Драма в 3-х действиях
----------------------------------------------------------------------------
Перевод И. Федоровой
Die Schwarmer Schauspiel in drei Aufzugen 1921
M89
Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е. Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1.
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Действующие лица
Томас
Мария, его жена
Регина, сестра Марии
Ансельм
Иозеф, муж Регины; профессор университета и высокий чин в академической
администрации
Штадер, владелец сыскного бюро "Ньютон, Галилей и Штадер"
Г-жа Mеpтенс, канд. фил.
Горничная.
Действие происходит в доме, который отошел к Томасу и Марии по
наследству и расположен недалеко от большого города.
Все персонажи пьесы - люди молодые: от 28 до 35 лет; исключение
составляют г-жа Мертенс - она немного постарше - и Йозеф, которому за 50.
Кроме этих двоих, все персонажи пьесы внешне очень привлекательны, как
бы мы себе эту привлекательность не представляли.
Самая красивая - Мария: высокая, смуглая, крупная; движения ее
напоминают бесконечно медленную мелодию. Томас, напротив, невысокий,
стройный, крепкий и жилисто-поджарый, как хищник; лицо его, тоже хищное,
лобастое, в остальном почти не привлекает к себе внимания. У Ансельма лоб
твердый, низкий, широкий, как туго натянутая лента; чувственная часть его
лица просто завораживает. Он выше и крупнее Томаса. Регина смугла и
темноволоса, внешность ее с трудом поддается определению - мальчик, женщина,
химера из сна, своенравная сказочная птица. Г-жа Мертенс - незамужняя особа
с добродушной, похожей на школьный ранец физиономией; от долгого сидения в
обителях учености эта дама обзавелась весьма широкой задницей.
Йозеф - человек высокого роста, сухощавый, с большим угловатым кадыком,
который все время ходит вверх-вниз над слишком низким воротом сорочки; еще
одна примечательная черта Йозефа - усы, видом напоминающие плавники,
блекло-каштанового цвета.
Штадер был когда-то смазливым юнцом, теперь это весьма ретивый деловой
человек.
Сцена представляет гардеробную в первом этаже дома; большая, закрытая
сейчас раздвижная дверь ведет в спальню. Вторая дверь - входная - на
противоположной стене. Большое, до самой земли, окно выходит в парк.
При постановке сцена должна создавать впечатление равно и реальности, и
грезы. Стены из холста, двери и окна - прорези в нем; рамы, притолоки и
косяки нарисованы; эти поверхности не жесткие, а зыбкие и в небольших
пределах подвижные. Пол в фантастических цветных узорах. Мебель напоминает
абстракции вроде проволочных моделей кристаллов; она реальна и употребима,
но возникла как бы путем кристаллизации, которая порою на миг
приостанавливает поток впечатлений и вдруг выделяет какое-то одно. Вверху
стены переходят в летнее небо, по которому плывут облака. Ранний
предполуденный час.
Регина с письмом в руке сидит в кресле, в нетерпении подвинутом к двери
спальни, и тихонько барабанит по филенке костяшками пальцев.
Г-жа Мертенс растерянно стоит лицом к ней, ближе к середине комнаты.
Регина. Значит, вы и правда не суеверны? Не верите в тайные силы
личности?
Мертенс. А как вы это себе представляете?
Регина. Да никак. В детстве и в отрочестве у меня был ужасный голос,
впору вообще не говорить громко; но я твердо знала: придет день - и я так
запою, что все рот раскроют от удивления.
Мертенс. И что же, запели?
Регина. Нет.
Мертенс. Ну так вот.
Регина. Не знаю, что и ответить. Вам никогда не случалось испытывать
необъяснимых, загадочных ощущений? Ну, когда, например, почему-то кажется,
что нужно скинуть туфли и облачком проплыть по комнате? Раньше я часто
приходила сюда, когда это была мамина спальня. (Показывает на спальню Томаса
и Марии.)
Mepтенс. Но зачем, скажите, ради Бога?
Регина (пожимая плечами и резко стуча в дверь). Томас! Томас!! Выходи
же наконец! Письмо от Йозефа принесли.
Томас (из-за двери). Сейчас, Каркушенька, сейчас.
Слышен скрип ключа. Томас открывает дверь и видит Мертенс.
Ой, тогда еще секундочку, я думал, ты одна. (Снова закрывает дверь).
Мертенс (подойдя к Регине, сердечно). Скажите, что, собственно, вы
хотите всем этим доказать?
Регина. Доказать? Но, милая моя, зачем бы я стала что-то доказывать?
Мне это совершенно безразлично.
Мертенс (с мягким упорством). Я имею в виду, ну, когда вы говорите, что
иногда вновь видите вашего первого мужа, который несколько лет назад умер в
этой комнате.
Регина. Тогда вы скажите, почему мне нельзя видеть Йоханнеса?
Мертенс (с деликатным упорством). Так ведь он умер?
Регина. Да. Его смерть не подлежит сомнению и официально удостоверена.
Мертенс. В таком случае этого быть не может!
Регина. Я не собираюсь ничего объяснять! Просто у меня есть силы,
которых у вас нет. А что? У меня есть и недостатки, которых у вас нет.
Мертенс. По-моему, вы говорите все это наперекор внутренней
убежденности.
Регина. Я не знаю, какова моя убежденность! Знаю только, что всю жизнь
поступала наперекор собственной убежденности!
Мертенс. Ну, это же несерьезно. Здесь постоянно рассуждают о силах,
которые лишь здесь людям и свойственны! Дух этого дома - бунт против всего,
что вполне удовлетворяет остальной мир.
Входит Томас, еще не закончивший свой туалет; одежда его вполне
соответствует погожему летнему утру. Покамест на него не обращают внимания,
и он занимается всякими утренними мелочами.
Регина. О, я вам вот что скажу: в мир каждый человек приходит полный
сил для самых невероятных переживаний. Законы его не связывают. А потом
жизнь все время заставляет его выбирать из двух возможностей, и он все время
чувствует: одной недостает, все время недостает - невыдуманной третьей
возможности. Вот он и делает все, что угодно, ни разу не сделав то, что
хотел. А в результате становится бездарью.
Mepтенс. Можно мне еще раз взглянуть на письмо? Наверняка все дело в
нем.
Регина (отдает ей письмо; Томасу). Йозеф... приедет сюда.
Mepтенс. Что вы говорите? Вправду?
Pегина. У Йозефа все всегда вправду.
Томас (с большим, но, по-видимому, не неприятным удивлением). Когда?
Регина. Сегодня.
Томас (глядя на часы). Тогда он, наверно, будет здесь еще до полудня.
(Глубоко вздохнув.) Н-да... скоро.
Мертенс. Я убеждена, его превосходительство Йозеф требует всего лишь
прямодушия и малой толики деликатности. Вы спокойно (явно стараясь уколоть
Томаса), не оскорбляя его чувств, изложите ваше требование развода. И когда
исчезнут последние остатки лживости перед этим человеком - которого вы на
деле никогда не воспринимали как мужа, - все призраки сами собой оставят
ваши нервы в покое. Вы же были святая! Вам ведь незачем выдумывать, будто вы
изменили мужу с покойником! (Энергично хватается за письмо, читает.)
Томас и Регина отходят немного в сторону.
Томас. Вы опять говорили о Йоханнесе?!
Регина. Она считает, что я вру.
Томас. Она не понимает, для нее это реальный факт.
Регина. Но это и есть реальный факт!
Томас (обнимая ее за плечи и легонько постукивая пальцем ей по лбу).
Каркушенька, Каркушенька! Маленькая, ковыряющая в носу фантазерка, ты ведь и
ребенком ужасно дулась, когда врала или таскала сахар, а потом получала от
мамы взбучку.
Регина. Все почти реально. Может, куда реальнее, чем...
Томас (не давая ей договорить). Тут ты заблуждаешься: это полнейшая
реальность! Ты заблуждаешься; вдобавок совершенно безразлично, делаешь ли ты
это или только терпишь. (Садится перед ней и по-братски бездумно обнимает ее
колени.) Я теперь тоже вечно заблуждаюсь. Но чем больше ощущаешь это, тем
сильнее сгущаешь краски. Знай натягиваешь на голову собственную кожу как
этакий темный капюшон с прорезями для глаз и для дыхания. Мы с тобой,
Регина, прямо как родные брат и сестра.
Регина (слабо протестуя). Да ты же всегда был самый настоящий брат -
черствый, бесчувственный, тебя ничуть не трогало, чт_о_ со мной творится.
Томас. Чувства на расстоянии, Регина, как и у тебя.
Регина (высвобождаясь). Красиво сказано... (Ворчливо.) Но что это
значит?
Томас (в той же позе, энергично). Не столь отчетливо конкретные, как у
Ансельма! У него-то во весь горизонт, будто сполохи! Я предпочитаю мнимую
черствость. (Замечает, что Мертенс, кончив читать, хочет высказаться. К
Мертенс.) Ну, что пишет Йозеф? Как там его превосходительство, владыка науки
и ее служителей, очень злится на нас?
Регина. Грозит лишить тебя должности и будущего, если ты не выставишь
нас из дома.
Мертенс. Его превосходительство не имеет такого права! Доктор Ансельм
привез вас в дом вашей сестры и своего друга, где вы все вместе провели
детство, - против этого никто возразить не может. Его превосходительство
имеет право только на истину. Вот эту истину вы и скажете ему прямо в глаза;
а что вы лично твердо рассчитываете после развода выйти за доктора Ансельма
(опять явно стараясь поддеть Томаса), ему и в самом деле знать не
обязательно.
Регина. Йозефа на другой лад не настроишь, он не рояль.
Мертенс. Бесконечная самоотверженная верность долгу, справедливость,
любовь - все гуманные чувства на вашей стороне. А он - человек. Доверьтесь
тому, что так много значит для всех людей, и вы не пожалеете! Хотя, похоже,
с точки зрения господина доктора здесь ничего особенного нет.
Томас (лицемерно). Напротив, я целиком с вами согласен. Пойди мы с
самого начала по этому пути, ничего бы не случилось.
Мертенс (0 ажитации). Но почему же вы сразу так не подумали? Почему
написали письмо, в котором попросту потешались над всем этим и поддразнивали
его превосходительство, а в результате он прислал такой ответ?!
Томас. Потому что был идеалистом.
Mepтенс. Простите, господин доктор, я не дерзну усомниться, что вы
идеалист - ученый вашего ранга не может не быть им. Но каждый человек, в том
числе его превосходительство Йозеф, добр и способен понять благородные
побуждения, и мне кажется, идеалист должен убедить его, должен хотя бы
попытаться; я... мне кажется, идеалист - это... ну, словом, человек с
идеалами!
Томас (с издевкой). Мадемуазель Мертенс, милая, идеалы - самые заклятые
враги идеализма! Идеал - это мертвый идеализм. Истлевшие останки...
Мертенс. О-о-о! Дальше слушать незачем, все ясно: вы опять
насмехаетесь, надо мной тоже! (Она еще прежде постучала в дверь и ждала
ответа. Теперь уходит с обиженно-высокомерным видом.)
Томас (мгновенно переменив тон). Ты здесь единственная, с кем я могу
говорить, не опасаясь превратных толкований: скажи, что у вас с Ансельмом не
так?
Регина (строптиво). Почему не так?
Томас. Вы оба знаете, что с вами что-то не так. Ты перестала мне
доверять?
Регина. Да.
Томас. И правильно!.. Когда-то мы считали себя новыми людьми! А что в
итоге получилось?! (Хватает ее за плечи и трясет.) Регина! Ведь
получилось-то посмешище!!
Регина. Я на миропорядок не замахивалась. Это вы без меня!
Томас. Ладно, ладно. Ансельм, Йоханнес и я. (По-прежнему взволнованный
воспоминаниями.) Мы все ставили под сомнение: чувства, законы, авторитеты.
Все вновь было сродни всему, и одно могло превращаться в другое; бездны
между противоположностями мы засыпали, отверзая их во взаимосвязанном.
Человеческое было в нас заложено во всей его исполинской, невостребованной,
вечной возможности созидания!
Регина. Я всегда знала, что в замыслах обязательно есть какая-то
фальшь.
Томас. Да-да, ладно. Мысли, счастливые мысли, которые гонят сон, не
дают усидеть на месте, несут тебя, как лодку, подхваченную течением, - такие
мысли наверняка в чем-то фальшивы.
Регина. А я тем временем молила Господа даровать мне одной что-нибудь
необычайно прекрасное, такое, что вам никогда в голову не придет!
Томас. И что получилось?
Регина. Что ты хочешь этим сказать? Ты достиг всего, чего хотел!
Томас. Ты хоть представляешь себе, как это легко? Поначалу все идет
медленно, с раскачкой, а потом - ускоренно падаешь вверх! На наклонной
плоскости одинаково легко двигаться и вверх, и вниз... Через полгода, если
вовремя не разругаюсь с Йозефом, я стану ординарным профессором. За всю мою
жизнь я не знал ничего более постыдного, чем успех. А теперь выкладывай: что
там за история с Йоханнесом?
Регина. Вы все - мастера говорить, это вас выручает. Я так не хочу. Моя
правда жива, только пока я молчу.
Томас. И без того не поймешь, по какому случаю вы уезжаете в
путешествие - по случаю свадьбы или по случаю помолвки, а вы еще и покойника
с собой приглашаете!
Pегина. Я не хочу говорить об Йоханнесе!!
Томас. Но ты же никогда не любила его так... безмерно? А нынче? Нынче
он прямо идеал!.. У Ансельма есть в этой истории вполне определенный умысел
- какой именно?!
Регина. Ансельм ничего не делает без определенного умысла.
Томас. Да-а?! Вначале-то было не так? А теперь, когда его слушает
Мария, он просто невыносим. И все, что он делает, это своего рода душевный
обман?!
Регина (спокойно). Да, обман.
Томас (растерянно смотрит на нее; потом нарочито сухо). Ну хорошо. И
какой же в этом смысл?
Регина. Мало того, вот увидишь, при Йозефе он вообще притихнет. Будет
твердить, будто мы приехали к вам только потому, что здесь умер Йоханнес.
Томас. Увидим, дойдет ли таким манером до крайности.
Регина. Он вовсе не хотел, чтобы все так кончилось.
Томас. А чего же он хотел?
Pегина (с легким презрением, которого Томас не, замечает). Я ведь его
соблазнила!
Томас. Ты - его?! Господи, ты же никогда ни за кем не бегала! И за
Йозефа пошла, как другие принимают постриг!
Регина. Он неимоверно разволновался, когда мы вдруг снова обрели друг
друга.
Томас (поспешнее, чем ему бы хотелось). Ему плохо жилось?
Регина. Ему всегда плохо живется. Если он не может приблизиться к
какому-то человеку, то сразу делается как ребенок, который потерял мать.
Томас. Да-да-да... Братские чувства ко всему миру. Всемирный любимец.
Он и перед Марией такого разыгрывает.
Регина (невольно вкладывая в свои слова страстное предостережение).
Другой человек для него - как одержимость, как болезнь! Он полностью отдает
себя в его власть и тотчас должен поставить промежуточное сопротивление!
Томас. Что?.. Сопротивление?
Регина. Не понимаешь. А я не умею объяснить. Ну, сопротивление. Гадкое
чувство. Чтобы замахнуться на что-нибудь скверное.
Томас. А вот разные нелепости для тебя бесспорная реальность; ты всегда
была такая: чем больше чувствовала, что тебе не поверят, тем реальнее
воспринимала это сама. Но он-то не говорит о бесспорной реальности, он
твердит одно (передразнивая многозначительный тон): так могло бы быть... В
избытке чувства. Намекает на необычайные переживания. Окружает себя и свою
жизнь тайной. Регина, ему есть что утаивать?
Регина (близко подойдя к нему; настойчиво). Он будет сломлен и пойдет
на отчаянные поступки, если ты станешь ему мешать! Если вынудишь его хоть
чуточку отступить от образа, какой он строит перед Марией!
Томас. Но ведь ты не веришь, что он искренен?
Регина. Нет, конечно, это фальшь!
Томас. Ну так что же?.. Говори!
Регина. И все-таки он искренен. (В порыве отчаяния.) Ты разве никогда
не слыхал фальшивого пения с искренним чувством?! Отчего же человек с
фальшивыми чувствами не может чувствовать искренне? Не думай, что у него это
просто самовнушение, в пику тебе! Поверь, человек способен убить себя ради
чувства, которое не принимают всерьез!! Люди много чего не принимают
всерьез, и все-таки это их жизнь, возьми хоть нас.
Томас (упрямо). Посмотрим, что будет, когда явится Йозеф. (Другим
тоном.) Как хочешь, Регина, а я останусь при своем: мы все близки друг
другу, как две стороны игральной карты.
Регина (страстно, с насмешкой, страхом и предостережением). Не надо
приносить себя в жертву! Гони нас прочь! Ты слишком сильный, чтоб понять
слабых. И слишком... чистый, чтоб разглядеть обман.
Томас. А он? Он ведь тоже! Регина, он ведь не умеет лгать! Только...
Входят Мария и Мертенс; ждут, Мария с письмом в руке.
правдивость у него... очень уж замысловатая. Когда-то давно антиподом правды
в нем, как и реальности во всяком духовном существе, стала не ложь, а
скудость!
Pегина (с упорством). Да, возможно, ты прав; пусть будет, как он хочет.
Мария (мягко и медленно). По-моему, нужно както подготовиться к приезду
Йозефа.
Томас (не сразу оторвавшись от своих мыслей, с легкой насмешкой). Ах
да, конечно, Йозеф, нужно подготовиться.
Мария. Он может явиться в любую минуту. Ты разве не читал его письмо?
Томас. Нет, забыл. (Поворачивается к Регине.)
Мария. Оно у меня. Йозеф пишет, что едет поговорить с тобой. По его
словам, позволяя Ансельму и Регине жить здесь, ты попустительствуешь
обольщению и супружеской измене...
Мертенс (Марии). Но о супружеской измене тут и речи нет, я свидетель.
Mapия. И если ты не положишь конец этой непонятной ситуации в твоем
доме, он сделает свои выводы.
Мертенс. Я свидетель, что для женщины, которой совесть велит хранить
верность покойному, и для мужчины, который с такой добротой заботится о
страждущей, столь... э-э... примитивные поступки просто немыслимы.
Мария. Да-да, конечно. Но ведь Томас фактически сам вложил ему в руки
это оружие. (Томасу.) Он полагает, что в личной беседе ты, как человек
спокойный и рассудительный, поймешь...
Томас. Слушайте, а почему бы нам не уехать? К примеру, на экскурсию?
Мария. Вечером мы все равно вернемся, и он будет ждать.
Регина. Он правда может тебе навредить?
Томас. Конечно.
Pегина (с удовлетворением, какое испытывают и в неприятностях). Значит,
определенно навредит; не стоит его недооценивать. Пока внешне все было
благоприлично, он, как ягненок, терпел все капризы, отвращение, сцены.
Пожалуй, счастье всегда представлялось ему неким усилием. Пусть оно даже
утомительно, он готов примириться; а может, все это ему непонятно, и
наоборот, до некоторой степени всерьез. Но от малейшего публичного скандала
он будет отчаянно защищаться!
Мария. Он уже сейчас зовет ее женой Потифара.
Мертенс. Мученица! Жертва собственной тонкой натуры!
Регина. Но он ведь и про Ансельма говорит, что...
Мария. Тут он сам себе противоречит, потому что одновременно
подозревает измену, да?
Регина. Про Ансельма он говорит, что тот поневоле целомудренный...
(Выхватывает у Марии письмо.)
Томас. О-о!
Мария. Регина, как ты неделикатна!
Регина. Так ведь это его слова! Что-де Ансельм поневоле целомудренный
распутник.
Томас. Любопытно, однако. (Забирает у Регины письмо.) Почему сразу-то
не сказали?
Мария. В письме нет слова "распутник"; Йозеф только и говорит, что они
друг друга соблазнили и запутали.
Регина. А еще там написано: обманщик!
Томас. Обманщик?.. (Ищет нужное место.)
Регина. На третьей странице.
Томас. Неспособный любить обманщик. Вампир. Авантюрист. Откуда он это
взял?
Регина (по-гномъи вздернув плечи). Да ниоткуда...
Мария. Наверно, не стоит так негодовать на него. Он бесспорно уязвлен
ревностью, вот и возводит напраслину, чувствуя, что до Ансельма ему как до
звезды небесной!..
Томас. В конце концов Ансельму без малого тридцать пять, а чего он
достиг?
Мария. Помнится, он был приват-доцентом, как и ты.
Томас. Ровно год, и когда - восемь лет назад! Потом он оставил
доцентуру и как в воду канул. Кстати, то, о чем пишет Йозеф, странным
образом имеет некую псевдовероятность. (Со злорадством еще раз просматривает
те же фрагменты письма.) К Йозефу он подобрался под видом этакого
середнячка; участливого друга, полного симпатии ко всему миру; скромного
идеалиста... Но мы-то знаем, каков Ансельм был раньше; так какой же он
теперь - на самом деле?
Мария. Ты бестактен!
Томас. Госпожа Мертенс так почитает Ансельма, что вовсе этого не
слышит.
Мария. Он - выдающийся человек!
Томас (ехидно). О, разумеется. Вероятно. У него есть идеи! Конечно...
Но... есть ли у него идеи? Настоящие? Не только те, какими нынче сыплет
каждый второй? Это уже вопрос, и нелегкий. (Пародируя глубокомыслие.)
Испытывает ли он сильные чувства? Что ж, страсть, все равно какая, набирает
силу под стать человеку, которым она овладевает.
Мертенс. Он едва не покончил с собой, когда отъезд, казалось, готов был
сорваться!
Томас. Правда? Так-таки едва не покончил? Главное - способность чувства
к метаморфозе; оборванная веревка была пуповиной многих великих
произведений, и лишь глупец просто вешается по-настоящему.
Регина. Но... обманщик?
Томас. В том-то и заключено визионерство; обманщик тоже едва не
вешается; первый шаг у великих и у обманщиков одинаков.
Mepтенс. О, боюсь, подобные рефлексии отражают лишь вашу
предубежденность против доктора Ансельма.
Томас. Ошибаетесь, сударыня; я человек дурной и никогда не заслуживал
иметь друга, но он у меня был - Ансельм.
Мария (подводя итог). Ансельм, бесспорно, человек выдающийся, и зачем,
в самом деле, сразу пускаться в бесполезные сравнения? Достаточно того, что
ты натворил своим письмом.
Mepтенс. Его превосходительство ссылается на ваши собственные слова!
Мария. Именно ты внушил ему, что они от него сбежали.
Томас. Неуверенные люди от уверенного!
Мария. Ладно, Томас, я не собираюсь затевать спор, но самое позднее
через три часа Йозеф потребует решения. Что же будет?
Томас. Ничего.
Мария. Ничего?
Мертенс (в один голос с Марией). Ничего!
Томас. Все разъяснится. Ансельм и Регина, конечно, никуда не уедут.
Мария. Значит, ты поговоришь с Йозефом? Ансельм наотрез отказывается.
Томас (обескураженно). Ансельм отказывается?.. (Почти кричит.) Он
отказывается! (Смотрит на Регину, которая вместе с Мертенс идет к выходу.)
Pегина (с насмешкой). У него есть сопротивления!
Мария (намереваясь опять скрыться в спальне). А то письмо написал ты.
Томас. Что ж, в таком случае я устрою Йозефу торжественную встречу!
Мария, Мертенс, Регина (опять останавливаясь). Торжественную встречу?!
Томас (мрачно). Да, торжественную встречу, черт побери, чтобы создать
ему подходящее настроение. Сколько есть опустевших коконов, из которых
некогда выпархивали мотыльки человеческого восторга, все вокруг него
развешу! Негритянские тамтамы, сосуды для божественного хмеля, плащи из
перьев, в которых самцы танцуют перед самками!
Mapия (в дверях). Но он взбешен. И наверняка решительно разделается с
тобой, если ты и дальше станешь вести себя так глупо! (Уходит.)
Томас смотрит на Регину, делает несколько шагов к ней, но так как она, сама
того не замечая, медленно идет вместе с Мертенс к выходу, он поворачивает
назад и нехотя следует за Марией.
Мертенс (останавливаясь у двери). Правота за вами. И вы никак не должны
допускать, чтобы с вами обошлись несправедливо. Помешайте этой торжественной
встрече!
Регина. Если Томас вобьет себе что-то в голову, его не обуздаешь.
Мертенс. Тогда надо отсюда бежать!
Регина. Ради Ансельма Томас поставил на карту все свое будущее.
Мертенс. А разве этот превосходный человек не достоин много большего?
Но доктор Томас все вам испортит. Умоляю вас, не поддавайтесь его влиянию,
давайте уедем вместе с АН седьмом!
Регина. Ансельм не хочет уезжать.
Мертенс. Понимаю, он человек чести, не хочет бежать. Тогда пусть сам
поговорит с его превосходительством Йозефом; он ведь изумительно владеет
словом.
Регина. Зачем? Я же не выйду за Ансельма, это исключено.
Мертенс. Ах, какое малодушие! Неужели вам непонятно, что доктор Ансельм
отказывался говорить с его превосходительством только потому, что ваш кузен
Томас нанес ему обиду? Доктор Томас все вымораживает своими теоретическими
рассуждениями.
Регина (таинственно). Но, милая моя, вы разве не замечаете?
Ничегошеньки не замечаете?
Мертенс. Что я должна замечать?
Регина. Тсс! Тише! (Осторожно высовывается из окна - посмотреть, не
подслушивает ли Ансельм.) От него нигде не скроешься - гляди в оба!.. Вы
разве не замечаете, что Ансельм любит Марию?
Мертенс. Что вы говорите! Это преступно! Ваша сестра! Жена его
единственного друга! Нет-нет! (Хватает Регину за плечо.) Регина! Ах, при
всем вашем уме - и эти глупые, глупые фантазии!
Регина. Но почему бы нет? Что здесь особенного?
Mepтенс. Что особенного?! Не говорите таких ужасных вещей!
Регина. Вы безумно преувеличиваете: перед ним новый человек - он
охвачен любопытством, ну, быть может... взволнован. Но что я говорю - новый
человек! Ведь только по случайности на Марии женился не он, а Томас.
Mepтенс (забыв о негодовании). Я думала, это вы тогда по случайности
вышли за Йоханнеса, а не за него.
Регина. Или не за Томаса, у нас это было почти все равно. Теперь же в
собственном его костюме, который он своими руками отдал, разгуливает другой
- вот уж мистика так мистика. И вообще, тут не какая-то глупая интрижка, что
берет начало с бабы; нет, тут все начинается где-то в нем самом, а потом
бурно перекидывается на женщину!.. Да! То-то и оно!.. О любви и речи никогда
нет! Телесная встреча фантазий - вот что это такое! Фантастическое
преображение... (Скользя взглядом по комнате в поисках сравнения.)
...стульев... занавесей... деревьев... А посредине - человек!
Mepтенс. Ну что вы, не надо так, успокойтесь! Доктор Томас испускает
флюиды, которые вам явно во вред. Давайте-ка перед завтраком немного
прогуляемся. (Тянет вяло упирающуюся Регину за собой. У выхода - за
разговором они снова очутились в комнате - опять останавливается.) А госпожа
Мария?
Регина. Моя сестра? Эта глупая толстая кошка выгибает спинку, когда ее
гладят.
Уходя, пропускают в дверь Горничную, которая ставит на стол поднос с
завтраком, стучится в спальню и опять выходит из комнаты; входят Томас и
Мария.
Томас (у окна, глубоко дыша). Я проснулся, хотел поговорить с тобой,
включаю свет - ты лежишь с открытым ртом, вся расслабленная...
Мария. Чудовище, почему ты меня не разбудил?
Оба принимаются заканчивать свой туалет.
Томас. Да, почему? Потому что едва не стал на колени, будто отшельник!
Ты лежала такая большая, некрасивая, безгласная. И я растрогался.
Мария. Уж и поспать спокойно нельзя.
Томас. Когда вообще не бываешь один...
Mapия. И много лет состоишь в браке: да, да, да! Право, я этого больше
не выдержу!
Томас. После стольких лет в браке и ходишь как бы все время на четырех
ногах, и дышишь в две пары легких, и каждую мысль думаешь дважды, и время
между серьезными делами вдвойне забито всякими пустяками - вот и мечтаешь
иной раз стать этакой стрелой в разреженном воздушном пространстве. И
вскакиваешь ночью, пугаясь собственного дыхания, которое только что было
ровным и спокойным - без твоего участия. Но подняться не можешь. На колени и
то по-настоящему не встаешь. Вместо этого чиркаешь спичкой. И оказывается,
рядом еще некто из плоти и крови. Именно это и есть любовь.
Мария (заткнув уши). Сил моих больше нет слушать.
Томас. Ты даже ненависти ко мне никогда не испытываешь?
Мария (сразу опуская руки). Я? Ненависти?
Томас. Да, самой настоящей ненависти. Мне было показалось, нынче утром.
Ты шла босая, несла свое тяжелое тело, а я стоял на пороге, маленький, до
боли жалкий, и моя небритая щетина, колючая и ломкая, топорщилась в дверном
проеме. Ты, верное, ненавидела меня тогда, как нож, который вечно тебе
мешает?
Mapия (с горечью, спокойно и уверенно). Это конец любви.
Томас (восторженно). Нет, подлинное начало! Пойми же: любовь -
единственное, чего между мужчиной и женщиной не бывает вообще. Как особого
состояния. Реальное переживание предельно просто - пробуждение.
(Оживленно.). Я наблюдал, как ты подрастала рядом со мной, наблюдал
по-братски, но, разумеется, не с тем сочувствием, какое питал к себе самому.
Потом я наблюдал - ты уж извини! (Ироническим жестом намекает на ее рост.) -
как ты все росла, росла... Обгоняя меня. И однажды настал миг, когда ты
явилась передо мною огромная, неохватная как мир. Это был удар молнии,
хмельной дурман. Все, что меня окружало - облака, люди, планы, - было еще
раз окружено тобой, вот так же сквозь удары сердца матери слышно биение
сердца ребенка. Свершилось чудо открытия и единения. (С меньшим пылом.) Или
как уж там принято говорить.
Мария. А сегодня кажется, будто мечтали мы в сточной канаве.
Томас. Если угодно, да. Мы вновь просыпаемся и обнаруживаем, что
валяемся в сточной канаве. Массы жира, скелеты, заключенные в
чувствонепроницаемую кожаную оболочку. Восторг улетучивается. Но в итоге
будет то, что из всего этого сделаем мы. Подлинная человеческая пикантность
именно такова, все прочее - преуменьшающая гипербола.
Мария. Я хотела только одного: чтоб ты добился успеха. И когда, усталый
от непомерной нагрузки, ты приходил в спальню в два, в три часа утра,
по-детски сердитый, я тебя понимала. В чем заключалась твоя работа, я не
знала, но это было и мое счастье, моя человеческая ценность; я была уверена:
в этом неведомом была часть меня. А теперь все по-другому. Ты ушел прочь,
избавился от меня.
Томас. Потому что видеть не могу, как ты ползешь прямиком в медовую
ловушку!
Мария. Что ты такое говоришь!
Томас. Он обольщает тебя. Ведь он тщеславен и не может отказаться от
твоего благодарного восхищения.
Мария. От его преувеличений мне иной раз просто жутко становится.
Томас. Однако же эта омерзительно слащавая белиберда действует на тебя.
Мария. Я не такая дура, чтоб постоянно талдычить "любовь! любовь! ". Но
представь себе, у меня тоже порой бывает ощущение, что не мешало бы сделать
из своей жизни что-то получше этой косной рутины!
Томас. Порой? С тех пор как здесь появился Ансельм. Он не дает тебе
понять меня.
Мария (взяв себя в руки, подходит к нему). Но ты же сам прямо-таки
бредил им, когда его здесь не было, да и когда он уже был здесь! Ты говорил:
у него есть то, чего нам не хватает!
Томас. И что же это?
Мария. Нелепый вопрос! Мне всего хватало. А теперь, видишь ли, тебе
что-то взбрело в голову, и ты решил опять выставить его плохим;
исключительно ради пробы сил, такой уж ты уродился.
Томас. Ну-ну, скажи, какой я уродился.
Мария. Ни капли живого сочувствия другому. Все у тебя идет не от сердца
- вот что удручает!
Томас. Значит, от головы?
Мария (возбужденно). Нет, я в самом деле больше не могу! О, эта вечная
"работа" и вечные игры с реальностью! Добился признания, так и живи себе
тихо-спокойно. Неужели этого мало?
Томас. Ты же попросту повторяешь... Увы, сейчас я тебе не отвечу. Его
святейшество изволили явиться!
В оконном проеме до пояса виден Ансельм.
Ансельм. Как нынче почивали?
Мария (неприветливо). С чего бы такая церемонность?
Ансельм. Вы, наверное, спите как сама земля.
Мария. Что вы имеете в виду? Так же крепко или всегда вполглаза?
Ансельм. Мне представляется, что, когда вы спокойно лежите, вокруг вас
растет кольцо зеленых гор.
Небольшая смущенная пауза.
Мария. Томас меня разбудил, сегодня он был на редкость беспокоен.
(Смущенно.) Нет... то есть... хотя в конце концов почему бы не сказать и
так?
Ансельм (иронически). Ну разумеется, почему бы и нет?.. Что тут такого?
Томас. А что ты думаешь насчет Йозефа?
Мария. Регина все ж таки вряд ли успела показать ему то письмо.
Ансельм. Н-да. Я с Региной еще не говорил.
Томас. Она где-то здесь. Это ее очень взволновало.
Мария (видя, что Анселъм как будто бы собирается уйти). Нет-нет. Письмо
у меня. Для начала прочтите. (Отдает Ансельму письмо.)
Томас на некоторое время уходит в спальню, оставив дверь открытой. Ансельм
заглядывает в письмо, но тотчас перестает читать и смотрит на Марию.
Читайте же.
Ансельм влезает в окно
Ансельм. Вам случалось когда-нибудь видеть сны, в которых человек
хорошо знакомый, бесконечно ласковый и нежный, вдруг предстает чужим, этакой
сплошной мешаниной требовательных желаний и чувства собственности?
Mapия. А потом перед тобой взбудораженная куча палой листвы, и что-то
под ней в любую минуту может взорваться?
Ансельм. Ладно, Мария; раньше, когда вы были девушкой Марией, я был
вашим другом, а теперь вы носите имя Томаса, и я взорваться не могу.
Mapия. И при этом вы беспрестанно смотритесь в зеркало!
Ансельм (застигнутый врасплох). Думаете, я себя вижу? Господи, ну да,
конечно, как пятно в зеркале. Глаза - это руки, ни разу в жизни не мытые;
оттого-то они сохраняют грязную привычку трогать все подряд. И
воспрепятствовать невозможно! Иногда мне хочется прокалить их, чтобы,
очистившись от всех прикосновений, они сберегали только ваш образ.
Мария. Господи Боже, Ансельм!
Ансельм. Да, вам смешно, по-вашему, это преувеличение, каких хороший
интеллигентный вкус избегает. Экий спесивый блюститель. Ох и побледнеет этот
сверхинтеллигентный вкус, коли глаза впрямь зашипят на раскаленной стали! И,
разбежавшись каплями, испарятся!
Мария. Фу! Опять вы смакуете эти мерзости!
Ансельм (с жаром). Я бы, не дрогнув, повернул нож и в вашем сердце!
Если б мог однажды вернуть вас с порога. Где женщины расстаются с корсетом.
С заемной "опорой". Со здравым смыслом вьючного животного, который все
сносит - детей и больных, мужчин и безрассудное убийство на кухне.
Mapия. Да читайте же наконец! У вас правда есть что обсудить, и срочно.
Ансельм (смягчившись от ее решительности). Как все-таки замечательно,
что вам никогда не удается застать меня врасплох. Я заранее знаю все, что вы
сделаете. Заранее ощущаю это в себе как болезненно набухшую почку.
Мария. Разумеется, простенькие идейки здравого смысла угадать несложно!
Ансельм. Я не хочу необыкновенных переживаний! Самые глубокие
переживания - будничные, нужно только освободить их от привычности. (Тихо.)
Вот этого он не знает. А вы теперь не знаете себя. Измельчали под его
влиянием.
Мария. Вы уже слышали мой ответ: я люблю Томаса.
Ансельм. Я не спрашиваю, любите ли вы его; на этот вопрос ответа вообще
нет!.. (Сдерживаясь.) Решайте сами, может быть, здесь то, о чем я вам сейчас
расскажу. Однажды меня захватила, заворожила... ива. На просторной лужайке
только и были - я и одно это дерево. И я еле устоял на ногах, ибо то, что
так сиротливо сплелось и завязалось узлом в его сучьях, этот страшный ровный
поток жизни, я чувствовал в себе, но мягким, податливым, текучим. И я упал
на колени! (Секунду тщетно ждет от Марии отклика.) Вот и все мои чувства. И
к вам тоже.
Мария. Ансельм... подобные преувеличения мало что стоят. Ну
почувствовали вы это, так ведь даже ниц не пали по-настоящему.
Ансельм. Вот как?! Томас и вправду начисто лишил вас глубины.
Мария. Вы безобразно относитесь и ко мне, и к Регине.
Ансельм. Люди вроде вас, которых уже ничто не повергает ниц, не вправе
делать упреки! Я бы многого в жизни мог достигнуть, но каждый раз
приходилось от всего отказываться. Ведь когда веришь, неизбежно
спотыкаешься. Но ведь и живешь, только пока веришь!
Мария (боязливо и тревожно). Читайте! Томас хочет с вами поговорить.
Ансельм. Лучше я расскажу вам одну историю: когда я был монахом...
Мария. Что-что? Вы были монахом?
Ансельм. Тише!! Томас ни под каким видом не должен об этом знать!
Мария. Но, Ансельм, вы же рассказываете небылицы.
Ансельм. Вам я никогда не расскажу небылицу. Это было в Малой Азии, у
подножия горы Акусиос. В маленькое незастекленное оконце я видел из кельи
море...
Мария (протестующе). Читайте, читайте!..
Ансельм не желает, но, слыша приближающиеся шаги Томаса, все же заглядывает
в письмо.
Чем вы только не занимались, пока мы все жили здесь. (Вновь принимается
за свой туалет.)
Входит Томас.
Томас. Еще не закончил? Мария. Прочтите последний раз...
Ансельм пытается поймать ее взгляд, чтобы скрепить мир, заключенный через
эту крохотную поддержку, но она прячет глаза. Ансельм уныло пожимает
плечами, потом быстро просматривает письмо.
Томас хочет устроить Йозефу торжественную встречу и еще больше его
разозлить. А я не хочу, чтобы мы себя так вели. В конце концов Йозеф наш
близкий родственник, а там видно будет!
Томас (мнимо шутливым тоном). Я хочу послушать Ансельма! (Садится,
смотрит на Ансельма.)
Напряженная пауза. Ансельм, все больше нервничая, медленно поднимает голову;
в глазах его теплится решимость.
Ансельм. Твое письмо все испортило.
Томас. Та-ак, мое письмо... Но ты же с ним согласился.
Мария. Тогда пускай Томас и попробует все исправить!
Ансельм. Нет, Томасу нельзя говорить с Йозефом, я не допущу!
Томас (настороженно). Значит... ты сам поговоришь с ним?
Ансельм (бросая письмо). Я не могу.
Томас. В самом деле? Не можешь? (Испытующе смотрит на Марию.)
Мария. Вы что же, всерьез намерены стерпеть все Йозефовы упреки?!
Ансельм. Не знаю, что вам ответить. Суть в том, что я обманщик, так?
Томас. Так.
Ансельм. А в самом деле... разве я не обманщик? Разве же всякий
человек... который жаждет захватить другого... и захватить во много раз
сильнее, чем руками, понимаете?.. и убедить его (с нажимом), хотя в своей
правоте никто до конца не уверен... разве же всякий человек не обманщик?
Мария (нехотя, пока Томас невольно проверяет ее впечатление).
Чрезмерная впечатлительность!
Ансельм (начиная нервничать). Я сам не знаю, чего я хотел - спасти
Регину или насолить Йозефу. Иногда бываешь великодушным и дерзким, как во
сне. Теперь я жалею.
Мария (завороженно). О чем вы жалеете, Ансельм? Говорите, пока не
поздно!
Ансельм. Я не знаю, что ответить Йозефу. Правота, которая идет от
сердца, необычайно заразительна. Оставьте вы меня.
Mapия. Да говорите же.
Ансельм. Дело сделано, окончательно и бесповоротно. Один раздавил
другого, как вредное насекомое. Сапогом. И вдруг этот другой поднимается. А
немного погодя стоит в нас на той же высоте, что и в себе, как в
сообщающихся сосудах! Перетекает в нас и нас же оттесняет! Ни в коем случае
нельзя недооценивать (как бы с опаской), ведь тут он себя и покажет, этот
другой человек!
Томас (напряженно следивший за реакцией Марии). Тогда остается одно: не
мудрствуя лукаво, сделать самую что ни на есть тривиальную вещь - оказать на
Йозефа небольшой практический нажим. Наймем сыщика и хорошего адвоката;
какая-никакая слабинка и у Йозефа найдется.
Mapия (с ужасом). Ты готов прибегнуть к таким средствам?!
Томас. В свое время Йозеф кое в чем мне признался. Давно-давно. Сыщик
нужен исключительно для раскапывания подробностей, ну а если Йозеф даже и
чист душой (с язвительным, намеком), факты можно сопоставить и увязать.
Факты охотно свидетельствуют не в пользу души. Разве нет, Ансельм?
Мария. Но это же низость! Йозеф всю жизнь делал тебе только добро!
Томас. И я ему тоже, по мере сил! Я и теперь искренне ему благодарен и
в иной ситуации с радостью сделал бы для него доброе дело.
Мария. Я тебя не узнаю. Если ты не порядочный человек, я уж и не знаю,
кто тогда.
Томас. Кто? Ансельм. Потому что он от сыщика откажется.
Мария. Томас, это просто нервный срыв! Такими вещами не шутят! Ты
ведешь себя как последний мерзавец!
Томас. Ансельм, что тут особенного? Нельзя мне, да? Стало быть, я
мерзавец? Я мерзавец, и мне нельзя?
Ансельм. Ты прекрасно знаешь, что я согласен с Марией! Эта твоя затея
совершенно безответственна и недопустима.
Томас. Сыщик - всего лишь символ того, как мало нас трогают идиотские
хитросплетения, без которых он жить не может. А раз не трогают, можно смело
ими воспользоваться!
Mapия. У Томаса сразу крайности!
Ансельм (с иронической скромностью). О, пожалуй, он прав. Понятно:
когда таишь в себе Нового Человека, деликатность ни к чему.
Томас. Значит, не можешь?
Мария. Томас, если ты способен это сделать, у тебя и вправду нет
никаких человеческих чувств!
Томас (улыбаясь, но лишь с трудом заставляя себя говорить шутливым
тоном). Ансельм, коль скоро в этой истории одному из нас двоих суждено
остаться мерзавцем, ты им быть не можешь! (Чтобы не потерять самообладания,
уходит в соседнюю комнату; дверь остается открытой.)
Ансельм (язвительно). Наверно, реформаторы должны быть бесчувственны;
тому, кто намерен повернуть мир на сто восемьдесят градусов, задушевная
связь с ними противопоказана; допустима лишь умозрительная.
Мария. Но вы же ехали сюда именно ради встречи с ним!
Ансельм. И потом, настает время отречься от самого себя. Освободиться,
вырваться - так кузнечик оставляет пленную лапку в руке сильнейшего.
Mapия. Я вас не понимаю.
Ансельм (улыбаясь). Мне страшно.
Мария. Это в конце концов только слова.
Ансельм (серьезно). Мне действительно страшно.
Мария. Слова!
Ансельм.Я боюсь каждого, кому не умею внушить веру в меня, кто, как я
чувствую, ничего от меня не получает и мне тоже ничего не дает.
Мария. Но вы-то чего хотите?
Ансельм. Уже и сам не знаю! Томас не дает мне опомниться.
Mapия. Я хочу, чтоб вы поговорили с Томасом начистоту. Вы же мужчина, в
конце-то концов!
Ансельм. Не знаю, как вы себе его представляете, этого "мужчину". Не
выказывать слабость - еще не признак силы. Я не могу!
Мария. Стало быть, вы действительно боитесь Йозефа? Стало быть, вы
боязливы?
Ансельм. Да. Когда я не вызываю чувств и потому не могу чувствовать
сам, я жутко боязлив, сверхъестественно боязлив.
Мария (насмешливо). А если вы чувствуете?
Ансельм. Затушите сигарету о мою руку.
Мария. Это куда больнее, чем может выдержать столь чувствительный
человек.
Ансельм. Если тушишь медленно, это правда больно. (Хватает Марию за
запястье.)
Мария. Что вы себе позволяете?! (Пробует вырваться.) Пустите! Все равно
ведь пустите в последнюю минуту... И нечего на меня так смотреть! Я не
боязлива... Нет, не такой уж вы и сильный. Ну все, пошутили и будет!
Ансельм (не выпуская ее). Вы ошибаетесь, я не добряк. И не трус от
сердечной слабости...
Сломив сопротивление Марии, он прижимает к своей ладони горящий кончик
сигареты, которую она держит в руке. Лицо у него фанатично-азартное и едва
ли не чувственно-восторженное, у Марии - сердито-растерянное.
(Пытаясь обратить все в шутку.) Вот видите, если понадобится, я прыгну в
огонь.
Мария. Как же так можно!
Ансельм (не спеша стряхивая с ладоней и одежды крохотные угольки). Да,
как можно?! Я не добрый дух.
Томас, уже полностью одетый, возвращается из спальни и замечает: что-то
произошло.
Томас. Что такое? Что у вас стряслось?..
Молчание.
Мне знать не положено?
Мария (упрямо, обоим). Не понимаю, почему вы не способны выпутаться из
этого положения.
Томас. Ну что, сыщика все по-прежнему отвергают?..
Мария пожимает плечами.
Так я и думал. (Секунду-другую беспомощно стоит перед ними, хочет уйти, но
возвращается. Смотрит на Ансельма.) Вот смотрю на тебя и сразу вижу: ты и
все же не ты! Ансельм, мы опять, как много лет назад, сидели вдвоем чуть не
ночь напролет, забыв о времени. И ты соглашался со мной. В том числе и
касательно сыщика!
Нечаянно возникает маленькая смущенная пауза.
Мария (как бы удивляясь, что сразу этого не сказала). Но можно ведь и
передумать.
Ансельм. Налетел на меня как ураган - ну и уговорил! (С нескрываемым,
отвращением.) А я не могу постоянно жить в мире, где все охаивают и
презирают!
Томас. Сказать, что ты под этим прячешь? Как иной прячет отсутствие
пальца? Жизнь у тебя не удалась - вот и все! Другого никто и не ждал!
Ансельм (резко и насмешливо, к Марии). Он всегда жил в своих идеях.
Безраздельный владыка бумажного королевства! Отсюда чудовищные излишки
самоуверенности и самоуправства. Зато стычки с людьми воспитывают скромность
и самоограничение.
Томас. Ансельм?! Разве Йозеф выдумал то, о чем пишет в письме? Или это
все мои инсинуации?
Смотрят друг на друга.
Ансельм. Конечно, выдумал.
Томас (резко, нетерпеливо). Мне в общем безразлично, какими
разоблачениями он там грозит! Любое из них вполне возможно!
Мария (протестующе). Томас!
Томас (пресекая протест и как бы вызывая Ансельма на откровенность).
Есть люди, которые всегда только и знают, что бы могло быть, тогда как
другие, вроде сыщиков, знают, что имеет место. Зыбкая неопределенность
против твердой уверенности. Привкус возможной перемены. Безадресное чувство
- ни симпатии, ни антипатии - меж возвышенным и привычным в мире.
Ностальгия, но без родины. Тут все возможно.
Мария. Ну вот, опять теории!
Ансельм. Да, теории. Меткое слово - прямо в точку. Но как страшно,
когда теории вмешиваются в жизнь и смерть. (Нервничая, снова берет в руки
письмо.)
Томас (горько, обвиняюще, все более страстно). Хорошо, пусть это
теории. В юности мы тоже развивали теории. В юности мы знали, что все, ради
чего старики "всерьез" живут и умирают, по идее давно стало анахронизмом и
жуткой скучищей. Что ни одна добродетель и ни один порок не сравнятся
фантастичностью с эллиптическим интегралом или летательным аппаратом. В
юности мы знали, что происходящее в реальности совершеннейший пустяк по
сравнению с тем, что могло бы произойти! Что весь прогресс человечества
заключен в том, что не происходит, а только мыслится, - в человеческой
неуверенности и пылкой увлеченности. В юности мы чувствовали: у страстного
человека вообще нет чувства, есть только безымянная сила, неистовая, как
ураган!!
Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю, что все это
были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям
недостает толики смиренного признания, что все идеи ошибочны и как раз
поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить!
Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм!
Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое?
Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым от конца! (От
возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем смирении и
человеколюбии! Он что, выдумывает?
Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек!
Томас. Но ты же любишь Регину? Или ради Йозефа мучаешь ее
неизвестностью, заставляешь страдать?!
Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды.
Томас (еще раз пытаясь его пронять). Ансельм! Какая-то часть тебя
отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то тебе
дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он
как дыхание умирающего. И такое есть в каждом. А другая часть тебя
опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в самой-то
глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в кабинете
этакая обезьяна с камнем в руке и обдумывает, как лучше всего расколоть
орех. Не задаваясь ни единым вопросом, касающимся высшего человеческого
счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают мозг в гротескное
подобие женского лона, которое так и жмется ко всему крепкому и прочному.
Ансельм, в юности мы легко это выдерживали, ведь юность не размышляет о
смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и успехом. Но
проходило еще немного времени, и в тебе вдруг впервые оживала мысль, что
никогда не бывает ни три часа, ни четыре, ни двенадцать, просто вокруг тебя
безмолвно восходят и заходят созвездия! И ты впервые замечал: что-то в тебе,
неведомое для тебя самого, следует за ними, словно прилив и отлив. И аскет
обвивал канатом свое сердце, а другой конец, захлестывал за самую большую
звезду, которую видел ночью, и так пленил себя. Сыщик же глядел на следы,
ему незачем обращать лицо вверх. Но мне? и тебе? Когда ты искренен, хотя
тебе внимает Мария? Ансельм, одиночка - чудак, двое - новое человечество! (В
изнеможении умолкает.)
Пауза.
Мария (наконец тоже завершив свой туалет, оживленно). Оба вы чудаки! До
меня только сейчас дошло, какие вы упрямцы. Вы хоть словечком о Йозефе
перемолвились?..
Оба удивленно оборачиваются к ней, точно услыхав голос из другого мира.
(Смеясь.) Ансельм-то совсем присмирел. Вам бы все же поговорить с Томасом
начистоту - тогда он откажется от своего символического сыщика!
Томас (еще в полной растерянности). Конечно, откажусь.
Мария (продолжая). А Ансельм обжегся. Ансельму больно. Надо приложить
что-нибудь холодное. (Прикидывает, из чего бы сделать повязку.) Ты ступай,
ступай, он скоро придет, прямо в твою комнату.
Ансельм (с вымученной уступчивостью). То-то в нем и опасно, что он всех
убеждает.
Томас. Так нужно, Ансельм? (Вопросительно смотрит на Ансельма, который
заставляет себя утвердительно ответить на этот взгляд. И все же неуверенно и
горько.) Неужели? Ладно, я подожду. Марию ты разочаровывать не станешь.
(Уходит.)
Ансельм тотчас вырывает у Марии руку, которую она не успела как следует
перевязать.
Ансельм. Я к нему не пойду.
Мария. Что вы сказали?
Ансельм. Что я к нему, конечно же, не пойду.
Мария. Больше я с вами не разговариваю.
Ансельм (беззаботно). Он еще в детстве был всезнайкой. Но я не хотел
ему отвечать! Не обязан я отвечать! (Торжествующе.) Не обязан, Мария!! Не
обязан. Я могу закрыть глаза, заткнуть уши, задраить все люки и упрятать в
потемках все, что знаю; а великий взломщик с двумя своими ломиками -
рассудком и заносчивостью - пускай беснуется и стучит снаружи...
Мария делает недовольную мину и не отвечает.
Я скорее уеду, чем впущу его!
Мария. Вот и уезжайте! Так будет лучше всего. Ансельм. Едемте со мной!
Мария. Что вы сказали?
Ансельм. Уедемте вместе.
Мария ошеломленно смотрит на него. Пауза.
Мария. Вы с ума сошли! Что вы опять придумали?
Ансельм (немного помолчав, другим тоном). Разумеется, вы поняли мое
предложение превратно, так я и думал.
Mapия. Я даже не пытаюсь понять. Я осталась, потому что хочу здесь
прибрать. Если желаете сказать еще что-то, извольте; полагаю, у вас нет
намерения обидеть меня.
Ансельм. Не знаю, обидит ли вас, если я скажу, что люблю Томаса больше,
чем вы. Ведь мы с ним очень похожи. Теперешний его срыв - всего-навсего
подражание мне. А моя враждебность, пожалуй, идет от страха за себя. Но
вы-то бесполезно страдаете от него и сами себе в этом не признаетесь.
Мария. Страдает он! Это сильный человек, который всегда добивался, чего
желал, утратил уверенность в себе.
Ансельм (ревниво). Томас все умеет, но только не страдать!
Мария. Ужасно, когда видишь все это, а помочь ничем не можешь.
Ансельм. Вы-то могли бы.
Мария. Я? Ах, Ансельм, тут зоркость вас подводит! Я ничегошеньки не
понимаю в этих нечеловеческих идеях.
Ансельм. Есть одно средство.
Мария. Ну так говорите скорее.
Ансельм. Я уже сказал.
Мария (помолчав). Но это же мечтания, прожектерство.
Пауза.
Ансельм. По-вашему, я оспариваю превосходство Томаса, чувствую себя
рядом с ним умственно ущербным?
Мария. Говорят, вам пришлось уйти из университета, из-за стычек?
Ансельм. Я сделался невыносим. Мне бы жить в эпоху инквизиции! Если
какой-то человек придерживается иного мнения, я вижу звериный оскал
каменного идола. Кто понимает, разглядит за ним бесстыдную решимость
утопающих, которые дерутся из-за места в лодке.
Мария. Но люди ведь не могут не иметь разных мнений!
Ансельм. Наверно, у меня просто не хватает терпения. Ах, Мария, нам
обоим не хватает на него терпения. Мне необходимо чувствовать, что для
кого-то я - самое главное, решающее. А не то я чувствую себя отверженным.
Томас способен обходиться без людей, но согласитесь, это же чудовищно!
Мария. Тут вы, пожалуй, отчасти правы; в Томасе есть что-то
нечеловеческое, я ему сто раз говорила.
Ансельм (быстро подхватывая). Он всех презирает. И верит только силе
поднятого камня, ведь именно такова сила его разума; ох уж этот разум, что
ныне правит миром. Силы, действующие между людьми, от лица к лицу, между
ласточками осенью, неизъяснимые силы тепла и румянца, силы доброжелательного
или враждебного сосуществования, которые есть даже между лошадьми в
конюшне... пожалуй, ему знакомы... (Насмешливо.) конечно, знакомы. Но
истинам, которые можно постичь лишь в секунды потрясения, которые, как
искры, пробегают между двумя людьми, - этим истинам он не верит.
Mapия. Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. Но и в ваших словах
есть что-то неуловимое, исчезающее, как только пытаешься вникнуть в суть.
Что-то нереальное, недостоверное.
Ансельм. Именно в вас эти силы благословенно изобильны. Всякое движение
вашего тела идет от них, лучится ими. Я не преувеличиваю, Мария, порой я так
полон ими, что просто боюсь, как бы мои руки, ноги, лицо ненароком не начали
повторять ваши движения и вашу мимику, как травы, растущие на дне стремнины.
Мария. Однако вы преувеличиваете, да еще как!
Ансельм. Но это же самое натуральное! Сама человеческая природа! Не
принижайте себя! Вы знаете, разум вообще не может ничего постигнуть, даже
лежачий камень, зато любовь постигает все. В анонимном приближении и
сродстве. А отношения мужчины и женщины всего-навсего частный случай,
важность которого непомерно завышена. Но Томас отучил вас думать об этом.
Признайтесь, он угнетает вас до потери сознания. Что значат для вас его
понятия и соображения!
Mapия. О, это всегда увлекательно и полезно!
Ансельм. О! Правда? Но вы куда глубже, чем он, связаны с людьми и
вещами. Я ведь помню, какая вы были!
Мария. Юношеские глупости.
Ансельм. Томас терпеть не мог эти ваши силы, он вообще не терпит
никакой силы, кроме своей собственной. Теперь ему их недостает. И в этом его
трагедия, причем он обо всем догадывается, мне ли не знать.
Mapия. А чего, собственно, вы хотите?
Ансельм. Ну что особенного, если вы вдруг уедете со мной и с Региной?
Мария. Но зачем?
Ансельм. Втайне. Этакий нежданный удар - единственное, что может его
встряхнуть и заставить крепко задуматься. Иначе он сам себя уничтожит.
Мария. Но что скажет Регина? Ведь она мечтает, чтобы все поскорее
уладилось и вы поженились!
Ансельм. Да ничего она не скажет! Ладно, придется открыть вам еще один
секрет, Мария: я никогда не обещал Регине чего-то большего, нежели дружба.
Мария. Но зачем тогда было все это затевать?! Разве о другом хоть
когда-нибудь говорили?
Ансельм. Я хотел помочь ей! Знаете, почему Йозеф называет меня
обманщиком? Потому что не понимает, что, помогая Регине отойти от него, я не
люблю ее в узком, будничном смысле этого слова.
Мария. Так ведь он и говорит: Потифар?
Ансельм. Потому что каким-то образом догадался. А я просто хотел, чтобы
она вновь научилась жить, хотел пробудить в ней чувства, повесить на нее
тяжелые гири, вытащить из призрачного вакуума, в котором она очутилась.
Мария. Так ведь история с Йоханнесом уж и вовсе чистейшая химера,
призрак?!
Ансельм. Потому-то и Томас зовет меня обманщиком! Вынужден признаться и
в этом. Я терпел, чтобы защититься! Регина считала за благо понимать меня
превратно; она дошла до предела. А мне было страшно, что человеческие узы
опять обернутся этой судорогой: вот и пришлось переключить все на Йоханнеса.
Каков бы он ни был, он не я!
Мария. Сколько вы натерпелись! Ужас!
Ансельм. Видно, по слабости характера. Эта история началась еще до
меня. Регина общалась с покойным Йоханнесом как с живым святым-заступником.
Только ни от чего он ее не защитил, ни от чего! Она ведь из тех, у кого нет
подлинных связей с другими людьми. Чувства у нее сидят в голове, как у
Томаса. Такие люди вечно впадают в крайности! Пожалуй, меня тогда тронула
жалкая беспомощность этой выдумки. Но я как раз и решил
потихоньку-полегоньку отучить ее от этого наркотика, а тут Томас возьми и
вмешайся. Женитьба, письмо Йозефу, сыщик - теперь вы можете себе
представить, что он натворил.
Мария. Пока что отнюдь не полностью с вами согласна, Ансельм, хотя,
пожалуй, начинаю кое в чем угадывать логику, которой до сих пор не понимала.
Ансельм. Во всей этой истории Томас беспощадно рассудочен, а ведь в
Йозефе он борется именно с такой беспощадной рассудочностью, но только в
Йозефе!
Mapия. В самом деле, отчасти вы правы, чуточку правы... Требуется
хорошая встряска, иначе его не остановишь... А вы правда были в монастыре?
Ансельм. Почему вы спрашиваете? Да, был.
Мария. Потому что вы, Ансельм, всегда должны говорить мне правду! Я
умру, если теперь между нами всеми не будет полной правды!
Ансельм. Мария, даже если б хотел, я не мог бы вам солгать; перед вами
я как на исповеди!
Мария. И все-таки вы должны с ним поговорить.
Ансельм. Не могу! Я готов пойти навстречу человеку, жаждущему
понимания, но говорить с Томасом я не могу. Сами расскажите ему обо всем, а?
Вы сумеете передать ему, о чем мы с вами говорили?! Или на пути от ваших уст
к его уху слова потеряют силу?! Вы должны уехать отсюда тайком, внезапно. Он
станет вас искать. Место, которое он определил вам своей волей, опустеет. Вы
будете сами по себе. Это единственное, что способно заставить его одуматься!
Мария. Знаете ли вы, что вам грозит опасность стать дурным человеком?
Желая добра, вы не ведаете сомнений в выборе средств.
Ансельм. Какой там выбор средств! Я же чувствую, что вы отыщете
правильное решение своими внутренними силами! Выбор средств - это все равно
что стрелять из пистолета по солнцу! Ах, Мария, я ничтожней дурного
человека; ученый, потерявший ученость, и человек, снова и снова ошибавшийся
в выборе средств. Только вы способны нам помочь.
Мария. Ансельм, мы непременно поговорим об этом еще раз. И о Регине
тоже. Но вы обещаете мне после поговорить с Томасом?..
Ансельм молчит.
О да, обещаете! Тогда идемте в парк.
Ансельм поворачивается к другой двери.
Нет-нет, не туда. (Показывает на спальню.) Так ближе. Только закройте глаза,
здесь ужасный беспорядок. Думаю, поговорив начистоту, мы сумеем
по-настоящему помочь Томасу.
Ансельм (с затаенной яростью и злобой). Ах, я бы предпочел, чтобы вы в
окно вылезли! Не хотите? Вам бы пришлось согнуться, и скрючиться, и
подобрать юбки, так что и не поймешь, вы это или не вы, как при несчастном
случае! Но вы слишком прекрасны, чтобы рискнуть.
Мария. Ну что вы опять придумали?
Ансельм. Что вы много лет спали здесь!!
Мария. Чепуха! Закройте глаза! Давайте мне руку!
Уходят. С минуту сцена пуста.
Регина (входя). Если вы правда так думаете, идемте сюда, здесь нам не
помешают.
Мертенс. О, я знаю, вы едва ли сможете довериться чужому мужчине, для
вас это немыслимо. Лучше, чем я, вас никто не поймет! Я-то знаю, каково это
- замыкаться в себе, душенька моя, нежная моя святая!
Регина. Томас, кажется, толковал о сыщике?.. Ох, мне это так не
нравится!
Мертенс. Конечно, это нехорошо, очередная холодная идея доктора Томаса!
Вы же видите!
Регина. Устанавливать факты! Наблюдать! И что из этого? Глупость
какая-то.
Мертенс. Может быть, вам этот человек все же пригодится: он
настоятельно требовал вас. (Делает знаки кому-то стоящему за дверью.) С виду
он весьма заурядный, но лицо вполне симпатичное. Я оставлю вас одних.
(Пропускает в комнату Штадера и уходит.)
Штадеp входит - присматриваясь, прислушиваясь, принюхиваясь. Некогда это был
миловидный юноша, теперь - деловой мужчина. Одет в строгий костюм, какие
носят состоятельные ученые, однако на шее - маленькая черная бабочка, как у
артиста. Войдя, он придает своему лицу брюзгливое, стариковское выражение и
поправляет большие синие очки, словно только что их надел.
Регина. Вы из... бюро? Садитесь, пожалуйста.
Садятся. Штадер медлит, откашливается. Поскольку ему не удается
ориентировать внимание Регины в нужном направлении, он снимает очки и делает
естественное лицо.
Штадер. Все-таки эти ископаемые, старомодные средства по-прежнему
действуют безотказно! Надел очки, чуть изменил выражение лица - и все, в
простой ситуации вполне достаточно! Итак, вы меня не узнаете.
Peгина. Я что-то не понимаю... (Пристально смотрит на него.)
Штадер расплывается в широкой улыбке.
Что вы имеете в виду?
Штадер. Не помните?
Регина. Н-нет. Ах да... Вы служили у нас лакеем?
Штадер. Гм... н-да, ну конечно, я служил лакеем... Штадер, Фердинанд
Штадер... Фердинанд - помните? Правда, на досуге я уже тогда был кое-чем
получше - певцом и поэтом.
Регина. Помню. Вечером вы пели в маленьких кафе, вопреки всем запретам.
Мне это нравилось.
Штадер. Сколько раз вы посылали мне воздушные поцелуи и говорили: ах
ты...
Регина. Ой, давайте без пошлостей!
Штадер. Без пошлостей? Зубами и всеми десятью пальцами вы теребили мои
волосы и приговаривали: ах ты, виртуоз... ах... Господи, про виртуоза помню,
а дальше вдруг забыл! Ну, как это... ин... ин...
Регина. Ах, инженю... простая душа... Боже мой! (Закрывает лицо
руками.) Впору сквозь землю провалиться!
Штадер. Успокойтесь. Вы, конечно, обошлись со мной очень несправедливо,
когда вот так просто взяли и... ну, в общем, я хотел сказать "вышвырнули". Я
ведь никак не думал, что дама из общества способна поступить таким образом.
Но я на вас не в обиде. Потому что в итоге вы направили меня на путь истины.
А как раз истине я и обязан своей успешной карьерой! Вы не ошиблись, называя
меня виртуозом, я всегда помнил эти ваши слова, они были мне опорой, и ваши
теперешние попытки забрать их назад будут бесполезны. Я никогда не был
просто лакеем, да вскоре тогда и бросил это занятие. Кем я только не
работал! И препаратором, и тапером, и учителем, и фотографом, и даже
собачником; я всегда был на все руки, хоть и не предполагал, что найду себя
в таком деле. Должен сказать, тут мало одной строгости анализа, необходима
еще и толика артистизма. Ведь нынче я владелец крупнейшего современного
института расследований.
Регина. Расследований?
Штадер. Я имею в виду институт сыска.
Регина. Вы хотите денег?! Сколько же? У меня ничего нет.
Штадер (с достоинством). Умоляю вас, считайте мое отношение к вам
сугубо рыцарским! Я всего лишь хотел просить вас о небольшом одолжении. (С
мягкой снисходительностью исправляя ее ошибку.) Нет-нет, речь не об этом; а
вы все ж таки не изменились. Мой институт расследований - на сегодняшний
день крупнейший и современнейший: "Ньютон, Галилей и Штадер". Раньше его бы
наверняка назвали "Бюро Аргус", но, памятуя обо всем, чем я обязан
современной науке, я включил имена ее основоположников в название фирмы.
Регина (растерянно). Э-э... но тогда, значит, вы тот самый сыщик, о
котором говорил мой кузен Томас?
Штадер. Ваш кто? Кто такой Томас?!
Регина. Мой кузен, доктор Томас... ну, вы же сейчас в его доме! Он
говорил, что хочет пригласить сыщика.
Штадер (очень обеспокоенно). По делу его превосходительства, вашего
супруга, и некоего доктора Ансельма Морнаса?
Регина. Вероятно, да!
Штадер (в чрезвычайном волнении). У него есть детектив! И не я! Это
конец!
Регина. Но я вовсе не уверена, что он уже нанял детектива.
Штадер. Стало быть, пока неясно?! Вы должны немедля устроить мне
встречу с ним. Я - детектив его превосходительства, но я готов продать все
мои секреты, даже подарить, лишь бы он меня выслушал! Пожалуйста, предложите
ему мои услуги, не откажите в любезности!
Регина. Но это невозможно.
Штадер. Невозможно? Вы думаете, из-за... Что было, то прошло. У мужчин
есть интересы поважнее. Послушайте, мой институт работает по новейшим
научным методикам. Мы обращаемся к графологике, патографике,
наследственности, теории вероятности, статистике, психоанализу,
экспериментальной психологии и прочая. Отыскиваем научные элементы
преступления; ведь все происходящее в мире подчинено законам. Вечным
законам! Они - основа доброго имени моего института. На меня работает
великое множество молодых ученых и студентов. Я не спрашиваю о нелепых
подробностях того или иного дела, дайте мне официальные сведения о человеке
- и я скажу, что он должен был сделать в данных конкретных обстоятельствах!
Понимаете? Современная наука и детективика все больше сужают сферу
случайного, хаотичного, якобы индивидуального. Случайностей не бывает!
Фактов тоже! Есть только научные взаимосвязи... Вот что получилось из вашего
"маленького неаполитанца", из вашего "уличного певца"!.. Его
превосходительство, ваш супруг, привлеченный высокой репутацией, какую наш
институт имеет среди специалистов, оказал нам честь, предложив выполнить
некое поручение. И я почел своим долгом тщательнейшим образом выполнить
поручение лица, занимающего столь высокое положение в научном мире: вот
письменный отчет. (Гордо показывает толстую папку, которую не выпускает из
рук.)
Регина. Отчет? Неужели вы хотите сказать, что... О ком?!
Штадер. Конечно, наряду с упомянутыми современными методиками мы
используем и слежку, и подкуп, и женщин, и алкоголь, и прислугу, и
выкрадывание улик - словом, все классические методы сыскной науки. Хотите
взглянуть? (Открывает папку.) Вот почтовая открытка, посланная доктором
Ансельмом Морнасом портному, речь в ней идет о заказе зимнего костюма.
Обратите внимание, открытка написана в августе, что подтверждается датой на
почтовом штемпеле, а также тем обстоятельством, что здесь перед нами так
называемая прямая целевая ориентация, в чистейшем виде, и вводить портного в
заблуждение нет никакого резона.
Регина (вконец смутившись). Не понимаю, но какие же отсюда следуют
выводы?
Штадер. О-о!.. Заказ зимнего костюма в августе может означать многое -
предусмотрительность; бережливость, потому что летом зимние ткани дешевле;
отсутствие шика, потому что ткани следующего зимнего сезона в продажу еще не
поступили; в-четвертых, тайное намерение. Педантично предусмотрительным его
не назовешь, бережливым - тоже, в отсутствии шика вроде бы упрекнуть нельзя,
значит, что остается? Тайна. Человек перед вами весь как на ладони!.. Анализ
содержания согласуется с анализом почерка. Вы только посмотрите на этот
устремленный вверх крючок: явный авантюризм. Приземистое "и" - тайные
страсти. О, какое удовольствие вот так играючи "раскладывать" перед собою
всю сокрытую человеческую сущность. Взгляните сюда! Удвоенная черта - мысль
о самоубийстве! А в середине буквы чуть что не наползают одна на другую -
вагабундизм; это почерк человека, который иногда исчезает, пустив слух, что
решил умереть. Я даже не останавливаюсь на том, что иные слова у него
прочитываются совсем не так, как надо, я и без того знаю, он страстно хочет
жить. Волосяные линии поднимаются вертикально! В целом у него ощущение, что
он жить не может без особы, с которой встретится зимой в этом костюме.
Pегина. А знает ли он эту особу?
Штадер. Это вы!
Регина. Откуда вам это известно?
Штадер. Как доверенное лицо его превосходительства я ведь не могу не
знать, когда доктор Ансельм впервые появился в доме. (Смотрит на свои часы.)
Простите, времени у меня в обрез; вот, благоволите взглянуть на этот
документ, и все.
Регина. Мой почерк!
Штадер. Совершенно верно. Это ваша расходная книга. Я в свое время
прихватил на память.
Регина. И что же по ней можно увидеть!
Штадер. Я ее лично проанализировал. Надо сказать, научный анализ лишь
подтвердил то, что я уже знал. (Листая книгу.) Бессердечная. Долго спит.
Сумасбродка. Короче говоря... (Со спокойным, давно заготовленным
торжеством.) ...с научной точки зрения личность отнюдь не полноценная. И
еще... (Наконец отыскав нужное место, показывает ей, но так, чтобы она не
могла выхватить книгу.) А здесь написано "Фердинанд" и рядом: "двоеточие,
маленький неаполитанец". Или вот: "Йоханнес, когда ты вернешься?"!
Регина. Отдайте.
Штадер. И не подумаю. (Дружелюбно.) Кстати, я тут немного подслушал, не
сказать чтобы специально, но дама, которая была с вами, воскликнула:
"Святая!". Вы что, так до сих пор и продолжаете? Ведь в свое время вы мне
рассказывали, что-де ваша любовь предназначалась, собственно, покойному
господину Йоханнесу, а меня вы дарили ею лишь как своего рода заместителя. Я
тогда был в полном восторге. Наивный мальчик... извините, что я смеюсь, вы
рассказывали все это мне, будущему "Ньютону и Штадеру", и я вам верил.
Однако ж выдумка была красивая, она-то позднее и сделала меня психологом.
Правда, этакие странности не всякий поймет. А если их повторяют слишком
часто, да еще примешивают к делу весьма недостойных лиц - вас ждут серьезные
неприятности! А между прочим, вы знаете, что ваш теперешний жених уже
состоит в браке и развода у жены не требует, чтобы не пришлось жениться на
вас.
Регина (успев взять себя в руки). Да, знаю.
Штадер. Я установил сей факт, подвергнув анализу его письмо к законной
супруге, где это написано черным по белому.
Pегина. Я хочу взглять на это письмо. Покажите.
Штадер (пряча письмо в папку и тщательно ее запирая). Вы же его
порвете.
Регина. Итак, вам поручено выведать все обо мне?
Штадер. Как его превосходительство господин профессор, так и я всю свою
зрелую жизнь служим истине, хотя и по-разному!
Регина (вставая). Вы мошенник! И ничего вам не известно! Я знать вас не
знаю! Готова заявить под присягой, хоть сейчас, хоть немного погодя.
Штадер. Я показал вам далеко не все, у меня есть и другой материал. У
вас ничего не пропало?
Pегина. А что у меня могло пропасть?
Штадер. Записная книжка, например? Маленькая желтенькая книжица, в ней
вы записали свою историю и историю доктора Ансельма.
Регина. Но она же у меня!..
Штадер. То-то и оно, что не у вас.
Регина. Она в чемодане, я точно помню.
Штадер. Возможно. Однако не только среди простых натур, в
благоприличном обществе тоже... Короче говоря: даже в научных кругах
попадаются ловкачи!.. Оставим это. Сами видите, вспыльчивостью нас не
удивишь. Я на вас не в обиде.
Регина (приняв решение). Хорошо, оставим!!
Штадер. Истина всегда объект нападок, но она выше их.
Регина. Если истина такова, то она страшный грязный человечий капкан...
Смотрю на вас - ведь сущее привидение! Вот так же могли бы стоять... я
подумаю и назову вам точную цифру, а вы приобщите ее к делу. Как бы вам
объяснить, что по правде всего этого никогда не было?!
Штадер (недовольный таким поворотом разговора). В объяснениях нет
нужды.
Регина. Но это же было по правде! Вы не помните?! Забыли уже мою
собачью преданность?
Штадер (успокаивая). Все давно миновало.
Регина. Так просто вам не уйти! Я видела вас прежнего, видела и потом -
такого же, но в промежутках мне было просто невмоготу от омерзения к вам.
Штадер. Да-да-да, в подобных обстоятельствах неизменно слышишь
что-нибудь в таком духе.
Регина. Но я ведь без конца перед вами унижалась! Иной раз, когда я
одна в комнате, мне и на собственный шкаф смотреть невмоготу; иной раз я
замечаю, как он меняется и корчит рожи. Тогда надо быстренько его открыть и
глянуть внутрь, не то бы я и его стала звать Йоханнесом.
Штадер (предостерегающе, но и с решимостью добиться своего). Могу вам
только посоветовать, доверьтесь вашему кузену, профессору Томасу. Ему вполне
можно довериться. Я слышал, высочайшая репутация в научном мире, а вдобавок
прекрасно разбирается в людях! У ученых господ это редкость; именно человеку
моей профессии случается воевать с их пренебрежением. Конечно, с их стороны
это несправедливо, потому что детектив в наше время ничуть не ниже
исследователя, а пожалуй, и выше, если учесть, что он изучает людей. Так или
иначе без поддержки тут не обойтись. (Встает.) Мне необходимо увлечь его
великой идеей. Не сомневайтесь, общение со мной отнюдь не оскорбляет вашего
достоинства. Я прошу совсем немного: мягко и сердечно обратите внимание
профессора Томаса на мою скромную персону, дескать, он не пожалеет, если
завяжет со мной постоянный контакт. Сделайте так - и все останется строго
между нами тремя!
Регина. Нет, не сделаю. Мне это уже не по силам.
Штадер. Регина, не надо так! Тогда вы плохо со мной обошлись, однако на
отступное, которое вы мне дали, я основал мой институт. Я желал вам добра.
Но с той минуты, как услышал о профессоре Томасе, я себе места не нахожу. Я
на все способен! Во мне горячая кровь артиста! Без нее я бы в сыскном деле
не преуспел. Ну же, будьте человеком!
Pегина. Я не хочу!
Штадер. Но ведь я могу очень и очень вам навредить!
Регина. Пожалуйста. Вы же знаете, какова я по правде; я у вас в руках.
Так вот: отдайте эту папку его п ревосходительству.
Штадер. Извольте, но неужели у вас нет ни капли стыда? Ведь это все
будут подробно рассматривать в суде! Если вы еще не начисто растеряли стыд,
то не станете так себя компрометировать! Ну, может, хоть страх-то у вас
остался?!
Регина. Слушайте, "Фердинанд": внутренне можно быть не менее святым,
чем кони солнечного бога, а внешне - под стать вашим досье. И эту тайну ваш
институт никогда не раскроет. Совершаешь поступок, и внутреннее его значение
абсолютно не совпадает с внешним. Но со временем внутреннее как бы исчезает,
остается только внешнее. И нет сил все это изменить!
Штадер. Ну, я лично под присягой мог бы только заявить, что вы всегда
производили впечатление человека трезвого и реалистичного.
Регина. О? Да, вы правды. В этом весь ужас. Но вам пора уходить, здесь
больше оставаться нельзя.
Штадер. Да, мне в самом деле пора, поезд ждать не будет. (Делает
последнюю попытку.) Профессор Томас в опасности! Мрачные тучи сгущаются над
его головой. Вы ведь не догадываетесь, что написано в письме, которое вы
только видели: Ансельм здесь не ради вас, он здесь затем, чтобы сманить жену
у друга!
Регина. Вот как? Прошу вас сюда. Там будет дверь в ванную, потом в
коридор и еще несколько ступенек... лучше я вас провожу. (Идет впереди.)
Штадер (на пороге спальни). Я сейчас еду к его превосходительству. И
отдам ему папку. Но прежде меня еще можно отыскать на станции. Да и потом,
наверно, тоже... Ничего не понимаю! Мужская логика тут отказывает. Я думал,
вы сделаете все возможное, чтобы получить эту папку. (Уходит.)
С минуту сцена пуста; затем в другую дверь входит Ансельм. Осторожно
осматривается, быстро подходит к двери спальни и, прислонясь к косяку, с
благоговейным видом погружается в созерцание. Внезапно он отскакивает назад,
точно застигнутый на месте преступления, и пытается взять себя в руки:
ничего, мол, не произошло. Регина возвращается через спальню, входит и
оказывается с ним лицом к лицу.
Ансельм. Ты была в комнате?
Регина. Нет, вошла с улицы, но ты не сразу меня заметил.
Ансельм. Да-да, я тебя искал, ушел от нее и искал, а тебя нигде не
было.
Регина. Это неправда.
Ансельм (с удивлением смотрит на нее; потом спокойно). Мария? Вот уж
придумала! Она меня забавляет.
Регина. Она ждет тебя?
Ансельм. Вообще-то я пришел за ее шалью, ну и пускай подождет. Я для
нее романтический герой, от которого требуется средневековая куртуазность;
крупные женщины в большинстве не очень понятливы.
Регина (притворно). Ты видел, как она ест? Жует медленно, точно корова.
И ужасно любит цветистые беседы, просторные словесные лужайки для пастьбы, а
ты по этой части просто волшебник.
Ансельм (стараясь перещеголять ее; а так как после предшествующих
страстных сцен с Марией находится в полярно противоположной стадии духовного
отвращения, говорит поначалу гораздо убедительнее.) Да, без лирики она никак
не может, лирика для нее будто сливочный крем. Просто зло берет. Томас после
нее сух и прекрасен, как ветер пустыни. Знаешь, по-моему, коли на нее найдет
стих, она с легкостью оставит мужа, ведь этакие увесистые души - шутка ли,
восемьдесят с лишним килограммов! - если уж падают, то кулем.
Регина. Ты был бы рад увидеть ее такой? Глядя на нее, ужас до чего
хочется как-нибудь ее подперчить, чтоб до потолка скакала, а потом сказать:
Милая Мария, вы купаетесь в гигиеническом аромате добродетели, как
больничный санитар в чистом запахе карболки, - этакие прыжки вам не
подобают!
Ансельм. Не скачите так, старуха добродетель! Вот бы увидеть тогда ее
лицо.
Регина. Помнишь, какие у нее были тощие ноги, а штанишки у этой
пай-девочки вечно сидели мешком. Теперь этого не увидишь, но с первого же
дня, как мы сюда приехали, я все время спрашиваю себя: а что, ноги у нее
по-прежнему тощие?
Ансельм (сдаваясь). С утра до ночи вместе... Давайте не будем говорить
о ней, меня трясет при одной мысли.
Регина. Ну вот, ты лжешь! И как!
Ансельм. Да смог ли бы я так о ней говорить?
Регина. Ой, не надо! Ты ведь отзываешься о людях хорошо, только пока
они тебе безразличны. Но стоит тебе что-то к ним почувствовать, и ты сразу
же начинаешь поливать их грязью, чтобы спрятать свои чувства. (Резко
умолкает.) Пора в дорогу!
Ансельм (невольно). Почему?!
Регина. Пора в дорогу, Ансельм! Мы уезжаем! Спасаемся бегством! Чтоб
Йозеф нас уже не застал. А ты увяз, не можешь расстаться с Марией.
Ансельм. Ну, незачем сразу так малодушничать. (Размышляет.) Наоборот,
ты должна бы уговорить Марию присоединиться к ним.
Pегина. И что?
Ансельм. Если мы будем жить вдвоем вне этого дома, твой муж устроит нам
кучу неприятностей; а вот если ты уедешь вместе с сестрой, он ничего сделать
не сможет.
Регина. Да?! Выбрось это из головы. Я больше не намерена вас
прикрывать.
Ансельм. Стало быть, ты воображаешь, будто вырвала у меня тайну. Ну да:
сестра у тебя замечательная! Замечательная и пресная, как вода. И пахнет
словно гладильная мастерская; если угодно, так же затхло.
Pегина. А я?
Ансельм. Собственно, Йозеф тоже замечательный человек. Мы позволили
себе глянуть на него сверху вниз. Н-да, эти люди вызывающе неповоротливы, и
душевно, и умственно. Но вот что я тебе скажу: непривычное переживание - это
всего лишь привычка наизнанку. Даже в воловьей упряжке жизнь и то богаче,
чем в голове у Томаса, и кучер, уснувший возле лошадей, знает о мире больше,
чем ты и он!
Регина. Итак, я должна вернуться к Йозефу?
Ансельм. Господи, я имею в виду, для начала надо вырваться на свежий
воздух. Здесь мы никогда не отвяжемся от этих прокисших историй с
Йоханнесом. Тут как в комнате наутро после попойки.
Регина. Стало быть, очертя голову нырнуть в "замечательную" свежую
воду! А я не хочу. Лучше уж покончить с собой. Слышишь? Но не из-за тебя.
Ансельм. Так говорит любая женщина, решив, что ее бросили!
Регина. Сколько ж я вытерпела унижений! Это ты долго вынашивал?
Ансельм. О чем ты?
Регина. Не ты ли вынул из чемодана нашу маленькую желтую книжицу и
отложил ее для Йозефа?
Ансельм. Так ты знаешь? Я мог бы отпереться, ведь ты всегда все
разбрасываешь. Но не стану. Да! Я это сделал, так как уже понимал, что мне с
тобой предстоит. Ты меня совсем замучила. Шагу ступить не даешь! Не под силу
мне тебя спасти, не под силу. Твои чертовы слабости перевернули вверх дном
все казематы моей души!!
Pегина. А перед Йозефом ты готов предстать нагишом? Эти замечательные
люди, похоже, возымели над тобой большую власть. Раньше тебе казалось
невыносимо, если кто-то знал про тебя хоть самую малость, как будто ты сразу
становился его рабом. Ты ведь предпочитал возвести на себя напраслину, лишь
бы не признаться в чем-то и вправду хорошем.
Ансельм. К тому времени, когда Йозеф это уразумеет, мне бы хотелось
убраться куда подальше. Сменю имя и начну все сначала. Я хочу начать все
сначала, пойми! Я должен начать все сначала! Ты меня не удержишь!
Регина. Ага, ты решил начать новую жизнь. В тот самый день, когда сам
поставил себе синяк под глазом и чуть не плакал. (Таинственно передразнивает
его.) "Чудо, что я нашел тебя! Это поразило меня, как чудо... Я такого не
переживу - лучше смерть!"
Ансельм. Да, какой был день! Я чувствовал, что надо спасаться. Мы были
так непостижно едины. Моя жизнь так повторялась в тебе. Ты стояла на моем
пути как мое второе "я", а кругом трепетала зыбкая тишина, и внезапно мы
скользнули в этот океан, что был внутри и вокруг нас, и я вдруг ощутил:
случись кораблекрушение, до берега доплывет лишь один из нас... Как пошло
все это звучит сейчас. Как унизительны эти тщетные потуги.
Pегина. О, я запомнила каждое слово и смогла повторить их сыщику, так
что Томас и Йозеф сегодня же все узнают.
Ансельм. Что такое? Ты бредишь?
Регина. Здесь был один человек, как раз перед твоим приходом. Детектив,
в прошлом лакей. Когда-то он был моим любовником и бросил меня, наверно,
тоже ради неких высших мужских целей! Обо мне он знает все; гораздо больше,
чем требуется, чтобы вооружить Йозефа; у него все собрано в толстой папке, а
остальное я сама ему сказала. Впрочем, он и о тебе знает много больше, чем
ты хотел открыть Йозефу, чтобы отдать меня в его власть. У него твои письма
к жене, твои исповеди. Он знает всю твою жизнь. А чего не знал, я ему
сообщила.
Ансельм. Ты сошла с ума. Надо немедля заткнуть этому сыщику рот. Куда
он подевался?
Регина. Нет! Пусть Йозеф все узнает!
Ансельм. Что значит "нет"?! Ты хочешь, чтоб мы оба ползали тут как
жабы, перед Томасом и Марией?
Регина. Да!
Ансельм. Из-за дурацкой ревности! Из-за любовной интрижки, черт подери!
Ты вообще соображаешь, что делаешь? Все эти глупости, которые только в
темноте и возможны между двумя людьми, теперь, когда они давным-давно себя
исчерпали, должны стать всеобщим достоянием?!
Регина. Ансельм, ты отступаешься. Ты выдал Йозефу не меня, а нас обоих!
Ведь тогда у тебя хватило смелости. Ты сумел вырваться из каземата рассудка!
Сразу, как только приехал! Когда я спросила, как сложилась твоя жизнь, ты
прямо сказал: не жизнь, а сплошные унижения. И из тяжелых туч воспоминаний,
из этого козлиного стада, вонючее блеянье которого застило мне небеса,
грянула молния: терпеть унижения - это и есть мы!
Ансельм. Не говори "мы"! И незачем льнуть ко мне, словно я - это ты!
Ненавижу твои унижения!.. Да-да, помню, ты рассказала мне историю про
Йоханнеса и я тебя поддержал.
Pегина. А верил ты в нее не больше, чем я.
Ансельм. Он несказанно меня растрогал! Этот призрак, который вечно
следит, как ты отдаешься другим, был наш призрак. Страх перед одиночеством.
Регина. И страх перед не-одиночеством. Перед чужим взором. Перед
грязью! Ты разве не дрожал всю жизнь, лежа в засаде, и не бросился, как
щука, чтобы вырвать у них кусок плоти, прежде чем они тебя поймают? Робкий
ты, пугливый. Каждый человек в ужасе подходит к своему собрату, как рыба к
покойнику. И у каждого вокруг море!
Ансельм. Ты заразила меня этими своими фантазиями! Я только так на все
и смотрел. Будто все симпатии, вся первозданная природа - это лишь страх и
погибель.
Регина. Но у тебя-то сердце замирает всего-навсего от страха перед
Томасом и Марией. И от стыда за все, что ты наделал. Ох и скотина же ты!
Ансельм! Мы же нереальны! Врем ли мы, нет ли, добры ли мы, испорченны ли -
мы живем ради какой-то цели, которую не можем правильно понять. Ты это знал
и пожертвовал всей нашей реальностью. В тот единственный миг, когда у тебя
хватило смелости!
Ансельм. Все, с меня довольно. То, что так вопиет против рассудка,
невозможно сох ранить навеки. Оно сейчас нестерпимо лживо и неестественно.
Где этот сыщик?!
Регина (глядя на часы). Не знаю.
Ансельм. А, ты просто-напросто гнойная рана, которая не желает
заживать!
Регина. Когда-то у тебя хватило смелости. Опять вернуться к прежнему?
Давай лучше пойдем на унижения. Если нет сил стать другим, не притворяться,
значит, ты уже не человек.
Ансельм. Где сыщик?!! Говори сейчас же!!
Регина. Шаль, Ансельм! Ищи шаль. Ты ведь пришел за Марииной шалью!
Ансельм. Я хочу знать, где сыщик!!!
Регина (снова глядя на часы). Та-ак, вот ты и опоздал. Йозеф уже на
станции, и сыщик прямо на платформе вручает ему папку. (Не выдержав,
начинает плакать.)
Занавес.
На сцене кабинет Томаса. Стены в странных узорах книжных корешков. На
заднем плане сбоку - большое открытое окно. Парк. Сгущаются сумерки.
Поначалу горит только небольшая лампа.
При постановке этой сцены действуют те же принципы, что и в первом
действии. Только мебели здесь мало и она весьма громоздка - душевно
тяжеловесна. Поверху и даже кое-где среди книг - звездная ночь.
Ансельм (отходя от открытого окна). Как шумят деревья. Впору подумать:
не море ли это?
Мария. Мы ждем напрасно, Томаса что-то задержало.
Ансельм. Почему он на самом деле поехал в город?
Мария. Он не сказал. Поговорил с Йозефом и сразу уехал.
Ансельм. Встреча была жалкая - а еще праздник называется! От ворот
парка и до своей комнаты Йозеф шел по аллее разочарования! По аллее
компаративного столетия! Почему тогда Томас не расставил в кустах
граммофоны, чтобы они нашептывали любовные клятвы на давным-давно мертвых
языках?! Муляжи прекрасных женщин, распадающиеся во прах от первого же
взгляда?! Не выпустил на волю своих мышей и лягушек?! Не вывесил в приемной
рентгеновский портрет красавицы Регины?! Не увил деревья кишками?!
Мария. Фу, мерзость! Как вам не надоест в этом копаться!
Ансельм. Это от злости! Захоти я думать как Томас, не веря в
бессмертный компонент, - я бы сумел еще лучше. Без конца изрыгал бы грязь!
(Снова идет к окну.)
Мария. И так уж с лихвой хватило. Только все без толку, он сам
чувствовал, но был рассеян. Виноваты вы, Ансельм! Вы же обещали заранее с
ним поговорить.
Ансельм (оборачиваясь, на полпути к окну). Вы говорите, Йозеф вообще не
обратил внимания на весь этот антураж, вообще ничего не заметил?
Мария. Он сразу сказал: я имею кое-что тебе сообщить, и это в корне
изменит твою позицию. Впечатление было такое, будто он ничего не видел и не
слышал.
Ансельм. Он сказал: "кое-что _важное_"?
Мария. Не помню. Вероятно, да.
Ансельм. Он ведь мог сказать: _ужасное_. Или: _отвратительное_...
Мария. Перестаньте себя терзать! Чего ради вы мне-то внушаете, что в
этой папке недостойные вещи? Напрашивается подозрение... будто вы хотите
меня подготовить...
Ансельм. А после Томас вас отстранил? Нельзя было этого допускать!
Мария. Не горячитесь. Йозеф хотел говорить с ним.
Ансельм. Папка получена от детектива? Томас должен был рассказать нам о
ее содержимом, прежде чем ехать в город и заниматься выборочной проверкой
правильности информации!
Мария. Но кто говорит, что он занят именно этим? По-моему, предполагать
такое нелепо и недостойно!
Ансельм (пренебрежительно). Он завидует!
Мария. Трусит он сверх всякой меры, вот что.
Ансельм. Он завидует моим идеям. И выбрал чисто филистерский путь:
задумал меня уничтожить, обвинив в аморальности!
Мария. Потому только, что вы секретничаете.
Ансельм. Дайте мне папку!
Mapия. Я не имею права.
Ансельм. Она здесь, в столе?
Мария. Да. Но ключ от ящика у Томаса.
Ансельм. Откройте ящик!
Мария. Тайком, не поговорив с ним, я ничего делать не стану. (Сердито
встает, идет к открытому окну.)
Ансельм (у стола). "Не стану, не стану"! Мы в потемках, в безымянном
кошмаре - сделайте, как я говорю!
Mapия. Я не хочу брать на себя вину!
Ансельм. Кружной путь требует мужества. Бездействуя, вы как раз и
будете виноваты.
Мария. Это же воровство!
Ансельм. По-вашему, все, что ни делаешь, непременно должно быть
названо, да еще и вслух. Томасова беда! А действовать надо, не рассуждая, не
думая, даже не понимая, - просто делать, и все. Нынче никто действовать не
умеет.
Мария отворачивается, но тотчас же опять устремляет взгляд на него.
Мария. Где Регина?
Ансельм (упрямо). Не знаю... Нет, знаю: сидит запершись в своей
комнате.
Мария. До сих пор? Плачет и кричит? Никого не впускает?
Ансельм. Наверно.
Мария. Прислушайтесь!.. По-моему, я и раньше слышала крики, (? смятении
отходит от окна.) Это невыносимо - деревья шумят, так бестолково.
Ансельм. Как вода!
Мария. Нет, ветер пробегает по ветвям, будто ногами, - бежит, бежит.
Ужасно бестолково.
Ансельм. И все же это происходит? На свете много чего происходит. Будто
в пространстве кругом развешаны часы и на всех разное время.
Мария. Бежит, бежит, не переводя дух, слышите! Прямо страх берет.
Ансельм. Верно, еще и страх берет! Почему этот листочек, падая,
пролетел мимо окна? Не воображайте, что кому-то сие известно. Повсюду на
два-три шага впереди - ответ, а дальше - туман. Каждую секунду к вам плывут
претензии, факты с красными, зелеными, желтыми огнями и сиренами туманных
горнов. Решения надвигаются и уходят в туман. (Обхватывает голову руками.)
Господи, моя жизнь, если вдуматься, так в ней полным-полно таких огней!
Мария. Что это за приступ у Регины?
Ансельм. Малодушие. Нервы... Необузданное бессилие!
Mapия. А попросту говоря - истерия!
Ансельм. Или распущенность. Не могу я об этом думать!
Мария. Вы наверняка знаете: всему виной только эти записки?
Ансельм. Видимо, их у нее выкрали, а они ее компрометируют.
Mapия. И что там написано?
Ансельм. Я не читал.
Mapия. А о вас? О вас... там ничего нет?
Ансельм. Ну, разве что какие-нибудь пустяки. Или выдумки, которых я не
знаю.
Mapия. И, стало быть, они здесь, в ящике?
Ансельм. Я же все вам сказал.
Мария, вооружившись связкой ключей, пытается отпереть замок. Стемнело, и
Ансельм, чтобы ей было лучше видно, включает полный свет.
Мария (вдруг замирает). Давайте я с ним поговорю.
Ансельм (резко). Нет!.. Вы должны действовать тайком. Должны уехать.
Принять решение, схватить его покрепче, чтоб никуда не делось. Представьте
себе: в непроглядной черной пустоте вы сжимаете вашу прекрасную руку и вдруг
ощущаете в ладони нечто вполне материальное, неожиданное и чудесное!
Мария. Неестественно это все. (Снова умолкает.) Даже если б вы сказали,
что мы будем жить вместе как муж и жена, я и тогда могла бы поговорить с
Томасом. А так вроде ничего не делаешь, и все-таки это ужасно... Неужели нам
нельзя быть просто друзьями?
Ансельм. Да я ведь ничего и не требую! Поймите, глядя на вас, я еще
мальчишкой, чистым, простодушным ребенком, переполнялся счастьем, оно
охватывало все мое существо, никакого спасу не было. Это чувство намного
сильнее, чем... у мужчины - у мужчины оно локализуется и прорывается, как
нарыв.
Mapия (с волнением). Не могу отделаться от мысли, что все это
происходит по одной простой причине: вы за что-то ему мстите!..
Ансельм. Поверьте, я пришел в его дом не ради этого. Если хоть кто-то
на всем белом свете, точно далекий огонь маяка, заставляет меня грезить о
родных пенатах, так это он. Если чье-то лицо заключало в себе силу всех
человеческих лиц... Но ненависть? Да, может, и ненависть, вопреки всему!
Ненависть - может, как раз поэтому? Порой мне кажется, зло можно причинять
только тем, кого любишь; иначе оно столь же грязно, как любовь, которую
мужчины несут в бордель!
Мария. Не дело - говорить о любви, пока вас обуревают яростные, грязные
и злые чувства!
Ансельм (с отчаянием). Но как? Как мне это назвать?! Без людей
невозможно! Человек не может так вот просто висеть в сетях собственных
мыслей, как Томас! Ему нужно побеждать, быть любимым, вдохновляться! Сообща
достигать успеха! Это же мучительная потребность?! Не быть одиноким, Мария!
Быть одиноким - значит не видеть выхода. Угодить в невыносимую путаницу
истин, желаний, чувств! Имейте же снисхождение к обману, злу, лжи, которые
понадобились, чтобы унять неописуемый страх, совершенно вам незнакомый.
Мария. Тише! Лучше прислушайтесь, кажется, она опять кричала?
Ансельм. Она кричит без передышки, только слышно не все время.
Мария. Но ей нужна помощь. Отчего вы ей не поможете?
Ансельм. А вы?..
Mapия. К чему вы меня склоняете? Вы совершенно переменились! Уже и меня
втянули; я ему сказала, что вы его друг.
Ансельм. Иногда я кажусь себе беглецом, который неудержимо катится в
пропасть. Но подумайте сами, сколько горя и страданий существует в мире
каждую минуту! Целый океан горя и неуверенности, в котором все мы едва не
захлебываемся, - разве так уж важно, завершится ли это, одно из многих,
грубо или мягко? Важно лишь, какое место оно займет в нашей мозаике.
Мария. Вы полагаете, что состояние Регины не ухудшится, если мы уедем
втроем?
Ансельм. Да, но эту папку необходимо уничтожить. Тогда все
преувеличенные эмоции потихоньку улягутся. Постепенно произойдет
обособление; вы как бы выпрямитесь, я вам обещаю.
Мария. Слышите? Опять!
Ансельм (страстно хватает ее руку). Вы ведь тоже чувствуете, как она
страдает! Как она цепляется коготками, точно котенок, которого хотят
утопить!
Вместе подходят к окну.
Мария. Как бы она не наложила на себя руки.
Ансельм (сжимает ее пальцы). Думаете, такое возможно?! Ну да, я ведь
ухожу от нее! И чувствую ее мнимые права на меня, будто ее сердце, ища
выхода, трепыхается в моем.
Прислушиваются.
Мария. Что она кричит?
Ансельм. "Йоханнес".
Мария. Бред какой-то.
Ансельм. Ничего подобного. Она зовет меня. Она всех звала Йоханнес.
Увертка такая. Уловка, навязанная правдой!
Похоже, больше ничего не слышно. Мария высвободила руку и вернулась к столу.
Она довела его до самоубийства, вы же знаете; он ведь совершенно потерял
веру в себя, поскольку Регина твердила, что любит его исключительно как
сестра.
Мария (опять пробуя замок). Регина? Любит как сестра?! Вы это серьезно?
Ансельм. Да, в ту пору она была именно такая. А он был крайне
впечатлителен, куда ранимее, чем Регина.
Мария. По-моему, Регине ранимость вообще не свойственна; иначе разве
она бы выдержала все то, о чем вы мне рассказали? (С досадой.) Ни один ключ
не подходит.
Ансельм. Попробуйте этот. (Дает ей еще один ключ.)
Мария. Нет-нет. Больше не стану.
Ансельм (тщетно сам пробуя ключ). Возьму-ка я ножик. (Открывает
перочинный нож.)
Мария. Давайте лучше бросим это занятие.
Ансельм (отстраняя ее). Нет, я хочу попробовать! (Пытается взломать
замок.)
Мария (стараясь помешать ему). Перестаньте, я больше не хочу!
(Вздрагивает, точно от жуткого крика.) Ну вот опять!..
Оба прислушиваются.
Нет, это дверь. Томас! Кошмар. Ступайте. Вы слышите? Шаги.
Ансельм быстро прячет нож.
Mepтенс (врываясь в комнату). Господи! Я от мадам Регины, она меня не
впускает! Да вы послушайте!
Мария. Ох, я так испугалась!.. Да-да, мы тоже слышали, но что
делать-то? Вызывать врача?
Mepтенс. Нет, она не хочет.
Ансельм. Ясно, что не хочет; все должно кончиться само.
Mepтенс (отойдя к окну). И правда слышно. (Резко поворачивается к
Ансельму.) Доктор Ансельм! Я вас спрашиваю: что же, вы один не слышите, как
Регина плачет?
Ансельм (раздираемый болью и самоиронией, вне себя). Да она ведь поет.
И не врала: поет мерзость! Не унижение перед свиньями и нимфоманию. Не
слабость, и фальшивые увертки, и суеверия, и болезнь, и дурные поступки. Это
можно только спеть. На обычном языке именно так и было!
Mepтенс (едва не онемев от возмущения и удивления). Доктор Ансельм?!
Ансельм. Мужчины для нее никогда не имели ни малейшего значения, я
точно знаю! Она уморила Йоханнеса и вышла за Йозефа - будто управляющего
наняла. Но в один прекрасный день начала думать, что непременно загладит
хотя бы отчасти свою вину перед Йоханнесом, швыряя другим мужчинам то, в чем
отказывала ему. Что ж, иных после смерти и к лику святых причисляли, а
желание зачастую становится отцом идеи.
Mapия. Да замолчите, наконец!
Mepтенс. Вы пользуетесь вымыслами сверхчувствительной женской совести!
Ансельм. Вы же любите ее? Значит, должны понять: еще ребенком она
пряталась в саду, когда мы все разговаривали, заползала под куст и пихала
себе в рот землю, камушки или червяков, ковыряла в носу, пробовала на вкус
выделения из глаз и ушей. И думала: когда-нибудь из всего этого выйдет
что-то совершенно необыкновенное! Что с вами? Вам дурно! Вы же любите вашу
святую. Вашу святую Потифару?! Мужчины - это ведь то же самое, просто -
тайна, которую приемлют телом!
Mepтенс. Вы клевещете!
Ансельм (в нервозном отчаянии). А вы не мучьте меня! По-вашему, я не
хочу ей помочь?! Если б только знать - как!
Мертенс. Не пустит в комнату - лягу под дверью!.. И я еще сдуру
вообразила, что наконец-то вижу утонченную эротическую деликатность!
(Уходит.)
Мария. Как вы могли говорить так грубо!
Ансельм (взволнованно расхаживая по кабинету). Хватит с нее. Больше она
с нами не поедет, при всей ее любви к Регине. Нет, все ж таки добродетель -
штука до крайности неаппетитная!
Мария. Но кто вам дал право так компрометировать Регину?!
Ансельм. А зачем она устраивает такой ажиотаж? Зачем поднимает вокруг
поездки сюда столько шума?
Mapия. А разве тайком лучше?
Ансельм. Да! Сто раз "да"! Вместо того чтобы в открытую ратовать за
какую-то необычайную справедливость, я всегда предпочту втайне совершить
несправедливость; так достойнее. Томас все делает в открытую. Рассудочные
натуры всегда откровенны. Но я способен лгать просто потому, что ужасаюсь
довольству постороннего человека, свято верящего, что он меня понимает. И не
отвяжешься - сверх меры темпераментная женщина и та меньше липнет, а тут
словно ненароком увяз в трясинных мозгах!
Мария (содрогаясь от воспоминания). Особа, которая так забывается, -
самое омерзительное, что только есть на свете.
Ансельм (меняя тон). О, не надо упрощать, не настолько все просто.
Когда умер Йоханнес, Регина неделями ничего почти не ела; сгрызет за день
одно-два печеньица, и все. Таяла на глазах, хотела добиться неземного с ним
единения. Очень это было красиво, очень впечатляюще. Пылкая страсть. Она
любила, но не его, а просто - любила. Сияла! Однако затем явилась
реальность, которая - на радость Томасу! - всегда права; эти тысячи и тысячи
часов, которые человек должен как-то провести и как-то проводит. И каждый
оставляет по крохотной оспинке: видишь, было и прошло. И вдруг все лицо
начинает от них безмолвно кричать: конченый человек! Вы даже не
догадываетесь, сколько людей гибнут оттого, что умудряются жить! Но мы
теряем время, вы ведь хотели попытаться открыть замок.
Мария. Договаривайте, тогда я вам отвечу.
Ансельм(с минуту глядя на нее недоверчиво-испытующе). Да! Я это могу
понять!.. Я знал, что вы этого ждете. Могу понять, что в ту пора всякая
измена, которую она совершала в своей жизни, казалась ей преданностью в
сравнении со всем другим. Всякое внешнее унижение - внутренним возвышением.
Она украшала себя грязью, как иная - макияжем. И это по-своему красиво!
Мария. Нет!! (Смотрит на него недоверчиво-испытующе, потом далеко
отбрасывает связку ключей.) Все, больше я этим не занимаюсь!
Ансельм (решительно). Ну что ж, тогда давайте я. (Опять вынимает
перочинный нож.)
Мария. Нет, я этого не потерплю! Что-то вы утаиваете, не хотите мне
открыть, а оно связывает вас с Региной! (Укрывается в кресле за письменным
столом.)
Ансельм (расхаживая перед нею туда-сюда, иногда в возбуждении
останавливаясь). И что же это, по-вашему? Слышите, она опять начала... Сидит
одна-одинешенька в звездном океане, в звездных горах, а говорить не может.
Только и способна корчить безобразные гримасы, маленькая злючка Регина...
Гримаса изнутри тоже целый мир, без соседей, с одной лишь своей музыкой
сфер, раскинувшийся в бесконечность... Она не умела говорить с жуком и
совала его в рот; не умела говорить сама с собой - и пожирала себя. И с
людьми она никогда не умела говорить, а все же испытывала... эту чудовищную
потребность объединиться с ними всеми!
Мария. Нет, нет, нет, нет!!! Это ложь!
Ансельм. Да поймите вы, ложь - это исчезающая среди чужих законов
ностальгия по сказочно близким краям! Она душевно ближе. И, вероятно,
честнее. Ложь не правдива, а в остальном она - все!
Мария. Но ведь эти выдумки про Йоханнеса до омерзения фальшивы!
Ансельм. Так она и не верит в них. Да, Мария, не верит. Как не верит и
в то, что есть смысл кричать. Но кричит. И чувствует себя тайной, которая не
умеет разъясниться и выражает эту свою неспособность криком - последним,
случайным, фальшивым средством, какое у нее осталось. В нем заключена
огромная человеческая беда, быть может, наша общая беда!
Мария (вскакивая). Не могу больше слушать! (Неясно, что она имеет в
виду - речи Ансельма или крики Регины, видимо возобновившиеся.) Кошмар с
этой чувственностью! (Хочет подойти к окну, но Ансельм стоит на дороге, и
она обеими руками цепляется за него.) Уезжайте, уезжайте вместе с нею!
Ансельм. Нет. Не могу. Сопровождать меня - еще некоторое время - я бы
ей позволил. А теперь дайте мне ключи.
Mapия. Я сейчас впервые до вас дотронулась, а должна с вами бежать,
нет, это чересчур смешно!
Ансельм. Доверьте мне ключи.
Мария. Нет... Я не могу вам доверять!
Ансельм хочет поднять ключи, Мария, опередив его, завладевает ими;
секунду-другую между ними происходит что-то вроде рукопашной.
Ансельм (схватив руку Марии, проводит ее ногтями по своей шее, губам,
глазам). Дотроньтесь до меня! Сделайте мне больно! Вот тут! И тут! Возьмите
нож, вырежьте на мне знаки, точно на дереве! Раз уж не верите! Терзайте меня
до беспамятства, тогда вы сможете делать со мной все что угодно.
Мария (вырываясь). Вы похожи на скверного мальчишку, который упорно
добивается, чтобы я его соблазнила.
Ансельм (бросаясь в кресло). Я ничего не добиваюсь... кроме позволения
отнести за дверь ваши туфли. Почистить ваши юбки. Дышать воздухом, который
побывал у вас в груди. Быть постелью, которой дано хранить отпечаток вашего
тела. Жертвовать себя вам! Вся прочая реальность блекнет перед этим.
Мария (протестуя и успокаивая). За все время нашего знакомства мы
видели только лица и руки друг друга.
Ансельм. Но когда минуту назад я нечаянно обнял вас, мне почудилось,
будто вдали от всего, что происходит, моя жизнь могла бы без всяких объятий
оберегать вашу, прикасаться к ней. (Опять берет Марию за руку.)
Мария (нерешительно). Мы уже не так юны.
Ансельм. Это всего-навсего означает, что Томас совершенно вас
поработил. Оказывается, уже чуть ли не аномалия какая-то, если люди вдруг
сближаются иным путем, отличным от того, что сродни процессу еды и
пищеварения. Я хочу обладать вашей жизнью. Приобщиться благодати вашего
бытия!
Мария. Но отчего бы тогда понадобилась именно женщина?!
Ансельм. Оттого что вы - женщина. Оттого что вы еще и женщина - это
необычайно притягательно. Оттого что ваши юбки влекут по полу колокол
незримого!! (Роняет голову на руки, прячет лицо.)
Мария. Нет, нет, это фантазии, Ансельм...
Ансельм. Я не знаю, что еще сказать, отдайте меня в руки Томаса!
Желая, чтобы Ансельм поднял голову, Мария касается его руки. Он неподвижен.
Она присаживается на подлокотник.
Мария. Ансельм, все, что вы говорите, до ужаса неестественно. Детские
игры. Забытые, отброшенные за ненадобностью.
Ансельм (приподнимая голову). А ведь вам донельзя безразлично все это
"ценное", "важное", что вы сейчас делаете.
Мария. Нет-нет!.. Да... Но я не хочу!!
Ансельм (выпрямившись). Какой-то части вашего существа просто нет до
этого дела, но и чтоб по-настоящему жить, вам недостало храбрости! Такую
жизнь, как теперь, вы бы раньше запрезирали.
Mapия. В ту пору проспишь, бывало, два лишних часа и думаешь: нет, их
уже никогда не наверстать, и даже спустя много дней болезненно ощущаешь
потерю. Тут вы правы. Мы тогда чувствовали, что существуем. Ели мало, телу
особых поблажек не давали. Иногда я изо всех сил старалась задержать
дыхание. Но на самом деле это было совершенно безрезультатно. (Все это время
она что-то чертит на листе бумаги.)
Ансельм. Безрезультатно? Утром без двадцати девять вы обычно шли в
парк. Как сейчас вижу стрелки часов в моей комнате. Я брал одну из книг, в
которых вы написали ваше прекрасное имя, и обводил контуры букв, точно
повторяя в пространстве движения вашей руки. А потом бежал за вами.
Мария (вставая, решительно). Ребячества! Теперь они совершенно ни к
чему.
Ансельм (вскакивая). Это были поступки! Неизъяснимые формы дружбы. Ведь
поступки - самое свободное, что только есть на свете. Единственное, с чем
можно делать что угодно, как с куклами. Мир фантазий, непостижимым образом
обретший пространственность! (Вновь будто напуган воспоминаниями.) Ведь все,
что с нами происходит, не поддается понимаю, и только делая что-то сами, мы
в безопасности, даже когда вокруг непостижимое.
Мария. Узнаете? (Показывает ему свой рисунок.)
Ансельм (отрывисто, едва ли не с досадой). Сахарная голова? Ангел?
Мария. Закройте окно. Мне все кажется, что туда кто-то лезет.
Ансельм (угадывая возможное преимущество). Сперва скажите, что это.
Мария. Кое-что из тех самых времен. Я тогда по памяти нарисовала ваше
лицо, выглядело оно не лучше вот этого, а в утешение мне хотелось сделать
вам приятное, и я изобразила себя в ночной сорочке.
Ансельм быстро захлопывает окно, чтобы воспользоваться ситуацией. В тот миг,
когда окно закрылось, совсем рядом слышен стук двери.
(Словно застигнутая с поличным.) Это Томас! Уходите! (Зачем то гасит свет.)
Уходите, я больше не могу! Нет, останьтесь, включите свет, я уже все
порвала. Он знает этот рисунок, я ему рассказывала. Да включите же свет!!
Ансельм (в замешательстве). Не найду выключатель...
Томас входит в темную комнату и, поскольку более-менее светло только у окна,
идет туда, предполагая, что Ансельм и Мария в самом темном углу.
Томас. Есть тут кто?
Ансельм. Я. Добрый вечер, Томас.
Томас. Ты один?
Ансельм. Нет, с Марией, мы ждали тебя. (С деланной легкостью.)
Заболтались, а теперь никак не найдем выключатель. (Шарит по стене.)
Томас. Зачем? В темноте хорошо...
Пауза.
Что ж вы не продолжите свою беседу? Я опять помешал?.. Продолжайте, ради
Бога! О чем вы говорили? Если не секрет.
Мария. Все не очень-то и хорошо, Регина плачет.
Томас. И Ансельм ждал меня тут, чтобы этак вот объяснить, почему не
пришел ко мне.
Mapия. Я зажгу свет.
Томас. Не надо, прошу тебя. Ты даже не представляешь себе, как это
странно - двое мужчин впотьмах. На глаз не различишь. Но ухо еще не слышит,
что оба говорят буквально одно и то же. Уверяю тебя, так оно и есть. И
думают одинаково. И чувствуют. И хотят того же. Один раньше, другой позже,
один размышляет, другой действует, один лишь слегка задет, другой поражен.
Но преследуемый или сыщик, пылкий ум или холодный, правдолюбец или лгун, -
кто бы ни был, ты вечно все в той же карточной колоде, только иначе
перетасованной и разыгранной.
Мария (словно бы в ужасе желая спросить: ты пьян?). Томас, ты...
Томас. Что - "Томас, ты"! Друзей имеешь для того, чтобы не впасть в
тщеславие. Не дай себя обмануть. Из-за несходства люди друг друга не
убивают, это заблуждение. Сходство - вот в чем ужас. Зависть -ведь так
хочется быть иным, хоть ты вклеен в тот же блокнот. Согласись, Ансельм!..
Молчание.
О, лишь тьма и молчание. (Ждет.) А вон там, в ящике, у меня пистолет. Ты с
детства стремился превзойти меня силой. А если я сейчас выстрелю? В это
черное пятно среди темноты прицелиться нетрудно... (Ждет.)
Молчание.
Конечно, держишься ты хорошо. Стискиваешь зубы. Не даешь себе слабины. Чтоб
Мария поверила, будто твои чувства способны пережить смерть... Слышишь? Я
повернул ключ... Открыл ящик... Еще минуты две - и я с тобой покончу,
размажу твои мозги по стене!.. (Ждет.) Если не отзовешься прежде, чем я
досчитаю до ста, все, тебя нет. Раз... два... Ты был просто выдумкой, о-о,
какое счастье. Три... Он же ничегошеньки не создал! Ползает вокруг и
отирается о людей. Понимаешь, Мария, ему нечем утвердиться, оправдать себя,
оттого он и жаждет любви, как актеришка. Но ведь его можно любить? Или нет?
Можно, да?!
Мария. Томас, что за фантазии?..
Томас. А-а, думаете, мне духу не хватит. Но ведь он отнял у меня место
в жизни...
Мария. Ты сам этого хотел!
Томас. Ты права, права, хотел! (Видно, как он встает и подходит к тому
месту, где предполагает Ансельма.) И все теперь как в собачьем мире. Дело
решает запах, который ты чуешь носом. Запах души! Тут - зверюга Томас, там -
зверюга Ансельм. Они и для себя самих ничем не выделяются, кроме тонкого,
как бумага, ощущения обособленного тела и стука крови внутри этой оболочки.
Разве у вас нет сердца, чтобы это понять?! Разве это не толкает нас к смерти
или... в объятия друг друга?!
Мария (испуганно вскочив и заступая ему дорогу). Томас, ты пил?!
Томас (чиркая спичкой). Посмотри же на меня! (Пытается при свете спички
высмотреть Ансельма.)
Мария включает свет. Ящик открыт, но Томас безоружен.
(Все еще не находя взглядом Ансельма.) Только посмотри на меня...
Ансельма в комнате нет.
Ушел? Беззвучно исчез?.. Беззвучно явился! Что между вами было?
Mapия (с жаром). Ничего!
Томас. Ничего? Так это и есть все! Я знаю, ты никогда не скажешь мне
слова лжи. Ничего не шевельнулось, но вся Земля движется, со всем, что на
ней есть.
Мария (твердо). Правда ли, что ты ездил в город, чтобы удостовериться в
справедливости этого... досье?
Томас. Йозеф слышал, как я подъехал, у нас мало времени. Ансельм ко мне
не пришел. Я бы открыл ему свое сердце, а он даже не удосужился прийти!
Мария. Значит, правда... (Решительно.) Дай мне это досье, я его сожгу!
Томас (поначалу глядя на нее в безмолвном волнении). Благородная идея!
Поистине Ансельмов размах! Я, конечно же, ничего тебе не отдам.
Мария. Ты тайком строишь козни против Ансель-' ма. Позволяешь Йозефу
оставаться в доме, а это невозможная ситуация. Едешь в город, пока он
сторожит дом. И все - не спросив меня. Ансельм мой друг, равно как и твой: я
не согласна, чтобы с ним здесь так обращались!
Томас. Хорошо, я отдам тебе папку. Но сначала выслушай меня, без
предубеждения. Если ты и после этого не передумаешь... я отдам ее тебе.
Почему он не пришел ко мне? Потому что ему есть что скрывать: он обманщик!
Мария. Но ты же всегда так говоришь. А потом заявляешь, что он ближний
не-человек!
Томас. Тем не менее он разыгрывает перед тобой комедию. Почему? Почему
Йоханнес покончил с собой?
Мария. Этого никто из нас не знает.
Томас. Да?! Потому что доверился Ансельму.
Мария. Скорее уж, потому что его мучила Регина. Продолжай!
Томас. Там, в ящике, возможно, есть улики. Но дело не в них, говорю
тебе. Выслушай меня! Я ведь хочу, чтобы ты наконец сама поняла! Йоханнесу -
как и всем нам - недоставало той дурацкой капли доверчивости, без которой ни
жить нельзя, ни восхищаться друзьями, ни находить их, той легкой капли
глупости, без которой не станешь толковым человеком и ничего не достигнешь.
Любой человек, любое дело, любая жизнь всегда имеют где-то трещинку, паз,
который только заклеен. Забран!
Мария. Стоп! Значит, без капли глупости и любить нельзя? И все
надтреснуто, если ты умен и не веришь? Продолжай.
Томас. Нет, так продолжать нельзя! Иногда мне кажется, что мы могли бы
стать новыми людьми; иногда я просто готов сломаться. Я же обвиняю себя,
Мария! Все, что я делал, - это грубое насилие! Бесцеремонное затаптывание
трещин. Только не воображай, будто Ансельм лучше! Йоханнес, возможно, был
лучше. По крайней мере с твоей точки зрения. Он был слабый. Хрупкий. Думал,
какой-то другой человек поможет ему это преодолеть. А Регина была плохим
помощником - чересчур любопытна и не пресыщена жизнью; дверца, не желающая
закрыться. Так он пришел к Ансельму. И тот вроде бы принял в нем участие. Но
лишь еще сильнее углубил его малодушие и заодно подогрел Регинино
нетерпение. Ансельм использовал обоих - в своих целях! Пока силы у Йоханнеса
не иссякли!
Мария. Но зачем бы ему все это?
Томас. Зачем? Затем, что он сам мучится, как Йоханнес! Нуждается в
оправдании и в людях! А неудачнику для оправдания себя необходимо быть
любимым. Он крадет любовь, он вламывается, как грабитель, и похищает ее,
если надо. Но... получив ее, не знает, что с нею делать. Еще в
университете...
Mapия. О, там все было иначе.
Томас. Н-да, он неплохо успел тебя обработать. Но неужели ты не
замечаешь, что он - как все люди, которые вечно кого-то любят, -
интересуется только собой? Что его магнитом тянет к каждому новому
человеку... это как болезнь... он непременно должен подольститься и
навязаться в друзья.
Мария. Допустим, он совершает опрометчивые поступки. Но он участлив. А
участие идет изнутри, как родник.
Томас. Не клюй ты на его удочку. Это все равно что фасоны и
мистификации медиумов, давно вышедших из транса. Он не любит, он ненавидит
каждого человека, как обвиняемый ненавидит судью, которому поневоле врет!
Mapия. Да о чем ты говоришь? Не чувствуешь разве, что все это
умозрительные конструкции?
Томас. А ты не чувствуешь, что любое твое возражение для меня мука?!
Обманными посулами он приманивает людей, потому что поневоле один-одинешенек
дрейфует в бесконечности на собственной доске!.. Ты меня не понимаешь. Но
неужели не замечаешь, что ты и я - безумец, каким видишь меня ты, - жалкое
тому подтверждение?!
Мария. Но все эти твои заявления - они подтверждаются бумагами в досье?
Томас. В досье?.. (Медлит, пересиливая себя.) Нет... Я ведь только и
говорю: допустим. (Безнадежным тоном.) Тут ничего не докажешь, нужно просто
верить.
Мария. Но это же смешно, Томас, бедняга.
Томас. Смешно в моих устах, а сделай это он - вы бы сказали: родник.
Мария. Ты же сам целыми днями рассказывал мне о нем, когда его здесь не
было, когда его ждали. У него, говорил ты, есть то, чего нет у тебя. Простая
связь с людьми через интерес, без борьбы и труда! А теперь ты позволил себя
завести; нет, ты сам заводишь Йозефа! А тут еще и Ансельм. Тебе словно
позарез надо опять его очернить. Уперся, как скала, благо силы
предостаточно. Дай сюда папку, я ее сожгу - ради тебя же самого!
Томас (отпрянув назад). Нет-нет, не сейчас! Сейчас уже нет времени, я
слышу голос Йозефа. Иди, иди к нему! Прошу тебя, пойди к нему еще раз!
(Теснит ее к двери.)
Мария. Не хочу я идти к нему! Я хочу говорить с тобой!
Томас. А я не могу тебя слушать! Иди к нему! Ну, хотя бы... посмотри на
него и подумай о том, что я сказал.
Мария. Нет...
Поскольку в другую дверь входит Йозеф, она не может продолжать и уходит.
Йозеф (он черном, на лице похоронная мина). Ты слишком тянешь с
решением, а я здесь в совершенно невыносимой ситуации. Регина по-прежнему
глуха к моим увещеваниям, она ведь и на письма не отвечала. Видно, мало еще
испытывала мое долготерпение!
Томас. Уезжай, пусть время само все рассудит!
Йозеф. Ты убедился в истинности моих аргументов?
Томас. Да. (Вынимает из ящика Штадерову папку, кладет перед собой на
стол.)
Йозеф. Регина вряд ли сознает, что значит поразить мужчину в самое его
существо. Но этого патологического лжеца, этого мошенника необходимо
обезвредить!.. Сперва я думал: ну ладно, увеселительная поездка, нервный
каприз... этот внезапный уход без всякого предупреждения. Я был готов
примириться и с этим неприличием. Регина ведь всегда была мрачная,
неприветливая, этакая святая не от мира сего. Ты понимаешь, здесь есть и
свои положительные стороны: она была не способна выказать интерес, теплое
отношение к мужчине. Но тут... я искал объяснения, доброго слова, а вместо
этого - коротенькое извещение, что она уехала к сестре... а потом обнаружил
эту книжку, полную омерзительнейших письменных излияний, которые попросту не
укладываются у меня в голове!..
Томас. Они написали, что едут сюда, поскольку тут вместе с ними жил
Йоханнес?
Йозеф. Это Регина писала, но я убежден: под его диктовку. Иначе ведь
глупо давать мне в руки оружие: выходит, она все время меня обманывала!
Чтобы остаться подле Йоханнеса! Ты можешь это понять?!
Томас. Да.
Йозеф. Можешь?! Ну да, вы все такие: лишь бы идея была сумасбродной,
тогда вам перед ней не устоять!
Томас. Здесь я могу представить себе мотив. Нечто вроде ностальгии.
Йозеф. О, она, поди, тоже что-то себе "представляла": ведь все это
наверняка вранье! Холодная, целомудренная Регина - вот где преступление, вот
где начинается непонятное. Годами хранить живую память о покойнике,
вопреки... у нас же был счастливый брак! Ну хорошо, с этим бы еще кое-как
можно примириться, хоть это и взбалмошность; тут даже есть благородство,
конечно весьма и весьма взбалмошное. Ну сам подумай: верность? Это же
ненормально! Да и насквозь фальшиво! А тем паче скабрезности, так сказать
жертвоприношения усопшему? По сути, беспрерывная, многолетняя цепочка
супружеских измен?! Не говоря о животной чувственности, одна только грязь
секретов и лжи: можешь ли ты представить себе, что такой робкий,
взыскательный и - это я говорю тебе как ее брату! - нечувственный человек,
как Регина, способен на подобные вещи?
Томас. Пожалуй, нет, это плохо вяжется с ее гордостью.
Йозеф. А гордости в ней хоть отбавляй! Иной раз даже слушать неловко, с
каким высокомерием она судит о посторонних. Вот тут-то этот малый и взялся
за дело. Я убежден, так он хотел перестраховаться от всяких случайностей.
Томас (тоном человека, который при всем старании ничего не понял). Но
зачем он ей это внушал?
Йозеф. Чтобы нанести удар мне!
Томас. Разве эти записки были адресованы тебе?
Йозеф. Нет. Регина до ужаса рассеянна, она просто оставила бумаги в
ящиках... Но в конечном счете они, разумеется, были адресованы именно мне.
Вероятно, он умышленно все подстроил, этот прохвост! Потому что выводы моего
детектива... знаешь, малый изрядно тщеславен, и все его научные методы,
конечно, полная чепуха, но в ловкости ему не откажешь... и его выводы
подтверждают: Ансельм подмазывается к людям. Я, например, раньше терпеть его
не мог, но он так мягко и кротко играет на твоих слабостях, выманивает твои
мысли, что невольно думаешь, будто никто еще так тебя не понимал. И все
затем, чтобы, вынюхав все твои уязвимые места, расчетливо нанести жестокий
удар. Для этого он не раз даже фальшивыми именами и документами пользовался.
Выдавал себя за дворянина, за богача или бедняка, ученого или простака,
апостола натуропатии или морфиниста - смотря как было удобнее, чтобы
облапошить неопытную и, однако ж, о чем-то смутно подозревающую душу. Как
тебе известно, там есть истории, которые могут стоить ему головы.
Томас (вставая). Но как ты это объясняешь?
Йозеф. Болезнь. Он опасно болен. Но это никоим образом не снимает с
него ответственности.
Томас. Я без конца думаю об этом и не могу понять.
Йозеф. Говорю тебе: социально опасный больной. Он нарочно подверг
Регину внушению. Меня он давно ненавидел, не знаю за что, ничего плохого я
вам никогда не делал; одна эта ненависть уже симптом болезни! А с какой
патологической изощренностью все продумано; достаточно только поднапрячься и
выстроить все в логическом порядке. Выходит так: пока она верит в Йоханнеса,
ей можно делать что угодно. Ведь он, безвременно умерший, не что иное, как
ее собственная судьба. Да-да, не память, не греза, это еще худо-бедно
доступно пониманию, а так... (Прямо-таки берет каждое слово в руки, точно
непостижимый механизм.) ...то, чем она хотела стать, ее вера в себя,
освобожденная от реальности иллюзия о себе! Она... сама... только хорошая...
добрая! Отсюда должно бы по крайней мере следовать, что она желает делать
добро. Но как-то невпопад! Мол, чем хуже она станет, тем больше приблизится
к Йоханнесу! Ибо человек-де тем нормальнее, чем больше он себя теряет! А
терпеть унижения - участь духа во всем мире! Унижения, это, понимаешь ли,
уже я; отчего мне отказано в духе, не в пример Ансельму, который ничего не
совершил, я не знаю. Клянусь, по своей инициативе Регина никогда бы ничего
подобного не сделала. Но единожды доведенная до предела, она волей-неволей
винит себя во всех тяжких! Таким образом он рассчитывал обеспечить себе
отступление. Но я не настолько глуп. Если он велел ей написать, что она-де
воспылала к нему страстью и решила соблазнить, а сам он желал только
руководствовать ее душой и скорее отколотил бы себя и пригрозил бы
самоубийством, чем допустил то, что "я и другие ценим превыше всего", - так
вот у меня сразу возникло определенное подозрение, а он со своим
сочинительством попал мимо цели... (Доверительно.) Здесь отражается лишь его
собственный ненормальный настрой.
Томас. Но позволь, в сущности Ансельм ничем от нас не разнится; просто
он сдвигает акценты.
Йозеф. Впору тебе посочувствовать. Он ведь, кажется, и вправду
боится... ну... гм... зайти чересчур далеко. Конечно, такое не очень-то
укладывается в голове. Тем более что у него есть жена. Но, как правило, он,
похоже, в самом деле испытывает при этом необычайное потрясение. Вместо
женщины с ним вдруг фамильярничает человек! В нем разражается
экзальтированный кризис, отсюда и эти патологически злобные поступки. Он
предпочитает внушать ей, что она должна "терпеть мои притязания", пусть даже
ценой его "страданий"!
Томас. Значит, ты совершенно уверен, что для него речь идет
исключительно о дружбе. Конечно, тогда можно ненароком и преступить границу.
Йозеф. Штадер - детектив, ну, ты знаешь, - выдвинул замечательную
теорию: если б дело зашло дальше, они бы никуда не уехали. Ведь в подобных
случаях опасаются шума... И клянусь, будь он по крайней мере мужчиной, я бы
знал, что делать! Но он извращенец, психопат, тряпка, баба! (Расхаживая
туда-сюда, пытается успокоиться.) А ты, Томас, ты доверчиво любишь женщину,
она же, заразившись этой дурью, отдает твою честь на поругание тому, кто ее
этой заразой наделил...
Томас. В письме я готовил тебя к встрече с почти непредсказуемыми
людьми.
Йозеф. И выставил меня ретроградом, в твоей совершенно никчемной
моральной теории; занялся не своим делом - и вот, изволь видеть,
практический результат. Хотя, по-моему, ты стыдишься этого промаха; факты
принесли мне больше удовлетворения, чем все твои потуги. Ведь тем временем
ты успел убедиться, что сведения правильные?
Томас. Да. То, что я смог перепроверить, соответствует
действительности.
Йозеф. А на такой случай ты обязался указать ему на дверь.
Томас. Да. Обязался. (После недолгой борьбы с собой.) Но не могу.
Именно теперь ему нельзя уезжать. Он должен еще остаться. Не дави на меня.
(Кладет папку обратно в ящик.)
Йозеф (удивленно смотрит на него; опять расхаживает по комнате). Ты
меня правильно понял? Я вовсе не отрекаюсь от правомочий, какие мне дает
закон. Я медлил только с оглядкой на тебя и из отвращения к семейному
скандалу... Я требую, чтобы ты перед женщинами отступился от него и отказал
ему от дома.
Томас. Ценю твою доброту... но я так не могу.
Йозеф. Хорошо... Однако с меня это не снимает обязанности навести
порядок. Верни мне бумаги.
Томас (наконец совершенно решившись, запирает ящик и вытаскивает ключ).
Нет. Извини. Не могу.
Йозеф (ошеломленно). Выходит, ты вправду питаешь к нему симпатию!.. Так
всегда и начинается. (Переборов себя.) Он здесь, чтобы обмануть тебя и
Марию, точь-в-точь как обманул меня и Регину!
Томас. ...Знаю. Но... по-твоему, все так просто? Действительно
точь-в-точь?
Йозеф. Ты не все знаешь.
Томас. Но это неправда! Не мог он приехать, чтобы причинить мне зло!
Йозеф. Простак! Заносчивый простак! Думаешь, обыкновенная правда не для
таких, как ты; ты признаешь факты, только если они вдобавок еще и "высшая
правда"!
Томас. Пожалуй, как раз это я и имел в виду. Даже если ты докажешь мне,
как дважды два, что Ансельм хочет меня обмануть, и Мария тоже, - это все
равно не может быть правдой! И не может быть ложью! Тут что-то другое,
выходящее за рамки этих понятий.
Йозеф. Оказывается, ты тоже приворожен и зачарован. Хорошо. Тогда я
остаюсь.
Томас. В каком смысле?
Йозеф. Остаюсь здесь, в твоем доме. Ты ведь не укажешь мне на дверь,
коль скоро открываешь ее перед этим прощелыгой.
Томас (в замешательстве). Нет, конечно... но так же нельзя.
Йозеф. Клянусь, я никуда не уеду, пока не заставлю этого "охотника за
головами"... вот-вот, самое подходящее для него название!... я не уеду, пока
не заставлю его публично, при всех, лизать мои ботинки! Сам увидишь, он это
сделает, он умнее вас! Не устоит, как только смекнет, о чем речь!
Томас (горько и все более взволнованно). Потом ты пожалеешь об этом.
Вроде ничего и не произошло, но все же... отказа отрицать нельзя. Ты
захочешь поговорить с Региной, а она станет тебя избегать. Будешь доказывать
ей свое, а она просто не станет слушать. Пойми: это душевная глухота. Ты
пальцем ткнешь: смотри, он прохвост! - а она не увидит. Ты рассудок
потеряешь, на самом деле перестанешь понимать, говоришь ли ты бессмыслицу
или твои слова попросту пропускают мимо ушей!!
Йозеф. Я добьюсь, чтобы меня слушали. У меня нет ни малейшего желания
задним числом упрекать себя в том, что по собственной нерешительности я стал
соучастником. (Уходит.)
Томас (в мучительном раздумье расхаживает по комнате). Ты думаешь,
долголетняя совместная жизнь - это нечто духовное. Потом является другой,
ничто не изменилось, только все, что делаешь ты, не имеет значения, а все,
что делает он, исполнено смысла. Твои слова, которые прежде проникали
вглубь, теперь незамеченные летят мимо цели. Где душа, порядок, духовный
закон? Чувство общности, понимания, волнения? Правдивое, реальное чувство?
Бездна молчаливого одиночества снова заглатывает их!
Мария (осторожно входя). Я не была уверена, что ты один. И ждала.
Томас. И... слышала?
Mapия. Я не прислушивалась. Незачем мне знать, о чем вы здесь говорили.
Давай папку.
Томас (отшатываясь, словно от неотвратимой опасности). Значит...
Значит, это правда?
Mapия. Я еще раз говорила с ним об этом. Он потихоньку проникается ко
мне доверием. Пусть он будет моим другом. Тем более что он плохой.
Томас. Значит, правда... А что я тебе говорил?
Мария. Если б ты сам в это верил, ты бы взялся за дело иначе, не только
изнутри. (С отчаянием.) Зачем ты во все это влез? Затем, что, по-твоему, он
на меня влияет. Да, влияет; а что, разве это запрещено?
Томас. При чем тут запреты? Он способен, он умеет влиять, Мария! Ну
взгляни же на меня - что изменилось? Ты теряешь штопальный грибок, милую,
круглую вещицу, на которой иной раз штопаешь чулки; а через несколько дней,
найдя на улице, ты едва его узнаешь: все, что в нем было от тебя, истаяло -
осталась только деревяшка, смешной маленький остов. Вот так и ты -
возвращаешься как дитя его духа, все в ошметках мерзости этого чужого лона!
Мария. Ты непреклонный, жестокий человек.
Томас. Скажи уж: завистливый. Скажи: полный ненависти. Мне хочется
выжечь крепчайшими кислотами это чужое существо, которое сражается со мною,
при том что мы и схватить друг друга не можем! Я застаю его в твоих мыслях,
а значит, я еще более одинок и заброшен, чем если б застал его в твоей
постели.
Мария. Ты непреклонен и ревнив; требуешь, не желая ничего дать взамен.
Мне что, дозволено слушаться только тебя? Разве ты всегда прав?
Томас. Где уж мне! Иногда я вообще не понимаю, почему ты была со мной,
а не с ним. Есть во мне что-то упрямо неисправимое, оно оберегает тебя, как
мать оберегает радость ребенка, и, когда ты приходишь от него, это что-то,
до одури счастливое в своей боли, чувствует какую-то свежесть, новизну.
Мария. Вот видишь, ты делаешь все это, собственно, отнюдь не ради меня,
ставишь под удар наше существование, треплешь нервы. Просто ты якобы
чувствуешь, будто он меня - не желает, нет! - ценит выше, чем ты!
Томас, С тех пор как это началось, ты знай твердишь, что никакой любви
тут нет, есть чисто духовное переживание...
Mapия. И это правда.
Томас (с мукой). А я почти с тех же пор привожу доказательства, что его
внутренние переживания - подделка. Но ты веришь ему, а не мне. Как просто -
и как ужасно.
Mapия. Я все еще верю в тебя. А во что ты это превратил?! Во что-то
недоделанное. Расплывчатое. Чему любое новшество грозит бедой. А взамен
предлагаешь неопределенную общность - этакие попутчики в одном купе. Ни
обязанностей, ни страсти! Не хочу я думать! Быть чем-то можно и по-другому!
Томас, ты сам связал себя по рукам и ногам, сам дергаешь себя в разные
стороны, трясешь! Ты стыдишься тех часов, когда ты не думаешь, когда
приходишь ко мне, потому что не хочешь думать, больше чем обнаженный в эти
позорно "слабые" часы, когда нутро выворачивается наружу. Что ты с нами
сделал? "Ты" и "тут", "кошки-мышки", "кис-кис, малыш и девочка"!
Томас. Замолчи! Замолчи! Сил нет слушать!.. Разве ты не чувствуешь в
этом невероятно беспомощного доверия? Все, что какой-то человек способен
тебе дать, заложено в сознании, что ты не заслуживаешь его любви. Он считает
тебя доброй и хорошей, а что сам он добрый и хороший, вовек ничем не
докажешь. Он, не умеющий проявить себя ни словом, ни мыслью, ни делом,
забирает тебя целиком. Он просто здесь, занесен ветром, для тепла, чтобы
ободрить тебя и внутренне укрепить! Ты ведь так чувствовала?! Ты всегда была
другая?
Мария. Ты еще и гордишься этим! Из-за тебя я утратила мужество быть
самою собой!
Томас. А Ансельм дает тебе поддельное!! Тебя ждет огромное
разочарование!
Мария. Возможно, и поддельное. Но я имею право на то, чтобы мне
внушали: все именно так! Чтобы - пусть это и не более чем обман! - росло
нечто сильнее меня. Чтобы мне говорили слова, которые правдивы потому
только, что я их слышу. Чтобы меня вела музыка, гармония, а не замечания
вроде: не забудь, здесь надо отодрать клочок засохшей кишки! Не потому, что
я дура, Томас, а потому что я человек! Точно так же я имею право на то,
чтобы текла вода, и камни были тверды, и в подол моей юбки был зашит тяжелый
шнур - чтобы юбка не задиралась на ветру.
Томас. Мы говорим мимо друг друга. Суть одна, только у меня это -
Томас, а у тебя - Ансельм.
Мария. И таков весь твой ответ? Никогда, никогда нет ничего большого,
волнующего, необходимого, хватающего за руку! Ты даже не забираешь меня от
него.
Томас. Невозможно никого забрать оттуда, где он находится. Но тебя
(ищет слова и ничего лучше не находит), тебя ждет несказанное разочарование.
Мария. Сообщи мне, когда узнаешь поточнее! Не оставляй меня совсем
одну!
Томас. Доказать ничего не докажешь.
Мария (упрямо). По-моему, единственная улика за и против всякого
человека - это возвышаешься ты рядом с ним или опускаешься.
Ансельм (в крайнем возбуждении врывается в комнату; нетерпеливо и
безапелляционно). Мне нужно еще раз поговорить с Марией. Срочно!
Томас. Я оставлю вас одних.
Мария. Томас, не надо так! Ведь в конечном счете то, что он мужчина, не
имеет никакого значения.
Томас. Пусть даже это его специальность? Ансельм, ты слышал?! Уразумел,
что в доме ждет Йозеф?! (Поскольку Ансельм не отвечает, он приходит в
ярость, хватает одну за другой диванные подушки, швыряет их на пол.)
Давайте... ложитесь... прямо тут! Покончите с этим, а потом продолжим
разговор! Кровь дурманит вам голову! Еще не слившиеся соки стоят в глубинах
тел, словно коралловые леса! Фантазии текут сквозь них, будто плавучие луга
пестрых, как цветы, рыбьих стаек! Ты и Я, таинственно огромные, жмутся к
круглым линзам глаз! И сердце шумит!
Мария (беззвучно плача). Тебе не стыдно?
Томас. Вдобавок Йозеф ждет!! В такой ситуации стыд уже бессмыслен.
(Ансельму.) Скажи хоть одно искреннее слово, такое, что невинным зверенышем
мечется в тебе. Чтобы я знал: Мария сможет его погладить, не закоченеет от
разочарования! Одно слово! Чтобы я мог поверить: унижения были только
оттого, что нам суждено их испытывать, ибо средь всех насельников Земли
право на них дано лишь разуму! И я готов снести все! Готов отбиваться от
Йозефа, а не привечать его, готов утешать Марию в ее страхах и презрении ко
мне и говорить ей, что, теряя себя, человек как раз и бывает в самом полном
рассудке.
Мария. Мне ты говоришь, чтобы я ему не верила; ему предлагаешь меня
целиком - у тебя вообще никакого достоинства не осталось!
Томас (в ужасе дергает недвижного Ансельма за рукав). Ну что ты стоишь
- смотреть тошно. На всех нас смотреть тошно. Такие мы все до крайности
плотские, осязаемые. И до крайности осязаемо стоит между нами твоя духовная
власть над Марией. Что-то омерзительно плотское, сексуальное закралось сюда.
Какое мне дело до тебя?! Чего хочет от меня Мария?! Да вы просто столпы из
плоти! (Уходит, чтобы привести Йозефа.)
Ансельм (наконец давая волю безумному возбуждению). Не плачьте!! При
нем я не мог пошевелиться! Чтобы он не догадался ни о чем! Но я лучше убью
себя, чем позволю вам плакать!!
Мария. Ансельм! Ради всего святого! Вы ведь не станете мне лгать?!
Никогда! Я умру, если вы солжете!..
Ансельм (недоверчиво, остывая). Вам что-то наговорили?
Мария. Как мне поверить...
Ансельм. Нельзя терять ни минуты. Я могу завоевать жертвой ваше
доверие? Ваше доверие к себе?! (Угрожающе.) Я сделаю все, немедля!
Мария. Но меня не оставляет предчувствие: вы просто хотите соблазнить
меня сделаться иной, чем я есть. Я чувствую. И, конечно, вы наверняка всегда
были таким.
Ансельм. Да, я всегда соблазнял людей стать лучше, чем они есть. И
мучился.
Mapия. И к Регине вы относились так же?
Ансельм. Да. Но за это я ее ненавижу.
Мария. Вы и меня возненавидите! Ваша жизнь всегда была полна друзей и
возлюбленных.
Ансельм. Вам так сказали? В таком случае вы понимаете: от нетерпения.
От слабости, которая желает ждать. Но уже чревата разочарованием. Чревата
ненавистью, которая лишь от страха пытается стать любовью! Еще когда я был
ребенком, маленьким мальчиком, все они целовали меня, эти матери,
гувернантки, служанки, сестры, подруги. Толстокожие, в шкуре у них завязла
стрела тоски по человеку, да так и вросла, превратившись в благостные
радости пищеварения! Я не могу без людей! А что за это имею? Сами знаете.
Мария. Томас говорит, вам хочется быть любимым, просто потому, что сами
вы ни на что не способны. Нет, он ужасен, себе и то верить перестаешь.
Ансельм. И однако же вы меня поймете: вся моя жизнь этим погублена.
Сколько раз уже меня охватывала безнадежность. Воля, обращенная против меня.
Затравленного, безумного, по сути, отовсюду изгнанного. Я все ж таки кое-что
совершил. Но если и вы меня разочаруете, единственный настоящий человек,
какого я отыскал, останется одно средство: веревка, ласковая, мягкая
веревка. И шелковисто-гладкое зеленое мыло, которым я ее натру. Все-таки
сделать это однажды - последнее великое успокоение для меня. Гниль не
враждебна, она кроткая и мягкая; праматерь, тихая, многоцветная и огромная;
синие и желтые полосы расцветят мое тело...
Мария. Как мне поверить, если вы опять смакуете такие
болезненно-мерзкие картины!
Ансельм (от неожиданности, что его прервали, сердито смотрит на нее).
Даже глядя на вас, я иногда дрожу. Мне страшно, потому что вы только
женщина.
Мария. Останьтесь мне другом.
Ансельм (с издевкой). Душа у вас тяготеет ко мне, любовь - к Томасу?
(Страстно.) Порочный раздел!.. Поймите, я ничего не желаю! Вы все еще
думаете, речь идет о том, что называют обладанием. Но тогда бы я уже отравил
Томаса. Думаете, потому что вы красивы? Да (с легким оттенком злости),
потому что вы красивы! Но есть дети, с которыми никто не играет, потому что
они паиньки, и вы были таким ребенком. Ваша беззащитная против зла доброта
чем-то отпугивала; и в душе вы это запомнили. Вы очень красивы и с
трогательной кротостью отданы на произвол собственной величавости. Да, вы
вправду божественно прекрасны! И я понимаю, вам нельзя быть злой, вы должны
хотеть быть доброй к Томасу. Но... в вашей красоте есть неуловимая
порочность; ваша мягкая уступчивость - вот чего вы в самой глубине души
стыдитесь! Вы чудная, но... тоже одинокая. Томас никогда этого не поймет. А
я разве только смутно угадываю в вас некое родство. Чувствую вас как
огромное утешение. Как ангела с козлиным копытом. В мою изорванность вы
низошли словно ангел, но под ризами этот ангел чуточку мой...
Мария молчит.
(Более злым тоном, но с искренним волнением.) Ваша кошмарная женственность
смягчает нечто такое, что иначе было бы для меня слишком унизительно... Не
молчите же! Вы должны считаться с ним? Я тоже! Не знаете, любите вы его или
нет? Я тоже не знаю!! Но нельзя делать из этого препятствие! Все в мире
пронизано единым угаром, я чувствую его, хоть и сумбурно, даже в вашем
сопротивлении, слушая ваше молчание. Подарите себя ему! Отличитесь! Ваша
душа достигла вечности!
Их прерывают. На фоне последних слов слышался топот шагов и возбужденные
голоса. Дверь распахивается. В комнату вбегает совершенно ошалевшая Мертенс,
за ней в панике - Регина. Почти одновременно - Томас. Затем Йозеф, злой и
смущенный; он осторожно и тщательно затворяет дверь, ибо вся эта сцена
крайне ему неприятна.
Мертенс (Марии). Бога ради, помогите ей; она сама не знает, что
говорит.
Йозеф (стоя у двери, Регине). Прошу тебя, не надо преувеличивать,
санаторий - вовсе не лечебница для душевнобольных.
Регина. Он и Ансельма хочет туда упрятать, если тот не уедет! Или в
тюрьму!
Йозеф (все еще у двери). Я хотел поговорить с Региной. Ведь она, всеми
брошенная, сидела у себя в комнате и плакала так, что просто сердце
разрывалось. Я сказал ей, что для всех будет лучше, если она поживет в
санатории. Некоторое время, совсем недолго. Это же болезнь! (Поворачивается
к ней и тут замечает Ансельма. По обыкновению церемонно делает несколько
шагов вперед, затем один назад; грудь его расправляется, подбородок
вздергивается, губы ищут слов.)
Ансельм, стройный, с невинным видом, стоит перед ним.
Mepтенс (между тем - шепотом, Регине). Вами воспользовались; доктор
Ансельм - мелочная душонка, как все мужчины. Или... вот сейчас бы ему себя и
показать!
Томас (поясняя, как будто бы со спокойным удовлетворением). Йозеф
требует, чтобы ты в двадцать четыре часа покинул этот дом. Он, конечно, не
вправе распоряжаться моим домом, и я полностью оставляю решение за тобой:
как хочешь, так и поступай.
Йозеф (Марии, смущенный ее присутствием). Прости; я, конечно, не хотел
вот так... в твоем присутствии... но Регину было не удержать. Я просто хотел
поговорить с нею и с... ним.
Мария (удивленно, с легким возмущением). Но что все это значит? Почему
Ансельм должен уехать?
Томас. Пускай он сам тебе объяснит; только, по-моему... он уедет, вот
увидишь.
Йозеф. Мне очень неприятно, Мария; как я уже говорил, я не хотел в
твоем присутстви... Но Томас-то знал!
Мария (решительно). Я остаюсь... Раз уж в моем доме орудует сыщик,
платный агент, я считаю своим долгом хотя бы при сем присутствовать!
Йозеф. Разве Томас не потрудился тебя подготовить?
Мария. Подготовить? К чему?
Томас. Я все Марии рассказал. Не упомянул только, что сыщик все это
подтверждает документально. И она не поверила!! (Открывает ящик стола и
протестующе-смиренным жестом приглашает Йозефа подойти).
Регина (Ансельму). Уходи! Не смотри туда, ступай прочь! Они расставили
тебе капкан! Я тебя предала, я ведь могла бы этому помешать! Не связывайся с
этими умниками!
Мария. Ансельм, да скажите же им, что все это не может быть правдой!
Томас. Скажи нам, что это не может быть правдой! Скажи!! Но сперва
взгляни сюда. (Указывает на Штадерову папку, которую вынул из ящика.)
Pегина. Не смотри туда, это папка агента! Уходи! Еще не поздно!
Смиренно поцелуй им руки и уходи - ползком через порог. На улицу. Пусть они
проедут по тебе на машине. Пусть назовут тебя собакой! Будь ею! Но не
связывайся с этими умниками! Они хотят изловить в тебе незримое существо.
Ансельм, зачарованный неизбежностью ситуации, не слушает Регину и словно по
узенькой тропинке, втянув голову в плечи, с сосредоточенным видом идет к
Томасу. Тот протягивает ему листок из папки, который Ансельм пробегает
глазами, затем второй, третий.
Томас. Это принадлежит Йозефу...
Pегина. Я хотела посмотреть, есть ли у тебя мужество. О, будь оно у
меня... я так боюсь смерти.
Йозеф. Несчастная, вот работа этого человека, пагубный дух, который он
привил тебе!
Ансельм (возвращает листки Томасу и поворачивается к Марии). Так я и
знал. (Так же, как подошел, возвращается на прежнее место.) Пусть Томас
радуется. Мне надо предъявить только одно доказательство - что я ни разу вам
не солгал! Можно поговорить с вами наедине?
Мария (без всякого выражения). Говорите при всех, при всех...
Пауза. Ансельм - смущенно или снисходительно улыбаясь, но в принужденной
позе - стоит посреди комнаты.
(В ужасе). Но как? Вы что же, вправду...
Ансельм. Вы ведь все знали.
Mapия. Я?! Вы сказали, что в этих записках нет ничего серьезного. Что
их надо уничтожить просто ради Регины!
Ансельм. Разве я вам не говорил, что я дурной человек?
Мария. Вы кокетничали такими мыслями. Кокетничали и красовались ложью и
скверностью!
Ансельм. Что мне еще вам сказать?
Мария. Правда ли это?!
Ансельм с улыбкой пожимает плечами и собирается уйти. Йозеф уже издали
заступает ему дорогу; Томас, который хотел сделать то же самое, оставляет
свою попытку. Ансельм тотчас отказывается от своего намерения, Йозеф идет к
двери, запирает ее, отдает ключ Марии.
Йозеф. Возьми, пожалуйста, ключ. Он отсюда не выйдет, пока ты его не
выпустишь! (Ансельму.) Вы признаетесь в своих интригах и публично обещаете
никогда больше к Регине не приближаться, или я прикажу вас арестовать, прямо
здесь, в доме!
Ансельм вопросительно смотрит на Томаса, хозяина дома, но тот отвечает
ироническим жестом в сторону Йозефа. Ансельм садится, спокойно смотрит прямо
перед собой.
Короткая пауза.
Мария (Томасу). Но почему ты не сказал мне этого раньше?
Томас не отвечает. Короткая пауза.
Ансельм (смотрит на Мертенс, которая сидит в дальнем углу, закрыв лицо
руками; потом переводит взгляд на остальных). Нам нынче все нипочем, прямо
как в лучшие дни детства; боюсь только, мы можем травмировать мадемуазель
Мертенс.
Мертенс. О, я ухожу; в моей жизни не было более мучительного
разочарования. (Нерешительно встает, но, поскольку никто не делает
поползновения отпереть дверь, так и стоит в растерянности.)
Регина (сидевшая неподалеку от нее, подходит и мягко усаживает ее на
стул). Останьтесь со мной; вам придется еще много услышать.
Короткая пауза.
Мария. Выходит, вы только потому хотели уехать с записями и с... (ясно,
что она хочет сказать "с Региной"', но не произносит этого имени)... только
потому, что опасались... Господи, как же можно так лгать?!..
Регина смеется.
(Раздраженно.) Пусть она перестанет! Пусть прекратит этот жуткий смех!
Pегина. Я не смеюсь. В детстве я была твердо уверена, что однажды
обрету чудесный голос. Внимание! Тишина! Ну как, слышите мой красивый голос?
(Смеется.) Вот и я тоже не слышу. Таким голосом поет Ансельм. Но ведь можно
прекрасно петь про себя, в душе, а внешне немотствовать!
Йозеф. Вот пагубное, геростратовское влияние этого человека!
Регина. Этот голос по-настоящему воспевал Йоханнеса! Просто было
ощущение: еще придет что-то, ради чего стоит жить. (Горько, Ансельму.) А
потом приходит день, когда сознаешь: ничего больше не будет.
Йозеф. Она стала жертвой ловца человеков; Регина, если ты желаешь
одуматься, хоть это и требует от меня усилия: я еще раз предлагаю тебе мою
защиту! Знаешь ли ты, как он тебя обманул? Его жизнь - сплошная цепь обмана
и грязи...
Регина. Знаю.
Йозеф. И ты в ней - лишь одно из звеньев. Дома у него жена, но он это
скрывает - наверно, никогда тебе не говорил?
Мария негромко вскрикивает.
Pегина. Я это знаю.
Йозеф (как бы внезапно прозрев). Но тогда?.. Тогда... Нет... наверно,
все далеко не так... все это с виду неправдоподобное... преступное... просто
его выдумка, которую ты записала под диктовку?
Регина. Что тебе до Ансельма?! Со мной он покончил, ему нужна Мария!
Йозеф (кричит в отчаянии). Но это правда!! Я уже ничего не могу ему
сделать... Пусть убирается, или я его убью!.. Дай ему ключ, Мария, быстро!!!
Пусть убирается вон! (Падает в кресло.)
Мария протягивает Ансельму ключ, тот не берет.
Регина. Он ведь может получить развод. Откуда вам знать, как выглядит
Ансельмов роман! Ему нужна эта веревочка, которая его держит; он потому и
хотел, чтобы я уехала вместе с ним и с Марией - тогда бы он в ней не
заблудился. (Сопровождает свои слова насмешливым жестом, намекая на Мариину
величавость.)
Йозеф (упавшим голосом). Тогда я вообще ничего не могу ему сделать. Он
просто раскрыл мой позор, и только.
Регина. На кого ни посмотрит, он сразу желает стать как тот! Жить не
может, не слыша уверений: ты добрый, хороший человек! Все окружающие для
него - кошмар! Но он тщеславен и слаб. (Марии.) Знаешь, что он вправду
думает о тебе?
Йозеф (несмотря на растерянность). О Господи! Утихомирьте ее!
Регина. Конечно же, ты невыносима. Прекрасно сгодишься, чтобы пеленать
младенцев. Сноровисто, по-хозяйски, точно карпа за жабры, хватаешь мужчину.
Чтоб услышать, как ты поешь большую арию, надо приложить немалые усилия.
Завести тебя. Динамит в задницу...
Йозеф (все еще чувствуя свою ответственность, вскакивает и пытается
заткнуть ей рот). Нет, это же...
Регина. Хорошенько...
Йозеф. Мерзость, а не женщина!
Регина (вырываясь). Тебе нужно хорошенько наподдать в пузо! Он сказал,
ты его преследуешь!
Mapия. Я?.. вас преследую?
Томас (с трудом сдерживаясь). Ты правда так сказал?!
Регина. Вчера сказал. (Оборачивается за подтверждением к Мертенс; та
холодно и обиженно пожимает плечами.)
Томас. Да замолчи ты, чертовка!
Йозеф (машинально, будто по-прежнему обязан защищать Регину). Да,
сказал!.. Что ж, лучше теперь выложить все начистоту... Я счел за благо
вынуть из папки несколько страниц, прежде чем отдал ее тебе. Ведь я
намекнул, с какими намерениями он явился в твой дом.
Томас (со смешком и стоном; Марии). Ни чувством, ни мыслью ты не можешь
обнаружить в нем обманщика; какая постыдно грубая метода - показывать, что
этот человек посторонний! Но сыщик молодец: то, что тебе кажется
меланхолией, он с ходу именует запором и... излечивает! Кому ты теперь
поверишь? Я не знаю. Обоим. Вековечная тайна!
Ансельм (Марии). Почему вы не ушли!.. Этого бы не случилось. Я был бы
хорошим человеком.
Мария отшатывается. Регина бросается Ансельму в ноги, он отступает от нее.
Pегина. Я так и буду валяться у тебя в ногах, пока ты стоишь. Неужто в
тебе не осталось ни капли равнодушия к тому, прав ты или нет? Они тебе
предписывают, что ты должен делать, как чувствовать, что думать; но ни один
не говорит, каким ты должен быть. Никто тебя не направляет, и беззащитна в
тебе темная нетронутость. Чего же ты еще хочешь? Все кончено! Я лежу на
земле, и мщу, и торжествую! Ведь ты больше не веришь себе... И я тоже...
Мария. Встань, Регина, встань, неужели тебе не стыдно? (Тихонько, с
отвращением трогает ее мыском туфли.)
Регина. Ну, пинай меня, пинай! Из-под юбки у тебя выглядывает что-то
пинающее меня.
Йозеф (с отвращением). Видеть не могу все это, ухожу.
Мария. Я с тобой.
Йозеф. В пику таким больным не мешало бы заключить союз здоровых.
Томас. Скорей уж, союз всех исключенных, чтобы они не сдавались вот
так. Говори, Ансельм! Найди хоть одно искреннее слово!
Ансельм (Марии). Я до сих пор оставался здесь, поскольку верил в вас; я
покончу с собой, если вы уйдете.
Йозеф (Томасу). В своем доме я наведу чистоту, а ты делай в своем что
угодно. Я свой долг исполнил. (Вместе с Марией собирается уйти.)
Ансельм (показывая на нож, который лежит на столе открытый, с тех пор
как они пытались взломать ящик). Мария, вам знаком этот нож? Я беру его, раз
вы не можете больше верить!
Mapия (с порога). Больше я никогда вам не поверю; доверие утрачено,
Ансельм. (Отворачивается и, не оглядываясь, уходит за Йозефом.)
Ансельм (бессильно зовет вдогонку.) Мария?.. Мария!..
Ансельм хватает нож - никто не понимает, что случилось, так быстро все
происходит, - и падает. Томас, давно уже не сводивший с Ансельма глаз,
остолбенело смотрит на него. Делает несколько шагов вперед, все с тем же
выражением на лице. Останавливается рядом, в крайнем напряжении; Регина
подползает к Ансельму и крепко вцепляется ему в плечо - сначала пальцами, а
потом ногтями.
Регина. Вобьет что-то себе в голову - и ради этого готов стать
мучеником.
Томас. Крови не видно; держу пари, опять обман.
Регина. Задумает что-то и непременно осуществит, даже если уже и не
хочет, просто не умеет идти на попятный.
Она долго впивалась ногтями в руку Ансельма, и он невольно подает знак, что
ему больно. Томас буквально кидается на него, становится рядом на колени,
трясет его, дергает за плечи, за волосы.
Томас. Симулянт! Обманщик! В душе ты у нас раскрасавец, а?! Если не
откроешь глаза, я тебя растопчу! Сдеру с тебя эту личину!
Регина. Не трогай его! Он беззащитен!
Томас. Он попросту притворяется.
Регина. Оставь его! Он хороший... под всеми личинами! (Теснит Томаса
прочь и опять вцепляется в руку Ансельма.)
Томас (не дает себя оттолкнуть). Ему хочется остаться правым, только и
всего. Эй ты, раненый! Подлец с изъяном! А ведь из кожи лезет, изображая
здоровье.
Ансельм меж тем открывает глаза.
(Торжествующе.) Хоть раз поневоле признал истину!! (Тотчас с отвращением к
себе встает.) Дым! Плохо отрегулировали лампу? Я думал, керосиновая лампа
может взорваться. Ах... (Смеется.) Да знаю, знаю, у нас уже электричество...
мне на минутку почудилось, что мама жива, а мы еще маленькие...
Регина. Что ты на него накинулся? Он ненавидит тебя ничуть не больше,
чем любого другого, но любви к тебе в нем куда больше.
Томас. Любви? Ко мне?! Он явился, чтобы умыкнуть Марию!
Регина. Он любит тебя как брата, который сильнее его самого.
Ансельм (с трудом поднявшись). Я тебя ненавижу. Куда бы я ни пошел,
впереди всегда был ты.
Томас (швыряет свою реплику ему в лицо). Никто тебе не верит... Но что
вы сделали с нами! Все вас презирают, преследуют, отвергают!
Регина. Они ползали по мне. Я приносила себя в жертву, позволяла собою
командовать, чувствовала, что вправду становлюсь такой, какой видят меня
они, и... тем выше воспаряла... незримо, по частям, которые ждали спутников.
(Встает.) Теперь все ясно и все отгорело. Сегодня я стала здравомыслящим
человеком.
Ансельм (Томасу). Ты преследовал меня - и когда был рядом, и когда не
был. Если один человек толкает другого на дурные поступки, он виноват.
Томас. Конечно, сказано опять для красного словца, однако ж...
Входит Мария, и Томас умолкает.
Мария (видя, что что-то случилось). Что такое?.. Что произошло?
Томас. Он изобразил покушение на самоубийство. Но в конечном счете
правдивые и фальшивые чувства суть почти одно и то же.
Регина. Есть люди, правдивые за обманами и неискренние перед лицом
правды.
Томас. Находишь соратника, а он обманщик! Разоблачаешь обманщика, а он
- соратник!
Мария. Ни слова не понимаю.
Mepтенс (которую до сих пор никто не замечал). Позвольте мне уйти. Я
больше не могу. Видно, не дано мне понять столь "вулканических людей", в
которых не затвердел еще "остаток со времен творенья".
Томас. Но это тоже обман в наше время. Оно терпит лишь кургузые
чувства, долгие размышления.
Мария. Ни слова не понимаю. Вы помирились? Этого я ему не прощу!
Ансельм. Я дурно говорил о вас, чтобы защитить мое чувство от чужих
прикосновений!
Томас. Молчи, Ансельм, тебе надо в постель. Ложись спать. Завтра рано
утром ты уедешь. Мне и самому впору уехать, убаюканному безалаберностью. Вы
ведь правы. Люди никогда не бывают более в своем уме, чем когда теряют себя.
Занавес
Коридор вроде холла на втором этаже. Двери. Деревянная внутренняя
лестница. Причудливые арабески на ковре. На заднем плане - огромное окно с
видом на природу. Рассвет. Тяжелая, удобная мебель - дерево и кожа.
Касательно характера вещей справедливо то же, что сказано во втором акте; но
все пространство кажется тесным, замкнутым, похожим на внутренность шкафа.
Регина и Томас в фантазийных домашних костюмах. Томас в глубине сцены,
встает с кожаной козетки, потягивается, проходит на авансцену, где
скорчившись сидит Регина.
Томас. Мне стыдно.
Регина. Вообще не смотреть на мужчин или смотреть на всех подряд - это
одно и то же. Впору бросаться им на грудь, просто потому, что с ума сходишь
от отчужденности, от неспособности уразуметь, как это можно задержать их
руку в своей больше, чем надо.
Томас. Перед тем как перебраться сюда, я еще раз перечитал эти заметки
- твои или Ансельмовы о тебе, - и мне стыдно.
Регина (соглашаясь). Остылые выдумки. Омерзительно голые, как птенцы,
выпавшие из гнезда. (Глядя на свет.) Я просто не могу глядеть на свет, на
это таинственно прекрасное утро; точно испорченный желудок мира, оно
выворачивается во всей своей мутной ясности.
Томас. И пока я читал, этот Штадер был в нашем доме. А в другой комнате
спал Йозеф. А в третьей - Ансельм. Я боялся задать себе вопрос, не спит ли
один из них у тебя.
Регина. Почему ты не говоришь - "порочные"?! Почему не пытаешься
поднять меня, как падшую девку?! Взгляни на это как на естественный факт,
раз уж нельзя заглянуть дальше и увидеть подоплеку!.. В деревне не было
места. И Йозеф притащил этого адъютанта - не ночевать же ему в парке!
Томас. Конечно, нет! Ох это проклятое человеческое "конечно" - как
притолока низкой двери: не хочешь, а склонишься перед любой подлостью.
Регина (продолжает). А Ансельм уже неестествен!
Томас (подчеркивая узость переходной зоны). Ансельм неестествен.
Пауза.
(Измученно.) Если б ты знала, как мужчины презирают таких женщин!
Регина. А я знаю. И они правы. Я каждый раз замечала, но для меня это
всегда была месть, в глубине души. Ведь и сегодня речь не о том, что ты это
сделал. А о том, что это тебя усмиряет и принижает, что ты становишься
собственным поступком. Бунт, могучая воля, безымянная сила выплескиваются в
мир и... в твоем случае становятся профессором.
Томас (наполовину соглашаясь). Да, быть может, каждый на всю жизнь
остается в плену второстепенного успеха. Наверное, мне надо с этим
примириться.
Регина. Восхитительное девичье ощущение - волшебной птицей парить над
миром, качаясь на кольце! Только потом догадываешься, что сидел в клетке,
которую кто-то нес и вдруг поставил.
Томас. Вчера, разговаривая с твоим мужем, я вправду еще верил, что
мужчины тебе отвратительны; теперь, моя дикарка сестра, мне нужно свыкнуться
с тем, что ты омерзительно уродливым способом выразила то же самое.
Регина. Какая-то часть меня всегда была вне этого.
Томас. До чего же мне нравилось, что мы никогда не предъявляли друг
другу непомерных требований. Сохраняли между собой свободное пространство.
Не сковывали, не стискивали друг друга всякими там идеалами, когда голова
кругом идет и дышать нечем. Наоборот, хотя мы годами не виделись и не писали
писем - спокойный сон с детства нерасторжимых уз. А эти узы на крайнем
переделе были музыкой, как все далекое. Даже твой брак с Йозефом ничуть
этому не мешал. Главная тайна человеческой музыки не в том, что она -
музыка, а в том, что посредством сушеной овечьей кишки удается приблизить
нас к Богу.
Регина. Наверно, я просто злая, очень даже может быть; никого я не
люблю, все делаю втихомолку. Но всегда у меня было утешение: если уж будет
совсем скверно, ты сумеешь навести порядок; устроишь так, что все, что я
наделала, было хорошим и добрым. А ты смирился, упал!
Томас. Не тревожься, я... опять встану!
Регина. Слушай, давай разуемся и пойдем в парк, босиком! По мокрой
траве.
Томас с облегчением отмахивается.
Ты еще помнишь эту старую чертовку Сабину?
Томас. Нашу бонну, которая приучала нас к доброделетям? Наконец-то я
понял, кого мне все время напоминала Мертенс!
Регина. Идем погуляем по мокрой траве; сверкающая утренняя роса,
враждебно чистая, как ее губка, омоет наши ноги. Солнце будет куриться паром
у нас на плечах. Гляди, вот оно встает. Нелепо, как взрыв! (Строит солнцу
необузданные, гротескные гримасы.) А-а-ах!!! Это же красота!!! Наши босые
ступни почувствуют землю; зверя, из которого мы вышли, не умея улететь
прочь! Потом они найдут нас мертвых под кустом. И сломают себе голову,
гадая, почему мы босиком.
Томас. Ты до сих пор носишься с этой мыслью?! Прямо как Ансельм!
Pегина. Я никогда об этом не думала; даже после смерти Йоханнеса. Но
мне кажется, человек или предназначен к этому изначально, или нет. Все это
растет подспудно, и однажды человек осознает свое призвание.
Томас. Но... ты что, вправду... серьезно?..
Pегина. У тебя же хватит мужества на двоих. Стоит ли в итоге валяться
этаким пустым мешком? Быть как все? Чего ты еще ждешь?! Это единственное,
что пока не испробовано; может, оно и обман, а может... от сознания, что оно
близко, уже становишься дивно свободным и бесстрашным.
Томас (хватает ее за плечо и трясет). Чепуха! Оказывается, это
прекрасно! Быть оставленным - прекрасно! Все потерять - прекрасно! Не знать,
что делать дальше, - прекрасно! Суженным до точки зрачком брать свою жизнь
на прицел. Ничего не видя, оступиться на верхней ступеньке. И медленно, как
лист, лететь сквозь огромное глубокое пространство.
Мария (входит со свечой в руке). А здесь светло. (Задувает свечу.) Вы
уже на ногах? Тоже не спалось? Когда Регина ушла от меня, я спала потом
всего часа два. Не знала, что будет делать Ансельм, что - ты. Ты вообще в
спальню не приходил.
Томас. Ансельм, наверно, отсыпается; ему нынче уезжать. (Временами
удивленно поглядывает на Марию, тщетно пытаясь охватить ее целиком и
запомнить.)
Mapия (садится подле Регины, укутывает ее своей шалью). Конечно, он
делает много дурного, в общем сам того не желая, как мальчишка, из
внутренней неуклюжести. А потом удирает.
Томас. Ну что ты говоришь, нам ведь уже за тридцать! Бывает, и в
восемьдесят остаются в душе детишками. Согласен. Даже когда уже смотрят в
глазницы смерти. Но все равно до крайности омерзительно выворачивать этот
мягкий внутренний мех наружу так, как вчера... Ужасный холод; у тебя постель
еще теплая? Я бы прилег.
Mapия. Я поставлю чай; прислуга еще спит. (Регине.) Может быть, он
отчасти все же оказался прав. Если б я ему доверилась! Если б уступила и
уехала с вами!
Томас (обеим). О? Ну что, высказались? У смертного одра здоровяка!
Мария. Ты по обыкновению чванишься. А я вот засомневалась; пожалуй, кое
в чем я перед ним виновата. Ведь по отношению к Регине мы совершили одну и
ту же ошибку.
Peгина. А, вздор!
Мария (ласково). Нет, не вздор; жаль только, не исправишь. Я лишь
теперь поняла, отчего она вышла за Йозефа; а ведь я так часто корила ее за
это. Но после неожиданной смерти Йоханнеса она просто думала: надо ждать.
Спрятаться. Что такое и тридцать, и пятьдесят лет - если есть чего ждать!
Томас. Ты забываешь: это была настоящая смерть, а не фиктивная!
Мария. Ты забываешь: когда молодая женщина принимает первое свое
решение - быть сильной и достойной спутника, оно летит через горы и планы
как по гладкой площадке для танцев. Превратности и помехи замечаешь куда
позднее.
Регина. Вздор, вздор, вздор! (Пытается закрыть Марии рот.)
Мария (встает и берется за чайник, но тотчас вновь его оставляет). Нет,
пусть слушает! Ты от нас ни советов тогда не дождалась, ни помощи!
Томас. И что? А дальше? Она тебе, наверно, и это рассказала?
Мария. Почему ты не хочешь понять? Раз она заживо сошла в могилу, ей
что, надо было еще и остаться там?
Томас. Ну хорошо. Один раз. А дальше? Второй? Третий? Одиннадцатый?
Мария. Конечно, это было ни к чему, но когда дома над тобой только
смеются, я по крайней мере понимаю: тому, с кем такое могло случиться, нужна
глубочайшая любовь. Йоханнес и тот не судил бы так строго, как ты; он
понимал, что Регина слишком молода, и незадолго до смерти просил меня: скажи
ей, что бы ни случилось, я все ей прощу.
Регина (вставая). Не могу я этого слышать. От честолюбия и смущения
заплачу, как тогда, когда в конце учебного года ненароком стала первой
ученицей в классе.
Мария. Он в нее верил: это сила, которая творит добро!
Томас. А Ансельм? Я ведь знаю, куда вы клоните! Как ты нынче смотришь
на заявление, что ты его преследуешь?
Мария (чуточку даже смешная в своей прямоте). Это он опять с рельсов
сошел. Не стоит обращать внимание. Не стоит примериваться к его измышлениям.
Надо непременно слушать хорошее, доброе в человеке, тогда и слова найдутся!
Томас (насмешливо передразнивая). Нельзя мыслить мелочно, тогда он
откроется, другой человек.
Мария. Ты всегда пользовался его слабостями и причинял ему только боль.
Томас. Ну так что же мне делать?
Мария. Нельзя дать ему погибнуть. Нельзя сложа руки смотреть, как
гибнет то, что могло бы быть хорошим и добрым.
Томас. Может, попросить его еще пожить у нас?
Мария. Да. Ты не остерег меня перед ним; ты только насмехался.
Томас (спокойно и решительно). Нет. Человека, который нас так
скомпрометировал, я назад не позову.
Регина (Марии). Не говори пока об этом! Вспомни: первый шаг у беспутных
обманщиков вроде меня и Ансельма тот же, что и у людей порядочных; но
последний шаг Томас сделает в одиночку! (Уходит.)
Мария вдруг подходит к Томасу совсем близко и беспомощно смотрит на него.
Томас печально отступает назад.
Томас. Теперь ты поняла? Что он обвел тебя вокруг пальца?
Мария. Поняла. Но Томас! Томас!! Если все предвидишь, всего желаешь и
добиваешься - счастья это не приносит.
Томас (пряча потрясение). Объяснись.
Мария. Я не в состоянии следовать вам, я обыкновенный человек. Но стать
счастливым можно только через что-то непредусмотренное, внезапно пришедшее в
голову и, может быть, совершенно неправильное. Я не умею выразить это. Сил у
человека внутри куда больше, чем слов! Может, я и должна стыдиться: но
Ансельм кое-что мне дал!
Томас. Чего не давал я?
Mapия. Да... Что бы ты сделал, если 6 я ушла?!
Томас. Не знаю... Уходи...
Пауза. Мария борется со слезами.
Mapия. Да, ты вот такой. Все отбросишь, если новый план кажется тебе
более удачным. Я знаю, ты любишь меня. А ты знаешь, что я никогда не прощу
Ансельма. Никогда! Но даже этот несчастный дает больше покоя и тепла, чем
ты. Ты слишком много требуешь. Хочешь, чтобы все было иначе. Возможно, это и
правильно. Но я боюсь тебя!
Томас. Ты красивая. Я никогда не говорил тебе этого? Красивая как
небосвод (меняя растроганный тон) или что-то этакое, тысячелетиями
неизменное. Это соблазнило и Ансельма... Конечно, во всем виноват я. Себя не
переделаешь. Ведь мы оба, я и Ансельм, мыслим не так, как ты.
Мария. Ансельм и ты?..
Томас. Да. Просто он был слишком слаб и не выдержал. Он неожиданно
встревает между людьми, которые в этом мире как дома, и начинает играть в их
спектакле; чудесные роли, которые сам для себя придумывает... И тем не менее
я считаю, что и я, и Ансельм никогда не сумеем забыть о правде.
Mapия. А я? Я лгу, так, что ли?
Томас. Не в этом смысле; в этом смысле лжет он. Я имею в виду,
скорее... другую правду: мы существуем в задаче, которая сплошь состоит из
неопределенных величин и решится до конца, только если прибегнуть к хитрости
и допустить, что некоторые величины постоянны. Добродетель - как максимум.
Или Бог. Или любовь к людям. Или ненависть. Религиозность или современные
взгляды. Страсть или разочарование. Воинственность или пацифизм. И так
далее, и так далее, по всей этой духовной ярмарке, лавки которой ныне
открыты для любой душевной потребности. Просто входишь - и пожалуйста: вот
тебе все чувства и убеждения до конца дней и на любой мыслимый конкретный
случай. Трудно только отыскать свое чувство, если не принять никакого иного
условия, кроме как что эта беглая обезьяна, наша душа, мчится сквозь
неведомую Господню бесконечность, сидя на комке глины.
Мария. Может, ты и прав, что так все усложняешь. Опровергнуть я не
могу. Но и выдержать невозможно. Вечно стоять перед такими задачами. Ансельм
тоже из-за тебя сломался!
Входит возбужденная Регина.
Регина. Он уехал!
Томас. Выехал из могилы. Так и положено чудодею.
Регина (Марии). У него в комнате лежит записка для тебя. До завтрашнего
полудня он ждет тебя в городе.
Томас. Что это значит?
Мария. Он хотел бы еще раз поговорить. Чтобы его еще раз выслушали.
Томас пожимает плечами. Мария уходит.
Регина (резко). Ты точно знаешь, каков есть Ансельм?
Томас. Да.
Регина. Тогда ты очень жесток к Марии.
Пауза.
Томас. Предоставляя ей свободу действия? Тяжелой, беспомощной Марии, ты
понимаешь? Пусть только оттолкнется! Понимаешь? Как тяжелый волчок, она дви-
гается по своей внутренней орбите. Впору взять хлыст!..
Регина. Ужасно хотелось сделать тебе какую-нибудь гадость, чтобы
отомстить Марии, - но я не смогла. Ансельм сломал это во мне. Так бывает,
когда будят лунатика.
Томас удивленно и выжидающе смотрит на нее.
По-моему, когда-то я хотела стать очень хорошим человеком. Чтоб все меня
хвалили, все ласкали, будто щенка, которому говорят: хорошая собачка! Но я
так и не сумела стать хорошей и доброй.
Томас. Да это ведь куда труднее. Такое лишь у глупцов легко выходит.
Регина. Не как Мария; это не по мне. Исступленная доброта.
Сальто-мортале между самыми верхними трапециями доброты: толпа замирает,
мгновенье безмолвия, когда искра трепещет между взрывом и пороховой бочкой
оваций. Школьницей я хотела тайком усыновить маленького мальчика и воспитать
его принцем. Хотела даже выдать замуж нашу гувернантку, потому что
сочувствовала ее злобному одиночеству. Я думала, что когда-нибудь смогу
делать людей счастливыми, как фея. В семь лет я придумала для этого
волшебное заклинание и часами громко распевала его прямо в ухо маленькой
дочке садовника, щипала ее и лупила, потому что она плакала, а красавицей на
становилась. Но в итоге все это терпит крах, из-за людей. Видишь их такими,
каковы они есть. И любить их невозможно.
Томас. Это правда. Но любить их необходимо - иногда... если не хочешь
обернуться кошмарным фантомом! Вот в чем дело.
Регина. Так же как необходимо есть и спать; но я больше не могу!!!..
Пауза.
(Ищет слова.) Томас! Не смейся надо мной: я хочу принести жертву. Тебе, тебе
одному. Я хочу стать хорошей и доброй не ради чужих правил, а ради тебя,
ведь ты такой же, как я, только сильнее. Я вернусь к Йозефу.
Томас. Бредовая мысль, Регина, даже думать не смей.
Регина. Но я хочу... не смейся... хочу раз в жизни послужить идее!..
Томас. Йозеф меня не тревожит. Ансельму он теперь ничего не сделает, а
мне... мне?.. мне его интриги уже безразличны.
Регина. Мне тоже безразлична собственная участь. Не отказывай, мне и
так ужасно трудно... Нет, если я теперь начну все это себе представлять,
вряд ли что получится.
Томас. Не малодушничай! Пожалуйста, не малодушничай. (В ярости и
бессилии бросается на скамью, где прежде сидела Регина.)
Регина. Странно, намерения у тебя добрые... но кто знает, что ты мне
сейчас причинил?..
Томас. Как это понимать?
Регина. Слышишь? Кто-то идет. Потом скажу, наедине. (Уходит.)
Томас сидит, подперев голову руками. Из темноты входят Йозеф и Штадер;
поначалу они ничего не видят; у Штадера в руке свеча.
Йозеф. Щекотливая ситуация - бродим ночью по чужому дому.
Штадер. Желание установить истину превыше низменных обстоятельств.
Йозеф. Да помолчите же! Что вы без конца философствуете!.. Хотя бы
потише... (Протирает очки и озирается, как слепой.)
Штадер открыл какую-то дверь и почти исчез за нею; ясно, что и он не видит
Томаса.
Вы точно знаете, где папка?
Штадер. Надо пройти дальше; там, в конце коридора, кабинет. Я помню
дорогу, хорошо все разведал.
Йозеф (яростным шепотом). Не кричите вы так! Чего доброго, разбудите
кого-нибудь! Ситуация-то позорно неблаговидная. Вам, конечно, этого не
понять... (Вздыхает. Как бы про себя.) Но мне ни минуты покоя не будет, пока
эти бумаги в чужих руках. (Надевает очки.)
Штадер возвращается за сконфуженным Йозефом. И теперь оба замечают Томаса,
который встает с лавки. Неизвестно зачем Штадер торопливо задувает свечу.
Томас. Возьмите ключ. Папка в среднем ящике стола. (Протягивает Йозефу
ключ.)
Йозеф берет ключ и машинально передает его Штадеру; Штадер тотчас уходит:
радуясь, что выбрался из щекотливой ситуации; на прощанье он бросает
ласково-испытующий взгляд на Томаса. Йозеф нерешительно и смущенно следует
за ним, но в дверях оборачивается, пытаясь объясниться.
Йозеф (виновато). Бумаги надо уничтожить... Знать о них не хочу. Я бы и
этого типа укокошил (кивает в сторону Штадера), которому все известно, да не
могу пойти на убийство...
Томас втаскивает Йозефа обратно в комнату, а тот пытается загладить эту
фамильярность чопорной уступчивостью.
Я начал вновь мысленно анализировать факты. И пришел к выводу, что речь
может идти только о патологическом смятении чувств! Любовь тут ни при чем!
Томас. Да, любовь ни при чем. (Со странным смешком отпускает Йозефа.)
Ищи, ищи! Арестуй его! Натрави на него свою полицейскую ищейку!
Йозеф. Ты... (с красноречивым жестом) переутомлен.
Томас (бросается на стул). Я очень устал.
Йозеф (стоя прямо перед ним). Поменьше эмоций, милый мой Томас; здесь
способны помочь только принципы!
Томас. Поменьше эмоций? Н-да, а Мария говорит, эмоций у меня никогда не
было.
Йозеф. Ну, женщина есть женщина; нынче она, возможно, будет думать
иначе. Как бы там ни было, я вчера уже сказал свое последнее слово насчет
этого заразного больного, которого ты терпишь у себя в доме!.. Как бы там ни
было, я вправду велю арестовать его, пусть только придет утро и можно будет
звонить по телефону... (Смягчаясь.) Это все от избытка эмоций. Нельзя все
воспринимать так эмоционально, разве только великое и прекрасное, тогда от
эмоций не будет большого вреда... Ты был очень разочарован?.. Ну, я имею в
виду, ты же человек ясного рассудка, а сбить себя с ног позволил оттого, что
непомерные эмоции этого идиота поначалу заражают всех и каждого.
Томас (устало, уступчиво, однако польщенно). Не посидишь немного со
мной?
Йозеф (намереваясь последовать за Штадером). Нет, увы, не могу - пока
ты не придешь в себя.
Томас. Наберись терпения, еще чуть-чуть, победа все равно за тобой.
Йозеф (опять смягчаясь). Я бы тоже не смог выдержать. А теперь я должен
еще раз проштудировать документы этих заблуждений. Чтобы существовать, мне
нужна прочная, надежная основа. (Уходит.)
Томас садится за массивный стол посреди комнаты и опять подпирает голову
руками. Входит Мария, садится напротив, смотрит на него; он поднимает
голову, а она плачет, уронив голову на стол. Томас встает, молча садится
рядом, гладит ее по волосам.
Мария (поднимает голову). Я прямо как авантюристка.
Томас. Ты должна это сделать. Если всей душой делаешь что-то во имя
некоего дела, оно задним числом стоит того.
Mapия. Я и хочу, и боюсь.
Томас. Ожидание истощает силы, и когда приходит время действовать, их
уже не остается.
Мария. Такое ощущение, будто все, что я хочу сделать, давным-давно
позади. Зачем же я это делаю?! Зачем?! Но часовой механизм продолжает свой
бег.
Томас. Ты должна это сделать. Ведь в конце концов только по результату
ты сможешь определить, что это было.
Mapия. То же самое ты говорил об Ансельме; ты выталкиваешь меня вон.
Томас. Должно быть, это вроде как прыжок вниз головой: сначала есть
только решимость, и больше ничего, а потом вдруг уже новая стихия, и ты
двигаешь руками и ногами. Когда свершаются жизненно важные решения, человек,
собственно, бывает как бы в прострации.
Мария. Да ты знаешь ли вообще, что я хочу сделать?!
Томас (глядя ей в глаза). Я не хочу снова на тебя давить.
Mapия. Я хочу еще раз поговорить с Ансельмом. Может быть... я верну его
сюда?..
Томас. Я вижу опасность, но раз ты идешь на риск, я должен принять
такую ответственность.
Мария (опять испытывая его). А если я не вернусь? Что ты станешь
делать?
Томас. Не знаю.
Мария. До сих пор не знаешь?
Томас. Нельзя все время твердить: это должно произойти, а то - нет.
Подождем. Не знаю я, что придет мне на ум. Не знаю, и все тут!
Мария (вскакивая). Это невыносимо!
Томас (мягко). Гляжу я на тебя и словно прикидываю, как буду
рассказывать про тебя кому-то другому. Такая, дескать, она была красивая и
добрая, и вот случилась удивительная история. Но дальше я пока как раз и не
знаю.
Мария (нерешительно). Ох и сумасброд же ты.
Томас. Внизу, допустим, играла шарманка. И было бы воскресенье. Полное
меланхолии уныло законченной недели. Я бы уже сейчас мог до слез тосковать
по тебе. Но мысль о том, чтобы заточить тебя и себя в столь закоснелых узах,
как любовь или еще какая-то полная общность, по-моему, сущее ребячество...
Однако ж, пожалуй... я был бы благодарен за тебя тому, кто способен это
совершить...
Мария. Знаешь, какой ты все-таки? Хотя упорно этому противишься. В тебе
живет великое желание быть хорошим и добрым, которое с замиранием сердца
иногда чувствуешь в детстве.
Томас (протестующе). Не забудь: теперешние нежные пузырьки уже через
день-другой станут пересохшей пленкой.
Мария. Нет. Нельзя же вот так просто позволить, чтоб у тебя выбили из
рук всю прошлую жизнь! Мне бы хотелось по крайней мере спрессовать ее в одну
ясную мысль!
Томас. Ступай, пора, а то опоздаешь на поезд.
Mapия. Я не могу оставить тебя так. Уйти от этого стола и оставить тебя
одного? Налила бы тебе чаю... пересчитала белье... не знаю что еще, в голову
ничего не приходит. (Замечает чайник, который налила еще раньше, зажигает
спиртовку, сыплет в воду чай.) Ты простишь меня?
Томас. Давай расстанемся, не кривя душой: об этом я вообще не думал. У
меня уже такое чувство, будто все утонуло и продолжается глубоко под землей,
чтобы однажды где-нибудь вырваться на поверхность. Все во мне движется
вперед, сиюминутности нет... Иди, Мария, ты должна.
Мария стоит в безмолвной борьбе.
Мне ведь тоже грустно.
Мария. Тебе не грустно; ты отсылаешь меня прочь. Мне так трудно уйти от
тебя, не знаю почему. У нас, женщин, любовь глубже!
Томас. Потому что вы любите мужчин. На мужчинах для вас свет клином
сошелся.
Мария. Ты уже о чем-то тоскуешь.
Томас. Возможно, о раздумье.
Мария. Слезы переполняют меня - с ног до головы, до глаз.
Томас хочет подойти к ней. Она оставляет чайник и выбегает из комнаты. Томас
на миг замирает в изумлении. Потом подходит к чайнику, снимает его со
спиртовки. Дверь приоткрывается. В щель протискивается Штадер. Томас,
занимаясь чаем, не замечает его.
Штадер (несколько раз откашливается). Не хочу вам мешать... Простите...
Томас (вздрогнув от неожиданности). Что такое?!
Штадер. Собственно, ввиду моей нынешней задачи я не вправе позволить
себе... но если вдуматься...
Томас. О чем вы?!
Штадер. Я сочувствую вам! При всем моем уважении к его
превосходительству. Я много лет отношусь к вам с величайшим почтением. И
потому осмелюсь дать вам совет: не вмешивайтесь в это безнадежное дело.
Поговорим как мужчина с мужчиной. Вы без толку напрашиваетесь на
разочарования.
Томас. Ах, ну да... Я, правда, не знаю, каким это образом, но коль
скоро вы, по вашим словам, относитесь ко мне с почтением, я хочу, чтобы вы
молчали. Понимаете! Молчали как могила!
Штадер. Вообще-то, у меня есть к вам предложение; вы можете всецело на
меня положиться, господин профессор.
Томас. Это была случайность?..
Штадер. Да.
Томас. Этого вообще не было!
Штадер. Конечно, нет.
Томас. Садитесь, пожалуйста.
Штадер. Спасибо. Его превосходительство увлечен чтением. (Осторожно
садится, молчит, подыскивая слова, и в итоге выпаливает.) Я ведь слежу за
вами уже долгие годы, господин профессор.
Томас. Почему? Что я натворил?
Штадер (восторженно). О, даже у вас совесть не вполне чиста! Я заметил
это по вашему веку. По едва заметному подергиванию. От подсознательного
чувства вины нынче страдает буквально каждый... Но дело не в этом, нет. Я
слежу за вашим творчеством, за вашими поразительными работами!
Томас. Разве вы что-то в них понимаете?
Штадер. Да в общем нет. То есть кое-что понимаю, так как по роду
занятий связан практически со всеми науками... но, словом... еще много лет
назад Регина рассказывала мне о вас.
Томас. Не смейте называть ее Региной. Для вас она "ее
превосходительство", или "милостивая государыня", или "ваша госпожа кузина".
Хотите сигару?
Штадер (отказываясь). Я еще занят, как говорится, служебным
расследованием против вашей госпожи кузины; спасибо, нет.
Томас. Сигарету?
Штадер (не в силах и дальше изображать перед Томасом обиженного).
Спасибо. Пожалуй, да. (Берет сигарету.) Но мне было бы крайне неприятно,
если б его превосходительство застал меня в такой ситуации. (Затягиваясь,
каждый раз прячет сигарету в ладони.)
Томас. Так что же вам рассказывали?
Штадер. О, много чего; и я сам постоянно расспрашивал. Кой-какие
высказывания даже записал слово в слово! (Достает записную книжку.) Надо
сказать, теперь я понимаю их совершенно не так, как тогда. Мало того, я
готов признать, что совершенно их тогда не понимал. Но все же догадывался о
необычайных возможностях такого рода людей и теперь вижу их вполне
отчетливо. (Найдя нужное место, цитирует.) "Мы стоим на пороге нового
времени, когда наука поведет за собой или разрушит; во всяком случае, она
будет властвовать эпохой. Давние трагедии отомрут, и мы не знаем, возникнут
ли новые, если уже теперь в опытах на животных можно несколькими инъекциями
пересадить в самца душу самочки, и наоборот. Тому, кто не умеет решать
интегралы и не владеет техникой эксперимента, ныне вообще непозволительно
говорить о душевных проблемах". Вы помните, кому адресовали все это?
Томас. Да, конечно.
Штадер. Это из письма его превосходительству. Я был под огромным
впечатлением. Вы понимаете? Представляете себе, какое значение это имеет для
морали и криминалистики, не говоря уже о перспективах искусства детективной
маскировки. (Встает.) Господин профессор! Разве можно не воспользоваться
этим на практике?
Томас. Ее превосходительство рассказывала мне об этом.
Штадер. Ее превосходительство? Рассказывала? В самом деле?
Томас. Вам не хочется в благодарность вызволить ее из щекотливой
ситуации?
Штадер. Гм... понятно, на что вы намекаете. Повашему, я должен стащить
папку? К таким приемам я обращаюсь с величайшей неохотой.
Томас. Вот как? Нет, просто у меня мелькнула мысль, что по отношению к
моей кузине вы ведете себя крайне непорядочно, верно ведь?
Штадер (протестуя). Мужчина блюдет более высокие интересы. (Снова во
власти эмоций.) Да, я тоже был мечтателем! Но пришел к выводу, что этого
недостаточно. Позвольте сделать вам предложение; если вы его примете, я все
для вас сделаю! (Опять садится.) Окажите честь фирме "Штадер, Ньютон и Ко",
став ее научным компаньоном.
Томас (развеселившись). Очень уж неожиданно. Я что-то плохо представляю
себе эту мою роль.
Штадер. С людьми вроде вас я начинаю разговор не с финансов; если дух
не растрачивают в книгах, а коммерчески им управляют, успех не заставит себя
ждать. Вы знаете, что я был лакеем?
Томас. Знаю.
Штадер. Я уже тогда был не только лакеем. Ночами...
Томас (протестующе). Я вас умоляю!
Штадер. Нет-нет, ночами я удирал из дому, всегда. Я был певцом, то есть
поэтом; народным певцом, понимаете, пел в трактирах, а время у меня было
только ночью. Довольно скоро я от этого отказался; был собачником, педелем,
полицейским осведомителем, коммерсантом - ах, кем я только не был! Однако
что-то во мне не находило покоя ни в одной из этих профессий. Неуемность
духа, я бы сказал. Отсутствие окончательной уверенности. Это и не дает
человеку усидеть на месте. Так и тянет в дорогу, куда глаза глядят. Так и
подзуживает! Но вы, господин профессор, слушаете мои рассказы, а...
Томас (закурив сигару, внимательно слушает; потрясение сменилось
горьким весельем). Нет-нет, рассказывайте, мне это куда интереснее, чем вы
думаете.
Штадер. В конце концов я сообразил, что лишь наука способна даровать
покой и порядок. И тогда я основал мой институт.
Томас. Я навел о нем справки.
Штадер. И знаете его научные учреждения?
Томас. Мне о них рассказали. Весьма предприимчиво.
Штадер. Ваше руководство было бы для нас редкостной удачей! Что
говорить, порой мы бьемся как рыба об лед, преодолевая несовершенства
методики. Наука-то не всегда устроена вполне практично, так что бывают и
разочарования. Но больше всего разочарований коренится в человеческом
непонимании! Именно в научных кругах мой институт покуда не встречает
заслуженного понимания. Вот почему вы могли бы оказать поистине неоценимую
помощь при разработке детективики как учения о жизни человека науки, который
всюду задает тон.
Институт у меня всего лишь детективный, однако и перед ним тоже стоит
задача формирования научного мировоззрения. Мы выявляем взаимосвязи,
устанавлинаем факты, требуем соблюдения и наблюдения законов; но это лишь
рутинная часть работы, которой я вас обременять не стану. Главная моя
надежда - статистическое и методическое изучение человеческих обстоятельств,
вытекающее из нашей деятельности.
Если нужно выбрать одну из пяти закрытых карт, у семидесяти процентов
всех людей выбор будет одинаков. Если проверить записи показаний термометра
или тонких замеров, при которых необходимо оценивать доли градуса или
миллиметра, то оказывается, что все либо завышают оценку, либо занижают,
смотря по расположению между двумя соседними делениями. Мне объяснили, что
есть люди "глазные", "слуховые" и "мускульные", которых отличают друг от
друга вполне определенные, скрытые от дилетантов погрешности. Говорят, что
поэты от веку используют одни и те же, достаточно немногочисленные мотивы и
ничего нового придумать не могут. Говорят, что формат, который художники,
народ якобы крайне своевольный, придают своим картинам, увеличивается или
уменьшается согласно вполне определенным закономерностям - если проследить
его изменения в глубь веков. Что влюбленные вечно талдычат одно и то же, это
общеизвестно. Летом происходит больше зачатий, осенью - больше самоубийств.
Говорят, здесь как с пенными гребнями волн: только дилетант полагает, что
белые перекаты суть неудержимое поступательное движение; это оптический
обман, создаваемый отлетающими брызгами, на самом же деле вода выписывает
сложную кривую, не двигаясь с места. Так что же, самому себя дурачить?
Делаешь что-то, а втайне это закономерность! Просто невыносимо знать, что
когда-нибудь все станет точно известно, а ты сам понятия не имеешь, что тут
к чему!
Томас. Друг мой, вы положительно родились слишком рано. А меня вы
переоцениваете. Я - дитя нынешнего времени. И вынужден довольствоваться тем,
что сажусь наземь между двух стульев - между знанием и незнанием.
Штадер. Нет-нет, вы ведь пока не отказываетесь?! Обдумайте все
хорошенько!
Томас. В любую минуту сюда могут войти. Слушайте, до поры до времени мы
будет поддерживать контакт. У меня есть для вас поручение, не слишком
интересное, обычное. Вы видели мою жену. Доктор Ансельм ночью уехал. Моя
жена отправилась за ним, следующим поездом в...
Штадер (глядя на ручные часы). По расписанию поезд только что ушел.
Томас (подавляя какое-то легкое движение). Верно. Они встретятся в
городе для разговора.
Штадер. И вам нужен такой же материал, как его превосходительству?
Томас. Нет. Я только хочу, чтобы вы точно сообщили мне, как мой друг
выглядел при этом, какое у него было выражение лица; ну и про мою жену - не
слишком ли она нервничала, производила ли впечатление страдалицы или
наоборот, женщины свободной и бодрой; словом, все подробности, как будто я
сам наблюдал. А потом вы будете обеспечивать мне текущую информацию о
начинаниях доктора Ансельма.
Штадер. О, это сущий пустяк, не беспокойтесь. Его превосходительство
был нами вполне доволен.
Входит Йозеф, держа под мышкой обернутый бумагой пакет с документами; он
ищет Штадера.
Йозеф (раздраженно). Где вы пропали?
Томас (быстро). Мы еще поговорим позднее.
Штадер. Ваше превосходительство, позвольте мне! (Услужливо пытается
забрать у Йозефа пакет.)
Йозеф (крепко прижимая пакет к себе). Нет-нет, я сам. (Томасу,
примирительно-мягким тоном.) Не дашь ли мне кусочек бечевки?
Штадер. Прошу, ваше превосходительство. (Достает из кармана клубок и
принимается почтительно обвязывать пакет прямо у Йозефа под мышкой; тот
поневоле кладет сверток на стол.)
Йозеф. Нам нужен еще сургуч. Тебя не затруднит?..
Штадер. Все предусмотрено. (Достает из кармана сургучную палочку.)
Право же, ваше превосходительство, вы недооцениваете мою
предусмотрительность. (Хочет помочь Йозефу.)
Йозеф. Нет-нет, Штадер, оставьте!
Штадер деликатно отходит. Йозеф начинает неловко, поспешно, дрожащими руками
заворачивать папку в бумагу. Томас, тоже демонстрируя готовность помочь,
зажигает оставленную Штадером свечу.
(Вполголоса.) Это не любовная история!
Томас. Да, не любовная. Но что это было? (Начинает помогать Йозефу.)
Закроем гроб! Засыплем землей. Пусть вырастут цветы.
Йозеф. Похоже, ты не видишь тут ничего серьезного.
Томас. Я бы открыл перед Региной пути к новой жизни.
Йозеф. Прошу тебя, Томас, без имен! Мы не одни.
Штадеp (со своего места). А печать у вас с собой, ваше
превосходительство?
Йозеф поворачивается к Томасу. Они оба выпускают из рук пакет, тот снова
разъезжается. Штадер несколькими ловкими движениями приводит его в порядок.
Томас. Возьмите любую монету. (Йозефу.) Ладно, без имен. И все-таки я
бы просто распахнул дороги, в конце концов это азы морали.
Йозеф (чопорно протестуя). Я попрошу вас!
Штадер (примирительно). Как прикажете, ваше превосходительство, - орлом
или решкой?
Йозеф. Боже мой, да делайте как угодно, не спрашиваясь!
Томас. Терять уже нечего, выигрывать - тоже.
Штадер (запечатывая пакет). Вот еще пример. (С намеком.) Все думают,
орел или решка - дело случая; на самом же деле это подчиняется законам
теории вероятностей и злокозненно властвует нами.
Йозеф. Я уже говорил тебе, что ты несколько переутомлен. Твердым надо
быть не только ради себя, но и ради других.
Томас (упрямо; указывая на пакет). Я бы его вообще спалил.
Йозеф. Довольно, слушать не хочу. (Глядя на Штадера.) Вы закончили?
Тогда ступайте, ступайте!.. (Берет себя в руки.) Подождите меня в моей
комнате! Пожалуйста.
Штадер (с достоинством). Господин профессор, позднее я позволю себе
переговорить с вами еще раз, а то сейчас его превосходительству, похоже,
докучает повышенное давление. (Уходит.)
Томас медленно, с удовольствием задувает свечу.
Йозеф. Томас! Ты хочешь еще раз говорить об этом, но учти, я не могу,
пока этот человек находится в твоем доме.
Томас. Его нет.
Йозеф. Кого - "его"? Я имел в виду, разумеется, Ансельма.
Томас. Ансельм уехал.
Йозеф (с облегчением). Стало быть, ты все же понял, что он тебя
дурачил? Я хотел бы поговорить с Региной.
Томас. Сейчас нельзя... Она плохо себя чувствует.
Иозеф (убедившись, что Штадер не подслушивает. Недоверчивым шепотом).
Она уехала с ним?
Томас (спокойно). С ним уехала Мария.
Йозеф. Ты шутишь? Не понимаю, как можно теперь шутить, но ты ведь
пошутил?
Томас. Пожалуй, я слегка сгустил краски; он уехал один. Но Мария,
скорей всего, тоже уехала - следом за ним.
Йозеф. Следом за ним? (Опять с недоверием.) Вы так и не порвали с ним
до конца?
Томас (твердо). Нет, здесь другое. Мария едет по собственному решению.
Она осуждает его поступки, но то, как он их совершает, пленило ее.
Йозеф. И что же это значит?!
Томас. Во-первых, мне переломали кости... или по крайней мере
окостенения. Впрочем, цепкая протоплазма еще жива. Во-вторых, самый близкий
человек отошел от меня - в чем я ему последую; быть может, он опередил меня
лишь от страха.
Йозеф. Но Мария! Такая женщина, как Мария? О, этот ловец душ! Однако
теперь я начинаю угадывать новую взаимосвязь: с самого начала этот мерзавец
намеревался только унизить ее перед Марией? Тебе не кажется, что я обязан
позаботиться о Регине? С тех пор как я сам, не пойму каким образом, вдруг
очутился со свечой в безнадзорных спящих комнатах... я правда и сейчас еще в
замешательстве... а насколько же больше замешательства у такого пассивного
человека, как Регина... по-моему, очень может быть, что она была просто в
смятении, когда... позволила обвинить себя в этих грехах.
Томас. Посиди лучше рядом со мной. Я так рад, что мы можем поговорить;
мне очень хотелось тебе первому об этом рассказать. (Садится сам и усаживает
Йозефа в кресло.)
Йозеф. Ты на удивление спокоен. Неужели не понимаешь: рука, подававшая
тебе блюда, возможно, уже запятнана виной. Рот, которому ты верил, едва лишь
он открывался, уже солгал. Ты думал, что живешь среди родных, а сквозь стены
все время заглядывали чужие глаза. На тебя навлекли самый страшный позор,
какой только можно навлечь на мужчину!.. (Пытается поправить себя.) Конечно,
я не берусь утверждать, что все непременно так и есть.
Томас (отвечает, весьма задумчиво). Знаешь, что я тут вижу? Что любовь
к одному избраннику, собственно, не что иное, как отвращение ко всем людям.
Йозеф. По-моему, ты... Да, по-моему, ты и впрямь бесчувственный.
Томас. У меня чувства очень шаткие.
Йозеф. Нет-нет, я хочу поговорить с Региной. Ее место в упорядоченных,
надежных обстоятельствах. (Хочет встать.)
Томас (удерживая его). Что же ты ей скажешь? Как намерен поступить?
Йозеф (озадаченно). Ну а ты-то как поступишь? (Внезапно.) Томас! Давай
все забудем! Я не буду поминать старое. Мы должны взять себя в руки. У нас
один и тот же враг.
Томас (упорно оставаясь в задумчивости). Это совсем разные ситуации.
Между Марией и Ансельмом не произошло ничего; разве только что-то
начинается. Между Ансельмом и Региной кое-что произошло и закончилось - или
окочурилось! То, что ты называешь их грехами.
Йозеф. Ты так уверен?
Томас. Мы с Региной достаточно подробно все это обсудили. Ты куда?
Йозеф встал.
Йозеф. Теперь я тем более должен поговорить с Региной. Хочу, чтобы мое
несчастье получило по крайней мере ясное, чистое завершение. Пусть она,
глядя мне в глаза, признается в своих ужасных заблуждениях, если сможет,
если стыд не скует ей язык.
Томас. Вряд ли она начнет с таких речей. Ведь она понимает, что, кроме
дурацких авантюр, рассказывать нечего. Какой-то болван, пустослов, сердцеед
или силач, атлет - хоть силой он даже с маленькой лошадью тягаться не может!
- вдруг вырастает до чудовищных размеров: любовь! Так же и страх: там растет
неизвестное. В обоих случаях - неизвестное. Можешь себе представить? Вот
именно, я тоже с трудом. Неизвестное, как будто бы окружающее нас всех, для
иных людей порою, очевидно, вырастает. Похоже, есть люди, у которых
расшатано все то, что у других прочно закреплено. И оно отрывается...
Кстати, сколько удовлетворения - задним числом установить, что повод звали
Францем или еще как-нибудь и всеми дурацкими словечками и уверениями, какими
влюбленные заражают друг друга. Она, конечно же, знала, что это недостойно.
Йозеф. Если вообще позволительно вдаваться в подобные размышления: ей
надо было в свое время довериться мне!
Томас. Ты бы доказательно установил сей моральный изъян и был бы прав.
С тем же успехом она могла бы пойти к врачу и услышать от него: эротомания
на истероидно-неврастенической основе, фригидный синдром при патогенной
необузданности и прочая, что опять-таки было бы справедливо! Потому что она
поглощала эти, с позволения сказать, приключения как заядлый курильщик и
единственным признаком, что доза достигла максимума, была скука
пресыщенности. Наверно, в конце концов она вообще не могла смотреть на
мужчину, не...
Йозеф. Что "не"?! Неужели ты не чувствуешь во всем этом невыносимой
упадочности?!
Томас. Не вцепляясь в него; вот как ты, видя учебник по своей
специальности, не можешь не перелистать его, хотя уверен, что и так знаешь
все, что в нем написано. Не забывай, как часто наши поступки столь же
порочны - правда, в сфере добрых намерений.
Йозеф. Ах, как же ты любишь блеснуть никчемным остроумием. Ее бы
следовало научить непритязательности и уважению прочных основ бытия.
Томас. Йозеф, то-то и оно: нет у нее этого уважения. Для тебя
существуют правила, законы, чувства, которые должно уважать, люди, с
которыми должно считаться. А у нее все как сквозь сито проходит, ничего не
остается, сколько она ни удивляется. Среди благоустроенности и порядка,
против которых ей нечего возразить, что-то в ней самой этому порядку не
подчиняется. Зародыш иного порядка, какого она никогда не создаст. Кусочек
еще не остывшего огненного ядра творения.
Йозеф. Да ты никак намерен выставить ее этакой исключительной персоной?
(Встает. Иронически, решительно, сделанной торжественностью.) Благодарю, ты
открыл мне глаза. А знаешь, ты ведь опять выгораживал и того, с кем уходит
твоя жена!
Томас. Да. Знаю. Но я этого и хотел. Ты требуешь идолов, а с другой
стороны, не желаешь, чтобы их доводили до крайности. Позволяешь вдовцам
жениться вновь, но объявляешь любовь бесконечной, дабы воссоединение в браке
состоялось лишь после смерти. Ты веришь в борьбу за существование, но
умеряешь ее заповедью: возлюби ближнего своего .Ты веришь в любовь к
ближнему, но умеряешь ее борьбой за существование. Придаешь законам
обязательную силу, но задним числом идешь на уступки. Ты за собственность и
благотворительность. Объявляешь, что надлежит умирать во имя высших
ценностей, так как изначально допускаешь, что никто ни часу ради них не
живет...
Йозеф (перебивает). Словом, ты утверждаешь, что у меня непомерные
запросы, что в конечном итоге я слишком строг и придирчив. Или наоборот: что
по натуре я самый обычный соглашатель?
Томас. Я утверждаю только то, чего никто не оспаривает: что ты человек
дельный и скрупулезный, которому во всем необходима солидная основа! Ничего
другого я утверждать не собираюсь. Ты ходишь по балкам каркаса, а ведь иных
людей так и тянет заглянуть в дыры между ними.
Йозеф. Спасибо. Вот теперь я вижу, кто ты есть. Среди больных - слегка
прихворнувший.
Томас. По-моему, нужно отвоевывать у таких, как ты, право временами
болеть и видеть мир из горизонтального положения.
Йозеф (подходит вплотную к нему). Думаешь, человек с такими взглядами
заслуживает доверия иметь учеников и преподавать в университете?
Томас. Плевал я на это. Понимаешь?! Плевал!! Мне хочется сохранить
ощущение, будто я хожу по незнакомому городу, где передо мной еще открыты
огромные перспективы.
Йозеф. Надо же! Так далеко заходит твое согласие с этим изгнанным
приват-доцентом?
Томас (кричит). Для меня он смешон!! Я защищаю его только перед тобой.
Йозеф. Томас, ты по-прежнему в замешательстве! Десять лет ты занимался
научной работой, и, надо сказать, успешно. Сейчас ты рассуждаешь
безответственно, зато я чувствую ответственность за тебя.
Томас. Посмотри вокруг! Наши коллеги летают на самолетах, пробивают
туннели в горах, плавают под водой, не отступают даже перед самым глубоким
обновлением своих систем. Все, что они делают многие сотни лет, дерзновенно
как образ великой, отважной, новой человечности. Которой никогда не будет.
Потому что за этими вашими делами вы забыли их душу. А когда вам хочется
души, вы теряете рассудок, как студент сбрасывает форму, собираясь идти по
бабам.
Йозеф. Какое легкомыслие! А, делайте, что хотите! Ваш бедный отец на
смертном одре доверил вас, сестер и братьев, мне как старшему, но, видит
Бог, я больше не могу и не хочу иметь с вами ничего общего. Ничего! (В
ярости уходит.)
Томас смеется ему вслед. Регина тихо открывает дверь.
Pегина. Я все слышала.
Томас (наигранно). Больше так не делай, Регина.
Регина (отряхивая юбку). Велика важность, если я напоследок сделаю еще
и это. О, я хотела попробовать еще разок, но (тоном, каким говорят о дурных
предзнаменованиях) устыдилась.
Томас. Региночка, мечтательница, так нельзя, негоже это. Ты теперь
благородный, взрослый, борющийся человек. Знаешь? Мария уехала. Ну, не
плачь! Понятно - Ансельм!
Регина (борется со слезами). Нет, я не из-за Ансельма, не из-за
Ансельма! Пусть Мария забирает его себе. У меня он даже симпатии никогда не
вызывал, всегда оставался каким-то чужим - вечно спешит, вечно вынюхивает. Я
никогда не испытывала к нему того чисто физического доверия, какое всегда,
сколько помню, испытывала к тебе... Но я чувствовала, моя жизнь станет
лучше; он так интересовался мною; он в каждом что-то такое отыскивает,
случайно тут, пожалуй, ничего уже не происходит...
Томас. Да? А чудачества с Йоханнесом?
Регина. Томас, Йоханнес жил ради меня, только ради меня! У него не было
в жизни иной цели и смысла, кроме меня! Я никогда не была настолько
сумасбродна, чтобы не сознавать, что все это было, в реальности. Но я никак
не могла примириться с тем, что этого существа больше нет на свете.
Согласна, это было бегство в нереальность... (Задумывается и повторяет без
неодобрения.) Бегство в нереальность. Ансельм тоже всегда так говорил... В
еще-не-реальность, в горние выси. Есть в нас что-то, чему среди этих людей
нет места, - знаем ли мы, в чем оно заключается? А смелости у него
недостало!.. Я вдруг совсем поглупела и стала чуть ли не праведницей,
заметив, что дело в ином. Куда девалась сновидческая простота, с какой можно
было завлечь человека в четыре бумажные стены фантазии. Его мысли воздвигли
на пути барьер сопротивления. Впервые не было этой бессмысленно прямой
бабьей дороги от глаз под сердце; я поняла: сильные люди чисты. Ты, конечно,
можешь смеяться, но мне всегда хотелось быть сильной, как великан, о котором
рассказывают в веках! И каждый способен стать им; просто каждый позволяет
упаковать себя в себя, как в слишком маленький чемоданчик. Но у него
недостало смелости! Он спасся бегством! Томас! То, что он делает с Марией, -
трусливое бегство в реальность!
Томас. С Марией так просто не выйдет, сама увидишь.
Регина (наливает себе чаю). Прежде чем подойти к этой двери, я еще раз
обошла дом. Давние детские, чердаки, все обители нашей фантазии. Побывала и
там, где Йоханнес покончил с собой. (Пожимает плечами: дескать, ничего
особенного.) Все было почти точь-в-точь как раньше. За дверьми поднималась
прислуга, с запозданием, так они ждут в своих комнатах, пока их вызовут
звонком. К тому времени все прибрано, все в полном порядке. Готово уютно
заурчать, как урчало все эти пятнадцать лет, триста шестьдесят пять дней,
уже не существующих дней каждого года. В том числе и когда меня здесь не
было, когда я была несчастна, когда я в чужом доме кусала простыню и
плакала.
Томас. Дом все больше пустеет. Ансельм уехал. Мария уехала; спорим,
ближайшим поездом уедет Йозеф.
Pегина. О, как бы мне хотелось еще раз броситься на пол, в цветы ковра.
Ты просто смотри на меня, буравь меня своими злыми трезвыми глазами, чтобы я
этого не сделала.
Томас. Такие крупные цветы мы иногда обходили по контуру. Впрочем, дело
не в величине, скорее, в нелепой причудливости формы.
Регина. Цветы становятся огромными, когда лежишь на полу. Ножки стульев
- как деревья без листвы, окоченело и бессмысленно приросшие к месту: вот
таков мир. Большой мир.
Томас. Помнишь, как-то раз мы сидели в шкафу?
Регина (пристально глядя на ковер, ходит по контуру больших дуг его
узора - туда и обратно, иногда переступая с одной дуги на другую). Странно и
жутко. Я способна двигаться куда хочу и однако же не всегда могу. Ночью,
когда не спится, я бы нипочем не рискнула встать и, выпрямившись в полный
рост, пройти по комнате. Даже если я всего лишь вытаскиваю из-под одеяла
руку и кладу ее под голову, я невольно тотчас же вновь ее убираю. Так жутко,
что она лежит в чужом мире и я ее не вижу. Она больше не моя, я должна
поскорее спрятать ее под одеяло и прирастить к себе.
Томас (продолжая свою мысль). Мы сидели в шкафу, и кровь в жилах на шее
булькала от волнения. (Умолкает.) Ах, вздор, мы уже не дети. (Показывая на
узоры, по которым ходила Регина.) Человек никогда не выходит за пределы
предначертанного. Поднимаясь наверх, вновь и вновь проходишь мимо одних и
тех же точек, кружишь в пустоте над предначертанным главным разрезом. Это
как винтовая лестница.
Pегина (с полунаигранным, полуискренним ужасом указывая на ведущую
наверх лестницу). Вот она! Видеть ее не хочу! (Прячется подле дивана.)
Томас (тоже испуганно). Ну ты мастерица пугать! (По-братски, без
стеснения садится рядом с ней.) Сегодня ночью мне приснился сон, о тебе. Мы
опять сидели в шкафу...
Регина. Ой, как у тебя сердце стучит. Сквозь пиджак слышно.
Томас. Но разве эта комната не похожа на шкаф? разве весь этот
обезлюдевший дом не похож на пустой шкаф? Нас как бы повернули вспять.
Регина (приподнимается, в плену пугающей мысли). Что же нам теперь
делать?!
Томас. Ничего, Регина. На настоящих деревьях золоченые орехи не растут.
Их только ищут там, что уже весьма странно. В душе я и сам, пожалуй,
раз-другой в году желал Мариина ухода. Отпустить, дать уйти - музыка, тихо
плывущий в просторах аккомпанемент шествия, которое еще не началось. Вот как
ты. Она и видит, вероятно, лишь некое подобие звезд, качающихся на длинных
палках; листья, сквозь чей сон пробираются руки света. А наверное, все-таки
замечательно думать о таком...
Pегина. А идти в этакой ночи по ухабам - сущий кошмар? Томас, милый ты
мой! (Снова ложится на ковер.)
Томас. Ах нет, вздор, вздор - и то и другое! Все нелепо, так нелепо!
Регина. Погоди. Я вообще уже не могу себе представить, как со мной было
раньше. Я лежала под кустом и совала в рот жука. Он прикидывался мертвым. А
мой пульс отсчитывал время. И я говорила себе, что на определенной цифре он
явится из моего волшебно освещенного рта маленьким принцем. Да, пока это
было еще волшебство. Проглотить частицу мира. Потом, досчитав до той цифры,
я его выплевывала, но и в другой раз загадывала то же самое, потому что меня
не оставляло какое-то таинственное чувство. Так я жила. Долго. Но малопомалу
воцарялась обыденность. Да-а. Жизнь делалась все нелепее, все бессмысленнее.
Томас. Ты не чувствуешь? С лугов пахнуло рыбой. Непристойный запах.
(Стоя у нее над головой.) Гляжу на тебя, в таком непривычном ракурсе, и
знаешь, ты похожа на какую-то рельефную карту, на жутковатый предмет, а не
на женщину.
Pегина. А ночью с замиранием сердца видел во сне, что мы сидим в шкафу?
Томас. Ты была старше, чем сейчас, в Марииных годах, но выглядела так
же, как пятнадцать лет назад. И плакала, как вчера, но тихо и красиво. Мы
сидели совсем спокойно. Твоя нога прижималась к моей, точно лодка к причалу;
и вновь будто бы искристое движение ветра в кронах деревьев. Счастье.
Регина. Но как же это сделать?
Томас. Сделать? Не знаю. От отчаяния вспороть друг другу нутро и
валяться в чужих кишках, как собака на падали.
Регина. Такой конец был предначертан! Мы не знаем, что нам делать! И
будем вновь и вновь стоять перед этой стеной! Я больше не могу!
Томас (берет ее лицо в ладони, целует). Тебя я способен поцеловать,
падшая сестра. Наши губы - четыре змейки, и только-то!
Регина. Мне хочется заключить тебя в нежную мягкость моего тела. Как
заключена в ней я сама. Потому что я всегда любила тебя. Как себя самое. Но
не больше. Не больше.
Томас. Н-да... сперва этот поцелуй был далеко впереди, такой манящий.
Теперь он тоже далеко, но позади, и жжет, ох как жжет. Пробиться нам не
удалось. Не удалось! Ты это чувствуешь!
Вошедшая Mepтенс невольно наблюдает эту сцену. Хочет возмущенно уйти, но они
замечают ее.
Mepтенс. Ах, Регина, быстро же вы утешились; я хотела уйти, ни слова не
говоря. В этом доме царит непонятная мне атмосфера.
Регина и Томас несколько принужденно смеются.
Томас. Поймите, то, что вы застали, вовсе не любовная сцена. Наоборот,
антилюбовная. Так сказать, сцена отчаяния.
Мертенс. Я судить не берусь.
Томас. Отчего мы пришли в отчаяние, Регина?
Регина (пока что подыгрывая). Мы оттого пришли в отчаяние, что нам
ничего больше не оставалось, кроме как снова вести себя по-детски,
по-школярски. Мертенс! Послушайте, не бросайте меня одну! Нужно, чтобы
кто-то поддерживал мою голову. Томас будет печально сидеть рядом со мной,
умирающей, и объяснять, что я ему только мешаю. Потребует, чтобы я, как
умирающая, помогла ему сформулировать, почему этот миг всего-навсего убогая
телесная катастрофа, тогда как страх и печаль по обе стороны сияют таким
волшебством.
Томас. Не надо пошлостей.
Mepтенс. Вечером я уезжаю. А пока пойду куда-нибудь на воздух. Прошу
вас, хватит смеяться надо мной; вы и не думаете умирать.
Регина. Но Мертенс! Разве я не думала об этом всегда?
Мертенс. Не знаю, о чем вы думали, когда изображали передо мной
прекрасную, благородную веру, которая не могла примириться с темной
реальностью. Я пала жертвой иллюзии. Ведь и я тоже некогда потеряла
любимого, но двадцать один год, вплоть до сегодняшнего дня, в чистоте
хранила ему верность. (Уходит.)
Томас. Вот, пожалуйста! Порок - это грязь. Но и добродетель хороша
только в свежем виде!
Регина. Теперь она и вправду уедет. Мария, Йозеф, она... порядок теряет
крепость, как десны при цинге перестают держать зубы; вот и с нами так же.
Томас. Почему ты позволяешь себя унижать?! Даже этой особе.
Оба сидят насупившись, далеко друг от друга и не могут возобновить попытку.
Регина (упрямо). Потому что не знаю, как мне быть. Неужели ты не
понимаешь, я всегда должна была что-то делать. А теперь ничегошеньки не
знаю. Иди сюда! Нет, останься там! Тайна - я посреди всего этого -
кончилась.
Томас. Все тускнеет вблизи и при равнодушном наблюдении; взять хотя бы
светлячка - поймаешь его, а в руке тусклый серый червячок! Но когда знаешь
это, возникает куда более дьявольское чувство, тут не до сюсюканья: ах-ах,
Божий фонарик!
Регина. Размышления меня мало привлекают.
Томас. Может, ты и права. Тут вряд ли что возразишь... Но тогда я не
могу тебе помочь...
Регина. ...Когда я от вас ушла, после Йоханнеса, у меня еще хватало
храбрости. Во мне было некое ожидание, которое я называла печалью -
разумеется, неправильно.
Томас. Это, разумеется, был голод.
Регина. Н-да, храбрость. Но все последующее оказалось нескончаемым
потоком пустых часов. Я просто не понимаю, как другие люди умудряются
правильно их заполнять.
Томас. Они, разумеется, лукавят; у них есть профессия, цель, характер,
друзья и знакомые, манеры, принципы, одежда. Взаимные гарантии от гибели в
миллионометровых глубинах пространства.
Регина. Но ведь все, что происходит, серьезно лишь наполовину, а
наполовину это игра! Мы призываем жутчайшее, и оно является с полным
безразличием - ни ужаса, ни напряжения. Потому что рядом как раз стоит или
не стоит телефон, или со скуки, или от бессмысленности сопротивления. Потому
что весь ужас в том, что жизнь, коли уж ты ее начал, идет сама по себе и без
твоего участия, без вины и невинности.
Томас (подходит, растерянно глядя на нее). Проистекает из тысяч причин,
которые может исследовать детектив или знаток людей, но только не из той
единственной, глубочайшей, - не из тебя самого.
Регина (протестующе). Повторить мы не можем. (Отходит подальше от
него.) Люди воображают, будто владеют тобой, все твое существо открыто им, а
тебя в этом безумном механизме нет и в помине... Некогда было так
замечательно - тайна, волшебство, формула безумной силы. Словом, хорошо и
просто здорово.
Томас. Но ведь и здесь тоже всего-навсего первоначальная иллюзия,
которой подвержен всякий молодой человек, утреннее ощущение. Можно делать
что угодно, ибо все к тебе же и возвращается, как брошенный бумеранг.
Регина. Сколько было радости - надушиться экзотическими благовониями и
отведывать сложные легкие блюда. А потом в один прекрасный день ловишь себя
на том, что пьешь один только чай, ешь карамельки да куришь сигареты. Такое
чувство, будто тебя включили и заключили в план, который был составлен еще
до начала всего. Заранее рассчитанное, всем давно известное обрушивается на
тебя - сон в определенные часы, завтраки, обеды и ужины в определенные часы,
ритм пищеварения, следующий вращению Земли вокруг Солнца...
Томас. Летом растет число зачатий, а осенью - число самоубийств.
Регина. Тебя тоже затягивает! А мужчины будут по-прежнему являться ко
мне словно этакие непонятные ползучие создания, тысяченожки, черви; ты не
замечаешь их различий и все-таки чувствуешь, что в каждом из них разная
жизнь!..
Томас (будто глядя на какое-то видение, издали смотрит в окно). Мария и
Ансельм скоро будут уже далеко, среди незнакомого ландшафта. Солнце там
будет светить на траву и кусты, как здесь, заросли кустарника будут куриться
испарениями, в воздушные летуны - ликовать. Ансельм, верно, будет лгать, но
что он скажет там, в чужом краю, мне знать не дано...
Регина. Ты несчастлив?
Томас. Любой конфликт имеет значение лишь в определенной атмосфере; как
только я вижу их в этом чужом краю, все уходит в прошлое. Здесь невозможно
достичь гармонии, Регина, высочайшее невозможно привести в гармонию с нами.
Благоденствуют лишь те, кому это не нужно.
Регина. Помоги мне, Томас, посоветуй, если можешь.
Томас. Как я тебе помогу? Надо просто иметь силу любить эти
противоречия.
Регина. Так что же ты будешь делать!
Томас. Не знаю. Сейчас я думаю так, а позже, наверно, стану думать
иначе. Мне хочется попросту уйти куда глаза глядят.
Регина. Давай уедем вместе, ты и я! Что-нибудь сделаем! Хоть
что-нибудь! Помоги же мне! Иначе моя давешняя воля превратится в месиво
отвращения!
Томас. Но Регина! Мир представляется чуть ли не физически более
просторным, если соответствующую сторону все время заслоняло соседство
другого человека. Тогда однажды вдруг оказываешься в на удивление просторном
полукруге. Один как перст.
Pегина. Я не могу остаться такой, как была! А стать другой - как?! Как
Мария?!
Томас. Просто блуждаешь, где придется. Тебе враждебны все, кто идет
предначертанным путем, тогда как ты бредешь в мире непредначертанными
тропами духовных скитаний. И все равно ты как бы заодно с ними. Помалкивай,
когда они сурово на тебя смотрят; тишина; затаись в собственной оболочке.
Регина (внезапно порываясь уйти). Значит, по-твоему, выбора нет, мне
остается сделать только одно! То, о чем я тебе не сказала!
Томас. Преувеличения! Я нарочно больше не стал спрашивать. В последние
дни и я иной раз подумывал об этом. Но если 6 потом можно было стоять возле
собственного трупа, сам бы устыдился поспешности. Ведь в эти дивные летние
дни тебя бы по-прежнему нагло кусали слепни, и ты бы не только благоговейно
ужасался вечности, но и почесывался.
Pегина (сулыбкой). Томас, Томас, ты бесчувственный человек рассудка.
Томас. Нет-нет, Регина, уж кто-кто, а я и есть мечтатель. И ты тоже
мечтательница. А на вид такие люди самые бесчувственные. Они бродят вокруг,
наблюдают, что делают те, кто чувствует себя в мире как дома. Они носят в
себе что-то, чего те не ощущают. В любую минуту способны сквозь все на свете
погружаться в бездонность. Не утопая. Состояние творчества.
Регина быстро целует его и спешит вон из комнаты, прежде чем он
успевает ее остановить.
Томас. Регина!.. Впрочем, нет, она же не натворит глупостей. (Тем не
менее встает и уходит следом за нею.)
Занавес
"Мечтатели".
Первые наброски к этой пьесе зафиксированы в "Дневниках" в 1908 году.
Опубликована книгой в 1921 году в Дрезденском Сабиллен-ферлаг. В 1929 году
небольшой Берлинский театр поставил пьесу с "ампутированным" текстом,
несмотря на слабые протесты Музиля. Постановка потерпела неудачу, которая
приписывалась режиссуре; Музиль написал памфлет "Скандал с "Мечтателями"
(1929). Вторая постановка состоялась в 1955 году в Гессенском национальном
театре Дармштадта.
На русском языке публикуется впервые.
Е. Кацева
Популярность: 1, Last-modified: Tue, 25 Feb 2003 15:37:55 GmT