---------------------------------------------------------------------
Марк Твен. Собр. соч. в 8 томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
Перевод Н.Чуковского
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 9 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Был летний вечер. Сумерки. Мы сидели на веранде дома, стоявшего на
вершине холма, а тетка Рэчел почтительно присела пониже, на ступеньках, как
подобает служанке, да притом еще цветной. Она была высокого роста и крепкого
сложения; и хотя ей перевалило уже за шестьдесят, глаза ее еще не померкли и
силы ей не изменили. Нрав у нее был веселый и добродушный, и смеяться ей
было так же легко, как птице петь. Теперь она, как обычно по вечерам,
оказалась под огнем - иными словами, под градом наших шуток, что доставляло
ей огромное удовольствие. Она покатывалась со смеху, закрывала лицо руками и
тряслась и задыхалась в припадке веселья. В одну из таких минут я посмотрел
на нее и сказал:
- Тетка Рэчел, как это ты ухитрилась прожить на свете шестьдесят лет и
ни разу не испытать горя?
Она замерла. Наступила тишина. Потом она повернула голову и, глядя на
меня через плечо, сказала без тени улыбки:
- Мисту Клеменс, вы не шутите?
Я удивился и тоже перестал смеяться. Я сказал:
- Ну да, я думал... я полагал... что у тебя никогда не бывало горя. Я
ни разу не слышал, чтобы ты вздыхала. Твои глаза всегда смеются.
Она повернулась ко мне, полная волнения:
- Знала ли я горе? Мисту Клеменс, я вам расскажу, а вы судите сами. Я
родилась среди рабов; я знаю, что такое рабство, потому что сама была
рабыней. Ну вот, мой старик - муж мой - любил меня и был ласков со мной,
точь-в-точь как вы ласковы с вашей женой. И были у нас дети - семеро деток,
- и мы любили их, точь-в-точь как вы любите ваших деток. Они были черные, но
бог не может сделать детей такими черными, чтобы мать не любила их и
согласилась расстаться с ними, - нет, ни за что, даже за все богатства мира.
Ну вот, я росла в Виргинии, а моя мать росла в Мэриленде; и как же она
гордилась тем, что родилась в таком аристократическом месте! Было у ней одно
любимое присловье. Выпрямится, бывало, подбоченится и скажет: "Что я, в
хлеву родилась, чтоб всякая дрянь надо мной смеялась? Я из тех цыплят, что
от Старой Синей Наседки - вот кто я такая!" Это они себя так величают - те,
которые родились в Мэриленде, - и гордятся этим. Да, это было ее любимое
присловье. Я никогда его не забуду, потому что она часто повторяла его и
сказала в тот день, когда мой Генри ободрал руку и чуть не проломил себе
голову, а негры не поспешили помочь ему. Да еще сказали ей что-то поперек. А
она подбоченилась и говорит: "Слушайте, негры, разве я в хлеву родилась,
чтоб всякая дрянь надо мной издевалась? Я из тех цыплят, что от Старой Синей
Наседки, - вот кто я такая!" - и унесла ребенка на кухню и сама сделала
перевязку. Я тоже повторяю это присловье, когда сержусь.
Ну вот, как-то раз говорит моя старая мисси: я, мол, разорилась и
продаю всех своих негров. Как услыхала я, что она повезет всех нас в Ричмонд
на аукцион, я - господи боже ты мой! - я сразу поняла, чем это пахнет.
Одушевляясь рассказом, тетка Рэчел поднималась все выше и теперь стояла
перед нами во весь рост - черный силуэт на звездном небе.
- Нас заковали в цепи и поставили на высокий помост - вот как эта
веранда, - двадцать футов высотой; и народ толпился кругом. Много народу
толпилось. Они подходили к нам, и осматривали нас, и щупали нам руки, и
заставляли нас вставать и ходить, и говорили: "Этот слишком старый", или:
"Этот слабоват", или: "Этому грош цена". И продали моего старика и увели
его, а потом стали продавать моих детей и уводить их, а я давай плакать; а
мужчина и говорит мне: "Замолчишь ты, проклятая плакса?!" - и ткнул мне в
зубы кулаком. А когда увели всех, кроме маленького Генри, я схватила его,
прижала к груди и говорю: "Вы, говорю, не уведете его, я, говорю, убью
всякого, кто притронется к нему". Но Генри прижался ко мне и шепчет: "Я
убегу и буду работать - и выкуплю тебя на волю". О, милый мой мальчик, он
всегда был такой добрый! Но они увели его... они увели его, эти люди, а я
билась, и рвала на них одежду, и колотила их своими цепями; и они меня
колотили, но я уже и не чувствовала побоев.
Да так и увели моего старика и всех моих деток - всех семерых, - и
шестерых я с тех пор не видала больше; и исполнилось этому двадцать два года
на пасху. Тот человек, который купил меня, был из Ньюберна и увез меня туда.
Ну вот, время шло да шло, и началась война. Мой хозяин был полковник Южной
армии, а я у него в доме была кухаркой. Когда войска северян взяли город,
южане убежали и оставили меня с другими неграми в огромном доме совсем
одних. Заняли его северные офицеры и спрашивают меня - согласна ли я для них
стряпать. "Господь с вами, говорю, а для чего же я здесь?"
Они были не какие-нибудь - важные были офицеры! А уж как гоняли своих
солдат! Генерал велел мне распоряжаться на кухне и сказал: "Если кто
вздумает к вам приставать, гоните его без разговоров; не бойтесь, говорит,
вы теперь среди друзей".
Ну вот, я и думаю: если, думаю, моему Генри удалось бежать, так,
наверно, он ушел на Север. И вот как-то раз, когда собрались офицеры, вошла
я к ним в гостиную, и вежливо присела, и рассказала им о моем Генри, а они
слушали меня все равно как белую. Я и говорю: "А пришла я вот зачем: если он
убежал на Север, откуда вы пришли, то, может, вам случилось встретить его, и
вы скажете мне, где он теперь и как его найти. Он был очень маленький, у
него шрам на левой руке и на лбу". Лица у них стали грустные, а генерал
говорит мне: "Давно ли вы с ним расстались?" А я говорю: "Тринадцать лет".
Тогда генерал говорит: "Значит, он теперь уже не ребенок, он взрослый
человек".
А мне это и в голову не приходило раньше. Для меня-то он все был
маленький мальчуган; я и не думала, что он вырос и стал большой. Но тут я
все поняла. Ни один из этих господ не встречался с ним, и они ничего не
могли мне сказать о нем. Но все это время мой Генри был в бегах, на Севере,
и сделался цирюльником, и зарабатывал деньги, только я ничего этого не
знала. А когда пришла война, он и говорит: "Полно мне, говорит,
цирюльничать, попробую отыскать мою старуху мать, если она еще жива". Продал
он свою цирюльню, нанялся в услужение к полковнику и пошел на войну; всюду
побывал - все искал свою старуху мать, нанимался то к одному офицеру, то к
другому: весь Юг, мол, обойду. А я-то ничего не знала. Да и как мне было
знать?
Ну вот, как-то вечером у нас был большой солдатский бал; солдаты в
Ньюберне всегда задавали балы, и сколько раз устраивали их в моей кухне, -
просторная была кухня. Мне это, понимаете, не очень-то нравилось: я служила
у офицеров, и мне было досадно, что простые солдаты выплясывают у меня на
кухне. Ну да я с ними не церемонилась, и если, бывало, рассердят меня, живо
выпроваживала вон из кухни.
Как-то вечером, было это в пятницу, явился целый взвод солдат черного
полка, карауливших дом, - в доме-то был главный штаб, понимаете? - и тут-то
у меня желчь расходилась! Страсть! Такое зло разобрало! Чувствую, так меня и
подмывает, так и подмывает - и только и жду, чтоб они меня раззадорили
чем-нибудь. А они-то танцуют, они-то выплясывают! Просто дым коромыслом! А
меня так и подмывает, так и подмывает! Немного погодя приходит нарядный
молодой негр с какой-то желтой барышней и давай вертеться, вертеться -
голова кружится, глядя на них; поравнялись они со мной и давай переступать с
ноги на ногу, и покачиваться, и подсмеиваться над моим красным тюрбаном. Я
на них и окрысилась: "Пошли прочь, говорю, шваль!" И вдруг у молодого
человека лицо разом изменилось, но только на секунду, а потом он опять начал
подсмеиваться, как раньше. Тут вошли несколько негров, которые играли музыку
в том же полку и всегда важничали. А в ту ночь уж и вовсе разважничались. Я
на них цыкнула. Они засмеялись, это меня раззадорило; другие тоже стали
хохотать - и я взбеленилась! Глаза мои так и загорелись! Я выпрямилась - вот
этак, чуть не до потолка, - подбоченилась да и говорю: "Вот что, говорю,
негры, разве я в хлеву родилась, чтобы всякая дрянь надо мной издевалась? Я
из тех цыплят, что от Старой Синей Наседки, - вот кто я такая!" И вижу,
молодой человек уставился на меня, а потом на потолок - будто забыл что-то и
не может вспомнить. Я, значит, наступаю на негров - вот так, как генерал
какой; а они пятятся передо мной - и в дверь. И слышу я, молодой человек
говорит, уходя, другому негру: "Джим, говорит, сходи-ка ты к капитану и
скажи, что я буду в восемь часов утра; у меня, говорит, есть кой-что на уме,
и я не буду спать эту ночь. Ты уходи к себе, - говорит, - и не беспокойся
обо мне".
А был час ночи. В семь я уже вставала и готовила офицерам завтрак. Я
нагнулась над печкой - вот так, пускай ваша нога будет печка, - отворила ее,
толкнула дверцу - вот как сейчас толкаю вашу ногу, и только было достала
противень с горячими булочками и подняла ее, глядь - какое-то черное лицо
просунулось из-под моей руки и заглядывает мне в глаза - вот как теперь на
вас гляжу; и тут я остановилась да так и замерла, гляжу, и гляжу, и гляжу, а
противень начал дрожать, - и вдруг... я узнала! Противень полетел на пол,
схватила я его левую руку и завернула рукав - вот как вам заворачиваю, - а
потом откинула назад его волосы - вот так, и говорю: "Если ты не мой Генри,
откуда же у тебя этот шрам на руке и этот рубец на лбу? Благодарение господу
богу на небесах, я нашла моего ребенка!"
О нет, мисту Клеменс, я не испытала в жизни горя. Но и радости тоже.
Правдивая история, записанная слово в слово, как я ее слышал (A True
Story Repeated Word for Word As I Heard It), 1874.
А.Николюкин
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 15 Apr 2003 06:44:59 GmT