Перевод с английского  М. Нуянзиной

============================================================================

      Первый  роман  Дэвида  Митчелла  (р. 1969) "Ghostwritten" вышел в 1999
году  и был включен в шорт-лист премии "Guardian" за книгу-дебют. "Сон ?9" -
вторая  книга  писателя,  работающего  преподавателем  английского  языка  в
Хиросиме.
      Вместе  с  двадцатилетним Эидзи Миякэ читатель погружается в водоворот
токийской  жизни,  переживает его фантазии и сны, листает письма его матери-
алкоголички   и  дневники  человека-торпеды,  встречается  с  охотниками  за
донорскими    органами,    Джоном  Ленноном  и  богом  грома.  Ориентальный,
головокружительный,    пасторально-урбанистический,  кибер-метафизический  -
такими    эпитетами  пользуются  критики,  ставя  "Сон  ?9"  в  один  ряд  с
произведениями популярного Харуки Мураками.

ISBN 5-353-01197-Х
ББК 84(4Вел)6-44
(c) David Mitchell, 2001
(c)  Издание на русском языке, оформление. ООО "Издательство "РОСМЭН-ПРЕСС",
2003
OCR by Jasper Jazz, 2003

============================================================================

                              Благодарности:
               Иокасте Браунли, А. С. Байетт, Эмме Гарман,
                   Джеймсу Хоффману, Жану Монтефиоре,
       Лоренсу Норфолку, Йэну Патену, Аласдеру Оливеру, Джонатану
        Пеггу, Майку Шоу, Кэролу Уэлшу, Йэну Уилли, Хироаки Ёсида.

               Ценную информацию относительно торпед кайтен
        и их пилотов мне предоставил Нобури Огава, смотритель Музея
          Кайтен Мемориал в Токуяме. Технические сведения я также
                почерпнул в "Suicide Squads" Ричарда О'Нила
               (Salamander Books, 1999). Все ошибки являются
                            моими собственными.

============================================================================

                             Посвящается Кейко

============================================================================

                             "Намного легче похоронить действительность, чем
                                                        избавиться от грез".
                                                    Дон Делилло, "Американа"

============================================================================






                                    Один
                                ПАН-ОПТИКОН

============================================================================






 "Все  просто.  Я  знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как зовут
меня:  Эидзи  Миякэ.  Да,  тот  самый  Эидзи  Миякэ.  Мы оба - занятые люди,
госпожа  Като,  так  зачем  тратить  время на светскую болтовню? Я приехал в
Токио,  чтобы  найти  своего отца. Вы знаете его имя, вы знаете его адрес. И
вы  сообщите  мне и то, и другое. Прямо сейчас". Или что-нибудь в этом роде.
В  кофейной  чашке  расплывается  сливочная галактика, и фоновый гул голосов
выплывает  на  передний  план. Первое утро в Токио, а я уже пытаюсь прыгнуть
выше  головы.  В  кафе  "Юпитер"  плещется смех обедающих, шелестят планы на
уикенд,  позвякивают  блюдца.  Трутни  гавкают в мобильники. Трутни женского
пола   изо  всех  сил  стараются  взять  тоном  выше,  чтобы  звучать  более
женственно.  Кофе,  сандвичи  с  морепродуктами, моющие средства, пар. Прямо
передо мной, через улицу, центральный вход в "Пан-Оптикон". Мощное зрелище -
этот  готического  вида  небоскреб  из  циркония: верхние этажи скрываются в
облаках.  Крышка  притерта плотно, и Токио просто варится на пару - 34°C при
влажности  86%.  Так утверждает большой дисплей фирмы "Панасоник". Город так
близок,  что  его  не  рассмотреть.  Здесь  нет расстояний. Все над головой:
стоматологические  кабинеты,  детские сады, танцевальные студии. Даже дороги
и  тротуары  для  пешеходов  встали на частокол ходуль. Венеция со спущенной
водой.  Отражения  самолетов  ползут  над  зеркальными зданиями. Кагосима[1]
казалась  мне  огромной,  но  она  легко  затеряется  в какой-нибудь боковой
улочке  Синдзюку[2].  Я  закуриваю  сигарету - "Кул", та же марка, что купил
какой-то  байкер,  стоявший  в  очереди  впереди  меня,  - и смотрю на поток
автомашин  и  прохожих  на перекрестке Омекайдо-авеню и улицы Кита. Трутни в
костюмах  в  узкую  полоску,  парикмахер с пирсингом в нижней губе, успевшие
надраться  к  полудню  пьяницы, матери семейств с детишками. Ни один человек
не  стоит  на  месте.  Реки,  снежные  бури, потоки машин, байты, поколения,
тысяча  лиц  в  минуту. Якусима[3] - это тысяча минут на одно лицо. И у всех
этих  людей  -  у  каждого  -  шкатулка  воспоминаний с надписью "Родители".
Хорошие  снимки,  плохие  снимки; страшные картинки; кадры, полные нежности;
размытые  очертания ангелов; поцарапанные негативы - неважно: они знают, кто
их  привел  в этот мир. Акико Като, я жду. Кафе "Юпитер" - ближайшее к "Пан-
Оптикону"  место,  где  можно  пообедать.  Вот бы вы заглянули сюда на чашку
кофе  с  сандвичем.  Я  узнаю  вас,  представлюсь  и постараюсь убедить, что
естественное    право  на  моей  стороне.  Как  переводятся  грезы  на  язык
реальности?  Я  вздыхаю.  Не  очень  хорошо,  не очень часто. Придется брать
крепость  штурмом,  чтобы  получить  то,  что  мне нужно. Маловато шансов на
успех.  В  огромном  здании  "Пан-Оптикона"  наверняка  есть другие выходы и
собственные  рестораны.  А  может,  вы  уже  стали императрицей и обзавелись
рабами,  которые  подают  нам обед. И кто сказал, что вам вообще нужен обед?
Может,  человеческое  сердце  на  завтрак  насыщает  вас  до самого ужина. Я
погребаю    окурок  в  останках  его  предшественников  и  принимаю  решение
предпринять  разведку  на местности, как только допью кофе. Я войду внутрь и
доберусь  до  вас,  Акико  Като.  В  кафе  "Юпитер" работают три официантки.
Первая  - босс - высохшая, как вдова императора, которая свела мужа в могилу
своим  нытьем,  у  второй  -  визгливый ослиный голос, а третья стоит ко мне
спиной,  но  у  нее  -  самая  прекрасная  шея  во  всем  мироздании.  Вдова
рассказывает Ослице о недавно распавшемся браке своего парикмахера:
     -  Когда  жена  перестает удовлетворять его запросам, он вышвыривает ее
за дверь.
     Официантка  с  безупречной  шеей отбывает пожизненный приговор у мойки.
Вдова  ли  с  Ослицей  ее избегают, она ли избегает их? Этаж за этажом "Пан-
Оптикон"   исчезает  из  виду  -  облака  спустились  до  восемнадцатого.  И
продолжают   спускаться,  но  я  уже  не  смотрю.  На  бумажной  салфетке  я
высчитываю  количество  прожитых мною дней - 7290, включая четыре високосных
года.  На циферблате без пяти час - трутни потоком хлынули из кафе "Юпитер".
Наверно,  боятся,  что  будут  подвергнуты  реструктуризации,  если  час дня
застанет  их  вне залитых флуоресцентным светом сот. Моя пустая чашка стоит,
окруженная  лужицами пролитого кофе. Итак. Когда маленькая стрелка дойдет до
единицы,  я  войду  в  "Пан-Оптикон".  Признаюсь,  я волнуюсь. И хорошо, что
волнуюсь.  В прошлом году в нашу школу приезжал офицер вербовать новобранцев
для  сил  обороны. Он говорил, что ни одному военному подразделению не нужны
люди,  не  восприимчивые  к страху, - солдаты, которые не испытывают страха,
погибают   всем  взводом  в  первые  пять  минут  сражения.  Хороший  солдат
контролирует свой страх и использует его, чтобы обострить чувства. Еще кофе?
Нет. Еще одну сигарету, чтобы обострить чувства.

 Стрелка  часов  доходит  до  половины  второго  - крайний срок давно истек.
Пепельница  переполнена.  Я  встряхиваю  пачку  сигарет  - выкурю последнюю.
Облака  спустились до девятого этажа "Пан-Оптикона". Акико Като вглядывается
в  туман  из  окна  своего  шикарного  офиса  с кондиционированным воздухом.
Чувствует  ли  она  мое  присутствие,  как я чувствую ее? Кажется ли ей, что
сегодняшний  день  изменит  чью-то  судьбу? Еще одна - последняя, последняя,
последняя  сигарета;  потом - на штурм, иначе из "нервного" я превращусь в "
бесхребетного".  Когда  я  пришел, в кафе "Юпитер" был один старик. Он так и
сидит,  не  в  силах  оторваться  от  своего "видбоя". Вылитый Лао-Цзы[4] из
школьного  учебника  -  с  голым  черепом,  сморщенный, как орех, бородатый.
Другие  посетители  входят,  заказывают,  пьют,  едят  и  уходят  - и все за
несколько  минут.  А  Лао-Цзы  все  сидит.  Ему что минуты, что десятилетия.
Официантки,  наверно,  думают, что моя девушка меня динамит или что я псих и
поджидаю  кого-нибудь  из них - проводить домой. Звучит ресторанная версия "
Imagine"[5]  -  Джон  Леннон  от  ужаса  переворачивается  в  гробу. Слушать
противно    до  невозможности.  Записывать  такое  -  просто  предательство;
наверняка  даже  те,  кто  делал  это, понимали: творят мерзость. Входят две
беременные  женщины  и  заказывают  лимонный чай со льдом. Лао-Цзы сотрясает
приступ  кашля, и он рукавом стирает с экрана мокроту. Я глубоко затягиваюсь
и  выпускаю  дым  через  ноздри,  Токио  нужно хорошее наводнение, чтобы его
отмыть. Гондольеры с мандолинами, плывущие по Гиндзе[6].
     -  Заметь  себе, - продолжает Вдова, обращаясь к Ослице, - все его жены
такие  прилипчивые и жеманные создания, что вполне заслуживают своей участи.
Когда  соберешься  замуж, выбирай мужа так, чтобы его мечты точно совпали по
размеру с твоими.
     Потягиваю  кофейную  пенку.  На  ободке  чашки  -  следы губной помады.
Подыскиваю  прецедент,  чтобы  доказать,  что  касаться  губами этой стороны
чашки  -  значит  целовать незнакомку. Это бы повысило количество целованных
мною  девушек  до  трех,  что  все  равно ниже среднестатистического уровня.
Оглядываю  кафе  "Юпитер" в поисках претендентки на поцелуй и останавливаюсь
на  официантке  с сильной, мудрой лунно-белой шеей, изгиб которой напоминает
гриф  скрипки.  Ее  щекочет  прядка,  выпавшая  из  прически. Сравниваю цвет
помады  на чашке с цветом ее губной помады. И то, и другое - оттенка фуксии.
Случайное  совпадение,  не  более.  Кто  знает,  сколько раз эту чашку мыли,
растворяя    атомы    помады  в  молекулах  фарфора?  Кроме  того,  у  такой
очаровательной  девушки, живущей в Токио, наверняка столько поклонников, что
их  именами можно заполнить карманный компьютер. Прецедент отклонен. Лао-Цзы
ворчит в свой "видбой":
     - Проклятые биоборги. И так каждый раз, будь они прокляты!
     Я допиваю гущу и надеваю бейсболку. Пора идти на поиски родителя.





 Холл  "Пан-Оптикона",  огромный,  как  чрево  камня-кита,  заглатывает меня
целиком.  В  пол  вмонтированы  сенсорные  указатели;  повинуясь  им,  иду к
свободной  пропускной  кабинке.  За спиной с шипением закрывается дверь, и я
запечатан  в  глухой  темноте.  Сканер  просвечивает  меня  с головы до ног,
распознавая   штрихкод  на  идентификационной  табличке.  Загорается  желтая
подсветка  -  я  вижу  свое  отражение.  Вот  он  я.  Комбинезон, бейсболка,
чемоданчик  с  инструментами  и прикрепленная к комбинезону табличка. Передо
мной  вспыхивает  экран,  на  нем  появляется  ледяная дева. Она безупречно,
симметрично красива. "ОХРАНА" - написано на значке ее лацкана.
     - Назовите свое имя, - произносит она, - и род занятий.
     Интересно,  насколько она человек. В наши дни компьютеры обретают облик
людей,  а  люди уподобляются компьютерам. Я разыгрываю деревенщину, которого
обуял благоговейный страх.
     - День добрый. Меня зовут Рэн Согабэ. Я - Друг золотых рыбок.
     Она хмурится. Отлично. Она всего лишь человек.
     - Друг золотых рыбок?
     -  Видали  нашу  рекламу?  -  Я  напеваю:  -  "Мы сделаем все для своих
друзей..."
     - Зачем вы идете в "Пан-Оптикон"? Изображаю недоумение.
     - Я обслуживаю аквариум фирмы "Осуги и Косуги".
     - "Осуги и Босуги". Проверяю, на месте ли табличка.
     - Вот мой значок.
     - Сканер обнаружил в вашем чемодане странные предметы.
     -  Только  что  получены  из Германии. Позвольте продемонстрировать вам
ионную  пушку  для  уничтожения  частиц  фторуглерода  -  без  сомнения, вам
известно,  насколько  важна  pH-стабильность  для  поддержания благоприятной
среды  в  аквариуме.  Мы - первая из компаний, занимающихся аквакультурами в
нашей  стране,  кто  взял  на вооружение это маленькое чудо. Могу предложить
вам краткую...
     - Положите правую руку на сканер доступа, господин Согабэ.
     - Я полагаю, будет щекотно?
     - Вы положили левую руку.
     - Прошу прощения.
     Проходит целая вечность, и зажигается зеленая надпись: "АВТОРИЗОВАНО".
     - Ваш код доступа?
     Ее бдительность неусыпна. Я закатываю глаза.
     - Дайте вспомнить: 313-636-969.
     Взгляд Ледяной девы вспыхивает.
     - Код доступа действителен...
     Он  и  должен  быть  действителен.  За  эти девять цифр я отвалил целое
состояние лучшему независимому хакеру Токио.
     - ...до конца июля. Должна вам напомнить, что уже август.
     Скряги, задницы, хакеры дерьмовые!
     - Как интересно...
     Почесываю в паху, чтобы выиграть время.
     -  Этот  код  мне дала госпожа... - кидаю страдальческий взгляд на свою
табличку, - Акико Като, адвокат из "Осуги и Косуги".
     - Босуги.
     -  Как вам угодно. Хорошо. Если мой код недействителен, я, естественно,
не  могу  войти,  так?  Жаль.  Если  госпожа  Като захочет узнать, почему ее
бесценные    окинавские    серебристые    погибли  в  результате  отравления
собственными экскрементами, я направлю ее к вам. Как, вы сказали, ваше имя?
     Ледяная дева суровеет. С такими усердными экземплярами легко блефовать.
     - Возвращайтесь завтра, когда обновите код доступа.
     Я качаю головой.
     -  Исключено!  Да  вы  знаете, сколько рыбок на мне висит? Раньше у нас
был   более  свободный  график,  но  с  тех  пор  как  за  компанию  взялись
профессиональные  менеджеры,  мы  должны  управляться  минута в минуту. Один
пропущенный  заказ,  и  наши  маленькие  друзья наглотаются фосфатов. Вот мы
сейчас  с  вами  болтаем  о  пустяках,  а  девяносто  рыбок-ангелов в здании
столичной  мэрии  находятся  на  грани асфиксии. Ничего не имею лично против
вас,    но  вынужден  настаивать  на  том,  чтобы  узнать  ваше  имя  -  для
официального   заявления  об  отказе  от  ответственности.  -  Я  выдерживаю
драматическую паузу.
     Ледяная дева вспыхивает. Я смягчаюсь:
     - Позвоните секретарше госпожи Като, она подтвердит, что мне назначено.
     - Я уже позвонила.
     Теперь  моя  очередь поволноваться. Если этот хакер еще и с псевдонимом
ошибся, я по уши в дерьме.
     - Но вам назначено на завтра.
     -  Верно.  Совершенно  верно.  Мне  было  назначено на завтра. Но вчера
вечером  министерство  рыбнадзора выпустило предупреждение, которое касается
всех,  занятых  в этом бизнесе. С Тайваня получена зараженная, э-э-э, эболой
партия  серебристых  рыбок, началась эпидемия. Зараза распространяется через
систему  воздухообмена,  накапливается в жабрах и... отвратительное зрелище.
Рыбку  буквально  раздувает, пока она не лопнет и внутренности не вывалятся.
Ученые работают над лекарством, но, между нами говоря...
     Ледяная дева не выдерживает:
     -  Вам предоставляется служебная авторизация на два часа. Из пропускной
кабины  следуйте  к  турболифту.  Не отклоняйтесь от сенсорных указателей на
полу,    иначе  включится  тревога  и  вам  будет  предъявлено  обвинение  в
незаконном  вторжении.  Лифт  автоматически  доставит  вас  в  офис "Осуги и
Босуги", восемьдесят первый этаж.

 -  Восемьдесят  первый  этаж, господин Согабэ, - объявляет лифт. - Всегда к
вашим услугам.
     Двери  открываются, и я попадаю в тропический лес из высаженных в кадки
папоротников  и  других  растений. Повсюду трели телефонных звонков. Молодая
женщина  за конторкой из черного дерева снимает очки и откладывает в сторону
опрыскиватель.
     - Охрана сообщила, что сейчас подойдет господин Согабэ.
     - Постойте, дайте я угадаю, кто вы! Казуйо! Казуйо, верно?
     - Да, но...
     - Понятно, почему Рэн называет вас ангел из "Пан-Оптикона"!
     Секретарша игнорирует наживку.
     - Ваше имя?
     -  Ученик  Рэна,  Ёдзи! Только не говорите, что он обо мне не упоминал!
Обычно  я  обслуживаю  Харадзюку,  но  в этом месяце я взял и его клиентов в
Синдзюку тоже, из-за его, э-э-э, генитальной малярии.
     Она меняется в лице.
     - Простите?
     -  Рэн  не  говорил?  Ну,  можно ли его винить? Босс думает, что у него
просто  сильная  простуда,  вот  почему Рэн не отменил встреч с клиентами...
Все шито-крыто!
     Я  робко  улыбаюсь  и оглядываюсь, ища камеры видеонаблюдения. Не видно
ни  одной.  Опускаюсь  на  колени,  открываю  чемоданчик, так, что крышка не
позволяет рассмотреть его содержимое, и собираю свое секретное оружие.
         -   Знаете,  чертовски  много  времени  ушло,  чтобы  пройти  сюда.
Искусственный  интеллект! Искусственная тупость! Кабинет госпожи Като дальше
по коридору, да?
     -  Да,  но  постойте,  господин  Едзи,  вы  должны  пройти сканирование
сетчатки.
     - Это щекотно?
     Все.  Закрываю  чемоданчик  и  подхожу к стойке, держа руки за спиной и
глупо улыбаясь.
     - Куда смотреть?
     Она разворачивает сканер в мою сторону.
     - В этот глазок.
     -  Казуйо,  -  смотрю,  нет ли кого вокруг, - знаете, Рэн рассказал мне
о... это правда?
     - Что правда?
     - Что у вас на ноге одиннадцать пальцев?
     -  Одиннадцать пальцев?!
     И  в  тот момент, когда она опускает взгляд на свои ноги, я выпускаю ей
в шею порцию микрокапсул транквилизатора немедленного действия, достаточную,
чтобы  свалить  с  ног  всю  китайскую  армию.  Она  кулем  падает  прямо на
регистрационный  журнал.  Забавы  ради  завершаю  сцену гэгом в духе Джеймса
Бонда.

 Стучу три раза.
     - Друг золотых рыбок, госпожа Като!
     Загадочная пауза.
     - Войдите.
     Удостоверившись,  что  в  коридоре  никого  нет,  проскальзываю внутрь.
Логово  Акико  Като  именно  такое,  каким я его себе представлял. Клетчатый
ковер  на  полу.  Волны  облаков  за  окном.  Старомодные шкафы с выдвижными
ящиками    для  папок  во  всю  стену.  На  другой  стене  картины  -  столь
безупречного  вкуса,  что  взгляду не за что зацепиться. На полу между двумя
полукруглыми   диванами  стоит  огромный  сферический  аквариум,  в  котором
флотилия  окинавских  серебристых  осаждает  коралловый  дворец и затонувший
линкор. Девять лет прошло с тех пор, как я видел Акико Като в последний раз,
но  она  не  постарела  ни  на  день.  Ее  красота  все  так  же  холодна  и
бессердечна. Она поднимает голову от письменного стола.
     - Вы не тот человек, что обычно приходит к рыбкам.
     Запираю  дверь  и  кладу  ключ  в  карман,  где уже лежит пистолет. Она
оглядывает меня с головы до ног.
     - Я пришел вовсе не к рыбкам. Она откладывает ручку.
     - Тогда какого черта...
     -  Очень  просто. Я знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как
зовут  меня:  Эидзи  Миякэ.  Да,  тот  самый Эидзи Миякэ. Именно. Прошло уже
много  лет.  Послушайте.  Мы  оба  -  занятые  люди, госпожа Като, так зачем
тратить  время  на  светскую болтовню? Я приехал в Токио, чтобы найти своего
отца.  Вы  знаете  его  имя,  вы знаете его адрес. И вы сообщите мне и то, и
другое. Прямо сейчас.
     Акико  Като  закрывает  глаза,  сверяясь  с  собственной памятью. Потом
смеется.
     - Эидзи Миякэ?
     - Не вижу ничего смешного.
     -  А  почему  не  Люк Скайуокер[7]? И не Зэкс Омега[8]? Ты в самом деле
рассчитываешь,   что  твоя  патетическая  речь  заставит  меня  благоговейно
повиноваться?  "Мальчик  с  далекого  острова берет на себя опасную миссию -
найти  своего  отца,  которого он никогда не видел". Ты разве не знаешь, что
бывает  с  мальчиками  с  далеких  островов,  когда  они теряют иллюзии? - С
притворной  жалостью  она  качает головой. - Даже друзья называют меня самым
ядовитым  адвокатом  в  Токио.  А  ты  врываешься,  ожидая, что я выдам тебе
секретную информацию о своем клиенте? Очнись!
     -  Госпожа  Като,  -  я достаю свой "Вальтер ПК 7,65 мм" и направляю на
нее.  -  Папка  с  делом  моего  отца  у  вас, в этой комнате. Дайте ее мне.
Пожалуйста.
     Она пытается изобразить гнев:
     - Ты мне угрожаешь? Щелкаю предохранителем.
     - Надеюсь. Руки вверх, чтобы я их видел.
     -  Ты  не  в  те игры играешь, малыш. - Она тянется к трубке, и телефон
взрывается,    как    пластмассовая    сверхновая.    Пуля   отскакивает  от
пуленепробиваемого  стекла  и  врезается  в  картину  с неестественно яркими
подсолнухами. Глаза Акико Като чуть не выскакивают из орбит.
     - Варвар! Ты испортил моего Ван Гога! Ты за это заплатишь!
     - Даже больше, чем вы. Папку. Быстро. Акико Като рычит:
     - Охрана будет здесь через тридцать секунд.
     -  Я видел электронный план вашего кабинета. Он недоступен для внешнего
наблюдения  и  звуконепроницаем.  Никакой  информации  ни извне, ни изнутри.
Бросьте пустые угрозы и давайте папку.
     -  А  как  бы  хорошо  ты  жил  на  Якусиме, собирая апельсины вместе с
дядюшками и бабушкой...
     - Я не намерен вас снова просить.
     -  Не  все  так просто. Видишь ли, твоему отцу есть что терять. Выплыви
наружу  новость,  что  у него есть незаконнорожденное потомство от шлюхи, то
есть  ты, многим высокопоставленным лицам пришлось бы покраснеть от стыда. И
поэтому  он  платит  нам за то, чтобы эти сведения хранились в самой строгой
тайне.
     - И что?
     -  И  то,  что эту лодочку, где все так удобно устроено, ты и пытаешься
раскачать.
     -  А,  понятно.  Если  я встречусь со своим отцом, вы больше не сможете
его шантажировать.
     -  "Шантаж"  -  это  юридический  термин,  который  обожают те, кто еще
пользуется  лосьоном  от  угрей.  Быть  адвокатом твоего отца означает иметь
благоразумие.  Что-нибудь  слышал  о  благоразумии?  Это  то, чем порядочные
граждане отличаются от преступников с пистолетами в руках.
     - Я не уйду отсюда без этой папки.
     -  Что  ж,  у  тебя  уйма  времени.  Я  бы  заказала  сандвичей,  да ты
расстрелял телефон.
     Мне уже надоело.
     -  Ладно-ладно, давайте обсудим все по-взрослому. Я опускаю пистолет, и
Акико    Като  позволяет  себе  улыбнуться  с  победоносным  видом.  Капсулы
транквилизатора  вонзаются  ей в шею. Она оседает в кресле, безмятежная, как
морские глубины.

 Скорость  решает  все. Я отслаиваю подушечки пальцев Акико Като, надеваю их
поверх принадлежащих
     Рэну  Согабэ  и получаю доступ в ее компьютер. Откатываю кресло с ней в
угол.  Не  очень  приятно  -  меня  не  оставляет  чувство,  что она вот-вот
проснется.  Компьютерные  файлы  защищены  паролями,  но я могу справиться с
замками ящиков шкафа. МИ для МИЯКЭ. Мое имя появляется в меню. Двойной клик.
ЭИДЗИ.  Двойной  клик.  Я  слышу  многозначительное механическое клацанье, и
один  из центральных ящиков выдвигается. Я пробегаю пальцами по ряду плоских
металлических  контейнеров.  МИЯКЭ  -  ЭИДЗИ - ОТЦОВСТВО. Контейнер отливает
золотом.
     - Брось.
     Акико Като ногой закрывает за собой дверь и направляет "Зувр Лоун Игл 4
40"  мне  между  глаз. Онемев, смотрю на Акико Като, лежащую в кресле. Като,
стоящая у двери, криво усмехается. В ее зубах сверкают изумруды и рубины.
     -  Это биоборг, кукла! Копия! Неужели ты не смотрел "Бегущего по лезвию
бритвы"?[9]  Мы  видели,  как  ты  идешь сюда! Наш агент сел тебе на хвост в
кафе  "Юпитер"  - помнишь старика, которому ты купил сигарет? Его "видбой" -
это    камера  наблюдения,  подключенная  к  центральному  компьютеру  "Пан-
Оптикона". А теперь встань на колени - медленно! - и кинь мне свой пистолет,
чтобы    он   скользил  по  полу.  Медленно.  Не  нервируй  меня.  С  такого
расстояния  "зувр"  превратит  твое  лицо в месиво, так что и родная мать не
признает.
     Кстати, в этом она никогда не была особенно сильна, не так ли?
     Пропускаю шпильку мимо ушей.
     -  С  вашей  стороны неосмотрительно приближаться к незваному гостю без
подкрепления.
     - Папка твоего отца - очень деликатный вопрос.
     -  Значит,  биоборг  сказал правду. Вы хотите сохранить деньги, которые
мой отец платит вам за молчание.
     -  Сейчас  твоей  главной  заботой  должны быть не вопросы практической
этики, а то, как помешать мне превратить тебя в омлет.
     Не  отводя  от  меня  взгляда,  она  наклоняется, чтобы подобрать мой "
вальтер".  Я  целюсь  ей  в лицо и открываю защелки рукоятки. Вмонтированная
под  крышку  мина-сюрприз белой вспышкой взрывается у нее перед глазами. Она
пронзительно  визжит,  я, поднырнув, откатываюсь в сторону, "зувр" стреляет,
стекло  лопается,  я,  подпрыгнув, бью ее ногой в голову, вырываю пистолет -
он    снова  стреляет,  -  разворачиваю  ее  и  апперкотом  отправляю  через
полукруглый  диван.  Серебристые  рыбки  льются  на ковер и бьются в агонии.
Настоящая  Акико Като лежит неподвижно. Запихиваю запечатанную папку с делом
отца  под  комбинезон,  собираю  чемодан с инструментами и выхожу в коридор.
Тихонько  закрываю  дверь - на ковре под ней медленно набухает мокрое пятно.
Непринужденной  походкой иду к лифту, насвистывая Imagine. Это была не самая
трудная часть дела. Теперь нужно выбраться из "Пан-Оптикона" живым.

 Трутни  суетятся вокруг секретарши, лежащей без сознания среди тропического
леса.  Это  рок.  Куда бы я ни пошел, я оставляю за собой след из потерявших
сознание женщин. Я вызываю лифт и выказываю подобающую случаю озабоченность:
     -  Мой  дядюшка  называет это синдромом высотной качки. Верите или нет,
на рыбок это действует точно так же.
     Приходит  лифт,  из  него,  раздвигая  толпу  зевак,  выплывает пожилая
медсестра. Я вхожу внутрь и скорее нажимаю кнопку, пока никто не вошел.
      -  Не  спеши!  -  Начищенный  до  блеска  ботинок  вклинивается  между
закрывающимися  дверями,  и  какой-то  охранник  с  усилием  раздвигает  их.
Громадой  туши  и  раздутыми  ноздрями  он  напоминает  минотавра. - Нулевой
уровень, сынок.
     Я нажимаю кнопку, и мы начинаем спуск.
     - Итак, - произносит Минотавр. - Ты промышленный шпион или кто?
     От  резких  выбросов  адреналина  в  кровь  у  меня появляются странные
ощущения. - А? Лицо Минотавра по-прежнему бесстрастно.
     -  Ты ведь хочешь побыстрее сбежать, верно? Вот почему ты чуть не зажал
меня дверями наверху.
     О-о. Шутка.
     -  Ага,  - я похлопываю по своему чемоданчику. - Здесь у меня шпионские
данные о золотых рыбках.
     Минотавр фыркает.
     Лифт замедляет ход, и двери открываются.
     -  После  вас,  - говорю я, - хотя и непохоже, чтобы Минотавр собирался
пропустить меня вперед.
     Он  исчезает  в  боковой  двери.  Указатели  на  полу возвращают меня к
пропускной кабинке. Дарю Ледяной деве лучезарную улыбку.
     - Так мы с вами встретились и на входе, и на выходе? Это рука судьбы.
     Она взглядом указывает на сканер.
     - Стандартная процедура.
     - О!
     - Выполнили свои обязанности?
     -  Полностью,  благодарю  вас.  Знаете  ли,  мы в "Друге золотых рыбок"
гордимся  тем,  что за восемнадцать лет существования нашего дела ни разу не
потеряли  рыбку  по  собственной  небрежности.  Мы всегда проводим вскрытие,
чтобы  установить  причину смерти: в большинстве случаев это старость. Или -
в  период  предновогодних вечеринок - отравление алкоголем, спровоцированное
самим  клиентом.  Если  вы  не  заняты,  то  за  ужином я бы с удовольствием
рассказал вам об этом подробнее.
     Ледяная дева кидает на меня ледяной взгляд.
     - У нас нет абсолютно ничего общего.
     -  Мы  оба  созданы  на  основе  углерода.  В наши дни этот факт нельзя
оставлять без внимания.
     -  Если  вы  хотите отвлечь меня от вопроса, почему у вас в чемоданчике
находится "Зувр 440", то ваши усилия напрасны.
     Я профессионал. Страх подождет. Как, как я мог так сглупить?
     - Это абсолютно невозможно.
     - Пистолет зарегистрирован на имя Акико Като.
     -  А-а-а, - кашлянув, открываю чемодан и достаю пистолет. - Вы имеете в
виду это?
     - Именно это. - Это?
     - Это самое.
     - Это, э-э, для...
     - Да? - Ледяная дева тянется к кнопке тревоги.
     - Вот для чего!
     От  первого  выстрела  на  стекле  появляется  отметина - раздается вой
сирены  -  от  второго  выстрела  стекло  трескается  -  я  слышу, как шипит
выходящий  газ,  -  от  третьего  выстрела  стекло  разлетается вдребезги, я
бросаюсь  в  окошко  - стрельба, топот - и, перекувырнувшись, приземляюсь на
пол  холла,  мигающий стрелками-указателями. Люди в ужасе жмутся к полу. Шум
и  неразбериха.  Из  бокового коридора раздается топот охранников, они бегут
сюда.  Ставлю  "зувр"  на  двойной предохранитель, переключаю на непрерывный
плазменный  огонь, кидаю его под ноги охранникам и бросаюсь к выходу. У меня
есть   три  секунды  до  взрыва,  но  их  недостаточно  -  на  полпути  меня
подбрасывает,  швыряет  во  вращающуюся  дверь,  и я буквально скатываюсь со
ступенек.    Пистолет,    который    может   взорвать  своего  владельца,  -
неудивительно,  что  "зувры" были сняты с производства через два с половиной
месяца  после  того,  как  их в производство запустили. Позади - хаос, клубы
дыма,  дождь  из  огнетушителей.  Вокруг  -  шок, оцепенение, сталкивающиеся
автомобили и, что мне нужно больше всего, толпы напуганных людей.
     - Там псих! Псих на свободе! Гранаты! У него гранаты! Вызовите полицию!
Нужны  вертолеты!  Окружить  все  вертолетами!  Больше вертолетов! - ору я и
ковыляю в ближайший универмаг.

 Я  достаю  папку  с  делом  отца  из своего нового портфеля - она все еще в
пластиковой  упаковке  -  и  мысленно запечатлеваю этот момент для потомков.
Двадцать  четвертого  августа,  в  двадцать  пять  минут третьего, на заднем
сиденье  такси  с  водителем-биоборгом,  огибая западную часть парка Йойоги,
под  небом,  грязным,  как  чехол  на футоне[10] холостяка, меньше чем через
сутки  после  приезда в Токио, я устанавливаю личность своего отца. Неплохо.
Я  поправляю  галстук  и  представляю  себе Андзу, как она болтает ногами на
сиденье рядом со мной.
     -  Видишь?  -  говорю я ей, похлопывая по папке. - Вот он. Его имя, его
лицо,  его  дом,  какой  он человек, кем он работает. Я это сделал. Ради нас
обоих.
     Такси  сворачивает,  уступая  дорогу  машине  "скорой  помощи"  с синей
мигалкой.  Я  ногтем  разрываю  упаковку  и  извлекаю картонную папку. ЭИДЗИ
МИЯКЭ.  ЛИЧНОСТЬ  ОТЦА.  Глубоко  вдыхаю  -  вот оно, то, что казалось таким
далеким.
     Первая страница.
     Воздухочувствительные чернила растворяются у меня на глазах.





 Лао-Цзы рычит на свой "видбой":
     - Проклятые биоборги. И так каждый раз, разрази вас гром.
     Я допиваю кофейную гущу, надеваю бейсболку и мысленно разминаюсь.
     -  Эй,  Капитан,  -  хрипло  каркает  Лао-Цзы,  -  сигаретки, часом, не
найдется?
     Показываю  пустую  пачку  "Майлд  Севен". Он смотрит страдальчески. Мне
все равно нужно купить еще. Впереди тяжелая встреча.
     - Здесь есть автомат?
     -  Вон  там.  -  Он  кивает  головой.  - У кадок с растениями. Я курю "
Карлтон".
     Приходится  разменять  еще  одну  купюру  в  тысячу иен. Деньги в Токио
просто  испаряются.  Может, заодно заказать еще кофе, чтобы повысить уровень
адреналина  перед  встречей  с реальной Акико Като? Вместо фантастического "
Вальтера ПК". Призываю на помощь свои телепатические способности:
      -  Официантка!  Вы,  с  самой  прекрасной  шеей  во  всем  мироздании!
Прекратите доставать стаканы из посудомоечной машины, подойдите к стойке!
     Телепатия  подводит.  К  стойке подходит Вдова. С близкого расстояния я
замечаю, что ноздри у нее, как розетка для фена, - маленькие, узкие щелочки.
Она  некрасиво  кивает,  когда  я  благодарю  ее  за  кофе,  будто  это  она
покупатель,  а  не я. Медленно возвращаюсь на свое место у окна, стараясь не
пролить  кофе,  открываю  пачку "Карлтона" и безуспешно пытаюсь высечь пламя
из  своей  зажигалки.  Лао-Цзы сует мне коробок рекламных спичек из бара под
названием  "У Митти". Я зажигаю сигарету себе, потом ему - он поглощен новой
игрой.  Он берет ее - его пальцы грубы, как кожа крокодила, - затягивается и
издает благодарный вздох, понятный только курильщикам.
     -  Преогромное спасибо, Капитан. Моя невестка пристает, чтобы я бросил,
а я говорю: все равно умираю, так зачем мешать природе?
     Бурчу  в  ответ  что-то сочувственное. Эти папоротники слишком красивы,
чтобы  быть  настоящими.  Слишком густые и пушистые. Ведь в Токио процветают
лишь  голуби,  вороны,  крысы,  тараканы  и адвокаты. Я кладу в чашку сахар,
опускаю  ложечку  и  меееееедленно  выдавливаю  сливки.  Пан-Гея  вращается,
покачиваясь  на  поверхности  в своем первозданном виде, а потом разделяется
на  материки  поменьше. Играть с кофе - единственное удовольствие, которое в
Токио  мне по карману. Оплатив свою капсулу за три месяца вперед, я истратил
все  деньги,  что  скопил, работая на дядюшку Апельсина и дядюшку Патинко, и
оказался  перед  проблемой "курица или яйцо": если я не буду работать, то не
смогу  остаться  в Токио и найти своего отца, но если я буду работать, когда
я  буду  его искать? Работа. Слово, что ложка дегтя в бочке меда. У меня два
таланта,  из  которых можно извлечь выгоду, - собирать апельсины и играть на
гитаре.  Сейчас я, должно быть, нахожусь километрах в пятистах от ближайшего
апельсинового дерева, и я никогда в своей жизни не играл на гитаре для кого-
нибудь,  кроме  самого  себя.  Теперь  я  понимаю, что движет трутнями. Вот:
работай  или  пойдешь  ко  дну.  Токио  превращает  тебя в банковский счет с
привязанным  к  нему телом. Величина этого счета диктует телу, где оно может
жить,  на  какой машине ездить, как одеваться, перед кем пресмыкаться, с кем
встречаться  и  на  ком  жениться,  мыться  в канаве или в джакузи. Если мой
домовладелец,  достопочтенный  Бунтаро  Огизо,  повысит  цену,  я  окажусь в
безвыходном  положении.  Он  не  похож  на  мошенника,  но  мошенники всегда
стараются  походить  на  честных  людей.  Когда  я  встречусь с отцом, самое
большее  - через пару недель, я хочу показать, что стою на собственных ногах
и не нуждаюсь в подачках. Вдова испускает театральный стон:
     - Вы хотите сказать, это последняя упаковка кофейных фильтров?
     Официантка с прекрасной шеей кивает.

 - Самая последняя? - включается Ослица.
     - Самая-самая последняя, - подтверждает моя официантка.
     Вдова возводит очи к небу.
     - Как такое могло случиться? Ослица юлит:
     - Я отослала заказ во вторник.
     Официантка с прекрасной шеей пожимает плечами:
     - Доставка занимает три дня.
     -  Надеюсь,  -  предостерегающе  заявляет  Вдова, - вы не вините в этом
кризисе Эрико-сан?
     -  Надеюсь,  вы  не  вините  меня  за  напоминание, что к пяти часам мы
останемся без фильтров. Я подумала, что об этом нужно сказать.
     Пат.
     - Может, пойти купить немного за наличные? Вдова злобно на нее смотрит.
     - Я начальник смены. Решения принимаю я.
     -  Я  не  могу пойти, - хнычет Ослица. - Я утром сделала перманент, а в
любую минуту может начаться ливень.
     Вдова обращается к официантке с прекрасной шеей:
     -  Пойдите  и купите упаковку фильтров. - Она открывает кассу и достает
купюру  в  пять  тысяч  иен.  - Сохраните чек и принесите сдачу. Чек - самое
главное, иначе нарушится бухгалтерия.
     Официантка  с  прекрасной  шеей  снимает  резиновые  перчатки и фартук,
берет зонтик и выходит, не сказав ни слова.
     Вдова щурится:
     - У этой девицы неважно с отношением к работе.
     -  Подумать  только,  резиновые перчатки! - фыркает Ослица. - Как будто
она рекламирует крем для рук.
     - Студенты сейчас слишком избалованны. Интересно, что она изучает?
     - Снобологию.
     - Она считает, что для нее закон не писан.
     Я  смотрю,  как  она  ждет  у  светофора, чтобы перейти Омекайдо-авеню.
Погода  в Токио не подчиняется общепланетарным законам. Все еще жарко, как в
духовке,  но  над  городом  нависла  черная  крыша  облаков, готовая в любой
момент  прогнуться  под  тяжестью  дождя. Это чувствуют прохожие, стоящие на
островке  посреди  Кита-стрит. Это чувствуют две молодые женщины, покупающие
сандвичи  в  киоске  рядом  с  "Нерон  пицца  эмпориум". Это чувствует армия
стариков.  Болиголов,  соловьи,  ми-минор  -  гррррррррром! Брюхом по воде -
гррррррррром,  звучащий,  как ненатянутая басовая струна. Андзу любила гром,
наш  день  рождения,  верхушки деревьев, море и меня. Когда гремел гром, она
улыбалась  улыбкой  гоблина.  Звук  капель дождя раздается - шшш-ш-ш-ш-ш-ш -
прежде, чем их можно увидеть - шшш-ш-ш-ш-ш-ш - так шуршат листья-привидения,
-  они  покрывают  пятнами тротуар, щелкают по крышам автомобилей, барабанят
по  брезенту.  Моя  официантка  открывает  большой  сине-красно-желтый зонт.
Загорается  зеленый  свет,  и  пешеходы  бросаются  к  укрытию,  прячась под
малоэффективными приспособлениями вроде пиджаков и газет.
     - Она промокнет насквозь, - говорит Ослица почти радостно.
     Яростный ливень стирает с лица земли дальнюю часть Омекайдо-авеню.
     -  Насквозь  или  не  насквозь,  нам нужны кофейные фильтры, - отвечает
Вдова.
     Моя  официантка  исчезает из виду. Надеюсь, она найдет, где спрятаться.
Кафе  "Юпитер"  наполняется  праздношатающимися,  которые соревнуются друг с
другом  в  любезности.  Вспыхивает  молния,  и  - контрапунктом[11] - свет в
кафе "Юпитер" гаснет. Беженцы, все как один, вопят: "Ууу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!"
Беру  еще  одну  спичку и закуриваю еще одну сигарету. Не могу же я пойти на
очную  ставку с Акико Като, пока не кончилась буря. Если с меня будет капать
вода,  в  офисе  у  нее  я  буду  выглядеть примерно так же внушительно, как
мокрый  суслик. Лао-Цзы засмеялся было, но тут же зашелся кашлем и судорожно
ловит ртом воздух.
     -  Поглядите-ка!  Да  такого  ливня  не  было года с семьдесят первого.
Видно, конец света пришел. По телевизору говорили, он вот-вот наступит.





 Час  спустя  перекресток  улицы  Кита  и  авеню Омекайдо представляет собой
слияние  бурлящих,  необузданных  рек. Дождь просто неправдоподобный. Даже у
нас  на  Якусиме  не  бывает  таких  сильных  дождей. Праздничное настроение
иссякло,  и посетители стали похожи на заключенных в ожидании приговора. Пол
кафе  "Юпитер"  фактически  весь  под  водой - сидим на табуретках, столах и
стойках.  Снаружи  машины  останавливаются  и  исчезают - их заливает пенный
поток.  Семья  из шести человек жмется друг к другу на крыше такси. Какой-то
младенец начал орать и никак не хочет заткнуться. Подчиняясь невидимой силе,
посетители  сгрудились  в  кучу,  и  вот  уже  слышны разговоры о том, чтобы
перебраться  на  этаж  повыше; вылезти на крышу; о вертолетах военно-морских
сил;  Эль-Ниньо[12];  о  том,  нельзя  ли  забраться на деревья; о вторжении
северокорейской  армии.  Закуриваю  еще  одну сигарету и не говорю ни слова:
если  у  корабля  много  штурманов, он непременно налетит на скалу. Семья на
крыше  такси  теперь  насчитывает  всего троих. В водовороте кружатся разные
предметы,  отнюдь  не  созданные для сплава. Кто-то пытается включить радио,
но  не  может поймать ничего, кроме лавины помех. Поток подбирается к окну -
и  уже  прошел  больше  половины  пути. Под водой почтовые ящики, мотоциклы,
светофоры.  К  окну  вальяжно подплывает крокодил и тычется мордой в стекло.
Никто  не кричит. Мне хочется, чтобы кто-нибудь закричал. Что-то дергается у
него  в пасти - это рука. Его взгляд останавливается на мне. Мне знаком этот
взгляд. Он вспыхивает, и животное исчезает, дернув хвостом.
     -  Токио,  Токио,  - квохчет Лао-Цзы. - Не пожар, так землетрясение. Не
землетрясение, так бомбы. Не бомбы, так наводнение.
     Вдова кукарекает со своего насеста:
     - Пора эвакуироваться. Женщин и детей - вперед.
     -  Эвакуироваться  куда?  -  спрашивает мужчина в грязном плаще. - Один
шаг за дверь, и течение смоет вас дальше острова Гуам.
     Ослица  подает  голос  с  самого безопасного места - полки для кофейных
фильтров:
     -  Если мы останемся здесь, то утонем! Беременная женщина трогает рукой
живот и шепчет:
     - О нет, не сейчас, не сейчас.
     Священник  вспоминает  о  роли  алкоголя  и  делает  большой  глоток из
плоской  фляжки.  Лао-Цзы мурлычет себе под нос матросскую песенку. Младенец
все  никак  не  заткнется.  Я  вижу раскрытый зонт, его несет в самую бурную
часть  потока;  красно-сине-желтый  зонт,  а  с  ним  и  моя официантка - то
скроется  под  водой,  то  вынырнет,  судорожно молотя по воде руками и ловя
ртом  воздух. Не раздумывая, я вспрыгиваю на стойку и открываю верхнее окно,
до которого еще не дошла вода.
     - Не надо! - хором кричат беженцы. - Это верная смерть!
     Бросаю свою бейсболку Лао-Цзы, словно метательный диск.
     - Я вернусь.
     Сбрасываю  кроссовки, подтягиваюсь на руках и вылезаю в окно - бурлящий
поток,  словно  какая-то  мифическая  сила, которая колошматит меня, топит и
снова  выбрасывает  на поверхность с дикой скоростью. Вспыхивает молния, и я
узнаю  Токийскую башню, наполовину погруженную в воду. Здания пониже тонут у
меня  на  глазах.  Должно  быть, количество погибших исчисляется миллионами.
Лишь  "Пан-Оптикон"  не  пострадал,  возвышаясь в самом сердце урагана. Море
отступает   и  снова  накатывает,  завывает  ветер  -  сумасшедший  оркестр.
Официантка  и  зонт  то приближаются, то их относит совсем далеко. Когда мне
уже  кажется,  что  я вот-вот пойду ко дну, она приближается ко мне на своем
зонте-байдарке.
     - А вы, оказывается, спасатель, - говорит она, хватаясь за мою руку.
     Она  улыбается,  но  улыбка  тут  же  превращается в гримасу ужаса: она
увидела  что-то  у  меня  за  спиной.  Я  оборачиваюсь  - к нам приближается
крокодилья  пасть.  Изо  всех  сил отталкиваю зонт и поворачиваюсь навстречу
смерти.
     -  Нет!  -  кричит  моя  официантка,  как и подобает. Я молча жду своей
участи.  Крокодил  ныряет,  его  огромное  туловище уходит под воду, пока не
исчезает даже хвост. Может, он просто хотел меня напугать?
     -  Скорее!  -  зовет  официантка, но острые зубы хватают меня за правую
ногу  и  тащат под воду. Я изо всех сил пинаю крокодила, но с тем же успехом
мог  бы  сражаться  с  кедром.  Ниже,  ниже,  ниже;  я пытаюсь вырваться, но
добиваюсь  лишь  того,  что  облака крови из прокушенной икры становятся еще
гуще.  Мы  опускаемся на дно Тихого океана. Оно смахивает на крупный город -
оказывается,    крокодил   решил  утопить  меня  перед  кафе  "Юпитер";  это
доказывает,  что у земноводных тоже есть чувство юмора. Посетители и беженцы
смотрят  на  нас с беспомощным ужасом. Буря, должно быть, утихла, потому что
вода  вокруг прозрачна, как в бассейне, и полна танцующих лучиков света, и я
могу  поклясться,  что  слышу "Lucy in the Sky with Diamonds"[13]1. Крокодил
смотрит  на  меня  глазами  Акико  Като, предлагая порадоваться вместе с ним
тому,  что  он  упрячет  мой  раздувшийся труп в своем логове и на несколько
недель  послужит  ему  закуской. Я слабею, и мое тело наполняется легкостью.
Лао-Цзы  закуривает  последнюю  сигарету  из моей пачки и снимает мою кепку.
Потом  изображает,  будто  вонзает  что-то  себе  в  глаз,  и  указывает  на
крокодила. Мысль приходит сама собой. Вчера мой домовладелец дал мне ключи -
тот,  которым  открывается  штора  витрины,  целых  три дюйма длиной и может
послужить  мини-кинжалом. Изогнуться так, чтобы нанести удар, - подвиг не из
легких,  но  крокодил  задремал  и не видит, как я вставляю ключ острием ему
между  век  и  загоняю.  Глаз поддается, хлюпает и вытекает. Вопль крокодила
слышен  даже  под водой. Челюсти разжимаются, и чудовище удаляется, дергаясь
в  конвульсиях  и вертясь вокруг своей оси. Лао-Цзы аплодирует, но я уже три
минуты  под водой без воздуха, а поверхность до невозможности далека. Я вяло
отталкиваюсь  от дна. В мозгу играет азот. Я парю, а вокруг поет океан. Лицо
в  воде,  что  ищет  меня,  свесившись  с  камня-кита, - это моя официантка,
верная    мне   до  конца,  с  развеваемыми  водой  волосами.  Наши  взгляды
встречаются  в  последний  раз,  а  потом, зачарованный красотой собственной
смерти, я тону, описывая круги, медленно и печально.
     С  первым  лучом рассвета священнослужители храма Ясукуни[14] разжигают
погребальный    костер    из   сандалового  дерева.  Мои  похороны  -  самое
величественное  зрелище  на  памяти  ныне живущих; вся страна объединилась в
трауре.  Движение  пущено  в  объезд  Куданситы[15],  чтобы дать возможность
десяткам  тысяч  скорбящих  прийти и отдать мне дань уважения. Языки пламени
лижут  мое тело. Послы, всевозможные родственники, руководители государства,
Йоко  Оно  в  черном.  Мое  тело  ярко  пылает,  восходящее солнце прорезает
предрассветную  дымку,  и  день  вступает  в  свои  права. Его Императорское
Величество  пожелал  поблагодарить моих родителей, так что они снова вместе,
впервые  за  двадцать  лет.  Журналисты спрашивают у них, что они чувствуют,
они  задыхаются от избытка эмоций и не могут отвечать на вопросы. Я не хотел
такой  помпезной церемонии, но что поделать - героизм есть героизм. Моя душа
возносится    к    небу    вместе  с  моим  прахом  и  парит  среди  набитых
телевизионщиками  вертолетов  и  голубей. Я усаживаюсь на гигантские ворота-
тори[16]  -  они такие огромные, что под ними мог бы свободно пройти военный
корабль,  -  и  наслаждаюсь  возможностью  читать в людских сердцах, которую
дарует смерть.
     "Мне не следовало покидать этих двоих", - думает моя мать.
     "Мне не следовало покидать этих троих", - думает мой отец.
     "Интересно, смогу я оставить себе задаток?" - думает Бунтаро Огизо.
     "Я так и не спросила, как его зовут", - думает моя официантка.
     "Ах,  если  бы Джон был сегодня с нами, - думает Йоко Оно. - Он написал
бы реквием".
       "Ублюдок,  -  думает  Акико  Като.  -  Источник  пожизненного  дохода
безвременно иссяк".





 Лао-Цзы смеется, заходится кашлем и судорожно ловит ртом воздух.
     -  Ой-ой-ой!  Да  такого ливня не было года с семьдесят первого. Должно
быть, конец света. По телевизору говорили, что он вот-вот наступит.
     Едва  он  успевает  это произнести, как ливень прекращается. Беременные
женщины  смеются.  Я  думаю  об их младенцах. Что возникает в их воображении
все  эти  девять месяцев взаперти? Горные потоки, болота, поля сражений? Для
людей,  когда  они  еще  не  вышли  из  материнского  чрева,  воображение  и
реальность,  должно  быть,  одно  и то же. Снаружи пешеходы опасливо смотрят
вверх  и поднимают ладони, проверяя, идет ли еще дождь. Зонтики закрываются.
Облака-декорации    уезжают   со  сцены.  Дверь  кафе  "Юпитер"  со  скрипом
отворяется - помахивая сумкой, входит моя официантка.
     -  Вы  не особенно торопились, - ворчит Вдова. Моя официантка кладет на
прилавок коробку с фильтрами.
     - В супермаркете была очередь.
     -  Вы  слышали гром? - спрашивает Ослица, и тут мне кажется, что она не
такой уж плохой человек, просто натура слабая: попала под влияние Вдовы.
     -  Конечно,  слышала!  -  фыркает  Вдова.  -  Моя тетушка Отанэ однажды
услышала такой гром, что пролежала без чувств целых девять лет.
     Почему-то  мне  кажется,  что  Вдова  подделала  завещание  и  спустила
тетушку Отанэ с лестницы.
      -  Чек  и  сдачу,  если  позволите.  В  головном  офисе  меня  считают
образцовым бухгалтером, и я не намерена портить свою репутацию.
     Моя  официантка  подает  ей  чек  и  стопку монет. Безразличие - мощное
оружие  в  ее руках. На часах два тридцать. Зубочисткой я рисую в пепельнице
пентаграммы.  Мне приходит в голову, что прежде чем подниматься в офис Акико
Като,  я  должен, по крайней мере, удостовериться, что она находится в "Пан-
Оптиконе",  -  если  я  прорвусь  через  секретаршу  лишь  для  того,  чтобы
обнаружить  на экране ее компьютера наклейку с надписью "Вернусь в четверг",
то  буду  выглядеть  полным  идиотом.  Визитка  госпожи  Като лежит у меня в
бумажнике.  Я  позаимствовал ее из бабушкиного несгораемого шкафа, когда мне
было  одиннадцать  лет,  собираясь  изучить  вуду[17]  и  использовать  ее в
качестве  тотема.  "АКИКО КАТО. АДВОКАТ. ОСУГИ & БОСУГИ". Адрес в Синдзюку и
номер  телефона.  Сердце  забилось  быстрее. Я сам с собой заключаю сделку -
один  кофе со льдом, последняя сигарета, и я звоню. Дожидаюсь момента, когда
моя  официантка  встанет за стойку, и подхожу получить свой кофе вместе с ее
благословением.
     -  Стаканы!  - Вдова рявкает так резко, что мне ошибочно кажется, будто
она обращается ко мне.
     К  стойке  подходит  Ослица,  а  моя  девушка  отправляется  обратно  к
раковине. Мне грозит передозировка кофеина, но отказываться уже поздно.
     - Кофе со льдом, пожалуйста.
     Дождавшись,  когда Лао-Цзы в очередной раз погибнет от рук биоборгов, я
вымениваю  спичку на "Карлтон". Пытаюсь разделить пополам пластинку миндаля,
но она застревает у меня под ногтем.

 - Добрый день. "Осуги и Босуги".
     Пытаюсь придать голосу хоть немного солидности.
     -  Д-да...  -  Голос  ломается,  как  будто  у  меня яйца не созрели. Я
краснею,  притворно  кашляю  и снова начинаю говорить, теперь пятью октавами
ниже: - Скажите, Акико Като сегодня работает?
     - Вы хотите поговорить с ней?
     - Нет. Я хотел бы узнать... да. Да, пожалуйста.
     - Пожалуйста - что?
     - Не могли бы вы соединить меня с Акико Като? Будьте любезны.
     - Могу я узнать, кто говорит?
     - Так она, э-э, сейчас в офисе?
     - Могу я узнать, кто говорит?
     - Это, - это какой-то кошмар, - конфиденциальный звонок.
     -  Вы  можете  рассчитывать  на полную конфиденциальность, но я обязана
узнать, кто говорит.
     - Меня зовут, э-э, Таро Танака.
     Самое фальшивое из всех фальшивых имен. Идиот.
     -  Господин Таро Танака. Понятно. Можно ли узнать, по какому вопросу вы
звоните?
     - По некому юридическому вопросу.
     - Вы не могли бы высказаться более определенно, господин Танака?
     - Э-э. Нет. В самом деле. Медленный вздох.
     -  Госпожа  Като  в  настоящий  момент  на  совещании с нашими старшими
партнерами,  поэтому я не могу просить ее переговорить с вами немедленно. Но
если  вы  сообщите  ваш номер телефона и название компании, а также, в общих
чертах, суть вашего дела, то я попрошу ее перезвонить вам попозже.
     - Естественно.
     - Итак, ваша компания, мистер Танака? - Э-э...
     - Мистер Танака? Замолкаю и вешаю трубку.

 "Д"  с  минусом  за  стиль. Но зато я знаю, что Акико Като прячется в своей
паутине.  Считаю  этажи  "Пан-Оптикона"  -  двадцать  семь, потом начинаются
облака.  Я выпускаю дым вам в лицо, Акико Като. Вам осталось меньше тридцати
минут  жизни,  в  которой  Эидзи  Миякэ - всего лишь туманное воспоминание с
туманного  гористого  острова  у  южной  оконечности  Кюсю.  Вам  ни разу не
снилась  встреча  со мной? Или я - только имя на соответствующих документах?
Айсберги  у  меня в кофе, позвякивая, тают. Я выливаю в чашку сироп и сливки
из  пластиковых  коробочек  и  смотрю,  как жидкости растворяются, кружась в
водовороте.  Беременные  женщины  рассматривают детские журналы. Моя девушка
ходит  от  столика  к  столику и высыпает пепельницы в ведро. Подойди сюда и
высыпь  мою.  Она этого не делает. Вдова разговаривает по телефону, вся одна
большая  улыбка.  Мое  внимание  привлекает человек, переходящий улицу Кита:
могу  поклясться,  минуту  назад  этот  человек  уже  переходил эту улицу. Я
внимательно  слежу  за  тем,  как  он  двигается сквозь прыгающую через лужи
толпу.  Он  переходит дорогу, затем ждет, когда загорится зеленый. Переходит
Омекайдо-авеню,  ждет,  когда  загорится  зеленый.  Потом он снова переходит
улицу  Кита.  Ждет светофора и снова переходит авеню Омекайдо. Я смотрю, как
он  делает  один,  два,  три  круга. Частный детектив, биоборг, сумасшедший?
Солнце  вот-вот  прорвется  сквозь пелену облаков. Протыкаю лед соломинкой и
пью  кофе.  Мочевой  пузырь требует моего внимания. Я встаю, подхожу к двери
туалета,  поворачиваю ручку - заперто. Чешу в затылке и смущенно возвращаюсь
на  место.  Когда  захватчик  выходит  -  это  какая-то секретарша, - отвожу
взгляд,  чтобы  она  не  заподозрила,  что  это  я  дергал  дверную ручку, и
пропускаю   свою  очередь.  Меня  опережает  застенчивая  старшеклассница  в
школьной  форме  -  через  пятнадцать  минут  она  является  миру с грудями,
выпирающими    из  бюстгальтера,  влажно  блестящей  кожей,  в  бело-розовом
полосатом  топе  и  мини-юбке - просто мечта. Встаю со стула, но на этот раз
меня обгоняет мамаша с маленьким ребенком.
     - У нас авария, - хихикает она, и я понимающе киваю.
     Может,  мне  все  это  снится  - во сне всегда, чем ближе к чему-нибудь
подходишь, тем дальше оказываешься?
     "Послушай,  -  визжит  мочевой пузырь, - давай скорее, или я за себя не
отвечаю!"  Я встаю рядом с дверью и пытаюсь думать о песчаных дюнах. Вот он,
токийский  порочный круг - чтобы сходить в туалет, ты должен купить выпить и
снова  наполнить  свой  мочевой пузырь. На Якусиме можно отлить за ближайшим
деревом.  Мамаша  с  ребенком выходят, и я наконец внутри. Задержав дыхание,
судорожно  запираюсь.  Поднимаю  крышку унитаза и отливаю три кофе. Воздух в
легких  кончается,  и  мне  приходится  вдохнуть  -  в общем, не очень тут и
воняет.  Моча,  маргарин,  лавандовый  освежитель. Отбрасываю мысль вытереть
ободок  унитаза.  Раковина,  зеркало,  пустая  мыльница.  Выдавливаю парочку
угрей и разглядываю свое отражение под разным углом: вот он я - Эидзи Миякэ,
житель  Токио.  Интересно, я хоть кого-нибудь обдурил или смешки, улюлюканье
и  косые  взгляды  адресованы  именно  мне?  На угри сегодня урожай. Неужели
загар,  который  я привез с Кюсю, уже сходит? Мое отражение играет со мной в
гляделки.  Оно  выигрывает  -  я  первым  отвожу взгляд и начинаю работу над
вулканической  цепью  угрей.  Снаружи  стучат  и  дергают ручку. Я зачесываю
назад смазанные гелем волосы и открываю дверь.





 Это  Лао-Цзы.  Я  бормочу  извинения за то, что заставил его ждать, и решаю
без  промедления  идти  на штурм "Пан-Оптикона". И тут на авансцену широкими
шагами  выходит  Акико  Като.  Из плоти и крови, здесь и сейчас - между нами
всего  лишь пять миллиметров стекла и максимум метр воздушного пространства.
Совпадение,  о  котором  я  так  мечтал,  случилось, едва я перестал на него
надеяться.  Она  медленно поворачивает голову, смотрит на меня в упор и идет
дальше.  Мне просто не верится, меня застали врасплох. Акико Като подходит к
перекрестку,  и  тотчас  загорается  зеленый свет. В моем воображении она не
постарела;  в  действительности это не так, но мои воспоминания на удивление
точны.  Скрытое коварство, орлиный нос, холодная красота. Пошел! Я жду, пока
двери со скрипом откроются, выбегаю на улицу и...
     Бейсболка, идиот!
     Бросаюсь  обратно  в  кафе  "Юпитер", хватаю свою кепку и снова мчусь к
переходу.  Зеленый  уже  мигает. После двух часов, проведенных в помещении с
кондиционером,  мне кажется, что кожа потрескивает и лопается от полуденного
зноя.  Акико  Като  уже  на  другом  берегу - я, рискуя жизнью, бегу за ней,
перепрыгивая  лужи  и  полоски  "зебры". Мотоциклы набирают обороты и рвутся
вперед,  светофор  загорается красным, водитель автобуса разражается бранью,
но  мне  удается вынырнуть на другой берег, не отскочив ни от одного капота.
Моя  добыча  уже  на  ступенях  "Пан-Оптикона".  Бегу  наверх  сквозь толпу,
получая  оскорбления  и на ходу извиняясь, - если она войдет внутрь, я упущу
шанс  встретиться на нейтральной территории. Но Акико Като не входит в "Пан-
Оптикон".  Она  идет  дальше,  по направлению к вокзалу Синдзюку, - я должен
догнать  ее и задержать, но мне приходит в голову, что если я пристану к ней
на  улице,  это скорее настроит ее против меня, чем расположит в мою пользу.
В  конце концов, я собираюсь просить ее об одолжении. Она подумает, что я ее
выслеживаю,  и  будет права. Вдруг она неправильно меня поймет, а я не успею
ей  все  объяснить?  Вдруг  она  закричит:  "Насильник!"?  Однако  я не могу
позволить  ей  раствориться  в  толпе. Поэтому я следую за ней на безопасном
расстоянии,  напоминая  себе, что взрослого Эидзи Миякэ она в лицо не знает.
Она  не  оборачивается  ни  разу  -  а  зачем? Мы проходим под строем чахлых
деревьев,  с которых падают последние дождевые капли. Акико Като встряхивает
волосами  и  надевает  темные  очки.  Подземный  переход  проводит  нас  под
рельсами,  и  мы  выплываем  на  яркий  солнечный  свет  посреди запруженной
транспортом  и  людьми улицы Ясукуни, с рядами бистро и магазинов, торгующих
мобильными  телефонами,  откуда  несется  дребезжание  струнных  аккордов. В
реальной  жизни  не  так  просто  кого-то  преследовать. Спотыкаюсь о чей-то
велосипед  -  он  звенит.  Сквозь  промытые дождем линзы солнце утюжит улицу
паровым  утюгом.  Намокшая  от пота футболка липнет к телу. Пройдя магазин с
девяносто  девятью  сортами  мороженого,  Акико  Като сворачивает на боковую
улицу.  Иду  за  ней,  продираясь  сквозь джунгли женщин, столпившихся перед
бутиком.  Никакого  солнца,  мусорные  баки  на  колесиках, пожарные выходы.
Декорации  к  фильму про Чикаго. Она останавливается перед каким-то зданием,
которое  оказывается кинотеатром, и оборачивается удостовериться, что за ней
никто  не  идет,  - я ускоряю шаг, изображая ужасную спешку и, проходя мимо,
низко  надвигаю  бейсболку,  чтобы  спрятать  лицо.  Когда  я  беглым  шагом
возвращаюсь  обратно,  она  уже  скрылась  в кинотеатре "Ганимед". Это место
видало  лучшие  дни.  Сегодня  здесь  показывают  фильм  под названием "Пан-
Оптикон".  Рекламный  плакат  - ряд кричащих русских матрешек - ни о чем мне
не  говорит.  Я  размышляю.  Хочется  курить, но сигареты я оставил в кафе "
Юпитер",    так  что  приходится  обойтись  бомбочкой  с  шампанским.  Фильм
начинается  через  десять  минут.  Я  вхожу,  сначала потянув дверь на себя,
вместо того, чтобы
     толкнуть  ее.  Пустынный холл пестрит ковром психоделической расцветки.
Не  заметив ступеньки, спотыкаюсь и чуть не подворачиваю лодыжку. Безвкусный
шик,  запах средства для полировки. Мрачного вида люстра светит коричневатым
светом. Женщина в кассе с явным раздражением отрывается от вышивания.
     - Да?
     - Это, э-э, кинотеатр?
     - Нет. Это линкор "Ямато"[18].
     - Я зритель.
     - Как мило с вашей стороны.
     - Э-э. Этот фильм... Он, э-э, о чем? Она продевает нитку в ушко иголки.
        -  Вы  видите  на  моем  столе  надпись:  "Здесь  продается  краткое
содержание"?
     - Я только...
     Она вздыхает, как будто ей приходится иметь дело с недоумком.
     -  Так  видите  вы  или  нет  на  моем  столе надпись: "Здесь продается
краткое содержание"?
     - Нет.
     - А почему, скажите на милость, здесь нет такой надписи?
     Я  бы  пристрелил  ее, но "Вальтер ПК" остался в прошлой фантазии. Я бы
ушел, но я точно знаю, что Акико Като где-то здесь, в этом здании.
     - Один билет, пожалуйста.
     - Тысяча иен.
      На  сегодня  бюджет  исчерпан.  Она  дает  мне  потрепанный  билет.  В
нескольких  местах  он  заклеен  пластырем. По справедливости, это заведение
должно  было  прекратить  свое  существование не один десяток лет назад. Она
возвращается к вышиванию, поручив меня нежным заботам надписи, гласящей:

                     | ВХОД В ЗАЛ - ДИРЕКЦИЯ НЕ НЕСЕТ
                       ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА НЕСЧАСТНЫЕ
                           СЛУЧАИ НА ЛЕСТНИЦЕ |.

     Крутые  пролеты  идут  вниз под прямым углом. Стены увешаны плакатами к
фильмам.  Ни  один мне не знаком. Каждый пролет кажется последним, но каждый
раз  я  обманываюсь.  В  случае  пожара  зрителей  любезно  просят  спокойно
обугливаться.  Похоже, становится теплее? Внезапно я оказался на дне. Пахнет
горьким  миндалем.  Путь  мне  преграждает  женщина  с  выбритой,  в синяках
головой,  словно  она  проходит химиотерапию. Ее глазницы абсолютно пусты. Я
покашливаю.  Она  не  двигается. Я пытаюсь протиснуться мимо нее, но ее рука
тут  же  вытягивается,  как шлагбаум. Указательный палец на этой руке сросся
со  средним,  а  безымянный  с мизинцем, как у свиного копыта. Я стараюсь не
смотреть. Она берет мой билет и надрывает.
     - Попкорн?
     - Спасибо, обойдусь.
     - Вы не любите попкорн?
     - Никогда всерьез не думал об этом. Она взвешивает мое высказывание.
     - Так вы отказываетесь признать, что не любите попкорн?
     - Попкорн не относится к вещам, которые я люблю или не люблю.
     - Почему вы играете со мной в эти игры?
     - Я не играю в игры. Я просто плотно пообедал. Я не хочу есть.
     - Терпеть не могу, когда лгут.
     - Вы, должно быть, меня с кем-то спутали. Она качает головой.
     - Случайные люди в такую глубь не забираются.
     - Ладно, ладно, я возьму попкорн.
     - Невозможно. Его нет. Я чего-то не понимаю.
     - Тогда зачем вы предложили мне купить его?
     -  У  вас  что-то  с  памятью.  Я  ничего  вам не предлагала. Вы будете
смотреть фильм или нет?
     - Да. - Все это начинает меня раздражать. - Я буду смотреть фильм.
     - Тогда зачем тратить время? - Она приподнимает занавес.
     В  зале  с сильно наклонным полом ровно три человека. В переднем ряду я
вижу  Акико  Като. Рядом с ней какой-то мужчина. Внизу, в дальнем проходе, в
инвалидном  кресле  сидит третий человек; судя по всему, он мертв: шея резко
отогнута  назад,  челюсть отвисла, голова болтается, к тому же он совершенно
неподвижен.  Проследив  за его взглядом, я вижу ночное небо, нарисованное на
потолке    кинозала.   Я  крадусь  вниз  по  центральному  проходу,  надеясь
подобраться  к  парочке  поближе  и  подслушать  разговор.  Из  проекционной
доносится  громкий  хлопок.  Приседаю  на  корточки,  чтобы меня не увидели.
Выстрел  из  дробовика  или неумело открытый пакет чипсов. Ни Акико Като, ни
ее  спутник  не  оборачиваются  - ползу дальше и останавливаюсь в паре рядов
позади них. Свет гаснет, поднимается занавес. Идет реклама курсов вождения -
она  или  очень  старая,  или  на  курсы  принимают  только  тех, кто одет и
причесан  под  семидесятые.  Саундтреком  служит  песня  YMCA[19]. Следующий
рекламный  ролик - пластический хирург по имени Аполло Сигенобо дарит вечные
улыбки  всем своим клиентам. Поют о лицевой коррекции. В кинотеатре Кагосимы
мне   нравится  смотреть  анонсы  "Скоро  на  экране"  -  это  избавляет  от
необходимости  смотреть  саму картину, - но здесь их не показывают. Громовой
голос  объявляет  о  начале  фильма  "Пан-Оптикон"  - режиссер, имя которого
невозможно  произнести, удостоен награды на кинофестивале в городе, которого
уж точно нет на соседнем континенте. Ни титров, ни музыки. Сразу действие.
     В  черно-белом  городе,  где  царит  зима,  сквозь  толпу едет автобус.
Пассажир,  мужчина  средних  лет,  смотрит  в  окно. Деловито падающий снег,
разносчики  газет  -  действие  происходит  в  военное время, - полицейские,
избивающие    чернокожего   торговца,  голодные  лица  в  пустых  магазинах,
обгоревший  остов  моста.  Выходя,  мужчина спрашивает у водителя дорогу - и
получает  в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Мужчина
идет  вдоль  стены,  пытаясь  найти дверь. Вокруг воронки от бомб, сломанные
предметы,    одичавшие  собаки.  Развалины  круглого  здания,  где  заросший
волосами  душевнобольной  разговаривает  с  костром. Наконец мужчина находит
деревянную  дверь,  поднимается  на  крыльцо  и стучит. Ответа нет. Он видит
консервную  банку, висящую на куске провода, торчащего из каменной кладки, и
произносит в нее:
     - Здесь кто-нибудь есть?
     Внизу  субтитры на японском, сам же язык состоит из шипения, хлюпанья и
треска.
     - Я доктор Полонски, начальник тюрьмы Бентам ждет меня.
     Он прикладывает консервную банку к уху и слышит гул. Дверь открывается,
за  ней  продуваемый  ветром  двор перед каким-то зданием. Доктор спускается
вниз по ступенькам. Ветер доносит странное пение.
     -  Тоудлинг к вашим услугам, доктор. - Человечек очень маленького роста
буквально  вырастает  у  него  из-под  ног,  и  доктор  отпрыгивает. - Сюда,
пожалуйста.
     Под  ногами  скрипит снег. Атмосфера ирреальности сгущается, отступает,
снова  сгущается.  У Тоудлинга на ремне позвякивают ключи. Лабиринт тюремных
коридоров; надзиратели играют в карты.
     -  Вот мы и пришли, - каркает Тоудлинг. Доктор холодно кивает, стучит и
входит в грязный кабинет.
     -  Доктор! - Начальник тюрьмы на вид полная развалина и к тому же пьян.
- Присаживайтесь, прошу вас.
     - Спасибо.
     Доктор  Полонски ступает осторожно - половицы не только голые, половина
из  них  просто отсутствует. Доктор садится на стул, который размером больше
подошел    бы  школьнику.  Начальник  тюрьмы  фотографирует  земляной  орех,
плавающий в высоком стакане с жидкостью.
     -  Я  пишу трактат, посвященный поведению закусок в бренди с содовой, -
объясняет начальник тюрьмы.
     - Вот как?
     Начальник тюрьмы сверяется с секундомером.
     - Что будете пить, док?
     - Спасибо. На работе не пью.
     Начальник  тюрьмы  выливает  последнюю  каплю из бутылки бренди в рюмку
для  яйца  и  избавляется  от  бутылки,  бросая  ее в дыру между половицами.
Отдаленный вскрик и звон.
     -  Чин-чин! - Начальник тюрьмы стучит по своей рюмке. - Дорогой доктор,
если позволите, я буду резать крякву матку. То есть я хотел сказать, правду.
Наш  доктор  Кениг  умер  от  чахотки  перед  Рождеством,  и  из-за войны на
Востоке  или  нет,  но  нам  еще  не прислали никого взамен. Тюрьмы во время
войны  не  являются  вопросом  первостепенной  важности, в них сажают только
политических.  А  у нас были такие планы. Тюрьма будущего, как в Утопии[20],
где  мы  бы повышали умственные способности заключенных, чтобы освободить их
воображение, а стало быть, и их самих. Чтобы...
     - Мистер Бентам, - прерывает его д-р Полонски. - Правда...?
     -  Правда  в  том,  -  начальник  тюрьмы  подается  вперед, - что у нас
трудности с Вурменом.
     Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой:
     - Вурмен - ваш заключенный?
     -  Именно так, доктор. Вурмен - заключенный, который утверждает, что он
Бог.
     - Бог.
     -  Каждому  свое,  как  я  говорю, но он так убедителен, что теперь все
население  тюрьмы  разделяет  его иллюзию. Мы изолировали его, но что толку?
Слышали пение? Это псалом Вурмена. Я боюсь беспорядков, доктор. Бунта.
     - Я понимаю, вы в трудном положении, но как...
         -   Я  прошу  вас  обследовать  Вурмена.  Выяснить,  симулирует  он
сумасшествие  или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он
клинически  ненормален,  я  отошлю его в сумасшедший дом, и мы разойдемся по
домам пить чай с волшебным печеньем.
     -  За  какое  преступление  осудили  Вурмена? Начальник Бентам пожимает
плечами.
     - Все папки с личными делами пошли на топливо еще прошлой зимой.
     - Как же вы определяете, когда освобождать заключенных?
     Начальник тюрьмы в недоумении.
     - "Освобождать"? "Заключенных"?
     Акико  Като оглядывается. Я ныряю вниз - надеюсь, успел. В конце ряда в
лужице  серебристого  света,  отбрасываемого экраном, встает на задние лапки
крыса и смотрит на меня, собираясь залезть за обивку стены.
     -  Надеюсь,  -  вполголоса  говорит  спутник  Акико  Като,  -  что  это
действительно срочно.
     - Вчера в Токио появилось привидение.
     -  Вы  вызвали меня из министерства обороны, чтобы рассказать историю о
привидениях?
     -  Это привидение - ваш сын, конгрессмен. Мой отец ошеломлен не меньше,
чем я. Акико Като встряхивает волосами.
     - Уверяю вас, он - очень живое привидение. Он в Токио и ищет вас.
     Очень долго мой отец ничего не говорит.
     - Он хочет денег?
     -  Крови.  -  Я выжидаю, в то время как Акико Като нарезает веревки для
подвесного  жертвенника.  -  Я не могу скрывать. Я должна сказать. Ваш сын -
наркоман,  он  заявил, что убьет вас за то, что вы украли у него детство. За
свою жизнь мне приходилось встречать много испорченных молодых людей; боюсь,
ваш  сын  -  просто  слюнявый психопат. И ему нужны не только вы. Он сказал,
что  сначала  разрушит вашу семью, чтобы наказать вас за то, что случилось с
его сестрой.

 В камере Вурмена полно всякой мерзости.
     -  Итак,  мистер Вурмен... - Доктор Полонски перешагивает через фекалии
с роем мух над ними. - Давно вы считаете, что являетесь богом?
     На Вурмена надета смирительная рубашка.
     - Позвольте задать вам тот же вопрос.
     - Я не считаю себя богом.
     Под его ботинком что-то хрустит.
     - Вы считаете себя психиатром.
     -  Верно.  Я  являюсь  психиатром  с  тех  пор, как окончил медицинский
колледж - с наградами первой степени - и начал практиковать.
     Доктор  поднимает  ногу  -  к  подошве прилип дергающийся в конвульсиях
таракан. Доктор соскребает его о выпавший кусок каменной кладки.
     Вурмен кивает:
     -  Я  тоже  являюсь  Богом  с  тех  пор, как начал практиковать в своей
области.
     -  Понятно.  - Доктор отрывается от своих записей. - Из чего же состоит
ваша деятельность?
     - В основном из текущего ремонта. Вселенной.
     - Так это вы создали вселенную?
     - Именно. Девять дней назад. Полонски взвешивает это утверждение.
     -  Однако значительное количество данных указывает на то, что вселенная
несколько старше.
     -  Знаю.  Эти  данные  тоже  создал  я.  Доктор сидит на откидной койке
напротив.
     -  Мне сорок пять лет, мистер Вурмен. Как вы объясните мои воспоминания
о прошлой весне или о детстве?
     - Я создал ваши воспоминания вместе с вами.
     - Значит, все в этой вселенной - лишь плод вашего воображения?
     -  Совершенно  верно.  Вы,  эта  тюрьма,  крыжовник, туманность Конская
Голова.
     Полонский заканчивает писать предложение.
     - Вероятно, было ужасно много работы.
     -  Больше,  чем  ваш  хилый  гиппокамп  - не в обиду вам будь сказано -
может  представить.  Приходится думать над каждым атомом, иначе - бах! - все
пойдет псу под хвост. "Солипсист" пишется с одним "л", доктор.
     Полонский хмурится и перекладывает свой блокнот. Вурмен вздыхает.
     -  Я  знаю,  что  вы  скептик,  доктор.  Я  вас  таким  создал.  Могу я
предложить объективный эксперимент, чтобы подтвердить свои притязания?
     - Что вы имеете в виду?
     - Бельгию.
     - Бельгию?
     - Спорим, даже бельгийцы не заметят ее отсутствия?
     Мой  отец  не  отвечает.  Он сидит, склонив голову. У него очень густые
волосы    -    можно    не  бояться,  что  к  старости  я  облысею.  События
разворачиваются  таинственным,  захватывающим  и  непредсказуемым образом. Я
могу  в  любой  момент  заявить  о  своем присутствии и выставить Акико Като
лживой  гадиной,  но  я  хочу  еще  ненадолго  сохранить преимущество, чтобы
получше   вооружиться  перед  предстоящей  схваткой.  У  Акико  Като  звонит
мобильный. Она достает его из сумочки, бросает:
     - Перезвоню позже, я занята, - и кладет назад.
     -  Конгрессмен,  выборы  через четыре недели. Ваше лицо будет расклеено
по  всему  Токио.  Вы  будете каждый день выступать по телевизору. Сейчас не
время что-то скрывать.
     - Если бы я мог встретиться со своим сыном...
     - Если он узнает, кто вы, вы обречены.
     - У каждого есть хоть капля благоразумия.
     -  На  нем столько же преступлений - тяжкие телесные повреждения, кража
со  взломом, наркотики, - сколько меховых вещей в шкафу у вашей жены. У него
крайне  тяжелая  стадия  кокаиновой  зависимости.  Представьте,  что сделает
оппозиция.  "Незаконнорожденный  сын  министра  стал преступником и клянется
убить его!"
     Мой отец вздыхает в мерцающей темноте.
     - Что вы предлагаете?
     -  Ликвидировать  эту  проблему,  пока  она  не  стала  причиной  вашей
политической смерти.
     Мой отец чуть поворачивается к ней.
     - Разумеется, вы не имеете в виду насильственные меры?
     Акико Като осторожно подбирает слова.
     -  Я  предвидела,  что  такой  день  настанет. Все подготовлено. В этом
городе  несчастные  случаи не редкость, а я знаю людей, которые знают людей,
которые могут помочь несчастным случаям происходить своевременно.
     Жду, что ответит мой отец.
     Чета  Полонски  живет  в  квартире на четвертом этаже старинного дома с
двориком  и  воротами.  Они уже несколько месяцев не ели и не высыпались как
следует.  В  полумраке подрагивает слабый огонек камина. За окном с грохотом
проходит  танковая  колонна. Миссис Полонски режет тупым ножом черствый хлеб
и наливает в тарелки пустой суп.
     - Тебя тревожит этот заключенный, Бурмен?
     - Вурмен. Да, тревожит.
     - Несправедливо заставлять тебя выполнять работу судьи.
     -  Неважно.  В  этом  городе тюрьма мало чем отличается от сумасшедшего
дома.
     Ложкой он вылавливает из супа хвостик морковки.
     - Тогда в чем же дело?
     -  Раб он или хозяин своего воображения? Он поклялся, что к пяти вечера
Бельгия исчезнет с лица земли.
     - Бельгия - это другой заключенный? Полонский жует.
     - Бельгия.
     - Новый сорт сыра?
     - Бельгия. Страна. Между Францией и Голландией. Бельгия.
     Миссис  Полонски  недоверчиво  качает  головой. Ее муж улыбается, чтобы
скрыть раздражение.
     - Бель-ги-я.
     - Ты шутишь, дорогой?
     - Ты же знаешь, я никогда не шучу, когда говорю о своих пациентах.
     - "Бельгия". Может, какое-нибудь графство или деревня в Люксембурге?
     - Принеси атлас!
     Доктор  открывает  карту  Европы  и  каменеет  лицом.  Между Францией и
Голландией  находится  нечто  под  названием  Валлонская  лагуна. Как громом
пораженный, Полонски вглядывается в карту.
     - Не может быть. Не может быть. Не может быть.

 -  Я  отказываюсь  верить, - настаивает мой отец, - что мой сын способен на
убийство.  Возможно, разговаривая с вами, он потерял самообладание, и вы по-
своему перетолковали его слова. Все это - ваше воображение.
     - Я адвокат, - отвечает Акико Като, - мне платят не за воображение.
     - Если бы я мог встретиться со своим сыном и объяснить ему...
     - Сколько раз вам повторять, министр? Он убьет вас.
     - Так я должен санкционировать его смерть?
     - Вы любите свою настоящую семью?
     - Что за вопрос?
     -  Тогда  вам  должны быть очевидны шаги, которые нужно предпринять для
ее защиты.
     Мой отец качает головой.
     -  Это  форменное  безумие!  -  Он  проводит рукой по волосам. - Могу я
спросить вас прямо?
     - Вы хозяин, - отвечает Акико Като хозяйским тоном.
     -  Является ли наш договор о сохранении секретности серьезной статьей в
ваших доходах?
     Чувство  оскорбленного  достоинства  придает голосу Акико Като стальную
твердость:
     - Я возмущена подобным предположением.
     - Вы должны признать...
     - Я так возмущена подобным предположением, что удваиваю цену молчания.
     Мой отец почти кричит:
     - Не забывайте, кто я, госпожа Като!
     -  Я  помню,  кто  вы, министр. Вы человек, который может потерять свою
власть.
     Время  пришло.  Я поднимаюсь во весь рост в двух рядах от своего отца и
этой гадюки, которая им манипулирует.
     - Извините.
     Они оборачиваются - виновато, удивленно, встревоженно.
     - В чем дело? - шипит Акико Като.
     Я  перевожу взгляд с нее на своего отца и обратно. Никто из них меня не
узнает.
     - Какого черта? Я сглатываю.
     -  Это  просто.  Я  знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как
зовут  меня:  Эидзи  Миякэ.  Да, тот самый Эидзи Миякэ. Правда. Прошло много
лет...

 За  окном  камеры Вурмена клыками свешиваются сосульки. Веки Вурмена очень,
очень медленно поднимаются. В небе гудят бомбардировщики.
     -  Доброе  утро,  доктор.  Фигурирует  ли  Бельгия  в ваших сегодняшних
заметках?
      Надзиратель  с  электрическим  стрекалом  в  руке  захлопывает  дверь.
Полонски притворяется, что не слышит. Под глазами у него темные круги.
     - Плохо спали, доктор?
     Полонский с отработанным спокойствием открывает сумку.
     -  Грешные  мысли!  -  Вурмен  облизывает губы. - Ведь ваше медицинское
заключение,  доктор,  таково,  что  я не сумасшедший, не симулянт, а дьявол?
Что, будете изгонять дьявола?
     - Вы полагаете, поможет? Вурмен пожимает плечами.
     - Демоны - это всего лишь люди с демоническим воображением.
     Доктор садится. Скрипит стул.
     - Предположим, вы действительно обладаете... властью...
     Вурмен улыбается:
     - Говорите, доктор, говорите.
     - Почему же тогда Бог в этой тюрьме, в смирительной рубашке?
     Вурмен сыто зевает.
     -  А вы бы что делали, если бы были Богом? Проводили бы свои дни, играя
в  гольф  на  Гавайях?  Думаю, что нет. Гольф - это так скучно, если знаешь,
что    наверняка   попадешь  во  все  лунки.  Существование  тянется  так...
несущественно.
     Полонский уже не делает заметок.
     - Так как же вы проводите время?
     - Я ищу развлечение в вас. Возьмите, например, эту войну. Дешевый фарс.
     - Я не религиозен, м-р Вурмен...
     - Поэтому я вас и выбрал.
     - ...но что же это за Бог, которому война кажется развлечением?
     -  Бог, которому скучно. Да. Людям дано достаточно воображения, так что
придумайте что-нибудь новенькое, чтобы меня развлечь.
     - А вы будете наблюдать из своей роскошной камеры?
     С улицы доносится треск орудийных залпов.
     -  Роскошь,  нищета  -  какая  разница,  если ты бессмертен? Мне вообще
нравятся  тюрьмы.  Для  меня  они  как шахты, где добывают иронию. К тому же
заключенные  более  забавны,  чем сытые прихожане. Вы тоже меня развлекаете,
добрый  доктор.  Вам велели признать меня либо мошенником, либо сумасшедшим,
а вы в конце концов признали мое божественное могущество.
     - Это не доказано.
     -  Верно,  доктор  Дихард[21],  верно.  Но  не  бойтесь, у меня хорошие
новости.  Мы  с  вами  поменяемся  местами. Вы будете жонглировать временем,
силой  земного  притяжения,  движением  волн и частиц. Вы сможете просеивать
сквозь сито мусор человеческих стремлений, отыскивая крупинки незаурядности.
Вы  будете  смотреть,  как  во  имя  ваше  подстреливают  воробьев  и грабят
континенты.  Вот.  А  я  приложу  все  усилия,  чтобы  заставить  вашу  жену
улыбаться, и еще я хочу отведать бренди начальника тюрьмы.
     -  Вы  больной  человек, м-р Вурмен. Этот трюк с Бельгией ставит меня в
тупик, но...
     Доктор  Полонски  застывает  на месте. Вурмен насвистывает национальный
французский гимн.
     Смена кадра.
     - Время вышло, - говорит доктор. - Мне пора.
     -  Что...  - У заключенного перехватывает горло. Доктор разминает вновь
обретенные мускулы.
     - Что вы со мной сделали?- пронзительно кричит заключенный.
     -  Если  вы  не  умеете разговаривать, как разумный взрослый человек, я
закончу нашу беседу.
     - Верните меня обратно, чудовище!
     -  Скоро  научитесь.  -  Доктор  защелкивает  свою  сумку. - Следите за
Балканами. Горячая точка.
     Заключенный вопит:
     - Охрана! Охрана!
     Дверь  со  скрипом  отворяется,  и  доктор сокрушенно качает головой. К
бьющемуся    в    истерике   узнику  приближаются  надзиратели  с  жужжащими
электрическими стрекалами.
      -  Арестуйте  этого  самозванца!  Я  настоящий  доктор  Полонски!  Это
посланник ада, вчера он заставил Бельгию исчезнуть с лица земли!
     Заключенный  визжит  и  корчится  - охранники пропускают через его тело
пять тысяч вольт.
     - Прекратите этот кошмар! Он хочет трахнуть мою жену!
     Он стучит закованными в кандалы ногами. Тук. Тук. Тук.





 Лучше  бы я не трогал свои угри - лицо напоминает жертву нападения летучего
краба.  Снаружи  стучат  и  дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем
волосы и открываю дверь. Это Лао-Цзы.
     - Вы не торопитесь, Капитан.
     Я  извиняюсь  и  решаю,  что час штурмовать "Пан-Оптикон" почти настал.
Вот  только выкурю последнюю. Я смотрю, как рабочие устанавливают гигантский
телеэкран   на  стену  соседнего  с  "Пан-Оптиконом"  здания.  Официантка  с
прекрасной  шеей  закончила  смену  - на часах без шести минут три - и сняла
униформу.  Теперь  на  ней  пурпурный  свитер  и белые джинсы. Смотрится она
просто  круто. Вдова на прощанье выговаривает ей у автомата с сигаретами, но
тут  Ослица взывает о помощи - Вдова бросает мою официантку, оборвав себя на
полуслове,  и  отправляется  принимать  заказы  у внезапно нахлынувшей толпы
посетителей.  Девушка  с  прекрасной  шеей  беспокойно  поглядывает на часы,
чувствует,    что    ее   мобильный  завибрировал,  и  отвечает  на  звонок,
повернувшись  в мою сторону и прикрыв рот ладонью, чтобы никто не слышал. Ее
лицо  светлеет,  и я чувствую укол ревности. Еще не осознав этого, я выбираю
сигареты в автомате рядом с ней. Подслушивать нехорошо, но кто обвинит меня,
если я просто случайно услышу, что она говорит?
     - Да, да. Позовите Нао, пожалуйста.
     Наоки - парень или Наоко - девушка?
     - Я немного опоздаю, так что начинайте без меня. Начинайте что?
     -  Фантастический дождь, да? - Она делает движения свободной рукой, как
будто играет на пианино. - Да, я помню, как добраться.
     Куда?
     - Комната 162. Я знаю, что осталось две недели.
     До  чего?  Тут  она  смотрит  на  меня  и  видит,  что я смотрю на нее.
Вспоминаю,  что  должен выбирать сигареты, и начинаю изучать ассортимент. На
рекламной картинке женщина, напоминающая юриста, курит "Салем".
     - У тебя разыгралось воображение. Увидимся через двадцать минут. Пока.
     Она кладет телефон в карман и покашливает, прочищая горло.
     - Вы все успели услышать, или повторить то, что вы пропустили?
     О  ужас  -  она  обращается  ко  мне.  Я вспыхиваю так жарко, что почти
дымлюсь.  Смотрю  на  нее снизу - потому что стою, согнувшись, чтобы забрать
из  автомата  свой  "Салем".  Девушка  не  так уж и рассердилась, но напором
может  поспорить  с  буровой установкой. Подбираю слова, чтобы растопить лед
ее презрения и сохранить лицо.
     - Э-э... - Это все, что мне приходит в голову. Ее взгляд безжалостен.
     - Э-э?- повторяет она.
     Я с трудом сглатываю и трогаю рукой шершавые листья растения в кадке.
     -  Я все думал, - говорю я, запинаясь. - Являются ли эти растения, э-э,
искусственными. Являются. По-моему.
     Ее взгляд подобен смертоносному лучу.
     -  Некоторые  -  настоящие.  Некоторые  -  подделка. Некоторые - просто
дерьмо.
     Вдова  возвращается,  чтобы  закончить прерванную речь. Я, как таракан,
отползаю  к своему кофе. Хочется выбежать на улицу и попасть под самосвал, а
еще  выкурить  сигарету,  чтобы  успокоиться,  прежде  чем  идти  узнавать у
адвоката  своего  отца  имя и адрес его клиента. Похлопывая себя по заднице,
возвращается Лао-Цзы.
     -  Ешь  больше, ери больше, мечтай меньше, живи дольше. Эй, Капитан, не
найдется сигаретки?
     Зажигаю  одной  спичкой  две  штуки.  Девушка с прекрасной шеей наконец
выбралась  из  кафе  "Юпитер".  Грациозной  походкой она переходит на другую
сторону  залитой лужами авеню Омекайдо. Надо быть честным. Солжешь один раз,
и  доверия  к  тебе  уже не будет. Забудь о ней. Не твоего поля ягода. Она -
музыкантша,  учится  в  Токийском университете. У нее есть друг - дирижер по
имени  Наоки.  Я  -  безработный  и окончил среднюю школу только потому, что
учителя  прониклись  сочувствием  к  моему  бедственному  положению.  Она из
хорошей  семьи,  спит  в комнате с настоящими картинами, писанными маслом, и
энциклопедиями  на  компакт-дисках.  Ее  отец, кинорежиссер, позволяет Наоки
ночевать    у    них  в  доме,  принимая  в  расчет  его  деньги,  талант  и
безукоризненные  зубы.  У  меня  нет  семьи,  сплю  я  в  капсуле размером с
упаковочный  ящик  в Кита Сендзю[22] вместе со своей гитарой, зубы у меня не
шатаются, но и ровными их не назовешь.
     -  Прелестное  создание,  -  вздыхает  Лао-Цзы.  -  Мне  бы  ваши годы,
Капитан...

 Я  чудом  избежал  смерти  под колесами "скорой помощи", несущейся по улице
Кита,  -  другой  бы  тут  же  вышел из игры и отправился прямиком на вокзал
Синдзюку.  Сам  себе  удивляюсь.  Немногочисленные  светофоры,  что  есть на
Якусиме,  стоят там просто для красоты, здесь же светофоры - жизнь и смерть.
Когда  я вчера вышел из автобуса, то заметил, что воздух в Токио пахнет, как
изнанка  карманов.  Сегодня  уже  не замечаю. Наверное, я тоже стал пахнуть,
как  изнанка  кармана.  Поднимаюсь  по ступеням "Пан-Оптикона". За последние
семь  лет  я  так  часто  представлял  себе  этот момент, что сейчас не могу
поверить  в  то,  что  он  настал.  Но он настал. Вращающаяся дверь медленно
вращается.  От  охлажденного  воздуха волоски у меня на руках встают дыбом -
зимой   при  такой  температуре  включают  отопление.  Мраморный  пол  цвета
выбеленной  кости.  Пальмы  в бронзовых кадках. По отполированному полу идет
на    костылях  одноногий  мужчина.  Скрип  резины,  клацанье  металла.  Мои
кроссовки  вдруг  издают глупый крякающий звук. Девять человек, пришедшие на
собеседование,  ожидают в одинаковых кожаных креслах. Все они моего возраста
и  выглядят,  как  клоны  одного  существа.  Клоны  трутня.  "Что  за глупое
кряканье?"  -  дружно  думают  они.  Подхожу к лифтам и начинаю разглядывать
указатели    в   поисках  таблички  "Осуги  и  Босуги.  Юридическая  фирма".
Сосредоточься  на  награде.  Возможно, уже сегодня к вечеру будешь звонить в
дверь своего отца.
     - Куда это ты, малыш? Оборачиваюсь.
     Из-за  стойки  на  меня  сердито  смотрит  охранник. Восемнадцать глаз,
принадлежащих клонированным трутням, устремляются в мою сторону.
     -  Тебя не научили читать? - Он стучит костяшками пальцев по табличке с
надписью "ПОСЕТИТЕЛИ ОБЯЗАНЫ СООБЩИТЬ О СЕБЕ У СТОЙКИ ОХРАНЫ".
     Сконфуженно  кивнув,  возвращаюсь назад. Он скрещивает руки на груди. -
Ну?
     - У меня дело в "Осуги и Босуги", юридической фирме.
     На его фуражке вышито: "ПАН-ОПТИКОН. СЛУЖБА ОХРАНЫ".
     - Высоко летаешь. А с кем именно у тебя назначена встреча?
     - Назначена встреча?
     -  Назначена встреча. Как в слове "встреча". Восемнадцать клонированных
ноздрей чувствуют,
     как в воздухе потянуло унижением.
     - Я надеялся, э-э, переговорить с госпожой Акико Като.
     - И госпожа Като в курсе, какая честь ее ожидает?
     - Не совсем, потому что...
     - Значит, встреча тебе не назначена.
     - Послушайте...
     -  Нет, это ты послушай. Здесь тебе не супермаркет. Это частное здание,
где  ведутся  дела  щекотливого  свойства.  Ты  не  можешь  вот так запросто
влететь  сюда.  В  эти  лифты  не заходит никто, кроме сотрудников компаний,
расположенных  в  здании,  или  тех, кому назначена встреча, или тех, у кого
есть другая веская причина здесь находиться. Понятно?
     Восемнадцать ушей вслушиваются в мой дикий акцент.
     -  Тогда  могу  ли  я  назначить  встречу  через  вас? Ошибка. Охранник
распаляется  еще больше, к тому же один из клонов своим хихиканьем подливает
масла в огонь.
     -  Ты не расслышал. Я - охранник. Я не администратор. Мне платят за то,
чтобы  я  держал  пустозвонов,  торговцев и прочий сброд подальше отсюда. То
есть не пускал бы внутрь.
     Экстренные меры по борьбе со стихией.
     -  Я  не  хотел  обидеть  вас, я просто... Слишком поздно для борьбы со
стихией.
     -  Слушай, малыш, - охранник, сняв очки, протирает стекла, - по акценту
видно,  что ты не отсюда, так слушай, я объясню тебе, как мы работаем здесь,
в  Токио. Ты уберешься, пока я окончательно не разозлился. Назначишь встречу
через    госпожу  Дейт.  Придешь  в  назначенный  день,  за  пять  минут  до
назначенного  времени.  Подойдешь  ко  мне  и  назовешь  свое  имя. Я получу
подтверждение  того,  что  тебя  ожидают, у администратора "Осуги и Босуги".
Тогда, и только тогда, я разрешу тебе войти в один из этих лифтов. Ты понял?
     Я делаю глубокий вдох.
     Охранник с шумом раскрывает газету.

 Вместе  с испариной после дождя на Токио снова проступает копоть. Набравший
силу  зной выпаривает лужи. Уличный музыкант поет так фальшиво, что прохожие
просто  обязаны отнять у него мелочь и разбить его гитару о его же голову. Я
иду  к  станции  метро  Синдзюку.  Толпы  людей сбиваются с шага, оглушенные
зноем.  Отцовская  дверь  затерялась в неизвестном квадрате моего токийского
путеводителя.  Меня  сводит  с ума крошечный кусочек серы, который застрял у
меня  в  ухе так глубоко, что я не могу его выковырять. Ненавижу этот город.
Я  прохожу  мимо  зала  для  кэндо[23]  -  из-за  оконной  сетки  вырывается
зубодробительный  лязг рассекающих кости бамбуковых мечей. На тротуаре стоит
пара  ботинок  -  как будто их обладатель неожиданно превратился в пар и его
сдуло  ветром.  Меня терзают разочарование и усталое чувство вины. Я нарушил
своего рода неписаный договор. С кем?
      Автобусы  и  грузовики  закупоривают  транспортные  артерии,  пешеходы
просачиваются  сквозь  щели.  Когда-то  я  увлекался  динозаврами - согласно
одной  теории,  они  вымерли  оттого, что захлебнулись в собственном навозе.
Когда  в Токио пытаешься добраться из пункта "А" в пункт "Б", эта теория уже
не  кажется нелепой. Ненавижу рекламные плакаты на стенах, капсулы, тоннели,
водопроводную  воду,  подводные  лодки,  воздух,  надписи  "ПОСТОРОННИМ ВХОД
ВОСПРЕЩЕН"  на  каждом  углу  и "ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА" над каждой дверью.
Хочу  превратиться  в  ядерную  боеголовку и стереть этот погрязший в навозе
город с лица земли.

============================================================================

                                    Два
                                БЮРО НАХОДОК

============================================================================






 Непростое  это  дело - отпилить голову богу грома[24] ржавой ножовкой, если
тебе  одиннадцать  лет. Ножовка постоянно застревает. Меняю положение и чуть
не  скатываюсь  с  его  плеч.  Если упасть с такой высоты на спину, сломаешь
позвоночник.    Снаружи  в  багряных  сумерках  распевает  черный  дрозд.  Я
обхватываю  мускулистый  торс  бога  ногами,  так же, как когда дядя Асфальт
катает  меня  на  закорках,  и медленно вожу лезвием по его горлу. Еще, еще,
еще.  Дерево  прочно,  как  камень,  но  постепенно зазубрина превращается в
длинную  щель, а щель - в глубокую прорезь. Глаза заливает пот. Чем быстрее,
тем  лучше.  Сделать это нужно, но попадаться вовсе не обязательно. За такое
сажают в тюрьму, это точно. Лезвие соскальзывает - прямо по большому пальцу.
Вытираю  глаза  футболкой  и  жду.  Вот и боль, нарастает толчок за толчком.
Лоскуток  кожи  розовеет,  краснеет;  выступает  кровь. Слизываю ее - во рту
остается  привкус  десяти-иеновой  монеты.  Справедливая  цена.  Как будто я
расплачиваюсь  с богом грома за то, что он сделал с Андзу. Продолжаю пилить.
Мне  не  видно его лица, но когда я перерезаю ему горло, нас обоих сотрясает
дрожь.





 Субботе,  второму  сентября,  уже  исполнился  час от роду. С моей засады в
кафе  "Юпитер"  прошла  неделя.  Движение  по главной магистрали Кита Сендзю
схлынуло.  В  расселине  между  жилыми домами напротив висит токийская луна.
Цинковая,  индустриально-футуристическая,  со  следами колес. В моей капсуле
душно,  как  внутри  боксерской  перчатки. Вентилятор размешивает зной. Я не
собираюсь  общаться  с  ней.  Ни  за  что.  Что  она о себе возомнила, после
стольких  лет?  Через  дорогу  -  пункт  фотопроявки  с двумя циферблатами "
Фудзифильм"  -  левый  показывает  реальное  время,  а правый - время, когда
будут  готовы фотографии - на сорок пять минут вперед. Моя куцая занавесочка
в  пол-окна  -  просто  отстой. Гнутся радиомачты, гудят провода. Интересно,
бессонница  у  меня  из-за этого здания? Синдром высотной качки, как говорит
дядя  Банк. Подо мной "Падающая звезда" спряталась за ставнями и ждет, когда
кончится  ночь.  За  прошлую  неделю  я  выучил  ее  распорядок:  без десяти
двенадцать  Бунтаро  затаскивает  внутрь  складной  рекламный  щит и выносит
мусор;  без  пяти  двенадцать  выключается телевизор, и он моет свою чашку с
тарелкой;  тут же может примчаться клиент - вернуть кассету; ровно в полночь
Бунтаро  открывает  кассу  и  подсчитывает  выручку. Через три минуты ставни
опускаются,  он  пинками  выводит  свой скутер[25] из спячки, и только его и
видели.  Таракан  пытается  выбраться  из клеевой ловушки. От новой работы у
меня  болят  мышцы. Кошачью миску, наверное, надо выбросить. Я уже все знаю,
и  нечего  ее  держать.  И  лишнее  молоко,  и две банки высококачественного
кошачьего  корма.  Если  добавить  его  в  суп  или  еще  куда-нибудь, будет
съедобно?  Интересно,  Кошка умерла сразу или долго лежала на обочине, думая
о  смерти? Может, какой-нибудь прохожий огрел ее лопатой по голове, чтобы не
мучилась?  Кошки  кажутся  слишком  внепространственными  созданиями,  чтобы
попадать  под  машины,  но  это  случается  сплошь  и рядом. Сплошь и рядом.
Думать,  что  я  смогу  держать  ее у себя, было бредом с самого начала. Моя
бабушка  терпеть  не  может  кошек.  Жители  Якусимы держат цепных собак для
охраны.  Кошки же гуляют сами по себе. Я ничего не знаю о кошачьих туалетах,
не  знаю,  когда  нужно пускать кошек в дом, когда выпускать на улицу, какие
им  нужны  прививки. И вот что с ней случилось, стоило ей раз переночевать у
меня:  проклятие Миякэ вступило в силу. Андзу лазила по деревьям, как кошка.
Как молодая пума.





 - Ты лезешь очень, очень медленно!
     Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую над головой листву:
     - Я зацепился!
     - Ты просто боишься!
     - Вовсе нет!
     Когда  Андзу знает, что права, она смеется заливистым, как звуки цитры,
смехом.  Лесное  дно далеко внизу. Я боюсь треска прогнивших насквозь веток.
Андзу  ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло
читает  дорогу вверх к макушкам деревьев. Пальцами рук цепляется за шершавую
кору,  пальцами  ног  - за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось только
одиннадцать  лет,  но  Андзу  уже может лазить по канату в спортзале быстрее
любого  мальчишки  из  нашего класса, а еще - если захочет - умножать дроби,
читать  тексты  из  программы  второго  класса и слово в слово пересказывать
почти  все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что, когда
мы  были  в материнской утробе, она заграбастала себе большую часть мозговых
клеток.  Наконец  мне удается отцепить футболку, и я лезу за своей сестрой -
со  скоростью  трехпалого  ленивца,  страдающего от головокружения. Проходит
несколько   минут,  прежде  чем  я  настигаю  ее  на  самой  верхней  ветке.
Меднокожую,  гибкую, как ивовый прут, покрытую клочьями мха, исцарапанную, в
грубых  саржевых  брюках, с растрепанным конским хвостом на затылке. О кроны
деревьев разбиваются волны весеннего морского ветра.
     - Добро пожаловать на мое дерево, - говорит она.
     - Неплохо, - признаю я, но это больше, чем "неплохо".
     Я  никогда  еще  не  залезал  так  высоко.  Чтобы  забраться  сюда,  мы
вскарабкались  на  самую  вершину  крутого склона. Вид поражает воображение.
Серые, как крепостные стены, лица гор; зеленая река вьется змейкой в ущелье;
висячий  мост;  мешанина  из  крыш  и  электрических  проводов; порт; склады
бревен;  школьное  футбольное  поле;  карьер,  где  добывают  гравий; чайные
плантации  дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море;
волны,    бьющиеся  на  отмели  вокруг  камня-кита;  длинный  берег  острова
Танегасимы[26],  откуда  запускают  спутники;  похожие на металлофон облака,
как  конверт  для  неба,  который  море  скрепляет  своей  печатью. Потерпев
неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.
     -  Кагосима  вон  там...  -  Я  боюсь  отпустить ветку и указать рукой,
поэтому только киваю в нужную сторону.
     Андзу, прищурившись, смотрит в глубь острова.
     - Кажется, я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.
     Я  бабушку  не вижу, но понимаю: Андзу хочется, чтобы я спросил "Где?",
и  потому  не издаю ни звука. Над внутренней частью острова вздымаются горы.
Мияноура  вершиной  упирается в небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные
племена  - они отрубают заблудившимся туристам головы и делают из их черепов
чаши  для  питья.  А  еще  там есть пруд, где живет настоящий, с перепонками
между  пальцев,  весь  покрытый  чешуей каппа - он ловит пловцов, засовывает
кулак  им  в  задницы  и  вытаскивает  сердца, которые потом поедает. Жители
Якусимы  никогда  не поднимаются в горы, разве что в качестве экскурсоводов-
проводников. Я нащупываю что-то в кармане.
     - Хочешь бомбочку с шампанским?
     - Спрашиваешь!
     Андзу  издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает
вниз  головой  прямо  передо  мной,  хихикая над моим испугом. Потревоженные
птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.
     -  Не  надо!  -  все,  что я могу из себя выдавить. Андзу скалит зубы и
машет руками, как крыльями.
     - Андзу - летучая мышь!
     - Андзу! Не надо! Она раскачивается.
     - Я буду сосссать твою кррровь!
     Заколка упала, конский хвост рассыпался, и волосы свесились вниз.
     - Вот досада. Это была последняя.
     - Не виси так! Перестань!
     - Эидзи - медуза, Эидзи - медуза!
     Я представляю, как она падает, отлетая от одной ветки к другой.
     - Прекрати!
     -  А  вверх  ногами  ты  еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пачку
крепче.
     - Сначала перевернись обратно!
     -  Нет.  Я  первая  родилась,  и  ты должен меня слушаться. Держи пачку
крепче.
     Она  вытаскивает  леденец,  снимает  фантик  и смотрит, как тот улетает
прочь  в  морскую  синь.  Глядит  на  меня,  кладет  леденец  в рот и нехотя
возвращается в нормальное положение.
     - Ты и вправду зануда.
     - Если ты упадешь, Пшеничка меня убьет.
     - Зануда.
     Мое сердце бьется ровнее.
     - Что с нами происходит, когда мы умираем? - В этом вся Андзу.
     Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.
     - Откуда я знаю?
     -  Каждый  говорит свое. Пшеничка говорит, что мы попадаем в безгрешный
мир  и  гуляем там по садам своих мечтаний. Скучииища. Господин Эндо в школе
говорит,  что  мы  превращаемся  в  землю.  Отец  Какимото  говорит, что все
зависит  от  того, какими мы были в этой жизни, - я бы превратилась в ангела
или единорога, ты - в личинку или поганку.
     - А ты сама как думаешь?
     - Когда ты умираешь, тебя сжигают, верно?
     - Верно.
     - Значит, ты превращаешься в дым, так?
     - Наверное.
     -  Значит,  ты  поднимаешься  вверх.  -  Андзу  выпускает ветку и резко
вытягивает  руки,  указывая  на солнце. - Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу
летать.
     Несомый потоком теплого воздуха, вверх расслабленно скользит канюк[27].
     - На самолете?
     -  Кто  же  хочет  летать  на  вонючем  самолете?  Я  сосу  бомбочку  с
шампанским.
     -  Откуда  ты  знаешь,  что  самолеты  воняют?  Андзу  разгрызает  свою
бомбочку.
     -  Самолеты должны вонять. Столько людей дышат одним и тем же воздухом.
Это  как  в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я
имею в виду летать по-настоящему.
     - С реактивным двигателем на спине?
     - Без всяких реактивных двигателей.
     -  У  Зэкса  Омеги  реактивный двигатель. Андзу испускает заготовленный
вздох.
     - Без всяких штучек Зэкса Омеги.
     - Зэкс Омега открыл в порту новое здание!
     - И прилетел туда на реактивном рюкзаке?
     -  Нет,  -  признаю я. - Приехал на такси. Но ты слишком тяжелая, чтобы
взлететь.
     - Небесный замок Лапута[28] летает, а он сделан из камня.
     -  Раз  мне нельзя говорить про Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный
замок Лапута.
     - Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.
     - У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.
     - Привидения летают без крыльев.
     - Привидения мертвы.
     Андзу  выковыривает  из зубов осколки своей бомбочки. На нее нашло одно
из  тех  настроений,  когда  я  не  могу даже представить, о чем она думает.
Листва   отбрасывает  тень  на  мою  сестру-близняшку.  Одни  кусочки  Андзу
чересчур яркие, другие - чересчур темные, будто ее здесь и нет.





 Мастурбация  обычно  помогает  мне уснуть. Это нормально? Что-то не слышал,
чтобы  кто-нибудь  в  девятнадцать  лет  мучился от бессонницы. Я не военный
преступник,  не  поэт и не ученый, я даже не страдаю от неразделенной любви.
Вот  от  похоти  -  да.  Вот  он  я,  в  городе  с  пятью миллионами женщин,
стремительно  приближаюсь к расцвету своих сексуальных сил: обнаженные особы
женского  пола  должны бы пачками приходить ко мне по почте в конвертах, а я
одинок,  как  прокаженный.  Подумаем.  Кому сегодня править караваном любви?
Зиззи  Хикару в мокром костюме, как на рекламе пива; мать Юки Тийо в прикиде
глэм-рок;  официантка  из  кафе  "Юпитер";  женщина-паук  из  "Зэкса Омеги и
Кровавой  Луны".  Вернемся,  пожалуй, к старой доброй Зиззи. Я шарю кругом в
поисках бумажных салфеток.
     Я  шарю  кругом  в поисках спичек, чтобы закурить посткоитальную "Майлд
Севен",  но  в конце концов приходится воспользоваться газовой плиткой. Один
Годзилла  придушен,  а  спать  хочется меньше, чем когда-либо. Сегодня Зиззи
меня  разочаровала.  Неправильный  выбор.  Может,  она  становится  для меня
слишком  юной? "Фудзифильм" показывает 01:49. Что теперь? Вымыться? Поиграть
на  гитаре?  Написать  ответ  хотя  бы  на  одно из двух судьбоносных писем,
которые  пришли ко мне на этой неделе? На какое? Выберем что попроще - ответ
Акико  Като  на  письмо, которое я написал, не сумев с ней встретиться. Этот
листок  до  сих пор лежит в целлофановом пакете у меня в морозилке, вместе с
другим.  Я  положил  было  его  на  полку  рядом  с  Андзу, но оно все время
смеялось  надо  мной.  Оно  пришло... Когда же это было? Во вторник. Отдавая
его мне, Бунтаро прочитал надпись на конверте:
     -  "Осуги  и Босуги, юридическая фирма". Бегаешь за адвокатами в юбках?
Будь    осторожен,    парень,    не  то  пришлепнут  тебе  парочку  судебных
постановлений  к больному месту. Хочешь анекдот про адвоката? Чем отличается
адвокат  от  сома?  Знаешь?  Один  покрыт  чешуей  и ползает по дну, собирая
падаль, а другой - просто сом.
     Отвечаю,  что уже слышал этот анекдот, и бросаюсь наверх в свою капсулу
по  лестнице,  заваленной  коробками  из-под  видеокассет.  Говорю себе, что
готов  к  отрицательному  ответу  -  но  я  не  ожидал, что "нет" Акико Като
прозвучит  так  хлестко.  Я  выучил  это  письмо наизусть. Вот самые удачные
места:  "Предать  огласке  личные  сведения,  касающиеся  клиента,  означает
обмануть  его  доверие,  чего  не  допустит  ни  один поверенный, облеченный
подобной  ответственностью".  Приговор  вполне окончательный. "Более того, я
вынуждена  отклонить  вашу просьбу о передаче моему клиенту корреспонденции,
которую,  как он ясно дал мне понять, он получать не желает". Не очень много
места  для  сомнений.  Для  ответа  -  тоже немного. "Наконец, если начнется
судебное  разбирательство  с  целью  раскрыть  сведения, касающиеся личности
вашего  отца,  содействие  вашим  поискам на данном этапе представляет собой
очевидный  конфликт интересов, и я убедительно прошу вас оставить дальнейшие
попытки  затронуть  этот  вопрос  и поверить, что настоящее письмо полностью
выражает нашу позицию". Прекрасно. План "А" умер, едва родившись.
     Господин Аояма, заместитель начальника вокзала Уэно, лыс, как болванка,
и  носит  великолепные  усы под Адольфа Гитлера. Сегодня вторник, мой первый
рабочий день в бюро находок вокзала Уэно.
     -  У  меня гораздо больше дел, чем ты думаешь, - говорит он, не отрывая
глаз  от  бумаг.  -  Но  я  взял  за  правило  проводить  с  каждым новичком
индивидуальное собеседование.
     Между фразами повисают паузы длиной с милю.
     - Кто я, ты знаешь. - Скрип ручки. - А ты... - Он сверяется со списком.
- Эидзи Миякэ.
     Он смотрит на меня, ожидая, что я кивну. Киваю.
     -  Миякэ.  -  Он  произносит  мое  имя так, словно это название пищевой
добавки.  -  Раньше  работал  на  апельсиновой  плантации,  -  он перебирает
страницы,  и  я  узнаю  свой почерк, - на острове, каком - неважно, к югу от
Кюсю. Сельскохозяйственные работы.
     На  стене  над Аоямой висят портреты его выдающихся предшественников. Я
представляю,  как  они спорят каждое утро, кому из них восставать из мертвых
и  принимать  бразды  правления  кабинетом на очередной утомительный день. В
кабинете  пахнет потемневшими на солнце картонными папками. Гудит компьютер.
Сияют клюшки для гольфа.
     -  Кто  тебя нанял? Эта женщина, Сасаки? Киваю. Раздается стук в дверь,
и секретарша вносит поднос с чаем.
     -  Я  беседую со стажером, госпожа Маруи! - раздраженно шипит Аойяма. -
И  это  значит,  что  чай с десяти тридцати пяти переносится на десять сорок
пять, так?
     Сбитая с толку, госпожа Маруи кланяется, извиняется и ретируется.
     - Подойди к тому окну, Миякэ, выгляни и расскажи, что видишь.
     Выполняю.
     - Мойщика окон, господин.
     Этот человек не воспринимает иронии.
     - Под мойщиком окон.
     Поезда,  что прибывают и отправляются в тени отеля "Терминус". Утренние
пассажиры. Тележки с багажом. Толкущиеся без дела, потерявшиеся, опоздавшие,
встречающие, встречаемые. Машины для мытья платформ.
     - Вокзал Уэно.
     -  Расскажи,  Миякэ,  что  такое вокзал Уэно? Этот вопрос ставит меня в
тупик.
     -  Вокзал  Уэно,  - Аояма сам отвечает на свой вопрос, - исключительный
механизм.  Один  из  самых  точных  хронометров  на  земле.  В  мире. А этот
недоступный  ни  для  пожара,  ни  для  воров  кабинет - один из его нервных
центров.  С этого пульта управления я могу получить доступ... практически ко
всему.  Вокзал Уэно - это наша жизнь, Миякэ. Ты служишь ему, он служит тебе.
Он  обеспечивает  твой  карьерный  рост.  Тебе  оказана честь на время стать
деталью  этого механизма. Я и сам начинал с должности низкой, как у тебя, но
пунктуальностью, упорством, неподкупностью...
       Звонит  телефон,  и  я  перестаю  для  него  существовать.  Лицо  его
вспыхивает, как лампочка большой мощности, в голосе - радостное возбуждение:
     -  О,  господин!  Какая  честь... да... в самом деле... в самом деле...
вполне.    Превосходное   предложение.  Осмелюсь  добавить...  да,  конечно.
Безусловно...  в  членских  взносах?  Бесподобно... превосходно... могу ли я
предложить...  в  самом деле. Перенесено на пятницу? Как это верно... мы все
с огромным нетерпением ожидаем известий о том, как мы поработали. Спасибо...
вполне... Могу ли я... - Аояма вешает трубку и тупо на нее смотрит.
     Вежливо покашливаю. Аояма поднимает взгляд.
     - На чем я остановился?
     - Детали и неподкупность.
     -  Неподкупность.  -  Но  мысли  его  уже  далеко. Он закрывает глаза и
потирает  переносицу.  -  Твой  испытательный  срок - шесть месяцев. В марте
тебе  представится возможность сдать экзамены для служащих Японской железной
дороги.  Значит,  тебя  наняла  госпожа  Сасаки.  Вот  уж кто не образец для
подражания.  Из  тех,  кто хочет быть и женщиной и мужчиной в одном лице. Не
ушла  с работы даже после замужества. Муж у нее умер - печально, конечно, но
люди  умирают  каждый  день,  это  еще  не  повод  для того, чтобы метить на
мужскую  должность  в  качестве компенсации. Итак, Миякэ. Избавься от своего
акцента.  Слушай  дикторов  Эн-эйч-кей[29].  Вытряхни мусор из мозгов. В мое
время  средние  школы  готовили  тигров.  Сейчас  они выпускают павлинов. Ты
свободен.
     Я  кланяюсь  и  закрываю  за  собой  дверь,  но он уже не смотрит в мою
сторону.  Рядом  с  кабинетом  никого  нет. Сбоку от стены стоит поднос. Сам
себе  удивляясь,  я  открываю  крышку  чайника  и  плюю в него. Должно быть,
стресс.

 Бюро    находок    -    неплохое    место  для  работы.  Приходится  носить
малопривлекательную    униформу  сотрудника  Японской  железной  дороги,  но
рабочий  день  заканчивается  в  шесть,  а  по линии Кита Сендзю вокзал Уэно
находится  всего  в  нескольких  станциях  от  Умедзимы, откуда до "Падающей
звезды"  рукой  подать. В течение шестимесячного испытательного срока я буду
получать  жалованье  раз  в неделю, что вполне меня устраивает. Мне повезло.
Эту  работу  нашел для меня Бунтаро. Когда я в прошлую пятницу вернулся из "
Пан-Оптикона",  он сказал, что слышал, будто здесь может открыться вакансия:
не  заинтересует  ли  это меня? "Еще бы!" - ответил я и не успел оглянуться,
как  уже  проходил собеседование с госпожой Сасаки. Дама суровая и бывалая -
токийский  вариант  моей  бабушки, - она, однако, поговорив со мной полчаса,
предложила  мне это место. Утром я составляю каталоги - наклеиваю этикетки с
данными  о  дате/времени/номере поезда на предметы, собранные кондукторами и
уборщиками    на  конечных  станциях,  и  укладываю  их  на  соответствующую
металлическую  полку. Госпожа Сасаки заведует бюро находок и сидит в боковом
кабинете,  где  разбирается  с  ценными  предметами: бумажниками, платежными
картами,  драгоценностями  -  всем,  что  должно регистрироваться в полиции.
Суга  учит  меня  обращаться  с вещами, не имеющими особой ценности, которые
хранятся в заднем помещении.
     -  Здесь  не  так  много  естественного света, да? - говорит Суга. - Но
можно  легко  определить,  какой сейчас месяц, по тому, что сюда попадает. С
ноября  по  февраль  -  лыжи  и сноуборды. В марте - дипломы. В июне - завал
свадебных  подарков. В июле - горы купальников. С хорошим дождичком приносит
сотни  зонтов.  Работа не самая вдохновляющая, но все лучше, чем носиться по
авторемонтной площадке или развозить пиццу, помсм.
     После  обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет заявить права на
свою  собственность,  или  отвечаю  на  звонки.  В часы пик, разумеется, дел
больше  всего,  но  часов  с  трех пополудни работа скорее напоминает отдых.
Самый частый посетитель - мои воспоминания.





 Листья  такие  зеленые,  что  кажутся синими. Мы с Андзу играем в гляделки:
пристально  смотрим  друг на друга, и тот, кто заставит другого улыбнуться и
отвести  взгляд,  выигрывает.  Я  корчу  Андзу  рожицы,  но ей нипочем. В ее
глазах  Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает -
как   всегда,  -  приблизив  свои  широко  раскрытые  глаза  к  моим.  Потом
возвращается  на  свою  ветку  и  сквозь  лист  смотрит на солнце. Закрывает
солнце    растопыренной   ладошкой.  Небольшая  перепонка  между  большим  и
указательным  пальцами  ее  руки наливается ярко-красным цветом. Она смотрит
на море.
     - Сейчас будет прилив.
     - Отлив.
     - Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.
     Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.
     -  Я  раньше  действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-
кит.
     Крученые подачи и стремительные броски вниз, чтобы отбить головой.
     - Ты нес такую чушь. - А?
     - Про то, что он волшебный.
     - Кто волшебный?
     - Камень-кит, глухота!
     - Я не говорил, что он волшебный.
     -  Говорил.  Ты  говорил,  что  это  настоящий  кит, которого бог грома
превратил  в  камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему,
и,  как  только  мы  на  него  ступим,  заклятие  исчезнет,  и  он будет так
благодарен,  что  отвезет  нас,  куда мы пожелаем, даже к Маме и Папе. Я так
сильно  старалась  представить  себе  это,  что  иногда даже видела, будто в
телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а Папа мыл машину.
     - Я никогда ничего такого не говорил.
     - Говорил, говорил. И на днях я поплыву к нему.
     -  Никогда,  ни  в коем случае, ты не заплывешь так далеко. Девчонки не
так хорошо плавают, как мальчишки.
     Андзу лениво пытается пнуть меня в голову.
     - Я легко могу туда доплыть!
     - В мечтах. Это очень далеко.
     - В твоих мечтах.
     Волны разбиваются о серый китовый бок.
     -  Может  быть,  это действительно кит, - высказываю я предположение. -
Окаменелый.
     Андзу фыркает.
     -  Это  просто  кусок скалы. Он даже не похож на кита. В следующий раз,
когда  мы  пойдем  на  секретный  пляж,  я  доплыву до него - вот увидишь, -
заберусь на него и буду над тобой смеяться.
     Паром на Кагосиму уползает за горизонт.
     - Завтра в это время... - начинаю я.
     -  Да,  да,  завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Вы встанете очень
рано,  чтобы успеть на паром и приехать в начальную городскую школу к десяти
утра.  Третьи  классы,  потом  вторые,  потом  ваш  матч. Потом вы пойдете в
ресторан  при девятиэтажном отеле, будете есть и слушать, как господин Икеда
объясняет,  почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты
мне это уже миллион раз говорил, Эидзи.
     - Что ж поделать, если ты завидуешь.
     -  Завидую?  Тому,  как  одиннадцать  вонючих  мальчишек гоняют мешок с
воздухом по колено в грязи?
     - Раньше футбол тебе нравился.
     - Раньше ты мочился на футон. Ох.
     -  Ты  завидуешь,  что  я еду в Кагосиму, а ты - нет. Андзу высокомерно
молчит.
     Скрип  дерева.  Я  не  ожидал,  что Андзу так быстро потеряет интерес к
нашему спору.
     - Смотри, - говорит она.
     Андзу  поднимается  во  весь  рост,  расставляет  ноги,  пытаясь встать
поустойчивей, отпускает руки...
     - Прекрати, - говорю я.
     И моя сестра прыгает в пустоту
     Крик вырывается из моей груди
     Андзу  проносится мимо и со смехом приземляется на ветку внизу, а потом
снова  ныряет  вниз  -  к следующей ветке. Она исчезает в листве, но смех ее
слышится еще долго.





 Стрелки  "Фудзифильма"  показали два часа и двинулись дальше. Ночь, как она
есть,  набита  минутами,  но они одна за другой истекают. Моя капсула набита
Хламом.  Посмотрите  значение слова "хлам" в словаре, и вы получите картинку
моей  капсулы над "Падающей звездой". Жалкая колония в империи Хлама. Старый
телевизор,  футон  из рисовой соломы, складной столик, поднос с разрозненной
кухонной  утварью,  спасибо  жене  Бунтаро,  чашки  с грибковыми культурами,
ревущий    холодильник   с  хромированными  нашлепками.  Вентилятор.  Стопка
журналов  "Скрин",  от  которых избавился Бунтаро. С Якусимы я привез только
рюкзак  с одеждой, "Дискмен"[30], диски с записями Джона Леннона и гитару. В
день моего приезда Бунтаро посмотрел на нее с опаской.
     - Ты ведь не собираешься эту штуку подключать?
     - Нет, - ответил я.
     -  Акустическую  можешь  оставить,  -  сказал  он.  - Но если притащишь
электрическую, окажешься на улице. Так записано в договоре.
     Я  не  собираюсь  с  ней общаться. Ни за что. Она попытается отговорить
меня  от  поисков  отца.  Интересно,  сколько  времени понадобится таракану,
чтобы  умереть?  Клеевая ловушка называется "тараканий мотель", на стенках у
нее  нарисованы  окна,  двери  и  цветы.  Искусственные тараканы машут всеми
шестью  лапками:  "Заходите,  заходите!"  В  качестве  приманки внутри лежит
пахнущий  луком  пакетик  -  в  любом приличном токийском супермаркете можно
купить  ловушки  с  запахом  карри,  креветок  и копченостей. Когда я вошел,
Таракан  меня  поприветствовал.  Он  даже не потрудился изобразить испуг. Он
усмехнулся.  И  кто же у нас теперь смеется последним? Я! Нет. Он. Я не могу
уснуть.  На Якусиме ночь значит сон. Больше заняться особенно нечем. В Токио
ночь не значит сон. Панки гоняют по торговым пассажам на скейтах. Хостессы[3
1]  подавляют  зевоту  и  поглядывают  на "ролексы" клиентов. Бандиты Якудзы
чинят  разборки  на опустевших строительных площадках. Школьники младше меня
устраивают  турниры  по  секс-гимнастике  в отелях любви[32]. Где-то наверху
мой  собрат  по  бессоннице спускает в туалете воду. Труба у меня за головой
начинает петь.

 Прошлая  среда,  мой  второй  день  в  качестве  трутня  на вокзале Уэно. В
обеденный  перерыв  оттягиваюсь по-большому в туалетной кабинке, покуривая "
Салем".  Вдруг  слышу, как открывается дверь, скрипит "молния", и по фарфору
писсуара  бьет  струя  мочи. Потом раздается голос - это Суга, повернутый на
компьютерах  тип,  чье  место  я  займу  в конце недели, когда он вернется в
колледж. Очевидно, думает, что он здесь один.
     - Извините, вы - Суга? Это ваша вина?
     Он  говорит не своим обычным голосом, а голосом мультяшного персонажа -
такие упражнения наверняка здорово дерут связки.
     -  Не  хочу  вспоминать,  не  хочу  вспоминать,  не хочу вспоминать. Не
заставляйте.  Нельзя  меня  заставлять.  Не  заставите.  Забудьте! Забудьте!
Забудьте!
     Его голос становится обычным - вкрадчивым и гнусавым:
     -  Я  не  виноват.  Такое  со  всяким могло случиться. С кем угодно. Не
слушайте их.
     Я в затруднении. Если я сейчас выйду, мы оба будем смущены до чертиков.
У  меня  такое  ощущение, будто я подслушал, как он во сне бормочет какой-то
секрет.  Но  если  и дальше сидеть здесь, что я еще услышу? Как он расчленил
труп  у  себя  в  ванной  и кусок за куском выбрасывал его вместе с мусором?
Если  он  обнаружит меня, то решит, что я подслушивал. Спускаю воду и долго-
долго  натягиваю брюки. Когда я наконец выхожу из кабинки, Суги уже нет. Мою
руки  и  возвращаюсь  в офис кружным путем, мимо журнальных киосков. Госпожа
Сасаки  разбирается  с  клиентом.  Суга  сидит в задней комнате, поедая свой
обед;  я  предлагаю ему "Салем". Он говорит, что не курит. Я забыл, вчера он
уже говорил мне. Подхожу к зеркалу, притворяясь, будто что-то попало в глаз.
Если  я  буду слишком любезен, до него может дойти, что это я слышал, как он
изображает потерю памяти.
     Вернувшись  за  стойку,  Суга  взгромоздился  на табуретку и уткнулся в
журнал    "МастерХакер".   У  Суги  странное  телосложение  -  излишек  веса
сосредоточен  вокруг  живота,  а задница совсем плоская. Руки длинные, как у
инопланетянина. Он страдает экземой. На лице лекарствам удалось ее подавить,
но  тыльная  сторона  ладоней  покрыта  чешуйками,  и  даже  в жару он носит
рубашки  с  длинным рукавом, чтобы скрыть руки. В заднем помещении меня ждет
тележка с вещами, потерянными в послеполуденных поездах. Суга ухмыляется:
     - Ну что, уже пообщался с Заместителем Начальника Вокзала Аоямой?
     Я киваю. Суга откладывает журнал.
     -  Не  позволяй  себя  запугать.  Он не такая большая шишка, какой себя
мнит.  Помсм, его скоро уволят. Готовятся большие передвижки, госпожа Сасаки
говорила  на  прошлой  неделе. Меня-то это не волнует. С понедельника у меня
начинается  интернатура  в  "Ай-би-эм"[33].  А  еще  через  неделю - опять в
универ.  Мне  дают отдельный кабинет для работы над диссертацией. Загляни ко
мне  как-нибудь.  Императорский универ, девятый этаж. Это рядом с Отаномизу.
Я  нарисую, как пройти, а там позвонишь с проходной. Я пишу магистерскую[34]
по  системному  программированию, но, между нами и находками говоря, все это
академическое  дерьмо - лишь прикрытие вот для чего. - Он помахивает своим "
МастерХакером".  -  Я  один из пяти лучших хакеров Японии. Мы все знаем друг
друга.  Обмениваемся сообщениями. Взламываем системы и оставляем свои метки.
Как  те,  кто  рисует граффити. В Японии нет такого компьютера, который я не
мог  бы взломать, вот. В Пентагоне - ты ведь знаешь, что такое Пентагон, да,
мозговой  центр  американской  обороны - есть секретный сайт под названием "
Священный  Грааль". Защиту для него разрабатывают лучшие компьютерщики, вот.
Если  ты  взламываешь "Священный Грааль", значит, ты лучше, чем они, и тогда
появляются  люди в черном и предлагают тебе работу. Вот чем я хочу заняться.
В  Императорском  универе  стоят  самые  скоростные  модемы  по  эту сторону
двадцать  пятого  века.  Стоит  мне  получить  доступ к этим малюткам, и я в
дамках.  И  тогда,  у-у-ух,  я  смотаюсь из этой выгребной ямы под названием
Токио. Полный улет. Вы больше в жизни меня здесь не увидите.

 Работая,  смотрю,  как  Суга  читает  "МастерХакер".  Каждый  раз,  дочитав
очередную  колонку  текста,  он  вздергивает  брови.  Интересно, что Суга не
назвал  бы выгребной ямой? Что может осчастливить Сугу? Странно, но, когда я
вспоминаю,  что  буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду своего отца,
Токио  мне  почти  нравится.  У  меня такое чувство, будто я на каникулах на
другой  планете,  где  выдаю себя за местного жителя. Может, я даже останусь
здесь  еще  на  какое-то время. Мне нравится показывать проездной сотрудника
ЯЖД  контролеру  у  турникета.  Мне  нравится,  что никто не сует свой нос в
чужие  дела.  Нравится,  что  рекламные  плакаты  меняют  раз  в неделю - на
Якусиме  их меняют раз в десять лет. Мне нравится каждый день ездить в метро
от  Кита  Сендзю  до  Уэно,  нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под
уклон,  ныряет  под  землю  и  превращается  в подводную лодку. Мне нравится
смотреть,  как  мимо  на  разной скорости проходят другие подводные лодки, и
можно  в шутку воображать, что едешь в обратную сторону. Мне нравится ловить
взгляды  пассажиров  в  параллельных окнах - будто одновременно вспоминаются
две  истории. По утрам отрезок между Кита Сендзю и Уэно забит до невероятия.
Когда  поезд меняет скорость, мы, трутни, все, как один, апатично качаемся и
пошатываемся.  Обычно только любовники и близнецы становятся так близко друг
к  другу.  Мне  нравится,  что  в  подводной  лодке  не нужно ничего решать.
Нравится  приглушенный  стук  колес.  Токио  -  это  один огромный механизм,
состоящий  из  деталей  помельче.  Трутням  известно  предназначение лишь их
собственных  крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для
чего  он?  Я уже выучил названия станций между тем местом, где живу, и Уэно.
Я  знаю,  где  стать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. "Никогда
не  садись в первый вагон, - говорит дядя Асфальт. - Если поезд с чем-нибудь
столкнется, его раздавит всмятку - и будь предельно внимателен на платформе,
когда  поезд  подходит,  чтобы  тебя  не столкнули под колеса". Мне нравится
вдыхать  настой из запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики.
Мне  нравится  вглядываться  в  отражения лиц, пока не покажется, что я могу
листать  их  воспоминания.  Подводные  лодки  возят  трутней,  черепа  возят
воспоминания,  и  то,  что  для одного человека - выгребная яма, для другого
может быть раем.





 - Эидзи!
     Андзу,  кто  же  еще.  Луна  сияет,  словно прилетевший за добычей НЛО,
воздух  насыщен  благовониями,  которые  бабушка воскуряет в жилых комнатах,
чтобы отпугнуть комаров. Андзу говорит шепотом, чтобы не разбудить ее:
     - Эидзи!
     Забравшись  на  высокий  подоконник,  она обхватывает колени руками. На
татами[35] и выцветшей фузуме[36] пляшут бамбуковые тени.
     - Эидзи! Ты не спишь?
     - Сплю.
     - Я наблюдала за тобой. Ты - это я, только мальчик. Но ты храпишь.
     Она хочет разбудить меня, вот и злит.
     - Не храплю.
     - Храпишь, как свинья. Угадай, где я была.
     Дайте мне поспать.
     - В туалетной яме.
     -  На  крыше!  Туда  можно залезть по балконному шесту. Я нашла дорогу.
Там  так  тепло.  Если  смотреть  на  Луну  долго-долго, то увидишь, как она
движется. Я не могла уснуть. Какой-то настырный комар все время меня будил.
     -  А  меня  будит  моя настырная сестра. Завтра у меня футбольный матч.
Мне нужно выспаться.
     -  Значит,  тебе  нужно  ночью  чего-нибудь съесть, чтобы подкрепиться.
Смотри.
     Сбоку  стоит  поднос.  Омоти[37], соевый соус, маринованный дайкон[38],
арахисовое печенье, чай. У нас будут неприятности.
     - Когда Пшеничка узнает, она...
     Андзу выражением лица и голосом пытается изобразить Пшеничку:
     -  Может,  ваша  мать  и дала вам кости, малютки, но за то, что у вас в
голове, благодарите только меня!
     Я смеюсь, как всегда.
     - Ты одна ходила на кухню?
     - Я сказала привидениям, что я - одна из них, и они мне поверили.
     Андзу  подпрыгивает  и бесшумно приземляется мне в ноги. Я понимаю, что
сопротивление    бесполезно,    поэтому   сажусь  и  кусаю  скрипучий  кусок
маринованной  редьки. Андзу проскальзывает ко мне под футон и макает омоти в
блюдце с соевым соусом.
     -  Мне  снова  снилось, что я летаю. Только приходилось махать крыльями
изо  всех  сил,  чтобы удержаться в воздухе. Я видела, как целая толпа людей
ходит  туда-сюда,  а еще ту полосатую цирковую палатку, где жила мама. Я уже
хотела спикировать на нее, когда этот комар меня разбудил.
     - Ты поосторожней со своими падениями. Андзу жует.
     - Что?
     -  Если  тебе  приснится, что ты падаешь и бьешься о землю, ты на самом
деле умрешь, прямо в постели.
     Какое-то время Андзу продолжает жевать.
     - Кто так говорит?
     - Ученые так говорят.
     - Чепуха.
     - Ученые это доказали!
     -  Если  тебе  приснилось,  что  ты  упал, ударился о землю и умер, как
может кто-нибудь узнать, что тебе снилось?
     Я  обдумываю  эту  мысль.  Андзу молча наслаждается победой. Лягушки то
начинают  свой  концерт,  то  умолкают,  будто  миллионы  маримб[39]. Где-то
далеко  спит море. Мы громко жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзу начинает
говорить  странным  голосом  - я не помню, чтобы она когда-нибудь раньше так
говорила:
     - Я больше не вижу ее лица, Эидзи.
     - Чьего лица?
     - Маминого. А ты?
     - Она болеет. Она лежит в специальной больнице. Голос Андзу дрожит.
     - А если это неправда? А?
     - Это правда!
     У меня такое чувство, будто я проглотил нож.
     - Она такая же, как на фотографиях.
     - Это старые фотографии.
     Почему  сейчас?  Андзу вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд.
Я слышу, как она стискивает зубы и давит что-то в горле.
     -  Сегодня  после  обеда,  когда ты был на тренировке, Пшеничка послала
меня  в  магазин  госпожи  Танака купить пачку стирального порошка. Там была
госпожа  Оки  со  своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и
не сразу меня заметили, поэтому я все слышала.
     Нож вонзается мне в кишки.
     - Слышала что?
      -  Госпожа  Оки  сказала:  "Эта  девчонка  Миякэ,  конечно,  здесь  не
показывается".  Госпожа  Танака  сказала: "Конечно, у нее нет на это права".
Госпожа  Оки  сказала: "Не смеет. Бросила двоих детишек на бабушку и дядьев,
а  сама  живет  в Токио со своими роскошными мужчинами, модными квартирами и
машинами". Потом она увидела меня.
     Нож поворачивается. Сдавленно всхлипывая, Андзу ловит ртом воздух.
     - И что?
     - Выронила яйца и поскорее вышла.
     В  лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзу слезы. Они такие теплые.
Потом она отталкивает меня и упрямо съеживается.
     -  Послушай.  -  Я  гадаю,  что  бы такое сказать. - Эта госпожа Оки со
своей  сестрой  из Кагосимы и госпожа Танака вместе с ними - ведьмы, которые
пьют собственную мочу.
     Я  предлагаю  ей  кусок маринованного дайкона, но Андзу качает головой.
Лишь бормочет:
     - Разбитые яйца. Повсюду.





 "Фудзифильм"  показывает  02:34.  Спать.  Спать.  Ты  засыпаешь.  Твои веки
тяжелееееееют.  Дайте  мне  поспать.  Пожалуйста.  Мне завтра на работу. Уже
сегодня.  Закрываю  глаза - и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан
до  сих  пор  сражается  с  клеем.  У  тараканов  есть особые органы чувств,
благодаря  которым  они  пускаются  наутек  еще  до  того, как информация об
опасности  поступит  в  мозг.  И  как  ученым  удается  узнавать такие вещи?
Тараканы  даже  книги  едят,  если  не  попадется  ничего посочнее. Кошка бы
вышибла  из  Таракана  дух.  Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. Среда,
вечер, я возвращаюсь с работы.
     -  Ну, как дела в конторе, любезный? - спрашивает Бунтаро, потягивая из
банки кофе со льдом.
     - Неплохо, - отвечаю я. Бунтаро допивает последние капли.
     - А что у тебя за коллеги?
     -  Я  еще мало с кем знаком. Суга, парень, место которого я займу, мнит
себя  самым  крутым киберпреступником всех времен и народов. Госпоже Сасаки,
моему  боссу, я, похоже, не очень-то по душе, но мне она все равно нравится.
Господин  Аояма,  ее  босс,  такой  напыщенный  тип, что удивительно, как не
скрипит при ходьбе.
     Бунтаро  закидывает  банку  в  мусорное  ведро,  и тут входит клиент со
стопкой  видеокассет.  Я  забираюсь в свою капсулу, падаю на футон и в сотый
раз  читаю письмо Акико Като. Пока в комнате сгущаются сумерки, поигрываю на
гитаре.  Я еще не могу позволить себе купить подходящие светильники, поэтому
довольствуюсь  дряхлой  лампой,  которую мой предшественник держал в глубине
шкафа.  Внезапно  решаюсь  себе  признаться,  что смутная надежда, которой я
тешил  себя  всю  жизнь,  будто,  приехав  в  Токио, рано или поздно встречу
своего  отца,  -  смехотворна.  Достойна жалости. Вместо того чтобы принести
освобождение,  правда  погружает  меня  в такое уныние, что я не могу больше
играть.  Сворачиваю футон, усаживаюсь на него и включаю телевизор, спасенный
на  прошлой  неделе  из кучи мусора. Этот телевизор - полное дерьмо. Зеленый
цвет в нем становится сиреневым, а синий - розовым. Я настроил пять каналов,
и  еще  один  с  помехами.  Все  передачи  -  тоже  дерьмо. Губернатор Токио
заявляет,   что  в  случае  землетрясения  все  черные,  испанцы  и  корейцы
взбесятся  и начнут грабить, насиловать и мародерствовать. Переключаю канал.
Фермер    рассказывает,   как  свиньи  жиреют,  поедая  собственное  дерьмо.
Переключаю  канал.  Токийские  "Гиганты"  одерживают  верх над хиросимским "
Карпом"[40].    Достаю    из   холодильника  упаковку  уцененного  суси[41].
Переключаю  канал.  Идет  игра, в которой участникам задают вопросы о мелких
подробностях  отрывка  из фильма, который они только что видели. Краем глаза
замечаю  крадущуюся  тень.  Вдруг  она  бросается прямо на меня, и я чуть не
роняю свой ужин на пол.
     - А-а-а-а!
     Мне  под  ноги  прыгает  черная кошка. Она зевает во всю свою клыкастую
пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее - ошейник в шотландскую клетку.
     -  Кошка,  -  бессмысленно  бормочу  я, пока пульс пытается вернуться к
нормальному ритму.
     Должно  быть,  она  спрыгнула  на  балкон  с  карниза и пролезла внутрь
сквозь дыру в москитной сетке.
     - Ты же потерялась!
     Кошка  не  из  тех,  кого  легко смутить. Я резко топаю ногой, как люди
обычно  делают,  чтобы  отпугнуть  животных,  но  ее этим не проймешь. Кошка
смотрит на суси и облизывается.
     -  Послушай,  -  говорю  я,  -  пойди  и поищи домохозяйку, у которой в
холодильнике полно остатков от ужина.
     Кошка невозмутимо молчит.
     - Одно блюдечко молока, - говорю я ей, - И ты уйдешь.
     Кошка опустошает его, едва я успеваю налить. Еще.
     - Это последнее, ладно?
     Пока  кошка  лакает  молоко,  на  этот раз более сдержанно, я спрашиваю
себя,  с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю
пушинку  с  последнего  кусочка  суси.  Так  что в итоге мне достается пачка
крекеров, а Кошка уминает свежую рыбу, осьминога и тресковую икру.

 Если  выйти  из вокзала Уэно в парк, пройти мимо концертного зала с музеями
и  обойти  вокруг  фонтана,  то  вы  попадете  в  аллею,  обсаженную высоким
кустарником.  Здесь,  в  палатках,  сооруженных  из  кусков небесно-голубого
полиэтилена  и  деревянных шестов, живут бездомные. В самых лучших есть даже
двери.  Я  думаю,  именно  там  живет  Дама  с фотографиями. Она появилась у
стойки  для  приема  заявлений  во вторник, прямо перед обеденным перерывом.
Это  был  самый  жаркий  день  за  всю  неделю.  Асфальт напоминал размякший
шоколад.  На  ней  был  плотно  повязанный  головной  платок,  длинная  юбка
непонятной  расцветки  и  потрепанные  теннисные  тапочки. Сорок, пятьдесят,
шестьдесят  лет - по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью невозможно
было  угадать  ее  возраст.  Суга ухмыльнулся и, заявив, что у него перерыв,
улизнул  в туалет предаваться самобичеванию. Эта бездомная женщина напомнила
мне фермерских жен с Якусимы, только она еще более заторможенная.
     Ее  взгляд не может удержаться на одной точке. Голос у нее надтреснутый
и шипящий.
     - Я их потеряла.
     - Что вы потеряли?
     Она переминается с ноги на ногу.
     - Вам их еще не приносили?
     Тянусь к стопке бланков заявлений о пропаже.
     - Так что вы потеряли?
     Она кидает на меня быстрый взгляд.
     - Фотографии.
     - Вы потеряли фотографии?
        Она  достает  из  кармана  луковицу  и  начинает  счищать  хрустящую
коричневую шелуху. У нее почерневшие, покрытые струпьями пальцы.
     Повторяю попытку.
     - Вы потеряли фотографии в поезде или на вокзале?
     Она по-прежнему уклоняется от ответа.
     - Старые-то мне вернули...
     - Мне бы очень помогло, если бы вы рассказали немного подробнее о...
     Она лижет луковицу.
     - А вот новые я обратно не получила.
     - Это были ценные фотографии? Она кусает луковицу. Луковица хрустит.
        Из  бокового  кабинета  выходит  госпожа  Сасаки  и  кивает  Даме  с
фотографиями.
     - Ну и пекло сегодня.
     Дама с фотографиями говорит, жуя луковую жвачку:
     - Они мне нужны, чтобы прикрыть часы.
     -  Боюсь, сегодня у нас фотографий нет. Возможно, завтра вы их найдете.
Не пробовали искать около пруда Синобазу[42]?
     Дама с фотографиями хмурится.
     - Что это моим фотографиям там делать? Госпожа Сасаки пожимает плечами.
     - Как знать? В жару там прохладно. Она кивает.
     - Как знать...
     И бредет прочь.
     - Она постоянный клиент?
     Госпожа Сасаки направляется к письменному столу.
     -  Мы входим в ее маршрут. Просто будь с ней вежлив, это ведь ничего не
стоит. Ты понял, что за "фотографии" она имела в виду?
     - Наверно, какой-нибудь семейный альбом?
     -  Сначала  я  тоже  поняла ее буквально. - Госпожа Сасаки, как всегда,
точно выбирает слова. - Но, похоже, что она говорит о своих воспоминаниях.
     Мы  смотрим,  как она исчезает в мерцающем свете. Цикады гудят то тише,
то громче.
     - Мы - это всего лишь наши воспоминания.





 Луна  передвинулась.  Успокоившись,  Андзу  маленькими глотками пьет чай. Я
где-то  на  границе  между  сном  и  бодрствованием.  Изо  всех  сил пытаюсь
вспомнить  мамино  лицо.  Мне  кажется, что я помню запах ее духов, но точно
сказать  не  могу. Чувствую, как Андзу устраивается внутри калачика, которым
я свернулся. Она все еще думает о маме.
     -  Последний  раз  мы с ней виделись в доме дяди Толстосума в Кагосиме.
Когда в последний раз уезжали с Якусимы.
     - В день рождения секретного пляжа. Два года назад?
     - Три. Два года назад был день рождения надувной лодки.
     -  Она  уехала  так  неожиданно.  Пробыла  целую неделю, а потом просто
исчезла.
     - Хочешь, расскажу секрет? Я тотчас просыпаюсь.
     - Настоящий?
     - Я уже не маленькая. Конечно, настоящий.
     - Тогда давай.
     - Пшеничка велела никому не рассказывать, даже тебе.
     - О чем?
     - О том, почему она тогда уехала. Я говорю о маме.
     - И ты молчала три года? Я думал, она уехала, потому что заболела.
     Андзу зевает, демонстрируя равнодушие к тому, что я думаю или думал.
     - Расскажи.
     - В тот день я плохо себя чувствовала. Ты был на футбольной тренировке.
Я  делала  уроки за столом на первом этаже. Мама стала готовить темпуру[43].
- Голос Андзу будто надломился. По мне, лучше бы она рыдала.
     - Она макала в тесто разные странные вещи.
     - Какие странные вещи?
     -  Несъедобные. Свои часики, свечку, чайный пакетик, лампочку. Лампочка
лопнула  в  кипящем  масле,  а  мама  нехорошо засмеялась. Кольцо. Потом она
положила все это на блюдо со слоем мисо[44] и поставила передо мной.
     - И что ты сказала?
     - Ничего.
     - А она?
     -  Она сказала, что это игра. Я сказала: "Ты пьяная". Она ответила, что
это  все  из-за Якусимы. Я спросила, почему она не может играть без выпивки.
Она  спросила,  почему мне не нравится, как она готовит. Она велела, чтобы я
съела  свой  ужин,  как  примерная девочка. Я сказала: "Я не могу есть такие
вещи".  И  она рассердилась. Помнишь, какой ужасной она иногда бывала, когда
приезжала к нам? Я не помню, как она выглядит, но это я помню.
     - Что было потом?
     -  Пришла  тетя  Толстосум  и  увела ее в спальню. Я слышала... - Андзу
глотает слезы. - Она плакала.
     - Мама плакала?
     -  Тетя  Толстосум вернулась и сказала, что если я кому-нибудь расскажу
об  этом,  то может прийти плохой доктор и забрать маму. - Андзу хмурится. -
Поэтому я вроде как заставила себя об этом забыть. Но не по-настоящему.
     Ухает сова.
     Я должен заснуть. Андзу покачивается, медленно-медленно.
     Вдалеке лает собака, потревоженная реальностью или воспоминанием.
     - Не езди завтра в Кагосиму, Эидзи.
     - Я должен ехать. Я защитник.
     - Не езди.
     Я не понимаю.
     - Почему?
     - Тогда поезжай. Мне плевать.
     - Всего на два дня. Андзу кричит:
     - Не ты один можешь совершать взрослые поступки!
     - Что ты хочешь сказать?
     - Я-то знаю, а ты догадайся!
     - Что ты хочешь сделать?
     - Узнаешь, когда вернешься со своего футбола!
     - Скажи!
     - Я тебя не слышу! Ты в Кагосиме!
     - Скажи! - Я встревожен. В голосе у нее злорадство:
     - Увидишь. Увидишь.
     - Все равно, кому интересно, что ты там задумала?
     - Утром я видела жемчужную змею!
     Теперь  я  уверен,  что  она  врет. Жемчужная змея - это глупая сказка,
которую  бабушка рассказывает, чтобы нас напугать. Она говорит, что эта змея
жила  в  амбаре  семьи  Миякэ  еще до того, как она сама родилась, и что она
появляется,  чтобы  возвестить о приближении смерти. Мы с Андзу давным-давно
перестали  в  нее верить, только бабушке это невдомек. Мне обидно, что Андзу
думает,  будто  меня  можно  запугать и заставить повиноваться россказнями о
жемчужной  змее.  Мартовская птица-полуночник пытается вспомнить свою песню.
Она  то  и  дело  выбивается  из  темы  и  начинает  заново.  Каждую весну я
вспоминаю  эту  птицу,  а  к  сезону  дождей снова забываю. Потом мне все же
хочется помириться с сестренкой, но она уже спит или притворяется спящей.





 Я  и  не заметил, как стрелки "Фудзифильма" контрабандой протащили три часа
через  границу  времени.  До  рассвета  еще  часа  два.  Ночь сплела уже три
четверти своей липкой паутины. На работе я весь день буду как выжатый лимон.
Госпожа  Сасаки  предупредила, что в субботу дел больше, чем в будни, потому
что  те, кто едет на работу, лучше следят за багажом, чем те, кто в выходные
отправляется  за  покупками  или  с  пятницы гуляет всю ночь напролет, кроме
того,  многие  ждут субботы, чтобы прийти забрать то, что потеряли. Наверно,
повсюду  будут  крутиться  репортеры,  вынюхивая  что-нибудь  новенькое  про
господина  Аояму.  Бедняга.  Внезапно  и бесцеремонно, словно пуля над ухом,
звонннннннннит  телефон.  Этот буравящий звук вселяет чувство вины и страха.
Телефон  звонннннннннит.  Странно. Телефон появился у меня только на прошлой
неделе.  Никто  не  знает  моего номера. Телефон звонннннннннит. А вдруг это
какой-нибудь  извращенец забавляется, выбирая номера наугад? Стоит ответить,
и  моргнуть  не  успею,  как  этот психопат окажется в моем душе. Ни за что.
Телефон    звонннннннннит.   Бунтаро?  Что-то  случилось?  Но  что?  Телефон
звонннннннннит.  Стоп.  Мой  номер знают в "Осуги и Босуги" - допустим, одна
из  коллег  Акико  Като  прочитала  мое  письмо прежде, чем та пустила его в
машинку   для  резки  бумаг,  и  невольно  прониклась  сочувствием  к  моему
положению.  Она  связывается  с  моим отцом, которому приходится ждать, пока
уснет  его  жена,  прежде  чем  собраться с духом и позвонить мне. Он прячет
свой  хриплый, торопливый шепот в закрытой комнате. "Возьми трубку!" Телефон
звонннннннннит.  Пора делать выбор. Нет. Пусть он замолчит. "Возьми трубку!"
Я  слетаю  со своего футона, цепляюсь ногой за крючки застежки, спотыкаюсь о
футляр от гитары и кидаюсь к трубке.
     - Алло!
     - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - поет мужской голос.
     - Алло!
     - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - Мужчина слегка раздражен.
     - Да, вы это уже сказали.
     - В жизни не сочинял такого глупого джингла! - Голос становится мягче.
     - Я тоже.
     -  Слушайте,  молодой человек, вы принесли нам в офис флаеры, в которых
говорится,  что  первые  двести  человек,  которые позвонят вам до или после
часа  пик  и  пропоют:  "Гони  голод  вон  -  съешь  пиццу Нерон!" - получат
бесплатно  пиццу  среднего размера на свой выбор. Что я сейчас и проделал. Я
хочу  свою  обычную "Камикадзе": корж с моцареллой, банан, перепелиные яйца,
гребешки,  тройная  порция чили, чернила осьминога. Перец не режьте. Я люблю
его  сосать.  Дайте сосредоточиться. Итак, попал я в число первых двух сотен
или нет?
     - Это шутка?
     -  Лучше  бы  это  было не так. Я всю ночь на работе и просто умираю от
голода.
     - Похоже, вы ошиблись номером.
     - Не может быть. Это пиццерия "У Нерона", так ведь?
     - Нет.
     - Вы уверены?
     - Ага.
     -  Означает  ли  это,  что  я побеспокоил частное лицо в четвертом часу
утра?
     - Угу.
     - Мне очень, просто ужасно жаль. Я не нахожу слов.
     - Не беспокойтесь. Все равно у меня бессонница.
     -  Простите,  я говорил с вами так пренебрежительно! Я думал, вы - один
из этих болванов, разносчиков пиццы.
     - Ничего-ничего. Но, если говорить о пицце, у вас очень странный вкус.
     Он с затаенной гордостью прищелкивает языком. Он старше, чем я думал.
     -  Я  сам  ее  изобрел.  В "Нероне" ее прозвали "Камикадзе" - я однажды
слышал,  как  девушка,  что  принимает  заказы, говорит так повару. Тут весь
секрет  -  в банане. Он склеивает все. Так или иначе, не смею отнимать у вас
время.  Еще  раз  примите  мои самые искренние извинения. Моему поступку нет
прощения. Нет прощения. - Он вешает трубку.





 Я  просыпаюсь  в  одиночестве.  Летние звезды в окне почти совсем растаяли.
Футон  Андзу лежит на полу, небрежно отброшенный. Так похоже на Андзу. Снова
забралась на крышу? Приподнимаю москитную сетку.
     - Андзу? Андзу!
     Ветер  раскачивает  бамбук,  и  слышится  кваканье  лягушек. Прекрасно.
Хочет    дуться,   пусть  дуется.  Через  пятнадцать  минут  я  уже  оделся,
позавтракал  и  шагаю  по  дороге  к порту Анбо со своей спортивной сумкой и
новой  бейсболкой,  которую  Андзу  купила  для  меня  на  карманные деньги,
подаренные  дядей Асфальтом. Я ловлю взглядом паром на Кагосиму, освещенный,
как  звездолет  на стартовой площадке, и от волнения у меня бегут мурашки по
коже.  Наконец-то  этот день настал. Я еду в Кагосиму, один, и я отказываюсь
чувствовать  себя  виноватым из-за того, что покидаю свою глупую завистливую
сестрицу  на одну-единственную ночь. Отказываюсь. Да и можно ли верить в то,
что  она  ночью  наговорила  о  нашей матери? В последнее время она какая-то
странная.  Метеор  оставляет  царапину на темном пурпуре неба. Темный пурпур
неба  стирает  царапину  метеора.  И  тут  мне в голову приходит грандиозная
мысль.  Это  самая  замечательная  мысль в моей жизни. Я буду тренироваться,
тренироваться  и  тренироваться  и стану таким выдающимся футболистом, что в
свой  двадцатый  день  рождения  буду  сражаться за Японию против Бразилии в
финале  Кубка мира. На шестидесятой минуте Япония будет проигрывать восемь -
ноль,  тогда  меня  вызовут  на замену, и я забью три хет-трика[45] подряд к
концу  дополнительного  времени. Я буду в новостях в газетах и по телевизору
во  всем  мире. Мама так гордится мной, что бросает пить, но самое главное -
отец  видит  меня, узнает и едет в аэропорт встречать самолет нашей команды.
Конечно,  Андзу  тоже  там,  вместе с мамой, и мы воссоединяемся на глазах у
всего    мира.   Как  здорово.  Как  просто.  Я  весь  горю  от  собственной
гениальности  и обретенной надежды. В одном из домиков Анбо светится огонек,
а  когда  я  прохожу  по  висячему  мосту,  то вижу всплеск на воде. Прыгает
лосось.
     Там,  где  начинается  устье  реки,  лощина  становится крутой и узкой.
Пшеничка  и  старики  из Анбо называют ее Горлом. Здесь полно привидений, но
мне  не  страшно.  Я  и боюсь, и надеюсь, что Андзу нападет на меня из своей
засады.  Лиц, что видятся между сосен, на самом деле нет. В том месте, где в
сезон  дождей  дорогу затапливает вода, стоят ворота-тори, которые указывают
на  начало  тропинки,  змейкой  бегущей  вверх  по холму к храму бога грома.
Пшеничка  предупреждала,  чтобы мы не играли там. Она говорила, что, если не
считать  кедров  Дземон[46],  бог  грома  - самый древний обитатель Якусимы.
Стоит  выказать  ему  малейшее  неуважение,  и,  как  только выйдешь в море,
поднимется  цунами  и  утопит тебя. Андзу хотела спросить, не то же ли самое
случилось  с  нашим  дедушкой,  отцом мамы, но я заставил ее поклясться, что
она  этого не сделает. Госпожа Оки говорила кому-то из нашего класса, что он
утонул  в канаве лицом вниз, напившись до бесчувствия. Так или иначе, жители
деревни  никогда  не  беспокоят  бога  грома по таким мелочам, как экзамены,
деньги  или свадьбы, - с этим они идут в новый храм отца Какимото, что рядом
с  банком.  Но  с  просьбой  о  рождении ребенка, за благословением рыбацкой
лодки  или с заупокойной молитвой об умерших родственниках они взбираются по
ступеням  храма  бога  грома.  Всегда  в  одиночку.  Я смотрю на свои часы с
эмблемой  Зэкса Омеги. Времени полно. Сегодня в Кагосиме начинается мой путь
на  Кубок мира, и мне понадобится любая помощь, какую только можно получить.
Поиски  нашего  отца  -  большое дело. Для нас с Андзу нет ничего важнее. Не
раздумывая  больше, я забрасываю спортивную сумку за покрытый мхом камень и,
вдохновленный   порывом  благочестия,  бегу  вверх  по  скользким  от  грязи
ступеням.





 Кладу  трубку.  Странный тип, чего он так долго извинялся? Может, хоть этот
звонок  снимет  с  меня  заклятье  бессонницы. Может, тело осознает, как оно
устало,  и наконец-то отключится. Ложусь на спину и пялюсь вверх, делая ходы
шахматным  конем  по  плиткам  потолка,  пока  не забываю, на каких уже был.
Начинаю  снова.  После третьей попытки до меня доходит бессмысленность этого
занятия.  Если  мне не удается уснуть, то я с таким же успехом могу думать о
письме.  О  Другом  Письме.  О  Большом  Письме.  Оно пришло - когда же? - в
четверг.  Вчера.  Ну  хорошо,  позавчера.  Я  вернулся  в  "Падающую звезду"
совершенно  без  сил.  На  девятой платформе, самой дальней от бюро находок,
кто-то  забыл  тридцать шесть шаров для боулинга, а Суга снова проделал свой
фокус  с исчезновением, так что мне пришлось перетаскивать их оттуда самому,
один  за  другим.  Позже  оказалось,  что  они  принадлежат команде, которая
ожидала  их  прибытия на Центральном токийском вокзале. Я открываю для себя,
что,  когда дело касается потерянного имущества, законы вероятности работают
иначе.  Госпожа  Сасаки  однажды  обнаружила  в тележке человеческий скелет,
засунутый  в  рюкзак.  Его  забыл  в  поезде  студент-медик,  возвращаясь  с
прощальной  вечеринки  у  профессора.  Так  или  иначе,  когда я прихожу в "
Падающую  звезду",  с меня капает пот, а Бунтаро сидит на своей табуретке за
конторкой,  ложка  за ложкой отправляет себе в рот мороженое из зеленого чая
и изучает в лупу какой-то листок бумаги.
     - Эй, парень, - говорит он, - хочешь посмотреть на моего сына?
     Это  странно,  потому что Бунтаро как-то говорил, что у него нет детей.
Он  показывает листок с расплывчатым темным пятном. Я хмуро смотрю на своего
светящегося гордостью домовладельца.
     - Чудеса ультразвукового исследования! - восклицает он. - Внутри матки!
     Смотрю на живот Бунтаро, и тот вспыхивает.
     -  Очень  смешно.  Мы уже решили, как его назовем. Вернее, жена решила.
Но я согласен. Хочешь узнать, какое имя мы выбрали?
     - Конечно, - отвечаю я.
     - Кодаи. "Ко" - путешествие, "дай" - великий. Великое Путешествие.
     - Классное имя, - говорю я (и действительно так думаю).
     Бунтаро любуется на Кодаи под разными углами.
     - Видишь его носик? А вот ножка. Прелесть, а?
     - Прелестней не бывает. А это что за креветка?
     - А откуда мы, по-твоему, знаем, что он - это он, а, гений?
     - О! Простите.
     -  Тебе  пришло  еще  одно  письмо. Я бы соорудил для тебя персональный
почтовый  ящик,  но  тогда  я бы лишился удовольствия вскрывать письма своих
жильцов над паром. Вот.
     Он  вручает  мне  простой  белый  конверт:  первоначально  отправлен из
Миязаки,  а  сюда  переслан  дядей  Толстосумом  из Кагосимы. Вскрываю его и
обнаруживаю  три  помятых листа бумаги. На телеэкране сталкиваются вертолеты
и  взрываются  здания.  Брюс  Уиллис  снимает  темные  очки и, прищурившись,
смотрит  на этот ад. Прочитав первую строчку, я понимаю, от кого это письмо.
Запихиваю  его  в  карман  куртки  и  взбираюсь вверх по лестнице - не хочу,
чтобы Бунтаро видел мое лицо.





 На  ступенях,  ведущих к храму бога грома, полно паутины, которая цепляется
за  меня,  рвется  и  липнет  к лицу. Карамельно-прозрачные пауки. Я падаю и
пачкаю  колени  в  грязи.  Пытаюсь выкинуть из головы все слышанные когда-то
истории  о  том,  что  на  этих  ступенях живут привидения умерших детей, но
когда  пытаешься  забыть  что-нибудь,  то  тут  же  и вспоминаешь. Надо мной
возвышаются  гигантские  папоротники.  В  расселинах  среди  корней прячутся
речные крабы.
     Проносится  мимо  и  исчезает  в  зарослях  олень.  Сосредоточившись на
грядущем  воссоединении  с  отцом,  которое  произойдет, как только мой план
принесет  плоды,  я  бегу,  бегу и вдруг оказываюсь на очищенной от зарослей
площадке  перед  храмом,  на самой вершине холма. Отсюда видно все на многие
мили  кругом.  К просыпающемуся небу рывками вздымаются островные горы. Море
разглаживает  утренняя  заря.  Я  могу  рассмотреть иллюминаторы якусимского
парома.  Взволнованный,  приближаюсь  к  колоколу  и  оглядываюсь  в надежде
увидеть  взрослого  и  спросить  разрешения.  Я  никогда  еще не будил бога.
Каждый  Новый  год  Пшеничка водит нас с Андзу в храм на берегу бухты, чтобы
купить  нам  новые  амулеты  с  нашим  знаком  зодиака,  но  это  всего лишь
увеселительная  прогулка, чтобы увидеться с родственниками и соседями и дать
им  потрепать нас по голове. Здесь же все по-настоящему. Волшебство всерьез.
Только  я  и  бог  грома  в своей замшелой дреме. Хватаю веревку, на которой
раскачивается язык колокола...
     С первым ударом звон разливается по лесу, распугивая фазанов.
     Со вторым ударом реактивные истребители сотрясает вибрация.
     С третьим ударом железные двери навеки смыкаются.
     Интересно,  слышит  ли  Андзу  этот колокол там, где она сейчас дуется?
Вот  вернусь завтра и расскажу, что это был я. Она никогда не признается, но
моя  смелость  произведет  на  нее  впечатление. Это похоже на то, о чем она
обычно  мечтает.  Я  приближаюсь  к  самому храму. Бог грома бросает на меня
сердитый  взгляд.  Его  лицо  -  слитые  воедино  ненависть, тайфун и ночной
кошмар.  Отступать  уже поздно. Он проснулся. Моя монетка со звоном падает в
ящик для пожертвований, я трижды хлопаю в ладоши и закрываю глаза.
     -  Доброе утро, э-э, бог грома. Меня зовут Эидзи Миякэ. Я живу вместе с
Андзу  и  Пшеничкой  в  доме  у начала дороги через лощину, за большим домом
Кава-ками.  Но  ты,  наверно,  это  знаешь. Я разбудил тебя, чтобы просить о
помощи.  Я  хочу  стать  лучшим  футболистом Японии. Это важно, очень важно,
поэтому, пожалуйста, не наказывай меня, как того таксиста.
     - А что взамен? - спрашивает тишина.
     -  Когда  я  стану  знаменитым  футболистом,  то,  э-э,  вернусь сюда и
построю  заново твой храм, и все такое. А пока все, что я в силах дать тебе,
ты можешь взять. Возьми. Не нужно просить меня, просто возьми.
     Тишина вздыхает:
     - Все, что угодно?
     - Все, что угодно.
     - Все? Ты уверен?
     -  Я  сказал  "все,  что угодно", значит, так оно и есть. Тишина длится
девять дней и девять ночей.
     - Будь по-твоему.
     Я  открываю глаза. За самолетом тянется розово-золотистый хвост. Голуби
выписывают  прогноз  погоды.  Внизу,  в  порту  Анбо, паром на Кагосиму дает
гудок;  я вижу, как к нему подъезжают машины. Вдруг все лесные часы начинают
бить  крыльями, метаться, кричать и выть, пробуждаясь к жизни. Я устремляюсь
прочь  и  лечу  вниз  по  скользким  от грязи ступеням, где призраки умерших
детей растворяются в первых лучах солнца.





                                                     Горная клиника Миязаки
                                                                 25 августа
     Здравствуй, Эидзи!
     Как  же  мне  начать  это  письмо? Одно у меня получилось раздраженное,
другое  - жалостливое, третье - остроумное, оно начиналось словами: "Привет,
я  -  твоя мать, приятно познакомиться". Потом еще одно начиналось с "Прости
меня".  Они  порваны,  лежат рядом с мусорным ведром в углу. Я уже ни на что
не гожусь.
     Жаркое  лето, правда? Я поняла, что оно будет таким, когда сезон дождей
не  настал  в  положенный  срок.  (Хотя,  наверно, на Якусиме-то дожди идут.
Когда  их  там  не  было?) Итак, тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда
ушли  все  эти  годы?  Хочешь  знать,  сколько  мне  исполнится через месяц?
Слишком  много, чтобы сказать. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с
алкоголизмом.  Мне  так не хотелось возвращаться на Кюсю, но горная прохлада
помогает  с  этим  смириться.  Мой  лечащий врач посоветовала написать тебе.
Сначала  я отказывалась, но она меня переупрямила. По-моему, это неправильно
-  хоть  я  и  хочу  написать  тебе,  но после стольких лет было бы намного,
намного  проще  этого  не  делать.  Все  же  я написала этот рассказ (больше
похожий  на  воспоминания). Врач говорит, что единственный способ избавиться
от  боли,  которую они мне причиняют, - рассказать о них тебе. Так что, если
угодно, я написала это из эгоизма. Но все по порядку.
     Когда-то  я  была  молодой  матерью,  которая  жила  в  Токио со своими
маленькими  детьми  -  тобой  и  Андзу. За квартиру платил твой отец, но эта
история  не  о  нем и даже не об Андзу. А о нас с тобой. В те дни можно было
сказать,  что я неплохо устроена - двухуровневая квартира на девятом этаже в
модном  квартале,  на  балконе  -  ящики  с цветами, очень богатый любовник,
которому  не  нужно  стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена.
Когда  я  покидала  Якусиму,  вы  с Андзу, должна признать, не входили в мои
планы,  но  все  же жить так, как я двадцать лет назад, было лучше, чем жить
среди  апельсинов  и  островных сплетен, к чему готовила меня моя мать (твоя
бабушка)  вместе  с  семейством  Синтаро  Бабы,  предназначив  меня (за моей
спиной,  как  водится)  ему  в  жены.  Поверь,  четверть  века  назад он был
грубияном и невежей, и я совершенно уверена, что таким и остался.
     Нелегко об этом писать.
     Я  была  несчастна.  Мне  было  двадцать  три  года,  и  меня  называли
красавицей.  Но единственная компания, на которую может рассчитывать молодая
мать,  это другие молодые матери. А они - самый жестокий клан на свете, если
ты  в  него  не  вписываешься.  Когда  они выяснили, что я "вторая жена", то
решили,  что  я оказываю дурное влияние, и обратились к администрации дома с
требованием   меня  выселить.  Ваш  отец  был  достаточно  влиятелен,  чтобы
воспрепятствовать  этому,  но  никто  из них больше не сказал со мною и двух
слов.  Как ты знаешь, никто на Якусиме не знал про вас (еще), и мысль о том,
чтобы жить там, под постоянными косыми взглядами, была невыносима.
     Примерно  тогда  же  твой  отец  завел себе новую любовницу. Ребенок не
добавляет    женщине    сексуальной    привлекательности.  Двойня  уменьшает
привлекательность  еще вдвое. Наш разрыв был отвратителен - ты не захотел бы
знать подробности, поверь мне. (Если бы и захотел, я не хочу их вспоминать.)
Когда  я  была  беременна,  он  клялся,  что  обо  всем позаботится. Наивный
цветок,  я  не  понимала,  что  он  говорил только о деньгах. Как все слабые
мужчины,  он  изображал полное смущение и считал, что все его простят. Делом
занялись  его  адвокаты,  и я больше никогда его не видела. (И никогда этого
не  хотела.)  Мне  было позволено жить в той самой квартире, но не продавать
ее  - дело было во времена экономики мыльного пузыря, и цены на недвижимость
удваивались  каждые  полгода.  Это  случилось  вскоре  после  того,  как вам
исполнился год.
     Я  -  дурная женщина. (Я всегда была такой, но, по крайней мере, сейчас
я  это  понимаю.)  Некоторые  женщины  созданы  для материнства, словно были
матерями  еще  до того, как ими стали, я же ни в коей мере не была для этого
создана.  Я  и  сейчас  терпеть  не  могу  маленьких  детей. Все деньги, что
адвокат  вашего  отца  присылал на ваше содержание, я тратила на нелегальную
няню-филиппинку[47],  чтобы  иметь  возможность  уходить  из  дома.  Я часто
сидела  в  кафе,  наблюдая,  как мимо проходят люди. Женщины моего возраста,
которые  работают  в  банках, составляют букеты, ходят за покупками. То есть
занимаются    повседневными   делами,  которые  я  так  презирала,  пока  не
забеременела.
     Прошло  два  года.  Я  работала  в  ночном баре, но меня там совершенно
заездили.    Я  подцепила  богатого  покровителя,  и  каждый  раз,  когда  я
возвращалась  домой,  вы  с  Андзу  напоминали  мне  о  том,  с  чем богатые
покровители  нас  оставляют.  (Пеленки, рев и бессонные ночи.) Однажды утром
мы  с  тобой  остались  дома  вдвоем - накануне у тебя был жар, поэтому няня
повела  в  детский  сад одну Андзу. Не в тот, что поблизости - мафия молодых
матерей  пригрозила  его  директору  бойкотом,  если  вас туда примут, - нам
приходилось  возить  вас  в  другой округ. Ты орал как резаный. Может, из-за
температуры,  может,  потому,  что Андзу с тобой не было. Я всю ночь была на
работе,  поэтому  запила  несколько пилюль водкой и предоставила тебя самому
себе.  Следующее,  что  я  помню,  это  то,  как ты тарабанишь в мою дверь -
конечно,  к  тому  времени  ты  уже ходил. Мигрень не давала мне уснуть. Сон
пропал.  Я  наорала  на  тебя,  чтобы  ты  убирался. Конечно, ты заревел еще
громче.  Я  снова  заорала.  Молчание.  Потом  я услышала, как ты сказал это
слово. Должно быть, выучил его в детском саду.
     - Папочка.
     Во мне что-то сломалось.
     Совершенно спокойно я решила сбросить тебя с балкона.

 Новые  чернила,  новая  ручка.  Неудивительно,  что  моя ручка кончилась на
таком  драматическом  месте.  Итак.  Совершенно  спокойно. Я решила сбросить
тебя  с  балкона. Эти шесть слов объясняют всю нашу дальнейшую жизнь. Но они
ни  в  коем случае меня не оправдывают. Я именно не "хотела" сбросить тебя с
балкона. Я сделала это. На самом деле. Так трудно это написать.
     Вот  как  все  было. Я распахнула дверь своей спальни - она открывалась
наружу,  -  быстро  протащила  тебя  по натертому паркету и перекинула через
перила  -  с  глаз  долой.  И  похолодела... но уже не могла остановить твое
падение,  даже  если  бы  стала  сверхчеловеком.  Ты  не кричал, пока падал.
Представь, что с лестницы падает мешок с книгами. Ты упал с таким же звуком.
Я  все  ждала  и  ждала, что ты закричишь. Время вдруг помчалось с утроенной
скоростью,  догоняя  само  себя.  Ты лежал внизу, из уха у тебя текла кровь.
Эта  картина  до  сих  пор  у  меня перед глазами. (И появляется всякий раз,
когда  я  спускаюсь  по лестнице.) У меня началась истерика. В скорой помощи
были  вынуждены  накричать  на меня, чтобы я говорила внятно. Потом, когда я
положила трубку, угадай, что я увидела? Ты сидел и слизывал с пальцев кровь.
     Говорят,  дети  иногда  становятся  мягкими, как тряпичные куклы. Это и
спасло  тебя  от более сильных повреждений. Доктор сказал, что тебе повезло,
но  он  имел  в  виду, что повезло мне. Водка, которой от меня несло, сильно
подпортила  мой  рассказ  о  том, как ты перелез через заграждение. На самом
деле  повезло  всем  нам. Я поняла, что едва не убила тебя и едва не угодила
до  конца жизни в тюрьму. Не могу поверить, что наконец-то это пишу. Три дня
спустя  я  выплатила  няне  месячное  жалованье  и  сказала, что увожу вас к
бабушке    погостить.  Воспитывать  вас  с  Андзу  сама  я  была  психически
неспособна. Остальное ты знаешь.

 Я  пишу это не для того, чтобы получить твое сочувствие или прощение. Такие
вещи  ни  прощению,  ни  сочувствию  не  подлежат.  Но эти воспоминания даже
теперь  не  дают  мне спать, и разделить их с тобой - единственный известный
мне способ облегчить их тяжесть. Я хочу выздороветь. То есть...

 ...по  тому,  как  смята  бумага, ты можешь понять - или не можешь? - что я
скомкала  это  письмо  и  бросила в корзину. Не целясь. И что же? Оно попало
прямо  внутрь,  даже  не  задев  за край. Кто знает? Возможно, это тот самый
случай,  когда  суеверие  срабатывает.  Пойду  суну  его  под  дверь доктору
Судзуки,  пока  снова  не  передумала. Если захочешь позвонить мне, звони по
номеру на грифе. Дело твое. Я хочу...

 Время  на  "Фудзифильме"  приближается к четырем. Как правильно реагировать
на  новость о том, что твоя мать хотела тебя убить? После трех лет молчания.
Я  привык  к  тому,  что матери нет рядом, что она где-то там, но не слишком
близко.  Так  не чувствуешь боли. Если же что-то сдвинуть, боюсь, боль снова
будет  мучить  меня.  Единственный  план, который приходит мне в голову: "Не
Делать  Ничего".  Если  это  побег  от  реальности,  пусть  так. Я вырежу на
резиновом  штампе:  "Бегу  от  реальности"  -  и  это будет моим официальным
ответом.  Я  не  могу  смириться с тем, что мой отец "нигде", но то, что моя
мать  "где-то там", меня вполне устраивает. Я-то знаю, что имею в виду, даже
если  не  могу выразить это словами. Таракан все еще борется. Мне хочется на
него  посмотреть.  Подбираюсь  к холодильнику - ну и сыро сегодня. Звездочки
на мотеле вздрагивают, когда я поднимаю его с пола. Таракан в панике. Какая-
то  часть  меня хочет освободить его, другая требует его немедленной смерти.
Заставляю  себя  заглянуть  внутрь.  Бешено  крутятся усики, яростно подняты
крылья!  Это  зрелище  настолько  отвратительно,  что  я  роняю  мотель - он
приземляется  на  крышу.  Теперь  Таракан  умирает  вверх  ногами  -  бедный
блестящий  ублюдок,  - но прикасаться к мотелю руками больше не хочется. Ищу
что-нибудь, чем его можно перевернуть. Копаюсь в мусорном ведре - с опаской,
вдруг  там  сидит  Тараканий  Братец  - и нахожу расплющенную коробку из-под
Кошкиного  печенья.  В  четверг,  прочитав письмо, я отложил его в сторону и
лежал,  ничего  не  делая, уж не знаю, как долго. Я уже собирался перечитать
его,  как появилась Кошка - прыгнула ко мне на колени и показала свое плечо.
Запекшаяся кровь, голая кожа - выдран клок шерсти.
     - Ты влезла в драку?
     На  минуту  письмо  забывается.  Я не умею оказывать первую помощь, тем
более  кошкам,  но, наверное, рану следует продезинфицировать. Конечно же, у
меня  нет  ничего  похожего  на  антисептик,  поэтому  я  спускаюсь  вниз  и
спрашиваю у Бунтаро.
         Бунтаро   останавливает  кассету  в  тот  момент,  когда  "Титаник"
поднимается  килем вверх и люди падают с длиннющей палубы, вынимает сигарету
из пачки "Кастера" и закуривает, не предлагая мне.
     -  Молчи.  Получив  еще одно письмо от таинственного адвоката в юбке, в
котором  говорится,  что  все  кончено, он так подавлен, что решает вспороть
себе живот, но у него есть только лишь маникюрные ножницы, поэтому...
     - У меня там раненая кошка. Бунтаро мрачнеет.
     - Что-что, парень?
     - Раненая кошка.
     - Ты держишь в моей квартире животных?
     - Нет. Она заходит, только когда хочет есть.
     - Или когда ей нужна медицинская помощь?
     - У нее просто царапина. Нужно смазать чем-нибудь дезинфицирующим.
     - Эидзи Миякэ - звериный доктор.
     - Бунтаро, ну пожалуйста.
     Он,  ворча,  роется  под кассой. Вытаскивает пыльную красную коробочку,
отчего ему под ноги валится куча всякого хлама, и протягивает мне.
     - Не замажьте кровью татами.
     "Паразит  тупозадый,  небось  стриг  деньги  на  новый татами с каждого
жильца,  а  на  самом  деле  не  менял  его с 1969 года!" - не этими словами
отвечаю  я  своему  домовладельцу  и благодетелю, нашедшему работу. Я просто
смиренно киваю.
     - Кровь уже не течет. Там только ранка, которую нужно обработать.
     - Как эта кошка выглядит? Может, моя жена знает ее хозяина.
     - Черная, лапы и хвост белые, клетчатый ошейник с серебряной пряжкой.
     - Ни адреса хозяина, ни имени? Я отрицательно качаю головой.
     - Спасибо вам. - Начинаю отступать.
     -  Не  очень-то к ней привязывайся, - кричит Бунтаро мне вслед. - Помни
пункт договора: "Вы не будете держать никаких животных, кроме кактусов".
     Обернувшись, смотрю на него сверху вниз:
     - Какого договора?
     Бунтаро гадко усмехается и хлопает себя по лбу.
     Закрываю  дверь капсулы и принимаюсь за Кошку. Гамамелис наверняка жжет
ее  -  нас  с  Андзу он всегда жег, когда Пшеничка мазала нам царапины, - но
Кошка даже не вздрагивает.
     - Девочкам не пристало ввязываться в драки, - говорю я ей.
     Выбрасываю  ватку  и  возвращаю Бунтаро его аптечку. Кошка устраивается
поудобнее  на  моей  юкате[48].  Странно.  Из всех людей Кошка выбрала меня,
чтобы о  ней позаботиться, меня, а не кого-то еще.

 Над  стойкой  для  заявлений  появляется голова. Она принадлежит долговязой
девчонке  лет  одиннадцати, одетой в спортивный костюм с изображениями Микки
и Дональда и с красными бантами в волосах. Ее глаза просто огромны.
     - Добрый день, - говорит она. - Я шла по указателям. Это бюро находок?
     - Да, - отвечаю я. - Ты что-нибудь потеряла?
     - Мамочку, - говорит она. - Она постоянно уходит без моего разрешения.
     Я неодобрительно хмыкаю.
     - Тебя можно понять.
     Что  мне  делать?  В  своем  рассказе Суга опустил главу о потерявшихся
детях;  сам  он  ушел  за тележкой в другое крыло вокзала. Госпожа Сасаки на
обеде.  Где-то  мамаша  бегает  в истерике, представляя себе колеса поезда и
похитителей, промышляющих донорскими органами. Я в растерянности.
     - Почему бы тебе не залезть на стойку, - говорю я девочке.
     Она взбирается наверх. Так. Что мне делать?
     - Вы не хотите спросить, как меня зовут? - спрашивает девочка.
     - Конечно, хочу. Как тебя зовут?
     - Юки Тийо. Вы не хотите вызвать мамочку по большому громкоговорителю?
     - Конечно, конечно.
     Иду  в  боковой  кабинет.  Госпожа  Сасаки  упоминала о громкоговорящей
системе  оповещения,  но Суга никогда не показывал мне, как ею пользоваться.
Повернуть  этот  ключ,  щелкнуть  этим выключателем. Надеюсь, все правильно.
Под   надписью  "Говорите"  зажигается  зеленый  огонек.  Я  откашливаюсь  и
наклоняюсь  к  микрофону.  Над  Уэно  разносится звук моего кашля. Когда Юки
Тийо слышит свое имя, она чуть не лопается от гордости.

 Я горю от смущения. Юки Тийо изучает меня взглядом.
     - Итак, Юки. Сколько тебе лет?
     - Десять. Но мамочка запрещает мне разговаривать с незнакомыми.
     - Но ты уже говорила со мной.
     - Только потому, что мне нужно было, чтобы вы позвали мамочку.
     - Ты неблагодарный ребенок.
     Я слышу шаги Аоямы, затем вижу его самого. Его ботинки, его ключи.
     - Ты! Миякэ!
     Очевидно, я по уши в дерьме.
     - Добрый день...
     -  Не  надо  мне  никаких "Добрых дней"! С каких это пор ты уполномочен
делать сообщения по громкой связи?
     У меня пересохло в горле.
     - Я не думал, что...
     -  А  если  бы к Уэно мчался поезд с порванным тормозным кабелем? - Его
глаза  мечут  молнии. - А если бы пришлось делать объявление об эвакуации! -
Вены  у  него  на лбу набухают. - А если бы пришло предупреждение, что бомба
заложена?  -  Он  меня  уволит?  - А ты, ты занимаешь громкую связь лишь для
того,  чтобы  попросить  мать  какой-то  потерявшейся девчонки пройти в бюро
находок на втором этаже! - Он делает паузу, чтобы набрать в грудь воздуха. -
Ты, ты превращаешь порядок в подростковый бардак!
     - Тра-ля-ля! - К стойке мягко подходит женщина в леопардовой шкуре.
     - Мамочка! - Юки Тийо машет рукой.
     -  Дорогая моя, ты же знаешь, как мама расстраивается, когда ты вот так
исчезаешь. У этого милого юноши из-за тебя неприятности?
     Она  локтем  отодвигает Аояму в сторону и водружает на стойку фирменные
пакеты с покупками. Самоуверенно и вызывающе улыбается.
     -  Мне  невероятно  жаль,  молодой  человек.  Что  я могу поделать? Юки
играет  в эту милую игру каждый раз, когда мы идем по магазинам, так, милая?
Муж говорит, что с возрастом это пройдет. Я должна где-нибудь расписаться?
     - Нет, мадам.
     Аояма молча кипит от злости.
     - Позвольте мне чем-нибудь отблагодарить вас.
     - Правда, мадам, ничего не нужно.
     - Вы просто душка. - Она поворачивается к Аояме. - Отлично! Носильщик!
     Я  подавляю  смешок  на  секунду позже, чем надо. Аояма излучает прямо-
таки ядерное бешенство.
     - Нет, мадам, я заместитель начальника вокзала.
     - О! В этом наряде вы похожи на носильщика. Пойдем, Юки.
     Когда мать уводит Юки, она оборачивается ко мне:
     - Извините, что напрягла вас.
     Аояма слишком разъярен, чтобы напрягать меня еще больше.
     -  Ты,  Миякэ,  ты, я тебе это припомню! Я сегодня же отправлю рапорт о
твоем произволе в дисциплинарную комиссию!
     Он  стремительно удаляется. Не пора ли мне считать себя безработным? Из
задней комнаты выходит Суга.
     - У тебя просто талант раздражать людей, Миякэ.
     - Ты все время был там?
     -  Мне  показалось,  ты  владеешь ситуацией. Мне хочется его убить. Что
тут скажешь?





 Я  плыву на пароме! Сколько раз мы с Андзу наблюдали за ним, а сейчас я сам
плыву  на  нем!  Палуба  раскачивается;  ветер такой сильный, что к бортовой
качке  добавляется  килевая. Якусима, огромная страна, где я живу, медленно,
но верно уменьшается. Господин Икеда разглядывает берег в армейский бинокль.
Морские  птицы  парят  над  кораблем. Второклассники спорят, что будет, если
паром  начнет тонуть и нам придется драться за места в спасательных шлюпках.
Кто-то  смотрит  телевизор,  кого-то гонят оттуда, где находиться запрещено.
Кого-то  тошнит  в  туалете.  Рокочет двигатель. Вдыхаю его выхлопы. Смотрю,
как корпус корабля скользит по разлетающимся брызгами волнам.
     Если  бы  я  уже не решил стать звездой футбола, я бы стал моряком. Ищу
взглядом  храм  бога  грома,  но он скрыт утренней дымкой. Вот бы Андзу была
здесь.  Интересно,  что она будет сегодня делать? Пытаюсь вспомнить, когда в
последний  раз  мы  провели  день  врозь.  Забираюсь  в прошлое все дальше и
дальше,  но  такого  дня  никогда  не  было. Якусима стала размером с амбар.
Появляются  и исчезают за кормой другие острова. Якусима помещается в кольце
из  большого  и  указательного  пальцев. У меня шатается зуб. Господин Икеда
стоит рядом на палубе.
     -  Сакурадзима!  - кричит он мне сквозь ветер и шум двигателя, указывая
вперед.
     Вулкан  вырастает  из моря и заполняет собою треть неба. Еще одну треть
застилают  аккуратные,  плотные  клубы  дыма,  извергающиеся из зазубренного
кратера.
     -  Ты  можешь  ощутить  вкус  этого пепла, - кричит господин Икеда, - у
себя во рту! А вон там - это Кагосима!
     Уже?  Наше  путешествие  должно  длиться  три  часа.  Сверяюсь со своим
Зэксом  Омегой  и  обнаруживаю,  что  прошло почти три часа. Вот и Кагосима.
Какая  огромная!  Вся  Анбо,  наша  деревня, могла бы уместиться между двумя
причалами    этого  порта.  Огромные  здания,  гигантские  краны,  громадные
сухогрузы,  на  их  бортах  написаны  названия  таких мест, о большинстве из
которых  я  никогда  не слышал. Наверное, когда я был здесь в последний раз,
мне отключили память. Или, может, это было ночью? Вот откуда начинается мир.
Будет что рассказать Андзу. То-то она удивится.





 Если  верить  "Фудзифильму",  четыре  часа проскочили мимо пятнадцать минут
назад.  Самое  большее, на что теперь можно надеяться, - это два часа сна, и
на  работе  я  буду еле жив скорее от недосыпания, чем от избытка дел. Вчера
Суга  работал  последний день, так что после обеда я останусь там совершенно
один.  До  сих  пор  вижу  падающее  тело. Таракан затих. Убежал? Вынашивает
планы  мести?  Или  уснул и видит сны: сексапильные ляжки тараканих, преющие
отбросы?  Говорят,  что  на каждого таракана, которого вы видите, приходится
девяносто  его  сородичей,  недоступных взгляду. Под половицами, в пустотах,
за  шкафами.  Под футонами. "Бедная мама, - она надеется, что я так думаю. -
Пусть  она  бросила нас на дядюшек, когда нам было по три года, но что было,
то  быльем  поросло.  Сегодня же ей позвоню". Ни за что! Забудь об этом! Мне
кажется,  я  слышу,  как  Токио  зашевелился.  Чешется шея. Чешу ее. Чешется
спина.  Чешу  ее.  Чешется  в паху. Чешу в паху. Как только проснется Токио,
считай,  все  надежды  на сон пошли прахом. Вентилятор размешивает зной. Как
она  посмела  написать  мне  такое  письмо?  Я так устал, когда ложился, так
почему же не сплю?

 -  Последняя  пятница,  -  говорит  Суга.  - Полный улет. Завтра - свобода.
Помсм,  тебе  надо  поступить  в  колледж,  Миякэ.  Это  круче,  чем  просто
зарабатывать на жизнь.
     На  самом  деле  я его не слушаю - накануне вечером я узнал, что, когда
мне  было  три  года, мать решила сбросить меня с девятого этажа, - но когда
он снова произносит это слово, не выдерживаю:
     - Что за слово ты все время повторяешь? Суга изображает недоумение.
     - Какое слово?
     - "Помсм".
     -  О,  прости,  -  извиняется  Суга, но по тону его этого не скажешь. -
Совсем забыл.
     - Забыл?
     - Большинство моих друзей - компьютерщики. Хакеры. И у нас - свой язык,
вот.  "Помсм"  по-английски  означает  "по  моему  скромному мнению". Что-то
вроде "Я думаю, что...". Классное словечко, правда?
     Звонит телефон. Суга смотрит - я снимаю трубку.
     - Довольны собой, Миякэ? - В знакомом голосе кипит злоба.
     - Господин Аояма?
     - Ты работаешь на них, ведь так?
     - Вы имеете в виду, на вокзал Уэно?
     - Не притворяйся! Я знаю, что ты работаешь на советников!
     - Каких советников?
     -  Говорю  же, брось придуриваться! Я тебя насквозь вижу! Ты приходил в
мой  кабинет, чтобы шпионить. Вынюхивать. Высматривать. Я понял, что за игру
ты  ведешь.  А  потом,  позавчера,  эта  твоя провокация. Это было задумано,
чтобы  выманить  меня  из  кабинета  и  скопировать мои файлы. Все сходится.
Посмотрю я, как ты будешь это отрицать!
     - Клянусь, господин Аояма, здесь какая-то ошибка...
     -  Ошибка?  -  Аояма  переходит  на  крик. - Ты прав! Это самая большая
ошибка  в  твоей  лицемерной  жизни! Я служил Уэно еще до твоего рождения! У
меня    есть    друзья  в  министерстве  транспорта!  Я  окончил  престижный
университет!
     Трудно поверить, что можно кричать еще громче, но ему это удается.
     -  Если  твои  хозяева  полагают,  что меня можно "реструктурировать" и
засадить  в какую-нибудь Акиту[49] на конечную станцию с двумя платформами и
общежитием  из  бумаги,  то  они глубоко заблуждаются! У меня за спиной годы
службы!
     Он запинается, пыхтит и выпускает последнюю угрозу:
     -  Уэно  имеет  стандарты!  Уэно имеет системы! Если эти невежественные
подонки,  ленивые  паразиты, твои хозяева, хотят войны, я устрою им войну, а
ты, ты, ты погибнешь в перекрестном огне!
     Он вешает трубку. Суга смотрит на меня:
     - О чем это он?
     Почему я? Почему всегда я?
     - Понятия не имею.





 -  Как  бы  это  помягче  сказать?  -  Господин  Икеда  шагает взад-вперед,
произнося  в  перерыве  между таймами напутственную речь. - Парни. Вы полное
дерьмо.  Разгильдяи.  Недочеловеки.  Даже  не млекопитающие. Сплошной позор.
Вонючие  отбросы.  Сборище  близоруких  хромых ленивцев. Лишь благодаря чуду
противник не вкатил нам девять голов, и имя этому чуду Мицуи.
     Мицуи  жует  жвачку,  наслаждаясь вкусом диктаторского расположения. Он
талантливый  и  напористый  вратарь. По счастью, ему не хватает воображения,
чтобы  использовать  свою  напористость для затевания разборок на поле. Отец
Мицуи  -  самый  "прославленный" на Якусиме алкоголик, так что наш вратарь с
раннего    возраста  привык  следить  за  траекторией  полета  самых  разных
метательных снарядов. Икеда продолжает:
     -  Живи  мы  в  более  цивилизованный  век,  я бы потребовал, чтобы все
остальные  совершили  сеппуку.  Тем  не менее вы все обреете головы наголо в
знак  позора,  если  мы проиграем. Защитники. Несмотря на героические усилия
господина Мицуи, сколько раз противник попал в перекладину? Накамори?
     - Три раза.
     - А в стойку?
      Я  посасываю  теплый  апельсин,  регулирую  наколенники,  наблюдаю  за
напутственной  речью в команде противника - их тренер смеется. Спертый запах
мальчишеского  пота  и  футбольной  экипировки.  После полудня небо затянуло
тучами. Вулкан пускает клубы дыма.
     - Миякэ? В стойку?
     - Э-э, дважды, - говорю я наугад.
     -  Э-э,  дважды.  Э-э,  верно.  Э-э,  Накаяма,  середина  поля значит "
середина  поля",  а  не  "середина  штрафной  зоны".  Атака значит, что мы "
атакуем  ворота  противника".  Сколько  раз  их вратарю приходилось касаться
мяча? Накамура?
     - Не очень часто. Икеда трет себе виски.
     -  На самом деле ни разу! Ни разу! Он провел три - отдельных - свидания
с  тремя  -  отдельными  -  девчонками из группы поддержки! Слушайте меня! Я
снимаю  матч  на  видео!  Парни,  завтра  у  меня  день рождения. Если вы не
подарите  мне  ничью,  вы  до  конца  своих  дней себе этого не простите. Во
втором  тайме ветер на нашей стороне. Ваша задача - окопаться и продержаться
до  конца.  И  еще:  не допускайте пенальти. Вчера я напоил их тренера, и он
похвастался,    что    игрок,  который  у  них  бьет  штрафные,  никогда  не
промахивается.  Никогда. И помните - если вдруг у вас ручки-ножки ослабнут -
моя  камера  наблюдает  за  вами;  я буду разбираться с каждым как мужчина с
мужчиной.





 Судья  дает свисток, возвещая о начале второго тайма. Тремя секундами позже
мы  теряем  мяч.  На  мгновение  я  вспоминаю свой договор с богом. Каким же
полезным  он  оказался.  Я  изо  всех  сил  пытаюсь  выглядеть получше перед
камерой  Икеды  -  кружу  по  полю,  кричу  "Пас!",  издаю  вопли и всячески
стараюсь избегать мяча.
     -  Перехватывай и бей! - вопит Икеда. Расстановка 4 - 3 - 3 сбивается в
10  - 0 - 0, и наша штрафная зона превращается в пинбольное поле[50]: пинки,
крики,  ругань.  Я  играю  на публику, изображая травму, но никто на меня не
смотрит. Раз за разом Мицуи, несмотря на трудности, блестяще спасает ворота,
отчаянно подпрыгивает, отбивает мяч в воздухе.
     - По местам! - вопит Икеда.
     Если  бы  только  я  мог  стать  таким,  как Мицуи. Назавтра обо мне бы
написали  во  всех  спортивных  газетах.  Раз за разом противник атакует, но
защитники,    сгрудившись,   отстаивают  наши  ворота.  Бриз  усиливается  и
превращается  в ветер. Я совершаю отчаянную попытку принять верхнюю подачу -
и  это  мне  удается, - но мяч бьет меня по макушке, едва ее не расплющив, и
летит дальше, в глубь нашей половины поля. Судья свистит: нарушение правил -
не  знаю  почему,  но  Икеда  все  равно  обвинит  в  этом  меня. Накатани и
Накамура,  наши  звезды,  получают  по желтой карточке за то, что сбили друг
друга с ног. Я поворачиваюсь - и мяч отскакивает от моего лица. Угловой.
     - Кретины! - вопит Икеда.
     Элбоу  борется  с мальчишкой-мутантом ростом вдвое выше меня, с глазами
головореза.  Зуб,  который  просто  шатался,  вдруг  начинает шататься очень
сильно.  Мицуи  нырком отбивает мяч. Один из болельщиков противника кидает в
Накату,  нашего  нападающего,  рисовый  шарик, и тот с лета наносит ответный
удар.  Накаяма принимает мяч, посылает его вверх - мяч подхватывает ветер, и
мы все с криками "Банзай!" бросаемся за ним
     - По местам! - вопит Икеда.
     Зуб  болтается  на ниточке. Противник отступает. Мы бросаемся вперед. Я
уже  слышу  звуки  военных  оркестров.  Но  тут нападающие противника стеной
понеслись к нашим воротам - мяч у них. Ловушка? Ловушка!
     - Задницы! - вопит Икеда.
     У  меня  уже  не осталось дыхания, но я бегу назад, надеясь урвать хоть
крупицу  удачи  после  того,  как  нам  забьют  гол.  Мицуи  с ревом, почище
истребителя  "Зеро",  выбегает  из  ворот,  чтобы сократить угол. В отместку
нападающий  противника  бьет  по  мячу  за  секунду  до столкновения - хруст
костей - не в силах затормозить, я налетаю прямо на них - бутсой попав кому-
то  по  голове, падаю, по инерции лечу дальше, скольжу по посыпанной гравием
вратарской площадке и рукой останавливаю мяч прямо перед линией ворот.
     Напряженное молчание.
     Свисток  судьи  врывается  мне  в  уши. Мицуи - красная карточка, мне -
желтая,  нападающему  -  поездка  в больницу, нам всем - выволочка от Икеды,
противнику    -  штрафной  удар.  А  у  нашей  команды  нет  вратаря.  Икеда
разражается потоком брани, выпуская пар.
     - Ты неплохо поработал руками, Миякэ. Ты пойдешь в ворота.
     Мои  товарищи  по  команде подхватывают это предложение на лету. Что ж,
жертвенные  агнцы  должны  молчать.  Плетусь  к вратарской площадке. Кожа на
ногах  от  колен  и выше у меня ободрана. Противник выстраивается в штрафной
зоне.  Справа  и  слева от меня - пустота. Подающий противника злорадствует,
наматывая  собранные  в  крысиный  хвостик  волосы  себе  на мизинец. Каждое
мгновение    барабанным   боем  отдается  у  меня  в  ушах.  Барабанный  бой
замедляется.  Свисток.  Мир вокруг застывает. А вот и он. Бог грома. Помнишь
меня? У нас уговор.





 Суга  грузит  содержимое  своего  ящика  в  сумку. Слышится вой полицейских
сирен.  Когда это было? Всего лишь вчера. Длинный коридор, в который выходит
бюро  находок,  соединяет  оба  крыла  вокзала  Уэно,  поэтому  в нем всегда
довольно  много  народу,  но  на  этот  раз там царит особое оживление, и мы
перегибаемся  через стойку посмотреть, в чем дело. Мимо стремительно несется
команда    телевизионщиков    -   ведущий,  оператор  Эн-эйч-кей,  увешанный
объективами,  ассистент  с  насаженным  на шест микрофоном и молодой парень,
толкающий  нечто  вроде  тележки.  Это  не компания уровня "снимем-махровую-
утку",  что  частенько здесь появляется. Чувство высокой миссии, которое они
излучают, расчищает им путь сквозь встречный поток пассажиров.
     -  Об  этом  стоит разузнать побольше, - говорит Суга. - Держи оборону,
Миякэ. Пахнет скандалом.
     Он пулей вылетает из кабинета, и тут же звонит телефон:
     -  Бюро находок? Я звоню узнать насчет парика одного моего друга... - Я
испускаю стон. У нас сотни париков.

 К  счастью,  это  парик  в  стиле глэм-рок, усыпанный блестками, так что за
пять минут отсутствия Суги мне удается его опознать.
     -  Аояма  свихнулся!  -  Суга  возбужденно  выкладывает  новости. - Все
микросхемы в башке погорели! И это в мой последний день!
     - Аояма? - вспоминаю телефонный звонок.
     -  Вчера  вышел  приказ.  Высшее  руководство  токийского отделения ЯЖД
решило  убрать  его  с  глаз  долой.  По распоряжению нового губернатора все
крупные    токийские    вокзалы   перетряхиваются,  а  Аояма  -  это  символ
неприкасаемых[51].  Советник  -  парень  десять лет преподавал в гарвардской
бизнес-школе  -  сообщил  ему  эту  новость  в  присутствии  группы  младших
менеджеров:  получилось  что-то  вроде  семинара "как понизить кого-нибудь в
должности".
     - Кошмар.
     - Кошмар начался потом. Аояма вытаскивает арбалет, вот...
     - Арбалет?
         -   Арбалет.  И  целится  советнику  в  грудь,  вот.  Должно  быть,
предчувствовал,  что  это  случится.  Он  приказывает всем помощникам, кроме
одного,  выйти,  если  только  они не желают понаблюдать, как стрела пронзит
человеческое  сердце. Полная шиза. Потом Аояма бросает оставшемуся менеджеру
моток  альпинистской  веревки  и приказывает привязать советника к креслу. И
приказывает  менеджеру  выйти.  Потом  запирает дверь изнутри - до того, как
прибежала служба охраны.
     - И чего он требует?
     -  Еще  никто  не  знает.  Вызвали полицию, поэтому телевизионщики тоже
приехали.  Подошел  директор  и  попытался разогнать журналистов, но нас все
равно  покажут  в  вечерних новостях! Настоящая бомба. Думаю, скоро подъедут
отряды    спецназа  и  переговорщики  в  пуленепробиваемых  жилетах.  Ничего
подобного в Уэно еще не было. Событие всенародного масштаба!





 Я  ныряю  влево  и  понимаю,  что  мяч ушел вправо. От удара о землю у меня
перехватывает  дыхание  и  хрустят кости. Противник ревет. Я выплевываю зуб.
Он  лежит на земле, он больше не часть меня. Белый, со сгустком крови. Зачем
вставать?  Из-за  меня  матч  проигран,  я  потерял  друзей,  футбол, славу,
надежду  найти  отца  -  все,  кроме Андзу. Не нужно было уезжать с Якусимы.
Местные  жители  навсегда  запомнят  мой  позор. Как я теперь вернусь домой?
Лежу  в  грязи  посреди вратарской площадки - если я разрыдаюсь прямо здесь,
как...
     - Вставай, Миякэ! - Накамори, капитан команды.
     Поднимаю  глаза.  Мальчишка  с  крысиным хвостиком схватился за голову.
Противник  трусит  прочь.  Судья  указывает  на одиннадцатиметровую отметку.
Смотрю  в  наши  ворота.  Пусто. Где же мяч? И тут я понимаю, что произошло.
Мяч  пролетел  мимо.  Бог  грома треплет меня по волосам. Благодарю тебя. О,
благодарю!  Сможешь  ли ты, мой сверхъестественный покровитель, продлить мою
удачу  на  оставшиеся  двадцать пять минут? Пожалуйста! Я кладу мяч на землю
для удара от ворот.
     - Хорошо отбил, - презрительно усмехается болельщик противника.
     - По местам! - вопит Икеда. - Пошли, пошли, пошли!
     Я  пытаюсь  поймать  взгляд  кого-нибудь  из  нашей  команды, но каждый
отводит глаза, боясь, что я передам ему пас. Что делать? Ветер усиливается.
     -  Послушай,  -  молю  я  бога  грома,  -  сделай меня таким же великим
вратарем,  как Мацуи, хотя бы на эту игру, и мое будущее принадлежит тебе. Я
знаю,  ты  спас  меня  только  что.  Не отворачивайся же теперь. Пожалуйста.
Пожалуйста.
     Отбегаю  на несколько шагов назад, делаю три глубоких вдоха, бросаюсь к
мячу  и...  прекрасный,  ловкий,  сильный, быстрый, как ракета, божественный
удар.  Бог  грома  перехватывает мяч, когда тот взлетает на высоту дома, и с
лета  посылает  через  все  поле.  Мяч  парит  над  нападающими  противника.
Защитники  медленно  бегут  на  свою  половину поля, не зная, что бьют по их
воротам.  Зрители  не  верят  своим глазам. Игроки оглядываются, не понимая,
куда  мог  деться  мяч. Вратарь противника фотографируется с девочкой, и мяч
падает  на землю раньше, чем он понимает, что требуются его услуги. В панике
он  бросается за линию ворот. Мяч перескакивает через вратаря, и южный ветер
направляет его вниз, прямо в сетку.





 Прогулка  пешком  от  станции  Кита  Сендзю  до  "Падающей  звезды"  обычно
проветривает  мне  мозги,  но  сейчас  я не могу не думать об Аояме, который
заперся  в  своем  кабинете,  целясь арбалетной стрелой в голову чиновнику в
красных подтяжках и костюме в тонкую полоску. Суга остался там после работы,
но  мне  хотелось  побыстрее  убраться.  Я  даже  не попрощался с Сугой. В "
Падающей  звезде" Бунтаро приклеился к телевизору, черпая ложкой мороженое с
австралийским орехом.
     - Ну, ты даешь, Миякэ. Ты у нас просто посланник рока.
     - Что вы имеете в виду?
     -  Взгляни  на  экран! В Уэно не случалось ничего подобного, пока ты не
начал там работать.
        Обмахиваясь  бейсболкой,  смотрю  на  экран.  Камера  с  увеличением
показывает  кабинет Аоямы снаружи, снимая, как я думаю, из отеля "Терминус".
Жалюзи закрыты. "Вокзал Уэно в осаде".
     - Не может быть и речи о том, - убеждает полицейский толпу журналистов,
- чтобы в настоящий момент проводить захват с применением силы.
     -  Внушают ему ложное чувство безопасности, - говорит Бунтаро. - Что за
тип  этот  Аояма?  Он  что,  на  грани тяжелого помешательства? Или любитель
работать на публику?
     - Не знаю... Он просто несчастен.
     А я плюнул ему в чайник. Устало поднимаюсь по лестнице.
     - Ты не будешь смотреть? - Нет.
     - О, кстати. Насчет этой твоей кошки. Я выглядываю вниз:
     - Вы нашли ее хозяина?
     Одним глазом Бунтаро продолжает смотреть телевизор:
     -  Нет,  дружище,  но,  похоже,  она  отправилась  к прародителям. Если
только у нее не было близнеца.
     Сходство  поразительное.  Утром  еду  я  на своем скутере и что, как ты
думаешь,  вижу  у сточной канавы напротив "Лоусонз"[52]? Дохлую кошку, а над
ней  жужжат мухи. Черная, белые лапы и хвост, клетчатый ошейник с серебряной
пряжкой,  в  точности, как ты описал. Когда я приехал сюда, то исполнил свой
гражданский  долг  и  позвонил в муниципалитет, но кто-то уже сообщил о ней.
Нельзя,  чтобы  подобные  вещи валялись на улице в такую жару. Это мой самый
плохой день.
     -  Извини,  что  принес  дурные вести, и вообще... То есть второй самый
плохой.
     - Это всего лишь кошка, - бормочу я.
     Захожу  в свою капсулу, сажусь и понимаю, что не хочу ничего, кроме как
докурить  пачку  "Данхилла".  Телевизор смотреть не хочется. По пути я купил
лапшу  в  стаканчике и упаковку мятой клубники, но аппетита нет. Слушаю, как
улицу заполняет вечер.





 Когда  на  следующее  утро  паром везет нас обратно, Якусима никак не может
обрести  свою  полную величину. День сияет солнечным светом, но впечатление,
что  этот  бесконечный  остров  -  всего  лишь  ее уменьшенная копия, только
усиливается.  Я  высматриваю  Андзу  на  волноломе  -  и,  когда  не нахожу,
признаюсь себе, что мое приподнятое настроение подпорчено.
     Андзу  - мастер дуться, но тридцать шесть часов - это слишком, даже для
моей  сестры.  Расстегиваю  молнию  спортивной  сумки  - приз лучшему игроку
матча  вспыхивает  на  солнце.  Ищу взглядом храм бога грома - и на этот раз
нахожу.  Пассажиры  потоком  устремляются  вниз по деревянным сходням, и мои
товарищи  по  команде  исчезают  в приехавших за ними автомобилях. Я машу им
рукой.  Господин  Икеда  хлопает  меня  по  плечу и, как это ни удивительно,
улыбается.
     - Хочешь, подвезу?
     - Нет, спасибо, меня будет встречать сестра.
     -  Хорошо.  Завтра  первым делом тренировка. И скажу еще раз, ты хорошо
поработал,  Миякэ.  Повернул всю игру. Три - ноль! Три - ноль! - Икеда сияет
при  мысли  об  одержанной  победе.  -  Тренер-то  их,  кретин, жирная рожа,
перестал ухмыляться! Он был в отчаянии, я поймал это в камеру!
     Направляясь  из  порта  вверх  по центральной улице, через старый мост,
всю  дорогу до горла лощины я пинаю камешек. Камешек повинуется любому моему
желанию.  В рисовых полях отражается солнце. Показались первые стрекозы. Это
начало  долгого пути, в конце которого Кубок мира. Заброшенный дом глядит на
меня  пустыми глазницами окон. Я прохожу мимо ворот-тори, и у меня возникает
желание  сейчас же побежать наверх и поблагодарить бога грома - но сначала я
хочу  увидеться  с  Андзу. Висячий мост вздрагивает под моими шагами. В воде
виден   косяк  крошечных  рыбок.  Андзу  наверняка  дома,  помогает  бабушке
готовить обед. Беспокоиться не о чем. Я открываю входную дверь:
     - Я вернулся!
     Топот Андзу...
     Нет  никакого  топота.  По  обуви  у  стены вижу, что бабушки тоже нет.
Должно  быть,  они  отправились  навестить  дядю  Асфальта,  и  мы  случайно
разминулись у нового здания порта, пока господин Икеда со мной разговаривал.
Я  залпом  выпиваю  стакан  молока  и  ныряю  на  диван.  Закрывая глаза, на
внутренней  стороне своих век вижу, как футбольный мяч выписывает правильную
параболу,   выгибающуюся  над  вулканом  и  прогибающуюся  под  перекладиной
стоящих вдалеке ворот.





 - Миякэ!
     Бунтаро, кто же еще.
     Я  слишком  резко  поднимаю  голову, и шею сводит. Громкий стук в дверь
моей капсулы.
     - Иди быстрее сюда! Быстрее!
         Кубарем  скатываюсь  вниз.  Вокруг  телевизора  Бунтаро  сгрудились
посетители.  "Прямой  репортаж  из  центра  событий,  связанных  с  захватом
заложника  на  вокзале  Уэно".  Снимают  камерой ночного видения: освещенные
детали  оранжевые,  а  темные  -  коричневые.  Мне  не нужно спрашивать, что
происходит, потому что об этом рассказывает комментатор:
     -  Жалюзи  подняты!  Окно открывается, и... какая-то фигура... господин
Аояма...  да, это он, я могу утверждать, что фигура, вылезающая из окна, это
господин Аояма... он на карнизе... свет падает на него сзади... подождите...
я    получаю...  -  Трещат  помехи.  -  Советник...  не  пострадал!  Полиция
захватила  кабинет! Или выбили дверь, или... итак, Аояма, по всей видимости,
сдержал  свое обещание не... но теперь вопрос в том... О, он, конечно же, не
спрыгнет...  Лицо в окне, я могу утверждать, что это один из полицейских, он
пытается  отговорить  Аояму от... сейчас он имеет дело с крайне возбужденным
человеком... он будет говорить, что...
     Аояма прыгает с карниза.
     Аояма уже не жив, но еще не умер.
     Тело переворачивается в воздухе и падает, долго-долго.





 Меня  будят  шаги  в  коридоре.  Открываю  глаза.  Приз сверкает на столе -
доказательство, что весь этот замечательный вчерашний день мне не приснился.
В  обитую  ветхими  деревянными  панелями  комнату,  где  мои дядюшки и мама
провели  детство,  льется  вечерний  свет.  Передо мной - бабушка и господин
Кирин, один из четырех полицейских Якусимы.
     - Я вернулся, - говорю я встревожено. - Мы выиграли.
     Бабушка не обращает внимания на мои слова:
     - Андзу не говорила, что собирается куда-нибудь пойти?
     - Нет. Где она?
     - Если ты врешь, я, я, я...
     Господин  Кирин  осторожно  усаживает  бабушку на диван и обращается ко
мне:
     - Эидзи...
     Мне становится нехорошо.
     - Что с Андзу?
     - Похоже, Андзу сбежала...
     Он недоговаривает.
     - Не может быть, она бы мне сказала. Не может быть.
     Бабушкин голос надломлен:
     -  Так  что  же  она  тебе сказала? Вчера вечером она говорила мне, что
собирается  к дяде Асфальту. А сегодня в обед он позвонил узнать, почему она
передумала. Если это игра, которую вы вдвоем затеяли, мало вам не покажется!
     Господин Кирин садится на другой конец дивана.
     -  Подумай,  Эидзи. У вас есть какое-нибудь тайное место, где она могла
бы спрятаться?
     В  первую очередь я думаю о деревьях. Потом с тошнотворной уверенностью
вспоминаю  про  камень-кит.  Чтобы  сравняться со мной. Ее купальник... Бегу
наверх. Выдвигаю ящик. Я прав - его нет. Вспоминаю свое обещание богу грома.
Все,  что  я  в  силах  дать  тебе,  ты можешь взять. Возьми. Господин Кирин
возникает в дверях спальни.
     - В чем дело, Эидзи-кан?
     - Ищите в море, - вырвалось у меня.
     И мир рухнул.





 "Фудзифильм"  извещает,  что  почти  пять.  Встаю, иду отлить. Из зеркала в
туалетной  кабинке  на  меня  с  легким  удивлением смотрит трутень. Хочется
курить.  Пачка  "Данхилла"  пуста,  но  одна  сигарета  все  же  осталась  -
закатилась  под  гладильную  доску. Прикуриваю от газовой плитки и выхожу на
балкон.  Рассвет  чертит  контуры  и заполняет их красками. Токио шумит, как
прибой,  звук  накатывает  издалека и разбивается совсем близко. Итак, конец
господину  Аояме.  Его  время  истекло,  вот  он и прыгнул. Отмываю чашку от
плесени  и  готовлю себе растворимый кофе. Выношу фотографию Андзу на балкон
и  пью  кофе  в  ее  компании.  Думаю о письме, что прислала мама, и расклад
становится  ясным.  Сегодня обязательно нужно вымыть посуду. Кидаю взгляд на
тараканий  мотель  -  и  снова  смотрю  на  него.  Таракан  сбежал. Остались
оторванная  лапка  и  микроскопическая  кучка  тараканьего  дерьма. Я достаю
белье  для  стирки  и  складываю  в  аккуратную  стопку. Настраиваю гитару и
прохожусь  по  аккордам  босса  новы,  но эти знойные переборы не подходят к
моему  настроению.  Отлично,  мама.  Ты  -  мой план "Б". Проси чего хочешь,
скажи  только,  как  найти  нашего  отца.  Почти  шесть. Рано, конечно, но в
больницах рано встают. Я набираю номер, пока не передумал.
     - Доброе утро. Горная клиника Миязаки слушает.
     - Здравствуйте. Пожалуйста, соедините меня с комнатой Марико Миякэ.
     - Боюсь, это невозможно.
     - Еще рано?
     - Уже поздно. Госпожа Миякэ выписалась вчера вечером.
     О, нет.
     - Вы уверены?
     - Вполне. И даже прихватила в качестве сувенира наши полотенца.
     - Это ее сын. Мне нужно связаться с ней. Срочно.
     -  Я  уверена, что так оно и есть, но если наши гости принимают решение
нас покинуть, они уже не бродят поблизости.
     - Она оставила адрес, по которому с ней можно было бы связаться?
     Она даже не дает себе труда притвориться, что проверяет. - Нет.
     - Как она себя чувствовала?
     - Поговорите с ее лечащим врачом.
     - Во сколько он начинает работу?
     -  Она.  Но  доктор Судзуки не станет обсуждать свою пациентку с кем бы
то ни было. Даже с ее сыном.
     Если бы только я позвонил вчера, если бы, если бы.
     - Вы с ней знакомы?
     - С госпожой Миякэ? Конечно. Я штатная медсестра.
     - Скажите, она была... в порядке?
     - Это зависит от того, что вы имеете в виду под "в порядке".
     - Что ж, вы мне очень помогли. Огромное спасибо.
     Она парирует, не отвечая на мою иронию:
     - Пожалуйста.
     Щелк, треньк, щелк, ууууууууу............
     План  "Б"  накрылся.  Подводные лодки пустились в плавание, я полностью
проснулся,  но  ехать на работу все равно еще слишком рано. Вот так ночка. Я
чувствую  себя  так,  словно меня пропустили через мясорубку. В час затишья,
между  одиннадцатью  и  двенадцатью,  Бунтаро  позвал  меня вниз выкурить по
сигарете.  Мы  немного  поговорили.  Я  почти  забыл  о  том,  что  он - мой
домовладелец-кровопийца.  Я  вставляю  в  "Дискмен" "Plastic Ono Band"[53] и
укладываюсь на футон, всего на минутку. Рев бездны и барабанный бой.
     "Plastic  Ono  Band" давно закончился, когда в мои сны проникает мягкий
шлепающий звук. Сначала мне кажется, что это капает кран, но тут я чувствую,
как она устраивается внутри калачика, которым я свернулся. Открываю глаза.
     - Эй, считается, что ты умерла.
     Она  зевает,  демонстрируя  равнодушие  к  тому, что я думаю или думал.
Просто  рассматривает  меня  своими  глазами  Клеопатры,  в  которых  пляшут
бронзовые искорки.





 Древесные  волокна  в  шее бога грома рвутся с визгом и скрежетом. Я крепко
обхватил    ее   ногами  -  не  думал,  что  перепилю  ее  так  быстро.  Шея
переламывается,  ножовка  с  лязгом  падает,  я теряю равновесие и лечу вниз
между  спиной бога и стеной храма. Мне кажется, что я лечу бесконечно долго.
От  удара об пол перехватывает дыхание. Позвоночник цел, но через час я буду
просто  ходячий  синяк.  Голова  моего  врага  катится  прочь, деревянная по
деревянному  полу, потом останавливается и смотрит прямо на меня. Ненависть,
мстительность,  зависть,  гнев  - все туго скручено в одну гримасу. На одной
ноздре  капля  моей крови. В лесу чересчур тихо. Ни взрослых, ни полицейской
машины,  ни  бабушки.  Черный дрозд замолчал. Лишь грохот океанских пушечных
залпов  у  скал, далеко внизу. Все боги связаны узами родства, и с этого дня
они  ополчатся  против  меня.  В  моей жизни не будет ни капли счастья. Ну и
пусть.  Я встаю на ноги. Поднимаю отпиленную голову, положив ее на руку, как
младенца,  и  выношу из храма на край скалы. Волны перекатываются через горб
камня-кита,  мелкие  брызги  разлетаются  во  все стороны. Раз, два, три - я
смотрю  на  отпиленную голову бога грома, пока она не исчезает в белой пене.
Теперь я тоже должен исчезнуть.

============================================================================

                                    Три
                                 ВИДЕОИГРЫ

============================================================================





 Краем  глаза  успеваю  увидеть,  как  моего  отца  запихивают  в фургон без
номерных  знаков,  припаркованный  на другой стороне бейсбольной площадки. Я
бы  узнал  его  где  угодно.  Он  барабанит по заднему стеклу, но фургон уже
выехал  за  ворота  и  исчезает в клубах токийской гари. Я вспрыгиваю на наш
патрульный    стратоцикл,  снимаю  бейсболку  и  пристраиваю  ее  на  панель
управления.    Сверкает  мятная  улыбка  Зиззи,  и  мы  срываемся  с  места,
постепенно  превращаясь  в  точку.  Мимо  скользят лавандово-синие облака. Я
навожу  пистолет  на  какого-то  вертлявого  школьника,  но  на этот раз все
обстоит  именно  так,  как  кажется.  Верх  черного,  как  ночь, "кадиллака"
поднимается,  и  оттуда  высовывается  лобстер-гангстерБах! Панцирь и клешни
разлетаются  во  все  стороны.  Я поливаю пулями заднее стекло, и автомобиль
взрывается,  вспыхивая  разноцветным пламенем. Фургон сворачивает на дорогу,
ведущую  в  аэропорт.  В  тоннеле  нас  подрезает  машина  "скорой помощи" -
размахивающий    скальпелем   медик  прыгает  к  нам  на  капот  с  глазами,
выпученными от яростиБах!По яйцам!Бах! Блевотина на капотеБах!

     Мутант  шатается,  но  не  умираетБах!  Подброшенный силой выстрела, он
пробивает рекламный шит. Перезагрузка.
     - Ты мой лучший стрелок, - проникновенно шепчет Зиззи.
     Мы  добираемся  до  аэропорта как раз вовремя, чтобы увидеть, как моего
отца  втаскивают в ванильный самолетик "Сессна"[54]. Я не решаюсь стрелять в
его  похитителей с такого расстояния, боясь промахнуться. Мощный чокмакоптер
заслоняет солнце, и оттуда по веревкам на землю гроздьями скатываются зомби.
Еще  в  воздухе  я  десятками  превращаю  их  в  месиво, но эта армия смерти
пополняется слишком быстро.
     - Зэкс, милый! - говорит Зиззи. - Мегаоружие в "Макдоналдсе"!
     Я  стреляю  по  золотым  аркам и выбираю скорострельную базуку двадцать
третьего  века. Когда я кошу врагов, она издает урчание; вскоре вся взлетно-
посадочная    полоса    усеяна  подергивающимися  конечностями.  Я  палю  по
чокмакоптеру,  пока  тот  не  пикирует на цистерны с топливом. Мир озаряется
ярко-розовыми октановыми взрывами.
       -  Нам  туда,  Зэкс!  Мы  настигнем  похитителей  твоего  отца  в  их
лаборатории!
     Взмываем  вверх  и  преследуем  "Сессну";  нажимаю на кнопку джойстика,
чтобы  пропустить  вступление.  Мы  входим  в  преисподнюю.  В клоаках стоит
тишина.
     Мертвая  тишина.  И  тут появляется гигагидра, девять ее голов источают
зеленую  слизь,  покачиваясь  на  девяти извивающихся, как лассо, шеяхБах! В
капусту. Перезагрузка. Но из одного обрубка вырастают две новые головы.
     - Зажарь урода! - визжит Зиззи.
     Я  целюсь  в  туловище многоголовой твари и привожу в действие огнемет.
Ввв-у-у-у-рррш!  Тварь,  скукожившись,  улетает  прочь,  подхваченная струей
малинового  пламени. Белокожая Лилит - Бах! - только ее и видели. Рой кибер-
ос  - бахбахбах - перезагрузка. Я собственными руками приближаю свою смерть.
Туннель  сужается  и  заходит  в  тупик.  Невидимая  глазу железная дверь со
скрипом открывается - на пороге силуэт ученого.
     -  Сынок!  Ты нашел меня! Наконец-то! Расслабившись, опускаю свою руку-
оружие.
     -  Ты  как  раз  вовремя,  -  он срывает накладную бороду, его портфель
трансформируется в гранатомет, - чтобы умереть!
     Из  шершавого сумрака вылетают тучи самонаводящихся на тепло моего тела
ракет.  Бахбахбах! Большая часть ракет остается невредимой, и мне не удается
даже прицелиться в самозванца. На экран брызжут алые пиксели горячей крови.
     - Зэкс, - умоляет моя сестра, - не покидай меня здесь - вставь монетку,
давай еще. Милый, не уходи.





 - Милый, - передразнивает голос за спиной, - не уходи!
      Меняю  оружие  и  оборачиваюсь  посмотреть  на  этого  зрителя  с  его
тупоумными  овациями.  Первая  мысль  -  слишком  он классно выглядит, чтобы
шляться  по  игровым  центрам. Старше меня, гладко зализанный конский хвост,
серьга в ухе. Так может выглядеть известная поп-звезда.
     - Впервые в преисподней, да? - Его голос выдает уроженца Токио.
     Я киваю. Мир реальный постепенно обретает свои очертания.
     - Со мной было то же самое, когда я спустился туда в первый раз.
     Звуки  лазерных выстрелов, вой вампиров, дребезжание монет, непрерывная
музыка видеоигр.
     - О!
     -  Ты  увидел  своего  отца  и  потерял  бдительность.  Грязный трюк! В
следующий  раз  пристрели  яйцеголового  на  месте.  Чтобы  убить его, нужно
примерно девять выстрелов.
     - Что ж. Извини, что умер и испортил тебе удовольствие.
     Невозможно пожать плечами более небрежно.
     -  Ты  приговорен  с  первой  монеты.  Ты платишь, чтобы отсрочить свой
конец, но видеоигра всегда выигрывает, рано или поздно.
     Вторая половина моей сигареты скончалась в пепельнице.
     - Глубокая мысль.
     -  На самом деле я ждал свою подружку в бильярдной наверху. Похоже, она
играет  в  игру  типа  "опоздай-держи-его-на-крючке".  Вот  я и пошел вниз -
убедиться,  что  она  не  перепутала  и  не  ждет меня снаружи. А тут ты - с
головой   ушел  в  "Зэкса  Омегу  и  Кровавую  Луну"[55]:  я  не  удержался,
остановился  посмотреть.  Ты  знаешь, что высовываешь язык, когда напряженно
думаешь?
     - Нет.
     -  На  самом  деле  это игра для двоих. У меня целая неделя ушла, чтобы
разобраться с ней.
     - Наверное, ты потратил целое состояние.
     -  Нет.  Дистрибьютор  работает  на человека, который работает на моего
отца.
     На это нечего ответить.
     - Что ж, надеюсь, твоя подружка скоро появится.
     - Лучше бы пришла, стерва. Иначе я с нее шкуру спущу.

 Субботний  вечер  в  Сибуя[56]  бурлит  оживлением. Спустя неделю после той
бессонной  ночи  я решил пойти осмотреться. Квартал удовольствий пышет таким
жаром,  что,  кажется,  вспыхнет,  стоит  кому-то  разок чиркнуть спичкой. В
прошлом  году  дядя  Банк  водил меня в свой бар в Кагосиме, но это ничто по
сравнению  с местом, где я нахожусь сейчас. Цены тоже не сравнить. В барах -
полчища  трутней, галстуки оттянуты, воротнички расстегнуты. Трутни женского
пола  сбросили  офисную униформу и запихали в наплечные сумки. Не слишком ли
строго  я  сужу  трутней,  учитывая, что теперь я - один из них? Но я только
притворяюсь,  что  я  один из них. Возможно, нас всех ждет один конец. Такой
же,  как  господина  Аояму. Парочки - у них свидания. Американцы с красивыми
женщинами  в  лунных  очках.  Держу  пари, что у той официантки с прекрасной
шеей  телефонная книжка забита приятелями, похожими на того, что наблюдал за
мной  в  игровом центре. Огромная реклама "ПЕЙТЕ КОКА-КОЛУ" - пурпур адского
пламени   и  лилейная  белизна  небес.  Иду  дальше,  посасывая  бомбочку  с
шампанским.  Хостессы  прощально  машут  престарелым  президентам  компаний,
усаживая  их  в  такси. Вот залитый янтарным светом ресторан, где все друг с
другом  знакомы.  Мимо  на  скутере  проезжает гигантского роста монгольский
воин,  справа  и слева от него едут девушки, наряженные кроликами, и раздают
листовки  с  рекламой  какого-то торгового комплекса. Девушки в целлофановых
жилетках,  трусиках  и  колготках сидят в стеклянных кабинках перед клубами,
предлагая  легкую беседу и купоны на десятипроцентную скидку. Я представляю,
как  кошу  эти толпы своим мегаоружием двадцать третьего века. Иллюминация и
лучи  лазерных  прожекторов окрашивают облака в цвета яркие, как карамель. У
входа  в  "Пенный  мир  Афродиты"  зазывала  сжато  расписывает  достоинства
девушек, чьи фото висят на стенде:
     -  Номер  один  -  русская,  классная,  покладистая.  Два - филиппинка,
обходительная,  превосходно  вышколена.  Француженка  -  этим  все  сказано.
Бразилианка - темный шоколад, есть за что укусить. Номер пять - англичанка -
белый  шоколад.  Шесть  -  немка,  блаженство  в  уютных  объятиях.  На этих
милашках  из Кореи - ни унции лишнего жира, сплошные мускулы. Номер восемь -
наши  экзотические черные близнецы, и номер девять - а, номер девять слишком
хороша, чтобы ее лапал простой смертный...
     Заметив, как я с глупым видом таращусь на все это, он кудахчет:
     - Приходи лет через десять, сынок, когда поднакопишь деньжат!
     Я  иду  мимо  магазина  электроники и на экране телевизора вижу кого-то
очень    знакомого    -    он   тоже  идет  мимо  магазина  электроники.  Он
останавливается  и  с  изумлением  изучает экран, немного обеспокоенный тем,
как  выглядит  в  глазах окружающих. Покупаю новую пачку "Мальборо". Проходя
мимо  красных  фонариков  какой-то  лавки,  где  продают  лапшу,  и  вдохнув
кухонные  пары,  вдруг вспоминаю, что голоден. Пытаюсь рассмотреть, что там,
за  витриной,  -  лавка  кажется  достаточно грязной, чтобы быть даже мне по
карману.  Раздвигаю  дверь  и вхожу внутрь сквозь висящие в проеме унизанные
бусинами    нити.    Душная  дыра,  наполненная  кухонным  гамом.  Заказываю
поджаренную  лапшу-тофу[57]  с  зеленым  репчатым луком и усаживаюсь у окна,
наблюдая,  как  мимо  текут  толпы  прохожих.  Приносят лапшу. Я угощаю себя
стаканом  воды  со  льдом.  С  двадцатилетием,  Эидзи Миякэ. Сегодня Бунтаро
вручил  мне  богатый урожай поздравительных открыток - по одной от каждой из
моих    четырех  теток.  Пятый  конверт  оказался  еще  одним  посланием  из
министерства  нежеланных писем, продолжающего кампанию под лозунгом "Достать
Миякэ".  Я закуриваю "Мальборо" и вынимаю это письмо, чтобы снова перечитать
его, пытаясь вычислить, шаг ли это вперед, назад или в сторону.

                                                                       Токио
                                                                  8 сентября
     Эидзи Миякэ,
     я  жена  твоего  отца.  Его первая, настоящая, единственная жена. Итак.
Мой  информатор в "Осуги и Босуги" сообщил мне, что ты пытаешься связаться с
моим  мужем.  Да  как  ты  смеешь? Неужели ты воспитан столь примитивно, что
тебе  неведомо  слово  стыд? Но так или иначе, я подозревала, что такой день
придет.  Итак,  ты  узнал  о том, что твой отец занимает влиятельный пост, и
рассчитываешь  на  легкую  поживу.  Шантаж - это скверное слово, придуманное
скверными  людьми. Но для шантажа необходимы смелость и податливые жертвы. У
тебя  нет  ни  того, ни другого. По-видимому, ты считаешь себя умником, но в
Токио  ты  -  всего лишь алчный деревенский мальчишка, и единственное, в чем
ты  хоть  что-нибудь смыслишь, - это навоз. Я твердо намерена защитить своих
дочерей  и  своего  мужа. Мы уже заплатили достаточно, более чем достаточно,
за  то,  что  сделала  твоя мать. Возможно, это ее совет? Она - пиявка. Ты -
нарыв.   Я  хочу,  чтобы  ты  понял  элементарную  вещь:  если  ты  посмеешь
попытаться  причинить  беспокойство  моему  мужу,  показаться на глаза кому-
нибудь из нашей семьи или попросить хоть иену, тогда, как и положено нарыву,
ты будешь вскрыт.

Я   поедаю  свою  лапшу.  Дракон  вертится  вокруг  земли,  пытаясь  поймать
собственный  хвост.  Итак. В день своего совершеннолетия я получил подарочек
в  образе  страдающей  паранойей  мачехи,  которая  любит подчеркивать, и по
меньшей  мере  двух  сводных сестер. К несчастью, само по себе это письмо не
поможет  мне  найти  отца - на нем нет ни подписи, ни адреса, оно отправлено
из  северного  округа  Токио,  что  сужает  круг  поиска  примерно  до  трех
миллионов  человек,  при условии, что было написано там. Моя мачеха не дура.
Ее  ненависть  ко  мне  -  это еще одно препятствие. С другой стороны, чтобы
оттолкнуть  меня, до меня нужно дотронуться. К тому же это письмо написал не
отец  - так что, в худшем случае, он все еще не уверен, стоит ли встречаться
со  мной.  В  лучшем же - это означает, что ему до сих пор неизвестно, что я
пытаюсь  его  найти.  И  в  эту  самую  секунду  я  понимаю,  что на мне нет
бейсболки.  Это  -  наихудший  из всех возможных подарков. Эту бейсболку мне
подарила  Андзу.  Начинаю вспоминать - в игровом центре она была еще у меня.
Выхожу  на  улицу  и  прокладываю  дорогу  обратно  сквозь  потоки искателей
развлечений.
     "Зэкс  Омега  и  Кровавая  Луна"  не нашли нового клиента, но бейсболка
исчезла.  Я  обыскиваю  взглядом ряды студентов, тузящих потомство "Уличного
бойца",  толпу  детворы вокруг "2084"; кабинки с девчонками, цифрующими свои
фото    под  лица  знаменитостей;  аллеи  служащих,  играющих  в  маджонг  с
видеостриптизершами.    Странно.  Эти  люди,  подобно  моей  матери,  платят
психоаналитикам  и лежат в клиниках, чтобы вернуться к реальности - и эти же
люди,    подобно   мне,  платят  "Сони"  и  "Сега"[58],  чтобы  вернуться  в
виртуальный  мир.  В  типе с отвисшим подбородком, по тому, как он барабанит
по  клавишам,  я  узнаю смотрителя. Приходится кричать ему в ухо. Оно пахнет
серой.
     - Вам не отдавали кепку? - Че?
     - Я оставил здесь бейсболку, полчаса назад.
     - Зачем?
     - Забыл!
     "Пожалуйста, подождите - совершается транзакция".
     - Забыл, зачем оставил?
     - Ладно, неважно.
     Я  вспоминаю  о  своем  зрителе.  "Наверху, в бильярдном зале" - так он
сказал.  Отыскиваю  заднюю лестницу и поднимаюсь. Наверху - подводная тишина
и  подводный  же  полумрак.  Три  ряда столов, покрытых сукном цвета морской
волны,  по  шесть  в  каждом  ряду.  Я  вижу его в дальнем углу, он играет в
одиночку,  и  на  голове  у него моя бейсболка. Его хвост продет в отверстие
над  ремешком  застежки.  Он  загоняет  шар в лузу, поднимает глаза и жестом
приглашает меня подойти.
     -  Я  знал,  что  ты вернешься. Поэтому и не стал тебя догонять. Хочешь
отыграть?
     - Я предпочел бы, чтобы ты просто снял ее и отдал.
     - И в чем же здесь интерес?
     - Никакого интереса. Но это моя кепка. Оценивающий взгляд.
     -  Верно. - Он с поклоном преподносит ее мне. - Без обид. Сегодня я сам
не свой.
     - Ничего. Спасибо, что спас мою кепку. Он улыбается честной улыбкой:
     - Пожалуйста. Мой шаг:
     - Итак, э-э, насколько она теперь опаздывает?
     - А когда "опоздать" переходит в "кинуть"?
     - Не знаю. Часа через полтора?
     -  Тогда  эта  стерва  меня  форменным  образом  кинула. А мне пришлось
заплатить  за  этот  стол  до десяти. - Он тычет кием. - Разыграем несколько
рамок, если ты не занят.
     - Я не занят. Но у меня нет ни гроша, чтобы поставить на кон.
     -  Сигарету  за  партию  ты  можешь  себе  позволить? Я в какой-то мере
польщен, что он принимает меня
     настолько  всерьез,  что  предлагает  сыграть  с  ним в пул. Все, чем я
располагал  по  части  компании,  с тех пор как приехал в Токио, были Кошка,
Таракан и Суга.
     - Конечно.

 Юзу  Дэймон  -  студент  последнего курса юридического факультета, уроженец
Токио  и  лучший  игрок в пул, какого я когда-либо встречал. Он в самом деле
великолепен.  На  прошлой  неделе я посмотрел "Мошенника"[59]. Дэймон мог бы
разделать  героя  Пола  Ньюмена  под  орех.  Из  вежливости он позволяет мне
выиграть пару партий, но к десяти часам выигрывает семь следующих подчистую,
отточенным  стилем,  с разворотами на 180° и ударами с наскока. Мы сдаем кии
и  садимся  выкурить свои трофеи. Моя пластмассовая зажигалка сдохла: огонек
пламени со щелчком вылетает из-под большого пальца Дэймона. Красивая вещь.
     - Платина, - говорит Дэймон.
     - Должно быть, стоит целое состояние.
     -  Мне  ее  подарили на двадцать лет. Тебе надо больше тренироваться. -
Дэймон кивает в сторону стола. - У тебя меткий глаз.
     - Ты говоришь, как мой школьный учитель физкультуры.
     -  Брось.  Послушай, Миякэ, я решил, что суббота обязана компенсировать
мне этот облом. Что скажешь, если мы пойдем в бар и снимем девчонок?
     - Э-э, спасибо. Я лучше пойду.
     - Твоя подружка никогда не узнает об этом. Токио слишком велик.
     - Да нет, дело совсем не в...
     - Значит, женщина тебя сейчас не ждет?
     - Не то чтобы на самом деле, нет, но...
     - Не хочешь же ты сказать, что ты - голубой?
     - Насколько я знаю, нет, но...
     -  Тогда  ты  дал  обет  воздержания?  Ты член какой-нибудь религиозной
секты?
     Я показываю ему содержимое своего бумажника.
     - Ну и что? Я предлагаю оплатить все расходы.
     - Я не могу принимать от тебя подачки. Ты и так уже заплатил за стол.
     -  Ты  не  будешь  принимать  от  меня  подачки. Я же говорил тебе, что
собираюсь  стать  адвокатом. Адвокаты никогда не тратят собственных денег. У
моего  отца  есть  счет  на  представительские  расходы,  на  котором  лежит
четверть  миллиона иен, которые нужно истратить, или бюджет его департамента
будет  подвергнут  пересмотру. Так что, видишь, отказываясь, ты ставишь нашу
семью в трудное положение.
     Крупная сумма.
     - И так каждый год?
     Дэймон видит, что я говорю серьезно, и разражается смехом:
     - Каждый месяц, дурень!
     - Принимать подачки от твоего отца еще хуже, чем от тебя.
     -  Слушай, Миякэ, я всего лишь предлагаю выпить пару кружек пива. Самое
большее,  пять.  Я  не  пытаюсь  купить  твою душу. Брось. Когда у тебя день
рождения?
     - Через месяц, - вру я.
     - Тогда считай, что я заранее делаю тебе подарок.

 Санта-Клаус  работает  за  барной  стойкой,  красноносый  Олененок  Рудольф
появляется  из  туалета  с  метлой  в  руках, а эльфы в колпаках обслуживают
столики.
     Я  наблюдаю, как под потолком танцуют снежинки, и покуриваю "Мальборо",
зажженную  Девой  Марией.  Юзу  Дэймон  барабанит  пальцами  по столу в такт
психоделическим рождественским песнопениям.
     - Это место называется "Бар веселого Рождества".
     - Но сегодня девятое сентября.
     -  Здесь  каждый  вечер двадцать пятое декабря. Это то, что мы называем
детской забавой.
     -  Возможно,  я  наивен,  но  ведь твою девушку могло просто что-нибудь
задержать.
     -  Ты  более чем наивен. В каком веке застряла эта твоя Якусима? Стерва
кинула  меня.  Я знаю. Мы с ней договорились. Если бы она хотела прийти, она
пришла  бы.  А  теперь  я  одинок,  как новорожденный младенец, и на нее мне
наплевать.  Наплевать.  Но  - только не оборачивайся сразу - кажется, прибыл
наш  утешительный  приз.  Вон  там,  в  уголке между камином и елкой. Одна в
кофейной коже, другая в вишневом бархате.
     - Они выглядят как модели.
     - Модели для чего?
     - Такие на меня дважды не посмотрят. И разу не посмотрят.
     - Я обещал оплатить твою выпивку, но не ублажать твое эго.
     - Я это и имею в виду.
     - Чушь.
     - Посмотри, как я одет.
     - Мы скажем, что ты роуди[60] какой-нибудь группы.
     - Я даже за роуди не сойду.
     - Мы скажем, что ты роуди у "Металлики".
     -  Но  ведь  мы  же  с ними незнакомы. Дэймон закрывает лицо ладонями и
хихикает:
     -  Ах,  Миякэ,  Миякэ.  Для чего, ты думаешь, созданы бары? Ты думаешь,
людям  нравится  платить  астрономические  цены за дрянные коктейли? Допивай
свое  пиво.  Чтобы  внедриться в расположение противника, понадобится виски.
Никаких  возражений!  Взгляни на ту, что в бархате. Представь, как ты зубами
развязываешь  шнуровку корсажа или что там на ней надето. Ответь просто "да"
или "нет": ты ее хочешь?
     - Кто бы не захотел, но...
     - Сайта! Сайта! Два двойных "Килмагуна"! Со льдом!

 -  Итак,  после  изнасилования,  - как только мы садимся за смежный столик,
Дэймон  начинает  говорить  в  полный  голос,  -  их  мир  разбит вдребезги.
Разрушен  до  основания.  Она перестает есть. Обрезает телефон. Единственная
вещь,  к  которой  она  проявляет  какой-то  интерес,  -  это  видеоигры  ее
покойного  сына.  Когда  мой  друг  утром  уходит  на работу, она уже сидит,
согнувшись    над    пистолетом,    и  пускает  мужчин  в  расход  на  своем
шестнадцатидюймовом  "Сони".  Когда  он возвращается, она и бровью не ведет.
Кастрюли  так и стоят на столе - ей плевать. Бахбахбах! Перезагрузка. Здесь,
в  реальном  мире,  полиция  бросила  это  дело - сексуальные домогательства
ночью,  на  пустынной  горе?  Забудьте об этом. Большинство мужчин просто не
может  понять,  как  подобное может... Иногда наш пол просто приводит меня в
отчаяние, Миякэ. Итак.
     Проходит  девять  месяцев.  Он  сходит с ума от беспокойства - помнишь,
каким  идиотом он выглядел, когда ты вернулся со своей битловской тусовки. В
конце  концов он обращается за советом к психиатру. "Так или иначе, - выдает
тот  свое  заключение,  -  ей  необходимо  вернуться  в  общество, иначе она
рискует  погрузиться  в состояние трудноизлечимого аутизма". А познакомились
они,  играя  в  университетском  оркестре  -  она  была ксилофонисткой, он -
тромбонистом.  Итак,  он  покупает два билета на "Картинки с выставки"[61] и
уговаривает   ее  пойти,  пока  она  не  соглашается.  Сигарету?  Я  мог  бы
поклясться, что, когда мы садились за этот столик, на нем была пепельница.
     - Извините. - Дэймон наклоняется к Кофе. - Можно?
     - Конечно.
         -    Огромное   спасибо.  Вечером  перед  концертом  она  принимает
успокоительное,   они  одеваются,  идут  поужинать  при  свечах  в  шикарный
ресторан,  потом  занимают  свои  места  в  первом  ряду.  Играют трубы. Ну,
знаешь...  - Дэймон выдувает вступительные такты. - И она застывает. Ногтями
впивается  ему  в  бедро.  Ее  глаза  стекленеют.  Ее  бьет  дрожь. Отбросив
приличия,  он  выводит  ее  из зала, пока у нее не началась истерика. В фойе
она  объясняет,  в  чем  дело.  Музыкант-ударник - в оркестре - она клянется
могилой своих предков, что это он ее изнасиловал.
     Бархотка и Кофе прислушиваются.
     -  Я  знаю,  о  чем  ты  думаешь.  Почему  не пойти в полицию? В девяти
случаях  из  десяти  судья  говорит,  что  женщина сама напросилась: слишком
высоко  юбку  задирает;  и насильник выходит сухим из воды, подписав бланк с
извинениями.  Она  говорит, что, если он не отомстит за ее поруганную честь,
она  выбросится  с вершины "Токио Хилтон". Итак. Ты его знаешь. Он не дурак.
Он  выполняет  свой  долг.  Достает  пистолет  с  глушителем,  хирургические
перчатки.  Однажды вечером, пока оркестр играет Пятую симфонию Бетховена, он
проникает  в  квартиру  ударника  -  тот живет один. То, что он там находит,
подтверждает    рассказ    сто    жены.    Порнораспечатки    из  Интернета,
садомазохистская    амуниция,   наручники,  свисающие  с  потолка,  серьезно
потрепанная  надувная  копия Мэрилин Монро. Он прячется под кроватью. Где-то
после  полуночи  ударник  возвращается, прослушивает автоответчик, принимает
душ и ложится в постель. У моего друга есть вкус к драматическим эффектам: "
Даже чудовищу следует заглядывать под матрас!" Бахбахбах!
     - Ничего себе история.
     - Это еще не все. Черт, зажигалка не работает. Секундочку...
     Дэймон  наклоняется  к  Кофе,  которая  уже  открывает  свою  фирменную
сумочку.
     -  Я  ужасно  извиняюсь,  что  пришлось  вас  побеспокоить,  - огромное
спасибо.
     Она  даже  сама  зажигает  ему  сигарету,  а потом еще одну для меня. Я
смущенно киваю.
     -  Месть  - лучшее лекарство. Ты, наверное, помнишь заголовки в местных
газетках:  "Кто  пристрелил ударника?" Но удачное убийство - это лишь вопрос
подготовки,  тогда  у  полиции  не  будет  ключа.  Его жена выздоравливает в
считаные дни. Она снова преподает в школе для слепых. Выбрасывает видеоигры.
Приходит  весна,  оркестр  "Сайто  Кинен" едет в Иокогаму, и на этот раз она
сама  настаивает,  чтобы  они  купили билеты в первый ряд. Все как в прошлый
раз,  только  это  вызывает  у нее больше радости. Совесть его не мучит - он
всего    лишь   совершил  акт  правосудия,  который  должно  было  совершить
государство,    если   бы  полицейские  были  посообразительнее.  Итак,  они
одеваются,  ужинают  при свечах в шикарном ресторане и занимают свои места в
первом  ряду.  Вступают струнные - и она застывает. Ее глаза стекленеют. Она
тяжело  дышит. Он думает, что у нее приступ, и вытаскивает ее в фойе. "В чем
дело?"  -  спрашивает он. "Второй виолончелист! Это он! Тот, кто изнасиловал
меня!"  -  "Что?  А  как  же  ударник,  которого я убил в прошлом году?" Она
трясет  головой,  будто сошла с ума. "О чем ты говоришь? Второй виолончелист
и  есть тот насильник, клянусь могилой своих предков, и если ты не отомстишь
за мою поруганную честь, я убью себя электрическим током".
     - Невероятно! - выдыхает Кофе. - И что он, как бы, сделал потом?
     Дэймон  поворачивается,  Кофе закидывает ногу на ногу, и нас становится
четверо.
     - Пошел в полицию. Признался в убийстве музыканта-ударника. К тому дню,
когда  над  ним  начался  суд,  она  обвинила  в изнасиловании девять разных
мужчин, в том числе министра рыболовной промышленности.
     Бархотка в ужасе:
     - Все это случилось на самом деле?
     - Клянусь, - Дэймон выпускает колечко дыма, - каждое слово - правда.
     Когда  я  возвращаюсь  к столику, передав Санте наш заказ, рука Дэймона
лежит на спинке стула Кофе.
     -  Как  бы  да, - Кофе высовывает кончик языка между своих белых губ, -
помощничек Сайты.
     Ее  лицо  густо  накрашено. Бархотка, шурша колготками, разворачивается
ко мне, и Годзилла просыпается.
     - Юзу-кан говорит, что ты в музыкальном бизнесе?
     Я вдыхаю запах ее духов, приправленный потом.
     -  А  я  сейчас подрабатываю моделью, снимаюсь для рекламы крупнейшей в
Токио сети клиник пластической хирургии.
     Она  наклоняется  ко  мне  со  своей  "Ларк  Слим"  в  ожидании огня, и
Годзилла угрожающе поднимает голову. Дэймон через стол кидает мне зажигалку.
Лицо Бархотки вспыхивает. И до этой минуты я ни разу не вспомнил об Андзу.





 Когда  мы  вписываемся  в первый поворот, секундой позже, чем "Судзуки-950"
Дэймона,  Бархотка  обвивает  меня руками. Мой "Ямаха-1000" встает на дыбы и
рычит,  набирая скорость. Залитый солнцем стадион, золотые трубы, гигантский
дирижабль  "Бриджстоун";  руки  Бархотки  мешают мне сосредоточиться. Дэймон
сшибает  ряд  пляшущих  разграничительных  конусов,  и сквозь этот грохот до
меня доносится щенячий визг Кофе:
     - Давай!
     Бархотка  шепчет  мне вещи, предназначенные только для меня, и ее шепот
обнаженным  привидением извивается в лабиринтах моего внутреннего уха. Я так
же тверд и переполнен, как топливный бак "ямахи". Кофе радостно восклицает:
     - Лучше, чем в жизни! Дух захватывает! Дэймон заходит на крутой вираж.
     - Реальней, чем в жизни, - бурчит он.
     Я  гоню  по той же полосе и в конце длинной прямой почти обхожу его, но
Кофе смотрит на мой экран и говорит Дэймону, где меня заблокировать.
     - Мы тебя сделали! - смеется она.
     Я  проезжаю  по  масляному  пятну  на  скорости 180 км/ч, нас заносит -
пальцы  Бархотки  впиваются  в меня, заднее колесо обгоняет переднее, но мне
удается  удержать  мотоцикл  на  дороге. Срезаем через зоопарк - краем глаза
ловлю  проносящихся  мимо  зебр,  их развевающиеся гривы. Кофе вынимает свой
мобильный,  тренькающий американский гимн, отвечает на звонок и расписывает,
какой  абсолютно  невероятный вечер у нее выдался. Не раздумывая, я бросаю "
ямаху"  в  длинный,  крутой  вираж,  подрезаю  Дэймона, и мы мчимся голова в
голову.
     -  Скажи,  Миякэ,  это  такой  же  верный  или  такой же глупый тест на
мужественность, как и любой другой, согласен?
     Рискую взглянуть на него:
     - Не сомневаюсь.
     Он недобро усмехается.
     -  Как  бы дуэль двадцать первого века, - вставляет Кофе, пряча телефон
в сумочку.
     - Отлично! - принимает вызов Бархотка. - Миякэ сейчас тебе покажет, да,
Миякэ?
     Я  не  отвечаю, но ее мизинец забирается мне в пупок и угрожающе ползет
ниже, пока я не говорю:
     - Конечно.
     - Заметано, - отвечает Дэймон и поворачивает в мою сторону.
     Бархотка  вскрикивает:  потеряв  управление,  я  врезаюсь  во встречную
автоцистерну.  Бббааааааххххххххх!  Когда  этот шуточный ядерный взрыв утих,
Дэймон с Кофе уже исчезли, превратились в точку.
     -  Вот  досада,  -  издевается  Дэймон.  "Ямаха"  дребезжит  на  второй
скорости.
     - Как бы, круто! - смеется Кофе. - Теперь он ни за что нас не догонит.
     Дэймон оборачивается:
     -  Бедный  Миякэ.  Но это всего лишь видеоигра. Бархотка уже не сжимает
меня с прежней силой.
     Мне  в  голову  приходит  абсурдная  идея, больше благодаря двум виски,
смешанным  с  двумя  кружками  пива, чем оригинальности моего мышления. Юзом
разворачиваю  "ямаху" на 180° и обнаруживаю, что да, я могу ехать в обратную
сторону.  Внизу  загорается:  "Второй  участник  сошел с дистанции". Зебры в
зоопарке    несутся  в  обратном  направлении.  Эту  игру  наверняка  создал
программист  типа Суги - такой же сдвинутый. Бархотки пощипывает мне соски в
знак  одобрения.  Мы пересекаем линию старта - на табло "Дистанция пройдена"
загорается  "1". Я вырываюсь на разводной мост - мотоцикл взмывает в воздух,
когда  мы  прыгаем сквозь пространство, и вздрагивает, когда мы приземляемся
на дальний край моста. А вот и Дэймон на своем "судзуки".
     - Ну как?
     Дэймон открывает рот:
     - Черт...
     Я  повторяю его хитрый ход и на полном ходу поворачиваю, целясь прямо в
его  переднюю  фару,  круглую,  как луна в ясную ночь. Никакого взрыва. Наши
мотоциклы застывают, едва столкнувшись, музыка замолкает, экраны гаснут.





 -  Я  не  привык  проигрывать.  -  Дэймон  кидает  на  меня взгляд, который
встревожил  бы  меня,  не  будь  мы  друзьями.  -  Если копнуть поглубже, ты
коварный сукин сын, Миякэ.
     - Бедный Дэймон. Но это всего лишь видеоигра.
     -  Совет.  -  Дэймон  не  улыбается. - Никогда не бей того, кто в более
высокой весовой категории.
     Кофе сконфуженно бормочет:
     - А куда как бы делся велодром?
     -  Я  думаю,  - Бархотка слезает с сиденья, - Миякэ сломал автомат, это
круто.
     Дэймон перебрасывает ногу через седло:
     - Пошли.
     - Как бы, куда? - Кофе соскальзывает с мотоцикла.
     - В тихое местечко, где меня знают.

 -  Вы  знаете, - спрашивает Кофе, - что, если волоски в носу выдергивать, а
не подстригать, можно разорвать кровеносный сосуд и умереть?
     Дэймон  ведет нас по кварталу удовольствий, как будто сам его строил. Я
совершенно  потерял  ориентацию  и  надеюсь  только,  что  мне  не  придется
возвращаться  к  станции  метро  Синдзюку  в  одиночку.  Толпа  поредела, из
искателей  удовольствий  остались  лишь самые закаленные. Мимо, хрипло гудя,
протискивается спортивная машина.
     - "Лотус-Элиз-111С", - говорит Дэймон.
     Мобильный  телефон  Кофе  играет "Давно прошедшие времена"[62]1, но она
ничего  не  слышит,  несмотря  на  то, что прокричала "Алло!" раз десять. Из
открытой  двери  грохочет  джаз.  Снаружи  -  очередь  из нескольких человек
самого  хиппового вида. Я наслаждаюсь бросаемыми в нашу сторону завистливыми
взглядами.  Я  бы  умер,  лишь бы взять Бархотку за руку. Я бы умер, если бы
она  отдернула руку. Я бы умер, если бы она хотела, чтобы я взял ее за руку,
а  я этого не понял. Дэймон рассказывает нам долгую историю о недоразумениях
с  переодетыми  в  женское платье голубыми в Лос-Анджелесе, и девушки визжат
от хохота.
     -  Но Эл-Эй[63] - как бы по-настоящему опасное место, - говорит Кофе. -
У  каждого при себе пистолет. Сингапур - вот единственное спокойное место за
границей.
     - Ты когда-нибудь бывала в Лос-Анджелесе? - спрашивает Дэймон.
     - Нет, - отвечает Кофе.
     - А в Сингапуре?
     - Нет, - отвечает Кофе.
     -  Получается,  где-то,  где ты никогда не была, безопаснее, чем где-то
еще, где ты тоже никогда не была?
     Кофе закатывает глаза:
     -  Как  бы, кто говорит, что нужно куда-нибудь ехать, чтобы узнать, что
это за место? А на что, ты думаешь, телевизор?
     Дэймон сдается:
     - Слышал, Миякэ? Должно быть, это и есть женская логика.
     Кофе взмахивает руками:
     - Как бы, да здравствует власть женщин!
     Мы  идем  по  пассажу,  освещенному  вывесками  уличных  баров, в конце
которого нас ждет лифт. Кофе икает:
     - Какой этаж?
     Двери  лифта  закрываются.  Я  вздрагиваю  от холода. Дэймон приводит в
порядок свое отражение и решает переключиться на благодушный лад:
     - Девятый. "Дама Пик". У меня прекрасная идея. Давай поженимся!
     Кофе хихикает и нажимает "9".
     - Принято! "Дама Пик". Как бы странное название для бара.
     Если  бы  не  мигающие  номера  этажей,  движение  лифта было бы совсем
неощутимо. Кофе снимает с воротника Дэймона пушинку:
     - Симпатичный пиджак.
     -  Армани. Я очень придирчиво выбираю то, что вступает в контакт с моей
кожей. Потому-то я и выбрал тебя, о, моя божественная.
     Кофе закатывает глаза и переводит взгляд на меня:
     - Он всегда такой, Миякэ?
     -  Не  спрашивай его, - улыбается Дэймон. - Миякэ слишком хороший друг,
чтобы ответить тебе честно.
     Я  смотрю  на четыре отражения наших четырех отражений. Гудящая тишина,
как в космическом корабле.
     -  Останься  здесь подольше, - говорю я, - и забудешь, которое из них -
твое.
     Звенит  гонг,  и двери лифта открываются. Мы с Бархоткой и Кофе чуть не
падаем.  Мы  на  крыше здания, так высоко, что Токио не видно. Выше облаков,
выше  ветра.  Звезды  так  близко,  что  в  них можно ткнуть пальцем. Метеор
выписывает  дугу.  В  темноте  позади  Ориона  я различаю занавес, и иллюзия
исчезает  -  мы  в  миниатюрном планетарии, меньше десяти метров в диаметре.
Снова  звенит  гонг,  и на полу по краям купола занимается розово-оранжевая,
как грейпфрут, заря.
     - Как бы, - выдыхает Кофе, - совершенно невероятно.
     Бархотка молча наслаждается. Дэймон хлопает в ладоши:
     - Мириам! Как видишь, я не смог удержаться от встречи с тобой.
     Сквозь  занавес  проскальзывает  женщина  в  опаловом  кимоно  и полном
макияже   гейши.  Она  изящно  кланяется.  Вся  она  -  само  изящество,  от
лакированной заколки для волос до вечерних деревянных гэта[64].
     -  Добрый вечер, господин Дэймон. - Ее голос звучит глухо, будто из-под
подушки.  Косметика  скрывает  все,  что  можно  скрыть, но по тому, как она
двигается, я думаю, что ей около двадцати пяти. - Нечаянная радость для нас.
     -  Я  знаю,  что  это  так,  Мириам. Знаю. Я слышал, сегодня вечером ты
должна  была  отправиться  в экзотическое путешествие, - но ты здесь, до сих
пор.  Так, так. Познакомься с моей новой невестой. - Он целует Кофе, которая
хихикает,  но придвигается ближе. - Ну, скажи мне, что Гнусного Папаши здесь
нет.
     - Вы имеете в виду... кого, господин Дэймон?
     - Слышал, какая дипломатия, Миякэ? Мириам - профи. Bona fide[65] профи.
     Женщина бросает взгляд на меня.
     - Господина Дэймона-старшего сегодня здесь нет, господин Дэймон.
     Дэймон вздыхает:
     - Ах, отец, отец. Снова спаривается с Чизуми? В его-то годы? Интересно,
здесь  еще  кто-нибудь  заметил,  как сильно он растолстел? К слову о лишнем
багаже.  Чизуми  наверняка  сплетничает  с  тобой  насчет господина Дэймона-
старшего,  а,  Мириам?  Или  на  твоих  устах  печать  молчания?..  А, вижу,
отвечать  ты  не  собираешься.  Ну,  если его здесь нет, развлеку свою новую
женушку,  -  он  обнимает  Кофе  за  талию,  -  в  личных апартаментах клана
Дэймонов.  Естественно,  все  праздничные  расходы  пойдут  на  счет  Папаши
Кролика.
     -  Естественно,  господин  Дэймон, Мама-сан[66] выставит счет господину
Дэймону-старшему.
     - Почему так официально, Мириам? Где же "Юзу-чен"?
     - Я должна попросить вас расписаться в книге гостей, господин Дэймон.
     Дэймон машет рукой:
     - Да где угодно.
     Я  не слушаюсь внутреннего голоса, который советует мне сейчас же сесть
в  лифт и убраться отсюда, потому что у меня нет ни подходящего предлога, ни
объяснения.  Я  все  еще  под  алкогольными парами, но в Дэймоне мне чудится
опасность. Момент упущен. Дэймон увлекает нас за собой, мы вверяем себя ему.
     - Зачарованная земля ждет.

 Мириам  ведет нас сквозь череду занавешенных передних - я тут же забываю, с
которой  стороны  мы  пришли.  Каждый  занавес украшен вышитыми иероглифами,
настолько  древними,  что  прочитать их невозможно. Наконец мы входим в зал,
обитый  стеганой  тканью, не менявшейся годов с тридцатых. Окон в нем нет, а
на    стенах  висят  гобелены  с  изображениями  древних  городов.  Жесткие,
обтянутые  кожей  кресла,  слишком  медленно  качающийся маятник, затухающий
канделябр.  Ржавая  клетка  с открытой дверцей. В ней сидит попугай, который
расправляет  крылья, когда мы проходим мимо. Кофе взвизгивает, как резиновая
подметка  на  лакированной  поверхности. В зале, разбившись на группы, сидят
несколько    пожилых  мужчин  и  тихими  голосами  обсуждают  свои  секреты,
сопровождая  слова  медленными  жестами.  Сумрак  наполнен  табачным  дымом.
Девушки  и  женщины  наполняют  бокалы  и присаживаются на ручки кресел. Они
здесь  для  того,  чтобы прислуживать, а не развлекать. На их кимоно алхимия
выплеснула  все  свои  краски. Золото хурмы, синева индиго, алый цвет божьей
коровки,  пыльная зелень тундры. Вентилятор под потолком разгоняет лопастями
густой  зной.  В тени огромного азиатского ландыша пианино само собой играет
ноктюрн, ни медленно, ни быстро.
     - Ух ты, - говорит Бархотка.
     - Как бы, чудно, - говорит Кофе.
     Сильный  аромат,  напоминающий  лак  для  волос, которым пользуется моя
бабушка, заставляет меня чихнуть.
     -  Господин  Дэймон!  - За барной стойкой появляется густо нарумяненная
женщина. - Со спутниками! Ну надо же!
     На ней головной убор из павлиньих перьев и блестящие вечерние перчатки,
она всплескивает руками, как старая актриса:
     - Как вы все молоды и полны сил! Вот что значит молодая кровь!
     - Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?
     - Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас день.
     Дэймон  дерзко  улыбается.  Кофе и Бархотка - желанные гости везде, где
есть  мужчины,  чтобы  раздеть  их  в  своем  воображении,  но я, в джинсах,
футболке,  бейсболке  и  кроссовках, чувствую себя не в своей тарелке, будто
землекоп на императорской свадьбе. Дэймон хлопает меня по плечу:
     -  Я  хочу  пригласить  своего  брата по оружию - и наших замечательных
спутниц - в комнату своего отца.
     - Саю-чен может проводить вас...
     Дэймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость:
     - Но ведь Мириам свободна.
     Между  Дэймоном  и  Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с
несчастным  видом  смотрит  в  сторону.  Мама-сан кивает, и по ее лицу будто
пробегает дрожь.
     - Мириам?
     Мириам поворачивается обратно и улыбается:
     - Это доставит мне такую радость, господин Дэймон.

 - В основном я езжу на кабриолете "Порш Каррера-4" цвета берлинской лазури.
У  меня  слабость  к "поршам". Их изгибы, если присмотреться повнимательнее,
в  точности  повторяют  изгибы  стоящей  на  коленях,  покорно  склонившейся
женщины.
     Дэймон  смотрит,  как  Мириам разливает шампанское. Бархотка опускается
на колени:
     - А ты, Эидзи?
     Прекрасно. Мы уже называем друг друга по имени.
     - Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.
     Бархотка восклицает с энтузиазмом:
     - О, только не говори мне, что ты ездишь на "харлее".
     Дэймон заливисто хохочет:
     -  Как  ты  догадалась?  Для  Миякэ  его "харлей" - это, как бы получше
сказать,  его  пятая точка свободы между музыкальными тусовками, верно? Рок-
звезд  окружает столько дерьма, вы не поверите. Поклонницы, наркоманы, ворье
-  Миякэ  недавно  со всем этим покончил. Превосходно, Мириам, ты не пролила
ни  капли.  Полагаю, ты часто практикуешься. Скажи, тебя давно держат в этой
дыре в качестве официантки-то-есть-хостессы?
     При  свете  лампы  Мириам  похожа на призрак, но не теряет достоинства.
Комната  наполнена  интимностью  и теплом. Я вдыхаю запах духов, косметики и
недавно настеленного татами.
     - Оставьте, господин Дэймон. Леди не говорят о возрасте.
     Дэймон распускает свой конский хвост.
     -  А  дело  в  возрасте?  Ну  надо же. Ты, должно быть, очень счастлива
здесь.  Ну,  я  ко всем обращаюсь, шампанское готово, и я хочу провозгласить
два тоста.
     - И за что же мы, как бы, пьем? - спрашивает Кофе.
     -  Во-первых:  как  Миякэ  уже знает, я только что освободился от одной
дрянной  женщины,  для  которой  забыть свое обещание все равно, что шлюхе -
вот хорошее сравнение - натянуть или снять резинку.
     - Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду, - кивает Кофе.
     -  Мы так хорошо понимаем друг друга, - вздыхает Дэймон. - Выбирай, где
поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или Пусане?
     Кофе играет серьгой Дэймона.
     - Пусан? Эта корейская клоака?
     -  Ядовитое  местечко,  - соглашается Дэймон. - Можешь взять эту серьгу
себе.
     - Как бы, здорово. Итак, за свободу.
     Мы звеним бокалами.
     -  А  какой  твой  второй  тост?  - спрашивает Бархотка, гладя пальцами
хризантему.
     Дэймон жестом указывает на Кофе и Бархотку:
     -  Ну, конечно же - за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты
смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?
     Мириам обдумывает ответ:
     -  В  вашем  случае, господин Дэймон, слепотой. Дэймон хватается руками
за сердце, будто хочет остановить кровотечение.
     -  О,  Мириам! Где сегодня твое сострадание? Мириам любит кормить уток,
Миякэ.  Я  слышал,  к  водоплавающим она относится с большим участием, чем к
своим любовникам.
     Мириам слегка улыбается:
     - Я слышала, водоплавающие больше заслуживают доверия.
      -  Заслуживают  доверия,  ты  говоришь?  Или  оказывают?  Неважно.  Ты
согласна, что мы с Миякэ - самые счастливые мужчины в Токио?
     Одно  мгновение она смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Интересно, как ее
зовут по-настоящему?
     - Только вы сами можете знать, насколько вы счастливы, - говорит она. -
Это все, господин Дэймон?
     -  Нет,  Мириам, это не все. Я хочу травки. Той кармической смеси. И ты
знаешь,  каким  голодным  я становлюсь после наркотиков, так что принеси нам
чего-нибудь поклевать примерно через полчаса.

 В  комнате есть ширма-фузума, за которой скрывается выход на балкон. Из дна
ночи  вырастает  Токио. Всего месяц назад я помогал своему двоюродному брату
чинить  "Ротаватор" на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь - только
посмотрите.  Банка  "КИРИН  ЛАГЕР  БИЭР"[67],  высотой  с  шестиэтажный дом,
освещает  все  вокруг  ярко-желтым неоновым светом. Темным пятном выделяется
Императорский  дворец,  за  которым  над  вершиной "Пан-Оптикона" вспыхивают
предупредительные  огни  летящего самолета. Альтаир и Вега пульсируют каждая
на    своей   стороне  Млечного  Пути.  Шум  транспорта  затихает.  Бархотка
перегибается через перила.
     -  Какой  же  он  огромный,  -  говорит  она сама с собой. Горячий бриз
треплет  ей  волосы.  Ее  тело  сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю,
даже не прикасаясь к ней.
     -  Я  со всей ответственностью заявляю, - говорит Дэймон, друг, который
преподносит  мне  все  это  на  блюдечке,  - что я свернул самый совершенный
косячок по эту сторону от борделей Боготы.
     - Откуда ты знаешь? - Кофе наклоняется, чтобы зажечь самокрутку.
     - Я владею десятком из них.
     Он  вылезает из своего пиджака и швыряет его в комнату. На его футболке
написано:  "Вещи  видятся  нам  не  такими, каковы они есть, они видятся нам
такими, каковы мы есть" - где-то я это уже слышал.
     Бархотка свешивается ниже:
     - Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.
     Дэймон вглядывается в темноту через перила:
     - Отвоеванная земля. Новый аэропорт. Кофе смотрит на огоньки:
     - Давайте поедем туда и посмотрим, как быстро бегает твой "порш".
     -  Давайте  не поедем, - Дэймон раскуривает самокрутку, втягивает дым и
выпускает его с громким "а-а-а-а-а-а-а-а-а-а...".
     Кофе  опускается  на  колени,  и Дэймон подносит самокрутку к ее губам.
Дядюшка  Толстосум  прочитал  мне  строгую  лекцию  о  наркотиках в Токио, о
которой,  как я понимаю, едва взглянув на Бархотку, я предпочту забыть. Кофе
сжимает губы и, подобно дракону, выпускает дым из ноздрей.
     -  Я  уже  говорил вам, - Дэймон рассматривает пламя своей зажигалки, -
что  эта  зажигалка  имеет  историческую ценность? Она принадлежала генералу
Дугласу Макартуру[68] во времена оккупации.
     - Как бы, так и есть, если ты говоришь, - с недоверием усмехается Кофе.
         -    Говорю,    но    это    неважно.   Принеси  мне  забутон,  моя
кофейносливочномедоваякиска,  пусть  твои  легкие напитаются этой прелестью,
мы отправимся на машине в Терра-дель-Фуэго и заплодим Патагонию...
     Пока  Кофе  несет  подушку  из  комнаты,  мобильный  у  нее  в  сумочке
тренькает "Лунную сонату". Дэймон тяжело вздыхает:
     - Вот достал! - и передает самокрутку мне.
      Я  отдаю  ее  Бархотке.  Дэймон  отвечает  на  звонок,  подражая  тону
кронпринца:
     - Я приветствую вас в этот прекрасный вечер.
     Кофе, хихикая, бросается к нему:
     - Отдай!
     Дэймон  прижимает  ее  к  полу,  зажав между коленями. Она извивается и
хихикает, оказавшись в ловушке.
     -  Нет,  мне  очень  жаль, но вы не можете поговорить с ней. Ее друг? В
самом  деле?  Это  она  вам  так  сказала?  Какой  ужас. Я трахаю ее сегодня
вечером,  видите  ли,  поэтому  пойди  и  возьми в прокате порнокассету, ты,
жалкий  козел. Но сначала послушай внимательно - вот как звучит твоя смерть.
- И он выбрасывает телефон с балкона.
     Хихиканье Кофе обрывается. Дэймон улыбается, как пьяная жаба.
     - Ты выкинул мой мобильник! Смех Дэймона звенит, как капель:
     - Я знаю, что выкинул твой мобильник.
     - Он может ударить кого-нибудь по голове.
     -  Что  ж,  ученые  предупреждают,  что  мобильные  телефоны могут быть
опасны для мозгов.
     - Это был мой мобильник!
     - О, я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.
     Кофе взвешивает "за" и "против".
     - Самой последней модели?
     Дэймон хватает забутон, ложится на спину и изображает гангстера:
     -  Я  куплю  тебе  целый завод, милашка моя. Кофе надувает губы с видом
маленькой девочки и прижимает к уху бокал с шампанским:
     - Я слышу пузырьки.
     Бархотка  пальцами  пощипывает  мне  мочки  ушей,  прижимает свой рот к
моему,  и  дым  марихуаны  стремительно  наполняет  мне  легкие.  Ворованный
шоколад, липкий и мягкий.
     -  Охо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,  - Дэймон заметил нас, - займитесь-ка этим
в  той  комнате,  вы  двое.  А  то мне кажется, что этот юный выскочка снова
обскакал меня - и мою новобрачную тоже.
     Бархотка толкает меня в грудь, и я оказываюсь в комнате.
      -  Садись  там,  -  говорит  она,  указывая  на  противоположный  край
низенького стола.
     Пьяный  монах  -  что  кобель  в  рясе.  Ее  руки  блестят от пота. Она
задувает  свечу. Мы по очереди затягиваемся, не говоря ни слова. Иногда наши
пальцы  соприкасаются.  От  нее словно исходит электрический ток. Биоборг. Я
различаю  ее  силуэт  в зареве ночного города, притушенного бумажной ширмой.
Она  старается  не  дотрагиваться  до  меня, и ее поведение служит сигналом,
чтобы  я  не прикасался к ней, пока она не позволит. Яркий кончик самокрутки
путешествует  сквозь полумрак. Иногда я - это я, иногда - не совсем. Жемчуг,
лунный  камень,  блеск  зубной эмали. Несогласованность времени/пространства
распространяется  и  на  мои  члены.  На  листе  темноты  я, будто составляя
фоторобот,  представляю ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла
просто взорвется у меня в трусах.
     - Ты давно это куришь?
     Ее слова кажутся извивающимися облачками дыма.
     - Да, с двадцати лет.
     Свиток, кукла, прикольный тролль, уронившая голову хризантема в вазе.
     - Так сколько же тебе лет, роуди?
     Я слышу даже, как шуршат ее пышные волосы.
     - Двадцать три. А тебе?
     Шквал горьких снежных хлопьев.
     - Сегодня мне миллион.
     Резкий  вскрик  Кофе  и  "грррр-р-р-р-р-р"  Дэймона,  и  мы с Бархоткой
хохочем  так,  что  рискуем  сломать  себе ребра, хотя при этом не издаем ни
звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.
     -  Держи  руки  на столе, - строго предупреждает она. - Терпеть не могу
парней, которые лезут, куда не надо.
     После  пары  неудачных  попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в
поцелуе на девять дней и девять ночей.

 Фузума  перед  балконом  раздвигается.  Мы с Бархоткой отпрыгиваем в разные
стороны.  На  пороге  в  лунном  свете  стоит Дэймон, его торс обнажен, и на
груди  помадой  нарисовано  нечто  вроде  вампира-кролика  Миффи[69].  Соски
изображают зрачки Миффи, горящие жаждой крови.
     - Миякэ! Ты под кайфом или у тебя не стоит? Еще не хочешь поменяться?
     Седзи,  отделяющее  комнату от внешнего коридора, раздвигается. У входа
стоит  Мириам,  держа  в  руках  поднос  с  какими-то  клейкими  крупинками,
кубиками  арбуза  и  очищенными  личи[70].  Я  успеваю  заметить  на ее лице
потрясение,  гнев  и  ненависть  -  но  она  тут  же  вновь натягивает маску
профессионального безразличия.
     -  Мириам!  Ты  принесла  нам поклевать! Икра - ничего себе! Одно из ее
ценных качеств, Миякэ, - это умение почувствовать момент.
     Она снимает туфли, входит и ставит поднос на стол.
     - Простите меня.
     -  О, Мириам, что тебе мое прощение, ведь у тебя такие могущественные и
влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.
      Появляется  Поросенок  Кофе,  на  ходу  приводя  в  порядок  одежду  и
поддерживая  раму  фузумы,  чтобы та не упала. Замечает Мириам. Чувствуется,
что она привыкла командовать прислугой:
     - Проводите нас в дамскую комнату!

 Дэймон   говорит  с  Эидзи,  но  Эидзи  обнаруживает,  что  ему  трудновато
сосредоточиться,  потому  что его голова так и норовит открутиться и укатить
в угол. Кофе с Бархоткой сидят в дамской комнате уже целую вечность.
     -  Я  обычно  хожу  в  тихий  отель любви в Восточном Синдзюку, рядом с
парком,  он пристроен к другому четырехзвездочному отелю, так что в номер из
кухни можно заказать приличную еду.
     Эидзи как-то неловко. Дэймон внимательно на него смотрит:
     -  Только  не  говори,  что  волнуешься  из-за  денег.  Эидзи  пытается
помотать головой, но вместо этого случайно кивает.
     - Деньги - это всего лишь дерьмо, которого у моего отца слишком много.
     "Эти  девушки,  -  думает  Эидзи,  -  можно ли просто..." Дэймон слышит
мысли  своего  друга,  застегивает  пуговицы  на  его  рубашке  и  поднимает
указательный палец:
     -  Эти две играют исключительно в паре, Миякэ. Или мы уложим обеих, или
они  обе  вернутся к себе домой в свои надушенные лавандой спальни. Покинешь
меня  сейчас  - и мне придется дрочить за самую крупную сумму с тех пор, как
Майкл  Джексон  выступал  в "Будокане"[71] в последний раз. Твоя, по крайней
мере,  обладает  хоть каким-то практическим интеллектом. У моей же - чувство
моды вместо мозгов.
     Эидзи хочет что-то сказать, но забывает, что, едва открыв рот.
     - Девчонки - как видеоигры, Миякэ. Платишь, играешь, уходишь.
     Эидзи  - сама благодарность. Он пытается выразить эту благодарность, но
слова  ускользают  от  него,  как  бесконечный  дождь,  льющийся  в бумажный
стаканчик,  они  мчатся  с  дикой  скоростью,  стремясь достичь другого края
вселенной, и он отказывается от своей затеи. Кофе приносит другая хостесса.
     - Кто вы такая, черт побери? - вопрошает Дэймон. Хостесса кланяется:
     - Ая-чен, господин Дэймон. Мириам-сан стало плохо.
     Дэймон злится:
     -  Дуй  обратно  к  Маме-сан  и напомни ей, кто такой Дэймон, и кто его
отец, и каким вздорным козлом я могу стать, если...
     Но  его  фраза  обрывается на полуслове. Он отрывает головку хризантемы
от стебля и начинает обрывать лепестки.
     -  Забудьте,  что  я  сказал,  Ая-чен.  Передайте это призраку Мириам с
моими  глубочайшими извинениями. - Он вручает ей то, что осталось от цветка,
и это кажется Эидзи довольно милым.
     Эидзи  -  на  переднем  сиденье такси. Дэймон - сзади, между своих двух
наложниц.  Улицы  пустеют;  они  едут  по  широкому  мосту. В фойе Атлас[72]
сгибается  под  тяжестью  земного  шара;  Дэймон пялится на экран с номерами
комнат  и  ценами:  свободные  -  светятся,  занятые - темные; и нажимает на
кнопки,  и  получает ключи. Снова лифт. Дэймон целует Эидзи в губы и с силой
вталкивает    в    комнату.  Десятисекундный  душ  и  примитивное  порно  по
коммерческому  каналу. Презервативы девяти видов. Снаружи розовыми вспышками
мигает  буква "X". Цветочные головки на стеблях, головки подсолнухов. Входит
Кофе,   лимонно-желтое  полотенце  прикрывает  ее  блестящее,  как  леденец,
медовое  тело,  она  сейчас  какая-то  заторможенная;  сексодром  из  легенд
воплощен  вполне реально; она задергивает полог; закрой глаза, говорит она и
скользит  в  постель, кожа у нее гладкая, ягодки сосков набухли; да, хорошо,
так  можно,  только  не трогай меня там; налетел на препятствие; да, так; он
всегда  меняется  дамами?  Твой  друг? Юзу Дэймон? Что за имя - "Юзу", прямо
как  фрукт?  Наверное. Молчи. Мягкий шоколад, как это пошло; зубы покусывают
живот;  пушистые  укромности,  нервный  толчок; нет, я же сказала не трогать
меня  там;  Годзилла  отступает,  на  спине выступают капельки пота, подъем,
спуск,  подъем,  весь  технический  набор,  на  этом, пожалуй, все. Годзилла
снова  меняет  решение,  корни  врастают  глубже,  ветки  плещутся и сзади и
спереди,    пальцы  ее  рук  сжимаются,  пальцы  ног  находят  точку  опоры,
странствуя  по  океану,  океану простынь, бурному, стонущему, погружающему в
летаргию,  она ловит ртом воздух, она погружается, вздрагивает; да, уже все?
нет,  и  вверх, и да, и вниз, и нет, и вверх, и да, и вниз, и вверх, и вниз,
кончаю и кончаю, если кончаю; ты - не - проснешься - пока - не - ударишься -
о - землю - ты





 Просыпаюсь  в  круглой  кровати,  один-одинешенек, как выброшенная игрушка.
Эта  комната  в  отеле  любви  -  храм розового. Розового не как цветы - как
потроха.  Шторы  запачканы  утренним  светом.  Грохот отбойных молотков, шум
машин  на перекрестках и гул толпы. Сухие подсолнухи в вазе. В голову словно
вкрутили  штопор от виска до виска. Язык натерли солью, высушили на солнце и
отдали  на  растерзание  куницам.  Горло подверглось нападению геологических
молотков. Колени и локти использовались для высекания огня с помощью трения.
В  паху  воняет  креветками.  Простыни  скомканы, и матрас пестрит засохшими
пятнами  крови. Итак, два девственника лишили друг друга этого сана. Так тот
чих из паховой области и был секс?
     Никакого  моста  Золотые Ворота к земле обетованной. Всего лишь хлипкая
доска  через  топкое  болото.  И никто даже значка тебе не даст, чтобы куда-
нибудь  нацепить.  Эта  комната,  как носовой платок общего пользования, - в
отелях  любви  наверняка  наивысшая  концентрация секса-на-кубический-метр в
этой  стороне  от... откуда? От Парижа. Я пытаюсь нащупать сигарету - пусто.
Спокойно.  Если учесть все, вместе взятое, я легко отделался. Звонннннннннит
телефон. Голову даю на отсечение - это Дэймон из соседнего номера.
     -  Доброе  утро,  это  администратор.  -  Мужской  голос,  оживленный и
беззаботный.
     - Э-э, доброе.
     - Я просто хочу напомнить, что ваш номер заказан до семи...
     Мои часы лежат на тумбочке рядом с кроватью: 6:45.
     - Хорошо.
     - После семи снова устанавливается почасовая оплата.
     - Хорошо, я спущусь прямо сейчас.
     - Вы будете платить наличными или кредитной картой?
     - Что?
     -  Когда  ваши  дамы  уходили,  вот только что, они не знали, будете вы
платить  наличными  или кредитной картой. Две комнаты на всю ночь составляют
пятьдесят  пять  тысяч иен, при условии, что вы ничего не взяли из мини-бара
и освободите комнату в течение следующих пятнадцати минут.
     Удар под дых.
     По-прежнему оживленно, хотя и не так беззаботно:
         -  Поэтому  я  и  звоню,  чтобы  избежать  какого-либо  неприятного
взаимонепонимания.
     Если меня вырвет, это поможет?
     - У вас какие-то затруднения? - скрытая угроза.
     - Нет, вовсе нет. Э-э, пожалуй, я заплачу наличными. Я сейчас спущусь.
     - Мы будем ждать в вестибюле у входа.

 Я  натягиваю  измятую одежду и пулей лечу в номер Дэймона. Никого. Все, как
и  в  моем,  только на зеркале намалеванные чем-то желеобразным иероглифы: "
ВСЕГО  ЛИШЬ  ВИДЕОИГРА". Дэймон, ты первостатейный ублюдок. Миякэ, ты идиот.
Выворачиваю  карманы  джинсов и нахожу 630 иен мелочью. Этого не может быть.
Я пытаюсь проснуться. Тщетно. Все это происходит наяву. Мне не хватает 54 37
0  иен.  За  следующие  девять  минут  мне необходимо придумать какой-нибудь
совершенно  исключительный план. Сажусь на унитаз и извергаю из себя дерьмо,
параллельно перебирая имеющиеся возможности. Первая: "Понимаете, тот парень,
с  которым  я  пришел,  он  обещал,  что  заплатит за все с, э-э, отцовского
расходного  счета". Главарь Якудзы складывает вместе кончики пальцев: "Эидзи
Миякэ,  работает  в  бюро находок? Пост, требующий доверия. В каком восторге
будут  твои  наниматели,  когда  узнают, как ты проводишь выходные. Я считаю
своим  гражданским долгом сообщить им об этом, если только ты не испытываешь
желания  вернуть  нам  свой долг, выполнив определенные поручения, не все из
которых,  должен  предупредить,  можно назвать приятными". Вторая: "Бунтаро!
На  помощь!  Мне  нужно,  чтобы  ты  сию  же минуту принес мне в отель любви
пятьдесят  пять  тысяч  иен,  или  тебе придется искать другого жильца". Ему
будет  нетрудно  сделать  выбор.  Третья:  "Главарь  Якудзы  пробует на язык
лезвие  своей  бритвы.  Итак, это тот самый вор, который пытался улизнуть из
моего    отеля,    не  заплатив  за  полученные  услуги".  Я  поднимаю  свою
окровавленную  голову  и  распухшие  веки.  Мой  язык лежит в его тазике для
бритья.
     Ах, если бы (проблемы) тоже можно было смыть в унитаз.
     В  кино  люди убегают по крышам. Пытаюсь открыть окно, но оно для этого
явно  не  предназначено,  кроме того, я не умею ползать по стенам. Смотрю на
людей  на  замусоренных  улицах  и  завидую  каждому из них. Может, устроить
пожар?  Сирены  и  разбрызгиватели? Я следую за пожарными датчиками до конца
коридора,  только  чтобы  что-то  делать.  "В случае пожара дымовая пожарная
сигнализация  автоматически  разблокирует  эту дверь". Дядя Асфальт говорит,
что  отели  любви проектируются таким образом, чтобы не допустить побегов, -
лифт  всегда  доставляет  вас прямо к администратору. Что еще делают в кино?
Смываются  через  черный  ход. Ну, и где этот черный ход? Я пытаюсь искать в
другом  конце  коридора. "Аварийная лестница. Выхода нет". Черный ход всегда
идет  через  кухню.  Смутно  припоминаю,  что  Дэймон,  да  сгниют его яйца,
говорил мне, где находится кухня.
     В  отелях  кухни  обычно  в  цокольном  этаже.  Выскальзываю за дверь и
начинаю  спускаться по лестнице. Тупо смотрю вниз через перила. Спасительный
выход  Аоямы.  Иду так быстро и бесшумно, как только могу. Что я скажу, если
меня  здесь  поймают? Что в лифте у меня начинается клаустрофобия. Заткнись.
Вот  и  первый  этаж.  Большая стеклянная дверь ведет к стойке. За ней стоит
огромный  администратор  мужского  пола.  Бывший  борец сумо[73]. Ждет меня.
Лестница  спускается  вниз  еще  на  один  этаж.  Я могу молить о пощаде или
повысить  ставки  и продолжить спуск. Администратор щурится, ведя пальцем по
гроссбуху.    Они  с  милосердием,  уж  точно,  в  одной  постели  не  спят.
Проскальзываю    мимо  стеклянной  двери  -  статуя  Атласа  своим  глобусом
загораживает  ему  обзор  -  и  крадусь вниз по лестнице к двери, на которой
написано  "Служебный  вход".  Пожалуйста,  пусть она будет открыта. Дверь не
открывается.  Толкаю  изо  всех  сил.  Задрожав,  она поддается. Спасибо. За
дверью  -  душный  коридор с тянущимися вдоль стен трубами. В конце коридора
штабелем  сложены половые щетки, за ними - еще одна дверь. Поворачиваю ручку
и  толкаю.  Ничего  не  происходит. Толкаю изо всех сил. Дверь заперта. Хуже
того  - я слышу, как открывается стеклянная дверь этажом выше, а я не закрыл
за собой "Служебный вход".
     - Эй? Там кто-нибудь есть? - Господин Сумо.
     От  страха  меня  бросает  в  жар.  Что  делать?  В отчаянии барабаню в
запертую  дверь.  Туфли  господина  Сумо шаркают по ступеням. Снова стучу. И
вдруг  задвижка   отодвигается, дверь распахивается, и какой-то повар гневно
таращится  на  меня  -  позади него стучит и булькает залитая флюоресцентным
светом кухня.
     -  Для  тебя же лучше, - рычит он, - чтобы ты... - у него взгляд самого
дьявола, - оказался нашим новым муссбоем.
     А?
     - Скажи мне, что ты наш новый муссбой!
     Господин Сумо почти здесь.
     - Да, я ваш новый муссбой.
     - Давай сюда!
     Он  втаскивает  меня  внутрь,  захлопывает  дверь  и,  даруя мне первую
передышку  за  это  утро, задвигает задвижку. "Шеф-повар Банки" - написано у
него на колпаке.
     -  Какого  черта  ты  себе  позволяешь, появляясь в свой первый рабочий
день  с  опозданием  на  сорок  пять минут и вырядившись, как бродяга? Сними
бейсболку, когда находишься в моей кухне!
       У  него  за  спиной  младшие  повара  и  поварята  наблюдают  заходом
человеческого жертвоприношения. Я снимаю бейсболку и кланяюсь.
     - Прошу прощения.
     Сливки,  пар, баранина и газ. Не видно ни окон, ни дверей. И как же мне
отсюда выбираться? Шеф-повар Бонки рычит:
     -  Хозяин огорчен. А когда хозяин огорчен, мы все огорчены. Мы плывем в
очень-тесной-лодке!
     Его  голос  неожиданно переходит в визг и разрывает в клочья последнее,
что осталось от моих нервов.
     - А что мы делаем с членами команды, которые раскачивают эту лодку?
     Весь кухонный народ хором повторяет, сотрясая воздух:
     - К акулам! К акулам! К акулам!
     Я начинаю всерьез подумывать, не сдаться ли господину Сумо.
     - Иди за мной, муссбой. Хозяин разберется.
     Меня  тащат  мимо сверкающих разделочных столов, полок со сковородками,
вертушки для перфокарт. Дверь. Пожалуйста, пусть это будет дверь.
     -  Вот  здесь  ты  будешь  отмечаться,  если  Хозяин  простит тебе твой
позорный проступок.
     Господин  Сумо,  должно  быть,  уже  перед  дверью  с  задвижкой.  Меня
беспокоят  эти  ножи.  Какой-то  мальчишка,  хлюпая  носом,  трет пол зубной
щеткой  -  шеф  отвешивает  ему  сильный  пинок  без  всякой очевидной на то
причины.  Мы заходим в тесный кабинет, где визжит, стучит и скрежещет станок
для  заточки  ножей. В конце кабинета открытая дверь - ступени ведут наверх,
во двор, заваленный мешками с мусором. Шеф-повар стучит по косяку и кричит:
     - Новый муссбой прибыл для выполнения своих обязанностей, Хозяин!
     Станок смолкает.
     -  Finalemente[74], - говорит Хозяин, не оборачиваясь. - Заводите этого
негодяя сюда.
     Его  голос  слишком  высок  для  его внушительной комплекции. Шеф-повар
отступает,  подталкивая  меня  вперед.  Хозяин  поворачивается. На нем маска
сварщика,  из-под  которой  виден маленький рот. В руках он держит мясницкий
нож, такой острый, что им можно кастрировать быка.
     - Оставьте нас, шеф-повар Бонки. Повесьте на дверь табличку.
     Дверь кабинета захлопывается. Хозяин пробует лезвие на язык.
     - Будешь и дальше ломать комедию?
     - Господин?
     -  Ты  не  тот  муссбой,  который  с  таким  рвением  прислуживал мне в
заведении Иеремии Булфрога, так?
     Придумай что-нибудь, быстро!
     -  Э-э, верно. Я его брат. Он заболел. Но он не хотел подвести команду,
поэтому прислал меня.
     Неплохо.
     -  Какая  невероятная  самоотверженность. Хозяин делает шаг вперед. Это
не предвещает ничего хорошего.
     Я упираюсь спиной в дверь.
     -  Мне  очень  приятно,  -  произношу  я.  Там  какой-то  шум  или  мне
послышалось?
     - Мне приятно. Мне, и запомни это. Потрогай его. Мусс упругий.
     Смотрю  на  отражение своего лица в черном стекле его маски и теряюсь в
догадках, что именно должен делать муссбой.
     - Вы - лучший в этом деле, Хозяин.
     В  кухне  вдруг началась суматоха. Пробежать мимо него к двери, ведущей
во  двор,  -  пустая  затея. Хозяин тяжело дышит, распространяя вокруг запах
печеночного паштета.
     -  Отщипни  его.  Мусс восхитителен. Отрежь кусочек. О, да. Мусс нежен.
Так нежен. Понюхай его. Мусс уступит. О, да. Мусс уступит.
     Четыре жирных пальца тянутся к моему лицу.
     Чей-то вскрик:
     - Ой!
     - Досадно, досадно.
     Хозяин  приподнимает  крохотную шторку рядом с моей головой, за которой
скрывается  глазок.  Его  рот  сжимается. Он хватает свой резак, отшвыривает
меня в сторону, распахивает дверь и врывается в кухню.
     - Гнида бордельная! - орет он. - Тебя предупреждали!
     Краем  глаза  я  вижу, как господин Сумо перекидывает помощников повара
через разделочные столы.
     -  Тебя  предупреждали!  -  кричит  Хозяин.  -  Тебя предупреждали, что
ожидает  грязных сводников, которые носят сюда герпес и сифилис и оскверняют
чистоту моего корабля!
     Он  метнул  резак.  Нет  смысла  болтаться здесь и смотреть, кому какой
нанесен  урон,  - я вылетаю за дверь, бегу вверх по ступенькам, перепрыгиваю
через  пластиковые мешки с мусором; разгоняя ворон, мчусь через задний двор,
выбегаю  в  переулок  и  до  половины  восьмого  все  оглядываюсь, выписывая
разнообразные зигзаги.
     В  семь  сорок  я  вдруг  понимаю,  где  нахожусь. Авеню Омекайдо. Этот
небоскреб  из циркония - "Пан-Оптикон". Прохожу еще немного по направлению к
Синдзюку  и  выхожу  на  перекресток  с  улицей  Кита. Кафе "Юпитер". Утро в
разгаре.  Смотрю, сколько у меня денег. Если пройтись пешком до Уэно, хватит
на  подводную  лодку,  чтобы  доехать  до  Кита Сендзю, и на легкий завтрак.
Такой  легкий, что улетит, если чихнуть. Кондиционер наполняет кафе "Юпитер"
влажной  прохладой.  Я  покупаю  кофе  и булочку с ананасом, сажусь у окна и
рассматриваю  свое  мутное  отражение в стекле витрины: двадцатилетний Эидзи
Миякэ  -  волосы  свалялись  от  пота, весь провонял наркотой и низкопробным
сексом,  а  по  всему кадыку - о, ужас! - засос размером с Африку. Цвет лица
завершил  превращение  из  загара, покрывающего лица жителей Кюсю, в белила,
покрывающие  лица  трутней.  Официантка  с  прекрасной шеей сегодня утром не
работает  -  попадись я ей на глаза в таком виде, я бы взвыл, постарел веков
на  девять  и  усох,  превратившись  в  кучку  перхоти и ногтевых пластинок.
Единственный,  кроме меня, посетитель - женщина, изучающая палитру макияжа в
модном  журнале. Я даю себе клятву больше никогда не прикасаться к женщинам,
даже  в  мыслях. Наслаждаюсь своей ананасовой булочкой и смотрю на телеэкран
на  здании  Эн-эйч-кей. Последствия запуска ракет, города, охваченные огнем.
Новая  модель  сотового  телефона "Нокиа". Министр иностранных дел заявляет,
что  мнимые  зверства  в  Нанкине  во  время Второй мировой - это измышления
левых  с целью подорвать патриотизм. Зиззи Хикару моет волосы шампунем "Перл
Ривер".  Скелеты  в  развевающихся  балахонах  шествуют  по улицам какого-то
африканского  города. "Нинтендо"[75] с гордостью представляет "Универсальных
солдат".  Подросток,  который  угнал междугородный автобус и перерезал горло
трем  пассажирам,  говорит,  что  сделал  это, чтобы выделиться. Я смотрю на
несущийся  мимо  поток машин и вдруг слышу сухой кашель. Я и не заметил, как
появился  Лао-Цзы.  Он  достает  пачку  "Парламента",  но зажигалку, по всей
видимости, потерял.
     - Приветствую вас, Капитан. Я протягиваю ему зажигалку.
     - Доброе утро.
     Он  замечает  мой засос, но ничего не говорит. Перед ним откидной экран
для видеоигр величиной с книгу, по дизайну - явно из двадцать третьего века.
     -  Новенький "Видбой-3" - десять часов играешь, десять часов заряжаешь,
четыре   гигабайта,  стереозвук,  чип  с  интеллектом  Сократа.  Программное
обеспечение  выпустили  только  на прошлой неделе: "Виртуа Сапиенс". Подарок
моей  невестки.  -  Лао-Цзы ерзает на своей табуретке. - По совету докторов,
чтобы я не впал в маразм.
     Я передвигаю пепельницу так, чтобы она стояла между нами:
     - Очень мило с ее стороны. Лао-Цзы стряхивает пепел:
     -  Ты считаешь, что заставить моего сыночка-кретина продать мои рисовые
поля владельцу супермаркета мило? Вот была тяжесть для сыновнего долга!
     Я  позволил  этому  недоумку  вступить во владение землей, чтобы его не
задушили  налогами,  когда  я  умру,  и  вот, - он тычет в машину, - как мне
отплатили.   Пойду  продую  шланг  -  в  моем  возрасте  начинаешь  страдать
недержанием. Хочешь попробовать, пока меня нет?
     Он  подталкивает  свой  "Видбой-3"  ко  мне через стол и отправляется в
уборную. Я снимаю бейсболку, подключаюсь и нажимаю "ПУСК". Экран загорается.





                     Добро пожаловать в Виртуа Сапиенс
                         (авторские права защищены)
     Я вижу, вы - новый пользователь. Ваше онлайновое имя?
     >эидзи миякэ
     Поздравляем  с  регистрацией  в  Виртуа  Сапиенс,  Эидзи  Миякэ. Вы уже
никогда  не  будете одиноки. Пожалуйста, выберите категорию отношений. Друг,
Враг, Незнакомец, Любовница, Родственник.
     >родственник
     Прекрасно, Эидзи. С каким родственником вы хотите сегодня встретиться?
     >с моим отцом, конечно же
     Прошу  прощения.  Пожалуйста, не двигайтесь в течение трех секунд, пока
я оцифрую ваше лицо.
     Значок  на  экране  мигает,  и  микрообъектив,  вмонтированный  в рамку
экрана, вспыхивает красным светом.
     Хорошо  |  подождите  еще  немного:  я  регистрирую  изображение  вашей
сетчатки.
        Появляются  стена,  пол  и  потолок.  Пол  стремительно  покрывается
растровым  изображением  ковра.  Вдоль  стен разворачиваются полосатые обои.
Появляется  окно  с видом на цветущие сливы, трепещущие под весенней грозой.
Дождевая  завеса туманит стекло. Я даже слышу, как тихо-тихо падают капли. В
комнате  полумрак.  Слева  появляется  лампа,  и  от  нее разливается уютный
желтый  свет.  Под  окном возникает прозрачный диван. Зигзагообразные штрихи
заполняют  его  цветом.  А  на диване сидит мой отец, ступня его правой ноги
закинута  на левое колено, что круто смотрится, но вряд ли удобно. Программа
наделила  его  моим  носом  и ртом, но челюсть сделала массивнее, а волосы -
реже.  Глаза  у  него  - как у сумасшедшего ученого, который вот-вот откроет
секрет  господства  над  миром.  Симметричные  морщины.  Он  одет  в  черный
домашний  халат,  и  весь светится румянцем, будто пять минут назад вышел из
ванны.  Мой отец наклоняется в правую сторону экрана, где появляется ведерко
для  вина,  - он вытаскивает из него бутылку и читает этикетку: "Шабли, 1993
год". Бодрый, отчетливый, ровный голос - таким обычно читают прогноз погоды.
Он  наливает  себе  бокал  вина, картинно наслаждается букетом и почти цедит
напиток сквозь сомкнутые губы. Он подмигивает. Сверкает белозубой улыбкой.
     -  Добро  пожаловать  домой, сын. Освежи-ка мне память - сколько мы уже
не виделись?
     >  на  самом деле  никогда
     Его брови взлетают вверх:
     -  Так  долго?  Время  летит  как  стрела!  Сколько  же  новостей у нас
накопилось,  чтобы  рассказать  друг  другу.  Но мы с тобой отлично поладим.
Расскажи-ка, как у тебя со школой, сын.
     >   я уже закончил школу. Мне 20 лет
     Он  потягивает  вино,  перекатывая  его  по  языку, и проводит рукой по
волосам.
     -  Неужели, сын? - Он наклоняется к разделяющему нас экрану. Разрешение
потрясающее - я вздрагиваю и подаюсь назад.
     -  Значит,  ты  сейчас,  должно  быть,  в  университете? То, что я вижу
позади тебя, - это кафетерий?
     >    я  даже  не  стал подавать документы - нет ни денег, ни родителей,
чтобы платить.
     Мой  отец  откидывается  назад  и  ленивым жестом кладет руку на спинку
дивана:
     -  Неужели,  сын? Я глубоко сожалею. Образование - прекрасная вещь. Так
как же ты проводишь время?
     >   я  рок-звезда
     Его брови взлетают вверх:
     -  В  самом  деле,  сын?  Расскажи  мне. Ты добился успеха, создал себе
известность  и  состояние  или  ты  просто  один из миллионов, которые ждут,
когда им привалит счастливый случай?
     >   я добился очень большого успеха. Во всем мире.
     Он подмигивает и сверкает своей белозубой улыбкой.
     -  Я  знаю,  повстречать  своего старика после стольких лет не очень-то
просто,  сын,  но нет ничего лучше честности. Если ты такая важная персона в
шоу-бизнесе,  как могло случиться, что я ни разу не читал о тебе в журнале "
Тайм"?
     >   я выступаю под псевдонимом, чтобы защитить свою частную жизнь
     Он залпом выпивает остатки вина:
     -  Не  то чтобы я тебе не верил, сын, но не мог бы ты сообщить мне свой
псевдоним?  Я хочу похвастаться сыном рок-звездой перед приятелями - и перед
управляющим банка!
     >   Джон Леннон
     Мой отец хлопает себя по колену:
     -  Настоящего  Джона Леннона застрелил Марк Чепмен в 1980 году, так что
ты вешаешь мне лапшу на уши!
     >   может, сменим тему?
     Он становится очень серьезным и отставляет бокал в сторону.
     -  Отцу с сыном пришло время поговорить по душам, не так ли? Нам больше
не нужно бояться своих чувств. Скажи мне, что тебя тревожит?
     >   кто вы такой на самом деле?
     - Твой отец, сын!
     >   но как человек, кто вы?
     Мой  отец  снова  наполняет  бокал.  В небе вспыхивают молнии, цветущие
ветки  сливы  царапают оконное стекло, и пурпур на сером фоне превращается в
черный  на  титаново-белом.  Я  догадываюсь,  что программе требуется больше
времени,  чтобы  реагировать  на  нестандартные  или общие вопросы. Мой отец
издает смешок и ставит ноги вместе.
     -  Ну,  сын,  это  слишком  большой вопрос. С чего ты бы хотел, чтобы я
начал?
     >   что вы за человек?
     Мой отец кладет левую ногу на правое колено:
     -  Дай  подумать.  Я  -  японец, скоро мне исполнится пятьдесят лет. По
профессии  я  актер.  Хобби - плавание под водой с маской и хорошее вино. Но
не  бойся  -  все  эти  подробности  обнаружатся, когда мы станем ближе друг
другу,  а я надеюсь, что ты скоро снова придешь. Я бы хотел представить тебя
кое-кому. Что скажешь?
     >   давай
     Изображение  на  экране  ползет вправо, мимо ведерка для вина. Какая-то
женщина  -  лет  под  сорок? - сидит на полу, курит, между затяжками напевая
отрывки  из "Norwegian Wood"[76]. На ней свободная мужская рубашка, красивые
ноги  обтянуты  черными леггинсами. Длинные волосы ниспадают до самой талии.
Глаза у нее, как у меня.
     - Привет, Эидзи. - В ее голосе звучит нежность: она рада меня видеть. -
Догадываешься, кто я?
     >   белоснежка?
     Она улыбается моему отцу и гасит сигарету.
     - Вижу, у тебя отцовское чувство юмора. Я - твоя мать.
     >  но, мама, дорогая, вы с папой не виделись уже 17 лет
     Программа  переваривает неожиданную информацию: гроза барабанит в окно.
Моя мать закуривает новую сигарету:
     -  Ну,  в  прошлом у нас были кое-какие разногласия, это так. Но сейчас
мы отлично ладим.
     >  значит,  на свете больше не осталось простаков, из которых ты можешь
вытягивать деньги?
     -  Мне больно это слышать, Эидзи. - Моя виртуальная мать отворачивается
и  всхлипывает,  чем  очень напоминает мою настоящую мать, с такой же сухой,
скрытой дрожью в голосе.
     Я  набираю  извинение, но мой отец опережает меня. Он говорит медленно,
с угрозой в голосе, будто читает наизусть роль из трагической пьесы:
     -  Это дом, молодой человек, а не отель! Если ты не в состоянии держать
себя в рамках приличия, ты знаешь, где находится дверь!
     Ну  и постаралась же эта программа, создавая мне виртуальных родителей!
А  они  думают,  что  постаралась реальность, создавая им виртуального сына.
Сливовый цвет страдает от не соответствующей сезону погоды.





 -  Эй? Подъем! Есть тут кто-нибудь? - Какой-то посетитель кафе "Юпитер" так
разорался,  что  заглушил  шум  виртуального  ливня. - Детка, ты неправильно
дала мне сдачу!
     Я  отключаюсь  и  оборачиваюсь  посмотреть, из-за чего сыр-бор. Трутень
ростом  с  гризли,  в  рубашке,  усаженной пятнами, рычит на девушку с самой
прекрасной  на свете шеей - и когда она успела прийти? Она смотрит на него с
удивлением,  но  спокойно.  Ослица  моет  посуду,  от  греха подальше, а моя
девушка изо всех сил старается быть вежливой с этим человекоподобным вепрем:
     - Вы дали мне одну банкноту в пять тысяч иен.
     -  Послушай,  детка!  Я  дал тебе банкноту в десять тысяч иен! Не пять!
Десять!
     - Господин, я абсолютно уверена... Он буквально встает на дыбы:
     - Ты утверждаешь, что я лгу?
     - Нет, я говорю, что вы ошибаетесь.
     - Ты что, феминистка? Обсчитываешь, потому что фригидна?
     Очередь тревожно шевелится, но все молчат. - Я...
     - Я дал тебе десять тысяч, ты, жертва аборта! Давай сдачу! Быстро!
     Она открывает кассу:
     -  Здесь  даже  нет  десятитысячной  банкноты.  Вепрь  брызжет слюной и
скалит клыки:
     - Ну и что! Ты украла ее из кассы!
     То  ли  я  еще  не  совсем  отошел  от  травки,  то ли "Виртуа Сапиенс"
притупила  чувство  реальности,  но  неожиданно  для самого себя я подхожу к
этому парню и хлопаю его по плечу. Он оборачивается. Его рот кривит усмешка.
Этот  вепрь  еще  здоровее,  чем  я  думал,  но  отступать  поздно, остается
атаковать  первым,  чтобы  не  потерять преимущество. Выплескиваю кофе ему в
лицо  и  бью  головой в нос, очень, очень сильно. В глазах у меня вспыхивают
бенгальские  огни  -  Вепрь  отступает  с протяжным: "А-а-а-а-а-а-а-а-а". Из
носа  у  него  течет  кровь. Я возвращаюсь в исходное положение, ища, чем бы
замахнуться. От боли в голове мой голос звучит нетвердо:
     -  Убирайся сейчас же, не то зубы искрошу, - смотрю, что у меня в руке,
- этой пепельницей!
     Должно  быть,  я  выгляжу  достаточно  убедительно - прогундосив что-то
насчет  полиции  и  нападения,  Вепрь ретируется. Посетители молчат. Лао-Цзы
хлопает меня по плечу:
     - Чистая работа, Капитан.
     Ослица подходит к своей коллеге, полная участия.
     -  С  вами  все  в порядке? Я не поняла, что происходит... Официантка с
прекрасной шеей захлопывает кассу и смотрит мне в глаза:
     - Я бы с ним справилась.
     - Я знаю, - отвечаю я.
     Бенгальские огоньки опасно вспыхивают.
     - Но все равно спасибо.
     Она  одаряет  меня  сдержанной улыбкой, так что, когда огоньки начинают
мелькать  с новой силой, у меня есть чем отвлечься от этой боли. Я сажусь на
свое  место,  и  на  какое-то  время  боль получает мою голову в свое полное
распоряжение.

 Интересно,  бывала  ли  моя мать в кафе "Юпитер", когда жила в Токио? Может
быть  -  после  того,  как  родились  мы с Андзу, - она сидела на этом самом
месте,  ожидая  повестки  от  Акико  Като. Трутни из "Пан-Оптикона" работают
даже  по  воскресеньям.  Неиссякающим  роем они залетают в здание и вылетают
обратно.  Прошло почти две недели с той бесполезной засады, а отца я в Токио
так  и  не  нашел.  Может,  он сейчас в каком-нибудь отдаленном пригороде, а
может,  читает  спортивную хронику за соседним столиком. Лао-Цзы сидит через
две табуретки от меня, погрузившись в свою идиотскую игру.
     - Привет.
     Официантка с самой прекрасной шеей держит в руках кофейник.
     - Налить?
     - Боюсь, у меня больше нет денег.
     - За счет заведения. В качестве оплаты за охранные услуги.
     - Тогда с удовольствием. Спасибо.
     Она наливает. Я смотрю. Потом она спрашивает:
     - Как ваша голова?
     Опершись на локоть, закрываю рукой горло, чтобы она не увидела засос.
     - Прекрасно.
     - Еще что-нибудь?
     - Что - что-нибудь?
     - Еще одну булочку? За мой счет.
     -  Чего  я  действительно хочу, если вы, э-э, не против, - боль придает
мне  храбрости, о которой я при обычных обстоятельствах и мечтать бы не мог,
- так это узнать, как вас зовут.
     Ее сдержанная улыбка на секунду запаздывает.
     - Аи Имадзо.
     Какое классное имя.
     - А вас?
     - Эидзи Миякэ.
     Не такое классное.
     -  Эидзи  Миякэ,  -  произносит  Аи  Имадзо, и я чувствую себя намного,
намного лучше.
     Взглядом она изучает шишку у меня на лбу.
     - Наверное, это ужасно больно, когда бьешь кого-нибудь головой?
     - Нет, если умеешь это делать. Я думаю.
     -  Значит,  у  вас  нет  привычки  каждый  день раздавать удары головой
направо и налево?
     - Это был мой первый удар головой.
     - Историческое событие.
        На  перекрестке  загорается  зеленый,  и  поток  машин  с  жужжанием
устремляется в туманную дымку.
     - Где еще я вас видела, Эидзи Миякэ?
     -  В  тот  день, когда была гроза. Две недели назад. Вы решили, что я -
ну,  в общем, так оно и было, - подслушиваю ваш телефонный разговор. В конце
вашей смены. Я просидел здесь часа два.
     - Да, - Аи Имадзо кивает головой, - теперь вспомнила.
     - Проклятые биоборги! - ругает Лао-Цзы "Вид-бой-3".
     - У меня перерыв. Не возражаете, если я присяду? Не возражаю ли я?
     - Конечно, нет.
     И  к  моей  радости  и  смущению - я еще не могу прийти в себя от ночи,
проведенной  с  незнакомкой в отеле любви, - девушка с самой прекрасной шеей
во вселенной садится рядом со мной.
     - Итак, - говорит она, - вы встретились с тем человеком?
     - С кем?
     - С тем, кого вы ждали, в тот день, когда была гроза.
     - Нет. Еще нет.
     - Подруга?
     Я останавливаюсь на сокращенной версии и перепрыгиваю через Акико Като.
     - Родственник.
     - И давно вы его ищете?
     - Три недели...
     - Три недели? С тех пор как приехали в Токио?
     - Откуда вы знаете?
     На  ее  щеках  появляются  ямочки, а глаза превращаются в два маленьких
полумесяца. Мне нравятся такие улыбки.
     - Ваш акцент. Через полгода вы его потеряете. Откуда вы?
     - Вы не знаете этого места.
     - Испытайте меня.
     - Якусима. Остров напротив...
     -  ...южного  побережья  Кюсю,  где  растут  кедры  Дземон,  древнейшие
обитатели восточного полушария. Итак, как вам Токио, этот загадочный город?
     Токио, этот загадочный город. Нравится ли он мне?
     -  Полон сюрпризов. Иногда здесь одиноко. По большей части, не по себе.
Я не могу ходить по прямой. Постоянно налетаю на кого-нибудь.
     -  Перестаньте  думать  о  том,  как  вы  ходите.  Это  все  равно, что
подносить  ложку  ко  рту,  -  задумаешься, как это сделать, - промахнешься.
Откуда вы знаете, что ваш родственник проходит мимо этого места?
     - На самом деле я не знаю. Я даже не знаю, как он выглядит.
     - Это дальний родственник?
     - Я не хочу надоедать вам.
     -  По  мне  видно,  что  вы  мне  надоедаете? Почему вы не посмотрите в
телефонной книге?
     - Я даже не знаю его имени. Аи Имадзо хмурится.
     - А он знает ваше имя? - Да.
     -  Дайте  сообщение  в  колонки личных объявлений: "Родственников Эидзи
Миякэ  просят  написать  по  такому-то  адресу".  Что-нибудь  в  этом  роде.
Большинство  токийцев  читают  одни  и  те  же  три-четыре  газеты. Если ваш
родственник  сам его и не прочитает, то прочитает кто-нибудь другой и скажет
ему. Что-то не так?
     Мысли  скачут  у меня в голове. Аи Имадзо пристально на меня смотрит: -
Что?
     Ах, как мне нравится, когда Аи Имадзо так на меня смотрит.
     - Понятия не имею.
     Снова эта улыбка, с долей замешательства.
     - Понятия не имеете о чем?
     -  Понятия  не  имею,  почему  я настолько глуп, что не подумал об этом
раньше. Что это за газеты?
     -  О,  Неистовый  Человек  с  Кюсю,  -  встречает меня Бунтаро, когда я
возвращаюсь в "Падающую звезду", - твой глаз, как очко на снегу.
      Мой  домовладелец  ест  черничное  мороженое  на  палочке.  На  экране
телевизора  какой-то  человек  в  черном костюме бредет по пустыне. Гитара с
узким   грифом  цепляется  за  перекати-поле.  Черному  костюму  неплохо  бы
отправиться в чистку, а человеку - побриться и принять душ.
     - Доброе утро. Что за фильм?
     -  "Париж, Техас" Вима Вендерса.
      Бунтаро  проглатывает  остатки  мороженого,  стараясь,  чтобы  оно  не
потекло  по  руке.  Смотрю  фильм.  В  Париже-Техасе  не очень-то много чего
происходит.
     - Немного медленно, правда? Бунтаро облизывает руку:
     -  Это, парень, экзистенциалистская классика. Человек, которому отшибло
память,  встречает женщину с огромными титьками. Ну, рассказывай. Как ночка?
Отшибло  память  или  огромные  титьки? Меня не обманешь, так и знай. Я тоже
когда-то  был  молод.  А  ты  парень  не  промах, скажу я тебе. Две недели в
плохом  большом  городе, а простого секса тебе уже мало, подавай чего-нибудь
понаваристей.
     - Я просто встретил друзей.
     - Ну-ну. Кстати, о друзьях. Я тут сегодня видел огромного таракана.
     - Я вас познакомлю.
     -  Нет,  серьезно.  Я  было  принял  его  за облысевшую крысу. И тут он
зашевелил  своими  рогами.  Я попытался его пришлепнуть, но он полетел вверх
по  лестнице.  Исчез под твоей дверью быстрее, чем ты успел бы произнести: "
Во  имя  всего святого, что это?" Может быть, его съест твоя голодная киска.
Может быть, он съест твою голодную киску.
     - Я накормил свою голодную киску перед тем, как уйти.
     Отрадно:  Бунтаро  привыкает  к  мысли,  что  Кошка  поселилась  в моей
капсуле.
     - Ага! Значит, свидание было запланировано! Голова гудит.
     - Оставь меня в покое, - умоляю я. - Пожалуйста.
     -  А  я к тебе приставал? Опустоши то, что переполнено, наполни то, что
пусто,  почеши там, где чешется, - вот три ключа к гармонии. А откуда у тебя
на горле это странное красное пятно?
     Лучшая защита - нападение:
     - У тебя вроде ширинка расстегнута.
     - И что с того? Дохлая птичка из гнезда не вылетит.
     - Твоя птичка не такая уж и дохлая. Посмотри на свою жену.
     - Птичка сдохла. Посмотри на мою жену.
     - А?
     - Однажды, мой мальчик, ты поймешь, что я имею в виду.
     Я  уже  собираюсь  подняться наверх, когда входят трое подростков. Тот,
кто у них за главного, обращается ко мне:
     - У вас есть "Виртуа Сапиенс"!
     - Никогда не слышал, - отвечает Бунтаро.
     - А сиквел "Гомо"?
     - Вы о чем?
     - Это видеоигра, - объясняю я. - Вышла на прошлой неделе.
     - Софта нет. Только видео.
     - Че я вам говорил! - восклицает главарь, и они удаляются.
     - Заходите, ребята. - Бунтаро смотрит, как они уходят. - Знаешь, Миякэ,
я  узнал  из  одного  авторитетного источника - "Ребенок и Вы", ни больше ни
меньше,  - что средний японский отец проводит со своим потомством семнадцать
минут  в  день.  Средний  школьник  проводит  девяносто  пять минут в день с
видеоиграми.  Новое  поколение с электронными папашами. Когда родится Кодаи,
сказки  на  ночь  ему  будут  рассказывать  родители, а не больные на голову
программисты-извращенцы.  Я  уже  готовлю  свое  большое  громкое  "Нет", на
случай, если Кодаи прибежит ко мне выпрашивать игровую приставку.
     -  А  если  он  прибежит  в  слезах, потому что в классе никто с ним не
разговаривает,  так  как  его папочка слишком скуп, чтобы купить ему игровую
систему?
     -  Я...  -  Бунтаро  хмурится.  - Об этом я не подумал. А как твой отец
поступал?
     - Он был далеко.
     - А мама?
     Одна маленькая ложь влечет за собой другую.
     - У меня был футбольный клуб. Так или иначе, мне нужно, э-э, вымыться.
     Я  залезаю  в  свою  капсулу,  принимаю  душ  -  вытираясь,  я  вспотел
настолько,  что  впору  снова  идти  под душ, - и разворачиваю футон. Сон не
идет.  У  меня  перед глазами стоит Аи Имадзо. Ее гибкая шея, ее улыбка. Она
называет  меня  по имени. Встаю, пытаюсь взять несколько аккордов на гитаре,
но    пальцы  словно  заржавели.  Проверяю  тараканий  мотель.  Только  один
постоялец  -  младенческого  возраста.  Таракан  раззвонил  по  всему миру о
гостеприимстве  моего мотеля. Возвращается Кошка и опустошает миску с водой.
Я наливаю еще воды, она снова выпивает все до капли.

 Позже  я  выхожу  купить  "Токио  ивнинг  мэйл". Еду на подлодке до Уэно и,
выбрав  в  парке  тихое  местечко,  заполняю бланк объявления. Несколько раз
начинаю  заново  -  крайне  важно  не  написать  ничего  такого,  что  может
разозлить  мою мачеху или создать впечатление, что мне нужны деньги. В конце
концов  я  доволен  планом  "В":  простое,  короткое сообщение. Отправлю его
завтра,  в обеденный перерыв. Сосу бомбочку с шампанским. В парке Уэно полно
семей  с  детишками, парочек, стариков, иностранцев - бразильцев, китайцев -
у  каждого  народа  свой  кусочек  территории.  Любители  ходить  по музеям,
любители  фотографировать,  скейтбордисты. На деревьях стрекочут цикады, под
деревьями  орут  младенцы - сплошные увеселения. Жирные голуби. По периметру
носятся   велосипеды  и  мотоциклы.  Пахнет  сахарной  ватой,  благовониями,
зоопарком и осьминогами в тесте. Я направляюсь к пруду Синобазу, посмотреть,
как кормят уток. Ложусь на землю, прислонившись к дереву, и вставляю в свой
     "Дискмен"  "Mind  Games"[77].  Это  самый  жаркий  день  за всю историю
сентябрей.  Смотрю  на  облака. Вот идет Дама с фотографиями, споря со своим
невидимым    спутником.  Интересно,  соберусь  ли  я  когда-нибудь  с  духом
пригласить  Аи  Имадзо  на  свидание.  Молодая  женщина кормит уток хлебными
крошками  из  бумажного  пакетика.  Рядом  с  ней  на  скамейке лежит стопка
библиотечных  книг. Я задремал. Женщина садится на велосипед и подъезжает ко
мне, как будто хочет мне что-то сказать. Изучает мое лицо. Я нажимаю "Стоп",
и окружающий шум снова льется мне в уши.
     - Нет, - в конце концов произносит она. - Это не просто совпадение.
     - Простите?
     Она с досадой качает головой, словно не веря чему-то.
     - Дэймон шпионит за мной. Я подскакиваю.
     - Кто вы?
     Ее лицо суровеет.
     - Не надо мне этого дерьма. А?
     Она шипит, тыча в меня пальцем:
     -  Скажи  ему,  пусть катится к дьяволу! Скажи ему, эти фантазии насчет
побега  годятся  лишь  для сопливых школьниц! Скажи ему, что он ничтожество!
Скажи  ему,  что моя страна перестала быть японской колонией в конце прошлой
войны!  Скажи  ему:  если  будет звонить, я сменю номер! А если он сунется в
мой  дом,  я ткну ему в рожу вилкой! Скажи Юзу Дэймону, пусть катится прочь,
чтоб он сдох! Все это относится и к тебе тоже.
     Кричат утки.
     И  вдруг  я  все  понимаю.  Эта  женщина - Мириам, хостесса из "Пиковой
Дамы".  Та,  что  вчера не пришла на свидание к Юзу Дэймону в игровой центр.
Женщина, с которой я помог Юзу Дэймону расквитаться. Это ужасно.
     -  Клянусь,  -  начинаю я. - Я... я не знал, я вовсе за вами не шпионю,
я...  -  Утки  хлопают  крыльями,  -  я  и не думал, то есть это ошибка, я и
понятия  не  имел, что вы будете здесь, - откуда я мог знать? То есть я даже
толком не знаю Дэймона...
     Раз  -  шелест  ветвей  платана. Два - платан исчезает, а она бьет меня
ногой  -  сильно,  не  понарошку  -  прямо  по яйцам. Три - я лежу на земле,
скорчившись  от  боли, а мои объявления разлетаются во все стороны. Четыре -
я слышу ее голос, такой ледяной, что мог бы заморозить пруд:
     -  Я  точно  знаю,  кто ты такой, Эидзи Миякэ. Ты пиявка, которая живет
ложью. Так же, как твой отец.
     И  она  идет  к  своему велосипеду. Пытаясь превозмочь боль, я повторяю
про себя ее последние слова.
     - Подождите! Она уезжает. Пошатываясь, встаю на ноги.
     - Подождите!
     Она  крутит  педали  -  прочь по дамбе между утиным прудом и озером, по
которому  катаются  на  лодках.  Я  пытаюсь бежать, но от боли перехватывает
дыхание.
     - Мириам! Подождите!
     Мамаши  с  колясками  оборачиваются,  компания подростков на мотоциклах
смеется. Даже утки смеются.
     - Мириам!
     Я  опускаюсь  на  землю,  признав  свое  поражение,  и  смотрю, как она
превращается  в  мираж  и тает в облаках водяной пыли от фонтанов. Она знает
моего  отца!  Мне  хочется  радоваться  забрезжившей надежде и в то же время
выть  от  бессилия.  Нетвердой  походкой  я  возвращаюсь  к своим пожиткам и
нахожу  в  пыли между корнями платана еще одну вещь. Это библиотечная книга,
которая  выпала,  когда Мириам пыталась меня покалечить. Что это за книга? Я
не могу прочитать ни слова - она на корейском.





 В  закоулках  Сибуя  я  теряю  счет времени. Кажется, что между "вчера" и "
сегодня"  прошло  несколько  недель.  Этот  лабиринт  узких улочек с резкими
тенями  и  вчерашний  розовый  квартал  -  два разных города. Среди отбросов
снуют  кошки и вороны. За углом исчезает передвижной лоток, торгующий пивом.
Из  водосточных  труб  брызжет  вода.  Ночная часть Сибуя погружена в дрему,
словно  потасканный комик между актами. Глаза разбегаются от обилия вывесок:
"Дикая  Орхидея",  "Ямато  Надесико", "У Мака", "Диккенс", "У Юми-чен". Даже
если  "Пиковая  Дама" окажется где-то здесь, я так устану от поисков, что ее
не  увижу.  Я  вышел  из  "Падающей  звезды"  без  часов  и  не представляю,
насколько  быстро  день  клонится к вечеру. Ноги гудят, во рту привкус пыли.
Ну  и  жара. Я обмахиваюсь бейсболкой. Лучше не становится. Какая-то пожилая
мама-сан  поливает  ноготки  в своем оконном ящике на третьем этаже. Когда я
оглядываюсь на нее, она все еще рассеянно на меня смотрит.

 Телефонная  будка  -  это  порносафари  и  запах  нестираных  брюк. В Токио
незачем  покупать секс-манга[78] - просто найдите ближайший телефон-автомат.
Мы  с  двоюродными  братьями  сэкономили  бы целое состояние. Здесь есть все
формы  и  размеры,  какие я могу себе представить, и много чего еще. Втроем,
вчетвером,   садо-мазо,  школьное  обозрение,  "серебряные"  услуги[79]  для
восьмидесятилетних.
     - Справочная, - отвечает женский голос. - Назовите город, пожалуйста.
     - Токио.
     - Район?
     - Сибуя.
     - Имя?
     Мисс  Манилла  Санрайз  надувает  губки  над парой надувных мячей. Нет,
конечно же...
     - Имя, пожалуйста.
     ...не может быть, чтобы настоящие...
     - Имя, пожалуйста!
     - Э-э, простите. Я пытаюсь разыскать один бар. "Пиковая Дама".
     - "Пиковая Дама"... секундочку... Стук клавиатуры.
     Мисс Взбитые Сливки слизывает пену с каблучков-шпилек.
     Стук клавиатуры.
     - "Пиковый интерес"... "Принцесса Годива"... Извините, такого нет.
     - Вы уверены? Я был там вчера вечером. Может, у них новый номер?
     Миссис Моп на помеле, рядом слова: "Вниз! Вверх! Потрясем всех!"
     - Новые номера добавляются в компьютер по мере регистрации.
     - Значит, номера "Пиковой Дамы" у вас в компьютере нет...
     - Должно быть, он не указан в справочнике. Странно.
     - Что же это за бар, если он скрывает свой телефонный номер?
     - Бар для избранных, я полагаю. Извините, ничем не могу вам помочь.
     - Да, конечно. Спасибо.
         Вешаю   трубку.  Большая  карточка,  исписанная  детским  почерком.
Телефонного номера нет. "Если хочешь секса со мной, я снаружи". Оглядываюсь.
Она    смотрит   сквозь  стекло  прямо  на  меня.  Шестнадцать?  Пятнадцать?
Четырнадцать?  У нее больной взгляд. Она медленно прижимает губы к стеклу. Я
удираю быстрее, чем Таракан.
     Дверь  в  полицейский  участок  открывается туго. Приходится приналечь,
только  тогда  она  со  скрипом  поддается.  Выцветшие плакаты "в розыске" с
членами  "Аум Синрике"[80], "Набери 110", "Вступи-в-полицию-и-служи-Японии".
Спасибо,  обойдусь.  Шкафы  с  папками. Черно-белые настенные часы с бегущей
секундной   стрелкой,  такие  висят  во  всех  государственных  учреждениях.
Календарь  с  логотипом "Сити-банка", шелестящий под дуновением вентилятора.
Полицейский,  откинувшись  назад  и  заложив  руки за голову, медитирует. Он
приоткрывает глаз:
     - Чего тебе, сынок?
     - Извините, я ищу один бар.
     - Ты ищешь один бар? - Он произносит слова одним углом рта.
     - Да.
     - Любой подойдет? Или какой-то конкретный бар?
     - Я ищу конкретный бар.
     - Ты ищешь конкретный бар.
     - Да.
     Вдох,  долгий,  как  конец  света. Поднимается второе веко. Два налитых
кровью  глаза.  Долгое  молчание.  Он  наклоняется вперед, при этом его стул
издает скрип, и разворачивает лежащую на столе карту[81]. Вверх ногами.
     - Имя?
     - Эидзи Миякэ.
     Долгий пристальный взгляд.
     - Да не твое, гений. Название бара.
     - Э-э, простите. "Пиковая Дама". Полицейский мрачнеет:
     - Ты член этого клуба?
     Я сглатываю.
     - Не совсем. Я просто был там вчера.
     Он хмурится, как будто я что-то скрываю.
     - Тебя кто-то пригласил? Я киваю.
     - Да.
     Он рассматривает меня под другим углом:
     - И ты хочешь пойти туда снова? Зачем?
     - Мне нужно поговорить с одним... другом, который там работает.
     -  Тебе нужно поговорить с одним другом, который там работает. Сколько,
ты сказал, тебе лет?
     - Я, э-э, этого не говорил.
     - Ясно, что не говорил, гений. Поэтому я и спросил. Сколько тебе лет?
     Это еще для чего?
     - Двадцать.
     - Удостоверение.
     Нервничая,  открываю  бумажник  и  протягиваю  ему  водительские права.
Полицейский скрупулезно их изучает.
     -  Эидзи  Миякэ,  житель  префектуры  Кагосима.  Приехал  в Токио найти
работу?
     Я киваю. Он читает дальше:
     - Дата рождения - 9 сентября. Двадцать тебе исполнилось вчера, так?
     - Так.
     -  Значит,  во  время  посещения  вышеупомянутого бара ты еще не достиг
возраста, когда разрешается распитие спиртных напитков? Так?
     - Я был в "Пиковой Даме" вчера. В свой день рождения.
     - Ты был в вышеупомянутом баре вчера. В свой день рождения.
     - Единственное, чего я хочу, офицер, - адрес этого места.
     Он изучает мое лицо, будто ищет разгадку. Наконец возвращает мне права:
         -  Тогда  единственное,  что  я  могу  посоветовать,  это  получить
вышеупомянутый  адрес,  позвонив  вышеупомянутому  другу.  "Пиковая Дама" не
значится ни на одной из моих карт.
     Конец.  Я  кланяюсь  и  ухожу,  с  трудом  закрывая  дверь,  а  он  все
запоминает мое лицо.

 Признаю  свое  поражение.  Ноги  вот-вот  отвалятся.  Я  обошел все улицы и
переулки  в  Сибуя  по  крайней  мере  дважды,  но "Пиковая Дама" исчезла. Я
покупаю  банку  "Кальпис"  и  пачку "Севен Старз" и присаживаюсь на какую-то
ступеньку.  Смогу  ли  я  найти  Дэймона  в том бильярдном зале? Нет. Он еще
долго  не зайдет туда, чтобы избежать встречи со мной. Если бы только Мириам
сказала,  что  знает  моего отца, вчера вечером. Откуда она узнала, как меня
зовут?  Да  ведь  Дэймон несколько раз называл меня по имени. Хотя "Миякэ" -
имя  довольно  распространенное. Дэймон вписывал меня в книгу посетителей, и
она,  должно  быть, увидела необычный иероглиф, которым пишется "Эидзи". Мой
отец  наверняка говорил обо мне. Я делаю большой глоток из банки и закуриваю
сигарету.  Мой  отец вращается в этих привилегированных клубных кругах - еще
один  штрих к тому единственному, что мне о нем известно, - к его богатству.
Я  представляю,  как  дым  проникает  в  мои легкие, пыль клубится в залитых
солнцем  шахтах.  Столкнуться  с  Мириам  у  пруда  Синобацу - не такая уж и
неожиданность.  Она  любит  кормить  уток - много ли в Токио мест, где можно
кормить  уток? Я пристраиваю сигарету на край банки и пролистываю выроненную
Мириам  библиотечную  книгу.  Вот это здорово! Получить по яйцам от женщины,
которая  обслуживает  моего  отца.  Нет.  Тут  что-то  не так. Слишком много
совпадений.  Надо  найти  им объяснение - вот вам и план "Г". Интересно, мой
отец  такой  же  бабник, как отец Дэймона? Мне-то казалось, что он склонен к
супружеской  неверности, но не более. И все же: я здесь, чтобы встретиться с
ним,  а  не  судить его. Сигарета скатывается с банки, которая вдруг сама по
себе начинает вибрировать, трястись и...

 ...падает,  стонет  земля,  звенят  оконные  стекла, дрожат здания, черт, я
дрожу,  в  крови  подскакивает  адреналин,  обрываются на полуслове миллионы
фраз,  замирают  лифты, миллионы токийцев ныряют под столы и косяки дверей -
я  сжимаюсь в комок, мысленно уже выбираясь из-под развалин каменной кладки,
-  и весь город и я вместе с ним возносим свои горячие молитвы кому угодно -
кому  угодно  -  Богу,  богам,  ками, предкам - тому, кто слушает: пусть это
кончится  пусть  это  кончится  пусть  это  кончится  сейчас же, пожалуйста,
пожалуйста,  пожалуйста,  пусть  оно  не будет сильным, не будет сильным, не
сейчас,  не как в Кобэ, не как в 1923-м, не сегодня, не здесь[82]. "Кальпис"
ручейками  растекается  по  истомившемуся от жажды тротуару. Бунтаро говорил
мне,    что    землетрясения    бывают    вертикальными  и  горизонтальными.
Горизонтальные  - это ничего. Вертикальные же сравнивают города с землей. Но
как отличить одно от другого? Какая разница - просто пусть оно кончится!
     Землетрясение прекращается.
     Я  выпрямляюсь, новорожденный, потерявший дар речи, еще не совсем в это
веря.  Тишина.  Звук  дыхания.  С  небес  льется  облегчение.  Люди включают
радиоприемники,  чтобы  выяснить,  был ли это локальный толчок, или Иокогама
или  Нагоя  уже  стерты  с японской карты. Я поднимаю свою банку и закуриваю
новую  сигарету.  И  вдруг  я  вижу - и не верю своим глазам. Напротив меня,
через  дорогу,  -  вход  в пассаж. Пассаж ведет в здание и упирается в лифт.
Рядом  с  лифтом  табло.  На  табло,  рядом с цифрой "9", два трапециевидных
глаза, которые смотрят прямо на меня. Я узнаю эти глаза. Глаза пиковой дамы.
     Двери  лифта  открываются  -  бьет  бронзовый гонг. Рядом с прожектором
стоит  ведро  с  мыльной  водой.  Женщина  в комбинезоне, стоя на стремянке,
чистит дырочки в куполе планетария палочкой для коктейля.
     - Извините, но мы открываемся в девять.
     Тут она замечает, как неказисто я одет.
     - Ради бога, только не еще один идиот с мобильными телефонами.
     Я тоже обхожусь без любезностей:
     -  Мне  нужно  перемолвиться  парой  слов  с  Мириам.  Меня  пристально
оглядывают.
     - Кто вы такой?
     -  Меня  зовут  Миякэ.  Я  был  здесь  вчера с Юзу Дэймоном. Мириам нам
прислуживала. Мне нужно задать ей один вопрос. И я сразу же уйду.
     Женщина качает головой:
     - На самом деле вы уйдете прямо сейчас.
     - Прошу вас. Я не маньяк и не псих. Пожалуйста.
     - В любом случае Мириам сегодня не работает.
     - Могу я узнать номер ее телефона? Она засовывает палочку в дырку.
     - Что за вопрос вы хотите ей задать?
     - Личный.
     Никто  никогда  не  смотрел  на  меня  так  до этого дня. Она указывает
большим пальцем на скрытую занавесом дверь:
     - Вам лучше поговорить с Мамой-сан.
     Я  благодарю  ее и прохожу в курительную комнату. Гобелены закатаны под
потолок,  и  солнечный  свет  падает в окна, забранные прочными решетками. В
комнате  женщины в футболках и джинсах сидят на полу и, причмокивая, поедают
семэн[83].  Хрупкая  дама  возится  с  заводным  попугаем.  Когда  я  вхожу;
разговор затихает.
     - Да? - спрашивает одна из девушек.
     - Девушка у входа велела мне обратиться к Сиери.
     - Это я. - Она наливает себе чашку черного чая. - Что вы хотите?
     - Мне нужно поговорить с Мириам.
     - Она сегодня не работает.
     Другая девушка перекладывает в руке палочки:
     - Вы были здесь вчера. Гость Юзу Дэймона.
     - Да.
     Их безразличие сменяется враждебностью. Сиери полощет рот чаем:
     - Так он послал вас посмотреть, как прошла его милая выходка?
     -  Не  понимаю,  - говорит другая, - почему ему доставляет удовольствие
так с ней обращаться.
     Еще одна девушка покусывает кончик палочки:
     -  Если  вы  думаете,  что  Мириам  захочет  находиться  с вами в одной
комнате, то вы просто сошли с ума.
     - Я представления не имел, что между ними что-то было.
     - Тогда вы слепой болван.
     -  Прекрасно.  Я  слепой болван. Но, пожалуйста, мне нужно поговорить с
Мириам.
     - Что за срочность?
     - Долго объяснять. Она сказала одну вещь...
     Все  замолкают,  когда  женщина,  возившаяся  с  попугаем,  откладывает
маленький гаечный ключ:
     - Если вы хотите говорить с Мириам, вам нужно стать членом этого клуба.
     Я понимаю, что она и есть Мама-сан из вчерашнего вечера.
     -  Претендующие  на членство должны предоставить девять рекомендаций от
действительных  членов,  исключая  Юзу  Дэймона,  который  больше таковым не
является.  Заявочный  взнос  -  три  миллиона  иен  -  не возвращается. Если
отборочный  комитет  одобрит  вашу  заявку,  взнос  за первый год членства -
девять  миллионов  иен.  По  получении  данного статуса вы вольны спрашивать
Мириам  о  чем угодно. Кстати, скажите Юзу Дэймону, что он поступит разумно,
если  уедет  из  города  на  как  можно  более долгое время. Господин Морино
крайне недоволен.
     - А можно мне просто оставить записку для...
     - Нет. Можно просто уйти. Я открываю рот...
     - Я сказала, можно просто уйти.
     И что теперь?

 -  Масанобу  Суга?  -  Девушка  на  проходной  Императорского  университета
выглядит  сбитой с толку. - Студент? Но сейчас воскресенье, четыре часа дня!
Он, скорее всего, завтракает.
     - Он аспирант. Компьютерщик.
     - Тогда он еще не встал с постели.
     - Кажется, его комната на девятом этаже.
     Я вижу, как ее коллега наклонилась к ней и произнесла:
     - С экземой.
     -  О!  Он.  Да.  Поднимайтесь.  Девять  -  восемнадцать. Снова лифт. На
третьем  этаже  двери  открываются  и входят несколько студентов. Я чувствую
себя  пришельцем  из  вражьего  стана.  Они продолжают свой разговор. В моих
представлениях  студенты всегда говорят только о философии, технике и о том,
является  ли  любовь  чувством  священным  или  просто  встроена в программу
полового  влечения;  они же обсуждают наилучший способ проскочить мимо гидры
в  "Зэксе  Омеге и Кровавой Луне". Так вот куда попал весь цвет нашей школы!
Я  собираюсь  с  духом,  чтобы  посоветовать  студентам  атаковать  гидру из
огнемета,  но  лифт  уже  дошел  до девятого этажа. Мне всегда казалось, что
университеты  широкие  и  плоские.  В  Токио они высокие и узкие. В коридоре
никого  нет.  Я  несколько  раз  прохожу  из  одного конца в другой, пытаясь
разобраться  в  нумерации.  Возможно,  это  часть  вступительного  экзамена.
Наконец  вижу  надпись:  "Масанобу  Суга. Оставь надежду, майкрософтер всяк,
сюда входящий[84]".
     Я стучу.
     - Войдите!
      Толкаю  дверь.  Воняет  как  под  мышкой,  а  постельное  покрывало  с
изображением  Доремона[85], висящее на окне, делает комнату такой же влажной
и темной. Барабаны-бонго, учебники, журналы, компьютерные штуки, коробки из-
под  них,  постер  с  Зиззи  Хикару,  горшок  с обрубком какого-то растения,
полный  сборник  манга  под  названием  "Вагинадоры с Девятого Облака", куча
пустых  упаковок  из-под  лапши и целая гора картонных папок. В бюро находок
Уэно  Суга  постоянно твердил о том, как прекрасны офисы, где нет бумаг. Сам
он  сидит  в  углу, согнувшись над клавиатурой. Теппети-теп-теп-теп-теппети-
биппити-бип-бип-бип.
     -  Черт!  -  Он развернулся и уставился на меня. Ищет в памяти мое имя,
хотя с тех пор, как он покинул Уэно, прошло только девять дней. - Миякэ!
     - Ты приглашал как-нибудь зайти навестить тебя. Суга хмурится:
     -  Но  я  не думал, что ты действительно зайдешь... Как бюро находок? У
госпожи  Сасаки  по-прежнему  земля  стынет  под  ногами? Ты видел финальный
прыжок  Аоямы  по  телику?  Про  него  рассказывали  во  всех новостях, пока
старшеклассник  не  угнал автобус с туристами. Видел, как он перерезал горло
тем  пассажирам?  Если  надумаешь  совершить показательное самоубийство, как
Аояма,  постарайся,  чтобы  в  это  время  не  происходило  ничего  столь же
сенсационного.
     - Суга, я пришел...
     -  Тебе  повезло,  что  ты меня застал. Бери стул. Тут где-то был один,
под...  Неважно,  садись на эту коробку. Я только вчера вернулся с недельной
стажировки  в  Ай-би-эм.  Ты бы видел их лаборатории! Они посадили меня на "
справочный  стол"  подтирать  задницы  всяким говнюкам. Безнадега. А я хотел
попасть  в отдел разработок, где испытывают новинки, вот. Через пару минут у
меня  уже был готов план побега. Раздается первый звонок: какой-то чурбан из
Акиты, с акцентом - только без обид - похуже, чем твой.
     - У меня тут чей-то с компьютером. Экран потух.
     - О боже, господин. Вы видите курсор?
     - Че?
     - Маленькую стрелочку, которая показывает, где вы находитесь.
     - Не вижу я никаких стрелочек. Ниче не вижу. Сказал же, экран потух.
     - Ясно. У вас на мониторе горит индикатор?
     - Че?
     - На мониторе, господин. Телевизоре. На нем горит зеленый огонек?
     - Нету огоньков. Ниче тут не горит.
     - Скажите, монитор включен в сеть?
     - Почем я знаю? Я ниче не вижу, сказал же.
     - Даже если посмотрите по сторонам, господин?
     - Как я могу смотреть по сторонам? Здесь кругом темень, сказал же.
     - Возможно, будет лучше, если вы включите свет?
     -  Я пытался, но света нет - электрическая компания чей-то проверяет, и
тока не будет до трех часов.
     - Ясно. Что ж, могу дать вам хороший совет.
     - Да?
     - Да, господин. У вас сохранились коробки из-под компьютера?
     - Я никогда ниче не выбрасываю.
     -  Великолепно,  господин.  Я хочу, чтобы вы упаковали свой компьютер в
эти коробки и отнесли обратно в магазин, где его купили.
     - Все так серьезно?
     - Боюсь, что да, господин.
     - И че мне сказать в магазине?
     - Вы слушаете внимательно, господин?
     - Да.
     -  Скажите, что у вас вместо мозгов дерьмо, и компьютер вам ни к чему!-
и вешаю трубку.
     - Это и был твой план побега?
     -  Я  знал,  что  мои  звонки  прослушиваются  парнем,  который за меня
отвечает,  вот. Плюс я знал, что они знают, что я слишком ценный кадр, чтобы
меня  вышвырнуть.  Поэтому  инструктор  признал,  что  мои  таланты  можно с
большей пользой использовать в другом отделе. Я предложил отдел разработок -
и там оказался. Миякэ, что это у тебя в руках?
     - Ананас.
     - Так я и подумал. А зачем тебе ананас?
     - Это подарок.
     -  Я  думал,  что  они  бывают  только  в банках. И кому ты собираешься
подарить живой ананас?
     - Тебе.
     - Мне? - Суга заинтригован. - А что с ними делают?
     - Режут ножом на кусочки и, э-э... едят. Суга неожиданно просиял:
     -  Вот спасибо. Я забыл пообедать. Угадай, где я сейчас? - Он кивает на
свой  компьютер  и  вытаскивает  банку  пива  из  упаковки  в шесть штук - я
отрицательно    качаю    головой.   -  Французская  атомная  энергетика.  Их
антихакерские технологии - просто каменный век.
     - Я думал, твой "Священный Грааль" в Пентагоне.
     -  О,  черт. - Суга заливает все вокруг шипящим пивом. - Там он и есть.
Французы - зомби.
     -  Зомби?  Я  знаю, что их тихоокеанские ядерные испытания провалились,
но...
     Суга качает головой:
     -  Зомби.  Ни  один хакер, достойный своего силикона, никогда ничего не
взламывает  напрямую.  Мы  внедряемся  в компьютер-зомби и ловим рыбку через
него.    Частенько  мы  зомбируем  еще  один  компьютер  через  первый.  Чем
рискованней цель, тем длинней зомби-конга[86].
     Пора переходить к сути дела.
     - Я хотел попросить об одном одолжении. Деликатного свойства.
     - Что ты хочешь, чтобы я взломал?
     Он  смотрит  на  меня и большими глотками пьет пиво. Тут я понимаю, что
Суга  вовсе не так прост, как кажется. Я слишком быстро сужу о людях. Достаю
библиотечную книгу, которую Мириам выронила в парке.
     -  Наверное,  это  очень  трудно,  Суга,  но  не мог бы ты проникнуть в
компьютер Токийской библиотеки и узнать адрес человека, взявшего эту книгу?
     Суга вытирает пивную пену:
     - Шутишь.
     - Ты можешь это сделать?
     - Как два пальца обоссать.

 Корейское  имя  Мириам  -  Кань  Хьо  Юнь. Ей двадцать пять лет, и у нее на
руках  три  библиотечные  книги. Я сажусь на электричку, чтобы доехать до ее
квартиры  в  Фунабаси. Район обветшал, но люди здесь дружелюбные. Все вокруг
так  и  просит  свежего  слоя  краски.  Я  спрашиваю  у женщины, что торгует
пирожными  в  магазинчике рядом со станцией, как мне найти дом Мириам, и она
рисует  мне  карту,  а  на прощание лукаво подмигивает. Вдоль дороги тянется
длинная  стоянка  для велосипедов, я прохожу мимо нее, сворачиваю за угол, и
вот  оно,  море,  в  этом  сентябре  я  его  еще  не видел. Морской воздух в
Токийском  заливе сильно пахнет нефтью. У причала стоят грузовые корабли, их
разгружают  и  загружают краны с четырьмя ногами и шеями, как у лам. Красные
сорняки  пробиваются  сквозь  трещины  в дорожном покрытии. Ресторанчик, где
подают  якинику[87], окуривает вечер мясным духом и запахом древесного угля.
В  гараже какая-то группа репетирует песню под названием "Звуковой геноцид".
Водитель  такси  стоит  на  углу  причала  и  отрабатывает  удар  в  гольфе,
присматривая  себе  лунку на воображаемом поле в вечерней тишине. Ломбард, с
окнами,  забранными  решеткой, ярко освещенная лавка с пряностями, прачечная
самообслуживания,  винный  магазин,  футбольная  площадка и, наконец, дом, в
котором   находится  квартира  Мириам.  Это  старое  трехэтажное  здание.  Я
выкуриваю  сигарету  из пачки "Севен Старз" за рекордное количество затяжек.
На  первом  этаже  уже  никто  не  живет. Когда я начинаю взбираться наверх,
металлическая  лестница  лязгает.  Один  приличный  тайфун, и это сооружение
разнесет по всему Хоккайдо. Вот я и пришел: "303".
     В полумраке за приоткрытой на цепочке дверью появляется ее лицо.
     Она захлопывает дверь.
     Сконфуженный,  я начинаю громко стучать. Пригибаюсь, чтобы поговорить с
ней через прорезь почтового ящика:
     -  Я  принес  вам  книгу. Вы обронили в парке. Это не имеет отношения к
Дэймону. Мириам, я даже толком не знаком с ним! Пожалуйста.
     Ответа  нет.  Мимо идет собака с абажуром на голове. Чуть позади пыхтит
толстяк-хозяин. Он хмуро смотрит на меня, ожидая, что я засмеюсь:
     -  Бобу  оттяпали  яйца.  Эта штуковина - чтобы он не лизал себя где не
следует.
     Он  открывает дверь соседней квартиры и исчезает из поля зрения. Мириам
приоткрывает  дверь. В руке у нее сигарета. Я все еще стою согнувшись. Дверь
по-прежнему на цепочке.
     - Вот ваша книга.
     Она берет ее. Потом молча, оценивающе на меня смотрит.
     - Ты передал Дэймону, что я просила?
     -  Я  уже  пытался  объяснить, что я не знаю Дэймона. Она разочарованно
качает головой:
     -  Почему  ты все время это твердишь? Если Дэймон не посылал тебя сюда,
откуда ты узнал, где меня найти?
     - Узнал адрес через библиотеку.
         Она   принимает  это  объяснение,  не  вынуждая  меня  вдаваться  в
противозаконные подробности.
     - И ты возвращаешь мне эту книгу по доброте душевной?
     - Нет.
     - Так чего же ты хочешь?
     Она  немного  отступает  в  сторону, и на ее лицо сбоку падают янтарные
блики. Я понимаю, почему Дэймон влюбился в нее. Больше я не понимаю ничего.
     - Вы в самом деле знаете моего отца?
     - Что?
     - В парке Уэно вы говорили о моем отце так, будто знаете его.
     - Он постоянный член клуба! Конечно, я его знаю. Я сглатываю слюну.
     - Как его зовут?
     Она отчасти раздражена, отчасти сбита с толку:
     -  Твой  отец  - это отец Юзу Дэймона. План "В" рвется как раз там, где
тонко.
     - Это он вам сказал?
     О,  теперь  все  становится на свои места. Под громким названием "План"
скрывалась всего лишь маленькая худосочная ложь.
     -  Он  записал  тебя  в "Пиковой Даме" как сводного брата. У его отца -
твоего  отца  -  постоянно  не  менее двух любовниц, так что ты наверняка не
единственный.
     Я отвожу взгляд, не в силах в это поверить. Нет, это слишком просто.
     Мириам пытается разобраться:
     - Так это все грязная выдумка Дэймона?
     Мой  отец  снова  растворился  в  миллионной  толпе  неизвестных.  Я не
отвечаю на ее вопрос. Она издает что-то наподобие стона:
     -  Это самовлюбленное, тупое ничтожество! Просто чтобы отомстить мне...
Послушай,  Эидзи Миякэ. Посмотри на меня! - Она гасит окурок своей сигареты.
-  "Пиковая  Дама"  -  это не... обычное место. Если ты когда-нибудь еще там
появишься,  с  тобой  может  случиться плохое. О, черт. Что-то очень плохое.
Приведя  тебя  туда,  Дэймон... понимаешь, он нарушил самое главное правило.
Приглашенные  мужского пола - только кровные родственники. Послушай меня. Не
ходи  больше  туда  и  сюда  тоже  больше не ходи, никогда. В общем, держись
подальше от Сибуя. Это честное предупреждение. Понял?
     Нет,  я  ничего  не  понял,  но  она  все  равно  закрывает дверь. День
отсчитывает  последние  мгновения. Если бы у меня было настроение любоваться
закатом,  я  нашел  бы  его прекрасным. На афише мультикинокомплекса "Уорнер
Синема"  изображено  заходящее  солнце из фильма о Сан-Франциско. Интересно,
какая  ветка  метро  ведет  к  такому закату и на какой станции нужно сойти?
Неторопливо  иду  обратно  той  же  дорогой,  что  и  пришел, и натыкаюсь на
игровой  центр.  Внутри  стоит  целый ряд автоматов с полной версией "2084",
которые  пользуются  спросом у школьников. Сегодня плохой день. Я размениваю
банкноту в тысячу иен на монетки по сто.





 Вокруг  меня  бушуют  потоки  фотонного  пламени,  и  мой последний товарищ
падает  замертво.  Я  ловлю  в  прицел  тюремного  охранника и делаю из него
фрикасе.  Замирает  последнее эхо. Зловещая тишина. Неужели стрельба наконец
закончилась?    Начиная    от  красной  двери,  я  прошел  восемь  ступеней.
Металлический  пол  гремит, когда я перешагиваю через груду тел охранников и
павших  повстанцев. Для меня все кончено. Вот дверь тюрьмы. "Заключенный Нед
Ладд.    Преступление:  Кибертерроризм.  Приговор:  Пожизненное  Заключение.
Доступ  Охраны:  Оранжевый".  Внутри  - мой отец, человек, который освободит
мир  от  тирании  Внешней  Сети.  Революция,  которая перевернет реальность,
начинается  здесь. Стреляю по надписи "Вход", и створки двери разъезжаются в
стороны.  Вхожу  в  камеру.  Темнота.  Створки смыкаются, и зажигается свет.
Офицеры  разведки  Внешней  Сети!  С  допотопными револьверами? Хочу открыть
огонь,  но  моя  фотонная пушка не действует. В камере гнетущая атмосфера. Я
где-то  не туда свернул. Неверно прочитал указатель. Моя планка "энергии" на
глазах  снижается  до  уровня  0,01.  Я  не  могу пошевелиться. Не могу даже
стоять.  Какой-то  человек  -  я узнаю его, это фермер с соевой плантации из
моей реальной жизни, - подходит ко мне, на ходу ослабляя галстук.
     - Меня зовут Агент К00996363Е. Открою тайну, Игрок I8192727I Нед Ладд -
это  проект,  созданный  Внешней Сетью, чтобы выявлять антиИгровые тенденции
среди   игроков  и  предотвращать  потенциальный  вред,  который  они  могут
причинить  Внешней Сети. Ваша восприимчивость к внушениям наших провокаторов
свидетельствует о дефектах в вашей программе. Даже гипотетическое допущение,
что  мировоззрение  сможет когда-нибудь победить образ, безумно как таковое.
Внешняя   Сеть  подвергнет  вашу  программу  переработке  в  соответствии  с
Уложением  Закона  Игры  972HJI.  Глубоко сожалею, I81, но это для вашего же
блага.
     Он  приближает  свое  лицо  к  моему.  В  нем  нет ненависти. Оно полно
нежности и прощения.
     - Игра окончена.

============================================================================

                                  Четыре
                             ОТВОЕВАННАЯ ЗЕМЛЯ

============================================================================





 Вот  так я умер - сразу после полуночи, на отвоеванной у моря земле, где-то
на  южном  берегу  Токийского  залива.  Я  чихаю,  и  ячмень у меня на глазу
вздрагивает  и  едва не лопается. Воскресенье, семнадцатое сентября. Не могу
назвать  свою  смерть  неожиданной,  особенно после этих двенадцати часов. С
тех  пор как Андзу показала мне, что такое смерть, я научился видеть ее: она
ждет  в  поездах,  в  лифтах,  на  аптечных полках. На Якусиме, подрастая, я
видел,  как  она  бьется  о  скалы в океане. Всегда на некотором расстоянии.
Теперь  же  она сбросила маску, как в страшном сне. Теперь это действительно
происходит  -  со  мной.  Вот  он,  кошмар наяву, и я никогда не проснусь. Я
повержен  на  лопатки,  я  далеко от всех, кто меня знает, и планка жизни на
нуле.  Мое  тело истерзано, а температура поднимается выше, чем этот мост. В
небе  россыпью  сверкают  звезды, огни пролетающих самолетов и спутников. До
чего    же    это    грязная,    грубая,   бессмысленная,  неправдоподобная,
преждевременная,  сопливая  смерть!  Просто  гнусная  и  грустная  авантюра,
изначально  обреченная  на провал. Моя, скорее всего, последняя мысль о том,
что,  если этой бессмысленной истории суждено продолжаться, Богу-вивисектору
понадобится  новый подопытный кролик для экспериментов. Так много звезд. Для
чего они?





 В  среду после обеда я иду в банк рядом с вокзалом Уэно, чтобы заплатить за
сообщения  в  колонках  платных  объявлений.  Банк примерно в десяти минутах
ходьбы  вниз  по  авеню Асакуса, поэтому я решаю воспользоваться осиротевшим
велосипедом  -  служебным  транспортом бюро находок. Он слишком дряхл, чтобы
кто-нибудь  на  него  польстился, но вполне поможет сэкономить четверть часа
от  обеденного  перерыва,  что  мне  пришлось бы топать по оживленной улице,
раскаленной  выхлопными  газами  и  угасающим  летом.  В  Токио  нет тени, а
сплошной бетон удерживает тепло. Я паркую велосипед снаружи и вхожу внутрь -
в    обеденное    время    в   банке  кипит  особенно  бурная  деятельность,
сопровождаемая    особенным   банковским  шумом.  Гомон  трутней,  телефоны,
принтеры, бумага, автоматические двери, приглушенные голоса. Оплатить план "
Г"  через  банкомат  дешевле - при условии, что я не сделаю ни одной ошибки,
набирая  длинный  ряд  цифр,  в противном случае мои деньги утекут не на тот
счет[88]. Виртуальная кассирша на экране кланяется, сжав руки на коленях.
     - Пожалуйста, подождите. Производится транзакция.
     Жду.  Читаю  всякую  ерунду  о  потерянных пластиковых картах и дешевых
кредитах.  Когда  же  снова  поднимаю  глаза  на  виртуальную  кассиршу, она
говорит нечто другое. Я не верю своим глазам.
     - Ты скоро встретишься с отцом, Эидзи Миякэ.
     Я  раза  три  отворачиваюсь  и  снова  смотрю  на экран - сообщение по-
прежнему  там.  Оглядываюсь  -  должен  же  быть  автор у этого розыгрыша. В
начале  ряда  банкоматов стоит живая кассирша, чтобы помогать клиентам, если
у  них возникнут затруднения; видя мое замешательство, она спешит подойти. У
нее  такие  же  униформа  и  выражение лица, как у ее виртуальной коллеги. Я
молча указываю на экран. Она касается пальцем экрана.
     - Транзакция завершена. Вот ваша карточка, и не забудьте сохранить чек.
     - Но взгляните на сообщение!
     Голосом она напоминает мышку Минни из мультфильма:
     -  "Транзакция  завершена.  Пожалуйста,  заберите  карту  и чек". Все в
порядке.
     Смотрю на экран. Она права.
     -  Там  было  другое  сообщение,  -  настаиваю  я. Оглядываюсь вокруг в
поисках шутника. - Сообщение, в котором ко мне обращались по имени.
     Ее улыбка становится напряженной:
     - Это крайне маловероятно. Очередь прислушивается. Я взрываюсь:
     - Я понимаю, что маловероятно! Зачем же иначе, как вы думаете...
     На  сцене появляется человек в униформе с желтой нашивкой на рукаве. Он
всего   лишь  на  пару  лет  старше  меня,  а  уже  Капитан  Супер,  Самурай
Корпоративных Финансов.
     -  Спасибо,  госпожа  Вакаяма.  -  Он  отпускает  свою подчиненную. - Я
дежурный менеджер. Что именно вас встревожило?
     - Я перевел деньги...
     - Автомат допустил ошибку?
     -  На  экране  загорелось сообщение. Личного характера. Предназначенное
для меня.
     -  Могу  я  узнать,  почему  вы  пришли  к  заключению,  что  сообщение
предназначалось вам?
     - В нем было мое имя.
     Лицо  Капитана Супера принимает обеспокоенно-неодобрительное выражение,
почерпнутое на тренинге.
     - Что именно говорилось в "сообщении", сэр?
     - Что мой отец хочет со мной встретиться.
        Чувствую,  как  домохозяйки  в  очереди  заражаются  любопытством  и
переглядываются.    Капитан    Супер  вполне  убедительно  имитирует  врача,
потакающего душевнобольному:
     -  Я  полагаю,  что  скорее  всего  наш  автомат  использует символы, с
восприятием которых могут возникнуть некоторые затруднения.
     - Я не работаю в банке, но читать, спасибо, умею.
     -  Ну конечно же. - Капитан Супер оглядывает мой рабочий комбинезон. Он
чешет  затылок, чтобы показать, что испытывает неловкость. Он бросает взгляд
на  свои  часы, чтобы показать, что источник неловкости - я. - Я только хочу
сказать,  что  здесь  либо произошло недоразумение, либо вы стали свидетелем
феномена,  ранее  не  имевшего  места  ни  в  истории  Токийского банка, ни,
насколько мне известно, в истории японского банковского дела вообще.
     Я  прячу карточку обратно в бумажник, сажусь на велосипед и возвращаюсь
на  вокзал  Уэно.  До  самого  вечера  мне настолько не по себе, что госпожа
Сасаки  спрашивает,  в  чем дело. Я выдумываю что-то насчет лихорадки, и она
дает  мне  лекарство.  Во  время  чайного  перерыва я подхожу к банкомату на
вокзале,  который  выдает  справки  о  счетах,  но  не принимает платежи. Не
происходит  ничего  необычного.  Я  всматриваюсь  в  лица  посетителей  бюро
находок,  пытаясь  уловить  многозначительный  взгляд. Ничего. Интересно, не
Суга  ли  это?  Но  Суга не знает о моем отце. Никто в Токио не знает о моем
отце. Кроме моего отца.

 Сидя  в  вагоне на пути к Кита Сендзю, я оглядываюсь по сторонам. Паранойя.
Ни  один  из  трутней  не смотрит на меня, мне удается поймать взгляд только
какой-то  маленькой  девочки.  По пути домой от станции я ловлю себя на том,
что  высматриваю  преследователей  в  уличных  зеркалах.  В  супермаркете  я
покупаю уцененное вполовину окономияки[89] и молоко для Кошки.
     "Бунтаро",    - думаю я, стоя в очереди. Я получил свою капсулу, потому
что  один  из  родственников  моего  учителя игры на гитаре, который живет в
Кагосиме,  знаком  с  подругой  жены  Бунтаро - возможно, это он прознал про
моего  отца?  Но разве может владелец видеопроката быть настолько влиятелен,
чтобы  использовать  экраны банкоматов для рассылки личных сообщений? Что-то
вроде  коварного  союза  между  Сугой  и  Бунтаро? Я возвращаюсь в "Падающую
звезду"  и  застаю подозреваемого за телефонным разговором с женой, рукой он
ворошит  редеющую шевелюру. Речь идет о детских садиках для Кодаи. Он кивает
мне  и  отвешивает  шлепок  пониже  спины  самым  бесцеремонным  образом.  Я
просматриваю  пару  сцен  из  фильма  ужасов под названием "Ты пришел по мою
душу".   Полицейский  преследует  маньяка-убийцу,  который  узнает  о  самых
мрачных страхах своих жертв и убивает их, погружая в соответствующий кошмар.
     -  Я знаю, о чем ты думаешь, парень, - говорит Бунтаро, вешая трубку. -
Кодаи  еще  даже  не  родился.  Но  в этих заведениях списки претендентов на
поступление  длиннее,  чем  гитарные  соло  "Grateful  Dead"[90]. Попадешь в
правильный детский сад, и конвейер довезет тебя до правильного университета.
-  Он,  вздыхая, качает головой. - Уж поверь мне. Отцу-воспитателю. Как твой
день? Ты выглядишь так, будто из тебя высосали костный мозг.
     Бунтаро  угощает  меня  сигаретой  и  вычеркивает  себя из моего списка
подозреваемых.  Как  ни  трудно  в  это  поверить,  единственный  оставшийся
кандидат  сейчас  наиболее  вероятен:  мой отец. И что же нам теперь делать?
План "Д".

 В обед во вторник я снова иду в то же самое отделение того же самого банка,
чтобы  испытать  тот  же  банкомат  еще  раз.  Дежурит та же самая женщина -
узнав  меня, она отводит глаза. Я вставляю карточку, набираю свой пин-код, и
виртуальная кассирша отвешивает мне поклон. Вот это да!
     -  В  какой  темной  комнате  нет выхода, а только входы в комнаты, еще
темнее, чем первая? Отец ждет твоего ответа.
     Пытаюсь  разгадать  -  это  что,  предупреждение? Оглядываюсь в поисках
Минни Маус, но Капитан Супер уже поджидает меня:
     - Еще одно необъяснимое сообщение?
     -  Если  это  не  необъяснимое сообщение, - ты, саркастичный ублюдок; я
стучу по экрану костяшками пальцев, - тогда скажите, как его назвать?
     -  О  Боже,  мы ведь с вами не совсем Билл Гейтс, правда? Возможно, это
сообщение о том, что у вас недостаточно средств на выполнение вашей сделки?
     Конечно  же,  экран вернулся в нормальное состояние и показывает жалкий
баланс  моего счета. Оглядываюсь по сторонам - не смотрит ли кто? Значит, он
стирает сообщение, когда подходит свидетель? Но как?
     -  Я  понимаю,  это  кажется  странным, - начинаю я, не зная точно, что
сказать  дальше.  Капитан  Супер  приподнимает брови, - но кто-то использует
ваши банкоматы, чтобы дурачить клиентов.
     Капитан Супер ждет продолжения.
     - Неужели вас это не беспокоит?
     Капитан  Супер складывает руки на груди и кланяется с видом я-закончил-
лучший-университет-Токио.  Не  сказав  больше  ни  слова, я пулей вылетаю из
банка.  Сажусь  на  велосипед  и  возвращаюсь  в бюро находок, с подозрением
посматривая  на припаркованные машины и приоткрытые окна, как и вчера. Моему
отцу  достало  влияния  устроить  так,  чтобы его имя не значилось в наших с
Андзу  свидетельствах  о  рождении, но это, несомненно, другая лига. Остаток
дня  я  провел,  приделывая  этикетки  к  забытым  зонтикам  и  отбирая  для
уничтожения  те  из  них,  что  пролежали у нас больше двадцати восьми дней.
Возможно  ли,  что  моя мачеха пытается каким-то образом запугать меня? Если
же  это  мой  отец,  то почему он выкидывает такие шутки, вместо того, чтобы
просто позвонить мне? Бред.

 В  пятницу  нам,  сотрудникам,  набранным  на испытательный срок в середине
года,  выдают  зарплату.  Банк  забит  под  завязку  -  мне приходится ждать
несколько  минут, чтобы подойти к банкомату. Капитан Супер завис поблизости,
ожидая,  когда  понадобится  его вмешательство. Поглубже надвигаю бейсболку.
Женщина  со страусиными перьями на шляпке не переставая чихает мне в затылок
и  тяжко  вздыхает.  Вставляю  карточку и запрашиваю 14 000 иен. Виртуальная
кассирша улыбается, кланяется и просит подождать. Пока ничего необычного.
     - Отец предупреждает тебя, что передышка окончена.
     Я  этого  ожидал:  из-под  козырька  кепки  вглядываюсь  в нетерпеливую
очередь.  Кто?  Никакой  подсказки.  Автомат выплевывает деньги. Виртуальная
кассирша снова отвешивает поклон.
     - Отец идет за тобой.
     Ну,  так  иди! Для чего же еще, как ты думаешь, я приехал в этот город?
Я барабаню по виртуальному кассиру внутренней стороной кулаков.
     -  Вы не из Токио, не так ли? - Капитан Супер стоит у меня за спиной. -
Я  это  сразу понял, потому что жители Токио обычно хорошо воспитаны, они не
нападают на наши автоматы.
     - Взгляните на это! Взгляните!
     Я показываю ему на экран, и у меня с языка срывается ругательство.
     - Пожалуйста, заберите деньги и карту.
     Банкомат  пищит.  Если  я  что-нибудь  скажу  Капитану  Суперу или даже
просто посмотрю на него, у меня возникнет непреодолимое желание его ударить,
а  я  не  уверен,  что  мой  череп  выдержит еще один удар, пока не прошла и
неделя  после  предыдущего.  Я оставляю без внимания его раздраженный вздох,
забираю  деньги,  карточку,  чек и какое-то время прохаживаюсь по вестибюлю,
пытаясь  поймать  чей-нибудь  взгляд.  Очереди,  мраморный пол, бой часов. В
банках  никто  ни  на  кого не смотрит. Заметив, что Капитан Супер говорит с
охранником и смотрит в мою сторону, я выскальзываю за дверь.
     Между  банком  и  Уэно  находится  самая  убогая  во  всем Токио лавка,
торгующая  лапшой.  Если в Токио самые убогие лавки с лапшой во всей Японии,
то  эта, скорее всего, самая убогая в мире. Она так убога, что не имеет даже
названия  и  определенного  цвета.  Мне рассказал о ней Суга - здесь дешево,
как  нигде,  можно  выпить сколько угодно воды со льдом и полистать подборки
комиксов  за  последние  двадцать  лет.  Я  оставляю велосипед в переулке за
углом,  вдыхаю  запах  смолы,  выходящий  через  вытяжное отверстие, и вхожу
внутрь  сквозь  висящие  в  дверном  проеме  унизанные бусинами нити. Внутри
грязно,  засижено  мухами.  Четыре  строителя  молча  сидят  вокруг  четырех
заляпанных  жиром  глубоких  тарелок.  Роль повара выполняет старик, который
умер  несколько  дней  назад.  Единственный  круглый светильник под потолком
усеян  тельцами  дохлых насекомых, а стены украшены брызгами жира, мелкими и
покрупнее.  По  телевизору  крутится старый черно-белый фильм про Якудзу, но
его    никто   не  смотрит.  Какого-то  гангстера  кидают  в  бетономешалку.
Вентиляторы  поворачиваются  то  туда, то сюда. Вздрогнув, повар реанимирует
свой труп и садится прямо:
     - Чем могу помочь, сынок?
     Я  заказываю  собу[91] с темпурой, яйцами и луком и сажусь на табурет у
прилавка.  "Сегодня", - говорилось в сообщении. Завтра в это же время я буду
точно  знать,  оказался  план  "Д"  верной  ниточкой  или очередной липой. Я
должен  держать  свои  надежды  в  узде. Мои надежды готовы оборвать узду от
нетерпения.  Кто это может быть, как не мой отец? Приносят лапшу. Посыпаю ее
перцем  чили  и  смотрю,  как  он расплывается по медузе растопленного жира.
Едали лучше, едали хуже.

 Выхожу  из  лавки  на  ослепительный  солнечный  свет  и  обнаруживаю,  что
велосипед  исчез.  Весь переулок занял черный "кадиллак", наподобие тех, что
ФБР  использует  для президентских миссий. Его задняя дверца приоткрывается,
и  в  щель  высовывается ящерица - короткие, ежиком, белые волосы, глаза так
широко расставлены, что могут видеть на двести семьдесят градусов.
     - Чего-нибудь ищешь?
     Поворачиваю бейсболку козырьком вперед, чтобы прикрыть глаза от солнца.
Ящерица  облокачивается  о  крышу  "кадиллака".  Он примерно моего возраста.
Под  один  из  коротких  рукавов  его рубашки из змеиной кожи уползает хвост
дракона, а из-под другого выползает голова.
     - Свой велосипед.
         Ящерица    что-то  говорит,  обращаясь  к  кому-то  в  "кадиллаке".
Водительская  дверца  открывается,  вылезает  мужчина  в  солнечных  очках с
франкенштейновским  шрамом  на  щеке, обходит "кадиллак", подбирает какую-то
груду металла и протягивает мне.
     - Это твой велосипед?
     Его  руки  мускулистее  и массивнее моих ног, а фаланги пальцев унизаны
золотом.  Он  настолько  огромен, что заслоняет собою солнце. Потрясенный, я
беру в руки эту груду и какое-то время держу.
     - Да, это был он. Ящерица фыркает:
     -  Беспардонное  варварство,  да? Франкенштейн ногой отпихивает останки
велосипеда:
     -  Залезай.  -  Он  тычет большим пальцем в "кадиллак". - Отец приказал
привезти тебя.
     - Вы от моего отца?
     Франкенштейн с Ящерицей находят это забавным.
     - От кого же еще?
     - И мой отец приказал вам превратить велосипед в металлолом?
     Ящерица резко подается вперед и сплевывает:
     -  Лезь  в  машину,  ты,  болтливый  прыщ  на  члене, не то ща все руки
пообломаю.
     Поток  машин тащит зной и грохот от светофора до светофора. У меня есть
выбор?

 "Кадиллак"  грохочет  по  понтонному  мосту через реку Симуда. Тонированные
стекла  смягчают  яркий  свет,  а кондиционер охлаждает салон до температуры
пива,  только  что  вынутого  из  холодильника.  Я покрываюсь гусиной кожей.
Франкенштейн   сидит  за  рулем,  а  Ящерица  со  мной  на  заднем  сиденье,
развалившись,  как  поп-звезда.  Эта  поездка  могла  бы  даже доставить мне
удовольствие,  если  бы  я  не  был  похищен Якудзой и мне не грозила потеря
работы.  Может  быть,  мне удастся найти телефон и позвонить госпоже Сасаки,
чтобы  сказать...  что?  Меньше всего на свете мне хочется ей лгать. Она мне
нравится.  Я  говорю  себе,  что все это - пустяки, ведь за мной прислал мой
отец.  Вот  что  главное.  Почему же я не чувствую восторга? Мимо проплывает
Северный  Токио,  одно  здание,  другое,  еще  одно. Лучше быть машиной, чем
человеком.    Скоростные    шоссе,   эстакады,  объезды.  Тянутся  километры
обсаженного крючковатыми соснами трубопровода нефтеперерабатывающего завода.
Огромный  автомобильный  завод.  Акр  за акром мимо проносятся белые каркасы
кузовов.  Так,  значит,  мой  отец  в каком-то роде член Якудзы. В этом есть
определенный  смысл.  Деньги,  власть  и  влияние.  Белые  полосы на дороге,
раздуваемые  ветром  паруса-деревья  и заводские трубы - как во сне. Часы на
приборной  доске  показывают  13:23.  Госпожа  Сасаки будет гадать, почему я
опаздываю.
     - А нельзя ли мне позвонить?
     Ящерица показывает кукиш. Я испытываю судьбу:
     - Я только...
     Но тут оборачивается Франкенштейн и говорит:
     - Закрой варежку, Миякэ! Терпеть не могу хнычущих малолеток.
     Отец  не дал мне права голоса? Нечего гадать, надо откинуться на спинку
сиденья  и  ждать. Проезжаем пропускной пункт[92]. Франкенштейн жмет на газ,
и  "кадиллак"  рвется  вперед по скоростному шоссе. 13:41. Здания становятся
все  роскошнее; дорога петляет среди гор, густо утыканных вышками. Справа на
горизонте  вычерчивается  полоска  моря. Ящерица зевает и зажигает сигарету.
Он курит "Хоуп".
     - Стильно путешествуем, а? - говорит Франкенштейн, обращаясь не ко мне.
- Знаешь, сколько стоит такая тачка?
     Ящерица крутит на пальце кольцо с черепом:
     - До фига. Франкенштейн облизывает губы:
     - Четверть миллиона долларов. Ящерица:
     - А на наши? Франкенштейн прикидывает:
     - Двадцать два миллиона иен. Ящерица смотрит на меня:
       -  Слышал,  Миякэ?  Если  сдашь  вступительные  экзамены,  всю  жизнь
прокорпишь  в  офисе,  будешь  откладывать  премиальные  и  реинкарнируешься
девять раз, тоже сможешь разъезжать в "кадиллаке".
     Я смотрю прямо перед собой.
     - Миякэ! Я с тобой разговариваю!
     - Извините. Я думал, что мне надо закрыть варежку.
     Ящерица присвистнул, и у него из кулака выскочило лезвие ножа.
     -  Придержи  свой  нахальный...  -  Нож,  сверкнув  у  моего  запястья,
рассекает корпус часов и задевает механизм, - хренов язык.
     Лезвие  ножа исчезает в его пальцах. Горящими глазами Ящерица вызывающе
смотрит  на  меня, подзуживая открыть рот, и смеется, мерзко и отрывисто. Он
победил.
     "Ксанаду",  расположенный  на побережье за пределами Токийского залива,
сегодня  празднует торжественное открытие. Вдоль съезда со скоростного шоссе
развеваются   флаги,  над  невероятных  размеров  куполом  парит  гигантский
дирижабль  "Бриджстоун".  У меня начинает болеть горло. "Валгалла" откроется
под  Новый  год,  а  "Нирвана",  с  конечной станцией монорельсовой ветки до
аэропорта,  все  еще  строится.  Поток  машин ползет с черепашьей скоростью.
Междугородные  автобусы,  семейные  автофургоны,  джипы,  спортивные машины,
снова  междугородные  автобусы  бампер к бамперу выстроились в очередь перед
пропускным  пунктом.  На  шестах  поникли флаги всех стран мира. Невероятных
размеров  транспарант  с надписями: "Ксанаду" - открытие сегодня! Земной рай
для  семейного  отдыха! Девятиэкранный киномультиплекс! Олимпийский бассейн!
Танцевальный  зал  с криптоновым освещением! Караоке-центр! Кухня всех стран
мира!    Калифорнийский   пляж!  Аквапарк  "Нептун"!  Патинко[93]  "Плутон"!
Автостоянка  на  10  000  -  да,  на  10 000! - автомобилей". Полицейский на
мотоцикле машет нам рукой, указывая на отдельную подъездную дорогу.
     - На "кадиллаке" всюду проедешь. - Ящерица выбивает из пачки еще одну "
Хоуп".
     -  Один  из  наших,  - говорит Франкенштейн, пока стекло ползет вниз. -
Возвращаются  старые  добрые  времена.  Когда-то каждый хренов полицейский в
этом хреновом городе относился к нам с уважением.
     "Кадиллак"  поворачивает  и  едет  вверх  по  склону  прямо  на солнце,
которое   сквозь  тонированное  ветровое  стекло  кажется  тусклой  звездой.
Перевалив  через  насыпь,  мы  въезжаем  на стройплощадку, отгороженную от "
Ксанаду"   огромным  экраном  из  листового  железа.  Кучи  гравия,  штабеля
бетонных блоков, бетономешалки, непосаженые деревья с корнями в мешках.
     - А где работнички? - спрашивает Ящерица.
     - Выходной по случаю торжественного открытия, - отвечает Франкенштейн.
         Из-за   штабелей  строительных  блоков  выплывает  "Валгалла".  Это
ослепительная  пирамида  из  треугольников  черного  стекла  на основании из
каменной  кладки.  "Кадиллак"  спускается по пандусу в тень и замирает перед
шлагбаумом.  Сторож  опускает  окно своей будки. На вид ему лет девяносто, и
он  либо  пьян,  либо  страдает  болезнью  Паркинсона.  Франкенштейн сердито
выглядывает из окна машины. Сторож продолжает кланяться и отдавать честь.
     - Открывай, - рычит Франкенштейн. - Сезам, черт возьми.
     Перекладина поднимается, и кланяющийся сторож исчезает из виду.
     -  Где  его  откопали?  -  спрашивает  Ящерица.  - На кладбище домашних
животных?
     "Кадиллак" стремительно въезжает в темноту, разворачивается и замирает.
Меня  охватывает  возбуждение.  Неужели  я действительно под одной крышей со
своим отцом?
     - Выходи, - говорит Ящерица.
     Мы  в  подземном  гараже,  вокруг  пахнет  маслом,  бензином и пылью от
строительных  блоков.  Рядом с нашим припаркованы еще два "кадиллака". Здесь
так  темно, что не видно даже стен, не говоря еще о чем-нибудь. Франкенштейн
толкает меня в поясницу:
     - Шагай, молокосос.
     Я  иду за ним - кружок тусклого света то появляется, то снова исчезает.
Это  круглое окошко в двустворчатой двери, за которой - полутемный служебный
коридор, где пахнет свежей краской и гулким эхом отдаются наши шаги.
     -  Еще  толком  не  построили,  а  освещение уже ни к черту, - замечает
Ящерица.
     От  этого  коридора  ответвляются  другие. Мне приходит в голову, что я
должен  бы испугаться. Никто не знает, где я нахожусь. Нет, не так: мой отец
знает.  Я  пытаюсь  удержать  в  памяти  хоть  какие-то  ориентиры:  у этого
пожарного  шланга  -  направо,  дальше  -  прямо, мимо доски для объявлений.
Франкенштейн останавливается у мужского туалета. Ящерица отпирает дверь:
     - Входи.
     - Мне не нужно в туалет.
     - А тебя, черт возьми, никто не спрашивает.
     - Когда я увижусь с отцом? Ящерица ухмыляется:
     -  Я  сообщу  ему  о  твоем  нетерпении. Франкенштейн ногой распахивает
дверь,  Ящерица  хватает  меня  за  нос  и зашвыривает внутрь - не успеваю я
вновь обрести равновесие, как дверь уже заперта.
     Я в туалете. Плитки на полу, на стенах, потолок, светильники, раковины,
писсуары,  двери  кабинок  - все сверкает ослепительной снежной белизной. Ни
окон,  ни  дверей.  Та  дверь,  через которую я вошел, сделана из металла, и
выбить ее совершенно невозможно. Я стучу по ней пару раз:
     -  Эй! Долго вы собираетесь меня здесь держать? Слышится шум спускаемой
воды.
     - Кто здесь?
     Щелкает замок, и дверь одной кабинки распахивается.
     -  Кажется, я узнаю этот голос, - говорит Юзу Дэймон, застегивая ремень
на  брюках.  -  Какое  совпадение.  Ты  застал  меня  врасплох. Так как тебя
угораздило попасть в этот дурной сон?

 Юзу Дэймон моет руки, глядя на меня в зеркало.
     -  Ты ответишь на мой вопрос или будешь играть в молчанку, пока за мной
не придет наш тюремщик?
     - Мне бы твою наглость.
     Он  машет  руками  под сушилкой, но ничего не происходит, и он вытирает
их  о  свою футболку. На ней изображена школьница из мультфильма, опускающая
дымящийся  пистолет;  рядом - слова: "Так вот что такое - убивать... Мне это
нравится".
     - Понятно. Ты все дуешься из-за отеля любви.
     - Ты станешь выдающимся адвокатом.
     -  Спасибо  за некомплимент. - Он отворачивается от зеркала. - Мы будем
продолжать скорбеть или ты все же расскажешь, как ты сюда попал?
     - Меня привез отец.
     - А твой отец кто?
     - Еще не знаю.
     - Это довольно неосмотрительно с твоей стороны.
     - А ты здесь зачем?
     - Чтобы из меня вытрясли все дерьмо. Возможно, тебе удастся посмотреть.
     - Зачем? Ты тоже удрал из отеля любви?
     - Как смешно, Миякэ. Это долгая история.
     Я бросаю взгляд на дверь.
     - Ладно, - Дэймон залезает на раковину. - Выбирай себе стул по вкусу.
     Стульев нет.
     - Я постою.
     Бачок унитаза наполнился - воцаряется тишина.
     -  Это старинное предание о войне за наследство. Жил да был преклонного
возраста  деспот  по  имени Коносуке Цуру. Его империя уходила корнями в дни
оккупации,  с  рынками  под  открытым небом и выпотрошенными сигаретами. Ты,
случайно, не...?
     Я отрицательно мотаю головой.
     -  Полвека  спустя Коносуке Цуру настолько продвинулся вперед, что стал
завтракать  с  членами  кабинета  министров.  Его  интересы  простирались от
преступного  мира  Токио  до  правительственных  кругов,  от  наркотиков  до
строительства  -  удобный  портфель  в  стране, у правительства которой есть
всего  лишь  одно  средство  борьбы с экономическим кризисом: лить цемент на
горные  склоны  и  соединять  висячими  мостами  необитаемые  острова.  Но я
отклонился  от темы. Правой рукой Коносуке был человек по имени Юн Нагасаки.
Его  левой  рукой  был  Риютаро  Морино.  Император Цуру, адмирал Нагасаки и
генерал Морино. Следишь за моей мыслью?
     Я отвечаю этому заносчивому фигляру кивком головы.
     -  На  свой  девяностый с чем-то день рождения Цуру получает сильнейший
сердечный  приступ  и поездку в карете "скорой помощи" в больницу Сиба-коен.
Это  случилось  в  феврале  сего  года.  Щекотливое  время - Цуру стравливал
Морино  с  Нагасаки,  проверяя  своих  подчиненных.  По традиции Цуру должен
выбрать  преемника,  но  он  стреляный  волк  и обещает выкарабкаться. Через
неделю  Нагасаки решил заявить о себе и устроил свой Перл Харбор[94] - но не
против  сил  Морино,  которые  держатся начеку, а против людей Цуру, которые
считали  себя неприкосновенными. Более ста ключевых фигур Цуру ликвидированы
за  одну  ночь,  на  каждого  ушло не более десяти минут. Ни переговоров, ни
пощады,  ни милосердия. - Дэймон поднимает указательные пальцы, притворяясь,
что  стреляет  в  меня.  -  Самого  Цуру  удалось вывезти из больницы - одни
говорят,  что  его забили до смерти его же собственными клюшками для гольфа,
другие  - что он перебрался аж в Сингапур, где его накрыл повторный приступ.
Его время вышло. К рассвету трон перешел к Нагасаки. Вопросы из зала?
     - Откуда ты все это знаешь?
     -  Нет  ничего  проще. Мой отец - полицейский на содержании у Нагасаки.
Дальше.
     Слишком прямой ответ для такого скользкого типа.
     - Что ты здесь делаешь?
     -  Дай  закончить.  Если  бы  это был фильм про Якудзу, уцелевшие члены
группировки  Цуру должны были бы объединиться с Морино и начать войну чести.
Нагасаки  нарушил закон и должен был быть наказан, верно? В действительности
все  не так интересно. Морино колеблется, теряя драгоценное время. Уцелевшие
люди  Цуру выясняют, с какой стороны дует ветер, и сдаются Нагасаки, поверив
обещанию  их  помиловать.  Их  быстренько  убивают,  но  это  неважно. К маю
Нагасаки  не  только  прибрал  к  рукам  операции Цуру в Токио, но и получил
контроль  над  Корейскими  группировками  и  Триадой[95]. К июню он помогает
выбирать  крестного  отца  для  внука  токийского  губернатора. Когда Морино
отправляет  к  Нагасаки  посланца  с предложением поделить империю, Нагасаки
отправляет  посланца  обратно,  за  вычетом  рук  и  ног.  К  июлю  Нагасаки
заграбастал  все,  а  Морино  опустился  до выколачивания страховых денег из
владельцев  борделей. Нагасаки доставляет больше удовольствия наблюдать, как
влияние Морино сходит на нет, чем пачкать себе ноги, наступая на него.
     - Почему ни о чем таком не писали в газетах?
     -  Вы,  честные японские граждане, живете на съемочной площадке, Миякэ.
Вы  бесплатные  статисты.  Наши  политиканы - актеры. Но истинных режиссеров
фильма,  таких, как Нагасаки и Цуру, вам не видно. Постановкой руководят из-
за кулис, а не с авансцены.
     - Так ты мне скажешь, почему очутился здесь?
     - Нас с Морино угораздило влюбиться в одну ту же девушку.
     - Мириам.
     Маска  соскальзывает  с  Дэймона,  и я впервые вижу его настоящее лицо.
Дверь со стуком открывается, и входит Ящерица.
     - Леди удобно устроились?
     Он  щелчком  открывает  свой  нож,  подбрасывает  его в воздух, ловит и
указывает им на Дэймона:
     - Ты первый.
     Дэймон  сползает  со  стойки  с  раковинами, продолжая смотреть на меня
недоуменным взглядом. Ящерица причмокивает губами:
     - Пришло время попрощаться с твоим оч-чаровательным личиком, Дэймон.
     Дэймон улыбается в ответ:
     -  Ты  прикупил  это  тряпье  на  благотворительной распродаже или тебе
действительно кажется, что ты круто выглядишь?
     Ящерица возвращает ему улыбку:
     - Умно сказано.
     Когда  Дэймон  проходит  мимо,  Ящерица  с  силой  бьет  его по кадыку,
хватает за затылок и швыряет лицом в металлическую дверь.
     -  У  меня  просто  встает  от случайного насилия, - говорит Ящерица. -
Скажи еще что-нибудь умное.
     С  разбитым  в  кровь носом Дэймон поднимается и, спотыкаясь, выходит в
коридор. Дверь снова закрывается.
     Или  я  схожу  с  ума,  или стены туалета искажаются, выгибаясь внутрь.
Время  тоже  искажается. Часы встали, я не имею ни малейшего представления о
том,  как долго уже здесь нахожусь. По полу бредет таракан. Набираю в ладони
воду  и  пью.  Потом  начинаю  играть  в  игру,  которая  часто помогает мне
успокоиться:  ищу  Андзу в своем отражении. Я часто ловлю ее черты в верхней
части  своего  лица.  Пробую  поиграть  по-другому: сосредоточиваюсь на лице
своей  матери;  отделяю ее лицо от своего; остаток должен принадлежать моему
отцу.  Может  ли  быть,  что  мой отец - это Риютаро Морино или Юн Нагасаки?
Дэймон  намекнул, что именно по распоряжению Морино нас привезли сюда. Но он
также  намекнул, что Морино потерял свою власть. Потерял настолько, что не в
состоянии  содержать  парк "кадиллаков". Я сосу бомбочку с шампанским. Болит
горло.  Госпожа  Сасаки решит, что Аояма был прав на мой счет: я - ни на что
не  годный  тип  без  чувства  ответственности.  Снова  появляется  таракан.
Рассасываю  свою последнюю бомбочку. Ящерица наблюдает за мной в зеркало - я
вздрагиваю.
     -  А  вот  и  минута, которой ты так долго ждал, Миякэ. Отец хочет тебя
видеть.

 "Валгалла"  - это курортный отель невероятных размеров. Когда его достроят,
он  будет самым шикарным в Токио. Сахарные люстры, молочные ковры, сливочные
стены,  серебряные  светильники.  Кондиционеры  еще  не установлены, поэтому
коридоры  отданы  на  милость  солнцу,  и  под всем этим стеклом я уже через
полминуты  начинаю  обливаться  потом.  Густой  запах  коврового  покрытия и
свежей    краски.  Над  дальним  углом  заграждения,  идущего  по  периметру
строительства,  я вижу громадный купол "Ксанаду", внизу - внутренние дворики
и  даже  искусственную  реку  и  искусственные пещеры. Окна полностью лишают
внешний  мир  цвета.  Все окрашено в тона военной кинохроники. Воздух сухой,
как в пустыне. Ящерица стучит в дверь с номером "333"
     - Отец, я привел Миякэ.
     Я  понимаю,  как ужасно ошибся. "Отец" - значит не "мой отец"; "отец" -
значит  "крестный отец Якудзы". Я бы рассмеялся, если бы сегодняшние события
не  приняли  такой  опасный  оборот.  В  следующую секунду раздается хриплый
голос:
     - Входи!
     Дверь  открывается  изнутри.  В  идеально  чистом зале для совещаний за
столом  сидят  восемь  человек.  Во  главе  стола - мужчина лет пятидесяти с
небольшим.
     - Дайте малышу стул.
     Его  голос  дерет  слух, как наждачная бумага. Впалые глазницы, толстые
губы,  покрытая  пятнами  шелушащаяся  кожа  -  так обычно гримируют молодых
актеров,  исполняющих  роли  стариков,  -  и  бородавка  в углу глаза, будто
огромный    сосок,   выросший  не  в  том  месте.  Мои  запоздалые  опасения
оправдались:  если  этот тролль - мой отец, то я - Кролик Миффи. Я сажусь на
место  подсудимого.  Меня собирается судить сборище опасных незнакомцев, а я
даже не знаю, в чем обвиняюсь.
     - Итак, - говорит этот человек, - вот он, Эидзи Миякэ.
     - Да. А кто вы?





 Смерть  предоставила  мне выбор. Выстрел в упор, который вышибет мне мозги,
или  падение  с  тридцати  метров. Франкенштейн с помощником режиссера этого
черного  фарса  заключают  пари  - какой способ я предпочту. Когда кончается
надежда,  уже  не  теряешь  от  страха  голову. Вот и Монгол, идет ко мне по
недостроенному мосту. Мой правый глаз так распух, что ночь перед ним плывет.
Да,    конечно  же,  я  напуган  и  расстроен  тем,  что  моя  глупая  жизнь
заканчивается  гак  быстро.  Но  больше  всего  на  меня  давит кошмар, груз
которого  не  дает  идти. Я - как скотина на бойне, ждущая, что ей размозжат
череп.  Зачем  говорить  что-то? Зачем умолять? Зачем пытаться бежать, когда
единственный  выход - падение в темноту? Если голова и уцелеет, то остальное
тело  -  нет.  Монгол  сплевывает  и  кладет  в рот свежую пластинку жвачки.
Вынимает  пистолет. После того что случилось с Андзу, мне по нескольку раз в
неделю  снилось,  что  я тону, пока у меня не появилась гитара. В тех снах я
справлялся  со  страхом,  прекращая  борьбу, и сейчас я делаю то же самое. У
меня   осталось  меньше  сорока  секунд.  В  последний  раз  я  разворачиваю
фотографию своего отца. Его лица сгиб не коснулся. Да, мы действительно
     похожи.  Хоть  в  этом  мои  мечты сбылись. Он грузнее, чем я думал, но
выглядит  отлично. Касаюсь его щеки в надежде, что, где бы он ни был, он это
почувствует.  Далеко  внизу, на отвоеванной у моря земле, слышны восклицания
Ящерицы:
     - Додергался! Бах!
     Добивать раненых ему интересней, чем смотреть, как умру я.
     - На тебя тоже икота напала, а? Бах!
     - Пушка! Вот самая клевая видеоигра!
     Бах!  Один  из "кадиллаков", оживая, шуршит колесами. На фотографии мой
отец  сидит  за  рулем,  улыбаясь  тому, что говорит ему Акико Като, которая
садится  в  машину. Далекий черно-белый день. Ближе друг к другу нам быть не
дано. Звезды.





 -  Кто  я?  - Глава Якудзы повторяет мой вопрос. Его губы едва шевелятся, а
голос  звучит  совершенно  безжизненно.  -  Мой  бухгалтер  называет  меня "
господин  Морино".  Мои  люди  называют  меня  "Отец". Мои налогоплательщики
называют  меня  "Бог".  Моя  жена  называет  меня  "Деньги".  Мои  любовницы
называет  меня  "Потрясающий".  -  Всплеск  юмора. - Мои враги называют меня
именами  своих кошмаров. Ты будешь называть меня "Сэр". - Он вынимает сигару
из пепельницы и зажигает ее снова. - Сядь. Мы и так выбились из графика.
     Делаю,  что  приказано,  и  обвожу  взглядом  присяжных.  Франкенштейн,
чавкающий  бигмаком.  Одетый в кожу человек с обветренным лицом, который, по
всей  видимости, медитирует, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.
Женщина,  которая  набирает  что-то  на  портативном компьютере со скоростью
пианистки.  Она  напоминает Маму-сан из "Пиковой Дамы", и тут я понимаю, что
она  и  есть  Мама-сан  из "Пиковой Дамы". Она не обращает на меня внимания.
Слева  -  три  фоторобота  из  списка  бандитов  Якудзы.  Отделение духового
оркестра  на  отдыхе.  Сквозь щель приоткрытой двери уголком глаза я замечаю
одетую в свободную юкату девушку, которая лижет фруктовый шербет на палочке.
Когда  я  пытаюсь  поймать  ее  взгляд,  она отступает и скрывается из виду.
Ящерица  садится  на  стул  рядом  со  мной.  Риютаро Морино смотрит на меня
поверх  наваленной  перед  ним  кучи пенопленовых коробок с закусками. Звуки
дыхания,  скрип  стула,  на  котором  сидит  Кожаный пиджак, теппети-теп-теп
компьютерной клавиатуры. Чего мы ждем? Морино прочищает горло:
     - Эидзи Миякэ, что ты скажешь в свое оправдание?
     - В чем меня обвиняют?
         Нож    Ящерицы  оставляет  глубокую  царапину  по  краю  стола.  Он
останавливается в дюйме от моего большого пальца.
     - В чем меня обвиняют, сэр? Я сглатываю.
     - В чем меня обвиняют, сэр?
     - Если ты виновен, то знаешь, в чем тебя обвиняют.
     - Значит, я невиновен, сэр.
     Девушка с мороженым хихикает в соседней комнате.
     -  Невиновен.  -  Морино  с  серьезным  видом  качает  головой. - Тогда
объясни, зачем ты был в "Пиковой Даме" в субботу девятого сентября?
     - Юзу Дэймон здесь?
     Морино  кивает  головой,  мое  лицо  прижимается  к  крышке стола, рука
заламывается  за  голову;  еще градус поворота - и перелом. Ящерица бормочет
мне в ухо:
     - Как ты думаешь, что ты только что сделал не так?
     - Не - ответил - на - вопрос.
     Моя рука на свободе.
     -  Умный  мальчик.  - Морино прищуривается. - Объясни, зачем ты был в "
Пиковой Даме" в субботу девятого сентября.
     - Меня привел Юзу Дэймон.
     - Сэр. - Сэр.
     - Однако ты сказал Маме-сан, что не знаком с Дэймоном.
     Мама-сан бросает взгляд на меня.
     -  Я тебя предупреждала - терпеть не могу хнычущих малолеток. Может мне
кто-нибудь  сказать,  как будет "пятнадцать миллиардов" по-русски? - Кожаный
пиджак  отвечает. Мама-сан продолжает стучать по клавишам. Морино ждет моего
ответа.
     -  Я  не  был  знаком  с Дэймоном. Я до сих пор ничего о нем не знаю. Я
забыл  свою  бейсболку  в  игровом центре, вернулся обратно, она оказалась у
него, он вернул ее мне, мы заговорили...
     -  ...а  остальное,  как  говорится,  уже история. Но "Пиковая Дама" не
обычный  клуб.  Юзу  Дэймон  внес  тебя  в список гостей как своего сводного
брата. Ты утверждаешь, что это ложь?
     Я прикидываю, каковы могут быть последствия.
     - Ты слышал мой вопрос, Эидзи Миякэ?
     - Да, это ложь. Сэр.
     - А я утверждаю, что ты шпион Юна Нагасаки.
     - Это неправда.
     - Так тебе известно имя Юна Нагасаки?
     - Да, я узнал его час назад. Одно только имя.
     -  Вы  с  Юзу  Дэймоном пошли в "Пиковую Даму", чтобы досадить одной из
хостесс - тебе она известна как Мириам.
     Я мотаю головой:
     - Нет, сэр.
     -  Вы  с  Юзу Дэймоном пошли в "Пиковую Даму", чтобы убедить ее предать
меня и стать агентом Юна Нагасаки.
     Я мотаю головой:
     - Нет, сэр.
      Неподвижное  лицо  Морино  принимает  жестокое  выражение.  Его  голос
совершенно бесцветен:
     - Ты трахаешь Мириам. Ты трахаешь мою малышку. Вот он, решающий момент.
Я мотаю головой.
     - Нет, сэр.
     Франкенштейн шуршит ломтиками жареной картошки в своей коробке.
     Морино открывает серую папку для документов.
     -  Вот  тебе повод еще раз солгать - объясни-ка, что изображено на этой
фотографии?
     Трубачи  передают  ее  мне.  Это черно-белая фотография формата А-4, на
которой  изображен  ветхий  жилой дом. В фокусе зум-объектива - третий этаж,
где  какой-то  парень моего возраста просовывает что-то в приоткрытую дверь.
Собака  с  абажуром  на  голове  поливает  цветочный  ящик. Я узнаю квартиру
Мириам  и  себя  тоже.  Так  вот почему я сегодня здесь. Плохо дело. Никакая
ложь  не  поможет  мне отсюда выбраться. Но куда заведет меня правда? Морино
щелкает суставами пальцев.
     -  Я  жду,  как  говорится,  затаив  дыхание.  -  Морино  снова щелкает
пальцами.  Во  рту  у меня пересохло. - Итак. Зачем твоя прыщавая физиономия
маячила перед домом моей малышки?
     Я  рассказываю  все, как было, начиная от пруда Синобазу в парке Уэно и
кончая  разговором  с  Мириам. Единственный момент, который я пропускаю, это
Суга  -  я заявляю, что сам проник в библиотечный компьютер. Морино обрезает
кончик  новой  сигары.  Я  замолкаю,  и приговор повисает в воздухе. Ящерица
ерзает на стуле:
     - Отец? Морино кивает.
     - Я думаю, здесь что-то не так. Парни, которые так секут в компьютерах,
не зарабатывают себе на жизнь, таская чемоданы на вокзалах.
     Мама-сан закрывает свой компьютер.
     -  Отец.  Я  знаю,  Мириам  очень  много  для  вас значит, но нам нужно
уделить  внимание  куда более срочным вопросам, если мы хотим, чтобы все шло
по  плану.  Это  ничтожество  из далекой глуши, которое посягнуло на частную
собственность,  - именно то, чем кажется. Нагасаки не нанимает в шпионы тех,
кто  еще носит подгузники; его рассказ заполняет пробелы в рассказе Дэймона;
к тому же он и пальцем не прикоснулся к Мириам.
     Чувствуется, что Морино уважает ее.
     - Откуда вам это известно?
     -  Во-первых, по вашему поручению последние две недели за Мириам следил
лучший детектив Токио. Во-вторых, я - женщина.
     Морино,  прищурясь, изучает мое лицо. Я опускаю взгляд. Пищит мобильный
телефон  Франкенштейна.  Он  встает и идет в смежную комнату, чтобы ответить
на  звонок.  Из-за  головы  Морино видно, как за окном проплывает дирижабль.
Еще  выше,  в  солнечном  поднебесье,  блестит самолет. Мама-сан вынимает из
компьютера диск и кладет в папку.
     - Скоро, - гавкает Франкенштейн в телефон. - Скоро.
     Он возвращается на свое место за столом. Морино закончил меня изучать:
     -  Эидзи  Миякэ.  Суд  признает  тебя виновным. Твоя вина в том, что ты
глупец  хренов,  который  сует  нос  куда не следует. В соответствии с нашим
окончательным  приговором  тебе  отрежут  яйца,  вымочат  их в соевом соусе,
положат  тебе  в  рот,  который  будет  заклеен  скотчем  до  тех  пор, пока
вышеназванная  субстанция  не  будет  пережевана  и проглочена до последнего
куска. Я обвожу взглядом своих судей. Ни один из них не улыбается.
      -  Однако  суд  отложит  выполнение  приговора  при  условии,  что  ты
подчинишься   кое-каким  ограничительным  мерам.  Ты  никогда  и  близко  не
подойдешь к "Пиковой Даме". Ты никогда и близко не подойдешь к моей малышке.
Даже  если  тебе  вздумается  увидеть ее во сне, я узнаю об этом, и приговор
тотчас будет приведен в исполнение. Я ясно выразился?
     Я чувствую запах свободы, но не решаюсь попробовать ее на вкус.
     - Абсолютно, сэр.
     - Ты вернешься к своей бессмысленной жизни. Без промедления.
     - Да, сэр.
     Мама-сан встает с места, но Морино еще не отпускает меня:
     -  Когда  я  был мальчишкой вполовину младше тебя, Миякэ, мы с друзьями
ловили  ящериц,  что  водятся в дюнах на побережье Симанэ. Эти ящерицы очень
хитры.  Ты  хватаешь  ее,  а  она оставляет тебе свой хвост и удирает прочь.
Почему я должен быть уверен, что ты не оставишь нас со своим хвостом?
     - Потому что я боюсь вас.
     -  Твой  отец  тоже  боится  меня,  но в свое время это не помешало ему
оставить меня с целой охапкой хвостов.
     Трубачи согласно кивают. Я слышу, как хихикает Шербетка.
     - Вы только что сказали "мой отец"? Морино выдыхает дым.
     - Да-а. Ты знаешь, что я так сказал.
     - Мой настоящий отец?
     - Да-а.
     - Как...
     -  Как  человек из плоти и крови, который обрюхатил твою мамашу, Марико
Миякэ, двадцать лет тому назад. Кого еще я могу иметь в виду?
     - Вы его знаете?
     -  Не  особенно  близко.  Мы встречаемся по работе, от случая к случаю.
Похоже,  ты удивлен. - Морино смотрит, как земля уходит у меня из-под ног. -
Итак,  мой  детектив попал в самую точку. Опять. О, она действительно хорошо
работает.  Ты  и  в  самом деле не знаешь, кто твой отец, да? Если подумать,
такое и в самом деле бывает. Полусирота приезжает в Токио, чтобы найти отца,
которого  никогда  не  видел. Значит, ты подумал, что сообщения в банкомате,
которые  я  приказал  своим  людям  в  банке  передать  тебе, были от твоего
настоящего отца? - Его губы слегка кривятся, что должно изображать смех.
     Ящерица давится смешком. Морино хлопает по папке для документов:
     - Здесь все о твоем отце. - Он обмахивает себя папкой, словно веером. -
Раскопать  тебя  было  непросто,  но  мой  детектив может разузнать все, что
угодно.  Я  поручил  собрать  сведения  о  тебе,  и тут всплыл твой отец. Мы
удивились.  Несмотря  на все. А сейчас можешь проваливать. - Он кидает папку
для документов в металлическое мусорное ведро.
     Ящерица поднимается и пинает мой стул.
     - Господин Морино?
     - Ты еще здесь?
     - Пожалуйста, дайте мне эту папку.
     Морино, прищурившись, смотрит на Ящерицу и кивает головой на дверь.
     - Сэр, если вам больше не нужны эти сведения...
     -  Они  мне  не нужны, это верно, но мне доставляет удовольствие видеть
твои  напрасные  страдания. Мой сын проводит тебя в вестибюль. Там тебя ждет
твой  друг  и  наставник Юзу Дэймон. Он выжат, как лимон. Теперь поди вон из
этой  комнаты,  или тебя изобьют до потери сознания и свалят в контейнер для
мусора.
     Я  иду за Ящерицей и, прежде чем дверь "333" закроется за моим отцом, в
последний раз смотрю на мусорное ведро.

 Я  решил  пройти  мимо Юзу Дэймона и выказать ему свое презрение, просто не
обратив  на  него  внимания.  Но  лишь  пока  не увидел его распростертое на
диване  тело.  Я  знал  нескольких  людей,  которые  умерли,  но, как это ни
странно,   никогда  не  видел  покойника  -  такого  бледного  и  совершенно
неподвижного.  Что бы вы сделали на моем месте? Мое сердце бешено колотится,
будто  механическая  боксерская  груша. Когда Дэймон шевелится, диван издает
скрип.  Его  веки  с  дрожью приоткрываются. Взгляд блуждает в пространстве,
потом натыкается на меня.
     - Так - что - они - с - тобой - сделали?
     Странный звук, как будто со скрипом переключают скорость.
     - Что они с тобой сделали, Миякэ? Я наконец обретаю дар речи:
     - Они меня отпустили.
     - Два чуда за один день. И они тебя не тронули?
     -  Напугали  до  смерти, но не тронули. Еще секунду назад я был уверен,
что  сильней  испугаться  невозможно. Мне показалось, что ты умер! Что они с
тобой сделали?
     Дэймон не обращает внимания на мои слова.
     - Зачем - ты ходил к... Мириам - зачем?
     -  Она  выронила библиотечную книгу, когда мы, гм, случайно встретились
в  парке  Уэно днем, после твоего утреннего исчезновения. Я вернул ее. Вот и
все.
     Уголки его рта дрогнули - это смех.
     - Что они с тобой сделали?
     - Один литр крови.
     Я, должно быть, ослышался.
     - Они взяли у тебя литр крови? Но это же...
     -  Даже  больше...  чем  контейнер для банка крови, да... Я выживу. Это
было всего лишь первое... наказание.
     - Но что они собираются делать с твоей кровью?
     - Сделать анализ и продать, я думаю.
     - Кому?
     -  Миякэ...  пожалуйста.  У  меня  нет  -  сил - для - доклада о черных
рынках...
     - Ты можешь двигаться? По-моему, тебе нужно в больницу.
     Дэймону очень трудно говорить.
     -  Верно,  доктор,  да.  У  меня  взяли  шестую  часть крови в качестве
расплаты  по  счету  Якудзы.  Ужасно,  правда?  Да,  знаю,  мне повезло, что
остался  жив.  Это противозаконно, согласен. Но, пожалуйста, не связывайся с
полицией, потому что мой отец тоже в этом замешан.
     - Хорошо, но болтаться в этом здании совершенно незачем.
     -  Одну  -  две  минуты  -  дай  - мне - собраться с духом. Я оглядываю
вестибюль.  Мы  можем  выйти,  но не зайти снова. Коридор, ведущий в комнату
переговоров,  забран  решеткой,  которую  запер  Ящерица.  Стеклянные  стены
вестибюля  закрыты  клеевым  пластиковым  покрытием.  Я отворачиваю уголок -
строительная  площадка,  заграждения  и  пляж  "Нептун" на расстоянии полета
футбольного  мяча.  Загорающие  поджариваются  на деревянных настилах. Тихий
океан  спокоен  и  гладок, как в фильме о морских чудовищах. Я чихаю. Только
не  простуда,  только  не  сейчас,  пожалуйста. Я боюсь, что Дэймон впадет в
кому, если мне не удастся его отсюда вытащить.
     - Попытайся встать.
     - Отстань.
     - Надо позвонить твоим родителям. Дэймон почти садится.
     -  Нет,  нет,  это  совершенно  исключено.  Поверь  мне. Позвонить моим
родителям - это самое худшее, что можно придумать...
     - Почему?
     Дэймон мотает головой, будто отгоняя муху.
     - Политика. Политика. И что теперь?
     - Сколько у тебя денег?
     - Они все твои до последней иены, если ты оставишь меня в покое.
     -  Не искушай меня. Рядом у входа в "Ксанаду" я видел стоянку такси. Мы
с  тобой  сейчас  туда  прогуляемся.  Либо прямо сейчас, либо десять минут я
буду на тебя орать, а потом пойдем. Решай сам.
     Дэймон снова вздыхает:
     - Ты такой деспот, когда злишься.

 Пробираясь  сквозь толпу, мы ловим на себе странные взгляды, но все думают,
что  Дэймон  так  неуклюже держится за мое плечо, потому что мертвецки пьян.
Сентябрьское    солнце    поливает  землю  атомными  лучами.  Мой  форменный
комбинезон  служащего  Японской  железной  дороги становится липким от пота.
Людской  поток течет в "Ксанаду" и обратно. В воздухе висят тучи серебристых
гелиевых  шариков  и  шуршащих  блесток. Обрывки разговоров, дым из палатки,
где  жарят  кукурузу  в  початках. Я вижу наше отражение в чьих-то солнечных
очках  с  милю  диаметром.  Выглядим  мы  дерьмово. Гигантский черный кролик
извлекает из цилиндра карлика-фокусника, и народ разражается аплодисментами.
Откуда-то  доносятся  звуки фортепиано со струнным оркестром, которые играют
что-то красивое. Я чувствую, как Дэймон давится воздухом.
     - Тебя тошнит? - спрашиваю я.
     - Нет. Я смеялся над забавной стороной того, что сегодня произошло.
     Интересно, где же эта забавная сторона.
     -  Ты  хоть  понимаешь,  как мне неловко оттого, что мою шкуру спасаешь
именно ты, Миякэ?
     Зэкс  Омега вприпрыжку перебегает нам дорогу, продавая свои уменьшенные
копии.
     -  Пожалуй,  -  отвечаю  я,  - принимая во внимание обстоятельства, это
должно быть довольно унизительно.
     До  самой  стоянки  такси  Дэймон  не  произносит  ни  слова.  Его ноги
заплетаются  сильнее,  а  дыхание  стало  еще  более  хриплым.  Дверца такси
распахивается сама собой - на юге их все еще приходится открывать вручную.
     - Вы знаете Кита Сендзю? - спрашиваю я у водителя.
     Он кивает.
     - Вы знаете Тэнмая, что в пяти минутах от станции?
     Водитель кивает.
     -  Этот  видеопрокат  находится прямо на той же улице. - Я кое-как пишу
адрес "Падающей звезды". - Пожалуйста, отвезите туда моего друга.
     Водитель  такси  колеблется,  его  привлекает  очень  солидная плата за
проезд и отпугивает состояние Дэймона.
     - Это всего лишь солнечный удар. Минут через десять он придет в себя.
     Плата  за  проезд  побеждает,  и такси увозит Дэймона. Я оборачиваюсь и
смотрю  туда,  откуда  пришел. Там, в "Валгалле", у меня назначена встреча с
папкой для документов, выброшенной в металлическое мусорное ведро.





 Монгол  подбирается  ближе.  Он  как  дыра  человеческих очертаний в густой
темноте.  Я вижу его полуулыбку. Его ковбойские сапоги отсчитывают последние
отпущенные  мне  секунды. Ящерица и фары "кадиллака", освещающие поле битвы,
могут  с  таким  же успехом быть событиями из чьей-то другой жизни. Морино с
Франкенштейном  все  еще  смотрят  сюда?  Я боюсь, что если отведу взгляд от
Монгола,  то,  когда  я  снова  па  него  посмотрю,  мой  убийца пройдет уже
половину  пути.  Адреналин  борется  с  лихорадкой,  но  мне некуда деть эту
данную  страхом  энергию.  Никакой  адреналин  не  поможет остаться в живых,
когда  я  упаду  и  ударюсь о землю. Никакой адреналин не поможет разоружить
настоящего,  из  плоти  и крови, наемника с настоящим, осязаемым пистолетом.
Нет,  черт  возьми.  Я  покойник.  Кто будет по мне скучать? Уже к следующей
субботе  Бунтаро  найдет себе нового постояльца. Мама пойдет по своему кругу
самобичевания,  упреков и водки. Снова. Кто знает, что почувствует мой отец?
Мачеха,  возможно,  купит  новую  шляпку, чтобы отпраздновать это событие. У
Акико  Като  ненадолго  прибавится  бумажной  работы.  Кошка  найдет  другое
пристанище.  Единственное,  что  держало  ее  возле  меня,  было молоко. Мои
дядюшки  со  своими  женами и моими двоюродными братьями и сестрами, там, на
Якусиме,  будут,  конечно  же,  потрясены  этой  новостью  и убиты горем, но
сойдутся  на том, что Токио всегда был источником неприятностей и что Япония
уже  не  оплот  безопасности,  как когда-то. Бабушка выслушает эту новость с
непроницаемым  лицом  и  надолго замолчит - на полдня. Потом скажет: "Сестра
позвала  его,  и  он ушел". На этом список заканчивается. И это при условии,
что  мое  тело  найдут.  Куда  более  вероятно, что меня похоронят в яме под
будущей  взлетно-посадочной полосой. Через неделю Бунтаро заявит обо мне как
о  пропавшем без вести, и все будут пожимать плечами и говорить, что я пошел
по стопам своей матери. А вот и он, проверяет свой пистолет. К чему все это?
Андзу  погребена  в  океанской  пучине.  Я  просто  погребен. Я снова чихаю.
Чихать  в  такой  момент!  Кому какое дело? Отвоеванную у моря землю овевает
прохладный бриз.





 Я  решил  потянуть с час, прежде чем вернуться в "Валгаллу". Первым делом я
нахожу  телефон  и  звоню госпоже Сасаки в Уэно. Но, услышав ее голос, вешаю
трубку  -  в  растерянности  или  от  стыда. Я должен либо сказать ей чистую
правду  -  либо солгать. И то и другое исключено. Поэтому я звоню Бунтаро, с
которым проще договориться.
     -  Угадай,  что  случилось, парень! У Кодаи уже открылись глаза! Внутри
моей  жены!  Открылись!  Ты  только представь! А еще, слушай - он сосет свой
палец!  Уже! Доктор сказал, что это очень необычно для такого срока. Малыш с
ранним развитием - вот как доктор его назвал.
     - Бунтаро, я...
     -  Я  тут  смотрел этот видеофильм про младенцев. Материнство, это... в
это просто трудно поверить. Ты когда-нибудь слышал, что эмбрионы хотят пить?
Правда!  Поэтому  они  пьют амниотическую жидкость и отливают ее обратно. То
же  самое,  что  подключиться  к  бесперебойной  подаче "Будвайзера". Только
амниотическая  жидкость приятней на вкус. Должно быть, ждать своего рождения
-  это  девять  месяцев  сплошного  блаженства. Как бар, где тебе никогда не
предъявят счет. Как конец шестидесятых. А мы никогда ничего не вспомним.
     - Бунтаро, один мой друг...
     -  А  ты представляешь, как беременность влияет на расположение женских
органов?    К   третьему  триместру  матка  уже  соприкасается  с  грудиной.
Млекопитающим  с  плацентой в самом деле приходится нелегко. Вот почему... -
Какая-то женщина в глубине "Падающей звезды" вопит во всю силу своих легких.
-  Не  вешай  трубку, я сделаю потише. Я тут смотрю "Ребенка Розмари". Нашел
несколько  подсказок,  как  выяснить,  не  окажется  ли  Кодаи сыном Сатаны.
Акушерка в больнице говорила...
     - Бунтаро!
     - Что-нибудь случилось?
     -  Извини,  но  я звоню из автомата, и карточка вот-вот скончается. В "
Падающую  звезду"  на такси едет один мой друг. Он сдавал кровь, и ему нужно
прилечь,  -  пожалуйста,  когда  он  приедет,  ты мог бы проводить его в мою
комнату? Я тебе потом все объясню. Пожалуйста.
     - А брюки ему не погладить? Или, может, сделать массаж, или...
     Раздается гудок. Отлично. Я вешаю трубку.

Куча  парней  со  своими  подружками  -  не  говоря уж о батальоне суетливых
молодых  семейств,  в  которые  превращаются  эти парочки пять лет спустя, -
влекут  меня  за собой по торговому пассажу к дирижерскому пульту. Музыканты
играют    что-то   изысканно-затейливое.  Может  быть,  Моцарта.  Совершенно
случайно  я  оказываюсь  в  первом  ряду. Упитанный виолончелист, двое худых
скрипачей,  коренастый  альтист  и  девушка, играющая на рояле "Ямаха". Если
владельцы  собак  со  временем  становятся  похожими  на  своих питомцев, то
музыканты  превращаются  в  свои  инструменты.  Кроме  пианисток - как может
человек  напоминать  пианино?  Если  только  цветом  лица.  Ее  лицо  скрыто
волосами  -  она  склонилась  над  клавишами,  как  будто  какой-нибудь  бог
нашептывает ей мелодию. У пианистки прекрасная шея, такие редко встречаются:
изгибы,  гладкость,  упругость,  ложбинки, выпуклости - все как должно быть.
На  ней кремовое шелковое платье - вдоль спины видны круглые капельки пота -
и  совсем  никакой  обуви.  Музыка замолкает, и все вокруг хлопают в ладоши.
Струнники  наслаждаются аплодисментами, пианистка же лишь скромно кивает. Аи
Имадзо.  Это  и  в самом деле Аи Имадзо. Я ищу, где бы спрятаться, но вокруг
меня  - стена сумок, детских колясок и тающего мороженого. Аи Имадзо смотрит
в  мою сторону, и на моем лице разрывается граната с румянцем. Потом до меня
доходит,  что  она  смотрит,  но  не видит. Она до сих пор во власти музыки.
Вдруг  она  улыбается  мне - определенно - и имитирует удар головой. Я успел
вяло  помахать  ей,  прежде  чем  меня оттирают назад служители в смокингах,
несущие  букеты  цветов раза в три больше обычных. Какая-то женщина размером
с  гиппопотама, увешанная бусами, что-то делает с микрофоном, и тот отвечает
на  ее  манипуляции  громким  визгом. Я бреду прочь, чтобы найти в "Ксанаду"
укромный  уголок,  где  можно присесть. Я не хочу смущать Аи Имадзо перед ее
друзьями с музыкального факультета.

 "Валгалла"  заслоняет собой солнце. Когда час истек, и проскальзываю в щель
заграждения  и  прячусь  в  его  бесконечной  тени.  Три  охранника  курят у
центрального  входа,  но незаметно подобраться поближе между рядами бетонных
блоков,  труб, мотков кабеля и дренажных канав не составляет большого труда.
Коли  кто-нибудь  увидит  меня  из самого здания - я пропал; надеюсь только,
что  встреча  с  Аи  Имадзо  исчерпала квоту сегодняшних совпадений. Чуть не
падаю,    споткнувшись    о    виток  кабеля.  Вдруг  он  оживает  и  сквозь
вентиляционное  отверстие  уползает  в  "Валгаллу".  Да,  Змея, не дают тебе
покоя.  Стараясь  держаться  вне  поля  зрения  охранников,  я  подбираюсь к
основанию  пирамиды  и  начинаю  искать  вход.  Сооружение  поражает  своими
размерами:  чтобы  пройти  лишь  вдоль  одной  из его сторон, требуется пять
минут.  Проходя  мимо  входа в вестибюль, кляну себя за то, что не догадался
чем-нибудь  закрепить  язычок дверной защелки, - возможно, я нашел бы способ
открыть   внутреннюю  решетку.  Через  двадцать  минут  вновь  оказываюсь  у
главного  входа,  где  по-прежнему стоят трое охранников. Я подумываю выдать
себя  за рабочего котельной или кого-нибудь в этом роде - рабочий комбинезон
все  еще  на  мне,  - но, подобравшись поближе и послушав, как они обсуждают
лучший  способ  превращения человека в инвалида, отказываюсь от этого плана.
Я  возвращаюсь  к  спуску,  ведущему  в  цокольный  этаж, по которому раньше
проезжал  Франкенштейн.  Спрятавшись  за  экскаватором,  наблюдаю  за будкой
сторожа.  Окна  в  ней  расположены  таким  образом, чтобы можно было видеть
подъездные  пути,  но  не сам спуск. Если держаться стены, я смогу добраться
до   него  незамеченным.  Тогда,  может  быть,  удастся  проскочить  внутрь.
Основная    опасность   -  это  машины,  выезжающие  наверх,  когда  я  буду
пробираться вниз. Однако в гараже было только три "кадиллака". Я размышляю.
     План  сработал.  Мне удается добраться до будки, не будучи пойманным. У
сторожа  включен  телевизор; транслируется бейсбольный матч: "...и "Гиганты"
вступают  в схватку с "Драконами" перед глазами шестидесяти тысяч зрителей в
этот  знойный  день  под  куполом  Большой арены, в то время как наш мальчик
Эноки  разминается, и я могу себе представить, какие мысли проносятся в этот
момент  в  голове  молодого воина..." - и так далее. До меня доносятся запах
свиного  капу  и  звонок  микроволновки.  Опустившись  на  колени, проползаю
подокном  -  нога скользит по мелкому гравию, наверняка он это услышал, но я
все  равно  ползу  дальше,  мимо  двери, под перекладину шлагбаума и прочь в
темноту,  напряженно  ожидая  криков  и сигналов тревоги. С сердцем, готовым
выпрыгнуть  из  груди,  я  бросаюсь  за колонну. Ничего. Должно быть, сторож
совершенно  глухой.  Вот  я и совершил незаконное вторжение. Спокойно. Я иду
всего лишь вытащить ил ведра кусок никому не нужного мусора. Три "кадиллака"
так  и  стоят  в  ряд  у  стены,  что не предвещает ничего хорошего, но коль
скоро  мой отец в своем металлическом ведре в безопасности, я могу пока где-
нибудь  спрятаться  и  достать  его,  когда  горизонт  будет  чист.  Держась
отрезков  самой  густой  тени,  я  дохожу  до  входной двери и проскальзываю
внутрь.  Я  вроде  бы помню, куда идти. Вокруг никого нет. Только змея - она
тоже  странствует  по этому лабиринту. Она оказалась с каноэ длиной. Прохожу
мимо  туалета,  где  мариновали нас с Дэймоном, - совсем рядом звенит чей-то
резкий  смех.  Холодею,  бросаюсь  вперед и скрываюсь за ближайшим углом как
раз  в ту секунду, когда смех раздается прямо в коридоре. Он преследует меня
еще три поворота. Потом затихает. Потом меняет направление и обгоняет меня -
или  мне  кажется? В панике бегу обратно тем же путем - мне кажется, что тем
же  путем, - и оказываюсь в тупике со стоящими в углу автоматами для продажи
напитков.  Прислушиваюсь.  Голоса двух мужчин приближаются. Получится у меня
втиснуться  за  край  этого  автомата? Да, получится, но когда я пытаюсь это
проделать,  то  запутываюсь  ногой  в  петле  кабеля. Голоса раздаются прямо
перед  автоматом.  Я холодею. Стоит пошевелиться, и они меня услышат. А если
заглянут  за  автомат,  то  увидят  внизу  мою ногу. Я чувствую, что вот-вот
чихну.  Трансформатор  врезается в поясницу. Он жужжит, как оса, и раскален,
как утюг.
     - Ну-ка, ну-ка, что у нас здесь имеется?
     - Импортное "Стелла Артуа". Нектар богов.
     - По баночке?
     -  Почему  бы нет? Кстати, знаешь? У Какизаки группа АВ с отрицательным
резусом.
     -  Ну  надо же. Надеюсь, ты выжал из него все. АВ с отрицательным - это
же просто жидкий рубин, если выбрать подходящего миллиардера.
     -  Выжал  из  бедняги  все  до  капли. Я думаю, это можно считать актом
милосердия.  Слышал  - из кегельбанной ямы торчали шейные корсеты? Черт, эта
машина не принимает пятитысячные. У тебя нет помельче?
     Сейчас чихну.
     Автомат проглатывает монеты.
     -  Шейные  корсеты?  Я  думал, Морино распорядился использовать клейкую
ленту.
     -  Мы  так  и сделали, но Набэ слишком дергался. Морино приказал, чтобы
не  было  никаких  успокоительных.  Ничего  не  оставалось,  кроме как взять
шейные  корсеты  и  девятидюймовые  гвозди.  Какизаки повезло. Он белее, чем
мясо индейки; едва ли он что-нибудь почувствует.
     Мой  чих отступает. Из недр автомата со стуком выкатываются банки пива.
Мужчины  открывают  их  и  уходят,  продолжая обсуждать плотничные работы. Я
наконец чихаю, больно стукнувшись головой о стенку автомата.

 Я  натыкаюсь  на  комнату  под номером "333" совершенно случайно, продолжая
искать,  где бы спрятаться. Прижимаю ухо к двери. Кроме собственного пульса,
отдающегося  в  ушах, я ничего не слышу. Раздумываю. Нажимаю на ручку. Дверь
поддается  с  трудом,  но  вроде  не  заперта. Затаив дыхание, заглядываю. И
сразу  вижу  металлическое  мусорное  ведро  с  папкой  для документов. Окно
слегка  приоткрыто,  и жалюзи треплет легкий ветер. Помня о смежной комнате,
я  тихо  крадусь  внутрь.  Никого нет. Облегчение и ликование. Риск оправдал
себя.  Я  открываю  папку,  и  у  меня  вырывается стон. Из нее вываливается
единственная  фотография, она падает на пол обратной стороной вверх. Надпись
шариковой  ручкой:  "Есть  одна  арабская  пословица:  "Возьми что хочешь, -
говорит  Бог,  -  но  заплати за это". Патинко "Плутон", "Ксанаду", сейчас".
Переворачиваю  фотографию.  Я  уверен  в двух вещах: женщина на фотографии -
Акико  Като;  мужчина  за  рулем, от угла нижней челюсти до изгиба бровей, -
мой отец. Никаких сомнений.
     Патинко "Плутон" так пропитан потом, дымом и неимоверным грохотом, что,
кажется,  до  зеркальных  шаров на потолке в стиле диско можно доплыть. Я бы
отдал  легкое  за  сигарету прямо сейчас, вместо того, чтобы ждать пятьдесят
лет,  но боюсь, что если задержусь хоть на мгновение, то разминусь с Морино,
и  мой  план  "Д",  лучше которого я пока ничего не придумал, уедет вместе с
ним.  Что  ж, даже просто вдыхая этот воздух, я могу получить дозу никотина,
достаточную,  чтобы  свалить  носорога.  Посетители  теснятся  в  проходах в
ожидании    свободных  мест.  Самый  старший  из  моих  дядюшек  -  владелец
единственного  на  Якусиме  зала  патинко  -  рассказывал, что в новых залах
специально   настраивают  несколько  автоматов,  чтобы  те  были  щедрее  на
выигрыши:  это  повышает  популярность заведения. Трутни мужского и женского
пола    сидят  рядами,  загипнотизированные  стуком  и  сверканием  падающих
каскадами    серебряных    шариков.   Интересно,  сколько  младенцев  сейчас
поджариваются  в  недрах  подземного  гаража "Ксанаду". Во второй раз обхожу
зал  в  поисках входа в служебное помещение. Время поджимает. Вижу девушку в
униформе "Плутона":
     - Эй! Как пройти в папашин офис?
     - В чей офис, простите? Бросаю на нее сердитый взгляд:
     - Управляющего!
     - О, господина Озаки? Я дико вращаю глазами:
     - Чей же еще?
     Она  ведет меня за справочную стойку и набирает код на двери с цифровым
замком.
     -  Вверх  по этой лестнице, пожалуйста. Я бы сама нас проводила, но мне
нельзя уходить из зала.
     На  это я и рассчитывал. Закрываю за собой дверь. Срабатывает пружинный
механизм,  и  замок  запирается. Крутая лестница ведет к единственной двери.
Тишина,  как  под  водой.  Поднимаюсь по лестнице и чуть не падаю, увидев на
верхней ступеньке Кожаный пиджак.
     - Э-э, привет, - говорю я.
     Кожаный  пиджак  смотрит  на  меня  и жует жвачку. На сгибе руки у него
лежит  пистолет.  Это первый настоящий пистолет, что мне довелось увидеть. Я
указываю на дверь:
     - Можно войти?
     Продолжая  жевать, Кожаный пиджак едва заметно кивает головой. Я дважды
стучу и открываю дверь.
     Я  открываю  дверь - человек летит через комнату и пробивает зеркало на
противоположной  стене. Зеркало с грохотом разбивается - человек исчезает из
виду  -  он  упал  вниз,  прямо  в  забитый  трутнями  зал.  Место  действия
сотрясается.  Застываю  с  открытым  ртом  -  неужели  это  моих рук дело? В
кабинет  хлынул  грохот  патинко.  Из-за  письменного  стола на меня смотрит
Морино,  палец на губе, другая рука приставлена к уху. Я успел заметить лишь
трех  трубачей  -  вот кто был автором этого броска - и Маму-сан с вязаньем,
пока  внизу  происходила  цепная  реакция. Всеобщий беспорядок, визг, крики.
Морино  опускает  локти  на стол. По его лицу разливается удовлетворение. Из
рамы  вываливается  еще один кусок зеркала. Кожаный пиджак снаружи закрывает
за  мной  дверь. Начинается стихийное бегство, и шквал криков идет на убыль.
Ящерица  с  Франкенштейном  выглядывают  из проема, чтобы оценить нанесенный
ущерб. В уголках глаз Морино прячется улыбка:
     -  Отличное  совпадение, Миякэ. Ты стал свидетелем того, как я объявляю
войну. Садись.
     Мой голос дрожит:
     - Этот человек...
     - Какой человек?
     -  Человек,  которого  они  выкинули из окна. Морино изучает деревянную
коробочку.
     - Озаки? И что?
     - Ему, наверное, понадобится... - я сглатываю, - "скорая"?
     Морино раскрывает коробочку. В ней сигары.
     - Полагаю, что так.
     - А вы не собираетесь ее вызвать?
     -  Великолепно!  "Монте-Кристо".  Вызвать  "скорую"?  Если Озаки хотел,
чтобы  ему  вызывали "скорую", он должен был подумать о последствиях, прежде
чем мочиться на туфли Риютаро Морино.
     - Сюда приедет полиция.
     Морино водит сигарой у себя под носом.
     -  Полицейские? - Франкенштейн смотрит, как людской шквал вырывается из
патинко  "Плутон"  наружу. - Полицейские живут в твоем мире. В нашем мире мы
сами себе полиция.
     Он  кивает Ящерице, и они уходят. Меня все еще мутит. Позвякивают спицы
Мамы-сан. Трубачи взяли паузу.
     Морино наконец разворачивает сигару.
     -  Что  ты  понимаешь в сигарах? Ничего. Так слушай. Запоминай. Марка "
Монте-Кристо"  для  сигар  -  то же, что бриллиантовая диадема от "Тиффани".
Всем  известное  совершенство.  Все только кубинское - наполнитель, обертка,
клеящее  вещество. Для такого хрена крысиного, как Озаки, даже смотреть на "
Монте-Кристо" - богохульство. Я приказал тебе сесть.
     Я молча повинуюсь.
     - Ты здесь, потому что хочешь кое-что узнать. Я прав?
     - Да.
     - Знаю. Эти сведения стоили мне больших денег. Как ты намерен платить?
     Я  изо  всех  сил  пытаюсь не обращать внимания на го, что этот человек
только что приказал выбросить кого-то из окна, и сосредоточиться на себе.
     - Я был бы благодарен, если... - Я замираю на полуслове.
     Морино пробует сигару кончиком языка.
     -  Я  не сомневаюсь, что твоя благодарность - это благодарность высшего
класса.  Но  жизнь  в  столице  стоит  дорого.  Твоя  благодарность мне, что
блошиный помет. Попробуй еще раз.
     - Сколько?
     Морино берет со стола специальное приспособление и обрезает сигару.
     -  Ну  почему  у  современной  молодежи  на уме только деньги, деньги и
деньги?  Наша  чудесная маленькая Япония превращается в кладбище моральных и
духовных  ценностей.  Нет,  Миякэ.  Мне не нужны твои деньги. Кроме того, мы
оба  знаем,  что  даже  у большинства голубей доход куда более существенный,
чем  у  тебя.  Нет. Я предлагаю вот что. Я предлагаю тебе расплатиться своей
преданностью.
     - Преданностью?
     - Это эхо или мне послышалось?
     - Что будет означать моя преданность?
       -  Ты  так  похож  на  своего  старика.  Такая  же  мелочность.  Твоя
преданность?  Дай  подумать.  Я  считаю, мы могли бы провести вместе остаток
этого  дня.  Поиграем в боулинг. Прогуляемся на выставку собак. Перекусим, а
потом  повидаемся  кое  с  кем  из  старых  друзей.  Когда наступит полночь,
подбросим тебя домой.
     - А в обмен...
     -  Ты  получишь... - Он щелкает пальцами, и один из трубачей подает ему
еще  одну  папку  для  документов. Морино просматривает содержимое. - Своего
отца.  Имя,  адрес,  род  занятий,  резюме, личные сведения, фото из газет и
журналов  -  цветные и черно-белые, - подробные телефонные счета, банковские
счета,  любимый  гель для бритья. - Морино закрывает папку и улыбается. - Ты
подаришь    мне  и  моей  семье  несколько  часов  своего  времени,  и  твои
исторические поиски увенчаются триумфальным успехом. Что скажешь?
     С  пола  опустевшего  патинко  внизу  доносится  хруст  стекла  и  звук
опускаемых  электрических  ставней.  Мне приходит в голову, что, принимая во
внимание   все,  свидетелем  чего  я  стал,  мое  "нет"  повлечет  за  собой
последствия намного худшие, чем просто отказ отдать мне папку с документами.
     - Да.
     Влажное  касание, и в мою левую руку, прямо над локтем, вонзается игла.
Я взвизгиваю. Второй трубач крепко держит меня. Приближая свое лицо к моему,
он  широко  раскрывает  рот,  как  будто  хочет  откусить  мне  нос. Затхлое
дыхание.  Прежде,  чем  мне  удается  отвернуться,  я вижу его пасть крупным
планом. Вместо языка у него обрубок. Отвратительный смешок. Трубачи - немые.
Шприц  наполняется  моей  кровью.  Смотрю  на Морино: шприц, торчащий из его
руки, тоже наполняется кровью. Кажется, его удивляет мое удивление.
     - Нам нужны чернила.
     - Чернила?
     - Чтобы подписать договор. Я доверяю лишь тому, что написано на бумаге.
     Шприцы  наполнены,  моя рука освобождена. Морино выпускает оба шприца в
чашку  и  смешивает  кровь  чайной  ложечкой.  Один из трубачей кладет перед
Морино  лист  бумаги  и  подает  кисть для письма. Морино обмакивает кисть в
чашку,  глубоко  вздыхает  и  изящными штрихами рисует иероглифы, означающие
Преданность,  Долг  и  Повиновение. Мори. Но. Потом разворачивает лист в мою
сторону.
     - Быстро, - приказывает он, и кажется, что его взгляд обрел дар речи. -
Пока кровь не свернулась.
     Я  беру  кисть, макаю ее в чашку и пишу Ми и Якэ. Красный уже сгустился
до цвета дерьма. Морино критически наблюдает.
     - Каллиграфия. Умирающее искусство.
     - В школе, где я учился, мы практиковались чернилами.
     Морино  дует  на бумагу и скручивает ее в рулон. Такое впечатление, что
все  было  подготовлено заранее. Мама-сан откладывает спицы и прячет рулон в
сумочку.
     -  Может  быть,  теперь,  Отец, - говорит она, - мы займемся серьезными
делами?
     Морино отставляет чашку из-под крови и вытирает рот.
     - Боулинг.

 "Ксаналу",  "Валгаллу"  и  "Нирвану"  со временем должен соединить торговый
пассаж  в  цокольном  этаже. Сейчас это мрачный тоннель, освещенный фонарями
для  дорожных работ, где чередуются брезент, облицовочная плитка, деревянная
обшивка,  листовое  стекло  и  преждевременно  доставленные  голые манекены,
сваленные  в  кучу и прикрытые дымчатым полиэтиленом. Морино идет впереди, с
мегафоном  в руке. Позади меня идет Мама-сан, а трубачи прикрывают тыл. Где-
то  у  меня  над  головой, в залитом солнцем реальном мире, Аи Имадзо играет
Моцарта. Слова Морино звучат, как голос самой тьмы:
     -  Наши  предки  строили храмы для своих богов. Мы строим универмаги. В
молодости  я  ездил  с  отцом в Италию. Мне до сих пор снятся те здания. Нам
здесь, в Японии, недостает мегаломании.
     Здесь,  внизу,  промозгло  и  сыро.  Чихаю. Горло постепенно распухает.
Наконец    мы  поднимаемся  по  лестнице  неработающего  эскалатора.  "Добро
пожаловать  в  Валгаллу",  -  говорит Тор[96] с молнией в одной руке и шаром
для  боулинга  в  другой.  Сквозь  временную дверь в фанерной стене входим в
непроглядную   тьму,  свинцовой  печатью  запечатанную  от  дневного  света.
Поначалу  я  совершенно  ничего  не  вижу,  даже пола. Лишь чувствую пустоту
вокруг.  Ориентирами  служат  хвост  дыма  и  янтарный огонек сигары Морино.
Ангар?  Впереди  маячит  свет.  Это  кегельбан.  Мы проходим одну дорожку за
другой.  Я  сбиваюсь  со  счета. Кажется, что прошло несколько минут, но это
невозможно.
     -  Не  увлекался на Якусиме боулингом, Миякэ? - иногда кажется, что его
голос звучит издалека, иногда - что совсем близко.
     - Нет, - отвечаю я.
     - Боулинг помогает юнцам избежать многих неприятностей. Это безопаснее,
чем  падать  с  деревьев  или  тонуть  в прибое. Однажды я играл в боулинг с
твоим отцом. Твой папаша сильный игрок. Хотя в гольф он играет лучше.
     Я ему не верю, но все равно пытаюсь его прощупать:
     - И на каком же поле вы играли?
     Морино машет на меня сигарой - ее кончик летает, как светлячок.
     -  Ни крошки до того, как наступит полночь. Таков уговор. Потом набьешь
себе брюхо подробностями - сколько сможешь переварить.
     И  вот  мы  на  месте. Кожаный пиджак, Франкенштейн, Ящерица, Шербетка.
Мама-сан усаживается и достает вязанье. Морино причмокивает губами:
     - Наши гости удобно размещены?
     Франкенштейн  большим  пальцем  указывает на освещенную дорожку. Вместо
кеглей    там   установлены  три  человеческие  головы  восковой  бледности.
Центральная  голова  шевелится.  Левую  бьет тик. Меня не должно быть здесь.
Это  кошмарная  ошибка.  Нет.  Это  просто  допрос. Морино не больной, чтобы
швырять шары для боулинга в живых людей. В сущности, он просто бизнесмен.
     - Отец, - говорит Мама-сан, - я вынуждена сказать: это чудовищно.
     - На войне как на войне.
     - А их сетчатки?
     -  Я  понимаю  вашу озабоченность, в самом деле, понимаю. Но совесть не
позволяет мне помешать покойнику ясно видеть, какая судьба его ждет.
     - Морино! - хрипло кричит Центральная голова. - Я знаю, что ты там!
     Морино подносит мегафон к губам. Его голос похож на пылевую бурю.
     - Поздравляю с прекрасным днем открытия, господин Набэ.
     Эхо шлепается о темноту и откатывается обратно.
     -  Кажется,  в  зале  патинко  был  какой-то  шум, но я уверен, все уже
улажено.
     - Освободи нас! Немедленно! Это город Юна Нагасаки!
     -  Ошибаешься,  Набэ.  Это Юн Нагасаки думает, что город его. А я знаю,
что мой.
     - Ты совершенный безумец!
     - А ты, - кричит в ответ Ящерица, - совершенный покойник!
     Треск в мегафоне.
     -  Ты, Набэ, всегда был ходячим пособием по препарированию мозгов. Твоя
смерть  прекрасно тебе подходит. Но ты, Ганзо, - я считал, что у тебя хватит
здравого смысла схватить свой выигрыш и умотать в тропики.
     Левая голова произносит:
     - Мы полезнее тебе живыми, Морино.
     - Но намного приятнее мертвыми.
     - Я могу показать, как перекрыть кислород Нагасаки.
     Морино  передает  мегафон  Кожаному  пиджаку,  который выплевывает свою
жвачку в бумажный носовой платок.
     - Добрый вечер, Ганзо. - Ты?
     -  Я  предпочитаю  клиентов,  которые  платят  вовремя.  - Он говорит с
легким иностранным акцентом.
     - Черт, я не могу поверить!
     -  Неспособность  поверить  -  причина  твоего  сегодняшнего плачевного
положения.
     Центральная голова кричит:
     - Тогда ты тоже покойник, ты, гнусное монгольское дерьмо!
     Гнусное  монгольское  дерьмо  возвращает  мегафон  Морино  и  с улыбкой
кладет в рот свежую пластинку жвачки.
     Левая голова кричит:
     - Я могу быть твоим посланником к Нагасаки, Морино!
     - Не посланником, - кричит в ответ Ящерица, - а посланием!
     -  Короче  не скажешь, Сын, - замечает Морино с одобрением. - Короче не
скажешь. Можешь кинуть первым.
     Ящерица  учтиво  кланяется и выбирает самый тяжелый шар. Я говорю себе,
что  это  блеф.  Меня  не  должно  быть  здесь.  Ящерица делает шаг к началу
дорожки и выбирает позицию для броска.
     -  Пристрели  нас,  Морино!  -  кричит  Центральная  голова.  - Дай нам
умереть с честью!
     Франкенштейн кричит в ответ:
     - Что ты знаешь о чести, Набэ? Ты продал свою задницу Нагасаки быстрее,
чем он успел сказать "нагнись" !
     Ящерица  делает  шаг,  другой  и - бросок! Шар летит по дорожке, у меня
внутри    все   сжимается,  я  пытаюсь  проснуться,  ради  своей  же  пользы
отворачиваюсь,  но,  когда  Центральная  голова вскрикивает, снова смотрю на
дорожку,  идиот  несчастный. Правая голова - Какизаки, по-моему, - абсолютно
неузнаваема.    Хочется  блевать,  но  не  получается.  Внутренности  словно
склеились.  Голова  Какизаки  превратилась  в  сплошную  вмятину из костей и
крови.  Трубачи разражаются бурными аплодисментами. Левая голова в отключке.
Центральная  ловит  ртом  воздух,  задыхаясь,  забрызганная  кровью. Ящерица
снова кланяется и возвращается на свое место у стены.
     -  Превосходная  техника,  -  замечает  Франкенштейн.  -  Посмотрим  на
повторе, хотите?
     Я  отворачиваюсь  и  сажусь  на  корточки, свесив голову между колен. И
подпрыгиваю,  когда  мегафон  ревет  "Мияяяяяякэээээээээ!"  прямо мне в ухо.
Ящерица жестом указывает на дорожку:
     - Давай ты. - Нет.
     Трубачи жестами выражают удивление. Морино громко шепчет:
     - Да. Мы подписали договор.
     - Вы ничего не говорили о соучастии в убийстве.
     -  Твоя клятва означает, что ты будешь делать все, что прикажет Отец, -
говорит Франкенштейн.
     - Но...
     - Проблема нравственного выбора для ответственного молодого человека, -
заключает  Морино.  -  Бросать  иль  не  бросать.  Если  бросишь  - рискуешь
причинить  некоторый  вред  этой  лицемерной  мрази.  Не  бросишь  - станешь
причиной  пожара  в "Падающей звезде" и выкидыша у жены своего домовладельца
на двенадцать недель раньше срока. Что тяжелее для совести?
     Он  хочет  замкнуть  мне  рот,  чтобы я никогда не рассказал о том, что
видел.  Капкан  защелкивается.  Я встаю и выбираю самый легкий шар, надеясь,
что  какой-нибудь  непредсказуемый  поворот  событий  вытащит  меня  отсюда.
Поднимаю  шар,  самый  легкий.  Весит он предостаточно. Нет. Я не могу этого
сделать.  Я  просто  не могу. За моей спиной раздается смех. Я оборачиваюсь.
Ящерица  лежит  на  спине,  раздвинув  ноги, с засунутым под куртку надувным
шаром.  На  шаре  черным  маркером  намалеваны  соски,  пупок  и треугольник
лобковых волос. Франкенштейн встает над ним на колени, занося длинный нож.
     - Нет, - фальцетом кричит Ящерица, - пощадите, у меня в животе ребенок.
     -  Мне  очень  жаль,  госпожа Бунтаро, - вздыхает Франкенштейн, - но вы
сдаете  комнаты  жильцам,  которые  нарушают  клятвы, что давали влиятельным
людям, и вы должны быть за это наказаны...
     Ящерица визжит во всю силу своих легких:
     -  Пожалуйста!  Мой малыш, мой малыш! Пощадите! Кончик ножа прижимается
к  резиновому  животу госпожи Бунтаро, Франкенштейн сжимает свою вторую руку
в  кулак,  изображая кувалду, и Бах! Шербетка, высунув язык, нервно смеется.
Мама-сан  вяжет,  Морино  хлопает в ладоши. Скопление висящих в темноте лиц,
озаренных  светом  монитора  и  огоньков  на  пульте.  Все,  как  один,  они
поворачиваются  и  смотрят  на  меня в упор. Не знаю, какое из этих плывущих
лиц  отдает мне окончательный приказ. "Бросай". Я должен промахнуться, но не
слишком  явно.  Меня не должно быть здесь. Я хочу извиниться перед головами,
но  как?  Выхожу  к  началу  дорожки, стараясь дышать ровнее. Раз - целюсь в
желоб,  в  метре  от  Правой  головы.  Два  -  у  меня подводит кишки, и шар
вылетает из рук слишком рано - от потных пальцев отверстия стали скользкими.
Присев,  я  сжимаюсь  в  комок  - мне слишком плохо, чтобы смотреть, слишком
плохо,  чтобы заставить себя отвернуться. Шар катится к желобу и потом вдоль
его  края,  пока  не  достигает последней трети дорожки. Потом сила вращения
посылает   его  назад  -  прямо  в  сторону  Центральной  головы.  Его  лицо
перекашивается,  грохот  шара  перекрывает  дикий  вопль,  трубачи у меня за
спиной аплодируют. А я закрываю глаза. Стоны разочарования за спиной.
     - Ты подбрил ему скальп, - успокаивает меня Морино.
     Меня бьет дрожь, которую я никак не могу унять.
     - Хочешь взглянуть на повтор? - ухмыляется Ящерица.
     Не  обращая  на  него внимания, шатаясь, иду назад и падаю на последнее
сиденье. Закрываю глаза. Яркая, сгущающаяся кровь.
     -  Смотрите  в  оба! - выкрикивает Франкенштейн, требуя внимания. - Мой
коронный номер - ветряной экспресс!
     До  меня  доносится  громкое рычание, звук разбега и грохот запущенного
шара. Три секунды спустя - восхищенные аплодисменты.
     - Всмятку! - кричит Ящерица.
     - Браво! - восклицает Морино.
     Центральная  голова  продолжает  дико  вопить,  а Левая хранит зловещее
молчание.  Даже  сквозь  закрытые  веки  я  вижу  конец дорожки. Сжимаю веки
сильнее,  но не могу избавиться от этого яркого, как на киноэкране, зрелища.
Наверно,  оно  будет  преследовать меня до самой смерти. Меня не должно быть
здесь  в  этот  безумный  день.  Дрожь не унимается. Тужусь, пытаясь вызвать
рвоту,  но  все  напрасно. Ядовитые пары окономияки. Когда я в последний раз
ел? Несколько недель назад. Если бы я мог уйти отсюда. И наплевать на папку!
Но я знаю, что уйти не дадут. Чья-то рука проскальзывает мне в пах.
     - Сладенькое есть[97]?
     Шербетка.
     - Что?
     Бомбочки с шампанским?
     - Сладенькое есть?
     Затхлое  дыхание  отдает  йогуртом.  Ящерица  хватает  ее  за  волосы и
оттаскивает от меня.
     - Ах ты, сучка дешевая!
       Шлепок,  еще  шлепок,  удар  наотмашь.  Морино  берет  свой  мегафон.
Уцелевший продолжает вопить.
     - Хочешь сделку, Набэ?
     Вопли переходят в сдержанные рыдания.
     -  Если ты заткнешься и без шума выдержишь следующий шар - ты свободен.
Только ни писка, помни!
     Набэ  дышит  хрипло  и прерывисто. Морино опускает мегафон и смотрит на
Маму-сан.
     - Хотите?
     - Прошли те дни, когда я играла в боулинг. Позвякивают спицы.
     - Отец, - говорит Кожаный пиджак, - я постиг основы этой игры.
     Морино кивает:
     - Ты один из нас. Пожалуйста.
     - Я покончу с Ганзо. Он никогда мне не нравился.
       Сильный  бросок,  сдавленная  трель  ужаса  от  Набэ  и  звук  удара.
Аплодисменты.
     - Боже, Набэ, - орет Франкенштейн, - я четко слышал писк.
     - Нет! - раздается надломленный, контуженный, обессиленный голос.
     Морино встает со стула:
     - Попытайся во всем видеть забавную сторону! Юмор - вот основа основ.
     Меня не должно быть здесь. Морино не торопится.
     -  Какая  гадость.  Этот  шар уже бросали. Тут куски скальпа Ганзо. Или
Какизаки.
        Набэ  тихо  всхлипывает,  как  будто  он  потерял  своего  плюшевого
медвежонка,  а  никому  нет  до  этого дела. Морино разбегается - раз, два -
грохот,  шар  летит.  Короткий, как взвизг пилы, вскрик. Сухой щелчок, будто
сломалась  палочка  для  еды.  Два тяжелых предмета с глухим стуком падают в
яму.

 Три  "кадиллака"  скользят  по  скоростной  полосе.  Земля без названия, ни
город,  ни  сельская  местность. Подъездные дороги, станции техобслуживания,
склады.  День  постепенно  стекает в воронку вечера. Память жжет увиденное в
кегельбане.  Этот  ожог не заболит, пока длится шок, пока нервы не оживут. А
если  бы  я  не  вернулся в "Валгаллу"? Я мог бы болтать с Аи Имадзо, сидя в
кафе.  Мог  бы кормить Кошку и курить с Бунтаро. Мог бы гонять по прибрежным
дорогам  Якусимы  на мотоцикле дядюшки Асфальта. Над поросшими лесом горными
склонами всходит луна. Где мы? Где-то на полуострове. Франкенштейн за рулем,
Кожаный  пиджак  -  на месте пассажира. Мы с Морино сидим на втором сиденье.
Он  выпускает  кольца сигарного дыма и звонит по телефону насчет "операций".
Потом  делает  ряд звонков, которые в основном сводятся к "Черт возьми, куда
подевалась    Мириам?".  Шербетка  отсасывает  Ящерице  на  заднем  сиденье.
Въезжаем  в  тоннель.  Огни  с  потолка  штрих-кодом  пробегают по ветровому
стеклу.  Под  потолком  висят мощные вентиляторы. Меня не должно быть в этом
кошмаре.
     - Прекрати это повторять, - говорит Морино, очевидно, обращаясь ко мне.
-  Это  мне  действует  на  нервы.  Мы  получаем  именно те кошмары, которых
заслуживаем.
       Я  пытаюсь  понять,  что  он  имел  в  виду,  когда  раздается  голос
Франкенштейна:
     -  Мои  кошмары  всегда начинаются в тоннелях. Мне снится самый обычный
сон,  никакой  жути, ничего такого, а потом я вижу вход в тоннель и думаю: "
Вот  и  кошмар".  Въезжаю в тоннель, и кошмар начинается. Под потолком висят
люди.  Один  парень, которого я замочил лет десять назад, снова передо мной,
а  пистолет  дает  осечку. Тоннель все сжимается и сжимается, пока не станет
невозможно дышать.
     Шербетка причмокивает. Ящерица издает легкий стон и начинает говорить:
     -  В  кошмарах  живешь  по  закону джунглей. Тебя просто оставляют там,
одного, на обед тому, кто больше, сильнее и злее тебя. Осторожней зубами!
      Он  шлепает  Шербетку,  та  всхлипывает.  Морино  стряхивает  пепел  в
пепельницу.
     -  Интересные  вещи вы говорите, ребята. По-моему, кошмар - это комедия
без  выпускного  клапана.  Тебя щекочут, а ты не можешь смеяться. И давление
все  нарастает  и  нарастает. Как газ в светлом пиве. Хочешь поучаствовать в
нашей захватывающей беседе, Миякэ?
     Я  смотрю  на  этого  палача  и  думаю: неужели сегодня для него просто
обычный день?
     - Нет.
     Такое  впечатление,  что  Морино  даже  не нужно шевелить губами, чтобы
говорить.
     -  Выше нос, Миякэ. Люди умирают постоянно. Те трое сами подписали себе
приговор  в  тот  день,  когда обманули меня. Ты просто помог его исполнить.
Через  неделю  они  полностью выветрятся у тебя из памяти. Говорят: "Время -
лучший лекарь". Ерунда. Лучший лекарь - забывчивость.
     Ящерица  кончает  с  довольным  причмокиванием.  Шербетка выпрямляется,
вытирая рот.
     - Сладенького!
     Ящерица невнятно бормочет и расстегивает какую-то молнию.
     -  У  тебя рука, что подушка для булавок. Покажи-ка бедро. Ширну, когда
приедем. Не раскатывай губу больше, чем положено.
     В разговор вступает Кожаный пиджак:
     -  У  меня  на  родине  говорят,  что  кошмары - это наши дикие предки,
которые  возвращаются  на  отвоеванную  землю.  Землю,  что  возделывают для
прокорма наши более слабые современные явные сущности.
     Франкенштейн  вытаскивает металлическую расческу и водит ею по волосам,
держа вторую руку на руле.
     - Кто же их посылает?
     Кожаный пиджак кладет в рот новую пластинку жвачки.
     -  Кошмары  посылает  тот  или то, что мы есть на самом деле, в глубине
своей.  "Не  забывай,  откуда  ты родом, - говорит кошмар, - не забывай свою
истинную сущность".

 На   вывеске  шествует  на  задних  лапах  неоновый  пудель  с  франтоватым
галстуком-бабочкой  на  шее. Наш "кадиллак" присоединяется к тому, в котором
едут  трубачи.  На  третьем  "кадиллаке" Мама-сан уехала по своим делам. Все
заряжают пистолеты, и Франкенштейн распахивает передо мной дверцу.
     -  Не  желаешь  ли  остаться  в этом элегантном надежном авто на пару с
охочей до секса молоденькой шлюшкой?
     Не  успеваю  я сообразить, что ответить, как Ящерица с силой хлопает по
моей бейсболке.
     - Жаль, нельзя.
     Мы  выходим  из  машины  и  направляемся  к  дверям  с  пуделем. Каждые
несколько секунд включается инсектокьютор. Изнутри доносится то нарастающий,
то утихающий рев. Из тени выходят два вышибалы и приближаются к трубачам.
     -  Добрый  вечер,  господа.  Во-первых,  я  вынужден  просить вас сдать
оружие.  Таковы правила - оно будет под замком, в целости и сохранности. Во-
вторых, ваших машин нет в списке. С кем вы?
     Трубачи расступаются, и Морино выходит вперед.
     - Со мной. Вышибалы бледнеют. Морино смотрит на них в упор.
     -  До  меня  дошел слух, что сегодня здесь собачьи бои. Самый массивный
из двух вышибал первым берет себя в руки:
     - Господин Морино...
     - Прежний господин Морино скончался в тот же день, что и господин Цуру.
Теперь меня зовут Отец.
     - Да, э-э, Отец. - Вышибала откидывает флип своего мобильного телефона.
-  Просто  дайте  мне  секунду,  и  я  гарантирую, что для вас и ваших людей
освободят самые лучшие места вокруг ринга...
     Морино  кивает  Франкенштейну,  и  тот  всаживает  вышибале нож прямо в
сердце.  По  рукоятку.  Один  из  трубачей резко дергает его голову назад и,
скорее  всего,  ломает  ему  шею.  Все  происходит  так быстро, что никто не
успевает  понять,  что происходит; так быстро, что жертва не успевает издать
ни звука. Остальные два трубача расправляются со вторым вышибалой.
     Ящерица  выбивает  у  него из руки пистолет и, распростертого на земле,
целует.  Нет,  не  целует - откусывает нос и сплевывает потемневшую от крови
слюну. Я отворачиваюсь. Глухие удары, мычание, стоны, кровь.
     - Оттащите этих козлов за ящики, - приказывает Морино.
     Раздается  звон  отброшенного  в  сторону  мобильного.  Франкенштейн  с
хрустом расплющивает его ногой.
     - Дерьмо тайваньское. Ничего японского не осталось.
     Ящерица  открывает  дверь  склада.  Внутри  пахнет  соломой и мясом. Из
темноты  ряд  за  рядом  выступают  поддоны,  уставленные  банками  собачьих
консервов.    Склад    поражает    своими    размерами.  Издалека  доносятся
одобрительные  возгласы  и  улюлюканье. Трубачи идут впереди. Я спотыкаюсь и
получаю от Франкенштейна по копчику.
     - Не задерживайся, Миякэ. Пока не пробьет полночь, ты - один из нас.
     Повинуюсь. А что мне остается? Чтобы успокоить инстинкт самосохранения,
я   могу  лишь  поглубже  надвинуть  бейсболку.  Огромная  орущая  толпа  не
обращает  на  нас  внимания.  Трубачи  с  трудом  прокладывают  путь  сквозь
сплошную  стену  мужчин  с  татуировками  и  в  рубашках  членов Якудзы. Они
сердито    оборачиваются,  видят  Морино,  раскрывают  рты  от  удивления  и
расступаются.  Мы  добираемся  до края освещенной ямы. Серый мастиф и черный
доберман  рвутся  с  поводков, с их клыков летят капли слюны. В дальнем углу
ямы  на  ящике  стоит  человек.  Он  торопливо  записывает  ставки,  которые
выкрикивают  из  толпы.  С  его  жилетной  цепочки  свешивается гроздь грубо
ограненных  крупных  бриллиантов.  Я  зажат  между Франкенштейном и Морино -
трудно  выбрать  более безопасную позицию, - так что мне очень хорошо видно,
как Морино достает из пиджака пистолет и стреляет мастифу в голову.
     Тишина.
     Вокруг собачьей головы по полу ямы расползается пятно. Доберман скулит,
спрятавшись  за  своего  тренера.  Трубачи  навели  на толпу автоматы. Толпа
откатывается    назад.   Меня  не  должно  быть  здесь.  К  тренеру  мастифа
возвращается дар речи:
     - Вы пристрелили лучшую собаку господина Нагасаки!
     Морино притворяется, что сбит с толку:
     - Чью лучшую собаку?
     - Юна Нагасаки, вы, вы, вы...
     - А, вот чью.
     Кажется, тренера вот-вот хватит удар.
     - Юн Нагасаки! Юн Нагасаки!
     - Я что-то слишком часто слышу это имя. Не повторяй его больше.
     - Юн Нагасаки с вас шкуру сдерет, вы, вы, вы...
     Морино  поднимает  пистолетБах!  Тренер  выгибается  и падает на своего
мастифа. Их кровь смешивается. Морино обращается к Франкенштейну:
     - Я ведь предупредил. Я предупредил его, верно?
     Франкенштейн кивает:
     - Никто не посмеет сказать, что ты не предупреждаешь честно, Отец.
     Толпа  стоит  как пригвожденная к бетонному полу. Морино, прицелившись,
плюет в тренера.
     -  Стволы и феи крестные осуществляют самые безумные мечты. Вы - все до
последнего  хрена  -  убирайтесь.  Кроме  Ямады. - Он указывает пистолетом в
сторону  букмекера  на  ящике.  - Мне надо перемолвиться с тобой парой слов,
Ямада. Остальные - проваливайте! Пошли!
     Каждый  трубач  дает очередь из автомата. Подгоняемая выстрелами, толпа
катится  прочь  по  рядам и проходам - вампиры с рассветом не испаряются так
быстро.  Букмекер  стоит  с  поднятыми  руками.  Ящерица  прыгает  в  яму  и
поворачивает  голову  тренера  носком  ботинка.  Между глаз у того запеклась
кровавая корка, словно штука из магазина приколов.
     - Меткий выстрел, Отец.
     Снаружи  визжат  колеса  уносящихся  прочь  машин.  Букмекер  с  трудом
сглатывает:
     - Если ты хочешь убить меня, Морино...
     -  Бедный  Ямада-кан. Ты опять поставил не на того пса. Я убью тебя, но
не  сегодня.  Ты  нужен мне, чтобы передать сообщение своему новому хозяину.
Скажи  Нагасаки, что я хочу обсудить с ним военные репарации. Скажи ему, что
я  буду  ждать  ровно  в  полночь  у  последнего  моста  к новому аэропорту.
Напротив "Ксанаду", на отвоеванной земле. Ты все точно запомнил?





 Монгол  останавливается в десяти шагах от меня. Его пистолет лежит на сгибе
руки.  Выстрелы  и  вспышки  с  отвоеванной земли кажутся далекими-далекими.
Сердце  вот-вот выпрыгнет из груди. Комбинезон весь провонял и вызывает зуд.
Мои  последние  воспоминания  о  собственной жизни - глупее не придумаешь. В
моем  шкафчике на вокзале Уэно - невостребованный роман Харуки Мураками[98],
который  я  спас  из  кучи находок и дочитал только до половины, - что будет
дальше  с  человеком в высохшем колодце без веревки? Моя мать хохочет в саду
дома  дядюшки  Патинко,  пытается играть в бадминтон, пьяная, но, по крайней
мере,  счастливая.  Сожаление о том, что я так и не совершил паломничество в
Ливерпуль.  Как  однажды  утром  я  проснулся  и  обнаружил на нашем с Андзу
футоне полоску снега, который нанесло через щель во время раннего снегопада.
И  из  такого  хлама состоит жизнь? Я слышу свое имя, но знаю, что это всего
лишь  игра  воображения. Борюсь за власть над своим дыханием и чихаю. Раньше
я  не  смотрел  на  Кожаный  пиджак,  не  приглядывался  к  нему. Его лицо -
последнее,  что  мне суждено увидеть. Не так я представлял себе лицо смерти.
Довольно  некрасивое,  немного странное, подчеркнуто невосприимчивое к любым
проявлениям чувств по поводу событий, которым, по желанию своего обладателя,
стало свидетелем. Давай. Слишком пошло вымаливать себе жизнь.
         Итак,   последние  слова?  "Хорошо  бы  ты  этого  не  делал".  Как
проникновенно.
     - Предлагаю пригнуться, - говорит Кожаный пиджак.
     - Пригнуться?
     Казнь в подобострастной позе. Зачем?
     -  К  земле.  В,  как  это  говорится,  позе  эмбриона. К чему все это?
Покойнику все равно.
     - Пригнись ради собственной безопасности, - настаивает мой убийца.
     Я  изображаю  тупое негодование, что Кожаный пиджак истолковывает как "
нет".
     Кожаный пиджак заряжает пистолет.
     - Что ж, я тебя предупредил. Так много звезд. Для чего они?





 Тунец,  морские  ушки,  люциан,  лососевая  икра,  бонито[99], яичный тофу,
мочки  человечьих ушей. Целая гора суси. Васаби[100] смешан с соевым соусом,
чтобы   отбить  у  сырой  рыбы  неприятный  привкус.  От  него  соевый  соус
сворачивается,  превращается  в вязкую кровь. Перестань думать о кегельбане.
Перестань.  Кажется,  после  этих собачьих дел мы едем уже целую ночь, но на
часах  только  22:14.  Осталось  чуть  больше  ста  минут, говорю я себе, но
трудно  поверить  во  что-то  хорошее. Я в тисках простуды, и мне станет еще
хуже.  Вливаю  себе в горло немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать
тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но,
едва  нас  увидев,  исчезла.  Пожилая  официантка  сохраняет спокойствие, но
повар  спрятался в кухне. Я бы тоже не прочь, будь у меня такая возможность.
Франкенштейн кидает мне сосиску.
     -  Почему  у  тебя  такая  постная  рожа, молокосос? Можно подумать, ты
потерял родителей.
     Ящерица макает васаби в соевый соус.
     -  Может,  он  решил,  что мастиф, которого я пристрелил у Гойти, и был
его  без  вести  пропавший  папочка.  -  Морино тычет в мою сторону кончиком
сигары.  -  Улыбнись  пошире  и  терпи! Помни о своих предках! Ты же образец
законопослушного  японца!  Улыбнись  пошире  и терпи, пока твои циммеровские
костыли[101]  не  прогнутся,  вода, которую ты пьешь, не превратится в оксид
ртути,  а  вся  твоя  страна - в автостоянку от побережья до побережья. Я не
нападаю  на  Японию.  Я  люблю  ее. В большинстве стран сила на побегушках у
хозяев  жизни.  В Японии мы, сила, и есть хозяева жизни. Япония - это лодка,
и у руля стоим мы. Так улыбнись пошире. И терпи.
     Пусть мне и приходится терпеть, но я ни за что не стану улыбаться тому,
что  втянут  в  бандитские разборки. Единственное, чему стоит улыбаться, так
это  тому,  что, пока мы не выйдем из ресторана, не случится ничего худшего.
Ящерица указывает в угол зала:
     - Отец!
     Блестящая от слюны жвачка из суси.
     - Смотри, что я тут нашел - у них есть караоке!
     -  Удовольствие  из  удовольствий. - Морино смотрит на Франкенштейна. -
Пусть песня расправит крылья.
     Франкенштейн  поет  песню  на  английском  языке  с  припевом: "I can't
liiiiiiiiive, If living is without yoo-ooo-ooo, I can't giiiiiiiiive, I can'
t  take  any  moooooore"[102].  Трубачи  подвывают,  растягивая гласные. Это
невыносимо;  легче  смотреть,  как из суси выползают личинки. Кожаный пиджак
потягивает  молоко  из  стакана,  сидя в углу. С виду он тоже не принадлежит
этой компании. Морино подзывает пожилую официантку, которая обслуживает нас,
подавляя нервную дрожь.
     - Пой.
     Не  возражая,  она  исполняет  энку  под  названием  "Вишневый цвет над
озером",  об  игроке  в  маджонг,  который кончает с собой, так как не может
оплатить  долг  чести,  но  только  после девяносто девяти куплетов. Ящерица
поет  песню  "Электродный  инцест"  группы  с тем же названием. В ней нет ни
куплетов,  ни  припевов,  ни  смены  аккордов. Трубачи громко хлопают, когда
Ящерица  исполняет  на столе танец индейки и тискает микрофон. Наконец песня
заканчивается, и Морино жестом приказывает мне встать.
     -  Нет, - решительно заявляю я. - Я не пою. Комки суси градом летят мне
в лицо. Трубачи мычат, выражая неодобрение.
     - Я не люблю музыку.
     -  Чушь,  -  говорит  Морино.  -  Мой  друг детектив сказал, что у тебя
двадцать  компакт-дисков с записями того застреленного битла, папка с нотами
и гитара.
     - Откуда ему это известно?
     - Ночные кошмары хорошо поработали. Я смахиваю с лица рис.
     -  Вы  приказали  взломать  дверь  в мою комнату? Морино поднимает свой
стакан, чтобы официантка его наполнила.
     - Если бы я считал, что ты хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, ты,
полусирота  невоспитанная,  я  бы  приказал  взломать тебя, а не твою дверь.
Так что будь благодарен.
     - Ненавижу караоке и петь не буду. Ящерица отрывисто передразнивает:
     - Ненавижу караоке и петь не буду.
     Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.
     Потихоньку прихожу в себя. Глаз почти поет, наливаясь кровью.
     -  Весь  день  мечтал.  -  Ящерица осматривает костяшки пальцев. - Отец
приказал тебе петь.
     Я бы должен испугаться, но мотаю головой. Крови нет.
     Франкенштейн  кладет  палочку  для  еды  на  указательный  и безымянный
пальцы, рыгает и с хрустом ломает ее средним пальцем.
     -  Я  бы  сказал,  что  Миякэ  нарушает договор, Отец. Морино поднимает
палец.
     -  Вы  должны проявить снисхождение. Он так изменился, когда его сестра
утонула.  У них была своя маленькая страна. Черт, у них был свой собственный
язык.  Как  жаль,  что  этот  тщеславный козел в тот день, когда она умерла,
смылся  в  Кагосиму  Эй!  -  Он щелкает пальцами, подзывая официантку. - Еще
эдамамэ[103]!
     Отравленный  простудными  микробами,  я  не могу понять, то ли у Морино
есть  дар ясновидения, то ли универсальный ключ к глубинам сознания. Так или
иначе,   я  испытываю  желание  вонзить  ему  в  глаз  палочку  для  еды.  Я
представляю   себе,  как  это  проделываю.  Струя  жидкости.  Его  бородавка
подрагивает. Готов поклясться - эта штука за мной следит.

 Если  верить  часам в "кадиллаке", мы выехали на дорогу, идущую по внешнему
краю  отвоеванной  земли,  в  23:04. Мы все еще едем по ней, хотя прошло уже
полчаса.  Машину  сотрясает  музыка  военного  оркестра,  а  меня  сотрясает
лихорадка  или,  может быть, это машину лихорадит, а во мне звучит музыка. Я
был  в  нескольких  миллиметрах  от  того, чтобы стать убийцей. Я и сейчас в
нескольких  миллиметрах  от  этого.  Может  ли  случайное изменение скорости
вращения и угла удара действительно меня оправдать? Я бросил. Меня вынудили.
Но    я  бросил.  Еще  час,  и  папка  с  документами  будет  у  меня.  Плюс
великолепный  фингал. Я ожидал, что претендента на трон Якудзы в Токио будет
сопровождать   многочисленная  вооруженная  армия,  но  нет.  Только  два  "
кадиллака".  Из  носа  непрерывно течет, а шея онемела, словно на нее надели
нечто  вроде  корсета.  Может,  какой-нибудь  кодекс чести обязывает эти два
клана избегать насильственных действий. А может - пожалуйста, только не это,
-  их  цель  -  совершить показательное самоубийство. Убеждаю себя, что если
бы  Морино принадлежал к типу камикадзе, он бы не дожил до своего возраста и
уж,  во  всяком  случае,  не  набрал бы своего веса, но я уже не знаю, что и
думать.  Никто не разговаривает. Морино звонит Маме-сан, в "Пиковую Даму", я
полагаю.
     -  Мириам  еще  на  работе?  Я  звонил  ей  домой.  Скажите  ей,  пусть
перезвонит мне на мобильный, как только вернется.
     Ящерица  с  Франкенштейном  курят  свой  "Кэмел",  Морино  -  сигару. Я
слишком  болен, курить не хочется. Шербетка хнычет в наркотическом сне. Море
такое  спокойное,  что по нему можно ходить, а небо усыпано звездами. Полная
луна  висит  всего  в  нескольких  дюймах,  ни  дать  ни  взять - лампочка в
тридцать ватт. Морино делает еще один звонок, но никто не отвечает.
     -  Какая-то медсестра говорила мне, что самоубийцы предпочитают умирать
в полнолуние. Самоубийцы и почему-то лошади.
     Наконец  мы  замедляем  ход  и  паркуемся  перпендикулярно  "кадиллаку"
трубачей  -  таков  стратегический  замысел,  я  думаю.  Вылезаю  из машины.
Затекшие  мышцы ноют. Ну вот, опять строительная площадка. Окрестности Токио
-  это либо руины, либо строительные площадки. Гигантское здание аэропорта -
пока  только  гигантский  фундамент. Плоская, как стол для пула, отвоеванная
земля  тянется  до  самых  гор.  Справа  и  слева  от  места,  где мы стоим,
возвышается  мост  без  центральной секции. Слышно, как море лениво плещется
рядом с дамбой.
     -  Послушай,  Миякэ,  -  огонек  его  зажигалки  пляшет в темноте, - ты
можешь забраться на этот мост.
     Гадаю, в чем здесь подвох.
     -  Нагасаки  -  наш противник, а ты не вписываешься в образ. Я не хочу,
чтобы думали, будто я набираю людей в детском саду.
     Ящерица хихикает.
     - Вы отдадите мне папку с документами?
     - Как ты мне надоел! Не раньше полуночи, черт побери! Пошел!
     Не  успел  я  сделать  нескольких шагов, как Кожаный пиджак, стоящий на
куче валунов, свистит.
     - Наши друзья едут. Девять машин.
     -  Девять.  -  Франкенштейн  пожимает  плечами. - Я надеялся, что будет
больше, но девять тоже неплохо.
     Бегу  вверх  по  склону.  Сейчас  этот  мост  будет  мне самым надежным
укрытием.  С  другой  стороны, это прекрасная камера, из которой я никуда не
денусь.  По  моим  подсчетам,  я  в  тридцати  метрах над землей, достаточно
высоко,  чтобы  голова  закружилась и яйца съежились. Из-за парапета смотрю,
как  подъезжают  машины  Нагасаки.  Они  останавливаются полукругом вокруг "
кадиллаков"  Морино и на полную мощность включают клаксоны. Они посадят себе
двигатели.  Из  каждой  машины выходят по четыре человека в военных куртках,
шлемах  и  с  автоматическими винтовками. Занимают огневые позиции. Уже не в
первый  раз за сегодняшний день я чувствую себя персонажем боевика. Морино и
его  люди надевают солнечные очки. Никакого оружия, никаких приборов ночного
видения.  В  одной  руке  Морино  держит  мегафон,  другую опустил в карман.
Тридцать  шесть  вооруженных до зубов мужчин против семи. Из машины не спеша
вылезает  человек  в  белом костюме, его прикрывают два телохранителя. Я жду
приказа  открыть  огонь.  Никакой папки не будет. Все напрасно. Голос Морино
эхом  разносится  над отвоеванной землей, как будто сама ночь говорит из его
мегафона:
     - Юн Нагасаки. Есть у тебя последнее желание?
       -  Ты  меня  просто  поражаешь,  Морино.  Как  низко  ты  пал!  Слухи
преуменьшают  степень  твоего падения. Пять усталых головорезов, один бывший
торговец  оружием  - я сам тебя убью, Сахбатаар, и это будет так мучительно,
что  даже  тебя  проймет,  -  и  безоружный  мальчишка для удовольствий, что
прячется на мосту.
     Вот тебе и надежное укрытие.
     -  Это  и  есть  твой  отряд  возмездия? Или, может, у тебя авианосец в
гавани? Или ты рассчитываешь, что я умру от глубокого разочарования?
     - Я вызвал тебя, чтобы объявить свой вердикт.
     - У тебя что, третичный сифилис? Или ты превратился в супермена?
     - Я позволю тебе извиниться с честью. Ты можешь убить себя сам.
     -  Это  более  чем  глупо,  Морино,  это  грубо.  Давай  разберемся. Ты
серьезно  подпортил  мне  открытие  "Ксанаду".  Я  чуть грыжу себе не нажил,
упражняясь  в  логике,  дабы  убедить  газетчиков,  что  Озаки выпал из окна
случайно.  Ты  швырял  шары  для  боулинга  в  трех моих менеджеров, пока не
расквасил  им  черепа  всмятку  -  оригинально,  не  могу отрицать, но такие
крайности  меня  раздражают,  - потом ты старомодным способом убил двух ни в
чем  не  повинных  охранников  и  пристрелил  мою лучшую собаку. Мою собаку,
Морино,  вот  что  действительно меня достает. Ты же любитель. Ни один делец
высокого стиля никогда, никогда не тронет животное.
     -  Стиль?  Импортировать  из  Штатов  непроверенное  дерьмо  под  видом
говяжьих  отбивных  и  травить школьников в Вакаяме химикатом O-157, а потом
заставить  своих  пуделей  из  министерства  сельского хозяйства обвинить во
всем  фермеров,  что  выращивают  редиску,  это  что, "стиль"? Шантажировать
банкиров  отчетами,  которые  ты  сам  заставил  их  состряпать, отказавшись
возвращать  займы, что набрал в эпоху экономики мыльного пузыря, - "стиль"'?
Ты  считаешь,  что  махинации  вроде "Платите сполна, господин Производитель
Продуктов  Питания,  или  вам  придется  заплатить  за  бритвенное  лезвие в
детских консервах", - "стиль"?
     -  Твоя  неспособность  усвоить  ту  простую  вещь, что с 1970 года мир
шагнул  далеко  вперед,  и  есть  причина,  почему  именно  я  унаследовал и
расширил  интересы Цуру, а ты выжимаешь свой доход из владельцев заведений в
Синдзюку,  принуждая  их отдавать тебе лишнюю мелочь. Неужели, о, неужели ты
думаешь, что через пять минут еще будешь жив?
     - Ты забыл, что у меня есть два секретных оружия.
     - Да? Сгораю от любопытства.
     -  Твое  пламенное любопытство и есть мое первое оружие, Нагасаки. Даже
в старые времена ты сначала говорил, а потом стрелял.
     - И второе твое оружие такое же страшное, как первое?
     -  Позвольте  представить  вам,  леди,  -  мне трудно уловить следующее
слово - ...NimQ6.
     - Nim - Q - 6? Волшебный писающий гоблин? Открывалка для пива?
     - Пластиковая взрывчатка, разработанная израильскими спецслужбами.
     - Никогда не слышал.
     -  Конечно,  ты  никогда  о  ней не слышал. Израиль не дает рекламу в "
Тайм".  Но микрочастицы NimQ6 нанесены на спусковой механизм пистолетов, что
в  руках  у  твоих  немых  горилл.  Таким же составом присыпаны изнутри ваши
шикарные  кевларовые  [104]шлемы. Мой присутствующий здесь коллега, господин
Сахбатаар,  лично  наблюдал  за  комплектованием  вашего  снаряжения,  когда
переправлял его от своего русского поставщика.
     Кое-кто из людей Нагасаки оборачивается и смотрит на своего босса.
     Нагасаки складывает руки на груди.
     -  В  этой  жалкой истории про жалких тупых блефующих козлов, у которых
на  руках  нет  ни  одной  верной  карты,  Морино, самый жалкий, самый тупой
блефующий  козел  -  это  ты.  Как ты думаешь, каким оружием я замочил людей
Цуру,  черт  возьми?  Если  бы в этой херне был хоть грамм правды, мы бы уже
знали об этом.
     -  Вы  не узнали об этом, потому что ты был мне нужен, чтобы похоронить
группировку Цуру. За что я тебе благодарен...
     -  Поблагодари  меня,  когда  твои  лживые кишки выпадут через дырки от
пуль.  А  сейчас  -  город  ждет меня. Держитесь подальше от машин, щенки. Я
заказывал их сам через нашего общего монгола и не хочу повредить краску.
     Морино гасит свою сигару о блестящий кузов "кадиллака".
     - Заткнись и слушай. Ты сказал: "Хоть грамм правды". Микрочастицы NimQ6
весят   одну  двадцатую  грамма.  Как  точка  на  странице.  Эта  взрывчатка
обладает   превосходной  устойчивостью,  даже  в  условиях  продолжительного
огневого  воздействия,  пока  -  вот  в чем прелесть, - пока не подвергнется
колебаниям  особой,  очень  высокой частоты. Тогда микрочастица взрывается с
силой,  достаточной,  чтобы разорвать тело на части. Единственное излучающее
устройство к востоку от Сирии встроено в мой мобильный телефон.
     Для  меня,  дрожащего  в  холодном  поту  на  высоте  тридцати  метров,
возможно,  со  снайпером,  прицелившимся  мне  в голову, это звучит не очень
убедительно.
     Нагасаки изображает скуку.
     - Довольно этой псевдонаучной чепухи, Морино, я...
     -  Повесели меня еще десять секунд. NimQ6 - это штука будущего. Вводишь
код  -  из  предосторожности  я  проделал  это  заранее - и просто нажимаешь
кнопку набора номера. Вот так...
     Гром и грохот; цветы взрывов.
     Падаю.
     Ударные волны сносят пласты воздуха.
     Грохот эхом отдается в горах.
     Наконец  я  выглядываю  из-за парапета. Люди Нагасаки валяются там, где
стояли.  Те,  на кого не падает яркий свет фар, лежат темными кучами, те же,
кто  в  пятне  света,  красны  от  крови,  как пол скотобойни. У большинства
туловищ  ноги  на  месте,  но  руки  с  автоматами унесло прочь. Головы же -
взорванные  армейскими  шлемами  -  просто  нигде.  Я не знаю слов, которыми
можно  такое  описывать.  Такое бывает только в фильмах про войну, в фильмах
ужасов   -  в  кошмарах.  Дверца  "кадиллака"  открывается,  и  вываливается
Шербетка. Она визжит, как будто увидела паука у себя в ванной.
     - Йа-а-а-а!
     Ящерица развязно вторит:
     - Йа-а-а-а-а-а-а-а-а! Пошли вы йа-а-а-а-а-а-а-а-а-ха-ха-а-а-а-а-а-а-й!
     Нагасаки  еще  жив  -  на  нем  не  было шлема, череп ему не снесло - и
пытается  встать  на  ноги.  Обе  его  руки  по  самый локоть превратились в
раздробленные  обрубки.  Морино медленно подходит и приставляет к уху своего
врага мегафон:
     - Разве наука не прекрасна? Бах!
     Мегафон поворачивается ко мне.
     -  Сезонный  фейерверк, Миякэ. Теперь слушай. Полночь миновала. Так что
папка  с  документами,  что  лежит  в "кадиллаке", вся твоя. Да. Отец держит
свое  слово.  К сожалению, ты не сможешь воспользоваться заработанной в поте
лица информацией, потому что исчезнешь с лица земли, как последний дронт[105
].  Я  взял тебя с собой на случай, если бы Нагасаки призвал к оружию твоего
отца.  Я  считал  этого  кретина намного хитрее, чем он оказался, так что мы
получили  лишнего  свидетеля  вместо  возможного  козыря. Господин Сахбатаар
предложил  свои  услуги,  чтобы  пустить  тебе  пулю  в  лоб,  и, так как он
является  главным  архитектором  моего  гениального  плана,  разве мог я ему
отказать?  Прощай. Если это облегчит твои страдания, скажу, что тебя забудут
без  следа:  ты  прожил скучную, беззвучную и бесцветную жизнь. Кстати, твой
отец - такое же ничтожество, как и ты. Сладких снов.





К чему это? Покойнику все равно.
     - Пригнись - ради собственной же безопасности, - настаивает мой убийца.
     Страх сводит мой ответ к выражению тупого негодования.
     - Нет? - Кожаный пиджак заряжает пистолет. - Что ж, я тебя предупредил.
     У  него  в  руке  не  пистолет, а мобильный телефон. Он набирает номер,
перегибается    через    парапет,  направляет  мобильник  на  "кадиллаки"  и
пригибается к земле.
     Ночь  разрывается,  обнажая потроха, меня сбивает с ног сплошной стеной
грохота,  мост вздрагивает, с неба градом сыплются осколки камней и металла,
я  успеваю  увидеть,  как  пылающий кусок машины параболой взмывает вверх, и
папка  с моим отцом превращается в тлеющие угольки. Ночь застегивает молнию.
Эхо  с  грохотом  откатывается от гор. Мне в скулу врезается гравий. Пытаюсь
приподняться  -  к  моему удивлению, тело еще способно двигаться. Из воронок
на месте "кадиллаков" поднимаются столбы дыма.
     Кожаный  пиджак  опять  набирает  номер. Прижимаюсь к земле, гадая, что
здесь  еще  можно  взорвать,  -  может,  он ходячая бомба и взрывает главную
улику,  то есть самого себя? - но на сей раз мобильный телефон и есть просто
мобильный телефон.
     -  Господин  Цуру?  Говорит  Сахбатаар. Ваши пожелания насчет господина
Нагасаки  и господина Морино выполнены. В самом деле, господин Цуру. Что они
посеяли, то и пожали.
     Он убирает мобильник и смотрит на меня.
     Все вокруг горит и трещит.
     У меня течет кровь из прокушенной губы.
     - Будете меня убивать?
     - Вот думаю. А ты боишься?
     - Очень боюсь.
     -  Страх  -  не  обязательно  признак слабости. Я презираю слабость, но
также  презираю  тех,  кто любит убивать впустую. Чтобы остаться в живых, ты
должен  убедить  себя, что сегодняшняя ночь - это чужой кошмар, в который ты
забрел  совершенно  случайно. К рассвету найди место, чтобы спрятаться, и не
высовывайся  много  дней. Если обратишься в полицию, будешь немедленно убит.
Ясно?
     Киваю и чихаю. Ночь тонет в клубах дыма.

============================================================================

                                   Пять
                               ОБИТЕЛЬ СКАЗОК

============================================================================







 Козел-Сочинитель  вглядывался в беззвездную ночь. Его дыхание легкой дымкой
ложилось  на  ветровое  стекло.  Первые  заморозки  пустили  в бокал вина из
эдельвейсов    вафельку    льда.    Козел-Сочинитель    насчитал  три  шума.
Потрескивание  свечи  на  старинном  бюро;  воинственное  бормотание  во сне
госпожи  Хохлатки:  "Безразличие  - обратная сторона заботливости, Амариллис
Брумхед!"  -  и  храп  Питекантропа в гамаке под днищем дилижанса. Четвертый
шум  -  шепоты,  которых  ждал  Козел-Сочинитель, был пока далеко, и он стал
искать  свои  почтенные  очки,  желая  пролистать книгу стихов, сочиненных в
девятом   веке  принцессой  Нукадой.  Козел-Сочинитель  откопал  этот  томик
однажды  в  Дели,  в  четверг, в грозу. С середины лета все ночи были похожи
друг    на  друга.  Почтенный  дилижанс  останавливался  на  ночлег,  Козел-
Сочинитель  просыпался,  и  ничто не могло заставить его снова уснуть. Один,
два,    три   часа  спустя  приходили  шепоты.  Козел-Сочинитель  никому  не
рассказывал,  что  у  него  бессонница,  даже Питекантропу и, уж конечно, не
госпоже   Хохлатке,  которая,  несомненно,  прописала  бы  ему  какое-нибудь
противное "целебное средство", в сто раз хуже, чем сам недуг. Сначала Козел-
Сочинитель  думал,  что  шепоты  -  это шум Абердинских водопадов[106], близ
которых  они тогда стояли, но отверг эту теорию, когда шепоты последовали за
ним  и  в  другие  места. По второй своей теории, он сошел с ума. Но во всем
остальном  его  умственные  способности  оказались  не  затронуты,  и Козел-
Сочинитель  пришел  к  мысли,  что  шепоты исходят из авторучки - той самой,
которой  госпожа  Сенагон  писала  свои записки у изголовья более тринадцати
тысяч  полумесяцев  тому  назад. Тут Козел-Сочинитель услышал тихое шипение,
потом  шелест,  и  сердце его забилось быстрее. Он сунул принцессу Нукаду на
полку  и прижался ухом к ручке, лежащей на столе. "Да, - подумал он. - Вот и
они".  В этот вечер слова звучали, как никогда, отчетливо - только слушай! "
Ересь"  -  здесь,  "там-там"  - там, "вороная кобыла в узде" - везде. Козел-
Сочинитель  взял  авторучку  и  стал  писать,  вначале  медленно, пока слова
падали  по  капле,  но постепенно из-под его пера потекли целые предложения,
полные слов, льющихся через край.

 -  Ах,  мой  господин,  это  ни в какие ворота не лезет! - Госпожа Хохлатка
раздвинула  плотные  шторы.  - Если вам хочется побродить, когда выходите по
малой  нужде,  закутайтесь,  как положено! Если у вас разыграется ревматизм,
Простаку опять придется таскать вас на себе, попомните мое слово.
     Козел-Сочинитель с трудом разлепил веки.
     -  Даже во сне нет покоя, госпожа Хохлатка: мне снилось, что я искал м-
металлоискателем  норвежские  девятиугольники  в  какой-то дельте, где время
навеки замерло в среду утром.
     Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.
     -  Я  девяносто  девять раз вам говорила, мой господин: "Сливки и мед -
сладкий сон не придет". Но вы все равно ужинаете по-девонширски[107]. Ну-ка,
поднимайтесь.  Завтрак  на  столе.  Граф  Грей[108]  с занзибарской копченой
селедкой.  Поджаренной  на  гриле, как вы любите. - Госпожа Хохлатка бросила
взгляд на пейзаж за окном. - И впрямь уныло, что и говорить.
     Козел-Сочинитель  нашел  свое  пенсне  и  выглянул  в  окно.  Почтенный
дилижанс  стоял  у  холодной  обочины, за которой стихийно раскинулись тихие
вересковые пустоши.
     -  Чернильный  ландшафт,  небеса  цвета бумажной массы. У меня почти не
осталось сомнений, госпожа Хохлатка: мы залезли на поля.
     Рододендроны из дендрария...
     - Мрачное имя для мрачного места, - произнесла госпожа Хохлатка.
     -  Почва  здесь  слишком  кислая, чтобы цвет мог пустить корни. Один м-
маргинальный  герцог попытался завести плантацию нарциссов, но желтый тут же
выцвел.  Здесь  даже  вечнозеленые  растения  не  зеленеют.  Не слышно птиц,
вороны не летают.
     - Ай, да бог с ними, мой господин. Селедка ваша стынет.
     Козел-Сочинитель нахмурился:
     -  Странное  дело, госпожа Хохлатка, но аппетит меня покинул. Нельзя ли
попросить  вас  выложить  рыбу  на блюдо, я потом съем ее потихоньку. А пока
плесните  чаю,  вполне  доста...  - Козел-Сочинитель забыл договорить. - Вот
досада! Ночью я написал несколько десятков страниц - куда они могли деться?
     Он заглянул под стол, в стол, за стол - страницы исчезли.
     - Это катастрофа! Я начал писать несказанно сказочную сказку!
     Хотя  госпожа  Хохлатка и прослужила у Козла-Сочинителя не один десяток
лет, она рассердилась на него из-за селедки.
         -  Осмелюсь  заметить,  мой  господин,  это  был  просто  очередной
писательский  сон.  Помните,  вам приснилось, что вы написали "Отверженных"?
Ваш  издатель  целую  неделю убеждал вас не привлекать Виктора Гюго к суду -
вы-то хотели подвергнуть его публичной порке.
     Дверь  со  стуком  отворилась,  и  в  салон  ворвался  ветер. В проеме,
заслоняя  его волосатым грязным торсом, стояло страшного вида доисторическое
создание.  На  языке  плоти  и  крови оно промычало нечто нечленораздельное.
Госпожа Хохлатка сердито уставилась на него.
     - Не смей топтать своими грязными ножищами мой чистый ковер!
     -  И  тебя  с  добрым  утром, Питекантроп! - Козел-Сочинитель позабыл о
пропавших страницах. - Что ты там держишь, друг мой?
      Питекантроп  повернулся  к  госпоже  Хохлатке  и  приоткрыл  сложенные
лодочкой ладони. Над комком земли светилась головка нежного белого цветка.
     -  Вы только посмотрите! - воскликнул Козел-Сочинитель. - Подснежник из
Снежных гор! В сентябре! Какое изящество! Какая редкость!
     На госпожу Хохлатку это произвело гораздо меньшее впечатление.
     -  Стану я благодарить тебя за то, что ты выкапываешь из навоза сорняки
и  таскаешь  их  куда  ни попадя! Никогда не встречала такого бездельника! И
закрой  дверь с той стороны! Ты что, хочешь, чтобы мы с Господином умерли от
воспаления легких?
     Питекантроп уныло заворчал и закрыл дверь.
       -  Волосатый  дикарь,  вот  он  кто.  -  Госпожа  Хохлатка  принялась
отскребать сковородку из-под селедки. - Дикарь!
     Козлу-Сочинителю  было обидно за своего друга, но он знал, что лучше не
попадать госпоже Хохлатке под горячую руку.





 Итак,  я  просыпаюсь,  упершись  взглядом в очередной незнакомый потолок, и
незаметно  для  себя  начинаю играть в амнезию. Я оцепенел и хочу остаться в
оцепенении.  Я часто играл в эту игру после смерти Андзу, начав девятилетнее
путешествие  по гостевым комнатам дядюшек с их хрусткими футонами из рисовой
соломы:  "Эидзи  погостит  этот  месяц у нас" - и кузенами, у которых всегда
была под рукой ядерная боеголовка, возникни между нами хоть какой-то спор: "
Если  тебе  здесь  не  нравится, отправляйся домой к своей бабушке!" Так или
иначе,  эта  игра  состоит  в том, чтобы как можно дольше задержать чувство,
что  не  знаешь,  где  находишься.  Считаю до десяти, но это не помогает мне
подобрать  ключ  к  настоящему. Я спал в центре гостиной на надувном диване,
за  бледными  шторами  скрывается  широкая застекленная дверь на веранду. Во
рту  у  меня язва размером с лошадиное копыто. Бах! взрывается бомба памяти.
Головы в кегельбане. Перед глазами стоит Морино, освещенный огоньком сигары.
Монгол  на  недостроенном  мосту.  Разминаю  затекшие  мышцы.  Нос  и  горло
основательно  забиты  -  простуда  взяла  свое;  тело  само себя наказывает,
независимо  от  мозга-идиота.  Как  долго  я спал? Кто покормил Кошку? Пачка
сигарет  "Ларк" на кофейном столике. Осталось всего три штуки, и я выкуриваю
их одну за другой, чиркая спичками. На зубах толстый налет. В комнате тепло.
Я  спал  в  одежде,  пах и подмышки сопрели. Нужно открыть окно, но я еще не
могу  заставить себя двигаться. Пока я лежу здесь, не может произойти ничего
нового,  а  расстояние,  отделяющее  меня от смерти, что поглотила тридцать,
сорок  человек,  растет.  У  меня  вырывается стон. Невозможно избавиться от
того,  что  я видел. Это прогремит в новостях на всю страну, если не на весь
мир.  Войны  Якудзы  -  отныне и до самого нового года. Снова стон. Судебные
эксперты  будут  ползать  по полю боя с пинцетами в руках. Бригада из Отдела
особо  тяжких  преступлений  будет опрашивать посетителей "Ксанаду". Девушка
из  зала патинко, уже снискавшем себе недобрую славу, расскажет репортерам о
мошеннике,  назвавшемся  сыном управляющего за считаные секунды до того, как
самого  господина  Озаки  выбросили  из окна комнаты охраны на втором этаже.
Полицейские  будут  делать  наброски  углем. А что делать мне? И что захочет
сделать  со мной этот невидимый м-р Цуру? Что сталось с Мамой-сан и "Пиковой
Дамой"?  У  меня нет никаких планов. Мне нечего курить. У меня нет салфеток,
чтобы высморкаться. Изо всех сил прислушиваюсь и слышу... полнейшую тишину.

 Как  бы  я  развеял  утреннюю  хандру, если бы бросил курить? Сигареты дают
встряску  по  полной  программе  - ничего подобного реклама здорового образа
жизни  не  предлагает.  Жаль,  что  пришлось  спать в джинсах, но я побоялся
раздеться  -  вдруг  проснусь от звука взламываемой двери и придется бежать.
Страх  еще  не  прошел. Хуже, чем ждать землетрясения. Но что делать, если я
услышу  незваного  гостя?  Прятаться?  Где? Я даже не знаю, сколько этажей в
этом  доме.  Я  встаю.  Первая  остановка  -  туалет. Он японский: сидишь на
корточках,    рядом   чаша  с  пахучими  травами.  Здоровый,  чистый  способ
испражняться  -  в  западных  туалетах  выше  риск  всяких неприятностей. Из
сливного  бачка  вырывается Ниагарский водопад. Кухня выложена терракотовыми
плитками  и  сияет  чистотой - судя по отпечаткам испачканных в муке пальцев
на  книгах  с  рецептами,  хозяин  любит  готовить.  Каждый предмет кухонной
утвари  висит  на  отдельном  крючке. В окно видны пустой навес для машины и
разбитый  перед  домом  сад.  Розы,  сорняки,  кормушка  для  птиц.  Высокая
изгородь  из  бирючины  скрывает  дом  от  внешнего  мира.  Шкаф для швабр и
веников  набит  битком,  но  он  слишком  на  виду,  так что прятаться в нем
бесполезно.  Гостиная  - типично японская: устланный татами пол, буддистский
алтарь  с  фотографиями  давно  и  недавно  почивших родственников, ниша для
цветов  и висящий на стене развернутый свиток с иероглифами - попытайся я их
прочитать,  у  меня  разболелась бы голова. Ни телевизора, ни стереосистемы,
ни  телефона  -  лишь  факс без трубки на одной из просторных книжных полок.
Книги  -  старинные  собрания  сказок с иллюстрациями. "Лунная принцесса", "
Урасима  Таро",  "Гон-лисица". В доме идеальный порядок - дети здесь явно не
живут.  Слегка  приоткрываю  шторы. Сад за домом, несомненно, предмет чей-то
гордости  - он создан, чтобы радовать глаз. Пруд больше, чем у моей бабушки,
-  вижу,  как  в  зеленой  воде  мелькает  карп. Над ряской скользят поздние
стрекозы.  Каменный  фонарь на островке. Горшки с лавандой и высокие заросли
бамбука,  такие  густые,  что  в  них  можно  спрятаться.  Птичье  гнездо  в
оранжевом  почтовом  ящике,  прибитом  к стволу серебристой березы. На такой
сад  можно  смотреть часами. Он распускается, как цветок. Неудивительно, что
в  этом  доме  нет  телевизора.  Поднимаюсь  на  второй этаж. Мои босые ноги
ступают  по  ковру,  пушистому,  как  снег. Роскошная ванна с кранами в виде
морских  коньков.  Хозяйская  спальня  -  ее  убранство  наводит  на мысль о
средних  лет  супружеской  паре.  Спальня  поменьше  -  для  гостей. Хорошо.
Спрятаться  тут  негде.  Нужно  быть  девяти  лет  от  роду, чтобы найти по-
настоящему  укромные  местечки  в обычном доме. Однажды Андзу обыграла меня,
спрятавшись  в  стиральной  машине. Решив уже, что моя экскурсия окончена, я
вдруг  замечаю в конце лестничной площадки филенчатую дверцу большого шкафа.
Ее  ручка крутится вхолостую, но дверь все равно распахивается. Полки внутри
-  не полки, а ступеньки крутой лестницы. Сверху свешивается толстая веревка
с   завязанными  узлами,  чтобы  легче  было  подниматься.  Уже  на  третьей
ступеньке  стукаюсь  головой  о  потолок,  и он поддается. Толкаю его, и чем
выше  поднимается крышка люка, тем шире становится полоска дневного света. Я
ошибся.  Это  лучше, чем просто укромное место. Я попал в библиотеку/кабинет
с  книжным  населением самой большой плотности, какую я когда-либо встречал.
Стены  из  книг, башни из книг, книжные проспекты, книжные переулки. Книжные
россыпи,    книжная    кладка.  Мягкие  обложки,  твердые  обложки,  атласы,
справочники,  альманахи.  Книг  на  девять  жизней.  Этих книг хватит, чтобы
построить  иглу[109]  и  в нем спрятаться. Комната насыщена книгами. Зеркала
удваивают  и  утраивают  их. Из такого количества книг можно сложить Великую
Китайскую  стену.  Книг столько, что начинаю сомневаться, не книга ли я сам.
Свет  проникает  в  комнату через треугольное окошко под потолком. На полу -
сетка  тени.  Кроме  книжных  шкафов  и  прогибающихся  полок,  единственный
предмет   мебели  -  это  старомодный  письменный  стол-бюро  с  квадратными
прорезями,  чтобы  кидать в них счета и другие документы. Похожий был у моей
бабушки. И до сих пор есть, я думаю. На бюро лежат две стопки бумаги: одна -
белоснежно-чистая,  как  накрахмаленные рубашки, другая - рукопись на особом
лакированном  подносе.  Не  могу  удержаться. Сажусь и начинаю читать первую
страницу.





     Козел-Сочинитель  работал  все  утро,  пытаясь  восстановить  фрагменты
несказанно  сказочной  сказки, которую ему нашептали перед рассветом, но это
оказалось  так  же  тяжко,  как  таскать  тюки  на полуденном пекле. Госпожа
Хохлатка    отжимала-полоскала  простыни.  Питекантроп  приводил  в  чувство
двигатель    почтенного  дилижанса.  Наконец  Козел-Сочинитель  встал  из-за
старинного  бюро,  чтобы  посмотреть  в словаре, как правильно пишется слово
zwitterion,  но  его  отвлек  gustviter,  a  durzi и theopneust заманили еще
дальше.  Незаметно  подкралась  дремота.  Последнее,  о  чем  подумал Козел-
Сочинитель, - что словарь на поверку оказался подушкой, или наоборот.
     Когда  Козел-Сочинитель очнулся от краткого сна и вернулся к старинному
бюро,  он решил, что все еще спит. Страницы, которые он написал до того, как
его  сморило,  исчезли!  Невероятно!  Госпожа  Хохлатка,  он  был уверен, не
посмела    бы  и  прикоснуться  к  старинному  бюро.  Оставалось  лишь  одно
объяснение.
     -  Вор!  -  закричал  Козел-Сочинитель.  -  Вор!  Вор! Госпожа Хохлатка
вбежала в салон, роняя прищепки.
     - Мой господин! Что случилось?
     -  Меня ограбили, госпожа Хохлатка, пока я спал! Ворвался Питекантроп с
гаечным ключом.
     - Моя восстановленная несказанно сказочная сказка испарилась!
     -  Но  как  это  могло случиться, мой господин? Я развешивала белье, но
ничегошеньки не видела!
     - Возможно, вор был так мал, что вошел и вышел через выхлопную трубу!
     Госпоже  Хохлатке  это предположение показалось несколько натянутым, но
она    последовала  наружу  за  Козлом-Сочинителем  и  Питекантропом,  чтобы
взглянуть  на  почтенный  дилижанс  сзади.  Питекантроп опустился на колени,
понюхал грязь в колее под колесом. И замычал.
     -  Грязный  грызун? - переспросил Козел-Сочинитель. - Чуть больше мыши?
Ага!  Тогда  мы  м-можем сделать вывод, что вор - это грязная крыса! Вперед,
друзья!  М-мы  должны  задержать  этого  прохвоста  и  объяснить ему кое-что
насчет авторских прав! Мой милый Питекантроп - веди нас!

 Вздернув  бровь, Питекантроп изучал землю. По небу волоком влеклось облако-
колокол.  Следы  вели  в  сторону  от  торной дороги, по нехоженой тропинке,
через  сонную  лощинку,  за  озерцо  гнилой  воды.  Вдруг  госпожа  Хохлатка
вскрикнула:
     - Что это там за чертовщина!
     На  краю  запруды стоял шест с перекладиной, а на нем - Пугало, в самом
плачевном  состоянии.  Глаза  и уши были выклеваны, а из прорехи на боку при
каждом  дуновении  ветра сыпалась мелкая солома, будто кровь из раны. Козел-
Сочинитель подошел поближе.
     - Гм. Добрый день, Пугало.
        Пугало  подняло  голову  -  медленнее,  чем  месяц  поднимается  над
вспаханным полем.
     -  Прошу  прощения  за  беспокойство, - начал Козел-Сочинитель, - но не
пробегала ли тут грязная крыска с краденым манускриптом?
     Рот Пугала открывался медленнее, чем распускаются розы.
     - Сегодня...
     -  Великолепно! - воскликнул Козел-Сочинитель. - Скажи, в какую сторону
побежал вор?
     - Сегодня... мы с отцом будем сидеть в Раю...
     В  эту  самую  секунду  на  край  запруды прыгнули два цербера, вонзили
влажные  от  слюны клыки в бедное Пугало, сорвали его с шеста и растерзали в
клочья.    Сильный    удар   лапой  отшвырнул  Козла-Сочинителя  в  сторону.
Питекантроп  прыжком  достиг  госпожи  Хохлатки  и  подхватил ее на руки. От
пугала  остались  лишь  лохмотья,  прибитые  к  деревяшке.  Козел-Сочинитель
пытался  вспомнить,  что  можно  делать,  а чего нельзя, когда имеешь дело с
бешеными  собаками.  Притворяться  мертвым?  Смотреть им в глаза? Убегать со
всех ног?
     - Это научит его, - прорычала старшая собака, - как выдавать сюжет!
      -  Что  делать  с  этими  тремя,  босс?  -  спросила  младшая  собака,
принюхиваясь.
     Козел-Сочинитель чувствовал на себе их жаркое дыхание.
     - Хорошие собачки.
     - Он говорит как писатель, - прорычала младшая собака. - Пахнет так же.
Писатель он и есть.
     - Нет времени, - пролаяла старшая собака. - Наш создатель уходит!
         -    Сначала  я  хочу  попрактиковаться  на  Бородаче!  Питекантроп
приготовился  защищать  друга, но церберы скачками помчались прочь по холмам
и  низинам  полей,  пока  не  превратились  в  два  пятнышка  на  сморщенном
горизонте.
     -  Ну и ну! - воскликнула госпожа Хохлатка. Потом заметила, что все еще
пребывает  на  руках  у  Питекантропа.  -  Сейчас  же поставь меня на землю,
деревенщина неотесанная!





 Внизу  хлопает  дверь,  и  рукопись  отходит  на  второй  план.  Мое сердце
сотрясают  сейсмические  толчки, и я задерживаю дыхание. Кто-то пришел. Кто-
то  пришел за мной. Бунтаро уже отозвался бы. Так скоро? Как они меня нашли?
Инстинкт   самосохранения,  притупившийся  за  время  знакомства  с  Морино,
включается на полную мощность. Они пядь за пядью обыскивают гостиную, кухню,
сад.  Я  оставил  на  диване  носки.  Еще  -  пустая пачка из-под сигарет. Я
поставил  на  место  откидную  крышку  люка и втянул веревку, но закрыл ли я
филенчатую  дверь?  Можно  сдаться  и надеяться на пощаду. Забудь. Якудза не
знает,  что  такое  пощада.  Спрячься  здесь,  под  книгами.  Но  если книги
обвалятся,  я  выдам себя. Есть здесь что-нибудь, что может сойти за оружие?
Жду,  когда  на  полках-ступеньках  зазвучат  шаги,  - ничего. Либо незваные
гости  действуют  молча,  либо  я  имею дело только с одним. Вот мой план на
крайний  случай:  встану  над  люком с трехтонным трехтомником "Критического
обзора  японского  "романа "Я", когда дверь достаточно откроется, сброшу эти
книги  вниз  и,  надеюсь, собью этого типа с ног. Потом спрыгну сам - если у
него  пистолет,  меня  ждут  неприятности,  -  переломаю ему ребра и помчусь
прочь.  Жду.  Еще  жду.  Сосредоточься.  Я  жду. А действительно ли хлопнула
дверь?    Я  оставил  заднее  окно  приоткрытым  -  может,  это  был  ветер?
Сосредоточься! Я жду. Никого. Руки ноют. Я не выдерживаю.
     - Эй?
     Никакой волны насилия.
     Испугался сказки, которую сам же и сочинил. Я плохо кончу.

 Уже  после  полудня я спускаюсь вниз. В комнате для гостей в платяном шкафу
нахожу  полотенца и простыни и укладываю их на полки-ступеньки за филенчатой
дверью  так,  чтобы непрошеный гость подумал, что это просто шкаф для белья.
Собираю  следы  своего  пребывания  в  пластиковый мешок и засовываю его под
раковину.  Я должен уничтожать всякий свой след, как только его оставлю. Мне
пора  бы  проголодаться  - когда же я в последний раз ел? - но желудок будто
исчез.
     Хочется  курить,  но  о  том, чтобы выйти наружу, не может быть и речи.
Кофе  был  бы в самый раз, но я нахожу только зеленый чай - и завариваю его.
Сморкаюсь  - на мгновение слух возвращается, но потом уши снова закладывает,
-  открываю  застекленную дверь, сажусь на ступеньку и пью чай. Карп в пруду
то   появляется,  то  исчезает.  Птичка  с  ярко-красной  шеей  высматривает
земляных    червей.    Наблюдаю    за    муравьями.    Цикады    выводят:  "
мазззмезззмезззмезззмеззз-маззззззззз".   В  доме  нет  ни  часов,  ни  даже
календаря.  В  саду  есть  солнечные часы, но день сегодня слишком облачный,
чтобы  тень  была  четкой.  По  моим  ощущениям,  сейчас часа три. В листьях
бамбука  шуршит легкий ветерок. Над водой столб мошкары. Маленькими глотками
пью  чай,  не чувствуя вкуса. Посмотрите на меня. Четыре недели назад я плыл
на  утреннем  пароме  в Кагосиму с завтраком в коробке, что дала мне тетушка
Апельсин.  Я был уверен, что найду своего отца за неделю. Посмотрите, кого -
что  -  я нашел вместо него. Катастрофа! Лето пропало, все остальное - тоже.
Гудит  факс.  Вздрогнув,  проливаю  чай.  Сообщение  от  Бунтаро,  в котором
говорится,  что  он  приедет  около  шести, если не помешают пробки. Сколько
осталось  до  шести?  Времени нужна точка отсчета, чтобы оно имело смысл. На
стене  над  факсом в рамке из ракушек висит фотография мужчины и женщины лет
пятидесяти.  Наверное,  это  их  дом.  Солнечным  днем они сидят за столиком
тенистого  кафе. Он вот-вот рассмеется тому, что она только что сказала. Она
следит  за выражением моего лица, спрашивая, действительно ли мне понравился
ее  рассказ,  или  я  только притворяюсь из вежливости. Странно. Ее лицо мне
знакомо.  Знакомо,  и  ему  невозможно солгать. "Правда, - говорит она. - Мы
уже  встречались". Мы смотрим друг на друга, а потом я ненадолго возвращаюсь
в ее сад, где стрекозы проживают всю свою жизнь.





 -  Ты вполне уверен, м-мой дорогой друг, - переспрашивает Козел-Сочинитель,
- что следы заканчиваются у этой грязной груды гнилья?
     Питекантроп  промычал "да", пробрался в подобие дворика и подобрал что-
то с земли.
     - Селедочные кости! - взвизгнула госпожа Хохлатка.
     -  Тогда  я  должен  признать,  -  сказал  Козел-Сочинитель,  -  что мы
проследили за нашей добычей до самого логова.
     -  На  вид  противней  некуда,  -  сказала госпожа Хохлатка. - Так бы и
разнесла.
     При  ближайшем  рассмотрении  стало ясно, что жилище строили тщательно:
за  кирпич  сошли  пустые  консервные  банки  и  битые бутылки, за раствор -
картофельные  очистки,  горелая  рисовая  шелуха  и  листовки  "Голосуйте за
меня!".  К  куче  было  приставлено велосипедное крыло, которое вело в нору,
где было
     темно,  как в голенище резинового сапога. Козел-Сочинитель прищурился и
заглянул внутрь.
     -  Так,  значит,  наш  взломщик  обитает  в  этой лачуге? Воняет почище
стилтонского сыра[110].
     -  В  лачуге?-  гневно  раздалось  в  ответ. - Оставьте мне мою лачугу,
валите в свой ржавый дилижанс и валите в свой ржавый дилижанс!
     - Ага! Так ты дома, вор! Сию же минуту отдай мой манускрипт!
     - А не пошел бы ты на NG, Джо Чмо!
     -  Мыло  и вода! - выдохнула госпожа Хохлатка. Козел-Сочинитель опустил
рога.
     - При дамах!!!
     Из норы высунулась крошечная лапка с оттопыренным пальцем.
     -  Если  эта тощая птица - дама, то я Фрэнк Синатра! Предупреждаю: если
вы  не свалите отсюда на счет "пять", я быстренько пришью вам домогательство
- ко вторнику вы своих Х!Х?й не признаете!
         -   Законность!  В  самом  деле.  Этот  вопрос  требует  отдельного
рассмотрения!  Ты  проник  в  наш  почтенный  дилижанс,  украл  занзибарскую
селедку  и  м-мою  несказанно  сказочную  сказку! К тому же, негодяй, мы шли
слишком долго и не намерены возвращаться с пустыми руками!
     -  О-о-о,  угрозы!  Я  просто  @$##  в  штаны!  Питекантроп  нетерпеливо
заворчал,  подобрался к конусовидной куче и снес у нее верхушку, отчего куча
уменьшилась  примерно  на  четверть.  Внутри  сидела  потрясенная  крыса,  а
секунду спустя - разъяренная крыса.
     -  Совсем  на  IXXX?  рехнулся? Ты чуть башку мне не снес, неандерталец
длиннорукий!
     Козел-Сочинитель пристально посмотрел сквозь пенсне.
     -  Примечательный факт - наш вор является прямым сородичем mus musculus
domesticus.
      -  Я  тебе  не  домашняя  крыса,  старый  хрен!  Я  -  Единственный  и
Неповторимый  Вольный Крыс! Ну попробовал я твоей паршивой селедки - и из-за
этого весь шум-гам? А сказок никаких я и знать не знаю. Чтобы !@$# подтирать,
у  меня есть "Еженедельник японского общества изучения китов". Клянусь, если
ты  и  дальше  будешь  порочить  мое  доброе имя, мой адвокат засудит вас по
самые !@#@% , и плакали ваши !#Х$ы!
     - Губки-мочалки! Шампуни-детергенты! - зажала уши госпожа Хохлатка.
     Вольный Крыс разошелся пуще:
     -  Веди  себя  как  курица,  а не как яйцо! Ты здесь на полях - живи по
закону маргиналий! - Вольный Крыс отдал честь одним пальцем. - Слава крысам!
Наш  союз  един!  Вольный  Крыс  непобедим!  -  с этим кличем грызун исчез в
недрах полуразрушенной кучи.
     Питекантроп вопросительно мыкнул.
     -  Согласна,  -  сказала  госпожа  Хохлатка.  -  Безразличие - обратная
сторона заботливости.
     Козел-Сочинитель печально покачал головой. У него разыгрался артрит.
     -  Без сомнения, друзья мои, Вольный Крыс - существо крайне неприятное,
но   плохие  м-манеры  per  se[111]  еще  не  преступление.  Боюсь,  что  м-
мистическая  пропажа  м-моего м-манускрипта останется неразгаданной. Давайте
вернемся  в почтенный дилижанс. Думаю, мы покинем здешние м-места сегодня же
вечером.

 Вечером  на  полях  царило  безмерное умиротворение. Госпожа Хохлатка пекла
свой  чудесный  пирог  с  лопухом в утешение Козлу-Сочинителю, а Питекантроп
заделывал  дыру в крыше. Козел-Сочинитель закончил правку последней страницы
и  положил  ее  на  поднос  к  остальным.  Переписанная  заново,  несказанно
сказочная  сказка потеряла ту изумительную выразительность, которая осталась
у него в памяти.
     -  Пора  ужинать,  -  позвала  госпожа  Хохлатка.  -  Вы,  должно быть,
умираете с голоду, мой господин.
     - Странно сказать, но я не смогу проглотить ни м-малюсенького кусочка.
     - Но, мой господин! Вы же за целый день ничего не съели!
     Питекантроп заворчал сквозь дыру в крыше, выражая озабоченность.
     Козел-Сочинитель задумался.
     - И что из того?
     - Все переживаете из-за пропавших сказок, мой господин? Скоро мы уедем,
и поля с их ворами и прочим добром останутся далеко позади.
     Питекантроп о чем-то задумался, потом яростно замычал.
     -  Что  еще  за чертовщина, дикарь! Заткнись! Господин и так достаточно
расстроен.
     Козел-Сочинитель нахмурился.
     -  М-мой  дорогой  друг,  что  тебя  так  взволновало? Госпожа Хохлатка
выронила поваренную книгу.
     - Мой господин! Что это вы едите?
     -  А  в  чем дело? Это всего лишь бумажная жвачка... У Козла-Сочинителя
отвисла  челюсть.  Тайное  стало  явным.  Госпожа  Хохлатка облекла правду в
слова:
     - Мой господин! Вы ели собственные страницы, едва успев их написать!
     Слова застряли у Козла-Сочинителя в горле.





 Когда  начинает  темнеть,  я  выключаю свет и жду Бунтаро на кухне: меня не
видно,  а  сам я увижу, как он подъедет, и пойму, что это Бунтаро, а не кто-
то  еще.  Я  всматриваюсь  в  узор из плиток на стене, а минуты тем временем
кружатся  в  своем предсмертном танце. Вот наконец и фары машины Бунтаро, их
свет  пляшет  под навесом. Мне до сих пор странно, что Бунтаро существует не
только  за  прилавком "Падающей звезды", но и где-то еще. Ненавижу зависеть.
Я  прожил последние девять лет, стараясь не зависеть ни от кого и ни от чего
-  будь  то щедрость, милосердие, привязанность, сочувствие, деньги. И вот к
чему я пришел. Отпираю парадную дверь.
     - Привет!
     - Извини, что опоздал. Сплошные пробки. Твоя лихорадка прошла?
     - Превратилась в простуду.
     -  Так  вот  почему  ты  говоришь, как попугай. Держи: здесь упаковка "
Эбису  экспорт"[112],  шесть  банок,  -  утолить жажду на крайний случай - и
ужин из "Хокка-Хокка". Съешь, пока он не остыл и не стал вкусом похож на то,
из  чего  сделан. - Он вручает мне сумку и снимает сандалии. - И сигареты. Я
не знаю, что ты куришь, так что купил "Пис".
     - Спасибо... Извини, нет аппетита.
     - Неважно. Я полагаю, твоя пылкая страсть к никотину не угасла?
     - "Пис" - это отлично.
     - А почему ты сидишь в темноте?
     - Просто так.
     По пути в гостиную я зажигаю свет.
     - Ого! - Бунтаро смотрит на мой фингал. - Красота!
     - А кто сейчас в "Падающей звезде"?
     - Жена. А ты думал?
     -  Но  ведь  ей  нельзя волноваться. Я хотел сказать, э-э, что она ведь
беременна.
     -  Хуже,  чем беременна: она беременна, и ей скучно. Честно сказать, мы
с  утра  немного  повздорили.  Она  говорит,  что  устала  оттого, что с ней
обращаются,  как  с  китом-инвалидом, и что если она посмотрит еще хоть одну
дневную  программу  о том, как делать кукол из пластиковых бутылок, то купит
пистолет.  Да,  если  тебе  интересно,  она  знает, что произошло. Но есть и
хорошая новость: похоже, она - единственный человек в мире, кто это знает.
     - Что?
     - В новостях ничего. В газетах - тоже.
     - Невозможно.
     Бунтаро пожимает плечами:
     - Парень, ничего не было.
     - Но это было.
     - Нет, если этого не было в новостях.
     - Ты мне веришь?
     - Эй! Я всю ночь просидел за баранкой, вспомни об этом, дурень.
     - Значит, все - выстрелы, взрывы?..
     -  Засекречено.  Или,  возможно, все замели до того, как полиция успела
что-нибудь  узнать. Якудза сама убирает за собой дерьмо, вот если бы она так
же  скрывала  свой  аппетит.  Благодари  судьбу,  парень.  Значит, нам одной
заботой меньше.
     - А как же с управляющим патинко?
     -  Да  мало  ли  что?  Выпал  из  окна, когда полез менять перегоревшую
лампочку.
     Мы выходим с сад и курим на ступеньках. Сумерки растворяются в темноте.
В пруду плещется карп.
     Я  выключаю  свет,  чтобы не налетела мошкара. Лягушки квакают то тише,
то громче.
      -  Скажи,  деревенский  житель,  чем  лягушки  отличаются  от  жаб?  -
спрашивает Бунтаро.
     - Жабы живут вечно. Лягушки прыгают под колеса.
     - С меня брали налоги на твое обучение.
     - Бунтаро, еще одна вещь. Помнишь, я говорил про кошку...
     -  Эта  животина?  Да  их с моей женой уже водой не разлить. Ее будущее
обеспечено. Пора кормить рыб.
     Он  заходит  в  дом  и  возвращается  с  коробкой чего-то рассыпчатого,
пахнущего  так  же,  как  еда  из "Хокка-Хокка". Мы по очереди кидаем в пруд
щепотки корма. Карп молотит хвостом и хлюпает.
     - Бунтаро, я действительно тебе очень благодарен.
     - За рыбий корм? Пустяки.
     - Я не о рыбьем корме.
     - А, сигареты. Потом расплатишься. Я замолкаю.






 Госпожа  Хохлатка  снесла  последнее  яйцо  за эту неделю. Она обернула его
ватой,  положила  вместе  с  другими в плетеную корзину и накрыла салфеткой.
Потом  в  последний  раз  пробежала  глазами список покупок: вязальная спица
номер  девять,  лосьон против блох, индийские чернила цвета индиго, польский
полироль,  занзибарский марципан, две связки свежих светских свечей. В дверь
ее будуара постучали, потом раздалось "гм" Козла-Сочинителя.
     - Да, мой господин?
       Дверь  со  скрипом  приоткрылась,  и  Козел-Сочинитель  поверх  очков
заглянул в щель.
     - Я вижу, вы собираетесь на рынок, госпожа Хохлатка?
     - Да, мой господин. Хочу продать свои яйца.
         -    Замечательно,    замечательно.    В  этих  местах  я  чувствую
катастрофическую  нехватку  коротких  рассказов.  Я  подумал, может быть, вы
отнесете  одну  из  моих  книг  на  рынок, вдруг мимо будет проходить какой-
нибудь  книготорговец.  Мало  ли,  что может случиться. Предложение, спрос и
все такое...
     - Ваша правда, мой господин.
     Госпожа  Хохлатка  была  настроена  скептически, но не хотела оскорбить
чувства  Козла-Сочинителя  и  поэтому положила книгу в карман фартука. Дверь
со  стуком  отворилась,  и в комнату ворвался ветер. На пороге вопросительно
мычал Питекантроп.
     -  Да,  -  ответила  госпожа  Хохлатка.  -  Я ухожу. Нет, пойти со мной
нельзя  - я не хочу, чтобы ты опять распугал всех покупателей, как в тот раз
au marche в Марракеше.
      Питекантроп  пробормотал  что-то  насчет  одолжения  и  раскрыл  перед
госпожой Хохлаткой сложенные ладони. Она чуть не выронила корзину.
     -   Черви! У меня в будуаре! Здесь живут уважаемые, сытые создания! Они
не  едят  червей!  Да  как  ты посмел подумать, что можно эту дрянь положить
рядом с моими чудесными свежими яйцами! Убирайся отсюда сейчас же! Невежа!

 "Храни,  Господи,  мои  перья",  -  думала  госпожа  Хохлатка,  проходя  по
разоренным  пустошам.  Что здесь случилось? Когда-то пейзаж радовал глаз, но
сейчас  поля,  засеянные  злаками, были мертвы или умирали, деревья обгорели
или  вовсе  превратились  в  щепки,  а  выжженная  до  сажи  земля испещрена
воронками.  Ржавые  стволы  искореженных  танков  торчали  из  пробоин,  как
готовые  к  бою  мужские  члены.  Чертыхался  чертополох.  Разорванная труба
цедила  нечистоты  в  болото  из оборванных проводов. От него исходило такое
зловоние, что госпожа Хохлатка закрыла нос шалью.
     - Что за чертовщина!
     Вдруг  небеса  взвизгнули  во  всю  силу своих легких. Госпожа Хохлатка
едва  успела  загородить  собой  драгоценную корзину с яйцами и прикрыть уши
крыльями,  как  от оглушительного звукового удара фартук у нее задрался выше
головы,  а  панталоны  вздулись.  Взрывная  волна схлынула. Госпожа Хохлатка
огляделась  и  поднялась на ноги. Посмотрев вверх, она увидела прелюбопытное
зрелище:  какой-то  хиппи  на психоделически раскрашенной доске для серфинга
падал  с неба прямо на нее! Она непроизвольно схватила корзину и порхнула за
большую  бочку  с надписью "Активный апельсин". Хиппи на предельной скорости
врезался  в грязь. Из получившегося от столкновения кратера полетели камни и
характерные  звуки.  Госпожа  Хохлатка  смотрела,  как оседает пыль, слишком
пораженная,  чтобы произнести хоть слово, даже про себя. Из кратера раздался
стон.
     - О, мэн! - Хиппи перебросил себя через край воронки. У него были ярко-
рыжие  дреды,  огромные  солнечные  очки и подрагивающий над головой нимб. -
Мэн.
     Увидев госпожу Хохлатку, он изобразил рукой знак мира.
     - Добрый день, мэм.
     К госпоже Хохлатке вернулась способность шевелить языком:
     - Рискованное было падение, не иначе.
     -  Проклятые "Призраки"[113]! Сдули меня подчистую! Даже не увидел, как
они  подлетели.  Наверняка  сейчас  бомбят город, если там еще осталось, что
бомбить. Но раз у них есть боеприпасы, то они должны их израсходовать.
     - Вы ничего себе не сломали?
       -  Только  гордость,  мэм,  спасибо,  что  спросили.  Я,  видите  ли,
бессмертен.
     - Простите?
     - Бессмертен. Меня зовут Бог. Чрезвычайно рад с вами познакомиться.
     Это сбило госпожу Хохлатку с толку. Нужно ли сделать реверанс?
     -  Я  просто  очарована, иначе не скажешь. Но если город вот-вот начнут
бомбить, не должны ли вы что-нибудь сделать?
     Бог поправил свой нимб.
     -  Сделал  бы, если бы мог, мэм, но если военные решили закидать какую-
нибудь  страну  бомбами,  что ж... - Он пожал плечами. - Было время, когда у
нас  было  право  божественного вето на ведение войн, но наши исполнительные
полномочия  мало-помалу сошли на нет, и теперь никому и в голову не приходит
с нами советоваться.
     -  Подумать  только...  а  могу я спросить, что нужно, чтобы прекратить
войну?
     Бог изобразил задумчивость.
     -  Сказать  по  правде,  мэм,  я  никогда  не хотел быть Богом. Папочка
настоял,  семейные  традиции  и  все  такое.  Я  провалился  на  экзаменах в
божественные  колледжи  Плющевой  Лиги[114]  и  подался в Калифорнию. - Лицо
Бога  приняло  мечтательное  выражение.  -  Крутой  прибой, золотой песок, а
девочки!  Какие  девочки...  Божественное  вмешательство  было  обязательным
предметом,  но  я  пропустил  почти  все  лекции  ради  компании покорителей
Большой   волны!  Прекращать  войны?  Это  все  равно  что  лезть  в  липкую
плевательницу  с  гуакамолой[115],  мэм.  Университет  я  закончил,  хоть  и
нахватав  трояков,  и  единственное, что запало мне в голову, это тот трюк с
водой  и  вином.  Папочка  пытался  на  меня повлиять, но небеса, мэм, - Бог
понизил  голос,  -  это сплошное кумовство. Если бы вы знали, что творится в
Золотом  Городе[116],  вы  бы  подумали,  что  франкмасоны всюду пробиваются
исключительно  своим  умом. Важно не то, что ты знаешь, важно, кого знаешь и
откуда.  Закадычным  друзьям  Всемогущего  доставались местечки с устойчивой
демократией,  и  никто из нас никогда не имел дела с зонами военных действий
или миротворческими миссиями. Мэм, вы не знаете время?
     Госпожа Хохлатка взглянула на часы:
     - Без двадцати пяти одиннадцать.
     -  Ах, чтоб его! Мне нужно вернуть видеокассеты в прокат, а не то снова
оштрафуют!
     Бог  щелкнул  пальцами,  и его доска для серфинга зависла над воронкой.
Бог вспрыгнул на нее и помахал солнечными очками:
     -  Было  чрезвычайно  приятно  побеседовать,  мэм. Если с вами случится
какая-нибудь неприятность, просто пошлите мне взмах крыла и молитву!
     Он  согнулся  в  позицию  кунг-фу  и  унесся  прочь.  Госпожа  Хохлатка
смотрела, как этот убогий бог исчезает из виду.
     - Да. Ну, надо спешить.





 Я  просыпаюсь  в  румяной  дымке предрассветных сумерек и дико кричу - надо
мной  склонилась  пожилая  женщина  в  черном. Судорожно дернувшись, падаю с
дивана.
     -  Успокойся,  -  говорит  пожилая  женщина,  -  успокойся, малыш. Тебе
приснился сон. Это я, госпожа Сасаки с вокзала Уэно.
     Госпожа  Сасаки.  Я расслабляю сведенные судорогой мышцы - вдох, выдох.
Госпожа Сасаки? Дымка рассеивается. Она улыбается, качая головой:
     -  Извини,  что  напугала.  С  возвращением  в мир живых. Бунтаро забыл
сказать, что я зайду сегодня утром, так ведь?
     Я расслабляюсь и глубоко дышу.
     - Доброе утро...
     Она ставит на пол спортивную сумку.
     -  Я  принесла  тебе кое-какие вещи из твоей квартиры. По-моему, с ними
тебе будет удобнее. Если бы я знала про фингал, захватила бы примочку.
     Мне стыдно, что госпожа Сасаки видела бедлам, в котором я живу.
     -  Признаюсь,  я  думала, ты уже на ногах. Почему ты не спишь в комнате
для гостей, глупыш?
     У меня во рту пересохло, точно я наелся песка.
     -  Наверное,  здесь  мне  кажется  безопасней.  Госпожа  Сасаки, откуда
Бунтаро  узнал  ваш  номер  в Уэно? Откуда вы знаете про "Падающую звезду" и
про Бунтаро?
     - Я его мать. - Госпожа Сасаки улыбается, видя мое изумление. - Знаешь,
у нас у всех где-нибудь есть мать. Даже у Бунтаро.
     Все встает на свои места.
     - Почему же ни вы, ни он не говорили об этом?
     - Ты не спрашивал.
     - Мне и в голову не приходило спросить.
     - Тогда зачем нам было об этом говорить?
     - А моя работа?
     -  Бунтаро  помог  тебе  попасть на собеседование, но работу ты получил
сам.  Это  неважно.  Мы  обсудим,  что  делать  с твоим местом в Уэно, после
завтрака.  Всему  свое  время.  Сначала  тебе  надо вымыться и побриться. Ты
выглядишь  так,  словно  неделю  жил  в  палатке  с бездомными в парке Уэно.
Дальше  опускаться  уже  некуда.  Пока ты будешь в душе, я все приготовлю, и
надеюсь,  что  ты съешь больше меня. Какой смысл спасать твою шкуру, если ты
устраиваешь голодовку?

 Я  стою  в душе целую вечность, пока не пропариваюсь до костей, - подушечки
пальцев  сморщиваются.  Намыливаюсь  три  раза, от макушки до пяток. Когда я
выхожу,  то  чувствую,  что  простуда немного отступила, и я потерял в весе.
Теперь  я  бреюсь. Мне везет: бриться мне нужно лишь раз в неделю. Ребята из
нашего  класса  обычно  хвастались,  как часто они бреются, но на свете есть
сотни  других  вещей,  на  которые  я гораздо охотнее потратил бы время, чем
скрести  сталью  по  своим  волосяным фолликулам. Однако предложение госпожи
Сасаки  в  некотором  роде  приказ. Дядюшка Толстосум пару лет назад подарил
мне  электробритву,  но дядюшка Асфальт рассмеялся, увидев ее, и сказал, что
настоящие  мужчины  бреются лезвиями. Моя первая пачка одноразовых "Бик" еще
не  кончилась.  Плещу  на лицо холодной водой и промываю станок под холодным
краном  - дядюшка Асфальт говорит, что от холода лезвие сжимается и делается
острее.  Я  вспоминаю его всякий раз, когда бреюсь. Намазываю лицо гелем для
бритья  "Айс  блю",  особенно густо - желобок между носом и верхней губой, -
почему  для  этого  места не придумали названия? - и ямочку на подбородке, и
основание  нижней  челюсти,  где  обычно  режусь. Жду, пока гель начнет жечь
кожу. Затем начинаю с плоских мест рядом с ушами, где не так больно. Вообще-
то  мне  нравится  эта боль. Напряженная, всепоглощающая. Чтобы справиться с
болью,  надо  в  нее  нырнуть.  Вокруг  носа. Ой! Споласкиваю лицо, провожаю
колючую  липкую  массу до самого стока раковины. Еще холодной воды. Мну свой
подбитый  глаз,  пока  он не начинает болеть. Чистые трусы, футболка, шорты.
Доносится  запах  еды.  Спускаюсь  вниз  и  кладу  бритвенные принадлежности
обратно в сумку. Ловлю на себе взгляд дамы с фотографии в ракушечной рамке.
     -  Ну  как,  теперь  лучше?  Да  не  волнуйся ты так. Здесь ты в полной
безопасности. Расскажи мне, что случилось. Расскажи мне свою историю. Давай.
Расскажи.
     Монгол  исчез, как будто его и не было. Горящие "кадиллаки" разразились
очередным    всплеском   аплодисментов.  Ко  мне  стремительно  возвращалась
способность  рассуждать,  и  я понимал, что должен убраться оттуда как можно
быстрее.  Я затрусил вниз по мосту. Бежать было незачем - я знал, что у меня
впереди  целая  ночь.  Я не смотрел за парапет и не оглядывался. Мне это и в
голову  не  приходило.  Густой  дым смешивался с парами плутония. Я приказал
себе  превратиться  в  машину,  которая покрывает расстояние. Пробегал сотню
шагов  и  сотню  проходил  шагом,  раз, другой, третий, по объездной дороге,
вглядываясь в залитую лунным светом даль. Если бы навстречу кто-нибудь ехал,
я  спрятался  бы  внизу  за  насыпью  - склон состоял из тех же штампованных
бетонных блоков с большими отверстиями, которыми наращивают береговую линию.
Ужас,  шок,  вина, облегчение: все это было бы объяснимо, но я не чувствовал
ничего.  Только желание проложить как можно большее расстояние между собой и
всем,  что  я  видел. Звезды побледнели. Страх, что меня схватят и обвинят в
преступлениях  на  отвоеванной  земле,  открыл  во мне дополнительные запасы
выносливости,  и  я  продолжал передвигаться в режиме "сто на сто" до самого
контрольно-пропускного  пункта,  за  которым  объездная  дорога  повернула и
слилась  с  шоссе, что вело вдоль побережья обратно к "Ксанаду". Рассвет уже
подпаливал  горизонт,  и  движение  на  главной  дороге  в Токио становилось
оживленнее.  Луна,  как  таблетка аспирина, растворялась в теплой воде утра.
Водители  и  пассажиры с удивлением глазели на меня. Никому бы и в голову не
пришло  идти  по шоссе пешком, там даже не было тротуара, только нечто вроде
приподнятой    кромки   -  они  считали,  что  я  сбежал  из  лечебницы  для
душевнобольных.  Я  было  подумал  об автостопе, но сообразил, что это может
привлечь  внимание.  Как  бы  я  объяснил, что я здесь делаю? Послышался вой
полицейских  сирен.  К  счастью,  в  этот  момент  я проходил мимо семейного
ресторана  -  я  вошел  и  сделал вид, что говорю по телефону. Я ошибся: это
была  не  полиция,  а  две  машины  "скорой  помощи".  Что делать? Лихорадка
барабанила  мне  в  мозг.  У меня не было никакого плана действий, кроме как
позвонить  Бунтаро и умолять о помощи, но до одиннадцати в "Падающей звезде"
его  не  будет, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он
вывалит мои пожитки на тротуар, едва услышит, с какой компанией я связался.
     -  С  тобой  все  в  порядке, милок? - спросила официантка за кассой. -
Может, дать что-нибудь для глаза?
     Она  смотрела  на  меня  с такой добротой, что единственным способом не
разрыдаться  было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал
через  промышленную  зону, - по крайней мере, у меня под ногами был тротуар.
Все    фонари   одновременно  погасли.  Вдоль  дороги  тянулись  бесконечные
фабричные  корпуса.  Все  они производят вещи для других фабричных корпусов:
полки   для  стеллажей,  упаковку,  коробки  передач  для  грузоподъемников.
Барабанный  бой  смолк,  но  теперь  лихорадка  поджаривала содержимое моего
черепа  изнутри.  Мои  силы  были  на  исходе.  Нужно  вернуться к семейному
ресторану,  думал  я,  и  упасть  на  руки  того  ангела милосердия. Упасть?
Больницы,  доктора,  вопросы? Двадцатилетние не падают на улице ни с того ни
с  сего.  Ресторан  остался  слишком  далеко.  Перед  фабрикой, производящей
уплотнитель  для  черепицы,  стояла  скамейка.  Не  знаю, зачем и кому здесь
понадобилась  скамейка,  но  я  с  благодарностью  уселся  на нее, в тень от
гигантского  кроссовка  фирмы "Найк". Я ненавижу этот мир. "Найк - ФИНИША НЕ
СУЩЕСТВУЕТ".   За  поросшим  сорняками  пустырем  виднелись  "Ксанаду"  и  "
Валгалла".  Порочный  круг.  Где-то взорвалась зажигательная шашка, и в небо
стремительно  выкатилось  солнце.  Запела  какая-то  птица - длинная, словно
человеческий  свист,  нота, а в конце - звездный дождь птичьей трели. И еще,
и  еще.  Клянусь,  на  Якусиме  есть такая же птица. Усилием воли я заставил
себя  подняться  и  направиться  к  "Ксанаду", где можно найти кондиционер и
местечко,  чтобы  поспать, пока не придет время звонить в "Падающую звезду".
Себя-то  я  заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая
машина.  Бип-бип.  Гудящая  белая  машина.  Проезжай. Открыв дверь, водитель
перегнулся через пассажирское сиденье:
     -  Послушай,  парень, я не Зиззи Хикару, но если у тебя нет предложений
получше, залезай.
     Не  одна  секунда  прошла,  прежде  чем  я  осознал,  что водителем был
Бунтаро.  Осунувшийся,  встревоженный  Бунтаро.  У меня не было сил гадать -
как, кто, когда, почему. Через полминуты я уже спал.





 Город,  где была рыночная площадь, представлял собой изломанный лабиринт из
искрошенного  кирпича  и  вырванных  с  корнем  деревьев.  Мечеть  на холме,
пострадавшая    от    прямого    попадания,   являла  взгляду  развороченные
внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город.
Опрокинутые  и  разграбленные  трамваи. На обочинах - брошенные дети: из-под
сморщенной  кожи  выпирали кости. Над их глазами, полными слез, вились мухи.
Стервятники  кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по сточным
канавам  шныряли  гиены.  Белый  "джип" какой-то миротворческой организации,
едва    не   задавив  госпожу  Хохлатку,  проехал  мимо,  непрерывно  щелкая
фотокамерами  и  снимая  сюжеты  для  новостей.  Госпожа  Хохлатка подошла к
огромной    статуе,   которая  царственно  высилась  над  руинами.  "Любимый
главнокомандующий"  -  гласила  табличка.  В тени статуи изможденный человек
жарил   над  огнем  червей,  чтобы  накормить  семью.  Лощеный,  напыщенный,
блестящий,  с  нависшими  бровями  и глазами навыкате диктатор на постаменте
был  полной  противоположностью  изможденного  человека  внизу,  чей скелет,
казалось, состоял из скрученных одежных вешалок.
     - Извините, - сказала госпожа Хохлатка. - Я ищу рыночную площадь.
     Он сердито посмотрел на нее.
     - Вы на ней стоите.
     Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.
     - Этот пустырь?
     - Здесь идет война, леди, если вы не заметили!
     - Но ведь людям все равно нужно есть?
     - Есть что? Мы в осаде.
     - В осаде?
      Изможденный  человек  поднес  червяка  ко  рту  своего  сына,  который
осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.
     -  Ну,  в  наши  дни  "осаду"  называют  "санкциями".  Это  слово легче
проглотить.
     - Подумать только... а между кем идет война?
     -  Шш-ш-ш!  -  Человек  оглянулся  по  сторонам.  - Это засекречено! За
подобные вопросы вас арестуют!
     - Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?
     -  Солдаты?  Они  никогда  не  сражаются  друг  с  другом! Они же могут
пострадать!  У них джентльменское соглашение - никогда не стрелять в людей в
форме.  Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских
лиц.
     - Какой ужас!
     А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:
     -  Похоже,  мне  так  и  не  удастся  продать  свои  яйца. Мешок из-под
удобрений зашевелился - из него
     выползла жена изможденного человека.
     - Яйца?
     Изможденный  человек  попытался  шикнуть  на  нее,  но она пронзительно
завизжала:
     - Яйца!
       Это  слово  ударной  волной  разлеталось  во  все  стороны,  сотрясая
полуденное безмолвие.
     - Яйца!
     Из канав вылезали безрукие сироты.
     - Яйца!
     По мостовой стучали клюками старухи.
     - Яйца!
     В  бездверных  дверных  проемах  появлялись  мужчины  с ввалившимися от
голода глазами.
     - Яйца!
         Статую  окружило  зловещее  сборище.  Госпожа  Хохлатка  попыталась
разрядить обстановку:
     - Что вы, что вы, не нужно...
     Толпа  заволновалась  - на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота
и  жадно  протянутых  рук  и  унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа
Хохлатка  в  ужасе  закудахтала,  видя, как ее яйца катятся во все стороны и
превращаются  в  размазанное  по  земле  месиво из скорлупы, желтка и белка.
Госпожа  Хохлатка  захлопала крыльями и поднялась над толпой - она не летала
с  тех  пор,  как  была  желторотым  цыпленком,  и ей удалось продержаться в
воздухе  лишь  считаные  секунды.  Единственным  местом  поблизости, которое
могло  бы  сойти  за  насест,  оказались  похожие  на  велосипедный руль усы
любимого    главнокомандующего.    Толпа    наблюдала   за  ней,  охваченная
благоговейным страхом.
     - Она взлетела! Эта дама взлетела!
     Лишь  немногие  еще  дрались  за  ошметки  раздавленных  яиц. Остальные
глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:
     - Никакая она не дама!
     -  Я  безусловно  дама!  -  негодующе возразила госпожа Хохлатка. - Мой
отец был королем курятника!
     - Дамы не летают! Это курица!
     - Я - дама!
       И  вдруг  -  слово  охватило  голодный  город,  как  греческий  огонь
охватывает колючие кустарники Коринфа. Не "дама", не "курица", а:
     - Курятина! Курятина! Курятина!





 Госпожа  Сасаки  наливает суп мисо[117] из кастрюльки в стоящую передо мной
глубокую  лакированную  тарелку.  Рыба-коиваси  и  кубики тофу. Андзу любила
коиваси  - наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов
кружится    на   дне  тарелки,  словно  оседает  взбаламученный  ил.  Желтый
маринованный    дайкон,  рисовые  шарики  с  лососем,  завернутые  и  листья
водорослей.  Настоящая  домашняя  еда.  У  себя и капсуле я живу на тостах и
йогурте,  да  и  то  если  встану  пораньше,  такие же вещи готовить слишком
хлопотно.  Я  знаю,  что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще
не  проснулся.  Я  ем,  чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес
Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.
     - Госпожа Сасаки, я могу вас спросить?
     - Догадываюсь, что тебе интересно.
     - Где я?
     Она передает мне тарелку.
     - Ты не спросил у Бунтаро?
     - Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.
     - Что ж, ты в доме моей сестры и зятя.
     - Они - та пара на фото в ракушечной рамке, что висит над факсом?
     - Да. Я сама сделала этот снимок.
     - А где они сейчас?
     -  В  Германии.  Ее книги там очень популярны, поэтому издатель устроил
ей  литературное  турне. Ее муж изучает европейские языки, так что, пока она
исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.
     Я прихлебываю суп.
     - Это здорово. Так она писатель? Это она работает на чердаке?
     - Ей больше нравится, когда ее называют "рассказчицей". А я все думала,
сумеешь ли ты найти кабинет.
     -  Но  ведь  это ничего, что я туда забрался? Я, э-э, даже начал читать
рассказы, которые нашел на столе.
     - Не думаю, что моя сестра стала бы возражать. Непрочитанные рассказы -
не рассказы.
     - Ваша сестра, наверное, особенный человек.
     - Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?
     -  Из-за  этого  дома.  Мы  в  Токио, но кажется, что вокруг лес времен
Кофунского периода[118]. Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.
     Когда госпожа Сасаки улыбается, ее губы складываются бантиком.
     -  Я  обязательно  ей  передам. Ей это понравится. Моей сестре не нужен
телефон  -  видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что этому
миру нужно меньше коммуникации, а не больше.
     Госпожа  Сасаки  берет апельсин, режет кружочками на деревянной доске и
выжимает сок для приправы. Садится за стол.
     -  Миякэ-кан,  я  думаю,  тебе  не стоит возвращаться в Уэно. У нас нет
доказательств  того, что те люди или их сообщники хотят тебя найти, но у нас
нет  и  доказательств  того,  что  они  этого  не  хотят.  Мне  кажется, что
рисковать  нельзя.  Ведь  в  пятницу  они  знали,  где тебя найти. На всякий
случай  я  позаботилась,  чтобы  твое  личное дело в Уэно затерялось. Думаю,
тебе  надо  тихо  посидеть  здесь  до  конца  недели.  Если кто-нибудь будет
расспрашивать  про тебя в "Падающей звезде", Бунтаро скажет, что ты уехал из
города. Если нет - на горизонте чисто.
     Это разумно.
     - Я согласен.
     -  О  будущем  побеспокоишься  через неделю, - Госпожа Сасаки разливает
чай. - А пока - отдыхай.
     В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.
     Зеленый чай с ячменными зернами.
     - Почему вы с Бунтаро мне помогаете?
     - "Кому" значит больше, чем "почему". Ешь.
     - Я не понимаю.
     - Неважно, Эидзи.

 В  тот  же  день,  позднее.  Звонок в дверь, и сердце снова уходит в пятки.
Откладываю  рукопись.  Если  это  не  Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я
сижу  в  кабинете  на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в
замке  парадной  двери.  Я  уже привык к тишине, наполняющей этот дом, и уже
различаю,  что  мне  кажется,  а  что  нет.  Вот распахивается дверь, шаги в
коридоре. Книги замерли, прислушиваясь вместе со мной.
     -  Миякэ! Расслабься! Это Юзу Дэймон! Выходи, выходи, хватит прятаться!
Мне дал ключ твой домовладелец.
     Мы сталкиваемся на лестнице.
     - Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, - замечаю я.
     -  Большинство  жертв  дорожных  происшествий  выглядит  лучше,  чем  я
выглядел в прошлую пятницу, - отвечает он. - А вот ты выглядишь хуже. Ух ты!
Это  они  так  тебе  глаз  разукрасили?  -  На его футболке надпись: "Все мы
смертны".  -  Я  пришел  извиниться  перед тобой. Я даже подумал, что должен
отрезать себе мизинец.
     - Что бы я стал делать с твоим мизинцем?
     -  Да  что  угодно.  Заспиртовал  бы  его и держал в шкатулке с эмалью:
идеальная  штука,  чтобы  ковырять  в  носу  в  изысканном обществе. А какой
предмет  для  разговора:  "Знаете,  когда-то  он принадлежал знаменитому Юзу
Дэймону".
     -  Спасибо, но уж лучше я буду делать это собственным пальцем. И потом,
-  я  неопределенно  машу рукой, - я ведь сам решил вернуться, ты тут ни при
чем.
        -  Да,  кстати,  вот  тебе  десять  пачек  сигарет,  чтобы  ты  смог
перекантоваться,  -  говорит  он.  Я  понимаю, что он до сих пор в сомнениях
насчет  того,  хочу  я  его  убить  или  нет. - Если бы я отрубал себе палец
всякий  раз,  когда  приходилось извиняться, сейчас от моей руки осталась бы
одна  лопатка.  "Мальборо". Я вспомнил, что ты курил "Мальборо" в бильярдном
зале  в тот великий вечер. А твой домовладелец подумал, что тебе понравится,
если  твоя гитара составит тебе компанию, так что я захватил ее с собой. Она
внизу, в коридоре. Ну, как ты?
     Как я? Странно, но я не сержусь.
     - Спасибо, - говорю я. Он пожимает плечами.
     - Ну, учитывая...
     Я пожимаю плечами.
     - Пойдем покурим в саду.

 Как  только  я  начинаю  свой  рассказ - с того момента, как затолкал его в
такси,  -  я  не могу остановиться до самого конца, - когда Бунтаро затолкал
меня  в  свою  машину.  Не  помню,  чтобы  я когда-нибудь так много говорил.
Дэймон  не  перебивает,  только  зажигает  нам  сигареты  и  достает пиво из
холодильника.  Я  рассказываю  ему  даже  про  своего отца, и зачем я вообще
приехал в Токио. Когда я наконец заканчиваю, солнце уже село.
     -  Что  меня  удивляет, - говорю я, - так это отсутствие шума в прессе.
Как  могут  сорок  человек  погибнуть  -  и  не  тихой смертью, заметь, а со
взрывами и пальбой, как в боевиках, - и чтобы об этом даже не сообщили?
     Пчелы зависли над лавандой.
     -  Разборки  Якудзы  выставляют  полицейских  идиотами, а политиканов -
подхалимами.  Что,  как  всем  известно,  так  и  есть. Но если признать это
публично,  у токийских избирателей может возникнуть вопрос, зачем они вообще
платят налоги. Так что телевидение к таким вещам и близко не подпускают.
     - А газеты?
     -  Журналистам скармливают сообщения о битвах, которые уже выиграны или
проиграны  высоко  в  верхах. Настоящие, чувствующие материал журналисты - в
черном  списке,  их не пускают на пресс-конференции, поэтому газеты не могут
держать их в штате. Правда, ловко?
     - Тогда зачем вообще нужны новости?
     -  Людям  нужны  книги комиксов и волшебные сказки. Смотри, стрекоза! В
старину  поэты-монахи определяли неделю и месяц по цвету и блеску стрекозьих
-  как  их  там?  -  фюзеляжей.  -  Он поигрывает зажигалкой. - Ты рассказал
своему домовладельцу об этом без купюр?
     -  Постарался смягчить жестокость. И не стал упоминать об угрозах убить
его  жену,  раз  человек,  который  хотел это сделать... мертв. Не знаю, что
уместно было рассказать, а от чего его начнут мучить кошмары.
     Дэймон кивает.
     -  Бывает,  что  нет  совершенно  правильного решения, и все, что можно
сделать, - это выбрать наименее неправильное. А тебе это снится?
     -  Я  не  очень  много  сплю. - Я открываю банку пива. - Что ты думаешь
делать?
     - Папаша считает, что мне нужно на время исчезнуть, и это единственное,
в чем я с ним согласен. Утром улетаю обратно в Штаты. С женой.
     Я проливаю пиво.
     - Ты женат? С каких пор? Дэймон смотрит на часы.
     - Уже пять часов.
     Его лицо на секунду озаряет улыбка неподдельной радости.
     - Мириам? Кань Хьо Юнь? Улыбка исчезает.
     -  Ее  настоящее имя Мин. Его знают очень немногие, но мы перед тобой в
долгу. До меня дошло, что она применила к тебе свой знаменитый удар ногой.
     - Я пришил их обратно. Мин? У нее каждый раз новое имя.
     - Это останется насовсем. Мы чокаемся своими банками.
     - Поздравляю. Быстрая, э-э, свадьба.
     - Так было задумано - пожениться тайно и сбежать.
     - А мне казалось, что вы ненавидите друг друга.
     - Ненавидим. - Дэймон внимательно изучает свои руки. - Любим.
     - Твои родители знают?
     -  Они  уже  десять  лет  как  живут раздельно, - конечно, соблюдая все
приличия.  Но  они  вроде  как  утратили право давать мне советы... - Дэймон
поигрывает своей зажигалкой, - по поводу моей личной жизни.
     - Значит, тебе нужно спешить к, э-э, Мин-сан?
     -  Да.  Мне нужно ехать, чтобы забрать билеты на самолет. Но, пока я не
ушел, ты не покажешь мне фотографию своего отца?
     Я  достаю ее из бумажника. Он внимательно изучает снимок и отрицательно
качает головой.
     -  Мне  жаль,  но  я  никогда  не  видел этого парня. Стой, послушай, я
спрошу  своего  папашу,  не  сможет  ли  он  выяснить,  как  связаться с тем
детективом,   которого  обычно  нанимал  Морино.  Якудза  обычно  пользуется
услугами  одного-двух  доверенных лиц. Я не могу обещать наверняка, сейчас в
полицейском  департаменте  мэрии настоящая неразбериха, никто не знает, кто,
когда  и  с  кем.  К тому же Цуру, по всей видимости, вернулся из Сингапура,
правда,  лишившись  части  памяти  и  рассудка,  -  он  явно нужен кому-то в
качестве  подставного  лица.  Но я постараюсь. Потом будешь действовать сам,
но, по крайней мере, это поможет тебе составить план "Б".
     -  План  "Ж".  Любой намек лучше, чем ничего. Мы идем в коридор. Дэймон
обувает сандалии.
     - Ну, бывай.
     - Бывай. Приятного медового месяца.
     - Вот что мне в тебе нравится, Миякэ.
     - Что именно?
     Он залезает в свой "порш" и машет рукой.





 - Связать ее! - завывала одна часть толпы.
     - В духовку ее! - завывала другая.
     - Зажарить ее с картошкой!
     И  словами  не  передать,  как  хотелось  госпоже  Хохлатке,  чтобы  из
развалин  выбежал  Питекантроп  и  унес  ее  в безопасное место. Она бы и не
пикнула, даже найдя у него в волосах блоху.
     -  Куриных  крылышек!  -  вопили  выстроившиеся в ряд малыши. - Жареной
картошки!
     Откуда  ни  возьмись  появилась  лестница,  и госпожа Хохлатка с ужасом
поняла,  что  толпа сейчас заберется на статую любимого главнокомандующего и
отправит  ее, госпожу Хохлатку, в духовку. Разве Козел-Сочинитель сможет без
нее  обойтись?  Он  же  умрет с голоду. И тут госпожа Хохлатка вспомнила про
книгу, что он ей дал.
     -  Постойте!  -  закудахтала  она.  -  И  вы  получите  на обед кое-что
повкуснее, чем старая, жесткая курица!
     Толпа замерла в ожидании.
     Госпожа Хохлатка потрясла спасительной книгой:
     - Рассказы!
     Потрепанная проститутка прогоготала:
     -  Мой  живот  рассказами  не  набьешь!  Лестница  придвинулась  ближе.
Госпожа Хохлатка
     задохнулась от волнения.
     - Значит, вы слушали не те рассказы!
     -  Докажи! - завопил образина в измазанной золой мешковине. - Прочитай-
ка нам один рассказ, посмотрим, смогут ли они нас насытить!
     Госпожа  Хохлатка  открыла  первую страницу, желая, чтобы почерк Козла-
Сочинителя был покрупнее.
     -  "Однажды  некий  канатоходец  отправился  на водопады Сатурна, чтобы
устроить  самое  великолепное  представление на канате из всех, какие когда-
либо  устраивались  или  будут  устраиваться. Наступил долгожданный вечер, и
канатоходец  приготовился  бросить вызов смерти своим отважным выступлением.
Ему  должна  была  понадобиться  каждая  крупица  его  внимания.  У него над
головой  вращалось  множество  лун.  У  него  под ногами бесконечный водопад
Сатурна  падал,  падал, падал в безбрежный океан, так далеко внизу, что шума
воды    не    было   слышно.  Когда  канатоходец  дошел  до  середины  этого
величественного  безмолвия,  он, к своему изумлению, увидел девушку, которая
неторопливо по канату шла к нему навстречу.
     Зачем описывать девушку его мечты? Вы и так знаете, какая она.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил канатоходец.
     - Я пришла спросить, веришь ли ты в привидения? Канатоходец нахмурился.
     -  В привидения? А ты веришь в привидения? Девушка его мечты улыбнулась
и ответила:
     - Конечно, верю.
     И  спрыгнула с каната. Охваченный ужасом, канатоходец последовал за ней
в  ее медленном падении, но она растворилась в лунном свете задолго до того,
как удариться о воду..."
     Булыжник пролетел всего в паре сантиметров от госпожи Хохлатки.
     - Я все еще голоден! - завопил образина в измазанной золой мешковине.
     К  туловищу  любимого  главнокомандующего прислонили лестницу. Толпа не
на жизнь, а на смерть боролась за то, чтобы влезть наверх.
     -  Подождите,  подождите,  сейчас  вы будете смеяться, только дайте мне
прочитать  вам  вот  это.  -  Госпожа  Хохлатка захлопала крыльями, потеряла
место,  откуда  собиралась  читать,  и  открыла книгу на девятой странице. -
Боже! Боже! Почему ты меня оставил?
       Полуденное  солнце  сначала  сделалось  коричневым,  потом  посерело,
побледнело и, наконец, побагровело.
     Толпа замолкла, - потом занервничала - и впала в истерику.
     - Призраки! - закричали все, как один. - Все в бомбоубежища!
     Мужчины,  женщины  и  дети  исчезали,  проскальзывая  в щели, трещины и
штольни,    пока    госпожа    Хохлатка    не  осталась  наедине  с  любимым
главнокомандующим  и телом чернокожего обитателя рыночной площади, чей череп
оказался пробит брошенным в госпожу Хохлатку булыжником.
     - Слава тебе, Господи, - выдохнула госпожа Хохлатка.
     -  Какой  потрясающе  энергичный народ! - заметил Бог, зависая рядом на
своей доске для серфинга. - Мэм.
     - Бог?
     - Вы меня звали, не правда ли?
     - Я вас звала?
     -  Это  место  уже  не  то, что раньше, мэм. Не подбросить ли вас куда-
нибудь еще?
     Госпожа Хохлатка с облегчением закудахтала:
     -  О,  Бог!  Вы  прибыли  как  раз вовремя! Они здесь просто каннибалы,
просто  каннибалы!  Если  это  не  слишком  дерзко с моей стороны, я была бы
очень  благодарна,  если  бы  вы  отнесли  меня  обратно к нашему почтенному
дилижансу.
     -  Залезайте  на борт, мэм. - Бог придвинул доску для серфинга вплотную
к  похожим  на  велосипедный  руль  усам  любимого  главнокомандующего.  - И
держитесь крепче!
     Госпожа  Хохлатка  потуже  затянула шаль и стала смотреть, как голодный
город  уносится  вдаль.  Почему  люди  не  ценят  того,  что так прекрасно и
приносит  такую  пользу?  Почему  они  разрушают  то,  в  чем  больше  всего
нуждаются?  Госпожа  Хохлатка  не  понимала  людей.  Она  их в самом деле не
понимала.





 Снова  усевшись на ступеньку веранды, я закуриваю еще одну сигарету. Что-то
эта  пачка  "Мальборо"  тяжеловата.  Заглядываю внутрь. Платиновая зажигалка
Юзу  Дэймона. Сбоку надпись на английском, и я беру словарь, чтобы выяснить,
что  она  означает:  "Генералу  Макартуру  по  случаю  семьдесят первого дня
рождения,  январь  1951,  от Репатриационного комитета граждан Айти - горячо
просим  помочь  нашим братьям, захваченным СССР". Так, значит, эта зажигалка
и  в  самом  деле настоящая реликвия! Она наверняка стоит... сколько? Много.
Слишком  много.  Я  иду  через дом обратно и выглядываю за дверь, но Дэймона
уже  нет.  Гул  спортивной  машины  -  может,  его, может, нет - сливается с
обычным  дневным  шумом.  Это  больше,  чем  мизинец. Я смотрю на нее, и мне
становится грустно. Интересно, много ли граждан Айти увидели родные берега?






 Питекантроп  выглянул  из  гамака  под  днищем. Почтенный дилижанс совершал
свое   тряское  ночное  путешествие.  Белые  полосы  и  огоньки  отражателей
вспыхивали  в  несущейся  навстречу  непроглядной  тьме,  как  лосось в реке
гиперпространства.  Питекантроп любил убаюкивающее покачивание гамака, когда
дилижанс  заносило  на  поворотах, и встречный ветер, что трепал ему волосы.
Пегий  кролик,  завороженный  светом  фар,  вжался  в  дорогу  и,  ничуть не
пострадав,  проскочил  между  колесами,  - едва не столкнувшись нос к носу с
Питекантропом.
     "Круто!  -  подумал  кролик,  обнаружив,  что остался цел и невредим. -
Ангел смерти - просто урод! Надо поскорей рассказать своим!"
     Баю-бай...  Питекантроп зевнул и скользнул обратно в гамак, устраиваясь
поудобней  посреди  сломанных  птичьих  костей, севших батареек, замасленных
тряпок  и  корочек  стилтона. Последнее, о чем он подумал, засыпая, - что не
почтенный  дилижанс  движется  по  земле,  а земля движется под его древними
неподвижными колесами.

 Гул  пылесоса  в  будуаре  госпожи Хохлатки, как раз у него над головой, не
дал  Питекантропу  досмотреть  утренние  сны,  ему  поневоле  пришлось стать
ранней  пташкой.  Почтенный  дилижанс стоял неподвижно. Еще не успев вылезти
из-под  него,  Питекантроп  понял,  что  они  заехали  в  место пожарче, чем
секстет  саксофонов в Сахаре. Пожевав жареной саранчи, он вылез и оказался в
бесплодной  охряной пустыне, где не было ничего, кроме булыжников, валунов и
выбеленных костей всяких чудищ. Солнце, как голое глазное яблоко, не моргая,
смотрело  с  неба,  подернутого  розоватой дымкой сухого зноя. Ветер пустыни
даже  не пытался остудить мир, по которому странствовал. Дорога бежала вдаль
прямо,  как  математическая  константа,  стремящаяся  к  точке  схода. Когда
Питекантроп  напряг  мощные  бицепсы,  забарабанил в грудь, широкую, как три
пивных  бочонка, и испустил громоподобный рык, пустыня откликнулась кворумом
квохчущих  вскриков.  Дверь  дилижанса отворилась, и госпожа Хохлатка, встав
на пороге, вытряхнула из скатерти крошки от завтрака.
     -  Разве  можно так безбожно орать! Козел-Сочинитель слез по ступенькам
и втянул в себя воздух пустыни.
     - Доброе утро.
     Питекантроп промычал приветствие и вопрос.
     -  По-моему,  -  ответил  Козел-Сочинитель,  -  мы  где-то  на северных
территориях,  но  Австралии  или  М-марса,  я  точно  не  знаю.  У  кого  бы
спросить...
     Козлу-Сочинителю  не  суждено  было  закончить  свою фразу, потому что,
появившись   из  ниоткуда,  вокруг  почтенного  дилижанса  волшебным  вихрем
закружились птицы - ухающие, щебечущие, кричащие, оглушительно орущие птицы,
многих  из  которых  не  видели  с тех пор, как мифы перестали быть обычными
сплетнями.
       -  Археоптерикс!-  воскликнул  Козел-Сочинитель.  -  Гусь  Тьюликера!
Кетсалькоатль!  Гагарки  с  мыса  Злой Безнадеги! Ночной полдневный козодой!
Послушайте! Послушайте этот напев! Отрывки! Я слышу отрывки!
         Козел-Сочинитель  закрыл  глаза,  и  по  его  лицу  разлился  кайф.
Питекантроп    глазел   во  все  глаза,  вспоминая  детство,  проведенное  в
окаменелых  лесах.  Госпожа Хохлатка в поисках укрытия нырнула под почтенный
дилижанс.  Птицы  исчезли, разлетевшись во все стороны, так же внезапно, как
и появились.
     -  Экстраординарная  авифауна!  -  заявил Козел-Сочинитель. - Выходите,
госпожа Хохлатка! Знаете, я ведь слышал отрывки несказанно сказочной сказки!
Ее  пели  эти  птицы!  Извините,  друзья  мои, но м-мне нужно сию же секунду
вернуться к старинному бюро!





 Проходит еще два или три ничем не примечательных дня. Вот как я их провожу.
Встаю  поздно,  курю  в  саду  и  пью  чай с тостами. Наблюдаю, как бледнеет
опухоль  на глазу. Прибираю в гостиной и на кухне, прячу мусор и отправляюсь
читать  на  чердак.  Там  я  чувствую себя безопаснее всего. Я превращаюсь в
автомат  для  чтения.  Я  читаю детективные рассказы Когоро Акети. Я читаю "
Кухню"  Банана Есимото и проникаюсь к ней неприязнью, сам не знаю, почему. Я
читаю  "Сестер  Макиока"  Юнитиро  Танизаки  и  прихожу  в  восторг. Я читаю
странный  роман  Филипа  Дика  о параллельном мире, в котором Вторую мировую
войну  выиграли Япония с Германией, а какой-то писатель пишет странный роман
о  параллельном мире, в котором эту войну выиграли Америка с Англией[119]. Я
читаю  "Больше  не  человека"  Озами  Дацаи, но его главный герой испытывает
такую  жалость  к  самому  себе,  что  мне хочется, чтобы он бросился в море
задолго  до  того,  как  он  это  делает.  Андзу много читала - не то что я.
Сейчас  я  вспоминаю,  что  ревновал  ее  к книгам за те часы жизни, что она
дарила  им,  а  не  мне. Наши уроки японского в школе были, скорее, созданы,
чтобы  отбить  охоту  к чтению, со всеми этими вопросами вроде: "Какое слово
наиболее  полно  выражает  чувство,  которое  мы испытываем, читая следующие
строки:  "Когда  мой  отец  уходил  в  свое  последнее плавание, над волнами
разносились  печальные  крики  чаек": а) ностальгия; б) горечь; в) тоска; г)
причастность  к высшим силам; д) умиление". "Мы". Что за придурок этот "мы"?
Я  его никогда не встречал. Сегодня утром я читаю французский роман "Большой
Мольн"[120].  Я  просто  пухну от книг. На закуску между завтраком, обедом и
ужином  я  читаю  рассказы  про  Козла-Сочинителя,  которые  написала сестра
госпожи  Сасаки.  Их  здесь множество. Госпожа Сасаки говорит, что ее сестра
писала  их  для  своего племянника Бунтаро, когда тот был маленьким. Бунтаро
был  когда-то  ребенком?  Странно.  Теперь  же  она пишет их по утрам, чтобы
разогреться.  Когда много читаешь, хочется есть. Проголодавшись, я спускаюсь
на  кухню  и  беру  что-нибудь из холодильника и еще яблоко или банан. Потом
большим  сачком  очищаю  пруд  от  опавших  листьев  и  кормлю  рыбу.  Потом
поднимаюсь  обратно  на  чердак  и  снова  читаю,  пока  не стемнеет. Закрыв
треугольное  окно  светозащитной  бумагой,  играю  на гитаре, пока не придет
Бунтаро  или  госпожа  Сасаки.  Мы вместе ужинаем и болтаем - ни в "Падающей
звезде",  ни  в  Уэно  обо  мне  так никто и не спрашивал. До сих пор. После
ужина  запираю дверь на замок, задвигаю засов и накидываю цепочку, отжимаюсь
и  приседаю  вволю,  потом принимаю душ. Сплю я по-прежнему внизу на диване,
где  уж  точно  услышу  незваных  гостей,  прежде чем они до меня доберутся.
Читаю  почти  до  утра;  в конце концов засыпаю. Мне снятся пустые, размытые
сны    -    зум-объективы,  машины  на  стоянках,  многозначительные  улыбки
незнакомых людей...

 Я  снова стал чувствовать запахи. Никогда я не чувствовал их так остро, как
сейчас.  Вновь  исследую  дом,  на  этот  раз  по  запахам.  Гостиная  - это
полировка,  татами,  благовония.  Кухня  -  растительное  масло  для  жарки,
нержавеющая  сталь,  терпкая  смородина.  Хозяйская спальня - белье, жасмин,
лак.  В  саду - лиственный дух, пруд с его обитателями, привкус дыма. В этом
доме  так  тихо! Малейший шорох сразу обращает на себя внимание, как в метро
визгливый  голос, говорящий по мобильнику. Я слышу звуки, о которых раньше и
не  подозревал.  Пульсация крови в жилах, скрип суставов, когда я поднимаюсь
по  полкам-ступенькам,  вибрация  от  проезжающих  машин.  Вороны и двери на
отдаленных улицах, муха, таранящая оконное стекло, выбиваемый футон.
     Гудит  факс.  Откладываю  "Большого  Мольна",  спускаюсь и вижу на полу
сообщение.


     ПОЛУЧИТ КОРРЕСПОНДЕНЦИЮ
     ПО УКАЗАННОМУ НИЖЕ АДРЕСУ.
     БУДЬ ОСТОРОЖЕН. НЕ ДАВАЙ АДРЕСА,
     ПОКА НЕ УВЕРЕН, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ.
     НАШ РЕЙС 30 МИН. НАДЕЮСЬ,
     ТЫ НАЙДЕШЬ ТОГО ЧЕЛОВЕКА.

     Дальше  идет  номер почтового ящика в Эдогавабаси. Я переписываю его на
клапан  от  сигаретной  пачки  и  прячу  в  бумажник,  а  факсовое сообщение
поджигаю  в  пепельнице  с помощью зажигалки генерала Дугласа Макартура. Это
чересчур  драматично,  но  я  люблю  смотреть  на  огонь.  Бросаю  взгляд на
фотографию  сестры госпожи Сасаки. Охлажденное вино у нее в бокале наполняет
воздух своим ароматом.
     - Итак, - говорит она, - что будет в следующей главе?





 Козел-Сочинитель  уселся за старинное бюро. Витиеватые фразы вились в дюйме
от  его  головы, ожидая, когда он пришпилит их к бумаге. Козел-Сочинитель не
мог найти ручку. "Странно, - думал он. - Я точно помню, что положил ее сюда,
на  блокнот,  когда  услышал  утреннее мычание Питекантропа..." Он посмотрел
там,  где она должна быть, потом там, куда она случайно могла закатиться, и,
наконец,  там, где ее наверняка быть не могло. Из этого следовал только один
вывод.
     -  Вор! - закричал Козел-Сочинитель. - Вор! Вор! Питекантроп с госпожой
Хохлаткой бросились в дилижанс - она-то точно знала, что делать.
     -  Нет-нет,  мой  господин. Позвольте объяснить: ваша закусочная бумага
лежит вот здесь, а ваши записи и все...
     Козел-Сочинитель затряс головой.
     - Нет, госпожа Хохлатка! М-мой манускрипт на м-месте, но моя авторучка!
Язык  моего  воображения!  Та  самая ручка, которой леди Сенагон писала свои
записки  у  изголовья  больше  тринадцати  тысяч полумесяцев тому назад! Эти
птицы  были  просто тактикой-дидактикой, приманкой - нас отвлекли, чтобы вор
мог сделать свое дело!
     -  Куда  катится  мир?  -  воскликнула  госпожа  Хохлатка.  -  Ограбить
ближнего своего!
     Питекантроп вопросительно замычал.
     -  Кто?  Завистников  полно,  они спят и видят, как бы покончить с моим
пером!  -  Козел-Сочинитель  застонал  со  слезами  в  голосе.  -  Без  моей
авторучки   моя  карьера  окончательно  окончена!  Критики  меня  де-ре-инк(
онструкти)визируют!
     -  Только  через  мой труп, мой господин! Не теряйте головы! Мы уже раз
отыскали  вора и снова отыщем! Разве не так? - обратилась госпожа Хохлатка к
Питекантропу.
     Питекантроп  до того обрадовался, что миссис Хохлушка заговорила с ним,
что  радостно  замычал и не стал обращать ее внимание на то, что если искать
следы  в  грязи  полей  было  делом  пустяковым, то искать их в заветренной,
раскаленной пустыне было задачей совершенно другого порядка.
     -  Вы, госпожа Хохлатка, - сказал Козел-Сочинитель, беря себя в руки, -
как  всегда,  абсолютно  правы. Давайте применим к дилемме логику. Моя ручка
пропала.  Где обычно находят ручки? В конце предложений. А где находят концы
предложений? В конце строк. Ну сколько строк можно найти в пустыне?
     Госпожа Хохлатка выглянула в окно.
     - Здесь только одна линия, что может сойти за строку, мой господин.
     - Что же это за линия, моя дражайшая госпожа Хохлатка?
     - Ну как же, мой господин, - та, что идет по центру дороги!
     Козел-Сочинитель зацокал копытами.
     -  К  оружию, друзья мои! Мы идем на войну! Госпожа Хохлатка выбивалась
из  сил,  обливаясь  потом  под  своей парасолькой, и боялась, что следующее
яйцо  снесет  вкрутую.  С Питекантропа пот лил градом, а раскаленный асфальт
прожигал   ему  пятки  до  дыр.  Козлу-Сочинителю  виделись  глаголы-миражи,
замерзающие  и тающие снова. Жестокое солнце выпустило в полуденные просторы
порцию раскаленного свинца. Само время повторялось и останавливалось. Козел-
Сочинитель  промокнул брови выжатым носовым платком и удостоверился, что то,
что, как ему показалось, ему показалось, так и было на самом деле.
     -  Ага!  Радуйтесь,  друзья мои! Белые строки сворачивают с дороги, моя
авторучка наверняка где-то недалеко!
     Госпожа Хохлатка настояла, чтобы они выпили грушевой шипучки перед тем,
как  пуститься  в  пустыню.  Если бы белая строка не указывала им путь, даже
Питекантроп  заблудился  бы  в  этих огнедышащих валунах, выступах и скалах,
булыжниках  и глыбах. Рептилии застыли на месте, переминаясь с ноги на ногу.
Питекантроп  чувствовал,  что  за  ними  наблюдают,  но  ничего не сказал из
боязни огорчить госпожу Хохлатку.
     -  Послушайте,  -  сказал  Козел-Сочинитель,  глава  экспедиции,  - мы,
кажется, уже... здесь.
     Они  втроем  доплелись  до самого края фарфоровой воронки, настолько же
крутой, насколько и широкой. В центре воронки зияла дыра.
      -  Экстраординарно,  -  пробормотал  Козел-Сочинитель.  -  Примитивная
культура,    доросшая   до  радиотелескопических  технологий,  не  известная
остальному миру...
     -  Вы  можете  называть  это радио-теле-чем-угодно, мой господин, но уж
кухонную-то  раковину  я  ни с чем не спутаю, если она передо мной окажется.
Ее нужно драить каждый понедельник, иначе...
         -    Киииииироооооооооук!  -  Дурноглазый  зубоклювый  птеродактиль
спикировал  из-за  кромки  кратера, норовя сбросить Козла-Сочинителя прямо в
раковину.
       -  Мой  господин!  -  закудахтала  госпожа  Хохлатка;  копыта  Козла-
Сочинителя  заскользили  по керамической поверхности. - Мой господин! Я иду!
Я спасу вас!
     Госпожа  Хохлатка  бросилась  ему  наперерез,  но  Козел-Сочинитель уже
исчез  в  черной  дыре. Госпожа Хохлатка, не в силах выйти из своего крутого
пике,  последовала  за ним. Питекантроп смотрел, как птеродактиль заходит на
второй круг, готовясь к новой атаке.
         -  Киииииироооооооооукииираааааааааау!  Питекантроп  не  боялся  ни
динозавров,  ни  кого другого, но мысль, что госпожа Хохлатка окажется лицом
к  лицу с опасностью в полном одиночестве, заставила его в волнении затрясти
головой.  Он  заскользил  вниз по кратеру. Бездонная чернота отдалась глухим
стуком.





 Я  сижу  за  старинным  бюро  перед  чистым  лицом  бумаги,  и  на какое-то
мгновение  письмо  кажется мне идеальным. Фотография моего отца лежит рядом.
Как  написать письмо настоящему живому частному детективу? "Здравствуйте, вы
меня не знаете, но..." - не пойдет.
     "Здравствуйте,  Я  последний  личный  помощник  Морино  и  пишу  вам  с
просьбой  заменить  меня..."  -  не  пойдет. "Здравствуйте, меня зовут Эидзи
Миякэ  -  вы  не  так  давно следили за мной, чтобы..." - не пойдет. Я решаю
написать  все  просто и кратко. "Прошу Вас выслать копию личного досье Эидзи
Миякэ  на  п/я  333  "Токио  ивнинг  мэйл  ".  Спасибо".  Если сработает, то
сработает; если нет, то, что бы я ни написал, все будет равно неубедительно.
Снова  спускаюсь  в сад и сжигаю три черновика - если бы Бунтаро или госпожа
Сасаки  их  нашли, то сказали бы, что я сумасшедший, не говоря уж о том, что
безответственный,  и,  конечно,  были  бы  правы.  Писать  человеку, который
связан  с  Морино!  Но  если  бы  этот человек представлял угрозу, мы бы уже
наверняка  знали об этом. Он прочесывал мою капсулу по поручению Морино, так
что  знает,  где  я  живу.  Я  кладу  записку в конверт, пишу на нем адрес и
запечатываю.  Это  -  самая  легкая  часть дела. Теперь нужно выйти отсюда и
отправить его.
     Низко  надвигаю  на  лоб  бейсболку, снимаю ключ с крючка возле двери и
обуваюсь.  Поднимаю  задвижку  на воротах и выхожу в реальный мир. Ни скрипа
тормозов,  ни  таинственных  машин. Только тихая улочка в спальном районе на
пологом  склоне  холма.  Все  дома  стоят  в  стороне от дороги, за высокими
заборами  с  автоматическими воротами. На некоторых установлены видеокамеры.
Любой  из  этих  домов  стоит  больше,  чем целая деревня на Якусиме. "Может
пойти  дождь,  -  говорит погода, - а может и не пойти". Интересно, живет ли
Аи  Имадзо  на  такой  же  улице,  с  таким  же окном в спальне, за такой же
изгородью  из  бирючины.  До  меня  доносится  девичий  смех  -  из переулка
вылетает  подросток  на  велосипеде,  с  девчонкой,  стоящей на раме заднего
колеса.
     -  Какая  невероятная  история!  -  повторяет  она,  смеясь и откидывая
волосы. - Невероятная!
     Склон  ведет к оживленной широкой улице со множеством магазинов. Какими
странными  кажутся  эти  суета и шум. Каждая машина уверена, что движется во
имя  какой-то высокой цели. Я чувствую себя привидением, что вернулось туда,
где  никогда  не  было  особенно  счастливо.  Прохожу  мимо супермаркета, на
витрине  которого  лежат  манго  и  папайи,  изящно  украшенные  лентами.  В
проходах    между    рядами  детвора  играет  в  фишки.  На  парковке  перед
супермаркетом  люди,  сидя  в  машинах,  смотрят  телевизор.  Какая-то тетка
усаживает    беспородного   песика  в  корзину  своего  велосипеда.  Молодая
беременная  женщина  моего  возраста  идет  по  улице, держа руки на животе.
Строители  карабкаются  по  арматуре,  паяльная  лампа  с шипением извергает
пламя,  подобное  магниевой вспышке. Игровая площадка детского сада: детишки
в  разноцветных  шапочках,  у  каждой  группы  -  свой  цвет, рассыпались по
дорожкам  в броуновском движении. Зачем все это? А еще меня поражает то, что
я  невидим.  Никто не останавливается и не указывает на меня пальцем; машины
не  сбиваются  в  кучу; птицы не падают с неба; никаких "Эй! Посмотрите! Вот
парень,  который  видел, как гангстеры на прошлой неделе взорвали тридцать с
лишним  человек!"  Может быть, такое чувствуют солдаты, когда возвращаются с
войны.  Когда  сверхнормальные  вещи  кажутся сверхстранными. На почте полно
орущих    младенцев    и  ушедших  в  себя  пенсионеров.  Встаю  в  очередь,
рассматриваю  плакаты  "Их  разыскивает полиция" с изображениями общественно
опасных  личностей,  с лицами, которые они сами себе выбрали, перекроив свои
ножом  пластического  хирурга.  "Не  пытайтесь самостоятельно задержать этих
преступников.  Они вооружены и очень опасны". Меня толкают в спину. Кассирша
обращается ко мне в третий или в четвертый раз:
     - Слушаю вас.
     - А, да, я хочу отправить письмо.
     Я  расплачиваюсь, она подает мне марки и сдачу. Все это правда. То, что
произошло  со  мной  в прошлую пятницу, заперто у меня мозгу и не отражается
на  лице.  Лизнув,  наклеиваю марки и просовываю конверт в прорезь почтового
ящика,  не  выпуская  из  рук.  Разумно  ли я поступаю? Отпускаю письмо; оно
падает  на дно - шлеп. Хоть что-нибудь из того, что я делал до сих пор, было
разумно?  Вперед,  план  "Ж".  Заглядываю  в  глазок  видеокамеры.  На улице
поднялся  ветер,  воздух  потяжелел,  ласточки  заныривают  вниз.  Еще  одна
видеокамера  наблюдает  за парковкой у супермаркета. И еще одна укреплена на
мосту - медитирует, глядя на поток автотранспорта. Я спешу обратно.

 Вечер  брызжет неторопливым дождем. Я сижу на чердаке. В густеющих сумерках
белая  бумага  постепенно  поголубела,  а сейчас стала почти такой же серой,
как  чернила.  Я  смотрю  на струйки воды, что стекают по оконному стеклу. Я
почти  слышу,  как  истомившийся  от  жажды  город  со звуком оседающей пены
впитывает  дождь.  На  Якусиме  дождь  -  предмет  гордости. Дядюшка Патинко
говорит,  что  дождь  там идет тридцать пять дней в месяц. А здесь, в Токио,
когда  в  последний  раз  шел  дождь?  В тот день, когда я сидел в засаде, и
грянула  гроза.  Я был полнейшим идиотом. Морино был неразорвавшейся бомбой.
Что,  если мой отец на самом деле не испытывает никакого желания встречаться
со  мной?  Что,  если  он тоже член Якудзы? Иногда струйки сливаются в одну,
иногда - разделяются. Тогда ему придется самому мне это сказать. Его работа,
да  и  то,  как  он  вообще  живет,  -  не имеет значения. По улице за окном
шуршат  колеса  машин, на которых обычные мужья едут к своим обычным семьям.
Одна  из  машин  останавливается  прямо перед домом, и мое умиротворение как
рукой  снимает.  Я  вглядываюсь  в темноту за треугольным окном: это старая,
потрепанная  "хонда"  Бунтаро.  А  вот  и мой спаситель, перепрыгивает через
наполненную  водой  канаву  с  газетой  над  головой. Его лысина блестит под
дождем.

 Я  первым съедаю свою порцию лапши и первым завожу разговор о том, что меня
волнует:
     -  Бунтаро,  мне  нужно  поговорить  насчет  денег. Бунтаро вылавливает
кусочки темпуры.
     - Каких денег? Точно.
     -  О  квартплате  за следующий месяц. Я не знаю, как сказать, но... Мне
нечем  заплатить. Деньги, что я получил в Уэно, давно кончились. Я знаю, что
прошу слишком много, но не мог бы ты взять ее из моего задатка?
     Бунтаро хмурится - на меня или на скользкую темпуру? Я продолжаю:
     -  Мне  действительно  очень  стыдно,  после  всего,  что вы с госпожой
Сасаки  для  меня сделали. Но ты должен это знать, так что, если, я не знаю,
ну, если ты захочешь, чтобы я ушел, то есть я пойму, правда...
     -  Я  тебя  понял!  -  Бунтаро  зажимает  креветку  своими  палочками и
осторожно  откусывает  ей  голову.  - У моей жены есть идея получше, парень.
Она  хочет  поехать  в  отпуск  до  того,  как  станет  слишком беременной и
авиакомпании   запретят  ей  летать.  Знаешь,  мы  тут  прикинули,  когда  в
последний  раз  вместе  брали  недельку  отпуска.  Угадай,  когда?  Никогда!
Никогда,  в  прямом смысле. Пока я не стал хозяином "Падающей звезды", у нас
вечно  не  было  денег,  а потом... ну, видеопрокат никогда не спит. Когда я
работаю,  она отдыхает; когда она работает, я отдыхаю. И так уже девять лет.
Сегодня  утром  она  обзвонила  несколько  отелей  на  Окинаве[121] - сейчас
межсезонье,  много  недорогих  предложений.  Так  вот,  слушай,  что мы тебе
предлагаем:  ты  присмотришь  за салоном на следующей неделе, и это пойдет в
счет квартплаты за октябрь.
     - За весь октябрь?
     -  Работа  не  бей  лежачего - с десяти утра до полуночи, семь дней. За
все  вместе  получится  не  очень-то  большая  сумма.  Но  зато у тебя будет
передышка, чтобы подыскать другое место.
     - Вы действительно доверите мне свой салон?
     -  Никто, похожий на Аль Пачино, о тебе не справлялся. Спрятаться здесь
было правильно, но сейчас уже можно вернуться.
     - Нет, я хотел сказать, вы доверите мне свой, э-э, бизнес?
     -  Моя  жена  тебе  доверяет, значит, и я тоже. Кроме того, у меня есть
блестящая  рекомендация  от твоего прежнего работодателя. - Бунтаро начинает
ковырять  в  зубах.  - Управлять видеопрокатом - пара пустяков, я за полчаса
тебя  всему  научу. А моя мать будет забегать вечером, чтобы забрать выручку
и  свести  баланс.  Ну  что?  Я  могу сказать жене, чтобы она заказывала нам
отель в раю?
     - Конечно. Я согласен. Спасибо.
     -  Не  стоит,  парень. Это бизнес. Давай посидим на ступеньках, выкурим
по  "Мальборо", чтобы отметить это взаимовыгодное соглашение. Только жене не
говори. Предполагается, что к торжественному появлению Кодаи я брошу.
     Мы  выходим  в  сад  и  выкуриваем  почти целую пачку, слушая лягушек и
плеск дождя в пруду. Дождь и дым держат москитов на расстоянии.
     -  Кстати, - говорит Бунтаро, - имя Аи Имадзо тебе, случайно, ничего не
говорит?
     Я чешу себе затылок и киваю.
     - Друг или враг?
     - Надеюсь, что друг. А в чем дело?
     -  По  всей  видимости,  сегодня утром она зашла в бюро находок в Уэно,
чтобы  заявить  о  пропаже  Эидзи Миякэ. Моя мать сказала, что ты неожиданно
уехал  из  Токио  по семейным делам. Юная дама состроила гримаску "как мило,
что он дал мне знать!", поблагодарила мою мать и ушла.
     Мое лицо непроницаемо.
     -  Что  ж,  -  Бунтаро  встает  на  ноги, - пойду расскажу жене хорошие
новости.
     Я  выхожу  в  коридор  вместе  с ним. Бунтаро делает вид, что проверяет
пыль.
     -  Должен  сказать,  что  здесь  у тебя чисто, как во дворце. Во всяком
случае,  чище,  чем  в  твоем  роскошном  пентхаусе.  -  Он  хлопает себя по
нагрудному  карману.  -  Парень,  я  болван!  Совсем  забыл. Эта пиктограмма
пришла сегодня на твой адрес! Я прошу прощения. Приятных снов.
     После  того  как  Бунтаро  уходит,  я  уношу  пиктограмму  в гостиную и
рассматриваю  под лампой. "Нагана, Горный рай". Что-то подсказывает мне, что
провал  в  памяти  у Бунтаро не случаен - это от моей матери, передано через
дядюшку  Толстосума.  Сажусь,  кладу  письмо  на колено. Оно почти ничего не
весит,  но  как  весомо.  Небеса,  серые от снега, горные склоны, розовеющие
цветами  сакуры,  снег, отливающий бирюзой на фоне неба, счастливые туристы,
счастливые  лыжники. Снова интимные откровения, избавляющие от чувства вины.
Создательница  Козла-Сочинителя  смотрит на меня сверху вниз из обрамленного
ракушками полумрака. Я не вижу ее глаз, но слышу ее голос:
     -  Мне кажется, ты не совсем справедлив. Шагай дальше. Вскрой и раздели
с нами свои страдания.
     Совсем как госпожа Сасаки - одновременно добра и сурова.
     -  Ах,  -  вздыхает  она, и море, что дремлет у нее за спиной, вздыхает
вместе с ней, - молодежь.





 Долгое  падение  Питекантропа  было  прервано  густой  сетью  из проводов и
кабеля.  Сквозь  крошечное отверстие высоко вверху пробивался лишь тоненький
лучик  света,  но ночному зрению древнего человека этого было достаточно. Он
замычал.
       -  Да,  -  слабым  голосом  ответил  Козел-Сочинитель,  -  провидение
приостановило  м-мое  падение  с  помощью  попурри  из  пористого  пластика.
Госпожа Хохлатка, госпожа Хохлатка, вы меня слышите?
     Экономка закудахтала:
     -  Я  так  просто не сдамся, мой господин! Возможно, я и старая курица,
но  крылья  у  меня  еще  действуют. А это что за паутина кругом? Я с трудом
двигаюсь!
     Перед ними распахнулась стена света, и тишину прорезал женский голос:
     -  Добро  пожаловать!  -  На  стене  появилось  женское  лицо.  - Добро
пожаловать!
      На  ней  была  корона,  сияющая  всеми  цветами  радуги,  и  увешанный
королевскими    регалиями  костюм  с  подкладными  плечами.  Светлые  волосы
отливали  солнечным светом, губы блестели, но она казалась двумерной, потому
что  таковой  и была. Стена оказалась экраном, освещающим комнатушку, сплошь
затканную    электрическим   кабелем.  По  полу  было  мягко  ступать  из-за
устилавших его кожных чешуек и выпавших ресниц.
     -  Добро  пожаловать,  о Козел-Сочинитель! Я - королева Эрихнида. А это
мой веб-сайт.
     - Я м-мало знаком с генеалогией Вашего величества.
     -  Моя  генеалогия  -  информационные  технологии!  Моя  империя  - это
будущее!
     -  Грандиозно,  спору  нет,  -  сказала  госпожа Хохлатка, - но мы ищем
украденную  авторучку,  и  у  нас есть основания подозревать, что она где-то
здесь.
     -  Так  и  есть, - Королева Эрихнида соблаговолила взглянуть на госпожу
Хохлатку. - Она здесь по моему желанию.
     -  Как благородно со стороны королевы! - проворковала госпожа Хохлатка.
-  Тайком  рыскать  по  углам и прикарманивать вещи порядочных граждан! Там,
откуда я родом, таких, как вы, называют ворами!
     -  Королева  Эрихнида  не  сама  ее  украла,  ты,  постная  отбивная! -
выкрикнул  звонкий  крысиный голос. - Это я стащил вашу паршивую ручку у вас
из-под носа, когда ее величество нацифровала птичий шторм!
     Питекантроп изумленно замычал.
     -  Вольный  Крыс!  -  выдохнул  Козел-Сочинитель, когда тот появился на
экране  рядом  с  королевой Эрихнидой и хитро вытаращился на них, растопырив
усы.
     - Называйте меня "Артист, ранее известный под именем Вольного Крыса".
     Госпожа Хохлатка раздраженно прокудахтала:
     - А ты как здесь оказался?
     -  Обретаться  на  полях  было  так  скучно!  Я путешествовал с вами за
компанию  в  этой  n6ой  ржавой  развалине с тех самых пор, как ваш пещерный
человек  разрушил  мое  вольное  жилище.  Сегодня  утречком  ее божественное
величество...  -  от королевы последовала улыбка в двадцать четыре карата, -
сделала  мне предложение, от которого не отказалась бы ни одна честная крыса
- я заманю вас на ее веб-сайт, а она оцифрует меня в компьютерную крысу ?1!
     Королева  Эрихнида  потрепала  Вольного  Крыса  за  ухом, и от восторга
хвост у него мелко задрожал.
     -  Но  почему, - Козел-Сочинитель пожевал свою бороду, - ты добровольно
променял свою реальную сущность на виртуальную?
     -  Почему?  Потому!  Весь Интернет стал моей норой, Козлик! Я проношусь
со  скоростью  света  по  тем  самым  кабелям,  на которых когда-то упражнял
свои   ?:|:(  челюсти!  Меня  зацепило.  Королева  Эрихнида  удостоила  тебя
аудиенции, чтобы предложить то же самое, Козлик.
     Королева  Эрихнида  приближалась,  пока  ее калейдоскопические глаза не
заполнили собой весь экран.
     -  Так  и  есть, о Козел-Сочинитель. Я предлагаю загрузить тебя в Сеть.
Там  тебя  ждет большое будущее! Система ссылок на киберагентов, электронные
книжные  магазины!  Бумажные  книги  вымирают!  -  Ее волосы потрескивали от
статического  электричества,  а в голосе звучала поистине оперная страсть. -
Ты    будешь   сочинять  свои  истории  в  виртуальном  раю!  Я  буду  твоим
киберагентом, и...
     - Ай! - воскликнула госпожа Хохлатка. - Вот счастье-то!
         -    Замолчи,  курица!  Козел-Сочинитель,  оцифровка  добавит  тебе
совершенства!  Сгладит  этот  докучливый  д-д-дефект  речи! Фразы полетят со
скоростью света, вместо того, чтобы плестись, как одноногий м-м-марафонец!
     Козел-Сочинитель гордо посмотрел на нее:
     -  Мое  заикание  помогает  мне  отличить  своих  настоящих  друзей  от
поддельных,  истинных  почитателей - от подхалимов, притворщиков и льстецов!
Я отказываюсь!
     Королева Эрихнида выпустила когти.
     -  Как  самоуверенно  с  твоей  стороны! Я ведь все равно тебя оцифрую,
взломаю  твой  виртуальный  мозг,  синтезирую  все до единой истории, что ты
когда-либо  сочинил,  а  те  байты,  что  останутся,  пущу по ветру вместе с
твоими  нудными  сотоварищами  - мистером Я и мадам Эго, - Королева Эрихнида
прижала  руки  к  груди.  -  О, признание! Гонорары! Вольный Крыс! Подключай
цифровой  преобразователь! - Изображение злонамеренной королевы уменьшилось,
освобождая  место  для  странного  приспособления, полупушки/полугенератора,
которое Вольный Крыс вытаскивал на экран.
     - Приготовься к загрузке, Козлик!
     Козел-Сочинитель  изо  всех  сил  пытался вырваться, но прочная паутина
кабеля не выпускала его.
     -  Но  выдавать  чужие  истории  за  свои  -  где  же  здесь творческое
удовлетворение?
     Королева Эрихнида казалась озадаченной.
     -  "Творческое удовлетворение"! Писательство не имеет ничего общего с "
творческим  удовлетворением"! Писательство - это восхищение! Блеск! Награды!
Когда  я  была  всего  лишь  человеком, "удовлетворение" тоже сбивало меня с
толку.  Я  выучила  язык писателей, о, да, - я говорила "кода" и "концепция"
вместо  "конец"  и  "главная  мысль";  я говорила "мастерский удар" вместо "
хорошо  написано";  "классика  жанра"  вместо  "эта  чепуха никогда не будет
продаваться".    Я   получила  от  этого  удовлетворение?  Нет!  Я  получила
безвестность  и  минусы  на кредитных картах! Но когда я заполучу твой мозг,
Козел-Сочинитель,  весь  литературный  космос  превратится для меня в барную
стойку! О Вольный Крыс! Приготовься открыть огонь!
     - Как прикажете, Королева! Козел-Сочинитель опустил рога.
     - Вы забыли одну вещь, ваше величество!
     - Ты хочешь запугать меня, о обитатель скотного двора?
      -  Статья  о  загадке  Закона  королевы  зла!  -  процитировал  Козел-
Сочинитель.  -  "Любые  разногласия,  возникшие  между  королевой  зла  и ее
пленником,  решаются  с  помощью  загадки, которую первая сторона загадывает
последней.  В  случае,  если  эта  статья  не  выполняется  должным образом,
незаконно    удерживать    пленника    в    поисковой   системе,  пересылать
вышеуказанного  пленника  в любой форме любым способом, как-то: электронный,
механический,  фотокопия, запись, без предварительного разрешения пленника и
его издателей". Ясно как божий день.
     Ледяной взгляд королевы Эрихниды заполнил экран.
     - Вольный Крыс, скажи, что это не так. Вольный Крыс потянул себя за ус.
     -  Это  просто  старинная формальность, ваше величество.   Предоставьте
это     мне.   Я   открою [email protected] и раздобуду
первоклассную  штучку  для  /***  мозгов! Расслабьтесь! Дело в шляпе! У него
нет ни $%# шанса в бангкокском @*&%^%.
     Королева Эрихнида закрыла глаза в кибероргазменном экстазе.
     -  Давай!  А потом его истории, - разноцветные газовые облачка лопались
и  растворялись на экране, - их "душа", - она запрокинула голову, - права на
экранизацию  и  издания на двадцати семи языках, - ее смеющийся рот поглотил
экран  и  вверг веб-сайт в темноту ее глотки, - будут принадлежать мне! Мне!
Мнеееееееее!

 Тем  временем  Питекантроп,  выскользнув  из кабельных джунглей, - он знал,
что  такое  джунгли,  -  изучал  окраины  похожего на пещеру веб-сайта - что
такое  пещеры,  он  тоже  знал.  Он  заметил, что все провода скручивались и
уходили  в  гигантских размеров штепсель. Над штепселем крутился вентилятор,
охлаждающий  систему,  а на решетке этого вентилятора, спрятанная в футляр с
гаечными  ключами фирмы "Филипс", висела любимая авторучка Козла-Сочинителя.
Сквозь  решетку Питекантроп разглядел лестницу, ведущую из соседней шахты на
поверхность.  Он  задумчиво замычал, но, услышав, что Вольный Крыс вернулся,
скользнул  обратно  к  экрану.  На  грызуне  был  сверкающий пиджак ведущего
викторины,  а  в  лапах  он  сжимал  конверт с надписью: "Загадки на миллион
долларов".
     - Добыл, ваше величество! Вот загадка тысячелетия!
     -  Давайте  расставим все точки над "i", - сказала королева Эрихнида. -
Если ты не ответишь, авторские права перейдут ко мне.
     -  А  если  господин ответит верно, - госпожа Хохлатка потрясла перьями
хвоста, - мы уйдем на свободу - с авторучкой нашего господина.
      -  О,  какое  живое  воображение,  -  королева  Эрихнида  презрительно
усмехнулась, - для когтистой прислуги. Вольный Крыс! Загадывай!
       Вольный  Крыс  вскрыл  конверт  своим  острым  клыком.  Из  невидимых
динамиков раздалась барабанная дробь:
     - Какое животное самое математическое?
     -  Вот  чертовщина.  -  Госпожа  Хохлатка сложила свои крылья. - Что за
дурацкая викторина?
     Вольный Крыс стильно сплюнул сквозь зубы. Плевок стек по экрану.
     - У тебя одна минута, пачка брынзы!
     На экране появился циферблат секундомера.
     - Начали!
     Зазвучала музыка обратного отсчета. Козел-Сочинитель пожевал бороду.
     -  Самое  математическое  животное...  Ну,  что  касается людей, минута
перед  телевизором  полностью  отшибает  им  мозги...  Дельфины  побеждают в
состязании  на  соотношение  веса  мозга  и  веса  тела... Однако нет лучших
знатоков  евклидовой геометрии, чем пауки... а познания морских гребешков по
части  создания  овальных  оптических  стекол в декартовой системе координат
остаются непревзойденными прочей фауной...
     Вольный Крыс хихикнул:
     - У тебя тридцать секунд!
     Королева  Эрихнида  радостно захлопала в ладоши и затанцевала страстную
румбу с проказником-грызуном.
     - Я уже чувствую вкус издательских обедов! Слышу восторг писак из "Нью-
Йоркера"!
     Взволнованная  госпожа  Хохлатка  принялась рыться в сумочке, ища чего-
нибудь  пожевать  для  вдохновения,  но  не  нашла  ничего,  кроме засохшего
каштана.  Питекантроп решил, что момент подходящий, хлопнул госпожу Хохлатку
по  крылу  и  сунул авторучку Козла-Сочинителя ей в сумочку. В сиянии экрана
острым  глазом  госпожа  Хохлатка  разглядела,  как  меж бровей Питекантропа
скачет существо из ее самого страшного кошмара.
     - Блохи! - пронзительно завизжала она. - Я так и знала! Блохи!
     -  Да,  да,  конечно  же,  да!  - Козел-Сочинитель застучал копытами. -
Именно! Самое математическое животное - это блоха!
     Румба  королевы  Эрихниды оборвалась. С мордочки Вольного Крыса сползла
усмешечка.
     - Тебе придется объяснить, почему, или это не считается!
     Козел-Сочинитель прочистил горло:
     -  Блохи  вычитают  из  счастья,  делят внимание, прибавляют горестей и
умножают тревоги.
     Вольный Крыс уставился на своего экранного идола:
     - Что-то вы выиграли, ваше величество, а что-то вы...
     Двойным кликом королева Эрихнида заставила Вольного Крыса умолкнуть.
        -  Ты  провалил  мой  план,  ты,  продажный,  нашпигованный  жучками
киберпаразит! Есть только одно наказание твоему преступлению!
     "Неее-еее-еее-т..."  Вольного  Крыса затихло, когда королева перетащила
его в корзину. Ярость королевы становилась все ярче.
     -  Что  до  тебя,  о  Бородач,  если  ты  думаешь, что всякая болтовня-
молтовня  насчет  законов  помешает  мне  получить, - в ее сощуренных глазах
сверкнула ледяная угроза, раздался треск мегабайтов, - предмет моих желаний,
то  даже  для  писателя  ты  невероятно  глуп! Стой смирно - сейчас начнется
оцифровка! - Она включила преобразователь на экране. - Пять - четыре...
     -  Мой  господин!  -  Госпожа  Хохлатка  забила  крыльями,  но сеть по-
прежнему крепко ее держала. - Мой господин!
     Козел-Сочинитель из последних сил пытался сбросить кабельную сбрую.
      -  Проклятая,  подлая  приспешница  дьявола!  Зубы  королевы  Эрихниды
сверкнули силиконом.
     - Три - два...
     Питекантроп вытащил штепсель из розетки.
     Экран  погас,  и  веб-сайт  исчез,  будто его и не было, что в каком-то
смысле  так  и  было,  потому  что  Козел-Сочинитель,  Питекантроп и госпожа
Хохлатка  обнаружили  себя  посреди  выжженной солнцем пустыни. Они были так
потрясены, что не могли произнести ни слова.





                                               Лыжный курорт в горах Нагано,
                                                                 17 сентября
     Эидзи,
     Если  ты  пытался  позвонить или написать мне после того, как я сбежала
из  клиники  в  Миязаки, это было очень мило с твоей стороны, но я больше не
могла  там  оставаться.  Кюсю,  как ни кинь, слишком близко к Якусиме, чтобы
найти  там  успокоение. (Если не пытался, я ни минуты тебя не виню. На самом
деле,  я и не ждала этого.) Возможно, я не совсем еще поправилась, но другие
пациенты  были  так  ужасны,  что  я решила снова попытать счастья в большом
скверном  мире.  (По  крайней  мере, здесь можно есть ножом и вилкой.) Сожги
мое  последнее  письмо. Пожалуйста, сожги. Я больше никогда ничего у тебя не
попрошу.  Единственное,  чему  меня  научила доктор Судзуки, это что в нашей
жизни  есть  рубеж,  перейдя  который, мы уже не можем измениться. Мы такие,
каковы  есть,  хорошо  это  или  плохо, такими и останемся. Я не должна была
рассказывать  тебе про тот случай на лестнице. Ты наверняка меня ненавидишь.
Я  бы  ненавидела.  Иногда я правда ненавижу. Ненавижу себя, я хочу сказать.
Не  доверяй психоаналитикам, разным специалистам, главным врачам. Они во все
суют  свой  нос и разбирают все по косточкам, не думая, как соединить снова.
Сожги  письмо.  Такие  письма  не имеют права на существование. (Особенно на
Якусиме.) Сожги.
     Итак,  сейчас  я  в  Нагано.  Если  бы ты видел закаты и здешних горах!
Отель,  где  я живу, стоит у подножия горы Хакуба, и в моем окне - эта гора.
Чтобы  описать  ее,  приходится  каждый  раз  подбирать  новые  слова.  Тебе
обязательно  нужно  побывать  в  Нагано. В период Эдо[122] все миссионеры из
столицы  проводили  здесь  лето,  спасаясь  от  жары.  Я  думаю,  что именно
миссионеров  мы  должны  благодарить за то, что эти горы прозвали "японскими
Альпами".  Почему  людям всегда нужно сравнивать свою страну с заграницей? (
Например,  Кагосима  -  японский  Неаполь, у меня просто зубы скрипят всякий
раз, как я это слышу.) Никто не знает, как местные жители называли эти горы,
когда  никто  еще  не ведал, что где-то есть Альпы и вообще Европа. (Неужели
это  расстраивает  только меня?) Я живу бесплатно в маленьком отеле, который
принадлежит  человеку,  которого  я знаю давным-давно, еще со времен жизни в
Токио,  когда  я оставила вас с Андзу на попечение бабушки. Он теперь важная
персона  в  гостиничном  бизнесе,  вполне  респектабельный  человек, если не
считать  двух очень дорогих разводов, и я уверена, что он этого заслуживает.
(Он  успел  измениться  раньше,  чем перешел тот рубеж, после которого все в
жизни  застывает,  как  бетон.) Он хочет, чтобы я помогла ему отыскать место
для  нового  отеля,  который  собирается строить с нуля, но он еще не знает,
сколько  я  пью,  или  убеждает  себя  в  том, что сможет меня "спасти". Его
любимые  слова  "проект" и "предприятие", что, кажется, значит одно и то же.
В  конце  ноября  выпадет  снег  (осталось  всего шесть недель. Еще один год
хвост  показывает).  Если к зиме лимит воспоминаний о добрых старых временах
у  нас с моим другом иссякнет, я, наверное, подамся туда, где тепло. (Старая
китайская  пословица: "Гости, как рыба, - через три дня начинают вонять".) Я
слышала,  что  "зимовать"  приятно  в Монте-Карло. Я слышала, там даже можно
встретить принца Чарльза Уэльского.
     Вчера  ночью  мне  приснилась Андзу. Андзу и сибирский тигр, бегущий за
мной  по подземному переходу (я поняла, что сибирский, по белым полоскам), и
игра,  в которой ты должен был спрятать в библиотеке костяное яйцо. Андзу не
отпускает  меня.  Я отдала священнику целое состояние на заупокойные обряды,
но  что  толку?  Лучше бы я потратила эти деньги на французское вино. Ты мне
никогда  не  снишься  - по правде сказать, я не помню своих снов, кроме тех,
что  с Андзу. Почему так? Д-р Судзуки, похоже, считает... а, неважно. Просто
сожги то письмо, пожалуйста.






 Над  сумраком  зарослей папоротника носились летучие мыши. Козел-Сочинитель
размышлял  за старинным бюро, всматриваясь в замшелый лес, пока у него перед
глазами не заплясали тени.
     - Я заявляю, я клянусь, что... - начал Козел-Сочинитель.
     Госпожа Хохлатка со щетками на лапках натирала подножку.
     -  Только  не  сквернословьте, как этот Вольный Крыс, у которого что ни
слово, то помои, мой господин.
     Козел-Сочинитель погладил авторучку Сей Сенагон.
     -  Клянусь,  что  в  древесной  душе  этого  леса...  в недрах его... я
различаю отрывки несказанно сказочной сказки...
     Непонятно было, думает он вслух или говорит про себя.
     -  Почтенный  дилижанс  заехал  в глубь этого леса, насколько позволила
дорога,  и  стоит  здесь уже целую неделю... невероятный случай... я уверен,
он пытается этим что-то сказать...
     Потянуло вечерней прохладой, и госпожа Хохлатка зябко поежилась.
     -  Фокстрот-пудинг на ужин, мой господин. Дайте-ка своим глазам роздыху
и побудьте немного слепцом.
     Она  мечтала,  чтобы  ночью  почтенный  дилижанс  сдвинулся, наконец, с
места, но сильно в этом сомневалась.
     На  следующее  утро  Питекантроп раскапывал глубокие скрипучие угольные
пласты  в поисках бриллиантов. Приближался день рождения госпожи Хохлатки, а
несколько    ночей  назад  по  дороге  мимо  почтенного  дилижанса  пронесся
кабриолет,  из радиоприемника которого звучала песня о том, что бриллианты -
лучшие  друзья  девушек.  Госпожа  Хохлатка  не  была, конечно, девушкой, но
Питекантроп  надеялся,  что упоминание о дружбе послужит ему оправданием. По
пути  наш  древний  предок  натыкался  на всякие вкусности - гнезда земляных
червей,  трюфели,  личинки,  а  также  на прикольных троллей, кротов, гнилых
гадюк  и  взбудораженных  барсуков, снизу до него доносился гул очага Земли,
рокочущего  в  одном ему ведомом ритме. На такой глубине часов не наблюдают,
и Питекантроп потерял всякое чувство времени.
     - Эй ты, деревенщина неуклюжая, - отыскал его невозможно далекий голос.
- Куда ты запропастился?
     Госпожа  Хохлатка!  Питекантроп мощным гребком рванул наверх, преодолел
взрыхленную  землю  и  меньше  чем  через  минуту  вынырнул  на поверхность.
Госпожа  Хохлатка бегала вокруг, как безголовый цыпленок, хлопала крыльями и
размахивала какой-то запиской.
     - Наконец-то! Роешься в грязи, когда у нас горе! Питекантроп замычал.
     -  Наш  Господин собрался и ушел! Я заметила, что вечером он был сам не
свой,  а утром я нашла у него на старинном бюро эту записку! - Она сунула ее
под нос Питекантропу.
      Тот  застонал  -  как  они  любят  портить  бумагу  этими  загадочными
закорючками! Госпожа Хохлатка вздохнула:
     -  У тебя было три миллиона лет, чтобы научиться читать! Здесь сказано,
что  Господин  пошел  в  этот  мерзкий  лес!  Один! Он написал, что не хочет
подвергать  нас  опасности!  Опасности?  А  если  он  повстречает  домашнего
живодера  или  того хуже - дикое животное? А если почтенный дилижанс вечером
тронется в путь? Мы же навсегда потеряем нашего Господина!
     И  он  забыл  свой  ингалятор  от  астмы!  -  Госпожа  Хохлатка  начала
всхлипывать,  вытирая  глаза  фартуком,  и  это зрелище разрывало гигантское
сердце  Питекантропа.  -  Сначала его сказка, потом его ручка, а теперь он и
сам потерялся!
     Питекантроп умоляюще замычал.
     -  Ты... ты уверен? Ты сможешь отыскать следы Господина в этом коварном
лесу?
     Питекантроп замычал с надеждой.





 Я слышу - внизу входит Бунтаро.
     - Сейчас! - кричу я. - Спускаюсь!
     Пробило  два  часа  -  сегодня  последний  день моего изгнания. На меня
снова  навалилась усталость - прошлой ночью шел дождь, и его толстые пальцы,
барабанящие  по  клавишам крыш, не давали уснуть. Мне не давала покоя мысль,
что  кто-то  где-то  пытается  разбить  окно. Я аккуратно складываю страницы
рукописи  на  старинном  бюро,  восстанавливая  на  нем  прежний  порядок, и
осторожно пробираюсь к люку. Кричу вниз:
     - Извини, Бунтаро! Я зачитался!
     Прощай,  обитель  сказок!  Спускаюсь  в  гостиную.  Там никого нет, но,
обернувшись,  я  вижу  темную  фигуру,  загородившую дверь у меня за спиной.
Сердце  комком застревает в горле. Это женщина средних лет, которая без тени
страха,   с  любопытством  изучает  меня.  У  нее  короткие  волосы,  просто
подстриженные  и  седые,  как  у  директора  школы,  который  постоянно ждет
неприятностей.  Одета  она  неброско  и  безлико,  как  модель  из почтового
каталога.  Мимо  нее  можно  пройти  раз  сто и не заметить. Если только она
вдруг  не  окажется в вашей гостиной. Она очень похожа на сову, и видно, что
жизнь  оставила  на  ней  свои  шрамы. Она смотрит на меня не отрываясь, как
будто  непрошеный  гость  -  это  я,  а она находится здесь по праву и ждет,
чтобы я объяснил свое появление.
     - Кто вы такая? - в конце концов выговариваю я.
     -  Вы приглашали меня, Эидзи Миякэ. - Вот голос ее забыть будет трудно.
Надтреснутый, как шорох тростника, сухой, как от жажды. - И я пришла.
     Она сумасшедшая?
     - Но я никого не приглашал.
     -  Нет,  приглашали.  Два  дня  назад  вы  выслали  приглашение  на мой
почтовый ящик.
     Она?
     - Детектив Морино? Она кивает.
     -  Меня  зовут  Ямая.  -  Она  обезоруживает  меня  улыбкой,  столь  же
доброжелательной,  как удар кинжала. - Да, я женщина, а не мужчина в женском
платье.  Быть  невидимой - главное из тех качеств, которые необходимы в моей
работе.  Но я здесь не затем, чтобы обсуждать мой modus operand!, так? Вы не
предложите мне сесть?
     Все это так странно.
     - Конечно, садитесь, пожалуйста.
     Госпожа  Ямая  занимает  диван,  я  опускаюсь  на  пол под окном. У нее
взгляд  дотошного  читателя,  под  этим взглядом я чувствую себя книгой. Она
смотрит мимо меня:
     - Приятный сад. Приятный дом. Приятный район. Приятное убежище.
     Кажется,  она  говорит  не  со мной. Предлагаю ей сигарету из последней
Дэймоновой    пачки  "Мальборо",  но  она  отрицательно  качает  головой.  Я
закуриваю.
     - Как вы меня, э-э, выследили?
     - Я получила ваш адрес через "Токио ивнинг мэйл".
     - Они дали вам мой адрес?
     -  Нет,  я  сказала,  что  получила его. Потом проследила, как господин
Огизо ехал сюда.
     - При всем уважении, госпожа Ямая, я просил о досье, а не о визите.
     -  При  всем  уважении,  господин  Миякэ, вернитесь на землю. Я получаю
записку  от  таинственного незнакомца, который просит у меня досье на самого
себя,  подготовленное  для  покойного  Риютаро  Морино  за  три  дня до ночи
длинных   ножей.  Какое  совпадение.  Я  зарабатываю  на  жизнь,  разгадывая
совпадения.  Послать  мне  записку  было  все равно что сунуть кусок свежего
мяса  в  бассейн  с  акулами.  У меня было три предположения: вы - возможный
клиент,    который    хочет   удостовериться  в  моем  профессионализме;  вы
интересуетесь  Эидзи  Миякэ  по,  возможно,  корыстным  личным мотивам; или,
наконец,  вы  -  отец  Эидзи  Миякэ. Все три предположения стоило проверить.
Проверяю и выясняю, что вы не отец, а сын.
     Из  сада  доносится  воронье  карканье. Интересно, отчего вдруг госпожа
Ямая стала такой печальной и непреклонной?
     - Вы знаете моего отца?
     - Официально мы не знакомы. Официально не знакомы.
     -  Госпожа  Ямая,  мне не хочется, чтобы моя просьба показалась слишком
прямой и глупой, но, пожалуйста, дайте мне досье на моего отца.
     Госпожа Ямая складывает свои длинные, сильные пальцы домиком.
     -  Вот  мы  и  добрались  до  того,  зачем я здесь. Чтобы обсудить этот
вопрос.
     - Сколько?
     -  Бросьте,  господин  Миякэ. Мы оба прекрасно знаем о вашей финансовой
несостоятельности.
     - Тогда что же вы собираетесь обсуждать? Достоин ли я получить его?
     Ворона  вспархивает  на  балкон  и  заглядывает  в  дом. Размером она с
целого орла. Шепот госпожи Ямая мог бы заставить замолчать стадион.
     -  Нет,  люди  моей  профессии  никогда  не  должны позволять понятию "
достоин" входить в расклад.
     - Что же входит в расклад?
     - Обстоятельства.
     Звонят в дверь, и я резко вскакиваю - горячий пепел падает мне на ноги.
Еще  звонок.  Просто  нашествие  какое-то!  Несколько  раз мигает специально
установленная  - из-за того, что сестра госпожи Сасаки глухая, догадываюсь я
-  лампочка.  Гашу окурок сигареты. Так он и лежит, потухший, там, где я его
бросил. Еще звонок - и смешок. Госпожа Ямая не двигается.
     - Вы не хотите открыть?
     - Извините, - говорю я, и она кивает.
     Это  глупо,  но  от  волнения  я  не  закрываю дверь на цепочку, а двое
молодых  людей  за порогом так рады меня видеть, что на мгновение я пугаюсь,
решив, что это ловушка, устроенная госпожой Ямая, и я угодил прямо в нее.
     -  Привет! - Они просто сияют. Который из них это сказал? Кипенно-белые
рубашки,    классические   галстуки,  блестящие,  будто  смоделированные  на
компьютере,  тщательно  уложенные  прически.  Не  похоже  на  обычный прикид
членов  Якудзы.  -  Привет, дружище! Не будь таким мрачным! Потому что у нас
замечательные    новости!  -  Непонятно,  то  ли  они  собираются  выхватить
пистолеты, то ли сообщить мне о грандиозной скидке на прокат кимоно.
     - Э-э, правда? - Я оглядываюсь.
     -  Правда!  Понимаешь,  в  эту  самую  минуту Господь наш Иисус Христос
стоит  за  дверью  твоего  сердца  -  он  хочет узнать, не уделишь ли ты ему
несколько  минут,  чтобы  он  рассказал  тебе  о  радости, которой ты можешь
причаститься, если откроешь сердце свое и впустишь туда Его Любовь.
     Я  вздыхаю с искренним облегчением, они принимают мой вздох за согласие
и продолжают с удвоенным рвением.
     -  Похоже,  твое  сердце  не  миновали  бури. Мы принесли тебе весть от
Церкви Святых Последнего дня - ты, вероятно, слышал о наших проповедях?
     -  Нет,  нет.  По  правде говоря, не слышал, - сказав так, я сделал еще
одну глупость.
     Когда  мне,  наконец,  удается  закрыть  дверь  - эти улыбчивые мормоны
просто  прилипли к ней - и вернуться в гостиную, там уже никого нет. Неужели
моя мрачная гостья мне привиделась?
     - Госпожа Ямая?
     Ворона  тоже  улетела. Ничего, кроме жужжания насекомых и других летних
звуков,  скрипящих  и  шипящих.  Бабочка с алчными глазами принимает меня за
цветочный  куст.  Я  наблюдаю  за  ней,  и секунды складываются в минуты. На
обратном  пути  я  замечаю то, чего не увидел сразу, - коричневый конверт на
диване,  где  сидела  госпожа  Ямая.  Смутная  надежда, что она оставила мне
досье  на  моего  отца,  тут  же  улетучивается: на конверте написано "Токио
ивнинг  мэйл"  -  почтовый  ящик  ?  33".  Внутри - адресованное мне письмо,
написанное  тонким  почерком очень пожилого человека. Я сажусь и вынимаю его
из конверта.





 Когда  свисающие с деревьев занавеси мха стали такими плотными, продираться
сквозь  них  стало  невозможно,  Козел-Сочинитель с плеском вошел в журчащий
ручей.  Поток  отозвался  на его поступь не стуком гальки, а звоном тарелок.
Вода  в  ручье  была  цвета  чая.  Козел-Сочинитель  набрал  в рот немного -
отличный холодный чай. Проглотил, и в голове у него прояснилось.
     -  Поток  сознания!  -  обрадовался  он.  -  Я  наверняка  в предгорьях
Дарджилинга.
     Он  зашлепал вверх по течению. Фонарики орхидей расцвечивали полуденный
сумрак    под    сенью  унылых  ландышей.  Колибри  с  опаловыми  крылышками
пристраивались  к инжиру, истекающему сладким соком. Где-то высоко над лесом
расстилался  чуть  тронутый  пастелью полог дневного света. Козлу-Сочинителю
чудилось, что эти редкие проблески складываются в слова.
     -  Всю  жизнь  я  искал  несказанно  сказочную  сказку  в сокровенном и
таинственном.  А может быть, мои сумасбродные странствия - совершенная суета
сует? Может быть, тайное скрывается в явном?
      Козел-Сочинитель  дошлепал  до  залитой  солнечным  светом  прогалины.
Девушка  с  соломенно-желтыми  волосами качалась на качелях, напевая мелодию
без  начала  и названия. Козел-Сочинитель подошел ближе. Голос девушки и был
тем шепотом, который старый писатель слышал каждую ночь с середины лета.
     -  Ты  ищешь  несказанно  сказочную  сказку.  -  Она  взлетела вверх, и
Антарктика унеслась в дальнюю даль.
     - Да, - ответил Козел-Сочинитель.
     Она полетела вниз. Взошла Малая Медведица.
     - Несказанные сказки живут в горной стране.
     - Как же м-мне найти эту горную страну?
     -  Иди по излучине до священного озера, поднимись на дамбу и пройди над
водопадом.
     - Над водопадом...
     Девушка с соломенно-желтыми волосами качнулась вверх.
     - Ты готов заплатить?
     - Я платил всю свою жизнь.
     - Ах, Козел-Сочинитель. Ты еще не расплатился сполна.
     -  Помилуйте,  чем  же  еще я могу заплатить? Качели упали на землю, на
них  никого  не  было. Когда Козел-Сочинитель подошел к священному озеру, он
снял  очки,  чтобы  стереть  с  них  водяную  пыль,  и,  к удивлению своему,
обнаружил,  что  без  них  видит лучше. Поэтому он оставил очки на мраморной
скале  и  задумчиво  уставился в озеро. Как необычно. Во-первых, водопад был
бесшумным.  Во-вторых,  вода  не  падала  с  высокого  обрыва  над озером, а
стремилась  вверх  головокружительным,  кренящимся,  пенным - и беззвучным -
потоком.  Козел-Сочинитель  не  обнаружил  никакой тропинки, которая вела бы
наверх. Он заговорил сам с собой, не произнеся при этом ни звука:
     - Я уже не козленок. Я слишком стар для символических странствий.
     Даже  в  самую  последнюю  минуту  он подумывал, не повернуть ли назад.
Госпожа  Хохлатка  сойдет  с ума от горя, если он не вернется, но у нее есть
Питекантроп,  чтобы  о  нем  заботиться, а тот позаботится о ней. Писатель в
теле  животного  вздохнул.  Потом  он  подумал  о своей несказанно сказочной
сказке  и  спрыгнул с мраморной скалы. Озеро оказалось холодным и внезапным,
как сама смерть.





                                                          Среда, 20 сентября
                                                                       Токио
     Дорогой Эидзи Миякэ,
     Надеюсь,  вы  простите непродуманный, необычный и, возможно, навязчивый
тон  моего  письма.  Более  того,  вполне  возможно,  что вы и тот, кому оно
адресовано,  -  совершенно  разные  люди,  и  это  может  привести к немалой
неловкости. Однако я решился на этот риск. Позвольте объясниться.
     Я  пишу в ответ на сообщение, напечатанное в колонке частных объявлений
в  "Токио  ивнинг  мэйл"  за  14  сентября.  Я узнал о нем только сегодня от
одного  знакомого,  который  зашел  меня  навестить.  Вероятно,  мне следует
объяснить,  что  сейчас  я  восстанавливаюсь  после  операции  на  сердечном
клапане.  Вы просили откликнуться родственников Эидзи Миякэ. Возможно, я ваш
дед со стороны отца.
     Двадцать  лет  назад  у  моего  сына  родились  - внебрачно - близнецы,
мальчик  и  девочка.  Он порвал отношения с их матерью, женщиной недостойной
профессии,  и,  насколько мне известно, никогда больше не видел своих детей.
Я  не  знаю,  где  они  воспитывались,  надо полагать, у родственников своей
матери.  Девочка,  очевидно,  утонула,  когда  ей  было  одиннадцать лет, но
мальчик  жив, и сейчас ему должно быть уже двадцать. Я не знаю, как зовут их
мать,  и  не видел ни одной фотографии моих незаконных внуков. Мои отношения
с  сыном  никогда  не  были такими сердечными, как хотелось бы, а с тех пор,
как  он  женился, мы общаемся еще меньше. Тем не менее мне удалось выяснить,
как  назвали  детей,  отцом  которых  он  стал, поэтому я и пишу это письмо.
Девочку  звали  Андзу, а мальчика зовут Эидзи, и его имя пишется не так, как
это  обычно принято (два иероглифа: "умный" и "два", или "править"), а очень
редкими иероглифами, означающими "волшебный" и "мир". Как в вашем случае.
     Я  буду  краток,  так  как  "свидетельства" иероглифов недостаточно для
полной  уверенности.  Я  думаю,  что  личная  встреча  поможет прояснить эту
неопределенность:  если  мы  связаны  кровными узами, уверен, что между нами
будет  и  физическое  сходство.  Я  буду  в чайном зале "Амадеус" на девятом
этаже  отеля  "Ригха  Ройял"  (напротив вокзала Харадзюку) в понедельник, 25
сентября,  за столиком, который будет заказан на мое имя. Прошу вас прийти к
десяти  утра с любым достоверным доказательством своего происхождения, какое
у вас есть.
     Я  надеюсь,  вы  понимаете  всю  щекотливость этого дела и простите мне
нежелание  предоставить  вам  какие-либо  личные  сведения  в этот раз. Если
окажется,  что вы - другой Эидзи Миякэ, чье имя пишется теми же иероглифами,
пожалуйста,  примите мои самые искренние извинения за то, что пробудил в вас
беспочвенные  надежды.  Если  же вы тот самый Эидзи Миякэ, на что я искренне
надеюсь, нам нужно будет многое обсудить.
     С почтением,
                                                             Такара Цукияма.

 Впервые  с  момента  своего  приезда  в  Токио  я  чувствую  себя абсолютно
счастливым  человеком.  Мне  написал  письмо  мой  дед.  Подумать  только, я
встречусь  и  со  своим отцом, и с дедом. "Нам нужно будет многое обсудить!"
Вот,  я  падал  духом оттого, что это невозможно, а на самом деле установить
связь  с  отцом  оказалось  проще  простого, как я и мечтал. До понедельника
всего  два  дня!  Судя  по письму, мой дед - человек с хорошим образованием,
наверняка в семье он имеет больший вес, чем моя страдающая паранойей мачеха.
Завариваю  зеленый  чай  и  иду  в сад, чтобы выкурить сигарету - на сей раз
Бунтаро привез "Кент", а мои "Мальборо" закончились. Цукияма - классное имя!
-  пишется  иероглифами  "луна"  и  "гора".  Сад  кипит красотой, гармонией,
жизнью.  Я  хочу,  чтобы  понедельник  наступил  через  пятнадцать  минут. А
который  теперь  час?  Возвращаюсь  в  дом и смотрю на часы, которые госпожа
Сасаки принесла мне на этой неделе. До приезда Бунтаро по-прежнему три часа.
Отсутствующая хозяйка ловит мой взгляд из своей ракушечной рамки.
     -  Вот  наконец  и  тебе  улыбнулась  удача.  Позвони  Аи. Это ведь она
придумала  послать  объявление, помнишь? Давай. Поначалу застенчивость может
быть притягательна, но, сидя в этой скорлупе, добра не наживешь себе.
     - Рифма была задумана или это вышло случайно?
     -  Не переводи разговор на другую тему! Выйди на улицу, найди телефон и
позвони.

 Улица  с  супермаркетом  ничуть  не изменилась с тех пор, как я был здесь в
последний  раз,  но  я  изменился.  Посмотрите на все эти машины - проезжают
себе  мимо и никогда не сталкиваются. Порядок трудно разглядеть, но он есть,
скрывается  под видимым хаосом. Итак, я провел двенадцать часов в аду - ну и
что?  Некоторые  живут  в  аду  по двенадцать лет, а потом всю жизнь про это
рассказывают.  Жизнь  продолжается.  К  счастью  для  нас. Нахожу телефонную
будку  под  пожарной  лестницей в магазинчике "Юникло". Как только мобильные
телефоны  захватят  весь  мир,  эти  штуки  станут  такой  же редкостью, как
газовые  фонари.  Снимаю  трубку  и замираю. Трус! Сначала надо подстричься,
решаю  я,  -  ты  бесхребетный червяк, Миякэ, - и поднимаюсь по ступенькам в
заведение  с  вывеской "Гендзи. Парикмахерские услуги". Перед ней стоит шест
с  красными,  белыми  и  синими  полосками  -  в  свое время Андзу отчаялась
втолковать  мне, откуда полоски начинаются и где кончаются. Для нее это было
яснее    ясного.    "Гендзи"  -  убогое  место  с  навевающим  зимнюю  стужу
кондиционером  -  я  здесь  единственный  клиент,  -  и  в последний раз его
красили,  когда  Япония  капитулировала.  Немой телевизор показывает скачки.
Воздух  так  насыщен  парами  лака  для волос и других фиксаторов, что, если
зажечь  спичку,  все здание взлетит на воздух. Сам Гендзи, пожилой человек с
торчащими  из  носа  волосками,  держит в трясущихся руках щетку и подметает
пол.
     - Заходи, сынок, заходи.
     Он  указывает  на  пустое  кресло.  Я  сажусь, и он драпирует мне плечи
скатертью.  В  зеркале  моя  голова  выглядит отделенной от остального тела.
Вспоминаю кегельбан в "Валгалле" и вздрагиваю.
     -  Почему  такой  постный  вид,  сынок?  -  спрашивает  Гендзи и роняет
ножницы  на  пол.  - Что бы у тебя ни случилось, твоя жизнь никогда не будет
такой  неудачной,  как  у  моего  последнего клиента. Предприниматель, дела,
судя  по  костюму,  идут  неплохо,  но такого несчастного парня я в жизни не
встречал!  - Гендзи роняет расческу. - Я ему говорю: "Простите, если я не ко
времени,  господин,  но,  кажется,  вас что-то беспокоит?" Клиент вздыхает и
наконец изрекает: "На прошлой неделе умерла Чинтзиву". "А кто это, Чинтзиву.
-  ваш  пудель?"  -  Гендзи  щелкает ножницами. - "Нет, - отвечает клиент. -
Моя  жена". - Гендзи прерывает свой рассказ и открывает бутылку сакэ. Залпом
выпивает  полбутылки  и  пристраивает  ее  на  полочку  под зеркалом. - "Как
печально,  господин, - говорю я. - Надеюсь, вы найдете утешение в работе". "
Меня  вчера уволили", - говорит клиент. "Какой ужас, господин, - говорю я. -
Вас  уволили,  э-э, из-за уныния, в которое вас ввергла тяжелая утрата?" - "
Не совсем, - вздыхает он. - Меня уволили из-за моей шпионской деятельности".
-  Гендзи  останавливается,  чтобы  допить  сакэ.  Не глядя, он берет флакон
фиксатора  для волос и выпивает его почти весь, не заметив ошибки. - Вот это
уж  точно  застало  меня  врасплох, доложу я вам! "Шпионаж? Я еще никогда не
стриг шпионов. На кого вы работаете? Китай? Россия? Северная Корея?" - "Нет,
-    признается   он  с  некоторой  гордостью.  -  На  самое  могущественное
государство  на  карте  мира.  Королевство Тонга". - Гендзи включает машинку
для  стрижки,  но  ничего не Происходит; он крутит шнур и с силой бьет ею по
стону.  Машинка оживает. - Я говорю: "Королевство Тонга? Я и не думал, что у
них  есть,  ну,  знаете,  секретные  службы".  -  "Никто об этом и не знает.
Здорово,  правда?"  - "Ну, господин, я полагаю, вы у них вроде национального
героя.  Почему  вы  не  переселитесь  туда?  Они примут вас с распростертыми
объятиями".  -  Гендзи  бреет  у  меня за ушами. - Клиент хмурится. "Три дня
назад  там  случился дворцовый переворот. Власть захватили милитаристы, меня
объявили   двойным  агентом,  и  вчера  я  был  приговорен  к  смерти  через
повешение".  -  "Что  ж,  господин,  по  крайней  мере,  вы все еще в добром
здравии".  - Гендзи вешает бритву на крючок и снова берет ножницы. - И вот в
эту  самую  минуту  мой  клиент заходится надрывным кашлем, и мне приходится
стирать  с  зеркала кровь. "Гм. Может быть, вам стоит вернуться туда, где вы
работали до того, как стали шпионом, знаете". Тут он в первый раз улыбается.
"Я  был  пилотом",  - говорит он. "Вот и хорошо, почему бы вам не устроиться
в  авиакомпанию",  -  предлагаю  я.  Он  чихает,  и,  клянусь, сынок, у него
вываливается  правый  глаз! И катится через всю комнату, правду говорю! "Вот
наказание!  -  говорит он. - Это был самый лучший из всех, что у меня есть!"
Я  в  полном  отчаянии,  можешь  себе  представить.  "Как насчет того, чтобы
написать  свою  автобиографию,  сэр?  Ваша  жизнь заслуживает "Оскара", и не
одного".  -  Гендзи  щелкает ножницами раз, другой третий. - "Фильм, который
про  меня  сняли,  завоевал три "Оскара". "Как чудесно, сэр! Я знал, что вас
ждет  свет  в конце тоннеля!" - "Он завоевал три "Оскара" через полтора года
после  того,  как  мой агент сбежал, прихватив с собой мой сценарий. Из него
вышел  хит  на  миллионы долларов, а я не получил ни иены. И что хуже всего,
кого,  как  вы  думаете,  они  наняли  меня играть? С Джонни Деппом я бы еще
смирился, но Брюс Уиллис?" Тебе покороче, сынок?





 А  тем  временем в замшелом лесу госпожа Хохлатка с Питекантропом оказались
в  ловушке  между  скалой,  полоской  твердого  грунта  и  стеной из листвы.
Питекантроп  поскреб  в  затылке  и  замычал.  Следы  Козла-Сочинителя давно
перепутались  со  следами  священных  коров  и  белых слонов, но Питекантроп
ничего  не  сказал  из  страха  лишить  госпожу  Хохлатку  надежды.  Госпожа
Хохлатка уселась на заросший грибами пень.
     -  Сейчас Господину как раз пора бы съесть второй завтрак... Предупреди
он    меня,   что  собирается  пойти  побродить,  я  бы  заранее  что-нибудь
приготовила...
     Какой-то  человек  с  треском  вывалился  из  непроходимых  зарослей  и
растянулся  перед  ними.  От  неожиданности  госпожа  Хохлатка  пронзительно
вскрикнула  и  отлетела  на несколько шагов вверх по тропинке, а Питекантроп
прыжком  оказался  между  ней  и лежащим на земле незнакомцем. С виду тот не
представлял  угрозы;  он поднялся на ноги, смахнул гнилые листья с твидового
пиджака  с  кожаными  накладками  на  локтях  и  поправил на носу обмотанные
пластырем  роговые  очки.  Он ничуть не удивился тому, что повстречал в этом
девственном  лесу  курицу  с  высокоразвитым  интеллектом  и давно вымершего
предка Homo sapiens.
     - Вы их видели?
     Его бесцеремонное обращение слегка покоробило госпожу Хохлатку.
     - Видели кого?
     - Словесных церберов.
     -  Это  не  те  жестокие истекающие слюной говорящие собаки, которых мы
видели на полях?
     -  Должно  быть, они. - Он в страхе прижал палец к губам и посмотрел на
Питекантропа. - Вы что-нибудь слышите?
     Потолок  тишины  спустился так низко, что о его балки можно было биться
головой.  Питекантроп  промычал:  "Нет".  Писатель  вытащил  из своего венка
длинный шип.
     - Много лет назад я написал удачный роман. Я никогда не думал, что кто-
нибудь захочет его напечатать, понимаете, но захотели; его украли у меня, и,
чем  больше  я  желал,  чтобы  каждый  его  экземпляр  взорвался,  как гриб-
дождевик, тем лучше эта гнусность продавалась. С ее ошибками, ее позерством,
ее  самонадеянностью! О, я бы продал душу, чтобы кинуть в костер весь тираж.
Но,  увы,  Мефистофель  так и не вернул мне мою рукопись, и слова, которые я
выпустил на свободу, преследуют меня с тех самых пор.
     Госпожа Хохлатка со своего пня выразила мнение публики:
     -  Почему  бы  вам  не уйти на покой? Писатель отдыхал, прислонившись к
скале.
     -  Если  бы  все  было так просто. Я прятался в школах мысли, в сложных
метафорах,  в  аэропортах  неизвестных  стран,  но, рано или поздно, я слышу
далекие  крики и знаю, что мои слова идут по моему следу... - Страдальческое
выражение  его  лица  сменилось  подозрительным.  - Но вас-то что завело так
далеко в этот замшелый лес?
     -  Где-то  здесь  бродит  наш  друг  -  вы его не видали? Рога, борода,
копыта?
     - Если это не сам Дьявол, то он наверняка писатель или сумасшедший.
     - Писатель. Как вы догадались?
     - Чтобы забрести так далеко в этот лес, нужно быть кем-то из трех.
     -  Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!  - Глаза писателя расширились от ужаса. - Лай! Вы
слышите лай?
     Питекантроп негромко замычал и покачал головой.
     -  Лжецы!  -  зашипел  писатель. - Лжецы! Вы заодно с этими собаками! Я
знаю, какую игру вы ведете! Они за деревьями! Они бегут сюда!
     Он  сорвался  с места и понесся, с шумом ломая молодую поросль. Госпожа
Хохлатка и Питекантроп посмотрели друг на друга. Питекантроп замычал.
     -  Придурок, - согласилась с ним госпожа Хохлатка, - как пробковый шлем
с помпонами!
     Питекантроп  осмотрел  дыру в густой листве и снова замычал. За листвой
скрывался беззвучный поток.
     - Поторопись, болван!
     Госпожа  Хохлатка  перепархивала  с камня на камень, а Питекантроп брел
против  окрашенного  в  чайный  цвет  течения  по звенящим тарелкам. Поэтому
госпожа  Хохлатка  первой  добралась  до  священного  озера.  В следующую же
секунду  она  заметила почтенные очки Козла-Сочинителя, лежащие на мраморной
скале.  Еще  секундой  позже она увидела тело самого дорогого и любимого для
нее существа, плавающее в воде.
     - Мой господин! Мой господин! Что же делать!
     Она  полетела  вперед  через  озеро,  не  замечая ни стремящегося вверх
водопада,  ни  воцарившейся вдруг глухой тишины. С пятым взмахом крыльев она
достигла  головы  Козла-Сочинителя. Шестое чувство Питекантропа подсказывало
ему,  что  священное  озеро  - это смерть, и он предостерегающе зарычал - но
звука  не последовало, и ему только и оставалось, что с отчаянием наблюдать,
как  его  возлюбленная  скользнула  вниз,  коснулась  воды концами крыльев и
безжизненно    шлепнулась    рядом  с  Козлом-Сочинителем.  В  семь  прыжков
Питекантроп  достиг  мраморной  скалы  и,  охваченный горем, испустил восемь
душераздирающих   немых  стонов.  Он  колотил  скалу,  пока  на  кулаках  не
выступила  кровь.  Внезапно наш дальний предок успокоился. Он выбрал кусочки
липкой  смолы  у  себя  из волос и стал карабкаться по скале, пока не достиг
кромки  уступа.  Он  сосчитал до девяти, это было все, чему Козел-Сочинитель
смог  его  научить,  и  бросился  вниз,  туда,  где плавали тела его друзей.
Красивый  нырок,  твердая  "десятка".  Никакая мысль не тревожила его, когда
Питекантроп  погрузился в священное озеро. Он не знал слова "безмятежность",
но именно безмятежностью было то, что он чувствовал.





 - Добрый день. Кафе "Юпитер". Нагамини у телефона.
     Ослица. По-моему.
     - Э-э, алло. Могу я поговорить с госпожой Имадзо?
     - Извините, но, видите ли, она сегодня не работает.
     - Понятно. А не могли бы вы сказать, когда ее следующая смена?
     - Извините, не могла бы.
     - Понятно. Из-за правил безопасности? Ослица громко хохочет.
     -  Нет,  не  поэтому.  Видите  ли,  последняя  смена мисс Имадзо была в
воскресенье.
     - Понятно...
     -  Она  студентка,  учится  музыке;  в  колледже  начинается семестр, и
поэтому  она  больше не будет здесь подрабатывать, понимаете, чтобы вплотную
заняться учебой.
     - Понятно. Я надеялся поговорить с ней. Я просто друг...
     - Да, я вас понимаю, если вы ее друг...
       -  Может  быть,  у  вас  есть  ее  домашний  номер?  На  какой-нибудь
регистрационной карточке или в списке?
     -  Мы не держим здесь ни карточек, ни списков. К тому же госпожа Имадзо
работала  у  нас  всего  один  месяц.  -  Ослица  что-то  мурлычет про себя,
размышляя.  -  Мы  не держим здесь личные дела и все такое, понимаете, из-за
нехватки  места.  Даже  наша  раздевалка  - она меньше, чем ящики, в которые
фокусники  втыкают  свои  мечи. Это несправедливо. В нашем филиале в Йойоги,
понимаете, раздевалка достаточно большая, чтобы...
     - Спасибо, госпожа Нагамини, но...
     -  Стойте! Стойте! Госпожа Имадзо оставила мне свой номер, но только на
тот случай, если позвонит некто по имени Эидзи Миякэ.
     Убейте меня.
     - Это я. Меня зовут Эидзи Миякэ.
     - Правда? - Ослица заливается громким смехом.
     - Правда.
     - Вот это да! Ну, не смешное ли совпадение?
     - Вы полагаете?
     -  Госпожа  Имадзо  просила меня дать номер, только если позвонит Эидзи
Миякэ.  И  вот  звоните  вы,  и  вас зовут Эидзи Миякэ! Я всегда так говорю,
понимаете.  "Правда удивительней действительности". Я видела, как вы ударили
головой того негодяя. Должно быть, больно было!
     - Госпожа Нагамини, пожалуйста, дайте мне номер госпожи Имадзо.
     - Хорошо, подождите минутку, интересно, куда же я его задевала?
     Номер  Аи Имадзо из десяти цифр. Я добираюсь до девятой и чувствую, что
рука  костенеет  от  страха.  А  вдруг  мой  звонок  смутит  ее? А вдруг она
подумает,  что  я - просто козел, который не хочет оставить ее в покое? Что,
если  трубку  снимет ее друг? Ее отец? Что, если она сама снимет трубку? Что
я  скажу?  Оглядываюсь.  Покупатели,  свитера,  пустое пространство. Нажимаю
последнюю  цифру. В квартире где-то далеко отсюда раздается звонок телефона.
Кто-то  встает,  может  быть, останавливая видео, может - откладывая палочки
для еды, проклиная эту помеху...
     - Алло!
     Она.
     -  Э-э... - Я пытаюсь заговорить, но мое горло сжимает спазм, и из него
вылетают только какие-то невнятные звуки.
     - Алло!
     Нужно было лучше подготовиться.
     - Алло! Я могу узнать, кто звонит?
     Ко мне возвращается дар речи.
     - Алло, это Аи Имадзо?
     Глупый вопрос. Я знаю, что это Аи Имадзо.
     - Я, э-э, мой, э...
     Судя по всему, она рада.
     - Мой рыцарь в сверкающих доспехах.
     - Как вы поняли?
     - Я узнала ваш голос. Откуда у вас мой номер?
     -  Мне  его  дала госпожа Нагамини из кафе "Юпитер". Случайно. Если вам
сейчас неудобно говорить, то я могу, э-э...
     -  Вот  и  нет,  сейчас  как  раз  удобно.  Я пыталась найти вас в бюро
находок  на  вокзале  Уэно,  вы говорили, что там работаете, но мне сказали,
что вы неожиданно уехали.
     - Да, э-э, госпожа Сасаки мне говорила.
     - Это из-за вашего родственника?
     - Отчасти. То есть нет. В каком-то смысле, да.
     -  Ну,  по крайней мере, теперь все прояснилось. Куда вы исчезли тогда,
в "Ксанаду"?
     -  Я подумал, что к вам захотят подойти многие, э-э, из организаторов и
музыкантов.
     -  Точно!  И  мне  так  хотелось,  чтобы  вы  угостили  некоторых своим
фирменным ударом. Кстати, как ваша голова? Не случилось мозговой травмы?
     - Нет, мозг в порядке, спасибо. В каком-то смысле.
     Аи Имадзо это кажется смешным.
     Мы начинаем говорить одновременно.
     - После вас, - говорю я.
     - Нет, после вас, - говорит она.
     -  Я,  э-э, - электрический стул, должно быть, приятней, чем это, - тут
размышлял,  если, то есть это совершенно ничего, если нет, знаете, - никогда
не бросайся в бой без четкого плана отступления, - но можно ли, э-э, мне, э-
э, позвонить вам?
     Пауза.
     -  Итак,  Миякэ,  вы звоните мне, чтобы спросить меня, можете ли вы мне
позвонить, верно?
     Мне и в самом деле нужно было лучше подготовиться.





 C  тех  пор  как  Козел-Сочинитель  оставил свое страдающее артритом тело в
священном    озере,    ходьба   доставляла  ему  одно  удовольствие.  Бамбук
расступался  перед ним, козодои выводили велеречивые грели. Он поднял голову
и  увидел  на холме дом. Странно было наткнуться на подобное здание на плато
Лапсанг  Сючанг. Со своим затянутым ряской прудом со стрекозами оно бы лучше
смотрелось  в  каком-нибудь  сонном пригороде. На островке светился каменный
фонарь.  Пестрый  кролик  исчез  в ромбовидных ростках ревеня. Под фронтоном
виднелось  открытое  треугольное  окно.  Воздух  полнился  шепотами.  Козел-
Сочинитель  пошел  по  тропинке  к  парадной  двери.  Ее  ручка со сломанным
язычком  закрутилась вхолостую, дверь распахнулась, и Козел-Сочинитель полез
по натертым до блеска ступенькам на чердак.
     - Добрый день, - поздоровалось старинное бюро.
     - Приветствую, - сказала ручка Сей Сенагон.
     -  Но  я  ведь  оставил  вас в почтенном дилижансе! - воскликнул Козел-
Сочинитель.
     - Мы идем туда, куда идешь ты, - объяснило старинное бюро.
     - А когда вы научились говорить?
     -  Когда  ты  научился  открывать  свои  уши,  - ответила ручка госпожи
Сенагон, отточившая кончик
     своего пера на точильном камне остроумия своей первой хозяйки.
     -  Мы  можем  начинать? - спросило старинное бюро. - Госпожа Хохлатка с
Питекантропом с минуты на минуту тоже будут здесь.
         Козел-Сочинитель    взял  чистый  лист  бумаги.  На  возвышенности,
низменности,  тропические  леса, трущобы, поместья, острова, равнины, на все
девять  углов  компаса  с  подернутого  туманом  неба капля за каплей падало
умиротворение. Страница - действительность. Слово - жизнь.

============================================================================

                                    Шесть
                                   КАЙ ТЕН

============================================================================





 Чайный  зал  "Амадеус"  -  это мир, напоминающий свадебный торт. Пастельная
глазурь,  рюшечки-розеточки. Тетушка Толстосум удостоила бы его своей высшей
похвалы:  "Восхитительный".  Что  до меня, то я бы с удовольствием раскрасил
из  баллончика  все  эти  кремовые  ковры,  молочные стены и сливочно-нежные
драпировки.  Я без труда нашел отель "Ригха Ройял" - пришлось еще час гулять
по  Харадзюку,  убивая  время.  Сонные  продавщицы  по  холодку мыли витрины
бутиков,  цветочники  поливали тротуар. Помешиваю лед в стакане с водой. Мой
дед  должен  прийти  через  пятнадцать минут. Теперь слово "дед" получит для
меня  новый  смысл. Странно, как легко слова меняют значения. Еще на прошлой
неделе  слово  "дед"  означало человека с зернистой фотографии на бабушкином
семейном  алтаре.  "Его  забрало  море"  - это все, что она рассказала нам о
своем  давно  умершем муже. В местном фольклоре он остался вором и пьяницей,
который  однажды ветреной ночью исчез, едва отойдя от причала. Позор госпожи
Оки.
     "Амадеус"  -  заведение  такого  класса,  что в нем есть метрдотель. Он
стоит  за  похожей  на  пьедестал  конторкой у жемчужных врат, листает книгу
заказов,   дает  распоряжения  официанткам  и  перебирает  пальцами,  словно
нажимая  на  невидимые  клавиши.  На  метрдотеля  нужно  учиться? Сколько им
платят?  Пробую  перебирать  пальцами. Но в тот же миг метрдотель устремляет
взгляд  прямо  на  меня.  Я  опускаю  руки  и  отворачиваюсь  к  окну, жутко
смущенный.  За  соседними  столиками  состоятельные  жены  обсуждают секреты
своей  профессии.  Деловые  люди  изучают  газетные  развороты  и  стучат по
клавиатурам  портативных  компьютеров  величиной с воробья. Вольфганг Амадей
Моцарт,  окруженный трубящими в трубы маргариновыми херувимами, смотрит вниз
с  потолочной  фрески.  На  вид  он  одутловат  и  нездорово бледен - ничего
удивительного,  что  так  рано  умер.  Нестерпимо  хочется курить - у меня в
кармане  лежит  пачка  "Кларка".  Через  панорамные окна Моцарту определенно
открывается  грандиозный  вид.  Токийская башня, "Пан-Оптикон", парк Йойоги,
где   околачиваются  старые  козлы  с  биноклями.  В  хромированных  стеклах
небоскреба  отражается  гигантский  кран - точно собственная полномасштабная
копия.  Баки  с  водой,  антенны,  заросли крыш. Сегодня погода вырядилась в
хаки.  Звон  серебряной  ложечки  о полупрозрачный фарфор чашечки - нет, это
массивные   часы  на  каминной  полке  возвещают  о  том,  что  уже  десять.
Метрдотель, кланяясь, подводит ко мне пожилого человека.
     Он!
         Мой   дед  смотрит  на  меня  -  я  вскакиваю,  взволнованный,  все
заготовленные  слова  вдруг  вылетают из головы, - и его глаза говорят: "Да,
это  я" - так смотрят, когда назначили встречу незнакомому человеку. Не могу
сказать,  что мы похожи, но и не могу сказать, что нет. Мой дед опирается на
трость;  на  нем  темно-синий  хлопковый  костюм и галстук-шнурок с аграфом.
Метрдотель  проворно  бросается  вперед и отодвигает стул. Мой дед поджимает
губы.  Кожа  у  него болезненно-серая, испещренная пигментными пятнами, и он
не может скрыть, скольких усилий стоит ему ходьба.
     - Эидзи Миякэ, надо полагать?
     Я  кланяюсь  ему  на  все  восемь восьмых, безуспешно пытаясь подобрать
нужные слова. Мой дед насмешливо возвращает мне одну восьмую.
     - Господин Миякэ, прежде всего я должен сообщить вам, что я не ваш дед.
     Я выпрямляюсь.
     - А...
     Дворецкий  откланивается,  незнакомец  садится,  а  я  в замешательстве
остаюсь стоять.
     -  Однако я пришел по воле вашего деда, чтобы обсудить вещи, касающиеся
семейства  Цукияма. Сядь, мальчик. - Он наблюдает за каждым моим движением -
из-под  набрякших  век  сверкает  острый, как бритва, взгляд. - Называй меня
Райзо.  Мы с твоим дедом знакомы не один десяток лет. Я знаю, кто ты, Миякэ.
Именно  я  указал  другу  на  твое  сообщение  в колонке частных объявлений.
Теперь  к  делу.  Как  ты  знаешь,  твой  дед  сейчас  выздоравливает  после
серьезной  операции  на сердце. Первоначальные прогнозы врачей были чересчур
оптимистичны,  он  вынужден  остаться  в  больнице  еще  на  несколько дней.
Поэтому я пришел вместо него. Вопросы?
     - Мне можно его навестить? Господин Райзо качает головой:
     -  Твоя  мачеха  помогает  ухаживать  за  ним в палате, а... как бы это
лучше сказать?
     -  Она считает, что я - пиявка, которая хочет высосать из семьи Цукияма
побольше денег.
     - Именно. Скажи просто: у тебя есть такое намерение?
     -  Нет,  господин  Райзо.  Все, чего я хочу, - это встретиться со своим
отцом.
     Сколько раз мне еще придется это повторить?
     -  Твой  дед полагает, что хранить тайну - самый верный способ избежать
подозрений  со  стороны  твоей  мачехи.  Милочка!  -  Господин Райзо пальцем
подзывает  официантку.  - Гигантскую порцию коньяка, как обычно, пожалуйста.
Что будешь пить, Миякэ?
      -  Э-э,  зеленый  чай,  пожалуйста.  Официантка  с  заученной  улыбкой
обращается ко мне:
     - У нас есть восемнадцать сортов...
     - Да принесите вы мальчику чайник чаю, черт побери!
     Официантка кланяется, убрав улыбку:
     - Да, адмирал.
     Адмирал? Сколько всего в Японии адмиралов?
     - Адмирал Райзо?
     - Это было очень давно. Лучше "господин".
     - Господин Райзо. Вы знакомы с моим отцом?
     -  Прямой  ответ  на  прямой вопрос. Я никогда не скрывал, что презираю
этого  человека.  Девять последних лет я избегал его общества. С того самого
дня,  как  узнал,  что он продал фамильный меч Цукияма. Этот меч принадлежал
его  -  твоей  -  семье пять веков, Миякэ. Пять сотен лет! Унижение от того,
как  твой отец распорядился пятью веками истории семьи Цукияма - не говоря о
тех  Цукияма, которым еще предстоит родиться, - неизмеримо. Неизмеримо! Твой
дед,  Такара  Цукияма,  -  человек, который верит в кровные узы. Твой отец -
человек,  который  верит  в  совместные предприятия на Формозе[123]. Знаешь,
где  сейчас  меч  Цукияма?  -  Адмирал скрипит зубами. - Он висит в кабинете
совета  директоров  завода,  производящего  пестициды  в Небраске! Что ты об
этом думаешь, Миякэ?
     - Это постыдно, господин Райзо, но...
     -  Это преступление, Миякэ! Твой отец - бесчестный человек! Он с легким
сердцем  бросил  твою мать на произвол судьбы, даже не подумав о том, что ее
ждет! Это дед позаботился о том, чтобы поддержать ее деньгами.
     Для меня это новость.
     -  Существует  кодекс чести, даже когда речь идет о любовницах. Плоть и
кровь  -  вот  что  имеет  значение,  Миякэ!  Узы крови - основа жизни. Наша
сущность! Знать, откуда ты родом, необходимо, чтобы знать самого себя.
     Официантка  возвращается с серебряным подносом и ставит наши напитки на
кружевные салфетки.
     -  Я  тоже считаю, что узы крови - это важно, господин Райзо. Поэтому я
здесь.
     Адмирал мрачно нюхает бренди. Я отхлебываю мыльный чай.
     -  Знаешь, Миякэ, врачи приказали мне забыть о подобных вещах. Но среди
моих  знакомых  больше  престарелых  моряков, чем престарелых докторов. - Он
одним  глотком  отхлебывает полбокала, запрокидывает голову и с наслаждением
смакует каждую молекулу напитка. - Твои сводные сестры - никчемные создания.
Визгливые  пошлячки  из  колледжа  для придурков. Встают в одиннадцать утра.
Красят  губы  белой  помадой,  носят  ботинки на толстой подошве, ковбойские
шляпы,  украинские  платки.  Они  красят  волосы в кислотные цвета. Твой дед
надеется,  что  его  внук - ты - имеет принципы благороднее, чем эти девицы,
кидающиеся на каждый новый поп-хит.
     -  Господин Райзо, простите, если... Я хочу сказать, я надеюсь, что мой
дед  ни  в  коем  случае не видит во мне своего будущего наследника. Когда я
говорю,  что  не  намерен врастать в фамильное древо Цукияма, я хочу сказать
именно это.
     Господин Райзо недовольно перебивает:
     - Кто - что - когда - зачем - почему - чей... Послушай, твой дед хочет,
чтобы  ты  прочитал  вот  это.  -  Он  кладет  на стол коробку, завернутую в
черную  ткань. - Это не подарок, потом вернешь. Этот дневник - самое ценное,
что  у  него  есть.  Храни  его  как зеницу ока. Вернешь через неделю, когда
придешь  знакомиться со своим дедом. Сюда. В это же время - десять утра - за
этот же стол. Вопросы?
     - Мы не знакомы - он не боится доверить мне...
     -  Непростительное безрассудство, по-моему. Я уговаривал сделать копию.
Не  доверять  оригинал  мальчишке.  Но  он  настоял,  старый  осел. Копия не
передает души, уникальности. Это его слова, не мои.
     - Я, э-э... - Я смотрю на черный сверток. - Я высоко ценю эту честь.
     -  Еще  бы.  Твой  отец никогда не читал этих страниц. Скорее всего, он
пустил бы их с аукциона в своем Интернете.
     - Господин Райзо, скажите, чего хочет мой дед?
     -  Еще  один  прямой вопрос. - Адмирал допивает коньяк. Камень в аграфе
отливает  синевой  океанских  глубин.  -  Я  отвечу  тебе. Войну с возрастом
невозможно  выиграть.  В  ходе этой войны мы наблюдаем отвратительные сцены.
Истины  превращаются  в  фиглярство.  Вера  становится  предметом  торга для
лжецов.  Жертвы  оказываются ненужными крайностями. Герои становятся старыми
пройдохами,  а  молодые  пройдохи  -  героями.  Этика  теперь  -  логотип на
спортивной  одежде.  Ты  спрашиваешь,  чего хочет твой дед? Я скажу тебе. Он
хочет того же, чего ты. Ни больше, ни меньше.
     Шабаш жен разражается хохотом.
     - Но чего же?
     Адмирал Райзо встает. Метрдотель с его тростью уже здесь.
     - Смысла.





                                                           1 августа 1944-го
 С  утра  было  пасмурно.  После  полудня  заморосил  дождь. Еду в поезде из
Нагасаки.  Путь  до Токуямы, префектура Ямагути, займет еще несколько часов,
а  до  острова Оцусимы, конечного пункта моего назначения, я доберусь только
завтра   утром.  В  прошлые  выходные,  Такара,  я  разрывался  между  двумя
обещаниями.  Первое  я  дал  тебе:  рассказать  во всех подробностях о своей
службе  на  Императорском  военно-морском  флоте.  Второе  я  дал  стране  и
императору:  держать  все  подробности,  касающиеся  подготовки  сил особого
назначения,  в  строжайшей тайне. Чтобы справиться с дилеммой, я решил вести
этот дневник. Эти слова - для тебя. Молчание - для императора.
     Когда  ты  будешь  читать  эти  строки, матушка уже получит извещение о
моей  смерти и посмертном повышении в звании. Возможно, ты, матушка и Яэко в
трауре.  Возможно,  вы  теряетесь  в  догадках,  что  означает  моя  смерть.
Возможно,  жалеете,  что  нечего  положить  в семейный склеп, - у вас нет ни
праха,  ни костей. Этот дневник - мое утешение, смысл моей жизни и мое тело.
Море - прекрасная могила. Не скорбите слишком.
     Итак,  я  начинаю. Военное положение быстро ухудшается. Силы императора
понесли  огромные потери на Соломоновых островах. Американцы высаживаются на
Филиппинах  с  очевидной  целью  захватить  гряду  Рюкю. Чтобы предотвратить
разорение   родных  островов,  требуются  исключительные  меры.  Вот  почему
Императорский военно-морской флот разработал программу кайтен.
     Кайтен  -  это видоизмененная торпеда марки 93: лучшая торпеда в мире с
кабиной  для  пилота. Пилот управляет торпедой, наводит ее на цель и наносит
удар  по  вражескому  судну  ниже  ватерлинии.  Поражение  цели теоретически
неизбежно.  Я  знаю,  Такара,  ты  любишь  технические подробности, так вот.
Длина кайтен - 14,75 метра. Она приводится в движение двигателем мощностью 5
50  лошадиных  сил,  работающем  на  жидком  кислородном топливе, которое не
оставляет  на  поверхности  воздушных  пузырьков  и  позволяет  нанести удар
внезапно.  Кайтен  может  двигаться  со скоростью 56 км/ч в течение двадцати
пяти  минут,  что  позволяет  ей  настичь  корабль, на который она нацелена.
Кайтен  вооружена  боеголовкой с зарядом в 1,5 тонны тонулолнитротротилового
эквивалента,  которая  взрывается  от  удара.  Подводные  лодки  подходят  к
стоянкам  кораблей противника на дистанцию поражения и выпускают кайтен. Эта
новая  торпеда, которая под управлением человека превращается в смертоносное
оружие,  вернет  нам  недавние  потери  в  полушарии,  принадлежащем Великой
Восточноазиатской  империи, деморализует военно-морской флот США и уничтожит
большую его часть. Тихий океан станет японским озером.
     На  военно-морских  авиабазах  Нара  и Цутиура свои жизни для программы
кайтен  предложили  1375 добровольцев. Строжайший отбор прошли только 160 из
них.  Видишь,  брат,  какой  чести  удостоилось  имя Цукияма и сколь славная
память о нем сохранится.

                                                                   2 августа
 Туманное  утро;  жаркий,  безоблачный  день.  Я просыпаюсь вместе с другими
курсантами  на нарах в казарме военной полиции в Токуяме - армейские казармы
были  разрушены  бомбежкой  месяц  назад. Бомба ударила в топливный склад, и
взрыв  сровнял  с землей весь порт и значительную часть города. Из этих руин
нас морем переправили на Оцусиму. Путешествие было коротким - всего полчаса,
но  перемена  разительная.  Оцусима сплошь состоит из мирных лесистых холмов
с  рисовыми  полями.  База кайтен и завод по производству торпед расположены
на низком узком перешейке.
     Младший  лейтенант  Хироси  Куроки и мичман Секио Нисина - изобретатели
кайтен,  оказали  нам  честь,  встретив  у сходней. Эти два человека - живая
легенда,  Такара.  Вначале  Верховное  командование  военно-морских  сил  не
выказывало    особой    охоты   санкционировать  использование  сил  особого
назначения  и  отклонило  предложение  младшего  лейтенанта Куроки и мичмана
Нисины  по  созданию кайтен. Чтобы убедить Верховное командование и доказать
искренность  своих  намерений, они вновь вынесли это предложение на его суд,
на сей раз написав его своей кровью. При всем при этом они - жизнерадостные,
скромные   парни.  Они  проводили  нас  в  казармы,  перебрасываясь  шутками
насчет    "Оцусимского    отеля".  Потом  весь  остаток  дня  объясняли  нам
технические подробности, а экскурсию по базе отложили на завтра.

                                                                   3 августа
 Ветрено.  Море  покрыто  рябью.  Ограждения  вокруг  базы кайтен охватывают
территорию  размером  около  шести  бейсбольных  полей,  где  размещаются от
пятисот  до  шестисот  человек. Секретность строжайшая - даже жители острова
не  знают  истинного  предназначения  базы.  Сама  база  состоит из казармы,
столовой,  трех  торпедных  заводов,  механической  мастерской для переделки
торпед  марки  93  в  кайтен,  спортивной  площадки, плаца для торжественных
построений,  административных  зданий  и причала. Через прорубленный в скале
четырехсотметровый  тоннель  узкоколейка  соединяет  механизированный  цех с
пирсом,  откуда  будут  запускаться  кайтен  и  где сегодня вечером начнутся
тренировки.  Я поспорил с Такаси Хигути, однокашником по Нара, за привилегию
быть  в первой из запущенных кайтен вместе с младшим лейтенантом Куроки. Его
камень побил мои ножницы! Что ж, моя очередь придет завтра.

                                                                   4 августа
 Душная,    влажная  жара.  Трагедия  случилась  так  скоро.  Вчера  младший
лейтенант  Куроки  и  лейтенант Хигути не вернулись из рейда вокруг северной
оконечности  Оцусимы.  Аквалангисты  искали их кайтен всю ночь. Нашли уже на
рассвете (через 16 часов после запуска), всего в трехстах метрах от причала,
наполовину  погруженную  в  ил.  Хотя  кайтен  оборудованы  двумя аварийными
люками,  их можно открыть только над водой. Под водой не позволяет давление.
Запас  воздуха  рассчитан  на  десять  часов  - если пилотов двое, это время
сокращается  наполовину.  Их  жертва  не  была напрасной - они оставили 2000
иероглифов  технических  данных  и  наблюдений,  относящихся  к  оказавшейся
роковой  неисправности. Когда кончилась бумага, они стали выцарапывать слова
гаечным  ключом  на  стене  кабины.  Мы  только что вернулись с погребальной
церемонии.  Мичман Нисина поклялся взять прах Куроки с собой в кайтен, чтобы
вместе  встретить  час  славы.  Конечно, мы все скорбим, но нас поддерживает
уверенность  в  том, что гибель наших братьев не была напрасной. Вина камнем
лежит  у  меня  на  сердце.  Я  попросил  коменданта Удзину предоставить мне
аудиенцию  и  рассказал  ему,  почему  чувствую особую ответственность перед
душой  Хигути.  Комендант Удзина обещал не оставить мою просьбу без внимания
и включить меня в число участников первой волны ударов кайтен.

                                                                   9 августа
 Нестерпимая  жара.  Извини  за  долгое  молчание,  Такара.  Тренировки идут
полным  ходом,  и  на  дневник невозможно выкроить даже десять минут в день.
Вечером  я засыпаю, едва голова коснется подушки. У меня прекрасные новости.
Во  время  утренней  поверки  объявили  имена участников первой волны ударов
кайтен,  и  Цукияма было в их числе! Эмблема нашего подразделения - кикусуи.
Это    хризантема   с  герба  Масасигэ  Кусуноки,  сражавшегося  на  стороне
императора    Годайдо.  В  битве  при  Минатогаве  семьсот  воинов  Кусуноки
противостояли  натиску  тридцати пяти тысяч предателей под предводительством
Асикаги,  и  Кусуноки вместе со своим братом Масасуэ совершил сеппуку только
после  того, как получил одиннадцать страшных ран. Мы выбрали этот символ не
случайно. Нас семьсот. Наша преданность императору неизмерима.
     В  море  выйдут  четыре  подлодки,  и  на  борту каждой из них будет по
четыре   кайтен.  I-47,  под  командованием  доблестного  капитан-лейтенанта
Зендзи  Орита,  примет  на борт мичманов Нисину, Сато, Ватанабэ и лейтенанта
Фукуду.  I-36  -  лейтенанта  Есимото и мичманов Тоезуми, Иманису и Кудо. На
борту  I-37  будут лейтенанты Камибеппу и Мураками, а также мичманы Юцуномия
и  Кондо. I-333, под командованием капитана Ёкоты, повезет лейтенантов Абе и
Гото  с  мичманами  Кусакабэ  и  Цукиямой Субару. После этого объявления нам
отвели  новые койки, чтобы члены одного пуска спали в одной комнате. Комната
тех,  кто  займет  место  на  I-333, на третьем этаже в конце коридора, окно
выходит  на  рисовые  террасы.  По  ночам  лягушки  квакают  так громко, что
заглушают  шум  литейных  цехов.  Мне  сразу  вспоминается  наша  комната  в
Нагасаки.

                                                                  12 августа
 Прохладно  и  тихо. Море гладкое, как река Накадзима, на которой мы пускали
игрушечные  яхты.  Сегодня я расскажу о наших тренировках. После завтрака мы
делимся  на Хризантем и Курсантов. Из-за того, что на учебные пуски выделено
только  шесть  кайтен, нам предоставили преимущество в тренировках. В восемь
тридцать  мы  по  тоннелю  направляемся к причалу для пуска кайтен. Когда мы
занимаем  свои  места в кабинах, кран опускает нас в море. Обычно мы садимся
по  двое. Конечно, тесно, но такое удвоение помогает сэкономить топливо, а "
капля  горючего  так  же  драгоценна, как капля крови". Инструктор стучит по
корпусу,  и  мы стучим в ответ - в знак того, что готовы к отплытию. Сначала
мы  проходим серию спусков. Потом решаем навигационные задачи с секундомером
и    гирокомпасом.   Мы  определяем  местонахождение  вражеского  корабля  и
имитируем  удар,  проходя  под  его  носовой  частью. Нужно быть осторожным,
чтобы  не  зацепиться  верхним  люком  за киль - на базе "П" так погибли два
пилота.  Еще  мы  боимся  застрять  в  иле,  как  младший лейтенант Куроки и
лейтенант  Хигути. Если это все же случится, придется закачать сжатый воздух
в  боеголовку  (которая вместо тротила наполнена морской водой), что должно,
в  принципе,  вытолкнуть  кайтен  на  поверхность.  Никому не хочется первым
проверять  эту  теорию.  Но  больше  всего  мы боимся потерять тренировочную
кайтен  и при этом остаться в живых. Такое случилось с курсантом из Йокогамы
пять  дней назад. Его исключили, и его имя всеми забыто. После возвращения к
причалу  или  в  порт  базы  мы  проходим "разбор полетов", чтобы поделиться
своими  наблюдениями  с  курсантами. Когда спадает невыносимая дневная жара,
мы  занимаемся  борьбой  сумо,  фехтуем на кэндо, бегаем или играем в регби.
Пилоты  кайтен  должны быть в наилучшей физической форме. Помни, что говорил
наш отец, Такара: тело - это внешний слой души.

                                                                  14 августа
 С  утра  погода  прекрасная,  но  к  середине  дня  стали  собираться тучи.
Тренировка  отменена  из-за  поломки двигателя, и у меня есть свободный час,
чтобы  рассказать  тебе о своих братьях по I-333. Ютака Абэ - наш лидер, ему
двадцать  четыре года, он из старинного токийского рода и закончил Пирс. Его
отец  был на борту "Симантогавы" в славной битве при Цусиме в 1905 году. Абэ
-  сверхчеловек,  у  него  получается  все,  за что бы он ни взялся. Гребля,
навигация,  сложение  хайку.  У  него  какого  вырвалось, что он выиграл все
шахматные партии, которые сыграл за последние девять лет. Девиз его кайтен "
Стрела  императора  не  бьет  мимо  цели". Сигенобу Гото, двадцати двух лет,
происходит  из  семьи  торговцев  в  Осаке, и его остроумие разит с двадцати
шагов.  Почти  каждый  день  он получает любовные письма от разных девушек и
жалуется,  что  на  базе ему не хватает женского общества. Абэ можно описать
одним  словом - цельность. Гото же способен изобразить кого и что угодно. Он
даже  принимает  заявки: китаец, на которого в уборной напала змея; торговка
рыбой  из  Тохуку,  над  ухом  которой  взыграла  труба. Он пользуется своим
умением  подражать  разным  голосам, чтобы отвлекать Абэ, когда они играют в
шахматы.  Абэ все равно выигрывает. На своей кайтен Гото написал: "Лекарство
для  янки". Наш третий товарищ - Исса Кусакабэ. Кусакабэ на год старше меня,
это  тихий  парень,  который  читает  все, что попадет под руку. Технические
справочники,  романы,  стихи, довоенные журналы. Все подряд. Госпожа Осигэ (
наша  "мама"  на  Оцусиме  -  она  думает, что мы испытываем новую подводную
лодку)  договорилась  с  одним  местным  мальчишкой, чтобы тот каждую неделю
приносил  Кусакабэ  книги  из  школьной  библиотеки.  У него есть даже томик
Шекспира.  Абэ  спросил,  подходят  ли  сочинения  изнеженного европейца для
японского  воина.  Кусакабэ  ответил,  что  Шекспир в Англии - все равно что
кабуки[124].    Абэ  сказал,  что  Шекспир  оказывает  разлагающее  влияние.
Кусакабэ  спросил,  какие пьесы Абэ имеет в виду. Абэ предпочел оставить его
в  покое.  В  конце  концов, Кусакабэ не стал бы пилотом кайтен, если бы его
моральные  принципы  вызывали  какое-либо сомнение. На его кайтен написан не
лозунг,  а  стихотворная строка: "Враг может издать тысячу криков - мы будем
драться  без  единого  слова".  Я должен упомянуть и о Мазуте, нашем главном
инженере.  Это  прозвище  он  получил за свои руки, которые всегда грязны до
черноты.  Он избегает говорить о своем возрасте, но явно годится нам в отцы.
Настоящие  дети  Мазута  -  его кайтен. Кстати, я решил оставить свою кайтен
без девиза. Ее девизом и смыслом станет моя жертва.





 Я   прячу  дневник  под  прилавок  "Падающей  звезды",  чтобы  дать  глазам
отдохнуть  -  хоть  страницы  и заламинированы, карандашные строки выцвели и
стали  похожи  на  привидения.  К  тому же многих иероглифов я не понимаю, и
приходится  постоянно  заглядывать  в  словарь. Открываю банку диетической "
Пепси"  и  окидываю  взглядом  свою новую империю: повсюду видеокассеты - на
стеллажах  и  полках,  сложены стопками на прилавке. Источающие слизь чужие,
сверкающие  доспехами  гладиаторы, писклявые идолы. С улицы доносится легкий
рок.  За  ту  неделю,  что  меня  здесь  не  было,  на  месте старой обувной
мастерской  рядом с "Фудзифильмом" открылась закусочная сети "Кентукки фрайд
чикен"[125].  У  ее входа, под обвисшим полотнищем с надписью "Торжественное
открытие"    стоит   жутковатого  вида  статуя  полковника  Сандерса[126]  в
натуральную  величину.  Взглянув  на  его  упитанную  фигуру  и  улыбающуюся
физиономию,  вспоминаешь  храмовые  статуи Эбису. Неужели от "КФЧ" можно так
растолстеть?
     Бунтаро  с  Матико  наверняка уже в самолете "Японских авиалиний", где-
нибудь  над  Тихим  океаном. Когда я пришел домой после встречи с господином
Райзо,  Бунтаро  был  на  грани  срыва, хотя до прихода такси оставалось еще
полтора  часа.  Что  будет,  если  рухнет компьютер? Если сломается монитор?
Если  пойдет дождь из танцующих мурен? Матико буквально загнала его в такси.
На  мониторе я могу смотреть все что угодно, но выбор слишком велик, поэтому
я  весь  день кручу один и тот же фильм с Томом Хэнксом. Никто не заметит. С
двух  до  пяти  клиентов  почти  нет;  как  только  офисы  и  школы начинают
закрываться,  работы  сразу  же  прибавляется.  Завсегдатаи смотрят на меня,
раскрыв рот, - им сразу же приходит в голову, что у Матико случился выкидыш.
Когда  я  говорю, что чета Огизо уехала в отпуск, они реагируют так, будто я
сказал,  что  Бунтаро  с  женой  превратились  в  чайники и улетели в Тибет.
Вопрос,  кто же тогда я, довольно щекотлив - мой ушлый хозяин сдает капсулу,
не    беспокоя   налоговую  службу.  Школьники  толпятся  вокруг  стендов  с
ужастиками,  секретарши  выбирают голливудские фильмы с белокурыми звездами,
служащие  предпочитают  названия вроде "Пэм, дама из Амстердама" и "Академия
горячих  сосисок". Некоторые приносят кассеты с опозданием - нужно постоянно
сверяться  с записями в журнале. Госпожа Сасаки приходит в половине восьмого
-  я  несусь  наверх накормить Кошку, а потом через дорогу - накормить себя.
Цыплята  полковника  Сандерса сделаны из опилок. Госпожа Сасаки говорит, что
мое место в Уэно уже занято, и меня охватывает тоска по моей прежней работе.
Она  оставляет  мне "Токио стар" - в понедельничных выпусках несколько полос
отводятся  под  списки  вакансий.  Если я хочу стать разнорабочим на кухне в
каком-нибудь  ресторане, оператором телепродаж, грузчиком в супермаркете или
специалистом по выемке писем из почтовых ящиков, тогда Токио для меня -  рай
земной.   Кошка   выходит на лестницу - за ту неделю, что  я  прятался,  она
научилась  открывать  дверь капсулы. Я говорю ей, чтобы шла назад, но она не
обращает  на  меня  никакого  внимания,  и  когда  я отхожу отнести на полку
стопку  возвращенных  кассет,  она  устраивается  на моем стуле, так что мне
приходится   довольствоваться  шаткой  табуреткой.  "Фудзифильм"  показывает
22:26. Поток клиентов сходит на нет.





                                                                  2 сентября
 Жара  еще  не  спала,  но  по вечерам уже прохладно. Сегодня я получил твое
письмо,  Такара,  и посылку от матушки и Яэко, в которой нашел пояс в тысячу
стежков.  Так  как мое боевое задание будет носить особый характер, вшитые в
этот  пояс  пятисеновые монеты не спасут меня от смерти, но я все равно буду
обматывать  его вокруг талии каждый раз, когда забираюсь в кайтен. Мы с Абэ,
Гото  и Кусакабэ читаем письма из дома вслух, и я был горд, как Тенгу, когда
они  услышали,  что  мой  младший  брат  стал  начальником  подразделения на
фабрике  боеприпасов.  Ваши  игры  похожи  на настоящую военную подготовку -
своими  бамбуковыми  штыками  вы  целитесь в Рузвельта и Черчилля. Я думаю о
Яэко  и  ее работе на парашютной фабрике. Стежки, сделанные ее руками, могут
спасти жизни моих бывших товарищей по Академии военно-морского флота в Нара.
Матушке  наверняка  больно  продавать  фамильные  драгоценности  Цукияма  за
горстку  риса,  но  я знаю, что отец и наши предки поймут ее. В войну живешь
по другим правилам. Ты правильно сделал, что наклеил на окна полоски бумаги,
чтобы  их  не  выбило  ударной  волной.  Нагасаки всегда везло, и если будут
налеты,  то  враг  будет  бить  по  верфям, а не по нашей стороне города. Но
предосторожность не помешает.
     Скоро  я  напишу  ответ  на  твое письмо. Сейчас, когда ты читаешь этот
дневник, ты понимаешь, почему я не мог ответить на твои вопросы.

                                                                  9 сентября
 О  погоде:  тепло,  ясно,  дует  легкий  ветерок.  Сегодня  мне исполнилось
двадцать  лет. Праздновать день рождения, когда страна на военном положении,
неуместно,  поэтому после занятий, на которых нам рассказывали об устройстве
боеголовки,  я  улизнул,  не  дожидаясь  ужина.  С благодарностью я принял в
подарок  заход  солнца. На Внутреннем море особенные закаты. Сегодняшний был
окрашен  в  цвет  клубничного  варенья,  которое варит Яэко. Помнишь историю
Урасимы  Таро?  Как  он  спас  гигантскую  черепаху  и  три  дня гостил в ее
подводном  дворце,  а когда вернулся, то на земле сменилось три поколения? Я
думаю,  как  будет  выглядеть  это  место через девяносто лет, когда Великая
восточноазиатская  война  станет  далеким  воспоминанием?  Когда мы выиграем
войну,  привези  сюда  своих  детей.  Местный морской окунь очень вкусный, и
устрицы  тоже.  Я уже собирался вернуться в столовую, когда увидел Абэ, Гото
и  Кусакабэ.  Абэ  откуда-то  узнал  о моем дне рождения и рассказал госпоже
Осигэ,  которая  приготовила  кусочки  курицы  на  вертеле.  Кусакабэ развел
костер,  и мы поужинали на берегу; было даже немного домашнего сакэ, которое
Гото  позаимствовал  у  подручного  на  кухне.  Этот  напиток оказался таким
крепким,  что  наши  лица  онемели,  но я никогда не ел ничего вкуснее этого
угощения, если не считать того, что готовит матушка.

                                                                 13 сентября
 Теплое  утро,  сырой  день.  На  базе  грипп.  Я  целые  сутки провалялся в
лазарете  с  температурой  39°.  Сейчас я выздоравливаю. Мне снятся странные
сны.  В  одном  я  в своей кайтен плыл вокруг Соломоновых островов в поисках
вражеского  авианосца.  Все  вокруг  было  таким  голубым. Я чувствовал себя
несокрушимым,  как  акула.  Почему-то  со мной в кайтен оказался сын госпожи
Сиоми,  тот  мальчик,  который  бросился  с  гранатой  под  русский  танк  в
Номонхане.  "Разве  ты не знаешь? - сказал он. - Война окончена". Я спросил,
кто  победил,  и  тут  увидел,  что  у  Сиоми  нет  глаз. "Император в своей
резиденции  развлекает  американцев  охотой  на уток. Так он надеется спасти
свою  шкуру".  Я  решил,  что должен плыть в Токийский залив и потопить хоть
один  вражеский корабль, и повел кайтен на север. От ускорения тело откинуло
назад,  и  когда  я  проснулся,  у меня было такое чувство, что я помню, как
рождался  или,  может  быть,  умирал.  Позже ко мне пришли Кусакабэ с Гото и
принесли конспекты занятий по навигации, но о своем сне я им не рассказал.

                                                                   2 октября
 Весь   день  моросил  дождь.  Сегодня  на  секретном  собрании  объявили  о
дислокации  целей  для  Кукусуи.  I-47  и  I-36  направятся к Улити, большой
лагуне на Филиппинах, которую американцы захватили всего 10 дней назад. I-37
и  I-333  одновременно  атакуют якорную стоянку в проходе Коссол на островах
Палау.   Двойное  нападение  необходимо,  чтобы  нанести  максимальный  урон
моральному  духу противника. Найди острова Палау в отцовском атласе, Такара.
Ты  увидишь,  какое  там ярко-синее море. Когда будешь думать обо мне, знай:
твой брат растворился в морской синеве.
       Разногласия  между  Абэ  и  Кусакабэ  все  сильнее.  Командир  нашего
подразделения  вызвал  Кусакабэ  на  партию в шахматы, но тот отказался. Абэ
стал  дразнить  его:  "Ты что, боишься проиграть?" На что Кусакабэ заявил: "
Нет, я боюсь выиграть". Абэ продолжал улыбаться, но было ясно, что он задет.
Братья, которые умрут одной смертью, не должны ссориться.

                                                                  10 октября
 Ясно.  Утром  выпала  роса.  После обеда, когда мы с Мазутом и его командой
перевозили  кайтен  к  пусковому  причалу, была воздушная тревога. Учения на
этот  день  не  планировались.  Пока комендант выкрикивал в громкоговоритель
приказы,  тоннель  наполнился  людьми  с пускового причала. Для безопасности
тротил  опустили  в  глубокий  бункер, подводные лодки ушли из бухты, а мы в
тревоге ждали, когда загудят
     B-52[127].  Если  бомба попадет в механические мастерские, проект будет
отложен  и  мы  потеряем  несколько  решающих недель. Мазут рассуждал вслух,
означает  ли  налет на крупные острова, что американцы уже штурмуют Окинаву?
Слухов  ходит  много,  но  информации, которой можно было бы доверять, почти
нет.  Через сорок тягостных минут прозвучала сирена отбоя. Очень может быть,
что какой-то вахтенный с перепугу принял наши "Зеро" за вражеские самолеты.

                                                                  13 октября
 Приятное  послеполуденное  солнце.  К  вечеру  собрались  тучи. Перечитывая
дневник,  обнаружил,  что мне не удалось передать настроение базы. Надо быть
здесь,  чтобы  понять,  насколько  оно исключительно. Инженеры, инструкторы,
пилоты  и  курсанты - все работают вместе, стремясь к единой цели. Я никогда
не  чувствовал  себя  таким  живым,  как  сейчас. Моя жизнь получила смысл -
защитить  Родину.  Дисциплина  суровая.  Такая  же муштра и проверки, как на
любой  другой военной базе. Но крайностей, которые часто случаются в обычных
лагерях,  где  новобранцев  изнуряют  работой,  а  солдат  подвешивают  вниз
головой  и избивают, на Оцусиме нет. Мы регулярно получаем сигареты, конфеты
и  настоящий  белый  рис.  Жаль,  что  я  не  могу  поделиться едой с тобой,
матушкой  и  Яэко.  Но  я  откладываю  свои конфеты, чтобы передать их тебе,
вместо того, чтобы играть на них, как это делает Гото и остальные.

                                                                  18 октября
 Целый  день  льет  дождь.  "Зуикаку"  все еще на плаву, и, стало быть, отец
почти  наверняка  жив!  Абэ  устроил  мне  возможность  по  военным  каналам
отправить  телеграмму матушке. Я узнал эти новости от Цуеси Ёкоты - капитана
I-333,  которая  сегодня  пришвартовалась  на  Оцусиме.  Капитан Ёкота лично
разговаривал  с  адмиралом  Куритой  на борту "Атаго" семь дней назад, когда
патрулировал    залив   Лейте.  Не  могу  выразить,  как  меня  поддерживает
уверенность  в  том,  что  отец  в  добром здравии и думает о нас. Возможно,
когда-нибудь  он  будет  держать  этот  дневник в своих руках! Капитан Ёкота
говорит,   что  со  времен  Пёрл-Харбора  "Зуикаку"  считается  заговоренным
кораблем.  Помни,  что  гражданская  почта  в южные моря сейчас не считается
грузом  особой  срочности,  и  не  расстраивайся,  если  не услышишь никаких
новостей.    Сегодня    вечером    личному    составу  группы  Кикусуи  дали
четырехдневную увольнительную - перед отправкой в пункт назначения.

                                                                  20 октября
 Ясный  день,  дует  свежий  бриз. Удача рождает удачу. Когда во время ужина
комендант  Удзина  через  громкоговорители читал вечерние новости, мы узнали
об  исключительных  успехах  камикадзе, которые вчера вылетели на Филиппины.
Потоплено  пять  американских  авианосцев  и  шесть  эсминцев! Одним ударом!
Наверняка  даже  американские  дикари  поймут,  как  безнадежно их намерение
оккупировать    наши    острова.  Лейтенант  Камибеппу  встал  на  скамью  и
провозгласил  тост  за  души отважных летчиков, которые отдали свою жизнь за
нашего  возлюбленного императора Хирохито. Редко я слышал такие трогательные
слова.
     -  Что  тверже  -  чистый дух или металл? Дух согнет металл и изрешетит
его. Металл же для чистого духа - не больше, чем ножницы для струйки дыма!
      Признаюсь,  что  представил  себе  день,  когда  похожие  тосты  будут
произносить за наши души.

                                                                  28 октября
 Идет мелкий дождь. Сегодня привели в боевую готовность новые кайтен для I-3
33.  Управлять  ими легче, чем тренировочными. После затянувшейся проверки я
под  дождем  побежал  в  казарму  и  на  краю  спортивной  площадки  чуть не
столкнулся  с  Кусакабэ,  который  стоял,  прислонившись  к  стене склада, и
пристально  разглядывал  что-то  на  земле. Я спросил, что так завладело его
вниманием. Кусакабэ показал на лужу и тихо сказал:
     -  Круги рождаются, пока еще живы круги, рожденные секунду назад. Круги
живут,  когда  круги, рожденные секунду назад, умирают. Круги умирают, когда
рождаются новые круги.
       Это  его  точные  слова.  Я  сказал,  что  ему  нужно  было  родиться
странствующим  поэтом-проповедником. Он ответил, что, может, и был им когда-
то. Какое-то время мы вместе смотрели на лужи.

                                                                    2 ноября
 Жара  1944-го на исходе. Я только что вернулся из своей последней поездки в
Нагасаки.  Ты разделил мои воспоминания о ней, поэтому мне не нужно писать о
них  здесь.  Я  до  сих пор чувствую вкус Матушкиного ёкана[128] и тыквенной
темпуры,  что  приготовила  Яэко.  Поездка  на  поезде отняла много времени,
потому  что двигатель постоянно ломался. Вагон для военных был занят группой
высокопоставленных офицеров, и я ехал в вагоне, полном беженцев из Мантукуо.
Их  рассказы о жестокости Советов и о вероломстве слуг-китайцев были ужасны.
Как  я  рад,  что  отец  так  и  не  согласился  стать  колонистом, хотя ему
предлагали это все последние двадцать лет. Девушка, по возрасту младше тебя,
ехала  в  Токио  совсем одна, чтобы отыскать свою тетю. Она впервые попала в
Японию.  У  нее  на шее висела маленькая погребальная урна с прахом ее отца,
который  погиб  в  Мукдене,  матери,  которая  погибла в Карафуто, и сестры,
которая  погибла  в  Сасебо.  Она  боялась  уснуть  и пропустить Токио - она
думала,  что  он  такой  же  маленький,  как  и ее приграничный городок. Она
верила,  что  найдет  свою тетю, расспрашивая прохожих. В Токуяме я отдал ей
половину  своих  денег,  завернув  в  платок, и вышел прежде, чем она успела
отказаться. Я боюсь за нее. Я боюсь за всех.





 -  Големы,  - объясняю я, лежа голышом после душа в полночной темноте своей
капсулы  с Аи на другом конце провода, - совсем не похожи на зомби. Конечно,
и  те и другие не совсем мертвецы, но големов лепят на кладбище из могильной
грязи  по  образу  и подобию человека, похороненного внизу, а потом чертят у
них  на груди его руну. Голема можно убить, только стерев эту руну. Зомби же
легко  обезглавить  или  поджечь  из  огнемета.  Их  собирают из частей тел,
которые обычно крадут в морге, или просто оживляют полуразложившиеся трупы.
     - Что, некрофилия - обязательный предмет в школах Кюсю?
     - Сейчас я работаю в видеопрокате. Мне положено знать такие вещи.
     - Смени тему.
     - Ладно. О чем поговорим?
     - Я первая попросила.
     - Ну, мне всегда было интересно понять, в чем смысл жизни.
     - В том, чтобы есть мороженое с австралийским орехом и слушать Дебюсси.
     - Отвечай серьезно. Аи хмыкает.
     -  Ты совершенно неправильно задал вопрос. Я представляю, что она лежит
рядом со мной.
     - Как же я должен был спросить?
     -  Ты  должен был спросить: "В чем смысл твоей жизни?" Вот, например, "
Хорошо  темперированный  клавир"  Баха.  Для  меня это гармония на клеточном
уровне.  Для моего отца - сломанная швейная машина. Для Баха - деньги, чтобы
заплатить  свечных  дел  мастеру.  Кто прав? Если по отдельности, то мы все.
Если  в целом, то никто. Ты все еще думаешь о своем двоюродном дедушке и его
кайтен?
     -  Да, наверное. Его смысл жизни кажется бесспорным и несокрушимым, как
скала.
     -  Для  него  -  да.  Пожертвовать  своей жизнью ради тщеславия военной
клики  -  не  то, что я назвала бы "бесспорным", но твой двоюродный дед тоже
не  счел  бы  стоящим  делом  научиться играть на фортепьяно так, как я, - в
меру отпущенного моему мозгу, моим нервам и мышцам.
     Тут входит Кошка.
     - Может быть, смысл жизни в том, чтобы искать его?
     Кошка лакает воду в томящемся жаждой свете луны.





 - Здесь так просторно! - орет Бунтаро в телефонную трубку ветреным утром. -
Что  делать  со  всем  этим  простором?  Почему  я  никогда  сюда  раньше не
приезжал?  Перелет занял меньше времени, чем визит к дантисту. Знаешь, когда
я в последний раз уезжал из Токио в отпуск?
     - Нет, - подавляю зевок.
     -  Я  тоже,  парень. Я приехал в Токио в двадцать два года. Я работал в
компании,  которая делала трансформаторы, и меня послали учиться. Я вышел из
поезда  на  токийском  вокзале  и только через двадцать минут нашел выход. И
хоть  бы  раз  я  пожалел,  что  прожил жизнь в этой чертовой дыре! Я думаю.
Двадцать  лет  прошло,  пора  оглянуться  назад. Остерегайся отпусков в раю,
парень. Здесь слишком много думаешь о том, чего не сделал.
     - Кто-нибудь еще в этом раю встает в такую рань?
     -  Моя  жена  встала  раньше меня. Гуляет по пляжу под пальмами. Почему
океан  такой...  ну,  знаешь...  синий? С нашего балкона слышно, как о берег
бьются  волны.  Моя  жена  нашла  на берегу морскую звезду. Настоящую, живую
морскую звезду.
     - Этот океан твой. Ты имеешь сказать, э-э. что-нибудь конкретное?
     - Да. Я решил, что нужно разобраться с твоими трудностями.
     - Какие, э-э, трудности ты имеешь в виду?
     - Насчет салона.
     - "Падающей звезды"? С ней нет никаких трудностей.
     - Никаких?
     - Ни единой.
     - О...
     - Возвращайтесь в свой рай, Бунтаро.

 Пытаюсь  снова  заснуть  - мы с Аи говорили до начала четвертого утра, - но
мозг набирает обороты.
     "Фудзифильм"  показывает  07:45.  Кошка  лакает  воду и отправляется по
своим  делам.  Утро  вставляет  вилку в розетку. Какое-то время я машинально
наигрываю  блюз,  выкуриваю  три последние "Лаки страйк", ем йогурт - выудив
из  него  ложкой  кусочек плесени - и слушаю "Milk and Honey"[129]. На Андзу
маленьким воздушным змеем ложится солнечный свет.
     Два  дня  она  считалась  пропавшей  без вести, но ни у кого не хватило
жестокости    сказать   мне:  "Оставь  надежду".  На  Якусиме  действительно
постоянно  пропадают  туристы,  и  часто находятся - или их находят - спустя
день-два.  Но  местные  жители не настолько глупы, даже одиннадцатилетние, и
все  мы  знали,  что  Андзу  утонула.  Ушла, не попрощавшись. К утру бабушка
постарела  на  десять лет и смотрела на меня, едва узнавая. Когда в тот день
я  ушел  из  дома, не было никакого скандала. Помню, она сидела за столом на
кухне  и говорила мне, что, если бы я не уехал в Кагосиму, ее внучка была бы
жива.  И я думал - и думаю до сих пор, - что это истинная правда. Оставаться
в  нашей  с  Андзу  комнате,  среди  ее  одежды,  ее  игрушек  и  книг, было
невыносимо,  и  я  отправился  в  дом дядюшки Апельсина. Моя тетя освободила
угол,  чтобы  я  мог  там  спать.  На следующий вечер полицейский Кума зашел
сказать,  что  поиски тела Андзу прекращены. Двоюродные сестры, которые были
старше  меня,  решили, что я нуждаюсь в сочувствии - они постоянно говорили,
что  я  могу плакать, что все понимают, что я не виноват в смерти Андзу, что
я всегда был хорошим братом.
     Сочувствие  тоже  было  невыносимо.  Променять  сестру на какой-то гол,
который  никогда  не  повторится!  И  я  сбежал. Сбежать на Якусиме просто -
нужно  просто  выйти  из  дома, пока хозяйки не принялись за свои хлопоты, а
туман  не снесло к морю, тихо пройти по переулкам, куда смотрят окна домов с
подоконниками  наружу,  перейти  дорогу,  идущую вдоль берега, обойти чайные
плантации  и апельсиновые сады, нарваться на лай местной собаки, войти в лес
и карабкаться вверх.
     Когда  голова бога грома исчезает в океане, я подбираюсь по склону горы
к  бабушкиному  дому; Свет в нем погашен. Осеннее утро, в любую минуту может
пойти  дождь.  Я карабкаюсь вверх. Безымянные водопады, мягкие листья, ягоды
в  желтовато-зеленых лужицах. Карабкаюсь вверх. Прогибаются ветки, колышется
папоротник,   корни  цепляются  за  ноги.  Карабкаюсь  вверх.  Ем  арахис  и
апельсины,   чтобы  забраться  в  лес  как  можно  выше  и  глубже.  К  ноге
присасывается  пиявка, царит леденящая тишина, серый день клонится к вечеру,
я  теряю  представление  о  времени.  Карабкаюсь вверх. Деревья высятся, как
надгробия,  расступаются,  пропуская в лесное лоно, воюют друг с другом. Пот
стекает  холодными струйками. Карабкаюсь вверх. Наверху все покрыто мхом. От
его  яркой  зелени  слепнешь,  как  от  горя,  он  глушит шаги, как снег, он
пушистый,  как  лапки  тарантула.  Если заснешь здесь, тоже покроешься мхом.
Ноги  дрожат  от  напряжения,  я  сажусь  на землю, и тут сквозь абажур леса
пробивается    мутная  луна.  Мне  холодно,  и  я  кутаюсь  в  свое  одеяло,
притулившись  к древнему поваленному кедру. Я не боюсь. Чтобы бояться, нужно
ценить  себя.  Но  в первый раз за эти три дня я чего-то хочу. Я хочу, чтобы
бог  леса  превратил  меня в кедр. От самых старых жителей острова я слышал,
что  если  пойти  в  горы  ночью,  когда  бог  леса считает свои деревья, он
включит  тебя  в  их  число  и  превратит  в дерево. Кричат звери, сгущается
темнота,  пальцы ног немеют от холода. Я вспоминаю Андзу. Несмотря на холод,
засыпаю.  Несмотря  на  усталость,  просыпаюсь. Вдоль ствола упавшего дерева
осторожно   пробирается  белая  лисица.  Она  останавливается,  поворачивает
голову  и  смотрит  на меня более чем человеческими глазами. Меж моих ветвей
повис  туман,  а  там,  где  прежде было мое ухо, птицы свили себе гнездо. Я
хочу  поблагодарить  бога леса, но у меня нет больше рта. Не имеет значения.
Теперь  ничто  не  имеет  значения,  на веки вечные. Проснувшись с затекшими
руками  и  ногами  -  уже  не  дерево, а снова маленький мальчик, у которого
течет из носа, а горло сжато простудой, - я плачу и плачу, и плачу, и плачу,
и плачу, и плачу.
     "Milk  and  Honey" кончился, плеер с урчанием замолкает. Воздушный змей
солнечного  света  переместился  на  заваленную хламом полку, откуда, шевеля
усиками,  на меня взирает Таракан. Подпрыгиваю, хватаю флакон с морилкой, но
Таракан  бежит  вниз  по  стене и скрывается в щели между стеной и полом - я
выстреливаю  туда  примерно  треть флакона. И остаюсь стоять в позе охотника
на  мамонтов,  совершенно  опустошенный.  Я  убежал  в  глубь острова, чтобы
понять,  зачем  Андзу  росла рядом со мной, клетка за клеткой, день за днем,
если  ей  было суждено умереть, не дожив до двенадцатого дня рождения. Я так
и  не  нашел  ответа  на  этот  вопрос.  На  следующий  день  я благополучно
спускаюсь    -   в  доме  Апельсинов  все  бьются  в  истерике  из-за  моего
исчезновения,  -  но,  если  разобраться,  действительно ли я вернулся? Что,
если  суть  Эидзи  Миякэ так и осталась там, на Якусиме, превращенная в кедр
на  затерянном  в  тумане  склоне  горы, а мои попытки найти отца всего лишь
расплывчатый...  путь... в никуда? "Фудзифильм" говорит, что пора готовить "
Падающую  звезду"  к  открытию.  Наступает  день, и дел слишком много, чтобы
думать о том, что все это значит. К счастью для меня.





                                                                    7 ноября
 Погода  тихая,  по  небу плывут легкие облака. Я сижу в общей спальне после
банкета  по  случаю  нашего  отплытия. Я до отвала наелся рыбы, белого риса,
сушеных   водорослей,  каштанов,  консервированных  фруктов  и  выпил  сакэ,
которое  нам  прислал  сам  император.  Так  как  погода сегодня прекрасная,
церемонию  по  случаю  окончания подготовки подразделения Кукусуи провели на
открытом  воздухе,  на  спортивной  площадке.  Присутствовала  вся база - от
коменданта    Удзины   до  последнего  поваренка.  Над  базой,  кораблями  и
подводными  лодками одновременно подняли флаги с восходящим солнцем. Духовой
оркестр  играл  кимигайо.  На нас были мундиры, специально сшитые для нашего
подразделения  кайтен:  черные, с синей отделкой и вышитыми на левой стороне
груди  зелеными  хризантемами.  Вице-адмирал  шестого  флота Мива оказал нам
честь,  лично  выступив  перед  нами. Он прекрасный оратор и непревзойденный
тактик морского боя, и его слова запали нам в самую душу.
     -  В  этой последней схватке с теми, кто убивал ваших отцов и насиловал
ваших  матерей,  вы  -  мстители.  Да не пребудет с вами мир, если вы дадите
врагу  победить!  Смерть  легче перышка, но долг тяжелее горы! "Кай" и "Тен"
означают "Поворот" и "Небеса", поэтому я заклинаю вас, поверните небеса так,
чтобы на земле богов снова засиял свет!
     Один  за  другим мы спускались с подиума, и вице-адмирал вручал каждому
ленту  хатимаки,  чтобы  обвязать  голову, как в древности делали самураи, и
меч  для  сеппуку,  чтобы  напомнить  о  том, что наши жизни принадлежат Его
Императорскому  Величеству,  и  не  допустить  унижения  плена, если роковая
случайность  помешает  нам  поразить  цель.  Под последние звуки кимигайо мы
поклонились  портрету  императора.  Потом священник повел нас в синтоистский
храм помолиться о славе.
     Абэ,  Гото  и Кусакабэ пишут письма родным, я тоже напишу вам и вложу в
конверт  прядь  волос и ногти для сожжения. Я изложу в письме свою последнюю
волю,  но  еще  раз  повторяю  здесь: Такара, до возвращения Отца ты - глава
семьи  Цукияма.  Какие  бы испытания ни ожидали тебя, храни наш меч. Передай
своим  сыновьям  и  сыновьям своих сыновей цельность и чистоту нашего имени.
Моя  душа  поселится  в храме Ясукуни, с мириадом моих братьев, которые тоже
отдали  жизнь за императора. Приди туда помолиться, принеси наш меч, и пусть
на его клинке заиграет свет. Я буду ждать.

                                                                    8 ноября
 Погода:   ясно,  легкая  дымка.  Кленовые  листья  горят  багрянцем.  I-333
покинула  берег  Оцусимы.  Проводы состоялись в 9:00 у пристани. Чтобы снять
хронику  нашего  отплытия,  пригласили бригаду операторов. Я помахал рукой в
камеру,  когда  проходил  мимо,  Такара,  на  случай,  если  вы с друзьями в
Нагасаки  пойдете  в  кино  и  ты увидишь меня. Лейтенант Камибеппу произнес
речь    от   имени  подразделения  Кукусуи,  в  которой  поблагодарил  наших
наставников,  извинился  за  наши ошибки и пообещал, что каждый пилот кайтен
сделает  все, что в его силах, чтобы наша страна нами гордилась. После этого
мы  отдельно  поблагодарили  госпожу  Осигэ. Она задыхалась от волнения и не
могла  говорить, но слова часто портят то, что хочет сказать сердце. Офицеры
подняли  за  нас тост с омики и под крики "Банзай!" взошли на борт подводных
лодок.  Мы стояли над своими кайтен и махали оставшимся на берегу товарищам,
пока  не  зашли за западную оконечность острова. Маленькая флотилия рыбачьих
лодок  и  тренировочных каноэ проводила нас в открытое море. Гото смотрел на
дочерей  рыбаков в бинокль Кусакабэ. Абэ только что объявил, что техническая
проверка  состоится  на  час  раньше,  поэтому  рассказ  о I-333 я отложу до
завтра.

                                                                    9 ноября
 Погода:  утром  шел  дождь;  после  обеда небо прояснилось, а по морю пошла
рябь.  Гото,  который любит играть словами, когда речь заходит о нашей жизни
на  подлодке,  говорит,  что  "нас  словно  закупорили  в  жестяной фляжке и
пустили по течению". В эту жестяную фляжку втиснуты носовой торпедный отсек,
каюты  офицеров,  носовые  батареи, насосный отсек, боевая рубка, аппаратный
отсек,  кают-компания,  каюты  матросов  на  60  человек, носовой и кормовой
машинный  отсеки,  кормовые  торпедные  отсеки.  Мазут  сравнивает  I-333  с
железным  китом.  Я  восхищаюсь  экипажем  подлодки:  они  стоят  на  боевом
дежурстве  с  начала войны и за это время провели на берегу всего 10 дней! Я
здесь  только  день,  но мне уже больно бегать или кидать бейсбольный мяч. Я
скучаю  по  нашим  оцусимским  футонам  - на I-333 мы спим на узких полках с
бортиками,   чтобы  не  упасть.  Воздух  спертый,  свет  тусклый.  Я  должен
подражать    выносливости  команды.  Даже  когда  просто  идешь,  приходится
изгибаться,  особенно  в начале похода, когда все коридоры заполнены ящиками
с  провизией.  Здесь  есть только два места, где можно побыть в одиночестве.
Одно  из  них  -  кайтен,  в  которую  можно забраться изнутри по специально
сконструированным  трубам  между  палубой  подлодки  и  нижним  люком  самой
торпеды.    Второе    -  туалет.  (Однако  туалеты  на  подводной  лодке  не
приспособлены  для того, чтобы находиться в них долго.) Кроме этого, капитан
Ёкота  разрешил  нам выходить на мастик, если обстановка спокойная. Конечно,
я  обязан  докладывать  дежурному  офицеру,  когда выхожу на верхнюю палубу,
чтобы  он  предупредил  меня в случае экстренного погружения. После вечерних
занятий  гимнастикой  я  присоединился  к вахтенному мичману на правом борту
боевой  рубки.  Ночью  аппаратный отсек "приспособлен к темноте" - разрешены
только  красные  лампочки,  так что капитан и наблюдатели могут переходить с
нижней  палубы  на  верхнюю и обратно без потери ночного зрения. Я смотрю на
белые  брызги,  оседающие  на носу подлодки, и на пенистый след за кормой. В
лунную  ночь  они  могут  стать  прекрасным ориентиром для бомбардировщиков.
Мичман  сказал,  что берег к западу от нас - это мыс Сата-мисаки, префектура
Кагосима. Край Японии теряется в зареве облаков.





 -  ЭидзззМиякэ! - Из неоновой ночи в "Падающую звезду" вваливается Масанобу
Суга,  спотыкается  и с размаху падает на пол. Расквасив нос, он улыбается и
смотрит  на  меня  -  он  так пьян, что его мозг не понимает, как больно его
телу.  Пошатываясь,  он  встает на одно колено, как будто собирается просить
моей  руки.  Выбежав  из-за  прилавка, ныряю поднять его очки, пока он их не
раздавил.  Суга  думает,  что  я  пытаюсь  ему  помочь,  и отпихивает меня с
возгласом:  "Ггг-горе-мне!"  Потом  встает,  устойчивый,  как  новорожденный
жираф,    и    падает   спиной  на  стеллаж  с  военными  фильмами.  Стеллаж
опрокидывается,  и  сотни  коробок  из-под  кассет  каскадом сыплются ему на
голову.  Клиентка  -  к  счастью,  только  одна  -  сквозь  полукруглые очки
поливает нас смертоносными лучами. Суга смотрит на упавший стеллаж.
      -  Здесь  в-в-о-дится  полтигейст,  Миякэ.  Мне  н-н-у-жноп-п-е-реться
воното...  се...  секундо... - Он, как канатоходец, добирается да прилавка и
упирается взглядом в монитор. - "Кассибланка".
     На  самом  деле  это  "Бегущий  по  лезвию". Поправляю стеллаж, собираю
коробки. Голова у Суги болтается, как у сломанной куклы.
     - Мияки.
     - Суга. Рад, э-э...
       Суга  теряет  контроль  над  слюноотделением.  На  лету  перехватываю
сталактит слюны, подставив "Токио пост".
     - Ннепьян, яникогда н-н-е пьян-н-ею, т-тольконея. Я счастлив, счастлив,
с-с-ча-стлив, да, м-может б-быть, но все п-под контролем. Разворот.
     У  него  подгибаются  колени, и он пальцами цепляется за край прилавка,
будто  сейчас  слетит  в  пропасть.  Даже дядюшка Патинко, надравшись виски,
никогда не доходил до столь безнадежного состояния.
     -  Зашелтя н-навестить, госпожа Сасаки сказала, ты уволился. Пока-пока,
Уэно,  пока-пока,  плохие-вибры,  плохие,  плохие  вибры  Уэно,  где все эти
потерянные-позабытые  сироты умирали после войны, ты, ты этознал? Мерли, как
мухи,  бедняжки... бедняжки... На глазах у Суги слезы, и одна из них стекает
по   рябой  щеке.  Специалистка  по  смертоносным  лучам  визжит,  будто  ее
собрались изнасиловать:
     -  Это  уже  слишком!  От ваших выходок, молодые люди, просто наизнанку
выворачивает!
     Она  уходит  прежде,  чем я успеваю извиниться. На какую-то секунду мне
хочется,  чтобы  Суга  вырубился,  -  я  бы притворился, что не знаю его, и,
может, его увезла бы "скорая".
     - Суга! Иди домой! Ты слишком пьян!
     Суга чихает и смотрит на меня опухшими акульими глазками.
     - Я п-проклят.
     - Тебе хватит денег на такси?
     - П-проклят.
     - Суга, ты помнишь свой адрес?
     Он  зажмуривается  и осознанно, изо всех сил бьется головой о прилавок;
к  счастью,  сил  у  него немного, он с трудом держит шею, но лицо все равно
перекашивается от боли. Я держу его голову, но он отталкивает меня.
     -  Я  проклят,  Миякэ!  Понимаешь ты это? Проклят! Один пончик! За один
жалкий    хренов    пончик!  Маленький  мальчик,  совсем  мааленький,  стоял
прямзадвее-рью, дверью булочной, он плакал, что хочет выйти...
     Слезы  снова  наворачиваются  у  него  на глаза, и Сугу бьет дрожь. Так
дрожат испуганные собаки.
     - Суга, моя комната наверху, я сейчас...
     -  Один...  -  Удар!  -  жалкий...  -  Удар!  - пончик. Я открыл дверь,
маленький  мальчик  выбегает,  прыг-скок...  - Суга страдальчески закатывает
глаза.  -  У  него  на  футболке  Бэтмен  и  Робин, маленький мальчик, прям-
насередину...  дороги...  -  Суга  всхлипывает  и  задыхается  от рыданий. -
Чтотыдумаешь,  я сделал, Миякэ? Бросился спасать, а? Нет, Миякэ, нет-нет-нет
-  застыл, застыл, я застыл. На месте, Миякэ. Видел. Слышал. Видел и слышал.
Машина.  Тормоза.  Маленький  мальчик.  Бух, бух, бух. Он взлетел, маленький
мальчик,    взлетел,    как    волан,  бум-бум,  боулингшар,  кровьнадороге,
фломастер...  -  Суга  впивается  ногтями себе в лицо, будто хочет содрать с
него  кожу  -  я  сжимаю его ладони в своих кулаках. Суга теряет способность
сопротивляться.  -  Мать,  она...  бросается,  бросается мимоменя, и воет...
АааааааАаааааАааааааааааа,...  Я  бегу.  Бегу,  бегу,  бегу-Бегу,  Миякэ, не
останавливаясь,  никогда,  беги,  Суга,. беги, ты У-БИЙ-ЦА... Суга-убийца. -
Суга глотает комок в горле. - Жалеешь, что не отравилананас, правда? Почему,
думаешь,  у  меня  кожа, как терка для сыра? Я проклят. Перехожудорогу, вижу
маленького  мальчика.  Я  сновавижу  маленького  мальчика,  вижу  маленького
мальчика. Проклят. Проклят. - Его глаза закрываются.
     Понятно.
     Я закрываю кассу на ключ и тащу Сугу вверх по лестнице, как мешок.
     -  Вот  туалет.  Если  ты  обмочишься  на  мой  футон, я сожгу все твои
компьютеры паяльной лампой, понял? Суга? Ты меня слышишь?
     Суга кивает и бормочет что-то нечленораздельное.
     - Я буду внизу.
     Внизу  у  кассы  стоит  девушка  в  футболке, разрисованной коровами, и
держит  в руках все фильмы с Бредом Питтом, какие есть в салоне. Она смотрит
на часы и тяжело вздыхает.
     - Извините, что заставил вас ждать, - говорю я.
     Она  игнорирует  мои  слова.  Слышу,  как  Суга  блюет. Раз - девушка с
коровами  озадачена.  Два  - девушка с коровами нарушает обет не обращать ни
на  что  внимания  и вопросительно на меня смотрит. Три - девушка с коровами
открывает рот:
     - Вы ничего не слышите?
     Я смотрю на нее, как на буйную сумасшедшую.
     - Ничего. А почему вы спрашиваете?
     Она  уходит, и я ставлю выпавшие коробки обратно на стеллаж. Из туалета
доносится  звук  сливного  бачка,  что  успокаивает.  Дальше  все идет своим
чередом.  Я  смотрю  "Бегущего по лезвию" и не могу различить, кто из героев
человек,  а  кто  -  клон.  Интересно,  сколько  лет Суга носит на себе свое
проклятие?  Я  забыл,  что  у  других  тоже  может  быть  боль в душе. Почти
одиннадцать,  а  ночной  прохлады  как не бывало. Сверху доносится несколько
глухих  ударов  - по крайней мере не придется объясняться с Бунтаро за труп.
Слышу  плеск;  на  какую-то  секунду мне кажется, что жара сменилась дождем;
потом  до  меня  доходит,  что  это  не  так - просто, если вспомнить вопрос
трехнедельной  давности, у Суги действительно легко получается обмочить свои
два  пальца.  Еще  один  подарочек  к  утру.  Включаю  кондиционер на полную
мощность  и достаю из-под прилавка дневник своего деда и словарь иероглифов.
Теплые   отношения  между  Субару  и  Такарой,  его  младшим  братом,  резко
отличаются  от  холодности  между  моим отцом и Такарой, моим дедом. Адмирал
Райзо  упомянул  о  "вражде",  и  это  меня  беспокоит. Мои тетки на Якусиме
благополучно  использовали  меня  в  качестве  снаряда  в  своих бесконечных
изощренных  сражениях,  и я не могу избавиться от чувства, что снова вот-вот
окажусь в театре военных действий.





                                                                   10 ноября
 Дела  обстоят  слишком  скверно,  чтобы нам позволялось выходить на мостик.
Абэ  напоминает,  что  мы  -  незаменимые детали своих кайтен. I-333 слишком
качает,  чтобы  мы могли проверять их исправность. Мы чувствуем определенную
сдержанность в отношении к нам команды I-333. Некоторая дистанция, наверное,
естественна,  но  иногда  их  поведение граничит с холодностью. Например, из
разговоров  я узнал, что радист первого класса Хосокава вырос в Нагасаки, и,
когда  мы  вышли  в  коридор  после ужина, обратился к нему на нашем местном
диалекте. Он вздрогнул и ответил мне официальным тоном. Когда Абэ предложил,
чтобы  пилоты  кайтен помогали с уборкой, капитан Ёкота коротко ответил, что
наше  предложение великодушно, но об этом не может быть и речи. Абэ считает,
что  эти  люди  смотрят  на  нас  как на своего рода богов и просто не умеют
выразить  благоговение.  Гото  заметил,  что три с половиной года постоянных
погружений   не  могли  не  сказаться  на  их  душевном  здоровье.  Кусакабэ
предположил,  что  они считают нас сумасшедшими. Это разозлило Абэ. Кусакабэ
спокойно  сказал,  что жить на подводной лодке - значит постоянно ускользать
из  лап  смерти,  в  то время как мы сами ищем с ней встречи. Абэ вспомнил о
своем  звании  и  приказал Кусакабэ - и Гото - никогда больше не высказывать
вслух  ничего  подобного,  потому  что  такие мысли оскорбляют преданность и
патриотизм.  Я промолчал, чтобы не нарушать гармонию, но про себя согласился
с Гото. Даже у самых младших членов команды глаза стариков.

                                                                   11 ноября
 В  основном  условия  благоприятные. Ртуть в термометре поднимается по мере
того,  как  теплеет  море.  Если  отсоединить кайтен от корпуса лодки, снова
установить  их  не удастся, поэтому мы не можем совершать проверочные пуски.
Но  мы  все равно должны находиться какое-то время в кайтен, чтобы проверять
состояние  двигателя  и других систем и поддерживать их в рабочем состоянии.
Больше  всего  мне нравится смотреть в перископ кайтен на летящее мимо море,
особенно  когда  I-333 идет под водой. Мы продвигаемся к югу; я замечаю, как
меняются  обитатели подводного царства. Например, сегодня я видел ламантина.
Он  проплыл  мимо, как корова. Мы прошли сквозь стаю пестрых тропических рыб
цвета  ноготков,  сне  га  и  сирени. После обеда появилась пара дельфинов и
поплыла  рядом  с  нами. Они, должно быть, смеялись про себя, глядя на такую
занятную  рыбу. Хоть бы судьба так же улыбнулась нашей миссии. Гото пошутил:
"Если  китайский  бандит,  американский  империалист  и  английский  генерал
вместе  спрыгнут  с  крыши,  кто  разобьется  первым?"  Никто этого не знал,
поэтому Гото дал подсказку: "Какая разница?"

                                                                   12 ноября
 Собирается  гроза,  но  дождя  еще  нет.  Капитан  Ёкота  не  стесняется  в
выражениях,  критикуя  наше правительство, но это еще мягко сказано. Если бы
гражданское  лицо  позволило  себе  столь  неуважительные  высказывания, его
наверняка  арестовала  бы секретная служба. Сегодня за ужином капитан открыл
бутылку  рома.  Я  слышал  об  этом  напитке  только  из сказок про пиратов,
которые  мне  читали  в  детстве.  Он  определенно развязывает язык. Абэ пил
меньше  всех, он всегда мало пьет, а капитан Ёкота опрокидывал стакан себе в
рот,  словно  холодный  чай  в  жару.  Сначала  капитан  Ёкота набросился на
Адмиралтейство  за то, что поражение у острова Мидуэй скрыли и наложили табу
на  эту  тему;  вместо  того  чтобы  извлечь  из  него  урок.  "Единственная
стратегия,  которую  признает  наше  флотское  командование,  -  если верить
капитану  Ёкоте,  -  это навязать противнику "решительные военные действия",
как  в  сражении  при  Цусиме  с  русскими. Но в этой войне такого не будет.
Американцы  не настолько глупы". Премьер-министра Тодзо он назвал "армейским
болваном  первой величины", потому что тот приказал оккупировать необитаемые
острова  Аляски: "Зачем? Чтобы освобождать чаек от англосаксонской тирании?"
Принц  Хигасикуни  "так  глуп,  что  не  догадался  бы вылить мочу из своего
сапога,  если  бы  распоряжения  были написаны на каблуке". Гото рассмеялся,
Кусакабэ  улыбнулся,  а  Абэ  слегка  покраснел. Я не знал, как реагировать.
Капитан  Ёкота  убежден,  что  нефтяные  месторождения Вест-Индии до сих пор
были  бы  территорией  Японии,  если  бы  военные  действовали  сообща, а не
воевали  друг  с  другом, и всерьез развивали бы радарные технологии. Сейчас
мы должны обращаться за помощью к немцам и просить радарные установки у них.
Он  обвиняет  императорскую  армию  в  том,  что  она, не сообщая Верховному
командованию,  использует  подводные лодки как "тачки" для переброски войск,
оказавшихся    в   безвыходном  положении  на  Рабауле  и  других  островах,
захваченных  американцами.  Больше  всего  меня  беспокоит твердое убеждение
капитана в том, что наши секретные коды давно расшифрованы. Абэ поторопился,
возможно,  слишком,  заметить,  что эти коды были разработаны криптологом из
Токийского  императорского  университета  и  что  они  недоступны  пониманию
западного   разума.  Капитан  Ёкота  возразил,  что  ни  один  криптолог  из
Токийского  императорского  университета  не  нарывался  в  открытом море на
засаду эсминцев, которым были точно известны координаты его судна.





 -  Но что, если... - распутываю петли телефонного шнура. - Если ты права, и
смысл  жизни  -  это  просто  то,  к  чему "стремится" сознание, то почему у
разных  людей разный смысл жизни? Почему у некоторых его нет совсем? Или они
забыли о смысле?
     - Опыт, влияние окружения, болезни, разводы. Что это за шум?
     - Суга храпит.
     - Разве кошки могут так громко храпеть?
     - Суга - это человек. В каком-то смысле.
     - О! И Суга это "он" или "она"?
     Я тщетно пытаюсь уловить в ее голосе нотки ревности.
     -  "Он".  Друг  перебрал  и  свалился, не дойдя до дома. Я разрешил ему
лечь на полу, но он занял мой футон. Ты что-то сказала?
     -  Уже  не  помню...  Вспомнила.  Хочешь, я скажу тебе что-то личное, о
себе?
     Я выпрямляюсь.
     - Конечно, хочу.
     -  У меня диабет третьей степени. Каждый вечер последние тринадцать лет
я  колю  себе  в  руку  инсулин.  Соблюдаю  специальную диету. Если этого не
делать, резко снизится сахар в крови. От острой гипогликемии я могу умереть.
Смысл  моей  жизни  в том, чтобы держать равновесие между смертью и сахаром.
У  людей,  в  чьи гены не встроена бомба с часовым механизмом, вряд ли будет
такой  же  смысл жизни. Может быть, самое главное отличие между людьми вот в
чем: как они понимают, зачем живут.
     Суга стонет во сне. Мерцает огонек моей сигареты.
     - Мм-м.
     - Что с тобой сегодня, Миякэ?
     Гашу сигарету в пепельнице из пивной банки.
     -  Для  меня  смыслом  жизни  всегда  была  встреча с отцом. А сейчас я
почти... что я буду делать после того, как встречусь с ним?
     - Зачем сейчас об этом беспокоиться?
     - Не знаю. Я беспокоюсь о многих вещах и не могу перестать.
     - Эидзи Миякэ, я хочу переспать с тобой прямо сейчас.
     Я давлюсь дымом.
     - Что?
     -  Я  пошутила.  Хотела доказать, что ты можешь перестать беспокоиться,
если захочешь. Вот Дебюсси никогда не задумывался о смысле жизни.
     - Дебюсси? Он из какой группы?
     - Клод Дебюсси. Скажи, что ты шутишь.
     - Клод Дебюсси... Он играл на ударных у Джимми Хендрикса, верно?
     -  Не  богохульствуй,  даже  в  шутку,  или орлы выклюют тебе печень. Я
играю его пьесу на завтрашнем прослушивании. Хочешь послушать?
     - Конечно. Это впервые.
     В трубке раздается стук и шорох.
     - Ложись и смотри на звезды.
     - Ночью над Кита Сендзю горит только неон.
     - Тогда я сыграю тебе "Et la lune descend sur le temple qui fut".
     - Пощады.
     - "И луна освещает разрушенный храм".
     - Ты говоришь по-французски так же хорошо, как делаешь все остальное?
     -  Я  хочу сбежать во Францию с тех пор, как мне исполнилось шесть лет,
вспомни.
     - Франция. Какой изысканный смысл жизни.
     - Шш-ш-ш, или ты не услышишь звезд.





 На  сковородке  шипит  масло.  Я  небрежно  разбиваю  второе яйцо - обломки
скорлупы  прилипают  к  пальцам,  и из него вываливается напоминающая сперму
масса.  Мне  нравится рассматривать прозрачную пленку, что прикрывает белок.
Я  почти  успеваю  спасти  тост,  отламываю  обуглившиеся  края и кидаю их в
раковину. Груда на моем футоне шевелится:
     - Уууоооеееаааиии.
     Суга  -  эта  безобразная  двоякодышащая  рыба  - приподнимает голову и
обозревает  капсулу.  Гашу  окурок  "Филипп  Морриса"  о скорлупу; раздвигаю
шторы.   В  комнату  вырывается  поток  грязного  утреннего  света,  освещая
скопившуюся  за три дня грязную посуду и разбросанные носки и газеты. Нельзя
сказать,  что  Суга  хорошо  выглядит.  Шея  у  него розовая, как у вареного
осьминога,  а  через  все лицо тянется вулканическая гряда комариных укусов.
Он моргает.
     - Миякэ? Что ты здесь делаешь?
     - Я здесь живу.
     - О! А что я здесь делаю?
     - Вчера ты здесь вырубился.
     -  Я сейчас надую, как динозавр. Где у тебя писсуар? Я кивком показываю
ему дорогу. Суга встает и идет.
     И  идет,  и  идет.  Наконец он выходит из туалета, зевает и застегивает
ширинку.
     -  У  тебя в туалете воняет почти так же, как в Уэно. Вонь такая, будто
там кто-то долго блевал.
     -  Как насчет отличной яичницы на завтрак, она плавает в таком чудесном
масле?
     - Так это меня вчера рвало?
     - Ты любезно спустил большую часть в унитаз. Заходи, всегда тебе рад.
     - Я готов выпить целый бассейн.
     Я  наливаю  в  пивную  кружку воды из-под крана. Суга выпивает ее всю -
глотком, длинным, как марафонский забег.
     - Спасибо. Ты не угостишь меня кофе?
     Я  отдаю  Суге  свой  и  ставлю  на  плитку  новый ковшик с водой. Суга
сворачивает  футон  в  плотный сверток, садится за стол, пьет кофе, издает "
аааааах" и опускает рукава рубашки, чтобы спрятать экзему.
     -  Не  знал,  что  ты  играешь на гитаре. Эта малышка на качелях - твоя
сестренка?
     Он почти угадал.
     - Да. - Я кладу яичницу на тост, убираю мусор и сажусь завтракать.
     - Тогда этот человек в смешных темных очках - твой отец?
     Желток растекается.
     - Не совсем. Это Джон Леннон. Суга трет виски большими пальцами.
     - Я о нем слышал. Он из "Бич бойз", верно? Итак, где я нахожусь?
     - Над видеопрокатом в Кита Сендзю.
     - Когда я сюда пришел?
     - Вчера вечером, около одиннадцати.
     -  Ты  живешь  над  своей  работой? Наверняка дорога отнимает чертовски
много времени.
     -  Скажи спасибо, что мне было куда оттащить твою тушу, не то сейчас ты
бы  лежал  в канаве, и какая-нибудь собака мочилась бы на тебя. Как ты вчера
добрался  сюда? Доехал от станции на такси? Ты был не в том состоянии, чтобы
идти пешком в такую даль.
     Суга беспомощно мотает головой.
     - Я действительно не помню. Яичница удалась.
     - А почему ты решил меня навестить? Суга пожимает плечами.
     -  Миякэ,  вчера,  под  мухой...  надеюсь,  я  не наболтал каких-нибудь
глупостей?  Я  всегда  несу  чушь  несусветную,  когда напьюсь. Если я чего-
нибудь  наговорил,  в этом, ну, знаешь, не было ни слова правды. Один вздор.
Все, что я сказал. Или мог сказать.
     - Логично.
     - Но я ведь не говорил ничего, ну, из ряда вон, правда?
     - Нет, Суга. Ничего. Суга уверенно кивает.
     - Так я и думал. Алкоголь. Фу,
     Входит Кошка и тут же признает в Суге ласковую руку.
     -  Привет,  красавица!  -  Суга  ласкает  Кошку,  а  Кошка тем временем
пытается  определить,  как  обстоят дела с кормежкой. - И как тебе живется с
этой подозрительной личностью?
     - Твоя благодарность просто потрясающа.
     -  Почему  ты  ушел  из  Уэно всего через две недели после пожизненного
приговора?
     -  Семейные  дела.  А  у  тебя,  э-э,  сегодня  семинары? Суга пожимает
плечами.
     - Какой у нас сегодня день?
     - Четверг.
     - Я не знаю, чем сегодня займусь.
     - А как же поиски "Священного Грааля"?
     -  Бессмыслица. - Суга снимает очки и трет переносицу. Сейчас ему можно
дать  лет  шестьдесят.  -  Совершенно  бесполезная трата времени. Я забросил
хакерство.
     - Я не ослышался?
     -  Я  взломал  черный  ход  Пентагона две недели назад. И угадай, что я
нашел?
     - "Священного Грааля" там не было? Суга пятерней приглаживает волосы.
      -  Девять  миллиардов  "Священных  Граалей".  Я  заглянул  в  один.  Я
обнаружил еще девять миллиардов "Священных Граалей". А в каждом из них?
     -  Девять  миллиардов  "Священных  Граалей"?  -  Мне пора собираться на
работу.
     Суга вздыхает:
     -  Все  это  оказалось  просто  шуткой  кого-то типа в правительстве, у
которого  пунктик  насчет  компьютеров.  Каждый  час,  что я провел, пытаясь
взломать  эту пустышку - а если сложить их все, получатся месяцы, - я мог бы
прожить с большей пользой для себя. Меня тошнит от одного вида компьютера.
     - Так чем же ты занимаешься в университете?
     - Я не занимаюсь. Я гуляю. Сплю.
     -  А  может,  поискать  другой сайт для взлома? Достаю чистую рубашку с
карниза для штор. Она сухая, но мятая - приходится включить утюг.
     -  Для  хакеров,  -  вздыхает  Суга,  - ну, для лучших из них, поиски "
Священного  Грааля"  -  это  высший смысл хакерства, вот. Нехакерам этого не
понять.  Представь,  что  ты  вдруг выяснил, скажем, что твой отец не такой,
как  ты  его  представлял.  Мне даже не с кем разделить эту новость. Мне все
равно не поверят. Подумают, что я перешел на другую сторону.
     Добавляю  свою  тарелку  к  коллекции  в  раковине и пытаюсь найти пару
одинаковых носков. Ну, хоть примерно.
         -   Девять  миллиардов  "Священных  Граалей",  наполненных  девятью
миллиардами    "Священных   Граалей",  -  раскладываю  гладильную  доску.  -
Прекрасный способ спрятать "Священный Грааль".
     Я  сказал  это  неожиданно  для  себя,  и  Суга,  уже открыв рот, чтобы
ответить,  решает  промолчать.  Он  гладит  Кошку,  которая издает девяносто
урчаний в минуту. Утюг пышет паром. Суга открывает рот.
     -  Нет,  -  говорит он. - Я проверил выборочно сотни файлов "Грааля" со
всего  документа.  "Священный  Грааль" - просто упражнение на бесконечность.
На бессмысленность.





                                                                   13 ноября
 Какая  погода,  неизвестно. Идем в режиме радиомолчания. Десять минут назад
вахтенный  объявил  тревогу  -  эскадра  "Молний"  направилась  прямо в нашу
сторону.  Последовало  тщательно  отрепетированное  столпотворение - команда
принялась   готовить  I-333  к  погружению.  "Вахтенные  вниз!  Погружаемся!
Погружаемся!"  Мы  с Абэ, Гото и Кусакабэ вернулись на свои койки. "Задраить
люки!"  Балластный отсек наполнился морской водой. Воздух, вытесняемый через
бортовые  клапаны, устремился наружу с пронзительным воем. I-333 наклонилась
на  десять градусов. Начали взрываться электрические лампочки. В ушах звенит
тупая    боль.  Теперь  наша  жизнь  в  руках  команды.  Мы  погрузились  на
максимальную  глубину в 80 метров. Корпус I-333 стонет - я никогда не слышал
ничего  подобного.  Никто не отваживается произнести ни звука. Капитан Ёкота
сказал,  что,  по  слухам,  противник  бросает  в  море  буи, которые служат
гидролокаторами  и  позволяют  акустическим торпедам обнаружить и уничтожить
подводную  лодку.  Возможно,  капитан  Ёкота  прав:  мужество  -  прекрасное
качество  для  солдата, но техника прекрасно его заменяет. Я постоянно думаю
о  толще  воды  над  головой.  Но больше всего на I-333 я ненавижу запах: он
насилует  мое  обоняние  каждый  раз,  когда  я  спускаюсь  с  мостика. Пот,
экскременты,  гниющие продукты и люди. Люди, люди, люди. На берегу сюрпризам
радуются.  Они нарушают тупое однообразие и возбуждают. На подлодке сюрпризы
смертельны. Я пишу эти слова, чтобы отвлечься. Абэ медитирует. Гото молится.
Кусакабэ  читает.  Пилот  кайтен  -  самое  опасное  средство  уничтожения в
истории морских сражений, но каким же уязвимым я сейчас себя чувствую.

                                                                   14 ноября
 Погода  портится. I-333 находится на полпути от цели. Отношения между Абэ и
Кусакабэ  ухудшились.  Вчера  вечером  Абэ вызвал его на партию в шахматы, а
когда Кусакабэ отказался, заявил:
     - Странно, что пилот кайтен боится проиграть игру.
     Обвинение  было замаскировано шуткой, но шутки всегда таят в себе нечто
большее.  Мне  кажется,  что  Абэ  ревнует  к  территории,  которую Кусакабэ
отказывается  с  ним  разделить.  Кусакабэ  молча  отложил  книгу и разложил
шахматную  доску.  Он  разгромил  Абэ,  как  ты  разгромил  бы  шестилетнего
мальчугана.  Он  делал ход за десять секунд. Абэ обдумывал свои ходы дольше,
его  лицо  мрачнело,  но  он  никак  не хотел признавать свое поражение. Три
пешки  Кусакабэ  вышли  и ферзи, а король Абэ все стоял в углу доски, ожидая
своей  неизбежной  участи.  Наконец  Абэ  положил  своего  короля на доску и
пошутил:
     -  Мне  остается  надеяться,  что  свою  миссию ты выполнишь с таким же
успехом, с каким играешь в шахматы.
     Кусакабэ ответил:
     - Американцы - серьезные противники, лейтенант.
     Мы  с  Гото  опасались,  что  от  словесных  оскорблений они перейдут к
действиям, но Абэ спокойно убрал шахматные фигуры.
     -  Американцы  -  изнеженная и малодушная нация. Без своего оружия янки
ничего не стоят.
     Кусакабэ сложил доску.
     -  Мы проиграли эту войну, потому что наглотались своей пропаганды. Она
связывает нам руки.
     Абэ вышел из себя, схватил доску и швырнул ее через всю каюту.
     -  Тогда  почему  же ты здесь, пилот кайтен? Кусакабэ с вызовом смотрит
на нашего старшего офицера:
     -  Смысл  моей  жертвы  в  том, чтобы помочь Токио договориться о менее
унизительной капитуляции.
     Абэ шипит от злости:
     -  Капитуляции?  Это  слово  -  проклятие  для  духа  Ямато-дамаси!  Мы
освободили  Малайю  за  десять  недель!  Мы  бомбили  Дарвин!  Мы вышвырнули
англичан  из  Бенгальского  залива!  Своим  оружием  мы  создали  на востоке
содружество  процветания,  которое  превзошло некогда созданное Чингисханом!
Восемь углов под одной крышей!
     Кусакабэ не выказал ни злости, ни желания согласиться:
     - Очень жаль, что дух Ямато-дамаси не придумал, как удержать эту крышу,
чтобы она не рухнула нам на голову.
     Абэ хрипло закричал:
     -  Твои  слова  позорят  символ  на  твоей  форме!  Они оскорбляют твое
подразделение!  Если  бы  мы  были на Оцусиме, я составил бы на тебя рапорт,
как на мятежника! Мы говорим о добре и зле! Божественная воля очевидна!
     Кусакабэ ответил:
     -  Мы  говорим  о размере бомб. Я хочу потопить вражеский авианосец, но
не  для  тебя,  лейтенант,  не  для нашего подразделения, не для благородных
господ  или  этих  клоунов  в  Токио,  а потому, что чем меньше американских
самолетов  будет  сбрасывать  на  Японию бомбы, тем больше вероятность того,
что мои сестры доживут до конца этой глупой кровавой войны.
     Абэ  дважды с силой ударил Кусакабэ в лицо правой рукой, а левой ударил
снизу под подбородок. Кусакабэ зашатался и сказал:
     - Прекрасный способ убеждать, лейтенант.
     Гото  встал между ними. Я не мог даже пошевелиться, так я был потрясен.
Абэ  плюнул  в Кусакабэ и выбежал из каюты, но на подводной лодке не слишком
много  мест,  куда  можно  убежать.  Я намочил платок, чтобы приложить его к
синяку,  но  Кусакабэ снова принялся за книгу, будто ничего не случилось. Он
так  спокоен,  что я почти уверен: он нарочно выводит Абэ из себя, чтобы тот
от него отстал.

                                                                   15 ноября
 Погода:  дождь  и  ветер,  мы  зацепили  тайфун. У меня легкая диарея, но в
лазарете  мне  дали  надежное  лекарство.  Мы  потеряли  связь с I-37, нашей
сестрой  в  этом походе. Проверка всех систем кайтен заняла почти весь день.
После  вчерашнего  столкновения  Абэ  заговаривает  с  нами  только в случае
крайней  необходимости. Кусакабэ обращается к нему с неизменной вежливостью.
Его  правый  глаз  наполовину  заплыл  и  посинел.  Гото сказал команде, что
Кусакабэ  упал  со  своей  койки.  Я  спросил  Кусакабэ,  в  силе ли еще его
предложение  дать  мне  почитать книгу английского кабуки, и он ответил, что
да,  и посоветовал мне одну пьесу о самом доблестном воине Рима. Послушай: "
Так  дайте  мне  войну,  скажу  вам  я:  она  прекрасней  мира так, как день
прекрасней  ночи;  в ней волшебство само, в ней жизнь сама, она понятна так,
и  чувства  в  ней  клокочут.  А  мир так вял, оцепенел; он нем, он глух, он
сонен,  безразличен;  приносит  он  ублюдков  больше, чем войны алчут гибели
мужчин".  Даже когда в каюту вошел Абэ, я все равно продолжал читать. Однако
западные  принципы  воинской доблести меня озадачили. Этот солдат, Кориолан,
рассуждает  о  чести,  но  когда  он  понимает,  что римляне предали его, то
вместо  того,  чтобы  выразить  свое  негодование  и  совершить харакири, он
дезертирует  и  сражается  на стороне врага! Где же тут честь? Сегодня после
обеда  мы  заметили  американский  транспорт, идущий без конвоя, но капитану
Ёкоте  дан  строжайший  приказ  не  выпускать обычных торпед, пока кайтен не
выполнят  свое  задание. Гото поклялся, что он, со своей стороны, и слова бы
не сказал Адмиралтейству, если бы капитан Ёкота пренебрег этим указанием. I-
47 передала сообщение о двух вражеских линкорах в двадцати километрах к юго-
юго-востоку,  и  мы  дали  этому  транспорту  уйти. Ближе к вечеру мы с Гото
сделали  из  картона  модель  военного корабля и отрабатывали углы захода на
цель  с  воображаемым  перископом.  Потом  Гото  посмотрел на меня и сказал,
просто, как будто о погоде:
     -  Цукияма,  я  хочу  познакомить тебя с моей женой. На этот раз он был
совершенно серьезен. Они поженились во время нашего последнего увольнения.
     -  Если  она  захочет снова выйти замуж после моей смерти, - сказал он,
больше  обращаясь  к  себе  самому,  чем  ко  мне,  -  я  уже  дал  ей  свое
благословение.  У  нее  может  быть  другой  муж, но у меня никогда не будет
другой жены.
     Потом  Гото  спросил,  почему  я  вызвался  добровольцем в силы особого
назначения.  Тебе  может  показаться  очень  странным,  что  мы  никогда  не
говорили  на эту тему на Оцусиме или даже в Наре, но тогда наши помыслы были
слишком  заняты "как", чтобы отвлекаться на "почему". Я ответил, и мой ответ
неизменен: я верю, что план кайтен именно то, для чего я был рожден.





 Суга неуклюже спускается вниз.
     - Привет.
     - Привет. - Я закрываю дневник. - Как самочувствие?
     - Голова просто раскалывается.
     - Где-то здесь у моего босса была аптечка...
     -  У  меня  иммунитет  к  обезболивающим.  Я  отмыл  твой туалет. Я еще
никогда не мыл туалетов. Надеюсь, что нашел нужные тряпки и все такое.
     - Спасибо.
     Суга  чихает и некоторое время смотрит на экран. Это американский фильм
-  у нас в основном американские, - который я выбрал наугад, он называется "
Офицер  и  джентльмен"[130].  По  надписям  на коробке я решил, что он может
быть  про войну в Тихом океане и моряков, с которыми сражался мой двоюродный
дед,  но ошибся. Главный герой - у него страдальческая крысиная физиономия -
застрял в лагере для новобранцев где-то в восьмидесятых.
     -  Что  ж, - говорит Суга, - я понимаю, почему ты послал Уэно подальше.
И  это  все,  что  ты  делаешь?  Целый день протираешь штаны перед экраном и
смотришь фильмы?
     -  Это  то  же  самое,  если  я  скажу,  что  ты протираешь штаны перед
мониторами своих компьютеров.
     Суга рассматривает стеллаж с новинками.
     -  Видеопрокаты  доживают  последние  дни.  Скоро  люди будут загружать
фильмы из Сети, вот. В формате DCDI. Технология уже существует, ждут только,
когда  рынок  созреет.  Забыл  спросить, как поживает та кореяночка, которую
ты выслеживал?
     - Э-э, я ошибся, она была не та, кто мне нужен.
         Ядовито-зеленый    джип,   сотрясающийся  от  вневременной  музыки,
загромождает  тротуар.  Лолита  на  пассажирском сиденье выплевывает из окна
вишневые  косточки,  а в это время далай-лама стремительно врывается в салон
с  пушистым белым хорьком - наряженным в розовый с зеленым галстук-бабочку -
в одной руке и тремя кассетами в другой.
     -  "Ясон  и  аргонавты"  нас  взволновал,  "Синдбад" привел в уныние, "
Титаник"  поразил в самое сердце. Мифы уже не те, что были. Я-то знаю, я сам
их писал.
     Я  проверяю  срок возврата и благодарю его. Далай-лама летящей походкой
выходит  на  улицу  и  машет  нам  лапкой  своего хорька. Хорек зевает. Джип
срывается  с  места, и отголоски музыки растворяются в окружающем шуме. Суга
смотрит вслед сквозь стеклянную дверь.
     -  Хотел  бы  я  иметь  такого друга. Я звонил бы ему каждый раз, когда
почувствую  себя  неудачником, так вот, просто, чтобы напомнить себе, как я,
в  сущности,  нормален.  -  Суга  зевает,  протирает  очки  краем футболки и
выходит за порог, чтобы посмотреть на погоду. - Итак, новый день.

 -  Комнаты  ожидания  при  зале  для  прослушиваний  похожи  на  палаты для
сумасшедших,  - голос Аи пробивается сквозь шквал помех, - или для изучающих
методы  психологической  войны.  Музыканты  хуже,  чем  шахматисты  мирового
класса,  которые  пинают  друг друга под столом. Один мальчик из музыкальной
школы  в  Тохо  ест  чесночный  йогурт  и читает французские ругательства по
разговорнику.  Вслух.  Другой  распевает  буддистские мантры вместе со своей
мамочкой.  Две  девушки  обсуждают  самых популярных самоубийц в музыкальной
академии, которые не вынесли напряжения.
     -  Даже  если  музыка,  что  ты  будешь  играть, покажется твоим судьям
вполовину хуже, чем показалась мне вчера ночью, ты пройдешь.
     -  Ты  небеспристрастен,  Миякэ.  Они не дают баллов за красивые шейки.
Все  равно  конкурс  на стипендию Парижской консерватории не проходит просто
так.  Сквозь  него  продираются,  ломая  ногти,  по трупам таких же подающих
надежды,  как  ты.  Как  гладиаторы в Древнем Риме, с той разницей, что если
проиграешь,  то должен изобразить вежливую улыбку и принять кару. Играть для
тебя  по  телефону - не то же самое, что выступать перед комиссией из типов,
похожих  на  восставших  из ада военных преступников, от которых зависит мое
будущее,    моя   мечта  и  смысл  всей  моей  жизни.  Если  я  провалю  это
прослушивание,  меня  ждут  частные  уроки для миленьких доченек богатеньких
бездельниц до самой смерти.
     - Будут и другие прослушивания, - вставляю я.
     - Ты не то говоришь.
     - Когда объявят результаты?
     -  Сегодня  в пять, после того, как выступит последний кандидат; завтра
судьи  возвращаются  во  Францию. Подожди, кто-то идет. - У меня в ухе шипят
помехи и раздается приглушенное бормотание. - Через две минуты моя очередь.
     Найди какие-нибудь сильные, ободряющие, умные слова.
     - Э-э, удачи.
     От ходьбы ее дыхание меняет ритм.
     - Я тут думала...
     - О чем?
     - О смысле жизни, конечно. Я нашла новый ответ.
     - Да?
     - Мы обретаем смысл своей жизни, проходя или проваливая серию тестов.
     - А от кого зависит, пройдешь ты или провалишься?
     В трубке звучит эхо ее шагов и трещат помехи.
     - От тебя самого.

 Клиенты  приходят,  клиенты  уходят.  Устойчивой  популярностью  пользуются
фильмы  о конце света - они нарасхват - должно быть, такое поветрие. Я думаю
о  том,  как  Аи  справилась  с прослушиванием. Я всегда считал, что неплохо
играю  на  гитаре, но по сравнению с ней я просто неуклюжий любитель. Входит
измученная  мамаша и просит посоветовать фильм, который заставил бы ее деток
на  часок  заткнуться.  Преодолеваю  искушение  подсунуть  ей  "Пэм, даму из
Амстердама"  -  "Ну как, мадам, это заставило их заткнуться, не так ли?" - и
предлагаю  "Небесный  замок Лапута". Подхожу к двери - в небе горит опалово-
карамельный  закат.  Мимо,  рыча,  словно лев на прогулке, проезжает "Харлей
Дэвидсон".  Его  хромированная  сбруя  сверкает,  как  комета,  а  за  рулем
восседает  парень  в  кожаных  брюках,  фирменной  футболке  с  разрезами  и
надписью  "ЧЕРТ,  КАК  Я КРУТ" и в армейском мотоциклетном шлеме, на котором
нарисован  утенок из мультфильма. Его подружка, чьи прекрасные руки исчезают
в  рукавах  футболки,  а  волосы отливают янтарным блеском, не кто иная, как
Кофе.  Кофе из отеля любви! Надутые губы, бесконечно длинные ноги. Я прячусь
за  плакатом  с  Кеном  Такакурой  и  смотрю, как мотоцикл лавирует в потоке
машин.  Точно,  Кофе  -  или  ее  клон. Теперь я уже не так уверен. У Кофе в
Токио  миллионы клонов. Сажусь и открываю дневник своего деда. Что бы сказал
Субару  Цукияма  о сегодняшней Японии? Стоило ли за нее умирать? Может быть,
он  сказал  бы, что эта Япония не та, за которую он умер. Япония, за которую
он  умер,  так никогда и не родилась. Это был всего лишь один из проектов ее
будущего:  тогда  он  обсуждался, но потом был отвергнут ради другого. Может
быть,  это  счастье  для  него, что он не увидел Японии, которую было решено
создать.  Я не могу выбрать, чью сторону принять в понедельник при встрече с
дедом.  Жаль,  что  я  не  умею  смотреть  на все с разных точек зрения, как
Дэймон.  Жаль,  что  адмирал  Райзо  не  дал  мне  подсказки.  Должен  ли  я
восхищаться  самурайским  духом  и  все такое? Это важно? Все, чего я хочу -
это  чтобы  мой  дед познакомил меня с моим отцом. Ничего больше. Интересно,
как  бы  я  себя  повел,  попади  я на ту войну? Смог бы я спокойно сидеть в
брюхе  железного  кита,  несущего меня навстречу смерти? Мне столько же лет,
сколько  было  моему  двоюродному деду, когда он погиб. Наверное, тогда я бы
не  был  тем,  что  я есть. Был бы совсем другим человеком. Странная мысль -
мне  сейчас  пришло в голову, что я создан не самим собой и не родителями, а
Японией,  которая  родилась  после войны. Субару Цукияма был создан Японией,
которая  умерла с капитуляцией. Вероятно, чертовски трудно быть сыном обеих,
как Такара Цукияма.





                                                                   18 ноября
 Погода:  тропическая  жара,  слепящее  солнце.  Утром  я  провел полчаса на
наблюдательной  платформе  перед  перископами.  Вахтенный  одолжил  мне свой
бинокль.  Мы  находимся  в  шестидесяти километрах к западу от атолла Улити.
Самолет-разведчик  с  базы  Трук  сообщил,  что  там  находятся двести судов
противника,    включая    четыре    авианосца.   Эфир  заполонили  вражеские
радиопередачи.  Капитан Ёкота принял решение не дожидаться I-37. поскольку с
тех  пор,  как  мы  в последний раз обменялись с ней сообщениями, прошло уже
пять  дней.  Вызывать  ее  на  очень низкой радиочастоте в такой близости от
позиций  противника  опасно. Я надеюсь, что она просто запаздывает. Потонуть
так  близко от цели было бы жестокой иронией для пилотов кайтен. Мы пожелали
I-36  и  I-47  удачной  охоты  и повернули на восток к островам Палау. I-333
приблизилась  к  Пелелиу  примерно  в  18:00.  Этот архипелаг прекрасен, как
земли  из  старинных  сказок,  но он такой же дикий, как те ландшафты, что я
когда-то  рисовал в своих тетрадках. Я увидел коралловые острова, извилистые
цепочки  прибрежных скал, расселины, выдающиеся далеко в море мысы, болота и
песчаные  отмели.  В  глаза бросались следы недавних сражений. Четырнадцатая
дивизия    Квантунской  армии  скоро  заставит  врага  дорого  заплатить  за
оккупацию  этих  островов.  Местные  военные  базы  и аэродромы были в числе
наиболее  подготовленных  к  войне,  потому  что  Палау  считались  японской
территорией,  с  тех  пор  как  в  1919 году Лига наций выдала нам мандат на
управление  ими. Но враг не знает, какой ценой ему придется заплатить за то,
что  он  бросил  якорь у прохода Коссол. Вахтенный увидел вражеский самолет-
разведчик,  и  мы  пошли  на  погружение. Поскольку наш сегодняшний ужин, по
всей    вероятности,   будет  последним,  капитан  Ёкота  принес  старенький
граммофон  и  две пластинки. Я сразу же узнал одну из тех мелодий, что часто
заводил  наш  отец,  до того как джаз был запрещен из-за своего разлагающего
влияния.  Музыканта  зовут Дзиу Керингутон. Как странно слушать американский
джаз, перед тем как отправиться убивать американцев.

                                                                   19 ноября
 Погода:  ясно, море по большей части спокойное. Тихая последняя ночь. I-333
идет  с  поднятым  перископом.  Мазут пообещал заехать в Нагасаки и передать
этот  дневник  тебе  в  руки,  Такара.  Мои товарищи пишут прощальные письма
родным.  Кусакабэ  спросил  у Абэ совета насчет одного редкого иероглифа для
своего  хайку. Абэ ответил ему безо всякой злобы. Я не силен в поэзии. Мазут
сейчас  в  последний  раз  проверяет  наши  кайтен  и их пусковые механизмы.
Капитан  Ёкота  приближается  к  устью  прохода  Коссол, выписывая медленную
кривую.  Мы  помолились  в  специально отведенной под храм каюте и воскурили
фимиам  в  дар  местному богу. Гото сжег свой картонный авианосец и принес в
дар  его  пепел.  Мы  изучили  картографическую схему района цели с замерами
глубины.  За  прощальным  ужином  мы  поблагодарили  команду  за то, что они
доставили  нас  сюда  живыми  и невредимыми. Мы подняли тосты за успех нашей
миссии  и  за  императора.  Я  в  последний  раз  поднялся  на мостик, чтобы
посмотреть  на луну и звезды и выкурить сигаретку с вахтенным мичманом. Луна
была  полная  и  яркая.  Она  напомнила мне зеркало, перед которым матушка и
Яэко  накладывали  косметику Меньше чем через три часа эта луна позволит мне
четко  увидеть  цель.  Три  часа. Это все, что осталось мне пройти по дороге
жизни, если не случится ничего непредвиденного. Теперь мои мысли заняты тем,
как  лучше  использовать  все  свои  навыки  для  того,  чтобы нанести врагу
смертельный удар. Сейчас я передам этот дневник Мазуту.
     Проживи мою жизнь за меня, Такара, а я умру за тебя.
     Живи долго, братишка.





 Я еще не слышал, чтобы у Аи был такой несчастный голос. Я и не предполагал,
что такой есть в ее репертуаре. Я глажу Кошку.
     - Твой отец знает, как много значит для тебя консерватория?
     - Этот человек точно знает, сколько она для меня значит.
     - И он знает, как трудно получить стипендию? - Да.
     -  Почему  же  он  запретил  тебе  поехать?  Почему  его не переполняет
гордость за свою дочь?
     -  Ниигата[131]  достаточно  хороша  для  него,  значит,  Ниигата будет
достаточно  хороша  и  для  меня.  Он  отказывается  говорить  "музыка".  Он
говорит "треньканье".
     - А что думает твоя мать?
     -  Моя  мать? "Думает"? Она разучилась думать еще в свой медовый месяц.
Она  говорит:  "Повинуйся  отцу!" Снова и снова. Она так долго позволяла ему
заканчивать  свои  фразы,  что  теперь  он  и  начинает  их  тоже.  Она даже
извиняется  перед  ним  за  то, что вынуждает на себя кричать. Моя сестра по
приказу  отца  вышла  замуж  за владельца крупнейшего завода по производству
бетона  на  побережье Японского моря, и теперь она превращается в нашу мать.
Это ужасно. Она слышала про большие озоновые дыры над Австрией, так что...
     - Австрией? Наверное, она имела в виду Австралию?
     -  Их  знания  об  окружающем  мире  за пределами Японии ограничиваются
расстоянием,  на  которое они могут отплыть от берега. Извини, если я говорю
слишком  резко.  Потом  они  натравили  на меня брата. Он управляет филиалом
фирмы Этого Человека, так что можешь представить, как он мне посочувствовал.
Он  сказал,  что  я разрушаю семейную гармонию. При моем диабете французская
еда  будет  для  меня  смертельна  - как будто ему когда-нибудь было дело до
моего  диабета, - и от всех этих волнений у матери подскочит давление, и она
может  в  прямом  смысле взорваться. Тогда я буду виновна в смерти матери и,
кроме того, в неповиновении Этому Человеку. Что это за шум? Снова Суга?
     -  На  этот  раз  Кошка.  Она  сочувствует  тебе,  но не знает, как это
высказать,  все  слова  какие-то  стертые.  Она надеется, что все закончится
хорошо.
     - Передай ей спасибо. Иногда я жалею, что не курю.
     - Прижми рот к трубке - я вдохну в него дым.
     -  Подростки  иногда  воображают,  что  их  родители  не  настоящие  их
родители.  Сегодня  вечером я поняла, почему. Правда в том, что Этот Человек
не  может  примириться  с  мыслью,  что  я  могу обойтись без него. Он хочет
править  своим  миром,  как ему угодно. Он боится, как бы его подчиненные не
узнали,   что  он  не  способен  управлять  собственной  дочерью.  Настоящая
блошиная  семейка!  Честное  слово,  иногда  я  думаю, что лучше бы мне быть
сиротой. Ой! О... прости, Миякэ...
     - Эй, не надо так расстраиваться.
     -  Сегодня  мой  чип  такта  вышел  из  строя.  Мне  надо отключиться и
оставить тебя в покое. Я уже полчаса распускаю нюни.
     - Ты можешь распускать нюни всю ночь. Правда, Кошка?
     Кошка, благослови ее, Боже, тут же мяукает.
     - Слышишь? Валяй дальше.





 -  Выглядишь  на пять лет моложе, - говорю я Бунтаро в воскресенье вечером,
когда он вернулся с Окинавы, и это действительно так.
     -  Значит,  если  я  съезжу в отпуск еще четыре раза, буду выглядеть на
двадцать один?
     Он  вручает  мне брелок с Зиззи Хикару - как большинство наших кумиров,
Зиззи  родом  с  Окинавы,  -  которая  сбрасывает одежду, если подуть на его
пластиковый корпус.
     -  О,  спасибо,  - говорю я, - он станет моей фамильной реликвией. Рад,
что вернулся?
     - Д-да. - Бунтаро окидывает взглядом "Падающую звезду". - Нет. Да.
     - Что ж. Матико-сан понравилось?
     - Даже слишком. Она хочет туда переехать. Завтра.
     Бунтаро чешет затылок.
     -  Кодаи  скоро  родится...  из-за  этого  начинаешь  по-другому на все
смотреть. Ты бы хотел вырасти в Токио?
     Я вспоминаю письмо своей матери, то, которое про балкон.
     - Скорее нет.
     Бунтаро кивает и смотрит на часы.
     -  У  тебя,  должно  быть, скопилась куча дел, парень. Это не так, но я
понимаю,  что  он  хочет  поскорее  засесть за бумаги, поэтому отправляюсь в
свою  капсулу  и  собираю  грязное  белье. Пытаюсь позвонить Аи, но никто не
отвечает.  Сегодня  с верхних этажей доносятся адские звуки. Мужская ругань,
визг  младенцев, гул стиральных машин. Завтра понедельник - встреча с дедом.
Ложусь  на  свой футон и начинаю разбирать три оставшиеся страницы дневника.
Они  написаны  на  разной  бумаге,  буквы  сжаты,  и  читать их все труднее.
Поверху  листы  проштампованы  красным,  по-английски: "SCAP"[132] - этого у
меня  в  словаре  нет  - и "Военный цензор". Эти надписи наполовину скрывают
написанное     карандашом    по-японски:    "...эти    слова...    моральная
собственность...  Такары  Цукиямы..." И адрес в Нагасаки, который ничего мне
не говорит.





                                                                   20 ноября
 Погода  -  неизвестна.  Умер,  но  еще  жив. Один в кайтен. Последние шесть
часов.  В  2:45  капитан  Ёкота  пришел  к нам в каюту - объявить, что атака
кайтен  начнется через пятнадцать минут. Встали в круг и повязали друг другу
хатимаки.   Гото:  "Просто  еще  один  тренировочный  заплыв,  ребята".  Абэ
Кусакабэ:  "Ты  чертовски  хорошо  играешь  в шахматы, мичман". Кусакабэ: "У
тебя    чертовски    сильный   удар  левой,  лейтенант".  Прошли  по  I-333,
поблагодарили  команду  за  то,  что  они  благополучно  доставили нас сюда.
Отдали  честь каждому. Пожали друг другу руки, перед тем как войти в кайтен,
каждый  через  свой  шлюз. Мазут задраил за нами люки. Его лицо - последнее,
что  я  видел.  I-333  погрузилась,  чтобы  как  можно ближе подойти к цели.
Радист  первого  класса  Хосокава  поддерживал  с  нами  телефонную связь до
самого  пуска,  чтобы  дать  окончательную ориентацию. Абэ стартовал в 3:15.
Слышал,  как  стукнул  зажим. Гото стартовал в 3:20. Кусакабэ отплыл в 3:35.
Следующие  пять  минут  я думал о многих вещах, было трудно сосредоточиться.
Хосокава  на  диалекте  Нагасаки: "Я буду думать о тебе. Да пребудет с тобой
слава".  Последние  человеческие  слова.  Носовые  зажимы отпущены. Запустил
двигатель.  Хвостовые  зажимы  отпущены.  Свободное  плавание. Круто забираю
влево,  чтобы  избежать  столкновения с боевой рубкой и ножницами перископа.
Следую  на  восток-юго-восток,  держась  на  глубине  пяти метров. Всплыл на
поверхность  в 3:42, чтобы уточнить местонахождение визуально. На фоне огней
гавани  четко  вижу  вражеский  флот. Корабли для перевозки личного состава,
танкеры,  по  меньшей  мере  три линкора, три эсминца, два тяжелых крейсера.
Авианосцев  нет, но прицелиться есть в кого. Американцы, которые едят, спят,
срут,  курят,  болтают.  И я, их палач. Странное чувство. По стратегическому
плану,  который  разработали  на I-333, первые кайтен должны были ударить по
отдаленным  целям - чтобы сбить с толку. Как в детской считалочке: До-ре-ни-
си-ма-со-ка?  Ка-ми-са-ма-но-ю-то-взрыв.  Кайтен раскачивает ударной волной.
Установил    перископ,   вижу  топливный  танкер,  розовое  пламя,  дым  уже
заволакивает  звезды.  Второй  взрыв.  Оранжевый. Прекрасно, ужасно, глаз не
оторвать. Языки пламени взвиваются все выше, освещают пролив ярче, чем день.
Начались  поиски,  погружаюсь.  Сон  наяву.  Я  есть,  но  меня  нет. Выбрал
ближайший  крупный  корабль,  сманеврировал,  чтобы оказаться под правильным
углом  к  цели. Клаксоны, шум двигателей, суматоха. Еще один сильный взрыв -
кайтен,  глубинная  бомба, не знаю. Патрульный катер? Вибрация ближе, ближе,
ближе  -  погружаюсь  на восемь метров - прошел мимо. Довольно сильный взрыв
по  правому  борту.  Одиночество  - страшно, что братья оставили меня одного
среди  врагов  чуждой  мне расы. Снизил скорость до двух км/ч, всплыл, чтобы
уточнить    местонахождение.  Огонь,  дым,  поражены  две  цели.  Выбрал  по
очертаниям  большой  корабль точно на западе - легкий крейсер? Сто пятьдесят
метров.  В  глаза  ударил  поисковый прожектор, но меня выручила суматоха на
берегу.  Погрузился  на шесть-семь метров. Увеличил скорость до восемнадцати
км/ч.  Странное  чувство  полета.  Обратного  пути  нет.  Всплыл,  последняя
проверка.  Крейсер  прямо  по  курсу.  Восемьдесят  метров. Видел суетящиеся
фигурки.  Муравьи. Светлячки. Погрузился на пять метров. Включил боеголовку.
Мысль:  "Это  моя последняя мысль". Открыл дроссель - максимальная скорость.
Ускорение  отбросило  меня  назад,  сильно...  приближение семьдесят метров,
шестьдесят,  пятьдесят,  сорок, тридцать, двадцать, столкновение в следующую
секунду, столкновение сейчас

 Резкий  звон,  словно  колокол.  Бешеное вращение - верх = низ, низ = верх,
крутит,  швыряет  из  стороны в сторону, вверх-вниз, незакрепленные предметы
летают,  я тоже. Легкие пусты. Так это смерть, думаю я, если думаю. Могут ли
мертвые  думать?  Голову  кольцом  сжимает  боль,  все  мысли стерты. Корпус
трещит  от  килевой  качки  >  крен  вниз > остановка, корпус вибрирует. Рев
двигателей,    руль  сломан,  свободно  болтается,  визг  двигателей,  запах
горящего  масла  - вдруг я понимаю, что жив и должен заглушить двигатели, но
двигатели  глохнут  сами. Провал. Боеголовка не взорвалась. Кайтен отскочила
от  корпуса  =  бамбуковое копье от стальной каски. Прицел перископа порезал
лицо,  сломал  нос.  Прислушался  к звукам с поверхности. Попытался взорвать
тротил  вручную,  бил  по  корпусу  гаечным ключом. Оторвал ноготь. От удара
сломался  хронометр. Минуты или часы, не могу сказать. Чернота в перископе >
теперь  голубизна.  Фляжка  с  виски.  Выпью, положу эти страницы во фляжку,
Такара.  Послание  в  бутылке  в  брюхе  мертвой акулы. Ты знаешь эту песню,
Такара?

     Трупы плывут, вздутые трупы.
     Трупы покоятся в бездне морской,
     Трупы почили в горных лугах,
     Мы умрем, мы умрем, умрем за императора
     И никогда не посмотрим назад.

     Покоюсь  в  бездне  морской. Воздух заканчивается. Или мне кажется, что
заканчивается.  Уже?  Меня  могут найти ныряльщики - тайфун раскачает меня и
вытолкнет  на  берег  -  останусь  здесь  навсегда.  Кайтен  - это не путь к
славной  смерти.  Кайтен  - это урна. Море - могила. Не вините нас, тех, кто
умер задолго до рассвета жизни.





 -  Безнадега, - отвечает женщина, и это не Аи. Уже за полночь, но, кажется,
мой  звонок  ее  скорее  забавляет,  чем злит. У нее сильный акцент уроженки
Осаки. - Очень жаль.
     - А могу я спросить, когда госпожа Имадзо должна вернуться?
     - Спросить-то можешь, но отвечу ли я - это другой вопрос.
     - Когда госпожа Имадзо вернется? Пожалуйста!
     -  А  теперь  главная новость сегодняшнего вечера: Аи Имадзо призвана в
родовое  гнездо  в  Ниигате  и отчаянно надеется, что ей удастся возобновить
переговоры,  которые  зашли  в  тупик.  Когда  репортеры спросили непокорную
госпожу  Имадзо,  как  долго  продлится  саммит, нам было сказано: "Столько,
сколько понадобится". Оставайтесь с нами!
     - Значит, несколько дней?
     - Теперь моя очередь. Ты - тот парень-каратист?
     - Нет. Парень, который бьет головой.
     -  Тот самый. Приятно наконец услышать твой бесплотный голос, каратист.
Аи  называет  тебя  парнем,  который  бьет  головой,  но, по-моему, каратист
звучит лучше.
     - Э-э, неуверен. Когда Аи вернется, не могли бы вы...
     -  От  своей  бабушки  я унаследовала способность к телепатии. Я знала,
что это ты звонишь. Ты не хочешь узнать, кто я?
     -  Вы,  вероятно,  та  осторожная  и  застенчивая девушка, с которой Аи
снимает квартиру?
     -  В  яблочко! Итак. На этот раз Аи встречается с нормальным человеком,
или ты еще один гном-психопат?
     - Не то чтобы встречается... - Я заглатываю наживку. - "Гном-психопат"?
     -  Точно.  Восемьдесят процентов поклонников Аи делают успешную карьеру
в  производстве  фильмов  ужасов.  Последний  был Обитатель Черной лагуны. С
перепонками  на  лапах,  шлепающий,  влагонепроницаемый,  ловил МУХ кончиком
языка.  Звонил  в  полночь  и  квакал  до  рассвета.  Водил  "вольво", носил
блейзеры,  раздавал  диски с мадригалами собственного исполнения и бесплатно
делился  фантазиями,  когда  Аи  просила  сказать, что ее нет дома. Они с Аи
поженились  бы  в  токийском  Диснейленде  и отправились бы в путешествие по
Афинам,  Монреалю  и  Парижу  вместе  со  своими  тремя сыновьями, Делиусом,
Сибелиусом  и  Йойо.  Однажды позвонила его мать - она хотела узнать телефон
родителей  Аи  в  Ниигате,  чтобы  начать  переговоры  о  браке  напрямую  с
производителем.  Нам  с  Аи  пришлось  немного присочинить и сказать, что ее
друг сидит в тюрьме за то, что чуть не придушил ее предыдущего поклонника.
     - Обещаю, что моя мать никогда не позвонит, но...
     - Когда-нибудь работал в пиццерии, каратист?
     - В пиццерии? А почему вы спрашиваете?
     - Аи говорила, что с завтрашнего дня тебе нужна работа.
     - Это правда, но я никогда не работал в пиццерии.
     -  Не беспокойся. С этим и шимпанзе справится. В самом деле, когда-то у
нас  работало  много  этих  пушистых  лесных  обитателей. Время паршивое - с
полуночи  до  восьми  утра,  -  на  кухне жара, как на солнечном ядре, но за
ночную  смену  хорошо  платят.  Это  в  центре - "У Нерона", напротив кафе "
Юпитер",  где  имел  место  легендарный  удар головой. Плюс к тому ты будешь
работать со мной. Аи говорила, как меня зовут?
     - Э-э...
     -  Конечно же, обо мне она думает в последнюю очередь. Сатико Сера. Как
в  "Che Sara, Sara, как там дальше, ли-ла, ли-ла". Ну, почти. Сможешь начать
завтра вечером? В понедельник?
     -  Я  не  хочу отговаривать вас дать мне работу, которая мне так нужна,
госпожа Сера, но, может быть, вы захотите сначала познакомиться со мной?
     Сатико Сера говорит замогильным голосом:
     - Эидзи Миякэ, наивный сын Якусимы... Я все о тебе знаю...





 -  Господин Миякэ? - Я вхожу в чайный зал "Амадеус", и метрдотель перестает
перебирать  пальцами.  Брови  дугой:  суть  искусства  метрдотеля - в умении
правильно двигать бровями. - Пожалуйста, следуйте за мной. Цукиямы ждут вас.
     Цукиямы?  Неужели  дед  убедил  моего  отца  прийти  сюда вместе с ним?
Народу  больше, чем в прошлый раз - поминки, многие посетители в черном, - и
мне трудно сразу найти двух мужчин, пожилого и средних лет, похожих на меня.
Поэтому,  когда  дворецкий  отодвигает стул за столиком, где сидят женщина и
девушка  моих  лет,  я уверен, что он ошибся. Он бровями говорит, что ошибки
нет, и я стою с глупым видом, а дамы оценивающе на меня смотрят.
     - Прикажете принести еще чашку, мадам? - спрашивает метрдотель.
     Женщина отсылает его со словами:
     - Естественно, нет.
     Девушка  в  упор  смотрит на меня - ее взгляд говорит: "И это дерьмо до
сих пор не согнулось пополам?" - в то время как моя память ловит сходство...
Андзу!  Круглолицая,  с  короткими  подкрученными  волосами, хмурая Андзу. У
нас с ней одинаковые брови перышком.
     -  Эидзи  Миякэ,  -  говорит она, и я киваю, будто это был вопрос. - Ты
жалкое, бесстыдное ничтожество.
     Вдруг  я  все  понимаю.  Это  моя  сводная  сестра.  Моя мачеха трогает
пальцем  бронзовый  чокер[133]  у  себя на шее - он такой широкий и толстый,
что выдержал бы удар топора - и вздыхает.
        -  Постараемся  сделать  эту  встречу  как  можно  более  краткой  и
безболезненной. Садитесь, господин Миякэ.
     Сажусь.  Чайный  зал  "Амадеус" отходит на задний план, будто на экране
видеокамеры.
     -  Госпожа  Цукияма.  - я ищу какую-нибудь любезность, - спасибо вам за
письмо, которое вы мне прислали месяц назад.
     Фальшивое удивление.
     - "Спасибо"? Ирония - вот с чего вы начинаете, господин Миякэ?
     Я оглядываюсь по сторонам.
     - Э-э... на самом деле, я ожидал увидеть здесь своего деда...
     -  Да,  мы  знаем.  Ваша  встреча была записана у него в ежедневнике. К
сожалению, мой свекор не может прийти.
     - О... понятно. Вы заперли его в шкафу?
     Голос моей сводной сестры звучит как пощечина:
     - Дедушка скончался три дня назад. Вот тебе.
     Мимо проходит официантка с подносом, полным ватрушек с малиной.
     Моя мачеха изображает фальшивую улыбку:
     -  Я  откровенно  поражаюсь, как в прошлый понедельник вы ухитрились не
заметить,  насколько  он  болен.  Эта  беготня туда-сюда под вашу дудку, эта
дурацкая конспирация. Вероятно, вы страшно горды собой.
     Какая чушь.
     - Я не встречался с ним в прошлый понедельник.
     -  Лжец! - бросает моя сводная сестра. - Лжец! Мама уже сказала - у нас
есть  его  ежедневник, куда он записывал встречи! Угадай, с кем он собирался
встретиться здесь неделю назад!
     Мне хочется заклеить ей рот клейкой лентой.
     -  Но  в  понедельник  мой дед был еще в больнице. Моя мачеха принимает
позу руки-на-столе-голова-на-руках.
     -  Ваша  ложь ставит нас всех в неловкое положение, господин Миякэ. Нам
точно  известно,  что  в прошлый понедельник мой свекор выходил из больницы,
чтобы  встретиться  с  вами!  Он  не спрашивал разрешения у дежурной сестры,
потому что не получил бы его. Он был слишком болен.
     -  Я  не лгу! Мой дед был слишком болен, чтобы прийти, и прислал своего
друга.
     - Какого друга?
     - Адмирала Райзо.
     Мачеха  и  сводная  сестра  переглядываются.  Сводная  сестра сдавленно
смеется,  мачеха  улыбается  -  ее рот растягивается в напомаженную ниточку.
Эти губы целует мой отец.
     -  Тогда ты действительно встречался с дедушкой, - заявляет моя сводная
сестра. - Но был слишком туп, чтобы узнать его!
     Мое  самообладание  на  пределе.  Я  перевожу  взгляд на мачеху, ожидая
объяснений.
     - Это последний розыгрыш моего свекра.
     - Зачем моему деду притворяться этим адмиралом Райзо?
     Моя сводная сестра стучит кулаком по столу:
     - Он тебе не дед!
     Я не обращаю на нее внимания. В глазах моей мачехи сверкает война.
     - Он давал вам подписывать какие-либо документы?
     -  Зачем,  -  повторяю  я.  - Зачем моему деду выдавать себя за кого-то
другого?
     - Вы подписывали что-нибудь?
     Это  ни  к чему не ведет. Забросив руки за голову, откидываюсь и изучаю
потолок, чтобы успокоиться.
     "Да,  друг  мой, - говорит мне Моцарт. - Ты влип. Но разбираться с этим
тебе самому. Я тут ни при чем".
     Нестерпимо хочется курить.
     - Госпожа Цукияма, эта вражда вам так необходима?
     - "Вражда", - бормочет моя сводная сестра. - Милое выражение.
     -  Что  мне  сделать,  чтобы  доказать вам, что все, чего я хочу, - это
встретиться со своим отцом?
     Мачеха наклоняет голову.
     - Успокойтесь, господин Миякэ... Я не выдерживаю:
     - Нет, госпожа Цукияма, я сыт по горло вашим спокойствием! Я не...
     - Господин Миякэ, вы устраиваете...
     -  Заткнитесь  и  слушайте! Мне не нужны ваши деньги! Мне не нужна ваша
помощь!  И  я не собираюсь вас шантажировать! Да с чего вы взяли, что я хочу
вас  шантажировать?  Я  так,  так,  так  устал  от беготни по этому городу в
поисках  собственного  отца!  Вам  угодно  презирать  меня, прекрасно, я это
переживу.  Просто  позвольте мне встретиться с ним - всего один раз - и если
он  сам скажет мне, что не хочет меня видеть, так и быть, я исчезну из вашей
жизни  и  начну  жить своей собственной, как и должно быть. Вот чего я хочу.
Больше ничего. Это так трудно понять? Я слишком много прошу?
     Я опустошен.
     Сводная сестра колеблется.
     С лица мачехи наконец-то сходит ее невыносимая презрительная усмешка.
     Кажется,  я заставил их себя выслушать. А заодно и половину посетителей
чайного зала "Амадеус".
     -  На  самом  деле,  да.  -  Мачеха  наливает себе и своей надутой, как
поросенок,  дочурке  слабый  чай  из  рифленого  чайника. - Вы слишком много
просите.  Допустим,  я  принимаю  ваши  заверения,  что  вы  не  собираетесь
причинять  зло  моей  семье,  господин  Миякэ.  Допустим даже, что я отчасти
сочувствую вашему положению. Основного положения дел это не меняет.
     - Основного положения дел?
     -  Об  этом  неприятно  говорить.  Мой муж не хочет с вами встречаться.
Похоже,  вы  верите  в  какой-то  заговор,  цель  которого  - помешать вашей
встрече.  Это  не  так.  Мы  здесь не для того, чтобы сбить вас со следа. Мы
здесь  по  воле  моего  мужа,  чтобы просить вас: пожалуйста, оставьте его в
покое.  Он  содержал  вас  не  для  того,  чтобы  посеять надежду на будущее
воссоединение,  -  он  покупал  себе  право  остаться для вас никем. Это так
трудно понять? Мы слишком много просим?
     Мне хочется плакать.
     - Почему он сам мне этого не скажет?
     -  Если  в  двух  словах,  -  мачеха  отхлебывает  чай,  - от стыда. Он
стыдится вас.
     - Как он может стыдиться сына, с которым отказывается встречаться?
     -  Мой  муж  не стыдится вашего происхождения, он стыдится того, чем вы
занимаетесь.
     Один  из  посетителей  в  конце  зала неожиданно встает, отодвигая стул
назад.
     - Вы причиняете боль ему, нам, себе. Пожалуйста, хватит.
     Официантка  с  размаху  натыкается  на стул. Чашки и ватрушки с малиной
соскальзывают  с подноса, и тонкий фарфор со звоном разлетается на куски под
дружное  "Оооооооооо". Мачеха, сводная сестра и я вместе с ними наблюдаем за
происшествием.  Подплывает  метрдотель,  чтобы  лично наблюдать за процессом
уборки.  Извинения  с  одной  стороны,  заверения, приказы, губки для чистки
ковров, совки для мусора - с другой.

 Шестьдесят  секунд  спустя  не остается ничего, что напоминало бы о великом
ватрушечном кризисе.
     - Хорошо, - говорю я.
     - Хорошо? - переспрашивает сводная сестра.
     Я обращаюсь к женщине, которую мой отец выбрал себе в жены.
     - Хорошо, вы победили.
     Она  этого  не  ожидала.  Я сам не ожидал. Она пристально смотрит мне в
лицо, ища подвох. Никакого подвоха.
     -  Мой  отец - просто тем, что сам он ни разу не пытался встретиться со
мной  или написать мне - уже давно ясно дал понять, как он ко мне относится.
Я...  Я  не знаю, я никак не хотел в это верить. А теперь передайте ему, - в
прозрачной,  как  слеза, вазе стоит абрикосовая гвоздика, - привет. Привет и
пока.
     Мачеха не спускает с меня глаз. Я встаю, чтобы уйти.
     -  Ты  получил  это  от  дедушки?  - бросает сводная сестра. Она кивает
головой  на  дневник  пилота кайтен, завернутый в черную ткань. - Потому что
тогда это принадлежит Цукиямам.
     Я  смотрю  на  эту  анти-Андзу.  Если  бы  она  попросила вежливо, я бы
согласился отдать его.
     - Это мой обед. Я спешу на работу;
     Я  ухожу  из  чайного зала "Амадеус", не оглядываясь, и уношу дневник с
собой.  Дворецкий  вызывает лифт и кланяется, пока двери закрываются. Я один
в  этой  коробке  -  играет  "On  Top of the World" группы "Карпентерз". Эта
мелодия  вызывает  у  меня  зубовный  скрежет, но я слишком опустошен, чтобы
кого-нибудь  ненавидеть.  Я ошеломлен только что принятым решением. На табло
мигают  номера  этажей.  Я  действительно  так  думаю?  Мой  отец никогда не
захочет со мной встретиться... Значит, мои поиски... бессмысленны? Им конец?
Смысл моей жизни перечеркнут? Наверное, да, - я действительно так думаю.
     - Первый этаж, - сообщает лифт.
     Двери  открываются,  и внутрь врывается толпа очень спешащих людей. Мне
приходится  пробиваться  к  выходу,  пока двери не закрылись и меня снова не
унесло туда, откуда я только что ушел.

============================================================================

                                      Семь
                                      КАРТЫ

============================================================================




 Сатико Сера, третий мой босс за последние четыре недели, не преувеличивала:
в  пекарне  "Нерона"  жарко,  как  в  преисподней, а мою работу - составлять
пиццу  по  номерам  -  могла  бы  делать  даже  обезьяна.  Размером  пекарня
напоминает  крысиную  нору  -  пять  шагов в длину и один в ширину, с одного
конца  в  ней  отгорожено  подобие  загона  со  шкафчиками  и  стульями  для
разносчиков-мотоциклистов.  Сатико  и  Томоми стоят за прилавком и принимают
заказы  по  телефону  или  от  заказчиков,  которые приходят сами и передают
бланки  через  окошечко.  Я  кладу  на  коржи  начинку  по названию пиццы на
гигантской  таблице во всю стену, с цветными ярлычками вместо надписей - для
обезьян,  которые  не  умеют  читать.  Так,  например,  в  большом  круге  с
надписью  "Пальба  в  Чикаго"  наклеены маленькие фотографии томатной пасты,
шариков  мясного  фарша,  колбасы,  чили, красного и желтого сладкого перца,
сыра;  "Медовый месяц на Гавайях" - помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех;
"Нерономан"  -  пепперони,  сметана, каперсы, оливки и королевские креветки.
Коржи  тоже  разные:  толстые,  хрустящие,  с травами, с моцареллой. Начинки
живут  в  огромном  холодильнике  величиной  с  пещеру - на каждый отдельный
контейнер  наклеена  фотография  содержимого.  Положив нужную начинку, суешь
пиццы  в  двухколейную  газовую  геенну. Ролики транспортера протаскивают их
сквозь  ее раскаленное нутро со скоростью около десяти сантиметров в минуту,
хотя,  если  заказов  много,  можно залезть в печь щипцами и заставить пиццу
родиться недоношенной.
     - Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время, - говорит Сатико,
собирая  волосы  в  хвост.  -  В  идеале  пицца кладется в коробку - и к ней
приклеивается  бланк  заказа  - в ту секунду, когда разносчик возвращается с
предыдущего вызова.
     Через  полчаса  Сатико оставляет меня одного. Забавно - заказы сыплются
один  за  другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в
отличие  от  бюро  находок  в  Уэно  или  "Падающей звезды", у меня почти не
остается  времени  на  раздумья.  Наши клиенты - студенты, карточные шулеры,
деловые  люди,  работающие  ночами:  Синдзюку - это ночные джунгли. Пью воду
литрами,  теряю  литры  воды  с потом - ни разу даже отлить не понадобилось.
Кроме  всего  прочего,  здесь  есть  вытяжка  -  она  шумит,  как паром, - и
крошечный  радиоприемник  - он ловит только местную станцию, застрявшую где-
то  в  восьмидесятых.  Еще  есть  довольно  поверхностная  карта мира, чтобы
изводить  рабов  этого  ада  мыслями  о тех странах - и живущих там женщинах
разных  цветов  кожи,  -  куда  им  не дано поехать. Стрелки настенных часов
медленно  ползут  вперед.  Сатико именно такова, какой я ее себе представлял
по  телефону:  безалаберная, организованная, нервная, невозмутимая. Томоми -
злая  ведьма, она работает в "Нероне" со времен адмирала Перри[134] и отнюдь
не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности.
Она  болтает  с  друзьями  по  телефону, заигрывает с разносчиками, выбирает
курсы  рукоделия,  на  которые  никогда  не  запишется, и бросает прозрачные
намеки  на интрижку с хозяином "Нерона" икс лет назад и на вред, который она
могла  бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой.
Ее  голос может резать листовую сталь, ее смех похож на оглушительную, яркую
джазовую  импровизацию.  Разносчики сменяются каждую неделю; сегодня очередь
Онизуки  и  Дои.  У  Онизуки  гвоздь в нижней губе и горчично-желтые волосы,
вместо  униформы  "Пицца  Нерон"  он  носит  косуху  с черепом. Когда Сатико
знакомит нас, он говорит:
     -  Парень,  что  работал  здесь  до  тебя, путал заказы. Клиенты меня с
дерьмом мешали. Не путай заказы.
     Он  родом  из  Тохуку  и  до сих пор не избавился от северного акцента,
густого,  как  сырая  нефть,  - это меня несколько беспокоит: вдруг я спутаю
смертельную  угрозу с замечанием о погоде? Дои уже в возрасте, ему за сорок,
он    прихрамывает,   и  на  лице  у  него  -  выражение  распятого  Христа.
Страдальческий,  мутный  взгляд, будто с экранной заставки, не слишком много
волос на голове, зато с избытком на подбородке.
     -  Не  давай  Онизуке  себя  запутать, мэн, - говорит он. - Он славный.
Бесплатно присматривал за моей тачкой. Травку куришь?
     Я отвечаю "нет"; он грустно качает головой.
     -  Вы,  молодые, тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн.
Хочешь,  познакомлю с друзьями, которые знают толк в вечеринках? Обслужат по
первому классу, все в пределах разумного.
     В клетку входит Томоми - у нее дар подслушивать.
     -  В пределах разумного? Хочешь узнать, насколько это разумно, вообрази
НЛО  шириной  с милю, которое играет музыку из "Миссия невыполнима"[135] над
императорским дворцом.
     В  три  утра Сатико приносит мне кружку самого крепкого кофе на свете -
такого  густого,  что  в  него  можно  втыкать  карандаши,  - и я забываю об
усталости.  Онизука  ждет  в  клетушке  для  персонала  и  больше со мной не
заговаривает.  Дважды  мне почти удалось выкурить сигарету перед центральным
входом  в  пиццерию.  Отсюда  открывается великолепный вид на "Пан-Оптикон".
Предупредительные    огни  для  самолетов  мигают  от  заката  до  рассвета.
Настоящий  Нью-Йорк.  Оба  раза  геенна призывала меня обратно прежде, чем я
успевал  докурить.  Пока  я  жду,  когда  "Клуб здоровья" - спаржа, сметана,
оливки,  ломтики картофеля, чеснок - выплывет из геенны, Дои наклоняется над
окошечком:
     - Миякэ, ты знаешь, как я голоден?
     - Как ты голоден, Дои?
     - Я так голоден, что готов отрубить себе палец и сжевать его.
     - Тогда ты действительно голоден.
     - Дай-ка нож.
     Выражением лица переспрашиваю, стоит ли мне это делать.
     - Передай мне нож, мэн, положение критическое.
     - Будь осторожен - лезвие острое.
     - А иначе зачем же он нужен, мэн?
     Дои  кладет большой палец левой руки на разделочную доску, прикладывает
к  нему  лезвие  ножа  и  сильно  бьет  по  рукоятке  кулаком правой. Лезвие
проходит прямо по суставу. По столу течет кровь - Дои задерживает дыхание:
     - Ого, не хило!
     Он  берет  свой  палец  и  отправляет в рот. Чпок. Я захлебываюсь сухим
воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.
     -  Хрящевато,  мэн,  а  вообще  ничего!  -  Дои  выплевывает  косточку,
обглоданную до белизны.
     Я  роняю  все,  что  держал  в  руках. В окошечке появляется Сатико - я
показываю пальцем, проглатывая подступивший к горлу комок.
     -  Дои!  -  Она разражается руганью. - Примадонна ты эдакая! Что, нашел
новую  аудиторию?  Извини, Миякэ, я должна была предупредить, что у Дои есть
хобби: школа фокусников.
     Дои изображает наступательную позицию кунг-фу:
     -  Священная  Академия  иллюзионистов  -  это  тебе не хобби, атаманша.
Наступит  день, и перед "Будоканом" выстроятся очереди, чтобы попасть на мое
представление. - Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами. -
По глазам видно, что этому Сиякэ чертовски не хватает волшебства.
     - Миякэ, - поправляет Сатико.
     - И ему тоже, - заявляет Дои.
     Я не знаю, как на это реагировать, - просто чувствую облегчение оттого,
что  кровь  оказалась  всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро готовится
к  выходу.  Сатико  просит  приготовить  несколько порций мини-салата: я мою
латук  и  маленькие  помидорчики. Заказов на пиццу снова становится больше -
кто  же  ест  пиццу  на  завтрак? Но прежде чем я успеваю это узнать, Сатико
возвращается и заявляет голосом верховного судьи:
     -  Эидзи  Миякэ,  властью,  данной мне императором Нероном, принимая во
внимание   ваше  примерное  поведение,  я  объявляю,  что  ваше  пожизненное
заключение  прерывается  на  шестнадцать  часов.  Тем не менее в полночь вам
надлежит  вновь  явиться  в  данное  исправительное учреждение для отбывания
новых восьми часов каторги.
     Я хмурюсь.
     - А?
     Сатико показывает на часы:
        -  Уже  восемь.  Надеюсь,  тебе  есть  куда  пойти?  Дверь  пиццерии
открывается.  Сатико  глядит  по  сторонам  и  снова  на  меня,  будто хочет
сказать "ага!".
     - За воротами узника ждет посетитель.
     ...Аи  говорит,  что ей все равно куда, только не в кафе "Юпитер", и мы
идем  по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу
не  клеится - мы ведь не встречались с того самого дня в кафе "Юпитер", хотя
на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.
     - Если влажность еще усилится, - решаюсь я, - то это будет уже дождь.
     Аи поднимает лицо к небу:
     - Знаешь, это и так уже дождь.
     Она  приехала на автобусе из Ниигаты вчера вечером и устала с дороги. Я
весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Мне так кажется.
     - Ну, как все прошло с твоим отцом? Аи хмыкает.
     - Безнадежно. Я знала, что это будет... - начинает она.
     Произношу  положенные  звуки  в  положенное  время,  но, как это всегда
бывает,  когда  люди  обсуждают  со  мной  свои  трудности  с  родителями, я
чувствую  себя, как будто мне рассказывают о состоянии здоровья того органа,
которого  у  меня  нет. И все же меня просто распирает от радости: Аи пришла
ко  мне,  чтобы  вместе позавтракать. Мы проходим мимо маленького храма - Аи
прерывает  разговор,  смотрит  на  деревья, ворота тори, соломенные канаты и
бумажные  свитки.  Позади  апельсина,  бутылки  виски  и вазы с хризантемами
восседает статуя дзизо. Пожилой человек застыл, погруженный в молитву.
     - Музыканты суеверны? - спрашиваю я.
     -  Это  зависит от инструмента. Струнники - с технической точки зрения,
пианисты  тоже  к ним относятся - могут позволить себе роскошь репетировать,
пока  не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем,
обычно  проглатываются  оркестром. Тем же, кто играет на духовых, деревянных
и особенно медных, тяжелее. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота -
и  божественная  Девятая  симфония Брукнера разражается - гм, метафора моего
последнего  дирижера  - натужным пуканьем. Почти все, кто играет на духовых,
по  утрам пьют кофе с бета-блокаторами[136] вместо печенья. А специалисты по
пицце с Якусимы суеверны?
     -  Последний  раз,  когда  я  был  в храме, я приходил туда, э-э, чтобы
отпилить голову богу.
     - Молнией?
     -  Всего  лишь  ножовкой  из  набора  юного  плотника. Она видит, что я
говорю серьезно.
     - Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?
     - Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.
     - И поэтому ты отпилил ему голову?
     - Ага.
     - Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.
     -  Аи  Имадзо,  я,  Эидзи  Миякэ,  клянусь,  что никогда не отпилю тебе
голову.
     -  Тогда  все  в  порядке. А тебя не отправили в исправительную колонию
для малолетних за разрушение религиозных памятников?
     - До сегодняшнего утра я никому об этом не рассказывал.
     Аи  окидывает  меня  взглядом,  который  может  иметь  девяносто девять
значений.  Над  входом  в "Макдоналдс" висит электронное табло с количеством
свободных  мест  -  цифры  на ней мигают, изменяясь по единице то в ту, то в
другую сторону. В сиденья вмонтированы детекторы, догадываюсь я. Аи говорит,
чтобы  я  занял столик на втором этаже и подождал, пока она стоит в очереди,
а я слишком устал, чтобы спорить. В "Макдоналдсе" воняет "Макдоналдсом", но,
по  крайней  мере,  это  зловоние заглушит мое собственное - зловоние Миякэ,
немытого  кухонного  раба.  На  втором этаже расположилась стайка медсестер-
практиканток  -  они  курят,  жалуются  друг  другу  на жизнь и пронзительно
хохочут  в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и
усталость  отступает.  Сейчас  в "Макдоналдсе" европейские недели - на стене
висит  видеоэкран,  по  которому  ползут  виды  Рима,  а  усыпляющая  музыка
затягивает,  как  водоворот.  Наверху  лестницы  появляется  Аи с подносом и
оглядывается.  Надо  бы  помахать,  но  мне нравится на нее смотреть. Черные
легинсы,  небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и
янтарные  сережки.  Если  бы  Аи  была  медсестрой, я бы сломал позвоночник,
только бы попасть к ней в палату.
     -  У  них  кончился  шоколадный  коктейль,  -  говорит  она.  - Я взяла
банановый. Я вижу, у тебя извращенное пристрастие к медсестрам.
     - Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.
     Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.
     -  Только  в мечтах - ты воняешь сыром. Сатико говорит, что среди ваших
покупателей  много  медсестер  -  у  них практика через дорогу. Вон то серое
здание - больница Сенсодзи.
     - А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?
     - Зеленый чай - это все, что мне по расписанию можно до обеда.
     - О, я опять забыл. Извини.
     - Не извиняйся. Диабет - это болезнь, а не грех.
     - Я не имел в виду...
     - Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.
     Под  окном течет мощный поток трутней - государственные служащие спешат
добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.
     -  Когда-то  давным-давно, - говорит Аи, - люди строили Токио. Но с тех
пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.
     Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.
     -  Так,  значит,  твой  отец  сказал,  что, если ты его не послушаешь и
поедешь в Париж, ты больше не сможешь вернуться в Ниигату.
     - А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.
     - Значит, ты не поедешь в Париж?
     - Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.
     - Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?
     -  Его  термоядерная  угроза предназначалась матери, а не мне. "Если ты
хочешь,  чтобы  в  старости  за  тобой  ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее
остаться".  Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в
патинко.  Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком
веке  мы  живем?  Знаешь,  в  горах  вокруг  Ниигаты  есть деревни, куда жен
завозят  с  Филиппин  партиями  по  двадцать  человек, потому что как только
местные  девушки  становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый
синкансен[137] и уезжают подальше. Мужчины не могут понять, почему.
     - Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.
     - В немилости, но я еду.
     Я закуриваю "Джей-пи-эс".
     - Ты такая твердая, Аи. Она качает головой.
     -  Эта  разница  между  тем,  как тебя воспринимают другие и как ты сам
себя  воспринимаешь - это... загадка для меня. По-моему, это ты твердый. По-
моему,  я  - такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять
частей  состоит  из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились
мной.  Настоящая  твердость  -  это когда тебе не нужно постоянное одобрение
других.
       На  римском  балконе  при  свете  заходящего  солнца  девушка  ставит
подсолнухи  в  терракотовую вазу. Она замечает оператора, хмурится, надувает
губы,  встряхивает  волосами  и  исчезает.  Аи  раскачивает  чайный пакетик,
вынимая его из кипятка и опуская обратно.
     -  Честное  слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила
двухгодичные  курсы  визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж
за  дантиста и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею,
но и она питается тобой.
     -  И  все  же.  По сравнению с семейством Миякэ твоя семья - просто фон
Триппы из "Звуков музыки"[138].
     Аи раскачивает пакетик.
     - Фон Траппы. Капкан.
     У  нашего  столика из ниоткуда появляется малышка лет пяти и смотрит на
Аи.
     - Откуда малыши попадают в мамины животики?
     - Их приносят аисты, - говорит Аи. Похоже, малышка сомневается.
     - А где аисты их берут?
     -  В  Париже,  -  отвечаю я и получаю улыбку Аи. На лестнице появляется
отец  девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему,
он хороший отец.
     Аи  смотрит  на  меня.  Я  представляю,  каким ее лицо будет в глубокой
старости  и  каким  оно  было,  когда  она была совсем маленькой девочкой. Я
никогда  никому  не  смотрел  в  глаза  так  долго с тех пор, как мы с Андзу
играли   в  гляделки.  Будь  это  в  кино,  а  не  в  "Макдоналдсе",  мы  бы
поцеловались.  А  может,  то,  что не поцеловались, сближает нас еще больше.
Преданность, печаль, хорошие новости, плохие дни.
     - Хорошо, - наконец произношу я, и Аи не спрашивает: "Хорошо что?"
     Она ногтем стирает защитный слой с карточки "МакТериакибургера".
     -  Смотри.  Я  выиграла  коробку  с детским обедом и заводной индюшкой.
Наверняка это добрый знак. Ты разрешишь купить тебе новую бейсболку?
     - Эту мне подарила Андзу, - отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.
     Аи хмурится.
     - Кто это?
     - Моя сестра-двойняшка. Аи хмурится еще больше.
     - Ты говорил, что был единственным ребенком. Отступать поздно.
     -  Я  солгал.  Только  один раз. И хочу это исправить. У меня еще целая
куча   вещей,  чтобы  тебе  рассказать:  я  встретился  с  дедом  -  спасибо
объявлению,  дать  которое  ты  мне  посоветовала,  -  а потом приходили моя
мачеха  и  сводная сестра. Это, правда, было больше похоже на засаду, чем на
встречу.  А  еще  я  решил,  что пытаться найти того, кто явно не хочет меня
видеть,  даже если это мой отец, значит получить одни разочарования, поэтому
я бросил это... В чем дело?
     Аи кипит от гнева:
     - Это так похоже на тебя, Миякэ! Я пытаюсь понять.
     - Что похоже?
     Аи стучит себе по лбу костяшками пальцев.
     - Ладно, ладно. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Давай.
     ...Около  полудня  я  плыву  в  "Падающую звезду", лучась радостью, как
световая  волна. Сегодня у Аи занятия до самого вечера, но она зайдет ко мне
в  капсулу завтра... Среда - приходится остановиться, чтобы вспомнить, какой
сегодня  день недели. Я думаю об Аи девяносто девять раз в час. Было смешно,
когда  мы прощались в Синдзюку - мы безнадежно заблудились, потому что я шел
за  ней, а она - за мной. Сегодня прогулка от станции Кита Сендзю доставляет
мне  удовольствие.  Кусты,  осенние  деревья,  чмокающие  леденцами  дети  в
колясках, - сегодня они скрашивают это уродливое болото под названием Токио.
     -  Доброе  утро,  Эидзи-кан,  -  весело говорит Матико. - От тебя несет
сыром.
     Она смотрит фильм Бита Такеси[139], снятый на Окинаве.
     -  Хороший режиссер, но только нужно быть очень классным актером, чтобы
играть плохие роли.
     Матико  показывает  мне  отпускные фотографии и дарит одну, которая мне
понравилась:  апельсиновая  роща  на  склоне  укутанного  туманом  холма. Мы
разговариваем  о  "Нероне".  Матико  умеет заставить меня почувствовать себя
интересным  -  я  чуть  не  рассказываю  ей  про  Аи,  но не хочу показаться
сентиментальным,  и,  кроме  того,  рассказывать  пока  особенно  не  о чем,
поэтому я залезаю к себе в капсулу.
     - Эидзи-кан! Я забыла вам отдать! Сегодня утром принесли.
     Я  спускаюсь  взять  пакет - маленький пухлый конверт, меньше просто не
бывает.  Адресат  - господин Фудзин Еда - кто это? - проживает в Хакодатэ на
Хоккайдо.  На  лицевой  стороне  конверта  штамп:  "АДРЕСАТ  НЕИЗВЕСТЕН". На
обороте  в  графе  "ОТПРАВИТЕЛЬ"  на  приклеенном ярлычке написаны мое имя и
адрес.
     - Что-то не так? - спрашивает Матико.
     Я оставляю свои догадки при себе и отвечаю:
     - Ничего.
     И все же что-то не так - я его не отправлял. Когда я поднимаюсь наверх,
изодранное  кухонное  полотенце  вытесняет  из  головы  таинственный пакет -
Кошка,  очевидно, рассердилась, что ей пришлось провести ночь в одиночестве.
Я  надеюсь,  она  перестанет  рвать все подряд, прежде чем доберется до моих
рубашек.  Я  иду  под душ, подбираю с пола клочья и наигрываю на гитаре "All
you  need is love" в версии Хаулина Вульфа. Я должен бы падать от усталости,
но  сна  ни  в  одном  глазу.  Вспоминаю  про  пакет. Вскрываю. Внутри лежит
лазерный  диск,  завернутый в письмо. Я выковыриваю в стакан немного льда из
контейнера и наливаю воды. Люблю постукивание тающих кубиков льда.

                                                            Токио, 1 октября

 Меня  зовут Козуэ Ямая. Каким бы неправдоподобным или жестоким ни показался
вам  мой  рассказ  о последних девяти годах моей жизни, я прошу вас дочитать
его  до  конца.  Вы  держите  в  руках мое завещание. Я прошу вас стать моим
законным душеприказчиком.
     Заканчивать  просто,  но  любое начало - это конец чего-то другого, что
началось  еще раньше. Я решила начать с одного вечера в сезон дождей, девять
лет  назад.  В  те  дни  меня  звали  Макино  Матани. Это была домохозяйка с
двухлетним  сыном,  ее  муж  был  владельцем  компании,  которая  занималась
финансовыми  операциями. Она сама недавно закончила коммерческий факультет в
престижном    женском  колледже  в  Кобэ.  На  Новый  год  она  обменивалась
поздравительными  открытками  с  подругами по колледжу, которые были замужем
за  дантистами,  судьями  и  государственными  служащими.  Обычная  жизнь. Я
отчетливо  помню  ее  последние  мгновения:  мой  сын  играл в пластмассовую
железную  дорогу,  а  я  возилась  в  душевой - смывала разросшуюся за сезон
дождей  плесень.  Слышно  было,  как  по  телевизору идут экстренные выпуски
новостей о наводнениях и оползнях на западе Японии.
     Раздался  звонок.  Я  приоткрыла  дверь,  и  тут  же  на  нее с разбега
навалились   трое  мужчин  и  порвали  цепочку,  которой  муж  приучил  меня
пользоваться.  Они  потребовали  сказать,  где  он  прячется.  Я потребовала
сказать,  кто  они  такие. Один из них сильно ударил меня по лицу - так, что
выбил зуб.
     -  Мы  исполнители  по  делу  твоего  мужа,  - прорычал он, - и вопросы
задаем мы.
     Двое  обыскивали  дом,  а  третий  смотрел,  как  я  пытаюсь  успокоить
рыдающего сына. Он угрожал покалечить ребенка, если я не скажу, где мой муж.
Я  позвонила  мужу  на работу - мне ответили, что утром он звонил и сказался
больным. Я позвонила на мобильный - номер отключен. Я позвонила на пейджер -
тишина.  Я  была  уже  на  грани  истерики  - головорез, что следил за мной,
плеснул  мне  в  стакан виски моего мужа, но я не смогла его проглотить. Мой
сын  смотрел  на все это большими испуганными глазами. Двое других вернулись
с  коробкой  личных  вещей  моего мужа и моими драгоценностями. Дальше стало
совсем  плохо.  Мне  рассказали,  что  мой  муж  задолжал  больше пятидесяти
миллионов  иен  одной  кредитной  организации,  за  которой стояла Якудза. В
нашем  страховом  полисе  было  указано,  что  в случае его самоубийства все
выплаты  получит  эта  организация. В случае неуплаты долга наш дом со всем,
что в нем было, становился ее собственностью.
     - А это, - сказал самый жестокий из трех, - включает и вас.
        Моего  сына  увели  в  другую  комнату.  Мне  сказали,  что  я  несу
ответственность    за    долги    своего    мужа,   избили  и  изнасиловали,
сфотографировав  это, чтобы "гарантировать повиновение". Я молча терпела эту
пытку  ради  сына.  Если  бы  я отказалась подчиняться, они бы разослали эти
фотографии по всем адресам из моей записной книжки.
     Месяц  спустя я жила в комнате без окон где-то в районе Букару в Осаке.
Меня  отправили  в  бордель;  не  позволялось  ни  поддерживать  отношения с
внешним  миром,  ни  выходить  из  здания - ничего, кроме секса с клиентами.
Возможно,  вы  не  верите,  что  в  Японии в двадцать первом веке существует
сексуальное    рабство.  Вашему  неведению  можно  позавидовать,  но  именно
благодаря  вашему  неверию  такое рабство и может безнаказанно процветать. Я
сама  не поверила бы, что "уважаемых" женщин можно превратить в проституток,
но  владельцы  таких  заведений  - мастера своего дела. У меня отобрали все,
что  принадлежало  моей  прежней жизни и могло напомнить, кем я была, - все,
кроме  моего сына. Мне позволили взять с собой сына - чтобы не дать спастись
с  помощью  самоубийства. Мои клиенты не только знали о том, что я пленница,
они  получали  от  этого  дополнительное  удовольствие; если бы это получило
огласку,  они  стали  бы  соучастниками  преступления. Последняя стена между
мною  и  окружающим  миром  была,  пожалуй,  самой  крепкой  -  этот феномен
психологи  называют  "синдромом  заложника": убеждение, что я заслужила свою
судьбу  и в том, что со мной произошло, нет никакого "преступления". В конце
концов,  теперь  я  была  "шлюхой"  - разве имела я право навлекать позор на
своих  старых  друзей  или  даже на свою мать и обращаться к ним за помощью?
Пусть лучше они считают, что я скрылась за границу вместе с мужем-банкротом.
На  моем  этаже  жили  еще шесть женщин, у троих были дети - младше, чем мой
сын.  Человек, который меня изнасиловал, был нашим сутенером - это у него мы
должны  были просить еду, лекарства, даже подгузники для детей. Еще он давал
нам  наркотики, в разумном количестве. И лично наблюдал, чтобы мы не приняли
слишком  большую дозу. Мы придумали себе новые имена, и через какое-то время
прежняя  жизнь  оказалась  отрезана  от  той, которую мы вели теперь. Мы все
мечтали  убить  нашего  хозяина, когда-нибудь потом, в будущем, когда выйдем
на  свободу,  но  все мы понимали, что никогда не посмеем вернуться в Осаку.
Нам  приходилось по очереди заботиться о детях, пока их матери работали. Наш
сутенер  сказал,  что,  как  только  мы  отработаем сумму, которую задолжали
члены  наших  семей,  нас  отпустят  на  все  четыре  стороны,  поэтому, чем
усерднее  мы  угождаем  клиентам,  тем  быстрее  выйдем  оттуда.  Осенью они
выпустили девушку, которая проработала в борделе два года. Так мы думали.
     Мое  "освобождение"  пришло  раньше, потому что у меня случился нервный
срыв.  Клиенты  жаловались  сутенеру, что я не угождаю им. Сутенер поговорил
со  мной.  Он  мог быть добрым, если хотел. Это было еще одно его оружие. Он
сказал  мне,  что  договорился  с  моими  кредиторами,  и  ночью нас с сыном
перевезут в другое заведение. Мы отметили это событие джином с тоником.

 Я    проснулась,    завернутая  в  одеяло,  в  темноте,  в  духоте.  Голова
раскалывалась  от  алкоголя  и наркотиков. Сына со мной не было. На мне была
ночная  рубашка, которую я носила в борделе. На какую-то секунду я подумала,
что  меня  похоронили  заживо,  но  потом,  ощупав  все  вокруг, поняла, что
нахожусь  в  багажнике  какой-то машины. Я нашла домкрат, и, в конце концов,
мне  удалось выбраться. Машина стояла в запертом гараже. В боковом зеркале я
увидела  отражение  сутенера  и  похолодела. Он спал. Потом я увидела, что у
него  нет  носа.  Кто-то сунул пистолет ему в ноздри и нажал на курок. Нигде
не  было  и  следов  моего  сына. Я побежала было, но не успела выбраться из
гаража,  как  ко  мне вернулась способность соображать. Я была неведомо где,
без  гроша  в  кармане;  все,  кто  меня помнил, считали, что я исчезла. Мои
бывшие  хозяева  решат,  что  меня похитила или убила та же банда, что убила
сутенера.  Поколебавшись, я вернулась и стала шарить по карманам его пиджака
в  надежде  найти бумажник. У него в паху на ремне болталась дорожная сумка.
В  сумке  лежала  пачка  банкнот  по  десять  тысяч иен толщиной в несколько
дюймов.  Я  никогда  не  видела  столько  денег.  Выбравшись  из  гаража,  я
обнаружила,  что нахожусь на огромной территории центральной больницы Осаки,
в  единственном месте, где бледная как смерть женщина в ночной рубашке могла
затеряться.

Нет  времени  подробно  рассказывать  о  последующих годах моей жизни. Год я
провела  в  женских  приютах  и  дешевых отелях. Банковские счета открыла на
вымышленные  имена.  Смыслом моей жизни стало найти сына. О бывшем муже я не
вспоминала.    Я   наняла  частного  детектива,  чтобы  собрать  сведения  о
группировке  Якудзы,  которая  удерживала  меня  в  заточении.  Через неделю
детектив  вернул  аванс  -  его  предупредили, что не следует соваться в это
дело.  Сочувствуя  мне и ощущая свою вину, он в итоге предложил поработать у
него  секретаршей/бухгалтером.  Это  был  умный  деловой ход, потому что его
клиентура  на  три четверти состояла из женщин, которые хотели проследить за
своими  мужьями, чтобы иметь возможность при разводе требовать больше денег.
Они  предпочитали  обсуждать  грязные  подробности с женщиной. С супружеской
неверностью  как  с  гинекологией.  Они  рекомендовали  наше агентство своим
подругам,    и  дело  процветало.  Я  начала  сопровождать  своего  босса  в
расследованиях.    Женщины  -  все  равно  что  невидимки,  даже  для  самых
подозрительных    мужчин.   (Потом  я  выяснила,  что  организация,  которой
принадлежал  бордель,  уничтожила  все  компьютерные  данные на меня и моего
сына.  Я  пользовалась  привилегией  быть  женщиной, которой не существует.)
Жизнь  в  борделе  закалила  меня настолько же, насколько изуродовала. Через
три  года  мой  босс предложил мне стать его партнером, а когда рак, которым
он  был  болен,  в  конце концов убил его, я взяла дело в свои руки. Все это
время  я собирала данные об организации, которая убила Макино Матани с сыном
и  создала  Козуэ Ямаю. Эта организация колоссальна по размерам, безымянна и
многоголова.  У  нее нет названия. В нее входят более шести тысяч человек. Я
добилась  того, что меня представили ее лидерам, я даже получала приглашения
на  свадьбы  их  детей.  Я  начала  работать  на  них  как частный детектив.
Положение  "почти  своего  человека"  давало  мне  более широкий доступ к их
секретам и отводило подозрения.
      Моего  сына  убили,  чтобы  продать  его  органы  чрезвычайно  богатым
отчаявшимся  родителям  из  японской  элиты. Внутренний рынок приносит самые
большие  доходы,  потому что заинтересованные родители заплатят любые деньги
за  чистые  органы,  но  экспорт в Восточную Азию, Северную Америку и Россию
тоже  очень  велик.  Это  судьба  детей женщин, которых держат в борделях, а
иногда  и  их  самих.  На  диске, который я вложила в этот конверт, записаны
имена,  цифровые  фотографии  и  личные  данные  тех,  кто  возглавляет  эту
организацию;  представителей судебной власти, которые защищают их; хирургов,
которые    выполняют  грязную  работу;  политиков,  которые  прикрывают  их;
бизнесменов,  которые  отмывают их деньги; тех, кто замораживает и перевозит
вырезанные органы, включая таможенников.

 Завтра  второе  октября.  В  этот  день я решила публично заявить о себе. Я
передам  эти сведения своим людям в полиции и средствах массовой информации.
Случится  одно  из  двух:  или  средства массовой информации поднимут шум, и
политическую  и  общественную  жизнь Японии потрясет страшный скандал, волны
которого прокатятся от больниц Кюсю до здания парламента; или меня убьют те,
кого  я  так  хочу  разоблачить. В последнем случае копии диска и это письмо
будут отправлены тем, кого я выбрала по самым разным причинам.

 Поймите:  вы  держите  в  руках  письмо  мертвой  женщины. Моя месть людям,
которые  похищают  женщин и детей, чтобы вырезать у них органы, провалилась.
Моя  надежда  и  дело  всей  моей  жизни  теперь в ваших руках. Действуйте с
широко  открытыми глазами, так, как велит вам ваша совесть. Я не могу давать
вам   советов  -  моя  отчаянная  попытка  уже  провалилась.  Якудза  -  это
государство  в  девять  тысяч  раз  сильнее нашего. Если вы просто пойдете в
полицию,  вы  добьетесь  только  некролога. У вас в руках козырная карта для
очень  опасной  игры,  играть в которую вы не собирались. Но ради успокоения
души  моего  сына  Эидзи  Матани,  которого  убили  эти  люди,  и душ других
бесчисленных    жертв,    прошлых,  настоящих  и  будущих,  я  заклинаю  вас
действовать.
     Пожалуйста.
                                                                 Козуэ Ямая.

 Почему я? У нас с ее сыном одно и то же имя, из одинаковых иероглифов: "эи"
-  волшебство,  "дзи"  -  земля.  Я  никогда  раньше  не сталкивался с таким
сочетанием,  но не может быть, чтобы Козуэ Ямая включила меня в список своих
доверенных  лиц  только из-за этого совпадения. В поисках ключа я переключаю
память на нашу первую встречу, но не нахожу ничего.
     И нет никакого способа это выяснить.
     Я кричу вниз:
     - Матико? Сегодня в газетах есть какие-нибудь громкие сообщения?
     - Что? - говорит Матико. - Ты хочешь сказать, что ничего не слышал?
     - О чем?
     Матико читает заголовок на первой странице:
     -  "ПРИСТУП  ОТКРОВЕННОСТИ  ВЛИЯТЕЛЬНОГО  ПОЛИТИКА: "Я НЕ БЕРУ ВЗЯТОК!"
ЧЕСТНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ МИНИСТРА ПОТРЯСЛО ЕГО КОЛЛЕГ!"
     Выдавливаю  улыбку и закрываю дверь. Итак, Козуэ Ямая тоже мертва. Меня
охватывает  жалость  к  этой  женщине  с израненной душой, которая навестила
меня,  когда  я  гостил  в  обители сказок. Но ввязываться в это дело глупо.
Хранить  этот  диск  у  себя - самоубийство. Я кладу его в тот уголок своего
жилища,  куда  заглядываю  реже  всего, в коробку с презервативами под кучей
носков  -  пусть  полежит  там,  пока  я не придумаю, как поступить. Если ни
сегодня,  ни  завтра  мне  в  голову не придет стоящего решения, лучше всего
будет  бросить  его в реку и надеяться, что другой адресат окажется мудрее и
храбрее  меня.  От  волнения  я представляю, как мы все выстроились в ряд на
мосту  и выбрасываем свои диски, охваченные одинаковым приступом трусости. Я
меняю  воду для Кошки, включаю свой вентилятор, разворачиваю футон и пытаюсь
уснуть.  Несмотря  на  то  что я не спал уже двадцать часов, госпожа Ямая не
выходит  у  меня  из  головы.  Похоже,  мне  предстоит роковая неделя, я уже
ощущаю  ее  железную  хватку.  Глухие  удары  пульса. Негнущееся копье разит
непробиваемый щит.





 Прихожу на работу, когда вторник испускает последний вздох. К тому моменту,
когда  я  надеваю  поварской  фартук  и  белую  бандану, уже родилась среда.
Рядом    останавливается  большая  группа  отработавших  смену  таксистов  и
заказывает  огромное  количество  пиццы,  судя  по всему - для корпоративной
вечеринки,  и  я  работаю  без  передышки  полтора часа. Наш коротковолновый
приемник  перескакивает  с  частоты  на  частоту, как ему заблагорассудится,
раскачиваясь между станциями, вещающими на китайском, испанском и еще каком-
то языках.
     -  На  филиппинском,  мэн, - заявляет Дои. - Стратосферный эфир сегодня
ночью гиперчист, мэн. Носом чую.
     В  ожидании,  пока  геенна разрешится от бремени его пиццей, он сидит в
загоне и курит сигарету собственного изготовления. Вот он трет себе глаз:
     -  Миякэ,  мне сюда что-то попало, в самый уголок - передай зубочистку,
а, мэн?
     Игнорируя дурные предчувствия, передаю зубочистку.
     - Спасибо.
     С ее помощью Дои оттягивает веко вниз.
     - Бесполезно. Ты не посмотришь? По-моему, там какая-то мошка.
      Я  подхожу  совсем  близко,  смотрю.  Вдруг  Дои  чихает,  его  голова
дергается  и  зубочистка  вонзается  в глазное яблоко. Мне в лицо бьет тугая
струйка белой жидкости.
     - Черт! - визжит Дои. - О, черт! Терпеть не могу таких вещей!
     Замираю,  как  вкопанный,  там,  где  стоял,  не  в силах поверить, что
действительность  может  быть  так  нелепа.  В  окошечке  появляется Сатико.
Бессвязно бормочу - она качает головой; я замолкаю.
     -  Купиться  раз  -  это  ничего,  Миякэ,  но  после второго тебя можно
считать  господином  Простофилей.  Дои,  если  ты потратишь впустую еще хоть
одну  упаковку  сливок  для  кофе,  то  я  вспомню, что я - госпожа Помощник
Управляющего, и урежу тебе жалованье. Я не шучу.
     Дои посмеивается, и я понимаю, что меня снова поимели.
     - Слушаю и пооовинуюсь, атаманша.
     Сатико обращается к некоей мистической силе над нашей геенной:
     -  Это что, моя карма - быть надзирательницей в сумасшедшем доме, жизнь
за  жизнью,  снова  и  снова, пока у меня не получится все, как надо? Миякэ,
двойной "Титаник", толстый корж, побольше акульего мяса.
     Я  кладу  в коробку пиццу для Дои. С победоносным видом он удаляется. Я
все  думаю  про  посылку госпожи Ямаи. Томоми проскальзывает в загон на один
из    своих   бесконечных  "кофейных  перерывов".  Она  рассказывает,  какая
чертовски  горячая  у  нее  жизнь  ("горячий" - явно ее любимое словечко), и
спрашивает,  откуда  я знаю, что Аи не имитирует оргазм, когда мы занимаемся
сексом,  потому  что,  когда у нее самой была интрижка с господином Нероном,
она  частенько  чувствовала,  что  обязана  подогреть  события, ведь мужчины
такие  неуверенные  в себе. Томоми действует на меня, как тарантул в трусах.
Она  выпускает  коготки  и  с  нетерпением ждет ответа. Меня, можно сказать,
спасает  залетевшая  к  нам  оса  размером  с  игрушечный  вертолет.  Томоми
принимается  визжать:  "Убей  ее!  Убей  ее!" - и бежит обратно за прилавок.
Окошечко  плотно  захлопывается.  С минуту оса с жужжанием нарезает круги по
пекарне,  изучающе  поглядывая  на  меня своими мультиоптическими глазами, и
приземляется  на  Лаос.  Мне  трудно  сосредоточиться  на пицце, но, по мне,
лучше  такая  компания,  чем  Томоми.  Забираюсь на стол у стены и с размаху
прижимаю  к  Юго-Восточной Азии пластмассовую коробку. Оса начинает гудеть "
умрем-под-звуки-труб"  и  пытается пробить дыру в пластмассе. Мне нестерпимо
хочется  почесаться,  и,  вместо  того  чтобы  закрыть осу в коробке и потом
выпустить,  я  теряю  голову и прижимаю коробку к вытяжке, которая находится
вровень со стеной. С едва слышным хрустом трубный глас затихает.
     -  Последние герои боевиков, - говорит Онизука, трогая пальцем гвоздь в
своей  нижней  губе.  Он  всегда входит незаметно, как привидение, и говорит
так  тихо,  что  мне  почти  приходится читать по губам. Он кивает в сторону
геенны,  где  лежит пицца, в ожидании, когда ее упакуют. - Это моя "Королева
эскимосов"? Клиенты меня дерьмом обольют, если будет холодная.
     Окошечко с треском приоткрывается.
     - Убил? - спрашивает Томоми.
     -  С  осой  все в порядке, - отвечает Онизука. - А вот Миякэ разбился в
лепешку, когда пытался удрать от нее через вытяжку.
      Томоми  осторожно  посмеивается,  проверяя,  можно  ли  меня  сердить.
Онизука    берет  пиццу  и  выходит,  не  сказав  ни  слова.  Минуту  спустя
возвращается  Дои  -  я мог бы поклясться, что вчера он прихрамывал на левую
ногу,  но  сегодня с ней все в порядке, - и Томоми рассказывает ему про осу.
И  наркоторговец на пару с королевой зла принимаются обсуждать, виновен ли я
в убийстве живого существа.
     -  Это  была  всего лишь оса, - говорю я. - Там, откуда она взялась, их
полным-полно.
     Для Томоми этого недостаточно:
     -  Там,  откуда  мы  взялись,  людей  тоже  полным-полно,  но разве это
оправдывает убийства?
     Это ужасно глупый спор - особенно если вспомнить, как Томоми визжала: "
Убей  ее!  Убей!"  -  поэтому  я  отворачиваюсь  и смотрю, как пицца дюйм за
дюймом  ползет сквозь геенну. Когда я снова прислушиваюсь к разговору, Дои с
Томоми рассуждают о воронах.
     - Говори, что хочешь, - заявляет Томоми. - Но вороны - умные создания.
     Дои качает головой:
     -  Вороны - это фашисты с крыльями, мэн. Привратник в нашем доме как-то
отогнал  одну  из них метлой. На следующий день эта самая ворона налетела на
него  и  клюнула  в голову, да так, что кровь выступила, мэн. Ворона? Напала
на  привратника  в  форме?  Чудеса,  мэн.  Такая  же  редкость, как короткое
замыкание.
     Томоми точит карандаш для век и щелчком открывает карманное зеркальце.
     - Слабые - мясо, сильные - мясники.





 Добраться  от  Уэно  до  Кита  Сендзю  просто даже в часы пик, потому что в
идущих  туда  подводных  лодках  нет  никого, кроме рабочих, едущих с ночной
смены, да миллионеров-оригиналов. Подлодки, что направляются в сторону Уэно,
до  отказа  набиты  человеческим грузом. Токио - это модель повторяющегося "
большого    взрыва",  который,  как  говорят,  и  породил  вселенную.  Взрыв
происходит  в  пять  вечера, и человеческое вещество отбрасывает к окраинам,
но  в  пять утра это человеческое вещество вновь подчиняется силе притяжения
и  несется  обратно  к центру, чтобы успеть к очередному взрыву. Мои поездки
не  подчиняются  естественным  законам  Токио.  Я  смертельно устал. Бросить
поиски  отца  -  чтобы к этому привыкнуть, нужно время. Сегодня Аи придет ко
мне  в  капсулу,  когда закончится репетиция, часов в пять вечера. Ее ужин -
это  мой  завтрак.  К  моему облегчению, она вызвалась готовить сама - из-за
диабета  она  предпочитает  сама  выбирать  еду.  А  назвать  мой кулинарный
репертуар ограниченным - значит похвастаться. Когда я иду от Кита Сендзю в "
Падающую  звезду",  полнеба  застилает  причудливое  облако.  Велосипедисты,
женщины  с  детскими  колясками, таксисты останавливаются поглядеть на него.
Половина  неба  -  чистейшая  октябрьская лазурь, другая половина - мрачное,
клубящееся  грозовое  месиво.  Вихрь  подхватывает  и  уносит полиэтиленовые
пакеты.   Бунтаро  пришел  в  салон  пораньше,  чтобы  свести  баланс  после
недельного отсутствия. Он смотрит на меня и принюхивается.
     - Знаю, - говорю я. - Знаю: от меня несет сыром.
     Бунтаро  с  невинным  видом  пожимает  плечами  и возвращается к своему
калькулятору.  Я  лезу наверх. Кошка желает мне доброго утра и выскальзывает
прочь,  в свое кошачье измерение. Я мою ее миску, меняю воду, принимаю душ и
ложусь вздремнуть, прежде чем навести порядок к приходу Аи.

 Мое  лицо  прикипело  к подушке. Язык - кусок пемзы. Слюна стекает по нему,
как  по  желобу,  прямо  на  наволочку.  У  стола стоит Аи и режет морковь с
яблоками.  На  секунду  я представляю: мы с Аи поженились и она готовит ужин
для  наших  девятерых  детей  -  но  тут  до  меня доносится запах яблока. И
мускатного  ореха.  Кошка  вылизывает  лапы  и  наблюдает  за  мной. Бунтаро
пропускает  Аи  наверх,  она стучит, я глубоко сплю и не просыпаюсь, Бунтаро
подтверждает,  что  я  дома,  Аи заглядывает, видит меня, выходит и покупает
продукты  для  салата. Жизнь может быть сплошным блаженством, когда захочет.
Аи  доверяет мне, если остается наедине со мной в моей капсуле, когда я одет
-  или  раздет  -  подобным  образом.  То,  что  мне  доверяют,  делает меня
достойным  доверия.  Морковь  прекрасно  сочетается  с  яблоками.  Она режет
грецкие  орехи  с  изюмом  - до этой минуты я не обращал особого внимания на
грецкие  орехи  -  и  посыпает  латук. На ней старые джинсы и линялая желтая
футболка,  бледнее, чем ее кожа, а волосы подобраны кверху. Вот ее сказочная
шея.  Она  соскребает  очистки  в  мешок  для  мусора. На ней очки в толстой
черной  оправе,  странно,  но  они ей идут. Аи никогда, никогда не старается
произвести  впечатление, вот это-то и впечатляет меня - до безумия. В ее ухо
вдета серебряная пиратская серьга.
     -  Эй,  каннибал  с острова Кюсю, - говорит она; я понимаю, что все это
время  она знала, что я за ней наблюдаю - и звучащие во мне аккорды меняются
со  звонкой  ля-бемоль на дребезжащую ре-минор. - Почему ты хранишь письма в
морозилке?

 - Осторожней, - говорит Аи. - По-моему, в этих костях может быть рыба.
     - На вкус чудесно.
     - Ты живешь на одной "моментальной" лапше?
     -  Мою  диету  разнообразит  пицца  - благодаря "Нерону". Ты не против,
если я доем салат?
     -  Давай, а не то умрешь от цинги. Ты никогда не говорил, что из твоего
окна такой вид.
     - Разве это вид? Ты не видела Якусимы.
     -  Он  намного  лучше  того,  что у нас с Сатико. Мы привыкли, что наше
окно  выходит  на  спортивную  площадку тюрьмы ослабленного режима. Это было
довольно  занятно.  Я  обычно открывала окно и играла вальсы Шопена, один за
другим.  Но  однажды  я  вернулась  с  занятий и увидела, что за время между
завтраком  и  ужином перед нашим окном успела вырасти многоэтажная кольцевая
автостоянка.  Теперь у нас вид на бетонную стену на расстоянии шести дюймов.
Мы  хотим  переехать, но после уплаты задатка мы остались бы без гроша. Даже
честные  агенты  по  недвижимости,  если только это не оксюморон, обберут до
нитки.  К  тому  же  приятно  сознавать, что, если случится пожар, мы сможем
выбраться  из  окна  и  спуститься  по веревке в безопасное место, сопя себе
потихоньку. Звонннннннннит телефон. Я беру трубку:
     - Алло?
     - Миякэ!
     - Суга? Ты где?
     -  Внизу.  Господин  Огизо  говорит, что у тебя гости, но ты не против,
если я зайду?
     Честно говоря, я против.
     - Конечно, нет.
     Когда  Суга  входит  в  мою  капсулу, я не верю своим глазам. Он сделал
себе  пересадку  тела. Экзема исчезла. Его модельная стрижка стоит не меньше
десяти  тысяч  иен.  На  нем  костюм  миланского  похитителя  бриллиантов  и
стильные прямоугольные очки поп-певца в зените славы.
     - Ты собираешься на интервью? - спрашиваю я.
     Суга, не обращая на меня внимания, застенчиво кланяется Аи.
     - Привет, я Масанобу Суга. Вы, наверное, подружка Миякэ из Кореи?
     Аи откусывает корень сельдерея и с недоумением смотрит на меня.
     - Нет, - я опровергаю его догадку. - Суга, это мисс Имадзо.
     Аи жует сельдерей.
     - Суга Храпящий? Теперь смущен Суга.
     - Я... э-э... Миякэ...
     - Давай как-нибудь в другой раз.
     - Другого раза долго не будет - я пришел попрощаться.
     -  Уезжаешь  из  Токио?  -  Я  бросаю  ему на пол подушку. - Близко или
далеко?
     Суга скидывает сандалии и садится.
     - В Саратогу.
     - В какой это префектуре? Аи знает, где это.
     - Саратога, западный Техас?
     - Самое сердце пустыни.
     - Там красиво. - Аи продолжает жевать. - Но дико.
     Я отыскиваю более-менее чистую чашку.
     - А зачем ты едешь в пустыню?
     - Мне нельзя об этом рассказывать. Я наливаю ему чай.
     - Почему нет?
     - Об этом мне тоже нельзя рассказывать.
     - Это как-то связано с твоим "Священным Граалем"?
     -  Неделю  назад,  выйдя  отсюда,  я  отправился к себе в лабораторию и
поднапряг  мозги.  Просто  до  обидного.  Пишу  программу  поиска,  ввожу  в
файловое  поле  и  заставляю сканировать все девять миллиардов файлов, чтобы
проверить,  спрятан ли настоящий сайт "Священного Грааля" где-то здесь, вот.
В  первый  раз  я  получил  обратную вспышку. В терминах мегабайтов, это как
если  бы я попытался продавить Китай сквозь тоннель Сумида. Защитная система
Пентагона   определяет  мою  программу  как  инородное  тело,  уничтожает  и
запускает программу поиска следа. Едва успел отключиться.
     -  Тат самый Пентагон? - спрашивает Аи.
     Суга,  сложив  руки  замком,  крутит  большими  пальцами,  застенчиво и
хвастливо одновременно.
     -  Итак,  пару  дней  я допоздна засиживаюсь над этой задачкой, а потом
меня  осеняет  гениальная  мысль.  Утренний  порыв  вдохновения. Я взламываю
защитную  систему Пентагона, подключаюсь к его операционной системе, затыкаю
ей  рот  и  делаю  так,  чтобы  она сама разыскивала те самые файлы, которые
должна  охранять!  Так  переучивают  розыскных  собак  противника,  чтобы те
привели  к его убежищу. На словах это кажется просто, я знаю, но сначала мне
пришлось  загружать  траекторию  своего  полета  через  шесть разных зомби в
шести сетях сотовой связи. Потом...
     - Ты это сделал?
     Суга опускает подробности.
     -  Я  это  сделал.  Но  количество "Священных Граалей", которых системе
пришлось проверить, оказалось просто колоссальным, вот. Вы только подумайте.
Девять  миллиардов  файлов  на  вершине  девяти миллиардов пирамид из девяти
миллиардов  файлов  каждая  - по крайней мере, настолько глубоко я отважился
заглянуть.  Я  запустил свою программу поиска и задремал. Отправился в город
Глубокого  Сна.  Было около одиннадцати утра - я сидел за компьютером с семи
вечера  предыдущего  дня.  Что  дальше?  Просыпаюсь  -  у меня в лаборатории
роются  трое. Вторая половина дня, я в полном отпаде. Первый парень - хакер,
я  думаю  - сгружает все мои личные файлы на переносной накопитель, какого я
в  жизни  не видел. Второй, с виду старый директор школы, делает опись моего
железа.  Третий,  толстый  загорелый  иностранец в ковбойской шляпе, листает
мои  манга  про  Зэкса  Омегу  и  пьет  мое  пиво.  Я слишком поражен, чтобы
испугаться.  Тот,  что  похож на директора школы, тычет мне в глаза каким-то
удостоверением  -  "Агентство  по  защите  информации", слышали о таком? - и
говорит,  что я нарушил японо-американское двустороннее оборонное соглашение
и  что  у  меня  есть  право хранить молчание, но если я не хочу, чтобы меня
судили  за  шпионаж  по  американским законам на ближайшей военной базе, мне
лучше встать на колени и ради спасения собственной шкуры выложить им все.
     - Все это правда? - спрашивает меня Аи.
     - Все это правда? - спрашиваю я Сугу.
     -  Одному  черту известно, как я хотел тогда, чтобы это было неправдой.
У  меня перед глазами мелькает содомитская сцена из "Побега из Шоушенка"[140
].  Директор школы достает диктофон размером со спичечный коробок и начинает
выстреливать  вопросы. Я жду, что он вот-вот прилепит электроды мне к яйцам.
Как  мне  удалось проникнуть в Пентагон в первый раз? Как я подключился к их
антивирусной  операционной системе? Работал ли я в одиночку? С кем я об этом
говорил?  Слышал  ли  я  что-нибудь  о следующих организациях - я не слышал,
сейчас  я даже не могу вспомнить их названий. Им известно, где я учился, где
я  живу,  все.  Потом  хакер  начинает  выяснять технические подробности - я
понимаю,  что  мой  зомби-дозвон  произвел на него впечатление. Но даже если
так,  уже  темнеет,  а  я все не знаю, что они собираются со мной сделать. В
конце  концов  иностранец,  тот  самый,  который  листал мои фотоальбомы и "
МастерХакер",  говорит  с  директором  школы  по-английски.  Я  понимаю, что
именно  он здесь главный. Я прошусь пойти отлить. Со мной идет младший хакер
-  я  прошу  его  хоть  что-нибудь  мне  объяснить, но он качает головой. Мы
возвращаемся  в  комнату, и тут директор школы предлагает мне выбирать между
работой  и  преследованием по какому-то закону, который очень грозно звучит.
Он    описывает   эту  работу,  называет  сумму  жалованья  -  полный  улет!
Искусственный    интеллект,    системы    противоракетного  щита...  -  Суга
прикусывает  губу.  -  Ой.  Мой  единственный  прокол.  Мне  нельзя  об этом
рассказывать.
     - А как же теперь "Ай-би-эм"? А университет?
     -  Да,  вот  и  я  об  этом спросил. Директор школы кивает иностранцу -
иностранец  выкрикивает  в  мобильник  какое-то  распоряжение. "Обо всем уже
позаботились,  господин  Суга,  говорит  мне  директор школы. Кроме того, мы
можем  устроить  вам  докторскую диссертацию, если ваши родители волнуются о
документальных  свидетельствах  вашего  образования. Эм-ай-ти[141] подойдет?
Подробности  обсудим  позже". На самом деле я улетаю послезавтра и нужно еще
успеть  сделать  миллион  разных  дел.  Я  принес  тебе  подарок,  Миякэ.  Я
подумывал  о  каком-нибудь  тропическом фрукте, но это немного более личное.
Смотри.
     Он  достает  квадратный  футляр,  щелчком  раскрывает  его  и  вынимает
плоскую черную штуковину.
     -  Это  компьютерный  вирус,  самый  лучший  из  всех, что я вырастил в
домашних условиях.
     Второй раз за последние два дня мне дарят компакт-диск.
     - Э-э... спасибо. Мне еще никто не дарил вирусов.
     Аи что-то бормочет про себя, потом говорит в полный голос:
     -  Если вирус попадает в больничные компьютерные системы, он подвергает
риску жизни людей. Вы об этом не думали?
     Суга кивает и отхлебывает чай:
     -  Виртуальные  исследователи знают про этическую ответственность, вот.
Мы  запускаем  призраки  в  системы,  а  не занимаемся тупым варварством. Мы
растем.  Больше  шестидесяти пяти процентов хакеров высокого полета, которые
исследуют высокотехнологичные системы, соблюдают этические принципы.
     Аи кидает на Сугу недобрый взгляд:
     -  А более восьмидесяти пяти процентов любой статистики высасывается из
пальца.
     Суга не сдается:
     -  Вот,  например,  этот  вирус  -  "Почтальон",  как я его назвал - он
доставляет  ваше  сообщение  на  каждый адрес в адресной книге того, кому вы
его  посылаете. Потом он сам себя копирует и отправляет себя по всем адресам
из  их  адресных  книг,  и так далее, девяносто девять раз. Ловко, правда? И
совершенно безобидно.
     Судя по всему, убедить Аи ему не удалось.
     -  Рассылать  бессмысленные  послания десяткам тысяч человек не кажется
мне особенно этичным.
     Суга светится отцовской гордостью.
     -  Совсем  не  "бессмысленные"! Миякэ может разослать любую радостную и
мирную  весть  сотням тысяч пользователей. Это не такая вещь, которую я могу
взять  с  собой в Техас, раз уж Саратога настолько засекреченное место, вот,
а просто выбросить его мне жалко.

 Суга  уходит,  я  доедаю  салат  и  режу  на  десерт дыню. Спускаюсь, чтобы
угостить  Бунтаро, который кивает головой на потолок и вопросительно сгибает
мизинец.  Я  притворяюсь,  что не понимаю. И речи быть не может о том, чтобы
попытаться  приударить за Аи. Наши отношения еще не определились. Так я себе
говорю. Она освобождает место на столе.
     -  Пора  колоть  инсулин. Хочешь посмотреть или тебя тошнит, когда игла
протыкает кожу?
     - Хочу посмотреть, - лгу я.
     Она  достает  из  сумочки  аптечку, готовит шприц, дезинфицирует руки и
спокойно  вонзает иглу себе в предплечье. Я вздрагиваю. Она наблюдает, как я
наблюдаю  за  ней,  а  инсулин тем временем вливается ей в кровь. Внезапно я
чувствую  прилив  смирения.  Приставать  к  Аи  - это все равно, что кричать
цветку,  чтобы  он  рос  быстрее,  -  так  же  грубо.  К тому же если бы она
отвергла меня, мне пришлось бы покончить с собой с помощью микроволновки.
     -  Итак, Миякэ, - говорит Аи, когда игла выскальзывает обратно. - Каков
твой следующий шаг?
     Я с трудом сглатываю.
     - Э-э... что?
     Она промокает капельку крови кусочком стерильной ваты.
     - Теперь, когда ты передумал искать отца, ты останешься в Токио?
     Я встаю и начинаю вытирать сковородку.
     - Я... еще не знаю. Прежде всего мне нужны деньги, поэтому я, наверное,
останусь  в  "Нероне",  пока  не  подвернется  что-нибудь  получше... Я хочу
показать тебе пару писем, которые прислала мне мать.
     Аи пожимает плечами.
     - Хорошо.
     Я  смахиваю с полиэтилена крошки льда; она читает. Заканчиваю с посудой
и принимаю душ.
     - Ты долго был в душе.
     - Э-э... когда я встаю под душ, мне кажется, что я вернулся на Якусиму.
Теплый дождь. - Я киваю на письма. - Что ты о них думаешь?
     Аи аккуратно вкладывает письма обратно в конверты.
     -  Я сейчас думаю, что же я о них думаю. "Фудзифильм" показывает десять
часов.  Нам  пора идти - Аи хочет успеть домой до того, как бары закроются и
возможные  преследователи  разбредутся по улицам, а мне нужно быть на работе
к  полуночи.  Внизу Бунтаро жует "Принглз" и смотрит фильм, полный киборгов,
мотоциклов и сварщиков.
     - Как салат? - спрашивает он так невинно, что я готов его убить.
     Киваю на экран:
     - Что смотришь?
     - Проверяю два закона кинематографа.
     - Какие?
     -  Первый  закон  гласит: "Любой фильм, название которого заканчивается
на "-тель", ничего не стоит".
     - А второй?
       -  "Качество  любого  фильма  находится  в  обратной  зависимости  от
количества снятых в нем вертолетов".

 -  В  каком-то  смысле,  -  говорит  Аи,  когда мы приходим на станцию Кита
Сендзю, - я хотела бы, чтобы ты не показывал мне этих писем.
     - Почему?
     Аи позвякивает монетами.
     - Не думаю, что тебе понравится то, что я действительно думаю.
     Последние мотыльки осени вьются в мигающем свете фонарей.
     - Я показал их тебе именно затем, чтобы услышать, что ты о них думаешь.
     Аи  покупает  билет  -  я  показываю  проездной  -  и  мы спускаемся на
платформу.
     -  Ты  нужен  своей матери, и твоя жизнь могла бы стать намного богаче,
если  бы  она была рядом. Твоя отстраненность не поможет ни тебе, ни ей. Эти
письма - переговоры о мире.
     Ее слова отчасти сбивают меня с толку.
     -  Если  она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала
мне свой адрес в Нагано?
     -  А  тебе  не приходило в голову, что она боится дать тебе возможность
отвергнуть  ее?  -  Аи ловит мой взгляд. - И потом, она ведь написал а тебе,
где живет - "Гора Хакуба".
     Я смотрю в сторону.
     - "Гора Хакуба" - это не адрес. Аи останавливается.
     -  Миякэ,  для  такого  умного  парня,  -  "вззззззззз!"  -  звенит мой
детектор  сарказма,  -  ты  просто  виртуоз самообмана. У подножия Хакубы не
может  быть  больше  десятка  отелей.  По  сравнению  с  поиском безымянного
человека  в Токио найти твою мать - пара пустяков. Ты мог бы найти ее завтра
к вечеру, если бы действительно хотел.
     Эта  девушка зашла слишком далеко. Я понимаю, что надо остановиться, но
не могу.
     - А почему ты так уверена, что не хочу?
     -  Я  тебе  не  психоаналитик. - Аи небрежно пожимает плечами. - Это ты
мне скажи. Злишься? Винишь ее?
     -  Нет.  -  Аи  абсолютно  ничего не понимает про все эти вещи. - У нее
было  семь  лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко
мне.
     Аи хмурится:
     -  Хорошо,  но  если тебе не хочется знать, что я на самом деле думаю о
твоих  делах,  говорил  бы  о погоде, а не показывал личные письма. И какого
черта, Миякэ...
     - В чем дело?
     Аи почти кричит:
     - Тебе что, так нужно курить?
     Я  прячу  макартуровскую  зажигалку  и  возвращаю  пачку "Парламента" в
карман рубашки.
     - Не думал, что это так тебя задевает.
     Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.
     Аи кричит, совсем выйдя из себя:
     -  Как  это  может  меня  не  задевать?  С тех пор, как мне исполнилось
девять    лет,  мои  руки  как  подушки  для  булавок,  только  поэтому  моя
поджелудочная  железа  меня  еще  не убила. Я переношу гипогликемию дважды в
год,  а  ты  наполняешь  свои  легкие  раком  -  и  легкие всех, кто стоит с
подветренной  стороны,  -  просто потому, что хочешь походить на ковбоя. Да,
Миякэ, то, что ты куришь, меня действительно задевает.
     Мне нечего возразить.
     Вечер вдребезги.
     Подходит  поезд.  Мы  садимся  рядом  и едем к Уэно, но точно так же мы
могли  бы  сидеть  в  разных  городах.  Лучше  бы  так.  Радостные обитатели
рекламного  мира  насмехаются  надо  мной, сияя мятными улыбками. Аи молчит.
Как  только  что-нибудь  налаживается  - оно обречено. Мы выходим на станции
Уэно, где так тихо, как только может быть тихо на станции Уэно.
     -  Ты не против, если я провожу тебя до твоей платформы? - спрашиваю я,
предлагая помириться.
     Аи  пожимает  плечами.  Мы идем по коридору, бесконечному, будто камера
для  анабиоза  в  космическом  ковчеге. Впереди раздаются настойчивые глухие
удары  - человек в оранжевом с силой колотит что-то подобием обитого резиной
молотка.  Это  что-то  -  или  кто-то - скрыто за колонной. Мы обходим этого
человека  - нам нужно пройти мимо него, чтобы добраться до платформы Аи. Я и
в  самом  деле  думаю,  что  он решил забить кого-то до смерти. Но это всего
лишь  плитка  пола,  которую он пытается вогнать в слишком маленькое для нее
отверстие. Бух! Бух! Бух!
     - Вот это, - говорит Аи, скорее всего, сама себе, - и есть жизнь.
     Из  тоннеля  доносится  волчий  вой приближающегося поезда, и волосы Аи
шевелятся в потоке воздуха. Мне грустно.
     -  Э-э...  Аи... - начинаю я, но Аи прерывает меня, раздраженно тряхнув
головой.
     - Я тебе позвоню.
     Означает  ли  это:  "Все хорошо, не волнуйся" или "Не смей звонить мне,
пока  я  тебя  не прощу"? Великолепная двусмысленность, достойная студентки,
выигравшей  стипендию  Парижской консерватории. Приходит поезд, она садится,
скрестив  руки  на груди и закинув ногу на ногу. Повинуясь порыву, я машу ей
одной  рукой,  а  другой  вытаскиваю из кармана рубашки пачку "Парламента" и
бросаю  в  зазор  между поездом и платформой. Но Аи уже закрыла глаза. Поезд
трогается. Она ничего не увидела.
     Черт. Вот это, думаю я про себя, вот это и есть жизнь.





 Моя  крысиная нора в "Нероне" каждый вечер точно съеживается. Геенна пылает
все  жарче.  Сатико  ничего  не  говорит  мне  про  Аи.  Ночь  в среду самая
напряженная  из  всех предыдущих. Час ночи, два часа - время несется вскачь.
Душевные  волнения  выматывают.  Наверное,  именно  поэтому  я  стараюсь  их
избегать.  Как  только что-нибудь налаживается, оно обречено. Дои посасывает
кубики льда, чешет пальцем в ноздре и тасует колоду карт.
     -  Возьми  карту,  -  говорит  он.  -  Любую.  Я  качаю  головой  - нет
настроения.
     -  Давай!  Это  древнее  шумерское  колдовство  с  наворотами  третьего
тысячелетия,   мэн,  -  Дои  подсовывает  мне  разложенные  веером  карты  и
отворачивается. Беру карту. - Запомни ее, но не говори мне.
     Девятка бубей.
     -  Ну?  Положи  ее  обратно и тасуй колоду! Как угодно, сколько хочешь,
где хочешь, лишь бы уничтожить все мыслимые намеки на твою карту...
     Я  так  и  делаю  -  Дои  определенно  не  мог  ничего видеть. Окошечко
заслоняет фигура Томоми.
     -  Миякэ!  Три  "Толстых  русалки", больше водорослей и кальмаров. Дои!
Хиппи в твоем возрасте не пристало ковырять в носу.
     Дои чешет нос снаружи:
     -  Это  все  равно  что  надеть намордник на гризли, мэн... у тебя что,
никогда не свербило в носу?
     Томоми смотрит на него в упор:
     -  У  меня  свербит  в  носу прямо сейчас. И все из-за тебя. Этот заказ
нужно  было  доставить  в  приемную  хирурга  еще  неделю  назад  - если они
позвонят  и начнут жаловаться, я вставлю телефон тебе в ухо, и ты сам будешь
разбираться с их негативной энергией. Мэн.
     Дои жестами пытается утихомирить ее.
     - Леди, вы не даете мне закончить фокус. Томоми свистит в нашу сторону.
     -  Ты что, хочешь, чтобы я рассказала господину Нерону, какие ароматные
штучки ты держишь в багажнике своего скутера?
     Дои сует карты в футляр и на ходу шепчет:
     - Не бойся, мэн, фокус не окончен...
     Минуты  бегут  вверх  по  эскалатору,  ползущему вниз. Онизука отдыхает
после  доставки  заказа  в  дальний район. Он, задумавшись, сидит в загоне и
делит  грейпфрут  на  дольки. Я кладу в коробку "Куриную Тикку" и мини-салат
для  следующей  доставки.  Подгоняя ночь, я обычно иду на хитрость с часами:
перед  тем  как  посмотреть  на  них, я убеждаю себя, что сейчас на двадцать
минут  меньше,  чем  я  думаю  на  самом  деле,  и у меня есть повод приятно
удивиться.  Но  сегодня  даже  эти  мои  очки  с  кривыми  стеклами чересчур
оптимистичны. В загон возвращается Дои, он в упоении слушает песню по радио.
     - "Riders in the Storm"[142], мэн...
     Ему бы певчих птиц разводить где-нибудь в глухом лесу.
     - Это про нас с моим пицца-скутером.
     Он  пьет тошнотворно-маслянистый тибетский чай из фляжки и отрабатывает
доставание  карт  из  ушей.  Про  незаконченный  фокус  он забыл, а я ему не
напоминаю.
     -  Человеческое существование - как игра в карты, мэн. Мы получаем свою
раздачу  еще  в  материнской  утробе. В детстве мы что-то сбрасываем, что-то
берем  из  колоды.  Зрелость,  мэн - новые карты: работа, жажда развлечений,
кутежи,  женитьба...  карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А
иногда  победы  одним  махом  оборачиваются  полным  поражением.  Ты делаешь
ставки, объявляешь козыри, блефуешь.
     В клетку входит Сатико, у нее перерыв.
     - И как же выиграть в этой игре?
     Дои  раскладывает  карты  павлиньим  хвостом  и  обмахивается  ими, как
веером.
     -  Когда  выигрываешь,  правила  меняются,  и оказывается, что ты опять
проиграл.
     Сатико ставит ногу на коробку с фирменными пакетиками кетчупа "Нерон":
       -  От  метафор  Дои  у  меня  голова  кружится  больше,  чем  от  той
малопонятной идеи, которую они призваны упростить.
     Томоми  бросает  в  окошечко заказ: "Сатаника", хрустящий корж, тройная
порция  каперсов.  Я  выкладываю  начинку  и  представляю Аи, как она спит и
видит во сне Париж. Суге снится Америка. Кошке снятся коты. Пиццы выплывают,
пиццы  уезжают.  На  штыре  растет  кипа квитков с выполненными заказами. За
стеной,  в реальном мире, занимается еще одна жаркая заря. До восьми часов я
чищу  огурцы,  а в восемь получаю сменщика, шлепок по спине и девять децибел
в    ухо:  "Миякэ,  домой!"  Возвращаясь  в  Кита  Сендзю  по  линии  Тиеда,
подключаюсь  к своему "Дискмену". Музыки нет. Странно, я только вчера сменил
батарейки.  Нажимаю  "Выброс"  -  диска  внутри нет, только игральная карта.
Девятка бубей.

 В капсуле меня ждет сообщение на автоответчике. Не от Аи.
     -  Э-э... ну, привет, Эидзи. Это твой отец. Смешок. Я холодею - впервые
с марта месяца я чувствую, что мне холодно.
     - Вот я и сказал это. Я твой отец, Эидзи. Глубокий вздох. Он курит.
     -  Не  так  уж  это  и  трудно. Что ж. В голове все путается. С чего же
начать?
     Произносит: "Уф!"
     - Во-первых, поверь мне, я не знал, что ты приехал в Токио меня искать.
Эта  садистка,  Акико  Като,  вела  дела  с  моей женой, а не со мной. Еще в
августе  я  уехал  в  Канаду - на конференцию и по другим делам - и вернулся
только на прошлой неделе.
     Глубокий вздох.
     -  Я  всегда  верил, что этот день придет, Эидзи, но так и не осмелился
сделать  первый  шаг.  Я думал, что не имею на это права. Если это еще имеет
значение.  Во-вторых  -  о моей жене. Это все так неловко говорить, Эидзи, -
мне можно называть тебя Эидзи?
     По-другому  было  бы  неправильно.  Моя  жена  и  слова не сказала ни о
письме,  что  она  написала,  чтобы  отпугнуть  тебя,  ни о вашей встрече на
прошлой  неделе...  Я  узнал  об  этом  случайно,  всего  час  назад  - дочь
проговорилась.
     Сердитое сопение.
     -  Ну,  я  вышел  из  себя. Сейчас немного успокоился и вот звоню тебе.
Какая  мелочность!  Какая  подозрительность! Она не имела права мешать нашей
встрече.  Причем тогда, когда мой отец был при смерти... Представляю, что ты
думаешь  о  моей  семье.  В конце концов, может, ты и прав. Мы с женой - наш
брак, это не совсем то... Неважно.
     Пауза.
     -  В-третьих.  Что  же в-третьих? Я потерял мысль. Я говорил о прошлом.
Теперь  о  будущем,  Эидзи.  Я  очень  хочу с тобой встретиться, если хочешь
знать. Прямо сейчас, если ты не против. Сегодня. Нам нужно столько обсудить,
с чего же начать? И чем закончить?
     Смущенный смешок.
     -  Приезжай  сегодня  ко мне в клинику - я косметический хирург, это на
всякий  случай,  если мать тебе не говорила. Здесь нас не побеспокоят ни моя
жена,  ни  кто-нибудь  другой;  или мы пойдем в ресторан, если, когда будешь
это  слушать,  ты еще не поешь... Я отменил прием во второй половине дня. Ты
сможешь подъехать к часу? Вот мой рабочий номер.
     Я быстро записываю на клочке бумаги.
     -  Выйди на станции метро Эдогавабаси, набери его, и госпожа Сарасина -
мой  ассистент, ей можно полностью доверять - подойдет и встретит тебя. Идти
всего минуту. Итак. До часу дня... Подобие изумленного воркования.
     -  Я  молился,  чтобы этот день настал, годы, годы, годы... Каждый раз,
когда я шел в храм, я просил... Я едва могу...
     Он смеется.
     - Довольно, Эидзи! В час дня! Станция метро Эдогавабаси!

 Жизнь сладостна, непредсказуема и справедлива.
     Я  забываю про Аи Имадзо, я забываю про Козуэ Ямая, я ложусь на спину и
прокручиваю сообщение снова и снова, пока не заучиваю наизусть каждое слово,
каждую  интонацию.  Я вынимаю фотографию своего отца и представляю его лицо,
когда он произносит эти слова. Хорошо поставленный, теплый, суховатый голос.
Не  гнусавый, как у меня. Я хочу рассказать обо всем Бунтаро и Матико - нет,
лучше  подожду.  А  потом  невозмутимо  войду  в  "Падающую звезду" вместе с
незнакомым    джентльменом  и  брошу  небрежно:  "Кстати,  Бунтаро,  позволь
представить тебе моего отца". Кошка с опаской посматривает на меня со шкафа.
     - Сегодня великий день, Кошка!
     Я  глажу  лучшую  свою  рубашку,  принимаю  душ,  а потом пытаюсь часок
подремать.  Не  тут-то  было.  Ставлю  "Live  in  New  York City"[143] Джона
Леннона  и, к счастью, завожу будильник, потому что в следующий миг у меня в
ушах  стоит  его  настойчивый звонннннн, а на часах половина двенадцатого. Я
одеваюсь,  дразню  Кошку  и выкладываю ей в миску ужин на шесть часов раньше
обычного,  на  случай,  если  после встречи с отцом пойду прямо на работу. К
счастью,  Бунтаро  говорит  по  телефону с поставщиком и не может выпытать у
меня, отчего я ликую.

 Станция  Эдогавабаси.  Я  так  напряженно  вглядываюсь  в  полуденную толпу
пассажиров, что пропускаю ее.
     - Извините? Наверное, вы Эидзи Миякэ - я узнала вас по бейсболке.
     Я  киваю  и вижу перед собой элегантно одетую женщину, не молодую, но и
не старую. На ее улыбающихся губах - помада цвета черной смородины.
     -  Я  -  Мари  Сарасина,  ассистент  вашего отца - мы с вами только что
говорили по телефону. Я так взволнована встречей.
     Я кланяюсь.
     - Спасибо, что встретили меня, госпожа Сарасина.
     -  Это  совсем не трудно. Клиника в двух минутах ходьбы отсюда. Знаете,
сегодня  для  вашего  отца особенный день. Отменить прием во второй половине
дня...  -  Она  качает головой. - Такого не бывало уже лет шесть! Я подумала
про  себя:  "У  него,  наверное, встреча с императором". А потом он говорит,
что  у  него  встреча  с  сыном! - это его слова, не мои, - и я думаю: "Ага!
Теперь  все  ясно!"  Знаете, он сам хотел встретить вас на Эдогавабаси, но в
последнюю  минуту растерялся - между нами говоря, он боится открыто выражать
свои чувства и все такое. Но довольно болтать. Идемте со мной.
     Госпожа  Сарасина  идет и говорит не переставая. Нам наперерез выбегает
собака  размером  с  кошку.  Встречные  пешеходы  и  велосипедисты  уступают
госпоже  Сарасине  дорогу. Она изучает боковые улочки, вдоль которых тянутся
безымянные бутики и картинные галереи.
     -  Клиника  вашего отца - одно из самых современных предприятий в сфере
косметологии.  У  нас  постоянная  клиентура, которая обеспечивает нам новых
клиентов,  рассказывая  о  нас  своим  знакомым, поэтому мы избегаем громкой
рекламы, в отличие от дешевых заведений, где все делают кое-как.
     Нам наперерез выбегает кошка размером с мышь.
     - Вот мы и пришли - видите, вы легко могли бы пройти мимо.
     Многоэтажное,  ничем  не примечательное здание, зажатое между вычурными
соседями.  Судя  по  списку,  на  первом  этаже  ювелирный  магазин. В конце
короткого  коридора  -  металлическая  дверь.  Мари  Сарасина  указывает  на
латунную табличку:
     -  Это  мы  - "Юнона". Зевс превратил ее в лебедя. Ее пальцы танцуют по
кнопкам кодового замка.
     - Или это был бык?
     За нами наблюдает видеокамера.
     -  Это  драконовские  методы,  я  знаю,  но  среди  наших клиентов есть
телезвезды,  и так далее. Вы не поверите... - Мари Сарасина возводит глаза к
небу,  -  эти  ушлые  папарацци  на  все  готовы,  только  бы хоть на минуту
пробраться  внутрь.  Ваш отец стал серьезнее относиться к безопасности после
того,    как  один  репортер,  выдав  себя  за  инспектора  из  министерства
здравоохранения,  попытался залезть в картотеку клиентов. Это просто шакалы,
а  не  люди. Пиявки. У него было фальшивое удостоверение, визитная карточка,
аппаратура.  Госпожа Като, адвокат вашего отца, обобрала их до нитки в суде,
как  и  следовало  ожидать - хотя, между нами говоря, я думаю, она сейчас не
особенно в чести.
     Приходит лифт. Мари Сарасина нажимает кнопку "9".
     - Комната с видом. - Она ободряюще улыбается. - Боитесь?
     Я киваю, охваченный нервным возбуждением.
     - Немного.
     Она смахивает с манжета пылинку.
     -  Вполне  естественно,  -  говорит  она  громким  шепотом.  - Ваш отец
нервничает в три раза больше. Но - не волнуйтесь.
     Двери  открываются  в  сверкающий  белизной  холл,  украшенный букетами
лилий.  Ароматизированный  антисептик.  Диваны  с  обивкой в мелкую полоску,
столики  со стеклянными столешницами, гобелен с лебедями на безымянной реке.
Стены  плавно  переходят в потолок, покрытый изящными завитушками, как ушная
раковина.  Шум  кондиционера  смешивается  с  кельтской  мелодией  для арфы.
Госпожа Сарасина тычет пальцем в интерком у себя на столе:
     -  Доктор Цукияма? Поздравляю, ваш мальчик здесь! - Она показывает свои
безупречные зубы. - Послать его к вам?
     Я слышу его срывающийся голос. Мари Сарасина смеется:
     - Хорошо, доктор. Он сейчас подойдет.
     Она усаживается за компьютер и указывает на стальную дверь:
     - Давай, Эидзи. Твой отец ждет.
     Я двигаюсь, но реальное время замерло на "Паузе".
     - Спасибо, - говорю я ей.
     Выражение  ее  лица  говорит: "Не стоит благодарности". Всего лишь одна
дверь   -  пошел!  Я  поворачиваю  ручку  -  комната  по  ту  сторону  двери
загерметизирована. Дверь отворяется с чмокающим звуком.

 Мне  заламывают  руки за спину, прижимают к стене, пинком подбивают ноги, и
холодный  пол  впивается  мне в ребра. Одна пара рук меня обыскивает, другая
пара  рук заламывает мне руки под углом, на который они никак не рассчитаны,
-  боль  бьет все рекорды. Опять Якудза. Если бы у меня был нож, я бы вонзил
его  в  себя - в наказание за собственную глупость. Опять. Я думаю, стоит ли
отдать  им  диск Козуэ Ямаи добровольно, но тут пинок в поясницу выбивает из
головы  абсолютно все мысли. Меня переворачивают и рывком поднимают на ноги.
Сначала мне кажется, что я попал на съемочную площадку медицинского сериала.
Тележка    с    хирургическими    инструментами,    шкафчик  с  лекарствами,
операционный  стол.  Края  комнаты  тонут  в полумраке, там стоят десять или
одиннадцать  человек,  лиц  которых  я  не  могу  различить. Пахнет жареными
сосисками.  Один из присутствующих снимает меня на "Хэндикем", и я вижу себя
на  большом  экране  высоко  на стене. Двое с телами олимпийских чемпионов в
толкании  ядра  держат  меня за руки. "Хэндикем" наезжает и ловит мое лицо в
разных ракурсах.
     - Свет! - раздается старческий голос, и в глаза бьет белизна.
     Меня  протаскивают на несколько шагов вперед и усаживают на стул. Когда
зрение  возвращается,  я  вижу, что сижу за карточным столом. Здесь же Мама-
сан  и  еще  три человека. На расстоянии вытянутой руки - экран из дымчатого
стекла почти во всю стену. Щелчок интеркома, и комнату наполняет глас божий:
     -  Это  жалкое  создание  и  есть тот самый человек? Мама-сан смотрит в
дымчатое стекло:
     - Да.
     -  Я  и  не  думал,  -  говорит  Бог, - что у Морино были такие трудные
времена.
     Теперь я точно знаю, что влип.
     - Человек по телефону? - спрашиваю я у нее.
     - Актер. Чтобы избавить нас от труда посылать за тобой.
     Растираю  руки,  пытаясь  вернуть их к жизни, и смотрю на трех человек,
которые  сидят  за  карточным  столом. По их позам и выражениям лиц понимаю,
что  они  здесь  тоже не по своей воле. Блестящий от пота, пухлый-как-пончик
астматик,  человек, который дергает головой в разные стороны, будто пытается
избежать  удара  в  лицо,  и  тип  постарше, который, наверное, когда-то был
красавцем,  но сейчас шрамы, идущие вверх от углов его рта, придают его лицу
притворно-насмешливое  выражение.  Господа  Пончик,  Дергунок и Насмешник не
отрывают глаз от стола.
     -  Сегодня  мы  собрались здесь, - говорит Бог, - чтобы вы уплатили мне
свои долги.
     Я  не могу обращаться к бесплотному голосу, поэтому я обращаюсь к Мама-
сан:
     - Какие долги?
     Бог отвечает первым:
     -  Огромный  ущерб патинко "Плутон". Компенсация за потерянное торговое
время  в день открытия. Два "кадиллака". Средства, потраченные на выплаты по
страховкам, счета за уборку и общие расходы. Пятьдесят четыре миллиона иен.
     - Но этот ущерб причинил Морино.
     - А вы, - говорит Мама-сан, - последние из его приверженцев.
     Мне хочется, чтобы это оказалось бредом.
     -  Вы  знаете,  что  я  не  был  его  приверженцем. Бог грохочет в свои
микрофоны:
     -  У  нас есть твой контракт! Подписанный вашей смешанной кровью! Разве
есть чернила, которые могут скреплять надежнее?
     Смотрю в дымчатое стекло.
     -  А  как  насчет  нее?  - Я показываю на Маму-сан. - Она была у Морино
бухгалтером.
     Мама-сан почти улыбается:
     -  Дитя,  я  была  шпионом. А теперь заткнись и слушай, а то эти плохие
злые люди возьмут скальпель и вместо одного языка у тебя будет два.
     Затыкаюсь и слушаю.
     -  Господин  Цуру  выбрал вас, своих самых безнадежных должников, чтобы
сыграть в карты. Это простая игра, с тремя победителями и одним проигравшим.
Выигравшие  свободно  выйдут  из  этой  комнаты  и больше не будут должны ни
иены. Проигравший станет донором и отдаст свои органы нуждающимся. Легкое, -
она в упор смотрит на меня, - сетчатку глаза и почку.
     Все ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.
     -  Предполагается,  что  я  скажу...  -  Мне  приходится начать заново,
потому  что в первый раз я не издаю ни звука. - Предполагается, что я скажу:
"Конечно, замечательно, давайте сыграем на мои органы"?
     - Ты можешь отказаться. - Но?
     - Но тогда ты будешь проигравшим.
     -  Откажись, парень, - усмехается Дергунок, сидящий напротив меня. - Не
изменяй своим принципам.
     Пахнет  горчицей  и  кетчупом.  Как  с  этим  бороться, если в этом нет
никакой логики?
     - Что за игра?
     Мама-сан достает колоду карт.
     -  Каждый  из вас снимет по карте, чтобы определить, в каком порядке вы
будете  тасовать  колоду.  Тузы  старше  всех; тот, кто вытянет туза, тасует
первым,  остальные  - по часовой стрелке от начинающего. В том же порядке вы
будете снимать по верхней карте, пока не выйдет пиковая дама.
     -  Тот,  кого  она  выберет, - говорит Бог, - проиграл. Я чувствую себя
так же, как тогда в кегельбане.
     -  Это  его  голос? - спрашиваю я Маму-сан. Связки пересохли, как песок
под солнцем. - Это господин Цуру?
     Дергунок  саркастически хлопает в ладоши. Итак, Цуру - Бог. Бог - Цуру.
Я пытаюсь выиграть время.
     - Даже вам, - обращаюсь я к Маме-сан, - это должно казаться безумием.
     Мама-сан поджимает губы:
     -  Я  получаю  приказы  от президента компании. Ты получаешь приказы от
меня. Снимай.
        Моя  рука  наливается  свинцом.  Пиковый  валет.  Господину  Пончику
достается    десятка    бубей.    Дергунок  снимает  двойку  пик.  Насмешник
переворачивает девятку пик.
     -  Мальчик  тасует  первым,  -  говорит  господин  Цуру из-за дымчатого
стекла.
     Игроки смотрят на меня.
     Я  неловко,  дрожащими руками тасую колоду. На экране руки, в несколько
раз больше моих, делают то же самое. Девять раз, на счастье.
     Господин  Пончик вытирает руки о рубашку. Карты перелетают из одной его
руки в другую с акробатической ловкостью.
     Дергунок  делает  магический  жест тремя пальцами и снимает только один
раз.
     Насмешник тасует карты аккуратными круговыми движениями.
     Мама-сан  подталкивает  колоду к центру стола. С виду колода совершенно
безобидна.  Я  смотрю  на нее, как на бомбу, бомба она и есть. Я жду взрыва,
землетрясения, пальбы, криков "Полиция!".
     Слышно, как на гриле шипят сосиски.
     Затаенное людское дыхание.
     -  Теперь  сними  верхнюю  карту,  -  мягко напоминает голос Цуру - Или
охранник  отрежет  тебе  веки,  и ты никогда не сможешь ни закрыть глаза, ни
моргнуть.
     Я переворачиваю девятку бубей.
     У  господина  Пончика  вот-вот  начнется  приступ  астмы,  его  дыхание
становится все прерывистей. Он снимает трефового туза.
     Дергунок  нараспев  три  раза  читает  "Namu  amida butsu" - он получил
буддистское  воспитание,  - а потом молниеносно протягивает руку и срывает с
колоды пикового туза.
     - Спасибо, - говорит он.
     Насмешник  -  самый  невозмутимый  из  всех. Он спокойно переворачивает
карту - семерка пик.
     Снова  моя очередь. У меня такое чувство, что Миякэ руководит Миякэ при
помощи  пульта  дистанционного  управления.  Я смотрю на себя на экране. Моя
рука увеличивается...
     Узкая дверь в тонированном стекле распахивается, из нее, виляя хвостом,
выбегает  Лабрадор,  чавкает сосиской и скользит по полированному мраморному
полу.
     -  Верните  ее!  - кричит Цуру, его настоящий голос, идущий из дверного
проема,  подхвачен  микрофонами  и динамиками только наполовину. - Ей нельзя
бегать на полный желудок! У нее чувствительное пищеварение!
     Двум охранникам в конце концов удается увести собаку к хозяину.
     -  Мы, - бормочет Насмешник, - всего лишь телевизионная закуска к ужину
этого старого козла.
     Все взгляды вновь обращены на меня.
     У себя под языком я нащупываю какое-то инородное тело.
     Я открываю шестерку червей.
     Лизнув руку, чувствую привкус соли и вижу крошечное черное насекомое.
     Рука господина Пончика оставляет на сукне влажное пятно. Тройка бубей.
     Насмешник вздыхает и открывает пятерку треф.
     Вышли  уже  двенадцать  карт из пятидесяти двух, из пятидесяти четырех,
если считать двух джокеров.
     Я  смотрю  на  рубашку  верхней  карты, пытаясь раскрыть ее тайну, и на
меня в упор смотрят два трапециевидных глаза. Я узнаю эти глаза.
     Каково это, жить без половины своих органов?
     Нет,  Цуру никогда не позволит проигравшему уйти и рассказать все, ведь
шрамы  и  впадины  на  его  теле  будут служить доказательством его слов. На
молчание  тех, кому повезет, можно положиться, но проигравшего ждет такой же
конец, как сына Козуэ Ямаи.
     Как я сюда попал?
     Я смотрю на своего экранного двойника. Он тоже не знает ответа.
     Мама-сан  открывает  рот, чтобы пригрозить мне... Я переворачиваю карту
и встречаюсь взглядом с черной дамой.
     Комната раскачивается.
     -  Черт,  -  говорит  Дергунок. - Я думал, парень вытянет эту стерву, а
ему досталась ее сестра.
     - Парень, - говорит Насмешник, - тоже так думал.
     О  чем  они  говорят?  Насмешник  кивает  на мой смертный приговор, что
лежит на столе.
     - Посмотри получше.
     Это трефовая дама, а не пиковая. Трефовая. Господин Пончик произносит:
     - Мне нужен ингалятор.
     Мама-сан  кивает,  и он вытаскивает ингалятор из кармана, запрокидывает
голову,  делает  шумный  вдох,  задерживает  дыхание и выдыхает. И открывает
даму пик.

 Все молчат.
     Экранный  двойник  господина Пончика покрыт потом сильнее, чем человек,
умирающий от чумы.
     Что  до  меня  -  я  весь  дрожу;  меня раздирают облегчение, и вина, и
жалость.
     Мама-сан прочищает горло:
     - Ваша дама показала свое лицо, господин Цуру. Динамики молчат.
     -  Господин Цуру?- Мама-сан, нахмурившись, смотрит в дымчатое стекло. -
Ваша дама сказала свое слово.
     Ответа нет.
     Мама-сан перегибается через спинку стула и стучит по стеклу.
     - Господин Цуру?
     Один из охранников морщит нос:
     - Что он там готовит? Другой охранник хмурит брови:
     - На сосиски не похоже...
     Охранник,  что  стоит  ближе  всех  к  дверце  в  стекле,  толкает ее и
заглядывает внутрь.
     -  Господин  Цуру? - Его дыхание прерывается, как будто он получил удар
в  живот.  -  Господин  Цуру!  -  не сходя с места, он поворачивается и тупо
смотрит на нас.
     - Ну? - вопрошает Мама-сан.
     Он двигает челюстью, но не может издать ни звука.
     - В чем дело? Он сглатывает:
     -  Господин  Цуру  поджарил свое лицо на плите. Разворачивается безумие
театральной импровизации. Я могу только закрыть глаза.
     - Господин Цуру, господин Цуру, господин Цуру! Вы меня слышите?
     - Отдерите его голову от плиты!
     - Выключите газ!
     - У него губа пристала к решетке!
     - Скорую, скорую, скорую, кто-нибудь, вызовите...
     - Черт! У него лопнул глаз!
     - Уберите эту чертову собаку! Кого-то громко рвет.
     Собака радостно лает.
        Мама-сан  скребет  по  стеклу  чем-то  металлическим.  Этот  скрежет
невыносим,  и в комнате наступает тишина. Она абсолютно владеет собой - так,
словно  сама  написала много лет назад эту сцену и с тех самых пор постоянно
репетировала.
     -  Развлечение  господина  Цуру  прервано  волею  deus ex machina[144].
Скорее  всего,  волнение оказалось таким сильным, что вызвало второй удар, и
коль  скоро  наш  дорогой  руководитель предпочел упасть на свое барбекю, не
очень  важно, когда именно приедет "скорая". - Теперь она обращается к двум-
трем  мужчинам  постарше.  -  Я  назначаю  себя  действительной  главой этой
организации.  Вы  можете  либо  подчиниться мне, либо выступить против меня.
Заявите о своих намерениях. Прямо сейчас.
     Минута отводится под напряженные подсчеты. Мужчины смотрят на нас.
     - Что делать с ними, Мама-сан?
     - Карточные игры больше не входят в политику компании. Выпроводите их.
     Я  не  осмеливаюсь  поверить  в такой поворот событий, по крайней мере,
пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан обращается к нам:
     -  Если  вы обратитесь в полицию и как-то сумеете убедить какого-нибудь
следователя-энтузиаста  в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в
следующем  порядке. Во-первых, вас изолируют, чтобы предотвратить дальнейшие
неприятности.  Во-вторых, не позднее чем через шесть часов вам пустят пулю в
лоб.    В    третьих,   ваши  долги  будут  переведены  на  ваших  ближайших
родственников,  и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не
угроза,  это  обычная  процедура.  Теперь  покажите,  что вы меня поняли. Мы
киваем.
     -  Мы  занимаемся  этим  делом  уже  тридцать лет. Сами делайте выводы,
способны ли мы защитить свои интересы. А теперь убирайтесь.

 Кинотеатр  переполнен.  Парочки,  студенты,  трутни.  Свободные  места есть
только  в  первых  рядах,  где  экран  маячит прямо над головой. В Токио все
почти  переполнено,  переполнено  или  набито  битком. В приемной за дверями
комнаты не оказалось ни следа Мари Сарасины.
     -  На  вашем  месте,  ребята,  -  сказал  охранник,  когда  двери лифта
закрывались, - я бы купил лотерейный билет.
     Рядом  со  мной  сидит  девушка  -  ее  друг  положил руку на спинку ее
сиденья.  Лифт  начал  свой  долгий, медленный спуск. Господин Пончик уронил
сигареты.  Мы  смотрели,  как  они лежат на полу, там, куда упали. Господина
Пончика  била  дрожь,  то  ли  от  смеха, то ли от страха, то ли еще отчего.
Насмешник  закрыл  глаза  и  запрокинул  голову.  Я  не  отрывал  взгляда от
мигающих  номеров  этажей.  Дергунок  поднял одну сигарету и закурил. Фильм,
который  я  смотрю,  фальшивая  дешевка,  полная сцен насилия. Если бы люди,
которые    выдумывают  столь  жестокие  сценарии,  хоть  раз  столкнулись  с
настоящей  жестокостью, их бы стошнило писать такие сцены. Когда двери лифта
открылись,  мы  без единого слова бросились в послеполуденную людскую толпу.
Солнечная  погода  воспринималась  как  неудачная шутка. Я дошел до пятачка,
где  уличные  артисты  скручивали шарики в крокодилов и жирафов, и, чтобы не
разрыдаться,  впился  ногтями  себе  в  руку.  Фильм  заканчивается, зрители
выходят  из  зала.  Я  остаюсь  и  смотрю  титры. Ассистенты, дрессировщики,
реквизиторы.  Один  за  другим  входят  новые зрители. Я смотрю фильм снова,
пока  мозг  не  начинает  плавиться.  Постояв  возле  человека  с воздушными
шариками,  я иду в самую гущу толпы. Я проклинаю себя за то, что не уехал из
Токио  после  знакомства с Морино. Мог бы понять. Из фойе кинотеатра я звоню
Аи  и,  едва  она отвечает, тут же вешаю трубку. Я сажусь на подводную лодку
на  кольцевой  линии  Маруноути  и  еду  вместе  с трутнями. Хотел бы я быть
обычным  трутнем.  Станции  несутся  мимо  одна  за другой, одна за другой и
скоро  начинают  повторяться.  Я  слишком  переполнен  страхом, чтобы вообще
когда-нибудь уснуть.

 Кондуктор осторожно трясет меня - будит.
     -  Ты  проехал  по  кругу шесть раз, парень, и я подумал, что тебе пора
проснуться.
     У него добрые глаза. Я завидую его сыну.
     - Сейчас ночь или мы под землей?
     -  Без  четверти  одиннадцать ночи, вторник, пятое число. Знаешь, какой
сейчас год?
     - Да, знаю.
     - Тебе нужно ехать домой, пока поезда еще ходят. Хотелось бы.
     - Мне нужно на работу.
     - Ты что, могильщик?
     - Не настолько из ряда вон... Спасибо, что разбудили.
     - Всегда пожалуйста.
     Кондуктор  идет  по  вагону дальше. Над сиденьями напротив, за кольцами
поручней, висит реклама Интернета. Из компьютерной микросхемы растет яблоня,
из  микросхем,  висящих на ее ветках, растут новые яблони, а на этих яблонях
покачиваются  новые микросхемы. Этот лес выбивается за пределы своей рамки и
занимает  рекламные места справа и слева. Я и представить не мог, что какая-
то  часть моего мозга продолжает думать о диске Козуэ Ямая, но в эту секунду
меня осеняет грандиозная мысль. Я окончательно, окончательно просыпаюсь.





 Мои  мысли  далеко, но в "Нероне" думать не обязательно. Когда, с последним
ударом  вторника,  я  вхожу,  Сатико кидает на меня таинственный взгляд - ей
известно  о  нашей с Аи ссоре, - но у меня нет сил думать об этом. Тот Эидзи
Миякэ,  которым  я  был  всего двадцать четыре часа назад, сновал по этим же
самым  трем  квадратным  метрам  Токио,  производил  на  свет  пиццы - и был
счастлив  и слеп, проклятый идиот. Хотел бы я иметь возможность предупредить
его.  Хлопнув  бодрящего  напитка,  чтобы  отогнать  сонливость,  я  начинаю
выполнять скопившиеся заказы.
     -  Ты  принес  мне  мою  девятку  бубей,  мэн?  - спрашивает Дои, когда
возвращается.
     Я и забыл.
     - Нет. Завтра.
     Дои поздравляет себя.
      -  Магия  -  это  умение  создавать  совпадения,  мэн.  В  этой  жизни
совпадения - единственное, на что ты можешь положиться.
     Я  мою  руки  и  лицо. Каждый раз, когда визжит дверь, я боюсь, что это
наемный  убийца  из  банды  Цуру. Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь,
что  Сатико  или  Томоми  появятся  перед окошечком и протянут мне трубку со
словами:  "Тебе  звонят,  Миякэ.  Представиться  не  пожелали".  Дои сегодня
разговорчив  больше  обычного - он рассказывает, как потерял прежнюю работу.
Он  был  ночным сторожем на многоэтажном кладбище, где прах умерших хранился
в  бесчисленных  крошечных сотах-гробницах. А уволили его, когда он подменил
запись буддистских погребальных мантр собственной музыкой.
     -  Я  прикинул, мэн, - вот если бы я был заперт в такой коробке на веки
вечные, что бы я выбрал? Монахов, которые издают стенания, пробивая-в-карма-
не-брешь-намного-серьезней-чем-телефонные-сче-та   или  золотую  эру  рок-н-
ролла?  Никаких  колебаний! Я чувствовал, как меняются вибрации этого места,
мэн, когда я поставил свои записи "Grateful Dead".
     Дои  перерезает  себе  горло  указательным  пальцем. Я слышу его, но не
вслушиваюсь.  Его  пицца  выползает  из  печи.  Я  кладу  ее в коробку, и он
уезжает.  По  радио  передают  "I Heard It on the Grapevine" - зажигательный
шальной напев[145]. Сатико открывает окошечко:
     - Тебе звонок на третьей линии - таинственная незнакомка!
     - Аи?
     - Не-е-ет.
     - А кто?
     -  Она сказала, что звонит по личному делу, - Сатико перегибается через
прилавок,  нажимает кнопку висящего на кухонной стене телефона и протягивает
мне трубку.
     - Алло?
     Позвонивший не отвечает. От страха я почти визжу:
     - Я больше ничего вам не должен!
     -  Два  часа - это уже "Доброе утро" или еще "Добрый вечер", Эидзи? Мне
трудно решить.
     Женщина  средних  лет,  но  не  Мама-сан. Кажется, нервничает не меньше
меня.
     - Послушайте, скажите, кто вы?
     - Это я, Эидзи, твоя мама. Я прислоняюсь к прилавку.
     Томоми наблюдает за мной через щель в окошечке. Я закрываю его.
     - Это, э-э, сюрприз.
     -  Ты  получил  мои письма? Мой брат сказал, что передал их тебе. И что
ты теперь живешь в Токио.
     - Да.
     Да,  я получил твои письма. Но лекарство, которое затягивает твои раны,
заставляет кровоточить мои.
     - Так... - Мы начинаем говорить одновременно.
     - Сначала ты, - говорит она.
     - Нет, сначала ты.
     Она делает глубокий вдох.
     - Один человек попросил меня выйти за него замуж.
     Мне это интересно? - О.
     Томоми  приоткрывает  дверцу.  Я  в бешенстве захлопываю ее. Надеюсь, я
сломал этой стерве нос.
     - Поздравляю.
     -  Да.  Это  владелец  отеля в Нагано, о котором я рассказывала в своем
последнем письме.
     Ха,  владелец  отеля?  Ну и рыбку ты поймала. Особенно если вспомнить о
твоем прошлом.
     Зачем ты мне все это рассказываешь?
     Раньше ты не давала себе труда рассказывать нам о своей жизни.
     Тебя никогда не заботило, что мы думаем. Нисколечко.
     Ты  хочешь,  чтобы я порадовался за тебя? Чтобы сказал: "Конечно, мама,
это отличная новость!"?
     Я  почти  готов  покончить  с  нашими  обоюдными страданиями и повесить
трубку.
     - Откуда ты звонишь? - произношу я в конце концов.
     -  Я вернулась в клинику в Миязаки. Это... выпивка, понимаешь. Я больна
уже  очень  давно.  Вот  почему... Но сейчас... он - владелец отеля, кстати,
его  зовут  Ота, - он говорит, что, когда мы поженимся, мои трудности станут
его трудностями, и поэтому... Я хочу поправиться. Поэтому я вернулась сюда.
     - Понимаю. Это хорошо. Удачи.
     "Госпожа  Ота".  Такая  же, как все, замужняя, уважаемая. ПЕРЕЗАГРУЗКА.
Новый  покровитель,  новые банковские карты, новый гардероб. Мило. Но ответь
на мой вопрос: "Зачем ты мне все это рассказываешь?"
     Я понимаю.
     Господин  Ота  ничего  не  знает  про  нас.  Ты ему не рассказывала. Ты
хочешь увериться, что я не разглашу твои грязные маленькие секреты. Я прав?
     -  Он очень хочет с тобой познакомиться, Эидзи. Как мило с его стороны.
Почему я должен встречаться с этим магнатом гостиничного дела?
     Прошло  двадцать  лет  - слишком поздно начинать разыгрывать заботливую
матушку, матушка.
     Дело  в  том,  что  ты всегда приносила мне одни несчастья. Ты и сейчас
делаешь меня несчастным.
     Все  замечательно.  Разберись  со своим алкоголизмом, выйди замуж, живи
долго  и  счастливо  и оставь меня в покое. Истеричная, алчная, бессердечная
ведьма.
       Окошечко  открывается  -  показывается  шариковая  ручка,  к  которой
прикреплен  белый  флажок  -  на  полке, источая кофейный аромат, появляется
неприкасаемая  кружка  Сатико  с  нарисованным  на  ней  Доремоном. Окошечко
захлопывается.
     - Эидзи?
     По воле диджея "I Heard It on the Grapevine" обрывается.
     Я не могу себе объяснить, почему говорю:
     - Мама, а может, я э-э... завтра приеду в Миязаки проведать тебя?

 Когда я заканчиваю объяснения, Сатико кивает.
     -  Разве  я  могу  препятствовать  подобной гуманитарной миссии? Но мой
последний  приказ как старшего по званию офицера великой армии Нерона таков:
позвони моей подруге перед тем, как уедешь из Токио.
     - Она, э-э, что-нибудь говорила?
     -  Я  могу  сказать,  в  каком она настроении, по тому, что она играет.
Когда  ты звонил ей на прошлой неделе, Аи играла Шопена и прочие милые вещи.
Вчера  же  мне  пришлось  собираться  на работу под тяжеловесные пьесы Эрика
Сати[146], которые он писал, чтобы избавиться от соседей.
     - Я, э-э, кажется, все испортил, Сатико.
      -  Аи  не  Мисс-счастье-двадцать-четыре-часа-в-сутки.  Жизнь  коротка,
Миякэ. Позвони ей.
     - Не знаю...
     -  Нет.  "Не  знаю" не принимается. Скажи: "Слушаю и повинуюсь, госпожа
Сэра".
     - Я в самом деле...
     -  Заткнись  и  скажи это, иначе тебе больше никогда не придется делать
пиццу в этом городе.
     - Слушаю и повинуюсь, госпожа Сэра.
     -  Томоми сказала, что у тебя был трудный разговор, мэн... - Дои входит
в  загон  с мини-блендером в руках. - Знаешь, что я придумал, чтобы подавить
нездоровые вибрации, мэн?
     Я отворачиваюсь.
     - Дои, сегодня моя последняя смена. Сжалься...
     - Никаких фокусов, мэн! Просто волшебный антистрессовый коктейль...
     Стал  бы  он  доставать  меня  своими штучками, если бы знал, что всего
лишь  днем  одна  карта  и  одна  лопнувшая  артерия  спасли  меня от потери
половины моих органов? Не исключено, что да.
     -  Для  начала клубника! - Дои высыпает в блендер полную упаковку ягод.
Потом  набрасывает  на  блендер  черный  бархатный  колпак и превращает их в
жидкое  месиво.  Снимает колпак и крышку. - Затем помидоры! - кидает туда же
три переспелых помидора. - Красная пища снимает стресс. Зеленая - нагнетает.
Вот  почему  кролики  и  вегетарианцы  такие нервные... Что потом? Малиновый
сок...  сырой  тунец... бобы адзуки[147]... все основные типы продуктов. Дои
возвращает на место крышку, черный колпак и включает блендер. - И последнее:
мой  коронный  ингредиент...  -  делая  пасс  рукой,  он достает из носового
платка  розового  волнистого  попугайчика.  Попугайчик  хлопает  крылышками,
моргает  и  чирикает.  - Иди сюда, малыш! - Он осторожно сажает его на ярко-
красное  жидкое  месиво,  закрывает  крышку  и снова водружает сверху черный
колпак.
     Я  понимаю,  что  это  всего  лишь  фокус,  и  отказываюсь притворяться
потрясенным.  Он опускает блендер за низкую перегородку между загоном и моей
крысиной  норой  -  возможно,  чтобы  поменять  блендер?  - снимает кувшин и
трясет,  как  бармен, смешивающий коктейль, в такт гавайской гитарной музыке
по радио.
     - Дои! - входит Сатико, держа в руках планшет для записей.
     Дои подпрыгивает и виновато ставит то, что держал в руках, на пол.
     -  Мне очень неприятно и досадно беспокоить тебя по таким пустякам, как
работа, но...
     -  У меня перерыв, атаманша! Дай мне еще три минутки! Я показываю Миякэ
мое  умиротворяющее зелье... - Он поднимает с пола блендер, все еще накрытый
черным колпаком, и включает его на полминуты.
     Сатико,  сдавшись,  садится  на  стул.  Дои  снимает  колпак, открывает
крышку и пьет взбитое в пену месиво прямо из блендера.
     - Вкусня-я-ятина.
     -  Ого...  -  Сатико встает и поднимает блендер "Б" - я так и знал - на
край перегородки, бархатного колпака на нем нет.
     - Ты сам сделал этого попугайчика? Он совсем как настоящий. Из чего он?
- Она непритворно удивлена.
     - Начальница! Ты выдала мой фокус!
     - Тогда не оставляй свое барахло посреди кухни!
     -  Не  называй  моего  Туту барахлом! У попугайчиков тоже есть чувства,
разве не так?
     -  Туту  не  слишком  похож  на  живого  попугайчика. - Сатико вынимает
птичку из красного месива. Его голова тут же рассыпается в белую пыль.
     -  Дои,  -  говорю  я,  -  пожалуйста, скажи мне, что это входит в твой
фокус.
     Глаза Дои вылезают из орбит, в них панический ужас.
     - О, мэн...

 После  того  как  "скорая"  увозит  Дои  в больницу на промывание желудка и
прививки  от  столбняка,  я предлагаю свою помощь в доставке заказов. Сатико
возражает,  что  этим  лучше  заняться ей, потому что она лучше знает город.
Томоми    приходится  справляться  с  телефоном  в  одиночку.  Я  готовлю  и
раскладываю  по  коробкам  три  "Эль  Гринго"  - толстая основа, горгонцола,
салями  со  специями,  помидоры и приправа из базилика - к тому времени, как
возвращается  Онизука.  Томоми  рассказывает  ему,  что случилось с Дои - на
секунду    мне  кажется,  что  Онизука  готов  изменить  своим  принципам  и
улыбнуться,  но  это быстро проходит, он снова становится самим собой, и его
лицо  принимает  свое  обычное  несчастное  выражение. Поток заказов немного
ослабевает.  К  половине  восьмого  утра  я  уже наизусть знаю весь утренний
выпуск  новостей.  Торговые  переговоры,  встречи  на разных уровнях, визиты
высокопоставленных  лиц.  Вот  как  нужно  держать  народ  в подчинении - не
запрещать  новости,  а  делать их такими глупыми и скучными, чтобы они стали
никому не интересны. Погода в пятницу, шестого октября: утром будет облачно,
во  второй  половине дня существует шестидесятипроцентная вероятность дождя,
а  к  вечеру  эта  вероятность  возрастет  до  девяноста  процентов.  Я  мою
разделочный  стол  в  надежде, что в ближайшие полчаса заказов не будет. Мне
нужно  решить,  как  дешевле  всего  добраться  до  Миязаки. Я вглядываюсь в
геенну  -  мне  навстречу  дюйм за дюймом ползут шесть пицц, разливая вокруг
кармическое  сияние. По радио передают песню под названием "I Feel the Earth
Move  under  My  Feet"[148].  Радиоприемники и кошки всегда занимаются своим
делом,  все  равно,  есть  кто-нибудь поблизости или нет. Совсем не так, как
гитары,  которые  в  каком-то  смысле  перестают  быть  гитарами,  когда  вы
закрываете  футляр.  Возвращается Сатико и кладет на разделочный стол в моей
крысиной норе конверт.
     -  Я  немного  смошенничала, но "Нерон" возвращает тебе все, что с него
причитается.
     - Извините, что оставляю вас в такое напряженное время.
     -  Ну,  когда  об  этом  сообщат  в  новостях, индекс Ниппон[149] круто
пойдет  вниз,  но  мы  уж  как-нибудь  продержимся.  Я  и  сама  могу надеть
поварской  фартук,  если головная контора не пришлет никого на замену. Такое
бывало.  Позвони,  когда  вернешься  в  Токио,  -  не  обещаю  места  в этом
отделении, но обязательно направлю туда, где будет вакансия.
     - Большое спасибо.
     - Ты уже знаешь, как долго тебя не будет?
     -  Это  зависит  от...  многих  вещей.  От того, смогу ли я помочь маме
поправиться. - Я кладу конверт в свой истощенный бумажник.
     -  Позвони  Аи. Я не хочу, чтобы именно мне пришлось сказать ей, что ты
уехал из города.
     - Я, э-э, не думаю, что я сейчас ее друг месяца.
     -  Идиот,  у  Аи  не бывает друзей месяца. Позвони ей. Томоми, неуклюже
согнувшись, заглядывает в окошечко:
     -  На  случай,  если  тебе  не  жалко сил сделать последнюю пиццу перед
счастливым  воссоединением  с  семьей,  тот  тип из "Осуги и Босуги" заказал
свою  обычную  "Камикадзе". - Она шлепает бланк заказа на край перегородки и
исчезает.
     Нахмурившись,  я  смотрю  на  Сатико и чувствую, как у меня подгибаются
ноги.
     - "Осуги и Босуги"? "Пан-Оптикон"?
     -  Они  заказывают  ее  каждую неделю, уже много лет. "Камикадзе" - это
пицца,  которой  нет  в таблице, - нам стоило бы подсуетиться и указать ее в
меню,  но  только вряд ли кто-нибудь еще в Токио будет в состоянии это есть.
Корж с моцареллой, банан, перепелиные яйца, гребешки, чернила осьминога.
     - Целые перчики чили.
     - Кто-нибудь из других поваров уже говорил о ней? Для меня это загадка.
     - Думаю, да...
     -  Такое  сочетание  нелегко  забыть.  Кстати, о чудесах: мне пора идти
писать докладную о несчастном случае с Дои.
     Она  уходит  и  не  видит  моего  лица, когда я смотрю на бланк заказа.
Почерк  Томоми,  как  назло,  разборчив.  Цукияма,  "Осуги  и Босуги", "Пан-
Оптикон".
     Сначала я смеюсь, не в силах поверить.
     Потом я думаю: это ловушка.
     Потом  я  думаю:  никакой ловушки. Во-первых, никому не известно, что я
знаю,  как  зовут  моего отца; а во-вторых, с тех пор, как умер Цуру, никому
не  нужно  заманивать  меня  в  ловушки. Мама-сан уже отпустила меня. Это не
ловушка,    а  карточный  фокус,  который  показывает  мне  Токио.  Как  это
получилось?  Давайте  разберемся,  шаг  за  шагом.  Я  знаю про "Камикадзе",
потому  что...  вот  оно.  Вспомнил.  Несколько  недель  назад,  когда Кошка
восстала  из  мертвых,  какой-то  человек  ошибся  номером,  позвонил  в мою
капсулу,  думая,  что попал в пиццерию, и заказал эту самую пиццу. Только он
не ошибся номером. Этот человек был моим отцом.
     Все остальное просто. Мой отец не клиент Акико Като - он ее коллега.
     Акико  Като  -  причина  того,  почему я наблюдал за "Пан-Оптиконом" из
кафе "Юпитер".
     Кафе "Юпитер" - причина моей встречи с Аи Имадзо.
     Аи - причина того, что я познакомился с Сатико Сэра.
     Сатико  Сэра  - причина того, что я в пиццерии "У Нерона" готовлю пиццу
для своего отца.
         Но    больше   я  не  пойду  по  ложному  следу,  больше  не  будет
скоропалительных  выводов, лжи. Для своего отца я был минутным развлечением.
Потом я стал для него пустым местом. Теперь я помеха. Я чувствую себя таким,
таким...  глупым.  Эта  пицца  выглядит  так же отвратительно, как звучит ее
рецепт.  Я  скармливаю  ее геенне и смотрю, как черная грязь сверху светится
оранжевым.  Почему  "глупым"?  Почему  не "рассерженным"? С того самого дня,
как  я  написал Акико Като, мой отец знал, как меня найти. Морино, Цуру, все
остальное...  если  бы  только  он  приказал  мне убраться отсюда два месяца
назад.  Я  был  бы  разочарован, конечно, но я бы послушался. А сейчас я сам
решаю  свою  судьбу. Я не знаю, что буду делать, когда окажусь с ним лицом к
лицу,  но  раз  уж Токио сделал так, чтобы мы встретились, я обязательно его
увижу.  Я  открываю окошечко. Томоми и след простыл. Сатико грызет шариковую
ручку.
     -  Если  я  напишу,  что  это  был  дикий попугайчик и что он залетел в
блендер по собственной воле, как ты думаешь, в головной конторе поверят?
     - Только если захотят.
     - От тебя столько пользы.
     -  Но  я  могу  доставить  эту  "Камикадзе" вместо тебя. Сатико бросает
взгляд на часы.
     - Твоя смена заканчивается через две минуты.
     - "Пан-Оптикон" по пути в Синдзюку.
     - Мне тебя само небо послало, Миякэ.

 Дверь  "Пан-Оптикона"  беспрестанно  вращается.  Пальмы  сидят в коричневых
кадках.  Яркие  орхидеи-людоеды  не  спускают с меня глаз. Девять одинаковых
кожаных  кресел  ждут  посетителей.  По  натертому  полу  идет  на  костылях
одноногий  человек.  Скрип резины, металлическое клацанье. За стойкой тот же
самый  круглолицый  охранник,  что  выкинул  меня  отсюда,  когда  я пытался
встретиться с Акико Като два месяца назад. Когда я подхожу, он зевает.
     - Чего тебе, сынок?
     - У меня пицца для господина Цукиямы из "Осуги и Босуги".
     - Правда?
     Я поднимаю свою коробку повыше.
     -  "Гони  голод  вон  -  это  Нерон".  Там ведь нет никакой взрывчатки,
правда?  Вы,  международные террористы, всегда проносите оружие в коробках с
пиццей. - Он и в самом деле считает, что это очень остроумно.
     - Если хотите, пропустите ее через сканер.
     Он машет чем-то вроде полицейской дубинки в сторону лифтов:
     - Восточный лифт, девятый этаж.

 На  первый  взгляд  в  приемной  "Осуги и Босуги" никого нет. Стол у стены,
заваленный  папками,  растения,  гибнущие  от  нехватки  солнца, монитор, на
котором    светится  экранная  заставка  -  компьютерное  лицо  меняет  свое
выражение  от  гнева к удивлению, к зависти, к радости, к печали и обратно к
гневу.  Единственный  коридор  ведет  к  окну.  В окне занимается утро. Звук
копировального  аппарата.  И  куда  мне  теперь идти? Над столом поднимается
заспанная голова.
     - Слушаю вас?
     -  Доброе  утро.  Пицца  для  господина  Цукиямы. Она медленно собирает
крупицы  сознания,  вновь  обретая  способность  соображать, надевает на ухо
головной  телефон и нажимает какую-то кнопку у себя на столе. Ожидая ответа,
закуривает.
     -  Господин  Цукияма,  это  Момоэ.  Разносчик  принес пиццу на завтрак.
Послать  его  к  вам  или  вы  все  еще  заняты  с клиентом? - пока мой отец
отвечает,  она  затягивается,  втягивая щеки. - Понятно, господин Цукияма. -
Она  указывает  большим  пальцем  на  коридор  и снимает телефон. - Идите до
конца, потом направо. И постучите, прежде чем войти!
     Ковер  вытерся,  кондиционер  страдает  одышкой, краску на стенах давно
пора  обновить.  Дверь впереди открывается, и - как нарочно - из нее выходит
Акико  Като  с металлической корзинкой, полной воланов для игры в бадминтон.
У  нее  в  ушах  раскачиваются  серебряные  серьги  в виде морских ежей. Она
смотрит,  как  я украдкой бросаю взгляд на нее, а я смотрю, как она украдкой
бросает  взгляд  на  меня. Я иду дальше, напоминая себе, что не делаю ничего
противозаконного. Дохожу до конца коридора и чуть не сталкиваюсь с женщиной,
которая  поправляет  туфлю.  Она  того  же  возраста,  что и я, и ноги у нее
сексуальней,  чем  у  Зиззи  Хикару.  От  нее  пахнет  духами  и  вином. Она
восстанавливает  равновесие  и  идет  в  ту сторону, откуда я пришел. Передо
мной  приоткрытая  дверь  -  "Дайсюкэ  Цукияма,  партнер".  За  ней какой-то
мужчина - мой отец, я полагаю, - говорит по телефону. Я слушаю разговор.
     -  Дорогая, я знаю! Ты слишком остро реагируешь - ты - просто - дорогая
-  послушай  меня!  Ты  слушаешь?  Спасибо.  Я  был вынужден ночевать здесь,
потому  что  если  я  оставлю  это на мелкую сошку, они все испоганят, и мне
придется  ночевать  здесь  еще  чаще,  чтобы  разгрести  бардак, который они
натворят,  кроме того, моего клиента пошлют к черту, и он передаст свои дела
кому-нибудь  поприличней,  а  мне урежут премию, и тогда как я, черт возьми,
смогу  заплатить за этого треклятого пони? Прекрати - прекрати это, дорогая,
-  да, я знаю, что у всех ее подруг есть пони, но у всех ее подруг папочки -
судьи,  у которых больше денег, чем во всех банках этой треклятой Швейцарии,
вместе  взятых... Ты думаешь, мне нравится эта сверхурочная работа, будь она
неладна?  Ты  думаешь,  мне это нравится? Что? О, о, о, так вот почему мы об
этом  заговорили, верно? У тебя снова приступ паранойи! Да как тебе в голову
пришло,  дорогая...  Что? Ты шутишь! Нет. Скажи мне, что ты шутишь. Ах, так.
Что  ж,  лучше  новости  с  утра ты не могла придумать. Частный детектив. Ты
глупая  маленькая  женщина.  Конечно, частный детектив накопает тебе сколько
угодно  дерьма! Почему? Потому что им нужна клиентура! Я слишком возмущен, -
слышно,  как  стукнула  дверца  шкафа, - чтобы продолжать этот разговор. Мне
нужно  работать.  А  если  у  тебя достаточно денег, чтобы выбрасывать их на
подобные  игры,  к чему эта спешка с продажей акций, которые оставил старик?
Да,  тебе  тоже  хорошего  дня.  Дорогая, - он вешает трубку. - И желаю тебе
спрыгнуть с балкона, моя дорогая.
     Я делаю глубокий вдох...
     Он может узнать меня...
     Он может не узнать меня, и я могу сказать ему...
     Он может не узнать меня, и я могу не сказать ему...
     Я  стучу.  Пауза.  Потом  бодрое:  "Войдите!"  Я  узнаю  своего отца по
фотографии,  которую  мне  дал Морино. Он лежит на огромном диване, одетый в
утренний халат.
     - Разносчик пиццы! Ты подслушивал мой разговор?
     - Я изо всех сил пытался этого не делать.
     - Пусть это будет для тебя уроком.
     - Извините, я...
     - Запомни: дороже держать пони в соломе, чем шлюху в меху.
     - Не думаю, чтобы это мне когда-нибудь пригодилось.
     Мой  отец  усмехается  -  усмешкой человека, который всегда получал то,
что  хотел,  -  и  знаком  приглашает  меня подойти. Из окна на заднем плане
открывается  великолепный  вид на соседние небоскребы, но у меня свой вид, и
я  выпиваю  его  до  последней  капли.  Слишком черные волосы. Подставки для
обуви  в  платяном  шкафу.  Фотография  сводной  сестры  в костюме лебедя на
письменном  столе. Форма его рук. То, как он поворачивается, почти не сгибая
спину.  Кажется,  его  тело  в  лучшей  форме,  чем  его фирма, - похоже, он
частенько навещает спортзал.
     - Ты не Онизука и не Дои.
     Нет, я сын твоей первой любовницы.
     - Нет.
     - Ну, - мой отец ждет ответа, - кто же ты?
     - Повар.
     - Ого! Значит, это ты готовишь мои чудесные "Камикадзе"?
     -  Только  на этой неделе. Меня наняли временно. Он кивает на коробку с
пиццей:
     -  Тогда  я бьюсь об заклад, что ты никогда не видел ничего похожего на
мою "Камикадзе", я прав?
     Я ставлю коробку на кофейный столик:
     - Сочетание необычное.
     - Необычное? Уникальное! Пахнет духами и вином.
     Мой отец хмурится и улыбается одновременно:
     - Ты хорошо себя чувствуешь?
     Я скажу тебе это сейчас, или уйду навсегда. Он усмехается:
     -  Ты  выглядишь  так,  будто  твоя  ночь была почти такой же длинной и
утомительной, как моя.
     Как же ты себя любишь.
     - До свиданья.
     Притворное удивление пополам с обидой:
     - Ты не хочешь, чтобы я где-нибудь расписался?
     - О... Да. Здесь, пожалуйста...
     Мой отец небрежно расписывается на квитанции.
     Как бы я хотел размозжить тебе голову твоим кубком за игру в гольф.
     Я хочу закричать и, кажется, разрыдаться.
     Я  хочу  чтобы ты знал. О том, причиной чего ты стал, о том, какой вред
причинил,  о  той,  что  погибла из-за тебя. Я хочу затащить тебя на морское
дно между прибрежными скалами и камнем-китом.
     -  Э-э-эй!  -  Мой отец машет рукой. - Я спросил, будет ли Дои работать
на следующей неделе?
     Я  сглатываю,  киваю и ухожу от этого человека, которого никогда больше
не  увижу.  Один раз я оглядываюсь - прикрыв глаза, он вонзает зубы в черную
массу.

 Выйдя   из  "Пан-Оптикона",  я  покупаю  пачку  "Хоупа",  сажусь  на  тумбу
заграждения  и смотрю, как машины тормозят и вновь разгоняются. Двадцать лет
свелись  к двум минутам. Я выкуриваю сигарету, вторую, третью. Атлас облаков
листает  свои  страницы.  Вороны  ворошат  кучку мусора. Токио - это грязный
ластик.  Лето  улетело  из города, не оставив нового адреса. Трутни в кафе "
Юпитер"  запихивают  в  себя  свой  завтрак.  Мне хочется остановить какого-
нибудь  прохожего  и  рассказать  ему  обо  всем,  что  случилось со мной за
последние  полтора  месяца,  начиная  с засады у "Пан-Оптикона" и заканчивая
этой  минутой.  Ну что, вперед? Ах, я не знаю, с чего начать. Но, эй, Андзу,
я  сдержал  свое  обещание.  Мне хочется, чтобы Аи сегодня работала в кафе "
Юпитер".  Я  бы  подъехал к нему на своем "Харлее Дэвидсоне", как Ричард Гир
в  "Офицере  и  джентльмене", и она бы села сзади, и мы бы умчались по узкой
дороге  далеко  на  север.  Я  смотрю,  как пешеходы толпой переходят улицу,
когда   загорается  зеленый.  Иду  за  ними.  Перехожу  улицу  Кита  -  меня
переполняет  разочарование  от  того,  что  наш  отец оказался именно таким,
каким,  судя  по  всему,  он  и  должен  быть. Жду, когда загорится зеленый.
Перехожу  авеню  Омекайдо  - мне стыдно, что в моих жилах течет его кровь, -
жду,  когда загорится зеленый. Потом снова перехожу улицу Кита. Как грустно:
я  нашел  то,  что  искал,  но мне это больше не нужно. Жду и снова перехожу
авеню  Омекайдо.  Я чувствую себя свободным. Я делаю один, два, три круга. Я
слышу,  как  меня кто-то зовет. Подъезжает Онизука на своем пицца-скутере. Я
потерял  способность  удивляться,  может  быть,  навсегда.  Не знаю, чего он
хочет,  но  не  рискую  повернуться  спиной  и  уйти  - вдруг ему вздумается
ударить меня ножом в почки.
     - Подойди-ка, - бросает он и сплевывает. - Я тебя искал.
     - Ты меня нашел.
     - Смотрел, как ты нарезаешь круги.
     - Не круги. Квадраты.
     Он теребит свой губной гвоздь.
     - Хотел кое-что у тебя спросить. Я подхожу ближе.
     Большим пальцем он указывает на "Нерона".
     - Томоми-сплетница говорит, что ты собираешься в Миязаки.
     - Томоми-сплетница говорит правду.
     - У тебя заболела мама? - Да.
     - Как насчет бабок? К чему он клонит?
     - Не могу сказать, что я богат, как Японский банк.
     -  У  моего  отчима  транспортная  компания. Он сказал, что один из его
водителей  подбросит  тебя до Осаки, а там подвернется какой-нибудь грузовик
до  Фукуоки.  - Онизука никогда не шутит, и едва ли он решил начать сегодня.
Он  протягивает  мне  узкий  листок  бумаги. - Карта, адрес, номер телефона.
Будь на месте к полудню.
     Я слишком удивлен - слишком благодарен, - чтобы что-нибудь сказать.
     Онизука уезжает прежде, чем я успеваю как следует поблагодарить его.

 - Ты хочешь проведать свою мать в Миязаки, но не знаешь, когда вернешься, -
объявляет  Бунтаро,  едва  я  переступаю порог "Падающей звезды". Мой хозяин
складывает    свою   "Окинава  проперти  уикли"  с  объявлениями  о  продаже
недвижимости.  -  Как  будто  я  могу сказать тебе "нет", парень! Да меня бы
собственная  мать  убила.  Да,  моя  жена  позаботится о кошке. Как в старые
времена.  Ты оплатил аренду до конца октября, а задаток может пойти в уплату
за  ноябрь,  если  тебе  он  не нужен; в противном случае, я переведу его на
твой  счет в банке, сложу твои вещи в коробку и поставлю в кладовку. Позвони
из  Миязаки,  когда  определишься.  "Падающая звезда" никуда не денется. Моя
жена  собрала  тебе  обед  в  дорогу.  - Он трет свой золотой зуб, и я вдруг
понимаю,  что  это  его  амулет  на  счастье.  -  Ну, давай, - говорит он, -
пакуйся!
     В  моей  капсуле  все  так  же,  как было, когда я ушел отсюда двадцать
часов  назад. Носки, стаканчики из-под йогурта, скомканные подушки. Странно.
Кошки  нет,  но Таракан сидит на подоконнике. Я беру распылитель с морилкой,
открываю  огонь,  и  -  Таракан не двигается. Задремал? Я шевелю его уголком
упаковки из-под печенья. От Таракана осталась только пустая шелуха.

 "Онизука  ТрансДжапэн лимитед" находится на станции Такасимадаира, на линии
Тоэи  Мита. Через ворота я попадаю в обнесенный стеной двор с платформой для
погрузки  и тремя средних размеров грузовиками. Сейчас только одиннадцать. Я
иду  обратно  к  станции,  где  открывается  гигантский магазин электроники.
Внутри   холодно,  как  в  феврале  ранним  утром.  Две  администраторши  за
справочной  стойкой,  похожие,  как близнецы, произносят "Доброе утро" столь
ангельски-согласными  голосами,  что я не решаюсь выбрать, к которой из двух
обратиться.
     - Э-э, будьте любезны, где я найду компьютеры?
     - Цокольный этаж, третий уровень, - отвечает мисс Слева.
     - Вы не против, если я оставлю у вас свой рюкзак?
     - Оставляйте, пожалуйста, - отвечает мисс Справа.
     Я  плыву  на  эскалаторе вниз. Души других покупателей плывут вместе со
мной.  Повсюду яркие кленовые листья - осень пришла. Миниатюрные телевизоры,
сферические    стереосистемы,  умные  микроволновки,  цифровые  видеокамеры,
мобильные  телефоны,  ионизирующие морозилки, влагопоглощающие обогреватели,
ковры  с  подогревом,  массажные  кресла,  256-цветные  принтеры.  Голос над
эскалатором  велит  не  становиться на желтые линии, всегда помогать детям и
старикам  и  выжимать  максимум  наслаждения из процесса совершения покупок.
Товары  сидят  на  полках  и  наблюдают, как мы их рассматриваем. Ни единого
окна.  В  компьютерной  секции меня приветствует одомашненный вариант Суги с
пристегнутым  галстуком. Его кожа блестит, как натянутый целлофан. Наверняка
здесь  внизу  у  них  есть  полосковые  светильники, излучающие витамин "В",
чтобы компенсировать полное отсутствие естественного света.
     - Похоже, вы твердо знаете, что вам нужно!
     - Да, я хочу сделать апгрейд для одного из своих компьютеров.
     - Что ж, у нас неплохой выбор. На какую сумму вы рассчитываете?
     -  Э-э...  Я получил грант на исследования и могу не стесняться. У меня
модем двадцать пятого века - мне нужно подобрать к нему железо.
     - Это не вопрос. Какой у вас модем? Я переиграл.
     - Э-э... Один из самых скоростных.
     - Да, господин, но какой марки?
     - Э-э, Суга, Саратога Инструменте. Он блефует.
     - Очччччччччень хорошие машины. Из какого вы университета?
     - Э-э, Васеда[150].
     Я  произнес  волшебное  слово.  Он  достает  свою  визитную  карточку и
кланяется так низко, что, кажется, вот-вот поцелует мне туфли.
     -  Фудзимото,  к  вашим  услугам.  Мы работаем по системе академических
скидок.  Что  ж.  У вас полная свобода действий - просто позовите меня, если
понадобится помощь.
     - Обязательно.
     Я  притворяюсь,  что  читаю  спецификации  новых  машин,  собираю пачку
проспектов  и выбираю компьютер, за который мог бы сесть. Я щелкаю по значку
Интернета  и  нахожу  электронный  адрес Токийского полицейского управления.
Записываю  его  на  руке.  Оглядываюсь  кругом,  надеясь,  что  за  мной  не
наблюдают скрытые видеокамеры. Загружаю диск Суги.
     "Вирус "Почтальон" сердечно приветствует вас!"
     Суга сделал свой вирус куда более дружелюбным, чем он сам.
     "Вы  хотите отправить свое послание массам с клавиатуры или загрузить с
диска?"
     Я нажимаю "Д".
     "Отлично. Вставьте диск и нажмите "ВВОД".
     Я  вынимаю  диск  Суги,  вставляю  тот,  что прислала мне Козуэ Ямая, и
нажимаю  "Ввод".  Вирусная  программа начинает свою работу. Дисковод гудит и
подмигивает.
     "Отлично. Теперь введите адрес счастливого получателя".
     Я  набираю  адрес  информационной  странички  полицейского  управления,
который записал у себя на руке.
     "Нажмите "ВВОД", чтобы наклеить марку!"
     Курсор  пульсирует,  мой  палец  зависает  над  клавиатурой  - в голове
роятся  мысли  о  том,  что  будет,  если  я нажму эту кнопку. Щелк. Слишком
поздно менять решение.
      "Почтальон  доставляет  ваше  письмо  первичному  адресату...  Считка.
Почтальон доставляет ваше письмо адресатам второго поколения..."
     Короткая пауза.
     "Адресатам третьего поколения..."
     Долгая пауза.
     "Четвертого поколения... [зевок]".
     Экран возвращается в исходное состояние.
     "Почтальон продолжит до поколения 99".
     Сообщение ползет по экрану вниз.
     "Теперь  выйдите  из  Сети  /  покиньте место преступления / бегите изо
всех сил".
     Гудок.
     "До встречи".
     До  встречи,  Суга.  Я  вынимаю  диск  Козуэ  Ямаи и кладу его в карман
рубашки.  Я  -  разносчик  чумы. Только чума эта, возможно, подействует, как
лекарство.
     -  Простите,  -  ко мне широким шагом приближается продавец постарше, -
что вы только что загрузили в нашу систему?
     Я  пытаюсь  придумать более-менее правдоподобную ложь, но у меня ничего
не выходит.
     -  Э-э... Мой моральный долг - довести до всеобщего сведения информацию
о  сети  Якудзы,  которая  похищает  людей, расчленяет их и, э-э, продает их
органы.  Я решил воспользоваться вашим компьютером. Это показалось мне самым
безопасным  способом  обнародовать  имеющиеся у меня данные. Надеюсь, ничего
страшного не произошло?
     Продавец  кивает  с самым серьезным видом, пытаясь определить мое место
в ряду сумасшедших: тихий, безобидный или может пырнуть ножом?
     - Рад, что мы смогли вам помочь.
     Мы  благодарим  друг  друга,  раскланиваемся,  и  я позволяю эскалатору
унести  меня  прочь.  Я  беспрепятственно  забираю  свой рюкзак у девушек за
справочной  стойкой  и выхожу на улицу. Там тепло от выхлопных газов. Бросаю
оба  диска  в  ближайший  водосток.  Из  телефонной  будки  рядом с "Онизука
ТрансДжапэн"  пытаюсь  позвонить Аи домой, потом на мобильный - не отвечает.
Без  четверти  полдень.  Пора  найти  отчима  Онизуки и представиться. Я так
устал, что все кажется нереальным.

============================================================================

                                  Восемь
                        ГОРЫ ГОВОРЯТ НА ЯЗЫКЕ ДОЖДЯ

============================================================================





 Веду  футбольный  мяч  по многолюдному торговому пассажу в центре Токио. Ни
единого  яркого,  крутого  магазинчика  -  торговля в упадке, продают на вес
мочалки  для  сковородок,  блузки,  модные  лет  тридцать  назад, да хлипкие
тренажеры.  Свет  сгущается в медуз из древних морей. Как и когда я завладел
этим  футбольным  мячом, не могу сказать, но он теперь для меня - проклятье,
а  не  благословение,  потому  что ворота противника могут быть спрятаны где
угодно,  по  всей  Японии.  Если  я  подниму  мяч,  судья  отрежет  мне руки
огромными  ржавыми ножницами. Если я уступлю мяч противнику, школьники будут
плевать  в  меня,  а собаки - кусать меня до самой моей смерти. Но игроки не
выбирают  -  это их выбрали. Я должен найти ворота противника и загнать туда
мяч.  В  водовороте  покупателей кружатся знакомые лица: хозяин музыкального
магазина  в  Кагосиме,  секретарша  моего  отца, Гендзи-цирюльник, щелкающий
маникюрными  ножницами,  -  но  я  знаю:  стоит отвлечься лишь на секунду, и
противнику  этого  достаточно,  чтобы  завладеть  мячом.  Пассаж наполняется
вязким  туманом,  откуда-то тянет холодом. Медузы падают на пол и умирают. Я
пробираюсь   сквозь  их  студенистые  тела,  подбрасывая  мяч  коленом,  под
хлюпанье  уходящей  в  канализационные  стоки  воды.  Я  знаю, что противник
следит  за  мной  с  помощью  радарных  установок,  полученных от нацистской
Германии,  -  почему  же  мне позволили проникнуть так глубоко на территорию
противника? А вот и Клод Дебюсси, шагает по болоту в снегоступах.
     - Вы слышали, месье Миякэ? Потрясающие новости!
     Он громко шепчет:
     -  Я  принес  вам  шифрованное  послание  от вашего прадедушки. Одна из
наших команд предала нас! Никому не доверяйте, даже мне!
     - Бунтаро?
     - Матико-сан?
     В  "Падающую  звезду"  уже  много  лет  не ступала ничья нога. Грязные,
истрепанные  плакаты  едва  держатся  на  стенах,  приколотые кое-где еще не
выпавшими  кнопками.  Я  запираю  за собой дверь на засов - оказывается, это
вполне  разумная  предосторожность,  так  как  игроки  противника  перестают
скрываться  и  собираются  на тротуаре. Жалкий вид заброшенного салона - вот
причина  того, почему противник решил спрятать свои ворота в моей капсуле. Я
подталкиваю  мяч  за  прилавок, но тут передо мной встает лестница, в девять
раз  выше,  чем я ее знал. Ударом ноги посылаю мяч наверх, но он отскакивает
и  возвращается  обратно.  Тем  временем  противник  таранит окно деревянной
статуей  бога  смеха  -  стекло треснуло, но еще не разбилось. Я зажимаю мяч
между  ступней  и  прыгаю вверх, как лягушка, ступенька за ступенькой. Я уже
почти  наверху,  когда  стекло  разлетается  вдребезги.  Если  прыгать  хоть
немного  быстрее,  мяч  выскользнет и поскачет вниз, к противнику. Противник
ревет  от  ярости  -  дорожная  сводка  -  последняя  ступенька  - противник
бросается наверх - я подпираю шпингалет бильярдными киями.
      На  месте  моей  капсулы  -  мрачный  склад,  где  нет  ничего,  кроме
строительного мусора.
     Впереди меня ждет моя слава - ворота противника.
     Господин Икеда надрывается прямо мне в ухо:
     - Что ты наделал?
     Я оборачиваюсь и вижу своего отца:
     - Я пришел, чтобы забить гол!
     -  Это  наши  ворота, а не ворота противника! Предатель! Ты показал им,
куда идти!
     Кии для пула с треском ломаются и разлетаются в щепки.





 Сказочный великан одной рукой сжимает руль, а другой трясет меня за колено.
     - Ты, сынок, какой-то сон видел. Даже бормотал что-то.
     Великан  печален.  Я  таращусь  вокруг,  не понимая, где я. Мы в кабине
грузовика,  которая  увешана  гирляндами  амулетов  из  храмов и усыпальниц.
Глаза у великана величиной с бильярдные шары и смотрят в разные стороны.
      -  Кто  знает,  что  ты  там  бормотал?  Только  не  я.  Нес  какую-то
бессмыслицу.
     И  тут  ко  мне  разом  возвращаются  Эидзи  Миякэ и эти семь последних
недель.
     -  Бессмыслица,  на  какой  язык  ее ни переводи, - продолжает великан,
которого, кажется, зовут Хонда, но проверять это уже поздно.
     Я  чувствую  странную  легкость.  Сегодня  утром  я встретился со своим
отцом.  Чувство  потери, чувство победы, но сильнее всего - чувство свободы.
И  сейчас,  вопреки  всем  своим  представлениям  о  жизни,  я направляюсь в
Миязаки,  чтобы  увидеться  с  матерью, - впервые за шесть лет. Со скоростью
меньше  пяти километров в час. Разделенный на четыре полосы поток транспорта
ползет  по-черепашьи.  Часы  на  приборной  доске, подмигивая, сообщают, что
сейчас  16:47.  Я  проспал  больше  трех  часов, и кредит в банке сна еще не
исчерпан.  Если почтовый вирус Суги сработал именно так, как тот расписывал,
файл  Козуэ  Ямая  уже  доставлен  по  каждому  электронному адресу в каждой
адресной  книге  по каждому электронному адресу в каждой адресной книге и т.
д.,  девяносто  девять раз. Это получится... больше компьютеров, чем есть во
всей  Японии,  по-моему,  так. Намного, намного больше, чем возможности тех,
кто хотел бы его утаить. Так или иначе, но я от него избавился.
     -  Надо  же  так  застрять,  да  еще  у  Хадано, - говорит великан. - В
дорожной  сводке передали, что в десяти прыжках отсюда перевернулся молочный
фургон.
     Городской  токийский пейзаж сменился сельским, расчерченным на квадраты
рисовых полей.
     -  В ясный день, - говорит Великан, - там, справа, видно гору Фудзи[151
].
     Мир  вокруг  наполняется  моросящим дождем. На ветровом стекле взрывами
рождаются  новые  звезды,  и  дворники  стирают  их  на каждый девятый такт.
Трещит  радио.  На  мокром  полотне скоростного шоссе Томэи скрипят тормоза.
Микроавтобус  с  детишками  из  школы  для  детей-инвалидов  обгоняет нас по
внутренней  полосе.  Они  машут  нам  руками.  Великан подмигивает фарами, и
детишки сходят с ума от восторга. Великан посмеивается.
     -  Кто знает, отчего у детей сердечко забьется. Только не я. Загадочные
создания - дети.
      Мимо  ряд  за  рядом  проплывают  теплицы.  Я  чувствую  своим  долгом
поддержать  разговор,  чтобы  хоть  как-то  оплатить  проезд,  но  стоит мне
открыть рот, как зевота раздирает лицо пополам.
     - У вас есть дети?
     -  Нет, только не у меня. Мы с женитьбой родились под разными звездами.
У  многих  дальнобойщиков есть подружки в каждом порту. По крайней мере, так
они говорят. Но чтобы у меня?
     У Великана есть своя история, но выпытывать ее как-то неприлично.
     -  Сигаретку?  -  Великан  протягивает  мне  пачку  "Кэбина",  и  я уже
собираюсь закурить, как вдруг вспоминаю.
     -  Извините,  я пообещал одному своему другу бросить. Поэтому я зажигаю
сигарету  Великану и пытаюсь курить, просто испытывая неодолимое желание это
делать.  Поток  транспорта  пробуждается  от  спячки  и  заставляет нас тоже
прибавить  скорость.  Великан  затягивается,  перегибается  через гигантских
размеров руль и щелчком стряхивает пепел.
     -  Хочешь - верь, хочешь - нет, когда-то и мне было столько же лет, как
тебе.  Я  устроился  на  работу в "Шова-Шелл", водил гигромные автоцистерны.
Насколько  гигромные?  Гигромные.  Отдел  перевозок  организовывал  обучение
прямо  на  месте  -  их  малютки  это  тебе  не  обычные коробки для мотора,
понимаешь?  Спали  мы  в  бывшей  казарме в пригороде Ямагаты[152]. Скверное
было  местечко,  дождь  со  снегом  и  заморозки  до  самого марта. Нас было
четырнадцать  парней,  на  всех  один  длинный  коридор,  в  котором для нас
поставили    низкие    перегородки,  чтобы  можно  было  как-то  уединиться,
представляешь картинку?
     Тру  глаза.  Мы  обгоняем детишек в микроавтобусе. Они прижимают лица к
стеклу  и  корчат  рожицы.  Я  думаю  о  людях,  что  тонут вместе со своими
подводными лодками.
     -  До  этого  я  не  ходил во сне. Никогда в жизни. А в Ямагате устроил
целое  представление.  Я  не  просто  ходил  -  я действовал. Вот, например,
снится  мне,  что  я гуляю по своему родному городку, и я иду по коридору со
словами:  "Добрый  день.  Хорошая  сегодня  погода.  Добрый  день". Если мне
снится,  что  я  знаменитый  художник,  утром  обнаруживается,  что  зеркала
измазаны  зубной  пастой.  Это все было безобидно. Я всегда убирал за собой.
Мы,  стажеры,  думали,  что  это  смешно. Меня никогда не будили - все знают
правило: "Никогда не буди лунатика", хотя никто толком не знает, почему.
        Радио  завывает,  разбрасывая  треск  помех.  Великан  пытается  его
настроить.
     -  Я  узнал,  почему, - и это были худшие шестьдесят секунд моей жизни.
Помню,  в  жаркий  денек  прохаживаюсь  я  по  тенистому  рынку  в  Китае. В
следующую  секунду  двое  парней с криками усаживаются на меня - двое других
хватают  за  руки,  каждый  за одну, - еще двое пытаются разжать мне пальцы.
Что  же у меня в руках? Мясницкий нож. Я взял его из столовой. Если ударишь,
убьет  наповал,  к чертям собачьим, такими обычно рубят замороженные туши. Я
шел  от перегородки к перегородке и будил своих товарищей-стажеров, тяпая по
их головам.
     Впереди  на  дороге  в  набегающих  сумерках  пульсируют  огни  "скорой
помощи".  Серебристый  контейнеровоз лежит на боку, кузов помят и искорежен.
Какую-то  машину  поднимают  на  лебедке  в  пикап.  Регулировщики  взмахами
перестраивают  четыре  ряда  в  три. У них светящиеся жезлы и флуоресцентные
защитные  куртки.  Другие  поливают  дорогу  водой из шланга. Великан гладит
один из своих амулетов.
     -  Ты  веришь  в  то, что мир непоколебим, как скала. А потом все вдруг
подскакивает и трясется, и этого мира как не бывало.
     Поток  машин  ползет  по узкому, как горлышко бутылки, отрезку шоссе, и
Великан нащупывает свою пачку "Кэбина".
     - Огоньку не найдется?
     Я зажигаю ему сигарету, гадая, окончена ли его история.
     -  Так  вот, мой сон. Был знойный день, в Китае. Передо мной рынок, где
продают  арбузы.  Сладкие,  холодные,  как снег, арбузы. Я продал бы душу за
один  из  них,  это  точно.  Мать  шепчет мне на ухо: "Осторожно, сынок! Они
подсунут  тебе  гнилье!"  И  тут  я  опускаю  глаза и вижу: из дорожной пыли
торчит  штуковина  -  кинжал,  наподобие  тех,  что археологи используют для
раскопок.  И  я  пошел  от  лотка  к лотку, тяпая арбузы лезвием. По звуку я
определял,  порченая у них мякоть или нет. Я решил: как только мне попадется
хороший  арбуз,  я расколю его надвое и съем прямо на месте. - Узкий отрезок
заканчивается,  и Великан прибавляет скорость. - От лунатизма меня вылечили.
Я  тогда  вроде  как  без  сознания  был.  Но  это записано в моей лицензии,
поэтому  профсоюзная  работа  и  опасные  грузы не для меня. А жена? Дети? Я
слишком  боюсь  того,  что  могу  сотворить  с  ними однажды, если это снова
начнется.  Так  что,  видишь...  -  Великан затягивается, высасывая из своей
сигареты все соки. - Будь осторожен с тем, что тебе снится.

 -  Ученые  называют  это  "Эффектом  Аи  Имадзо".  -  Ее  голос  звучит так
отчетливо,  словно  она в соседней комнате. - Светила психологии сделали все
возможное,  чтобы разгадать эту загадку, но так и не пришли к окончательному
мнению.  Почему,  ну  почему, стоит мне приготовить мужчине обед, как он тут
же прыгает в первый попавшийся грузовик и сматывается из города?
     Я не ожидал, что она будет шутить.
     - Я пытался дозвониться до тебя утром.
     -  Было  бы  так  удобно  сказать,  что  в  колебаниях моего настроения
виноват  старый  друг  диабет,  но,  по  правде сказать, во всем виноват мой
старый друг "я".
     - Перестань, Аи, я был...
     - Заткнись. Нет. Это была моя вина. - Но...
     -  Прими мои извинения, или нашей дружбе конец. Подумать только, я - из
всех  людей  на  земле - читаю тебе лекции о том, как ты должен вести себя с
твоей матерью.
     - Ты была права. Мама позвонила мне из Миязаки. Вчера вечером.
     -  Сатико  говорила.  Это  хорошо,  но  то,  что  я оказалась права, не
извиняет  мои  нравоучения. Все равно. Я сижу на своей табуретке для игры на
пианино и крашу ногти на ногах. А ты где, лицо, скрывающееся от правосудия?
     - Кормлю москитов перед придорожным кафе под названием "У Окатана".
     - В Японии десять тысяч придорожных кафе под названием "У Окатана".
     - Это находится между, э-э, ниоткуда и... никуда.
     - Должно быть, это в Гифу.
     -  На самом деле, я думаю, что так оно и есть. Один дальнобойщик подвез
меня  и  высадил  здесь, после того, как по телефону велел своему приятелю -
по  прозвищу  Рыба-Монах  -  подобрать  меня, когда тот поедет в Фукуоку. До
меня   у  него  намечен  кулачный  бой  с  каким-то  скрюченным  техником  с
автозаправки, который позволил себе непристойные замечания насчет его жены.
     -  Молись,  чтобы  он  победил  без  сотрясения  мозга.  Бедный Миякэ -
застрять в фильме Никкацу[153] о дальнобойщиках.
     -  Это не самый быстрый способ добраться до Кюсю, зато самый дешевый. У
меня новости.
     - Какие?
     -  Поставь  свой  лак  на  пол.  Я  не хочу, чтобы ты оставила пятно на
табуретке.
     - Что случилось?
     -  Последние  девять  лет  своей  жизни  я прожил в самой тихой деревне
самого  тихого  острова  в самой тихой префектуре Японии. Вокруг всегда было
одно  и  то  же.  Дети всегда так говорят, где бы они ни жили, но на Якусиме
это  действительно так. С тех пор как мы виделись в последний раз, случилось
то,  чего  никогда  не  стучалось  раньше. Это был самый фантастический день
моей жизни. И когда я скажу тебе, кого я встретил сегодня утром...
     -  Судя  по  тому,  как  это звучит, мне нужно тебе перезвонить. Дай-ка
свой номер.





 -  Эидзи!  -  Она  влезает на высокий подоконник и садится, обхватив колени
руками.  Бамбуковые  тени  раскачиваются  и  шелестят  по татами и выцветшей
фузуме. - Эидзи! Иди сюда быстрее!
     Я  встаю  и  подхожу  к  окну.  Зубная  нить путается паутиной. Из окна
бабушкиного  дома  я  вижу  парк Уэно, только все гуляющие уже разбрелись по
домам.  Но Андзу еще здесь, стоит на коленях перед останками древнего кедра.
Я  вылезаю  наружу.  Воздушный змей солнечного света, что принадлежит Андзу,
запутался  в  ветвях  на  самом  верху.  Он сверкает темным золотом. Андзу в
отчаянии:
     - Посмотри! Мой змей зацепился!
     Я  становлюсь на колени рядом с ней - видеть ее в слезах невыносимо - и
пытаюсь ее подбодрить:
     -  Так  отцепи  его!  Ты  чудесно  лазаешь по деревьям! Андзу испускает
недавно усвоенный ею вздох:
     -  У  меня диабет, гений, помнишь? - Она показывает вниз; ее ноги - как
подушка для булавок, истыканная иглами для инъекций. - Освободи его, Эидзи!
     Вот  почему  я начинаю карабкаться вверх - мои пальцы впиваются в шкуру
рептилии.  Из  дальней  долины  доносится  блеяние овец. Я нахожу пару своих
выброшенных  носков,  столь  грязных, что спасению они не подлежат. Проходит
целая  жизнь,  надвигается темнота, кружит ветер, прилетают вороны. Я боюсь,
что  воздушный  змей  солнечного  света  изорвется в клочья раньше, чем я до
него  доберусь. Где в этом вихре листвы может он спрятаться? Несколько минут
спустя  я  обнаруживаю его на самой верхней ветке. Какой-то мужчина, все еще
без лица.
     - Зачем ты лезешь на мое дерево? - вопрошает он.
     - Я ищу воздушного змея своей сестры, - объясняю я.
     Он хмурит брови.
     - Охотиться за воздушными змеями важнее, чем заботиться о сестре?
     Внезапно я осознаю, что оставил Андзу совсем одну - на сколько же дней?
-  в  бабушкином  доме,  не  подумав  о  том,  что ей нужны вода и пища. Кто
откроет  консервы  ей  на  обед? Мое беспокойство усиливается, когда я вижу,
как  обветшал  этот  дом: с карнизов свешивается кустарник, еще одна суровая
зима  окончательно  его развалит. Неужели правда, что прошло уже девять лет?
Дверная  ручка  со  сломанным  язычком  бесполезно  болтается  -  стоит  мне
постучать,  дверь  падает  внутрь  вместе  с  косяком.  За  стропилами тенью
скользит  Кошка.  В  моей  капсуле лежит футляр от гитары. А в футляре лежит
Андзу.  Она  не  может  открыть  спасательные  люки изнутри, и ей становится
нечем  дышать - я слышу ее беспомощный стук, я бросаюсь к ней, дергаю замки,
но они так заржавели...





 - И тут я просыпаюсь, и оказывается, что это был сон!
     Рыба-Монах  так  и  сияет  в отсветах приборной доски, весь в коже плюс
жилет  на  шнуровке.  Хриплый  смешок,  один,  второй,  третий. У него самые
резиновые  губы из всех, какими может - или могло бы - обладать человеческое
существо.  Я  сижу  в  другом  грузовике,  который  мчится  сквозь дождливое
гиперпространство.  Мимо  со  скоростью  света  проносится  дорожный  знак -
скоростное  шоссе  Мейсин,  выезд  на  Оцу,  9  км.  Часы на приборной доске
высвечивают 21:09.
     -  Забавное  это  дело,  сны, - говорит Рыба-Монах. - Хонда рассказывал
тебе  свою  лунатическую  историю?  Мешок  дерьма.  Все  дело  в том, что он
внушает  женщинам  отвращение. Просто и ясно. Сны. Я специально читал о них.
На  самом  деле никто не знает, что такое сны. Ученые не могут договориться.
В  одном  лагере  считают,  что  это  ваш гиппокамп роется в воспоминаниях в
вашем  левом  полушарии. Потом правое полушарие собирает все эти невероятные
истории и соединяет их с образами.
     Рыба-Монах  не  ожидает, что я что-то скажу ему в ответ, - если бы меня
здесь  не  было,  он  завел бы этот разговор с куклой Зиззи Хикару. Выезд на
Киото, 18 км.
     - Мы скорее пишем сценарии, чем просто видим сны. Вот так-то.
     По ветровому стеклу бредет покрытое пушком насекомое.
     -  Я  тебе  не рассказывал свою историю про сон? У нас у всех есть хотя
бы  одна такая. Мне было столько же лет, как тебе. Я был влюблен. Или, может
быть,  страдал душевной болезнью. Это одно и то же. Вот так-то. Она - Кирара
ее  звали  -  была  такая  изнеженная,  комнатная  девочка. Мы ходили в один
плавательный  клуб.  В  те  времена  у меня было клевое тело. Ее папочка был
тайным   лидером  в  одной  фашистской  организации.  В  какой?  Ах,  да,  в
министерстве  образования.  Что  ставило  Кирару  намного  выше  всех в моем
классе.  Но для меня это было неважно. Я был околдован. В школе я снял копию
с  какого-то  любовного  стихотворения  из одной книги. И получил поцелуй! У
меня  и сейчас осталась эта козлиная привлекательность для прекрасного пола,
перед  которой  тогда  не  устояла  Кирара.  Мы  стали  ездить на свидания к
бассейну  на  машине  моего  двоюродного  брата.  Считали звезды. Считали ее
родинки.  Никогда  раньше  я  не  знал  подобного блаженства и больше уже не
узнаю.  А  потом  до  ее отца дошли слухи о том, как мы проводим время. Я не
подходил  на  роль  принца  для его принцессы. Совсем. Одно слово Папочки, и
она  бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный
клуб.  Для  Кирары  я  был  всего  лишь  промежуточным  блюдом,  от которого
отщипывают  кусочек, а она для меня была целым меню в ресторане любви. Ну, я
потерял  рассудок.  Сошел  с  ума.  Я продолжал посылать ей стихи. Кирара не
обращала  на  них внимания. Я перестал спать, есть, думать. Я решил доказать
ей  свою  преданность,  совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться
до  Моря  Деревьев  у  подножия  Фудзи  и наглотаться снотворного. Способ не
оригинальный,  я  понимаю,  но  мне  было восемнадцать, а у моего дяди в том
лесу  была  хижина.  Утром,  перед  отъездом,  я  отправил  Кираре письмо, в
котором  писал,  что  не  могу  жить  без  ее любви и что у меня нет другого
выхода,  кроме  как  умереть,  и  описал место, где собирался совершить свой
подвиг,  -  разве есть смысл умирать за любовь, если этого никто не заметит,
правда?  Сел  на  первый же поезд, сошел на тихой сельской станции и пошел к
цели.  Погода  все время меняла настроение, я - нет. Никогда в своей жизни я
не  был  так уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и пошел
дальше,  пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И угадай, что
я увидел, высоко в воздухе?
     - Э-э... птицу?
     -  Кирару!  Мою  возлюбленную  с  петлей  на  шее!  Ее  ноги потихоньку
крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме,
вороны и личинки уже делают свое дело.
     - Это...
     -  Было так жутко, что я проснулся - все еще в поезде, который нес меня
к  горе  Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же
станции,  сел  на  обратный  поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я
нашел  свое  письмо,  в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже
невскрытое,  на  лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: "Вернуть
отправителю".  Кирара  -  или  ее  отец  -  вернули  его,  даже не прочитав.
Почувствовал  ли  я  себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала,
и...  -  Рыба-Монах  притормаживает,  чтобы  пропустить  какой-то  грузовик.
Водитель  машет  ему  рукой.  -  Я  увидел  Кирару снова много лет спустя. В
аэропорту  Кансай,  издалека.  Шикарный  муж,  золотые побрякушки, капризный
ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове?
     - Ревность?
     - Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее,
но  я  никогда  не  любил  ее.  Не  любил по-настоящему. Я только думал, что
люблю.  -  Мы  въезжаем  в  тоннель, полный эха и воздуха. - У таких историй
должна  быть  мораль.  Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты
думаешь наяву.





 Еще  тоннели,  мосты  через  низины,  станции техобслуживания. Наш грузовик
трясется  по  скоростному  шоссе  Тогуку  до самого рассвета. Тридцати минут
двадцать  первого  века  хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое
знать  и  священники  прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман,
дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена -
формы.  Островки  в  устьях  рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки
запечатывают  берега.  Выложенные  кирпичом  тоннели в горных склонах. Склад
ящиков  из-под  пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю,
как  моя  мать  лежит,  не  в  силах  заснуть, в сотнях километров отсюда, и
думает  обо  мне.  Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в
Миязаки.  Интересно,  для  нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так
же,  как я? Выезд на Окаяму. Над заводскими трубами клубится дым. Рыба-Монах
беспрестанно  мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются
дорогам,  а не тем, кто их водит, - грузовики меняют водителей так же легко,
как  масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем,
когда  она  бросила нас, и днем, когда утонула Андзу, она приезжала примерно
раз  в год. Выезд на Фукуяму. Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля
очищается  от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за
полдня  -  и  с  тех  пор  о  ней  больше  не  вспоминают. Земля трескается,
покрывается  зеленью,  потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и
туго  натянутые  от  столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие
гитарные  струны.  Моя  бабушка  отказывалась с ней встречаться, поэтому она
всегда  останавливалась  у дяди Патинко в Камияки - главном порту - накануне
вечером.  Нас  всегда  одевали  в  школьную  форму.  Тетя Патинко специально
водила  нас  к  парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала,
хотя  даже  пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей
отводили  лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она
поддерживала  с  убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. Выезд на
Хиросиму.  Монах  выключает  дворники.  Рекламные  щиты  расхваливают  банк,
который  лопнул  много  месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью
Японского  моря,  поворачивают  время  вспять.  Черно-белые окраины городов,
похожие  друг  на  друга,  как  близнецы.  Много  лет  спустя  дядя  Асфальт
рассказал  мне  -  после шести банок пива, - что дядя Патинко заставлял нашу
мать  приезжать,  это  было  условием  содержания,  которое он ей посылал. Я
думаю,  он хотел, как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы
отвечали  на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы,
не  задевающие  болезненных  тем: какие предметы в школе нам нравятся больше
всего?  Какие  предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся
после  школы?  Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного.
Ни  проблеска  нежности.  Выезд на Токуяму. Именно здесь Субару Цукияма, мой
двоюродный  дед,  прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал
бы  префектуру  Ямагути.  Поле  для  гольфа,  сработанное  на  месте  холма,
огорожено  зеленой  сеткой.  По  нему  туда-сюда  двигаются микроскопические
фигурки.  Я  вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он
еще  опасные  новости  Козуэ  Ямая.  Теперь  он не имеет ко мне ни малейшего
отношения.  Видимые  последствия  все  равно, что верхушка айсберга: большая
часть  того,  к  чему  приводит большинство действий, невидима для того, кто
эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром -
утро  забывает  о  недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что
собиралась  дуться  на  кого-нибудь  до  конца  своих  дней.  Я думаю, Андзу
наверняка  была  бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое
раздражение;  тогда  она  тоже  закрывалась,  как  устрица. Мать курила одну
сигарету  за  другой.  Ее  образ,  запечатленный  моей  памятью,  плавает  в
сигаретном  дыму.  Тетя  Патинко  никогда не задавала ей личных вопросов, по
крайней   мере  в  нашем  присутствии,  поэтому  все,  что  мы  знали,  было
подслушано  из-за  стенной  перегородки.  Потом,  вечером, она садилась на "
комету"  до  Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на
два  дня  - должно быть, это тогда Андзу видела, как мать готовит темпуру из
своего  кольца,  -  но  тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся.
Выезд  на  Ямагути. Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне
холма.  Горы  сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзу. Сплетни, кровавый
спорт  нашего  острова, донесли, что она улетела на Гуам "по работе" за день
до  того,  как  Андзу погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно
было  бы  связаться  в  экстренном  случае.  Были  и  другие  версии,  менее
снисходительные.   Я  заковал  себя  в  трехдюймовую  броню  безразличия  по
отношению  к  ней. В последний раз, когда мы виделись - единственный раз без
Андзу,  -  мне  было  четырнадцать.  Это было в Кагосиме, в старом доме дяди
Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности.
     И  темные  очки.  Я  пришел  туда, потому что мне приказали. Думаю, она
тоже.
     -  Ты  вырос, Эидзи, - сказала она, когда я втащился в комнату и сел на
стул. Я был твердо настроен на ссору.
     - А ты нет.
     Тетя Толстосум поспешно сказала:
     -  Эидзи  так  вытянулся  за  последние  месяцы.  А  его учитель музыки
говорит,  что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару,
Эидзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.
     Я обратился к дужке ее очков:
     -  Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзу утонула.
У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
     Мать пряталась в сигаретном дыму. Тетя Толстосум разливала чай.
     -  Твоя  мама  проделала  долгий  путь,  чтобы с тобой увидеться, и мне
кажется, тебе следует извиниться.
     Я  уже  был  готов  встать  и  уйти,  но мать опередила меня. Она взяла
сумочку и повернулась в тете Толстосум:
     -  В  этом  нет  необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не
согласна.  С  чем  я  действительно  не  согласна,  так  это  с тем, что нас
заставляют  продолжать  эти  семейные  беседы,  когда  совершенно  ясно, что
никакой  семьи  у  нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это
из  благих  побуждений,  но  благие  побуждения могут обернуться невыносимой
мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли.
Передайте  привет  моему  брату.  Через пятьдесят минут будет ночной поезд в
Токио, надеюсь успеть на него.
     Может  быть,  прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из
того,  что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз
своей матери я не помню.
     Рыба-Монах  открывает  банку  кофе и включает радио. Когда мы проезжаем
мост  Симоносеки[154],  словно  за  компанию,  включается солнце. Я снова на
Кюсю.  Я  улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое
она  покинула  навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии, -
вот  как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая
земля.  Кюсю  для  Японии - это потусторонний мир, живущий по диким законам.
Все  мифические  создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Рыба-Монах
вспоминает о моем присутствии:
     -  Как  говорила  моя  дорогая  мамочка каждое утро: "Вставай пораньше,
рассвет  -  это  дар  небес".  Вот  так-то.  Через  двадцать  минут  будем в
Китакюсю...





 -  Господин  Аояма!  Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования
по случаю, э-э, вашей смерти.
     Господин  Аояма  опускает  свой  бинокль и возится с настройкой. На нем
униформа  сотрудника  ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в
Уэно.
     -  Смерть  -  это  не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это
как  получить  старый  долг.  Кстати, я должен извиниться за то, что обвинил
тебя в шпионаже.
     -  Забудьте.  У  вас  был сильнейший стресс. Господин Аояма поглаживает
верхнюю губу:
     - Я сбрил усы.
     - И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.
     -  Я  думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших
вехах своей жизни.
     - И для вас нет более важной вехи, чем смерть.
     - Ты верно подметил, Миякэ.
     - Можно спросить вас, как я умер?
     -  Ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет
из Китакюсю в Миязаки. Это всего лишь сон.
     - Мне никогда раньше не снились такие... непохожие на сон сны.
        -  Сны  живых  людей  могут  зависеть  от  их  Умерших.  Присмотрись
повнимательней...
     Мы  летим.  Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня
за  спиной  приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под
нами - розовые меренги облаков. Земля набегает накипью и уносится прочь.
     -  Еще  одно  преимущество,  которым  мы,  умершие,  располагаем, - это
неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.
     - Вы - мой Умерший?
     - Я нанял тебя, а ты нанял меня.
     - А почему Андзу никогда не приходила?
     -  Почти.  -  Господин Аояма смотрит на часы у себя на руке. - Над этим
вопросом работают.
     - Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?
     - Тоже мне, большое дело.
     -  И вы действительно можете видеть... все? - Я думаю о своих проделках
с Зиззи Хикару.
     -  Да,  если  хотим.  Но  ты  бы  стал  смотреть телевизор с миллиардом
каналов?  Так  мало  внимания  к  божественным предначертаниям. Творящие зло
воображают,  что  их  преступлениям нет равных, но если бы они только знали.
Нет. Цель моего появления в твоих утренних снах - искупление грехов.
     - Э-э... ваших или моих?
     -  Наших.  Я  так  плохо обращался с тобой в Уэно. Даже при том, что ты
плюнул в мой чайник.
     -  Мне  очень  не  по  себе  оттого,  что  я это сделал. Господин Аояма
смотрит в свой бинокль.
     -  Газетам, что выйдут через пару дней, будет не по себе до невероятия.
Взгляни. Искупление близко. - Господин Аояма указывает вниз.
     Облака  расползаются,  как  древние свитки, - и я вижу наш тайный пляж,
прибрежную  скалу  и  камень-кит.  На  камне-ките,  ссутулившись в горестном
одиночестве, сидит девочка. Андзу, конечно.
     - Незаконченное дело, Миякэ.
     - Я не понимаю.
     - Поймешь.
     Реактивный  двигатель  у  меня за спиной сбивается с ритма и глохнет. Я
вижу  свою  мать  -  лицо  с  обложки  фильма  ужасов,  - но и она, и балкон
девятого этажа со свистом исчезают в небе над Токио. Переворачиваюсь и вижу,
как  мне  навстречу  с  предельной  скоростью  несется  детская  площадка, и
вспоминаю, что если я не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, я...





 Я  просыпаюсь с криком "Ааааааа!" на заднем сиденье междугородного автобуса
-  его  двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и
щурюсь   от  света.  Да,  это  автобус.  Рыба-Монах  предлагал  поспрашивать
дальнобойщиков  в  Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миязаки,
но  мать  ждет,  что  я  приеду  сразу  после  обеда.  Я не хочу рисковать и
опаздывать.  Еще  до того, как я уснул, рядом со мной на заднее сиденье села
пожилая  женщина.  В  руках  у  нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и
щербатое,  как луна, и мне кажется, что она увлекается ароматерапией, потому
что  я  чувствую  запах...  какого-то  растения,  название  которого не могу
вспомнить.  Своим загаром она напоминает блестящий на солнце апельсин. Между
нами  стоит  корзина  с  хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в
Токио,  -  хурма,  что лежит в ее корзине, может расти только в сказках. Это
хурма,  которая  стоит риска навлечь на себя гнев сказочных колдунов. У меня
текут слюнки - последние сутки я почти ничего не ел.
     - Предлагаю обмен, - говорит госпожа Хурма. - Одну хурму за твой сон.
     Мне неловко.
     - Я что-нибудь бормотал?
     Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья.
     - Я собираю сны.
     И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзу - моя сестра.
Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме.
     - Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали?
     И  я  признаюсь,  что  Андзу  моя  сестра-двойняшка.  Госпожа  Хурма на
минутку задумывается.
     - Когда она ушла, эта несчастная?
     - Ушла откуда?
     - С лицевой стороны, конечно же.
     - С лицевой стороны...
     - Жизни.
     Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.
     - Девять лет назад. Как вы узнали?
     - В четверг на страстной неделе мне исполнится восемьдесят один.
     Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие,
белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю.
     -  Сны  -  это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы.
Пляжи,  по которым "когда-нибудь-будет", "однажды-было" и "не-будет-никогда"
могут  прогуливаться  среди  "ныне-есть".  Ты  ведь считаешь, что я старуха,
поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая.
     Выразиться лучше я бы не смог.
     - Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?
     Я  боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой
сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока.
     - Тебя разыскивают.
     - Разыскивают? Кто?
     - Я не даю бесплатных консультаций. Возьми свою хурму, мальчик.

 После  Токио Миязаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро
информации  для туристов, чтобы узнать, где клиника, в которой находится моя
мать.  Никто  о ней даже не слышал, но когда я показываю адрес, мне говорят,
что  нужно  сесть  на  автобус  до  Кирисимы. Ближайший будет не раньше, чем
через  час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале
ожидания,    где    пью  сладкий  холодный  кофе  из  банки  и  наблюдаю  за
подъезжающими  и  отъезжающими  автобусами  и  пассажирами. Мимо неторопливо
проходят  местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами
висят  радуги.  Отошедшая  от дел собака с мутными глазами подходит ко мне и
обнюхивает  в  знак  приветствия.  Женщина  на  сносях  пытается  удержать в
повиновении  выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я
вспоминаю  про  свою  хурму  - моя бабушка говорит, что беременные ни в коем
случае  не  должны  есть  хурму  -  и  перочинным ножом срезаю с нее кожицу.
Пальцы  становятся  липкими,  но  плод,  блестящий,  как  жемчужина,  просто
великолепен.  Я  выплевываю  блестящие  косточки. Один из мальчиков научился
свистеть,  но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают между
пластмассовыми  сиденьями.  Интересно,  где их отец. Когда они добираются до
огнетушителя, она, наконец, делает замечание:
     - Если вы это тронете, дяди, что следят за порядком, рассердятся!
         Выхожу   пройтись.  В  сувенирном  магазинчике,  полном  вещей,  не
распроданных  с пятидесятых годов, мне попадается на глаза чаша с поблекшими
пластмассовыми  фруктами,  на которых улыбаются веселые рожицы. Я покупаю ее
для  Бунтаро,  чтобы  отблагодарить  за брелок с Зиззи Хикару. В "Лоусонз" я
покупаю  упаковку  бомбочек  с шампанским и до самого прихода автобуса читаю
журналы.  Наверное,  я  должен волноваться, но у меня нет на это сил. Я даже
не знаю, какой сегодня день.

 Я  ожидаю  увидеть  фешенебельное заведение с автостоянками и пандусами для
кресел-каталок,  расположенное  на окраине города, - вместо этого автобус по
узкой    дороге   углубляется  в  сельскую  местность.  Когда  мы  проезжаем
расстояние  еще  на  тысячу  иен,  один фермер показывает мне на проселочную
дорогу и говорит, чтобы я шел по ней до самого конца.
     -  Вы  не  сможете  пройти  мимо,  -  уверяет он, что обычно предвещает
неприятности.
     По  одну  сторону  дороги бежит вверх склон поросшего соснами холма; по
другую  -  убирают  и  развешивают для просушки пучки раннего риса. На тропе
мне  попадается  большой  плоский  круглый  камень.  Сверчки выводят трели и
выстукивают  морзянку.  Я  кладу  камень в свой рюкзак. Мир вокруг расцвечен
розовато-лиловым,  ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду.
Начинаю  волноваться  -  через  двадцать  минут  уже  виден конец дороги, но
клиники  и  следа  нет.  Огородные  пугала,  наполовину  смешные, наполовину
ужасные,  бросают  на  меня  косые  взгляды.  Большие головы, костлявые шеи.
Асфальтовое  покрытие  заканчивается,  заканчивается  и сама дорога, рядом с
кучкой  ветхих  деревенских домиков у подножия горы, на которой ранняя осень
уже  оставила  свои  отметины.  Пот  течет  у  меня по спине, скапливаясь на
пояснице,  -  наверняка от меня несет чем угодно, только не свежестью. Может
быть,  водитель  автобуса  не  там  меня  высадил?  Решаю  пойти  на ферму и
спросить.  Жаворонок  больше  не  поет,  и  вокруг  повисла  громкая тишина.
Овощные  грядки,  подсолнухи,  голубые  простыни,  развешанные на солнце. На
небольшом  возвышении  в  саду камней, где хозяйничает ползучий пырей, стоит
традиционный  чайный домик, крытый соломой. Я уже прохожу было мимо калитки,
как  вдруг  вижу  написанную  от  руки  вывеску:  "Миязаки, Горная клиника".
Несмотря  на  все  признаки  того,  что место обитаемо, вокруг никого нет. У
парадного  входа  не  видно  ни  колокольчика,  ни  звонка, поэтому я просто
открываю  дверь  и  вхожу  в  прохладную  приемную,  где  какая-то женщина -
уборщица?  -  в  белой  униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта
битва заранее проиграна. Тут она замечает меня.
     - Привет.
     -  Здравствуйте.  Скажите,  пожалуйста,  не мог бы я, э-э, поговорить с
дежурной сестрой?
     -  Вы  можете  поговорить  со  мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я
врач. А вы?
     -  Э-э,  Эидзи  Миякэ.  Я  приехал  навестить свою мать, она пациентка.
Марико Миякэ.
     Доктор Судзуки издает долгое "Агаааааааа".
     -  И вы здесь тоже желанный гость, Эидзи Миякэ. Да, наша блудная сестра
все  утро  была  как  на  иголках.  Мы предпочитаем говорить "гости", а не "
пациенты",  если  это  не  слишком  высокопарно  звучит.  Мы  думали, что ты
позвонишь  из  Миязаки.  Трудно было нас найти? Боюсь, до нас довольно долго
добираться.  Я  считаю,  что  при  нашей жизни, когда мы ежеминутно окружены
людьми,  одиночество  оказывает  лечебное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все
обедают в столовой.
     - Я съел рисовый шарик в автобусе...
     Доктор  Судзуки  видит,  что  я  нервничаю  оттого,  что  мне  придется
встретиться с матерью под посторонними взглядами.
     -  Тогда,  может быть, подождешь в чайном домике? Мы гордимся им - один
из  наших  гостей  был мастером чайной церемонии, и будет снова, если я хоть
что-нибудь  понимаю  в  своем  деле. Он сделал его по образцу чайного домика
Сэнно-Соеки.  К  пойду  скажу  твоей  маме, что тот, кого она так ждала, уже
здесь.
     - Доктор...
     Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге.
     - Да?
     - Ничего.
     Мне показалось, что она улыбается.
     - Просто будь собой.

 Я  скидываю  обувь  и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной
татами  хижину.  Смотрю  на  гудящий  сад.  Пчелы,  ползучие  бобы, лаванда.
Выпиваю  немного  ячменного  чая  -  он  успел  согреться  и вспениться - из
бутылки,  что  купил  в  Миязаки.  Бабочка-папирус  цепляется  к  потолку  и
складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза - всего на секунду.





 Нью-Йорк  встречает  меня  снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту,
что  сидит  за  рулем  моего  большого  желтого  такси,  но ее имя постоянно
выскальзывает  из  памяти.  С  трудом  пробираюсь сквозь толпу журналистов с
пучеглазыми  объективами  и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон
большими глотками пьет свой ячменный чай.
     - Эидзи! Твоя гитара потеряла надежду!
     С  тех  пор  как  мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим
полубогом.  Моя  мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел
надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это:
     -  Извините,  что  опоздал,  господин  Леннон. Великий человек пожимает
плечами в точности, как Юзу Дэймон.
     -  После  того  как  ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня
Джоном.  Называй как хочешь. Только не Полом. - Все смеются над этой шуткой.
-  Позволь  мне  представить  тебя  остальным  членам  группы. С Йоко ты уже
встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах...
     Йоко Оно одета как Пиковая Дама.
     -  Все  в  порядке,  Шон, - говорит она мне. - Мамочка просто ищет свою
руку в снегу[155].
     Это  кажется  нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон
Леннон указывает на фортепьяно.
     -  А  за  клавиатурой, леди и члены, с вашего позволения, господин Клод
Дебюсси.
     Композитор  чихает,  и  у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый
приступ хохота, - чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.
     -  Моя  подруга-пианистка,  Аи  Имадзо,  -  обращаюсь  я  к  Дебюсси, -
поклоняется  вашей  музыке.  Она выиграла стипендию Парижской консерватории,
только ее отец запретил ей ехать. - Мой французский тоже великолепен!
     -  Тогда  ее  отец  просто  дерьмо, боров-сифилитик, - говорит Дебюсси,
опускаясь  на  колени,  чтобы  подобрать  свои  зубы.  -  А госпожа Имадзо -
исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.

 Я  в  парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется,
что  это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти
сюда.
     - Джон, о чем в действительности поется в "Tomorrow Never Knows"[156]?
     Джон принимает позу мыслителя.
     - Я никогда этого не знал.
     Мы беспомощно смеемся.
     - Но ведь ты ее написал!
     -  Нет, Эидзи, я никогда... - Он смахивает с глаз слезы. - Это она меня
написала!
     В  эту  секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку,
и вручает нам пиццу. Открываем коробку - в ней лежит прессованная марихуана.
Дама  с  фотографиями  -  похоже,  что  мы  у нее в гостях - достает нож для
пирогов  с  отполированным  черепом горностая на рукоятке. Всем достается по
тонкому ломтику - на вкус это как зеленый чай.
     - Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эидзи-кан?
     Я  вдруг  понимаю, что Дама с фотографиями - это Козуэ Ямая, работающая
под прикрытием, - нам всем становится очень смешно.
     - "Сон ? 9"[157], - отвечаю я. - Это настоящий шедевр.
     Джону  нравится  мой  ответ,  и он изображает жестами индийского божка,
напевая  "Ah,  bowakama pousse pousse". Даже дельфин из прозрачного пластика
перед  научным  музеем  посмеивается.  Мои  легкие  наполняются  смехом, мне
становится действительно трудно дышать.
     -  Дело  в  том,  -  продолжает  Джон,  -  что "Сон ? 9" произошел от "
Норвежского  леса".  И  там  и  там  рассказывается о привидениях. "Она" в "
Норвежском  лесу"  проклинает  тебя,  обрекая  на  одиночество.  "Две  души,
танцующие  так  странно" в "Сне ? 9" даруют благословенную гармонию. Но люди
предпочитают одиночество, а не гармонию.
     - А что означает это название?
     - Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается.
     Появляется какой-то разъяренный гуру:
     - Почему ты забросил поиски нирваны?
     -  Если  ты  такой  глубокий  мыслитель,  - фыркает Джон, - сам знаешь,
почему!
     Я смеюсь с таким надрывом, что...





 - Я просыпаюсь. И вижу свою мать в дверях чайного домика.
     Аи выключает музыку.
     - Ты проснулся от смеха? Что она подумала?
     -  Потом  она  призналась,  что  подумала, будто у меня припадок. А еще
позже  она  сказала,  что  Андзу  часто  смеялась  во сне, когда была совсем
маленькая.
     - Вы долго говорили?
     - Три часа. Пока не спала жара. Я только что вернулся в Миязаки.
     - И ни ты, ни она не испытывали особой неловкости?
     -  Не  знаю...  Мы будто заключили молчаливое соглашение. Она отбросила
роль матери, а я отбросил роль сына.
     - Судя по твоим рассказам, вы и раньше не играли эти роли.
     -  Это  так. Я хочу сказать, что я согласился не судить ее, как "Мать",
а она согласилась не сравнивать меня с образцом "Сына".
     - И... как вы поладили?
     - Я думаю, мы можем стать, э-э, в каком-то смысле...
     - Друзьями?
     -  Не  буду притворяться, что праздник любви и мира в самом разгаре. Мы
словно  шли  по минному полю, избегая касаться взрывоопасных тем, на которые
когда-нибудь    нам   все  же  придется  поговорить.  Но...  Она  мне  почти
понравилась. Она - живой человек. Настоящая женщина.
     - Даже я могла бы тебе это сказать.
     -  Я  знаю, но я всегда думал о ней как о журнальном персонаже, который
делает  то-то  и  то-то, но который никогда ничего не чувствует. А сегодня я
увидел  в  ней  женщину,  которой  уже за сорок и у которой была не такая уж
легкая  жизнь,  как  расписывали  якусимские  сплетники.  Когда она говорит,
чувствуется,  что  ей можно верить. Не то что ее письмам. Она рассказала мне
об  алкоголизме,  о том, что алкоголь может сделать с человеком. Не сваливая
все  на  алкоголь, а просто как ученый, который исследует болезнь. А угадай,
что  я  узнал про свою гитару? Оказывается, когда-то гитара принадлежала ей!
Все эти годы я играл на ее гитаре и даже не знал, что она тоже умеет играть.
     - А этот гостиничный магнат из Нагано там был?
     -  Он  приезжает раз в две недели, на выходные, сегодня его не было. Но
я обещал, что приеду еще раз, в следующую субботу.
     -  Здорово.  Убедись,  что  у него благородные намерения. А как же твой
настоящий отец?
     -  Это  была одна из взрывоопасных тем. Может, как-нибудь в другой раз.
Она  спросила,  понравилось  ли  мне  в  Токио  и  много ли у меня друзей. Я
похвастался, что одна моя подруга - гениальная пианистка.
     - Ну просто клуб для элиты. Где ты будешь ночевать?
     -  Доктор  Судзуки предложила разложить футон где-нибудь в уголке, но я
сяду на поезд до Кагосимы и остановлюсь у дяди.
     -  У  дяди Толстосума, так? А завтра утром сядешь на паром до Якусимы и
навестишь могилу своей сестры?
     - Откуда ты знаешь?
     По киноэкрану неба несется поток торопливых облаков.
     -  Я,  знаешь ли, действительно слушаю тебя, когда ты рассказываешь про
Андзу. И про свои сны. У меня прекрасный слух.





 Заскучавший  горизонт  широко  зевает. Эта береговая полоса, что скрывается
под  водой  при  каждом  приливе, тянется до самого моря Хиюга Нада к югу от
пролива  Бунго,  куда  плыл мой двоюродный дед в своем последнем путешествии
на  борту  I-333.  Если  бы  существовал  бинокль,  достаточно мощный, чтобы
поймать  в  фокус  сороковые  годы,  мы  могли бы помахать друг другу рукой.
Может  быть,  он  мне  тоже  приснится.  Может  быть,  время и есть та сила,
которая    отводит   каждому  моменту  реальности  свое  место,  но  сны  не
подчиняются его правилам. До меня доносится запах осенних фруктов.
     -  Боже, как тесен мир, - говорит госпожа Хурма. - Здравствуй, еще раз.
Можно присесть?
     - Конечно. - Я закидываю рюкзак на багажную полку.
     Она садится осторожно, будто боится поставить себе синяк.
     - Тебе понравилась моя хурма?
     - Э-э, она была очень вкусной. Спасибо. А как вам мой сон?
     - Бывали и получше. - Странная старуха вынимает свое вязанье.
     - Можно спросить, что вы делаете со снами, которые, э-э, собираете?
     - А что ты делаешь с хурмой?
     - Я ее ем.
     - Старухам тоже нужно чем-то питаться.
       Я  жду  объяснения,  но  госпожа  Хурма  ничего  не  объясняет.  Мимо
проносятся  атомная  электростанция,  фрегат  на якоре, одинокий серфингист.
Мне кажется, что вежливость обязывает поддержать разговор.
     - Вы едете в Кагосиму?
     - Просто в ту сторону.
     - Собираетесь навестить родственников?
     - Я еду на конференцию.
     Я  жду,  что  она  скажет  мне, на какую конференцию можно ехать, когда
тебе  восемьдесят  один год - по выращиванию фруктов? По рукоделию? - но она
поглощена вязанием. Я думаю о распаде атомов.
     - Вы как бы толкователь снов?
     В  ее  глаза, которые совершенно лишены радужной оболочки, опасно долго
смотреть.
     -  Моя младшая сестра, которая занимается деловыми вопросами, описывает
нашу профессию словом "канализационщики".
     Кажется, я ослышался.
     - Канализационщик. Это ведь, э-э, в каком-то роде инженер?
     Госпожа Хурма трясет головой в пароксизме легкого гнева:
     -  Говорила я сестре. Эта словесная путаница сбивает людей с толку. Раз
мы  ведьмы, говорила я ей, "ведьмы" - то самое слово, которым мы должны себя
называть.  Придется  снова  с ней скандалить. Это шарф для моей бабушки. Она
изведет меня, если найдет в нем хоть один изъян.
     - Извините, вы сказали, что вы - ведьма?
     -  Почти  на  пенсии, с тех пор, как мне исполнилось пятьсот. Я считаю,
что нужно уступать дорогу молодым.
     Или она меня очень умело разыгрывает, или совершенно сошла с ума.
     - Никогда бы не подумал.
     Она хмурит брови над своим вязаньем.
     -  Конечно,  нет.  Твой  мир  освещен  телевидением, унизан спутниками,
запечатан  молчанием.  Сама  мысль  о  каких-то  женщинах,  которые  черпают
жизненную энергию в снах, является, как ты сказал, совершенно безумной.
     Пытаюсь найти достойный ответ.
     -  Не  беспокойся. Неверие - добрый помощник в нашем деле. Когда на эти
берега пришла Эра Разума, мы первые вздохнули с облегчением.
     - Как же можно, э-э, есть сны?
     -  Ты  слишком  дитя  своего  времени,  чтобы  понять. Сновидение - это
слияние  сущности и формы. Это слияние высвобождает энергию - потому-то сон,
если  он  со  сновидениями,  так  бодрит. На самом деле, если бы ты не видел
снов, то не смог бы сохранить здравый рассудок больше недели. Такие старухи,
как я, живут, питаясь снами молодых здоровых людей, как ты.
     - Разве разумно рассказывать все это первому встречному?
     -  А  почему нет? Любого, кто станет настаивать на том, что это правда,
запрут в лечебнице.
     Я смутно жалею, что съел ту хурму.
     - Я, э-э, мне нужно в уборную.
     Когда  я  иду в туалет, мне кажется, что поезд стоит на месте, а пейзаж
за  окном  и  я  вместе  с  ним летим с одинаковой скоростью, раскачиваясь в
разные  стороны.  Моя  попутчица  начинает меня пугать - не столько тем, что
она  говорит,  сколько  тем,  как.  И  как  к  этому  относиться? Но когда я
возвращаюсь на свое место, то обнаруживаю, что она исчезла.





 Красная  чума  истребила все живое на земном шаре. Последняя ворона сорвала
последний  кусок  плоти  с последней кости. Выжили только мы с Аи, благодаря
своему  естественному  иммунитету.  Мы живем в чайном зале "Амадеус". Орбиты
спутников  спускаются  все  ниже  и ниже, и теперь тучи электронных объектов
проплывают    прямо  за  нашим  балконом,  так  близко,  что  до  них  можно
дотронуться.  Мы  с  Аи  развлекаемся долгими прогулками по Токио. Я выбираю
для  Аи  бриллианты,  а она ищет самые прекрасные гитары для меня. Аи дает "
живой"  концерт  в  "Будокане",  играя  "Арабеску" Дебюсси, потом я прогоняю
свой  репертуар  из  песен  Леннона.  Мы выступаем по очереди, чтобы создать
друг  другу аудиторию. Аи до сих пор делает вкуснейшие салаты и подает их на
телевизионных тарелках. Мы прожили так, как брат и сестра, довольно долго.
     Однажды  мы  слышим на балконе какой-то свистящий звук. Фьюииииииииить.
Выглядываем    через  приоткрытое  окно  и  видим  страшную  птицу,  которая
направляется  в  нашу  сторону.  Размером  со  свинью,  надутая,  как индюк,
взъерошенная,    как    гриф.  С  клювом  острым,  как  лезвие  ножовки.  Ее
затуманенные  алкоголем  глаза  напоминают  сочащиеся язвы. Каждые несколько
шагов  она  извергает  яйцо  величиной с глазное яблоко и, ерзая, садится на
него, чтобы протолкнуть обратно.
     - Быстрей! - говорит Аи. - Закрой окно! Она хочет забраться внутрь!
     Она  права,  но я не решаюсь это сделать - этот клюв одним ударом может
разорвать  мне  запястье.  Поздно! Птица запрыгивает внутрь, задевая стул, -
он  падает  с глухим стуком - и вразвалку идет по ковру. Мы с Аи пятимся, со
страхом  и  любопытством.  За этим может последовать великое зло, но может и
великое  благо.  Птица  важно  расхаживает  по  залу  и  разглядывает  его с
придирчивостью  потенциального покупателя. В конце концов она взгромождается
на свадебный торт и говорит - голосом Дои:
     -  Эту  кошку в парике, что болтается под потолком, нужно будет убрать,
мэн, и это только начало. По рукам?





 -  Миякэ,  снова  ты! - говорит Аи, но по голосу слышно, что ей приятен мой
звонок.  -  Я  слышала  в  новостях,  что  в  Кагосиме  объявлено  штормовое
предупреждение. Ты уже там?
     -  Еще  нет.  Мне  нужно  пересесть  на  другой  поезд  в...  - я читаю
указатель, - в Мияконодзо.
     - Никогда не слышала об этом месте.
     - Оно известно только машинистам. Я тебе мешаю, ты занята?
     -  Я  тут  целовалась  с  одним  очень  сексуальным итальянцем по имени
Доменико Скарлатти[158].
     - Просто для того, чтобы заставить нас с Клодом ревновать.
     - Скарлатти даже более мертв, чем Дебюсси. Но, ах, его сонаты...
     - Мне приснился вот какой сон: там была ты с этой паршивой индейкой...
     - Эидзи Миякэ и его убийственный шарм. Ты поэтому мне позвонил?
     -  Нет, на самом деле я позвонил тебе, чтобы сказать, что, э-э, когда я
проснулся,  я  понял,  что,  вероятно,  влюблен в тебя, и я подумал, что это
такая вещь, которую ты должна знать.
     -  Ты,  вероятно,  влюблен  в  меня? Это наверняка самое романтичное из
того, что мне кто-либо когда-либо говорил.
     -  Я  сказал  "вероятно",  потому  что  боялся,  что  покажусь  слишком
самонадеянным.  Но  если  ты  настаиваешь,  э-э, да, я определенно влюблен в
тебя.
     -  Почему  ты  говоришь  мне  это  сейчас,  когда  ты  уехал  за тысячу
километров? Почему ты не ухаживал за мной, когда я приходила в твою капсулу?
     - Ты хотела, чтобы я это сделал?
     -  А  ты  думаешь,  что  я тащилась в такую даль, на Кита Сендзю, чтобы
поболтать с тобой перед обедом?
     У  меня  над  головой  лопается  яйцо, и желткообразное счастье стекает
вниз.
     - Почему же ты ничего не сказала?
     - Ты мужчина. Ты должен рисковать своим достоинством и самоуважением.
     - Это так несправедливо, госпожа Имадзо.
     - Несправедливо? Попробуй побыть женщиной.
     -  Для  меня  это полная неожиданность. Я ничего не знал об этом, когда
ты приходила. Я хочу сказать, что, разумеется, не выставил бы тебя за дверь,
если бы, э-э...
     - Это стоило того, чтобы увидеть во сне гнилую индейку.
     - Паршивую, не гнилую. К тому же она была довольно милая. А ты против?
     - Скарлатти разрешил мне сыграть для тебя. Аллегро.
     Аи  играет,  пока  не  кончается моя телефонная карточка. Кажется, я ей
нравлюсь.

 Поезд  прибывает  на вокзал Кагосимы под вечерним небом, которое предвещает
конец  света.  Призраки  сонаты  Скарлатти  кружатся у меня в голове, танцуя
танго,  вальс и джигу. Всякий раз, когда я думаю об этой девушке, мое сердце
подпрыгивает,  как  кальмар.  Кондуктор  объявляет,  что  из-за  приближения
тайфуна  движение  поездов по всем направлениям отменяется вплоть до особого
распоряжения  -  по  меньшей  мере  до завтрашнего утра. Половина пассажиров
стонет.  Кондуктор  добавляет,  что движение автобусов и трамваев тоже может
быть  приостановлено.  Другая  половина  стонет.  Передо мной встает задача,
решить  которую нужно прямо сейчас, и любовь здесь бессильна. Дядя Толстосум
живет  за  цепью  холмов к северу от Кагосимы - пешком туда идти часа два. Я
звоню  ему,  надеясь,  что  он  заскочит за мной на машине, но линия занята.
Лучше  всего  пойти  в порт и найти ночлег в зале ожидания у причала, откуда
отплывает  паром.  На  автобусной  стоянке мощные порывы ветра упражняются в
кикбоксинге.  Пальмы  гудят от напряжения, флаги плещутся, картонные коробки
удирают  изо  всех сил. Кругом никого, магазины закрываются раньше обычного.
Завернув  за  угол, я выхожу на Портовый бульвар, где исполинской силы ветер
едва  не  уносит  меня  в  Нагасаки.  Идти  приходится согнувшись. Вулкан на
острове  Сакурадзима  по-прежнему  на  месте, но сегодня вечером он выглядит
как-то  не так. В потемневшем море безумствуют волны. Пройдя сотню метров, я
обнаруживаю,  что  влип,  -  электронное  табло  сообщает, что весь портовый
комплекс  закрыт.  Доехать  до  дома  дяди  Толстосума  на  такси? Неудобно:
платить  ведь  придется  ему. Остановиться в гостинице? Но тогда утром нечем
будет  платить  за  билет.  Бедность  иногда  действительно достает. Просить
пощады  в  полицейской  будке  -  нет.  Укрыться  у входа в какой-нибудь зал
игровых  автоматов  -  нет,  но возможно. В конце концов я решаю идти к дяде
Толстосуму  пешком  -  часам  к  девяти  буду на месте. Я иду напрямик через
школьный  стадион,  где  девять  лет  назад я забил единственный за всю свою
короткую  карьеру  гол.  Мелкий  гравий  роится  в воздухе и впивается мне в
глаза.  Я  прохожу мимо железнодорожного вокзала и иду дальше по прибрежному
шоссе,  но ветер встречный, поэтому я продвигаюсь очень медленно. Машин нет.
Я  пытаюсь  дозвониться  до дяди Толстосума из телефонной будки, но, судя по
всему,  ни  одна  линия  не  работает.  Мимо  проносятся предметы, обычно не
обладающие  аэродинамическими  свойствами,  - автомобильные чехлы, ящики из-
под  пива, трехколесные велосипеды. Море грохочет, ветер воет, волны атакуют
оборонительные  укрепления и хлещут меня солеными брызгами. Я прохожу крытую
автобусную  остановку  без  крыши.  Я  подумываю о том, чтобы остановиться у
какого-нибудь  придорожного  дома  и  попроситься  переночевать в коридоре у
входа.    Прохожу  дерево,  в  ствол  которого  врезалась  крыша  автобусной
остановки.  Потом  слышу свиииииист. Инстинктивно пригибаюсь к земле, и мимо
меня,  подпрыгивая,  проносится черный зверь - тракторная покрышка! Теперь я
уже  боюсь,  что  окончу  свои  дни,  превратившись в придорожное месиво. За
стеной  вровень  с  глазами  я  вижу  сад  Изо-тэйен. Меня приводили сюда на
экскурсии,  и  я  вспоминаю  кирпичные  домики  с беседками, - возможно, там
можно  укрыться?  Я карабкаюсь на стену - ветер перебрасывает меня на другую
сторону,  и  я  приземляюсь на машущую ветками бугенвиллею. Тихий летний сад
сейчас  во власти демонических сил. Какая-то сумасшедшая женщина барабанит в
какую-то  дверь,  снова  и  снова.  Мне туда; я ползу, бреду, плыву; летящие
ветки  жалят лицо. Вверх по крутому склону, и я достигаю временного укрытия.
Пахнет  компостом,  брезентом,  шпагатом  -  я  попал  в  сарай  для садовых
инструментов.  Щеколда  сломана,  но  я  подтягиваю  мешок с землей и крепко
подпираю  дверь.  Строение  дрожит,  но  быть  внутри  все  равно лучше, чем
снаружи.  Глаза  привыкают  к  темноте. Целый арсенал лопат, совков, садовых
вил,  грабель.  У  одной из стен узкая перегородка, но сейчас слишком темно,
чтобы  заглядывать  за  нее.  Во-первых, я собираю горшки и, насколько это в
моих  силах,  исправляю  ущерб,  причиненный  вторжением  ветра.  Во-вторых,
устраиваю  себе  постель  из  того,  что  есть под рукой. В-третьих, допиваю
бутылку  зеленого чая, которую купил в Мияковсеравногде. В-четвертых, ложусь
на  свое  ложе,  слушаю, как тайфун бодает рогом старый сарай, и терзаюсь от
беспокойства.    В-пятых,  я  прекращаю  беспокоиться  и  пытаюсь  вычленить
отдельные голоса в этом сумасшедшем ревущем хоре.





 Мочевой    пузырь  больше  не  внутри  моего  тела  -  золотистый  мешочек,
напоминающий  эмбрион.  Он  болтается в паху, причиняя боль. Я в Ливерпуле -
определяю  это  по  мини-автомобилям  и  всклокоченным прическам - и пытаюсь
найти  туалет.  В  Англии сила притяжения сильнее - подъем по ступеням этого
собора  просто  изнуряет  меня.  Дверь в виде люка. Я пролезаю в него спиной
вперед, чтобы не повредить малютку-пузырь на животе.
     -  Секундочку,  капитан!  -  говорит Лао-Цзы из-за проволочной сетки. -
Вам нужен входной билет.
     - Я уже заплатил в аэропорту.
     - Вы мало заплатили. Давайте-ка еще десять тысяч иен.
     Цена  дикая,  но  либо  заплатить,  либо  обмочиться  в штаны. С трудом
извлекаю  бумажник,  сворачиваю  купюру трубочкой и просовываю сквозь сетку.
Лао-Цзы  разрывает  ее  на  две части, с хрустом комкает и запихивает себе в
ноздри, чтобы остановить кровотечение.
     - Итак. Где туалет? - спрашиваю я.
     Лао-Цзы смотрит на мой набухший мочевой пузырь.
     - Я вас лучше провожу.
     Ливерпульский  собор - это крысиный лабиринт, выложенный плитками. Лао-
Цзы  ползет  вперед  на  животе.  Я  следую  за ним на спине. Вниз по стенам
сплошной  завесой  струится  вода. Иногда брызги летят мне прямо в лицо. Мой
малютка-пузырь  начинает  вопить  голосом  тюленя,  которого  тащат  на сушу
против воли.
     -  Мы  ведь  уже пришли? - У меня спирает дыхание. Я - в гроте. Встаю в
полный  рост. Со сталактитов капает вода. Перед писсуарами выстроились в ряд
мужчины в форме. Я жду. Я жду. Но никто из них не двигается.
     -  Полковник  Сандерс! - Генерал Макартур хлопает меня по плечу. - Один
из этих туземцев стащил мою платиновую зажигалку! Она стоит целое состояние,
черт возьми! Вы ничего о ней не слышали?
     Я  был  помещен  в  тело  куриного  магната,  чтобы  шпионить  в ставке
главнокомандующего  и  выяснить, известно ли им что-нибудь о проекте кайтен.
Как  странно  быть таким толстым. Я знаю, что за этими словами лежит скрытый
смысл, но с поющим мочевым пузырем трудно сосредоточиться.
     -  Нет?  -  Генерал Макартур чихает, извергая целый фонтан. - Как бы то
ни было, Лемме подбросит вас в порт.
     Американский  "джип"  едет  в  порт  Кагосимы.  Мой  пузырь  теперь как
ребенок,  цепляющийся  мне  за  пояс.  Я  боюсь, что он лопнет от внезапного
толчка,  но  мы  прибываем  к причалу, от которого отходит паром, совершенно
благополучно.  К несчастью, с началом войны портовый комплекс перестроили, и
все  указатели  составлены на языке Брайля[159]. Я подумываю, не отлить ли в
урну,  но  боюсь, что в газетах появятся заголовки: "Местный Мальчишка Миякэ
не  Обучен  Ходить в Туалет" - и, спотыкаясь, иду по коридору. Моча толчками
вытекает  из  умирающего  тайного агента. Мой мочевой пузырь так переполнен,
что его тяжело нести.
     - Сюда, - шипит невидимый провожатый.
     Я  оказываюсь  в новеньком туалете, огромном, как аэропорт. Пол, стена,
потолок,  светильники, раковины, писсуары, двери кабинок - слепящего снежно-
белого  цвета.  Единственный,  кроме  меня,  клиент маячит вдалеке крошечной
точкой.    Адвокат.  Я  подхожу  к  ближайшему  писсуару,  прислоняю  своего
золотистого близнеца к стене и...
     Адвокат  мурлычет  "Beautiful  Boy"[160]  так фальшиво, что мой мочевой
пузырь  съеживается.  Я пристально смотрю на него и вздрагиваю от ужаса - он
стоит прямо рядом со мной, отливая в сторону. У него нет лица.





 Просыпаюсь  с переполненным до истерики мочевым пузырем от ужасного грохота
прямо  над  ухом.  Когда  я немного отодвигаю мешок с песком, тайфун с силой
тарана  обрушивается  на  дверь. Мочусь в щель. Моча тут же улетает прочь и,
вполне  вероятно,  достигает берегов Китайского моря. Я возвращаюсь к своему
гнездышку  из брезента, но спать под разыгравшуюся в ночном небе дьявольскую
свистопляску  невозможно. Бог грома шагает по Кагосиме, ища меня. Интересно,
почему  я  так  отчетливо  помню свои сны - обычно они испаряются, стоит мне
открыть  глаза.  Когда  началось  мое  бесконечное  путешествие по дядюшкам,
после  Андзу,  я  представлял  себе,  что где-то, в доме и семье с рекламных
картинок,  живет  Настоящий Эидзи Миякэ. Каждую ночь он видит меня во сне. И
что  на  самом  деле  я  - это сон Настоящего Эидзи Миякэ. Когда я засыпал и
видел  сны, он просыпался и вспоминал свой сон, который для меня был явью. И
наоборот.  Тайфун  переводит  дух  и продолжает атаку, превратившись в бурю.
Сарай  уже  никуда  не  денется.  Чувствую  под  спиной что-то твердое - это
небольшой  плоский круглый камень. Кладу его в рюкзак. Когда буря утихает до
просто  сильного  ветра,  я  в  изумлении  слышу чей-то храп - внутри сарая!
Заглядываю за узкую перегородку. Женщина. Спит. Она не похожа на садовницу -
должно  быть,  приезжая,  которую  тайфун  тоже застиг врасплох. Может быть,
она  побоялась  сказать  о  своем присутствии и просто уснула? Разбудить ее?
Или напугаю до смерти? Она открывает глаза.
     - Э-э... - начинаю я.
     - Наконец-то ты нашел меня.
     Она  вскакивает,  и полы ее кимоно расходятся. Я настолько поражен, что
не  могу вымолвить ни слова. На долю секунды я принимаю ее за мать Юки Тийо,
той  девочки, что однажды в Уэно объявила о собственной пропаже. Она влажным
пальчиком  проводит  по  моим  соскам, а другая ее рука исследует, что там у
меня  в  трусах, - это неправильно, я признался в любви Аи, - но тут ее губы
раскрываются  мне  навстречу,  и миллионы крошечных серебристых рыбок меняют
направление.  Я  не  могу с этим бороться. Я не могу двинуться, отвернуться,
ответить.
     Я кончаю.
     Из-за  ее  плеча я мельком вижу госпожу Хурму. Она восседает на мешке с
землей  и  высасывает  из  хурмы  сочную  мякоть.  И  выплевывает  блестящие
косточки.





 Оргия  богов  превратила залитый солнцем сад в груду мусора. Соки, капающие
из   его  зеленых  вен,  наполняют  воздух  ароматами.  Растерзанные  цветы,
поломанные  ветви,  кусты,  вырванные  с  корнем. Я нахожу маленький плоский
круглый  камешек. Кладу его в рюкзак. Хорошо бы побыть здесь еще, посмотреть
на  пруд,  но  я хочу избежать встречи с владельцем сарая, и, кроме того, до
парома   на  Якусиму  осталось  всего  полтора  часа.  Я  продираюсь  сквозь
растерзанную  бугенвиллею  и  перелезаю через стену, к удивлению школьницы в
проезжающем  мимо  автобусе. Она - единственный свидетель. Иду обратно между
тех  же  домов,  их  обитатели  уже  встали  и  обсуждают починку заборов. Я
останавливаюсь у "Лоусонз" и покупаю бутылку грейпфрутового сока "Минитмэйд"
и  рамэн[161]  в  стаканчике  -  со  вкусом  кимчи[162] - и прошу продавщицу
налить  кипятка.  Завтракаю на волноломе. Сакурадзима извергает свой пепел в
безукоризненно  чистое  небо,  а  море  отглажено  самым тщательным образом.
Тайфуны  разрушают  миры  до  основания, но наступающее следом утро приводит
миры  в  порядок.  Я  звоню  дяде Толстосуму, сообщаю, что жив - говорю, что
переночевал  у  друзей  в  Кагосиме,  -  а потом иду пешком до самого порта.
Паром  ждет  -  автомобили  и  грузовики уже сбиваются на палубе в стадо под
присмотром  портовых грузчиков, которые машут флажками и свистят. Я заполняю
посадочный талон, плачу за проезд, умываюсь, чищу зубы и ищу телефон.
     -  В  новостях  сообщали  о  тайфуне,  - сказала Аи, - но он не привлек
большого внимания из-за голубей.
     - Голуби захватили все газеты?
        -  Вчера  весь  день  по  всему  Токио  голуби  залетали  в  здания,
сталкивались  с  машинами.  Как  в  каком-нибудь  безумном фильме катастроф.
Можешь  себе  представить:  по  всем  каналам  -  слухи,  теории,  эксперты.
Секретные  правительственные  испытания,  птичий грипп, последователи культа
Аум,  перемещения  магнитных волн, предвестники землетрясения. Кроме того, у
луны  вчера ночью было самое яркое гало[163] за последние двадцать семь лет.
Никто  не  знает, как воздействуют на голубей кристаллы льда в атмосфере, но
обстановка  накаляется  еще  больше.  А  сегодня утром я вышла купить кофе к
завтраку,  а  камфорное дерево перед тюрьмой черным-черно от ворон! Это было
страшнее,  чем репетиция любительского духового оркестра! Честно, было такое
ощущение, что вот-вот явится сам князь тьмы.
     - Куда уж тут моему жалкому тайфуну.
     -  Давай сменим тему, пока не пошли гудки. Вчера я поговорила с Сатико,
когда  она  уходила  на  работу.  Если  тебе будет негде остановиться, когда
вернешься  в  Токио, ты сможешь ночевать здесь. На диване. Если я так скажу.
Раз  в  три  дня  ты  будешь делать уборку и готовить. И ни в коем случае не
подходить  к  телефону,  а то бабушка Сатико подумает, что ее внучка живет с
любовником.
     - Эй... - Больше всего мне нравится "Если я так скажу". - Спасибо.
     - Пока не за что. Обдумай.

 Когда  я  сажусь на паром, попадаюсь на глаза нескольким жителям острова из
числа  своих  знакомых.  Матери  одноклассников,  друзья двоюродных братьев,
оптовый  торговец сахарным тростником и фруктами, который ведет дела с дядей
Апельсином.  Они  расспрашивают  меня о жизни в Токио, больше из вежливости,
чем  из  интереса.  Я  говорю,  что  вернулся забрать зимнюю одежду, пока не
наступили  холода.  Все  говорят  о  тайфуне  и  о  том,  во  что  обойдутся
восстановительные  работы  и  кому  придется  за  них  платить. Я прячусь на
палубе    второго   класса  и  устраиваю  из  своего  рюкзака  что-то  вроде
заградительного  барьера,  чтобы  спокойно  вздремнуть.  Палуба  вокруг меня
занята  дамами  из  туристического  клуба в Канзаи. Их экипировка состоит из
фланелевых  рубашек, телогреек, непромокаемых брюк, дурацких шапок и удобной
для  ходьбы  обуви.  Они  разворачивают  карты  и  обсуждают  свой  маршрут.
Островитян  отличить  легко  -  у  них  скучающий вид. Из-за того, что вчера
после  обеда  не  было  ни  одного  рейса,  паром все продолжает наполняться
пассажирами.  Я  перебегаю  глазами  от  одного  человека к другому, пока не
встречаюсь  взглядом  с  мужчиной, формой нижней челюсти и скул напоминающим
борзую,  который  спрашивает  меня,  во  сколько  паром прибывает в Камияки,
главный  порт  Якусимы.  За  информацию  он  платит  неочищенными  земляными
орехами.  Из  вежливости  беру несколько штук, но они крайне быстро вызывают
привыкание.  Мы  со  смаком  приканчиваем  большую  часть  пакета, складывая
маленький  курган  из  пустых  скорлупок. Борзая - издатель из Отиаи и знает
бюро  находок  в  Уэно  -  он однажды встречался с сестрой госпожи Сасаки на
литературном  ужине.  Двигатели ррррррррревут, пробуждаясь к жизни, туристки
издают  "Ууууууууу!", вид в иллюминаторах разворачивается и плавно исчезает.
Девятичасовой    выпуск  новостей  посвящен  ожидаемой  отставке  очередного
премьер-министра после провала коалиции.
     -  Нет  ничего  более  устаревшего, чем эти утренние новости, - говорит
Борзая, - и ничего более современного, чем труды Перикла.
         Скоро,  по  мере  отдаления  от  берега,  сигнал  слабеет,  новости
превращаются в свист, и включается видеофильм о национальном парке Кирисима-
Яку.  Все  жители  острова  знают его текст наизусть. Он убаюкивает нас, как
колыбельная.





 Вся  Япония  залита  бетоном.  Остатки священных лесов вырублены на палочки
для    еды,   Внутреннее  море  заасфальтировано  и  объявлено  национальной
автостоянкой,  а  там,  где когда-то высились горы, исчезают в облаках жилые
дома.  Когда  люди  достигают  двадцати  лет, им ампутируют ноги, а туловища
оснащают интерфейсом и подключают напрямую к модернизированным скейтбордам -
для  домашнего  и  офисного  использования  -  или к более крупным средствам
передвижения  для  дальних поездок. Мне исполнилось двадцать в сентябре, так
что  я сильно запоздал с этой сакральной операцией. Но я хочу сохранить свои
ноги  в  целости,  поэтому  вступаю в движение сопротивления. Меня повели на
встречу  с  тремя  нашими  вождями,  которые  живут  в Мияконодзо, местечке,
недосягаемом  для  автомобилей.  Тела  у  них  тоже ампутированы - для пущей
маскировки.  Их  головы  выстроились  в  ряд  под  палящим солнцем. Их шеи в
медицинских  корсетах  прибиты  к  краю  кегельбанной  ямы, и я понимаю, что
передо    мной  Гандзо,  Набэ  и  Какизаки.  К  счастью,  увидев  меня,  они
взволнованно моргают:
     - Мессия! Мессия! Мессия!
     Это приводит меня в замешательство.
     - Вы уверены?
     По всей видимости, да.
     -  Ты  тот,  кому  откроется  священное  послание!  Только  ты выведешь
человечество из стремительного погружения в бездну бесконечных страданий!
     Звучит великолепно.
     - Как?
     У Какизаки отваливается нижняя челюсть, но он успел сказать:
     - Вытащи пробку.
     У  себя под ногами я вижу пробку для ванной на блестящей цепочке. Тяну.
Внизу  земля  -  с  тех  пор  как  принят  закон  об  асфальтировании, земля
запрещена. Она шевелится, и из дыры, извиваясь, выползает червь. За ним еще,
и  еще,  и  еще. Последние японские черви. Они извиваются и ползут каждый на
предназначенное ему место на расчерченной на клетки площадке - девять вдоль,
девять  поперек.  В  каждой  клетке - иероглиф или буква японского алфавита,
написанные  не  штрихами  кисти,  а телами червей. Это - единый текст. И еще
это  - смерть для червей: раскаленный дегтебетон для их нежных тел все равно
что    плита.    Запекаясь,    они    пахнут   тунцом  и  майонезом.  Но  их
самопожертвование  не  напрасно.  В  этом  восьмидесяти  одном знаке я читаю
истины  -  тайны сердец и умов, элементарных частиц и любви, мира и времени.
Эти  истины  сверкают  ослепительным нефритовым светом на сетчатке глаз моей
памяти.  Я  передам  эту мудрость своим истомившимся от жажды собратьям, и в
безводных пустынях зацветут цветы.





 - Миякэ! Миякэ, болван! Просыпайся!
     Надо  мной  плавает перевернутое вверх тормашками лицо господина Икеды,
моего  бывшего  учителя  физкультуры.  У  него  в  руке  засыхает наполовину
съеденный  сандвич  с  тунцом  и  майонезом. Я резко, с раздраженным стоном,
приподнимаюсь.  Господин  Икеда  предполагает,  что  я  просто еще не совсем
проснулся. Мне нужно что-то вспомнить...
     -  Я  видел тебя у причала, но потом сказал себе: "Нет, Миякэ в далеком
Эдо!" Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?
     Я что-то забываю. Что?
     - Не совсем так. На самом деле, я...
     -  Ах,  быть  молодым в Токио. Я бы тебе позавидовал, если бы сам этого
не  испытал.  В  Токио  я  познал первые два Великих Успеха своей жизни. Я с
полпинка  поступил в лучший спортивный университет - тебе такой и не снился,
-  к  тому  же в молодости я умел отрываться по полной. Какие были деньки! А
какие  ночи!  Мое  прозвище  среди  дам говорило само за себя. Ас. Ас Икеда.
Потом,  на  своем  первом  преподавательском  посту  я собрал одну из лучших
школьных  футбольных  команд  в Японии. Мы бы прошли весь путь до отборочных
соревнований на кубок страны, если бы судья не оказался престарелым, слепым,
хромоногим,  продажным,  слюнявым  мешком  дерьма.  Мы  с моими мальчиками -
знаешь,  как  нас  называли?  Неукротимые!  Не то, что... - господин Икеда с
отвращением  машет  рукой  в  сторону своих учеников, одетых в тренировочные
футболки  с  надписями "Средняя школа Якусимы, младший класс", - это сборище
болванов.
     - У вас был товарищеский матч?
     -  Не  вижу  ничего  товарищеского  в  этом разжиревшем в чужой заднице
солитере  - тренере из Кагосимы. Во время тайфуна я молился, чтобы в его дом
врезался грузовик с чем-нибудь огнеопасным.
     - И какой был счет?
     Лицо господина Икеды искажает гримаса.
     - "Пьяницы из Кагосимы" - двадцать; "Болваны из Якусимы" - один.
     Я не могу устоять перед соблазном повернуть нож в ране:
     - Один гол? Это обнадеживающий знак.
     -  "Пьяницы  из Кагосимы" вкатили этот гол сами себе. - Господин Икеда,
надувшись, отходит в сторону.
     Одна  из  туристок  щелкает  выключателем  видеокамеры  -  мы наверняка
попали  в  ее  репортаж  о пребывании на Якусиме. Выглядываю в иллюминатор -
мой  остров  выползает из-за горизонта. Премьер-министр обещает, что под его
руководством  наша  страна  по  качеству  жизни  превратится в сверхдержаву.
Борзая с хрустом чистит земляной орех.
     -  Политикам  и спортивным тренерам нужно быть достаточно умными, чтобы
вести игру, но достаточно тупыми, чтобы думать, что это они ее ведут.
     Я вспоминаю свой сон.
     -  Ты  страдаешь  морской  болезнью? - спрашивает Борзая. - Или это был
твой бывший учитель физкультуры?
     -  Я...  Мне  приснилось,  что  я  был  кем-то вроде Санзохоси, который
принес  буддистские  сутры  из  Индии. Мне было открыто божественное знание,
которое необходимо, чтобы спасти человечество от самого себя.
     -  Предлагаю шесть процентов от продажи первых десяти тысяч экземпляров
и девять процентов от каждых следующих десяти тысяч.
     - Но я помню только одно слово.
     - Какое же?
     - "Свинка"...
     - Как в...
     - В той болезни, от которой распухает шея.
     - "Свинка", и что дальше?
     - Свинка... и ничего.
     - Сделка отменяется. - Борзая трясет пакетом. - Я съел последний орех.
     Якусима  растет  с  каждым  брошенным  на  нее взглядом. Когда уезжаешь
откуда-нибудь,  возникает  странное чувство, но когда возвращаешься, чувство
еще  более  странное. За восемь недель ничего не изменилось, но ничто уже не
будет  прежним.  Мост через реку Камияки, бархатные складки гор, уныло-серые
крутые  склоны.  Книга,  которую  вы читаете, уже не та, которой она была до
того,  как вы начали ее читать. Может быть, девушка, с которой вы спите, уже
не  та, с которой вы легли в постель. Вот и причал; один из тех, кто бросает
нам    канаты,  что-то  кричит  мне  и  машет  рукой.  Это  партнер  дядюшки
Дегтебетона  по  маджонгу  и  выпивке. Спускают сходни, и я вливаюсь в толпу
высаживающихся  на  берег  пассажиров.  Мне  нужно  засвидетельствовать свое
почтение    главе  семьи  -  дяде  Патинко.  Но  цель  моего  путешествия  -
засвидетельствовать  свое  почтение  Андзу.  Когда  прохожу  мимо кассы, где
продают  билеты  на  паром,  рядом  со мной притормаживает фургон, и оптовый
торговец, который ведет дела с дядей Апельсином, предлагает меня подвезти.
     - Вы доедете до Анбо?
     - Залезай. Мы трогаемся.
     - Сегодня теплый день, - говорю я.
     - Скоро будет дождь, - отвечает он.
     Дождь  на  Якусиме  -  всегда  верная  ставка.  Торговец не любит много
говорить,  поэтому  и  мне  можно молчать, не опасаясь неловкости. Он жестом
предлагает  мне  угоститься  из  большого мешка местными апельсинами сорта "
понкан",  которые  являются  главной  статьей  островного экспорта и которые
можно  назвать  самым  вкусным  фруктом  из всех, что растут в нашей стране,
если  не  во  всей  Азии. Должно быть, с тех пор как я приехал на Якусиму, я
съел    десять  тысяч  этих  апельсинов.  Разрежьте  меня,  и  внутри  будет
апельсиновый  сок.  Я  рассматриваю  подзабытые  детали  своего дома. Ржавые
бочки  из-под  горючего,  поставленные  стоймя  племенем туристов, крошечный
полевой   аэродром,  умирающая  лесопилка.  Здесь,  на  далеком  юго-западе,
деревья  еще  не  сбросили  свой  поношенный  наряд  из  летних  листьев. Мы
обгоняем  кучку  соревнующихся  велосипедистов  в  ярких  и  блестящих,  как
тропические  рыбки,  костюмах.  Дорога  круто  забирает  вверх. Проезжаем по
мосту, над водопадом, - и перед нами деревня Анбо.

 Кладбище    полно  шумящих,  снующих  насекомых.  Деревья  шуршат  листвой,
переваливший  на  вторую  половину день исходит душным зноем. Древний рецепт
октября.  Угол  семьи  Миякэ,  обнесенный оградой, один из самых ухоженных -
моя  бабушка  до  сих  пор  приходит  сюда  каждое  утро,  наводит  порядок,
выдергивает  сорняки,  подметает  и  меняет  полевые цветы. Я кланяюсь перед
главным  серым  надгробием  и  иду  вдоль  ограды  к черному камню поменьше,
поставленному  Андзу.  На  нем выбито посмертное имя, которое выбрал для нее
священник,  но я думаю, что это просто еще один способ урвать побольше денег
со  скорбящих  родственников.  Моя  сестра  все  еще  Андзу Миякэ. Я поливаю
надгробие  минеральной  водой. Ставлю свой букет цветов, в дополнение к тем,
что  принесла  наша  бабушка.  Жаль,  я  не  знаю, как называются эти цветы.
Гроздья  белых звезд, розовые хвосты комет, малиновые, нанизанные на длинный
стебель  ягоды. Я предлагаю ей бомбочку с шампанским и разворачиваю еще одну
для себя. Потом зажигаю благовония.
     -  Это, - говорю я ей, - подарок от мамы. Она дала мне денег, и я купил
их в храме рядом с вокзалом в Миязаки.
     Я  достаю  три плоских камня и складываю из них пирамидку. Потом сажусь
на  ступеньку  и  прижимаю ухо к полированной поверхности надгробного камня,
сильно-сильно,  чтобы  проверить,  не  услышу ли чего-нибудь. За краем земли
мирно   дышит  море.  Я  хочу  поцеловать  надгробную  плиту  и  делаю  это,
единственный    свидетель  -  какая-то  темная  птица  с  розовыми  глазами.
Прислоняюсь  к  камню спиной и сижу, ни о чем не думая, пока моя бомбочка не
взрывается.  Все  кончается  так  быстро.  Горы,  простые мелодии, настоящая
дружба.  С  горы  Мияноура ползет туман, застилая солнце и превращая морскую
синеву  в  грязь.  Я  принес  с собой дневник нашего двоюродного деда, чтобы
прочитать  Андзу  несколько отрывков, потому что они оба умерли на дне моря.
Но  я  думаю,  что Андзу прекрасно услышит, даже если я буду тихонько читать
его  про  себя,  здесь  ли,  в  другом  ли  месте,  неважно.  Мне  не  нужно
рассказывать ни о чем, что случилось в Токио. То, что я здесь, важнее слов -
для нее, для меня, для нас. Муравьи обнаружили бомбочку с шампанским Андзу.
     - Эй, Андзу. Угадай, кого я собираюсь навестить?

 В  последний  раз,  когда  я  шел по этой тропинке через лощину, я нес приз
лучшему-игроку-матча  и  пинал ногой камушек. Я был примерно на треть меньше
ростом,  чем  сейчас.  И  сейчас  я почти готов встретить здесь себя самого,
одиннадцатилетнего.  Тропу заполонили сорняки. Ни души вокруг. Соловей поет,
рассказывая об ином мире, обезьяна пронзительно кричит, рассказывая об этом.
Я  прохожу  ворота-тори  и  каменных  львов.  Чтобы  восстановить  пропавшую
голову  бога,  из  Киото  приезжал  знаменитый мастер, и туристический центр
напечатал  в рекламных буклетах его новое лицо. Я замечаю, что лес уже почти
стер крутую тропинку. С каждой зимой верующих становится все меньше. Значит,
боги  тоже  умирают,  совсем  как  поп-звезды  и сестры. Висячий мост уже не
кажется  безопасным,  как  раньше. Мои шаги звучат скорее глухо, чем звонко,
словно  его  деревянный  настил  может  рассыпаться в любой день. Река внизу
распухла от ночного дождя. Больше половины рисовых полей в лощине заброшено.
Фермеры  тоже  умирают,  а  их сыновья зарабатывают деньги в Кагосиме, или в
Кита-кюсю,  или  в  Осаке. Террасам рисовых полей и ветхим амбарам позволено
умереть  своей  смертью  -  тайфуны  дешевле  строителей.  Теперь  в  лощине
хозяйничают  насекомые.  Я  пинаю ногой камушки. На карнизе бабушкиного дома
разросся  дикий кустарник. Я смотрю на этот старый дом, а тем временем туман
густеет  и превращается в дождь. Бабушка - недобрая женщина, но и она любила
Андзу  своей  жестокой  любовью.  Когда  убираешь  картину,  ничто не мешает
видеть  раму. В худшем случае она закричит, чтобы я убирался прочь, но после
всего,  что  случилось  со мной за эти семь недель, это уже не кажется таким
страшным.
     - Бабушка?
     Я  пробираюсь  по  траве  во двор, и мне на ум приходит старая сказка о
волшебнице,  которая  сидит  за  прялкой  и  ждет,  когда  ее загулявший муж
вернется  домой; дом ветшает и превращается в развалины, а она не стареет ни
на  один день. Замечаю перламутровое движение между замшелых камней - кольца
змеи! Не видно ни головы, ни хвоста, но кольца туловища толщиной с мою руку.
Змея  скрывается  за  ржавеющим  плугом.  Кажется,  Андзу  что-то говорила о
жемчужной  змее?  Или  мне  это  приснилось?  Смутно припоминаю, как бабушка
рассказывала  о  змее, которая жила под амбаром, когда она была маленькая, и
которая   считалась  предвестницей  смерти  в  нашей  семье.  Это  наверняка
суеверие.  Змеи не живут семьдесят лет. Я так думаю. Я стучу по косяку двери
и с трудом открываю тугую дверь. Звучит радио.
     - Бабушка? Это Эидзи.
     Я  приподнимаю  сетку  от  насекомых,  ступаю  в  прохладу дома и делаю
глубокий  вдох.  Сакэ для готовки, влажное дерево, химический туалет. Фимиам
из  комнаты  с татами. У пожилых людей свой особенный запах - я полагаю, они
говорят  то же самое про молодых. Убегает мышь. Радио означает, что бабушки,
скорее  всего,  нет  дома. У нее была привычка оставлять радио для собаки, а
когда собака умерла, она стала оставлять радио для дома.
     - Бабушка?
     Я  заглядываю  в  комнату  с  татами,  не  обращая внимания на странное
чувство,  что  именно в эту секунду кто-то умер. К подножию семейного алтаря
прислонена  метелка  из  перьев.  Висящие на стенах свитки со сценами осени,
ваза  с  цветами,  шкафчик, полный всяких побрякушек и безделиц, скопившихся
за  ее  островную  жизнь.  Она  никогда  не  покидала Якусиму. Дождь брызжет
сквозь  москитную  сетку,  поэтому  я  задвигаю  стекло.  Я  когда-то боялся
входить  в  эту  комнату:  Андзу  -  нет.  Во  время  О-бона[164] она всегда
ложилась  снаружи  и  ждала,  а потом врывалась внутрь, чтобы поймать духов,
которые  ели  вишню,  что оставляла им бабушка. Я смотрю на усопших в черной
лаковой  шкатулке.  Одетых  в  непромокаемую одежду, костюмы, военную форму,
наряды,  одолженные у фотографов. А вот и моя сестра, улыбается во весь рот,
в тот день, когда она пошла в начальную школу.
     - Бабушка?
     Я  иду на кухню, угощаюсь стаканом холодной воды и сажусь на диван, где
мы  с  Андзу пытались - безуспешно - летать. Она винила в наших неудачах мои
слабые  экстрасенсорные способности, потому что у нее самой они были до того
развиты,  что  она  могла  гнуть  ложки с их помощью. Целые годы я верил ей.
Диван  издает  "бамммммммммс",  но  после  долгой  ходьбы по жаре он кажется
таким удобным, даже слишком удобным...





 Мне снятся все, кто видит сны, вы все.
     Мне снятся морозные узоры на храмовом колоколе.
     Мне снится прозрачная вода, стекающая с копья Идзанаги.
     Мне  снится,  как эти капли каменеют, превращаясь в острова, которые мы
называем Японией.
     Мне снятся летучие рыбы и созвездие Плеяд.
     Мне снятся чешуйки кожи в щелках клавиатуры.
     Мне снятся города и завязи.
     Мне снится память о чем-то, разделенная на восемь частей.
     Мне  снится  девочка, которая тонет, одна, без слова жалобы. Мне снится
ее  юное  тело, с которым играют волны и течения, пока оно не растворяется в
морской синеве и не остается ничего.
     Мне  снится  камень-кит,  закутанный  в водоросли и обросший ракушками,
который на это смотрит.
     Мне  снится сообщение, которое пузырьками поднимается из его воздушного
клапана.
     - Мы прерываем программу, чтобы передать экстренный выпуск новостей...





 -  Мощное  землетрясение  произошло  в  центральном  округе Токио буквально
минуту  назад.  Национальное сейсмологическое бюро сообщает о толчке силой в
7,3  балла по шкале Рихтера, что превосходит великое землетрясение 1995 года
в  Канзаи.  Всему бассейну Канто нанесен серьезный ущерб. Наших слушателей в
Токийском  округе  просим  сохранять спокойствие и, по возможности, покинуть
здания,  чтобы  не  подвергаться  опасности  оказаться  под  обвалом. Будьте
готовы  к  последующим  толчкам.  Не  пользуйтесь  лифтами.  Выключите газ и
электроприборы.    Старайтесь  держаться  подальше  от  окон.  Подразделение
быстрого реагирования сейсмологической службы в данный момент устанавливает,
насколько  сильна  вероятность  цунами. Все передачи прекращаются до особого
распоряжения.  Мы будем передавать экстренные сводки в режиме нон-стоп, если
получим новые сведения. Повторяю...
     В  комнате  холодно.  Я тут же убавляю звук и хватаю старинный телефон.
Делаю  три  попытки,  но номер Аи молчит. И номер Бунтаро. И номер "Нерона".
Уэно не отвечает. От токийского оператора - ничего.
     Я  отдал бы все, чтобы это был сон. Все, что угодно. Эфир сотовой связи
и    телефонные  кабели  заблокированы  -  потому,  что  полстраны  пытается
дозвониться  в  столицу,  или потому, что Токио превратился в груды развалин
под облаками бетонной пыли? Снаружи целый век тихого дождя падает на листву,
камни  и  сосновые  иглы  лощины. Внутри диктор сообщает о том, что в стране
объявлено    чрезвычайное  положение.  Мне  мерещится,  что  оконное  стекло
взрывается  перед  лицом  Аи  или  что  металлическая  балка  врезается в ее
пианино.  Мне мерещится тысяча вещей. Я хватаю сумку, проношусь по коридору,
всовываю ноги в кроссовки и со скрипом открываю тугую дверь. И бегу.

============================================================================

                                     Девять

============================================================================
































============================================================================

примечания

[1]Порт на острове Кюсю (Здесь и даме прим, перев.).
[2]Район Токио, деловой центр.
[3]Небольшой остров у южной оконечности острова Кюсю.
[4]Древнекитайский мыслитель, основоположник даосизма.
[5]Песня Джона Леннона, 1971 год.
[6]Фешенебельный район Токио, торговый центр.
[7]Главный герой цикла фильмов Джорджа Лукаса "Звездные войны".
[8]Персонаж комиксов и видеоигр.
[9]Фильм режиссера Ридли Скотта, 1982 год, по роману Филипа Дика.
[10]Спальный матрас с одеялом.
[11]Вид многоголосия.
[12]Теплое  сезонное  поверхностное  течение  у  берегов  Эквадора  и  Перу,
считается причиной разрушительных ураганов.
[13]Песня "Битлз" (1967).
[14]Синтоистский храм, построенный в 1869 году.
[15]Район Токио.
[16]Символический вход в синтоистский храм.
[17]Вид колдовства.
[18]В годы Второй мировой войны - флагман японского флота.
[19]Песня группы "The Village People" (1978).
[20]По  названию  книги  Томаса Мора (1478 - 1535) "Утопия" (место, которого
нет), страна с идеальным общественным устройством.
[21]Несгибаемый, упрямый (нем.).
[22]Район в Токио, далеко от центра.
[23]Национальный вид фехтования на бамбуковых мечах.
[24]Имеется в виду одно из древних синтоистских божеств, ками.
[25]То же, что мотороллер.
[26]Очень небольшой остров у южной оконечности Кюсю.
[27]Хищная птица семейства ястребиных; то же, что сарыч.
[28]"Небесный  замок  Лапута"  (1986)  -  анимационный приключенческий фильм
режиссера Хаяо Миязаки.
[29]Национальная телерадиокомпания, аналог британской Би-би-си.
[30]Мини-плеер для компакт-дисков фирмы "Сони".
[31]Женщины,  развлекающие  посетителей  в ночных барах; партнерши в платных
танцах.
[32]Отель,  предназначенный  исключительно  для  интимных  встреч, где можно
снять комнату с почасовой оплатой.
[33]"Интернэшнл    бизнес  мэшинз"  -  компания,  выпускающая  аппаратное  и
программное компьютерное обеспечение.
[34]Диссертация  на  степень  магистра,  которая  в зарубежных университетах
пишется  после  окончания второй ступени высшего образования и в большинстве
случаев является альтернативой экзаменам.
[35]Маты для пола из рисовой соломы.
[36]Ширма из рисовой бумаги.
[37]Лепешки из клейкого риса.
[38]Японская редька.
[39]Маримба - африканский ударный музыкальный инструмент.
[40]Речь идет о бейсбольных командах.
[41]Шарик    из  риса  с  уксусом  и  сахаром  и  кусочком  сырой  рыбы  или
морепродуктов.
[42]Пруд в парке Уэно.
[43]Рыба, морепродукты и овощи, жаренные в кляре.
[44]Ферментная паста из соевых бобов.
[45]Три гола, забитых одним и тем же игроком за одну игру.
[46]Самая  древняя  культурная формация Японских островов (5000 - 200 гг. до
н.э.).
[47]В Японии нелегальные иммигрантки из Филиппин чаще всего работают нянями.
[48]Свободная рубашка
[49]Город на западном побережье северной оконечности острова Хонсю.
[50]Пинбол  -  настольная  игра,  в которой игрок, выпустив с помощью поршня
шарик, пытается попасть в лузы на игольчатой поверхности
[51]В  Японии - сотрудники, которые так долго работали в своей компании, что
их не увольняли только по этой причине.
[52]Сеть магазинов, продающих периодику и мелкие сладости.
[53]Альбом Джона Леннона (1970).
[54]Немецкая марка небольших спортивных самолетов.
[55]Название видеоигры.
[56]Район Токио, в котором сосредоточены ночные заведения
[57]Лапша с соевым творогом.
[58]Компании,  производящие  видеоигры  и  аппаратные  средства, чтобы в них
играть.
[59]Оригинальное название "The Hustler", режиссер Р. Россен, 1961 год.
[60]Администратор у гастролирующей группы.
[61]М. Мусоргский, фортепианный цикл 1874 года.
[62]Баллада Роберта Бернса.
[63]Лос-Анджелес.
[64]Национальная обувь - подошвы с перемычкой для большого пальца.
[65]Здесь: "истинный" (лат.).
[66]Обращение к хозяйке в салоне гейш.
[67]Марка пива.
[68]Д.  Макартур  (1880  -  1964) - во время Второй мировой войны командовал
вооруженными  силами  США  на  Дальнем  Востоке,  с  1945  по  1951  годы  -
командующий оккупационными войсками союзников в Японии.
[69]Персонаж комиксов.
[70]Тропический фрукт.
[71]Стадион, построенный к Олимпийским играм 1964 года.
[72]В  греческой мифологии то же, что Атлант, титан, поддерживающий небесный
свод.
[73]Национальная японская борьба.
[74]Наконец-то (итал.).
[75]Компания, производящая видеоигры.
[76]Песня "Битлз", 1965 год.
[77]Альбом Джона Леннона 1973 года.
[78]Комиксы.
[79]"Серебряное  поколение"  -  японское  выражение  для обозначения пожилых
людей и стариков.
[80]Японская тоталитарная религиозная секта.
[81]В  Японии,  где нумерация домов не указывает на их местонахождение, одна
из  основных  обязанностей  полицейских  -  разъяснять, где находится то или
иное здание.
[82]Землетрясение  в 1923 г. полностью разрушило Токио; землетрясение в 1995
г. нанесло серьезный ущерб Кобэ - крупному портовому городу.
[83]Разновидность    лапши    из  клейкой,  неотбеленной  пшеничной  муки  с
добавлением соли, ее, как правило, едят летом в холодном виде.
[84]Перефразированное  изречение  с  врат  Ада  "Оставь  надежду,  всяк сюда
входящий" из поэмы Данте Алигьери (1265 - 1321) "Божественная комедия".
[85]Персонаж японского мультфильма "Карманные монстры".
[86]Африканский танец.
[87]Блюдо из жаренного на огне мяса.
[88]Современные  модели  банкоматов  позволяют  не  только снимать деньги со
счета,  но  и  выполнять  денежные  переводы  (например,  производить оплату
коммунальных услуг и т.п.).
[89]Овощи в тесте.
[90]Американская рок-группа.
[91]Лапша из гречишной муки.
[92]При въезде на платное скоростное шоссе.
[93]Зал игровых автоматов.
[94]Военно-морская  база США на Гавайях, по которой японская авиация нанесла
внезапный  удар  в  декабре  1941  года,  после  чего США вступили в войну с
Японией.
[95]Мафиозная группировка, действующая в Гонконге.
[96]В скандинавской мифологии - бог грома, бури и плодородия.
[97]Игра  слов:  прямое  значение  "candy"-  конфета, сладость; переносное -
наркотик.
[98]Современный японский писатель (род 1949).
[99]Разновидность тунца.
[100]Тертый зеленый хрен.
[101]Подставка, позволяющая передвигаться больным и очень пожилым людям.
[102]Песня из альбома Мэрайи Кери, 1993 год.
[103]Блюдо из бобов.
[104]"Кевлар" - волокнистый материал на основе полиамидов.
[105]Птица  отряда голубеобразных, обитавшая на островах Индийского океана и
истребленная в XVIII веке.
[106]Абердин - город на восточном побережье Шотландии.
[107]Съесть несколько маленьких пирожных с кремом и выпить чашку чая.
[108]Черный чай с бергамотом.
[109]Зимнее  жилище  канадских  эскимосов;  делается из снега в виде купола,
изнутри покрывается шкурами.
[110]"Стилтон" - сорт жирного сыра с очень резким запахом
[111]Per se (лат.) - сами по себе, как таковые.
[112]Марка пива.
[113]Американский бомбардировщик.
[114]Наиболее  престижные  университеты  восточного  побережья  США  (в т.ч.
Гарвард, Йель и др.)
[115]Острый мексиканский соус.
[116]Рай.
[117]Суп из ферментной бобовой (соевой) пасты.
[118]Культурно-исторический период развития Японии, 300 - 710  гг. н.э.
[119]"Человек в высоком замке", 1962 год.
[120]Автор - Анри Ален-Фурнье (1886 - 1914).
[121]Самый крупный остров архипелага Рюкю, на юге Японии.
[122]Эдо - первоначальное название Токио, одновременно - название культурно-
исторического    периода    (1600-    1868),    характеризующегося   жесткой
самоизоляцией Японии от внешнего мира.
[123]Португальское название Тайваня.
[124]Жанр японского театра.
[125]Цыпленок, жаренный по-кентуккийски.
[126]Человек, прославившийся изобретением вышеуказанного блюда.
[127]Американский  бомбардировщик,  был  на вооружении в годы Второй мировой
войны.
[128]Вид фруктового желе.
[129]Альбом Джона Леннона, выпущен посмертно в 1984 году.
[130]Режиссер Г. Хоблит, 1982 год.
[131]Город на острове Хонсю на побережье Японского моря.
[132]Верховный главнокомандующий объединенными вооруженными силами НАТО.
[133]Колье-ошейник.
[134]Перри  Мэтью  Колбрайт  (1794  - 1858) угрозой военных действий вынудил
японское  правительство  подписать договор 1854 года, положивший конец более
чем двухвековой самоизоляции Японии от внешнего мира.
[135]Режиссер Брайан де Пальма, 1996 год.
[136]Лекарство для сердечных больных.
[137]Японский суперэкспресс.
[138]Режиссер Роберт Уайз, 1965 год.
[139]Настоящее  имя  Такеси  Китано (род. 1947) - известный японский актер и
режиссер.
[140]Режиссер Фрэнк Дэрэбонт, 1994 год.
[141]Массачусетский технологический институт.
[142]Песня группы "The Doors" (1971).
[143]Посмертный альбом 1986 года.
[144]Здесь - "волею судьбы"
[145]Песня из альбома Марвина Гея, 1968 год.
[146]Французский композитор (1866 - 1925).
[147]Красные бобы.
[148]Песня из альбома Кэрол Кинг "Tapestry", 1971 год.
[149]Индекс котировок на токийской фондовой бирже.
[150]Один из самых престижных токийских университетов.
[151]Действующий вулкан на острове Хонсю, 3776 м.
[152]Город  на острове Хонсю.
[153]Старейшая  японская  киностудия  (основана в 1912 году), в 70- 80-х гг.
переживала упадок.
[154]Мост, соединяющий острова Хонсю и Кюсю.
[155]"Mummy's  Only  Looking  for  Her Hand in the Snow" - название одной из
песен Йоко Оно.
[156]Песня из альбома "Битлз" "Revolver" (1966).
[157]Песня из альбома "Walls and Bridges" (1974).
[158]Итальянский композитор и клавесинист (1685 - 1757).
[159]Брайль,  Луи  (1809  - 1852) - разработал рельефно-точечный алфавит для
слепых.
[160]Джон Леннон, песня из альбома "Double Fantasy" (1980).
[161]Лапша быстрого приготовления из пшеничной муки.
[162]Острая корейская капуста.
[163]Гало  (от  греч.  halos  -  крут,  диск) - светлые круги, дуги, столбы,
пятна,  наблюдаемые  вокруг  или  вблизи  дисков  Солнца  и Луны. Вызываются
преломлением и отражением света ледяными кристаллами, взвешенными в воздухе.
[164]Праздник  поминовения,  когда призываются души усопших родственников, в
середине августа.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 20 Nov 2003 05:47:24 GmT