---------------------------------------------------------------------------
(1909 г.)
Файл с книжной полки Несененко Алексея
---------------------------------------------------------------------------
Перевод М. Урнова
Старый Джером Уоррен жил в стотысячедолларовом доме э 35 по Восточной
Пятьдесят и так далее улице. Он был маклером в деловой части города и так
богат, что каждое утро мог позволить себе - для укрепления здоровья - пройти
пешком несколько кварталов по направлению к своей конторе, а затем уже взять
извозчика.
У него был приемный сын, сын его старого друга, по имени Гилберт -
отличный типаж для Сирилла Скотта(1). Гилберт был художником и завоевывал
успех с такой быстротой, с какой успевал выдавливать краски из тюбиков.
Другим членом семейства старого Джерома была Барбара Росс, племянница его
покойной жены. Человек рожден для забот; поскольку у старого Джерома не было
своей семьи, он взвалил на свои плечи чужое бремя.
Гилберт и Барбара жили в полном согласии. Все окружающие молчаливо
порешили, что недалек тот счастливый день, когда эта пара станет перед
аналоем и пообещает священнику порастрясти денежки старого Джерома. Но в
этом месте в ход событий следует внести некоторые осложнения.
Тридцать лет назад, когда старый Джером был молодым Джеромом, у него
был брат, которого звали Диком. Дик отправился на Запад искать богатства -
своего или чужого. О нем долго ничего не было слышно, но, наконец, старый
Джером получил от него письмо. Написано оно было коряво, на линованной
бумаге, от которой пахло солониной и кофейной гущей. Почерк страдал астмой,
а орфография - пляской святого Вита.
Оказалось, что Дику не удалось подстеречь Фортуну на большой дороге и
заставить ее раскошелиться, - его самого обобрали дочиста. Судя по письму,
песенка его была спета: здоровье у него пришло в такое расстройство, что
даже виски не помогало. Тридцать лет он искал золота, но единственным
результатом его трудов была дочка девятнадцати лет, как и значилось в
накладной, каковую дочку он, оплатив все дорожные издержки, отправлял теперь
на Восток в адрес старого Джерома, чтобы тот кормил ее, одевал, воспитывал,
утешал и холил, пока смерть или брак не разлучат их.
Старый Джером был человек-помост. Всякий знает, что мир держится на
плечах Атласа, что Атлас стоит на железной решетке, а железная решетка
установлена на спине черепахи. Черепахе тоже надо стоять на чем-нибудь - она
и стоит на помосте, сколоченном из таких людей, как старый Джером.
Я не знаю, ожидает ли человека бессмертие. Но если нет, я хотел бы
знать, когда люди, подобные старому Джерому, получают то, что им
причитается?
Они встретили Неваду Уоррен на вокзале. Она была небольшого роста,
сильно загоревшая и так и сияла здоровьем и красотой; она вела себя
совершенно непринужденно, но даже коммивояжер сигарной фабрики подумал бы,
прежде чем подмигнуть ей. Глядя на нее, вы невольно представляли ее себе в
короткой юбке и кожаных гетрах, стреляющей по стеклянным шарам или
укрощающей мустангов. Но она была в простой белой блузке и черной юбке, и вы
не знали, что и подумать. Она без малейшего усилия несла тяжелый саквояж,
который носильщики тщетно пытались вырвать у нее.
- Мы будем с вами дружить, это непременно, - сказала Барбара, клюнув
Неваду в крепкую загорелую щеку.
- Надеюсь, - сказала Невада.
- Милая племянница, малютка моя! - сказал старый Джером. - Добро
пожаловать в мой дом, живи у меня, как у родного отца.
- Спасибо, - сказала Невада.
- Вы мне позволите называть вас кузиной? - обратился к ней Гилберт со
своей очаровательной улыбкой.
- Возьмите, пожалуйста, саквояж, - сказала Невада. - Он весит миллион
фунтов. В нем, - пояснила она Барбаре, - образцы из шести папиных рудников.
По моим подсчетам, они стоят около девяти центов за тысячу тонн, но я
обещала ему захватить их с собой.
Обычное осложнение между одним мужчиной и двумя женщинами, или одной
женщиной и двумя мужчинами, или женщиной, мужчиной и аристократом - словом,
любую из этих проблем - принято называть треугольником. Но эти треугольники
следует определить точнее. Они всегда равнобедренные и никогда не бывают
равносторонними. И вот, по приезде Невады Уоррен, она, Гилберт и Барбара
Росс образовали такой фигуральный треугольник, причем Барбара заняла в нем
место гипотенузы.
Однажды утром, перед тем как отправиться в свою мухоловку в деловой
части города, старый Джером долго сидел после завтрака над скучнейшей из
всех утренних газет Нью-Йорка. Он душевно полюбил Неваду, обнаружив в ней и
независимость характера и доверчивую искренность, отличавшие его покойного
брата.
Горничная принесла для мисс Невады Уоррен письмо.
- Вот, пожалуйста, его доставил мальчик-посыльный, - сказала она. - Он
ждет ответа.
Невада насвистывала сквозь зубы испанский вальс и наблюдала за
проезжающими по улице экипажами и автомобилями. Она взяла конверт и, еще не
распечатав его, догадалась по маленькой золотой палитре в его левом верхнем
углу, что письмо от Гилберта.
Разорвав конверт, она некоторое время внимательно изучала его
содержимое; затем с серьезным видом подошла к дяде и стала возле него.
- Дядя Джером, Гилберт хороший человек, правда?
- Почему ты спрашиваешь, дитя мое? - сказал старый Джером, громко
шелестя газетой. - Конечно, хороший. Я сам его воспитал.
- Он ведь никому не станет писать ничего такого, что было бы не
совсем... я хочу сказать, чего нельзя было бы знать и прочесть каждому?
- Попробовал бы он только, - сказал дядя и оторвал от своей газеты
порядочный кусок. - Но почему ты об этом...
- Прочитайте, дядя, эту записку - он только что прислал мне ее - и
скажите, как, по-вашему, все ли в ней в порядке и как полагается? Я ведь
плохо знаю, как и что принято у вас в городе.
Старый Джером швырнул газету на пол и наступил на нее обеими ногами. Он
схватил записку Гилберта, внимательно прочитал ее дважды, а потом и в третий
раз.
- Ах, детка, - проговорил он, - ты чуть было не расстроила меня, хоть я
и был уверен в моем мальчике. Он точная копия своего отца, а его отец был
чистый брильянт в золотой оправе. Он спрашивает только, можете ли вы с
Барбарой сегодня в четыре часа дня поехать с ним в автомобиле на
Лонг-Айленд? Я не нахожу в записке ничего предосудительного, за исключением
бумаги. Терпеть не могу этот голубой оттенок.
- Удобно будет, если я поеду?
- Да, да, дитя мое, конечно. Почему нет? Право, мне очень приятны твоя
осторожность и чистосердечие. Поезжай, непременно поезжай.
- Я не знала, как мне поступить, - застенчиво проговорила Невада, - и
подумала: спрошу-ка я лучше у дяди. А вы, дядя, не можете поехать с нами?
- Я? Нет, нет, нет! Я разок прокатился в машине, которой правил этот
мальчишка. С меня довольно! Но ты и Барбара можете ехать, это вполне
прилично. Да, да. А я не поеду. Нет, нет и нет!
Невада порхнула к двери и сказала горничной:
- Поедем, будьте уверены. За мисс Барбару я отвечаю. Скажите
посыльному, чтобы он так и передал мистеру Уоррену: "Поедем, будьте
уверены".
- Невада! - позвал старый Джером. - Извини меня, моя милая, но не лучше
ли ответить запиской? Черкни ему несколько слов.
- Не стану я разводить эту канитель, - весело сказала Невада. - Гилберт
поймет и так - он все понимает. Ни разу в жизни я не ездила в автомобиле; но
я проплыла в каноэ по ущелью Пропавшей Лошади на Чертовой речке. Еще
посмотрим, где больше риска!
Предполагается, что прошло два месяца.
Барбара сидела в кабинете стотысячедолларового дома. Для нее это было
самое подходящее место. На свете много уготовано мест, куда мужчины и
женщины могут удалиться с намерением избавить себя от разных хлопот. Для
этой цели имеются монастыри, кладбища, курорты, исповедальни, кельи
отшельников, конторы адвокатов, салоны красоты, дирижабли и кабинеты; лучше
всего кабинеты.
Обычно проходит много времени, прежде чем гипотенуза начнет понимать,
что она самая длинная сторона треугольника. Но нет того положения, которое
может длиться вечно.
Барбара была одна. Дядя Джером и Невада уехали в театр. Барбара ехать
отказалась. Ей хотелось остаться дома и заняться чем-нибудь в уединенной
комнате для занятий. Если бы вы, мисс, были блестящей нью-йоркской барышней
и каждый день видели, как смуглая, ловкая чародейка с Запада накидывает
лассо на молодого человека, которого вы держали на примете для себя, вы тоже
потеряли бы вкус к дешевому блеску музыкальной комедии.
Барбара сидела за дубовым письменным столом. Ее правая рука покоилась
на столе, а пальцы этой руки беспокойно теребили запечатанное письмо. Письмо
было адресовано Неваде Уоррен; в левом верхнем углу конверта помещалась
маленькая золотая палитра Гилберта. Письмо доставили в девять часов, когда
Невада уже уехала.
Барбара отдала бы свое жемчужное колье, только бы знать, что в нем
написано. Но вскрыть конверт с помощью пара, ручки, шпильки или каким-нибудь
иным из общепринятых способов она не решалась - не позволяло ее положение в
обществе. Она смотрела письмо на свет и изо всех сил сжимала конверт,
пытаясь прочесть хотя бы несколько строк, но ничего у нее не вышло - Гилберт
знал толк в канцелярских принадлежностях.
В одиннадцать тридцать театралы вернулись. Была прелестная зимняя ночь.
Пока они шли от экипажа до дверей, их густо обсыпало крупными снежными
хлопьями, косо летевшими с востока. Старый Джером добродушно ругал
извозчиков и толчею на улицах. Невада, разрумянившаяся, как роза,
поблескивая сапфировыми глазами рассказывала о ночных бурях, которые
бушевали в горах вокруг папиной хижины. В продолжение этих зимних апостроф
Барбара спала, чувствуя холод в сердце, и тихо Всхрапывала - ничего лучшего
она не могла придумать.
Старый Джером сразу поднялся к себе наверх - к своим грелкам и хинину.
Невада впорхнула в кабинет, единственную ярко освещенную комнату, опустилась
в кресло и, приступив к бесконечной процедуре расстегивания длинных - до
локтя - перчаток, начала давать устные показания относительно виденного ею
зрелища.
- Да, мистер Филдс бывает смешон... иногда, - сказала Барбара. - Тут
для тебя есть письмо, дорогая, его принес посыльный, как только вы уехали.
- От кого? - спросила Невада, дернув за пуговицу.
- Могу только догадываться, - с улыбкой сказала Барбара. - На конверте,
в уголке, имеется такая финтифлюшка, которую Гилберт называет палитрой, а
мне она больше напоминает золоченое сердечко на любовной записке школьницы.
- Интересно, о чем он мне пишет? - равнодушно заметила Невада.
- Все мы, женщины, одинаковы, - сказала Барбара. - Гадаем о содержании
письма по штемпелю, как последнее средство используем ножницы и читаем
письмо снизу вверх. Вот оно!
Она подняла руку с письмом, собираясь бросить его через стол Неваде.
- Шакал их укуси! - воскликнула Невада. - Надоели мне эти бесконечные
пуговицы. Кожаные штаны и то лучше. Барбара, прошу тебя, сдери, пожалуйста,
шкурку с этого письма и прочти его.
- Неужели ты хочешь, милая, чтобы я распечатала письмо, присланное
Гилбертом на твое имя? Оно написано для тебя, и, разумеется, тебе не
понравится, если кто-нибудь другой прочитает его!
Невада подняла от перчаток свои смелые, спокойные, сапфировые глаза.
- Никто не напишет мне ничего такого, чего нельзя было бы прочитать
всем, - сказала она. - Живей, Барбара! Возможно, Гилберт хочет, чтобы завтра
мы опять поехали кататься в его автомобиле?
"Любопытство сгубило кошку" - так гласит народная мудрость. Любопытство
еще и не таких бед может натворить. А если чувства, которые считаются чисто
женскими, враждебны кошачьей жизни, то ревность вскоре оставит целый свет
без кошек.
С несколько скучающим, снисходительным видом Барбара вскрыла письмо.
- Ну, что ж, дорогая, - проговорила она, - если ты так хочешь, я
прочитаю его тебе.
Она бросила конверт и торопливо пробежала письмо глазами; прочитала его
еще раз и бросила быстрый, хитрый взгляд на Неваду, для которой весь мир в
эту минуту, казалось, свелся к перчаткам, а письма молодых, но идущих в гору
художников имели не больше значения, чем послания с Марса.
Четверть минуты Барбара смотрела на Неваду как-то особенно пристально;
затем чуть заметная улыбка, от которой рот ее приоткрылся всего на одну
шестнадцатую дюйма, а глаза сузились не более, чем на двадцатую, сверкнула
на ее лице, как вдохновенная мысль.
Спокон веков ни одна женщина не составляла тайны для другой женщины. С
быстротой света каждая из них проникает в сердце и ум другой женщины,
срывает со слов своей сестры хитроумные покровы, читает самые сокровенные ее
желания, снимает шелуху софистики с коварнейших ее замыслов, как волосы с
гребня, и, сардонически повертев ее между пальцами, пускает по ветру
изначального сомнения.
Много-много лет назад сын Евы позвонил у дверей фамильной резиденции в
Рай- парке. Он держал под руку неизвестную даму, которую и представил
матери. Ева отозвала свою невестку в сторону и подняла классическую бровь.
- Из земли Нод, - сказала новобрачная, томно кокетничая пальмовым
листом. - Вы, конечно, бывали там?
- Давненько не была, - ответила Ева с полной невозмутимостью. - Вам не
кажется, что яблочный соус, который там подают, отвратителен? Ваша туника из
листьев шелковицы довольно привлекательна, милочка; но, конечно, настоящего
фигового товара там не достанешь. Пройдем сюда, за этот сиреневый куст, пока
джентльмены выпьют по рюмочке сильдереевки. Мне кажется, что дырки, которые
прогрызли в вашем наряде гусеницы, слишком оголяют вам спину.
Таким-то образом в упомянутое время и в указанном месте, как гласит
предание, был заключен союз между единственными двумя дамами в мире, которые
попали в биографический справочник тогдашнего светского общества. И тогда же
было решено, что женщина навеки пребудет для другой женщины прозрачной, как
стекло, - хотя его предстояло еще изобрести, - и компенсирует себя тем, что
составит тайну для мужчины.
Барбара как будто колебалась.
- Ах, Невада, - проговорила она что-то уж очень смущенно, - зачем ты
настаивала, чтобы я распечатала письмо. Я... я так и знала, что оно написано
не для посторонних глаз.
Невада забыла на минуту о перчатках.
- Если так, читай его вслух, - сказала она. - Ты ведь уже прочла, так
теперь все равно. Если мистер Уоррен действительно написал мне что-нибудь
такое, - чего другим не следует знать, пусть знают об этом все.
- Ну-у, - проговорила Барбара, - здесь вот что сказано.
"Милая моя Невада, приходите сегодня ко мне в студию в двенадцать часов
ночи. Приходите непременно".
Барбара поднялась и уронила записку Неваде на колени.
- Мне страшно неприятно, что я узнала об этом, - сказала она. - На
Гилберта это не похоже. Тут какое-то недоразумение. Будем считать, что я
ничего не знаю, хорошо, милая? Ну, я пойду, ужас как болит голова. Нет,
серьезно, не понимаю я этой записки. Может быть, Гилберт слишком хорошо
пообедал и позже все разъяснится. Спокойной ночи!
Невада подошла на цыпочках к холлу и услышала, как наверху захлопнулась
за Барбарой дверь. Бронзовые часы в кабинете показывали, что до полуночи
оставалось пятнадцать минут Она быстро побежала к парадной двери, открыла ее
и вышла в метель. Студия Гилберта находилась за шесть кварталов.
Проносясь по воздушной переправе, белое безмолвное войско метели
атаковало город со стороны угрюмой Восточной реки Снега намело уже на целый
фут, сугробы громоздились, как лестницы у стен осажденного города. Авеню
была тиха, как улица в Помпее. Порой мимо пролетали экипажи, как белокрылые
чайки над освещенным луной океаном, реже автомобили - продолжим сравнение -
со свистом рассекали пенные волны, как подводные лодки, пустившиеся в
увлекательное и опасное плавание.
Невада мелькала в снежных хлопьях, как над морем буревестник, гонимый
ветром Она посмотрела вверх, на разорванную цепь зданий, покрытых шапками
облаков и окрашенных ночными огнями и застывшими испарениями в серые,
тускло-коричневые, пепельные, бледно-лиловые, серовато-коричневые и небесно
голубые тона. Они так напоминали горы ее родного Запада, что она
почувствовала удовольствие, какое редко испытывала в стотысячедолларовом
доме.
Стоявший на углу полисмен одним своим взглядом заставил ее вздрогнуть.
- Хелло, красотка! - сказал он. - Поздновато гуляешь, а?
- Я... я в аптеку, - проговорила Невада и поспешила пройти мимо.
Такая отговорка заменяет пропуск самым искушенным в житейских делах.
Подтверждает ли это, что женщина не способна к развитию, или что она вышла
из адамова ребра с полным запасом сообразительности и коварства?
Когда Невада свернула на восток, ветер ударил ей прямо в лицо и
сократил скорость ее продвижения наполовину. Она оставляла на снегу
зигзагообразные следы; но она была гибка, как молодое деревцо, и так же
грациозно кланялась ветру. Вдруг перед ней замаячило здание, в котором
находилась студия Гилберта, - желанная веха, точно утес над знакомым
каньоном. В обители бизнеса и враждебного ему соседа - искусства - было
темно и тихо. Лифт кончал работать в девять часов.
Невада одолела восемь пролетов Стигийской лестницы и смело постучала в
дверь под номером "89". Она бывала здесь много раз с Барбарой и дядей
Джеромом.
Гилберт отворил дверь. В руке у него был карандаш, над глазами зеленый
щиток, во рту трубка. Трубка упала на пол.
- Опоздала? - спросила Невада. - Я спешила как только могла. Мы с дядей
были в театре. Вот я, Гилберт!
Гилберт разыграл эпизод Пигмалиона и Галатеи. Из статуи оцепенения он
превратился в молодого человека, которому надо решить трудную задачу. Он
впустил Неваду в комнату, взял веник и стал смахивать снег с ее одежды.
Большая лампа с зеленым абажуром висела над мольбертом, где Гилберт только
что делал набросок карандашом.
- Вы звали меня, и я пришла, - просто сказала Невада. - Я получила ваше
письмо. Что случилось?
- Вы прочли мое письмо? - спросил Гилберт, жадно глотая воздух.
- Барбара прочла. Потом я его тоже видела. В нем было сказано:
"Приходите ко мне в студию в двенадцать часов ночи. Приходите непременно". Я
решила, конечно, что вы больны, но что-то непохоже.
- Ага! - некстати произнес Гилберт. - Я скажу вам, Невада, зачем я
просил вас прийти. Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж, - сегодня же,
сейчас. Метель нам не помеха. Вы согласны?
- Вы давно могли заметить, что я согласна. А метель мне даже очень
нравится. Терпеть не могу эти пышные свадьбы в церкви и при дневном
освещении. Вот не думала я, что у вас хватит духу сделать мне такое
предложение. Давайте огорошим их - дело-то касается нас и никого больше!
Правда ведь?
- Будьте уверены! - ответил Гилберт. "Где я слыхал это выражение?" -
подумал он про себя. - Одну минуту, Невада. Я только позвоню по телефону.
Он закрылся в маленьком кабинете и вызвал молнии небесные,
сконденсированные в малоромантичные цифры и буквы.
- Это ты, Джек? Ну и соня ты, черт тебя подери! Да проснись же! Это я,
ну я же, брось придираться к словам! Я женюсь, сию минуту. Ну да. Буди
сестру... какие могут быть возражения. Тащи ее с собой! Для меня ты обязан
это сделать! Напомни Агнесе, что я спас ее, когда она тонула в озере
Ронконкома... Я понимаю, не тактично напоминать ей об этом, но она должна
приехать вместе с тобой. Да, да! Невада здесь, ждет. Мы помолвлены довольно
давно. Родственники не согласны, понимаешь, вот и приходится действовать
таким образом. Ждем вас. Не дай Агнесе заговорить себя - тащи ее, и все тут!
Сделаешь?! Молодец, старина! Заказываю для вас извозчика, скажу, чтоб гнал
во всю прыть. Черт тебя побери, Джек, славный ты малый!
Гилберт вернулся в комнату, где его ждала Невада.
- Мой старый друг, Джек Пейтон, и его сестра должны были явиться сюда
без четверти двенадцать, - пояснил он. - Но Джек вечно копается. Я позвонил,
чтобы они поторапливались. Они приедут, через несколько минут. Я
счастливейший человека мире, Невада! Что вы сделали с моим письмом?
- Я засунула его вот сюда, - сказала Невада, вытаскивая письмо из-за
лифа вечернего платья.
Гилберт вынул записку из конверта и внимательно прочитал ее. Затем он в
раздумье взглянул на Неваду.
- Вам не показалось несколько странным, что я просил вас прийти ко мне
в студию в полночь? - спросил он.
- Не-ет, - сказала Невада, широко раскрыв глаза. - Почему же, если я
была вам нужна. У нас, на Западе, когда приятель шлет вам срочный вызов -
кажется, у вас это так называется? - сначала спешат к нему, а потом, когда
сделают все, что нужно, начинаются разговоры. И там тоже в таких случаях
обычно идет снег. Я не нашла здесь ничего особенного.
Гилберт кинулся в соседнюю комнату и вернулся, нагруженный верхней
одеждой, гарантирующей от ветра, дождя и снега.
- Наденьте этот плащ, - сказал он, подавая его Неваде. - Нам придется
проехать четверть мили. Старина Джек и его сестра явятся сюда через
несколько минут. - Он стал натягивать на себя пальто. - Ах да, Невада! -
сказал он. - Просмотрите-ка заголовки на первой странице вечерней газеты,
вон она лежит на столе. Пишут про вашу местность на Западе, я уверен, вам
будет интересно.
Он ждал целую минуту, делая вид, что никак не может попасть в рукав,
потом обернулся. Невада не сдвинулась с места. Она смотрела ему прямо в лицо
странным, задумчивым взглядом. Ее щеки, разрумянившиеся от ветра и снега,
запылали еще ярче; но она не опускала глаз.
- Я собиралась сказать вам, - проговорила она, - во всяком случае
прежде, чем вы... прежде, чем мы... прежде... ну, в общем заранее. Папа
совсем не посылал меня в школу. Я не могу ни прочесть, ни написать ни одного
распроклятого слова. И если вы...
На лестнице послышались неуверенные шаги Джека сонливого и Агнесы
благодарной.
После обряда, когда мистер и миссис Гилберт Уоррен быстро и плавно
катили домой в закрытой карете, Гилберт сказал:
- Невада, ты хочешь знать, что я написал в письме, которое ты получила
сегодня вечером?
- Валяй, говори! - сказала новобрачная.
- Вот что там было написано, слово в слово: "Моя дорогая мисс Уоррен,
вы были правы. Это была гортензия, а не сирень".
- Ну и прекрасно, - сказала Невада. - Но это дело прошлое. И что ни
говори, а Барбара подшутила сама над собой.
------------------------------------------------------------
1) - Английский композитор, пианист и поэт.
Перевод Г. Конюшкова
Чтобы предубежденный читатель не отшвырнул сразу же эту книгу в самый
дальний угол комнаты, я заранее предупреждаю, что это - не газетный рассказ.
Вы не найдете здесь ни энергичного, всезнающего редактора, ни
вундеркинда-репортера только что из деревни, ни сенсации, ни вымысла -
ничего.
Но если вы разрешите мне избрать местом действия для первой сцены
репортерскую комнату "Утреннего маяка", то в ответ на эту любезность я в
точности сдержу все данные мною выше обещания.
В "Маяке" я работал внештатным сотрудником и надеялся, что меня
переведут на постоянное жалованье. В конце длинного стола, заваленного
газетными вырезками, отчетами о заседаниях конгресса и старыми подшивками,
кто-то лопатой - или граблями расчистил для меня местечко. Там я работал. Я
писал обо всем, что нашептывал, трубил и кричал мне огромный город во время
моих прилежных блужданий по его улицам. Заработок мой не был регулярным.
Однажды ко мне подошел и оперся на мой стол некто Трипп. Он что-то
делал в печатном отделе, - кажется, имел какое-то отношение к иллюстрациям;
от него пахло химикалиями, руки были вечно измазаны и обожжены кислотами.
Ему было лет двадцать пять, а на вид - все сорок. Половину его лица скрывала
короткая курчавая рыжая борода, похожая на коврик для вытирания ног, только
без надписи "Добро пожаловать". У него был болезненный, жалкий, заискивающий
вид, и он постоянно занимал деньги в сумме от двадцати пяти центов до одного
доллара. Больше доллара он не просил никогда. Он так же хорошо знал предел
своего кредита, как Национальный Химический банк знает, сколько H2O может
обнаружиться в результате анализа некоторых обеспечений. Присев на краешек
стола, Трипп стиснул руки, чтобы они не дрожали. Виски! Он всегда пытался
держаться беспечно и развязно, это никого не могло обмануть, но помогало ему
перехватывать взаймы, потому что очень уж жалкой была эта наигранность.
В тот день я выманил у ворчливого бухгалтера пять блестящих серебряных
долларов в виде аванса за рассказ, который весьма неохотно был принят для
воскресного номера. Поэтому если я и не состоял еще в мире со всей
вселенной, то перемирие во всяком случае было заключено, и я с жаром
приступил к описанию Бруклинского моста при лунном свете.
- Ну-с, Трипп, - сказал я, взглянув на него не слишком приветливо, -
как дела?
Вид у него был еще более несчастный, измученный, пришибленный и
подобострастный, чем обычно. Когда человек доходит до такой ступени
унижения, он вызывает такую жалость, что хочется его ударить.
- У вас есть доллар? - спросил Трипп, и его собачьи глаза заискивающе
блеснули в узком промежутке между высоко растущей спутанной бородой и низко
растущими спутанными волосами.
- Есть! - сказал я. - Да, есть, - еще громче и резче повторил я, - и не
один, а целых пять. И могу вас уверить, мне стоило немалого труда вытянуть
их из старика Аткинсона. Но я их вытянул, - продолжал я, - потому что мне
нужно было - очень нужно - просто необходимо - получить именно пять
долларов.
Предчувствие неминуемой потери одного из этих долларов заставляло меня
говорить внушительно.
- Я не прошу взаймы, - сказал Трипп. Я облегченно вздохнул. - Я думал,
вам пригодится тема для хорошего рассказа, - продолжал он, - у меня есть для
вас великолепная тема. Вы могли бы разогнать ее по меньшей мере на целую
колонку. Получится прекрасный рассказ, если обыграть как надо. Материал
стоил бы вам примерно один-два доллара. Для себя я ничего не хочу.
Я стал смягчаться. Предложение Триппа доказывало, что он ценит прошлые
ссуды, хотя и не возвращает их. Догадайся он в ту минуту попросить у меня
двадцать пять центов, он получил бы их немедленно.
- Что за рассказ? - спросил я и повертел в руке карандаш с видом
заправского редактора.
- Слушайте, - ответил Трипп - Представьте себе: девушка. Красавица.
Редкая красавица. Бутон розы, покрытый росой фиалка на влажном мху и прочее
в этом роде. Она прожила двадцать лет на Лонг-Айленде и ни разу еще не была
в НьюЙорке. Я налетел на нее на Тридцать четвертой улице. Она только что
переехала на пароме через Восточную реку. Говорю вам, она такая красавица,
что ей не страшна конкуренция всех мировых запасов перекиси. Она остановила
меня на улице и спросила, как ей найти Джорджа Брауна. Спросила, как найти в
Нью-Йорке Джорджа Брауна. Что вы на это скажете?
Я разговорился с ней и узнал, что на будущей неделе она выходит замуж
за молодого фермера Додда-Хайрэма Додда. Но, по-видимому, Джордж Браун еще
сохранил первое место в ее девичьем сердце. Несколько лет назад этот Джордж
начистил сапоги и отправился в Нью-Йорк искать счастья. Он забыл вернуться в
Гринбург, и Хайрэм, как второй кандидат, занял его место. Но когда дошло до
развязки, Ада - ее зовут Ада Лоури - оседлала коня, проскакала восемь миль
до железнодорожной станции, села в первый утренний поезд и поехала в
Нью-Йорк, искать Джорджа. Вот они, женщины! Джорджа нет, значит вынь да
положь ей Джорджа.
Вы понимаете, не мог же я оставить ее одну в этом
Волчьем-городе-на-Гудзоне Она, верно, рассчитывала, что первый встречный
должен ей ответить: "Джордж Браун? Дада-да... минуточку... такой коренастый
парень с голубыми глазами? Вы его найдете на Сто двадцать пятой улице, рядом
с бакалейной лавкой Он - кассир в шорно- седельном магазине". Вот до чего
она очаровательно наивна! Вы знаете прибрежные деревушки Лонг-Айленда, вроде
этого Гринбурга, - две-три утиные фермы для развлечения, а для
заработка-устрицы да человек десять дачников. Вот из такого места она и
приехала. Но вы обязательно должны ее увидеть! Я ничем не мог ей помочь. По
утрам у меня деньги не водятся. А у нее почти все ее карманные деньги ушли
на железнодорожный билет. На оставшуюся четверть доллара она купила леденцов
и ела их прямо из кулечка. Мне пришлось отвести ее в меблированные комнаты
на Тридцать второй улице, где я сам когда-то жил, и заложить ее там за
доллар. Старуха Мак-Гиннис берет доллар в день. Я провожу вас туда.
- Что вы плетете, Трипп? - сказал я. - Вы ведь говорили, что у вас есть
тема для рассказа. А каждый паром, пересекающий Восточную реку, привозит и
увозит с ЛонгАйленда сотни девушек...
Ранние морщины на лице Триппа врезались еще глубже. Он серьезно глянул
на меня из-под своих спутанных волос, разжал руки и, подчеркивая каждое
слово движением трясущегося указательного пальца, сказал:
- Неужели вы не понимаете, какой изумительный рассказ из этого можно
сделать? У вас отлично выйдет. Поромантичнее опишите девушку, нагородите
всякой всячины о верной любви, можно малость подтрунить над простодушием
жителей Лонг-Айленда, - ну, вы то лучше меня знаете, как это делается. Вы
получите никак не меньше пятнадцати долларов. А вам рассказ обойдется в
каких-нибудь четыре. У вас останется чистых одиннадцать долларов!
- Почему это он обойдется мне в четыре доллара? - спросил я
подозрительно.
- Один доллар - миссис Мак-Гиннис, - без запинки ответил Трипп, - и два
девушке, на обратный билет.
- А четвертое измерение? - осведомился я, быстро подсчитав кое-что в
уме.
- Один доллар мне, - сказал Трипп. - На виски. Ну, идет?
Я загадочно улыбнулся и удобно пристроил на столе локти, делая вид, что
возвращаюсь к прерванной работе. Но стряхнуть этот фамильярный,
подобострастный, упорный, несчастный репейник в человеческом образе было не
так-то легко. Лоб его вдруг покрылся блестящими бусинками пота.
- Неужели вы не понимаете, - сказал он с какой-то отчаянной решимостью,
- что девушку нужно отправить домой сегодня днем - не вечером, не завтра, а
сегодня днем! Я сам ничего не могу сделать. Вы же знаете, я - действительный
и почетный член Клуба Неимущих.
Я ведь думал, что вы могли бы сделать из всего этого хороший рассказ и
в конечном счете заработать. Но как бы там ни было, неужели вы не понимаете,
что ее во что бы то ни стало нужно отправить сегодня, не дожидаясь вечера?
Тут я начал ощущать тяжелое, как свинец, гнетущее чувство, именуемое
чувством долга. Почему это чувство ложится на нас как груз, как бремя? Я
понял, что в этот день мне суждено лишиться большей части с таким трудом
добытых денег ради того, чтобы выручить Аду Лоури. Но я дал себе клятву, что
Триппу не видать доллара на виски. Пусть сыграет на мой счет роль
странствующего рыцаря, но устроить попойку в честь моего легковерия и
слабости ему не удастся. С какой-то холодной яростью я надел пальто и шляпу.
Покорный, униженный Трипп, тщетно пытаясь угодить мне, повез меня на
трамвае в своеобразный ломбард тетушки Мак-Гиннис. За проезд платил,
конечно, я. Казалось, этот пропахший коллодием Дон Кихот и самая мелкая
монета никогда не имели друг с другом ничего общего.
Трипп дернул звонок у подъезда мрачного кирпичного дома От слабого
звяканья колокольчика он побледнел и сжался, точно заяц, заслышавший собак.
Я понял, как ему живется, если приближающиеся шаги квартирной хозяйки
приводят его в такой ужас.
- Дайте один доллар, скорей! - прошептал он.
Дверь приоткрылась дюймов на шесть В дверях стояла тетушка Мак-Гиннис,
белоглазая - да, да, у нее были белые глаза - и желтолицая, одной рукой
придерживая у горла засаленный розовый фланелевый капот. Трипп молча сунул
ей доллар, и нас впустили.
- Она в гостиной, - сказала Мак-Гиннис, поворачивая к нам спину своего
капота.
В мрачной гостиной за треснутым круглым мраморным столам сидела девушка
и, сладко плача, грызла леденцы. Она была безукоризненно красива. Слезы лишь
усиливали блеск ее глаз Когда она разгрызала леденец, можно было думать
только о поэзии ее движений и завидовать бесчувственной конфете. Ева в
возрасте пяти минут - вот с кем могла сравниться мясе Лоури в возрасте
девятнадцати - двадцати лет. Трипп представил меня, леденцы были на
мгновение забыты, и она стала рассматривать меня с наивным интересом, как
щенок (очень породистый) рассматривает жука или лягушку.
Трипп стал у стола и оперся на него пальцами, словно адвокат или
церемониймейстер. Но на этом сходство кончалось. Его поношенный пиджак был
наглухо застегнут до самого ворота, чтобы скрыть отсутствие белья и
галстука. Беспокойные глаза, сверкавшие в просвете между шевелюрой и
бородой, - напоминали шотландского терьера. Меня кольнул недостойный стыд
при мысли, что я был представлен безутешной красавице как его друг. Но
Трипп, видимо, твердо решил вести церемонию по своему плану. Мне казалось,
что в его позе, во всех его действиях сквозит стремление представить мне все
происходящее как материал для газетного рассказа в надежде все-таки выудить
у меня доллар на виски.
- Мой друг (я содрогнулся) мистер Чалмерс, - начал Трипп, - скажет вам
то же самое, что уже сказал вам я, мисс Лоури Мистер Чалмерс - репортер и
может все объяснить вам гораздо лучше меня. Поэтому-то я и привел его. (О
Трипп, тебе скорее нужен был Среброуст!). Он прекрасно во всем разбирается и
может посоветовать, как вам лучше поступить.
Я не чувствовал особой уверенности в своей позиции, к тому же и стул,
на который я сел, расшатался и поскрипывал.
- Э... э... мисс Лоури, - начал я, внутренне взбешенный вступлением
Триппа. - Я весь к вашим услугам, но... э-э... мне неизвестны все
обстоятельства дела, и я... гм...
- О! - сказала мисс Лоури, сверкнув улыбкой. - Дело не так уж плохо,
обстоятельств-то никаких нет. В Нью-Йорк я сегодня приехала в первый раз, не
считая того, что была здесь лет пяти от роду. Я никогда не думала, что это
такой большой город И я встретила мистера... мистера Сниппа на улице и
спросила его об одном моем знакомом, а он привел меня сюда и попросил
подождать.
- По-моему, мисс Лоури, - вмешался Трипп, - вам лучше рассказать
мистеру Чалмерсу все. Он - мой друг (я стал привыкать к этой кличке) и даст
вам нужный совет.
- Ну, конечно, - обратилась ко мне Ада, грызя леденец, - но больше и
рассказывать нечего, кроме разве того, что в четверг я выхожу замуж за
Хайрэма Додда.
Это уже решено. У него двести акров земли на самом берегу и один из
самых доходных огородов на Лонг-Айленде. Но сегодня утром я велела оседлать
мою лошадку, - у меня белая лошадка, ее зовут Танцор, - и поехала на станцию
Дома я сказала, что пробуду целый день у Сюзи Адамс; я это, конечно,
выдумала, но это не важно. И вот я приехала поездом в Нью-Йорк и встретила
на улице мистера... мистера Флиппа и спросила его, как мне найти Дж... Дж...
- Теперь, мисс Лоури, - громко и, как мне показалось, грубо перебил ее
Трипп, едва она запнулась, - скажите нравится ли вам этот молодой фермер,
этот Хайрэм Додд. Хороший ли он человек, хорошо ли к вам относится?
- Конечно, он мне нравится, - с жаром ответила мисс Лоури, - он очень
хороший человек И, конечно, он хорошо ко мне относится. Ко мне все хорошо
относятся?
Я был совершенно уверен в этом. Все мужчины всегда будут хорошо
относиться к мисс Аде Лоури. Они будут из кожи лезть, соперничать,
соревноваться и бороться за счастье держать над ее головой зонтик, нести ее
чемодан, поднимать ее носовые платки или угощать ее содовой водой.
- Но вчера вечером, - продолжала мисс Лоури, - я подумала о Дж... о...
о Джордже и... и я...
Золотистая головка уткнулась в скрещенные на столе руки. Какой чудесный
весенний ливень! Она рыдала безудержно. Мне очень хотелось ее утешить. Но
ведь я - не Джордж. Я порадовался, что я и не Хайрэм... но и пожалел об
этом.
Вскоре ливень прекратился. Она подняла голову, бодрая и чуть
улыбающаяся. О! Из нее, несомненно, выйдет очаровательная жена - слезы
только усиливают блеск и нежность ее глаз. Она сунула в рот леденец и стала
рассказывать дальше.
- Я понимаю, что я ужасная деревенщина! - говорила она между вздохами и
всхлипываниями. - Но что же мне делать? Джордж и я... мы любили друг друга с
того времени, когда ему было восемь лет, а мне пять. Когда ему исполнилось
девятнадцать, - это было четыре года тому назад, - он уехал в Нью-Йорк. Он
сказал, что станет полисменом, или президентом железнодорожной компании, или
еще чем-нибудь таким, а потом приедет за мной. Но он словно в воду канул...
А я... я очень любила его.
Новый поток слез был, казалось, неизбежен, но Трипп бросился к шлюзам и
вовремя запер их. Я отлично понимал его злодейскую игру. Во имя своих
гнусных, корыстных целей он старался во что бы то ни стало создать газетный
рассказ.
- Продолжайте, мистер Чалмерс, - сказал он. - Объясните даме, как ей
следует поступить. Я так и говорил ей, - вы мастер на такие дела. Валяйте!
Я кашлянул и попытался заглушить свое раздражение против Триппа. Я
понял, в чем мой долг. Меня хитро заманили в ловушку, и теперь я крепко в
ней сидел. В сущности говоря, то, чего хотел Трипп, было вполне справедливо.
Девушку нужно вернуть в Гринбург сегодня же. Ее необходимо убедить,
успокоить, научить, снабдить билетом и отправить без промедления. Я
ненавидел Хайрэма и презирал Джорджа, но долг есть долг. Noblesse oblige и
жалкие пять серебряных долларов не всегда оказываются в романтическом
соответствии, но иногда их можно свести вместе. Мое дело - быть оракулом и
вдобавок оплатить проезд. И вот, войдя одновременно в роли Соломона и агента
Лонг-Айлендской железной дороги, я заговорил так убедительно, как только
мог.
- Мисс Лоури, жизнь - достаточно сложная штука. - Произнося эти слова,
я невольно уловил в них что-то очень знакомое, но понадеялся, что мисс Лоури
не слышала этой модной песенки. - Мы редко вступаем в брак с предметом нашей
первой любви. Наши ранние увлечения, озаренные волшебным блеском юности,
слишком воздушны, чтобы осуществиться. - Последние слова прозвучали банально
и пошловато, но я все-таки продолжал. - Эти наши заветные мечты, пусть
смутные и несбыточные, бросают чудный отблеск на всю нашу последующую жизнь.
Но ведь жизнь - это не только мечты и грезы, это действительность. Нельзя
жить одними воспоминаниями. И вот мне хочется спросить вас, мисс Лоури, как
вы думаете, могли ли бы вы построить счастливую... то есть согласную,
гармоничную жизнь с мистером... мистером Доддом, если во всем остальном,
кроме романтических воспоминаний, он человек, так сказать, подходящий?
- О, Хайрэм очень славный, - ответила мисс Лоури. - Конечно, мы бы с
ним прекрасно ладили. Он обещал мне автомобиль и моторную лодку. Но
почему-то теперь, когда подошло время свадьбы, я ничего не могу с собой
поделать... я все время думаю о Джордже. С ним, наверно, что-нибудь
случилось, иначе он написал бы мне. В день его отъезда мы взяли молоток и
зубило и разбили пополам десятицентовую монету. Я взяла одну половинку, а он
- другую, и мы обещали быть верными друг другу и хранить их, пока не
встретимся снова. Я храню свою половинку в коробочке с кольцами, в верхнем
ящике комода. Глупо было, конечно, приехать сюда искать его. Я никогда не
думала, что это такой большой город.
Здесь Трипп перебил ее своим отрывистым скрипучим смехом. Он все еще
старался состряпать какую-нибудь драму или рассказик, чтобы выцарапать
вожделенный доллар.
- Эти деревенские парни о многом забывают, как только приедут в город и
кой-чему здесь научатся. Скорее всего ваш Джордж свихнулся или его зацапала
другая девушка, а может быть, сгубило пьянство или скачки. Послушайтесь
мистера Чалмерса, отправляйтесь домой, и все будет хорошо.
Стрелка часов приближалась к полудню; пора было действовать. Свирепо
поглядывая на Триппа, я мягко и разумно стал уговаривать мисс Лоури
немедленно возвратиться домой. Я убедил ее, что для ее будущего счастья
отнюдь не представляется необходимым рассказывать Хайрэму о чудесах
Нью-Йорка, да и вообще о поездке в огромный город, поглотивший незадачливого
Джорджа.
Она сказала, что оставила свою лошадь (бедный Росинант!) привязанной к
дереву у железнодорожной станции. Мы с Триппом посоветовали ей сесть на это
терпеливое животное, как только она вернется на станцию, и скакать домой как
можно быстрее. Дома она должна подробно рассказать, как интересно она
провела день у Сюзи Адамс. С Сюзи можно сговориться, - я уверен в этом, - и
все будет хорошо.
И тут я, не будучи неуязвим для ядовитых стрел красоты, сам начал
увлекаться этим приключением. Мы втроем поспешили к парому; там я узнал, что
билет до Гринбурга стоит всего один доллар восемьдесят центов. Я купил
билет, а за двадцать центов - ярко-красную розу для мисс Лоури. Мы посадили
ее на паром я смотрели, как она махала нам платочком, пока белый лоскуток не
исчез вдали. А затем мы с Триппом спустились с облаков на сухую, бесплодную
землю, осененную унылой тенью неприглядной действительности.
Чары красоты и романтики рассеялись. Я неприязненно посмотрел на
Триппа: он показался мне еще более измученным, пришибленным, опустившимся,
чем обычно. Я нащупал в кармане оставшиеся там два серебряных доллара и
презрительно прищурился. Трипп попытался слабо защищаться.
- Неужели же вы не можете сделать из этого рассказ? - хрипло спросил
он. - Хоть какой ни на есть, ведь что-нибудь вы можете присочинить от себя?
- Ни одной строчки! - отрезал я. - Воображаю, как взглянул бы на меня
Граймс, если бы я попытался всучить ему такую ерунду. Но девушку мы
выручили, будем утешаться хоть этим.
- Мне очень жаль, - едва слышно сказал Трипп, - мне очень жаль, что вы
потратили так много денег. Мне казалось, что это прямо-таки находка, что из
этого можно сделать замечательный рассказ, понимаете, - рассказ, который
имел бы бешеный успех.
- Забудем об этом, - сказал я, делая над собой похвальное усилие, чтобы
казаться беспечным, - сядем в трамвай и поедем в редакцию.
Я приготовился дать отпор его невысказанному, но ясно ощутимому
желанию. Нет! Ему не удастся вырвать, выклянчить, выжать из меня этот
доллар. Довольно я валял дурака!
Дрожащими пальцами Трипп расстегнул свой выцветший лоснящийся пиджак и
достал из глубокого, похожего на пещеру кармана нечто, бывшее когда-то
носовым платком. На жилете у него блеснула дешевая цепочка накладного
серебра, а на цепочке болтался брелок. Я протянул руку и с любопытством его
потрогал. Это была половина серебряной десятицентовой монеты, разрубленной
зубилом.
- Что?! - спросил я, в упор глядя на Триппа.
- Да, да, - ответил он глухо, - Джордж Браун, он же Трипп. А что толку?
Хотел бы я знать, кто, кроме женского общества трезвости, осудит меня
за то, что я тотчас вынул из кармана доллар и без колебания протянул его
Триппу.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 30 Aug 2006 05:16:27 GmT