---------------------------------------------------------------
OCR: Сергей Петров
---------------------------------------------------------------
А. Елистратова, 1973 г.
В странах английского языка за Генри Джеймсом уже давно установилась
репутация признанного классика, мастера тонкого психологического анализа,
внимательного и иронического наблюдателя жизни, художника, открывшего новые
познавательные и изобразительные возможности романа и новеллы.
Если в нашей стране его до сих пор знали сравнительно мало, то это в
значительной степени объясняется, вероятно, тем, что чрезвычайно
своеобразная литературная манера Джеймса представляет зачастую большие
трудности для перевода. Это относится в особенности к поздним его
произведениям. Стремясь запечатлеть в точнейшей словесной форме мимолетные,
неуловимые оттенки и переливы мыслей и настроений своих героев, он создает
нередко необычайно сложные синтаксические конструкции, пользуется намеками,
рассчитанными на возникновение мгновенных ассоциативных связей в воображении
читателя, скользит иногда по самому лезвию грани, отделяющей буквальное
значение слова от иронического или переносного.
Соединенные Штаты и Англия поныне оспаривают друг у друга этого
писателя; родившись в Нью-Йорке в 1843 году, он провел большую часть жизни в
Европе, преимущественно в Англии, принял в 1915 году британское подданство и
умер в Лондоне в 1916 году.
"Генри Джеймс - это писатель, который труден для английских читателей,
потому что он американец; и труден для американцев, потому что он европеец;
и я не представляю себе, доступен ли вообще для других читателей. С другой
стороны, особо восприимчивый читатель, не являющийся ни англичанином, ни
американцем, может обладать преимуществом необходимой дистанции". Так писал
о судьбе литературного наследия Джеймса Т.-С. Элиот в статье "Предсказание"
(1924).
Сквозь все творчество Джеймса проходит, поворачиваясь разными своими
сторонами, тема сопоставления национальной культуры США с культурой Англии и
стран Европейского континента. Одна из повестей Джеймса так и озаглавлена:
"Международный эпизод". Но в той или иной степени это определение применимо
и к "Дэзи Миллер", и к "Письмам Асперна", и к "Веселому уголку" так же, как
и ко множеству других произведении Джеймса. Эта тема привлекала писателя не
только яркостью подразумеваемых ею контрастов нравов и драматизмом
психологических ситуаций. Она была выстрадана им на его собственном личном и
писательском опыте и составляла скрытую драму его небогатой внешними
событиями жизни.
Генри Джеймс-старший, отец будущего писателя, был видным публицистом,
педагогом и общественным деятелем своего времени. Его увлекали смелые
утопические планы социальных и нравственных преобразований: он мечтал
применить на американской почве социально-утопическую программу Фурье в
сочетании с не менее увлекавшим его мистическим учением Сведенборга о
духовном совершенствовании человека. Своим старшим сыновьям Вильяму [*Вильям
Джеймс, старший брат писателя, стал впоследствии видным психологом и
философом-идеалистом, одним из родоначальников философии прагматизма. Братья
были очень близки] и Генри он дал превосходное образование, которое, однако,
надолго оторвало их от родной страны. В возрасте двенадцати-шестнадцати лет
Генри Джеймс-младший учится в Женеве, Лондоне, Париже, затем - в Бонне. Еще
подростком он приобщается таким образом и к европейской культуре, и к нравам
тех светских космополитических кругов - богатых экспатриантов, туристов,
артистической богемы, - которые в дальнейшем были запечатлены на страницах
многих его произведений.
По возвращении в США семья Джеймсов обосновывается в Бостоне, потом в
Кембридже - в самом сердце Новой Англии, где старые консервативные
пуританские традиции сочетались с новыми веяниями. Здесь издавался журнал
"Дайел" ("Циферблат"), в котором сотрудничали Эмерсон, Торо и другие
"трансценденталисты", мечтавшие обновить и оздоровить американское
искусство, культуру и общественные нравы. Здесь на протяжении последних
десятилетий перед Гражданской войной вели свою агитацию аболиционисты,
сторонники отмены рабства. Здесь сформировался своеобразный талант Натаниэля
Готорна, который более, чем кто-либо из американских писателей XIX века,
может считаться предшественником Джеймса. Романы и рассказы Готорна с их
романтическим восприятием мира, полного еще не познанных психологических
загадок и трагических, иногда неразрешимых нравственных конфликтов,
предвосхищали характерные тенденции многих произведений Джеймса.
Во время Гражданской войны Джеймс непродолжительное время изучал право
в Гарвардском университете, а затем посвятил себя журналистике и литературе.
В 1864 году был напечатан его первый рассказ.
В самой Гражданской войне Севера и Юга Джеймс не принимал участия, хотя
его младшие братья сражались в войсках северян. Позднее в своих
автобиографических "Записках сына и брата" (1914) он вспоминал, что она
вызывала в нем чувство "глухой боли". Подъем патриотических настроений и
надежд демократических масс Севера, так мощно вдохновлявший в эти годы
поэзию Уитмена, не затронул Джеймса. Зато по окончании войны он пристально
вглядывался в капиталистическую Америку крупного предпринимательства,
одержимую жаждой наживы, которая утвердилась на крови, пролитой солдатами
армий Линкольна. Он видел, как быстро выветривались в этой Америке
"позолоченного века" демократические лозунги, так гордо звучавшие до войны и
превращавшиеся теперь в прекраснодушные фразы. Этот процесс был особенно
наглядно запечатлен в его романе "Бостонцы" (1886), где культурная жизнь
послевоенной Новой Англии была показана в резко сатирическом свете. Джеймс
отдавал себе отчет в духовном убожестве, вульгарности, ограниченности,
деляческом практицизме своих буржуазных соотечественников. По сравнению со
Старым Светом его родина казалась ему удручающе бедной культурными
традициями. В "Письмах Асперна" (1888) он даже позволил себе демонстративно
переделать историю американской литературы, "подарив" Соединенным Штатам
небывалого, вымышленного им гениального поэта начала XIX века Джеффри
Асперна, соединяющего в своем творческом облике черты Байрона и Шелли. Такой
поэзии, - как и многих других непревзойденных сокровищ искусства, какими
обладали европейцы, - явно недоставало, по убеждению Джеймса, его стране.
В этом сознании культурного превосходства Старого Света над США
заключался один из главных стимулов эстетического "паломничества" [*Одна из
его ранних новелл на эту тему так и озаглавлена: "Страстный пилигрим"
(1875)] Джеймса в Европу, которое завершилось в конце концов экспатриацией.
В 1875-1876 годах он живет в Париже, где сближается с Тургеневым,
Флобером, Э. Гонкуром, Золя и Доде. Затем поселяется в Лондоне, откуда лишь
ненадолго приезжает в США (1882- 1883). Последовавшая в это время смерть
родителей, казалось, обрубила последние корни, еще связывавшие Джеймса с его
родиной. С 1884 по 1905 год он жил в Англии, временами - в Италии, которую
хорошо знал и любил и где развертывается действие многих его произведений.
Поездка в США, предпринятая после двадцатилетного отсутствия в 1905 году,
дала писателю возможность проверить новыми впечатлениями свое прежнее
отношение к Америке. Он ездит по стране, читает лекции о Бальзаке,
подготовляет для американских читателей так называемое "иью-йоркское"
двадцатичетырехтомное собрание своих сочинений [*Предисловия автора,
предпосланные каждому из томов этого собрания, изданные впоследствии
отдельной книгой ("Искусство романа"), дают богатейший материал для уяснения
творческой истории произведений Джеймса и его эстетических взглядов] - и
возвращается обратно в Англию, теперь уже навсегда.
Еще в 1890 году Джеймс писал своему другу, американскому писателю
Хоуэллсу: "Одно только ясно, - это то, что отныне я должен писать, хорошо
ли, плохо ли, об Англии: ее я сейчас больше вижу и в известном смысле лучше
знаю... Она представляется мне отчетливей по мере того, как Америка для меня
тускнеет; а так как Америка никогда мне не доверяла, даже в лучшие времена,
то и я, действительно, не могу доверять ей".
Непосредственным поводом к этому письму был холодный прием, оказанный в
США роману "Бостонцы", в котором многие увидели диффамацию американской
жизни. Но "недоверие" Джеймса к США имело и гораздо более глубокие
основания.
Фантастическая символика рассказа "Веселый уголок" многое объясняет в
отношении Джеймса к буржуазной Америке. Спенсер Брайдон - образ во многом,
по-видимому, автобиографический, если судить по его духовному аристократизму
и интеллектуальной утонченности, - прожив тридцать три года в Европе,
задается вопросом: что могло бы сделаться с ним, останься он в Нью-Йорке?
Встреча с собственным "американским" двойником, которого Брайдон выслеживает
ночь за ночью в опустелом и мрачном родительском доме, пока не сталкивается
с ним лицом к лицу, дает ответ па этот вопрос. Брайдон видит перед собой
омерзительное, оскотинившееся существо; в чертах этого незнакомца,
представляющего собой "второе я" Брайдона, запечатлены все пороки темной,
алчной, хищнической жизни. На правой руке у него недостает двух пальцев,
обрубленных, видимо, в яростной схватке из-за какой-то добычи. У него,
вероятно, был бы миллион, думает Спенсер Брайдон, вспоминая чудовищный облик
своего двойника. Но ему страшно допустить даже мысль о том, что в этом
отталкивающем, обездушенном "скоте" есть что-то общее с ним самим.
Как видно из записных книжек Джеймса, он придавал особенное значение
мотиву превосходства Брайдона над его американским двойником-антагонистом. В
разыгрывающемся между ними конфликте Брайдону принадлежит роль
преследователя, его двойнику - роль преследуемого, "травимого", уличаемого
противника, который сознает свою виновность. Превосходство Брайдона основано
не только на широте его интеллектуального кругозора, но и на его
нравственной силе: он заставляет своего двойника выйти из мрака, показаться,
открыть свое отвратительное лицо и таким образом побеждает в этом странном
единоборстве со своею собственной тенью. Излюбленная ситуация стольких
романтических повестей и рассказов (о двойниках-антагонистах, о тени,
отделяющейся от человека, и т. п. писали и Гофман, и Шамиссо, и По, и
Андерсен, и многие другие) у Джеймса облекается в форму символической, но
остро современной по своему социально-этическому смыслу "притчи" на тему о
том, что может сделать с человеком капиталистическая Америка. И характерно
для Джеймса раскрывающееся напоследок ироническое значение заглавия
рассказа. "Веселый уголок", как Брайдон привык с детства называть старый
фамильный дом, расположенный на перекрестке двух нью-йоркских улиц,
оказывается местом, где калечат человеческие души.
Однако проблема выбора между США и Европой, к которой постоянно
возвращался в своем творчестве Джеймс, не всегда решалась им однозначно.
Обосновавшись в Англии, он видел и пороки британского общества и (как
показывают его во многом автобиографические рассказы о художниках, в
особенности "Смерть льва") чувствовал себя безгранично одиноким. Его мучила
оторванность от родной почвы. Интересны в этом отношении воспоминания
американского писателя Хэмлина Гарленда, посетившего Джеймса в Англии в
конце 90-х годов. "Если бы я мог начать жизнь сначала, - сказал он тихо,
устремив на меня мрачный взгляд, - то я был бы американцем. Я бы пропитался
Америкой, я не знал бы других стран. Я изучал бы ее прекрасную сторону.
Смешение Европы и Америки, которое вы во мне видите, оказалось губительным.
Оно сделало из меня человека, который но является ни американцем, ни
европейцем. Я потерял связь с моим родным народом и живу здесь один".
Джеймс особенно внимательно вглядывался в судьбу Тургенева, которого
любил и как человека, и как писателя, которого считал своим учителем.
Тургенев много лет провел вдали от России, но Джеймс понимал, что всем своим
творчеством он был кровно связан с жизнью русского парода. "Его произведения
- как у каждого великого романиста - сильно пахнут его родной землей и
вызывают у того, кто прочел их, странное чувство давнего знакомства с
Россией. Кажется, словно мы путешествовали там во сне или жили там в прежнем
существовании". В другой статье, написанной позже, в 1884 году, уже после
смерти Тургенева, он говорит о том, что судьбы его родины занимали русского
писателя больше, чем проблемы литературного мастерства:
"Он писал романы и драмы, но великой драмой его жизни была борьба за
лучшее будущее России. В этой драме он сыграл выдающуюся роль..." Между
строк здесь можно уловить грустное сознание собственного одиночества. Судьба
Джеймса - исход его "паломничества" в Европу - в известной мере
предвосхитила жизненную драму позднейших писателей "потерянного поколения".
Литературное наследие Джеймса обширно и многообразно по своему
жанровому составу: он автор двадцати романов, нескольких томов
автобиографической и мемуарной прозы, путевых записок, многочисленных
критических очерков и статен, ряда пьес. Более ста рассказов и повестей
занимают в его творчестве особое, важное место.
В записной книжке под датой 19 мая 1889 года Джеймс вспоминает о
недавнем разговоре с Тэном, известным французским литературоведом. Речь шла
о Тургеневе. "Я хочу особо отметить здесь, - пишет Джеймс о своем
собеседнике, - его восхищение Тургеневым - его глубиной, разнообразием,
формой, созданными им безупречными небольшими вещами, которые будут жить
благодаря своей законченной объективности и т. д. Он ставит Тургенева очень
высоко - по форме даже выше, чем я. Но беседа с ним была для меня необычайно
плодотворна - она оживила, освежила, подтвердила, осветила, так сказать, то
желание и ту мечту, которые за последнее время овладели мной с небывалой
прежде силой. Мне хотелось бы, чтобы оставленное мною литературное наследие
- как бы бедно оно ни было - состояло из большого количества безупречных
коротких вещей, новелл и повестей, иллюстрирующих самые разнообразные
стороны жизни - той жизни, какую я вижу, знаю и чувствую, - все глубокое и
ножное - и Лондон, и искусство, и все вообще; и пусть они будут тонки,
своеобразны, сильны, мудры, а может статься, получат когда-нибудь и
признание".
Эти строки были написаны Джеймсом только для самого себя; поэтому они
особенно драгоценны. Они позволяют понять, какими критериями и требованиями
он руководился, обращаясь к жанру повести и рассказа, в котором ему
действительно удалось создать вещи, замечательные по законченности,
выразительности и психологической глубине. Запись эта интересна и ссылкой на
Тургенева, опыт которого, как видим, оставался и в эту пору источником
вдохновения для Джеймса, хотя он, конечно, и не повторял в своем творчестве
автора "Вешних вод" и "Первой любви".
Как видно из записных книжек и предисловий Джеймса, отправным пунктом
для него как новеллиста чаще всего служили реальные жизненные факты. Иногда
это был случайно услышанный и поразивший его воображение анекдот; иногда -
воспоминание о какой-нибудь мимолетной дорожной встрече или подмеченное во
время прогулки выражение лица, поза, облик попавшегося ему прохожего.
Как писал сам Джеймс, внутренний голос подсказывал ему: "Драматизируй!
Драматизируй это!" Так родились многие из его повестей и рассказов - в том
числе и "Дэзи Миллер", и "Письма Асперна", и "Поворот винта".
В позднейшем предисловии к "Дэзи Миллер" Джеймс вспоминал, что толчком
к созданию этой новеллы послужило случайно услышанное им упоминание о
промахе некой молодой американки, завязавшей знакомство с не представленным
ей итальянцем и поплатившейся за это неодобрением "света". Джеймс
воспользовался этим анекдотом, но, как пишет он сам, "драматизировал" его и
создал образ едва ли не самой популярной из всех своих героинь. Имя Дэзи
Миллер в 80-90-х годах XIX века приобрело значение имени нарицательного,
хотя сам автор признавался, что идеализировал в лице этой самоуверенной,
развязной, но простодушной, доверчивой и чистой сердцем девушки своих юных
соотечественниц. "Моя якобы типическая фигурка была, конечно, чисто
поэтическим созданием", - писал он в том же предисловии.
Судьба этой новеллы сложилась парадоксально: редактор филадельфийского
журнала, которому Джеймс предложил свою рукопись, с негодованием отверг ее
как "клевету на американских девушек". "Дэзи Миллер" была впервые напечатана
в Англии и лишь потом переиздана в США.
Повесть проникнута характерной для Джеймса иронией. Элегантному,
благовоспитанному и чопорному Уинтерборну Дэзи Миллер кажется своего рода
аномалией. Этот сноб и скептик неравнодушен к обаянию ее женственности; но
ее живость, открытость и простота в обращении с людьми тревожат его: он
готов видеть в этих проявлениях естественной доверчивости чуть ли не
симптомы испорченности и порока. Его холодность и отчужденность глубоко
уязвляют девушку. Только позднее, - слишком поздно, после смерти Дэзи, -
Уинтерборн понимает, как он ошибся, отвергнув ее любовь. Впрочем, Джеймс
кончает новеллу ироническим финалом: пожалев было о том, что он оторвался от
своей страны и разучился понимать своих соотечественников, Уинтерборн
возвращается в Женеву; одни говорят, что он "пополняет там свое
образование", другие намекают, что он "сильно заинтересован одной
иностранкой" - дамой, обладающей многими достоинствами.
В "Дэзи Миллер" уже проявилось незаурядное мастерство Джеймса в
воссоздании атмосферы действия. Поэтический колорит Италии, в частности,
великолепно уловлен им и в этой новелле, особенно в изображении ночного
Рима, и в "Письмах Асперна", действие которых развертывается в Венеции. В
предисловии к этой повести Джеймс с особым лирическим чувством говорит о
своих личных воспоминаниях об Италии, которые определили тональность "Писем
Асперна" и придали "всей истории романтическую гармоничность".
В январе 1887 года Джеймс занес в свою записную книжку поразившую его
"курьезную историю" о капитане Силсби - "бостонском знатоке искусства и
поклоннике Шелли". Он записал и подробности "любопытного приключения"
Силсби, пересказанные ему одним из его знакомых. "Мисс Клермонт, бывшая
любовница Байрона (мать Аллегры), жила до недавнего времени здесь во
Флоренции, достигнув глубокой старости, лет восьмидесяти или около того
[*Клер Мери Джейн Клермонт (1798-1879) была падчерицей Годвина и сводной
сестрой его дочери Мэри, вышедшей замуж за Шелли. После разрыва с Байроном,
который был отцом ее внебрачной рано умершей дочери Аллегры, Клер подолгу
жила в доме Шелли и была близким другом этого поэта. Она умерла во Флоренции
в глубокой старости, приняв католичество], а с нею жила младшая мисс
Клермонт - лет около пятидесяти. Силсби знал, что у них есть интересные
рукописи - письма Шелли и Байрона, - знал это давно и лелеял мысль завладеть
ими. С этой целью он задумал план поселиться у мисс Клермонт в надежде, что
старая леди, по ее дряхлости и упадку сил, умрет при нем и он сможет
прибрать к рукам документы... Все произошло так, как он рассчитывал. Старуха
умерла, тогда он вступил в переговоры с ее родственницей - старой девой
пятидесяти лет - о предмете своих желании. Ее ответ был: "Я вам отдам все
письма, если вы на мне женитесь!" Говорят, что Силсби продолжает ухаживать.
Здесь, конечно, есть небольшой сюжет: две увядшие, странные, неимущие и
презираемые старые англичанки, пережившие свое поколение в заплесневелом
уголке чужестранного города, хранящие как свое драгоценнейшее достояние эти
прославленные письма. А затем и тайная стратагема фанатика Силсби: как он
сторожит и выжидает, как высиживает свое сокровище. Развязка не обязательно
должна повторять то, что рассказывают о бедняге Силсби; во всяком случае,
общая ситуация сама составляет сюжет и картину. Она меня очень поразила.
Интерес будет заключаться в цене, какую должен заплатить герой, какую
старуха или наследница потребует за письма. Его колебания, его борьба - ведь
он действительно готов почти все отдать..."
Этот наскоро записанный набросок "курьезной истории" в сопоставлении с
выросшей из него повестью "Письма Асперяа" позволяет уяснить особенности
творческого метода Джеймса. Художник сохраняет почти без перемен фактическую
канву, хотя и переносит действие на Флоренции в еще более романтичную и
притом богатую "байроническими" ассоциациями Венецию. Он опускает
конкретные, индивидуальные подробности биографии героя, которому поручает
роль рассказчика. Это уже не "бостонский шкипер", моряк-оригинал, влюбленный
в поэзию, а анонимный охотник за литературными редкостями - профессиональный
публикатор, биограф, литературный критик. Его имя, его прошлое остаются в
тени. Зато на горизонте повести подымается, озаряя все, что в ней
происходит, своим магическим сиянием, новое светило, "созданное"
воображением Джеймса: никогда не существовавший, но получивший у него полное
художественное воплощение гениальный поэт-романтик, своего рода симбиоз
Байрона и Шелли, но притом американец по происхождению, сумевший, как и сам
Джеймс, с юных лет приобщиться и к европейской культуре.
Драматизм повести [*Пьесы Джеймса не имели успеха, что причинило ему
много огорчений; но драматическая напряженность - в соответствии с девизом
его записных книжек: "Драматизируй! Драматизируй!" - отличает все его лучшие
повести и рассказы. Инсценировка "Писем Асперна" с успехом шла в наше время
в театрах Англии и других стран] и ее ироническое звучание, столь
характерное для Джеймса, резко усиливаются благодаря постоянно ощущаемому в
ней присутствию Джеффри Асперна. Его величие оттеняет мелочность тех лукавых
интриг, которые плетутся вокруг его посмертного наследия. Отблеск его любви
- навсегда бессмертной благодаря его стихам - придает значительность, даже
интригующую романтическую загадочность неряшливой и уродливой старухе
Бордеро, ведь это она, прославленная Юлиана [*Это имя (в тексте - Джулиана),
возможно, было навеяно поэмой Шелли "Юлиан и Маддало" (1818), где в лице
графа Маддало был изображен Байрон, а в лице Юлиана - сам Шелли], воспетая
великим поэтом!
Сцена, где умирающая старуха Бордеро застигает своего жильца на месте
преступления, когда он готовится выкрасть драгоценные письма Асперна, полна
трагического величия. Рассказчик впервые видит великолепные лучистые глаза
прежней Юлианы, ослепляющие его пламенеющей в них яростью. Русскому читателю
этот эпизод может напомнить соответствующую сцену "Пиковой дамы", скорее
"Пиковой дамы" Чайковского, чем Пушкина.
Образ младшей мисс Бордеро - племянницы Юлианы - в трактовке Джеймса
углубляется по сравнению с первоначальным наброском. Благодаря полутонам и
большей мягкости очертании, которыми он пользуется, создавая ее портрет,
мисс Тина но только смешна (как ее прототип), но и трогательна. Как отмечают
Маттисен и Мэрдок, редакторы и комментаторы "Записных книжек" Джеймса,
характерно, что автор "Писем Асперна" отступил от исходной схемы, намекнув,
что мысль о женитьбе героя на Тине как "цене" писем Асперна исходит от ее
тетки, Юлианы, а не от самой "невесты". Духовный облик Тины, таким образом,
освобожден от своекорыстных матримониальных расчетов; на первый план
выступают ее несколько угловатое, старосветское простодушие и честность,
заставляющая ее бесповоротно отказаться от дальнейшего "торга" с
рассказчиком, как только она убеждается, что близость с ней для него
невозможна.
Джеймс отступает от первоначального наброска и в том, что обходит
молчанием точный возраст мисс Тины: убийственная прозаическая цифра
"пятьдесят лет" ни разу не названа; в сценах в саду и особенно в ночной
Венеции героиня молодеет на глазах у рассказчика и читателя. В ней
пробуждается, хотя бы и ненадолго, ее нерасцветшая женственность, наивное
любопытство, отзывчивость ко всем впечатлениям жизни, которых она так долго
была лишена; и судьба этого бесконечно одинокого, никому не нужного существа
трогает читателя, как трогает она, вопреки его воле, и самого рассказчика.
В подтексте "Писем Асперпа" заключена в зародыше еще одна очень важная
для Джеймса мысль, которая в дальнейшем станет центральной в целом цикле его
рассказов, написанном в 90-х годах.
К замечательнейшим рассказам этого цикла принадлежат "Смерть льва",
(1894) и "В следующий раз" (1895), входящие в настоящий сборник, а также
"Урок мастера" (1892) и "Узор ковра" (1896). Трагическое противоречие между
художником и обществом - в центре всех этих рассказов. Их содержание отчасти
уже предвосхищается в "Письмах Асперна" изображением суетных, пошлых и
недостойных интриг, которые плетутся вокруг посмертного наследия великого
поэта. Гневный возглас Юлианы: "А-а, гнусный писака!" - уже предвещает
отчасти настроения горечи и скорби, которыми проникнуты картины
"литературной среды" в рассматриваемом цикле.
В предисловии к тому собрания сочинений, где были объединены эти
рассказы, Джеймс писал, что его занимала более всего "ирония" основной
ситуации: "художник, создавший то, что ему больше всего хотелось сделать,
выполнивший свой замысел, остается совершению одиноким посреди болтливой,
непонятливой толпы". Джеймс не скрывал того, что в этих рассказах много
автобиографического; напрасно, писал он, было бы искать прототипы его
Парадеев и Лимбертов: автор взял эти "трагедии и комедии" "из своего
интимного опыта", "из глубин" "собственного сознания".
В "Уроке мастера" знаменитый писатель Сент-Джордж с горечью
предупреждает своего молодого Друга, литератора Оверта, чтобы тот не
следовал его примеру - "унизительному, плачевному примеру служения ложным
богам!". Сент-Джордж презирает собственные книги, написанные с оглядкой на
"идолов базарной площади". Коммерческий успех открыл ему доступ в светское
общество, обеспечил ему комфорт, роскошь, семейный уют... Но в глубине души
этот прославленный писатель сознает себя "удачливым шарлатаном" и называет
свои сочинения поделками из папье-маше.
По сравнению с этим самоубийством таланта счастливее кажется - несмотря
на его одиночество, бедность и безвременную смерть - судьба другого
художника. Рея Лимберта в рассказе "В следующий раз". Чтобы составить себе
имя и выбраться из нужды, Лимберт пытается совершить именно то, что погубило
Сент-Джорджа в "Уроке мастера". После нескольких незамеченных или осмеянных
шедевров он сознательно решает, что будет вульгарным, примитивным, опустится
до уровня самых низкопробных вкусов, лишь бы добиться одобрения прессы и
издательского успеха. Но талант и совесть художника одерживают победу над
этими расчетами: Лимберт продолжает создавать великолепные книги, подлинные
произведения искусства, обреченные на коммерческий провал [*Как видно из
записных книжек Джеймса, обдумывая этот рассказ, он вспоминал некоторые
сходные эпизоды своего литературного ученичества - в частности,
сотрудничество в газете "Трибуна", для которой он тщетно старался писать как
можно банальнее и примитивнее, но тем не менее в конце концов был уволен:
его корреспонденции оказывались, с точки зрения редактора, все же слишком
"утонченными". Некоторые автобиографические черты Джеймс вносит и в образ
рассказчика новеллы, безымянного литературного критика, друга Лимберта]. Не
прибегая к риторике, Джеймс передает одной-двумя фразами героический смысл
этих "поражений" Лимберта, означающих торжество подлинного искусства. Это
символическая картина лондонского рассвета: "Полоска летней зари над
лондонскими крышами сияла трагическим багрянцем. Таков был цвет
великолепного самообмана Рея Лимберта".
А бок о бок с Лимбертом его свояченица миссис Хаймор, сочинительница
пошлых бульварных "боевиков", удостаивается и денег и славы, сознавая в
глубине души свою бездарность и мечтая хоть раз в жизни написать такое, как
Рей Лимберт. Джеймсу действительно удалось, говоря словами его
предварительного наброска (в записной книжке), "сделать весь рассказ
образцом последовательной и законченной иронии".
Иронией проникнута и "Смерть льва". "Весь замысел рассказа должен быть
блистательно сатирическим, ироничным", - писал Джеймс в предварительном
наброске этого произведения. Драматизм этой вещи заключен в трагическом
противоречии между мудрым и глупо-пошлым отношением к искусству:
великосветские "почитатели" потеряли уникальную рукопись последней
неопубликованной вещи Параден: не то ее забыли в поезде, но то пустили на
растопку камина...
Во многом автобиографические по своим настроениям, эти рассказы о
художниках, не понятых или затравленных обществом, вводят читателей в
атмосферу творчества Джеймса последних десятилетий. Болезненно переживавший
провал своих пьес, огорченный холодным приемом, оказанным его романам конца
80-х годов, Джеймс продолжает писать, но, в отличие от своего Рея Лимберта,
даже и не пытается потакать вкусам светской "черни", а, напротив, все более
тщательно отделывает свои произведения, совершенствуя характерные для его
стиля приемы намека, недомолвки, тончайших нюансов, словесных и
эмоциональных ассоциаций. Он не прочь иногда даже и мистифицировать
читателя, подвергая испытанию его воображение и догадливость. Это
проявляется, в частности, во многих из его "страшных" рассказов.
Ирония, столь характерная вообще для творчества Джеймса, определяет и
своеобразие большинства его произведений этого жанра. Во многом связанные с
традициями американской романтической новеллы (Эдгара По и особенно
Готорна), они принадлежат, однако, писателю-реалисту, для которого на первом
месте разгадка рассматриваемого им психологического "казуса". Чаще всего он
предлагает своим читателям многозначное решение вопроса. Одни могут
ограничиться тем, что лежит на поверхности, и принять рассказанные им
загадочные происшествия буквально; другие, более вдумчивые, могут найти
рациональное объяснение тайны. Сам интерес к таинственному и необычайному в
душевной жизни людей составлял одну из органических черт психологизма
Джеймса - своего рода реакцию против плоского буржуазного позитивизма.
Джеймс мог бы повторить вместе с Гамлетом: "Есть многое на свете, друг
Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". "Ужасы", о которых он
рассказывает, - это в большинстве случаев как бы проекция вовне
действительных конфликтов и противоречий, скрытых в глубине человеческого
сознания.
"Страшные" ситуации в лучших его рассказах этого рода зачастую
усиливают проблемное значение произведения, которое, сохраняя свою реальную
жизненность, приобретает вместе с тем характер обобщенной, символической
"притчи" (жанра, получившего в дальнейшем столь широкое распространение в
литературе XX века). Так обстоит дело, например, в "Веселом уголке". От
внимательного читателя этого рассказа не ускользнет целый ряд беглых, но
многозначительных намеков па то, что, вернувшись в Америку после
тридцатитрехлетнего отсутствия, Брайдон задумывается над тем, не упустил ли
он каких-то возможностей, ему открывшихся. Он польщен, неожиданно обнаружив
в себе при перестройке дома незаурядные способности строителя и
конструктора, о которых и не подозревал ранее. Перестройка сулит ему большие
доходы: он вправе считать себя хорошим дельцом. Чего доброго, он мог бы тоже
строить небоскребы и приобщиться к большому бизнесу?! Эти мотивы
беспорядочно мелькают то в диалогах Брайдона с Алисой, то в его одиноких
раздумьях; но они достаточно весомы, чтобы составить психологическое
обоснование тому поединку Брайдона с его "американским" двойником, который
образует сюжетную вершину рассказа. В такой психологической интерпретации
этот поединок означает - в конечном счете - нравственную победу Брайдоиа над
тревожившими его коммерческими соблазнами и поздними сожалениями о другой,
несостоявшейся "деловой" жизни.
Своеобразным психологическим этюдом может считаться и другая широко
известная "страшная" вещь Джеймса - повесть "Поворот винта" (1898).
В основу повести легла, как видно из наброска в записной книжке Джеймса
от 12 января 1895 года, "история о привидениях", услышанная им от
архиепископа Кентерберийского, но пересказанная этим последним из вторых
рук, "очень неясно и сбивчиво". Речь шла о злодеях-слугах, развративших
находившихся па их попечении детей и после своей смерти являющихся за ними,
чтобы увлечь их на путь гибели. "Все это темно и недосказано, - писал в
заключение краткого конспекта этой истории Джеймс. - Но здесь есть намек на
возможность странного, зловещего эффекта. История должна быть рассказана,
очевидно, сторонним очевидцем, наблюдателем".
"Зловещий эффект" действительно был достигнут Джеймсом. Но автор
отступил от последнего пункта своего плана: рассказчица, безымянная
гувернантка, записки которой составляют основное содержание повести, никак
не может считаться "сторонней наблюдательницей". Она сама принимает
деятельное, быть может, даже слишком деятельное участие в происшествиях, о
которых рассказывает. И это обстоятельство, вносящее в повесть новый, не
предусмотренный первоначальным конспектом, субъективный психологический
фактор (сознание самой рассказчицы) придает повести Джеймса характерную
ироническую многозначность. Интерпретация "Поворота винта" во многом зависит
от того, станет ли читатель на точку зрения рассказчицы или же подвергнет
скептическому сомнению достоверность ее "показаний".
Рассказчица хочет заверить нас, что видела собственными глазами
призраки своей умершей предшественницы, гувернантки мисс Джессел, и ее
совратителя, тоже уже умершего лакея Питера Квинта, на попечении которых
одно время находились маленькие Майлс и Флора. Она убеждена, что эти
зловещие привидения являлись ее питомцам и днем и ночью, чтобы увлечь их за
собой - погубить их. Но это лишь одно из возможных прочтений повести, притом
самое поверхностное. Джеймс недаром дает читателю возможность сверить
"показания" рассказчицы (особы экзальтированной, болезненно самолюбивой и
истеричной) с впечатлениями уравновешенной, здравомыслящей и спокойной
экономки миссис Гроуз. Эта почтенная женщина знает о темных делах, которые
были на совести умерших, допускает, что они могли иметь дурное влияние на
детей, но не только не видит тех призраков, которые являются рассказчице, но
даже приходит на помощь маленькой Флоре, спасая ее от исступленных обвинений
новой гувернантки. Что касается Майлса, то его смерть также допускает
различные истолкования. В ней можно видеть и следствие слишком напряженной
борьбы между силами добра и зла, которой не выдержало его маленькое
сердечко. Ее можно, однако, истолковать и как гибель больного ребенка,
истерзанного инквизиторскими допросами благонамеренной, но неуравновешенной
наставницы.
Относительность свидетельских показаний, роль самообмана и иллюзий в
оценке своего и чужого поведения, опасность принять видимость за реальность
- эти психологические мотивы выступают на первый план в "Повороте винта".
Джеймс-художник выступает противником облегченных, заранее
предустановленных решений. Он ждет, что читатель проявит сам и необходимую
вдумчивость, и силу воображения, чтобы осмыслить ситуацию и характеры,
намеченные автором. В предисловии к тому рассказов, куда вошел "Поворот
винта", Джеймс не без лукавства пишет о "холодном расчете художника",
которым он руководствовался, чтобы заинтриговать наиболее искушенных
знатоков, "тех, кого нелегко поймать, -...пресыщенных, скептических,
разборчивых". Его определения жанра "Поворота винта" нарочито двусмысленны:
то он называет этот рассказ французским словом "амузетте" (забавной
побасенкой), то пишет о "тоне трагической, но тончайшей мистификации", в
котором выдержана вся эта вещь. Он даже прямо заявляет, что "Питер Квинт и
мисс Джессел вовсе не "привидения" в том смысле, в каком мы теперь говорим о
привидениях"; они скорее сродни "домовым, эльфам, дьяволятам, демонам..., о
которых, бывало, шла речь во время судебных дел о ведовстве; а то и
легендарным феям (образ более приятный), танцующим при лунном свете и
завлекающим жертв в свой хоровод".
Он считает своей особой заслугой, что не уточнил существа тех порочных
склонностей, которые могли внушить детям их преследователи. Если бы он не
ограничился темными недомолвками, впечатление зловещей таинственности было
бы грубо нарушено, общий эффект был бы банальным и пошлым.
Образы детей в "Повороте винта" представляют в связи с этим особый
интерес: в них раскрываются особенности психологизма Джеймса. Майлс и Флора
- не бесплотные ангелочки. Они могут и лукавить, и лгать, и ненавидеть.
Писатель не исключает того, что эти очаровательные, грациозные, трогательные
существа, может быть, уже осквернены грязью "взрослого" мира [*Этой томе
посвящен написанный незадолго до "Поворота винта" роман Джеймса "Что знала
Мейзи" (1897), где показано, как отражаются в сознании девочки-подростка
пошлые любовные интриги ее разведенных родителей]. Но ригористический
деспотизм "добродетельной" рассказчицы-гувернантки, убежденной в своем праве
грубо вмешиваться в их душевную жизнь, выглядит в его ироническом
изображении, пожалуй, не менее отталкивающим, чем темное влияние
"призраков".
Рассказы и повести Джеймса будят и воображение и мысль читателя. И это
соответствует творческой программе их создателя. Прославленный мастер стиля,
Джеймс, однако, резко осуждал "искусственный глянец" в искусстве и даже (в
статье о Мопассане) возмущался "отвратительным выражением "стилист". "В
искусстве или литературе нельзя создать ничего ценного, не имея общих идей",
- писал он. В 1889 году, отвечая на приглашение организаторов летней школы в
Массачусетсе, которые просили его принять участие в дискуссии по вопросам
романа, Джеймс просил передать слушателям школы, что его литературные
взгляды могут быть выражены в двух кратких словах: "одно - это жизнь, а
другое - свобода". Поясняя этот лозунг, он продолжал: "Скажите вашим леди и
джентльменам..., чтобы они всматривались в жизнь пристально и в упор, чтобы
они были в этом добросовестны и не поддавались на низкий и ребяческий обман.
Она бесконечно велика, разнообразна и богата. Каждый ум найдет в ней то, что
ищет..."
Рассказы и повести Джеймса, предлагаемые вниманию советских читателей,
позволяют судить о том, как претворились эти взгляды в его сочинениях.
Компьютерный набор - Сергей Петров
Дата последней редакции - 02.05.99
Файл в формате WinWord 6.0/95 хранится на сайте:
http://www.chat.ru/~scbooks
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 06 Jun 2000 15:40:39 GmT