---------------------------------------------------------------
Рассказ
(Из книги "Все огни - огонь")
Перевод Н. Трауберг
Оригинал этого текста расположен в библиотеке Олега Аристова
http://www.chat.ru/~ellib/
---------------------------------------------------------------
Ces yeux ne t'appartiennent
pas... ой les as tu pris? 1
....IV, 5
Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит само
собой из одного в другое. Я говорю "думал", но, как ни глупо, надеюсь, что
это еще случится со мной. И вот, хотя стыдно бродить по городу, когда у тебя
семья и служба, я порой повторяю про себя, что, пожалуй, уже пора вернуться
в, свой квартал и забыть о бирже, где я служу, и, если немного повезет,
встретить Жозиану и остаться у нее на всю ночь.
Бог знает, давно ли я это повторяю, и мне нелегко, ведь было время,
когда все шло само собой и, только задень плечом невидимый угол, попадешь
неожиданно в тот мир. Пойдешь пройтись, как ходят горожане, у которых есть
излюбленные улицы, и оказываешься чуть не всякий раз в царстве крытых
галерей -- не потому ли, что галереи и проулки были мне всегда тайной
родиной? Например, галерея Гуэмес, место двойное, где столько лет назад я
сбросил с плеч детство, словно старый плащ. Году в двадцать восьмом она была
зачарованной пещерой, где неясные проблески порока светили мне сквозь запах
мятных леденцов, и вечерние газеты вопили об убийствах, и горели огни у
входа в подвал, в котором шли бесконечные ленты реалистов. Жозианы тех лет
смотрели на меня насмешливо и по-матерински, а я, с двумя грошами в кармане,
ходил, как взрослый, заломив шляпу, заложив руки в карманы, и курил, потому
что отчим предрек мне умереть от сигарет. Лучше всего я помню запахи и
звуки, и ожиданье, и жажду, и киоск, где продавали журналы с голыми
женщинами и адресами мнимых маникюрш. Я уже тогда питал склонность к
гипсовому небу галерей, к грязным окошкам, к искусственной ночи, не
ведающей, что рядом -- день и глупо светит солнце. С притворной небрежностью
я заглядывал в двери, за которыми скрывались тайны тайн, и лифт возносил
людей к венерологам или выше, в самый рай, к женщинам, которых газеты зовут
порочными. Там ликеры, лучше бы -- зеленые, в маленьких рюмках, и лиловые
кимоно, и пахнет там, как пахнет из лавочек (на мой взгляд -- очень
шикарных), сверкающих во мгле галерей непрерывным рядом витрин, где есть и
хрустальные флаконы, и розовые лебеди, и темная пудра, и щетки с прозрачными
ручками.
Мне и теперь нелегко войти в галерею Гуэмес и не растрогаться чуть
насмешливо, вспомнив юные годы, когда я чуть не погиб. Прелесть былого не
тускнеет, и я любил бродить без цели, зная, что вот-вот войду в мир крытых
галереек, где пыльная аптека влекла меня больше, чем витрины широких, наглых
улиц. Войду в Галери Вивьен или в Пассаж-де-Панорама, где столько тупичков и
переулков, ведущих к лавке букиниста или к бюро путешествий, не продавшему
ни билета; в маленький мир, выбравший ближнее небо, где стекла -- грязны, а
гипсовые статуи протягивают вам гирлянду; в Галери Вивьен, за два шага от
будней улицы Реомюра или биржи (я на бирже служу). Войду в мой мир -- я и не
знал, а он был моим, когда на углу Гуэмес я считал студенческие гроши и
прикидывал, пойти мне в бар-автомат или купить книжку или леденцов в
прозрачном фунтике, и курил, моргая от дыма и трогая в глубине кармана
пакетик с невинной этикеткой, приобретенный в аптеке, куда заходят одни
мужчины, хотя и надеяться не мог пустить его в дело, слишком я был беден и
слишком по-детски выглядел.
Моя невеста, Ирма, никак не поймет, почему я брожу в темноте по центру
и по южным кварталам, а если б она знала, что особенно я люблю Гуэмес, она
бы ужасно удивилась. Для нее, как и для матери, нет лучшего места, чем диван
в гостиной, и лучшего занятия, чем кофе, ликер и то, что зовется беседой.
Ирма -- кротчайшая из женщин, я никогда не говорил ей о том, чем живу, и
потому, наверное, стану хорошим мужем и хорошим отцом, чьи дети, кстати,
скрасят старость моей матери. Наверное, так и узнал я Жозиану -- нет, не
только из-за этого, мы ведь могли встретиться и на бульваре Пуассоньер или
на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар, а на самом деле мы впервые взглянули друг на
друга в самых недрах Галери Вивьен, под сенью гипсовых статуй, дрожащих в
газовом свете (венки трепетали в пыльных пальцах муз), и я сразу узнал, что
тут ее место, и нетрудно ее встретить, если ты бываешь в кафе и знаком с
кучерами. Может быть, это случайно, но мы встретились с ней, когда в мире
высокого неба, в мире без гирлянды, шел дождь, и я счел это знаком, и не
подумал, что просто столкнулся со здешней девкой. Потом я узнал, что в те
дни она не отходила от галереи, потому что снова пошли слухи о зверствах
Лорана, и ей было страшно. Страх придал ей особую прелесть, она держалась
почти робко, Но не скрывала, что я ей очень нравлюсь. Помню, она глядела на
меня и недоверчиво и пылко и расспрашивала поравнодушней, а я не верил себе,
и радовался, что она живет тут же, наверху, и просил ее пойти к ней, а не в
отель на улице Сантье, хотя там она многих знала и ей было бы спокойней.
Потом она поверила, и мы смеялись ночью, что я мог оказаться Лораном.
Мансарда была точь-в-точь как в дешевой книжке, а Жозиана -- так прелестна,
и так боялась убийцы, пугавшего Париж, и прижималась ко мне, когда мы
говорили о его злодействах.
Мать знает всегда, если я не спал дома, и хотя ничего не скажет (это
было бы глупо), дня два смотрит на меня то ли робко, то ли оскорбленно. Я
понимаю прекрасно, что Ирме она не проговорится, но все ж надоело,
материнский присмотр уже ни к чему, а еще досадней, что в конце концов я-то
и явлюсь с цветком или с коробкой конфет, и само собой станет ясно, что
ссора кончена, и сын-холостяк снова живет, как люди. Жозиана радовалась,
когда я описывал ей эти сцены, и там, в нашем царстве галереек, они стали
своими так же просто, как их герой. Она, Жозиана, очень чтила семейные
связи, и свойство, и родство; я не люблю говорить о своем, но о чем-то
говорить надо, а все, о чем поведала она, было уже переговорено, вот мы и
возвращались почти неизбежно к моим холостяцким затруднениям.
И это мне было тоже на руку, Жозиана любила галерейки -- потому ли, что
там жила, или потому, что там было тепло и сухо (мы познакомились в начале
зимы, шел ранний снег, а в галереях, у нас, было весело и его не замечали).
Мы ходили вдвоем, когда оставалось время, то есть когда один человек (она не
хотела называть его) был ублажен и отпускал ее поразвлечься. Мы мало
говорили о нем -- я спрашивал, конечно, а она, конечно, лгала о деловых
отношениях, и само собой подразумевалось, что он -- хозяин, достаточно
тактичный, чтобы не лезть на глаза. Потом я решил, что он рад, когда я хожу
с Жозианой, потому что в те дни все особенно боялись, убийца снова натворил
дел на Рю-д'Абукир, и она, бедняжка, не посмела бы уйти в темноте от Галери
Вивьен. В сущности, мне полагалось благодарить и Лорана, и хозяина, из-за
этих страхов я бродил с Жозианой по переходам, заглядывал в кафе и все
больше понимал, что становлюсь другом девушке, с которой, казалось бы, ничем
и не связан. Мы говорили глупости, молчали и понемногу, постепенно
убеждались в нашей нежной дружбе. Я привыкал к чистой, маленькой каморке,
так вписывавшейся в галереи. Вначале я поднимался ненадолго, у меня не
хватало денег на ночь, да и ее ждал другой, побогаче, и я ничего не успевал
разглядеть, а позже, дома, где единственной роскошью были журналы и
серебряный чайник, вспоминал, и ничего не помнил, кроме самой Жозианы, и
засыпал, словно она еще в моих объятиях. Но с дружбой пришли и права; а
может, Жозиана уговорила хозяина, и он разрешил ей оставлять меня на ночь, и
комната стала заполнять перерывы наших, не всегда легких, бесед. Все куклы,
все картинки, все безделушки поселились в моей памяти и помогали лгать,
когда я возвращался домой и говорил с матерью или с Ирмой о политике и о
болезнях.
Потом пришло и другое, например -- смутный абрис того, кого она звала
американцем, но сперва всем владел страх перед тем, кто, если верить
газетам, звался Лораном-душителем. Если я решаюсь вспомнить Жозиану, я вижу,
как мы входим в кафе на Рю-де-Женер, садимся на малиновый плюш, здороваемся
с друзьями, и сразу всплывает Лоран, все только о нем и говорят, а я
утомился за день от работы и оттого, что на бирже, в перерывах, коллеги и
клиенты тоже говорили о его последнем злодействе, и я думал теперь, кончится
ли этот тяжкий сон, будет ли снова так, как, по моим представлениям, было
здесь прежде (хотя тогда я тут не был), или жутким забавам нет конца. А хуже
всего -- говорю я Жозиане, спросив грогу, который так нужен в снег, -- хуже
всего, что мы его не знаем и зовем Лораном, потому что одна ясновидящая
узрела в своем стеклянном шаре, как убийца писал кровавыми пальцами
собственное имя, а газеты не хотят перечить тому, во что верит народ.
Жозиана не глупа, но никто не убедит ее, что злодея зовут иначе, и нечего
спорить с ней, когда, испуганно мигая синими глазами, она смотрит как бы
невзначай на молодого человека, высокого и сутулого, который вошел в кафе и,
не здороваясь ни с кем, прислонился к стойке.
-- Может быть... -- прерывает она мое наспех придуманное утешение, -- а
подниматься мне одной. Если ветер задует свечу, когда я буду на лестнице...
Темно, я одна...
-- Ты редко идешь одна, -- смеюсь я.
-- Вот, тебе смешно, а бывает, особенно в снег или в дождь, идешь под
утро...
Она расписывает, как он притаился на площадке или, не дай господь, в
комнате (дверь он открыл всесильной отмычкой). За соседним столом
вздрагивает Кики, и ее нарочитый крик отдается в зеркалах. Нас, мужчин,
очень веселит этот кокетливый страх, и мы снисходительно и важно охраняем
подружек. Хорошо курить трубку в кафе, когда дневная усталость растворяется
в вине и в дыме, а женщины хвастают шляпами, боа и смеются пустякам; хорошо
целовать Жозиану, хотя она задумчиво глядит на пришельца, почти мальчика,
который стоит спиной к нам и мелкими глотками пьет абсент, опираясь на
стойку. А все же удивительное дело: подумаешь о Жозиане (я всегда вспоминаю
ее в кафе, снежным вечером, за разговором об убийце), и тут же в памяти
явится тот, кого она звала американцем, и стоит спиною к ней, и пьет абсент.
Я тоже зову его американцем или аргентинцем, она убедила меня, что он --
оттуда, ей говорила Рыжая, та с ним спала еще до того, как они с Жозианой
поругались, кому на каком углу стоять или когда стоять, и зря, они ведь
очень дружат. Так вот, Рыжая сказала, что он ей сам признался, иначе и не
угадаешь, у него совсем нет акцента. Сказал он, когда раздевался -- кажется,
снимал ботинки; надо же, в конце концов, о чем-то говорить.
-- Вот он какой, совсем мальчишка. Правда, как из школы, только
высокий? А ты бы послушал Рыжую!.. Жозиана всегда сплетала пальцы, когда
рассказывала страшное, и расплетала, и сплетала снова. Она поведала мне об
его требованиях (не особенно, впрочем, странных), об отказе Рыжей и о том,
как угрюмо он ушел. Я спросил, приглашал ли он ее. Нет, как можно, ведь все
знают, что они с Рыжей -- подруги. Он сам тут живет, про всех слышал, и,
пока она говорила, я посмотрел на него снова и увидел, как он платит за
абсент, бросает монетку на свинцовое блюдце, а нас (будто мы исчезли на
бесконечный миг) окидывает пристальным, пустым взглядом, словно застрял в
сновиденьях и не хочет проснуться. Он был молод и хорош, но от такого
взгляда волей-неволей вспоминались жуткие слухи об убийствах. Я тут же
сказал об этом ей.
-- Кто, он? Ты спятил! Да ведь Лоран...
К несчастью, никто ничего не знал, хотя и Кики и Альбер помогали нам
для потехи обсуждать разные версии. Подозрение наше рухнуло, когда хозяин,
слышавший все разговоры, вспомнил, что кое-что о Лоране известно: он может
задушить одной рукой. А этот сопляк... куда ему! Да и вообще поздно, пора
идти, мне хотя бы, потому что Жозиану ждет в мансарде тот, другой, по праву
владеющий ключом, и я провожу ее один пролет, чтоб не боялась, если погаснет
свеча, и я вдруг устал, и смотрел, как она идет, и думал, что она, наверное,
рада, а мне сказала неправду, и потом я вышел на скользкий тротуар, под
снег, и пошел куда глаза глядят, и вышел вдруг на дорогу, и сел в трамвай,
где люди читали вечерние газеты или глядели в окошко, словно хоть что-то
увидишь в такой тьме, в этих кварталах.
Не всегда удавалось мне дойти до галереек или застать Жозиану
свободной. Иногда я просто бродил по проулкам, разочарованно слонялся,
убеждаясь понемногу, что и ночь -- моя возлюбленная. В час, когда загорались
газовые рожки, наше царство оживало, кафе обращалось в биржу досуга и
радости, и люди жадно пили хмельную смесь заката, газет, политики,
пруссаков, бегов и страшного Лорана. Я любил выпивать понемногу то там, то
сям, спокойно поджидая, когда на углу галерейки или у витрины встанет
знакомый силуэт. Если она была не одна, она давала мне понять (у нас был
знак), когда освободится; иногда же -- только улыбалась, и я уходил бродить
по галереям. В такие часы я исследовал и узнал самые дальние углы Галери
Сент-Фуа, к примеру, и недра Пассаж-дю-Каир, но, хотя они нравились мне
больше, чем людные улицы (а были и такие -- Пассаж-де-Прэнс, Пассаж-Верде),
хотя они нравились мне больше, я, сам не знаю как, любым путем, приходил к
Галери Вивьен не только ради Жозианы, но и ради надежных решеток, обветшалых
фигур и темных закоулков галереи Пассаж-де-Пти-Пэр, ради всего этого мира,
где не надо думать об Ирме и распределять время, и можно плыть по воле
случая и судьбы. Мнение за что зацепиться памятью, и я не скажу, когда же
именно мы снова заговорили об американце. Как-то я увидел его на углу
Рю-Сен-Мар. Он был в черном плаще, модном лет за пять до того (тогда их
носили с высокой широкополой шляпой), и мне захотелось спросить его, откуда
он родом. Однако я представил себе, как холодно и злобно принял бы такой
вопрос я сам, и не подошел. Жозиана сказала, что зря, -- наверное, он был ей
интересен, она обижалась за своих и вообще страдала любопытством. Она
вспомнила, что ночи две назад вроде бы видела его у Галери Вивьен, хотя он
там бывал нечасто.
-- Не нравится мне, как он смотрит, -- говорила она. -- Раньше я и
внимания не обращала, но когда ты сказал про Лорана...
-- Да я шутил! Мы сидели с Кики и Альбером, а он ведь шпик, сама
знаешь. Он бы непременно сообщил. За голову Лорана хорошо заплатят.
-- Глаза нехорошие, -- твердила она. -- Смотрит в сторону, а все, как
есть, видит. Подойдет ко мне -- убегу, истинный крест.
-- Мальчишки испугалась! А может быть, по-твоему, мы, аргентинцы, вроде
обезьян?
Все знают, чем кончаются такие беседы. Мы пили грог на Рю-де-Женер и,
пройдясь по галереям, заглянув в театры на бульваре, поднимались к ней, а
там смеялись до упаду. Были недели (нелегко мерить время, если счастлив),
когда мы смеялись постоянно, даже глупость Бадэнге2 и угроза войны смешили
нас. Просто глупо, что такая гадость, как Лоран, могла унять наше веселье --
но так было. Он убил еще одну женщину на Рю-Борегар, совсем рядом, -- и мы в
кафе приуныли, и Марта, прибежавшая, чтоб крикнуть нам новость, зашлась в
истерике, и мы кое-как проглотили душивший нас клубок. В тот вечер полиция
прочесала квартал, все кафе, все отели, Жозиана пошла за хозяином, и я
отпустил ее, потому что тут была нужна высочайшая помощь. На самом же деле
все это сильно меня огорчало -- галерейки не для того, совсем не для того,
-- и я пил с Кики, а потом с Рыжей, которая хотела помириться через меня с
Жозианой. У нас пили много, и в жарком облаке, в винном чаду, в гуле голосов
мне почудилось, что ровно в полночь американец сел в угол и заказал абсент
-- как всегда, изящно, рассеянно и странно. Я пресек откровенности Рыжей и
сказал, что сам все знаю, вкус у него неплохой, ругать не за что; она
замахнулась в шутку, и мы еще смеялись, когда Кики снизошла и сообщила, что
бывала у него. Пока Рыжая еще не впилась в нее ноготками вопроса, я спросил,
как же он живет, какая у него комната. "Большое дело -- комната!" -- бросила
Рыжая; но Кики снова нырнула в мансарду на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар и, словно
плохой фокусник, извлекала из памяти серую кошку, кучи исписанной бумаги,
большой рояль, и опять бумаги, и снова кошку, которая, должно быть, осталась
лучшим воспоминанием.
Я не мешал ей, и глядел в тот угол, и думал, что, в сущности, очень
просто подойти и сказать что-нибудь по-испански. Потом я чуть не встал (и до
сих пор, как многие, не знаю, почему я не решился), но остался с девицами, и
закурил новую трубку, и спросил еще вина. Не помню, что я чувствовал, когда
поборол свое желание, -- тут был какой-то запрет, мне казалось, что я
вступлю в опасную зону. И все же я так жалею, что не пошел, словно это могло
меня спасти. От чего спасти, в сущности? От этого: тогда б я не думал теперь
все время, без перерыва, почему же я не встал, и знал бы Другой ответ, кроме
беспрерывного курения, дыма и ненужной, смутной надежды, которая идет со
мной по улицам, как шелудивый пес.
Ou sont-ils passes, les bees de gaz?
Que sont-elles devenues, les
vendeuses d'amour? 3
...VI, 1
Понемногу я убедился, что времена пошли плохие и, пока Лоран и пруссаки
так сильно нас тревожат, в галереях уже не будет, как было. Мать, наверное,
поняла, что я сдал, и посоветовала принимать таблетки, а Ирмины родители (у
них был домик на острове) пригласили меня отдохнуть и пожить здоровой
жизнью. Я отпросился на полмесяца и неохотно поехал к ним, заранее злясь на
солнце и москитов. В первую же субботу под каким-то предлогом я вырвался в
город и пошел, как по волнам, по размякшему асфальту. От этой глупой
прогулки осталось все же хотя бы одно хорошее воспоминанье: когда я вошел в
галерею Гуэмес, меня окутал запах кофе, крепкого, почти забытого, -- в
галереях пили слабый, подогретый. Я обрадовался и выпил две чашки без
сахару, смакуя, обжигаясь и нюхая. Потом, до вечера, все пахло иначе; во
влажном воздухе, словно вода в колодцах, стояли запахи (я шел домой, обещал
матери поужинать с ней вместе), и с каждым колодцем запах был резче, злее,
пахло мылом, табаком, кофе, типографией, мате, пахло зверски, и солнце с
небом тоже становились все злей и суше. Не без досады я забыл о галереях на
несколько часов, а когда возвращался через Гуэмес (неужели это было в те
полмесяца? Наверное, я спутал две поездки, а в сущности -- это не важно),
тщетно ждал, что мне в лицо ударит радостный аромат кофе. Запах стал
обычным, сменился сладковатой вонью опилок и несвежего пива, сочащейся из
здешних баров, -- быть может, потому что я снова хотел встретить Жозиану и
даже надеялся, что страх и снегопады наконец кончились. Кажется, в те дни я
понял хоть немного, что все пошло иначе, однако желания тут мало, и прежний
ритм не вынесет меня к Галери Вивьен, а может, я просто вернулся на остров,
чтобы не расстроить Ирму, -- зачем ей знать, что единственный мой отдых
совсем не с ней? Потом опять не выдержал, уехал в город, ходил до
изнеможенья, рубашка прилипла к телу, я пил пиво и все чего-то ждал. Выходя
из последнего бара, я увидел, что, завернув за угол, попаду туда, к себе, и
обрадовался, и устал, и смутно почувствовал, что дело плохо, потому что
страх тут по-прежнему царил, судя по лицам, по голосу Жозианы, стоявшей на
своем углу, когда она жалобно хвасталась, что сам хозяин обещал защищать ее.
Помню, между двумя поцелуями я мельком увидел его в глубине галереи, в
длинном плаще, защищавшем от мокрого снега.
Жозиана была не из тех, кто укоряет, что ты долго не был, и я
задумывался порой, замечает ли она время. Мы вернулись под руку к Галери
Вивьен и поднялись наверх, но позже поняли, что нам не так хорошо, как
раньше, и решили, должно быть, что это -- из-за здешних тревог; война была
неизбежна, мужчины шли в армию (она говорила об этом важно, казенными
словами, с почтеньем и восторгом невежды), люди боялись, злились, а полиция
никак не могла поймать Лорана. Чтоб утешиться, казнили других, например
отравителя, о котором болтали в кафе на Рю-де-Женер, когда еще не кончился
суд; но страх рыскал по галереям, ничего не изменилось с нашей встречи, даже
снег шел, как тогда.
Чтоб развлечься, мы пошли погулять, холода мы не боялись, ей надо было
показать новое пальто на всех углах, где ее подруги ждали клиентов, дуя на
пальцы и грея руки в муфтах. Мы не часто ходили вот так по бульварам, и я
подумал, что среди витрин все же как-то спокойнее. Когда мы ныряли в
переулок (ведь надо показать пальто и Франсине и Лили), становилось
страшней, но наконец обновку все посмотрели, и я предложил пойти в кафе, и
мы побежали по Рю-де-Круассон, и свернули обратно, и спрятались в тепле,
среди друзей. К счастью, о войне в этот час подзабыли, никто не пел
грязноватых куплетов о пруссаках, было так хорошо сидеть с полным бокалом,
недалеко от печки, и случайные гости ушли, остались только мы, свои хозяину,
здешние, и Рыжая просила у Жозианы прощенья, и они целовались, и плакали, и
даже дарили что-то друг другу. Мы были как бы сплетены в гирлянду (позже я
понял, что гирлянды бывают и траурные), за окном шел снег, бродил Лоран, мы
сидели в кафе допоздна, а в полночь узнали, что хозяин ровно пятьдесят лет
простоял за стойкой. Это надо было отпраздновать; цветок сплетался с
цветком, бутылки множились, их ставил хозяин, мы почитали его дружбу и
усердие, и к трем часам пьяная Кики пела опереточные арии, а Жозиана и
Рыжая, обнявшись, рыдали от счастья и абсента, и, не обращая на них
внимания, Альбер вплетал новый цветок, предложив отправиться в Рокет4, где
ровно в шесть казнили отравителя, и хозяин растрогался, что полвека
беспорочной службы увенчиваются столь знаменательно, и обнимался с нами, и
рассказывал о том, что жена его умерла в Лангедоке, и обещал нанять фиакры.
Потом пили еще, вспоминали матерей и детство, ели луковый суп,
сваренный на славу Рыжей и Жозианой, пока Альбер и я обнимались с хозяином,
клялись в вечной дружбе и грозили пруссакам. Наверное, суп и сыр охладили
нас -- мы как-то притихли, и нам было не по себе, когда запирали кафе, гремя
железом, и холод всей земли поджидал нас у фиакров. Нам было лучше поехать
вшестером, мы б согрелись, но хозяин жалел лошадей и посадил в первый фиакр,
с собой вместе. Рыжую и Альбера, а меня поручил Кики и Жозиане, которые, как
он сказал, были ему вроде дочек. Мы посмеялись над этим с кучерами и отошли
немного, пока фиакр пробирался к Попэнкуру и кучер усердно делал вид, что
гонит вскачь, понукает коней и даже стегает их кнутом. Из каких-то неясных
соображений хозяин настоял, чтобы мы остановились поодаль, и, держась за
руки, чтоб не поскользнуться, мы поднялись пешком по Рю-де-ла-Рокет, слабо
освещенной редкими рожками, среди теней, которые в полоске света
оборачивались цилиндрами, или фиакром, или людьми в плащах и сливались в
глубине улицы с большой и черной тенью тюрьмы. Скрытый, ночной мир толкался,
делился вином, смеялся, взвизгивал, шутил, и наступало молчанье, или
вспыхивал трут, вырывая лица из мрака, а мы пробирались, стараясь держаться
вместе, словно знали, что только так мы искупим свой приход. Гильотина
стояла на пяти каменных опорах, и слуги правосудия неподвижно ждали меж нею
и каре солдат, державших ружья с примкнутым штыком. Жозиана впилась мне
ногтями в руку и так тряслась, что я хотел повести ее в кафе, но их тут не
было, а она ни за что не соглашалась уйти. Держа под руку меня и Альбера,
она подпрыгивала, чтоб рассмотреть машину, и снова впивалась мне в рукав и,
наконец, схватив меня за шею, пригнула мою голову и поцеловала меня, укусила
в истерике, бормоча то, что я редко от нее слышал, и я на миг возгордился,
словно получил над ней власть. Истым ценителем был один Альбер; он курил
сигару и, чтоб убить время, наблюдал за церемонией, прикидывая, что будет
делать преступник в последний момент и что происходит в тюрьме (он откуда-то
это знал). Сперва я жадно слушал, узнавал все детали ритуала, но постепенно,
медленно, оттуда, где нет ни его, ни Жозианы, ни праздника, что-то
надвигалось на меня, и я все больше чувствовал, что я -- один, что все не
так, что под угрозой мой мир галереек, нет, хуже -- все мое здешнее счастье
только обман, пролог к чему-то, ловушка среди цветов, словно гипсовая статуя
дала мне мертвую гирлянду (я еще вечером думал, что все сплетается), дала
венок, и я понемногу скольжу из невинного опьянения галереи и мансарды в
ужас, в снег, угрозу войны, туда, где хозяин справляет юбилей и зябнут на
заре фиакры и Жозиана, вся сжавшись, прячет лицо у меня на груди, чтоб не
видеть казни. Мне показалось (решетки дрогнули, и офицер дал команду), что
это, по сути, конец, сам не знаю чего, ведь жить я буду, и ходить на биржу,
и видеться с Жозианой, Альбером и Кики. Тут Кики стала колотить меня по
плечу, повернувшись к приоткрывшимся решеткам, и мне пришлось взглянуть
туда, куда глядела она и удивленно и насмешливо, и я увидел чуть не рядом с
хозяином сутуловатую фигуру в плаще, и узнал американца, и подумал, что и
это вплетается в венок, словно кто-то спешит доплести его до зари. А больше
я не думал -- Жозиана со стоном прижалась ко мне, и там, в большой тени,
которую никак не могли разогнать две полоски света, падавшие от газовых
рожков, забелела рубаха между двумя черными силуэтами. Белое пятно поплыло,
исчезло, возникло, а над ним то и дело склонялся еще один силуэт, и обнимал
его, или бранил, или тихо говорил с ним, или давал что-то поцеловать, а
потом отошел, и пятно чуть приблизилось к нам в рамке черных цилиндров, и
вдруг что-то стали делать ловко, словно в цирке, и, отделившись от машины,
его схватили какие-то двое, и дернули, будто сорвали с плеч ненужное пальто,
и толкнули вперед, и кто-то глухо крикнул -- то ли Жозиана у моей груди, то
ли само пятно, скользившее вниз в черной машине, где что-то двигалось и
гремело. Я подумал, что Жозиане дурно, она скользила вдоль меня, словно еще
одно тело падало в небытие, и я поддержал ее, а ком голосов рассыпался
последними аккордами мессы, грянул в небе орган (заржала лошадь, почуяв
запах крови), и толпа понесла нас вперед под крики и команды. Жозиана
плакала от жалости, а я видел поверх ее шляпы растроганного хозяина, гордого
Альбера и профиль американца, тщетно пытавшегося разглядеть машину -- спины
солдат и усердных чиновников закрывали ее, видны были только пятна, блики,
полоски, тени в мельканье плащей и рук, все спешили, все хотели выпить,
согреться, выспаться, и мы хотели того же, когда ехали в тесном фиакре к
себе в квартал и говорили, кто что видел, и успели между Рю-де-ла-Рокет и
биржей все сопоставить, и поспорить, и удивиться, почему у всех по-разному,
и похвастаться, что ты и видел, и держался лучше, и восхищался последней
минутой, не то что наши робкие подружки.
Не удивительно, что мать сокрушалась о моем здоровье и сетовала
откровенно на мое безразличие к бедной Ирме, которое, на ее взгляд, могло
поссорить меня с влиятельными друзьями покойного отца. На это я молчал, а
через день-другой приносил цветок или уцененную корзиночку для шерсти. Ирма
была помягче -- должно быть, она верила, что после брака я снова буду жить
как люди; и сам я был недалек от этих мыслей, хотя и не мог расстаться с
надеждой на то, что там, в царстве галереек, страх схлынет и я не буду
искать защиты дома и понимать, что защиты нет, как только мама печально
вздохнет, а Ирма протянет мне кофе, улыбаясь хитрой улыбкой невесты. В те
дни у нас царила одна из бесчисленных военных диктатур, но всех волновала
большая угроза мировой войны, и всякий день в центре собирались толпы, чтоб
отметить продвижение союзников и освобождение европейских столиц. Полиция
стреляла в студентов и женщин, торговцы опускали железные шторы, а я,
застрявши в толпе у газетных стендов, думал, когда же меня доконает
многозначительная улыбка Ирмы и биржевая жара, от которой мокнет рубаха. Я
чувствовал теперь, что мирок галереек -- не цель и не венец желаний. Раньше
я выходил, и вдруг на любом углу все могло закружиться почти незаметно, и я
попадал без усилий на Плас-де-Виктуар, откуда так приятно нырнуть в
переулок, к пыльным лавочкам, а если повезет -- оказывался в Галери Вивьен и
шел к Жозиане, хотя, чтоб себя помучить, любил пройтись для начала по
Пассаж-де-Панорама и Пассаж-де-Прэнс и, обогнув биржу, прийти кружным путем.
А теперь в галерее Гуэмес даже не пахло кофе мне в утешенье (несло опилками
и щелоком), и я чувствовал смутно, что мир галереек -- не пристань, и все же
верил еще, что смогу освободиться от Ирмы и от службы и найти без труда
угол, где стоит Жозиана. Я всегда хотел вернуться -- и перед газетными
витринами, и среди приятелей, и дома, в садике, а больше всего вечером,
когда там загорались на улице газовые рожки. Но что-то держало меня около
матери и Ирмы -- быть может, я знал, что в галерейках Меня уже не ждут,
страх победил. Словно автомат, входил я в банки и в конторы, терпеливо
покупал акции и продавал и слушал, как цокают копыта и полицейские стреляют
в толпу, славящую союзников, и так мало верил в освобождение, что,
очутившись в мире галереек, даже испугался. Раньше я не чувствовал себя
таким чужим, чтоб оттянуть время, я нырнул в грязный подъезд и, глядя на
прохожих, впервые привыкал заново к тому, что казалось мне прежде моим: к
улицам, фиакрам, перчаткам, платьям, снегу во двориках и гомону в лавках.
Наконец стало снова светло, и я нашел Жозиану в Галери Кольбер, и она
целовала меня, и прыгала, и сказала, что Лорана уже нет, и в квартале всякий
вечер это празднуют, и все спрашивают, куда я пропал, как же не слышал, и
снова прыгала, и целовала. Никогда я не желал ее так сильно, и никогда нам
не было лучше под крышей, до которой я мог дотянуться из постели. Мы шутили,
целовались, радостно болтали, а в мансарде становилось все темнее. Лоран?
Такой курчавый, из Марселя, он -- трус, он заперся на чердаке, где убил еще
одну женщину, и жалобно просил пощады, пока полицейские взламывали дверь.
Его звали Поль, мерзавца, нет, ты подумай -- еще и трус, убил девятую
женщину, а когда его тащили в тюремную карету, вся здешняя полиция стояла
(правда, без особой охоты), а то б его убила толпа. Жозиана уже привыкла,
погребла его в памяти, не сохранившей деталей, но мне и того хватало, я
просто не верил, и только ее радость убедила меня наконец, что Лорана нет, и
мы сможем ходить по переулкам, не опасаясь подъездов. Это надо было
отметить, и, раз еще и снега не было, Жозиана повела меня на танцы к
Пале-Рояль, где мы не бывали при Лоране. Когда, распевая песни, мы шли по
Рю-де-Пти-Шан, я обещал ей повести ее попозже на бульвары, в кабаре, а потом
-- в наше кафе, где за бокалом вина я искуплю свое отсутствие.
Несколько недолгих часов я пил из полной чаши здешнего, счастливого
времени, убеждаясь, что страх ушел, и я вернулся под мое небо, к гирляндам и
статуям. Танцуя в круглом зале у Пале-Рояль, я сбросил с плеч последнюю
тяжесть межвременья и вернулся в лучшую жизнь, где нет ни Ирминой гостиной,
ни садика, ни жалких утешений Гуэмес. И позже, болтая с Кики, Жозианой и
хозяином и слушая о том, как умер аргентинец, и позже я не знал, что это --
отсрочка, последняя милость. Они говорили о нем насмешливо и небрежно,
словно это -- здешний курьез, проходная тема, и о смерти его в отеле
упомянули мимоходом, и Кики затрещала о будущих балах, и я не сразу смог
расспросить ее подробней, сам не пойму -- зачем. Все ж кое-что я узнал,
например -- его имя, самое французское, которое я тут же забыл; узнал, как
он свалился на одной из улиц Монмартра, где у Кики жил друг; узнал, что он
был один, и что горела свеча среди книг и бумаг, и друг его забрал кота, а
хозяин отеля сердился, потому что ждал тестя и тещу, и лежит он в общей
могиле, и никто о нем не помнит, и скоро будут балы на Монмартре, и еще --
взяли Поля-марсельца, и пруссаки совсем зарвались, пора их проучить. Я
отрывался, как цветок от гирлянды, от двух смертей, таких симметричных на
мой взгляд -- смерти американца и смерти Лорана, -- один умер в отеле,
другой растворился в марсельце, и смерти сливались в одну и стирались
навсегда из памяти здешнего неба. И ночью я думал еще, что все пойдет, как
раньше, до страха, и обладал Жозианой в маленькой мансарде, и мы обещали
друг другу гулять вместе летом и ходить в кафе. Но там, внизу, было холодно,
и угроза войны гнала на биржу, на службу, к девяти утра. Я переломил себя (я
думал тогда, что это нужно), и перестал думать о вновь обретенном небе, и,
проработав весь день до тошноты, поужинал с матерью, и рад был, что она
Довольна моим состоянием. Всю неделю я бился на бирже, забегал домой сменить
рубашку и снова промокал насквозь. На Хиросиму упала бомба, клиенты совсем
взбесились, я бился, как лев, чтоб спасти обесцененные акции и найти хоть
один верный курс в мире, где каждый день приближал конец войны, а у нас еще
пытались поправить непоправимое. Когда война кончилась и в Буэнос-Айресе
хлынули на улицу толпы, я подумал, не взять ли мне отпуск, но все вставали
новые проблемы, и я как раз тогда обвенчался с Ирмой (у матери был припадок,
и семья, не совсем напрасно, винила в том меня). Я снова и снова думал,
почему же, если там, в галереях, страха больше нет, нам с Жозианой все не
приходит время встретиться снова и побродить под нашим гипсовым небом.
Наверное, мне мешали и семья, и служба, и я только иногда ходил для утешенья
в галерею Гуэмес, и смотрел вверх, и пил кофе, и все неуверенней думал о
вечерах, когда я сразу, не глядя, попадал в мой мир и находил Жозиану в
сумерках, на углу. Я все не хотел признать, что венок сплетен и я не встречу
ее ни в проулках, ни на бульварах. Несколько дней я думаю про американца и,
нехотя о нем вспоминая, утешаюсь немножко, словно он убил и нас с Лораном,
когда умер сам. Я разумно возражаю сам себе -- все не так, я спутал, я еще
вернусь в галереи, и Жозиана удивится, что я долго не был. А пока что я пью
мате, слушаю Ирму (ей в декабре рожать) и думаю довольно вяло, голосовать
мне за Перона, или за Тамборини, или бросить пустой бюллетень, или остаться
дома, пить мате и смотреть на Ирму или на цветы в садике.
1 Эти глаза не твои... где ты их взял? (франц.)
2 Бадэнге -- прозвище Наполеона Ш.
3 Куда они девались, газовые рожки? Что стало с ними, торговавшими
любовью? (франц.)
4 Рокет -- парижская тюрьма.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 12 May 1999 14:23:08 GmT