---------------------------------------------------------------
© 1978. Jim Harrison. The Legends Of The Fall.
© 2006. Перевод Сергея Карамаева ([email protected]).
WWW: http://tiomkin.livejournal.com/
---------------------------------------------------------------
В конце октября 1914 года три брата выехали из Шото, штат Монтана, в
Калгари, что в канадской Альберте, для того чтобы пойти солдатами на Великую
Войну[1] (до 1917 года Америка в ней не участвовала). Старый
шайен[2] по имени Один Удар поехал с ними, чтобы пригнать лошадей
обратно. Лошади были чистокровные, а отец братьев не желал, чтобы его
сыновья уходили на войну на каких-то клячах. Один Удар знал все тропинки в
северной части Скалистых гор, так что они ехали по дикой глуши, держась
подальше от дорог и поселений. Выехали они еще до рассвета; отец,
завернувшийся в доху из бизоньей шкуры, провожал их, стоя с масляной лампой
в конюшне; никто не произнес ни единого слова, и только дыхание подымалось к
стропилам тающими белыми облачками.
С первыми лучами солнца задул резкий ветер, и пошел обрывать листву с
желтеющих осин; листья неслись по выгону, едва касаясь земли, и замирали
где-то в глубине кустарников. Когда всадники пересекали первую реку, листья
тополя-трехгранника, влекомые ветром, пытались уцепиться за скалы. Путники
остановились посмотреть на белоголового орла, которого первый снег согнал с
гор; орел безуспешно гонялся за стаей диких уток, те же прятались в кустах.
Даже в этой долине был слышен высокий чистый шум ветра, скользившего по
холодным вершинам гор, там, где кончались леса.
К полудню они пересекли кордильеру[3], и обернулись, чтобы в
последний раз посмотреть на ранчо. Братья молчали, вид был захватывающий,
промозглый ветер очистил воздух, и ранчо было видно как на ладони; было
настолько красиво, что невозможно поверить, что они отъехали от него уже на
двадцать миль. Один Удар сантиментов не любил, когда они пересекли рельсы
Северной Тихоокеанской железной дороги, он глядел вперед с презрением.
Проехав чуть дальше, они услышали унылый полуденный вой волка, но все
притворились, что не заметили, ибо полуденный вой был худшим из
предзнаменований. Пообедали они на ходу, не спешиваясь, как будто хотели
избежать этого похоронного звука и, не желая сидеть на краю опушки, где этот
вой мог настигнуть их снова. Альфред, старший из братьев, произнес молитву,
в то время как Тристан, средний брат, выругался и пришпорил своего коня,
обогнав Альфреда и Одного Удара. Самуэль, младший брат, спокойно рысил,
внимательно наблюдая за флорой и фауной. Он был любимчиком всей семьи, в
свои восемнадцать уже успел закончить один курс в Гарварде, где изучал
наследие Агасси[4] в музее Пибоди. Когда Один Удар остановился на
дальнем краю огромного луга, чтобы подождать Самуэля, сердце индейца на
мгновение замерло, когда он увидел, как чалый конь со своим всадником
выплывает из чащи, а Самуэль держит у лица выбеленный бизоний череп и его
смех раскатывается по лугу, прямо к сердцу старого индейца.
На третий день путешествия ветер стих и в воздухе потеплело, солнце
подернулось осенней дымкой. Тристан подстрелил оленя, к вящему отвращению
Самуэля, который ел его исключительно из вежливости. Альфред, как обычно,
был задумчив и от общения уклонялся, размышляя, как Один Удар с Тристаном
могут есть столько дичи; сам он предпочитал говядину. Когда Тристан и Один
Удар ели печень, Самуэль рассмеялся и заявил, что он был всеядным,
превращающимся в травоядное, а вот Тристан это настоящий плотоядный, который
наедается впрок, а потом целыми днями скачет или спит или пьет и предается
блуду. Остальную часть туши Тристан отдал фермеру-поселенцу, в Монтане их
презрительно называли honyockers[5], "навозники", в чьем хлипком
амбаре они спали той ночью, предпочитая сарай вязкому аммиачному воздуху
хижины, полной детей. Фермер и не подозревал, что в Европе идет война, не
говоря уж о том, что смутно ведал, где вообще Европа находится -- дело, в
общем, обычное. Необычным было то, что Самуэль за обедом почувствовал
внезапную симпатию к старшей дочери фермера и прочел ей стихотворение
Генриха Гейне на немецком, ее родном языке. Отец расхохотался, мать и дочь в
замешательстве покинули стол. На рассвете, когда они уезжали, девушка
подарила Самуэлю шарф, который она всю ночь для него вязала. Самуэль
поцеловал ей руку, сказал, что будет писать и дал ей свои золотые карманные
часы на хранение. Один Удар наблюдал за этим из корраля[6],
привычно седлая лошадей. Он взял седло Самуэля, как будто брал в руки фатум;
судьба всегда таилась в самых темных, мрачных уголках женского пола.
Пандора, Медуза, вакханки и фурии, все они, пусть маленькие, но богини,
обитающие вне понятий о сексуальности. Кто более убеждает нас в смерти, чем
они, могущие принять на плечи свои всю Землю или средоточие красоты?
Остальной путь до Калгари они ехали посреди обильного цветения
короткого индейского лета[7]. В придорожном кабаке случился
неприятный инцидент. Они привязали лошадей и зашли внутрь, чтобы смыть пивом
дорожную пыль в пересохшем горле. Владелец отказался впускать в заведение
Одного Удара. Альфред и Самуэль согласились с этим, затем пришел напоивший
лошадей Тристан, оценил ситуацию и избил владельца таверны до потери
сознания. Официанту, нервно теребившему пистолет, он кинул золотой, взял
бутылку виски и бочонок с пивом, и они устроили пикник снаружи, под деревом.
Альфред и Самуэль, давно привыкшие к манерам своего брата, только пожали
плечами. Одному Удару нравилось и пиво и виски, но он только полоскал
алкоголем рот и сплевывал потом на землю. Он был шайеном, но последние
тридцать лет провел на землях кри и черноногих[8] и решил, что
выпьет только в том случае, если вернется на землю Хромого Оленя, перед тем
как умереть. То, что Один Удар сплевывал виски на землю у Альфреда и Самуэля
вызывало смех, но только не у Тристана, который понимал индейца и был к нему
привязан с трех лет, в то время как Альфред и Самуэль шайена, как правило,
игнорировали.
В Калгари их тепло встретили, что было несколько неожиданно. Майор,
отвечавший за формирование местного кавалерийского полка, происходил из той
же области Корнуолла[9], что и отец трех братьев, он даже покинул
Фальмут на шхуне в тот же год, что и отец, только отплыл в канадский
Галифакс, а не в Балтимор. Майор был несколько сбит с толку отказом
Соединенных Штатов вступить в войну, которую он резонно полагал более долгой
и по характеру чудовищной, чем большинство канадцев, оптимистично веривших в
то, что кайзер со своими гуннами обратятся в бегство, стоит только канадским
молодцам высадиться на континент. Но с другой стороны такая бесхитростная
braggadocio[10] очень поощряется в солдатах, по большей части
являющихся пушечным мясом в международных экономических и политических
махинациях. За несколько месяцев подготовки, предшествовавших отправке
свежих войск поездом в Квебек, Альфред быстро стал офицером, а Самуэль был
произведен в адъютанты, благодаря своему великолепному немецкому и умению
читать топографические карты. Тристан же все время пререкался, скандалил и
пьянствовал, благодаря чему был понижен в должности и отправлен в обоз,
пасти лошадей, где, в сущности, чувствовал себя просто прекрасно. Форма
одежды постоянно его стесняла, а неизбежная муштра надоедала ему хуже
горькой редьки. Если бы не верность данного отцу слова и мнение, что за
Самуэлем необходимо приглядывать, Тристан просто слинял из казарм, украл бы
лошадь и направился на юг, по следам Одного Удара.
Неподалеку от Шото, на своем ранчо, Уильям Ладлоу (полковник в
отставке, армия США, корпус военных инженеров) проводил бессонные ночи. В то
утро, когда он провожал сыновей, он простыл и был вынужден провести всю
дальнейшую неделю в постели, уставившись в окно, выходившее на север, и
ожидая появления Одного Удара с новостями, какими бы незначительными и
скудными они не были. Он писал длинные письма своей жене, проводившей зиму в
Прайдс-Кроссинг, к северу от Бостона, у нее также был дом на Луисбург-Сквер,
поскольку она любила проводить вечера в опере или на выступлениях
симфонических оркестров. Она любила Монтану с мая по сентябрь, но равно она
любила осенью садиться в поезд и возвращаться в Бостон с его прелестями
цивилизации -- обычное дело среди богатых землевладельцев в те годы. Вопреки
распространенному заблуждению, ковбои никогда не заводили себе ранчо, чтобы
владеть им. Они были экспертами, кочующими хиппи тех дней, казаками открытых
пастбищ, знавших животных гораздо лучше, чем друг друга. Некоторые из самых
больших ранчо в северной и центральной Монтане на самом деле находились во
владении шотландской и английской знати, большей частью на этих просторах
отсутствовавшей. (Один неотесанный ирландец, сэр Джордж Гор, благородное
происхождение которого было весьма подозрительным, как-то привел индейцев в
ярость, подстрелив тысячу лосей и столько же бизонов ради "спортивного
интереса".)
Но Ладлоу писал своей жене, пребывая в печали. Она настаивала, чтобы
Самуэля не пускали на войну. За год до этого она обедала с ним в Бостоне
каждую субботу, беседуя с сыном о его успехах и жизни в Гарварде, которую
Самуэль обожал. Последнего сына она родила, когда Альфред превратился в
занудного и методичного подростка, а Тристан был упрямым и никому
неподконтрольным юнцом. В сентябре, через месяц после событий в
Сараево[11] она поссорилась с мужем и через три дня, собрав свои
вещи, покинула Монтану. Сейчас Ладлоу понимал, что он обязан был удержать
Самуэля и послать его обратно в Гарвард, хотя бы ради того, чтобы успокоить
его мать. Молодая троюродная сестра Сюзанна, которую мать Самуэля привезла с
собой с востока, в надежде женить ее на Альфреде, неожиданно обручилась с
Тристаном. Это несколько сбило Ладлоу с толку, но изрядно его позабавило,
поскольку втайне он всегда благоволил Тристановским выходкам и его странному
порой поведению, даже когда после торжественного обеда в честь помолвки,
Тристан, не сказав никому ни слова, неожиданно исчез на неделю, на пару с
Одним Ударом, чтобы выследить гризли[12], задравшего двух коров.
Ладлоу лежал, укрывшись пледом, рассеяно разглядывая дневники, которые
он вел в течение жизни, мысли его метались как в лихорадке. Он уже достиг
того возраста, когда привычное романтическое состояние души превратилось в
ироническое; прошлое стало какой-то вязкой лужей, из которой никаких выводов
не выудишь. Хотя ему исполнилось шестьдесят четыре, его силы и здоровье
пошатнулись, а вот его родители, коим было за восемьдесят, здравствовали
себе в Корнуолле, из чего вытекало, что, исключая несчастные случаи, он
проживет дольше, чем хотелось бы. В своих записных книжках он прочитал
слащавое сентиментальное стихотворение, которое написал в дни своего
пребывания в Вера-Круз[13] и с изумлением обнаружил, что в дневнике
оно помещено рядом с газетной вырезкой "Изобилие трески". В качестве горного
инженера судьба мотала Ладлоу от Мэна до Вера-Круз, заносила в Тумстоун,
штат Аризона, Марипосу, штат Калифорния, и в медные копи в верхней части
полуострова Мичиган. Он женился только в тридцать пять, брак изначально был
каким-то абсурдным и бесперспективным -- в жены он взял дочь очень богатого
инвестиционного банкира из Массачусетса. Не то чтобы это богатство как-то
влияло на брак -- доля в серебряной шахте в Вера-Круз ежемесячно приносила
ему доход порядка пятисот фунтов, около четырех тысяч долларов, если
пересчитывать по курсу того времени. Но они оседали в банке Хелены, куда он
ездил несколько раз в год, проверить свои финансы и поприсутствовать на
заседаниях Скотовладельческого Клуба. Брак его тихо догорел, загадочным
образом превратившись из Китсовского[14] пламени в далекую и
болезненную утонченность. Их длительное свадебное путешествие в Европу до
некоторой степени приобщило их к цивилизации, так что его уже особо не
волновало когда она заводила себе на зиму в Бостоне любовника, как правило,
значительно моложе себя. Ее самым последним увлечением, вызвавшим небольшой
скандал, был гарвардский студент Джон Рид, который позже стал известным
большевиком и умер в Москве от тифа. Как и у большинства богатых феминисток
того времени, ее интересы поражали своей экзотичностью. Ее первенец был
должным образом наречен в честь дедушки, второму же, нареченному Тристаном,
именем, запомнившимся ей со времен изучения средневековой поэзии в
университете Веллесли, достался редкий всплеск ее эмоций. Типичным был тот
факт, что она была первой женщиной, начавшей играть в поло на равных с
мужчинами, сибаритствующими жеребцами, рассматривавшими весь мир как свою
конюшню. Но она оставалась гранд-дамой, даже переступив пятидесятилетний
рубеж, красивая до абсурда, с некогда изящным телом, граничившим с
сексапильностью. Она пыталась сделать художника из Самуэля, но он,
унаследовав от отца склонность к науке, предпочитал бродить по окрестностям
ранчо с ботаническими справочниками викторианской эпохи, методично исправляя
их огрехи.
В первый раз после того, как мальчики уехали, Ладлоу спустился вниз на
ужин и с тоской посмотрел на единственное место во главе длинного стола, в
большой обеденной комнате, холод которой не мог разогнать даже ярко горевший
камин. Роско Деккер, надсмотрщик, работавший у Ладлоу, пил кофе со своей
женой, которую называл Пет, индианкой из племени кри, славную своей
красотой. Жена Ладлоу последние несколько лет учила ее готовить, пользуясь
старой французской поваренной книгой под названием "Али Баб". Деккеру (никто
не называл его Роско, не любил он это имя) было около сорока лет, у него
были стройные ноги наездника и широченная грудь с мощными руками -- в юности
он копал ямы для межевых столбов.
Ладлоу сказал, что ему одиноко и поинтересовался -- может быть, они все
смогут поужинать в обеденной комнат? Пет налила ему чашку кофе и
отрицательно покачала головой. Деккер отвернулся, смотря куда-то в сторону.
Ладлоу почувствовал, как лицо его наливается краской, он подумал, что может
и приказать им есть вместе с ним, несмотря на то, что они вместе прожили
десять лет, обходясь друг с другом отстраненно-любезно. Так что Ладлоу и
Деккер пили вечерний кофе в напряженном молчании, не обращая внимания на
аромат нормандской оленьей похлебки в сидре, которую Пет готовила на
дровяной плите. Деккер попытался было заговорить о стаде, но Ладлоу в своем
гневе его не слышал, уставясь куда-то вдаль. Он смотрел на Изабель,
девятилетнюю дочь Деккера, названную в честь жены Ладлоу, как она идет через
скотный двор, держа что-то в руках. Она миновала насосный сарай, пришла в
кухню, и это что-то оказалось маленьким барсуком, нескольких недель от роду,
его подарил ей Тристан. Пет приказала ей убрать животное из кухни, но Ладлоу
из любопытства перебил ее. Барсучонок выглядел больным и Ладлоу сказал, что
молоко стоит подогреть, а мясо можно мелко-мелко порубить. Пет пожала
плечами и начала раскатывать тесто для хлебцев, тем временем Ладлоу подогрел
молоко, а Деккер осмотрел животное. В кладовой они обнаружили запас детских
бутылочек и сосок, Изабель держа барсучонка на руках, покормила его, что тот
воспринял с энтузиазмом. Ладлоу был счастлив и принес бутылку
арманьяка[15], щедро налив его в кофе Деккеру и себе. Будучи
полукровкой, Изабель отказалась ходить в школу по вполне понятной причине,
так что Ладлоу заявил, что берет на себя ответственность быть ее домашним
учителем, и занятия начнутся следующим утром, ровно в восемь.
Настроение улучшилось настолько, что Ладлоу спустился в подвал за
доброй бутылочкой кларета[16] к ужину. Любовь его жены к хорошим
винам долгое время оставляла его равнодушным, затем, постепенно обратившись
в эту страсть, он прочитал книгу по винологии и начал употреблять вино в
огромных количествах. Несмотря на это, его подвал едва не трещал от обилия в
нем вин, большей частью попавших туда после крушения сан-францисского поезда
на Северной Тихоокеанской железной дороге -- он купил их нелегально у одного
железнодорожного чиновника. Там же, в подвале, он, наконец, решил проблему:
они все будут теперь есть на кухне, включая и Одного Удара, когда тот
вернется с новостями. Он надеялся, что таким образом, отсутствие сыновей не
будет столь заметно-щемящим и резким. Вернувшись в кухню, он объяснил
причину своего решения, как естественную меру по сбережению топлива в зимнее
время. Обеденную комнату на зиму закроют. Семья Деккера переберется в
гостевую комнату, а три работника вполне могут жить в хижине Деккера. Все
знали что Один Удар со своей хижины никогда никуда не уйдет, туда никто
кроме него и не входил, за исключением Изабель-младшей: когда в трехлетнем
возрасте она болела, Один Удар попросил разрешения совершить над ней тайный
обряд. Ладлоу знал, что в хижине Одного Удара был мешок со скальпами, среди
которых было немало белых, но втайне одобрял подобное.
После ужина они целый вечер играли в пинокль[17], Изабель и
Пет выигрывали, потому что Ладлоу и Деккер выпили слишком много вина и
бренди. Ладлоу объявил, что Деккер должен взять завтра выходной, они возьмут
сеттеров и пойдут охотиться на куропаток. Деккер сказал, что, по его мнению,
Один Удар должен вернуться через пару дней. Пет подала на стол пудинг из
свежих слив, собранных в саду за домом, Изабель заснула прямо в кресле, а
барсучонок, завернутый в одеяло, таращился на всех, лежа у нее на руках. В
полночь Ладлоу пошел спать, переполняемый спокойным теплым ощущением, что
мир и впрямь хорошее место, что война скоро кончится, а они с Деккером
завтра славно поохотятся. Он прочел молитвы на ночь, включив них на этот раз
и Одного Удара, несомненно, не подпадавшего под их действие, поскольку тот
был язычником.
Около трех ночи он проснулся, весь в испарине. Сон, который он видел,
был настолько четким и явственным, что спустя полтора часа он все еще
поеживался. Во сне он видел, как его сыновья умирают в бою, а он беспомощно
стоял на скале, там где порода выходит на свет; затем он посмотрел вниз и
увидел на своих ногах гетры из лосиной шкуры, и на самом деле он был Одним
Ударом. Он закурил трубку, смотря на тени от керосиновой лампы, дрожавшие на
стене, и задумался: а где был он во сне еще более мучительном? Потому что в
1874, когда он стоял лагерем на холмах Шорт-Пайн, туда прибыл Один Удар и
как-то так спокойно предупредил, что Сидящий Бык[18] с пятью
тысячами воинов покинул реку Тонг и идет на юг, в их направлении. Они
скакали, не останавливаясь, день и ночь в течение трех суток, чтобы уйти из
западни, люди от усталости привязывали себя к седлам.
Ладлоу поплотнее завернулся в доху и вышел из своей спальни, спустился
вниз и заглянул сначала в комнату Альфреда, заставленную всякими
безделушками, гантелями и самоучителями, а затем в комнату Самуэля, где на
полках стояли микроскопы, чучела животных, включая оскалившуюся росомаху,
образцы флоры и кусок дерева-плавника. Самуэль еще мальчиком подобрал его на
берегу реки, потому что тот уж больно напоминал ястреба. Комната Тристана, в
которую Ладлоу забыл когда и заходил в последний раз, была пустой и голой;
оленья шкура на полу, барсучья на подушке, и сундучок в углу. Ладлоу
скривился, припомнив, что шкура принадлежала ручному барсуку Тристана; когда
сыну было десять лет, Ладлоу лично застрелил этого барсука, после того как
тот задрал комнатную собачонку жены, и с ней случилась истерика. Барсук,
животное свирепое, обычно ездил с Тристаном верхом, спокойно свернувшись на
луке седла, и утробно шипел на всех, кто приближался, кроме Одного Удара.
Ладлоу, держа лампу, склонился над сундуком. Он чувствовал себя шпионом, но
не мог перебороть искушения. Свет лампы блеснул на серебряных колесиках
испанских шпор, лежавших внутри сундука, эти шпоры Ладлоу подарил Тристану
на его двенадцатый день рожденья. Также там были несколько патронов к
крупнокалиберной винтовке Шарпс, ржавый пистолет, незнамо откуда взявшийся,
банка с кремневыми наконечниками стрел и ожерелье из когтей медведя, явно
подаренное Одним Ударом. Ладлоу порой чувствовал, что для мальчика старый
шайен был большим отцом, чем он сам. На самом дне сундука Ладлоу к вящему
удивлению обнаружил завернутую в шкуру антилопы, свою собственную книгу,
отпечатанную в 1875 государственной типографией, со словами "эту книгу
написал мой отец", написанными детскими каракулями на форзаце.
Он резко выпрямился, лампа в его руке угрожающе задрожала. Он не
прикасался к книге вот уже тридцать лет, в основном потому, что его советы
по поводу индейцев сиу не были приняты, скорее отвергнуты с пренебрежением,
после чего он подал в отставку с военной службы и переехал в Вера-Круз. Он
заметил, что Тристан испестрил страницы пометками, а некоторые абзацы
подчеркнул, и ему стало любопытно, что такого нашел упрямый и неученый
подросток в книге, которую Ладлоу считал чисто техническим сочинением. Он
принес книгу в свою комнату и налил себе стакан канадского виски из большой
оплетенной бутыли, которую держал под кроватью на случай бессонницы.
Заглавие было невыразительным, если не учитывать некоторую историческую
иронию: "Доклад о рекогносцировке Черных Холмов в штате Дакота,
произведенной летом 1874 года Уильямом Ладлоу, капитаном инженерных войск,
временно состоящим в звании подполковника армии Соединенных Штатов, Главным
Инженером войскового округа Дакоты". Будучи ученым, по крайней мере,
считавшимся таковым в те годы, он был приписан к 7-му кавалерийскому полку,
которым командовал офицер одного с ним звания, подполковник Джордж Армстронг
Кастер[19]. Ладлоу со своей корнуоллской замкнутостью Кастера
выносил с трудом и предпочитал общаться с такими же как он учеными, в число
которых входил Джордж Берд Гриннелл из колледжа Йеля, собутыльник Ладлоу.
Когда Кастер бывал в гневе, либо чем-то особенно озабочен, он начинал
передразнивать английский акцент Ладлоу, поступок непростительный по
отношению к сослуживцу-офицеру. Ладлоу втайне обрадовался, когда узнал о
гибели Кастера два года спустя, в 1876. Его собственные рекомендации по
индейскому вопросу, приведенные в конце доклада, были прямыми и краткими.
После перечисления очевидных преимуществ территории, включая ее защищенность
от яростного зноя и снежных буранов соседних прерий, Ладлоу писал:
Окончательное решение индейского вопроса, однако, требует обязательных
подготовительных мероприятий. Хозяева территории трепетно относятся к ней
как к своим охотничьим угодьям и последнему пристанищу. Наиболее
дальновидные из них, предвидя момент, когда на бизонов охотиться станет
невозможно (а бизоны сейчас являются основным средством существования диких
племен) ожидают возможности поселиться на Черных Холмах и вокруг них, в
качестве постоянного проживания, и тогда только ожидать своего постепенного
исчезновения, что является их судьбой... У индейцев нет земли на западе,
куда они могли бы мигрировать и далее.
Он сделал добрый глоток виски, каракули Тристана занимали его куда
более, чем все те ужасы и юридические уловки, творимые правительством,
превратившие его в свое время в некое подобие анахорета[20]. Он
отчетливо припомнил то нашествие кузнечиков, которым так заинтересовался
Тристан:
Утром я насчитал двадцать пять насекомых на квадратном футе земли.
Грубый подсчет возводит эту цифру к миллиону на акр[21]...
исключительно алчные, можно легко представить способность уничтожать
растительность. Способность к продолжительному полету удивительна...они
могут держаться на крыле в течение целого дня, постоянно перемещаясь вместе
в ветром и заполняя собой воздух...крылышки, отражающие свет, делают их
похожими на пучки хлопка, лениво плывущие по ветру...когда они снижаются в
закатном солнце они напоминают огромные снежинки.
Ладлоу припомнил, как Кастер произносил свою странную речь перед
войсками, его длинные светлые волосы были усеяны вцепившимися в них
кузнечиками. Ладлоу продолжил чтение, в основном вчитываясь в то, что
наподчеркивал Тристан, включая отрывок, в котором говорилось о
кроваво-красной луне, озарившей светом пейзаж, отчего он стал из
песочно-бежевого темно-алым. Тристан на полях написал: "Я видал этот феном.
как-то с Одним Ударом, который у костра не говорил об этом".Самым
впечатляющим абзацем, однако, было описание бизоньих черепов, в котором
Ладлоу узнал черты Танца Призраков Одного Удара, то чем восхищался Тристан в
юности. "Тот, кто убивает бизона и не съедает всю тушу, и не делает вигвам
или постель из шкуры, должен сам быть застрелен, включая костный мозг, про
который Один Удар говорит, что он восстанавливает здоровье в человеческом
теле". Ладлоу припомнил бизоньи черепа и блеск перьев сапсанов, пролетавших
под брюхом его коня в погоне за дикими голубями.
Территория, по которой мы едем, всего лишь несколько лет назад была
любимым пастбищем бизонов, чьи черепа встречаются в прерии сейчас
повсеместно. Иногда индейцы их подбирают и раскладывают их на земле
фантастическими узорами. Я заметил, что один из таких узоров выложен из
черепов, раскрашенных в синюю и красную краску, полосами и кругами, черепа
лежат пятью параллельными рядами по двенадцать в каждом и все расположены
лицом на восток.
Он допил виски и задремал, лампу при этом не гасил, потому что боялся
возвращения того сна, с его неизбежными роковыми вопросами, этакая
драматическая и хаотически раскрашенная смерть. Ладлоу был не настолько
глуп, чтобы пытаться упорядочить прожитую жизнь, но прекрасно отдавал отчет
в том, что его вторая жизнь, воплощенная в сыновьях, пошла как-то вкривь и
вкось; не столько это касалось Альфреда и Самуэля, которые были теми, кем
являлись, сколько Тристана. Ладлоу порой задумывался над разными
эксцентричными научными гипотезами, в том числе и над популярной теорией,
что индивидуальный характер зачастую проявляется через одно поколение. Отец
Ладлоу был капитаном шхуны, в сущности и до сих пор, в свои восемьдесят
четыре, этого занятия не оставил; основными чертами в нем были
неослабевающая свирепость и редкое обаяние, с годами проявлявшиеся все
сильнее. Тяга Ладлоу к странствиям была заложена рассказами отца о том, как,
например, Ладлоу-старший видел битву гигантских кальмаров в Гумбольдтовом
течении у берегов Перу, или о том, что человек навсегда меняется, если
сумеет пройти мыс Горн при бешеном ветре в семьдесят узлов[22].
Как-то Ладлоу получил рождественский подарок в виде засушенной головы с
острова Ява, в другой год -- маленького золотого Будду из
Сиама[23], также отец постоянно привозил различные образцы
минералов со всего света. Так что вполне возможно, что Тристан посредством
какой-то генетической ошибки, превратился в его собственного отца, и подобно
Каину, не потерпит приказов, но будет строить свою собственную жизнь,
настолько скрытую от остального мира, что никто в семье никогда не узнает,
что скрывается в его неблагодарной (на первый взгляд) голове. В четырнадцать
лет Тристан бросил школу и успел изловить столько рысей, что мог позволить
купить себе что угодно -- вместо этого он заказал из шкур шубу и послал ее в
Бостон, своей матери. Та, получив ее, обмерла от изумления. Затем он одолжил
у отца хороший английский дробовик Пурди и исчез. На ранчо он появился
спустя три месяца, уже с мешком денег, которые выиграл, участвуя в
соревнованиях по стрельбе в спортивных клубах. На эти деньги Одному Удару
было куплено новое седло и винтовка, Самуэлю -- микроскоп, а Альфреду --
путешествие в Сан-Франциско. Семья и так недостатка в деньгах никогда не
испытывала, но у Тристана был дар обращать все в деньги, к чему бы он ни
прикасался. Шериф из Хелены как-то проинформировал семью, что Тристана
видели в городе в компании проституток -- а ему только исполнилось
пятнадцать; его мать была в крайне нервической форме от такого известия, и
Ладлоу выслушал длиннющую нотацию, впрочем, вполуха: его больше занимало
насколько привлекательны были проститутки? Его собственные путешествия в
Хелену два раза в месяц не обходились без того, чтобы нанести визит школьной
учительнице, которую он втайне обхаживал вот уже десять лет. Своим приятелям
в Скотовладельческом Клубе он любил цитировать Тедди Рузвельта[24]:
"Я люблю пить вино жизни, но чтобы при этом в нем было бренди", но потом
стыдился таких моментов, поскольку всех политиков считал жуликами. Но сейчас
Тристан был вне влияния Ладлоу, и полковник знал, что надежд получить
весточку от сына крайне мало, как впрочем, и от отца. Несколько лет назад
отец Ладлоу разбил свою шхуну на Оркнейских островах и Ладлоу купил ему
новый корабль. От отца он получил коротенькую записку: "Дорогой сын.
Полагаю, что c твоей семьей все в порядке. Присылай ко мне сыновей для
закалки. Черт бы побрал твои деньги. Пришлю назад все до цента". И небольшие
суммы регулярно поступали на счет Ладлоу в банке Хелены, прибывая из самых
странных мест, от Кипра до Дакара. Глаза Ладлоу постепенно смыкались, он
подумал, что надо написать Сюзанне, обрученной с Тристаном, может у нее есть
какие новости. Сюзанна была хрупкой милой девушкой и отличалась
исключительным умом.
Ладлоу проснулся поздно, ему немедленно стало стыдно, как только он
осознал, что Деккер уже несколько часов терпеливо его дожидается. Ладлоу
глянул в окно и увидел своих лимонно-крапчатых сеттеров спящих на лужайке;
их масть была похожа на рассветные лучи солнца, пробивающиеся сквозь
березовую рощу. Это были прекрасные собаки, присланные прямиком из Девоншира
его другом, приезжавшим поохотиться раз в два года.
К полудню Ладлоу и Деккер настреляли семь воротничковых рябчиков; и
собаки и люди утомились от редкой октябрьской жары. Горизонт на севере
потемнел, и оба знали, что к ночи может пойти снег -- таковы уж были причуды
погоды в Монтане. Поджаривая двух рябчиков, Деккер предположил, что к
следующей весне стоило бы закупить тысячу телят, поскольку цены на говядину
из-за войны возрастут. Ему также нужна была пара новых работников на ранчо,
взамен Тристана, а у Пет были братья, жившие неподалеку от Форт-Бентона, оба
первоклассные ковбои, один из них наполовину негр. В общем, если Ладлоу не
возражает... Ладлоу скормил собакам печень и сердце птиц и согласился со
всем, что предложил Деккер, мимоходом задумавшись, как же должен выглядеть
продукт смешения кровей негра и индейца кри. Вероятно, потрясающе ужасно.
Ладлоу задремал на солнце, под аромат шкворчащей на угольях шкурки рябчика.
Деккер заметил далеко в каньоне Одного Удара; Деккер знал, что индеец не
нарушит этикет и приедет только после обеда, потому что на костре жарились
только две птицы. Деккера к Ладлоу привел в свое время Один Удар, и Ладлоу
принял Деккера без вопросов, хотя и полагал, что Деккер находится в бегах,
разыскиваемый за какое-то неведомое преступление. Ладлоу неожиданно
проснулся и с наслаждением принялся за еду. Ему нравился этот каньон с почти
вертикальными стенами и Ладлоу хотел быть похороненным именно тут, у
небольшого ключа, сочившегося из стены каньона. Ладлоу смог приобрести эти
двадцать тысяч акров (не самое большое ранчо в округе) за бесценок,
использовав свои связи в Горном департаменте, как только стало ясно, что в
отношении полезных ископаемых земли эти ценности не представляют. Но на
ранчо было достаточно воды, и оно в состоянии было выдержать столько скота,
сколько паслось на других, втрое по величине превышающих. Ладлоу, однако,
четко ограничивал, количество голов, во-первых, потому что не стремился к
большему, а во-вторых, не хотел лишних проблем с дополнительными ковбоями. К
тому же когда скот будет выпасаться на склонах, улетят птицы. Собаки учуяли
спускавшегося с холма Одного Удара и бешено завиляли хвостами. Старый индеец
сделал глоток из фляжки Деккера и сплюнул в огонь, отчего пламя вспыхнуло
небольшим цветком. Деккера всегда изумлял тот факт, что Один Удар говорит с
четким английским прононсом как у Ладлоу.
Той ночью пришла зима. А на следующий день Ладлоу получил
умоляюще-сердитое письмо от жены, в котором она просила его задействовать
все свое влияние, чтобы освободить Самуэля от армии. Она потеряла сон, хотя
Альберт написал ей из Калгари, что все идет хорошо. Но за каким резоном
мальчики поехали защищать Англию, которую никогда не видели, подогреваемые
дурной любовью к приключениям, характерной для Ладлоу -- и не побеспокоились
о ее чувствах? Письма продолжали идти всю осень и зиму до января. Наконец
истерия жены, вызванная менопаузой, стала настолько невыносимой, что Ладлоу,
томимый дурным тоскливым предчувствием, просто прекратил их открывать. Он не
поехал в Хелену перед Рождеством, но снедаемый отсутствием романтики,
принялся за чтение и размышления, за исключением нескольких ежедневных
утренних часов, когда он учил маленькую Изабель читать и писать. В Хелену он
послал Деккера, чтобы тот купил припасы и подарки, На следующий день после
отъезда Деккера, к Ладлоу заглянул федеральный маршал[25] и
поинтересовался, знает ли ранчер о местонахождении некоего Джона Тронбурга,
разыскиваемого за ограбление банка несколько лет назад в Сент-Клауд, штат
Миннесота, и по слухам могущего обретаться в этих краях. Ладлоу взглянул на
фотографию молодого Деккера и ответил, что три года назад этот человек и
вправду здесь объявлялся, держа путь в Сан-Франциско, чтобы найти пароход и
уплыть в Австралию. Маршал устало согласился, плотно отобедал и уехал в
сгущавшуюся тьму по направлению к Шото.
Ладлоу выждал еще час, на случай если маршал устроился в засаде
поблизости, затем послал Одного Удара в Хелену с наказом Деккеру немедленно
прибыть назад и избегать городов и основных дорог по возвращении. Бродя в
рассеянности, Ладлоу случайно наткнулся на Пет, стоящую на воздухе и
сохнущую после купания и немедленно ретировался, как-то враз ослабевший, со
стучавшей в висках кровью. Он с радостью отдал бы все свое ранчо, только бы
вернулся хоть один из сыновей.
В Бостоне Изабель крутила роман с итальянским оперным певцом, basso
profundo[26]. Итальянец английского языка не знал, так что Изабель
пришлось мобилизовать весь ее зачаточный итальянский, знакомый в основном по
туристическому путеводителю. Они подолгу лежали в роскошном шезлонге у
камина, его голова покоилась у нее на груди, и он рассуждал об опере,
Флоренции и диких краснокожих, которых он надеялся увидеть по пути в
Сан-Франциско и Лос-Анжелес, где у него были запланированы концерты. На
самом деле итальянец ей быстро наскучил: их соития, быстрые и энергичные ее
не удовлетворяли, поскольку она была куда менее благочестива, чем думали о
ней ее любовники. Она думала о Тристане, и голова итальянца, покоящаяся у
нее на груди, напоминала ей время, когда у Тристана была пневмония -- она
также клала голову сына на грудь, обнимала Тристана и читала ему вслух.
Близость исчезла в то лето, когда Тристану исполнилось двенадцать, и она
решила уехать на зиму в Бостон. И мальчик страстно писал ей половину зимы,
что он ежедневно молится, чтобы мама вернулась к Рождеству, а когда она не
приехала на Рождество, он проклял Бога и превратился в упрямого неверующего
скептика. Когда она вернулась весной, он был холоден и отстранен, настолько,
что она пожаловалась Ладлоу, но тот не смог вытянуть из Тристана ни слова,
по поводу того, что пробежало меж ним и его матерью. Тогда она притворилась
заболевшей и когда мальчики пришли к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, она
попросила Тристана задержаться, и на какое-то время ей удалось его
подчинить, используя весь арсенал женских уловок, включая слезы и
воспоминания. Сын ей сказал, что будет любить ее всегда, но в Бога поверить
уже не сможет, поскольку Тристан его проклял.
Первый удар оба родителя получили в конце января -- пришло известие о
том, что Альфред, никогда не умевший толком держаться в седле, раздробил
колено и серьезно повредил спину, упав с лошади в окрестностях
Ипра[27]. Однако прогнозы врачей были оптимистичны, и ожидалось,
что в конце мая Альфред приедет домой. Майор из Калгари послал Ладлоу личные
соболезнования по поводу этого случая: Альфред был блестящим молодым
офицером, и армии его будет не хватать. Что касается Тристана, то, к
сожалению, его необузданное безрассудство сводило на нет все подвиги, но
майор надеялся, что с дальнейшими сражениями Тристан все же повзрослеет.
Самуэль оказался чрезвычайно толковым юношей, и майор опасался, как бы его
не забрал к себе генерал, поскольку ум младшего брата отмечали все офицеры.
Читая между строк, Ладлоу понимал, что Тристан изнывает в условиях армейской
дисциплины. Ладлоу поймал себя на том, что желает возвращения Самуэля или
Тристана вместо Альфреда, и тут же почувствовал неловкость. Канадская часть
во Франции располагались между Нев-Шапель и Сен-Омер. На этом этапе войны,
когда оптимизм еще не испарился, англичане считали своих неуклюжих канадских
братьев по оружию случайным явлением на фронте. Особенно этим отличались
лаконичные и франтоватые выпускники Сэндхерста[28], считавшие войну
частью своей великолепной военной карьеры. Подобного придерживаются немцы,
но такая ерунда в тевтонском стиле, как видно, не ограничивалась только
Германией. Правда, в недостатке вызывающего поведения канадцев упрекнуть
никто не мог -- если что и было у них в избытке, так это храбрость.
Тристан водил компанию с самыми отъявленными головорезами в своей роте.
Когда Тристан, развязный и неопрятный, с навозом на сапогах как-то заявился
в госпиталь проведать старшего брата, тому стало стыдно. Приятель Альфреда,
офицер, также пришел с визитом, но Тристан и не почесался ему отсалютовать.
Он сидел, распивая вино, и вскоре ушел, не попрощавшись, напоследок
предупредив Альфреда, чтобы тот передал Одному Удару любимого Тристанова
коня, в случае если Тристан не вернется. Снаружи госпитальной палатки
Тристана поджидал его сотоварищ, гигант-канадец французского происхождения
по имени Ноэль. До войны он был траппером[29] в Британской
Колумбии. Ноэль стоял под дождем и не смел поднять глаза. Известие о том,
что Самуэль и майор погибли, только что достигло расположения. Они совершали
рекогносцировку в районе Кале вместе с отрядом разведчиков, и напоролись на
газовую атаку. Немцы применили горчичный газ[30], а когда канадцы,
пытаясь прийти в себя после этого ужаса, выбрались на прогалину в лесу,
гунны расстреляли их из пулеметов. Единственному уцелевшему разведчику
как-то удалось добраться до лагеря, сейчас он докладывал об этой операции в
штабе. Ошеломленный Тристан стоял под потоками воды, и Ноэль печально
обнимал друга. К ним подошел еще один разведчик, с которым друзья жили в
одной палатке, а следом приблизился офицер. Приятели рванули в загон и
моментально оседлали коней. Офицер приказал им остановиться, но они, на
полном скаку, просто отшвырнули его в сторону и галопом унеслись на север в
сторону Кале, добравшись к полуночи до леса. Ночь они провели без огня, а на
рассвете, когда пошел рассеянный снег, они поползли вперед, смахивая снег с
лиц мертвых, до тех пор, пока Тристан не нашел Самуэля. Тристан поцеловал
младшего брата, и умыл ему лицо своими слезами. Ледяное лицо Самуэля было
нетронутым, но живот вплоть до грудной клетки был разворочен пулями. Своим
ножом для свежевания Тристан вырезал у брата сердце, и компания направилась
обратно в лагерь. Там Ноэль расплавил несколько свечек и сердце Самуэля,
залитое в парафин, положили в небольшую коробку из-под патронов, чтобы
позднее похоронить в Монтане. Офицер попытался было вмешаться, но замолчал и
убрался из палатки подальше: ему пришло в голову, что произнеси он еще хоть
слово, его просто задушат. Когда они покончили с этим, Тристан и Ноэль
выпили литр бренди, захваченного на какой-то ферме, после чего Тристан вышел
из палатки и заходился в вое, проклиная этого чертова Бога, до тех пор, пока
Ноэлю не удалось как-то успокоить друга и уложить спать.
Проснувшись утром, Тристан с редким бессердечием заявил вестовому из
госпиталя, что не собирается идти к Альфреду и скорбеть с ним на пару.
Написав отцу коротенькую записку, он положил ее в ту же коробку. "Дорогой
отец. Это все, что я посылаю домой от нашего любимого Самуэля. Мое сердце
разорвалось на две части, как и твое. Альфред привезет это тебе. Ты знаешь
место, где его следует похоронить: около ручья в высоком каньоне, там где он
нашел большие рога горного барана. Твой сын Тристан".
После этого Тристан на какое-то время сошел с ума. До сих пор в Канаде
есть несколько ветеранов, помнящих то, что он тогда вытворял, прежде чем его
успели схватить и заключить в госпиталь. Поначалу Тристан и Ноэль
притворялись серьезными солдатами и вызывались добровольцами в ночные
разведывательные рейды. Через три дня семь не успевших просохнуть
светловолосых скальпов висели на шесте перед палаткой Тристана и Ноэля. На
четвертую ночь Ноэль был смертельно ранен и только ближе к полудню Тристан
появился в лагере, везя перекинутое через луку седла тело друга. Тристан
проехал через толпу солдат, положил Ноэля на его раскладушку в палатке и
влил бренди в безжизненную глотку друга. После чего он запел знахарскую
песню шайенов, которой Тристана научил Один Удар. При этих звуках вокруг
палатки сгрудились солдаты. Командир приказал принести на носилках Альфреда,
чтобы тот попытался образумить брата. Когда полог палатки все же рискнули
приоткрыть, Тристан уже сделал себе ожерелье из скальпов и положил охотничий
нож и ружье на грудь Ноэля. Тристана запихали в смирительную рубашку и
отправили в госпиталь в Париж, откуда он сбежал неделю спустя.
Доктор, лечивший Тристана в Париже, оказался молодым канадцем из
Гамильтона. Заведующим психиатрическим отделением он стал по случайности. До
войны он был аспирантом в Сорбонне и любительски интересовался этой новой
наукой о поведении, бихевиоризмом[31], но оказался совершенно не
готов к тому, что в отделение ежедневно поступали все новые и новые
пациенты, контуженные и несчастные жертвы войны. Его молодость, вкупе с
приобретенным парижским цинизмом, поначалу заставляла его верить, что все
эти солдаты -- обычные трусы, но скоро их странное поведение разуверило его
в таком предположении. Это были просто травмированные мальчики, либо
плакавшие и зовущие мам по ночам, либо замыкавшиеся в постоянном и
безутешном молчании. Доктор настолько сомневался в своем умении хоть как-то
залатать их души, что едва и сам не начал погружаться в скуку; все, что он
мог для них сделать -- это отправить их домой. Поэтому он был заинтригован,
когда услышал о Тристане: водитель кареты скорой помощи сказал врачу что
этот парень настоящий "чокнутый". Доктор послал за санитарами, а сам
погрузился в рапорт командира Тристана. На свое удивление, рассказ о
скальпах его ничуточки не взволновал, он был куда более удивлен тем ужасом,
с которым это описывал командир. То есть применение иприта -- это нормальный
метод ведения войны, а скальпирование врага, как месть за брата -- нет? Всем
врачам прочитали лекцию о последствиях иприта, что, в общем и подтверждало,
что настоящая современная война только начиналась. Доктор же изучал
античность в Оксфорде и считал, что разбирается в том, что такое месть. Он
пригласил Тристана в свой кабинет, отпустил санитаров и снял с Тристана
смирительную рубашку, за что удостоился вежливого спасибо и вопроса: "Нельзя
ли выпить?" Доктор одолжил Тристану форму, и они вдвоем пошли через
Булонский лес[12] в маленькое кафе, где в молчании отобедали,
подкрепив еду выпивкой. Наконец доктор сказал, что он знает, что случилось,
и на его взгляд смысла говорить об этом не имеет. К сожалению, процесс
увольнения Тристана из армии и отправки его домой займет несколько месяцев,
но доктор приложит все усилия, чтобы пребывание Тристана в клинике было
максимально комфортным.
В Монтану новости пришли только спустя несколько недель. Как-то в конце
февраля, один из новых работников повез Пет в Шото -- купить овощей и
забрать новую почту. Ладлоу соскреб изморось с кухонного окна и уставился на
невидимое за тучами солнце, которое, как он полагал, должно висеть сейчас
где-то над занесенным снегом амбаром. Деккер и Один Удар сидели за
заваленным топографическими картами столом и, попивая кофе, спорили о
точности высоты горных вершин. Один Удар исправлял эти карты, потому что он
исходил всю территорию от Браунинга до Миссоулы с другом-кри, которого все с
благоговением называли Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице (такая у него была
сверхъестественная способность к топографическому восприятию). Одному Удару
не нравились уровни высоты, которыми обозначались горы. От какого именно из
семи морей, о которых ему рассказывал Тристан, шел отсчет? Какой смысл имели
цифры, если рядом с этими горами не было ни одного моря? У некоторых больших
гор, например, никаких свойств не было, а вот определенные малые вершины
были выдающимися и священными местами благородного происхождения.
Затем Один Удар прекратил спор, попросив Деккера почитать ему вслух
книгу "В тисках Ньики", автором которой был британский полковник
Дж.Х.Паттерсон, также написавший "Людоеды Тсаво". Обе книги рассказывали об
экспедициях и охотничьих приключениях в Восточной Африке. Деккера эти книги
утомляли, но Тристан начал их читать Удару много лет назад, и индеец обычно
закрывал глаза и с глубоким удовлетворением слушал. Ему нравились фрагменты
про львов, которые запрыгивали на движущуюся вагон-платформу, чтобы сожрать
железнодорожных рабочих, про бродячего слона с одним бивнем, пронзившего
лошадь по имени Аладдин, и особенно о носорогах, которые сотнями погибали,
пытаясь атаковать поезда, шедшие по их землям. Индейцу в этом виделись
тысячи бизонов, которые бодали поезда Северной Тихоокеанской железной дороги
и падали наземь, опрокинутые мощью локомотивов. Много лет назад, когда Один
Удар еще участвовал в движении Пляски Духа[33], позже сокрушенном,
Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице сказал ему, что сумел сотворить нового бизона,
бросив бизоний череп в сернистую фумаролу[34] в Йелоустоне. Это
случилось, когда они сопровождали Ладлоу в его поездке где он замерял высоту
водопадов по заданию правительства. Для Одного Удара то путешествие было
изрядно смешным: он смотрел на огромные низвергающиеся массы воды и что-то
ритмически вопил, до тех пор пока встревоженный Ладлоу не попросил его
заткнуться. Тристан пообещал однажды Одному Удару, что возьмет его в те
места, где звери нападают на поезд.
Вошла Пет, отряхивая снег с ботинок. Она вручила Ладлоу письмо от
Тристана и отвернулась. То же сделал и Деккер. Только Один Удар бесстрастно
смотрел, как Ладлоу открывает письмо. Индеец не боялся даже самого худшего,
а, может, дело было в том, что шайены были фаталистами: что случилось, то
уже случилось. Пытаться изменить это невозможно, все равно, что швыряться
камнями в луну.
Хоть Ладлоу и был в хорошей форме, несмотря на возраст, но за одну ночь
он резко постарел. Горе его ошеломило, временами он начал впадать в гнев. К
тому же он пристрастился к выпивке, отчего угрызения совести становились
только сильнее. Как-то дойдя до определенной степени опьянения, Ладлоу
почувствовал, как гнев перешел в ярость, и это надломило его жизненные силы,
как будто все сухожилия разом лопнули. Он опустился и не обращал более
внимания на свой внешний вид. Он читал роковое письмо Тристана столько раз,
что бумага замаслилась и стала хрупкой. Когда прибыло официальное
соболезнование, он его даже не открыл, как, впрочем, и ежедневные
истерические письма от жены. Он был вне себя, все глубже погружаясь в
собственное бессилие. Да как они посмели запереть Тристана, если он не
закончил скальпировать всех чертовых гуннов на этом континенте? И что это
такое за горчичный газ, убивающий в больших количествах, от которого у людей
люди сгорают легкие и слепнут глаза, а беспомощные лошади жалобно кричат под
седоками? Мир в такую войну не вписывался, и Ладлоу неофициальным образом от
этого мира отошел. Пет оплакивала Самуэля, а Изабель старалась держаться
подальше, читая Одному Удару детские книжки. Один Удар как-то вечером
присоединился к своему другу и наставнику, в его выпивке, на этот раз не
сплевывая алкоголь на землю. Но через час Деккер был вынужден его
остановить. Позже он дал индейцу еще выпивки, чтобы тот мог заснуть и Деккер
мог бы отнести Одного Удара в его хижину. Один Удар запел шайенскую песню о
жизни Самуэля, о его лесных прогулках и микроскопах, открывавших неведомые
миры. Затем он перешел к шайенской песне смерти, отчего Ладлоу сломался
окончательно, потому что последний раз слышал ее сорок лет назад, когда в
Mauvaises Terres[35] погиб индеец-скаут.
В Париже, проведя бессонную ночь в психиатрическом отделении под
непрекращающийся концерт душевнобольных, Тристан приступил к планированию
своего побега. Ладлоу винил себя в гибели Самуэля, но он и был по натуре
своей достаточно сентиментален, поскольку богатство до поры до времени
защищало его от жестокостей цивилизации. Тристан же испытывал совершенно
конкретное чувство вины, и заключалось оно в мертвом теле брата, чье сердце
покоилось сейчас в коробке, залитой парафином. Только Альфред, дитя
согласованной реальности, подобного чувства избежал. Так что Тристан на
третий день объявил доктору, что в сумасшедшем доме оставаться более не
может и намерен как-то добраться до своего деда в Корнуолле. Доктор ответил,
что такого делать нельзя, но прозвучало это неубедительно. Он посоветовался
со своим начальником, который знал Ладлоу (в то время мир военных чем-то
напоминал тесный клуб). Полковник ответил: пусть Тристан бежит, если хочет,
он и так уже достаточно перенес, и заслужил свое возвращение домой.
Ежедневно гуляя в Булонском лесу, Тристан как-то заметил полупустую
конюшню с лошадьми и наблюдал, как наездники упражнялись в выездке. Зная,
что для путешествия поездом потребуются официальные документы, он купил себе
отличную кобылу. Он рассказал доктору о своих намерениях, и тот написал
сопроводительную записку. На рассвете Тристан упаковал свой скудный вещмешок
и проскользнул мимо спящего санитара. Путешествие к побережью под моросящим
дождем и снеговой крупой заняло у него пять дней. Контрольно-пропускные
посты он проскакивал на полном галопе, лихо салютуя часовым. В Лизе у лошади
слетела подкова, но местный кузнец быстро устранил такую неприятность,
правда сумму при этом запросил непомерную. В Шербуре Тристан устроился на
сухогруз и без приключений добрался до Бурнемута, где купил другую лошадь и
направился на запад, в Фальмут на корнуоллском побережье. Промозглой
полночью, когда Атлантический океан бесновался за волноломами, он постучался
в дверь деда. Такой ночной стук заставил выйти Ладлоу-старшего в ночной
рубашке, вооруженного револьвером Бислей, приобретенным давным-давно в Новом
Орлеане. Тристан сказал: "Я сын Уильяма, Тристан". Дед поднял повыше лампу,
и, узнав знакомые по фотографиям черты, ответил: "Так и есть". Капитан
разбудил свою жену, и она приготовила поесть. Ладлоу-старший достал бутылку
лучшего барбадосского рома, чтобы поприветствовать этого безумца, о котором
он слышал в течение двадцати лет.
В Корнуолле Тристан провел месяц, до тех пор, пока новость о том, что
он в безопасности, не достигла ушей полковника Ладлоу. В первое же утро
капитан привел его на шхуну и поручил ему самую черную работу. Тристан о
кораблях ничего не знал, но быстро научился разбираться в перлинях, узлах и
парусах. У капитана был фрахт на март -- отремонтированные генераторы,
которые надо было доставить в канадскую Нова Скотию, обратно он должен был
вернуться с грузом соленой говядины, которую предстояло погрузить на борт в
Норфолке, штат Вирджиния. Тристан должен был сойти на берег в Бостоне, чтобы
повидаться со своей убитой горем матерью, и оттуда уже проследовать домой.
Отплыли они на своем древнем корабле в марте. Вахты были частыми, поскольку
на шхуне было только четыре матроса, все пожилые мужчины-- молодежь нужна
была Англии для войны. Всю первую неделю Тристан очищал леера ото льда,
прежде чем немного потеплело. Через три недели с ним безо всяких сантиментов
распрощались в Бостоне. Тристан добрался до Южного вокзала и всю дорогу до
Дэдхема попивал ром. В Дэдхеме Сюзанна упала в обморок, когда увидела
Тристана на пороге отчего дома. Она еще не знала, что он договорился с
капитаном встретиться три месяца спустя в Гаване.
Тристан, Альфред, Изабель и Сюзанна сидели в зале похоронного бюро на
Луисбург-сквер -- два сына, мать и невеста, которая чувствовала себя лишней,
в этом семейном горе. Тристан был холоден и резок, Альфред выглядел
сумрачным и каким-то загрубелым, а Изабель едва могла себя сдерживать. Они
готовились присутствовать на мемориальной службе, которую организовали
друзья Самуэля по Гарварду. Затем Тристан объявил, что он женится на Сюзане
через несколько дней. Мать отказала ему в благословлении, мотивировав тем,
что жениться до похорон, по меньшей мере, непристойно. Тристан сухо ей
ответил, что она может прийти на свадьбу, если пожелает.
Тристан и Сюзанна поженились в загородном поместье ее семьи, неподалеку
от Дэдхема. Церемония была до неприличия гнетущей. Только две сестры
Сюзанны, хотя и были дружны с Изабель, поняли, почему Сюзанна согласилась
выйти замуж за человека, которого не любили ее родители.
Как-то утром в конце апреля Ладлоу поехал встретить поезд. На нем была
рабочая одежда, что подчеркивало его нарастающую эксцентричность. Ранчо было
окружено каменной оградой в корнуоллском стиле, за зиму морозы причинили ей
некоторые разрушения -- вот Ладлоу ее и чинил. Не то чтобы он испытывал
предубеждение против колючей проволоки -- он просто не любил на нее
смотреть. Изабель просила, чтобы на похоронах присутствовал пресвитерианский
священник, но Ладлоу с ним и не связывался, не понимая, какое отношение он
имеет к Самуэлю.
На протяжении всего путешествия Тристан и Сюзанна практически не
покидали своего купе, к тайной зависти Альфреда и к огорчению Изабель,
считавшей такое поведение непристойным. Тристан намеревался сделать сына,
который восполнил бы потерю младшего брата -- и это было единственной целью
его брака. Он знал, что это цинично, но иначе поступить не мог. Когда он
обнял своего отца, встретившего их на станции, он задрожал, но пустил слезу
только обняв Одного Удара.
На следующий день, великолепным весенним утром, когда на осинах
набухали свежие нежные почки и колыхалась новая трава, они похоронили
Самуэля в вертикальном каньоне около ручья. Изабель видела, что жизнь семьи
чередой дней и ночей превращается в историю, настолько личную, что ей там
уже места не оставалось. Один Удар стоял в отдалении на склоне холма и
смотрел, как Деккер закапывает могилу. Когда все ушли, он спустился и
посмотрел на камень, но слова прочитать не смог.
САМУЭЛЬ ДАНТ ЛАДЛОУ 1897 -- 1915
МЫ ЕГО НЕ УВИДИМ
НО МЫ К НЕМУ ПРИСОЕДИНИМСЯ
Летними ночами сны Тристана были полны водой: холодный Атлантический
океан заливал его спящий мозг зелеными волнами. Просыпаясь ночью, он с
надеждой оглаживал живот Сюзанны. Все два месяца, что длился их брак,
Тристан проявлял себя как сумасшедший любовник, и не по какой-то
биологической необходимости, а из-за той душевной травмы, которую причинила
смерть Самуэля. Порой он лениво задумывался о молитве и ухмылялся про себя,
думая, что Бог ему по всей вероятности пошлет вместо сына мускусную крысу.
До отбытия в Гавану для встречи там с дедом оставалась неделя, но Тристан
еще никому об этом не объявлял. Он знал, что его отъезд шел против всех
мыслимых норм, но ничего не мог с собой поделать. Сотню лет назад он бы без
конца путешествовал, идя через неоткрытые никем реки и горы, но сейчас, в
1915, такого уже не осталось, и в свои двадцать один год он был принуждаем
чем-то неведомым плыть и увидеть, что там скрывается за десятимиллионной
волной и далее. И не то чтобы он не любил свой край: на самом деле этот
кусок монтанской земли у канадской границы был его единственным выбором.
Возможно, он и любил свою жену, как способен ее любить такой уникальный
молодой человек. Он втрескался в нее по уши, все время держался с ней рядом,
и они часами толковали о грядущих (несбыточных, по его мнению) планах на
будущее: купить ранчо, растить семью, разводить породистых лошадей и рогатый
скот, чтобы зарабатывать на этом деньги. Сюзанна часто сидела у корраля,
укрывшись под небольшим зонтиком от солнца, чтобы не обжечь свою нежную
кожу, и смотрела, как Тристан и Деккер укрощают и объезжают лошадей. В этом
им помогал странный ковбой, наполовину кри, наполовину негр, который
вцеплялся в самых диких коней, подобно колючке в шерсть сеттера.
Тем временем, Ладлоу как мог развлекал отца Сюзанны, Артура, который
прибыл на Запад поохотиться. С собой он привез огромный запас дорогих
спиннингов от Х.Л.Леонарда. Ладлоу казалось странным, что Артур гораздо
больше интересовался Альфредом, нежели Тристаном. Спина Альфреда зажила, но
для ходьбы ему все еще была нужна трость. После нескольких недель рыбалки,
финансист пришел в такой восторг от местных красот, что начал подыскивать
себе ранчо, поступая согласно известной традиции людей обеспеченных: если у
них хорошее настроение, то им обязательно что-то надо купить. В итоге он
приобрел ранчо, примыкающее к землям Ладлоу, и объявил, что это свадебный
подарок дочери и зятю. Хотя половину доли он записал все же на свое имя,
назвав такое "скромными бизнес-предосторожностями".
Отношения между Ладлоу и его женой потеплели: их горе было слишком
велико, чтобы каждый мог держать его при себе. Наиболее эмоциональный момент
случился как-то жарким воскресным днем. Семья наслаждалась пикником на
лужайке когда в ворота охлюпкой[36] въехала какая-то девушка в
дешевом летнем платье. Тристан немедленно подошел к ней и помог слезть с
коня. Все остальные смотрели на нее с вежливой скукой, но Тристан ее
моментально узнал: это была дочь того фермера-"навозника", с Кат-Бэнка,
которой Самуэль отдал на хранение свои золотые часы. Она подошла к столу,
прижимая к груди сумочку. Тристан ее представил, наложил ей в тарелку еды и
налил лимонад. Он уселся рядом с ней и мрачно смотрел, как она копается в
сумочке и достает оттуда часы Самуэля. Она узнала о его смерти из хеленской
газеты и три дня добиралась до ранчо Ладлоу. Если никто не возражает,
сказала она, то ей бы хотелось, чтобы кто-нибудь прочел вслух письма
Самуэля, которые тот ей писал. Писем оказалось около сотни, по одному на
каждый день его службы, все они были написаны тщательным почерком Самуэля.
Изабель начала читать, но не смогла сдержаться. Ладлоу, ругаясь, нервно
расхаживал по лужайке, Альфред уставился в землю. Сюзанна увела девушку,
чтобы та могла принять ванну и отдохнуть. Ближе к вечеру девушка сказала,
что уезжает, и попросила прислать ей обратно письма, когда семья их прочтет.
Она отказалась взять что-либо: одежду, деньги, даже те золотые часы, однако
спросила, может ли она получить фотографию Самуэля, потому что той осенью
она постеснялась попросить его о таком. Тристан молча проехал с ней рядом
несколько миль, внутренне желая, чтобы девушка была беременна, и это хоть
как-то могло бы вернуть Самуэля назад. Увы, Самуэль погиб девственником. А
сейчас она ехала рядом, и все что у нее осталось на память -- фотография.
Внутри Тристана ворочалось яростное желание уничтожить этот мир.
С этой короткой поездки Тристан вернулся в таком отвратительном
настроении, что немедленно решил объездить молодого жеребца, которого до сих
пор никак не удавалось укротить. Это было упрямое мускулистое животное
породы, которую годы спустя станут называть "квотерхорс"[37]. Он
намеревался скрестить этого жеребчика с тремя чистокровными кобылами отца.
Ладлоу считал это весьма оригинальным решением, но отца Сюзанны, большого
поклонника скаковых лошадей, такие идеи приводили в ярость. Тристан укрощал
коня целый день, без остановки, пока до зрителей, уже в сумерках, не дошло,
что какая-то из этих тварей, неважно Тристан или жеребец, вероятнее всего
сдохнет в процессе укрощения. Отец Сюзанны саркастически заметил, что эта
лошадь была куда бы полезней в качестве корма для собак. Тристан уставился
на него и ответил, что назовет этого жеребца в честь тестя -- Артур Собачья
Сыть. Отец Сюзанны в бешенстве удалился, отказавшись присоединиться ко всем
за ужином, и потребовал извинений, которых так и не дождался.
Той ночью океан опять растворил сны Тристана: он швырял его избитое
тело туда и сюда, и Тристан видел черное небо и огромные катящиеся волны,
как будто стоял ночную вахту. Он слышал потрескивание обледенелого паруса на
фок-мачте и видел, как небо озарилось звездами, слишком большими, чтобы в
них можно было поверить. Он проснулся, чувствуя, как Сюзанна его обнимает, а
колышущиеся шторы на окне и впрямь были похожи на паруса. Он подошел к окну
и уставился на жеребца, стоящего в загоне; в лунном свете Тристан ясно
различал очертания его толстой крепкой шеи. Он сказал Сюзане, что уедет на
несколько месяцев, возможно на год, и должен встретить корабль деда в
Гаване. Она ответила, что чувствовала, что ему необходимо уехать и что она
будет ждать его всегда. После завтрака он поцеловал на прощание отца и мать
и уехал с Одним Ударом в Грейт-Фоллз, чтобы сесть там на поезд. Один Удар
отдал Тристану свой нож для свежевания дичи, и Тристан вспомнил свой,
который похоронил вместе с телом Ноэля в Ипре. Он обнял старого индейца и
сказал, что вернется. На что Один Удар ответил: "Я знаю" и принял поводья
Тристанова коня.
Путешествие Тристана так и не закончилось, разве что в том смысле, в
каком оно заканчивается для всех живущих -- на заснеженном склоне горы в
Альберте, в конце декабря 1977 года в возрасте восьмидесяти четырех лет.
Внук Тристана обнаружил его рядом с тушей оленя, которую Тристан свежевал.
Замерзшая рука сжимала нож, который Один Удар дал Тристану в тот день в
Грейт-Фоллз. Внук повесил тушу на лиственницу и принес деда домой. Его
снегоступы слегка увязали в снегу.
Тристан доехал до Чикаго и ради любопытства, погулял по городу пару
дней, изучая стоящие в доках корабли Великих Озер. Затем он добрался до
Нового Орлеана, а оттуда в Мобил, где провел несколько дней на шхуне одного
валлийца из Ньюфаундленда. Оттуда его путь лежал в Ки-Уэст, во Флориде, а
там он провел ночь на пароме в Гавану. В Ки-Уэсте он наблюдал, как со шхуны
в садок разгружают зеленых черепах. Корабль, который привез их с Каймановых
островов, был изящным, но чрезвычайно грязным.
В тропиках он очутился первый раз в своей жизни и во время ночного
перехода в Гавану он маялся бессонницей, шагая взад-вперед по палубе,
задумываясь над характером вязкой влажной духоты, которую легкие бризы
Гольфстрима не могли разогнать, как ни старались. Он расхаживал по
баку[38], стараясь избежать дыма и глядя на фосфоресцирующие волны
внизу. На рассвете показалась Гавана; Тристан потягивал ром из фляжки и
наблюдал за морскими свиньями[39], которые выпрыгивали из воды,
сновали наперерез баку и плюхались в волны: повернувшись, он увидел огромную
странную лиловую полутень Гольфстрима, отражающуюся в небесах. Несмотря на
усталость, вызванную путешествием и красные от бессонницы глаза, Тристан в
первый раз за эти шесть месяцев почувствовал нечто похожее на покой в душе,
подобно тому, как прибрежный бриз на рассвете ласково омывает поверхность
моря, не обращая внимания на подводные вихри и течения. Он улыбнулся
отражению в воде и подумал о шхуне своего деда: она, конечно, была новой, но
в мире огромных пароходов, ошвартовывавшихся на рейде Гаваны, казалась
малюткой. Но причина была в другом -- пусть за небольшие деньги, но в ней
можно было ходить куда душа пожелает, в порты, нелюбимые большими
пароходными компаниями, или в бухты, слишком мелкие для больших
крупнотоннажных судов. К тому же старик говорил, что он не любит вонючий дым
и стук машины на морях, а для того, чтобы развивать в себе интерес к этим
нелепым вещам, он уже слишком стар.
В конечном итоге люди не любят вопросы, особенно такие неприятные как,
"почему в этом мире отсутствует честная система воздаяний и наказаний".
Вопрос не столько неприятный или зудящий, сколько праздный и наивный. И нас
не заботят какие-то глобальные проблемы: ну, скажем, вот на детей из племени
нез-персэ[40], мирно спящих в вигвамах обрушивается шквал огня
кавалеристов. Нет ничего более нелепого, чем встреча ребенка и пули. Все
постигается на расстоянии: пресса и время настаивают на том, что мы
победили. Нам хотелось бы думать, что вся огромная вселенная, наполненная
звездами, свернется от ужаса в клубок, узнав о столь чудовищной бойне: Орион
скукожится, а перекладины Южного Креста опустятся вниз. Конечно нет:
постоянное есть постоянное, и каждый человек своим любимым способом гонит
прочь эти болезненные вопросы, несмотря на их блестящую очевидность. Даже
боги не являются исключением: когда Иисус в предварительном порядке вступил
в вечность, он в отчаянии воззвал к отцу. А мы не можем идти от большого к
малому, поскольку все одной величины. Каждый человек уникален, но в глазах
других мы все одинаковы и никто не задумывается над иным оборотом вещей.
Таким образом, Тристан не представлял себе ту агонию Сюзанны, которую
он ей причинил. Тем утром, когда Тристан уехал, она пошла на прогулку и
заблудилась. Один Удар разыскал ее к вечеру и после этого Ладлоу попросил
индейца приглядывать за ней, если Сюзанна выйдет за ворота. Она гуляла
целыми неделями; ее отец пожелал, чтобы она аннулировала брак, но Сюзанна
отказалась, и он с отвращением прервал свой отпуск и уехал. По характеру
Сюзанна относилась более к началу XIX века, нежели к началу ХХ и, будучи
покинутой возлюбленной, она не желала сочувствия от остальных; такая
решимость была непрошибаемой и она проводила свое время либо прогуливаясь с
зоологическими и ботаническими книгами Самуэля, либо, сидя в своей комнате и
перечитывая Уодстворта, Китса и Шелли, которых она полюбила учась в
Рэдклиффе еще до того, как вышла замуж за Тристана. Свекровь была очень
умной женщиной, не уступавшей Сюзане, и если речь не заходила о Тристане, то
им обоим нравилось вести долгие разговоры. Но более всего Сюзанна любила
долгие летние прогулки, она настолько была погружена в свои мысли, что
никогда не замечала Одного Удара, следующего за ней. Иногда она брала с
собой на прогулку Изабель-младшую, чей быстрый ум и знание окружающей их
природы, полученное от матери и от постоянных наблюдений, а не от книжек,
восхищали Сюзанну. Как-то раз, когда было особенно жарко они купались в
запруде, неподалеку от могилы Самуэля, а Изабель заметила в лесу Одного
Удара и помахала ему рукой. Сюзанна вскрикнула и прикрылась, а затем
устыдилась своего поступка, когда Изабель удивленно на нее уставилась. Затем
Изабель рассмеялась и сказала, что она выйдет замуж за Одного Удара, если
правда он не состарится совсем, потому что Сюзанна уже вышла замуж за
Тристана, а других вариантов Изабель себе просто не представляла. Сюзанна
погрузилась по шею в воду, припомнив, как однажды в этой запруде Тристан
изображал выдру, гоняющуюся за форелью и поедающую водяной кресс. Изабель
сказала, что Один Удар ходит за Сюзанной потому чтобы не хочет, чтобы она
заблудилась или нарвалась на мамашу-гризли с медвежатами.
Тем утром в Гаване Тристан позавтракал, после чего пошел гулять по
улицам, дожидаясь полудня, чтобы встретиться в это время с дедом в конторе,
куда тот наносил ежедневные визиты. Встреча прошла спокойно, но когда они
вышли из офиса в дневную жару, дед нахмурился и пошагал, подавшись вперед,
как будто человек, застигнутый грозой. Команду отослали по домам, а у деда
был приступ дизентерии (единственная жалоба которую Тристан от него
услышал), но на самом деле это были отговорки, скрывавшие неотвратимое: по
возвращении в Фальмут, шхуна будет реквизирована для военных целей. Чтобы
сохранить корабль, надо было как-то договариваться с властями. Когда они
проходили мимо охранников в британском консульстве, старик остановился,
глянул на Тристана своими холодными голубыми глазами и предупредил внука,
чтобы тот держал язык за зубами: сделка уже заключена. Затем дед сделал
долгий глоток из фляжки с ромом и предложил то же Тристану, сказав, что его
чувства должны быть малость притуплены, иначе общаться с этими идиотами
будет невозможно.
Вечером они погрузили на шхуну припасы и взяли команду: помощника
капитана, датчанина из Сан-Франциско, по имени Асгаард, и троих
матросов-кубинцев, чей опыт был виден невооруженным глазом. По документам
теперь капитаном шхуны значился Тристан, а его дед был занесен в списки как
пассажир, направляющийся в Фальмут. Они отдали швартовы с наступлением
темноты, подняв американский флаг и записав свой курс в абсолютно новом
судовом журнале. При сильном норд-осте они обогнули мыс Антонио и следующим
утром направились на юго-запад вдоль Юкатанского пролива до Барранкильи, где
взяли на борт совершенно нейтральный груз красного дерева и палисандра, ну и
вдобавок некоего важного английского подданного, что было сделано явно не
случайно. Затем они направились на восток, прошли к югу от Каймановых
островов, и выйдя из пролива Кайкос повернули наверх, чтобы попасть в
Гольфстрим, чье течение сопутствовало бы им до самой Англии.
Находясь в своей каюте, старик время от времени отдавал приказы
Асгаарду и безжалостно продолжал натаскивать Тристана. Они несли двойные
вахты, поддерживая себя крепким ямайским кофе. В течение месяца все
несущественное выветрилось из Тристановой головы, единственное, что Тристан
способен был переварить это шестидесятилетний морской опыт деда: по ночам
внуку снились фронтальные шквалы, обтрепанные швартовы, расщепленные мачты и
загадочные гигантские волны, которые порой встречаются у берегов Мадагаскара
по зиме. Подойдя к южному побережью Англии, команда не узрела ни следа
немецкой блокады. Ночью шхуна проскользнула в Фальмут, где ее встретили
сотрудники английской разведки. Это было последнее возвращение старика и той
ночью он, поддерживаемый Тристаном и женой, которая вела счет его
возвращениям более полувека, слег в постель, чтобы более уже не вставать. Он
едва не прослезился от счастья, когда взял жену за руку и объявил ей, что
теперь он никогда не выйдет из дома.
Следующим утром к Тристану для инструктажа явился офицер разведки (до
войны он был управляющим на фабрике). Офицер являл собой само почтение и
налил Тристану стаканчик, одновременно он нервно теребил папку с
документами. Помявшись, он спросил, не возражает ли Тристан против того,
чтобы показать, каким образом производится скальпирование человека; в
молодости офицер перечел массу литературы об американском Западе, но ни один
из авторов не описывал технику скальпирования, соответственно, его это очень
интересовало. Тристан молча провел рукой вокруг макушки, изображая ладонью
нож, и сделал резкое движение, как будто срывал что-либо. Его самого это
неожиданно развеселило, что бывало редко, и он поведал, что обычно в таких
случаях надо подождать пока скальпируемый умрет, ну, или почти умрет, в
зависимости от того, как ты к нему относишься, а еще, оказывается,
обезглавленного человека не оскальпировать, потому что для рывка нужна точка
опоры, а лучше изогнувшейся спины не придумать. Англичанин с благодарностью
покивал, и они приступили к делу. Следующим утром шхуна должна была принять
на борт деревянные ящики с маркировкой "консервированная говядина", на самом
же деле в них было некое оружие, превосходящее по характеристикам обычное.
Груз следовало доставить в Малинди на побережье Кении, чтобы помочь
англичанам избежать возможных проблем с немцами у форта Икомо в Танганьике.
На этом этапе войны у Тристана не должно возникнуть проблем с немцами,
поскольку он ходил под американским флагом, но ситуация могла измениться в
любой момент и в случае обстрела Тристан обязан затопить шхуну. Если
возможная перестрелка у берегов Кении укладывается в понятие преодолимой, то
для защиты можно использовать ту часть груза, которую следует доставить в
Найроби -- ящик охотничьих ружей и дробовиков, ну а команду необходимо
обучить приемам защиты и дать понять, что может случиться всякое.
Тристан провел день у кровати деда, дожидаясь назначенного на полночь
выхода в море. Пока старик спал, Тристан писал письма отцу и Сюзанне,
рассказывая о том, что он отправляется с правительственным поручением, не
ведая, что письма будут просматриваться военной цензурой, а за Тристаном
целый день следил сотрудник разведки, переодетый корнуоллским рыбаком. В
какой-то момент письмо пробудило в нем странное чувство, как будто его
судьба, глубоко личная и тщательно запрятанная внутри, на секунду оказалась
не такой. Он представил себе, как отец и Деккер спорят о скрещивании и
разведении, а мать в гостиной сидит у граммофона и слушает Cavalleria
Rusticana[41]. Он увидел Сюзанну, озаренную первыми лучами солнца,
как она сидит в постели и потягивается, как она встает и походит к окну,
чтобы посмотреть на погоду в горах, и как она идет обратно в постель и
смотрит на него долго-долго, ничего при этом не говоря.
Наши самые странные поступки порой выступают нашими самыми лучшими
характеристиками: тайные желания так и остаются вялыми фантазиями, если
только они не наполняют собой волю настолько, что она их воплощает в жизнь.
Конечно, никто никогда не видел "волю" и возможно это всего лишь дешевая
абстракция, тупое слово, нуждающееся в тысячах улучшений. Утром при свете
лампы Тристан позавтракал вместе со своей бабкой, давшей ему на дорогу
Библию, завернутую в свитер из грубой овечьей шерсти, и отплыл в Африку. И,
тем самым, неизбежное пришло в движение. С того момента как в шестом классе
окружной школы, куда он ходил, начались уроки географии, Тристан мечтал
побывать в Африке. Не для охоты, нет, поскольку Один Удар взрастил в нем
куда более благородное и функциональное чувство охоты, нежели простое
убийство ради удовлетворения собственного эго -- но для того чтобы увидеть
эту землю, вдохнуть ее запах, почувствовать и познать, увидеть, насколько
она соответствует местам того зачарованного географическими картами
мальчика, каким он был когда-то. Еще одна страсть разгорелась в нем под
влиянием рассказов отца, ходившего несколько раз в юности с дедом Тристана в
близлежащие порты: в шведский Гетеборг как-то летом, один раз в Бордо, и как
он видел китов, выпрыгивающих из воды в Северном море. Будучи великолепным
наездником, Тристан как-то раз представил шхуну в виде гигантского морского
коня, прыгающего через пенные шапки волн и опасно наклоняющегося на зыби. И
в нем заколыхалось невысказанное, неожиданное, невероятное понимание того,
что время и расстояние объяснят ему, почему погиб Самуэль.
Свежие ветры за неделю домчали шхуну до мыса Сен-Винсент, а оттуда она
взяла курс на зюйд-ост, к проливу Гибралтар. Асгаард подсчитал, что они
покрывали сто пятьдесят морских миль в день, что было отличным показателем,
который, однако, исчез, едва они вошли в Средиземное море. Тристан дважды
бросал якорь, чтобы команда попрактиковалась в стрельбе. К его удовольствию,
в ящике обнаружилось несколько ружей "Holland & Holland"[42],
включая "слонобой", и четыре дробовика. Но волнение на море было слишком
сильным, и это не позволяло как следует прицелиться в мишень, бутылку на
корме. Только Тристан и один из кубинцев, который, как выяснилось, на самом
деле был беглым мексиканцем, смогли нормально отстреляться. Асгаард,
насквозь мирный датчанин, при стрельбе зажмуривался; один кубинец постоянно
хихикал, а второй был серьезен и напряжен, но абсолютно неопытен.
Через полтора дня после того, как они миновали Альборан, шхуну заметил
немецкий эсминец и приказал лечь в дрейф, но налетевший шквал и сгущающаяся
тьма позволили им ускользнуть. По этой причине Асгаард предложил держаться
побережья Алжира и Туниса, до тех пор, пока они не окажутся в безопасности,
по крайней мере, до Индийского океана. Он оказался прав, и шхуна
проскользнула без приключений, хотя все три дня, что они шли у ливийского
берега, Тристан извелся и потерял покой и сон. Вопреки инструкциям они зашли
в Иерапетру на Крите, чтобы пополнить запасы пресной воды, взамен протухшей.
На пристани владелец лавки, по виду явный немец, украдкой наблюдал за ними,
и мексиканец предложил Тристану перерезать торговцу глотку. Команде не
сообщили о цели миссии, но ни один член экипажа не верил в то, что в трюме
лежат ящики с говядиной. К ужасу Асгаарда, Тристан полностью отказался от
соблюдения формальностей, которые отделяли капитана от команды; от этих
правил его тошнило еще в армии. Он ел вместе с экипажем, иногда готовил на
камбузе, играл с командой в карты и начал брать уроки игры на гитаре у
молчаливого и осторожного кубинца, называвшего Тристана
caballero[43]. Аналогично, Тристан отказался от освященной временем
традиции выдавать экипажу по две унции вина в день и просто не запирал ящики
со спиртным, хотя на их содержимое никто и не покушался. Хотя одна вещь
Асгаарда порадовала -- через пару дней после отплытия из Фальмута Тристан
объявил за ужином, что любой, кто не будет вкалывать, просто вылетит за
борт. Но поводов к этому не было, команда работала бодро и слаженно,
возможно потому, что шхуна шла в теплые края, которые они любили.
В Порт-Саид они приплыли на закате и без осложнений вышли в Суэцкий
канал. За исключением Тристана и Асгаарда, одуряющая жара Красного моря
экипаж нимало не беспокоила. Когда они миновали Баб-эль-Мандебский пролив и
вышли в Аденский залив, то зной спал, прибитый крепкими бризами Индийского
океана. Через две недели они приплыли в Малинди, где узнали что рандеву
перенесено в Момбасу, что лежала в двух днях южнее. Расстроенный Тристан
опечалился до такой степени, что втайне возжелал повстречать немецкую
канонерку, но встреча в Момбасе прошла без сучка и без задоринки. Английский
офицер объявил Тристану, что ему не стоит ожидать немедленного награждения
за выполнение столь рискованного задания, но со своей стороны, он представит
Тристана к награде. От этих слов Тристан настолько затосковал, что просто
встал и вышел -- после месяца, проведенного на море, один вид этого
напыщенного попугая вызвал у него тошноту. Асгаард и раньше бывал в Момбасе,
поэтому отправился к одной знакомой французской вдовушке, а Тристан, два
кубинца и мексиканец сели на новый поезд и направились в Найроби, где трое
суток беспробудно пили, прерываясь только на шлюх. Тристан договорился о
фрахте в Сингапур, куда предстояло доставить слоновые бивни и рога
носорогов, которые китайцы почитали афродизьяком[44]. В Найроби он
попробовал опиум и эффект, когда мозги погружаются в сонную дымку, в целом
ему понравился. По дороге обратно в порт Тристан, остановился на пункте
заправки горючим и снялся на фотокарточку, держа в руках голову носорога.
Обтрепанному фотографу, англичанину-алкоголику, он вручил двадцать долларов,
чтобы тот послал снимок "Уильяму Ладлоу для передачи Одному Удару, Шото,
Монтана, США". Подпись гласила: "Вот мертвый, который остановил поезд, пусть
и на мгновение".
А в Монтане снова была осень -- прошел всего лишь год, с тех пор как
мальчики уехали на войну. Сюзанна оправилась от пневмонии, вызванной долгими
прогулками под дождем, и они вместе с Изабель уехали в Бостон. В этом году
выдалось только три дня настоящего индейского лета. В один из дней Один Удар
и маленькая Изабель с серьезным видом наблюдали, как Ладлоу, сидя на
веранде, возился с детекторным приемником. Когда наконец из приемника
зазвучали первые звуки мелодии, передаваемой из Грейт-Фоллз, то они оба были
потрясены до глубины души. Спящие на веранде собаки встрепенулись и залаяли,
кобель встопорщил загривок и угрожающе зарычал. Ладлоу едва не выронил
приемник, который он собирал два дня. Затем Изабель рассмеялась, захлопала в
ладоши и начала кружиться в танце. После того, как Ладлоу пояснил, что все
имеет свой звук, Один Удар погрузился в глубокую задумчивость. Через час он
пришел к выводу, что детекторный приемник -- такая же бесполезная вещь, как
и граммофон.
Сюзанна провела зиму у Изабель-старшей, на Луисбург-Сквер. С родителями
она держалась отчужденно -- они никак не могли примириться с тем, что она
вышла замуж за Тристана -- а потому сблизившись с Изабель, Сюзанна нашла ее
замечательной компаньонкой и их отношения "свекровь-невестка" переросли в
тесную дружбу. В тот год Изабель решила не заводить любовника, а вместо
этого направила свою энергию на изучение итальянского и французского, а
также на вопросы феминизма и суфражизма[45], не забывая о
традиционном посещении оперы и симфонических концертов. Она устроила ужин, в
честь дальней родственницы, поэтессы Эми Лоуэлл[46], женщины
скандально известной тем, что решилась публично выкурить сигару. Сюзанна,
все еще слабая здоровьем, пришла в восхищение, когда величественная
претенциозная женщина взяла бокал бренди, закурила сигару и прочитала ей
свои стихи, изящные и хрупкие, разительно отличающиеся от их автора.
Сюзанна так и не получила письма, которое Тристан направил ей из
Фальмута, вместо этого от британского правительства пришло извещение, что в
связи с секретным характером операции письмо задержано на неопределенный
срок. Сюзанна была озадачена и расстроена, она даже думала связаться с
отцом, которого проинформировали о Тристановских подвигах, правда более
подробно и в похвальном ключе. Британский консул в Бостоне сообщил ему, что
Тристан получит Крест Виктории[47] за выполнение задания,
связанного с исключительным риском, но о характере миссии, в связи с военным
временем, пока быть сообщено не может. Услышав это известие, отец Сюзанны не
смог удержаться от того, чтобы пробормотать под нос что-то вроде "чертов
авантюрист", хотя компаньоны, присутствовавшие при оглашении этой новости на
завтраке в Гарвардском клубе, восторженно поздравили Артура с тем, какой у
него замечательный зять. Артур был скроен по образцу "баронов-разбойников"
Джей Пи Моргана и Джея Гулда[48], хотя и уступал им в масштабах.
Война в Европе без сомнения явилась для него зенитом обогащения, и, крупно
заработав на шахтах и мануфактурах, он ринулся в скотоводческий и зерновой
бизнес. Он открыл представительство в Хелене, поставив там главой Альфреда,
которого всячески поощрял заняться политикой, и еженедельно посылал ему
отчеты об экономической ситуации на Востоке. Альфред успел зарекомендовать
себя как отличный бизнесмен, виртуозно провернув сложную сделку с пшеницей,
принесшую ему невероятную прибыль, и Артур постоянно ловил себя на мысли,
что Альфред был бы великолепным зятем. Артур контролировал компанию
"Стандард Ойл", которая перекупила у "Анаконды" права участия на разработку
меди в Монтане, и, таким образом, сформировал концерн "Амальгамейтед
Коппер". Альфред прекрасно понимал привилегии тех, кто контролирует крупный
капитал, в то время как Ладлоу волновали условия жизни и уровень зарплаты
шахтеров. Когда "бдительные" вздернули одного из "уобблиз" в Бьютте, Альфред
горячо приветствовал такое решение[49].
Весной Альфред отправился на Восток, чтобы посоветоваться с Артуром
относительно будущих планов, ну а также повидать свою мать и Сюзанну, в
которую был тайно влюблен. По сравнению с Тристаном и Самуэлем, Альфред был
несколько неуклюж, но был человеком верным и ласковым, искренне любил своих
братьев и восхищался ими. Как-то вечером он поймал себя на мысли, что
желает, чтобы Тристан не вернулся, и чтобы Сюзанна полюбила его; от такого
он пришел в ужас и разрыдался. На самом деле он был весьма бесхитростным,
каковое качество политика быстро из него вышибла. Его чрезвычайно расстроил
тот факт, что на торжественном семейном обеде в Бостоне, Сюзанна, сидевшая
за столом напротив него, практически не обращала на Альфреда внимания.
Несколько раз Альфред гулял с ней по Бостон-Коммон, но Сюзанна оставалась
сдержанной, хотя и дружелюбной. При расставании она подарила Альфреду
сборник стихов Эми Лоуэлл, книгу абсолютно непонятную его занудливому
характеру, и надписал форзац: "Дражайший Альфред. Ты очень хороший и
замечательный человек. С любовью, Сюзанна". Автограф Сюзанны настолько
взволновал Альфреда, что, устроившись в купе, на пути домой, он открыл
обложку и вдохнул запах, дрожа от мысли, что он уловил аромат любимой
женщины.
Шхуна с грузом слоновой кости едва успела покинуть Дар-эс-Салам, как на
Тристана обрушился приступ дизентерии, настолько сильный, что Тристан
потерял сознание прямо у штурвала. Первая стадия болезни просто приковала
его к постели с температурой, зашкаливавшей за 40°; на море штормило так,
что Асгаард опасался как за корабль, так и за капитана. Не обладай Тристан и
его шхуна некими сверхъестественными способностями, они бы давно покоились
на дне Индийского океана. Под конец недели температура немного упала, и
Тристан мог хотя бы вставать и ходить, терзаемый тропическими кошмарами. В
своих видениях он пребывал у врат ада и намеревался сквозь них пройти --
один Бог знает, что его удержало однажды от падения, когда он взгромоздился
на бушприт, подобно горгулье[50], чтобы брызги океана хотя бы
немного его остудили. Мексиканец вколол ему расслабляющее и отволок в каюту.
Потому что для Тристана мертвые присутствовали на палубе; несмотря на
температуру, он пил в своей каюте, и слышал их поступь шагов. Самуэль
смеялся и рассказывал о ботанике, но в его волосах лежал снег, и ветер с
Цейлона ворошил его светлые волосы, когда они приближались к Коломбо.
Сюзанна явилась с голубыми крыльями за плечами, а в носовой кильватерной
струе завывал Один Удар. Он слышал их, видел их сквозь стены из тика и
белого дуба. Он не понимал, где горячечные сны переходят в горячечные
пробуждения, посему его сны и бодрствования слились для него в то, что
охотится за душой. Как-то на рассвете Асгаард обнаружил его голым в трюме;
Тристан прижимал к груди слоновий бивень и внимательно рассматривал
потемневший корень, разивший тухлятиной. Тристан попытался выйти на палубу и
выкинуть бивень, но Асгаард обуздал капитана и заключил в каюту, наказав
мексиканцу быть на часах.
В своем бреду Тристан вошел в состояние, о котором мечтают все мистики,
однако он-то к нему был не готов: все сущее на земле, живое и мертвое было с
ним, в равной степени, он не видел смысла ни в своей ноге на краю кровати,
ни в океане, что плескался под ним, и где всегда была ночь, даже в самый
полдень; кровь на корне бивня не принадлежала шхуне и, выкинув бивень за
борт, Тристан загадочным образом вставил бы его слону обратно. Сюзанна
являлась как бледно-розовый сексуальный призрак, ее чрево, соленое, как
брызги океана под бушпритом, покрывало его до тех пор, пока она сам не
превратился в привидение, и одновременно он был океаном и собственно
Сюзанной, брыкающейся лошадью между его ног, он чувствовал под собой дерево
шхуны, и ветром, рвущим паруса, луну над парусами, и свет и мрак между ними.
Когда они вошли в Молуккский пролив, Тристан оправился от болезни и,
подгоняемая мягким бризом, шхуна без приключений добралась до Сингапура.
Слоновая кость и рога носорогов кость довольно-таки бесцеремонно были
свалены перед скупщиками, заплатившими хорошие деньги, не в последнюю
очередь потому, что головорезы Тристана, наблюдавшие за обменом, внушали
китайцам тихий ужас. Исхудавший Тристан, хотя и валявшийся на носилках,
полностью контролировал сделку, будучи подобен напряженной пружине, готовой
сорваться в любой момент. Он согласился за невероятные деньги доставить
чемоданчик чистого опиума в Сан-Франциско, в сопровождении одного из
китайцев. Асгаард попытался протестовать, но за ужином Тристан выдал каждому
члену команды его долю, полученную за слоновую кость, отложив один пай для
деда, поскольку тот был владельцем шхуны. Он объявил, что столько же команда
получит за опиум, и Асгаард погрузился в сладкие размышления о маленькой
ферме на побережье Дании, которую в этом случае он смог бы без проблем
прикупить. Радостные кубинцы прикидывали, как будут счастливы их семьи с
таким нежданно свалившимся богатством. Только два неприкаянных бродяги,
Тристан и мексиканец, плевали на кучу денег, лежавшую перед ними -- и тот и
другой желали того, что за деньги не купишь: что касается мексиканца, то
можно предположить, что он вспоминал свою далекую любимую страну, куда он не
мог вернуться без риска быть убитым. И одному Богу ведомо, чего желал
Тристан, помимо возвращения своих мертвых в мир живых: его мозги
превратились в спаленный город и сожженный лес, остатки дикой бойни,
затянутые остывшей зарубцевавшейся тканью.
Шхуна направилась на север, в Южно-Китайское море, зайдя в Манилу для
того, чтобы взять на борт припасы и воду. В этом порту, известном своей
мрачной славой, курьер с опиумом впал в панику, и Тристан отрядил Асгаарда и
кубинцев сторожить палубу с ружьями в руках. Затем он спустился в каюту и
написал Сюзанне короткое письмо: "Твой муж мертв навсегда, выходи замуж за
другого". Записку он отдал капитану парохода, которого повстречал, сойдя на
берег вместе с мексиканцем, чтобы как следует погулять в Маниле. Перед самым
рассветом, возвращаясь на корабль, они нарвались в доке на засаду из четырех
бандитов и вполне могли погибнуть, если бы мексиканец не обезоружил одного,
а Тристан обрушился на самого здорового. Одному мексиканец снял мачете
голову, в то время как Тристан душил своего противника, двое бежали, но
перед этим успели вспороть Тристану колено, задев жилу. Мексиканец наложил
жгут и парочка, горланя песни, дохромала до ялика, на котором они кое-как
добрались до ошвартованной шхуны. Асгаард почистил и зашил рану кетгутом,
наложив узлы вокруг жилы. К тому времени, когда они пришли на Гавайи, рана
зажила, хотя до конца своих дней Тристан едва заметно прихрамывал.
Никто, кроме команды, не знает, где носило Тристана остальные шесть
лет, разве что какие-то детали нам доступны, но именно в силу своей
неполноты, они столь привлекательны: мы знаем, что Тристан прибыл в
Сан-Франциско, оттуда направился на юг, в Панаму, надеясь проплыть новым
каналом, но этому помешал неожиданный оползень, и Тристан пошел вкруг мыса
Горн, а в Рио даже прикупил небольшой пароходик. Далее последовали три
относительно спокойных года, когда шхуна ходила по Карибскому бассейну, в
качестве торгового суденышка, от Бермуд и Мартиники до Картахены. Тристан
приобрел небольшое ранчо (кубинцы называют его finca) на острове
Пинос[51], после чего направился в Дакар, выполняя очередное
задание британского правительства в последний год войны. Обогнув мыс Доброй
Надежды, он опять пришел в Момбасу, где взял на борт женщину из племени
галла[52], но она не выносила качки, и через неделю он ее высадил в
Занзибаре, дав с собой мешочек с золотом. Он опять взял фрахт слоновой кости
и опиума, пройдя тем же путем: Сингапур, Манила, Гавайи и Сан-Франциско,
через открытый в 1921 году канал[53], а оттуда обратно в Гавану,
где попрощался с Асгаардом и кубинцами, оставив при себе мексиканца.
Несколько месяцев он провел на своей finca на Пиносе, а, вернувшись в
Гавану, узнал о том, что его дед умер пять лет назад, а отец перенес удар и
желает повидать сына до того, как сойдет в могилу. Тристан с мексиканцем
наняли новую команду и пришли в Вера-Круз, где мексиканец уже мог не
опасаться за свою жизнь, поскольку имел достаточно денег, чтобы откупиться.
Шхуну Тристан оставил на попечение мексиканца и отправился на север, чередуя
лошадей и поезда, прибыв в Монтану в апреле днем 1922 года, все такой же
высушенный солнцем, охромевший, безутешный и глядящий на мир с ледяным
прищуром.
Кто бы мог передать немую радость Ладлоу, когда он, сидя теплым
апрельским днем, на веранде с Одним Ударом, слушал по радио симфонию и
увидел, как лошадь с Тристаном медленно бредет к воротам, огибая сугробы на
своем пути. Тристан соскочил с коня и поймал своего отца в объятья, без
конца повторяя "Отец, отец", но Ладлоу и в самом деле не мог сказать ни
слова, потому что инсульт лиши его этой возможности. Один Удар уставился
вдаль и впервые почувствовал на щеках слезы жизни, такой же суровой и
непостижимой как и восторг Ладлоу. Один Удар начал песню. Из корраля
прибежал Деккер, и они с Тристаном радостно пытались одновременно оторвать
друг друга от земли. Заслышав шум, из кухни выглянула Пет и все время
пыталась поклониться Тристану, а тот стремился ее обнять. Из-за угла
появилась одетая в мужскую одежду длинноволосая шестнадцатилетняя девушка с
уздечкой в руках: обветренная, но все же не совсем индианка. Она уставилась
на Тристана, он взглянул в ответ, но она отвернулась и ушла. Деккер пояснил,
что это его дочь Изабель, но она стала стеснительной.
Пет заколола и освежевала молодого барашка, развела костер за кухней и
начала жарить мясо. Они сидели на веранде, потягивая виски и вино, и
молчали. Ладлоу писал мелом на грифельной доске вопросы. Волосы его
совершенно поседели, но он был все такой же прямой. Деккер посмотрел куда-то
в пространство, потом объяснил, что мать Тристана была в Риме, и после
паузы, добавил, как бы вспомнив, что Альфред и Сюзанна поженились в прошлом
году и сейчас проводят свой затянувшийся, пусть и запоздалый, медовый месяц,
путешествуя по Европе, а этим летом будут на Антибах. Деккер испытал
заметное облегчение, когда увидел, что Тристана данные известия оставили
равнодушным, он сделал добрый глоток виски. Тристан сделал круг по лужайке и
сказал, что хотел бы немного проехаться, выразив надежду, что к ужину все
будут относительно трезвы.
Он быстро добрался до ручья, что бил в вертикальном каньоне. На могиле
Самуэля топорщились остатки сугроба; когда Тристан подъехал и спешился, с
камня вспорхнула сорока. Он смотрел на невидимый узор в воздухе, оставленный
птицей, летевшей к краю каньона над его головой. Он решил, что не понимает
смысла могил, потому что та, что под его ногами была всего лишь снегом,
землей и камнем, поблекшим от дождя и ветра. Возвращаясь назад, он заметил
Изабель, чистившую жеребят; их шкура блестела на солнце. Деккер сказал, что
он называет ее Вторая, чтобы не путать с матерью Тристана. Тристан
поинтересовался, где барсук, и Изабель ответила, что животное исчезло, но
его детеныши до сих пор живут за фруктовым садом. Изабель привела его в
сарай и показала на щенка эрдельтерьера, которого Ладлоу подарил ей на день
рожденья. Хотя псу было от роду всего десять недель, щенок отважно начал
атаковать Тристана, грозно рыча, и тот взяв на руки, начал гладить пса,
постепенно успокаивая; в конце концов тот затих и начал жевать его ухо.
Затем Тристан внимательно посмотрел на Изабель, та покраснела и опустила
взгляд.
За ужином Ладлоу со всей церемонностью разделал баранину, затем написал
на доске "расскажи нам истории" и передал доску Тристану. Подобно другим
искателям приключений, которых абсолютно не интересует само понятие
приключения, а гонит вперед неприкаянность души и тела, Тристан не видел в
своих семилетних скитаниях ничего экстраординарного. Но у него было
исключительно точное понимание того, что от него желают услышать, так что он
начал рассказывать отцу о том, что с ним было, и что он видел: о том, как
обезглавили филиппинского бандита; о тайфуне у Маршалловых островов; об
анаконде, которую он спьяну купил в Ресифе, и которая настолько плотно
обвилась вокруг мачты, что попытки снять ее оттуда увенчались успехом только
тогда, когда ее подманили поросенком; о красоте лошадей, оставленных им на
попечении своей команды Кубе и о том, как в Сингапуре некоторые люди едят
собак. Последнее шокировало всех присутствующих, за исключением Одного
Удара, который попросил Тристана рассказать об Африке. После ужина Тристан
достал из седельных сумок подарки, включая ожерелье из клыков льва, которое
он торжественно надел старому индейцу на шею. Несколько дней спустя Один
Удар отправился на три дня в Форт Бентон, навестить
Того-Кто-Видит-Подобно-Птице и показать ему ожерелье. Подчиняясь какому-то
импульсу, Тристан отдал кольцо с рубином, предназначенное своей матери,
Второй, поцеловав ее в лоб. За столом наступила тишина, Пет попыталась
что-то сказать, но Деккер мягко прервал ее.
Вечером, когда все улеглись, Тристан вышел на выгон; в свете луны пятна
снега на пастбище казались мертвенно-белыми, а далеко на западе виднелись
еще более белые вершины Скалистых гор. Он слушал тявканье койотов,
преследующих кого-то, временами раздавался вой. На обратном пути он услышал,
как в сарае скулит щенок, взял его на руки и принес в дом. Он уложил пса на
оленью шкуру около кровати и устроил подобие гнезда из пледа, чтобы тот не
замерз. В середине ночи Тристан проснулся оттого, что эрдель зарычал;
комната была освещена лунным светом и у кровати Тристан увидел Вторую. Он
взял ее за руку, и через какое-то время они слились в глубоком и лишенном
сновидений забытье, обвитые вокруг друг друга, в неразрывном одиночестве,
наконец-то покинувшем землю.
Жизнь Тристана проходила семилетними отрезками, и сейчас для него
наступило семь лет благодати; период в его жизни настолько бесподобный, что
много позже он постоянно вспоминал мельчайшие подробности того времени, что
было записано в книге дней; как папирус со священными письменами, чьи
страницы переворачивают с таким тщанием, что с каждой перевернутой нарастает
возбуждение и нетерпение. Благодать не живет сама по себе, и он делился ею с
теми, кого любил, но вряд ли отдавал отчет своим действиям, когда он покидал
тех, кто вел его к теплу и свету. Но в то утро, после того как Вторая
накинула ночную рубашку, поцеловала и выскользнула из комнаты, он видел всех
в окно: сначала это был неясный шум в дальнем конце выгона, оказалось что
это урчал маленький дешевый "Форд", переваливавшийся по грязи через
булыжники, за рулем которого сидел Один Удар, а рядом с индейцем, прямой как
палка -- Ладлоу в своей бизоньей дохе. Деккер в своей ирландской вязаной
шапочке стоял на солнечном пятачке, привалившись к амбару, и наслаждался
утренним перекуром, почесывая нос герефордского быка[54], что
тыкался мордой между перекладинами. Пет разбрасывала зерно цыплятам и гусям,
отгоняя щенка, вздумавшего поохотиться на домашнюю птицу. Когда Тристан
спустился к завтраку, печка была еще теплой, а через южное окно, выходившее
на долину, в кухню тек солнечный свет. Вторая налила Тристану кофе, он
глянул на фаянсовую тарелку с селедкой, которую обожал Деккер, и положил
себе кусок, добавив маринованного лука. Вторая поставила перед ним жареную
форель, пойманную на рассвете Одним Ударом. Тристан смотрел, как Вторая моет
посуду, он глядел на ее волосы, заплетенные в косу, протянувшуюся вдоль
спины. Он закрыл глаза, и на мгновение пол под ним зашатался как будто при
качке, он чувствовал, как сельдь пахнет свежим морским ветром. Открыв глаза,
он улыбнулся и спросил Вторую, выйдет ли она за него замуж в самое ближайшее
время, чтобы ее ночные посещения перестали шокировать обитателей дома. Она
вытерла руки, взяла с подоконника кольцо с рубином, как будто прикидывая
шансы, и сказала, да, если он в этом уверен, и, да, если он в этом не
уверен.
Свадьбу решили справить в октябре, поскольку Изабель-старшая не смогла
бы приехать из Европы ранее; ну, и также по настоянию Пет, боявшейся, что
Тристан может сорваться в любой момент неведомо куда -- но он от подобных
мыслей в этот период своей жизни был далек, как никто. Лето Тристан провел,
строя охотничий дом в вертикальном каньоне у ручья. В Спокане он нанял
бригаду плотников-норвежцев, а из Бьютта приехали три итальянских каменщика.
Дизайн дома был простым: одна огромная комната с кухней и очагом в одном
конце, и камином во всю стену в другом; в каждом из двух крыльев
располагалось по три спальни. Вторая пришла в замешательство от столь
огромных размеров; Один Удар и Ладлоу приезжали на своем "фордике" каждый
день, привозя обед для рабочих. Ладлоу писал длинные красноречивые письма на
доске, после ужина Тристан, сидя у костра, отвечал на них.
В Монтану Великая депрессия[55] пришла на десять лет раньше,
чем в другие концы Штатов. На восточных равнинах рынок зерна, благодаря
войне поднявшийся до пика, полностью рухнул, чему способствовали два года
жестокой засухи. Банки закрывались, а раздутый скотоводческий рынок начало
потряхивать, поскольку говядину более не надо было поставлять в армию.
Деккер сократил поголовье скота, оставив только призовых герефордов;
единственный доход ранчо получало от продажи потомства
жеребца-производителя, так и записанного в книгах как Артур Собачья Сыть --
Деккер скрещивал его с чистокровными кобылами. Потомство не отличалось силой
или выносливостью "квотерхорса", но они были великолепными укрючными
лошадьми[56], симпатичными и энергичными. На дистанции в четверть
мили им не было равных, и Тристан с Деккером часто выставляли их на бегах в
Монтане, Айдахо, Вашингтоне и Орегоне. На выигрыши Тристан купил для Ладлоу
двухдверный фаэтон "Паккард", который Один Удар водил с осторожностью и
редким достоинством, сидя за рулем в неизменном ожерелье из клыков льва.
Покупатели приезжали за лошадями даже из Сан-Антонио и Кингсвилля, что в
Техасе, и готовы были платить за них суммы, которые пугали Ладлоу и Деккера,
но Тристан проявлял редкую расчетливость и настаивал на этих деньгах.
Альфред с Сюзанной на свадьбе не присутствовали; вскоре и она отошла в
историю. Более того, прошло четыре года, прежде чем Тристан увидел Сюзанну
на торжественном, но, тем не менее, веселом Рождественском ужине. Иногда
заезжал Альфред -- он объезжал округу, избираясь в Сенат, и в итоге уверенно
победил, не в последнюю очередь благодаря деньгам и влиянию своего тестя.
Только Вторая и Пет видели печаль на лице Сюзанны в тот Рождественский ужин.
Она была бездетна, и когда дети Тристана, Самуэль Деккер и Изабель Третья,
гладили ее золотистые волосы, она разрыдалась.
Экономическая ситуация становилась все более непонятной и, по совету
Артура, Ладлоу забрал свои капиталы из банка Хелены и за неимением лучшего
зарыл золото под огромным валуном у очага Тристана. Тристан, со своей
привычной (и втайне всеми любимой) самонадеянностью, настаивал на том, чтобы
ранчо оставалось самоокупаемым. Он продолжал посылать формальные извещения и
небольшую ренту за использование земли Сюзанне и ее отцу, поскольку она была
в совместном владении.
Рок явил себя снова (мы не говорим о счастье, поскольку счастье -- это
всего лишь безмятежно спящие эмоции, состояние которое душа принимает с
легким сердцем и ноющими мыслями) в виде поездки в Грейт-Фоллз вместе со
Второй и ковбоями, чтобы перегнать молодых бычков на товарную станцию.
Путешествие было приятным, поскольку напоминало о старом времени. На дворе
был октябрь и фондовый рынок, что бы под этим ни понималось, только что
рухнул. Но Тристану удалось выручить за скот сумму в наличных, и они --
Вторая, Тристан, Деккер, полукровка-кри и норвежец, прижившийся на ранчо
после того как дом для Тристана и Второй был построен -- остались в городе,
чтобы отпраздновать окончание тяжелого лета. Они заказали лучшие блюда,
доступные в городе, но команда с ранчо по соседству их все-таки перещеголяла
в своей роскоши и трате денег -- ребята сделали неплохой капитал на
контрабанде алкоголя из Канады, в обход Закона Волстеда[57].
Назавтра за Второй был должен приехать Один Удар, чтобы отвезти ее
домой вместе с покупками, так что Тристан поговорил с главарем
контрабандистов, что купит у него десять ящиков виски, как для личного
пользования, так и для продажи соседям. Своим людям он объявил, что прибыль
будет поделена честно, так что они упились от радости, думая о быстром
обогащении, и заказал дополнительно партию виски, которую предстояло
погрузить в короба вьючных лошадей.
Караван, растянувшийся в узком каньоне, выходившем в долину у Шото,
представлял собой странное зрелище: лошади плелись почти сразу же за
"Паккардом", увязавшим под октябрьским дождем. У выхода из каньона, там, где
дорога поворачивала на север к Шото, процессию поджидал закон, в лице двух
вооруженных мужчин и "Форда-купе", блокировавшего дорогу. Пару раз они
рассеяно пальнули в воздух, поскольку это вменялось им в обязанность, как
федеральным служащим, ответственным за борьбу с контрабандистами спиртного.
Караван, пребывая в добром расположении духа, остановился. Федеральный
чиновник сказал, что им стало известно о перевозке груза, и что Тристан
должен сдать виски. Они узнали Тристана и объявили ему извиняющимся тоном,
что обвинения ему предъявят позже, в ноябре в Хелене, но вот виски они
должны уничтожить. Заслышав вопль Одного Удара Тристан обернулся. Он подошел
к "Паккарду", взглянул на лицо индейца, и перевел взгляд на Вторую, сидевшую
сзади, среди провизии и подарков. Она сидела, словно высеченная из камня, с
аккуратной красной маленькой, не более десятицентовика, дырочкой посреди
лба, куда попала пуля, срикошетившая от стены каньона.
Тристан впал в ярость и схватился было за револьвер, которого у него не
было, а затем обрушился на обоих ошарашенных чиновников, жестоко избив
обоих; одному пришлось несколько месяцев балансировать на грани жизни и
смерти. Он вытащил тело Второй из "Паккарда" и побежал вниз по каньону, неся
ее на руках. Караван последовал за ним под ледяным дождем, Тристан нес
Вторую несколько миль, порой завывая на языке, неизвестном всему сущему на
этой Земле.
Три дня спустя к Ладлоу приехал маршал и сказал, что Тристан должен
провести месяц в тюрьме Хелены, за то, что жестоко избил федерального
чиновника, у которого, как оказалось, проломлен череп. Необычно мягкий
приговор был вынесен только потому, что в политических кругах Монтаны
влияние Альфреда было огромным. В этот момент Пет перебила маршала, сказав,
что Изабель Третья исчезла. Тристан проскакал добрый десяток миль, прежде
чем нашел ее у ручья на опушке. Один Удар пел свою шайенскую песню смерти, а
Изабель вторила ему таким высоким и жалобным голосом, что остатки сердца
Тристана окончательно разбились вдребезги. Он поднял ее хрупкое тело в седло
и отвез домой.
Местные старики до сих пор спорят, что послужило причиной превращения
Тристана в разбойника: алкоголь, тюремный срок, скорбь или же обычная жажда
наживы; впрочем, это всего лишь сплетни, которые старики перетирают за
стаканчиком, но то, что и сорок лет спустя, Тристан вызывает восхищение,
говорит, что он был, пожалуй, последним из легендарных разбойников Запада, а
не просто рядовым гангстером.
После того, как он нашел у ручья шестилетнюю Изабель Третью, поющую
вместе с Одним Ударом, он замолчал на несколько месяцев, не разговаривая ни
с кем, кроме своих детей. Он молчал и в тюрьме, отказываясь от свиданий со
всеми, включая Альфреда, который пришел выразить свои соболезнования и
принес письмо от Сюзанны. Местная пресса посвятила этому событию статью,
озаглавленную "Сенатор навещает в тюрьме овдовевшего брата".
На самом же деле Альфред искал у Тристана помощи и поддержки. Альфред
приехал на ранчо на следующий день после похорон, буквально через несколько
часов после того, как маршал отвез Тристана в тюрьму. Ладлоу остался в
комнате и отказался встречаться с сыном. Он нацарапал на грифельной доске
свой ответ: "До тех пор, пока Альфред представляет правительство Соединенных
Штатов и его порядки, Ладлоу не намерен говорить с ним о чем-либо". С этой
запиской он послал Пет вниз, в гостиную к сыну.
На самом же деле Ладлоу думал о Второй как о дочери и любил ее как свою
дочь. Много лет назад он учил ее читать и писать, и постоянно баловал ее
подарками, к вящему неудовольствию Пет и Деккера. Именно Ладлоу написал
Изабель в Бостон и попросил ее привезти самое роскошное и самое дорогое
подвенечное платье. Теперь же, когда он ехал с Одним Ударом в "Паккарде" к
могиле Второй он чувствовал себя куда старше своих семидесяти пяти,
вспоминая октябрь, когда мальчики уехали на войну, и еще один прекрасный
октябрь, когда Тристан и Вторая стояли на собственной свадьбе среди
тополей-трехгранников, и белое платье невесты, искрившееся на солнце, ярким
пятном выделялось на фоне сдержанных красок осени, сухой травы и пожелтевших
осин. Две смерти любимых людей за четырнадцать лет -- это, в общем, дело
обычное, но только не для того, кто скорбит об ушедших, утратив понимание
обычных и необычных вещей и погребенного в мыслях о прошлом и о том, как оно
могло бы быть.
Возвращаясь на поезде в Вашингтон, Альфред пребывал в бессоннице и
смятении духа. С политической точки зрения Альфред считал "сухой закон"
бессмысленным и циничным; единственное чему этот акт служил, так это
укреплению рядов преступного мира, и годы, прошедшие с момента принятия
закона, только это подтвердили. Для Альфреда его отец всегда был героем.
Порой он любил цитировать в своих выступлениях в сенате слова старого
элегантного колониста, хотя Ладлоу, надобно отметить, таковым себя не
считал. Эти сколь популярные столь же и дурацкие понятия как "ковбои",
"колонисты" или же собственно "сухой закон" появились уже после того как
прошли этапы истории, связанные с ними, когда энергия общества направилась
на то чтобы развешивать ярлыки и устанавливать общественный порядок.
Но проблемы, волновавшие Альфреда, были куда более принципиальными, чем
вопросы политики или охлаждения отношений со своим отцом. Сюзанна была
больна, на самом деле она всегда была нездорова, но болезнь ее была неявной
и скрытой. Вашингтонская жизнь, с ее общественными обязанностями,
проистекавшими из положения жены сенатора, эти проблемы только усилила.
Альфред купил загородный дом с конюшней в Мэриленде, где держал скаковых
лошадей своего тестя. Большую часть времени она проводила там, два раза в
неделю ее навещал профессор судебной психиатрии из госпиталя Джонса
Хопкинса[58], старый французский еврей, поклявшийся хранить тайну,
поскольку психически больная жена всегда расценивалась в политических кругах
как помеха карьере. Ослепленный своей любовью, Альфред отказывался
признавать серьезность проблемы. Как-то вечером, несколько лет назад, когда
они ехали из Валлаури в Ниццу, чтобы отплыть домой, Сюзанна настояла на том,
чтобы шофер остановился, после чего Альфред и Сюзанна направились в
близлежащий перелесок и занялись любовью. Несколько недель после этого она
выглядела счастливой, хотя это счастье порой перемежалось вспышками
истерических рыданий. Несмотря на эти припадки, Альфред считал себя
счастливым как никогда, но потом Сюзанна впала в терзания и отказалась
покидать каюту в течение всего двухнедельного путешествия до Нью-Йорка.
Избавление от напряженной вашингтонской жизни и пребывание в загородной
резиденции, казалось, пошли ей на пользу.
Но каждый год, за все девять лет их брака, у Сюзанны случались периоды
того, что называют безумием разной степени тяжести. Ее врач избегал
обнадеживающих диагнозов, хотя за это время Сюзанна стала его самым любимым
пациентом. Он рекомендовал ей больше времени проводить в конюшнях, полагая,
что занятия с животными благотворно влияют больного, а лошади как-то
вытягивают яд из ее души, пусть и на время.
Недели, последовавшие после возвращения Альфреда из Монтаны, стали
сущим кошмаром. Маниакальное состояние Сюзанны достигло пика: ей казалось,
что вещи в этом мире стали слишком яркими и образными, чтобы их выносить.
Так, например, она ясно видела лошадиное сердце, запрятанное за шкурой,
мускулами и костями, а луна находилась всего лишь на расстоянии протянутой
руки от окна. Цветы в вазе для нее были мертвы, некоторые картины,
привезенные из Франции, она перевернула лицом к стене; она говорила, что
тоскует по своему ребенку, которого она постоянно выдумывала в своем
воображении, а отказ Тристана ответить на ее письмо с выражением
соболезнования явился для нее поводом для впадения в глубокую депрессию.
В апреле Альфред снова приехал на запад, под предлогом встречи со
своими избирателями. В Хелене он купил большой дом, посчитав, что если
Сюзанна будет проводить летние месяцы в Монтане, то ей это поможет. Там
будет Изабель, а Тристан и Пет возможно разрешат Сюзанне возиться с Самуэлем
и Третьей. Когда Альберт наконец заехал в загон, то его сердце, и без того
полное оптимизма, исполнилось восторга от задуманных планов и от красоты
ранчо.
У амбара Тристан и Деккер мастерили каркасы для вьючных седел, Ладлоу и
Один Удар, покуривая свои трубочки, наблюдали за работой. Когда Альфред
вылез из машины, Ладлоу немедленно вышел за ограду и пошел на дальний конец
пастбища, сопровождаемый индейцем. Тристан, Деккер и Альфред смотрели, как
Ладлоу ковыляет среди подтаявших сугробов, словно намереваясь дойти до края
света. По щекам Альфреда покатились слезы, Тристан взял брата за руку.
Альфред попросил о прощении, но Тристан сухо сказал: "За что прощать -- ты
же не убивал мою жену". Деккер сел на козлы и наблюдал, как Тристан и
Альфред пошли по пастбищу за удалявшимися силуэтами Ладлоу и Одного Удара. В
печали Деккера таилась суровая нордическая беспощадность. (Три года он
терпеливо ждал нужного момента; пока, оказавшись на скотоводческом аукционе
в Бозмане, наконец использовал возможность пристрелить того федерального
чиновника, на дороге из Бозмана в Ливингстон, по которой тот ездил
ежедневно. Деккер засел на скале среди сосен, с Винчестером 270 калибра;
сначала он прострелил покрышку, а когда служащий вышел из машины, то Деккер
с большим удовлетворением всадил в него десять пуль. Второго федерального
служащего перевели на восток, и Деккеру пришлось удовольствоваться только
одной жертвой).
На полпути Альфред остановился и сбивчиво объяснил Тристану, что тот
должен написать Сюзане и освободить ее от извращенного чувства вины. Тристан
с симпатией кивнул. Когда они дошли до Ладлоу, который устало прислонился к
валуну, переводя дух, то Один Удар отошел, чтобы не слышать беседу. Тристан
взял отца за руку и попросил его простить Альфреда, своего сына, а не
правительственного служащего. Ладлоу поежился от холода, уставился на
Альфреда ясными и немного увлажнившимися глазами, кивнул Тристану и
отвернулся. Он был без своей обычной грифельной доски, так что просто обнял
Альфреда и зашагал обратно к дому.
Уезжая следующим утром, Альфред чувствовал себя прекрасно, хотя погода
этому не соответствовала -- шел дождь. Он был прощен, и все вместе провели
прекрасный вечер; Альфред усадил Тристановых детей на колени и рассказывал
им о жизни в больших городах на Востоке. На пути к станции он остановился,
чтобы пропустить большой караван вьючных лошадей и мулов. Ими правили два
ковбоя, Альфред узнал погонщиков -- одним был полукровка, негр-кри, вторым
-- гигант-норвежец. Альфред рассеянно подумал, зачем Тристану столько
вьючных лошадей.
В начале мая, когда стало ясно, что весна прочно установилась на
землях, а грозы будут короткими и освежающими, из Форт-Бентона приехал
Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице. Взяв с собой Тристана, Деккера, норвежца и кри,
он направился из Шото через Вальер и Кат-Бэнк в Кардстон, в Альберте. Там
они погрузили на пятьдесят лошадей ящики с виски (по четыре на каждую) и
отбыли в Грейт-Фоллз, срезав путь через Шелби и Конрад. В Грейт-Фоллз
Тристан выручил за виски шесть тысяч долларов. Такая прибыль объяснялась
тем, что они привезли первоклассный канадский купаж, а не ядовитое пойло для
работяг, чем грешили остальные бутлегеры[59]. Вторым фактором
служило то, что в северной Монтане было мало хороших дорог, что облегчало
работу полиции. Но Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице уверенно провел караван вдали
от глаз закона, хотя Один Удар был опечален тем что он не мог принять
участие в экспедиции -- Тристан настоял, чтобы индеец остался на ранчо и
приглядывал за Ладлоу и хозяйством.
К сожалению, Тристан был недоволен. Он не понимал причины своего
разочарования, но дело было в его характере -- он подспудно надеялся на то,
что ему доведется столкнуться с конкурентами. Тогда Деккер объяснил ему, что
у Тристана есть дети, и для конкурентов найти их в малонаселенной Монтане --
пара пустяков. Тристан согласился с его доводами; на самом деле Деккер был в
ярости, он огласил Тристану свои осторожные советы только по настоянию Пет,
опасавшейся за жизнь своих внуков. В середине лета Тристан предпринял еще
один рейс за спиртным, а когда они вернулись на ранчо, Один Удар сказал, что
Пет исчезла, прихватив с собой детей. Один Удар пояснил, что последовал бы
за ними, но Ладлоу заболел. Так что Деккер и Тристан направились в своем
"Паккарде" в Форт-Бентон и привезли Пет и детей обратно.
После этого Тристан на время прекратил свои операции, телеграфировав
мексиканцу в Вера-Круз, чтобы тот пригнал следующей весной шхуну в
Сан-Франциско. Он намеревался хорошо заработать. На лето Изабель приехала в
Монтану, для того чтобы помочь Сюзанне подходящим образом обустроить дом в
Хелене, соответствующий положению сенатора. Пет с детьми переехали на месяц
к Изабель и Сюзанне, чье состояние от общения с детьми улучшилось; в свою
очередь Самуэль и Третья пришли от Сюзанны в восторг. Никто не знал, что
здоровье Сюзанны покоилось на хрупком непонимании обстановки. Когда Тристан
по настоянию Альфреда ответил на ее письмо, в нем он более чем подробно
остановился на том, что судьба их разлучила, но, несмотря на все, что было
ранее, они должны жить с этим, принимая жизнь с благодарностью. На самом же
деле письмо было жестоким, поскольку дало ей надежду, она снова вошла в ту
фазу, когда ее мир стал ярким, так что ее дни представляли собой сплошную
последовательность той внутренней сути вещей, которых она видела. Альфред
запланировал большой торжественный ужин и прием для своих друзей-политиков и
высшего света Монтаны, и Сюзанна с головой ушла в подготовку к этому
событию, с помощью Изабель, являвшейся в подобных вопросах экспертом.
Тристан поехал в Хелену, на встречу с представителем канадской
винокурни, с которым он познакомился в Кардстоне. Винодел обсудил с
Тристаном проблемы -- в Сиэтле объявилась группировка, именующая себя
Ирландской Бандой, и ребята крепко наложили свои руки на торговлю спиртным
по всему Северо-Западу и Калифорнии. Ряд достойных закупщиков в
Сан-Франциско не могли получить первоклассное канадское виски, к которому
привыкла их клиентура. Винодел и Тристан согласились, что последний приведет
шхуну с запасом виски из Ванкувера в Сан-Франциско; Тристан намеревался
выручить с этого фантастическую прибыль. В подарок Альфреду Тристан привез
пять ящиков Haig & Haig[60], хотя от приглашения на прием
отказался. Все эти так называемые "друзья" Альфреда, с которыми тот дружил в
силу необходимости и которых притаскивал на ранчо на охотничий сезон,
вызывали у Тристана постоянную неприязнь. Они играли в карты, пили ночь
напролет, поздно вставали и, за редким исключением, не умели охотиться --
большинство их лицензий на оленя и лося заполнял полукровка-кри; Тристан
отказался в этом участвовать после того, как один торговец галантерейными
товарами застрелил гризли, мирно спящего на холме.
После встречи с виноделом, Тристан несколько раз объехал вокруг богато
разукрашенного викторианского особняка Альфреда, пока не нашел черный ход.
Он намеревался повстречаться с матерью, доставить виски, как-нибудь избежать
встречи с Сюзанной и поскорее отбыть обратно на ранчо. Он не любил Хелену,
этот город умудрялся как-то вытягивать из него силы, все эти люди вокруг,
которых почему-то именуют должностными лицами, не говоря уж о днях,
проведенных в заключении, когда он в буквальном смысле задыхался, думая о
Второй. Даже после рождения детей, она легко взлетала в седло без помощи
стремян, и когда она пришпоривала чалого мерина, ее волосы развевались за
спиной, подобно гриве дикого зверя. Однако все мысли о мщении он оставил
далеко в прошлом, вероятнее всего, от печали душа Тристана загрубела, тоска
по Второй отравила его до такой степени, что он пришел к пониманию, что
посчитаться с миром все равно не удастся, даже если он и преуспеет в этом,
то все равно не вернет женщину, сидевшую под дождем то тех пор, пока ее
темные волосы не обвились вокруг его ног.
Так что его визит в особняк был не более судьбоносным, чем его
появление в кухне, где он обнаружил смеющуюся Сюзанну, болтающую с его
Третьей и Самуэлем. Он поприветствовал и обнял детей, после чего они
умчались помогать бабушке развешивать украшения для предстоящего торжества.
Сюзанна и Тристан сидели на кухне, оба чувствуя себя настолько неловко, что,
казалось, кухня вот-вот взорвется. Сюзанна откинулась и сказала, что ей
привиделось, как она стала матерью Самуэля и Третьей, но Тристан
отрицательно покачал головой, и она встала, сжав руки, как будто пытаясь
свести плечи вместе. Она вышла в кладовую; Тристан сидел за столом,
обливаясь потом от этой августовской жары, и тут она позвала его по имени
своим нежным голосом. Он вжал ладони в лицо и зашел в кладовку, где она
стояла, обнаженная, со сверкающими глазами, ее распущенные волосы улеглись
на плечах, а одежда валялась у ног. Он закрыл дверь в чулан и попытался ее
успокоить, но без колебаний оставил это занятие, поскольку он заявила, что
если Тристан не займется с ней любовью, то она начнет кричать, и будет
кричать до тех пор, пока не умрет. Они упали друг другу в объятья, чувствуя,
как кожа липнет к холодному кафельному полу.
Позже, когда Тристан ушел, Сюзанна взяла портновские ножницы и обрезала
себе волосы; до конца приема она оставалась в своей комнате под наблюдением
врача и сиделок. Рано поутру доктор, Изабель, Пет и дети отвезли ее в Шото.
Они ехали на двух машинах, Альфред пребывал в сильнейшем смятении, но вел
себя спокойно, ничего, однако, не понимая. Когда они прибыли в Шото, Тристан
взял с собой детей, чтобы провести несколько дней в охотничьей хижине,
которую он построил в десяти милях в горах.
Но когда он вернулся, Сюзанна как и прежде была живой и любезной, что
заставило всех вздохнуть с облегчением. Через несколько дней Альфред должен
был вернуться в Хелену, улаживать там свои политические дела. А у Тристана
была неделя, до того как отправиться в Сан-Франциско на встречу с
мексиканцем. Тристан решил обойтись малым количеством экипажа, взяв с собой
только кри и норвежца, поскольку им доверял.
Наступил сентябрь, на пару дней пришли холода, припорошив осиновые
склоны снегом, растаявшим к полудню, и так же ушли. Тристан одиноко пребывал
в своей хижине; Ладлоу и Один Удар повезли детей на ленч к Изабель. Он
сидел, смотря на дымящееся полено в камине, и уныло размышлял о своем
предательстве в отношении брата, не оправданном никакими обстоятельствами.
Сюзанну он нисколько в случившемся не винил, прекрасно понимая, что порой ее
ответственность за поступки была как у ребенка. Его сердце разрывалось от
боли и того хаоса, которых он принес в этот мир. Плеснув себе виски, Тристан
начал собирать вещи в дорогу -- он решил отправиться в Сан-Франциско
пораньше, зная, что для него лучше находиться вдали от Сюзанны, если она
опять потеряет рассудок.
Он быстро упаковал свои пожитки, напомнив себе, что Деккера надо
известить о тайнике с деньгами, на случай, если он не вернется. Но когда
Тристан вошел в гостиную, Сюзанна сидела на кушетке у камина. Он позвал ее,
но Сюзанна не ответила. Подойдя к ней, он посмотрел на огонь, на ее
промокшее под дождем платье и коротко стриженые волосы. Она заговорила, тихо
и ясно, прося прощения за то, что она сделала. Она ничего не могла с собой
поделать, объяснила она, потому что она его любила изо всех сил, и знала,
что когда-то он ее тоже любил, и это было нечестно, так что она просто не
выдержала и сломалась, желая побыть с ним снова вместе. Она знала, что
больна, и что своей хворью она причиняет всем страдания, так что когда все
встанет на свои места и они с Альфредом вернутся на восток, она лишит себя
жизни. Она заверила Тристана, что речь ни в коем случае не идет о жалости к
самой себе, просто она более не может терпеть приступы безумия и того, что
Тристана нет рядом.
Тристана на несколько мгновений охватила паника, он лихорадочно пытался
найти ответ на эти слова. Он поспешно заговорил, чувствуя, как его сердце
тускнеет и его уносит куда-то далеко, прочь от реальности. Он сказал ей, что
она ни в коем разе не должна лишать себя жизни, поскольку жизнь настолько
нескладна и запутанна, что когда-нибудь они снова смогут быть вместе. Он
вернется самое большее через год, и снова увидят друг друга, когда чувства и
мысли успокоятся, и они смогут общаться спокойно.
С тем он и ушел, а она снова ощутила надежду и крепко держалась этой
неправды, что спасла ей жизнь. Сейчас у нее было больше надежды, чем когда
он покинул ее годами ранее, потому что она полагала, что знает, насколько
сильно он хочет быть с ней снова. Ее здоровье резко улучшилось, когда они
вернулись в Вашингтон, то Альфред и доктор были искренне рады ее состоянию в
течение последующих десяти месяцев; и Сюзанна, и Альфред, и психиатр были
полны энтузиазма и надежд, каждый по разному поводу, не подозревая, что эти
надежды были тщетны.
В Сан-Франциско Тристан, кри и норвежец быстро нашли мексиканца,
погрузились на шхуну и под покровом темноты покинули гавань. По совету
представителя канадской винокурни мексиканец распустил в порту слух, что
шхуна направляется с фрахтом в Мауи, на Гавайские острова. На самом деле они
прошли штормами вдоль побережья на север и через неделю вошли в бухту у
Черч-Пойнт на острове Ванкувер. Ночью они приняли товар на борт и
отправились назад в условленное место встречи в заливе Болинас, к северу от
Сан-Франциско.
Удача сопутствовала им и в Болинасе -- выгрузка партии и получение
денег прошли без приключений. В Сан-Франциско Тристана и мексиканца повез
человек, договорившейся о поставке следующей партии, заказанной владельцами
ресторанов. Тристан и мексиканец встретились с заказчиками в квартире,
расположенной над кабаком на Норт-Бич; после встречи тот же человек отвез их
к Золотым Воротам, вопреки приказу он остановился, чтобы перекусить в
портовой таверне. Мексиканец заметно нервничал, так как ему показалось, что
он уже ранее уже видел запыленный "Форд" модели А. Когда они вышли с
парковки, то неожиданно их окружило четверо парней; Тристана и мексиканца
жестоко избили дубинками, а третьему перерезали горло, после чего покидали
тела жертв в машину. Перед тем как приступить к расправе, самый элегантно
одетый бандит сказал, что торговля спиртным на побережье уже схвачена и
Тристану стоит держаться от этого подальше. Очнувшись после полуночи в
машине, Тристан припомнил гангстера, его улыбающиеся глаза, ирландский
акцент и серый костюм. Приведя в чувство мексиканца, Тристан с напарником
вытащили убитого из машины, вернулись в кабак и поинтересовались, остается
ли договоренность в силе. Договоренность осталась.
Когда они опять вернулись из Канады в Калифорнию, ошвартовавшись на
этот раз в заливе Томалес около Пойнт-Райес, они были готовы к встрече. На
рассвете к их якорной стоянке подошла шлюпка. Находившиеся в ней однако не
знали, что Тристан уже выгрузил партию виски в другом месте на берегу.
Тристан и мексиканец лежали на палубе, под брезентом, наблюдая за
приближавшейся шлюпкой, норвежец и кри сидели в трюме, готовые в случае
необходимости их поддержать. Подошедшие успели дать по рубке шхуны короткую
очередь из пулемета, прежде чем Тристан с мексиканцем открыли огонь из
"слонобоя"и охотничьего ружья 375 калибра. Тристан узнал двоих из тех, что
его тогда избили -- они пали первыми, сметенные со шлюпки ужасающими
500-грановыми пулями, предназначенными для того, чтобы валить с ног самое
крупное млекопитающее на земле. Тем временем мексиканец издырявил шлюпку
ниже ватерлинии, а когда оставшиеся двое лихорадочно заработали веслами,
спокойно всадил им в головы по пуле.
После этого они отчалили на юг в Энсенаду; Тристан понимал, что хотя
это сражение он выиграл, но войну выиграть он не сможет. Он провел зиму в
полном разладе; мексиканец вернулся в Вера-Круз, с бумажником, набитым
деньгами и пониманием того, что их предприятие подошло к концу. Через месяц
Тристан услал норвежца и кри домой на ранчо, написав длинное письмо детям, а
Ладлоу и Одному Удару -- записку о том, что он вернет после того, как
навестит Альфреда и Сюзанну на скачках в Саратоге[61]. Для обслуги
он нанял старую мексиканскую пару: старик присматривал за лодкой, а его жена
готовила. Тристан пил и думал о Сюзане, о том, что он скажет ей в июне,
когда ему совершенно нечего будет ей сказать. Он заскучал по своим детям и
разрешил старому рыбаку с женой перевезти на лодку своих троих внуков, когда
мать их бросила. Он проводил свои дни, выпивая и рыбача вместе со стариком
на поддев с парусной шаланды. В начале мая он не столько пришел в себя,
сколько понял, что невыносимо скучает по своим детям, посему оставил свою
шхуну старикам и направился на север. Он не имел представления о том, как
заставит Сюзанну жить дальше, но знал, что перед визитом в Саратогу, он
заглянет домой.
Прибыв на ранчо июньским днем, Тристан успел провести всего лишь пару
часов в безмятежном расположении духа. После суровой зимы все выглядели
хорошо, хотя было очевидно, что Ладлоу начинает сильно сдавать, именно по
этой причине в середине мая приехала Изабель. За ужином Деккер упомянул, что
пару дней назад на ранчо заезжали два старых друга Тристана, какие-то
ирландцы из Калифорнии, но он им сказал, что, к сожалению, Тристан уже
направился в Саратогу. Тристан почувствовал, как по спине пробежал холодок,
и в его груди всколыхнулся гнев, от того, что, те кого он любил, сейчас
находились в смертельной опасности.
На рассвете следующего утра Деккер и Один Удар привезли его на станцию
в Грейт-Фоллз. Деккер был испуган и намеревался поехать с Тристаном, но тот
запретил, сказав, что на ранчо он нужнее. Перед тем, как они покинули ранчо
поздним вечером, Тристан приказал норвежцу и кри неотлучно пребывать на
веранде и открывать огонь по любым незнакомцам без предупреждения. Одетый в
костюм Самуэля (своего у него никогда не было) Тристан сел на поезд, в его
ранце лежали деньги, смена белья, револьвер Бислей, который подарил ему дед,
и шкуросъемный нож Одного Удара.
Прибыв в Нью-Йорк, Тристан немедленно купил костюм и машину, после чего
на полной скорости направился в Саратога-Спрингс. Несмотря на Великую
Депрессию, сезон скачек был в самом разгаре, так что он не смог найти отеля
в Саратоге и остановился в туристической хижине около Гленн-Фоллз. Он сбрил
свои усы, на следующее утро он купил у конюха рабочую одежду и переоделся в
нее, стоя под трибуной с вопящими от восторга зрителями. В перерывах между
заездами он ходил между конюшнями со скребницей и ведром воды, наблюдая за
величавым выгулом перед трибунами роскошных лошадей, которых готовили к
скачкам. Он внимательно изучал зрителей и вскоре углядел Сюзанну с зонтиком,
Альфреда и тестя, стоявших в кругу владельцев скаковых лошадей, среди
которых были Уитни, Вандербильты, Гесты и Уайденеры[62]. Затем он
обнаружил одного из ирландцев -- тот стоял у роскошной клумбы, несмотря на
элегантную одежду, он выделялся из толпы зрителей. Направляясь в
паддок[63] у конюшни, Тристан миновал румяного здоровяка, который о
чем-то беседовал с жокеем. Тристан узнал голос -- он принадлежал одному из
тех, что избили его в Норт-Биче. Он не обернулся, вместо этого прошел в
конюшню, где ему сказали, чтобы он не шлялся без толку, а приступал к чистке
денников. Через некоторое время в конюшню зашел краснолицый и неуверенно
оглянулся по сторонам. После чего он зашел в свободный денник, чтобы
справить малую нужду. Тристан зашел за ним в стойло и приложил здоровяка
головой о стену, после чего зажал его голову меж двух зубцов тяжелых
навозных вил. Он оттащил труп краснолицего в угол денника и забросал его
соломой и навозом, после чего вернулся в туалет у трибуны и там переоделся.
Второй ирландец искал своего напарника до тех пор пока ипподром почти не
опустел, после чего пошел прочь. Тристан проследовал за ним до
туристического домика, где тот остановился; он следил за ним до ночи, пока
наконец ирландец не направился домой, поужинав и пропустив пару рюмок в
близлежащем заведении. Тристан сломал ему шею, опустошил мусорный бак и
затолкал туда тело, аккуратно поставив крышку бака на место.
На следующее утро, как следует выспавшись (чему помогло виски), Тристан
облачился в дорогой костюм, купленный в Нью-Йорке, и приехал обратно в
Саратогу. Он надеялся повстречаться с Сюзанной наедине и заверить ее, что
его любви достаточно для того, чтобы она могла жить. Такая возможность
представилась после обеда, когда она стояла в одиночестве, глазея на гнедого
жеребца, фаворита первого заезда. Он встал рядом с ней и стоял, пока она его
не заметила, однако, она не нисколько удивилась, сказав только, что всегда
знала, что Тристан вернется.
Они ушли с ипподрома, направившись к дому в нескольких кварталах,
который отец Сюзанны снимал на время скачек. Тристан поначалу колебался, но
Сюзанна сказала, что пройдет самое малое час, прежде чем ее хватятся. К
несчастью, Альфред, памятуя о проблемах жены, приставил постоянно наблюдать
за Сюзанной одного из своих помощников. Увидев, как Сюзанна вошла в дом с
каким-то незнакомцем, помощник поспешил на бега, чтобы поставить Альфреда в
известность.
Чтобы избежать внимания прислуги, Сюзанна провела Тристана в хозяйскую
спальню. Поначалу она была холодна и требовала, чтобы Тристан встретился с
ней в Париже в середине октября. Тристан отказался, заявив, что время еще не
подошло. Она впала в истерику и предложила встретиться следующей весной --
по ее словам это был максимальный компромисс, на который она могла пойти. За
этим последовало долгое и невыносимое молчание, под конец паузы Тристан
понял, что на Сюзанну снова надвигается приступ безумия. Он попытался его
предотвратить, притянув к себе и сказав, что к следующему маю он обязательно
будет готов к встрече с ней. Она задрожала в его руках, в тот момент, когда
он взглянул поверх плеча в комнату вошел Альфред. Она почувствовала, как
напряглись руки Тристана и услышала звук закрывшейся двери. Она догадалась,
что произошло и обрадовалась тому, что, наконец, все закончилось, и она
сможет уехать с Тристаном.
Они стояли подобно мраморным статуям в саду, прислушиваясь к
собственному дыханию и далеким шумам на ипподроме. Альфред сказал Тристану:
"Я хочу убить тебя". Тристан освободился от объятий Сюзанны и вручил
Альфреду свой пистолет. Альфред уставился на оружие, после чего приставил
дуло к виску брата. Они стояли, смотря друг другу в глаза, к ним, походкой
лунатика подошла Сюзанна. Тогда Альфред приставил пистолет к своей голове, и
Тристан немедленно вышиб оружие из его руки. Альфред осел на пол и
разрыдался, Сюзанна встала рядом с ним и отстраненным голосом сказала, что
произошло страшное недоразумение, и что она останется с Альфредом в любом
случае. Альфред поднялся и обменялся с Тристаном странным взглядом,
выходившим далеко за пределы того, что можно озвучить словами, правда во
взгляде Альфреда была изрядная доля ненависти. Сюзанна проводила Тристана в
залу, поцеловала его и, смеясь, сказала, что, возможно, они однажды
встретятся в аду или в раю, куда попадают люди после смерти, если они вообще
куда-то направляются.
Весь путь домой Тристан провел погруженный в тяжелые мысли, которые
заливал алкоголем -- он рассмеялся только один раз, в Чикаго на вокзале,
когда прочитал в газете, что закон Волстеда отменили и эра "сухого закона"
кончилась. Вернувшись домой, он погрузился в работу на ранчо, развлекал
детей и охотился с Одним Ударом, который держался с фальшивой слабеющей
резвостью старика, отказывающего признавать свой возраст.
Ближе к концу сентября Тристан получил телеграмму из Эшвиля, Северная
Каролина, от Альфреда, со словами: "Ты победил. Я посылаю ее домой...". Он
приехал в Шото, выяснил по телефону адрес отправителя и был не на шутку
взволнован, когда ему сообщили, что по этому адресу находится частная
психиатрическая лечебница. Он одолжил грузовичок "Форд" и поехал в
Грейт-Фоллз встречать поезд; Тристан был немного озадачен, но в душе
представлял, как он проведет остаток своей беспокойной жизни, заботясь о
Сюзанне, хотя и предполагал, что на ранчо ей может стать гораздо лучше.
Когда поезд подошел к платформе, в животе у Тристана возник холодок, но он
заглушил в себе это чувство. Один из приятелей-политиков Альфреда подошел к
Тристану, подвел его к багажному вагону и вручил ему пачку официальных
бумаг, касающихся погребения и прочего, в то время, как носильщик выгружал
на платформу лакированный палисандровый гроб.
И более рассказывать не о чем. Сюзанну похоронили рядом с Самуэлем и
Второй, а простодушно верующий читатель в этом месте может начать
богохульствовать, требуя от Господа оставить его в покое, или восклицая
нечто подобное. До сих пор никто не выяснил, насколько неожиданным бывает
союз богохульства и судьбы. Пожалуй, только старомодный богослов может
задуматься о Тристане, проклявшем Бога тогда во Франции, когда он и Ноэль
залили сердце Самуэля парафином. Современные умы расценивают эти события как
полностью непредсказуемые, подобно тому, как непредсказуемы узоры воды в
самых отдаленных и глубоких уголках Тихого океана.
Теплым воскресным утром, в середине октября, через несколько недель
после похорон Сюзанны, Самуэль и Третья качались на качелях на веранде; их
пони стояли под седлом, привязанные к изгороди. Изабель принесла Ладлоу
наверх завтрак, поскольку он чувствовал себя плохо и не вставал. Она читала
ему из Мелвилла "Пьер или двусмысленности"[64]; Ладлоу Мелвилла
любил, в то время как Изабель полагала писателя утомительным.
На кухне Пет собирала обед для Тристана и детей, отправлявшихся в горы.
Она внимательно прислушивалась к беседе Деккера и Тристана. Они пытались
найти выход из более чем затруднительного положения -- оба прекрасно
понимали, что ирландцы могут вернуться хотя бы из чистого чувства мести.
Тристан потянулся, подошел к Пет и поинтересовался ее мнением. Она ответила,
что они все на ранчо думают о детях, а для нее главное, чтобы дети были в
безопасности. В кухню вошла Третья и потянула отца за рукав. Тристан ее
поцеловал и сказал "подожди еще десять минут"; она развернулась и побежала
на веранду, крича Самуэлю, что еще десять минут.
Деккер предложил укрыться на Кубе, где у Тристана было небольшое ранчо,
которое он давно купил; поместьем управляли два кубинца из его команды,
которые прошлой весной привезли туда пару отличных кобыл для разведения.
Тристан выразил сомнение в том, что на Кубе дети смогут получить приличное
образование, на что Деккер ответил, что жизнь их отца важнее образования.
Пет первой услышала подъехавшую машину и замерла в тревоге, но Самуэль
крикнул, что это полиция и она успокоилась. Деккер проследовал за Тристаном
на веранду и остановился рядом с внуками, в то время как Тристан пошел к
двум полицейским, стоявшим у "Форда".
Тристан был расслаблен и кивнул скучающе двум полицейским, но в
следующую секунду его сердце ухнуло вниз: он увидел, что один из полицейских
-- это тот самый элегантно одетый ирландец из Сан-Франциско, а второй --
также явный бандит в нескладно сидевшей униформе. Несколько секунд они
смотрели друг на друга.
- Я потерял обоих братьев, - сказал ирландец. -- Думаю, что нам стоит
рассчитаться.
Тристан оглянулся на веранду, глянув на Деккера, Самуэля, Третью и
Одного Удара. Он знал, что это конец, и его сердце на мгновение захолонуло
от любви к своим детям, стоящим на залитой солнцем веранде.
- Нет возражений, если я поеду с вами? Я не хочу, чтобы дети это
видели, - сказал он.
Ирландец согласно кивнул и озадаченно уставился на Ладлоу, ковылявшего
к ним босиком по сухой траве лужайки. На Ладлоу была длинная ночная рубашка
и бизонья доха. Тристан вежливо объяснил, что это его отец, но Ладлоу
тряхнул своей седой головой, держа в руке грифельную доску, на которой
написал: "Что все это значит?"
Ирландец начал негромко объяснять извиняющимся тоном, что ему очень
жаль, но Тристан обязан уплатить свой долг обществу, отбыв долгий срок в
тюрьме. Ладлоу затрясся, его тело задергалось, как у ястреба, вцепившегося в
свою жертву. Распахнув доху, он поднял двенадцатизарядный дробовик Пурди,
который держал у ноги, и уложил обоих ирландцев.
На этом октябрьском утре мы и закончим свой рассказ о Тристане. После
того, как развеялся дым, Ладлоу рухнул, но к ужину пришел в себя. Тристан
обнял детей, которым Пет поспешила объяснить, что злые люди приходили, чтобы
убить их отца. Изабель находилась в тихой истерике. Деккер, кри и норвежец
похоронили убитых, а вечером кри утопил машину в глубоком омуте в верховьях
Миссури. Едва затихло эхо от выстрелов, Один Удар вошел в транс. Он пел и
плясал вокруг поверженных тел, выгибаясь всем телом, и стоная голосом; позже
он остановился и взял на руки, пребывавшего в коллапсе Ладлоу. Тристан знал,
что если бы убийцы пали не от руки Ладлоу, то Один Удар в экстазе мог бы их
и оскальпировать.
На своей шхуне Тристан увез детей на Кубу и покинул ее только в самом
начале революции через двадцать три года, вернувшись на ранчо Третьей и ее
мужа в Маклеоде, в Альберте. Если доведется быть в окрестностях Шото, то
проезжая по Рэмшорн-роад, можно увидеть старое ранчо, которым сейчас владеет
сын Альфреда от второго брака. Однако на территорию вход воспрещен. Сейчас
ранчо представляет собой современное эффективное хозяйство, но в его
глубине, в каньоне есть несколько могил, которые имеют значение для
нескольких людей живущих ныне. Это могилы Самуэля, Второй, Сюзанны, и
неподалеку от них, Ладлоу, похороненного между двумя своими верными
друзьями, Одним Ударом и Изабель; чуть в отдалении от них располагаются
могилы Деккера и Пет. Тристан, вечно одинокий и всегда обособленный,
упокоился в Альберте.
[1]Традиционно принятое в США и Англии название Первой Мировой
войны.
[2]Шайены -- индейское племя Великих Равнин, относятся к
алгонкинской группе. После индейских войн XIX века были помещены в
резервации в Оклахоме и Монтане.
[3]Кордильера (от исп. cordillera - горная цепь), узкая горная
гряда. Термин введен швейцарским геологом Э. Арганом в 1916.
[4]Агасси, Жан Луи, (Agassiz, Jean Louis) (1807-1873) -
швейцарский естествоиспытатель, ученый, академик. С 1846 жил в США. Ученик и
последователь Ж. Кювье. Выступал против дарвинизма, отстаивая неизменяемость
видов. Автор капитального труда по ископаемым рыбам, иглокожим и др.
Исследования Агасси в области гляциологии способствовали развитию учения о
ледниковых эпохах.
[5]Honyocker -- презрительный термин, употреблявшийся
ковбоями, скотоводами и ранчерами Монтаны и Вайоминга в адрес мелких
фермеров. Происходит от немецкого диалектного выражения "охотник на цыплят".
[6]Корраль -- загон для лошадей.
[7]Индейское лето -- то, что в России называется "бабьим
летом".
[8]Кри - индейское племя, относится к алгонкинской группе.
Обитают на территории США и Канады. Черноногие (сиксика) - индейское племя
алгонкинской группы.
[9]Корнуолл -- местность на западе Англии.
[10]Самонадеянность, хвастовство, дерзкое и вызывающее
поведение (итал.)
[11]28 июня 1914 сербский националист, студент Гаврило Принцип
совершил покушение на австрийского эрц-герцога Фердинанда, что привело к
началу Первой Мировой войны.
[12]Гризли -- Ursus horribilis, североамериканский медведь.
Шкура коричневого окраса с проседью (grizzle), почему и получил свое
название. Отличается свирепым нравом.
[13]Крупный порт в Мексике на побережье Мексиканского залива.
[14]Китс, Джон (Keats, John) (1795-- 1821), самый молодой из
крупнейших английских поэтов эпохи романтизма. Широкое признание пришло к
нему лишь после выхода в свет (1848) его биографии и издания сочинений.
[15]Арманьяк -- бренди, напиток, родственный коньяку.
[16]Кларет -- род десертного вина.
[17]Вид карточной игры, типа безика.
[18]Сидящий Бык (Tatanka Yotanka) (1813-1890) -- вождь и шаман
племени сиу, возглавивший последнее крупное восстание индейцев против
правительства США. Участвовал во многих сражениях, в т.ч. при Литтл-Биг-Хорн
(1876), в котором американцы потеряли убитыми около 250 солдат, включая
своего командира полковника Кастера.
[19]Джордж Армстронг Кастер (1839-1876), американский офицер,
кавалерист, впервые отличившийся во время Гражданской Войны 1861-1865. В 23
года получил временный чин бригадного генерала, после войны возвращен в
звание капитана. В 1866 году был произведен в подполковники, командовал 7-м
кавалерийским полком вплоть до своей гибели. В 1874 году возглавил военную
экспедицию в Черные Холмы, шт. Дакота, где открытие золота привело к притоку
белых поселенцев и широкомасштабной войне с индейцами. В ходе боевых
действий в 1876 году, Кастер, во главе небольшого отряда, действуя на свой
страх и риск, напал на большой военный лагерь индейцев, в котором было
несколько тысяч воинов. Отряд был почти весь уничтожен, сам Кастер погиб.
Как человек, Кастер отличался самовлюбленностью, одновременно
вспыльчивостью, дерзостью и безрассудством. Его часть одно время заслуженно
носила сомнительный титул "самого пьяного и расхлябанного кавалерийского
полка в армии США".
[20]Анахорет -- отшельник.
[21]Акр -- мера площади, равна 4046,8 кв.м.
[22]м. Горн -- самая южная часть Южной Америки, граница между
Тихим и Атлантическим океанами. Узел -- мера скорости, морская миля (1852
м.) в час. Ветер в 70 узлов -- примерно 130 км/ч.
[23]Старое название Таиланда.
[24]Теодор "Тедди" Рузвельт (1858-1919) -- американский
президент (1901-1909). Ученый и государственный деятель, автор
четырехтомного труда "Покорение Запада".
[25]Федеральный маршал -- сотрудник Министерства юстиции в
федеральном окружном суде, представляющий в суде исполнительную власть. В
его обязанности входит: арест преступника по делам федеральной юрисдикции,
содержание преступника под арестом, созыв присяжных, вручение судебных
повесток, соблюдение порядка в зале суда, а также выполнение функций
судебного исполнителя в федеральном окружном суде. Федеральный маршал
назначается президентом с последующим утверждением Сенатом на четырехлетний
срок. Его должность соответствует по функциям должности шерифа в окружном
суде.
[26]Basso profundo -- глубокий бас (итал.). Певец, исполняющий
партию баса в опере.
[27]Ипр -- место в Бельгии где происходили тяжелые сражения
Первой мировой войны.
[28]Сэндхерст -- престижная военная академия в Великобритании.
[29]Траппер -- охотник на пушного зверя.
[30]Горчичный газ, он же иприт (бета-дихлордиэтилсульфид) --
боевое отравляющее вещество, впервые примененное немцами в Первую мировую
войну у г. Ипр, и получившее название по месту применения.
[31]Бихевиоризм - направление в психологии ХХ в., считающее
предметом психологии поведение, которое понимается как совокупность
физиологических реакций индивида на внешние стимулы. (от. англ. behaviour -
поведение).
[32]Булонский лес - Буа-дю-Булонь (Bois de Boulogne), место
прогулки парижан, парк в 850 гектаров между правым берегом Сены и западной
частью укреплений Парижа, с роскошными аллеями, искусств. прудами,
зоологическим садом и двумя ипподромами.
[33]Пляска Духа - Ghost Dance - Обряд мессианского культа,
распространенный в 70-90-е гг. XIX в. среди многих индейских племен на
западе США; создан пророком Вовокой. Пытаясь пресечь распространение его
учения, американская армия учинила массовое истребление индейцев племени сиу
у ручья Вундед-Ни.
[34]Фумарола - выделения горячего вулканического газа в виде
струй и спокойно парящих масс из трещин или каналов, расположенных на дне и
в стенках кратера вулкана.
[35]Mauvaises Terres - они же badlands, "плохие земли" -
Районы, включающие плато на юго-западе Южной Дакоты, к востоку от горного
района Блэк-Хиллс и простирающиеся до центрального Вайоминга, Небраски,
Монтаны, Колорадо. Изрезаны глубокими оврагами и долинами в результате
ветровой и дождевой эрозии. Известны живописными образованиями из песчаника
красных и розовых оттенков, возраст которых -- до 40 млн. лет. Почвенный
покров смыт, животный и растительный мир не отличается разнообразием.
Первопроходцами в этих местах были торговцы пушниной в начале XIX в. Впервые
описаны в книге Тадеуса Калберстона "Journal of an Expedition to the
Mauvaises Terre and the Upper Missouri in 1850".
[36]Охлюпкой -- без седла.
[37]Квотерхорс (Quarter Horse - четвертьмильная лошадь) -
Порода лошадей, выведенная для определенных целей. Квотерхорс - старейшая
американская порода - ковбойская лошадь для сельскохозяйственных работ (на
ней было чрезвычайно удобно догонять и заворачивать обратно отбившихся от
стада животных), способная развивать на короткой дистанции (до 1/4 мили)
скорость около 70 км/ч - это было важным требованием для породы в то время в
Америке. Именно ее скорость и универсальность сделала эту породу такой
популярной среди скотопасов. Крепкие и коренастые лошади стали "правой
рукой" колонистов и со временем развили потрясающее "чувство бычка", которое
дало им возможность предчувствовать движение бычка и, исходя из этого,
совершать мгновенные остановки и резкие развороты не снижая скорости.
Позднее эти качества были использованы на соревнованиях в стиле Дикого
Запада. Первые колонисты в Вирджинии и Каролине вывели породу из различного
племенного материала. Масть: гнедая. Грудь лошади широкая и глубокая с
широко поставленными передними ногами. В настоящее время породу разводят на
ипподромах. Скачки четвертьмильных лошадей представляют на сегодняшний день
настоящую индустрию и очень популярны особенно в районах, где эти лошади
применяются для работы на ранчо. Для улучшения качеств породы их скрестили с
чистокровной верховой.
[38]Бак -- носовая часть корабля.
[39]Морская свинья (porpoise) -- род дельфинов.
[40]Nez Perce (нез-персэ) - Индейское племя, обитавшее в
центре современного штата Айдахо, на северо-востоке Орегона и юго-востоке
Вашингтона; в 1805 насчитывало 6 тысяч человек. Ныне около 3,5 тысяч человек
живут в резервации Нез-Персэ.
[41]"Сельская честь", опера итальянского композитора
Леонкавалло.
[42]"Holland & Holland" - английская фирма, производящая
охотничьи ружья, отличающиеся высочайшим качеством. Как правило ружья
изготавливались вручную мастерами-оружейниками высшей квалификации.
[43]Сударь; джентльмен; кабальеро (исп.)
[44]Афродизьяк -- напиток или снадобье, которое как считается,
усиливает чувственное влечение и повышает потенцию.
[45]Суфражизм (от фр. suffrage - голос, право голоса). Женское
движение, начавшееся в Америке и Англии с середины XIX века; наиболее
известное движение "первой волны феминизма"(1830-1920).
[46]Amy Lowell (1874-1925) - Поэт, критик. Писать начала
поздно, первые публикации ее поэзии появились только в 1910. Под влиянием
Эзры Паунда экспериментировала со свободным стихом и "полифонической
прозой". Стала ведущей поэтессой среди американских имажинистов. Наиболее
известны ее сборники: "Лезвия мечей и семена мака" (1914), "Мужчины, женщины
и призраки" (1916) и другие. Автор ряда литературоведческих и критических
трудов.
[47]Крест Виктории является самой почетной наградой
Великобритании. Эта награда была учреждена королевой Викторией в период
Крымской войны. Крест Виктории предназначается для награждения офицеров и
солдат военно-морского флота и сухопутных войск, совершивших какой-либо
выдающийся подвиг воинской доблести или преданности своей стране перед лицом
неприятеля. Факт совершения подвига должны подтвердить как минимум три
свидетеля.
[48]John Pierpont Morgan (1837-1913)- Финансист, промышленник,
основавший в начале XX века мощную монополистическую группу. Во время
кризиса 1895 помог правительству сохранить устойчивость доллара, внеся в
казну 62 млн. долларов золотом. К 1890 стал полным или частичным владельцем
ряда ведущих железнодорожных компаний ("Чесапик и Огайо", "Саузерн Пасифик",
"Нортерн Пасифик" и др.) По данным Конгресса, в 1912 одиннадцать партнеров
фирмы занимали 72 директорских поста в 47 крупнейших корпорациях США. Jay
Gould (1836-1892) - Финансист, железнодорожный магнат. В 1867 стал одним из
директоров в правлении железной дороги "Эри" и начал "войну" с другим
железнодорожным магнатом Корнелиусом Вандербилтом. В 1869 вместе с Джеймсом
Фиском организовал крупную спекуляцию на рынке золота, которая потребовала
вмешательства правительства, но все же привела к "черной пятнице" --
биржевому краху 24 сентября 1869, разорившему тысячи мелких вкладчиков. К
1872 контролировал половину всех железных дорог на Юго-Западе США и
телеграфную компанию "Вестерн юнион". Морган и Гулд принадлежали к т.н.
robber-barons, "баронам-разбойникам". Это презрительное прозвище основателей
крупных промышленно-финансовых корпораций, сколотивших свои состояния в
период первичного накопления капитала во второй половине XIX и начале ХХ
веков, зачастую при помощи обмана и грубой силы. (Баронами-разбойниками
называли мелких феодалов в средневековой Европе, взимавших подати за проезд
через свои земли).
[49]"Уобблиз" (Wobblies) - члены радикальной рабочей
организации Industrial Workers of the World ("Индустриальные рабочие мира)".
Считали, что после всеобщей забастовки капитализм сменится индустриальной
демократией. В период первой мировой войны, в пик своей популярности,
организация занималась антивоенной агитацией среди рабочих, насчитывала
около 100 тысяч членов. Именно в Монтане, в городе Бьютт, где находится
крупное производство меди, свинца и цинка, был казнен активист ИРМ Фрэнк
Литтл. К середине 1920-х годов ИРМ распалась.
"Бдительные" - члены комитетов бдительности, добровольных организаций,
бравших на себя полномочия законной власти до установления ее в районах
Фронтира. Действовали в поселках скотоводов и старателей на Дальнем Западе,
в которых часто не было суда, тюрьмы или шерифа. Нередко толпа чинила
самосуд над осужденными законным судом, но скрывшимися от правосудия
преступниками. Фактически эти организации установили относительный порядок
во всех западных штатах. Большинство из них добровольно самораспускались с
приходом и усилением законной власти.
[50]Бушприт - наклонный брус, выступающий с носа парусного
судна, служащий для крепления парусов и штагов фок-мачты. Опорой для
бушприта служила носовая кница, выдающаяся вперед наделка в верхней части
форштевня, к которой присоединялось носовое украшение, как правило в виде
различных фигур людей или животных. Горгулья -- мифический персонаж, в виде
чудовищной головы на маленьком теле. Головы либо человеческие, либо
животных, либо сказочные. Предполагалось, что они означают злых духов,
вылетающих из церкви (скульптуры в виде горгулий украшали храмы, построенные
в готическом архитектурном стиле), либо силы зла, либо силы, отпугивающие
злых духов.
[51]Сейчас -- остров Хувентуд (Куба).
[52]Галла, галласы, также орома - народ смешанного
негритянско-арабского происхождения в северо-восточной Африке, в Эфиопии и
на севере Кении.
[53]Хотя первые суда прошли через Панамский канал уже в 1914
году, официальное открытие канала состоялось только в 1920.
[54]Герефордская порода мясной продуктивности была создана в
Англии в 18-20 веках. В США завезена в 1880-1886 годах. Скот сразу завоевал
симпатию ковбоев своими ценными качествами - скороспелостью, выносливостью,
отличной приспособленностью к различным природным условиям, продолжительному
содержанию на пастбищах, и длительным перегонам без потери своего веса.
Отличается крепкой конституцией, гармоничным телосложением с хорошо
выраженными мясными формами. [55]Великая Депрессия (Депрессия) -
крупнейший экономический кризис, охвативший США, начиная с 1929 года и
сопровождавшийся резким падением промышленного производства и цен на
сельскохозяйственную продукцию, широкой волной финансовых банкротств и
колоссальным ростом безработицы. Начался при республиканской администрации
Герберта Гувера, обещавшей избирателям процветание. Официальной датой начала
Великой депрессии считается "черный вторник" 29 октября 1929, когда на
Уолл-стрит состоялся биржевой крах и фондовый рынок рухнул. К 1933 в США
потеряли работу около 16 миллионов человек. Президент Ф.Д. Рузвельт,
избранный в 1932, повел страну по пути радикального экономического "Нового
курса", но США удалось оправиться от последствий депрессии лишь к началу
Второй мировой войны.
[56]Укрючная лошадь -- лошадь для работы на ранчо.
[57]В 1917 году Конгресс США принял и направил на утверждение
штатов проект Восемнадцатой поправки к Конституции о введении "сухого
закона". В октябре 1919 года был принят закон Волстеда (по имени
конгрессмена от штата Миссури, его предложившего), регламентировавший
принудительную реализацию Восемнадцатой поправки: "Через один год, после
того как эта статья будет ратифицирована, производство, продажа, перемещение
опьяняющих спиртов, равно как импорт вышеупомянутых в, и экспорт из
Соединенных Штатов и территорий, находящихся под юрисдикцией названного
государства, запрещается. Конгресс и Штаты обладают равной властью для
проведения в жизни этой поправки. Статья не будет иметь законную силу, если
она не будет ратифицирована как поправка к конституции законодательными
собраниями Штатов, в порядке прописанном в Конституции в течение семи лет
исчисляемых со дня предложения Конгрессом вышеназванной статьи Штатам.". С 1
июля 1919 года на территории США была полностью запрещена продажа спиртных
напитков, а 16 января 1920 года вступила в силу Восемнадцатая поправка. Под
давлением общественности в декабре 1933 года была принята Двадцать первая
поправка к Конституции, отменявшая общенациональный "сухой закон".
[58]Джонс Хопкинс -- американский бизнесмен и филантроп. После
своей смерти в 1873 году, он оставил семь миллионов долларов для основания
медицинской школы и больницы "для нуждающихся больных этого города и
окрестностей безразличия пола, возраста, цвета кожи, кому необходимы
операция или лечение". Основанный на деньги филантропа госпиталь стал одним
из лучших в США.
[59]Бутлегер - торговец контрабандными или самогонными
спиртными напитками.
[60]Haig & Haig -- марка высококачественного шотландского
виски.
[61]В городе Саратога-Спрингс, в штате Нью-Йорк, ежегодно
проводятся одни из крупнейших состязаний по скачкам в США. Состязания
продолжаются несколько недель, с июля по начало сентября. В Саратоге также
находятся Национальный музей скачек и Зал Славы.
[62]Представители богатейших семей Восточного побережья. Один
из Вандербильтов, Реджинальд Клэйпул, энтузиаст конного спорта в 1917 году
основал Американскую конно-спортивную ассоциацию.
[63]Огороженное место для выводки и седловки лошадей.
[64]Герман Мелвилл(1819 - 1891), американский писатель. В
1839-1844 годах служил матросом на китобойцах и кораблях американского
флота. Опубликовал повести "Тайпи","Ому", "Редберн", "Израэль Поттер",
"Мошенник","Пьер, или Двусмысленности". Выпустил несколько стихотворных
произведений: "Стихи о войне", роман в стихах "Кларель", сборники "Джон
Марр" и "Тимолеон". Его самым значительным произведением считается
социально-философский роман "Моби Дик, или Белый кит", в центре которого
находится полуфантастическая погоня корабля-китобоя за Белым китом,
олицетворяющая титаническую борьбу Добра и Зла. Неоцененный современниками,
в ХХ веке Мелвилл был признан классиком американской литературы.
© 1978. Jim Harrison. The Legends Of The Fall.
© 2006. Перевод Сергея Карамаева.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 31 Aug 2006 13:14:56 GmT