-----------------------------------------------------------------------
W.Faulkner. Red Leaves (1930). Пер. - О.Холмская.
В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Оба индейца прошли через плантацию на тот ее край, где жили рабы,
принадлежавшие племени. Здесь стояли два ряда сложенных из необожженного
кирпича лачуг; все они были аккуратно выбелены известкой. Между ними
протянулась узкая улочка, испещренная следами босых ног. Несколько
самодельных игрушек немо лежало в пыли. Нигде не было и признака жизни.
- Я знаю, что мы тут найдем, - сказал один индеец.
- Чего мы не найдем, - ответил другой.
Время уже перевалило за полдень, но на улочке не видно было ни души;
везде было тихо и пусто; из щелястых, обмазанных глиной труб нигде не
поднимался дымок.
- Да. То же самое было, когда умер отец того, кто теперь вождь.
- Ты хочешь сказать, того, кто был вождем.
- Да.
Одного из индейцев звали Три Корзины. Ему было лет шестьдесят. Оба
индейца сложением напоминали зажиточных бюргеров - плотные, приземистые, с
брюшком; у обоих были большие головы и большие широкие землисто-коричневые
лица с печатью какого-то мутного спокойствия, как на тех каменных
изваяниях, которые иной раз видишь вдруг выступающими из тумана на гребне
полуразрушенной стены где-нибудь в Сиаме или на Суматре. Солнце сделало их
такими - палящее солнце и резкая тень. Волосы у обоих были как осока,
уцелевшая после пала. У Трех Корзин в мочке уха была подвешена отделанная
эмалью табакерка.
- Я давно говорю, что все это неправильно. Раньше не было рабов. Не
было у нас негров. И можно было делать, что хочешь. У всех было сколько
угодно времени. А теперь все время уходит на то, чтобы придумывать для них
работу. Они не могут без работы.
- Они как лошади и собаки.
- У них нет ни капли разума. Непременно подавай им работу. Они еще
хуже, чем белые.
- Когда Старый Вождь был жив, не приходилось искать для них работу.
- Верно. Мне не нравится рабство. Это неправильно. В старину люди жили
правильно. А теперь нет.
- Ты же не помнишь, как жили в старину.
- Я слышал от тех, кто помнит. И сам старался так жить. Человек не
создан для работы.
- Это верно. Посмотри, какое у них от этого тело.
- Да. Черное. И горькое на вкус.
- Ты разве ел?
- Один раз ел. Я тогда был молод и вкус у меня был неприхотливый.
Теперь бы ни за что не стал.
- Да. Теперь их не едят. Невыгодно.
- Невкусное у них мясо. Горькое. Мне не нравится.
- Да и невыгодно их есть, когда белые дают за них лошадей.
Они вошли в улочку. Жалкие немые игрушки - фетиши из дерева, тряпок и
перьев - валялись в пыли у побуревших порогов среди обглоданных костей и
осколков сделанных из тыквы мисок. Ни шороха в лачугах, ни единого лица в
дверях. Так было со вчерашнего дня, с тех самых пор, как умер Иссетиббеха.
Но индейцы уже и сами знали, что тут найдут.
Они подошли к лачуге побольше размером, стоявшей в середине поселка.
Здесь в определенные дни лунного месяца собирались негры и совершали
первую часть обрядов, а с наступлением темноты переходили на реку, где
держали свои большие барабаны. В этой комнате хранились разные мелкие
принадлежности; магические украшения и записи обрядов - деревянные дощечки
с нарисованными красной глиной символическими знаками. В середине комнаты
под отверстием в крыше был очаг с остатками золы и подвешенный над ним
железный котел. Ставни на окнах были закрыты, и в первую минуту после
яростного солнечного света индейцы ничего не могли различить - только
какое-то движение и тень, где поблескивали белки глаз: казалось, в комнате
полным-полно негров. Оба индейца остановились на пороге.
- Ну вот, - сказал Три Корзины. - Я же говорю, что это неправильно.
- Не нравится мне здесь, - сказал другой.
- Запах, да? Это оттого, что они боятся. Они пахнут не так, как мы.
- Уйдем отсюда.
- Ты тоже боишься. Я это чую по запаху.
- Может быть, мы это Иссетиббеху чуем.
- Да. Он знает. Он знает, что мы тут найдем. Он, еще когда умирал, так
уже знал, что мы сегодня тут найдем. - Из комнаты навстречу индейцам шел
острый запах, в густой тени поблескивали глаза негров. - Вы меня знаете.
Люди прозвали меня Три Корзины. Тот, кого мы ищем, убежал. - Негры не
отвечали. В знойном неподвижном воздухе запах от негров, от их тел,
казалось, шел волнами, то усиливаясь, то ослабевая. Казалось, они все, как
одно существо, думают о чем-то чуждом и непостижимом. Они были как
притаившийся в темноте осьминог, как разрытые корни огромного дерева. Как
будто только что подняли пласт земли и под ним обнаружился большой
перепутанный вонючий клубок скрытой от света и внезапно потревоженной
жизни.
- Ну же, - сказал Три Корзины. - Вы знаете, зачем мы пришли. Тот, кого
мы ищем, убежал?
- Они что-то думают, - сказал другой индеец. - Уйдем отсюда.
- Они что-то знают, - проговорил Три Корзины.
- Ты думаешь, они его прячут?
- Нет. Он убежал. Он убежал еще вчера вечером. То же самое было, когда
умер дед того, кто сейчас вождь. Мы его три дня ловили. Три дня Дуум не
мог уйти в землю, он говорил: "Я вижу моего коня и мою собаку. Но я не
вижу моего раба. Что вы с ним сделали, почему не даете мне успокоиться в
могиле?"
- Они не хотят умирать.
- Да. Цепляются за жизнь. Всегда с ними хлопоты. Это люди без чести и
без достоинства. Всегда с ними хлопоты.
- Не нравится мне здесь.
- Мне тоже не нравится. Но что поделаешь. Это дикари. Нельзя от них
ждать, чтобы они уважали обычай. Вот почему я и говорю, что теперь все
неправильно.
- Да. Они цепляются за жизнь. Они даже готовы лучше потеть на солнце,
чем уйти в землю вместе с вождем. Но того, кто нам нужен, здесь нет.
Негры ничего не говорили, не издали ни звука. Глаза их отсвечивали в
темноте, дикие и покорные; запах шел волнами, густой и острый.
- Да, они боятся, - сказал другой индеец. - Что нам теперь делать?
- Пойдем, поговорим с вождем.
- А станет ли Мокетуббе слушать?
- А как же иначе? Ему это не понравится. Но он теперь вождь.
- Да. Теперь он вождь. Теперь он может хоть весь день носить туфли с
красными каблуками.
Индейцы повернулись и вышли. В дверном проеме не было двери. Ни в одной
лачуге не было дверей.
- Он и раньше их надевал.
- Тайком от Иссетиббехи. Но теперь туфли его, потому что он вождь.
- Да. Иссетиббехе это не нравилось. Я знаю. Я раз слышал, как он сказал
Мокетуббе: "Когда ты станешь вождем, туфли будут твои. А пока это мои
туфли". Но теперь Мокетуббе вождь и может их носить.
- Да, - сказал другой индеец. - Теперь он вождь. Раньше он носил туфли
тайком от Иссетиббехи, и никто не знал, известно об этом Иссетиббехе или
нет. Но теперь Иссетиббеха умер, хотя еще не был стар, и туфли принадлежат
Мокетуббе, потому что Мокетуббе теперь вождь. Ты что об этом думаешь?
- Я об этом не думаю, - сказал Три Корзины. - А ты?
- Я тоже не думаю, - ответил другой.
- Вот и хорошо, - сказал Три Корзины. - Это ты умно делаешь.
2
Дом стоял на пригорке, окруженный дубами. Спереди он был одноэтажный -
собственно говоря, просто рубка парохода, который когда-то сел на мель
возле берега. Дуум, отец Иссетиббехи, со своими рабами расснастил этот
пароход и перекатил его по кипарисовым каткам к себе домой - двенадцать
миль по суше, на что ушло пять месяцев. В то время его дом состоял из
одной кирпичной стены. Он приставил к ней рубку широкой стороной, и сейчас
золоченые карнизы в стиле рококо, местами выщербленные и облупленные,
возвышались в своем поблекшем великолепии над завешенными жалюзи дверями
кают; сохранились и надписи золотыми буквами над дверьми.
Дуум принадлежал к роду вождя, но не по мужской линии - он был из
племени минго [прозвище ирокезов], один из родственников с материнской
стороны. В юности он совершил большое путешествие, до самого Нового
Орлеана, - это было давно, и Новый Орлеан был тогда как бы европейским
городом; Дуум спустился в лодке с севера Миссисипи к Новому Орлеану, где
свел знакомство с кавалером Сье Блонд де Витри, чье общественное положение
было так же сомнительно, как и его собственное. Под руководством этого
наставника он прошел хорошую школу среди игроков и головорезов в
новоорлеанском порту. Там он выдавал себя за вождя, наследственного
владельца всей земли, которая составляла достояние мужской линии рода. И
так как вождь у индейцев зовется "Человек", то кавалер де Витри стал звать
его du Homme, откуда и получилось - Дуум.
Они всюду появлялись вместе - приземистый индеец с грубым лицом и
дерзким, непроницаемым взглядом, и парижанин, изгнанник, бывший, как
говорили, другом Каронделя [Каронделе, Франциско (1748-1807) - испанский
губернатор Луизианы; ее американским губернатором в 1805 г. стал генерал
Джеймс Уилкинсон (1757-1825), отличавшийся жестокостью в войнах с
индейцами] и своим человеком в доме у генерала Уилкинсона. Затем оба
исчезли, покинув внезапно те недоброй славы притоны, где они обычно
проводили время, и оставив за собой легенды и сплетни - о колоссальных
суммах, будто бы выигранных Дуумом, и о его связях с некоей девицей,
происходившей из довольно зажиточной вест-индской семьи. После
исчезновения Дуума брат этой девушки еще долго с пистолетом в руках
разыскивал его в тех притонах, которые он имел обыкновение посещать.
Через полгода девица тоже исчезла. Она села на пароход, направлявшийся
в Сент-Луис, и однажды ночью в верхнем течении Миссисипи пароход пристал к
берегу. Девица сошла в сопровождении своей горничной, негритянки. На
берегу ее встретили четверо индейцев с лошадью и повозкой, и трое суток
они добирались до плантации; они ехали медленно, так как молодая женщина
была уже на сносях. Прибыв на плантацию, она узнала, что Дуум теперь
вождь. Как он этого достиг, он ей не стал объяснять. Сказал только, что
его дядя и его брат - оба внезапно умерли. В то время дом состоял из одной
кирпичной стены, неумело сложенной рабами, к которой был пристроен крытый
соломой сарай, поделенный на комнаты и заваленный обглоданными костями и
прочими отбросами. Все это находилось посреди занимавшего десять тысяч
акров великолепного, скорее похожего на парк леса, в котором олени
паслись, как домашний скот. Дуум и приезжая женщина поженились незадолго
до того, как родился Иссетиббеха, - их повенчал странствующий священник,
он же торговец рабами, совершавший свои объезды на муле, к седлу которого
был приторочен зонтик из хлопчатобумажной материи и большая оплетенная
бутыль с виски, вместимостью три галлона. Дуум стал, по примеру белых,
приобретать рабов и возделывать часть своей земли. Но рабов было много, и
работы для них не хватало. Большинство негров пребывало в полной
праздности и вело образ жизни, целиком перенесенный из африканских
джунглей, кроме тех случаев, когда Дуум травил их собаками для развлечения
гостей.
Когда Дуум умер, сыну его Иссетиббехе было девятнадцать лет. Он стал
владельцем всех земельных угодий и целой толпы рабов - за это время их
стало раз в пять больше, - которые ему были ни на что не нужны. Он носил
титул вождя, но существовала еще целая иерархия дядей и двоюродных
братьев, которые и управляли племенем. Они в конце концов собрались на
совет по негритянскому вопросу. Глубокомысленно сидя на корточках под
золотыми надписями на дверях кают, они обсудили эту проблему со всех
сторон.
- Мы не можем их съесть, - сказал один.
- Почему нет?
- Их слишком много.
- Это верно, - сказал третий. - Если начать их есть, придется съесть
всех. А есть столько мяса вредно для здоровья.
- Может, у них мясо, как оленина. Тогда это не вредно.
- Ну так перебить тех, что лишние, но не есть, - предложил Иссетиббеха.
Минуту все смотрели на него.
- Зачем? - сказал кто-то.
- Нет, это не годится, - сказал другой. - Этого нельзя. Они нам слишком
дорого стоили. Вспомните, сколько у нас было хлопот - придумывать для них
работу. Надо делать, как белые.
- А как они делают? - спросил Иссетиббеха.
- Разводят негров на продажу. Возделывают побольше земли и сеют маис,
чтобы их прокормить. Мы тоже будем возделывать земли и сеять маис и
разводить негров, а потом продадим их белым за деньги.
- Да, но что мы станем делать с этими деньгами? - спросил третий.
Некоторое время все усиленно думали.
- Там видно будет, - сказал первый. Они сидели на корточках,
глубокомысленно размышляя.
- Но это значит опять работать, - сказал третий.
- Пусть сами негры это делают, - сказал первый.
- Да, пусть сами. А нам вредно потеть. Тело делается сырое. И
открываются все поры.
- И потом в них входит ночной воздух.
- Да. Пусть негры сами. Они любят потеть.
Таким образом, племя стало с помощью негров расчищать еще больше земли
и сеять зерно. Раньше рабы жили в большом загоне с навесом в одном углу,
вроде свиного хлева. Теперь они стали строить отдельные хижины и селить в
них попарно молодых негров и негритянок, чтобы те производили потомство.
Через пять лет Иссетиббеха продал сорок голов работорговцу из Мемфиса и на
вырученные деньги совершил поездку в Европу под руководством своего
новоорлеанского дяди с материнской стороны. Кавалер Сье Блонд де Витри в
это время жил в Париже; это был уже глубокий старик; он потерял все зубы,
носил парик и корсет, и на его набеленном иссохшем лице застыла
насмешливая и глубоко трагическая гримаса. Он занял у Иссетиббехи триста
долларов и за это ввел его в некоторые светские круги; когда год спустя
Иссетиббеха вернулся домой, он привез с собой золоченую кровать и две
жирандоли, при свете которых, говорят, мадам де Помпадур укладывала свою
прическу, а Людовик из-за ее напудренного плеча ухмылялся своему отражению
в зеркале. Еще Иссетиббеха привез пару туфель с красными каблуками,
которые были ему тесны, что неудивительно, так как до своего прибытия в
Новый Орлеан он никогда не носил обуви.
Туфли он привез завернутыми в папиросную бумагу и держал их в
единственном уцелевшем кармане переметной сумы, набитой кедровыми
стружками, вынимая их только изредка, чтобы дать поиграть своему сыну
Мокетуббе. У Мокетуббе уже в три года было широкое, плоское, монгольское
лицо, такое неподвижное, как будто он всегда был погружен в глубокий сон.
Оно оживлялось только при виде туфель.
Матерью Мокетуббе была красивая девушка, которую Иссетиббеха увидел
однажды, когда она работала на бахче. Он остановился и некоторое время ее
разглядывал - ее широкие, плотные бедра, крепкую спину, спокойное лицо. Он
шел на реку ловить рыбу, но в тот день до реки так и не дошел. А пока он
разглядывал не подозревавшую о том девушку, он, возможно, вспоминал свою
мать, женщину из города, беглянку с ее веерами и кружевами и ее
негритянской кровью - всю потрепанную мишуру той нескладной женитьбы.
Меньше чем через год после этого родился Мокетуббе. Когда ему было три
года, ноги его уже не входили в туфли. Тихими знойными вечерами
Иссетиббеха часто смотрел на него, как он с каким-то непостижимым
упорством, вопреки всякой возможности, старался втиснуть в туфли свои
толстые ступни, - смотрел и тихонько смеялся про себя. Он смеялся еще не
один год, так как Мокетуббе до шестнадцати лет не оставлял своих попыток
надеть туфли. Потом бросил. По крайней мере Иссетиббеха думал, что он
бросил. На самом деле он только перестал это делать в присутствии
Иссетиббехи. Но однажды новая жена Иссетиббехи сказала ему, что Мокетуббе
выкрал туфли и спрятал. Тут Иссетиббеха перестал смеяться и велел жене
уйти. "Да-а, - промолвил он, когда остался один, - мне тоже нравится быть
живым. - Он послал за Мокетуббе. - Я дарю тебе эти туфли", - сказал он.
Мокетуббе исполнилось тогда двадцать пять лет. Он еще не был женат.
Иссетиббеха и сам не отличался высоким ростом, но все же он был на шесть
дюймов выше сына и фунтов на сто легче его весом. Мокетуббе уже и в эти
годы был болезненно тучен; у него было бледное широкое сонное лицо и
распухшие, как от водянки, руки и ноги.
- Туфли теперь твои, - сказал Иссетиббеха, зорко вглядываясь в лицо
сына. Мокетуббе только один раз поднял глаза на отца, еще когда входил, -
то был быстрый, осторожный, скрытный взгляд.
- Спасибо, - сказал он.
Иссетиббеха все смотрел на него. Он никогда не мог понять, что
Мокетуббе видит, на что он смотрит.
- Если я их тебе подарю, разве это будет не то же самое? - спросил он.
- Спасибо, - сказал Мокетуббе.
Иссетиббеха в то время употреблял нюхательный табак: какой-то белый
научил его класть понюшку за губу и растирать по зубам веточкой алфеи или
камедного дерева.
- Ну что ж, - сказал он, - человек не может жить вечно. - Он опять
посмотрел на сына, потом глаза у него стали пустые, невидящие, он
погрузился в раздумье. О чем он думал, неизвестно, но через некоторое
время он сказал как бы про себя:
- Да, но у дяди моего отца Дуума не было туфель с красными каблуками. -
Он снова посмотрел на сына. Тот стоял перед ним толстый, сонный. - Да.
Человек с таким лицом может задумать что угодно, и ничего не узнаешь, пока
не будет слишком поздно. - Он сидел в кресле с плетеным сиденьем из ремней
оленьей кожи. - Он даже не может их надеть. Нам обоим мешает эта грубая
плоть, которую он на себе носит. Он их даже надеть не может. Но разве это
моя вина?
Он прожил еще пять лет, потом умер. Как-то вечером ему стало плохо, и,
хотя знахарь в жилете из скунсовых шкурок жег над ним палочки, к рассвету
он умер.
Это произошло вчера; могила была уже выкопана, и целый день люди
прибывали в фургонах и повозках, верхом и пешком, чтобы угощаться жареной
собачиной, секкоташем [секкоташ - блюдо из бобов и свинины] и печеным в
золе мясом и присутствовать на погребенье.
3
- Это продлится три дня, - сказал Три Корзины, вернувшись со своим
спутником в дом вождя. - Три дня, не меньше, и еды не хватит. Я уж видал,
как это бывает.
Другого индейца звали Луи Черника.
- По такой жаре он пропахнет, - сказал Луи.
- Да. Всегда от них неприятности. Ничего, кроме забот и неприятностей.
- Может быть, не понадобится трех дней.
- Они далеко забегают. Запаху будет довольно, пока этот вождь уйдет в
землю. Вот увидишь, что я прав.
Они подошли к дому.
- Теперь он может носить туфли, - сказал Черника. - Он может их носить
на глазах у всех.
- Пока еще нет, - сказал Три Корзины. Черника вопросительно поглядел на
него. - Он должен возглавить погоню.
- Мокетуббе? - спросил Черника. - Думаешь, он захочет, когда ему
говорить - и то лень?
- А как же иначе? Ведь это его отец скоро начнет пахнуть.
- Это верно, - сказал Черника. - Значит, еще и сейчас он должен платить
за туфли. Да. Они ему не даром достались. А? Как ты думаешь?
- А ты что думаешь?
- А ты?
- Я ничего не думаю. Иссетиббехе туфли теперь не нужны. Пусть Мокетуббе
их берет. Иссетиббехе теперь все равно.
- Да. Пусть берет. На то он теперь вождь.
Перед домом был высокий, гораздо выше, чем крыша рубки, навес из корья
на столбах из ошкуренных кипарисовых бревен, а под ним земляная терраска,
истоптанная копытами мулов и лошадей, которых привязывали здесь в дурную
погоду. В носовой части пароходной палубы сидели старик и две женщины.
Одна ощипывала курицу, другая шелушила маис. Старик что-то говорил. Он был
босой, в длинном парусиновом сюртуке и касторовой шляпе.
- Все идет прахом, - говорил старик. - Это белые нас губят. Мы жили
себе и жили, и все было очень хорошо, пока белые не навязали нам на шею
своих негров. В прежнее время старики сидели в тени, ели тушеную оленину и
маис и курили табак и беседовали о чести и о важных делах. А теперь что?
Даже старики изводятся насмерть, заботясь об этих дураках, которые любят
потеть. - Когда Три Корзины и Черника взошли на палубу, старик замолчал и
уставился на них. Глаза у него были тусклые, унылые, все лицо в мелких
морщинках. - Сбежал, значит, и этот, - сказал он.
- Да, - ответил Черника. - Он убежал.
- Так я и знал. Я говорил. Теперь три недели будем за ним гоняться, как
в тот раз, когда умер Дуум. Вот увидите.
- Тогда было три дня, а не три недели, - сказал Черника.
- А ты при этом был?
- Нет, - сказал Черника. - Но я слышал от других.
- Ну, а я там был, - ответил старик. - Целых три недели гонялись по
болотам, по колючим зарослям. - Он еще что-то говорил, но оба индейца уже
прошли дальше.
То, что когда-то было салоном, теперь представляло собой постепенно
разваливающуюся, гнилую коробку; обшивка из красного дерева исчезла под
слоем плесени, и лишь кое-где проступала еще золоченая резьба, образуя
странные узоры, словно кабалистические знаки, полные таинственного
значения; выбитые окна зияли, как пустые глазницы. Здесь стояло несколько
мешков с семенами или зерном и передок ландо - оглобля, колеса и передняя
ось, над которой изящным изгибом поднимались две рессоры. В углу была
клетка из ивовых прутьев, в ней бесшумно и неустанно бегал взад и вперед
лисенок. Три тощих бойцовых петуха копались в пыли; весь пол был усыпан их
сухим пометом.
Индейцы прошли сквозь дыру в кирпичной стене и очутились в большом
помещении, сложенном из потрескавшихся бревен. Тут стоял задок ландо и
валялся на боку его кузов; окошко было заделано решеткой из ивовых
прутьев, и сквозь нее просовывались головы еще нескольких бойцовых
петушков - неподвижные, круглые, как бусины, сердитые глаза и рваные
гребешки. В углу стояли прислоненные к стене первобытный плуг и два
самодельных весла. К потолку на четырех ремнях из оленьей кожи была
подвешена золоченая кровать, которую Иссетиббеха привез из Парижа. На ней
уже не было ни пружин, ни матраца; пустая рама была аккуратно затянута
крест-накрест сеткой из кожаных ремней.
Иссетиббеха пытался заставить свою молодую жену, последнюю по счету,
спать в этой кровати. Сам он был склонен к одышке и проводил ночь полусидя
в своем раскладном кресле. Вечером он удостоверялся, что жена легла в
кровать, и потом долго сидел в темноте, притворяясь спящим - он спал всего
три-четыре часа за ночь, - и слушал, как она с бесконечными
предосторожностями вылезает из золоченой, затянутой ремнями кровати и
укладывается на полу на стеганом одеяле, - слушал и тихонько смеялся.
Перед рассветом она так же бесшумно перебиралась обратно на кровать и в
свою очередь притворялась спящей, а рядом в темноте сидел Иссетиббеха,
слушал и беззвучно смеялся.
В углу комнаты торчало два шеста, и к ним были прикручены ремнями
жирандоли; тут же в углу лежал десятигаллоновый бочонок виски. Еще в
комнате был глиняный очаг, а напротив очага раскладное кресло; в нем сидел
сейчас Мокетуббе. При небольшом росте - в пять футов и один дюйм - он
весил добрых двести пятьдесят фунтов. Он был одет в черный суконный
сюртук, но рубашки не было, и его круглый и гладкий, как медный шар, живот
выпирал над пояском полотняных кальсон. На ногах у него были туфли с
красными каблуками. За его креслом стоял мальчик-подросток и обмахивал его
опахалом из бахромчатой бумаги. Мокетуббе сидел неподвижно, закрыв глаза и
положив на колена свои жирные, похожие на ласты руки. Его широкое желтое
лицо с плоскими ноздрями было как маска - загадочная, трагическая,
равнодушная. Он не открыл глаз, когда вошли Черника и Три Корзины.
- Он с самого рассвета их надел? - спросил Три Корзины.
- Да, с рассвета, - ответил мальчик. Движение опахала не прекращалось
ни на минуту. - Сами видите.
- Да, - сказал Три Корзины. - Мы видим.
Мокетуббе не шевельнулся. Он сидел, как изваяние, как малайское
божество в сюртуке и кальсонах, с голой грудью, обутое в вульгарные туфли
на красных каблуках.
- Будь я на вашем месте, - сказал мальчик, - я бы его не трогал.
- Ты бы, может, и не трогал, - сказал Три Корзины. Они с Черникой
присели на корточки. Мальчик продолжал помахивать опахалом. - Слушай, о
вождь! - начал Три Корзины. Мокетуббе не шевелился. - Он убежал.
- Я вам говорил, - сказал мальчик. - Я знал, что он убежит. Я вам
говорил.
- Да, - сказал Три Корзины. - Много вас таких, которые потом говорят
то, что надо было знать раньше. А почему же вы, умники, вчера ничего не
сделали, чтобы этому помешать?
- Он не хочет умирать, - сказал Черника.
- Отчего бы ему не хотеть? - сказал Три Корзины.
- А отчего бы ему хотеть? - вмешался мальчик. - Что он все равно
когда-нибудь умрет, это еще не причина. Меня бы это тоже не убедило.
- Помолчи, - сказал Черника.
- Целых двадцать лет, - начал Три Корзины, - пока другие из его племени
потели на солнце, он прислуживал вождю в тени. С какой стати он теперь не
хочет умирать, если раньше не хотел потеть?
- И это будет очень быстро, - добавил Черника. - Это будет скорая
смерть.
- Вот и объясните это ему, когда поймаете, - сказал мальчик.
- Тихо! - оборвал его Черника. Оба индейца, сидя на корточках,
пристально глядели вождю в лицо. Но Мокетуббе оставался недвижим, как
будто и сам был мертв. Казалось, под этим толстым футляром из плоти даже
дыхание происходит где-то так глубоко, что снаружи его не заметно.
- Слушай, о вождь, - заговорил опять Три Корзины. - Иссетиббеха умер.
Он ждет. Его конь и его пес в наших руках. Но его раб убежал. Тот, кто
держал перед ним горшок во время еды, кто ел его кушанье с его тарелки,
убежал. Иссетиббеха ждет.
- Да, - сказал Черника.
- Это уже не в первый раз, - продолжал Три Корзины. - То же самое было,
когда твой дед, Дуум, лежал, ожидая, пока ему можно будет сойти под землю.
Три дня он лежал, говоря: "Где мой негр?" И тогда твой отец, Иссетиббеха,
ответил: "Я его найду, не тревожься; я приведу его к тебе, чтобы ты мог
отправиться в путь".
- Да, - сказал Черника.
Мокетуббе не шевельнулся и не открыл глаз.
- Три дня Иссетиббеха охотился в низинах. Он не возвращался домой и не
вкушал пищи, пока не привел с собой негра. Тогда он сказал отцу своему,
Дууму: "Вот твой конь, и твой пес, и твой негр. Успокойся". Так сказал
Иссетиббеха, который вчера умер. А теперь негр Иссетиббехи бежал. Его конь
и его пес ждут возле него, но его негр бежал.
- Да, - сказал Черника.
Мокетуббе не шевельнулся. Глаза его были закрыты; его распростертое в
кресле чудовищно тучное тело, казалось, отягощала какая-то неодолимая
апатия, казалось, он утонул в неподвижности столь глубокой, что никакой
зов не мог пробиться сквозь ее толщу. Индейцы, сидя на корточках,
внимательно следили за его лицом.
- Так было, когда твой отец только что стал вождем, - сказал Три
Корзины. - И не кто иной, как Иссетиббеха, отыскал негра и привел его
туда, где лежал Дуум, ожидая, пока ему можно будет сойти под землю.
Лицо Мокетуббе оставалось неподвижным, глаза закрытыми. Подождав
немного. Три Корзины сказал:
- Сними с него туфли.
Мальчик снял с него туфли. Мокетуббе вдруг задышал короткими, частыми
вздохами: его обнаженная грудь тяжело вздымалась, словно он силился
всплыть на поверхность из бездонных глубин своей плоти, как из-под воды,
как со дна моря. Но глаза его еще не открылись.
- Он возглавит погоню, - сказал Черника.
- Да, - сказал Три Корзины. - Он теперь вождь. Он возглавит погоню.
4
Весь тот день негр, прислуживавший вождю, пролежал, спрятавшись на
сеновале, и следил за тем, как умирал Иссетиббеха. Негру было лет сорок,
он был родом из Гвинеи. У него был плоский нос и маленькая с короткими
курчавыми волосами голова; веки во внутренних уголках глаз были красные,
выдающиеся вперед десны - бледные, синевато-розовые, а зубы крупные и
широкие. Какой-то работорговец вывез его из окрестностей Камеруна
четырнадцатилетним мальчиком, и зубы у него так и остались неподпиленными.
Он двадцать три года был личным слугой Иссетиббехи.
Накануне, в тот день, когда Иссетиббеха захворал, негр под вечер
вернулся к себе в поселок. Смеркалось. В этот неторопливый час во всех
хижинах дымились очаги и одинаковые запахи стряпни - у всех одно и то же
мясо, один и тот же хлеб - неслись через улочку из одной двери в другую.
Женщины хлопотали у очагов; мужчины, собравшись в начале улочки, смотрели,
как негр спускается по склону от дома вождя к поселку, осторожно
переставляя босые ноги в неверном свете сумерек. Оттуда, где стояли
мужчины, казалось, что глаза у него слегка светятся.
- Иссетиббеха еще не умер, - сказал старшина.
- Не умер, - отозвался слуга. - Кто не умер?
В сумерках лица у всех были такие же, как у слуги; разница лет
стерлась, мысли были наглухо запечатаны в этих одинаковых лицах, похожих
на посмертную маску обезьяны. Острый запах дыма и стряпни медленной струей
пронизывал темнеющий воздух; казалось, он шел издалека, словно из другого
мира, скользя над улочкой, над копошащимися в пыли голыми детьми.
- Если он переживет закат, то будет жить до рассвета, - промолвил один
из негров.
- Кто сказал?
- Говорят.
- Ага. Говорят. Но мы знаем только одно. - Они все посмотрели на
стоявшего среди них слугу. Глаза его слегка светились. Он медленно и
тяжело дышал. Грудь его была обнажена; на ней выступили капельки пота. -
Он знает. Он сам знает.
- Пусть барабаны скажут.
- Да. Пусть скажут барабаны.
Барабаны начали бить, когда стемнело. Их хранили на дне пересохшей
речки. Сделаны они были из выдолбленных воздушных корней болотного
кипариса, и, негры тщательно их прятали - почему, никто не знал. Они были
закопаны в иле на краю трясины; четырнадцатилетний мальчик сторожил их. Он
был мал ростом и немой от рождения. Целый день он сидел там на корточках
под тучей комаров, совершенно голый, если не считать толстого слоя грязи,
которой он обмазывался, чтобы спастись от комариных укусов; на шее у него
висел травяной мешочек, а в мешочке было свиное ребро с сохранившимися еще
кое-где черными лохмотьями мяса и два куска чешуйчатой коры на проволоке.
Обняв колени, он сидел и что-то бормотал, пуская слюни; и случалось, что
из-за кустов позади него неслышно выходили индейцы, стояли минуту,
разглядывая его, и уходили, а он так ничего и не замечал.
С сеновала над конюшней, где весь день и потом всю ночь прятался негр,
хорошо были слышны барабаны. До реки было три мили, но он слышал их так
ясно, как будто они гремели прямо под ним, в самой конюшне. Ему казалось,
что он видит и костер, и мелькающие над барабанами руки, черные с медными
отблесками пламени. Только там не было пламени. Там света было не больше,
чем здесь, на пыльном сеновале, где он лежал в темноте и где крысиные лапы
шелестящим арпеджио пробегали по теплым, обтесанным топором древним
стропилам. Там не было иного огня, кроме чуть тлеющего дымного костра от
комаров, у которого сидели с младенцами женщины, засунув им в ротики
гладкие, налитые молоком соски своих тяжелых грудей, - сидели, глубоко
задумавшись, не слыша боя барабанов... Там не было огня, ибо огонь означал
бы жизнь.
Небольшой костер горел в комнате рядом с пароходной рубкой, где
умирающий Иссетиббеха лежал среди своих жен под прикрученными к шестам
жирандолями и подвешенной к потолку кроватью. Негру виден был дым от
костра, и перед самым рассветом он заметил, как знахарь в жилете из
скунсовых шкурок вышел на нос парохода и поджег две разрисованные глиной
палочки. "Значит, он еще не умер", - проговорил негр в шелестящую тьму
сеновала, отвечая сам себе. Он слышал, как два голоса - оба его
собственные - переговаривались между собой.
- Кто умер?
- Ты умер.
- Да, я умер, - тихо ответил он сам себе. Ему захотелось быть там, где
били барабаны. Он представил себе, как он выскакивает вдруг из кустов и
огромными прыжками носится среди барабанов на своих голых, тощих, натертых
маслом невидимых ногах. Но он не мог это сделать, ибо такой прыжок уносит
человека из жизни, туда, где смерть. Он сам прыгает прямо навстречу смерти
и потому не может умереть, ибо смерть лишь тогда завладевает человеком,
если схватит его по эту сторону рубежа, на самом кончике. Ей нужно настичь
его сзади, еще в пределах жизни. Тонкий шелест крысиных лап замирал в
конце стропил, как стихающий порыв ветра. Однажды он съел крысу. Он тогда
был мальчиком, его только что привезли в Америку. Негры три месяца сидели
безвыходно в межпалубном пространстве высотой в три фута - а было это в
тропических широтах - и слушали по целым дням, как наверху пьяный шкипер,
родом из Новой Англии, что-то вычитывал нараспев из книги; только десять
лет спустя он понял, что это была Библия. Скорчившись там, он долго следил
за крысами, которые, живя в соседстве с человеком, в условиях цивилизации,
утратили прирожденную зоркость и проворство. Он без труда, едва заметным
движением руки поймал крысу и съел ее не спеша, дивясь тому, что эти
зверюшки - такая легкая добыча! - до сих пор еще уцелели. Тогда он носил
длинную белую рубаху, которую ему дал работорговец, совмещавший эту
профессию с саном дьякона унитариатской церкви [унитаризм - учение в
протестантизме, отстаивающее идею единого бога в противоположность догмата
о троице; в XX веке центр движения унитариев переместился в США]. И
говорить он тогда умел только на своем родном наречии.
Теперь он был гол, если не считать коленкоровых штанов, которые индейцы
покупали у белых, и амулета на ремешке вокруг бедер. Амулет состоял из
половинки перламутрового лорнета, привезенного Иссетиббехой из Парижа, и
черепа мокасиновой змеи. Он сам убил эту змею и съел ее всю, кроме
ядовитой головы. Он лежал на сеновале, смотрел на дом, на пароход,
прислушивался к барабанному бою и представлял себе, как он прыжками
носится среди барабанов.
Он пролежал так всю ночь. Наутро он увидел, что знахарь в скунсовом
жилете вышел из рубки, сел на своего мула и уехал. Весь сжавшись, он
смотрел на дорогу, пока не осела пыль, взметенная осторожными копытцами
мула. И тогда он заметил, что еще дышит, и удивился тому, что в нем еще
есть дыхание и ему еще нужен воздух. И снова он лежал и молча смотрел,
выжидая, когда можно будет уйти, и глаза его слегка светились, но
спокойным светом, и дыхание было легким и ровным, и он увидел, как из
рубки вышел Луи Черника и поглядел на небо. Было уже совсем светло, и на
палубе сидели на корточках пятеро индейцев в парадных костюмах; а к
полудню их там сидело уже двадцать пять человек. Когда солнце повернуло на
запад, они стали копать ров, в котором предстояло жарить мясо и печь плоды
ямса; к этому времени собралась добрая сотня гостей - все держались чинно
и благопристойно, терпеливо снося неудобство своих жестких европейских
нарядов, - и негр увидел, как Черника вывел из стойла кобылу Иссетиббехи и
привязал ее к дереву, а немного погодя Черника появился в дверях дома,
держа на поводке старого пса, который обычно лежал возле кресла
Иссетиббехи. Его он тоже привязал к дереву, и сам сел, с важностью
оглядывая собравшихся. Собака вдруг принялась выть. На закате солнца она
все еще выла. Когда солнце стало садиться, негр слез по задней стене сарая
и спустился в овражек, ведущий к роднику. Здесь уже были сумерки. В
овражке негр бросился бежать. Сзади доносился вой собаки. У самого
родника, когда он уже бежал, ему повстречался другой негр, и какое-то
мгновение оба они, один стоя, другой на бегу, смотрели друг на друга,
словно поверх стены, разделяющей два разных мира. Скоро совсем стемнело, а
он все бежал и бежал, стиснув зубы, сжав кулаки, мерно раздувая широкие
ноздри.
Он бежал в темноте. Он хорошо знал эти места, так как не раз охотился
здесь с Иссетиббехой, труся на своем муле рядом с кобылой вождя по следу
лисицы или дикой кошки; он знал эти места так же хорошо, как знали их те,
кто будет его преследовать. Их он впервые увидел на второй день, незадолго
перед закатом. До этого он успел пробежать тридцать миль вверх по руслу
реки, повернуть и спуститься обратно; и теперь, лежа в зарослях пахучей
травы, он впервые увидел погоню. Преследователей было двое, оба в рубахах
и соломенных шляпах; аккуратно свернутые штаны они несли под мышкой;
оружия при них не было. Оба были пожилые, с брюшком, так что быстро идти
не могли; разве что к утру вернутся они по следу туда, где лежал сейчас
негр. "Значит, до полуночи можно отдыхать", - сказал он себе. Он находился
так близко от плантации, что к нему долетал запах дыма и жареного мяса, и
он подумал, что надо бы поесть, потому что он, наверно, голоден, ведь
больше суток он ничего не ел. "Но отдохнуть важнее", - сказал он. Он все
твердил это себе, лежа в зарослях пахучей травы, потому что от усилий
отдохнуть, от мыслей о том, что отдохнуть необходимо и надо это сделать
скорей, скорей, сердце у него колотилось, словно от быстрого бега.
Казалось, он забыл, как люди отдыхают, и шести часов будет мало, чтобы это
вспомнить.
Как только стемнело, он снова встал. Он думал, что будет брести всю
ночь, тихо, не торопясь, так как идти ему все равно было некуда, но с
первого же шага он бросился бежать, тяжело дыша, широко раздувая ноздри,
грудью врезаясь в плотный, душный, хлещущий мрак. Он бежал целый час, сам
не зная куда, потеряв направление, как вдруг остановился и стал слушать, и
немного погодя удары его сердца отделились от боя барабанов. Барабаны были
где-то недалеко, не больше чем в двух милях. Он пошел на звук и долго брел
в темноте, пока не ощутил едкий запах дымового костра. Барабаны не умолкли
при его появлении; только старшина вышел вперед, туда, где беглец стоял в
струе дыма, тяжко дыша, раздувая трепещущие ноздри, и глаза у него тускло
светились на измазанном грязью лице, то слабее, то ярче, словно свет их
зависел от движения легких.
- Мы ждали тебя, - сказал старшина. - А теперь уходи.
- Уходить?..
- Поешь и уходи. Нельзя мертвому быть среди живых. Ты сам это знаешь.
- Да. Я знаю. - Они не смотрели друг на друга. Барабаны продолжали
бить.
- Будешь есть? - спросил старшина.
- Я не голоден. Сегодня я поймал кролика и съел его, пока лежал в
зарослях.
- Ну так возьми с собой жареного мяса.
Он взял мясо, завернутое в листья, и опять пошел по руслу реки, и
спустя немного барабаны затихли. Он шел, не останавливаясь, до рассвета.
"У меня есть еще двенадцать часов, - сказал он. - А может, и больше,
потому что они шли по следу ночью". - Он опустился на корточки, съел мясо
и вытер руки о бедра. Потом встал, снял свои коленкоровые штаны, снова
присел возле топи и обмазал всего себя грязью - лицо, руки, ноги, все
тело, опять опустился наземь, обнял колени и положил на них голову. Когда
рассвело, он перебрался подальше в болото, снова уселся на корточки и так
заснул. Ему ничего не снилось. Но хорошо, что он ушел в глубь болота,
потому что, когда он внезапно проснулся - а был уже белый день, и солнце
поднялось высоко, - он увидел перед собой все тех же двух индейцев. Они
стояли как раз против того места, где он спрятался, по-прежнему зажав
аккуратно свернутые штаны под мышкой, - оба толстые, рыхлые, с брюшком,
немного смешные в своих соломенных шляпах и рубашках с болтающимся
подолом.
- Утомительная работа, - сказал один.
- Да, я тоже лучше сидел бы дома в тени, - сказал другой. - Но там
вождь дожидается, пока ему можно будет сойти в землю.
- Да.
Они мирно поглядывали по сторонам. Один нагнулся и стал выбирать репьи
из подола рубашки.
- Чтоб ему, этому негру... - сказал он.
- Да. Что нам от них когда-нибудь было, кроме хлопот и неприятностей.
Вскоре после полудня негр, взобравшись на верхушку дерева, заглянул на
плантацию. Он увидел, что тело Иссетиббехи подвешено в гамаке между двумя
деревьями, к которым еще раньше привязали его пса и его кобылу, а на
площадке перед пароходом полным-полно фургонов, телег, мулов, лошадей в
упряжке и лошадей под седлом; вдоль длинного рва, в котором жарились туши,
пестрыми кучками сидели женщины с маленькими детьми и старики, и над рвом
клубился густой дым. Мужчины и мальчики постарше - все, наверно, сейчас на
реке, выше по течению; они гонятся по его следу, аккуратно скатав свои
парадные костюмы и засунув их в развилки деревьев. Нет, вон все-таки кучка
мужчин у входа в дом - возле двери в пароходный салон. Негр стал следить
за ними и немного погодя увидел, что они вынесли Мокетуббе на носилках из
оленьей кожи, натянутой на жерди из ствола финиковой сливы. Скрытый в
своем лиственном убежище, негр, их намеченная жертва, взирал с высоты на
то, как там внизу готовилась ему неотвратимая гибель, и лицо его было
столь же неподвижно и непроницаемо, как и лицо Мокетуббе. "Да, - сказал он
тихонько, - он, значит, тоже пойдет. Этот человек, чье тело пятнадцать лет
было мертво, - он тоже пойдет".
Ближе к вечеру он нос к носу столкнулся с одним из индейцев. Они
встретились на бревне, перекинутом через протоку: негр - высокий, тощий,
жилистый, неутомимый и неистовый, и индеец - толстый и рыхлый, воплощенная
апатия и отвращение ко всякому усилию. Индеец не двинулся, не издал ни
звука, он стоял на бревне и смотрел, а негр бросился в воду, выплыл на
берег и исчез в лесу, с треском проламываясь сквозь кустарник.
Перед самым заходом солнца он лежал, спрятавшись за поваленным деревом.
По стволу медлительной процессией двигалась вереница муравьев. Он ловил их
по одному и ел, лениво и как-то рассеянно, словно гость на званом обеде,
который в промежутке между двумя переменами берет с блюда соленые
фисташки. У муравьев тоже был соленый вкус, от них сильно шла слюна. Негр
медленно ел их, глядя, как они непрерывной цепочкой ползут и ползут по
стволу, с ужасающей неуклонностью стремясь навстречу своей гибели. Он
целый день ничего не ел; лицо его было скрыто под маской из запекшейся
грязи, и только глаза беспокойно бегали в оправе покрасневших век. На
закате, когда он полз по берегу, пытаясь поймать сидевшую у воды лягушку,
его вдруг ужалила мокасиновая змея; ударила его тупо и сильно своими
ядовитыми зубами в предплечье, оставив на коже две длинные ранки, как два
пореза бритвой. Она неуклюже набросилась на него и, укусив, растянулась на
земле, словно бы истощенная собственной стремительностью и злобой;
мгновенье она лежала перед ним совсем беспомощная. "Здравствуй, бабушка",
- сказал негр. Он потрогал ее голову и равнодушно смотрел, как она,
встрепенувшись, опять вонзает зубы ему в руку, и еще раз, и еще, неловкими
тупыми ударами, словно загребая граблями.
- Это все потому, что я не хочу умирать, - медленно проговорил он, с
таким все возрастающим, тихим изумлением, как будто он только сейчас это
понял, как будто бы до сих пор, пока эти слова не сложились сами собой на
его губах, он даже не догадывался о силе и властности своего желания жить.
5
Мокетуббе взял туфли с собой. Он не мог долго их носить, находясь в
движении, даже полусидя в качающихся носилках, поэтому они лежали у него
на коленях на коврике из кожи олененка - старые и уже наполовину
утратившие форму бальные туфли из потрескавшейся лаковой кожи, без пряжек,
с длинными языками на подъеме, с красными каблуками; они лежали на его
тучном, повалившемся навзничь, почти лишенном жизни теле; и весь этот день
по болотам и колючим зарослям носильщики, сменяясь, терпеливо несли на
покачивающихся носилках преступление и то, ради чего оно совершилось, -
ибо убийца еще должен был выполнить свой долг перед убитым. Для Мокетуббе
это было, вероятно, вроде того, как если бы он, сам бессмертный, был
влеком сквозь ад осужденными душами, которые при жизни жаждали его гибели,
а после смерти стали невольными участниками его вечных мук.
Во время недолгих привалов все усаживались в кружок, а в середине
ставили носилки, на которых неподвижный, с закрытыми глазами возлежал
Мокетуббе, и лицо его выражало одновременно блаженство покоя и обреченное
предвидение будущих терзаний; тогда ему опять ненадолго надевали туфли.
Мальчик с трудом натягивал их на его большие мягкие, отекшие ступни, и на
лице Мокетуббе появлялось то грустное, покорное и сосредоточенное
выражение, какое бывает у людей, страдающих несварением желудка. Потом все
снова пускались в путь. Мокетуббе не шевелился; он лишь покачивался в такт
шагам носильщиков и хранил молчание - то ли по неизмеримой своей лени, то
ли черпая стойкость в таких высоких добродетелях, как мужество и сила
духа. Спустя некоторое время носилки опускали на землю и заглядывали ему в
лицо, неподвижное, как у идола, желтое, все в бисеринках пота. И
кто-нибудь - Три Корзины или Луи Черника - говорил: "Снимите с него туфли.
Почесть ему оказана". Туфли снимали. Лицо Мокетуббе не менялось, только
дыхание становилось заметным, - оно вырывалось из его губ с каким-то
всхлипывающим звуком; остальные сидели вокруг на корточках и
переговаривались с прибывающими разведчиками и вестниками.
- Его все нету?
- Все нету. Он идет на восток. К вечеру доберется до устья Типаха.
Тогда повернет назад. Мы его захватим завтра.
- Хорошо бы. И то уж сколько прошло времени.
- Да. Сегодня четвертые сутки.
- Когда умер Дуум, в три дня справились.
- Ну так тот же был старик. А этот молодой.
- Да-а. Бегун он хороший. Если его завтра изловят, я выиграю лошадь.
- Хорошо бы его завтра изловили.
- Да. Неприятная работа.
В этот день на плантации кончилась еда. Гости разошлись по домам и
назавтра вернулись с запасами провизии на неделю. И в этот же день
Иссетиббеха начал смердеть, и к полудню, когда зной-усилился, ветер стал
разносить смрад далеко вверх и вниз по реке. Но негра не поймали ни в этот
день, ни в следующий. На шестой день к вечеру явились разведчики и
донесли, что на следу негра обнаружена кровь. Он поранил себя.
- Надеюсь, не сильно, - сказал Три Корзины. - Мы не можем послать с
Иссетиббехой слугу, от которого ему не будет никакого проку.
- И за которым Иссетиббехе, пожалуй, еще самому придется ухаживать, -
сказал Черника.
- Мы не знаем, - сказал разведчик. - Он спрятался. Он уполз обратно в
болото. Мы поставили там караульщиков.
Теперь носилки понесли бегом. До того места, где негр скрылся в болоте,
было не меньше часа ходьбы. В спешке и волнении они забыли, что на
Мокетуббе все еще надеты туфли, и когда достигли болота, то увидели, что
он в обмороке. Они сняли с него туфли и привели его в себя.
К тому времени, как стемнело, все болото было оцеплено. Индейцы сидели
на корточках, а над ними тучей вились комары и мошки. Вечерняя звезда
тускло горела на западе, у самого края неба, и над головой созвездия уже
начали свой круговой путь по небосводу.
- Дадим ему время, - сказали индейцы. - Завтра - это только другое имя
для сегодня.
- Да. Не будем его торопить. - Они замолкли и вдруг все как один
уставились во тьму, туда, где было болото. Немного погодя шум на болоте
затих, и вскоре из темноты появился вестник.
- Он пробовал прорваться.
- Но вы его загнали обратно?
- Да. Он повернул назад. Мы было испугались, все трое. Мы его чуяли по
запаху, когда он полз в темноте, и чуяли еще что-то, а что - не могли
понять. Поэтому мы испугались, но потом он нам объяснил. Он просил, чтобы
мы его теперь же убили, потому что на болоте темно и он не увидит лица
того, кто к нему подойдет. Но мы чуяли не это, и он нам сказал что. Его
ужалила змея. Это было два дня назад. Рана распухла, от нее пошел запах...
Но мы не это чуяли, потому что теперь опухоль уже прошла и рука стала
маленькая, как у ребенка. Он нам показал. Мы ощупали его руку, все трое, -
она была не больше, чем у ребенка. Он просил, чтобы мы дали ему топор, он
отрубит себе руку. Но завтра - это то же сегодня.
- Да. Завтра - это сегодня.
- Мы было испугались. Потом он ушел обратно в болото.
- Это Хорошо.
- Да. Мы было испугались. Сказать вождю?
- Я подумаю, - сказал Три Корзины. Он ушел. Вестник присел на корточки
и опять стал рассказывать про негра. Три Корзины вернулся. - Вождь
говорит, что это хорошо. Возвращайся на свой пост.
Вестник исчез в темноте. Все расселись на корточках вокруг носилок;
потом заснули. Около полуночи негр их разбудил. Он вдруг стал кричать и
разговаривать сам с собой; голос его громко и четко доносился из мрака.
Потом он замолчал. Рассвело; белая цапля, хлопая крыльями, медленно
пролетела по желтому небу. Три Корзины уже не спал.
- Теперь пойдем, - сказал он. - Уже наступило сегодня.
Двое индейцев вошли в болото, с шумом пробираясь по топи. Но, не дойдя
до негра, они остановились, так как он вдруг начал петь. Они его видели;
голый, весь обмазанный грязью, он сидел на коряге и пел. Они присели на
корточки немного поодаль и молча стали ждать, пока он кончит. Он что-то
пел на своем языке, обратив лицо к восходящему солнцу. У него был чистый и
сильный голос, напев звучал дико и печально. - Не будем его торопить, -
сказали индейцы. Они сидели на корточках и терпеливо ждали. Он умолк;
тогда они подошли. Он обернулся и посмотрел на них снизу вверх сквозь свою
маску из потрескавшейся грязи. Глаза у него были налиты кровью, губы
запеклись, из-под них выступали широкие короткие зубы. Засохшая маска была
слишком велика для его лица, как будто он сильно исхудал с тех пор, как ее
на себя намазал. Левую руку он плотно прижимал к телу под грудью; от локтя
книзу она тоже была густо обмазана черной грязью. Индейцы чуяли исходивший
от него резкий запах. Он все смотрел на них молча и не шевелясь, пока один
из индейцев не тронул его за руку.
- Пойдем, - сказал индеец. - Ты хорошо бежал. Тебе нечего стыдиться.
6
Когда они в это ясное и запятнанное мерзостью утро приблизились к
плантации, глаза у негра начали немного косить, как у лошади. Изо рва, где
жарили мясо, тянуло дымком; дым стлался по земле и обволакивал гостей,
которые в своих ярких, жестких и неудобных нарядах сидели на корточках во
дворе и на пароходной палубе - женщины, дети, старики. Охотники разослали
вестников по реке, а одного выслали вперед на плантацию, и сейчас тело
Иссетиббехи уже было перенесено туда, где его ждала могила; туда же отвели
его пса и его лошадь; но смрад не успел выветриться, и Иссетиббеха мертвый
еще присутствовал в доме и возле дома, где он проводил свои дни живой.
Гости тоже уже начинали переходить к могиле. Наконец, стало видно, что по
склону поднимаются носилки с сидящим в них Мокетуббе и толпа его
сопровождающих.
Среди них негр был самый высокий; его маленькая, круглая, вся в корках
грязи голова возвышалась над всеми другими. Он дышал с трудом, как будто
на него разом навалилось все напряжение этих последних шести мучительных
дней; и хотя процессия двигалась медленно, грудь его тяжко вздымалась над
плотно прижатой к телу левой рукой. Глаза его все время бегали то туда, то
сюда, ни на чем не задерживаясь, как будто он ничего не видел, как будто
он не успевал увидеть то, на что смотрел. Он слегка разевал рот, обнажая
крупные белые зубы; вдруг он начал задыхаться. Гости, уже направлявшиеся к
могиле, завидев процессию, остановились; некоторые держали в руках куски
мяса. Они стояли и ждали, а глаза негра, его дикий, напряженный взгляд
безостановочно перебегал по их лицам.
- Может быть, ты хочешь сперва поесть? - спросил Три Корзины. Ему
пришлось повторить это дважды.
- Да, - сказал негр. - Да, да. Я хочу сперва поесть.
Теперь толпа начала тесниться обратно к середине; до самых задних рядов
долетало перешептывание: "Он сперва еще будет есть".
Они подошли к пароходу. "Садись", - сказал Три Корзины. Негр сел на
край палубы. Он все еще задыхался, грудь его тяжко вздымалась, глаза,
сверкая белками, непрерывно бегали то туда, то сюда. Казалось, его
неспособность видеть происходит от внутренних причин, от безнадежности и
отчаяния, а не от слепоты. Ему принесли еду, и все молча смотрели, как он
пытается есть. Он положил кусок в рот и стал жевать, но наполовину
пережеванная масса выползала обратно из уголков рта и скатывалась по
подбородку ему на грудь, и немного погодя он перестал жевать. Так он
сидел, голый, весь измазанный засохшей грязью, с миской на коленях,
разинув рот, набитый пережеванной пищей, кося по сторонам широко открытыми
глазами, дыша судорожными, короткими вздохами. Индейцы смотрели на него,
спокойные, неумолимые, и терпеливо ждали.
- Пойдем, - сказал наконец Три Корзины.
- Я хочу пить, - сказал негр. - Воды. Да, да. Я хочу воды.
Колодец был пониже на склоне, ведущем к поселку рабов. Всюду по склону
пятнами лежали короткие тени - был уже полдень, тот мирный час, когда
Иссетиббеха подремывал в кресле в ожидании обеда и долгого послеобеденного
сна и негр, его личный слуга, бывал свободен. Он любил в этот час досидеть
на пороге кухни, болтая с женщинами, стряпавшими обед. Временами он
поглядывал вниз на улочку негритянского поселка, и все там было так тихо и
мирно, женщины переговаривались через дорогу, из дверей тянуло дымком, в
пыли возились дети, похожие на кукол из черного дерева.
- Идем, - сказал Три Корзины.
Негр шел в толпе, на голову выше остальных. Гости неторопливо двигались
туда, где их ждал Иссетиббеха, и его пес, и его кобыла. Негр шел, и его
голова с бегающими без устали глазами возвышалась над толпой, и грудь его
тяжело дышала.
- Ну, - сказал Три Корзины. - Ты хотел воды.
- Да, - сказал негр. - Да. - Он оглянулся на дом, потом поглядел вниз
на поселок, где сегодня в очагах не горел огонь, из дверей не выглядывали
женские лица и дети не играли в пыли. Он тяжело дышал.
- Она ужалила меня вот сюда, - сказал он. - Хватила зубами прямо в
руку: раз и еще раз, и еще - три раза. Я сказал: "Здравствуй, бабушка!"
- Ну же, - сказал Три Корзины. Негр все еще шагал, не сходя с места,
высоко поднимая колени, высоко откидывая голову, как будто работал на
топчаке. И глаза его отсвечивали диким, напряженным блеском, как глаза
лошади.
- Ты же хотел воды, - сказал Три Корзины. - Вот вода.
У колодца была прицеплена выдолбленная тыква. Ее наполнили до краев и
подали негру. Все стояли и смотрели, как он пытается пить. Он поднес тыкву
ко рту и стал медленно ее наклонять, прижимая к своему обмазанному сухой
грязью лицу. Над краем тыквы глаза его по-прежнему бегали, не
останавливаясь ни на мгновенье. Все видели, как у него на шее ходит кадык
и как сверкающая в солнечных лучах вода каскадом сбегает по обеим сторонам
тыквы, по его подбородку на грудь. Потом вода кончилась.
- Ну, - сказал Три Корзины.
- Подождите, - сказал негр. Он снова зачерпнул воды и поднес тыкву к
губам и стал ее наклонять, и над краем тыквы видны были его неустанно
бегающие глаза. Опять все смотрели, как он старается глотать и как
непроглоченная вода, разбиваясь на тысячи сверкающих брызг, обливает его
подбородок и стекает на грудь, промывая дорожки в засохшей грязи. Они
ждали - терпеливые, важные, пристойно сдержанные, неумолимые - члены
племени, гости и родичи вождя. Потом вода кончилась, но негр все еще
судорожно двигал горлом, стараясь глотать и не в силах ничего проглотить.
Кусок размытой водой грязи отвалился от его груди и разбился о землю у его
ног, и всем стало слышно, как в пустой тыкве отдается его прерывистое
дыханье: "хах, хах, хах, хах".
- Ну же, - сказал Три Корзины и, взяв у негра тыкву, повесил ее на край
колодца.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 16 Nov 2000 05:01:12 GmT