-----------------------------------------------------------------------
W.Faulkner. Dry September (1931). Пер. - Н.Евдокимова.
В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
В кровавых сентябрьских сумерках - после шестидесяти двух дней без
дождя - он распространился словно пожар в сухой траве: слушок, анекдот,
как угодно называй. Что-то такое насчет Минни Купер и негра. На нее
напали, ее оскорбили, перепугали: ни один из тех, что собрались субботним
вечером в парикмахерской, где под потолком, волнами застоявшихся лосьонов
и помады возвращая им их же несвежее дыхание и запахи, вентилятор колыхал,
не очищая, спертый воздух, - не знал достоверно, что же произошло.
- А только это не Уил Мэйз, - сказал один из парикмахеров. Худощавый,
рыжеватый человек средних лет, с добрым лицом, он в это время брил
заезжего клиента. - Я знаю Уила Мэйза. Он ничего парень, хоть и
черномазый. Да и Минни Купер я знаю.
- Что же ты про нее знаешь? - сказал другой парикмахер.
- А кто она? - сказал клиент. - Молоденькая девчонка?
- Да нет, - сказал парикмахер. - Ей, я так полагаю, под сорок.
Незамужняя. Потому-то мне и не верится...
- При чем тут верится - не верится! - сказал нескладный юнец в шелковой
сорочке, взмокшей от пота. - Чье слово важнее - белой женщины или
черномазого?
- Не верится мне, что Уил Мэйз способен такое сотворить, - сказал
парикмахер. - Уила Мэйза я знаю.
- Тогда, может, знаешь, кто это сотворил? Да не ты ли и помог ему
бежать из города, раз ты так черномазых обожаешь?
- Не верю, чтобы вообще кто-то такое сотворил. Не верю, чтобы
что-нибудь стряслось. Да вы сами раскиньте мозгами. Не знаете, что ли,
когда мужа нет, женщинам этим, чем старше становятся, так и лезет в голову
всякий вздор, который человеку...
- Тоже мне белый! - сказал клиент. Он завозился под простыней. Юнец
вскочил на ноги.
- Не веришь, значит? - сказал он. - Так, по-твоему, белая женщина врет?
Парикмахер задержал бритву над привставшим клиентом. Он не глядел по
сторонам.
- А все эта чертова погода, - сказал другой. - В такую погоду человек
способен на любую дурь. Даже с Минни Купер.
Никто не засмеялся. Парикмахер сказал мягко, упрямо:
- Никого я ни в чем не обвиняю. Просто я знаю, да и вы, ребята, знаете,
что женщина, которую никогда никто не...
- Иди поцелуйся со своими негритосами! - сказал юнец.
- Заткнись, Крепыш, - сказал другой. - Разберемся, что к чему, а
времени, чтоб действовать, у нас навалом.
- А кто? Кто будет разбираться? - сказал юнец. - Еще чего выдумали! Да
я...
- Ты белый что надо, - сказал клиент. Взмыленная борода придавала ему
сходство с ковбоями, как их изображают в кино. - Втолкуй им, парень, -
сказал он юнцу. - Если в вашем городе не осталось белых мужчин, можешь
рассчитывать на меня, даром что я всего-навсего коммивояжер и не здешний.
- Послушайте, ребята, - сказал парикмахер. - Сперва разберитесь, что к
чему. Уила Мэйза я знаю.
- Ну дела! - вскричал юнец. - Подумать только, белый из нашего
города...
- Тихо, Крепыш, - сказал второй. - Времени у нас навалом.
Клиент выпрямился в кресле. Он посмотрел на говорившего.
- По-вашему, значит, можно стерпеть, когда черномазый нападает на белую
женщину? И вы, белый, его оправдаете, правильно я вас понял? Катитесь-ка
лучше обратно на Север, откуда приехали. Нам здесь таких не нужно.
- Причем тут Север? - сказал второй. - Я в этом городе родился и вырос.
- Ну дела! - сказал юнец. Он обвел всех напряженным, недоумевающим
взором, словно стараясь припомнить, что же хотел сказать или сделать.
Рукавом он вытер лоб, покрытый испариной.
- Черт меня побери, если я допущу, чтоб белую женщину...
- Втолкуй им, парень, - сказал коммивояжер. - Богом клянусь, пусть они
только...
С грохотом распахнулась стеклянная дверь. На пороге, раздвинув ноги,
легко удерживая в равновесии плотное тело, остановился человек. Ворот
белой рубашки расстегнут, на голове фетровая шляпа. Разгоряченный, наглый
взгляд мгновенно охватил всех присутствующих. Фамилия этого человека была
Мак-Лендон. На фронте он командовал солдатами и получил медаль за
доблесть.
- Ну, - сказал он, - так и будете сидеть да терпеть, что на улицах
Джефферсона черномазый подонок насилует белую женщину?
Крепыш снова вскочил. Шелк сорочки плотно облегал его тугие плечи. Под
мышками набрякли два темных полумесяца.
- Вот и я про то! Я же им слово в слово...
- А там и вправду что-то было? - спросил третий. - Не впервой же ей
мерещится. Пинкертон тут верно говорил. Помните, прошлый год она вопила,
что с крыши мужчина подглядывает, как она раздевается?
- Что? - сказал клиент. - Что такое?
Парикмахер осторожно усаживал его обратно в кресло, и он, подчиняясь,
откинулся на спинку, с запрокинутой головой. Парикмахер придерживал его за
плечи.
Мак-Лендон напустился на третьего.
- Было! А какая, к чертовой матери, разница! Вы что, намерены спускать
черномазым, пока они и впрямь до этого не додумались?
- Вот и я про то! - вскричал Крепыш. И бессмысленно выругался - длинно,
не переводя духа.
- Полно, полно, - сказал четвертый. - Не так громко. Зачем шуметь?
- Точно, - сказал Мак-Лендон, - обойдемся без шума. Кто со мной?
Он покачивался на пятках, обводил взглядом лица.
Занеся бритву над клиентом, парикмахер прижал его голову к креслу.
- Ребята, разберитесь-ка сперва, что к чему. Уила Мэйза я знаю. Это не
он. Давайте позовем шерифа и сделаем все как положено.
Мак-Лендон резко обернул к нему искаженное злобой и решимостью лицо.
Парикмахер не отвел взгляда. Они казались людьми разных рас. Другие
мастера тоже замерли над клиентами, полулежавшими в креслах.
- Значит, - сказал Мак-Лендон, - для тебя слово негра важнее, чем белой
женщины? Ну и цацкаешься ты с этими черномазыми...
Третий встал и схватил Мак-Лендона за руку. В свое время он тоже воевал
на фронте.
- Полно, полно. Давайте пораскинем мозгами. Кто из вас знает, что же
произошло на самом деле?
- Еще чего, мозгами раскидывать! - Мак-Лендон рывком высвободил руку. -
Кто со мной заодно - пошли. А кто нет... - впиваясь глазами в окружающих,
он утирал рукавом пот, катившийся по лицу.
Поднялись трое. Коммивояжер распрямился в кресле.
- Ну-ка, - сказал он, дернув простыню у горла, - снимите с меня эту
тряпку. Я не здешний, но, богом клянусь, когда наших жен, сестер и
матерей...
Мазнув себя простыней по лицу, он швырнул ее на пол. Мак-Лендон стоял
на пороге, понося остальных последними словами. Встал и подошел к нему еще
один. Прочие в смущении посидели, не глядя друг на друга, а затем,
поодиночке, присоединились к Мак-Лендону.
Парикмахер поднял простыню с пола. Он принялся аккуратно ее складывать.
- Не надо, ребята. Уил Мэйз тут ни при чем. Я знаю.
- Потопали, - сказал Мак-Лендон. Он круто повернулся. Из кармана брюк
торчала рукоятка тяжелого пистолета. Вышли. Стеклянная дверь с грохотом
захлопнулась за ними, и звук отозвался в душном воздухе.
Парикмахер тщательно и неспешно обтер бритву, положил ее на место,
зашел в подсобное помещение и снял со стены шляпу.
- Я скоро вернусь, - сказал он. - Нельзя же допустить...
Он выбежал на улицу. Двое других мастеров последовали за ним до двери,
придержали ее на отскоке и высунулись на улицу, глядя ему вслед. Воздух
был душный, неживой. От него оставался на языке металлический привкус.
- Что он может сделать? - сказал один из парикмахеров. Другой
вполголоса бормотал: "Господи Иисусе, господи Иисусе. Не хотел бы я быть
на месте Уила Мэйза, раз уж он Мак-Лендона рассердил".
- Господи Иисусе, господи Иисусе, - шептал второй.
- Как, по-твоему, там и впрямь что-то такое было? - сказал первый.
2
Ей было лет тридцать восемь, тридцать девять. Жила она с тяжело больной
матерью и тощей, золотушной, но не унывающей теткой; у них был стандартный
сборный домик, и каждое утро между десятью и одиннадцатью она появлялась
на веранде в нарядном, отороченном кружевами чепчике и до полудня
раскачивалась в кресле-качалке. После обеда она ложилась отдохнуть, пока
не спадет зной. А потом, в каком-нибудь из трех-четырех новых
полупрозрачных платьев, которые шила себе каждое лето, она шла в центр -
встретиться со знакомыми в дамских магазинах, где можно щупать товары и
холодным, резким тоном препираться о цене, хотя и не думаешь ничего
покупать.
Родом из обеспеченной семьи - не лучшей в Джефферсоне, но вполне
приличной, - она была телосложения скорее изящного, наружности заурядной,
одевалась и держала себя задорно и немного вызывающе. В юности ее стройная
подтянутая фигурка и резковатая живость позволили ей какое-то время
продержаться в светских кругах, где вращались сливки городского общества;
молодые не так сильно ощущают различия в общественном положении, и она
бывала на школьных вечеринках своих ровесниц и вместе с ними ходила в
церковь.
Она последней поняла, что сдает позиции; в той компании, где она
выделялась огоньком побойчее и поярче прочих, мужчины начали постигать все
прелести снобизма, а женщины - отместки. Тогда-то у нее и появилось это
вымученно-задорное выражение. Такой она побыла еще немного на вечеринках,
в тенистых галереях и на зеленых лужайках; для нее это выражение было
вроде маски или стяга, и от исступленного неприятия правды в глазах у нее
появилось недоумение. Но вот однажды вечером, в гостях, она случайно
подслушала разговор юноши и двух девушек, своих одноклассников. С тех пор
она больше не принимала ни единого приглашения.
Она наблюдала, как девушки, росшие с нею вместе, выходят замуж,
обзаводятся домами и детишками, ее же ни один мужчина не домогался
мало-мальски серьезно, и вот, глядишь, дети бывших одноклассниц уже
несколько лет подряд зовут ее "тетенька", а матери их тем временем
задорными голосками рассказывают им о том, каким успехом пользовалась тетя
Минни в юности. А потом в городке стали примечать, что по воскресеньям она
раскатывает в автомобиле с кассиром из банка. Кассир был сорокалетний
вдовец, видный из себя мужчина, от него неизменно попахивало не то
парикмахерской, не то виски. Он первым во всем городке приобрел автомобиль
- маленькую красную "егозу"; и не на ком ином, как на Минни, городок
впервые узрел шляпку с вуалью для поездок в автомобиле. Тогда-то и начали
приговаривать: "бедная Минни". "Но она уже взрослая и может сама за себя
постоять", - говорили другие. Тут она стала просить своих бывших
одноклассниц, чтобы их дети звали ее не "тетенька", а "кузина".
Теперь уж минуло двенадцать лет с тех пор, как общественное мнение
занесло ее в разряд прелюбодеек, и восемь лет тому, как кассир перевелся в
Мемфис, а в Джефферсон наезжал лишь на сутки под рождество, которое
справлял на ежегодной холостяцкой вечеринке в охотничьем клубе у реки.
Притаясь за шторами, соседи подглядывали за процессией участников этой
вечеринки и в первый день рождества, нанося визиты, рассказывали Минни о
том, как прекрасно он выглядит, как, если верить слухам, преуспевает в
большом городе, и задорными, скрытными глазами впивались в ее
вымученно-задорное лицо. К атому часу дыхание Минни обычно отдавало
запахом виски. Виски ей поставлял некий юнец, заправлявший киоском с
содовой водой:
- Факт, покупаю для старушенции. Я так считаю: пусть и у ней будет хоть
какая-то радость.
Мать ее теперь вовсе не покидала своей комнаты; хозяйство вела
золотушная тетушка. На этом фоне какой-то вопиющей нереальностью казались
яркие платьица Минни, ее праздность, ее пустые дни. По вечерам она теперь
выходила из дому только с женщинами, соседками, в кино. Днем же надевала
какое-нибудь из новых платьиц и одна-одинешенька шла в центр, где к концу
дня уже прогуливались ее юные кузины - изящные шелковистые головки,
худенькие, угловатые руки и осознавшие свою прелесть бедра, - девочки идут
в обнимку друг с дружкой или же вскрикивают да хихикают с мальчишками у
киоска с содовой; а она проходила мимо них и шла дальше вдоль сомкнутого
строя витрин, причем мужчины, изнывавшие от безделья в дверях, даже не
провожали ее больше глазами.
3
Парикмахер устремился вверх по улице, где сквозь облака роящихся мошек
ослепительно сверкали редкие фонари, недвижно и залихватски подвешенные в
безжизненном воздухе. В густой пыли умирал день; над темной площадью,
окутавшейся саваном из песка, небо было незамутненное, как поверхность
медного колокола изнутри. На востоке у горизонта пробивался отблеск вдвое
прибывшей луны.
Когда он догнал их, Мак-Лендон и трое остальных садились в машину,
оставленную в узком проулке. Склонив массивную голову, Мак-Лендон
вгляделся в него поверх машины.
- Передумал что ли? - сказал он. - Тем лучше для тебя; богом клянусь,
завтра, когда в городе узнают, что ты сегодня молол...
- Полно, полно, - сказал другой, бывший солдат. - Пинкертон свой
парень. Давай сюда, Пинк, подсаживайся.
- Ребята, Уил Мэйз никак не мог на такое пойти, - сказал парикмахер. -
Если вообще там хоть что-то было. Да вы ведь не хуже меня знаете: нет
города, где негры лучше наших. Женщине всякое может насчет мужчин
померещиться, хоть ничего совсем и нет, а мисс Минни вообще...
- Точно, точно, - сказал солдат. - Мы с ним только малость потолкуем,
вот и все.
- Еще чего, потолкуем! - сказал Крепыш. - Когда мы разделаемся с
этим...
- Да заткнись ты! - сказал солдат. - Ты что, хочешь, чтобы в городе
каждая собака...
- Всем расскажем, богом клянусь! - сказал Мак-Лендон. - Расскажем, что
всякий, позволивший, чтоб белую женщину...
- Поехали, поехали, вон еще машина.
Из облака пыли в конце проулка со скрежетом выкатил другой автомобиль.
Включив зажигание, Мак-Лендон последовал за ним. Пыль плыла по улице
наподобие тумана. Окруженные ореолом уличные фонари будто плавали в воде.
Машина выехала за пределы городка.
Узкая, в выбоинах, дорога изобиловала поворотами. Над нею, да и над
всей землей, нависала пыль. На фоне неба выросла мрачная громада фабрики
мороженого, где ночным сторожем работал Уил Мэйз.
- Пожалуй, вот тут остановимся, а? - сказал солдат.
Мак-Лендон не отозвался. Он рванул вперед, круто притормозил, и свет
фар выплеснулся на глухую стену.
- Послушайте, ребята, - сказал парикмахер. - Если он на месте, ведь это
же доказывает, что он ни при чем. Правда же? Будь он виновен, он бы
сбежал. Неужто не ясно, что сбежал бы?
Подкатил и остановился другой автомобиль. Мак-Лендон вышел из машины,
за ним соскочил Крепыш.
- Послушайте, ребята, - сказал парикмахер.
- Выключай фары! - сказал Мак-Лендон. Нахлынула непроглядная темь. Ее
не наполняли звуки, только шум легких, боровшихся за воздух со спекшейся
пылью, в которой они прожили два месяца, да потом - удаляющийся скрип
шагов Мак-Лендона и Крепыша, и чуть погодя - голос Мак-Лендона:
- Уил! Уил!
На востоке у горизонта тусклое свечение луны теперь усилилось. Луна
нависала над коньком крыши, серебря воздух и пыль, так что те, казалось,
задышали, ожили в чаше расплавленного свинца. Не слышно было ни ночных
птиц, ни насекомых - ни звука, лишь дыхание да слабое пощелкивание
охлаждающегося металла в машинах. При случайном соприкосновении казалось,
что люди потеют всухую, ибо влага больше не выделялась из тел.
- Господи Иисусе! - раздался чей-то голос. - Надо уносить отсюда ноги.
Но никто не шелохнулся, пока из тьмы спереди не донеслись слабые
нарастающие шумы, и тогда люди вышли из машин и стали напряженно ожидать в
неживой мгле. Затем послышались иные звуки: удар, шумный выдох с
присвистом и брань Мак-Лендона, вполголоса. Еще с секунду постояли, потом
бросились навстречу. Бежали спотыкаясь, гурьбой, будто спасались от
смерти.
- Кончайте его, кончайте этого подонка, - шепнул кто-то. Мак-Лендон
отшвырнул всех обратно.
- Не здесь, - сказал он. - Тащи его в машину.
- Прикончи его, сволочь черномазую! - бормотал кто-то.
Негра втащили в машину. Парикмахер ждал рядом. Он потел и чувствовал,
что сейчас его вырвет.
- Что стряслось, начальник? - сказал негр. - Я ничего худого не делал.
Как перед богом, мистер Джон.
Кто-то извлек наручники. Над негром, словно над пнем, закопошились -
молча, суетливо, мешая друг дружке. Тот покорно все сносил, а глаза его
торопливо и беспрестанно перебегали с одного мутного лица на другое.
- Вы кто, начальники? - сказал он, наклонясь, чтобы всмотреться в лица,
и белые ощутили его дыхание, в нос им ударили испарения пота. Одного или
двоих негр назвал по имени. - Так что же я, по-вашему, сделал, мистер
Джон?
Мак-Лендон рванул дверцу машины.
- Садись! - сказал он.
Негр не тронулся с места.
- За что вы меня, мистер Джон? Я же ничего худого не делал. Белые
начальники, я ничего худого не делал, господь свидетель.
Он назвал по имени еще одного.
- Садись! - сказал Мак-Лендон. Он его ударил. Остальные сухо, с
присвистом, выдохнули воздух и принялись избивать негра как попало, а он
закружился волчком и стал ругаться, и взметнул закованные руки к их лицам,
и угодил парикмахеру в челюсть, и парикмахер тоже его ударил.
- Сюда сажайте, - сказал Мак-Лендон.
На негра навалились. Он перестал сопротивляться, влез в машину и сидел
тихо, покуда рассаживались остальные. Сидел между парикмахером и солдатом,
стараясь не прикасаться к ним ни руками, ни ногами, торопливо и без устали
переводя взгляд с лица на лицо. Крепыш примостился на подножке. Машина
тронулась. Парикмахер прижал ко рту носовой платок.
- Что с тобой, Пинк? - сказал солдат.
- Ничего, - сказал парикмахер. Вновь выбрались на шоссе и поехали в
сторону от городка. Из пыли вынырнул второй автомобиль. Машины продолжали
путь, наращивая скорость; позади остались последние развалюхи городка.
- Черт побери, да от него воняет! - сказал солдат.
- Это мы уладим, - сказал коммивояжер, с переднего сиденья, рядом с
Мак-Лендоном. Крепыш на подножке выругался в горячий встречный ветер.
Внезапно парикмахер перегнулся через спинку сиденья и тронул Мак-Лендона
за плечо.
- Выпусти меня, Джон, - сказал он.
- Прыгай, куда тебе. Ты же негритосов прямо обожаешь, - сказал
Мак-Лендон, не поворачивая головы. Он вел машину на полной скорости. За
ними в пыли ярко светились расплывающиеся фары другого автомобиля.
Мак-Лендон свернул на узкую проселочную дорогу. Ею давно не пользовались,
и она была вся в ухабах. Вела она к заброшенной печи для обжига кирпича, к
груде бурого шлака и бездонных чанов, опутанных ползучими растениями и
сорняком. Когда-то здесь было пастбище, - до тех пор, пока в один
прекрасный день хозяин стада не хватился одного из своих мулов. И хоть он
дотошно тыкал длинным шестом в каждый чан, ему так и не удалось нащупать
дно.
- Джон, - сказал парикмахер.
- Да прыгай же, - сказал Мак-Лендон, швыряя машину по ухабам.
Рядом с парикмахером заговорил негр:
- Мистер Генри!
Парикмахер подался вперед. Узкая колея дороги терялась, убегая вверх.
Машина шла вперед, а воздух был, как в погасшей домне: прохладный, но
совершенно мертвый. Машина перепрыгивала с ухаба на ухаб.
- Мистер Генри!
Парикмахер стал неистово дергать дверцу.
- Эй там, поберегись! - сказал солдат, но парикмахер успел ногой
толкнуть дверцу и повис на подножке. Перегнувшись через негра, солдат
потянулся было к нему, но он уже спрыгнул. Машина продолжала свой путь, не
сбавляя скорости.
Стремительная инерция движения швырнула его в пропыленный бурьян, и он
с шумом покатился в кювет. Вздымалась пыль, а он лежал среди тоненького,
зловещего хруста худосочных стеблей, задыхаясь и борясь с тошнотой, пока
мимо не промчался второй автомобиль и шум его не замер вдали. Тогда
парикмахер поднялся и зашагал, прихрамывая; он вышел на шоссе, а там
свернул к городку, на ходу отряхивая ладонями одежду. В небе поднялась
луна, она стояла высоко, наконец-то избавившись от пыли, и через некоторое
время из-за пыли засверкали огни городка. Парикмахер все шел да шел,
прихрамывая. Но вот он услышал рев автомобилей, и позади него все ярче
становился свет их фар, и он сошел с дороги и опять затаился в пропыленном
бурьяне, покуда машины не промчались мимо. Теперь машина Мак-Лендона была
замыкающей. В ней сидели четверо, и Крепыш ехал не на подножке.
Машины продолжали свой путь; пыль поглотила их, яркий свет и рев
исчезли вдали. Какое-то время в воздухе клубилась поднятая ими пыль, но
вскоре ее вобрала в себя пыль вековая. Парикмахер выкарабкался на шоссе и
захромал дальше по направлению к городку.
4
В тот субботний вечер, когда она переодевалась к ужину, плоть ее пылала
как в лихорадке. Руки дрожали над крючками застежек, глаза горели
лихорадочным огнем, волосы потрескивали под расческой. Не успела она
покончить с переодеванием, как за нею зашли приятельницы и сидели, пока
она натягивала тончайшее белье, чулки и новое полупрозрачное платье.
- Ты уже в силах выйти на улицу? - спрашивали они, а у самих глаза тоже
задорные и поблескивают мрачно. - Когда оправишься от потрясения,
непременно нам все расскажешь. Что он говорил, что делал; все-все.
В темноте под деревьями, на пути к площади, она, чтобы унять дрожь,
дышала глубоко, словно пловец перед тем, как нырнуть, а четверо
приятельниц держались чуть позади, шагали медленно - из-за зноя, а также
из сочувствия к ней. Но у площади ее опять охватила дрожь, и она вскинула
голову, прижав к бокам стиснутые кулаки, а голоса приятельниц журчали, и в
глазах у них тоже появилось что-то лихорадочное.
Вступили на площадь, она - в центре группы, хрупкая, в свежем платьице.
Дрожь усилилась. Шла она все медленнее и медленнее, наподобие того, как
дети доедают мороженое, голова вскинута, лицо как сникший стяг, глаза
сверкают; она миновала отель, и со стульев вдоль обочины тротуара вслед ей
глядели коммивояжеры в рубашках без пиджака:
- Вон та, видишь? В розовом, та что в середке.
- Эта? А что сделали с черномазым? Его не...
- Точно. С ним порядок.
- Порядок?
- Точно. Отвезли куда надо.
Дальше - аптека, где даже молодые люди, подпирающие дверь, приподняли
шляпы и долго провожали глазами ее бедра и лодыжки.
Они шли да шли мимо приподнятых мужских шляп, мимо внезапно умолкающих
голосов, почтительных, заботливых.
- Вот видишь? - говорили приятельницы. Голоса их звучали как протяжные
глубокие вздохи шипящего ликования. - На площади ни одного негра. Ни
единого!
Вошли в кинотеатр. Он походил на волшебную страну в миниатюре -
освещенное фойе, цветные литографии жизни, схваченной в ее жутких и
сладостных превращениях. У нее задергались губы. В темноте, когда начнется
фильм, все будет хорошо; она удержится от смеха, не надо растрачивать его
так скоро и попусту. И вот она заторопилась сквозь скопище оборачивающихся
на нее физиономий, сквозь шепоток приглушенного изумления, и они заняли
привычные места, откуда виден проход, ведущий к серебристому экрану,
видно, как парочки идут к своим креслам.
Погасили свет; экран заструился, и на нем начала разворачиваться жизнь,
прекрасная, пылкая и печальная, а парочки по-прежнему входили,
раздушенные, шурша в полумраке, прильнувшие друг к другу силуэты хрупки и
стройны, изящные быстрые тела угловаты, пленительно молоды, а над ними
плывут и окутывают их серебристые грезы. На нее напал смех. Силясь
сдержать его, она смеялась все пуще; на нее снова стали оборачиваться.
Приятельницы подняли ее с места и вывели из зала, все еще смеющуюся, и она
стояла у края тротуара, смеясь пронзительно, на одной ноте, пока не
подъехало такси и ее туда не усадили.
С нее сняли розовое полупрозрачное платьице, тончайшее белье и чулки,
уложили в кровать, накололи льду - прикладывать к вискам, и послали за
доктором. Разыскать доктора не удалось, поэтому женщины принялись
ухаживать за нею сами, с приглушенными восклицаниями меняли лед и
обмахивали ее веером. Покуда лед был свеж и холоден, она не смеялась,
лежала спокойно, лишь чуть постанывая. Но вскоре смех опять прорвался, а
голос повысился до крика.
- Тссссссссссс! Тсссссссссссссс! - говорили приятельницы, наполняя
пузырь свежим льдом, приглаживая ей волосы, присматриваясь, нет ли седых.
- Бедняжка!
А потом - друг другу:
- Как, по-твоему, что-нибудь и в самом деле было? - А глаза мрачно
горят, скрытные и взбудораженные. - Тише вы! Ах, бедняжка! Бедная Минни!
5
Било полночь, когда Мак-Лендон подъехал к своему новенькому чистенькому
дому. Нарядный, свежий, как птичья клетка, и почти такой же величины, дом
был аккуратно выкрашен в зеленое и белое. Мак-Лендон запер машину,
поднялся на веранду и прошел в комнату. С кресла, стоявшего возле
настольной лампы, поднялась жена. Мак-Лендон остановился посреди комнаты и
пристально смотрел на нее, пока жена не опустила глаза.
- Гляди-ка, который час, - сказал он, подняв руку и показав ей часы.
Она стояла перед ним, склонив голову, с журналом в руках. Лицо бледное,
напряженное, ус" талое. - Сколько раз тебе говорить, чтоб не сидела вот
так, не ждала, не проверяла, в котором часу я возвращаюсь?
- Джон, - сказала она. Она положила журнал. Покачиваясь на каблуках, он
не отводил от нее разгоряченных глаз, не отворачивал вспотевшего лица.
- Сколько раз тебе говорить?
Он подошел к ней вплотную. Тогда она подняла глаза. Он сгреб ее за
плечо. Она стояла безвольно, глядя на него снизу вверх.
- Не надо, Джон. Мне не спалось. Из-за жары или еще чего... Прошу тебя,
Джон. Мне больно.
- Сколько раз тебе говорить?
Он выпустил ее и то ли ударил, то ли просто отшвырнул в кресло, и она
осталась там лежать и молча смотрела, как он выходит из комнаты.
Он прошел через весь дом, на ходу срывая с себя рубашку, остановился на
задней веранде, темной, застекленной, голову и плечи обтер рубашкой и
отбросил ее в сторону. Он вынул из кармана пистолет и положил на ночной
столик, и сел на кровать, и снял ботинки, и встал, и стащил с себя брюки.
Он опять потел, а потому нагнулся и стал яростно шарить в поисках рубашки.
В конце концов он ее нашел, снова обтер тело и, прижавшись к стеклу, стоя,
часто и тяжело дышал. Вокруг - ни шороха, ни звука, ни даже мошки. Темный
мир, казалось, лежал поверженный под холодной луной и не смыкающими век
звездами.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 16 Nov 2000 05:01:10 GmT