остаться в машине наедине с Джуди. Хуан Карлос и Хефф
стояли рядом.
-- Где? -- спросили они.
-- Точно не знаю, но должен быть где-то здесь. Я его чувствую.
-- Он всегда с тобой, Папсик. Толстый белый папаша.
-- Брось, Хефф, зачем так сурово.
-- Генерал Вашингтон, -- воинственно произнес Хуан Карлос, прижимая к
сердцу ковбойскую шляпу. -- Я салютываую ему.
-- Тьфу, -- сказал Хефф, -- фашист.
-- Оцени архитектуру, добрый Хеффаламп. Какие четкие линии. И как они
устремлены -- как бы это сказать -- наверх. Ну и вниз тоже. Дьявольская
простота.
-- Засунь ее себе жопу.
-- Наше духовное наследие? Ты шутишь. Нашу гордость. Наше величие.
-- Он был рябой.
-- Но он ходил по воде, ломал целки и чего там еще.
-- И таскал парик.
-- Фасад, старина. Обманка для тори, тактический ход. -- Гноссос
прикрыл глаза ладонью, словно ослепленный сиянием высокого духа, безмолвно и
смиренно отвернулся.
-- Хватит, старик, сваливаем, а то не успеем на баржу.
-- Доблесть и честь. Сечешь, что значит доблесть и честь?
-- Чесь, -- эхом откликнулся Хуан Карлос, едва не плача.
-- Марта Вашингтон, мать и жена.
-- Их, -- сказал Хефф.
-- Разве что Бэтмен милее сердцу американского мальчика.
Девушки кричали им что-то из машины, но Гноссос не унимался:
-- Круче только Марк Трэйл.

В Ричмонде, Вирджиния, они оптимистично ввалились в "Таверну матушки
Фишер" съесть кукурузных оладьев и выпить коктейля, но никто даже не
пошевелился их обслужить. Гноссос забарабанил кулаком по столу. За стойкой
раздался приглушенный шепот, потом появилась матушка Фишер собственной
персоной и положила перед Гноссосом табличку, из которой следовало, что Хефф
-- ниггер. Гноссос встал из-за стола, уселся на холодильник и не слезал до
тех пор, пока помощник шерифа собственноручно не отнес его в машину.
В Эмпории, Вирджиния, они повторили попытку -- на этот раз белобрысый
детина долго смеялся, брызгая на них слюной.
-- Пойдем, старик, -- сказал Хефф. -- это тяжело.
-- Тяжело? Ты серьезно?
-- Пойдем.
Джуди Ламперс, чтобы разрядить обстановку, посмотрела на часы.
-- Господи, уже полдевятого.
Гноссос стащил в забегаловке две полные банки с сахаром и сунул их в
рюкзак. Пока на стоянке перед магазином "Сейфуэй" все давились сыром и
колбасой, он сидел у дверей и внимательно изучал выходивших из машин людей.
Выбор пал на подростка в фуфайке с надпистью "Олимпийская спирткоманда США",
державшего в руке длинный список покупок. Гноссос сел в его желтый
"линкольн", подъехал к ресторану и, оглядевшись по сторонам, метнул банки в
стеклянную витрину. Вернулся на стоянку, съел кусок проволона и сдал
"импалой" назад как раз в тот момент, когда примчавшаяся полиция обнаружила
"линкольн" и уже арестовывала нагруженного пакетами изумленного подростка.

В Файеттвилле, Северная Каролина, Джуди Ламперс проснулась от того, что
Джек полубессознательно массировала ей пальцы ног, а волосатая лапа
недомерка Хуана Карлоса Розенблюма изучала то место, где ее бермуды
соединялись с ляжками. Происшествие потрясло несчастную девушку.

На берегу мутной реки Санти они объедались оладьями, овсянкой,
кукурузными лепешками, жареными креветками и обпивались холодным бочковым
пивом. Ресторан был негритянским, обслуживание великолепным, и во время
десерта, состоявшего из лимонного шербета и мускатной дыни, Хефф ушел в
туалет, чтобы выплакаться там у окна. Но видел его только Гноссос.

В Чарльстоне они вышли поглазеть на Форт-Самтер, и Гноссос торжественно
продекламировал все, что мог вспомнить из "Звездно-полосатого флага":
-- "...и в тенях предвечерних..."
-- Хоть бы материю не мацал. -- Джуди Ламперс никак не могла прийти в
себя. Хуан Карлос Розенблюм пулял из хлопушек и этих слов не слышал.
-- "...при вспышках атак..."
-- Джек достала меня своими фетишами, Папс, -- теперь вот пальцы ног.
-- Хефф пытался прикурить на ветру. -- Если она так себя ведет, то кому она
нужна? Мне? -- Всеми покинутая Джек спала на переднем сиденье, закутавшись в
одеяло.
-- "...ночи он доказал, что... что" -- подскажите кто-нибудь,
пожалуйста, я всегда обламываюсь на этом проклятом куске -- "что он там
доказал...".

В Саванне, где уже цвели гибискусы, а воздух стал тропически тяжел,
Джек, так и не проснувшись, вдруг застонала и принялась гладить
хромированную дверную ручку. Время от времени он отрывала спину от сиденья,
выгибала поясницу и передергивалась. Хефф прошептал Гноссосу:
-- Она хочет.
-- Откуда ты знаешь?
-- Я всегда знаю. Дверные ручки, подсвечники, все эти скачки. Сезонное
-- может, из-за теплой погоды.
-- Она проснется?
-- Она никогда не просыпается, -- интимно шепнул он.
-- Ты серьезно?
-- Никогда.
-- Даже если...
-- Не-а. Такая вот заморочка.
-- Да уж.
-- Но я ее люблю.
Машина остановилась у мотеля со специальными кроватями, которые
вибрировали, если опустить в прорезь монету, и Гноссос сыпанул Хеффу целую
горсть мелочи. Тот взял Джек на руки и велел вернуться через полчаса.
За это время хранитель огня успел спуститься к морю, где, оставшись
один, мог без помех поразмышлять, откуда взялась зловещая тянущая боль в
нижней части кишечника.

В Вудбайне, Джоржия, с Джуди Ламперс случилсь истерика. В машине кучами
валялись огрызки сэндвичей "Орео", крошки шоколадного печенья "Барри",
пустые пивные банки, несвежее белье, скомканные салфетки, ватные тампоны,
несгибаемые носки, мятые пакеты, тянучки, колбасная кожура, обертки от
"Сникерсов", сандалии, тапочки, огрызки хот-догов, крошки датского сыра,
ракушки, песок, пальмовые листья, волосы, куриные кости, стаканчики от
молочных коктейлей, персиковые косточки, апельсиновые очистки, две книжки
комиксов "Черный сокол", рваные журналы "Тайм", сломанные темные очки,
открытки, карты Хуана Карлоса и обмякший, почти полный, завязанный узлом
"троян", некогда принадлежавший Хеффалампу. "Троян" ее и добил. Шесть часов
непрерывных маневров, в результате которых ей все-таки удалось привести
Розенблюма в спокойное состояние, теперь можно свернуться калачиком и
немного поспать. Она так и сделала, но в эту минуту о щеку потерлось что-то
влажное. Бедняжка подскочила на месте, и эта непроизносимая вещь прилипла к
уху.
-- Что будем делать? -- спросил Хефф. Джуди хохотала, как ненормальная,
и накручивала на пальцы волосы.
-- Дай ей проволона, старик.
Хеффаламп затолкал ломтик проволона Джуди в рот, и та с жадностью его
проглотила.

В Джексонвилле, Флорида, ее смех перешел в скулеж, а веки налились
тяжестью. В Сент-Августине она вдруг заснула, упав в заблаговременно
раскрытые объятия Розенблюма. Тот на радостях принялся декламировать Рамона
Переса де Айялу.
-- "En el cristal del cielo las agudas gaviotas,
como un diamante en un vidrio, hacen una raya".
-- Сент-Августин, старина Ужопотам, сечешь?
-- Город стариков?
-- Точно. Пенсионный план и турниры по шаффлборду.
-- "Nordeste y sol. La sombra de las aves remotas
se desliza por sobre el oro de la playa".
-- ММмм, -- замычала Джек, разбуженная звуками чужого языка и запахом
соли. -- Где это мы, ребята?
-- Шевелится, старик, смотри ты.
-- Наверно, думает, что мы уже в Гаване. -- Хефф. -- Кстати, у меня на
пароме небольшое дело. Какое сегодня число?
-- "Oh tristeza de las cosas vagas y errantes,
de todo lo que en el silencio se desliza!"

В Титусвилле они начали верить, что все-таки доберутся.
В Веро-Бич Хефф и Джек затянули "Пегги Сью".
В Форт-Пирсе они заснули на песке и проснулись с пересохшими глотками.
Гноссос ползком пробрался в апельсиновую рощу у самой дороги и вернулся с
раздувшимся рюкзаком.
В Лэйк-Уорт они заработали штраф за то, что давили на клаксон, и
Гноссос потратил час, чтобы собрать все полицейские наклейки с ветровых
стекол машин, которые только смог найти. Он вложил их в грубый конверт без
обратного адреса и отправил местным фараонам.
В Форт-Лодердэйле живот разболелся еще сильнее. Отдавало в паху, и
Гноссос делал вид, что боли не существует.
В Майами в туалете его вдруг обожгло так, что пришлось стоять у стены и
долго-долго приходить в себя. Но когда они ехали по Коллинз-авеню, стало
легче. Они хохотали над тетками со слоновьими ногами, в розовых соломенных
шляпках и с подтеками то ли крема "Медный тон", то ли масло какао на
физиономиях, мужиками в сандалиях "Доктор Шолл", гарсонами, игравших после
смены в Ага-Хана. Предоставленные самим себе на заднем сиденье Джуди и Хуан
Карлос, судя по всему, нашли истинную любовь.
На пирсе компании "Пи-и-О" они запарковали "импалу", купили на
волшебную кредитку билеты, получили туристские карты серии В, выпили кувшин
ледяной "пинья-колады" и взошли на борт парохода "Флорида". Здесь, в мире
причалов, соленого воздуха и легких возможностей Гноссос чувствовал себя ни
Тут, ни Там. Пеликаны стояли на столбах, бакланы ныряли, чернозадые чайки
выпрашивали кормежку. Нефтяные разводы, кожа, канаты, скрип шпангоутов,
Карибия. Вода закручивались в полупрозрачные воронки, голубые и
бледно-зеленые. Цвет ее весенних гольф. Уже прочла записку, что, интересно,
делает? Спринцеваться поздно, ждать когда, считать дни. Семя Гноссоса цепко
и целеустремленно. У неповоротливого яйца нет ни единого шанса.

-- Но почему, Папс? Блять, старик, неужели нельзя было иначе?
-- Как-то стало отдавать тухлятиной, понимаешь? Не так, чтобы сильно,
но явный кефирный душок.
-- Что с того? Херово, старик, очень херово. Значит, конец, все.
Они стояли у лееров в толпе туристов и смотрели, как пароход медленно
проходит мимо узкой косы с карантинными будками к открытому морю. Солнце
село, и небо стало бирюзово-шафранным. Девушки ушли в душ, Хуан Карлос
разглядывал землю.
-- Я не собираюсь ничего кончать.
-- Ты? Брось.
-- Я не собираюсь ничего кончать, детка. Я слишком долго падал, сечешь?
С меня довольно асфальтовых морей, теперь мне нужен дом на пригорке. Может,
только она меня и удерживает.
-- Она воняет для тебя кефиром и она же тебя удерживает? Ты гонишь.
-- Ничего не бывает просто.
-- Сколько можно повторять одно и то же?
-- Но это правда. Посмотри на себя и на Джек, старик. Ты вытаскиваешь
ее чуть ли не из трусов этой Ламперс, через пятьсот миль как ни в чем не
бывало тащишь на виброкойку, а теперь собрался искать Кастро.
-- Это другое дело.
-- Еще бы.
-- Я хочу сказать, она просто немного больна, а это совсем другое.
-- Ага, а ты просто немного черный, а я просто немного грек. А Кристин,
старик, просто немного американка, но если она думает, что со мной можно
играть в эти двуличные игры университетских политиков, то у нее что-то с
головой!
-- У нее что-то с головой?
-- Меня нельзя строить, чучело, это портит мне Исключительность. Плюс
говняное письмо про то, что она меня дурит. Бля.
-- Поэтому ты решил сделать ей ребенка?
-- Точно.
-- Научить уму-разуму, насколько я понимаю.
-- Провести через весь круг, старик, удержать рядом.
-- Вот тут мы с тобой разойдемся, на этих самых кругах. Я никогда не
смогу понять, зачем держать рядом с собой человека, который тебя ненавидит,
а?
-- Она не будет меня ненавидеть -- ребенок ее заведет.
-- Н-да, тебе точно пора отдохнуть.
-- Синдром американской мамаши возьмет свое -- это как переключить
передачу. Пятая скорость, сечешь?
-- И потом, я не понимаю, с чего ей вдруг приспичило знакомить тебя с
папашей.
-- Ей это нафиг не нужно, детка. Она отлично знала, что я скажу нет. Ей
надо было прикрыть больничные интрижки. Эта сука со мной играла.
Хефф смотрел на неуклюжего пеликана, который вдруг замедлил ленивый
полет, сложил крылья и, словно мешок с камнями, рухнул на воду.
-- Послушай, Папс, и постарайся въехать в то, что я скажу. Впервые с
тех пор, как я с тобой связался, я вижу, что ты очень херово вляпался. До
сих пор ты умудрялся не зависнуть ни на чем серьезном, и я никогда особо не
парился, как ты там выкрутишься, ты всегда был крутым парнем; но сейчас ты
влез во что-то очень личное, и мне без дураков страшно. Я не могу придумать
рациональной причины, но чувство очень херовое, и ты должен это знать.
Пароход загудел, показался мигающий маяк, и Гноссос обернулся к
бело-розовым отелям, расплывающимся в той части горизонта, где остался
Майами.
-- Это все из-за мартышки, ты бы не говорил, если б знал, -- устало
сказал он.
-- Что еще за мартышка?
-- Там, в Афине.
-- Ого, старик, неужели ты ширялся?
-- Нет, детка, эта тварь другой породы. А может и нет, я так и не
понял. Блэкнесс ищет картину, сечешь?
-- Ты вообще-то себя нормально чувствуешь?
-- Бет говорит, он никогда ничего не найдет, а Кристин боится, что оно
придет опять.
-- Ох, бля...
-- Он хотел ее убить, ясно?
-- Пошли выпьем.
-- Он вонял мочой.
-- Чуть-чуть "Джонни Уокера" -- для твоей головы в самый раз, или
белого "бакарди".
-- Но в комнату Ким оно не войдет никогда. Там аромат Невинности.
Засекла меня с торчащим хером, теперь эта штука засела у нее в голове, будет
думать черт знает что.
-- А может по корытцу мартини?

Они сидели за плетеным столиком в небольшом танцзале и тянули мартини.
Четверка музыкантов наигрывала мамбо и ча-ча, в центре покачивались бумажные
шляпы пассажиров, сквозь иллюминаторы время от времени пробивались лучи с
Флорида-Киз. Корпус корабля приятно вибрировал, в воздухе разносился теплый
аромат Карибского моря. Хефф нетерпеливо ждал, когда появится его деловой
партнер, а приведенный в чувство всесильным алкоголем Гноссос поглядывал на
него с растущей ностальгией.
-- И все-таки, что ты собираешься делать с Джек?
-- Пока не знаю. Расскажи про мартышку.
-- К черту мартышку.
-- Послушай, старик, сперва ты залипаешь на каких-то демонах, а теперь
хочешь, чтобы я забыл? Кто я тебе -- бессловесное ухо?
Гноссос кинул ему сигарету и усмехнулся.
-- Меня больше волнует твоя шея. Свернешь ведь, с такими-то горами.
-- У меня крепкая шея, разве не видно?
-- У этих кошаков настоящие пистолеты, не водяные -- пробивают навылет
дерево.
-- Я разбираюсь в пистолетах, старик, я ходил в гарлемскую школу.
-- Не тащи сюда черно-белых, детка, мне надо знать, будет с тобой Джек
или нет.
-- Доберемся до Гаваны -- посмотрим: встретимся с людьми, добудем инфу
из первых рук.
-- С Буддой? Думаешь срубить бабок?
-- Возможно. Я не могу сейчас обо всем говорить.
-- Красный Хеффаламп.
-- Замнем.
-- Они играют в пятнашки, детка.
-- Знаю, но что с того? Я сыт по горло: все только пиздят, и никто
нихера не хочет делать. Кошак из Сьерры уже поднялся, обратно его не
загонишь.
-- Я от него балдею, детка -- он лихо свингует, я просто торчу.
-- Он классный, старик, он сам по себе. Батиста со своей армией ловит
его по всему острову, а ему пофиг.
-- Если он творит все это один, то да, у него есть чему поучиться. --
Гноссос чертит на запотевшем стакане полоски. -- Джек лучше туда не лезть.
-- Она сама разберется.
-- Может быть. Но это не значит, что ты можешь чистеньким уйти в
сторону. Просто разойдитесь по нулям, в таком вояже тебе не нужны
поклонницы. И уж точно -- отчеты в Афину.
-- Это нечестно, старик....
-- Ты знаешь, о чем я.
-- Может быть.
-- И еще, это важно, ты слушаешь?
Он не успел договорить -- внимание привлек небольшой переполох, вдруг
поднявшийся в танцзале. Огромная, как дирижабль, фигура, разметая всех по
сторонам, прокладывала себе путь сквозь качающиеся пары. Фигура была одета в
шелковый двубортный костюм, бордовую шляпу, бело-коричневые туфли и курила
черную итальянскую сигару.
-- Кажется, это ко мне, -- заерзал Хефф.
По-слоновьи переставляя ноги, человек направлялся к их столику. Во рту
у него не хватало зуба, а пиджак угрожающе топорщился. Увидав их и не
обращая внимание на перешептывание туристов, он расплылся в улыбке. Гноссос
полюбовался на отвисшую челюсть Хеффалампа и объявил:
-- Аквавитус.
-- Хноссас, -- достаточно громко отозвался человек и протянул унизанную
кольцами руку. -- А ты, верно, будешь Хипаламп?
Сигарета неуклюже вывернулась у Хеффа изо рта и плюхнулась в мартини.
-- Я к вам присяду, аха? -- спросил Аквавитус. -- Потолкуем о деле. --
Он опустился на стул; в это время от эстрады отделился скрипач и принялся
бродить между столиков. Подошел робко улыбающийся официант. -- Мне, --
приказал Аквавитус, -- "Бролио Кьянти" 47-го, халоднае, но штоб не сильно,
ты меня понял. Ребятам -- чего хотят.
-- Мартини, -- сказал Гноссос. -- Без оливки, а ободок протрите
лимонной коркой.
-- И штоб мы тебя не ждали. -- Официант собрал посуду и умчался к
стойке. Аквавитус заметил приближающегося скрипача и вполголоса выругался.
Потом угрожающе прошептал Гноссосу и Хеффалампу. -- Шшас отвалит. Подхребет
-- пристрелю, ага?
Хефф закинул в рот пригоршню орешков.
Сигара погасла, и Аквавитус принялся шарить по карманам в поисках
спичек. Официант принес свечу. Аквавитус схватил ее, задул пламя, разломал
пополам и бросил на стол.
-- Пушшай попрыхают, -- подмигнул он Гноссосу, -- разболтались мне
тута. Как жисть, Хипаламп, рад знакомству, надумал кой-куда сгонять, аха?
Хефф подавился орешком, а Гноссос усмехнулся.
-- Пацан работает на тебя, Джакомо? Немножко бабок на стороне?
-- А то, -- сказал Аквавитус. -- Усе на меня работают. Зря што ль
Джакомо разползся на увесь мир, ты меня понял. Как жисть, Хноссас, надумал у
отпуск? Пацанам сказать, штоб навестили у Афине, Хипа пацанам?
Глаза у Хеффа стали круглыми, и он закинул в рот новую порцию орешков.
Появился первый официант со стаканами и бутылкой "Бролио". Аквавитус
приложил бутылку к щеке и выставил вперед большой палец:
-- Забыу, как бычок у хлазу шыпить?
Официант отпрянул, но все же спросил:
-- Слишком холодное?
-- Ты, Fаrabutto! -- прорычал Аквавитус. -- Теплае, не
халоднае. Шкуру спушшу. Штоб было халоднае.
-- Si, senor.
-- Пей, Хипаламп, маленько мартини, ахга? Крепкая штука. -- Затем
Гноссосу: -- Он любит крепкие штуки, этот Хипаламп, ты ехо знаешь, как он у
деле?
-- Нормально, Джакомо, душой он итальянец.
-- Ишь ты. -- Он вдруг наклонился и интимно зашептал, дыша на них
чесночными и баклажанными парами. -- Я ехо отправлю у новае место. Он мне
нароет, этат пацан. Это Хип присоветовал.
Хефф с Гноссосом переглянулись.
-- Хип?
-- Ага, Хип -- хаварит, Хипалампу усе равно на Кубу, ха-ха, мож
надумает срубить бабок на стороне, как ты толкуешь, кой-куда сханяет, ха-ха.
-- Хип? -- изумленно повторил Хефф. -- Такой мелкий упырь?
-- Конспирация, старик. Это для дурачков.
Официант принес новую бутылку; он опасливо переминался поодаль, пока
Джакомо, распробовав букет, не кивнул -- снисходительно, но удовлетворенно.
-- Давайте за Палермо, а?
-- Сколько ты ему платишь, Джакомо?
-- Што тебя усе на хроши тянет? Пей.
-- Сколько?
-- Брось, Папс. -- Хефф слегка растерянно.
-- Он будет делать, как тахда ты, плата за кило и маленька дряни для
себя.
-- Сырого?
-- А то. Я ж не маслам тархую.
-- Тогда удвой.
Аквавитус запрокинул голову и громко захохотал, отвисшие щеки
затряслись, но державшаяся на сложной резиночной конструкции шляпа все же не
упала. Дерьмовый из тебя капо, проскочила мысль, до "Коза-Ностры" тебе --
как нью-йоркской "Дэйли Ньюс".
-- Я што, похож на Санта-Класа, а Хноссас?
-- Он мой кореш, старик, и я не хочу, чтобы он за гроши ломал себе шею.
С кем ты, кстати, должен связаться, Хефф?
-- Не знаю, дух какой-то -- здоровый кошак с опалом во лбу.
-- Мистир Будах. Эта харашо.
-- Будда, старик, ты серьезно?
-- От точна новае место.
-- Эй, старик, этого кошака никто толком не видел, не то что дела
делал. Хефф, без дураков, тащи-ка ты лучше свою жопу в горы, на кой тебе
сдался этот псих?
-- У меня нет бабок, старик, эта баржа и так в долг.
-- А то, ладно, дам ешшо. Но не удвойне, удвойне -- мноха. У паследнее
время дела идут не шибко.
-- У кого одалживал? -- Гноссос с еще большим подозрением.
-- Но имейте в виду, я могу и не добраться до этого опалового кошака.
Моджо с Памелой говорят, что он непредсказуем.
-- Памела? Какого черта, она здесь причем?
-- Будах упрямь неприказуем, правильна толкует миисер Моджап. Но ежли у
него у Палермо люди, мы на нехо выйдем, ты меня понял. А не захочет
светиться -- так привяжем х нахам што потяжельше и пушшай плывет, понял, х
чему клоню?
-- Памела выкатила, старик. -- Хефф в сторону.
Стакан Гноссоса застыл на полпути ко рту.
-- Не может быть. Ты что?
-- Ежли хто работает на мафию, -- продолжал Аквавитус, выпрямляясь на
стуле, -- у тахо есть кусок. Они забирають кусок, мы их убираем. Усе проста.
Хноссас, нам с Хипалампом надо потолковать. А может, ты тоже кой-куда
сгоняешь, срубишь пару долларов?
Гноссос покачал головой.
-- Тахда иди пока похуляй, аха? На вот, держи вонючку. Асобый табак,
крутили у Турине.
Гноссос зажал резко пахнущий конец сигары коренными зубами и рванул
через танцплощадку. Секунду спустя он примчался обратно, вылил в рот остатки
мартини и унесся опять, едва не столкнувшись с качавшимися там Хуаном
Карлосом и Джуди Ламперс. Эта пара явно пребывала в своем собственном мире
paso doble.
На палубе музыка и шум терялись в теплых морских ветрах, но не в силах
справиться с возбуждением, Гноссос описал вокруг пароходных труб не меньше
двадцати оборотов. Наконец ему удалось успокоиться, он остановился у леера и
некоторое время наблюдал за стаей летучих рыб. Твари выскакивали из воды у
самого корпуса и уносились к корме, как плоские камешки-прыгунки. В
кильватере поблескивали фосфорецирующие амебы, в воздухе разносилось
тропическое благоухание. Время от времени из-под воды появлялись дельфины,
выпускали фонтаны пара, изгибались дугами и пропадали.
Гноссос думал о Хеффалампе. Предприимчивый, зараза, щелкнул-таки по
носу старую греческую статую. Но сама мысль о миссис Моджо по-прежнему не
укладывалась у него в голове. И тут он вспомнил Овуса. Пальцы на каждой
мыслимой кнопке, клик-клик -- щелканье клавиш дотянется до чего угодно.
Раз-клик, подать мне Кавернвилль; два-клик, подать мне голову Панкхерст,
три, подать мне...
Стоп.
Словно в комиксе, над головой у него вспыхнул фонарик-прожектор, рисуя
в пространстве светящиеся волны. Но когда, упершись одной ногой в перила,
Гноссос вдруг распрямился, где-то между глаз взорвалась лампочка. Он резко
зажмурился. Узкая вспышка опалила зрачки, а все тело вдруг превратилось в
набор корпускул из пластиковой взрывчатки и ТНТ.
Три. Триппер.
Он коснулся этого слова губами.
Он шепотом повторил его новой стае летучих рыб. Твари блеснули
плавниками и уплыли.
Он сказал его небу -- звезды мигнули в ответ.
Триппер.
Он натянул бейсбольную кепку на уши, сложил руки на животе и попробовал
исчезнуть. Прочесть заклинание, смешаться с морской пеной, кто что узнает?
Он с трудом повернулся и снова зашагал, на этот раз медленно, с огромной
осторожностью, соизмеряя усилия с ощущениями в паху. Кап-кап, кап-кап, и
некуда деться от очевидных симптомов. Остановился, пропустив вперед двух
кубинцев с усами как у Запаты. Потом пожал плечами и безнадежно выговорил:
-- Триппер, да?
-- Salud. -- Они радостно улыбались.
Прыгай, донеслось с носа зловещее предложение.
Прыгай, на этот раз с кормы. Винтовое рагу.
Прыгай, с левой стороны. Раскрути кофель-нагель, будет легче.
Прыгай, с правого борта, дельфины едят греков.
В следующей инкарнации он родится Овусом, и все выйдет по нулям.
Он набрался храбрости и заглянул в бездну. Он перелез через леер и
сжался на узком металлическом выступе, под которым не было ничего, кроме
моря. Под сапогами трещала соль, в ушах гудел ветер. Оставалось лишь
разогнуть колени, отпустить руки и податься назад.
Так он простоял не меньше часа, медленно остывая и безуспешно пытаясь
утихомирить настырную боль. Из танцзала появились Хеффаламп и Аквавитус,
обменялись конвертами и рукопожатиями. Они расстались примерно в двадцати
ярдах от Гноссоса, и Хефф зашагал в другую сторону. Что за дела, старик,
небольшая аудитория никогда не помешает, окликни его.
-- Пссст.
Не слышит.
-- ПССССССТ!
-- А?
-- Хефф?
-- Кто это?
-- Сюда.
-- Папс, ты?
-- Я, старик.
-- Ничего не вижу, ты где?
-- В жопе, детка, можешь мне поверить.
Хефф перевел дух и остолбенел.
-- Папс, какого черта!
-- Верь мне, Хефф, это пиздец. Уииии.
-- А ну вылезай. Тебе что, жить надоело? Как ты туда попал?
-- Пиздец, старик, кап-кап.
-- Какого черта ты здесь болтаешься? -- Он подался вперед, чтобы помочь
Гноссосу выбраться, но тот рявкнул:
-- Не лезь!
Хефф оглядел палубу. Помощи не было.
-- В чем дело, старик?
-- Не подходи. Кап-кап. Уииии.
-- Что случилось, Папс, ты напился?
-- Заболел, сечешь?
-- О чем ты?
-- Сифилис, старик. Проказа, общий парез.
-- Перелезай, я ставлю бутылку. Хочешь мартини?
-- Я заразился, детка. Триппер, сечешь? Смотри, одна рука осталась.
-- Папс, уймись. Что ты делаешь, прекрати ради бога.
-- Я подцепил у Овуса триппер. Кап-кап, капает краник. Руку сведет -- и
все дела. Не шевелись, подойдешь -- ныряю.
-- Триппер у Овуса, ты смеешься? Как ты мог подцепить триппер у Овуса?
Вылезай давай, Джакомо отсыпал мне смеси.
-- Долгая история, старик. Уииии.
-- Ради Христа, как ты мог заразиться от Овуса?
-- Ну, не напрямую. Клянусь, детка, я жутко теку.
-- Знаешь что, старик, вылезай, поговорим спокойно. Вон какие чудища
плавают.
-- И близко не подплывут, у меня проказа. Прощай, детка.
-- Ну Папс, хватит выебываться. Даже если триппер, даже если от Овуса
-- что тут такого? Смотри, какая трава -- мексиканская.
-- И ведь сам же себе устроил; блять, надо так вляпаться. Через дырку в
том "трояне", пиздец.
-- Что ты сказал? Я ни черта не слышу на этом проклятом ветру.
Вокруг Хеффа собралась кучка туристов: одни вполголоса давали советы,
другие прикручивали к фотоаппаратам вспышки.
-- Прощай, старик, скажешь им, что я утоп, как фонарный столб.
К разбухающей толпе присоединились Джек, Джуди Ламперс и Хуан Карлос;
они изумленно таращились на Гноссоса, вспышки щелкали, народ втихомолку
посмеивался.
-- Господи, -- воскликнула Ламперс. -- Что опять с Гноссосом?
-- У него триппер от Овуса.
-- Обалдеть. -- Джек.
С минуту Гноссос поизучал стремительно несущуюся под ним воду, потом
попробовал удержать равновесие, отпустив обе руки. Когда он оглянулся,
оказалось, что крупный специалист по разного сорта подвигам Хуан Карлос
Розенблюм прорвался, как Быстрый Гонзалес, сквозь толпу и уже тащит Гноссоса
под руки прочь от опасности.
-- Нееееет, -- заревел Паппадопулис, -- вали отсюда!
-- Ты мой командир. -- Увернувшись от кулаков, Розенблюм уселся ему на
грудь.
-- Держи его за руки, -- приказал Хефф, прижимая к палубе лягающиеся
колени.
-- Чего вообще орать? -- поинтересовалась Джуди. Опять защелкали
вспышки.
-- Фрамбезия! -- вопил Гноссос. -- Пеллагра!
-- Ты должен жить, -- объявил Розенблюм, достигнув поставленной цели.
-- О, крошка Танатос, поцелуй мой злобный язык.

К утру пароход "Флорида", неторопливо миновав испещренные ракушками
стены замка Морро, вошел в Гаванскую бухту. В кавернах души Гноссоса
поселилась вязкая депрессия. Все это почувствовали и оставили его в покое --
кроме Хуана Карлоса, который постоянно крутился поблизости. Вдвоем они
смотрели, как мальчишки и мужчины ныряют за американскими монетами. Один был
слабее и неповоротливее других -- брошенный Гноссосом серебряный доллар
стукнул его по голове.
На пирсе их встретила небольшая команда маракасистов в разукрашенных
фестонами жилетках . Повсюду запах шафрана и жареных бананов, запеченной
свинины, цыплят, чеснока, поэльи, чоризо и шипящего в масле перца. Но
Гноссос зажимал нос. Он почти видел, как через весь живот течет гнойная
струйка гонококка, и сама мысль о еде застревала в горле натуральным кляпом.
Перед глазами вставали Овус и Кристин: отвратительно похотливые подробности,
садистские позы. Больше всего ему хотелось избить эту суку до полусмерти. Но
бренчали гитары, щелкали кастаньеты, свистели флейты, и в голове складывался
план более страшного возмездия.

Таксист сообщил, что отель находится в колониальной Гаване, но место
спокойное. Сумки громоздятся на крыше, стекла опущены, Гноссос сидит
впереди, таращась на указатели и винные лавки. Вдалеке слышны нервные
автоматные очереди, но никто, похоже, не обращает внимания. Машина проехала
вдоль волнолома, а когда остановилась у светофора, ее тут же облепила толпа
малолеток. Пацаны брызгали чем-то на стекла, терли их тряпками, полировали
хромированные ручки, чистили фары и орали по-английски:
-- "Лаки-Страйк"! -- один.
-- Ура Эйзенхауэр! -- другой.
Загорелся зеленый свет, и вся орава выстроилась перед бампером. Шофер
сказал что-то по-испански Хуану Карлосу. На нем была шляпа с золотой лентой
и серебряным орлом.
-- Он говорит, если мы не дадим детям чаевые, то они будут стоять.
-- Господи, -- воскликнула Джуди. -- Как же мы попадем в отель, если
они будут стоять?
Водитель переключил передачу и вновь что-то сказал Розенблюму.
-- Он говорит, что будет их переехивать.
Гноссос кинул в окно несколько серебряных долларов, и машина сдвинулась
с места. Однако, толпы малолеток поджидали их у каждого светофора, и к концу
пути, на калле О'Рейли, денег у него не осталось вообще.
-- То есть, ты хочешь сказать, что вообще без бабок, так что ли? --
Пока остальные отвязывали с крыши сумки, Хефф шарил в рюкзаке.
-- Отвянь, детка, у меня кредит. Бабки будут.

Калле О'Рейли оказалась узкой мощеной улицей, туристов там почти не
было. Одним концом она упиралась в площадь перед саманной церквушкой, с виду
похожей на Аламо. По краям росли пальмы и мимозы, но Гноссос мечтал лишь о
блицкриге вендетты.

Отель назывался "Каса Хильда", и им досталось то, что сама
Хильда называла "Пентхаузом", -- большая комната с тремя двуспальными
кроватями. С балкона открывался вид на площадь, но Гноссос заперся в
туалете.
-- Выходи, -- умоляли они, -- мы достанем пенициллин.
Он сидел в ванне, заткнув пальцами уши. Позже, когда они наконец
решились оставить Гноссоса наедине с богинями его судьбы и отправились
смотреть город, он заказал бутылку темного "баккарди", миску со льдом, сахар
и полдюжины лимонов -- приглушить боль.
Когда он высосал половину бутылки, на поверхность сознания всплыло
мерзостно пузырящееся детское воспоминание о мокрых подгузниках. Гноссос
вышел на балкон, развел на кафеле миниатюрный погребальный костер и сжег
пропитанные влагой трусы. Из гостиничных полотенец соорудил абсорбирующие
салфетки, чтобы впитывали гной и лимфу.

Когда бутылка опустела, он скрутил себе "Пэлл-Мэлл" с парегориком,
высушил его на послеполуденном солнце, улегся в кровать и принялся
разглядывать старые трещины на иностранном потолке. Но, как и следовало
ожидать, ничего внятного они ему не сообщили.

Лимфатические гроты Лимба.
Три дня он провел в постели, исполняя наложенную на себя епитимью и
вставая только затем, чтобы сменить прокладки. Старые -- желтые и вонючие --
он сжигал и старался держать пустым мочевой пузырь. Едкая и мучительная боль
оказалась слишком серьезной, заглушить ее не удавалось, поэтому он больше не
пил. Лишь разглядывал потолок и жевал жирные кольца чоризо, изредка
задаваясь вопросом, что же стало с его Иммунитетом. На улице непрерывно
тарахтело. Винтовки по утрам, пулеметы после полудня, гранаты к вечернему
коктейлю. За каждым взрывом -- плоское эхо хлопающих крыльев: то взмывали в
воздух голуби, до полусмерти перепуганные сотрясением воздуха. В окна летела
пыль.
К концу семьдесят второго часа он перевернулся и обнаружил на подушке
влажный овал -- напоминание об открытом ночном рте. Грязно-желтый мешок
судьбы перелился через край. Огрызком карандаша он накарябал над кроватью:
Мешок из пленки -- запечатан и закручен.
Но мы найдем в нем клетки -- чтобы грызть
и рвать их в клочья -- добровольно.
-- Настенные письмена?
В дверях стояла улыбающаяся Джек.
-- Не совсем, старушка, скорее налобные. Людям нужны зеркала, без них
никак.
-- Получится задом наперед. Ну и как ты? Инкубационный период кончился?
-- Только что. Можешь подойти и успокоить мое гниющее тело. Где Хефф?
На ней были шорты цвета хаки, спортивная рубашка и черный берет.
-- Сказал, что, если ты решишься посмотреть миру в лицо, он будет ждать
на площади. Мы нашли обалденный погребок, там полно абсента. Ты не знал, что
в Гаване его еще делают? -- Она бросила Гноссосу бойскаутскую рубаху. --
Будешь так валяться, превратишься в капусту.
-- Я больше не пью. Чем меньше жидкости, тем лучше.
-- Черт возьми, почему ты не идешь к врачу? Хуан сказал: два укола, и
все как рукой снимет. Хуана слушать надо, это его лужайка.
-- Триппер Овуса так просто не вылечишь, солнышко, -- что ему
пенициллин? И потом, я хочу сперва вернуться в Афину. Какой сегодня день?
-- Среда, представляешь? -- Она поправила берет и сунула ноги в
сандалии. -- Ты провалялся три дня, пора воскресать.
-- Некому откатить камень, детка -- где, ты говоришь, Хефф? -- Гноссос
покачиваясь, сел на кровати и завертел по сторонам небритым подбородком.
Джек заботливо пригладила ему волосы, убрала их за уши.
-- Можешь посмотреть с балкона. Где твоя кепка?
Пока он плескал на лицо холодную сернистую воду, она держала огрызок
полотенца.
-- Я ее сжег, старушка, конец эпохи.
-- Бейсбольную кепку? Ой, Папс.
-- Пошла на растопку, да, пепел развеян по ветру, пиздец. Скажи лучше,
что у вас там? Хефф нашел Будду?
-- Он все это время где-то носился -- кажется, для кого-то из этой
жуткой мафии. Мы всерьез разжились на бабки -- наверное, он об этом и хочет
с тобой поговорить.
Несколько секунд Гноссос молча крутил в ухе углом полотенца.
-- Значит, теперь все?
-- Завтра. Это довольно интересно. Я, наверно, пойду с ним.
-- В горы?
-- Почему нет? -- Она стояла на балконе и всматривалась поверх крыш в
далекую гавань. -- Там куча всего происходит.
-- Господи, ну еще бы.
Она смущенно одернула рубашку и переступила с ноги на ногу.
-- Только немного страшно.
Не желая больше сеять семена сомнений, Гноссос прошел через всю комнату
и поцеловал Джек в лоб -- та состроила гримасу.
-- Значит, универ побоку?
-- Видимо, да. Осточертела школа.
-- Только не оглядывайся -- а то превратишься в соляной столб, или в
пожарный кран, еще хуже.
-- Я не буду обещать, ладно? Вдруг захочется подсмотреть, как там у вас
дела.
-- Конечно, никаких обещаний. Как я выгляжу?
-- Херово с такой щетиной. Но сейчас некогда, иди, он уже давно тебя
ждет.
В дверях Гноссос оглянулся -- Джек раскладывала на кровати вещи.
Маленькая чокнутая лесби, вот и пойми ее.
-- Эй...
Она подняла взгляд, и он вдруг подумал, что, как только выйдет за
дверь, Джек сядет на кровать и расплачется.
-- Чего, Папс?
-- Ничего. Черт, все равно оно уже на стене.

Они жевали сахарный тростник, лениво развалясь в тени и разглядывая
прохожих. Мальчишки с волнореза -- те самые, что три дня назад явно
влюбились в Гноссоса, а точнее, в его серебряные доллары, -- толклись на
другой стороне площади, и, похоже, давно. Хефф размахивал руками,
возбужденно смеялся, прищелкивал пальцами, подскакивал на месте и шуршал
новенькими банкнотами.
-- Шесть месяцев, старик, так они рассчитали. К Новому Году --
наступление по всему фронту, постарайся въехать в мои слова. Ты должен быть
с нами.
-- Н-да, детка, ты, кажется, всерьез в это поверил.
-- Видишь бабки? Натуральные американские доллары. Блять, ну что ты
забыл в Афине? Я говорил с одним мужиком; они берут всех, у кого есть глаза
и уши.
-- Ты бы хлебнул, а? Что там, Джек говорила, за погребок с абсентом?
-- Брось, Папс, не виляй, они даже согласились, чтобы мы были вместе.
Хочешь еще тростник?
-- А как же Ламперс с Розенблюмом?
-- Ну их в зад, слишком увязли. Слишком влезли в эту детсадовскую возню
с Панкхерст и прочую школьную хуйню.
-- Что-то у меня в глазах помутнело, да. Потерял кнопку
Исключительности, надо бы поискать.
-- Эй, да ты, я вижу, вообще не понимаешь, о чем я. Мужики намерены
идти до конца. Это не рейд и не диверсия, старик, они лезут по-настоящему.
Такое дело, что прочистит тебе мозги на всю жизнь.
-- Мне мозги -- вряд ли. Где, кстати, продается этот тростник?
Шепотом, заталкивая Гноссоса под дерево:
-- Старик, они пойдут до конца, чисто через весь остров, прямо с
Ориенте, точно в центр!
-- Ты же кое с кем разговаривал, детка, думай, когда связываешься.
-- Батиста просрет, Папс, ему крышка, все, пиздец.
-- Послушай, а знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту?
-- Кем хочешь, тем и станешь, мы будем в этих чертовых горах в пятницу
утром, самое позднее, к вечеру.
-- Зеркальщиком -- вот кем. А может, я слишком многого хочу?
-- Ты даже бороду отпустил, старик, пусть себе растет.
Гноссос начал говорить про то, что все будет в порядке, ступай с миром
и прочее в таком духе. Те же самые благословения не успели сорваться с его
губ три дня назад на корабле, когда появился Аквавитус. Только теперь это
был Будда.
Он выплыл из теней на другой стороне площади -- семифутовый негр с
опалом во лбу. Ступил в пятно солнечного света, ухмыльнулся и исчез в дверях
бара. На спине его оранжевого балахона было написано одно единственное
слово:
МАТЕРБОЛ
-- Эй, -- Гноссос резко ткнул пальцем. -- Видел?
Но из ниоткуда -- по мостовой загрохотала бронированная машина. На
броне ехали три солдата в касках и с автоматами, и все вокруг нырнули в
дверные проемы.
-- Гангбастеры, -- выговорил Хефф и резко повернулся. Захлопали ставни,
загрохотали жалюзи витрин, повалились столики. Без прикрытия остались только
они. Развернувшись, солдаты открыли бешеный огонь по дверям бара. Попадали
бутылки, посыпались стекла, Гноссос потянул Хеффалампа сначала в одну
сторону, потом в другую. На секунду стрельба прекратилась, но пули еще выли
в тропическом воздухе и отскакивали от стен. Рядом отломалась пальмовая
ветка и рухнула на землю. Опять крики и грохот ставень. Опять солдаты
открыли огонь, на этот раз -- громко хохоча. Гноссос выронил огрызок
сахарного тростника, пробормотал:
-- На фиг, детка, -- и бросился бежать, зажимая руками уши и вопя, как
ненормальный: -- Лалалалалала... -- Хефф споткнулся, схватился за ногу, но
ничего не сказал.
Стрельба опять прекратилась, но Хефф остался на месте. Гноссос на
карачках добрался до обочины и сжался в комок за расколотой мимозой, стиснув
между ног рюкзак и загораживаясь от бронемашины. Что-то на фасаде отеля
вдруг привлекло его внимание, он поднял голову и обнаружил, как с балкона,
словно из ложи оперного театра, глядит любопытная Джек. Гноссос замахал на
нее руками -- и тут солдаты принялись палить по всему, что шевелится.
Сначала это был перепуганный кот, потом -- флаг и, наконец, -- балкон. У
Гноссоса скрутило живот. Во все стороны летели осколки. Он ползком вернулся
к Хеффу, потянул его за рукав, ткнул пальцем в сторону окна и завопил, как
ненормальный, силясь перекричать грохот. Но Хефф не отвечал. Гноссос снова
потянул за рукав.
На месте адамова яблока у Хеффа была дырка размером с чертежную кнопку.
Глаза открыты и скошены к переносице. Курчавые волосы промокли от крови.
Выкинув вверх руки, Гноссос взвыл и сразу осекся --крик его в этом
тропическом полдне прозвучал лязгом разбитого колокола.

ХЕФФАЛАМП УБИТ, говорилось в телеграммах. Одна -- на гарлемский адрес,
другая -- Бет Блэкнесс.
Джек с перевязанной после летающих стекол головой обнимала неподвижное
тело, баюкала, мычала какую-то свою атональную мелодию, шептала в глухое
распухшее ухо самые главные секреты и не плакала все два часа, пока не
приехала полиция.
Во время стрельбы Хуан Карлос отпаивал перепуганную Джуди Ламперс
"Кубой-либра" в забегаловке "Неряха Джо". Потом примчался на такси, увидел
толпу, перекошенные лица и, захлебнувшись волной тепловатой желчи, убежал
искать священника.
Джуди Ламперс пришла в себя, только после того, как спряталась в номере
роскошного отеля "Насиональ". Оттуда она отправила телеграмму родителям в
Ларчмонт с просьбой срочно выслать денег -- потом заперла дверь и отключила
телефон. Она чувствовала непреодолимое желание спуститься в континентальный
вестибюль и подергать рычаг игрального автомата.
Гноссос стоял на площади и следил, чтобы никто не коснулся даже волоска
на остывающем теле. Не обращая внимания на жгучий гоноккок в мочеточнике, он
залил в себя два стакана неразбавленного холодного "баккарди". Священник
отслужил соборование и спросил через Розенблюма, что они думают насчет
похорон. И как удар -- воспоминание из другой жизни, колеблющееся видение
монсиньора Путти, очищение от похмелья, умащивание стоп.
Но гарлемская телеграмма вернулась обратно. Голос в телефонной трубке
взбудораженного винного погребка рассказал невероятную историю. Никто тут
знать не знает твоего Хеффалампа, не морочь голову. Был такой пацан, ага,
точно, тока его звать Абрахам Джексон Уайт, хапнул стипендию и свалил в
колледж. Попал? В коммунальную трущобу, чувак, нет у него семьи. Беда?
Вляпался, что ль куда-то? Люди за стойкой спрятали лица, когда Гноссос
застонал во весь голос. Он ни разу не слышал этого имени.
Абрахам Джексон Уайт. Что за нелепое сочетание.
Он оставил Хуана Карлоса как залог за телефонную плату и ушел в отель
-- выпитое невыносимо жгло. И еще одна невероятная новость: Джек ушла в
горы. На столе лежал конверт с рисунком кокосовой пальмы, в нем двести
американских долларов в чеках "Америкэн Экспресс" и записка, где говорилось,
что она переписала себе со стены его слова, и что он поймет.
Ничего он не понял.
В жилой части Ведадо священник, вытирая лоснящееся лицо льняным
платком, объяснил Розенблюму, что лучшего места для могилы за эти деньги они
не найдут. Бисерины пота падали сквозь дыру в почти осязаемой поверхности
мира и расплескивались по полу четвертого измерения. Гноссос устало потер
щетину и спросил, какова вероятность, что кладбище взорвут.
-- Священник говорит, что любой лидеры рады жить здесь, когда
перестанет стрелять. Ведадо переживает все революцы.
Гноссос кивнул и стал помогать рабочим копать каверну для смерти; гроб
черного дерева дожидался в тени. Появились серебряно-долларовые мальчишки с
волнолома и сгрудились под деревьями. Когда на ржавом барабане запуталась
веревка, они подошли и помогли рабочим ее распутать; молчание было их
паролем, и оно же свело их вместе. Священник достал книгу, собираясь
прочесть над гробом молитву, но Гноссос сказал: не надо. Вместо этого достал
из рюкзака листок бумаги и нацарапал на нем тем же самым огрызком карандаша,
которым писал на стене:

Хеффаламп придет опять.
Может быть -- только я не верю,
но прах его мрачной Невинности
сохранит нас всех

Листок полетел в могилу невесомым раненым мотыльком. За ним отправились
последняя из заячих лапок, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна,
кусочек заплесневелой феты, семена дури, которые потом разрастутся в этой
тропической жаре, склянка с парегориком и "Хенер"-фа. Гармошку он положил у
изголовья, а семена посадил вокруг нее дугой. Теперь все, старик -- что тут
еще скажешь.
Подошел Хуан Карлос -- голова опущена, лицо зеленого цвета.
-- Священник, Гноссос, он хочет знать про камень.
Бисерины все еще капали сквозь дыру, но реже, глуше, и Гноссос лишь
молча покачал головой.
-- Он говорит мне -- это важно.
-- О чем ты, старик?
-- Он говорит, какой ты хочешь камень? Для могил.
Рабочие поливали глину водой, чтоб она быстрее осела.
-- Не надо камня, старик.
Снова что-то по-испански, вежливое монотонное бормотание, затем:
-- Он говорит, у всех камни.
-- Я не хочу ничего сюда ставить, давай замнем эту ерунду, ладно? Все
кончено. Не имеет смысла, старик. -- Борясь с жарой и усталостью, Гноссос
зачерпнул горсть оставшейся земли. -- Скажи ему, что больше ничего не нужно.
Пусть пришлет счет в "Каса Хильда". -- Он пошел прочь, но вспомнив о чем-то,
вернулся и протянул Розенблюму ключи от Фицгоровской "импалы". -- Ты ведь
умеешь водить?
-- Я? Смеешься?
-- Встретимся в Афине. Уезжай утром. Забери Ламперс.
-- А ты куда?
-- Туда.
-- О чем ты? Что с тобой?
Гноссос мотнул головой: все нормально, -- и махнул серебряно-долларовым
мальчишкам, чтоб шли за ним. Пацаны поколебались, посовещались, но в конце
концов выстроились в колонну и двинулись следом, позвякивая в карманах
монетами.
Гноссос Гну и его гномы.
Ать, два, три, четыре...

Бар на противоположной от калле О'Рейли стороне площади, по которому
стреляли автоматчики, теперь был заколочен досками. Но из ржавой водосточной
трубы у заляпанной грязью саманной стены прямо на резиновые башмаки Гноссоса
хлестал поток воды. Словно и не расставались, кореш, теперь недолго ждать.
Шагавшие парами и тройками пацаны, повинуясь его жесту, сломали строй и
услышали одно-единственное слово: "Матербол". Они заулыбались, принялись
пихать друг друга локтями, и тогда он повторил:
-- Сеньор Матербол, ребята. Давайте, donde?
Они вежливо побрякали в карманах монетами и направились было через
площадь обратно, но Гноссос, прислонившись к фонарному столбу, нарисовал в
воздухе знак доллара.
"Каса Хильда" -- они привели его туда, как могло быть иначе? Только
теперь все обрело свой обычный сумасшедший смысл. Словно ищешь дорогу в
снегу: идешь там, где никогда не был, но кажется, что был, и все ищут в
другой стороне. Они строем прошли через вестибюль, затем по узкому
выложенному плитками коридору в сырой дворик -- там девочка в красном платье
училась играть на кастаньетах. Потоптавшись, мальчишки уселись по двое-трое
на землю и принялись показывать на тяжелую деревянную дверь, косо и
ненадежно болтавшуюся у стены.
-- Там, -- сказал один из пацанов, а другой нарисовал в пыли знак
доллара, ухмыляясь и всем своим видом давая понять: они подождут. Хоть месяц
-- можно не сомневаться. У дверей Гноссос замялся, принюхался, поправил на
плече рюкзак и оглянулся на девочку -- та махнула, чтобы он входил. За
порогом бездонная яма, погреб с тифозными крысами, слушайте мой предсмертный
крик.
В первую секунду они не увидел ничего. Слишком сумрачно после яркой
пастели дневного света. Запах мускуса и героина, тени в темноте -- не вводи
их в искушение.
-- Это я, мужики, -- сказал Гноссос, выпрямляясь.
-- Огня, -- отозвался знакомый голос, и чья-то рука зажгла фитиль
керосиновой лампы.
Свет разлился по дряхлой, изрытой оспинами стойке бара и затянулся
покровом наркотического дыма. И -- словно визаж Чеширского кота --
благосклонная улыбка Луи Матербола. Без рубашки, в лиловых подтяжках, на
громадном, словно бочка, животе подтеки пота, протирает стаканы, выдыхая
клубы сен-сена. Рука, разжигавшая огонь, принадлежит изнуренной усатой
кубинской китаянке. В бордовом платье она сидит на полу, присосавшись сквозь
хирургическую трубку к галлоновой банке. Огромная афиша на стене гласит:
ТОЛЬКО СЕГОДНЯ: ГЕНЕРАЛ УИЛЬЯМ БУТ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА НЕБО. Гноссос застыл с
раскрытым ртом.
-- Давно не виделись, -- произнес Матербол, указывая на стул. Пауза. --
Садись, чего стоять.
-- Да, чего стоять, -- эхом откликнулась женщина.
Гноссос сел, кивнул, ничего не сказал. Новая пауза, на этот раз --
дольше.
-- Хорошо держишься. -- Матербол. -- Жизнестойкость впечатляет.
-- Жизнестойкость. -- Женщина.
Затем этот огромный человек наклонился вперед и интимно прошептал:
-- Мы слыхали о беде. Мартышка кусается.
Женщина прикрутила фитиль; отблески пламени танцевали на ее впалых
щеках.
-- Со мной все в порядке, -- сказал Гноссос.
Полотенце с меткой "Гавана Хилтон" служило для вытирания подтеков, и
несколько секунд живот оставался сухим.
-- По виду не скажешь, но мы знаем, какой бывает оболочка.
Гноссос поерзал на стуле, женщина хихикнула. Он повел головой, как бы
спрашивая, кто она.
-- Миссис Матербол, я забыл, что вы незнакомы. Вторая миссис Матербол.
-- Очень приятно, -- ответил Гноссос, уворачиваясь от ее дыхания.
Луи скорбно промакнул полотенцем глаза:
-- Бедняжка Мод.
-- Мод, -- хихикнула женщина.
-- Моя первая жена, -- объяснил он, возвращаясь к стаканам. --
Покойная. Страшный конец на реке Таос, может ты слыхал. Клещи и кислота.
Рыболовные крюки. Будешь "Летний снег"?
Бисерины теперь падали совсем редко, но щель стала уже, так что
некоторые капли, промахнувшись, отскакивали от поверхности и вновь попадали
в реальный мир.
-- Почему бы и нет?
-- Почему бы и нет, действительно? -- В темной затхлой комнате
клубились пары сен-сена. Матербол открыл спрятанный в тени ледник, достал
бутыли с молоком и белым ромом. В портативном миксере взбил их с кубиками
льда, свежей мякотью кактуса, сахарной пудрой и толченым кокосом.
Персональная порция Гноссоса украсилась пеной из мескаловых почек; он
попробовал, не слишком ли горько, и в ту же секунду прозвучал вопрос: -- Ты
наверняка знаком с работами Вэчела Линдзи?
-- Скоооооро, -- таинственно произнесла миссис Матербол.
-- Скоро тут будут чтения. Видишь афишу?
-- На небо. -- Опять хи-хи.
-- У меня к тебе дело, Луи.
Матербол перестал вытирать стаканы и бросил на Гноссоса подозрительный
взгляд.
-- Естественно: небольшое дело, голове на пользу. Пей, старик, хочешь,
дам хирургическую трубку, фильтрует кислород, заторчишь от побочных
эффектов.
Гноссос взялся рукой за конец резинки и произнес:
-- Мне нужен Будда, без этого никак.
-- Дело держит клетки прочно, будет время для души, да? Взять хотя бы
Линдзи -- этот парень умел ловить удачу.
-- Ответь мне про Будду, Луи.
-- Продавал на дорогах свою брошюрку, вишь ли, штучку под названием
"Рифмы в обмен на хлеб". Круто, но функционально, правда?
Гноссос опустил стакан, поставил на стойку рюкзак и глубоко вздохнул.
-- Где он, Луи? Мне не до шуток.
-- У тебя спиной, Гноссос, чего ты так волнуешься? Он всегда у тебя за
спиной.
Еще не успев оглянуться, Гноссос знал, что Матербол говорит правду.
Появление было неожиданным и зловещим. Мягкий шелест штор, колыхание, свист
и шепот тяжелого шелка. Снова запах героина.
Позвякивая браслетами, Будда спокойно положил руку Гноссосу на плечо.
Тягучий голос, смягченный нектаром и амброзией, произнес:
-- Милые глазки.
По телу от макушки до паха пробежала дрожь, неправдоподобно ледяные
пальцы промораживали плечо сквозь бойскаутскую рубаху. Прикосновение
годовалого трупа, обернись.
Массивная, завернутая в балахон фигура возвышалась над его макушкой
минимум на двадцать дюймов и оттуда сверху одаривала невероятно щедрой
улыбкой. Надушенная кожа орехового цвета -- безупречна и туга. Идеально
закрученный тюрбан скрывал фигурину голову, меж бровей, гипнотически
сверкая, переливался радужный опал. Глаза мерцали, как стигийские луны.
Обдолбан. Пропитан насквозь -- так, что трудно поверить, эритроциты плавают
в чистом героине. Скажи что-нибудь.
-- Привет, мужик.
-- Матербол -- а у него милые глазки. Хочет, чтобы все Видели то, что
он Видит. -- Одной рукой Будда поднял огромную чашу "Летнего снега" и
грациозно поднес к морщинистым фиолетовым губам. Во дворе звенели
кастаньеты, и бисерины вновь закапали сквозь дыру.
-- Динь-динь, -- отрешенно произнесла миссис Матербол. -- Дон-дон.
-- Мне долго возвращаться, Будда. -- Гноссос осторожно повернулся
вместе со стулом. -- Дай руку.
-- Она на тебе, малыш.
Это точно.
-- Толстый Фред привет передавал.
-- Пусть его.
-- Вот тебе и Будда. -- Луи Матербол одобрительно покачал головой.
-- Динь-дон, -- откликнулась его жена и громко втянула вкозь трубку
воздух, намекая, что неплохо бы добавить.
-- Ты слышишь, Будда, -- долго возвращаться.
-- Я слышу тебя, Гноссос.
-- И долго уходить, -- сказал Луи.
-- Верно.
-- Думаешь, верно?
-- Он тебе ответил, -- понимающе сказал Луи, -- я слышал, он говорил.
-- Ладно. -- Гноссос. -- Может, скажешь тогда, пару слов, а?
Будда задумчиво склонил огромную голову, опустил чашу с "Летним снегом"
и спрятал руки в складки шелкового балахона.
-- Попробую, малыш.
-- Врубайся. -- Луи.
-- Дон-дон.
-- Уши-то у тебя есть для чего-то, -- сказал Будда.
-- Он падает, -- сказал Матербол, снова смешивая, снова кроша почки.
-- Долго, малыш?
-- Очень долго. -- Гноссос.
-- Рассказывай.
Гноссос проговорил:
-- Я думал, так можно выбраться наверх.
-- Верно, -- сказал Будда.
-- В Таосе, -- добавил Матербол, -- он падал еще в Таосе.
-- Тили-бом, динь-дон.
-- Полста лет назад, -- сказал Гноссос. -- Ты знаешь про Хеффалампа?
Будда коснулся наманикюренным указательным пальцем опала, вновь склонил
огромную, как у идола, голову и тихо сказал:
-- Мы видели, как он падал.
Гноссос вспомнил адамово яблоко, провал, немоту.
-- Звук был громкий.
-- Мы слышали звук. -- Матербол, после паузы.
-- Тили-бом, бом-бом.
-- Люди еще услышат.
-- Верно. -- Будда ждал.
Гноссос собрал ложкой остатки пены и сжевал ее вместе с почками.
-- Помоги мне, старик. Мне нужно вправить мозги, без этого никак.
Будда усмехнулся и шевельнул под балахоном локтями, Матербол подвинул
новую банку коктейля своей зачарованной жене, и никто не произнес ни слова.
-- У кого-то план, -- продолжал Гноссос. -- Знаешь, о чем я? Я вижу
знаки.
-- Рассказывай? -- Луи.
-- Мартышкин знак, ребятки, знаки в Адирондаках...
-- Знак Хипа, -- добавил Матербол. -- Знаки пачуко.
-- Верно. А какой знак в Неваде, вы даже не поверите.
-- Мы верим знакам, -- сказал Будда.
-- Но больше всего -- знак Моджо.
-- Ага. -- Матербол. -- Мы знаем, что такое знак Моджо.
-- Аквавитус-динь-дон.
-- Джакомо тоже, без него никак. Что там с ним?
-- Джакомо на ставке, малыш.
-- На какой ставке?
-- На ставке у Моджо, малыш.
Гноссос в очередной раз лязгнул челюстью, на этот раз снизу вверх.
-- Моджо пашоу уверх, -- продолжал Будда, -- Здаровы стау.
-- Хорошо крутится. -- Матербол. -- Слушай Будду.
-- Мистер Джакомо, ага, он всего лишь на ставке.
На запотевшем боку портативного миксера Гноссос нарисовал восьмерку --
сперва в одну сторону, потом в другую. Все молчали, и в этой тишине Гноссос
вдруг почти услышал, как все его внутренности вязко сочатся клетками
гонококка. Фантазия вдруг сменилась смертельным ужасом: паяльные лампы в
щелях, белладона в "баккарди". Он оценил ситуацию -- один в компании трех
невероятных существ, за дверью эскадрон каннибалят, улицы патрулируют убийцы
в военной форме, в пыли валяется изрезанный рюкзак -- без денег и с
убывающими остатками его сущности.
-- А вы, мужики? -- спросил он наконец. -- Как вы?
Пауза, потом Матербол с усмешкой ответил:
-- Независимые.
-- Мы в тени, -- сказал Будда.
-- Хватит крыш, -- добавил Матербол. -- У нас свое маленькое дело. И
нас не купишь.
-- М-да, -- сказал Гноссос, -- хочется верить.
-- Ты очень долго падал. -- Будда. -- Значит, надо верить.
-- Тирлим-динь-дон, Моджо-бом.
-- Я знаю, что нужно Гноссосу, -- практично сказал Матербол.
-- Бабки. -- Будда вновь прикоснулся к опалу.
-- Поговорим о бабках, малыш.

Той ночью Луи Матербол плел свой магический круг, вертел свои
ритмические фразы, вгонял в гипноз свой психоделический легион и говорил --
прямо в пропитанные опиумом лица. Гноссоса окружали таксисты, проститутки,
уцелевшие таосские индейцы, и только что получившие плату гномы. Каждый
держал во рту персональную хирургическую трубку, соединенную с
пульсировавшим в циклопической чаше регулятором. Мегафонный голос повторял:
-- Храбро двинулись колонны, в барабан Бут бьет
(Искупался ли ты в Агнца крови?)
Мрачно скалятся святые, предрекая: "Он идет"
(Искупался ли ты в Агнца крови?)
В тени за спиной Матербола на верхней из дюжины старых бочек трудилась
девочка в красном платье и несколько ее подружек. Они раскручивали сотни
полых кастаньет, они вытаскивали секретные затычки у искусно раскрашенных
маракасов, они наполняли страждущие полости сладко пахнущим герычем.
-- Неотмытых легионы на дороге в Рай
(Искупался ли ты в Агнца крови?)
(Банджо)
Ныряльщик, которому три дня назад Гноссос попал по голове серебряным
долларом, опустил иглу фонографа, и сквозь дымный воздух на них обрушился
мерный топот марширующих лицедеев.
Чистые атлеты, мудрые пророки,
Цари и генералы, попы и скоморохи!
(Мощный хор всех инструментов.
Мелодию ведут тамбурины)
Миссис Матербол руководила упаковкой, а похожие на евнухов кули
складывали кастаньеты и маракасы на специальные лотки, привязывая к ним
бирки с именами. Кубинцы и индейцы, подавшись вперед, тянули из трубок
жидкость, молочная машина пыхтела, а Будда, полулежа на благословенном боку,
одаривал всех своей непостижимой, полной самой щедрой любви, прекрасной
улыбкой.

Следующие четыре дня Гноссос продавал сувениры. Он выставлял лоток на
перекрестках, в автобусах, на задних площадках трамваев и под пальмовыми
навесами пляжа Варадеро; раскладывал свой товар перед рыбаками на марлиновых
яликах Кохимара; предлагал парочкам, совершавшим в Санта-Клара свое
paseo, услужливым мальчикам из "Гавана Хилтон", разодетым, словно
фельдмаршалы, сержантам армии Батисты, бородатым студентам юрфаков,
прятавшимся в канализационных люках, Супермену в антракте "Малого Театра",
крупье в "Насионале" и всем сортам похотливых американских бездельников, что
пыхтя, прогуливались по переулкам.
Он расплатился со священником за похороны, через благотворительное
общество отправил в сьерру посылку для Джек (шоколадки "Хершис" и защитного
цвета носки), вкатил себе три укола ауреомицина, чтобы разом покончить с
триппером, и выиграл почти пятьсот долларов у близорукого мазохиста с
Палм-Бич, который вообще не видел карт. Ветер, похоже, переменился, но и
Гноссос не упускал шанса.
Он купил билет первого класса на самолет до Айдлуайлда. Провожать его
пришли Матерболы с эскадроном гномов и командой конголезских музыкантов. Со
ступенек трапа Гноссос бросил в воздух пачку новых долларовых бумажек, и на
терминале началась паника. Стюардесса, отодвинув кривую дверь, вручила ему
букет роз "Красота по-американски". На Гноссосе теперь были плетеные
сандалии, белые льняные брюки, свеженакрахмаленная рубашка кубинских
бойскаутов, все тот же, но разбухший рюкзак и шляпа "кампесино". В руках он
держал разрешенную на таких рейсах четырехквартовую флягу с НЗ -- "Летним
снегом" -- а на болтающемся индейском ремне пощелкивали шесть пар кастаньет.
Под хлопки вспышек он поцеловал стюардессу чуть пониже ушка. Затем послал
благословение контрольной вышке, и вспышки захлопали опять. Миссис Матербол
стало дурно -- видимо от жары и дневного света.
В рюкзаке лежала щепоть глины с могилы Абрахама Джексона Уайта.
Когда раскрученные моторы самолета заглушили сумасшедший оркестр,
Гноссос размял пальцами комок и застонал -- на этот раз беззвучно, одним
лишь сердцем -- от всей этой мучительной нелепости.
На помощь, Хеффаламп.
Слонасный Ужопотам. Потасный Слоноужам.

Авеню Академа, 109
Афина
13 мая 1958 года

Избранный друг!
В этот тяжелый для Вас час меня переполняет самое искреннее участие.
Пожалуйста, примите мои скромные извинения и поздравления.
Мандрил безусловно был ошибкой. Колдовство осуществлено согласно
завещанию мистера Овуса. Требования дисциплины вопреки нашей воле
компроментируются можжевеловыми ягодами, и мой муж не смог собрать воедино
соответственную информацию. Мне стыдно. Передайте, пожалуйста, исправления
Вашей мисс Макклеод, которая, видимо, пострадала от ошибки. К сожалению, и
Ваша собственная личность не избежала изнурительных опасностей. Увы.
Джордж, закончив курс секретарского обучения в колледже администрации
отеля, принял позицию в "Дорчестере", Лондон. В атмосфере трезвости мы,
возможно, умерим наши вкусы. Сейчас, когда Вы это читаете, мы находимся в
море. Пожалуйста, простите нас. Если демон продолжит поползновение,
рекомендуется ежедневная клизма из "люкса" и теплого эля. Люблю Вас.
С огромными и пылкими соболезнованиями,
Ирма Раджаматту, Д. Б. И.

Гноссос чувствовал, что теряет остатки своего эгейского разума. Он
поставил на проигрыватель Корелли, выпил стакан теплого "Летнего снега" и
стал слушать поединок тутти и рипиено. Бестолку. Рыхлые волокна возбужденных
внутренностей всосали в себя стимулятор и мгновенно сожгли его, не оставив
ничего, кроме слабых паров тревоги. Гноссос периодически исторгал их наружу.
Письмо торчало из заляпанного засохшим гранатовым сиропом горлышка
бутылки, оставленной на полу пустой хаты бенаресцев. Вечерний бриз хлопал
оконными занавесками, по пустому полу катались шарики пыли. Мебель, книги,
горшки и кастрюли -- не осталось ничего.
Но в его собственной квартире явно что-то происходило. На индейском
ковре валялись какие-то списки, пепельницы топорщились фильтрами сигарет,
повсюду мятые пивные банки, через тройники в одну розетку воткнуты четыре
пишущих машинки, в углу жужжит адресограф "Питни-Боуз". Живот урчал от
голода, но в холодильнике было хоть шаром покати, а за окном у поребрика
терпеливо ждала машина проктора Джакана, та, что следовала за Гноссосом от
самого аэропорта.
В торопливо нацарапанной записке Розенблюм написал, чтобы Гноссос, как
только появится, сразу шел в кампус: он позвонил узнать, зачем, но никто не
ответил. Даже телефон общежития Кристин, который он приберег на самый
крайний случай, загадочно пикал не меньше десяти минут. Гноссос налил себе
еще на три пальца Матерболовского пойла, проглотил, час провалялся в ванне,
сунул руки в брошенные домашние тапочки, походил на четвереньках, постоял на
голове, скинув при этом со стены латунную тарелку, позвонил в бюро погоды,
рассказал автоответчику похабный анекдот, погладил свою старую подушку,
пытаясь нащупать яремную вену на шее Кристин, развесил герычевые кастаньеты
на медные пастушьи рога и проверил, на месте легавые или уехали. Когда
стемнело, украдкой пробрался к Раджаматту, вылез в окно и отправился в
"Гриль Гвидо". Там не оказалось ни одного знакомого лица, и Гноссос убив
некоторое количество времени пицца-бургером и вишневой шипучкой, сделал
последнюю попытку -- позвонил в землячество Фицгора. Уборщик сказал, что
братья ушли на демонстрацию.
Демонстрация. О, милая дева Мария.

Чем ближе он подходил к галерейному плацу, тем сильнее набухал гул
голосов, приветственные крики и грохот бас-барабанов, тонувший в рокоте
толпы. Время от времени из домов с факелами в руках выскакивали фигуры. В
сторону женских общаг с воинственным кличем неслись какие-то психи. Небо над
головой злобно мерцало, в свете пламени танцевали облака. Гноссос устремился
на шум: рюкзак на плече, "кампесино" расплющивает кудри.
Содрогнулась сигнальная ракета, разорвалась сернистыми осколками --
снизу ей ответили оглушительными воплями. От юрфака, агрономического плаца,
инженерного корпуса -- поднималось вверх мощное эхо. Судя по звуку --
несколько сот человек.
Но когда Гноссос подошел ближе, их оказалось несколько тысяч. Машины
блокировали мост через ручей Гарпий, на капотах выстроились студенты с
мегафонами, яркие флаги развеваются на ветру, факелы дымят, по газонам
скачут возбужденные студентки, хор землячеств скандирует речевки. Вокруг
ковыляют люди с микрофонами, пытаясь добыть хоть какую-то информацию.
Фотографы дрожащими руками запихивают в камеры пленку. Репортеры носятся
кругами, прыгают от одного центра к другому, попутно строча в блокнотики.
Один, наткнувшись на рюкзак Гноссоса, застыл, словно где-то вдруг вкрутили
лампочку, и тут настал момент узнавания.
-- О боже, -- произнес он. -- Паппадопулис!
Защелкали "лейки", "роллисы", "спид-графики".
-- Эй, ребята. -- Первая реакция. Чтобы вырваться на свободу, Гноссос
принялся распихивать их локтями, чувствуя первые признаки удушливой паники.
-- А ну валите отсюда...
Они нажимали -- перешептываясь, таращась на его одежду, выкрикивая
вопросы.
-- Лицом, пожалуйста. -- Щелк. Клик.
-- Эй, я серьезно, а ну пустите...
-- Информационные агентства считают, что собралось не меньше семи тысяч
человек, мистер Паппадопулис...
-- Как вы собираетесь ими управлять? Планируете ли произнести речь?
-- Я из "Взгляда", чувак, держись крепко, не дрейфь...
Гноссос натянул кубинскую шляпу на уши и выскочил из кольца, найдя
убежище в кучке несущихся галопом студентов. Но через пару секунд они тоже
стали толкаться на бегу локтями и громким шепотом повторять его имя.
-- Тот самый грек, -- сказал один. -- Псих из Кавернвилля.
-- Где там была платформа? Сажай его на платформу!
Они прогалопировали мимо Хуана Карлоса Розенблюма, который, приплясывая
на крыше Фицгоровской "импалы", размахивал руками, месил воздух ковбойской
шляпой и дирижировал речевкой. Гноссос развернулся кругом, пытаясь привлечь
к себе внимание, но его вновь затолкали в середину.
К черту -- няньки и сиделки
Мы не дети, а студентки...
Новые вопли, еще сильнее прежних. Он попробовал пронырнуть между ног,
но вместо этого неизвестные руки оторвали его от земли и усадили на плечи
мчавшейся рысью фаланги.
Гнос-сос ... Гнос-сос
Гнос-сос ... Гнос-сос
Схватив рюкзак, он принялся свирепо лупить по головам, но весь
демонстрирующий кампус увидел в этом сигнал и тоже принялся лупить себя по
головам.
Мимо прошелестел малиновый транспарант с надписью "МАРШ МАТЕРЕЙ --
ПРОТИВ СЕКСА". А за ним -- в бешеном свете фонариков танцующая Джуди
Ламперс: в сетчатом трико, на высоких каблуках, в футболке заводилы
болельщиков, за руку ее держит Байрон Эгню, и оба вопят:
-- Инь-Ян, Инь-Ян, Инь-Ян...
Опять ракеты, римские свечи, мигалки, бенгальские огни, хлопушки,
сирены, барабаны, горны, ГНОС-сос... ГНОС-сос... Его несло в дальний конец
толпы к, торчавшей над скачущими головами платформе. Там стояли микрофоны,
прожекторы, кроваво-красные флаги и бок о бок две фигуры, слишком похожие на
-- не может быть -- на Овуса и Кристин; Овус на коляске. "NON LOCO
PARENTIS" -- гласила надпись у них за спинами. С безмятежными
улыбками они смотрели сверху на беснующуюся толпу.
Несколько секунд Гноссос беспомощно извивался, пытаясь освободиться от
раскачивавших его тело рук, затем яростно выбросил вперед кулак и заорал --
безо всякого сострадания к предателям, собрав воедино всю скопившуюся обиду
и боль, что рвала на части его чувства:
-- Веннндеттаа!
И вновь его не поняли -- гнев был принят за призыв. Тысячи кулаков
устремились в небо, и над головами мстительно загрохотало:
-- ВЕНННННННДЕТТТААААААА!
В хор влился звук марширующего легиона: декан Магнолия выступал во
главе скандирующей колонны мятежной профессуры:
Раз-два, прочь слова.
Три-четыре, мы решили.
Пять-шесть, так и есть
Семь-восемь, вас не спросим...
Тьма вырвавшихся из своих пещер анархистов готова взорвать, растоптать
и растащить на части -- все равно что. Кипящего от ярости Паппадопулиса
вынесло из самой их глубины, подняло над плотно сбитой толпой и оставило там
болтаться, как мягкий мешок фасоли. Он крепко стискивал зубами рюкзак и
натягивал на уши шляпу. Чем ближе его прибивало к платформе, тем тверже и
осмысленнее становились крики, сливаясь в единый ритмичный звук его имени.
Затем, качнувшись, движение затихло, и он сообразил, что стоит на ногах,
клонится вперед и ненадежно болтается, силясь погасить инерцию. На секунду
прямо у него перед носом оказались Овус и Кристин, но тут с рампы соскочил
Янгблад, быстро встал между ними, и семитысячную толпу вдруг накрыла
поразительная тишина.
Был бы пулемет, старик, открыл бы огонь.
Перед тем, как уступить ему место у микрофона и радушно взмахнуть
рукой, Янгблад успел прошептать:
-- Гноссос...
Но греческий рот лишь злобно зашипел.
-- Гноссос, спокойно. Тебе трудно в это поверить, но все к лучшему.
-- Ага, детка, что еще скажешь?..
-- Не суетись, возьми себя в руки...
Толпа сообразила, что он не обращает на нее внимания, и раздались
настороженные хлопки. Люди подхватывали по трое-четверо сразу.
-- Гноссос, -- быстро проговорила Кристин, показывая на Янгблада. -- Мы
потом все обсудим. Обещаю.
-- На нас смотрят, -- напомнил Янгблад.
-- Рееечь, -- раздался далекий крик, тут же подхваченный
аплодисментами. -- Реееееееееечь!
Гноссос опять зашипел и огляделся по сторонам, словно выставленный
напоказ пленный апач. Овус, подавшись вперед на своей каталке, проговорил
сквозь зубы:
-- Прекрати это ужасное шипенье. Где твое amoure-propre?
Рееечь, новый призыв. Барабаны громыхали в такт хлопкам, клаксоны
трубили по-ослиному.
Рееечь-речь-рееечь-речь--
-- Мы все уже выступили. -- Янгблад в отчаянии. -- Им этого мало.
Остался ты.
-- Вен-детта... Вен-детта... Вен-детта...
Гноссос покрутился, чтобы прикрыть фланги, но коллективный разум толпы
принял это слабое движение за готовность говорить. Пронесся одобрительный
вопль. И посреди грохота, в тот самый момент, когда над головами вспыхнули
разноцветные конфетти, назойливый шепот Овуса, - наплевав на микрофоны:
-- Бабки, Гноссос. Иммунитет. Секс. Говори быстро, что, черт подери,
тебе надо? Эту проклятую толпу иначе не удержишь.
Костяшками бы тебе в нос, проскочила мысль. Крепкие пальцы прямо в
кадык. Но в углу платформы стояли люди Джакана с маузерами в карманах
плащей. Он нащупал на груди рубахи маленькую белую коробочку, приготовленную
в аптеке Айдлуайдла, и
-- Кристин -- был его ответ.
Она подняла голову и затаила дыхание.
Речь-речь-речь-речь--
Овус бросил быстрый взгляд на ее полуоткрытый рот, но ответил Гнососу
лишь тем же:
-- Кристин?
-- Точно, детка.
Вен-детта... Вен-детта... Вен-детта...
-- На сколько?
-- Полчаса.
-- Много.
-- Сорок минут.
-- Господи, Гноссос.
-- Шестьдесят.
-- Быстрее, -- сказал Янгблад.
-- Ты ее не тронешь.
-- Ни за что.
Кристин возмутилась, но Овус, взмахнув рукой, заставил ее замолчать.
-- Даешь слово?
Гноссос приложил руку к сердцу.
ВЕН-ДЕТТ-А... ВЕН-ДЕТТ-А...
Короткая пауза.
-- Сорок минут?
-- Ладно, старик.
-- Ради всего святого. -- Янгблад истекал потом. -- Быстрее!
ГНО-ССОС... ГНО-ССОС...
Он открыто улыбнулся Кристин, почти не пряча трепетавшую на губах
угрозу. Затем протянул руки к толпе открытыми ладонями вперед -- так, словно
командовал заходящим на посадку самолетом.
Пять долгих минут он был Линдбергом в Орли, Макартуром на Уолл-стрит,
Улановой в Большом и Синатрой в Парамаунте. От ритмичного топота кампус
ходил ходуном, словно сотрясаемый сейсмической волной остров. В этом
оглушающем грохоте Гноссос обернулся за подсказкой к Янгбладу.
-- Скажи им что-нибудь, господи, все, что угодно.
-- Но что, старик?
-- О боже, Панкхерст, свободная любовь, какая разница!
ГНО-ССОС... ГНО-ССО...
Вытянутые руки медленно опустились: посадка. Крики постепенно стихли,
по толпе, словно шепот самой судьбы, пробежала бормочущая волна, готовые
слушать головы поднялись вверх. Он ждал, пока успокоятся задние ряды, не
обращал внимания на понукания Кристин и Овуса и тянул время, дожидаясь
полного контроля. Несколько секунд одиноко бумкал барабан, затем -- тишина,
если не считать стесненных смешков, редких выкриков далеких отщепенцев и
шипения бенгальских искр.
В темноте мерцали и поблескивали семь тысяч улыбок плющовой лиги.
Двести двадцать четыре тысячи белых, как мел, резцов, клыков, премоляров,
моляров, коренных и глазных зубов, обученных кусаться, готовых к вакханалии,
голодных и истекающих слюной. От сознания этой деспотической власти у
Гноссоса задрожало в паху. Волна адреналина выплеснулась в кровь. Перед
ночью безудержного буйства он мог дать им кое-что получше простого
подножного корма.
Изящно и неторопливо он сложил руки в кулаки, поднял и выставил вверх
средние пальцы.
Народ был счастлив. Если бы он призвал устроить Сьюзен Б. Панкхерст
кровавую дефлорацию прямо в витрине "Мэйсиз", экстаз людского скопления был
бы не менее впечатляющ. Они яростно крутились на месте, они скакали
вверх-вниз, они молотили друг друга по головам, они вопили что-то
нечленораздельное, они впадали в буйство.
Транспаранты валились на головы, ракеты пронзали кроны деревьев,
автомобили вставали на дыбы, на остриях копий развевались бюстгальтеры,
подливая масло в костер, уже разведенный из множества мужских трусов.
Кристин быстро подкатила Овуса к микрофону, и прямо в центр этого
безумного вихря соскользнуло имя Президента.
-- Карбон, -- вздулось эхо.
-- Долой Карбона. -- Овус выщелкнул в толпу двадцать пятый кадр.
-- Долой Карбона, -- ответили они.
Сквозь гущу народа, треща, грохоча мотором и гудя клаксоном,
пробиралась "импала" Фицгора. За рулем -- кто-то очень похожий на Хипа; Хуан
Карлос Розенблюм стоит, расставив ноги, на заднем сиденье и размахивает
флагом, как Эль Сид.
-- ДОЛОЙ КАРБОНА! -- разносился крик.
Розенблюм опустил флаг, и машина тут же свернула на мост, через ручей
Гарпий, к дому президента. Толпа расступилась, словно Красное море.
Мгновенная пауза. Затем все семь тысяч человек с факелами и раздирающим душу
воем ринулись вперед, неся с собой ужас, точно безумная армия фараона.
-- Все, -- сказал Янгблад, -- пошли.
Кто-то выстрелил из церемониальной пушки.
-- Быстрее, -- скомандовала Кристин, -- а то пропустим. -- Она
развернула коляску с Овусом и покатила ее к рампе на краю платформы.
ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА
-- Полегче, детка, -- Гноссос перегородил им путь.
-- Эй, -- закричал Янгблад, -- отвали, сейчас будет самое интересное!
БУУУУУУУМ, снова бухнула пушка.
Гноссос улыбался и смотрел на Кристин.
-- Сейчас? -- спросила она.
Овус зло оглянулся, потом взглянул на часы:
-- Сорок минут.
Мимо прогрохотала пожарная машина из "Хи-Пси": вой сирен, на капоте --
студентка в бикини.
Гноссос крепко держал Кристин за руку.
-- Успеем, -- сказал он.
-- Где? -- Овус.
-- В "Снежинке", -- ответил Гноссос.
Кивок отбывающего Овуса. Люди Джакана последовали за ним -- и звуки
ночи вдруг усилились, словно кто-то подкрутил ручку телевизора.

Место было тем самым, откуда Моджо смотрел тогда на порку
микроавтобуса. Они опять сидели в "англии" Янгблада и слушали, как остывает
после езды мотор. Время шло -- но Кристин вдруг повернулась и снисходительно
посмотрела на Гноссоса.
-- Если я беременна, -- сказала она, -- мне нужно будет просто кое-что
сделать. Ради бога, Гноссос, неужели ты этого не знал?
Он потянулся за рюкзаком и вытащил открытую бутылку "летнего снега"
-- Хочешь выпить?
-- Зачем ты это устроил, что за инфантильность? Ты знаешь, что отец
после твоей выходки с головы до ног покрылся экземой?
Он отпил на два дюйма "летнего снега", глупо ухмыльнулся, ничего не
сказал.
-- Если бы все было так просто! Ты мне был небезразличен, как ты не
понимаешь, неужели я бы пошла на это, если б не твое проклятое обаяние.
Так ничего и не сказав, он сунул руку в карман бойскаутской рубахи,
достал маленькую белую коробочку и задумчиво погладил ее пальцем.
-- И Хеффаламп, -- она решила сменить тему, вздохнула, отвернулась к
окну. -- Это так ужасно.
-- Правда?
-- Не придуривайся, Гноссос, конечно, правда.
Он стянул с коробочки резинку, подождал немного, потом опять предложил
ей бутылку.
-- Попробуй, старушка. Тебе полезно.
Губы ее скривились -- видимо, от одной мысли о его заразе.
-- Спасибо, не хочу.
Он показал ей коробочку.
-- У меня для тебя подарок. Маленькая штучка для головы.
Они стояли под деревьями на краю бугристой площадки. "Снежинка"
закрыта, поблизости ни одной машины, тишину нарушает лишь шум кампуса,
далекий и нереальный. Кристин как бы невзначай взялась за дверную ручку, но
он ловко поймал ее запястье и недвусмысленно сжал.
-- Гноссос!
-- С самой Кубы, привет от Будды.
-- Перестань, мне больно.
-- А знаешь, что это такое? Сладенький мой.
Жилка на шее панически билась, но свободной рукой Кристин все еще
держалась за дверь.
-- Господи, Гноссос, что ты несешь? Неужели мне мало этой проклятой
обезьяны? Отпусти руку.
Он ухватил ее покрепче и большим пальцем сдвинул крышку коробочки.
-- Правильно, детка, продолжай, я слушаю.
Она резко изогнулась, прижалась спиной к ручке, в глазах слезы.
-- Ради бога, Гноссос, пожалуйста, я зря с тобой поехала.
-- Раз поехала, старушка, о чем теперь говорить?
-- Ты обещал Алонзо. Ты сказал, что не тронешь меня.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его загадочной улыбки, Гноссос
достал носовой платок.
-- Это совсем не больно. Поверь мне.
-- Прошу тебя...
Говорить больше было не о чем. Он рывком оттащил ее от двери и повалил
к себе на колени. Кристин попыталась вырваться и сесть, но он чуть
отодвинулся от руля и схватил ее за волосы. Обруч стягивает надушенную
голову; блузка с короткими рукавами, глаженая джинсовая юбка и серые гольфы.
Он хлопнул Кристин по заднице.
-- Снимай, -- были его слова.
Кристин задохнулась и так и осталась с раскрытым ртом.
-- Что?
-- Всю ночь что ли с тобой возиться?
-- О, господи, ты хочешь...
-- Детка, я не прикоснусь к тебе даже полицейской дубинкой -- у тебя
триппер.
-- Гноссос, правда, ради бога... -- Она набрала воздуха, чтобы
закричать, но было уже поздно. Он соорудил из платка кляп и стащил с себя
плетеный индейский ремень. Поймал молотившие воздух руки и стянул их за
спиной. Раздалось мерзкое приглушенное бульканье. Она лягнула его ногой, но
Гносос не обратил внимания. Неуклюже ползая рядом на коленях, он удерживал
ее лицом вниз -- затем задрал подол. Усевшись ей на копчик, открыл
коробочку. Там лежал глицериновый суппозиторий, наполненный неочищенным
героином Матербола. Гноссос расположил конус, словно маленькую торпеду,
между большим и указательным пальцами и проделал все по инструкции --
осторожно и ласково в память о прежних временах.
Досчитал до пятидесяти, игриво шлепнул и перевернул на спину. Кристин
была мертвенно-бледна и собиралась потерять сознание.
-- Ну как, нормально?
Белки глаз испещрены выступившими от напряжения тонкими прожилками. Он
смотрел на них, пока зрачки не расширились, а веки не налились тяжестью.
Тишину нарушали случайные выстрелы далекой пушки. Через некоторое время
Кристин передернулась, перестала биться и затихла. Добро пожаловать в Лимб,
надеюсь, вам у нас понравится.
Он помог ей выбраться из машины, вытащил кляп, на случай, если ее вдруг
затошнит, и развязал руки. Кристин истерически смеялась.
Закурил, посмотрел на ее часы, глубоко вздохнул.
-- Пиши письма, малыш.
Закинул рюкзак за плечо, оставил ее одну на траве и двинулся к роще --
не останавливаясь и не оглядываясь.
Никогда не знаешь, кто превратит тебя в соляной столб.

На самом деле, среди идиллических холмов Дэвида Грюна он мог бы
провести не семь дней, а гораздо больше, если бы Крачка и Малиновка случайно
не принесли с собой "Ежедневное Светило". Маленький лагерь Гноссоса был
прекрасно обустроен, защищен, удобен и закрыт от любых посетителей, кроме
природных. Перед завтраком к нему слетались певчие птицы, белки делили с ним
обед, а еноты подбирали после ужина крошки. Спальник он расстелил на
сосновых подушках, солнце нагревало пористые камни, и они отдавали по ночам
тепло; рядом росла черника, водяной кресс, шиповник, заячья капуста, вишни,
и бил из земли ключ. Можно оставить надежды на дифференциальные уравнения и
теорию происхождения солнца. Микрокосм смотрелся совсем неплохо.
Побеспокоили всего один раз, когда пришел Дэвид спросить, намерен ли Гноссос
получать телефонные сообщения. Но тот был занят приготовлением грибного супа
и лишь поинтересовался, где растет розмарин.
Пока девочки, оставив газету, собирали цветы, он разогревал такой же
суп, но с зеленым орегано. Гноссос понаблюдал за ними некоторое время,
пожевал одну из крачкиных фиалок, потом, окликнув девчонок, показал, где
прячутся колокольчики. Как вдруг его неверящим глазам предстали измазанные
клевером угрожающе-черные строки.

Г. АЛОНЗО ОВУС ВСТУПИЛ В ДОЛЖНОСТЬ ПРЕЗИДЕНТА
Решение вызвано гибелью
Президента Магнолии во время неожиданного горного обвала.

-- Что случилось, Гноссос? -- спросили девочки, услыхав изумленный
вопль. Но он продолжал читать, водя по строчкам дрожащим пальцем.

Во время последней экспедиции в горы экс-декан оказался погребен под
сланцевым оползнем. Изувеченные останки Магнолии извлечены из-под обвала
Алистером П. Хипом, Кембридж, Массачусеттс, занимавшимся неподалеку
альпинизмом. Трагедия омрачила известие о бракосочетании декана Овуса и
Кристин Ф. Макклеод, дочери Дж. Кеннета Макклеода, помощника президента
Эйзенхауэра по особым поручениям...

Но рывком распахнув дверь Кавернвилльской квартиры, Гноссос обнаружил,
что, сидя на индейском ковре, его там поджидает проктор Джакан. Он держал
подмышкой папку с бумагами и бренчал героиновыми кастаньетами. В воздухе
носились мартышечьи испарения.
-- Стоять, -- последовал приказ.
Для пущей уверенности за спиной Гноссоса возникли два сержанта и
закрыли дверь.
-- Привет, Паппадопулис, -- улыбнулись они.
-- Садись, -- сказал Джакан.
Гноссос бросил взгляд на кастаньеты и почувствовал, как сгибаются
коленки. Но он лишь покачал головой и остался на ногах.
-- Что происходит? -- поинтересовался он. -- Слет фараонов?
-- Зачем терять время? -- сказал один из сержантов. -- Давайте к делу.
-- Мы знаем все, -- сообщил из-под шляпы Джакан. -- У нас все в
протоколе.
-- Статуи. -- Второй сержант. -- На прошлое Рождество.
-- Кабинет Магнолии. -- Первый. -- Вандализм.
-- Гульба в сарае. -- Джакан придвинулся ближе. -- Теперь кастаньеты.
Боюсь, Гноссос, у тебя серьезные неприятности.
-- Не надо мне тыкать, дядя.
-- Но дело не в этом. Ты теперь -- не наша забота. -- Он протянул ему
белый конверт с красным штампом "ЛИЧНО В РУКИ" на лицевой стороне.
-- Открывай, -- хором скомандовали сержанты.
ПОЗДРАВЛЯЕМ -- было первое слово. А ниже -- стандартная повестка от
Армии Соединенных Штатов. Подписана, разумеется, председателем афинской
комиссии по военному призыву, и хотя Гноссос никогда раньше не видел пухлого
автографа Овуса, он успел отметить, как сильно они с этой закорюкой друг
другу подходят.
Люди Джакана стащили у него с плеч рюкзак.
Старый хранитель огня, похоже, тебя вновь зовут асфальтовые моря.
Оп-ля.
Бум бум бум,
вниз по дурацкой лестнице.

Вместо послесловия

Даглас Кук
ПОГОНЯ ЗА РЕАЛЬНЫМ И БЕГСТВО ОТ РЕАЛЬНОСТИ
Расшифровка романа кодографом капитана Полночь

1) Корнелльская школа

Опубликованная 28 апреля 1968 года -- за два дня до того, как ее автор
разбился на мотоцикле, -- книга "Если очень долго падать, можно выбраться
наверх" стала культовой среди поклонников музыки Ричарда Фариньи, но более
широкие слои литературной общественности обратили на нее внимание, лишь
когда стало известно, что Фаринья был близким другом Томаса Пинчона. На
самом деле, Фаринья упоминал Пинчона в примечаниях к своему первому альбому,
куда вошла песня "V", написанная под влиянием романа Пинчона. В эссе
"Ярмарка в Монтерее" он также говорил, что приезжал на эту ярмарку вместе с
Пинчоном и Джоан Баэз. Однако Фаринья был известен своей слабостью к
знаменитым именам, а потому лишь после публикации в 1973 году гигантского
романа Пинчона "Радуга земного притяжения", люди, наконец, заметили
литературную связь между этими двумя писателями. Внушительный кирпич,
который многие считают главным романом второй половины ХХ века, снабжен
посвящением Ричарду Фаринье, и одно это заставляет обратить на "Если очень
долго падать" самое пристальное внимание.
В свое время Пинчон и Фаринья относились к "Корнелльской школе"
писателей, в которую входили также Дэвид Шетцлин (автор "экологического"
романа "Heckletooth 3" и книги "DeFord", с посвящением Ричарду Фаринье) и М.
Ф. Бил (автор "Танца Ангела" -- детективной истории, где в роли следователя
выступает мексикано-американская лесбиянка). Жене Блуштейн выделяет три
главных особенности корнелльской школы: "политическая паранойя (государство
как Большой Брат), отчаяние из-за разрушения окружающей среды и интерес к
тому влиянию, которое оказывают на умы американцев все уровни поп-культуры".
Известнейшим из всех корнелльских авторов был, разумеется, Владимир
Набоков -- этот величайший писатель столетия преподавал в Корнелле в те
времена, когда там учились Пинчон и Фаринья. Позже Роберт Шолз так описывал
восторженное отношение Фариньи к великому романисту:

Лет тридцать назад я учился на последнем курсе Корнелля и однажды стоял
в коридоре какого-то корпуса. Ко мне подскочил молодой третьекурсник,
страстно мечтавший в то время стать писателем. В руках у него была книга, он
вцепился в меня и закричал:
-- Послушай, ты только вслушайся. -- Открыл книгу и начал читать: --
"Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу..." Он
прочел первые абзацы "Лолиты". Молодого человека звали Ричард Фаринья, он
стал писателем и написал книгу "Если очень долго падать, можно выбраться
наверх.

Фаринья перенял набоковскую лирику, юмор, острый взгляд на абсурд и
ничтожность современной американской жизни, а также умение рассказывать
истории, используя этот абсурд чаще, чем привычные литературные приемы.
Набоков осветил путь не одному поколению модернистов и постмодернистов, не в
последнюю очередь благодаря своему влиянию на Корнелльскую школу.
Лесли Фидлер, знаменитый своей язвительностью и иконоборчеством
литературный критик, первым применил к литературе архитектурный термин
"постмодернизм" Разъяснил он его так:

В последний раз объясняю, зачем мне понадобилось изобретать этот
термин. Я посчитал, что к литературе можно и нужно применить ту же самую
стратегию, которой воспользовались архитекторы, когда до них, наконец,
дошло, что при сооружении новых сооружений золотые арки "Макдоналдса"
требуют к себе не менее серьезного отношения, чем высокопарные и
высокомудрые эксперименты.

Подобно Набокову и Пинчону, Фаринья собирает обрывки современной ему
американской жизни со всей ее мишурой и целлулоидным духом наживы, из
материалов поп-культуры он выковывает язык, понятный и ему самому, и
читателям того времени, через низкий юмор говорит о высоком. И, как и многие
книги Набокова и Пинчона, роман Фариньи -- это поиск.

2) Поиск реального

"Если очень долго падать, можно выбраться наверх" -- история
измученного путника, который долго странствовал, повидал немало страшного и
вернулся другим человеком, подобно голубоглазому сыну из песни Дилана "Падет
тяжелый дождь". Но если голубоглазый сын возбужден, готов обратить всех в
свою веру и бороться с теми несправедливостями, на которые успел
насмотреться, то герой Фариньи Гноссос Паппадопулис говорит об увиденном с
огромным трудом. Как молчаливые персонажи Хемингуэя, он морально парализован
своим опытом, ищет лишь покоя и убежища. Модель Гноссоса -- Одиссей,
измученный ветеран Троянской войны, прототипичный антигерой, почти дезертир,
жаждущий не славы, а всего лишь попасть домой. Первым делом Гноссос в романе
ищет дом, снимает квартиру. Лирическая увертюра буквально пронизана
отсылками к "Одиссее". Да и весь роман, особенно топонимика выдуманного
университетского городка (прототипом которому послужила Итака, штат
Нью-Йорк, база Корнелльского университета и, разумеется, тезка Одиссеевского
острова) испещрен абсурдными классическими аллюзиями: ручей Гарпий, дорога
Дриад, Дыра Платона (ресторан), Цирцея III (женское общежитие), холл "Копье
Гектора", Минотавр-холл, Лабиринт-холл и т.д. Аллюзивно и само странное имя
Гноссос. Отсылает ли оно к Носсосу, средиземноморскому острову, где
находится город Крит, а в нем странствующий по лабиринту Минотавр? (На одной
из страниц романа нам говорят, что Гноссос "взревел, как критский бык"). Имя
также может намекать на греческое слово, "знание". Корень gno близок к
английскому know, согласуется с глаголом gignsko (знать) и существительными
gnsis (знание), gnstes (тот, кто знает) и angnisis (признание) --
последнее часто используют как литературный термин, означающий признание
сцен в драме.
Гноссос -- человек, обретший в странствиях горькое знание, но не
понимающий, что с ним делать: его знание не стало мудростью. В абсурдных
названиях университетских корпусов и улиц теряется трудноуловимая суть
прошлого, разменивается и забалтывается, растворяясь в калейдоскопе
алфавитно-макаронного поп-культурного супа. Другой университетский корпус
носит имя "Анаграм-холл", что уместно истолковать как потерю смысла в
сумятице современной жизни. Чуть позже мы познакомимся с Г. Алонзо Овусом,
тайным правителем и виновником ниспровержения Гноссоса. Овус склеивает фразы
из полудюжины языков, но за этой псевдо-изощренностью нет ничего, кроме
клише; Овус точно так же воплощает собой жалкое состояние современного мира.
Подобно Куртцу, развалившемуся на каталке в "Сердце тьмы" Джозефа Конрада
("Вся Европа участвовала в создании Куртца"), Овус представляется
нам конгломератом расслабленных культур, изношенным финалом истории,
болезненной, бесформенной и бессмысленной свалкой аллюзий, укорененных в
постсовременном убожестве.
Поиск Гноссоса -- это поиск смысла, укрытого за всеми легкими
аллюзиями. В конце пятидесятых в молодежной среде все сильнее разрасталась
жажда смысла, реальности, корней и подлинности. В этих поисках более всего
проявляла себя юношеская неудовлетворенность. В той или иной степени она
воплотилась во вспышке бит-движения, затем в возрождении блюзов,
сельхозобщинах и пасторальном паломничестве хиппи. Подлинность стала также
фетишем возрождающейся музыки городского "фолка".
Действие романа "Если очень долго падать, можно выбраться наверх"
происходит в 1958 году, когда фолк-музыка только предупреждала о своем
грядущем возрождении (трио "Кингстон" выпустило в том году хит --
разбойничью балладу "Том Дули"). Но, не считая гитар, дульцимеров и цимбал в
доме Грюна, друга Гноссоса, большинство музыкальных отсылок тяготеют к джазу
и битникам. В одной сцене, правда, Гноссос ставит на проигрыватель альбом
Моуза Эллисона 1957 года "Деревенская сюита" -- сплав джаза и кантри-блюз. И
подобно тому, как смешивает два жанра Моуз Эллисон, Гноссос тоже
проваливается куда-то в промежуток между двумя направлениями. Его наружный
ритм -- синкопированные удары джаза, тогда как внутренняя песня -- одинокое
шоссе фолка. Он разделяет присущее обоим -- биту и фолку -- презрение к
буржуазности, поверхностности, массовому рынку.
При всем при этом, Гноссос со свойственной ему эрудицией постоянно
ссылается на Пластикового человека, капитана Марвела, Зеленого Фонарика и
других героев комиксов. Он также отождествляет себя с различными
историческими и литературными фигурами: Монтесумой, Дракулой, Прометеем,
Святым Духом, Рави Шанкаром, Винни-Пухом, -- а иногда и примеряет их наряд.
Он -- хранитель огня, искатель святого Грааля. Он -- предшественник
лирического героя песни "Вудсток", гимна Джони Митчелл, который говорит о
себе: "Я не знаю, кто я таков, но жизнь дана, чтобы учиться". Гноссос и сам
понимает, что ему "слишком много нужно играть ролей". Характерно, что
любимый супергероей Гноссоса -- Пластиковый человек, способный принимать
любую форму. Судя по всему, Пластиковый человек также и любимый персонаж
самого Фариньи, не зря он упоминает его в эссе "Писатель как кинооператор".
(Вот как объясняет эту ссылку Мими в предисловии к "Долго возвращаться,
долго уходить": "Как и Пластиковый человек, Дик просто любил эту
непредсказуемость, мультяшное сумасшествие, у него было воистину прекрасное
чувство абсурда! У меня странное ощущение, что они уже встретились -- он,
Пластиковый человек и все остальные. Надеюсь, им там весело".)
Однако несмотря на все позы, Гноссос стремится утвердить собственную
этническую идентичность. Греческое происхождение связывает его с архетипами
и мифами, как с некой опорой в беспорядочном постсовременном мире. Правда,
стремление это принимает подчас вполне мирские формы. В рюкзаке, юнговом
сосредоточии его идентичности, хранятся разнообразные символы греческого
наследства: листья долмы, греческое вино, заплесневелый козий сыр.
Серебряные доллары -- тоже стремление к Реальному, к Подлинности, они --
монеты королевства, куда более настоящие, чем бумажные заменители. Объясняя
декану Магнолии, почему он пользуется серебряными долларами, Гноссос говорит
о том, "какое количество паразитических колоний разрастается посредством
долларовых банкнот". Когда кассирша кафетерия с подозрением смотрит на
серебряные доллары, Гноссос объявляет себя королем Монтесумой и грозится
вырвать у этой женщины сердце и съесть его сырым. Очередная поза, очередная
иллюзия геройства и величия, погоня за архетипами древности и попытка
мускулизации настоящего -- эфемерного, коррумпированного и искусственного.
Все это воплотилось в кассирше -- "запах дешевых тайн из "Вулворта", губы
сморщены, вся страсть высосана и выссана за ненадобностью двадцать лет
назад. Покорность -- вот мой враг".
Столь же высокомерно Гноссос ведет себя и с платиноволосой девушкой из
магазина. "Глухая к зову судьбы" -- вот как он представляет и расписывает ее
жалкое будущее:

Через год на переднем сиденье древнего "форда" она будет раздвигать
ноги для бухого наездника с насосом. Пялиться в одном нижнем белье на
"Дымящееся ружье" -- повсюду банки из-под "Черной этикетки", в вонючей
колыбели орет косоглазый ребенок. Эх. Иммунитет дарован не всем.

И как в сцене с Монтесумой, героическая поза нужна Гноссосу для того,
чтобы утвердить свое превосходство над этой девушкой; объясняя, зачем ему
нужно масло для ванны, он говорит: "Это такой античный обычай, бальзам для
воинов, чтобы приятно было пощупать, правильно?"
Как и все прочие воплощения его сущности, греческая пища и серебряные
доллары соседствуют в рюкзаке с символами детских фантазий, вроде заячьих
лапок ("Задобрить псов и демонов, сунуть нос в каждую мистическую дверь"), и
кодографом капитана Полночь, у которого ломается пружинка в один из самых
значимых моментов романа. Осознав, что на нем лежит часть вины за
самоубийство Симона, такого же, как и он, студента, узнавшего, что его
подружка влюблена в Гноссоса (который и совратил ее в одной из предыдущих
глав), он переживает, возможно, самую дурацкую эпифанию во всей мировой
литературе:

...набродившись по улицам в безнадежных попытках успокоить маслянистое
чувство вины, выбросить из головы проклятый образ Симона, присосавшегося к
выхлопной трубе, он полез в рюкзак за склянкой с парегориком в надежде
усмирить растерзанные нервы. Но вместо этого обнаружил кодограф -- там же
где оставил, в постели из заячьих лапок, -- со всей невинностью бездушного
предмета аккуратно разломившийся пополам. Гноссос повертел его в руках, и из
кодографа с тихим звоном выскочила маленькая секретная пружинка Капитана
Полночь, содрогнулась и безжизненно умолкла.

Этот пассаж содержит несколько важных параллелей, больно задевающих
совесть Гноссоса. Его страсть к пропитанным опиумом сигаретам накладывается
на образ Симона, присосавшегося к выхлопной трубе: одна картина --
подсознательная имитация другой. "Маслянистое чувство вины" заставляет
вспомнить более раннюю сцену с монсиньором Путти, который приходит провести
соборование, но вместо этого умасливает ноги Гноссоса, объясняя, что они
"несут человека к грехам". И вот теперь Гноссос пытается "успокоить" свое
чувство вины; бродя по улицам, ищет эпифанию своей потерянной невинности и
находит ее на "постели из заячьих лапок". Темы бегства и вины, тщетных
предостережений и безрассудства соединены настолько неразрывно, что кажется,
будто они преследуют друг дружку по вечному кошмарному кругу.

3) Жажда смерти

Не слишком ли много я вычитываю в содержимом рюкзака? Возможно. Но эта
эпифания слишком похожа на другую, описанную Фариньей в рассказе "Финал
молодого человека"; в нем американец взрывает в Ирландии патрульную лодку и
только потом узнает, что на борту находились люди. Осознание своей
ответственности за гибель других людей означает для героя потерю невинности
и самой молодости, точно так же, как теряет невинность Гноссос -- символом
этой потери в романе становится "взрыв" кодографа. В интервью Ричи
Унтербергеру, корреспонденту газеты "Urban Spacemen and Wayfaring
Strangers", Кэролайн Хестер вспоминает, что Фаринья действительно прошел в
Ирландии через подобное испытание, когда члены ИРА убедили его, что на борту
приговоренной к взрыву лодки не будет людей. Кэролайн Хестер не упоминает
этот рассказ, но она уверена, что история глубоко повлияла на Фаринью и
многое объясняет в его последующих поступках. Мими Фаринья в примечаниях к
книге "Долго возвращаться, долго уходить" также пишет о его мнительности.
Смерть -- частый гость и в музыке Ричарда Фариньи. Вполне возможно, что в
песне "Девушка-ворон", в примечаниях к которой есть слова "жажда смерти",
нашло отражение чувство вины за ту взорванную лодку.

Песок, что ползет с приливом
Мои заберет следы
Омоет усталое тело
Шепот глубокой воды

Мучил ли Фаринью шепот тех погибших людей? Подобно Улиссу Теннисона,
потерявшему в море всех своих друзей, и уже в преклонные годы обнаружившему,
что "бездна стенает тьмою голосов" Фаринью мучила память о погибших в той
лодке людях.
Наверное, именно жажда смерти так привлекла Фаринью и в стихотворении
Микеланджело "Спи". Он цитирует эти строки в "Если очень долго падать", а
также в коротком рассказе "Отрада камня". В рассказе стихотворение
приводится по-итальянски.

Caro m' il sonno e pi l'esser di sasso
Mentre che'l danno e la vergogna dura,
Non veder, non sentir, m' gran ventura;
Per non me destar, deh! parla basso.

В романе Гноссос переводит на земляческом сборище несколько строк на
английский:

О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не чувствовать -- удел
завидный.

Вот перевод всего четверостишья:

Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать -- удел завидный...
Отрадно спать, отрадней камнем быть.

"Отрада камня" представляет собой еще одну версию изложенной в романе
истории с волком. В предисловии 1983 года Пинчон утверждает, что Фаринья
рассказывал эту историю много раз. Опыт близкого знакомства со смертью,
изложенный в обеих версиях волчьей истории, наверняка глубоко затронул героя
и автора и вместе с чувством вины (vergogna) сообщил ему два конфликтующих
устремления -- жажду смерти и уверенность в собственной исключительности,
два импульса, которые, как мне кажется, никогда на страницах романа не
побеждают друг друга и никогда между собой не разделяются. Не на все вопросы
можно ответить -- искусство дано нам не для поиска простых решений,
расшифровки и выяснения. Сломанный кодограф покончил с легкими ответами
детства, и Гноссос жестоко высмеивает их простоту. Когда Памела спрашивает:
"Ты не можешь говорить без загадок?", Гноссос думает про себя: "Всегда будь
движущейся мишенью", и отвечает саркастически: "Дай определение вещи, и она
тебе больше не нужна, правда?"
Но душевное равновесие лежит для Гноссоса между мирной,
полуопределенной жизнью среди наркотиков и нервной энергией вечно движущейся
мишени. Его жажда смерти -- тоска о покое, о том, чтобы перестала мучить
совесть. Неисполнимость этого желания наполняет его презрением к тем, у кого
есть в жизни толика этого самого покоя, тем, кто "глух к зову судьбы". В
песне "Продается вальс смятения" Фаринья уничижительно говорит о людях,
которые "не знают, что каждое утро просыпаются мертвыми". Смерть -- его
тайное желание; он парит между полной надежд жизнью и притягательностью
смерти: "О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу".
Здесь и лежит основной конфликт протагониста. Он ушел на поиски
Реального, но вместо этого нашел реальность -- ужасную настолько, что ее не
вынести без анестезии. Оттого он и анестезирует себя наркотиками и
притворным спокойствием, объявляет супергероем, просто героической фигурой
истории или мифов, но самое главное -- это декларация Исключения.

4) Исключение

Иллюзия исключительности уходит для Гноссоса в мучительный опыт
странствий: он чуть не умер в холодных снегах Адирондаков, преследуя волка;
он видел в Лас-Вегасе взрыв атомной бомбы; на его глазах пачуко в
Нью-Мексико пытали бойскаута. Избавление от опасностей вселили в него вполне
осознанную веру в собственную исключительность:

Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел
огнь и чуму, симптомы великого мора. Я -- Исключение.

Его друг Калвин Блэкнесс предупреждает Гноссоса о "парадоксальных
ловушках Исключения". В этом рационализация или, возможно, инверсия
глубокого и неразрешимого страха. Подобно жертве посттравматического
стресса, воображающей себя Иисусом Христом, Гноссос хватается за свою
иллюзорную исключительность в надежде избежать еще более сильной боли. Как и
самого Фаринью, его мучают скопища фобий. Он боится демонов, обезьян, дурных
примет, пытается победить их суеверными ритуалами -- взять хотя бы
средневековый ритуал сжимания гениталий. Увидав на чердаке мартышку, Гноссос
"хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней".
Странное действие для человека, который искренне верит в свой иммунитет к
смерти. Исключение -- защита, мантра "я не ионизирован и не обладаю
валентностью", суеверная безделушка, обращение к высшей силе с мольбой
отвести опасность.
Почти с облегчением мы наблюдаем за тем, как Гноссос опустошает свой
рюкзак -- в обычной для себя ритуальной манере, на могиле Хеффалампа на
Кубе. Ритуал посвящения во взрослую жизнь, явно запоздалый после странствий,
смерти Симона, триппера и гибели Хеффалампа. Возможно, в этом романе слишком
много мини-развязок, слишком много эпифаний и кармических превращений там,
где хочется одного большого катарсиса; вместо эстетически удовлетворительной
кульминации мы видим слишком много поз, в которые становится Гноссос,
слишком много бессмысленных игр. Как результат, большинство критиков так и
не заметило всей сложности и значительности романа, посчитав его всего лишь
устаревшим документом эпохи. Рецензия в "Village Voice" на книгу Хаджду
"Явно 4-я улица" утверждает, что "единственное достоинство романа,
сохранившееся по сей день, -- попытка изучения гипертрофированного мужского
шовинизма".

5) Слои

Подозреваю, Фаринья втайне надеялся, что роман станет таким же
представителем его времени, как книги Фитцджеральда -- двадцатых годов
прошлого века. В том, что из этого ничего не вышло, виновата отнюдь не
терпимость к шовинизму и другим изъянам в характере Гноссоса и его времени,
скорее другое: склонность автора слишком долго выстраивать сцену, прежде чем
ее покинуть. Кроме всего прочего, эпиграфом к роману послужила цитата из
Бенджамина Франклина "Я должен скоро покинуть Сцену...", бог знает, где
раскопанная Фариньей. "Если очень долго падать" был призван стать
bildungsroman, романом наступающего времени, а не просто книжкой
о молодежи. Как документ своей эпохи, он заметно уступает вышедшему шесть
лет спустя "Электропрохладительному кислотному тесту", в котором, однако,
много интересных параллелей с романом Фариньи.
В этом сложном романе осталось еще достаточно тем, которые я не
затрагиваю, аспектов, так и оставшихся непонятными мне, обращений к
поп-культуре, литературе, науке и математике, которые я пропустил. И все же
есть причины полагать, что Фаринья, несмотря на все потраченные годы, так и
не смог выразить в этой книге все, что хотел. В интервью Патрику Морроу Мими
сказала, что сочинение этого романа растянулось у Фариньи на два континента
и два брака. Я добавлю к этому, что начался он с авторской безвестности,
когда больше всего начинающий писатель жаждал признания (в тот же самом
интервью Мими говорила: "Человеку трудно чувствовать себя хорошо, если его
не ценят"), а дописывался под небывалый успех и восторженные отзывы,
которыми были встречены два его музыкальных альбома. У большинства писателей
первые романы получаются неровными, виной тому не успевшие перемешаться слои
жизненного опыта, однако опыт, а значит, и роман Фариньи, неровен более
других -- согласно собственной легенде, Ричард начал его писать через
несколько минут после того, как оставил работу слепого гармониста на
французских улицах, а закончил признанным музыкантом, которому аплодировали
Пит Сигер и Джин Ричи. По собственному признанию, Фаринья все еще не
разрешил "конфликт между Внутренним и Внешним" -- так он описал в статье
роль Гноссоса, а значит и себя самого за несколько дней до гибели.
Дополнительная сложность в генезисе романа является в то же самое время его
главным новаторством: рисуя эпизоды, автор пользуется иллюстрациями, на
которые потом в тексте появляются аллюзии, -- это нововведение сильнее всего
настораживало издателей.
Редактор "Liveright Publishing", отвергая третий роман Уильяма Фолкнера
"Флаги в пыли", сказал молодому автору следующее: "Беда в том, что у вас
здесь шесть книг. Вы пытаетесь их сочинять одновременно". В этом же,
по-моему, и главный недостаток запутанного романа Фариньи -- романа, что
растянулся на два брака, два континента, две профессии и бог знает сколько
концепций того, каким этому роману быть. Но если, читая первые книги
Фолкнера, мы, во всеоружии гениальности его более поздних работ, можем легко
разглядеть свет, что пробивается в этих первых опытах, то в случае с
Фариньей у нас такой возможности нет. Можно сравнивать стихотворения,
рассказы, тексты песен и саму музыку; можно продираться через примечания и
обрывки черновиков, прочесть доступные биографии и заветные воспоминания
друзей. Но мы никогда не узнаем, во что развился бы его гений и какой свет
он отбросил бы на эту первую еще пробную книгу. Ричард Фаринья был опытным,
начитанным, много повидавшим и хорошо образованным человеком. Он получал
стипендию в школе иезуитов и в университете "плющовой лиги", блестяще
разбирался как в гуманитарных, так и в научных дисциплинах, добился
известности в литературе и в музыке, повел за собой целое поколение
исполнителей на дульцимере и соединил в одно целое несколько фолк-стилей,
изобретя таким образом новое музыкальное направление, которое и сегодня
звучит свежо и необычно: он сращивал фолк и рок с таким мастерством и
отвагой, как никто и никогда прежде. Он выстраивал мост между vita activa и
vita contemplativa; он радовался жизни и жаждал смерти, он погиб
в 29 лет, через два дня после публикации своего романа. Джуди Коллинз
вспоминает, что за пару месяцев до смерти Фаринья начал задумываться о себе
самом; примерно то же самое говорила и Джоан Баэз. Во что бы развился этот
талант, предсказать невозможно, а потому и темные места его первого романа
остаются неразгаданными.
"Дельта-Фита-Эпсилон" -- международное женское землячество,
объединяющее студенток университетов. -- Здесь и далее прим. переводчика.
Девиз студенческого землячества "Дельта-Эпсилон" звучит
по-гречески Dikaia Upotheke, что означает "Справедливость -- превыше всего".
Гноссос переиначивает его, играя на значениях приставок upo- (верх) и hypo-
(низ): "Справедливость прениже всего".
Покайтесь перед Богом всемогущим,
Блаженным Паппадопулисом, вечным девственником,
Блаженным Паппадопулисом, вечно готовым (лат).
Coma Berenices (лат.) -- туманность "Волосы Вероники".
"Организация содействия армии" или "Объединенные
организации обслуживания вооруженных сил" -- независимое объединение
добровольных религиозных, благотворительных и других обществ по содействию
вооруженным силам США.
Стихотворение Микеланджело Буонаротти "Сон", перевод Ф. И.
Тютчева.
Совет Землячеств -- правительственная организация по
контролю за студенческими землячествами.
Вечный девственник (лат.).
Из бездны, вечное похмелье (искаж. лат).
"Ньюман-клуб" -- католическое студенческое сообщество.
Лазурный берег (фр.).
Перевод М. Немцова.
Строка из стихотворения У.Б. Йейтса (1865--1939) "Леда и
Лебедь", перевод А. Трошина.
Приди и плачь. Возьми мою кровь и покрась ею свои волосы
(греч.).
Фаршированное блюдо (фр.).
При смерти (фр.).
В домашнем платье (фр.).
О вкусах не спорят (фр.).
Соучастник преступления (лат.).
Сказанное мимоходом (лат.).
Потише (ит.).
С самого начала (лат.).
Положение обязывает (фр.).
Деловая (фр.).
Провокатор (фр.).
По-гречески (фр.).
По-семейному (фр.).
Старый режим (фр.).
Высший свет (фр.).
Государственный переворот (фр.).
Чудовище (фр.).
Напротив (фр.).
Между нами (фр.).
Позолоченная молодежь (фр.).
После свершившегося (лат.).
Не владеет рассудком (лат.).
Самолюбив (фр.).
В новинку (лат.).
Горе побежденным (лат.).
"Римский приз" (фр.) -- стипендия французского
правительства для молодых талантов, впервые установлена в 1666 г. Людовиком
XIV.
Не так ли (нем.).
Мир тебе (ивр.).
Слово мудрым (лат.).
Хладнокровие (фр.).
С кафедры, как официальная позиция (лат.).
Обычай кампусов: компания студентов врывается в женские
общежития, унося оттуда в качестве трофеев предметы дамского белья.
Цитаты из книги А. Милна "Винни-Пух и все, все, все"
приведены в пересказе Б. Заходера.
Этого достаточно (фр.).
Вот оно (фр.).
Начало положено (лат.).
Боже мой (исп.).
Моя... величайшая вина (лат.).
Пожалуйста (фр.).
Нечего делать (фр.).
На хрустальном небосводе чайки быстрое крыло
Словно след алмазный тонко прочертило...
Вместе с легким летним бризом сквозь воздушное стекло
Тень упала и по пляжу проскользила...
О, блуждающая нежная печаль
Слабого безмолвного скольженья! (исп.)
Строки из стихотворения испанского поэта, романиста и критика Рамона
Переса де Айялы (1880--1962).
Мошенник (ит.).
Пасодобль (исп.).
Дом Хильды (исп.).
Куда (исп.).
Прогулка (исп.).
Дама Британской империи -- титулование женщины,
награжденной орденом Британской империи.
Не на правах родителей (лат.).
Внутреннее себялюбие (фр.).
Пер. А. Кравцовой.
Когда в начале 60-х Фаринья писал свой роман, книги
комиксов только начинали завоевывать взрослую аудиторию -- Стэн Ли, редактор
и главный автор комиксов о капитане Марвеле, создал новое поколение более
реальных супергероев, которых мучили подлинные жизненные проблемы, неврозы и
фобии. В "Электропрохладительном кислотном тесте", опубликованном через два
года после романа Фариньи, Том Вулф также обнаруживает частую идентификацию
с героями комиксов, и примерно в то же время их облаченные в трико фигурки
начинают появляться на обложках альбомов. Но действие романа Фариньи
происходит в 1958 году, а первые эксперименты Стэна Ли с новым героем
комиксов Фантастической Четверкой начались только в 1961-м. -- Прим. автора.
Роман воспитания (нем.).
"Если очень долго падать" затрагивает те же темы, что и
"Электропрохладительный кислотный тест": увлечение наркотиками, секс,
супергерои, недоверие, которое питает контркультура к "Истеблишменту".
Нежелание Гноссоса отгораживаться от общества, конфликтующее с пониманием
того, что человек обязан рано или поздно возвращаться в общество, находит
свою параллель в дилемме Мэри Трикстер: на какую бы высоту не занесла
человека кислота, он всегда принужден вернуться на землю, он всегда
опускается. Кизи так никогда и не исполнил своего решения "зайти за
кислоту", поскольку общественная мораль добралась до него раньше и усадила в
тюрьму. Так и с Гноссосом -- описанные в первых главах романа проказы
раскрыты и виновника отправляют в армию. В обеих книгах "Истеблишмент"
торжествует над контркультурной нирваной. Тема исключительности также
возникает на страницах "Электропрохладительного кислотного теста". -- Прим.
автора.
Жизнь активная и жизнь созерцательная (лат.).

Популярность: 2, Last-modified: Mon, 19 Feb 2007 09:53:24 GmT