---------------------------------------------------------------
Перевод И.Бернштейн
По: с.-соч. в 3 томах, 1987
OCR: Sergei Petrov
---------------------------------------------------------------
В исходе зимы 1799 года капитан Амаза Делано из Даксбери, штат
Массачусетс, командующий большой зверобойной и торговой шхуной с ценным
грузом на борту, бросил якорь в бухте Святой Марии, пустынного необитаемого
островка у южной оконечности протяженного чилийского побережья, имея целью
пополнить свои запасы пресной воды.
На рассвете следующего дня, когда он еще лежал у себя на койке, в каюту
спустился вахтенный помощник с известием о том, что у входа в бухту
показался парус. Суда в тех водах были тогда редкостью. Капитан встал,
оделся и вышел на палубу.
Утро было такое, какие можно наблюдать только у южных берегов Чили. Все
вокруг было недвижно и немо, все залито слабым серым светом. По глади моря
шли длинные валы, но все равно она казалась застывшей и тускло блестела,
словно свинец, затвердевший в отливке. Небо нависало над самой водой, точно
серый занавес. То тут, то там серые стаи потревоженных морских птиц низко
взлетали над волнами, во всем подобные серым клочьям утреннего тумана, среди
которых они проносились, как ласточки над лугом перед непогодой. Летучие
тени, предвестия других сгущающихся теней.
К удивлению капитана Делано, никакого флага на незнакомце в подзорную
трубу обнаружить не удалось, а ведь показывать свой флаг при входе в бухту,
где стоит еще хотя бы один корабль, пусть даже берега ее совсем пустынны,
было в обычае у мирных мореходов всех наций. О тех безлюдных и безвластных
водах ходили самые зловещие рассказы, и удивление капитана Делано легко
могло бы перейти в беспокойство, когда бы не его на редкость добрый
характер, чуждый всякой недоверчивости, так что без самых исключительных,
настоятельных причин он не способен был питать подозрения, предполагающие
коварство в натуре человека. В свете всего, на что способен род
человеческий, можно ли считать такое свойство свидетельством не только
чистого сердца, но также и проницательного ума, об этом мы предоставляем
судить умудренному читателю.
Но если бы даже у него и возникли опасения, он, как всякий моряк, все
равно забыл бы о них, видя, что неизвестное судно проделывает опасный
маневр, взяв слишком круто к берегу, прямо туда, где тянулся скрытый
подводный риф. Видно, со здешними местами оно было знакомо столь же мало,
как и со шхуной капитана Делано, и, следовательно, не могло принадлежать
местным пиратам. Капитан Делано продолжал разглядывать незнакомца, хотя
бегущие клочья тумана то и дело затягивали его корпус и сквозь серую пелену
двусмысленно поблескивал огонь в верхнем иллюминаторе, подобный солнцу,
которое, как раз в это время показавшись из-за горизонта, вместе с кораблем
входило в бухту и выглядывало сквозь ту же кисею низких облаков, как
коварная красавица на широкой площади Лимы, сверкающая одним глазом сквозь
узкую амбразуру в своей темной мантилье.
И то ли от игры тающего тумана, трудно сказать, но чем дольше они
наблюдали за незнакомцем, тем загадочнее представлялись им его маневры.
Скоро уже совсем невозможно стало определить, хочет ли он войти в бухту или
нет и каковы вообще его намерения. Поднявшийся было к рассвету береговой
ветер почти совсем сник, и судно словно топталось на месте в полнейшей
нерешительности.
В конце концов капитан Делано заключил, что незнакомец терпит бедствие,
приказал спустить шлюпку и, не слушая возражений своего помощника, решился
лично отправиться на чужое судно, чтобы по крайней мере ввести его в бухту.
Накануне ночью партия матросов его шхуны ходила на шлюпке ловить рыбу у
отдаленного рифа и вернулась за два часа до рассвета с богатым уловом.
Капитан Делано погрузил в вельбот несколько корзин со свежей рыбой в подарок
бедствующему незнакомцу. Неизвестный корабль все еще держал курс на опасный
подводный риф, и капитан Делано, дабы отвратить опасность, приказал своим
матросам грести что есть силы, желая вовремя предостеречь его экипаж. Но не
успели еще они подойти на достаточное расстояние, как ветер, хотя
по-прежнему очень слабый, начал заходить и слегка отклонил судно с
гибельного курса, одновременно развеяв немного окутывавший его туман.
Теперь, вблизи, вдруг открывшийся взгляду корпус корабля, вздымаемый
свинцовыми валами и опоясанный последними клочьями тумана, еще струящегося
по его бокам, казался похож на белостенный монастырь среди серых пиренейских
круч, после того как над ними пронеслась грозовая буря. Сходство это не было
мнимым, и не досужая игра ума заставила капитана Делано вообразить, будто
перед ним - транспорт, доверху груженный святыми монахами. Из-за борта на
него действительно глядели какие-то люди, словно бы в черных капюшонах, и в
иллюминаторах мелькали смутные темные фигуры, наподобие черных монахов,
прогуливающихся по монастырским галереям.
Еще несколько саженей - и все встало на свои места: это был не плавучий
монастырь, а испанское купеческое судно первого класса, везшее из одного
колониального порта в другой, помимо прочего ценного груза, партию
чернокожих рабов. Большой и в свое время роскошный фрегат, какие тогда еще
попадались у берегов Южноамериканского континента, - в прежние времена они
служили для вывоза сокровищ Акапулько или входили в состав военного флота
испанского короля и, подобно устаревшим итальянским палаццо, хотя владельцы
их и впали в ничтожество, долго еще сохраняли черты былого величия.
Чем ближе подходил вельбот к испанцу, тем понятнее становилось, почему
он представлялся взгляду таким убеленным. Причиной этому было царившее на
судне полнейшее запустение. Реи, снасти и борта казались лохматыми, так как
давно не знались со скребком, дегтем и шваброй. Можно было подумать, что
этот фрегат был заложен, выстроен и спущен со стапелей еще в ветхозаветной
Долине Сухих Костей пророка Иезекииля.
Приспосабливая для теперешнего занятия, его почти не переоснастили, и
корпус его и такелаж сохранили изначальный воинственный средневековый облик.
Пушек, впрочем, видно не было.
На его мачтах были большие марсовые площадки, обнесенные фигурной
сеткой, ныне изодранной и разлезшейся клочьями. Они нависали над палубой,
точно растрепанные птичьи гнезда, и на одном марсе действительно сидела,
клюя носом, понурая белая птица, какие называются "глупышами" за сонный,
вялый нрав - их нередко ловят в море прямо руками. Возвышенный нос фрегата,
проломанный и разбитый, напоминал старинную башню, взятую некогда вражеским
штурмом и с тех пор обращенную в руины. На высокой корме виднелись два
балкона, перила которых здесь и там зеленели сухими мшистыми наростами; на
них выходили иллюминаторы заброшенного пассажирского салона, наглухо
задраенные и законопаченные, несмотря на тихую погоду, - эти необитаемые
галереи высились над волнами, точно балюстрады венецианских дворцов над
водами Большого канала. Но главным знаком прежнего великолепия был большой
овальный щит на борту у кормы, украшенный замысловатым резным гербом
Кастилии и Леона и окруженный медальонами со сказочными и символическими
фигурами - наверху в центре был изображен сатир в маске, попирающий копытом
простертого врага, чье лицо было также скрыто маской.
Имелась ли у испанца носовая фигура или же простой голый форштевень,
определить было невозможно, так как эту часть корпуса окутывал кусок
брезента - то ли для того, чтобы защитить от непогоды во время ремонтных
работ, то ли затем, чтобы не оскорблять взоров видом плачевного разрушения.
Снизу из-под брезента вдоль своего рода дощатого постамента шла грубо,
словно на потеху, намалеванная белилами или начертанная мелом надпись:
"Следуй за мной"; а рядом на почерневшей обшивке борта крупными буквами
значилось: "Сан-Доминик" - название корабля; буквы, его составляющие, были
некогда золотыми, а ныне растеклись медной ржавчиной, и слизистые гирлянды
водорослей скрывали их, траурно покачиваясь с каждым наклоном корпуса.
Но вот наконец шлюпку крючьями провели с носа к трапу, спущенному со
шкафута, и хотя между нею и бортом корабля еще оставался некоторый зазор,
киль ее заскрежетал, словно по коралловому рифу: ниже ватерлинии на корпусе
испанца огромным торчащим наростом налипли полипы и моллюски - свидетельство
тому, что судно долго штилевало и штормовало в открытом море.
На палубе американского капитана сразу же обступила шумная толпа белых
и негров, и черные превосходили числом белых более значительно, чем это
можно было ожидать даже на работорговом судне. Но все они в один голос,
одними словами принялись излагать ему печальную повесть их общих страданий,
и с особой страстью звучали жалобы женщин, которых там было немало. Цинга и
лихорадка унесли многих из их числа, главным образом испанцев. У мыса Горн
они едва не потерпели кораблекрушение, потом много дней дрейфовали среди
полнейшего безветрия. Запасы провизии у них на исходе; вода почти кончилась;
губы у всех рассказчиков запеклись и потрескались.
Все эти взволнованные речи обрушились на капитана Делано, а он между
тем одним взволнованным взором обвел окружившие его лица и палубу испанского
фрегата.
Когда в море всходишь на борт чужого корабля, в особенности
иностранного, со смешанной командой полинезийцев или азиатов, впечатление
бывает такое же, как при посещении незнакомого дома в чужом краю: и дом, и
корабль, один за высокими стенами и ставнями, другой - за крепостными валами
бортов, до последней минуты скрывают от взгляда то, что находится внутри;
только среди пустынного океана, когда внезапно и полно разворачивается живая
картина его внутренней жизни, в ней оказывается что-то колдовское. Весь
корабль представляется как бы нереальным, люди в странных одеяниях, в
странных позах, со странным выражением лиц, кажутся лишь тенями, сейчас
только вышедшими со дна морского, куда им через мгновение предстоит снова
кануть.
Быть может, нечто в подобном роде испытал и капитан Делано, и тем
страннее показалось ему здесь все то, что и совершенно равнодушному взгляду
не могло бы не представиться заслуживающим удивления. Прежде всего ему
бросились в глаза четыре престарелых негра с убеленными сединой, курчавыми,
точно верхушки берез, головами. Величаво возвышаясь над шумом и суетой,
царившими на палубе, они, точно сфинксы, недвижно возлежали друг против
друга на крамболах и на противоположных планширах над грота-русленями, и
каждый держал в руке старый конец и со стоическим спокойствием щипал паклю,
складывая ее кучкой у себя под боком. Свою работу они сопровождали
нескончаемым, тихим монотонным гудением, точно четыре седовласых волынщика,
играющие похоронный марш.
На краю юта, обращенные к шканцам, но вознесенные, как и щипальщики
пакли, футов на восемь над сутолокой палубы, на равных расстояниях один от
другого сидели, скрестив ноги, еще шестеро чернокожих, и каждый держал по
заржавленному топору, начищая его, точно кухонный мужик, с помощью кирпича и
тряпки; в промежутках между ними лежали, дожидаясь своей очереди, целые
стопки ржавых топоров. Четверо щипальщиков пакли время от времени еще
обращались с короткими репликами к кому-нибудь из находящихся внизу, но
шесть точильщиков сидели совершенно безмолвно, не переговариваясь ни с
другими, ни даже между собой, и прилежно делали свое дело, лишь по временам,
со свойственной неграм склонностью сочетать работу и игру, оборачивались
попарно друг к другу и сталкивали в воздухе ржавые лезвия, точно ударяя в
литавры, подымая при этом варварский звон. Эти шестеро, в отличие от
остальных, имели дикарский африканский облик.
Но первый взгляд, которым капитан обвел палубу, задержался на этих
десяти фигурах не долее одного мгновения, нетерпеливо разыскивая в
разноголосой сумятице того, кто бы командовал кораблем.
Словно решившись предоставить природе самой говорить за себя картиной
страданий его подопечных или же просто пав духом от собственного бессилия,
испанский капитан, с виду довольно молодой человек благородного облика, в
богатом и пышном наряде, но с очевидными следами недавних бессонных забот и
треволнений на лице, недвижно стоял в отдалении, прислонившись спиной к
грот-мачте, то хмуро и отрешенно взглядывая на своих взбудораженных людей,
то бросая тоскливый взор на гостя. Подле него стоял низкорослый негр и то и
дело, точно верный пес, заглядывал в глаза хозяину со смешанным выражением
преданности и печали на грубом черном лице.
Растолкав толпу, американец приблизился к испанцу, чтобы высказать ему
сочувствие и предложить посильную помощь. В ответ тот ограничился лишь
церемонным и сумрачным выражением признательности, и даже традиционная
испанская учтивость приобрела у него болезненный, хмурый оттенок.
Не растрачивая более времени на любезности, капитан Делано возвратился
к трапу и велел поднять на палубу привезенные им корзины с рыбой, а затем,
так как ветер был по-прежнему слаб и немало времени должно было еще пройти,
прежде чем испанец сможет стать на якорь, он приказал своим матросам
возвратиться на шхуну и привезти пресной воды, сколько возьмет шлюпка,
свежего хлеба, какой найдется у стюарда, весь оставшийся на борту запас
тыкв, ящик сахару, а заодно и дюжину бутылок сидра из личных капитанских
запасов.
Шлюпка отвалила, а еще через несколько минут, ко всеобщей досаде, ветер
и вовсе стих, и начавшийся отлив повлек беспомощное судно обратно в открытое
море. Зная, что это беда временная, капитан Делано попытался ободрить
испанцев; он не раз плавал в испанских колониальных водах и теперь
радовался, что может вполне сносно беседовать с этими несчастными на их
родном языке.
Оставшись один среди них, он вскоре опять стал замечать вокруг какие-то
странности, но недоумение его отступило перед жалостью, равно и к испанцам,
и к неграм, одинаково настрадавшимся от нехватки воды и пищи; правда, долгие
тяготы, как видно, выявили в неграх свойственные им дурные наклонности,
одновременно лишив белых силы осуществлять над черными власть. И
неудивительно. В армиях, флотах, городах и семьях - да и в самой природе -
ничто так не подрывает порядок, как бедствие. Впрочем, капитан Делано
допускал, что, будь Бенито Серено человеком более энергичным, всеобщий
развал на его судне не достиг бы таких пределов. Но телесная и духовная
немощь испанского капитана, то ли присущая ему от природы, то ли вызванная
тяжкими лишениями, не могла не броситься в глаза. Как видно, обманчивые
надежды слишком долго дразнили его, и теперь, жертва беспросветного
отчаяния, он отвергал их, хотя они и перестали быть обманчивыми, и нисколько
не воспрянул духом, несмотря на то что мог твердо рассчитывать еще к исходу
дня, самое позднее к ночи, поставить судно на якорь и напоить своих людей, а
рядом с ним был теперь другой капитан, протянувший ему руку помощи и
сочувствия. Казалось, рассудок его расшатан, если не вконец расстроен.
Запертый в этих дубовых стенах, двигаясь все время по одному унылому кругу
власти и давно пресыщенный ее неограниченностью, он медленно расхаживал по
шканцам, точно мизантроп-настоятель под сводами своего монастыря, то вдруг
останавливаясь, вздрагивая или замирая с застывшим взглядом, кусая губы,
кусая ногти, краснея, бледнея, теребя бороду, и видно было, что мысли его
мрачны и чем-то неотступно заняты. Этот нездоровый дух обитал, как было
сказано выше, в столь же нездоровом теле. Ростом довольно высокий, испанский
капитан, вероятно, никогда не был особенно крепким, теперь же физические и
нервные страдания превратили его в настоящий скелет. В последнее время у
него, должно быть, проявилась прежде скрытая предрасположенность к легочным
заболеваниям. У него был голос человека, наполовину лишившегося легких,
сдавленный, сиплый полушепот. Неудивительно поэтому, что, куда бы он ни
направлял неверный шаг, за ним по пятам повсюду заботливо следовал
негр-слуга, то протягивая ему для поддержки черную руку, то доставая из
кармана изящный носовой платок. Все это - и многое другое - проделывалось с
тем рвением и теплом, благодаря которым деятельность самая обыденная,
служебная приобретает характер поистине родственный и которые повсеместно
заслужили неграм славу лучших в мире слуг - слуг, которых хозяину нет нужды
держать в строгости и на отдалении, а можно с ними быть запросто и
накоротке; не столько слуг, сколько преданных товарищей.
Неприятно пораженный шумным беспорядком, царившим на палубе среди
чернокожих, и явным неумением белых обуздать их, капитан Делано с
человеколюбивым удовлетворением наблюдал безупречное поведение малорослого
Бабо.
Но безупречность Бабо не более, чем распущенность всех остальных,
казалась способной вывести полубезумного дона Бенито из его сумрачного
оцепенения. Впрочем, испанский капитан тогда еще не представлялся американцу
полубезумным, его странное состояние воспринималось до поры до времени лишь
как бросающаяся в глаза деталь общей картины беды и беспорядка на судне. И
все-таки капитан Делано был неприятно задет, как ему тогда показалось,
недружелюбным безразличием испанца к нему. К тому же дон Бенито держался с
нескрываемым хмурым высокомерием, которое американский капитан, однако,
великодушно приписал все тому же разрушительному воздействию болезни, так
как по опыту прежних лет знал, что существуют своеобразные натуры, которых
продолжительные физические страдания лишают всяких признаков интереса и
доброты к ближним, словно, посаженные судьбой на черный хлеб несчастья, они
считают только справедливым подвергать обидам и унижениям всякого, кто к ним
приблизится, давая и ему вкусить от этой горечи.
Однако вскоре капитан Делано уже думал, что, как ни снисходителен был в
своем отношении к дону Бенито, все же судил его слишком строго. Его обижала
холодность испанца; но ведь столь же холоден он был со всеми, кроме разве
своего слуги. Даже обычные судовые рапорты, с которыми к нему, по
заведенному морскому порядку, через положенные промежутки времени являлся
кто-нибудь из подчиненных (белый, негр или мулат), Бенито Серено выслушивал
нехотя, с презрительным нетерпением. Так, наверное, вел себя его монарший
соотечественник Карл V, перед тем как покинуть трон для отшельнической
жизни.
Что пост капитана ему в тягость, заметно было по всему. Надменный и
хмурый, он даже не снисходил до того, чтобы лично отдавать приказы, действуя
во всем через своего черного телохранителя, который, в свою очередь,
пересылал их по назначению через посыльных - испанцев или рабов, всегда
наготове вившихся поблизости от дона Бенито, подобно пажам или
рыбам-лоцманам. И человеку сухопутному никогда бы не пришло в голову, что
этот болезненный и вялый аристократ, безмолвно скользящий по палубе в
стороне от всего, облечен единоличной властью, выше которой во время
плавания нет инстанции на этом свете.
Итак, испанец был, по-видимому, всего лишь жертвой собственной душевной
болезни. Но, с другой стороны, могло статься, что он прибегает к такой
манере сознательно. И в этом случае дон Бенито являл собой доведенное до
предела воплощение скверного, но существующего у капитанов крупных судов
обычая всегда держаться холодно и недоступно, не выказывая иначе, как в
минуту крайней опасности, своей правящей воли, а заодно и вообще ни малейших
признаков человечности, так что сам капитан уже становится как бы не живым
существом, а скалой или, вернее, заряженной пушкой, которой, пока не придет
пора метать громы, просто нечего сказать.
Если так, то вполне понятно, что, повинуясь долгой привычке к такому
нечеловеческому поведению, испанский капитан и теперь, при настоящем
состоянии судна, сохраняет все ту же надменную позу, быть может, безвредную
или даже подходящую на хорошо оснащенном судне, каким "Сан-Доминик",
вероятно, был при выходе в плавание, но теперь по меньшей мере неуместную.
Возможно, испанец считал, что капитаны, как боги, во всех случаях жизни
должны оставаться недоступны для смертных. А всего вернее, его сонное
высокомерие - это не более как попытка скрыть собственное бессилие, не
жизненное правило, а простая уловка. Как бы то ни было, но чем больше
капитан Делано наблюдал нарочитую или невольную холодность дона Бенито ко
всем и вся, тем меньше он чувствовал себя лично ею задетым.
Да и не один только капитан занимал его внимание. Шумная беспорядочная
сутолока на палубе многострадального "Сан-Доминика" не могла не оскорблять
взор американца, привыкшего к спокойной семейственной упорядоченности на
своем зверобое. Здесь нарушалась не только матросская дисциплина, но подчас
обыкновенная пристойность. Причиной этого, по мнению капитана Делано, было
главным образом отсутствие вахтенных офицеров, которым на многолюдном
корабле поручаются, наряду с более высокими обязанностями, и, так сказать,
полицейские функции. Правда, седовласые щипальщики пакли с высоты по
временам увещевали своих чернокожих соплеменников; но, укрощая одного или
другого, пресекая отдельные стычки, они были бессильны установить на палубе
в целом хоть какой-то порядок. "Сан-Доминик" был в положении большого
трансатлантического эмигрантского судна, на борту которого среди его живого
груза есть, без сомнения, немало люден тихих и безобидных, как тюки или
ящики, однако такие мягкие люди ничего не могут сделать против своих буйных
соседей, и тут нужна твердая рука помощника капитана. "Сан-Доминику", как и
эмигрантским кораблям, нужны были строгие вахтенные офицеры. Но на его
палубах не видно было даже и четвертого помощника капитана.
Гостю весьма любопытно было поподробнее узнать обстоятельства,
приведшие к такому опустошению в командном составе и его последствиям; ибо
хотя кое-какое общее представление о бедственном плавании "Сан-Доминика" у
него и сложилось по жалобам и стенаниям обступивших его в первые минуты
людей, однако подробности до сих пор оставались ему неизвестны. Об этом, без
сомнения, лучше всех мог рассказать сам капитан. Правда, обращаться опять к
неприветливому, надменному испанцу было неприятно. Однако капитан Делано
все-таки собрался с духом и, подойдя к дону Бенито, еще раз выразил ему
доброжелательное сочувствие, прибавив, что, если бы он (капитан Делано)
лучше знал все несчастия "Сан-Доминика", его помощь, наверно, была бы
действеннее. Быть может, дон Бенито любезно расскажет ему, что и как с ними
произошло?
Дон Бенито вздрогнул; потом, словно разбуженный лунатик, посмотрел на
своего гостя бессмысленным, пустым взглядом; и наконец потупился. В этой
позе он и остался стоять, не поднимая головы, так что в конце концов капитан
Делано, в свою очередь, сильно смутившись, вынужден был поступить столь же
невежливо: повернуться к испанцу спиной и уйти, в надежде, что удастся
расспросить кого-нибудь из белых матросов. Но он не сделал и пяти шагов, как
дон Бенито взволнованным голосом окликнул его, извинился за свою минутную
рассеянность и сказал, что готов удовлетворить его интерес.
Почти во все время последовавшего рассказа капитаны стояли на шканцах
вдвоем, не считая слуги, и никто не мешал их разговору.
- Вот уже сто девяносто дней, - начал испанец своим сиплым шепотом, -
как этот корабль с полным составом команды и судовых офицеров и с
несколькими каютными пассажирами, всего числом около пятидесяти человек,
отплыл из Буэнос-Айреса в Лиму, имея на борту разнообразный груз:
парагвайский чай и прочее, а также, - он сделал жест в направлении полубака,
- вот этих негров, из которых теперь осталось, как вы можете видеть, едва ли
сто пятьдесят, а в то время было более трехсот душ. У мыса Горн нас настиг
шторм. Во время этого шторма я за одно мгновение лишился сразу трех своих
лучших помощников и пятнадцати матросов, их всех снесло за борт вместе с
грота-реем, который вдруг обломился под ними, когда они пытались обить
шестами обледенелый парус. Чтобы облегчить корпус, за борт были выкинуты
наиболее тяжелые тюки с мате, а также почти все бочонки с пресной водой,
которые были принайтовлены к палубе. И это последнее вынужденное действие
послужило причиной наших бедствий, когда на смену штормам пришел затяжной
штиль. Когда...
Но здесь его прервал припадок мучительного кашля, вызванный,
несомненно, душевными страданиями. Черный слуга обхватил дона Бенито, не
давая ему упасть, и, вытащив из кармана флакон с лекарством, прижал к губам
хозяина. Тот немного пришел в себя. Но черный слуга, боясь, как бы капитан
не упал, по-прежнему обнимал его одной рукой и не отводил от его лица
встревоженного взгляда, ища на нем знаков улучшения или ухудшения.
Испанец же продолжал свой рассказ, но теперь отрывисто и невнятно,
точно во сне:
- О, боже мой! Чем пережить то, что я пережил, с радостью приветствовал
бы я жесточайший шторм! Но...
Тут его снова прервал припадок удушающего кашля, и он, обессиленный, с
окрасившимися кровью губами и закрытыми глазами, упал на руки своего
телохранителя.
- Хозяин заговаривается. Он думал о чуме, которая разразилась у нас
после шторма, - с жалобным вздохом пояснил слуга. - Бедный, бедный хозяин! -
Одну руку он прижал к сердцу, а другой отер больному губы. - Но будьте
терпеливы, капитан, - вновь обратился он к капитану Делано, - Эти припадки
длятся недолго; хозяин скоро придет в себя.
Дон Бенито действительно оправился и продолжал свое повествование; но
так как вел он его урывками, по частям, здесь будет передана лишь суть этого
рассказа.
Итак, "Сан-Доминик" сначала много дней носило штормом за мысом Горн, а
после этого на борту началась цинга, от которой умерло много белых и негров.
К тому времени, когда они наконец обогнули мыс Горн и вышли в Тихий океан,
их паруса и рангоут были в самом жалком состоянии и оставшиеся в живых члены
команды, из которых многие были измождены болезнью, оказались не в силах
вести судно на север курсом бейдевинд при сильном юго-восточном ветре, так
что, почти не управляемое, его несколько дней и ночей сносило к
северо-западу, пока наконец ветер вдруг не стих, оставив "Сан-Доминик"
штилевать в неведомых тропических водах. И тут-то отсутствие на палубе бочек
с пресной водой оказалось столь же гибельным, как прежде их наличие. Вслед
за цингой пришла злокачественная лихорадка, вызванная или, во всяком случае,
отягощенная недостатком воды, а страшный зной быстро довершил ее дело, унеся
за борт, подобно штормовой волне, целые семьи африканцев и пропорционально
еще гораздо больше испанцев, в том числе, по несчастной игре случайностей,
всех судовых офицеров. Вот почему, когда подул наконец свежий западный
ветер, паруса пришлось просто-напросто отвязывать, а не крепить к реям,
отчего они быстро пришли в полную ветхость и висели теперь, как нищенское
отрепье. Чтобы возместить потери в экипаже и пополнить запасы воды и
парусины, капитан при первой же возможности взял курс на Вальдивию, самый
южный цивилизованный порт Чили и всей Южной Америки; но при их подходе к
берегу снова разыгралась непогода, и они не смогли даже издали увидеть
желанную гавань. С тех пор, почти без команды, почти без парусов и воды,
по-прежнему то и дело отдавая морю своих мертвецов, "Сан-Доминик" носился,
подобно волану, туда и обратно по воле ветра, то попадая во власть морских
течений, то без движения зарастая водорослями во время штилей. Как
заблудившийся в лесу человек, он все кружил и кружил по собственному следу.
- Но как ни велики бедствия, - глухо продолжал дон Бенито, с трудом
оборачиваясь в объятиях своего слуги, - я должен быть благодарен этим
неграм, которых вы здесь видите. Они, хотя на ваш взгляд и кажутся
необузданными, в действительности вели себя гораздо разумнее, чем даже их
хозяин мог бы от них ожидать.
Здесь ему снова сделалось дурно, он начал заговариваться, но потом взял
себя в руки и продолжал рассказ уже не так путано.
- Да, да, их хозяин не ошибся, когда уверял меня, что его неграм не
понадобятся оковы. Они в продолжение всего плавания оставались на палубе, а
не сидели в трюме, как принято на невольничьих судах, и с самого начала
пользовались свободой передвижения.
Новый приступ дурноты, сопровождающийся бредом, и снова, придя в себя,
он продолжал:
- Но в первую очередь, клянусь небом, я должен быть благодарен вот ему,
Бабо, и не только за спасение моей собственной жизни, но и за умиротворение
тех его неразумных братьев, которые в трудную минуту готовы были возроптать.
- Ах, хозяин, - вздохнул черный слуга, понурившись, - не говорите обо
мне. О Бабо нечего говорить, он только выполняет свой долг.
- Верная душа! - воскликнул капитан Делано. - Дон Бенито, такому другу
можно позавидовать - такому рабу, я должен бы сказать, но мой язык
отказывается назвать его рабом.
И действительно, хозяин и слуга стояли перед ним в обнимку, черный
поддерживал белого, и капитан Делано не мог не восхититься этой картиной
воплощенной преданности, с одной стороны, и полного доверия - с другой.
Впечатление еще усиливала разница в одежде, подчеркивающая положение того и
другого. На испанце был просторный чилийский кафтан черного бархата, белые
короткие панталоны и чулки, серебряные пряжки под коленом и на башмаке; на
голове - высокое сомбреро из тонкой соломки; у пояса на перевязи - узкая
шпага с серебряной рукоятью, и по сей день неизменная деталь костюма
южноамериканских джентльменов, предназначенная более для пользы, чем для
украшения. Во всем его облике сохранялась, за исключением тех минут, когда
его схватывали нервные судороги, определенная строгая торжественность, никак
не вязавшаяся с беспорядком, царившим вокруг, и прежде всего на баке, в этом
грязном, захламленном гетто, населенном чернокожими.
Слуга же был одет в одни только широкие штаны, скроенные, как можно
было догадаться по заплатам и грубым швам, из обрывков старого топселя; они
были чистые и подхвачены у пояса куском крученого троса, что вместе с
кротким, молящим выражением лица придавало ему сходство с нищенствующим
монахом-францисканцем.
Быть может, и неуместный в глазах простодушного американца, и странно
противоречащий бедственному положению судна, наряд дона Бенито отвечал тем
не менее моде, распространенной в то время среди южноамериканцев его класса.
Хотя в это плавание он и вышел из Буэнос-Айреса, однако был, по его словам,
уроженцем и жителем Чили, где мужчины в то время еще не перешли на
прозаический сюртук и некогда плебейские брюки, но сохранили, с неизбежными
изменениями, свой живописный национальный костюм. И все же, будучи
сопоставлено с мрачной историей корабля и с сумрачным лицом самого капитана,
пышное его одеяние выглядело довольно дико, приводя на ум разодетого
английского вельможу, ковыляющего ?о Лондону во время чумы.
Самым интересным и даже удивительным в рассказе испанца был столь
необыкновенно долгий по тем широтам, о которых шла речь, штиль и
соответственно затянувшийся дрейф "Сан-Доминика". Ничего не говоря вслух,
американец про себя подумал, что, наверно, в затянувшемся дрейфе повинно все
же отчасти и неумелое управление судном, и невысокое искусство навигации.
Глядя на маленькие желтые руки дона Бенито, капитан легко мог заключить, что
тот попал в капитаны не от матросской помпы, а из пассажирского салона, -
приходилось ли удивляться неумелости там, где отсутствие опыта сочеталось с
болезнью, молодостью и аристократизмом? Так по-демократически судил капитан
Делано.
Однако сочувствие заглушило в нем неодобрительные мысли, и он, по
окончании рассказа, еще раз выразив соболезнования, уведомил испанца, что
готов не только, как говорил раньше, напоить и накормить его команду, но с
удовольствием поможет ему также завезти на борт запас питьевой воды и даже
даст парусины и канатов; более того, он согласен сам пойти на жертву и
отдать дону Бенито трех своих лучших помощников для временного исполнения
обязанностей палубных офицеров на "Сан-Доминике", с тем чтобы испанец мог,
не откладывая, отправиться в Консепсьон и там полностью оснастить свой
корабль для плавания в порт назначения - Лиму.
Такая щедрость не оставила равнодушным даже больного дона Бенито. Лицо
его вдруг просветлело и залилось лихорадочным румянцем, взволнованный взгляд
открыто устремился навстречу дружескому взгляду гостя. Казалось,
благодарность переполняла его.
- Хозяину вредно волноваться, - прошептал черный слуга, взяв дона
Бенито за руку, и, тихо бормоча слова успокоения, отвел его в сторону.
Когда же дон Бенито снова приблизился, капитан Делано с горечью
убедился, что вспыхнувшие было в нем надежды опять угасли, как угас и
болезненный румянец, на мгновение осветивший его лицо. С неприветливой,
хмурой миной испанец пригласил гостя подняться на высокий ют "Сан-Доминика"
и освежиться, если возможно, еле ощутимым дыханием ветра.
За время его рассказа капитан Делано не раз вздрагивал, вдруг услышав
перезвон топоров в руках точильщиков-негров прямо у себя над головой; его
удивляло, почему им позволяется производить такой шум, да еще над самыми
шканцами, не щадя слуха больного капитана; а так как топоры эти имели вид
достаточно зловещий, а их усердные точильщики - тем более, капитан Делано,
сказать по правде, не без тайной неохоты и даже, может быть, содрогания, но
с притворной готовностью принял это приглашение. А тут еще, послушный
капризам этикета, дон Бенито, сам страшный как смерть, с пышным кастильским
поклоном предложил ему первым подняться по лестнице туда, где по правую и по
левую руку на высоте последней ступеньки восседали над грозными грудами
ржавых лезвий двое чернокожих оружейников и стражей. Внутренне поеживаясь,
ступил меж ними добрый капитан Делано, и от сознания, что они оказались у
него за спиной, у него, как у дуэлянта на поединке, напряглись икры ног.
Но стоило ему обернуться и увидеть, как они все шестеро, точно шесть
бессмысленных шарманщиков, продолжают свою работу, ничего не видя и не слыша
вокруг, и он поневоле улыбнулся собственным навязчивым опасениям.
Потом, когда они стояли с доном Бенито на высоком юте и глядели вниз на
палубу, на глазах у капитана Делано снова произошел странный случай, о каких
велась речь выше. Трое чернокожих и двое испанцев сидели вместе на люке и
выскребали большую деревянную тарелку, на которой еще сохранились остатки их
недавней скудной трапезы. Внезапно один из негров, разозленный какими-то
словами белого, схватился за нож и, хотя кто-то из щипальщиков пакли громким
голосом пытался его образумить, не обратил на этот окрик никакого внимания и
нанес белому матросу удар по голове, так что хлынула кровь.
Пораженный капитан Делано спросил, что это значит. Дон Бенито,
по-прежнему без кровинки в лице, пробормотал в ответ, что "молодежь просто
резвится".
- Довольно опасная резвость, - заметил капитан Делано. - Случись такое
на борту "Холостяцкой услады", наказание не заставило бы себя ждать.
При этих словах испанец вздрогнул и устремил на американца полубезумный
взгляд; потом, словно очнувшись, с прежней вялостью отозвался:
- О, несомненно, несомненно, сеньор.
"Может быть, - подумал капитан Делано, - этот немощный человек - не
более как "бумажный капитан", из тех, что смотрят сквозь пальцы на зло, с
которым им не под силу справиться? Я не знаю зрелища плачевнее, чем
командир, когда он командир только по названию".
- Мне кажется, дон Бенито, - вслух сказал он, глядя на щипальщика
пакли, который пытался остановить ссору, - что самое разумное было бы занять
работой всех ваших негров, в особенности кто помоложе, как бы бесполезна эта
работа ни была и как бы бедственно ни было положение судна. Да что там! Даже
я с моей горсткой людей вынужден к этому прибегать. Однажды у меня вся
команда, кроме вахтенных, трое суток плела на шканцах маты для капитанской
каюты, когда сам я уже считал корабль мой, со всеми матами и матросами,
погибшим и целиком отдался на волю свирепствовавшему шторму, перед которым
был бессилен.
- Несомненно, несомненно, - пробормотал в ответ дон Бенито.
- Впрочем, - продолжал капитан Делано, переводя взгляд со щипальщиков
пакли на сидящих поблизости точильщиков, - я вижу, что некоторые у вас и без
того при деле.
- Да, - последовал рассеянный ответ.
- Вон те старики, потрясающие кулаками со своих кафедр, - продолжал
капитан Делано, указывая на щипальщиков пакли, - они, по-моему, своего рода
старосты у остальных, хотя их, как видно, не всегда слушают. Добровольно ли
они взяли на себя эту роль, дон Бенито, или же это вы приставили их
пастырями к вашему черному стаду?
- Во всем, что они делают, они следуют моим распоряжениям, -
раздраженно отвечал испанец, словно расслышал в тоне гостя издевку.
- А вот эти дикари, эти шаманы, - продолжал капитан Делано, все еще с
неприятным чувством поглядывая туда, где нет-нет да посверкивала сталь в
руках усердных точильщиков. - Очень уж странное у них занятие, вам не
кажется, дон Бенито?
- Во время шторма, - объяснил испанец, - те из наших грузов, что не
были вышвырнуты за борт для спасения судна, сильно пострадали от соленой
влаги. Поэтому, когда мы вышли в спокойные воды, я распорядился каждый день
вытаскивать из трюма на палубу по нескольку ящиков ножей и топоров для
осмотра и очистки.
- Разумная вещь, дон Бенито. Вы ведь один из владельцев корабля и
груза, не так ли? Но рабы, верно, не ваши?
- Я владею всем, что вы здесь видите, - нетерпеливо отозвался дон
Бенито. - Кроме чернокожих. Они почти все принадлежали моему покойному другу
Алехандро Аранде.
Произнеся это имя, дон Бенито вдруг изменился в лице, колени его
подогнулись, и черный слуга опять должен был поддержать хозяина.
Капитану Делано легко было понять, что так мучило оставшегося в живых
друга. Он переждал немного и, чтобы подтвердить свою догадку, спросил:
- Позвольте узнать у вас, дон Бенито, поскольку вы недавно говорили мне
о пассажирах "Сан-Доминика", не сопровождал ли ваш друг, смерть которого вы
так оплакиваете, не сопровождал ли он своих негров в этом плавании?
- Да.
- И умер от лихорадки?
- Умер от лихорадки. О, если бы я мог...
Испанец затрепетал и снова смолк.
- Простите меня, - медленно проговорил капитан Делано, - но я по своему
печальному опыту могу судить о том, что для вас особенно непереносимо в
вашем горе. Мне тоже когда-то выпало на долю потерять во время плавания
близкого человека, родного брата, он был у меня суперкарго. Уверенный в
вечном спасении его души, я бы стерпел утрату, как должно мужчине. Но его
честные глаза и честная рука... я так хорошо знал его взгляд и
рукопожатие... и это горячее сердце, - все, все брошено акулам, точно
объедки псам! Тогда-то я и поклялся, что не возьму больше с собой в плавание
того, кто мне дорог, иначе как подготовив втайне на случай беды все для
бальзамирования его бренного тела и последующего предания земле. Будь
останки вашего друга, дон Бенито, на борту этого судна, вас не приводило бы
в такое необыкновенное отчаяние одно упоминание его имени.
- На борту этого судна! - как эхо повторил испанец и, в ужасе простерев
перед собой руку, словно отстраняя невидимый призрак, упал без чувств в
объятия верного телохранителя, а тот умоляюще посмотрел на капитана Делано,
словно без слов просил не возвращаться более к этой теме, причиняющей такие
страдания его господину.
"Бедняга, - огорченно подумал американец, - как видно, он жертва
предрассудка, и мертвое тело пугает его чертями, как мертвый дом -
привидениями. До чего же по-разному устроены люди! От того, в чем я черпал
бы суровое утешение, он цепенеет в ужасе. Бедный Алехандро Аранда! Что
сказал бы ты, увидев, как твой друг, который в прежние годы, уходя в
плавание, а тебя оставляя на берегу, наверно, не раз тосковал по тебе и рад
был бы взглянуть на тебя хоть мельком, - этот друг твой теперь весь дрожит,
охваченный страхом, при мысли, что ты можешь быть рядом с ним".
В этот миг удар судового колокола на баке, приведенного в действие
одним из седовласых щипальщиков пакли, провозгласил десять часов, и сиплый
погребальный звон, выдававший трещину в металле, далеко разнесся по
свинцовой глади вод. И сразу же внимание капитана Делано привлек огромный
негр, отделившийся от толпы на палубе и медленно ступивший на лестницу,
ведущую на ют. На негре был железный ошейник, от ошейника отходила толстая
цепь и трижды обвивалась вокруг туловища, а звенья ее нижнего конца были
прикреплены к широкой железной полосе у пояса.
- Атуфал шагает, как в похоронной процессии, - негромко заметил черный
слуга.
Негр взошел по лестнице, и, точно узник, готовый, не дрогнув, услышать
приговор, встал перед доном Бенито, немой и неколебимый.
Завидев приближающегося негра, дон Бенито, только успевший прийти в
себя, вздрогнул, лицо его вновь омрачилось, и бескровные губы сжались в
тонкую линию. Он словно вдруг вспомнил о чем-то, вызывавшем у него
бессильную ярость.
"Вот упорствующий бунтовщик", - подумал капитан Делано, не без
восхищения разглядывая фигуру черного колосса.
- Взгляните, хозяин, он ждет вашего вопроса, - сказал маленький слуга.
При этом напоминании дон Бенито, глядя в сторону и как бы заранее
готовый к мятежному ответу, слабым голосом проговорил:
- Атуфал, будешь ты просить у меня прощения?
Негр безмолвствовал.
- Еще раз, хозяин, - посоветовал Бабо, с горьким укором глядя на своего
соплеменника. - Спросите опять. Он еще склонится перед хозяином.
- Отвечай, - сказал дон Бенито, по-прежнему глядя в сторону. -
Произнеси одно только слово: "Прощения!"- и твои цепи падут.
В ответ негр лишь воздел кверху обе руки и под звон цепей безжизненно
уронил их, одновременно потупя голову и всем своим видом как бы говоря: "Да
нет, мне и так хорошо".
- Ступай, - сказал дон Бенито со сдержанной горячностью.
Огромный негр повиновался и так же медленно, размеренно ступая, пошел
прочь.
- Прошу извинения, дон Бенито, - сказал капитан Делано, - но эта сцена
меня удивила. Что она означает?
- Она означает, что этот негр один изо всех оказал мне дерзкое
неповиновение. И я заковал его в цепи, я...
Здесь он вдруг прервал свою речь и потер лоб ладонью, словно у него
закружилась голова или замутилась память; но, встретив добрый, заботливый
взгляд черного слуги, опомнился и продолжал:
- Я не мог обречь бичу этот великолепный торс. Но я велел ему просить у
меня прощения. До сих пор он этого не сделал. По моему приказанию он
является ко мне каждые два часа.
- И давно ли это продолжается?
- Дней шестьдесят.
- А во всем прочем он послушен? И почтителен?
- Да.
- Тогда, клянусь душой, - горячо воскликнул капитан Делано, - у него
королевское сердце, у этого чернокожего!
- Очень может статься, - с горечью отвечал дон Бенито. - Он утверждает,
что был королем у себя на родине.
- Да, - вмешался при этих словах слуга. - У него в ушах разрезы, в них
он носил золотые пластины. А вот бедный Бабо был у себя на родине ничтожным
рабом; был рабом чернокожего, а стал рабом белого человека.
Слегка раздосадованный таким бесцеремонным вмешательством, капитан
Делано с удивлением посмотрел на слугу, потом перевел вопросительный взгляд
на хозяина; но, словно привыкнув к подобной фамильярности, ни тот ни другой
не поняли его недоумения.
- А в чем, позвольте спросить, дон Бенито, состоял проступок Атуфала? -
спросил он тогда. - Если он был не очень серьезен, послушайте совета и в
награду за смиренное поведение, а также из уважения к силе его духа,
отмените наказание.
- Нет, нет, никогда хозяин его не помилует, - пробормотал себе под нос
слуга. - Гордый Атуфал должен сначала попросить прощения. Раб носит на себе
замок, а ключ от него - у хозяина.
Слова эти привлекли внимание капитана Делано к тому, чего до сих пор он
не заметил: вокруг шеи дона Бенито, на тонком шелковом шнуре, действительно
висел ключ. Догадавшись из слов слуги, каково назначение ключа, капитан
улыбнулся и сказал:
- Ах, вот как, дон Бенито, замок и ключ, а? Красноречивые символы,
право.
Дон Бенито молчал, кусая губы.
Капитан Делано, человек простодушный и неспособный к иронии и насмешке,
сделал это замечание, имея в виду столь необычный знак власти испанца над
рабом. Но тот, как видно, усмотрел в нем намек на бесплодность всех его
попыток сломить хотя бы на словах закованную волю чернокожего. Чувствуя себя
не в силах развеять это плачевное недоразумение, капитан Делано попробовал
было переменить тему разговора, но его собеседник оставался холоден, как
видно, все еще переживая в душе якобы нанесенное ему оскорбление, и
постепенно капитан Делано тоже смолк, поневоле поддавшись сумрачному
настроению болезненно обидчивого и, как видно, мстительного испанца. Но сам
он, будучи склада скорее противоположного, не выказывал дурных чувств да и
не питал их, и если и хранил молчание, то лишь потому, что молчание
заразительно.
Так они стояли некоторое время, как вдруг дон Бенито бесцеремонно
повернулся к гостю спиной и, поддерживаемый телохранителем, отошел в сторону
- поступок, который можно было бы счесть пустым капризом больного, если бы,
остановившись за крышкой светового люка, он не затеял со слугой какого-то
тихого разговора. Это уже было неприятно. Мало того, если раньше в сумрачном
облике недужного испанца еще было некое гордое достоинство, теперь от него
не осталось и следа, а лакейская фамильярность его слуги совершенно утратила
прежнюю прелесть искренней теплоты.
Смущенный гость отвернулся и стал смотреть в другую сторону. При этом
взгляд его случайно упал на молодого матроса-испанца, который в это время
начал с концом в руке подниматься по бизань-вантам. Ничего примечательного в
молодом испанце не было, если не считать того, что, вскарабкавшись на
бегин-рей, он украдкой посмотрел оттуда прямо в глаза капитану Делано, а
затем, словно в какой-то скрытой связи, указал ему глазами на шепчущихся за
выступом люка дона Бенито и его слугу.
Капитан Делано оглянулся - и вздрогнул: было очевидно, что тайный
разговор, который в эту минуту дон Бенито вел со своим слугой, каким-то
образом касался его, капитана Делано, - обстоятельство столь же неприятное
для гостя, как и неприличное для хозяина.
Подобная грубость наряду с церемонной учтивостью казалась необъяснимой.
Оставалось предположить одно из двух: либо перед ним безобидный безумец,
либо злостный самозванец.
Первое предположение, казалось бы, напрашивалось само собой, оно уже
мелькало раньше у капитана Делано; но теперь, подозревая в действиях испанца
оскорбительные для себя намерения, он, разумеется, от него отказался. Но
если не сумасшедший, то кто же? Какой дворянин и даже честный простолюдин
стал бы на его месте так себя вести? Значит, самозванец. Низкий авантюрист,
переодетый океанским грандом; и при этом столь не сведущий в правилах
благородного обхождения, что с первого же шага разоблачил себя вопиющим
нарушением этикета. Да и эта его церемонность - разве не похоже, что он
просто переигрывает? Бенито Серено - дон Бенито Серено - звучит превосходно.
В те времена эта фамилия была хорошо известна во всем торговом флоте
Тихоокеанского побережья, она принадлежала одному из самых многочисленных
предприимчивых купеческих семейств в испано-американских провинциях; многие
его члены носили высокие титулы - своего рода кастильские Ротшильды, имеющие
именитых братьев или кузенов в каждом крупном порту Южной Америки. Этот
человек, называвший себя именем Бенито Серено, был еще сравнительно молод,
лет двадцати девяти или тридцати. Блудный сын, младший отпрыск славного
мореходного дома - самая подходящая роль для дерзкого и талантливого
негодяя. Но этот испанец болен и слаб. Все равно. Известно, что искусство
ловких лицедеев подчас способно подражать даже смертельному недугу. Подумать
только, под этим младенчески беспомощным видом прячутся могучие злодейские
силы и бархатная его одежда - как бархатная лапа хищника, в которой
скрываются когти.
Эти сравнения пришли на ум капитану Делано не в ходе размышлений, не
изнутри, а снаружи - вдруг упали на него, точно иней, и так же вдруг
растаяли под воссиявшим солнцем его доброты.
Еще раз взглянув на дона Бенито, который в эту минуту стоял за люком и
видна была только его голова, обращенная к нему в профиль, капитан Делано
был поражен чистотой его черт, истонченных нездоровьем и обрамленных
благородной узкой бородой. Прочь подозрения! Перед ним истинный отпрыск
истинного идальго Серено.
В великом облегчении от этой и других еще более прекрасных мыслей,
гость с равнодушным видом стал прохаживаться по высокому юту, напевая что-то
себе под нос и изо всех сил стараясь не показать, что счел было поведение
дона Бенито невежливым и даже подозрительным. Ибо подозрения эти были
выдуманы и действительность пусть не сразу, но непременно их рассеет;
небольшое, но загадочное недоразумение вскоре разъяснится, и тогда ему,
конечно, придется пожалеть, если он сейчас позволит дону Бенито догадаться о
своих недостойных вымыслах. Словом, не следовало заранее отказываться от
благоприятного решения этой испанской головоломки.
А вскоре испанец, по-прежнему поддерживаемый слугой, вернулся к своему
гостю и, отворачивая бледное, сумрачное лицо, словно смущенное более
обычного, своим странным сиплым шепотом повел с ним следующий странный
разговор:
- Могу ли я узнать, сеньор, как давно вы стоите в этой бухте?
- Всего лишь дня два, дон Бенито.
- А из какого порта вы теперь идете?
- Из Кантона.
- И там, сеньор, вы обменяли тюленьи шкуры на чай и шелка, так вы,
кажется, сказали?
- Да. На шелка главным образом.
- И в придачу взяли пряности, я полагаю?
Капитан Делано замялся, но ответил:
- Да. И немного серебра. Но так, самую малость.
- Гм. Да. А могу ли я узнать, сеньор, сколько людей у вас в команде?
- Общим счетом двадцать пять человек, - ответил капитан Делано,
удивленно подняв брови.
- И в настоящее время, сеньор, все на борту, я полагаю?
- Все на борту, дон Бенито, - подтвердил капитан, на этот раз не
колеблясь.
- И сегодня ночью тоже?
При этом последнем вопросе, которому предшествовали и другие, столь же
странные и настойчивые, капитан Делано не смог удержаться и удивленно
посмотрел прямо в глаза собеседнику, но тот, вместо того чтобы открыто
встретить его взгляд, понурился, выказывая все признаки малодушного
смущения, и уставил глаза в палубу - в противоположность своему честному
слуге, который в эту минуту, коленопреклоненный, затягивал ему пряжку на
башмаке и, не тая простодушного интереса, поднял кверху черное лицо.
- Сегодня ночью... тоже? - все так же неуверенно и виновато повторил
испанец свой вопрос.
- Наверно, - пожал плечами капитан Делано. - Ах нет, - тут же
бесстрашно поправился он, - кое-кто собирался сегодня в ночь опять на
рыбалку.
- А ваши суда... обычно хорошо вооружены, сеньор?
- Так только, одна-две пушки, на самый уж крайний случай, - последовал
равнодушный бестрепетный ответ, - небольшой запас мушкетов, тюленьи остроги,
ну и топоры, известное дело.
С этими словами капитан Делано снова попытался заглянуть в лицо дону
Бенито, который по-прежнему смотрел вбок, а еще через минуту, вдруг
переменив тему, надменно заметил что-то о затянувшемся штиле и, не
извинившись, опять отошел со своим телохранителем к противоположному борту,
где перешептывание их возобновилось.
В это время на глаза озадаченному капитану вновь попался молодой
испанец-матрос, теперь спускавшийся по бизань-вантам. Он пригнулся, готовясь
спрыгнуть на палубу, и широкая, грубошерстная матросская роба, или рубаха,
здесь и там запятнанная дегтем, распахнулась на груди, открыв засаленную
нижнюю сорочку из тончайшего полотна, отороченную у горла узкой голубой
шелковой лентой, правда, вытертой и полинялой. В это же время взгляд
молодого матроса опять устремился на шепчущихся, и капитану Делано
почудилась в нем скрытая многозначительность, словно то был тайный масонский
знак.
Это снова побудило американца посмотреть в сторону дона Бенито, и опять
ему стало очевидно, что темой происходящего там разговора служил он сам.
Непонятно. Между тем до ушей его доносился громкий скрежет точимых топоров.
Испанский капитан и его слуга продолжали шептаться с заговорщицким видом.
Все это вместе - да еще странный допрос и загадочный молодой испанец в
матросской робе - было уже слишком для такого бесхитростного человека, как
капитан Делано. Приняв самый веселый и непринужденный вид, он, не колеблясь,
прошел туда, где стояли шепчущиеся, и проговорил:
- Дон Бенито, я вижу, этот чернокожий у вас доверенное лицо. Тайный
советник, так сказать.
Слуга оглянулся на него с довольной ухмылкой, хозяин же при этих его
словах вздрогнул, словно ужаленный. Видно, он не сразу нашелся, что сказать.
Когда же наконец ответил, слова его прозвучали еще холоднее и враждебнее,
чем прежде.
- Да, сеньор, - процедил он сквозь зубы. - Я доверяю Бабо.
Ухмылка Бабо сменилась понятливой, довольной улыбкой, и глаза с
благодарностью обратились на хозяина.
Испанец молчал, всем своим видом вольно или невольно показывая, что
присутствие гостя ему в данную минуту нежелательно, и капитан Делано, дабы
не показаться неучтивым даже перед лицом такой неучтивости, отпустив ничего
не значащее замечание, отошел. Мысли его были заняты загадкой странного
поведения дона Бенито Серено.
Он спустился с юта и в задумчивости проходил мимо темного трапа,
ведущего на нижнюю палубу, как вдруг ему показалось, что там в глубине
кто-то есть. Капитан Делано заглянул вниз, в то же мгновение что-то ярко
сверкнуло, и он успел заметить матроса, на ходу торопливо прятавшего руку за
пазуху. Матрос тут же скрылся из виду, но капитан Делано его узнал: это был
тот самый молодой испанец, которого он видел на вантах.
"Но что могло у него так сверкать? - недоумевал капитан Делано. -
Фонарь? Нет. И не спичка, и не тлеющий уголь. Неужели драгоценный камень? Но
откуда у матроса быть драгоценному камню? А также и тонкой сорочке,
отороченной шелком, если уж на то пошло? Не из разграбленного ли сундука
кого-нибудь из умерших пассажиров? Но если так, стал бы разве он носить
награбленное прямо тут же на корабле? Н-да. Хотелось бы знать наверняка,
действительно ли этот малый делал тайные знаки своему капитану? Только бы
быть уверенным, что здесь нет никакого недоразумения, тогда уж..."
Здесь его мысли от одного подозрительного наблюдения перешли к другому,
и он опять задумался о том, что могли означать удивительные вопросы, которые
задавал ему дон Бенито.
Он перебирал в памяти замеченные странности, а наверху черные
африканские колдуны со звоном ударяли топор о топор, словно нарочно
сопровождая мысли белого пришельца зловещим аккомпанементом. И было бы
поистине противоестественно, если бы под влиянием таких зловещих, загадочных
знаков даже в самое доверчивое сердце не закрались ядовитые опасения.
Видя, что испанский фрегат с обвисшими, точно заколдованными парусами
все быстрее относит отливом в открытое море, а его собственную шхуну скрыл
из глаз выступающий мыс, мужественный мореход дрогнул от мысли, в которой
даже сам себе не осмеливался до конца признаться. И прежде всего от
невыразимого ужаса перед доном Бенито - чувства, с которым он был не в силах
больше бороться. И все-таки, встряхнувшись, расправив плечи и расставив
ноги, капитан Делано попытался хладнокровно исследовать, к чему, собственно,
сводились все его страхи.
Если у испанца и есть злодейские намерения, они относятся не к нему,
капитану Делано, а к его шхуне "Холостяцкая услада". Поэтому отлив,
разлучивший оба судна, не только не способствует осуществлению этих
намерений, но, наоборот, служит ему хотя бы временным препятствием, И стало
быть, его опасения, вероятнее всего, обманчивы.
Да и не абсурдно ли думать, что это бедствующее судно, на котором
болезни унесли почти всю команду, на котором люди измучены жаждой, - не
величайший ли в мире абсурд думать, что это пиратский корабль, что его
капитан занят сейчас какими-то посторонними заботами, а не тем только, как
бы поскорее накормить и напоить своих подопечных. А может быть, страдания
эти, и в особенности жажда, - притворны? Может быть, матросы-испанцы, якобы
погибшие чуть не до последнего, на самом деле в полном составе сидят сейчас
в трюме? Бывало же, что дьяволы в образе человека стучались в одинокие
жилища, жалобно прося утолить жажду, и покидали их, лишь исполнив свое
черное дело. И малайские пираты, как известно, заманивали противника в
ловушку у берега или же побуждали к неравному абордажному бою в море тем,
что являли взгляду якобы пустые палубы, под которыми таилась добрая сотня
копий, зажатых в желтых руках и готовых к бою. Конечно, капитан Делано не
очень-то во все это верил. Но рассказы такие слышал, случалось. И теперь они
ему поневоле припомнились. Сейчас цель "Сан-Доминика"- стать на якорь. На
якорной стоянке он окажется вблизи американской шхуны. Не может ли статься,
что, достигнув такой близости, он, подобно спящему вулкану, вдруг взорвется
со всей своей затаившейся силой?
Он вспомнил, как рассказывал ему испанский капитан историю своих
бедствий. В его хмуром тоне была нерешительность и недоговоренность. Так мог
изъясняться человек, с недобрыми целями на ходу сочиняющий свой рассказ. Но
если этот рассказ придуман, что же тогда - правда? Что корабль незаконно им
захвачен? Но многое в этом рассказе - и в особенности та его часть, где
говорилось о гибели команды, о последовавшем долгом блуждании в океане, о
затяжном штиле и о горьких муках жажды, - многое находило подтверждение, и
не только в жалобных возгласах толпившихся на палубе людей, как белых, так и
черных, но также и в выражении самых их лиц, которое капитан Делано наблюдал
и которое подделать представлялось, на его взгляд, невозможным. Если
считать, что рассказ дона Бенито весь, с начала и до конца, вымышлен, тогда,
значит, все, кто находится на борту "Сан-Доминика", вплоть до самой молодой
негритянки, посвящены в заговор и научены играть роли, что просто немыслимо.
Но, подвергая сомнению правдивость испанского капитана, именно это как раз и
пришлось бы допустить.
Словом, едва только в душе честного морехода созревало подозрение, как
он тут же, призвав на помощь здравый смысл, его отвергал. И кончилось дело
тем, что он стал смеяться над собственными страхами - и над этим дурацким
кораблем, который своим загадочным видом их порождал, и над всеми этими
нелепыми неграми, в особенности над старыми головорезами-точильщиками и
дряхлыми бабушками-рукодельницами, полулежа щиплющими паклю, и даже над
самим таинственным капитаном, главным пугалом в этом ведьмовском хороводе.
А говоря всерьез, если что-то на корабле казалось непонятным, добрый
капитан Делано склонен был отнести это за счет болезни его командира:
бедняга почти не сознавал, что происходит вокруг, то погружаясь в черную
меланхолию, то вдруг начиная задавать бессмысленные неуместные вопросы. Как
видно, он сейчас в таком состоянии, что ему нельзя доверять судно. Придется
капитану Делано под каким-нибудь подходящим предлогом отнять у него
командование и поручить доставку "Сан-Доминика" в Консепсьон своему первому
помощнику, достойному человеку и бывалому моряку, - план, спасительный не
только для судна, но и для его капитана, ибо, избавленный от обязанностей и
забот, больной на руках у верного телохранителя сможет к концу рейса
оправиться и снова встать у кормила своего корабля.
Таковы были мысли честного американца. Это были успокоительные мысли.
Одно дело, если дон Бенито втайне решает судьбу капитана Делано, и совсем
другое - если капитан Делано открыто заботится о судьбе дона Бенито. И
однако, добрый моряк вздохнул с облегчением, когда разглядел наконец вдали
шлюпку со своей шхуны. Что-то, должно быть, задержало ее при отплытии, да и
расстояние, которое ей надо было покрыть, все время увеличивалось, так как
из-за продолжавшегося отлива цель отступала все дальше и дальше.
Темное пятнышко на воде заметили и негры. Их крики привлекли внимание
дона Бенито, и он, подойдя к капитану Делано, в своей прежней учтивой манере
выразил удовлетворение по поводу прибытия продовольствия и питья, пусть пока
и в небольших количествах.
Капитан Делано в ответ поклонился, при этом он уронил взгляд на нижнюю
палубу - среди людей, толпившихся у борта, на глазах у него произошел
необъяснимый случай: один белый матрос, насколько можно судить, ненамеренно
чем-то помешал двум неграм, и они набросились на него с грубыми
ругательствами, а когда он выказал неудовольствие, швырнули его на палубу и
стали избивать ногами, не слушая увещеваний щипальщиков пакли.
- Дон Бенито! - воскликнул капитан Делано. - Взгляните, что там
происходит. Вы видите?
Но тот во внезапном приступе кашля закрыл лицо ладонями, покачнулся и
чуть не упал. Капитан Делано хотел было поддержать его, но верный слуга его
опередил, одной рукой он обхватил испанца, а другой приложил к его губам
флакон с лекарством. Лишь только дон Бенито чуть отдышался, негр его
отпустил и отошел в сторону, но не далее, чем на один шаг, чтобы услышать,
если понадобится, и шепотом произнесенный зов хозяина. Такая трогательная
заботливость совершенно перечеркнула в глазах гостя те пороки, которые он
приписал негру во время неприличных его перешептываний с хозяином, - да и то
сказать, вина тут была скорее дона Бенито, ведь вот сам по себе он ведет же
себя безупречно.
И, окончательно отвлекшись от бурной сцены внизу ради этого куда более
приятного зрелища, капитан Делано еще раз похвалил дону Бенито его слугу,
заметив, что он, быть может, и несколько развязный малый, но, когда надо
ходить за больным, должно быть, настоящее сокровище.
- Скажите, дон Бенито, - шутливо заключил американец, - я, знаете ли,
не прочь купить его у вас. Сколько вы за него возьмете? Пятьдесят дублонов
не мало?
- Хозяин не расстанется с Бабо и за тысячу дублонов, - вполголоса
проворчал негр, который слышал эти слова и, приняв их всерьез, обиделся, что
его, любимого хозяином и преданного слугу, так недооценил кто-то
посторонний. Дон же Бенито, все еще не вполне оправившийся от приступа
кашля, с трудом пробормотал в ответ что-то неопределенное.
А вскоре болезненное состояние его, как физическое, так и душевное,
настолько ухудшилось, что верный слуга, словно для того, чтобы скрыть от
взоров это плачевное зрелище, увел своего хозяина вниз.
Предоставленный самому себе, американец хотел было, в ожидании шлюпки,
потолковать с кем-нибудь из немногих имевшихся на судне матросов-испанцев,
но вспомнил, как дурно отозвался об их поведении дон Бенито, и усомнился,
стоит ли поощрять своим вниманием трусов и предателей.
Об этом он как раз и думал, рассматривая горстку белых моряков, как
вдруг заметил, что кое-кто из них поглядывает в его сторону с каким-то
тайным значением. Он провел ладонью по лицу - на него смотрели все так же
многозначительно. И сразу же его вновь посетили прежние туманные подозрения,
правда, теперь, в отсутствие дона Бенито, не порождая у него в душе прежних
страхов. Капитан Делано решил, невзирая на дурной отзыв испанского капитана
о своих матросах, незамедлительно к одному из них обратиться. Он спустился с
юта и пошел сквозь толпу чернокожих, которые, повинуясь непонятному возгласу
седоголовых щипальщиков пакли, толкая друг друга, расступались перед ним,
однако, желая, быть может, узнать, что могло привести белого пришельца в их
гетто, у него за спиной сразу же смыкались снова и, храня порядок, теснились
за ним вослед. Так, предшествуемый выкриками высоко сидящих герольдов и
сопровождаемый африканским почетным караулом, шел по кораблю капитан Делано,
стараясь сохранять беспечный, непринужденный вид, бросая на ходу
словечко-другое неграм и недоуменно поглядывая на редкие белые лица,
рассеянные в черной толпе, подобно последним белым пешкам, затесавшимся
среди побеждающих черных фигур противника.
Еще не решив, кого из них избрать в собеседники, он вдруг заметил
одного матроса, который сидел на палубе и смолил шкив большого блока, а
вокруг кольцом расположились на корточках негры, наблюдающие за его
действием.
В облике этого матроса было что-то, не вязавшееся с грязной работой,
которую он делал. Его черная от дегтя рука, то и дело погружавшаяся в
смоляное ведро, которое держал перед ним один из негров, не соответствовала
лицу - лицу, несмотря на крайнее измождение, тонкому и благородному.
Свидетельствовало ли измождение о пороке, нельзя было сказать; ибо подобно
тому, как жар и холод, столь различные между собой, могут оказывать
одинаковое действие, невинность и преступление, вызывая душевную боль, также
накладывают одну и ту же видимую печать.
Но даже такому доброму человеку, как капитан Делано, не пришло тогда в
голову это соображение. Скорее наоборот. Видя изможденное лицо и темный
уклончивый взгляд матроса, словно бы подавленного стыдом или беспокойством,
и, вопреки логике, присоединяя к собственным наблюдениям нелестные слова
испанского капитана, он незаметно для самого себя поддался распространенному
заблуждению, что страдания и замешательство якобы всегда служат признаками
нечистой совести.
"Если правда, что на борту этого судна гнездится злодейство, - думал
капитан Делано, - этот вот человек, уж конечно, замарал в нем руки, подобно
тому как сейчас он марает их в дегте. Не буду обращаться к нему. Лучше
поговорю вон с тем старым матросом, что сидит на шпиле".
И он подошел к старому барселонцу в изодранных красных штанах и грязном
колпаке, чьи глубоко изборожденные, обожженные солнцем щеки заросли щетиной,
густой, как колючая изгородь. Сидя между двумя сонными африканцами, он, как
и тот, первый, был поглощен работой - сплеснивал два каната, а медлительные
негры держали свободные концы.
При виде капитана Делано старый матрос поспешил еще ниже, чем было
необходимо, опустить свою лохматую голову. Он словно хотел показать, что
трудится с полным самозабвением. И когда американец к нему обратился, поднял
на него торопливый опасливый взгляд, странно не вязавшийся со всем его
обликом бывалого, закаленного морского волка - этот волк, вместо того чтобы
рявкнуть и огрызнуться, почему-то заскулил и поджал хвост. Капитан Делано
задал ему несколько вопросов об их недавнем плавании, специально
рассчитанных на то, чтобы проверить отдельные подробности в рассказе дона
Бенито, не нашедшие подкрепления в сбивчивых жалобах, с которыми его здесь
встретили в первую минуту. И на каждый вопрос был получен краткий ответ, и
все, что нуждалось в подтверждении, было подтверждено. Негры, топтавшиеся у
шпиля, тоже присоединили голоса к ответам старого матроса, но чем
разговорчивее становились они, тем молчаливее он и наконец, погрузившись в
угрюмое безмолвие, совсем перестал отвечать - странная помесь морского волка
с трусливой овцой.
Отчаявшись завязать непринужденную беседу с подобным кентавром, капитан
Делано осмотрелся вокруг, ища другие, более располагающие лица, но так ни на
ком и не остановившись, дружелюбно попросил негров расступиться и дать ему
пройти. Сопровождаемый улыбками и гримасами на черных лицах, он вернулся на
ют с каким-то странным, непонятным ему самому ощущением, но в целом с
возросшим доверием к дону Бенито.
"Как ясно на физиономии того старого бородача написана его вина, -
думал капитан Делано. - Он, конечно, решил при моем приближении, что я,
уведомленный их капитаном о дурном поведении команды, иду, чтобы отчитать
его, вот и повесил голову ниже плеч. И однако - право же, если я только не
ошибаюсь, именно этот старый матрос недавно смотрел на меня снизу так
многозначительно. М-да, здешние подводные течения совсем закружили мне
голову, как закружили они и самое судно. Но вон я вижу зрелище иного рода,
куда более приятное и располагающее".
На палубе, в тени фальшборта, полускрытая от его глаз кружевной сетью
снастей, безмятежно спала, раскинув обнаженные руки, молодая негритянка,
словно буйволица под лесистым утесом. Сверху на ее обернутой полотнищем
груди копошился голенький черный детеныш, шаря лапками по телу матери,
черной мордочкой напрасно тыкаясь туда и сюда в поисках того, что ему было
нужно, и при этом раздраженно покряхтывая в унисон с мерным храпом спящей
родительницы. Наконец беспримерная энергия младенца разбудила мать. Она села
и оказалась лицом к лицу с капитаном Делано. Но, очевидно, нисколько этим не
смутившись, она восторженно подхватила на руки своего детеныша и стала
покрывать его страстными материнскими поцелуями.
"Вот она, нагая природа, чистая любовь и нежность", - с удовольствием
подумал капитан Делано.
Это наблюдение побудило его обратить внимание и на других негритянок на
борту "Сан-Доминика". Вид их ему понравился. Как обычно среди дикарей, их
женщины отличались добротой сердца и выносливостью тела и казались равно
готовы и умереть, и сражаться за своих детей. Безрассудные, как львицы,
нежные, как горлицы. "Ax, - подумал капитан Делано, - быть может, как раз
таких женщин видел в Африке и так восторженно описал Мунго Парк".
Эти природные картины исподволь воздействовали на капитана Делано
успокоительно и благотворно. Он посмотрел в море - шлюпка была еще далеко.
Потом оглянулся на корму - не возвратился ли дон Бенито; но дона Бенито не
было.
Чтобы немного встряхнуться, а также чтобы получше видеть приближение
шлюпки, капитан Делано вышел на бизань-руслень и оттуда взобрался на
кормовую галерею правого борта - один из тех заброшенных венецианских
балконов, о которых упоминалось вначале, не имеющих прямого сообщения с
палубой. Лишь только нога его ступила на ковер из морских лишайников,
местами размокший, а местами высохший, как трут, и одновременно случайный
вздох бриза - маленький изолированный островок ветра - пронесся у его щеки;
лишь только взгляд его скользнул по слепым иллюминаторам, похожим на
прижатые монетами смеженные веки покойника, и упал на дверь пассажирского
салона, некогда выходившую, как и ослепленные иллюминаторы, прямо на
галерею, а теперь тоже замазанную, точно крышка саркофага, и наглухо
прицементированную к осмоленной исчерна-меловой притолоке, косяку и порогу;
и на ум ему пришли те времена, когда в салоне и на галерее раздавались
голоса блестящих офицеров испанского короля и стройные дочери вице-короля
Перу облокачивались, быть может, на эти перила; когда все эти и им подобные
мысли промелькнули у него в голове, подобные легким порывам бриза среди
полного штиля, в душе у него проснулось неопределенное, смутное чувство
беспокойства - так человек, оказавшийся один в бескрайней прерии, ощущает
вдруг угрозу в полуденной тиши.
Облокотясь на резные перила, он посмотрел в море на свою шлюпку; но
взгляду его открылись ленты водорослей, плотно опоясывающие по ватерлинии
судно, подобно живой буксовой изгороди; и другие водоросли, пятнами
плавающие здесь и там на воде, точно овальные и выгнутые полумесяцем газоны,
разделенные длинными строгими аллеями, которые тянутся по нисходящим
террасам волн и уводят куда-то вниз, за поворот, к тенистым гротам. И над
всей этой растительностью нависал кормовой балкон "Сан-Доминика"; весь в
черных пятнах дегтя и зеленых наростах лишайника, он казался старой
беседкой, разрушенной временем и пожаром, посреди большого запущенного
парка.
Так, пытаясь развеять собственные вымыслы, капитан Делано лишь оказался
во власти других, столь же обманчивых впечатлений - ему представилось, будто
он не в открытом море, а где-то в глуби лесов и полей одиноким узником
томится в заброшенном доме и выглядывает с тоской на одичавшие земли и
замуравевшие неторные дороги.
Но потом поэтические картины отступили перед грубой реальностью -
капитан Делано перевел взгляд вбок и увидел, в каком жалком состоянии
находится ветхий грота-руслень "Сан-Доминика". Старинной конструкции, весь
проржавевший, до последнего болта, рыма и блока, он был скорее под стать
нынешнему занятию, но никак не первоначальному назначению гордого испанского
фрегата.
Вдруг ему почудилось, что на грота-руслене что-то мелькнуло. Он протер
глаза, всмотрелся. От грота-русленя подымалась целая роща вант; и там,
прячась за штагом, точно индеец в зарослях болиголова, белый матрос со
свайкой в руке словно бы сделал ему какой-то знак - и сразу же, быть может
спугнутый шагами внизу на палубе, скрылся в пеньковой чаще, как браконьер в
лесу.
Что бы это значило? Очевидно, матрос скрытно от всех, даже от капитана,
хотел ему что-то сообщить. Какую-то тайну, порочащую его капитана? Стало
быть, прежние подозрения должны сейчас подтвердиться? Или же, объятый
сумрачной грезой, он просто случайное движение человека, занятого починкой
снасти, принял за призывный знак?
Слегка обескураженный, капитан Делано снова поискал глазами в море свою
шлюпку. Но в это время она скрылась за выступающим скалистым мысом. С
нетерпением выжидая, когда ее нос покажется из-за камней, капитан Делано
перегнулся через перила, надавил - и прогнившее дерево проломилось под его
тяжестью. Не ухватись капитан Делано за висевшую здесь снасть, он неминуемо
свалился бы прямо в море. Треск, хотя и негромкий, и всплеск, хотя и слабый,
на судне, наверно, услышали. Капитан Делано посмотрел вверх и встретил
спокойный заинтересованный взгляд одного из престарелых щипальщиков пакли,
который оставил свой постамент и перебрался на бизань-гик; а снизу,
невидимый для негра, из иллюминатора, словно лис из норы, снова украдкой
выглядывал матрос-испанец. И опять что-то в его облике подсказало капитану
Делано безумную мысль: а что, если все-таки болезнь дона Бенито, его
внезапный уход вниз - не более как притворство, и в действительности он
сейчас занят составлением заговора, а матрос каким-то образом об этом узнал
и хочет предостеречь гостя, быть может, в благодарность за теплое слово
участия, услышанное от него в первую минуту. Наверное, в предвидении вот
такого вмешательства дон Бенито и постарался очернить в глазах американца
своих матросов, расхвалив, в противоположность им, негров; хотя видно, что
белые как раз ведут себя хорошо, а негры - плохо. И потом, белые от природы
догадливее. Разве не естественно, что человек, питающий дурные намерения,
будет превозносить тупость, не способную их разгадать, и порочить
проницательность, от которой он бессилен их скрыть? Кажется, что так. Но
если белые могут разоблачить дона Бенито, что же тогда, неужто он действует
заодно с черными? Разве они годятся в сообщники? И потом, слыхано ли такое:
белый человек, и дошел до того, чтобы предать чуть ли не самый род свой,
объединясь против него с неграми? Одни сомнения потянули за собой другие.
Погруженный в них, капитан Делано спустился на палубу и брел вдоль борта,
как вдруг внимание его оказалось привлечено новым лицом. У люка, скрестив
по-турецки ноги, сидел пожилой матрос. Кожа у него на лице висела сухими
складками, точно пустой подклювный мешок пеликана; волосы щедро убелила
седина; выражение черт было сосредоточенное и серьезное. Руки его были
заняты обрезками каната, которые он связывал в один огромный узел. Вокруг
услужливо толпились негры, по ходу его работы подавая и затягивая пряди.
Капитан Делано подошел и молча остановился над матросом, рассматривая
узел. Путаные извивы пеньки были как раз под стать его собственным
запутанным мыслям. Узла такой сложности ему не приходилось видеть на
американских судах, да и вообще никогда в жизни. Старик матрос был точно
египетский жрец, поставляющий гордиевые узлы в храм Амона. То, что у него
получалось, было каким-то сочетанием двойного беседочного узла с тройным
брам-шкотовым и простым рифовым, да еще с плоской восьмеркой и задвижным
штыком.
Наконец, теряясь в догадках о возможном назначении подобного
переплетения концов, капитан Делано обратился к старику с вопросом:
- Что это ты вяжешь, добрый человек?
- Узел, - отвечал тот кратко, даже не подняв головы.
- Вижу; но для чего такой узел?
- Чтобы другие развязали, - буркнул в ответ матрос, потуже затягивая
почти готовый узел.
Капитан Делано стоял и смотрел за его работой, как вдруг старик
выпрямил спину и кинул узел прямо ему в руки, промолвив скороговоркой, на
ломаном английском языке (впервые прозвучавшем на борту "Сан-Доминика"):
"Развяжи, разруби, скорей!" Произнесено это было чуть слышно и в таком
сжатом темпе, что длинные громоздкие испанские слова, предшествовавшие
краткой английской фразе и последовавшие за ней, почти скрыли ее от слуха.
Минуту капитан Делано стоял, будто онемев, со спутанным канатом в руке
и спутанными мыслями в голове, а старик, не обращая на него больше ни
малейшего внимания, склонился над новым узлом. Потом американец почувствовал
у себя за спиной чье-то присутствие. Он обернулся - рядом стоял закованный
негр Атуфал. В то же мгновение старый матрос, что-то ворча, поднялся на ноги
и в окружении своих черных подчиненных пошел на бак, где и скрылся в толпе.
А к капитану Делано приблизился старый, убеленный сединой величавый
негр, обвитый какой-то тряпкой, как младенец пеленкой. На вполне сносном
испанском языке он, добродушно усмехнувшись и подмигнув, объяснил, что
вязальщик узлов немного не в себе, однако безвреден, - просто шутит, чего с
него взять? Негр заключил свою речь просьбой отдать ему узел, ведь он,
конечно, только мешает американскому капитану. Капитан Делано, не
задумываясь, протянул узел негру, тот отвесил ему в ответ церемонный поклон
и, тут же отвернувшись, стал лихорадочно рыться в его запутанном нутре,
точно таможенный инспектор в поисках контрабандных кружев. Наконец,
произнеся какое-то пренебрежительное африканское междометие, он отшвырнул
растрепанный узел за борт.
Однако же все это очень странно, подумал капитан Делано, охваченный
новым приступом тревоги; но как человек, ощутивший приближение морской
болезни, старается не замечать ее симптомов и взять себя в руки, так и он
попытался преодолеть дурное чувство. Он снова поискал глазами в море свою
шлюпку. К величайшему его облегчению, она уже показалась из-за скалистого
мыса и снова была на виду.
Привычный вид собственной шлюпки - не в дымке отдаления, а вблизи, так
что черты ее четко выступали, неповторимые, как облик человека; вид этого
суденышка под названием "Скиталец", чей киль хоть и бороздил сейчас чужие
воды, но прежде не раз чертил прибрежный песок у него дома, и, вытащенное из
воды, оно лежало у его порога, точно верный пес ньюфаундленд; вид этого
домашнего суденышка породил в душе капитана Делано тысячу успокоительных
образов, и к нему вернулась спокойная уверенность, а с нею пришли и
полуиронические упреки самому себе за то, что он чуть было ее не утратил.
"Как? Я, Амаза Делано, Приморский Джек, как называли меня мальчишкой,
я, Амаза, который с кожаной сумкой в руке шлепал босиком по воде,
направляясь вдоль берега в школу, разместившуюся в старом корабельном
корпусе, я, маленький Джек, ходивший по ягоды с братом Нэтом и остальными -
здесь, на краю света, один на борту призрачного пиратского фрегата буду убит
ужасным испанцем? Невозможная, нелепая мысль! Кто захочет убить Амазу
Делано? Его совесть чиста. Есть некто над нами. Стыдно, стыдно. Приморский
Джек! Да ты, право, ребенок; впал, как видно, старина, снова в детство; стал
слабоумным и пускаешь слюни".
И капитан Делано с легкой душой легкими шагами взошел на ют. Здесь его
встретил слуга дона Бенито и с приветливым взглядом, вполне отвечающим
настроению американца, доложил, что его хозяин шлет ему поклон, он уже
оправился от приступа кашля и велит передать любезному гостю дону Амазе, что
он (дон Бенито) вскоре будет иметь счастье к нему присоединиться.
"Ну вот, понятно? - сказал себе опять капитан Делано, прохаживаясь по
юту. - Какой же я был осел. Этот добрый джентльмен шлет мне любезный поклон,
а еще десять минут назад он с потайным фонарем в руке прятался в трюме и
точил на меня топор, так я думал. Ну-ну. Видно, мертвый штиль и впрямь
оказывает на наш ум гнетущее влияние, мне не раз случалось об этом слышать,
да только я раньше не верил. Ну-ка, посмотрим, как там наш "Скиталец"; вон
он, верный пес, и белая кость в зубах. Что-то уж очень большая кость... а-а,
он попал прямо против отливного течения, пенного и бурлящего. И оно его
тянет назад. Ну что же. Терпение".
Наступил полдень, хотя серый туман вокруг напоминал вечерние сумерки.
Над гладью вод царил мертвый штиль. На горизонте, куда не достигали
береговые течения, лежал свинцовый океан, разлитый и застывший, и, казалось,
земная жизнь его подошла к концу, душа отлетела и наступила смерть. А здесь,
где находился "Сан-Доминик", отлив только набирал силу и, безмолвный, гнал
судно прочь, в сонную океанскую ширь.
Но капитан Делано, хорошо знакомый со здешними широтами, знал, что есть
все основания надеяться к вечеру на свежий попутный ветер, и, несмотря на
обморочную тишь, смело рассчитывал еще до наступления ночи привести
испанский корабль на якорную стоянку. Расстояние, на которое их отнесло,
ничего не значило: при хорошем ветре под парусами можно будет за десять
минут покрыть путь, проделанный за час дрейфа. А пока, то поглядывая за
борт, где единоборствовал с течением утлый "Скиталец", то озираясь через
плечо, не идет ли дон Бенито, он продолжал расхаживать по юту.
Но шлюпка приближалась очень уж медленно, и капитан Делано поневоле
начал испытывать досаду; еще немного - и досада сменилась беспокойством;
когда же, уронив взгляд вниз, точно из театральной ложи, на палубу, он
различил в толпе теперь замкнутое и безразличное лицо того испанца-матроса,
который, как ему казалось, делал ему знаки с русленя, к нему опять
возвратились прежние страхи.
Совсем как лихорадка, не шутя думал капитан Делано, не успеет пройти,
как начинается снова.
Сам устыдясь этого нового приступа, он, однако, был не в силах
полностью ему противостоять и, призвав на помощь все свое добродушие,
поневоле был вынужден прийти к компромиссу.
Да, это странный корабль; и странная у него история; странные люди
собрались здесь на борту. Но и только.
Чтобы не давать воли праздным страхам, он в ожидании шлюпки попробовал
скоротать время, перебирая в мыслях замеченные прежде странности в поведении
капитана и команды. И прежде всего выделились четыре непонятных
обстоятельства.
Во-первых, случай, когда раб набросился с ножом на молодого испанца, а
дон Бенито посмотрел на это сквозь пальцы. Во-вторых, тираническое обращение
дона Бенито с чернокожим великаном Атуфалом - будто малый ребенок водит за
носовое кольцо африканского буйвола. Потом избиение двумя неграми одного
матроса - проступок, за который никто не получил даже выговора! И наконец,
раболепная покорность, выказываемая всеми на судне, и прежде всего неграми,
капитану, - словно здесь опасаются малейшим непослушанием вызвать его
деспотический гнев.
Сопоставленные все вместе, эти факты как-то не вязались между собой.
"Ну, так что из того? - думал капитан Делано, посматривая на приближающуюся
шлюпку. - Что из того? Да, верно, этот дон Бенито - самодур. Но мне и раньше
случалось встречать ему подобных; хотя, конечно, он в своем роде превосходит
любого. Ну, да ведь испанцы, - продолжал он мысленно, - вообще странный
народ, самое это слово "испанец" содержит в себе какой-то таинственный,
интриганский, заговорщицкий призвук. И, однако ж, я уверен, что все они по
большей части славные ребята, не хуже любого жителя Даксбери, что в штате
Массачусетс. Ну, слава богу! Наконец-то подошел мой 'Скиталец"".
Едва шлюпка с тремя смолеными бочонками пресной воды на сланях и грудой
сморщенных тыкв на носу ударилась о борт фрегата, как негры шумной толпой
ринулись на шкафут, теснясь и свешиваясь над водой и восторженно приветствуя
прибытие долгожданного груза. Напрасно четверо щипальщиков пакли
начальственными окриками пытались их отогнать.
И тут на юте снова появился дон Бенито со своим телохранителем, быть
может, раньше времени привлеченный поднятым шумом. Капитан Делано попросил у
него позволения самому раздать воду, чтобы всяк получил равную меру и ни
один не причинил себе вреда неумеренностью. Но как ни разумно и, по словам
самого же дона Бенито, ни любезно было это предложение, испанский капитан
отверг его не без резкости - словно, сознавая свою непригодность как
командира, он с ревностью бессилия всякое вмешательство воспринимал как
личное оскорбление. Так, во всяком случае, понял это капитан Делано.
Бочонки с водой стали вытягивать на палубу, и в это время в суматохе у
трапа один из негров случайно толкнул капитана Делано; тот, уступив порыву и
даже не подумав о доне Бенито, властно и беззлобно прикрикнул на негров и
наполовину в шутку, наполовину всерьез замахнулся на провинившегося рукой.
Все негры и негритянки замерли на месте, кто как стоял, и несколько
мгновений все оставались недвижны, а от одного щипальщика пакли к другому,
точно меж чуткими телеграфными столбами, пробежало за эти мгновения какое-то
тайное слово. Капитан Делано в недоумении наблюдал столь странную сцену.
Вдруг дикари-точильщики привстали вверху на своих местах, и раздался
короткий возглас дона Бенито.
Решив, что по знаку испанца его собираются схватить и зарезать, капитан
Делано хотел уже было прыгнуть с борта в свою шлюпку, но увидел, что
почтенные щипальщики пакли, покинув свои возвышения и спустившись на палубу,
сердечными голосами побуждают всех негров и белых осадить назад, а его в то
же время дружески и даже шутливо знаками призывают не обращать внимания на
эдакие глупости. Дикари-точильщики сразу же вновь спокойно уселись на свои
места, скрестив ноги, точно мирные портняги, и вот уже чернокожие и белые
снова дружно тянули канаты, с песней подымая бочки.
Капитан Делано оглянулся на дона Бенито. Слабосильный испанец в эту
минуту становился на ноги после очередного припадка, который опять свалил
его в объятия черного слуги, и при виде его тщедушной фигуры капитан Делано
сам подивился, как мог он поддаться панике и допустить, что такой человек,
при первой же пустячной, как теперь видно, заминке теряющий власть над собой
и своим судном, коварно и планомерно замышляет злодейское убийство.
Бочки были подняты на палубу, подручный стюарда принес груду кружек и
плошек и передал просьбу дона Бенито: пусть капитан Делано сделает то, что
предлагал раньше, - разделит воду между всеми, кто находится на борту. И
капитан Делано с республиканским беспристрастием принялся разливать эту
республиканскую влагу, которая всегда стремится к равенству, сохраняя
повсюду один уровень; он оделял одинаково и белого старца, и черного юнца,
сделав лишь одно исключение - для больного дона Бенито, чья немощь, если не
ранг, требовала добавочной порции. Ему первому капитан Делано поднес большой
кубок воды, но тот, как ни мучила его жажда, отпил из него не прежде, чем
отвесил американцу несколько церемонных благодарственных поклонов, а
довольные африканцы любовались этим обменом любезностями и одобрительно
хлопали в ладоши.
Две наименее сморщенные тыквы были отложены для капитанского стола, а
остальные прямо на палубе разделены на куски и розданы для всеобщего
угощения. Но хлеб, сахар и сидр капитан Делано собирался отдать одним
испанцам, и главным образом самому дону Бенито. Однако тот не согласился,
восхитив своим справедливым отношением честного американца, и все, что было
привезено, разделили по толике между всеми, как белыми, так и черными, - не
считая одной бутылки сидра, которую верный Бабо унес и спрятал для своего
хозяина.
Здесь следует заметить, что капитан Делано так же, как и в первый
приход шлюпки, и на этот раз тоже не позволил своим людям подняться на
"Сан-Доминик", дабы не увеличивать царящую на палубе сутолоку.
В благоразумном порыве капитан Делано, забыв и думать про недавние
опасения и по одному ему заметным признакам ожидая бриза самое позднее через
час или два, отослал свою шлюпку обратно с распоряжением, чтобы все
свободные от вахты члены команды на шхуне занялись завозом на борт бочек с
питьевой водой. При этом он велел передать своему первому помощнику, что,
если, вопреки ожиданиям, испанский фрегат не удастся привести на якорную
стоянку к закату, пусть первый помощник ни о чем не тревожится, потому что
ночь обещает быть лунной и он (капитан Делано) будет ждать вечера на
"Сан-Доминике", чтобы послужить им лоцманом, когда у судна появится ход.
И вот два капитана уже стояли бок о бок на юте, наблюдая за
отваливавшей шлюпкой; черный слуга безмолвно счищал у хозяина с бархатного
рукава только что замеченное пятнышко, а тем временем американец выразил
сожаление, что на "Сан-Доминике" нет шлюпок, - ни единой, если не считать
старого и совершенно непригодного к плаванию баркаса, остов которого, точно
искореженный верблюжин скелет в пустыне, лежал опрокинутый кверху килем на
шкафуте, служа укрытием для нескольких негритянских семейств, главным
образом для женщин с малыми детьми; сквозь прорехи в обшивке видно было, как
они сидят на корточках внизу, подстелив старые циновки, или жмутся друг к
другу, точно на насесте, на перевернутых банках в вышине под темным куполом
днища - ни дать ни взять летучие мыши, набившиеся в уютное дупло; и только у
чуть приподнятого края то и дело мелькали, ныряя во тьму или выпархивая на
свет божий, голые, лоснящиеся негритята.
- Будь у вас сейчас три или четыре шлюпки, дон Бенито, - продолжал
капитан Делано, - думается мне, посадив на весла ваших негров, можно было бы
отбуксировать фрегат куда надо. Вы без шлюпок, дон Бенито, вышли в плавание?
- Нет, их разбило штормами, сеньор.
- Скверное дело. И людей вы тогда тоже потеряли немало. Остались без
матросов и без лодок. Видно, сильные были шторма, дон Бенито.
- Не выразить словами! - весь задрожав, ответил испанец.
- Скажите мне, дон Бенито, - с возросшим интересом продолжал
расспрашивать его собеседник, - скажите мне, когда вас настигли эти шторма,
- когда вы уже обогнули мыс Горн?
- Мыс Горн? Кто говорил о мысе Горн?
- Вы сами, излагая мне историю вашего плавания, - ответил капитан
Делано, удивленный такой непоследовательностью в речах испанца не менее, чем
был до этого удивлен непоследовательностью в его поведении. - Вы сами
называли мне мыс Горн, дон Бенито, - настойчиво повторил капитан Делано.
Испанец отвернулся и замер, чуть пригнувшись, как ныряльщик,
приготовившийся ринуться вниз, из одной стихии в другую.
В это мгновение мимо пробежал белый юнга, спеша исполнить свою
обязанность: доставить из капитанской каюты на бак весть об очередном
истекшем получасе, которую должен был тотчас возгласить большой судовой
колокол.
- Хозяин, - сразу оставив бархатный рукав капитанского кафтана,
обратился к замершему испанцу слуга с тем сокрушенным, робким выражением, с
каким человек, подчиняясь долгу, выполняет приказ, неприятный для того, от
кого он исходит и кому на благо предназначен, - хозяин велел мне всегда, где
бы он ни находился и чем бы ни был занят, оповещать его минута в минуту,
когда наступит время для бритья. Полчаса до полудня, хозяин. Мануэль
пробежал на бак. Время наступило. Не спустится ли хозяин в кабинет?
- А? Да, да, - вздрогнув и точно возвращаясь к действительности из мира
грез, отвечал испанец. И, обращаясь к капитану Делано, вежливо сказал, что
надеется вскоре возобновить с ним беседу.
- Но если хозяин хочет еще побеседовать с доном Амазой, - вмешался
слуга, - почему бы не пригласить и дона Амазу с собой? Хозяин сможет
говорить, а дон Амаза слушать, а верный Бабо взбивать пену и править бритву.
- Да, правда, - сказал капитан Делано, живо отозвавшись на это
дружеское предложение, - если только вы, дон Бенито, не против, я готов
последовать за вами.
- Пусть будет так, сеньор.
И американец в сопровождении хозяина и слуги стал спускаться по трапу,
дивясь еще одной прихоти испанского капитана: непременно бриться ровно в
полдень, не раньше и не позже. Впрочем, думал он, вернее всего, что это не
каприз капитана, а выдумка заботливого слуги, ведь, своевременно вмешавшись
в разговор, он сумел отвлечь хозяина от мучительных мыслей и предотвратить
новый припадок.
Помещение, именуемое "кабинетом", представляло собой палубную каюту в
самой корме, своего рода мансарду при главной капитанской каюте внизу. Один
ее угол занимали раньше помощники капитана, но с их смертью перегородки
сняли и все помещение превратили в широкий судовой салон; отсутствием
обычной мебели и живописным беспорядком он напоминал просторный холл в доме
какого-то чудаковатого холостяка-помещика, который вешает свою охотничью
куртку и кисет на оленьи рога на стене и ставит в один угол удилище,
каминные щипцы и трость.
Сходство это еще увеличивалось благодаря открывавшемуся из окон виду,
ибо пустынные дикие леса сродни пустынному бескрайнему морю.
Пол "кабинета" был устлан ковром. Над головой, в просверленных бимсах,
торчало пять или шесть мушкетов. У переборки, накрепко принайтовленный к
палубе, стоял старинный стол на грифоньих лапах, на нем растрепанный
требник, а вверху, на книце, висело небольшое скромное распятие. Под столом
валялось несколько ржавых топориков, сломанный гарпун и обрывки старых
снастей, подобные вервию, каким подпоясываются нищенствующие монахи. Еще
здесь стояло два плетеных дивана с острыми, почерневшими от времени краями,
с виду неудобные, как дыба инквизитора, и большое бесформенное кресло с
грубым подголовником на спинке, опускающимся с помощью винта, которое тоже
напоминало средневековое орудие пытки. В углу был раскрытый сундук, и в нем
пестрядь вымпелов и флажков, скатанных, полураскатанных, скомканных. А
напротив сундука - громоздкий умывальник из цельного куска черного дерева на
подставке, похожий на купель, и сверху зарешеченная полочка, на которой
лежали гребни, щетки и прочие предметы туалета. По соседству от умывальника
висела койка из цветной соломы, а в ней скомканная постель и наморщенная,
точно человеческий лоб, подушка - как видно, сон того, кто на ней спал, был
некрепок, нарушаемый то тяжкими думами, то мучительными видениями.
В дальнем конце "кабинета", нависающем над кормой корабля, имелось три
отверстия - иллюминаторы или пушечные порты, в зависимости от того, люди или
пушки в них смотрели и с какой целью, мирной или воинственной. Ни людей, ни
пушек возле них в настоящее время не было, но массивные рамы и проржавевшие
железные скобы в деревянной обшивке наводили на мысль о
двадцатичетырехфунтовых орудиях.
Взглянув на койку, капитан Делано осведомился:
- Вы здесь и спите, дон Бенито?
- Да, сеньор, с тех пор, как установилась такая погода.
- Стало быть, это у вас одновременно и спальня, и гостиная, и парусная
кладовая? Да еще часовня, арсенал и ваш личный кабинет в придачу? - заметил
капитан Делано, озираясь.
- Да, сеньор. Обстоятельства не благоприятствовали наведению здесь
порядка.
К этому времени слуга с салфеткой через руку принял позу почтительного
ожидания. Дон Бенито жестом выразил свою готовность, и слуга, усадив его в
цирюльное кресло, а для гостя придвинув один из плетеных диванов, приступил
к процедуре бритья, для начала распустив хозяину галстук и распахнув ворот
его рубахи.
У негров есть особый талант к уходу и заботам о телесных нуждах других
людей. Прирожденным камердинерам и брадобреям, щетка и гребень пристали им
не меньше, чем кастаньеты, и они орудуют ими почти с таким же самозабвенным
удовольствием. При этом они выказывают такую неназойливую ловкость в
обращении, работают так споро, так непринужденно и легко, даже по-своему
грациозно, что одно удовольствие смотреть, тем более самому побывать у них в
руках. А тут еще замечательный дар хорошего настроения. Речь идет не о
каких-то там смешках или ухмылках, они были бы неуместны, но о некой общей
жизнерадостности, гармонично проявляющейся в каждом жесте, каждом взгляде.
Словно господь бог взял и настроил все существо негра на приятный, веселый
мотив.
Если же к этому еще прибавить безотказное послушание всем довольного
ограниченного ума и слепую чуткую преданность заведомо низшего высшему, то
можно понять, почему такие ипохондрики, как Байрон и Джонсон, - и дон Бенито
Серено, по-видимому, из их числа, - были так привязаны к своим слугам, перед
всеми представителями белой расы отдавая предпочтение неграм Барберу и
Флетчеру. Но если на негров благодаря этим свойствам не распространяется
неприязнь циников и мизантропов, как же они должны располагать к себе
человека благосклонного? Капитан Делано, когда тому не препятствовали
внешние обстоятельства, был не просто добр, он был еще дружелюбен и
приветлив. У себя на родине он любил в досужую минуту, сидя на пороге,
смотреть, как работают или веселятся по соседству свободные негры. Если же у
него в команде оказывался черный матрос, он обязательно устанавливал с ним
во время плавания шутейные, приятельские отношения. Вообще, как свойственно
людям истинно добродушным, капитан Делано любил негров, и не из
филантропических соображений, а от души, как любят иные больших и добрых
собак.
До сих пор обстоятельства мешали проявлению этой его черты. Но теперь,
когда недавние страхи его по разным причинам развеялись и он снова стал
самим собой, здесь, в капитанском "кабинете", при виде чернокожего слуги с
салфеткой на локте, обходительно склонившегося к хозяину в таком простом,
интимном деле, как бритье, прежняя слабость к неграм полностью к нему
возвратилась.
Его особенно позабавило, что Бабо, проявив чисто африканское
пристрастие к ярким зрелищам и пестрым краскам, бесцеремонно вытащил из
сундука какое-то цветное полотнище и набросил на плечи хозяину, заправив
сверху за воротник, вместо простыни.
Испанцы бреются не совсем так, как все прочие народы. У них есть
специальный таз, который так и называется бритвенным тазом, с одного края он
особым образом вырезан и при намыливании подставляется к горлу, туда плотно
входит подбородок, намыливают же лицо не помазком, а прямо куском мыла,
которым трут кожу, предварительно обмакнув в таз.
Теперь в тазу, за неимением пресной, вода была соленая, а мыльной пеной
покрывалась только верхняя губа и шея под подбородком, в прочих же местах
росла отпущенная и ухоженная борода.
Все это было внове для капитана Делано, и он сидел, с любопытством
следя за приготовлениями и не возобновляя беседы, тем более что и дон
Бенито, по-видимому, не склонен был сейчас разговаривать.
Поставив таз, негр выискал среди бритв самую острую, ловко направил ее
о свою твердую лоснящуюся ладонь и замахнулся, собираясь приступить к делу,
но на полдороге его рука с бритвой задержалась в воздухе, пока второй рукой
он умело нащупывал под пышным слоем мыла тощую шею хозяина. При виде
сверкнувшей так близко острой стали дон Бенито нервно вздрогнул, и обычная
его бледность стала еще заметнее среди белой пены, а пена казалась еще
белоснежнее рядом с угольной чернотой руки негра. Что-то в этой картине
задержало взгляд капитана Делано, и на минуту ему представилось, будто
черный перед ним - это палач, а белый - его жертва у плахи. То была одна из
тех случайных диких мыслей, какие неизвестно почему приходят на ум даже
самым уравновешенным людям и, мелькнув, исчезают.
Между тем от тревожного движения дона Бенито распахнулось полотнище,
стягивавшее ему плечи, и одним краем свободно легло поверх подлокотника.
Глазам капитана Делано представились черно-сине-желтые поперечные полосы, а
посередине герб в виде расчлененного щита, на нем в верхнем углу на
кроваво-красном поле - замок, а наискось в нижнем - на белом фоне - стоящий
на задних лапах лев.
- Ба! Кастилия и Леон! - воскликнул американец. - Вот какое
употребление нашли вы, дон Бенито, испанскому флагу. Хорошо, что это вижу я,
а не король Испании, - с улыбкой добавил он. - Но все неважно, было бы
пестро, а? - обратился он к слуге, и его шутливые слова явно пришлись по
вкусу чернокожему.
- Вот так, хозяин, - проговорил слуга, заправляя тому за ворот флаг и с
мягкой настойчивостью запрокидывая ему голову, - Начнем, хозяин. - И сталь
блеснула у самого его горла.
Дон Бенито опять чуть заметно вздрогнул.
- Не надо так дрожать, хозяин. Видите ли, дон Амаза, хозяин всегда
дрожит, когда я его брею. А ведь хозяин знает, я еще ни разу не обрезал его
до крови, хотя, ей-ей, кончится когда-нибудь и кровью, если хозяин будет так
дрожать. Ну вот, хозяин. А вы, дон Амаза, сделайте любезность, продолжайте
ваш рассказ о штормах и прочем, хозяин будет вас слушать, а время от времени
сможет и отвечать.
- Ах да, о штормах, - сказал капитан Делано. - Знаете ли, чем больше я
думаю о вашем плавании, дон Бенито, тем больше дивлюсь, и не штормам, как
они ни ужасны, а тому бедственному штилю, который за ними последовал. Ведь у
вас, как вы рассказываете, два месяца, да еще и с лишком, ушло на то, чтобы
от мыса Горн добраться сюда, на Святую Марию, - расстояние, которое я покрыл
с попутным ветром всего за несколько дней. Я понимаю, бывают штили, и
затяжные, но штилевать два месяца кряду - это по меньшей мере необычно.
Право, дон Бенито, расскажи мне подобную историю кто другой, я бы не мог не
почувствовать некоторого недоверия.
Здесь на лице испанца снова появилось какое-то странное выражение, и то
ли оттого, что он опять вздрогнул, то ли оттого, что корабль вдруг качнуло
на случайной волне, или же виной тому была минутная нетвердость черной руки,
но только в эту минуту бритва порезала ему кожу, и красные капли окрасили
белую пену у него на горле; чернокожий брадобрей поспешил отдернуть лезвие
и, озабоченно склонив лицо к хозяину, а спину обратив к гостю, поднял кверху
свое окровавленное орудие.
- Вот видите, хозяин, - проговорил он полушутливо-полусокрушенно. - Вы
вздрогнули, и Бабо впервые пролил кровь.
Даже меч, сверкнувший перед Яковом Первым, королем английским, и
совершивший убийство на глазах робкого монарха, не произвел на него столь
устрашающего действия, как эта бритва на дона Бенито.
"Бедняга, - подумал капитан Делано, - он чуть не лишился чувств от
простого пореза; и я мог вообразить, будто этот человек, с такими
расстроенными нервами и таким слабым здоровьем, замышляет пролить мою кровь,
когда он не выносит вида даже капли своей собственной крови. Право, Амаза
Делано, ты сегодня что-то не в себе. Никому об этом не рассказывай, когда
вернешься домой, глупый Амаза. Да, он куда как похож на убийцу, верно?
Скорее, на человека, которого самого сейчас убьют. Ну-ну. Сегодняшний день
пусть послужит тебе, Амаза, уроком".
Такие мысли проносились в голове честного моряка, а чернокожий Бабо
сдернул у себя с локтя салфетку и сказал, обращаясь к дону Бенито:
- Но ответьте же дону Амазе, хозяин, покуда я буду обтирать злосчастную
бритву, а потом ее править, прошу вас.
При этих словах он повернулся так, что лицо его стало теперь видно не
только испанцу, но и американцу, и можно было понять, что он хотел бы снова
втянуть хозяина в разговор и тем отвлечь его внимание от недавнего досадного
происшествия. Дон Бенито, словно обрадовавшись передышке, принялся в который
раз пересказывать капитану Делано свои невзгоды, прибавив, что "Сан-Доминик"
не только попал в необыкновенно затяжной мертвый штиль, но потом еще
оказался во власти противных течений, и еще много повторяя и прибавляя в
объяснение тому, почему они так необычайно долго плыли от мыса Горн до
Святой Марии, и по ходу своего рассказа еще щедрее прежнего расточая между
делом похвалы поведению своих негров.
И самый его рассказ, и попутный панегирик носили характер несколько
сбивчивый, так как его слуга время от времени пускал в ход бритву, и при
этом голос рассказчика начинал звучать еще глуше обычного.
И растревоженному воображению капитана Делано на минуту представилось,
что рассказ испанца чем-то фальшив, как фальшиво и сопровождающее его темное
молчание негра, - словно хозяин со слугой, сговорившись, словом и делом,
вплоть до притворной дрожи дона Бенито, зачем-то разыгрывают перед гостем
некий хитрый спектакль. И действительно, они так по-заговорщицки шептались
тогда на палубе. Но, с другой стороны, для чего им могло понадобиться такое
цирюльное представление? Наконец, придя к выводу, что все это одни фантазии,
подсказанные, быть может, живописным арлекинским облачением дона Бенито,
капитан Делано сумел отогнать их прочь.
Между тем, покончив с бритьем, черный слуга взял пузырек кельнской
воды, вылил несколько капель хозяину на голову и стал с такой силой и
старательностью втирать, что лицо дона Бенито странным образом исказилось.
Затем наступила очередь гребня, ножниц и щетки; чернокожий парикмахер
кругами ходил возле своего господина, здесь приглаживая локон, там
подстригая край бороды или изящно зачесывая наперед прядь волос у виска,
спеша нанести последние вдохновенные штрихи и во всем выказывая неподдельное
мастерство, а дон Бенито, как любой другой человек во власти цирюльника,
отрешенно сидел и терпел все эти манипуляции гораздо спокойнее, чем раньше,
когда его брили; бледный и неподвижный, он, застыв в своем кресле, сидел,
точно мраморная статуя под резцом ваятеля-нубийца.
Но вот наконец все было кончено; испанский штандарт, сдернутый с плеч
испанского капитана, скомканный полетел обратно в сундук; горячее дыхание
негра сдуло с его щек последние случайные волоски; ворот и галстук приведены
в надлежащий порядок; с бархатного лацкана снята белая ниточка; и по
завершении всего этого, отступив на полшага и замерев в гордой и смиренной
позе, слуга обвел хозяина последним взглядом, как бы любуясь творением рук
своих.
Капитан Делано шутливо похвалил его работу, одновременно выразив
восхищение дону Бенито.
Но ни душистая вода, ни очищающее мыло, ни преданность слуги, ни
любезность гостя не развеселили испанца. Он снова погрузился в прежнюю
угрюмость и даже не встал с кресла, когда капитан Делано, сочтя свое
дальнейшее присутствие в "кабинете" нежелательным, простился, сославшись на
необходимость проверить, не обнаружились ли уже признаки предсказанного им
бриза.
Выйдя на палубу, капитан Делано остановился у грот-мачты, не без
душевного смущения припоминая только что виденную сцену, как вдруг у трапа,
ведущего из "кабинета", послышался шум, и на палубу выскочил негр Бабо; он
прижимал ладонь к щеке. Капитан Делано подошел к нему и увидел, что
прикрытая щека негра в крови. Он хотел было справиться о причине этого,
когда его перебил жалобный монолог, сразу все объяснивший:
- Ай-яй-яй, ну когда же мой хозяин хоть немного оправится от своей
болезни? Ведь это болезнь так отравила ему душу, что он стал немилостив к
бедному Бабо; порезал Бабо бритвой лишь за то, что Бабо случайно чуть-чуть
его поцарапал, и это в первый раз за столько дней. Ай-яй-яй! - причитал
негр, держась за щеку.
"Возможно ли? - недоумевал капитан Делано. - Неужели лишь для того,
чтобы сорвать на бедняге слуге свою испанскую злость, этот надменный дон
Бенито принял неприветливый вид и побудил меня уйти? Какие низменные страсти
возбуждает в человеке рабство! Бедный, бедный человек!"
Он хотел было выразить негру сочувствие, но тот, поборов робость, снова
скрылся в "кабинете". А немного погодя хозяин и слуга появились на палубе, и
дон Бенито опять опирался на Бабо как ни в чем не бывало.
Стало быть, просто милые бранятся, с облегчением подумал капитан
Делано. Он приблизился к дону Бенито, и они вдвоем начали прохаживаться по
палубе. Так они сделали лишь несколько шагов, когда к ним подошел стюард-
высокий, величавый мулат, в каком-то тюрбане в виде пагоды из трех или
четырех мадрасских платков, ряд за рядом обвитых вокруг головы, - и с
восточным поклоном объявил, что в капитанской каюте подано обедать.
Два капитана направились в каюту, предшествуемые мулатом-стюардом,
который на ходу то и дело озирался, улыбками и поклонами приглашая их за
собой и являя при этом столько щедрого, живописного изящества, что
совершенно затмил незначительного, низкорослого Бабо, а тот, видно, сам
чувствуя, как ему далеко до этого роскошного кравчего, искоса, подозрительно
на него посматривал. Впрочем, капитан Делано отчасти приписал его взгляды
тому особому враждебному чувству, какое всегда питают чистопородные
африканцы к своим полукровным соплеменникам. Что же до стюарда, то его
поведение, быть может, и не свидетельствовавшее об избытке чувства
собственного достоинства, говорило об искреннем желании быть приятным -
стремление похвальное вдвойне: как с христианской, так и с честерфилдианской
точки зрения.
Капитан Делано обратил внимание на то, что хотя цвет лица у мулата и
гибридный, черты его полностью европейские, даже классические.
- Дон Бенито, - шепотом обратился он к испанцу. - Я рад, что вижу
вашего носителя золотого жезла, его облик служит опровержением неприятного
замечания, которое я когда-то слышал от барбадосского плантатора, что будто
бы мулата с правильными европейскими чертами лица надо особенно
остерегаться: он из злодеев злодей. Я вижу, что у вашего стюарда черты
правильнее, чем у короля Георга Английского, и, однако же, вот он кланяется,
кивает, улыбается - настоящий король, право, король доброго сердца и
вежливых манер. И голос у него тоже весьма приятный.
- Да, сеньор.
- Но скажите мне, дон Бенито, сколько вы его знаете, действительно ли
он всегда и во всем был вот такой славный малый? - продолжал капитан Делано,
когда стюард, в последний раз приветственно преклонив колена, скрылся за
перегородкой. - По причине, сейчас только упомянутой, мне желательно узнать
правду.
- Франческо - неплохой человек, - медлительно отозвался дон Бенито, как
истинный ценитель, равно остерегающийся незаслуженной хулы и лишних похвал.
- Ну вот, так я и думал. Ведь странно же было бы, право, и не слишком
лестно для нас, белокожих, если бы небольшая примесь нашей крови к
африканской не только не оказывала облагораживающего действия, но, наоборот,
действовала бы как купорос на темный бульон - улучшала цвет, но отнюдь не
внутренние качества.
- Несомненно, несомненно, сеньор. Не знаю, как насчет негров, - бросив
взгляд на Бабо, сказал дон Бенито, - но мнение, подобное высказанному вашим
знакомым плантатором, я слышал в применении к индейско-испанским помесям в
наших колониях. Однако сам я ничего об этом не знаю, - вяло заключил он.
И они вошли в капитанскую каюту.
Трапеза была скудной - рыба и кусок свежей тыквы, дар капитана Делано,
сухари с солониной, припасенная слугой бутылка сидра и последняя на
"Сан-Доминике" бутылка старой мадеры.
Стюард Франческо с двумя или тремя чернокожими помощниками еще
хлопотали над столом, завершая последние приготовления. При виде своего
господина они поспешили вон, хотя Франческо успел с улыбкой отвесить еще
один церемонный поклон; но мрачный испанец, словно не видя его, лишь
брезгливо заметил, обращаясь к гостю, что терпеть не может, когда прислуга
лезет на глаза.
Оставшись без посторонних, хозяин и гость одиноко расположились друг
против друга за столом, точно бездетная супружеская чета, и при этом больной
дон Бенито все же настоял на том, чтобы капитан Делано уселся прежде его.
Негр-слуга подложил хозяину под ноги коврик, засунул ему за спину
подушку и встал за стулом, но не у дона Бенито, а у его гостя. Это сначала
удивило последнего. Но вскоре он понял, что, заняв такую позицию, слуга
остался верен хозяину, так как, наблюдая его лицо, он мог быстрее выполнять
его любое желание.
- На редкость сообразительный парень этот ваш слуга, - шепотом заметил
он дону Бенито.
- Совершенно справедливо, сеньор.
В ходе затрапезной беседы капитан Делано возвратился к рассказу дона
Бенито, выспрашивая у него время от времени кое-какие дополнительные
подробности. Так, он поинтересовался, почему цинга и лихорадка произвели
столь полное опустошение среди белого экипажа, оставив в живых более
половины негров. Должно быть, вопрос этот вызвал в памяти испанского
капитана всю картину пережитого мора, безжалостно напомнив ему, одиноко
сидящему в капитанской каюте, что было время, когда его окружали здесь
друзья и помощники; рука его задрожала, лицо стало землистым и серым, речь
прервалась; а еще через мгновение здравая память минувшего уступила место
болезненным страхам настоящего. Широко раскрытыми глазами дон Бенито смотрел
перед собой - в пустоту, ибо там ничего не было, только черная рука его
слуги подвинула к нему стакан с мадерой. Несколько глотков вина частично
привели его в чувство, и он несвязно пробормотал что-то насчет разницы в
конституции, благодаря которой одна раса оказывается устойчивее к болезням,
чем другая. Мысль эта была его гостю внове.
Потом разговор перешел на денежные темы, в частности в связи с новыми
парусами и прочими предметами оснастки, которые капитан Делано обещал
испанцу, но, будучи строго подотчетен судовладельцам, должен был точно
оговорить все условия и, естественно, хотел вести эти переговоры с глазу на
глаз, полагая, что недужный испанец хоть некоторое время мог бы обойтись и
без попечения своего слуги. Сначала, ничего об этом не говоря, он ждал, что
дон Бенито сам догадается его отослать, как это принято обычно.
Однако ожидания его не оправдались. Наконец, перехватив взгляд дона
Бенито, капитан Делано показал большим пальцем себе за плечо и шепнул:
"Прошу простить меня, дон Бенито, но есть одно препятствие, которое мешает
мне высказаться полностью".
Испанец изменился в лице - очевидно, ему был неприятен этот намек,
касающийся его любимого слуги. Минуту помолчав, он дрожащим голосом ответил,
что присутствие негра не может служить помехой в любом разговоре, ибо со
времени гибели своих офицеров он во всем полагается на Бабо, никогда с ним
не расстается и не имеет от него тайн, хотя он был сначала только старшиной
среди рабов.
На это американцу нечего было возразить, но в глубине души он
почувствовал легкую обиду за то, что дон Бенито отказался исполнить такое
пустяковое желание гостя, который к тому же собирается оказать ему
немаловажные услуги. Это все его дурной нрав, решил капитан Делано и,
наполнив стакан, приступил к деловым переговорам.
Они условились о цене парусины и всего прочего, но при этом капитан
Делано заметил, что если раньше его предложение помощи было встречено с
каким-то лихорадочным восторгом, то теперь, когда перешли к обсуждению
практической стороны дела, его собеседник не выказывает ничего, кроме
безразличия и апатии. Казалось, дон Бенито слушает его скорее из покорной
учтивости, чем из интереса к той пользе, которую все эти подробности сулили
ему самому и кораблю.
Дальше - больше. Испанец окончательно замкнулся, и все попытки вовлечь
его в застольный разговор оказывались тщетны. Погруженный в свою ипохондрию,
он сидел, уставясь перед собой, и лишь теребил бороду, напрасно рука его
безмолвного слуги подвигала к нему сидр и мадеру.
По окончании обеда оба капитана уселись на транец в каюте, и слуга,
несмотря на мягкую обивку, подложил хозяину под спину подушку. В каюте
стояла духота - затянувшееся безветрие делало свое дело. Дон Бенито тяжело
дышал, словно ему не хватало воздуха.
- Почему бы не перейти в "кабинет", - предложил капитан Делано. - Там и
воздух посвежее.
Но испанец сидел все так же безмолвно и недвижно.
Слуга между тем опустился перед ним на колени и обмахивал его большим
веером из перьев. Потом на цыпочках вошел Франческо и принес чашку с
ароматической водой, и негр стал растирать хозяину виски, смачивать лоб,
приглаживать волосы, точно нянька малому ребенку.
При этом он не произносил ни слова. Только смотрел и смотрел в глаза
хозяину, как бы желая немного утешить его в его страданиях зрелищем
беззаветной преданности.
Но вот судовой колокол пробил два часа, и в иллюминатор было видно, как
по морю потянулась легкая рябь как раз в том направлении, откуда ждали
ветра.
- Ага! - воскликнул, вскакивая, капитан Делано. - Что я говорил вам,
дон Бенито? Взгляните-ка!
Он изъяснялся нарочито оживленным голосом, чтобы хоть немного
приободрить своего собеседника. Но хотя алые занавески на кормовом
иллюминаторе в эту минуту откинулись и затрепетали прямо у его бескровного
лица, дон Бенито обрадовался ветру не более, чем раньше радовался безветрию.
"Бедный человек, - подумал капитан Делано, - горький опыт научил его,
что одно дуновение не делает ветра, как одна ласточка не делает весны. Но
сейчас он ошибается. Я ему это докажу и приведу в гавань его корабль".
И капитан Делано, тактично сославшись на нездоровье дона Бенито,
предложил ему оставаться внизу, тогда как сам он с удовольствием возьмет
управление судном на себя и позаботится о том, чтобы наилучшим образом
использовать появившийся ветер.
Капитан Делано вышел на палубу и вздрогнул: у порога величественно и
недвижно, точно кариатида из черного мрамора у входа в египетскую гробницу,
возвышался исполин Атуфал.
Впрочем, вздрогнул он просто от неожиданности. Присутствие Атуфала
знаменовало покорность даже под личиной упорства, как терпеливое усердие
точильщиков свидетельствовало о безропотном послушании; и то и другое
доказывало, что как ни распустил больной дон Бенито команду, однако если уж
он в чем-то проявлял свою волю, ни дикарь, ни титан не в силах были ей
противостоять.
Схватив висевший на борту рупор, капитан Делано весело подошел к краю
юта и стал подавать команды, употребляя все свое знание испанского языка, и
немногочисленные матросы, а также толпа негров бросились их исполнять,
одинаково радуясь возможности привести наконец судно в бухту.
Отдавая команду поднять ундер-лисель, капитан Делано вдруг с удивлением
услышал, что кто-то повторяет все его слова. Он обернулся и увидел Бабо, как
видно, приступившего к исполнению при лоцмане своих первоначальных
обязанностей старшины над рабами. Помощь его оказалась весьма полезной.
Изодранные паруса и покореженные реи скоро были приведены в нужное
положение. И все брасы и фалы тянулись под ликующее пение негров.
"Хорошие ребята, - думал о них капитан Делано, - погонять их немного, и
будут отличными моряками. Ба, смотрите-ка, с ними и женщины тянут и поют во
всю глотку. Видно, это дикарки из племени ашанти, они, как я слышал, бравые
воины. Однако кто стоит на руле? Там надо поставить умелого моряка".
И он пошел посмотреть.
"Сан-Доминик" управлялся посредством тяжелого румпеля с большими
поперечными румпель-талями, у которых находились два негра, а в середине на
ответственном посту стоял матрос-испанец, и лицо его, как и у всех на
корабле, было освещено радостью и надеждой на поднимающийся ветер.
Это оказался тот самый матрос, который недавно сидел на шпиле и выказал
тогда такую робость.
- А, это ты, приятель, - обратился к нему капитан Делано. - Ну что,
больше не будешь робеть? Смелей. И так держать. Ты, надеюсь, дело знаешь? И
в гавань попасть тоже не прочь, а?
- Si, Senor[*Да, сеньор (исп.)], - отозвался матрос и чуть заметно
ухмыльнулся, крепко держа штурвал. При этом оба негра за спиной у американца
искоса взглянули на своего рулевого.
Убедившись, что руль в надежных руках, новоявленный лоцман отправился
на бак, чтобы узнать, как обстоят дела там.
К этому времени судно уже имело достаточный ход, чтобы преодолеть
отливное течение. А с наступлением вечера бриз еще должен был усилиться.
Позаботившись обо всем, что пока было нужно, капитан Делано дал
матросам последние распоряжения и пошел назад, чтобы доложить обо всем дону
Бенито в капитанской каюте, отчасти побуждаемый надеждой застать его одного
и переговорить с ним с глазу на глаз, пока его телохранитель занят на
палубе.
В капитанскую каюту вело под кормовой надстройкой два входа, один с
правого, другой с левого борта, притом один ближе к корме, а другой на
некотором удалении, так что от него к порогу самой каюты вел еще внутренний
коридор. Удостоверившись, что слуга все еще на палубе, капитан Делано
воспользовался этим более длинным проходом, у начала которого по-прежнему
высился неподвижный Атуфал, и поспешил в каюту, лишь на мгновение
задержавшись у самого порога, чтобы перевести дух. И вот, со словами о деле
на устах, он вошел в капитанскую каюту. Но каково же было его удивление,
когда, сделав несколько шагов к сидящему на диване испанцу, он услышал в
ритм со своими и другие шаги, и из противоположной двери вышел с подносом в
руке чернокожий слуга.
"Черт бы драл этого преданного малого, - подумал капитан Делано. -
Какое досадное совпадение!"
Он бы, вероятно, подосадовал еще сильнее, если бы не хорошее
настроение, вызванное начавшимся ветром. Но все-таки ему было неприятно при
мысли, что между Бабо и Атуфалом, быть может, существует какая-то связь.
- Дон Бенито, я принес вам радостное известие, - громко произнес
американец. - Ветер установился и крепчает. Между прочим,, ваш великан
Атуфал точен, как часы: он опять у порога. По вашему распоряжению, я
полагаю?
Дон Бенито только вздрогнул и еще больше понурился, словно ему сказали
колкость, но в такой умело вежливой форме, когда ее невозможно парировать.
"Право, с него точно содрали кожу, - подумал капитан Делано, - где ни
тронь, всюду болит".
Верный слуга склонился над хозяином, поправляя у него за спиной
подушку; испанец, как бы опомнившись, с принужденной вежливостью ответил:
- Вы не ошиблись. Строптивый раб появляется здесь по моему
распоряжению: если в назначенный ему час я нахожусь внизу, он должен подойти
и ждать меня у порога.
- Но, прошу прощения, вы и в самом деле обращаетесь с ним, как с
королем в изгнании. Право, дон Бенито, - улыбаясь, заметил американец, -
хоть вы кое в чем и чересчур много воли даете своим подчиненным, боюсь, что
при этом вы все-таки слишком уж с ними суровы.
И снова дон Бенито вздрогнул и поник, на сей раз, как догадался честный
моряк, от укора совести.
Беседа их сделалась затрудненной. Капитан Делано напрасно старался
привлечь внимание испанца к тому, как все заметнее оживал корпус его судна,
легко взрезая проснувшееся лоно вод, - дон Бенито смотрел перед собой
потухшим взглядом и отвечал ему вяло и скупо.
А ветер все крепчал и, дуя в желаемом направлении, ходко гнал
"Сан-Доминик" в гавань. Вот обогнули мыс, и вдалеке снова показалась
американская шхуна.
Капитан Делано в это время уже опять был на палубе. Но потом, изменив
галс так, чтобы подальше обогнуть подводный риф, он решил на несколько минут
спуститься в каюту.
"На этот раз я сумею приободрить беднягу", - думал он.
- Дела идут все лучше, дон Бенито! - воскликнул он весело, входя. -
Скоро настанет конец вашим горестям и заботам, хотя бы на время. Ведь когда
после долгого мучительного плавания падает на дно якорь, вместе с ним с плеч
капитана падает тяжелое бремя. Мы идем превосходно, дон Бенито. Уже видна
моя шхуна. Вон, взгляните сквозь бортовой иллюминатор. Видите? Высокая,
стройная, моя красавица "Холостяцкая услада". Ах, как бодрит свежий ветер,
дон Бенито! Сегодня вечером вы должны испить у меня чашку кофе. Мой старый
стюард сварит вам такого кофе, что вкуснее ни один султан не отведывал. Ну,
так как же, дон Бенито, вы согласны?
Дон Бенито сначала встрепенулся и устремил в иллюминатор на
американскую шхуну тоскующий мечтательный взгляд. Верный слуга замер в немом
ожидании, заглядывая в лицо хозяину. Но потом гримаса равнодушия снова
исказила черты больного, он откинулся на подушки и не сказал ни слова.
- Вы не отвечаете? Право, я целый день сегодня был вашим гостем;
позвольте же и мне ответить вам гостеприимством на гостеприимство.
- Я не смогу, - последовал ответ.
- Отчего же? Поездка не утомит вас. Мы поставим суда только что не
вплотную, лишь бы не столкнулись. Вам всего-то почти и придется ступить с
палубы на палубу, как перейти из комнаты в комнату. Ну же, соглашайтесь, дон
Бенито.
- Я не смогу, - решительно и неприязненно повторил испанец.
И, совершенно позабыв о требованиях учтивости, нетерпеливо кусая ногти,
чуть не с ненавистью посмотрел на гостя, как бы желая поскорее избавиться от
его назойливого присутствия и вновь предаться на свободе своей могильной
мрачности. А в иллюминаторы меж тем все громче и радостнее лилось журчание
рассекаемых вод, как бы укоряя его за угрюмость, как бы твердя, что, сколько
он ни хмурься, сколько ни выходи из себя, природе до этого дела нет, ибо где
тут сыскать виноватого?
Но чем веселее бежал по волнам его корабль, тем мрачнее становился
испанский капитан.
Тут уж было нечто большее, чем просто нелюдимость больного человека,
даже капитан Делано, при всем своем врожденном добродушии, не мог больше
закрывать на это глаза.
Чем объяснялось подобное обхождение, было непонятно; никакие болезни и
странности характера не служили здесь извинением; сам он тоже наверняка
ничем не мог его вызвать; и тогда в капитане Делано наконец заговорила
оскорбленная гордость. Он замолчал, принял холодный вид. Однако испанец
ничего не заметил. И капитан Делано, оставив его, снова вышел на палубу.
Шхуна его была теперь не далее как в двух милях. И спущенная с нее
шлюпка уже ныряла в волнах, направляясь к "Сан-Доминику".
Вскоре благодаря лоцманскому искусству капитана Делано оба корабля уже
дружески покачивались на якорях на небольшом расстоянии друг от друга.
Перед тем как возвратиться к себе на шхуну, капитан Делано собирался
обсудить с доном Бенито некоторые практические частности своего предложения
о помощи. Но теперь, не желая лишний раз подвергаться оскорбительному
обращению, он решил немедленно покинуть испанский корабль, благополучно
приведенный им в укрытие, не заводя более разговоров ни о гостеприимстве, ни
о деле. Там будет видно - как сложатся обстоятельства, так он и поступит.
Его шлюпка была уже готова принять своего капитана, но испанский капитан все
еще медлил внизу. "Ну что же, - подумал американец, - если у него не хватает
учтивости, тем более, покажем ему свою". И он стал спускаться в капитанскую
каюту, чтобы любезно и укоризненно отвесить хозяину прощальный поклон.
Но, как видно, вежливая холодность оскорбленного гостя уже возымела
свое действие на дона Бенито: поддерживаемый слугой, он поднялся теперь
навстречу капитану Делано и с большим чувством молча пожал ему руку. словно
не в силах от волнения произнести ни слова. Впрочем, в следующее мгновение
этот проблеск сердечности угас - так же внезапно испанец с прежней и даже
еще более отталкивающей холодностью отвел взгляд от лица гостя и в молчании
уселся обратно на свои подушки. Капитан Делано, тоже сразу помрачнев,
коротко поклонился и вышел.
Едва дойдя до середины узкого коридора, ведущего из каюты к трапу, он
вдруг услышал какой-то лязг, подобный бою тюремного гонга, возглашающего о
новой казни. Это отбивал наверху время надтреснутый судовой колокол, и его
зловещий голос глухим эхом отозвался в мрачном корабельном подземелье. В тот
же миг, словно по данному знаку, на капитана Делано внезапно нахлынули
суеверные страхи. Он остановился. В голове у него куда быстрее, чем эти
слова, пронеслись образы всех его прежних подозрений.
До сих пор, доверчивый и доброжелательный по натуре, он находил
успокоительные объяснения самым настораживающим обстоятельствам. Почему,
например, этот испанец, временами учтивый до церемонности, теперь вдруг
пренебрег требованиями простого приличия и не пошел провожать отъезжающего
гостя? Неужели только из-за нездоровья? Но нездоровье не мешало ему
выполнять в течение дня и более трудные обязанности. И как двусмысленно он
сейчас держался. Вскочил на ноги, тепло пожал гостю руку, даже потянулся
было за шляпой - и тут же снова погрузился в зловещую холодную немоту. Не
означало ли это минутного раскаяния в каком-то злодейском замысле и
окончательного, бесповоротного возврата к нему? Его прощальный взгляд
выражал безнадежную покорность перед вечной разлукой. Он отклонил
приглашение посетить американскую шхуну. Почему? Не потому ли, что совесть
испанца оказалась чувствительнее совести иудея, который вечером ужинал за
столом того, кого в ту же ночь предал на смерть? Для чего все эти загадки и
противоречия, если не затем, чтобы сбить с толку, а потом уже нанести
неожиданный удар? Атуфал, притворный бунтарь и неотступная тень, он и
сейчас, наверное, стоит у трапа. Уж не сторож ли он, и даже более того? А
кто, по собственному признанию, поставил его там? Кого же он подкарауливает?
Сзади - испанец, впереди - его ставленник; вперед, к свету - другого
выбора у капитана Делано не было.
И вот, сжав зубы и кулаки, невооруженный американец обошел Атуфала и
ступил на палубу, залитую светом. Но когда он увидел свою аккуратную шхуну,
мирно стоящую на якоре так близко, что крикни - услышат; когда он увидел
свою до мелочей знакомую шлюпку, терпеливо покачивающуюся на коротких волнах
под бортом "Сан-Доминика", и в ней - знакомые, родные лица; а затем, обведя
взглядом палубу, увидел, как пальцы щипальщиков палки с прежним прилежанием
делают свое дело, и услышал тихий звон и усердный скрежет, издаваемый
точильщиками, с головой ушедшими в свое бесконечное занятие; особенно же
когда он увидел кроткий лик Природы, мирно вкушающей вечерний покой; и
затуманившийся диск солнца на западном биваке, источающий неяркий свет,
подобный тусклому светильнику в шатре Авраамовом; когда его зачарованному
взгляду и слуху представилась вся эта картина, с закованным негром на
переднем плане, кулаки его и зубы сами собой разжались. И он опять улыбнулся
своим недавним призрачным страхам и даже устыдился, что, поддавшись им хотя
бы на минуту, тем самым допустил почти атеистическое сомнение в неусыпности
Провидения.
Последовала небольшая заминка, пока шлюпку, по команде капитана Делано,
крючьями подводили вдоль борта к шкафуту. И в то же время как он стоял и
ждал, его посетило приятное и несколько грустное чувство удовлетворения
своими добрыми делами. "Да, - подумал он, - наша совесть всегда награждает
нас за хорошие поступки, даже если те, кого мы облагодетельствовали,
остаются неблагодарны".
Но вот, обратившись лицом к палубе, он поставил ногу на первую
перекладину веревочного трапа. В то же мгновение он услышал, как его учтиво
окликают по имени, и с приятным удивлением увидел, что к нему приближается
дон Бенито. Облик испанца дышал необычной энергией, казалось, в последнюю
минуту он принял решение искупить сердечностью всю свою прежнюю
нелюбезность. Теплые чувства нахлынули на капитана Делано, он снял ногу с
трапа и приветливо шагнул ему навстречу. При этом нервное возбуждение
испанца еще возросло, но жизненные силы почти покинули его, и верный слуга,
чтобы не дать ему упасть, вынужден был положить ладонь хозяина себе на голое
плечо и прижать ее там, служа ему своего рода живым костылем.
Капитаны сошлись, и испанец опять взял руку американца, взволнованно
заглянув ему в лицо, но, как и раньше, от волнения не произнося ни слова.
"Я был к нему несправедлив, - укорил себя капитан Делано, - меня
обманула его холодность; у него и в мыслях не было ничего дурного".
Было заметно, что слуга, опасаясь, как бы этот разговор не расстроил
излишне господина, с нетерпением ждет его конца. Все так же служа хозяину
костылем, он продвигался к трапу между двумя капитанами, а дон Бенито,
словно обуреваемый добрым раскаянием, протянув свободную руку перед черной
грудью негра, не выпускал руки гостя.
Так они подошли к самому борту и остановились, глядя сверху в шлюпку, а
те, кто сидел в ней, задрав головы, с любопытством разглядывали их.
Растроганный и смущенный капитан Делано ждал, пока дон Бенито отпустит его
руку. Он уже сделал шаг, чтобы ступить за борт на трап, но испанец
по-прежнему не ослаблял рукопожатия.
- Дальше мне хода нет, - только произнес он сдавленным от волнения
голосом. - Здесь я должен с вами проститься. Прощайте же, прощайте, мой
дорогой дон Амаза. Уходите, уходите! - закончил он, вдруг вырывая руку. -
Ступайте, и да хранит вас бог, не так, как меня, о мой лучший друг!
Капитан Делано, расчувствовавшись, хотел было еще задержаться, но слуга
посмотрел на него с кроткой укоризной, и тогда, торопливо простившись, он
спустился в шлюпку, а вслед ему неслись прощальные возгласы дона Бенито,
стоявшего наверху у трапа.
Капитан Делано уселся на корме, последний раз взмахнул на прощанье
рукой и приказал шлюпке отваливать. Гребцы сидели, держа весла на валек.
Теперь загребной оттолкнул шлюпку от борта, чтобы можно было опустить весла
на воду. И в то же мгновение, перескочив через борт, дон Бенито спрыгнул в
шлюпку к ногам капитана Делано, крикнув при этом что-то, чего никто в шлюпке
понять не мог. Но, очевидно, на корабле его слова разобрали, потому что в
море из разных мест сразу же спрыгнули три матроса-испанца и поплыли вслед,
словно на выручку.
Растерявшийся командир шлюпки тревожно спросил, что это значит. В ответ
ему капитан Делано, с презрительной усмешкой посмотрев на Бенито Серено,
проговорил, что этого он не знает да и не интересуется; видимо, испанец
решил представить своим людям дело так, будто его хотят похитить.
- Или же... Навались что есть мочи, ребята! - крикнул он возбужденно,
услышав на палубе страшный шум и выделявшийся в нем набатный звон топоров в
руках чернокожих точильщиков, и, схватив за горло дона Бенито, докончил:-
Или же этот подлый пират замыслил убийство!
В то же мгновение, как бы подтверждая слова капитана, вверху на
фальшборте показался слуга дона Бенито с кинжалом в руке, замер на мгновение
и ринулся с высоты вниз - черный телохранитель, до последнего не
расстающийся со своим господином; трое испанцев, спеша ему на подмогу, уже
лезли с носа в шлюпку, а негры "Сан-Доминика", вопя и жестикулируя, черной
лавиной повисли на борту, вне себя от опасности, грозящей их капитану. И все
это: и то, что было раньше, и что последовало затем, - произошло с такой
головокружительной быстротой, что, казалось, прошлое, настоящее и будущее
бедственно сошлись в одной точке.
Капитан Делано успел отшвырнуть к борту испанца, а негра с ножом принял
прямо в объятия и прижал к груди - к той самой груди, которую он искал
пронзить своим клинком. Только клинок у него из руки был выбит и сам он
оказался повержен на дно шлюпки, быстро уходившей прочь от фрегата.
Матросы лихорадочно работали веслами. Капитан Делано сидел на корме,
освободившейся левой рукой держа за грудь опрокинутого на борт
полуобморочного испанца, а правой ногой попирая повергнутого на дно негра;
правая же его рука налегала на кормовое весло, добавляя шлюпке хода, глаза
смотрели вперед, и голос побуждал матросов грести, не жалея сил.
Но тут командир шлюпки, которому удалось отбиться от трех испанцев,
обернулся и крикнул: "Капитан! Посмотрите, что делает негр!" Одновременно
состоявший у них в команде матрос-португалец крикнул: "Капитан! Послушайте,
что говорит испанец!"
Капитан Делано поглядел себе под ноги: слуга, сжимая в руке еще один
кинжал, - по-видимому, он прятал его в своей густой шевелюре, - извивался на
дне лодки и тянулся острием к сердцу своего господина, и гримаса ненависти
на его черном лице ясно выражала стремление всей его души; а полузадушенный
испанец беспомощно корчился у борта и глухо бормотал какие-то слова, не
понятные ни для кого, кроме матроса из Португалии.
И в это мгновение пелена спала с глаз капитана Делано, с неожиданной
ясностью он вдруг понял все: и загадочное поведение Бенито Серено, и
странные события минувшего дня, как и всего плавания "Сан-Доминика". Он
ударил Бабо по руке, но и сам был потрясен будто ударом - он понял, что не
его, а многострадального дона Бенито хотел зарезать негр, когда прыгнул в
лодку. И он сокрушенно разжал руку, которой держал за грудь несчастного
испанца.
Негру заломили руки, и капитан Делано, оглянувшись на "Сан-Доминик",
увидел теперь фрегат совсем в другом свете - по палубам его метались не
крикливые, разболтанные без хозяйского надзора рабы, переполошившиеся
исчезновением дона Бенито, нет, теперь, без масок, это были свирепые бунтари
и пираты с кинжалами и топорами в руках. Словно бесноватые черные дервиши,
на юте плясали шесть дикарей. Матросы-испанцы, которым не дали прыгнуть в
море, торопливо карабкались прочь от своих врагов на топы мачт, а те из них,
кто оказался менее проворен, уже были схвачены на палубе черной толпой.
Капитан Делано окликнул свою шхуну и распорядился открыть порты и
выдвинуть пушки. К этому времени на "Сан-Доминике" уже обрубили якорную
цепь, свободный конец ее подлетел в воздух и в полете сорвал с форштевня
накинутый брезент, и когда убеленный корпус фрегата развернулся носом в
открытый океан, все, содрогнувшись, увидели на нем человеческий скелет в
виде носовой фигуры - своего рода иллюстрацию к начертанному у его подножия
призыву: "Следуй за мной".
При виде скелета несчастный дон Бенито закрыл ладонями лицо и
простонал:
- Это он, Аранда, мой убитый, непогребенный друг!
Когда шлюпка подошла к шхуне, капитан Делано крикнул, чтобы ему бросили
веревку; негра, не оказывавшего никакого сопротивления, связали и подняли на
борт. После этого капитан хотел было помочь подняться по трапу вконец
обессилевшему дону Бенито, но тот, как ни был слаб, не захотел сделать ни
шагу, пока негра не уберут с его глаз в трюм. И лишь когда его желание было
исполнено, согласился подняться на палубу.
Шлюпку отправили назад - подобрать оставшихся в воде матросов. Тем
временем были приготовлены к бою пушки, но "Сан-Доминик" быстро относило
назад в море, и на него успели направить лишь одно кормовое орудие. Оно
произвело шесть выстрелов. На шхуне надеялись перебить у беглеца реи и тем
лишить его хода, но были сбиты лишь кое-какие второстепенные снасти. Вскоре
фрегат стал уже недоступен для пушечных выстрелов. Он держал курс к выходу
из бухты; на носу у него тесно толпились негры, то обращая издевательские
возгласы своим белым противникам, то с воздетыми руками приветствуя
разворачивающуюся перед ними сумеречную ширь океана, - каркающие вороны,
вспугнутые выстрелом птицелова. Первой мыслью было поднять якорь и пуститься
в погоню. Однако по трезвом размышлении решено было вести преследование на
ялике и вельботе.
У дона Бенито спросили, какое огнестрельное оружие имеется на
"Сан-Доминике", и он ответил, что пригодного к употреблению у них нет
совсем, так как еще в первые дни бунта один пассажир, впоследствии погибший,
пробрался в крюйт-камеру и разбил затворы всех наличных мушкетов. Однако дон
Бенито из последних сил умолял американца отказаться от погони и на корабле
и на шлюпках, потому что эти негры такие отчаянные головорезы, что нападение
на них ни к чему не приведет, кроме гибели всех белых. Но капитан Делано
счел это малодушием сломленного страданиями человека и не оставил своего
намерения.
Лодки приготовили и оснастили. Капитан Делано усадил в них двадцать
пять человек. И уже собрался сам занять место в одной из них, когда дон
Бенито ухватил его за рукав и страдальчески произнес:
- Как? Вы спасли жизнь мне, сеньор, а теперь хотите погубить свою?
Помощники капитана тоже решительно воспротивились тому, чтобы их
командир покидал корабль, - это противоречило бы их интересам, и нуждам
плавания, и долгу перед судовладельцами. Капитан Делано взвесил их доводы и
принужден был согласиться, командиром же нападающего отряда он вместо себя
назначил своего первого помощника - очень решительного и крепкого человека,
который в молодости служил на капере, а злые языки утверждали, что и
пиратствовал. Для большего воодушевления матросам было объявлено, что
испанский капитан считает судно для себя погибшим; что вместе с грузом - а в
его трюмах есть и золото, и серебро - оно стоит около десяти тысяч дублонов;
пусть они только отобьют его, и немалая часть этой суммы достанется им.
Матросы ответили дружным "ура".
Беглецы между тем уже отошли далеко от берега. Ночь почти наступила, но
над горизонтом всходила луна. После долгой, отчаянной гребли лодки
поравнялись с кормой фрегата, весла отложили и выстрелили по палубе из
мушкетов. Негры за неимением пуль ответили градом проклятий. Но когда грянул
второй залп, в матросов, точно томагавки, полетели топоры. Один топор отсек
пальцы загребному. Второй угодил в нос вельбота, перерубив лежавший там
канат, и впился в доску, точно топор лесоруба в пень. Первый помощник вырвал
его и швырнул обратно. Возвращенная противнику перчатка, пролетев над водой,
попала в полусгнившую кормовую галерею и там осталась.
Слишком горячо встреченные неграми, белые держались на почтительном
расстоянии, где их не могли достать летящие с палубы топоры. Перед тем как
сойтись вплотную, они хотели, чтобы раззадоренные их видом враги пошвыряли
свои топоры в море и сами лишили себя своего наиболее смертоносного для
рукопашной схватки оружия. Но негры разгадали их хитрость, и вскоре стальной
град прекратился, однако многие на палубе "Сан-Доминика" вынуждены были
вооружиться, взамен утраченных топоров, матросскими свайками, что, как и
предполагалось, пришлось на руку нападающим.
Меж тем, со свежим ветром, фрегат продолжал резать носом волну; шлюпки
то отставали, то подгребали ближе и давали по нему новые залпы.
Огонь был нацелен главным образом на корму, так как именно там
столпились теперь все негры. Однако цель нападающих была не в том, чтобы
перебить или искалечить негров, их следовало захватить вместе с судном. Для
этого надо было взять судно на абордаж, но при таком быстром ходе шлюпки не
могли пристать к борту.
И тут первому помощнику пришла в голову одна мысль. На верхушках мачт
находилось несколько матросов-испанцев, и он крикнул им, чтобы они
спустились на реи и обрезали паруса. Так и было сделано. К этому времени, по
причинам, которые стали ясны потом, на палубе были убиты два испанца,
сраженные не шальной пулей, а прицельными выстрелами, кроме того, как
обнаружилось потом, залповым огнем был уже убит черный исполин Атуфал и
испанец-рулевой. Теперь, без парусов и руля, фрегат сделался неуправляем.
Скрипя мачтами, он развернулся к ветру, медленно обратив к шлюпкам свой
страшный нос со скелетом, который бледно мерцал в отлогих лучах встававшей
луны, отбрасывая на посеребренные волны огромную ребристую тень. Одна рука
мертвеца была простерта вперед, будто призывая белых к отмщению.
- "Следуй за мной!" - выкрикнул первый помощник начертанные под носовой
фигурой слова, и лодки одновременно пристали к фрегату с правого и левого
борта. Абордажные крючья и пики скрестились с топорами и свайками. А на
шкафуте, сбившись в кучу на днище перевернутого баркаса, черные женщины
затянули заунывную песню, и звон клинков служил ей зловещим припевом.
Поначалу атака белых почти захлебнулась; негры теснили их, матросы
капитана Делано бились, точно всадники, одну ногу перекинув через борт и
орудуя абордажными пиками, как хлыстами. Все было напрасно. Их одолевали.
Тогда, сплотившись потеснее, они вместе, все вдруг, с громким криком "ура"
спрыгнули на палубу. Толпа чернокожих хлынула на них и сомкнулась над их
головами. Несколько мгновений слышен был только глухой, подспудный гул -
точно рыба-меч в морской глубине расправлялась со стаей черных рыбешек. Но
скоро, снова сплотив строй и приняв в свое число находившихся на палубе
испанцев, белые вырвались на поверхность и стали шаг за шагом теснить негров
к корме. У грот-мачты их остановила баррикада из бочек и мешков, наваленных
поперек палубы от борта до борта. Укрывшись за ней, черные искали передышки.
Но матросы, не задерживаясь, перескочили через преграду и продолжали
неотвратимо теснить врага. Негры отбивались уже из последних сил. Белолицые
бились, сжав зубы и не произнося ни слова; еще несколько минут - и корабль
был завоеван.
Не менее двух десятков негров было убито. Кое-кто пал от пуль,
остальные же были посечены длинными клинками абордажных сабель - такие же
увечья, наверно, наносили англичанам привязанные к палкам серпы шотландских
горцев у Престонпенса. С противоположной стороны убитых не было, но имелись
раненые, некоторые - тяжело, как, например, первый помощник капитана.
Оставшихся в живых негров посадили под замок, и фрегат, отбуксированный
шлюпками обратно в бухту, в полночь снова бросил якорь.
Не будем распространяться о последовавших событиях и приготовлениях,
достаточно сказать, что, потратив два дня на починку "Сан-Доминика", оба
судна вместе отплыли в чилийский порт Консепсьон, а оттуда в столицу Перу -
Лиму, где вице-королевский суд подверг все происшествие, с начала и до
конца, самому тщательному расследованию.
Примерно на полпути в состоянии многострадального испанца,
освободившегося от страшного бремени, наметились было некоторые изменения к
лучшему; но дурные предчувствия не оставляли его, и действительно, незадолго
до прибытия в Лиму ему опять стало хуже, настолько, что на берег его
пришлось вынести на руках. Услышав его горестную историю, одно из
многочисленных религиозных учреждений королевского города предложило ему
пристанище, и там его окружили заботы врача телесного и врача духовного, а
один из членов братии вызвался смотреть и ходить за ним днем и ночью.
Ниже предлагаются в переводе выдержки из официальных испанских
документов, которые, как можно надеяться, прольют свет на предыдущее
повествование и в первую очередь откроют истинный порт отплытия и правдивую
историю плавания "Сан-Доминика" вплоть до того момента, когда он подошел к
берегам острова Святой Марии.
Но выдержкам этим здесь следует предпослать одно предварительное
замечание.
Цитируемый документ, отобранный нами среди многих других, содержит
письменные показания Бенито Серено, первого свидетеля по названному делу. В
них имеются подробности, вызвавшие поначалу у достопочтенных судей некоторое
недоверие как по соображениям здравого смысла, так и по понятиям сугубо
научным. Трибунал склонялся к мнению, что свидетелю, чей рассудок не мог не
пострадать от пережитого, примерещилось кое-что, не имевшее в
действительности места. Однако впоследствии показания оставшихся в живых
матросов в отдельных весьма странных частностях совпали с рассказом капитана
и послужили ему убедительным подтверждением. Так что трибунал, вынося
смертные приговоры, основывался на данных, которые без неопровержимого
подтверждения должен был бы отвергнуть как ложные.
Я, дон Хосе де Абос-и-Падилья, его королевского величества нотариус и
протоколист этой Провинции, а также нотариус этой Крестоносной Епархии и т.
д.
сим свидетельствую в соответствии с требованиями закона, что в
уголовном деле, начатом двадцать четвертого числа сентября месяца в год одна
тысяча семьсот девяносто девятый против сенегальских негров с транспорта
"Сан-Доминик", в моем присутствии были даны следующие показания.
Показания первого свидетеля дона Бенито Серено.
В названный день названного месяца и года его честь доктор Хуан
Мартинес де Досас, канцлер Верховного суда этого королевства, хорошо
осведомленный о законах этой колонии, вызвал к себе капитана фрегата
"Сан-Доминик" дона Бенито Серено, каковой и прибыл на носилках в
сопровождении монаха Инфеликса; в присутствии дона Хосе де Абос-и-Падилья,
нотариуса Крестоносной Епархии, с него была взята присяга именем господа
бога и крестного знамения в том, что он будет говорить правду обо всем, что
ему известно и что у него будут спрашивать; и, будучи спрошен, в
соответствии с действующими правилами судопроизводства, о том, как было
дело, показал, что двадцатого мая минувшего года он вышел на своем судне из
Вальпараисо и взял курс на Кальяо, имея на борту местные товары и сто
шестьдесят негров обоего пола, принадлежавших главным образом дону Алехандро
Аранде, дворянину из Мендосы; команда судна состояла из тридцати шести
человек, и, сверх того, имелись еще пассажиры; негры были следующие:
(Далее в оригинале следует список, содержащий около пятидесяти имен и
характеристик, почерпнутый из обнаруженных бумаг Аранды, равно как и из
показаний свидетеля, из каковых отрывки здесь и приводятся).
Один негр восемнадцати-девятнадцати лет по имени Хосе был личным слугой
хозяина и после четырех-пяти лет службы свободно владел испанским языком...
мулат по имени Франческо, стюард в капитанской каюте, имевший приятный вид и
голос, раньше пел в церковном хоре Вальпараисо, сам родом из провинции
Буэнос-Айрес, возраст - около тридцати пяти лет; смышленый негр Даго, долго
работавший среди испанцев могильщиком, сорока шести лет; четверо стариков из
Африки, лет шестидесяти - семидесяти, но крепкие, владеющие ремеслом
конопачения, их имена: первый - Мури, он был убит (как и его сын Диамело),
второй - Накта, третий - Иола, также убит, четвертый - Гофан; шесть взрослых
негров в возрасте между тридцатью и сорока, совершенно дикие, из племени
ашанти: Мартинки, Ян, Лекбе, Мапенда, Ямбайо, Аким, из них четверо были
убиты... исполинский негр по имени Атуфал, который, как считалось, был у
себя в Африке царем, и потому владельцы его высоко ценили... и малорослый
негр, родом из Сенегала, но уже давно живший среди испанцев, возраст - лет
тридцати, имя - Бабо... имена остальных негров свидетель не помнит, но
полагает, что среди сохранившихся бумаг дона Алехандро их можно будет найти;
в этом случае они немедленно будут переданы суду; и, сверх того, еще
тридцать девять женщин и детей всех возрастов.
(Здесь прилагается полный список негров, а далее идут снова показания
свидетеля.)
...Все негры спали, как это принято у нас, прямо на палубе, и ни на ком
не было оков, так как их владелец и друг свидетеля Аранда заверил его, что
они все смирные. Но на седьмой после отплытия день в три часа утра, когда
все испанцы, кроме двух вахтенных офицеров, а именно: боцмана Хуана Роблеса
и плотника Хуана Батисты Гайете, а также рулевого с помощником, спали, негры
вдруг взбунтовались, опасно ранили боцмана и плотника и убили восемнадцать
человек из команды, спавших на палубе, одних зарубили топорами или закололи
свайками, других, связав, побросали в море; из всей команды оставлены были
связанными в живых человек семь для управления судном, и еще трое или
четверо сумели спрятаться и также избегли смерти. Хотя мятежники завладели
палубой и трапами, шестерых или семерых раненых они беспрекословно
пропустили в кубрик: однако когда первый помощник вместе с еще одним
человеком, чьего имени свидетель не припомнит, попытались подняться на
палубу, на них сразу же напали, ранили и принудили возвратиться в
кают-компанию; когда рассвело, свидетель решился подняться по капитанскому
трапу и обратиться к негру Бабо, их главарю, и его помощнику Атуфалу; он
призвал их прекратить зверства, спросил, чего они хотят и что намерены
сделать, и сам выразил готовность подчиниться их распоряжениям; и тем не
менее, прямо у него на глазах, они бросили за борт живьем трех связанных
матросов и только потом сказали свидетелю, что он может подняться на палубу,
они его не тронут; когда же он к ним вышел, негр Бабо осведомился у него,
нет ли где-нибудь в тех морях негритянских стран, где они могли бы пристать
к берегу; на что он ответил им отрицательно; тогда негр Бабо приказал ему
доставить их в Сенегал или на близлежащие острова Святого Николая; свидетель
возразил, что это невозможно, так как плыть туда очень далеко, надо обогнуть
мыс Горн и пересечь Атлантический океан, а его судно плохо оснащено, на нем
нет ни провизии, ни воды, ни парусины; но негр Бабо сказал, что так или
иначе, но ему все равно придется их туда доставить и что они готовы
подчиниться любым ограничениям в еде и питье; после длительных переговоров
свидетель вынужден был и в этом им покориться, так как они угрожали в
противном случае перебить всех оставшихся белых на борту, он только сказал
им, что на такое дальнее плавание им никак не хватит воды, необходимо
подойти к берегу и пополнить свои запасы и лишь потом взять курс на Сенегал;
негр Бабо на это согласился; свидетель направил судно в сторону берега,
рассчитывая встретить какой-нибудь испанский или иностранный корабль,
который их спасет; на десятый или одиннадцатый день показалась земля, и они
некоторое время продолжали идти в виду побережья провинции Наска, однако
негры начали беспокоиться и роптать на то, что он медлит, и негр Бабо
потребовал от свидетеля, сопровождая свои слова угрозами, чтобы вода была
принята на борт завтра же; свидетель же ему возразил, что берега здесь, как
можно отчетливо видеть, обрывисты и круты, что рек, устья которых обозначены
на его картах, обнаружить не удается, и так далее, и что поэтому правильнее
всего будет дойти до острова Святой Марии, где можно, как делают иностранцы,
беспрепятственно пополнить запасы воды и провизии, поскольку это остров
необитаемый; свидетель сообщает, что не зашел в Писко, вблизи которого они
проплывали, и ни в какой другой порт на побережье, так как негр Бабо
неоднократно угрожал ему перебить всех белых на борту, лишь только на
берегу, к которому будет направлено судно, покажется город или селение;
решившись же идти на остров Святой Марии, свидетель надеялся встретить по
пути какой-нибудь спасительный корабль, а если нет, то убежать там и на
шлюпке добраться до близлежащего побережья Арруко; в этих целях он изменил
курс и направил судно к острову Святой Марии; между тем негры Бабо и Атуфал
продолжали каждый день обсуждать между собой, какие меры им надо еще
принять, чтобы осуществить свой план возвращения в Сенегал, следует ли им
убить испанцев и, в частности, свидетеля; на восьмой день после того, как
исчезло из виду побережье Наски, рано на рассвете, после очередного такого
совещания негр Бабо поднялся к свидетелю на капитанский мостик и объявил
ему, что они решили убить своего владельца дона Алехандро Аранду, во-первых,
для того, чтобы обеспечить себе и своим товарищам свободу, но также и затем,
чтобы держать в повиновении матросов, чтобы у них перед глазами было
постоянное напоминание о том, какая судьба их ждет, если хоть кто-нибудь из
них вздумает сопротивляться его воле; смерть дона Алехандро необходима для
такого наглядного урока; что именно он имел в виду при этом, свидетель тогда
не понял, да и не мог бы понять; единственное, что ему было ясно, это что
дону Алехандро угрожает смерть; более того, негр Бабо предложил свидетелю
вызвать из каюты спавшего там штурмана Ранедса, с тем чтобы, как понял
свидетель, во время акции опытный мореход не был убит вместе с доном
Алехандро и остальными; свидетель, которому дон Алехандро был другом
детства, напрасно умолял и уговаривал негра Бабо, тот ответил, что дело это
решенное и будет выполнено и всякому испанцу, кто вздумает препятствовать
его воле в этом или вообще в чем бы то ни было, грозит смерть; тогда
свидетель вызвал своего штурмана Ранедса, того заставили стоять в стороне, а
негр Бабо немедленно распорядился, чтобы Мартинки и Лекбе, чернокожие дикари
из племени ашанти, спустились вниз и совершили убийство; дикари с топорами в
руках убежали туда, где спал дон Алехандро; однако, изрубленного и
полумертвого, выволокли его на палубу и собирались в таком виде выбросить за
борт, но негр Бабо запретил это и велел умертвить их жертву на глазах у
свидетелей, после чего по его приказу тело унесли куда-то в носовой отсек
трюма, и больше в течение последовавших трех дней его никто не видел...
Свидетель рассказывает, что престарелый дон Алонсо Сидония, много лет
проживавший в Вальпараисо, но недавно получивший государственную должность в
Перу, куда и направлялся, спал напротив дона Алехандро; разбуженный криками
последнего, он увидел негров с окровавленными топорами в руках, выбросился
через иллюминатор в море и утонул, при этом свидетель не имел возможности
ничем ему помочь... Негры же, убив Аранду, выволокли на палубу его кузена,
пожилого дона Франсиско Масу из Мендосы, и юного Хоакина, маркиза де
Арамбоаласа из Испании, с его испанским слугой Понсе, и трех молодых
приказчиков Аранды: Хосе Мосаири, Лоренсо Баргаса и Эрменегильдо Гандиса,
уроженцев Кадиса; из них дона Хоакина и Эрменегильдо Гандиса негр Бабо, в
целях, которые обнаружились впоследствии, оставил в живых; дона же Франсиско
Масу, Хосе Масаири и Лоренсо Баргаса и с ними слугу Понсе, а также боцмана
Хуана Роблеса с помощниками Мануэлем Вискайя и Родериго Урта и еще четырех
матросов негр Бабо распорядился живьем бросить в море, хотя они даже не
сопротивлялись и просили только о том, чтобы им пощадили жизнь; боцман Хуан
Роблес, единственный среди них, кто умел плавать, продержался на воде дольше
остальных, творя покаянную молитву и в последних словах заклиная свидетеля
отслужить мессу Богоматери-Заступнице за упокой его души... В последовавшие
три дня свидетель, лично не зная о том, какая судьба постигла останки дона
Алехандро, много раз обращался к негру Бабо с вопросами о том, находятся ли
они на борту и будут ли сохранены для предания земле, и заклинал его сделать
соответствующие распоряжения, но негр Бабо ему не отвечал; на четвертый день
на рассвете, когда свидетель вышел на палубу, негр Бабо указал ему на нос
корабля - там вместо старой носовой фигуры открывателя Нового Света
Христофора Колона стоял человеческий скелет; негр Бабо спросил свидетеля,
чьи, по его мнению, это кости и не думает ли он, судя по их белизне, что это
кости белого человека; свидетель закрыл руками лицо, а негр Бабо, подойдя к
нему вплотную, сказал ему, что отныне он должен верно служить неграм и
доставить их в Сенегал, иначе душа его последует за тем, кто сейчас
показывает путь его телу... В то утро негр Бабо отвел на нос всех по очереди
оставшихся в живых испанцев и каждого спрашивал, чей, по его мнению, там
стоит скелет и не кажется ли ему по белизне костей, что это скелет белого; и
каждый закрывал ладонями лицо, и тогда негр Бабо повторял каждому те слова,
которые сказал свидетелю... потом он собрал всех испанцев на корме и
произнес перед ними речь о том, что теперь дело полностью сделано, капитан
теперь служит неграм, он может спокойно вести корабль, куда нужно, но если
он или кто-либо другой из испанцев скажет или замыслит худое против негров,
преступники и душой и телом последуют по пути скорби за доном Алехандро;
угрозу эту им повторяли потом каждый день; кроме того, незадолго перед
описанным событием негры связали и хотели бросить в море корабельного кока
за какие-то слова, которые он кому-то сказал, но потом негр Бабо, по
ходатайству свидетеля, его помиловал; несколько дней спустя свидетель, не
упуская ни одного способа спасти жизнь оставшимся на судне испанцам,
обратился к неграм, призывая их к порядку и спокойствию и предлагая
составить документы, под которыми подпишется он сам, все грамотные члены
команды, а также негр Бабо - за себя и за всех негров, о том, что он,
капитан, обязуется привести их корабль в Сенегал, а они - никого больше не
убивать, при этом он формально передавал корабль со всем грузом в их
собственность; все это на какое-то время их удовлетворило и успокоило...
Однако на следующий день по распоряжению негра Бабо, дабы окончательно
отрезать матросам путь к спасению, были уничтожены все шлюпки, за
исключением баркаса, который был непригоден к плаванию, и еще одного катера
в хорошем состоянии, который должен был вскоре понадобиться для перевозки с
берега бочек с пресной водой, и потому негр Бабо сохранил его и только
спустил в трюм.
(Далее следует подробное описание трудного и долгого плавания,
происходившего при бедственном безветрии, из этого описания здесь приводится
один отрывок.)
...На пятый день штиля, когда все на судне страдали от жары и жажды и
пятеро уже умерло в припадках буйного помешательства, негры сделались
раздражительными и за какой-то ничего не значащий жест, который они сочли
подозрительным, хотя в действительности совершенно безобидный, схватили и
убили старшего штурмана Ранедса, когда он передавал свидетелю секстан;
однако об этом они вскоре пожалели, так как то был, не считая свидетеля,
последний человек на судне, владевший искусством кораблевождения.
Опуская далее многие другие ежедневно происходившие события, рассказ о
которых лишь попусту напомнил бы о минувших мучениях и бедах, свидетель
сообщает, что на семьдесят четвертый день плавания, считая от того времени,
как они потеряли из виду побережье Наски, терпя постоянный недостаток
пресной воды и затяжной штиль, они наконец прибыли к острову Святой Марии,
что произошло семнадцатого августа месяца около шести часов пополудни, и
бросили якорь в непосредственной близости от американской шхуны "Холостяцкая
услада" под командой великодушного капитана Амазы Делано, которая стояла в
этой же бухте; однако бухту они впервые увидели еще в шесть часов утра того
же дня, и когда в ней против ожидания замечено было судно, негры сильно
забеспокоились, но негр Бабо утихомирил их и убедил, что они могут ничего не
бояться; он сразу же распорядился, чтобы нос фрегата закрыли брезентом, как
будто там ведутся ремонтные работы, и навел кое-какой порядок на палубах;
потом негр Бабо и негр Атуфал некоторое время совещались - негр Атуфал был
за то, чтобы немедленно уйти из этой бухты, но негр Бабо с ним не согласился
и один измыслил весь план дальнейших действий; он явился к свидетелю и
приказал ему говорить и делать все то, что он затем говорил и делал на
глазах у американского капитана... ибо негр Бабо угрожал ему, если он хоть в
чем-то отклонится от его предписаний, скажет хоть одно слово, бросит хоть
один взгляд, дающий понять об истинном положении вещей в настоящем и в
прошлом, он, негр Бабо, его немедленно убьет, а с ним и всех его товарищей;
он показал при этом кинжал, который носил при себе спрятанным, сказав что-то
в том смысле, что нож будет так же проворен, как и глаз; после этого негр
Бабо объяснил свой замысел сообщникам, и все остались довольны; дабы лучше
скрыть правду, он придумал много мелких штрихов, порою сочетая в них обман с
обороной; так, он посадил шестерых дикарей из племени ашанти, о которых
говорилось выше и которые были у него главными головорезами, на краю юта как
бы для того, чтобы начищать и точить топоры (ящики с которыми были среди
корабельных грузов), в действительности же затем, чтобы самим пустить их в
дело и раздать остальным по его условному знаку; он же придумал представить
Атуфала, своего ближайшего помощника, закованным в цепи, которые на самом
деле он мог сбросить одним движением; при этом свидетель получил самые
подробные указания, когда и при каких обстоятельствах что он должен говорить
и как держаться, и в случае малейших отклонений ему угрожали немедленной
смертью; одновременно, предвидя, что среди негров может начаться
беспокойство, негр Бабо выбрал четырех престарелых негров, конопатчиков по
ремеслу, и поручил им блюсти своей властью на палубах возможный порядок; он
подробно наставлял как своих сообщников, так и испанцев, объясняя им свой
замысел и все хитрости и знакомя их с той вымышленной историей, которую
должен был излагать свидетель, чтобы никто не вступил с нею в противоречие;
и все эти приготовления были задуманы и осуществлены за два или три часа - с
того момента, как была замечена шхуна, и до появления на борту капитана
Амазы Делано, что произошло около половины восьмого утра; капитан Амаза
Делано прибыл в шлюпке и взошел на палубу, встреченный всеобщей радостью;
свидетель, изображавший, насколько это было в его силах, основного владельца
и свободного капитана своего судна, на вопросы Амазы Делано ответил, что
вышел из Буэнос-Айреса в Лиму, имея на борту три сотни негров, что в штормах
у мыса Горн и потом от лихорадки многие из них умерли и те же бедствия
унесли у него всех его помощников и большую часть матросов.
(Далее в показаниях свидетеля подробно описывается, как он, по
требованию Бабо, обманывал капитана Делано, а также приводятся все
дружественные предложения помощи, сделанные американским капитаном, и многое
другое, но мы это опускаем. После описания обмана свидетель продолжает.)
Великодушный капитан Амаза Делано пробыл у них на судне целый день и
оставил его лишь после того, как привел на якорную стоянку около шести часов
вечера, и все это время свидетель поддерживал его в заблуждении, говоря о
своих вымышленных бедах и не имея возможности ни единым словом, ни намеком
открыть ему истинное положение вещей, ибо негр Бабо, исполнявший при нем
роль заботливого слуги и якобы смиренного, покорного раба, ни на минуту не
отходил от свидетеля и следил за каждым его жестом и словом, так как он
хорошо понимает по-испански; а кроме того, поблизости постоянно находились
на страже и другие, столь же свободно владеющие испанским языком... Один
раз, когда свидетель стоял на палубе и беседовал с Амазой Делано, негр Бабо
тайным знаком отозвал его в сторону, придав этому действию такой вид, будто
распоряжение исходило от свидетеля, после чего потребовал, чтобы тот добыл у
Амазы Делано подробные сведения о его шхуне, экипаже и вооружении; свидетель
спросил: "Для чего?" - и негр Бабо ответил, что он сам может догадаться;
услышав о том, какая беда угрожает великодушному Амазе Делано, свидетель
сначала отказался задавать ему требуемые вопросы и пытался, как мог,
отговорить негра Бабо от его нового намерения; но негр Бабо показал ему
кончик своего ножа; когда же сведения были получены, негр Бабо опять отозвал
его и сообщил, что той же ночью он (свидетель) станет капитаном не одного, а
двух кораблей, так как большая часть американской команды ушла на рыбную
ловлю и его шестеро дикарей легко завладеют шхуной без чьей-либо помощи;
свидетель опять пытался возражать, но все его доводы и просьбы остались
безуспешны; хотя до появления Амазы Делано у них на борту никаких разговоров
о том, чтобы захватить американский корабль, не было, теперь свидетель был
бессилен помешать их намерению... Здесь память его несколько слабеет и
путается, кое-что он не может вспомнить с достаточной отчетливостью... Но
как только в шесть часов вечера они бросили якорь, о чем уже упоминалось
выше, американский капитан с ним простился и собрался возвратиться на свой
корабль; и тогда, повинуясь внезапному побуждению, которое, по мнению
свидетеля, было внушено ему богом и его ангелами, он, уже обменявшись с
великодушным капитаном Делано словами прощания, вышел вслед за ним и довел
его до самого борта, где и оставался, якобы провожая гостя, до тех пор, пока
Амаза Делано не уселся на кормовую банку своей шлюпки, и в последнее
мгновение, когда гребцы уже отпихнулись веслами от борта, свидетель спрыгнул
сверху и, сам не зная как, упал в шлюпку, хранимый господом...
(Здесь в оригинале следует подробный рассказ о том, при каких
обстоятельствах был осуществлен побег, и как был потом отбит у негров
"Сан-Доминик", и как протекало дальнейшее плавание, попутно приводятся
многократные выражения "вечной благодарности" "великодушному капитану Амазе
Делано", после чего в заключение свидетель, в соответствии с требованием
суда, перечисляет поименно кое-кого из негров, дабы определить степень
личного участия каждого из них в описанных событиях и дать суду основание
для вынесения приговоров. Из этого раздела приводится нижеследующий
отрывок.)
Свидетель полагает, что все негры, не будучи вначале посвящены в
заговор, когда бунт произошел, отнеслись к нему одобрительно... Негр Хосе,
восемнадцати лет, бывший в личном услужении у дона Алехандро, еще до бунта
передавал негру Бабо сведения обо всем, что происходило внизу, он по
нескольку раз в ночь покидал свою койку, находившуюся в каюте
непосредственно под койкой его хозяина, и выходил на палубу к главарю негров
и его сподвижникам и вел с ними тайные переговоры, и были случаи, когда он
попадался на глаза вахтенному помощнику капитана; так, в одну ночь помощник
капитана дважды прогонял его с палубы... этот же самый негр Хосе, не получив
на то специального распоряжения от негра Бабо, как Лекбе и Мартинки, тем не
менее лично дорезал своего господина дона Алехандро, когда того полумертвым
выволокли на палубу... Стюард-мулат Франческо был у бунтовщиков из главарей,
он душой и телом был предан негру Бабо, выполняя все его замыслы; и даже,
ища его благосклонности, предложил во время обеда в капитанской каюте
отравить пищу великодушного капитана Амазы Делано, об этом известно по
рассказам самих негров; однако Бабо, имея другие намерения, запретил
Франческо это делать... Дикарь Лекбе был из самых злостных, в тот день,
когда отбили "Сан-Доминик", он принимал участие в обороне, держа по топору в
обеих руках, и одним топором ранил в грудь помощника американского капитана,
лишь только тот ступил на палубу, об этом знают все; кроме того, на глазах у
свидетеля негр Лекбе ударил топором дона Франсиско Масу, когда по приказу
негра Бабо тащил его, чтобы выбросить живьем за борт; не говоря о его
участии в убийстве дона Алехандро Аранды и остальных каютных пассажиров; все
шестеро дикарей в абордажном бою дрались с особой яростью, в результате чего
в живых остались только Лекбе и Ян; этот Ян был ничуть не лучше Лекбе; это
он вызвался по приказу Бабо приготовить скелет дона Алехандро, что и
исполнил способом, который негры потом описали свидетелю, но о котором он,
пока остается в здравом уме, говорить не может; это он вдвоем с Лекбе темной
безветренной ночью установил скелет на носу фрегата, так говорили свидетелю
негры; надпись же у подножия скелета сделал негр Бабо; негр Бабо с самого
начала возглавил заговор, был его душой и руководящей волей, убийства
совершались только по его приказанию, и весь бунт держался на нем; Атуфал во
всем был его верным помощником, но своей рукой убийств не совершал, и негр
Бабо тоже... Атуфал был убит мушкетной пулей из американской шлюпки...
Известно также, что все взрослые негритянки были посвящены в заговор и
выражали удовлетворение в связи со смертью своего хозяина дона Алехандро;
более того; будь на то их воля, они бы каждого обреченного приказами Бабо
испанца не просто убивали, а готовы были своими руками истязать до смерти;
они же всячески добивались и смерти свидетеля; и каждый раз при совершении
убийства пели и плясали - не весело, а торжественно; так, перед началом
абордажного боя и в течение его они пели неграм заунывные песни, и это
заунывное пение распаляло негров больше, чем какое-либо другое, именно для
этого оно и предназначалось; все вышесказанное известно со слов самих
негров.
Всего же из тридцати шести человек экипажа - не считая пассажиров,
которые, насколько свидетелю известно, все убиты, - в живых осталось только
шесть, в том числе четверо юнг... одному юнге негры сломали руку и нанесли
удары топорами.
(Далее следуют отдельные разъяснения, относящиеся к разным моментам
происходившего. Некоторые из них здесь приводятся.)
Во время пребывания капитана Амазы Делано на судне было сделано
несколько попыток открыть ему глаза на истинное положение вещей; однако
попытки эти остались безуспешными из-за страха немедленной смерти, за них
угрожавшей, и из-за многих хитростей, рассчитанных на то, чтобы производить
обратное впечатление, но также и из-за великодушия и благочестия достойного
Амазы Делано, который был не способен представить себе столь низкого
злодейства. Так, среди тех, кто пытался привлечь внимание капитана Делано,
был Луис Гальего, матрос лет шестидесяти, прежде служивший в королевском
военном флоте; действия его, хотя и не разоблаченные, вызвали у негров
подозрение, и они, под каким-то предлогом уведя его с палубы, затащили его в
трюм и там убили; это стало потом известно от самих же негров... Один юнга
не сумел или не догадался скрыть надежд на избавление, которые у него
возродились с появлением на судне капитана Амазы Делано, и даже позволил
себе об этом какое-то замечание, которое было услышано и понято молодым
рабом, сидевшим с ним вместе за едой, тот в ярости ударил юнгу ножом по
голове и нанес ему серьезную рану, но теперь юнга уже почти оправился;
подобным же образом другой моряк подверг себя опасности, позволив неграм
заметить проблеск надежды в выражении его лица, этому человеку благодаря
проявленной им крайней осмотрительности удалось, однако, спастись...
Перечисленные случаи приводятся здесь для того, чтобы суд мог видеть, что с
самого начала бунта у свидетеля и всех остальных не было ни малейшей
возможности вести себя иначе, чем они себя вели... третьего приказчика
Эрменегильдо Гандиса поселили в кубрике с матросами и заставили носить
матросскую одежду, так что и с виду его ничем нельзя было от них отличить;
его убили по недоразумению двумя выстрелами из мушкета, когда американские
шлюпки подходили к фрегату, так как в страхе он вскарабкался высоко по
бизань-вантам и кричал оттуда американцам: "Не причаливайте!"- опасаясь,
что, если они пойдут на абордаж, негры его убьют; американцы же подумали,
что он на стороне негров, и подстрелили его, и он, упав в море, утонул...
Юный дон Хоакин, маркиз де Арамбаоласа, так же как и третий приказчик
Эрменегильдо Гандис, был низведен в положение простого матроса; один раз,
когда он побрезговал какой-то работой, негр Бабо приказал дикарю Лекбе
разогреть деготь и вылить дону Хоакину на руки... дон Хоакин тоже был убит
американцами по ошибке, избежать которую, однако, не было возможности: когда
шлюпки подошли к фрегату, негры вывели дона Хоакина и поставили у борта; к
обеим его рукам были привязаны острые топоры, так что, видя его в такой
позиции, американцы, естественно, приняли его за переметнувшего матроса и
застрелили... На теле убитого дона Хоакина был обнаружен потом спрятанный
бриллиант, предназначавшийся, как явствовало из найденных бумаг, для алтаря
Богоматери-Заступницы в Лиме, - заранее приготовленный и тщательно
оберегаемый дар, который он, согласно обету, должен был принести в
благодарность за счастливое завершение плавания из Испании в Перу...
Бриллиант этот вместе с остальным имуществом покойного дона Хоакина
находится в настоящее время на хранении у святых братьев и ждет решения
высокого суда... Из-за болезненного состояния, в котором находился
свидетель, а также по причине спешки, с какой уходили на "Сан-Доминик"
шлюпки, американцы остались не предупреждены о том, что среди команды
фрегата есть переодетые негром Бабо пассажир и один из приказчиков... Помимо
тех негров, которые погибли в схватке, еще несколько было убито ночью уже
после того, как отбитый фрегат был поставлен на якорь, когда их стали
выводить и по одному приковывать к палубным рымам; сделали это матросы,
прежде чем их удалось остановить. Но как только капитан Делано услышал об
этом, он употребил для пресечения всю свою власть и даже лично ударил и сбил
с ног матроса Мартинеса Голу, который в кармане бывшей своей куртки, надетой
на одного негра, нашел бритву и пытался этой бритвой перерезать негру горло;
точно так же великодушный капитан Амаза Делано отнял нож у Бартоломео Барло,
этот нож был у него спрятан со дня резни белых, и он пытался зарезать им
закованного в цепи негра, который утром того самого дня вдвоем с еще одним
чернокожим швырнул его на палубу и топтал ногами...
Всего, что происходило на судне за долгое время владычества негров,
свидетель пересказать здесь не в силах; однако показания его касаются самого
основного из того, что он может сейчас припомнить, и являются истинной
правдой в соответствии с данной им присягой. Настоящую запись, зачитанную
ему, свидетель выслушал и подтверждает.
О себе он сообщил: что имеет от роду двадцать девять лет и разбит душой
и телом; что, освободившись от этого судебного процесса, он не вернется
домой в Чили, а поселится в монастыре, что на горе Агонии за чертой города;
и, поклявшись честью в том, что все это правда, и осенив себя крестом,
отбыл, как и прибыл, на носилках вместе с монахом Инфеликсом в свое
временное .местопребывание - лазарет Святых Церковников.
Бенито Серено.
Доктор Росас.
Если считать, что показания Бенито Серено послужили ключом к замку
загадок, ему предшествовавших, в таком случае "Сан-Доминик" можно уподобить
теперь тайному склепу, двери которого наконец оказались распахнутыми.
До сих пор природа нашего повествования требовала, помимо неизбежного
запутанного начала, еще и нарушения последовательности в изложении событий;
они излагались здесь в обратном порядке, а иногда и вовсе просто без всякого
порядка; последнее справедливо и в отношении тех оставшихся абзацев, которые
заключают весь рассказ.
Во время долгого благополучного плавания до Лимы были, как уже
говорилось, несколько дней, когда к дону Бенито начало было понемногу
возвращаться здоровье или по крайней мере душевное спокойствие. И пока вновь
не наступило ухудшение, между двумя капитанами много раз происходили самые
задушевные беседы, которые братской непринужденностью так разительно
отличались от прежней искусственной замкнутости.
В этих беседах не единожды было повторено, как трудна была для испанца
роль, которую навязал ему Бабо.
- Ах, дорогой мой дон Амаза, - сказал как-то дон Бенито, - в то самое
время, когда вы находили меня угрюмым и неблагодарным, когда, более того,
вы, по собственному признанию вашему, готовы были заподозрить во мне вашего
будущего убийцу, - в то время сердце мое сжималось и холодело, - я не мог
глядеть вам в лицо, терзаемый мыслью о том, какая страшная угроза нависла
над моим благодетелем. И, клянусь богом, дон Амаза, едва ли один страх за
собственную жизнь заставил бы меня совершить тот прыжок в вашу шлюпку, меня
подвигло сознание, что, если вы, мой лучший друг, ничего не ведая, вернетесь
к себе на корабль, в ту же ночь на вас и на всех, кто с вами, нападут, когда
вы будете спать на своих койках, и вы никогда уже больше не проснетесь на
этом свете. Вообразите себе на мгновение, ведь вы ходили по палубе, сидели в
каюте, а под вами был настоящий пороховой погреб. Один мой намек, одна
отдаленнейшая попытка к взаимопониманию между нами, и смерть, мгновенная
смерть - и моя, и ваша - была бы завершением этой сцены.
- Правда, это правда! - воскликнул, вздрогнув, капитан Делано. - Вы
спасли мне жизнь, дон Бенито, а не я вам. Спасли при полном моем неведении и
даже противодействии.
- Нет, друг мой, - возразил испанец с почти религиозной учтивостью. -
Вас хранил господь, а меня спасли вы. Когда только подумаю, как вы себя
вели, - о ваших улыбках и насмешках, о неосторожных словах и жестах! - за
меньшее они убили моего штурмана Ранедса. Но у вас была охранная грамота
царя небес, и с нею вы счастливо прошли через все опасности.
- Да, я знаю, во всем воля Провидения, но в то утро у меня было
особенно хорошее расположение духа, а зрелище чужих бедствий - хоть и
притворных, - по счастью, добавило к моему природному добродушию еще толику
сострадания и милосердия. Иначе, несомненно, какое-нибудь неудачное слово,
обращенное мною к неграм, привело бы, как вы говорите, к плачевной развязке.
Притом же эти три чувства глушили всякое возникавшее у меня подозрение -
когда за понимание правды я мог бы поплатиться жизнью, даже не спасши взамен
жизни чужой. Лишь под самый конец подозрения мои возобладали, но вы знаете,
как далеки от истины они оказались.
- Действительно, далеки, - грустно ответил дон Бенито. - Подумать
только, вы провели со мною вместе целый день, стояли и сидели рядом,
разговаривали, смотрели на меня, пили и ели со мной за одним столом, и,
однако же, после всего этого вы схватили меня за горло, почтя негодяем
человека не только невиновного, но и самого жалкого из смертных. Вот каково
могущество злого обмана. Вот как могут заблуждаться даже лучшие из людей,
судя о поступках другого, чье положение им известно не до самых последних
глубин. Но ваше заблуждение было вынужденным, и вы своевременно прозрели
правду; жаль, что так бывает не всегда и не со всеми.
- Мне кажется, я вас понимаю, дон Бенито, вы делаете обобщения, и
довольно печальные. Но ведь прошлое прошло - к чему выводить из него мораль?
Забудем о нем. Взгляните, это яркое солнце ничего не помнит, и синее небо, и
синее море тоже; они начинают жить наново.
- Потому что у них нет памяти, - грустно прозвучало в ответ. - Потому
что у них нет души.
- Но разве не задушевны эти теплые пассаты, дон Бенито, разве своим
ласковым прикосновением не приносят они исцеления и вашей душе? Верные
друзья пассаты, они отличаются постоянством и теплотой.
- Их постоянство лишь стремит меня к моей могиле, сеньор, - последовал
вещий ответ.
- Дон Бенито, вы спасены! - с болью и удивлением воскликнул капитан
Делано. - Вы спасены, дон Бенито. Откуда же падает на вас эта тень?
- От негра.
И мрачный человек умолк, задумчиво кутаясь в плащ, точно в гробовые
пелены.
В тот день их разговор больше не возобновлялся.
Но если печальный испанец иной раз умолкал, когда речь заходила о
предметах, подобных вышеупомянутому, были и другие предметы, о которых он не
говорил никогда, при упоминании о которых к нему возвращалась вся его
прежняя замкнутость. Об этом да умолчим, лишь один или два примера попроще
послужат необходимым разъяснением. Богатое, пышное платье, бывшее на нем в
тот день, когда происходили описанные события, надел он не по своей доброй
воле. И шпага с серебряной рукоятью, этот символ деспотической власти, в
действительности даже не была шпагой, но лишь ее оболочкой - твердые ножны
были пусты.
Что же до негра, чей мозг - но только мозг, а не тело - был центром
всего заговора и мятежа, то, схваченный в лодке, он сразу же подчинился
превосходящей мускульной силе. Убедившись, что все кончено, он не произнес
больше ни слова, и заставить его нарушить молчание было невозможно. Он
словно говорил своим видом: раз мне недоступно действие, к чему слова? В
трюме, закованный в цепи, он вместе с остальными был доставлен в Лиму. Дон
Бенито во время плавания ни разу не спустился к нему. Ни тогда, ни потом он
не хотел его видеть. Когда его попросили об этом в суде - отказался. Когда
судьи настояли - упал в обморок. Так что законное опознание личности Бабо
было произведено лишь по свидетельству матросов. При этом в разговоре
испанец иногда упоминал негра, как было показано выше. Но смотреть на него
он не хотел - или не мог.
Через несколько месяцев, привязанный к хвосту мула, негр был доставлен
прямо под виселицу и так принял безгласную смерть. Тело его испепелили в
огне, но долго еще его голова торчала на шесте над городской площадью,
дерзко встречая взоры белых; и мертвыми глазами глядя через площадь, туда,
где в склепе под церковью Святого Варфоломея покоились, как покоятся и ныне,
спасенные кости Аранды; и еще дальше, через реку Римак, где на горе Агонии
за городской чертой стоит монастырь, откуда через три месяца после окончания
суда Бенито Серено на катафалке и впрямь последовал за тем, кто вел его
путем скорби.
1855
Капитан Амаза Делано (1763-1823) - американский моряк, капитан
торгового флота, оставил "Повествование о путешествиях в Северном и Южном
полушариях..." (1817), из 18-й главы которого Мелвилл почерпнул материал для
повести. "Холостяцкая услада" - так назывался корабль английского
флибустьера XVII в. Джона Кука (?-1683)
...черных монахов... - игра слов, имеющая в контексте повести
принципиальное значение. Так называли носивших черные накидки монахов
доминиканского ордена, основанного в 1215 г. испанцем Гусманом Домиником
(1170-1221). Ср. с названием судна.
...для вывоза сокровищ Акапулько... - В этом порту на юго-западном
побережье Мексики в XVI - XVII вв. испанцы собирали караваны судов,
вывозивших награбленные в колониях сокровища.
Долина Сухих Костей - одно из "видений" библейского пророка Иезешиля,
связанное с идеей кары за отступничество от законов бога (Иезекииль, 37: 1-
2).
Герб Кастилии и Леона. - В 1230 г. испанские феодальные королевства
Леон и Кастилия объединились, что положило начало длительному процессу
формирования единого государства, в котором это объединенное королевство
играло ведущую роль.
Карл V (1500-1558) - король Испании, с 1519 г. император "Священной
Римской империи"; незадолго до смерти отрекся от престола и удалился в
монастырь.
Парагвайский чай, или мате (кечуа) - имеются в виду листья дерева -
разновидности падуба, из которых в Южной Америке приготовляют напиток
наподобие чая, носящий такие же названия. Сосуд, в котором готовят напиток,
тоже называется мате.
Монахи ордена францисканцев, основанного в 1209 г. Св. Франциском
Ассизским (Джованни Бернардоне из Ассизи, 1181-1226), принадлежали к
нищенствующему монашеству.
Мунго Парк. (1771-1806) - шотландский путешественник, исследовал
западные области Африки.
...египетский жрец, поставляющий гордиевы узлы в храм Амона. - Гордиев
узел - согласно легенде, малоазийский царь Гордий привязал особым узлом
дышло колесницы, пожертвованной им в храм Зевса в городе Гордиуме; как
известно, Александр Македонский рассек его мечом. Возможно, имевшее место во
времена Александра Македонского смешение восточных и греческих культов,
когда, в частности, Зевс отождествлялся с Амоном (Аммоном-Ра), верховным
божеством египетской мифологии, породило эту фразу Мелвилла.
...меч, сверкнувший перед Яковом Первым... - Сын Марии Стюарт стал
королем Шотландии Яковом VI (1566-1625) в возрасте одного года (с 1603 г.
Яков 1 Английский), но до совершеннолетия был во власти различных дворянских
группировок, одна из которых во главе с лордом Уильямом Рутвеном (1541-1584)
в 1582 г. по сути похитила его, угрожая оружием. Вероятно, этот эпизод и
имеет в виду Мелвилл.
Честерфилд Филип Дормер Стенхоп, граф (1694-1773) - английский эссеист;
в философско-моралистических "Письмах к сыну" (изд. 1774) расценивает умение
нравиться как важнейшее условие для достижения успеха в обществе.
Барбадос - остров в Карибском море, в XVII - XVIII вв. был одним из
центров плантаторского хозяйства англичан в Новом Свете.
Георг Английский - очевидно, Георг III (1738-1820) из Ганноверской
династии, правивший Англией с 1760 по 1820 г.
Ашанти - народ, населявший южные и центральные районы нынешней Ганы.
...в шатре Авраамовом... - аллюзия на одно из библейских выражений -
небеса, рай.
Престонпенс - городок к востоку от Эдинбурга, возле которого 21
сентября 1745 г. произошла битва, в которой шотландские горцы, возглавляемые
претендентом на престол принцем Карлом Стюартом (1720-1788), разгромили
войска короля Георга II (1683-1760).
...Провинции, а также... Крестоносной Enapxuu... - Имеется в виду
церковная структура Перу.
...из Вальпараисо... на Кальяо... - то есть на север вдоль
Тихоокеанского побережья из Чили в Перу.
Острова Святого Николая. - Имеются в виду, очевидно, острова Зеленого
Мыса, расположенные в Гвинейском заливе, один из них носит название
Сан-Никола.
Компьютерный набор - Сергей Петров
Дата последней редакции - 02.01.00
Файл в формате WinWord 6.0/95 хранится на сайте:
http://www.chat.ru/~scbooks
Популярность: 2, Last-modified: Wed, 19 Jul 2000 12:38:11 GmT