-----------------------------------------------------------------------
   John Dos Passos. The 42-nd Parallel (1930).
   Пер. - И.Кашкина. М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Эти  ураганы  -  предмет  неиссякаемого  интереса  всех  исследователей
американской метеорологии, и  много  труда  было  потрачено  на  различные
гипотезы  о  законах,  ими  управляющих.  Некоторые  из  этих  законов,  в
частности  те,  которые  определяют  их   внешние   признаки   и   главные
направления, могут считаться вполне установленными; основные проявления их
настолько очевидны  и  так  часто  повторяются,  что  самое  несовершенное
наблюдение не могло не привести к некоторым выводам...
   Короче говоря, эти ураганы следуют по трем путям, или направлениям - от
Скалистых гор к Атлантическому океану, и центральная их ось приблизительно
совпадает с 42-й параллелью северной широты;  все  циклонические  явления,
как правило, двигаются на восток со  скоростью  не  менее  двадцати,  а  в
периоды сильных западных ветров и зимою обычно даже  тридцати  или  сорока
миль в час.
                      Американская климатология. Е.У.Ходжинс. Чикаго, 1865








   Наша рота скинув ранцы
   Шла в атаку на холмы
   Где нас встретили повстанцы
   Озлобления полны

   Черный  медведь  на  свободе  в  аллеях  Гайд-парка  вести  о  полярном
исследователе Пири НЕ ПОРА ЛИ РАБОЧИМ ОБРАЗУМИТЬСЯ смерть  Оскара  Уайльда
некогда знаменитый писатель умирает в бедности в Париже Яростная схватка с
бандитами.

   СТОЛИЦА НА ГРАНИ НОВОГО ВЕКА

   Генерал Майлс в своем пышном мундире и на горячем боевом коне привлекал
всеобщее внимание особенно потому, что конь его не стоял на  месте.  Когда
оркестр проходил мимо главнокомандующего, конь взвился  на  дыбы  и  встал
почти вертикально. Генерал Майлс тотчас же натянул поводья  и  дал  шпоры,
пытаясь обуздать испуганное животное, которое,  к  ужасу  зрителей,  упало
навзничь и придавило главнокомандующего. К великому  облегчению  зрителей,
генерал Майлс но пострадал, но у  лошади  был  сильно  ободран  бок.  Весь
мундир генерала Майлса был покрыт пылью, и на спине,  где  сукно  лопнуло,
образовалась дыра в дюйм диаметром. Не дожидаясь, пока кто-нибудь отряхнет
пыль с мундира, генерал Майлс снова сел на коня и как ни в чем  не  бывало
продолжал принимать парад.
   Происшествие естественно привлекло внимание  толпы,  и  особо  отмечено
было, что главнокомандующий ни разу не пропустил знамени без  того,  чтобы
не снять головного убора, и оставался с непокрытой головой, пока проходили
знамена

   ЧИНОВНИКИ ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЮТ ПОРОКУ

   А наш ротный командир
   Прирожденный был солдат
   Шел бесстрашно впереди
   И на приступ вел отряд

   Санитарная охрана направляет воду реки Чикаго в  сточные  каналы  ОЗЕРО
МИЧИГАН ПРОТЯГИВАЕТ РУКИ ОТЦУ ВОД Состязание певчих канареек  организуемое
немецким  Zuchterverein'ом  [общество  по  разведению  домашних   животных
(нем.)] открывается борьба за биметаллизм в соотношении  16  к  1  еще  не
проиграна заявил БРАЙАН БРИТАНЦЫ РАЗБИТЫ ПОД МАФЕКИНГОМ

   Много их погибших на Лусоне

   ТРЕБУЕМ ФИЛИППИНЫ НА ВЕЧНЫЕ ВРЕМЕНА

   В Гамильтон-клубе выступил с речью бывший  член  конгресса  от  Индианы
Пози

   ШУМ ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК
   ТРУД ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК
   ЦЕРКОВЬ ПРИВЕТСТВУЕТ НОВЫЙ ВЕК

   В то время когда часы отбивают начало  нового  века,  мистер  Мак-Кинли
(*2) усердно работает у себя в кабинете

   НАЦИЯ ПРИВЕТСТВУЕТ ЗАРЮ НОВОГО ВЕКА

   произнося  тост  Славься   Колумбия   на   банкете   Колумбия-клуба   в
Индианаполисе, бывший президент Бенджамин Гаррисон сказал между прочим: Ни
здесь, ни где бы то ни было я не стал бы возражать против  территориальной
экспансии, но вопреки мнению  многих  я  не  считаю  путь  территориальной
экспансии наиболее надежным и обещающим путем  национального  развития.  В
настоящее  время  благодаря  обильным  запасам  дешевого  угля  и  железа,
чудовищному накоплению пищевых продуктов, благодаря нашим  изобретениям  и
рационализации производства мы обогнали самые старые  и  самые  мощные  из
колониальных держав.
   Девушки из общества возмущены: танцевать с сыщиками

   Много их погибших на Лусоне
   и Минданао

   ЖРИЦЫ ЛЮБВИ ИЗБИТЫ ТОЛПОЙ В НЬЮ-ДЖЕРСИ

   одна из литографий изображает примадонну  в  костюме  откровенней  даже
принятых на пляже Атлантик-Сити; леди сидит на докрасна раскаленной плите,
запряженной двумя омарами, и держит в одной руке пенящийся бокал, в другой
- вожжи из разноцветных лент

   Много их погибших на Лусоне
   Минданао
   и Самаре

   Провозглашая тост в честь двадцатого века, сенатор Альберт  Дж.Беверидж
сказал между прочим: Двадцатый век  будет  веком  Америки.  Мысль  Америки
будет господствовать в нем. Прогресс  Америки  покажет  ему  путь.  Деяния
Америки обессмертят его.
   Цивилизованный мир никогда не откажется от Шанхая.  Цивилизованный  мир
никогда не уступит Гонконга. Ворота Пекина  никогда  больше  не  преградят
доступ методам современности.  Возрождение  мира  как  физическое,  так  и
моральное началось, и революции никогда не идут вспять.

   Много их погибших на Филиппинах
   Покоится в заброшенной могиле





   Когда идешь по  дорожкам,  надо  непременно  ступать  по  щебню,  чтобы
как-нибудь  не  наступить  на  яркие  боязливые  стебельки;  легче,  когда
держишься за мамину руку и повиснешь на ней, тогда можно вволю  брыкаться,
но, когда идешь  быстро,  приходится  топтать  слишком  много  стебельков,
бедные, они зелеными языками приминаются под ногой, может быть, потому эти
люди так сердиты и машут нам вслед кулаками. Они швыряют камни. Большие  -
и швыряют камни. Мама идет быстро, и мы  бежим.  Острые  носки  Ее  туфель
из-под развевающихся складок коричневого  шерстяного  платья  врезаются  в
самую гущу бедных примятых  стебельков.  Englander...  [англичане  (нем.)]
камень щелкает и подпрыгивает по щебню. Скорее милый, скорее к  продавщице
открыток, у нее в лавке спокойно, злые люди остались на улице и не  войдут
сюда. Non nein nicht Englander  amerikanisch  americain...  Hech  Amerika,
Vive l'Amerique [Нет  (франц.),  нет,  не  англичане,  американцы  (нем.),
американцы (франц.)...  Да  здравствует  Америка  (нем.  и  франц.)].  Она
смеется. Дорогая моя, они меня так напугали... Война в вельде... Крюгер...
Блумфонтейн... Ледисмит... и королева Виктория старая леди в остроконечном
кружевном чепце упаковывает солдатам шоколад к рождеству.
   Под прилавком темно,  и  леди,  добрая  немецкая  леди,  которая  любит
американцев и у которой родные в Трентоне, показывает открытки, и светятся
в темноте окна отелей и дворцов  O  que  c'est  beau...  schon...  prittie
prittie... [О, как прекрасно (франц.), красиво (нем.),  прелестно  (искаж.
англ. pretty)], и лунные блики струятся струятся под  мостом  и  крошечные
reverberes [рефлекторы  (франц.)]  светятся  в  темноте  под  прилавком  и
крошечные окна гостиниц вдоль набережной... O que c'est  beau  la  lune...
[о, как прекрасна луна (франц.)] и большая луна.





   Когда ветер тянул из-за реки, со  стороны  фабрик  серебряных  изделий,
воздух в сером четырехквартирном доме, где  родился  Фейни  Мак-Крири,  на
весь день отравляла вонь китовой ворвани. В другие дни  пахло  капустой  и
пеленками и корытами миссис Мак-Крири.  Фейни  нельзя  было  играть  дома,
потому что Отец, хромой, с впалой грудью, клочковатой сединой жидких усов,
служил ночным сторожем на заводе "Чедвик" и днем отсыпался. Только часам к
пяти вьющаяся струйка табачного дыма просачивалась  из  жилой  комнаты  на
кухню. Это был знак, что Отец встал и хорошо настроен  и  скоро  потребует
ужинать.
   Потом Фейни посылали на угол за покупками, и он шел по короткой грязной
улице, сплошь застроенной рядами однотипных  дощатых  домов,  в  одном  из
которых они жили.
   Направо - полквартала до Финлея, где ему приходилось ждать у стойки,  в
лесу забрызганных грязью штанин, пока  вся  очередь  взрослых  не  заткнет
горланящих глоток пивом и виски. Тогда  он  возвращался  домой,  осторожно
ступая по скользкой грязи, и дужка  переполненного  пивной  пеной  ведерка
врезалась ему в руку.
   Налево - полквартала до бакалейной Меджиниса  "Местные  и  колониальные
товары". Фейни  нравился  картонный  негр  в  витрине  -  реклама  детской
овсянки, застекленный  прилавок  с  различными  сортами  колбас,  бочки  с
картофелем и капустой,  пряный  запах  сахара,  опилок,  имбиря,  ветчины,
уксуса, хлеба, перца, сала, копченых селедок.
   - Пожалуйста, отвесьте мне хлеба, мистер, и полфунта  масла,  и  еще  -
коробку имбирных пряников.
   А в те дни, когда Мама бывала больна, Фейни приходилось идти дальше, за
угол мимо Меджиниса, вдоль  Риверсайд-авеню,  по  которой  ходил  трамвай,
потом на красный мост через речонку:  зимою  -  черную  между  подрезанных
льдом снежных берегов, в весеннюю  пору  -  желтую  и  пенистую,  летом  -
коричневую и подернутую нефтью. По ту сторону реки до  самого  перекрестка
Риверсайд и Главной,  где  помещалась  аптека,  жили  чехи  и  поляки.  Их
мальчишки всегда дрались с младшим поколением Мерфи, О'Хара, О'Фланегенов,
живших на Орчард-стрит.
   С дрожью в коленках, крепко зажав в рукавичке завернутый в белую бумагу
пузырек  с  лекарством,  возвращался  Фейни  домой.  На  перекрестке   ему
предстояло проскочить мимо подстерегавших мальчишек.  Проходить  мимо  них
было не так еще страшно, но шагов через двадцать  первый  снежок  гудел  у
него над ухом. Выбора не было. Пустится он в бегство -  они  догонят  его.
Уронит он пузырек с лекарством - ему зададут  трепку,  когда  он  вернется
домой.  Комок  рыхлого  снега  шлепал  его  по  затылку,  и  снег  начинал
просачиваться за ворот. Только в полуквартале от моста он выбирал  удобный
момент и обращался в бегство.
   - Трусливая кошка... Ирлашка-голодрашка... Кривоногий  Мерфи...  Бежишь
ябедничать фараону... - ревели вслед за каждым снежком польские и  чешские
мальчишки.
   Они готовили снежки с вечера, заливая их водой и оставляя  мерзнуть  на
всю ночь: такой снежок бил до крови.
   Играть без помехи можно было  только  у  себя  во  дворе.  На  дворе  -
поваленные  заборы,  продавленные  помойные   ведра,   старые   горшки   и
сковородки, дырявые как решето и не годные даже в починку, пустой курятник
со следами помета и приставшими к нему перьями, лебеда летом, грязь зимой.
Но главной приманкой двора был крольчатник Тони  Гарримана,  в  котором  у
него сидели кролики-фландры. Тони Гарриман - чахоточный мальчик  -  жил  с
матерью в нижнем этаже налево. Он собирался разводить и  других  зверьков:
енотов, выдр, даже чернобурых лисиц - и  на  этом  разбогатеть.  Когда  он
умер, никто не  мог  найти  ключа  к  большому  висячему  замку  на  двери
крольчатника. Несколько дней Фейни кормил кроликов, с  трудом  проталкивая
листики капусты и салата сквозь двойную проволочную сетку. Потом на неделю
зарядил дождь и снег, и Фейни не пускали на двор. В  первый  же  солнечный
день он побежал проведать кроликов, один  из  них  был  уже  мертв.  Фейни
побледнел; он старался  уверить  себя,  что  кролик  спит,  но  тот  лежал
окоченелый и скорченный, он не спал. Остальные кролики  забились  в  угол,
поводя дрожащими носами, и большие уши беспомощно  свисали  им  на  спину.
Бедные зайцы. Фейни хотелось плакать. Он побежал наверх на  кухню,  нырнул
под материну гладильную доску и достал молоток из ящика  кухонного  стола.
При первой попытке он хватил себя по большому пальцу, но со второго  удара
ему удалось сбить замок. В  домике  стоял  странный  кислый  запах.  Фейни
поднял мертвого кролика за уши. Мягкое белое брюшко начинало  раздуваться,
открытый мертвый глаз пугал Фейни своей  неподвижностью.  И  вдруг  что-то
заставило Фейни бросить кролика в  ближайший  мусорный  ящик  и  стремглав
кинуться к себе наверх. Похолодев и все еще дрожа, он на цыпочках вышел на
заднее крыльцо и заглянул во двор. Затаив дыхание он следил за  остальными
кроликами. Осторожными прыжками они приблизились  к  дверце  крольчатника.
Один уже выпрыгнул во двор. Он сидел  на  задних  лапках,  и  уши  у  него
поднялись и насторожились. Мать позвала Фейни принести ей  утюг  с  плиты.
Когда Фейни вернулся на крыльцо, кроликов уже не было.
   В ту зиму на заводе "Чедвик" объявлена  была  стачка,  и  Отец  потерял
работу. Целыми днями он сидел в комнате, куря и чертыхаясь:
   - Да что, во мне силы мало, что ли? Убей меня бог, да я любого из  этих
полячишек проучу, хоть привяжите вы мне мой костыль за спину... Я и говорю
мистеру Барри, я и не думаю, говорю, бастовать вместе  с  прочими,  мистер
Барри; человек я спокойный, рассудительный, да полуинвалид к тому же, и на
руках у меня жена с ребятишками...  восемь  лет  как  я  у  вас  в  ночных
сторожах, а теперь вы меня выставляете, чтобы набрать свору  мерзавцев  из
сыскного агентства... А он, сукин сын... бульдог курносый...
   - А все эти смутьяны, вшивые иностранцы... Вздумали тоже  бастовать,  -
успокаивал его собеседник.
   На Орчард-стрит не жаловали забастовку. Забастовка - значит, для матери
все новая и новая работа, все больше и больше белья в ее корытах, а  Фейни
и старшей сестре Милли надо помогать ей после школы. А потом мать заболела
и слегла. Вместо того чтобы гладить очередную партию белья, она  лежала  в
кровати, судорожно сжимая у подбородка сморщенные от  стирки  руки,  и  ее
круглое белое морщинистое лицо было белее подушки.
   Пришел доктор, пришла районная сиделка,  и  все  три  комнаты  квартиры
Мак-Крири пропахли докторами, сиделками, лекарствами, и Фейни с сестрою не
находилось уголка, кроме как на лестнице.
   Там они и сидели, тихонько всхлипывая. А потом мамино лицо  на  подушке
съежилось во  что-то  маленькое,  белое,  морщинистое,  словно  скомканный
носовой платок, им сказали, что она умерла, и ее унесли.
   Похороны устраивало ближайшее похоронное бюро на Риверсайд-авеню. Фейни
чувствовал себя важной персоной, все целовали его,  гладили  по  голове  и
говорили, что он держит себя настоящим мужчиной. Его одели в новый  черный
костюм, совсем как у больших, с карманами и всем,  что  полагается,  разве
только штаны короткие. На похороны собралось много разного народа,  какого
он никогда прежде близко не видел,  -  и  мясник  мистер  Рессел,  и  отец
О'Доннел, и Дядя Тим О'Хара, который приехал из Чикаго; и в комнатах пахло
виски и пивом - все равно как в баре Финлея. Дядя Тим был костляв, лицо  у
него было красное и все в шишках, а глаза мутно-голубые. Он носил небрежно
повязанный черного шелка галстук, который не нравился Фейни, и, то и  дело
нагибаясь, словно хотел сложиться, как перочинный ножик,  шептал  в  самое
ухо Фейни:
   - Ты на них не смотри, старина, на эту шайку стервецов  и  лицемеров...
Дорвались, черти... налакались. А вон отец О'Доннел, подсчитывает,  видно,
боров брюхатый, сколько получит за отпевание...  Тебе  на  них  наплевать,
Фениан, ты ведь с материнской стороны О'Хара... Ну и мне на них наплевать.
А она мне родной сестрой была по плоти и крови.
   Дома, после похорон, Фейни нестерпимо  захотелось  спать,  он  промочил
ноги, и они у него озябли. Никто на него не обращал внимания. Он  сидел  в
темноте на краешке кровати и всхлипывал. Из  передней  комнаты  доносились
голоса, стук ножей и вилок, но он не  смел  туда  войти.  Он  прикорнул  у
стенки и заснул. Свет, ударивший прямо в глаза, разбудил  его.  У  кровати
стояли Дядя Тим и Отец и о чем-то громко  разговаривали.  Вид  у  них  был
странный, и казалось, они не очень твердо  держатся  на  ногах.  Дядя  Тим
освещал лицо Фейни лампой.
   - Вот что, Фейни, старина, - сказал  Дядя  Тим,  и  лампа  в  его  руке
описала  рискованную  дугу  над  самой  головой  Фейни.  -  Фениан  О'Хара
Мак-Крири, сядь, выслушай и скажи нам, что  ты  думаешь  о  предполагаемом
переезде в великий и многообещающий город Чикаго. Коль уж на то пошло, так
ваш Мидлтаун (*5) просто паршивая помойка, вот что... Ты только  не  прими
на свой счет, Джон... Ну а Чикаго... Бог мой, да как приедешь туда - сразу
поймешь, что все эти годы ты все равно что и не жил, а лежал покойником  в
этом гробу заколоченном, вот что.
   Фейни испугался. Он подобрал коленки  к  самому  подбородку  и  дрожал,
глядя на две большие покачивающиеся фигуры, освещенные пляшущей лампой. Он
пытался говорить, но слова не шли у него с языка.
   -  Брось  ты  разглагольствовать,   Тим,   мальчуган   совсем   спит...
Раздевайся-ка, Фейни, ложись в постель и отоспись хорошенько. Завтра утром
мы уезжаем.
   И наутро, в дождь,  без  завтрака,  под  громыхание  старого  большого,
доверху набитого сундука, неплотно увязанного и угрожающе долбившего крышу
кэба,  за  которым  Фейни  посылали  на  извозчичий  двор  Ходжсона,   они
отправились. Милли плакала. Отец упорно молчал и только  посасывал  пустую
трубку. Всем распоряжался Дядя Тим, отпуская шуточки,  которые  никого  не
смешили, то и дело вытаскивая из кармана пухлую пачку кредиток и потягивая
большими булькающими глотками из спрятанной в кармане  фляжки.  Милли  все
плакала и плакала. Фейни смотрел широко  раскрытыми  сухими  глазами,  как
мелькали мимо кэба  знакомые  улицы,  вдруг  ставшие  такими  странными  и
кривобокими; красный мост, шелудивые дранки домов, в которых живут поляки,
на углу аптекарский магазин "Смит и Смит"... оттуда как раз выходит  Билли
Хоган с жевательной резинкой в руке. Опять, видно, удрал из  школы.  Фейни
захотел было окликнуть его, но не окликнул...  Главная,  а  на  ней  вязы,
трамваи, за углом около церкви ряды магазинов и, наконец,  пожарное  депо.
Фейни в последний раз заглянул в темную пещеру, где  мерцали  бронзовые  и
медные  выпуклости  машины,  а  потом  мимо   картонных   фасадов   первой
конгрегационалистской церкви, баптистской  церкви  Кармеля,  епископальной
церкви св.Андрея, построенной из кирпича и обращенной к улице  не  строгим
фасадом, как другие церкви, а угольным приделом, мимо трех чугунных оленей
на газоне перед Коммершл-хаус, мимо особняков, а перед каждым  лужайка,  у
каждого лепные фронтоны, перед  каждым  подстриженные  кусты.  Потом  дома
пошли поменьше,  палисадники  кончились;  кэб  протарахтел  за  угол  мимо
хлебных  и  продуктовых  складов  Симпсона,  мимо  ряда  парикмахерских  и
закусочных, и наконец все вылезли у вокзала.
   На вокзале Дядя Тим угостил всех завтраком  в  станционном  буфете.  Он
вытер глаза Милли и дал Фейни высморкаться в большой новый носовой  платок
с не оторванным еще ярлычком и  усадил  их  расправляться  с  яичницей  на
свином сале и запивать ее кофе. Фейни никогда еще не пробовал кофе  и  был
очень горд, что он,  как  большой,  сидит  и  пьет  кофе.  Милли  кофе  не
понравился - горько. Ненадолго их оставили  одних  в  буфете,  за  пустыми
тарелками  и  пустыми  кофейными  чашками,  под   пронизывающим   взглядом
глаз-бусинок длинношеей и по-куриному остролицей  женщины,  неодобрительно
глядевшей на них из-за прилавка. Потом с потрясающим  грохотом,  лязгом  и
пыхом, грохот... пых... грохот...  пых...  к  перрону  подошел  поезд.  Их
подхватили, поволокли по платформе и по прокуренному вагону, и, прежде чем
они опомнились, поезд уже тронулся, и уже громыхали мимо рыжеватые  зимние
холмы Коннектикута.





   Мы спешим укачиваемые как на  пароходе  в  затхлом  пропахшем  конюшней
кэбе. Он все спрашивал А что, Люси, если бы я пригласил одного  из  них  к
столу? Они очень славный народ  Люси  эти  цветные  и  в  петлице  у  Него
гвоздика в маленькой серебряной трубочке и от Него пахло ржаным виски и мы
спешили захватить поезд на Нью-Йорк;
   и Она говорила Надеюсь милый что мы  не  опоздаем.  Скотт  ждал  нас  с
билетами и мы бежали по платформе вокзала на  Седьмую  стрит  и  маленькие
пушки падали с Олимпии (*6) и все наклонялись  подбирать  их  и  кондуктор
Отправляем леди Скорее леди это были маленькие  медные  пушки  и  они  так
сияли на солнце на платформе вокзала Седьмой стрит и  Скотт  подсадил  нас
всех и поезд тронулся и колокол на паровозе  звонил  и  он  выложил  целую
пригоршню медных пушечек таких маленьких что их можно было заряжать самыми
крохотными красными пистонами во время битвы в  Манильской  бухте  (*7)  и
Скотт сказал Вот тебе твоя артиллерия Джек;
   а Он разглагольствовал в салон-вагоне Что ж Люси если бы это было нужно
для блага человечества я сегодня же пошел бы и  пожертвовал  своей  жизнью
ведь ты тоже Джек не правда ли? и вы буфетчик не правда ли?  тому  который
подал аполлинарис и у Него была фляжка в коричневом  несессере  в  котором
шелковые платки с меткой всегда пахли одеколоном;
   и когда мы приехали в  Гавр-де-Грас  Он  сказал  Помнишь  Люси  как  мы
переправлялись через Саскуэханну на пароме когда еще не было моста.
   и через Пороховой ручей тоже.





   Рыжеватые  холмы,  клочки  леса,  фермы,  коровы,   гнедой   жеребенок,
брыкающийся на лугу, изгороди, полосы болотин.
   - Знаешь, Тим, я чувствую себя побитой дворняжкой...  Всю  свою  жизнь,
Тим, я старался поступать как следует,  -  срывающимся  голосом  повторяет
Отец. - А теперь что-то они теперь обо мне скажут?
   - Да разрази меня бог, человече, ведь другого выхода у  тебя  не  было.
Ну, скажи по совести, что бы ты стал делать без денег, без работы, с  этой
сворой докторов, домохозяев, гробовщиков, которые насели  бы  на  тебя  со
своими счетами, - а ведь у тебя двое ребятишек на руках.
   - Да ведь с тех пор как я женился и переехал сюда, все  меня  знали  за
человека смирного, надежного,  хоть  и  неудачливого.  А  теперь  что  они
подумают? Улизнул, как побитая дворняга.
   - Слушай, Джон, уж кому-кому, только  не  мне  навлекать  бесчестье  на
покойницу, она ведь была мне сестрою по плоти и крови... Но  не  твоя  это
вина и не моя вина...  во  всем  виновата  нищета,  а  в  нищете  виновата
система... Фениан, послушай-ка Тима О'Хара,  и,  Милли,  ты  тоже  слушай,
девочке надо об этом знать не меньше, чем мужчине, и хоть раз в  жизни  да
скажет Тим О'Хара всю правду... Во всем виновата система,  которая  лишает
человека плодов  его  труда...  Если  кому  выгоден  капитализм,  так  это
преступнику, он делается миллионером в два счета... Но  честный  труженик,
как Джон или вот я, мы можем работать  хоть  сотню  лет  и  все  равно  не
оставим ни гроша на похороны.
   Дым застилает  окно,  вытряхивая  из  своих  белых  клубов  деревья,  и
телеграфные столбы, и маленькие кубики домов, крытых дранкою, и города,  и
трамваи, и  у  вокзала  длинные  ряды  пролеток,  запряженных  дымящимися,
запаренными лошадьми.
   - А кто пользуется плодами нашего труда? Проклятый делец,  комиссионер,
посредник,  который  сам  во  всю  свою  жизнь  и  часа  не  потратил   на
производительный труд.
   Фейни следит, как подаются вниз и взлетают вверх телеграфные провода.
   - Ну, Чикаго не рай, этого не могу обещать тебе, Джон, но все-таки  для
мускулов и мозгов работящего человека это по теперешним  временам  получше
рынок, чем ваш Восток... А почему?.. Спрос и предложение - в Чикаго только
подавай рабочих.
   - Говорю тебе, Тим. Я чувствую себя, как побитая дворняжка.
   - А все система, Джон, проклятая, паршивая система.
   Суета и шум в вагоне разбудили Фейни. Было темно. Милли опять  плакала.
Он не мог понять, где находится.
   - Ну, джентльмены, - говорил Дядя Тим, - подъезжаем к старому городишку
Нью-Йорку.
   На вокзале было совсем светло; это удивило Фейни,  который  думал,  что
давно уже ночь. Его с Милли оставили  одних  стеречь  вещи,  и  они  долго
сидели на чемодане в зале ожидания, большом и полном странного вида людей,
страшных, словно в книжке с картинками. Милли все плакала.
   - Милли, я тебя вздую, если ты сейчас же не перестанешь нюнить.
   - Не смей, - всхлипнула Милли и заревела пуще прежнего.
   Фейни старался держаться как  можно  дальше  от  нее,  чтобы  народ  не
подумал, что они едут вместе. Наконец,  когда  уже  и  сам  он  готов  был
всплакнуть, появились Отец с Дядей Тимом и, захватив  вещи,  повели  их  в
ресторан. От них сильно  пахло  виски,  и  глаза  у  них  как-то  особенно
блестели. Все уселись за стол, накрытый белой скатертью, и  очень  славный
негр, весь в белом, принес им большую карту.
   - Давайте-ка поужинаем как следует, -  сказал  Дядя  Тим.  -  Хоть  раз
кутнем перед смерть".
   - Наплевать на расходы, - подхватил Отец, - во всем виновата система.
   - К черту римского папу, - не унимался Дядя Тим. -  Еще  какого  мы  из
тебя, Джон, социал-демократа сделаем.
   Они дали Фейни жареных устриц, и  цыпленка,  и  мороженого,  и  сладких
пирожков, и, когда им пришлось спешить на поезд, у Фейни ужасно закололо в
боку. Они сели в жесткий вагон, в котором пахло угаром и потом.
   - Когда мы ляжем в постель? - захныкала Милли.
   - А мы вовсе не будем ложиться в постель, - весело сказал Дядя  Тим.  -
Мы так вот и будем спать здесь, как мышата... Как мышата в головке сыра.
   - Не люблю мышей, - завопила Милли и опять залилась  слезами,  а  поезд
тронулся.
   Глаза у Фейни болели; в ушах  стоял  непрерывный  грохот,  перебивчатый
стук на стрелках, внезапное рычанье,  когда  поезд  пролетал  под  мостом.
Сплошной туннель, вся дорога до Чикаго  сплошной  туннель.  Напротив  него
багровые лица и храпящие рты Отца  и  Дяди  Тима,  смотреть  на  них  было
неприятно, и свет в  вагоне  тусклый  и  дрожащий,  а  за  окном  сплошной
туннель, и глаза у него устали, и в ушах стоял грохот рельсов и  колес,  и
он заснул.
   Когда он проснулся, поезд  несся  каким-то  городом  прямо  по  главной
улице. Было солнечное утро. Фейни смотрел, как народ шел по  своим  делам,
видел магазины,  кэбы  и  рессорные  фургоны,  стоявшие  вдоль  тротуаров,
мальчишек-газетчиков, деревянных индейцев перед табачными лавками. Сначала
он подумал было, что это ему снится, но  потом  вспомнил  все  и  решил  -
должно  быть,  это  Чикаго.  Отец  и  Дядя   Тим   спали,   прикорнув   на
противоположном сиденье. Рты у них были раскрыты, лица все перепачканы,  и
смотреть на них было неприятно.  Милли  свернулась  клубочком,  с  головой
закутавшись в шерстяной платок. Поезд замедлял ход, близко  станция.  Если
это Чикаго, ведь им надо слезать. Как раз  проходил  кондуктор.  Старичок,
немного напоминавший отца О'Доннела.
   - Простите, мистер, это что, уже Чикаго?
   - До Чикаго еще далеко, сынок,  -  серьезно  сказал  кондуктор.  -  Это
Сиракьюс.
   И все  в  вагоне  проснулись,  и  опять  целыми  часами  уходили  назад
телеграфные  столбы,  города,  деревянные  домики,  кирпичные  фабрики   с
бесконечными рядами сверкающих на  солнце  окон,  свалки,  товарные  пути,
распаханные участки, пастбища, коровы; и Милли укачало,  а  ноги  у  Фейни
вот-вот готовы были отвалиться от долгого  сидения;  временами  шел  снег,
потом проглядывало солнце, и Милли рвало, и пахло от нее  противно,  потом
снова стемнело, и все уснули; и опять рассвело, и вот  города,  деревянные
домики, фабрики - все стало тесниться,  горбатиться  высокими  складами  и
элеваторами, и запасные пути раскинулись, насколько хватало взгляда, и это
вот был Чикаго.
   Но было так холодно, и ветер так больно хлестал пылью в лицо, и глаза у
него так слипались от пыли и усталости, что он ни на что не глядел.  Долго
стояли они с Милли, сжавшись  в  комок  от  холода,  потом  их  усадили  в
трамвай, и они ехали, ехали. Их так разморило, что они  не  могли  понять,
когда кончился поезд и начался трамвай.  Голос  Дяди  Тима  возбужденно  и
гордо твердил: Чикаго, Чикаго, Чикаго. Отец сидел, опершись подбородком на
костыль.
   - Тим, я чувствую себя, словно побитая дворняга.
   Фейни десять лет прожил в Чикаго.
   Первое время он ходил в школу, субботними вечерами играл в  бейсбол  на
заднем дворе, но вот в последний раз их собрали в зал перед выпуском, дети
пропели "Страна моя, лишь о тебе" (*8), и школа кончилась, и ему надо было
приниматься за работу. У Дяди Тима была в то время собственная печатня - в
нижнем этаже покосившегося старого кирпичного  дома  в  одном  из  пыльных
переулков близ Норт-Кларк-стрит. Она занимала лишь небольшую  часть  дома,
который служил складом и славился крысами. Печатня была в одно окно, и  на
большом зеркальном стекле его  красовалась  золоченая  надпись  готическим
шрифтом: ТИМОТИ О'ХАРА. ПЕЧАТНИК.
   - Ну, Фейни, старина,  -  сказал  Тим.  -  Тебе  представляется  случай
изучить дело с самых азов.
   И вот он бегал с поручениями, разносил  пачки  циркуляров,  объявлений,
реклам, шнырял в гуще трамваев, увертываясь из-под взмыленных удил больших
ломовых лошадей, разъезжал зайцем  в  грузовых  фургонах.  Когда  не  было
поручений, он выметал сор из-под печатных станков, мыл рассыпанный  шрифт,
выкидывал мусор из корзины, а в пору спешных заказов бегал за угол  купить
кофе с сандвичами для наборщика или фляжку виски для Дяди Тима.
   Отец несколько лет все ковылял со  своим  костылем  в  поисках  работы.
Вечерами он курил трубку, сидя на заднем  крылечко  Дяди  Тима,  проклиная
свою судьбу, и, случалось, грозился, что вернется  в  Мидлтаун.  Потом  он
как-то схватил воспаление  легких  и  тихо  скончался  в  больнице  Сердца
Христова. Приблизительно тогда же Дядя Тим купил линотип.
   Дядя Тим был так взволнован,  что  даже  не  пил  целых  три  дня.  Пол
типографии прогнил, и для линотипа пришлось класть кирпичный фундамент  от
самого  основания  и  через  весь  погреб.  "Подождите,  заведем   другую,
забетонируем все помещение", - говорил Дядя Тим  посетителям.  Целый  день
никто в типографии не работал. Все стояли и разглядывали большую,  черную,
сложную машину, которая высилась посреди типографии, как церковный  орган.
Когда  машина  работала   и   типография   наполнялась   горячим   запахом
расплавленного  металла,  все  глаза  неотступно  следили   за   дрожащей,
неуверенной рукой, метавшейся по клавиатуре. Они передавали из рук в  руки
теплые блестящие строчки набора, а старый наборщик,  немец,  которого  они
почему-то прозвали Майком, сдвинул очки на лоб и заплакал: "Пятьдесят пять
лет прослужил наборщиком, и  вот  теперь  на  старости  лет  придется  мне
таскать известку на стройке, чтобы не умереть с  голоду".  -  Первое,  что
отпечатал Дядя Тим на новой машине, был лозунг:  "Пролетарии  всех  стран,
соединяйтесь; вам нечего терять кроме своих цепей".
   Когда Фейни исполнилось семнадцать, и его  стали  интересовать  юбки  и
щиколотки и женское белье,  и  вечером,  возвращаясь  с  работы,  он  стал
заглядываться на ярко сверкавшие на фоне яркого,  волнующего  заката  огни
города, в Чикаго объявлена была забастовка печатников. Тим О'Хара принимал
к себе на работу только  членов  союза,  и  заказы  союза  выполнялись  по
себестоимости.  Он  даже  выпустил  листовку,  подписанную  "Гражданин"  и
озаглавленную "Пламенный протест", которую Фейни с его  разрешения  набрал
на линотипе как-то вечером, когда наборщик ушел домой. Одна фраза листовки
застряла в мозгу Фейни, и он без устали повторял ее в этот  вечер,  ложась
спать: "Настало  время  всем  честным  людям  объединиться  и  дать  отпор
опустошительной алчности привилегированных классов".
   На следующий день, в воскресенье, Фейни вышел на Мичиган-Авеню с пачкой
листовок. Было солнечно, и пахло  весной.  По  талому,  пожелтевшему  льду
озера то и дело пробегал легкий ветерок, тянуло как будто цветами. Девушки
были ужасно  красивые,  и  юбки  у  них  развевались  по  ветру,  и  Фейни
чувствовал, как кровь по-весеннему горячо стучит  в  жилах,  ему  хотелось
целовать, кататься по земле, и пробежать по изломанным треснувшим льдинам,
и произносить  речи  с  верхушки  телеграфного  столба,  и  прыгать  через
трамвайные вагоны; но вместо этого он раздавал листовки и  печалился,  что
брюки у него обтрепаны, и хотелось ему завести шикарный костюм и гулять  в
нем с шикарной подружкой.
   - Эй, малец, а где у тебя разрешение на раздачу этих листков?  -  Голос
полисмена рычал ему прямо в ухо.
   Фейни оглянулся через плечо, бросил  листовки  и  пустился  бежать.  Он
нырнул в самую гущу блестящих черных кэбов и колясок, свернул  в  какой-то
переулок и зашагал  не  оглядываясь,  до  тех  пор  пока  ему  не  удалось
прошмыгнуть через мост как раз перед тем, как его стали разводить. Тут  он
уже был уверен, что полисмен его не накроет.
   Долго он стоял на тротуаре, и в ушах у него насмешливо  звенел  свисток
продавца земляных орехов.
   Вечером за ужином Дядя спросил его о листовках.
   - Ну конечно, раздал их все  на  набережной...  Фараон  остановил  было
меня, но я ему показал где раки зимуют. - Фейни густо покраснел, когда все
за столом одобрительно загрохотали. Он набил полон рот картофельного  пюре
и больше не промолвил ни слова. А Тетка и Дядя и три их дочки все хохотали
и хохотали.
   - Ну хорошо, что ты бегаешь проворней фараона, -  сказал  Дядя  Тим,  -
иначе пришлось бы мне брать тебя на поруки, а это обходится в копеечку.
   На следующее утро, когда Фейни еще подметал контору, какой-то  человек,
с лицом краснее сырого бифштекса, поднялся по лестнице;  он  курил  тонкую
черную сигару,  каких  еще  Фейни  в  жизни  не  видывал.  Он  постучал  в
стеклянную входную дверь.
   - Мне надо поговорить с мистером О'Хара.
   - Он еще не приходил, сэр, но будет с  минуты  на  минуту.  Вы  его  не
подождете?
   - Будьте спокойны, дождусь.
   Человек сел на край стула и принялся  плевать,  вынимая  предварительно
изо рта изжеванный конец сигары и каждый раз  задумчиво  его  разглядывая.
Когда Тим О'Хара пришел, дверь  конторы  с  шумом  захлопнулась.  Фейни  в
беспокойстве повертелся около запертой двери, опасаясь, уж не сыщик ли это
пронюхал о его  листовках.  Голоса  звучали  то  громче,  то  тише,  голос
посетителя короткими трескучими фразами, голос О'Хара длинными убеждающими
периодами, время от времени Фейни  улавливал  слова:  "Наложим  арест",  а
потом дверь распахнулась, и незнакомец выскочил еще багровей, чем  раньше.
На железной лесенке он  обернулся  и,  достав  из  кармана  новую  сигару,
раскурил ее от старой; сквозь синий клуб дыма  он  проворчал,  не  вынимая
сигары изо рта: "Мистер О'Хара, - двадцать четыре часа  на  размышление...
Одно ваше слово - и мы немедленно прекратим судебное преследование". И  он
вышел на улицу, оставляя за собой длинную струю вонючего дыма.
   Немного погодя Дядя Тим вышел из конторы, лицо его было белее бумаги.
   - Фениан, старина, - сказал он, - придется тебе подыскивать  работу.  Я
прикрываю лавочку. Ты тут присмотри за всем. Я пойду выпью.
   И он пил без просыпу  целых  шесть  дней.  Наконец  стали  наведываться
какие-то  скромного  вида  люди  с  повестками,  и  Дяде   Тиму   пришлось
протрезвиться хотя бы настолько, чтобы дойти до суда и подать заявление  о
банкротстве.
   Миссис О'Хара бранилась и бушевала.
   - Говорила я тебе, Тим О'Хара, - причитала она, - что не будет добра от
твоего  якшания  с  этими  нечестивыми  союзами  и  социал-демократами,  и
"Рыцарями труда" (*9), и всеми этими пьяницами, бродягами и  бездельниками
вроде тебя самого, Тим О'Хара. И правильно  сделали  хозяева-типографщики,
что столковались и скупили твои просроченные векселя и  тут-то  и  прижали
тебя. Поделом тебе, Тим О'Хара,  с  твоими  нечестивыми  социалистическими
бреднями. Только вот не подумает никто о твоей бедной  жене  и  несчастных
крошках, и вот все мы теперь  с  голоду  подохнем  -  и  мы,  и  все  твои
нахлебники и приживалы, которых ты притащил к нам в дом.
   - Хорошо, нечего сказать, - крикнула Милли. - Я работала  на  вас,  как
раба, пальцы себе до костей стерла за каждый кусок, который съела  в  этом
доме, а вы... - Она выскочила из-за стола и  выбежала  из  комнаты.  Фейни
сидел, пока гроза бушевала над его головой, потом встал и, уходя, сунул  в
карман кукурузную лепешку. В передней он отыскал лист  "Чикаго  трибюн"  с
объявлениями о спросе труда, захватил кепку и  вышел  в  сырое  воскресное
утро, все пронизанное колокольным звоном, дребезжавшим у него в  ушах.  Он
вскочил в трамвай и доехал  до  Линкольн-парка.  Там  он  долго  сидел  на
скамье, жуя лепешку и просматривая столбец: "Нужны подростки".  Ни  одного
стоящего объявления. И к тому же он решил твердо, что,  пока  не  кончится
стачка, он не пойдет  работать  по  печатному  делу.  Вдруг  в  глаза  ему
бросилось:

   "Нужен предприимчивый, расторопн. подросток, обладающ.  литер,  вкусом,
со знанием  печат.  и  издат.  дела.  Доверительн.  продажа  и  распростр.
Вознагражд. 15 д. в неделю.
   Обращаться письменно. Почтамт, ящик 1256".

   У Фейни  от  радости  голова  закружилась.  Расторопный  подросток,  ну
конечно, расторопный; литературный  вкус...  ах,  черт,  надо  бы  кончить
"Взгляд в прошлое"... (*10) и само собой, я люблю читать  и,  кроме  того,
справлюсь и с линотипом, и с набором, только  бы  допустили...  Пятнадцать
монет в неделю... это здорово, сразу десять долларов прибавки. И  мысленно
он стал составлять письмо с предложением своих услуг

   _Дорогой сэр (Мой дорогой сэр)_
   или, может быть, лучше. _Джентльмены_
   В ответ на Ваше предложение в  сегодняшней  "Чикаго  трибюн"  разрешите
сообщить  Вам  (осмеливаюсь  сообщить),  что  мне  семнадцать  лет   (нет,
девятнадцать), по  что  я  имею  многолетний  опыт  работы  в  печатном  и
издательском  деле,  предприимчив  и   обладаю   литературным   вкусом   и
основательным знанием печатного и издательского дела,
   нет, нельзя этого повторять дважды... и очень  хотел  бы  получить  это
место...
   Чем больше он старался, тем запутаннее становилось письмо.
   Он пришел в себя перед тележкой продавца земляных  орехов.  Было  жгуче
холодно, ветер, острый как бритва, завывал  над  вспученным  льдом  и  над
черными полыньями озера. Фейни вырвал объявление и пустил  остаток  газеты
по ветру. Потом купил пакетик горячих жареных орехов.





   Приходите - слушайте
   Приходите - слушайте
   Приходите - слушайте

   В своем обращении к законодательному собранию штата Мичиган уходящий  в
отставку губернатор Хезен С.Пингри сказал между прочим:  я  предвижу,  что
если те, в чьих руках и на чьей обязанности находится законодательство, не
изменят существующей системы неравенства, то не далее как  через  четверть
века в нашей великой стране будет кровавая революция
   стал жертвой расплавленного металла (*12) двое мнимоумерших очнулись  в
мертвецкой  Крюгер  серьезно  болен  Театральный  трест  диктует   центром
территории  Соединенных  Штатов  признано  клеверное  поле   Генри   Марра
неподалеку от Уиггса штат Индиана Королева Виктория  умирает  Кэрри  Нейшн
добилась ограничения продажи спиртных напитков КОРОЛЕВА  ВИКТОРИЯ  УМИРАЕТ
НЕТ НАДЕЖДЫ НА ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ путь пойдет через Панаму  Труп  разъезжает  в
кэбе пыталась покончить самоубийством после  того  как  доктор  объявил  о
рождении второй двойни

   КАРНЕГИ ОБСУЖДАЕТ СВОЮ ЭПИТАФИЮ

   Негритянский наш оркестр
   Лучше нет
   Лучше нет

   банкет  устроенный  в  физической  лаборатории   отличался   некоторыми
новшествами  сервировки.  На  банкетном  столе   красовалась   миниатюрная
доменная печь высотою в четыре фута, а по краю стола проходила узкая колея
маленькой железной дороги длиною в  сорок  футов.  Из  домны  в  крошечные
вагончики железной дороги  вместо  расплавленного  металла  лился  горячий
пунш. Мороженое подавали в виде железнодорожных шпал, а  хлеб  имел  форму
паровозов.
   Мистер Карнеги, перечисляя преимущества  высшего  образования  во  всех
отраслях знаний, пришел наконец к следующему заключению: Ручной  труд  как
это установлено является лучшей базой для интенсивнейшей мозговой работы

   ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ ОБЧИСТИЛ БАНК

   Приходите - слушайте
   Негритянский наш оркестр
   Лучше нет
   Лучше нет (*13)

   брат Джесса Джеймса заявил, что пьеса, выводящая его брата как бандита,
налетчика и человека вне закона, действует развращающе  битва  закончилась
поражением  многоженство  как  это   выяснили   обследования   священников
Солт-Лейк-Сити все еще практикуется мормонами Женский клуб негодует

   Лучше нет во всей стране

   утверждают  что  чикагской  кониной  кормят  только  животных  зверинца
налоговые тяготы вызвали усиленную продажу с торгов земельных  участков  в
Индиане это завершает ажиотаж вызванный  Всемирной  выставкой  использовал
флаг под мешок для тряпья убит на острове людоедов сторож упал  в  воду  и
морские львы напали на него.
   Моторная лодка подошла вплотную к наполовину сжавшемуся от потери  газа
аэростату который грозил каждую минуту раздавить Сантоса Дюмона Авиатор  с
трудом перебрался по шкафуту на палубу.
   Принц Монако убеждал его подняться на  борт  яхты  чтобы  обсушиться  и
сменить платье. Но Сантос Дюмон не оставил моторной лодки до того  момента
пока не было вытащено на берег все что  еще  возможно  было  спасти  потом
мокрый, но улыбающийся и невозмутимый он  высадился  сам  и  был  встречен
бурной овацией собравшейся толпы.





   O qu'il a des beaux yeux... [Ах, какие у него красивые глаза  (франц.)]
сказала леди сидевшая напротив но Она сказала что этого но говорят детям и
мальчуган весь вспыхнул  и  взмок  но  уже  темнело  и  лампа  похожая  на
половинку разрезанной дыни была затянута дымчато-красным и поезд  грохотал
и я уснул и черная тьма и синяя кисточка болтается с краю темного колпачка
похожего на разрезанную дыню и повсюду разбегаются остроконечные полукруги
теней (когда Он пришел первый раз Он  принес  дыню  и  солнце  пробивалось
сквозь кружевные занавески и когда мы разрезали ее запах дыни наполнил всю
комнату). Только не ешь зернышек милый от них бывает аппендицит
   и высовываешься из окна в черную грохочущую тьму где внезапно вырастают
ряды приземистых труб и страшно от черного дыма и языков  пламени  которые
то вырываются из приземистых труб  то  снова  затухают:  Гончарные  заводы
голубчик они работают там всю ночь. Кто работает там всю ночь?  Рабочие  и
пришлые travailleurs [рабочие (франц.)] - поденщики из мексикашек. И  было
страшно
   и снова тьма совсем черная в купе лампа а  небо  и  все  кругом  скрыто
сине-черной   тенью   и   Она   рассказывает   о   времени   давноминувшем
довсемирновыставочном дотвоегорождениябывшем когда они ездили в Мексику  в
отдельном вагоне по новой  международной  линии  (*14)  и  как  застрелили
антилопу с площадки последнего вагона  и  двух  больших  зайцев  их  звали
ослами   и   как   однажды   ночью   давноминувшей   довсемирновыставочной
дотвоегорождениябывшей ночью Мама так перепугалась всей этой пальбы но как
сейчас же выяснилось это была просто стрельба  забавы  ради  всего-навсего
пристрелили какого-то мексикашку
   Было все это давным-давно





   Дебс (*15) был железнодорожник,
   он родился в дощатой лачуге в Терре-Хот
   Ребят было десятеро.
   Его отец прибыл в Америку на парусном судне в 49-м.
   Эльзасец из Кольмара; не очень практичный, любитель музыки и книг,
   он дал детям возможность окончить начальную школу и это было все что он
мог им дать.
   Пятнадцати лет Джин Дебс уже работал машинистом на линии Индианаполис -
Терре-Хот.
   Он работал кочегаром,
   приказчиком в магазине,
   вступил в местное отделение Братства паровозных кочегаров,  был  избран
секретарем, объездил вою страну как организатор.
   Он был крупный, неповоротливый мужчина, его бурное красноречие зажигало
железнодорожных рабочих на митингах в дощатых сосновых сараях,
   заставляло их добиваться мира, которого добивался он,
   мира, которым владели бы братья,
   в котором каждый имел бы равную долю:
   _Я не рабочий вождь. Я не добиваюсь, чтобы вы следовали за мной или  за
кем-нибудь другим. Если вы ждете Моисея, который выведет  вас  из  пустыни
капитализма, вы останетесь там, где вы есть. Я не повел бы вас за собой  в
землю обетованную, даже если бы мог, потому что, если я сумею довести  вас
туда, кто-нибудь другой, сумеет вас оттуда вывести_.
   Вот что говорил он грузчикам и  сцепщикам,  кочегарам,  стрелочникам  и
машинистам, указывая им, что недостаточно организовать  железнодорожников,
что все рабочие должны быть организованы,  что  все  рабочий  должны  быть
организованы в рабочее самоуправляющееся государство.
   За долгие ночные дежурства кочегара
   огонь, прорываясь сквозь  дым,  обжигал  его,  сплавлял  бурные  слова,
которые потом бились о сосновые стены сараев; он хотел, чтобы  его  братья
стали свободными людьми.
   Их он увидел в толпе, встретившей его на вокзале Олд-Уэллс-стрит, когда
вышел из тюрьмы после забастовки на заводах Пульмана,
   это они подали за  него  900.000  голосов  в  девятьсот  двенадцатом  и
привели  в  смятение  сюртуки  и  цилиндры   и   бриллиантовые   колье   в
Саратога-Спрингс,    Бар-Харборе,    на    Женевском    озере    призраком
президента-социалиста.
   Но где были братья Джина Дебса в девятьсот восемнадцатом,  когда  Вудро
Вильсон посадил его за решетку в Атланте за выступления против войны,
   Где  были  здоровяки,  любители  виски,  любители   веселой   компании,
безобидные болтуны, завсегдатаи кабачков по городкам Среднего Запада,
   домоседы, желавшие иметь домик с крылечком, чтобы было с чем  возиться,
и жирную жену, чтобы было кому сготовить обед, и  садик,  чтобы  было  где
ковыряться, и рюмочку, и сигару, и соседей, чтобы было с кем посплетничать
вволю
   люди, желавшие работать ради этого
   и принуждавшие других работать ради этого.
   Где были паровозные  кочегары  и  машинисты,  когда  его  спровадили  в
исправительную тюрьму Атланты?
   И вот его вернули умирать в Терре-Хот
   сидеть на крылечке в качалке с сигарой в зубах,
   возле него розы Американская красавица, поставленные в вазу его женой;
   и обитатели Терре-Хота и обитатели Среднего Востока и обитатели Индианы
любили его и боялись его и думали о нем как о милом старом  дяде,  который
любит их, и они хотели быть с ним и получить от него конфетку,
   но они боялись его словно он заразился  какой-то  социальной  болезнью,
сифилисом или проказой, и жалели его
   но во имя флага
   и просперити
   и спасения демократии
   они боялись быть с ним
   или думать о нем слишком часто из страха что он их убедит;
   потому что он говорил:
   _Покуда, есть низший класс - я с ним, покуда есть преступный класс -  я
с ним, покуда хоть один, человек томится в тюрьме - я не свободен_.





   Едем назад под дождем в грохочущем кэбе, напротив чуть видны их лица  в
колеблющейся полутьме закрытого кэба, и Ее большие чемоданы тяжело  долбят
крышу, а Он своим адвокатским голосом декламирует Отелло:

   Ее отец любил меня и часто
   Звал в дом к себе, и заставлял меня
   Рассказывать историю всей жизни,
   Год за год - все сражения, осады
   И бедствия, пережитые мной;
   От детских лет до самого мгновенья
   Когда меня он слышать пожелал.
   Я говорил о всех моих несчастьях,
   О том, как часто избегал я смерти.
   Повсюду угрожавшей мне...

   Вот и Скулкилл [река]. После булыжника копыта звонко цокают по гладкому
влажному асфальту. Сквозь серые  потоки  дождя  река  мерцает,  ржавая  от
зимней грязи. Когда я был твоих лет Джек я нырял вот с этого моста. Сквозь
перила моста можно заглянуть вниз в холодную мерцающую сквозь дождь  воду.
Как, прямо в платье? В одной рубашке.





   Фейни стоял в дверях переполненного вагона надземки; прислонясь к спине
толстяка, уцепившегося  за  ременную  петлю,  он  без  устали  перечитывал
хрусткий, с водяными знаками, бланк письменного ответа:

   "ТОВАРИЩЕСТВО ПО РАСПРОСТРАНЕНИЮ ЛИТЕРАТУРЫ "ИСКАТЕЛЬ ИСТИНЫ И Кo".
   Главная контора 1104 Сев. Хемлин-авеню
   Чикаго, Иллинойс, 14 апреля 1904.
   Фениану О'Х. Мак-Крири, 456 Юж. Вуд-стрит, Чикаго Иллинойс

   Дорогой сэр
   Честь имеем подтвердить  получение  Вашего  письма  от  10  числа  сего
месяца.
   По интересующему Вас вопросу дело требует личных переговоров.  Если  вы
соблаговолите зайти по вышеуказанному адресу в понедельник  16  апреля,  в
девять часов утра, то мы уверены, что пригодность  Ваша  к  должности,  на
которую Вы претендуете, сможет быть окончательно выяснена.
   Ваш в поисках истины, Эммануэл Р.Бингэм Д.Б."

   Фейни трусил. Поезд привез его слишком рано. Оставалось четверть  часа,
а пройти каких-нибудь два квартала.  Он  побрел  по  улице,  заглядывая  в
витрины. В магазине чучел выставлен был золотистый фазан, а над ним висела
большая плоская зеленоватая рыбина с зубастой пиловидной пастью, с которой
свешивался ярлык:

   ПИЛА-РЫБА (pristis perrotetti)
   Водится в Мексиканском заливе и на побережье Флориды.
   Заходит в мелкие бухты и заливы

   Может быть, не идти вовсе. В глубине витрины стояла на подставке  рысь,
а на другой стороне - какая-то  куцая  кошка.  Вдруг  он  спохватился.  Он
опоздает. Рванувшись, он пробежал последний квартал.
   Когда, одолев четыре пролета, он наконец добрался до  нужной  площадки,
он запыхался, и сердце у него стучало громче трамваев. На  матовом  стекле
двери он прочел:

   ГЕНЕРАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ СВЯЗИ
   Ф.У.Перкинс. Страховой агент
   КОМПАНИЯ "УИНДИ-СИТИ" (*17) - НОВЕЙШИЕ ФОКУСЫ И СЮРПРИЗЫ
   Д-р.Нобль. Оборудование больниц и врачебных кабинетов

   В глубине, рядом с уборной, была еще  одна  захватанная  руками  дверь.
Позолота сошла с букв, но по очертаниям их можно было разобрать:

   УНИВЕРСАЛЬНАЯ КОМПАНИЯ ПО СНАБЖЕНИЮ И ТОРГОВЛЕ

   Потом подле двери он заметил карточку, а на ней руку, держащую факел, и
надпись: "Искатель истины и Кo". Он робко постучал в стекло. Молчание.  Он
снова стукнул.
   - Войдите... - отозвался чей-то низкий голос.
   Отворив дверь и войдя в узкую  темную  комнату,  сплошь  загроможденную
двумя массивными конторками, Фейни замялся в нерешимости:
   - Извините, сэр, мне нужно видеть мистера Бингэма, сэр.
   За дальней конторкой, перед единственным окном, сидел крупный  мужчина.
Его дряблые щеки и огромная брыластая челюсть напоминали сеттера.  Длинные
черные волосы слегка вились над ушами, и широкополая черная фетровая шляпа
была сдвинута на затылок. Он откинулся в кресло и оглядел Фейни  с  головы
до ног.
   - Как живем, молодой человек? За какими вы сегодня книгами? Чем сегодня
могу служить? - грохотал он.
   - Извините, сэр, не вы ли мистер Бингэм?
   - Док Бингэм, он самый, весь к вашим услугам.
   - Извините, сэр, я... я насчет того объявления...
   Лицо дока Бингэма мигом изменилось. Губы у  него  скривило,  словно  он
глотнул чего-то горького. Он сделал полный оборот в своем  кресле-вертушке
и плюнул в медную плевательницу, стоявшую в дальнем  углу  комнаты.  Потом
обернулся к Фейни и ткнул в него толстым пальцем.
   -  Молодой  человек,  скажите  по  буквам,  как  вы   напишете   слово:
представление?
   - П...р...и...д...с...т...а...в...
   - Достаточно... Никакого образования... Так  я  и  думал...  Абсолютная
некультурность. Ни  проблеска  тех  лучших  побуждений,  которые  отличают
цивилизованного  человека  от  диких  обитателей  лесов...   Ни   горячего
стремления нести светоч в темные дебри невежества... Да понимаете  ли  вы,
молодой человек, что не место я вам предлагаю,  а  великие  возможности...
блестящие  возможности  самоусовершенствования  и  служения   ближним.   Я
предлагаю вам даровое образование.
   Фейни беспокойно топтался на месте. В горле у него запершило.
   - Если это по печатной части, я думаю, что справлюсь, сэр.
   - Так вот, молодой человек, во время краткого опроса,  которому  я  вас
подвергну, помните, что вы стоите на пороге великих возможностей.
   Док Бингэм долго рылся в ящиках своей  конторки,  отыскал  там  сигару,
откусил кончик, сплюнул, закурил  и  снова  повернулся  к  Фейни,  который
стоял, переминаясь с ноги на ногу.
   - Не скажете ли вы мне свое имя?
   - Фениан О'Хара Мак-Крири...
   - Так... Ирландской и шотландской крови... хорошее  происхождение...  Я
сам такого же. Вероисповедание?
   Фейни замялся:
   - Отец был католик, но... - Фейни покраснел.
   Доктор Бингэм засмеялся и потер руки.
   -  О,  религия,  какие  во  имя  тебя  совершены  преступления.  Сам  я
агностик... мне дела нет до звания и веры, когда я имею дело  с  друзьями,
но иногда, мой милый, приходится плыть по течению... Нет, сэр, мой  бог  -
это Истина, светоч которой, воздымаясь все выше  в  руках  честных  людей,
рассеет туман невежества и алчности  и  принесет  человечеству  свободу  и
знания... Согласны вы со мной?
   - Я работал у дяди. Он социал-демократ.
   - О, пылкая юность... Умеете вы править лошадьми?
   - Думаю, сэр, что сумею.
   - Ну так я не вижу препятствий к тому, чтобы вас принять.
   - В вашем объявлении в "Трибюн"  говорилось  о  пятнадцати  долларах  в
неделю, сэр?
   В голосе дока Бингэма послышались особенно бархатистые нотки.
   - Фениан, мой милый, пятнадцать долларов - это  минимум  того,  что  вы
можете зарабатывать... Вы слышали когда-нибудь  о  сущности  кооперативной
системы? Вот на этих-то  основаниях  я  вас  и  нанимаю.  Как  единоличный
владелец и представитель  товарищества  "Искатель  истины",  я  располагаю
исключительным  подбором  книжек  и   брошюр,   обнимающих   все   отрасли
человеческих  знаний  и  все  чаянья  человечества...  Сейчас  я   начинаю
распространительную кампанию, которая охватит всю страну. Вы будете  одним
из моих агентов. Продажная цена книг - от десяти до пятидесяти центов.  На
каждой  проданной  десятицентовой  книге   вы   зарабатываете   цент,   на
пятидесятицентовой соответственно пять центов...
   - Но разве не будет у меня твердой понедельной оплаты? - заикнулся было
Фейни,
   - Что  ж  вы,  цепляясь  за  цент,  упустите  доллар?  Отказываться  от
единственной в жизни великолепнейшей возможности ради какой-то  несчастной
поденщины. Нет, я вижу по вашим горящим глазам, по вашему мятежному имени,
почерпнутому  из  древних  ирландских  преданий,  что   есть   в   вас   и
воодушевление, и воля... Идет? Ну так по рукам, и убей меня  бог,  Фениан,
если вы когда-нибудь об этом пожалеете.
   Док Бингэм вскочил на ноги, схватил руку Фениана и потряс ее.
   - Теперь, Фениан, следуйте за мной, нам предстоит  одно  крайне  важное
предварительное дело.
   Док Бингэм нахлобучил шляпу на лоб, и они стали спускаться по лестнице.
   Док был крупный мужчина, и на ходу жир колыхался дряблыми складками.
   "Какая ни на есть, а работа", - подумал Фейни.
   Первым делом они зашли к портному, где навстречу им выполз  длинноносый
землистый человечек, которого док Бингэм называл Ли.  В  мастерской  пахло
отутюженным платьем, бензином и кислотами. Ли говорил так, словно  неба  у
него не было.
   - Я совхем болен, - сказал он, - больхе тыхячи на дохторов  кхинул,  ни
один чехт не помох.
   - Но вы же знаете, Ли, что на меня вы можете положиться.
   - Хонехно, Манни, хонехно, только слихком мнохо вы мне задхолжали.
   Доктор Эммануэл Бингэм украдкой скосил глаза на Фейни.
   - Могу уверить вас, Ли,  что  мое  финансовое  положение  будет  вполне
упрочено не далее как через два месяца... Но сейчас  мне  и  надо  от  вас
всего-навсего две больших картонки,  знаете,  из  тех,  в  которых  у  вас
разносят костюмы заказчикам.
   - На хто они вам?
   - Нам, с моим молодым другом, пришел в голову один проектик.
   - Ладно, берхите, только не путайте их в хрязные дела, на них мое имя.
   Когда они вышли на улицу, таща под мышкой по большой плоской картонке с
вычурно выведенной на них надписью: "ЛЕВИ и ГОЛЬДШТЕЙН. Срочное выполнение
заказов", док Бингэм весело расхохотался.
   - Что за шутник этот Ли, - сказал он. - Но да будет вам уроком, Фениан,
плачевная судьба этого человека... Бедняга страдает от последствий ужасной
социальной болезни, покаравшей его за безумства юности.
   Они проходили мимо той же  лавки  чучел.  Все  те  же  дикие  кошки,  и
золотистый фазан, и  огромная  пила-рыба.  И  та  же  надпись  на  ярлыке:
"Заходит в мелкие бухты и заливы". Фейни так и подмывало бросить  картонку
и улепетнуть. Но какая ни на есть, а работа.
   - Фениан, - таинственно сказал док Бингэм, - знаете вы Могаук-хаус?
   - Знаю, сэр, мы в типографии выполняли для них заказы.
   - Но они-то вас в лицо, надеюсь, не знают?
   - Не думаю... Я только раз относил им отпечатанный материал.
   - Чудесно... Так запомните - моя комната  номер  триста  три.  Обождите
немного  и  приходите  минут  через  пять.  Вы  рассыльный  от   портного,
понимаете, и присланы за костюмами в чистку. Подниметесь ко мне в комнату,
захватите что надо и отнесете ко мне в контору. А если кто  спросит,  куда
вы это несете, - говорите к "Леви и Гольдштейну", понимаете?
   Фейни тяжело перевел дух.
   - Понимаю.
   Когда он добрался до маленького номера под самой  крышей  Могаук-хауса,
док Бингэм расхаживал по комнате.
   - От "Леви и Гольдштейна", сэр, -  сказал  Фейни,  глядя  ему  прямо  в
глаза.
   - Мой милый, - сказал док Бингэм, - ты будешь расторопным помощником, я
рад, что нашел тебя. Я дам тебе доллар в счет жалованья. - Говоря это,  он
вынимал платье, бумаги,  старые  книги  из  большого  чемодана,  стоявшего
посреди комнаты. Все это он тщательно запаковал в одну картонку. В  другую
он положил пальто на меху.
   - Это пальто стоит двести долларов, Фениан, остатки  прежнего  величия.
Ах, осенние листья Валламброзы... Et tu in Arcadia vixisti... [И ты  живал
в Аркадии (лат.)] Это по-латыни, на языке ученых...
   - Мой дядя Тим, у которого я служил в типографии, хорошо знает латынь.
   - Как думаешь, дотащишь все это, Фениан?.. Не тяжело будет?
   - Нет, что вы, конечно, донесу.
   Фейни хотелось напомнить про доллар.
   - Так отправляйся... Подожди меня в конторе.
   В конторе Фейни застал человека, сидевшего за второй конторкой.
   - Ну, в чем дело? - заорал он на Фейни пронзительным голосом.  Это  был
востроносый, желтолицый молодой человек. Прямые  черные  волосы  стояли  у
него торчком. Фейни запыхался, взбираясь по лестнице. Руки у него  онемели
от тяжелых картонок.
   - Это что? Какое-нибудь новое дурачество Манни?  Скажи  ему,  чтобы  он
отсюда выметался, другая конторка остается за мной.
   - Но доктор Бингэм только что нанял меня для работы в "Товариществе  по
распространению литературы".
   - Ну и черт с ним, что нанял.
   - Он сам сейчас сюда придет.
   - Ладно, подожди его, да заткнись, не видишь - я занят.
   Фейни угрюмо уселся у окна, в кресло-вертушку - единственное кресло, не
заваленное грудами маленьких непереплетенных книжек.
   В окно видны были  одни  пыльные  крыши  и  пожарные  лестницы.  Сквозь
закоптелые стекла он смутно различал  другие  конторы,  другие  столы.  На
столе перед ним громоздились перевязанные книжные свертки,  а  между  ними
гора неупакованных брошюр. Заглавие одной из них бросилось ему в глаза.

   КОРОЛЕВА БЕЛЫХ РАБЫНЬ
   Скандальные разоблачения Милли Мешам, шестнадцати лет
   похищенной у родителей и обманом вовлеченной гнусным
   соблазнителем в жизнь греха и бесчестья.

   Он принялся читать книгу. Во рту у него пересохло, и весь  он  покрылся
липким потом.
   - Никто тебя не останавливал? - прервали его  чтение  басистые  раскаты
дока Бингэма. Прежде чем он успел ответить, голос из-за конторки заводил:
   - Слушай, Манни, выметайся, пока не поздно... Вторая конторка за мной.
   - Не тряси на меня своим колтуном, Сэмьюэл  Эпштейн.  Мы  с  моим  юным
другом как раз подготовляем  экспедицию  к  аборигенам  хинтерланда  штата
Мичиган. Сегодня в ночь мы отправляемся  в  Сагино.  Через  два  месяца  я
вернусь, а тогда вся контора будет за мной.  Этот  молодой  человек  будет
сопровождать меня, чтобы поучиться нашему делу.
   - Черта с два, дело, - проворчал человек за конторкой и снова  уткнулся
в бумаги.
   -  Промедление,  Фениан,  смерти  подобно,   -   сказал   док   Бингэм,
по-наполеоновски закладывая жирную руку за борт жилета.  -  Есть  в  жизни
человека приливы и отливы, но, взятая в целом, она...
   И больше двух часов Фейни потел под его руководством, завертывая книги,
увязывая их в большие пакеты  и  наклеивая  адрес  товарищества  "Искатель
истины и Кo" - Сагино, Мичиган.
   Он отпросился на часок домой повидать своих.  Сестра  Милли  поцеловала
его в лоб тонкими сжатыми губами. Потом разрыдалась.
   - Счастливец. Ах, если бы я была мужчиной, -  пробормотала  она  сквозь
слезы и побежала наверх. - Миссис О'Хара наставляла его вести себя хорошо,
всегда останавливаться в общежитиях ХСМЛ (*18), где молодежь оберегают  от
соблазнов, и не  забывать,  до  чего  довели  Дядю  Тима  его  пьянство  и
фантазии.
   У Фейни комок подступал к горлу, когда он отправился  разыскивать  Дядю
Тима. Он нашел его в задней комнате  пивной  О'Греди.  Его  светло-голубые
глаза были тусклы, и нижняя губа дрожала, когда он сказал Фейни:
   - Выпей-ка со мной, сынок, ты теперь сам стал на ноги.
   Фейни залпом выпил кружку пива.
   - Фейни, ты смышленый парень... хотелось мне больше для  тебя  сделать,
ты вылитый О'Хара. Читал Маркса... учись, помни, что  ты  революционер  по
плоти и крови... Не вини людей... Возьми  хоть  сварливую  змею  в  образе
женщины, на которой я женат, что, виню я ее? Нет, я виню  систему.  Только
смотри не продайся сукину отродью и помни, что каждый раз  именно  женщины
доводят нас до этого. Ты знаешь, о чем я говорю. Ну ладно, иди... Беги,  а
то опоздаешь на поезд.
   - Я напишу вам, Дядя Тим, из Сагино, честное слово, напишу.
   Тощее красное лицо Дяди Тима в пустой продымленной  комнате,  мерцающая
медью стойка и опершиеся на нее багровые локти хозяина, бутылки и зеркала,
портрет Линкольна - все это, как в тумане, смешалось  в  его  мозгу,  и  с
чемоданчиком в руке  он  уже  бежал  по  светящейся  мокрой  мостовой  под
светящимися дождевыми облаками, спеша на станцию подземки.
   На перроне Иллинойс-сентрал-стейшн он нашел дока Бингэма, который  ждал
его за бруствером увязанных книжных свертков.  Фейни  стало  не  по  себе,
когда  он  увидел  дока,  его  жирные,  дряблые  щеки,  двубортный  жилет,
мешковатый пасторский сюртук и запыленную черную  фетровую  шляпу,  из-под
которой нелепо торчали над мясистыми ушами  неожиданно  пушистые  завитки.
Какая ни на есть, а работа.
   - Надо признаться, Фениан,  -  сказал  док  Бингэм,  как  только  Фейни
подошел к нему, - надо признаться, что, как ни уверен  я  в  своем  знании
природы человеческой, я уже начинал  сомневаться,  вернешься  ли  ты.  Как
говорится у поэта:  "Труднее  всего  первый  вылет  птенца".  Погрузи  эти
свертки в поезд, покуда я пойду за билетами, но смотри,  чтобы  вагон  был
для курящих.
   Когда поезд тронулся и кондуктор проверил билеты, док Бингэм нагнулся к
Фейни и постучал по его колену пухлым указательным пальцем.
   - Я рад, что ты заботишься о платье, мой милый. Никогда не забывай, как
важно быть обращенным к свету парадным фасадом.  Пускай  на  сердце  будут
пыль и пепел, но перед людьми будь весел  и  блестящ...  Ну  а  теперь  мы
пойдем посидеть в салон-вагон, чтобы  хоть  на  время  отдохнуть  от  этой
деревенщины.
   Шел  сильный  дождь,  и  темные  стекла  окон  были  исхлестаны  косыми
бисерными струйками. Фейни было не по себе, когда вслед за доком  Бингэмом
он  пробирался  по  плюшево-зеленому  салону  к  небольшой,  обитой  кожей
курительной в дальнем конце вагона. Добравшись туда, док Бингэм  добыл  из
кармана огромную сигару и стал  мастерски  пускать  одно  кольцо  дыма  за
другим. Фейни присел подле  него,  поджав  ноги  под  сиденье  и  стараясь
занимать как можно меньше места.
   Постепенно   отделение   наполнилось   молчаливыми    курильщиками    и
прихотливыми спиралями сигарного дыма. Дождь стучал в окна, словно кидая в
них мелким гравием. То и дело кто-нибудь прочищал  глотку,  и  в  угол,  в
плевательницу, летел большой сгусток мокроты или струя табачного сока.
   - Да, сэр, - раздался  вдруг  голос,  исходивший  неизвестно  откуда  и
обращенный неизвестно к  кому,  -  это  была  действительно  торжественная
церемония, хоть мы там и промерзли до полусмерти.
   - Вы из Вашингтона?
   - Да, я был в Вашингтоне.
   - Большинство поездов попало туда только на следующий день.
   - Знаю, мне посчастливилось, а другие поезда  занесло  снегом  на  двое
суток.
   - Да, буран был нешуточный.

   Весь день Борей пробушевал,
   Неся с собою дождь и шквал,
   И только к вечеру с заката
   Прорвалось солнце, мглой объято... -

   скромно опустив глаза, продекламировал док Бингэм.
   - Богатая у вас  память,  что  вы  можете  читать  стихи  наизусть  без
запинки.
   - Да, сэр, мне думается, что  память  свою  я  могу  без  неподобающего
самохвальства назвать обширной. Будь это природным даром,  мне  оставалось
бы  только  краснеть  и  хранить  молчание,   но,   поскольку   это   плод
сорокалетнего изучения лучшего, что есть в мировой эпической, лирической и
драматической литературе, я надеюсь, что, обращая на это внимание людей, я
некоторым образом способствую тем,  кто  подобно  мне  стоит  на  путях  к
просвещению и самоусовершенствованию.
   Внезапно он обернулся к Фейни.
   - Молодой человек, не  хотели  бы  вы  прослушать  обращение  Отелло  к
венецианскому сенату?
   - С удовольствием, - весь вспыхнув, ответил Фейни.
   - Вот случай для Тедди сдержать слово относительно борьбы с трестами...
   - Голосование фермеров великого Северо-Запада будет, уверяю вас...
   - Какой ужас, это крушение экстренных поездов, пущенных к празднествам.
   Но док Бингэм уже приступил к делу:

   Почтенные, знатнейшие сеньоры
   И добрые начальники мои.
   Что дочь увез у этого я старца -
   Не выдумка; не выдумка и то,
   Что я на ней женился...

   - Уж поверьте вы мне, они ничего не добьются законами  против  трестов.
Нельзя таким образом ограничивать свободу личности...
   - Да, но ведь  прогрессивное  крыло  республиканской  партии  старается
оградить как раз свободу отдельных предпринимателей.
   Но док Бингэм стал в позу, заложив одну руку за борт жилета,  а  другой
описывал широкие округлые жесты:

   Я груб в речах; к кудрявым фразам мира
   Нет у меня способности большой.
   Нет потому, что этими руками
   И с семи лет до нынешнего дня
   На бранной ниве я привык работать...

   - Голосование фермеров, - пронзительно прервал его говоривший, но никто
уже его не слушал. Поле битвы осталось за доком Бингэмом.

   Изо всего, что в мире происходит,
   Я говорить умею лишь о войнах,
   Сражениях, вот почему теперь,
   Здесь, говоря за самого себя,
   Едва ль сумею скрасить дело...

   Поезд стал сбавлять скорость. В затихающем  шуме  движения  голос  дока
Бингэма зазвучал неестественно громко. Фейни почувствовал, как  спина  его
ткнулась в спинку сиденья, затем шум разом затих, где-то  послышался  звон
колокола, а над ухом тошнотворный шепот дока Бингэма:
   - Джентльмены, здесь у меня имеется в виде отдельных выпусков полное  и
бесцензурное  издание  одного   из   классических   произведений   мировой
литературы, знаменитый "Декамерон" Боккаччо, который вот уже  четыре  века
олицетворяет пикантный юмор и рискованное остроумие.
   Он вытащил  из  отвисшего  кармана  кипу  маленьких  книжек  и  стал  с
нежностью перебирать их.
   - Просто из чувства дружбы я готов поделиться с теми из вас,  кого  они
заинтересуют... Вот, Фейни,  возьмите  их,  и,  если  кто-нибудь  спросит,
имейте в виду, что они стоят по  два  доллара  книжка.  Мой  молодой  друг
поможет вам распределить их... доброй ночи, джентльмены.
   И он ушел, а поезд снова тронулся, и Фейни оказался с книжками в  руках
посредине раскачивающегося вагона, и  подозрительные  взгляды  курильщиков
буравили его со всех сторон.
   - Покажите-ка, - сказал наконец  маленький  человечек  с  оттопыренными
ушами, сидевший в дальнем углу. Он раскрыл книгу и  с  жадностью  принялся
читать. Фейни все стоял посредине вагона, обмирая  от  стыда.  Он  мельком
видел, как за дымными извивами  блестели  белки  у  человечка,  скосившего
глаза от сигары на книгу. Его оттопыренные уши слегка порозовели.
   - Изрядно приперчено, - сказал человечек, - но два доллара это  слишком
дорого.
   Фейни, едва сознавая, что говорит, промямлил;
   - Онни нне ммои, сэр, я право не знаю...
   - Ну да ладно,  черт  с  ним...  -  Человечек  запихнул  двухдолларовую
бумажку в ладонь Фейни и снова принялся читать.  Когда  Фейни  пустился  в
обратный путь, у него оставалось две книги на руках и было шесть  долларов
в кармане. На полдороге к своему вагону он встретил кондуктора.
   Сердце у него так и замерло. А тот кольнул его острым взглядом,  но  не
сказал ни слова.
   Док Бингэм сидел на своем месте, опустив  голову  на  ладонь  и  закрыв
глаза, и, казалось, дремал. Фейни скользнул мимо него и уселся рядом.
   - Сколько продал? - не открывая глаз, спросил док  Бингэм.  Он  говорил
уголком рта и странным хриплым  голосом,  какого  Фейни  еще  от  него  не
слышал.
   - Шесть монет заработал...  Бог  мой,  и  напугал  же  меня  по  дороге
кондуктор... Как взглянет...
   - Ну, кондукторов ты предоставь мае и помни, что нет ничего преступного
в распространении творений великих гуманистов между торгашами  и  менялами
этой оставленной бегом страды. Ты бы лучше передал мне получку.
   Фейни хотел было напомнить про обещанный  доллар,  но  док  Бингэм  уже
снова завел свою шарманку:

   Когда бы
   За каждым ураганом наступало
   Спокойствие такое - пусть бы ветры
   Ревели так, чтоб даже смерть проснулась,
   И пусть суда взбирались бы с трудом
   На горы вод, не ниже гор Олимпа...

   Они долго отсыпались в Сагино,  и  за  обильным  завтраком  док  Бингэм
прочитал целую лекцию о теории и практике книготорговли.
   - Я очень боюсь, что на тех окраинах, куда мы собираемся проникнуть,  -
говорил он, проглотив три печеных яйца  и  дожевывая  сдобную  булочку,  -
очень боюсь, что там деревенщина еще доселе жаждет больше всего Марии Монк
(*19).
   Фейни не знал, что это за Мария Монк, но спрашивать ему не хотелось. Он
пошел вместе с Доком Бингэмом на извозчичий двор Хаммера нанимать фургон и
лошадь. Потребовалась долгая перебранка между фирмой  "Искатель  истины  и
Кo"  и  администрацией  извозчичьего  двора  Хаммера,   чтобы   определить
вознаграждение за наем  рессорного  фургона  и  дряхлой  пегой  клячи,  на
крестец которой впору было шляпу вешать. И только  к  вечеру,  навалив  за
сиденье груду свертков, они выбрались из Сагино и пустились в дорогу.
   Был по-весеннему свежий день. По  серебристо-голубоватому  небу  серыми
кляксами ползли нависавшие облака. Пегая упрямо придерживалась шага,  хотя
Фейни то и дело хлестал вожжами по запавшему крупу и щелкал языком, покуда
во рту не пересыхало. При первом ударе пегая пускалась вскачь,  но  сейчас
же переходила в неровную рысцу, а минуту спустя - в шаг.
   Фейни чертыхался и понукал, но никак не мог заставить пегую  удержаться
хотя бы на мелкой рысце. Тем  временем  док  Бингэм  сидел  рядом  с  ним,
сдвинув широкополую шляпу на затылок, покуривая сигару и разглагольствуя о
католической и протестантской религиях.
   - Надо  тебе  сказать,  Фениан,  что  отношением  к  ним  просвещенного
человека всегда будет - "Проклятие на оба ваших дома"... Сам я пантеист...
Но даже пантеисту... есть-пить нужно, отсюда - Мария Монк.
   Лицо им обожгли первые капли дождя, льдистого и колкого, словно град.
   - По такой езде я схвачу воспаление легких, и это будет твоя  вина,  ты
ведь говорил, что справишься с лошадью... Вот что, сворачивай  вон  на  ту
ферму слева. Может быть, они позволят нам  поставить  фургон  и  лошадь  в
сарай или в амбар.
   Свернув проселком к серой ферме и  огромному  серому  амбару,  стоявшим
подле сосновой рощи немного в стороне от дороги, пегая тотчас  перешла  на
шаг и стала тянуться к пучкам  свежей  травы,  пробивавшейся  по  обочинам
канавы.  Фейни  хлестнул  ее  вожжами,  пихнул  в  круп  ногой  -  она  не
шевельнулась.
   - О, чтоб ее, давай сюда вожжи.
   Док Бингэм с размаху  стегнул  ее  по  ушам,  но  в  ответ  она  только
повернула  голову  и  поглядела  на  обоих,  показывая  зеленоватую   пену
непрожеванной травы на длинных желтых зубах. Фейни почудилось, что она над
ними издевается. Припустил дождь. Они  подняли  воротники.  Скоро  ледяные
струйки побежали Фейни за шиворот.
   - Слезай и веди, чтоб ее, эту проклятую  образину...  Веди  под  уздцы,
если не умеешь править, - захлебывался слюною док Бингэм.
   Фейни соскочил с козел и довел  лошадь  до  задних  ворот  фермы;  вода
протекала ему в рукав от кулака, зажавшего уздечку.
   - Добрый вечер, мэм.
   Док Бингэм  уже  вылез  из  фургона  и  кланялся  выглянувшей  из  дому
маленькой старушке. Он стоял возле нее на крылечке, укрываясь от дождя под
навесом.
   - Вы, надеюсь, ничего не имеете против, если я на  время  дождя  помещу
свой фургон у вас в сарае. У меня там ценный и  легко  подверженный  порче
товар и, на беду, нет брезента...
   Старуха утвердительно кивнула головой.
   - Это, надо сказать, очень мило с вашей стороны... Ну, Фениан,  поставь
лошадь в сарай и приходи сюда, да захвати с собой маленький сверток из-под
сиденья... Я только что говорил моему юному другу, что я уверен -  в  этом
доме живут добрые самаритяне, которые впустят двух усталых путников.
   - Входите, мистер... Вы, должно быть, не  прочь  погреться  у  печки  и
обсохнуть... Входите, мистер... э-э-э?
   - Док Бингэм...  досточтимый  доктор  Бингэм,  -  услышал  Фейни  голос
входившего в дом Бингэма.
   Сам он промок до нитки и весь дрожал, когда вошел наконец  в  кухню  со
свертком книг под мышкой. Док Бингэм сидел, развалясь всей своей тушей,  в
качалке против плиты. Возле него на чисто выструганном еловом столе  лежал
кусок пирога и стояла чашка кофе. В кухне тепло и  уютно  пахло  яблоками,
жареной  грудинкой  и  лампой.  Старуха,  облокотись  на  кухонный   стол,
внимательно слушала дока Бингэма. Другая женщина, высокая и тощая,  стояла
поодаль, уперев в бока красные узловатые руки; ее жидкие рыжеватые  волосы
были закручены узлом на макушке. Черная с белым  кошка,  изогнув  спину  и
задрав хвост, терлась в ногах у дока Бингэма.
   - Вот Фениан, как раз вовремя, - произнес тот, мурлыкая не хуже кота.
   - Я только что говорил... рассказывал милым хозяйкам о содержании нашей
интереснейшей и поучительнейшей библиотеки, о благочестивых и вдохновенных
шедеврах мировой литературы. Они были  так  милы  по  отношению  к  нам  в
постигшем нас злоключении, что дело простой справедливости ознакомить их с
некоторыми из наших книг.
   Высокая женщина мяла в руках передник.
   - Страсть люблю книжки читать,  -  застенчиво  проговорила  она,  -  но
только нам не до книжек, разве что зимою.
   Милостиво улыбаясь, док Бингэм развязал веревку  и  развернул  пакет  у
себя на коленях. Одна из книжек выскользнула на пол. Фейни узнал "Королеву
белых рабынь". Кислая гримаса мелькнула по лицу дока Бингэма. Он  проворно
наступил ногой на упавшую книжку.
   - Ведь это же "Евангельские беседы", мой милый, -  сказал  он,  -  а  я
говорил  тебе  о  "Кратких  проповедях  на  все  случаи   жизни"   доктора
Спайкнарда.
   Он протянул полуразвернутый пакет Фейни, который поспешно схватил  его.
Потом док Бингэм  нагнулся,  медленным  плавным  движением  вытащил  книгу
из-под подошвы и сунул ее себе в карман.
   - Придется мне самому сходить, - еще слаще промурлыкал он.
   Как только кухонная дверь захлопнулась за  ними,  од  яростно  прорычал
прямо в ухо Фейни:
   - Под сиденьем, ясно тебе  было  сказано,  крыса  ты  мокрая.  Попробуй
сыграй со мной еще раз такую штуку. Я тебе все кости переломаю.
   И коленкой он так наподдал Фейни по седалищной части, что зубы  у  того
щелкнули, и он пулей вылетел на дождь.
   - Я, честное слово, не нарочно, - заныл Фейни, идя к сараю.
   Но док Бингэм  уже  вернулся  на  кухню,  и  голос  его  уютно  журчал,
пробиваясь в дождливые сумерки вместе с первым лучом зажженной лампы.
   На этот раз Фейни позаботился распаковать сверток прежде, чем нести его
в дом. Док Бингэм принял книги, даже не взглянув на Фейни, и  тот  укрылся
за выступ печной трубы. Он стоял там, окутанный  парами  своего  сохнущего
платья, и слушал раскатистый голос дока Бингэма. Он был голоден, но никому
и в голову не пришло предложить ему кусок пирога.
   - О, дорогие друзья мои, как передать мне вам, с  какой  благодарностью
всевышнему находит наконец внимающих ему слушателей  одинокий  проповедник
Евангелия в странствиях своих среди плевел и зол мира сего. Я уверен,  что
эти маленькие книжки утешат, заинтересуют и вдохновят всякого, кто возьмет
на себя труд прочитать их. Я настолько уверен в этом, что  всегда  вожу  с
собой несколько лишних экземпляров, которые  и  распределяю  за  умеренное
вознаграждение. У меня сердце кровью обливается, что я еще не в  состоянии
раздавать их даром.
   - А почем они? - спросила старуха, и лицо ее внезапно заострилось.
   Руки костлявой женщины беспомощно повисли, и она покачала головой.
   - Ты не помнишь, Фениан, - спросил док Бингэм, беспечно  откидываясь  в
своей качалке, - не помнишь ли ты, какова была себестоимость этих книжек?
   Фейни был обижен. Он не отвечал.
   - Поди сюда, Фениан, - медовым голосом позвал его док Бингэм. - Позволь
напомнить тебе слова бессмертного певца:

   Смиренье - лестница младого честолюбья,
   Пока по ней карабкается вверх,
   Свое лицо к ней отрок обращает;
   Но лишь сошел с последней он ступени,
   Как тотчас же становится к ней задом.

   - Ты, должно быть, голоден. На, доешь мой пирог.
   - Нет, зачем же. Найдется  у  нас  кусок  и  для  мальчика,  -  сказала
старуха.
   - Кажется, десять центов,  -  выходя  из-за  трубы,  выговорил  наконец
Фейни.
   - Ну, если десять центов, я бы взяла одну, - быстро сказала старуха.
   Костлявая женщина хотела что-то сказать, но было уже поздно.
   Не  успел  еще  кусок  пирога  попасть  Фениану  в  рот,  а   блестящий
десятицентовик перейти из старой папиросной коробки с  буфета  в  жилетный
карман дока Бингэма, как за окном послышалось звяканье  упряжи,  и  сквозь
дождь и мрак мелькнул тусклый свет фонаря.
   Старуха  вскочила  на  ноги  и  с  волнением  обернулась  к  тотчас  же
открывшейся двери. Грубосколоченный седой  мужчина  с  козлиной  бородкой,
торчавшей на круглом красном лице, вошел в комнату и стал стряхивать  воду
с отворотов кожана. Худой подросток с выпяченным кадыком на тощей  шее,  с
виду однолеток Фейни, вошел за ним следом.
   - Здравствуйте, сэр, здравствуйте, сын мой, - прогромыхал  док  Бингэм,
дожевывая пирог и допивая кофе.
   - Они попросили поставить лошадь к нам в сарай, покуда дождь поутихнет.
Это ничего ведь, Джеме? - неуверенно спросила старуха.
   - Ну что ж, - буркнул тот, тяжело усаживаясь в свободное кресло. Книжку
старуха уже спрятала в ящик кухонного стола. -  Книгами  промышляете,  что
ли?
   Он сурово поглядел на распакованный сверток.
   - Так нам тут этого барахла не нужно. Ну а вы ночуйте себе на  здоровье
в амбаре. Не такая ночь, чтобы кого-нибудь выкидывать на улицу.
   Они распрягли лошадь и сами устроились на сене  над  коровьим  стойлом.
Перед уходом из кухни хозяин заставил их отдать спички.
   - Где спички, там и до пожара недолго, - сказал он.
   Лицо дока Бингэма было мрачнее тучи, когда, завернувшись в  попону,  он
бормотал что-то  о  "бесчестье  носителю  сана".  Фейни  был  возбужден  и
счастлив. Он лежал на спине, прислушиваясь к журчанию воды по  желобам,  к
приглушенному шороху жующего скота, и глубоко вдыхал запах сена  и  теплую
луговую свежесть коров. Ему ни спалось. Хотелось  чувствовать  возле  себя
ровесника, поговорить с ним. Какая ни на есть, а работа,  и  потом,  можно
свет посмотреть.
   Он только что заснул, как  вдруг  яркий  свет  разбудил  его.  Мальчик,
которого он видел на кухне,  стоял  над  ним,  освещая  его  фонарем.  Его
огромная тень плясала по стропилам.
   - Слышь, мне бы надо книжку.
   - Какую тебе книжку? - зевнул Фейни и привстал.
   - А знаешь... из тех, что о хористках, белых рабынях, ну и о прочем...
   - А в какую тебе цену, сын мой? - раздался  из-под  попоны  голос  дока
Бингэма. - У нас  большой  выбор  занимательных  книг,  прямо  и  свободно
трактующих разные явления жизни, рисующих плачевную  разнузданность  жизни
больших городов, и все это от одного  до  пяти  долларов.  Полное  издание
книги доктора Бернсайда - "Все о половой жизни"  -  стоит  шесть  долларов
пятьдесят.
   - Нет, мне бы не дороже доллара... Только вы ничего не скажете старику?
- говорил мальчик, обращаясь то к одному, то к  другому.  -  Сэр  Хардуик,
тот, что живет на шоссе, так он как-то был в Сагино и там  купил  книгу  у
кого-то в гостинице. Черт, вот это была книжка - пальчики оближешь.
   Он принужденно захихикал.
   - Спустись-ка, Фениан, и достань ему "Королеву белых рабынь" за доллар,
- распорядился док Бингэм, снова укладываясь.
   Фейни с фермерским сынком спустились по шаткой лестнице.
   - А ты скажи, очень она забориста... О, черт, попадется отцу, задаст он
мне трепку... А ты, что ж, неужто все эти книги прочел?
   - Я? - отозвался свысока Фейни. - Мне не для чего читать  книгу.  Когда
вздумается, я все это наблюдаю, как  оно  есть.  Вот  тебе...  это  насчет
падших женщин.
   - Что-то больно тонка за один доллар. За доллар ты мог бы дать потолще.
   - Так зато забориста.
   - Ну ладно, возьму, а то еще застанет меня здесь отец. Покойной ночи.
   Фейни снова отправился на сеновал и крепко заснул. Ему снилось, что  он
в каком-то амбаре поднимается по шаткой лестнице вместе с сестрой Милли, и
она все пухнет, белеет, жиреет; на голове  у  нее  большая  шляпа,  кругом
разукрашенная страусовыми перьями, а на платье вырез, и он  удлиняется  от
шеи все ниже и ниже, и голос дока Бингэма говорит,  что  это  Мария  Монк,
королева белых рабынь, и  только  он  собрался  схватить  ее,  как  солнце
ударило ему прямо в глаза. Док Бингэм стоял перед  ним,  широко  расставив
ноги, причесывался карманной гребенкой и декламировал:

   Сбирайся в путь, ведь солнце - светоч мира -
   Не для земли одной несет тепло,
   И человек корнями не прикован
   Подобно древу к месту одному.

   - Вставай, Фениан, - прогрохотал он, заметив, что  Фейни  проснулся,  -
отряхнем прах этого негостеприимного жилища  от  сандалий  наших,  завязав
ремни,  с  проклятием,  подобно  философам  древности.  Запрягай   лошадь,
позавтракаем дорогой.
   Так странствовали они в продолжение  нескольких  недель,  пока  однажды
вечером не очутились  перед  опрятным  желтым  домиком,  стоявшим  в  роще
пушистых  темных  лиственниц.  Фейни  остался  в  фургоне,  а  док  Бинтам
отправился в дом на разведку.
   "Сегодня непременно спрошу его, -  думал  Фейни.  -  Должен  ведь  этот
старый мошенник наконец рассчитаться со мной".
   Немного погодя док  Бингэм  появился  на  пороге,  весь  расплывшись  в
широкой улыбке.
   - Ну, Фениан, тут  нас  прекрасно  примут,  как  и  подобает  принимать
носителей сана. Но только смотри, не болтай лишнего. Отведи лошадь в сарай
и распряги ее.
   - А как насчет моей платы, мистер Бингэм, ведь прошло уже три недели.
   Фейни соскочил с козел и готовился распрягать.
   Скорбь омрачила лицо дока Бингэма.
   - О корысть, корысть...

   Внимательно исследуй
   Его ты руку - белоснежна кисть,
   Но на ладони, в складках, грязь ты узришь, -
   Увы, то след уже оставил подкуп.

   - У меня были великие надежды на кооперативные наши начинания,  которые
ты разрушаешь своей юношеской поспешностью и алчностью... Но если ты иначе
не можешь, то, что делать, сегодня же вечером ты получишь все  должное,  и
даже с избытком. А теперь  распрягай  и  принеси  мне  вон  тот  маленький
сверток с "Марией Монк" и "Папистскими кознями".
   Был жаркий день. Вокруг амбара пели реполовы.  Пахло  свежей  травой  и
цветами. Амбар был сложен из красного кирпича, двор полон белых  леггорнов
(*20).
   Кончив  распрягать  и  поставив  лошадь  в  стойло,  Фейни  уселся   на
перекладину забора и закурил папироску, глядя на  серебристо-зеленые  поля
овса. Ему хотелось, чтобы подле него  была  девушка,  которую  он  мог  бы
обнять за талию, или парень, с кем бы отвести душу.
   Тяжелая рука опустилась ему на плечо. Рядом с ним стоял док Бингэм.
   - Фениан, мой юный друг, мы на тучном пастбище,  -  сказал  он.  -  Она
совершенно одна: муж с работником отправился на два дня в город.  И  ровно
никого в доме, кроме двух ее ребятишек, - милые  крошки.  Я,  может  быть,
разыграю здесь Ромео. Ты еще никогда не видал  меня  любовником.  Это  моя
коронная роль. Ах, когда-нибудь я расскажу тебе о своей  мятежной  юности.
Но пойдем, я познакомлю тебя с прелестной обольстительницей.
   Когда они входили в кухонную дверь, их  скромно  приветствовала  пухлая
женщина в светло-лиловом чепчике и с ямочками на щеках.
   - Это мой юный помощник, мэм, - с широким жестом сказал док  Бингэм,  -
Фениан, это миссис Ковач.
   - Вы, должно быть, голодны, а мы как раз собираемся ужинать, -  сказала
та.
   Солнце последним краешком осветило кухонную плиту,  сплошь  уставленную
кастрюлями и сковородами. Душистый пар легкими струйками подымался  из-под
круглых, до блеска начищенных крышек. Говоря, миссис Ковач  нагнулась  над
плитой так, что горою поднялся ее обтянутый  синей  юбкой  зад  и  торчком
встал бант накрахмаленных завязок  передника;  открыла  духовку,  вытащила
оттуда огромную сковороду сдобных булочек и переложила их  на  блюдо,  уже
стоявшее посреди накрытого перед  окном  обеденного  стола.  Теплый  запах
печеного теста наполнил кухню. У Фейни слюнки потекли. Док Бингэм  потирал
руки и вращал глазами.  Все  расселись,  и  два  голубоглазых  грязнолицых
малыша принялись молча  уписывать  за  обе  щеки,  а  миссис  Ковач  щедро
накладывала  всем  на  тарелки  тушеных  помидоров,  картофельного   пюре,
тушеного мяса и горошка со свининой. Она налила им по кружке кофе  и  села
сама, глядя на дока Бингэма влажными глазами.
   - Люблю смотреть, как едят мужчины,
   Лицо ее до того побагровело, что Фейни, случайно глянув на нее,  тотчас
же отводил глаза. После ужина она с почтительным испугом принялась слушать
дока  Бингэма,  а  тот  все  говорил   и   говорил,   время   от   времени
приостанавливаясь и откидываясь на спинку стула  только  для  того,  чтобы
пустить кольцо дыма под лампу.
   - Хотя, можно сказать, я и не лютеранин, мэм, но я  всегда  восхищался,
более  того,  почитал  великую  личность  Мартина  Лютера  как  одного  из
просветителей человечества. Не будь его, мы до сего  дня  пресмыкались  бы
под ужасным игом римского папы.
   - Господи! Но ведь они никогда не доберутся до нас? Я от одной мысли об
этом готова упасть в обморок.
   - Никогда,  пока  есть  хоть  капля  горячей  крови  в  жилах  свободно
рожденных протестантов... но, чтобы бороться с тьмой, надо нести  во  тьму
свет. А свет - это воспитание, чтение книг и ученье.
   - Как жаль, а у меня почти от каждой книги  голова  болит.  Да,  правду
сказать, и времени нет читать их. Муж - тот читает книги по хозяйству.  Он
и меня было как-то заставил читать о разведении кур, но я там ровно ничего
не поняла. Семья мужа недавно со старой родины... Там, должно быть, совсем
по-другому живут.
   - А ведь нелегко, я полагаю, быть женой иностранца?
   - Иногда мне кажется, что я не выдержу, но если б вы  знали,  какой  он
был красивый, когда я за него вышла... а я никогда не могла устоять против
красивого мужчины.
   Док Бингэм перегнулся через стол. Глаза его вращались, словно собираясь
выскочить из орбит.
   - А я никогда не мог устоять перед красивой женщиной.
   Миссис Ковач глубоко вздохнула.
   Фейни встал и вышел.  Он  собирался  было  ввернуть  словечко  о  своем
жалованье, но к чему? Все равно без толку. На воздухе  было  холодно,  над
крышами  служб  и  амбаров  ярко  светили  звезды.  Из  курятника  изредка
доносился шорох крыльев и сонное клохтанье курицы,  потерявшей  равновесие
на насесте. Фейни ходил взад и вперед по двору, проклиная дока  Бингэма  и
отшвыривая носком попадавшиеся под ногу щепки и комки сухого навоза.
   Немного погодя он заглянул в освещенное окно кухни. Док  Бингэм  сидел,
обняв миссис Ковач за талию, и декламировал, делая широкие жесты свободной
рукой:

   Рассказам этим
   С участием внимала Дездемона,
   И каждый раз, как только отзывали
   Ее от нас домашние дела,
   Она скорей старалась их окончить
   И снова шла и жадно в речь мою
   Впивалася...

   Фейни погрозил в окно кулаком:
   - А! Чтоб вас... Подавай мои деньги, - громко сказал он. Потом он пошел
пройтись по дороге.
   Вернулся он сонный и озябший. На кухне было пусто, и фитиль  лампы  был
прикручен. Он не знал, где ему устраиваться  на  ночлег,  и  решил  покуда
погреться в кресле у печки. Голова его стала клониться, и он уснул.
   Его разбудил оглушительный топот наверху и пронзительные женские вопли.
Первой его мыслью было, что док  Бингэм  ограбил  и  убивает  хозяйку.  Но
тотчас  же  он  услышал  чужой  голос,  изрыгавший  проклятия  на  ломаном
английском языке.
   Не успел он вскочить с кресла, как док Бингэм в одном фланелевом  белье
стрелой пронесся мимо. В правой руке он зажал ботинки, в левой  -  верхнее
платье. Брюки развевались за ним  на  подтяжках,  словно  хвост  бумажного
змея.
   - Эй, куда вы? - крикнул ему вслед Фейни, но не получил ответа.  Вместо
того он очутился лицом к  лицу  с  высоким  загорелым  бородачом,  который
преспокойно закладывал патроны в охотничью двустволку.
   - Я ж те подстрелю, сукина сына...
   - Что вы, да разве можно... - начал было Фейни.
   Приклад двустволки больно ударил его в грудь, и он  снова  грохнулся  в
кресло. Бородач одним широким упругим прыжком очутился за дверью, и сейчас
же грянули два выстрела, гулко  отдавшиеся  от  дворовых  построек.  Потом
снова  раздались  женские  вопли  вперемежку  с  истерическим  хохотом   и
рыданиями.
   Фейни сидел в кресле у печки словно приклеенный. Вдруг  он  заметил  на
полу монету в пятьдесят центов, должно быть выскользнувшую на лету из брюк
дока Бингэма. Он сгреб ее и только успел сунуть в карман,  как  бородач  с
двустволкой вернулся на кухню.
   - Нет больше патронов, - хрипло сказал он.  Потом  уселся  на  кухонный
стол среди неубранных тарелок и стаканов и заплакал, как ребенок, и слезы,
просачиваясь сквозь узловатые пальцы, струились по заскорузлым  ручищам  и
черной бороде.
   Фейни прокрался к двери и проскользнул к сараю.
   - Док Бингэм, док Бингэм, - тихо позвал он.
   Меж оглобель грудой лежала упряжь, но нигде не видно было и следа  дока
Бингэма и пегой лошади. Испуганное  клохтанье  потревоженных  в  курятнике
наседок смешивалось с женскими воплями, все еще доносившимися из дома.
   - Что же мне, черт возьми, делать? - спрашивал себя  Фейни,  как  вдруг
заметил высокий силуэт в освещенной кухонной двери и направленное на сарай
дуло ружья. И одновременно со  вспышкой  выстрела  он  нырнул  в  сарай  и
выбрался через заднюю дверь. Крупная дробь взвизгнула у него над головой.
   - Дьявол! Нашел-таки патроны.
   Фейни припустил через овес, как только несли  дрожащие  ноги.  Наконец,
запыхавшись до полусмерти, он перебрался через какую-то изгородь, в  кровь
изодрав себе терном лицо, и плашмя растянулся передохнуть в сухой  канаве.
Никто его не преследовал.





   "Нужны крепкие нервы, чтобы жить  на  этом  свете"  -  последние  слова
Джорджа Смита, повешенного толпой в Канзасе вместе со своим братом. Смерть
маркиза Куинсбери пожаром уничтожен склад пряностей Золя оправдан
   несколько лет  назад  анархисты  Нью-Джерси  носившие  красные  розетки
анархии и значок в память Мак-Кинли и спаиваемые республиканцами замышляли
покушение на одну из европейских коронованных особ и весьма  вероятно  что
тогда же у них созрело намерение убить президента

   Светлый месяц окунулся в Уобаш
   Сена свежий дух плывет с полей
   И сегодня встретить вечер оба
   На берег мы выйдем, вместе с ней (*22).

   ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ХОРОШЕЙ ПОГОДОЙ

   Шесть тысяч рабочих в Смоленске  вышли  на  демонстрацию  с  плакатами:
Смерть царю-убийце
   беспорядки и нарушение уличного  движения  ознаменовали  начало  стачки
погонщиков скота БЛИЗИТСЯ  ВЕЛИЧАЙШАЯ  В  МИРОВОЙ  ИСТОРИИ  МОРСКАЯ  БИТВА
Мадридская полиция напала на 5000 рабочих шедших с черными флагами
   у зрителей голова идет кругом а  танцор  ест  апельсин  побивая  рекорд
который способен свести человека с ума





   Мы играли в ванной в битву при  Порт-Артуре  (*23)  и  вода  перелилась
через край и просочилась сквозь потолок гостиной и нам за это попало  а  в
Кью-Гарденс пришел к нам пить  чай  старый  мистер  Гарнет  еще  бодрый  и
веселый хоть и совсем уже старый. Мы издали увидели его в  окно,  багровое
лицо и джон-булевы баки и тетя сказала  что  у  него  развалистая  морская
походка. Под мышкой он нес ящик и Вики и Помпон залаляли и вот как  мистер
Гарнет пришел пить чай. Он вытащил граммофон из черного ящика и вставил  в
граммофон валик и с края стола сдвинули чашки. Осторожней смотри не  урони
их легко поцарапать. Ну конечно тут подошла бы и обыкновенная  иголка  мэм
но у меня иголки особенные;
   и разговор шел об адмирале Того и о дереве баньян и о том  что  русские
здорово хлещут водку и ни за что ни про  что  расстреляли  бедные  рыбачьи
лодки в Северном море и он заводил  граммофон  очень  осторожно  чтобы  не
сломать пружины и иголка скользила шарк-шарк Да я и сам был во  флоте  мой
мальчик начал еще молокососом немного разве побольше тебя ну  а  кончил  я
боцманматом (*24) на первом британском броненосце Уорриор (*25) я и сейчас
еще могу отколоть чечетку мэм У него на руке был выведен красным  и  синим
настоящий матросский компас и когда он возился с  иголками  ногти  у  него
были черные и толстые а иголка скользила шарк-шарк и где-то  далеко  играл
оркестр и сквозь хрип  из  маленькой  черной  трубы  звучало  "Боже  храни
короля" и собачонки подвывали.





   Я встретил Нелли в Аламо
   И месяц мерк и гас
   Перед губами алыми
   И блеском ее глаз.

   РЕЗКОЕ ПОВЫШЕНИЕ ЦЕН НА ПШЕНИЦУ пляшущий  дервиш  побил  рекорд  сделав
2400 оборотов в 32 минуты
   утром союзные пикеты задержали фургон с пятьюдесятью походными стульями
направлявшийся в пожарное депо на углу  Мичиган-авеню  в  Вашингтон-стрит.
Утверждают  что   стулья   были   заказаны   специально   для   полисменов
мобилизованных на подавление стачки

   ЭСКАДРЫ СРАЗЯТСЯ СЕГОДНЯ К ЗАПАДУ ОТ ЛУСОНА

   до обеда было убито три больших волка
   Будет устроено парадное шествие в  котором  верхом  на  коне  покажется
населению президент Рузвельт. Во главе процессии повезут клетку с  недавно
пойманным медведем, который до своей поимки искалечил несколько человек  и
задрал десяток собак. Медведя выпустят на волю в горы и через час  по  его
следам будет пущена свора, за  которой  отправятся  президент  Рузвельт  и
проводники
   три студента Колумбийского университета побились об заклад что совершат
на автомобиле переезд из Нью-Йорка в Чикаго

   УГРОЗА ВСЕОБЩЕЙ ЗАБАСТОВКИ

   Светлый месяц окунулся в Уо-о-баш

   САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ В ЖИЗНИ НЕФТЯНОГО КОРОЛЯ
   фабрика ангелов по  херувиму  каждые  пять  минут  спрос  на  все  виды
недвижимости  продолжает  оставаться  устойчивым   особенно   ходко   идут
фабричные участки загородные виллы и конторские  помещения  рабочих  хотят
сломить судебными приговорами

   КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ В МОСКВЕ

   войска охраняют нефтяные  промыслы  Америка  стремится  стать  империей
подобной империи Цезарей новые осложнения на бойнях  никому  не  известная
поэтесса выходит замуж за богача ешьте умеренней  говорит  Эдисон  богатый
картежник скончался от разрыва сердца  когда  открыл  ройал  флэш  дело  о
взятках в Сисеро

   ЗАБАСТОВКА В РОССИИ МОЖЕТ ПЕРЕЙТИ В РЕВОЛЮЦИЮ
   романтическая идиллия 2-х яхт рабочие волнения  закончились  расстрелом
Мичиган взял верх над игроками Альбиона Красные флаги в Санкт-Петербурге
   Царь уступает народу
   в продолжение сорока часов не отдавать  мертвого  ребенка  целые  семьи
лишились крова в результате разрыва водопроводной магистрали

   ЦАРЬ ДАРУЕТ КОНСТИТУЦИЮ

   Сена свежий дух плывет с полей
   И сегодня встретить вечер оба





   Держись Медисон держись Медисон кричал старший учитель мистер Линвуд  и
я гнал по полю круглый мяч в Хэмпстеде это звали  футером  (*28)  а  потом
пора было идти домой и было очень хорошо потому что мистер  Линвуд  сказал
Держись Медисон. Тайлер  сказал  Идем  скорей  к  нам  поступил  еще  один
американец. Зубы у него были словно у Тедди на  карикатурах  и  вздернутый
нос и костюм Дикого всадника и он спросил За кого вы будете голосовать?  и
я ответил не знаю и он выпятил грудь  и  сказал  Я  говорю  за  кого  твои
голосуют за Рузвельта или за Паркера? и я сказал За судью Паркера (*29).
   У того американца волосы были очень черные и он выставил кулаки  и  нос
его вздернулся еще больше и он сказал Я за  Рузвельта  выходи  что  ли?  С
дрожью в голосе я все же выговорил Я за судью Паркера но тут Тайлер сказал
У кого найдется два пенса на имбирное пиво? и на этот раз драки не было.





   Клопы выжили биолога грабители бежали; связанную женщину  с  кляпом  во
рту выручила собака

   ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ПОД УГРОЗОЙ РЕВОЛЮЦИИ
   ДАРУЕТ СВОБОДУ СВОИМ ПОДДАННЫМ

   паралич остановил нож хирурга одним росчерком  пера  отошла  в  историю
последняя абсолютная монархия Европы шахтер из Долины Смерти и содержатель
паноптикума из Санта-Фе находятся в тюрьме им грозит смертный приговор  за
кражу гипсового ангела

   На берег мы выйдем вместе с ней.





   На другое утро, вскоре  после  рассвета,  Фейни  под  проливным  дождем
приковылял на железнодорожную  станцию  в  Гейлорде.  В  станционном  зале
топилась большая пузатая печка. Окошечко кассы  было  закрыто.  В  зале  -
никого. Фейни стащил сперва один, потом другой башмак и грел ноги у печки,
пока носки его не высохли.  На  пятках  вздулось  и  лопнуло  по  большому
пузырю, и лохмотья носков присохли к  ним  грязными  струпьями.  Он  снова
надел башмаки и растянулся на скамейке. В ту же секунду он уже спал.
   Кто-то высокий в синем расталкивал его. Он попытался поднять голову, но
не мог преодолеть сон.
   - Эй, приятель, смотри, дождешься тут, что тебя  дежурный  зацапает,  -
говорил голос, который он и до того смутно слышал сквозь сон.
   Фейни открыл глаза и сел.
   - Черт, а я думал - фараон.
   Над ним стоял широкоплечий юноша в синей рубашке и спецовке.
   - Я решил, что лучше разбудить тебя: сторожа в этой дыре  свирепы,  как
псы.
   - Спасибо.
   Фейни разминал ноги. Они так распухли, что он едва переступал.
   - Черт, да я совсем закоченел.
   - Знаешь, будь у нас центов по тридцать на брата, я бы нашел  местечко,
где можно знатно позавтракать.
   - У меня есть полтора доллара, -  с  расстановкой  произнес  Фейни.  Он
стоял, прислонясь  спиной  к  горячей  печке,  засунув  руки  в  карман  и
внимательно разглядывая  квадратную  бульдожью  челюсть  и  голубые  глаза
своего собеседника.
   - Ты откуда?
   - Из Дулута... Бродяжничаю помаленьку. А ты куда?
   - Да сам не знаю. Вчера еще был на работе.
   - Рассчитали?
   - Слушай, а не дернуть нам в самом деле покормиться?
   - Идет. Я и вчера не ел... Меня зовут Джордж Холл. Ребята прозвали Айк.
Я, собственно, не настоящий бродяга. Просто захотелось свет поглядеть.
   - Боюсь, что и мне придется свет поглядеть,  -  сказал  Фейни.  -  Меня
зовут Мак-Крири. Из Чи (*30). Но родился я много восточное,  в  Мидлтауне,
штат Коннектикут.
   Когда они распахнули дверь в буфет железнодорожного общежития,  в  лицо
им ударил запах жареной грудинки, кофе и порошка от насекомых. Большезубая
белокурая женщина окликнула их скрипучим голосом и очистила для них место.
   - А вы где, ребята, работаете? Что-то я вас раньше тут не видала.
   - Я работал на лесопилке, - сказал Айк.
   - Рассказывай. Лесопилка уже две  недели  как  стала,  после  того  как
управляющий пустил себе пулю в лоб.
   - Да что ты мне-то говоришь, будто я не знаю?
   - Ну а все-таки вам бы лучше заплатить вперед.
   - У меня есть деньги,  -  сказал  Фейни,  тыча  ей  в  лицо  долларовую
бумажку.
   -  Ну  коли  у  рас  есть  деньги,  тогда  все  в  порядке,  -  сказала
подавальщица, улыбаясь и показывая длинные желтые зубы.
   - Верно, красавица, расплатимся, как миллионеры, - сказал Айк.
   Они накинулись на кофе с булочками, маисовую кашу и яичницу с салом,  и
к концу завтрака так хохотали над рассказами Фейни  о  доке  Бингэме,  его
жизни и любовных похождениях, что подавальщица осведомилась, не  пьяны  ли
они. Айк шуточками убедил ее принести еще по кружке кофе задаром. Потом он
выудил из кармана две мятые папироски.
   - Держи, Мак.
   - Здесь нельзя курить, -  сказала  подавальщица.  -  Хозяйка  этого  не
потерпит.
   - Ладно, ясные глазки, что ж, мы смотаемся.
   - Да вы что, далеко ли?
   - Я держу на Дулут. Там у меня вся родня.
   - А, так, стало быть, они из зулусов?
   - Чего ты хохочешь, ну да, из Дулута.
   - Какой тут смех, такая родня - да это несчастье.
   - Ты не воображай, что меня этим поддела, голубушка.
   - Стану я на это порох тратить, голубчик.
   Она захихикала и принялась убирать со стола. У нее были большие красные
руки и грубые ногти, побелевшие от кухонной работы.
   - Не найдется у вас газет? Я бы до поезда почитал, что ли.
   - Ладно, я вам раздобуду. Хозяйка получает чикагскую "Америкэн".
   - Вот дело, а то я уже три недели в газету не заглядывал.
   - Я тоже люблю почитать газету, - сказал Мак. -  Любопытно  знать,  что
делается на свете.
   - Сплошь вранье... они все подкуплены большими тузами.
   - Ну а Херст - он ведь за народ.
   - Я и Херсту верю не больше, чем прочей шатии.
   - Читал "Эппил ту ризн"? (*31)
   - Скажи, ты не из социалистов?
   - А то как же. Я работал у  дяди  в  типографии,  пока  процентщики  не
выжили его из дела за то, что он стоял за стачку.
   - Ну? Вот здорово. Лапу, дружище. Представь, я ведь тоже. Слушай,  Мак,
сегодня для меня счастливый день. Не часто встретишь понимающего человека.
   Они вышли из буфета с пачкой  газет  и  расположились  в  сторонке  под
большой сосной. Поднялось и пригрело солнце, большие беломраморные  облака
плыли по небу. Они лежали на спине, положив голову на  красноватые  корни,
одетые корой, словно крокодиловой кожей. Несмотря на  ночной  дождь,  хвоя
под ними была сухая и  теплая.  Перед  ними,  сквозь  заросли  и  просветы
горелого леса, на плешинах которого уже пробивались бледно-зеленые побеги,
проходила одноколейная дорога. Жадно листая, они читали  газеты  недельной
давности и обменивались мнениями.
   - Может быть, начнется в России - это ведь  самая  отсталая  страна,  и
народ там угнетен, как нигде... У нас на мельнице  работал  один  русский,
образованный парень, бежал из Сибири... Я часто с ним толковал...  Вот  он
так и думал. Он говорил, что социальная революция  начнется  в  России,  а
потом распространится по всему свету. Славный был парень. Он, должно быть,
у себя там большие дела делал.
   - А Дядя Тим думал, что начнется в Германии.
   - Начиналось бы прямо у нас, в Америке. Мы уже многого добились...  Нам
остается только стряхнуть тузов.
   - Дядя Тим говорил, что нам в Америке слишком хорошо живется... что  мы
не знаем по-настоящему ни угнетения, ни нужды. Он был раньше фением у себя
в Ирландии до переезда сюда. Вот почему и меня назвали Фениан... Отцу  это
не больно нравилось. Он был у меня не очень-то ярый.
   - Маркса читал?
   - Нет... а хотелось бы.
   - Я тоже не читал, а вот "Взгляд в прошлое" Беллами прочел, после этого
я и стал социалистом.
   - А ну-ка, расскажи, я только было начал читать  его  перед  уходом  из
дому.
   - А это об одном парнишке, который уснул и проснулся в 2000 году,  -  и
социальная революция уже произошла, и все вокруг  уже  по-социалистически:
нет ни тюрем, ни бедности, и никто сам на себя не  работает,  и  никто  не
может изловчиться и стать богатым купонщиком или фабрикантом,  а  рабочему
классу очень хорошо живется.
   - Вот я так и думал... ведь это рабочие все делают,  им  и  должно  все
принадлежать, а не этим бездельникам.
   - Только б разделаться с капиталистической системой, и с трестами, и  с
махинациями Уолл-стрита - все бы так и было.
   - Ну?
   - Конечно, надо  только,  чтобы  объявили  всеобщую  стачку  и  рабочие
отказались работать на хозяйчиков...  Право  слово,  если  бы  только  все
поняли, как это чертовски легко. Но большие тузы держат в руках все газеты
и не допускают рабочих к знанию.
   - Я знаком с  печатным  делом,  здорово  работаю  на  линотипе...  Черт
возьми, может быть, когда-нибудь пригодится.
   Мак встал. Его так и подмывало. Облака прикрыли солнце, но внизу, вдоль
железнодорожного  пути,  тощий   перелесок   весь   искрился   на   солнце
золотисто-зеленым блеском молодой березовой листвы.  Кровь  в  нем  словно
огнем охватило. Он стоял, расставив ноги, и смотрел вдоль железнодорожного
пути. Далеко,  на  повороте,  показалась  дрезина  с  путевой  командой  -
крошечное  пятно  коричневого  с  темно-синим.   Он   смотрел,   как   оно
приближалось. Красное пятнышко флага  мелькало  на  передке  дрезины;  оно
увеличивалось, ныряя в полосы тени, вырастая и резче  выделяясь  в  пятнах
солнечного света.
   - Слушай, Мак, если мы думаем тут грузиться, так сейчас нам не надо  им
глаза мозолить: на этом участке полно дорожных сыщиков.
   - Ладно.
   Они отошли шагов на полтораста в сторону  от  дороги,  в  рощу  молодых
сосен и березняка. У большого замшелого пня  Мак  остановился  помочиться.
Светло-желтая струйка, блеснув на солнце,  сразу  впитывалась  в  пористую
массу прелого листа и гнилушек. Он был счастлив. Он пхнул пень ногою. Пень
был гнилой. Нога прошла насквозь, и легкая пыль, как дым, поднялась от пня
и стала оседать на ближайшую осиновую поросль.
   Айк уселся на поваленный ствол и ковырял в зубах березовой щепкой.
   - Слушай, Мак, ты был на побережье?
   - Нет.
   - А хочешь?
   - Само собой.
   - Ну, так двинем оба в Дулут... Я там побуду малость, повидаю старуху -
понимаешь, три месяца не  видались.  Потом  мы  захватим  уборку  пшеницы,
подработаем, а к осени доберемся до Фриско и  Сиэтла.  Мне  говорили,  что
там, в Сиэтле, хорошие вечерние школы. Я, понимаешь, хочу поучиться. А  то
ни хрена не знаю.
   - Идет.
   - А ты в товарный на ходу скакал, на крыше багажных ездил?
   - Да нет, ни разу.
   - Ну ничего. Ты только смотри на меня и делай то же. Сойдет.
   Со стороны полотна послышался гудок паровоза.
   - Это проходит поворотом номер третий... Мы его  накроем  как  раз  при
выходе со станции. И он нас сегодня же доставит в Макино-Сити.
   К вечеру того же дня, продрогшие и окоченевшие, они  в  поисках  приюта
забрели под навес пароходной пристани  в  Макино-Сити.  Все  пряталось  за
надвигавшимся с озера туманом, пронизанным дождевыми  струями.  По  дороге
они купили десятицентовую пачку папирос, и в кармане у них осталось  всего
девяносто центов. В то время как они обсуждали, сколько им можно потратить
на ужин, из конторы вышел пароходный агент - худощавый человек в кожане, с
зеленым козырьком над глазами.
   - Что, ребята, работы ищете? - спросил он. - Здесь повар из  гостиницы,
что на острове, искал двух старателей: золото в лохани  промывать.  Должно
быть, биржа но дослала им рабочих рук, а они завтра открывают лавочку.
   - А почем платят? - спросил Айк.
   - Ну, не думаю, чтобы много, но еда там хорошая.
   - Ну как, махнем, Мак? Накопим на дорогу, а потом франтами  прикатим  в
Дулут на пароходе.
   И в ту же ночь они на катере отправились на остров  Макинак.  Там  была
смертельная скука. На острове  стояло  множество  балаганов  с  вывесками:
"Чертов котел", "Сахарная голова", "Прыжок Любви" и кишмя  кишели  жены  и
дети дельцов средней руки из Детройта, Сагино и Чикаго.
   Хозяйка гостиницы, серолицая женщина, которую все звали  Администрация,
заставляла их работать с шести утра и до позднего вечера.  Они  не  только
мыли посуду, приходилось  пилить  дрова,  бегать  с  поручениями,  чистить
уборные, натирать полы, грузить багаж и выполнять уйму грязной работы.
   Женская прислуга была сплошь из старых дев или  разоренных  фермерш,  у
которых  мужья  страдали  запоем.   Единственным   мужчиной   был   повар,
ипохондрический  канадец,  полуфранцуз,  который  настаивал,   чтобы   его
называли "мсье шеф"... Вечерами  он  сидел  в  своей  бревенчатой  каморке
позади отеля, пил настойку опия и бормотал что-то божественное.
   Через месяц, в первую же получку, они завернули свои пожитки в  газету,
шмыгнули на борт "Джуниаты" и отплыли в Дулут. Билеты  поглотили  весь  их
капитал, но они были счастливы, стоя на корме и наблюдая,  как  уходили  в
озеро отороченные бальзамином берега и поросшие сосною холмы Макинака.
   Дулут;  балочные  остовы  новых  построек  вдоль  пристани,  хижины  по
окрестным  холмам,  и  высокие  тонкие  трубы,  и  беспорядочное   скопище
плечистых элеваторов, и дым  заводов  -  все  чернело  на  фоне  огромного
желто-розового заката. Айк стремился познакомиться с красивой темноволосой
девушкой и не расположен был покидать пароход.
   - Да она на тебя и глядеть не хочет, не по зубам кусок, -  дразнил  его
Мак.
   - А что ни говори, старуха нам обрадуется, - говорил Айк, спускаясь  по
сходням. - Я почему-то думал увидеть ее на пристани, хоть  и  не  извещал,
что мы едем. Ну, брат, и накормят нас сегодня.
   - А где она живет?
   - Недалеко. Идем. Ты знаешь, не расспрашивай про моего  старика  -  он,
понимаешь, немного стоит. Сейчас, кажется, в тюрьме. Старухе  очень  круто
приходилось, пока она вырастила нас, ребят... У меня ведь еще два брата  в
Буффало. Но я с ними не в ладах. Мать  живет  вышиванием,  варит  варенье,
печет пирожные, продает всякую мелочь. Одно время она работала в булочной,
но потом у нее разыгрался прострел.  Она  и  сейчас  еще  была  бы  видная
женщина, если б не эта чертовская бедность.
   По грязной  улице  они  свернули  вверх  по  холму.  На  вершине  стоял
небольшой опрятный домик, похожий на школу.
   - Вот тут мы и живем... Но только почему у нас света нет?
   Они вошли в калитку. На клумбе перед  домом  цвела  турецкая  гвоздика.
Цветов почти нельзя было различить в полумраке, но слышен  был  их  запах.
Айк постучал в дверь.
   - Вот дьявольщина, в чем тут дело?
   Он снова постучал. Потом чиркнул спичкой. К двери был приколот  билетик
с надписью: "Продается", подписанный комиссионером по продаже домов.
   - Чудеса... Она, должно быть, перебралась куда-нибудь. То-то она  и  не
писала мне больше двух месяцев. Уж не  заболела  ли?..  Спрошу-ка  у  Беда
Уокера.
   Мак присел на деревянную приступку и ждал. В облаках,  на  которых  еще
теплился розоватый отблеск заката, был просвет, и  взгляд  его  потонул  в
пустой черноте, полной звезд. Запах гвоздики щекотал ему нос.
   Он почувствовал, что голоден. Тихий свист Айка привел его в себя.
   - Идем, - хрипло сказал тот и быстро зашагал под гору, втянув голову  в
плечи.
   - Эй, в чем дело?
   - Очень просто. Старуха переехала жить к моим братьям  в  Буффало.  Эти
стервецы заставили ее продать дом. Рассчитывают,  должно  быть,  промотать
деньги.
   - Вот беда, Айк.
   Айк не ответил. Они молча шагали  до  самого  угла.  Вышли  на  главную
улицу.  Освещенные  магазины,  вагоны   трамвая.   В   каком-то   кабачке,
спотыкаясь, барабанила пианола. Айк обернулся к  Маку  и  хлопнул  его  по
спине.
   - Выпьем, парень... Какого черта...
   Кроме них, у длинной стоики был только один посетитель. Это был  вдрызг
пьяный пожилой  высокий  мужчина  в  болотных  сапогах  и  зюйдвестке.  Он
нечленораздельно вопил: "Валяй ее крепче, ребята",  и  тыкал  при  этом  в
воздух длинной грязной рукой. Мак и  Айк  выпили  по  два  стакана  виски,
такого крепкого и забористого, что дух захватило.  Айк  опустил  в  карман
сдачу с доллара и сказал:
   - Ну его, пойдем отсюда.
   На свежем воздухе их разожгло.
   - А чтоб им всем сдохнуть. Мак, сегодня  же  прочь  отсюда...  Скверно,
брат, попадать в город, где жил мальчишкой...  Сейчас  пойдут  встречаться
все ребята, которых знавал, и все девчонки, за которыми бегал...  Эх,  вот
всегда-то мне так... Словно назло.
   В закусочной возле товарной станции они раздобыли на пятнадцать  центов
сосисок, картофеля, бутербродов и кофе. А  после  покупки  папирос  у  них
оставалось восемь долларов семьдесят пять центов.
   - Э, да мы богачи, - сказал Мак. - Ну а теперь куда?
   - Подожди минутку. Я наведаюсь на товарную станцию. Там  раньше  служил
один мой приятель.
   Мак слонялся вокруг фонарного столба на перекрестке, курил  папиросу  и
ждал. Ветер стих, и стало теплей. Где-то в лужах среди  товарных  путей  -
пи-ип, пи-ип, пи-ип - завели свою песню жабы. С холма  доносилась  музыка.
На товарных путях слышалось тяжелое  пыхтенье  паровоза,  лязг  буферов  и
певучий скрежет колес маневрирующих вагонов.
   Вскоре из  темноты  раздался  свист  Айка.  Мак  перебежал  к  нему  на
неосвещенный тротуар.
   - Вот что, Мак, надо спешить. Я его  нашел.  Он  отопрет  нам  товарный
вагон, который идет на Запад. Он говорит, что, если нас не вышибут,  поезд
доставит нас до самого моря.
   - Да, но как же быть с едой, если он запрет нас в вагоне?
   - Будем сыты до отвала... Можешь быть спокоен.
   - Но, Айк...
   - Заткни плевательницу, слышишь... Что ты хочешь - раззвонить  об  этом
на весь город?
   Они на цыпочках пробирались в темноте между двумя товарными  составами.
Потом Айк нашел полуоткрытую дверь и вскарабкался в вагон.  Мак  взобрался
следом, и они тихонько задвинули за собой дверь.
   - Ну, теперь остается только спать, - прошептал Айк в самое ухо Маку. -
Мой приятель сказал, что сегодня по станции не будет дежурства шпиков.
   В дальнем углу вагона они накидали сена из лопнувшего тюка. Весь  вагон
пропах сеном.
   - А ведь здорово, Мак, - прошептал Айк.
   - Что и говорить, Айк, знатно.
   Немного погодя поезд тронулся, и они растянулись друг возле  дружки  на
раскиданном сене. Сквозь щели в полу  пробивался  холодный  ночной  ветер.
Спали они беспокойно. Поезд трогался, останавливался, и опять трогался,  и
маневрировал взад и вперед по путям, и колеса стучали и гремели им в ухо и
грохотали на стрелках. К утру они пригрелись и уснули, и тонкий пласт сена
у них под боком стал мягким и теплым. У них не  было  часов,  а  день  был
пасмурный, и они не могли  сообразить,  в  котором  часу  проснулись.  Айк
слегка приоткрыл дверь и выглянул: поезд  мчался  по  широкой  долине,  до
краев затопленной, словно  водой  в  половодье,  зеленой  рябью  подросшей
пшеницы. Время от времени вдалеке возникали островки деревьев.  На  каждой
остановке высились плечистые слепые громады элеваторов.
   - Это, должно быть, Ред-Ривер, но  только  куда  это  они  нас,  черти,
везут? - сказал Айк.
   - Теперь выпить бы по кружке кофе, - сказал Мак.
   - Всласть напьемся в Сиэтле, Мак, будь покоен.
   Они снова уснули и проснулись одеревеневшие и  с  пересохшей  от  жажды
глоткой. Поезд остановился. Кругом все было тихо.  Они  лежали  на  спине,
потягиваясь и прислушиваясь.
   - А, черт, и куда это нас завезли?
   Наконец они услыхали, как на путях захрустел под ногами шлак  и  кто-то
стал проверять засовы вагонов. Они лежали тихо, так что слышно  было,  как
колотится сердце. Шаги похрустывали все ближе и ближе. Дверь распахнулась,
и в вагон хлынул солнечный свет. Они притаились. Мак почувствовал, что его
похлопали по груди тростью, и  сел,  озираясь  и  моргая.  Кто-то  твердым
шотландским выговором сказал ему прямо в ухо:
   -  Я  так  и  знал,  что  найду   здесь   знатных   туристов...   Ну-с,
путешественники, вставайте и выворачивайте карманы, а не то  познакомитесь
с констеблем.
   - А, черт, - прошипел Айк, выползая из своего угла.
   - Руганью да чертыханьем делу не поможешь... Наскребете парочку фунтов,
ну и отправляйтесь к себе в Виннипег искать  там  удачи.  А  нет,  так  не
успеете вы помянуть Джона Буля, как придется вам поворачивать восвояси.
   Кондуктор   был   маленький,   черноволосый   и   говорил   с   ехидной
невозмутимостью.
   - Вы сначала скажите,  где  мы,  господин  начальник,  -  спросил  Айк,
стараясь подладиться под английский говор.
   - Гретна... на территории  доминиона  Канады.  Вас  следует  задержать,
помимо бродяжничества, уже за то, что вы  противозаконно  перешли  границу
владений его величества.
   - Ну что ж, видно, придется раскошеливаться... Мы,  знаете,  начальник,
богатенькие сынки, отправились погулять и позабавиться,
   - Нечего зубы заговаривать. Сколько у вас в кармане?
   - Да пара долларов.
   - Ну и выкладывай.
   Айк вытащил из кармана сначала один доллар,  затем  другой;  во  втором
была заложена пятидолларовая кредитка. Шотландец одним махом сгреб все три
бумажки и захлопнул дверь. Они слышали, как он защелкнул  задвижку.  Долго
сидели они молча в темноте. Наконец Айк сказал:
   - Слушай, Мак,  дай  мне  в  рожу.  А!  Чтоб  его...  Разыграть  такого
дурака... Надо ж мне было держать их в кармане... когда зашивать надо -  в
пояс... Итого у нас осталось семьдесят пять центов.  И  наверняка  здорово
влипли... Он, конечно, даст  по  линии  телеграмму,  чтобы  нас  сняли  на
ближайшей станции.
   - А что у них на железной дороге тоже есть конная  полиция?  -  спросил
Мак глухим шепотом.
   - На этот счет я знаю не больше тебя.
   Поезд снова тронулся, Айк уныло уткнулся лицом в сено и  скоро  заснул.
Мак  лежал  на  спине  позади   него,   разглядывая   солнечную   полоску,
пробивавшуюся сквозь щель  в  двери,  и  раздумывал,  каково  им  будет  в
канадской тюрьме.
   Ночью, вскоре после того как поезд остановился, среди шипенья и грохота
большой товарной станции они услышали, как щелкнула задвижка.
   Немного погодя Айк собрался с духом, приоткрыл дверь, и,  одеревеневшие
и смертельно голодные,  они  соскользнули  на  жесткий  шлак  станционного
полотна. На соседнем пути стоял еще один товарный  состав,  и  видна  была
только полоска звездного неба над  головой.  Без  всяких  приключений  они
выбрались с товарной станции и  очутились  в  пустынных  улицах  большого,
широко раскинувшегося города.
   - Ну и паршивая, скажу тебе, дыра - этот Виннипег, - сказал Айк.
   - А теперь уж, должно быть, за полночь.
   После долгих скитаний они  наконец  набрели  на  маленькую  закусочную,
которую хозяин-китаец собирался уже закрывать. Они потратили сорок  центов
на тушеное мясо с картошкой и кофе. Уходя, спросили китайца,  не  разрешит
ли он им переночевать на полу за  стойкой,  но  он  вытолкал  их  вон,  и,
усталые как собаки, они снова побрели по широким пустым улицам  Виннипега.
Было слишком холодно, чтобы ночевать на воздухе, и  нигде  не  видно  было
пристанища, готового приютить их на ночь за тридцать пять  центов,  и  они
все брели и брели, а небо начинало бледнеть  медленной  на  севере  летней
зарею.
   Когда совсем рассвело, они вернулись в  лавчонку  китайца  и  потратили
последние тридцать пять центов на овсянку  и  кофе.  Потом  отправились  в
Управление Канадско-Тихоокеанской железной дороги и нанялись на  постройку
в Банф. Время до отхода поезда они провели  в  городской  библиотеке.  Мак
прочитал часть книги Беллами, Айк  же,  не  найдя  книг  Маркса,  прочитал
несколько глав "Когда спящий проснется"  Уэллса,  напечатанных  в  "Стрэнд
мэгэзин". Поэтому, сев в поезд, они были полны грядущей революцией и стали
втолковывать это двум тощим краснолицым лесорубам, сидевшим напротив.
   Один из них все время молча жевал табак, но  другой  сплюнул  жвачку  в
окно и сказал:
   - Вам, ребятки, чем эту чушь молоть, лучше  бы  помалкивать,  а  то  не
поздоровится.
   - Поди к черту, у нас свободная страна.  Ну  и  всякий  может  говорить
свободно.
   - Говорить-то  говори,  да  слушай,  когда  кто  поопытней  велит  тебе
заткнуть глотку.
   - Э, да что с тобой разговаривать, - сказал Айк.
   - А ты не разговаривай. Так-то лучше, - сказал тот и всю дорогу  больше
не раскрывал рта.
   Все лето они проработали на Канадско-Тихоокеанской и к первому  октября
были уже в Ванкувере. У них завелись новые чемоданы  и  новые  костюмы.  У
Айка было скоплено сорок девять долларов и пятьдесят центов, а  у  Мака  -
восемьдесят три пятнадцать в новехоньком бумажнике  свиной  кожи.  У  Мака
было  больше,  потому  что  он  не  играл  в  покер.  Они   вдвоем   сняли
полуторадолларовый номер и первое свое свободное утро нежились в  кровати,
как принцы. Они загорели и окрепли, и руки у них  были  в  мозолях.  После
железнодорожных казарм, прокуренных и  пропахших  запахом  немытых  ног  и
клопов, опрятный номер с чистыми постелями казался дворцом.
   Окончательно стряхнув сон, Мак сел и потянулся  за  своим  "ингерсолом"
(*32). Одиннадцать часов. Солнечное пятно на подоконнике отливало  красным
от дыма лесных пожаров на побережье. Мак встал и умылся холодной водой. Он
расхаживал взад и вперед по комнате, вытирая лицо и руки. Ему приятно было
проводить свежим грубым полотенцем по шее, по впадине между лопатками,  по
мускулам плеч и рук.
   - Как ты думаешь, Айк, что нам теперь делать? По-моему, нам теперь надо
спуститься пароходом до Сиэтла этакими, знаешь, знатными  иностранцами.  А
там, думаю, устроюсь по типографскому делу. На этом можно деньгу зашибить.
И всю зиму я буду учиться так, что небу жарко станет. Как полагаешь,  Айк?
Я думаю выбраться  из  этой  цинготной  дыры  и  вернуться  в  нашу  землю
обетованную (*33). Как полагаешь, Айк?
   Лик закряхтел и со стоном перекатился на другой бок.
   - Да просыпайся, Айк, Христа ради. Надо ж поглядеть на этот  городишко,
а потом - до свиданья, счастливо оставаться.
   Лик привстал в кровати.
   - К черту все. Мне надо бабу.
   - А говорят, тут, в Сиэтле, чудесные девки, честное слово, Лик.
   Айк выскочил из кровати и стал с головы  до  ног  окатываться  холодной
водой. Потом натянул костюм и выглянул в окошко, расчесывая мокрые волосы.
   - Когда отчаливает эта паршивая посудина? Мне ночью всякая чертовщина в
голову лезет. Два мокрых сна видел; а ты как?
   Мак вспыхнул и кивнул головой.
   - Ясно. Надо к бабам. От таких снов совсем разладишься.
   - Да, но мне не хотелось бы чего-нибудь подцепить.
   - Чушь, ну какой это мужчина, кто не переболел чем полагается.
   - Ну что, пойдем смотреть город?
   - Да я тебя уже целых полчаса дожидаюсь.
   Они сбежали вниз  по  лестнице  и  вышли  на  улицу.  Они  обошли  весь
Ванкувер,  вдыхая  винный  запах  лесопилок  у  набережной,  слоняясь  под
большими деревьями парка. Потом они взяли билеты в пароходной кассе, нашли
галантерейный магазин и накупили полосатых галстуков, цветных носков и  по
четырехдолларовой шелковой рубашке.  Поднимаясь  по  сходням  парохода  на
Викторию и Сиэтл  в  новых  костюмах,  в  шелковых  рубашках  и  с  новыми
чемоданами в руках, они чувствовали себя миллионерами. Они расхаживали  по
палубе, покуривая папиросы и разглядывая девушек.
   - Гляди, вон те как будто подводящие... Ручаюсь,  что  они  из  этаких,
сами клюнут, - шепнул Айк на ухо Маку и двинул его локтем в бок, когда они
проходили мимо двух прогуливавшихся  по  другой  стороне  палубы  девиц  в
весенних соломенных шляпках.
   - Эх, была не была - попробуем.
   - Не надо; уж больно они надутые.
   - Ничего. Пойдем сначала выпьем.
   Они выпили по кружке пива  у  стойки  и  вернулись  на  палубу.  Девицы
скрылись. Мак с Айком разочарованно стали  бродить  по  палубе,  потом  на
корме они увидели девиц, прислонившихся к перилам.  Была  облачная  лунная
ночь. В переливчатом серебристом мареве море и  темные,  поросшие  колючим
кустарником островки чередовались резкими пятнами света и тени.
   У обеих девушек были завитые волосы и темные круги  под  глазами.  Маку
показалось, что обе они очень немолоды, но, так как Айк  уже  взял  их  на
абордаж, думать об этом было поздно.
   Девушку, с которой он заговорил, звали Глэдис. Ему больше  приглянулась
другая, Оливия, но Айк  подошел  к  ней  первый.  Они  стояли  на  палубе,
дурачась и  хохоча,  пока  девушки  не  заявили,  что  озябли;  тогда  они
спустились в кают-компанию и уселись на диван, и Айк купил коробку конфет.
   - Мы сегодня за обедом ели лук, - сказала Оливия. - Надеюсь, вы  ничего
не имеете против лука. Глэдис, я говорила тебе, что не надо есть лука хотя
бы до парохода.
   - Поцелуйте меня, тогда я вам скажу, имею ли  я  что-нибудь  против,  -
сказал Айк.
   - Нельзя себе позволять таких вольностей, во всяком случае на пароходе,
- огрызнулась Оливия, и две недобрых черточки обозначились у нее по  обеим
сторонам рта.
   - Нам приходится  быть  очень  осторожными,  особенно  на  пароходе,  -
пояснила Глэдис. - Теперь так косо глядят на  девушек  без  провожатых.  А
разве это преступление?
   - Несомненно. - Айк пододвинулся ближе.
   - Бросьте дурить... Давайте гудок и отчаливайте...  Кому  я  говорю?  -
Оливия встала и перешла на другую скамейку.
   Айк последовал за ней.
   - В былое время на этих пароходах были гостиные, а теперь не то, - тихо
сказала Глэдис, обращаясь с Маком, как  с  близким  знакомым.  -  Вы  что,
служили на консервных фабриках?
   - Нет, мы оба все лето проработали на Канадско-Тихоокеанской.
   - Должно быть, зарабатывали уйму денег.
   Мак заметил, что, говоря с ним, она все  время  искоса  поглядывала  на
подругу.
   - Ну, не так уж много... но я все же скопил почти сотнягу.
   - А теперь вы куда, в Сиэтл?
   - Да, я хочу там работать по линотипному делу.
   - А мы как раз там и живем. У нас с Оливией там квартира...  Пойдем  на
палубу, тут слишком жарко.
   Когда они проходили мимо Айка  и  Оливии,  Глэдис  нагнулась  и  что-то
шепнула той на ухо, потом с томной улыбкой обернулась к  Маку.  На  палубе
никого не было. Она позволила ему обнять себя за талию.
   Пальцы его ощутили косточки корсета. Он стиснул ее.
   - Вы делаете мне больно, - пискнула она забавным,  тоненьким  голоском.
Он засмеялся. Отнимая руку, он почувствовал округлость ее груди.
   На ходу нога его касалась ее ноги. В первый раз в жизни он шел под руку
с женщиной.
   Вскоре она сказала, что пора спать.
   - А мне нельзя с вами?
   Она покачала головой.
   - Только не на пароходе.  Увидимся  завтра,  может  быть,  вы  с  вашим
товарищем зайдете проведать нас... Мы покажем вам город.
   - Отлично, - сказал Мак.
   Он ходил кругом по палубе,  и  сердце  у  него  крепко  колотилось.  Он
чувствовал  биение  судовых  машин,  видел  стреловидный  след  на   воде,
разрезаемой носом парохода, и остро ощущал быстроту движения. На корме  он
встретил Айка.
   - Моя заявила, что идет спать.
   - И моя тоже.
   - Ну как, добился чего-нибудь, Мак?
   - Обещала повидаться завтра. У них квартира в Сиэтле.
   - Свою-то я все-таки поцеловал. Чертовски горячая. Я так и  думал,  что
она меня слопает.
   - Завтра дело, наверное, сладится.
   - Ну а теперь пора на боковую.
   Наутро  было  солнечно:  набережная  Сиэтла  искрилась,  пахла  лесными
складами и оглушила их, когда они сошли с парохода, трескотней экипажей  и
окриками возниц. Они пошли в общежитие ХСМЛ. Они больше не поденщики и  не
бродяги. Они найдут чистую работу, устроятся и  станут  посещать  вечернюю
школу.
   Весь день они осматривали город и вечером встретили Оливию и  Глэдис  у
индейского тотема на Пайонир-сквер. Все произошло очень быстро.
   Они пошли в ресторан и обильно поужинали с вином, потом  пошли  в  сад,
где играл оркестр, и пили виски.  Когда  они  отправились  к  девушкам  на
квартиру, то захватили с собой бутылку виски. Мак едва не  выронил  ее  на
лестнице, и девушки шикали на них: "Ради бога, не поднимайте такого  шума,
а то нагрянут фараоны", и в помещении пахло мускусом и пудрой, и  по  всем
стульям раскидано было женское белье, и девицы первым  долгом  вытянули  у
каждого по пятнадцати долларов. Мак со своей был в ванной, она мазала  ему
нос губной помадой, и они хохотали, пока он не дал волю  рукам,  и  она  в
сердцах наградила его пощечиной. А потом они все сидели за столом и  снова
пили, и Айк нарядился в шелковые дамские  панталоны  и  корсет  и  босиком
отплясывал танец Саломеи. Мак сидел на полу и хохотал: все  это  было  так
забавно, но когда он попробовал подняться с пола, то упал ничком  и  вдруг
очутился в ванной, и его рвало над раковиной, и Глэдис бранила его на  чем
свет стоит. Она помогала ему одеться, но он  никак  не  мог  найти  своего
галстука, и все говорили, что он слишком  пьян,  и  вытолкали  его,  и  он
побрел  по  улице,  распевая:  "Дай  гудок,  капитан,  и  отчаливай...   и
отчаливай", и спросил полисмена, где общежитие ХСМЛ, а тот затолкал его  в
камеру и запер.
   Когда он проснулся, голова у него была  словно  треснувший  жернов.  На
рубашке - следы рвоты, брюки разорваны. Он вывернул все карманы, бумажника
не было. Немного погодя полисмен отпер камеру и  велел  выметаться,  и  он
вышел на ослепительное солнце, ножом резавшее ему глаза.
   Когда он пришел в общежитие, швейцар искоса оглядел его, но  никто  ему
ничего не сказал. Поднявшись к себе в комнату, он упал на кровать. Айк еще
не возвращался. Мак дремал, чувствуя сквозь сон, как раскалывается у  него
голова. Когда он проснулся, Айк  сидел  у  него  в  ногах.  Глаза  у  него
сверкали, щеки были красны. Он был еще пьян.
   - Скажи, Мак, они тебя тоже обчистили? У меня пропал бумажник.  Я  было
вернулся, но не мог отыскать квартиры. Ну  и  задал  бы  я  этим  чертовым
куклам... А! Чтоб их... Я еще пьян, что твой куб самогонный. Знаешь,  этот
тип за конторкой говорит,  чтобы  мы  отсюда  выкатывались.  Не  потерпит,
говорит, пьяниц в общежитии ХСМЛ.
   - Да, но мы ведь заплатили за неделю.
   - Часть, говорит, вернет... А, черт, Мак... Влопались мы, но я все-таки
рад... Знаешь, после того как они тебя вытолкали, и мне перепало от  твоей
красотки. Ну, я их обеих ублаготворил.
   - А мне чертовски скверно.
   - Я сам боюсь лечь - того и гляди, вывернет. Давай выйдем,  на  воздухе
будет лучше.
   Было  три  часа  пополудни.  Они  зашли  в  китайский  ресторанчик   на
набережной и выпили кофе. В кармане у них было два доллара, полученных под
залог чемоданов. Шелковых рубах оценщик  не  взял,  потому  что  они  были
вымазаны. На улице шел проливной дождь.
   - Да, дернуло же нас так напиться. Порядочные мы с тобой дурни, Лик.
   - Зато позабавились... Ну и вид же у тебя  был  -  вся  рожа  в  губной
помаде.
   -  Нет,  что  ни  говори,  скверно...  Я  хочу   учиться   и   работать
по-настоящему - ты знаешь, о чем я говорю, -  не  для  того,  чтобы  стать
стервецом эксплуататором, но ради социализма и революции;  не  так,  чтобы
работать и напиваться, работать и напиваться, как те чертовы  образины  на
постройке.
   -  Другой  раз  будем  умнее,  станем  оставлять  деньги  где-нибудь  в
сохранном месте... ох, вот и меня начинает выворачивать.
   - Да. Загорись сейчас эта проклятая лачуга, ни за что не пошевельнусь.
   Они сидели у китайца сколько можно было, а  потом  побрели  под  дождем
искать тридцатицентовую ночлежку, где и провели ночь, и  клопы  их  кусали
отчаянно.
   Утром они отправились искать работы: Мак - по  типографиям,  Айк  -  по
пароходствам. Ничего не найдя за день, они вечером встретились и, так  как
ночь была теплая, переночевали в парке.
   Наконец они нанялись на лесные  разработки  Снейк-Ривер.  Их  отправили
туда в вагоне, полном шведов и финнов. Мак  и  Айк  одни  во  всем  вагоне
говорили по-английски. Когда они добрались до места, десятник оказался так
крут, еда так плоха, казарма так вонюча, что дня через два они  сбежали  и
снова стали бродяжничать.
   В Блу-Маунтинс было уже холодно, и они бы наверняка подохли  с  голоду,
если бы не  наловчились  выпрашивать  подачку  в  кухнях  лесных  лагерей,
встречавшихся по пути.  Они  вышли  на  железную  дорогу  у  Бекер-Сити  и
ухитрились добраться в товарных составах до Портленда.
   В Портленде им не удалось найти работу, потому что одежда  у  них  была
грязная, и они поплелись на юг по широкой и  бесконечной  долине  Орегона,
усеянной фруктовыми фермами, ночуя по амбарам и получая кое-где  случайную
кормежку за колку дров и разные домашние работы на каком-нибудь ранчо.
   В Сейлеме Айк обнаружил, что у него триппер, и Мак  ночей  не  спал  от
страха, что, может быть, и он тоже болен. Они решили обратиться к доктору.
Это был крупный, круглолицый и  с  виду  добродушный  человек.  Когда  они
сказали, что у них нет денег, он заявил, что это ничего и  что  они  могут
работой по хозяйству отплатить ему за совет, но,  когда  узнал,  что  дело
идет о венерической болезни, вытолкал их, прочитав им пылкую  проповедь  о
расплате за грехи.
   Они плелись по дороге голодные и охромевшие; у  Айка  был  жар,  и  ему
больно было идти. Оба молчали. Наконец они дошли до  небольшой  станции  с
водокачкой и  погрузочной  платформой  для  фруктов  на  магистрали  Южной
Тихоокеанской дороги. Айк сказал, что он не может больше  идти,  что  надо
ждать товарного поезда.
   - Тюрьма и то лучше, - говорил он.
   - Уж коль не везет в этой стране, так действительно не везет, -  сказал
Мак, и почему-то оба они рассмеялись.
   В кустах за станцией они набрели на старого бродягу, варившего  кофе  в
жестянке. Он поделился с ними кофе, хлебом, отрезал им кусочек сала, и они
рассказали ему о своих злоключениях. Он сказал, что направляется  зимовать
на юг и что верное средство от триппера - настой из  вишневых  корешков  и
стеблей. Но где достать этих самых корешков и стеблей?
   Во всяком случае, он советовал  не  тревожиться,  говоря,  что  это  не
серьезней обыкновенной простуды. Это был веселый старик, и лицо у него  до
того заросло грязью, что казалось коричневой кожаной маской. Он  собирался
попытать счастья на товарном поезде, который  останавливался  здесь  брать
воду вскоре после захода солнца. Пока Айк со стариком  разговаривали,  Мак
прилег вздремнуть.
   Проснулся он от окрика Айка,  и  все  они  сломя  голову  помчались  за
товарным поездом, который уже тронулся.  В  темноте  Мак  промахнулся,  не
попал на подножку и грохнулся на шпалы. Он ободрал коленку и набрал  полон
рот песку, и, когда он поднялся, все что он увидел - два красных фонаря  в
хвосте поезда, таявших в ноябрьской дымке.
   Так в последний раз он видел Айка Холла.
   Он снова вышел на дорогу и доковылял до ближайшего ранчо. Собака  лаяла
и бросалась на него, хватая за лодыжки, но он был слишком подавлен и ни на
что не обращал внимания. Наконец к нему подошла полная женщина,  дала  ему
холодного  пудинга  с  яблочной  подливкой  и  сказала,   что   он   может
переночевать в амбаре, если отдаст ей спички. Он добрел до амбара, зарылся
в копну свежего сена и уснул. Наутро фермер, которого звали Томас, высокий
рыжеватый мужчина с оглушительным голосом, пришел в амбар и предложил  ему
поработать несколько дней за еду и ночлег. Они были приветливы с ним, и  у
них  была  красивая  дочка  -  Мона,  в  которую  он  влюбился.   Плотная,
краснощекая, сильная, словно мальчик, она ничего не  боялась.  Она  тузила
его, боролась с ним, и, когда он отдохнул и подкормился, он ночи не  спал,
думая  о  ней.  Он  лежал  на  своем  сеннике,  снова  и  снова  вспоминая
прикосновение ее голой руки, когда она передавала ему трубку опрыскивателя
или помогала складывать в костер  срезанные  ветви,  ее  крепкие  груди  и
свежее, как у коровы, дыхание, щекотавшее ему шею, когда  они  возились  и
дурачились  вечерами  после  ужина.  Но  у  родителей  были  другие  планы
относительно дочери, и они объявили Маку, что больше в нем  не  нуждаются.
Они отпустили его приветливо, с ворохом  добрых  советов,  сменой  старого
белья и холодным завтраком, завернутым в газету, но без гроша  в  кармане.
Мона побежала за ним по выбитым колеям пыльной дороги и поцеловала его  на
глазах у родителей.
   - Мне без тебя будет скучно, - сказала она. -  Накопи  побольше  денег,
приезжай и женись на мне.
   - Ну конечно, так я и сделаю, - сказал Мак и ушел с хорошим чувством  и
со слезами на глазах. Но особенно его радовало  то,  что  он  не  подцепил
триппера от той девицы из Сиэтла.





   РОКФЕЛЛЕР ВОТ ТИП ЧЕЛОВЕКА БУДУЩЕГО Жатва смерти в Чикаго наконец-то  и
Париж шокирован ГАРРИМАН (*34) ВЫВЕДЕН КАК ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ  КОЛОСС  напала
на след известного авантюриста Запретить зловонную пьесу Шоу ТЕДДИ ДОБИЛСЯ
ДИРИЖЕРСКОЙ ПАЛОЧКИ пожалейте пассажиров подземки

   Мы плыли вдвоем
   По искристой реке
   Пели
   старые
   милые
   песни

   ТОЛПА ЛИНЧУЕТ СОВЕРШИВ МОЛИТВУ

   Когда поток металла хлынул из домны я  видел  как  рабочие  кинулись  к
безопасным пунктам (*35). Справа  от  домны  я  заметил  группу  в  десять
человек которые бежали  сломя  голову  но  платье  их  уже  было  охвачено
пламенем. По-видимому они пострадали уже в самый момент взрыва и некоторые
спотыкались на бегу  и  падали.  Расплавленный  поток  поглотил  бедняг  в
мгновение ока.
   Раздался второй взрыв и я посмотрел на домну. Когда  я  снова  взглянул
направо ища глазами десятерых я не увидел ни одного и как мне кажется  все
они обратились в пепел. Мой поезд приходился на пути металла и  поэтому  я
вынужден был расцепить состав и  дать  сигнал  машинисту  протолкнуть  его
дальше.
   ДА ЗДРАВСТВУЕТ МОНОПОЛИЯ - ВСЕНАРОДНОЕ БЛАГО
   Классовые враги договариваются в салоне миссис Потер Палмер

   те же
   старые
   милые
   песни





   Мы катались на коньках на пруду возле заводов  серебряных  изделий;  от
фабричной свалки возле пруда шел чудной свербящий запах  мыло  из  китовой
ворвани объяснил кто-то им чистят серебряные ножи вилки и  ложки.  Наводят
на них блеск перед продажей.
   На лед тоже будто навели блеск и первый черный лед чуть тронутый белыми
царапинами от первых коньков звенел как пила. Я  никак  не  мог  научиться
бегать на коньках и все  падал.  Берегись  этого  хулиганья  предупреждали
меня. Эти чешские и польские мальчишки закладывают камни в снежки пишут на
стенах гадкие слова гадко ведут себя по закоулкам их  родные  работают  на
фабриках.  А  мы  были  чистенькие  американские  мальчики  корсары  умели
обращаться с  инструментами  следопыты  и  играть  в  хоккей  бойскауты  и
выписывать восьмерки на льду. Я никак не мог научиться бегать на коньках и
все падал.





   Лютер Бербанк (*36)
   родился в кирпичной ферме в Ланкастере штат Массачусетс
   гуляя в лесу как-то зимою
   хрустя искристым настом
   забрел в лощинку где пробивался горячий ключ
   и нашел зеленую траву и свежие побеги
   и заячью капусту пустившую сильный росток
   придя домой сидя у печки читал Дарвина
   Борьба за существование происхождение видов естественный
   отбор это было не то чему учили в церкви
   и Лютер Бербанк стал неверующим перебрался в Люнебург
   открыл зародыш картофеля
   посадил его и использовав естественный отбор мистера
   Дарвина
   Спенсера и Хаксли
   вырастил картофель Бербанка.

   Молодежь уходит на Запад;
   Лютер Бербанк отправился в Санта-Розу
   мечтая о зеленой траве зимой о вечно
   цветущих цветах о вечно
   плодоносящих растениях; Лютер Бербанк
   использовал естественный отбор; Лютер Бербанк
   осуществил несбыточный сон о зеленой траве зимою
   сливах без косточек, ягодах без семян розах
   ежевике кактусе без шипов -

   Суровы зимы в суровой
   кирпичной ферме, в суровом Массачусетсе -

   прочь в радостную Санта-Розу;
   И он радостный бодрый старик
   где розы цветут круглый год
   вечноцветущие вечноплодоносящие
   гибриды.
   Америка тоже гибрид
   Америка могла бы использовать естественный отбор.
   Он был безбожник он верил в Дарвина в естественный
   отбор и в наследье великого старца
   и в первосортные стойкие фрукты
   пригодные для перевозок и консервирования.
   Он сам был одним из "великих старцев" пока церковь
   и конгрегации
   не прослышали что он безбожник и верит
   в Дарвина.
   В радостные годы протекшие в Санта-Розе
   за отбором для Америки улучшенных пород и гибридов
   он был чужд самой мысли о зле.
   Но он разворошил осиное гнездо;
   он не отрекся от Дарвина и естественного отбора
   и они ужалили его и сбитый с толку
   он умер.
   Его похоронили под кедром.
   Любимой его фотографией
   был снимок с крохотного карапуза
   возле клумбы гибридов
   вечноцветущих махровых маргариток Шаста
   чуждых самой мысли о зле
   и на заднем плане бывшая когда-то вулканом
   гора Шаста
   но теперь
   нет у них больше вулканов.





   ребенок родившийся в Миннеаполисе прибывает сюда в инкубаторе.

   В Шайенн! В Шайенн! (*37)
   Мой резвый пони.

   утверждают что Джим Хилл (*38) побил  нефтяной  трест  на  939  пунктов
КУРЬЕРСКИЙ  БОЛЬШОЙ  ЧЕТВЕРКИ  (*39)  РАЗНЕСЕН  В  ЩЕПЫ  женщины  и   дети
подвергаются издевательствам признал что он видел порку и даже  увечья  но
отрицал мучительные истязания

   ПРАВДА О СВОБОДНОМ ГОСУДАРСТВЕ КОНГО

   найдены большие недостатки в конструкции дредноута Салтос Дюмон говорит
об аэроплане как о сопернике хищной птицы женщины - вот  о  чем  только  и
думают  в  Конго  экстренное  предписание  отзывающее,   сев.-американских
моряков БЕЛЫЕ В КОНГО ТЕРЯЮТ ВСЯКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О НРАВСТВЕННОСТИ в лапах
специалистов по искам за увечья Тзо  встретился  с  Джедом  в  решительной
схватке РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ ОСЛОЖНЯЕТ ПОЛИТИКУ последняя постановка Саломеи в
Нью-Йорке бесполезный героизм матери

   В шарабан усядемся мы вдвоем
   И устав от всех церемоний
   Мы резвого пони с размаху хлестнем
   И прочь из Шайенна погоним

   Говорит что в наш век должны править  доллар  и  смекалка  каждый  день
поднималась на вершину чтобы доставать снег для  сохранения  трупа  Штраус
отстаивает  Саломею  БЛОКИРОВОЧНАЯ  СИГНАЛИЗАЦИЯ  ЗАЛОГ  БЕЗОПАСНОСТИ   НА
ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГАХ





   Оставалось только расшнуровать ботинки  и  лечь.  Эй  Французик  заорал
Тайлер иди драться с Козлом. Не хочу я с ним драться. Врешь будешь верно я
говорю ребята? Фредди  просунул  голову  в  приоткрытую  дверь  и  показал
длинный нос напевая Будешь драться не уйдешь и все ребята  верхнего  этажа
были тут же. Если ты не девчонка а на мне  была  пижама  и  они  втолкнули
Козла и во рту был вкус крови и все орали Задай ему  Козел  кроме  Резинки
который орал Дай ему в зубы Джек и Французик повалил Козла  на  кровать  и
все его оттаскивали и они приперли Французика к двери и он дубасил направо
и налево и ему не видно было кто его бьет  и  все  принялись  орать  Козел
вздул его и Тайлер с Фредди держали его за руки и звали Козла дать ему еще
раз но Козел не хотел Козел ревел во все горло.
   Сладкий тошнотворный вкус крови и звонок тушить свет и все  разбежались
по своим комнатам скорее в кровать кровь стучала в висках и по щекам текли
слезы когда Резинка на цыпочках пробрался в комнату и  сказал  Ты  здорово
вздул его Джек не верь стервецам как только им не стыдно ведь  это  Фредди
тебя ударил.
   Но Блоха на цыпочках делал обход по коридору и поймал  Резинку  который
хотел улизнуть к себе и попало ему как следует.





   В День благодарения (*40) Мак добрался до Сакраменто, где нашел  работу
по разгрузке корзин на складе сушеных фруктов.
   К Новому году он скопил достаточно, чтобы обзавестись костюмом и  взять
билет на речной пароход в  Сан-Франциско.  Он  прибыл  туда  около  восьми
вечера. С чемоданчиком в руке он поднялся от пристаней по Рыночной  улице.
Она была освещена, как днем. Молодые люди и хорошенькие девушки в  пестрых
нарядах быстро проходили мимо, и свежий порывистый ветер, взметая в воздух
песок и обрывки бумаги, трепал их платья  и  шарфы  и  докрасна  нащипывал
щеки. На улицах китайцы, португальцы, итальянцы, японцы.  Народ  спешил  в
театры и рестораны. Музыка доносилась из дверей баров, масляный чад  -  из
ресторанов,  запах  винных  бочек  и  пива  -  отовсюду.   Маку   хотелось
развлечься, но в кармане у него было всего четыре доллара, пришлось идти в
общежитие ХСМЛ, где внизу в пустынной столовой он поужинал куском пирога и
стаканом кофе.
   Поднявшись к себе в комнату, голые стены которой напоминали  больничную
палату, он распахнул раму, но окно выходило в  колодец.  В  комнате  пахло
какой-то дезинфекцией, и, когда  он  улегся  на  койку,  от  одеяла  несло
формалином. Он чувствовал  прилив  бодрости.  Чувствовал,  как  бурлила  и
струилась по всему телу кровь. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, пойти
потанцевать, или выпить со знакомым парнем, или  пошутить  с  какой-нибудь
девушкой. Запах губной помады и мускусной пудры в  комнате  тех  девиц  из
Сиэтла всплыл у него в памяти. Он встал и присел на край  постели,  болтая
ногами.
   Потом он решил пойти прогуляться, но  перед  уходом  положил  деньги  в
чемодан и запер его. Одинокий, словно призрак, до  изнеможения  бродил  он
взад  и  вперед  по  улицам.  Он  шел  быстро,  не  глядя   по   сторонам,
протискиваясь сквозь строй крашеных  девиц,  дежуривших  на  перекрестках;
мимо комиссионеров, совавших ему в руку свои адреса; пьяниц, затевавших  с
ним драку; попрошаек, клянчивших подачку. Потом, ожесточенный, замерзший и
усталый, он поднялся к себе в комнату и ткнулся в подушку.
   На следующий день он получил работу  в  маленькой  типографии,  которую
держал лысый итальянец с большими бакенбардами и пышным черным  галстуком.
Его звали Бонелло. Бонелло сказал ему, что он был краснорубашечником (*41)
у Гарибальди, а теперь его излюбленным героем был анархист  Феррер  (*42);
он и Мака нанял в надежде обратить его в свою веру. Всю зиму Мак работал у
Бонелло, ел спагетти, пил красное вино, толковал о революции с хозяином  и
его друзьями и посещал социалистические митинги и анархистские собрания по
воскресеньям. В субботу вечером он ходил в  публичные  дома  с  приятелем,
которого звали Миллер и с которым он встретился в общежитии  ХСМЛ.  Миллер
учился на дантиста.
   Скоро Мак подружился с Мейси Спенсер, которая служила  в  галантерейном
отделе универмага. По воскресеньям она пыталась водить его в церковь.  Это
была спокойная девушка.  Ее  большие  голубые  глаза  глядели  на  него  с
недоверчивой улыбкой каждый раз, как он заговаривал с ней о  революции.  У
нее были мелкие, ровные, как жемчужинки, зубы, и она очень мило одевалась.
Со временем она перестала приставать к  нему  с  церковью.  Ей  нравилось,
когда он водил  ее  слушать  музыку  в  Пресидио  или  смотреть  статуи  в
Сутро-парке.
   В утро землетрясения (*43) первое, о  чем  подумал  Мак,  когда  прошел
испуг, была Мейси. Дом на Марипоса-стрит, где она жила, еще  стоял,  когда
он добрался туда, но все уже из него выехали. И только через три дня - три
дня, которые он  провел  в  дыму,  среди  рушащихся  балок  и  подрываемых
динамитом развалин, в составе вольной пожарной дружины, - он  нашел  ее  в
хвосте за провизией у входа в парк Золотых ворот. Спенсеры жили в  палатке
вблизи полуразрушенных оранжерей.
   Она не узнала его: волосы и брови у него были  опалены,  одежда  висела
лохмотьями, и он был с головы до ног вымазан сажей. Они  еще  ни  разу  не
целовались, но тут он при всех обнял ее и поцеловал. Когда он выпустил ее,
все лицо у нее было в саже. Кое-кто в очереди засмеялся  и  зааплодировал,
но стоявшая за Мейси старуха в прическе помпадур, сбившейся набок так, что
из-под нее выглядывал валик, и в  двух  надетых  один  на  другой  розовых
шелковых капотах с турнюром сказала сварливо:
   - Ну, теперь вам придется пойти помыть лицо.
   После  этого  они  считали  себя  помолвленными,  но  никак  не   могли
обвенчаться, потому  что  типографию  Бонелло  поглотило  вместе  со  всем
кварталом и Мак был без работы. Мейси позволяла ему  целовать  ее,  и  они
обнимались на прощанье в  темном  подъезде,  когда  ему  случалось  поздно
провожать ее домой, но на большее он и не отваживался.
   Осенью он получил работу в редакции "Бюллетеня". Работа была ночная,  и
он виделся с Мейси только по воскресеньям, но  они  стали  поговаривать  о
том, чтобы обвенчаться после рождества. Без Мейси он досадовал на нее,  но
при ней окончательно таял. Он пытался приохотить  ее  к  чтению  брошюр  о
социализме, но она в ответ смеялась, смотрела  на  него  огромными  милыми
голубыми глазами и говорила, что это для нее слишком мудрено.  Она  любила
ходить в театр и бывать в ресторане,  где  салфетки  были  накрахмалены  и
официанты прислуживали во фраках.
   Примерно в это время он однажды вечером пошел послушать  доклад  Эптона
Синклера о чикагских бойнях (*44). Рядом с ним  сидел  молодой  человек  в
дунгари (*45). У него был ястребиный нос, серые  глаза,  глубоко  запавшие
под скулами щеки, и говорил он с медлительной растяжкой.  Его  звали  Фред
Хофф. После доклада они вышли вместе, выпили пива  и  разговорились.  Фред
Хофф принадлежал к новой революционной организации "Индустриальные рабочие
мира". За второй кружкой пива он прочитал Маку их устав. Фред Хофф  только
что прибыл в порт лебедочником на торговом судне. Ему опротивела  голодная
бродяжья жратва и тяжелая жизнь на море. Получка еще болталась  у  него  в
кармане, и он решил не швырять ее на гулянку. Он слыхал, что  в  Голдфилде
идет забастовка шахтеров, и решил отправиться туда и поглядеть,  не  будет
ли он там полезен. Он дал Маку почувствовать, что  тот,  помогая  печатать
ложь о рабочем классе, поступает нечестно.
   - Ты, парень, нам очень  бы  пригодился.  Мы  затеваем  свою  газету  в
Голдфилде, штат Невада.
   В тот же вечер Мак зашел в районный комитет, заполнил анкету, и,  когда
он вернулся к себе в комнату, голова у него кружилась. "А ведь я чуть-чуть
не продался этим сукиным детям", - думал он.
   В следующее воскресенье они с  Мейси  задумали  подняться  по  железной
дороге на вершину горы Тамолпайс. Когда будильник поднял  его  с  кровати,
Маку чертовски хотелось спать.  Они  решили  ехать  пораньше,  потому  что
вечером ему надо было выходить на работу. Когда он шел к парому,  где  они
должны были встретиться ровно в девять, в голове у  него  еще  стоял  стук
печатных станков и кислый запах типографской  краски  и  стиснутой  валами
бумаги, а поверх всего этого - запах залы того дома, куда  он  завернул  с
товарищами после смены: запах плесени и  умывального  ведра  в  промозглых
комнатах, запах подмышек и туалетного столика завитой девушки, которую  он
взял на липкой постели; и вкус  выдохшегося  пива,  которое  они  пили,  и
воркующий заученный голос:
   - Покойной ночи, миленок, заходи почаще.
   "Господи, какая же я свинья", - подумал он.
   На этот раз выдалось ясное утро, все  краски  на  улице  сияли,  словно
покрытые глазурью. Нет, с него довольно шляться к девкам.  Если  б  только
Мейси была товарищем, если бы Мейси была тоже революционеркой,  с  которой
можно было бы говорить, как с другом. А то, черта с два, как  ей  сказать,
что он намерен бросить работу?
   Она ждала его на пароме в своей синей матросской блузе и модной шляпке,
как две капли воды похожая на картинку  Гибсона  (*46).  Им  некогда  было
перемолвиться словом  -  приходилось  спешить  на  паром.  Устроившись  на
палубе, она подняла к нему лицо для поцелуя. Ее губы были свежи, и рука  в
перчатке так легко лежала на его руке. В Сосалито они сели  в  трамвай,  а
потом опять пересаживались, и она все смеялась над ним, когда они  бежали,
чтобы занять в поезде места получше, и им казалось, что они совсем одни  в
ревущем просторе громадных красно-бурых гор, голубого неба и моря. Они еще
никогда так хорошо себя не чувствовали вдвоем. Она бежала впереди него всю
дорогу к вершине. У обсерватории оба едва переводили дыхание. Они  стояли,
укрытые стеной от прочей публики, и она позволила ему целовать  ее,  и  он
покрывал поцелуями ее лицо и шею.
   Обрывки тумана проплывали мимо, на время скрывая из виду участки залива
и долин и еще затененных гор. Когда они перешли на сторону,  обращенную  к
морю,  ледяной  ветер  пронизал  их  насквозь.  Клубящаяся  масса   тумана
поднималась от моря, как растущий прилив. Она схватила его за руку.
   - О, мне страшно, Фейни.
   Потом он как-то сразу сказал ей, что бросил работу. Она  посмотрела  на
него  испуганная,  дрожащая  от  холодного  ветра  и  такая  маленькая   и
беспомощная; слезы стали стекать по обеим сторонам ее носа.
   - А я думала, что ты любишь меня, Фениан... Ты думаешь, мне легко  было
ждать тебя все это время, когда я так люблю и тоскую по тебе? О, я думала,
что ты меня любишь.
   Он обнял ее одной рукой... Что ему было сказать?
   Они пошли к фуникулеру.
   - Я не хочу, чтобы весь этот народ заметил, что я плакала. Нам было так
хорошо перед этим. Пойдем вниз в Мьюр-Вуд.
   - По это очень далеко, Мейси.
   - Неважно, я так хочу.
   - Ты молодчина, Мейси.
   Они пошли вниз по тропинке, и скоро туман скрыл все вокруг.
   Часа через два они остановились отдохнуть. Они свернули  с  тропинки  и
нашли лужайку в густой заросли ладанника.
   Вокруг клубился туман, но над головой было ясно, и  чувствовалось,  как
сквозь мглу пригревает солнце.
   - Ох, я натерла себе ногу, - сказала она с гримасой, которая вызвала  у
него смех.
   - Теперь уж недалеко, - сказал он. - Честное слово, Мейси...
   Он хотел объяснить Мейси про забастовку и про уоббли (*47) и то, почему
он собирается в Годдфилд, но не мог. Он только и мог целовать ее. Ее  губы
не отрывались от его рта, и руки ее крепко обвивали шею. Что-то суровое  в
нем растоплялось горячими слезами.
   - Но, честное слово, это нисколько не помешает нам пожениться,  честное
слово, нисколько не помешает... Мейси, я с ума  схожу  по  тебе...  Мейси,
позволь... ты должна позволить... Честное слово, ты представить не можешь,
как это ужасно  для  меня,  любить  тебя  так,  и  ты  никогда  не  хочешь
позволить...
   Он встал и оправил ей платье. Она лежала, закрыв глаза, с  побледневшим
лицом; он боялся, что она потеряла сознание. Он стал на колени возле нее и
коснулся губами ее щеки. Она едва заметно улыбнулась, притянула его голову
и взъерошила ему волосы.
   - Дорогой мой муженек, - сказала она.
   Немного погодя они поднялись и, не замечая ничего вокруг, спустились по
сосновой роще к трамвайной остановке. Возвращаясь на пароме,  они  решили,
что обвенчаются на той же неделе. Мак обещал не ехать в Неваду.
   На следующее утро он встал подавленный. Он продавался. Бреясь в ванной,
он поглядел на себя в зеркало и сказал вполголоса:
   - У, стервец, продаешься-таки сукину отродью.
   Он пошел к себе в комнату и написал письмо Мейси.

   Дорогая Мейси,
   Честное слово, ты  ни  одной  минуты  не  должна  думать,  что  я  тебя
разлюбил, но я обещал ехать в Голдфилд помочь ребятам наладить  газету,  и
надо держать слово. Я пришлю тебе свой адрес, как только приеду на  место,
и если я тебе действительно буду почему-нибудь очень нужен, то я сейчас же
приеду обратно. Честное слово, приеду.
   Целую тебя без счета и люблю, Фейни.

   Он пошел в контору "Бюллетеня", взял  расчет,  уложил  свой  чемодан  и
отправился на вокзал узнавать, когда идет поезд в Голдфилд, Невада.





   Весь   день   от   фабрик   искусственного   удобрения   несло   чем-то
отвратительным и всю ночь хижина была полна комаров, от которых впору было
бежать и было это на Восточной отмели в Крисфилде.  Будь  у  нас  моторный
баркас чтобы переплавлять их через залив мы могли бы возить наши  помидоры
и маис и ранние персики прямо  в  Нью-Йорк  вместо  того  чтобы  обогащать
балтиморских перекупщиков; могли бы завести огородное хозяйство отправлять
ранние овощи орошать удобрять  обогащать  истощенные  табаком  участки  на
Северной косе; будь у нас моторный баркас мы могли бы зимой перевозить  на
нем устриц разводить черепах для продажи.
   А на товарных путях я разговорился с молодым  парнем  немного  постарше
меня он спал на одной из товарных платформ спал на самом припеке и  вокруг
стоял  запах  маисовой  соломы  и   несло   гниющей   сельдью   с   фабрик
искусственного удобрения. В его курчавых волосах  торчали  соломинки  и  в
широко раскрытый ворот рубахи видно было  до  пояса  бронзовое  от  загара
тело. Парень  был  должно  быть  никчемный  но  он  бродяжничал  от  самой
Миннесоты и направлялся на юг и когда я  сказал  что  впереди  Чесапикский
залив он нисколько не удивился и сказал Да, тут пожалуй не переплывешь  Ну
да я наймусь на рыбачье судно.





   Большой Билл Хейвуд (*48)
   родился в 69-м в меблированных комнатах в Солт-Лейк-Сити.
   Он вырос в штате Юта, учился в Офере, горняцком поселке, где в  субботу
вечером дулись  в  фаро,  и  виски  лилось  на  игорные  столы,  усыпанные
новенькими серебряными долларами.
   Когда ему было одиннадцать, мать отдала его на выучку к фермеру, но  он
сбежал когда фермер отлупил его кнутом. Это была его первая стачка.
   Он окривел, стругая рогатку из дуба.
   Он  служил  продавцом  на  складах,  держал  фруктовый  ларек,  работал
капельдинером в театре Солт-Лейк-Сити, был рассыльным, коридорным в  отеле
"Континенталь".
   Когда ему было пятнадцать
   он отправился на рудники в округе Гумбольдт, Невада,
   с ним была прозодежда, фуфайка,  синяя  блуза,  рудничные  сапоги,  два
одеяла, шахматы, перчатки для бокса и здоровенный ломоть сливового пирога,
который мать припасла ему на дорогу.
   Когда он женился, он отправился в Форт Мак-Дермитт, построенный некогда
для защиты против  индейцев,  теперь  покинутый,  потому  что  нет  больше
границы;
   там жена родила ему первого ребенка без доктора и  без  повитухи.  Билл
сам перерезал пуповину, сам зарыл послед;
   ребенок выжил. Билл добывал деньги как мог, работая землемером,  косцом
в Райской долине, объезжая жеребят, колеся по дикой гористой местности.
   Они лишились  участка,  все  пошло  прахом,  жена  хворала,  надо  было
содержать детей. Он отправился работать шахтером на серебряные  разработки
Силвер-Сити.
   В Силвер-Сити, Айдахо, он вступил в Западную федерацию горняков и занял
там первую выборную должность; он был делегатом от шахтеров Силвер-Сити на
съезд ЗФГ, созванный в Солт-Лейк-Сити в 98-м.
   С той поры он  был  организатором,  пропагандистом,  защитником,  нужды
шахтеров были его собственными нуждами; он вынес на своих плечах борьбу  в
Кер-д'Ален, Теллюрайд, Криппл-Крик (*49),
   вступил в Социалистическую партию, много  писал  и  выступал  по  всему
Айдахо, Юта, Монтана,  Колорадо  на  собраниях  шахтеров,  бастовавших  за
восьмичасовой рабочий день, сносные жизненные условия, долю  в  богатстве,
которое они добывали из толщи холмов.
   В Чикаго в январе 1905-го созвана была конференция в том же  зале,  где
двадцать лет назад анархисты устраивали свои митинги.
   Уильям  Д.Хейвуд  был  бессменным   председателем.   Именно   на   этой
конференции составлен был манифест, который положил начало ИРМ.
   Когда он вернулся в Денвер он был схвачен и доставлен в Айдахо и  судим
вместе с Мойером и Петтибоном за убийство  овцевода  Штойенберга,  бывшего
губернатора Айдахо, разорванного бомбой в собственном доме.
   Когда их оправдали в Бойсе (и  защитником  был  Дэрроу),  Большой  Билл
Хейвуд уже был известен как вождь рабочих от побережья до побережья.
   Теперь нужды всех рабочих  были  его  нуждами,  он  был  представителем
Запада, пастухов и лесорубов, батраков и шахтеров.
   (Паровой бурав  оставил  без  работы  тысячи  шахтеров;  паровой  бурав
запугал шахтеров Запада.)
   ЗФГ становилась консервативной.  Хэйвуд  работал  с  ИРМ  "строя  новое
общество в скорлупе старого", в 1908  году  вел  кампанию  за  кандидатуру
Дебса в президенты. Он принимал участив во всех крупных  стачках  Востока,
где нарастала революционная волна, в  Лоренсе,  Паттерсоне,  в  Миннесоте,
когда там бастовали металлисты.
   Американский экспедиционный  корпус  отплывал  за  море  спасать  займы
Моргана, спасать Вильсонову демократию, и они стояли у гробницы  Наполеона
и грезили об империи, пили коктейли из шампанского в баре Риц и  спали  на
Монмартре с русскими графинями и грезили об империи  по  всей  стране,  на
всех постах Американского легиона и на всех банкетах  бизнесменов;  стоило
немалых денег заставить орла клекотать;
   линчевали пацифистов и германофилов и уоббли и красных и большевиков.

   Билл Хейвуд был привлечен по делу Ста одного в Чикаго где судья  Лендис
царь бейсбола
   без лишних формальностей неуместных в этом продажном суде
   щедро оделял приговорами к двадцати  годам  заключения  и  к  штрафу  в
тридцать тысяч долларов.
   После двух лет в Ливенуорсе Большого Билла  отпустили  на  поруки  (ему
было  пятьдесят,  грузный  надломленный  человек)  Война  кончилась  но  в
Зеркальном зале Версаля они учились строить империю;
   суд отказал в пересмотре дела.
   Хейвуду предстояло или  бежать,  нарушив  поруки,  или  возвращаться  в
тюрьму на двадцать лет.
   Он был болен сахарной болезнью, он прожил трудную жизнь; тюрьма сломила
его здоровье. В России рабочая республика; он поехал в Россию и  несколько
лет жил в Москве и умер там и большой остов  надломленного  грузного  тела
сожгли и пепел похоронили у Кремлевской стены.





   Старый майор часто водил меня в Капитолий  во  время  сессий  сената  и
палаты представителей. Он был очень стар. Я никак не мог запомнить сколько
ему лет он служил еще в интендантстве армии конфедератов и держал  себя  с
большим достоинством.
   Все служители кланялись старому майору кроме рассыльных но они были еще
маленькие мальчики не многим старше брата он сам был когда-то рассыльным в
сенате и случалось что какой-нибудь депутат  или  сенатор  удостаивал  его
взглядом полуприщуренных глаз. А вдруг  это  кто-нибудь  из  стоящих...  и
поклонятся или радушно пожмут руку или хотя бы кивнут.
   Старый майор  всегда  был  одет  в  щегольскую  визитку  и  носил  баки
котлетками тусклым солнечным утром мы медленно шли в  Ботанический  сад  и
смотрели на маленькие ярлычки на  деревьях  и  кустарниках  и  видели  как
жирные воробьи и скворцы прыгают по тускло-зеленой траве и поднимались  по
ступеням лестницы и в тусклой  полутьме  галереи  проходили  мимо  мертвых
статуй  разной  величины  и  по  залу  сената  тускло-красному  и  комнате
президиума и палате тускло-зеленой и снова по  комнатам  президиума  и  по
залу Верховного суда, я уже забыл теперь  какого  цвета  Верховный  суд  и
комнаты президиума, и шепот  за  дверями  галереи  посетителей  и  мертвый
воздух и голос глухо  отдается  под  стеклянным  фонарем  потолка  и  стук
пюпитров и длинные коридоры где воздух мертвый  и  ноги  у  нас  гудят  от
усталости и я вспоминаю о скворцах на тускло-зеленой  траве  и  о  длинных
улицах где воздух мертвый и  ноги  у  меня  гудят  от  усталости  и  ломит
переносицу и  старики  раскланиваются  остро  поглядывая  полуприщуренными
глазами.
   А вдруг это кто-нибудь из стоящих... и большие сжатые  недобрые  рты  и
пыльные фетровые шляпы и запах гардероба и мертвый воздух  и  любопытно  о
чем думал старый майор
   а я может быть думал о  той  большой  картине  в  галерее  Коркоран  на
которой много колонн и лестниц  и  заговорщиков  и  распростертый  тусклый
Цезарь в пурпуре ее называли Мертвый Цезарь.





   Только что Мак слез с поезда в Голфилде, как к нему подошел  верзила  в
хаки и обмотках армейского образца.
   - А скажи-ка, браток, по какому ты сюда делу?
   - Распространяю книги.
   - А можно узнать, какие книги?
   - Учебники и другие издания общества "Искатель истины и Кo", Чикаго.
   Мак выпалил все это одним духом,  и  на  того  это,  видимо,  произвело
впечатление.
   - Ну значит, все в порядке, - сказал  он.  -  Остановитесь  в  "Золотом
орле"?
   Мак кивнул головой.
   - Ну так вас подвезет Плегг, вон он стоит у повозки...  А  мы,  знаете,
поджидаем проклятых агитаторов, тех, знаете: им работать мука (*51).
   У дверей гостиницы "Золотой орел" стояло  на  посту  еще  два  солдата,
низкорослые, бандитоподобные, в надвинутых  на  глаза  шляпах.  Когда  Мак
вошел в бар, все у стойки  обернулись  и  осмотрели  его.  Он  буркнул  им
"Добрый вечер, господа", - и  подошел  к  хозяину  справиться  о  комнате.
Предстояло разрешить трудную задачу: у кого,  черт  возьми,  осмелится  он
спросить, где помещается редакция "Невада уоркмен".
   - Да койка, пожалуй, найдется. Коммивояжер?
   - Да, - ответил Мак, - по книгам.
   У другого конца стойки стоял рослый мужчина с моржовыми  подусниками  и
разглагольствовал пьяным хныкающим голосом:
   - Дали бы мне волю, я б живо выкурил из города этих паршивцев, в рот им
всем дышло. Слишком  много  путается  в  это  дело  проклятых  законников.
Вышвырнуть  вон  сукиных  детей  -  и  дело  с  концом.  Будут  упираться,
пристрелить их - вот что я говорю начальнику, но тут сейчас же закопошится
все это дерьмо собачье -  сукины  дети  адвокаты  и  законники  со  своими
судебными приказами, хабеас корпус (*52) и бесконечными доводами. Черта ли
мне этот хабеас корпус.
   - Ладно, ладно, Джо, ты так им и скажи, - успокаивал его хозяин.
   Мак купил сигару и вышел на улицу с непринужденным видом. Не  успел  он
прикрыть дверь, как пьяный снова заревел:
   - Черта ли мне этот хабеас корпус.
   Уже почти стемнело. Ледяной ветер гулял по ветхим фанерным  постройкам.
Ноги вязли в грязи  глубоких  промоин.  Мак  обошел  несколько  кварталов,
поглядывая на неосвещенные окна. Он прошел по  всему  городу  -  нигде  ни
следа газетной редакции. Наконец, заметив, что третий  раз  проходит  мимо
той же китайской лавчонки, он убавил ходу и в нерешимости  остановился  на
перекрестке.
   В конце  улицы  над  городом  нависал  большой  холм,  весь  изрезанный
глубокими складками. На другой стороне улицы какой-то молодой  человек,  с
головой ушедший в поднятый воротник короткого просторного пальто, торчал у
потушенной витрины скобяной лавки. Маку он показался надежным малым, и  он
перешел к нему на другой тротуар.
   - Слушай, друг, не знаешь, где редакция газеты "Невада уоркмен"?
   - А на кой те она?
   Они поглядели друг другу в глаза.
   - Хочу видеть Фреда Хоффа... Я из Сан-Франциско, помогать  по  печатной
части.
   - Красная карточка есть?
   Мак вытащил членский билет ИРМ.
   - Есть и профсоюзный, если надо.
   - На кой... Ну это все ладно, но только как же это ты так? Будь я,  как
говорится, легавым, не миновать бы тебе закона.
   - Чтобы пробраться в город, я им наплел, что я коммивояжер  по  книжной
части.  Последние  деньги  истратил  на  сигару,  чтобы   только   держать
буржуйский тон.
   Парень засмеялся.
   - Ну ладно, товарищ. Я тебя проведу.
   - Да что у вас тут военное положение, что ли? - спросил Мак, идя за ним
по проулку меж двух заросших лопухом лачуг.
   - Они согнали к нам в город солдатню со всего штата Невада... Чертовски
тебе повезет, если не погонят тебя из  города,  как  говорится,  штыком  в
задницу.
   В конце проулка было маленькое, похожее на  картонку  строение  с  ярко
освещенными окнами. Молодые парни в шахтерских костюмах  или  комбинезонах
заполняли весь конец проулка, сидя на трех выщербленных ступенях.
   - Тут что у вас идет, картеж, что ли? - спросил Мак.
   - Это редакция "Невада уоркмен"... Слышь, меня зовут Бен Эванс, я  тебя
сейчас представлю всей братии...  Слушай,  вы,  ребята,  это  вот  товарищ
Мак-Крири... Он к нам из Фриско, наладить печатню.
   -  Действуй,  Мак,  -  сказал  детина   футов   шести-росту,   с   виду
лесоруб-швед, и так пожал руку, что у Мака кости затрещали.
   Фред Хофф в зеленом козырьке сидел за конторкой,  заваленной  гранками.
Он встал и протянул руку.
   - Ну, парень, как раз вовремя.  В  самое  пекло.  Они  засадили  у  нас
печатника, а надо выпускать вот эту листовку.
   Мак снял пальто  и  пошел  знакомиться  с  типографией.  Он  возился  у
наборной кассы, когда к нему вошел Фред Хофф и отвел его в угол;
   - Видишь, Мак, надо тебе  прежде  всего  объяснить,  что  здесь  у  нас
происходит... Курьезное, скажу тебе, положение... ЗФГ, как водится,  труса
празднует. И такая тут заварилась каша. На днях приезжал сюда сам Сэйнт, а
этот бездельник Меллени прострелил ему обе руки, и теперь тот отлеживается
в госпитале. Для них мы все равно что  болячка  на  шее,  потому  что  мы,
понимаешь, внедряем идею революционной солидарности. Мы уже сняли с работы
всю ресторанную прислугу и завербовали кое-кого из  ребят  на  рудниках...
Так вот теперь АФТ спохватилась, и они снарядили сюда  самого  прожженного
скеба шушукаться с шахтовладельцами в Монтесума-клубе...
   - Стой, Фред, не все сразу, - взмолился Мак.
   -  Ну  и  на  днях  у  нас  маленько   постреляли   перед   баром,   за
железнодорожной линией, и самому хозяину порядком попало,  а  двоих  ребят
засадили за это в тюрьму.
   - Да, дела...
   - И на той неделе приезжает и выступит у нас Большой Билл Хейвуд...  Ну
сам видишь, Мак, какие у нас тут дела... Мне вот во что  бы  то  ни  стало
надо состряпать статью... Ты у нас главный печатник и будешь,  как  и  все
мы, получать по семнадцати пятьдесят. Ты случаем статей не писал?
   - Нет.
   - Вот когда приходится жалеть, что не корпел  над  тетрадями  в  школе.
Черт, кабы мне да складно писать.
   - Знаешь что, будет свободная минута, дай-ка и я размахнусь на статью -
а вдруг выйдет,
   - Ну что же, Билл - тот нам, наверно,  чего-нибудь  напишет...  Он  это
умеет...
   Маку поставили койку тут же, позади машины. Прошла неделя,  прежде  чем
он смог  вырваться  в  гостиницу  за  своим  чемоданом.  Над  редакцией  и
типографией  был  длинный  чердак  с  временной  печкой  -  там  и   спало
большинство ребят. У кого были одеяла, те завертывались в одеяла;  у  кого
их не было - укутывались с головой в пиджаки, а беспиджачные  -  те  спали
как придется. В конце  комнаты  висел  длинный  лист  бумаги,  на  котором
крупным затейливым шрифтом отпечатан был устав.
   На  беленой  стене  редакции  кто-то  нарисовал  карикатуру:  рабочего,
помеченного буквами ИРМ, который давал пинка  в  зад  жирному  человеку  в
трубообразном цилиндре, с надписью: "Шахтовладелец". Над  рисунком  ребята
стали выводить слово "солидарность", но готово было только "солида".
   Однажды ноябрьским вечером Билл Хейвуд выступал в Союзе горняков. Мак и
Фред Хофф пошли, чтобы дать  отчет  о  его  выступлении  в  газете.  Среди
широкой  долины  город  казался  заброшенной,  старой  свалкой,   насквозь
продуваемой воющим ветром и хлещущей вьюгой.
   В зале было жарко и душно от испарений больших тел, табачной  жвачки  и
грубого сукна, которое годами впитывало запах лачуг,  керосиновую  копоть,
печную гарь, сальный чад и крепкий  дух  виски.  В  начале  митинга  народ
беспокойно ерзал, шаркая ногами и отхаркиваясь. Маку тоже было не по себе.
В кармане у него лежало письмо Мейси. Он знал его наизусть:

   Милый мой Фейни,
   случилось именно то, чего я так боялась. Ты знаешь,  о  чем  я  говорю,
дорогой мой муженек. Идет уже третий месяц, и я так боюсь, и  никого  нет,
кому бы я могла сказать об этом. Милый, приезжай сейчас же. Я  умру,  если
ты не приедешь. Честное слово, умру, и я так тоскую здесь без тебя  и  так
боюсь, что кто-нибудь заметит. И то уж нам  придется  куда-нибудь  уехать,
как только мы поженимся, и долго не возвращаться сюда. Если была  бы  хоть
какая-нибудь надежда найти работу, я приехала бы  к  тебе  в  Голдфилд.  Я
думаю, хорошо бы нам уехать в Сан-Диего. У меня там  есть  друзья,  и  они
говорили, что там чудесно, и там мы бы всем сказали, что давно женаты.  Ну
пожалуйста, приезжай, мой милый. Я так  без  тебя  тоскую,  и  так  ужасно
выносить все одной.
   Крестики - это все поцелуи.
   Любящая тебя жена, Мейси.
   +++++++++++++++

   Большой  Билл  говорил  о  солидарности  и  сплоченности  перед   лицом
правящего класса, и Мак в это время думал, как  поступил  бы  сам  Большой
Билл, окажись у него в такой беде любимая девушка.  Большой  Билл  сказал,
что пришло время строить новый мир в скорлупе старого и что рабочие должны
быть готовы взять в свои руки промышленность, которую они создавали  своим
потом и кровью.
   Когда он сказал: "Мы стоим за единый большой союз", все уоббли  в  зале
закричали и захлопали. Фред Хофф, хлопая, толкнул Мака:
   - Валяй, Мак, чтоб небу стало жарко.
   - Эксплуатирующие классы  будут  бессильны  перед  солидарностью  всего
рабочего класса. Солдаты - те же рабочие.  Поймут  они  историческую  роль
солидарности - и правящий класс не сможет заставить их расстреливать своих
братьев. Рабочие должны понять, что каждая  мелкая  схватка  за  повышение
заработка, за свободу слова, за  сносные  жизненные  условия  имеет  смысл
только как часть большого боя за революцию и кооперативное государство.
   Мак забыл о Мейси. К тому времени как  Большой  Билл  кончил  говорить,
мысли Мака уже забежали вперед, и, собственно, он не слышал конца речи, но
он весь пылал и кричал до изнеможения. Он и Фред Хофф кричали, коренастый,
скверно пахнувший шахтер-чех рядом с ними хлопал, одноглазый  поляк  сзади
них хлопал, и орава итальянцев  хлопала,  маленький  японец,  официант  из
Монтесума-клуба, хлопал,  и  саженного  роста  фермер,  который  пришел  в
надежде поглазеть на побоище, тоже хлопал.
   - Вот чешет, сукин сын, так чешет, - повторял он. - Штат Юта, говорю  я
вам, - вот где водятся настоящие мужчины. Я сам родом из Огдена, чуешь?..
   После митинга Большой Билл пошел в редакцию, шутил со всеми  и,  присев
за стол, тут же написал статью для газеты. Потом  вытащил  фляжку,  и  все
выпили, кроме Фреда Хоффа, которому не нравилось, что Большой Билл пьет  и
что пьют другие; а потом,  спустив  очередной  номер  в  машину,  все  они
улеглись спать, усталые, возбужденные и довольные.
   Проснувшись на другое утро, Мак вспомнил о  Мейси  в  снова  прочел  ее
письмо и долго сидел на краю койки, пока не поднялись товарищи. Он  окунул
голову в ведро ледяной воды из колодца, которая так замерзла за ночь,  что
ему пришлось плеснуть котелок кипятку, чтобы растопить толстую  корку;  но
он так и не избавился от неприятного  ощущения,  что  голову  ему  сжимает
точно обручем... Когда они вместе  с  Фредом  Хоффом  пошли  завтракать  в
китайскую закусочную,  он  заикнулся  было,  что  собирается  вернуться  в
Сан-Франциско и жениться.
   - Мак, ты не сделаешь этого, ты нам нужен здесь.
   - Но я же вернусь, Фред, честное слово, вернусь.
   - У рабочего на первом месте его долг  перед  классом,  -  сказал  Фред
Хофф.
   - Но как только ребенок родится и она сможет устроиться  на  работу,  я
вернусь. Ты ведь понимаешь, Фред. Не могу я оплатить больничные расходы из
своих семнадцати с половиной долларов в неделю.
   - Нужно было быть осторожней.
   - Но, черт возьми, Фред, я ведь тоже человек, как и все прочие. Что  ты
хочешь, сделать из нас преподобных истуканов, что ли?
   - У уоббли не должно быть ни жены, ни детей, пока не победит революция.
   - Но ведь я не складываю оружия, Фред... Я не продамся, клянусь  богом,
не продамся.
   Фред Хофф весь побледнел. Кусая губы, он встал из-за стола и  вышел  из
ресторана. Мак с тяжелым сердцем долго сидел на месте. Потом  он  пошел  в
редакцию "Уоркмен". Фред Хофф, согнувшись за столом, что-то усердно писал.
   - Слушай, Фред, - сказал Мак, - я останусь еще  на  месяц.  Сегодня  же
напишу об этом Мейси.
   - Я знал, что ты останешься, Мак, ты не из дезертиров.
   - Но только, старина, ты слишком многого от людей требуешь.
   - Слишком многого - и то чертовски мало, Мак, - сказал Фред Хофф.
   Мак пустил в машину новый рулон бумаги.
   Неделями, каждый раз как приходили от Мейси письма, он клал их не читая
в карман. В своих письмах он ободрял ее, писал, что приедет сейчас же, как
только найдут кого-нибудь ему на смену.
   Под рождество он прочитал все письма Мейси сразу. Все они были об одном
- они довели его до слез. Он не  хотел  жениться,  но  адски  трудно  было
прожить всю зиму в Неваде одному - а девок с него довольно. Он  не  хотел,
чтобы свои ребята видели его таким угрюмым, и пошел в пивную, куда  обычно
сходилась ресторанная прислуга. В дверях его обдал ревущий  столб  пара  и
пьяного пения. У входа он наткнулся на Бена Эванса.
   - Здорово, Бен, куда это тебя несет?
   - Иду, как говорится, выпить.
   - Вот и я тоже.
   - В чем дело?
   - Тошно чего-то до черта.
   Бен Эванс захохотал:
   - Вот как? Ну и мне тоже... а тут еще рождество.
   Они пропустили три рюмки, но в  баре  было  тесно  и  не  чувствовалось
праздника.  Тогда  они  взяли  пинту,  на  большее  не  хватило  денег,  и
отправились к Бену.
   Бен Эванс был смуглый, плотный, черноглазый брюнет, родом из Луисвилла,
Кентукки. Он кое-чему учился и был автомехаником. В комнате стоял  ледяной
холод. Они присели на койку, закутавшись в одеяла.
   - Да, вот и мы рождество встретили, - сказал Бен.
   - Скажи и за то спасибо, что нас не накрыл Фред Хофф, - усмехнулся Мак.
   - Фред на редкость хороший малый, честный, как стеклышко, и все  такое,
а только не дает парню погулять.
   - А я думаю, что, будь у  нас  побольше  таких,  как  Хофф,  скорее  бы
чего-нибудь добились...
   - Это конечно... Но, черт побери... Слушай, Мак,  претит  мне  вся  эта
история,  эта  стрельба  и  все  эти  молодчики  из  ЗФГ,  что  шляются  в
Монтесума-клуб и обхаживают проклятого вашингтонского скеба.
   - Да, но ведь никто из уоббли на это не пошел.
   - Так-то оно так, да слишком нас мало...
   - Тебе надо выпить, Бен, вот что.
   - Взять хоть эту проклятую  посудину  -  будь  в  ней,  как  говорится,
вдоволь, и были бы мы готовы, так нет, мало...  Вот  и  там,  будь  у  нас
достаточно таких, как Фред Хофф, была б у нас и революция, так нет,  таких
мало.
   Оба хлебнули из бутылки, и Мак сказал:
   - Слушай, Бен, случалось тебе обрюхатить девушку? Девушку,  которую  ты
по-настоящему любил?
   - Само собой, и не раз.
   - И это тебя не заботило?
   - Бог мой, Мак, да не будь  девка  последней  шлюхой,  разве  она  тебе
позволит?
   - Нет, я на это по-другому смотрю, Бен... Но, черт, сам  не  знаю,  что
мне делать... Очень, понимаешь, хорошая девушка, вот что...
   - Не верю я ни одной... Был у меня приятель, женился он на  такой  вот.
Водила его за нос и повсюду трезвонила, что  от  него  беременна.  Ну,  он
женился на ней, честь честью, а она оказалась чертовой шлюхой, и он еще от
нее сифон заполучил. Уж мне можешь верить... Любить их и менять их  -  это
для нашего брата самое подходящее дело.
   Они прикончили пинту. Мак вернулся в  редакцию  и  завалился  спать,  и
виски обжигало все внутренности. Ему приснилось, что жарким летним днем он
гуляет по полю с девушкой. Виски сладко жгло ему  рот,  пчелой  жужжало  у
него в ушах. Он не был уверен - Мейси ли  с  ним  или  чертова  шлюха,  но
только он чувствовал  прилив  теплоты  и  нежности;  а  она  говорила  ему
тоненьким, сладко обжигающим голоском: возьми меня, милый, и он  видел  ее
тело сквозь прозрачное газовое платье, и он склонился над ней, а  она  все
лепетала: возьми меня, милый, сладко обжигающим жужжаньем.
   - Эй, Мак, да проснешься ты когда-нибудь?
   Над ним, растирая лицо и шею полотенцем, стоял Фред Хофф.
   - Надо прибраться, прежде чем привалит сюда народ.
   Мак присел на койке.
   - А в чем дело?
   Его не мутило, но чувствовал он себя плохо, и это сразу было видно.
   - Надрызгался-таки вчера вечером?
   - Был грех, Фред... Пропустили малость, но ведь...
   - Слышал, слышал, как  ты,  укладываясь  спать,  топтался  тут,  словно
соглашатель.
   - Слушай, Фред, что ты мне нянька, что ли? Сам не маленький.
   - Вам всем нянька нужна,  вот  что...  Хоть  бы  потерпели,  покуда  мы
выиграем стачку, и тогда уже начинали вашу пьянку и возню с девками.
   Мак сидел на краю койки, зашнуровывая ботинки.
   - Да какого черта мы все тут торчим? Для поправленья здоровья, что ли?
   - Вот и я не знаю, какого черта торчит тут большинство из вас, - сказал
Фред "Хофф и вышел, хлопнув дверью.
   Через несколько дней подвернулся еще один парень, знакомый с линотипом,
и Мак уехал из Голдфилда. Он продал за пять долларов чемодан и праздничный
костюм и вскочил на состав платформ, груженных рудой, который доставил его
в Ладлоу. В Ладлоу он прополоскал рот  от  марганцевой  пыли,  пообедал  и
немного почистился. Он страшно торопился скорее  доехать  до  Фриско:  все
время его преследовала мысль,  что  Мейси  может  покончить  с  собой.  Он
страстно хотел ее видеть, быть подле нее, ощутить, как бывало, ее  пальцы,
поглаживавшие его руку, в то время как  они  болтали,  прижавшись  друг  к
другу... После всех этих студеных, пыльных месяцев в Голдфилде он нуждался
в женской ласке. Билет до Фриско стоил одиннадцать долларов десять центов,
а у него в кармане было четыре доллара да несколько медяшек. Он попробовал
поставить доллар в игорной какого-то кабачка, но  тут  же  проиграл,  весь
похолодел от испуга и ушел.





   Профессор Феррер бывший директор Современной школы в Барселоне которого
судили как главного вдохновителя недавней революционной вспышки приговорен
к смертной казни и  будет  расстрелян  в  среду  если  приговор  не  будет
отменен.
   Кук все еще возлагает надежды на эскимосов говорят что внутренняя часть
острова Лусона самое красивое место во всем мире ЧУДАКИ  СНОВА  ТОЛКУЮТ  О
ПОЛЮСЕ.

   Не хороните среди прерий
   Где иссохнет мой прах, без огня сгорит
   Где койот будет выть от зари до зари.

   Соратники Джипси атакуют твердыню греха.
   Великие люди нации в ожидании  летнего  отдыха  на  воде  Женский  клуб
города Энглвуда предпринял  поход  за  очищение  драмы  Евангельские  силы
тысячными дружинами прорвались в толпу заполнившую набережные  при  обыске
найдено 3018 долларов он арестован ЖЕРТВУЕТ МИЛЛИОН  НА  БОРЬБУ  С  ЖУЧКОМ
Джипси  Смит  созывает  ангелов-хранителей  в  торжественное  шествие   по
кварталу греха.
   Кесарево сечение спасло жизнь ребенка после самоубийства матери
   с мужеством вызвавшим  слезы  на  глаза  12-ти  солдат  наряженных  для
расстрела Франсиско Феррер дошел сегодня утром до  ямы  готовой  поглотить
его тело после рокового залпа.
   Смертельный прыжок. Автомобиль в реке.





   Пеннипеккеры ходили в пресвитерианскую церковь  и  девочки  Пеннипеккер
пели ледяными, резкими сопрано в хоре и все кланялись друг другу при входе
в церковь и снаружи летние листья деревьев зеленые желтые голубые кивали в
окна и все мы гуськом пробирались к своим  скамьям  и  я  спросил  мистера
Пеннипеккера он был церковным старостой Кто такие Молли Магуайры? (*54)
   Белка цокала на дубу но девочки Пеннипеккер и  все  молодые  девушки  в
праздничных шляпках пели псалом Кто такие Молли Магуайры?  Древние  жуткие
ирландские преданья, простреленные стены амбара заброшенные  шахты  черные
силуэты копров заросшие травою отвалы Кто такие Молли Магуайры?
   Но было слишком поздно нельзя разговаривать  в  церкви  и  все  молодые
девушки их праздничные шляпки и нарядные розовые  зеленые  желтые  голубые
платья и цоканье белки Кто такие Молли Магуайры? и не успел  я  опомниться
как началось причастие и я хотел сказать что я не был  крещен  но  у  всех
были закрыты глаза когда я начал шептать священнику.
   Причастие было виноградный сок  в  маленьких  стаканчиках  и  маленькие
кусочки черствого хлеба и надо было проглотить  хлеб  и  платком  вытереть
губы и принять набожный  вид  и  маленькие  стаканчики  смешно  чмокали  и
притихшая церковь посреди  солнечного  ярко-голубого  воскресенья  посреди
кивающих листьев и запах жаркого из  белого  домика  и  голубой  спокойный
воскресный дымок от плит где шипят и румянятся цыплята и оладьи  и  густая
подливка поставлена на край чтоб не остыла.
   Посреди  белок  и  копров  посреди  голубого  летнего   пенсильванского
воскресенья маленькие  стаканчики  чмокают  когда  пьешь  последние  капли
причастия и по спине бегали мурашки а не поразит меня молния за то  что  я
ем хлеб и пью вино причастия я неверующий и некрещеный и не пресвитерианец
и кто такие Молли Магуайры? всадники в масках ночью всаживали пули в стены
амбаров ночью зачем скакали они древней жуткой ирландской ночью?
   Служба кончилась и все гуськом выбирались со  своих  мест  и  кланялись
друг другу при выходе и после причастия все были голодны но я почти не мог
есть и по спине бегали  мурашки  пугали  всадники  в  масках  ночью  Молли
Магуайры.





   поплатился отличиями за пьянство.

   Не хороните среди прерий
   Но предсмертною волею пренебрегли
   И схоронили средь чуждой земли.
   Директор колледжа отрицает поцелуи

   Трое из них отведав консервов скончались дуговые фонари  осветят  самые
темные уголки Чикаго.
   Потом мужество вернулось к нам потому что мы знали что  помощь  близка,
мы снова принялись отчаянно кричать но не были  уверены  что  нас  слышат.
Потом нас откопали и я потерял сознание. Все ночи и дни проведенные  здесь
были забыты и  я  крепко  заснул.  ВЕЧЕРНИМ  ГОЛОСОВАНИЕМ  РЕШИТСЯ  СУДЬБА
АЛЬТМАНА

   Идет четвертый день как мы похоронены здесь. Так по  крайней  мере  мне
кажется но часы у нас остановились. Сидим в темноте потому что съели  воск
из рудничных ламп. Я съел еще весь свой жевательный табак кусок попавшейся
коры и принялся за сапоги.  Удается  только  жевать  их.  Надеюсь  что  ты
разберешь это. Умирать мне не страшно.  О  пресвятая  дева  смилуйся  надо
мною. Думаю  что  теперь  пришла  моя  очередь.  Ты  знаешь  все  что  нам
принадлежит. Мы вместе работали чтобы добыть все это и  теперь  все  твое.
Такова моя воля и ты должна ее исполнить. Ты была мне  хорошей  женой.  Да
сохранит тебя пресвятая дева. Надеюсь что это когда-нибудь дойдет до  тебя
и ты разберешь что тут написано. Здесь очень тихо и не знаю что  случилось
с товарищами. До свиданья пока небо не соединит нас.
   Джо Пигати.

   Нахал пристававший к девушкам публично выпорот
   герой газетчик спас троих СПРОС НА СТРАУСОВ

   И в ящике тесном - шесть футов на три
   Гниет он, бедняга, среди прерий.





   Мак вышел за пути к водокачке, чтобы  дождаться  товарного,  На  пустом
бидоне из-под керосина сидел старик. Его шляпа и продранные штиблеты  были
пепельно-серые от пыли; он сидел, весь  сжавшись  и  уткнув  голову  между
колен, и не шевелился, пока Мак не подошел вплотную. Мак  присел  рядом  с
ним. От старика шел тяжелый запах лихорадочного пота.
   - В чем дело, отец?
   - Крышка, вот что... У меня всю жизнь было неладно с легкими, а  теперь
вот, должно быть, пристукнуло.
   Рот его свела  гримаса  боли.  Он  опять  уронил  голову  между  колен,
беспомощно ловя воздух ртом,  как  задыхающаяся  рыба.  Переведя  дух,  он
сказал:
   - Как вздохну - грудь словно бритвой раскраивает.  Побудь  около  меня,
ладно?
   - Ну конечно, - сказал Мак.
   - Послушай, я хочу на Запад, где деревья и все зелено.  Ты  помоги  мне
взобраться  на  какой-нибудь  поезд...  А  то  ослаб  я,  не  удержусь  на
подножке... Только не давай  мне  ложиться...  Кровь  горлом  пойдет,  как
только лягу, понимаешь...
   У него снова перехватило дыхание.
   - У  меня  найдется  несколько  долларов.  Может  быть,  улажу  дело  с
кондуктором.
   - Ты что-то говоришь не как бродяга.
   - Я печатник. Спешу как можно скорей в Сан-Франциско.
   - Рабочий? Да чтоб я работал, как сукин сын. Слушай,  друг...  Вот  уже
семнадцать лет как я не работаю.
   Подошел поезд, и паровоз, шипя, остановился у водокачки.
   Мак помог старику подняться на ноги и прислонил его к стенке платформы,
груженной частями машин под брезентом. Он видел, что машинист с помощником
смотрят на них с паровоза, но они ничего не сказали.
   Когда поезд тронулся, жестоко задуло. Мак снял пиджак  и  подложил  его
старику под голову, чтобы немного ослабить толчки  болтавшейся  платформы.
Старик сидел, закрыв глаза и откинув назад голову. Мак не знал -  умер  он
или еще жив.
   Наступила ночь. Мак ужасно промерз и, весь  дрожа,  забился  в  складки
брезента в другом углу платформы.
   Чуть стало светать, Мак очнулся, стуча зубами от холода. Поезд стоял на
запасном пути. Ноги у него  так  застыли,  что  он  долгое  время  не  мог
подняться. Наконец он пошел взглянуть на старика, но долго не мог  понять,
жив тот или мертв. Рассветало, и восток разгорался, словно  край  железной
полосы в кузне. Мак соскочил на землю и пошел  вдоль  поезда  к  тормозной
будке.
   Кондуктор дремал возле самого фонаря. Мак сказал ему, что на  одной  из
платформ помирает старый бродяга. У кондуктора в кармане  теплого  пальто,
висевшего на стене будки, нашлась небольшая фляжка виски. Они вместе пошли
вдоль поезда. Когда они  добрались  до  платформы,  уже  совсем  рассвело.
Старик лежал, свалившись на бок, Лицо у него было белое и строгое,  как  у
статуй генералов Гражданской войны.
   Мак расстегнул пиджак и заношенную, рваную рубашку и  приложил  руку  к
груди. Она была холодна и безжизненна, как доска. Когда он  вытащил  руку,
на ней была липкая кровь.
   - Кровоизлияние, - пренебрежительно щелкнув языком, сказал кондуктор.
   Он сказал, что тело нужно снять с поезда. Вдвоем  они  положили  его  в
канаву возле груды балласта и накрыли ему лицо  шляпой.  Мак  спросил,  не
найдется ли лопаты, чтобы  не  оставлять  тело  на  расклев  ястребам,  но
кондуктор сказал, что железнодорожные обходчики подберут и похоронят  его.
Он взял Мака к себе в будку, дал ему выпить виски и  заставил  рассказать,
как умер старик.
   Мак добрался до Сан-Франциско.  Сначала  Мейси  встретила  его  едко  и
холодно, но, после того как они поговорили, она нашла, что  он  похудел  и
обносился, как бродяга, расплакалась и расцеловала его. Они пошли  в  банк
взять ее сбережения, купили Маку костюм, пошли в Ситихолл  и  расписались,
не сказав ни слова ее родне. Оба они были очень счастливы, уезжая  поездом
в Сан-Диего, где нашли  меблированную  комнату  с  кухней  и  где  сказали
хозяйке, что они уже год как женаты. Они телеграфировали родным Мейси, что
уехали провести здесь медовый месяц и скоро вернутся.
   Мак получил работу в типографии, и они стали делать взносы на  домик  в
Пасифик-Биче.
   Условия работы были неплохие, и Мак был счастлив своей тихой  жизнью  с
Мейси. В конце концов с него было довольно скитаний. Когда Мейси  легла  в
больницу, Маку пришлось выпросить жалованье вперед за два месяца. Но  даже
с  этими  деньгами,  чтобы  оплатить   докторские   счета,   им   пришлось
перезаложить свой пай на  домик.  Родилась  голубоглазая  девочка,  и  они
назвали ее Розой.
   Жизнь в Сан-Диего была  безоблачная  и  спокойная.  Утром  Мак  поездом
уезжал на работу, поездом же возвращался домой к вечеру, а по воскресеньям
возился по хозяйству возле дома или сидел где-нибудь на пляже  с  Мейси  и
ребенком. Выходило так, что теперь он должен во всем уступать Мейси за то,
что заставил ее так много перенести до свадьбы. На  следующий  год  у  них
родился еще один ребенок, и Мейси после родов долго лежала в больнице, так
что теперь его заработка хватало только на то, чтобы покрывать проценты по
долгам, и  ему  постоянно  приходилось  убеждать  лавочника,  молочника  и
булочника потерпеть до следующей получки. Мейси выписывала кучу журналов и
постоянно требовала все новых  покупок  -  пианолу,  электрическую  плиту,
холодильник. Ее братья хорошо зарабатывали в Лос-Анджелесе по  перепродаже
домов, и родные ее выходили в люди. Каждый раз, как она  получала  от  них
письма, она приставала к Маку, чтобы он потребовал у хозяина прибавки  или
перешел на более выгодную работу.
   Когда случалось, что кто-нибудь из уоббли в городе нуждался  в  деньгах
или собирали деньги на стачечный фонд или еще на что-нибудь, он с радостью
помог бы долларом-другим, но не решался дать много из  боязни,  что  Мейси
узнает. Каждый раз, как она находила в доме "Эппил  ту  ризн"  или  другую
какую-нибудь революционную  газету,  она  сейчас  же  сжигала  их,  и  они
ссорились и ходили надутые и несколько дней отравляли  друг  другу  жизнь,
пока Мак не решил, что протестовать напрасно, и ничего уж не  говорил  ей.
Но это так отчуждало их, как если бы она ревновала его к другой женщине.
   Как-то в субботу, оставив детей  на  попечение  соседки,  Мак  и  Мейси
отправились  в  театр;  по  дороге  они  заметили  толпу,  собравшуюся  на
перекрестке у аптеки Маршалла. Мак протискался в середину. Худой  юноша  в
куртке из синей парусины  стоял,  плотно  прижавшись  спиной  к  фонарному
столбу с пожарным сигналом, и читал  Декларацию  независимости:  "Когда  в
историческом ходе событий..." Сквозь толпу протолкался  полисмен  и  велел
ему  уходить.  "Неотъемлемое  право...   свободной   жизни   и   всеобщего
благополучия..."
   Теперь уже было два полисмена. Один держал юношу  за  плечи  и  пытался
оторвать его от столба.
   - Пойдем, Фейни, мы опоздаем к началу спектакля, - твердила Мейси.
   Мак слышал, как один полисмен говорил другому:
   -  Эй,  сбегай,  достань  напильник.  Выдумал  тоже,  мерзавец  этакий,
приковать себя к столбу.
   В это время Мейси удалось оттеснить его к театральной  кассе.  В  конце
концов, он ведь обещал сводить ее в театр, и она всю зиму нигде  не  была.
Уходя, он увидел, как полисмен  размахнулся  и  ударил  юношу  кулаком  по
челюсти.
   Мак весь вечер просидел в темном душном театре. Он не видел  того,  что
происходило на сцене. Он не разговаривал с Мейси. Он сидел, и под ложечкой
у него сосало. Ребята, должно быть, ведут борьбу за свободу слова  в  этом
городе.
   Время от времени  он  вглядывался  в  лицо  Мейси,  освещенное  тусклым
отсветом сцены. Оно слегка расплылось и своей сытой округлостью напоминало
сидящую у теплой печки кошку, но она и сейчас еще была хороша. Она уже все
забыла и, безмятежно счастливая, глядела на сцену; рот ее был  полуоткрыт,
глаза горели, как у девочки, попавшей на вечеринку. "Да,  я  уже  продался
сукину отродью", - про себя повторял он.
   Последним номером было выступление Евы Тонгуэй. Гнусавый голос, певший:
"Я - Ева Тонгуэй, мне все равно", вывел его из  угрюмого  оцепенения.  Все
вдруг стало ему  понятно  и  ясно:  аляповатая  позолота  авансцены,  лица
публики в ложах, ряды голов перед  ним,  назойливое  смешение  янтарных  и
голубых бликов на сцене, костлявая женщина, мечущаяся  в  радужном  кольце
прожекторов...

   В газетах пишут - я безумна,
   А... мне... все равно.

   Мак встал.
   - Мейси, я пойду домой. Ты досмотри до конца. Мне что-то нехорошо.
   Не дожидаясь ответа, он протиснулся мимо соседей и выскользнул в проход
к двери. На улице было обычное субботнее оживление. Мак все ходил и  ходил
кругом по портовым кварталам. Он не знал даже, где помещается комитет ИРМ.
Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Проходя мимо  отеля  "Брюстер",  он
почуял запах пива. Надо выпить, вот что, а не то и рехнуться недолго.
   На следующем перекрестке он зашел в бар и  залпом  выпил  четыре  рюмки
виски. Бар был битком набит; здесь пили, ссорились, говорили  о  бейсболе,
чемпионах, матчах, Еве Тонгуэй и ее  танце  Саломеи.  Рядом  с  ним  стоял
высокий краснолицый детина  в  широкополой,  сбитой  на  затылок  фетровой
шляпе. Когда Мак потянулся за пятым стаканом, тот тронул  его  за  руку  и
сказал:
   - Если ничего не имеете против, приятель, считайте этот  за  мной...  Я
сегодня гуляю.
   - Спасибо, а вот этот глядит на вас.
   - У вас такой, если позволите сказать, вид, приятель, словно вы  хотите
сразу проглотить весь бочонок и не оставить ни капли никому из нас.  А  не
хватить ли нам для разнообразия по кружке пива?
   - Ладно, - сказал Мак. - Пиво так пиво.
   - Меня зовут Мак-Крири, - сказал рослый детина, - только  что,  знаете,
продал весь свой урожай фруктов. Я, знаете, из-под Сан-Джесинто.
   - А ведь меня тоже зовут Мак-Крири, - сказал Мак.
   Они горячо пожали друг другу руки.
   - Вот, клянусь богом, совпадение... Мы,  должно  быть,  в  родстве  или
вроде того... Вы, приятель, откуда?
   - Я сам из Чикаго, но родственники мои - ирландцы,
   -  Мы   с   Востока,   из   штата   Делавэр...   Но   они   из   старой
шотландско-ирландской семьи.
   Выпили и за родство. Потом пошли в другой бар, где уселись в уголке  за
столом и разговорились. Рослый детина рассказывал о своем ранчо, об урожае
абрикосов и что жена его болеет - так и не встает, бедняжка, с  кровати  с
самых родов.
   - Я к ней очень привязан, к своей  старухе,  но  что  же  тут  поделать
здоровому парню? Нельзя же, в самом деле,  оскопиться,  только  чтоб  быть
верным жене.
   - Я свою очень люблю, - сказал Мак, -  у  нас  чудесные  детишки.  Розе
четыре, и она уже пробует читать, а Эд - тот еще только начинает ходить...
Но, черт, раньше, пока я не был женат, я думал, что чего-нибудь  стою.  Не
то чтобы я считал себя чем-нибудь особенным... Ну да вы понимаете.
   - Знаю, приятель, я и сам то же чувствовал, когда был молод.
   - Мейси - славная женка, и я с каждым  днем  ее  все  больше  люблю,  -
сказал Мак, чувствуя, как теплая неодолимая  волна  нежности  захлестывает
его, как это бывало иногда субботними вечерами,  когда  он  помогал  Мейси
купать и  укладывать  ребят,  и  комната  бывала  полна  пару  от  детской
ванночки, и глаза его ненароком встречались с ее глазами, и никуда  им  не
надо было идти, и только и было на свете что их двое.
   Фермер из-под Сан-Джесинто начал петь:

   Жена к родным уехала -
   Ур-ра! Ур-ра!
   Люблю жену, но без нее
   Как с плеч гора (*55).

   - А ну его к черту! - сказал Мак. - Чтоб совесть  была  спокойна,  надо
работать не только на себя да на жену с ребятами.
   - Вот совершенно с вами согласен, приятель, до точки, каждый за себя, а
кому не везет - тех к чертовой матери.
   - А, черт, - сказал Мак. - Я бы хотел снова стать бродягой или  быть  с
ребятами в Голдфилде.
   Они все пили и пили, и закусывали, и  снова  пили  -  все  время  виски
вперемежку с пивом, и фермер из-под Сан-Джесинто отыскал  номер  телефона,
по которому он вызвал девочек, и они купили бутылку виски и отправились  к
ним на квартиру, и фермер из-под Сан-Джесинто посадил по девице на  каждое
колено и распевал: "Жена к родным уехала".
   Мак сидел в углу, рыгая, и голова  у  него  бессильно  моталась;  потом
вдруг его  охватила  жгучая  злоба  -  он  вскочил,  опрокинув  столик  со
стеклянной вазой.
   - Мак-Крири, - сказал он. - Не место здесь рабочему и  революционеру...
Я - уоббли, черт побери. Я пойду и вместе с ними буду драться  за  свободу
слова.
   Его тезка распевал, не обращая на него  внимания.  Мак  вышел,  хлопнув
дверью. Одна из девиц побежала за ним, тараторя о  разбитой  вазе,  но  он
двинул ее по лицу и вышел на  пустую  и  тихую  улицу.  Светила  луна.  Он
пропустил последний поезд, и ему пришлось возвращаться пешком.
   Придя домой, он нашел Мейси на крылечке. Она сидела и плакала.
   - А я тебе приготовила такой вкусный ужин, - твердила она, и  глаза  ее
смотрели едко и холодно, совсем как в тот раз перед  женитьбой,  когда  он
вернулся из Голдфилда.
   На  следующий  день  его  несло,  и  голову  разламывало  от  боли.  Он
подсчитал, что израсходовал пятнадцать долларов, чего он никак не мог себе
позволить. Мейси  с  ним  не  разговаривала.  Он  не  вставал  с  постели,
ворочался с боку на бок, чувствуя себя несчастным и желая одного - спать и
не просыпаться больше.
   Вечером к ужину пришел Билл, брат Мейси. Как только  он  вошел  в  дом,
Мейси стала разговаривать с Маком  как  ни  в  чем  не  бывало.  Ему  было
неприятно, он чувствовал, что это она делает только для того,  чтобы  Билл
не догадался, что они поссорились.
   Брат Мейси был крепко скроенный светловолосый мужчина с налитой  кровью
шеей, уже слегка оплывавшей жирком. Он сидел за столом,  поглощал  тушеное
мясо и маисовые  лепешки,  приготовленные  Мейси,  и  разглагольствовал  о
строительной горячке в Лос-Анджелесе. Он раньше был машинистом,  пострадал
при крушении, и ему посчастливилось несколько раз сорвать знатные куши  за
участки, которые он купил на свое пособие  по  инвалидности.  Он  старался
убедить Мака бросить службу в Сан-Диего и переехать к нему.
   - Ради Мейси я тебя, так и быть, поставлю на ноги, - без устали твердил
он. - И через десять лет ты будешь богатым человеком, каким и я  собираюсь
стать, только в гораздо меньший срок... Теперь как раз самая пора для  вас
с Мейси пробиваться в люди, пока вы еще молоды, а то будет  поздно  и  Мак
так и останется рабочим на всю жизнь.
   Глаза у Мейси разгорелись.  Она  принесла  слоеный  шоколадный  торт  и
бутылку сладкого вина. Щеки у  нее  пылали,  и  она  все  время  смеялась,
показывая мелкие жемчужные зубы. Никогда еще со времени  первых  родов  не
была она так привлекательна. Рассказы Билла о  деньгах,  видимо,  опьяняли
ее.
   - Ну а если я не хочу богатеть... Ты знаешь,  что  говорил  Джин  Дебс:
"Хочу подыматься в рядах, а не из рядов", - сказал Мак.
   Мейси и Билл захохотали.
   - Тому, кто такую чушь мелет, одна  дорога  -  в  сумасшедший  дом,  уж
поверь ты мне, - сказал Билл.
   Мак вспыхнул и промолчал.
   Брат Билл отодвинул кресло, прочистил глотку и начал важным тоном:
   - Слушай, Мак... Я еще побуду у вас, чтобы приглядеться к положению дел
в городе, но только кажется мне, что место  у  вас  гиблое...  Вот  что  я
предлагаю...  Ты  знаешь  мое  мнение  о  Мейси...  По-моему,  она   самая
очаровательная женушка на свете. Моя жена ей в подметки не годится...  Так
вот... предложение мое  такое.  На  Приморской  авеню  я  купил  несколько
чудеснейших  домиков  в  колониальном  стиле:  на  самой  шикарной  улице,
двадцать пять футов по фасаду и футах в ста  от  тротуара.  Я  их  еще  не
пристроил, а выложил я за них пять тысчонок чистоганом. Через год или  два
туда никто из нас и носу не покажет. Это будет улица миллионеров... Ну так
вот, если ты хочешь такой дом для Мейси, слушай, что я могу сделать... Я с
тобой обменяюсь участками, взяв на себя все расходы по оформлению сделки и
по закладным, которые я придержу у себя, чтобы они не  уходили  из  семьи,
так что тебе вряд ли придется делать взносы значительно больше теперешних,
но зато ты будешь на дороге к успеху.
   - О Билл, голубчик, - вскрикнула Мейси, обежала стол и поцеловала его в
макушку, потом уселась на ручку кресла и принялась болтать ногами.
   - Ну, это дело надо обмозговать, - сказал Мак. - Чертовски мило с твоей
стороны.
   - Фейни, я  не  ожидала  от  тебя  такой  неблагодарности  к  Биллу,  -
огрызнулась Мейси. - Ну конечно, мы согласны.
   - Нет, он совершенно прав, - возразил Билл, -  такое  предложение  надо
обдумать. Но только не забывайте при этом всех выгод:  хорошая  школа  для
детишек, более утонченная среда и растущий,  как  на  опаре,  живой  город
вместо этой дыры и, главное, перспектива выйти в люди,  вместо  того  чтоб
оставаться ничтожным поденщиком.
   И месяц спустя Мак переехал в Лос-Анджелес. На издержки по  переезду  и
меблировке Маку пришлось занять пятьсот долларов. К довершению всего  Роза
подхватила корь, и счета докторов все росли. Мак не мог найти работы ни  в
одной из газет. В местном комитете, куда он перевелся,  и  без  него  было
десять безработных печатников.
   Озабоченный, он целыми днями бродил по городу. Ему больше  не  хотелось
сидеть дома. С Мейси они теперь никак не могли поладить.  Мейси  только  и
думала о том, как все хорошо у брата Билла, какие  платья  шьет  себе  его
жена Мэри-Вирджиния, как они воспитывают детей, какую чудесную пианолу они
купили. А Мак сидел где-нибудь на  скамейке  в  городском  парке  и  читал
"Эппил ту ризн", "Индастриал уоркер" и местные газеты.
   Однажды он заметил, что из кармана у  соседа  торчит  тоже  "Индастриал
уоркер". Они долго сидели на скамейке рядом, потом вдруг его осенило.
   - Послушай, да ты не Бен Эванс?
   - Он самый, Мак, будь я проклят... Что с тобой, парень, ты  мне  что-то
не нравишься.
   - Пустяки, попал в переделку.
   - Ну и меня сейчас тоже, как говорится, поприжало.
   Они  долго  разговаривали.  Потом  пошли  выпить  кофе  в  мексиканский
ресторанчик, где бывали свои  ребята.  К  ним  подсел  белокурый  юноша  с
голубыми  глазами,  который  говорил  по-английски  с  акцентом.   Мак   с
изумлением узнал, что он мексиканец. Вокруг только и говорили  о  Мексике.
Мадеро поднял восстание. Со дня на день  ожидалось  падение  Диаса  (*56).
Повсюду пеоны уходили в горы, сгоняя богатых помещиков с их земель.  Среди
городских рабочих ширилась  анархистская  пропаганда.  В  ресторане  стоял
теплый запах  чили  (*57)  и  пережженного  кофе.  На  каждом  столе  были
ярко-красные и ярко-розовые бумажные цветы, и из-за них то и дело сверкали
белые зубы  перешептывающихся  бронзовых  и  коричневых  лиц.  Кое-кто  из
мексиканцев  входил  в  ИРМ,  но  большинство  были  анархисты.  Толки   о
революции, странно звучащие названия - все  пробуждало  в  нем  радость  и
жажду приключений, возвращало цель жизни, как во время скитаний с Айком.
   - Слышь, Мак, а не двинуть ли нам в Мексику, поглядеть, правда ли,  что
толкуют про эту revolucion, - подзадоривал его Бен.
   - Эх, если б не детишки... Черт! Прав был Фред Хофф, когда ругал  меня,
говоря, что революционер не должен жениться.
   Случайно Мак получил работу на линотипе в "Таймсе", и дела  дома  пошли
как будто лучше, но у него никогда не было ни цента в кармане, так как все
шло на уплату долгов и процентов по закладной. Работа была  ночная,  и  он
почти не видел Мейси и детей. По воскресеньям Мейси обычно уходила в гости
к брату Биллу, а он с Розой ходил гулять пешком или же возил ее  за  город
на трамвае. Это были лучшие часы недели.  В  субботу  вечером  он  изредка
ходил послушать лекцию или потолковать с товарищами по комитету ИРМ, но не
рисковал часто встречаться с революционерами из опасения потерять  работу.
Ребята считали его ненадежным, но уважали его как старого работника.
   Изредка из писем Милли он узнавал о здоровье Дяди Тима. Она вышла замуж
за некоего Коэна, который служил бухгалтером в одной из контор на  бойнях.
Дядя Тим жил вместе с ними. Маку очень бы хотелось  взять  его  к  себе  в
Лос-Анджелес, но он знал, что  из-за  этого  опять  будут  неприятности  с
Мейси. Письма Милли были нерадостны. Так странно, писала она, быть замужем
за-евреем. Дядя Тим все хворает. Доктор говорит, что это от вина; но стоит
дать старику денег, и он сейчас же пропивает их. Ей так бы хотелось  иметь
детей. Фейни счастливец - у него  такие  чудесные  детишки.  А  Дядя  Тим,
должно быть, теперь недолго протянет.
   В тот самый день, когда газеты принесли  весть  об  убийстве  Мадеро  в
Мехико, Мак получил телеграмму от Милли, что  Дядя  Тим  умер  и  чтоб  он
прислал  денег  на  похороны.  Мак  пошел  в  сберегательную  кассу,  взял
пятьдесят три доллара семьдесят пять  центов,  которые  были  отложены  на
оплату учения детей, и перевел  Милли  по  телеграфу  пятьдесят  долларов.
Мейси узнала об этом только в день рождения  дочери,  когда  она  пошла  в
кассу вносить пять долларов, подаренные братом Биллом.
   Вечером, когда, отперев дверь английским ключом, Мак вошел в  дом,  его
изумило, что передняя была освещена.  Мейси  в  ожидании  его  дремала  на
кушетке, прикрытая пледом. Он рад был, что она еще  не  легла,  и  подошел
поцеловать ее.
   - Почему не спишь, крошка? - спросил он.
   Она оттолкнула его и резко вскочила.
   - А, вор, - взвизгнула она. - Я не могла уснуть, прежде  чем  не  скажу
тебе в глаза, что я о тебе думаю. Теперь я  знаю.  Ты  мотаешь  деньги  на
водку или на женщин. Вот почему тебя никогда нет дома.
   - Мейси, успокойся, дорогая...  Ну  в  чем  же  дело,  давай  поговорим
спокойно.
   - Я потребую развода, вот что. Вор... На свои попойки - красть деньги у
собственных детей... у собственных крошек.
   Мак выпрямился и сжал кулаки. Он говорил очень спокойно,  хотя  губы  у
него дрожали.
   - Мейси, я имел полное  право  распоряжаться  этими  деньгами...  Через
неделю-две я положу столько же, если не больше, и не твое это дело.
   - В кои-то веки удалось тебе скопить пятьдесят долларов, так мало того,
что ты не можешь обеспечить приличное существование жене и детям,  ты  еще
последний кусок вырываешь у бедных, невинных крошек.
   Мейси разразилась рыданиями.
   - Мейси, довольно... с меня хватит.
   - И с меня тоже хватит  и  тебя,  и  твоей  безбожной  социалистической
болтовни. Это никого еще до  добра  не  доводило...  а  все  твои  мерзкие
бродяги, с которыми ты шляешься... Боже мой, и  зачем  только  я  за  тебя
вышла? И не вышла бы никогда, ни за что не вышла  бы,  если  б  только  не
попалась в тот раз.
   - Мейси, не говори со мной так.
   Мейси пошла прямо на него с  широко  раскрытыми,  лихорадочно  горящими
глазами:
   - Дом на мое имя, не забывай этого.
   - Ладно, понял.
   И еще не зная, что делает, он уже хлопнул за собой дверью и зашагал  по
тротуару. Начинался дождь. Каждая капля  оставляла  в  уличной  пыли  след
величиной с серебряный доллар. При свете дугового  фонаря  это  напоминало
искусственный дождь на сцене.
   Мак шагал, не разбирая дороги. Промокший до нитки, он все шел и шел.
   На одном углу ему попалось несколько пальм,  под  которыми  можно  было
хоть немного укрыться. Весь дрожа, он долго стоял под ними. Он  готов  был
плакать, вспоминая о теплой нежности Мейси, когда, вернувшись с работы  из
грохочущей, промозглой печатни, он проскальзывал, откинув одеяло,  к  ней,
сонной, в кровать; ее грудь, очертания которой  он  ощущал  сквозь  тонкую
ткань ночной рубашки; кроватки детишек на веранде; и он нагибается  к  ним
поцеловать их теплые головки.
   - Ну и хватит с меня, - сказал он вслух, как будто обращаясь к  кому-то
другому.
   Только теперь вернулась к нему способность думать.
   - Я свободен, могу снова  повидать  свет,  служить  рабочему  движению,
опять бродяжить.
   В конце  концов  он  направился  к  Вену  Эвансу.  Долго  не  удавалось
достучаться. Когда ему наконец открыли, Бен сидел на койке и пучил на него
бессмысленные спросонья глаза.
   - Что за черт?
   - Видишь, Бен, я только что ушел из дому... Я еду в Мексику.
   - Да что, за тобой фараоны? Черт дери, нашел тоже куда приходить.
   - Не бойся, всего-навсего - жена.
   Бен захохотал.
   - А, вот оно что.
   - Слушай, Бен, поедем со мной в Мексику, поглядим революцию.
   - Да что тебе там делать, в Мексике?.. Меня ребята  выбрали  секретарем
комитета 257... Надо оставаться и зарабатывать свои семнадцать  пятьдесят.
Послушай, да с тебя течет, снимай платье и надевай мой  рабочий  костюм  -
вот он висит за дверью... Ложись. А я устроюсь.
   Мак еще две недели пробыл в городе, пока не  нашли  ему  заместителя  у
линотипа. Он написал Мейси, что уезжает и при  первой  возможности  станет
высылать ей деньги на содержание ребятишек. Потом как-то утром он очутился
в поезде с двадцатью пятью долларами в  кармане  и  билетом  в  Юму,  штат
Аризона.
   Юма оказалась много жарче самого пекла.
   Сосед по железнодорожному общежитию сказал ему, что он наверняка  умрет
от жажды, если двинется этим путем в Мексику,  и  что  никто  здесь  и  не
слыхал о революции.
   Тогда  он  направился  вдоль  Южной  Тихоокеанской  железной  дороги  к
Эль-Пасо. По ту сторону границы сущий ад, - говорили ему  повсюду.  Похоже
было на то, что со дня на день бандиты захватят Хуарес. Они  расстреливали
американцев на месте. Бары Эль-Пасо были полны фермеров и золотоискателей,
оплакивавших доброе старое время, когда у власти был Порфирио Диас и белый
в  Мексике  мог  делать  деньги.  Не  без  внутренней  дрожи  перешел  Мак
пограничный мост и вступил в клубящиеся пылью улицы Хуареса.
   Мак шел, глядя  на  маленькие  вагоны  трамвая,  на  мулов,  на  стены,
расписанные синим, на базарную площадь, где женщины  сидели  на  корточках
перед грудами фруктов, на лепные фасады церквей,  на  глубокие  прохладные
бары, открытые со стороны улицы. Все для него  было  необычно  и  ново,  и
воздух раздражал его ноздри, словно перцем. Он не  знал,  что  ему  дальше
делать. Уже перевалило за полдень знойного апрельского дня. Солнце  горячо
тлело в пыльной синеве и белой извести глинобитных  стен.  Мак  нестерпимо
потел в своей синей фланелевой рубашке. Он чувствовал зуд по всему телу  и
жаждал ванны, "Стар становлюсь для такого житья", - подумал он.
   Наконец он нашел Рикардо  Переса,  к  которому  его  направил  один  из
мексиканских анархистов, живущих в Лос-Анджелесе. Мак  с  трудом  разыскал
Рикардо на самом краю города, в большом доме с неопрятным двором. Ни  одна
из женщин, развешивавших белье, по-видимому, не понимала его.  Наконец  он
услыхал голос сверху, который очень старательно выговаривал по-английски:
   - Если вы ищете Рикардо Переса, поднимитесь  сюда,  Пожалуйста...  Я  -
Рикардо Перес.
   Мак поглядел наверх и увидел крупного бронзоволицего седого  мужчину  в
старом пыльнике, перегнувшегося  с  верхней  галереи  двора.  Он  поднялся
наверх по железным ступеням. Поздоровались.
   - Товарищ Мак-Крири?.. Мои друзья писали, что вы приедете.
   - Я самый... Рад, что вы говорите по-английски.
   -  Я  жил  много  лет  в  Санта-Фе  и  в  Броктоне,  штат  Массачусетс.
Садитесь...   Пожалуйста.   Я   счастлив   приветствовать    американского
революционного рабочего... Хотя наши идеи, по всей вероятности, не  совсем
одинаковы, мы имеем много общего. Мы суть товарищи в большой битве.
   Он потрепал Мака по плечу и заставил его сесть,
   - Пожалуйста.
   Кругом возилось несколько маленьких  смуглых  ребятишек,  босиком  и  в
рваных рубашонках. Рикардо Перес сел и взял на руки  самого  маленького  -
крошечную девочку с торчащими косичками  и  перепачканной  рожицей.  Пахло
чили и чадом оливкового масла, детьми и стиркой.
   - Что вы собираетесь делать в Мексике, товарищ?
   Мак вспыхнул.
   - Я, видите ли, хочу войти в движение, в революцию.
   - Положение у нас очень неопределенное. Городские рабочие организованны
и  сознательны,  но  пеоны,  земледельцы  -  те  легко  поддаются  влиянию
бессовестных демагогов.
   - Я хотел бы примкнуть к движению, Перес... Я  жил  в  Лос-Анджелесе  и
едва не стал дельцом, как и все там... Я думаю, что могу  прокормить  себя
работой по печатной части.
   - Я должен представить вас товарищам... Пожалуйста... Пойдем сейчас же.
   Синий сумрак спускался на улицы,  когда  они  вышли  из  дому.  Повсюду
зажигались желтые огоньки. В барах дребезжали механические пианолы. Где-то
в саду, слегка фальшивя, играл оркестр. Базар был ярко освещен фонарями, в
ларьках продавали блестящие, пестро расцвеченные  ткани.  На  углу  старик
индеец  и  старая  широколицая  женщина,  оба  слепые  и  изрытые   оспой,
пронзительно  пели  бесконечную  песню  в  обступившем  их  тесном  кружке
приземистых плотных индейцев - женщины в черных шалях, мужчины -  в  белых
куртках вроде пижамы.
   - Они поют об убийстве  Мадеро...  Это  очень  хорошо  для  просвещения
народа... Видите ли, они не могут читать газет, таким образом, они  узнают
новости из песен...  Это  ваш  посланник,  убийца  Мадеро.  А  Мадеро  был
буржуазный идеалист, но великий человек... Пожалуйста... Пройдите  в  зал.
Вы видите,  вот  плакат  гласит:  "Viva  карающая  революция  -  пролог  к
революции  социальной".  Это  зал  анархистского  Союза  промышленности  и
земледелия. Уэрта имеет здесь сторонников, но их  так  мало,  что  они  не
смеют атаковать нас. Ciudad  [город  (исп.)]  Хуарес  душой  и  сердцем  с
революцией... Пожалуйста, приветствуйте товарищей несколькими словами.
   Продымленный зал и эстрада были заполнены  смуглыми  людьми  в  рабочих
костюмах из синей парусины; в задних рядах было несколько пеонов в  белом.
Грубые руки трясли руку Мака, черные глаза остро глядели ему прямо в лицо,
некоторые обнимали его. Для него поставили раскладной стул в  первом  ряду
на эстраде.
   Рикардо Перес, очевидно, был председателем. Каждую его паузу  покрывали
аплодисменты. В зале  чувствовалось  веяние  больших  событий.  Когда  Мак
поднялся, кто-то затянул по-английски "Единство - наша  сила"  (*58).  Мак
пробормотал несколько слов, что он не является официальным  представителем
ИРМ, но что все сознательные пролетарии Америки с большой надеждой  следят
за мексиканской революцией, и закончил лозунгом уоббли о построении нового
общества в скорлупе старого.
   Когда Перес перевел речь,  она  имела  успех,  и  Мак  чувствовал  себя
превосходно.
   Потом митинг пошел своим чередом, говорили речи, по временам пели.  Мак
поймал себя на том, что клюет носом. Звуки незнакомого языка  нагоняли  на
него сон. Он еле  удерживался,  чтобы  не  заснуть,  но  вскоре  маленький
оркестр в дверях залы заиграл что-то, потом все запели, и митинг  на  этом
закрылся.
   - Это "Cuatro milpas", что значит "Четыре пашни"  -  эту  песню  теперь
всюду поют пеоны, - сказал ему Перес.
   - Я очень голоден... Нельзя ли где-нибудь перекусить? - сказал Мак. - Я
ничего не ел с самого утра, да и утром выпил всего чашку кофе с  булкой  в
Эль-Пасо.
   - Мы будем есть в доме нашего товарища, - сказал Перес. - Пожалуйста...
сюда.
   Они прошли с улицы, теперь пустой  и  темной,  через  большую  дверь  с
занавеской из нанизанных на  веревки  бусин  в  выбеленную  комнату,  ярко
освещенную ацетиленовым фонарем, от которого сильно  пахло  карбидом.  Они
заняли места в  конце  длинного  стола,  накрытого  закапанной  скатертью.
Постепенно за стол  уселись  многие  участники  митинга,  главным  образом
худощавые остролицые юноши в синих рабочих  костюмах.  На  противоположном
конце сидел смуглый старик с большим носом  и  широкими  плоскими  скулами
индейца. Перес налил Маку один за другим два  стакана  странного  на  вкус
белого напитка, от которого у него закружилась голова. Кушанья  подавались
очень пряные и сильно приперченные, и  от  них  у  него  дух  захватывало.
Мексиканцы ухаживали за Маком, как за ребенком  на  именинном  обеде.  Ему
пришлось выпить еще много стаканов пива и коньяку. Перес рано ушел домой и
оставил его на попечение молодого мексиканца.  Пабло  говорил  немного  на
пиджин-инглиш. Через плечо у  него  висел  автоматический  кольт,  он  им,
видимо, очень гордился.
   Он сидел, одной рукой обняв Мака, другой играя пряжкой кобуры.
   -   Гринго   худо...   Надо   убить...   Товарищ-рабочий   -    хорошо.
Интернационал... Ура!.. - повторял он.
   Несколько   раз   пропели   "Интернационал",   потом   "Марсельезу"   и
"Карманьолу". Мака дурманил едкий, насыщенный перцем туман. Он пел, пил  и
ел, и все вокруг поплыло перед глазами.
   - Товарищ-рабочий женится красивый девушка, - говорил Пабло. Они стояли
где-то у стойки. Пабло, подложив  сложенные  руки  под  голову,  изобразил
спящего. - Идем.
   Они пошли в  танцевальный  зал.  У  входа  все  должны  были  оставлять
револьвер на столе, под охраной солдата в фуражке. Мак  заметил,  что  все
его сторонились. Пабло засмеялся.
   - Они думают, гринго... Я говорю им revolucionario internacional... Вот
славная девушка... Не проклятая шлюха... Не платить - она славная  рабочая
девушка... товарищ.
   Мака   представили   смуглой   широколицей   девушке,   которую   звали
Энкарнасьон.  Она  была  очень  опрятно  одета,  и  волосы  у   нее   были
иссиня-черные. Она сверкнула на него яркой  улыбкой.  Он  погладил  ее  по
щеке. Они выпили в баре пива и вышли. С Пабло теперь  тоже  была  девушка.
Прочие остались в танцевальном зале. Пабло со  своей  спутницей  проводили
Мака к Энкарнасьон. Ее комната была в  глубине  двора.  Позади  открывался
широкий простор светлой пустынной равнины, которая простиралась при  свете
убывающей луны  насколько  хватал  взор.  В  отдалении  мерцало  несколько
светящихся точек. Пабло указал на них рукой и прошептал: "Revolucion".
   Потом они  распрощались  у  дверей  комнатки  Энкарнасьон,  где  стояла
кровать, висело изображение богоматери и была приколота булавкой последняя
фотография Мадеро. Энкарнасьон прикрыла дверь, задвинула засов и  села  на
кровать, с улыбкой глядя на Мака.









   Капитан  Кин  был  капитаном  буксирного  катера  и  провел  бы  его  с
завязанными глазами по всей реке от Головы индейца до мыса Вирджиния и  по
заливу и по Восточной отмели до самой Балтимы (*59) и  жил  он  в  красном
кирпичном доме в Александрии. В лоцманской рубке пахло сотнями  выкуренных
трубок.
   Это вот "Мейфлауер" (*60) президентская яхта  а  это  "Дельфин"  а  там
старый монитор "Гиппеканоу" а там таможенный бот а проходим мы сейчас мимо
полицейского катера.
   Когда Капитан Кин тянется к потолку рубки  чтобы  дернуть  свисток  под
черными волосами на его запястье виден браслет вытатуированный  зеленым  и
красным.
   Старик Джиффорд?.. А будь ты неладен... да он лучший мой друг мы с  ним
сколько раз вместе  гребли  устриц  на  Восточной  отмели.  В  те  времена
устричные пираты как залучат молодого парня так и  заставят  его  работать
всю зиму и нипочем от них не удерешь от стервецов только разве  вплавь  до
отмели а вода провалиться  бы  ей  чертовски  холодная  и  старики  одежду
отнимут и нипочем от них не удерешь даже когда бросят они якорь где-нибудь
в устье или около жилья. Ну а к ребятам они были люты, беда. Попал  к  ним
один малец будь он  неладен...  Так  они  его  до  того  заездили  что  он
окочурился и сейчас его живой рукой за борт. Доставать устриц щипцами  или
выгребать их драгой дочиста по-пиратски это скажу тебе дьявольская  работа
особенно зимой. Пена да брызги, примерзнет  к  тяжам  и  руки  кромсает  в
клочья и драга каждую минуту шалит а нам вытаскивать  ее  и  закреплять  в
ледяной воде. Вот тут-то и вытащили  мы  раз  колоду...  Что  говоришь  за
колоду? а покойничка... Будь он неладен. Совсем еще молодой паренек  и  не
было на нем ни единой ниточки и вспух он весь от синяков словно  били  его
смертным боем вымбовкой или  может  веслом.  Должно  быть  лодырничал  или
заболел или еще что-нибудь натворил но только прикончил его старик  а  был
он не иначе как устричный пират.





   ПАТЕНТ МУНА - ШАРЛАТАНСТВО
   оппозиция берет верх на  выборах  в  Канзасе  влюбленные  расстались  в
Дубовой роще 8000 за автомобильную прогулку сообщают что она вступилась за
своего мужа.

   НА ХЛЕБНОЙ БИРЖЕ ОЖИВЛЕНИЕ

   О прекраснейшая из кукол
   Живых смеющихся пляшущих кукол

   мир не может понять всего значения случившегося сказала она. Это  может
показаться обычным любовным приключением с самыми низменными и вульгарными
ловушками но на самом деле это совершенно не так. Он честен и прям. Я знаю
его. Я боролась бок о бок с ним. Мое сердце теперь принадлежит ему.

   Дай, тебя обнять красотка
   Ты, не кукла а находка

   Судебный процесс завершился свадьбой 300000 машинистов требуют прибавки
НОВАЯ ЭРА ДЛЯ  СКАЛИСТОГО  ОСТРОВА  иллинойский  кирпич  поднялся  в  цене
деловая жизнь почти замерла в летней истоме На глазах у миллионов  начался
поход на пьяниц ПРИСЯЖНЫЕ В ПЕРЕДНЕЙ У МЯСНЫХ КОРОЛЕЙ сравнивает любовь  с
Везувием разукрашенные улицы ожидают торжественного шествия  паладинов  На
птичьем рынке затишье

   Ты не кукла а находка
   О прекраснейшая из кукол
   Живых смеющихся пляшущих кукол

   Деловой мир пресыщен празднествами

   МЕНЯЕТ КУКУШКУ НА ЯСТРЕБА

   жертва акулы представляла почти обглоданный скелет  Профсоюзы  объявили
стачку в Мемфисе затоплено 25 кварталов войска Мадеро разбили повстанцев в
битве под Парралем Рузвельт  прошел  в  Иллинойсе  115000  голосами  Конец
говорильне Чикаго требует воды
   завзятые анархисты на коленях целуют флаг  Соединенных  Штатов  Детские
состязания омрачены смертью избиратели округа Кук отклонили  вчера  проект
предоставления женщинам избирательного права
   захвачен в Чикаго как налетчик
   Кампания за лечение солнцем разрастается
   богатая вдова избита связана обобрана и  брошена  с  кляпом  во  рту  в
подожженном доме Кампания за трезвость развертывается

   БОМБА N 4 РАЗНОСИТ В ЩЕПЫ ОДИН ИЗ БАРОВ УЭСТ-САЙДА

   Сообщение появившееся в среду и гласившее что пациент отдельной  палаты
госпиталя св.Луки который подвергся операции для удаления раковой  опухоли
у основания языка генерал Грант опровергается как администрацией  больницы
так  и  лейтенантом  Хоузом  который  оценивает  это   как   злонамеренное
измышление.





   Когда все уехали путешествовать Жанна каждый день водила нас  гулять  в
Фаррагэт-сквер и рассказывала как на Юре (*61) зимою  волки  спускаются  с
гор и воют на улицах селений
   и часто мы встречали президента Рузвельта он проезжал  совсем  один  на
гнедом коне и однажды  мы  были  очень  горды  потому  что  когда  мы  ему
поклонились он улыбнулся показывая зубы точь-в-точь  как  на  портретах  в
газете и прикоснулся рукой к шляпе и мы были очень горды и с  ним  в  этот
раз был адъютант;
   у нас была суконная утка с которой мы играли на ступеньках крыльца пока
не темнело а тогда волки с воем пробегали по улицам селений и с  клыков  у
них капала кровь маленьких детей только было это летом и в  сумерки  entre
chien et loup [в сумерки, букв.: между собакой и волком (франц.)] нас  уже
укладывали в постель и Жанна была молодая француженка с Юры  где  волки  с
воем пробегают по улицам и когда все укладывались спать она брала  тебя  к
себе в постель
   и это была очень длинная  страшная  история  и  самым  злым  из  волков
которые выли по темнеющим улицам так что у маленьких детей кровь  холодела
самым злым был Loup Garou [сказочный волк-оборотень  (франц.)]  воющий  на
Юре и было страшно а у нее под ночной рубашкой были груди и Loup Garou был
такой страшный и черные волосы теснее прижаться к ней а снаружи волки выли
на улицах и там было мокро но она сказала это ничего она только что мылась
   а на самом деле Loup Garou был мужчиной, прижмись крепче  cheri  [милый
(франц.)], мужчина и он выл пробегая по улицам и кровавой пастью вспарывал
животы девушкам и маленьким детям вот какой он Loup Garou
   и это было очень полезно потому что потом  ты  уже  знал  как  устроены
девушки а она была очень  глупенькая  и  взяла  с  тебя  слово  никому  не
говорить про это но ты все равно бы никому не сказал





   Когда Джейни была маленькая, она жила в Джорджтауне  в  старом  скучном
каменном доме на холме, неподалеку от Эм-стрит. В комнатах, выходивших  на
улицу, было постоянно темно, потому что Мамочка всегда задергивала тяжелые
кружевные занавески и еще опускала желтые полотняные шторы с прошивками. В
воскресенье после обеда всех детей, и Джейни, и Джо, и  Эллен,  и  Франси,
сажали в гостиной рассматривать картинки или читать книги. Джейни  и  Джо,
как старшие, вдвоем читали юмористический листок, а  остальные  двое  были
еще крошки и, во всяком случае, еще не доросли до  того,  чтобы  понимать,
что же там смешного. Громко смеяться им нельзя было, потому  что  Папочка,
разостлав на коленях остальные отделы "Санди стар", обычно  засыпал  после
обеда,  зажав  скомканный  отдел  передовиц  в  большой  узловатой   руке.
Крохотные сгустки солнечного света, пробившись сквозь  прошивки,  ложились
на его лысый череп, на  большую  красную  ноздрю,  на  свисающие  усы,  на
воскресный жилет в крапинку, на белые накрахмаленные рукава  с  блестящими
манжетами, схваченные выше локтя резинкой. Джейни и Джо  обычно  сидели  в
одном кресле,  и  оба  корчились  от  смеха,  рассматривая  картинки,  как
"мальчишки Катценъяммер" (*62) подкладывают хлопушку  под  стул  капитану.
Малыши, видя, что они смеются, начинали тоже смеяться.
   - Тише вы там, -  уголком  рта  шипел  на  них  Джо.  -  Все  равно  не
понимаете, над чем мы смеемся.
   Случалось, что, если все было  тихо  наверху  в  спальне,  где  Мамочка
обычно отдыхала по воскресеньям после обеда,  в  своем  выцветшем  лиловом
капоте со сборками,  Джо,  наслушавшись,  как  Папочка  кончает  тоненьким
свистом каждый раскатистый  всхрап,  тихонько  соскальзывал  с  кресла,  и
Джейни затаив дыхание пробиралась вслед за ним в переднюю и через  входную
дверь на улицу. Только, бывало, они осторожно  прикроют  ее,  остерегаясь,
чтобы не стукнуть молотком, как  Джо  хлопнет  Джейни  по  спине,  гикнет:
"Чур-чура" - и пустится вниз под гору к Эм-стрит, и ей  приходится  бежать
за ним следом, и сердце у нее колотится, а руки холодеют от страха, что он
убежит, а ее бросит.
   Зимой кирпичные тротуары покрывались ледком, и негритянки  посыпали  их
золой у своего крыльца к тому времени, как детям идти в школу. Джо никогда
не ходил вместе со своими, потому что они все были девчонки, и либо плелся
в хвосте, либо забегал вперед. Джейни очень хотелось идти  с  ним,  но  ей
нельзя было оставить маленьких сестренок, которые никак  не  отпускали  ее
руку. Одну зиму они обычно возвращались вместе с одной  цветной  девочкой,
которая жила через улицу, как раз против их дома, и  которую  звали  Перл.
После уроков Джейни и Перл шли вместе  домой.  У  Перл  всегда  находилось
несколько центов, и, купив леденцов или засахаренных бананов в лавочке  на
Висконсин-авеню, она всегда делилась ими с Джейни, так что Джейни  души  в
ней не чаяла. Как-то она позвала Перл к себе, и они долго играли  в  куклы
под большим розовым кустом на заднем  дворе.  Когда  Перл  ушла,  Мамочкин
голос с кухни позвал Джейни. Рукава у  Мамочки  были  высоко  засучены  на
бледных, увядших руках, на ней был  передник  в  клетку,  она  раскатывала
пирог к ужину, и руки у нее были в тесте.
   - Джейни, поди сюда, - сказала она.  По  холодной  вибрации  ее  голоса
Джейни поняла, что дело неладно.
   - Иду, Мамочка.
   Джейни стояла перед матерью и мотала головой из стороны в сторону,  так
что две туго заплетенные рыжеватые косички хлестали ее по плечам.
   - Да постой ты хоть минутку спокойно, ради  Христа...  Джейни,  я  хочу
поговорить с тобой серьезно.  Эта  цветная  девочка,  которую  ты  привела
сегодня-
   Сердце у Джейни екнуло. Ей было  нехорошо,  и  она  почувствовала,  что
краснеет, сама не зная почему.
   - Пойми меня, Джейни. Я хорошо отношусь и уважаю цветных, некоторые  из
них в своем роде и на своем месте прекрасные, достойные  уважения  люди...
Но ты никогда больше не должна приводить  эту  цветную  девочку  к  нам  в
дом... Любезное и уважительное отношение  к  цветным  -  признак  хорошего
воспитания... Ты не должна забывать, что все  родные  твоей  мамы  были  с
головы до пят воспитанные люди... Джорджтаун  был  совсем  иным  в  старые
времена. Какой у нас был чудесный дом и какие прекрасные  газоны!..  И  ты
никогда не должна становиться на равную ногу  с  цветными.  Живя  в  таком
соседстве, нужно быть особенно осторожными в этом отношении...  Ни  белые,
ни черные не уважают людей, которые... Ну вот и все, Джейни, ты понимаешь,
теперь иди играй. Скоро будем ужинать.
   Джейни пыталась заговорить, но не смогла. Окаменев, она стояла  посреди
двора на решетке водостока, уставившись на забор.
   - Негритоска! - проревел  ей  в  ухо  Джо.  -  Негритоска,  негритоска,
умп-йя-йя... Негритоска, негритоска, умп-йя-йя...
   Джейни заплакала.
   Джо был неразговорчивый рыжеватый мальчик. Он с малых  лет  постиг  все
тонкости бейсбола, выучился на Рок-Крик плавать и нырять и  говорил,  что,
когда вырастет, будет вожатым трамвая. Уже несколько лет он крепко  дружил
с  Алеком  Макферсоном,  сыном   машиниста   линии   Балтимор   -   Огайо.
Познакомившись с ним, Джо  решил  тоже  стать  машинистом.  Джейни,  когда
мальчики  разрешали,  ходила  с   ними   в   трамвайный   парк   в   конце
Пенсильвания-авеню, где они свели знакомство с кондукторами и вожатыми,  и
те, когда не видно было контролера, позволяли им прокатиться  на  площадке
квартал-другой, или все втроем они спускались по каналу, а то  поднимались
вверх по Рок-Крик, и ловили головастиков, и падали  при  этом  в  воду,  и
брызгали друг в друга грязью.
   Летними вечерами,  в  долгие  сумерки  после  ужина,  они  с  соседними
ребятишками играли в львов и тигров на каком-нибудь пустыре возле кладбища
Ок-Хилл. Часто, когда свирепствовала корь или скарлатина, Мамочка  подолгу
не выпускала их на улицу. Тогда Алек приходил  к  ним,  и  они  играли  на
заднем дворе в салки. Для Джейни это было самое  счастливое  время.  Тогда
мальчики обращались с ней как с равной. Летние сумерки надвигались  душные
и полные светляков. Если Папочка бывал в духе, он посылал  их  на  холм  в
аптекарский магазин на Эн-стрит за мороженым. По дороге молодые  люди  без
пиджаков и в соломенных шляпах под руку с девицами, у которых в волосы был
вплетен кусочек трута, чтобы отгонять москитов, и затхлая духота, и  запах
дешевых духов от цветных, целыми семьями  высыпавших  на  крылечки,  смех,
мягкий говор, мгновенные вспышки белых  зубов,  яркие  вращающиеся  белки.
Густая, потная ночь пугала, глухо ворчала далекими раскатами грома, гудела
майскими жуками, грохотала грузовиками по  Эм-стрит,  воздух  под  густыми
деревьями был сперт и недвижен; но с Алеком и  Джо  она  не  боялась  даже
пьяных гуляк  и  больших  медлительных  негров.  Когда  они  возвращались,
Папочка уже курил сигару, и все они усаживались на заднем дворе, и москиты
отчаянно кусались, и Мамочка с Тетей Франсиной и  дети  ели  мороженое,  а
Папочка только курил сигару и рассказывал о том, как в молодые годы он был
капитаном буксира под самым Чесапиком и  как  спас  он  баркентину  "Нэнси
Кью", погибавшую в Чертовом котле под злым  штормом  с  зюйд-веста.  Потом
приходило время ложиться спать, и Алека отсылали домой, и Джейни надо было
ложиться спать в маленькой душной комнатке верхнего этажа,  где  у  другой
стены стояли кроватки двух младших сестер. Иногда собиралась гроза, и  она
лежала с открытыми  глазами,  уставившись  в  потолок,  вся  похолодев  от
страха,  и  прислушивалась,  как  хныкали  во  сне  сестренки;  потом  она
успокаивалась, слыша, как Мамочка бегает по  всему  дому,  закрывая  окна,
потом хлопала дверь; раздавалось завывание ветра, стук  дождя,  и  наконец
гром раскатывался над самой головой  и  гремел  так  оглушительно  громко,
словно тысяча грузовиков, груженных бочками, громыхала по железному мосту.
В такие вечера она подумывала, не спуститься ли ей вниз, в комнату Джо,  и
не забраться ли к нему  в  кровать,  но  почему-то  трусила,  хотя  иногда
доходила до самой площадки. Он стал бы смеяться  над  ней,  назвал  бы  ее
неженкой.
   Примерно раз в неделю Джо секли. Папочка возвращался из  Бюро  патентов
злой и придирчивый, и напуганные девочки шмыгали  по  дому  бесшумно,  как
мыши;  но  Джо,  казалось,  доставляло  удовольствие  раздражать  Папочку:
насвистывая, он возился в передней или грохотал вверх и вниз  по  лестнице
своими  тупоносыми,  подкованными  башмаками.  Тогда  Папочка   принимался
бранить его, а Джо стоял перед ним, не говоря ни  слова  и  уставившись  в
землю жесткими голубыми глазами. У Джейни внутри все сжималось и холодело,
когда Папочка направлялся наконец вверх по лестнице в ванную,  подталкивая
Джо перед собой. Она знала, что сейчас произойдет.  Он  снимет  бритвенный
ремень с гвоздя за дверью, зажмет голову и плечи Джо под мышкой  и  станет
сечь его. Джо стиснет зубы, весь покраснеет и не пикнет, а  когда  Папочка
устанет сечь его, они взглянут друг другу в глаза, и Джо  отправят  в  его
комнату, а Папочка спустится по лестнице весь дрожа,  но  делая  вид,  что
ровно ничего не случилось, а Джейни выскользнет во  двор,  сжав  кулаки  и
мысленно повторяя: "Я ненавижу его... ненавижу... ненавижу..."
   Как-то субботним вечером она стояла под моросящим  дождем  у  забора  в
темноте и смотрела в освещенное  окно.  Она  слышала  возбужденные  голоса
Папочки и Джо. Ей не  слышно  было,  о  чем  они  спорили.  Потом  наконец
раздался чмокающий звук ударов и приглушенный всхлип Джо.  Ей  тогда  было
одиннадцать лет. Что-то в ней словно оборвалось. Она опрометью влетела  на
кухню с влажными от дождя волосами. "Мамочка, он убьет Джо.  Удержи  его".
Мать подняла увядшее, беспомощное, поникшее лицо  от  сковородки,  которую
она чистила:
   - Но что же я могу сделать?
   Тогда Джейни взбежала наверх и  принялась  колотить  кулаками  в  дверь
ванной. "Перестань, перестань!"  -  визжала  она  не  своим  голосом.  Она
смертельно боялась, но  ею  владело  чувство,  пересилившее  страх.  Дверь
отворилась; вид у Джо был пристыженный; лицо у Папочки налилось кровью,  и
ремень повис у него в руке.
   - Бей меня... это я скверная... я не дам тебе бить Джо.
   Она вдруг оробела. Не знала, что ей делать, слезы выступили  у  нее  на
глазах.
   Голос Папочки прозвучал неожиданно мягко:
   - Иди и ложись сейчас же спать, без ужина,  и  помни,  Джейни,  с  тебя
своих забот хватит.
   Она побежала к себе наверх и, еще вся  дрожа,  улеглась  в  кровать.  А
вдруг она умрет. Ей хотелось бы умереть. Она уже совсем засыпала, когда ее
вдруг разбудил голос Джо.
   Он стоял в дверях в одной ночной рубашке.
   - Слушай, Джейни, - прошептал он, - ты этого больше никогда  не  делай,
понимаешь. Видишь ли, я сам могу за себя постоять. Девчонке нечего  совать
нос в мужские дела, понимаешь. Когда я  начну  работать  и  у  меня  будут
деньги, я себе куплю пистолет, и, если Папочка попробует меня  тронуть,  я
его застрелю.
   Джейни засопела, готовясь заплакать.
   - Ну нечего нюни разводить. Подумаешь, есть из-за чего.
   Она слышала, как он на цыпочках  спускался  босиком  по  лестнице.  Она
лежала, натянув на  себя  простыню,  чувствуя  себя  одинокой  и  до  слез
пристыженной, ей хотелось обнять и Джо и Папочку, и  в  то  же  время  она
ненавидела их.
   В школе она выбрала курс коммерческих  наук  и  училась  стенографии  и
машинописи. Некрасивая, узколицая, рыжеватая девочка, тихая  и  спокойная,
она была любимицей учителей. Пальцы у  нее  были  проворные,  и  ей  легко
давалась и машинка, и стенография. Она любила  читать  и  обычно  брала  в
библиотеке такие книги, как: "Дно кубка", "Битва сильных", "Победа Барбары
Уорс" (*63).
   Мать постоянно твердила ей, что таким неумеренным чтением она  испортит
себе  глаза.  Читая,  она  любила  воображать  себя  героиней,   Джо   был
слабохарактерным братом, который погряз в пороке, но все же в глубине души
джентльменом, способным на самопожертвование, как Сидни Картон в  "Повести
о двух городах" (*64), а главным героем был, конечно, Алек.
   В ее глазах не было в Джорджтауне мальчика  красивее  Алека  и  сильнее
его. Ей нравились его короткие черные волосы, нежная белая  кожа,  кое-где
тронутая веснушками, широкие плечи и твердая походка. А после  него  самым
красивым и сильным и, уж конечно, первым игроком в бейсбол  был  Джо.  Все
говорили, что ему, такому замечательному игроку в бейсбол, непременно надо
кончить шкоду, но к концу первого же года Папочка заявил, что  у  него  на
руках три дочери и что Джо надо искать работу, и тот поступил рассыльным в
телеграфную компанию "Уэстерн юнион". Джейни очень гордилась  его  формой,
пока девочки в школе не начали дразнить  ее.  Родные  Алека  обещали,  что
дадут ему возможность окончить колледж, если он  будет  хорошо  учиться  в
школе, и Алек приналег. Он не в пример большинству товарищей  Джо  не  был
груб, не говорил гадостей. С Джейни  он  всегда  был  очень  мил,  но  она
никогда не замечала, чтобы ему хотелось остаться  с  ней  наедине.  А  она
отлично сознавала, что по уши влюблена в Алека.
   Лучшим днем ее жизни было то знойное летнее воскресенье, когда они  все
вместе отправились в лодке вверх к Большой стремнине. Она собрала  завтрак
еще с вечера. Утром она добавила  к  нему  кусок  мяса,  который  нашла  в
холодильнике. В конце улиц, застроенных кирпичными  домами  и  окаймленных
по-летнему пышными  деревьями,  еще  висела  голубоватая  дымка,  когда  в
седьмом часу они с Джо, пока еще все спали, тихонько выбрались из дому.
   Они встретились с Алеком на углу перед депо.  Он  поджидал  их,  крепко
упершись в землю широко расставленными ногами и держа в руке сковородку.
   Бегом они догнали трамвай, как раз отходивший к  мосту  у  Кабин-Джонс.
Кроме них, в вагоне никого, словно он был их собственный. Трамвай гудел по
рельсам мимо выбеленных хижин и негритянских лачуг  вдоль  канала,  огибал
холмы, где по склонам колыхался рослый шестифутовый маис, словно  шагающая
шеренга солдат. Солнечный зной ложился бело-голубым глянцем на  колеблемые
ветром поникшие листья и  метелки  маиса;  солнечный  зной  и  жужжанье  и
стрекот мух  и  кузнечиков  горячей  дымкой  подымался  к  бледному  небу,
окутывая дребезжащий, тряский трамвай. Они ели сладкие яблоки, которые Джо
купил у негритянки на одной из остановок,  гонялись  друг  за  дружкой  по
всему вагону, плюхались вповалку в угловые сиденья и  так  надрывались  от
хохота, что совсем ослабели. Потом трамвай пошел лесом, и  сквозь  деревья
им видны были подпорки американских гор в парке Глен-Эхо, и наконец, вволю
навозившись, они выпрыгнули из вагона у Кабин-Джонс.
   Они побежали к мосту поглядеть на реку, коричневую и темную под густыми
зарослями берегов в  это  ослепительно  белое  утро,  потом  нашли  лодку,
которую один из товарищей Алека держал в домике у  самого  канала,  купили
бутылку крем-соды, морса, пива, несколько пакетиков маковок и  стручков  и
отчалили. Алек и Джо гребли, а Джейни, подложив под голову свитер,  удобно
устроилась на дне. Алек греб на носу. Было нестерпимо  жарко.  Пропотевшая
рубашка прилипала к ложбинке  на  его  крепкой  спине,  напрягавшейся  при
каждом взмахе весла. Вскоре мальчики сняли верхнее  платье  и  остались  в
одних купальных костюмах. При виде спины Алека и вздувающихся мускулов  на
его руках у Джейни  сжималось  горло,  и  она  была  счастлива  и  чего-то
боялась. В своем белом ситцевом платье она полулежала  на  корме,  опустив
руку в заросшую буро-зеленую воду. Они останавливались, рвали  кувшинки  и
цветы  стрельчатника,  искристо-белые,  как  лед,  и  от  илистых  стеблей
кувшинок пахло сыростью. Крем-сода нагрелась, и они  выпили  ее  теплой  и
возились по всей лодке, и Алек  плеснул  веслом  и  забрызгал  Джейни  все
платье грязно-зелеными пятнами, и Джейни это ни капельки  не  заботило,  и
они выбрали Джо шкипером, и он разошелся и сказал, что поступит во флот, и
Алек сказал, что будет инженером, построит моторную  лодку  и  возьмет  их
всех путешествовать, и Джейни была счастлива,  что  они  говорили  о  ней,
словно она была мальчиком. Ниже стремнины, у шлюзов,  пришлось  порядочный
кусок тащить байдарку волоком до реки.  Джейни  несла  провизию,  весла  и
сковородку, пока мальчики потели и чертыхались, возясь с байдаркой.  Потом
они переправились через реку и развели костер  в  ложбинке  среди  больших
серых, обомшелых валунов. Джо жарил мясо, а Джейни развернула  сандвичи  и
печенье собственного изготовления и приглядывала за картофелем, зарытым  в
золе. Они поджарили початки маиса, которые сшибли, проплывая мимо поля  по
каналу. Все было прекрасно, только вот масла захватили маловато. Потом они
грызли печенье и пили пиво, мирно беседуя вокруг дотлевавшего костра. Алек
с Джо достали трубки, и она чувствовала  себя  превосходно,  сидя  тут  на
Большой стремнине Потомака в обществе двух мужчин, куривших трубки.
   - Знаешь, Джейни, Джо прекрасно зажарил мясо.
   - А ведь мы, когда были маленькими, сколько раз ловили лягушек и жарили
их на Рок-Крик... Помнишь, Алек?..
   - Еще бы не помнить, и помнишь, Джейни, как ты увязалась с нами и какой
ты тогда подняла скандал?
   - Мне противно было смотреть, как вы их обдираете.
   - А помнишь, как мы играли в охотников Дальнего Запада и как  это  было
весело?
   - А сейчас еще лучше, - робко сказала Джейни.
   - Верно, - сказал Алек, - черт побери, как мне хочется арбуза.
   - Может быть, найдем у кого-нибудь по дороге домой.
   - А, дьявол, что бы я дал сейчас за арбуз, Джо.
   - У Мамочки лежит арбуз на льду. Может быть, он  и  уцелеет  до  нашего
возвращения.
   - Я хотел бы никогда не возвращаться домой, - вдруг жестким и серьезным
тоном заявил Джо.
   - Джо, ну не надо так говорить. - Она снова была  маленькой,  оробевшей
девочкой.
   - А я, черт возьми, буду говорить, как мне вздумается...  Ненавижу  эту
затхлую помойку.
   - Джо, ну не надо так  говорить.  -  Джейни  чувствовала,  что  вот-вот
расплачется.
   - Черт побери, - сказал Алек. - Пора сматываться. Как  по-твоему,  Джо?
Окунемся-ка еще разок и давайте собираться.
   Когда мальчики выкупались, все пошли взглянуть  на  стремнину  и  потом
отправились в обратный путь.
   Они быстро плыли по сильному течению, которое несло  их  вдоль  крутого
берега с подмытыми деревьями. Было очень душно,  местами  они  попадали  в
полосу горячего влажного воздуха. На севере собирались темные тучи. Джейни
было уже не до веселья. Она боялась, что их застанет дождь. Ее  разморило,
и было не по себе. Она боялась, уж не начинается ли обычное недомогание. С
ней это случалось всего несколько раз, и  мысль  об  этом  испугала  ее  и
отняла последние силы, ей хотелось уползти куда-нибудь с глаз  долой,  как
старой, больной,  паршивой  кошке.  Ей  не  хотелось,  чтобы  Джо  и  Алек
заметили, что с ней. Ей представлялось,  что  будет,  если  она  опрокинет
лодку. Мальчики всплывут, а она утонет, и потом обрыщут всю реку в поисках
ее трупа, и все будут плакать и горевать о ней.
   Серо-багровый сумрак  надвинулся  и  поглотил  белые  вершины  облачных
громад. Свинцово-белесые, они вспыхнули багрецом. Мальчики гребли изо всех
сил. Уже слышны были раскаты приближающегося грома. Совсем близко от моста
налетел первый порыв ветра, горячий  вихрь,  хлеставший  песком  и  сухими
листьями, мякиной и соломой и вспенивший поверхность реки.
   Они добрались до берега как раз вовремя.
   - А здоровая, черт побери, будет гроза, - сказал Алек. -  Джейни,  лезь
скорее под лодку.
   Они перевернули лодку вверх  дном  под  прикрытием  большого  валуна  и
забились под нее. Джейни сидела посредине, держа собранные утром кувшинки,
которые съежились и слиплись у нее в руках. Мальчики  в  мокрых  купальных
костюмах лежали по бокам. Всклокоченные черные волосы  Алека  касались  ее
щеки. С другой стороны лежал Джо, уткнувшись головой в нос лодки,  и  юбка
Джейни прикрывала его худые загорелые ноги в подвернутых  трусиках.  Запах
пота, речной воды и теплый юношеский запах от волос и плеч  Алека  кружили
ей голову. Когда дождь налетел и забарабанил по днищу лодки, занавесив  их
хлещущей белой пеной, она тихонько обняла Алека за шею  и  робко  положила
руку на его обнаженное плечо. Он не пошевельнулся.
   Вскоре дождь перестал. "Ну, могло быть и  хуже",  -  сказал  Алек.  Они
порядком промокли и продрогли, но им легко  дышалось  в  свежем,  промытом
дождем воздухе. Они спустили лодку на воду и  добрались  до  моста.  Потом
доставили лодку в дом, откуда ее взяли, и пошли под навес  ждать  трамвая.
Они устали, обгорели и взмокли. Трамвай был переполнен праздничной  толпой
горожан, застигнутых ливнем у Большой стремнины  или  в  Глен-Эхо.  Джейни
казалось, что она живой не доберется до дому. Все внутренности у нее свело
судорогой.  Когда  они  попали  наконец  в  Джорджтаун,  у  мальчиков  еще
оставалось в кармане пятьдесят центов, и  они  решили  пойти  в  кино,  но
Джейни бросила их и убежала. Она только и думала, как бы ей скорей улечься
в постель, зарыться лицом в подушку и как следует выплакаться.
   После этого Джейни почти никогда не плакала;  случались  огорчения,  но
вместо слез у нее только что-то сжималось и холодело внутри.
   Быстро промелькнула школа с жаркими грозовыми вашингтонскими каникулами
и занятиями, отмеченными изредка пикником в Маршалл-холл или вечеринкой  у
кого-нибудь из соседей.
   Джо получил место в транспортной конторе Адамса. Она теперь  редко  его
видела, потому что он больше не обедал дома. Алек купил мотоцикл, и,  хотя
он все еще учился в школе, Джейни теперь редко с ним  встречалась.  Иногда
она пыталась дождаться Джо, поговорить с ним. Но и  в  те  дни,  когда  он
ночевал дома, от него пахло табаком и спиртом, хотя он  никогда  не  бывал
по-настоящему  пьян.  По  утрам  он  в  семь  уходил  на  работу,  вечером
отправлялся  с  товарищами  шататься  по  бильярдным,  игорным   домам   и
кегельбанам. По воскресеньям он играл в  бейсбол.  Джейни  иногда  подолгу
дожидалась  его,  но,  когда  он  поздно  ночью  возвращался,  она  только
спрашивала, как у него дела на службе, и он отвечал: "Чудесно", и  в  свою
очередь спрашивал, как у нее дела в школе, и она  отвечала:  "Чудесно",  и
оба ложились спать. Изредка она спрашивала, не видал ли он  Алека,  и  он,
усмехнувшись, отвечал: "Да", и она спрашивала, как  поживает  Алек,  и  он
отвечал: "Чудесно".
   У нее была единственная подруга, ее одноклассница,  Элис  Дик,  смуглая
коренастая девушка в очках. По субботам они надевали свои лучшие платья  и
шли на Эф-стрит за покупками. Они покупали какую-нибудь пустяковину,  пили
содовую воду и возвращались домой на трамвае усталые и  довольные.  Обычно
она оставляла Элис ужинать. Элис Дик  любила  бывать  у  Уильямсов,  и  те
хорошо к ней относились.  Она  говорила,  что  чувствует  себя  свободнее,
проведя несколько часов у таких свободомыслящих людей. Ее родные, из южных
методистов,  были  очень  нетерпимы.  Отец   ее   служил   конторщиком   в
правительственной типографии и вечно трепетал,  что  его  уволят.  Он  был
толст, любил подшутить над женой и дочерью, страдал одышкой и  хроническим
несварением желудка.
   Элис Дик и Джейни мечтали поступить по окончании школы на службу и уйти
из дому. Они даже наметили, где  будут  жить:  это  был  дом  из  зеленого
песчаника возле Томас-серкл, где помещались меблированные  комнаты  миссис
Дженкс, вдовы морского офицера,  очень  воспитанной  дамы,  готовившей  на
южный лад и бравшей за содержание недорого.
   Как-то весной перед самым  окончанием  школы,  в  воскресенье  вечером,
Джейни раздевалась у себя в комнате. Френси и Эллен еще играли  на  заднем
дворе. Их голоса доносились в открытое окно вместе с пряным запахом сирени
из соседнего двора. Она  только  что  распустила  волосы  и  смотрелась  в
зеркало, думая, а что, если бы она была хорошенькая и волосы у нее были бы
каштановые, как вдруг в дверь постучали, и раздался голос Джо.  Он  звучал
как-то странно.
   - Войди, - крикнула она. - Я причесываюсь.
   Первое, что она увидела в зеркало, было его лицо  -  мертвенно-бледное,
осунувшееся.
   - Что? Что случилось, Джо?
   Она вскочила и смотрела на него в упор.
   - Дело вот в чем, Джейни, - говорил Джо, мучительно растягивая слова. -
Алек убит. Разбился вместе с мотоциклом. Я  прямо  из  больницы.  Разбился
насмерть.
   Джейни словно записывала его слова на белом  блокноте  памяти.  Она  не
могла слова выговорить.
   -  Он  разбился,  возвращаясь  домой  из  Чеви-Чейз.  Поехал  туда   на
состязание, поглядеть, как я играю. Если бы ты видела, как его изувечило.
   Джейни все пыталась что-то сказать.
   - Он был твоим лучшим...
   - Он был моим лучшим товарищем, - мягко докончил  Джо.  -  И  вот  что,
Джейни... Теперь, когда Алека больше нет, я  не  намерен  околачиваться  в
этой вонючей помойке. Я поступаю во флот. Ты уж  скажи  нашим.  Мне  вовсе
неохота с ними разговаривать. Так вот, поступлю во флот, повидаю свет.
   - По, Джо, как же...
   - Я буду писать тебе. Джейни, честное слово, буду... Чертову уйму писем
будешь от меня получать... Мы с тобой... Ну, прощай, Джейни.
   Он обнял ее за плечи и неуклюже поцеловал в нос и в  щеку.  Она  успела
только прошептать:
   - Только береги себя, Джо, - и уже стояла одна перед туалетным  столом,
и снизу в открытое окно доносился ребячий визг и запах сирени. Она слышала
быстрые легкие шаги Джо, спускавшегося по лестнице, и стук  захлопнувшейся
парадной двери.
   Она потушила свет, в темноте разделась и легла в кровать. Она лежала  и
не плакала.
   Подошло время выпуска и раздачи  дипломов,  и  они  с  Элис  ходили  по
вечеринкам и как-то раз даже поехали лунной ночью с большой  компанией  на
пароходе "Чарлз Мак Алистер" вниз по реке до Головы индейца. Для Джейни  и
Элис компания была непривычно груба. Молодые люди все время пили, в каждом
укромном уголке целовались  и  обнимались  парочки,  но  лунный  свет  так
красиво дробился в реке, и они с Элис тесно  сдвинули  плетеные  стулья  и
разговаривали. На пароходе был оркестр и танцы, но они не стали  танцевать
из-за  грубиянов,  кольцом  обступивших  танцующих  и  отпускавших  глупые
шуточки. Они о многом переговорили,  и  на  обратном  пути  Джейни,  тесно
прижавшись к Элис, у перил почти шепотом  рассказала  ей  об  Алеке.  Элис
читала о случившемся в газете, но и не подозревала, что Джейни так  хорошо
его знала и любила. Она заплакала,  и  Джейни  чувствовала  себя  сильной,
утешая ее, и они знали, что с этих пор они друзья. Джейни шепнула, что она
уже не в силах будет полюбить кого-нибудь, и Элис сказала, что  вообще  не
представляет себе, как  можно  полюбить  мужчину:  все  они  пьют,  курят,
говорят гадости, и у всех у них только одна мысль на уме.
   Когда пароход причалил, они отделились от всей компании  и,  хотя  было
уже очень поздно, вдвоем вернулись в Джорджтаун на трамвае. Всю дорогу они
проговорили о том, как бы им получить место. Кончили они обе с отличием по
коммерческим наукам и думали, что это для них будет нетрудно.
   В июле Элис и Джейни поступили на временную  работу  в  Бюро  переписки
миссис Робинсон в Риггс-билдинг, замещая стенографисток, ушедших в отпуск.
Миссис Робинсон, маленькая седая узкогрудая  женщина,  говорила  визгливым
кентуккийским говором, который напоминал Джейни попугая.  Она  была  очень
педантична и ревностно охраняла репутацию конторы.
   - Мисс Уильямс, - чирикала она, откидываясь на спинку своего кресла,  -
эта рукопись судьи Робертса  должна  быть  непременно  напечатана  сегодня
же... Дорогая моя, мы дали слово и должны  его  выполнить,  даже  если  бы
пришлось просидеть  до  полуночи.  Noblesse  oblige  [положение  обязывает
(франц.)], дорогая моя.
   И машинки содрогались и звенели, и пальцы машинисток летали по клавишам
словно  бешеные,  выстукивая  резюме,   рукописи   непроизнесенных   речей
ораторов, какое-нибудь излияние газетчика или ученого,  проспекты  агентов
по продаже недвижимости  и  патентных  бюро  или  напоминания  докторов  и
дантистов своим должникам-пациентам.





   У мистера Гарфилда был прекрасный  голос  и  он  превосходно  читал.  В
воскресенье вечером подавали рыбные катышки и  бобы  в  сухарях  и  мистер
Гарфилд превосходно читал нам своим прекрасным голосом и все  сидели  тихо
затаив дыхание потому что читал он "Человека без родины" (*65) и это  была
очень страшная история и Аарон Бэрр (*66) был очень опасный человек и этот
бедный юноша проклял родину и сказал Надеюсь что никогда не услышу даже ее
имени и как это он страшно сказал а седой судья был так добр и приветлив
   и судья вынес приговор и меня увезли далеко в чужие края на  фрегате  и
офицеры были ко мне добры и приветливы и  говорили  со  мной  приветливыми
серьезными грустными голосами прекрасными как у  мистера  Гарфилда  и  все
было приветливо серьезно и грустно и фрегаты и синее  Средиземное  море  и
острова и когда я умер я заплакал и боялся не увидели бы  другие  мальчики
что на глазах у меня слезы.
   Американец не должен плакать он должен  быть  приветлив  и  серьезен  и
грустен и когда меня завернули в звездное  знамя  и  на  фрегате  привезли
хоронить домой мне было так грустно и я никак  не  мог  вспомнить  довезли
меня домой или похоронили в море но во  всяком  случае  завернули  меня  в
старое славное знамя.





   Правительство Соединенных  Штатов  должно  настойчиво  требовать  чтобы
каждая из  враждующих  сторон  в  районе  военных  действий  обращалась  с
американскими гражданами попавшими в плен согласно общепринятым  принципам
международного права

   СОЛДАТЫ ОХРАНЯЮТ СЪЕЗД

   "Титаник" вышел из Саутгемптона 10-го сего апреля в свой первый рейс.

   Пойду к "Максиму" я
   Там ждут меня друзья
   Там ждут меня певицы
   Веселые девицы
   Лоло, Додо, Жужу,
   Клокло, Марго, Фруфру

   ГИБНЕТ ВЕЛИЧАЙШЕЕ СУДНО МИРА "ТИТАНИК"

   лично я не уверен что  двенадцатичасовой  рабочий  день  приносит  вред
служащим  особенно  когда  они  сами   настаивают   на   удлинении   чтобы
зарабатывать больше

   И песнь моя о боже
   Пусть стремится к тебе
   Пусть стремится боже к тебе (*68)

   было примерно около часу ночи,  прекрасная  безлунная  ночь.  Небо  все
усыпано звездами. Море было спокойное точно пруд и судно  едва  покачивало
мертвой зыбью идеальная погода если бы не такой  пронизывающий  холод.  Со
стороны "Титаник" поражал своей длиной, его огромный остов черным силуэтом
выделялся на звездном небе и  светился  множеством  иллюминаторов  и  окон
верхней палубы.
   Требует от методистов отказа от троицы

   подвенечный  наряд  невесты  из  шелка  шармез  с  кружевным   корсажем
затянутым шифоном. Фата из креп-де-лис отороченная кружевом  пуан-де-вениз
в отличие от обычной подвенечной фаты и букет из ландышей и гардений

   Человек сервировавший стихи с вермишелью и шутки с  пикулями  отошел  в
вечность
   Борьба за город Торреон может решить судьбу армии повстанцев

   Лоло, Додо, Жужу,
   Клокло, Марго, Фруфру
   Пойду к "Максиму" я
   А ты...

   "Титаник" медленно перевернулся, корма поднялась  почти  вертикально  и
когда она подымалась огни в каютах и салонах которые ни разу не мигнули  с
тех пор как мы покинули судно стали  погасать  вдруг  снова  вспыхнули  на
мгновение и затем совершенно потухли. Машины рокотали с грохотом и  стоном
который слышен был на расстоянии многих  миль.  Потом  спокойно  и  плавно
корабль пошел ко дну.





   - Но ведь это так интересно, мамочка, - обычно возражала Джейни,  когда
мать плакалась, что дочери приходится служить.
   - В мое время было не принято служить, это считалось унизительным.
   - А теперь не считается, - говорила Джейни, начиная злиться.
   Какое облегчение вырваться из этого душного дома и душных тенистых улиц
Джорджтауна, зайти за Элис и вместе отправиться в кино смотреть  последние
новости и картины  о  чужих  странах,  смешаться  с  толпой,  гуляющей  по
Эф-стрит, и потом, перед тем как  сесть  на  обратный  трамвай,  выпить  в
киоске  содовой  и  посидеть  у  фонтана,  обмениваясь   впечатлениями   о
сегодняшнем фильме, об Оливин Томас, и Чарли Чаплине, и Джоне  Бэнни.  Она
стала ежедневно  просматривать  газету,  заинтересовалась  политикой.  Она
начала сознавать, что где-то существует кипучий и яркий мир и  что  только
жизнь в Джорджтауне, где все так ограниченно  и  старомодно  и  Мамочка  с
Папочкой такие ограниченные и старомодные, мешает ей броситься туда очертя
голову.
   Сознание это еще усиливали открытки  от  Джо.  Он  служил  матросом  на
броненосце "Коннектикут". То это был вид набережной в  Гаване,  то  гавань
Марселя или Виллафранша или фотография девушки  в  крестьянском  платье  в
осыпанной блестками подкове вместо рамки, и  каждый  раз  всего  несколько
строк "надеюсь, что у тебя все хорошо и служба тебе по душе", и Никогда ни
слова о себе. Она писала ему длинные письма, полные вопросов и о нем  и  о
странах, которые он видел, но он никогда не  отвечал  на  них.  И  все  же
открытки вызывали у нее какое-то романтическое чувство. Каждый раз, как ей
встречался на улице моряк или матрос из Куонтико, она вспоминала о  Джо  и
думала, как-то ему теперь живется. При виде матроса в синей форме  и  лихо
заломленной шапочке,  размашисто  шагавшего  по  тротуару,  сердце  у  нее
странно сжималось.
   Почти каждое воскресенье  в  Джорджтаун  приезжала  Элис.  Все  в  доме
изменилось, Джо не было, мать и отец постарели и притихли, Франси и  Эллен
расцвели в хорошеньких хохотушек. Они уже учились в школе и кружили голову
соседским мальчикам, пропадали на вечеринках и все сокрушались, что у  них
нет карманных денег. Сидя с ними за столом, помогая Мамочке разливать суп,
подавая  картофель,  а  по  воскресеньям  брюссельскую   капусту,   Джейни
чувствовала себя взрослой, почти старой девой. Теперь она была на  стороне
отца и матери против сестер. Папочка одряхлел и  заметно  сдал.  Он  часто
поговаривал об отставке и только ждал пенсии.
   Проработав восемь месяцев у миссис Робинсон, она  получила  предложение
от "Дрейфуса и Кэрола", Патентное  бюро  в  верхнем  этаже  Риггс-билдинг.
Место было на семнадцать долларов в неделю, на пять долларов больше, чем у
миссис Робинсон. Это ее порадовало. Она поняла, что хорошо  справляется  с
работой; теперь, что бы ни случилось, она прокормит себя. На радостях  она
отправилась к "Вудворду и Лосропсу" купить себе платье, захватив  с  собой
Элис. Ей хотелось взрослое шелковое платье с  вышивкой.  В  двадцать  один
год, зарабатывая семнадцать долларов в неделю,  она  считала  себя  вправе
иметь хоть одно по-настоящему нарядное  платье.  Элис  говорила,  что  оно
должно быть под цвет волос - бронзово-золотистое. Они обошли все  магазины
на Эф-стрит, но все, что им нравилось, не подходило по  цене,  и  пришлось
купить материи и несколько модных  журналов  и  отнести  их  домой  матери
Джейни. Джейни не по душе было хоть в этом зависеть от матери,  но  делать
было нечего. Миссис Уильямс сшила и это платье, как она шила  всем  детям,
начиная с самого их рождения. Джейни никогда не хватало терпения выучиться
шить так же хорошо, как Мамочка. Материи хватило  и  для  Элис,  и  миссис
Уильямс сшила два платья.
   Работа у "Дрейфуса и Кэрола" совсем не  походила  на  службу  у  миссис
Робинсон. Служащие  были  по  преимуществу  мужчины.  Мистер  Дрейфус  был
маленький тонколицый человечек с маленькими черными усиками  и  маленькими
черными пронзительными глазками  и  легким  акцентом,  который  делал  его
похожим на родовитого иностранного дипломата. Он  носил  желтые,  моющейся
замши перчатки и желтую трость  и  каждый  день  приходил  все  в  разных,
изысканно сшитых пальто. По словам Джерри Бернхэма, это  был  мозг  фирмы.
Мистер Кэрол,  тучный,  краснолицый,  курил  без  перерыва  сигары,  часто
отхаркивался и уснащал  речь  старомодными  южными  словечками.  Про  него
Джерри Бернхэм сказал, что это вывеска фирмы. А  сам  Джерри  Бернхэм  был
юноша с помятым лицом и беспутными глазами и служил консультантом фирмы по
техническим вопросам. Он вечно хохотал, всегда опаздывал на службу; Джейни
ему чем-то пришлась по душе, и,  диктуя,  он  обычно  развлекал  ее  своей
болтовней. Он ей нравился, хотя его беспутный взгляд  немножко  пугал  ее.
Джейни очень хотелось поговорить с ним, как старшей сестре,  убедить  его,
что не надо так прожигать жизнь. Был еще пожилой  счетовод  мистер  Силлс,
какой-то весь ссохшийся, он жил в Анакостии, и никто никогда не слышал  от
него ни слова. В полдень он не ходил завтракать, а тут же,  за  конторкой,
съедал сандвич и яблоко, а вощеную бумагу, в которую они  были  завернуты,
аккуратно  складывал  и  прятал  в  карман.  Было,  наконец,  двое  бойких
мальчишек рассыльных и крошечная серенькая машинистка мисс Симондс,  всего
на двенадцати долларах в неделю. Всякого сорта люди в элегантных  костюмах
или поношенно  респектабельных  пиджачках  постоянно  толпились  в  первой
комнате, прислушиваясь к звучному басу мистера Кэрола, доносившемуся из-за
стеклянной двери. Мистер Дрейфус скользил  взад  и  вперед,  не  роняя  ни
слова, мимоходом  улыбаясь  знакомым,  вечно  в  таинственной  спешке.  За
завтраком в  какой-нибудь  закусочной  или  у  киоска  фруктовых  вод  она
рассказывала обо всем  этом  Элис,  и  та  глядела  на  нее  восторженными
глазами. Около часу Элис обычно ждала ее в вестибюле. Они всегда уходили в
час, потому что в это время толкотни было меньше. Ни та ни другая  никогда
не тратила больше двадцати центов, и завтрак продолжался недолго, так  что
до возвращения на службу они успевали пройтись по Лафайет-сквер  или  даже
по лужайке Белого дома.
   Как-то в субботу вечером  она  засиделась  в  конторе,  допечатывая  на
машинке описание подвесного лодочного мотора, которое должно было  уйти  в
"Центральное патентное бюро" первой почтой в понедельник.  Все  уже  ушли.
Она старательно разбирала запутанные технические термины, но мысли ее были
прикованы к открытке, полученной этим утром от Джо. На ней было только: "К
черту жестяные посудины дяди Сэма. Скоро буду дома".
   Подписи не было, но она знала почерк. Открытка ее  встревожила.  Джерри
Бернхэм сидел у телефонного аппарата, проверяя листы по мере того, как она
их кончала. Время от времени он наведывался в умывальную,  и  каждый  раз,
как он оттуда возвращался, по комнате волной проходил запах виски.  Джейни
нервничала. Она допечаталась до того, что маленькие черные буквы плясали у
нее в глазах. Она тревожилась о Джо. Как мог он вернуться домой до  срока?
С  ним  что-нибудь  стряслось.  И  фигура  Джерри   Бернхэма,   беспокойно
вертевшегося на табурете телефонистки, смущала ее. Сколько раз они с  Элис
толковали, как опасно оставаться в конторе вот так наедине с  мужчиной.  У
пьяного мужчины, да еще под вечер, всегда только одно на уме.
   Когда она передавала ему предпоследнюю страницу, его глаза, блестящие и
влажные, перехватили ее взгляд.
   - Вы, должно быть, порядком устали, мисс Уильямс, - сказал он. - Право,
стыдно так задерживать вас, и притом под воскресенье.
   - Это ничего, - ледяным тоном сказала она, и ее пальцы застрекотали еще
проворней.
   - А все виноват  старина  Кэрол.  Он  сегодня  целый  день  болтал  про
политику и не давал никому толком работать.
   - Теперь поздно об этом думать, - сказала Джейни.
   - Да и вообще теперь поздно... смотрите, скоро восемь. Я уже  пропустил
свидание со своей  возлюбленной...  или  почти  пропустил.  Ведь  вы  тоже
заставляете кого-нибудь ждать, мисс Уильямс, не так ли?
   - Нет, я просто собиралась пойти к подруге...
   - Да, да, рассказывайте...
   Он так заразительно захохотал, что и она невольно рассмеялась.
   Когда последняя страница была проверена и рукопись вложена  в  конверт,
Джейни поднялась за своей шляпой.
   - Послушайте, мисс Уильямс, закинем все это на почту, а  потом  давайте
закусим вместе.
   Спускаясь в лифте, Джейни собиралась извиниться и ехать домой, но вышло
как-то так, что она этого не сделала, и скоро, вся внутренне трепеща,  она
уже сидела с ним во французском ресторанчике на Эйч-стрит.
   - Ну что вы думаете о "Новой свободе" (*69), мисс  Уильямс,  -  спросил
Джерри Бернхэм, со смехом усаживаясь за стол и  протягивая  карту.  -  Вот
меню... и пусть руководит вами совесть.
   - Право, не знаю, мистер Бернхэм...
   - А я, так, по правде сказать, за  демократов...  По-моему,  Вильсон  -
великий человек. Я всегда за новшества, нет ничего на свете лучше перемен.
Брайан - старый болтливый брюхан, но  и  он  что-нибудь  да  значит,  даже
Джозеф Дэниелс (*70), который потчует моряков  виноградным  соком,  и  тот
идет в счет. Этак, пожалуй, мы и в самом деле добьемся демократии... Может
быть, и без революции обойдемся, как по-вашему?
   Он не дожидался ответов на свои вопросы и  все  болтал  и  смеялся  без
умолку.
   Когда позднее Джейни пыталась рассказать о  происшедшем  Элис,  то  все
сказанное Джерри Бернхэмом уже не казалось ей таким забавным,  ужин  таким
вкусным и весь вечер вообще таким приятным. Элис была очень недовольна.
   - О Джейни, как же ты могла отправиться ночью, и с пьяным,  и  в  такое
место, зная, что я тут на стену лезу от волнения... Ты  знаешь,  у  пьяных
мужчин всегда одно на уме... Как хочешь, но я  считаю,  что  это  с  твоей
стороны бессердечно  и  легкомысленно...  Я  не  думала,  что  ты  на  это
способна.
   - Но, Элис, ведь все было вовсе не так... - повторяла Джейни,  но  Элис
расплакалась и целую неделю ходила с обиженным видом, так что  Джейни  уже
не пыталась заговаривать с нею о  Джерри  Бернхэме.  Это  была  ее  первая
размолвка с Элис, и ей было очень грустно.
   И все же она подружилась с Джерри Бернхэмом. Ему,  казалось,  нравилось
проводить  время  с  ней,  заставляя  ее  выслушивать  свою   беспрерывную
болтовню. Даже перестав работать у "Дрейфуса и Кэрола", он иногда  заходил
за ней в субботу после занятий и водил ужинать к Кэйту. Джейни,  пригласив
Элис, попробовала было устроить пикник в парке Рок-Крик, но он вышел не из
удачных. Джерри угощал  девушек  чаем  на  "Старой  мельнице".  Он  теперь
работал в техническом  журнале  и  еженедельно  давал  фельетон  в  газете
"Нью-Йорк   сан".   Он   шокировал   Элис,   утверждая,   что    Вашингтон
просто-напросто выгребная яма и скучища тут непролазная, что сам он  гниет
здесь и что большинство вашингтонцев или уже превратились в  живых  мумий,
или ссохлись по меньшей мере от макушки до плеч. После того как он  усадил
их в вагон, Элис на обратном пути в  Джорджтаун  решительно  заявила,  что
молодой Бернхэм не из  тех  юношей,  с  которыми  может  вести  знакомство
порядочная девушка.  Джейни,  довольная  вечером,  откинулась  на  сиденье
открытого вагона и, следя, как скользят мимо  деревья,  по-летнему  одетые
девушки, мужчины в соломенных шляпах, почтовые ящики, освещенные  витрины,
сказала:
   - Но, Элис, ведь он такой умный... Я так люблю остроумных людей,  а  ты
разве не любишь, Элис?
   Элис не отвечая, только поглядела на нее и сокрушенно покачала головой.
   В тот же день к вечеру они пошли в джорджтаунскую  больницу,  навестить
Папочку. Это было ужасно. Мамочка, и Джейни, и доктор,  и  сиделка  -  все
знали, что у него рак мочевого пузыря и что он не жилец на этом свете,  но
они не смели признаться в этом даже самим себе. Они только перевели его  в
отдельную палату, где ему было спокойнее. Все это  стоило  уйму  денег,  и
пришлось перезаложить дом.  Уже  истрачены  были  все  сбережения  Джейни,
которые она держала на собственной книжке про черный день. В этот  раз  им
пришлось ждать очень долго. Когда появилась  наконец  сиделка  с  покрытым
полотенцем стеклянным урильником в руках, Джейни вошла к отцу одна.
   - Хелло, Папочка, - сказала она с принужденной улыбкой. Ее  тошнило  от
запаха дезинфекции. В открытое окно вливался теплый воздух от  провяленных
солнцем  деревьев,  сонные  звуки  воскресного  вечера,  карканье  вороны,
отдаленный шум улицы. Лицо у Папочки  было  исхудалое  и  перекошенное  на
сторону. Большие,  совсем  поседевшие  усы  жалостно  распушились.  Джейни
чувствовала, что любит его больше всех на свете.
   Голос его был слаб, но отчетлив.
   - Ну, Джейни, плохи мои дела, видно, пора мне  на  слом,  и  теперь  уж
отсюда мне одна дорога... ну да ты знаешь лучше меня, эти сукины дети  мне
ничего не хотят говорить... Слушай, расскажи  мне  о  Джо,  он  ведь  тебе
пишет, я знаю. Эх, и зачем только он поступил во флот, без  протекции  там
не пробьешься, но я рад, что он пошел в море, берет  пример  с  меня...  В
старые времена, мне еще двадцати не было, а я уже трижды обогнул мыс Горн.
Это, понимаешь, было еще  до  того,  как  я  пришвартовался  к  буксирному
делу... По тут, лежа один, я поразмыслил, что Джо сделал то же,  что  и  я
когда-то: видно, в отца пошел, ну я и рад этому. О нем-то я  не  забочусь,
только  вот  хотелось  мне,  чтобы  вы,  девочки,   повыходили   замуж   и
пристроились. Мне было бы легче. Не доверяю я теперешним девчонкам: юбочки
по колено, ну и все прочее.
   Глаза Папочки, еле теплившиеся холодеющим блеском, от  которого  у  нее
сжалось горло, когда она попробовала  заговорить,  медленно  скользили  по
ней.
   - Я думаю, что сумею о себе позаботиться, - сказала она.
   - Прежде тебе надо позаботиться обо мне. Я из сил выбивался  ради  вас.
Все вы были у меня под крылом и знать не знали, что такое жизнь, а  теперь
вы меня сплавили умирать в больницу.
   - Но, Папочка, ты ведь сам говорил, что лучше лежать там, где за  тобой
будет постоянный уход.
   - Ну да, но не нравится мне эта сиделка, она очень груба со мной...  Ты
скажи там в конторе, Джейни.
   Она почувствовала облегчение, когда пришло время уходить.  Они  с  Элис
молча шагали по улице. Наконец Джейни сказала:
   - Бога ради, Элис, не дуйся на меня. Если бы ты знала, как  я  все  это
ненавижу... О боже, я хотела бы...
   - Что ты хотела бы, Джейни?
   - Ах, не знаю.
   В это лето июль выдался жаркий, в конторе работа  шла  под  непрерывное
гудение электрических  вентиляторов,  воротнички  у  мужчин  размякали,  а
девушки густо штукатурились пудрой; один мистер  Дрейфус  по-прежнему  был
свеж и одет с иголочки, словно прямо с модной картинки.
   Тридцать первого, когда Джейни после работы  сидела  за  своим  столом,
собираясь с духом, чтобы выйти на пышущие зноем  улицы,  в  комнату  вошел
Джерри Бернхэм. Рукава рубашки были у него засучены выше локтя, полотняные
брюки безукоризненно выглажены, пальто через руку. Он осведомился у нее  о
здоровье отца и заявил, что весь взбудоражен вестями  из  Европы  и  хочет
пригласить ее ужинать, чтобы с кем-нибудь отвести душу.
   -  Я  на  машине  Бегса  Делана,  правда,   у   меня   нет   шоферского
свидетельства, но я думаю, что мы проскользнем мимо постов  на  Спидуэй  и
хоть немного освежимся.
   Она собиралась отказаться, потому что условилась ужинать  дома  и  Элис
всегда так дуется после ее встреч с Джерри, но он видел,  что  ей  хочется
прокатиться, и настоял на своем.
   Они вдвоем уселись на  переднем  сиденье  "форда",  а  пальто  закинули
назад. Они прокатились раз  по  Спидуэй,  но  асфальт  был  горяч,  словно
противень. Деревья и бурая медленная вода реки прели в густеющих сумерках,
словно томящееся в чугуне  тушеное  мясо  с  овощами.  Они  изнемогали  от
жаркого дыхания мотора. Джерри, весь раскрасневшись, говорил без умолку  о
назревающей в Европе войне и о том, что это  будет  концом  цивилизации  и
сигналом к мировой пролетарской революции, и как ему на все наплевать, и с
какой радостью он ухватился бы за первую возможность бежать из Вашингтона,
где он пропивает свои мозги и где к тому же жара и скука  и  нужно  давать
отчет о сессии Конгресса, и как он устал от женщин, которые ждут  от  него
только денег и развлечений или брака  или  еще  черт  знает  чего,  и  как
освежают и успокаивают его встречи с Джейни, которая так на них не похожа.
   Было слишком жарко, и, отложив катание  на  более  позднее  время,  они
поехали к "Виллару" закусить. Он настоял именно на "Вилларе", потому  что,
говорил он, карманы у него набиты деньгами, он  все  равно  их  как-нибудь
растранжирит, а Джейни была  очень  смущена,  потому  что  ей  никогда  не
приходилось  бывать  в  большом  отеле  и  она  чувствовала,   что   одета
недостаточно хорошо, и она сказала ему, что боится шокировать  его,  а  он
смеялся и уверял,  что  это  невозможно.  Они  сидели  в  большой  длинной
раззолоченной столовой, и Джерри заметил, что  зала  напоминает  торг  для
миллионеров, и официант был очень предупредителен, и Джейни никак не могла
решить, что ей выбрать по  большой  печатной  карте,  и  наконец  заказала
салат, и Джерри убедил ее выпить имбирной шипучки, уверяя, что это освежит
ее, и, выпив бокал,  она  показалась  себе  легкомысленной,  долговязой  и
неуклюжей. Она затаив дыхание слушала его, с тем  же  чувством,  с  каким,
бывало, плелась вслед за Джо и Алеком  к  трамвайному  парку,  когда  была
маленькой.
   После ужина они опять поехали кататься, и Джерри стал спокойнее, а  она
чувствовала себя принужденно и не знала, что сказать. Они выехали за город
по Род-Айленд-авеню и завернули назад  мимо  Дома  ветеранов.  Нечем  было
дышать, и уличные фонари глазастыми близнецами утомительно  мелькали  мимо
по обеим сторонам  улицы,  выхватывая  из  тьмы  куски  влажных  замерзших
деревьев. Даже за городом на холмах не ощущалось ни дуновения.
   На темных дорогах без фонарей было лучше. Джейни  потеряла  способность
определять направление и откинулась  на  подушки,  изредка  вдыхая  свежую
струю с какого-нибудь несжатого поля или рощицы. Потом  легкий  прохладный
туман с болота окутал дорогу, и Джерри вдруг остановил машину, нагнулся  к
ней и поцеловал в губы. Сердце у  нее  бешено  заколотилось.  Ей  хотелось
сказать ему, чтобы он этого не делал, и она не могла.
   - Я не хотел, но это сильнее меня, - шептал  он,  -  от  этой  жизни  в
Вашингтоне становишься тряпкой... А может быть, я и люблю вас,  Джейни,  я
не знаю... Давайте пересядем на заднее сиденье, там прохладней.
   Слабость, зародившаяся где-то глубоко внутри, волной охватила ее. Когда
она ступила на подножку, он обнял ее. Она уронила  голову  ему  на  плечо,
прижала губы к  его  шее.  Его  руки,  сжавшие  ей  плечи,  обжигали,  она
чувствовала его ребра сквозь его рубашку.  Голова  у  нее  закружилась  от
резкого запаха табака, спирта и мужского пота. Его ноги стали  прижиматься
к ее ногам. Она вырвалась и скользнула в автомобиль. Она вся  дрожала.  Он
последовал за ней.
   - Нет, нет, - твердила она.
   Он сел рядом, обняв ее за талию.
   - Давайте закурим, - сказал он дрожащим голосом.
   Папироса заняла ее внимание и как-то сравняла их. Два зернистых красных
огонька тлели почти рядом,
   - Джерри, я вам нравлюсь?
   - Я без ума от вас, крошка.
   - Так значит, вы?..
   - Женился бы на вас?.. А почему бы и нет? Не знаю... Будем считать, что
мы помолвлены.
   - Так значит, вы хотите, чтобы я за вас вышла замуж?
   - Пожалуй... но неужели вы не понимаете?.. такая ночь... и этот запах с
болота. Бог мой, я все бы на свете отдал, чтобы вы были моей.
   Они докурили папиросы. Долго сидели, не говоря ни слова. Волосы на  его
обнаженной руке щекотали ей руку выше локтя.
   - Меня заботит мой брат, Джо... Он во флоте, Джерри, и я боюсь, как  бы
он не дезертировал... Мне  кажется,  он  бы  вам  понравился,  изумительно
играет в бейсбол...
   - Почему это вы о нем вспомнили? Разве вы  и  ко  мне  так  относитесь?
Любовь - это же замечательная штука, неужели  вы  не  понимаете,  что  это
вовсе не то, что вы чувствуете к брату?
   Он положил руку ей на колено. Она чувствовала в темноте его взгляд.  Он
склонился  к  ней  и  нежно  поцеловал  ее.  Ей   нравилось   это   нежное
прикосновение его губ. Она  поцеловала  их.  Она  погружалась  в  столетия
топкой, удушливой ночи. Его горячая грудь  давила  ей  груди,  увлекая  ее
вниз. Она прижималась к нему, увлекавшему  ее  вниз,  в  столетия  топкой,
удушливой ночи. Потом внезапно, в  холодной  судороге,  она  почувствовала
тошноту, задыхаясь и ловя  воздух,  как  утопающая.  Она  стала  бороться.
Подняв ногу, она коленом что было силы толкнула его в пах.
   Он отпустил ее и вылез из машины. Она слышала,  как  он  ходил  взад  и
вперед в темноте за ее спиною. Она была перепугана, дрожала, и ее тошнило.
Немного погодя он взобрался на переднее сиденье,  включил  свет  и  погнал
машину, не оглядываясь. Он курил папиросу, и крохотные искорки разлетались
во встречной струе воздуха.
   Доехав до угла Эм-стрит в Джорджтауне, он остановил машину  возле  дома
Уильямсов, вышел и открыл ей дверцу. Она вышла, не зная, что  сказать,  не
смея взглянуть на него.
   - Полагаю, что вы ждете от меня извинений за мое свинство, - сказал он.
   - Джерри, мне очень жаль, - сказала она.
   - Ну и не дождетесь, провались я на этом месте... Я думал,  мы  друзья.
Следовало бы мне знать, что нет в этой помойке ни одной женщины хотя бы  с
проблеском человечности... Должно быть, вы собираетесь выдерживать пост до
свадебного перезвона... Ну и ждите. Это ваше дело. Я получу  то,  что  мне
надо, от любой негритянской  проститутки,  тут  же,  на  этой  вот  улице.
Спокойной ночи.
   Джейни ничего не сказала. Он тронул машину.
   Весь август отец умирал, насквозь пропитанный морфием, в джорджтаунской
больнице. Каждый день газеты выходили с огромными заголовками  о  войне  -
Льеж, Лувен, Мопс. Контору  "Дрейфуса  и  Кэрола"  лихорадило.  Предстояли
большие  процессы  о  патентах  на  военное  снаряжение.  По  углам  стали
шушукаться,  что  безупречный   мистер   Дрейфус   -   агент   германского
правительства. Джерри как-то зашел к Джейни, чтобы попросить  прощения  за
свою грубость в ту ночь и чтобы сказать ей, что он получил место  военного
корреспондента и через неделю уезжает на фронт. Они  вместе  позавтракали.
Он рассказывал о шпионах, и британских происках и панславизме, и  убийстве
Жореса и социалистической революции, и все время смеялся, и  твердил,  что
все катится к черту на рога. Она восхищалась им и хотела заговорить о том,
что они обручены, и чувствовала к нему большую нежность,  и  боялась,  что
его убьют; но кончился завтрак, ей уже пора было возвращаться в контору, и
ни  один  из  них  не  заговорил  об  этом.  Он  проводил  ее  до   самого
Риггс-билдинг, и попрощался и расцеловал ее тут  же  на  виду  у  всех,  и
убежал, обещая написать из Нью-Йорка. Как раз в это время Элис поднималась
к себе в контору миссис Робинсон, и Джейни пришлось сказать ей, что они  с
Джерри Бернхэмом помолвлены и что он уезжает на  войну  в  Европу  военным
корреспондентом.
   Когда в  первых  числах  сентября  скончался  отец,  все  почувствовали
большое облегчение. Только на обратном пути с кладбища она вспомнила  все,
чего она так  хотела  когда-то,  вспомнила  Алека,  и  все  показалось  ей
невыносимо грустным. Она так несчастлива. Мать была очень спокойна,  глаза
у нее покраснели от слез, и она все  повторяла,  что,  к  счастью,  на  их
участке на кладбище Ок-Хилл хватит места и для  нее.  Она  ни  за  что  не
допустила бы, чтобы его похоронили на каком-нибудь другом кладбище.  Такое
прекрасное место, и  все  самые  порядочные  люди  Джорджтауна  похоронены
именно там.
   Получив страховую премию за мужа, миссис Уильямс отремонтировала дом, а
верхние два этажа приспособила для сдачи внаем.  Как  раз  удобный  случай
устроиться самостоятельно, случай, которого Джейни ждала так долго, и  они
с Элис сняли на Массачусетс-авеню  близ  "Библиотеки  Карнеги"  комнату  с
правом пользования кухней. Они решили, что пока еще для них будет  слишком
дорого столоваться у миссис Дженкс. И вот как-то в субботу вечером  Джейни
вызвала такси по телефону из кондитерской,  погрузила  чемодан,  сундук  и
множество картин в рамках, висевших в ее комнате. Тут были две  олеографии
индейцев  работы  Ремингтона,  девушка  Гибсона,   фотография   броненосца
"Коннектикут" в  гавани  Виллафранш,  присланная  ей  Джо,  и  увеличенная
фотография отца в полной форме у рулевого  колеса  бутафорского  судна  на
фоне штормового неба, состряпанного фотографом из Норфолка. Были  еще  две
цветные репродукции без рамок с картин Мексфилда  Перриша  (*71),  которые
она недавно купила, и  окантованный  моментальный  снимок  Джо  в  костюме
бейсболиста. Маленькую фотографию Алека она уложила в чемодан между своими
платьями. В  такси  пахло  плесенью,  и  оно,  дребезжа,  подпрыгивало  по
мостовой. Был свежий осенний день, водостоки были забиты опавшей  листвой.
Джейни была испугана и возбуждена,  словно  одна  отправлялась  в  далекое
путешествие.
   В эту осень она много читала - газеты и журналы  и  "Любимого  бродягу"
Локка. Она уже начинала ненавидеть немцев, которые  уничтожали  искусство,
культуру, цивилизацию, Лувен. Она ждала письма от  Джерри,  но  письмо  не
приходило.
   Как-то, задержавшись, она поздно вышла из конторы и вдруг в вестибюле у
дверей лифта увидела Джо.
   - Хелло, Джейни, - сказал он. - Ого, да какая ты нарядная.
   Она так обрадовалась ему, что не могла выговорить  ни  слова  и  только
крепко схватила его за руку.
   - А я только что взял расчет. Я рассудил, что лучше наведаюсь  повидать
своих, пока всего не растранжирю... Идем, надо подкрепиться как следует  и
потом, если хочешь, в театр...
   Он был коричневый от загара, и плечи у него еще шире развернулись за то
время, что она его не  видела.  Его  большие  узловатые  руки  торчали  из
новенького  синего  костюма,  слишком  узкого   в   талии.   Рукава   были
коротковаты.
   - Был ты в Джорджтауне? - спросила она.
   - Само собой.
   - А на кладбище?
   - Мать тащила меня туда, но к чему?..
   - Бедная Мамочка, она так с этим носится...
   Они шли рядом. Джо молчал. Было жарко.  По  улице  мело  пылью.  Джейни
сказала:
   - Джо, дорогой, ты должен мне рассказать о  твоих  приключениях...  Ты,
должно быть, повидал много удивительных мест. Так интересно  быть  сестрой
моряка.
   - Брось ты про флот, Джейни... Не хочу я о нем слушать. Я  дезертировал
в Канаду, понимаешь, и нанялся оттуда на  восток  матросом  на  цинготнике
(*72), ну на английском купце, понимаешь?.. Это тоже собачья жизнь, но все
лучше, чем во флоте дяди Сэма.
   - Но, Джо...
   - Ну и нечего об этом плакаться.
   - Но, Джо, что случилось?
   - А ты будешь держать язык за зубами,  а?  Смотри,  Джейни.  Видишь,  я
повздорил там с одним мичманишкой, он уж слишком нами помыкал. Ну я двинул
его по скуле и чуточку  чего-то  там  свернул,  понимаешь,  а  когда  дело
обернулось липово, тут я и смылся туда, где лес погуще. Ну а в Канаде поди
ищи... Вот и все.
   - Джо, а я-то надеялась, что ты дослужишься до офицера.
   - Матрос, да чтобы стал офицером?.. Держи карман.
   Она повела его в  "Мабильон",  куда  водил  ее  Джерри.  В  дверях  Джо
критически оглядел ресторанчик.
   - Ну а заведения пошикарнее этого ты, Джейни, не знаешь? Имей в виду, у
меня в кармане залежалась сотняга.
   - О, это очень дорогой  ресторан...  Французский...  И  пожалуйста,  не
трать на меня всех денег.
   - Ну а на кого же, черт возьми, ты хочешь, чтобы я их тратил?
   Джо устроился за столом, а Джейни пошла позвонить по телефону Элис, что
она придет домой поздно. Когда она вернулась  к  Джо,  тот  вытаскивал  из
кармана что-то завернутое  в  шелковистую,  зеленую  с  красными  полосами
бумагу.
   - Что это у тебя?
   - А ты разверни, Джейни... Это все тебе.
   Она развернула свертки. Там  было  несколько  кружевных  воротничков  и
вышитая скатерть.
   - Кружево ирландское, а  остальное  с  Мадейры...  Была  еще  для  тебя
китайская ваза, но какой-то су... стервец... наябедничал  про  нее,  ну  и
шабаш, отняли...
   - Очень мило с твоей стороны, что ты подумал обо  мне...  Я  это  очень
ценю.
   Джо порывисто работал ножом и вилкой.
   - Ну, надо поторапливаться, Джейни, а то мы опоздаем к началу... Я взял
билеты на "Сад Аллаха".
   Когда они вышли из театра Беласко на Лафайет-сквер, было свежо и  тихо,
ветер чуть шелестел в деревьях.
   Джо сказал:
   - Это что, мне случалось видеть и самум в пустыне, - и Джейни с горечью
почувствовала, как груб и необразован ее брат. Пьеса вернула ее  к  грезам
детства - и смутное томление по заморским странам, и запах  благовоний,  и
огромные иссиня-черные глаза, и графы  во  фраках,  швыряющие  деньгами  в
казино Монте-Карло,  и  монахи,  и  таинственный  Восток.  Будь  Джо  хоть
капельку образованней, как бы он оценил все интересные порты, которые  ему
удалось повидать. Он довел ее до дверей ее дома на Массачусетс-авеню.
   - Где же ты остановишься, Джо? - спросила она.
   - А, должно быть, отчалю обратно  в  Нью-Йорк  и  обзаведусь  койкой  в
кубрике... Матросам теперь по военному времени лафа...
   - Как же это, сегодня же?
   Он кивнул.
   - Я бы тебя оставила ночевать, но не знаю, как быть с Элис.
   - Нет, будет с меня  торчать  на  этой  помойке...  Я  просто  завернул
проведать тебя.
   - Ну что ж, Джо, покойной ночи, только ты непременно пиши.
   - Спокойной ночи, Джейни, непременно буду.
   Она следила, как Джо удалялся по улице,  пока  он  не  скрылся  в  тени
деревьев. Ей было грустно смотреть, как он уходил один по темной улице.  У
него  еще  не  выработалась  развалистая  походка  заправского  моряка,  и
напоминал он скорей рабочего или бродягу. Она вздохнула  и  вошла  в  дом.
Элис ждала ее. Она показала  Элис  кружево,  они  примерили  воротнички  и
решили, что это очень красивая и, должно быть, ценная вещь.
   Джейни с Элис хорошо проводили время этой зимой. Они научились  курить,
по воскресеньям приглашали вечером своих друзей на чашку чая.  Они  читали
романы Арнольда Беннета и  воображали  себя  холостячками.  Они  выучились
играть в бридж и укоротили юбки. На рождество Джейни получила у  "Дрейфуса
и Кэрола" сто долларов наградных и прибавку до двадцати долларов в неделю.
Она принялась доказывать Элис, что та просто упрямица и зря  цепляется  за
свою миссис Робинсон. Сама она уже мечтала сделать карьеру. Она больше  не
боялась мужчин и флиртовала  в  лифте  напропалую  с  молодыми  служащими,
болтая с ними о таких вещах, которые вызвали бы у нее краску смущения  еще
год назад. Когда Джон Эдварде или Моррис Байер водили ее вечером  в  кино,
она не протестовала, если они обнимали ее за талию  или  срывали  один-два
поцелуя, пока она шарила в сумочке в поисках ключа. Когда мужчина  начинал
вольничать, она уже знала,  как  схватить  его  за  руку  и  одернуть,  не
поднимая лишнего шума. Когда Элис предостерегающе заговаривала о мужчинах,
у которых всегда одно на уме, она в ответ смеялась и говорила:
   - Ну нет. Меня им не провести. Руки коротки.
   Она открыла, что капелька перекиси водорода, прибавленная  в  воду  при
мытье волос, делает их светлее и лишает серовато-мышиного оттенка. Иногда,
собираясь идти куда-нибудь вечером, она брала на мизинец  немножко  губной
помады и старательно втирала ее в губы.





   В устье Скулкилл на пароход сел мистер Пирс старик девяноста шести лет,
крепкий как доллар Перед тем  как  записаться  в  армию  Он  долго  служил
рассыльным в конторе мистера  Пирса  и  не  принял  участия  в  битве  при
Антьетам (*73) потому что у Него была жестокая дизентерия и  дочь  мистера
Пирса миссис Блэк звала Его Джек и курила крошечные  коричневые  сигареты.
Мы завели "Фра Дьяволо" на фонографе и всем было очень весело. Мистер Пирс
теребил свои бакенбарды и пил тодди (*74) а миссис  Блэк  закуривала  одну
сигарету за другой и они толковали о старых временах и о том как Его  отец
хотел видеть Его священником а Его бедная мать  выбивалась  из  сил  чтобы
накормить всю ораву прожорливых мальчишек и Его отец был молчалив  и  если
говорил  то  больше  по-португальски  и  когда  ему  не  по   вкусу   было
какое-нибудь блюдо он хватал его со стола и швырял прямо  в  окошко  и  Он
хотел стать моряком а потом  изучал  право  в  университете  и  в  конторе
мистера Пирса и Он пел: "Его восторга не передать как станет  в  лицо  ему
пена  хлестать..."  и  Он  смешивал  тодди  а  мистер  Пирс  теребил  свои
бакенбарды и всем  было  очень  весело  и  они  толковали  о  шхуне  "Мэри
Уэнтворт" и  как  полковник  Ходжсон  и  отец  Марфи  бывало  косились  на
живительную влагу... и Он  смешивал  тодди  и  мистер  Пирс  теребил  свои
бакенбарды и миссис Блэк курила  одну  крошечную  коричневую  сигарету  за
другой и всем было очень весело под звуки "Фра Дьяволо" и запах  гавани  и
парома и серебристая рябь Делавэра. А когда-то там вон были болота и мы  с
Ним туда ездили стрелять уток и Он пел "Vittoria" под фонограф... и у отца
Марфи случился отчаянный приступ подагры и пришлось его тащить на ставне и
девяностошестилетний   мистер   Пирс   крепкий   как   доллар    отхлебнул
разбавленного водой тодди и стал теребить  серебристую  рябь  бакенбард  и
свежий   ветер   смешал   запах   гавани   и   дым   доков   Кемптона    и
лимонно-сахарно-сивушный запах стаканов и всем было очень весело.





   Передравшиеся греки скрылись от полисменов. Пассажиры спального  вагона
разбужены дулом к виску

   Теки, река, теки.
   Вливайся в море
   Милую мне верни
   Унеси мое горе

   СРАЖЕНИЕ ПОД ТОРРЕОНОМ

   Куба охвачена восстанием негров (*75)
   в конце прошлой избирательной кампании пишет нам Чэйми Кларк  блестящий
представитель штата Миссури я едва не  слег  от  переутомления  бессонницы
потери аппетита  нервного  напряжения  и  постоянных  выступлений  но  три
бутылки электрической горькой поставили меня на ноги.

   Рузвельт - лидер новой партии (*76)

   переутомленным болезненным женщинам  электрическая  горькая  возвращает
утраченные силы

   КЛАРК ЗАРЕЗАЛ БРАЙАНА (*77) ПОДДЕРЖИВАЕТ ПАРКЕРА

   Верной тебе, мой друг,
   Я стараюсь быть, но напрасно,
   И меня ты лучше позабудь.
   Долог, долог, труден, труден путь
   С берегов далекой Сены

   преступление за  которое  Ричардсон  приговорен  к  смертной  казни  на
электрическом стуле убийство его бывшей любовницы девятнадцатилетней  Эвис
Линел из Хианис ученицы музыкальной школы в Бостоне.
   Мисс Линел была помехой  женитьбе  священника  на  богатой  бруклинской
наследнице, девушке из общества поскольку они с мисс Линел были помолвлены
и кроме того она оказалась в положении.
   Ричардсон обманом убедил девушку принять яд который должен был избавить
ее от этого положения но от которого она  скончалась  в  своей  комнате  в
общежитии Христианского союза молодых женщин.

   РУЗВЕЛЬТ ВПЕРВЫЕ ПОВЕДАЛ НАМ КАК США ПОЛУЧИЛИ ПАНАМУ

   Приветствия стотысячной толпы не поместившейся в зале
   за обедом губернатор сказал что он с самого утра не имел прямых  вестей
о Брайане. "При таком темпе прироста выигранных голосов, -  сказал  мистер
Вильсон, ознакомившись с результатами 15-го голосования, -  я  считаю  что
потребуется не менее 175-ти голосований, чтобы провести мою кандидатуру".
   Рыжеволосый юноша рассказывает как соблазн легкого обогащения довел его
до убийства
   интерес к делу его возрос 20-го декабря когда стало известно что бывший
священник изуродовал себя в камере тюрьмы на улице Чарлз.

   ГИБЕЛЬ ПЯТИ ЧЕЛОВЕК ДОСТИГНУВШИХ ЮЖНОГО ПОЛЮСА (*78)
   ТЯЖЕЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ ДИАСА БЕРЕТ ПОД ОБСТРЕЛ ДЕЛОВЫЕ КВАРТАЛЫ (*79)

   Долог, долог, труден, труден путь
   С берегов далекой Сены
   И меня ты лучше позабудь
   Как забыла я родные стены.





   На Чикагском конвенте  в  девяносто  шестом  мальчик  взявший  приз  по
риторике - сын священника никогда не пивший спиртного - выступил с речью и
его серебряный голос наполнил огромный  зал,  покорил  уши  простых  людей
(*81):

   "Господин Председатель и почтенные делегаты: с  моей  стороны  было  бы
самонадеянно
   выступать против
   выдающихся джентльменов которых вы только что выслушали, если бы вопрос
решался соревнованием талантов;
   но дело не в личных качествах
   Ничтожнейший из граждан нашей страны облеченный в доспехи правого дела
   сильнее целого воинства заблуждающихся. Я выступаю в защиту дела  столь
же священного
   как дело Свободы..."

   большеротый юнец в белом галстуке
   пророк амбарных сборищ, проповедник, евангелист,
   голос его зачаровывал фермеров великих  прерий  сгибавшихся  под  ярмом
закладных; звенел в дощатых школах долины Миссури, сладостно звучал в ушах
мелких лавочников, мечтавших о легком кредите, растоплял  сердце  человека
как песня дрозда-пересмешника в седой предрассветной тишине или  внезапный
вспорх его в озими или сигнал трубача при подъеме флага;
   Серебряный язык простого народа:

   "...работающий по найму служит делу не меньше чем его хозяин;
   захолустный стряпчий служит делу не меньше чем юрисконсульт  столичного
предприятия;
   мелкий  торговец  в  ларьке  служит  делу  не  меньше  чем   крупнейший
коммерсант Нью-Йорка;
   фермер, который выходит в поле на заре и гнет спину весь день,  который
трудится с ранней весны до осени который соединяет  свои  мускулы  и  свои
мозги с естественными ресурсами страны и создает ее богатство, служит делу
не меньше чем тот, кто заседает в департаменте торговли или спекулирует на
хлебной бирже;
   горняки, которые опускаются на тысячу футов под землю  или  карабкаются
на две тысячи футов вверх по скалам и добывают из их тайников
   драгоценный металл
   который вольется в жилы торговли не менее служат делу
   чем те финансовые магнаты
   которые
   в тиши своих кабинетов
   прикарманивают деньги всего мира"

   Служащий по найму и захолустный стряпчий сидели и слушали,
   это были сладкие речи для фермера заложившего весь урожай чтобы  купить
удобрений для захолустного мясника и галантерейщика, зеленщика и  торговца
посудой для гробовщика...

   "И когда мы, опираясь
   на производящие слои
   нашей страны и всего мира",

   при поддержке мелких торговцев, рабочих,

   "при поддержке трудящихся масс
   ответим всем тем
   кто требует
   золотого стандарта сказав им: вам  не  удастся  надеть  на  трудящегося
терновый венец, вам не удастся распять человечество на кресте из золота"

   И они надрывали свои легкие выкрикивая

   "терновый венец и крест из золота"

   пронесли его на руках вокруг всего зала, обнимали его,  любили,  давали
его имя своим детям, выдвигали кандидатом в президенты
   мальчика оратора с Платы
   серебряный язык простого народа.


   Но Мак-Артур и Форрест, двое  шотландцев,  работавших  в  Рэнде  (*82),
изобрели цианистый способ извлечения золота из руды, Южная Африка затопила
золотой рынок: не было больше нужды в пророке серебра


   Серебряный язык продолжал звенеть в большом рту,  вызванивая  пацифизм,
фундаментализм (*83), трезвость
   хрустя редиской на кафедре лектора
   глотая виноградный сок и воду
   уписывая плотные фермерские яства;
   Брайан  поседел  от  спертого  воздуха   шатров   Шатокуа   (*84),   от
рукоплесканий,  рукопожатий,   дружеских   похлопываний   по   спине,   от
прокуренного   воздуха   комнат   президиумов   демократических   съездов,
серебряный язык в большом рту.
   В Дейтоне он пытался было повторить свой трюк, перевести назад часы для
простого народа, клеймить, бичевать, грубо высмеивать.
   Дарвинизм и нечестивые воззрения горожан, ученых, бородатых иностранцев
с их обезьяньей моралью.


   Во  Флориде  он  выступал  ежедневно  в  полдень,  говоря  с  поплавка,
снабженного тентом... продавая земельные участки... он не мог не говорить,
ему надо было чувствовать как смолкают  грубые  голоса,  как  одобрительно
наконец гремит взрыв рукоплесканий.


   А почему бы не проповедовать опять, колеся по  всей  стране,  обрушивая
ничего не говорящие фразы на людей, которые жаждут простого слова божья?

   "терновый венец и крест из золота",

   простое утешающее слово
   для простого, жаждущего благой вести  и  утешения  народа  американских
прерий?


   Он любил плотно покушать. Стояла жара. Удар сразил его.


   А через три дня во Флориду доставили электрическую  кобылу  которую  он
заказал
   увидав электрическую кобылу на которой президент катался для моциона  в
Белом доме.





   Было жарко как в  духовке  когда  мы  плыли  каналом  из  Делавэр-Сити.
Черепахи гревшиеся на солнце плюхались  в  густо-желтую  рябь  которую  мы
разводили проплывая мимо. Он был очень весел и Она в этот раз  чувствовала
себя хорошо и Он приготовлял для нас пунш из чая и мятной настойки и  рома
Сан-Круа. Было жарко как в делавэрском шлюзе  и  мы  глядели  на  багряных
кардиналов и красноперых дроздов и зимородки раздраженно  кудахтали  когда
желтая волна разбегалась от белой кормы и шелестела в тростнике, камышах и
осоке. Он говорил о судебной реформе и о  том  как  выглядят  политические
деятели и где искать праведников в этой стране и сказал:
   Да при моем образе мыслей вряд ли меня изберут нотариусом в каком бы то
ни было графстве штата будь я богат как сам Крез.





   Он родился в Уилмингтоне, штат Делавэр, в День четвертого  июля  (*85).
Бедняжка миссис Мурхауз, мучась родовыми схватками, слышала, как за окнами
больницы лопались и шипели шутихи. А когда она немного пришла в себя и  ей
принесли ребенка, она сиплым, дрожащим шепотом спросила сиделку,  как,  по
ее мнению, не окажет ли на малютку дурного влияния весь этот шум,  знаете,
все эти предродовые впечатления. Сиделка возразила, что мальчик, родившись
в эту славную годовщину, должен вырасти  большим  патриотом  и,  вероятно,
будет президентом, и тут же стала рассказывать длинную  историю  об  одной
женщине, которая как раз перед родами была до смерти  перепугана  каким-то
нищим, внезапно сунувшим протянутую ладонь к самому ее носу, и как ребенок
родился шестипалым, но миссис Мурхауз была слишком слаба, чтобы слушать, и
заснула.  Позднее  в  больницу  заглянул  мистер  Мурхауз,  возвращаясь  с
железнодорожной станции, где он служил кладовщиком, и они  решили  назвать
малютку Джоном Уордом по имени  отца  миссис  Мурхауз,  фермера  в  Айове,
человека со средствами. Потом мистер Мурхауз завернул в пивнушку Хили  как
следует накачаться и по случаю  своего  отцовства,  и  по  случаю  славной
годовщины, а миссис Мурхауз снова уснула.
   Джонни вырос в Уилмингтоне. У него было два брата: Бен и  Эд  -  и  три
сестры: Мертл, Эдит и Хейзл, - но все твердили, что он не только первенец,
но и украшение семьи. Бен и Эд были крупнее и крепче его, но  в  школе  он
стал чемпионом по игре в шарики и прославился тем, что  с  помощью  одного
мальчика, еврея Айка Голдберга, прибрал к рукам почти все агатовые  шарики
школы и через того же Айка стал одалживать их другим мальчикам по центу за
десяток в неделю.  Когда  разразилась  испано-американская  война,  все  в
Уилмингтоне  преисполнились  воинственным  воодушевлением,  все   мальчики
выпрашивали у родителей костюмы диких всадников и играли в флибустьеров, и
в войну с индейцами, и в полковника Рузвельта, и в "Помни о Мейне"  (*86),
и в белый флот, и  в  "Орегона"  (*87),  обходящего  материк  Магеллановым
проливом. Как-то летним вечером, когда Джонни слонялся около верфи,  взвод
городской милиции обнаружил эскадру  адмирала  Комара,  в  боевом  порядке
проходившую Делавэрский пролив, и  тотчас  же  открыл  пальбу  по  старому
негру, занятому на реке ловлей крабов. Джонни, как новый Поль Ревир (*88),
ринулся домой, и миссис Мурхауз собрала всех своих шестерых  ребятишек  и,
катя перед собою двоих в детской колясочке, а остальных волоча  за  собою,
поспешно направилась на вокзал искать супруга. Как раз в тот момент, когда
они решили  вскочить  на  первый  из  отходивших  в  Филадельфию  поездов,
распространились слухи, что испанская эскадра - это всего-навсего  рыбачья
флотилия, вышедшая на ловлю сельдей,  и  что  геройские  защитники  города
отправлены на гауптвахту для вытрезвления. Когда старый рыбак-негр  собрал
всю свою снасть, он пригреб к берегу и торжественно демонстрировал друзьям
расщепленный пулями борт своего ялика.
   Когда Джонни  кончил  школу  капитаном  дискуссионной  команды,  лучшим
оратором своего класса и победителем  на  конкурсе  сочинений,  получившим
приз за доклад на тему "Рузвельт - герой дня", все считали, что он  должен
идти в колледж. Но финансовое положение семьи не из  блестящих,  покачивая
головой, говорил отец. Бедная миссис Мурхауз, которая хворала  со  времени
последних родов, надолго легла в  больницу  на  операцию.  Младшие  ребята
круглый год болели то корью, то  коклюшем,  то  скарлатиной,  то  свинкой.
Очередной взнос за дом был просрочен, а мистер Мурхауз не получил к новому
году ожидаемой прибавки. И вот вместо того, чтобы взять на лето  временное
место кладовщика на товарной станции или  помогать  по  сбору  персиков  в
садах возле Довера, как он это делал  в  прошлые  годы,  Джонни  исколесил
штаты  Делавэр,   Мэриленд   и   Пенсильванию   в   качестве   агента   по
распространению книг.  В  сентябре  он  получил  от  своей  фирмы  лестную
рекомендацию, в которой говорилось, что за все время  существования  фирмы
он был первым агентом, сумевшим в короткий  срок  продать  сто  комплектов
Брайантовой  "Истории  Соединенных  Штатов".  Основываясь  на   этом,   он
отправился в  Западную  Филадельфию  и  стал  хлопотать  о  стипендии  при
Пенсильванском университете. Он получил ее, благополучно сдал все экзамены
и поступил на первый курс, записавшись соискателем на  степень  бакалавра.
Весь первый  семестр  он  приезжал  на  занятия  по  сезонному  билету  из
Уилмингтона, чтобы экономить на комнате. По  субботам  и  воскресеньям  он
немного  подрабатывал,  принимая  предварительную   подписку   на   лекции
Стоддарта. Все шло хорошо, та. Джонни был уже на втором курсе, как вдруг в
одно  январское  утро   отец   поскользнулся   на   оледеневших   ступенях
станционного перрона и сломал бедро. Его положили в  больницу,  и  начался
целый ряд напастей. Мелкий адвокатишко, отец  Айка  Голдберга,  посетил  в
больнице Мурхауза, ногу которого держали в лубках, и уговорил  его  подать
иск в сто тысяч долларов, основываясь на  том,  что  увечье  получено  при
исполнении служебных обязанностей. Но юрисконсульты железной дороги  нашли
свидетелей, показавших, что Мурхауз сильно пил, а доктор,  который  оказал
ему первую помощь, в свою очередь сказал, что, по-видимому, в день падения
Мурхауз с утра был нетрезв. И вот к середине лета он  вышел  из  больницы,
ковыляя  на  костылях,   без   работы   и   без   пенсии.   Пришел   конец
университетскому образованию Джонни, и у  него  надолго  осталась  горькая
неприязнь к спиртному и к отцу.
   Чтобы спасти дом,  миссис  Мурхауз  пришлось  написать  своему  отцу  и
попросить у него помощи, но тот так медлил с ответом, что банк  отказал  в
праве выкупа просроченной закладной, да и все равно невелика была польза в
ответе, потому что в заказном письме было только  десять  десятидолларовых
кредиток, и ста долларов как раз хватило на переезд всей семьи в  один  из
четырехквартирных стандартных домов возле товарной станции  Пенсильванской
железной  дороги.  Бен  бросил  школу  и  поступил  на  товарную   станцию
помощником кладовщика, а Джонни скрепя сердце оставил  надежду  на  диплом
бакалавра наук  Пенсильванского  университета  и  поступил  в  контору  по
продаже недвижимого имущества "Хиллард и Миллер". Мертл и  мать  с  вечера
пекли пирожки и вафли, а утром отправляли их на базар,  а  мистер  Мурхауз
сидел в больничном кресле, кляня стряпчих и суды и Пенсильванскую железную
дорогу.
   Это был тяжелый год для Джонни Мурхауза. Ему было двадцать, он не пил и
не курил, и берег себя для прекрасной  девушки,  на  которой  он  женится,
золотокудрой девушки в розовом муслиновом платье и с зонтиком. Он сидел  в
затхлой,  маленькой  комнатушке  у  "Хилларда  и   Миллера",   регистрируя
квартиры,  сдаваемые  внаем,  комнаты  с  обстановкой,  предназначенные  к
продаже земельные участки, и думал о бурской войне, о  "Деятельной  жизни"
(*89) и о способах составить состояние. Со своего места  за  конторкой  он
видел  сквозь  закоптелое  стекло  кусок  улицы  с  однотипными  домами  и
несколько вязов. Перед окном летом  стояла  конической  формы  проволочная
мухоловка, в которой жужжали и бились пойманные мухи,  а  зимой  маленькая
решетчатая   газовая   грелка,   которая   как-то   странно,    по-своему,
посвистывала. Сзади него за матовой  стеклянной  перегородкой,  доходившей
почти до потолка, сидели друг против друга за  большой  двойной  конторкой
мистер Хиллард и мистер Миллер, куря сигары  и  роясь  в  бумагах.  Мистер
Хиллард, бледный мужчина с черными, сверх меры длинными волосами,  в  свое
время уже завоевал репутацию видного юриста по уголовным делам,  но  после
какой-то истории, о которой в Уилмингтоне никто не вспоминал, так как  это
уже считалось искупленной ошибкой, он был лишен права  выступать  в  суде.
Мистер Миллер, маленький круглолицый человечек, жил со старушкой  матерью.
Он вынужден был заняться продажей земельных участков уже потому, что отец,
умирая, не оставил ему ничего, кроме строительных пустырей, раскиданных по
всему  Уилмингтону   и   предместьям   Филадельфии.   Обязанности   Джонни
заключались в том, чтобы сидеть в приемной,  быть  вежливым  с  возможными
покупателями, регистрировать продающиеся участки, отстукивать  на  машинке
корреспонденцию  фирмы,  выкидывать  из  корзины  ненужные  бумаги,  а  из
мухоловки  -  мертвых  мух,  показывать   клиентам   сдающиеся   квартиры,
продающиеся дома, участки и вообще быть полезным  и  приятным.  Именно  на
этой службе он открыл, что является  обладателем  пары  блестящих  голубых
глаз и что может рассчитывать на свой прямой и открытый мальчишеский  вид,
который привлекал всех, с кем он имел дело. Старые дамы, покупая себе дом,
всегда просили, чтобы их  сопровождал  непременно  этот  премилый  молодой
человек, а дельцы, завернув поболтать с мистером  Хиллардом  иди  мистером
Миллером, многозначительно кивали головой и глубокомысленно говорили:  "О,
из этого малого будет толк". Получал он восемь долларов в неделю.
   Кроме Деятельной жизни и хорошенькой девушки, которая в него непременно
влюбится, была еще одна мечта,  которая  преследовала  Джонни  Мурхауза  в
часы, когда, сидя за своей  конторкой,  он  заносил  в  книгу  четырех-  и
семикомнатные особнячки -  гостиная,  столовая,  кухня  с  кладовкой,  три
спальни  с  отдельными  ванными,   комната   для   прислуги,   водопровод,
электричество, газ, хорошее местоположение на песчаном участке в приличном
и чистом районе, - он думал о том, как ему стать автором популярных песен.
У него обнаружился приятный тенор, и он недурно исполнял "Эй, кто  там  на
борту", или "Мне  грезилось,  я  во  дворце",  или  "Брожу  я  печально  в
роскошных палатах". По воскресеньям он брал уроки музыки у мисс О'Хиггинс,
сморщенной, старой девы-ирландки лет тридцати пяти. Она учила  его  играть
на рояле и с восторгом слушала его собственные композиции, которые тут  же
заносила для него на нотную бумагу, уже всегда аккуратно  разлинованную  к
его приходу. Одну песню, которая начиналась:

   Ты знаешь штат, где персик расцветает,
   Как щечек жар... О, Делавэр...

   она рискнула послать музыкальному издателю в Филадельфию, но тот вернул
рукопись, как и следующую его композицию, над которой мисс О'Хиггинс -  он
теперь звал ее Мэри, и она решительно отказалась брать с  него  деньги  за
уроки, по крайней мере до тех пор, пока он не разбогатеет и не  приобретет
известность, - над которой  Мэри  проливала  слезы,  считая  ее  не  менее
прекрасной, чем песни Мак-Доуэлла (*90), и которая начиналась:

   В серебряной дымке течет Делавэр,
   Несет запах персиков к морю,
   И как бы измучен, несчастен и стар
   Ты ни был - не место здесь горю.

   Мисс  О'Хиггинс  давала  уроки  музыки  в  своей  крошечной   гостиной,
заставленной  золочеными   стульями.   Окна   были   завешены   кружевными
занавесками и парчовыми портьерами цвета сомон, купленными  по  случаю  на
аукционе. Посреди  комнаты  стоял  черный  ореховый  стол,  загроможденный
потрепанными альбомами в переплетах черной кожи. Вечером после  урока  она
подавала чай с печеньем и ванильными сухариками, и Джонни  располагался  в
ее кресле, набитом конским волосом, которое  и  зиму  и  лето  приходилось
держать под чехлом с вышитыми цветочками - так оно было вытерто, - и глаза
у него были такие голубые, и он говорил о  своих  планах  и  передразнивал
мистера Хилларда и мистера Миллера, а она рассказывала ему случаи из жизни
великих композиторов, и щеки у нее разгорались,  и  она  чувствовала  себя
почти красивой, и ей начинало казаться, что между ними уж вовсе  не  такая
большая разница в летах. Своими уроками музыки  она  поддерживала  больную
мать и отца, в  молодости  известного  дублинского  баритона  и  патриота,
пристрастившегося к вину, и была по уши влюблена в Джонни Мурхауза.
   А Джонни Мурхауз все работал у "Хилларда и  Миллера",  сидел  в  душной
конторе, злился, когда  нечего  было  делать,  до  того,  что  ему  иногда
казалось - вот он сорвется и ринется куда глаза  глядят  и  убьет  первого
встречного,  -  посылал  свои  песни  музыкальным  издателям,  которые  их
неизменно возвращали, читал журнал "Путь к успеху",  мучительно  грезил  о
будущем: уехать прочь из Уилмингтона, от воркотни и вонючей  трубки  отца,
от шума и гама ребятишек, от запаха солонины  и  капусты,  от  сморщенной,
сгорбленной фигуры матери, от ее исковерканных работой рук.
   Но вот однажды  его  послали  в  Ошен-Сити,  штат  Мэриленд,  осмотреть
земельные участки, которые взяли на комиссию его патроны.  Мистер  Хиллард
поехал бы сам, но у него  вскочил  карбункул  на  шее.  Он  вручил  Джонни
обратный билет и десять долларов на дорожные расходы.
   Был знойный июльский  день.  Джонни  помчался  домой  взять  чемодан  и
переодеться и попал на станцию как раз  к  самому  отходу  поезда.  Душный
вагон несся через персиковые сады и  сосновые  перелески  под  раскаленным
аспидным  небом,  которое  слепило  глаза,  отражаясь  от  песчаных   дюн,
мелькавших среди полей колючей кукурузы, от беленых будок, от проступавшей
воды по канавам. Джонни снял свой серый фланелевый пиджак и, чтобы  он  не
взлохматился, бережно расстелил его на сиденье рядом с собой; воротничок и
галстук он положил туда же, чтобы сохранить  их  свежими  до  прибытия  на
место. Вдруг он заметил сидевшую наискось от него  черноглазую  девушку  в
пышном розовом платье и широкополой  шляпе  из  белой  соломки.  Она  была
значительно старше Джонни и имела вид элегантной  дамы,  которой  подобало
ездить в салон-вагоне, а не в обычном жестком. Но Джонни сообразил, что  в
этом поезде не было салон-вагона. Каждый раз как он смотрел в ее  сторону,
он чувствовал, что она смотрит на  него.  Он  снова  облачился  в  пиджак,
воротничок и галстук и стал ломать голову, как бы ему с ней разговориться.
Он чувствовал, что ему надо с ней заговорить.
   Стало хмуриться, собрался дождь, большие капли шлепали по окнам вагона.
Девушка в розовом платье тщетно старалась  опустить  раму.  Он  вскочил  и
помог ей закрыть окно.
   - Разрешите, - сказал он.
   - Благодарю вас.
   Она подняла глаза и улыбнулась ему прямо в лицо.
   - В этом ужасном поезде такая грязь.
   Она показала белые перчатка, перепачканные об оконные ремни.  Он  снова
присел, но ближе к проходу.  Она  по"  вернулась  к  нему  лицом.  Смуглое
неправильное лицо, резкие линии от носа  к  углам  рта,  но  от  глаз  его
бросило в жар.
   - Вам может показаться бесцеремонным, что я первая с вами заговорила, -
сказала она. - Но я умираю от скуки в этом ужасном поезде, в  котором  нет
даже салон-вагона, хотя  носильщик  в  Нью-Йорке  клялся  и  божился,  что
салон-вагон будет.
   - По-видимому, вы уже весь день в дороге, -  по-мальчишески  застенчиво
сказал Джонни.
   - Больше того. Я только вчера вечером с парохода из Ньюпорта.
   Небрежный тон, которым она произнесла слово Ньюпорт, поразил его.
   - Я в Ошен-Сити, - сказал он.
   - И я тоже. Что за ужасное место! Я не провела бы там ни  минуты,  если
бы не Папа. Он делает вид, что любит его.
   - Говорят, что у Ошен-Сити великое будущее. Я имею в  виду  операции  с
недвижимостью, - сказал Джонни.
   Пауза.
   - А я сел в Уилмингтоне, - с улыбкой произнес Джонни.
   - Какой ужасный город... Не выношу его.
   - Я там родился и вырос... Может быть,  поэтому,  но  я  люблю  его,  -
возразил Джонни.
   - О, я вовсе не хочу сказать, что в Уилмингтоне нет  милейших  людей...
такие славные старые семьи... Вы знакомы с Роулинсами?
   -  Конечно...  Но  все  же  я  не  намерен  всю  жизнь   оставаться   в
Уилмингтоне... Смотрите, вот так дождь.
   Прошел такой ливень, что размыло водосток, и поезд прибыл в Ошен-Сити с
четырехчасовым опозданием. К этому времени они уже подружились; по  дороге
так гремело и сверкало, она нервничала, а он казался  сильным  и  надежным
защитником, и вагон был полон москитов, и оба они  были  искусаны,  и  оба
очень проголодались. На станции было темно, хоть глаз  выколи,  и  никаких
признаков носильщика, и ему только в два приема  удалось  вынести  все  ее
чемоданы, да и то они чуть не забыли ручной чемоданчик крокодиловой  кожи,
и ему в третий раз пришлось возвращаться в вагон, чтобы  захватить  его  и
свой собственный чемодан. Тут подоспел старый темнокожий и заявил, что  он
послан с фаэтоном из "Ошен-хаус". "Ведь вы тоже туда?" - сказала  она.  Он
ответил утвердительно, и они кое-как уселись, и ног  девать  было  некуда,
столько места занимали ее чемоданы. Из-за шторма по всему городу не  видно
было огней. Колеса фаэтона мягко поскрипывали по глубокому слою  песка,  и
временами  рев  прибоя  заглушал   их   скрип   и   почмокивание   кучера,
покрикивавшего на лошадей. Только и было свету что  от  луны,  то  и  дело
тонувшей в клочковатых  облаках.  Дождь  перестал,  но  в  душном  воздухе
чувствовалось, что вот-вот разразится новый ливень.
   - Без вас я совсем погибла бы в такую бурю, - сказала она; потом  вдруг
по-мужски  протянула  ему  руку:  -  Меня  зовут  Стрэнг...  Аннабел  Мари
Стрэнг... Не правда ли, забавное имя?
   Он взял ее руку.
   - А меня - Джон Мурхауз... Рад познакомиться, мисс Стрэнг.
   Ладонь у нее была горячая  и  сухая.  Казалось,  она  вжималась  в  его
ладонь. Когда  он  разжал  руку,  ему  почудилось,  что  она  ждала  более
длительного рукопожатия. Она рассмеялась хрипловатым, низким смехом.
   - Ну, теперь мы друг  другу  представлены,  мистер  Мурхауз,  и  все  в
порядке... А Папе это даром не пройдет.  Не  встретить  свою  единственную
дочь в такую непогоду!
   В  темном  вестибюле  отеля,   тускло   освещенном   парой   закоптелых
керосиновых ламп, он уголком глаза видел, как она обняла  высокого  седого
старика, но, к тому времени как он  самым  размашистым  почерком  вывел  в
книге Джон У.Мурхауз и получил ключ от комнаты, они уже исчезли. Наверху в
маленькой бревенчатой спальне было очень  жарко.  Когда  он  поднял  раму,
сквозь ржавые  жалюзи  донесся  рев  прибоя  вперемежку  с  дробью  дождя,
барабанившего по крыше. Он сменил воротничок, вымылся тепловатой водой  из
щербатого кувшина и спустился в столовую в надежде на ужин. Не успела  еще
длиннозубая служанка подать ему суп, как в столовую вошла  мисс  Стрэнг  в
сопровождении высокого старика. Так как во всей комнате горела только одна
лампа - на столе, за которым сидел Джонни, - они направились  к  нему.  Он
поднялся с улыбкой.
   - А вот и он, Папа, - сказала она. - Ты его  должник.  Он  заплатил  за
экипаж... Мистер Моррис, познакомьтесь с моим отцом, доктором  Стрэнгом...
Моррис, говорили вы? Так ведь?
   Джонни вспыхнул.
   - Мурхауз, но это не важно... Очень рад, сэр.
   Они вместе поужинали. Мисс Стрэнг не переставая жаловалась на еду и все
спрашивала официантку, не может ли она достать  им  чего-нибудь  повкуснее
остывшего тушеного мяса с бобами в этих  ужасающих  птичьих  ванночках,  а
доктор Стрэнг хохотал и говорил,  что  она  слишком  привередлива.  Джонни
решил, что не будет рта раскрывать, пока не присмотрится  поближе  к  этим
людям. Девушка все смотрела на него темными  вызывающими  глазами,  взгляд
которых его волновал; он уже строил планы, как бы ему остаться тут еще  на
день-другой.
   Наутро он встал рано и пошел в контору компании  по  благоустройству  и
планировке  Ошен-Сити,  которая  помещалась  в  только  что   отстроенном,
свежеокрашенном и крытом дранкой доме на только что проложенной  улице  за
бухтой. В конторе не было еще ни души, и он пошел посмотреть город. В  это
душное серенькое утро коттеджи,  остовы  будущих  магазинов  и  некрашеные
хижины вдоль железнодорожных путей имели неприглядный, запущенный вид.  То
и дело он убивал у себя на  шее  москита.  На  нем  был  последний  чистый
воротничок, и его очень заботило, как бы он  не  загрязнился.  Стоило  ему
ступить мимо проложенной вместо тротуара  доски,  как  он  набирал  полные
ботинки песка, а в щиколотку впивались острые прибрежные колючки. Придя  к
конторе  стройки,  он  увидел  на  ступеньках  плотного  мужчину  в  белом
полотняном костюме.
   - Доброе утро, сэр, - сказал он. - Не вы ли полковник Веджвуд?
   Толстяк, видимо, так запыхался, что не мог вымолвить ни слова и  только
кивнул головой. За его  воротничком  у  затылка  торчал  большой  шелковый
платок, а другим он обтирал пот с  лица.  Джонни  передал  ему  письмо  от
своего патрона и стоял, дожидаясь, покуда толстяк заговорит. Тот, наморщив
брови, прочитал письмо и повел Джонни в контору.
   - А все астма проклятая... -  наконец  едва  выдохнул  он  между  двумя
свистящими всхлипами. - Чуть только прибавлю шагу,  дух  захватывает.  Рад
видеть вас, сынок.
   Джонни быстро уладил все дела по земельным участкам, продажа которых на
комиссионных началах производилась совместно конторой "Хиллард и Миллер" и
компанией по благоустройству и планировке Ошен-Сити, и все утро не отходил
от полковника  Веджвуда;  голубоглазый  и  по-мальчишески  услужливый,  он
внимательно слушал рассказы о Гражданской войне, о генерале  Ли  и  о  его
белом коне Путешественнике и о том,  какие  веселые  до  войны  устраивали
пикники на Восточной отмели, сбегал  в  лавочку  за  льдом  для  погребца,
произнес нечто вроде речи о будущем Ошен-Сити как  морского  курорта.  "Ну
разумеется, может ли похвастать их Атлантик-Сити или Кейп-Мей  чем-нибудь,
чего нет и у нас в Ошен?" -  прохрипел  на  это  полковник,  потом  Джонни
отправился завтракать к полковнику, пропустив при этом поезд, которым  ему
следовало бы вернуться в Уилмингтон, отказался от мятного коктейля - он не
пьет и не курит, - но с восхищением наблюдал,  как  полковник  астмы  ради
состряпал и проглотил две изрядные порции спиртного, испробовал силу своей
улыбки,  голубых  глаз  и  мальчишеской  неловкости  на  цветной  служанке
полковника Мейми и часам к четырем уже смеялся вместе  с  полковником  над
губернатором Северной Каролины и губернатором Южной Каролины и  согласился
перейти в компанию по благоустройству и планировке Ошен-Сити  на  оклад  в
пятнадцать  долларов  в  неделю  с  крохотным  меблированным  коттеджем  в
придачу. Вернувшись в отель, он написал  мистеру  Хилларду;  в  письме  он
давал отчет по выполненному поручению и в  истраченных  деньгах,  приносил
извинения за такой внезапный уход, но объяснял его  тем,  что  бедственное
положение семьи вынуждает его всеми средствами пробиваться в  люди;  потом
написал матери, что остается в Ошен-Сити,  и  просил  срочно  выслать  ему
платье; подумал было написать мисс О'Хиггинс, но решил не делать этого.  В
самом деле, что прошло - прошло, и вспоминать нечего.
   Поужинав, он спросил счет, замирая от страха,  что  у  него  не  хватит
денег расплатиться, и, выходя с полудолларом в кармане  и  чемоданчиком  в
руке, столкнулся в дверях с мисс Стрэнг. Ее сопровождал низенький  смуглый
мужчина в костюме белой фланели, которого она представила как мсье  де  ла
Рошвиллэн. Он был француз, но хорошо говорил по-английски.
   - Надеюсь, вы нас не покидаете? - сказала она.
   - Нет, мэм, я просто перебираюсь на берег бухты, в  один  из  коттеджей
полковника Веджвуда.
   Француз, сладко улыбаясь, словно парикмахер, стоял за  мисс  Стрэнг,  и
при виде его Джонни стало не по себе.
   - А, так вы знаете нашего толстяка? Он большой приятель Папы. А мне  он
страшно надоел: своим вечным белым конем Путешественником.
   Мисс Стрэнг и француз  улыбнулись  одновременно,  словно  их  связывала
какая-то тайна. Француз, легко покачиваясь на каблуках, стоял рядом с  ней
с таким видом,  словно  он  показывал  другу  какой-нибудь  предмет  своей
обстановки. Джонни так и подмывало дать ему  хорошенько  туда,  где  белая
фланель круглилась на изрядном брюшке.
   - Простите, но мне надо идти, - сказал он.
   - Приходите вечером танцевать. Будем рады вас видеть.
   - Непременно приходите, - сказал француз.
   - Постараюсь, - сказал Джонни и зашагал  прочь  со  своим  чемоданом  в
руке; воротничок у него взмок, и он чувствовал себя прескверно.
   - А, чтоб его, этого французишку! - вслух выбранился  он.  Но  все-таки
мисс Стрэнг смотрела на него как-то особенно. Он начал  догадываться,  что
влюблен.
   У полковника он  нашел  доктора  Стрэнга,  и  тут  же  выяснилось,  что
компания по благоустройству и планировке Ошен-Сити состояла из полковника,
доктора Стрэнга и лавочника Обадиа Эймса, смуглого человека с  двухдневной
щетиной на лице и волосатыми лапищами - ничтожество, решил Джонни.
   Они обсуждали проспект  и  план  широкого  рекламирования  Ошен-Сити  и
обращались к Джонни как сведущему человеку. Это  его  немного  подбодрило,
так что, вернувшись в отель по приглашению мисс Стрэнг, он чувствовал себя
в  силах  тягаться  с  этим  французишкой,  хотя  он  совершенно  не  умел
танцевать.
   Август был жаркий,  дни,  поутру  тихие,  к  обеду  знойные,  к  вечеру
разражались  грозовыми  ливнями.  Кроме  тех  случаев,  когда  надо   было
показывать клиентам выжженные солнцем  песчаные  и  сосновые  пустыри,  на
которых разбивали улицы, Джонни сидел в  конторе  один  под  двухлопастным
вентилятором, одетый в белые фланелевые брюки и розовую теннисную рубашку,
и, засучив  рукава  до  локтей,  сочинял  лирическое  описание  Ошен-Сити,
которое должно было служить предисловием  к  проспекту:  Живительную  силу
излучает мощный  прибой  Атлантики,  разбивающийся  в  кристальных  бухтах
Ошен-Сити  (Мэриленд)...  бодрящее  дыхание  сосен   облегчает   страдания
астматиков и туберкулезников...  широко  расстилающееся  поблизости  устье
Индиан-ривер - этого рая спортсменов - изобилует...
   Среди дня, обливаясь потом и пыхтя, появлялся полковник, и Джонни читал
ему  сочиненное  утром,  и  тот  восклицал:  "Превосходно,  мой   мальчик,
превосходно"  -  и  предлагал  поправки,  которые  сводили  на   нет   все
написанное. И Джонни выискивал в затрепанном словаре новую порцию эпитетов
и начинал все сначала.
   Все было  бы  прекрасно,  не  будь  он  влюблен.  Вечерами  он  не  мог
оторваться от "Ошен-хауса". Каждый раз, подымаясь  по  скрипучим  ступеням
террасы, мимо старых леди в качалках, обмахивавшихся веерами из  пальмовых
листьев, и проходя сквозь раздвижную дверь в вестибюль, он был уверен, что
на этот раз он застанет Аннабел Мари одну, но каждый  раз  француз  был  с
нею, всегда  улыбающийся,  невозмутимый  и  пузатый.  Оба  они  сейчас  же
принимались за Джонни и носились с ним словно  с  маленькой  собачкой  или
вундеркиндом: она учила его танцевать бостон, а француз, который  оказался
каким-то  герцогом  или  бароном,  угощал  его  всевозможными   напитками,
сигарами  и  надушенными  папиросками.  Джонни   был   глубоко   потрясен,
обнаружив, что она  курит,  но  это  как-то  гармонировало  с  герцогом  и
Ньюпортом, заграничными путешествиями и  всем  ее  обликом.  Она  душилась
какими-то крепкими духами; и запах надушенных и отдававших табачным  дымом
волос волновал его и кружил ему голову, когда он танцевал с нею.
   Иной раз он пытался загонять француза игрой на бильярде, но она в таких
случаях рано уходила спать, а он ни с чем отправлялся восвояси, чертыхаясь
про себя всю дорогу. Уже ложась в кровать, он все  еще  ощущал  в  ноздрях
легкое щекотанье мускуса. Он пробовал сложить песню:

   До самой зари
   Ярче луны
   Твое имя горит,
   Аннабел Мари...

   Потом вдруг и ему самому все это казалось невыносимо глупым, и он долго
расхаживал в одной  пижаме  по  крошечному  крылечку,  и  в  ушах  у  него
назойливо звенели москиты, и били гулкие удары моря, и  стоял  насмешливый
шелест стрекоз и кузнечиков, а он клял  себя  за  то,  что  молод,  беден,
необразован, и строил планы, как он скопит достаточно денег, чтобы  купить
любого треклятого француза; тогда она будет любить его одного и  считаться
только с ним, и  пусть  тогда  она  заводит  себе  хоть  дюжину  треклятых
французских ухажеров. И он крепче стискивал кулаки и размашистей шагал  по
крылечку, бормоча:
   - Так оно и будет, черт возьми.
   Потом как-то вечером ему удалось  застать  ее  одну.  Француз  уехал  с
дневным поездом. Она, казалось, обрадовалась ему, но видно было, ее что-то
заботит. Слишком много пудры на  лице,  и  глаза  припухшие  и  красные  -
неужели она плакала? Светила луна. Она положила руку ему на плечо.
   - Мурхауз, пойдемте со мной на пляж, -  сказала  она.  -  Мне  противно
смотреть на этих старых наседок в качалках.
   По дороге на пляж, проходя по выжженной лужайке, они встретили  доктора
Стрэнга.
   - Что у вас произошло с Рошвиллэном, Анни? -  спросил  доктор.  Он  был
рослый мужчина с высоким лбом.  Губы  у  него  были  плотно  сжаты  и  вид
удрученный.
   - Он получил письмо от матери... Она не разрешает.
   - Что за чертовщина, да ведь он совершеннолетний?
   - Папа, ты совсем не знаешь обычаев французской знати... Семейный совет
не разрешает ему... Они могут взять под опеку все его состояние...
   - Наплевать, хватит на вас на обоих... Ведь я ему говорил...
   - А, замолчи, неужели ты... - И она вдруг расплакалась, как  маленькая.
Она отстранила Джонни и побежала назад в отель, оставив Джонни  и  доктора
Стрэнга лицом к лицу на узкой дорожке. Тут только  доктор  Стрэнг  заметил
Джонни.
   - Гм... прошу прощения, - буркнул он, проходя мимо Джонни,  и  большими
шагами стал подниматься  вверх  к  гостинице,  предоставив  Джонни  одному
гулять по пляжу и в одиночестве любоваться луной.
   Но с этого дня Аннабел Мари каждый вечер гуляла с ним по  пляжу,  и  он
начал думать, что, может быть, она вовсе не так уж  любила  француза.  Они
уходили далеко за строившиеся коттеджи, разводили костер и сидели плечо  к
плечу, вглядываясь  в  пламя.  Во  время  прогулок  бывало,  что  руки  их
соприкасались; когда ей хотелось встать на ноги, он брал ее за обе руки  и
поднимал, и каждый раз ему хотелось притянуть ее к себе  и  поцеловать,  и
каждый раз не хватало духу. Как-то вечером  было  особенно  жарко,  и  она
вдруг предложила выкупаться.
   - Но мы не захватили купальных костюмов.
   - А вы что, никогда не купались без костюма? Гораздо приятнее...  Какой
забавный мальчик, даже при луне видно, как вы покраснели.
   - Вы это серьезно?
   - Совершенно серьезно.
   Он отбежал в сторону, сорвал с себя платье и как можно скорее  бросился
в воду. Он не осмеливался смотреть, и только на миг  мелькнули  перед  ним
белые бедра и грудь и белая пена волны у  ее  ног.  Одеваясь,  он  не  мог
решить, хотел ли бы он жениться на девушке, которая  так  вот  купается  с
молодым человеком, совсем голая. Хотелось бы знать, не проделывала ли  она
того же с треклятым французом.
   - А вы были похожи  на  мраморного  фавна,  -  сказала  она,  когда  он
вернулся к костру, у которого она уже укладывала вокруг головы свои черные
косы. У нее был полон рот шпилек, и она цедила слова сквозь зубы.
   - Только на очень робкого мраморного фавна... У меня волосы намокли.
   И как-то совершенно невольно он вдруг притянул ее к себе  и  поцеловал.
Она, казалось, вовсе не смутилась, но съежилась в его руках  и  подняла  к
нему лицо для нового поцелуя.
   - А вышли бы вы замуж за такого, как я, за человека без денег?
   - Не думала об этом, милый, но мне кажется, вышла бы.
   - Вы, должно быть, богаты, а у меня ни цента  в  кармане,  и  мне  надо
посылать деньги домой своим... но я надеюсь...
   - На что ты надеешься?
   Она притянула к себе его лило и взъерошила ему волосы и поцеловала его.
   - Я добьюсь толку в этом  деле  с  застройками.  Не  я  буду,  если  не
добьюсь...
   - Добьешься волку... бедный малыш.
   - Вы вовсе уж ее настолько старше меня... Сколько вам лет, Аннабел?
   - Скажем, двадцать четыре, но только никому об этом не говорите,  ни  о
сегодняшнем и вообще ни о чем.
   - Кому мне говорить, Аннабел Мари?
   Молча они пошли домой. Казалось, ее что-то заботило, потому что она  не
обращала внимания на то, что он ей говорил.
   И несколько недель Джонни не знал, что и думать об Аннабел Мари. Иногда
целые дни она обращалась с ним так, словно они тайно обручены, иногда едва
узнавала его.
   Случалось, она передавала ему через отца, что ей нездоровится и она  не
может выйти из своей комнаты, а какой-нибудь час спустя он видел, как  она
скачет мимо конторы в амазонке и хлыстом сбивает пену, обильно выступившую
на  боках  загнанной  лошади.  Он  видел,  что  ее  что-то   тревожит,   и
догадывался, что все дело тут в треклятом французе.
   Как-то вечером, когда они сидели  на  крыльце  его  коттеджа  и  курили
папиросы - он  теперь  иногда  выкуривал  папироску,  чтобы  составить  ей
компанию, - он спросил, что беспокоит ее. Она положила руки ему на плечи и
сказала:
   - О, Мурхауз, какой вы еще глупенький... а мне это нравится.
   - Но должна ведь быть какая-нибудь причина вашего беспокойства... Вы не
казались озабоченной в тот день, когда мы встретились в поезде.
   - Если бы я только сказала вам... боже милостивый,  представляю,  какую
бы вы состроили мину.
   Она засмеялась своим жестким, хриплым смехом, от  которого  ему  всегда
становилось не по себе.
   - Так знайте, что я много бы отдал за право заставить  вас  говорить...
Вы должны наконец забыть этого проклятого француза.
   - Какой вы, однако, простачок, - сказала она. Потом встала  и  прошлась
взад и вперед по крылечку.
   - Сядьте, пожалуйста, Аннабел. Неужели вы меня совсем не любите?
   Она погрузила руку в его волосы и провела ладонью по лицу.
   - Ну конечно, люблю,  голубоглазый  вы  дурачок...  Но  неужели  вы  не
видите, что меня тут все бесит?.. Все  эти  старые  кошки  шипят  по  всем
углам, что я безнравственная, потому только, что  мне  случается  выкурить
папироску у себя в  комнате.  Почему  в  Англии  даже  аристократки  курят
открыто в обществе и никто слова на это не скажет?.. А потом меня  заботит
Папа: он слишком много денег вкладывает в спекуляции. Мне иногда  кажется,
что он из ума выжил,
   - Но есть основания предполагать, что здесь ожидается  большой  подъем.
Со временем это будет новое Атлантик-Сити.
   - А скажите по правде, только без утайки, сколько продала ваша компания
земельных участков за последний месяц?
   - Ну, не так уж много... Но предвидятся крупные сделки... Вот хотя бы с
той компанией, которая собирается строить новый отель.
   - Счастлив будет Папа, если ему удастся  вернуть  пятьдесят  центов  за
доллар... а он мне все твердит, что у меня ветер в голове. Он врач,  а  не
биржевой чародей, и должен бы понимать это. Все это хорошо для юнцов вроде
вас, которым нечего терять и для которых есть  надежда  выбиться  в  люди,
возясь с этими недвижимостями... А жирный полковник - не знаю,  то  ли  он
дурак, то ли жулик.
   - А какая специальность у вашего отца?
   - Как, да неужели вы никогда не слыхали о  докторе  Стрэнге?  Он  самый
известный  отоларинголог  Филадельфии...  О,  какие  мы  умные...  -   Она
поцеловала его в щеку. - ...и невежественные... - Она поцеловала  его  еще
раз. - ...и невинные.
   - Вовсе уж я не так невинен, - быстро возразил он и твердо взглянул  ей
прямо в глаза. Пристально глядя друг на друга, они  начали  краснеть.  Она
медленно уронила голову ему на плечо.
   Сердце у него колотилось. Ему кружил голову запах ее волос, ее  крепкие
духи. Он обнял ее за плечи и поднял на ноги. Спотыкаясь, нога к  ноге,  ее
жесткий корсет вплотную к его ребрам, ее волосы по его лицу,  он  протащил
ее через маленькую столовую в  спальню  и  запер  за  собой  дверь.  Потом
поцеловал ее прямо в губы сколько хватило силы, сколько  хватило  дыхания.
Она присела  на  кровать  и  стала  снимать  платье,  что-то  уж  чересчур
хладнокровно, подумалось ему, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать.
Сняв корсет, она швырнула его в дальний угол.
   - Уф, - сказала она, - ненавижу эту сбрую.
   Она поднялась и пошла к нему в одной рубашке, отыскивая в  темноте  его
лицо.
   - В чем дело, милый? - яростно шептала она. - Разве ты боишься меня?
   Все было  гораздо  проще,  чем  ожидал  Джонни.  Одеваясь,  они  дружно
хохотали. Идя вдоль бухты назад в "Ошен-хаус", он не переставая  думал  об
одном: теперь-то уж ей придется выйти за меня замуж.
   В начале  сентября  подул  северо-восточный  ветер  и  зябкие  горожане
покинули "Ошен-хаус" и коттеджи. Полковник все  воодушевленней  говорил  о
предстоящем буме и о рекламной кампании и все больше  пил.  Джонни  теперь
обедал с ним, вместо того чтобы столоваться у миссис  Эймс.  Брошюра  была
кончена и одобрена,  и  Джонни  раза  два  возил  в  Филадельфию  текст  и
фотографии  к  нему,  чтобы  взять  сметы  у  типографщиков.  То,  что  он
проносился в поезде  мимо  Уилмингтона,  не  слезая  там,  доставляло  ему
приятное  ощущение  независимости.  Доктор  Стрэнг   казался   все   более
озабоченным и поговаривал о необходимости обеспечить свои  вклады.  Он  ни
разу не заговаривал о помолвке Джонни с дочерью, но казалось, что это само
собой разумеется. Поведение Аннабел было необъяснимо.  Она  не  переставая
твердила, что умирает от  скуки.  Без  устали  дразнила  и  придиралась  к
Джонни. Как-то ночью, проснувшись, он увидел ее возле своей кровати.
   - Ты испугался? - сказала она. - Я не могла заснуть... Послушай,  какой
прибой.
   Ветер пронзительно свистел вокруг коттеджа, и яростный прибой ревел  на
берегу. Уже совсем рассвело, когда ему удалось убедить ее покинуть постель
и вернуться домой.
   - Пусть смотрят... Мне все равно... - говорила она.
   Другой раз во время прогулки по пляжу с ней случился приступ тошноты, и
ему пришлось ждать, пока ее не вырвало за ближайшей дюной, потом,  бледную
и дрожащую, он под руку отвел ее в "Ошен-хаус". Он был озабочен и не  знал
покоя. В одну из своих поездок в Филадельфию он зашел в  редакцию  "Паблик
леджер" справиться, нет ли у них места репортера.
   Как-то  субботним  вечером  он  сидел,   читая   газету,   в   гостиной
"Ошен-хаус". Кроме него, во всей комнате  не  было  ни  души,  большинство
приезжих уже разъехались. Отель должен был закрыться  пятнадцатого.  Вдруг
он поймал себя на том, что вслушивается в  чей-то  разговор.  В  вестибюль
вошли двое коридорных и, тихо переговариваясь, присели на скамейку.
   - Ну, этим летом я своего не упустил. Провалиться мне  на  этом  месте,
если я вру, Джо.
   - Да и я бы не зевал, если бы не заболел.
   - А что я тебе говорил, не крути ты с этой Лиззи. Да с этой  девкой,  я
думаю,  каждый  сукин  сын  хоть  по  ночке  провел,  даже  негры   и   те
пользовались.
   - А как с той? Знаешь, той, черноглазой? Ты еще  хвастал,  что  она  от
тебя не уйдет?
   У Джонни по спине побежали мурашки. Окаменев, он  крепко  держал  перед
лицом газетный лист.
   Коридорный тихонько свистнул.
   - Лакомый кусочек, - сказал он. - И подумать, что только  не  сходит  с
рук этим дамочкам.
   - Так неужто ты и правда...
   - Ну, не совсем... Боялся подхватить чего-нибудь. Но этот француз,  тот
действительно... Так и не выходил из ее комнаты.
   - Это и я знаю. Сам застал его.
   Они захохотали.
   - Они, видно, забыли запереть дверь... Ну, она лежала на постели, а  он
сидел возле.
   - И неужто голая?
   - Да уж должно быть... под халатом... А он,  понимаешь,  спокойно  этак
заказывает мне воду со льдом.
   - Ну что же ты не послал туда мистера Грили?
   - А мне что? Француз был неплохой парень. Он мне сунул пять долларов.
   - Вот чертовка, делает все, что  только  ей  вздумается.  Ее  папенька,
говорят, владелец всей этой помойки, он да старый полковник Веджвуд.
   - А сдается мне, этот  паренек  из  земельной  конторы  крепко  влип...
Похоже, дело к свадьбе.
   - Черт возьми, да я бы на последней шлюхе женился, будь  за  ней  такая
уйма денег.
   Джонни обливался холодным потом. Надо было выйти из гостиной так, чтобы
они его не заметили. Звякнул колокольчик, и один из коридорных  вскочил  и
убежал. Он слышал, как другой устраивался поудобнее  на  скамейке.  Должно
быть, хотел с комфортом почитать журнал. Джонни спокойно сложил  газету  и
вышел на крыльцо. Он шел по улице, ничего не видя. Сначала  ему  казалось,
что он сейчас же отправится на вокзал, сядет в первый же  поезд  и  пошлет
все к черту. Но надо было выпускать брошюру, -  брошюру,  которая  поможет
ему достать работу по рекламному делу, даже если бы все здесь лопнуло, а в
случае ожидаемой строительной горячки была  возможность  твердо  стать  на
ноги: будут деньги, помогут  связи  Стрэнгов;  и  ведь  удача  только  раз
стучится в дверь молодого человека. Он вернулся к себе в коттедж и заперся
в спальне. С минуту он  простоял,  глядя  на  себя  в  зеркало.  Тщательно
расчесанные светлые волосы, четкие линии  носа  и  подбородка;  потом  все
помутилось. Он понял, что плачет. Он бросился ничком на постель и зарыдал.
   Приехав в следующий раз в Филадельфию держать корректуру брошюры

   ОШЕН-СИТИ (Мэриленд)
   Рай отдыхающих,

   он набросал свадебное  приглашение,  которое  сдал  печатать  в  ту  же
типографию:

   Доктор Алонсо Б.Стрэнг настоящим объявляет,
   что венчание дочери его Аннабел Мари
   с мистером Дж.Уордом Мурхаузом
   состоится в протестантской епископальной церкви
   святого Стефана в Джермантауне, штат Пенсильвания,
   пятнадцатого ноября тысяча девятьсот девятого года
   в двенадцать часов дня.

   А потом на отдельной карточке было еще приглашение на  свадебный  обед.
Свадьба была парадная, у доктора Стрэнга  такие  обширные  связи.  Аннабел
решила, что Дж.Уорд Мурхауз звучит изысканнее, чем Джон У.Мурхауз, и стала
называть его Уордом. Когда они спросили его, как быть с  приглашением  его
родных, он сказал, что отец и мать у него  слишком  немощны,  а  братья  и
сестры  слишком  малы,  чтобы  воспользоваться  приглашением.  Он  написал
матери: он уверен, она поймет его, но при существующем положении  вещей  и
принимая во внимание отца... он  уверен,  она  поймет  его.  Потом  как-то
вечером Аннабел сказала ему, что ожидает ребенка.
   - Я так и думал.
   Прямо в глаза ему  угрожающе  заблестели  черные  холодные  зрачки.  Он
ненавидел  ее  в  эту  минуту,  потом  по-мальчишески  улыбнулся  голубыми
глазами.
   - Я хотел сказать - ты была так нервна и вообще...
   Он засмеялся и взял ее за руку.
   - Ну ничего, я скоро сделаю тебя порядочной женщиной, не так ли?
   Наконец-то он мог покровительственно относиться к ней. Он поцеловал ее.
   Она разразилась рыданиями.
   - Уорд, я не хочу, чтобы ты так говорил со мной.
   - Я просто шучу, дорогая... но неужели делу нельзя помочь?
   - Я все перепробовала... Папа помог бы, но я не решилась  сказать  ему.
Он знает, что я многое себе позволяю... Но...
   - После  свадьбы  нам  придется  на  год  уехать  отсюда...  Это  очень
некстати. Мне как раз предложили место в "Паблик леджер".
   - Мы поедем в Европу. Папа даст нам денег на  свадебное  путешествие...
Он рад сбыть меня с рук, и у меня есть собственные деньги, деньги матери.
   - А может быть, тебе только кажется?
   - Чего уж тут казаться.
   - А сколько времени, как ты... заметила?
   Глаза ее вдруг опять почернели и впились в него. Они  глядели  друг  на
друга в упор и ненавидели друг друга.
   - Да уж порядочно, - сказала она и дернула его за ухо, как ребенка,  и,
шурша юбками, убежала к себе наверх одеваться. Полковник очень обрадовался
их свадьбе и всех пригласил к себе на обед, чтобы отпраздновать ее.
   Свадьба прошла весьма церемонно, и Дж.Уорд Мурхауз  в  ладно  скроенном
фраке и цилиндре чувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Все нашли
его весьма красивым мужчиной. А в Уилмингтоне у его  матери  остывал  один
утюг за другим, пока она упивалась газетными отчетами  о  свадьбе;  кончив
читать, она сняла очки, бережно сложила газеты и положила их на гладильную
доску. Она была очень счастлива.
   Наутро молодожены отплыли из Нью-Йорка на  "Тьютонике".  Плавание  было
неспокойное, и только два последних дня можно было выйти на палубу.  Уорда
укачало, и его взял на свое попечение очень славный стюард  из  лондонцев,
который называл Аннабел "мадам" и считал ее его  матерью.  Аннабел  хорошо
переносила качку, но сказывалась беременность, и, взглянув в зеркало,  она
показалась  себе  такой  подурневшей,  что  не  решалась  покинуть  койку.
Горничная предложила ей джину с капелькой английской  горькой,  и  это  ее
подбодрило в последние дни плавания. В  тот  вечер,  когда  капитан  давал
прощальный обед, она появилась в столовой в  вечернем  платье  из  черного
валансьена, и все обратили на нее внимание как на самую интересную женщину
на пароходе.  Уорд  смертельно  боялся,  что  она  выпьет  чересчур  много
шампанского, потому что видел, как, одеваясь, она  успела  осушить  четыре
рюмки джина с горькой  и  еще  рюмку  мартини.  Он  подружился  с  пожилым
банкиром, мистером Джервисом Оппенгеймером, и  его  женой  и  боялся,  что
поведение Аннабел покажется им слишком вольным. Но обед у капитана  прошел
без единой заминки, и Аннабел с Уордом решили, что  компания  на  редкость
приятная. Капитан, когда-то знававший доктора  Стрэнга,  подсел  к  ним  в
курительной и  выпил  стакан  шампанского  с  ними  и  мистером  и  миссис
Оппенгеймер,  и  они  слышали,  как  вокруг  все   спрашивали,   кто   эта
очаровательная, интересная,  блестящая  молодая  чета,  наверное  люди  из
высшего общества, и, ложась спать, после того как вдали  показались  маяки
Ирландского моря, они почувствовали, что стоило  помучиться  все  эти  дни
качки.
   Лондон Аннабел не понравился. Мрачные улицы и неизменно моросящий дождь
нагоняли тоску, и они перед отъездом в Париж всего на неделю задержались в
отеле "С ее ил".
   Во время переезда из Фокстона в Булонь Уорда опять укачало, и он не мог
уследить за Аннабел. Уже когда пароход прошел вдоль длинных молов в  тихую
заводь Булонской гавани, он отыскал ее в кают-компании за бутылкой виски с
содовой в обществе английского офицера.
   Оказалось, что жить в стране, языка которой не  знаешь,  вовсе  не  так
плохо, как он ожидал: а кроме того, Аннабел довольно прилично  объяснялась
по-французски, и они заняли отдельное купе первого класса, и в корзинке  с
холодными цыплятами и  сандвичами  оказалась  бутылка  какого-то  сладкого
вина, которое Уорд пил в первый раз в жизни - но с волками жить, по-волчьи
выть, - и они были образцовой  четой  молодоженов,  собиравшихся  провести
медовый месяц в Париже. Агент отеля "Ваграм", встретивший их  на  вокзале,
позаботился о багаже, и с одними  чемоданчиками  в  руках  они  уселись  в
фиакр, который и привез  их  в  отель  по  улицам,  мерцавшим  зеленоватым
отсветом газовых фонарей на  мокрой  панели.  Подковы  звонко  стучали,  и
резиновые шины фиакра мягко скользили по асфальту, и улицы кишели народом,
несмотря на дождливый зимний вечер, и перед кафе, за мраморными столиками,
вокруг маленьких печурок, было полно, и в воздухе стоял запах кофе, вина и
пригоревшего масла и поджаренного хлеба, и у  Аннабел  разгорелись  глаза;
она как будто похорошела и все подталкивала его, показывая ему  что-нибудь
из мелькавшего мимо, и ласково поглаживала его по бедру. Аннабел с  дороги
писала в отель, где она останавливалась прежде с отцом, так  что  для  них
уже приготовлена была белоснежная  спальня  и  приемная  с  разведенным  в
камине огнем, и круглолицый управляющий был весьма элегантен и вежлив и  с
поклонами проводил их до дверей номера.
   Перед сном они поели паштета  и  выпили  бутылку  шампанского,  и  Уорд
блаженствовал. Она сняла дорожный костюм и надела халат. Он надел пижаму -
ее подарок, - которую он еще ни разу не носил,  и  вся  горечь  последнего
месяца растопилась и развеялась.
   Они долго сидели перед камином, глядя  в  огонь  и  покуривая  папиросы
"Муратти" в жестяной коробке. Она перебирала его волосы и поглаживала  ему
плечи и шею.
   - Почему ты так неласков,  Уорд?  -  сказала  она  хрипловатым,  низким
голосом. - Я из тех женщин, которые любят, чтобы  их  носили  на  руках...
Смотри... Ты можешь потерять меня... Здесь мужчины умеют ухаживать.
   - Дай мне только развернуться... Прежде всего мне надо получить  работу
в какой-нибудь американской  фирме.  Я  надеюсь,  что  мистер  Оппенгеймер
поможет мне. Я сейчас же начну брать уроки  французского  языка.  Это  мне
даст большие преимущества.
   - Чудак ты.
   - Неужели ты думала, что я буду бегать  за  тобой,  как  собачонка,  не
зарабатывая собственных денег?.. Ошибаешься... - Он встал и поднял  ее  на
ноги. - Идем спать.
   Уорд усердно посещал французскую  группу  школы  Берлица  и  вместе  со
стариком Оппенгеймером и его женой осмотрел Нотр-Дам и гробницу  Наполеона
и Лувр. Аннабел, у которой, по ее словам, музеи  вызывали  головную  боль,
целыми днями ходила по магазинам и портным. В Париже оказалось не  так  уж
много американских фирм, и даже с помощью  мистера  Оппенгеймера,  который
знал решительно всех, единственное место, которое смог получить Уорд, была
служба в парижском издании  газеты  Гордона  Беннета  "Нью-Йорк  геральд".
Обязанности его состояли в том, чтобы ловить приезжих американских дельцов
и брать у них интервью о красотах Парижа и о международных отношениях.  Он
проделывал это с удовольствием, говоря, что это доставляет  ему  множество
ценных связей. Аннабел считала, что все это крайне скучно, и не  позволяла
ему рассказывать о себе. Каждый вечер она  заставляла  его  облачаться  во
фрак и сопровождать ее в оперу или другие театры. Он охотно проделывал все
это потому, что это была хорошая практика во французском языке.
   Она  побывала  у  какого-то  светила  по  женским   болезням,   который
согласился, что в данное время ей никак нельзя иметь  ребенка.  Необходима
была  немедленная  операция,  притом  несколько  рискованная   при   такой
запущенной беременности. Она ничего не сказала об этом  Уорду  и  прислала
ему весточку из  частной  лечебницы,  когда  уже  все  было  кончено.  Это
случилось на самое рождество. Он тотчас же поехал повидать ее. Холодея  от
ужаса, он слушал подробности происшедшего. Он уже  привык  к  мысли  иметь
ребенка и думал, что это образумит Аннабел.  Она  лежала  без  кровинки  в
лице, а он, не говоря ни слова, стоял возле ее  кровати  и  крепко  сжимал
кулаки. Наконец сиделка сказала ему, что он утомляет мадам, и он ушел.
   Когда через четыре-пять дней Аннабел вернулась из  лечебницы  и  весело
объявила, что чувствует себя превосходно и едет на Ривьеру, он  ничего  не
сказал. Она собиралась в дорогу, уверенная, что поедет и он, но в день  ее
отъезда в Ниццу он заявил, что остается в Париже. Она пристально поглядела
на него и сказала с усмешкой:
   - Значит, на все четыре стороны? Так что ли?
   - У меня дела, у тебя развлечения, - сказал он.
   - Ну что ж, молодой человек, примем к сведению.
   Он проводил ее на вокзал и усадил в поезд, дал кондуктору пять  франков
с просьбой позаботиться о  ней  и  пешком  вернулся  домой.  С  него  было
довольно аромата мускуса и духов.
   Париж был лучше Уилмингтона, но Уорду он не нравился. Избыток досуга  и
обилие зевак за столиками, заставленными едой и напитками, раздражали его.
В тот день, когда пришла его брошюра  об  Ошен-Сити  в  одном  конверте  с
восторженным письмом полковника Веджвуда, Уорд почувствовал приступ  тоски
по родине. Дело наконец сдвинулось с мертвой точки, писал полковник, он по
крайней мере каждый цент сбереженных, взятых взаймы или выклянченных денег
вкладывает в новые заявки. Он даже советовал Уорду прислать малую толику и
стать самому пайщиком, теперь, когда он в состоянии рискнуть своим паем  с
полной гарантией большого барыша,  да  риск,  собственно,  и  неподходящее
слово, потому что дело в шляпе и остается только  потрясти  дерево,  чтобы
плоды сами попадали им в рот. Уорд спустился по ступеням  конторы  "Морган
Харджес", где он получил посылку, и вышел на бульвар Османи. Приятно  было
ощущать в руках плотный переплет брошюры. Он сунул письмо в карман  и  шел
по бульвару. В ушах у него стоял  рев  гудков  и  стук  копыт  и  шарканье
прохожих, а он время от времени прочитывал по фразе. Черт  побери,  да  он
почти готов был вернуться в Ошен-Сити. Красноватый отблеск тусклого солнца
согревал зимнюю серость улиц. Откуда-то доносился запах жженого кофе; Уорд
вспомнил об ослепительно ярком солнце и ветреных днях родного побережья, о
днях, заражавших энергией и надеждой, о Деятельной жизни.
   Он условился позавтракать с мистером Оппенгеймером в  очень  изысканном
ресторанчике "Тур д'Аржан", где-то на  окраине.  Садясь  в  красноколесное
такси, он порадовался тому, что шофер  понял  его.  В  конце  концов,  это
путешествие весьма много дает для его образования, оно восполняет те  годы
колледжа, которых он был лишен. К  тому  времени  как  такси  подъехало  к
ресторану,  он  в  третий  раз  дочитывал  брошюру.  Сойдя  у  подъезда  и
расплачиваясь  с  шофером,  он  увидел,  что  по  набережной  идет  мистер
Оппенгеймер и с ним какой-то незнакомый мужчина. На  мистере  Оппенгеймере
было серое пальто и серый котелок того же перламутрового  оттенка,  что  и
его  седые  усы;  его  спутник,  тонконосый   и   тонколицый,   был   весь
серо-стальной. Разглядев их, Уорд решил, что ему следует в  будущем  более
тщательно обдумывать свой костюм.
   Они завтракали долго и с несколькими  переменами,  хотя  серо-стальной,
которого  звали  Мак-Гилл  -  он  был  управляющим   одного   из   заводов
сталелитейных предприятий "Джонс и Лафлин" в Питтсбурге,  -  говорил,  что
желудок его не выносит ничего, кроме отбивной котлеты с картофелем, и  пил
вместо вина виски  с  содовой.  Мистер  Оппенгеймер,  видимо,  наслаждался
пиршеством и по поводу каждого блюда подолгу совещался с метрдотелем.
   - Простите меня, джентльмены... Но сегодня я кучу, -  сказал  он.  -  И
потом, уйдя  из-под  бдительного  надзора  жены,  я  могу  позволить  себе
некоторые вольности в отношении диеты... Жена скрылась в священные пределы
примерочной своей лейб-корсетницы, и ей теперь не до меня... Вы, Уорд, еще
недостаточно стары, чтобы оценить все прелести хорошего завтрака.
   Уорд  принял  смущенный  мальчишеский  вид  и  заявил,  что  он  вполне
оценивает достоинства утки.
   - Хороший завтрак, - продолжал  мистер  Оппенгеймер,  -  это  последняя
отрада старика.
   За сигарами и коньяком  "Наполеон",  поданным  в  больших  чашеподобных
фужерах, Уорд собрался с духом и извлек брошюру об  Ошен-Сити,  которая  в
продолжение всего завтрака жгла ему карман. Он скромно положил ее на стол.
   - Я думал, мистер Оппенгеймер, что вам любопытно будет взглянуть на это
как... как на некоторое новшество в рекламном деле.
   Мистер Оппенгеймер достал очки, оседлал ими нос, отхлебнул коньяку и  с
благожелательной улыбкой перелистал книжку. Перевернув последнюю страницу,
он выпустил из ноздрей тонкую спиральную струйку голубого сигарного дыма и
сказал:
   - Что ж, по-видимому, этот ваш Ошен-Сити сущий рай земной... Только  не
слишком ли... э, не слишком ли вы увлекаетесь?
   - Видите ли, сэр. Нам хотелось, чтобы каждый  обыватель  из  кожи  лез,
лишь бы съездить туда... хотелось найти  такие  слова,  которые  сразу  же
приковали бы внимание.
   Мистер Мак-Гилл, который до сего времени ни разу не взглянул на  Уорда,
уставился на него тяжелым взглядом своих серых  ястребиных  глаз.  Тяжелой
красной рукой он потянулся за  брошюрой.  Он  внимательно  прочитал  ее  с
начала до конца, в то время как мистер Оппенгеймер не переставая болтал  о
букете коньяка и о том, как надо слегка разогреть стакан в руке  и  тянуть
маленькими глотками, скорее вдыхая, чем проглатывая. Вдруг мистер Мак-Гилл
опустил на стол увесистый кулак и сухо, коротко  прохохотал,  так,  что  у
него на лице не дрогнул ни один мускул.
   - Черт побери, а ведь это их взбудоражит, - сказал он. - Помнится,  еще
Марк Твен сказал, что каждую минуту родится по простаку.
   Он обернулся к Уорду и сказал:
   - Простите, юноша, я не расслышал вашего имени, не повторите ли вы  его
еще раз?
   - С удовольствием... меня зовут Мурхауз, Дж.Уорд Мурхауз.
   - А где вы работаете?
   - В данный момент в парижском "Геральде", - весь вспыхнув, сказал Уорд.
   - А где вы живете в Штатах?
   - Я из Уилмингтона, штат Делавэр, но я не  думаю  жить  там,  когда  мы
вернемся на родину, мне предложена работа по издательской  части  в  Филли
(*91).
   Мистер Мак-Гилл вынул визитную карточку и написал на ней адрес.
   -  Вот,  если  вам  когда-нибудь  вздумается  добывать  в   Питтсбурге,
заверните ко мне.
   - С радостью навещу вас.
   - Его жена, - вмешался в разговор мистер Оппенгеймер,  -  дочь  доктора
Стрэнга, известного филадельфийского ушника  и  горловика...  Да,  кстати,
Уорд,  как  поживает  ваша  милая  женушка?  Надо  надеяться,  что   Ницца
окончательно избавила ее от этой несносной ангины.
   - Да, сэр, - сказал Уорд, - она пишет, что ей много лучше.
   - Прелестное создание... чаровница... -  вздохнул  мистер  Оппенгеймер,
допивая последний глоток коньяку и закатывая глаза.
   На следующий день Уорд получил телеграмму от Аннабел с  известием,  что
она возвращается в Париж. Он встретил ее на вокзале. Она  представила  ему
высокого француза с черной вандейковской бородкой, помогавшего ей выносить
чемоданы: мсье Форель - мой сосед по купе. Им удалось поговорить только  в
фиакре. Там пахло плесенью, потому что  нельзя  было  открыть  окон  из-за
проливного дождя.
   - Ну как, мой дорогой, - сказала Аннабел, - прошло дурное настроение, в
котором ты меня провожал? Надеюсь, что так, потому что  у  меня  для  тебя
дурные новости.
   - А в чем дело?
   - Папа вконец запутался... Я так  и  знала,  что  это  случится.  Он  в
денежных делах смыслит столько же, сколько я в трепанации  черепа...  Весь
этот пресловутый бум с Ошен-Сити лопнул, еще не начавшись как  следует,  и
Папа перепугался и стал сбывать свои дюны и пустыри, и, конечно, никто  не
покупает  их...  А  потом  компания  по   планировке   и   благоустройству
обанкротилась, и ваш милейший полковник сбежал, и  Папа  каким-то  образом
взял на себя личную ответственность за большую часть долгов компании. Вот,
собственно говоря, и все. Я телеграфировала ему, что  мы  вернемся  домой,
как только нам удастся получить билет на пароход. Попробую сама  распутать
всю эту историю... В денежных делах он беспомощен, как ребенок.
   - Меня это мало трогает. Я и вообще сюда не поехал бы, если бы не ты.
   - Из чистого самопожертвования, не так ли?
   - Ну, не будем ссориться из-за пустяков, Аннабел.
   В последние дни, проведенные ими в Париже, город начал нравиться Уорду.
Они слушали в опере "Богему", и оба восхищались. Потом они  отправились  в
кафе и поужинали холодной куропаткой и вином, и  Уорд  рассказал  Аннабел,
как он собирался стать автором популярных песен, и о Мэри О'Хиггинс,  и  о
том, как он стал было сочинять песню о ней, и они были очень нежны друг  с
другом. Возвращаясь домой в фиакре, он снова и  снова  целовал  ее,  и  им
казалось, что лифт ползет ужасно медленно.
   У них еще оставалась тысяча долларов  на  аккредитиве,  который  доктор
Стрэнг подарил к свадьбе, и Аннабел накупила всевозможных платьев, шляп  и
духов, а Уорд отправился к  английскому  портному  близ  церкви  Мадлен  и
заказал четыре костюма. Накануне отъезда Уорд купил ей в подарок из своего
жалованья  в  парижском  "Геральде"  брошку   лиможской   эмали,   петуха,
усыпанного гранатами. Отправив багаж на поезд, они за прощальным завтраком
воспылали нежностью и к Парижу, и друг к другу, и к брошке. Из  Гавра  они
плыли на "Турени", и, несмотря на  февраль  месяц,  плаванье  выдалось  на
редкость спокойное, всю дорогу серая зеркальная  гладь.  Уорд  не  страдал
морской болезнью. Каждое утро, пока Аннабел еще  спала,  он,  в  клетчатой
шотландской кепке и таком же  пальто,  с  полевым  биноклем  через  плечо,
кружил по палубе первого класса, строя планы на  будущее.  Уилмингтон,  во
всяком случае, оставался далеко позади, как корабль на горизонте.
   Пароход, подталкиваемый пыхтящими у его бортов буксирами, протискивался
против воющего ледяного  северо-западного  ветра,  сквозь  гущу  баржей  и
буксиров, паромов и красных пискливых пароходиков Нью-йоркского порта.
   Аннабел была не в духе и заявила, что все это ужасно уродливо, но  Уорд
почувствовал прилив энтузиазма, когда какой-то господин в клетчатой  кепке
стал указывать ему парк Баттери и таможню и "Аквариум",  Эквитебл-билдинг,
церковь св.Троицы, башню Медисон-сквера и клиноподобный небоскреб-утюг.
   Прямо из гавани они  направились  на  паром  и  пообедали  в  устланной
красными коврами  столовой  Пенсильванского  вокзала  в  Нью-Джерси.  Уорд
заказал для себя жареных устриц. Приветливый лакей  негр,  весь  в  белом,
напоминал ему родину.
   - Наконец-то мы дома, - сказал он и тут же решил, что ему надо побывать
в Уилмингтоне и повидать своих. Аннабел расхохоталась ему в  лицо,  и  всю
дорогу они сидели надутые в  салон-вагоне  филадельфийского  поезда  и  не
разговаривали.
   Денежные дела доктора Стрэнга были очень плохи, и, так  как  теперь  он
весь день занимался врачебной практикой, Аннабел взяла их всецело на себя.
Ее умение разбираться в финансовых вопросах изумило и Мурхауза и ее  отца.
Они жили в старом доме доктора Стрэнга на Спрюс-стрит. Уорд получил  через
одного из приятелей доктора Стрэнга службу в редакции  "Паблик  леджер"  и
редко бывал дома. Когда у него случалась свободная  минута,  он  слушал  в
Дрексел-институте лекции по экономике. Вечерами Аннабел стала  выезжать  с
Джоакимом Бийлом, молодым архитектором,  очень  богатым  и  приезжавшим  в
собственном автомобиле. Бийл, сухопарый  молодой  человек,  был  ценителем
майолики и виски Бурбон и называл Аннабел: "Моя Клеопатра".
   Однажды вечером, придя домой, Уорд  застал  их  обоих  пьяных  и  почти
совсем раздетых  в  комнате  Аннабел  в  мезонине.  Доктор  Стрэнг  только
накануне уехал на медицинский съезд в Канзас-Сити. Уорд появился на пороге
со скрещенными на груди руками, объявил,  что  с  него  довольно,  что  он
начнет процесс о разводе, и вышел из дому, хлопнув за собой  дверью.  Ночь
он провел в общежитии Христианского союза молодых людей. На  другой  день,
придя на службу, он  застал  присланное  с  нарочным  письмо  от  Аннабел,
которая просила его помнить, что открытый скандал  гибельно  отзовется  на
практике отца, и изъявляла готовность выполнить все, что он ей  предложит.
Он сейчас же ответил ей.

   "Дорогая Аннабел,
   теперь я отлично понимаю, что вы  всегда  пользовались  мною  лишь  как
ширмой для вашего позорного и недостойного порядочной  женщины  поведения.
Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете общество шалопаев-иностранцев  и
т.п. дряни обществу дельных молодых американцев.
   У меня нет ни малейшего желания причинять  вред  вам  или  вашему  отцу
оглаской этого дела, но вы прежде всего должны воздержаться от  поступков,
порочащих имя Мурхауз, пока вы это имя по закону носите, а затем я  считаю
справедливым, после того как дело о разводе будет  разрешено  с  обоюдного
согласия, искать возмещения за потерю времени и т.п.,  а  также  за  вред,
причиненный по вашей вине моей карьере.
   Завтра я уезжаю в Питтсбург,  где  меня  ожидают  положение  и  работа,
которые, надеюсь, помогут мне  забыть  вас  и  то  большое  горе,  которое
причинило мне ваше вероломство".

   Он с минуту размышлял, как ему кончить, и  наконец  написал:  "Искренне
преданный, Д.У.М." и отправил письмо.
   Всю ночь по дороге в Питтсбург он пролежал без  сна  на  верхней  койке
спального  вагона.  Вот  ему  уже  двадцать  три  года,  и  у   него   нет
университетского диплома, и нет у него никакой профессии, и  он  отказался
от надежды стать автором  популярных  песен.  Не  оправдались  надежды  на
спекуляцию земельными участками, на Ошен-Сити и газетную работу и женитьбу
на Аннабел Мари. Будь он проклят, если еще когда-нибудь пойдет в  лакеи  к
светской даме. В вагоне было жарко, подушка у него под  головой  сбивалась
комком... обрывки фраз, которыми он рекламировал "Историю"  Банкрофта  или
Брайанта...  Ты  знаешь  штат,  где  персик  расцветает...  голос  мистера
Хилларда,  обращавшийся  к  присяжным  из  недр  конторы  в   Уилмингтоне:
единственное безопасное, верное, надежное, неизменное помещение  капитала,
сэр, - это земельная собственность, не боящаяся ни наводнения, ни  пожара;
земельный собственник связан нерасторжимыми узами с ростом и  процветанием
своего города и своей нации... улучшаете вы участок в меру вашего досуга и
возможностей или нет - вы все равно  сидите  у  своего  очага  в  покое  и
довольстве, и богатства,  порожденные  неизбежным  и  неотвратимым  ростом
благосостояния могучей страны, сами притекают к вам в руки... Для молодого
человека со связями и, позволю себе сказать, с такими приятными манерами и
основательным  классическим  образованием,  говорил  мистер   Оппенгеймер,
банковское дело - вот достойное поприще для воспитания таких качеств,  как
энергия, такт и, главное, трудолюбие... Чья-то рука теребила его простыню.
   - Через сорок пять минут  Питтсбург,  сэр,  -  донесся  до  него  голос
проводника негра. Уорд  натянул  брюки,  с  огорчением  отметил,  что  они
измялись, соскочил вниз, сунул ноги в ботинки, наспех  вычищенные  дешевой
липкой мазью, и, путаясь в шнурках, прошел мимо растрепанных, выбиравшихся
из своих коек пассажиров по коридору в уборную. Глаза у него слипались,  и
ему хотелось принять ванну. В вагоне  было  нестерпимо  душно,  в  уборной
пахло бельем и мыльным порошком бреющихся пассажиров.  За  окном  мелькали
черные, припудренные снегом холмы, ряды серых, одинаковых  лачуг,  изредка
копер, а за ним русло реки, нарывавшее кучами рудничных доменных  отвалов,
по гребню холма багряная оторочка деревьев, четко вырезанных  по  красному
солнцу; а на фоне холма - яркий и красный, как солнце, сгусток пламени над
доменной печью.
   Уорд побрился, вычистил зубы, как можно тщательнее вымыл  лицо  и  шею,
сделал пробор. Его челюсти и скулы приобретали квадратные очертания, и это
ему было приятно. Безупречный молодой директор,  подумал  он,  пристегивая
воротничок и завязывая галстук. Это Аннабел научила его подбирать галстуки
под цвет глаз. Вместе с ее  именем  пришло  и  взволновало  легкое,  почти
осязаемое ощущение ее  губ,  душного  запаха  ее  духов.  Он  смахнул  это
воспоминание,  принялся  было  свистеть,   оборвал   свист,   боясь,   что
умывающиеся пассажиры сочтут  это  неприличным,  и  вышел  из  уборной  на
площадку. Солнце уже совсем поднялось, холмы стали  розовые  с  черным,  и
только внизу, где собирался дым от растапливаемых печей, прозрачно синело.
Повсюду ряды лачуг, трубы, домны, шахты, копры. И вдруг холм, врезающий  в
небо ряд  лачуг  или  скопище  домен.  В  слякоти,  на  переездах,  группы
темнолицых мужчин в темных рабочих костюмах. Закоптелые стены скрыли небо.
Поезд мчался туннелями, под скрещениями мостов, по глубоким выемкам.
   - Станция Питтсбург-Центральная!  -  прокричал  проводник.  Уорд  сунул
двадцатипятицентовик  в  ладонь  негра,  разыскал  свой  чемодан  в  груде
сваленного  перед  вагоном  багажа  и  быстрым  твердым  шагом  пошел   по
платформе, глубоко вдыхая холодный угольно-дымный воздух перрона.









   Той весной когда из выходивших во двор слуховых окон  верхнего  корпуса
видна была над вязами комета Галлея мистер Гринлиф сказал  что  мне  нужно
посещать класс конфирмантов и конфирмоваться когда приедет епископ и когда
после этого мы отправились на реку в байдарке я сказал  Скинни  что  я  не
хочу конфирмоваться потому что я верил в жизнь на воле и комету  Галлея  и
Вселенную и поездки в байдарке и стук дождя по палатке в ту ночь когда  мы
вдвоем читали "Собаку Баскервилей" и  повесили  кусок  мяса  на  дерево  и
какая-то собака видно учуяла его и все бродила вокруг и выла ужасно  и  мы
перепугались (но я сказал не это, не помню что я сказал) - но только не  в
церковь;
   а Скинни сказал что если я некрещеный мне нельзя причащаться и я  пошел
и сказал это мистеру Гринлифу и он надулся  и  сказал  что  мне  лучше  не
ходить в класс конфирмантов и после этого  мне  пришлось  по  воскресеньям
ходить в церковь но я ходил в какую мне  нравилось  иногда  в  баптистскую
иногда в епископальную а в воскресенье когда  приехал  епископ  больше  не
видно было кометы Галлея и я смотрел как других причащали  и  это  длилось
часами потому что собиралась причащаться уйма маленьких девочек и только и
слышно было что умбл-умбл причащается раб божий...  умбл-умбл  причащается
раба божья
   и мне хотелось знать буду ли я в живых когда в следующий раз  покажется
комета Галлея.





   Я был на площади,  когда  началась  стрельба.  Я  побежал  вдоль  Пласа
Насиональ вместе с беспорядочно бегущей тысячной толпой  мужчин  женщин  и
детей, из которых десятки падали под огнем не добежав до прикрытия
   Открыта новая цепь высоких гор

   Джим О'Ши заброшен был
   Судьбой на некий остров
   Туземцам понравился его пыл
   И то что велик был ростом

   БЕДЛАМ В ИСКУССТВЕ

   бандиты укрылись в пустыню
   Вашингтон считает неудачным нелогичным и  противоестественным  избрание
генерала Уэрты временным президентом Мексики вместо свергнутого президента
Франсиско Мадеро

   ТОЛЬКО ТРОИМ УДАЛОСЬ ПОКИНУТЬ ГОРОД

   он подсыпал песок в сахарницы писатель говорит что он прибыл в  Америку
изгнанником и нашел в ней низость и корысть
   Лунг Ю бывшая императрица Китая скончалась в Запретном городе (*92)

   Будут кольца на пальцах
   Будут серьги в ушах
   На слонах будешь ездить
   И жить во дворцах
   Так приди же к набобу и в патриков день
   Станешь миссис Рембл Бэмбл Джинджибу
   Джень О'Ши

   пренебрежение  интересами  низших  классов   при   формировании   новой
республики может вызвать новое восстание

   600 АМЕРИКАНЦЕВ БЕГУТ ИЗ СТОЛИЦЫ (*93)

   La cacaracha la cacaracha
   La no qaiere caminar
   Porgae no tiene
   porqae no tiene
   Marijuana que fumar (*94)





   В  детстве  ей  все  было   ненавистно.   Ненавистен   отец,   плотный,
рыжеволосый, пахнувший бакенбардами и застарелым трубочным  перегаром.  Он
служил в конторе при бойнях, и, когда приходил домой, от  его  платья  шла
едкая вонь, и он отпускал кровавые шуточка  об  убое  свиней,  и  овец,  и
быков, и людей. Элинор  ненавистен  был  запах  и  вид  крови.  Ночами  ей
снилось, что она живет вдвоем с матерью в  большом  чистом  белом  доме  в
Оук-Парке, и вокруг  все  бело  от  снега,  и  она  накрывает  стол  белой
полотняной скатертью, и расставляет  блестящее  белое  серебро,  и  ставит
белые цветы и белоснежное филе цыпленка перед матерью, и что мать светская
дама в платье из белой парчи, и вдруг  на  скатерти  появляется  крошечное
красное пятнышко, и оно растет и растет, а  мать  беспомощно  всплескивает
руками, и сама она старается стереть его, но оно все растет,  пятно  крови
расплывается в кровавую  лужу,  растекается  по  всей  скатерти  -  и  она
просыпалась от этого кошмара, чувствовала запах боен и навзрыд плакала.
   В шестнадцать лет, кончая школу, они  с  подругой  Изабеллой  поклялись
друг другу, что покончат с собой,  если  к  ним  когда-нибудь  прикоснется
мужчина. Но в ту же осень подруга  заразилась  скарлатиной,  осложнившейся
воспалением легких, и умерла.
   Элинор осталась совсем одинокой, как в своих снах.
   Кроме подруги, она любила одну только мисс Олифант  (*95),  учительницу
английского языка. Мисс Олифант родилась в Англии. Родители привезли ее  в
Чикаго еще подростком. Большой энтузиаст английского языка, она  старалась
приучить своих учеников к  открытому  протяжному  "а"  и  считала  себя  в
некотором роде авторитетом в английской литературе,  так  как  состояла  в
отдаленном родстве  с  некоей  миссис  Олифант,  английской  писательницей
середины девятнадцатого века, которая так прекрасно  писала  о  Флоренции.
Поэтому она изредка собирала на чашку чая в своей крошечной квартирке, где
жила совсем одна с сонной голубой персидской  кошкой  и  снегирем,  лучших
своих учеников, тех, которые казались ей детьми  порядочных  родителей,  и
рассказывала им про Голдсмита, и про острые словечки доктора  Джонсона,  и
про Китса и Cor Cordium и как ужасно, что  он  умер  таким  молодым,  и  о
Теннисоне и как грубо обращался он с женщинами, и как сменили  часового  у
Уайтхолла, и о виноградной лозе,  которую  Генрих  Восьмой  посадил  перед
Хэмптон-холлом, и о злосчастной Марии, королеве шотландцев. Родители  мисс
Олифант  были  католики  и   считали   Стюартов   законными   наследниками
британского престола и, провозглашая тост в честь короля, всегда  чокались
стаканами над чашей  с  водой.  Все  это  страшно  занимало  юных  гостей,
особенно Элинор и Изабеллу, чтением  которых  мисс  Олифант  руководила  и
которым ставила высшие отметки за сочинения. Элинор ее очень любила  и  не
пропускала ни одного ее слова в классе. Стоило мисс Олифант начать  тираду
о великих памятниках английской прозы (*96) или о маленьких принцах (*97),
заключенных в Тауэре, или о св.Георгии  и  старой  доброй  Англии,  как  у
Элинор пробегали мурашки по спине. Когда  умерла  Изабелла,  мисс  Олифант
была так мила с Элинор, она позвала ее к себе, и они пили  чай  вдвоем,  и
чистым, четким голосом она читала ей "Лисидаса" и советовала  ей  прочесть
дома "Адонаиса", потому что сама она не решается читать его сейчас,  зная,
что этого не выдержат ее нервы. Потом она  рассказывала  о  своей  подруге
детства, рыжеволосой ирландке - кожа у нее, моя милая, была чистая и белая
и тепло просвечивала, словно "Краун Дарби", - и как  потом  она  уехала  в
Индию и там умерла от  лихорадки,  и  как  мисс  Олифант  думала,  что  не
оправится от этого горя, и  о  том,  как  создавался  "Краун  Дарби",  как
изобретатель истратил все до последнего пенни, доискиваясь  рецепта  этого
изумительного фарфора, и как для последней плавки ему  надо  было  немного
золота, и как они буквально умирали с голоду и у них ничего не оставалось,
кроме обручального кольца жены, и как они поддерживали жар в тигле, сжигая
стулья и столы, и  как  наконец  получился  этот  замечательный  фарфор  -
единственная марка, которой пользуется королевская фамилия.
   Именно мисс Олифант и убедила Элинор слушать лекции в Институте изящных
искусств. У ней по стенам висели репродукции картин Росетти и Бери Джонса,
и она рассказывала Элинор о прерафаэлитском братстве  и  внушала  ей,  что
искусство - это нечто снежно-белое, и чистое, и благородное, и далекое,  и
печальное - словом, такое, каким она сама его представляла.
   Когда ее мать умерла от злокачественной анемии, Элинор  была  тоненькой
восемнадцатилетней девушкой. Днем она работала в  магазине  кружев  в  Луп
(*98),  а  вечером  изучала  прикладные  искусства  в  Институте   изящных
искусств. Вернувшись домой после похорон, она  собрала  все  свои  вещи  и
переехала в "Муди-хаус". Она почти не видалась с отцом. Изредка он  звонил
ей по телефону, но, когда это было возможно, она уклонялась от  разговора.
Ей хотелось забыть его.
   В магазине ее любили за то, что она была такая утонченная и, по  словам
владелицы,  старой  миссис  Лэнг,  создавала  там  атмосферу   неуловимого
изящества, но платили ей только десять долларов в неделю, и  пять  из  них
уходило на комнату и стол. Ела она немного,  но  в  столовой  кормили  так
плохо, и ей так противно было сидеть там с другими девушками,  что  иногда
ей приходилось покупать лишнюю бутылку молока и пить ее у себя в  комнате,
и случалось, что к концу недели ей не хватало денег на покупку  карандашей
и рисовальной бумаги и приходилось идти  за  долларом-другим  к  отцу.  Он
давал их довольно охотно, но почему-то  она  ненавидела  его  за  это  еще
больше.
   Вечера она просиживала в своей угрюмой клетушке на  Уродливой  железной
кровати с уродливым покрывалом и читала взятые в  общественной  библиотеке
книги Рескина и Патера под аккомпанемент хоровых гимнов,  доносившихся  из
общей залы. Иногда она опускала книгу на колени и просиживала  до  поздней
ночи, вглядываясь в  тускло-красную  электрическую  грушу  -  единственный
допущенный в общежитии вид освещения.
   Каждый раз,  как  она  пыталась  заговорить  о  прибавке,  миссис  Лэнг
возражала:
   - Зачем это вам, дорогая? Вы скоро выйдете замуж и покинете нас.  Такая
очаровательная девушка, с таким неуловимым изяществом, как у вас, не может
долго оставаться не замужем, а тогда на что вам прибавка.
   В воскресенье она обычно уезжала по железной дороге в  Пульман,  где  у
сестры ее матери был маленький домик.  Тетя  Бетти,  спокойная,  домовитая
женщина, все странности Элинор приписывала девичьим капризам и расставляла
сети, чтобы поймать ей в женихи подходящего  молодого  человека.  Ее  муж,
дядя Джо, был мастером прокатного цеха. От многолетней работы в  прокатном
цехе он совершенно оглох, но утверждал, что именно  в  цеху  он  прекрасно
слышит  каждое  слово.  Летом  он  проводил  все  воскресенья,  копаясь  в
крошечном огороде, где разводил салат и астры. Зимой или в  плохую  погоду
он целый день сидел в  гостиной,  читая  "Листок  железнодорожника".  Тетя
Бетти готовила праздничный обед по рецептам "Журнала для  хозяек",  и  они
обычно просили Элинор подобрать букет для стола. После  обеда  тетя  Бетти
мыла посуду,  Элинор  перетирала  ее,  а  потом,  когда  старики  ложились
соснуть, она сидела в гостиной, читая светскую  хронику  "Чикаго  трибюн".
После ужина, в хорошую погоду, старики провожали ее до станции и усаживали
ее в вагон; тетя Бетти  возмущалась,  что  такая  красивая  девушка  живет
совсем одна в таком большом городе. Элинор улыбалась в ответ ясной горькой
усмешкой и уверяла, что ей совсем не страшно.
   В воскресенье  вечером  обратные  поезда  в  город  бывали  переполнены
молодыми людьми и девушками, разгоряченными, растрепанными  и  обгоревшими
за день, проведенный на воздухе в дюнах.  Она  ненавидела  их,  ненавидела
итальянские семейства, от которых несло чесноком  и  винным  перегаром,  и
ревущую ораву их ребятишек, и немцев, побагровевших от долгого сидения  за
послеобеденной кружкой пива, и деревянные лица пьяных рабочих -  финнов  и
шведов, тупо таращивших на нее  блестящие  пьяные  голубые  глаза.  Иногда
кто-нибудь из мужчин приставал к ней,  и  ей  приходилось  перебираться  в
другой вагон.
   Как-то раз в до отказа набитом вагоне какой-то курчавый субъект  весьма
недвусмысленно прижался к ней. Было так тесно, что ей никак  не  удавалось
отодвинуться от него. Она едва удерживалась, чтобы не вскрикнуть, но  ведь
было бы так вульгарно поднимать скандал.  Когда  наконец  на  вокзале  она
протолкалась сквозь толпу, ей стало дурно, и по дороге домой  ей  пришлось
зайти в аптеку за нашатырным спиртом. Еще  вся  дрожа,  она  пробежала  по
общей зале "Муди-хаус", наверх, к себе в комнату. Ее тошнило,  и  одна  из
соседок по  общежитию,  застав  ее  у  раковины  в  ванной,  подозрительно
посмотрела на нее. В такие минуты она чувствовала себя до того несчастной,
что думала о самоубийстве. Во время  месячных  у  нее  бывали  мучительные
боли, и по крайней мере один день ей приходилось вылеживать в  кровати.  А
иногда она чувствовала себя отвратительно по целой неделе.
   Как-то осенью она позвонила по телефону миссис Лэнг, что нездорова и не
может встать с постели. Она поднялась к себе в комнату, легла и  принялась
читать Ромола (*99). Она читала теперь подряд  полное  собрание  сочинений
Джордж Элиот, которое  нашла  в  библиотеке  "Муди-хаус".  Когда  старушка
уборщица вошла к ней, чтобы оправить постель, она сказала:
   - Мне нездоровится... Я потом сама приберу, миссис Кунц.
   К обеду ей захотелось есть, и простыни за спиной  сбились  в  комок,  и
хотя ей было очень стыдно выходить после  того,  как  она  сказала  миссис
Лэнг,  что  не  может  подняться  с  кровати,  но  она  чувствовала,   что
задохнется, если еще хоть минуту пробудет в комнате. Она тщательно оделась
и украдкой спустилась вниз.
   - Так вы, значит, вовсе не так нездоровы,  -  сказала  надзирательница,
миссис Бигз, когда она проходила мимо приемной.
   - Мне просто хочется на воздух.
   Выходя, она слышала, как миссис Бигз проворчала вполголоса:
   - Подумаешь, какие нежности.
   К Элинор, как изучающей искусство, миссис  Бигз  относилась  с  большим
недоверием.
   Еще чувствуя слабость, она зашла в аптеку и выпила валериановых капель.
Потом на трамвае поехала в Грант-парк. Резкий северо-западный  ветер  гнал
вдоль набережной смерчи пыли и бумажного мусора.
   Она направилась в Институт изящных искусств и  поднялась  в  залу,  где
выставлен был Уистлер.
   В этот день в зале никого  не  было,  кроме  хорошо  одетой  девушки  в
горжетке голубого песца и маленькой серой шляпке с пером. Она  внимательно
разглядывала портрет Мане. Заинтересованная  ею  Элинор  делала  вид,  что
смотрит на Уистлера, но при первом  удобном  случае  переводила  глаза  на
девушку. Скоро ода поймала себя на том, что  стоит  рядом  с  пей  и  тоже
разглядывает портрет Мане. Вдруг их  глаза  встретились.  У  девушки  были
широко расставленные светло-карие миндалевидные глаза.
   - По-моему, нет в мире художника лучше Мане,  -  задорно  сказала  она,
словно вызывая кого-то на спор.
   - Да, он прекрасный  художник,  -  сказала  Элинор,  стараясь  подавить
невольную дрожь в голосе. - Я люблю эту картину.
   - А вы знаете, это ведь не самого Мане,  это  писал  Латур,  -  сказала
девушка.
   - О да, как же, - сказала Элинор.
   Они помолчали. Элинор боялась, что на  этом  разговор  и  кончится,  по
девушка спросила:
   - А какие еще картины вам нравятся?
   Элинор  внимательно  посмотрела  на  Уистлера  (*100),  потом  медленно
промолвила:
   - Я люблю Уистлера и Коро.
   - Я тоже, но Милле я ставлю выше. Он такой круглый  и  теплый...  А  вы
когда-нибудь бывали в Барбизоне?
   Элинор и понятия не имела, что такое Барбизон, но сказала:
   - Нет, до мне очень бы хотелось.
   Они опять помолчали.
   - Но только Милле, по-моему, грубоват, вы  не  находите?  -  отважилась
наконец Элинор.
   - Это вы  о  той  репродукции  "Анжелюса"?  Я  просто  не  выношу  этих
религиозных настроений в живописи. А вы как?
   Элинор не знала,  что  ей  ответить,  поэтому  она  кивнула  головой  и
сказала:
   - Мне так нравится Уистлер:  когда  долго  разглядываешь  его  и  потом
посмотришь в окно, все вокруг кажется нарисованным пастелью, словно на его
картинах.
   - Знаете что, - сказала девушка, взглянув на часики в  своей  сумке.  -
Мне надо домой только к шести. Почему бы нам с вами не выпить чаю? Я  знаю
тут недалеко одну немецкую кондитерскую, где очень хороший чай. Домой  мае
надо только к шести,  и  мы  с  вами  славно  поболтаем.  Вам  не  кажется
неприличным такое предложение? Да впрочем, я люблю нарушать приличия. А вы
как? Вам не бывает противен Чикаго?
   Ну конечно, Элинор противны были и Чикаго, и обывательские приличия,  и
все прочее. Они отправились в кондитерскую и пили там  чай,  и  девушка  в
сером, которую ввали Эвелин Хэтчинс, пила  чай  с  лимоном.  Элинор  много
болтала и смешила свою собеседницу. По ее  рассказам,  как-то  получалось,
что отец ее художник, живет во Флоренции, и она не видела  его  с  раннего
детства, что мать ее развелась и вторично вышла замуж за дельца, акционера
фирмы "Армор и Кo", и что теперь мать  умерла  и  у  нее  остались  только
родственники в Лейк-Форест,  что  сама  она  учится  в  Институте  изящных
искусств, но предполагает бросить его, потому что  занятия  ей  ничего  не
дают, что жизнь в Чикаго для нее невыносима и  она  думает  перебраться  в
Восточные штаты.
   - Но почему бы вам не поехать во Флоренцию и не поселиться с  отцом?  -
спросила Эвелин Хэтчинс.
   - Я, может быть,  так  и  сделаю,  когда  представится  возможность,  -
сказала Элинор.
   - А у меня никогда не будет этой возможности, - сказала Эвелин.  -  Мой
отец небогат. Он пастор... Давайте-вместе поедем  во  Флоренцию,  навестим
вашего отца. Если мы к нему явимся, не может он нас выкинуть на улицу.
   - Да, мне очень бы хотелось к нему съездить.
   - Ну, мне пора домой. Кстати, где  вы  живете?  Давайте  сговоримся  на
завтра и вместе осмотрим всю галерею.
   - Боюсь, что завтра я буду занята.
   - Так приходите как-нибудь к нам поужинать. Я спрошу маму, когда  можно
будет вас позвать. Такая редкость - встретить  девушку,  с  которой  можно
поговорить. Мы живем на бульваре Дрексель. Вот моя карточка. Я  вам  пошлю
открытку, и вы непременно приходите. Придете?
   - С удовольствием, только не раньше семи. Видите ли, я среди дня  бываю
занята всю неделю, а в воскресенье я обычно езжу навещать родственников.
   - В Лейк-Форест?
   - Да... А когда я в городе, я останавливаюсь в Муди-хаус,  знаете,  это
общежитие ХСЖМ (*101), там все очень просто, по-плебейски, но удобно...  Я
вам запишу адрес на этой карточке.
   На карточке стояло: "Миссис Лэнг, Импортное  кружево  и  художественные
вышивки". Она написала адрес,  вымарала  надпись  на  обороте  и  передала
карточку Эвелин.
   - Вот и чудесно, - сказала та. -  Я  черкну  вам  открытку  сегодня  же
вечером, но только вы непременно придите.
   Элинор  довела  ее  до  трамвая  и  медленно  пошла  по  улице.  От  ее
недомогания не осталось и следа, но теперь, когда ее новая знакомая  ушла,
Элинор, теряясь в праздной  сутолоке  вечерних  улиц,  почувствовала  себя
несчастной, дурно одетой и одинокой.
   Эвелин Хэтчинс познакомила Элинор кое с кем из своих друзей.  В  первое
посещение Хэтчинсов Элинор слишком робела, чтобы кого-нибудь заметить,  но
потом  она  почувствовала  себя  с  ними  непринужденнее,  особенно  когда
увидела, что все они считают ее интересной и в высшей  степени  утонченной
девушкой. Семья состояла из доктора и миссис Хэтчинс, двух дочерей и сына,
учившегося на Востоке в колледже. Доктор Хэтчинс был унитарианский  пастор
и человек свободомыслящий и терпимый, а миссис Хэтчинс рисовала  акварелью
цветы, и рисунки ее, по общему мнению,  были  весьма  талантливы.  Старшая
дочь  Грейс  окончила  школу  "Вассар"  на  Востоке,  и  все  считали   ее
литературно  одаренной  девушкой,  сын  был   оставлен   при   Гарвардском
университете   на   кафедре    греческого    языка,    а    Эвелин    была
вольнослушательницей  Северо-западного  университета  в   Чикаго.   Доктор
Хэтчинс говорил мягким голосом, у него было  широкое  гладкое  красноватое
лицо и большие гладкие мертвенно-белые руки. На  будущий  год  -  это  был
отпускной год доктора Хэтчинса - они собирались съездить за границу.
   Однажды вечером Эвелин повела новую подругу к миссис Шустер.
   - Только вы у нас дома не говорите о  миссис  Шустер,  -  сказала  она,
когда они вышли из вагона надземки.  -  Мистер  Шустер  антиквар,  и  отец
считает, что дом у них богемный... Это все оттого, что Анни Шустер как-то,
придя к нам, просидела весь обед с папироской... Я дома  сказала,  что  мы
идем на концерт в "Одиториум".
   Элинор к этому вечеру сшила себе новое платье, совсем простенькое белое
платье, чуть отделанное зеленым, собственно, не бальное платье, но  такое,
которое можно надеть куда угодно, и когда Анни Шустер, пухлая  рыжеволосая
коротышка с порывистой походкой и порывистой манерой говорить, помогала им
раздеваться в передней, то сейчас же разахалась - какое прелестное платье.
   - И верно, очень милое, - подтвердила Эвелин. - Нет, в самом  деле,  вы
сегодня очаровательны, Элинор.
   - Ну, да ведь это платье, должно быть, не в Чикаго сшито... Сразу видно
- парижская модель, - сказала миссис Шустер.
   Элинор уклончиво улыбнулась и слегка покраснела, что ей  было  очень  к
лицу.
   В двух маленьких комнатах набилась масса народу, клубился табачный дым,
стоял запах кофе и чего-то вроде пунша.  Мистер  Шустер,  седой  серолицый
человек, как-то устало  склонял  свою  непомерно  большую  для  его  роста
голову. Говорил он, как англичанин. Вокруг него теснилась  группа  молодых
людей; одного из  них  Элинор  встречала,  когда  занималась  в  Институте
изящных искусств. Его звали Эрик  Эгстром,  и  он  ей  всегда  нравился  -
белокурый, голубоглазый, с едва заметными светлыми усиками. Она  заметила,
что мистер Шустер очень высокого о нем мнения.  Эвелин  представила  ее  и
всем задавала вопросы, иногда казавшиеся  Элинор  весьма  рискованными.  И
мужчины и женщины курили и разговаривали о книгах,  картинах  и  людях,  о
которых  Элинор  никогда  не  слышала.  Она  отмалчивалась  и  внимательно
вглядывалась во все, отметив и греческие силуэты на оранжевых абажурах,  и
картины по стенам, весьма, на ее  взгляд,  странные,  и  два  ряда  желтых
французских томиков на  полках,  и  почувствовала,  что  здесь  есть  чему
поучиться.
   Уходить  им  пришлось  рано,  потому  что  Эвелин  надо  было  зайти  в
"Одиториум" и узнать  программу  -  из  страха,  что  дома  поинтересуются
концертом, и Эрик с другим молодым человеком провожали их домой. Доведя до
дому  Эвелин,  они  спросили,  где  живет  Элинор,  но  у  ней   язык   не
поворачивался назвать "Муди-хаус", ведь он был на такой ужасной  улице,  и
она,  пройдя  до  ближайшей  остановки   надземной   железной   дороги   и
распрощавшись с ними, быстро взбежала по ступенькам, не разрешив провожать
себя дальше, хотя ей было очень страшно  возвращаться  так  поздно  совсем
одной.
   Многие из заказчиков миссис Лэнг считали Элинор француженкой  -  у  нее
были такие темные волосы, такой тонкий овал лица, такая прозрачная кожа. И
вот, когда однажды некая миссис Мак-Кормик, по предположению  миссис  Лэнг
одна  из  тех  самых  Мак-Кормиков,  попросила   позвать   ей   прелестную
француженку, которая отпускала ей товар в прошлый раз, миссис Лэнг осенила
счастливая мысль. Отныне Элинор должна была стать француженкой; ей  купили
абонемент на двадцать уроков в  школе  Берлица  и  разрешили  приходить  в
магазин на час позже, с тем чтобы от девяти  до  десяти  она  брала  уроки
французского языка. Весь декабрь и январь Элинор три раза в  неделю  брала
уроки у старика в дурно пахнувшей шерстяной куртке  и  уже  стала  как  бы
ненароком ронять в разговоре с заказчиками когда слово, а  когда  и  целую
французскую фразу, и  в  магазине,  при  посторонних,  миссис  Лэнг  стала
величать ее mademoiselle.
   Она занималась усердно, брала у Шустеров желтые томики и читала  их  по
вечерам со словарем, так что вскоре  знала  по-французски  больше  Эвелин,
хотя у той в детстве была гувернантка-француженка.
   Однажды, придя в школу Берлица, она застала там  нового  преподавателя.
Старик заболел  воспалением  легких,  и  его  заменял  молодой  француз  -
худощавый юноша с острым, чисто выбритым  подбородком  и  большими  карими
глазами и длинными ресницами. Элинор понравились с первого взгляда  и  его
тонкие, аристократические руки, и его сдержанные манеры, и весь его облик.
Через полчаса они совсем позабыли об  уроке  и  болтали  по-английски.  Он
говорил  по-английски  со  своеобразным  акцентом,  но  вполне  бегло.  Ей
особенно нравилось его гортанное произношение "р".
   В следующий раз, поднимаясь по лестнице,  она  была  сама  не  своя  от
волнения, кто будет давать урок - старый  учитель  или  новый.  Оказалось,
новый. Он сказал ей, что старик умер. Она чувствовала, что ей следовало бы
опечалиться, но печали не было. Молодой человек заметил это и скривил лицо
с  полусмеющейся,  полуплачущей  ужимкой  и  сказал:  "Vac  victis"  [горе
побежденным (лат.)]. Потом он стал рассказывать о своей жизни во  Франции,
и о том, как ненавидит буржуазную обыденщину той жизни, и что в Америку он
приехал потому, что это страна юности и будущего, небоскребов и  экспресса
"XX век", и о том, как красив, по его мнению, Чикаго. Элинор никогда ни от
кого не приходилось этого слышать, и она сказала ему, что он, должно быть,
проездом был в  Ирландии  и  поцеловал  камень  лести  (*102).  Он  сделал
обиженное  лицо  и  сказал:   "Mademoiselle,   c'est   la   pure   verite"
[мадемуазель, это сущая правда (франц.)], и  тогда  она  сказала,  что  не
сомневается в его искренности, и что отрадно встретить такого человека,  и
что она непременно познакомит его со своей подругой Эвелин Хэтчинс.
   Потом он стал рассказывать о своей жизни в Новом Орлеане и о  том,  как
он перебрался через океан стюардом на пароходе франко-американской  линии,
как мыл посуду и работал уборщиком, как был тапером в кабаре и еще  худших
местах, как он любит негров и что он художник и ему  очень  хочется  иметь
студию и начать писать, но что у него еще нет на это денег. Элинор немного
покоробило от его рассказов о мытье посуды и кабаре и о  любви  к  неграм,
но, когда он сказал, что интересуется искусством, она укрепилась  в  своем
намерении познакомить его с Эвелин, и, хотя ей это казалось очень смелым и
необычным, она предложила ему встретиться в Институте изящных  искусств  в
воскресенье. В конце концов, если они с Эвелин найдут это неудобным, можно
под каким-нибудь предлогом и не прийти.
   Эвелин горела нетерпением, во  они  все  же  захватили  с  собой  Эрика
Эгстрома, ведь у французов такая дурная слава. Француз очень  запоздал,  и
они уже начали бояться, что он совсем не придет или что они пропустили его
в толпе;  но  наконец  Элинор  увидела,  что  он  поднимается  по  главной
лестнице. Его звали Морис Милле, нет, не родственник художника, и он очень
их  всех  поразил,  отказавшись  смотреть  на  картины  Института  изящных
искусств и заявив, что их бы надо все  сжечь,  и  наговорил  разных  слов:
кубизм, футуризм и т.п., которых Элинор никогда раньше не слыхала. Но  она
сразу заметила, что он произвел большое впечатление на Эвелин и Эрика: они
так и впивались в каждое его слово и  за  чаем  не  обращали  внимания  на
Элинор. Эвелин пригласила Мориса к себе, и они  вместе  пошли  ужинать  на
бульвар Дрексель, где Морис  был  очень  внимателен  к  мистеру  и  миссис
Хэтчинс, а потом вместе отправились к Шустерам. От Шустеров они ушли  тоже
вместе, и Морис заявил, что Шустеры невыносимы  и  что  на  стенах  у  них
развешаны  невозможные  картины.  "Tout  ca  c'est  affreusement  pompier"
[здесь:  все  это  ужасно  бездарно,  букв.:  достойно   вкуса   пожарного
(франц.)], - сказал он. Элинор не поняла, что это, собственно, значит,  но
Эвелин и Эрик сказали, что, видимо, он считает, что  в  искусстве  Шустеры
смыслят столько же, сколько пожарные, и при этом покатывались со смеху.
   При следующей встрече Эвелин призналась Элинор,  что  она  без  ума  от
Мориса, и обе они всплакнули и наконец решили, что их  возвышенная  дружба
выдержит и это испытание. Было это в комнате Эвелин, на бульваре Дрексель.
На камине стоял начатый портрет Мориса пастелью, который  Эвелин  пыталась
нарисовать по памяти. Они сидели рядом  на  кровати,  тесно  прижавшись  и
обняв друг друга, и торжественно исповедовались, и Элинор рассказала,  как
она относится к мужчинам. Эвелин относилась к ним не совсем так, но  ничто
и никогда не могло разрушить их возвышенную дружбу, и они поклялись всегда
и все говорить друг другу.
   Вскоре Эрик Эгстром получил место в декоративном отделе мебельной фирмы
"Маршалл Филд" на пятьдесят долларов в неделю. Он снял на Норс-Кларк-стрит
прекрасную студию с окнами на север, и Морис переехал жить к нему. Подруги
часто бывали там, и часто у них собиралось много друзей, и тогда пили  чай
на русский манер из стаканов, а иногда и немного  Вирджинского  вина,  так
что их больше не  тянуло  ходить  к  Шустерам.  Элинор  все  время  хотела
поговорить с Эвелин по душам; то, что Эвелин не нравилась Морису так,  как
он нравился Эвелин, делало Эвелин очень несчастной, тогда как Морис и Эрик
казались очень счастливыми. Они всюду были неразлучны. Элинор  это  иногда
смущало, но так приятно было видеть молодых людей,  которые  не  позволяли
себе гадостей по отношению к женщинам. Они все вместе ходили в  оперу,  по
концертам и по выставкам - билеты  обыкновенно  покупали  и  в  ресторанах
расплачивались Эвелин или  Эрик,  -  и  никогда  еще  в  жизни  Элинор  не
проводила времени лучше, чем в эти последние месяцы. Она совсем  перестала
бывать в Пульмане, и они с Эвелин поговаривали о найме общей студии, когда
Хэтчинсы вернутся  из  заграничной  поездки.  Мысль,  что  с  каждым  днем
приближается июнь и что она надолго потеряет Эвелин  и  останется  одна  в
этом  ужасном,  грязном,  пыльном,  потном  Чикаго,  иногда  отравляла  ей
радость, но Эрик хлопотал о месте для нее в своем отделе у "Маршалл Филд",
и они вместе с Эвелин слушали курс о внутреннем убранстве домов в вечернем
университете, и это открывало ей виды на будущее.
   Морис писал прелестные картины в  бледно-коричневых  и  лиловых  тонах,
длиннолицых юношей с большими  лучистыми  глазами  и  длинными  ресницами,
длиннолицых девушек, похожих  на  мальчиков,  русских  борзых  с  большими
лучистыми глазами, и на заднем плане  всегда  несколько  балок  или  белый
небоскреб и  пухлые  клубы  белых  облаков,  и  Эвелин  с  Элинор  считали
совершенно непростительным, что он все еще принужден давать уроки в  школе
Берлица.
   Накануне отъезда Эвелин в Европу они устроили вечеринку в мастерской  у
Эгстрома. По стенам были развешаны картины  Мориса,  и  все  были  рады  и
опечалены и возбуждены, и говорливы. Позднее всех  пришел  сам  Эгстром  и
объявил, что он говорил со своим патроном об Элинор, и о  ее  превосходном
знании французского языка, и занятиях искусством, и о ее привлекательности
и тому подобное, и что мистер Спотман просил привести  ее  завтра,  и  что
служба эта, если она с ней справится,  даст  ей  не  менее  двадцати  пяти
долларов в неделю. А картины Мориса  приходила  смотреть  какая-то  старая
дама и изъявила желание приобрести одну из них; все очень развеселились  и
много пили, так что в конце концов, когда пришло время прощаться,  вопреки
всем ожиданиям уже не Элинор, а Эвелин  почувствовала  себя  одинокой  при
мысли, что покидает их всех.
   А на другой день Элинор одна  шла  по  платформе,  проводив  Хэтчинсов,
которые только что уехали на "XX веке" в Нью-Йорк, и на их  чемоданах  уже
были наклейки океанского парохода "Балтик", и  глаза  у  них  блестели  от
сознания, что они едут в Нью-Йорк и в Европу, и на вокзале  была  угольная
гарь и звон паровозного колокола и шарканье ног. Она шла,  крепко  стиснув
кулаки, так что острые ногти глубоко впивались в мякоть ладони,  и  упрямо
повторяла: я тоже уеду, это только вопрос времени. Я тоже уеду.





   Миссис Пинелли была очень светская дама и обожала бультерьеров и у  нее
был друг знаменитый тем что похож на короля Эдуарда;
   она была очень светская дама и у нее в холле  стояли  белые  лилии  Нет
дорогая  моя  я  не  выношу  их  запах  в  комнате  и  бультерьеры  кусали
разносчиков и мальчишку газетчика Нет  дорогая  моя  притачных  людей  они
никогда не тронут и ведут себя превосходно с Билли и его друзьями.
   Все они катались в коляске запряженной четверкой и человек на  запятках
трубил в длинный рог и Дик Уиттингтон  стоял  со  своей  кошкой  (*103)  и
колокола звенели. В корзинах было много всякой еды и у миссис Пинелли были
серые глаза и она была очень ласкова с малышом своей подруги хотя  она  не
выносила просто не выносила детей и ее друг знаменитый тем  что  похож  на
короля Эдуарда  терпеть  не  мог  детей  и  бультерьеры  тоже  и  она  все
спрашивала Почему вы его так называете? и  вспоминался  Дик  Уиттингтон  и
большие колокола Вау трижды лорд-мэр Лондона и  глядя  прямо  в  ее  серые
глаза Она сказала Может быть потому что я назвала его так в первый раз как
увидела и мне не нравилась миссис Пинелли и не нравились бультерьеры и  не
правилась  запряжка  четверкой  но  мне  хотелось   опять   увидеть   Дика
Уиттингтона, трижды лорд-мэра Лондона гудели большие колокола  Бау  и  мне
хотелось увидеть Дика Уиттингтона, и мне хотелось домой, но у меня не было
дома и человек на запятках трубил в длинный рог.





   Работа у "Маршалл Филд" совсем не походила на работу у миссис  Лэнг.  У
миссис Лэнг она знала одну хозяйку, здесь  ей  казалось,  что  весь  отдел
состоит из начальников. Но она была так утонченна и неприступна, в  у  нее
была такая четкая, ясная манера говорить, что, хотя ее  здесь  не  любили,
служилось ей неплохо. Даже миссис Поттер и  мистер  Спотман,  стоявшие  во
главе отдела, казалось, побаивались ее. Ходили  слухи,  что  она  светская
барышня и, в сущности, вовсе не нуждается в заработке. Она  так  участливо
помогала заказчикам в их сомнениях по части отделки квартир и  говорила  с
миссис Поттер таким скромно-снисходительным тоном  и  так  восхищалась  ее
платьями, что миссис Поттер в конце месяца сказала мистеру Спотман:
   - Эта девушка для нас сущая  находка,  -  на  что  мистер  Спотман,  не
разжимая белых клешней своего большого старушечьего рта, ответил:
   - Я так и думал с самого начала.
   Когда однажды солнечным вечером Элинор вышла на Рэндольф, держа в  руке
конверт с первым жалованьем, она была очень счастлива. На ее тонких  губах
играла такая острая улыбка, что прохожие оглядывались на  нее,  когда  она
шла, наклонив голову против резкого ветра, чтобы не сорвало с  нее  шляпу.
Она свернула вниз  по  Мичиган-авеню  к  "Одиториуму"  (*104),  по  дороге
разглядывая ярко освещенные витрины,  и  очень  бледное  голубое  небо,  и
сизые, нагроможденные над озером клубы пушистых облаков, и  гроздья  белых
дымков над  паровозами.  Войдя  в  глубокий,  слабо  освещенный  янтарными
абажурами вестибюль "Одиториума",  она  уселась  за  плетеным  столиком  в
уголке гостиной и долго сидела  там  одна  за  стаканом  чаю  с  гренками,
отдавая распоряжения официанту четким тихим  изысканным  голосом  дамы  со
средствами.
   Потом она  отправилась  в  "Муди-Хаус",  сложила  вещи  и  переехала  в
"Элинор-клуб", где сняла комнату с пансионом за семь с половиной  долларов
в неделю. Но комната была немногим лучше, и на всем был тот же серый налет
благотворительного учреждения, и через неделю она перебралась в  небольшой
отель на Норс-сайд, где  комната  с  полным  пансионом  стоила  пятнадцать
долларов  в  неделю.  Выяснилось,  что  служба  давала  ей  лишь  двадцать
долларов, а за вычетом страховых взносов и всего  восемнадцать  пятьдесят,
так что оставалось на расходы только три пятьдесят, и  ей  пришлось  снова
наведаться к отцу. На него так подействовали ее успехи по службе и виды на
новую прибавку, что он обещал давать ей пять долларов в неделю,  хотя  сам
зарабатывал только двадцать  и  намеревался  вторично  жениться  на  некой
миссис О'Тули, вдове, на руках у  которой  было  пятеро  детей  и  которая
содержала меблированные комнаты на Эльдстон-уэй.
   Элинор отказалась навестить свою будущую мачеху и взяла с  отца  слово,
что он еженедельно будет переводить ей деньги чеком - ведь не  мог  же  он
рассчитывать, что она станет ездить за  ними  в  такую  даль.  Уходя,  она
поцеловала его в лоб и этим совсем его растрогала. А она все время думала,
что теперь это уж наверняка в последний раз.
   Вернувшись в отель "Айвенго", она поднялась к себе в комнату,  улеглась
на удобную никелированную кровать  и  стала  разглядывать  свою  маленькую
комнатку с белой деревянной обшивкой и бледно-желтыми обоями  в  блестящую
полоску более темного цвета, с кружевными занавесками на  окне  и  тяжелой
портьерой. На потолке была трещина в штукатурке и ковер потерся, но  отель
был, по-видимому, очень изысканный,  и  жили  в  нем  все  больше  пожилые
супружеские пары - мелкие рантье, - и прислуга была пожилая и вежливая,  и
она в первый раз в жизни почувствовала себя дома.
   Когда весной Эвелин Хэтчинс вернулась из Европы в большой шляпе с пером
и с полным коробом рассказов о Salon des  Tuileries  и  Rue  de  la  Paix,
музеях, выставках и Опере, она нашла,  что  Элинор  стала  совсем  другая.
Элинор казалась старше своих лет, одевалась просто и элегантно и  говорила
колюче и с горечью. Она бросила занятия на курсах и  хождение  в  Институт
изящных искусств и много времени проводила с соседкой по отелю  "Айвенго",
некой мисс Элизой Паркинс - особой, как говорили, очень  богатой  и  очень
скупой.
   В первое же воскресенье по возвращении Эвелин Элинор позвала ее к  себе
пить чай,  и  они  сидели  в  душной  гостиной  и  изысканным  полушепотом
разговаривали со старой леди. Эвелин расспрашивала об Эрике  и  Морисе,  и
Элинор сказала, что, вероятно, у них все благополучно, но что они почти не
виделись с тех пор, как Эрик потерял  работу  у  "Маршалл  Филд".  Вообще,
говорила она, Эрик не оправдал ее  надежд.  Они  с  Морисом  сильно  пили,
показывались в сомнительном обществе, и Элинор редко встречалась  с  ними.
Каждый день она обедает с мисс  Паркинс,  и  та  очень  о  ней  заботится,
покупает ей платья, берет с собой кататься в парк, а изредка  и  в  театр,
когда  ставят  что-нибудь  действительно  достойное  внимания  -   скажем,
выступает Минни Маддерн Фиск или Рай Бэйтс Поуст в какой-нибудь интересной
пьесе. Мисс Паркинс, дочь богатого содержателя бара, в юности была жестоко
обманута одним молодым адвокатом, которому она  поручила  помещение  части
своего капитала и в которого вскоре влюбилась. Он сбежал с другой девушкой
и изрядной суммой наличными. Определить в точности, сколько он ей оставил,
Элинор так в не удалось, но по тому, как мисс Паркинс всегда  брала  самые
лучшие места в театре, и обедала в самых дорогих ресторанах  и  отелях,  и
экипаж брала не меньше чем на  полдня,  куда  бы  она  ни  ездила,  Элинор
заключила, что осталось ей более чем достаточно.  Когда,  распрощавшись  с
мисс Паркинс, они поехали ужинать к Хэтчинсам, Эвелин сказала:
   - Ну право  же,  не  могу  понять,  что  ты  находишь  в  этой...  этой
сморщенной старой деве... А мне  так  не  терпелось  задать  тебе  миллион
вопросов и рассказать миллион новостей... Я от тебя этого не ожидала...
   - Я очень ценю ее, Эвелин.  Мне  казалось,  что  тебе  интересно  будет
познакомиться с моим близким другом.
   - Ну конечно, дорогая, но только как хочешь - я тебя не понимаю.
   - Что ж, тебе вовсе не обязательно встречаться с  ней,  хотя  по  всему
видно, что ты ей понравилась.
   Идя со станции подземки к Хэтчинсам, они разговорились  как  бывало,  в
прежнее время. Элинор рассказывала о неладах между  мистером  Спотманом  и
миссис Поттер и о том, как оба они стараются привлечь ее на свою  сторону,
и очень рассмешила  Эвелин,  а  Эвелин  призналась,  что,  возвращаясь  на
пароходе  "Крунланд",  она  по  уши  влюбилась  в  молодого  человека   из
Солт-Лэйк-Сити и как это приятно после всех  этих  иностранцев,  а  Элинор
дразнила ее, говоря, что он, должно быть,  мормон,  а  Эвелин  смеялась  и
говорила, что нет, он судья, но, впрочем, женат.
   - Вот видишь, - сказала Элинор. - Ну конечно, он мормон.
   Но Эвелин утверждала, что знает наверное и что, разведись он  с  женой,
она сию же минуту вышла бы за него замуж. На это Элинор возразила, что она
не признает развода, и если бы они в это время не подошли к  подъезду,  то
непременно бы поссорились.
   Этой зимой Элинор не часто встречалась с подругой. У Эвелин было  много
поклонников, она часто  выезжала,  и  Элинор  случалось  читать  о  ней  в
светской хронике воскресных приложений. Элинор много работала в эту зиму и
нередко так уставала, что даже не в силах была сопровождать мисс Паркинс в
театр. Ссора между миссис Поттер и мистером Спотманом наконец разразилась,
и администрация перевела миссис Поттер в другое отделение, и она  упала  в
старое испанское кресло и заплакала тут же  перед  заказчиками,  и  Элинор
пришлось вести ее в дамскую комнату, и добыть для нее ароматической  соли,
и  помочь  ей  собрать  крашенные  перекисью  волосы  в  пышную   прическу
"помпадур", и утешать ее, говоря,  что  в  новом  помещении  ей,  по  всей
вероятности, гораздо больше понравится. После этого в  течение  нескольких
месяцев мистер Спотман был весьма мил. Иногда он угощал Элинор  завтраком,
и они вместе смеялись, вспоминая, как трепыхалась высокая прическа  миссис
Поттер, когда она расплакалась при заказчиках. Он посылал Элинор с мелкими
поручениями в богатые дома,  и  заказчикам  нравились  ее  утонченность  и
приветливость, а служащие не  терпели  ее  и  прозвали  Любимицей.  Мистер
Спотман поговаривал о том, чтобы устроить ей процент с  заказов,  и  часто
толковал, что собирается дать ей прибавку  до  двадцати  пяти  долларов  в
неделю.
   Потом однажды Элинор вернулась домой к самому ужину, и старый конторщик
отеля сказал ей, что мисс Паркинс умерла  от  разрыва  сердца,  тут  же  в
столовой, за завтраком, не доев своего бифштекса и паштета, и что тело уже
перенесено в часовню похоронной фирмы "Эрвинг", и спросил Элинор, не знает
ли она родных покойной, которых следовало бы уведомить. Элинор  ничего  не
знала, кроме того, что дела покойной вел Биржевой банк, и еще она  слышала
о племянницах в Маунд-Сити, но имена  их  ей  были  неизвестны.  Конторщик
очень  тревожился,  кто  заплатит  за  перенос  тела,  за  доктора  и   по
неоплаченному счету за последнюю неделю, и заявил, что все  вещи  покойной
будут опечатаны и выданы только признанному законом наследнику.  Казалось,
он  считал,  что  мисс  Паркинс  умерла  со  специальной  целью   досадить
администрации отеля.
   Элинор поднялась к себе в комнату, заперла дверь, бросилась на  постель
и поплакала немножко, потому что очень любила мисс Паркинс.
   Потом ей пришла в голову мысль, от которой у  нее  забилось  сердце.  А
вдруг мисс Паркинс завещала ей свое  состояние.  Разве  этого  не  бывает?
Молодые  люди,  подставляющие  стул  в  церкви,  выездные  лакеи,  вовремя
подхватывающие сумочку: именно таким людям завещают свои состояния  старые
девы, а уж, кажется, она-то была внимательна и мила с покойной и  всячески
старалась скрасить последние дни старой леди.
   И ей уже мерещился заголовок крупными буквами:
   СЛУЖАЩАЯ "МАРШАЛЛ ФИЛД" - НАСЛЕДНИЦА МИЛЛИОНОВ.
   Всю ночь она не могла сомкнуть глаз,  а  наутро  пошла  к  управляющему
отелем  и  предложила  свою  помощь.  Она  позвонила  мистеру  Спотману  и
отпросилась у него на весь день, сказав, что  страшно  потрясена  кончиной
мисс Паркинс. Потом позвонила в банк и говорила с неким  мистером  Смитом,
который вел дела мисс Паркинс. Тот уверил ее, что банк сделает все от него
зависящее, чтобы оградить права прямых наследников  и  лиц,  упомянутых  в
завещании, которое, по его словам, хранилось в сейфе мисс Паркинс, и  что,
по его мнению, соблюдены все формальности.
   Элинор нечего было делать, и она зашла позавтракать к Эвелин,  а  потом
они вместе отправились в театр. Конечно, нехорошо идти в театр,  когда  ее
лучший друг еще не похоронен и лежит в часовне,  но  она  чувствовала  что
нервы у нее так натянуты и она так взволнована,  что  ей  надо  чем-нибудь
занять себя, чтобы не думать об этом  ужасном  ударе.  Эвелин  была  очень
нежна, и они почувствовали себя такими  же  близкими,  как  и  до  отъезда
Хэтчинсов. Элинор ничего не сказала о своих надеждах.
   На похоронах, кроме Элинор,  присутствовали  горничная  отеля,  пожилая
ирландка, которая всхлипывала и  непрестанно  крестилась,  мистер  Смит  и
мистер Салливен, поверенный родственников из Маунд-Сити.  Элинор  была  во
всем черном, и представитель похоронного бюро подошел к ней и сказал:
   -  Простите  меня,  мисс,  но  я   не   могу   удержаться,   чтобы   не
засвидетельствовать вам, как вы хороши, ну словно бермудская лилия.
   Все сошло лучше, чем она ожидала,  и,  выходя  из  крематория,  Элинор,
мистер Смит и мистер Салливен, представитель адвокатской фирмы, защищавшей
интересы родственников покойной, чувствовали себя превосходно.
   Был яркий октябрьский день, и все решили, что нет месяца в  году  лучше
октября и что священник прекрасно прочел заупокойную службу.  Мистер  Смит
предложил Элинор позавтракать  вместе  с  ними,  потому  что  ведь  и  она
упомянута в завещании, и сердце Элинор, казалось, перестало биться, и  она
потупила глаза и сказала, что она ничего не имеет против.
   Они уселись в такси. Мистер Салливен  заметил,  что  приятно  уехать  с
кладбища прочь от этих мрачных мыслей. Завтракали они у Де-Йонга, и Элинор
смешила их,  рассказывая  о  беспокойстве  администрации  отеля  и  о  том
переполохе, который она там застала, но, когда ей передали меню,  заявила,
что не может проглотить ни кусочка. Однако, увидев  поданную  белугу,  она
сказала, что возьмет немножко  попробовать.  А  потом  оказалось,  что  от
свежего октябрьского ветра и долгой поездки в такси они все проголодались,
и Элинор с удовольствием позавтракала и после белуги отведала  еще  салату
"уолдорф", а потом и персиков "мельба".
   Мужчины попросили у нее разрешения  закурить  сигары,  а  мистер  Смит,
тоном завзятого повесы, предложил ей выкурить папироску, и она  покраснела
и заявила, что  не  курит,  и  мистер  Салливен  сказал,  что  не  мог  бы
относиться с уважением к женщине, которая курит, а мистер  Смит  возразил,
что в Чикаго многие девушки из  лучшего  общества  курят  и  что,  по  его
мнению, ничего в этом нет  дурного,  если,  конечно,  не  дымить,  подобно
фабричной трубе. После завтрака они прошлись  пешком  до  конторы  мистера
Салливена, и поднялись наверх в  лифте,  и  там  расположились  в  больших
кожаных креслах, и мистер Салливен и  мистер  Смит  сделали  торжественные
лица, и мистер Смит, откашлявшись, начал читать завещание. Элинор  сначала
ничего не поняла, и мистеру Смиту  пришлось  объяснить  ей,  что  основная
часть капитала в три миллиона долларов оставлена убежищу для падших  девиц
имени Флоренс Критенден,  что  каждая  из  трех  племянниц  из  Маунд-Сити
получает  по  тысяче  долларов,  а  что  ей,  Элинор  Стоддард,   завещана
прелестная  бриллиантовая  брошка  в  виде  паровоза,  и,  если  вы,  мисс
Стоддард, зайдете завтра в любое время в Биржевой банк, -  добавил  мистер
Смит, - я рад буду вручить ее вам.
   Элинор разразилась рыданиями.
   Они оба были очень милы и тронуты тем, что мисс Стоддард так растрогана
вниманием своего покойного друга.
   Когда она уходила из конторы, пообещав прийти за брошкой завтра, мистер
Салливен говорил дружелюбным тоном:
   - Вы, конечно, понимаете, мистер Смит, что я  приложу  все  старания  к
тому, чтобы изменить завещание в пользу Паркинс из Маунд-Сити.
   А мистер Смит не менее дружелюбно отвечал ему:
   - Ну конечно, мистер Салливен, только не думаю, чтобы вам это  удалось.
Это документ бронированный,  весь  на  медных  заклепках,  мне  вы  можете
поверить, я сам его составлял.
   На следующий день в восемь часов Элинор  уже  была  на  своем  месте  у
"Маршалл Филд", и там она проработала  еще  несколько  лет.  Она  получила
прибавку и комиссионные, и они с мистером Спотманом очень подружились,  но
он  никогда  не  пытался  ухаживать,  и  отношения  их  оставались   чисто
официальными;  это  было  большим  облегчением  для  Элинор,  она  столько
наслушалась  историй  о  контролерах  и   заведующих   отделами,   которые
навязывают  свое  внимание  молодым  продавщицам,  и  мистера  Эльвуда  из
мебельного отдела уволили как  раз  за  это,  когда  обнаружилось,  что  у
маленькой Лиззи Дьюкс скоро будет ребенок, хотя все считали, что виноват в
этом,  может  быть,  не  один  мистер  Эльвуд,  потому  что  Лиззи  Дьюкс,
по-видимому, не была из недотрог; как бы то ни было, Элинор казалось,  что
ей  до  самой  смерти  придется  отделывать  чужие  гостиные  и  столовые,
подбирать портьеры  и  образцы  обивок  и  обоев,  успокаивая  возмущенных
заказчиц, которым вместо мозаичного тикового  столика  послали  фарфоровую
собаку в восточном стиле, или утешая  тех,  которым  не  нравился  рисунок
кретона, даже после того, как они сами его выбрали.
   Однажды вечером, вернувшись с работы, она застала у себя Эвелин. Эвелин
не плакала, но была смертельно бледна. Она сказала, что уже два дня ничего
не ела и не пойдет ли с ней Элинор выпить  чаю  в  "Шерман-хаус"  или  еще
куда-нибудь.
   Они зашли в "Одиториум" и, заняв  столик,  заказали  чаю  и  гренков  с
корицей, и тут Эвелин объявила, что отказала  жениху  Дэрну  Мак-Артуру  и
решила не кончать с собой, а взяться за дело.
   - Теперь я уж больше никогда никого не полюблю, ни за что, но мне  надо
чем-нибудь заняться, а ты напрасно тратишь время в своем душном  магазине,
там тебе никогда не удастся проявить себя,  ты  попусту  тратишь  время  и
силы.
   Элинор возразила, что магазин ей ненавистен, но что же ей делать?
   - Почему нам не сделать того, о чем мы говорим уже  столько  лет?..  О,
меня так бесит, что ни у кого не хватает духу на что-нибудь  интересное  и
забавное...  А  я  уверена,  что  если  мы  сейчас   откроем   ателье   по
художественной отделке квартир,  то  заказов  будет  уйма.  Салли  Эмерсон
поручит нам отделать свой новый дом, а за нею и другие,  чтобы  только  не
отставать от людей... Не думаю, чтобы кто-нибудь по доброй воле стал  жить
в этих ужасных душных коробках, просто никто не умеет устроиться лучше.
   Элинор поднесла к губам чашку и отпила несколько маленьких глотков. Она
разглядывала свою маленькую белую холеную кисть  с  тщательно  отделанными
острыми ногтями. Потом сказала:
   - Но откуда те ваять капитал? Надо хоть небольшой капитал для начала.
   - Я надеюсь, пала нам поможет, а потом, может быть,  и  Салли  Эмерсон,
она  молодчина,  а  потом  первый  же  заказ  нас  сразу  выдвинет...   Ну
соглашайся, Элинор, это будет так забавно.
   - "Хэтчинс и Стоддард - внутреннее убранство", - ставя чашку на столик,
сказала Элинор, - или, может быть, "Мисс Хэтчинс и Мисс Стоддард", ну  что
ж, дорогая, это великолепная идея.
   - А ты не думаешь, что лучше просто "Элинор Стоддард и Эвелин Хэтчинс"?
   - Ну, о фирме мы можем поговорить, когда снимем  ателье  и  надо  будет
давать адрес в телефонную книгу. Но только, Эвелин, дорогая моя, не  лучше
ли нам поступить вот как...  если  ты  уверена,  что  получишь  от  миссис
Эмерсон заказ на отделку ее нового дома, то начнем сейчас  же,  если  нет,
то, прежде чем начинать, давай подождем настоящего заказа.
   - Прекрасно. Но я уверена, что она поручит это нам. Я сейчас же  побегу
к ней.
   Эвелин разрумянилась. Она  вскочила  на  ноги,  нагнулась  к  Элинор  и
поцеловала ее.
   - О, Элинор, ты такая душка.
   - Подожди минутку, мы не заплатили за чай, - сказала Элинор.
   Весь  следующий  месяц  ей  были  непереносимы  и  магазин,  и   жалобы
заказчиков, и утренняя спешка из "Айвенго" на службу, и вежливая  маска  в
обращении с мистером Спотманом, и придумывание шуточек,  чтобы  рассмешить
его. Комната в "Айвенго" показалась ей тесной и угрюмой, в окно  доносился
запах кухни и запах смазки старого лифта. Иногда она  звонила  на  службу,
что больна, но сидеть у себя в комнате оказывалось выше сил, и она бродила
по городу, заходя то в магазины, то в  кино,  а  потом  вдруг  чувствовала
смертельную усталость, и возвращаться домой надо было в такси, чего она не
могла себе позволить.  Она  стала  иногда  заходить  по  старой  памяти  в
Институт изящных искусств, но она знала там наперечет  все  картины  и  не
могла больше смотреть на них. Но вот наконец Эвелин убедила  миссис  Филип
Пэйн Эмерсон, что ее новый  дом  не  может  обойтись  без  модной  отделки
столовой, и они составили смету гораздо более скромную, чем  декораторы  с
именем, и Элинор имела удовольствие  наблюдать  озадаченное  лицо  мистера
Спотмана, когда она объявила, что не останется даже с прибавкой до  сорока
долларов в неделю, и сказала, что ей с подругой  поручена  отделка  нового
дома Пэйн Эмерсон в Лейк-Форест.
   - Ну, моя дорогая, - сказал мистер Спотман,  щелкнув  своей  квадратной
седой челюстью обрюзгшего мопса, - если вам угодно  губить  карьеру,  едва
начав ее, что ж, я вас не удерживаю. Можете считать  себя  свободной  хоть
сегодня же. Но само собой, вы лишаетесь рождественских наградных.
   Сердце Элинор забилось. Она смотрела на тускло освещенную  контору,  на
желтый карточный каталог, на регистраторы с торчащими  из  писем  клочками
образцов. В передней комнате стенографистка Элла Боуен бросила  писать  на
машинке - должно быть, слушает. Она  вдохнула  безжизненный  воздух,  весь
пропитанный  запахом  ситца,  и  мебельного  лака,  и  утюжного  пара,   и
человеческого дыхания, и наконец сказала:
   - Пусть так, мистер Спотман, я ухожу.
   Она истратила целый день на получение жалованья и страховых взносов, на
долгое препирательство с кассиром по поводу  окончательного  расчета,  так
что из конторы она вышла уже к вечеру  и,  пробираясь  сквозь  метель,  из
ближайшей аптеки вызвала Эвелин.
   Эвелин уже сняла два этажа старого  дома,  в  викторианском  стиле,  на
Чикаго-авеню, и всю зиму они устраивали  контору  и  выставку  образцов  в
нижнем этаже  и  жилое  помещение  наверху  и  отделывали  столовую  Салли
Эмерсон. Они наняли прислугу, негритянку Амелию,  которая  хотя  и  любила
выпить, но зато хорошо готовила, и у них бывали очень милые обеды с вином,
и   они   курили   папиросы   и   пили   коктейль,   и   нашли   недорогую
портниху-француженку, которая сшила им бальные платья для выездов с  Салли
Эмерсон и ее свитой,  и  разъезжали  в  такси,  и  познакомились  с  уймой
интересного народа. К весне, получив наконец от Эмерсонов чек  на  пятьсот
долларов, они были в долгу на  тысячу,  но  зато  жили  по  своему  вкусу.
Столовую все нашли немного смелой, но  кое-кому  она  понравилась,  и  они
получили еще несколько заказов. Они завязали много знакомств, снова  стали
дружить с артистами и рецензентами  "Дейли  ньюс"  и  "Америкэн",  которые
возили их по ресторанам, где было накурено и  где  без  конца  говорили  о
современной французской живописи, о Миддл-Уэсте и о  том,  как  бы  хорошо
было перебраться в Нью-Йорк. Они побывали на выставке  старинного  оружия,
повесили у себя в конторе репродукцию с "Золотой птицы" Бранкуси (*105), а
по столам, среди регистраторов с письмами заказчиков и неоплаченных счетов
из магазинов, появились номера "Литл ревью" и "Поуэтри" (*106).
   Элинор много выезжала с Томом Кэстисом, пожилым краснолицым поклонником
музыки, хористок и спиртных напитков, членом  всех  клубов  и  многолетним
обожателем Мэри Гарден. У него  была  ложа  в  опере,  собственная  машина
"стивенс  дьюри"  и  бездна  свободного  времени,  которое  он  тратил  на
посещение портных, врачей-специалистов и на то, чтобы  в  одном  из  своих
бесчисленных клубов при случае забаллотировать еврея или иностранца. Фирма
"Армор" купила консервный трест его  отца,  когда  он  сам  еще  занимался
атлетикой в колледже, и с тех пор он палец о палец не ударил. Он  говорил,
что устал от светской жизни, и  патронирование  ателье  обеих  подруг  его
развлекало. Он поддерживал связь с Уолл-стритом и нередко  покупал  Элинор
акцию-другую из тех биржевых ценностей, на которые  сам  играл.  Если  они
поднимались, разница шла ей, если падали - убыток он покрывал сам. Он  был
женат, и жена его безвыездно жила в каком-то частном санатории,  и  они  с
Элинор решили, что будут просто друзьями. Иногда, возвращаясь по вечерам в
такси, он бывал уж слишком нежен, но Элинор бранила его,  и  на  следующий
день он имел вид кающегося грешника и присылал ей  большие  корзины  белых
цветов.
   У Эвелин было несколько поклонников из писателей, иллюстраторов и  тому
подобной публики, но народ был все  безденежный,  и  когда  они  приходили
обедать, то поедали и выпивали все в доме. В их числе был Фредди Сарджент,
актер и постановщик, временно застрявший в Чикаго. Он дружил  с  Шубертами
(*107), и заветной  мечтой  его  было  поставить  пантомиму,  нечто  вроде
"Сумурун" у  Рейнхардта,  но  только  на  материале  древних  сказаний  об
индейцах майя. Он привез с собой много снимков с развалин майя, и Элинор с
Эвелин принялись рисовать  по  ним  костюмы  и  декорации.  Они  надеялись
убедить Тома Кэстиса или Эмерсонов дать денег на  постановку  пантомимы  в
Чикаго.
   Главная задержка была за композитором. Молодой  пианист,  которого  Том
Кэстис посылал учиться в Париж, начал писать к ней музыку и как-то вечером
пришел сыграть написанное. Слушать  его  собралось  много  народа.  Пришла
Салли Эмерсон, и с нею вся ее блестящая свита, но Том Кэстис выпил слишком
много коктейлей и не слышал ни одной ноты, и  кухарка  Амелия  напилась  и
спьяну испортила  обед,  и  Эвелин  заявила  молодому  пианисту,  что  это
киномузыка, и он ушел разобиженный. Когда все разошлись, Фредди  Сарджент,
Эвелин и Элинор бродили по перевернутой вверх дном квартире и  чувствовали
себя прескверно. Фредди  Сарджент  ерошил  свои  черные,  слегка  тронутые
сединой волосы и говорил, что покончит с собой, а Элинор и  Эвелин  не  на
шутку ссорились.
   - Но ведь это же на самом деле звучало как киномузыка, да и что в  этом
обидного? - повторяла  Эвелин.  Потом  Фредди  Сарджент  схватил  шляпу  и
выбежал вон, восклицая:
   - Это не жизнь, это ад кромешный, и все из-за вас, женщин.
   И Эвелин забилась в истерике, и Элинор пришлось посылать за доктором.
   На другой день они наскребли пятьдесят долларов, чтобы отправить Фредди
обратно в Нью-Йорк, а  Эвелин  вернулась  к  своим  на  бульвар  Дрексель,
предоставив Элинор самостоятельно вести дело.
   Весной следующего года, как раз когда Элинор и Эвелин  удалось  продать
за пятьсот долларов несколько канделябров, случайно купленных за  двадцать
пять долларов у  старьевщика  в  Уэст-Сайде,  и  они  выписывали  чеки  по
наиболее срочным платежам, пришла телеграмма:

   ПОДПИСАЛ  КОНТРАКТ  ШУБЕРТОМ  ПОСТАНОВКА  ТЭСС  ИЗ  РОДА   Д'ЭРБЕРВИЛЕЙ
СОГЛАСИТЕСЬ ЛИ СДЕЛАТЬ ДЕКОРАЦИИ КОСТЮМЫ ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ В НЕДЕЛЮ  КАЖДОЙ
НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ НЬЮ-ЙОРК НЕМЕДЛЕННО  ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ  ОТЕЛЬ  АРТИСТОВ
СЕНТРАЛ-ПАРК ФРЕДДИ.

   - Элинор, надо соглашаться,  -  сказала  Эвелин,  доставая  из  сумочки
папиросу, и принялась ходить по комнате, с ожесточением пуская клубы дыма.
   - Придется спешить, давай поедем сегодня же с  экспрессом.  Сейчас  уже
двенадцать, - с дрожью в голосе сказала Элинор.
   Не отвечая, Эвелин подошла к телефону  и  вызвала  кассу  пульмановских
вагонов.
   Вечером того  же  дня  они  сидели  в  своем  купе,  глядя  в  окно  на
сталелитейные  заводы  Индиан-Харбор,  на   огромные   цементные   заводы,
изрыгающие облака желтоватого дыма, на огнедышащие домны Гэри,  исчезавшие
в клочьях дыма и зимних сумерках. И обе молчали, не находя слов.





   Жена методистского пастора была высокая тонкая женщина и  она  пела  за
пианино песенки тонким надтреснутым голосом. Она  слышала  что  ты  любишь
книги и выращиваешь цветы и овощи ее это  очень  интересовало  потому  что
когда-то она принадлежала к епископальной церкви и любила все  красивое  и
рассказы ее печатались в журналах. Она была моложе своего мужа молчаливого
черноволосого со ртом точно мышеловка и табачным соком на подбородке и она
любила белые платья и тонкие духи и  звеневшим  как  колокольчик  голоском
говорила о вещах прекрасных как лилии.  Луна  была  яркая  словно  готовый
лопнуть мыльный пузырь там за большой сосной когда мы  возвращались  вдоль
по берегу и надо бы обнять ее и поцеловать но не хотелось  да  и  духу  не
хватило бы и мы медленно брели по песку и сосновой хвое под большой  луной
раздувшейся и готовой лопнуть как огромная  капля  ртути  и  она  печально
говорила о надеждах своей юности и ты думал что все это очень грустно
   Я любил книги "Упадок и  падение  Римской  империи"  Гиббона  и  романы
капитана Марриэта и хотелось уехать отсюда прочь за море  в  чужие  города
Каркассонн Марракеш Исфахан (*108)  и  чтобы  все  было  красиво  и  чтобы
хватило духу обнять и поцеловать дочь старой Эммы Марту о ней еще говорили
что она наполовину индианка и маленькую рыжеволосую Мэри которую я  научил
плавать только бы хватило духу в недвижные ночи в полную луну но ради бога
только не лилии









   КАНОНЕРКА ОСТАНОВИЛА АВСТРАЛИЙСКОЕ СУДНО

   полковник говорит что демократы губят нацию  Я  уйду  со  своего  поста
когда умру зловеще усмехнулся Уэрта и половина  Мексики  умрет  вместе  со
мной пламени не было видно но облако черных от пепла  паров  колыхалось  в
небе над кратером огромным вышиною в милю  веером  и  вулканический  пепел
оседал за тринадцать миль на плато Макомбер

   У пристани тесной
   На старой, чудесной
   Реке Алабаме
   Встречались мы с вами
   И Дадди и Мэмми
   И Эфрем и Сзмми

   Лунные феи танцуют на лугах Равинии

   ВИЛЬСОН НАКОНЕЦ ПРИСЛУШИВАЕТСЯ К СОВЕТАМ ДЕЛЬЦОВ

   признает что кинул бомбу полисмен-женщина  покупает  спирт  после  часу
потери на зерне убит как налетчик

   И все собирались мы тут
   Над самой водою
   Под яркой луною
   Играют на банджо, поют
   О чем эти песни
   Что сказок чудесней
   Кого эти песни зовут

   узнав каракули Джеймса президент взял хлопушку и выдернул запал На стол
высыпалась груда золоченых лепешек; потом взглянув  на  записку  верховный
администратор прочел: "Не кушайте их слишком много. Мама говорит  что  вас
будет тошнить".
   Меня  нисколько  не  удивило  бы  сказал  полицейский  инспектор   Макс
Шнитбергер  если  бы  дальнейшее  расследование  установило  что   динамит
взорвавшийся сегодня предназначался для Джона Д.Рокфеллера

   ВЕРХОМ НА МОРСКОМ ВОЛКЕ В МЕКСИКАНСКИХ ВОДАХ

   Смотри как танцуют
   Как пляшут, ликуют
   ведь судно "Роберт И.Ли"
   Хлопка захватит кули

   Новое увлечение Айседоры Дункан
   Сегодня  в  годовщину  рождения  Гарибальди  в   Розебэнк-Стэйтн-Айленд
хулиганы  из  шайки  ИРМ  напали  на  демонстрацию;  нанесли   оскорбление
итальянскому  флагу,  избили  кулаками  и  палками   членов   Итальянского
стрелкового общества и втоптали бы в грязь американский флаг если бы

   ВОДОЛАЗЫ-ИНДЕЙЦЫ ИЩУТ ТЕЛО УТОНУВШЕГО МАЛЬЧИКА

   некоторые из свидетелей утверждают что видели в толпе женщину. Она была
ранена кирпичом. Какой-то мужчина в  сером  стрелял  прячась  за  нее.  На
верхней палубе и в укромных уголках парохода раздолье для волокит где  они
позволяют себе  неслыханные  вольности  с  опьяневшими  девушками  матерям
которых не следовало бы позволять своим  дочкам  ездить  на  пароходе  без
провожатых
   Избрание Вильсона  в  руках  Мидуэста  полиция  стреляет  на  улицах  в
забастовщиков

   ПРИЧИНЫ ВОЛНЕНИЙ СРЕДИ РАБОЧИХ

   "Я Швейцарский адмирал и направляюсь в Америку"  -  и  полисмен  вызвал
такси

   И шаркают ноги
   По пыльной дороге
   Под банджо, и пенье, и крик
   Часы промелькнут, словно миг
   Эх, весело, братцы,
   Нам с вами смеяться
   И весело ждать, как вдали
   Покажется
   "Роберт
   И.
   Ли".





   Когда Майнор Ч.Кейт (*109) умер все газеты поместили  портрет  человека
почтенной наружности  с  ястребиным  носом  и  тревожным  взглядом  острых
блестящих глаз.
   Майнор Ч.Кейт был сын богача, родился в семье, где любили запах  денег,
в этой семье чуяли запах денег хоть с другого конца света.
   Его дядя был Генри Мэйгз, дон Энрике Западного побережья. Его отец  вел
крупное лесное дело и спекулировал недвижимостью в Бруклине;
   юный Кейт был яблоком с той же яблони.

   (В 49-м золотая лихорадка увлекла донна Энрике в Сан-Франциско.  Он  не
пошел ставить заявки по холмам, он не умирал от жажды, просеивая  щелочную
пыль в Долине Смерти. Он продавал снаряжение другим искателям счастья.  Он
обосновался в Сан-Франциско, ввязался в политику и крупную биржевую игру и
так увяз, что ему пришлось спешно спасаться на корабле.
   Корабль завез его в Чили. Он чуял запах денег в Чили.
   Он был capitalista yanqui. Он построил железную дорогу от  Сантьяго  до
Вальпараисо. На островах Чинча были залежи гуано. Мэйгз чуял запах денег в
гуано. Он вырыл себе  состояние,  копая  гуано,  стал  силой  на  Западном
побережье, жонглировал цифрами,  железными  дорогами,  армиями,  интригами
местных кациков и политиканов; все это были только фишки гигантской игры в
покер. И, набрав полную игру, цепкая рука загребала доллары.
   Он финансировал невероятный проект железной дороги через Анды.)
   Когда Томасо  Гуардиа  стал  диктатором  Коста-Рики,  он  написал  дону
Энрике, прося построить ему железную дорогу.
   Мэйгз был занят в Андах; подряд в 75.000  долларов  не  заслуживал  его
внимания, и он выписал племянника Майнора Кейта.
   В этой семье не теряли времени даром:
   шестнадцати лет Майнор Кейт жил на свой заработок, продавая  воротнички
и галстуки в галантерейной лавке.
   Потом он был надсмотрщиком на лесозаготовках и вел свое лесное дело.
   Когда его отец купил остров  Падре  близ  Корпус-Кристи  в  Техасе,  он
послал туда Майнора, чтоб оправдать покупку.
   Майнор Кейт стал разводить на  острове  рогатый  скот  и  завел  рыбные
промыслы,
   но деньги, вложенные в рыбу и скот, оборачивались недостаточно быстро,
   тогда он накупил  свиней,  и  стал  бить  быков  и  варить  их  мясо  и
скармливать свиньям, и стал бить рыбу и скармливать свиньям,
   но деньги, вложенные в свиней, оборачивались недостаточно быстро -
   и он с радостью уехал в Лимон.

   Лимон самое гиблое место Карибского моря, даже  индейцы  мерли  там  от
малярии, желтой лихорадки и кровавого поноса.
   Кейт отправился в Новый Орлеан  на  пароходе  "Джон  Д.Мэйгз"  набирать
рабочих на постройку дороги. Он предлагал им  доллар  в  день  на  готовых
харчах и набрал семьсот  человек.  Некоторые  из  них  уже  бывали  там  с
Уильямом Уокером (*110) в прежние,  флибустьерские  дни.  Из  этой  партии
выжило человек двадцать пять.
   Прочие оставили свои проспиртованные трупы догнивать по болотам.
   В следующий раз он привез полторы тысячи; все они умерли, доказав,  что
только ямайские негры выживают в Лимоне.

   Майнор Кейт не умер.

   В 1882-м построено было двадцать миль пути,  а  у  Кейта  было  миллион
долларов долгу:
   дороге нечего было перевозить.
   Чтобы дороге было что перевозить, Кейт заставил сажать бананы, а  чтобы
сбывать бананы, ему пришлось стать судовладельцем;
   так началась карибская фруктовая торговля.
   Тем  временем  рабочие  мерли  от  виски,  малярии,  желтой  лихорадки,
кровавого поноса.
   Умерло три брата Майнора Кейта.

   Майнор Кейт не умер.

   Он  строил  железные  дороги,  открывал  лавки  по  всему  побережью  в
Блуфилдсе, Беливе, Лимоне, покупал и продавал каучук, ваниль,  черепаховую
кость, сарсапариллу, все, что можно было дешево купить, он  покупал,  все,
что можно было дорого продать, он продавал.
   В  1898  на  паях  с  "Бостонской  фруктовой  компанией"  он  образовал
"Объединенную фруктовую компанию", которая с тех пор стала одним из  самых
мощных промышленных предприятий мира.
   В 1912 он учредил Международное общество по эксплуатации железных дорог
Центральной Америки.
   Все это было создано на выручку от бананов;
   в Европе и Соединенных Штатах начали есть бананы,
   и по всей Центральной Америке вырубали джунгли, чтобы сажать бананы,
   и строили железные дороги, чтобы вывозить бананы,
   и с каждым годом все больше пароходов Великого белого флота
   отплывало на Север с грузом бананов -
   такова история американской империи в Карибском море,
   если не считать Панамского канала  и  будущего  канала  в  Никарагуа  и
броненосцев и штыков морского десанта.

   Но отчего же так тревожен взгляд Майнора Ч.Кейта  -  пионера  фруктовой
торговли и строителя железных  дорог  -  на  всех  снимках,  помещенных  в
газетах после его смерти?





   Когда в Лоренсе трамвайные вожатые забастовали (*111) из солидарности с
теми как их там ну словом со вшивыми полячишками, с макаронниками, которые
не моют шеи и вместе со своими  жирными  сальными  женами  едят  чеснок  и
разводят проклятые иностранцы ораву визжащих ребятишек тогда обратились  к
добровольцам к порядочной опрятной молодежи
   с призывом заменить вожатых и показать чужеземным агитаторам  что  есть
еще кому в нашей стране нести бремя белого человека...
   Так вот этот парень жил в Мэтьюзе  и  всегда  мечтал  стать  трамвайным
вожатым... говорят что мистер Грувер был трамвайным  вожатым  в  Олбани  и
сильно пил и его встречали на улице с девками...
   Так вот этот парень жил в Мэтьюзе и он отправился  в  Лоренс  вместе  с
товарищем и оба записались в Лоренсе и толпа ревела Стачколомы скебы но  в
толпе были одни итальяшки, всякая сволочь землекопы  сезонники.  А  парень
этот с товарищем были закадычные друзья и он взобрался на площадку и  стал
вертеть сияющую медную ручку и давать звонки. Это было в трамвайном парке.
Его товарищ возился с чем-то у буферов  а  парень  вертел  сияющую  медную
ручку и вагон тронулся и он наехал на своего товарища так и расплющило ему
голову буферами, так и убило его насмерть тут  же  в  трамвайном  парке  и
теперь парню придется держать ответ перед родственниками своего товарища.





   В Питтсбурге Уорд Мурхауз устроился  репортером  в  "Таймс  диспэтч"  и
шесть месяцев писал о  свадебных  церемониях,  о  собраниях  местной  ложи
Оленей, о таинственных убийствах и самоубийствах среди литовцев, албанцев,
хорватов, поляков, о трудностях натурализации для  рестораторов-греков,  о
банкетах Союза сыновей Италии. Он  жил  в  нижнем  конце  Хайленд-авеню  в
большом красном деревянном доме. Хозяйка  миссис  Кук,  сварливая  старуха
родом из Белфаста, принуждена была пускать жильцов после  того,  как  мужа
ее, мастера на заводе в Хемпстеде, насмерть придавило сорвавшейся с  крана
чугунной болванкой. Она готовила Уорду завтрак, а по воскресеньям и  обед,
а пока он в одиночестве съедал их в душной, заставленной мебелью столовой,
она стояла возле него,  рассказывая  о  своей  молодости,  проведенной  на
севере Ирландии, о коварстве папистов  и  добродетелях  покойного  мистера
Кука. Это было трудное время для  Уорда.  В  Питтсбурге  у  него  не  было
друзей, и всю студеную, пасмурную и слякотную зиму он мучился насморками и
ангиной. Он ненавидел газетную редакцию, и нависшее хмурое небо, и  крутую
деревянную лестницу, по которой ему то и дело приходилось бегать  вверх  и
вниз, и запах нищеты и капусты и стирки и ребят в ветхих лачугах, где  ему
приходилось отыскивать то миссис Пиретти, у которой мужа  убили  в  пьяной
свалке в кабаке на  Локэст-стрит,  то  Сэма  Бурковича,  вновь  избранного
председателем Украинского певческого кружка,  то  женщину  с  разъеденными
стиркой руками, у которой ребенка зарезал какой-то дегенерат.  Он  никогда
не возвращался домой раньше трех-четырех часов утра, и, позавтракав  часов
в двенадцать, он уже ни за что не мог взяться: надо было идти  в  редакцию
за новыми поручениями. Приехав в  Питтсбург,  он  зашел  повидать  мистера
Мак-Гилла, которого он встречал с Джэрвисом Оппенгеймером в Париже. Мистер
Мак-Гилл вспомнил его и взял адрес, сказав, чтобы  Уорд  наведывался,  так
как он надеется устроить его в  новое  информационное  бюро,  организуемое
Торговой палатой, но недели проходили за неделями, а  мистер  Мак-Гилл  не
давал о себе знать. В середине зимы пришла сухая записка от Аннабел Мари о
каких-то  формальностях  развода:  она  выставляла  основанием   отказ   в
материальной поддержке, долгую  отлучку  и  жестокое  обращение.  От  него
требовалось,  только  чтобы  он  отказался  явиться  на  разбор   дела   в
Филадельфию. Надушенный голубой листок  почтовой  бумаги  пробудил  в  нем
смутное желание женщины. Но  надо  было  блюсти  себя  и  думать  о  своей
карьере.
   Хуже всего бывало по праздникам. Часто он до самого  вечера  валялся  в
кровати, слишком подавленный,  чтобы  выйти  в  черную  слякоть  улиц.  Он
выписывал пособия для заочных курсов журналистики и рекламного дела и даже
курс разведения плодовых деревьев - ему пришло  в  голову  бросить  все  и
отправиться на Запад и работать там на каком-нибудь ранчо, - но у него  не
хватало желания заниматься, и  брошюры  грудами  скапливались  у  него  на
столе. Просвета не было. Он снова и снова  перебирал  в  памяти  все  свои
поступки с того самого  дня,  когда  он  в  Уилмингтоне  сел  на  поезд  в
Ошен-Сити. В чем-нибудь ведь должна быть ошибка, но вот вопрос - в чем. Он
пробовал раскладывать пасьянс, но и на этом  не  мог  сосредоточиться.  Он
забывал о  картах  и  безучастно  сидел  за  столом,  покрытым  коричневой
бархатной скатертью, и смотрел поверх пыльных искусственных папоротников в
цветочном горшке, обернутом гофрированной бумагой и  перевязанном  пыльной
розовой лентой от конфетной коробки, вниз на широкую улицу, где трамваи  с
непрерывным скрежетом заворачивали за угол и дуговые фонари,  вспыхивая  в
вечернем сумраке, слабо поблескивали в закоптелом льду водосточных  канав.
Он часто вспоминал о прежних днях в  Уилмингтоне,  о  Мэри  О'Хиггинс,  об
уроках музыки, о том, как мальчишкой он целыми днями удил в  ветхом  ялике
на Делавэре; от этого ему становилось так грустно, что  он  выскакивал  из
дому, выпивал в киоске на углу стакан горячего шоколада  и  брел  в  город
куда-нибудь в дешевое кино или варьете. Он позволял  себе  выкуривать  три
дешевые сигары в день, по одной после каждой еды. Это давало хоть какое-то
удовлетворение, по крайней мере было чего ждать.
   Он  наведывался  еще  несколько  раз  в  контору  мистера  Мак-Гилла  в
Фрик-билдинг. Но каждый раз тот был в отлучке по делам. Он дожидался  его,
разговаривая с секретаршей, и наконец неохотно уходил, промолвив:  "Совсем
упустил из виду, что сегодня он собирался уехать" - или: "Он верно  забыл,
что  мы  с  ним  условились  встретиться",  чтобы  хоть  как-то   сгладить
неловкость. Ему так не хотелось уходить из ярко освещенной  приемной,  где
стояли массивные кресла ярко отполированного красного  дерева  с  львиными
мордами на ручках и такие же столы с львиными лапами  вместо  ножек,  куда
доносилось из-за перегородок  стрекотанье  пишущих  машинок  и  телефонные
звонки и то и дело забегали щегольски  одетые  клерки.  А  там,  в  "Таймс
диспэтч", грохот и  лязг  печатных  машин,  и  кислый  запах  типографских
чернил, и мокрые рулоны бумаги,  и  снуют  потные  мальчишки-рассыльные  с
зелеными козырьками на лбу. И ни одного приличного знакомства,  ни  одного
поручения, которое  не  было  бы  связано  с  рабочими,  иностранцами  или
преступниками, - это было невыносимо.
   Как-то весной он отправился в отель  "Шенли"  интервьюировать  заезжего
лектора. Ему это поручение улыбалось, так как он  надеялся  выклянчить  на
это у редактора городского  отдела  лишний  столбец.  Протискиваясь  через
вестибюль, переполненный по  случаю  очередного  собрания  масонской  ложи
штата, он наткнулся в толпе на мистера Мак-Гилла.
   - А, Мурхауз, - сказал тот небрежно, словно они с ним  виделись  каждый
день. - Вы очень кстати. Эти болваны конторщики  затеряли  ваш  адрес.  Вы
сейчас свободны?
   - Вполне, мистер Мак-Гилл, - сказал Уорд. - Правда, я  должен  повидать
тут одного человека, но он подождет.
   - Если условились, никогда не заставляйте себя ждать, -  сказал  мистер
Мак-Гилл.
   - Да, но это не деловая встреча. - Голубые глаза Уорда глядели прямо  в
лицо мистера Мак-Гилла, и он улыбался своей мальчишеской улыбкой. - Он  не
будет в претензии.
   Они прошли  в  холл  и  уселись  на  ковровый  диван.  Мистер  Мак-Гилл
рассказал,  что  он  только  что   назначен   временным   директором   для
реорганизации   Бессемеровской   "Компании   металлических    изделий    и
оборудования", работающей  на  ломе  и  отходах  сталелитейных  заводов  в
Хемпстеде.  Ему  нужен  энергичный  и  дельный  работник  для  руководства
рекламным отделом.
   - Я помню ту брошюру, которую вы мне  показывали  в  Париже,  и  думаю,
вас-то мне и надо.
   Уорд потупился.
   - Да, но это заставит меня бросить теперешнюю работу.
   - А какая у вас работа?
   - Журналистика.
   - О, плюньте на это, никакой будущности... Номинально  мы  назначим  на
эту должность другое лицо, по  причинам,  о  которых  говорить  сейчас  не
место... но фактически дело будет в ваших руках. На  какое  вознаграждение
вы рассчитываете?
   Уорд посмотрел мистеру Мак-Гиллу прямо в глаза, кровь застучала у  пего
в  ушах,  и  он  словно  издалека  услышал  собственный  голос,   небрежно
произнесший:
   - Что вы скажете о сотне в неделю?
   Мистер Мак-Гилл погладил усы и улыбнулся.
   - Ну, это мы обсудим позднее, - сказал он вставая. - А сейчас  еще  раз
советую вам оставить теперешнюю работу... я позвоню вашему редактору... он
поймет, почему мы берем вас к себе... чтобы не было претензий  в  связи  с
вашим неожиданным уходом...  Я  противник  всяких  претензий...  Завтра  в
десять приходите ко мне. Вы знаете - в контору Фрик-билдинг.
   - Мне кажется, мистер Мак-Гилл,  что  по  части  рекламы  у  меня  есть
кое-какие ценные идеи. Это область, в которой  я  больше  всего  хотел  бы
работать, - сказал Уорд. Мистер Мак-Гилл уже не смотрел на него. Он кивнул
головой и ушел. Уорд отправился интервьюировать своего лектора, еще  боясь
дать волю своему ликованию.
   На другой день он распрощался с работой в редакции. На новом  месте  он
согласился на семьдесят в неделю с обещанием прибавки, как только  расходы
на рекламу начнут окупаться,  снял  комнату  с  ванной  в  отеле  "Шенли",
получил  собственный  кабинет  в  Фрик-билдинг,  где  он  сидел  вместе  с
номинальным заведующим Оливером Тейлором. Этот молодой человек  приходился
племянником одному  из  директоров  и  знакомился  на  практике  со  всеми
отраслями предприятия. Он был первоклассным  теннисистом,  состоял  членом
всех клубов и с радостью  предоставил  всю  работу  Мурхаузу.  Узнав,  что
Мурхауз побывал за границей и что костюмы его сшиты в Англии,  он  записал
его  в  загородный  Сьюикли-клуб  и  возил  туда  выпить   после   службы.
Мало-помалу Мурхауз завязал знакомства, и его уже  приглашали  в  семейные
дома как возможного жениха. Он стал  брать  уроки  гольфа  у  инструктора,
причем играл в маленьком клубе в Аллегейни, где, как  он  думал,  не  было
возможности встретить знакомых. Натренировавшись как следует,  он  решился
испытать свои силы в Сьюикли.
   Однажды в воскресенье Оливер Тейлор пошел туда  вместе  с  ним  и  стал
называть ему видных служащих сталелитейных заводов,  угольных  рудников  и
нефтяных разработок, сопровождая каждое имя  такими  едкими  примечаниями,
что хотя Уорд и посмеивался в ответ, но в глубине души осуждал. Тейлора за
дурной тон. Был солнечный майский  день,  из  зарослей  по  берегам  Огайо
ветерок доносил благоухание акаций, и кругом звонко шлепали клюшки,  и  на
лужайке вокруг клубного павильона мелькали яркие  платья,  и  в  прогретом
воздухе, сохранявшем легкую  примесь  доменной  гари,  раздавались  взрывы
хохота и самодовольные баритоны дельцов. Ему трудно было  скрыть  от  тех,
кому его представляли, как хорошо он себя здесь чувствует.
   Все  остальное  время  он  отдавал  работе.  Его  стенографистка,  мисс
Роджерс, бесцветная старая дева, пятнадцать лет служившая по питтсбургским
конторам и до тонкостей знакомая с  производством  металлических  изделий,
доставляла ему специальную литературу, которую он так  старательно  изучал
по вечерам у себя в отеле, что на совещаниях  специалисты  поражались  его
осведомленности по части процессов и продуктов производства. У него голова
пухла от названий различных сверл, угольников, скобок, молотков, фрамужных
приборов, топоров, сечек, французских ключей. Иногда, идя  завтракать,  он
заходил в скобяную лавку и под предлогом покупки каких-нибудь шрифтов  или
гвоздей подолгу беседовал  с  приказчиком.  Он  прочел  Краудза  и  другие
руководства по психологии, пробовал вообразить  себя  торговцем  скобяными
товарами, служащим "Хаммахер Шлеммер и Кo" или  еще  какой-нибудь  крупной
фирмы и старался представить себе, какой вид рекламы мог бы произвести  на
него впечатление. Утром, за бритьем, пока натекала вода в ванну, между его
глазами  и  зеркалом  бесконечной  вереницей  проплывали  каминные  щипцы,
решетки, печные  заслонки,  насосы,  дверные  ручки,  дрели,  кронциркули,
тиски, мясорубки, и он ломал голову, как сделать их  привлекательными  для
розничного  торговца.  Он  бреется  бритвой  "Жиллет"  -  почему   бритвой
"Жиллет", а не другой фирмы? "Бессемер" - хорошая марка,  за  ней  чудятся
деньги  и  мощные  прокатные  станы  и  важные  директора,  выходящие   из
собственных лимузинов. Все дело в том,  чтобы  заинтересовать  покупателя,
заставить его почувствовать себя частицей чего-то мощного и несокрушимого,
думал он, выбирая галстук. "Бессемер", твердил  он  за  завтраком.  Почему
наши скрепы идут лучше скреп других фирм? - спрашивал он  себя,  садясь  в
трамвай. И пока, зажатый толпой, держась за ремень, он  мчался  в  тряском
вагоне, машинально проглядывая заголовки газет и не видя  их,  шестеренки,
якоря, поршни, цепи, коленчатые валы, клапаны, втулки, муфты  теснились  у
него в голове. "Бессемер".
   Когда он попросил прибавки, ему дали ее, он стал получать сто  двадцать
пять долларов в неделю.
   На танцевальном вечере в клубе он познакомился с прелестно  танцевавшей
блондинкой. Ее звали Гертруда Стэйпл,  и  она  была  единственной  дочерью
Орэса Стэйпла, директора нескольких компаний, о котором  говорили,  что  у
него в кармане изрядный пакет акций "Стандарт ойл". Гертруда была невестой
Оливера Тейлора, хотя, как она призналась Уорду во  время  танцев,  они  с
Оливером при каждой встрече непременно ссорились. Костюм  на  Уорде  сидел
превосходно, и он казался много моложе прочих танцующих  мужчин.  Гертруда
сказала, что мужчины в Питтсбурге не представительны. Уорд рассказывал  ей
о Париже, и она сказала, что ей все  здесь  прискучило  до  смерти  и  она
предпочитала бы жить в Номе на Аляске, только не в Питтсбурге. Ей  страшно
нравилось, что он был в Париже, и он рассказывал ей  о  "Мулен  Руж",  Тур
д'Аржан, и отеле "Ваграм", и баре "Риц" и очень  жалел,  что  у  него  нет
собственного автомобиля, потому что чувствовал, что, предложи  он  отвезти
ее домой, она бы не отказалась. На  другой  день  он  послал  ей  цветы  с
коротенькой запиской по-французски, которая должна  была,  как  он  думал,
рассмешить  ее.  В  ближайшую  субботу  после  службы  он   записался   на
автомобильные курсы и по дороге завернул  в  автомобильную  фирму  "Штутц"
узнать, на каких условиях можно достать открытую машину.
   Вскоре Оливер Тейлор явился на службу и, криво усмехаясь, сказал:
   - Уорд, Гертруда от вас без ума. Она ни о  чем  другом  и  говорить  не
может... Валяйте, желаю успеха... Для меня это слишком  хлопотливое  дело.
Она в полчаса всю душу вымотает.
   - Должно быть, она просто интересуется новым лицом, - слегка  вспыхнув,
сказал Уорд.
   - Полно скромничать. Одна беда - старик разрешит  ей  выйти  только  за
миллионера. Ну да пофлиртовать и так можно.
   - У меня нет времени на эти дела.
   - А у меня все время уходит на эти дела, - сказал Тейлор. - Ну  пока...
Стерегите нашу крепость, а  я  условился  завтракать  с  одной  прелестной
девчонкой... горячая штучка... Танцует в "Мулен  Руж"  в  первой  шеренге,
третья слева.
   Он подмигнул Уорду, хлопнул его по спине и скрылся.
   В следующий раз Уорд подъехал  к  дому  Стэйплов  во  взятой  на  пробу
красной машине фирмы "Штутц". Он довольно прилично справлялся с ней,  хотя
при въезде слишком круто завернул и  немного  помял  тюльпаны  на  клумбе.
Гертруда увидела его из окна библиотеки и принялась  дразнить.  Он  весело
ответил, что  всегда  был  и  останется  прескверным  автомобилистом.  Она
угощала его чаем и коктейлем за  маленьким  столиком  под  яблоней  позади
дома, а он, разговаривая с нею, никак не мог решить -  рассказывать  ей  о
своем разводе или нет.
   Когда через несколько дней во время танцев он наконец  рассказал  ей  о
своем  несчастливом  супружестве,  об  Аннабел  Стрэнг,   Гертруда   очень
посочувствовала ему. Она слышала имя доктора Стрэнга, и  то,  что  он  был
женат на его дочери, придавало ему в ее глазах вес.
   - А я надеялась, что вы настоящий авантюрист... Знаете,  из  пахарей  в
президенты, или как это говорится.
   - Да так оно и есть, - сказал он, и оба  они  засмеялись,  и  ему  ясно
было, что она действительно без ума от него. Он сказал ей,  что  разведен,
хотя на самом деле бумаги о разводе еще не были присланы, и они  прошли  в
дальний угол  зимнего  сада,  где  стоял  душный  запах  орхидей,  и  Уорд
поцеловал ее и сказал, что сама  она  напоминает  палевую  орхидею.  После
этого они при всяком Удобном случае находили укромный  уголок  и  украдкой
целовались. По тому, как  она  внезапно  обмякала  в  его  руках  под  его
поцелуями, он был уверен, что она любит его. Но, возвращаясь  после  этого
домой, он был слишком взвинчен, чтобы спать, и без конца шагал по комнате,
остро ощущая потребность в женщине и кляня себя на чем свет  стоит.  Часто
он принимал холодную ванну и убеждал себя  заняться  делами,  не  забивать
голову подобными мыслями, не позволять  женщине  всецело  заполонить  его.
Приречные улицы кишели проститутками, но он  боялся  заразы  или  шантажа.
Потом как-то после танцев Тейлор взял его с собой в один, по  его  словам,
вполне надежный дом, и он переночевал там с хорошенькой брюнеткой, полькой
лет восемнадцати, не больше,  но  ходил  он  туда  нечасто  -  это  стоило
пятьдесят долларов, и, кроме того, он  всегда  нервничал,  бывая  там,  из
боязни, что нагрянет полиция и придется откупаться от огласки.
   В одно из ближайших воскресений они  встретились  на  дневном  органном
концерте в Институте Карнеги, и Гертруда сказала, что мать ее, узнав,  что
у него жена в Филадельфии, очень недовольна их частыми встречами. Как  раз
накануне Уорд получил наконец извещение о состоявшемся разводе. Он  был  в
приподнятом настроении, рассказал ей о разводе  и  попросил  ее  быть  его
женой.
   - Поедемте в "Шепли", я покажу вам постановление о разводе.
   Заиграл орган, и она отрицательно покачала головой,  но  погладила  его
руку, которая лежала на бархате кресла у самого ее колена. Они  вышли,  не
дожидаясь окончания номера. Музыка раздражала их. Они  долго  простояли  в
вестибюле, разговаривая. У Гертруды был несчастный и растерянный вид.  Она
говорила, что плохо себя чувствует, что ее родители никогда не позволят ей
выйти за  человека  беднее  ее,  что  она  очень  хотела  бы  быть  бедной
стенографисткой или конторщицей и  свободно  располагать  собой,  что  она
очень любит его и всегда будет его любить и что  жизнь  ее  так  ужасна  и
остается только искать утешения в вине или наркотиках.
   Уорд был очень холоден, он  крепко  сжал  челюсти  и  сказал,  что  он,
конечно, и не ожидал с ее стороны ничего другого, что по крайней мере  для
него это конец и что встречаться они будут только как хорошие знакомые.
   Он провез ее по Хайленд-авеню в машине Штутца, за которую еще  не  было
заплачено, показал ей дом, в котором жил, приехав в Питтсбург, и говорил о
том, что уедет на Запад и откроет свое рекламное дело, и  наконец  оставил
ее у подъезда дома подруги в Хайленд-парке, куда она велела своему  шоферу
заехать к шести часам.
   Вернувшись в отель "Шенли", он выпил у себя  в  комнате  чашку  черного
кофе. Он чувствовал прилив горечи и с ожесточением принялся  за  рукопись,
над которой работал, то и дело посылая про себя к черту проклятую суку.
   В ближайшие месяцы  ему  некогда  было  думать  о  Гертруде:  вспыхнула
забастовка  в  Хемпстеде,  среди  забастовщиков  были   убитые   рудничной
полицией, и разные человеколюбивые писатели из Чикаго  и  Нью-Йорка  стали
занимать   в   прессе   целые   столбцы   статьями,   бичующими   стальную
промышленность и феодальные, как они выражались, порядки в  Питтсбурге,  и
прогрессисты  в  конгрессе  подняли  крик,  и  ходили  слухи,  что   люди,
надеявшиеся нажить на этом деле  политический  капитал,  дошли  до  самого
президента Рузвельта и добиваются  расследования  этого  дела  конгрессом.
Мистер Мак-Гилл и Уорд условились  пообедать  в  "Шенли",  чтобы  обсудить
положение с глазу на глаз.  За  обедом  Уорд  развивал  ту  мысль,  что  в
освещении работы промышленности нужна совершенно новая  тактика.  Все  эти
реформисты и человеколюбцы и  агитаторы,  которые  мутят  воду  в  расчете
половить в ней рыбку, - все они свои люди в газетном мире и всегда  сумеют
протащить   свои   статьи   в   печать.   Обязанность   промышленности   -
противопоставить их влиянию рассчитанную на много лет  вперед  планомерную
обработку общественного мнения. На мистера Мак-Гилла это произвело большое
впечатление, и он обещал выяснить  на  совещаниях  директоров  возможность
основания объединенного информационного бюро для всей промышленности. Уорд
заявил, что он рассчитывает стать  во  главе  этого  бюро,  потому  что  в
компании "Бессемер" он только попусту тратит время; дело  налажено,  и  по
проторенной колее его может продолжать всякий, а если его  предложение  не
будет  принято,  он  уедет  в  Чикаго  и  откроет  собственное   рекламное
агентство. Мистер Мак-Гилл улыбнулся, погладил седоватые усы и сказал:
   - Полегче, молодой человек, не спешите, оставайтесь у нас,  и,  клянусь
честью, вы об этом не пожалеете.
   А Уорд возразил, что не прочь остаться, но вот уже пять лет, как  он  в
Питтсбурге, а чего он добился?
   Информационное бюро было основано, Уорд фактически стал во главе  всего
дела с окладом в десять тысяч долларов в год, он  уже  начинал  пускать  в
оборот кое-какие сбережения, ведя осторожную игру на бирже, но по-прежнему
над ним стояло несколько номинальных директоров, которые  получали  больше
его, сами ничего не делали и только мешали ему работать, и это его бесило.
Надо жениться, надо поставить свое дело. У него завязались обширные  связи
в различных отраслях чугунолитейной, стальной и нефтяной промышленности, и
ему надо было поддерживать знакомства, устраивать приемы. А званые обеды в
"Форт Питт" или в отеле "Шенли" обходились дорого и  все  же  были  как-то
несолидны.
   Однажды утром, развернув газету, он  прочитал,  что  накануне  в  лифте
Карнеги-билдинг скончался от приступа  грудной  жабы  Орэс  Стэйпл  и  что
Гертруда с матерью,  глубоко  потрясенные  утратой,  проведут  первые  дни
траура в своем особняке в Сьюикли. Хотя это грозило опозданием на  работу,
он сейчас же сел за стол и написал Гертруде:

   "Дорогая Гертруда,
   в эти тяжкие, горестные минуты  позвольте  мне  напомнить  Вам,  что  я
непрестанно думаю о Вас. Если я могу быть  Вам  хоть  чем-нибудь  полезен,
известите меня  немедленно.  Теперь,  когда  смерть  коснулась  нас  своим
крылом, мы должны осознать, что великий сеятель жизни, которому мы обязаны
и любовью и благополучием и  всеми  утехами  и  привязанностями  домашнего
очага, является в то же время и безжалостным жнецом..."

   Перечитав написанное, он пожевал кончик ручки и, решив, что  перехватил
через край  с  безжалостным  жнецом,  переписал  записку  заново,  опустив
последнюю фразу, подписался - преданный Вам Уорд - и послал ее в Сьюикли с
нарочным.
   В полдень он уже собрался идти завтракать, когда курьер пришел сказать,
что его вызывает по телефону какая-то дама. Это была  Гертруда.  Голос  ее
дрожал, но она, по-видимому, была не слишком удручена. Она  попросила  его
отвезти ее вечером пообедать куда-нибудь, где не  будет  знакомых,  потому
что дома ей все уже смертельно надоело и она сойдет с ума, если и  там  ее
будут преследовать выражениями соболезнования. Он предложил ей встретиться
в вестибюле "Форт Питт", а оттуда он отвезет ее в  такое  место,  где  они
смогут спокойно поговорить. Он позавтракал один, и ел с большим аппетитом:
наконец-то и в его судьбе наступил перелом.
   Вечером дул жестокий, ледяной  ветер.  Весь  день  по  свинцовому  небу
неслись с северо-запада тяжелые чернильные тучи. Она была  так  укутана  в
меха, что он не узнал ее, когда она вошла в вестибюль. Едва успев войти  и
протянуть ему руку, она сказала;
   - Уйдем отсюда.
   Он сказал, что знает маленькую гостиницу по дороге к  Порт-Мак-Кэй,  но
что она замерзнет в открытой машине. Она сказала:
   - Поедем, ну поедем же... Я так люблю снежную бурю.
   Садясь рядом с ним, она спросила дрожащим голосом:
   - Рады видеть свою старую любовь, Уорд?
   И он сказал:
   - Зачем спрашивать, Гертруда? Но вы-то рады ли видеть меня?
   И она сказала: - Разве вы этого не видите?
   Тут он начал было мямлить что-то  о  ее  отце,  но  она  прервала  его,
сказав:
   - Пожалуйста, не будем об этом говорить.
   Ветер, завывая, дул им в спину всю дорогу вверх по долине  Мононгахила,
а временами хлестала налетавшая метель. Копры, бессемеровские печи и  ряды
высоких труб чернели резким силуэтом на низко  свисавших  рваных  облаках,
которые отражали и красный отблеск расплавленного металла, и багровый  жар
шлака, и ярко-белый свет дуговых  фонарей  и  станционных  прожектора.  На
одном из переездов они едва не наскочили  на  груженный  углем  поезд.  Ее
пальцы  судорожно  сжали  его  руку,  когда  машину  занесло  от   резкого
торможения.
   - Счастливо отделались, - буркнул он сквозь зубы.
   - Ничего... Сегодня я ничего не боюсь, - сказала она.
   Ему пришлось вылезти и завести заглохший мотор.
   - Все хорошо, вот только бы не замерзнуть, - сказал он.
   Когда  он  вскарабкался  на  свое  место,  она  перегнулась  к  нему  и
поцеловала его в щеку.
   - Вы не раздумали жениться на мне? Я люблю вас, Уорд.
   Машина уже взяла полный ход, когда он обернулся и поцеловал ее  крепко,
прямо в губы,  так,  как  он  целовал  Аннабел  в  тот  день,  в  коттедже
Ошен-Сити.
   - Ну мог ли я раздумать, дорогая? - сказал он.
   Домик для приезжающих держала чета французов, и Уорд поговорил  с  ними
по-французски и заказал цыплят и красного вина и крепкого горячего  пунша,
чтобы согреться в ожидании обеда. Кроме них, в гостинице не было ни  души,
и он распорядился поставить столик прямо против газового камина в  глубине
тускло освещенной розово-желтой столовой, подальше от призрачно  уходивших
в темноту пустых столиков и длинных окон, доверху запорошенных снегом.  За
обедом он развивал перед Гертрудой свои планы о  собственном  агентстве  и
сказал, что остановка только за подходящим компаньоном, что ему  наверняка
удастся создать самое крупное  во  всей  стране  предприятие  этого  рода,
применяя свою, еще никем не использованную теорию взаимоотношения труда  и
капитала.
   - Ну что ж, когда мы поженимся,  я  смогу  помочь  вам  и  капиталом  и
советом и мало ли еще чем, - сказала она, и  щеки  у  нее  разгорелись,  а
глаза блестели.
   - Конечно, Гертруда.
   За обедом она много пила и все требовала пунша, и он без конца  целовал
ее и поглаживал ее ногу. Она, казалось, не заботилась о том,  что  делает,
и, не стесняясь, целовала его при хозяине.  Когда  они  вышли  садиться  в
машину, ветер дул со скоростью  шестидесяти  миль  в  час,  и  всю  дорогу
занесло снегом, и Уорд сказал, что  ехать  в  Питтсбург  в  такую  ночь  -
самоубийство,  и  хозяин  гостиницы  сказал,  что  у  него  есть  для  них
прекрасная комната и что monsieur et madame будут безумцами, если  поедут,
особенно принимая во внимание, что ветер будет дуть им всю дорогу в  лицо.
Сначала Гертруда ужаснулась и заявила, что скорее покончит  с  собой,  чем
останется.  Потом  она  вдруг  вся  сжалась  в  руках  Уорда,  истерически
всхлипывая:
   - Я хочу остаться, я хочу остаться, я так люблю тебя.
   Они позвонили Стэйплам и вызвали сиделку, которая сказала,  что  миссис
Стэйпл дали лекарство и она забылась.  Гертруда  велела  передать  матери,
когда та проснется, что она  осталась  у  своей  подруги  Джейн  Инглиш  и
вернется домой, как только метель  позволит  проехать  машине;  потом  она
позвонила Джейн Инглиш и сказала, что ей очень тяжело быть на людях и  она
взяла номер в "Форт Питт", чтобы побыть одной. И если  позвонит  мать,  то
сказать ей, что она уже легла. Потом по телефону они заказали  на  ее  имя
номер в "Форт Питт". Потом они пошли спать. Уорд был счастлив и решил, что
очень ее любит, а для нее все это, очевидно, было не в  диковинку,  потому
что первым долгом она спросила, есть ли у него с  собой  противозачаточное
средство. Он кивнул и весь вспыхнул. Она захохотала:
   - А то не пришлось бы венчаться в пожарном порядке, милый!
   Шесть месяцев спустя они уже  были  женаты,  и  Уорд  бросил  службу  в
Информационном бюро. Ему удалась одна сделка на  Уолл-стрит,  и  он  решил
провести медовый месяц в годичном путешествии по  Европе.  Оказалось,  что
все состояние Стэйпла было оставлено вдове и что Гертруда до смерти матери
будет  получать  только  по  пятнадцати  тысяч  долларов  в  год,  но  они
рассчитывали  встретиться  со  старухой  в  Карлсбаде  и  надеялись  всеми
правдами и неправдами выманить у нее денег на новое  рекламное  агентство.
На пароходе "Дойчланд", в каюте для новобрачных,  они  отплыли  в  Плимут,
погода стояла превосходная,  и  Уорд  только  один  день  страдал  морской
болезнью.





   За весь тот август не выпало ни капли дождя почти не выпадало дождей  и
в июле. Огород был в  ужасном  состоянии.  По  всему  северному  побережью
Виргинии не стоило собирать кормовую кукурузу  все  нижние  листья  у  нее
засохли и свернулись в трубочку. Только помидоры дали хороший урожай.
   Когда Топотун не работал на ферме можно было кататься  на  нем  он  был
трехгодовалый гнедой меринок и весело трусил по старому сосновому  лесу  и
песчаным дорогам в огне оранжево-красных вьюнков и по болотам пересохшим и
потрескавшимся вдоль и поперек словно шкура аллигатора
   мимо дома Моррисов где копошились ребятишки Морриса иссохшие, пыльные и
загорелые
   и дальше вдоль реки мимо Гармони-холл где жил Сиднор крупный,  шести  с
половиною футов,  мужчина  босой,  длиннолицый  и  длинноносый  с  большой
бородавкой на носу он еле бродил волоча ноги и не зная что ему делать: тут
и засуха и больная жена на сносях и все ребята с коклюшем  и  у  самого  у
него понос
   и дальше за Песочный мыс мимо большой сосны
   и мисс Эмили бывало глядит поверх забора  стоя  возле  своего  олеандра
мисс Эмили носила старомодные чепцы и всегда  у  нее  можно  было  достать
цветов и жареных цыплят  в  ее  жилах  текла  самая  чистая  кровь  Юга  и
по-настоящему фамилия ее Тошфор хотя здесь  все  произносили  Тоффорд  вот
только ребята были никудышные совсем от рук отбились  и  все  пьянствовали
били баклуши на берегу или возили виски из  Мэриленда  вместо  того  чтобы
рыбачить а потом шатались вдрызг пьяные  и  сети  у  них  либо  кто-нибудь
срезал  либо  отлив  уносил  или  еще   что-нибудь   с   ними   непременно
приключалось. Мисс Эмили сама не прочь была выпить при случае но на  людях
она и виду не  подавала  стоя  возле  своего  олеандра,  поглядывая  из-за
частокола и болтая с прохожими
   А ниже у мыса Линч жил старый Боуи Франклин никчемный он был  старик  и
похож он был, Боуи Франклин, на щипаного петуха шея длинная, тощая походка
развинченная, работать как следует он не мог и денег у него на выпивку  не
хватало так он и жил разводя никчемных кур, которые  очень  на  него  были
похожи и слонялся по пристани и бывало  если  придет  пароход  или  рыбаки
завернут в устье когда в заливе сильно задует Боуи Франклину тоже поднесут
виски и потом он весь день отсыпается с перепоя
   Топотун отчаянно потел его и в  такую  жару  кормили  кукурузой  старое
седло невыносимо воняло и слепни гудели над его боками и пора было ужинать
и Топотун медленно шагал домой и невыносима была эта проклятая  истощенная
земля и засуха которая не  давала  расти  огородам  и  кузнечики  глумливо
стрекотали в зарослях камедных кустов и  хурмы  пропыленных  и  призрачных
вдоль дороги серповидная бухта где морская крапива кусала когда  ты  хотел
выплыть и тропические блохи и постоянные пересуды о том что  случилось  по
соседству в Гааге или Варшаве или Пекатоне и телефон в коттедже звонил  не
переставая когда какая-нибудь  фермерша  на  линии  снимала  трубку  чтобы
поболтать с соседкой фермершей и вдоль по линии слышался  звон  и  соседки
сбегались к трубкам послушать о чем идет разговор
   и табачные плантации выпили все соки из земли между устьями рек еще  во
времена Уолтера Роли капитана Джона Смита и Покахонты (*112)  но  вот  что
выпило все соки из людей тогда перед войной?
   и я трясся на спине Топотуна трехгодовалого гнедого мерина который то и
дело спотыкался и я ненавидел эту прожженную солнцем  низину  и  глинистую
землю и шелест сосен и никчемные заросли хурмы, ежевики и камедного дерева
   Только залив любил я искрившийся до самого  горизонта  и  юго-восточный
ветер приносивший к ночи прохладу и белые паруса рыбачьих лодок.





   Оставшиеся  на  посту  служащие  изучают  городское  хозяйство   музеи,
преступность
   огни  потушили  и  оркестр  заиграл  "Мой  дом,  родимый  дом"   низкая
заработная плата вот причина беспорядков возразила ему женщина

   В сердце Мэриленда Мэри
   Повстречалась мне...

   ИЛИ БОЛЬШАЯ ВОЙНА ИЛИ НИКАКОЙ ВОЙНЫ

   живые манекены эта характерная особенность парижских скачек на этот раз
превзошли  себя.  Они  демонстрировали   самые   экстравагантные   костюмы
разгуливая в них с непоколебимым хладнокровием
   Три германских штабных офицера проходившие мимо едва не были раздавлены
восторженной толпой наперебой стремившейся пожать им руки
   Девочка наступает на спичку; платье вспыхивает; смерть от ожогов

   ...и двери
   Распахнулись двух сердец

   Первые выстрелы на Дунае - сигнал к началу борьбы
   Как и большинство здравомыслящих женщин я против  смертной  казни.  Мне
противно  думать  что  женщина  могла  бы  присутствовать  при  повешении.
Узаконенное государством убийство ужасная вещь.

   ЦАРЬ НЕ НАМЕРЕН БОЛЬШЕ ПОТВОРСТВОВАТЬ АВСТРИИ

   Паническое бегство из Карлсбада исчезновение майора раскрывает  длинный
ряд  убийств  декольте  среди  бела  дня  Какова  будет  завтрашняя   мода
восклицает  Париж  певчие  призваны  под  ружье  профессор   предпринимает
исследование лесов Падение Белграда

   МЫ НА ГРАНИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
   ДЕПУТАТ ЖОРЕС ПАЛ ОТ РУКИ УБИЙЦЫ

   война должна  прервать  железнодорожную  стачку  нужны  меры  к  охране
ценностей изобретатель утверждает что может разом прекратить  войну  живет
два часа после смерти в лице Гарро я потерял  друга  и  товарища  и  я  не
закрываю глаза на то что еще  много  товарищей  по  оружию  сложат  голову
прежде чем кончится
   Предоставьте церквам спекулировать по их усмотрению
   полицейские на велосипедах промчались по Унтер-ден-Линден оповещая всех
о радостном известии Это укрепляет нашу уверенность в том что мы  спокойно
можем ожидать событий.

   АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН ОТКРЫТ ДЛЯ ЧИКАГЦЕВ СПЕШАЩИХ ДОМОЙ

   потерянные чемоданы выставлены в Лондоне
   Счастливые янки: в последний момент избежали войны
   различного рода условности ослабевают или вовсе отпадают в пору летнего
отдыха и  затишья  и  пользуясь  этим  многие  представительницы  младшего
поколения первый  выезд  которых  в  нормальных  условиях  ожидался  через
два-три года уже сейчас
   Большие партии вирджинского табака будут отправлены  в  Англию  главным
образом для снабжения британских войск на континенте

   СМЕРТЬ ЧЕРНОГО ПАПЫ

   В сердце Мэриленда Мэри
   Повстречалась мне и двери
   Распахнулись двух сердец





   Эндрью Карнеги (*113)
   родился в Демфермлине в Шотландии
   прибыл в Штаты на иммигрантском
   судне, работал мотальщиком на текстильной фабрике,
   истопником в котельной,
   конторщиком на катушечной фабрике за два пятьдесят в неделю,
   бегал рассыльным по Филадельфии с телеграммами "Уэстерн Юнион",
   изучил азбуку Морзе, был телеграфистом на Пенсильванской дороге,
   военным телеграфистом во время Гражданской войны
   и
   всегда копил по мелочам;
   скопив доллар, он пускал его в оборот.

   Эндрью Карнеги начал с того, что  приобрел  акции  "Адамс  экспресс"  и
Пульмана когда они шли за бесценок;
   он доверял железным дорогам,
   он доверял путям сообщения,
   он доверял транспорту,
   он верил в железо.
   Эндрью  Карнеги  верил  в  железо,  строил  мосты,  бессемеры,   домны,
прокатные станы;
   Эндрью Карнеги верил в нефть,
   Эндрью Карнеги верил в сталь,
   всегда копил деньги, скопив миллион долларов, он пускал его в оборот.
   Эндрью Карнеги стал самым богатым человеком в мире и умер
   Бессемер Дукей Ранкин Питтсбург Бетлехем Гэри (*114)
   Эндрью Карнеги давал миллионы на дело мира,
   на библиотеки и научные институты и стипендии и поощрение бережливости,
   скопив миллиард долларов, он открывал  новый  институт  для  пропаганды
всеобщего мира -
   всегда,
   только не во время войны (*115).





   Всю неделю туман скрывал море и скалы. В полдень проглядывавшего сквозь
туман солнца едва хватало на то чтобы провялить соленую треску на  сушиле.
Серые сушила зеленое море серые дома белый туман
   В полдень солнца едва хватало на то чтоб на вересковых пустошах созрела
морошка и дикая груша чтобы прогрелся папоротник и пахучий лавр.
   В обеденное время все в пансионе с нетерпением ждали радистов. Радистам
буквально не давали поесть.
   Ну да, война. Немцы вторглись в Бельгию.
   Но мы-то воюем? Англия будет воевать?
   Согласно обязательств по договору... вручил посланнику паспорта.
   Каждое  утро  развешивали   треску   на   сушиле   ловя   слабые   лучи
проглядывавшего сквозь туман солнца
   Далекий гудок парохода, всплеск волн о сваи,  на  поросших  водорослями
скалах крик чаек, стук тарелок в столовой
   Война объявлена экспеди... Большое сражение в Северном море  германский
флот уничтожен... БРИТАНСКИЙ ФЛОТ УНИЧТОЖИЛ ГЕРМАНСКУЮ ЭСКАДРУ У МЫСА РЕЙС
верные ньюфаундлендцы встают под знамена гавань  в  Сент-Джонс-Порт-о-Баск
закрыта... и каждый вечер треску собирали с сушила...
   Стук тарелок в столовой и все с нетерпением ждут радистов.
   Всплеск волн о сваи пристани, крик чаек кружащих и  ныряющих,  белых  в
белом тумане, далекий гудок парохода
   и каждое утро развешивали треску на сушиле





   Когда Уорд вернулся из своего второго свадебного путешествия по Европе,
ему было тридцать два, но на вид он казался старше.  Наконец  у  него  был
капитал, были связи, и он чувствовал, что настал его черед. В июле слухи о
войне заставили его прервать путешествие. В Лондоне  он  прихватил  одного
молодого человека, Эдгара Роббинса, который был в  Европе  корреспондентом
"Интернейшнл ньюс". Эдгар Роббинс сильно пил и бегал за женщинами, по Уорд
и Гертруда всюду таскали его с собой и даже  признались  друг  другу,  что
хотят обратить его на путь истинный. Потом однажды Роббинс отвел  Уорда  в
сторону и сказал, что  заболел  сифилисом  и  теперь  ему  придется  вести
добродетельный образ жизни. Уорд, подумав немного, предложил ему  место  в
своей Нью-Йоркской конторе, которую он  собирался  открыть  сейчас  же  по
возвращении. Гертруде сказали, что у него болезнь  печени,  и  она  корила
его, как ребенка, за каждый стакан спиртного, и  на  пароходе  по  пути  в
Америку они убедились, что он им искренне предан. Уорд  уже  не  составлял
теперь ни одной бумаги и все свое время тратил  на  организационные  дела.
Старую миссис Стэйпл убедили вложить в дело пятьдесят тысяч долларов. Уорд
снял  в  доме  N_100  на  Пятой  авеню  контору,  украсил  ее   китайскими
фарфоровыми вазами и эмалевыми пепельницами от "Вантин" и положил у себя в
кабинете тигровую  шкуру.  Он  распорядился,  чтобы  после  обеда  у  него
подавали чай по-английски, и в телефонную книгу  занес  себя  как  Дж.Уорд
Мурхауз, консультант по связям  с  общественностью  (*116).  Пока  Роббинс
подготовлял и рассылал  проспекты,  он  отправился  в  Питтсбург,  Чикаго,
Бетлехем и Филадельфию восстанавливать старые связи.
   В Филадельфии, входя в вестибюль "Бельвю Стратфорд", он  лицом  к  лицу
столкнулся с Аннабел. Она приветливо поздоровалась с ним  и  сказала,  что
слышала о нем и его рекламном деле. Они вместе пообедали,  разговаривая  о
прошлом.
   - Ты очень изменился к лучшему, - то и  дело  повторяла  Аннабел  Мари.
Уорду было ясно, что она сожалеет о разводе, но про себя он не мог сказать
того же. Морщины на ее лице обозначились резче, она не оканчивала ни одной
фразы, и в голосе ее прорывались крикливые нотки попугая. Она была страшно
накрашена,  и  похоже  было,  что  она  злоупотребляет  наркотиками.   Она
разводилась с Бийлем, который, по ее словам, проявил себя  в  отношении  к
ней гомосексуалистом. Уорд сухо сказал, что женат и очень счастлив.
   - Ну, еще бы не быть счастливым, имея в кармане состояние  Стэйплов,  -
сказала она.
   Ее слишком фамильярный тон раздражал Уорда, и сейчас же после обеда  он
извинился, говоря, что его ждет срочная работа. Аннабел поглядела на  него
прищурясь и, склонив голову набок, сказала:
   - Желаю вам удачи, -  и  с  взрывом  пронзительно  кудахтающего  хохота
побежала к лифту.
   На другой день, заняв отдельный салон-вагон,  он  уехал  Пенсильванским
экспрессом в Чикаго. С ним ехали мисс Розенталь, его секретарша, и Мортон,
лакей-англичанин. Обедал он у себя в вагоне с мисс Розенталь,  желтолицей,
острой на язык,  некрасивой  девушкой,  которая,  он  знал,  была  всецело
предана ему. Она начала  работать  с  ним  еще  в  Питтсбурге  в  компании
"Бессемер". Когда со стола убрали кофе, Мортон налил им по рюмочке  бренди
и, когда, похихикав и поломавшись,  что  оно  ударит  ей  в  голову,  мисс
Розенталь наконец отпила глоток, он принялся диктовать ей. Поезд  грохотал
и раскачивался, по временам он ощущал  запах  дыма  и  горячего,  дышащего
паром и смазкой паровоза в  голове  поезда,  накаленную  блестящую  сталь,
мчащуюся по темным ущельям Аппалачей. Диктовать приходилось во весь голос.
От тряски вагона голос его вибрировал. Упиваясь собственными  словами,  он
позабыл обо всем на свете...
   ...Американская индустрия - это паровоз, это мощный курьерский паровоз,
несущийся сквозь  ночь  обветшавших  индивидуалистических  методов...  Что
требуется  для   этого   паровоза?   Координация;   сотрудничество   мысли
изобретателя с мыслью предпринимателя, которое сделало возможным  создание
и широчайшее распространение  этого  ценнейшего  продукта  производства...
Координация  капитала,  этой  аккумулированной  энергии  нации   в   форме
надлежащим образом распределенного  кредита...  труд,  благоденствующий  и
довольный  своею  судьбой   американский   рабочий,   которому   небывалые
возможности  концентрированного  капитала  дают  обильную  пищу,   дешевый
автотранспорт, страхование, короткий рабочий день...  степень  комфорта  и
благосостояния, непревзойденная и невиданная во всем трагическом  развитии
дошедшей до нас истории всех известных нам стран земного шара...
   Тут ему пришлось прекратить диктовку, потому что он охрип. Он  отправил
мисс Розенталь спать и сам ушел к себе в купе, но не мог  заснуть:  слова,
идеи,  планы,  цифры  сегодняшних  курсов  развертывались  в   его   мозгу
бесконечной телеграфной лентой.
   На следующий день  к  нему  в  отель  "Ла  Саль"  позвонил  судья  Боуи
Ч.Пленет. Уорд, дожидаясь его, глядел в окно на бледное  небо  над  озером
Мичиган. В руках у него была маленькая  каталожная  карточка,  на  которой
стояло:

   "Пленет, Боуи Ч... Судья в  Теннесси,  женат  на  Элси  Уилсон  Денвер;
мелкий держатель медных и свинцовых акций... Анаконда? В прошлом неудачные
спекуляции  с  нефтью...  компаньон  незначительной  юридической   конторы
"Пленет и Уилсон", Спрингфилд, Иллинойс".

   - Благодарю вас, мисс Розенталь, - сказал он, когда послышался  стук  в
дверь, и она вышла в другую комнату, унося карточку. Мортон открыл дверь и
впустил круглолицего мужчину в черной фетровой шляпе и с сигарой в руке.
   - Хелло, судья, - сказал он, вставая и протягивая  руку.  -  Как  дела?
Прошу вас, сюда в кресло.
   Судья Пленет медленно подходил к  столу  странной,  ныряющей  походкой,
словно у него болели ноги. Они обменялись  рукопожатием,  и  судья  Пленет
очутился в указанном ему кресле; прямо на него из больших окон  за  спиной
Мурхауза лился поток ослепительно стального света.
   - Не угодно ли чаю, сэр? -  спросил  Мортон,  торжественно  выступая  с
сияющим на подносе серебром  чайного  сервиза.  Судья  так  изумился,  что
обронил на топырившийся жилет длинный нарост сигарного пепла,  который  он
тщательно оберегал, чтобы доказать себе, что он трезв. На его круглом лице
так и застыло кроткое изумление, и он не  заметил,  как  в  руках  у  него
очутилась чашка и он отхлебнул из нее тепловатого чая с молоком.
   - Проясняет голову, судья, чудесно проясняет  голову,  -  сказал  Уорд,
перед которым остывала нетронутая чашка.
   Судья Пленет молча попыхивал сигарой.
   - Очень рад, очень рад видеть вас, сэр, - сказал он.
   В эту минуту Мортон доложил о приходе мистера Берроу. Это был костлявый
человек, с глазами навыкате, с большим кадыком  над  смятым  галстуком,  и
говорил он чрезвычайно нервно, выкуривая невероятное  количество  папирос.
Желтые зубы, лицо, пальцы - все в нем, казалось, было пропитано никотином.
   На столе Уорда тем временем уже появилась новая  карточка,  на  которой
значилось:

   "Берроу, Дж.Г., связан с рабочим движением, реформист. Бывш.  секретарь
Братства ж.-д. машинистов; ненадежен".

   Вставая навстречу гостю, он повернул ее текстом вниз. Поздоровавшись  с
мистером Берроу, усадив его лицом к свету и наградив его чашкой чая,  Уорд
наконец начал давно приготовленную речь.
   - Капитал и труд, - заговорил он медленно и  четко,  словно  диктуя,  -
капитал и труд, как вы это сами должны были отметить,  господа,  за  время
вашей разнообразной и плодотворной деятельности, капитал и труд,  эти  две
основные силы нации, которые не могут существовать одна  без  другой,  все
отдаляются друг от друга, стоит раскрыть любую газету,  и  она  подтвердит
вам это. Так вот, я убежден, что одна из причин этого печального явления -
отсутствие  незаинтересованного  частного  агентства,  которое  могло   бы
беспристрастно  информировать  публику   о   положении   дел.   Отсутствие
надлежащим образом распространяемой информации - вот  причина  большинства
недоразумений...  Руководящие  деятели  американского  капитала,  как   вы
отлично должны сознавать, мистер Берроу, крепко стоят за справедливость  и
демократию и больше, чем кто-либо, озабочены тем,  чтобы  рабочий  получал
свою долю  прибылей  в  производстве,  насколько  это  позволяют  интересы
общества и вкладчиков. Но  ведь  общество  -  это  и  есть  тот  вкладчик,
которого мы все призваны обслуживать.
   - Допустим, - сказал мистер Берроу, - но иногда...
   - Не угодно ли джентльменам по стакану виски с содовой?
   Прилизанный лакей вырос возле них с подносом, на котором  чинно  стояли
графинчики, большие стаканы со льдом и несколько откупоренных  полубутылок
Аполлинариса.
   - Ничего не имею против, - сказал судья Пленет.
   Прилизанный  лакей  бесшумно  выскользнул,  оставив  перед  каждым   по
звонкому стакану. Небо за окном  начинало  разгораться  закатным  заревом.
Воздух в  комнате  стал  винно-красным.  Стаканы  развязали  языки.  Судья
пожевывал кончик свежей сигары.
   - Если я правильно вас  понял,  мистер  Мурхауз,  -  сказал  он,  -  вы
рассчитываете, пользуясь вашими связями  в  рекламном  мире  и  в  деловых
кругах, создать новый вид деятельности в  форме  агентства  по  мирному  и
дружелюбному  улаживанию  трудовых  конфликтов.  Но,  любопытно,  как   вы
предполагаете взяться за это дело?
   - Я уверен, что организованный  труд  согласится  на  сотрудничество  с
вашим агентством, - сказал Дж.Г.Берроу, ерзая на самом  краешке  стула.  -
Только бы у них была уверенность, что... ну, словом, что...
   - Что их не водят за нос, - со смехом подхватил судья.
   - Вот именно.
   - Ну так вот, господа. Я раскрыл вам свои карты. Незыблемая основа,  на
которой зиждется мое начинание, - это сотрудничество.
   - В этом я с вами совершенно согласен, - снова засмеялся судья,  хлопая
себя ладонью по коленке, - вся  трудность  в  том,  как  достигнуть  этого
блаженного состояния.
   - Что ж, важнее всего  наладить  контакт...  Вот  и  сейчас,  на  ваших
глазах, налаживается дружеский контакт между обеими сторонами.
   - Признаться сказать, - принужденно усмехнулся Дж.Г.Берроу, - никогда я
не думал, что мне придется чокнуться  с  представителем  фирмы  "Пленет  и
Уилсон".
   Судья хлопнул себя по жирной ляжке.
   - Это вы насчет беспорядков в Колорадо?..  Ну  так  не  бойтесь.  Я  не
собираюсь закусывать вами, мистер Берроу... Но, откровенно говоря,  мистер
Мурхауз, мне кажется, сейчас не время осуществлять ваш проектик.
   - Эта война в Европе... - начал было Дж.Г.Берроу.
   - Открывает величайшие возможности для Америки, - подхватил Уорд. -  Вы
ведь знаете пословицу: две собаки грызутся...  Я  готов  признать,  что  в
данный момент мы переживаем период  растерянности  и  колебаний,  по,  как
только деловая Америка оправится  от  первого  потрясения  и  соберется  с
силами... Ведь я, господа, только что  вернулся  из  Европы,  мы  с  женой
отплыли как раз в тот день, когда Великобритания объявила войну... И  наше
счастье, что вырвались... Так вот, одно могу  утверждать  с  уверенностью:
кто бы ни победил - Европа  будет  экономически  обескровлена.  Эта  война
открывает перед Америкой величайшие возможности.  Уже  самый  факт  нашего
нейтралитета...
   - Ну, не знаю,  кому  от  этого  будет  польза,  кроме  промышленников,
работающих на войну, - попытался было вставить Дж.Г.Берроу.  Но  Уорд  еще
долго говорил и наконец, поглядев на лежавшие перед ним часы,  поднялся  с
кресла.
   - Прошу извинить меня, господа. Я едва успею переодеться к обеду.
   Мортон уже стоял у стола со шляпами  в  руках.  В  комнате  становилось
темно.
   - Зажгите свет, Мортон, - отрывисто кинул Уорд.
   Уходя, судья Пленет сказал:
   - Приятно было поговорить с вами,  мистер  Мурхауз,  но  боюсь,  что  в
планах ваших немало идеализма.
   - Мне не приходилось слышать, чтобы представитель  капитала  говорил  о
положении рабочих так благожелательно и с таким пониманием дела, -  сказал
Дж.Г.Берроу.
   - Я только выражаю чувства моих клиентов, -  сказал  Уорд,  прощаясь  с
обоими.
   На другой день он говорил на банкете Ротари-клуба о  рабочих  волнениях
на тему:  выход  из  положения.  Он  сидел  за  длинным  столом  огромного
банкетного зала, полного запахов еды и табачного дыма и снующих лакеев,  и
небрежно козырял вилкой кушанья, отвечая на  обращенные  к  нему  вопросы,
перекидываясь шуточками с судьей Пленетом, сидевшим напротив, и все  время
пытаясь построить связную речь из обрывков  фраз,  теснившихся  у  него  в
голове. Наконец пришел его черед говорить. Он стоял в конце длинного стола
с сигарой в руке и  видел  два  ряда  обращенных  к  нему  тяжелых  жующих
челюстей.
   - Еще мальчишкой у себя  на  родине,  в  Делавэре.  -  Он  остановился.
Оглушительный стук тарелок донесся сквозь распахнутые двери, в которые  то
и дело сновали лакеи с подносами. Метрдотель, кинувшийся к дверям  унимать
шум, возвратился к столу на цыпочках. Слышно было, как скрипели по паркету
его ботинки. За столом все склонились над тарелками. Он  снова  начал.  Он
едва сознавал, что говорит, но ему удалось вызвать у них смех.  Напряжение
разрядилось. - Деловой мир Америки до сих пор еще не осознал возможностей,
открываемых     широкой     гласностью...     перевоспитание     общества,
предпринимателей и служащих, в равной мере призванных служить  обществу...
Сотрудничество...   участие   наемного   труда   в   прибылях,   способное
заинтересовать  рабочих  в  судьбе  предприятия...   способное   отвратить
серьезную опасность социализма и демагогии и еще худших зол... Именно  при
таком   положении   вещей   обязанность   консультанта    по    социальным
взаимоотношениям  выступить  и  мужественно  и   спокойно   сказать   вам:
послушайте, давайте обсудим это с глазу на глаз... Но еще важнее его  роль
в период мирного процветания промышленности... Когда противники стоят друг
против друга, готовые  нанести  удар,  не  время  будить  в  них  сознание
гражданского долга... Крестовый поход  против  озлобления,  воспитательную
кампанию,  которая  должна  восстановить  мир  во  всей   мощной   громаде
современной американской  промышленности,  надо  начинать  не  откладывая,
сейчас же, сегодня же.
   Ему бурно аплодировали. Он сел и, улыбаясь своей голубоглазой  улыбкой,
посмотрел в сторону судьи Пленета. Лицо судьи  Пленета  бороздили  морщины
глубокого раздумья.





   филадельфиец благополучно прошел тринадцатый круг и был уже  на  второй
миле четырнадцатого. Как полагают, он развил скорость от ста до ста десяти
миль в час. Его машина на мгновение вильнула и метнулась влево. Налетев на
бугорок, она подпрыгнула и опустившись очутилась всеми  четырьмя  колесами
на высокой насыпи. Ход ее по-видимому  не  замедлился.  Уишарт  свернул  с
насыпи и пытался направить машину  на  дорогу,  однако  быстрота  хода  не
позволяла ему сделать и самого ничтожного поворота который был  для  этого
необходим и машина врезалась во двор  фермы  расположенной  на  шоссе.  Он
миновал одно дерево но  его  автомобиль  боком  ударился  о  другое.  Руль
помешал ему высвободить ноги и их оторвало от туловища когда он вылетел из
машины

   Зовут нас в Мексику
   бить врага
   Звезды и полосы, боевая труба (*117)

   Немцы бомбардируют Париж с воздуха
   парижане под ярмом цензуры рынок живых  цыплят  крепче  с  сыром  слабо
МИРОВАЯ БИТВА БЛИЗИТСЯ К РАЗВЯЗКЕ маленькие заманчивые  столики  и  стулья
пустуют на тротуарах под навесами немногие  могут  позволить  себе  выпить
хотя бы стаканчик ДОСТАВИЛ ОБЕЗЬЯН В ЦЕЛОСТИ

   СТО ЛЮБОВНИЦ ВОДОПРОВОДЧИКА

   пропавший пастор найден отчет о падении  урожая  в  Соединенных  Штатах
пускайте детей ходить голышом если хотите чтобы они росли здоровыми
   если тайна эта будет когда-нибудь раскрыта то  причиной  всего  конечно
окажется  женщина  заявил  полицейский  надзиратель   Э.П.Гарфинкл   корни
теперешней войны восходят к событиям  сопровождавшим  Великую  французскую
революцию.

   УНИВЕРСИТЕТ ИСКОРЕНЯЕТ В СВОИХ СТЕНАХ ЖВАЧКУ

   он зашатался словно пьяный которого ошеломили неожиданным ударом в  лоб
а потом бросился к нам испуская какие-то крики на непонятном языке

   И красавицы гарема
   Знали как носить его
   В дни Гаруна самого





   Когда они приехали в Нью-Йорк, Элинор, никогда не бывавшей на  востоке,
пришлось во всем полагаться на Эвелин. Фредди встретил  их  на  вокзале  и
отвез в отель "Бревурт". Он сказал, что хотя это  и  не  очень  близко  от
театра, но зато гораздо интереснее,  чем  в  каком-нибудь  отеле  Верхнего
города (*118), все артисты и все передовые, по-настоящему интересные  люди
останавливаются здесь, и все здесь на французский  лад.  В  такси  он  без
умолку болтал о превосходной, великолепной пьесе,  и  о  своей  выигрышной
роли, и о том, какой чудак директор театра  Бен  Фрильби  и  что  один  из
меценатов, финансировавших  постановку,  внес  только  половину  обещанной
суммы;  по  что  Джозефина  Гилкрист,  директор-распорядитель,  уже  почти
раздобыла денег, и что Шуберт заинтересован, и что ровно через  месяц  они
откроют театр за городом в Гринвиче.  Элинор  смотрела  в  окно  на  Пятую
авеню, где мужчина охотился за своим сорванным котелком и резкий  весенний
ветер раздувал юбки проходящих дам, на  зеленые  автобусы,  на  такси,  на
сверкающие стекла витрин - в конце концов, все почти как в Чикаго.  Но  за
завтраком в отеле "Бревурт" все было совсем не  как  в  Чикаго,  у  Фредди
оказалось столько знакомых, и он всем их  представлял,  словно  очень  ими
гордился. Все это были люди, о которых она либо  слышала,  либо  читала  в
книжном обозрении "Дейли ньюс". Все были с ней  очень  приветливы.  Фредди
говорил с официантом по-французски, и  она  никогда  не  пробовала  ничего
вкуснее поданного им соуса hollandaise.
   В тот же день, по дороге на репетицию, она впервые мельком  увидела  из
окна такси Таймс-сквер. В неосвещенном театре собралась в ожидании мистера
Фрильби  вся  труппа.  Все  было  таинственно,  сцену  освещала   одинокая
электрическая лампочка, кругом громоздились декорации  другой  постановки,
плоские и пропыленные.
   Вошел седой мужчина с широким грустным лицом и оплывшими глазами. Это и
был знаменитый Бенджамин Фрильби; усталым отеческим тоном он  поговорил  с
подругами и пригласил их с  Фредди  к  себе  пообедать  и  потолковать  на
свободе о декорациях и костюмах. Элинор почувствовала  большое  облегчение
оттого, что он был так мил и, видимо,  утомлен,  и  подумала,  что  они  о
Эвелин в конце концов одеты  гораздо  лучше  любой  из  этих  нью-йоркских
актрис. Мистер Фрильби поднял страшный шум, что  нет  света:  что  ж,  они
полагают,  он  станет  репетировать  в  темноте?  Режиссер  с  размеченной
рукописью в руке бегал по всему театру, разыскивая электротехника,  а  еще
кого-то послали звонить в контору театра. Мистер Фрильби шагал  по  сцене,
дергался, кипятился и повторял: "Это чудовищно!"  Когда  появился  наконец
электротехник, вытирая рот тыльной стороной руки, и включил рампу и  часть
кулис, мистеру Фрильби потребовался стол, стул и настольная  лампа.  Нигде
не могли найти ему стула по росту, и он кипятился, рвал  на  себе  жесткие
седые волосы и повторял: "Это чудовищно!" Наконец он  устроился  и  сказал
мистеру Стайну, долговязому режиссеру, который сел за стол рядом с ним:
   - Мы начнем с первого действия, мистер Стайн. У всех есть роли?
   Несколько артистов поднялись на  сцену  и  стали  на  места,  остальные
разговаривали вполголоса. Мистер Фрильби зашикал на них и  сказал:  "Тише,
детки мои, тише", и репетиция началась.
   С этого дня пошла ужасная спешка. Элинор почти  не  спала.  Театральный
декоратор мистер Бриджмен, в мастерской  у  которого  готовили  декорации,
придирался к каждой мелочи; оказалось, что писать декорации будут не  они,
а по их эскизам какой-то бледный молодой человек в очках, работавший в  ее
ателье, и что даже фамилии их будут  стоять  в  программах  только  против
костюмов, так как они не входят в Союз декораторов. Когда они не сражались
в ателье с мистером Бриджменом, они рыскали в  такси  по  всему  городу  с
образцами материй. Им никак не удавалось лечь  спать  раньше  четырех-пяти
часов  утра.  Все  были  так  раздражительны,  и  Элинор   каждую   неделю
приходилось брать очередной чек у мисс Гилкрист прямо-таки с бою.
   Когда костюмы в ранневикторианском стиле были наконец готовы и Элинор с
Фредди  и  мистером  Фрильби  отправились  посмотреть  их  в   костюмерные
мастерские, они оказались очень удачными, но  костюмер  наотрез  отказался
выдать их без чека, и  нигде  нельзя  было  найти  мисс  Гилкрист,  и  все
носились за ней по всему городу в такси, и наконец поздним вечером  мистер
Фрильби  решил  оплатить  их  собственным  чеком.  Транспортное  агентство
доставило декорации к театру, но отказывалось выгружать их,  пока  ему  не
заплатят. А тут еще появился Бриджмен с претензией, что выданный  ему  чек
вернули из банка с пометкой: не обеспечен вкладом, и  у  него  с  мистером
Фрильби произошел крупный разговор в театральной  кассе.  В  конце  концов
прикатила в такси Джозефина Гилкрист и привезла пятьсот долларов наличными
для расплаты с мистером Бриджменом и  транспортным  агентством.  При  виде
новеньких хрустящих оранжевых  бумажек  лица  у  всех  просияли.  И  сразу
атмосфера разрядилась.
   Когда они убедились, что декорации  вносят  в  театр,  Элинор,  Эвелин,
Фредди Сарджент и Джозефина Гилкрист и мистер  Фрильби  все  вместе  пошли
перекусить к "Бустаноби", и мистер Фрильби угостил всех  бутылочкой-другой
"Поля Роже", и Джозефина Гилкрист заявила, что она головой  ручается,  что
пьеса будет иметь успех и что в редкой пьесе она была так уверена,  Фредди
сказал, что пьеса нравится театральным рабочим,  а  это  хороший  знак,  а
мистер Фрильби рассказал, что Айк Голд, мальчик-рассыльный  от  "Шуберта",
забежав в театр, просидел всю репетицию, и слезы текли у него по щекам, по
никто не знал, в каком театре они будут играть после недели в  Гринвиче  и
недели в Хартфорде, и мистер Фрильби сказал, что наутро он  первым  долгом
лично съездит потолковать об этом с Джи-Джи.
   Заходили чикагские знакомые, которым хотелось  попасть  на  генеральную
репетицию. От этого Элинор  чувствовала  себя  важной  персоной,  особенно
когда ей позвонила по телефону  Салли  Эмерсон.  Генеральную  затянули  до
невозможности, половина  декораций  еще  не  была  доставлена.  Уэссекские
крестьяне щеголяли в пиджаках, но все твердили, что плохая  генеральная  -
это хороший знак. В день премьеры Элинор не успела даже поужинать  и  едва
выкроила полчаса, чтобы переодеться  к  спектаклю.  Она  вся  холодела  от
возбуждения. Она надеялась, что ее новое вечернее  платье  из  тюля  цвета
шартрез, сшитое у Таппэ, будет ей к лицу, но ей некогда было  особенно  об
этом беспокоиться. Она выпила чашку черного кофе, и ей казалось, что такси
никогда не доберется до Верхнего города.
   Когда она вошла в театр, фойе было ярко освещено и  полно  цилиндров  и
декольтированных припудренных спин и бриллиантов и  манто,  и  собравшиеся
завсегдатаи  премьер  искали  друг  друга  в   толпе,   кивали   знакомым,
сплетничали о присутствующих и все первое действие  толпились  в  проходе.
Элинор и Эвелин стояли застыв в  дальнем  уголке  зала  и  перешептывались
каждый раз, когда какой-нибудь  костюм  казался  им  особенно  удачным,  и
сходились на том, что актеры все никуда не годятся и что хуже всех  Фредди
Сарджент. На вечеринке, которую устроила для них Салли Эмерсон в  квартире
своих друзей  Кэри,  все  наперебой  твердили,  что  декорации  и  костюмы
превосходны и что пьеса должна иметь большой успех. Элинор и Эвелин были в
центре внимания, по Элинор  раздражало,  что  Эвелин  не  в  меру  пила  и
чересчур разошлась. Элинор познакомилась со множеством интересных людей  и
решила, что, во всяком случае, останется  в  Нью-Йорке.  Пьесу  сняли  уже
через две недели, и Элинор с Эвелин так  и  не  получили  с  театра  своих
семисот пятидесяти долларов. Эвелин вернулась в  Чикаго,  а  Элинор  сняла
квартиру на Восьмой стрит. Салли Эмерсон, уверовав в  ее  талант,  убедила
мужа дать Элинор тысячу долларов на открытие нового декоративного ателье в
Нью-Йорке. Отец Эвелин Хэтчинс заболел, но Эвелин писала, что приедет  при
первой возможности.
   Салли Эмерсон все лето гостила в Нью-Йорке, и Элинор постоянно выезжала
с ней и познакомилась со множеством  богатых  семейств.  Через  Александра
Парсонса она получила  предложение  отделать  дом,  который  строил  возле
Грейт-Нэк  Дж.Уорд  Мурхауз.  Миссис  Мурхауз  обошла  вместе  с  ней   не
законченный еще дом.  Это  была  поблекшая  блондинка;  она  на  все  лады
повторяла, что сама взялась бы за отделку дома, если бы не слабость  после
операции. После вторых  родов  она  почти  не  встает  с  кровати,  и  она
рассказала Элинор  все  подробности  операции.  Элинор  терпеть  не  могла
разговоров о женских болезнях и холодно кивала,  время  от  времени  роняя
деловитые замечания про обстановку и обои, изредка делая заметки на клочке
бумаги. Миссис Мурхауз пригласила  ее  позавтракать  с  ними  в  маленьком
коттедже, который  они  занимали,  пока  дом  отделывали.  Этот  маленький
коттедж оказался поместительной  постройкой  в  староголландском  стиле  и
полон был японских собачек и горничных в плоеных фартучках под  началом  у
дворецкого. Когда они проходили в столовую, до  нее  донесся  из  соседней
комнаты мужской голос и  запах  сигары.  За  завтраком  ее  познакомили  с
мистером Мурхаузом и мистером Перри. Утром они вместе играли  в  гольф,  а
теперь говорили о Тампико  и  нефтяных  фонтанах.  После  завтрака  мистер
Мурхауз предложил отвезти ее в город, и она рада была избавиться от миссис
Мурхауз. До сих пор у нее не было случая  высказать  свои  соображения  по
поводу отделки нового дома, но мистер Мурхауз закидал ее вопросами, и  они
вместе издевались над тем, как уродливо большинство людей отделывают  свои
дома, и Элинор подумала, как необычно встретить делового человека, который
интересуется такими вопросами. Мистер Мурхауз предложил ей составить смету
и принести к нему в контору. "В  четверг  не  поздно?"  Нет,  четверг  его
устраивает, он свободен, и, если она ничего не  имеет  против,  они  могут
позавтракать вместе.
   - Время трапезы - это единственное время, которое я могу  уделить  пище
духовной, - сказал он, и глаза его блеснули голубой искоркой, и, когда  он
высаживал Элинор на углу Восьмой стрит и Пятой авеню, они снова повторили:
"Так в четверг", и Элинор подумала, что он не лишен чувства юмора и что он
нравится ей гораздо больше Тома Кэстиса.
   По мере того как работа по отделке дома подвигалась,  Элинор  все  чаще
приходилось вести деловые разговоры с Уордом Мурхаузом.  Раз  она  позвала
его к себе на Восьмую стрит обедать, и Августина, негритянка с  Мартиники,
зажарила им филе соте из цыплят с красным перцем и томатами.  Элинор  сама
приготовила  коктейли  с  абсентом  и  достала  бутылку   очень   хорошего
бургундского, и Уорду Мурхаузу у нее очень понравилось; он  развалился  на
диване и болтал о разных разностях, а ей  нравилось  слушать  его,  и  она
стала звать его Джи Даблью. После этого они совсем забыли об отделке  дома
в Грейт-Нэк и дружески разговорились.
   Он рассказал Элинор о своем  детстве  в  Уилмингтоне,  Делавэр,  и  как
милиция изрешетила лодку старого  негра  в  полной  уверенности,  что  это
испанская эскадра, и о своем первом несчастливом супружестве, и о том, что
вторая жена его - больная  женщина,  и  о  своей  работе  в  газете  и  по
рекламному делу. Элинор в сером платье, чуть расцвеченном яркой отделкой у
плеча, слушала так внимательно и скромно, что он объяснил ей, какую работу
выполняет в  качестве  консультанта  по  социальным  вопросам,  осведомляя
публику  о  существующих  взаимоотношениях  между  трудом   и   капиталом,
обезвреживая этим пропаганду сентиментальных  реформаторов,  высоко  держа
знамя американских идеалов в борьбе против бредней немецких социалистов  и
панацей недовольных фермеров  Северо-Запада.  Элинор  находила  его  мысли
весьма интересными, но охотнее слушала его рассказы о бирже и о  том,  как
основана  была   стальная   корпорация   и   какие   трудности   встречают
нефтепромышленники в Мексике, и о Херсте и о том,  как  создаются  большие
состояния. Она спросила у него совета по поводу небольшой  покупки  ценных
бумаг, в которые она собиралась вложить свои сбережения, и он взглянул  на
нее своими голубыми глазами, блеснувшими на белом квадратном лице, которое
уже начало сглаживать сытое благополучие, и сказал:
   - Мисс Стоддард, окажите мне честь и позвольте быть вашим консультантом
по финансовым делам.
   Элинор нашла, что его легкий южный акцент и старомодные  манеры  весьма
привлекательны. Ей хотелось бы принимать его в более изысканном помещении,
и жаль было, что она не оставила себе,  а  продала  в  Чикаго  хрустальные
канделябры. Он сидел у нее почти до двенадцати и, уходя, сказал, что очень
приятно  провел  вечер,  но  что  должен  идти,  его  будут  вызывать   по
междугородному телефону. Элинор долго сидела перед зеркалом при свете двух
свечей, натирая лицо кольдкремом. Она жалела, что шея у нее такая худая, и
подумала, а что, если прибавлять в воду хны, когда она будет мыть голову.





   Шел дождь в историческом Квебеке. Шел дождь над Chateau в  историческом
Квебеке где на литографии доблестный Вулф в треуголке  сидит  на  корме  и
читает своим солдатам Элегию Грея, доблестный Вулф (*119) карабкающийся по
скалам чтобы на плато Абрахам встретить доблестного Монткальма в треуголке
затейливые жабо и кружева на камзолах и сомкнутые каре рыцарская  доблесть
и команда пали и кружева на камзолах втоптаны в грязь на плато Абрахам,
   но Chateau это знаменитый "Chateau Frontenac" (*120) всемирно известная
гостиница историческая в сером дожде в историческом  сером  Квебеке  и  мы
взбираемся вверх с парохода компании "Сагиней  ривер  синик  лайн"  (*121)
живописнейший речной маршрут в мире, лектор из Шатокуа с женой  и  баритон
из Афин в Кентукки где есть холм называемый Акрополь точно такой же как  в
Афинах в Греции и культура и миниатюрный Парфенон точно  такой  же  как  в
Афинах в Греции. Каменный дождь по каменным улицам и мы на террасе и перед
нами река Святого Лаврентия и публика с раскрытыми зонтиками гуляет взад и
вперед по широкой  деревянной  мокрой  террасе,  мы  смотрим  на  шиферные
островерхие крыши Квебека и угольные пристани и элеваторы и паровые паромы
и кремовые трубы Императрицы Ирландии, которая дымя подходит из-за  океана
и Левис и зеленые холмы за рекою и остров Орлеан зеленый на зеленом фоне и
каменный дождь на блестящем сером шифере островерхих кровель Квебека
   но лектор из Шатокуа требует обед и ссорится с женой  и  устраивает  ей
сцену  в  исторической  столовой  исторического  "Chateau   Frontenac"   и
появляется метрдотель лектор из Шатокуа большой толстый курчавый сварливый
человек с громким голосом привыкшим разглагольствовать в шатрах Шатокуа об
Акрополе в точности таком же как в Афинах в Греции и Парфеноне в  точности
таком как в Афинах в  Греции  и  о  Крылатой  победе  и  баритон  чересчур
внимателен к мальчику которому хочется прочь  отсюда  который  жалеет  что
согласился идти с ними и не знает как ему избавиться от всей этой оравы
   но идет дождь в историческом Квебеке и он шагает вдвоем с баритоном  по
улицам и тот без умолку говорит что  в  таком  городе  должно  быть  много
дурных женщин и мальчикам не следует ходить к дурным женщинам и Акрополь и
bel canto и Парфенон и  культура  голоса  и  прекрасные  статуи  греческих
мальчиков и Крылатая победы и прекрасные статуи;
   но мне удалось наконец отвязаться от него и я уехал в  трамвае  глядеть
воспетые  в   прозе   и   стихах   водопады   Монморанси   и   церковь   в
Сент-Анн-де-Бопре уставленную костылями исцеленных калек...
   И Крылатую победу





   Эдисон родился в Милане, штат Огайо, в 1847-м.
   Милан маленький городишко на реке Гурон некоторое время был погрузочным
портом для пшеницы всего Западного бассейна; железные дороги отняли у него
перевозки и семья Эдисона переехала  в  порт  Гурон  штат  Мичиган,  чтобы
богатеть вместе со всей страною;
   отец его изготовлял дранку и промышлял  разными  мелкими  спекуляциями;
занимался пшеницей и фуражом и лесом и построил деревянную башню вышиною в
сто футов; туристы и экскурсанты платили сто двадцати пяти центов  за  то,
чтобы взобраться на башню и любоваться оттуда видом на озеро Гурон и  реку
Сент-Клэр; и Сэм Эдисон  стал  почтенным  и  уважаемым  гражданином  порта
Гурон,
   Томас Эдисон посещал школу только три месяца, потому что учитель считал
его неспособным. Мать учила его дома всему, что знала сама, читала  с  ним
писателей  восемнадцатого  века:  Гиббона,  Юма,  Ньютона  -  и  разрешила
устроить в подвале лабораторию.
   Каждый раз как он вычитывал что-нибудь в книгах он шел к себе в  подвал
и пробовал сделать то же.
   Двенадцати лет, нуждаясь в деньгах для покупки  книг  и  реактивов,  он
взял подряд на доставку газет на дневном поезде из Детройта в порт  Гурон.
В Детройте была публичная библиотека и он прочел ее.
   Он устроил  лабораторию  в  поезде  и  каждый  раз,  как  он  вычитывал
что-нибудь в книге, он пробовал сделать то же. Он установил  там  печатный
станок и печатал газету "Геральд".
   Когда разразилась Гражданская война  он  наладил  информацию  и  хорошо
зарабатывал на больших битвах. Потом он уронил палочку  фосфора  и  поджег
вагон и его выкинули из поезда,
   К этому времени он был уже  известен  как  мальчик  -  издатель  первой
газеты, выпускаемой  в  движущемся  поезде.  О  нем  писали  в  лондонском
"Таймсе".
   Он выучился телеграфному делу и стал ночным  телеграфистом  на  узловой
станция Стратфорд в Канаде, но как-то  раз  пропустил  товарный  поезд  за
семафор, и ему пришлось уйти.
   (Во время Гражданской войны всякий знающий телеграфное дело  мог  найти
работу повсюду.)
   Эдисон странствовал  по  всей  стране,  нанимаясь  и  бросая  работу  и
переходя дальше, читая все, что только удавалось достать, и каждый раз как
он читал о каком-нибудь научном эксперименте он пробовал  сделать  то  же,
каждый раз как ему доверяли машину он ее переделывал по-своему, каждый раз
как его оставляли дежурить на телеграфе он устраивал  опыты  с  проводами.
Это часто стоило ему места и ему приходилось менять работу.
   Так  побывал  он  бродячим  телеграфистом  по  всему  Среднему  Западу:
Детройт, Цинциннати, Индианаполис, Луисвилл, Нью-Орлеан, всегда без гроша,
весь перепачканный реактивами, всегда занятый опытами с телеграфом.
   Он работал в "Уэстерн Юнион" в Бостоне.
   В Бостоне он построил модель первого своего изобретения, автоматический
счетчик  для  голосовании  в  конгрессе,  но  конгрессу   не   нужен   был
автоматический счетчик для голосований, и Эдисон зря съездил в Вашингтон и
кругом задолжал и ничего  не  выручил  на  этом  деле;  потом  он  изобрел
биржевой телеграфный аппарат и особую сигнализацию от  воров  и  сжег  всю
кожу на лице азотной кислотой.
   Нью-Йорк уже стал  главным  рынком  капиталов,  новых  идей,  золота  и
банкнотов.
   (Эта часть написана Горацио Алджером)
   Когда Эдисон приехал в Нью-Йорк, у него не было  ни  гроша  и  долги  в
Бостоне и Рочестере. В то время золото стоило выше номинала  и  Джей  Гулд
пытался еще  взвинтить  цену.  Уолл-стрит  обезумел.  Некто  Ло  установил
электрический индикатор (изобретенный Каллахэном)  который  указывал  цену
золота в маклерских конторах. Эдисон в поисках работы, без гроша в кармане
и без каких-либо перспектив  шатался  по  центральной  станции,  болтая  с
телеграфистами, как вдруг главный передатчик с треском остановился в самый
разгар бешеной биржевой игры.  Все  на  станции  потеряли  голову.  Эдисон
взялся за дело, наладил аппарат и получил место на 300 долларов в месяц.
   В 69-м, в год  Черной  пятницы  (*123),  он  открыл  электротехническую
контору в компании с неким Попом.
   С этих пор он работал самостоятельно. Он изобрел  биржевой  телеграфный
аппарат,  и  тот  имел  успех.  У  него  была  механическая  мастерская  и
лаборатория;  каждый  раз,  как  ему  приходило  в   голову   какое-нибудь
усовершенствование, он  пробовал  осуществить  его.  Он  заработал  40.000
долларов на своем универсальном телеграфном аппарате для биржевиков.
   Он  снял  помещение  в  Ньюарке  и  стал  работать  над  автоматическим
телеграфом и разрабатывать  способы  передачи  двух  и  четырех  телеграмм
одновременно по одному проводу.
   В Ньюарке он возился вместе с Шольсом над  первой  пишущей  машинкой  и
изобрел мимеограф, угольный реостат,  микротазиметр  и  впервые  изготовил
парафиновую бумагу.
   Его интересовало явление, которое он называл эфирной энергией, он много
сил потратил на эфирную энергию, но  только  Маркони  удалось  практически
использовать волны Герца. Радио суждено было перевернуть весь старый  мир.
Радио суждено было добить старого эвклидовского бога,  но  Эдисон  был  не
такой человек, чтобы задумываться над философскими проблемами;
   он работал день и ночь, возясь с зубчатками, кусками медной проволоки и
реактивами в бутылках, каждый раз, как ему приходило в голову какое-нибудь
усовершенствование, он пробовал  осуществить  его.  Работа  кипела  в  его
руках. Он не был математиком. Я могу нанять математиков, но математикам не
нанять меня, говорил он.
   В 1876-м он переехал в Менло-парк,  где  изобрел  угольный  передатчик,
который  сделал  возможной  коммерческую  эксплуатацию  телефона,  который
сделал микрофон осуществимым
   Он работал день и ночь и дал
   фонограф
   электрическую лампочку накаливания, систему  генерации,  распределения,
регулирования  и  изменения  электрического  тока,  патроны,  выключатели,
изоляторы, штепсель, смотровые колодцы.
   Эдисон разработал: первые схемы электрического освещения, основанные на
применении постоянного тока, угольной лампы и Дугового фонаря, и они  были
осуществлены в Лондоне, Париже, Нью-Йорке и Санбери, штат Пенсильвания,
   применил на практике трехфазный ток
   изобрел магнитный сортировщик руды
   электрическую железную дорогу.
   Он не давал покоя Патентному департаменту, где  скоплялись  вороха  его
патентов я заявок.
   Чтобы найти пригодный  для  коммерческой  эксплуатации  материал  нитей
лампочек накаливания, он перепробовал разные сорта бумаги и тканей, нитки,
фибру, лесу, целлулоид, самшит, кокосовые волокна, сосну,  орех,  лавровое
дерево, кленовые стружки, розовое дерево,  трут,  пробку,  лен,  бамбук  и
волос из бороды рыжеволосого шотландца;
   каждый раз, как его осеняла новая мысль, он пробовал осуществить ее.
   В 1887-м он перебрался в гигантские лаборатории в Уэст-Ориндже.
   Он  изобрел  камнедробилки  и  флюороскоп  и  катушечную   пленку   для
киноаппаратов, и щелочные элементы и высокие печи для обжига портландского
цемента и кинетофон - первое  говорящее  кино,  и  литой  дом  из  бетона,
который должен служить  дешевым,  красивым,  гигиеничным  жилищем  рабочих
электрического века.
   Томасу А.Эдисону восемьдесят два года  и  он  работает  по  шестнадцать
часов в сутки,
   и  он  нисколько  не  интересуется  математикой,  социальным  строем  и
философскими обобщениями,
   как и Генри Форд и Гарвей Файрстон, которые нисколько  не  интересуются
математикой, социальным строем и философскими обобщениями;
   он работает по шестнадцати  часов  в  сутки,  стараясь  найти  суррогат
каучука; каждый раз как он читает что-либо  по  этому  поводу  он  пробует
сделать то же; каждый раз как его осеняет новая мысль он  идет  к  себе  в
лабораторию и пробует осуществить ее.





   Миссис Эндрюз была прелестная женщина с прелестными белокурыми волосами
и у нее были две прелестны" дочки. У одной были  белокурые  волосы  и  она
вышла за нефтепромышленника лысого как ладонь и уехала с ним на Суматру. У
другой были темные волосы и она вышла за уроженца Боготы и добраться  туда
можно было только в долбленом челноке вверх по реке  Магдалена  там  живут
индейцы и они спят в гамаках и болеют ужасными болезнями и  когда  женщина
рожает то мужа укладывают в кровать и стрелы у них отравленные  и  раны  в
этой стране никогда не затягиваются а гноятся  и  нарывают  и  челнок  так
легко опрокидывается в теплой воде кишащей прожорливой рыбой и если у  вас
есть хоть царапина  или  незажившая  рана  запах  крови  привлекает  их  и
случается они разрывают людей на куски;
   восемь недель надо было  плыть  в  долбленых  челноках  вверх  по  реке
Магдалена прежде чем попасть в Боготу.
   Бедняга  Джонас  Фенимор  вернулся  домой  из  Боготы  совсем   больным
человеком и говорили что у него слоновая болезнь. Он был очень  славный  и
много рассказывал о тропических джунглях и влажном  зное  и  крокодилах  и
ужасных болезнях и прожорливых рыбах и он выпивал все  виски  в  буфете  и
когда мы вместе ходили купаться на ногах  у  него  видны  были  коричневые
струпья как парша на яблоке и он любил выпить и все толковал что  Колумбия
будет одной из богатейших стран мира  и  про  нефть  и  про  редкие  сорта
деревьев и про тропических бабочек;
   но путешествие вверх по реке  Магдалена  было  слишком  продолжительно,
слишком знойно, слишком опасно и он умер;
   говорили что виной этому виски и слоновая болезнь и река Магдалена.





   На втором году европейской войны мистер Кэрол  продал  свой  пай  фирмы
"Дрейфус и Кэрол" мистеру Дрейфусу и переехал к себе на родину в Балтимору
в  надежде,  что  демократическая  партия  штата  выдвинет  его  на   пост
губернатора. Джейни скучала  по  мистеру  Кэролу  и  с  большим  интересом
следила по газетам за политической жизнью штата Мэриленд. Мистер Кэрол  не
получил ожидаемого назначения, и Джейни это  очень  опечалило.  В  конторе
теперь  околачивалось  все  больше  иностранцев,  и  разговоры   принимали
определенно германофильскую окраску, и это ей очень не  нравилось.  Мистер
Дрейфус был очень вежлив и щедр со своими служащими, но Джейни не могла не
думать о безжалостном вторжении в Бельгию и ужасающих жестокостях  немцев,
она не хотела работать  на  гунна  и  стала  приискивать  новое  место.  В
Вашингтоне деловая жизнь замерла, и она сознавала, что  глупо  уходить  от
Дрейфуса, но это было свыше ее сил, и  она  перешла  на  работу  к  Смидли
Ричардсу, агенту по операциям  с  недвижимостью  на  Коннектикут-авеню,  с
понижением на доллар в неделю. Мистер Ричардс был тучный мужчина,  который
разглагольствовал о  джентльменском  кодексе  чести  и  приставал  к  ней.
Неделю-другую ей удавалось держать его в рамках  приличий,  но  на  третью
неделю он запил и по всякому поводу хватал ее  своими  огромными  красными
лапищами и занял у нее доллар, а  в  конце  недели  заявил,  что  задержит
выплату жалованья на день или на два, так что она  попросту  не  пошла  на
работу и оказалась вовсе без места.
   Ее пугала безработица, она боялась, что ей придется снова жить у матери
среди  постояльцев  и  шумливых,  разбитных  сестер.   Она   каждый   день
проглядывала столбцы объявлений в  "Стар"  и  "Поуст"  и  ходила  по  всем
сколько-нибудь подходящим, но всегда  кто-нибудь  опережал  ее,  хотя  она
спешила по всем адресам, как  только  выходила  газета.  Она  решила  даже
записаться в бюро по найму. Расплывшаяся гнилозубая женщина  за  конторкой
встретила  Джейни  нехорошей  усмешкой,  взяла  с  нее  два   доллара   за
регистрацию  и  тут  же  показала  ей  длинный   список   искавших   места
квалифицированных стенографисток, заметив, что  молодым  девушкам  следует
выходить замуж, а что все попытки  жить  на  самостоятельный  заработок  -
вздор и чепуха и никогда этого не будет. От  спертого  воздуха  конторы  и
угнетенных, унылых лиц сидевших в очереди девушек ее чуть не  стошнило,  и
она вышла погреться на солнце на Лафайет-сквер, собираясь  с  духом  перед
тем, как сказать Элис, все еще служившей у миссис Робинсон, что она  опять
не нашла работы. Какой-то краснолицый франт подсел на  ту  же  скамейку  и
пытался  завязать  разговор,  так  что  ей  пришлось  уйти.  Она  зашла  в
аптекарский магазин и спросила стакан шоколада, но  продавец  обратился  к
ней с какой-то  шуточкой,  и  она  расплакалась.  Смертельно  перепуганный
продавец сказал: "Простите, мисс, у меня и в мыслях не было обидеть  вас".
Слезы еще не высохли у нее на глазах, когда навстречу  ей  попалась  Элис,
выходившая из Риггс-билдинг; Элис  настояла  на  том,  чтобы  угостить  ее
завтраком в "Глиняном чайнике", хотя Джейни не могла проглотить ни  куска.
"Ведь я же тебе говорила  -  всем  своим  видом  укоряла  Элис,  и  Джейни
бесилась, и Элис сказала, что проситься  обратно  к  миссис  Робинсон  для
Джейни теперь поздно, потому что у миссис Робинсон не хватает работы и для
своих машинисток. В этот день Джейни была слишком подавлена,  чтобы  снова
идти искать работу, и она долго бродила по залам Смитсоновского института,
пытаясь занять себя образцами индейских головных уборов и боевых  каноэ  и
тотемов, но все ей  опротивело,  и  она  вернулась  к  себе  в  комнату  и
хорошенько выплакалась. Она думала о Джо и  Джерри  Бернхеме  и  не  могла
понять, почему они ей так давно не  пишут,  думала  о  бедных  солдатах  в
окопах и чувствовала себя очень одинокой.  К  приходу  Элис  она  освежила
лицо, напудрилась и подкрасила губы и старалась быть оживленной,  смеялась
над страхами Элис и сказала, что если не найдет работы  в  Вашингтоне,  то
поедет искать ее в Балтимору, Нью-Йорк или Чикаго. Элис сказала,  что  эти
разговоры приводят ее в уныние, но была гораздо мягче, и они вместе  пошли
ужинать и, чтобы не тратить лишних  денег,  выпили  по  стакану  молока  с
сандвичем.
   Всю осень Джейни искала работу. Каждый день она просыпалась с  гнетущим
сознанием, что ей  нечего  делать.  Сочельник  она  провела  с  матерью  и
сестрами и говорила, что с нового года ей обещано место на  двадцать  пять
долларов в неделю, только чтобы  не  слышать  их  соболезнований.  Она  не
доставит им этого удовольствия.
   На  рождество  она  получила  по  почте  вскрытую  посылку  от  Джо,  в
оберточной бумаге был вышитый халат. Она снова и  снова  вертела  в  руках
обертку, надеясь найти в ней письмо от брата, но  ничего  не  было,  кроме
клочка бумаги с кое-как нацарапанным  пожеланием  веселого  рождества.  На
обертке стоял почтовый штемпель Сен-Назэр, Франция, и штамп: Ouvert par la
censure. Это короткое "Просмотрено цензурой" делало войну ощутимо близкой,
и она с тревогой думала о тех опасностях, которым он там подвергается.
   Однажды в январский морозный полдень, когда Джейни лежала  на  кровати,
читая "Повесть о старых женщинах" Беннета (*124),  она  услышала,  что  ее
зовет квартирная хозяйка миссис Бэгхот. Она испугалась - не  о  квартирной
ли это плате, которую она в этом месяце еще не вносила, но оказалось,  что
это Элис вызывает ее по телефону. Элис сказала, что одному клиенту  срочно
нужна на несколько дней стенографистка, а свободных нет и что ей пришло  в
голову, не подойдет ли Джейни  эта  работа.  "Скажи  адрес,  я  сейчас  же
пойду". Элис сказала адрес. Ее голос  дрожал  от  волнения  на  том  конце
провода.
   - Я так боюсь... если узнает миссис Робинсон, она не простит.
   - Не беспокойся, я уж сумею объяснить все клиенту, - сказала Джейни.
   Клиент жил  в  отеле  "Континенталь"  на  Пенсильвания-авеню.  По  всей
спальне и  гостиной  его  номера  были  раскиданы  исписанные  на  машинке
страницы и непереплетенные брошюры. Он  носил  роговые  очки,  которые  то
снимал, то снова надевал, словно был не уверен, когда он видит лучше  -  в
очках или без них. Как только Джейни сняла  шляпу  и  достала  из  сумочки
карандаши и блокнот, он даже не взглянув на нее, принялся  диктовать.  Все
время расхаживая взад и вперед по комнате  на  длинных,  тощих  ногах,  он
диктовал отрывисто, словно произнося речь.  Это  была  какая-то  статья  с
пометкой "для срочного напечатания" о труде  и  капитале  и  восьмичасовом
рабочем  дне  и  Братстве  паровозных  машинистов.  С  каким-то  тревожным
чувством она решила, что он, должно  быть,  профсоюзный  деятель.  Окончив
диктовать, он тотчас же вышел из комнаты, отрывисто попросив ее переписать
все на машинке, и как можно скорее, а он сейчас вернется. На  столе  стоял
"Ремингтон", но ей пришлось менять ленту, и  потом  она  страшно  спешила,
боясь, что не успеет кончить к его приходу.  Дописав  последнюю  страницу,
она аккуратно сложила в стопочку перепечатанную статью  и  копии  и  стала
ждать. Прошел час, а его все не  было.  Джейни  потеряла  терпение,  стала
бродить по комнате, перелистывать брошюрки. Они были  сплошь  по  вопросам
труда и экономики и не интересовали ее. Потом она выглянула  в  окошко  и,
выворачивая шею, старалась разглядеть время на часах почтового  отделения.
Но ей так и не удалось взглянуть на часы; тогда она  позвонила  в  контору
отеля и попросила сказать мистеру Берроу, если он уже пришел, что рукопись
его переписана. Дежурный ответил, что сейчас уже  пять  часов,  но  мистер
Берроу еще не приходил, хотя сказал, что скоро вернется. Кладя трубку, она
смахнула с подставки листок лиловой бумаги. Она подняла  его,  и  так  как
делать ей было нечего и ей надоело играть с собой в крестики и нолики,  то
она прочла письмо. Ей было стыдно, но, взглянув, она уж не  в  силах  была
оторваться.

   "Дорогой Дж.Г.,
   мне очень жаль, но, честное слово, дружок, мне до зарезу нужны  деньги.
Если ты сейчас же не занесешь мне двух тысяч (2000), то  имей  в  виду,  я
перестану разыгрывать из себя леди и подниму скандал. Мне очень жаль, но я
знаю, ты теперь при деньгах, иначе я не стала бы приставать с этим.  И  на
этот раз я не шучу.
   Твоя крошка, которую ты когда-то любил, Куини".

   Джейни вспыхнула и положила письмо на место, точно так, как оно лежало.
Ужасный народ эти мужчины, всегда у  них  какие-то  грязные  истории.  Уже
стемнело, Джейни проголодалась и начала беспокоиться, как  вдруг  зазвонил
телефон. Говорил Дж.Г.Берроу - ему очень жаль, что он заставил себя ждать,
но он задержался в отеле "Шорхэм" у мистера Мурхауза, и не  может  ли  она
приехать туда же, нет, не  с  рукописью,  ему  надо  продиктовать  ей  еще
кое-что, здесь же на месте, у мистера Дж.Уорда  Мурхауза,  она,  вероятно,
слышала это имя, Джейни этого имени не знала, но мысль о том, что ей  надо
ехать в "Шорхэм", обрадовала ее. А тут еще это письмо и все вообще. Так же
она волновалась когда-то перед встречами с Джерри  Бернхэмом.  Она  надела
шляпу и пальто, слегка напудрила лицо перед каминным зеркалом и  вышла  на
угол Эф-стрит и 14-й, где проходил трамвай. Был морозный январский  вечер,
ждать пришлось долго.  Как  жаль,  что  у  нее  нет  муфты;  жгучий  ветер
забирался под тонкие перчатки,  жестоко  кусал  икры  над  ботинками.  Как
хорошо быть замужем за богатым человеком, жить  в  Чеви-Чейз;  вот  сейчас
подкатила бы к ней закрытая машина и мигом доставила бы домой,  к  мужу  и
детям, к жарко растопленному, ревущему камину.
   Она не заметила, как подошел трамвай, и ей пришлось бегом догонять его.
На углу возле отеля "Шорхэм" она вышла. В вестибюле было тепло.  Изысканно
одетые   люди   разговаривали   изысканно   звучавшими   голосами.   Пахло
оранжерейными цветами. У  конторки  портье  ей  указали:  бельэтаж,  номер
восьмой. Там ей открыл  дверь  какой-то  морщинистый  белолицый  брюнет  с
гладко прилизанной плоской головой. На нем  был  гладкий  черный  фрак,  и
ходил он неслышной,  скользящей  походкой.  Она  попросила  передать,  что
пришла стенографистка мистера Берроу, и движением головы он указал  ей  на
соседнюю   комнату.   В   дверях   она   выжидательно   остановилась.    В
противоположном конце комнаты ярко пылали  в  камине  две  большие  плахи.
Напротив камина стоял широкий стол, сплошь заваленный журналами,  газетами
и рукописями. На одном краю  стола  стоял  серебряный  чайный  прибор,  на
другом - поднос с графинами, прибором для коктейлей  и  стаканами.  Все  в
комнате сияло блеском начищенного серебра: столы, кресла,  чайный  сервиз,
часовая цепочка, зубы и  напомаженный  пробор  преждевременно  поседевшего
мужчины, который стоял спиной к огню.
   С первого взгляда Джейни подумала, какой  это,  должно  быть,  чудесный
человек.
   - Это имеет огромное значение для будущности  страны,  -  негромко,  но
веско говорил он, и его внимательно слушали Дж.Г.Берроу и другой маленький
лысый человек, сидевшие в удобных креслах по обеим сторонам камина. - Смею
вас  уверить,  что   правительственные   круги,   а   также   руководители
промышленного и финансового мира с неослабным интересом  следят  за  ходом
этих переговоров. Между нами говоря,  я  могу  совершенно  конфиденциально
сообщить вам, что сам президент...
   Его глаза встретились с глазами Джейни.
   - А, вот и стенографистка. Входите, мисс...
   - Уильямс, - подсказала Джейни.
   Его глаза были голубые, как пламя  спиртовки,  и  задорно,  по-юношески
блестели; это, вероятно, тот  самый  Дж.Уорд  Мурхауз,  имя  которого  она
должна была знать.
   - Карандаш и бумага с вами? Превосходно. Садитесь  вот  сюда  за  стол.
Мортон, чай со стола можно убрать.
   Мортон бесшумно очистил один край стола и выскользнул в дверь с  чайным
подносом. Джейни присела к столу и разложила карандаши и бумагу.
   - Вам бы лучше снять пальто и шляпу, а то они вам будут  мешать.  Здесь
жарко.
   В его голосе было что-то теплое, уютное, и говорил он с ней  совсем  не
так, как с мужчинами. Она бы хотела работать у него. Во всяком случае, она
была довольна, что пришла сюда.
   - Так вот, мистер  Берроу,  что  сейчас  совершенно  необходимо  -  это
обращение,  которое  умиротворило  бы  страсти.  Мы  должны  убедить   обе
враждующие  стороны  в  важности   сотрудничества...   Великое   слово   -
сотрудничество... Сперва давайте набросаем черновик. Вы,  Берроу,  вносите
ваши соображения с  точки  зрения  организованного  труда,  а  вы,  мистер
Джонас, с юридической точки  зрения...  Готовы,  мисс  Уильямс?  Так  вот,
сперва заголовок: Дж.У.Мурхауз, Консультант по связям  с  общественностью.
Отель "Шорхэм" Вашингтон О.К., 15 января 1916...
   Дальше Джейни была слишком поглощена процессом стенографирования, чтобы
улавливать смысл продиктованного.
   Вернувшись домой поздно вечером, она застала Элис уже в кровати... Элис
хотелось спать, но Джейни болтала как  сорока  о  Дж.Г.Берроу,  о  рабочих
волнениях, о Дж.Уорде Мурхаузе и о том,  какой  он  превосходный  человек,
такой приветливый и обходительный, и  у  него  такие  интересные  мысли  о
сотрудничестве труда и капитала, и как он свободно говорит о том,  что  об
этом думает президент, и каково мнение Эндрью Карнеги, и что предпримут по
этому поводу Рокфеллеры и мистер Шик и сенатор Лафоллет, и  какие  у  него
прелестные голубые, совсем юношеские глаза, и как он мил, и какой  у  него
чайный сервиз, и как он моложав, несмотря на седые  волосы,  и  какой  там
камин и прибор для коктейля и хрустальные стаканы.
   - Ну, Джейни, - зевая, прервала ее Элис,  -  и  быстро  же  ты  в  него
втюрилась. Ты никогда еще ни о ком так не говорила.
   Джейни вспыхнула и обиделась на Элис.
   - Ах,  Элис,  ты  ровно  ничего  не  понимаешь...  Тебе  ничего  нельзя
рассказывать.
   Она быстро разделась и погасила свет. И только в постели она вспомнила,
что так и не поужинала. Но она ничего не сказала, зная наперед,  что  Элис
скажет еще какую-нибудь глупость.
   На другой день она сдала работу Дж.Г.Берроу и к вечеру, получив деньги,
незаметно для себя очутилась перед отелем  "Шорхэм".  Она  хотела  уверить
себя, что ее привело  сюда  желание  поглазеть  на  витрины.  Его  она  не
встретила, но видела большой блестящий черный лимузин с его монограммой  и
решила, что это его автомобиль.
   Она побрела по улицам до угла против большого  просвета  между  домами,
где сносили Арлингтон.
   Было ясно и солнечно. Она  обошла  Лафайет-сквер,  Сквозь  голые  сучья
проглядывала статуя Эндрью Джексона на вздыбленном коне.
   На скамейках сидели  дети  с  няньками.  Какой-то  мужчина  с  седеющей
вандейковской бородкой и черным портфелем под мышкой присел было  на  одну
из скамеек, но сейчас же встал и зашагал прочь: должно  быть,  иностранный
дипломат, и Джейни подумала, как чудесно  жить  в  столичном  городе,  где
живут иностранные дипломаты и такие люди, как Дж.Уорд Мурхауз. Она еще раз
обошла   статую   величественного   и   зеленого   Эндрью   Джексона    на
величественно-зеленом  вздыбленном  коне  под  рыжеватыми  лучами  раннего
зимнего заката и наконец решительно повернула  к  отелю  "Шорхэм",  и  так
спешила, словно опаздывала на свидание. Она спросила коридорного,  где  ей
найти дежурную стенографистку, и поднялась в  указанный  номер  на  втором
этаже. Длиннолицая кислоглазая женщина отстукивала что-то на  машинке.  Не
спуская глаз с устланного зеленым ковром холла, который был виден ей через
полуоткрытую дверь, Джейни спросила,  не  нужна  ли  кому-нибудь  в  отеле
стенографистка. Кислоглазая уставилась на нее.
   - Ну знаете, тут не бюро по найму.
   - Да, да, но ведь бывают случаи, - пролепетала  Джейни,  чувствуя,  что
все вокруг куда-то проваливается.
   - Можно мне присесть на минутку?
   Кислоглазая продолжала ее разглядывать.
   - Постойте, где это я вас раньше видела... Нет, не напоминайте... Вы...
Да, вы работали у миссис Робинсон в тот день, когда я брала у  нее  работу
на дом. Видите, я прекрасно вас запомнила.
   Стенографистка горько усмехнулась.
   - Да, я помню вас, - сказала Джейни, - но я так  измучилась  в  поисках
работы.
   - Знаю, знаю, - вздохнула кислоглазая.
   - Так у вас ничего нет в виду?
   - Вот что... я слышала, только что просили  прислать  стенографистку  в
номер восьмой... Они меняют их, как... как перчатки,  организуют  какую-то
компанию, концерн, что ли. Так вот, дорогая моя,  ступайте  прямо  туда  и
снимите шляпу, словно это вас прислали, и начинайте писать, а  там  уж  не
прогонят, дорогая моя, даже если и  придет  другая,  там  никто  долго  не
выдерживает.
   Не  отдавая  себе  отчета  в  том,  что  она  делает,  Джейни  чмокнула
кислоглазую в щеку и побежала по коридору к номеру восемь,  где  вчерашний
прилизанный человек узнал ее и спросил:
   - Стенографистка?
   - Да, - ответила Джейни, и через минуту она  уже  разложила  блокнот  и
карандаши, сняла пальто и шляпу и устроилась за темно-красным полированным
столом прямо против потрескивающего камина, и огонь дробился в  серебряных
графинчиках, кувшинах и чайниках и в черных, идеально начищенных  ботинках
и в пламенно-голубых глазах Дж.Уорда Мурхауза.
   И она была тут и писала под диктовку Дж.Уорда Мурхауза.
   К концу дня вошел прилизанный человек и сказал:
   - Пора одеваться к обеду, сэр.
   А Дж.Уорд Мурхауз что-то проворчал и чертыхнулся. Прилизанный скользнул
ближе по мягкому толстому ковру.
   - С вашего позволения, сэр. Мисс Розенталь оступилась и  сломала  ногу.
Поскользнулась на льду как раз перед зданием казначейства, сэр.
   - А, черт бы ее... Простите,  мисс  Уильямс.  -  Он  улыбнулся.  Джейни
взглянула на него понимающими глазами и тоже улыбнулась.
   - Вы сделали все, что нужно?
   - Мистер Маллиган распорядился отправить ее в больницу, сэр.
   - Хорошо... Спуститесь вниз, Мортон,  и  пошлите  ей  цветов,  выберите
получше.
   - Слушаю, сэр... Долларов на пять, сэр?
   - Не больше чем на два пятьдесят, Мортон, и положите мою карточку.
   Мортон исчез. Дж.Уорд Мурхауз в раздумье расхаживал взад и вперед перед
камином,   словно   собираясь   продолжать   диктовку.   Карандаш   Джейни
выжидательно замер над блокнотом. Наконец Дж.Уорд  Мурхауз  остановился  и
поглядел на Джейни.
   - Не знаете ли  вы  кого-нибудь,  мисс  Уильямс,  мне  нужна  надежная,
знающая  стенографистка-секретарь,  на  которую  я  мог  бы  положиться...
Угораздило эту разиню так не вовремя сломать ногу.
   У Джейни закружилась голова.
   - Собственно, я сама ищу место в этом роде.
   Дж.Уорд Мурхауз не спускал с нее смеющихся голубых глаз.
   - А не скажете ли вы, мисс Уильямс, причину вашего ухода  с  последнего
места?
   - Почему же. Я сама ушла из фирмы "Дрейфус и Кэрол",  вы,  может  быть,
слышали... Мне не нравилась  обстановка,  которая  там  создалась.  Другое
дело, если бы во главе по-прежнему был мистер Кэрол, хотя и мистер Дрейфус
был очень к нам внимателен.
   - Он агент германского правительства.
   - Именно из-за этого я и не осталась после обращения президента.
   - Ну, мы тут все за  союзников,  так  что  с  этой  стороны  можете  не
беспокоиться. Мне кажется,  что  вы  как  раз  такой  человек,  какой  мне
нужен... Конечно, трудно ручаться, но все самые удачные решения  возникали
у меня внезапно. Что вы скажете о двадцати  пяти  долларах  в  неделю  для
начала, а?
   - Я согласна, мистер Мурхауз, мне кажется, что работа  для  меня  будет
интересная.
   - Так завтра в  девять,  пожалуйста,  а  сегодня  по  дороге  отправьте
следующие телеграммы:

   "Миссис Дж.Уорд Мурхауз
   Грэйт-Нэк Лонг-Айленд Штат Нью-Йорк
   Возможно  придется  ехать  Мехико   Скажи   Солтвору   сам   не   смогу
присутствовать обеде надеюсь все благополучно Целую всех Уорд"

   "Мисс Элинор Стоддард
   45-В 11-я стрит Нью-Йорк
   Напишите что привезти из Мексики всегда ваш
   Д.У."

   - Как вы насчет путешествий, мисс Уильямс?
   - Я никогда не путешествовала, но я уверена, что это мне понравится.
   - Мне, видите ли, может потребоваться в  дороге  секретарь...  нефтяные
дела. Ну, это выяснится через день-другой.

   "Джемсу Фрунзе
   Фрунзе и Дж.Уорд Мурхауз
   100 Пятая авеню Нью-Йорк
   Сообщите  срочно  Шорхэм  положение  дел  А  и  Б   Берроу   настаивает
опубликовать  декларацию  единства  интересов  американизма  перед   лицом
чужеземного социалистического сброда
   Д.У.М."

   -  Спасибо.  На  сегодня  будет.  Когда   перепечатаете   и   отправите
телеграммы, вы свободны.
   Дж.Уорд Мурхауз вышел во  внутреннюю  дверь,  на  ходу  снимая  пиджак.
Перепечатав  телеграммы  и  проходя  по  вестибюлю,  чтобы  с   рассыльным
отправить их на телеграф, она видела, как он во фраке,  в  серой  фетровой
шляпе и с коричневым пальто,  перекинутым  через  руку,  быстро  прошел  к
такси, не замечая ее. Она пришла домой очень поздно. Ее щеки горели, и она
не чувствовала усталости. Элис сидела на краешке кровати и читала.
   - А я уж беспокоилась, -  начала  было  она,  но  Джейни  обняла  ее  и
объявила, что поступает личным секретарем к Дж.Уорду Мурхаузу и уезжает  с
ним в Мексику. Элис разразилась рыданиями, по Джейни была  так  счастлива,
что, не замечая этого, продолжала рассказывать ей о вечере, проведенном  в
"Шорхэме".





   незадолго до полуночи  город  подвергся  налету  нескольких  цеппелинов
(*125). Бомбардировка производилась без разбора и бомбы попадали в  районы
не имеющие стратегического значения
   Железные дороги не уступят ни пяди
   нам придется делать этот переход в условиях  далеко  не  благоприятных,
заявил капитан Кениг командир лодки Дойчланд  пройдя  90  миль  и  миновав
Соломонов  остров  в   2:30   пополудни.   Все   встречные   суда   давали
приветственные гудки

   Ты, причинив мне столько зла,
   Доволен должен быть
   Что смог увлечь меня на дно
   И душу умертвить

   сегодня  в  9  часов  утра  сэр  Роджер  Кейсмент  (*126)   повешен   в
Пейнтсвиллской тюрьме

   ГЕРМАНСКАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА БЕСПРЕПЯТСТВЕННО ВОШЛА В ЗАЛИВ

   купальщицы в одних халатиках вызывают возмущение вместо  первоклассного
кафе на пляже открыта  молочная  отчет  об  урожае  в  Соединенных  Штатах
показывает значительное падение итальянцы  подняли  радостный  крик  когда
австрийцам  пришлось  бросить  горячие  лепешка  и  улепетывать   восвояси
гигантская  стена  воды  обрушилась  в  долину  Бетховен  по   утверждению
профессора производит впечатление сочного бифштекса
   Тюрьма чудесно перерабатывает городские отбросы превращая их  в  чистое
золото
   Сегодня ночью луна скроет планету Сатурн
   Закон о восьмичасовом рабочем дне предотвратит  забастовки  интервью  с
Вильсоном последняя надежда на мир

   БРАТЬЯ СРАЖАЮТСЯ ВО МРАКЕ





   Повстанцы  заняли  Хуарес,  Уэрта  бежал,  пароходы   в   Европу   были
переполнены землевладельцами, стремившимися в Париж, и Венустиано Карранса
провозгласил себя президентом в Мехико (*127).  Маку  достали  пропуск  по
Мексиканской центральной железной дороге  до  самой  столицы.  Энкарнасьон
плакала, когда он уезжал, и все анархисты пришли провожать его на  вокзал.
Мак хотел вступить в войска Сапаты. За время, проведенное  в  Хуаресе,  он
нахватался от Энкарнасьон кое-каких  испанских  фраз  и  приобрел  смутное
представление о характере революции. Переезд длился пять суток.  Пять  раз
поезд подолгу стоял, пока дорожные бригады  чинили  впереди  развороченный
путь. Случалось, ночью в окно залетали пули. Где-то  близ  Кабальос  целая
орава всадников промчалась вдоль  всего  поезда,  размахивая  широкополыми
шляпами и стреляя на всем скаку. Солдаты, засевшие в служебном  отделении,
проснулись и дали ответный залп,  и  всадники  скрылись,  поднимая  облако
пыли. Пассажиры, как только началась стрельба, забились  под  сиденья  или
улеглись плашмя в проходе.  Когда  атака  была  отбита,  какая-то  старуха
подняла вой. Оказалось, что пуля пробила череп ребенку. Мать -  коренастая
смуглая женщина в пестром платье - ходила взад и вперед по  всему  поезду,
бережно обернув шалью  крошечное  окровавленное  тело,  и  повсюду  искала
доктора, хотя всем было ясно, что ребенок мертв.
   Маку казалось, что дороге конца не будет. На остановках  он  покупал  у
старых индианок сильно приперченную еду и теплое пиво, пытался пить пульке
и заводить разговор с соседями по вагону. Наконец они  проехали  Керетаро;
поезд  стал  быстро  спускаться  по  длинному  склону.  Потом  вдали,   за
перекрестным узором бесконечных кактусовых полей, в холодном ярком воздухе
стали подниматься на синеве неба вершины огромных вулканов, и вдруг  поезд
загрохотал между садовых заборов, мимо перистых зарослей и рощ. Потом лязг
буферов, остановка: Мехико.
   Мак совсем растерялся, бродя по  ярким  улицам  в  степенной  толпе,  -
мужчины сплошь в белом, женщины в черном или темно-синем. На улицах пыльно
и солнечно и тихо. Повсюду нарядные  магазины  и  трамваи,  и  коляски,  и
лощеные лимузины. Мак был озабочен.  В  кармане  у  него  было  всего  два
доллара. Он так долго пробыл в поезде, что, попав на место, совсем  забыл,
зачем он сюда ехал. Ему хотелось принять ванну и сменить белье.  Исколесив
полгорода, он увидел вывеску: "Америкэн бар". Ноги его гудели.  Он  присел
за столик. Подошел официант и спросил по-английски, что  ему  угодно.  Ему
ничего не пришло в  голову,  кроме  виски.  Выпив  виски,  он  остался  за
столиком,  подперев  голову  руками.  В  баре  было  много  американцев  и
несколько мексиканцев в широкополых шляпах: они играли в кости на выпивку.
Мак спросил еще виски. Краснорожий, красноглазый мужчина в измятой  куртке
цвета хаки беспокойно, бродил по комнате. Мак попался ему на глаза,  и  он
подсел к его столику.
   - Не помешаю, приятель? - спросил он. - Ну и галдят же эти сукины дети.
Эй, сомбреро... и куда провалилась эта чертова образина? Стакан  пива.  Я,
видите ли,  только  сегодня  спровадил  старуху  и  ребят...  А  вы  когда
отваливаете?
   - Да я только что ввалился, - сказал Мак.
   - Ну,  попали...  тут  белому  человеку  не  место...  Эти  бандиты  не
сегодня-завтра ворвутся в город... Ну а  что  тогда  будет  -  и  подумать
страшно. Ни одного белого в живых не останется... Я-то дешево не сдамся...
Клянусь богом, верных двадцать пять, нет, двадцать четыре покойничка. - Он
достал из заднего кармана кольт, опорожнил магазин себе на ладонь  и  стал
считать патроны. - Восемь. - Потом он перешарил  все  карманы  и  выстроил
патроны в ряд на сосновом столе. Оказалось только двадцать.
   - Стянули-таки, сукины дети, - огорчился он.
   Высокий тощий  мужчина  отошел  от  стойки  и  положил  руку  на  плечо
красноглазого.
   -  Юстас,  ты  бы  лучше  поберег   это.   Скоро   понадобится...   Вас
предупреждали, - обернулся он к Маку, - что, как только начнется стрельба,
все американские граждане собираются к посольству. Там мы будем  держаться
до последнего патрона.
   - Эй, верзила, тебе начинать, - закричали ему игравшие, и он отошел  от
столика.
   - Что это тут все боятся - резни? - спросил Мак.
   - Резни, ну да. Да что, бог мой, не знаете вы Мексики, что ли?  Недавно
приехали?
   - Только что прикатил из Хуареса.
   - Ну, это враки. Железная дорога перерезана у Керетаро.
   - Не знаю. Должно быть, исправили, - сказал Мак. - А скажите, что у вас
тут говорят о Сапате?
   - Бог мой, - да это у них первый бандит... Они поджарили одного  парня,
он был мастером на сахарном заводе в Морелос, да, поджарили  на  медленном
огне, а жену и дочерей изнасиловали тут же у него на глазах... Бог мой, вы
еще не представляете,  что  это  за  страна.  С  ними,  знаете,  как  надо
поступать? Да мы бы так и поступили, сиди у нас  в  Белом  доме  настоящий
мужчина, а не желтобрюхий разиня реформист... Мы бы собрали  армию  в  сто
тысяч человек и начисто выгребли бы эту помойку... Это чудесная страна, но
ни один из этих проклятых метисов не  стоит  того,  чтобы  на  него  заряд
истратить... выкурить их надо, как гнездо гадюк, вот что я говорю... Здесь
каждый из этих сукиных детей, дай только ему  волю,  почище  будет  самого
Сапаты...
   - А вы чем здесь занимаетесь?
   - Я по нефтяным заявкам. Сижу в этой проклятой Дыре вот уже  пятнадцать
лет, и с меня хватит. Я уехал бы сегодня со своими  в  Веракрус,  да  есть
кое-какие векселя, и обстановку надо продать... И никто не поручится,  что
завтра они не перережут дороги, и тогда нам уж не выбраться, и нас в  этой
ловушке передушат словно крыс, а президент Вильсон даже не пикнет...  Если
бы только в Штатах знали, что здесь  делается...  Бог  мой,  да  мы  стали
посмешищем всего света... А вы по какой части работаете, приятель?
   - Печатник - работаю на линотипе.
   - Ищете работы?
   Мак вытащил доллар расплатиться за пиво.
   - Да, придется, - сказал он. - Вот доллар, а в кармане еще столько же.
   -  Вам   бы   пройти   в   "Мексикэн   геральд".   Там   всегда   нужны
наборщики-американцы... какого дурака тут долго удержишь... Теперь  белому
человеку здесь не место, вот что... Пейте, приятель, я плачу.
   - Ладно, а за следующий я.
   - Да, дело пахнет крупной заварухой... все полетит к черту... ну а пока
- выпьем.
   Вечером, поужинав в американской  закусочной,  Мак  пошел  пройтись  по
Аламеда, чтобы выветрить из головы виски,  прежде  чем  идти  в  "Мексикэн
геральд" наниматься. Всего на неделю-другую,  говорил  он  себе,  пока  не
привыкнет в незнакомой стране. Высокие деревья Аламеды, и белые  статуи  и
фонтаны, и элегантные парочки, гулявшие в полумраке, и коляски,  шуршавшие
по  гальке  аллей,  -  все  кругом  дышало  миром,   как   и   неподвижный
каменноглазый ряд индианок вдоль тротуаров  за  лотками  фруктов,  орехов,
розовых, желтых и зеленых леденцов.
   Мак решил, что его собеседник в баре попросту пугал его, как новичка.
   Действительно, он  получил  место  в  "Мексикэн  геральд"  на  тридцать
мексиканских долларов в неделю, но в типографии его встретили  все  те  же
толки, что и в баре. Поздно ночью старый  поляк,  американский  подданный,
служивший в  газете  корректором,  проводил  его  в  маленькую  гостиницу,
устроил на ночлег и дал взаймы два доллара до первой получки.
   - Только забирайте авансом, сколько дадут, - советовал старый поляк,  -
не сегодня-завтра будет революция, и тогда  прощай  "Мексикэн  геральд"...
разве только Вильсон сейчас же решится на интервенцию.
   - А мне только этого и надо, - сказал Мак. - Я хочу  видеть  социальную
революцию.
   Старый поляк приложил палец ко рту, как-то особенно покачал  головой  и
ушел. Проснувшись утром,  Мак  увидел  маленькую  комнату,  выкрашенную  в
ярко-желтый цвет. Вся  мебель  была  синяя,  и  на  окнах  висели  красные
занавески. Между ними сквозь  длинные  ставни  пробивался  свет,  и  яркие
фиолетовые  лучи  теплыми  полосами  ложились  на  простыни.  Где-то  пела
канарейка, и слышно было хлоп-шлеп, хлоп-шлеп женщины, месившей  тортильяс
(*128). Он встал и распахнул ставни. Небо над красной черепицей крыш  было
без единого облачка. Улица пуста и вся залита солнцем.  Он  полной  грудью
вдыхал свежий разреженный воздух и чувствовал,  как  солнце  обжигает  ему
лицо, руки, шею. Должно быть, еще рано. Он снова лег и тотчас заснул.
   Когда через несколько месяцев Вильсон  предложил  американцам  покинуть
Мексику, Мак уже обосновался в маленькой квартирке на Пласа-дель-Кармен  с
девушкой по имени Конча и двумя белыми персидскими кошками, Конча до этого
служила стенографисткой и переводчицей в американской  фирме  и  три  года
была  любовницей  одного  нефтепромышленника,  так  что  по-английски  она
говорила довольно прилично. Нефтепромышленник  успел  вскочить  на  поезд,
уходивший на Веракрус в самый разгар паники после бегства Уэрты, и оставил
Кончу буквально ни с чем. Мак ей понравился с первого взгляда,  когда  она
впервые увидела его у дверей почты. Она устроила ему уютное гнездышко,  и,
когда он говорил, что хочет отправиться к Сапате, она в ответ  смеялась  и
заявляла, что пеоны -  невежественные  дикари,  которыми  управлять  можно
только при помощи кнута. Ее мать, старуха, с неизменной  черной  шалью  на
голове, приходила готовить, и  Мак  вошел  во  вкус  мексиканских  яств  -
индейки под густым коричневым соусом из  шоколада  и  энчиладос  с  сыром.
Кошек звали Порфирио и Венустиано, и они спали в ногах постели. Конча была
очень экономна, в ее руках заработка Мака хватало ему за глаза, и  она  не
пилила его, когда после попойки он возвращался домой поздно и  с  головной
болью от крепкой текилы. Вместо попыток втиснуться  в  до  отказа  набитый
поезд на Веракрус Мак на свои  сбережения  скупал  конторскую  обстановку,
которую за бесценок продавали потерявшие голову  американские  дельцы.  На
заднем дворе  их  домика  у  него  скоро  накопился  целый  склад  мебели.
Собственно, все это была затея Кончи, и он часто дразнил ее, как  это  она
развяжется со всем этим барахлом, но она только кивала головой и говорила:
"Поживем - увидим".
   Конча очень любила, когда по воскресеньям  он  приводил  обедать  своих
друзей. Она приветливо угощала их,  сейчас  же  посылала  своего  братишку
Антонио за коньяком и пивом, и, когда бы ни пришли  гости,  у  нее  всегда
находилось домашнее печенье. Мак частенько  думал  о  том,  насколько  его
теперешняя жизнь приятнее, чем с Мейси,  и  все  реже  вспоминал  о  своем
решении вступить в армию Сапаты.
   Поляк-корректор, его звали Корский, оказался  политическим  эмигрантом,
социалистом и хорошо осведомленным человеком. Он мог весь вечер  просидеть
за рюмкой коньяку, толкуя о положении  дел  в  Европе;  после  банкротства
социалистических партий при объявлении войны он уже ни во что не ввяжется;
впредь он будет только наблюдателем. У него была своя теория  о  том,  что
причины, ведущие человечество к гибели, - это цивилизация и мясная пища.
   Потом был еще Бен Стоуэлл, который затевал собственное нефтяное дело  и
все добивался от правительства Каррансы права на концессионную  разработку
нескольких нефтяных скважин. Он постоянно сидел без гроша, хотя на  словах
так и швырялся миллионами, и Мак выручал его долларом-другим.  Он  называл
себя прогрессистом и признавал, что Сапата и Вилья - честные люди.  Он  на
каждом слове перечил Корскому и бесил старика своими антисоциалистическими
взглядами. Маку хотелось собрать немного денег,  чтобы  послать  Мейси  на
ученье ребят. Ему приятно было время  от  времени  посылать  Розе  коробку
игрушек. И они с Беном подолгу обсуждали  возможности  "делать  деньги"  в
Мексике. Бен  Стоуэлл  приводил  с  собой  молодых  радикалов,  которые  с
удовольствием просиживали у Мака целые  вечера,  толковали  о  социализме,
пили и практиковались в английском  языке.  Мак  обычно  отмалчивался,  но
иногда  ему  становилось  невтерпеж,  и  он  ошарашивал  их  прямолинейной
доктриной ИРМ. Но Конча каждый раз прекращала спор, внося ужин и кивая  им
головой.
   - Каждый бедный человек socialista. Como no? [Социалист. Как же  иначе?
(исп.)] Но когда вы богатеете, вы все очень  скоро  делаетесь  очень-очень
capitalista.
   Раз в воскресенье Мак, Конча, несколько мексиканских газетчиков  и  Бен
Стоуэлл со своей подругой Ангустиас, хористкой  из  "Лирико",  поехали  на
трамвае в Хочимилко. Они взяли лодку с тентом и столом посредине, и старик
индеец,  отталкиваясь  шестом,  медленно  проводил  лодку  по   обсаженным
тополями каналам мимо пышных цветущих лужаек и огородов. Они  пили  пульке
(*129), и у них была с собой бутылка виски, и они покупали девушкам  лилии
и ели пряные кушанья. Один из мексиканцев играл на гитаре и пел.
   К вечеру индеец пригнал лодку обратно  к  пристани,  и,  разбившись  на
парочки, они разбрелись по лесу. Мака вдруг страшно потянуло на родину,  и
он рассказал Конче о своих детях в Соединенных Штатах, и особенно о  Розе,
а она расплакалась и сказала, что она так любит детей, но что в семнадцать
лет ей делали аборт, и она очень-очень  болела,  и  все  думали,  что  она
умрет, и теперь у нее не будет детей, только Порфирио  и  Венустиано.  Мак
поцеловал ее и сказал, что он никогда ее не бросит.
   Когда, нагруженные  цветами,  они  вернулись  к  трамвайной  остановке,
девушки поехали домой вдвоем, а Мак с Беном отправились в кантину  выпить.
Бен признался, что он чертовски устал от такой жизни и  только  и  думает,
как бы сорвать знатный куш, вернуться в Штаты и обзавестись  там  домом  и
семьей.
   - В самом деле, Мак, - сказал он, - мне уж под сорок. Нельзя  же,  черт
возьми, болтаться так всю жизнь.
   - Да ведь и я ненамного моложе, - сказал Мак.
   Больше они об этом не говорили, но Бен проводил Мака до  самого  здания
"Мексикэн геральд", а оттуда пошел в отель "Птурбиде", где  жили  какие-то
нефтяники.
   - А в общем, жить тут неплохо, если не распускаться,  -  сказал  он  на
прощание, помахал Маку рукой и  пошел  своей  дорогой.  Он  был  кряжистый
мужчина с бычьей шеей и косолапой походкой.
   Через несколько дней Бен пришел на Пласа-дель-Кармен и застал Мака  еще
в постели.
   - Мак, сегодня завтракаешь со мной, - сказал он.  -  Тут  завелся  один
человечек, так я ему хочу показать город. Он может быть нам полезен...  Во
всяком случае, хочу разузнать, зачем он сюда пожаловал.
   Человечек писал статьи о положении дел в Мексике  и,  по  слухам,  имел
отношение к Американской  федерации  труда.  За  завтраком  он  беспокойно
осведомился, не опасно ли здесь пить воду и не рискованно ли  выходить  на
улицу после наступления темноты. Бен Стоуэлл слегка подтрунивал  над  ним,
рассказывая всякие небылицы о том, как генералы с приятелями  врываются  в
бары и открывают пальбу в  пол,  заставляя  присутствующих  танцевать  для
потехи, а потом устраивают в баре форменный тир.
   - Тир, да так у них конгресс называется, - сказал Мак.
   Новый знакомый, его звали Борроу, сказал, что вечером  идет  на  митинг
Union Nacioiial de Trabajadores [Национальный рабочий союз  (исп.)]  и  не
пойдут ли они с ним в качестве переводчиков. Мак был в этот день  свободен
и согласился. Берроу говорил, что он получил инструкции войти в контакт  с
наиболее устойчивыми элементами рабочего  движения  в  Мексике  в  надежде
привлечь их в Панамериканскую федерацию труда. Если обнаружатся  шансы  на
успех, то закреплять дело приедет  сам  Гомперс  (*130).  А  про  себя  он
рассказывал,   что   был   служащим   судоходной   компании,   кондуктором
пульмановских вагонов и работал в комитете Братства  железнодорожников,  а
теперь выполняет поручения АФТ. Он жалел, что у американских рабочих слабо
развито умение жить. Он  бывал  на  конгрессах  Второго  Интернационала  в
Амстердаме и видел там, что европейские рабочие действительно умеют  жить.
Когда Мак спросил его, какого же черта не вмешался Второй Интернационал  и
не остановил войну, он ответил, что почва  для  этого  еще  не  готова,  и
заговорил о германских зверствах.
   - Ну, германские зверства - это детские забавы по сравнению с тем,  что
творится на каждом шагу здесь, в Мексике, - сказал Бен.
   Тогда Берроу спросил, правда ли, что мексиканцы так  развратны,  как  о
них говорят. Пиво за завтраком было крепкое, их  слегка  развезло.  Берроу
осведомился, не рискованно ли здесь знакомиться с девицами,  имея  в  виду
высокий процент заболеваний сифилисом. Мак подтвердил это, но сказал, что,
если он пожелает сходить  к  девочкам,  они  с  Беном  могут  указать  ему
надежное место. Берроу захихикал и со смущенным видом заявил, что он бы не
прочь теперь же поглядеть их.
   - Знаете, знакомясь с положением, надо изучать все стороны жизни. - Бен
Стоуэлл хлопнул ладонью по столу и сказал, что Мак как раз такой  человек,
который может показать ему все стороны мексиканской жизни.
   Они отправились на митинг, собравший толпы  стройных  смуглых  людей  в
синих блузах. Сперва им даже не удалось протиснуться  внутрь  здания,  так
забиты были толпой все проходы, но наконец Мак нашел  какого-то  знакомого
распорядителя, и их устроили в ложе. В  зале  было  жарко,  играл  духовой
оркестр, все  что-то  пели,  и  речи  были  длинные.  Берроу  заявил,  что
непонятный язык нагоняет на него сон, и предложил пройтись по городу -  он
слышал, что веселые кварталы здесь очень... мм... словом, он хочет изучить
местный быт.
   Выйдя из зала,  они  наткнулись  на  знакомого  Бену  газетчика  Энрике
Сальвадора. Его ждал автомобиль, и, поздоровавшись, он засмеялся и заявил,
что автомобиль этот принадлежит его другу, начальнику полиции, и не  хотят
ли они прокатиться в Сан-Анхел? Они проехали мимо Чапультепека по  длинной
"Пасео-де-ла-Реформа", Елисейские поля Мексики - как назвал ее  Сальвадор.
Близ Такубайа Сальвадор указал место, где войска Каррансы отразили  неделю
назад нападение сапатистов, и перекресток, где  богатый  торговец  платьем
был убит бандитами, и Берроу все спрашивал,  не  опасно  ли  выезжать  так
далеко за город, и Сальвадор успокаивал его: "Я журналист.  У  меня  всюду
друзья".
   В Сан-Анхеле они выпили  и,  вернувшись  в  город,  поехали  в  квартал
Пахаритос. Дж.Г.Берроу совсем примолк, и глаза его стали масляные при виде
маленьких освещенных лачуг; сквозь открытые двери  за  красной  или  синей
занавеской видны были кровать, бумажные цветы и распятье, а у  дверей  или
на пороге медлительные смуглые девушки-индианки в коротких сорочках.
   - Вот видите, - сказал Бен Стоуэлл, - как это все просто...  Но  только
здесь надо быть поосторожнее. Сальвадор после ужина покажет  нам  местечко
получше. Он тут всех знает, ведь он приятель  начальника  полиции,  а  тот
содержит большинство притонов.
   Но Берроу непременно пожелал зайти в лачужку, и они вышли из автомобиля
и заговорили с одной из девушек,  а  шофера  Сальвадор  послал  за  пивом.
Девушка встретила их очень вежливо,  и  Берроу  попросил  Мака  задать  ей
несколько вопросов, но Маку этого вовсе не хотелось, и  переводить  взялся
Сальвадор. Когда  Дж.Г.Берроу  положил  руку  на  ее  обнаженное  плечо  и
попытался стянуть с нее сорочку и спросил,  сколько  она  возьмет  за  то,
чтобы показаться ему совсем голой, девушка  сначала  не  понимала  его,  а
потом  стала  вырываться,  визжать  и   осыпать   его   ругательствами   и
проклятиями, которые Сальвадор не взялся переводить.
   - Надо убрать отсюда этого стервеца, - тихо сказал Маку Бон, - пока  он
не впутал нас в грязную историю.
   Перед обедом все они выпили текилы в маленьком баре, где  не  отпускали
ничего,  кроме  текилы  из   лакированных   бочоночков.   Сальвадор   учил
Дж.Г.Берроу, как пить текилу, сначала насыпать  соли  в  углубление  между
большим и указательным пальцем, потом одним глотком  опрокинуть  стаканчик
текилы, слизать соль  и  закусить  все  соусом  чили,  но  тот  не  сумел,
подавился и закашлялся.
   За ужином они были уже пьяны, и  Дж.Г.Берроу  твердил,  что  мексиканцы
понимают  искусство  жить,  и  это  страшно  льстило  Сальвадору,  который
распространялся о духе индейском и духе латинском и заявил, что Мак и  Бен
- первые и единственные  гринго,  с  которыми  он  может  столковаться,  и
сказал, что один заплатит за ужин. Он это поставит в  счет  своему  другу,
начальнику полиции. Потом они отправились в кантину  рядом  с  театром,  в
которой, как им сказали, были француженки-певички, но француженок  там  не
оказалось. В кантине играли три старика музыканта - виолончель, скрипка  и
пикколо. Сальвадор заставил их играть La Adelita, и все пели хором,  потом
сыграли и La Cucaracha. Пожилой мужчина в широкополой шляпе  и  с  большой
блестящей кобурой у пояса при их появлении быстро допил  стакан  и  вышел.
Сальвадор шепнул на ухо Маку, что это генерал  Гонсалес  и  что  он  ушел,
чтобы его не видели пьющим вместе с гринго.
   Бен и Берроу уселись за отдельным столиком в уголке и, сдвинув  головы,
толковали о нефтяных делах. Берроу рассказывал, что для изучения нефтяного
вопроса сюда приедет представитель нескольких крупных фирм; что его со дня
на день ожидают в отеле "Регис", и Бен сказал, что хотел бы повидать  его,
а Берроу обнял его за плечи и сказал, что Бен  именно  такой  человек,  от
которого этот представитель,  наверное,  пожелает  получить  информацию  о
действительном положении вещей. Тем временем Мак и Сальвадор  танцевали  с
девицами. Потом Берроу поднялся, слегка  пошатываясь,  и  заявил,  что  не
намерен ждать француженок, и почему бы им всем не вернуться туда, где  они
были, и не полакомиться хоть черным мясом, но Сальвадор  настоял  на  том,
чтобы отвести их в дом Ремедиос, рядом с американским посольством.
   - Quelquecosa de chic [нечто замечательное (искаж. франц.)],  -  уверял
он, коверкая французский язык.
   Это был большой дом с мраморной лестницей  и  хрустальными  люстрами  и
парчовыми оранжевыми портьерами и кружевными занавесками.
   - Personne que les henerales vieng aqui  [сюда  ходят  только  генералы
(искаж. франц. и исп.)], -  сказал  он,  представляя  их  содержательнице,
черноглазой седой женщине во всем черном и с черной шалью, похожей  скорее
на монахиню. Не занята была всего одна девушка, и они отвели к ней  Берроу
и снабдили его презервативом и условились о цене и оставили их вдвоем.
   - Фу, наконец-то развязались,  -  вздохнул  Бен,  когда  они  вышли  на
воздух. Было холодно, и небо все в звездах.
   Сальвадор разместил трех стариков с их инструментами на заднем  сиденье
машины и заявил, что он сегодня романтически настроен  и  желает  устроить
серенаду своей невесте, и  они  покатили  к  Гвадалупе,  бешено  мчась  по
широкой мощеной улице, - Мак, и шофер, и Бен, и Сальвадор, и  три  старика
музыканта, распевающие La Adelita и вразброд  пиликающие  на  расстроенных
инструментах. В Гвадалупе они остановились под платанами у стены какого-то
дома с большими решетчатыми окнами и пропели Cielito Undo и La  Adelita  и
Quatro milpas. Бен с Маком  пропели:  "Не  выходи  по  туманной,  туманной
росе", и только что затянули: "Не  хороните  среди  прерий",  как  в  окне
показалась девушка и что-то долго и тихо говорила Сальвадору по-испански.
   Сальвадор объяснил:  Ella  did  que  nous  make  es  candalo  и  должны
убираться прочь. Tres chic [Она  говорит,  что  мы  устраиваем  скандал...
Шикарно (искаж. исп., франц., англ.)].
   Прошел патруль и хотел было их всех задержать, но тут подоспел  офицер,
который узнал машину и Сальвадора и  затащил  их  всех  выпить  к  себе  в
караулку. Когда они ввалились на квартиру к Маку, все были в  лоск  пьяны.
Конча, которая даже осунулась от бессонной ночи, постелила Бену  матрас  в
столовой, и, уже когда все укладывались, Бен заявил:
   - Честное слово, Конча,  чудесная  ты  девушка.  Вот  погоди,  когда  я
сколочу монету, непременно куплю тебе самые лучшие бриллиантовые серьги во
всей Мексике.
   А когда они расставались с Сальвадором, он стоял на переднем сиденье на
всем ходу заворачивающей за угол машины  и  широкими  жестами  заправского
дирижера воодушевлял трех стариков, наяривавших La Adelita.
   Перед рождеством  Бен  Стоуэлл  вернулся  из  поездки  в  Тамаулипас  в
прекрасном настроении. Судьба ему улыбалась. Он вошел в соглашение с одним
из местных генералов  близ  Тампико  о  совместной  эксплуатации  нефтяной
скважины на половинных началах. Через Сальвадора он подружился кое  с  кем
из членов кабинета Каррансы и  думал,  что  ему  удастся  сладить  дело  с
крупными кредиторами в Штатах. Денег у него  завелось  много,  и  он  снял
номер в отеле "Регис". Как-то он зашел в типографию и вызвал Мака.
   - Слушай, Мак, - сказал он, - у  меня  есть  предложение...  Ты  знаешь
книготорговлю старика Уортингтона? Так вот, вчера вечером под пьяную  руку
я купил ее за две тысячи  песос...  Он  сматывает  удочки  и  отправляется
восвояси.
   - На кой черт тебе книжная лавка?
   - Ну, зато он у меня не будет под ногами путаться.
   - А, старый потаскун, дело, стало быть, в Лизе?
   - Ну, может быть, и она будет этому рада.
   - Да, кусок лакомый, что и говорить.
   - У меня много для тебя нового, расскажу  потом...  Похоже,  что  фонды
"Мексикэн геральд" не очень-то крепки...  Так  вот,  я  хотел  предложить,
Мак... Видит бог, скольким я тебе обязан... У тебя ведь там на дворе целый
ворох конторской мебели, которую тебя  заставила  купить  Конча...  -  Мак
кивнул головой. - Так вот, хочешь, я избавлю  тебя  от  хлама,  а  за  это
возьму компаньоном по книжной лавке. Сам я открываю контору. Ты  знаком  с
книжным делом, ты мне сам это говорил,  на  первый  год  доход  идет  тебе
целиком, а дальше делим его пополам, понимаешь?  Ну  конечно,  твое  дело,
чтобы доход был. У старика Уортингтона она окупалась, да  еще  хватало  на
Лизу... Так как же, идет?
   - Ах, черт, дай мне это обмозговать, Бен...  а  сейчас  мне  надо  идти
выпускать дневную порцию вранья.
   Таким  образом  Мак  стал  книготорговцем,  получив  лавку   на   Calle
Independencia, с писчебумажным отделением и  десятком  пишущих  машинок  в
придачу. Ему приятно было в первый раз в жизни не знать над собой хозяина.
Конча, которая была дочерью лавочника, была в восторге.  Она  смотрела  за
книгами и занималась с покупателями, так что Маку только  и  было  заботы,
что сидеть в глубине магазина, читать и болтать с приятелями. На рождество
Бен и Лиза, высокая испанка, но слухам - танцовщица из  Малаги,  с  белой,
как лилия, кожей и черными как  смоль  волосами,  устраивали  вечеринку  в
своей новой квартире, отделанной на американский лад, с ванной и кухней, в
новом квартале близ Чапультепека. В день ежегодного банкета Asociacion  de
Publicistas [Ассоциация журналистов (исп.)] Бен  в  прекрасном  настроении
зашел в лавку и сказал Маку, чтобы он  приходил  вечером,  и  пусть  Конча
приведет кого-нибудь из подруг, приличных хорошеньких девушек и не  ломак.
Он давал вечер в честь Дж.Г.Берроу, вернувшегося из  Веракруса  с  крупным
hombre  [мужчина  (исп.)],  дельцом  из  Нью-Йорка,  который  чего-то  тут
добивается, чего именно - сам Бен толком не  знал.  Вчера  он  был  принят
Каррансой, и на банкете все за ним наперебой ухаживали.
   - Только тебя, Мак, не хватало на этом банкете;  они  взяли  трамвайный
вагон и накрыли стол во всю длину вагона и с оркестром ездили в  Сан-Анхел
и обратно, а потом по всему городу.
   - Я видел, как они выезжали,  -  сказал  Мак.  -  По  мне,  это  больше
смахивало на похороны.
   - Пожалуй, но было здорово. Все там были: Сальвадор и вся шатия и  этот
их Мурхауз, большой hombre из Нью-Йорка, и, понимаешь, он словно не  знал,
как себя держать. Будто ждал, что у него  под  стулом  вот-вот  разорвется
бомба, а как поразмыслишь - для Мексики это было бы вовсе не  вредно.  Там
собрались самые отъявленные мерзавцы со всего города.
   Вечеринка у Бона  вышла  не  из  удачных.  Дж.Уорд  Мурхауз  не  оценил
девушек, на что сильно рассчитывал Бен.  Он  привел  с  собой  секретаршу,
усталую блондинку, и оба они казались насмерть перепуганными. Обед  был  в
мексиканском вкусе, и шампанское и коньяк  в  изобилии,  и  патефон  играл
пластинки Виктора Герберта (*131) и Эрвинга Берлина,  и  оркестр  бродячих
музыкантов, привлеченный шумным сборищем, играл мексиканские  мелодии  под
окнами. После обеда стало так шумно, что Бен с Мурхаузом вынесли стулья на
балкон и долго беседовали, покуривая сигары,  о  положении  нефтяных  дел.
Дж.Уорд Мурхауз сказал, что он приехал совершенно  неофициальным  образом,
вы понимаете, просто установить контакт, разузнать о положении вещей  и  о
причине упорного противодействия Каррансы американским вкладчикам,  и  что
крупнейшие финансисты Штатов, с которыми он поддерживает  контакт,  желали
бы только честной игры в открытую, и что если бы  их  точка  зрения  могла
быть разъяснена  здесь  каким-нибудь  информационным  бюро  при  дружеском
сотрудничестве мексиканских журналистов... то, вы понимаете, это послужило
бы к общему благу.
   Бен пошел в столовую и привел с собой Энрике  Сальвадора  и  Мака.  Все
вместе они долго обсуждали создавшуюся ситуацию, и Дж.Уорд Мурхауз сказал,
что, как старый журналист, он отлично понимает  затруднительное  положение
прессы, впрочем мало чем отличающееся  в  Мехико  от  условий  Чикаго  или
Питтсбурга, что всем журналистам следовало бы освещать каждый новый оборот
событий в духе честной игры и дружеского сотрудничества, но  что,  по  его
наблюдениям,  мексиканские  газеты  ложно   информированы   о   намерениях
американского капитала в Мексике, как равным образом  американская  пресса
ложно информируется о целях  мексиканской  политики.  Если  мистер  Энрике
возьмет на себя труд зайти к нему в отель "Регис", он с радостью подробнее
обсудит с ним или с любым из вас, джентльмены, этот  важный  вопрос,  а  в
случае если его  не  окажется  дома  из-за  огромного  количества  деловых
свиданий и ограниченного срока пребывания в мексиканской столице,  то  его
секретарь мисс Уильямс охотно предоставит им любую информацию, в том числе
несколько специально составленных  и  строго  конфиденциальных  запасок  о
точке  зрения  крупнейших  американских  трестов,  с  которыми  он  связан
исключительно по линии информации.
   Изложив все это, он извинился, сославшись на ожидающие  его  в  "Регис"
срочные телеграммы, и Сальвадор отвез его  и  мисс  Уильямс  в  автомобиле
начальника полиции.
   - Ну, Бен, таких полированных прохвостов я еще  не  видывал,  -  сказал
Бену Мак, когда Дж.Уорд Мурхауз вышел.
   - Мак, - ответил Бен, - этот младенчик кушает миллионы,  словно  манную
кашку. Черт побери, а ведь вовсе не вредно было бы установить  этот  самый
контакт, о котором он тут разглагольствовал... Ну что  ж,  и  установим...
Вот увидишь, Мак. Теперь я  по-настоящему  возьму  за  бока  этих  больших
hombres.
   После этого вечеринка утратила всякие претензии  на  утонченность.  Бен
притащил еще коньяку, и мужчины стали уединяться с девушками по  спальням,
коридорчикам и даже в кладовую и в кухню. Берроу  так  и  прилип  к  одной
блондинке родом из Англии, которую звали Надя, и весь вечер толковал ей об
искусстве жить. Уж после  того  как  все  ушли,  Бен  обнаружил,  что  они
заперлись у него в спальне.
   Мак стал входить во вкус жизни книготорговца. Он вставал, когда  хотел,
и шел по  залитым  солнцем  улицам  мимо  собора  и  фасада  Национального
собрания вверх по Independencia, по  свежеполитым  тротуарам,  и  утренний
ветерок приятно обдувал его, неся запах цветов и жареного  кофе.  Братишка
Кончи, Антонио, к его приходу уже  открывал  ставни  и  занимался  уборкой
лавки. Мак устраивался с книгой в задней  комнате  или  бродил  по  лавке,
разговаривая с посетителями по-английски и по-испански. Книг  он  продавал
немного, но держал все  американские  и  европейские  газеты,  и  они  шли
хорошо, особенно "Полицейские ведомости"  и  "La  Vie  Parisienne"  (*132)
["Парижская жизнь" (франц.)]. Он открыл текущий счет в банке  и  собирался
развернуть дело с машинками. Сальвадор все обещал  устроить  ему  поставку
канцелярских принадлежностей для какого-нибудь государственного учреждения
и уверял, что сделает его богатым человеком.
   Однажды утром Мак обратил внимание на огромную толпу перед Национальным
собранием. Он прошел в одну из кантин под аркадами и спросил стакан  пива.
Официант сказал ему, что войска Каррансы выбиты из Торреона и что Вилья  и
Сапата соединились и наступают на Федеральный округ. Когда он  вернулся  в
лавку, по городу уже разнеслись слухи, что правительство Каррансы бежало и
что революционеры займут город еще до наступления темноты. Торговцы  стали
запирать ставни. Прибежала плачущая Конча с матерью, уверяя, что будет еще
хуже, чем в ту ужасную неделю после свержения Мадеро, и что  революционеры
поклялись сжечь и разграбить  город.  Потом  влетел  Антонио,  крича,  что
сапатисты бомбардируют Таиубу. Мак взял  коляску  и  отправился  в  палату
депутатов в надежде встретить там кого-нибудь из знакомых. Двери на  улицу
были настежь распахнуты, и по коридорам были раскиданы какие-то бумаги.  В
зале было пусто и бродил старик  индеец  под  руку  с  женой,  почтительно
разглядывая позолоту потолков и картины и покрытые зеленым  плюшем  столы.
Шляпу старик держал в руке, словно он был в церкви.
   Мак велел вознице отвезти его в редакцию, где работал Сальвадор, но там
швейцар,  многозначительно  подмигнув,  сказал,  что  Сальвадор  отбыл   в
Веракрус вместе с начальником полиции. Потом он побывал в  посольстве,  но
ни от кого не добился толку. Приемные были забиты американцами,  бежавшими
с разных ранчо  и  концессий,  они  в  один  голос  проклинали  президента
Вильсона  и  рассказывали  разные  ужасы  о  зверствах  революционеров.  В
консульстве Мак встретил одного сирийца, который предложил ему купить  все
его книги.
   - Нет, - сказал Мак и пошел назад по Independencia.
   Когда он подходил к лавке, по улице уже мчались газетчики, вопя:  "Viva
la revolucion reivindicadora"  ["Да  здравствует  справедливая  революция"
(исп.)]. Конча и ее мать были в панике и  говорили,  что  надо  сейчас  же
уезжать  в  Веракрус,  иначе  их  всех  перережут.  Революционеры   громят
монастыри и убивают священников и монахинь. Старуха упала на колени в углу
перед распятием и затянула.
   - А, черт, - сказал Мак, - тогда давайте продадим все и уедем в  Штаты.
Хочешь в Штаты, Конча?
   Конча изо всех сил закивала головой и заулыбалась сквозь слезы.
   - Но как нам быть с матерью и Антонио?
   Конча сказала, что у нее в Веракрусе замужняя сестра. Они там могут  их
оставить, только бы добраться до Веракруса.
   Мак,  весь  обливаясь  потом,  полетел  обратно  в  консульство  искать
сирийца. Они никак не могли столковаться насчет цены. Мак был в  отчаянии,
потому что все банки позакрывались и ниоткуда нельзя было получить  денег.
Сириец распинался, что  сам  он  из  Ливана  и  американский  подданный  и
христианин и что он охотно одолжит Маку сто долларов, если тот выдаст  ему
вексель сроком на два месяца,  обеспечивающий  ему  пай  книжной  лавки  в
размере двухсот долларов. Он твердил, что  он  христианин  и  американский
подданный и рискует жизнью, спасая жену и детей  Мака.  Мак  был  в  таком
возбуждении, что только в последний момент заметил, что сириец  давал  ему
сто мексиканских долларов, а вексель был составлен на американские. Сириец
стал призывать небо в свидетели, что это ошибка, и Мак ушел, унося  двести
песо золотом.
   К его приходу Конча уже собралась в дорогу. Она заперла лавку и  стояла
на тротуаре с несколькими узлами, двумя кошками в  корзинке  и  Антонио  с
матерью, укутанными в одеяла.
   Вокзал был так забит народом и багажом, что они не могли протиснуться в
двери.  Мак  пошел  кругом   через   пути   и   разыскал   там   знакомого
железнодорожника  Мак-Греса.  Мак-Грес  обещал  их  посадить,   но   велел
торопиться. Он провел их в вагон  второго  класса,  стоявший  на  запасных
путях, и пошел брать им билеты, предупредив, что,  должно  быть,  придется
заплатить за них вдвое против обычного. С Мака пот катился  градом,  когда
он наконец усадил женщин и погрузил узлы, кошек и Антонио. Состав был  уже
битком набит, хотя его  еще  не  подавали.  Через  несколько  часов  поезд
передвинули к перрону, и шеренга запыленных солдат удерживала на платформе
толпу, которая атаковала тронувшийся поезд. Каждое место брали с бою,  все
проходы были полны священников и  монахинь,  на  подножках  висели  хорошо
одетые горожане.
   Мак отмалчивался, сидя рядом с Кончей в спертой жаре медленно  ползшего
поезда. Конча не переставая вздыхала, ее мать вздыхала и причитала "Ay, de
mi dios" ["Ах, боже мой" (исп.)], и обе они глодали  цыплячьи  крылышки  и
ели миндальную халву. Поезд часто останавливали отряды солдат,  охранявших
дорогу. На запасных путях они встречали целые составы,  набитые  войсками,
но казалось, никто не  знает,  в  какую  сторону  они  передвигаются.  Мак
смотрел на бесконечные шпалеры столетников и развалины  церквей  и  целого
города Сан-Хуан-Теотихуакан; наблюдал, как  две  огромные  снеговые  шапки
вулканов Попокатепетль и Искатакчиуатл передвигались по  горизонту,  потом
появился и стал поворачиваться перед поездом еще один золотисто-коричневый
конус потухшего вулкана, потом вдали показалась  голубовато-белая  вершина
Орисабы и стала расти и расти на ярком безоблачном небе.
   После Хуамантла они прорезали пояс облаков. Рельсы звенели от  веселого
грохота колес на поворотах, крутых спусках по туманным извилистым ущельям,
поросшим влажными лесными зарослями. Дышать стало легче. С каждой  петлей,
описанной поездом, воздух становился теплее и влажнее,  начали  попадаться
апельсинные и лимонные деревья. Окна по  всему  вагону  были  открыты.  На
остановках поезд встречали женщины и  продавали  пиво,  пульке,  цыплят  и
тортильяс.
   К Орисабе опять проглянуло  солнце.  Поезд  стоял  долго.  Мак  ушел  в
станционный буфет и в одиночестве пил пиво. Вокруг него пассажиры смеялись
и болтали, но ему было не по себе.
   Когда, дали звонок к отправлению, он не захотел возвращаться обратно  к
Конче и ее матери, к их вздохам, сальным пальцам и цыплячьим крылышкам.
   Он  сел  в  другой  вагон.  Наступала  ночь,  полная  запаха  цветов  и
разгоряченной земли. Никогда еще в жизни Мак не чувствовал себя так плохо.
   На другой день, уже к вечеру, они добрались до  Веракруса.  Весь  город
был разукрашен флагами и большими красными плакатами, протянутыми  поперек
улиц апельсинового, лимонного и бананового цвета, с рядами зеленых  ставен
и пальм, колеблемых морским  ветром.  Плакаты  гласили:  "Viva  Obregon!",
"Viva la Revolucion reivindicadora!", "Viva el  Partido  Laborista!"  ["Да
здравствует Обрегон, да здравствует справедливая революция, да здравствует
рабочая партия!" (исп.)].
   На  главной  площади  играл  оркестр  и  народ  танцевал  под   музыку.
Вспугнутые голуби, воркуя, летали среди темных зонтикообразных деревьев.
   Мак оставил Кончу с ее узлами, старухой и  Антонио  дожидаться  его  на
скамейке и пошел в пароходное агентство "Уорд Лайн" справиться о  пароходе
в Штаты. Там его встретили  рассказами  о  нападении  подводных  лодок,  о
вступлении Америки в мировую войну и о германских зверствах, и  он  узнал,
что пароход будет только через неделю и что его наличности  не  хватит  на
два палубных места. Он тут же купил себе  один  билет.  Ему  уже  начинало
казаться, что он во всей этой истории свалял  дурака,  и  он  решил  ехать
один, без Кончи.
   Когда он вернулся к ней, она уже успела купить яблок и манго. Старуха с
Антонио и узлами исчезла - она отправилась разыскивать дом  сестры.  Белые
кошки вылезли из корзинки и, свернувшись клубочком, лежали рядом с  Кончей
на скамейке. Она поглядела на Мака, доверчиво улыбаясь  своей  черноглазой
улыбкой, и сказала,  что  Порфирио  и  Венустиано  счастливы,  потому  что
почуяли запах рыбы. Он протянул ей руки, чтобы  помочь  подняться.  В  эту
минуту он не мог сказать ей, что решил ехать в  Штаты  без  нее.  Прибежал
Антонио с известием, что они нашли тетку и она радушно их встретила и  что
в Веракрусе все за революцию.
   Проходя по главной площади, Конча сказала, что хочет  пить.  Они  стали
искать незанятый столик под  навесом  одного  из  кафе  и  вдруг  заметили
Сальвадора. Он сейчас же бросился  к  ним,  обнял  Мака,  закричал:  "Viva
Обрегон!", и они вместе выпили мятный коктейль  по-американски.  Сальвадор
рассказал, что Карранса убит в горах офицерами собственного штаба,  и  что
однорукий Обрегон въехал верхом  в  Мехико  в  белом  костюме  пеона  и  в
широкополой пеонской шляпе во главе своих индейцев  иаки,  и  что  порядок
водворен, и что восстановлены будут  принципы  Мадеро  и  Хуареса,  и  что
начинается новая эра.
   Они выпили несколько мятных коктейлей, и Мак ничего не сказал  о  своем
намерении ехать в Америку.
   Он спросил Сальвадора, что поделывает его друг  начальник  полиции,  но
Сальвадор сделал вид, что не слышит. Потом Мак спросил Кончу, а что,  если
он один, без нее, уедет в Америку, но  она  сказала,  что  он  шутит.  Она
сказала, что Веракрус ей нравится и она охотно бы тут осталась.  Сальвадор
говорил, что для Мексики настала великая пора и  что  он  завтра  же  едет
обратно. Вечером они все ужинали у сестры Кончи. Мак принес  коньяку.  Они
все пили за рабочих, за профсоюзы, за  partido  laborista,  за  социальную
революцию и за agraristas [восставшие крестьяне (исп.)].
   На другое утро Мак проснулся с головной болью. Он тихонько  выскользнул
из дому и долго бродил один по  набережной.  Ему  начинало  казаться,  что
глупо будет зря бросать книжную лавку. Он пошел в агентство "Уорд Лайн"  и
вернул свой билет. Кассир выплатил ему деньги, и он поспел к сестре  Кончи
как раз к завтраку - пить шоколад с пирожными.





   Штейнмец (*133) был горбун,
   сын горбуна-литографа.
   Он родился в Бреславле  в  1865-м,  семнадцати  лет  окончил  с  высшим
отличием Бреславльскую  гимназию,  поступил  в  Бреславльский  университет
изучать математику;
   математика заменяла Штейнмецу физическую  силу  и  долгие  прогулки  по
холмам и поцелуи возлюбленной и длинные вечера с друзьями за кружкой пива;
   на своей горбатой спине он ощутил бремя общества так же как ощущают его
на своей здоровой спине рабочие, так же как ощущают его бедные студенты, и
стал членом социалистического клуба, редактором газеты "Голос народа".
   Бисмарк тяжелым пресс-папье сидел в Берлине, удерживая  новую  Германию
под гнетом феодализма, оберегая империю для своих хозяев Гогенцоллернов;
   Штейнмецу  под  угрозой  тюрьмы  пришлось  бежать  в  Цюрих;  там   его
математические способности поразили всех профессоров политехникума;
   но в  Европе  восьмидесятых  годов  не  находилось  места  для  бедного
немецкого  студента  с  горбом  на  спине  и   большой   головой,   полной
математических  символов  и  догадок  об  электричестве,  этой  математике
претворенной в силу
   да притом и социалиста.
   Вместе с приятелем датчанином он отплыл в Америку  палубным  пассажиром
старого парохода французской линии "La Champagne",
   жил сначала в Бруклине, потом перебрался в Йонкерс, где получил  работу
на 12 долларов в неделю у Рудольфа Эйчмайера, германского эмигранта  48-го
года, изобретателя и электрика и  владельца  фабрики,  где  он  изготовлял
шляпные машины и электрогенераторы.
   В Йонкерсе он разработал Третий закон гармонических колебаний
   и закон гистерезиса, который в одной формуле обобщает  отношения  между
теплоемкостью металла, его плотностью и частотой колебаний при перемещении
полюсов электромагнита под влиянием переменного тока.
   Именно   Штейнмецов   закон   гистерезиса    породил    трансформаторы,
притаившиеся в небольших ящичках или островерхих  будках  по  всем  линиям
высокого напряжения. Математические формулы закона Штейнмеца - это  единая
модель для всех трансформаторов мира.
   В 1892-м, когда Эйчмайер  продал  свое  дело  корпорации,  впоследствии
известной как "Дженерал электрик", Штейнмец был включен в контракт  заодно
с прочей ценной аппаратурой.  Всю  жизнь  Штейнмец  был  одной  из  частей
электрической аппаратуры компании "Дженерал электрик".
   Сначала его лаборатория помещалась в Линне, потом ее перевели вместе  с
маленьким горбуном в город электричества - Скенектади.
   "Дженерал электрик"  потакала  ему,  позволяла  ему  быть  социалистом,
строить оранжерею, где  при  свете  ртутных  ламп  он  выращивал  кактусы,
держать аллигаторов, говорящих ворон и  его  любимицу  гигантскую  ящерицу
гилу и рекламный отдел компании распускал  небылицы  о  чародее,  колдуне,
владеющем силой, перед которой открываются двери пещеры Али-Бабы;
   Штейнмец набрасывал формулу на манжете и наутро вырастала тысяча  новых
силовых  станций  и  динамо  заводили  песнь   о   долларах   и   молчание
трансформаторов говорило о долларах,
   а рекламный отдел компании каждое воскресенье дудел в уши  американской
публики новые небылицы и Штейнмец стал салонным магом и волшебником,
   который устраивал в своей  лаборатории  игрушечные  грозы  и  заставлял
игрушечные  поезда  ходить  точно  по  расписанию  и  замораживал  мясо  в
холодильнике и изобретал лампы для  салонов  и  для  больших  маяков,  для
прожекторов  и  для  световых  сигналов,  которые  указывают  ночью   путь
самолетам к Чикаго, Нью-Йорку, Сан-Луису и Лос-Анджелесу,
   и ему позволяли быть социалистом и  верить  что  человеческое  общества
можно совершенствовать как усовершенствуется динамо и ему  позволяли  быть
социалистом потому что все  ученые  такие  чудаки  и  ему  позволяли  быть
германофилом  и  письменно  предлагать  свои  услуги  Ленину  потому   что
математики такие непрактичные, они создают формулы на основе которых можно
построить силовые станции, заводы,  метрополитены,  свет,  воздух,  тепло,
солнечные лучи,  но  не  человеческие  отношения,  которые  отражаются  на
доходах акционеров и жалованье директоров.
   Штейнмец был маг и волшебник и он разговаривал с  Эдисоном,  выстукивая
азбуку Морзе на колене у Эдисона
   потому что Эдисон был совершенно глух;
   и он ездил на Запад
   и произносил речи, которых никто не понимал
   и в железнодорожном вагоне он беседовал с Брайаном о боге
   а когда они с Эйнштейном
   встретились лицом к лицу
   репортеры окружили их тесным кольцом
   но не могли понять ни слова
   из того, о чем они говорили.
   И Штейнмец был самой ценной частью аппаратуры "Дженерал электрик"
   пока он не износился и не умер.





   Те весенние ночи  колеса  трамваев  скрежещут  со  скрипом  и  грохочут
расхлябанные оси на крутых заворотах Гарвард-сквера.
   Пыль висит в мутном сиянии дуговых фонарей всю ночь до рассвета.
   Не могу заснуть. Не хватает духа вырваться из-под  стеклянного  колпака
(*134).
   Четыре года под эфирной маской:  дышите  глубже,  спокойнее,  вот  так,
будьте паинькой. Раз два три четыре пять шесть. Получай хорошие отметки по
некоторым предметам  но  не  будь  зубрилой,  интересуйся  литературой  но
оставайся джентльменом, не показывайся в обществе  евреев  и  социалистов,
приятно улыбайся всем проходящим по университетскому двору и все  приятные
знакомства пригодятся тебе в дальнейшей жизни.
   Сиди вглядываясь в сумерки приятнейших четырех лет своей жизни,
   стынь от  культуры  словно  забытая  между  благовонной  курильницей  и
томиком Оскара Уайльда чашка чаю остывшего и некрепкого как ситро в буфете
общедоступных концертов в Симфони-холле.
   Четыре года я Михель Кристоф не знал что можно сделать то чего хотел ты
Микеланджело, что можно сказать
   Маркс
   всем  профессорам,  что  можно  мне  маленькому  Свифту  сшибить   всех
Гриноусов (*135) в тире,
   и ворочался вою  весеннюю  ночь  до  утра  воспаленными  глазами  читая
"Трагическую историю доктора Фауста" и доходил до остервенения слушая  как
колеса трамваев скрежещут  со  скрипом  и  грохочут  расхлябанные  оси  на
Гарвард-сквер и паровозные гудки  из-за  прибрежных  болот  и  рев  сирены
отходящего парохода и синий флажок на фок-мачте и рабочая  демонстрация  с
духовым оркестром на улицах Лоренса штат Массачусетс.

   Это  напоминало  Магдебургские  полушария:  давление  извне   сохраняло
пустоту внутри
   и у меня не хватало духа
   вскочить и выйти
   и сказать им: а подите вы все к
   Рембо
   вашей матери.





   Поездка по Мексике в  отдельном  вагоне,  предоставленном  мексиканским
правительством в распоряжение Дж.У.Мурхауза для обратного пути  на  север,
была чудесна, но  несколько  утомительна,  и,  проезжая  по  пустыне,  они
задыхались от пыли. Джейни накупила по  дешевке  много  красивых  вещиц  -
бирюзовые украшения и розовый оникс в подарок Элис и  матери  с  сестрами.
Всю  дорогу  она,  не  переставая,  писала  под  диктовку  Дж.Уорда,  и  в
курительной или в салоне постоянно толпилась целая орава  мужчин,  которые
без перерыва  пили,  курили  сигары,  хохотали,  рассказывали  друг  другу
неприличные анекдоты. Среди них был Берроу, для которого  она  работала  в
Вашингтоне. Проходя мимо, он всегда останавливался поговорить с ней, и  ей
очень не нравилось выражение его глаз, когда он, разговаривая,  наклонялся
над ее столом, но он был интересный мужчина и совсем не такой,  каким  она
представляла себе рабочего деятеля, и ей было очень забавно, что она знает
про Куини и как бы он был ошарашен, если бы узнал, что она знает. Она  все
время его дразнила и думала, уж не влюбился ли он в нее; но он был из  тех
мужчин, которые ведут себя так со всеми женщинами.
   После Ларедо они ехали не в отдельном вагоне, и поездка была уже далеко
не так приятна. Они  взяли  билеты  прямого  сообщения  до  Нью-Йорка.  Ей
досталось нижнее место не в том вагоне, в котором ехал Дж.Уорд с друзьями,
и верхнюю полку в ее  купе  занимал  молодой  человек,  который  ей  очень
понравился. Его звали Бек Саундерс, он был  уроженец  Северного  Техаса  и
говорил, забавно растягивая слова. Он клеймил скот,  работал  на  нефтяных
промыслах в Оклахоме и,  скопив  немного  денег,  теперь  ехал  посмотреть
Вашингтон. Он очень обрадовался, узнав,  что  она  из  Вашингтона,  а  она
рассказывала ему обо всем, что нужно посмотреть: Капитолий, и Белый дом, и
памятник Линкольну, и памятник Вашингтону, и Дом ветеранов, и Маунт-Вернон
(*136). Она сказала,  что  ему  непременно  следует  побывать  на  Большой
стремнине, описывала поездки в байдарке по каналу и  о  том,  как  их  раз
захватила страшная гроза у моста Кабин-Джонс.  Они  несколько  раз  вместе
обедали в вагоне-ресторане, и он говорил ей, что она чудесная девушка и ни
с кем ему так легко не говорилось, и рассказывал, что у него была  невеста
в Тулсе, штат Оклахома, и что теперь  он  подписал  контракт  на  нефтяные
разработки близ Маракаибо в Венесуэле, потому что невеста  его  бросила  и
вышла замуж за богатого фермера, который набрел  на  нефтяную  скважину  у
себя на пастбище. Дж.Г.Берроу дразнил Джейни, поздравляя ее с победой  над
таким красавцем, а она в  свою  очередь  дразнила  его  рыжеволосой  леди,
которая сошла в Сан-Луисе, и они оба  смеялись,  и  она  чувствовала  себя
чертовски задорно и находила, что Берроу не так уж плох. Когда Бек сошел с
поезда в Вашингтоне, он дал ей свою фотографию,  на  которой  был  снят  у
нефтяной бурильной вышки, и обещал писать  ей  каждый  день  и  непременно
приехать в Нью-Йорк повидаться с ней,  если,  конечно,  она  позволит,  но
больше она о нем никогда не слыхала.
   Ей нравился лондонец Мортон, лакей Уорда, потому что  он  всегда  очень
почтительно с ней обращался. Каждое утро он приходил и докладывал ей,  как
себя чувствует Дж.Уорд.
   "Сегодня очень не в духе, мисс Уильямс" или:  "Он  что-то  насвистывал,
когда брился. Хорошо ли себя чувствует? Да, по-видимому".
   Когда они прибыли на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке, она осталась  с
Мортоном присмотреть, чтобы ящик с делали и папками отправили  в  контору,
100, Пятая авеню, а не домой в Лонг-Айленд, где жил Дж.Уорд. Когда  Мортон
уехал на машине Пирс Арроу, которая пришла за багажом из  Грейт-Нэк,  сама
она, захватив машинку, бумаги и папки,  поехала  на  такси  в  контору.  С
испугом и волнением она глядела в окно такси на высокие  белые  здания,  и
круглые водяные резервуары, и подымавшиеся к небу клубы пара, и  тротуары,
переполненные прохожими, и такси и грузовые машины, и блеск и  толкотню  и
грохот. Она не знала, где ей остановиться, как завести  новые  знакомства,
где поесть. Было очень жутко совсем одной в таком большом  городе,  и  она
сама себе удивлялась, как у нее хватило духу. Она решила найти здесь  Элис
работу и опять поселиться вместе с ней, но где ей переночевать сегодня?
   Но в конторе все показалось ей  ободряюще  знакомым,  и  все  было  так
красиво обставлено и ярко отполировано, и машинки стучали  так  быстро,  и
было больше суетни и шума, чем у "Дрейфуса и Кэрола"; но кругом были  одни
евреи, и она боялась, что не сумеет им понравиться и не удержится на  этом
месте.
   Одна из служащих, Глэдис Комптон, указала ей стол и сказала, что  здесь
раньше сидела мисс Розенталь. Место было  в  проходе,  рядом  с  кабинетом
Дж.Уорда и напротив двери в кабинет мистера  Роббинса.  Глэдис  Комптон  -
стенографистка мистера Роббинса - была  еврейка  и  сказала,  какая  милая
девушка была мисс Розенталь и как  все  они  огорчены  случившимся  с  нею
несчастьем, и Джейни почувствовала, что тут все считают ее пронырой и  что
ей будет нелегко  завоевать  уважение.  Глэдис  Комптон  недоброжелательно
смотрела  на  нее  карими  глазами,  которые  слегка  косили,  когда   она
пристально во что-нибудь вглядывалась,  и  выразила  надежду,  что  Джейни
справится  с  работой,  а  работа,  надо  сказать,   по   временам   прямо
убийственная, и оставила ее одну.
   К концу занятий, в пять, из кабинета вышел Дж.Уорд. Джейни  было  очень
приятно, когда он остановился у ее стола. Он сказал, что  говорил  с  мисс
Комптон и просил ее позаботиться  о  ней  первое  время,  что  он  отлично
понимает, как трудно молодой девушке  устроиться  в  чужом  городе,  найти
подходящее помещение и тому подобное, но что мисс Комптон  очень  милая  и
поможет ей и, несомненно, все устроится как нельзя лучше.  Он  блеснул  на
нее голубоглазой улыбкой и передал пакет  убористо  написанных  заметок  и
сказал, не придет ли она завтра пораньше, переписать их  к  девяти  часам.
Впредь он не будет утруждать ее такими поручениями, но все машинистки  так
бестолковы и  все  дела  за  его  отсутствие  так  запущены.  Джейни  была
счастлива, что может помочь ему, и вся отогрелась от его улыбки.
   Они вышли из конторы вместе с Глэдис Комптон. Глэдис Комптон предложила
ей, пока она не освоится в Нью-Йорке, временно  остановиться  у  них.  Она
живет в "Флетбуше" с отцом и матерью, и,  конечно,  обстановка  у  них  не
такая, к какой она привыкла, но есть  свободная  комната,  где  она  может
жить, пока не оглядится и не найдет чего-нибудь получше, и что по  крайней
мере у них чисто, чего здесь  нельзя  сказать  о  многих  гостиницах.  Они
поехали на вокзал за ее вещами. Джейни стало легче на душе оттого, что она
не совсем одна в этой толпе.  Потом  они  спустились  в  метро  и  сели  в
экспресс, который был набит до отказа,  так  что  Джейни  думала,  что  ее
совсем расплющат в  этой  давке.  Дороге  конца  не  было,  и  поезда  так
грохотали в туннеле, что она ничего не расслышала из того, что говорила ей
Глэдис.
   Наконец они вышли на  какую-то  широкую  улицу  с  эстакадой  надземной
железной дороги, дома здесь были в  один  или  два  этажа,  а  магазины  -
бакалейные, овощные или фруктовые лавки. Глэдис Комптон сказала: "Мы  едим
кошер, мисс Уильямс, ради стариков.  Надеюсь,  что  вы  ничего  не  имеете
против, а мы с Бенни - Бенни -  это  мой  брат,  -  конечно,  не  признаем
предрассудков". Джейни не знала, что такое кошер, но, конечно, она  ничего
не имеет против, и стала рассказывать, какие  странные  кушанья  подают  в
Мексике и кладут столько перца, что есть нельзя.
   Когда они пришли к Комптонам, Глэдис стала  произносить  слова  не  так
отчетливо и была очень мила и внимательна. Отец ее был маленький  старичок
с очками на кончике носа, а мать толстая грушеобразная старуха  в  парике.
Между собой они говорили по-еврейски. Они  всячески  старались  как  можно
удобнее устроить Джейни, отвели ей хорошую комнату и за полный  пансион  и
помещение назначили всего десять долларов, с тем что  она  в  любое  время
может переехать куда ей вздумается и без всяких претензий с их стороны.
   Дом был желтый, стандартный, на две семьи, точно такой же,  как  и  все
дома их квартала. Но в нем было тепло,  и  кровать  была  удобная.  Старик
работал часовщиком в ювелирном магазине на Пятой авеню. На  старой  родине
их фамилия была Компсчинские, но, по их словам, в Нью-Йорке никто  не  мог
этого произнести. Старик думал сначала переменить фамилию на  Фридман,  но
жена сочла, что фамилия Комптон звучит лучше. Они хорошо поужинали супом с
клецками и фаршированной щукой и  красной  икрой  и  запили  все  чаем  из
стаканов, и Джейни подумала, как приятно познакомиться  с  такими  людьми.
Сын Бенни еще ходил в школу, это был худощавый юноша в толстых  очках,  он
ел, низко пригнувшись к тарелке, и резко возражал на все, что ни говорили.
Глэдис сказала, что не стоит обращать на это  внимание,  он  очень  хорошо
учится и будет готовиться на юриста. Когда  первая  отчужденность  прошла,
Комптоны понравились Джейни, особенно старый мистер Комптон,  который  был
очень славный и ко всему относился с мягким усталым юмором.
   Работа в конторе была так интересна. Дж.Уорд начинал вполне  полагаться
на нее. Джейни чувствовала, что для нее это будет удачный год.
   Хуже всего был почти часовой утренний переезд из дому до Юнион-сквер  в
вагоне метро. Джейни, уткнувшись в газету, старалась  держаться  в  уголке
подальше от людской  давки.  Ей  хотелось  являться  в  контору  свежей  и
нарядной, в несмятом платье и прическе, но долгая тряска в вагоне утомляла
ее; приехав на службу, ей хотелось заново переодеться и принять ванну.  Ей
нравилось проходить по 14-й стрит, людной и  сверкающей  в  пыльных  лучах
утреннего солнца, и подниматься до самой конторы по  Пятой  авеню.  Они  с
Глэдис обычно приходили одними из первых. Джейни всегда покупала цветы для
своего стола и иногда, проскользнув в кабинет Дж.Уорда, ставила  несколько
роз в стеклянную вазу на его большом  столе  красного  дерева.  Потом  она
разбирала почту, откладывала личные письма Уорда  в  отдельную  аккуратную
стопку на уголок его бювара из красного  тисненого  итальянского  сафьяна,
просматривала  остальные  письма,  его   памятную   запись   и   аккуратно
перепечатывала оттуда на отдельный  листок  очередные  встречи,  интервью,
материалы к получению и информацию для прессы. Она  клала  листок  посреди
бювара под лежавший вместо пресса кусок медной руды с Верхнего полуострова
Мичиган и отмечала своим четко  выведенным  инициалом  "У"  те  поручения,
которые она могла выполнить самостоятельно.
   Когда  она,  вернувшись  к   своему   столу,   принималась   выправлять
орфографические  ошибки  рукописей,  поступавших   из   кабинета   мистера
Роббинса, она начинала чувствовать странное внутреннее  замирание:  вскоре
должен был появиться Дж.Уорд. Она уверяла себя,  что  все  это  вздор,  но
каждый раз, как хлопала наружная дверь, она с  надеждой  поднимала  глаза.
Потом начинала беспокоиться: уж не случилось ли с ним чего  по  дороге  из
Грейт-Нэк. Потом, когда она уже теряла надежду  увидеть  его  сегодня,  он
быстро проходил мимо,  бросив  беглую  улыбку  всем  служащим,  и  матовая
стеклянная дверь кабинета захлопывалась за ним. Джейни замечала, какой  на
нем костюм, светлый или темный, какого цвета на нем галстук, давно  ли  он
стригся. Однажды она заметила комок засохшей грязи на штанине  его  синего
костюма и все утро не могла сосредоточиться,  выискивая  предлог,  как  бы
войти к нему и сказать о пятне. Изредка он  награждал  ее,  проходя  мимо,
мгновенной вспышкой голубых глаз или  останавливался  у  ее  стола  задать
какой-нибудь вопрос. И она вся расцветала.
   Работа в конторе была так  интересна.  Она  вводила  ее  в  самую  гущу
злободневных вопросов, как в свое время разговоры  с  Джерри  Бернхемом  у
"Дрейфус и Кэрол". Приходил отчет о работе "Онондогской соляной  компании"
и обширная литература об изготовляемых  ею  солях  для  ванн  и  различных
реактивах и о заботах компании о служащих: бейсбольные команды, и буфет, и
пенсия инвалидам; материалы компании медных  рудников  Мэриголд  о  боевом
революционном настроении среди рабочих,  набранных  по  большей  части  из
иностранцев, среди  которых  надо  было  внедрить  принципы  американизма;
сведения  о  кампании,  поднятой  Торговой  палатой   по   распространению
цитрусов, стремящейся информировать мелких вкладчиков Севера о  твердом  и
подающем  надежды  положении  Флоридской  консервной   промышленности;   о
распространении  лозунга  "Каждому  на  завтрак  салат  "Авокадо".   Фирма
"Авокадо" время  от  времени  присылала  ящик  образцов,  так  что  каждый
служащий мог брать домой по грушевидному плоду  авокадо,  не  делал  этого
один мистер Роббинс, который уверял, что авокадо отдает мылом.  Но  больше
всего материалов было  от  "Юго-Западной  нефти"  по  проведению  кампании
против злостной антиамериканской пропаганды британских нефтяных  кругов  в
Мексике и по борьбе с интервенционистскими  интригами  Херста  в  кулуарах
Вашингтона.
   В июне Джейни поехала на свадьбу сестры Эллен. Странно  было  очутиться
опять в Вашингтоне. В поезде Джейни только и думала, как они встретятся  с
Элис, но после первых расспросов не о чем было говорить. У матери она тоже
чувствовала себя чужой. Эллен  выходила  замуж  за  одного  из  жильцов  -
студента юридического факультета  Джорджтаунского  университета,  и  после
свадьбы набился полон дом его  товарищей  и  ее  подруг.  Они  хохотали  и
возились, и миссис Уильямс и Франси  это,  видимо,  нравилось,  но  Джейни
облегченно вздохнула, когда  пришло  время  ехать  на  вокзал  и  сесть  в
нью-йоркский поезд. Прощаясь с Элис, она не заикнулась о переезде  Элис  в
Нью-Йорк и совместной жизни.
   В душном вагоне  поезда,  глядя  на  мелькающие  мимо  города,  поля  и
рекламы, она казалась себе несчастной. На другое утро,  придя  в  контору,
она почувствовала себя дома.
   В Нью-Йорке было тревожно. После гибели "Лузитании"  всем  стало  ясно,
что вступление Америки в ряды союзников - вопрос месяцев. На  Пятой  авеню
появилось много флагов. Джейни часто думала о войне. Пришло письмо от  Джо
из Шотландии. Его пароход "Маршонесс" был взорван подводной лодкой,  и  их
шлюпка десять часов болталась в снежную бурю возле Пентленд-Фэрт и течение
относило их в открытое море, но наконец им удалось  пристать,  и  все  они
чувствуют себя превосходно, команде выдали премию, и он зарабатывает  уйму
денег. Прочитав письмо, она пошла относить Дж.Уорду только  что  пришедшую
из Колорадо телеграмму и сказала, что  пароход  брата  взорвала  подводная
лодка, и Дж.Уорд очень заинтересовался этим. Он говорил  о  патриотизме  и
спасении цивилизации и исторических красотах Реймского собора. Он  заявил,
что, когда придет время, он выполнит свой долг и что вступление Америки  в
войну - вопрос месяцев.
   Какая-то очень элегантная женщина часто приходила навещать его.  Джейни
с завистью смотрела на ее красивое лицо и изящные платья, не показные,  но
очень элегантные, на ее лощеные ногти и крошечные ноги.  Однажды  дверь  в
кабинет распахнулась, и она слышала, как она фамильярно говорила ему:
   - Джи Даблью, голубчик, эта ваша контора просто ужас. Точно такие можно
было встретить в Чикаго в начале восьмидесятых годов.
   Он смеялся.
   - Почему бы вам, Элинор, не обставить ее по-своему? Только работы  надо
вести так, чтобы не мешать текущим делам. В данный момент я не  могу  даже
на день перевести контору в другое помещение.
   Джейни вознегодовала. Контора была хороша, как она есть, очень солидна,
так все говорили. И откуда взялась эта женщина, которая  внушает  Дж.Уорду
сумасбродные затеи? На другой день,  выписывая  чек  на  двести  пятьдесят
долларов на имя "Стоддард и Хэтчинс - внутреннее убранство  помещений",  -
она едва не дала волю своему недовольству, но ведь, в конце концов, это не
ее дело. После этого мисс Стоддард почти не выходила  из  конторы.  Работа
производилась ночью, так что  каждое  утро  Джейни  находила  какую-нибудь
перемену. Все было отделано белым и черным, а занавеси и обивка  странного
пурпурного цвета. Джейни это вовсе не нравилось, но Глэдис  находила,  что
это все очень модно и интересно. Мистер Роббинс не позволял  трогать  свою
конуру, и они с Уордом едва не поссорились  из-за  этого,  но  он  все  же
настоял на своем, и в конторе прошел слух, что Дж.Уорду пришлось прибавить
ему жалованье, чтобы удержать его от перехода в другое агентство.
   В день труда Джейни переехала. Ей грустно было покидать  Комптонов,  но
она познакомилась с Элизой Тингли, женщиной средних лет, которая  работала
у юриста в том же здании, где помещалась контора Дж.Уорда. Она была  родом
из Балтиморы, держала экзамен на  право  выступать  в  суде  адвокатом,  и
Джейни мысленно ставила ее  себе  в  пример.  Вместе  с  братом-близнецом,
служившим главным бухгалтером, она сняла квартиру на 23-й стрит  в  районе
Челси, и они пригласили Джейни поселиться у них. Это избавляло от метро, и
Джейни с удовольствием думала о том, что короткая прогулка по Пятой  авеню
принесет ей пользу. С той самой минуты, как она  увидала  Элизу  Тингли  у
стойки буфета, она сразу почувствовала к ней симпатию.
   Жить у Тингли было легко и свободно,  и  Джейни  скоро  там  освоилась.
Изредка они устраивали вечеринку с вином. Элиза  хорошо  готовила,  и  они
долго просиживали за обедом, а потом перед  сном  играли  роббер-другой  в
бридж. Почти каждую субботу они  ходили  в  театр.  Эдди  Тингли  доставал
билеты со скидкой через знакомых в бюро поручений.  Они  подписывались  на
"Литерери дайджест" и "Сенчури" и "Ледис хоум джорнал", и по  воскресеньям
к обеду подавали цыплят или утку, и они  читали  воскресные  приложения  к
"Нью-Йорк таймс".
   У Тингли было много знакомых, и все полюбили Джейни и приглашали  ее  к
себе, и она чувствовала, что такая жизнь  ей  нравится.  Всю  зиму  ходили
волнующие слухи о войне. У них в столовой висела большая карта  Европы,  и
они отмечали линию фронта союзников маленькими флажками.  Они  всей  душой
стояли за союзников, и такие названия, как Верден или Шменде-Дам, вызывали
у них дрожь. Элиза бредила путешествиями и заставляла Джейни снова и снова
рассказывать ей все подробности путешествия в Мексику; они строили планы о
совместной поездке за границу, когда кончится война,  и  Джейни  начала  с
этой целью копить деньги. Когда Элис написала ей,  что  она,  может  быть,
распрощается с Вашингтоном и переедет в  Нью-Йорк,  Джейни  ответила,  что
сейчас девушке очень трудно получить работу в Нью-Йорке и  что  планы  ее,
пожалуй, несвоевременны.
   Всю осень  Дж.Уорд,  казалось,  был  чем-то  угнетен,  он  побледнел  и
осунулся. Он стал приезжать в контору по воскресеньям, и Джейни с радостью
согласилась приходить туда после обеда помогать  ему.  Они  толковали  обо
всем, происшедшем в конторе за истекшую неделю, и Уорд  диктовал  ей  свою
личную корреспонденцию и говорил,  что  она  для  него  поистине  клад,  и
уходил, и она с радостью оставалась печатать продиктованную работу. Джейни
тоже была озабочена. Хотя в бюро все время поступали новые  материалы,  но
финансовые дела фирмы были не блестящи. Дж.Уорд провел несколько неудачных
операций на Уолл-стрит, и ему трудно было  сводить  концы  с  концами.  Он
старался выкупить большой  портфель  акции  фирмы,  остававшийся  в  руках
старой миссис Стэйпл, и говорил о векселях, которые попали к  его  жене  и
которыми она могла опрометчиво распорядиться. Джейни поняла, что жена  его
неприятная, сварливая женщина, которая старается при  помощи  денег  своей
матери удержать Дж.Уорда.  Она  целые  ночи  проводила  без  сна  в  своей
крошечной  уютной  спальне,  и  в  ее  воображении   сплетались   какие-то
фантастические картины, в которых она сама появлялась в критический момент
с портфелем, полным акций, и спасала Уорда от банкротства. Она никогда  не
рассказывала Тингли о самом Уорде,  но  много  говорила  о  делах,  и  они
соглашались с ней, что работа у нее интересная. Она  с  нетерпением  ждала
рождества, потому что Уорд намекнул ей на прибавку.
   Как-то   дождливым   воскресным   вечером,   когда   она   допечатывала
конфиденциальное письмо судье Пленету, сопровождавшее  сообщение  сыскного
агентства о деятельности рабочих агитаторов  среди  горняков  Колорадо,  а
Дж.Уорд расхаживал взад и вперед  перед  ее  конторкой,  сдвинув  брови  и
сосредоточенно разглядывая до блеска начищенные  носки  своих  ботинок,  в
наружную дверь конторы постучали.
   - Кто бы это мог быть? - сказал  Дж.Уорд.  В  его  тоне  была  какая-то
неуверенность и тревога.
   - Может быть, это мистер Роббинс забыл  ключ,  -  сказала  Джейни.  Она
пошла открыть. Как только она открыла дверь, мимо  нее  проскочила  миссис
Мурхауз. На ней был мокрый плащ, в руках зонтик, лицо  бледное,  и  ноздри
вздрагивали. Джейни тихо прикрыла дверь, прошла к своему столу и села. Она
была встревожена. Она взяла карандаш и стала рисовать  завитки  на  клочке
бумаги. Она не могла не прислушиваться к тому, что происходило в  кабинете
Дж.Уорда. Миссис Мурхауз пробежала туда и с размаху  захлопнула  за  собой
дверь.
   - Уорд, я этого не потерплю... Я  не  потерплю  этого  ни  минуты...  -
визжала она во весь голос.
   Сердце у Джейни так и заколотилось. Она слышала голос Дж.Уорда, тихий и
успокаивающий, потом опять голос миссис Мурхауз;
   - Я не потерплю, чтобы со мной так обращались. Я не ребенок,  чтобы  со
мной так разговаривать... Ты пользуешься моей  беспомощностью.  Я  слишком
больна, чтобы со мной так обращаться.
   - Но послушай, Гертруда, даю честное слово джентльмена, - успокаивал ее
голос Дж.Уорда, - все это выдумки.  Ты  лежишь  в  постели  и  воображаешь
невесть что, и потом, нехорошо так врываться ко мне.  Я  очень  занят.  На
моих руках большие дела, которые требуют от меня крайнего внимания.
   "Просто возмутительно", - подумала про себя Джейни.
   - Ты до сих пор работал бы в Питтсбурге у "Бессемера", если бы не я,  и
ты это отлично  знаешь,  Уорд...  Ты  можешь  презирать  меня,  но  ты  не
презираешь папины деньги... С меня довольно. Я потребую развода.
   - Но, Гертруда, ты ведь отлично знаешь, что в моей жизни  нет  женщины,
кроме тебя.
   - А та, что показывается с тобой повсюду, как ее, Стоддард,  что  ли?..
Видишь, я знаю больше, чем ты думаешь... Я не такого сорта женщина, как ты
предполагал, Уорд. Не тебе меня дурачить. Слышишь?
   Голос миссис Мурхауз оборвался на крикливом визге. Потом  раздались  ее
рыдания.
   - Послушай, Гертруда, - успокоительно звучал голос Уорда. - Из-за  чего
все это?.. У меня с Элинор Стоддард были деловые  отношения...  Она  очень
интересная женщина, и я  очень  ценю  ее...  с  интеллектуальной  стороны,
понимаешь...  Нам  случалось  обедать  вместе,  обычно  в  компании  общих
знакомых, и все это совершенно... - Тут он так понизил голос,  что  Джейни
не могла расслышать, что он говорит. Ей начинало казаться, не лучше ли  ей
будет уйти. Она не знала, что делать.
   Она уже собиралась встать, когда голос миссис Мурхауз вновь поднялся до
истерического крика:
   - О, ты холоден, как рыба... Ты просто рыба.  Лучше  бы  все  это  была
правда, лучше бы на самом деле у тебя был роман с нею... Но все  равно,  я
не позволю, чтобы ты, пользуясь  моим  именем,  прибирал  к  рукам  папины
деньги. - Дверь кабинета распахнулась, и миссис Мурхауз прошла  к  выходу,
ядовито поглядев на Джейни, словно и ее она подозревала в предосудительных
отношениях с Уордом, и ушла, хлопнув наружной дверью. Джейни снова уселась
за конторку, стараясь принять такой вид, словно ничего  не  произошло.  Ей
слышно было, как в кабинете взад и вперед тяжело шагал Дж.Уорд.  Когда  он
позвал ее, голос его прозвучал утомленно:
   - Мисс Уильямс.
   Она поднялась и прошла в кабинет, держа в  руках  карандаш  и  блокнот.
Дж.Уорд стал диктовать как ни в  чем  не  бывало,  но  в  середине  письма
"Карбидной корпорации ансониа" он вдруг воскликнул: "О,  черт!"  -  и  дал
такой пинок корзинке для бумаг, что она отлетела к самой стене.
   - Простите, мисс Уильямс, я очень расстроен... Мисс Уильямс, я  уверен,
что могу положиться на вас и ни одна душа не узнает... Вы  понимаете,  моя
жена не владеет собой, она была больна... последние роды... вы знаете, это
бывает у женщин.
   Джейни взглянула на него. На глазах у нее навернулись слезы.
   - О, мистер Мурхауз. Неужели вы думаете, что я не  понимаю...  Как  это
должно быть  вам  тяжело,  и  при  вашей  работе,  такой  важной  и  такой
интересной... - Она больше не могла говорить. Губы не складывались,  чтобы
произнести слова.
   - Мисс Уильямс, - говорил Дж.Уорд. - Я... м... я так  ценю...  мм...  -
Потом он нагнулся поднять корзинку. Джейни вскочила помочь  ему  подобрать
скомканную бумагу  и  обрывки,  разлетевшиеся  по  всему  полу.  Его  лицо
побагровело от усилия.
   - ...Лежит тяжелая ответственность...  безответственная  женщина  может
причинить большой ущерб, вы понимаете?
   Джейни, слушая его, кивала головой.
   - Так на чем мы остановились? Давайте кончать - и уйдем отсюда.
   Они поставили корзину под стол и принялись снова за письма.
   Всю дорогу до Челси, пробираясь по лужам и слякоти, Джейни раздумывала,
что бы такое ей сказать Дж.Уорду, как убедить его в  том,  что,  какой  бы
оборот ни приняли дела, никто в конторе его не покинет.
   Когда она пришла  домой,  Элиза  Тингли  сказала,  что  к  ней  заходил
какой-то мужчина.
   - Довольно неотесанный малый, не хотел сказать  фамилии,  только  велел
передать, что был Джо и еще раз зайдет.
   Джейни чувствовала на себе вопросительный взгляд Элизы.
   - Это, должно быть,  мой  брат,  Джо...  Он...  он  моряк...  служит  в
торговом флоте...
   К Тингли пришли знакомые, составилось две партии в бридж, и  они  очень
хорошо проводили вечер, как вдруг зазвонил телефон -  оказалось,  что  это
Джо. Джейни чувствовала, как краснеет, разговаривая с ним.  Она  не  могла
позвать его к себе, и все  же  ей  хотелось  с  ним  повидаться.  Партнеры
кричали, что она задерживает игру. Он сказал, что  только  что  приехал  и
хотел передать ей кое-какие подарки, что он пошел прямо во "Флетбуш" и что
хозяева сказали ему, что она живет теперь в Челси  и  что  он  говорит  из
сигарной  лавки  на  углу  Восьмой  авеню.  Партнеры  кричали,   что   она
задерживает игру. Неожиданно  для  себя  она  сказала,  что  очень  занята
срочной работой и не зайдет ли он за нею завтра в пять прямо в ее контору.
Она еще раз спросила его, как дела, и он сказал: "Ничего",  но  голос  его
прозвучал разочарованно. Когда она вернулась к столу, все  стали  дразнить
ее кавалером, и она смеялась и краснела, но внутренне  презирала  себя  за
то, что не велела ему прийти сейчас же.
   На другой день вечером шел снег. В пять часов, выйдя из  переполненного
до отказа лифта, она стала жадно искать его глазами  по  всему  вестибюлю.
Джо не было. Прощаясь с Глэдис, она увидела его сквозь  стеклянную  дверь.
Он стоял на улице, глубоко засунув руки в карманы синей двубортной куртки.
Крупные  хлопья  снега  кружились  вокруг   его   осунувшегося   красного,
обветренного лица.
   - Хелло, Джо, - сказала она.
   - Хелло, Джейни...
   - Когда ты приехал?
   - Да несколько дней назад.
   - Ну, Джо, как себя чувствуешь?
   - Голова трещит сегодня... Вчера вечером здорово накачался.
   - Джо, мне очень жаль, что вчера так вышло, но, понимаешь, там было так
много народу, а мне хотелось повидать тебя с глазу на глаз, поговорить как
следует.
   Джо буркнул:
   - Ладно, Джейни... Ты такая нарядная.  Если  бы  кто-нибудь  из  парней
увидал меня с тобой, верно, подумал бы: ишь какую, черт, подцепил птичку.
   Джейни стало не по себе.  На  Джо  были  тяжелые  рабочие  башмаки,  на
штанине брызги серой краски. Под мышкой у него  был  пакет,  завернутый  в
газету.
   - Пойдем куда-нибудь поесть... Жаль,  что  я  не  больно  шикарен.  Мы,
понимаешь, растеряли все пожитки, когда наскочили на подводную лодку.
   - Неужели вас снова взорвали?
   Джо засмеялся.
   - А как же, у самого Кейп-Рэйс. Да. Это вот жизнь... Второй уже  раз  с
рук сходит... Третий еще туда-сюда, а потом крышка...  Но  я  привез  тебе
шаль, как полагается, честное слово, привез... А знаешь, где мы поужинаем?
Ужинать будем у "Лучоу"...
   - А на четырнадцатой стрит не слишком...
   - Не беспокойся, там отдельный  зал  для  дам...  Да  что  ты,  Джейни,
неужели ты думаешь, что я поведу тебя куда не следует.
   Когда они пересекали Юнион-сквер, им повстречался какой-то жалкого вида
юноша в красном свитере, он окликнул:
   - Эй, Джо.
   Джо на минуту отстал от Джейни, и они о чем-то  пошептались  с  юношей.
Потом Джо сунул ему в руку несколько бумажек, крикнул:
   - Пока, Текс, - и побежал догонять Джейни, которая шла, не оборачиваясь
и чувствуя себя  неловко.  Она  не  любила  ходить  по  14-й  стрит  после
наступления темноты.
   - Кто это, Джо?
   - Да матрос один... Встречал его в Новом Орлеане... Я  зову  его  Текс,
хоть не знаю, как его настоящее имя. Он, как видно, засел тут на мели.
   - А ты был в Новом Орлеане?
   Джо кивнул.
   - Шли оттуда на купце "Генри Бороу Родней" с  грузом  черной  патоки...
"Боров на дне" по-нашему... да он и лежит теперь на дне,  на  дне  Большой
Банки.
   Когда они вошли в ресторан, метрдотель пристально посмотрел  на  них  и
указал им столик в самом углу задней комнатки. Джо заказал полный  обед  и
пива, но так как Джейни не любила пива, он выпил и ее порцию. Когда Джейни
рассказала ему все семейные новости, и как она довольна своей  работой,  и
что на рождество ожидает прибавки, и как рада, что живет у Тингли, которые
так с ней милы, собственно, больше не о чем  было  и  говорить.  Джо  взял
билеты в "Ипподром", но до начала  оставалось  масса  времени.  Они  молча
сидели за кофе, и Джо попыхивал сигарой. Наконец Джейни заговорила о  том,
какая скверная стоит погода, и как должно быть ужасно бедным солдатикам  в
окопах, и какие эти гунны варвары, и про "Лузитанию", и о том,  как  нелеп
план Форда о корабле мира (*138). Джо засмеялся каким-то новым  для  него,
отрывистым смехом и сказал:
   - Пожалей уж кстати и бедных  моряков,  болтающихся  по  морю  в  такую
ночку. - Потом он вышел купить свежую сигару.
   Джейни думала, как нехорошо, что он бреет затылок, и шея у  него  такая
красная и вся в морщинках, и она подумала,  какую,  должно  быть,  тяжелую
жизнь он ведет, и, когда он вернулся,  она  спросила  его,  почему  он  не
перейдет на другую работу.
   - На какую это? В доках, что ли? Оно, положим, в доках ребята загребают
монету, но только, черт побери, Джейни, я все-таки предпочитаю шататься по
свету. Все-таки новые ощущения, как сказал один парень, взлетая на воздух.
   - Да нет, вот у нас в конторе служит много  молодых  людей,  которые  в
подметки тебе не годятся, и все они на спокойной, чистой работе... и у них
есть будущее...
   - Ну, мое будущее все позади... - со смехом сказал Джо. - Могу вот  еще
отправиться в Перт-Амбой служить на пороховом заводе, только,  видишь  ли,
предпочитаю взлетать на свежем воздухе.
   Джейни опять заговорила о войне и о  том,  как  бы  она  хотела,  чтобы
Америка вступилась за опасение цивилизации  и  за  маленькую,  беспомощную
Бельгию.
   - Будет тебе чушь молоть, Джейни, - сказал Джо и широким  жестом  своей
большой красной руки словно разрубил воздух над скатертью. - Ровно  ничего
вы здесь не понимаете... Вся эта проклятая война - гнусность от начала  до
конца. Почему, скажи ты мне, не нападают лодки на суда Французской  линии?
А очень просто. Потому что лягушатники столковались  с  колбасниками,  что
если, мол, колбасники оставят  в  покое  их  пароходы,  то  они  не  будут
бомбардировать с воздуха германские фабрики в тылу. Вот и надо нам  сидеть
смирно и продавать им снаряды и ждать, покуда они друг  друга  разнесут  в
щепы. А эти голубчики в Бордо, в Тулузе, в Марселе  гребут  полны  карманы
золота, когда их же собственные сыновья тысячами дохнут на фронте...  И  у
цинготников то же самое... Верь мне, Джейни, эта чертова война - такая  же
мерзость, как и все остальное.
   Джейни заплакала.
   - Ну неужели ты не можешь не браниться и не чертыхаться на каждом шагу?
   - Прости, сестренка, - смиренно сказал Джо, - но что я такое  -  просто
бродяга, а бродяге это как раз и пристало, только не надо ему  связываться
с такой щеголихой, как ты.
   - Да нет, ты меня вовсе не так понял, - вытирая слезы, сказала Джейни.
   - Ну полно. А про шаль-то я и позабыл.
   Он развязал  бумажный  сверток  и  тряхнул  его.  На  стол  выпали  две
испанские шали: одна черного кружева, другая  зеленого  шелка  с  вышитыми
большими цветами.
   - О, Джо, зачем же мне обе... Ты оставь одну для своей подружки.
   - Ну, девушкам, с которыми я знаюсь, такие вещи не к лицу... я их  тебе
купил, Джейни.
   Джейни подумала, что шали действительно очень  хороши,  и  решила,  что
одну из них она подарит Элизе Тингли.
   Они пошли в "Ипподром", но там было не очень весело. Джейни  не  любила
такие зрелища, а Джо совсем засыпал.  Когда  они  вышли  из  театра,  было
холодно. Жесткий, колкий  снег  крутил  по  Шестой  авеню,  почти  скрывая
эстакаду надземки. Джо довез ее до дому  на  такси  и  оставил  у  дверей,
отрывисто буркнув: - Пока, Джейни. - Она с минуту стояла с ключом в руке у
дверей, глядя, как он, сгорбившись и вразвалку,  шагал  по  направлению  к
10-й стрит и пристаням.
   В эту зиму Пятая авеню каждый день  была  разукрашена  флагами.  Каждый
день за завтраком Джейни жадно читала газеты,  в  конторе  только  и  было
разговору что о германских шпионах, о подводных  лодках,  о  зверствах,  и
пропаганде. Однажды утром Дж.Уорда посетила  французская  военная  миссия,
красивые бледные офицеры в красных  галифе  и  синих  мундирах,  увешанных
орденами. Самый молодой из них был на костылях. Все они были тяжело ранены
на фронте. Когда они ушли, Джейни и Глэдис едва не поссорились, потому что
Глэдис заявила, что офицеры просто бездельники и что  лучше  бы  составили
миссию из солдат. Джейни уже подумывала, не сказать  ли  ей  Дж.Уорду  про
германофильство Глэдис; может быть, это ее долг  перед  родиной.  А  вдруг
Комптоны шпионы, недаром  они  жили  под  вымышленным  именем.  Бенни  был
социалист или еще хуже, она знала это. И она решила быть настороже.
   В тот же день в контору пришел Дж.Г.Берроу. Джейни весь день провела  в
кабинете Уорда. Они обсуждали позицию президента Вильсона и нейтралитет, и
положение на фондовой  бирже,  и  отсрочку  с  вручением  ноты  по  поводу
"Лузитании". Дж.Г.Берроу был принят президентом. Он был  членом  комитета,
организованного для посредничества  между  железнодорожными  компаниями  и
Братствами, угрожавшими стачкой. Джейни он понравился гораздо больше,  чем
во время поездки по Мексике, и, когда он, уходя, встретил ее в  вестибюле,
она охотно разговорилась с ним, и, когда он предложил ей пообедать вместе,
она согласилась, чувствуя себя при этом чертовски задорной.
   В этот приезд Берроу часто водил Джейни по театрам и ресторанам. Джейни
это нравилось, но, когда он пробовал  фамильярничать  в  такси  по  дороге
домой, она каждый раз одергивала его, напоминая про Куини. Он никак не мог
понять, откуда она узнала про Куини, и рассказал ей, как это  было  и  как
долгое время эта женщина вымогала у него  деньги,  но  теперь  он  получил
развод и она уже ничего не может сделать. Заставив Джейни поклясться,  что
она ни единой душе этого не откроет, он рассказал, что путем обхода закона
он был женат на двух женщинах одновременно и что Куини одна из них, но что
теперь он развелся с обеими и, в сущности, Куини ни на что претендовать не
может,  но  газеты  всегда  выискивают  всякую  грязь  и  особенно  охотно
постараются очернить его, потому  что  он  либерал  и  всей  душой  предан
рабочему делу.  Потом  он  заговорил  об  искусстве  жить  и  заявил,  что
американские женщины не понимают этого искусства, по крайней мере  женщины
типа Куини. Джейни очень ему посочувствовала, но, когда  он  предложил  ей
выйти  за  него  замуж,  расхохоталась  и   сказала,   что   этот   вопрос
действительно нужно проконсультировать с консультантом.  Он  рассказал  ей
всю свою жизнь: и как он был беден в детстве,  и  как  служил  на  станции
агентом и кладовщиком и кондуктором, и с  каким  энтузиазмом  он  вошел  в
работу Братства, и как разоблачительные статьи о положении  на  транспорте
дали ему имя и деньги,  так  что  все  старые  товарищи  считают,  что  он
продался, но что,  видит  бог,  это  не  так.  Джейни,  вернувшись  домой,
рассказала Тингли о его предложении, но ни словом не упомянула о Куини или
двоеженстве, и все они смеялись и дразнили ее, и Джейни приятно было,  что
ей сделала предложение такая важная персона, и она  удивлялась  про  себя,
почему это ею интересуются  такие  замечательные  люди,  и  ей  только  не
нравилось, что у них всегда бегающие глаза, и она не могла  решить,  хочет
она выходить за Дж.Г.Берроу или нет.
   На другое утро в конторе она нашла в "Деловом справочнике"  имя  Берроу
Джордж Генри, публицист... но ей уж  не  казалось,  что  она  когда-нибудь
сможет его полюбить.  Дж.Уорд  сегодня  был  как-то  особенно  озабочен  и
бледен, и Джейни было так его жаль, что она совсем забыла  о  Дж.Г.Берроу.
Ее  позвали  на  частное  совещание  Дж.Уорда  с  мистером   Роббинсом   и
юристом-ирландцем О'Греди и спросили ее, не будет ли она против, если  они
заведут на ее имя отдельный сейф для хранения ценностей и откроют ей  счет
в банке. Они основывают новое общество. Были причины, по которым эти  меры
могли оказаться необходимыми. В новом концерне мистер  Роббинс  и  Дж.Уорд
будут располагать более чем половиной всех акций,  но  работать  будут  на
жалованье. Мистер Роббинс казался очень озабоченным и  слегка  пьяным,  он
все время закуривал и забывал папироски на краю стола и все твердил:
   - Вы отлично знаете, Дж.У., что подо всем, что бы вы ни предприняли,  я
подпишусь обеими руками.
   Дж.Уорд объяснил, что она будет введена в правление нового предприятия,
но, само собой, без всякой личной ответственности. Оказалось,  что  старая
миссис Стэйпл затеяла дело против Дж.Уорда о возмещении ей  крупной  суммы
денег и что его  жена  начала  в  Пенсильвании  бракоразводный  процесс  и
отказывала ему в свидании  с  детьми,  так  что  он  жил  теперь  в  отеле
"Мак-Альпин".
   - Гертруда совсем свихнулась, - весело  сказал  мистер  Роббинс.  Потом
хлопнул Дж.Уорда по плечу. - Да, теперь заварится каша, - грохотал  он.  -
Ну, я пойду позавтракать, человеку нужно есть...  и  пить,  даже  если  он
злостный банкрот. - Дж.Уорд  нахмурился  и  ничего  не  сказал,  и  Джейни
подумала, что крайне бестактно шутить по этому поводу, да еще так громко.
   Вечером, вернувшись домой, она сказала  Тингли,  что  будет  директором
нового концерна, и они дивились тому, что она так быстро  продвигается  по
службе, но советовали просить прибавки, даже если дела  фирмы  и  неважны.
Джейни улыбнулась и сказала:
   - Все в свое время.
   По дороге домой она зашла в  телеграфное  отделение  на  23-й  стрит  и
телеграфировала Дж.Г.Берроу, который уехал в  Вашингтон:  "Будемте  просто
друзьями".
   Эдди Тингли принес бутылку хереса, и за обедом он  и  Элиза  выпили  за
"нового директора", и Джейни густо покраснела и была очень довольна. После
обеда они сыграли роббер в бридж с болваном.









   Зал Гарден (*139) был битком набит и перед ним  на  Медисон-сквер  было
полно фараонов, и они никому не позволяли останавливаться и наготове стоял
взвод гранатометчиков.
   Мы не достали хороших мест и взобрались  на  галерку  и  смотрели  вниз
сквозь голубую мглу на лица спрессованные словно икра в банке. На  эстраде
крошечные черные фигурки и на трибуне оратор и каждый раз как  он  говорил
Россия в зале хлопали в честь Революции  Я  не  знал  кто  выступает  одни
говорили Макс Истмэн (*140) другие называли еще кого-то  но  мы  вопили  и
хлопали в честь революции и освистывали Моргана и капиталистическую  войну
и рядом был шпик который  вглядывался  в  наши  лица  словно  стараясь  их
запомнить;
   потом мы пошли слушать Эмму Голдман (*141) в казино "Бронкс" но  митинг
был запрещен и улицы кругом были сплошь запружены толпой  и  протискиваясь
сквозь толпу проезжали фургоны и все говорили что в них  сидит  полиция  с
пулеметами и шныряли маленькие  полицейские  "фордики"  с  прожекторами  и
толпу осаживали "фордами", ослепляли  прожекторами.  Повсюду  слышно  было
пулеметы революция гражданские свободы свобода  слова.  Время  от  времени
кто-нибудь подвертывался под руку фараонам и его избивали и  запихивали  в
тюремный автомобиль и фараоны  перетрусили  и  говорили  что  они  вызвали
пожарных чтобы  рассеять  толпу  и  все  твердили  что  это  неслыханно  и
вспоминали Вашингтона и Джефферсона (*142) и Патрика Генри (*143).
   Потом мы пошли в  отель  "Бревурт".  Там  было  гораздо  приятнее.  Все
сколько-нибудь стоящие были там и  там  была  Эмма  Голдман,  которая  ела
сосиски с кислой капустой и  все  смотрели  на  Эмму  Голдман  и  на  всех
сколько-нибудь стоящих и все были за мир и социалистическое государство  и
за Русскую революцию и мы говорили о красных флагах  и  баррикадах  и  где
лучше расположить пулеметы (*144)
   и мы как следует выпили и закусили гренками  с  сыром  и  заплатили  по
счету и разошлись по домам и открыли  дверь  английским  ключом  и  надели
пижамы и легли в постель и в постели было так покойно.





   Прощай Пикадилли, прощай Лейстер-сквер
   Долог, долог путь до Типперери

   ЖЕНА НАКРЫЛА МУЖА С ЛЮБОВНИЦЕЙ В ОТЕЛЕ

   эта задача достойна того, чтоб ей посвятить нашу жизнь
   и наше богатство, все что мы можем,
   и все что мы имеем, с гордым сознанием того
   что настал день, когда Америка призвана пролить
   свою кровь в защиту принципов давших ей жизнь
   и благоденствие и мир охраняемый ею. Бог
   да поможет ей, иного пути у нее нет (*145)

   Долог путь до Типперери
   Долог путь туда ведет
   Долог путь до Типперери
   Где моя милая живет

   ИЗМЕННИКИ БЕРЕГИТЕСЬ

   четверо обитателей Эванстона оштрафованы за стрельбу по певчим птицам

   ВИЛЬСОН ФОРСИРУЕТ ЗАКОН О ПРИЗЫВЕ

   спекулянты взвинчивают цены на консервы кампания за  сухую  Америку  на
все время  войны  применять  законные  меры  воздействия  против  тех  кто
пренебрегает национальным гимном

   ЖОФФР ТРЕБУЕТ ПОДКРЕПЛЕНИЙ

   ДЕЛО МУНИ (*146) ВОЗБУЖДАЕТ СТРАСТИ

   Прощай Пикадилли, прощай Лейстер-сквер
   Долог, долог путь до Типперери
   И ненастный день так сер

   Палата отказала Теодору Рузвельту в разрешении вербовать войска
   Союзники склонили знамена над гробницей Вашингтона.





   Элинор считала, что в эту зиму она живет  кипучей  жизнью.  Они  с  Джи
Даблью много выезжали, бывали во Французской опере и на всех премьерах. На
56-й стрит в маленьком французском ресторанчике подавали хорошие  закуски.
Они ходили смотреть французскую живопись в галереях Медисон-авеню,  и  Джи
Даблью стад проявлять интерес к искусству, и Элинор любила ходить  с  ним,
потому что он так романтически ко всему относился и твердил  ей,  что  она
его вдохновляет и что самые удачные  идеи  приходят  ему  в  голову  после
разговоров с нею. Они часто толковали о том, как ограниченны люди, которые
отрицают возможность  платонической  дружбы  между  мужчиной  и  женщиной.
Каждый день они писали друг другу записочки  по-французски.  Элинор  часто
думала, как ужасно, что у Джи Даблью такая несносная жена, да  к  тому  же
еще инвалид, но детей его она находила очаровательными и восхищалась  тем,
что у обоих чудесные голубые глаза, как у него.
   У нее теперь было самостоятельное ателье, и она держала  двух  девушек,
которые обучались у нее декоративному делу,  и  работы  у  нее  было  хоть
отбавляй. Ателье помещалось близ Медисон-сквер на Медисон-авеню, и вывеска
теперь была только на ее имя. Эвелин Хэтчинс  совершенно  отстранилась  от
дел, потому что старик Хэтчинс вышел в отставку и Хэтчинсы переселились  в
Санта-Фе.  Иногда  Эвелин  присылала  ей  ящик  индейских  редкостей,  или
тарелок, или акварелей, которые рисовали школьники индейцы,  и  оказалось,
что их охотно покупают. После полудня она возвращалась в  такси  в  Нижний
город  и  смотрела  на  башню   небоскреба   "Метрополитен-лайф",   и   на
Флатирон-билдинг, и на огни реклам на стальном манхэттенском небе и думала
о хрустале, об искусственных цветах и золотых узорах по индиговому полю  и
бордовой парче.
   Горничная  накрывала  чай  к  ее  приходу,  и  часто  к  этому  времени
собирались ее друзья, молодые архитекторы и художники. Всегда  было  много
цветов, водяные лилии, нежные и белые, как мороженое, и цикламены в вазах.
Она болтала за чаем, потом шла переодеваться к  обеду.  Когда  Джи  Даблью
звонил, что не может приехать, она бывала не в духе, и, если кто-нибудь из
гостей был еще тут, она просила его остаться и пообедать  с  ней  чем  бог
послал.
   Вид французского флага и звуки "Типперери" всегда волновали ее. Однажды
они вместе поехали смотреть в третий раз "Желтую кофту",  и  на  ней  было
новое меховое манто, и  она  ломала  голову,  как  заплатить  за  него,  и
вспоминала счета, скопившиеся в ателье, и думала о  доме  в  Сеттон-парке,
который она заново отделывала  для  перепродажи,  и  решила  спросить  Джи
Даблью про ту тысячу, которую он обещал положить на ее имя, не принесла ли
уже она доход. Они говорили о  воздушных  налетах,  и  ядовитых  газах,  и
влиянии, которое оказывают  военные  новости  на  деловой  Нью-Йорк,  и  о
лучниках Монса,  и  об  Орлеанской  деве,  и  она  сказала,  что  верит  в
сверхъестественное, а Джи Даблью как-то недомолвками говорил о  панике  на
Уолл-стрит, и лицо у него было осунувшееся и озабоченное; они ехали сквозь
стремящуюся в театры толпу, пересекая Таймс-сквер, и перед  ними  мелькали
вспыхивающие  световые  рекламы,  и  маленькие  треугольные  человечки  на
вывеске Ригли проделывали  свои  упражнения,  и  вдруг  шарманка  заиграла
"Марсельезу", и это было невыносимо прекрасно.  Она  расплакалась,  и  они
говорили о жертве и обреченности, и Джи Даблью крепко сжимал ее руку через
рукав манто и дал шарманщику доллар. Когда они приехали  в  театр,  Элинор
поспешила в дамскую комнату посмотреть, а вдруг у  нее  покраснели  глаза.
Но, поглядев в зеркало, она убедилась, что они вовсе не красны, но  в  них
горит огонек глубокого чувства, так что она просто освежила лицо и пошла в
вестибюль, где ждал ее Джи Даблью с  билетами  в  руках;  ее  серые  глаза
сверкали, и в них дрожали слезы.
   Потом однажды вечером Джи Даблью показался ей особенно расстроенным  и,
провожая ее домой из оперы, где они слушали "Манон", сказал, что  жена  не
хочет понять их отношений и устраивает  ему  сцены  и  угрожает  разводом.
Элинор вознегодовала и заявила, что миссис  Мурхауз,  должно  быть,  очень
толстокожа, если не понимает, что отношения их  чисты,  как  свежевыпавший
снег. Джи Даблью сказал, что так оно и есть, но он очень озабочен тем, что
основная часть капитала, вложенного в его агентство, принадлежит его  теще
и она в любую минуту может  вызвать  банкротство  фирмы,  что  много  хуже
самого развода. Тут Элинор вся похолодела и сжалась и сказала,  что  лучше
ей совсем уйти из его жизни, чем разбивать его семью, и  напомнила  ему  о
его долге по отношению к очаровательным крошкам. Джи  Даблью  сказал,  что
она его вдохновляет и что он не может обойтись без нее, и,  добравшись  до
8-й стрит, они долго ходили взад и вперед по сверкающей белизной  гостиной
Элинор, вдыхая душный запах лилий  и  не  зная,  что  же  им  делать.  Они
выкурили бездну папирос, но никак не могли прийти  ни  к  какому  решению.
Уходя, Джи Даблью сказал со вздохом:
   - Может быть, именно в эту минуту меня выслеживают ее сыщики, - и вышел
в крайне подавленном состоянии.
   После его ухода Элинор долго ходила взад и  вперед  перед  венецианским
зеркалом в простенке. Она не знала, что ей делать. Ателье едва  окупалось.
Ей предстояли взносы по дому в Сеттон-парке. За квартиру было  не  плачено
уже два месяца, а тут еще меховое  манто.  Она  так  рассчитывала  на  эту
тысячу долларов с акций Венесуэльской нефти, которую обещал ей Джи Даблью,
если операция удастся. Должно быть, с ними  было  неладно,  иначе  он  сам
заговорил бы о них. Элинор легла в  постель,  но  не  могла  заснуть.  Она
чувствовала себя несчастной  и  одинокой.  Неужели  снова  возвращаться  к
поденщине магазинной службы?  Она  уже  теряла  свою  привлекательность  и
друзей и теперь, если ей придется потерять и Джи Даблью, это будет  просто
ужасно. Она вспомнила свою негритянку  Августину  и  все  ее  несчастливые
любовные истории, которыми та постоянно с ней делилась, и  она  завидовала
Августине. Может быть, она с самого начала была неправа, добиваясь чего-то
непогрешимого и прекрасного. Она не плакала, но лежала вею ночь  с  широко
открытыми глазами и до боли вглядывалась в лепной  карниз  вдоль  потолка,
который смутно выделялся  в  слабом  свете,  проникавшем  с  улицы  сквозь
лиловатые тюлевые занавески.
   Через несколько дней, когда она осматривала старинные испанские кресла,
которые ей старался продать старьевщик, пришла телеграмма:

   "Неприятные новости нужно вас повидать по телефону неудобно будьте пять
часов отель "Принц Джордж".

   Подписи не было. Она сказала старьевщику оставить кресла  и,  когда  он
ушел, долго простояла без движения, пристально вглядываясь в красовавшиеся
у нее на столе лиловые крокусы  с  желтыми  тычинками.  Она  подумала,  не
съездить ли ей самой в Грейт-Нэк и переговорить лично с Гертрудой Мурхауз.
Она позвала мисс Ли, которая  возилась  с  портьерами  в  другой  комнате,
попросила заменить ее в ателье и обещала позвонить среди дня.
   Она взяла такси и поехала на Пенсильванский вокзал. Был не  по  времени
жаркий весенний день. Люди шли по улицам в расстегнутых пальто. Небо  было
нежно-палевого цвета с легкими шелковистыми волокнами хрупких  облаков.  В
запах меха и шерсти, и отработанного бензина, и накутанных  тел  откуда-то
неожиданно  врывался  запах  березовой  коры.  Элинор  сидела,  напряженно
выпрямившись, на подушках такси, и ее острые  ногти  глубоко  впивались  в
серую кожу перчаток на ее ладонях. Она  не  выносила  таких  предательских
дней, когда зима прикидывается весной. В такие дни  отчетливее  проступали
морщины на ее лице и все, казалось,  рушилось  вокруг  нее,  словно  почва
уходила из-под ног. Она поедет к Гертруде Мурхауз и поговорит с  ней,  как
женщина с женщиной. Скандал все погубит. Только бы  удалось  поговорить  с
ней; она сумеет убедить, что между нею и Джи Даблью ровно ничего не  было.
Скандальный развод все погубит. Она потеряет клиентуру, банкротство станет
неизбежным, и надо будет возвращаться в Пульман и жить у дяди с теткой.
   Она расплатилась с шофером и пошла на поезд в Лонг-Айленд. Колени у нее
дрожали  и,  проталкиваясь  сквозь  толпу  к   справочному   окошку,   она
чувствовала смертельную усталость.  Нет,  до  Грейт-Нэк  не  было  поездов
раньше 2:13. Она долго стояла в очереди за билетом. Кто-то наступил ей  на
ногу. Очередь убийственно  медленно  подвигалась  к  окошечку.  Когда  она
подошла к окну, она не сразу вспомнила, до какой станции ей брать билет. В
окошечко на нее смотрели ядовитые глаза-пуговки кассира. На лбу у него был
зеленый козырек, а красные  губы  резко  выделялись  на  бледном  лице.  В
очереди сзади нее волновались. Мужчина в  клетчатом  пальто  и  с  тяжелым
портфелем в руках попытался оттеснить ее от окна.
   - Грейт-Нэк, обратный.
   Как только она купила билет, ей пришло в  голову,  что  она  не  успеет
вернуться к пяти часам. Она  положила  билет  в  серую  шелковую,  вышитую
черным бисером сумочку. Она подумала, уж не покончить ли ей с собой. Сесть
в  метро  и  до  Нижнего  города,   потом   лифтом   на   самую   верхушку
Вулворт-билдинг, а там вниз головой.
   Вместо этого она вышла к  остановке  такси.  Рыжеватый  солнечный  свет
пробивался сквозь  серую  колоннаду,  голубая  дымка  отработанных  газов,
свиваясь, поднималась вверх, и кольца ее отливали муаром. Она взяла  такси
и велела шоферу проехать по всему Центральному парку. Кое-где уже краснели
свежие побеги и поблескивали длинные почки буков, но трава была по-зимнему
бурая,  и  на  водостоках  еще  лежал  грязный  снег.  С   прудов   тянуло
пронизывающим, резким ветром. Шофер всю дорогу заговаривал с  ней.  Ей  не
слышно было, что он говорит, она скоро устала  отвечать  наугад  и  велела
высадить ее у музея  Метрополитен.  Когда  она  расплачивалась,  мимо  них
пробегал газетчик, крича: экстренный выпуск. Элинор купила  газету,  купил
газету и шофер. Отходя от машины, она слышала,  как  он  воскликнул:  "Вот
черт...", но поспешно взбежала по  ступенькам  из  страха,  что  он  опять
заговорит с ней. Очутившись в спокойном серебристом полусвете  музея,  она
развернула газету. Бумага еще кисло пахла свежей печатью; краска была  еще
совсем липкая и пачкала ей перчатки.

   ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ КАК НАМ СООБЩАЮТ ИЗ ВАШИНГТОНА ВОПРОС ЧАСОВ
   Германская нота признана совершенно неудовлетворительной.

   Она бросила газету на скамью и пошла смотреть работы Родена. Обойдя их,
она прошла в китайский зал. Садясь в автобус - она  решительно  разоряется
на такси,  -  чтобы  ехать  в  отель  "Принц  Джордж",  она  почувствовала
необычайный подъем. Всю дорогу она почему-то  вспоминала  "Бронзовый  век"
(*147).  Когда  она  разглядела  Джи  Даблью  в  пыльном  розоватом  свете
вестибюля, она пошла прямо к нему твердой, упругой походкой.  Челюсти  его
были плотно стиснуты, и голубые глаза горели. Он казался моложе,  чем  при
последней встрече.
   - Ну наконец-то разразилось, - сказал он, - я только что телеграфировал
в Вашингтон, отдавая себя в полное распоряжение правительства.  Пусть  они
теперь попробуют бастовать.
   - Как все это ужасно и как замечательно, -  сказала  Элинор.  -  Я  вся
дрожу.
   Они прошли к маленькому столику  в  уголке  за  тяжелой  драпировкой  и
заказали чаю. Едва они сели, как оркестр заиграл "Звездное знамя"  (*148),
и пришлось снова встать. Весь отель был похож на разворошенный муравейник.
Все бегали с последними выпусками  экстренных  газет,  смеялись  и  громко
переговаривались. Совершенно незнакомые люди просили друг у друга  газеты,
толковали о войне, прикуривали друг у друга.
   - Мне пришло в голову, Джи Даблью, - говорила Элинор,  держа  в  тонких
пальцах ванильный сухарик, - что, если я пойду и поговорю с  вашей  женой,
как женщина с женщиной, она лучше поймет создавшееся  положение.  Когда  я
обставляла дом, она была очень мила со мной, и мы с нею прекрасно ладили.
   - Я предложил свои услуги Вашингтону, - сказал Джи Даблью. - В  конторе
уже, может быть, получена ответная  телеграмма.  Я  уверен,  что  Гертруда
поймет, что это просто ее долг.
   - Я хочу ехать, Джи Даблью, - сказала Элинор. - Я чувствую, что  должна
ехать.
   - Куда?
   - Во Францию.
   - Не принимайте поспешных решений, Элинор.
   - Нет, я чувствую, что  я  должна...  Из  меня  выйдет  хорошая  сестра
милосердия... И я ничего не боюсь, вы отлично это знаете, Джи Даблью.
   Оркестр  снова  заиграл  "Звездное  знамя";  Элинор  подхватила  припев
слабым, дрожащим, визгливым голоском. Они были слишком взволнованны, чтобы
долго оставаться на месте,  и,  взяв  такси,  отправились  в  контору  Джи
Даблью.  Контора  была  вся  взбудоражена...  Мисс  Уильямс  распорядилась
вывесить в среднее окно флагшток, и как раз в эту минуту подвешивали флаг.
Элинор подошла к ней, они обменялись крепким рукопожатием. Холодный  ветер
так и гулял по комнате, шелестя  бумагами  на  конторках,  повсюду  летали
листки и копирки, но никто не обращал на  это  внимания.  По  Пятой  авеню
проходил оркестр, играя "Ура, ура, все под знамена". Окна контор  по  всей
улице были ярко освещены. На ветру флаги полоскались и шлепали по древкам,
конторщики  и  стенографистки   высовывались   из   окон   и   возбужденно
перекликались, роняя из окон бумаги,  которые  крутились  и  взвивались  в
порывах холодного, пронизывающего ветра.
   - Это Седьмой полк, - сказал кто-то, и все захлопали  и  завопили.  Под
окнами оглушительно ревел оркестр. Слышен был  мерный  топот  солдат.  Все
автомобили  запруженного  уличного  потока  приветствовали  их  гудками  и
сиренами. С крыш двухъярусных автобусов махали маленькими  флажками.  Мисс
Уильямс нагнулась к Элинор и поцеловала ее в щеку. Джи Даблью стоял  рядом
и с горделивой улыбкой смотрел поверх их голов на улицу.
   Когда прошел оркестр и движение возобновилось, они закрыли окно, и мисс
Уильямс стала собирать и приводить в  порядок  разлетевшиеся  бумаги.  Джи
Даблью получил телеграмму из Вашингтона, его предложение было принято, его
включили в состав Общественного информационного комитета, который  собирал
сам мистер Вильсон, и он  сказал,  что  наутро  выезжает.  Он  позвонил  в
Грейт-Нэк и спросил Гертруду, может ли он приехать к обеду  и  привезти  с
собой одного из своих  друзей.  Гертруда  изъяви-ла  согласие  и  выразила
надежду, что в состоянии будет встать и сойти к ним в столовую.  Она  тоже
чувствовала подъем, но мысль об ужасах и бедствиях грядущей войны вызывала
у нее отчаянные боли в затылке.
   - У меня предчувствие, что, если  я  привезу  вас  с  собой  обедать  к
Гертруде, - все уладится, - сказал он Элинор. - А мои  предчувствия  редко
меня обманывают.
   - О, я уверена, что она поймет, - отвечала Элинор.
   Выходя из конторы, они встретили в передней  мистера  Роббинса.  Он  не
снял шляпы и не вынул сигары изо рта. Он, видимо, был пьян.
   - Что ж это такое в самом деле, Уорд? - сказал он.  -  Объявлена  война
или нет?
   - Если еще не объявлена, то  сегодня  будет  объявлена,  -  сказал  Джи
Даблью.
   - Ну, это гнуснейшее  предательство,  какое  знала  история,  -  сказал
мистер Роббинс. - Для чего же мы  выбирали  Вильсона  вместо  этих  старых
калош, как не для того, чтобы он не впутывал нас в эту кашу.
   - Роббинс, я ни в коем случае не могу с вами согласиться, - сказал  Джи
Даблью. - Я считаю, что наш долг - спасти... - Но мистер Роббинс уже исчез
в дверях конторы, распространяя сильный запах винного перегара.
   - Ну, я бы его еще не так отчитала, - сказала Элинор, - если бы  только
он в состоянии был сейчас что-нибудь понимать.
   Дорога до Грейт-Нэк в Пирс-Эрроу была незабываема. На небе еще догорало
длинное красное зарево заката. Когда холодный ветер задул им  в  спину  на
мосту, перекинутом через 59-ю стрит, ей  показалось,  что  они  летят  над
огнями улиц и черными глыбами зданий и  красной  громадой  Блекуэл-Айленд,
над пароходами, заводскими трубами и ослепительно голубыми огнями  силовых
станций. Они говорили об  Эдит  Кавелл  (*149),  и  воздушных  налетах,  и
флагах, и прожекторах, и грохоте  наступающих  армий,  и  о  Жанне  д'Арк.
Элинор подняла воротник мехового манто и думала, что ей  сказать  Гертруде
Мурхауз.
   Когда  они  входили  в  дом,  она  волновалась,  боясь  скандала.   Она
приостановилась в передней и привела в порядок прическу и  лицо,  глядя  в
маленькое зеркальце своей сумки.
   Гертруда Мурхауз сидела в больничном кресле у  потрескивающего  камина.
Элинор бегло оглядела комнату и с удовольствием отметила, как  хорошо  она
убрана. Гертруда Мурхауз при виде ее сильно побледнела.
   - Я хотела поговорить  с  вами,  -  сказала  Элинор.  Гертруда  Мурхауз
протянула руку, не вставая с кресла.
   - Простите, что я  не  встаю,  мисс  Стоддард,  но  эти  грозные  вести
буквально сразили меня.
   - Цивилизация требует жертв... от нас всех, - сказала Элинор.
   - Да, конечно, это ужасно, что творят эти  гунны,  все  эти  отрезанные
руки бельгийских детей, и вообще, - сказала Гертруда Мурхауз.
   - Миссис Мурхауз, - сказала Элинор. - Я хотела бы поговорить с  вами  о
прискорбном недоразумении, которое касается моих отношений с вашим  мужем.
Неужели вы считаете меня такой женщиной, которая способна приехать сюда  и
смотреть вам прямо в лицо, если бы хоть крупица правды была во  всех  этих
гнусных сплетнях. Наши отношения чисты, как свежевыпавший снег...
   - Пожалуйста, не будем говорить об этом, мисс Стоддард. Я  вполне  верю
вам.
   Когда  вошел  Джи  Даблью,  они  сидели  по  обе   стороны   камина   и
разговаривали об операции Гертруды. Элинор встала.
   - Как это замечательно с вашей стороны, Джи Даблью.
   Джи Даблью откашлялся и посмотрел на обеих.
   - Этим я только отчасти выполняю свой долг, - сказал он.
   - А в чем дело? - спросила Гертруда.
   - На все  время  войны  я  отдал  себя  в  распоряжение  правительства,
предложив использовать меня, как оно найдет нужным.
   - Но не на фронте? - встревоженно спросила Гертруда.
   - Я завтра отправляюсь в  Вашингтон...  Само  собой,  работать  я  буду
бесплатно.
   - Уорд, это благородно с твоей стороны, - сказала Гертруда.
   Он медленно подошел к ее креслу, нагнулся и поцеловал ее в лоб.  -  Все
мы должны внести свою лепту. Дорогая моя, тебе и твоей  матери  я  доверяю
самое...
   - Ну конечно, Уорд, ну конечно... Все это было нелепое недоразумение. -
Гертруда  вся  вспыхнула.  Она  поднялась  на  ноги.  -  Я  была   дурацки
подозрительна... Но ты не  должен  идти  на  фронт,  Уорд.  Я  поговорю  с
матерью.
   Она подошла к нему  и  положила  руки  ему  на  плечи.  Элинор  стояла,
прислонясь к стене и глядя на них. На нем был прекрасно сидевший  смокинг.
Розоватое вечернее платье Гертруды резко выделялось на черном  сукне.  При
свете хрустальной люстры его светлые волосы  казались  пепельно-серыми  на
фоне высоких серовато-желтых стен комнаты. Его лицо оставалось  в  тени  и
было очень печально. Элинор подумала,  как  мало  ценят  окружающие  этого
человека, как красива комната, словно декорация на сцене, словно  Уистлер,
словно Сара Бернар. Волнение застилало ей глаза.
   - Я поступлю в Красный Крест, - сказала она. - Я не могу ждать, я  хочу
скорее во Францию.





   ГОРОД ПРИЗЫВАЕТ ПОДДЕРЖИТЕ НАЦИЮ
   США ОБЪЯВИЛИ ВОЙНУ

   За океан
   За океан (*150)

   на   годичном   собрании   пайщиков   акционерного   общества   заводов
огнестрельного оружия "Кольт и Кo" распределен был  дивиденд  в  2.500.000
долларов. Основной капитал компании удвоился. Прибыль за год равнялась 259
процентам
   Радостное изумление англичан

   Янки идут за океан
   Они в бой стремятся

   предполагают провести закон о недопущении  цветных  на  территории  где
живут белые.
   много миллионов потрачено на оборудование лужаек для гольфа под  Чикаго
агитаторы-индусы терроризируют всю страну
   Консервная компания "Армор" призывает правительство США  спасти  земной
шар от голода
   Оскорбители флага должны быть наказаны
   губительное влияние на Россию рабочих депутатов начинает сказываться  в
Лондоне ходят слухи о бесчестном мире

   МИЛЛИАРДЫ СОЮЗНИКАМ

   И до победного конца,
   Назад не возвратятся





   На борту "L'Espagne" было  много  священников  и  монахинь.  Океан  был
бутылочно-зеленый и бурный. На всех иллюминаторах были покрышки и палубные
огни затенены и нечего было и думать чиркнуть спичкой на палубе.
   Но стюарды храбрились и говорили что боши ни за что не посмеют потопить
пароход "Compagnie Generale" ["Французская пароходная компания"  (франц.)]
полный священников и монахинь и иезуитов и кроме того  Comite  des  Forges
[объединение  основных  французских  металлургических  компаний  (франц.)]
обещал  не  обстреливать  бассейна  Брие  (*151)   где   расположены   его
чугунолитейные заводы и кроме того основные пайщики  "Compagnie  Generale"
принц Бурбонский и иезуиты и священники и монахини;
   словом  все  храбрились  кроме  полковника  Ноултона  из  американского
Красного   Креста   и   его   жены.   У   них    были    водонепроницаемые
холодонепроницаемые минонепробиваемые костюмы похожие на костюм  эскимосов
и они постоянно носили их и сидели на палубе в надутых  костюмах  так  что
видны были одни только лица. В карманах у них были индивидуальные пакеты а
внутри водонепроницаемого пояса помещался молочный  шоколад  и  печенье  и
таблетки сухого молока
   и утром выйдя на палубу ты видел как  мистер  Ноултон  надувает  миссис
Ноултон.
   или миссис Ноултон надувает мистера Ноултона.
   Добровольцы Рузвельта были очень храбрые в фуражках  нового  армейского
образца с жесткими козырьками и значками за отличную стрельбу на  плетеных
шнурках цвета хаки и они весь день твердили что Надо принять участие  Надо
принять участие,
   как будто война это спортивное состязание;
   и буфетчик был храбрый и все стюарды храбрые; все они  получили  льготы
по ранению и были очень рады побыть стюардами на пароходе а  не  сидеть  в
окопах
   и пирожное подавали превосходное.
   Наконец мы вошли в охранную зону и  начали  колесить  зигзагами  и  все
забились в буфет а потом мы вошли в устье Жиронды и французский  миноносец
кружил вокруг парохода ранним нежно-перламутровым  утром  и  пароходы  шли
следом за патрульным катером. Солнце красным  шаром  вставало  над  ржавой
землей виноградарей и Жиронда была забита транспортами  и  блестевшими  на
солнце самолетами и боевыми судами.
   Гаронна была красная. Стояла осень, по набережным бочки молодого вина и
ящики снарядов лежали вдоль серолицых домов и мачты приземистых парусников
теснились перед большим красным железным мостом.
   В отеле "Семь сестер" все ходили в  трауре  но  дела  шли  блестяще  по
случаю войны и с минуты на минуту здесь ожидали переезда правительства  из
Парижа.
   Там на севере умирали в грязи в окопах но тут в Бордо дела шли блестяще
и виноделы и судовладельцы и поставщики снаряжения заполняли залы  Chapeau
Fin и лакомились жареными ортоланами и шампиньонами и трюфелями  и  висела
большая вывеска

   MEFIEZ-VOUS
   Les oreilles ennemies vous ecoutent
   [Будьте осторожны, враг подслушивает (франц.)]

   Красное вино, сумерки и  посыпанные  желтым  гравием  площади  в  рамке
винных бочек и в парке запах шоколада, серые статуи и на  дощечках:  Улица
погибших надежд, Улица  духа  законов,  Улица  забытых  шагов  -  и  залах
тлеющего листа и серолицые дома Бурбонов  растворяющиеся  в  винно-красных
сумерках.
   В отеле "Семь сестер" поздно ночью ты  вдруг  просыпался  и  видел  что
агент тайной полиции обшаривает твой чемодан
   и хмурится над твоим паспортом и заглядывает в твои  книги  и  говорит:
Monsieur, c'est la petite visite [мсье, это небольшой осмотр (франц.)].





   Лафоллет (*152) родился в городском округе Примроз; до девятнадцати лет
работал на ферме в округе Дейн, штат Висконсин.
   Он жил своим трудом и позже, занимаясь в Висконсинском университете. Он
хотел стать актером, изучал ораторское искусство, и Роберта  Ингерсола,  и
Шекспира, и Берка (*153)
   (кому удастся когда-нибудь показать влияние Шекспира  на  весь  прошлый
век?.. Марк Антоний над трупом Цезаря,  Отелло  в  Венецианском  сенате  и
Полоний, повсюду Полоний),
   возвращаясь в шарабане домой после выпуска, он был  поочередно  то  Бус
(*154), то Уилкс, пишущий письма Юния (*155), то Дэниел Уэбстер (*156), то
Ингерсол, бросающий вызов богу;  был  великим,  величавым  и  неподкупным,
облаченным в тогу и горделиво разглагольствующим в Капитолиях всех веков;
   он был первым оратором всех школьных диспутов
   и, выступив с характеристикой Яго, взял приз на  ораторском  состязании
двух штатов.
   Он стал работать в конторе у адвоката и  выставил  свою  кандидатуру  в
прокуроры округа. Его школьные товарищи обрабатывали весь округ,  объезжая
его по вечерам в шарабанах и агитируя в каждом доме.  Этим  он  дал  пинка
"машине" (*157) и был выбран,
   Это было восстанием молодежи против республиканской машины штата,
   и босс Кейс, почтмейстер из Медисона, который заправлял  всем  округом,
узнав о его избрании, чуть не свалился с кресла.
   Это дало Лафоллету заработок и возможность жениться. Ему было  двадцать
пять лет.
   Через четыре года он выставил свою кандидатуру в конгресс;  Университет
опять был за него: он был кандидатом юнцов. Когда его избрали, он оказался
самым юным членом палаты.
   В Вашингтоне  в  курс  политических  интриг  ввел  его  Филетэс  Сойер,
висконсинский  лесной  король,  который  привык   покупать   и   продавать
политических деятелей, как он покупал и продавал лес и дрова;
   он был республиканцем и дал пинка республиканской машине. Но теперь они
считали, что приберут его к рукам. Человек не может оставаться  честным  в
Вашингтоне.
   Бус в эту зиму ставил в Балтиморе Шекспира. Бус ни за что  не  стал  бы
играть в Вашингтоне: он помнил о брате. Боб Лафоллет  с  женой  ездили  на
каждый спектакль.
   На ярмарке в Милуоки  в  гостиной  Планкетон-отеля  босс  Сойер  лесной
король пытался подкупить  его,  чтобы  повлиять  на  шурина,  который  был
председателем суда по делу о казначее штата - республиканце;
   Боб Лафоллет покинул отель вне себя от ярости. С  этого  дня  он  повел
беспощадную войну против республиканской машины штата Висконсин,  пока  не
был избран губернатором штата и не сокрушил республиканскую машину;
   это  была  десятилетняя  война  в  результате  которой  Висконсин  стал
образцовым  штатом  где  избиратели  порядколюбивые  немцы   и   финны   и
независимые скандинавы научились пользоваться новой  системой  управления,
прямым голосованием, референдумом и отзывом депутатов.
   Лафоллет ввел налог на железные дороги.
   Джон Ч.Пейн  сказал  вашингтонским  политическим  деятелям  в  кулуарах
Эббит-хаус: "Лафоллет глупец, если думает,  что  ему  удастся  дать  пинка
железной дороге протяжением в  пять  тысяч  миль,  скоро  он  поймет  свое
заблуждение... Мы еще вспомним о нем, когда придет время".
   Но когда пришло время фермеры Висконсина и молодые юристы и  доктора  и
дельцы только что покинувшие школьную скамью
   сами вспомнили о нем
   и трижды выбрали его губернатором
   а потом в федеральный сенат
   где  он  проработал  остаток  жизни,  произнося  длинные  речи   полные
статистических  данных,  борясь  за  спасение  демократии,  за  республику
фермеров и мелких коммерсантов, всегда без поддержки, всегда  припертый  к
стене, сражаясь с продажностью,  и  с  большим  бизнесом  и  с  финансовой
верхушкой  и  трестами  и  с  политическими  комбинациями  и  комбинациями
комбинаций и с прилипчивой вашингтонской спячкой.
   Он был одним из "маленькой кучки непреклонных людей, выражавших  только
свое собственное мнение"
   людей,  восставших  против   закона   Вудро   Вильсона   о   вооружении
коммерческих судов, который  сделал  неминуемой  войну  с  Германией;  это
называли пиратством, но нашлось только шесть  человек  у  которых  хватило
духа попытаться голыми руками остановить взбесившийся паровой каток:
   печать разжигала в читателях ненависть к Лафоллету
   предателю
   его чучело торжественно сожгли в Иллинойсе,
   в Уилинге ему не дали говорить.
   (Вместе с 65-м конгрессом  умер  в  Штатах  парламентский  строй,  если
вообще он когда-нибудь там существовал.)
   В 1924-м Лафоллет выставил свою кандидатуру в президенты и  без  денег,
без избирательного аппарата собрал четыре с половиной миллиона голосов
   но он был больной человек, неустанная работа  и  душный  воздух  комнат
президиумов и парламентских залов
   и зловоние политиканов
   задушили его
   и он умер
   оратор в Капитолии погибшей, никогда не существовавшей республики;
   но мы всегда будем помнить
   как он твердо держался в марте 1917-го когда Вудро Вильсона выбирали во
второй раз и как он три дня держал в напряжении гигантскую машину по  всей
стране.  Ему  не  давали  говорить;  с  галерей  изрыгали  на  него  поток
ненависти: сенат напоминал линчующую толпу
   помнить коренастого человека с морщинистым лицом  и  отставленную  ногу
твердо упершуюся в ковер прохода и скрещенные руки и изжеванную  сигару  в
углу рта,
   и непроизнесенную речь на пюпитре,
   помнить  непреклонного  человека   всегда   выражавшего   только   свое
собственное мнение.





   Мать   Чарли    Андерсона    держала    меблированные    комнаты    для
железнодорожников, неподалеку от вокзала Северной  Тихоокеанской  железной
дороги в Фарго, штат Северная  Дакота.  Это  был  островерхий,  окруженный
верандами   дощатый   дом,   окрашенный   в   желто-горчичный    цвет    с
шоколадно-коричневыми наличниками и карнизами; позади него на  провисавших
веревках,  протянутых  от  столба  у  кухонных  дверей   к   развалившимся
курятникам, постоянно сушилось  белье.  Миссис  Андерсон  была  молчаливая
седая женщина в очках; квартиранты ее боялись, и все  жалобы  на  постели,
еду или на то, что яйца тухлые, они изливали косолапой  большерукой  Лиззи
Грин, девушке из Северной Ирландии, которая была и  помощницей  хозяйки  и
стряпухой  и  уборщицей.  Когда  кто-нибудь  из  квартирантов  возвращался
пьяным, Лиззи,  накинув  на  ночную  рубашку  изношенное  мужское  пальто,
отправлялась наводить порядок. Один из  тормозных  кондукторов  попробовал
как-то вечером полюбезничать с Лиззи, но она так его двинула по скуле, что
он свалился с  крылечка.  Лиззи  обмывала  и  обшивала  маленького  Чарли,
снаряжала его утром в школу, и прикладывала арнику к ободранным  коленкам,
и смазывала салом  обмороженные  пальцы,  и  штопала  ему  платье.  Миссис
Андерсон уже воспитала троих детей, которые выросли и покинули дом еще  до
рождения Чарли, так что на младшего она  обращала  мало  внимания.  Мистер
Андерсон тоже покинул  дом  незадолго  до  рождения  Чарли:  ему  пришлось
переселиться на Запад из-за слабых легких; не мог переносить суровых  зим,
как объясняла миссис Андерсон. Миссис Андерсон вела счета, когда наступало
лето, варила  и  заготовляла  клубнику,  горошек,  персики,  сливы,  бобы,
томаты, груши, яблочное повидло,  ежедневно  заставляла  Чарли  читать  по
главе из Библии и много времени уделяла приходским делам.
   Чарли был коренастый сероглазый мальчик, с копной встрепанных белокурых
волос. Он был любимец квартирантов, и ему нравилось все  на  свете,  кроме
воскресений, когда дважды приходилось торчать в церкви и еще в  воскресной
школе, а после обеда мать  угощала  его  чтением  своих  любимых  мест  из
Евангелия от Матфея или Книги Эсфири и Руфи и задавала вопросы  о  главах,
которые он должен был прочитать за неделю. Урок этот происходил за столом,
покрытым красной скатертью, у окна, на котором миссис Андерсон зиму и лето
держала горшки с геранью, бегониями, кактусами и  папоротниками.  У  Чарли
мурашки бегали по ногам, и после  плотного  обеда  хотелось  спать,  и  он
ужасно боялся совершить грех против  духа  святого,  а  таким  грехом,  по
словам матери, было невнимание в церкви и воскресной школе или  когда  она
читала ему  Библию.  Зимой  в  кухне  было  тихо,  слабо  урчала  плита  и
раздавались тяжелые шаги  или  пыхтение  Лиззи,  расставлявшей  по  полкам
только что вымытую посуду. Летом было гораздо хуже.  Мальчишки  звали  его
купаться на Ред-Ривер или удить рыбу или играть в  палочку-выручалочку  на
лесном складе или  среди  угольных  куч  позади  депо,  и  пойманные  мухи
протяжно и тонко зудели на полосках липкой бумаги с  фестонами,  и  слышно
было, как дежурный паровоз перегоняет товарные составы или  транзитные  на
Виннипег, долго гудит у семафора  и  потом  звонит  у  станции  паровозный
колокол, а он, весь потный и липкий в своем крахмальном воротничке,  то  и
дело поглядывает на громко тикающие на стене фарфоровые часы. Когда  часто
глядишь на часы, время  ползет  еще  медленнее,  и  он  не  позволял  себе
смотреть на них чаще чем каждые четверть часа, но взглянув, он видел,  что
прошло всего пять минут, и приходил в  отчаяние.  Не  лучше  ли  уж  сразу
согрешить против святого  духа  и  заслужить  вечное  проклятие  и  совсем
сбежать из дому с бродягами, как это сделал Долфи Ольсен, но на это у него
не хватало храбрости.
   В старших классах  он  стал  находить  в  Библии  странные  места,  где
говорилось о том же, о чем толковали ребята, когда им надоедало  играть  в
прятки в высокой траве позади  лесного  склада,  рассказ  про  Онана,  про
Левита с его наложницей и Песнь Соломона; это вызывало  какое-то  странное
ощущение, и у него  сильно  билось  сердце,  словно  он  слушал  разговоры
квартирантов-железнодорожников, урывками доносившиеся из-за  стены,  и  он
уже знал, что такое шлюха и отчего женщины так толстеют спереди, и все это
тревожило его, и он был очень осторожен в разговорах с матерью, чтобы  она
не догадалась, что ему известны такие вещи.
   Брат Чарли, Джим, женился на дочери извозопромышленника в Миннеаполисе.
В ту весну, когда Чарли кончал  восьмой  класс,  он  приехал  погостить  к
матери. Джим курил сигары тут же в доме и подтрунивал над матерью,  и  при
нем и разговору не было о чтении Библии. Раз в  воскресенье  Джим  взял  с
собой Чарли удить рыбу вверх по Шайенну и сказал, что если  он  приедет  к
нему на каникулы в Туин-Ситиз (*158), то он устроит его на работу в гараж,
который он открывает вместе со своим тестем.  Ему  приятно  было  хвастать
перед другими школьниками, что он получит место на все лето.  Он  рад  был
уехать, потому что домой вернулась с фельдшерских курсов  сестра  Эстер  и
отчаянно приставала к нему, что и говорит-то он, как уличный мальчишка,  и
платье дерет и пачкает, и пирога ест слишком много.
   В то утро когда он один, без провожатых, отправился на станцию в Мурхед
с  ручным  чемоданчиком,  который  дала  ему  Эстер,  он  чувствовал  себя
превосходно. На  вокзале  он  попытался  было  купить  пачку  папирос,  но
продавец стал дразнить его молокососом  и  папирос  не  продал.  Когда  он
вышел, был прекрасный весенний день, но уже сильно припекало  солнце.  Пот
выступал на боках лошадей, тянувших по мосту груженные мукой подводы. Пока
он дожидался поезда, становилось все душнее  и  мглистей.  Красный  отсвет
солнца ложился на широкие спины сгрудившихся вдоль полотна элеваторов.  Он
слышал,  как  один  пассажир  говорил  другому:  "Похоже,  что  собирается
торнадо", и когда он сел в вагон, то высунулся в  окошко  и  смотрел,  как
багровые  грозовые  тучи  громоздились  на   северо-западе   над   полосой
светло-зеленой пшеницы, упиравшейся прямо в  облака.  Ему  очень  хотелось
поглядеть на торнадо, он никогда не видал урагана, но, когда молния  стала
бичом хлестать из туч, он слегка струхнул, хотя его ободряло сознание, что
он на людях и рядом кондуктор и пассажиры. Это не был торнадо, был сильный
грозовой ливень, и пшеничные поля становились  свинцовыми,  когда  по  ним
проходили  широкие  свистящие  приминающие  полосы  дождя.   Потом   снова
выглянуло солнце, и Чарли  открыл  окно,  и  запахло  весной,  и  по  всем
березовым рощам и среди темных елей вокруг маленьких светлых прудов весело
распевали птицы.
   Джим встретил его  на  вокзале  в  грузовом  фордике.  Они  заехали  на
товарную станцию, и  Чарли  помог  погрузить  множество  тяжелых  тюков  с
запасными частями из  Детройта  в  адрес  гаража  Фогеля.  Чарли  старался
принять вид прирожденного горожанина,  но  от  звона  трамваев  и  цоканья
подков ломовых лошадей, выбивавших искры из булыжника,  и  от  хорошеньких
белокурых девиц,  и  магазинных  витрин  и  немецких  пивных  и  от  гула,
доносившегося с фабрик и мастерских, голова у  него  шла  кругом.  Джим  в
синем рабочем костюме казался выше ростом и тоньше и говорил  отрывисто  и
резко.
   - Ты смотри, подтянись, когда приедем домой, старик отец Хедвиг у  меня
из немцев, ну и бывает придирчив, как все старые  немцы,  -  сказал  Джим,
когда они кончили погрузку и стали потихоньку пробираться  по  запруженной
улице.
   - Само собой, Джим, - сказал Чарли, и ему стало чуточку не по  себе,  а
каково-то ему будет жить в Миннеаполисе. Да и Джим мог  бы  встретить  его
поприветливей.
   Старый Фогель был плотный  краснолицый  мужчина  с  неопрятными  седыми
волосами и большим  пузом,  он  любил  клецки  и  тушеное  мясо  с  густой
подливкой и пиво, а Хедвиг, жена Джима,  была  его  единственной  дочерью.
Жена у него давно умерла, и по дому хозяйничала средних лет немка, которую
все звали тетушка Гартман. Она так и ходила за мужчинами с тряпкой в руке,
и заботами ее и Хедвиг,  которая  к  осени  ждала  ребенка  и  раздраженно
глядела на все своими голубыми глазами, в доме  было  так  чисто,  что  на
полу, покрытом линолеумом, впору было  тесто  раскатывать.  Боясь  уличной
пыли, они никогда не открывали окон. Конюшни были  тут  же  за  домом,  во
дворе, а немного поодаль стояла старая шорная мастерская,  которую  только
что переделали в гараж. Когда Джим  с  Чарли  подъехали  к  дому,  маляры,
взгромоздившись на лестницу, вешали новую блестящую  вывеску,  на  которой
красным по белому было выведено: ГАРАЖ ФОГЕЛЯ.
   - А, старый черт, -  пробормотал  Джим,  -  говорил,  что  фирма  будет
"Фогель и Андерсон", а тут на тебе. - Все  пахло  конюшней,  и  конюх-негр
проводил по двору худую лошадь, покрытую попоной.
   Все лето Чарли мыл машины и чистил трансмиссии и  перетягивал  тормоза.
Всегда грязный, засаленный, в грязном и сальном комбинезоне,  он  сидел  в
гараже с семи утра до позднего вечера, когда, валясь от усталости, он едва
добирался до своей койки, которую ему поставили на чердачке  над  гаражом.
Джим давал  ему  доллар  в  неделю  на  карманные  расходы  и  каждый  раз
приговаривал, что это так уж, по доброте душевной, потому что Чарли и  без
того задаром учится делу. В  субботу  вечером  он  всегда  принимал  ванну
последним, и на его долю доставалась  чуть  теплая  водица,  так  что  ему
большого труда стоило отмыть гаражную копоть. Старик Фогель был социалист,
в церкви не бывал, а воскресенье проводил, потягивая пиво с  друзьями.  За
воскресным  обедом  все  говорили  по-немецки,  и  Джим  с  Чарли   угрюмо
высиживали обед, не проронив ни слова, но старик Фогель накачивая их пивом
и отпускал шуточки, и Хедвиг и тетушка Гартман  оглушительно  хохотали,  а
после обеда голова у Чарли кружилась от пива, которое казалось ему  ужасно
горьким, но которое он скрепя сердце пил, и  старый  Фогель  дразнил  его,
предлагая выкурить сигару, и наконец отпускал поглядеть город. Он ходил по
улицам, ошалелый от пива и чувствуя, что переел, или  ехал  на  трамвае  в
Сент-Пол посмотреть на новый Капитолий штата или на озеро  Гарриэт  или  в
Биг-Айленд-парк, где катался на американских горках или бродил  по  аллеям
до тех пор, пока ноги у него чуть но отваливались от усталости. Вначале  у
него не было  знакомых  сверстников,  и  он  пристрастился  к  чтению.  Он
регулярно покупал номера "Попюлар меканикс",  и  "Сайнтифик  Америкэн",  и
"Адвенчур", и "Уорлд уайд мэгэзин"  (*159).  У  него  уже  разработан  был
проект, как, построив по чертежам "Сайнтифик Америкэн" ялик, он отправится
вниз по Миссисипи до самого залива. Жить будет охотой  на  уток  и  рыбной
ловлей. И он стал копить доллары на покупку ружья.
   Но в конце концов  жизнь  у  старого  Фогеля  ему  даже  нравилась,  не
приходилось по крайней мере читать Библию и ходить в церковь, и  он  любил
возиться с моторами и научился  управлять  грузовым  "фордом".  Вскоре  он
познакомился с Бэком и Слимом Джонсами, двумя братьями, примерно его  лет,
которые жили в том же квартале. Они относились к нему с почтением, ведь он
работал в гараже. Бэк продавал газеты и имел  до  тонкостей  разработанную
систему, как проникать в кино через выходные двери, и знал все  заборы,  с
которых хорошо были видны состязания в футбол.  Подружившись  с  ними,  он
убегал к ним каждое воскресенье, как только кончался обед, и  они  отлично
проводили время, разъезжая зайцем по всему городу на мучных грузовиках или
на трамвайном буфере, спасаясь от преследования на дровяные плоты, купаясь
или лазая по  камням  речных  порогов.  Домой  он  возвращался  потный,  в
измазанном праздничном платье и выслушивал нотации Хедвиг за  опоздание  к
ужину. Старик  Фогель  гонял  прочь  мальчиков  Джонсов  каждый  раз,  как
накрывал их возле гаража, но, когда они с Джимом  куда-нибудь  уходили,  к
мальчикам присоединялся Гэс, конюх-негр, и, распространяя  запах  конюшни,
рассказывал им о скачках и гулящих женщинах и  попойках  в  Луисвилл  и  о
единственно правильном способе лишать девушек невинности и о том,  как  он
со своей милой забавляется все ночи напролет без передышки.
   В День труда (*137) старик Фогель повез Джима, дочь и  тетушку  Гартман
кататься в шарабане, запряженном парой вороных, стоявших у него в  конюшне
для продажи, а Чарли оставили присмотреть за гаражом и на тот случай, если
кто-нибудь придет за бензином или  маслом.  Пришли  Бэк  и  Слим  и  стали
возмущаться: ну не чертовски ли это несправедливо, как же, у всех  сегодня
праздник, а им приходится сидеть дома. И как раз сегодня двойной  розыгрыш
на выставочном стадионе и еще бездна всяких состязаний. Началось  с  того,
что Чарли стал учить Бэка управлять грузовиком, потом, чтобы показать  все
как следует, он завел мотор, потом как-то само  собой  случилось,  что  он
предложил прокатить их квартал-другой. Объехав квартал, он пошел  запереть
гараж, и вот они уже весело катили по направлению к Миннегаге.  Чарли  дал
себе зарок быть очень осторожным и вернуться домой задолго до  возвращения
домашних, но как-то случилось, что он заехал на какой-то  асфальтированный
проезд и чуть не налетел на запряженную пони  колясочку,  полную  девочек,
которая неожиданно появилась из-за угла. По дороге домой, когда они весело
попивали сарсапариллу прямо из бутылки, Бэк вдруг сказал, что за  ними  на
мотоцикле  гонится  полисмен.  Чарли  дал  полный  газ,  чтобы  удрать  от
полисмена, слишком круто свернул на перекрестке и  с  размаху  налетел  на
телеграфный столб. Бэк и Слим мигом смылись, оставив Чарли разделываться с
полисменом.
   Полисмен, родом швед, изрыгал ругательства и проклятия и грозил отвести
его в каталажку за езду  без  разрешения,  но  Чарли  нашел  под  сиденьем
свидетельство Джима и сказал, что они отвозили груз яблок  в  Миннегагу  и
брат велел  ему  доставить  в  гараж  машину,  и  полисмен  отпустил  его,
пригрозив штрафом, если он в другой раз будет так же  неосторожен.  Машина
пошла как ни в чем не бывало, только ударом прогнуло крыло  и  развихлялся
руль, Чарли ехал домой так медленно, что у него закипела вода в радиаторе,
и, подъехав, встретил у ворот дома шарабан, Гэса, сдерживающего под  уздцы
разгоряченных вороных, и всю семью, вылезающую из экипажа.
   Оправдываться было нечем. Они сейчас же заметили  погнутое  крыло.  Все
разом накинулись на него, и тетушка Гартман вопила громче всех,  и  старик
Фогель весь побагровел, и все они кричали на  него  по-немецки,  и  Хедвиг
дергала его за куртку и дала ему пощечину, и все говорили, что Джим должен
его выпороть. Чарли обиделся и заявил, что никому не удастся его выпороть,
и тогда Джим сказал, что ему лучше ехать обратно в Фарго, и Чарли поднялся
к себе, уложил чемодан и ушел, ни с кем не  попрощавшись,  с  чемоданом  в
руке и пятью старыми номерами "Аргози"  под  мышкой.  Скопленных  долларов
хватило на билет только до Борневиля. Дальше пришлось играть  в  прятки  с
кондуктором до самого Мурхеда. Мать ему обрадовалась и сказала, что с  его
стороны очень хорошо было приехать побыть с нею до  начала  учения  и  что
пора ему конфирмоваться. Чарли ничего не сказал об истории с грузовиком  и
мысленно решил не ходить ни на какие дурацкие конфирмации, да и  вообще  в
церковь. Он съел обильный завтрак, состряпанный ему Лиззи, поднялся к себе
в  комнату  и  лег  на  кровать.  Ему  пришло  в  голову,  что   нежелание
конфирмоваться, может быть, тоже грех против святого духа,  но  эта  мысль
уже не так пугала его, как раньше. Его клонило ко сну после бессонной ночи
в вагоне, и он сейчас же крепко уснул.
   Протянулось  еще  несколько   лет   школьной   жизни,   Чарли   немного
подрабатывал, помогая по вечерам убираться в мурхедском гараже, но  с  тех
пор, как он вернулся из Миннеаполиса, ему уже не нравилось дома.  Мать  не
позволяла ему работать по воскресеньям и приставала с конфирмацией, сестра
приставала  из-за  всякого  пустяка,  и  Лиззи  обращалась  с  ним  как  с
младенцем, называла его Крошка при квартирантах, и школа  ему  надоела  до
смерти, так что, когда ему минуло семнадцать, он после  выпуска  из  школы
снова отправился в Миннеаполис искать работы, на этот раз самостоятельной.
   Денег у пего было прикоплено на несколько дней, так что  первым  долгом
он отправился в Биг-Айленд-парк. Ему хотелось покататься  на  американских
горках и пострелять в  тире  и  выкупаться  и  познакомиться  с  девицами.
Довольно с него сонных городишек вроде Фарго или Мурхеда, где  и  пойти-то
было некуда.
   Когда он пришел к озеру, почти стемнело. Уже на пристани, куда причалил
маленький пароходик, слышны  были  из-за  деревьев  джаз-банд,  скрежет  и
громыхание американских горок и взвизги, когда  срывалась  вниз  очередная
вагонетка. Там  был  павильон  для  танцев,  среди  деревьев  ярко  горели
разноцветные фонарики, и в воздухе стоял  запах  пудры  и  духов,  жареной
кукурузы, и паточного леденца,  и  пороха  из  тира  и  слышались  выклики
зазывал, горланивших у входа в балаганы. Был понедельник,  и  народу  было
немного. Чарли разок-другой скатился  с  гор  и  спросил  молодого  парня,
который пускал вагонетки, нельзя ли ему здесь пристроиться.
   Парень предложил ему подождать хозяина  аттракциона  Свенсона,  который
должен был прийти к закрытию в одиннадцать; возможно, что  ему  нужен  еще
один подручный. Парня звали Эд Уолтерс, и он сказал, что  работа  не  ахти
какая выгодная, но что Свенсон ничего себе малый; он даром прокатил  Чарли
еще несколько раз, чтобы показать ему, как работают горки, и  угостил  его
содовой прямо из бутылки и всячески подбадривал его в ожидании хозяина. Он
уже второй год работал в этом деле, у него была острая  лисья  мордочка  и
многоопытный вид.
   Сердце у Чарли отчаянно заколотилось, когда большой поджарый мужчина  с
жесткими рыжеватыми волосами подошел к билетной будке и стал  подсчитывать
дневную выручку. Это был Свенсон. Он осмотрел Чарли  с  головы  до  ног  и
сказал, что возьмет его на испытание,  сроком  на  неделю,  но  что  здесь
приличный семейный увеселительный сад и он не потерпит никаких вольностей,
и велел приходить на следующее утро к десяти часам.  Чарли  распрощался  с
Эдом Уолтерсом и едва поспел на последний пароходик и последний трамвай  в
город. Когда он сошел с трамвая, было слишком поздно идти за  чемоданом  в
камеру хранения багажа; тратить деньги на комнату или ночевать у Джима ему
не хотелось, и он устроился на ночлег на  скамье  перед  самым  Сити-холл.
Ночь была теплая, и ему было приятно, что он ночует на скамье под открытым
небом, словно заправский бродяга. Но дуговые фонари светили  ему  прямо  в
глаза, и он побаивался полиции; было бы чертовски  некстати  попасться  за
бродяжничество и  потерять  работу  в  парке.  Когда  он  проснулся,  едва
рассветало, и у него зуб на  зуб  не  попадал  от  холода.  Фонари  тускло
моргали розоватым светом на  бледной  лимонно-желтой  полосе  рассвета,  и
большие дома  делового  квартала  глядели  рядами  черных  пустых  окон  и
казались странными, серыми и заброшенными.  Чтобы  разогнать  застоявшуюся
кровь, он несколько раз прошелся взад и вперед, гулко стуча  каблуками  по
тротуару.
   Он отыскал киоск, где ему за пять центов отпустили чашку кофе  с  двумя
пончиками, и на первом трамвае отправился на озеро Миннетопка.  Был  яркий
солнечный день, с севера тянул свежий  ветер.  Озеро  было  ярко-синее,  и
стволы берез  на  берегу  ярко-белые,  и  листочки  трепыхались  на  ветру
зелено-желтые на фоне темной хвои и темной синевы неба. Чарли никогда  еще
не видел места красивее. Греясь на солнце и подремывая, он  долго  прождал
на пароходной пристани. Когда он переправился  на  остров,  парк  был  еще
заперт; в ярком  утреннем  свете  закрытые  ставни  балаганов  и  ларьков,
неподвижные красные и синие вагонетки американских горок  -  все  казалось
заброшенным и жалким. Чарли  побродил  вокруг  ограды,  но  глаза  у  него
слипались, ноги ныли, чемодан оттягивал руку, и  он  присмотрел  местечко,
укрытое стеной от ветра, улегся на самом  припеке  на  прогретую  сосновую
хвою и сейчас же заснул, подложив под голову чемодан.
   Он проснулся в испуге. На его часах было  одиннадцать.  Сердце  у  него
замерло, и внутри все  похолодело.  Какой  срам  -  проспать  свою  первую
службу. Свенсон, сдвинув  на  затылок  соломенную  шляпу,  сидел  в  кассе
американских горок. Он ни словом не обмолвился  насчет  опоздания.  Просто
велел Чарли снять пиджак и помочь механику Макдональду смазать мотор.
   Чарли проработал у Свенсона все лето до самого сентября, когда закрылся
парк. Они вместе с Эдом Уолтерсом и итальянцем Спаньоло жили  в  маленьком
бараке в "Эксельсиоре".
   В соседнем бараке жил Свенсон и шесть его  дочерей.  Жена  его  умерла.
Старшая дочь, Анна, лет тридцати,  служила  кассиршей  парка,  еще  две  -
официантками в отеле "Тонка Бэй", а остальные учились в школе и  нигде  не
работали. Все сестры были высокие  румяные  блондинки.  Чарли  влюбился  в
младшую, Эмиску, свою сверстницу. Они устроили себе мостки  и  трамплин  и
купались все вместе. Чарли все лето ходил в майке,  брюках  цвета  хаки  и
сильно загорел. Эд ухаживал за сестрой Эмиски,  Зоной,  и  после  закрытия
парка они вчетвером отправлялись кататься  на  лодке,  особенно  в  теплые
лунные ночи. Вина они с собой не брали, но с ними  всегда  был  патефон  и
вволю папирос, и можно было целоваться и возиться на дне лодки, Воротясь в
свой барак, Эд и Чарли обыкновенно находили Спаньоло уже  спящим  и  шутки
ради пускали майских  жуков  ему  под  простыню,  и  тот  чертыхался  и  с
проклятиями барахтался по кровати.  Эмиска  мастерски  варила  тянучки,  и
Чарли с ума по ней сходил, и ему казалось, что он ей нравится.  Она  учила
его целоваться, и ерошила ему волосы, и по-кошачьи ластилась  к  нему,  но
никогда не позволяла ему заходить слишком далеко, да он и сам бы этого  не
сделал. Раз ночью они все вчетвером отправились гулять в лес за поселком и
развели костер под сосной над  обрывом.  Они  сидели  вокруг  огня,  грели
маршмэллоу (*160), рассказывая страшные истории. С ними были одеяла, и  Эд
умел  делать  постель  из  стеблей  болиголова,  и  все  четверо  укрылись
одеялами, и щекотали друг друга, и возились,  и  долго  не  могли  уснуть.
Часть ночи Чарли лежал между обеими девушками, и они тесно  прижимались  к
нему, и он был страшно возбужден, и не мог  заснуть,  и  боялся,  что  они
заметят.
   Он научился танцевать и играть в покер, и,  когда  наступила  осень,  в
кармане у него не было ни цента, но зато,  утешал  он  себя,  лето  прошло
превосходно.
   Вместе с Эдом он снял комнату в Сент-Поле. Он  получил  место  младшего
механика в мастерских Северной Тихоокеанской железной дороги и зарабатывал
хорошие деньги. Он научился работать на электрическом  токарном  станке  и
стал посещать вечерние курсы подготовки на гражданского инженера.  Эду  не
везло с работой, только  изредка  перепадало  ему  несколько  долларов  за
подноску  шаров  в  кегельбане.  По  воскресеньям  они  часто  обедали   у
Свенсонов. Мистер Свенсон содержал теперь маленькое кино "Лиф Эриксон"  на
4-й стрит, но дела у него шли неважно. Он считал делом решенным,  что  оба
юноши помолвлены с его младшими дочерьми, и с  радостью  принимал  их.  По
субботам Чарли водил Эмиску в оперетку  и  в  китайский  ресторанчик,  где
попозднее можно было и потанцевать, и тратил на это  и  на  угощение  уйму
денег. На рождество он подарил ей кольцо со своим вензелем, и после  этого
она согласилась считаться его невестой. Вернувшись домой  после  прогулки,
они подолгу сидели в гостиной Свенсонов, целуясь и обнимаясь.
   Ей, видимо, нравилось раздразнить его, а потом увернуться, и поправлять
прическу, и подкрасить губы, и убежать наверх, и он слышал,  как  она  там
хихикает с сестрами. А он ходил взад и  вперед  по  гостиной,  где  горела
всего одна затененная абажуром лампа,  и  чувствовал,  что  нервы  у  него
натянуты до отказа. Он не знал, что ему  делать.  Он  не  хотел  жениться,
потому что это помешало бы ему повидать свет и  продолжать  подготовку  на
гражданского инженера. Холостые парни из мастерской ходили в  поселок  или
знакомились на улице  с  проститутками,  но  Чарли  боялся  заразиться,  и
времени у него после вечерних курсов не оставалось, да,  кроме  того,  ему
нужна была только Эмиска.
   Жадно поцеловав ее последний раз и все еще чувствуя ее язык в своем рту
и запах ее волос и вкус ее рта, он уходил, и по дороге у  него  звенело  в
ушах, и он еле шел, слабый и разбитый; добравшись  до  кровати,  он  не  в
состоянии был заснуть и ворочался всю ночь, думая, что сойдет с ума, и  Эд
ворчал на него с другого конца кровати, спрашивая, скоро ли он,  черт  его
побери, даст ему спать.
   В феврале у Чарли заболело горло, и доктор, к  которому  он  обратился,
сказал, что это дифтерит, и отправил его в больницу.  После  прививки  ему
несколько дней было очень плохо. Когда он стал поправляться, его навестили
Эд и Эмиска. Они сидели на краешке его кровати,  и  ему  приятно  было  их
видеть. Эд был расфранчен и сообщил, что перешел на новую работу  и  много
зарабатывает, но не сказал, что это за работа. Чарли показалось, что Эд  с
Эмиской очень подружились за время его болезни, но  он  не  видел  в  этом
ничего дурного.
   Соседнюю койку  занимал  некий  Михельсон,  тощий  седой  старик,  тоже
поправлявшийся после дифтерита. Он эту зиму проработал в скобяной лавке  и
сильно нуждался. Несколько лет назад он  был  фермером  в  Айове,  но  ряд
неурожаев разорил его, банк подал ко взысканию и отобрал у  него  ферму  и
потом ему же предложил арендовать ее, но он сказал, будь он проклят,  если
станет работать на кого-нибудь, он смотал удочки и перебрался в  город,  и
тут ему, пятидесятилетнему старику с женой и тремя ребятишками  на  руках,
надо опять начинать все сначала.  Он  горой  стоял  за  Боба  Лафоллета  и
придерживался мнения, что банкиры  Уолл-стрита  составили  заговор,  чтобы
захватить власть в свои руки и править страной за счет разорения фермеров.
Тонким всхлипывающим голосом он говорил  весь  день  не  переставая,  пока
сиделка  не   заставляла   его   замолчать,   о   Лиге   беспартийных,   и
Рабоче-фермерской партии, и о будущем великого Северо-Запада, и о том, что
рабочим и фермерам надо держаться вместе и выбирать  честных  людей  вроде
Боба Лафоллета. Чарли этой осенью записался в местный  отдел  Американской
федерации труда, и рассказы Михельсона, прерываемые приступами всхлипов  и
кашля, волновали его и заставляли задумываться о политике. Он решил больше
читать газеты и быть в курсе того, что делается на  свете.  А  то  с  этой
войной и прочей заварухой, кто знает, что может случиться.
   Когда Михельсона пришли проведать жена и дети, он познакомил их с Чарли
и сказал, что лежать  рядом  с  таким  умным  молодым,  человеком  -  одно
удовольствие, не замечаешь, что болен. Чарли стало не по  себе,  когда  он
разглядел, какие они исхудавшие и бледные и как легко они одеты, а  погода
стояла такая холодная. Он выписался  из  больницы  раньше  Михельсона,  и,
когда нагнулся пожать его иссохшую, костлявую  руку,  тот  сказал  ему  на
прощание:
   - Почитайте Генри Джорджа (*161), молодой  человек,  слышите?  Вот  кто
знает, чем помочь делу, и по-настоящему знает, черт его побери.
   Чарли так приятно было шагать по занесенной снегом улице и чувствовать,
как сухой колючий ветер выдувает запах йода и больничной  палаты,  что  он
сейчас же позабыл напутствие старика.
   Первым долгом он направился к Свенсонам. Эмиска спросила  его,  где  Эд
Уолтерс. Он сказал, что еще не был дома и не знает.  Казалось,  ее  что-то
беспокоит, и он удивился этому.
   - А разве Зона не знает? - спросил он.
   - Ну, Зона завела нового поклонника и только о нем и думает.
   Потом она улыбнулась ему, погладила его  руку  и  приласкала  его;  они
уселись на диван, и она достала пирожное собственного изготовления,  и  он
не выпускал ее руки, и поцелуи были совсем липкие, и Чарли  был  счастлив.
Когда пришла старшая сестра, она разахалась, как он  исхудал,  и  сказала,
что теперь его надо  откармливать  и  чтобы  он  остался  ужинать.  Мистер
Свенсон сказал, чтобы он приходил каждый вечер к ужину, пока он совсем  не
поправится. После ужина они в гостиной играли в карты и прекрасно  провели
время.
   Придя домой, Чарли в передней встретил хозяйку. Она  сказала,  что  его
товарищ скрылся,  не  заплатив  за  квартиру,  и  если  он  сейчас  же  не
расплатится за обоих, то она не пустит его в комнату. Он долго убеждал  ее
и сказал, что пришел прямо из больницы, и в конце концов  она  согласилась
держать его еще неделю. Она была полная незлобивая женщина с морщинками на
щеках и в желтом ситцевом переднике со множеством кармашков.  Когда  Чарли
поднялся к себе в комнату, где он с Эдом прожил всю зиму,  ему  показалось
там ужасно холодно и одиноко. Он улегся в ледяную постель  и  лежал,  весь
дрожа, чувствуя себя слабым и маленьким, готовый  заплакать  и  не  находя
объяснения, почему Эд скрылся, не оставив ему ни строчки, и почему  Эмиска
так странно посмотрела на него, когда он сказал, что ничего  не  знает  об
Эде.
   На другое утро он пошел в мастерские и получил прежнюю работу, хотя  он
так  ослабел,  что  толку  от  него  было  мало.  Мастер  отнесся  к  нему
сочувственно и сказал, чтобы первые дни он не слишком  надрывался,  но  за
время болезни заплатить  не  захотел,  потому  что  Чарли  не  был  старым
служащим и не взял удостоверения у фабричного доктора. Вечером Чарли пошел
в кегельбан, где обычно подрабатывал Эд. Буфетчик сказал, что Эд смылся  в
Чикаго после большого скандала с кражей каких-то часов.
   - А по мне, оно и лучше, скатертью дорога, - сказал он. - У этого парня
повадки большого мерзавца.
   Пришло письмо  от  Джима;  брат  писал,  что  мама  пишет  из  Фарго  и
беспокоится о нем и что Чарли не мешало бы пойти проведать их,  и  вот  он
наконец собрался и пошел к Фогелям в ближайшее воскресенье. Увидев  Джима,
он первым делом сказал, что вся  эта  история  с  "фордом"  просто  глупое
мальчишество, и они пожали друг другу руки, и Джим сказал, что  это  давно
забыто, и никто слова не скажет, и чтобы Чарли оставался с  ними  обедать.
Обед был прекрасный,  и  пиво  прекрасное.  Малыш  Джима  такой  занятный;
забавно подумать, что он  теперь  дядя;  даже  Хедвиг  не  казалась  такой
сварливой. Гараж давал хороший доход, и старый Фогель предполагал  закрыть
конюшню и уйти на покой. Когда  Чарли  рассказал,  что  посещает  вечерние
курсы, старик Фогель стал внимательно прислушиваться к его словам.  Кто-то
упомянул имя Лафоллета, и Чарли сказал, что это великий человек.
   - Напрасно бить феликий шеловьек,  когда  идешь  по  лошной  дорога,  -
сказал старый Фогель, обсасывая пивную  пену  с  усов.  Он  отхлебнул  еще
глоток из своей кружки  и  посмотрел  на  Чарли  поблескивавшими  голубыми
глазами. - Но это нишего, это всегда так в нашапье... мы  еще  стеляем  из
теня социалиста.
   Чарли вспыхнул и сказал:
   - Ну, я в этом плохо разбираюсь.
   И тетушка Гартман положила ему на тарелку еще порцию зайца с  лапшой  и
картофельным пюре.
   Однажды холодным мартовским вечером он повел Эмиску смотреть  "Рождение
нации" (*162). От картин сражений, от музыки и фанфар их бросало то в жар,
то в холод. У обоих выступили слезы, когда два главных  героя  встретились
на поле битвы и умерли на поле битвы друг у друга  в  объятиях.  Когда  на
экране появился ку-клукс-клан, Чарли тесно прижал ногу к  ноге  Эмиски,  а
она так глубоко впилась ему ногтями в колено, что ему стало больно.  Когда
они вышли, Чарли заявил, что, ей-богу,  поедет  в  Канаду,  и  поступит  в
армию, и отправится в Европу поглядеть на великую войну.  Эмиска  сказала,
чтобы он не дурил, а потом как-то странно посмотрела на него  и  спросила,
уж не за англичан ли он. Он сказал, что ему все равно, кто  возьмет  верх,
потому что, кто бы ни победил, в выигрыше останутся одни банкиры.
   - Ах, это все так ужасно, - сказала она. -  Не  будем  об  этом  больше
говорить.
   Когда они вернулись к Свенсонам, мистер Свенсон сидел  в  гостиной  без
пиджака и читал газету. Он встал и, озабоченно нахмурясь, пошел  навстречу
Чарли, видимо собираясь ему что-то сказать, но Эмиска покачала головой. Он
пожал плечами и вышел из комнаты. Чарли спросил Эмиску, что это старик так
хмурится. Она порывисто обхватила его, положила  ему  голову  на  плечо  и
разразилась рыданиями.
   - В чем дело, кисонька, ну в чем же дело, кисонька? -  бормотал  он.  А
она все плакала и плакала, пока слезы не потекли у него по щеке и по  шее,
тогда он сказал: - Ну перестань же, ради бога, кисонька. Ты мне  испортишь
воротничок.
   Она тяжело опустилась на диван, и видно было,  что  она  изо  всех  сил
старается удержаться от слез. Он сел рядом с ней и стал гладить  ее  руку.
Вдруг она вскочила и выбежала на середину комнаты. Он потянулся  обнять  и
приласкать ее, но она оттолкнула его.
   - Чарли, - сказала она жестким, натянутым тоном,  -  мне  надо  сказать
тебе... у меня, вероятно, будет ребенок.
   - Да ты что, рехнулась? Ведь я же никогда...
   - Ну значит, другой... Господи, я убью себя.
   Чарли взял ее за руки и усадил на диван.
   - Успокойся и скажи толком, в чем дело.
   - Побей меня, - истерически хохотала Эмиска, - ну бей, бей кулаком!
   Чарли весь как-то обмяк.
   - Да говори же, в чем дело, - сказал он. - Неужели Эд? Быть не может.
   Она подняла на него испуганные глаза, ее лицо по-старушечьи осунулось.
   - Нет, нет... это  вот  как...  Понимаешь.  У  меня  уже  второй  месяц
задержка, и, знаешь, я ничего не понимаю в этом  и  спросила  Анну,  и  та
сказала, что у меня, наверное, будет ребенок и  что  нам  надо  непременно
сейчас же пожениться, и надо было  ей,  паршивке,  наябедничать  обо  всем
папе, и я не могла сказать ему, что это не ты... Они,  понимаешь,  думают,
что это ты, и папа говорит, что раз уж пошла теперь такая молодежь, что же
делать, и надо только нам пожениться, и я думала, что не проговорюсь, и ты
бы никогда не узнал, но, милый, я не могла не сказать тебе.
   - А, черт, - еле выговорил Чарли. Он смотрел на розовые цветы и бахрому
абажура стоявшей возле него на столе лампы, и на бахромчатую  скатерть,  и
на собственные ботинки, и на розы, вышитые на ковре. - Как же это?
   - Это случилось, когда ты лежал в больнице,  Чарли.  Мы  выпили  ужасно
много пива, и он повез меня в отель. Просто я  скверная,  вот  и  все.  Он
швырял деньгами, и мы поехали в такси, и я, должно быть, с ума сошла. Нет,
просто я скверная женщина, вот и все, Чарли. Я встречалась  с  ним  каждый
вечер, пока ты лежал в больнице.
   - Так кто же это? Эд?
   Она кивнула и потом спрятала лицо и снова заплакала.
   - А, сукин сын, сволочь поганая, - повторял Чарли. Она вся съежилась на
диване и закрыла лицо руками.
   - Он удрал в Чикаго... А, мерзавец, - сказал Чарли.
   Ему хотелось скорее вон отсюда на воздух. Он схватил шляпу и  пальто  и
стал торопливо одеваться. Тогда она вскочила с дивана и бросилась  ему  на
грудь. Она прижалась к нему, и руки ее крепко обнимали его шею.
   - Честное слово, Чарли, я все время любила тебя. Мне казалось, что  это
ты.
   Она поцеловала его в губы. Он оттолкнул ее, но чувствовал себя слабым и
усталым и подумал о том, что возвращаться домой надо по такому  холоду,  и
дома ждет ледяная постель, и потом, черт возьми, в чем дело? И он  сбросил
пальто и шляпу. Она целовала и ласкала его и заперла дверь в  гостиной,  и
они обнимались на диване, и она позволила ему делать все,  что  он  хотел.
Потом, немного погодя, она зажгла свет  и  оправила  платье  и  у  зеркала
привела в порядок прическу и пригладила ему,  как  сумела,  волосы,  и  он
перевязал галстук, они осторожно отперли дверь, и она пошла в  переднюю  и
позвала  отца.  Ее  лицо  разрумянилось,  и  она  опять   казалась   очень
хорошенькой. Мистер Свенсон и Анна и все девочки были на кухне,  и  Эмиска
сказала:
   - Папа, мы с Чарли через месяц женимся.
   И все сказали: поздравляю.  Все  девочки  поцеловали  Чарли,  а  мистер
Свенсон принес бутылку виски, и все выпили, и Чарли пошел домой,  чувствуя
себя словно побитая дворняга.
   В  мастерской  работал  один  парень,  Гендрикс,  по-видимому   человек
бывалый. Чарли на следующий день  спросил  его,  нет  ли  какого  средства
против беременности, и тот сказал, что знает  рецепт  таких  пилюль,  и  в
самом деле на другой день принес рецепт, но предупредил Чарли не  говорить
аптекарю, для чего он их берет. Был как  раз  день  получки,  и  Гендрикс,
освободившись, зашел к Чарли и спросил, удалось  ли  ему  достать  пилюли.
Коробочка уже лежала у Чарли  в  кармане,  и  он  собирался  в  этот  день
пропустить вечерние курсы  и  отнести  пилюли  Эмиске.  Но  сперва  они  с
Гендриксом завернули  выпить.  Он  не  любил  чистого  виски,  и  Гендрикс
посоветовал пить его пополам с имбирным элем. Так было действительно много
лучше, но Чарли стало грустно и скверно на душе, ему не  хотелось  идти  к
Эмиске. Они еще выпили, а потом пошли играть в кегли.  Чарли  взял  четыре
партии из пяти, и Гендрикс сказал, что теперь он угощает.
   Гендрикс  был  широкоплечий  рыжий  детина  с   морщинистым   лицом   и
свороченным на сторону носом. Он стал плести  всякие  небылицы  о  веселых
приключениях с бабами и объявил, что он по таким делам  мастак.  Он  всюду
побывал, гулял и с метисками, и  с  негритосками  в  Новом  Орлеане,  и  с
китаянками в Сиэтле, штат Вашингтон, и с чистокровной  индианкой  в  Бэтт,
штат Монтана, и с француженками и  немецкими  еврейками  в  Колоне,  и  со
старухой караибкой девяноста лет от роду в Порт-оф-Спейн. Он говорил,  что
Миннеаполис - порядочная дыра и что стоящему парню  надо  поскорее  отсюда
убираться и искать работы на нефтяных промыслах в  Тампико  или  Оклахоме,
где можно заработать монету, можно и потратить  ее,  как  подобает  белому
человеку. Чарли заявил, что он сейчас же распростился бы с  Миннеаполисом,
если бы не вечерние курсы, которые ему очень хочется кончить,  а  Гендрикс
возразил на это, что он болван, что книжная зубрежка ни до  чего  хорошего
не доведет и что все, что требуется, - это хорошо  проводить  время,  пока
молод и силен, а потом, ну их всех, провались они ко всем чертям. И  Чарли
сказал, что он согласен, ну их всех, провались они ко всем чертям.
   Они наведались еще в несколько баров, и Чарли, который обычно пил  одно
пиво, теперь начал пошатываться, но слоняться вместе с Гендриксом из  бара
в бар было чудесно. Гендрикс  спел  "Два  коммивояжера"  в  одном  баре  и
"Король британский - пащенок" в другом, где старый краснорожий забулдыга с
сигарой в зубах угостил их стаканчиком. Потом они попытались было пройти в
дансинг, но в дверях им сказали, что они слишком пьяны, и выпроводили  их,
и все это им казалось чертовски забавным, и потом они оказались  в  задней
комнате  какого-то  известного  Гендриксу  заведения  и  там  очутились  в
компании двух известных Гендриксу девиц,  и  Гендрикс  уговорился  с  ними
обеими: по десяти долларов на всю ночь, потом они еще раз  выпили,  прежде
чем идти к девицам, и Гендрикс снова запел:

   Два коммивояжера зашли в большой отель,
   Им в голову ударил после обеда хмель,
   И кельнерше хорошенькой от них прохода нет,
   Послушайте достойной девушки ответ.

   - Какой веселый молодой человек, - сказала одна из девиц другой. Но  ту
развезло, и она жалобно  разнюнилась,  когда  Гендрикс  и  Чарли,  положив
головы друг другу на плечо, запели дальше:

   Я из семьи почтенной, но разорились мы,
   И папенька несчастный едва избег тюрьмы.
   Приехала я в город, чтоб брата разыскать,
   При Джеке не осмелились меня б вы обижать, -

   горланили они, и одна из девиц утешала другую, приговаривая:
   - Вытри глаза, моя милая, полно реветь.
   И это было чертовски забавно.
   Несколько недель Чарли ходил как потерянный.  От  пилюль  Эмиске  стало
совсем плохо, но  в  конце  концов  они  подействовали.  Чарли  теперь  не
очень-то охотно заглядывал к Свенсонам,  хотя  они  по-прежнему  говорили:
"Вот после свадьбы", и Свенсоны обращались с Чарли, как  с  зятем.  Эмиска
уже начинала пилить Чарли за то, что он сильно  пьет  и  шатается  с  этим
Гендриксом. Чарли бросил вечерние курсы  и  подыскивал  службу  в  отъезд,
безразлично куда, только бы уехать. Потом его угораздило попортить станок,
и мастер  рассчитал  его.  Когда  он  сказал  об  этом  Эмиске,  та  очень
огорчилась и сказала,  что  пора  бы  ему  образумиться,  бросить  пить  и
побольше думать о ней, а он  возразил,  что,  видно,  пора  ему  сматывать
удочки, надел пальто, взял  шляпу  и  ушел.  Уже  шагая  по  тротуару,  он
вспомнил, что надо было взять у нее обратно  кольцо  с  его  вензелем,  но
возвращаться за ним он не стал.
   В воскресенье он обедал у Фогелей, но не сказал им, что лишился  места.
Был не по времени жаркий весенний день. Он все утро пробродил по городу  с
головной болью - накануне они с Гендриксом сильно накачались. В парках  на
клумбах зацветали крокусы и гиацинты, в палисадниках набухали почки. Он не
знал, что ему с собой делать. За  квартиру  было  не  плачено  уже  вторую
неделю, учиться он не учился, девушки знакомой у него не было, и  на  душе
было так скверно, что впору послать все к черту и наняться в  солдаты,  на
мексиканскую границу. Голова у него трещала, и он с трудом  волочил  ноги,
измученный непривычной жарой. Щегольски одетые мужчины и женщины проезжали
мимо в дорогих машинах. Подросток  промчался  на  красном  мотоцикле.  Вот
хорошо бы набрать монет, купить мотоцикл и отправиться на нем  куда  глаза
глядят. Вчера он пробовал было уговорить Гендрикса махнуть с ним на юг, но
Гендрикс сказал, что связался с одной девчонкой, прелесть  что  за  девка,
есть теперь у кого погреться ночью, уезжать он сейчас не  намерен.  "Ну  и
черт с ними со всеми, - подумал Чарли, - а я хочу свет поглядеть".
   У него был такой угнетенный вид, что, когда  он  вошел  в  гараж,  Джим
спросил:
   - Что случилось, Чарли?
   -  А,  ничего,  -  отмахнулся  Чарли  и  стал  помогать  Джиму  чистить
карбюратор грузовика, с которым тот возился. Шофер, еще молодой  загорелый
парень  с  коротко  остриженными  черными  волосами,  с  первого   взгляда
понравился Чарли. Он собирался на другой день везти в Милуоки груз  мебели
и искал подручного.
   - Возьмите меня, - предложил Чарли.
   Шофер замялся.
   - Это мой брат, Фред, он подойдет... Но только как же твоя служба?
   Чарли покраснел.
   - Я взял расчет.
   - Ладно, - сказал шофер, - пойдем поговорим с хозяином. Возьмет хозяин,
возьму и я.
   На рассвете они уже выехали из города. Чарли неприятно было уезжать, не
расплатившись с хозяйкой, но он утешал себя тем, что оставил ей  на  столе
записку с обещанием выслать долг, как только получит работу.  Хорошо  было
смотреть, как уходили назад, в сероватую дымку холодного рассвета и  город
и фабрики и элеваторы. Дорога шла по берегу реки, обходя крутые обрывы,  и
грузовик с ревом плюхался в лужи по  разъезженным  колеям.  Было  холодно,
хотя, как только выглядывало из-за  облаков  солнце,  сейчас  же  начинало
припекать. Им с Фредом приходилось вопить во весь голос, чтобы перекричать
рев мотора, но они все-таки пытались рассказывать друг другу анекдоты  или
болтать о разных пустяках. Ночь они провели в Ла-Кроссе.
   Они добрались до закусочной как раз к самому  закрытию  и  едва  успели
заказать бифштексы.  Чарли  показалось,  что  он  приглянулся  официантке,
которая сказала, что родом она из Омахи и что зовут ее Эллен. Ей было  под
тридцать, под глазами темные круги, и Чарли подумал, что, должно быть, она
не из недотрог. Он проболтался в закусочной до самого  закрытия,  а  потом
пошел провожать ее, и они прошли вдоль реки,  и  ветер  был  теплый,  и  с
лесопилки  шел  свежий  запах,  и  молодой  месяц  светил  из-за  пушистых
барашков,  и  они  сидели   на   пробившейся   траве   в   тени   штабелей
свеженапиленного леса. Она уронила голову ему  на  плечо  и  называла  его
"милый мальчик".
   Когда он вернулся к грузовику, Фред,  закутавшись  в  одеяло,  спал  на
брезенте, укрывавшем груз. Чарли лег рядом и съежился под пальто. Он скоро
промерз, и спать на ящиках было жестко и неудобно, он  устал,  обветренное
лицо горело, и он крепко заснул.
   Они пустились в путь еще до рассвета.
   Фред первым долгом спросил его:
   - Ну как, обладил дельце?  -  Чарли  засмеялся  и  кивнул  головой.  Он
чувствовал себя превосходно и  решил,  что  ему  здорово  повезло,  быстро
разделался и с Миннеаполисом и с Эмиской и с этим стервецом мастером. Весь
мир развертывался перед ним, как на карте, и грузовик гудя несся навстречу
новым городам, где ожидала его работа и богатство и  хорошенькие  девушки,
которым не терпелось назвать его милым мальчиком.
   Он не задержался в Милуоки. По гаражам не нуждались в подручных,  и  он
взял место судомоя в закусочной. Поганая, грязная  работа,  и  бесконечный
рабочий день. Чтобы сберечь деньги,  он  не  снимал  комнаты,  а  спал  на
грузовике в гараже, где  работал  приятель  Джима.  Он  предполагал  плыть
дальше пароходом после первой же получки.  Один  из  судомоев  закусочной,
Монти Дейвис, оказался  уоббли.  Он  убедил  всех  служащих  бастовать  из
солидарности с кампанией за свободу слова, которую проводили в это время в
городе уоббли, и в результате Чарли, проработав целую неделю,  не  получил
ни гроша и голодал двое суток, пока его не  встретил  Фред,  приехавший  с
новым грузом, и как следует не накормил его. Закусив, они  выпили  пива  и
потом долго спорили  по  поводу  забастовок.  Фред  заявил,  что  вся  эта
агитация уоббли - сущая чепуха и жаль, что полиция не переловила их  и  не
засадила за решетку всех до единого.  Чарли  возражал,  что  рабочим  надо
сообща добиваться человеческих условий жизни и  что  близко  время,  когда
разразится большая революция вроде американской революции  (*163),  только
побольше, и после нее не будет  хозяев  и  сами  рабочие  будут  управлять
фабриками. Фред сказал, что он говорит ни дать  ни  взять,  как  проклятый
иностранец, и что ему должно быть  стыдно  своих  слов,  и  что  настоящий
американец должен верить в свободу личности, и что если не ладится дело на
одной работе, то ведь на то у него и голова на плечах,  чтобы  найти  себе
другую. Они распрощались, досадуя друг на друга, но Фред был добрый  малый
и одолжил Чарли пять долларов на проезд до Чи.
   На другой день он уехал пароходом.  По  озеру  еще  плавали  желтоватые
глыбы насквозь  протаявших  льдин,  вода  была  холодного  бледно-голубого
цвета, и кое-где  мелькали  барашки.  Чарли  никогда  еще  не  приходилось
плавать по такому большому озеру, и его слегка  подташнивало,  но  приятно
было смотреть, как из-за  клубов  фабричного  дыма  поднимаются  заводские
трубы и массивы зданий и  окна  переливчато  блестят,  когда  в  них  бьет
солнце, и растет волнорез и тяжелые  баржи  с  рудой,  взрывающие  голубую
воду, а потом сойти на набережную, где все для него было ново, и нырнуть в
толпу, в поток автомобилей  и  зеленых  и  желтых  автобусов,  запрудивших
Мичиган-авеню у разводного моста, и  брести  по  улицам,  подставляя  лицо
прохладному  ветру,  заглядываясь  на  сверкающие  витрины  и  хорошеньких
девушек и раздуваемые ветром юбки.
   Джим посоветовал наведаться к одному  приятелю,  работавшему  в  гараже
Форда на Блу-Айленд-авеню, но это оказалось так далеко, что, пока он  туда
добрался, знакомый Джима ушел домой. Старший по гаражу велел Чарли  прийти
утром и обещал ему работу. Ночевать было негде, но и сознаться, что он без
гроша, не хотелось, и он, оставив чемодан в гараже, пробродил всю ночь  по
улицам. Время от времени он присаживался где-нибудь в парке на скамейку  и
на несколько минут смыкал глаза,  но  сейчас  же  просыпался,  окоченев  и
промерзнув  до  костей,  и  принимался  бегать,  чтобы  согреться.   Ночи,
казалось, конца не будет, а у него не было ни гроша, не на что даже выпить
утром чашку горячего кофе, и он  битый  час  прогуливался  перед  гаражом,
дожидаясь прихода служащих.
   В гараже он проработал несколько недель, пока не встретил Монти Дейвиса
на Норт-Кларк-стрит и не пошел с ним на  митинг,  который  собрали  уоббли
перед библиотекой Ньюберри. Полиция разогнала митинг,  Чарли  недостаточно
быстро улепетывал от них, и не успел он опомниться, как его  оглушил  удар
резиновой дубинкой и его втолкнули в тюремный автомобиль. Ночь он провел в
камере в обществе двух вдрызг пьяных бородачей, которые  к  тому  же,  как
видно, не говорили по-английски. Наутро его повели  на  допрос;  когда  он
сказал полицейскому агенту, что  работает  в  гараже  механиком,  один  из
шпиков позвонил в  гараж  проверить  это;  его  отпустили  на  все  четыре
стороны, но, когда он явился на службу,  заведующий  заявил  ему,  что  не
потерпит в своем гараже бездельников уоббли, рассчитал его и тоже отпустил
на все четыре стороны.
   Он заложил чемодан и праздничный костюм, связал в  узел  несколько  пар
носков и рубашек и пошел сказать Монти Дейвису, что думает махнуть  зайцем
в Сан-Луис, Монти сказал ему, что в Эвансвилле сейчас проводят кампанию за
свободу слова и что он едет туда посмотреть, как идут  дела.  Они  поездом
добрались до Джолиета. Проходя мимо тюрьмы,  Монти  заметил,  что  вид  ее
всегда вызывает у него тошноту  и  плохие  предчувствия.  Говоря  это,  он
нахмурился и добавил, что его, должно быть,  скоро  упрячут,  но  что  его
заменят другие. Монти был еще совсем молодой парень, родом  из  Маскасина,
штат Айова. У него было бледное худое лицо и длинный нос с  горбинкой,  он
заикался и не помнил  себя  иначе  как  продавцом  газет  или  рабочим  на
пуговичной фабрике. Он только и думал, что об ИРМ и революции.  Он  бранил
Чарли соглашателем за то, что тот смеялся, вспоминая, как его арестовали и
в тот же день выпроводили из кутузки и со службы, и твердил, что ему нужно
быть сознательным рабочим и принимать такие вещи всерьез.
   На окраине Джолиета их подобрал грузовик, который довез их  до  Пеории,
где они расстались, потому что Чарли встретил знакомого по Чикаго  шофера,
который взялся подвезти его  до  самого  Сан-Луиса.  В  Сан-Луисе  ему  не
повезло, работы не было, и у него вышла история с проституткой, которую он
подцепил на Маркет-сквер и которая пыталась обокрасть его, и  так  как  он
слышал, что работу легко найти в Луисвилле,  то  он  стал  пробираться  на
восток. Уже в Нью-Олбани его встретила адова  жара,  никто  не  соглашался
подвезти, ноги у него распухли и покрылись волдырями. Он долго простоял на
мосту, глядя в быстрые мутные воды Охайло, слишком измученный, чтобы  идти
дальше. Ему опротивело слоняться с места на  место,  гоняясь  за  работой.
Река  цветом  напоминала  имбирный  пряник;  он  вспомнил  запах  имбирных
пряников, которые пекла дома Лиззи Грин, и подумал, как, в сущности, глупо
с его стороны скитаться бездомным бродягой. Надо вернуться домой и  пожить
там на подножном корму, вот что надо сделать.
   Мимо него, шлепая пустой шиной, продребезжал разбитый грузовой "форд".
   - Эй, у тебя шина лопнула, - крикнул Чарли.
   Шофер круто затормозил машину. Это был крупный круглоголовый  детина  в
красном свитере.
   - А тебе что за дело?
   - Да я думал, что ты не заметил.
   - Еще бы не заметить, все вижу, да так уж с  самого  утра  не  клеится.
Тебя подвезти, что Ли?
   - Хорошо бы, - сказал Чарли.
   - А ты что думал, так мне тут и  ночевать  на  мосту  из-за  шины...  С
самого утра не везет, понимаешь, и все тут. Встал, понимаешь, чуть свет  и
попер эту колымагу с четырьмя бочками  табаку,  а  эта  чертова  образина,
негритянская его харя, засунул куда-то ключ от склада. Честное слово,  был
бы у меня с собой револьвер, так и пристрелил  бы  его,  сукина  сына,  на
месте. - Проехав мост, он остановился и с помощью Чарли сменил покрышку.
   - Ты откуда, малец? - спросил он, вылезая  из-под  машины  и  отряхивая
пыль.
   - С Северо-Запада, - сказал Чарли.
   - Значит, швед.
   Чарли засмеялся.
   - Да нет, просто механик, работал в гараже, теперь ищу работу.
   - Ну лезь, что ли, поедем к старику  Уиггинсу,  к  моему  хозяину,  там
что-нибудь сварганим.
   Чарли все лето провел в Луисвилле, работая в ремонтном гараже Уиггинса.
Он снимал  комнату  пополам  с  итальянцем  Грасси,  который  эмигрировал,
спасаясь от мобилизации. Итальянец каждый  день  читал  газеты  и  страшно
боялся, что  Соединенные  Штаты  ввяжутся  в  войну.  Тогда,  говорил  он,
придется удирать в Мексику. Он был анархист и на редкость спокойный  малый
и все вечера проводил, сидя на крылечке, тихонько напевая какие-то песни и
наигрывая на гармонике. Он рассказывал Чарли о больших  заводах  "Фиат"  в
Турине, где он работал, учил его есть спагетти, и  пить  красное  вино,  и
играть на  гармонике  Faniculi  Funicula.  Больше  всего  он  хотел  стать
летчиком. Чарли сошелся с молодой еврейкой, работавшей на табачном складе.
Ее звали Сара Коэн, но  она  заставляла  называть  себя  Беллой.  Она  ему
приглянулась, но он сразу дал ей понять,  чтобы  она  не  рассчитывала  на
свадьбу. Она называла себя революционеркой и стояла за  свободную  любовь,
но и это ему не очень нравилось. Он водил ее в театр и  в  Чироки-парк  и,
когда она сказала, что ее любимый камень  аметист,  купил  ей  аметистовую
брошку.
   Когда он думал о себе, он испытывал какое-то беспокойство. День за днем
все та же однообразная работа, без всякой надежды заработать побольше, или
учиться, или даже повидать свет. С наступлением зимы он стал тосковать еще
сильнее. Он раздобыл ветхий фордик, который давно уже  собирались  стащить
на свалку, и кое-как починил его завалящими частями других машин.
   Потом он подговорил Грасси вместе отправиться в  Новый  Орлеан.  У  них
были кое-какие сбережения, и они  прекрасно  доберутся  туда,  найдут  там
работу, а кроме того, попадут как раз к карнавалу.  С  самого  отъезда  из
Миннеаполиса он впервые почувствовал себя хорошо в то  туманное  январское
утро, когда они выехали из Луисвилла, держа  путь  на  Юг,  и  все  четыре
цилиндра отчаянно кашляли и чихали, и  на  задних  сиденьях  лежала  груда
заплатанных бросовых камер.
   Они приехали Нашвилл, Бирмингем, Мобил, но дороги были ужасные, им  все
время приходилось чинить машину, и они чуть не замерзли, попав  в  снежную
бурю у Гантерсвилла, и пережидали ее в городе несколько дней,  так  что  к
тому времени,  когда  они  добрались  до  бухты  Сан-Луис  и  покатили  по
прибрежной дороге, радуясь горячему солнцу и голубому  небу  и  пальмам  и
бананам, и Грасси стал толковать о Везувии,  и  Bella  Napoli  [прекрасный
Неаполь (итал.)], и своей подружке в Турине, которую он никогда больше  не
увидит из-за этой паршивой капиталистической войны, деньги у них  были  на
исходе. В Новый Орлеан они приехали с долларом пятью центами в  кармане  и
чашкой бензина в баке, но по счастливой случайности  Чарли  удалось  сбыть
машину, как она  ни  была  разбита,  перекупщику-негру  за  двадцать  пять
долларов.
   Они сняли комнату неподалеку от мола за три доллара в  неделю.  Сдавала
комнату желтолицая метиска из Панамы,  и  на  их  балконе  стояла  большая
клетка с попугаями, и солнце припекало им плечи, когда они шли по  улицам.
Грасси был в восторге. "Совсем, как в Италии", - то и  дело  повторял  он.
Они толкнулись кое-куда в поисках работы, но везде только и было разговору
что о предстоящем карнавале. Они прошлись  вдоль  по  Кэнел-стрит,  полной
негров, китайцев, красивых  девушек  в  ярких  платьях,  щегольски  одетых
молодых людей и стройных стариков в полотняных костюмах. Они  остановились
выпить  пива  у  стойки  бара,  выходившей  прямо   на   тротуар,   сплошь
заставленный столиками, за которыми сидел самый разношерстный народ,  куря
сигары и потягивая пиво. Грасси купил вечернюю газету. Вдруг он  побледнел
и показал Чарли на заголовок; ВОЙНА С ГЕРМАНИЕЙ НЕИЗБЕЖНА.
   - Понимаешь, когда Америка будет воевать с Германией, полиция переловит
всех итальянцев и пошлет их воевать в Италию. Это мне приятель сказал,  он
служит в консульстве, понимаешь? Ну а я не пойду воевать за капиталистов.
   Чарли пробовал развеселить его, но Грасси казался  очень  расстроенным,
и, как только стемнело, он сказал Чарли, что пойдет домой и ляжет спать.
   Чарли продолжал бродить один. В воздухе стоял  теплый  запах  патоки  с
сахарных заводов, аромат садов и чад жирной чесночной  перченной  стряпни.
Всюду были  женщины,  они  толпились  в  барах,  стояли  на  перекрестках,
зазывающе выглядывали из-за приоткрытых ставен и дверей,  но  с  ним  было
двадцать долларов,  и  он  боялся,  что  его  оберут,  поэтому  он  просто
прогуливался, пока не устал,  и  тогда  побрел  домой.  Грасси  уже  спал,
натянув одеяло на голову.
   Проснулся Чарли поздно. За окном на балконе стрекотали попугаи, комната
была залита горячим солнечным светом. Грасси не было.
   Чарли уже оделся и приглаживал волосы, когда в страшном  возбуждении  в
комнату влетел  Грасси.  Он  нанялся  лебедочником  на  грузовой  пароход,
отходивший в Южную Америку.
   - Только мы приедем в Буэнос-Айрес, сейчас же до  свидания,  и  никакой
войны, - сказал он. - А если Аргентина объявит  войну,  до  свидания  -  и
дальше.
   Он расцеловал Чарли и насильно сунул ему  в  руки  свою  гармонику,  и,
когда к полудню он ушел на пароход, на глазах у него были слезы.
   В поисках работы Чарли обегал весь город,  толкался  во  все  гаражи  и
ремонтные мастерские. Вдоль широких пыльных улиц тянулись низенькие дома с
прикрытыми ставнями, и расстояния были огромные. Он устал,  взмок  и  весь
пропылился. Всюду встречали его  приветливо,  но,  по-видимому,  никто  не
знал, где можно достать работу. Тогда  он  решил,  что  надо  пробыть  тут
карнавал, а потом снова двинуться на  север.  Ему  советовали  отправиться
либо во Флориду, либо в Бирмингем, штат Алабама, либо  еще  севернее  -  в
Мемфис или Литл-Рок, и все сходились на том, что в  городе  он  не  найдет
работы, разве что запишется матросом на пароход.  Дни  стояли  длинные,  и
теплые, и солнечные, и пахнущие патокой с  сахарных  заводов.  Он  подолгу
сидел за книгами в публичной библиотеке или валялся на  берегу,  наблюдая,
как негры разгружают  пароходы.  У  него  было  слишком  много  свободного
времени, и он с тревогой думал, что же ему, собственно,  делать  с  собой.
Ночью он не мог спать, потому что целыми днями бездельничал и устать  было
не от чего.
   Однажды  вечером,  проходя  по  улице,  он  услышал  звуки   гитары   в
ресторанчике на Шартр-стрит под  вывеской  "Триполи".  Он  зашел,  сел  за
столик и спросил пива. Прислуживал китаец.  В  темном  конце  залы,  тесно
прижимаясь друг к другу, танцевали  пары.  Чарли  решил,  что  он  возьмет
девочку, если удастся найти не дороже чем за пять долларов. Вскоре  с  ним
за столиком уже сидела девица, которую звали Лиз,  и  он  угощал  ее.  Она
сказала, что  весь  день  ничего  не  ела.  Он  стал  расспрашивать  ее  о
карнавале, но она сказала, что это самое  дрянное  время,  потому  что  во
время карнавала полиция свирепствует, как никогда.
   - Вот вчера в ночь сделали облаву по  набережной  и  всех  гуляющих  до
единой отправили на пароходе вверх по реке.
   - А там что с ними сделают?
   - Ничего. Довезут до Мемфиса и выпустят... да чтобы посадить под  замок
всех шлюх нашего города, на ото во всем штате тюрем не хватит.
   Они рассмеялись  и  выпили,  а  потом  пошли  танцевать.  Чарли  крепко
прижимал ее к себе. Она была худенькая, с  маленькими  острыми  грудями  и
широкими бедрами,
   - Ну, крошка, ты из проворных, - сказал он, потанцевав с нею.
   - А то как же. Мое дело - развлекать вашего брата.
   Ему нравилось, как она на него смотрит.
   - Скажи, крошка, ты сколько берешь?
   - Пять.
   - Ну, знаешь ли, я не миллионер... и потом, я ведь тебя угостил.
   - Ладно, дружок, пусть будет три.
   Они еще выпили. Чарли заметил, что она пьет только лимонад.
   - А ты разве другого ничего не пьешь, Лиз?
   - В нашем деле пить не приходится, дружок: мигом заметят и сцапают.
   В это время по  комнате,  пошатываясь,  пробирался  здоровенный  пьяный
детина в грязной сорочке, по виду судовой кочегар. Он  подхватил  Лиз  под
руку и потащил ее  танцевать.  Его  огромные  лапищи  с  красной  и  синей
татуировкой охватили  ее  талию.  Чарли  видел,  что,  танцуя,  он  мял  и
сдергивал ее платье.
   - Прочь лапы, сволочь паршивая! - вдруг взвизгнула она.
   Тут Чарли не выдержал, бросился к ним  и  оттащил  пьяного  парня.  Тот
круто повернул и накинулся на  него.  Чарли  присел  и,  выставив  кулаки,
прыгнул на середину комнаты. Парень был вдрызг пьян,  и,  когда  он  снова
размахнулся, Чарли дал подножку, тот зацепился и шлепнулся носом  об  пол,
опрокинув столик и свалив со стула сидевшего за ним маленького  черноусого
южанина. В ту же секунду черноусый был на ногах,  и  в  руке  его  блеснул
мачете. Лакеи-китайцы засуетились,  пища,  словно  стая  вспугнутых  чаек.
Хозяин, толстый испанец в фартуке, вылез из-за стойки и заорал:
   - Выметайтесь вон, сейчас же, все до  единого!  -  Черноусый  с  мачете
кинулся на Чарли. Лиз толкнула его в бок, и, прежде чем Чарли сообразил, в
чем дело, она уже тащила его мимо уборных по зловонному коридору к  задней
двери, выходившей в переулок.
   - Охота была ввязываться в драку, да еще из-за такой девки,  как  я,  -
шепнула она ему на ухо.
   Очутившись на улице, Чарли хотел вернуться за шляпой и пиджаком. Лиз не
пустила его.
   - Утром я тебе все достану, - сказала она. Они вместе пошли по улице.
   - Ты славная девушка, честное слово, ты мне нравишься, - сказал Чарли.
   - Наберешь десять долларов, оставайся на всю ночь.
   - Нет, крошка, не по карману.
   -  Ну  что  ж,  тогда  придется  тебя   выпроводить   и   еще   малость
подработать... Только одному это ничего не стоит, но это не ты.
   Им было хорошо вместе. Сидя на краю постели,  они  долго  болтали.  Она
разрумянилась и в своей розовой сорочке казалась  хорошенькой  и  хрупкой.
Она достала фотографию своего милого, который служил вторым  механиком  на
нефтеналивном судне.
   - Красивый? Правда? Я не гуляю, когда он в городе. Он такой  сильный...
он может расколоть бицепсом орех.
   Она нащупала на его руке бицепс, которым ее милый мог колоть орехи.
   - А ты сама откуда? - спросил Чарли.
   - А тебе зачем?
   - Ты с Севера, это сразу слышно по говору.
   - Ну да. Я из Айовы, но я  туда  никогда  не  вернусь...  Паршивая  там
жизнь, дружок, а потом, сам видишь... теперь я гулящая. Дома считала  себя
порядочной, а потом в  одно  прекрасное  утро  проснулась  просто  гулящей
девкой.
   - А в Нью-Йорке была?
   Она покачала головой.
   - Как посмотришь, не такая уж плохая наша жизнь,  если  не  пить  и  не
попасть в лапы к сводням, - задумчиво сказала она.
   - После карнавала я сейчас же уеду в Нью-Йорк.  Здесь,  видно,  мне  не
найти работы.
   - Да что толку в карнавале, если карман пустой.
   - Ну, я приехал сюда посмотреть карнавал, так надо уж досидеть до него.
   Уже светало, когда Чарли ушел от  нее.  Она  пошла  проводить  его.  Он
поцеловал ее и сказал, что даст ей десять долларов, если она выручит шляпу
и пиджак, и она сказала, чтобы он зашел к ней вечером часам к шести, по ни
в коем случае не показывался в  "Триполи",  потому  что  тот  черноусый  -
известный мерзавец и будет подстерегать его.
   Улицы,  застроенные  старыми  оштукатуренными   домами   с   кружевными
чугунными балконами, были до краев налиты голубоватым туманом. Кое-где  во
дворах уже копошились мулатки в красных бандана.  На  рынке  старые  негры
раскладывали по лоткам фрукты и ранние овощи. Когда он подошел к дому,  на
балконе своей комнаты он увидел хозяйку  с  бананом  в  руке.  Она  слабым
пискливым голосом кричала: Ven Polly... Ven Polly... [Иди сюда Полли,  иди
(исп.)] Попугай сидел на краю  черепичной  кровли  и,  поглядывая  на  нее
блестящим глазом, тихонько клохтал, как курица.
   - Моя тут вся ночь, - сказала хозяйка с жалобной улыбкой.  -  Полли  no
quiere [не хочет (исп.)] идти.
   Чарли по ставне забрался наверх и попробовал схватить попугая,  но  тот
боком поскакал по краю крыши, а на голову Чарли упал кусок черепицы.
   - No quiere идти, - печально сказала хозяйка. Чарли усмехнулся,  прошел
к себе в комнату, повалился на кровать и уснул.
   Когда наступил карнавал, Чарли до  изнеможения  расхаживал  по  городу.
Всюду были толпы народу, яркие огни, балаганы, шествия, оркестры и  бездна
девушек в маскарадных костюмах. Он заговаривал со многими, но, узнав,  что
у него нет денег, они сейчас же бросали его.  Свои  последние  доллары  он
тратил как можно осмотрительнее. Когда его начинал мучить голод, он шел  в
бар, выпивал стакан пива и съедал как можно больше даровых закусок.
   На другой день после карнавала  толпы  начали  редеть,  и  у  Чарли  не
оставалось ни гроша на пиво. Он бродил голодный и несчастный; его  тошнило
от запаха патоки, стоявшего в густом влажном воздухе, и от запаха  абсента
из баров французского квартала. Он не знал, что с собой делать. Ему  вовсе
не улыбалось опять бродяжничать пешком или клянчить местечко у шофера.  Он
пошел на телеграф и попытался в долг телеграфировать Джиму, но телеграфист
отказался принять телеграмму, требуя деньги вперед.
   Хозяйка выставила его, как только узнала, что он не может заплатить  за
неделю вперед, и он очутился на Эспланаде с  гармоникой  в  одной  руке  и
маленьким свертком платья в  другой.  Он  прошел  вдоль  всей  набережной,
устроился в траве на самом припеке и задумался. Оставалось либо  броситься
в реку, либо поступить в армию. Потом он вспомнил о гармонике.  Она  стоит
уйму денег. Он спрятал свой сверток под какие-то доски  и  пошел  по  всем
закладчикам, но никто не давал за нее больше пятнадцати долларов. Пока  он
обегал всех закладчиков и все  музыкальные  лавки,  уже  совсем  стемнело,
магазины закрылись. Он едва брел по тротуару,  и  его  тошнило,  и  голова
кружилась от голода. На углу  Кэнел-стрит  и  Рампар  он  остановился.  Из
какого-то салуна доносилось пение. Ему пришло в голову войти и сыграть  им
на гармонике Funiculi Funicula. А вдруг его угостят  ужином  или  стаканом
пива.
   Только что он заиграл, а буфетчик собрался прыгнуть через стойку, чтобы
выпроводить из бара бродягу, как какой-то верзила, развалившийся за  одним
из столиков, кивком подозвал его к себе.
   - Иди-ка, брат, сюда и садись. - Это был здоровенный  малый  с  длинным
проломленным носом и торчащими скулами.  -  Садись-ка,  брат.  -  Буфетчик
вернулся к себе за стойку. - Ты, брат, играешь на гармонике, как  заяц  на
фортепьяно. Уж на что  я  деревенщина  из  Окичоби-сити,  а  и  то  сыграю
получше.
   Чарли засмеялся.
   - Верно, я плохо играю. - Ну что же? -  Флоридец  вытащил  большой  пук
ассигнаций.
   - Знаешь, брат, что мы сделаем... Продай-ка  ты  мне  эту  штуковину...
Пусть я дикарь неотесанный, но, клянусь богом...
   - Полно, Док... на что тебе это барахло? - Друзья пытались убедить  его
спрятать кредитки в карман.
   Док широким жестом смахнул  со  стола  три  стакана,  и  они  вдребезги
разлетелись об пол. - Ну, залопотали индюки. Не ваше дело... Так  сколько,
брат, возьмешь  за  гармошку?  -  Буфетчик  снова  вышел  из-за  стойки  и
угрожающе приближался к столу. - Ничего, Бен, - заявил Док. - Запиши  там,
что следует... и выставь-ка всем еще пшеничной... Ну  как,  брат,  сколько
возьмешь?
   - Пятьдесят долларов, - не задумываясь, сказал Чарли.
   Док  протянул  ему  пять  кредиток.  Чарли  опрокинул  рюмку,  поставил
гармонику на стол и поскорее смылся. Он боялся, что, задержись он в  баре,
флоридец протрезвится и потребует деньги обратно, и к тому же он был очень
голоден.
   На другой день он взял билет на пароход "Момус", отходивший в Нью-Йорк.
Река за дамбами текла выше улиц. Забавно было с кормы  парохода  смотреть,
как под ногами проплывают крыши  и  улицы  и  трамваи  Нью-Орлеана.  Чарли
облегченно  вздохнул,  когда  пароход  отвалил  от  пристани.  Он  отыскал
негра-стюарда, и тот устроил ему койку. Положив под подушку свой  сверток,
Чарли перегнулся через край посмотреть, кто занимает нижнюю  койку.  Внизу
лежал Док в светло-сером костюме и соломенной шляпе и крепко спал, во  рту
у него торчал окурок сигары, гармоника лежала рядом.
   Они прошли последние дамбы, и морской ветер уже дул им в  лицо,  и  под
ногами чувствовалась мертвая зыбь залива, когда Док,  пошатываясь,  выполз
на палубу. Он узнал Чарли и пошел к нему с протянутой огромной рукой. - А,
будь я проклят, да ведь это мой музыкант... Хорошая гармоника,  парень.  Я
думал, что ты меня, деревенщину, надуть хотел, но будь я проклят, если она
не стоит своей цены. Пойдем выпьем. Я угощаю.
   Они сошли вниз, уселись на койке Дока, и он вытащил бутылку  "Бокарди",
и они как следует выпили, и Чарли рассказал, как он перебивался без  гроша
и что, если бы не  эти  пятьдесят  долларов,  он  и  сейчас  сидел  бы  на
набережной, а Док сказал, что, если бы не эти пятьдесят долларов, он сидел
бы теперь в каюте первого класса.
   Док сказал, что едет в Нью-Йорк, чтобы отплыть во Францию  добровольцем
в санитарном отряде. Не каждый день подвертывается возможность  посмотреть
на такую" войну, и он непременно хочет  попасть  туда  до  того,  как  все
полетит вверх тормашками; но только ему не по душе  стрелять  в  белых,  с
которыми он вовсе не в ссоре, поэтому он и пошел в санитары; вот  если  бы
гунны были неграми, тогда совсем другое дело.
   Чарли рассказал, что едет в Нью-Йорк, так как  надеется,  что  в  таком
большом городе больше возможностей  учиться,  и  о  том,  как  он  работал
механиком в гараже и хочет стать гражданским инженером  или  кем-нибудь  в
этом роде, потому что для рабочего парня без образования нет будущего.
   Док сказал, что все это  брехня  и  что  такому  парню,  как  он,  надо
попросту записаться механиком в тот же санитарный отряд, платить ему будут
пятьдесят долларов в месяц, а то и больше, за океаном это большие  деньги,
а главное, он поглядит эту чертову войну прежде,  чем  все  полетит  вверх
тормашками.
   Дока по-настоящему звали Уильям Г.Роджерс, и он был родом из  Мичигана,
и у отца его  были  фруктовые  сады  во  Фростпруфе,  и  сам  Док  здорово
заработал на двух урожаях  овощей  со  своих  флоридских  топей  и  теперь
стремился за море посмотреть "мадмазелек",  пока  все  не  полетело  вверх
тормашками.
   К вечеру они здорово накачались и устроились на кормовой палубе рядом с
бедно одетым мужчиной в котелке, который сказал им, что он эстонец.  После
ужина эстонец, Док и Чарли прошли на маленький мостик над кормовой рубкой;
ветер стих, была звездная ночь, почти не качало, и Док сказал:
   - Черт возьми, что это делается с этой проклятой посудиной... Когда  мы
уходили ужинать, Большая Медведица была на  севере,  а  теперь  она  вдруг
очутилась на юго-западе.
   - Чего еще ждать от капиталистического  общества?  -  говорил  эстонец.
Узнав, что у Чарли есть красная карточка уоббли, а Док не склонен стрелять
в  кого-нибудь,  кроме  негров,  он  стал  рассказывать,  как   в   России
разразилась революция и царя заставили отречься  от  престола  и  что  это
начало освобождения человечества, которое придет с Востока. Он сказал, что
эстонцы скоро получат независимость  и  что  вся  Европа  будет  свободным
социалистическим Союзом государств под красным флагом, и Док заметил:
   - Ну что, не говорил я тебе, Чарли...  Вся  эта  чертова  музыка  скоро
полетит вверх тормашками... Тебе надо скорее ехать с нами, чтобы поглядеть
войну, покуда она не кончилась.
   Чарли сказал, что Док прав, и Док сказал:
   - Я возьму тебя с собой, а тебе надо  только  показать  свое  шоферское
свидетельство и сказать, что ты студент.
   Эстонец разволновался и сказал, что долг каждого сознательного рабочего
- отказываться от участия в этой бойне, но Док успокаивал его:
   - Да мы и не думаем драться,  Эсти,  милый  ты  человек.  Наше  дело  -
вытаскивать ребят из пекла, покуда их там не ухлопали. Да будь я  проклят,
никогда  себе  не  прощу,  если  вся  эта  чертова  музыка  полетит  вверх
тормашками раньше, чем мы туда доберемся. А ты как, Чарли?
   Потом они еще поспорили о том, где же находится  Большая  Медведица,  и
Док все настаивал, что она передвинулась к югу, а когда они кончили вторую
бутылку, Док говорил, что это просто невероятно, чтобы белые стреляли друг
в друга, в негров - это, конечно, другое дело, и отправился разыскивать по
всему пароходу эту проклятую лоснящуюся образину стюарда, чтобы убить  его
доказательства ради, а эстонец  распевал  "Марсельезу",  а  Чарли  говорил
всем, что хочет непременно попасть на войну, прежде чем все полетит  вверх
тормашками. Эстонцу и Чарли стоило большого труда удержать Дока  на  койке
после того, как они его уложили.  Он  все  вырывался  и  орал,  что  хочет
пустить кровь проклятому негру.
   В Нью-Йорк они приехали в снежную бурю. Док сказал, что статуя  Свободы
нарядилась в белую ночную рубашку. Эстонец смотрел  по  сторонам,  напевая
"Марсельезу", и сказал, что американские города  неживописны  потому,  что
здесь нет островерхих фронтонов, как в Прибалтике.
   Сойдя на берег, Чарли и Док вместе  отправились  в  отель  на  Бродвей.
Чарли  никогда  не  бывал  в  больших  отелях  и  хотел  поискать  ночлега
подешевле, но Док настоял на том, чтобы снять тут  комнату  для  обоих,  и
заявил, что денег у него хватит и на  двоих  я  что  смешно  скаредничать,
когда скоро все полетит вверх тормашками. Нью-Йорк весь гудел от  скрежета
тормозов, и звона трамваев, и грохота надземки, и  крика  газетчиков.  Док
одолжил Чарли хороший костюм и повел с собой в Бюро записи добровольцев  в
отряды Красного Креста, которое помещалось в конторе  видного  адвоката  в
большом, парадного вида здании делового квартала.  Джентльмен,  записавший
обоих, был нью-йоркский адвокат, и он долго толковал им  о  том,  что  они
джентльмены добровольцы и должны вести себя по-джентльменски и  поддержать
честь американского знамени в борьбе за цивилизацию, за которую  союзники,
и особенно храбрые французские солдаты, уже столько лет борются в  окопах.
Узнав, что Чарли автомеханик, он сейчас же записал его,  даже  не  посылая
запроса  директору  школы  и  пастору  лютеранской  церкви  в  Фарго,   на
рекомендации  которых  сослался  Чарли.  Он  сказал,  что  нужно   сделать
противотифозную прививку и пройти медицинский осмотр, и велел приходить на
другой день, чтобы узнать срок отправки. Выходя из лифта,  они  увидели  в
сияющем  мраморном  вестибюле  группу  людей,  склонившихся  над  газетой:
Соединенные Штаты объявили войну Германии. Вечером Чарли  написал  матери,
что уходит на войну, и попросил прислать ему пятьдесят долларов. Потом они
с Доком пошли осматривать город.
   На всех зданиях развевались флаги. Друзья шли по деловым  кварталам  по
направлению к Таймс-скверу. У всех в руках были газеты. Около  14-й  стрит
они услышали барабанный бой и звуки оркестра и остановились на углу, чтобы
посмотреть, какой полк проходит, но это оказалась попросту Армия Спасения.
Когда они подошли к  Медисон-сквер,  было  уже  обеденное  время  и  улицы
опустели. Начинал моросить дождь, и флаги на Бродвее и  Пятой  авеню  вяло
свисали с флагштоков.
   Они зашли поесть в "Хофбрау". Чарли находил, что это обойдется  слишком
дорого, но Док сказал, что он угощает.
   Какой-то человек, стоя на стремянке, ввинчивал лампочки в электрическую
вывеску,  изображающую  американский  флаг.  Внутри  ресторан   был   весь
разукрашен американскими флагами, и оркестр через  номер  играл  "Звездное
знамя", так что им то и дело приходилось вставать.
   - Вот еще выдумали, что здесь урок гимнастики, что ли? - ворчал Док.
   Только одна группа, сидевшая за круглым столом в углу зала, не вставала
при звуках "Звездного знамени", а продолжала спокойно разговаривать и есть
как ни в  чем  не  бывало.  На  них  начали  косо  поглядывать,  раздались
замечания: пари держу, что... Гунны... Германские  шпионы...  Пацифисты...
За одним из столиков сидел офицер с дамой, и каждый раз, как он взглядывал
на них, лицо у него наливалось кровью. Наконец один из официантов,  старик
немец, подошел к ним и зашептал что-то на ухо ближайшему.
   - Вот еще! И не подумаю, - раздался голос из угла зала.
   Тогда офицер подошел к ним и сказал что-то об уважении к  национальному
гимну. На место он  вернулся,  побагровев  еще  пуще.  Это  был  маленький
человечек с кривыми ногами в тесных, ярко начищенных крагах.
   - Выродки, германофилы проклятые, - так и брызгал он слюной, садясь  за
столик. Ему тут же пришлось вскочить, потому  что  оркестр  снова  заиграл
"Звездное знамя".
   - Почему вы не позовете полицию, Сирил? - обратилась к нему  его  дама.
Но к круглому столу уже спешили со всех концов ресторана.
   Док потащил Чарли туда же.
   - Смотри, сейчас будет весело,
   Здоровенный детина с  протяжным  техасским  говором  стащил  одного  из
пацифистов со стула.
   - Или встать, или - вон.
   - Вы не имеете права принуждать нас к  этому,  -  начал  было  один  из
сидевших за круглым столом. - Пожалуйста, выражайте ваше одобрение  войне,
вставая, а мы будем выражать наше неодобрение, оставаясь на...
   Его соседка, высокая женщина в красной  шляпе  с  пером,  останавливала
его, повторяя:
   - Молчите, не стоит с ними разговаривать.
   В этот момент оркестр замолк. Все застучали и захлопали изо всех сил  и
завопили:
   - Еще раз... еще раз.
   Официанты встревоженно бегали по залу, и владелец  ресторана  вышел  на
середину, вытирая взмокшую лысину.
   Офицер подошел к дирижеру и сказал;
   - Пожалуйста, сыграйте еще раз наш национальный гимн. - При  первых  же
звуках он встал  навытяжку.  Остальные  ринулись  к  круглому  столу.  Док
схватился с каким-то человеком, по говору англичанином.  Док  развернулся,
готовясь к удару.
   - Если драться - давайте  на  улице,  -  сказал  человек  с  английским
говором.
   - Оставьте их, ребята! - кричал Док. - Сейчас я их разом вышвырну.
   Стол опрокинулся, и занимавшие его стали подаваться к дверям. Женщина в
красной шляпе схватила блюдо омаров  под  майонезом  и  удерживала  толпу,
швыряя в лицо наступающим целые  пригоршни  майонеза.  Тут  подоспели  три
полисмена и арестовали  проклятых  пацифистов.  Все  принялись  счищать  с
платья майонез. Оркестр снова заиграл "Звездное знамя", и все  попробовали
затянуть его хором, но из этого ничего не получилось, потому что никто  не
знал слов.
   Из ресторана Док и Чарли отправились в  бар  выпить  виски.  Док  хотел
посмотреть варьете  и  стал  расспрашивать  бармена.  Жирный  человечек  с
американским флагом в петлице вмешался в разговор  и  сказал,  что  лучшее
варьете в Нью-Йорке - это варьете Минского на Ист-Хоустон-стрит. Когда Док
рассказал, что они отправляются на войну, он угостил их  виски  и  сказал,
что сам проводит их в варьете Минского. Его звали Сегал, и он сказал,  что
был социалистом до самого потопления "Лузитании", но  теперь  он  считает,
что немцам надо задать взбучку и разрушить  Берлин.  Он  торговал  готовым
платьем и был очень весел, потому  что  ему  удалось  получить  подряд  на
поставку обмундирования для армии.
   - Война всех нас выведет в люди, - говорил он  и  бил  себя  кулаком  в
грудь. Они взяли такси и поехали в Нижний город, но в варьете не  было  ни
одного свободного места.
   - Стоять на галерке? Нет, к черту... Хочу к  девочкам,  -  заявил  Док.
Мистер Сегал с минуту подумал, склонив голову набок.
   - Ну тогда поедем в "Новую Венгрию", - сказал он.
   Чарли приуныл. Он так много ждал от Нью-Йорка. Ему  хотелось  спать.  В
"Новой Венгрии" было  много  немок,  евреек  и  русских  девушек.  Вино  в
каких-то странной формы бутылках, расширявшихся кверху, стояло в судках на
каждом  столе.  Мистер  Сегал  заявил,  что  он  угощает.  Оркестр   играл
иностранные мелодии. Док был уже здорово навеселе. Они сидели за столиком,
стиснутым со всех сторон другими столиками. Чарли пошел бродить по кабаре,
пригласил одну из девиц танцевать, но она почему-то отказалась.
   Он разговорился с узколицым юношей, только что пришедшим с  антивоенной
демонстрации в  Медисон-сквер.  Чарли  стал  прислушиваться,  когда  юноша
сказал, что, если объявят мобилизацию, в Нью-Йорке вспыхнет революция. Его
звали Бен Комптон, и он изучал право в  Нью-Йоркском  Университете.  Чарли
присел за его столик, за которым уже сидел молодой человек  из  Миннесоты,
работавший репортером в газете "Эппил ту ризн". Чарли стал расспрашивать о
возможностях для  него  окончить  техническую  школу.  Он  уже  готов  был
отказаться от своего  намерения  поступить  в  санитарный  отряд.  Но  они
считали, что если нет у него денег хоть на первое время, то выбиться будет
трудно.  Репортер  сказал,  что  Нью-Йорк  самое  неподходящее  место  для
бедняка.
   - Ну черт с ним, пойду на войну, - сказал Чарли.
   - Долг каждого революционера - сначала побывать в тюрьме, - сказал  Бен
Комптон. - Но так или иначе  революция  будет.  Рабочий  класс  не  станет
дольше терпеть.
   - Если хотите заработать, то отправляйтесь  в  Байан  и  поступайте  на
оружейный завод, - усталым тоном сказал репортер.
   - Это значит предавать свой класс, - сказал Бен Комптон.
   - Рабочему парню сейчас туго приходится, - сказал Чарли. - Неужели  так
вот всю жизнь и чинить фордовы жестянки за семьдесят пять в месяц?
   - А что говорил Юджин Б.Дебс?  "Хочу  подниматься  в  рядах,  а  не  из
рядов".
   - Скажи по совести, Бенни, - сказал репортер, - ты-то  зубришь  день  и
ночь разве не для того,  чтобы  стать  адвокатом  и  подняться  над  своим
классом?
   - Этим я могу быть полезен в борьбе... Я  хочу  быть  остро  отточенным
инструментом. С капиталистами нужно бороться их же собственным оружием.
   - А я вот не знаю, что буду делать, когда прихлопнут "Эппил".
   - Они не посмеют закрыть его.
   - Да, не посмеют.  Мы  вступили  в  эту  войну,  чтобы  защищать  займы
Моргана... И помяни мое слово,  они  воспользуются  войной,  чтобы  свести
счеты с революционерами внутри страны.
   - Да, об этом и я кое-что знаю. Видишь,  сестра  моя  стенографистка...
Она  служит  у   Дж.У.Мурхауза,   знаете,   консультанта   по   связям   с
общественностью. Он ведет агитацию в пользу  Моргана  и  Рокфеллеров.  Она
говорит, что уже год, как он работает по поручению  секретной  французской
миссии. Капиталисты  до  смерти  боятся  революции  во  Франции.  Они  уже
заплатили ему за его услуги  десять  тысяч  долларов.  Через  синдикат  по
снабжению печати материалом  он  всю  Америку  пичкает  своей  стряпней  и
агитирует за войну. И это называется - свободная страна.
   - А я ничему не удивлюсь, - сказал репортер, выливая в  стакан  остатки
вина. - Может быть, кто-нибудь из нас троих тоже  правительственный  агент
или шпион. - Все трое замолчали, поглядывая друг  на  друга.  Чарли  мороз
пробрал но коже. Виолончелист играл какую-то венгерскую мелодию.
   - Да о чем же я вам и говорю... Моя сестра в курсе всего этого, работая
там, в конторе у этого субъекта. Капиталисты, Морган  и  прочие,  задумали
разгромить рабочих, отправив их на войну. Когда на тебя напялят форму,  не
очень-то покричишь о гражданских свободах и о Декларации  независимости...
Расстреляют тебя без суда, и все тут.
   - Это неслыханно... Северо-Запад никогда этого у себя не потерпит...  -
сказал репортер из Миннесоты. - Ну вот, скажите, вы недавно оттуда... ведь
правда, что Лафоллет выражает тамошние настроения? Как по-вашему?
   - Конечно, - сказал Чарли.
   - Ну так в чем же дело?
   - Не знаю. Все  это  слишком  мудрено  для  меня,  -  сказал  Чарли  и,
протискиваясь между тесно стоящими столиками, пошел искать Дока.  Док  был
вдребезги пьян, и,  чтобы  его  совсем  не  обобрали,  Чарли  скорее  стал
прощаться с мистером Сегалом, который попросил  их  убить  специально  для
него как можно больше немцев, и они вышли  и  зашагали  по  Хоустон-стрит.
Вдоль  улицы  стояли  тележки  лотошников;  их   смоляные   плошки   своим
красноватым светом выхватывали из моросящей мглы теснившиеся на  тротуарах
лица.
   Они вышли на угол широкой авеню,  запруженной  народом,  выходившим  из
театра. Перед кафе "Космополитен", стоя  на  ящике  из-под  мыла,  говорил
какой-то оратор. Выходя из театра, народ толпился вокруг него. Док и Чарли
стали проталкиваться, чтобы узнать, в чем дело.  До  них  долетали  только
обрывки фраз, которые оратор выкрикивал хриплым, лающим голосом:
   - Несколько дней назад я  слушал  в  Институте  Купера  Юджина  Виктора
Дебса, и что же он говорил?
   ...Что такое та демократия, та цивилизация, за спасение которой хозяева
призывают рабочих отдать свою  жизнь,  что  она  такое  для  вас,  как  не
рабство, как не...
   - Эй, заткнись... Не нравится,  так  проваливай,  откуда  пожаловал,  -
раздались голоса из толпы.
   - Свобода труда на обогащение хозяев... Право подыхать с голоду,  когда
тебя выставят с работы.
   На Дона и Чарли поднажали сзади. Оратор спрыгнул о ящика и скрылся.  Во
всю ширину авеню водоворотом закружилась толпа. Док  сцепился  с  каким-то
мужчиной в комбинезоне. Их разнял полисмен, молотя направо и налево  своей
дубинкой. Док замахнулся на полисмена, но Чарли  схватил  его  за  руку  и
вытащил из свалки.
   - Опомнись, Док, это тебе не водка, - сказал Чарли. Док весь побагровел
от злости. - Не нравится мне рожа этого мерзавца, - твердил он.
   Позади полисменов два  полицейских  автомобиля  с  яркими  прожекторами
напирали на толпу. В ослепительной белизне прожекторов  черными  силуэтами
двигались руки, головы, шляпы, дерущиеся  фигуры,  взлетающие  и  падающие
дубинки. Чарли прижал Дока к зеркальному окну кафе;
   - Слушай, Док, ты попадешь под замок и пропустишь отправку, - прошептал
ему на ухо Чарли.
   - А, не все ли равно... - сказал Док. - Все  равно,  пока  доедем,  все
полетит вверх тормашками.
   Рядом с ними оживленно переговаривалась группа молодых людей.
   - Сегодня рабочие  бегут  от  полиции,  но  скоро  полиция  побежит  от
рабочих! - прокричал кто-то в толпе. Другой затянул  "Марсельезу".  Кругом
подхватили. Дока и Чарли плотно притиснули к оконному  стеклу.  Внутри,  в
кафе, в голубоватых спиралях табачного  дыма,  словно  рыбы  в  аквариуме,
смутно  маячили  фигуры  и  лица.  Вдруг  зеркальное  стекло  треснуло   и
разлетелось. Посетители кафе в панике заметались.
   - Берегись, затопчут! - завопил кто-то в толпе.
   Цепь полисменов очищала конец авеню. Пустое пространство  за  ними  все
ширилось. С другой стороны, с Хоустон-стрит, напирала конная  полиция.  На
очищенном  участке  мостовой  стоял  тюремный  автомобиль.  Полисмены  без
разбора запихивали туда мужчин и женщин.
   Док и Чарли проскользнули мимо конного полисмена, лошадь которого гулко
топотала по плитам тротуара, и шмыгнули за угол. На Бауэри  было  пусто  и
темно. Они пошли по направлению к отелю.
   - Мало тебе скандалов, еще немного - и нас бы засадили... Уж скорее  бы
во Францию.
   Неделю спустя на пароходе  французской  линии  "Чикаго"  они  проходили
пролив Нэрроуз. Их еще  мутило  от  прощальной  выпивки,  подташнивало  от
запаха парохода, и в ушах все еще звенело от провожавшего их  на  пристани
джаз-банда. Солнце затянула пелена низких свинцовых облаков, похоже  было,
что пойдет  снег.  Команда  парохода  была  французская,  и  стюарды  тоже
французы. За завтраком подавали вино. За столом полно  было  добровольцев,
тоже направлявшихся в санитарные отряды.
   После обеда Док пошел в каюту спать. Чарли,  засунув  руки  в  карманы,
отправился бродить по пароходу, не зная, что ему с собой делать. На  корме
снимали брезентовый чехол с семидесятипятимиллиметрового орудия. Он прошел
по нижней палубе, заваленной бочонками и ящиками, и кое-как  пробрался  на
нос через  большие  круги  щетинистого  троса.  На  носу  стоял  на  вахте
маленький румяный матрос с красным помпоном на шапке.
   Море было стеклянное, с  грязными  полосами  волнующихся  водорослей  и
отбросов. Чайки сидели на воде и на плавающих обломках. Время  от  времени
чайка лениво расправляла крылья и с криком поднималась в воздух.
   Крутой   нос   парохода   разрезал   на   две   равные   волны   густую
бутылочно-зеленую воду. Чарли попытался заговорить с вахтенным. Он  указал
рукой вперед.
   - Восток, - сказал он. - Франция.
   Вахтенный, казалось, не слышал. Чарли указал назад, на дымный запад.
   - Запад, - сказал он и хлопнул себя по  груди.  -  Моя  родина,  Фарго,
Северная Дакота.
   Но вахтенный только покачал головой и приложил палец к губам.
   - Франция очень  далеко...  Восток...  подводные  лодки...  война...  -
сказал Чарли. Вахтенный прикрыл рот рукой.  И  наконец  Чарли  понял,  что
разговаривать с ним нельзя.





   1. Время действия - начало XX века, период  выхода  североамериканского
империализма на мировую арену. После окончания  испано-американской  войны
1898 г. Испания, одна из "самых старых колониальных держав", лишилась Кубы
и Филиппинских островов; и  под  шум  приветствий  "новому  веку",  пышных
парадов и банкетных речей о настоящем и будущем американского империализма
идет подавление длительного восстания (1899 - 1904) обманутых филиппинцев,
тех самых "повстанцев", руками которых Соединенные Штаты только что отняли
Филиппины у Испании, - повстанцев, которые еще  только  вчера,  при  осаде
Манилы, занимали пятнадцать из шестнадцати миль осадной линии.  В  бытовой
обиход входит две песни:  одна  -  шовинистическое  прославление  подвигов
всякого рода ротных командиров и другая - "Много их, погибших на  Лусоне".
Англия тем временем ведет кровопролитную колониальную войну в Южной Африке
(1899-1902). В 1900 г. разбитые бурами английские войска были  осаждены  в
Мафекинге и Ледисмите.  Империалистические  державы  сообща  делят  Китай,
только  что  перенесший  интервенцию  1900  г.  и   разграбление   Пекина:
"Цивилизация никогда не откажется от Шанхая и Гонконга" и пр.
   2. Мистер Мак-Кинли - президент США, убитый в 1901 г. анархистами.
   3.  Место  действия  -  Голландия  или   Германия.   Время   -   период
англо-бурской войны. Недоброжелательство голландцев и немцев  к  говорящим
по-английски туристам объясняется  тем,  что  буры  -  давние  голландские
поселенцы Южной Африки. На открытках или в  разговоре  имена  и  названия,
которые в ту пору были на  языке  у  всех:  английская  королева  Виктория
(1837-1901),  президент  Трансвааля  Крюгер  (1825-1904),  наконец,  места
сражений (с освобождением запертых в Ледисмите английских войск и  взятием
столицы Оранжевой Республики Блумфонтейна формально  закончилась  в  марте
1900 г. война и началась почти  двухлетняя  партизанская  борьба  буров  с
Англией,  развернувшаяся  в  безлесных   южноафриканских   равнинах,   так
называемом вельде).
   4.  Мотив  провинциальной  закоснелости,  национальной  замкнутости   и
межнациональной  вражды,  отношение  тесного  круга  ирландцев  ко  всяким
"проклятым  чехам  и  полячишкам"  получают  новое   освещение   ниже,   в
Камерах-обскурах  (7)  и  (20),  где  показано   отношение   стопроцентных
американцев ко всем "вшивым иностранцам" в целом.
   5.  Мидлтаун  -  здесь:  одновременно  и  конкретный  город   в   штате
Коннектикут, и типическое обобщение захолустного американского города.
   6. "Олимпия" - игрушечный военный корабль.
   7. Битва в Манильской  бухте  -  еще  живой  отголосок  взятия  столицы
Филиппин Манилы, в испано-американской войне 1898 г.
   8. "Страна моя, лишь о тебе пою, Прекрасная страна свободы" - слова  из
распространенной патриотической песни.
   9. Орден рыцарей труда был основан в 1869 г.  как  нелегальная  рабочая
организация,  стремившаяся  отвоевать  для  рабочих   "справедливую   долю
ценностей" путем взаимопомощи. В конце 70-х  годов  вышла  из  подполья  и
провела несколько забастовок. Этой организацией интересовался Марк Твен. В
1886 г. в клубе в Хартфорде он выступил с речью  "Новая  династия.  Рыцари
труда". Орден рыцарей труда распался в 90-х годах.
   10. "Взгляд в прошлое" - известная социальная  утопия  Эдуарда  Беллами
(1850-1898). В русском переводе озаглавлена: "В 2000 году".
   11. Затишье между двумя колониальными войнами  и  перед  первой  волной
революций XX века  заполняется  мелкими  бытовыми  новостями.  Выступление
американской  трезвенницы  Кэрри   Нейшн;   самореклама   мультимиллионера
Карнеги; реабилитация в печати "благородного" бандита Джесса Джеймса (этот
легендарный бандит, "друг бедных", участник Гражданской войны (1861-1865),
был убит в 1882 г. своими сообщниками, польстившимися на  10000  долларов,
назначенных  за  его  голову  правительством).  Известно   много   баллад,
сложенных в честь Джесса Джеймса; отголоски всемирной выставки, устроенной
в 1893 г. в Чикаго, то есть почти на границе штата Индианы;  сообщение  об
очередном неудачном полете бразильского  воздухоплавателя  и  изобретателя
Сантоса Дюмона. И среди этого калейдоскопа - известие о болезни президента
Трансвааля Крюгера, о смерти королевы  Виктории  (1901)  и  глухая  фраза:
"Путь пойдет через Панаму", напоминающая об  империалистической  экспансии
Соединенных Штатов. Именно в 1901 г. договором с Англией  были  закреплены
результаты испано-американской войны и  Соединенным  Штатам  предоставлено
исключительное  право  постройки,  эксплуатации  и  защиты  капала   между
Атлантическим и Тихим океанами.
   12. Намек, сатирически сопоставленный с банкетной игрушкой в виде домны
и позднее раскрытый в Новостях Дня VI.
   13. "Приходите слушайте"  -  песенка  американского  музыканта  Эрвинга
Берлина, первое в Америке произведение новой джазовой музыки.
   14.  Новая  международная  линия  -  Мексиканская  железная  дорога   -
кратчайшая магистраль, соединяющая Восточные штаты с Мехико.
   15. Юджин (сокращ. Джин) Виктор Дебс  (1855-1926)  -  деятель  рабочего
движения США. В  1893  г.  он  возглавил  объединенный  Американский  союз
железнодорожников.  Руководил  проведенной   этим   союзом   Пульмановской
забастовкой в 1894 г. на вагоностроительных заводах близ Чикаго,  выросшей
во всеобщую забастовку железнодорожников. Она охватила 27  штатов  и  была
подавлена  посланными  в  Чикаго  федеральными   войсками   под   командой
упоминаемого в Новостях Дня I генерала Майлса. В 1905  г.  Дебс  вместе  с
Хейвудом  и  Де-Лионом  участвовал  в  создании  профсоюзной   организации
"Индустриальные рабочие  мира"  (ИРМ).  Был  кандидатом  в  президенты  от
Социалистической партии в 1904, 1908, 1912 и 1920 гг. В 1918 г. приговорен
к десяти годам тюремного заключения за протест против участия США в войне.
Три года  Дебс  провел  в  государственной  тюрьме  в  городе  Атланта.  В
последние годы жизни  проявил  колебания  по  вопросу  о  создании  в  США
революционной рабочей партии нового типа и ряду других,  но  осознал  свои
ошибки. Портрет Дебса дан Дос Пассосом как бы с точки  зрения  Мака,  Дяди
Тима  и  других  рабочих,  которым  памятно  боевое   прошлое   Дебса.   В
соответствии с этим Дебс идеализирован.
   16. Центральный персонаж эпизода  -  Эммануэл  Г.Бингэм,  д.б.  (доктор
богословия), - чрезвычайно характерная для Америки  фигура  странствующего
шарлатана, прикрывающегося дутыми учеными степенями.  Речь  дока  (бытовое
сокращение от "доктор") Бингэма высокопарна и насыщена учеными терминами и
цитатами.  Имя  Феннан  Олара  Мак-Крири  Бингэм  сейчас  же  связывает  с
происхождением Мака, имея  в  виду  обычные  приставки  "б"  к  ирландским
фамилиям (О'Хара) и "Мак" - к шотландским (Мак-Крири), а также ассоциирует
с легендарными  героями  древней  Ирландии  Фенианами,  имя  которых  было
принято эмигрировавшими в Америку ирландскими  революционерами  (фениями).
Говоря о своей очередной поездке по  глухим  уголкам  штата  Мичиган,  док
заявляет,  что  он  отправляется  к  аборигенам   (туземцам)   хинтерланда
(малодоступная область, в экономике - еще не освоенный рынок  сбыта).  Док
неоднократно  цитирует  "Отелло",  щеголяет  латинскими  цитатами.   Время
действия эпизода - 1904 г. - указывает на то, что упоминаемые  празднества
в Вашингтоне  -  это  торжественное  вступление  в  должность  президента,
переизбранного в этом году, Теодора (Тедди) Рузвельта (президент с 1901 по
1909 г.).
   17. Уинди-сити ("Город ветров") - так называют Чикаго.
   18. Христианский союз молодых людей - религиозная организация,  имеющая
по всей стране сеть столовых, общежитий и т.д.
   19. "Жуткие разоблачения Марии Монк" - весьма популярная в США в начале
XX века порнографическая книга.
   20. Леггорны - порода кур (искаж. от "Ливорно").
   21. Едва затихли отголоски дела Дрейфуса и отголоски убийства в 1901 г.
президента  США  Мак-Кинли  анархистом  Чолгошем;  в  Чикаго  только   что
кончилась стачка извозчиков; анархисты в Мадриде выходят на демонстрацию с
черными флагами; в России назревает революция, рабочие в  Смоленске  несут
плакаты; "Смерть царю-убийце"; близится бой при Цусиме.
   22. Уобаш - река на границе штатов Иллинойс и Индиана.  "Светлый  месяц
окунулся в Уобаш" - популярная песенка на слова Теодора  Драйзера.  Музыка
его брата, композитора и певца Поля Дрессера.
   23. В 1905 г. в Кью-Гарденс под Лондоном  только  и  разговоров  что  о
Гулльском  инциденте,  когда  эскадра  Рожественского  приняла  английские
рыбачьи суда в Северном море за японские миноносцы и открыла по ним огонь,
о японском адмирале Того, об осаде Порт-Артура и т.д.
   24. Боцманмат - устарелое специфически морское словоупотребление вместо
обычного термина "боцман"; в старом флоте значило "младший боцман".
   25. "Уорриор" - первый броненосец, построенный в Англии в 1860 г.
   26. Газеты гадают, где произойдет грядущая Цусима; в  России  революция
1905 года, в США не стихают рабочие  волнения,  на  которые  правительство
отвечает волной репрессий,
   27. Место действия - английская школа в лондонском предместье Хемстеде.
Вновь поступивший мальчик-американец вносит боевую атмосферу президентских
выборов 1904 г. Он за Рузвельта и, подражая  Тедди,  носит  костюм  "диких
всадников"  -  добровольцев,  которыми  командовал   Рузвельт   во   время
испано-американской войны.
   28. Футер - английское разговорное название футбола.
   29. Так называемый "судья" Паркер  -  соперник  Рузвельта  на  выборах,
кандидат демократической партии.
   30. Чи - разговорное сокращение, вместо Чикаго.
   31.  "Эппил  ту  ризн"  ("Призыв  к  разуму")  -  еженедельная   газета
социалистической партии. Выходила в начале 1900-х годов.
   32. Ингерсол - дешевые часы, названы по имени фирмы.
   33. "Земля обетованная" - так называют США стопроцентные американцы.
   34.  Гарриман  (1848-1909)  -  железнодорожный  магнат,  владелец  ряда
трансконтинентальных железных дорог.
   35. Перекличка с Новостями Дня II.
   36. Лютер Бербанк (1849-1926) - известный американский селекционер.
   37. Шайенн - город на Западе Соединенных Штатов. "В Шайенн, в Шайенн" -
популярная песенка периода 1906-1908 гг.
   38. Джим Хилл (1838-1916) - американский железнодорожный король.
   39. "Большая Четверка" - объединение  четырех  крупнейших  американских
железнодорожных линий.
   40.  День  благодарения  -  национальный  праздник  США,  отмечаемый  в
последний четверг ноября.  Первоначально  -  праздник  в  честь  окончания
уборки урожая.
   41.  Краснорубашечники  -  добровольцы   Гарибальди,   сражавшиеся   за
освобождение Рима от папы и за независимость Италии.
   42.  Профессор  Франсиско  Феррер  -  испанский  анархист,  казнен   по
приговору военного суда в 1909 г.
   43. Имеется в виду землетрясение 18 апреля  1906  г.  в  Сан-Франциско,
когда город был сильно разрушен и охвачен пожаром.
   44. Роман Э.Синклера "Джунгли" об ужасах на чикагских бойнях; печатался
сначала в еженедельнике "Эппил ту ризн" осенью 1905 г., а в следующем году
вышел отдельным изданием. Он вызвал широкий  общественный  резонанс,  была
создана специальная комиссия сената, расследовавшая практику  изготовления
мясных консервов.
   45. Дунгари - рабочий  матросский  костюм  из  плотной  синей  бумажной
ткани.
   46. Гибсон - популярный американский художник конца XIX века, создатель
образа "идеальной" американской девушки. В последние годы XIX и  в  начале
XX века репродукции работ Гибсона  украшали  каждое  американское  жилище.
Наряду с белокурой эфирной "гибсоновской девушкой" на них обычно изображен
был здоровый, крепкоскулый, чисто выбритый, подтянутый  юноша  -  тип,  на
который  равнялось  потом  целое  поколение  молодых  людей,   сверстников
Мурхауза.
   47. Прозвище членов организации "Индустриальные рабочие мира".
   48. Уильям Хейвуд (1869-1928) - видный деятель рабочего  движения  США.
Входил в  состав  Западной  федерации  горняков  (ЗФГ),  в  1905  г.  -  в
организацию "Индустриальные рабочие мира" (ИРМ). В  1906  г.  арестован  в
Денвере, а в 1907 г. оправдан по делу об убийстве Штойенберга; в  1917  г.
снова арестован за антивоенную деятельность; в 1918 г. судился в  Процессе
ста  одного  за  принадлежность  к  ИРМ  и  антивоенную  пропаганду.   Был
приговорен к каторге, которую отбывал в государственной тюрьме  Левенуорт.
Вышел из тюрьмы в июле 1919 г., в марте 1921 г. тайно выехал  в  Советскую
Россию, где участвовал в создании АИКК (Автономной индустриальной  Колонии
Кузбасс) для  американских  специалистов.  О  пребывании  Хейвуда  в  СССР
говорится в самом портрете. Его автобиография "Книга Билла Хейвуда" издана
в Советском Союзе.
   49. Рудничные городки, центры руководимых ЗФГ забастовок горняков.
   50. В этом эпизоде рассказывается о действительно происходившей в  1906
г. стачке горняков Голдфилда. Американская федерация труда  (АФТ)  открыто
перешла  на  сторону  предпринимателей.  Объявленная  в  декабре  1906  г.
забастовка на золотых приисках скоро вышла из-под контроля руководившей ею
Западной федерации горняков (ЗФГ). Борьбу возглавили Билл Хейвуд и  другой
лидер ИРМ Винсент Сэйнт Джон. С декабря  1907  по  март  1908  г.  прииски
Голдфилда были  заняты  федеральными  войсками,  посланными  на  усмирение
рабочих.
   51. "Им работать мука" - игра слов, основанная на аббревиатуре ИРМ.
   52. Хабеас корпус - закон о неприкосновенности личности.
   53. Датируется 1909 г. -  время  казни  Феррера  и  мистификации  Кука,
утверждавшего, что он раньше Пири достиг Северного полюса.
   54. Название Молли  Магуайры  связано  с  борьбой  ирландских  крестьян
против английских угнетателей. Некоторые источники утверждают, что одно из
революционных  объединений  крестьян  было  названо  так  по   имени   его
организатора, крестьянки Молли Магуайр. Другие  приписывают  это  название
тому, что крестьяне, внушавшие ужас англичанам, совершали  свои  нападения
на помещиков,  переодевшись  в  женское  платье.  В  70-х  годах  в  штате
Пенсильвания  развернулось   забастовочное   движение   среди   ирландских
шахтеров,  протестовавших  против  снижения   зарплаты.   Предприниматели,
воспользовавшись тем, что бастовали главным  образом  ирландские  шахтеры,
воскресили легенду о Молли Магуайрах, чтобы восстановить против  бастующих
горняков  общественное  мнение   Америки.   Одновременно   шла   обработка
общественного мнения. "В 1875 г., - пишет историк этого движения  А.Бимба,
- был инсценирован суд над мнимыми террористами и 19 человек были повешены
как члены тайной организации Молли  Магуайров.  В  действительности  же  и
организация, я ее название были выдуманы  углепромышленниками".  Казненные
были первыми  жертвами  рабочего  движения  в  США.  А  мифическими  Молли
Магуайрами буржуазия еще долго запугивала американского обывателя.
   55. "Жена к родным уехала" - популярная песенка Эрвинга  Берлина.  1909
г.
   56. В  1910  г.  Порфирио  Диас,  бессменный  президент  и  фактический
диктатор Мексики, был свергнут, и к  власти  пришло  буржуазно-либеральное
правительство Франсиско Мадеро. Оно начало проводить первые, весьма робкие
мероприятия, несколько облегчившие участь  безземельных  крестьян.  Однако
вскоре Мадеро обманул крестьян, которым он обещал вернуть  отнятые  у  них
земли,  пошел   на   компромисс   с   реакционерами,   начал   разоружение
революционных армий под руководством Ф.Вильи и Э.Сапаты. В феврале 1913 г.
Мадеро был  убит,  и  власть  перешла  к  реакционной  диктатуре  генерала
Викториано Уэрты,  ставленника  английских  претендентов  на  мексиканскую
нефть. В стране развернулось массовое народное движение.
   57. Мексиканское кушанье из красного перца.
   58. "Единенье - наша сила" - популярная песня.
   59. Балтима - разговорное от Балтимора.
   60. "Мейфлауэр" ("Боярышник") - в память корабля, на котором высадились
в Америке первые пуритане.
   61. Юра - Юрские горы в Северной Франции.
   62.  "Мальчишки  Катценъяммер"  -  два  сорванца,  типичные   персонажи
популярной в США серии карикатур, созданной  по  образцу  Макса  и  Морила
художником Дерксом. Серия еженедельно печаталась в воскресном приложении к
газете "Нью-Йорк уорлд".
   63. "Дно кубка" - роман американского писателя Уинстона Черчилля, вышел
в 1913 г. "Победы Барбары Уорс"  -  роман  американского  писателя  Райта.
"Битва сильных" - приключенческий роман; имя автора установить не удалось.
   64. "Повесть о двух городах" - роман Диккенса.
   65. "Человек без родины" -  повесть  американского  писателя  Э.Э.Хейла
(1822-1909).
   66.  Аарон  Бэрр  (1756-1836)  -  американский  политический   деятель,
сотрудник Георга Вашингтона. Участвовал  в  Войне  за  независимость,  был
сенатором и кандидатом в президенты. В 1804 г. убил на дуэли американского
государственного   деятеля   Александра   Гамильтона   и   под   давлением
общественного мнения отказался от политической  деятельности.  Поселившись
на границе Мексики, он проектировал ее вооруженный захват. Был  обвинен  в
подготовке отторжения от США пограничных штатов. Суд оправдал  А.Бэрра,  и
он уехал в добровольное изгнание в Европу, где и окончил жизнь  безвестным
юристом.
   67. Датируется 1912 г., когда во время своего первого  рейса  погиб  от
столкновения с айсбергом океанский пароход "Титаник".
   68. Псалом, который пели утопающие.
   69. "Новая свобода" - заглавие книги Вудро Вильсона,  ставшее  лозунгом
демократической партии.
   70. Морской министр кабинета Вильсона.
   71. Популярный американский художник конца XIX - начала XX века.
   72. Цинготник - прозвище моряков английского торгового  флота,  которые
для предохранения от цинги получали ежедневно по стакану лимонного сока.
   73. Битва при Антьетам 4862 г., в которой южане под  командой  генерала
Ли были разбиты на переправах через реку Потомак.
   74. Пунш из виски, сахара, горячей воды и пальмового сока.
   75. Речь идет о  восстании  1911  г.  США,  проводя  империалистическую
политику в отношении Кубы, помогали всецело зависевшему от США  кубинскому
правительству подавить восстание негров. С этой целью был высажен  в  июне
1912 г. десант американских моряков. Сражение при Торреоне -  произошло  в
1913 г.; крестьянская армия под руководством Вильи  штурмом  взяла  город,
защищавшийся  войсками  Уэрты.  Эта  битва  описана  в  книге  Джона  Рида
"Восставшая Мексика". Рид был ее очевидцем.
   76. Рузвельт - лидер новой партии, которую он организовал в 1912 г.  из
части отколовшихся республиканцев под названием "Прогрессивная партия".
   77.  Намек  на  интриги  при  избрании  демократического  кандидата   в
президенты.  На  партийной  конференции  1911   г.   кандидатуру   Паркера
поддерживал Кларк, а кандидатуру Вудро Вильсона - Брайан.
   78. Речь идет о неудачной экспедиции Скотта к Южному полюсу.
   79. Последний этап борьбы Диаса за власть.  Уличные  бои  за  овладение
Мехико.
   80. Плат - река в Центральных штатах.
   81. Уильям Дженнингс Брайан  (1860-1925)  -  американский  политический
деятель,  неоднократно,  но  безуспешно  баллотировавшийся  в  президенты.
Брайан  был  горячим  сторонником  биметаллизма,  то  есть  неограниченной
чеканки монеты из падавшего в цене серебра. В период сельскохозяйственного
кризиса 90-х годов серебряные деньги считались  в  Америке  лекарством  от
всех социальных зол. Разоренные фермеры и  городские  обыватели  надеялись
этими "дешевыми деньгами" оплатить свою задолженность  крупному  капиталу,
который, напротив, заинтересован был в единообразной расчетной  единице  -
золотой  валюте.  Последним  в  значительной   мере   объясняется   провал
демагогической   кампании   Брайана.   Позднее   Брайан    занимал    пост
государственного секретаря  в  демократическом  кабинете  Вильсона  и  был
государственным обвинителем на  так  называемом  "обезьяньем  процессе"  в
Дейтоне,  на  котором  он  добивался   запрета   преподавания   в   школах
эволюционной теории Дарвина.
   82.  Рэнд  -  богатейший  золотоносный  округ  Южной   Африки,   вблизи
Йоханнесбурга.
   83.  Фундаментализм  -   консервативное   течение   в   протестантизме,
направленное против либерального протестантского  рационализма.  Отвергает
любую критику Библии.
   84. Шатры Шатокуа -  переносные  аудитории  летних  общеобразовательных
курсов, названных так по имени города Шатокуа на одноименном озере. Так же
называлась и культурно-просветительная  организация,  устраивающая  летние
курсы в этом городе и рассылающая по всей стране своих лекторов.
   85. День четвертого июля - национальный праздник в память обнародования
Декларации независимости.
   86. "Мейн" - американский броненосец, взорвавшийся на Гаванском рейде в
1898 г. Американцы утверждали, что "Мейн" был подорван  испанцами,  и  это
послужило предлогом к объявлению испано-американской войны.
   87. Американский броненосец "Орегон" во время взрыва "Мейна"  и  начала
испано-американской войны находился в Сан-Франциско, за шесть  тысяч  миль
от основного театра войны в Мексиканском заливе. 72 дня все в  США  затаив
дыхание следили за форсированным переходом "Орегона" в обход мыса Горн,  и
эта вынужденная медлительность "Орегона" послужила веским  аргументом  для
скорейшего захвата Панамы и постройки Панамского канала.
   88. Поль Ревир - национальный герой  Войны  за  независимость,  гравер.
Известен тем, что в 1775 г. первым  прискакал  из  бостонского  предместья
Чарлстона в лагерь американских войск под Лексингтоном, чтобы предупредить
восставших американцев о приближении английских войск из Бостона.  Победой
американцев при Лексингтоне началась Война за независимость.
   89. "Деятельная жизнь" - сборник статей и  очерков  Теодора  Рузвельта,
ставший боевым лозунгом стопроцентных американцев.
   90. Мак-Доуэлл  (1861-1908)  -  американский  композитор,  ирландец  по
происхождению, работал в области американской народной песни.
   91. Так в быту называют Филадельфию.
   92. Запретный  город  -  часть  Пекина,  где  помещались  императорские
дворцы.
   93. В 1913  г.,  после  убийства  Мадеро,  началось  повальное  бегство
американцев из Мексики.
   94.  "Кукарача"  -  народная  мексиканская   песенка,   любимая   песня
мексиканских повстанцев.
   95. Миссис Олифант - популярная английская романистка конца XIX века.
   96. "Великие памятники английской  литературы",  с  которыми  знакомила
Элинор ее учительница английского  языка,  -  это  либо  обычные  школьные
хрестоматийные образцы, либо произведения английских писателей  конца  XIX
века. В тексте упоминаются писатели XVIII века: Оливер  Голдсмит  -  автор
"Векфильдского священника", доктор Сэмюел Джонсон - знаменитый лексикограф
и острослов, поэты-романтики начала XIX века Китс и  Шелли,  в  частности,
элегия последнего "Адонаис" на смерть Китса и ее прообраз - элегия Милтона
"Лисидас" на смерть его друга Эдварда Кинга. Позднейшие любимцы  Элинор  -
это английские эссеисты и теоретики  искусства  XIX  века  Джон  Рескин  и
Уолтер Патер, художники-прерафаэлиты Росетти и Берн Джонс.
   97. Маленькие принцы - дети короля Эдуарда IV, убитые в государственной
тюрьме Тауэр.
   98.  Луп  -  "Петля"  -  центральные  кварталы  Чикаго,  отделенные  от
остального города рекой и железнодорожными путями.
   99. "Ромола" - роман Джордж Элиот, английской романистки XIX века.
   100. Уистлер (1834-1903) - один из крупнейших американских  художников.
Тонкий колорист и мастер портрета.
   101. ХСЖМ -  Христианский  союз  женской  молодежи  -  филантропическая
религиозная организация с большой сетью общежитии для одиноких девушек.
   102. Камень в замке Бларни в Ирландии. Существует поверье, что человек,
поцеловавший этот камень, приобретает дар льстивого красноречия.
   103.  Мотивы  из  средневековой  легенды   о   бедном   мальчике   Дике
Уиттингтоне, пришедшем на заработки в Лондон. Когда он уже отчаялся  найти
работу и собирался возвратиться в деревню, колокола церкви  Сент  Мэри  Ле
Бау прозвонили ему:  "Останься,  Уиттингтон,  ты  будешь  лорд-мэром".  Он
послушался, и после чудесных приключений, в которых его кошка принесла ему
богатство, он и на самом деле был избран лондонским лорд-мэром.
   104. "Одиториум" - фешенебельный отель и ресторан в Чикаго.
   105. Бранкуси - скульптор-модернист.
   106. "Литл ревью" - печатный орган американских модернистов.  "Поуэтри"
("Поэзия")  -  орган  американских  поэтов-имажистов  и  так   называемого
"поэтического возрождения" начала XX века  в  Америке;  журнал  выходил  в
1910-е годы.
   107. "Шуберт" - крупная фирма, владеющая  рядом  театров  в  Нью-Йорке,
Вашингтоне и других городах.
   108.  Дос  Пассос  осуществил  свою  мечту  о  дальних  странствиях,  о
Каркассонне, Исфахане и Марракеше, о чем свидетельствуют книги его путевых
очерков: "Россинант снова  в  пути",  "Восточный  экспресс"  и  "По  всему
свету".
   109.   Это   действительно   "история    проникновения    американского
империализма в Карибское море", и, если не считать  упомянутого  в  тексте
"Панамского  канала  и  будущего  канала  Никарагуа",   не   нуждается   в
пояснениях. После  захвата  Рузвельтом  в  самом  начале  XX  века  района
будущего Панамского канала идет ряд вооруженных демонстраций и заключаются
договоры с Англией, Колумбией  и  Никарагуа,  цель  которых  -  обеспечить
гегемонию США в Панаме, оградить Панамский канал и не допустить возможного
соперника к постройке канала через Никарагуа. В  1916  г.  США  добиваются
соглашения с Никарагуа на право постройки будущего канала американцами,  а
когда в 1927 г. англичане посылают в воды Никарагуа  крейсер  "для  защиты
британских подданных", то  Никарагуа  уже  оккупировано  "штыками  десанта
американского флота".
   110. У.Уокер (1824-1860) - искатель приключений, авантюрист.  Пользуясь
постоянными междоусобными  распрями  в  странах  Центральной  Америки,  он
неоднократно с помощью банды наемников захватывал там власть.
   111. Вблизи Бостона, где находится Гарвардский университет, расположены
шерстопрядильные фабрики, на которых работают главным  образом  итальянцы,
чехи, поляки и другие эмигранты,  слабо  организованные  и  подвергавшиеся
жестокой  эксплуатации.  Именно  в  Лоренсе,  после  очередного  понижения
зарплаты,  в  1912  г.  была  объявлена  знаменитая   "голодная   стачка",
организованная ИРМ.  Несмотря  на  разгром  союза  и  арест  руководителей
стачки, в числе которых был писатель Артуро Джиованитти,  забастовщики  не
сдавались. Стачка была выиграна и имела большое значение для американского
рабочего движения как пример успешно организованного отпора.
   112. Уолтер Роли и капитан Джон Смит - первые  английские  колонизаторы
Вирджинии в самом начале XVII века. Покахонтас - индианка,  дочь  местного
вождя.
   113. Эндрью Карнеги  (1835-1919)  -  американский  миллионер,  один  из
стальных   королей.   В   рекламных   целях   жертвовал   большие    суммы
филантропическим учреждениям, что не мешало ему  выжимать  соки  из  своих
рабочих. Давая деньги на филантропические предприятия, Карнеги обыкновенно
ставил условием, чтобы город или  учреждение  покрывали  текущие  расходы.
Библиотека или Институт им. Карнеги становились его памятником и рекламой,
содержание  которых  ложилось  на  плечи  других.  Немудрено,  что  многие
учреждения  (Манчестерская  библиотека  в  1911  г.,   Союз   нью-йоркских
печатников в 1912  г.  и  др.)  отказывались  принимать  "эти  кровавые  и
преступные деньги",  которые  должны  были  идти  на  увековечение  памяти
Карнеги.
   114. Месторасположение заводов Моргана.
   115. Мнимый апофеоз  великого  пацифиста  и  филантропа  развенчан  Дос
Пассосом в убийственно-лаконичной концовке: "Он делал это  всегда,  только
не во время войны". Если уяснить себе смысл этой оговорки и  вглядеться  в
истинное лицо Великого миротворца, то приходит на память,  что  именно  на
заводах Карнеги произошла в 1892 г. знаменитая "Хомстедская бойня",  когда
нанятые компанией Карнеги  агенты  бюро  Пинкертона  напали  на  бастующих
рабочих. После ожесточенного боя пинкертоновцы вынуждены были  сдаться,  и
на усмирение в Хомстед были посланы федеральные войска.
   116. Эта  не  вполне  ясная  профессия  Мурхауза  -  плод  специфически
американских   условий.   "Рабочий   лидер"   мистер   Берроу   напоминает
руководителя реформистской Американской федерации труда, а консультант  по
связям  с  общественностью  Мурхауз  подозрительно   близок   к   дельцам,
спекулировавшим на  борьбе  предпринимателей  и  рабочих.  Правда,  вскоре
Мурхауз  покидает  это  поле   деятельности,   переходит   на   спекуляцию
мексиканской нефтью, пропагандирует участие США в войне на стороне Антанты
и, наконец, в свите полковника Хауза попадает  в  сферу  высокой  политики
Версаля. Но на этапе, данном в "42 параллели", он выполняет  роль,  весьма
близкую к роли Шермана или Бернса в миниатюре.
   117.  Намек  на  американскую  интервенцию  в  Мексике.   В   1916   г.
американские войска заняли Веракрус,  и  дипломатические  отношения  между
двумя странами были разорваны.
   118. Верхний город - северные  кварталы  Манхэттена  в  Нью-Йорке,  где
сосредоточены театры и рестораны.
   119. В сражении в 1759 г. за господствующее над Квебеком плато  Абрахам
был  решен  вопрос,  кому  владеть  Канадой:  ее   первым   колонизаторам,
французам, или англичанам. Английские войска под командой генерала  Джемса
Вулфа разбили французскую армию маркиза де Монкальма.  Оба  генерала  были
убиты. Квебек был занят англичанами. По мирному договору  1763  г.  Канада
отошла к Великобритании.
   120. "Шато Фронтенак"  -  старинный,  построенный  французами  замок  в
Квебеке.
   121. Сагино-Ривер - Синик-Лайн - туристский пароходный маршрут по  реке
Сагино в Канаде.
   122. В лице Эдисона Дос Пассос показывает науку на службе  у  капитала.
Г.Майерс,  историк  американских  миллиардеров,  приводит   десятки   имен
безвестных американских изобретателей, обогащавших Карнеги, Моргана и  др.
Вместе с патентом на свое изобретение они обычно продавали свое имя и  все
права. Многие из них  умирали  в  нищете,  другие  погибали  на  службе  у
предпринимателя,  как  погиб,  например,   у   домны   Карнеги   известный
изобретатель,  рационализатор  бессемеровского  процесса  капитан   Джонс.
Эдисон был один  из  тех  немногих,  кто  сумел  отстоять  себя.  Он  стал
изобретателем-капиталистом,  сотрудником  Форда  и  Файрстона,   и   гордо
заявлял: "Я могу нанять математиков, но математикам не нанять меня". И как
бы  в  виде  контраста   Дос   Пассос   дает   рядом   с   фигурой   этого
изобретателя-дельца   фигуру   житейски   беспомощного   ученого-мечтателя
Штейнмеца (см. прим. к стр. 282), из которого  делают  чудаковатого  раба,
"самую ценную часть аппаратуры электрической компании".
   123. Черная пятница - паника на нью-йоркской бирже в 1869 г.
   124. "Повесть о старых женщинах" - роман Арнольда Беннета.
   125. Газетные заголовки всячески раздувают налеты цеппелинов  и  угрозу
немецких подводных лодок, возможности которых  показал  трансатлантический
переход торговой лодки "Дойчланд", в 1916 г. прибывшей с грузом товаров  в
Нью-Йорк, подчеркивают германские планы  в  Ирландии.  Идет  подготовка  к
выступлению США на стороне союзников.
   126. Известный ирландский  националист,  который  поддерживал  связи  с
германским  правительством,  руководил  выгрузкой  немецкого  оружия   для
подготовлявшегося в Ирландии восстания 1916 г. и после его подавления  был
повешен.
   127. После свержения в 1911 г. диктатуры Диаса и убийства Мадеро  между
США и Великобританией, действующей через своих мексиканских  ставленников,
развертывается ожесточенная  борьба  за  мексиканскую  нефть.  Реакционная
диктатура генерала Уэрты была свергнута в 1915 г. Президентом Мексики стал
Венустиано Карранса (1859-1920). В дальнейшем он вступил в резкий конфликт
с радикальным крылом революции, возглавленным Вильей  и  Сапатой.  Выражая
требования  национальной  буржуазии,  Карранса   осуществлял   реакционную
внутреннюю политику, подавляя крестьянские выступления.  Восставшие  пеоны
центральной   Мексики   под   руководством   Эмидиано   Сапаты   и   пеоны
скотоводческой Северной Мексики  во  главе  с  Панчо  Вильей  объединились
против Каррансы и заняли город Мехико. Однако неорганизованность  движения
Вильи и Сапаты и внутренние  раздоры  в  их  лагере  помешали  им  создать
прочное правительство. Налет Вильи  на  американское  селение  Колумбус  и
карательная экспедиция американцев едва  не  вызвали  войну  между  США  и
Мексикой. Вилья и Сапата были объявлены вне  закона.  "Мы  не  бандиты,  -
возражал Сапата, - мы лишь требуем то, что принадлежит нам по праву, и  не
сложим оружие, пока не добьемся земли, воды и школ для пеонов". Вскоре оба
крестьянских  вождя  были  предательски  убиты:  в  1918   г.   Сапата   -
каррансистами, а в 1920 г. Вилья - сторонниками Обрегона, который к  этому
времени стал президентом вместо убитого  своими  же  офицерами  президента
Каррансы.
   128. Тортильяс - маисовые лепешки вроде лаваша.
   129. Пульке и текила - мексиканская водка.
   130.    Сэмьюэл    Гомперс    (1850-1924)    -    профсоюзный     лидер
правооппортунистического толка.
   131. Виктор Герберт - американский композитор.
   132. "Парижская жизнь" - парижский бульварный журнал.
   133.  Штейнмец,  Карл  Протей  (1865-1923)  -  крупнейший  американский
ученый, математик и  электротехник.  По  исключительным  законам  Бисмарка
против  социалистов  был  приговорен  в  Пруссии  как  социал-демократ   к
двухлетнему тюремному заключению. Бежал в Швейцарию, откуда эмигрировал  в
Америку, отвергнув предложенную ему германским правительством амнистию.  В
США   был   инженером-консультантом   "Дженерал   электрик",   профессором
университета, президентом  Американского  Института  инженеров-электриков.
Являлся новатором в области энергетики,  считая  современное  теплосиловое
хозяйство  Америки  хищническим,  и   настаивал   на   необходимости   его
государственного регулирования. Относился с большой симпатией к  Советской
России, много раз  выступал  в  ее  защиту  и  порвал  с  социалистической
партией, после того  как  выяснилось  ее  отрицательное  отношение  к  III
Интернационалу. В 1922 г. обратился к В.И.Ленину со следующим письмом;
   "Господину В.Ленину.
   Мой дорогой г.Ленин. Возвращение г. Б.В.Лосева  в  Россию  представляет
мне удобный случай выразить Вам свое восхищение  удивительной  работой  по
социальному и промышленному  возрождению,  которую  Россия  выполняет  при
таких тяжелых условиях.
   Я желаю Вам полнейшего успеха и вполне уверен, что Вы добьетесь успеха.
В самом деле, Вы должны добиться успеха, так как не  должен  быть  допущен
провал громадного дела, начатого Россией.
   Если    в    технических    вопросах,    и    особенно    в    вопросах
электростроительства, я могу помочь России тем или иным способом, советом,
предложением и указанием, я всегда буду очень рад сделать все, что в  моих
силах.
   Братски Ваш К.Штейнмец".
   В своем ответе Штейнмецу В.И.Ленин писал:
   "Дорогой мистер Штейнмец.
   Душевно благодарю Вас за Ваше дружественное  письмо  от  16.11.1922  г.
...(т.Кржижановский) рассказал мне  о  выдающемся  положении,  которое  Вы
заняли среди электротехников всего мира. ...Я увидел  из  этих  рассказов,
что Вас привели к сочувствию  Советской  России,  с  одной  стороны,  Ваши
социально-политические воззрения. С другой стороны, Вы, как  представитель
электротехники и притом в одной из передовых по  развитию  техники  стран,
убедились  в  необходимости  и  неизбежности  замены   капитализма   новым
общественным строем, который установит планомерное регулирование хозяйства
и обеспечит благосостояние всей народной массы  на  основе  электрификации
целых стран...
   В особенности хочется мне поблагодарить Вас за Ваше предложение  помочь
России советом,  указаниями  и  т.д.  Так  как  отсутствие  официальных  и
законно-признанных отношений  между  Советской  Россией  и  Соед.  Штатами
крайне затрудняет и для нас и для Вас  практическое  осуществление  Вашего
предложения, то я позволю себе опубликовать и Ваше письмо и  мой  ответ  в
надежде, что тогда  многие  лица,  живущие  в  Америке...  помогут  Вам...
осуществить Ваше намерение помочь Советской республике.
   С наилучшим приветом Ваш Ленин".
   [Письмо В.И.Ленина было напечатано 19 апреля 1922 г. в газете  "Правда"
(N_85). Ленин В.И. ПСС, т.45, с.147-148]
   Практическому  осуществлению  намерений  Штейнмеца,   кроме   указанных
Лениным общих причин, помешала последовавшая вскоре смерть Штейнмеца.
   134. Скрепляющий "42-ю параллель" и "1919" образ воздушного колокола  в
данном  случае  олицетворяет   жизнь   Гарварда,   одного   из   старейших
университетов Америки, близ Бостона. Из-под  стеклянного  колпака  выкачан
воздух живой действительности, и туда нагнетают псевдокультуру и банальные
истины, которые пригодятся в "дальнейшей жизни".
   Динамика внешней жизни, материально воплощенная  в  скрежете  трамваев,
шуме порта и в отголоске рабочей демонстрации,  проходит  мимо  застойного
кризиса  сознания,  напряженного,  кипучего  и   доходящего   до   взрыва.
Пробуждение  критического  восприятия  действительности  отражено  в  ряде
литературных  аналогий.  Дос  Пассос  отталкивается  от  "экзотического  и
эстетского вздора", подсказанного "томиком Уайльда". Он по какой-то  линии
сближает себя с Михелем Крафтом (дедом Жана Кристофа), с  Микеланджело,  с
Фаустом  из  трагедии  Марло.  Его  роднят  с  ними:   бесплодные   порывы
беспокойного неудачника Крафта (о котором Ромен Роллан пишет: "Ни в чем не
удавалось ему быть вполне самим собой. Такая  жажда  независимости,  а  на
деле  робкая  покорность.  Искреннее   стремление   к   свободе   духа   и
неспособность  освободиться  от   предрассудков.   Страсть   к   героизму,
несокрушимое мужество и наряду с  ними  -  непреодолимая  застенчивость");
подавленное неистовство Микеланджело, на всю жизнь прикованного  к  работе
над постылой гробницей папы Юлия; мятежное богоборчество доктора Фауста из
трагедии Марло.
   Пример бывшего гарвардского студента Джона Рида показывает ему  путь  к
Марксу, но для него Маркс пока  еще  только  грозное  имя,  которым  можно
ошеломить профессоров. Он мечтает быть новым Свифтом, оружием  которого  -
желчным смехом - можно сшибить  признанные  академические  репутации  всех
Гриноу, словно мишени-болванчики в  тире.  Он  готов  последовать  примеру
французского писателя Рембо, творчество которого - пощечина  традиционному
искусству,  а  жизнь  -  протест  против  традиционного  уклада,  лишь  бы
избавиться от всех Гриноу, от  дистиллированной  пустоты  университетского
воздушного колокола, от плоских заповедей университетской рутины.
   135. Гриноу - фамилия  целого  ряда  американских  деятелей,  мало  чем
замечательных, но весьма чтимых в Америке. Среди них -  профессор  истории
американской литературы и языка Честер  Нойз  Гриноу,  декан  Гарвардского
университета с 1921 по 1927  г.;  филолог  Аллан  Гриноу,  два  скульптора
Гриноу: Горацио (1805-1852) и Ричард Солтстол (1819-1904).
   136. Маунт-Вернон - загородная резиденция  Джорджа  Вашингтона,  теперь
обращенная в музей.
   137. День труда - нерабочий день в первый понедельник сентября.
   138. Фордов корабль мира -  известная  пацифистская  экспедиция  Форда,
снарядившего в 1915 г. в Европу специальный корабль.
   139. Зал Медисон-сквер-гарден - крупнейшая аудитория Нью-Йорка.
   140. Макс Истмен - американский поэт и  журналист.  В  1910-е  годы  он
находился в рядах радикального движения. В дальнейшем перешел  на  позиции
антикоммунизма.
   141. Эмма Голдман - американская анархистка.
   142. Томас Джефферсон (1743-1826) -  деятель  Войны  за  независимость,
один из основных творцов Декларации независимости, позднее президент США.
   143. Патрик  Генри  (1735-1799)  -  американский  политический  деятель
периода Войны за независимость. Вместе с Вашингтоном они  заложили  основу
американской конституции.
   144. Общая ироническая интонация, с которой  Дос  Пассос  вспоминает  о
том, как все "чего-либо стоящие" занимались  пацифистской  пропагандой,  о
том, как они "выпивали и закусывали, а потом возвращались домой и ложились
в  постель,  где  было  так  покойно",  вскрывает  поверхностный  характер
пацифистского движения против вступления США в войну.
   145. Из правительственной  декларации  президента  Вильсона  по  поводу
вступления Соединенных Штатов в войну.
   146. Том Муни (1885-1943) - активный  участник  американского  рабочего
движения,  социалист,  один  из  руководителей  профсоюза   литейщиков   в
Сан-Франциско. В 1916 г. был арестован полицией по  нелепому  обвинению  в
том, что якобы бросил бомбу во время военного  парада.  Был  приговорен  к
смертной казни, замененной в 1918 г. пожизненным тюремным заключением. Суд
над Муни имел сильнейший общественный резонанс как в США, так и в  Европе.
В 1939 г. в президентство Рузвельта Том Муни был освобожден.
   147. "Бронзовый век" - скульптура Родена.
   148. "Звездное знамя" - американский гимн.
   149. Эдит Кавелл - американская  сестра  милосердия.  Была  расстреляна
немцами в Бельгии как шпионка. Ее казнь, потопление "Лузитании",  а  также
раскрытие  диверсионно-пропагандистской  деятельности  немецкого  военного
атташе в США  фон  Папена  были  одними  из  главных  формальных  поводов,
которыми США объясняли свое объявление войны Германии.
   150. "За океан, за океан..." - популярная военная песенка.
   151. Бассейн Брие - руднично-промышленный район  Северной  Франции,  во
время войны оккупированный немцами.
   152.  Портрет  сенатора  Лафоллета,  так  же  как  и   портрет   Дебса,
идеализирован. Лафоллет дан Дос Пассосом как любимец и защитник  интересов
"мелкого человека", угнетенного и обманутого капитализмом.
   153. Ораторы  -  учителя  Лафоллета:  Роберт  Ингерсолл  (1833-1899)  -
американский  писатель  и  лектор;  известен  своей  критикой   Библии   и
выступлениями против религиозного ханжества.  Эдмунд  Берк  (1729-1797)  -
английский писатель и политический деятель.
   154. Эдвин Бус (1833-1893) - американский трагик.
   155. С именем Уилкса ассоциируются  брат  Буса  -  Джон  Уилкс,  актер,
убивший в 1865 г. в Вашингтоне  президента  Линкольна  и  застреленный  во
время преследования, и член английского парламента Джон Уилкс,  но  поводу
исключения которого из парламента были написаны  известные  "Письма  Юния"
(1769-1772),   защищавшие   принцип   депутатской   неприкосновенности   и
разоблачавшие несовершенство английской парламентской системы.
   156. Даниел Уэбстер (1782-1852) - американский государственный деятель,
юрист, известный оратор.
   157. Машина - так американцы называют партийный  избирательный  аппарат
во главе  с  местным  партийным  лидером,  "боссом".  Иногда  этот  термин
распространяется на всю партию в целом.
   158. Туин-ситиз ("Города-близнецы") - разговорное прозвище  двух  рядом
расположенных городов на реке Миссисипи: Сент-Пол и Миннеаполис.
   159. Американские журналы: "Общедоступная техника", "Наука  для  всех",
"Приключение" и журнал "Путешествия".
   160.  Маршмэллоу  -  род  твердой  шарообразной  пастилы  из  сахара  с
желатином. Перед употреблением ее нагревают на огне, отчего она становится
мягкой и воздушной.
   161.  Генри  Джордж  (1839-1897)  -   проповедник   теории   разрешения
земельного  вопроса  путем   уничтожения   земельной   ренты   и   частной
собственности на землю.
   162.  "Рождение  нации"  -  фильм  известного  режиссера  Дэвида  Уарка
Гриффита   (1875-1948),   одного    из    основоположников    американской
кинематографии. Расцвет его творчества совпал  с  первой  мировой  войной.
Фильм   "Рождение   нации",   в    котором    сказались    расистские    и
ура-патриотические настроения Гриффита, был снят в 1915 г.
   163. Американская революция - так называют иногда американцы  Войну  за
независимость (1775-1783), и  эта  нечеткость  терминов  сбивает  с  толку
Чарли.

Популярность: 1, Last-modified: Tue, 28 Aug 2001 15:11:38 GmT