Рассказ
(Из книги "Зверинец")
Перевод А. Косс
Дневник Коры Оливе
12 января
Вчера вечером было опять то же самое, мне так надоели
браслеты и лицедейство, pink champagne[1] и лицо Ренато
Виньеса, о, какое лицо -- бормочущий тюлень, портрет Дориана
Грея перед самой развязкой. Легла в постель, а в ушах --
"Буги-вуги Красной отмели", а во рту -- привкус шоколадных
конфет с мятным ликером, маминого поцелуя, зевотного,
пепельно-серого (она после праздника всегда пепельно-серая и
спит на ходу, огромная рыбина, такая сама на себя не похожая).
Нора говорит, она засыпает при свете, под гомон, под
экстренные сообщения раздевающейся сестры. Вот счастливцы, а я
гашу все огни вокруг себя и на себе -- выключаю светильники,
снимаю драгоценности, -- раздеваюсь под разноголосицу всего,
что мельтешило днем вокруг меня, пытаюсь уснуть -- и вот я
ужасающий полнящийся звоном колокол, я волна, я цепь, которой
всю ночь громыхает наш Рекс в кустах бирючины. Now I lay me
down to sleep...[2] Приходится вспоминать стихи, а то еще есть
система -- искать слова со звуком "а" внутри, потом с "з" и
"е", с пятью гласными, с четырьмя. С двумя гласными и одной
согласной (око, ива), с тремя согласными и одной гласной (горб,
гроб) и снова стихи: "Луна в наряде жасминном зашла в цыганскую
кузню, мальчик глядит на нее..."[3] С тремя гласными,
чередующимися с тремя согласными: кабала, лагуна, аналог,
радуга, Мелита, пелена.
И так часами: с четырьмя гласными, с тремя, с двумя; потом
палиндромы [4]. Сначала попроще: бармен, нем раб; пил сок, кос
лип; потом сложнейшие, очень красивые: тут хорош сыр к еде,
крыс шорох тут; но, молод, летел, летел долом он. Или
изысканные анаграммы: Salvador Dali, Avida Dollars [5], Кора
Оливе -- королева и... Красивая анаграмма, потому что она как
бы открывает путь, потому что ничем не кончается. Потому что:
королева и...
Нет, ужасная. Ужасная, потому что открывает путь той,
которая не королева и которую я опять ненавижу ночь напролет.
Ту, которая Кора Оливе, но не королева из анаграммы, она что-то
жалкое, нищенка в Будапеште, профессионалка из публичного дома
в Кочабамбе, официантка в Кетцальтенанго [6], она где-то далеко
и не королева. Но она все же -- Кора Оливе, и потому вчера
вечером было опять то же самое: я ощущала ее присутствие -- и
ненавидела.
20 января
Иногда я знаю, что ей холодно, плохо, что ее бьют. Могу
лишь ненавидеть -- так остро, так неистово ненавидеть кулаки,
сбивающие ее с ног, и ненавидеть ее самое, ее еще сильнее,
потому что ее бьют, потому что я -- это она, и ее бьют. Еще
ничего, когда сплю или крою платье, или когда мама принимает и
я наливаю чай сеньоре де Регулес либо отпрыску четы Ривасов,
тогда я не прихожу в такое отчаяние. Тогда для меня это не так
важно, это что-то сугубо мое, личное; и я чувствую, что она в
силах совладать со своим злосчастием: вдалеке, одинока, но в
силах совладать с ним. Пусть мучится, пусть мерзнет; я здесь
терплю и, думаю, тем немножко ей помогаю. То же самое, что
щипать корпию для солдата, которого еще не ранило, приятное
ощущение -- словно заранее предусмотрительно облегчаешь чьи-то
будущие страдания.
Пусть мучится. Я целую сеньору де Регулес, я наливаю чай
отпрыску четы Ривасов и ухожу в себя, напрягая силы для
внутреннего сопротивления. Твержу про себя: "Вот иду по
обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли".
Не то чтобы я что-то ощущала, просто знаю, что это так, что
где-то я иду по мосту в тот самый миг (хоть не знаю, в тот ли
самый), когда отпрыск четы Ривасов принимает у меня из рук
чашку чаю и старается придать своей порочной физиономии самое
любезное выражение. И держусь стойко, потому что я одинока
среди этих людей, которые ничего не чувствуют и не понимают, и
я не прихожу в такое отчаяние. Вчера вечером Нора была
ошарашена, сказала: "Да что с тобой происходит?" Происходило с
нею -- со мной, которая так далеко. И происходило, наверное,
что-то ужасное, ее били или она заболевала -- и как раз в тот
миг, когда Нора собиралась спеть романс Форе [7], а я сидела за
роялем и смотрела на Луиса Марию, он был такой счастливый,
стоял, облокотившись о крышку рояля, так что казалось, он
выглядывает из рамы; и он смотрел на меня раздраженно, со
щенячьим выражением, собирался внимать моим арпеджо, и мы были
так близко друг от друга и так друг друга любили. Хуже всего,
когда я узнаю о ней что-то еще, а сама в это время танцую с
ним, целуюсь; или просто Луис Мария рядом со мною. Потому что
я, дальняя -- не любима. Это та моя ипостась, что не любима, и
как мне не терзаться внутренне при ощущении, что меня бьют, что
снег забивается мне в дырявые туфли, когда Луис Мария танцует
со мною, и рука его по моей талии скользит вверх, словно жара в
полдень, и во рту у меня привкус терпких апельсинов или
надкушенных побегов бамбука, а ее бьют, и сопротивляться
невозможно, и мне приходится говорить ему, что мне нехорошо,
все из-за повышенной влажности, влажности снега, я не чувствую
его, не чувствую, а снег забивается мне в туфли.
25 января
Нора, естественно, явилась ко мне и устроила сцену.
"Кисонька, больше ты мне не аккомпанируешь, в последний раз
просила. Мы сели в лужу". В лужу, не в лужу, мне-то что, я
аккомпанировала, как могла, помню, пенье ее мне слышалось,
словно издалека. Votre ame est un paysage choisi...[8] но я
видела, как мои пальцы снуют по клавишам, и мне казалось, они
справляются недурно, честно аккомпанируют Норе. Луис Мария
также глядел мне на руки, бедняжка, -- думаю, потому, что не
решался взглянуть в лицо. Наверное, я в такие минуты становлюсь
очень странной.
Бедная Норита, пусть ищет себе другую аккомпаниаторшу.
(Чем дальше, тем больше все это начинает походить на наказание,
теперь я осознаю себя там лишь тогда, когда буду вот-вот
счастлива, когда счастлива: Нора поет Форе, а я осознаю себя
там, и у меня остается одна только ненависть.)
Ночью
А иногда нежность, внезапная и необходимая нежность к той,
которая не королева и мыкается в тех краях. Вот бы отправить ей
телеграмму, посылку, узнать, здоровы ли ее дети, а может быть,
у нее нет детей -- потому что мне думается, там у меня нет
детей, -- может быть, ей нужна поддержка, жалость, карамель.
Вчера я уснула, обдумывая текст послания, место встречи. Буду
четверг тчк жди мосту. Что за мост? Мне снова и снова думается:
"мост", снова и снова думается: "Будапешт", я упрямо верю в
нищенку из Будапешта, где столько мостов и ногам мокро от
снега. И тут я села в постели, вся напряглась -- и чуть не
взвыла в голос, чуть не бросилась в мамину спальню, разбудить
ее, укусить, чтобы проснулась. Только потому, что мне
подумалось... Сказать -- и то непросто. Только потому, что мне
подумалось: я ведь хоть сейчас могу поехать в Будапешт, приди
мне в голову такая блажь. Или в Кочабамбу, или в Кетцальтенанго
(мне пришлось заглянуть назад, пролистать несколько страниц,
чтобы найти эти названия). Нет, они не годятся, с тем же
успехом я могла бы написать: "Трес-Арройос, Кобе, Флорида --
четырехсотый километр. Остается только Будапешт, потому что там
холод, там меня бьют и оскорбляют. Там (это мне приснилось,
всего лишь сон, но как к месту, как вписывается в мою
бессонницу) есть некто по имени Род [9] -- или Эрод, или Родо,
-- и он бьет меня, и я люблю его, не знаю, люблю ли, но
позволяю, чтобы он бил меня, и так изо дня в день, значит,
наверняка люблю.
Позже
Все неправда. Род мне приснился, а может, придумался на
основе какого-то сновидения, уже отыгранного и банального.
Никакого Рода нет, меня там мучат, это да, но не знаю кто --
мужчина, озлобленная мать, одиночество.
Отправиться на поиски себя самой. Сказать Луису Марии:
"Давай поженимся, и ты отвезешь меня в Будапешт, мне нужно на
мост, где снег и кто-то, кого знаю и не знаю". Но тут же думаю:
а если я и вправду там? (Потому что когда об этом всего только
думаешь, есть одно тайное преимущество -- не хочется верить до
конца. А если я и вправду там?) Что ж, если я там... Но только
в помешательстве, только лишь... Хорош медовый месяц.
28 января
Мне пришла на ум любопытная вещь. Вот уже три дня, как мне
нет вестей от дальней. Может быть, сейчас ее не бьют или ей
удалось раздобыть пальто. Послать бы ей телеграмму, пару
чулок... Мне пришла на ум любопытная вещь. Вот я приезжаю в
этот ужасный город, дело к вечеру, небо зеленоватое,
водянистое, небо к вечеру никогда таким не бывает, если не
подкрасить его с помощью воображения. С той стороны, где
Добрина Стана, на проспекте Скорда [10], кони в сосульках,
каменнолицые полицейские, пышущие жаром ковриги хлеба, пряди
ветра, от которых окна глядят как-то надменно. Фланировать по
Добрине, как истая туристка, с планом Будапешта в кармане моего
синего английского костюма (я в одном костюме, при таком-то
холоде, шубку оставила в Бурглосе [11]), и вот площадь -- у
самой реки, она почти нависла над рекой, а на реке грохот от
льдин и баркасов, иногда промелькнет зимородок, он по тамошнему
называется збуная тхено [12], а то и хуже.
За площадью и будет тот мост, предположила я. Когда мне
так подумалось, продолжать прогулку расхотелось. В тот вечер в
Одеоне был концерт Эльзы Пьяджо де Тарелли; я оделась неохотно,
подозревая, что меня ожидает бессонная ночь. Эти ночные мысли,
такие ночные... Как знать, не загублю ли себя. Придумываешь
слова в мысленных странствиях, в какой-то миг вспоминаешь:
Добрина Стана, збуная тхено, Бурглос. Но как называется
площадь, не знаю, чувство такое, будто я и впрямь оказалась на
какой-то будапештской площади и заблудилась, потому что не
знаю, как она называется: площадь всегда как-то называется.
Иду, мама. Успеем вовремя к твоему Баху и твоему Брамсу.
Путь такой простой. Ни площади, ни Бурглоса. Здесь мы с тобою,
там Эльза Пьяджо. Как грустно, что все оборвалось, я уже знала,
что оказалась на площади (хотя еще как сказать, это ведь только
в мыслях, всего ничего). А за площадью начинается тот мост.
Ночью
Начинается, тянется. В промежутке между окончанием
концерта и первым номером на бис я нашла все названия и дорогу.
Площадь Владас, Рыночный мост [13]. По площади Владас я дошла
до начала моста, не очень спешила, временами мне хотелось
задержаться возле какого-то дома, или возле витрины, или возле
кого-нибудь из тепло укутанных детей, возле одного из фонтанов
при статуях рослых героев в заиндевелых пелеринах, их зовут
Тадео Аланко и Владислав Нерой [14], они любители токайского и
цимбалисты. Я смотрела, как кланяется Эльза Пьяджо в промежутке
меж двумя шопеновскими опусами, бедняжка; и со своего кресла в
партере перешагивала прямо на площадь, туда, где между
толстенными колоннами берет начало мост. Но об этом я уже
думала, осторожно -- такое же занятие, как придумывать
анаграмму: Кора Оливе -- королева и... либо воображать, что
мама сейчас в гостях у Суаресов, а не рядом со мною. Не впасть
бы в безвкусицу: все это касается меня одной, всего лишь моя
воля, моя королевская воля. Королевская, поскольку Кора Оливе
-- ну ладно. Только бы не началось другое, только бы
чувствовать, что ей холодно, что ее мучат. Просто у меня такая
прихоть, даю ей волю, потому что мне так нравится, потому что
хочу выяснить, куда ведет мост, чтобы знать, если Луис Мария
отвезет меня в Будапешт, если мы поженимся и я попрошу его
повезти меня в Будапешт. Тогда мне проще будет отправиться на
поиски этого моста, отправиться на поиски себя самой -- и
встретиться с собою, как вот сейчас, когда я уже дошла до
середины моста под выкрики и аплодисменты, под Альбениса! -- и
снова аплодисменты, и "Полонез", словно все это имеет смысл,
когда я иду сквозь метель, комки снега каменно-тверды, и ветер
подгоняет меня сзади, руки, шершавые, словно махровое
полотенце, обхватив мою талию, выталкивают меня на середину
моста.
(В настоящем времени проще описывать. На самом деле это
происходило в восемь, когда Эльза Пьяджо исполняла на бис уже
третью вещь, не то Хулиана Агирре, не то Карлоса Густавино
[15], что-то с пташками и лужайками). Но я научилась обходиться
с понятием времени по-свойски, без особой почтительности. Помню
как-то раз мне подумалось: "Там меня бьют, там снег забивается
мне в туфли, и я узнаю обо всем этом в тот миг, когда все это
со мной случается, в то же самое время. Но почему в то же самое
время? Может быть, узнаю с запозданием, может быть, ничего еще
не случилось. Может быть, ее муки начнутся через четырнадцать
лет, а может быть, от нее остались лишь крест да номер могилы
на кладбище Святой Урсулы. И мне казалось, это прекрасно, это
возможно -- вот идиотка! Потому что, как ни крути, а в конце
концов окажешься в том же самом времени. Если бы сейчас она и
вправду ступила на мост, знаю, я почувствовала бы все отсюда и
сию же минуту. Помню, я остановилась, стала глядеть на реку,
вода была как скисший майонез, билась об устои невероятно
яростно, грохочуще, с оттяжкой. (Так мне думалось.) И был смысл
в том, чтобы свеситься над парапетом, слушать во все уши, как
там, внизу, трещит лед. Был смысл в том, чтобы постоять на
мосту -- отчасти ради зрелища, отчасти из-за страха,
подступавшего изнутри, а может, оцепенела от холода и
беззащитности: пошел снег, а мое пальто в гостинице. И
подумать: я ведь скромница, девушка без претензий, но
попробовали бы сказать мне о какой-нибудь, что с ней происходит
то же самое, что она странствует по Венгрии, сидя в партере
"Одеона". Кого угодно проберет холод, че [16], хоть здесь, хоть
где хочешь.
Но мама тянула меня за рукав, в партере уже почти никого
не осталось. О чем я думала потом, записывать не буду, неохота
дальше вспоминать. Мне худо станет, если буду вспоминать
дальше. Но все точно; любопытная мне на ум пришла вещь.
30 января
Бедный Луис Мария, вот идиот, что женится на мне. Не
знает, что взваливает на себя. Или что сваливает под себя, как
острит Нора, которая разыгрывает эмансипированную
интеллектуалку.
31 января
Мы туда поедем. Он так охотно согласился, что я чуть не
завопила. Испугалась, мне показалось, он слишком легко
включается в эту игру. И ничего не знает, пешка, которая, сама
не подозревая, решает исход игры. Королева, а при ней пешечка,
Луис Мария. Королева и --
7 февраля
Надо лечиться. Не буду записывать окончания того, о чем
думала на концерте. Вчера вечером почувствовала: опять ей
плохо. Знаю, там снова меня избивают. Ничего не поделаешь --
знаю; но хватит вести записи. Если бы я ограничилась
констатацией -- просто удовольствия ради или чтобы излить
душу... Куда хуже: мне хотелось перечитывать и перечитывать,
чтобы добраться до сути, найти ключ к каждому слову,
появлявшемуся на бумаге после этих ночей. Как тогда, когда я
придумала площадь, ледоход на реке, грохот, а потом... Но об
этом не напишу, никогда не напишу.
Съездить туда и убедиться, что мне вредит затянувшееся
детство, все дело только в этом: двадцать семь лет -- и не
знать мужчины. Теперь при мне будет мой щенушка, мой глупыш,
хватит думать, пора жить, жить наконец, и по-хорошему.
А все-таки, раз уж я покончу с этим дневником, ведь одно
из двух: либо замуж идти, либо дневник вести, одно с другим не
сочетается, теперь мне будет приятно отделаться от дневника
лишь в том случае, если заявлю об этом с радостью, которая
рождена надеждой, с надеждой, которая рождена радостью. Мы едем
туда, но все будет не так, как мне придумалось в тот вечер,
когда мы были на концерте. (Запишу это и хватит вести дневник
-- для моего же блага.) На мосту я найду ее, и мы посмотрим
друг на дружку. В тот вечер на концерте в ушах у меня стоял
треск крошившегося внизу льда. Это и будет торжество королевы
над пагубным средством, над незаконной подспудной узурпацией.
Она покорится, если я -- действительно я, вольется в мою зону
света, ту, что и красивей, и надежней; нужно только подойти к
ней и опустить руку ей на плечо.
Кора Алина Оливе Рейес де Араос и ее супруг прибыли в
Будапешт шестого апреля и остановились в отеле "Риц". Было это
за два месяца до их развода. На следующий день после обеда Кора
вышла поглядеть на город и на ледоход. Она любила бродить одна
-- была любопытна и проворна, -- а потому раз двадцать меняла
направление, словно бы искала что-то, но не слишком
целеустремленно, предоставляя свободу выбора прихоти, по воле
которой внезапно отрывалась от одной витрины ради другой либо
перебегала улицу.
Она вышла на мост, тот самый, дошла до середины, теперь
она брела с трудом -- из-за снега, из-за ветра, который все
усиливался, -- он дует снизу, с Дуная, мучительный ветер,
хлещущий, колючий. Кора чувствовала, как юбка липнет к ногам
(слишком легко оделась), и вдруг ей захотелось повернуть
обратно, возвратиться в знакомый город. Посреди пустынного
моста ждала оборванная женщина с черными гладкими волосами,
было что-то пристальное и жадное в искривленном ее лице, в чуть
скрюченных пальцах рук, которые протягивались навстречу идущей.
Кора подошла, чувствуя, что все ее движения и маршруты
выверены, как после генеральной репетиции. Без страха,
наконец-то обретя свободу, -- при этой мысли ее пронизала
жутковатая дрожь ликования и холода, -- Кора подошла к женщине
и тоже протянула руки, заставляя себя не думать, и женщина с
моста прижалась к ее груди, и они обнялись на мосту, безмолвные
и оцепеневшие, а ледяная каша внизу билась об устои.
Кора ощутила боль, оттого что замочек сумки при объятии
вжался ей в грудь, но боль была мягкая, переносимая. Она
обнимала женщину, та была невероятно худа. Кора чувствовала в
своих объятиях всю ее во всей ее реальности, и ощущение
блаженства нарастало, оно было как гимн, как взлет голубок, как
певучий плеск реки. Кора закрыла глаза в полноте слияния,
чуждаясь ощущений извне, сумеречного света; внезапно она
почувствовала, что смертельно устала, но уверена в победе, хоть
и не обрадовалась тому, что наконец ее одержала.
Ей показалось, что одна из них тихонько плачет. Наверное,
она сама: она чувствовала, что щеки у нее влажные и одна скула
болит, словно от удара. И шея болит, и внезапная боль в плечах,
ссутулившихся от бессчетных мук. Открыв глаза (может быть, она
уже кричала), она увидела, что рассталась с тою. Тут она и
впрямь закричала. От холода, оттого что снег забивался ей в
дырявые туфли, оттого что шла по мосту к площади, все удаляясь.
Кора Оливе, такая красивая в сером английском костюме, ее
волосы немного растрепало ветром, и она шла, не оборачиваясь и
все удаляясь.
1 Розовое шампанское (англ.)
2 "Теперь я ложусь спать..." (англ.) -- первая
строка детской молитвы из старинного пуританского молитвенника.
Послужила заглавием для одного из рассказов Хемингуэя (в
русском переводе -- "На сон грядущий").
3 Гарсия Лорка Ф. "Романс о луне, луне" (пер. В.Парнаха).
4 Палиндром (перевертень) -- слово или фраза, одинаково
читающиеся слева направо и справа налево.
5 Анаграмма (слово или словосочетание, составленные из
букв другого слова или словосочетания) испанского художника
Сальвадора Дали, придуманная французским поэтом Андре Бретоном
и означающая "жадная на доллары".
6 Кочабамба -- город в Боливии. Кетцальтенанго -- город в
Гватемале.
7 Форе Габриэль (1845 -- 1924) -- французский композитор,
автор романсов на стихи Поля Верлена.
8 "Твоя душа -- та избранная даль..." (франц.) --
первая строка стихотворения Поля Верлена "Лунный свет" (пер.
Ф.Сологуба.).
9 Снова ироническое обыгрывание интеллектуальности
героини: Эдуард Род (1857-- 1910) -- швейцарский романист, Хосе
Энрике Родо (1872-- 1917) -- уругвайский эссеист и философ.
10 Названия вымышлены.
11 Название вымышленное.
12 Название вымышленное.
13 Названия вымышленные.
14 Имена вымышленные.
15 Хулиан Агирре (1869-- 1924) -- аргентинский композитор
и пианист, наиболее известны его "Сельские серенады",
"Креольские мелодии", "Национальные аргентинские мелодии".
Карлос Густавино (р.1914) -- аргентинский композитор, автор
песен и "Аргентинской симфонии".
16 Че -- характерное аргентинское словечко -- междометие и
обращение к собеседнику.
Популярность: 3, Last-modified: Tue, 11 Aug 1998 14:19:47 GmT