-----------------------------------------------------------------------
Henry James. Bandle of Letters (1879). Пер. - И.Комарова.
В кн.: "Генри Джеймс. Избранные произведения в двух томах. Том первый".
Л., "Художественная литература", Ленинградское отделение, 1979.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 October 2001
-----------------------------------------------------------------------
Из Парижа, от мисс Миранды Хоуп,
в Бангор, штат Мэн, миссис А.С.Хоуп.
5 сентября 1879 года
Дорогая мамочка!
Я отправила вам последнее письмо во вторник на прошлой неделе и, хотя
вы наверное еще не успели его получить, пишу опять, пока не накопилось
слишком много новостей. Я рада, что вы даете всем родным читать мои
письма, потому что хочу, чтобы все знали, как идут мои дела, а писать
каждому отдельно я, разумеется, не могу, хотя и пытаюсь оправдать все
обоснованные ожидания. Но ведь бывают еще и необоснованные, - надеюсь, что
вы меня поймете правильно, я ни в коем случае не имею в виду вас, ибо
справедливости ради следует сказать, что вы никогда ничего от меня не
требовали, помимо естественного проявления дочерних чувств. И вот
заслуженная награда; я пишу вам первой!
Надеюсь, однако, что Вильяму Плэтту вы моих писем не показываете. Если
ему хочется знать мои новости, он сам должен догадаться, что следует
предпринять. И я совершенно не желаю - боже упаси! - чтобы в его руки
попадали письма, предназначенные для чтения в кругу нашей родни. Если он
хочет от меня что-нибудь получить, пусть сперва сам напишет. Пусть
напишет, и я еще подумаю, стоит ли ему отвечать. (Вот эту часть письма как
раз можете ему показать, но если вы позволите ему прочесть и остальное, я
вам больше вообще писать не буду!)
В предыдущем письме я описывала мой отъезд из Англии, переправу через
Ла-Манш и первые впечатления от Парижа. Я теперь часто вспоминаю Англию,
такую приятную страну, и все знаменитые исторические места, которые я там
видела. Но при этом я пришла к выводу, что жить в Англии постоянно я бы не
согласилась. Положение женщины в этой стране нельзя признать
удовлетворительным, а вы знаете, каких твердых позиций я придерживаюсь в
женском вопросе. Мне представляется, что в Англии женщины играют
третьестепенную роль; у тех, с которыми я познакомилась, вечно был унылый,
запуганный вид, а говорили они каким-то робким, извиняющимся тоном - как
будто привыкли к тому, что все ими помыкают и никто с ними не считается.
Меня прямо подмывало взять их за плечи и хорошенько встряхнуть. Впрочем,
то же самое мне частенько хочется проделать с очень многими людьми - и не
только с людьми - по эту сторону океана. Из одних было бы неплохо
вытряхнуть накрахмаленную чопорность, а из других - старомодную труху. У
нас в Бангоре без труда наберется полсотни девушек, которые гораздо более
соответствуют моему идеалу благородной женщины, чем хваленые английские
барышни. Правда, в Англии зато у всех изумительное произношение, а мужчины
_как на подбор красавцы_. (Это тоже, между прочим, можно показать Вильяму
Плэтту.)
О моих первых впечатлениях от Парижа вы уже знаете. Этот город, о
котором я столько читала и слышала, полностью оправдал мои ожидания. Здесь
чрезвычайно много достопримечательностей, а климат на редкость мягкий и
солнечный. На мой взгляд, женщины здесь занимают гораздо более высокое
положение, чем в Англии, хотя до американок им еще очень и очень далеко.
Местные нравы и обычаи в некоторых отношениях чрезвычайно своеобразны, и я
впервые по-настоящему чувствую, что попала _в чужую страну_. Но сам город
удивительно красивый (гораздо лучше Нью-Йорка), так что я уже потратила
уйму времени на осмотр различных дворцов и памятников. Я не буду подробно
описывать свои парижские странствия (а я, надо сказать, неутомима!) по той
простой причине, что я веду, как вам известно, _подробнейший_ дневник,
который по возвращении домой, _так уж и быть_, дам вам почитать! Вообще
мои дела в полном порядке, и я даже сама иногда удивляюсь, как удачно все
складывается. Это только показывает, чего можно достигнуть, если обладаешь
некоторым количеством энергии и здравого смысла. Пока что мне не довелось
обнаружить ни одной из таинственных причин, якобы препятствующих
самостоятельному путешествию молодой девушки по Европе (а сколько я перед
отъездом об этом наслушалась!), и вряд ли я когда-нибудь эти причины
обнаружу - уж во всяком случае не стану их доискиваться. Я знаю, чего
хочу, и всегда умею этого добиться.
Со мной все в высшей степени вежливы, даже предупредительны, и никаких
неприятных моментов у меня ни разу не было. Во время всех моих переездов я
познакомилась со множеством очень милых людей (и мужчин, и женщин) и
участвовала во многих чрезвычайно интересных беседах. Я узнала чрезвычайно
много нового (обо всем этом вы сможете прочесть в моем дневнике - я
уверена, что это будет полезнейшее чтение!). Мой образ жизни остался в
точности таким же, как в Бангоре, и думаю, что мое поведение всех
устраивает. Впрочем, если кого и не устраивает, так меня это совершенно не
трогает. Я приехала сюда не для того, чтобы жить, подчиняясь условностям;
такую жизнь я могла бы вести и у себя дома. А вы знаете, что я и в Бангоре
_не желаю_ следовать условностям, - так чего ради мучить себя в Европе?!
Если я смогу добиться всего, за чем поехала, и до конца буду расходовать
деньги так же разумно, как сейчас, я буду считать, что моя поездка
удалась. Иногда мне бывает немного одиноко, в особенности по вечерам, но
обычно я нахожу чем (или кем!) заняться. Вечерами я читаю - стараюсь
пополнить свои сведения о тех достопримечательностях, которые осматривала
днем, или записываю свежие впечатления в дневник. Время от времени хожу в
театр или играю на фортепьяно в гостиной нашего отеля. Сама гостиная не
бог весть что, но инструмент приличный, лучше, чем этот ужасный разбитый
ящик в бангорском Себейго-хаусе (*1). Иногда я просто спускаюсь в
вестибюль поговорить с дамой, которая ведает гостиничной бухгалтерией, -
она француженка, и у нее прекрасные манеры. Внешне она тоже очень
интересная: одета всегда в черное платье, в высшей степени элегантно
сшитое; она немного говорит по-английски - по ее словам, специально
выучилась, чтобы объясняться с американцами, которых останавливается в
этом отеле великое множество. От нее я почерпнула массу ценных сведений
относительно положения женщины во Франции, в основном весьма
обнадеживающих. Правда, она же рассказала немало и такого, о чем мне не
хотелось бы вам писать (даже записывать это в дневник я как-то не
решаюсь), тем более что мои письма широко читаются в кругу нашей родни.
Поверите ли, они тут говорят о таких вещах, о которых у нас в Бангоре не
то что заговорить вслух, а и подумать немыслимо. А эта дама, француженка,
видимо полагает, что со мной можно говорить _обо всем_, потому что я ей
сообщила, что путешествую для расширения своего кругозора. Я действительно
все время стремлюсь познавать что-то новое, и человеку постороннему легко
может показаться, что я задалась целью познать _все_, однако же есть на
свете и такое, чего мне, пожалуй, знать не хотелось бы. Но, вообще говоря,
все чрезвычайно интересно. Я имею в виду не только то, что рассказывает
эта француженка, а и все, что я сама тут наблюдаю и слышу. У меня такое
ощущение, что я вернусь домой обогащенная.
Здесь довольно много американцев, которые, как правило, в обращении со
мной куда менее предупредительны, чем европейцы. Я заметила, что в Европе
все, и особенно мужчины, проявляют ко мне _гораздо больше внимания_.
Правда, может быть, американцы просто не дают себе труда притворяться - я
как-то совсем запуталась. Кстати, неприятные моменты бывают у меня как раз
с американцами, когда они вдруг начинают ахать и охать, как это я решаюсь
путешествовать одна, - европейцы никогда не позволяют себе такой
бестактности. Я на это обычно отвечаю, что давно хотела повидать Европу и
путешествую для расширения своего кругозора, а также для совершенствования
в иностранных языках. Чаще всего они довольствуются этим объяснением и
оставляют меня в покое. Дорогая мамочка, не беспокойтесь, деньги я
расходую разумно, и здесь правда очень, очень интересно.
Она же - ей же
16 сентября.
После того как я отправила вам предыдущее письмо, я отказалась от
гостиницы и переехала жить в одну французскую семью. Они содержат нечто
вроде пансиона и школы одновременно, но только это совсем не похоже ни на
пансионы, ни на школы в Америке. Здесь снимают комнаты четыре или пять
человек, которые желают совершенствоваться в языке - не путем частных
уроков, а в повседневной беседе с французами. Я очень довольна, что
переселилась сюда: мне уже начинало казаться, что за два месяца в Париже
больших успехов во французском я не сделала. Я решила, что стыдно все-таки
провести в стране столько времени и не проникнуться хоть отчасти духом
языка. Дома мне все уши прожужжали об искусстве французской беседы, а
между тем, оказавшись во Франции, практиковаться в этом искусстве я могла
ничуть не больше, чем у нас в Бангоре. И даже слышать французскую речь мне
в Америке доводилось чаще, чем в парижском отеле (*2), - например, когда
рабочие-канадцы приезжали заготавливать лед для ледников.
Дама-француженка, о которой я вам писала, почему-то все время порывалась
разговаривать со мной по-английски (наверное, тоже для практики), а я из
вежливости терпела, хоть мне это и было совершенно ни к чему. Горничная
там была ирландка, официанты все немцы, так что по-французски просто ни
слова не говорилось. Конечно, если ходить по магазинам, то французской
речи наслушаешься вволю, но поскольку я здесь ничего не покупаю - я
расходую деньги только на культурные цели! - то и этого источника у меня
нет.
Я подумывала было нанять учителя, но потом рассудила, что грамматику я
знаю достаточно хорошо, а учителя ведь только и делают, что заставляют
зубрить неправильные глаголы. Тут я вконец расстроилась, потому что обидно
уезжать из Франции, не получив хотя бы самого общего представления об
искусстве французской беседы. Конечно, есть еще театр - он чрезвычайно
помогает проникнуться духом языка, а я, как вы уже знаете из моих писем,
посещаю массу всяких зрелищ. Я совершенно спокойно хожу в театр одна и
всякий раз встречаю самое предупредительное отношение, как, впрочем, и
вообще повсюду (об этом я тоже писала). Мне приходится видеть многих
молодых женщин (чаще всего француженок), которых тоже никто не
сопровождает, и тем не менее они, как и я, веселятся от души. Одна беда:
актеры говорят так быстро, что я с трудом улавливаю, о чем речь; к тому же
в пьесах попадаются вульгарные выражения, которые совершенно не к чему
запоминать. Но именно театр наставил меня на путь истинный! На другой день
после того, как я написала вам, я отправилась в Пале-Рояль, один из
главнейших парижских театров. Он небольшой, но страшно знаменитый и в моем
путеводителе отмечен _двумя звездочками_, а так отмечают только самые
_выдающиеся_ достопримечательности. Но, просидев на спектакле полчаса, я
убедилась, что ничего не понимаю - с такой скоростью актеры отбарабанивали
свои реплики, и к тому же некоторые выражения мне показались очень
странными. Я, конечно, ужасно расстроилась из-за напрасно потраченного
вечера. И покуда я размышляла, что же мне делать и _что предпринять_, двое
каких-то молодых людей, сидевших сзади меня, вдруг заговорили
по-английски. Был как раз антракт, и я волей-неволей услышала их разговор
- по-моему, оба они были американцы.
- Так вот, - сказал один, - все зависит от того, какая у тебя цель. Моя
цель - язык, и приехал я сюда ради языка.
- Ну, а моя цель, - сказал другой, - искусство.
- В общем, - сказал первый, - искусство тоже моя цель, но моя главная
цель - язык.
Тут, дорогая мамочка, второй из собеседников выразился, к сожалению,
немного грубо. Он сказал:
- Да провались этот язык ко всем чертям!
- Нет, не надо ему проваливаться к чертям, - сказал первый. - Я его
выучу - вот что я сделаю. Я перееду жить в семью.
- В какую еще семью?
- В обыкновенную - французскую. Лучший способ выучить язык - это
поселиться в такой обстановке, где приходится все время говорить. Если
твоя цель - искусство, то ты должен дневать и ночевать в музеях. Ты должен
обойти Лувр вдоль и поперек, осматривать в день по залу и так далее. Но
если ты хочешь выучить французский, тут главное - приискать подходящую
семью. В Париже полно людей, которые сдают иностранцам комнаты с пансионом
и обучают языку. Помнишь мою троюродную сестру - я тебе о ней рассказывал?
Так вот, она нашла себе такое семейство, и за три месяца ее отлично
вышколили. Поселили ее у себя в доме и говорили с ней только
по-французски. Так это и делается: ты живешь с ними под одной крышей, и к
тебе без конца обращаются. Волей-неволей выучишься понимать! Те французы,
у которых жила моя родственница, куда-то переехали, а то я бы тоже к ним
попросился. Очень толковое попалось семейство, она потом еще долго с ними
переписывалась - разумеется, по-французски. Короче говоря, я намерен
подыскать себе такой же семейный пансион, чего бы это ни стоило!
Я слушала с живейшим интересом, а когда речь зашла об этой
родственнице, совсем было решилась повернуться и спросить адрес
французской семьи, в которой она жила; но тут он как раз сказал, что они
переехали, и я не стала вмешиваться. Однако приятель говорившего отнесся к
его словам не в пример равнодушнее.
- Что же, - возразил он, - занимайся языком, коли тебе охота, а я
займусь картинами. Вряд ли в Штатах когда-нибудь возникнет сильный спрос
на французский язык; а вот спрос на искусство будет - да еще какой!
Припомни мои слова лет через десять.
Может, он был и прав, но какое мне дело до спроса? Я просто хочу знать
французский язык. Обидно было бы пробыть в стране столько времени и не
проникнуться его духом!.. На другой же день я стала разузнавать у моей
знакомой француженки, ведающей бухгалтерией, нет ли у нее на примете
какой-нибудь семьи, которая, кроме стола и квартиры, обеспечивала бы своим
постояльцам условия для практики в языке. Моя француженка тут же
всплеснула руками и, перемежая свою речь восторженными восклицаниями
(чисто французская манера!), принялась рассказывать, что как раз такой
пансион держит ее ближайшая подруга. Если бы она знала, что я ищу такое
семейство, она бы мне давным-давно порекомендовала этот дом; сама она не
решалась мне ничего предлагать, потому что не хотела быть виновницей моего
отказа от гостиницы, которой тем самым был бы нанесен ущерб. Далее она
рассказала, что семейство это очень приятное, что у них останавливалось
множество американок (и других иностранок), изучающих французский язык, и
стала меня уверять, что они мне непременно понравятся. Она дала мне адрес
и вызвалась проводить и представить меня. Но мне так не терпелось попасть
в этот дом, что я отправилась одна и добралась без всякого труда. Они тут
же согласились сдать мне комнату и произвели чрезвычайно благоприятное
впечатление. Все они оказались очень словоохотливыми, так что по этой
части не будет никаких хлопот.
Итак, три дня назад я к ним переселилась, и теперь мы уже достаточно
хорошо познакомились. Берут они с меня довольно дорого, но надо помнить,
что, кроме стола и квартиры, мне предоставляют возможность
совершенствоваться в языке. У меня очень милая комнатка - ковра на полу
нет, но зато есть целых семь зеркал, двое старинных часов и пять портьер!
К сожалению, переехав, я обнаружила, что тут уже живут - с той же целью,
что и я, - несколько человек американцев. Точнее сказать, трое американцев
и двое англичан, и есть еще один немец. Поэтому я опасаюсь, что разговор
пойдет на разных языках, но окончательно судить об этом рано. Пока что я
стараюсь как можно больше говорить с мадам де Мезонруж (она и есть хозяйка
дома, и _собственно_ семейство состоит из нее и двух ее дочерей). Все три
дамы чрезвычайно элегантны и привлекательны, и я уверена, что мы очень
сойдемся. Подробнее я опишу их всех в следующем письме. Передайте Вильяму
Плэтту, что он мне глубоко безразличен.
Из Парижа, от мисс Виолетты Рей,
в Нью-Йорк, мисс Агнессе Рич
21 сентября
Едва мы добрались до места, как отец получил телеграмму, в которой его
срочно вызывали назад, в Нью-Йорк. Что-то там стряслось - понятия не имею,
что именно: ты же знаешь, я в его делах ровным счетом ничего не понимаю,
да и не желаю понимать. А мы только-только успели расположиться в
гостинице, в очень миленьком номере из нескольких комнат, так что можешь
вообразить, как нам с мамой было досадно. У отца, как ты знаешь, привычка
из любой ерунды устраивать историю, и как только он понял, что ему надо
возвращаться, он решил, что заберет и нас. Он заявил, что одних нас в
Париже он ни под каким видом не оставит и что пусть, мол, мы едем вместе с
ним, а потом можем вернуться. И чего он так переполошился, ума не приложу;
думал, наверно, что мы без него растратимся вконец. У него есть любимая
теория - что мы якобы транжирим деньги направо и налево, а между тем
нетрудно заметить, что мы _годами_ ходим в одних и тех же старых
_тряпках_. Но отец ничего не замечает; он только теоретизирует. По
счастью, у нас с мамой уже есть опыт, и мы кое-как уломали папочку. Мы
объявили, что никуда из Парижа не двинемся и что пусть нас лучше разрежут
на мелкие кусочки, чем опять плыть через океан. В конце концов он
согласился ехать один и оставить нас тут на три месяца. Но по своей
всегдашней привычке все раздувать он принялся настаивать, чтобы мы
отказались от гостиницы и переехали в _частный пансион_. Право, не знаю,
что это ему вдруг в голову взбрело: может быть, прочел какое-нибудь
газетное объявление - здесь выходят американские газеты.
Тут действительно есть семейства, сдающие комнаты англичанам и
американцам под предлогом обучения их языку. Можешь вообразить, что это за
люди - я имею в виду самих французов. Впрочем, не лучше и американцы,
которые на это идут, - хорошенький они выбирают способ познакомиться с
парижской жизнью! Мы с мамой просто в ужас пришли и объявили, что
заставить нас уехать из отеля можно только _грубой силой_. Но наш милый
папочка умеет добиваться своего без применения насилия. Он начинает без
конца долдонить одно и то же - как говорили у нас в школе, нудит и нудит,
и когда у нас с мамой уже нет сил на сопротивление, последнее слово
остается за ним. Мама вообще менее вынослива, чем я, и сдается скорее; а
если уж они оба объединяются против меня - куда мне, горемычной, деваться?
Послушала бы ты, сколько шуму он поднял из-за этого несчастного пансиона!
С кем он только не советовался: и в банке со служащими, и на почте, и даже
с официантами в нашей гостинице - у всех выспрашивал, какого они мнения! А
нам твердил, что жить в семейной обстановке и приличнее, и безопаснее, и
дешевле; что я там буду совершенствоваться во французском языке, а мама
сможет изучить тайны французского домоводства; что ему так будет спокойнее
- и еще тысяча доводов. Все его доводы гроша ломаного не стоят, но ему-то
этого не втолкуешь. Например, что надо жить поэкономнее - чистая ерунда:
всем известно, что положение в Штатах решительно изменилось к лучшему,
кризис кончился (*3) и все кругом наживают _колоссальные состояния_. Мы
целых пять лет экономили на чем только могли - и уж наверное имеем право
вознаградить себя хотя бы за границей!
Что до моего французского, я и так владею им если не в совершенстве, то
во всяком случае почти. (Я даже сама иногда удивляюсь, до чего свободно я
говорю; если бы еще подучить немножко разных выражений и не путать мужской
и женский род, то больше и желать нечего.) В общем, короче говоря, отец,
как водится, вышел победителем - мама в решительный момент предала меня
самым недостойным образом, я еще три дня продержалась, а потом махнула
рукой. Отец, покуда препирался со мной, пропустил целых три парохода! Ему
только дай поспорить - он точь-в-точь учитель из "Покинутой деревни"
Голдсмита (*4): "И побежденный, спорить продолжал". Они с мамой побывали,
по-моему, в семнадцати домах (ума не приложу, откуда они раздобыли столько
адресов!) - все выбирали, где лучше, а я улеглась на диван и ни в каких
поисках участвовать не пожелала. Наконец они нашли что хотели, и меня
перевезли в заведение, из которого я тебе и пишу. Этот хваленый
французский "семейный дом", по сути дела, не что иное, как второразрядный
пансион, - тут мы теперь и проживаем.
Отец отбыл только после того, как убедился, что мы устроились, как он
выражается, с предельным комфортом, и на прощанье велел мадам де Мезонруж
(это хозяйка - глава пресловутого "семейства"!) уделить особое внимание
моему произношению. Между прочим, тут он попал пальцем в небо: как раз
произношение - самая сильная моя сторона; скажи он что-нибудь насчет
разговорных выражений или рода существительных и прилагательных, это бы
еще имело смысл. Что поделаешь, бедный папочка начисто лишен такта;
почему-то в Европе это особенно бросается в глаза. Как бы там ни было, на
три месяца мы от него избавились, а без него нам с мамой как-то легче
дышится - нет такого нервного напряжения. Надо тебе сказать, что против
моего ожидания здесь действительно легко дышится - я имею в виду сам этот
пансион, где мы прожили уже почти неделю. Я была наперед уверена, что
попаду в заведение _самого низкого пошиба_, но, переехав сюда, была
приятно разочарована. Французы до того изворотливы, что даже такому
сомнительному предприятию умеют придать сносный вид. Разумеется, не бог
весть какое удовольствие жить под одной крышей с посторонними людьми, но
поскольку, не поселись мы тут, мы бы все равно не сняли особняк в
предместье Сен-Жермен (*5), можно считать, что в смысле фешенебельности
потеря не так уж велика.
Комнаты, которые нам отвели, обставлены со вкусом, а кормят здесь
просто прекрасно. Маме все кажется очень забавным - и сам дом, и
постояльцы, и нравы, и обычаи; но маму позабавить не трудно. Что до меня,
то ты знаешь - мне нужно только одно: чтобы меня оставили в покое и _не
навязывали_ ничьего общества. До сих пор я умела подбирать себе общество
по собственному усмотрению - полагаю, что сумею и впредь, если не утрачу
умственных и прочих способностей. В остальном, как я уже говорила, порядки
здесь вполне сносные, никто меня ни в чем не ограничивает, а мне, как ты
знаешь, больше ничего и не нужно. Мадам де Мезонруж наделена тактом в
гораздо большей степени, чем наш папочка. На вид она, как здесь
выражаются, настоящая belle femme [интересная женщина (фр.)] - иначе
говоря, высокая и довольно уродливая, но умеет себя подать. Одевается она
по последней моде и словоохотлива донельзя. При всем этом, хоть она и
очень успешно разыгрывает из себя благородную даму, я не могу отделаться
от одного ощущения. Когда она вечерами восседает во главе стола, улыбается
и раскланивается с постояльцами, которые сходятся к обеду, а сама при этом
глаз не спускает со служанок и следит, сколько чего подается на стол, я
всякий раз представляю себе этакую вышколенную dame de comptoir
[приказчицу (фр.)] за магазинным прилавком или за стойкой в ресторане...
Нет, я просто уверена, что она, хоть и щеголяет своей аристократической
фамилией, была когда-то заурядной приказчицей, dame de comptoir. И я точно
так же уверена, что ее улыбки и любезные слова, расточаемые всем и
каждому, - одно притворство, а на самом деле она нас всех ненавидит и
готова стереть с лица земли. Такая женщина, как она - парижанка, умная, с
сильным характером, - должна была бы жить в свое удовольствие, а ей
приходится помирать со скуки в обществе дурацких англичан, которые
по-французски двух слов связать не могут. В один прекрасный день она
подсыплет своим гостям отравы в суп или в vin rouge [красное вино (фр.)];
надеюсь только, что это случится после того, как мы отсюда съедем. У нее
есть две дочки - бледные копии матушки, хотя одна из них положительно
недурна собой.
Остальные "члены семьи" - наши дражайшие соотечественники и еще более
любезные моему сердцу англичане. Англичан здесь двое - брат и сестра, как
будто довольно симпатичные. Он очень интересен внешне, но держится страшно
церемонно и высокомерно, в особенности с нами, американцами; надеюсь, что
мне в скором времени представится случай сбить с него спесь. Его сестрица
хорошенькая и, по-видимому, славная, но манера одеваться у нее до того
английская, что прямо сил нету. Еще тут есть очень приятный молодой
парижанин (французы умеют быть обаятельными, если захотят!), какой-то
ученый немец, белобрысый и грузный, похожий на быка, и наконец двое
представителей Америки (не считая нас с мамой) - некий бостонец, знаток
искусства, который выражается только так: "Сегодня колорит неба напоминает
палитру Коро" (*6), а также девица, молодая особа, существо женского пола
- не знаю, как ее и назвать, - то ли из Вермонта, то ли из Миннесоты.
Вышеозначенная девица являет собой самый совершенный пример чисто
американского простодушного самодовольства, какой мне только доводилось
встречать: кошмар невообразимый! Я три раза ездила к Клементине по поводу
твоей нижней юбки... и т.д.
Из Парижа, от Луи Леверета, в Бостон, Гарварду Тременту
25 сентября
Мой милый Гарвард!
Я осуществил план, о котором вскользь упоминал в своем последнем
письме, и остается только сожалеть, что я так поздно это сделал. В конце
концов, человеческая природа есть интереснейший предмет для изучения,
однако раскрывается он лишь основательному и дотошному исследователю. Меж
тем в гостинично-железнодорожном образе жизни, коим довольствуется
большинство наших соотечественников, странствующих по загадочному Старому
Свету, так мало основательности! Меня не на шутку угнетало то
обстоятельство, что и я, поддавшись общему веянью, успел прошагать
изрядное расстояние по этой пыльной, изъезженной дороге. Правда, меня
всегда манило отклониться в сторону от проторенных путей, углубиться в
неизведанное и открыть неоткрытое - да никак не подворачивался случай. Со
мной почему-то никогда не случается ничего такого, о чем вечно слышишь и
читаешь, чем заполнены романы и жизнеописания, хотя я постоянно начеку и
готов воспользоваться любым предлогом, чтобы раздвинуть границы своих
ощущений и пополнить свой жизненный опыт, - я, можно сказать, ищу
приключений!
Самое главное - _жить_, жить в полную меру, чувствовать, сознавать
собственные возможности; негоже блуждать по жизни механически, равнодушно,
как блуждает письмо по закоулкам почтового ведомства. Бывают минуты, мой
милый Гарвард, когда я чувствую, что способен на все (capable de tout, как
говорят французы): и на безудержные излишества, и на героические подвиги.
Главное - иметь право сказать: _я жил_ (qu'on a vecu, как говорят
французы); в этой идее содержится для меня нечто пленительное. Ты
возразишь, быть может, что _сказать_ эти два слова не трудно, - но ведь
важно, чтобы тебе _поверили_. Кроме того, я не нуждаюсь в ощущениях из
вторых рук, лишь имитирующих подлинные; я жажду истинного знания, могущего
оставить зримый след - рубцы, и пятна, и сладкие воспоминания... Однако я
боюсь тебя шокировать и не хочу пугать.
Если ты возымеешь желание ознакомить с моими мыслями кого-нибудь из
круга Вест-Седар-стрит (*7), постарайся в меру своего разумения смягчить
их. Сам ты прекрасно знаешь, как долго я был снедаем желанием познать
наконец _французскую жизнь в ее истинном виде_. Тебе известна моя давняя
симпатия к французам и мое непритворное стремление приобщиться к
французскому образу мыслей. Я всей душой сочувствую артистическим натурам;
я помню, ты когда-то говорил, что моя собственная натура чересчур
артистична. В Бостоне, по моему убеждению, подлинного сочувствия
артистическим натурам найти нельзя: мы слишком привыкли упрощать и делить
все на нравственное и безнравственное. В Бостоне невозможно _жить_ (on ne
peut pas vivre, как говорят французы). То есть жить в смысле "проживать",
конечно, можно - очень многим это с успехом удается; там нельзя жить
_эстетически_, нельзя жить, да простится мне это слово, _чувственно_.
Поэтому меня всегда и тянуло к французам, прирожденным эстетам и
приверженцам чувств. Я глубоко скорблю о кончине Теофиля Готье (*8): я был
бы бесконечно счастлив, если бы мог посетить его и сказать, сколь многим я
ему обязан. В мой предыдущий приезд он был еще жив, но я, как ты знаешь,
путешествовал тогда с Джонсонами, которым эстетическое чувство глубоко
чуждо и в обществе которых мне приходилось чуть ли не стыдиться своей
артистической натуры. Если бы я при них отважился нанести визит великому
апостолу Прекрасного, мне пришлось бы идти к нему тайком (en cachette, как
говорят французы), а это противно моей натуре: я люблю делать все
свободно, открыто, naivement, au grand jour [бесхитростно, при свете дня
(фр.)]. Вот главное - быть свободным, открытым, простодушным! По-моему,
эту мысль прекрасно где-то выразил Мэтью Арнольд (*9) - а впрочем, может
быть, Суинберн или Патер... (*10)
Мое путешествие с Джонсонами было крайне поверхностным; их жизненные
наблюдения сводились все к тому же пресловутому разграничению
нравственного и безнравственного. Они во всем искали мораль; но ведь
искусство существует не для того, чтоб поучать, - а что есть жизнь, как не
искусство? Патер так прекрасно это выразил, не помню где. При них никогда
не случалось ничего интересного, общий тон был серый, безрадостный, чтобы
не сказать гнетущий. Но теперь, как я уже имел честь тебе доложить, все
переменилось: я решился действовать - я изучу Европу досконально и
составлю о европейской жизни мнение, не отягощенное джонсоновскими
предрассудками. Для начала я поселился в настоящем парижском доме и стал
как бы членом французской семьи. Как видишь, я отваживаюсь иметь
собственные суждения (*11), и никакие препоны не помешают осуществлению
моей излюбленной идеи: _жить, жить_ прежде всего!
Ты знаешь мое давнее пристрастие к Бальзаку (*12), который никогда не
чурался реальности; ошеломляющие картины парижской жизни, им созданные,
постоянно преследовали меня, покуда я блуждал по старым, зловещего вида
улочкам на том берегу Сены (*13). Мне остается пожалеть, что мои новые
знакомые - мои хозяева-французы - не живут в старой части города (au coeur
du vieux Paris [в самом сердце старого Парижа (фр.)], как говорят
французы). Они живут всего-навсего на бульваре Осман, куда менее
живописном (*14), но при всем том и им самим, и их обиталищу присущи явно
бальзаковские черты. Мадам де Мезонруж принадлежит к одной из старейших,
благороднейших французских фамилий, но превратности судьбы вынудили ее
открыть заведение, предоставляющее немногочисленным путешественникам,
которым наскучили проторенные пути и которых привлекает местный колорит -
я привожу здесь ее собственные объяснения, она так прекрасно умеет это
выразить! - короче говоря, открыть нечто вроде пансиона. Я не вижу причин
избегать этого слова, ибо оно совпадает с наименованием pension
bourgeoise, которое использовал Бальзак в "Отце Горио". Помнишь мадам
Воке, урожденную де Конфлан, и ее "меблированные комнаты с пансионом"?
Надо сразу же сказать, что наш пансион не чета бальзаковскому: буржуазным
его никак не назовешь - напротив, на всем тут лежит налет подлинной
аристократичности. Пансион Воке был грязен, мрачен, убог, graisseuse
[засален (фр.)], этот же выдержан в совершенно ином ключе: окна высокие,
светлые, с легкими занавесями, краски нежные, приглушенные, почти томные,
мебель самых изящных пропорций и подобрана с безупречным вкусом. Сама
мадам де Мезонруж напоминает мне мадам Юло - помнишь ли ты la belle Madame
Hulot [прекрасную мадам Юло (фр.)] из "Бедных родственников"? В ней бездна
очарования - чуть-чуть лицедейства, чуть-чуть пресыщенности, едва заметный
намек на то, что в ее жизни были свои тайны; я же, как ты знаешь, не могу
устоять против соблазнительного сочетания пресыщенности и загадочности...
Должен тебе признаться, что собравшееся здесь общество меня порядком
обескуражило. Я ожидал найти большее разнообразие типов и ярче выраженный
местный колорит. Собственно говоря, местным наше общество назвать никак
нельзя: оно самое что ни на есть космополитическое - и в этом его
очарование. Мы и французы, и англичане, и американцы, и немцы; ожидаются
как будто еще венгерцы и русские. Наблюдать различные национальные типы -
что может быть увлекательнее! Я обожаю сравнивать, сопоставлять,
схватывать сильные и слабые стороны, познавать образ мыслей каждого... Как
заманчиво время от времени воображать себя на месте другого человека,
приобщаться к чуждым тебе, экзотическим взглядам на жизнь...
Американская часть общества, к моему глубокому сожалению, менее
интересна, чем могла бы быть, и состоит из одних только дам (за
исключением моей скромной особы!). Мы _худенькие_, милый Гарвард, мы
бледненькие, мы востроносенькие... В нас есть что-то анемичное - наши
формы недостаточно округлы, а натура недостаточно щедра. У нас маловато
темперамента; мы не умеем _жить_ (nous ne savons pas vivre, как говорят
французы). Американский темперамент представлен (опять-таки за вычетом
моей скромной особы, ибо мой темперамент вряд ли укладывается в рамки
американского!) некоей юной девицей с маменькой и еще одной юной девицей
без маменьки - и не только без маменьки, но и без какого бы то ни было
сопровождающего лица. Обе барышни довольно забавны; они не лишены обаяния,
не лишены привлекательности, но они разочаровывают: они не заходят далеко
- не оправдывают ожиданий - не насыщают воображения... Они холодны,
худосочны, бесполы; в их внешнем облике нет ни пышности, ни изобилия - в
изобилии имеются лишь оборки да пышные юбки (у той, которая с маменькой).
При этом они очень разные: одна - из Нью-Йорка - сплошная элегантность,
расточительность и последний крик моды; другая - из самого сердца Новой
Англии - с невзрачной внешностью, с невинным взглядом, затянутая,
прямодушная и прямолинейная. И вместе с тем они удивительно похожи -
больше, чем хотелось бы им самим: друг на друга они взирают холодно, с
недоверием и неодобрением. Обе они воплощают тип эмансипированной молодой
американки - практичной, положительной, рассудительной, бесстрастной и
знающей или чересчур много, или слишком мало - как смотреть! И при всем
том им нельзя отказать в определенной индивидуальности и обаянии - я с
удовольствием с ними беседую и наблюдаю их.
Прелестная жительница Нью-Йорка иногда очень меня забавляет: она
допытывается, все ли в Бостоне так же красиво говорят и все ли там такие
же умные и образованные, как твой покорный слуга. Словом, Бостон то,
Бостон ее - я уже сыт им по горло! Вторая барышня тоже докучает мне
расспросами, но совершенно в другом духе; по-моему, Бостон для нее то же,
что для правоверного магометанина Мекка: средоточие вселенной и светоч
рода людского... Бедный мой Бостон, сколько чуши произносится во имя твое!
Однако барышня из Новой Англии - прелюбопытное создание: она путешествует
совершенно одна, как она сама выражается - "чтобы повидать Европу своими
глазами". Своими глазами! Могут ли эти невинные, широко раскрытые глаза,
может ли все ее чистенькое, отутюженное существо воспринять, вобрать в
себя то, что здесь приходится видеть?! Она смотрит на все и бывает везде -
но идет, не оглядываясь по сторонам; ступает своими стройными ножками по
краю зловонной бездны - и не подозревает об этом; продирается через
колючие заросли, не порвав даже платья; дает невольно пищу для самых
оскорбительных предположений - и при этом ни на шаг не отклоняется от
заданного курса, бесстрастная, безупречная, бесстрашная и бездушная! Так
что и в этом, пусть второстепенном, персонаже можно - если выбрать верный
угол зрения! - усмотреть кое-что необычное.
Есть еще и прелестная англичаночка - полная противоположность двум
вышеописанным девицам; ее кроткие глазки похожи на фиалки, а голос нежен,
как аромат этих скромных цветов... Головка у нее в точности как на
портретах Гейнсборо (*15), и шляпа на ней a la Гейнсборо, с великолепным
страусовым пером, затеняющим ее безмятежные английские глаза. И одета она
в темно-зеленое платье, "таинственное, дивное" (*16), сверху донизу
расшитое изящными узорами, цветами и какими-то невиданными птицами;
спереди оно гладкое и в обтяжку, а на спине застегивается на длинный ряд
крупных, мерцающих, переливающихся пуговиц. В Англии происходит явный
ренессанс художественного вкуса и чувства прекрасного - это очень меня
занимает. Уж если дюжина каких-то пуговок на женском платье способна
навеять сладкие грезы (donner a rever, как говорят французы)... Я уверен,
что в недалеком будущем мы станем свидетелями великого эстетического
возрождения, и первые его огни заблещут в Англии, на удивление остальному
миру. Я чувствую, что нашел бы на Британских островах немало родственных
душ и встретил бы полное понимание.
Эта англичанка, с ее природной грацией, облегающими одеждами,
браслетами и амулетами, с ее вкрадчиво-угловатой походкой, с чем-то
средневеково-романтическим в облике и манере одеваться, эта пленительная
Эвелин Вейн (не правда ли, какое прелестное имя?) - подлинное произведение
искусства. К тому же она весьма и весьма женственна (elle est bien femme,
как говорят французы) - она проще, мягче, полнее, завершеннее обеих
американочек. Говорит она мало - но как сладостно ее молчание! И эти
стыдливо потупленные глаза-фиалки, эта широкополая шляпа, бросающая легкую
тень на безмятежное чело, это дивное, скользящее, прилегающее, узорчатое
платье!.. В общем и целом - очаровательное, нежное создание. При ней
состоит ее братец - красивый, как молодой бог, сероглазый и светловолосый.
Он тоже до того картинен, что так и просится на полотно.
Миранда Хоуп - матери
26 сентября
Не волнуйтесь, пожалуйста, из-за перерывов в моих письмах. Я иногда
подолгу не пишу - не потому, что со мной что-нибудь случилось, а как раз
потому, что все у меня в полном порядке. Да если бы что и случилось, я бы
вряд ли стала вам писать об этом - переждала бы тяжелое время, и все. Но
сейчас как раз все благополучно, а пишу я реже из-за того, что тут вокруг
меня столько интересного - и просто не хватает времени! Поистине в этот
дом меня привела рука провидения, и, несмотря на все препятствия, я
успеваю сделать здесь для себя много полезного. Я даже удивляюсь, как это
я нахожу время, чтобы все успевать; но стоит мне вспомнить, что на Европу
у меня отведен _только один год_, мне становится жалко терять даже час
драгоценного времени.
Говоря о препятствиях, я имела в виду неудобства, с которыми сопряжены
мои занятия французским языком. Беда в том, что вокруг меня слишком много
говорят по-английски - и это, можно сказать, в родовом гнезде французов!
Вообще английскую речь можно услышать где угодно, но уж тут-то я этого
никак не ожидала. Однако меня это нимало не обескураживает, и я говорю
по-французски когда только могу, в том числе и с живущими здесь
англичанами и американцами. Кроме того, каждый день у меня урок с
мадемуазель Мезонруж (старшей дочерью хозяйки), а по вечерам, от восьми до
одиннадцати, разговорная практика в общей гостиной, с самой мадам Мезонруж
и знакомыми, которые приходят ее навестить. По счастью, у нее сейчас
гостит ее кузен, молодой француз, мосье Вердье, и я стараюсь говорить с
ним при всяком удобном случае. Я беру у него _дополнительные частные
уроки_ и часто гуляю с ним по городу. В один из ближайших вечеров мы
собираемся вместе посетить оперу. И еще мы задумали вместе обойти все
парижские картинные галереи. Он говорит не закрывая рта, как большинство
французов, и я уверена, что общение с ним меня чрезвычайно обогатит. К
тому же он очень красив и обладает безукоризненными манерами; мне он то и
дело отпускает комплименты - боюсь, не всегда _искренне_. Когда я вернусь
домой, я перескажу вам кое-что из того, что он мне тут успел наговорить.
Думаю, что многое в его словах покажется вам странным, хотя слушать все
это очень приятно.
Вечерние разговоры в гостиной (от восьми до одиннадцати) часто бывают
необыкновенно увлекательными, и мне тогда становится жаль, что тут нет вас
или хотя бы каких-нибудь бангорских знакомых. Даже не понимая
по-французски, вы бы получили удовольствие, если бы просто все это
послушали. Французы столько умеют выразить! Мне иногда кажется, что у нас
в Бангоре никто не мог бы столько всего выразить (впрочем, там у нас и
выражать-то особенно нечего!). По-моему, наши земляки о многом просто не
решаются говорить; а между тем, как я убедилась, занимаясь французским,
человек часто сам не подозревает, _что_ он способен сказать, покуда не
раскроет рот и не заговорит! Мне кажется, бангорцы заранее опускают руки:
ни на какие усилия они не способны. (И к Вильяму Плэтту это относится _не
в последнюю очередь_!)
Право не знаю, что только станут думать обо мне, когда я вернусь.
По-моему, я в Европе приучилась открыто говорить о чем угодно. Меня,
пожалуй, заподозрят в неискренности; но ведь если все таишь про себя и не
высказываешь начистоту, в этом гораздо больше неискренности! Я успела
подружиться со всеми в доме - вернее сказать (вот вам пример моей
искренности!), _почти_ со всеми. Мне никогда до сих пор не доводилось
бывать в таком интересном обществе. Здесь живет еще одна молодая
американка - как раз она мне менее симпатична, чем остальные, но это
только потому, что она сама не хочет мне нравиться. А мне бы ужасно
хотелось сойтись с ней поближе, потому что она необыкновенно мила и
привлекательна; но она, по-моему, не желает меня замечать и не испытывает
ко мне никакой симпатии. Она из Нью-Йорка, невероятно хорошенькая, с
чудесными глазами, с нежным личиком; потом она чрезвычайно элегантно одета
и вполне могла бы выдержать сравнение с любой европейской модницей. Но мне
почему-то кажется, что она не хочет со мной знаться; она как будто
старается дать мне понять, что я ей не ровня. Такие надменные,
высокомерные героини бывают в романах, а в жизни они мне ни разу не
встречались. Во всяком случае, никто никогда не подчеркивал, что я им не
ровня. Поначалу было даже интересно - вот, думаю, какая мне попалась
гордая красавица, точь-в-точь как в книжке. Я целыми днями твердила:
"гордячка, гордячка", и в то же время мне хотелось, чтобы она подольше
держалась так же неприступно. А она и вправду продолжала задирать нос - и
все это так долго тянулось, что мне в конце концов стало не по себе. Я
никак не могла взять в толк, что я такого сделала, да и до сих пор не
понимаю. Похоже, что она меня в чем-то подозревает или ей что-то на меня
наговорили. Если бы так себя держали со мной какие-нибудь другие девушки,
я бы не придала этому значения; но эта на вид такая утонченная, и если бы
я с ней подружилась, она бы наверное оказалась такой содержательной, что
мне прямо обидно, и я все время об этом думаю. Непременно выведаю, что у
нее за причина сторониться меня - какая-то причина ведь должна быть; мне
прямо не терпится узнать, в чем дело.
Позавчера я даже решилась подойти и заговорить с ней: я подумала, что
так будет лучше всего: Я сказала, что хотела бы с ней поближе
познакомиться, прийти к ней как-нибудь посидеть и поболтать (я слышала,
что у нее очень славная комнатка) и что если ей на меня наговаривают, то
пусть она мне все откровенно расскажет, когда я зайду. Но она выслушала
это все ужасно надменно, просто окатила меня презрением - сказала, что
никогда ничего обо мне вообще не слышала и что якобы комната у нее слишком
тесная и гостей ей принимать негде. Может быть, все это так и есть, но я
тем не менее уверена, что тут что-то кроется. Почему-то она настроена
против меня, и я непременно докопаюсь до причины, даже если придется
расспрашивать всех подряд - без этого я просто не уеду! Мне прямо _не
терпится_ узнать. Может быть, она считает меня недостаточно утонченной -
или вдруг до нее дошли какие-нибудь плохие отзывы о Бангоре? Прямо
немыслимо! Помните, когда Клара Барнард гостила в Нью-Йорке, три года
назад, как все с ней носились? А уж Клара-то бангорка до мозга костей.
Спросите-ка Вильяма Плэтта - он не бангорец, у него должно быть
беспристрастное мнение, - достаточно ли утонченная девушка Клара Барнард.
Кстати (a propos, как говорят французы) об утонченности. Тут живет еще
один американец, бостонец, из которого утонченность так и лезет. Зовут его
мистер Луи Леверет (по-моему, очень красивое имя); лет ему около тридцати.
Он невысокий и довольно болезненного вида - страдает каким-то
расстройством печени. Но говорит он чрезвычайно содержательно, и я слушаю
его просто с наслаждением - он высказывает такие прекрасные мысли.
Конечно, слушать его мне не полагалось бы, поскольку говорит он не
по-французски; но, по счастью, он вставляет в свою речь массу французских
выражений. Говорит он совершенно в другом духе, чем мосье Вердье - не так
сыплет комплиментами, а все больше на серьезные темы. Он обожает искусство
и рассказал мне о живописи много такого, до чего мне самой никогда бы не
додуматься; я даже не представляю себе, где можно было бы вычитать такие
мысли. Искусство он ставит превыше всего и говорит, что мы его
недостаточно ценим. В Европе живопись ценят очень высоко; но у нас в
Бангоре, по-моему, ее недооценивают, и я тут как-то не удержалась и
совершенно честно ему в этом призналась. Если бы у меня были лишние
деньги, я бы купила несколько картин, увезла бы их в Бангор и повесила.
Мистер Леверет говорит, что они бы от этого только выиграли - не картины,
конечно, а бангорцы. Он считает, что французы замечательный народ, и
говорит, что их мы тоже недостаточно ценим. Я тут как-то не удержалась и
заметила, что, во всяком случае, сами они ценят себя предостаточно. Но
слушать, как он рассуждает о французах, ужасно интересно; это так
обогащает, так расширяет кругозор - а ведь за этим я сюда и приехала.
Поэтому я стараюсь с ним побольше говорить о Бостоне, хоть и понимаю, что
это нехорошо - запретное удовольствие!
Впрочем, Бостон никуда от меня не денется, если только мне удастся
осуществить свой план, свою заветную мечту - переехать туда жить. Сейчас
мне надо всеми силами осваивать европейскую, культуру, а Бостон оставить
напоследок. Но мне не терпится заранее знать, что меня там ожидает, а
общение с коренным жителем в этом смысле так ценно! Неизвестно, когда еще
мне подвернется настоящий бостонец. Да, если в Бостоне много таких, как
мистер Леверет, недостатка в культуре я испытывать не буду - только бы моя
мечта исполнилась! У него культуры хоть отбавляй. Но удивительно все-таки,
какие разные бывают люди.
Взять к примеру двух англичан, которые здесь живут, - они, по-моему,
тоже люди культурные и образованные, но их культуру я вряд ли смогу
усвоить, хоть я и очень стараюсь. Мне ужасно нравится, как они говорят, и
я даже иногда подумываю - а не бросить ли учить французский и не научиться
ли вместо этого говорить на своем родном языке так, как говорят эти
англичане?.. Главное, разумеется, не в том, что они говорят (хотя иной раз
от них можно услышать довольно любопытные вещи), а в том, как они
произносят; да и голос у обоих на редкость приятный. Казалось бы, такая
изысканная манера говорить должна стоить огромных усилий, однако мои
англичане и говорят, да и все остальное делают необычайно легко. "Мои
англичане" - это брат и сестра, приблизительно моего возраста и, по-моему,
из аристократического рода. С ними я общаюсь очень много - говорить с
англичанами я могу себе позволить чаще, чем с американцами, хотя бы из-за
языка. У меня такое ощущение, что, когда я с ними разговариваю, я как
будто учу совершенно новый язык.
Забавно - когда я уезжала из дому, я и подумать бы не могла, что еду в
Европу изучать _английский_. Если я и вправду успею его выучить, вы,
наверное, перестанете меня понимать - вам такая манера говорить вряд ли
понравится. Да и все в Бангоре наверняка станут меня осуждать. Между
прочим, в Бангоре, как нигде больше, принято осуждать всех и вся - в
Европе ничего подобного нет. Я пришла к выводу, что наши земляки - так и
можете им передать - вообще _чересчур привередливы_. Но я начала вам
рассказывать о моих англичанах. Как бы мне хотелось, чтобы вы их себе
представили! Она необыкновенно хороша собой и держится скромно, даже
замкнуто, однако при этом одевается так, что привлекает всеобщее внимание:
я это заметила, когда мы тут как-то вместе прогуливались по городу. На нее
буквально все смотрели, а она словно и не замечала ничего - пока я в конце
концов не обратила на это ее внимание. Мистер Леверет в восторге от ее
туалетов и называет их "одежды будущего". А по-моему, правильнее было бы
сказать "одежды прошлого" - ведь англичане, как известно, отличаются
приверженностью к прошлому. Я так и сказала тут как-то мадам де Мезонруж -
что мисс Вейн одевается в одежды прошлого. На это она, усмехнувшись, как
умеют одни французы, ответила: "De l'an passe, vous voulez dire?" [Вы
хотите сказать - прошлого сезона? (фр.)] (попросите-ка Вильяма Плэтта
перевести - он ведь меня уверял, что прекрасно понимает по-французски).
Я вам уже как-то писала, что я и раньше интересовалась положением
женщины в Англии, а теперь решила воспользоваться знакомством с мисс Вейн,
чтобы получить дополнительные сведения по женскому вопросу. Я ее усердно
выспрашивала, но ничего толком узнать не удалось. Стоило мне коснуться
этой темы, как она тут же заявила, что положение женщины зависит от
положения ее отца, старшего брата, мужа и т.д. Далее она сообщила, что ее
собственное положение вполне ее устраивает, поскольку ее отец кем-то там
приходится (не помню точно кем) какому-то лорду. Она ставит знатное
родство превыше всего, я же усматриваю в этом доказательство того, что
положение женщины в Англии оставляет желать лучшего. Если бы оно было
удовлетворительным, оно бы не зависело от положения родственников - пусть
даже самых близких. Я не очень-то разбираюсь в лордах, и меня ужасно
раздражает ее манера (хотя вообще она милейшее создание) рассуждать о них
так, как будто и я обязана знать все эти тонкости.
Я стараюсь при всяком удобном случае задавать ей один и тот же вопрос:
не считает ли она, что все люди равны. Но она упорно отвечает, что нет и
что она, например, никак не может считать себя ровней леди такой-то -
супруге того самого знатного родственника. Я изо всех сил стараюсь ее
переубедить, но она совершенно не хочет переубеждаться, а когда я ее
спрашиваю, придерживается ли сама леди такая-то подобных взглядов, то есть
считает ли и она, что мисс Вейн ей не ровня, то моя англичаночка
вскидывает на меня свои хорошенькие глазки и отвечает: "Ну разумеется!" А
если я ей говорю, что со стороны ее родственницы это прямо-таки
непорядочно, она не принимает моих слов всерьез и только повторяет, что
леди такая-то "очень милая дама". Ничего себе милая! Будь она на самом
деле милая, у нее не было бы таких нелепых понятий. Я сказала, что у нас в
Бангоре иметь такие понятия считается признаком дурного воспитания, но на
это мисс Вейн сделала такое удивленное лицо, будто она о нашем городе и
слыхом не слыхала. Мне часто хочется хорошенько ее встряхнуть, хотя она
такое кроткое создание. И если она позволяет вбивать себе в голову
подобную чушь без малейшего возмущения, то _меня_ это глубоко возмущает.
Меня возмущает и ее брат, потому что она его ужасно боится - это прямо
бросается в глаза и многое дополнительно проясняет. Она ставит своего
брата превыше всего, трепещет перед ним, как школьница, и считает это в
порядке вещей. Он совершенно подавляет ее - не только физически (это бы
еще _можно_ понять - сам он высокий и широкоплечий, и кулаки у него
здоровенные), но и морально, и интеллектуально. Тем не менее никакие мои
доводы не действуют, и на ее примере я убеждаюсь в истинности старого
житейского наблюдения - боязливому смелости не одолжишь.
Сам мистер Вейн - ее брат - находится во власти тех же предрассудков, и
когда я ему говорю - а я стараюсь повторять это при всяком удобном случае,
- что сестра ему не подчиненная (даже если она сама с этим свыклась), а
равная, а может быть, кое в чем и превосходит брата, и что если бы мой
собственный брат, у нас в Бангоре, осмелился обращаться со мной так, как
он обращается с этой бедной девочкой, у которой не хватает решимости
поставить его на место, то горожане устроили бы митинг протеста против
оскорбления женского достоинства, - так вот, когда я ему высказываю свое
мнение (обычно это бывает за обедом или за завтраком), он встречает мои
слова таким оглушительным хохотом, что на столе начинают дребезжать
тарелки.
Но я утешаюсь тем, что есть человек, который всегда проявляет к моим
словам явный интерес, - это мой сосед по столу, профессор-немец; подробнее
я о нем напишу как-нибудь в другой раз. Он ученый до мозга костей и всегда
стремится узнать что-то новое. Он одобрительно относится почти ко всем
моим высказываниям и после обеда, в гостиной, часто подходит ко мне и
задает разные вопросы. Я даже не всегда могу вспомнить, что именно я
говорила, и мне трудно бывает четко выразить собственные мысли. Но он
удивительно умеет подхватить чужую мысль и продолжить ее, а спорить и
рассуждать любит не меньше, чем Вильям Плэтт. Он невероятно образованный,
в чисто немецком духе, и тут как-то признался мне, что считает себя
"интеллектуальной метлой". Что ж, если так, то эта метла чисто метет - я
ему так и сказала. После того как он со мной поговорит, мне кажется, что у
меня в голове ни одной пылинки не осталось. Удивительно приятное ощущение!
Он себя именует наблюдателем - а уж понаблюдать тут есть что. Однако на
сегодня хватит, я что-то совсем заболталась. Не знаю, сколько я еще здесь
пробуду - дела мои двигаются так успешно, что, пожалуй, я уложусь в
меньший срок, чем первоначально себе наметила. У вас там, наверно, уже
началась, как обычно, ранняя зима: я очень вам всем завидую. Здесь осень
сырая и унылая, и я многое бы отдала за свежий, морозный денек.
Из Парижа, от мисс Эвелин Вейн,
в Брайтон, леди Августе Флеминг
Париж, 30 сентября
Дорогая леди Августа!
Если вы помните, в Хомбурге (*17) вы пригласили меня приехать к вам
погостить седьмого января. Боюсь, что не смогу воспользоваться вашим
любезным приглашением. Мне очень, очень жаль, что поездка, которой я так
ждала, не состоится. Но меня сейчас только известили о том, что
окончательно решено повезти маму и детей на часть зимы за границу, и мама
хочет, чтобы я вместе со всеми поехала в Иер, куда врачи направляют
Джорджину подлечить легкие. Последние три месяца она чувствовала себя не
совсем хорошо, а с наступлением сырой погоды ей стало еще хуже. На прошлой
неделе папа решил показать ее доктору; они с мамой повезли ее в город и
советовались с гремя или четырьмя врачами. Все они рекомендовали юг
Франции, но относительно курорта мнения разошлись, и тогда мама сама
выбрала Иер, где можно устроиться подешевле. Место это скорее всего
прескучное, но я надеюсь, что Джорджина там поправится. Боюсь, однако, что
она не поправится, пока сама не начнет серьезнее относиться к своему
здоровью. К сожалению, она очень своевольна и упряма, и мама мне пишет,
что в течение последнего месяца ее удавалось удержать дома только с
помощью строжайших папиных запретов. Еще мама пишет, что Джорджина слышать
не желает о поездке за границу и совершенно не ценит затрат, на которые
ради нее идет папа, а наоборот очень сердится из-за того, что пропустит
зимнюю охоту и так далее. Она рассчитывала в декабре начать охотничий
сезон и просит узнать, держит ли кто в Иере гончих. Мыслимо ли это -
мечтать о псовой охоте с такими слабыми легкими! Но я не без оснований
полагаю, что, добравшись до места, она никуда уже не будет рваться, потому
что, по слухам, там стоит сильная жара. Может быть, на Джорджину она и
подействует благотворно, но зато все остальное семейство наверняка
расхворается.
Правда, мама берет с собой не всех детей, а только Мэри, Гуса, Фреда и
Аделаиду; остальные до начала февраля (числа до третьего) пробудут в
Кингскоте, а потом поедут на месяц к морю, в Истборн, в сопровождении
кашей новой гувернантки, мисс Перигибсон, которая оказалась весьма
достойной женщиной. За границу мама хочет взять мисс Трэверс, которая
живет у нас уже много лет, но занимается только младшими детьми, и еще она
как будто намерена взять нескольких наших слуг. Мама всецело доверяет мисс
П. - жаль только, что у нее такая нелепая фамилия. Когда она к нам
нанималась, мама даже думала предложить ей называться как-нибудь
по-другому, но папа сказал, что это неудобно, вдруг она обидится. Вот леди
Бэтлдаун, например, всем своим гувернанткам дает одну и ту же фамилию и за
это приплачивает им пять фунтов в год (*18). Точно не помню, но, по-моему,
они все у нее называются Джонсон (эта фамилия мне почему-то кажется более
подходящей для горничной). У гувернанток вообще фамилии должны быть
поскромнее; нельзя же, в самом деле, чтобы у слуг фамилии были
благороднее, чем у хозяев.
Вы, очевидно, знаете от Десмондов, что они вернулись в Англию без меня.
Когда только начались разговоры о том, что Джорджину надо везти за
границу, мама мне написала, чтобы я осталась еще на месяц в Париже с
Гарольдом, а по пути в Иер они меня захватят. Таким образом, мне не нужно
будет тратиться на дорогу до Кингскота и обратно, а заодно я получаю
возможность немного усовершенствоваться во французском языке.
Гарольд, как вы знаете, приехал в Париж полтора месяца назад
подзаняться французским перед какими-то ужасными экзаменами. Он снял
квартиру в одном французском доме, где сдают жилье молодым людям (не
обязательно молодым) с целью обучения языку - это такое специальное
заведение, только содержат его почему-то женщины. Мама навела справки,
узнала, что это место вполне приличное, и написала мне, чтобы я поселилась
вместе с Гарольдом. Десмонды доставили меня туда и договорились с
хозяевами об условиях, или заключили соглашение, или как там это
называется. Гарольду, естественно, мой приезд не доставил большой радости,
однако он очень добр и обращается со мной как ангел. Во французском он
сделал огромные успехи. Хотя здесь обучают далеко не так хорошо, как
предполагал папа, но Гарольд у нас до того умный, что ученье у него идет
как-то само собой. Боюсь, что мои успехи гораздо менее значительны, но, к
счастью, мне не нужно сдавать экзамены - разве что мама надумает
проэкзаменовать меня. Правда, у нее, я надеюсь, будет столько забот с
Джорджиной, что вряд ли это ей придет в голову. А если все-таки придет, то
я, как выражается Гарольд, сяду в страшную калошу.
Условия жизни в этом доме не самые идеальные для молодой девушки - они
рассчитаны скорее на мужчин, и Десмонды даже заметили, что мама сделала _в
высшей степени странный выбор_. Миссис Десмонд объясняет это тем, что маме
чужды какие бы то ни было условности. Но сам город все же очень занятный,
и если Гарольд будет и дальше мириться с моим присутствием, я смогу
спокойно дождаться прибытия каравана (так он именует маму с чадами и
домочадцами). Владелица этого заведения - не знаю, как его правильнее
назвать, - весьма экстравагантная особа, сразу видно, что _иностранка_, но
при этом в высшей степени предупредительная - она то и дело посылает
узнать, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Прислуга совершенно не такая, как в
Англии: они все - и лакей (тут он только один), и горничные - бесцеремонно
врываются к вам в комнату, когда вы меньше всего их ждете, притом _в любое
время суток_, а если они вам вдруг понадобятся и вы позвоните, то
появляются они не раньше, чем через полчаса. Это, конечно, большое
неудобство, да и в Иере, я полагаю, лучшего ждать не приходится. Впрочем,
там у нас, по счастью, будет собственная прислуга.
Среди здешних постояльцев есть несколько приезжих из Америки; Гарольд
над ними все время потешается. Один из них, малоприятный господин
тщедушного вида, постоянно сидит у самого камина и рассуждает о цвете
неба. По-моему, он и не видел никогда неба, кроме как из окошка. Ни с того
ни с сего он прицепился к моему платью (помните, то зеленое, которое вам
так понравилось в Хомбурге): объявил, что его цвет напоминает девонширские
болота, и целых полчаса разглагольствовал про эти самые болота - как будто
нельзя было выбрать более интересную тему! Гарольд утверждает, что он не в
своем уме. Так непривычно жить под одной крышей с людьми, которых, в
сущности, не знаешь. Совсем не то, что в Англии, где всегда знаешь всех.
Кроме этого сумасшедшего, есть еще две американки, примерно моего
возраста, одна из которых довольно приличная. Она здесь с матушкой, только
матушка почему-то целые дни просиживает в своей спальне, что, по-моему, в
высшей степени странно. Я бы попросила маму пригласить их обеих погостить
к нам в Кингскот, но боюсь, что мать этой девушки моей маме не понравится
- она довольно вульгарна. Вторая девушка сама довольно вульгарна, и к тому
же путешествует совершенно одна. Она, по-моему, школьная учительница или
что-то в этом роде; правда, первая девушка (которая поприличнее и с
матерью) уверяет меня, что она все-таки порядочнее, чем кажется. Однако
убеждения у нее самые чудовищные: она считает, например, что с
аристократией пора покончить, что нехорошо, если Кингскот после папиной
смерти перейдет к Артуру, и тому подобное. Я никак не пойму, отчего она
так возмущается: по-моему, если Артур вступит во владение Кингскотом, это
будет просто чудесно, хотя, конечно, жалко папочку. Гарольд говорит, что
она тоже сумасшедшая. Он ее без конца высмеивает за радикализм и делает
это так остроумно, что она не находится что ответить, хотя тоже не лишена
остроумия.
Тут есть еще один француз - какой-то родственник хозяйки, препротивный
субъект, и немец, не то профессор, не то доктор, который ест с ножа и
рассуждает о всяких скучных материях. Мне очень, очень жаль, что я не
смогу приехать к вам, как обещала. Я боюсь, что вы больше не захотите
пригласить меня.
Из Парижа, от Леона Вердье, в Лилль, Просперу Гобену
28 сентября
Мой милый Проспер!
Давненько я не баловал тебя письмами, да и сейчас не знаю, отчего мне
вдруг пришла фантазия освежить в твоей памяти мой светлый образ. Не оттого
ли, что в счастливые минуты мы невольно вспоминаем тех, с кем прежде
делили восторги и горести, а поскольку je t'en ai trop dit, dans le bon
temps, mon gros Prosper [я немало тебе поведал, милый мой толстяк Проспер,
в то счастливое время (фр.)], и ты всегда выслушивал меня с невозмутимым
видом, расстегнув жилетку и попыхивая трубкой, меня и потянуло снова
излить тебе душу. Nous en sommes nous flanquees, des confidences [мы не
раз поверяли друг другу наши тайны (фр.)] - в те блаженные дни, когда я,
едва очередная интрижка начинала poindre a l'horizon [вырисовываться на
горизонте (фр.)], заранее предвкушал удовольствие, которое я испытаю,
рассказывая о ней во всех подробностях самому Просперу! Как я уже имел
честь доложить, я счастлив, я на верху блаженства, а об остальном
догадывайся сам. Так и быть, я тебе помогу! Представь себе трех
очаровательных девушек - трех, дружище, ни больше ни меньше, - обрати
внимание на это мистическое число! Теперь представь, что они образуют
живописный кружок, в центре которого находится твой ненасытный приятель
Леон! Достаточно ли я обрисовал ситуацию, и в состоянии ли ты постигнуть
причины моего блаженства?..
Ты ожидал, быть может, приятного известия о том, что я внезапно
разбогател или что мой дядюшка Блондо решил наконец переселиться в лучший
мир, предварительно назначив меня своим единственным наследником. Но тебе
ли напоминать о том, что причиной счастья твоего старого приятеля чаще
всего бывают женщины, - и они же, только еще чаще, бывают причиной его
несчастий?.. Однако не будем до времени говорить о несчастиях: пока что
ces demoiselles [эти барышни (фр.)] примкнули к тесным рядам своих
предшественниц, даривших меня благосклонностью. Прости меня - я понимаю
твое нетерпение и сейчас расскажу, из кого ces demoiselles состоят.
Если помнишь, я говорил тебе когда-то о моей кузине де Мезонруж, этой
grande belle femme [достойной и эффектной женщине (фр.)], которая вышла
замуж, en secondes noces [вторым браком (фр.)] (ее первый брак, по правде
говоря, был не вполне официален), за почтенного представителя старинного
дворянского рода, владевшего поместьями в Пуату (*19). После смерти
супруга - удара, отягченного еще тем, что при годовом доходе в семнадцать
тысяч франков жили они далеко не по средствам, - моя кузина осталась
буквально на панели, без всяких средств к существованию и с двумя
дьявольски избалованными дочерьми, которых надо было воспитать, не дав им
свернуть со стези благонравия. Последняя цель успешно достигнута: обе
девицы на удивление благонравны. Если ты спросишь, как моей кузине удалось
добиться этого, я отвечу: не знаю - и это меня не касается (да и тебя, a
fortiori [тем более (лат.)], тоже). Сейчас ей пятьдесят (для знакомых -
тридцать семь), а дочерям, которых ей пока что не удалось пристроить,
соответственно двадцать семь и двадцать три (для знакомых - двадцать и
семнадцать). Три года назад у нее возникла трижды благословенная идея
открыть нечто вроде пансиона для насыщения и просвещения неотесанных
варваров, ежегодно наводняющих Париж в надежде урвать с французского стола
хотя бы случайные крохи языка Вольтера - или языка Золя. Эта идея lui a
porte bonheur [принесла ей удачу (фр.)]; лавочка оказалась прибыльной. До
недавнего времени моя кузина отлично управлялась одна, но несколько
месяцев тому назад возникла необходимость несколько расширить и украсить
предприятие. Не считаясь с затратами, моя кузина решилась на этот шаг: она
пригласила меня поселиться в ее доме (стол и квартира бесплатно!), чтобы
держать в узде словесные экзерсисы ее pensionnaires [постояльцев (фр.)].
Итак, я расширяю этот пансион, милый Проспер, и я же его украшаю! Ем и пью
на дармовщинку и занят только тем, что поправляю звуки, слетающие с
прелестных англосаксонских губ. Бог свидетель, далеко не все
англосаксонские губки прелестны, но и среди них попадается достаточно
таких, которые способны с лихвой вознаградить мое усердие.
В настоящее время, как я тебе уже докладывал, под моим неусыпным
наблюдением находятся целых три комплекта вышеназванных уст.
Обладательнице одного я даю частные уроки за дополнительную плату.
Разумеется, моя кузина прибирает к рукам все до единого су, но тем не
менее могу с полным правом сказать, что мои труды не пропадают втуне.
Занятия с двумя другими ученицами также приносят мне глубокое
удовлетворение. Одна из них - англичаночка не старше двадцати - вылитая
figure de keepsake [картинка из альбома (фр., англ.)], самая
очаровательная мисс, какую ты только (или, во всяком случае, какую я
только) видел. Вся она с головы до пят разукрашена бусами, браслетами и
вышитыми одуванчиками, однако главное ее украшение - прехорошенькие и
преласковые серые глазки, глядящие на вас с безграничным доверием -
доверием, которое мне даже совестно обманывать. Цвет лица у нее белее, чем
этот лист бумаги, а в серединке каждой щечки белизна переходит в
чистейший, легчайший, прозрачнейший румянец. Иногда этот розовый тон
заливает все ее личико - иными словами, она краснеет - нежно-нежно,
подобно дыханию, затуманивающему оконное стекло.
Как всякая англичанка, на людях она держится недотрогой, но нетрудно
заметить, что вдали от посторонних взоров elle ne demande qu'a se laisser
aller [она только и ждет, чтобы дать себе волю (фр.)]. Я к ее услугам,
когда бы она этого ни пожелала, и недвусмысленно дал ей понять, что она в
любое время может на меня рассчитывать. Полагаю не без оснований, что она
должным образом оценила мою готовность, хотя, признаюсь честно, с нею дело
подвинулось у меня не так существенно, как с остальными. Que voulez-vous?
[Чего ты хочешь? (фр.)] Англичане тяжелы на подъем, их женщины не любят
спешить - только и всего. Однако некоторый прогресс налицо, а коль скоро
это так, я склонен предоставить все течению событий. Пусть мое кушанье
томится на медленном огне - закипит, когда придет срок: я и так выше
головы занят ее concurrentes [конкурентками (фр.)]. Celles-ci [последние
(фр.)] не мучают меня напрасным ожиданием, par exemple! [вот уж нет!
(фр.)]
Две другие барышни - американки, а медлительность, как ты знаешь,
американской натуре не свойственна. "Ол-райт - дуй живей!" (Я тут
нахватался английских словечек, вернее сказать - американизмов.) И вот они
"дуют" - на таких скоростях, что я порой с трудом за ними поспеваю. Одна
из них более миловидна, зато другая (та, что берет частные уроки) -
поистине une fille prodigieuse [необыкновенная девушка (фр.)]. Ah, par
exemple, elle brule ses vaisseaux, celle-la! [Эта уж безусловно сжигает
свои корабли! (фр.) В первый же день она бросилась в мои объятия, и я даже
хотел ей попенять за то, что она лишила меня удовольствия взламывать
оборону постепенно, брать заградительные сооружения одно за другим - ведь
это почти так же сладостно, как вступление в покоренную крепость.
Поверишь ли - не прошло и двадцати минут, как она назначила мне
свидание! Правда, не где-нибудь, а в Лувре, в галерее Аполлона, но для
начала и это неплохо, а с тех пор мы встречались уже десятки раз - я,
признаться, и счет потерял. Non, c'est une fille qui me depasse [нет,
поведение этой девушки выше моего понимания (фр.)].
Та, что поменьше ростом (она здесь с мамашей, которой никогда не видно,
- похоже, что ее прячут в стенном шкафу или в сундуке), гораздо
миловиднее, и, вероятно, на этом основании elle у met plus de facons [она
больше ломается (фр.)]. Она не таскается со мной часами по Парижу; она
довольствуется долгими беседами наедине в petit salon [малой гостиной
(фр.)], с приспущенными занавесями, и выбирает для них время после трех,
когда все отправляются a la promenade [на прогулку (фр.)]. Эта малютка
восхитительна: в целом немножко худощава, и косточки слегка выпирают, но в
частностях придраться не к чему. И ей можно сказать без обиняков все, что
угодно. Она старательно делает вид, будто не понимает, куда я гну, но ее
поведение спустя полчаса доказывает обратное - и как нельзя более ясно!
Однако я отдаю предпочтение высоконькой - той, которая берет частные
уроки. Эти частные уроки, мой милый Проспер, - величайшее изобретение
века; а как гениально им пользуется моя мисс Миранда! Для наших уроков
также отводится petit salon, но все двери при этом бывают плотно закрыты,
а все домочадцы получают строжайший наказ нам не мешать. И нам не мешают,
дружище! Нам не мешают! Ни единый звук, ни единая тень не нарушают нашего
блаженства. Признайся, что моя кузина достойна восхищения и заслуживает,
чтобы ее дело процветало. Мисс Миранда выше среднего роста, несколько
плосковата, пожалуй, слишком бледна - у нее не увидишь восхитительных
rougeurs [румянцев (фр.)] англичаночки. Но у нее живые, задорные,
смышленые глаза, великолепные зубы, точеный носик и непередаваемая манера
смотреть вам прямо в лицо, вызывающе откинув голову, - такой законченный
образец прелестного нахальства мне до сих пор не попадался! Она совершает
tour du monde [кругосветное путешествие (фр.)] одна-одинешенька, даже без
наперсницы, так что некому нести опознавательный флаг, - и все это ради
того, чтобы на собственном опыте узнать, a quoi s'en tenir sur les hommes
et les choses [что представляют собой люди и вещи (фр.); пишущий
обыгрывает оба значения слова les hommes - "люди" и "мужчины"] - sur les
hommes в особенности. Dis done [скажи-ка (фр.)], Проспер, ведь, должно
быть, un drole de pays [презабавная страна (фр.)] лежит за океаном, если
там налажено производство девиц, одержимых столь страстной
любознательностью?.. А не попробовать ли и нам с тобой когда-нибудь
сыграть в эту игру? Не отправиться ли нам самим за океан и не убедиться ли
на собственном опыте?.. Поедем, право, навестим их chez elles [в их
собственном доме (фр.)] - не все же им гоняться за нами! Dis done, mon
gros Prosper... [Что скажешь, толстячок Проспер? (фр.)]
Из Парижа, от д-ра Рудольфа Штауба,
в Геттинген, д-ру Юлиусу Гиршу
Любезный собрат!
Я вновь берусь за перо, чтобы продолжить беглые заметки, первую порцию
которых я отправил вам несколько недель тому назад. Я упоминал тогда о
своем намерении отказаться от гостиницы, поскольку последняя, не обладая в
достаточной мере локальной и национальной спецификой, не могла меня
удовлетворить. Владелец ее происходил из Померании, и прислуга, без
единого исключения, также была из фатерланда. Мне казалось, что я живу в
Берлине, на Унтер-ден-Линден, и, проанализировав все обстоятельства, я
пришел к заключению, что коль скоро я предпринял столь ответственный шаг,
как вылазка в штаб-квартиру галльского гения, я обязан сделать все, чтобы
как можно глубже проникнуть в среду, являющуюся в равной степени причиной
и следствием его безостановочной активности. Я исходил также из того, что
для досконального изучения какой-либо страны исследователь прежде всего
должен быть помещен в условия непосредственной близости к повседневной
жизни этой страны, по возможности очищенные от модифицирующего влияния
посторонних факторов.
Руководствуясь вышеприведенными соображениями, я снял комнату в доме,
принадлежащем некоей особе чисто французского происхождения и воспитания,
которая пополняет свои доходы, не соответствующие все возрастающим
требованиям парижского образа жизни с его принципом ублажения чувств,
предоставляя стол и квартиру ограниченному числу благопристойных
иностранцев. Я намерен был снять у нее только комнату, столоваться же
предпочел бы в пивной, очень приличной на вид, которая незамедлительно
обнаружилась на той же улице; однако мое предложение, достаточно отчетливо
сформулированное, оказалось неприемлемым для содержательницы заведения
(дамы с математическим складом ума), и я вынужден был согласиться на
лишний расход, утешаясь, однако, тем, что подчинение общему для всех
распорядку дня даст мне постоянную возможность изучать манеры и привычки
моих соседей по столу, а также наблюдать французскую разновидность Hominis
sapientis в один из интереснейших в физиологическом отношении моментов,
именно в момент насыщения (как известно, аппетит есть ведущее начало в
структуре упомянутой разновидности), поскольку в этот момент головной мозг
испаряет некую газообразную субстанцию, которая, будучи практически
невесомой и не видимой невооруженным глазом, может быть уловлена и
исследована с помощью соответственно настроенного прибора.
Мой прибор (я имею в виду тот, который помещается в моей трезвой,
надежной немецкой голове) настроен весьма удовлетворительно, и я уверен,
что из поля моего зрения не ускользнет ни единая капля драгоценной
жидкости, конденсирующейся на предметном стекле. Нужна только надлежащим
образом подготовленная поверхность, а в этом отношении я сделал все.
К моему глубокому сожалению оказалось, что и здесь истинно национальный
элемент составляет меньшинство. Французов в доме только четверо - три
женщины и один мужчина, все имеющие касательство к содержанию этого
заведения. Преобладание женского начала является само по себе характерным,
ибо вы не хуже моего знаете, какую гипертрофированную роль сыграл этот пол
во французской истории. Четвертый представитель местного населения, судя
по видимым признакам, мужчина, однако на основании чисто поверхностных
наблюдений я не решусь классифицировать названную особь как Homo sapiens.
Он производит впечатление существа скорее обезьяно-, нежели
человекоподобного; когда я его наблюдаю и слушаю, мне представляется, что
передо мною волосатый гомункулус (*20), выделывающий трюки под визгливый
аккомпанемент уличной шарманки.
Как я уже сообщал вам, мои опасения относительно того, что меня будут
здесь третировать по причине моей принадлежности к немецкой нации,
оказались совершенно безосновательными: никто, по-видимому, не
задумывается над тем, к какой нации я принадлежу, - напротив, я встречаю
здесь самое любезное обращение, какого, впрочем, удостаивается всякий
гость, если он исправно оплачивает счет, не особенно вникая в отдельные
его пункты. Это, нужно признаться, было для меня в известной мере
неожиданностью, и я по сей день не пришел к окончательному умозаключению
касательно основополагающих причин упомянутой аномалии. Мое решение
обосноваться под французским кровом диктовалось собственно тем, что я
предполагал быть враждебно встреченным всеми прочими обитателями. Я
надеялся изучить разнообразные формы проявления естественного раздражения,
которое должна была возбуждать моя личность, поскольку французский
национальный характер наиболее полно проявляется под влиянием раздражения.
Однако мое присутствие не оказывает видимого стимулирующего воздействия, и
в этом смысле я существенно разочарован. Ко мне относятся точно так же,
как к другим, между тем как я был подготовлен к отношению особому, пусть
даже худшему. Как я уже говорил, я не могу полностью уяснить себе это
логическое противоречие, однако склоняюсь к нижеследующей гипотезе.
Французы безраздельно поглощены собой; невзирая на то, что война 1870 года
породила в их сознании весьма определенный образ немца как представителя
победоносной нации, в настоящее время сколько-нибудь четкое понятие о его
существовании у них отсутствует. Они не уверены, есть ли вообще на свете
немцы, ибо веские доказательства этого факта - всего-навсего девятилетней
давности - успели начисто изгладиться из их памяти. Поскольку сама идея
немца содержала в себе нечто неприятное, они поторопились исключить ее из
круга своих представлений. Посему я полагаю, что мы напрасно кладем в
основу нашей политики тезис о возможности реванша: французская натура
слишком мелка, чтобы в ней могло пустить корни это могучее растение.
Я использовал также благоприятную возможность провести серию наблюдений
над англоязычными особами, уделив первостепенное внимание американской
разновидности, ценными образцами которой я располагаю. Один из двух
наиболее интересных образцов - молодой человек, демонстрирующий всю
совокупность характерных признаков периода упадка нации и напоминающий
мне, в уменьшенном масштабе, римлянина эпохи эллинизма (III век н.э.). Он
иллюстрирует тот этап развития культуры, когда способность к усвоению
настолько превалирует над способностью к созиданию, что последняя
оказывается обреченной на полное бесплодие, в то время как сфера
умственной деятельности являет собою аналог малярийного болота.
Из его слов я уяснил себе, что в Америке имеется большое количество
абсолютно идентичных ему индивидов и что, в частности, город Бостон
населен почти исключительно ими. (Этот факт он сообщил мне с большой
гордостью, как если бы упомянутое обстоятельство делало честь его
отечеству, нимало не подозревая при том, какое зловещее впечатление
произвели на меня его слова.)
Насколько я знаю (а о пределах моих знаний вы осведомлены), в истории
человечества уникально и беспрецедентно такое явление, когда целая нация
достигает конечной стадии эволюции, минуя срединную стадию; иными словами,
когда плод из стадии незрелости переходит непосредственно в стадию
загнивания, не пройдя предварительно через период полезной и внешне
привлекательной спелости. Более того, у американцев незрелость не
отличается по внешним признакам от загнивания и протекает параллельно с
последним; одно трудно отделить от другого - точно так же, как и в
разглагольствованиях достойного сожаления бостонца: они теснейшим образом
взаимосвязаны. Я предпочитаю слушать болтовню французского гомункулуса -
это хотя бы забавляет.
Видеть воочию столь ярко выраженные симптомы вырождения у разных
представителей так называемой могущественной англосаксонской ветви весьма
и весьма любопытно. Те же симптомы, почти в той же легко диагностируемой
форме, я нахожу у юной особы из штата Мэн в Новой Англии, с которой я
неоднократно беседовал. Она несколько отличается от вышеописанного
бостонца в том смысле, что у нее способность к созиданию и, уже, к
действию не окончательно атрофирована: по сравнению со своим
соотечественником она обладает большим запасом свежести и энергии, которые
в нашем представлении свойственны молодым цивилизациям. К несчастью,
результатом всех ее действий бывает не добро, но зло, а ее вкусы и
привычки напоминают обычаи знатных римлянок той же эпохи поздней империи.
Она не скрывает их - напротив, она выработала последовательную систему
распущенного поведения. Поскольку возможности, имеющиеся на родине, ее не
удовлетворяют, она явилась в Европу - "испытать все", выражаясь ее же
словами, "на собственном опыте". Столь невероятно циничная формулировка
доктрины универсального опыта, исходящая из уст образованной молодой
женщины, не может быть воспринята иначе как обвинительный приговор
взрастившему ее обществу.
Последнее мое наблюдение, подкрепляющее вывод относительно
преждевременного одряхления американской нации, касается взаимоотношений
между тремя ее представителями, живущими под одной крышей. Здесь есть еще
одна юная американка, с меньшими отклонениями от нормы, чем та, о которой
шла речь выше, однако отмеченная той же противоестественной печатью
недоразвитости и бесплодия одновременно. Все трое смотрят друг на друга с
величайшим недоверием и отвращением, и каждый в отдельности уже не раз
отводил меня в сторону, уверяя по секрету, что только он (или только она)
может считаться истинным, подлинным, типичным американцем. Тип, который
исчез до того как успел сформироваться! Куда уж дальше?!
Добавьте к этому пару англичан, которые ненавидят всех американцев без
разбора, не делая между ними, вопреки их претензиям, различий и не отдавая
никому предпочтения, - и вы, я полагаю, признаете обоснованным мой прогноз
относительно неминуемой гибели англоязычной части человечества, гибели,
основными причинами которой станут идущее гигантскими шагами вырождение и
междоусобные распри, и присоединитесь к моей глубокой вере в то, что эта
гибель открывает перед физически полноценными сынами фатерланда сияющие
перспективы мировой экспансии, о которых я упоминал выше.
Миранда Хоуп - матери
22 октября
Дорогая мамочка!
Через день-два я уезжаю в новую страну - еще не решила окончательно, в
какую. Из Франции я уже извлекла все, что можно, и в совершенстве изучила
язык. Пребывание в пансионе мадам де Мезонруж доставило мне массу
удовольствия, и я расстаюсь со всеми обитателями этого дома как со старыми
друзьями. До самого конца все складывалось удивительно удачно, и все здесь
были ко мне так добры и внимательны, как будто я им родная сестра, в
особенности француз, мосье Вердье, общение с которым (на протяжении
полутора месяцев) обогатило меня больше, чем можно было ожидать, - мы с
ним даже договорились _переписываться_. Только представьте себе - я буду
сочинять длиннейшие письма по всем правилам французской грамматики! А в
доказательство сохраню все черновики и привезу домой.
Профессор-немец, когда я с ним познакомилась поближе, оказался тоже
очень интересным собеседником; иногда его мысли просто хочется впитывать.
И еще я узнала, почему моя соотечественница из Нью-Йорка так настроена
против меня! Оказывается, потому, что я как-то за обедом сказала, что
обожаю Лувр _до умопомрачения_. Но ведь когда я только приехала сюда, мне
и правда все нравилось до умопомрачения!
Передайте Вильяму Плэтту, что его письмо я получила. Я знала, что он
рано или поздно напишет, и мне удалось-таки его расшевелить! Я еще не
решила точно, куда поеду, - так трудно остановиться на какой-то одной
стране, если можно поехать в любую. Но я уж постараюсь выбрать стоящую,
чтобы пополнить свой жизненный опыт новыми разнообразными впечатлениями.
Милая мамочка, деньги я трачу разумно, и все по-прежнему _ужасно
интересно_!
1. Себейго-хаус - гостиница, носящая название озера Себейго,
находящегося в штате Мэн.
2. Эта мысль неоднократно повторяется в письмах, очерках и записной
тетради Джеймса, который в первые свои приезды в Париж остро ощущал
изолированность американцев во французской столице от ее коренных жителей.
3. Речь идет о тяжелом экономическом кризисе 1873-1878 годов. Джеймс
писал отцу 11 октября 1879 года: "Везде говорят, что сейчас в Соединенных
Штатах торговля, железные дороги и пр. - все процветает".
4. Голдсмит Оливер (1728-1774) - английский писатель; его поэма
"Покинутая деревня" (1770) была одним из основных произведений английского
сентиментализма.
5. Предместье Сен-Жермен - аристократический район Парижа на южном
(левом) берегу Сены.
6. Коро Камиль (1796-1875) - французский художник; создатель
французского реалистического пейзажа, он в своем позднем творчестве
предвосхищает импрессионистов.
7. Очевидно, иронический выпад по адресу брата писателя, философа
Уильяма Джеймса. Несмотря на привязанность братьев друг к другу, между
ними с детства существовал дух ревнивого соперничества и легкие трения, а
в конце 70-х годов Уильям резко критиковал в своих письмах все выходившее
из-под пера Генри (в частности, "Европейцев" и "Дэзи Миллер"), что
вызывало у последнего несогласие и глухое недовольство. Вест-Седар-стрит -
улица в Бостоне. В письме к матери от 6 июля 1879 года Джеймс писал:
"Несколько дней назад пришла также записка от Уильяма с
Вест-Седар-стрит..."
8. Готье Теофиль (1811-1872) - французский писатель, один из
основателей литературной группы "Парнас", объединявшей поэтов под знаменем
"искусства для искусства". Джеймс дал высокую оценку его творчества в
статье "Теофиль Готье", напечатанной в "Северо-американском обозрении"
(апрель 1873 года) и включенной позднее в сборник "Французские поэты и
романисты" (1878).
9. Арнольд Мэтью (1822-1885) - английский поэт и теоретик литературы,
близкий к эстетскому направлению в английской литературе второй половины
XIX века. Одним из первых выступлений Джеймса в печати была рецензия на
"Критические опыты" М.Арнольда, которые оказали на него сильное влияние. В
феврале 1873 года состоялось личное знакомство Джеймса и Арнольда.
10. Суинберн Алджернон Чарлз (1837-1909) - один из ведущих английских
поэтов второй половины XIX века; его произведения содержали вызов
буржуазной нравственности и добропорядочности, провозглашали освобождение
человека (в частности, поэта) от всех оков, воспевали культ наслаждения,
эротизм. Патер Уолтер (1839-1894) - английский писатель и теоретик
литературы декадентского направления, отрицавший воспитательную функцию
искусства и провозглашавший его безразличие к нравственному и
безнравственному.
11. В оригинале, как это часто делал Джеймс в своих произведениях,
дословно переведен на английский язык французский фразеологический оборот
(avoir le courage de son opinion - обладать смелостью иметь собственное
мнение).
12. Далее автор письма повторяет мысли, сформулированные в статье
Джеймса "Оноре де Бальзак" (1875; перепечатка в сборнике "Французские
поэты и романисты", 1878), в которой, в частности, говорилось об
упоминаемых ниже мадам Воке и мадам Юло. Повесть "Отец Горио", в которой
действуют эти персонажи, Джеймс считал шедевром Бальзака.
13. На южном (левом) берегу, где расположен древний район города,
называемый неофициально Латинским кварталом. В 50-е годы XIX века началась
интенсивная перестройка и перепланировка Парижа. Джеймс, вспоминая о том,
как к ноябрю 1876 года французская столица, после его длительного в ней
пребывания, стала его раздражать, писал: "Я не мог выбраться из
отвратительного американского Парижа. Потом я возненавидел Бульвары,
противную монотонность новых районов". "Старый" и "новый" Париж
противопоставляются также в повести "Осада Лондона".
14. Бульвар Осман на северном (правом) берегу Сены, непосредственно
примыкавший к тому району Парижа, который Джеймс называл "американским
Парижем", был "новой" улицей. Его прокладка началась в 1857 году.
15. Гейнсборо Томас (1727-1788) - английский художник; его портретная
живопись отличается одухотворенностью и поэтичностью.
16. Слова, повторяющиеся в качестве стилизованных постоянных эпитетов в
поэмах английского писателя Альфреда Теннисона (1809-1892) "Приход Артура"
и "Смерть Артура" (пер. - О.Чюмина).
17. Хомбург - курорт на западе Германии, в провинции Гессен-Нассау,
недалеко от Франкфурта-на-Майне (ныне Бад-Хомбург, земля Гессен, ФРГ). В
Хомбурге Джеймс провел десять недель летом и ранней осенью 1873 года и
посвятил ему один из своих очерков.
18. В письме к сестре от 26 марта 1879 года Джеймс рассказал о
поразившем его обычае, с которым он столкнулся, нанимая служанку: "По
британским законам прислугу можно звать любым именем, и у многих людей для
дворецких принято постоянное имя, которое обязаны носить все занимающие
один за другим это место, так, чтобы семье не нужно было менять своих
привычек".
19. Пуату - древняя историческая область на западе Франции.
20. Гомункулус - здесь: человечек, человечишка.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 11 Oct 2001 14:20:21 GmT