-----------------------------------------------------------------------
Henry James. The Real Thing (1892). Пер. - Ю.Афонькин.
В кн.: "Генри Джеймс. Избранные произведения в двух томах. Том второй".
Л., "Художественная литература", Ленинградское отделение, 1979.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 October 2001
-----------------------------------------------------------------------
"К вам какой-то джентльмен, сэр, а с ним леди", - доложила жена
швейцара (входную дверь обычно открывала она), и я тотчас же вообразил
себе, как не раз воображал в те дни, принимая желаемое за действительное,
что кто-то пришел ко мне позировать для портрета. Мои посетители в самом
деле намеревались позировать, но только не в том смысле, в каком мне
хотелось. Правда, на первый взгляд ничто не давало повода сомневаться, что
я имею дело с заказчиками. Джентльмена, мужчину лет пятидесяти, очень
высокого роста и державшегося очень прямо, с тронутыми сединой усами и в
изумительно сидевшем темно-сером пальто - усы и пальто я отметил
профессионально (что вовсе не значит, будто я смотрю на людей глазами
парикмахера или портного), - джентльмена с этой примечательной внешностью
можно было бы даже принять за какую-нибудь знаменитость, если бы я не
знал, что как раз знаменитости обычно ничем примечательным не выделяются.
Мне не раз доводилось убеждаться в том, что в здании с импозантным фасадом
далеко не всегда размещается важное учреждение. Эту парадоксальную истину
я вспомнил еще раз, бросив взгляд на даму: она тоже обладала слишком
характерным обликом, чтобы чем-то отличаться от простых смертных. Вряд ли
кому-нибудь удавалось встретить человека, совмещающего в себе то и другое.
Пришедшие не начинали разговора, не пытались положить конец неловкости
первых минут; как видно, каждый надеялся, что это сделает за него другой.
Оба явно робели; они стояли в передней, ожидая приглашения пройти, и, как
я понял впоследствии, это было самым разумным в подобной ситуации: ведь их
смущение располагало к ним. Мне уже доводилось встречать людей, которые
мучились и долго не могли заставить себя высказать вслух вульгарное
желание увидеть свое изображение на полотне; но сомнения, обуревавшие моих
новых знакомых, казались прямо-таки непреодолимыми. Почему джентльмен
никак не мог произнести фразу: "Я хотел бы заказать портрет моей жены"? И
что мешало леди произнести слова: "Мне хотелось бы заказать портрет моего
мужа"? Может быть, они вовсе не были мужем и женой? Это, конечно,
усложняло дело. Если их привело ко мне желание быть запечатленными вместе,
им надо было привести с собой еще кого-нибудь, чтобы тот подготовил меня.
- Мы к вам от мистера Риве, - сказала наконец леди со слабой улыбкой, и
на лице ее я увидел проблеск былой красоты, словно кто-то тронул мокрой
губкой потускневшую картину. Высокая и стройная, под стать своему
спутнику, она была лет на десять моложе его. Вид у нее был печальный,
насколько может быть печальным женское лицо, не обремененное особой
выразительностью: маска ее лица, правильно очерченного, чуть тронутого
косметикой, лишь несколько поистерлась, как истирается всякая незащищенная
поверхность. Всеразрушающее время поработало над ним, но не сделало его
значительнее. Она была стройна и подтянута, а ее безукоризненно сшитое
темно-синее шерстяное платье с карманчиками и пуговками не оставляло
сомнений, что она пользуется услугами того же портного, что и ее муж.
На этой чете лежал неуловимый отпечаток достатка и благополучия: видно
было, что они - люди с деньгами, привыкшие удовлетворять свои прихоти.
Если их очередной прихотью буду я, мне следовало подумать, какие я им
поставлю условия.
- Так, значит, мой адрес вам дал Клод Риве? - переспросил я и добавил,
что это очень любезно с его стороны, хотя тут же сообразил, что он пишет
только пейзажи и, следовательно, для него это не было жертвой.
Леди пристально посмотрела на джентльмена, а джентльмен окинул взором
комнату. Затем, потупившись и пригладив усы, перевел взгляд своих приятных
глаз на меня и ответил:
- Он сказал, что вы для нас - самый подходящий человек.
- Я стараюсь им быть, когда ко мне приходят позировать.
- Мы для этого и пришли, - поспешно подхватила леди.
- Вы имеете в виду - вместе?
Супруги переглянулись.
- Если вы сочтете, что и я вам подхожу, то оплата, очевидно, будет
двойная? - пробормотал джентльмен.
- Разумеется, цена за двоих дороже, чем за одного.
- Мы постараемся, чтобы вы остались довольны, - пообещал муж.
- Вы очень добры ко мне, - ответил я, испытывая признательность к
необычайно щедрому заказчику: ведь я думал, что он имеет в виду гонорар.
В эту минуту у леди, по-видимому, шевельнулось подозрение, что мы друг
друга недопонимаем.
- Мы полагали, что подойдем вам для иллюстраций... Мистер Риве сказал,
что вам нужен кто-нибудь.
- Подойдете для иллюстраций?.. - переспросил я, в свою очередь
растерявшись.
- Ну, знаете, ее можно было бы нарисовать, - сказал джентльмен и
покраснел.
Тут только я понял, какую услугу оказал мне Клод Риве: от него они
узнали, что я - график, делаю иллюстрации для журналов, для сборников
рассказов, для очерков о современной жизни, и поэтому у меня часто бывает
работа для натурщиков. Это была правда, но еще не вся правда: пора мне
признаться в своих мечтах (сбылись ли они или пошли прахом - пусть
читатель догадывается сам). В ту пору я забрал себе в голову стать великим
портретистом; меня прельщала слава тех, кто избрал этот путь, не говоря
уже об их доходах. Работа иллюстратора давала мне кусок хлеба, а я
приглядывался к другому жанру (как мне всегда казалось - самому
интересному для меня), в котором собирался увековечить свое имя. В моих
мечтаниях, в стремлении сколотить себе состояние не было ничего
постыдного; но только с того самого момента, как они высказали пожелание,
чтобы их рисовали бесплатно, эта перспектива стала все больше от меня
отдаляться. Я был разочарован, тем более что с первой же минуты ясно
представил себе, как они будут смотреться на портрете. Я очень быстро
уловил их тип и сразу же наметил, какими бы я их изобразил. Впоследствии я
понял, что моя трактовка отнюдь не пришлась бы им по вкусу.
- Так вы... Так, значит, вы?.. - начал я, оправившись от изумления. Я
никак не мог произнести прозаическое слово "натурщики": ведь оно так плохо
передавало суть дела.
- Опыт у нас не очень большой, - сказала леди.
- Нам надо найти _работу_, - вставил муж, - и мы подумали, что художник
вроде вас сумеет нас как-то использовать. - Затем он добавил, что у них
мало знакомых художников и что сначала они пошли наудачу к мистеру Риве
(да, конечно, он рисует пейзажи, но иногда - может быть, я слышал? -
вставляет в них фигуры людей); с мистером Риве они познакомились несколько
лет назад в одной усадьбе в Норфолке, куда тот приезжал на этюды.
- Мы и сами иногда рисовали, - пояснила леди.
- Неловко об этом говорить, - продолжал ее муж, - но нам совершенно
необходимо найти какую-нибудь работу.
- Мы, правда, _не слишком_ молоды, - призналась жена, вымученно
улыбаясь.
Затем муж сказал, что мне, может быть, надо больше узнать о них, и
вручил визитную карточку с именем "майор Монарк", которую вынул из
аккуратной записной книжки (все вещи у них были новые и чистые). Карточка
выглядела внушительно, но я не смог извлечь из нее никаких дополнительных
сведений; впрочем, мой гость тут же добавил:
- Я вышел в отставку, а потом с нами случилось несчастье - мы потеряли
все наше состояние. Больше того: мы находимся в весьма стесненных
обстоятельствах.
- Это мучительно... и очень тяжело, - сказала миссис Монарк.
Видно было, что они стараются держаться скромно, боятся, как бы в их
словах не проскользнула сословная спесь. Я чувствовал, что они готовы
признать свою принадлежность к знати недостатком, и в то же время угадывал
за этим смирением другое чувство (оно-то и было их утешением в невзгодах):
они знали, что у них есть свои преимущества. О да, преимущества у них
были, но это были, на мой взгляд, таланты чисто салонного порядка;
например, их присутствие могло придать респектабельный вид гостиной.
Впрочем, гостиные на то и существуют, чтобы все в них выглядело как на
картине.
Подхватив намек своей жены на их возраст, майор Монарк заметил:
- Мы, конечно, думали, что подойдем вам благодаря своему сложению. Мы
сумели сохранить осанку, не так ли?
Я с самого начала увидел, что осанка была их главным козырем. В том,
как он произнес "конечно", не было никакого тщеславия, но это слово многое
прояснило.
- Моя жена, во всяком случае, сложена безупречно, - продолжал он,
кивнув в сторону дамы с той благодушной непосредственностью, которая
приходит после сытного обеда.
Мне не оставалось ничего другого, как отпустить ему комплимент - словно
мы и впрямь сидели за бокалом вина, - у него, мол, внешность тоже хоть
куда, на что он, в свою очередь, ответил:
- Мы подумали: если вам надо рисовать людей нашего круга, то мы бы,
наверно, подошли. Особенно моя жена - точь-в-точь таких леди и рисуют в
книжках.
Они меня так позабавили, что я решил продлить удовольствие от разговора
с ними и постарался встать на их точку зрения; хотя мне было неловко
оценивать их стати, словно я собирался взять напрокат пару лошадей или
нанять чернокожую прислугу (подобная придирчивость была бы уместна разве
что в одной из ситуаций вроде этих), я все-таки решил взглянуть на миссис
Монарк совершенно беспристрастно и после минутного размышления воскликнул
с полной убежденностью: "Вот именно - в книжках!" Она была поразительно
похожа на плохую иллюстрацию.
- Мы встанем, если вам угодно, - сказал майор и вырос передо мной во
всем своем величии.
Я на глаз оценил его рост - в нем было шесть футов два дюйма, и он был
джентльмен с головы до пят. Любой вновь учрежденный клуб, еще не
подыскавший себе эмблему, не прогадал бы, наняв его стоять в витрине
своего помещения. При первом же взгляде на них у меня мелькнула мысль, что
эта чета обратилась явно не по адресу: для них было бы гораздо выгоднее,
если бы их использовали в рекламных целях. Я, конечно, не собирался
обдумывать за них все возможные варианты, но мне было ясно одно: этим
людям ничего не стоило заработать целое состояние, - правда, не для себя.
В их внешности было что-то такое, из чего сумел бы извлечь немалые барыши
модный портной, содержатель гостиницы или же владелец фирмы, торгующий
мылом. Мне виделся плакат "Мы моемся мылом только этой марки", приколотый
к их груди и действующий на покупателя неотразимо. А как блестяще они
справились бы с поручением поддерживать разговор за табльдотом в
каком-нибудь пансионе!
Миссис Монарк хранила молчание, - не из заносчивости, а из робости.
Майор сказал ей:
- Встаньте, дорогая, и покажите, как вы элегантны.
Чтобы показать это, вставать было совсем не обязательно, но она
послушно поднялась, прошлась по мастерской и вернулась на свое место,
покраснев от смущения и бросая беспокойные взгляды на мужа. Это напомнило
мне сцену, случайным свидетелем которой я стал однажды в Париже: к моему
приятелю-драматургу, работавшему в то время над новой пьесой, пришла
актриса, добивавшаяся получить в ней роль. Она прохаживалась перед ним по
комнате, как это делала сейчас моя посетительница. У миссис Монарк это
получалось не хуже, но я все же воздержался от аплодисментов. Странно было
видеть, что такие люди готовы работать за гроши. А миссис Монарк выглядела
так, будто у нее было десять тысяч фунтов годового дохода. Слово, которое
только что употребил ее муж, как нельзя лучше характеризовало ее: и по
облику, и по самому своему существу она была тем, что обитатели Лондона
называют на своем жаргоне "элегантной штучкой". Фигура у нее была - если
придерживаться той же системы понятий - "безупречная" или, если угодно,
"идеальная". Для женщины ее возраста талия у нее была удивительно тонка;
локоть обнаруживал предписанный канонами красоты изгиб; посадка головы
также отвечала всем правилам; и все же - зачем она пришла ко _мне_? Почему
не пошла работать манекенщицей в модный магазин? Я начал опасаться, что
мои посетители не просто нуждаются в деньгах, а еще и мнят себя любителями
искусства, - это усложнило бы наши отношения. Когда она снова села, я
поблагодарил ее и сказал, что качество, которое рисовальщик больше всего
ценит в натурщике, - это умение сидеть смирно.
- О, если кто умеет сидеть смирно, так это _она_, - сказал майор
Монарк. Затем шутливо добавил: - Во всяком случае, я ей особенно воли не
давал.
- Разве я такая уж непоседа? - обратилась миссис Монарк к мужу.
При этом она спрятала голову на его широкой груди, словно птенец,
укрывающийся под крылом матери. Я чувствовал, что у меня вот-вот брызнут
слезы.
Тот, в чью силу так трогательно верили, адресовал свой ответ мне:
- Быть может, именно сейчас уместно упомянуть - ведь наш разговор
должен быть сугубо деловым, не так ли? - что, когда мы поженились, все
звали мою жену не иначе как Прекрасной Статуей.
- О, боже, - печально вздохнула миссис Монарк.
- Но мне, разумеется, хотелось бы, чтобы натурщик умел выразительно
передавать те или иные чувства, - сказал я.
- Разумеется! - подхватили супруги в один голос.
- И вот еще что: вам, я полагаю, известно, что от этой работы ужасно
устаешь.
- О, мы _никогда_ не устаем! - горячо возразили они.
- А вы уже испробовали это на практике?
Они медлили с ответом и поглядывали друг на друга.
- Мы фотографировались, - сказала наконец миссис Монарх - бессчетное
число раз.
- Мы часто снимались по просьбе владельцев ателье, - пояснил майор.
- Понимаю, - потому что вы так хорошо смотритесь.
- Не знаю уж, какие у них были цели, но только от них отбою не было.
- Мы никогда не платили за наши фотографии, - сказала миссис Монарк с
улыбкой.
- Надо было принести их с собой, - заметил муж.
- Вряд ли у нас что-нибудь осталось. Мы их столько раздарили, -
пояснила она мне.
- На память, - уточнил майор, - ну и, как водится, напишешь что-нибудь
такое на обороте.
- Может быть, они теперь продаются в магазинах? - спросил я, желая
невинно пошутить.
- О да, конечно, - _ее_ фотографии раньше продавались.
- Продавались когда-то, - сказала миссис Монарк, потупившись.
Я без труда представил себе, что подразумевал майор под словами
"что-нибудь такое", - все эти надписи на преподносимых друзьям
фотографиях, и я был уверен в том, что эти надписи делались красивым
почерком. Просто удивительно, как быстро мне удалось составить
определенное мнение об этой паре. Если они сейчас так обеднели, что
вынуждены искать грошовых заработков, - значит, у них никогда не было
больших сбережений. Их главным капиталом была их располагающая внешность,
и, не мудрствуя лукаво, они извлекали все, что могли, из этого источника
преуспевания, предопределившего их жизненный путь. На их лицах читалась
пустота, непробудный сон души, в который они впали, двадцать лет подряд
разъезжая по имениям своих знакомых; от этих визитов шли и обаятельные
интонации в их голосе. Я так и видел перед собой все эти залитые солнцем,
заваленные непрочитанными журналами гостиные, в которых проводила свои дни
миссис Монарк; видел влажные от росы, обсаженные кустарниками аллеи, по
которым она прогуливалась, - для моциона и чтобы восхищать своим нарядом;
видел горы дичи, подстреленной при участии мистера Монарка, и его дивный
смокинг, в котором поздно вечером он направлялся в мужскую гостиную, чтобы
поговорить об удачной охоте. Я мог нарисовать в воображении все их краги и
макинтоши, модные шотландские пледы и меховые полости, трости, несессеры и
новенькие зонтики от солнца; я мог бы подробно описать, как выглядели их
слуги и их внушительный багаж, аккуратно сложенный на перроне какой-нибудь
железнодорожной станции в сельской местности. Они скупились на чаевые для
слуг и тем не менее слыли милейшими людьми; сами никого у себя не
принимали, но почему-то получали одно приглашение за другим. Они везде так
хорошо смотрелись: ведь их рост, цвет лица и их подтянутость полностью
отвечали общепринятым вкусам. Они это знали, но не кичились своими
успехами, не выставляли их напоказ, и это внушало им чувство самоуважения.
Будучи людьми основательными, они придерживались определенной линии
поведения: делали ставку на бодрость и жизнерадостность. Такие активные
натуры, как они, должны были иметь свою линию поведения. Я чувствовал, что
они создали себе прочную репутацию людей, чей приезд сразу же вносит
оживление даже в самую скучную компанию. Сейчас с ними что-то случилось -
неважно, что именно; скудные источники их существования стали иссякать,
потом иссякли совсем, и вот им приходится подрабатывать на карманные
расходы. Их друзья по-прежнему хорошо к ним относятся, однако ссужать их
деньгами они не намерены. Правда, в них есть что-то, внушающее доверие: их
туалеты, их манеры, их принадлежность к определенному кругу; но когда
оказываешь доверие огромному пустому карману, в глубине которого изредка
позвякивает мелочь, нужно по крайней мере слышать это позвякивание. Я
должен помочь им создать хоть видимость каких-то заработков, - вот чего
они от меня хотят. К их счастью, детей у них нет, - об этом я очень скоро
догадался. Итак, они, возможно, пожелают держать наши отношения в секрете;
вот почему они начали разговор именно с осанки: если бы на страницы книг
попали их лица, это выдало бы их тайну.
Они мне понравились - ведь они были такие простодушные, - и я не
возражал бы иметь с ними дело, если бы они мне подошли. Но, несмотря на
все их совершенства, я почему-то никак не мог уверовать в них. В конце
концов, они были дилетанты, а самой сильной антипатией в моей жизни была
нелюбовь к дилетантам. Она сочеталась с другой странностью: я всегда
предпочитал изображение оригиналу; оригинал так часто страдал недостатком
изобразительности. Мне нравились объекты, наделенные выразительной
внешностью; они вселяли уверенность. Что же касается их сути, то это был
вопрос второстепенный, и он почти никогда не имел практического значения.
Были и другие соображения, и самое важное было то, что я уже пользовался
услугами двух-трех натурщиков, в частности моделью для моих иллюстраций
служила одна молодая особа из Килберна (*1), с большими ногами, в пелерине
из альпака; за последние несколько лет она приходила ко мне довольно
регулярно, и пока что - быть может, к моему стыду - я был ею удовлетворен.
Я откровенно объяснил своим посетителям, как обстоит дело; но они гораздо
лучше подготовились, чем я предполагал. Они взвесили свои шансы; от Клода
Риве им было известно, что готовится edition de luxe [роскошно оформленное
издание (фр.)] - собрание сочинений одного современного писателя,
блестящего романиста, которому суждено было долго оставаться незамеченным
(среди всеядной читающей публики наелось лишь немного ценителей его
таланта - как тут не вспомнить Филипа Винсента! (*2)) и только на склоне
лет познать счастье признания, увидеть первые проблески, а затем и яркий
свет успеха и услышать оценки, в которых уже явно сквозило стремление
загладить перед ним свою вину. Таким актом искупления вины было,
собственно говоря, и собрание сочинений, о котором идет речь. Его издатель
был человек со вкусом, и гравюры на дереве, призванные украсить это
издание, были данью искусства Англии одному из самых независимых
представителей английской литературы. Как признались мне майор Монарк и
его супруга, они возлагали надежды на то, что я сочту возможным
использовать их как модели для своей части иллюстраций. Они знали, что мне
предстоит иллюстрировать первую книгу серии, роман "Рэтленд Рэмзи", но мне
пришлось объяснить им, что первая книга дана мне на пробу и что участие в
последующих томах будет зависеть от того, смогу ли я удовлетворять моих
заказчиков. Если нет, они не станут со мной церемониться и откажутся от
моих услуг. Поэтому положение у меня критическое, и вполне естественно,
что я готовлюсь к этой работе особенно тщательно, подыскиваю, насколько в
этом есть необходимость, новых натурщиков и подбираю среди них самые
лучшие типажи. Однако я признался, что мне хотелось бы остановиться
окончательно на двух-трех хороших моделях, которые подошли бы для любых
целей.
- А часто приходится... э... надевать специальные костюмы? - робко
спросила миссис Монарк.
- А как же - переодевание в этом деле едва ли не самое главное.
- Костюмы полагается приносить свои?
- Нет, зачем же; у меня их сколько угодно. Натурщик надевает или
снимает то, что нужно художнику.
- А надевать приходится... э... то же самое?
- То же самое?..
Миссис Монарк снова взглянула на мужа.
- Моя жена хотела узнать, - пояснил он, - находятся ли эти костюмы в
_общем_ пользовании.
Я был вынужден признаться, что костюмами пользуются все: некоторые из
них, добавил я (у меня в мастерской лежало много подлинной, видавшей виды
одежды прошлого века), отслужили свою службу лет сто назад; носили их,
судя по покрою, леди и джентльмены того исчезнувшего мира; люди, возможно,
не столь уж далекие от их круга, Монарки - quoi? [здесь: почему бы и нет?
(фр.)] - века пудреных париков.
- Мы будем надевать все, что только будет нам впору, - сказал майор.
- На рисунках все будет впору, это уж моя забота.
- Боюсь, что я подойду больше для книг о нашем времени. Я буду
приходить в том, в чем вы скажете, - сказала миссис Монарк.
- У нее дома так много платьев, - продолжил майор. - Они могут
пригодиться для сцен из современной жизни.
- О, я уже вижу сцены, в которые вы очень хорошо впишетесь.
Я и в самом деле видел их: эта славная леди вполне могла бы населять
унылые пространства некоторых журнальных опусов, чьи зажеванные сюжеты и
неряшливый язык так раздражали меня, что, иллюстрируя их, я старался, по
возможности, не утруждать себя их чтением. Но мне пришлось вернуться к
действительности: я вспомнил, что для повседневной работы такого рода,
однообразной и чисто механической, у меня и так уже достаточно помощников;
люди, которые мне позировали, вполне годились для этих целей.
- Нам просто казалось, что есть определенные персонажи, на которых мы
больше похожи, - мягко сказала миссис Монарк, вставая с дивана.
Ее муж также поднялся; он смотрел на меня с какой-то смутной тоской, и
это было трогательно в таком изысканном человеке, как он.
- Ведь, наверное, лучше все же... Ну вот когда имеешь дело с... э... -
Он запнулся; ему хотелось, чтобы я помог ему выразить его мысль. Но я не
мог, так как не знал, о чем он говорит. И тогда, сделав над собой усилие,
он докончил:
- С чем-то подлинным; когда перед вами, знаете ли, настоящий джентльмен
или леди.
Я с готовностью согласился с ним - в общих чертах; действительно,
иногда это много значит. Майор почувствовал поддержку и пожаловался:
- Если бы вы знали, как это трудно; куда мы только не обращались, -
после чего вдруг судорожно всхлипнул. Всхлип его словно передался миссис
Монарк, и она не выдержала: не успел я опомниться, как она упала на диван
и разрыдалась. Муж сел рядом с ней и взял ее за руку, после чего она
быстро отерла слезы другой рукой; затем взглянула на меня, и я смутился.
- Нет такой работы, самой черной, самой неблагодарной, которую я бы не
искал, не ждал, не вымаливал, - сказал майор. - Можете себе представить,
как туго нам пришлось на первых порах. Попробуйте получить место секретаря
или что-нибудь в этом роде! С тем же успехом вы могли бы просить, чтобы
вас произвели в пэры. У меня есть сила, и я бы взялся за _все_, хоть
носильщиком, хоть уголь грузить. Я готов надеть фуражку с золотым галуном
и открывать дверцы экипажей, подъезжающих к галантерейным лавкам; я готов
слоняться вокруг вокзала в надежде поднести кому-нибудь чемоданы; я стал
бы почтальоном. Но никто на таких, как я, и смотреть не хочет; тысячи
людей вроде меня или вас оказались на дне. И эти бедняги были когда-то
джентльменами, держали свой погреб и псарню.
Я их успокоил, как умел; порешили на том, что проведем пробный сеанс.
Мы как раз договаривались о встрече, когда дверь открылась, и в комнату
вошла мисс Черм с мокрым зонтиком в руках. Ей пришлось проехать омнибусом
до Мейда Вейл (*3), а затем пройти еще полмили пешком. Вид у нее был
немного растрепанный, плащ кое-где забрызган грязью. При каждой встрече с
ней я вновь с удивлением спрашивал себя, как эта женщина, ничем не
примечательная сама по себе, становится интересной, изображая других.
Невзрачная мисс Черм таила в себе целую галерею литературных героинь. Она
была всего лишь веснушчатая лондонская кокни, но могла изобразить кого
угодно - от знатной леди до пастушки; она обладала этой способностью, как
другие обладают красивым голосом или длинными волосами. Она была
неграмотна, любила пиво, но у нее были и свои плюсы: богатая практика,
сноровка, прирожденное остроумие, несколько экзальтированная
чувствительность, любовь к театру, семь сестриц и ни капли уважения к
общепринятому, особенно к общепринятому произношению: в некоторых словах
она упорно проглатывала начало. Первое, что увидели мои посетители, был ее
мокрый зонтик, от одного вида которого этих нетерпимых ко всякому
неряшеству людей заметно передернуло. После их появления у меня дождь лил,
не переставая.
- Я промокла до нитки; а что делалось в омнибусе! Не мешало бы вам жить
поближе к остановке, - сказала мисс Черм.
Я попросил ее приготовиться к сеансу как можно быстрее, и она
направилась в комнату, где обычно переодевалась. Но перед тем как выйти из
мастерской, она спросила, кем ей нужно нарядиться на этот раз.
- Русской княгиней, разве вы забыли? - ответил я. - Та, что с
"золотистыми глазами", в черном бархате; для этой бесконечной повести в
журнале "Чипсайд".
- "Золотистые глаза"? Надо же! - воскликнула мисс Черм и удалилась,
сопровождаемая неотступными взглядами моих собеседников. Я знал, что если
мисс Черм опоздала, то свои приготовления к сеансу она закончит так
быстро, что и глазом не успеешь моргнуть; поэтому я немного задержал своих
гостей, чтобы дать им возможность посмотреть на нее за работой и получить
некоторое представление о том, чего ожидают от них самих. Я нарочно
подчеркнул, что она точно соответствует моему идеалу натурщицы; она
действительно была очень толкова.
- Вы считаете, что она похожа на русскую княгиню? - спросил майор с
затаенной тревогой.
- Я ее сделаю похожей.
- Так это еще надо сделать... - он рассуждал весьма логично.
- На большее рассчитывать не приходится. Сколько есть людей, из которых
вообще ничего не сделаешь.
- Вот как? Тогда взгляните на эту леди, - тут он с победительной
улыбкой взял свою жену под руку, - с ней ничего не надо делать, здесь все
уже сделано!
- Нет, нет, какая из меня княгиня, - возразила миссис Монарк с холодком
в голосе. Я понял, что в свое время она была знакома с какими-то
княгинями, и они ей не понравились. С первых же шагов вырисовывались
затруднения, и притом такие, каких мне не приходилось опасаться в
отношении мисс Черм.
Тем временем она вернулась; она была в черном бархате - платье сильно
порыжело и сидело очень низко на ее костлявых плечах, а в ее больших
красных руках был японский веер. Я напомнил ей, что в сцене, над которой я
работал, она должна глядеть поверх чьей-то головы.
- Я сейчас не помню, чья это голова; впрочем, это неважно. Делайте вид,
будто глядите поверх чьей-то головы.
- Я уж лучше буду выглядывать из-за печки, - сказала мисс Черм, уселась
поближе к огню и приняла нужную позу: потянулась всем телом вверх, голову
слегка откинула назад, веер наклонила вперед - и перед нами предстала, во
всяком случае по моему предвзятому мнению, совсем другая женщина,
незаурядная и обольстительная, незнакомая и опасная.
Оставив ее в этой позе, я вышел на лестницу, чтобы проводить майора и
миссис Монарк.
- По-моему, я смогла бы сыграть эту роль не хуже, чем она, - сказала
миссис Монарк.
- Вам кажется, что у нее слишком жалкий вид? Сделайте поправку на
преобразующую силу искусства.
Как бы то ни было, домой они пошли, заметно воспрянув духом: их
ободряло сознание того, что они - "подлинные образцы" и что в этом их
неоспоримое преимущество. Что касается мисс Черм, то их, должно быть,
коробило при мысли о ней. Вернувшись в мастерскую, я рассказал ей, зачем
они приходили, и она стала над ними подшучивать.
- Ну, знаете, если _эта_ может позировать, то мне остается податься в
бухгалтеры, - сказала моя натурщица.
- Она очень аристократична, - ответил я, стараясь критиковать миссис
Монарк как можно мягче.
- Тем хуже для _вас_. Будет сидеть как истукан.
- Она подойдет для светских романов.
- О да, для них она подойдет! - с юмором заявила моя натурщица. - С ней
или без нее, хуже они все равно не станут.
В разговорах с мисс Черм я часто весьма нелестно отзывался о литературе
этого рода.
В одном из этих "шедевров" был эпизод: мрачная тайна выходит на свет
божий. Его-то я и решил сделать первой пробой для миссис Монарк. С ней
пришел и ее муж - на случай, если понадобится его помощь; можно было не
сомневаться, что он будет сопровождать ее, как правило, каждый раз. Первым
делом я решил выяснить, делает ли он это только ради приличия или же
вздумал ревновать, а может быть, лезть ко мне с советами? Мне стало тошно
от одной мысли об этом, и если бы мои опасения подтвердились, наше
знакомство закончилось бы очень быстро. Но вскоре я увидел, что дело
совсем не в этом и что приходит он просто потому (не считая, конечно,
надежды оказаться полезным), что больше ему нечего делать. Когда жена
расставалась с ним, он не знал, чем себя занять; да, впрочем, она с ним
никогда и не расставалась. Я пришел к выводу (и оказался прав), что их
прочный союз был главным утешением в их нынешнем неустройстве и что в этом
союзе не было ни одного уязвимого места. Они были образцовыми супругами,
ободряющим примером для тех, кто не решается вступить в брак, и твердым
орешком для скептиков. Район, где они жили, был далеко не из лучших
(впоследствии мне часто приходило в голову, что только это и сближало их с
профессионалами), и нетрудно было представить себе жалкую квартирку, в
которой майору пришлось бы оставаться одному. Пока жена была с ним, он еще
кое-как мирился с убожеством своего жилища; без нее он с ним смириться не
мог.
Как человек тактичный, он не пытался угодить, если видел, что в его
услугах не нуждаются; поэтому, когда я был поглощен своей работой и не
склонен разговаривать, он просто сидел и ждал. Но мне нравилось вызывать
его на разговор - это позволяло мне ненадолго отвлечься от работы или по
крайней мере несколько скрашивало ее опостылевшую монотонность. Слушая
его, я убивал двух зайцев сразу: вроде встряхнулся, побывал на людях, а с
другой стороны - вроде никуда не выходил и время зря не тратил. Мешало
только одно: я не был знаком, по-видимому, ни с одним из тех людей,
которые составляли круг знакомства майора и его жены. Беседуя со мной, он,
наверно, не раз вставал в тупик: с кем же, черт побери, я, в конце концов,
знаком? Он решительно не знал, о чем со мной говорить; поэтому мы особо не
мудрили и придерживались больше таких тем, как сорта кожи (какие идут на
седла, а какие - на кавалерийские брюки) и даже марки вин (где можно
дешево купить хороший кларет); иногда речь шла об умении ездить с
наименьшим числом пересадок или же о повадках мелкой пернатой дичи. Его
познания в двух последних областях приводили меня в изумление: в нем
уживались железнодорожник и орнитолог. Когда у него не было повода
говорить о возвышенных предметах, он бодро говорил о вещах более
повседневных; когда он чувствовал, что его воспоминания о светской жизни
не вызывают у меня интереса, он без особых усилий снижал тему разговора до
моего уровня.
Было трогательно видеть, как человек, который мог бы сокрушить
собеседника своим превосходством, столь искренне хочет понравиться ему. Он
присматривал за печкой и высказывал свои соображения насчет тяги (хотя его
об этом и не просили), и я видел, что многого в моем домашнем укладе он не
одобряет. Помнится, как-то раз я сказал, что, будь я богат, я бы попросил
его приходить ко мне учить меня жить и платил бы ему за это жалованье.
Иногда он вздыхал без видимого повода; смысл этих вздохов можно было
истолковать так: "Дайте мне хоть голый сарай вроде этой мастерской - я бы
и из него сумел что-то сделать!" Когда я приглашал его позировать, он
приходил один - одно из наглядных доказательств того, что женщины храбрее
мужчин. Его жена умела переносить одиночество в их квартирке под крышей,
вообще она вела себя гораздо сдержаннее; прибегая к разного рода
недомолвкам, она давала мне понять, что, по ее твердому убеждению, нашим
взаимоотношениям приличествует оставаться сугубо деловыми и они не должны
переходить в более близкие. Ей хотелось ясности: она и ее муж приходят ко
мне не в гости, не как к доброму знакомому, а на службу, и, признавая во
мне нечто вроде начальника (которого при случае можно и поставить на
место), она отнюдь не считала, что я им ровня.
Она позировала весьма усердно, вкладывая в эту работу все силы своей
души, и могла просидеть целый час в полной неподвижности, будто на нее был
наведен объектив фотоаппарата. Видно было, что ее часто снимали; но именно
те внешние данные, благодаря которым она так хорошо выходила на снимках,
делали ее совершенно непригодной для моих целей. Сначала я был в восторге
от аристократичности ее облика и получал истинное удовольствие,
воспроизводя все более уверенно ее черты и с каждым разом убеждаясь, как
они гармоничны и как властно подчиняют себе все движения моего карандаша.
Но уже через несколько сеансов у меня стало складываться впечатление, что
моя модель безнадежно статична; как я ни старался, у меня получалось
что-то вроде фотографии или рисунка с фотографии. Ее облик всегда
оставался неизменным, да и сама она как личность была не способна
меняться. Читатель может возразить, что тут виноват я сам, что я просто не
сумел правильно посадить ее. Так вот, я перебрал все позы, какие только
можно себе представить, но она умудрялась сводить на нет все различия
между ними. Мало того, что на рисунке каждый раз получалась истинная леди,
- это была к тому же каждый раз одна и та же леди. Она была "подлинным
образцом", но всегда одним и тем же образцом. Она видела в себе живое
воплощение аристократичности, и были минуты, когда я приходил в отчаяние
от этой безмятежной самоуверенности. И она, и ее муж всем своим поведением
давали понять, что от нашего знакомства выгадываю главным образом я. Порой
я ловил себя на том, что подыскиваю типы, которые можно было бы подогнать
под нее, вместо того чтобы заставить измениться в нужном направлении ее
саму - в чем, если браться за дело с умом, нет ничего невозможного и что
получалось, например, у мисс Черм. В каком бы ракурсе я ни давал миссис
Монарк, какие бы меры предосторожности ни принимал, она всегда выходила у
меня слишком высокой, ставя меня в неловкое положение: я изображал
очаровательную даму в виде дылды в семь футов, что довольно резко
расходилось с моими представлениями о женской красоте (которые, смею
надеяться, определялись не только моим собственным, гораздо более скупо
отмеренным ростом).
Еще хуже дело обстояло с майором: его мне решительно не удавалось
укоротить; как я ни бился, поэтому он у меня шел в ход только как модель
для мускулистых великанов. Превыше всего для меня были разнообразие и
простор для воображения; я любовно выискивал в людях неповторимые черточки
их облика, отражающие их личность; я испытывал потребность давать
индивидуальные характеристики и самой главной опасностью всегда считал
ненавистную мне одержимость каким-то определенным типом. Я ожесточенно
спорил об этом с друзьями, а с некоторыми даже рассорился, так как не мог
согласиться с их утверждением, будто свой излюбленный тип должен быть у
каждого художника и если этот тип прекрасен, то рабская приверженность к
нему идет только на пользу, чему служат свидетельством хотя бы Леонардо да
Винчи и Рафаэль. Я не был ни Леонардо, ни Рафаэлем, я был всего лишь
молодым современным художником, быть может, самонадеянным, но ищущим, и
считал, что можно пожертвовать всем чем угодно, но только не
индивидуальной характеристикой. Когда они доказывали мне, что такой
неотступно преследующий художника тип может иметь и нечто свое,
индивидуальное, я - может быть, это был не самый лучший довод - парировал
вопросом: "Чья же это индивидуальность?" Индивидуальность должна быть
чьей-то, а если она ничья, то на поверку может оказаться, что ее вовсе
нет.
Нарисовав миссис Монарк с десяток раз, я осознал еще яснее, чем прежде,
в чем состоит ценность такой натурщицы, как мисс Черм: в ней не было
ничего шаблонного, и в этом как раз и заключалось ее главное достоинство;
разумеется, не следует забывать и о том, что у нее было: редкостный,
необъяснимый дар перевоплощения. Ее повседневный облик мог преображаться
по первому требованию, так же мгновенно, как преображается темная сцена
при поднятии занавеса. Ее перевоплощения часто сводились к простому
намеку, но, как говорится, умный поймет и с полуслова, а в ее намеках было
столько живости и изящества. Иногда мне казалось, что изящества даже
многовато, хотя мисс Черм была дурнушкой, и оно начинает отдавать
безвкусицей; я упрекал ее за то, что все нарисованные с нее персонажи
всегда получаются грациозными, и это становится однообразным (betement
[глупым (фр.)], как любит выражаться наш брат художник). Ничто не могло
рассердить ее больше, чем эти упреки: ведь она так гордилась своим
необыкновенным талантом позировать для образов, ничего общего друг с
другом не имеющих. В ответ она обычно обвиняла меня, что я подрываю ее
"ретапутацию".
Участившиеся визиты моих новых натурщиков несколько сузили поле
деятельности мисс Черм в моей мастерской. На нее был большой спрос, и без
работы она никогда не сидела; поэтому при случае я, не стесняясь,
отправлял ее домой, чтобы без помех провести сеанс с ними. Помню, как
занятно это было вначале - рисовать "подлинную натуру", например, брюки
майора. В их подлинности сомнений не было, сам же он ускользал от меня и
упорно не желал получаться иначе, как в виде исполина. Занятно было
отрабатывать завитки волос на затылке его супруги (они были уложены так
геометрически правильно) и ее особо туго затянутый корсет - корсет
"элегантной дамы". Особенно эффектно она выглядела в ракурсах, в которых
лицо затемнено или же его не видно вовсе. Бессчетное число раз я
зарисовывал ее аристократичные profils perdus [позы вполоборота, с
неполным профилем (фр.)] или же ставил ее горделивой спиной к зрителю.
Когда ей случалось стоять во весь рост, она - ну конечно же! - принимала
одну из тех поз, в которых придворные живописцы изображают королев и
принцесс, и я уже стал подумывать, не собрать ли мне все эти рисунки
воедино и не уговорить ли издателя журнала "Чипсайд" присочинить к ним
какой-нибудь сугубо великосветский роман под заголовком вроде "Повесть о
Букингемском дворце" (*4). Иногда моим подлинным образцам и их "суррогату"
доводилось сталкиваться друг с другом; дело в том, что мисс Черм приходила
довольно часто - то позировать, то договариваться о дальнейших сеансах; в
те дни, когда у меня было особенно много работы, она заставала своих
ненавистных соперников, и между ними происходили мимолетные стычки.
Собственно говоря, с их стороны это нельзя было назвать стычками, так как
они уделяли ей внимания не больше, чем если бы она была моей горничной, -
но не по злому умыслу, не из высокомерия, а просто потому, что они все еще
не могли решить, как с ней стать на дружескую ногу, хотя, как я
догадывался, они с удовольствием сделали бы это, во всяком случае майор.
Разговор об омнибусе отпадал - они всегда ходили пешком; поговорить с ней
о беспересадочном сообщении или о дешевом вине? - ей это будет
неинтересно; и они просто не знали, с чего начать. К тому же они,
вероятно, почувствовали - при желании уловить это было нетрудно, - что за
их спиной она потешается над ними, что они для нее люди, о которых
говорят: "И все-то они знают". Она была не из тех, кто скрывает свое
недоверчивое отношение к человеку, имея возможность высказать его. Миссис
Монарк, со своей стороны, считала мисс Черм неряхой; с какой же еще целью
она взяла на себя груд сообщить мне (говорить лишнее было совсем не в ее
привычках), что она терпеть не может неопрятных женщин?
Однажды, когда мисс Черм оказалась в обществе моих новых натурщиков
(при случае она наведывалась и просто так, чтобы поболтать), я самым
вежливым образом попросил ее помочь приготовить чай, - услуга, в которой
для нее не было ничего нового, так как мой домашний уклад был самый
скромный и простой и я нередко прибегал к помощи моих натурщиц. Им
нравилось хозяйничать в моем буфете: они устраивали перерыв, болтали и
били баклуши (а иногда и чашки из моего сервиза) - в этой непринужденной
обстановке они воображали себя богемой. Когда я вновь увиделся с мисс Черм
после этого случая, она, к моему величайшему удивлению, устроила мне сцену
- обвинила в том, будто бы я сделал это с намерением унизить ее. Во время
самого чаепития она отнюдь не возмущалась ущемлением своего достоинства,
напротив - была любезна, весела и с наслаждением дурачилась, с приторной
улыбкой спрашивая миссис Монарк, которая сидела молча и с отсутствующим
видом, не угодно ли ей сахару и сливок. В свои вопросы она вкладывала
такие интонации, что можно было подумать, будто она задалась целью
разыгрывать из себя аристократку; в конце концов я начал опасаться, как бы
мои гости не обиделись.
Нет, они не могли себе позволить обижаться, их трогательное
долготерпение было мерилом их несчастья. Целыми часами они безропотно
ждали, когда я смогу заняться ими; приходили без вызова, на всякий случай
- а вдруг они понадобятся? - и уходили, не падая духом, если в их услугах
не нуждались. Обычно я провожал их до входных дверей, чтобы полюбоваться,
в каком образцовом порядке они отступают. Я пытался подыскать для них
другую работу и порекомендовал их нескольким художникам. Но их не взяли, и
я прекрасно понимал почему. Когда неудачи вновь толкнули их в мои объятия,
я с тревогой ощутил, что лежащее на мне бремя стало еще тяжелее: ведь они
оказали мне честь считать меня художником, наиболее соответствующим их
стилю. Для живописцев они были недостаточно колоритны, а в области графики
в то время почти никто еще серьезно не работал. Однако супруги не теряли
надежды получить работу, о которой я им говорил: втайне они мечтали, что
именно они как модели предопределят успех рисунков, которые были моим
вкладом в реабилитацию нашего славного романиста. Они знали, что роман
представляет собой сатирические зарисовки современных нравов;
следовательно, здесь не потребуются эффектные костюмы и им не придется
надевать всякую старую рухлядь; на этот раз все обещало быть вполне
благопристойным. Если я смогу использовать их, они будут на какое-то время
обеспечены постоянной работой, так как книга выйдет в свет, конечно, еще
не скоро.
Однажды миссис Монарк пришла без мужа; она объяснила его отсутствие
тем, что ему пришлось пойти в Сити. Она сидела передо мной в своем обычном
небрежном величии, как вдруг раздался стук в дверь, в котором я сразу же
услышал робкую мольбу натурщика, оставшегося без работы. Вслед за этим в
комнату вошел молодой человек, в котором нетрудно было угадать иностранца.
Я не ошибся: он оказался итальянцем, не знавшим ни слова по-английски,
кроме моей фамилии, да и ее он произносил так, что она была похожа на все
другие фамилии сразу. К тому времени я еще не успел побывать на его родине
и не был силен в его языке; но так как природа наделила его истинно
итальянской живостью телодвижений и звучащая речь не была для него
единственным орудием общения, то с помощью не очень вежливых, но зато
весьма пластичных жестов ему все же удалось объяснить мне, что он ищет
работу и хотел бы заняться тем самым ремеслом, которым занимается сидящая
передо мной синьора. Сначала он ничем не привлек мое внимание, и я, не
отрываясь от работы, проворчал что-то довольно нелюбезное, чтобы не
внушать ему ненужных надежд и побыстрее отделаться от него. Но он решил не
отступать; он не стал назойливо клянчить, а только смотрел на меня с тупой
собачьей преданностью, доходящей в своем простодушии до нахальства, - так
мог бы смотреть на своего хозяина верный слуга, проживший в доме долгие
годы и несправедливо подозреваемый в чем-то дурном. Тут-то я увидел, что
его поза и выражение его лица так и просятся на бумагу, и сделал ему знак
присесть и подождать, пока я освобожусь. Он сел, и в этой позе он тоже был
очень хорош; он запрокинул голову и с любопытством обвел глазами высокое
помещение мастерской, - да это же молодой католик, пришедший помолиться в
собор святого Петра! (*5) Продолжая работать, я потихоньку наблюдал за ним
и открывал все новые возможности. Еще до конца сеанса я сказал себе: "Этот
малый торговал фруктами и разорился, но для меня он сущий клад".
Когда миссис Монарк собралась уходить, он пулей бросился через всю
комнату открывать ей дверь и застыл на пороге, сопровождая ее восторженным
и невинным взглядом молодого Данте, сраженного чарами юной Беатриче.
Поскольку я никогда не питал пристрастия к чопорной британской прислуге, а
он, по-видимому, совмещал в себе задатки слуги и натурщика, и так как
слуга был мне нужен, а завести на него отдельную статью расхода я не мог,
то я не долго думая решил взять этого веселого пройдоху к себе в дом, если
он согласится выполнять обе должности сразу; услышав мое предложение, он
запрыгал от радости. Я поступил опрометчиво - ведь я ничего о нем не знал,
- но мне не пришлось в этом раскаиваться. Хотя порой он был забывчив, но
ухаживал за мной весьма заботливо и обладал поразительным sentiment de la
pose [талантом позировать (фр.)]. Эта способность была чисто
подсознательной, еще не развитой; она была частью той счастливой интуиции,
которая привела его к моему порогу и помогла прочитать мою фамилию на
дверной табличке. Ведь он нашел меня только благодаря своей смекалке,
догадавшись по форме моего выходившего на север высокого окна, что перед
ним - студия, а где студия, там должен быть и художник. В свое время,
подобно другим своим непоседливым землякам, он отправился в поисках
счастья в Англию; у него был компаньон и маленькая зеленая тележка, и
начал он с того, что продавал мороженое по пенни за порцию. Мороженое
растаяло, подтаяли и деньги, компаньон тоже куда-то улетучился. Мой
молодой итальянец носил облегающие желтые панталоны в красноватую полоску;
фамилия его была Оронте. Его лицо не отличалось южной смуглотой, он был
блондин, и, когда я приодел его, подобрав кое-что из моего поношенного
платья, он стал похож на англичанина. В этом он не уступал мисс Черм,
которая, когда требовалось, могла сойти за итальянку.
Когда миссис Монарк вернулась, на этот раз в сопровождении мужа, и
узнала, что Оронте обосновался у меня, мне показалось, что лицо ее
передернулось. Мысль о том, что какой-то оборванец, lazzarone [нищий,
попрошайка (ит.)], выступает соперником ее несравненного майора, не
укладывалась у нее в голове. Она первой почуяла опасность - майор был до
смешного слеп к тому, что происходило вокруг него. Но после того как
Оронте сервировал нам чай (от усердия он то и дело что-нибудь путал, так
как церемония чаепития была для него в диковинку), она, по-видимому,
переменила к лучшему свое мнение обо мне - ведь теперь я обзавелся наконец
"дворецким". Я показал супругам несколько рисунков, сделанных с моего
"дворецкого", и миссис Монарк намекнула на отсутствие в них сходства; ей
никогда и в голову не пришло бы, что это он позировал, сказала она. "А вот
когда рисунки сделаны с нас, так тут уж сразу видно, что это мы", -
напомнила она мне с торжествующей улыбкой, и я понял, что в этом-то и
состоял их главный недостаток. Рисуя чету Монарк, я никак не мог отойти от
них и проникнуть в характер персонажа, который мне хотелось изобразить; в
мои намерения отнюдь не входило, чтобы на моих рисунках узнавались те, кто
для них позировал. Мисс Черм никогда нельзя было узнать, и миссис Монарк
считала, что я стараюсь ее упрятать, и правильно делаю: уж очень
вульгарная у нее внешность. Да и что теряется от того, что ее не видно на
рисунке? От ее отсутствия мы только в выигрыше; так, теряя усопшего, мы
обретаем ангела.
К тому времени мне удалось сдвинуть с мертвой точки мою работу над
"Рэтлендом Рэмзи", первым романом намечаемого собрания сочинений: я сделал
около десяти рисунков (для некоторых позировали майор и его жена) и
представил их на одобрение редакции. Как я уже упомянул, по соглашению с
издателями вся книга была отдана в мое распоряжение, и мне предоставлялась
полная свобода действий; но мое участие в работе над следующими томами мне
не гарантировалось. По правде говоря, мысль о том, что у меня есть под
рукой мои "подлинные образцы", временами действовала успокаивающе, так как
в романе были персонажи, очень и очень похожие на них. Там были мужчины,
по-видимому, такие же чопорные, как майор, и женщины, столь же безупречно
светские, как миссис Монарк. Было немало сцен из жизни аристократических
поместий - правда, жизнь эта изображалась в далекой от натурализма,
прихотливой, утонченно-иронической манере; но довольно значительное место
занимали также действующие лица в бриджах и шотландских юбках. Кое-что мне
надо было решить с самого начала - например, какой должна быть внешность
главного героя, в чем должна заключаться неповторимая прелесть юной
героини. Разумеется, я имел надежного руководителя в лице автора, но у
меня еще оставался простор для собственных толкований. Я решил сделать
чету Монарк моими поверенными: откровенно рассказал им, в каком я нахожусь
положении, и не забыл упомянуть о моих затруднениях и нерешенных вопросах.
"Так возьмите _его_!" - нежно проворковала в ответ миссис Монарк, бросив
взгляд на мужа, а майор сказал с отрадной прямотой, которая с некоторых
пор установилась в наших отношениях: "Лучше моей жены вы все равно никого
не найдете!"
На эти замечания я мог и не отвечать, но что я должен был сделать, так
это распределить роли между моими натурщиками. Задача была не из легких, и
мне пришло в голову - быть может, это было трусливо с моей стороны, - что
можно и повременить с решением вопроса. Роман представлял собой большое
полотно, в нем было много других действующих лиц, и я занялся разработкой
ряда эпизодов, в которых герой и героиня не участвовали. Остановившись на
супругах Монарк, я был бы вынужден держаться за них и дальше - ведь не мог
же я отмерить моему юному герою семь футов росту в одной сцене и только
пять футов девять дюймов - в другой. В общем, я был склонен сделать его
пониже, хотя майор не раз напоминал мне, что вполне мог бы сыграть эту
роль, ведь он выглядит моложе иных молодых. Однако из-за его роста
изменить его внешность было решительно невозможно, так что будущим
читателям было бы трудно определить возраст героя. И вот после того как
Оронте прослужил у меня целый месяц и после того как я несколько раз давал
ему понять, что его непосредственность, экспансивность и выразительная
внешность становятся непреодолимым препятствием для нашего дальнейшего
сотрудничества, - после всего этого я вдруг прозрел и обнаружил в нем
задатки главного героя. Росту в нем было только пять футов семь дюймов, но
недостающие дюймы как бы присутствовали в скрытом виде. Первые наброски с
него я делал чуть ли не тайком, так как изрядно побаивался суждений моих
аристократических натурщиков по поводу такого выбора. Если уж мисс Черм
казалась им чем-то вроде заложенной под них мины, так что же они скажут,
когда какой-то итальянец-лоточник, от которого до аристократа - как от
земли до луны, возьмется изображать главного героя, получившего
образование в частной школе?
У меня было тревожно на душе - но не потому, что они меня запугали,
прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти люди, трогательно
старавшиеся соблюдать декорум и каким-то образом умудрявшиеся выглядеть
щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж слишком большие
надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку Хоули, который в это время
вернулся из-за границы; на его совет всегда можно было положиться.
Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости суждений и
умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он куда-то
уезжал - уж не помню куда, - чтобы "освежить глаз". Глаз у него и без того
был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были старые друзья, я так
долго не видел его, и в душу мою стало закрадываться ощущение какой-то
пустоты. Уже целый год мне не приходилось увертываться от стрел его
критики.
Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив своей старой
бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в
мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего
не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало мне
устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть,
что я сделал для "Чипсайда", но был разочарован тем, что увидел. По
крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон
звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он,
сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
- Что с тобой? - спросил я.
- Скажи лучше, что с тобой.
- Ничего; что ты туману напускаешь?
- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что
это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на
котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я
спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что
это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его
мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось
получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке
великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать,
так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что
работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не
сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас
я пойму, в чем дело.
Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но
ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю,
не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже
возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких
тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение
света и тени.
- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся
очень красиво.
- Да, но они не пойдут!
- Я работал с новыми натурщиками.
- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно - они же просто тупицы.
- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить
дело.
- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени
сожаления:
- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно
выставить за дверь (фр.)].
- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за
последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все
были довольны.
- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции
"Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь
какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов,
ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для
тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не
можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к
которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей
нынешней мазне никакой цели не видно.
Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении
этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я
пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не
решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний
голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему
раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне
кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их
как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на
старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем
своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я
уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно
было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только
слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных
учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех
пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась
довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне
нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь
сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они
даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их
знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым,
и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я
время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется
расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы
кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что
они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было
вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным
образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом
углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего
того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям,
состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными
словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они,
считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место,
где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что
первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка
слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я
немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за
художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя
я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они
еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали
его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика.
Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я
работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже
приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все
откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось
заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было
бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я
трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету),
подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились
они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись
неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все
меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим
соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже
побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их
остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить
чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что
работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой
натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел
на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на
себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь
бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно
телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще
мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более
сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны.
Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня
сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее.
Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на
огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают
моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так
устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он
принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме,
прижимающий локтем свой шапокляк.
Тогда я понял весь смысл происшедшего: чтобы угодить мне, она
пересилила себя, причем сделала это красиво, и теперь я должен как-то
отблагодарить ее. Встречаясь с ней после этого, я каждый раз спрашивал
себя, что же я могу для нее сделать. Приглашать их на сеансы я больше не
мог, я чувствовал, что, продолжая использовать их, я делаю большую ошибку
и обрекаю себя на неудачи. Да, да, я стал работать плохо, очень плохи были
все те шаблонные рисунки, для которых они позировали, - об этом теперь
говорил не только Хоули. Я послал в издательство целую серию иллюстраций к
"Рэтленду Рэмзи" и услышал в ответ куда более убедительную критику, чем
его дружеские предостережения. Художественный консультант фирмы, для
которой я работал, считал, что во многих из них совсем нет того, чего от
меня ожидали. Это были по большей части иллюстрации как раз к тем сценам,
в которых фигурировали супруги Монарк. Я не стал уточнять, чего именно от
меня ожидали; надо было смотреть правде в глаза: заказы на другие тома
могли от меня уплыть. В отчаянии я накинулся на мисс Черм и перепробовал
ее на всех ролях и во всех ракурсах. Я объявил во всеуслышание, что
главным героем отныне будет Оронте; мало того - в одно прекрасное утро,
когда майор заглянул ко мне с намерением узнать, не нужен ли он, чтобы
закончить рисунок для "Чипсайда", начатый на прошлой неделе, я сказал, что
передумал и буду делать рисунок с моего слуги. При этих словах майор
побледнел и уставился на меня.
- Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? -
спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с
раздражением:
- Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря
ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я
был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою
работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал
приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило
для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой
атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться
бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться
еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и
после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно
свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут.
Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое
положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о
том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне
быть полезны даже в работе для "Чипсайда", их обязанности стали уж очень
неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из
вежливости и в знак примирения - словом, с прощальным визитом. В глубине
души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои
натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала
принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд
Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии,
собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным
равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то
сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше - это
у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне
надо было, чтобы обе фигуры "компоновались", не уступали одна другой в
напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой
замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль
был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой
любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости
заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и
продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно
правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не
удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее,
надо мной приятный голос миссис Монарк: "По-моему, ей надо немного
привести в порядок прическу". Я поднял голову и с удивлением увидел, что
она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к
ней. "Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?" - продолжала она.
Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги,
по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с
моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не
забуду - должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось
нарисовать _эту_ сцену, - и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс
Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка
быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью
согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри
мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще
мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с
такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко
вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала,
что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и
подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой
конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор - следы
моего завтрака, забытые и неприбранные. "Послушайте, а в _этом_ я могу вам
помочь?" - крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я
согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение
ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего
фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу -
они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую
буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а
скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен.
Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя
то, что они делали, - контуры моего рисунка на мгновение смазались, и
изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли
смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили
головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого
реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не
хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему
бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями:
те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них
работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был
безмолвный, но страстный призыв, - они взывали ко мне не прогонять их.
"Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_", - вот что они хотели
сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш
выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков,
которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался
наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут.
Он вложил их мольбу в одну фразу: "Так вот я и говорю: а может, все-таки
возьмете нас?" Я не мог их взять - было бы слишком больно смотреть, как
они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для
них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они
поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я
все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне
майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул
с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за
преподнесенный мне урок.
1. Килберн - в конце XIX века северо-западный окраинный район Лондона.
2. Так звали жившего в первой половине XVII века автора книг "Правдивое
известие о сражении в Новой Англии между англичанами и дикарями" (1638) и
"Плач Германии" (1638). Однако, по-видимому, здесь это реальное лицо не
имеется в виду. Джеймс имел обыкновение выписывать в тетрадь различные
имена, фамилии, названия, которые могли бы ему пригодиться впоследствии.
Возможно, что именно так обстояло дело и в данном случае.
3. Мейда Вейл - улица, начинающаяся в Килберне и идущая по направлению
к Гайд-парку.
4. Букингемский дворец - королевская резиденция в Лондоне.
5. Имеется в виду собор святого Петра в Риме.
Популярность: 1, Last-modified: Thu, 11 Oct 2001 14:20:21 GmT