---------------------------------------------------------------
     Роман
     Перевод с французского и вступление ИРИНЫ КУЗНЕЦОВОЙ
     OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------

     "Как я стал  идиотом" --  дебютный  роман. Мартен Паж опубликовал его в
двадцать пять лет, написав до этого семь романов "в стол". Напечатавшее Пажа
парижское издательство  "Ле Дилеттант"  (что, как легко догадаться, означает
"дилетант") известно во  французском  литературном мире  чутьем  на  молодые
дарования.  Молодые  дарования,  если  они  таковыми  являются,  потом,  как
правило, уходят в  другие издательские дома, с более громкой  славой и более
весомыми  гонорарами.  Однако "Дилетанта"  это  не огорчает  --  у него свои
задачи  и  своя  слава.  Здесь  начинали  печататься  Венсан  Равалек,  Анна
Гавальда,  Серж Жонкур и другие.  Издательство  их "открыло", как и  Мартена
Пажа, который выпустил с тех пор еще два романа, один из них -- "Стрекоза ее
восьми лет" -- вышел в прошлом году по-русски.
     В своей первой книге Мартен Паж ухитрился выставить дураками чуть ли не
всех  на  свете: автомобилистов и университетских преподавателей,  любителей
видеоигр  и  модной одежды,  этнической  музыки и  телевидения.  После этого
трудно было ожидать успеха: читатель не любит, когда над ним смеются. Однако
успех пришел, причем для такого  писателя, как Паж, особенно ценный -- успех
у  сверстников,  у  "своего"  поколения,  стильный  успех.  Роман  буквально
растащили на цитаты, а на одном из Интернет-сайтов фразочки Пажа можно найти
рядом с афоризмами Стендаля, Ницше и Набокова.
     Критики  сразу  назвали  Пажа  последователем  вольтеровской  традиции,
отослав читателей для сравнения к "Кандиду" или "Микромегасу". Однако тексты
Пажа далеки  от  рационализма и уж никак не сводятся к социальной сатире или
критике  современного мира,  которая для него, как  он выразился в одном  из
интервью, "всего лишь предлог для того, чтобы писать". "Нет, для меня это не
просто упражнение в  стиле, я не такой циник, --  говорит о себе Мартен Паж,
-- но я  понял, что сегодня  критиковать общество совсем не то же самое, что
во  времена Флобера.  Теперь это  уже не опасно  и стало  просто своего рода
литературным кодом, который не нужно воспринимать буквально".
     А  на  вопрос  журналиста  "Что  тебе самому особенно  дорого  в  твоих
книгах?" Паж упомянул не темы и не  персонажей, а всего лишь несколько фраз,
в том числе из  романа  "Отличный  день отличный": "Есть люди, которым дождь
никогда не попадает за шиворот, они мне глубоко непонятны".

     Как не завидовать их невежеству!
     ОСКАР УАЙЛЬД
     Преступление
     лорда Артура Сэвила

     Ob-la-di ob-la-da life goes on bra-la-la... The Beatles White Album

     АНТУАНУ всегда казалось, что он  живет по-собачьи -- год за семь. Еще в
детстве, в семь лет, он чувствовал  себя потрепанным жизнью, словно ему было
уже   под  пятьдесят,  в   одиннадцать  утратил   последние   иллюзии,   как
семидесятисемилетний  старец.  Сейчас,  в  неполные  двадцать  пять,  мечтая
обрести наконец покой, Антуан решил упрятать свой мозг в саван глупости. Ему
не раз  приходилось убеждаться в  том, что слово "интеллект"  сплошь и рядом
означает способность красиво формулировать и убедительно преподносить полную
ахинею,  а ум человеческий настолько сбился с  курса,  что порой  лучше быть
дебилом,  нежели  записным   интеллектуалом.  Ум  делает  своего  обладателя
несчастным, одиноким и  нищим, тогда  как имитация ума приносит  бессмертие,
растиражированное на  газетной бумаге, и  восхищение публики,  которая верит
всему, что читает.
     Чайник издал  одышливый свист. Антуан налил булькающий  кипяток в синюю
чашку с изображением луны между двух красных роз. Листики чая  закружились в
бурном  водовороте и  расправились,  придав воде свой цвет, и  аромат, а пар
продолжал подниматься, ввинчиваясь в плоть воздуха. Антуан сел за письменный
стол напротив единственного в своей захламленной квартирке окна.
     Всю  ночь он писал.  Подступаясь к  теме и  так и сяк, испортив  немало
страниц в большой ученической тетради, он сумел к утру выразить свою позицию
в подобающем  манифесте.  Много  недель бился  он  в  поисках иного  выхода,
пытался нащупать какие-то лазейки и окольные пути.  Однако пришлось признать
неумолимую  истину: во всех его  бедах повинен ум.  И вот в ту июльскую ночь
Антуан,  отбросив сомнения и  колебания,  принял окончательное решение и  на
всякий  случай письменно изложил  свои аргументы в пользу отречения от  ума.
Теоретически записи  предназначались  для  близких, на  случай,  если  он не
сумеет выйти из  эксперимента невредимым. Но в первую очередь они были нужны
ему  самому,  чтобы  увериться  в  правильности  такого  пути:  его  доводы,
развернутые на многих страницах, выглядели как  цепь рациональных логических
доказательств.
     В  окно постучала клювом  малиновка. Антуан поднял глаза от тетради и в
ответ постучал  по стеклу ручкой. Он  отхлебнул  чаю, потянулся на стуле  и,
запустив  руку  в не  слишком  чистые волосы, подумал,  что  пора  разжиться
шампунем  в ближайшем  магазине  "Шампьон".  Антуан  не  чувствовал  в  себе
подлинного воровского  призвания, для этого ему  недоставало  бесшабашности,
посему он  крал лишь то, в  чем остро нуждался, например, чуть-чуть шампуня,
незаметно выдавливая его  в коробочку из-под леденцов.  Аналогичным  образом
поступал он с зубной  пастой,  мылом, пеной для бритья, отщипывал  несколько
виноградин или  прихватывал  горсть черешни; так,  обложив скромным  налогом
торговые  центры и  супермаркеты, он  поддерживал свое существование. На все
книги, какие хотелось купить, денег тоже  не хватало, поэтому, понаблюдав за
работой охранников и контрольных устройств во "Фнаке" он наловчился воровать
книги  не  целиком,   а  страницу  за  страницей,  воссоздавая  их  затем  в
изначальном виде  у  себя  дома,  как  в подпольном издательстве.  Поскольку
каждая страница была добыта преступным путем, она приобретала  куда  большую
ценность,  чем ее  сестры,  сброшюрованные фабричным  способом  и затерянные
среди  себе подобных;  вырванная, похищенная, затем старательно подклеенная,
страница   становилась  священной.   Библиотека  Антуана  насчитывала  около
двадцати книг в таком уникальном издании.
     Уже   светало,   когда,  измученный  бессонной  ночью,   он  подошел  к
заключительной части своей прокламации. На миг застыл в раздумье,  покусывая
ручку, затем снова склонился над тетрадкой, чуть высунув язык:
     "Мало что так бесит  меня,  как  расхожие  сюжеты, где  герой  в  конце
возвращается к исходному  положению,  да  еще  оказывается  в  выигрыше.  Он
рискует жизнью, попадает во всевозможные переделки, но в финале приземляется
на все четыре  лапы. Я  не  желаю играть в эти игры и делать  вид, будто мне
неизвестно, чем все кончится. Я  отлично  знаю, что  путешествие в  глупость
непременно превратится в гимн уму. Это будет моя маленькая личная "Одиссея":
после бесчисленных испытаний и опасных приключений я вернусь на Итаку. Я уже
чувствую запах узо и долмы. Было бы лицемерием не сказать того, что с самого
начала известно всем: герой останется жив и выйдет из всех передряг окрепшим
и  возмужавшим. Развязка,  искусно подстроенная, но  кажущаяся естественной,
преподнесет урок типа: "Ум хорошо, а счастье лучше". Что бы мы ни  говорили,
что бы ни делали, мораль всегда где-то пасется на лугах нашей биографии.
     Сегодня четверг, девятнадцатое июля,  солнце наконец решилось  покинуть
свое укрытие. Мне бы очень хотелось, когда эта авантюра закончится, сказать,
как Джокер из "Цельнометаллической оболочки": "У нас дерьмовый мир, но я жив
и не боюсь ничего".
     Антуан отложил ручку и закрыл тетрадь. Глотнул  чаю, но оказалось,  что
чай остыл. Он потянулся и снова  разогрел чайник на походной газовой плитке,
стоявшей прямо  на  полу.  Малиновка опять постучала в стекло. Антуан открыл
окно и насыпал на подоконник горсть семечек.
     Семья Антуана -- точнее, одна  ее ветвь -- происходила из Бирмы.  Дед с
бабкой по отцовской линии в тридцатые годы приехали  во Францию, двигаясь по
стопам великой Шан, восемь веков назад прославившей их род открытием Европы.
Шан  была авантюристкой  с  креном  в  ботанику,  изучала чужеземную  флору,
способы приготовления лекарств, ремесла, пыталась чертить  карты тех  краев,
где побывала. Постранствовав по миру, она  всякий раз возвращалась  в родной
Паган и рассказывала о своих открытиях любимым родственникам, а также ученым
людям.  Анората, первый  великий повелитель Бирмы, прознал про  ее страсть к
путешествиям и  дал  ей  средства,  чтобы  снарядить  экспедицию  в  большой
незнакомый мир. Долгие месяцы Шан со  своими спутниками  носилась по морям и
заблудилась столь основательно,  что  добралась до Нового  Света --  Европы.
Переплыв Средиземное море,  они высадились  на  юге  Франции, затем  по суше
достигли  Парижа.  Они  дарили  туземцам  стеклянные  побрякушки, наряды  из
второсортного шелка и заключали торговые сделки с  вождями белых племен. Шан
вернулась  на  родину  с  триумфом,  была  щедро  награждена за  грандиозное
географическое  открытие и  окончила дни в почете и богатстве. Среди  смут и
кровопролитий  XX века  дед и  бабка Антуана  решили отправиться по маршруту
своей знаменитой прародительницы в надежде, что судьба будет к ним  столь же
благосклонна.  В результате их  занесло в Бретань,  где они и осели в начале
тридцатых,  а  в   сорок  первом  создали  знаменитый   отряд  Сопротивления
"Франтиреры и партизаны Бирмы". Они постепенно прижились, научились говорить
по-бретонски и -- с куда большим трудом -- любить устрицы.
     Мать  Антуана, инспектор Министерства окружающей среды, была бретонкой;
отец,  бирманец, ходил  в  море  на траулере и  делил жизнь между страстью к
кулинарии и  рыбацким  промыслом. В  восемнадцать лет Антуан  покинул  своих
любящих, беспокойных родителей и уехал в Париж с намерением выйти в люди.  В
детстве он мечтал  быть Багзом  Банни,  в более зрелом возрасте -- Васко  да
Гамой.  Консультант  по   профориентации  предложила  ему,  однако,  выбрать
профессию, фигурирующую в списках Министерства  образования. Университетский
путь Антуана соответствовал  разветвленному лабиринту его  увлечений, причем
увлечения он постоянно открывал для себя  все  новые и  новые. Он никогда не
мог  понять произвольного разделения  факультетов:  посещал лекции,  которые
было интересно  слушать, -- безразлично, по каким предметам, -- и совершенно
игнорировал те,  где  преподаватели  оказывались не на  высоте. В  итоге  он
наполучал кучу несочетаемых дипломов (Во  французских университетах  дипломы
выдаются по завершении отдельных курсов, а также циклов обучения (по 2 или 3
года  каждый).  Наличие у человека даже нескольких промежуточных дипломов не
означает  законченного высшего образования), благодаря беспорядочному набору
обязательных дисциплин и спецкурсов, по которым сдавал экзамены.
     Друзей у  него  было  мало, ибо  он страдал  той  формой  асоциальности
которая возникает от чрезмерной терпимости. Широта его собственных  вкусов и
пристрастий закрывала  для  него доступ в  группы,  сплотившиеся  на  основе
отторжения чего-либо. Он остерегался единодушия, замешенного на ненависти, и
именно его любознательность  и открытость, для  которой не  существовало  ни
границ,  ни  кланов,  делали  его  чужим  в  родной  стране.  В   мире,  где
общественное мнение втиснуто в рамки анкет, предлагающих  выбор  между "да",
"нет"  и "затрудняюсь ответить", Антуан не желал ставить галочку ни в  одной
из  граф.  Высказаться "за" или  "против" было в его  понимании недопустимым
упрощением  сложнейших  проблем. К  тому же  он отличался застенчивостью, за
которую  держался, как за  последний  якорь  детства.  Человеческая  натура,
считал он,  настолько  удивительна  и  богата,  что  надо обладать  поистине
непомерным самомнением, чтобы не робеть хоть чуть-чуть перед другими людьми,
перед тем  неизведанным и непознаваемым, что  таится в  каждом. Был  момент,
когда  он чуть не  отринул  свою  драгоценную застенчивость  и не  пошел  на
контакт с теми, кто презирает вас, если вы не умеете их подмять, но совладал
с собой и застенчивость уберег -- как  оазис своеобразия  личности. Он набил
немало шишек,  но его  это не закалило: он ухитрился  сохранить  обостренную
чувствительность, которая,  как шелк фениксовых перьев,  возрождалась всякий
раз еще более чистой, после того как  ее старательно убивали. Вдобавок, хотя
он  -- с полным  на то основанием --  верил в себя,  он все-таки старался не
слишком себе доверять и не слишком быстро с самим  собой соглашаться,  зная,
как   слова,  изобретаемые  нашим   умом,  порой  услужливо   вводят  нас  в
заблуждение.
     Прежде чем прийти к решению стать дураком, дабы облегчить таким образом
свою участь, Антуан перепробовал немало других способов интеграции.
     И первая его попытка, пусть неуклюжая, была полна искренних надежд.
     Антуан никогда в жизни не брал в рот спиртного. Даже если ему случалось
порезаться,  поцарапать   руку  или   ногу,  он,  как  истинный  трезвенник,
отказывался  продезинфицировать  ранку   спиртом,  предпочитая  бетадин  или
меркурохром.
     Дома  не  пили ни  вина, ни  аперитивов. До какого-то времени  Антуан с
подростковым максимализмом презирал всех, кто нуждался  в продуктах брожения
или перегонки,  чтобы  восполнить недостаток  воображения или  справиться  с
депрессией.
     Однако теперь, видя, сколь туманны и далеки от реальности мысли пьяных,
сколь  бессвязны их  речи и  как  мало это их беспокоит, более того, как они
довольны собой  и  уверены,  будто  изрекают  великие  истины, Антуан  решил
примкнуть   к   этому    многообещающему   моральному   движению.   Пьянство
представлялось  ему  идеальным   способом  подавить   все  поползновения   к
рефлексии. Стоит только надраться, и думать не захочется, да он  просто и не
сможет  думать:  он  станет   разговорчивым,  превратится  в  красноречивого
оратора,  мастера  витиеватой  лирической  невнятицы.  Ум  станет  излишним,
потеряет ценность и  смысл: плывя по воле волн,  он может пойти  ко  дну или
достаться на обед акулам -- Антуану будет решительно все равно. Беспричинный
смех,   дурацкие   восклицания,  любовь  ко   всем   на  свете   --   полная
расторможенность.   И   он,  Антуан,   будет   вместе  со  всеми  танцевать,
непринужденно кружиться! Разумеется, он  не  забывал и  об оборотной стороне
медали: похмелье, рвота, цирроз печени в перспективе. Плюс зависимость.
     Он очень  рассчитывал  стать алкоголиком.  Это  настоящее  дело  жизни!
Голова целиком поглощена мыслями о выпивке, а в минуты отчаяния на горизонте
всегда есть  цель --  вылечиться.  Он  начнет  посещать собрания  Ассоциации
анонимных  алкоголиков,  рассказывать,  как дошел до жизни  такой,  встретит
понимание  и поддержку, все  будут  восхищаться  его мужеством и  решимостью
завязать.  Он  станет  Алкоголиком,  то  есть человеком, чья  болезнь  имеет
общественное  признание. Алкоголиков  все  жалеют,  их  лечат,  уважают, они
окружены  человеческой заботой,  вниманием врачей.  В то время как  пожалеть
людей умных никому в голову не приходит. Сказать, например: "Он наблюдает за
поведением людей и от этого глубоко страдает!" Или: "У меня племянница очень
умная.  Но  она  хорошая  девушка и делает  все,  чтобы  изжить  этот  порок
навсегда".  "Был  момент,  когда я  испугалась, что  ты станешь умным".  Вот
истинно доброжелательное и  сочувственное  отношение, которого заслуживал бы
Антуан,  будь мир устроен  справедливо.  Но,  увы,  ум  --  это несчастье  в
квадрате: он причиняет страдания, но никто не рассматривает его как недуг. В
положении  Антуана стать алкоголиком  значило бы  подняться по  общественной
лестнице. Он приобрел бы болезнь всем понятную, уважаемую, имеющую очевидную
для  всех  причину  и апробированные  методы  лечения;  лечения  от  ума  не
существует. И если мысль ведет к изоляции от общества вследствие неизбежного
дистанцирования  наблюдателя  от  своего  объекта,  то  пьянство,  напротив,
сближает нас  с миром, помогает найти в нем место. И вообще, мечта полностью
интегрироваться в общество --  если это  не  происходит  само собой -- может
возникнуть только  у пьяного. Во  хмелю он утратит  скептическое отношение к
людским игрищам и сможет спокойно к ним присоединиться. Не имея ни малейшего
практического опыта по этой части, Антуан не знал, как вступить на избранный
путь. Следует ли сразу брать быка за рога и  ежедневно надираться до полного
свинства или начать с малого и погружаться в омут постепенно?
     Натура  взяла свое.  Ноги,  движимые  живейшей любознательностью,  сами
понесли  Антуана  в муниципальную  библиотеку,  в двух шагах от  его  дома в
Монтрее: он хотел стать алкоголиком не  абы как, а культурно, подойти к делу
грамотно и прежде всего досконально узнать свойства яда, который его спасет.
Он долго рылся на полках и отобрал около  десятка  книг -- под благосклонным
взглядом  библиотекаря, воображавшего  себя  интеллигентным человеком только
потому, что плохо одет. Библиотекарь знал Антуана в лицо, ибо его уже четыре
раза объявляли читателем  года. Несмотря на  все  протесты заинтересованного
лица,  которому  претил  культурный  эксгибиционизм,  библиотекарь  ежегодно
вывешивал  в  зале  увеличенную  копию  его читательского  билета  с  жирной
подписью "Читатель года". Бред какой-то.
     На выдаче Антуан  предъявил "Всемирную энциклопедию крепких  напитков",
"Исторический  справочник   спиртных   напитков",  иллюстрированные  издания
"Крепкие  напитки  &   вина",  "Знаменитые  алкогольные  напитки",   "Азбука
алкоголя" и т. д. Библиотекарь все записал и воскликнул:
     --  Ну  и ну! Мои поздравления! Вы  побили  прошлогодний рекорд. Пишете
научную работу по спиртным напиткам?
     --  Нет, я... как бы вам  сказать...  собрался  спиться. Но  перед этим
решил ознакомиться с предметом.
     Библиотекарь несколько дней ломал голову над тем, что бы это значило, а
потом погиб при невыясненных обстоятельствах,  раздавленный группой немецких
туристов под Эйфелевой башней.
     Три  дня  Антуан  с увлечением  читал, делал выписки, конспектировал  и
наконец,  сочтя, что более или  менее  овладел  темой, стал перебирать в уме
знакомых, соображая, есть ли среди них алкоголики со стажем, которые провели
бы с  ним несколько практических  занятий.  Тут  требовался человек  ученый,
серьезный,  какой-нибудь  профессор  винно-водочных  наук,  Платон  ликеров,
Эйнштейн кальвадоса,  Ньютон  водки,  Мастер  Йода  виски. Среди  близких  и
дальних  родственников,  соседей и сослуживцев  он в процессе поисков выявил
католиков,  трудоголиков,  одного барона,  даму,  сдвинутую  на кроссвордах,
пукалыцика-виртуоза,   наркомана,  сидящего   на   героине,  членов   разных
политических партий и людей, страдающих прочими отклонениями. Но алкоголиков
-- ноль.
     Метрах в пятидесяти  от его дома  имелся бар под названием  "Капитан на
суше". Туда-то он и решил отправиться на разведку.
     Он  захватил  книги и тетрадь -- записывать результаты  своих  опытов и
всякие  интересные новые сведения, которые надеялся  добыть. Когда он вошел,
над дверью звякнул колокольчик, но никто даже не  взглянул в его сторону. Он
осмотрел посетителей, прикидывая, кто из них мог бы стать его учителем. Было
полдевятого утра, но  народ  уже  бодро  выпивал.  В  зальчике  сидели  одни
мужчины, несколько молодых, но в основном старше сорока, в трудноопределимом
возрасте  забулдыг.  Их  жизнь  явно  не  располагала  к сильным и  здоровым
страстям, отчего приходилось тратить скромную зарплату  на концентрированный
напиток счастья.
     Бар был  как  две капли воды похож на  тысячи таких  же баров: цинковая
стойка, ряды  бутылок,  выстроившихся  на полках,  словно солдаты  секретных
подразделений, несколько столиков, старый  музыкальный автомат. А главное --
характерная,  навсегда  въедающаяся  в  память  смесь  запахов  дыма,  кофе,
спиртного и моющих средств, которая делает земляками всех пьяниц мира.
     Перед  сидевшим  за стойкой мужчиной  в  кепарике  а-ля  Гаврош  стояло
одиннадцать стаканов  с разного цвета  напитками. Антуан сразу  смекнул, что
это  специалист. Он  робко положил книжки на стойку. Мужчина не удостоил его
взглядом  и   опустошил   первый   стакан.   Сверившись  с  иллюстрациями  в
энциклопедии, Антуан определил названия напитков и перечислил их по очереди,
указывая на каждый стакан пальцем:
     --  Портвейн,  джин,  красное  вино,  кальвадос,  виски,  коньяк,  пиво
светлое, "Гиннес", "кровавая  Мэри", а это, конечно,  шампанское. Красное --
вероятно, бордо, а вы только что выпили пастис.
     Человек в кепарике подозрительно поглядел на Антуана. Но, увидев  перед
собой безобидного всклокоченного мальчишку, улыбнулся.
     -- Неплохо, -- кивнул он. -- Разбираешься, орел.  -- И залпом проглотил
виски.
     -- Спасибо, месье.
     --  Узнаешь горючее в лицо? Оригинальное искусство, хотя не понимаю, на
кой черт оно нужно. На бутылках все написано.
     -- Да нет, -- сказал Антуан,  поводя головой и незаметно отворачиваясь,
чтобы  не нюхать перегар. -- Я читаю книги про напитки, чтобы узнать разницу
в приготовлении, что из чего делается... Хочу все это освоить.
     -- Зачем? -- с улыбкой бросил мужчина, опустошив стакан с джином.
     -- Собираюсь стать алкоголиком.
     Мужчина закрыл  глаза и стиснул в руке стакан; пальцы хрустнули, стекло
заскрипело.  Стал  слышен  уличный  гул, шум  машин,  обрывки  разговоров на
тротуаре. Мужчина глубоко вдохнул  и осторожно выдохнул. Потом  снова открыл
глаза и протянул Антуану руку. Он опять улыбался.
     -- Меня зовут Леонар.
     -- Очень приятно. А меня -- Антуан.
     Они обменялись  рукопожатием.  Леонар  смотрел  на  Антуана  с  веселым
любопытством. Рукопожатие затягивалось. Антуан осторожно отнял руку.
     -- Хочешь стать  алкоголиком... --  пробормотал Леонар. -- Лет двадцать
назад я бы решил, что ты  мне мерещишься, но чем больше  я пью, тем чаще мои
глюки оказываются  реальностью. Значит, надумал  стать  алкашом и для  этого
набрал в библиотеке книжек. Нормально.
     --  Книжки -- это чтобы... Я не хочу спиваться  как  попало.  Меня  это
действительно интересует:  разные виды напитков, водка, ликеры, вина --  это
же целый мир! Алкоголь связан с историей  человечества и насчитывает  больше
приверженцев, чем  христианство, буддизм  и  ислам вместе взятые.  Сейчас  я
читаю потрясающее  эссе Рэймона  Дюме(французский  романист и эссеист, автор
книг о путешествиях, винах, гастрономии и т. п) на эту тему...
     -- Будешь столько читать, никогда не сопьешься,  -- флегматично заметил
Леонар. --  Это дело требует  самоотдачи, ему  надо посвящать много часов  в
день. Это вид спорта, я бы сказал, олимпийский. Не думаю, парень, что у тебя
получится.
     -- Послушайте, не хочу  показаться нескромным, но... короче, я свободно
.говорю по-арамейски,  научился чинить  двигатели военных  самолетов  времен
Первой мировой войны,  собирать  мед, менять памперсы соседской  собаке, а в
пятнадцать лет выдержал целый  месяц в  гостях у дяди Жозефа и тети Миранды.
Так  что с вашей помощью,  полагаю,  я сумею стать и алкоголиком. Я  волевой
человек.
     --  С моей помощью?  -- вежливо  удивился Леонар. Он устремил взгляд  в
бокал с шампанским, где весело бежали к поверхности пузырьки, и засмеялся.
     -- Да-да. Я  изучил теорию, но у меня нет никакой практики. А  вы  явно
профессионал.
     Антуан  указал на строй стаканов на стойке.  Леонар отхлебнул коньяку и
несколько секунд держал его во  рту. Щеки его порозовели. Хозяин бара протер
стойку тряпкой и убрал пустую посуду. Леонар сдвинул брови.
     -- А кто тебе сказал, что у тебя есть способности? Думаешь, алкашом так
просто стать? Захотел и начал бухать? Да я знаю людей, которые всю жизнь  не
просыхают, а  алкоголиками  не  делаются. А  ты... возомнил,  будто  у  тебя
талант? Приходишь  и  заявляешь этак  запросто: хочу, видите ли, алкоголиком
стать, как будто это  твое гражданское право! Вот что  я тебе скажу, парень:
выпивка сама выбирает, это она решает, кому быть пьяницей, а кому не быть.
     Антуан  сокрушенно  пожал  плечами:  он, разумеется,  никогда  не  имел
наглости  полагать,  будто это легко,  потому и  пришел  искать  наставника.
Леонар отбрил его,  в  точности как старый морской волк,  которому неопытный
зеленый  юнец заявляет, что собирается выйти в море. Болтаясь все детство  в
бретонских  портах, Антуан хорошо  знал эти  интонации и  понимал:  истинные
мастера гордятся своим искусством и относятся к нему ревниво.
     --  Мне  жаль, что у вас сложилось  такое впечатление, месье Леонар.  Я
сознаю,  что неопытен  и совершенно не знаю,  есть  ли у меня способности. Я
только прошу вас мной руководить. Вы могли бы взять надо мной шефство...
     -- Что ж, готов  попытаться, сынок, -- ответил польщенный Леонар. -- Но
гарантировать ничего не  могу. Если у тебя нет жилки... Не каждому это дано,
тут происходит  естественный  отбор.  Печально, но такова жизнь.  Поэтому не
злись на  меня,  если останешься за  бортом.  Значит, это  не твой  корабль,
придется искать другие.
     -- Понимаю.
     Леонар  колебался  между  "кровавой  Мэри" и стаканом "Гиннеса". Выбрал
пиво. На его  седой бороде  остались  клочки  пены,  и он  вытер их  рукавом
темно-синей куртки.
     --  Ладно.  Но  сначала  задам  тебе несколько  вопросов.  Что-то вроде
вступительного экзамена.
     -- Отборочный тест?
     --  Тут,  понимаешь,  требуются  кое-какие условия, это  тебе  не шутки
шутить...
     -- Хорошо хоть  права получать не нужно, --  усмехнулся Антуан, пожимая
плечами.
     --  А  следовало бы!  Некоторых, например, сразу развозит, они избивают
жену и детей, черт-те как водят машину и участвуют в выборах...  Государству
следовало  бы  позаботиться  о подготовке  алкоголиков  в  масштабе  страны,
проводить   соответствующий  инструктаж,  чтоб   каждый   знал  свою  норму,
индивидуальные  отклонения  в  восприятии  времени  и пространства, а  также
собственной  персоны...  Это  как  в  море: прежде  чем  нырять,  желательно
удостовериться, что умеешь плавать.
     -- В данном случае, -- заметил  Антуан, -- скорее  надо удостовериться,
что я сумею пойти ко дну.
     -- Именно.  Вот я и хочу узнать, есть ли у тебя плавники, чтобы уйти на
глубину. Ну, посмотрим...  Первый вопрос:  почему ты решил  вступить на этот
путь? Для меня принципиально важно знать, что тобой движет.
     Антуан  потер лоб и задумался. Он оглядел других посетителей  и  нашел,
что они великолепно  вписываются в обстановку  бара. Особого  сходства между
ними  не имелось, но отчетливо просматривалось какое-то  родство, словно все
они были сотканы из одной и той же унылой субстанции.
     --  Человек спивается из-за уродства и удручающей  пустоты  той  жизни,
которую нам навязывают.
     -- Это что, цитата?
     -- Да, из Малькольма Лаури.
     -- Слушай,  парень, ты когда  покупаешь  хлеб,  декламируешь  булочнику
Шекспира?  "Круассаны  или  булочки с шоколадом  -- вот  в  чем  вопрос!"  Я
предпочел  бы,  чтоб  ты  говорил  от  себя, а  не  ссылался на  авторитеты,
провались они пропадом. Если хочешь знать мое мнение, то сыпать цитатами
     слишком легко, потому  что  на  свете столько великих  писателей  и они
столько всего умного сказали, что самому вроде как и напрягаться не стоит.
     --  Ладно, тогда так: я  нищий, у меня  нет  будущего... Но главное,  я
слишком  много  думаю и  ничего не  могу  с собой  поделать, все  время  все
анализирую, пытаюсь понять, на чем держится и как работает весь этот бардак,
меня убивает, что мы со всех сторон повязаны и за каждую свободную мысль, за
каждый свободный поступок получаем по голове, причем очень больно.
     -- Э, парень, да ты поэт! Хочешь сказать, что у тебя депресуха...
     --  Это мое обычное состояние,  я из депрессии не вылезаю уже  двадцать
пять лет.
     Леонар дружески хлопнул Антуана по плечу. Вошел  новый клиент  и сел за
столик,  где играли  в карты. Он  заказал кофе и стакан  кальвадоса.  Хозяин
включил радио, чтобы послушать девятичасовые новости.
     -- Знаешь, а ведь выпивка тебе не поможет! Не надейся. Она  снимет боль
от твоих нынешних  шишек и  синяков, но наставит тебе новых,  может,  еще  и
похуже. Ты не сможешь  обходиться без  нее, и  даже если  поначалу она будет
вызывать у тебя  эйфорию,  то  это  быстро пройдет, останется  зависимость и
похмелье. Будешь жить как в тумане, ничего не соображая, потом пойдут глюки,
агрессия,  белая горячка,  станешь  бросаться  на людей.  Дальше  --  распад
личности...
     -- Вот  этого-то я  и  хочу! -- воскликнул Антуан, стукнув  кулаком  по
стойке.  -- Я  больше  не  могу быть собой, у меня не  осталось ни  сил,  ни
желания  иметь  то, что называется  индивидуальностью.  Индивидуальность  --
роскошь,  которая слишком дорого  мне обходится. Я  хочу  быть  привидением,
заурядным  призраком.  Хватит  с  меня  свободы мышления, знаний, этой  моей
чертовой совести!
     Опустошив  стакан портвейна,  Леонар  скривился. Он сидел  задумчиво, с
поднятым  стаканом,  и  смотрел  на  себя   в  зеркало,  наполовину  скрытое
бутылками. По  мере того как  стаканы  перед  ним  пустели,  он  все  больше
наваливался  на  стойку,  глаза заметно  сузились, зато  руки  уже  почти не
тряслись,  а движения  становились  все более  непринужденными,  широкими  и
плавными. В  качестве  последнего  экзаменационного  вопроса Леонар попросил
Антуана  угадать,  зачем  он  выстроил  перед  собой  одиннадцать стаканов с
разными напитками.
     -- Чтобы ни одному из них не было обидно? -- тотчас ответил Антуан.
     -- Чтобы ни одному не было обидно... -- пробормотал Леонар, усмехаясь и
легонько постукивая стаканом по стойке. -- А поточнее?
     -- Мне кажется, вы таким  образом воздаете должное в равной  мере  всем
видам выпивки. У вас нет специального пристрастия к пиву  или к шотландскому
виски, никакого сектантства: вы любите спиртное  во всех  его  ипостасях. Вы
влюблены в Алкоголь с большой буквы.
     --  Я  никогда  это так  для  себя  не формулировал, но... да, пожалуй.
Антуан,   Антуан...  Кажется,   у  тебя  есть-таки  дар,   природа  в  своем
безграничном   милосердии,   похоже,  наделила  тебя  нужным   талантом.  Но
предупреждаю  как  честный  человек:  неприятностей  ты не оберешься. Будешь
регулярно  блевать, маяться животом,  во рту  будет горечь. Наживешь мигрени
всех видов, ломоту  в затылке, в костях, в мышцах, частые поносы,  гастриты,
язву,  проблемы со зрением, бессонницу,  приливы  крови  к голове,  приступы
страха. За каплю утешения  и  тепла  выпивка наградит тебя  кучей болячек, и
надо, чтобы ты отдавал себе в этом отчет.
     Вошли  еще двое. Они пожали  руку  хозяину, поздоровались  с Леона-ром.
Потом  сели за  столик в  глубине зала,  закурили трубки  и,  попивая  пиво,
углубились  в чтение  "Монда",  обмениваясь страницами. Антуан  посмотрел на
Леонара своими чистыми  глазами:  он был по-прежнему  спокоен и непоколебимо
тверд в своем решении. Он запустил руку в волосы и взлохматил их.
     -- Это именно то, к чему я  стремлюсь. Мне нужны другие муки, реальные,
пусть я буду расхлебывать  последствия собственных действий.  Пусть причиной
моих страданий будет пьянство, а не истина. Мне милее болезнь, заключенная в
бутылке, нежели некий нематериальный и  всесильный недуг,  для  которого  не
существует  медицинского названия. Я буду знать,  что и отчего у меня болит.
Выпивка  будет занимать  мои  мысли, наполнит  каждое  мгновение  жизни, как
рюмку...
     --  Ладно,  идет,  --  сказал  Леонар,  погладив  бороду.  --  Согласен
преподать тебе высокую науку пьянства. Но я строг и  заставлю тебя попотеть.
Тебя ждет долгое ученичество, почти аскеза.
     --  Спасибо,  огромное спасибо, --  воскликнул  Антуан,  пожимая  сухую
шершавую руку благородного хроника.
     Леонар  щелкнул пальцами, подзывая  бармена,  который читал  "Паризьен"
возле кассы, на другом конце стойки:
     -- Роже, бочковое для мальчика.
     Хозяин поставил перед Антуаном кружку.
     --  Спасибо. Начнем с малого. Это  пятиградусное  пиво,  оно  проскочит
легко, надо для начала приучить молодую печень. Алкоголиками не  становятся,
киряя  раз в неделю по  субботам, тут  нужно  упорство  и  постоянство. Пить
регулярно,  не обязательно  что-то  крепкое, но с надлежащей  серьезностью и
прилежанием. Большинство людей спиваются бессистемно, хлещут виски, водку  в
огромных количествах, так что им делается  худо,  потом оклемываются и снова
пьют. Я считаю, Антуан, что  это кретинизм.  Кретинизм и любительщина!  Есть
куда более совершенные способы приобрести зависимость -- с помощью искусного
сочетания применяемых доз и градуса.
     Антуан смотрел  на огромную кружку пива, увенчанного белой шапкой пены:
сквозь него все казалось золотистым. Леонар снял кепку и напялил на Антуана.
     -- Пей давай, не бойся, это не водка.
     -- Залпом? -- робко спросил Антуан. -- Или маленькими глоточками?
     -- Это  уж  тебе решать. Если  вкус понравится и ты не хочешь забалдеть
слишком  быстро,  пей  по  чуть-чуть, наслаждайся.  А  если  покажется,  что
гадость, давай залпом.
     Понюхав  золотистую жидкость  и  испачкав нос  в  пене,  Антуан немного
отхлебнул. От первого глотка его скривило, но он продолжал пить.
     Через пять минут к  бару подкатила  "скорая".  Двое  санитаров  вбежали
внутрь и вынесли на носилках бесчувственного Антуана в состоянии алкогольной
комы. Его кружка на стойке была пуста лишь наполовину.



     Короче,   спиться   не  получилось.  Идиосинкразия  к  чудодейственному
лекарству  от жизни  вынуждала  искать другое,  и Антуан  решил покончить  с
собой.  Пьянство  воплощало для него последнюю надежду быть членом общества,
самоубийство -- последний способ быть причастным ми-
     ру. Великие  люди, которыми он восхищался,  нашли  в себе мужество сами
назначить  час своей смерти:  его любимая  Вирджиния Вулф, обожаемый Сенека,
Хемингуэй,  Ги  Дебор  (французский  литератор  и  философ  леворадикального
направления), Катон Утический, Сильвия Плат, Демосфен, Клеопатра, Лафарг...
     Что еще  делать, когда жизнь превратилась  в сплошную пытку? Ему больше
не  доставляло  удовольствия  смотреть, как занимается  день, тоска и досада
наполняли каждый миг  его существования, отравляя даже то немногое,  что еще
оставалось в  нем  приятного.  Не  ощущая себя  вполне  живым, он не  боялся
смерти.  Его  даже  радовала  перспектива  обрести   в  собственной   гибели
единственное действительно неопровержимое доказательство, что  он побывал на
этом свете. Чудовищное качество пищи, которой его кормили с  тех пор, как он
попал в больницу, окончательно убедило его положить конец земным страданиям.
     Антуана  доставили  в реанимацию больницы "Питье-Сальпетриер", несмотря
на  наличие  в его  бумажнике ламинированной карточки,  где  было черным  по
белому написано, что он жертвует свои органы  на медицинские  нужды в случае
мозговой смерти  и при  любом  раскладе предпочитает сдохнуть  под  забором,
нежели  лечиться  в  "Питье-Сальпетриер".  Дело  в  том,  что именно  в этой
больнице был особенно велик  риск столкнуться нос к носу с  дядей Жозефом  и
тетей Мирандой. У Антуана был  мягкий, уживчивый нрав, но их он не переносил
совершенно,  впрочем,  их не переносил  никто.  Не  то  чтобы встреча с ними
грозила  какой-то реальной  опасностью, нет, но они имели свойство без конца
жаловаться,   кричать  и   устраивать  невесть  что  из-за  любого  пустяка.
Пообщавшись  с ними, несколько милейших буддистов вступили в военизированную
милицию.  Каждая поездка  дяди  Жозефа и тети Миранды за границу приводила к
дипломатическим инцидентам. Им  был  запрещен  въезд  в  Израиль, Швейцарию,
Нидерланды, Японию и Соединенные  Штаты.  ИРА, ЭТА  и "Хезболлах"  выпустили
специальные коммюнике, оповестив  мировую общественность о том, что в случае
появления  на контролируемой ими территории этих двоих они будут  немедленно
казнены.  Официальные  власти соответствующих государств не сделали  никаких
заявлений, из коих следовало бы, что они собираются этому воспрепятствовать.
Быть может, когда-нибудь  военные найдут способ использовать  разрушительный
потенциал   этой  парочки,   если  ядерное  оружие   окажется   недостаточно
эффективным. Дядя Жозеф и тетя Миранда уже много лет подряд жили в больнице,
меняя  только  отделение  и  этаж  --  по  мере  появления  новых  болезней,
порождаемых их злобной ипохондрией. Они кочевали из урологии в аллергологию,
из   ангиологии   в  гастроэнтерологию   с   заездами   в   отоларингологию,
стоматологию,  дерматологию,  эндокринологию...  Так  они  путешествовали по
корпусам и палатам, как по неизвестным странам, упорно избегая двух областей
медицины,  от   которых  действительно   могла  бы  быть  польза   и  им,  и
человечеству, -- психиатрии и патанатомии.
     Тщетно молил Антуан медсестер вычеркнуть его имя из больничных списков,
чтобы избежать неотвратимого явления тети и дяди.  Решение покончить с собой
пришло, когда он, уже слегка оправившись и сидя  на  койке,  пытался есть из
баночки яблочное пюре с комками.
     Друзья Антуана  --  Ганджа,  Шарлотта,  Асли и Родольф  --  пришли  его
навестить. Ганджа,  бывший  соученик  по  биофаку, сама доброта  и  тишайший
человек в мире, уже много лет  неутомимо лечил Антуана от хандры, готовя ему
отвары  из  каких-то  загадочных трав, скрашивавшие их вечера. Они  играли в
шахматы  несколько раз в неделю на  верхотуре  в  обсерватории Сорбонны  или
просто  шлялись по  улицам и болтали. Антуан  понятия  не  имел,  чем Ганджа
занимается, а тот старательно обходил эту тему, но денег у него было полно и
часто  именно  он  платил  за  совместные трапезы. Шарлотта, бывшая  соседка
Антуана, работала переводчицей в каком-то издательстве. Она страстно мечтала
родить ребенка,  но, будучи  лесбиянкой,  ни  за что не  хотела  зачать  его
естественным  способом.  Поэтому  подруга-врач  периодически  устраивала  ей
искусственное  осеменение.  Чтобы повысить шансы забеременеть,  после каждой
такой процедуры Антуан водил  ее на Тронную ярмарку или в луна-парк и часами
катал на аттракционах. Это был не вполне научный метод, но Шарлотта считала,
что  тряска  и  сила вращения помогут строптивым сперматозоидам попасть куда
надо. Родольф, коллега по факультету и вечный противник в спорах, был на два
года старше  Антуана  и  вел спецкурс по философии под интригующим названием
"Кант,  или Абсолют мысли". Законченный продукт университетской системы,  он
мог  рассчитывать  года  через  два на штатную  должность,  через семь стать
профессором и  умереть всеми забытым  лет через шестьдесят,  оставив научные
труды,  которые  окажут влияние  на  многие  поколения  мышей. Объединяло  и
сближало Антуана и Родольфа  то,  что они никогда и ни  в чем не были друг с
другом согласны.  Их  последний спор касался  мышления.  Родольф, верный раб
науки,  утверждал,  что чистый  акт  мышления  совершается  просто  по  его,
Родольфа, воле, всемогущей и абсолютно свободной. Антуан хихикал и напоминал
о  случайностях,  о   самых  разных  обстоятельствах,  влияющих  на  всякого
человека.  Но  Родольф явно  полагал,  что философ  не  мокнет  под  дождем,
поливающим  простых смертных.  Словом, Антуан воплощал сомнение,  а  Родольф
--уверенность, причем каждый перегибал палку на свой лад. И, наконец, лучшим
другом Антуана был Асли, но о нем речь пойдет позже.
     Придя  к  Антуану  в больницу, Ганджа  принес отвар, Шарлотта -- цветы,
Асли -- полутораметровую карликовую пальму в кадке, а Родольф посетовал, что
Антуан  не подключен  к  аппарату искусственного  дыхания,  который бы он  с
удовольствием отключил.
     Трогательное участие друзей не поколебало  намерения  Антуана: он решил
-- впервые в жизни -- поступить как эгоист и не влачить земное существование
только ради того, чтобы не огорчать близких людей.
     Антуан лежал в палате не  один, с ним соседствовало  некое человеческое
существо -- точнее  выразиться он  бы не  мог. Он не  знал,  женщина это или
мужчина, не имел даже  представления о его возрасте, по той простой причине,
что существо было с ног до головы замотано бинтами, как египетская мумия. Но
под  этим  белым  саваном  теплилась  жизнь,  ибо   однажды  существо  вдруг
произнесло  женским  голосом, тембр которого  исключал  любые  ассоциации  с
Долиной царей:
     -- Не сомневайтесь, я выкарабкаюсь. Я и на этот раз выкарабкаюсь.
     -- Что, простите? -- спросил Антуан, приподнимаясь на кровати.
     -- Вы тут с чем лежите?
     -- Алкогольная кома.
     -- О,  я испробовала  и  это, -- весело ответила  женщина  без должного
сочувствия. -- Было неплохо. Что вы пили? Водку? Виски?
     -- Пиво.
     -- Сколько литров?
     -- Полкружки.
     -- Полкружки? Рекорд! Вам это легко далось.
     -- Я вовсе не ставил перед собой такой цели, я хотел честно спиться, но
вышел облом.  Теперь  думаю попробовать самоубийство.  Тут у меня  есть  все
шансы.
     --  Не  заблуждайтесь:  нет ничего труднее,  чем  покончить  с собой. В
тысячу раз легче сдать  экзамен  на бакалавра,  пройти  конкурс на должность
инспектора полиции или на  агреже (во  Франции  звание преподавателя высокой
квалификации,   которое   присваивается  по  результатам   общенационального
конкурса)  по филологии. Результативность самоубийств равна примерно  восьми
процентам.
     Антуан сел и спустил ноги на  пол. Бледное солнце  заползало под планки
жалюзи  и  чертило  полоски света  на стенах,  выкрашенных в  тоскливый цвет
болезни.  Друзья  заходили  к  Антуану несколько  часов назад, но  никто  не
навещал его соседку.
     -- Вы пробовали покончить с собой? -- спросил Антуан.
     -- Как видите, -- саркастическим тоном ответила она. -- И неудачно.
     -- Первая попытка?
     -- Я давно  бросила  считать попытки, это вгоняет меня в уныние.  Я уже
все перепробовала.  Но  каждый  раз  что-то или кто-то не давал мне спокойно
умереть. Когда я  топилась,  меня героически  спас какой-то  самоотверженный
придурок.  И умер сам  через несколько дней от пневмонии. Кошмар, правда?  Я
решила  повеситься и повесилась,  но оборвалась веревка.  Тогда я выстрелила
себе в висок, но пуля прошла насквозь, не затронув мозг и не повредив ничего
жизненно важного.  Потом  я  проглотила  две  упаковки снотворного,  но  там
оказалась ошибка в дозировке и я просто проспала три дня. Три месяца назад я
наняла киллера, чтобы он меня прикончил, но этот идиот  все перепутал и убил
мою  соседку.  Ужасная  невезуха!  Раньше  я хотела  покончить  с  собой  от
отчаяния, а теперь -- из принципа.
     В  просвете между бинтами  виднелись только  ее глаза,  блестевшие  как
изумруды на  белой подушечке футляра. Антуан поискал в них выражение печали,
но нашел лишь досаду.
     -- Хотите  знать,  из-за чего я в  таком виде?  -- спросила она.  -- Не
стесняйтесь,  нормально, что человеку  интересно,  почему я так упакована. Я
бросилась с Эйфелевой башни, с третьего уровня. Это ведь был верняк, правда?
Так нет же, именно в тот момент группа немецких туристов в шортах столпилась
внизу, чтобы сфотографироваться на память.
     -- Вы упали прямо на них?
     --  Да, и  всех передавила. Они самортизировали мое падение. Меня  даже
подбросило вверх,  причем несколько раз. В итоге у меня переломаны почти все
кости, но болван врач говорит, что через полгода я буду на ногах!
     Тишина,  словно бабочка, раскрыла  свои  большие хрупкие крылья. Солнце
исчезло, сменившись дождем и серятиной. Стоявший за окном июль явно исполнял
партию марта.
     --Наверно, вам  лучше  завязать  с самоубийствами, а то это может плохо
кончиться.  Попробуйте... не знаю... пообщаться  с людьми,  послушать альбом
группы "Clash", влюбиться...
     -- Да что вы понимаете! -- возмутилась  она. --  Как раз от  любви  я и
кончала с собой, а  если я опять полюблю  кого-то безответно,  мне захочется
сдохнуть дважды. А  потом,  самоубийство  -- мое  призвание, моя  страсть  с
детства. Что ж получится, если я умру в девяносто лет естественной смертью?
     -- Даже не знаю, трудно сказать.
     -- Но  этого не случится, я не допущу такого унижения. Я ем что попало,
жареное,  копченое, жру мясо тоннами, много пью, курю по две пачки в день...
Как по-вашему, это можно считать формой самоубийства?
     -- Конечно, -- с готовностью поддержал Антуан. -- Главное -- намерение.
Но  не  думаю, что,  если вы  умрете от рака легких, это будет приравнено  к
самоубийству в статистических сводках, они мотивацию не учитывают.
     -- Не волнуйтесь, больше у меня промашки не будет.
     Соседка поведала Антуану, что в мэрии XVIII округа на доске объявлений,
где  вывешены списки разных кружков и лекций,  она  обнаружила между школами
йоги и керамики  курсы самоубийц. Антуан, не имевший в этой области никакого
опыта и  не желавший  потерять на неудачные попытки  бесценные годы, которые
мог бы провести на том свете, ловил каждое слово. Она собиралась, как только
поправится, пойти на эти курсы и прилежно  учиться, чтобы взяться за дело по
науке. Она продиктовала Антуану номер телефона.
     Тут  дверь   распахнулась,  и  в  палату   ворвались,   визжа  и  бурно
жестикулируя, два сумчатых черта --  дядя Жозеф  и  тетя Миранда, -- которые
тут  же набросились  на несчастного Антуана. Они  все-таки сначала спросили,
как  он себя  чувствует и  как поживают родители, но очень  скоро  перешли к
тому, что заботило их по-настоящему, а именно к собственным несчастьям. Дядя
Жозеф рассказал  Антуану, равно как и его соседке -- похоже,  в этот  момент
она  больше,  чем  когда-либо,  сожалела  о  существовании  в  мире немецких
туристов, -- что он  недавно перенес операцию  на селезенке и что хирург  --
это  ясно  как  дважды два --  вместо  его селезенки вшил  ему  чужую.  Дядя
потребовал, чтобы Антуан пощупал ему живот.
     -- Нашел  селезенку?  -- проговорил он  сквозь  стиснутые  зубы. -- Вот
здесь, чувствуешь? Это не моя, меня не проведешь, не моя, и все тут!
     -- Но зачем врачу подменять селезенку, дядя Жозеф?
     -- Зачем? --  вскричал дядя. -- Зачем! Объясни ему, Миранда, я не могу!
Объясни ему!
     -- Зачем?! -- завизжала тетя Миранда. -- Торговля органами!
     --  Тише! -- взмолился дядя Жозеф. -- Тише,  а то услышат, и  бог знает
что они тогда с нами  сделают.  Люди, которые крадут  селезенки, способны на
все!
     --  Мы считаем,  что  здесь действует  тайная организация, -- зашептала
тетя Миранда, хватая Антуана за плечо. -- У нас уже собрана масса  косвенных
улик  и  доказательств,  подтверждающих,  что  в  этой  больнице  спекуляция
органами поставлена на поток.
     -- Каких доказательств?
     -- Селезенка!  -- воскликнул дядя Жозеф. -- Моя селезенка! Это разве не
доказательство?  Они  забрали  мою  великолепную  селезенку  и  толкнули  за
безумные бабки, а мне вшили старую, дряблую, никудышную...
     -- Есть еще куча признаков,  -- сообщила тетя Миранда. --  Мы же видим,
как переглядываются  медсестры и врачи,  и эти взгляды выдают их  с головой.
Они тут все заодно!
     Дядя  Жозеф  и  тетя Миранда,  оказывается,  ходили теперь по палатам и
щупали всем животы. Наконец они распрощались и отправились дальше заниматься
сыском.
     Радуясь,   что  в   палате  снова  стало  тихо,   Антуан  повернулся  к
соседке-самоубийце.  Но  глаза  ее   были   закрыты.  Тут   вошел   врач   и
индифферентным  тоном   автомеханика  со   станции  техобслуживания  сообщил
Антуану, что он выписан.
     Прошло  несколько дней, прежде чем Антуан решился взглянуть на листок с
телефоном  школы  самоубийц.  Над  Парижем сияло  солнце.  Машины  извергали
выхлопные газы, которые витали  в воздухе, словно пыльца новой эры, оседая в
легких  парижан  и  осеменяя  флору  грядущей  больной  цивилизации.  Агония
растительности  --  деревьев, кустов,  травы, --  безмолвная и  незримая для
людских глаз, воспринимающих лишь то, что движется,  привычно  вписывалась в
систему  городской жизни. Автомобили творили нового человека,  у которого не
будет ног,  чтобы прогуливаться по асфальтированным дорогам  своей  мечты, а
будут одни колеса.
     У Антуана не было телефона, поэтому он отправился  в  автомат  на углу.
Автомат  находился рядом с  булочной; запах  булочек вытеснял менее приятные
запахи улицы. Антуану пришлось подождать, пока кабина освободится.
     -- Общество  СДВИЛС, "Самоубийство для всех и любыми способами", добрый
день! -- приветствовал его в трубке певучий женский голос.
     --  Добрый день, э, мне дала ваш телефон знакомая, меня интересуют ваши
курсы.
     Какой-то  клошар  приник к  вентиляционной решетке булочной.  Он достал
завернутый  в носок  черствый кусок хлеба, развернул и стал  с  наслаждением
есть, вдыхая сладкие ароматы венской сдобы, скрашивавшие вкус твердокаменной
горбушки.
     -- В таком  случае, месье,  советую просто к нам зайти.  На этой неделе
занятий не будет  по  случаю  великолепного самоубийства профессора  Эдмона,
который  виртуозно  повесился,  но  уже   с  понедельника   мадам  Астанавис
возобновит занятия. Сейчас скажу расписание. У вас есть чем писать?
     -- Минутку, минутку... Да, слушаю вас.
     --  С  понедельника  по  пятницу  с  18  до  20  часов.  Площадь Клиши,
7-Позвоните в домофон. Мы на первом этаже, там есть указатели.
     В  следующий понедельник Антуан явился на площадь Клиши  по  указанному
адресу. Среди висевших на  двери табличек, где значились врачебные кабинеты,
студия актерского  мастерства, отделение  Ассоциации  анонимных алкоголиков,
отряд скаутов и штаб некоей политической
     партии, он отыскал медную  дощечку, где  было выгравировано:  "Общество
СДВИЛС. Основано  в  1742  г. Антуан нажал  на кнопку, повелев тяжелой двери
открыться. Повинуясь  указателям, он проследовал  по коридору и  вошел через
двустворчатую дверь в продолговатую комнату с большими окнами.
     Там  уже  собралось  человек  тридцать.  Некоторые сидели  и читали или
просто ждали,  остальные  же оживленно  беседовали, разбившись на  небольшие
группы.  Квартет  играл Шуберта. Главной  тут,  похоже, была  высокая дама в
черном смокинге.  Она приняла Антуана весьма любезно и назвалась профессором
Астанавис.  Здесь были и мужчины,  и женщины,  молодые и старые, всех  слоев
общества  и  всех мастей.  Они держались спокойно: рылись в сумках, спорили,
обменивались   какими-то  бумагами.  Наконец   все  стали  рассаживаться.  У
большинства были  с собой блокноты  или тетради.  Они ждали  начала  лекции,
приготовив ручку, перешептываясь и приглушенно смеясь.
     В  помещении  было  десять рядов  по пятнадцать  стульев  в  каждом;  в
глубине,  на  эстраде, стоял  пюпитр,  за  которым  расположилась  профессор
Астанавис.  Слушатели уже сидели на местах.  Все четыре  стены были  увешаны
портретами  и  фотографиями знаменитых самоубийц: Жерар  де Нерваль, Мэрилин
Монро, Жиль Делез, Стефан Цвейг, Мисима, Анри Роорда (швейцарский писатель и
публицист, автор  ряда  работ  по проблемам школьного  образования, а  также
книги "Мое  самоубийство"), Иэн Кертис (вокалист английской рок-группы  "Joy
Division"), Ромен Гари, Хемингуэй и Далида.
     В аудитории слышались смех и разговоры, как перед  началом любой лекции
или урока. Антуан сел в середине, между элегантным мужчиной  с  неприступным
лицом   и   двумя  смешливыми   девушками.  Профессор  Астанавис  кашлянула.
Воцарилась тишина.
     -- Дамы и господа, прежде всего позвольте вам сообщить, хотя многие уже
наверняка знают, об удачном самоубийстве профессора Эдмона. Он сделал это!
     Мадам Астанавис  взяла пульт и  направила на стену  с белой  деревянной
панелью.  На  стене  возникло  изображение  мужчины,  висящего  в  петле   в
гостиничном номере. У него к тому же были вскрыты вены, и кровь оставила два
больших черных  пятна  на бежевом паласе. Когда  труп  фотографировали,  он,
вероятно,  покачивался, поэтому  лицо было  слегка  смазано. Публика  вокруг
Антуана   захлопала,  послышались  восхищенные   оценки  столь   виртуозного
комбинированного самоубийства.
     --  Он  сделал  это!  И,  как  видите,  чтобы  было   наверняка,  чтобы
обезопасить себя на случай, если веревка не выдержит, вскрыл вены. Я считаю,
это заслуживает дополнительных аплодисментов.
     Ученики вновь захлопали,  повскакали с мест, начали кричать и свистеть.
Антуан  остался сидеть, с удивлением  наблюдая за столь бурным ликованием по
поводу смерти человека.
     --  У  нас  сегодня  появился  новый  собрат,  -- сказала  профессорша,
указывая на Антуана. -- Я попрошу вас представиться.
     Все  повернулись к Антуану. Робея  оттого, что придется говорить  перед
большим скоплением людей, он встал и сразу увидел доброжелательные взгляды и
почувствовал молчаливую поддержку аудитории.
     -- Меня зовут Антуан, мне... двадцать пять лет.
     -- Здравствуй, Антуан! -- хором приветствовали его собравшиеся.
     -- Антуан, -- спросила профессорша, -- ты можешь сказать нам,  что тебя
сюда привело?
     --  Моя  жизнь  катастрофически не удалась, --  объяснил Антуан, нервно
сжимая и разжимая кулаки. -- Но  это еще не самое ужасное. Самое  ужасное --
что я это сознаю...
     -- И ты решил свести счеты с жизнью, чтобы слиться с покоем небытия, --
тихо сказала профессорша, чуть наклонившись вперед.
     --  В  общем, я для  жизни,  видимо,  не гожусь  и  надеюсь,  что смогу
состояться в смерти. Наверно, для этого у меня больше данных.
     -- Я уверена, Антуан,  --  одобрительно сказала мадам Астанавис, -- что
из тебя получится поистине великий покойник. Именно для этого я здесь: чтобы
научить  тебя,  чтобы научить вас, как покончить с этой жизнью, которая дает
нам  так  мало  и  отнимает  у  нас  так  много.  Моя  теория...  Моя теория
заключается в  том, что лучше умереть  до  того, как жизнь отнимет все. Надо
сохранить  боеприпасы,  порох,  силы  для  смерти,  а  не  приходить  к  ней
совершенно  беспомощным  и  опустошенным,  как  эти  несчастные  озлобленные
старики. Мне  все равно, верующие вы,  атеисты,  агностики  или диабетики --
меня  это не  касается.  У  меня есть некоторые мысли, ими я  готова  с вами
поделиться, но не собираюсь уговаривать вас умереть  или объяснять, что есть
смерть и что есть  жизнь. Вы  сделали  выбор,  у  каждого свои мотивы,  свои
резоны. Объединяет нас с вами  то, что мы не  удовлетворены жизнью и хотим с
ней  покончить,  вот и все.  Я  научу вас эффективным приемам  самоубийства,
расскажу, как покончить  с собой наверняка, красивым, оригинальным способом.
В мой курс входят методы, а причины  не мое дело. Тут не церковь и не секта.
Вы можете в любой  момент расплакаться, возмутиться и  бросить  эти занятия.
Имеете  полное право.  Можете  даже  влюбиться  в  соседа  по парте и  вновь
почувствовать  вкус к жизни... Почему бы и нет? Вы будете счастливы какое-то
время, пусть даже мы снова встретимся здесь через полгода. Если, конечно, я,
на свою беду, еще буду жива.
     Несколько человек  засмеялись. В ней  не было  ничего  от политического
трибуна   или  религиозного  проповедника,   и  говорила   она  спокойно,  с
уверенностью учителя литературы, который объясняет ученикам урок. Держа руки
в карманах смокинга, она  была столь блистательна в своей  строгой простоте,
что  не  нуждалась ни  в  каких  дополнительных  эффектах,  сценических  или
риторических.
     -- Самоубийство порицается. Против него выступают государство, церковь,
общество и даже сама природа, ибо эта дама не терпит вольностей по отношению
к себе, она жаждет держать нас в своей власти до конца, хочет сама принимать
за  нас решения. Кто решает,  когда  человек  умрет? Мы отказались от  своей
высшей  свободы,  передоверив решение  болезням, авариям, преступникам. Люди
называют это судьбой или волей случая.  Ложь! Это не воля случая,  а скрытая
воля  общества, которое  травит  нас  выхлопными  газами,  морит в  войнах и
катастрофах...  Общество  решает,  когда нам  умереть, ибо от  него  зависит
качество  нашей пищи,  состояние  окружающей среды, условия,  в  которых  мы
работаем и существуем. Когда мы рождаемся, нас не спрашивают, хотим мы этого
или  нет, мы не  выбираем язык, страну, эпоху, свои  пристрастия и вкусы, не
выбираем себе  жизнь.  Наша свобода только в  смерти: быть  свободным значит
умереть.
     Лекторша отпила воды из стакана. Она замерла, опершись обеими руками на
пюпитр. Внимательно  осмотрев  присутствующих, она  кивнула  им,  словно  ее
связывала с ними задушевная близость.
     -  Но  все  это  слова. Они  вторичны, к этим мыслям  приходишь потом и
начинаешь    видеть   благородство,    красоту,    законность,   оправдание,
превосходство... не  знаю, да мало ли что...  иллюзию некоего  абсолюта  под
названием "смерть"  или  "свобода",  между  которыми хочется  поставить знак
равенства.  А  правда... моя  правда --  скажем прямо, я  говорю  о себе  --
заключается в том, что я больна. Рак устроил себе в моем теле  курорт, нашел
райский  уголок и проводит там каникулы, купаясь в моей крови, как в океане,
и загорая  под солнцем моего  сердца... Он не  нуждается в зонтике, тепловые
удары ему не страшны. Он использует  свой отпуск, чтобы сжить меня со свету.
Я страшно мучаюсь... Вы понимаете, о  чем я  говорю.  Чтобы не  корчиться от
боли,  я вынуждена колоться  морфием, накачиваться анальгетиками...  --  Она
вынула  из внутреннего  кармана коробку с лекарством и показала. -- За это я
расплачиваюсь дорогой ценой -- ценой ясности рассудка. Пока что  я в здравом
уме,  но, скорее всего, ненадолго, поэтому  предпочитаю уничтожить себя, еще
будучи  "собой",  не   дожидаясь,  когда  меня,  лежащую  в  бессознательном
состоянии  на больничной  койке,  отключат от  аппаратов врачи.  Это  совсем
крохотная  свобода, ничтожная,  жалкая. Но раз вы  все здесь, значит,  у вас
тоже  рак  --  не важно,  в организме  или  в душе, опухоль чувств, любовная
лейкемия или социально-коммерческие метастазы. И они вас терзают. Именно это
определяет наш выбор,  а идея  высшей свободы  приходит потом. Будем честны:
если  б мы  были  здоровы, любимы,  как мы того  заслуживаем, и уважаемы,  и
занимали достойное место под солнцем, я уверена, зал этот был бы пуст.
     Мадам  Астанавис  закончила  вступительную  часть.  Все захлопали,  обе
соседки Антуана от волнения вскочили с мест. Профессор вынула красный цветок
из бутоньерки и поставила в стакан с водой.
     Следующие полтора часа  она читала лекцию.  Учила  эффективным способам
самоубийства. Объясняла,  как  сделать надежную и  элегантную  петлю,  какие
выбирать препараты, в каких дозах и сочетаниях их принимать, чтобы умереть с
приятностью.  Дала  рецепты  смертельных  коктейлей  с  красивыми  цветовыми
оттенками, уверяя, что они восхитительны  на  вкус. Подробно  описала разные
виды  огнестрельного оружия и  их  воздействие  на  черепные кости и  разные
участки мозга -- в зависимости от калибра и расстояния; посоветовала, прежде
чем пускать себе пулю в лоб,  сделать рентген  черепа и точно выяснить, куда
приставить  дуло,  чтоб  стрелять  наверняка. Продемонстрировала  слайды  со
схемами  кровеносных  сосудов и  объяснила,  какие  вены  на  запястье  надо
перерезать,  как  именно  и  с помощью каких инструментов. Она  отсоветовала
использовать такие  ненадежные средства,  как газ.  Подробно рассказала  про
самоубийства  Мисимы,  Катона,  Эмпедокла,  Цвейга...  Все эти  ситуационные
самоубийства1, явившие миру свой героический смысл. Закончила  она хвалебным
словом профессору  Эдмону  и  напомнила,  что предпочтительно применять  два
средства в комплексе: яд и петлю, бритву и револьвер...
     1.  Отсылка  к  понятию ситуации у Ж.-П.  Сартра, которое  предполагает
необходимость выбора, причем, как правило, это выбор между жизнью и смертью.
     После лекции  снова заиграл квартет.  Антуан  сразу  покинул зал, никто
даже  не  успел  с  ним  заговорить...  Выходя,  он  увидел лавку  Общества,
небольшую,   прелестно   оформленную  под  кукольный  домик,   где  вниманию
покупателей предлагались брошюры, книги, красивые шелковые веревки,  оружие,
яды, сушеные  бледные  поганки,  а  также  все  необходимое,  чтобы  красиво
обставить смерть: вина, деликатесы, музыка. Он дошел по авеню Клиши до метро
"Ла Фурш"; перед глазами у него все плыло, словно он был пьян. Теперь, когда
он  постиг искусство  самоубийства, утратил невинность дилетанта  и приобрел
профессиональные познания, он раздумал себя убивать.
     Жить Антуан не хотел решительно, но и умирать он тоже не хотел.



     -- Месье,  вы никогда не обращали внимания,  что размеры, окружность  и
вес  багета  соотносятся между собой  по принципу золотого  сечения? Это  же
наверняка не случайно!
     Булочник кивнул и протянул ему батон из муки грубого помола.
     Антуан  жил  в Монтрее, предместье Парижа. Асли говорил  -- в предлесье
Парижа. Асли был  его лучшим другом. Антуан  почти  никогда  не называл  его
полным  именем,  а  звал  сокращенно  --  Ас.  Асли  смеялся,   потому   что
по-самоански --  а Асли  был самоанец --  это звучит  примерно  как  "горная
вода".
     Ростом Ас был, наверно, выше двух метров,  но двигался  с пластичностью
кита в океане. Он обладал удивительными свойствами, приобретенными благодаря
истории, приключившейся с ним в младенчестве.
     "Nestle" обычно тестирует на потребительской выборке новые товары перед
их выводом на рынок. Родители Асли жили в чудовищной бедности и записали его
на эти тесты, получив в  оплату куцоны на  продукты.  Фирма тогда готовилась
выпустить новый вид детского  питания с увеличенным  содержанием витаминов и
фосфора.  В  микроскопических дозах  фосфор необходим  для  здоровья, но  на
заводе случилась промашка -- перепутали случайно миллиграммы с килограммами.
Не все дети, на которых проводился эксперимент, умерли, некоторые заполучили
рак  и  прочие  интересные  болезни.  Асли  повезло: он отделался  мозговыми
нарушениями  и  отклонениями  от  норм  психического  развития.  Он  не  был
умственно  отсталым,  но  его  рассудок избирал  какие-то  собственные пути,
следуя только ему одному ведомой  логике. Кроме того, от  избытка фосфора  в
организме  Асли  светился в  темноте. Это было чудо  как  красиво. Когда они
ночью  гуляли по городу, Ас рядом  с Антуаном казался гигантским светлячком,
что было особенно кстати в темных переулках.
     Все  детство  Ас провел на  излечении  в  специализированном интернате.
Многие годы он оставался немым,  и никакие традиционные  методы реабилитации
не  срабатывали.  Наконец одна женщина-логопед, большая любительница поэзии,
неожиданно обнаружила,  что  единственная возможность для него вновь обрести
способность  к  общению  --  это говорить  стихами.  Его  затрудненная  речь
нуждалась  в  опоре,  и рифмы  служили костылями  для  слов.  Постепенно  он
вернулся к  относительно  нормальной жизни и в шестнадцать лет  выписался из
больницы.  С  той поры,  несмотря на  свое добродушие, делавшее  его похожим
скорее на большого плюшевого медведя, нежели на бдительного стра-
     жа,  он в самых разных  местах работал охранником: предполагалось,  что
его  внушительный   рост  должен  отпугивать  грабителей.  Кроме  того,  при
гипотетическом столкновении со злоумышленниками весьма полезны были и другие
его   особенности:  поскольку  Ас  светился  в  темноте,  его  принимали  за
привидение или за нечистую силу. Если же вор при виде его сразу не обращался
в бегство  или  не падал в  обморок,  то  его приводила в  ужас  манера  Аса
изъясняться стихами. Последние два с половиной года Ас  охранял Национальный
музей естественной истории на территории Ботанического сада.
     Там Антуан с ним и познакомился. Ас любил после дежурства прогуливаться
по Большой галерее эволюции. Это очень странное место, заполненное десятками
тысяч  чучел самых  разных  животных,  --  войдя сюда,  словно  попадаешь  в
застывший на  веки вечные Ноев ковчег. Здесь царит  таинственная  атмосфера:
яркий свет, направленный на чучела, контрастирует  с приглушенным освещением
залов,  полумрак   окутывает   любознательных  посетителей,   которые   тихо
переговариваются  или  даже  шепчутся,  как  будто боясь  разбудить  слонов,
хищников и птиц.  Однажды утром Антуан, впервые  придя в Галерею, бродил там
как зачарованный и с  детским восторгом рассматривал зверей, запечатленных в
удивительных позах, читал таблички с названиями и информацией о том, кто где
обитает  и чем питается.  Его ненасытный ум жадно  поглощал  новые сведения,
щедро рассыпанные здесь  для всех желающих. Внимание  его в  какой-то момент
привлекла  странно освещенная непонятная фигура. Сначала он подумал, что это
чучело  неандертальца или редкий экземпляр безволосого снежного человека, на
которого  надели  костюм  и  ботинки.  Антуан  поискал  глазами  табличку  с
названием или справку о том, к какому  историческому периоду относится  этот
экспонат. Он устремил  взор  к  подножию  чучела,  но  там ничего  такого не
оказалось. Антуан поднял голову: экспонат улыбался и протягивал ему огромную
ручищу. С этого момента и началась их дружба.
     Они были неразлучны. Ас говорил немного, что вполне устраивало Антуана,
склонного  к бурному извержению  слов  и мыслей.  Ас временами  прерывал его
разглагольствования александрийским стихом, вмещавшим в свои двенадцать стоп
куда больше смысла, нежели красноречие  Антуана. Антуану нравился лаконизм и
поэтичность высказываний  Аса,  который, со своей  стороны,  любил словесные
дебри и витиеватые построения Антуана.
     Шарлотта,  Ганджа,  Родольф,  Ас  и  Антуан  собирались  по  вечерам  в
маленьком  исландском баре под названием  "Гудмундсдоттир" на улице Рамбюто.
Там  они играли в шахматы, болтали и спорили, поглощая напитки  и  кушанья с
непроизносимыми  названиями  и загадочными ингредиентами.  Они не  понимали,
едят они рыбу  или мясо, не знали, что за  диковинные овощи им подают, но им
нравилась  необычность этих блюд  и их  удивительный вкус. Этот бар-ресторан
был  местом  встречи живших  в  Париже исландцев, поэтому и  язык, звучавший
вокруг,  был непривычен  для  слуха.  Антуан заметил, что здесь, по  крайней
мере, у него есть законное основание не  понимать, что говорят  люди. В этом
экзотическом заведении  он проводил с друзьями несколько  вечеров  в неделю:
иногда  они  играли в "ассоциации", иногда развлекались придумыванием  новых
стран или тем, что называлось у них "распополамить мир".  Игра заключалась в
том, чтобы, не повторяясь, предложить как
     можно больше признаков, по которым можно делить людей на две категории,
ибо люди,  как  ни  крути,  всегда  делятся на  тех,  кто  любит  ездить  на
велосипеде, и тех, кто  предпочитает мчаться в автомобиле; на тех, кто носит
рубашку  поверх  брюк, и тех, кто заправляет ее;  тех, кто считает  Шекспира
величайшим  писателем  всех  времен  и народов,  и  тех,  кто  считает,  что
величайший  писатель всех времен  и  народов -- Андре  Жид;  тех,  кто любит
"Симпсонов"  и  кто  любит  "Южный  парк"; кто  любит "Нутеллу" и  кто любит
брюссельскую  капусту.  Так,  на  основе   серьезнейшего  антропологического
подхода,  они  составляли  списки  фундаментальных  принципов  классификации
человечества.
     На одной из таких конспиративных сходок, через неделю после того как он
выписался из больницы, в четверг, двадцатого июля,  Антуан сообщил друзьям о
своем намерении стать идиотом.



     Ресторанчик постепенно  заполнялся народом.  Из стенных  часов выскочил
крохотный  викинг  и десять раз  ударил  топориком  по  щиту. Среди  громких
разговоров на  исландском языке и звуков исландской  народной музыки  столик
Антуана и его друзей был изолированным островком, отрезанным от  окружающего
мира. Пар из кухни, запахи  стряпни и  пива,  смешиваясь,  висели  в воздухе
ароматным  туманом. Преображенные в светильники  чудовища и  боги исландской
мифологии  лучились  над  головами  посетителей.  Официанты сбивались с ног,
лавируя между тесно стоявшими столиками, где люди сидели чуть ли не вплотную
друг к другу. Антуан достал из сумки большую тетрадь, в которой изложил свое
кредо.  Он попросил  друзей не  перебивать  его  и  напряженным от  волнения
голосом начал читать:
     "Есть  невезучие  люди, терпящие фиаско  даже при  самом  благоприятном
раскладе. Надень на них кашемировый  костюм -- они все равно будут выглядеть
бомжами; имея миллионы,  они умудряются залезть в  долги  и при двухметровом
росте бездарно играют  в баскетбол. И я теперь знаю, что принадлежу именно к
этой  породе лузеров,  которые катастрофически  не умеют  использовать  свои
преимущества,  более  того, эти  преимущества  оказываются для них камнем на
шее.
     Устами  младенцев глаголет  истина. В  детстве нет  ничего обиднее, чем
когда одноклассники  кричат тебе: 'Смотрите, какой умный  нашелся!  С годами
это превращается почти в похвалу.  Но это  заблуждение: ум на самом деле  --
большой недостаток.  Подобно тому как  живые знают, что  умрут, а мертвые не
знают  ничего, я считаю, что быть умным  хуже,  чем быть дураком, потому что
дурак  не  сознает,  что  он  глуп, тогда как  умный  человек, даже с  самой
заниженной самооценкой, не может не сознавать, что обременен умом.
     В Книге Екклесиаста сказано: кто умножает познания, умножает скорбь, но
мне не повезло, я не посещал, как другие дети, уроков катехизиса, и никто не
предостерег меня от опасностей,  коими чревато  учение.  Верующим хорошо, их
смолоду предупреждают о том, сколь рискованно развивать свой ум, и они потом
всю жизнь держатся от наук подальше. Блаженны нищие духом.
     Те,  кто  полагает,  будто ум  возвышает  нас,  явно  не  обладают им в
достаточной степени, ибо  не  понимают,  что  ум  --  это проклятие. Все мое
окружение,  однокашники,  учителя  считали  меня умным. Я никогда  толком не
понимал,  почему они  вынесли мне такой вердикт. Я  часто страдал  от  этого
расизма со знаком плюс, страдал от людей, не отличающих подлинный  ум от его
видимости,   от   тех,  кто  обрекал   меня  на   основании   своего   якобы
благоприятного, но предвзятого мнения играть роль  какого-то  всезнайки. Как
очень красивый молодой  человек  или девушка вызывают  восторги  окружающих,
раня    тем   самым   остальных,   не   столь   щедро   наделенных   внешней
привлекательностью, так  и  я всюду слыл ученым умником, что невероятно меня
доставало.  Как  ненавидел  я  ситуации,  когда  против  воли  способствовал
унижению одноклассников, считавшихся менее блестящими!
     Я  никогда не  увлекался  спортом; последними соревнованиями, в которых
мне доводилось  напрягать мышцы, была  игра в  шарики на перемене в  младших
классах. Я был хилый, со слабой дыхалкой, не мог прилично ударить по мячу, в
общем, шевелить умел только  мозгами. Для  спорта я абсолютно не  годился, и
мне   ничего  не  оставалось,  как  пускать  в  ход  серое  вещество,  чтобы
придумывать новые игры в мяч. Работать головой за неимением лучшего.
     Ум  -- ошибка  эволюции.  В доисторические  времена дети  --  во всяком
случае,  так я себе  это представляю -- гонялись  по  лесу за ящерицами  или
собирали  съедобные  коренья и  постепенно,  учась  у взрослых,  становились
полноценными членами племени: охотниками, рыболовами, собирательницами... Но
если  вглядеться  попристальнее  в  эту оптимистическую  картину,  наверняка
обнаружится, что некоторые дети не участвовали  в общих работах и играх: они
сидели в безопасном месте, у огня, в теплой пещере.  Они не могли защититься
от саблезубого тигра, не умели охотиться; будь они предоставлены самим себе,
они не прожили бы и суток. Они томились целыми днями без всякого дела, но не
от лени, нет, они рады были бы носиться вместе со сверстниками, но не могли.
Создавая  их,  природа  дала  сбой. В племени  непременно была  какая-нибудь
слепая  девочка,  хромой мальчик  и  еще один  -- рассеянный и  неуклюжий...
Поэтому они весь день торчали на месте стоянки, и поскольку видеоигры еще не
изобрели,  им  только  и  оставалось,  что  размышлять,  давая  полную  волю
воображению.  Всю жизнь  они  только  и делали,  что думали, пытались понять
окружающий  мир,  сочиняли  разные  истории  и   небылицы.  Так  и  родилась
цивилизация -- оттого что физически неполноценным детям было нечем заняться.
Если бы природа не допускала время от времени брак в своей работе, если бы с
ее конвейера всегда сходили безупречные  особи, человечество остановилось бы
на  стадии  питекантропов  и  жило бы  себе счастливо  без  всякого прозака,
презервативов и DVD dolby digital.
     Любопытство,  стремление  понять,  как  устроен  мир,  удовольствие  от
искусства  должны,  по идее, быть свойственны  всем. Но  будь  это  так, при
нынешней  организации  труда  жизнь  остановилась  бы,  потому  что все  это
отнимает  время  и  вдобавок  развивает критическое  мышление.  Люди  просто
бросили бы работать. Поэтому все любят разное, одних интересует одно, других
другое,  иначе  общество  не могло бы существовать, да и не было бы никакого
общества вовсе.  Те,  кого интересует слишком  многое  --  даже  то,  что, в
принципе, их не интересует, а они пы-
     таются понять  почему,  --  расплачиваются за  это одиночеством.  Чтобы
избежать полного остракизма, надо, чтобы ваш ум мог выполнять некую полезную
функцию, имел бы, например, научный или общественный  уклон или какой-нибудь
узкопрофессиональный, в общем, мог бы хоть на что-то сгодиться. Мой ум, если
считать, что он у меня  есть, не  годится  ни на что, в том смысле,  что его
нельзя использовать в университете, на  производстве, в  редакции газеты или
адвокатском бюро.
     Надо мной  тяготеет  проклятие ума: я беден, холост, морально подавлен.
Долгие месяцы я размышлял над своим дефектом, который я  бы  назвал дефектом
многодумия,  и  установил  бесспорную  связь  между   моими  несчастьями   и
недержанием  мысли.  Рассуждения,  попытки понять,  разобраться  никогда  не
приносили  мне ничего хорошего,  но  всегда лишь  оборачивались против меня.
Думать -- занятие  неестественное, оно причиняет боль, ранит,  царапает, как
будто дает жесткую осязаемую структуру растворенному в воздухе битому стеклу
и  колючей  проволоке.  Я  не  в  силах  остановить  работу  своего   мозга,
затормозить  ее. Я словно  допотопный паровоз,  обреченный  вечно нестись по
рельсам, ибо его неиссякаемое горючее, его уголь, -- это наш мир. Все, что я
вижу, слышу, ощущаю, автоматически  подается в топку моего разума, заставляя
его  работать  на  полную  мощность.  Стремление  все осмыслить  равносильно
общественному   самоубийству,   ты   уже  не   можешь,  как  вольная  птица,
наслаждаться жизнью, не чувствуя себя одновременно стервятником, раздирающим
на части предмет изучения. Мы почти всегда убиваем  то, что изучаем,  потому
что  в жизни, как  в медицине, подлинное знание невозможно  без  вскрытия --
надо  увидеть  своими  глазами вены  и артерии,  строение  скелета,  нервную
систему, понять внутреннюю  работу организма. И вот наступает страшная ночь,
когда ученик лекаря оказывается в сыром мрачном склепе со скальпелем в руке:
весь забрызганный  кровью, борясь с  тошнотой,  он стоит  перед растерзанным
трупом.  Можно,  конечно,  потом  поиграть  в  профессора  Франкенштейна   и
попытаться залатать тело, чтобы снова получилось живое существо, но тут, как
известно, есть риск создать  смертоносного  монстра. Я слишком много времени
провел  в  анатомическом театре и уже  чувствую,  как зреет  во  мне цинизм,
появляется желчность, накапливается убийственная тоска; человек очень быстро
приобретает  способность   к  страданию.  Невозможно  жить,  непрерывно  все
9смысляя, все пропуская через сознание. Достаточно взглянуть на мир природы:
долгий  безмятежный век дается вовсе не тем,  кто обладает  развитым мозгом.
Черепахи живут несколько столетий,  вода бессмертна, Милтон  Фридмен (Милтон
Фридмен (р. Z912) -- американский экономист, лауреат Нобелевской премии 1976
г., теоретик  Чикагской  школы, выступающей, в частности, за невмешательство
государства  в  экономику; циклические колебания производства  и безработица
рассматриваются ею как естественные проявления саморегулирования рынка.) жив
до сих пор. В природе сознание -- исключение, можно даже утверждать, что оно
есть нечто случайное, этакая акциденция,  ибо не гарантирует своему носителю
ни  силового  превосходства,  ни высокой  продолжительности  жизни. С  точки
зрения  эволюции оно  не является обязательным условием наилучшей адаптации.
Настоящими  хозяевами  нашей  планеты  --  по  древности  происхождения,  по
численности,  по  занимаемым  площадям  --  являются  насекомые.  Внутренняя
организация жизни в муравейнике,  к примеру, куда  эффективнее, чем  в нашем
обществе, однако ни один муравей не заведует кафедрой в Сорбонне.
     Каждый  любит  поговорить  о  'женщинах',  'мужчинах',   'полицейских',
'убийцах'.  Мы   делаем  обобщения,  руководствуясь  собственным   опытом  и
бессознательными   предпочтениями,  в  соответствии   с  нашим  субъективным
взглядом  на  мир  и  весьма  слабыми  возможностями  нейронов.  Способность
человека формировать  понятия позволяет  ему бы-  v  стро  думать,  выносить
суждения и позиционировать себя в мире. Эти понятия не имеют самостоятельной
ценности, являясь  лишь сигнальными флажками, которыми размахивает каждый из
нас.  И   каждый  отстаивает  превосходство  своего   пола  или   профессии,
закономерность собственных преимуществ и просто везения.
     Общие понятия  подкупают  своей простотой, ими легко  оперировать,  они
доступны  и  потому  очень  удобны  в  споре.  Если  перевести это  на  язык
математики,  то дискуссии с  использованием такого рода  понятий  аналогичны
простым  арифметическим действиям,  вроде сложения и вычитания,  которые,  в
силу  своей  очевидности, не вызывают  вопросов.  Тогда как серьезный анализ
похож скорее на операции с интегралами, на  решение неравенств с несколькими
неизвестными, на действия с комплексными числами.
     Человек умный  всегда  чувствует во время спора, что он  упрощает,  ему
постоянно хочется сделать уточнения, поставить  к некоторым словам звездочки
и дать сноску или написать в конце комментарий, чтобы выразить свою мысль во
всей сложности. Но в случайной беседе посреди  улицы, в застольном разговоре
или на газетных страницах сделать это невозможно: тут и речи не может быть о
честной  и   строгой   аргументации,  об  объективности,  беспристрастности.
Честность  и точность  -- помехи  для риторики, они не  годятся для дебатов.
Некоторые блестящие  умы,  видя  неизбежную  тщету  всякого  рода дискуссий,
избрали для себя  путь  шутки  и легкого юмора, прибегая к парадоксам,  дабы
передать сложность  явлений.  Почему  бы и нет? В конце  концов, это  способ
выжить.
     Люди склонны  все упрощать (тут им помогает язык и структура мышления),
благодаря чему  мы  имеем  достоверные знания  о  мире, а иметь  достоверные
знания сладостно, это  сладостнее радостей секса, богатства и  власти вместе
взятых. Между  тем цена достоверных знаний - отречение  от  подлинной работы
мысли, и человек охотно ее платит, тем более что эти издержки неощутимы  для
банка его сознания. Посему я, право  же, предпочитаю тех,  кто не  рядится в
тогу  разума и открыто провозглашает основой  своих убеждений миф. Например,
людей набожных, признающих при этом, что их мировоззрение зиждется просто на
вере, а не на единственно правильной научной теории.
     Есть такая  китайская поговорка, суть которой сводится примерно к тому,
что  рыба  не  может  знать,  когда  она  писает.  Это  вполне  применимо  к
интеллектуалам, считающим себя умными потому,  что они занимаются умственным
трудом. Каменщик работает руками, но у него тоже есть разум, который говорит
ему:  'Э,  стена-то  вышла кривая,  к  тому  же ты  положил  мало  цемента'.
Происходит   постоянное  взаимодействие  между   его   головой   и   руками.
Интеллектуал работает только  головой, которая ни  с чем не взаимодействует,
руки   не  говорят   ему:   'Эй,  чувак,  опомнись!  Земля-то   круглая!'  У
интеллектуала   не  происходит  такого   внутреннего   диалога,  поэтому  он
воображает, будто способен судить
     обо  всем на  свете.  Он как  пианист, который,  исходя  из  того,  что
виртуозно  владеет  руками,  решил бы,  что может с  равным  успехом  быть и
боксером, и нейрохирургом, и художником, и карточным шулером.
     У интеллектуалов нет монополии на ум. Обычно, когда кто-то говорит: 'Не
хочу заниматься демагогией, но...', он как  раз демагогией и занимается. Вот
и  я  не  знаю, как сформулировать то,  что намерен  сказать,  чтобы это  не
прозвучало снисходительно по отношению к людям из народа. Конечно, я ломлюсь
в открытую дверь, но я убежден, что ум  присущ всем представителям общества,
без  социальных разграничений: процент умных  людей одинаков  среди учителей
истории и бретонских рыбаков, среди писателей и машинисток... Мне это хорошо
известно, потому что я много общался с высоколобыми, с разными мыслителями и
профессорами, короче, с интеллектуалами, глупыми как  пробки,  и  с обычными
людьми, весьма  умными, хотя  у  них  нет  об  этом справки  с печатью.  Вот
единственное,  что  я  могу  сказать.  Это,  разумеется,  спорно,  поскольку
получить научно подтвержденные данные тут невозможно. Ум  и честность  мысли
не зависят от дипломов; тестов  IQ на  здравый смысл  не существует. Я часто
вспоминаю  слова  Майкла Херра,  сценариста 'Цельнометаллической  оболочки',
приведенные в великолепной книжке Мишеля Симана1 о  Кубрике: Глупость -- это
не нехватка ума, а нехватка смелости'.
     Очевидно,  пожа (французский  журналист и  кинокритик)уй, одно:  чтение
великих  авторов,   усилия  мысли,  изучение  трудов  гениальных  ученых  не
обязательно  делают человека  умным,  но риск чрезвычайно велик. Разумеется,
есть  люди,  читавшие Платона и  Фрейда,  умеющие порассуждать о  кварках  и
отличить  сокола  от пустельги,  но  при этом они замечательно  сохранились,
оставшись полными  кретинами.  И тем не менее, часто получая подпитку извне,
регулярно погружаясь в благоприятную среду, ум приобретает силы для развития
в точности так же, как любая болезнь. Ибо ум есть болезнь".
     Антуан дочитал до конца. Он  захлопнул тетрадь и оглядел друзей, словно
ученый,  который   только  что   представил  потрясенным  коллегам  разгадку
величайшей тайны науки.



     Ганджа разразился хохотом  и  не мог остановиться весь вечер;  человек,
сидевший  за соседним столиком, протянул ему пачку  сигарет: видимо, блеющие
звуки, которые издавал  Ганджа,  означали на исландском языке  что-то вроде:
"Не найдется ли у вас закурить?" И каждый раз, когда  на  него снова нападал
смех,  любезный  исландец угощал его  сигаретой.  Родольф  обратил  внимание
докладчика  на то, что  ему не потребуется  чрезмерных  усилий,  чтобы стать
идиотом. Шарлотта сочувственно взяла Антуана за руку. Ас был просто ошарашен
и смотрел на него вытаращив глаза.
     Ища у друзей понимания, Антуан стал оправдываться, объяснять, что он не
в силах заставить себя не думать и не пытаться все понять, поэтому чувствует
себя  очень  несчастным.   Если  бы  хоть  эти  штудии  дарили  ему  радость
золотоискателя... Но золото, которое он находил, цветом и тяжестью смахивало
на свинец. Мозг не давал ему ни минуты передышки,  мешал уснуть бесконечными
вопросами,  будил  среди ночи  сомнениями или горькими  мыслями.  Он поведал
друзьям, что ему уже давно ничего не снится, даже кошмары, настолько он и во
сне поглощен индукцией и  дедукцией. От непрерывной работы голова  пухла,  и
Антуану жилось совсем худо. Вот ему и захотелось на  время стать безголовым,
легкомысленным   и,  главное,  восхитительно  невежественным  во  всем,  что
касается  истин,  причин  и  подлинной  сути...  Он изнемог  от  постоянного
невольного наблюдения за себе подобными, из-за чего у него со страшной силой
развивается цинизм. Ему  хочется жить, не постигать законы  жизни,  а просто
жить.
     Он напомнил  о своем неудачном  дебюте в качестве алкоголика и в порыве
откровенности   рассказал  о   провалившемся  проекте  самоубийства.  Отныне
глупость была его последним шансом. Он пока не знал, как станет действовать,
но намеревался собрать волю в кулак  и твердо идти  к цели. Понизить  градус
своего интеллектуального  хмеля, избавиться от максимализма  и  от  нелепого
предрассудка, будто надо во всем докапываться до истины. Антуан не собирался
стать полным кретином,  он лишь хотел слега  разбавить  свой разум, развести
его  здоровой  примесью  жизни, расслабиться  и  прекратить  анализировать и
разбирать по косточкам все подряд. Его ум всегда был быстрым зорким орлом, с
цепкими когтями  и  острым  клювом.  Пусть научится  теперь  быть  журавлем,
величественно парить, отдаваться  воле  ветров, ценить жар солнца и  красоту
земли.
     Антуан  затеял такую  мутацию небескорыстно:  им  давно владело желание
найти  для  себя  некую форму общественной жизни, но натура не позволяла. Он
знал, сколь мала доля подлинно свободной воли в людских воззрениях, и всегда
силился постичь, что движет каждым человеком. Его беда отчасти заключалась в
том, что он жил под  гнетом трагического  постулата, сформулированного Жаном
Ренуаром:  "Несчастье  этого мира  в том, что  все по-своему правы".  Словно
священному   закону,   следовал   Антуан  правилу   Спинозы:   не  осмеивать
человеческих поступков, не огорчаться ими, но не клясть их, а понимать, -- и
старался  не  осуждать  даже  тех,  кто открыто  стремился  подмять  его или
превратить в козла отпущения. Антуан принадлежал к категории людей,  готовых
сделать зубной протез акуле да еще попытаться его вставить. Однако если он и
расположен  был  к  пониманию,   то  отнюдь   не   с  позиций  христианского
всепрощения. Под глянцем свободы и псевдовозможности произвольного выбора он
ясно  видел,  быть  может  даже  в  несколько  гипертрофированном  варианте,
пресловутую необходимость,  описанную  Спинозой, и работу неумолимой машины,
питающейся человеческими душами. В то же время, желая быть  объективным и по
отношению  к  себе, он  пришел к выводу, что, силясь  все понять  и постичь,
разучился жить, разучился любить, и его интеллектуальный экстремизм можно, в
принципе, расценить как боязнь окунуться в жизнь и занять в ней свое место.
     - Однако, -- добавил он, -- истина подобна двуликому Янусу. Как и луна,
она имеет две стороны, и я до сих пор жил на темной. Хочу теперь погулять по
ее светлой стороне. Не  умничать, погрузиться в повседневный  быт, верить  в
политику, стильно  одеваться, следить за спортивными  событиями,  мечтать  о
последней  модели автомобиля,  смотреть  новости по телевизору,  не  бояться
ненавидеть или презирать  какие-то  вещи... До  сих пор я  лишал себя этого,
интересуясь всем и не любя ни-
     чего. Я не говорю, что это было плохо или хорошо, но хочу причаститься,
да-да,  причаститься тому единому великому  духу, что именуется общественным
мнением. Я хочу быть со всеми, не понимать их, а  быть  как  они, среди них,
делить с ними их жизнь...
     --  Ты  намекаешь, -- медленно произнес Ганджа, жуя  какие-то  целебные
семена,  -- ты  намекаешь,  что прокололся,  став таким умным, что  это мимо
кассы, а немножко поглупеть будет как раз очень умно...
     -- Нам  всем, -- сказала Шарлотта, -- ты нравишься такой, как есть, ты,
конечно, немножко сложный, но... но ты просто супер! Будь я натуралкой...
     -- А  я,  -- ответил Антуан, -- если б поменял пол, немедленно попросил
бы  твоей  руки. Слушайте, некоторая асоциальность  мне  как казалась, так и
кажется совершенно нормальной вещью, иметь проблемы с обществом  -- это даже
хорошо.  Я вовсе  не хочу  полностью  интегрироваться,  но не  хочу  и  быть
отщепенцем.
     -- Надо тебе найти какой-то баланс, -- изрек Ганджа.
     -- Да, -- подхватила Шарлотта, -- или дисбаланс, но сбалансированный.
     Официант  принес  им миски  с  густым зеленоватым  супом  и  стаканы  с
мутноватой  жидкостью,  на поверхности  которой плавали ягоды. Пятеро друзей
настороженно  склонились  над  едой.  Официант  исторг   из  гортани  лавину
согласных,  означавшую,  видимо,  "Приятного  аппетита!"  Ас продекламировал
хайку,  где спрашивал  Антуана, нет  ли опасности, что  он совсем  одуреет и
станет   в  один  прекрасный  день  телеведущим.  Антуан  ответил,  что  это
приключение,  а  великие приключения  всегда опасны: Магеллан, Кук, Джордано
Бруно тому  примеры. До  сих пор он прятался  в убежище, которое было своего
рода  "глазом циклона" --  как известно,  это самое спокойное  место,  когда
вокруг бушует буря.  Но  теперь  он решил  покинуть  свое  проклятое логово,
прорваться через завесу разрушительных вихрей и выбраться в большую жизнь.
     Напуганные  друзья бросились  его  подбадривать  и  утешать,  заставили
пообещать, что он не станет делать глупостей,  и  уговорили посоветоваться с
его давним другом и врачом Эдгаром.
     Приемная  доктора  Эдгара  Вапорского располагалась на  четвертом этаже
красивого  дома  в  XX  округе  Парижа, на улице Пиренеев,  совсем  рядом  с
площадью Гамбетта. Антуан ходил к нему с двух лет и никогда ни у кого больше
не лечился.
     Вообще-то, Эдгар был педиатром, но никто не знал Антуана лучше, чем он.
Двадцатитрехлетнее  знакомство  сближает:  они звали друг  друга по  имени и
периодически  ходили  вместе  в  кино  --  оба  обожали  "Ле  Бради", старый
кинотеатр на Страсбургском бульваре.
     После того как  Антуану исполнилось двадцать,  ему стало неловко сидеть
без  ребенка в приемной  у  педиатра.  Родители  украдкой  косились на него,
выглядывая  из-за   развернутых  газет,   карапузы  таращились  открыто.  Он
подсаживался   поближе  к  матерям-одиночкам,  но   тщетно:   его  мгновенно
разоблачали. Поэтому  теперь, отправляясь к Эдгару, он  брал  напрокат  сына
соседки  или  любого  ребенка,  который  слонялся без  дела. На сей  раз  он
приволок  с  собой Корали,  дочку консьержа из его  дома,  которая вовсе  не
горела желанием служить ему отмазкой.
     Эдгар  в хирургической  маске выглянул в приемную и пригласил Антуана с
Корали войти. Кабинет выглядел внутри как все врачебные кабинеты: по бежевым
стенам были развешаны дипломы, на полках стояли толстенные книги в роскошных
переплетах  из бычьей кожи -- надо думать,  эти быки  при  жизни  паслись на
золотых  лугах. Все здесь  подчеркивало компетентность владельца,  как будто
мало медной таблички на  двери; цветовая  гамма, мебель, весь антураж дышали
солидностью. Входящего  мгновенно  подавляла  торжественность  атмосферы, он
невольно проникался почтением,  осознавая, что вступает в царство всесильной
медицины и  ему ничего не остается, как склониться перед ее властью. Поход к
врачу сплошь и рядом означает капитуляцию и отказ от суверенитета  личности:
человек больше себе не хозяин, он вручает свое тело со всеми его неполадками
могущественным  волшебникам, сведущим  в  науке  врачевания.  Сходство между
традиционным  набором  предметов  в  медицинском  кабинете  и  таинственными
атрибутами в  шатре ясновидящей или африканского  колдуна  поразительно. При
определенном язвительно-скептическом настрое ничего не стоит доказать полную
аналогию  этих двух  типов сценографии,  да взять  хотя бы  запах лекарств в
одном случае и ароматических трав в другом -- они играют равнозначную роль и
оказывают  совершенно одинаковое воздействие на психику пациента. Но кабинет
Эдгара не  вполне  укладывался  в стандартные  рамки,  здесь висели  детские
рисунки и просто листки со  всякими каракулями, на полу и на столе  валялись
игрушки и разноцветный пластилин.  Красный Пауэр рейнджер, стоявший на пачке
рецептов,  нарушал своим  присутствием  символику  врачебного  могущества  и
сводил наваждение на нет.
     Окно  было  распахнуто,  а в  комнате витал легкий запах  слезоточивого
газа. Оттого Эдгар и вышел к ним в маске. Теперь он снял  ее, газ уже  почти
выветрился.  Антуан  заметил,  что  в  кабинете  странно  пахнет,  а  Корали
сморщилась и заткнула нос.
     - Неуправляемый десятилетний паршивец порывался утащить у меня рецепты.
     - Ты что,  пустил в ход баллончик со слезоточивым газом?  -- возмутился
Антуан.
     -- У него  были нунчаку! -- воскликнул Эдгар, воздевая руки к небу.  --
Нунчаку, ты только подумай, Антуан.
     -- Господи, и часто тебе такие детки попадаются?
     - Слава богу, нет. Привет, Корали, -- сказал Эдгар, усаживаясь за стол.
-- Кто болен: ты или Антуан?
     - Он, -- ответила Корали презрительно. -- В его-то возрасте мне все еще
приходится водить его к доктору!
     - Я же тебе плачу, -- возразил Антуан. -- И довольно неплохо.
     -- Да, две булочки с  шоколадом и журнал "Премьера"... Мне следовало бы
поднять расценки. Инфляция не может не затрагивать человеческих отношений.
     --  Боже  мой, Корали, неужели  мама  позволяет тебе читать  финансовые
страницы в газетах? Просто невероятно!
     -- Привыкай, Антуан, это новое поколение! Так что тебя беспокоит?
     Перерыв  всю  сумку, где лежал  ворох  книг, газет и каких-то  бумажек,
Антуан извлек оттуда отксерокопированную схему человеческого мозга в разрезе
и положил на стол. Затем взял у Эдгара ручку "Mont Blanc" и стал показывать:
     -- Высшая нервная деятельность осуществляется корой, так? I
     --  Да...  Что  ты  опять  выдумал? К  чему  ты  клонишь?  Решил  стать
нейрохирургом? !
     --  Лобные  доли,  они вот  здесь,  --  Антуан обвел  интересующий  его
участок, -- аккумулируют информацию о внешнем мире...
     -- Ну хорошо, Антуан. Я врач, и ничего нового для меня тут нет. Все это
давно известно.
     -- Ладно, - сказал Антуан, не  отрываясь от схемы,  -- я подумал, что |
ты  мог  бы удалить  мне часть  коры,  например,  какую-нибудь лобную  долю,
чтобы...
     Эдгар ошарашенно  уставился  на Антуана, а тот как  ни в  чем не бывало
заштриховывал  на  схеме области  собственного мозга,  подлежавшие удалению.
Эдгар нахмурился. Корали сидела в глубине кабинета на диване и читала журнал
про кино.
     -- О чем ты, черт побери? -- резко  спросил Эдгар, вставая со стула. -Я
тебя не понял. У тебя крыша поехала, ты совсем одурел, или что?
     -- Я и рад бы совсем одуреть, -- ответил Антуан очень серьезно,  -это и
есть моя цель. Я потому и прошу тебя...
     --  Ты хочешь,  чтобы  я сделал тебе лоботомию? -- в ужасе перебил  его
Эдгар.
     -- Ну, наверно, хватило  бы и частичной лоботомии, чтобы я все-таки  не
разучился  зажигать  спички  и  открывать холодильник,  не  будем  повторять
"Кукушку"... Впрочем, ты врач, сообрази сам, как лучше.
     -- Лучше всего отправить тебя в дурдом. Что с тобой?
     -- Нет-нет,  все совсем не так, как ты думаешь... Я совершенно нормален
и  прошу  об  этом  в  здравом  уме.  Я  тебе  дам  расписку.  Ведь я  не  с
бухты-барахты к тебе пришел. Это  абсолютно  осознанное  решение. Я пробовал
другие варианты,  сразу  говорю. Сначала пытался  спиться, потом покончить с
собой, но ничего не получилось.
     -- Ты хотел покончить с собой?
     -- Кошмар, полное фиаско. Не будем об этом.
     Эдгар обошел стол и сел рядом с Антуаном. Он положил ему руку на плечо,
полный  сочувствия к самому старому, самому любимому своему пациенту, другу,
можно сказать.
     -- У тебя депрессия? Что-то не ладится? -- спросил он встревоженно.
     -- Да ничего не ладится,  Эдгар! Но ты не волнуйся, я борюсь,  стараюсь
найти выход. Мне кажется, самое лучшее -- это стать дураком.
     --Что?
     --  У  меня  к тебе  просьба. Опиши  меня.  Если  бы  ты  стал  кому-то
рассказывать обо мне, что бы ты сказал?
     -- Не знаю... Что ты блестящий мальчик, умный, образованный, любопытный
в обоих значениях этого слова, симпатичный, остроумный, немного разбросанный
и нерешительный, беспокойный...
     По  мере  того как  педиатр  перечислял качества своего  друга,  Антуан
мрачнел, словно речь шла о тяжких болезнях.
     --  Это  все  страшно  приятно слышать,  во всяком  случае  должно быть
приятно,  но моя  жизнь  --  чистый  ад.  Я знаю  кучу  идиотов,  совершенно
безмозглых, набитых предрассудками, непрошибаемых, упертых кретинов, которые
счастливы! А у  меня скоро будет язва и уже есть несколько  седых волос... Я
не хочу  больше так  жить, не могу.  Я  долго и дотошно изучал свой случай и
пришел к выводу, что мое неумение приспособиться
     к жизни происходит  от ума, строптивого и вредоносного. Он не дает  мне
покоя,  я  не  в состоянии  с  ним  справиться,  из-за  него  я  как  дом  с
привидениями -- мрачный,  опасный, пугающий, одержимый распоясавшимся духом.
В меня словно вселился бес, и этот бес -- я сам.
     -- Даже  если у тебя типичный случай горя от ума, я  все  равно не могу
сделать  то,  о  чем ты просишь. Как врач не могу  -- это  противоречит всем
законам медицинской этики. А как друг -- не хочу.
     -- Я больше не в силах думать, Эд, ты должен мне помочь. Мой мозг бежит
марафон  каждый  день, каждую  ночь, он безостановочно вертится как  белка в
колесе.
     --  Очень тебе  сочувствую,  но не  могу. И  вообще,  я  не понимаю, ты
замечательный, оригинальный, ты сам не знаешь, как тебе  повезло. Тебе нужно
научиться  жить, оставаясь  собой. На какое-то  время, пока ты не  придешь в
себя, не  преодолеешь свое  теперешнее состояние, мы  найдем  способ сделать
так, чтоб тебе жилось полегче.
     -- Чтоб мне жилось полегче, я должен стать идиотом.
     -- Это идиотизм.
     -- Значит, я  на правильном пути. Неужели  никак  нельзя  изъять у меня
часть нейронов? Существует же банк органов, банк крови, банк спермы, значит,
должен существовать и банк нейронов, так? Те, у кого их слишком много, могли
бы поделиться с теми, кому  не хватает. К тому же  это была бы  гуманитарная
акция.
     -- Увы, такого не существует.
     -- Ну что же мне делать, Эд? Что со  мной будет? Почему я не такой, как
все? Я  хочу жить обычной жизнью, хочу пошлого мещанского счастья, хочу быть
обывателем. Муравьем в муравейнике.
     Продолжая говорить, Антуан что-то рисовал на листочке со схемой; вокруг
мозга он  изобразил  множество  муравьев и  отдельно  одного большого, якобы
похожего на него самого.
     --  Помнишь книжку, которую ты  мне подарил на день рождения, когда мне
исполнилось десять?
     -- "Господин Тарарах"?
     -- Да, "Господин Тарарах". Ему все время  не везет. Когда он выходит из
дому,  обязательно идет дождь,  он  стукается  головой  обо  все, что только
можно, забывает пирог в духовке, теряет вещи, вечно опаздывает на автобус...
Почему? Да потому что это господин Тарарах! Эдгар, у меня такое чувство, что
я потихоньку становлюсь господином Тарарахом... Господин Тарарах -- это я!
     По щекам Антуана потекли  слезы.  Эдгар обнял его  и похлопал по плечу,
что имело следствием неостановимый приступ кашля. Эдгар  достал  из шкафчика
микстуру,  дал Антуану две ложки,  потом  сунул ему  "Твикс".  Антуан  жадно
набросился   на  хрустящие  шоколадные   палочки,  перестал  всхлипывать   и
потихоньку успокоился.
     -- А ты не пробовал сходить к психоаналитику?
     -- Пробовал, -- ответил Антуан, беспомощно разводя руками.
     -- Ну и?
     -- Он считает, что все нормально, что  у  меня нет никакой патологии...
Знаешь,  что он сказал? "Радуйтесь жизни, молодой человек,  оттягивайтесь по
полной. Не мудрите". Интересно, в какой  школе  психоанализа он обучался?  В
школе имени великого учителя жизни Тома Джонса?
     -- Ладно. Раз такое  дело, давай попринимаем бодрозак. Я  вообще против
такого рода препаратов, но твое состояние, суицидальные мысли вынуждают меня
попробовать. Но это ничего не решает, это не лечение.
     -- Эд, я хочу всего-навсего поменьше думать.
     -- Бодрозак  оказывает успокаивающее  и антидепрессивное  действие. Это
как раз то, что тебе сейчас нужно. Он не совсем безвреден, поэтому ты будешь
приходить ко  мне  каждый месяц, чтобы я посмотрел тебя и решил,  продлевать
лечение или нет.
     -- Не совсем безопасен? Что это значит?
     -- Бывают  небольшие побочные действия, как у всех  препаратов: сухость
во  рту, головокружения,  быстрая утомляемость... И главное, очень  приятная
зависимость.  Ты  обязательно должен  прочесть инструкцию  по  применению  и
соблюдать дозировку.
     -- И это поможет мне меньше думать? -- спросил Антуан с надеждой,
     -- Могу гарантировать: ты будешь почти как  зомби. Жизнь покажется тебе
намного проще. На самом деле она,  разумеется, останется такой же, как была,
просто ты не будешь этого замечать. Но имей в виду, что это только на время.
     -- Отлично, -- обрадовался Антуан.  -- В сущности, ты  совершенно прав,
лучше без необратимых мер. Я погорячился. Знаешь, мне кажется, это будет как
спасательный круг, он поможет мне продержаться, а потом уж я выплыву сам.
     Они  поболтали  еще немного  об  общих  друзьях,  о  том,  как поживают
родственники, о кино. Антуан обожал  задавать Эдгару  вопросы по медицинской
части: почему  от  газированной  воды  рыгают, почему  ногти  растут, почему
человек чихает, почему икает, почему, когда скрипят мелом по доске или ножом
по  тарелке,  бегут  мурашки по  коже. Когда все назначения были  получены и
бланк  рецепта заполнен, Эдгар  и Антуан  сердечно  пожали друг другу  руки.
Антуан, как обычно, сделал  попытку заплатить  за  консультацию,  Эдгар, как
обычно, отказался. Засим Антуан с Корали покинули кабинет.



     Антуан  жил  в  старом  доме на девятом  этаже. В коллеже и  в лицее он
регулярно подвергался узаконенному унижению: вместе с двумя-тремя товарищами
по несчастью, столь же мало пригодными для установления спортивных рекордов,
его либо вовсе не принимали  в футбольную  или волейбольную команду, либо он
был  там  худшим  из  худших.  Ему  приходилось  сносить  ругань  и  издевки
одноклассников, которые  на физкультуре каждую  минуту  хвалились друг перед
другом своими бицепсами.  В  результате Антуан так и  не смог заставить себя
полюбить  спорт. Однако ему  не нравилось, что этот печальный опыт обрек его
на  неподвижный  образ  жизни, и  он  решил  поселиться  повыше,  чтобы  под
давлением  необходимости заставить сокращаться свои гипотетические мышцы. На
практике это оказалось  весьма утомительно. Сосед с восьмого этажа, милейший
парень по  имени  Влад,  был  чемпионом по кетчу.  Поскольку ему  все  равно
приходилось  поддерживать  форму   и   заниматься  силовой  гимнастикой,  он
предложил  Антуану  носить  его  наверх.  Антуан  старался подгадать,  чтобы
оказаться  в подъезде одновременно  с Владом, и тот тащил  его  на плечах до
своей квартиры на восьмом этаже. По уверениям
     Влада,  Антуан весил  не  больше  махрового полотенца.  Посему  совесть
Антуана  была спокойна, лишь бы  Влад по ошибке не воспользовался им в  этом
качестве  после  душа... Рост у Влада был  метр восемьдесят, а вес, наверно,
килограммов  сто двадцать; однажды  он просто  забыл,  что у него  на плечах
сидит Антуан, пришел домой и начал готовить ужин.
     Квартирка  у  Антуана  была  не  слишком  шикарная,  а  проще  сказать,
захудалая:  батареи,  сантехника,  электричество  -- все  работало  кое-как.
Однако  она  все равно была ему не  по карману. Раньше Антуану  удавалось ее
оплачивать благодаря студенческому жилищному пособию и  работе над переводом
"В  поисках утраченного времени" на арамейский язык. Но с тех пор как проект
был  закрыт по причине совершенно неожиданного банкротства издателя, финансы
Антуана оказались на  нуле. Созерцая агонию своего кошелька,  он думал,  что
хорошо  бы  создать   муниципальный  финансовый  госпиталь,  где  истощенным
банковским  счетам делали бы  вливания.  Он  поделился этой мыслью  со своим
банкиром, но тот, похоже, рассматривал банк скорее как частную клинику.
     Ища критерии классификации человечества, Антуан установил единую шкалу,
определяющую  уровень богатства,  избрав в качестве показателя носки. Первая
категория  --   самые  бедные,  у  которых  носков  нет  вообще;  вторая  --
среднебедные, у которых носки  есть, но дырявые; третья --  самые богатые, у
которых носки без  дырок. Антуан принадлежал ко  второй категории. Его доход
составляли  главным образом  временные  ставки и  почасовки  в  университете
"Париж-V",  что  давало ему от тысячи до двух тысяч франков  в месяц,  когда
как.  Плюс пособие для лиц, не имеющих средств  к существованию,  которое он
получал незаконно,  благодаря путанице с именами: в университете он числился
как  Антуан  Аракан, а в документах социального страхования был  записан под
своим  бирманским именем, которым в повседневной жизни никто  никогда его не
называл, -- Солу.  Еще он иногда подрабатывал по-черному. Недавно, например,
озвучивал в документальном  фильме семейство жирафов, потому  что  подлинные
записи  их  криков потерялись.  Иногда  он  получал от родителей  из Бретани
немного денег  и  посылки с продуктами.  Эта  смесь  азиатской и французской
кухни была странной и восхитительной. Каждый месяц ему доставляли тяжеленный
ящик-холодильник, где  были вьетнамские роллы  с рыбой и  мелкими ракушкими,
китайские  жареные блинчики с солеросом,  пельмени  с  гребешками, гречневые
блины  с острым рыбным  соусом "нуок мам", ватрушка с жареным  рисом... Друг
Ганджа  тоже  немного  помогал  ему и  помогал  бы больше,  если  бы  Антуан
соглашался брать у него деньги.
     Антуан  не  дотягивал  даже до минимальной  зарплаты.  Однако продолжал
преспокойно жить в своей квартире. Любопытно, не правда ли? Ведь он был не в
состоянии ее  оплачивать.  Так  как  же?  Да  так:  у  домовладельца,  месье
Браллера, была болезнь Альцгеймера.
     Антуан  не знал, точно ли это  болезнь  Альцгеймера. Но, так или иначе,
месье  Браллер  не  помнил  абсолютно  ничего.  В  начале  сентября  Антуану
предстояло везти его  на  очередное обследование  для  уточнения диагноза. У
старика  не  было  родственников, поэтому  заботился  о нем  Антуан. Амнезию
хозяина он обнаружил случайно.  Не имея денег заплатить в  срок за квартиру,
он  старался  прошмыгнуть мимо  месье  Браллера  незаметно  и  вообще пореже
попадаться ему на глаза.  Но однажды  хозяин все-таки поймал его. Антуан уже
ждал, что тот велит ему немедленно съезжать. Но месье Браллер,  вцепившись в
его руку, уставился на него бессмысленными глазами и неуверенно спросил:
     -- Вы тут живете?
     --  Да, месье. На девятом этаже. Я  хочу принести извинения, этот месяц
был для меня непростым... я забыл..
     --  Вы  что-то  забыли?  -- участливо  переспросил  тот с  простодушным
любопытством.
     Обычно месье  Браллер  требовал, чтобы за квартиру  ему платили первого
числа каждого месяца: ровно в семь  утра надлежало просунуть конверт под его
дверь. Достаточно было Антуану опоздать  на несколько  часов,  и  хозяин уже
яростно стучался к нему, грозя вызвать судебного исполнителя.
     --  Э-э... да нет,  -- ответил  Антуан, покрываясь  потом. --  Я  забыл
поздороваться с вами. Здравствуйте...
     -- Здравствуйте, -- пробормотал хозяин. -- Вы живете здесь?
     -- Да, месье. На девятом этаже.
     Это было  делом  совести: жить припеваючи в своей квартире, предоставив
болезни  развиваться  естественным  путем, или,  на  свою  голову,  заняться
лечением  старика,  еще  недавно  такого злобного, сварливого  и  черствого.
Врожденная  доброта  победила.  Антуан  с  грустью  думал,  что ему  следует
развивать в себе эгоизм, чтобы выжить в этом мире.
     Он повел  домовладельца  к врачу. Врач сразу диагноза не  поставил: ему
требовалась куча исследований и времени, чтобы точно определить,  как именно
называется болезнь месье Браллера.
     -- У него есть шансы выздороветь?
     -- Трудно  сказать, -- ответил врач. --  Память отказывает.  Вы  должны
присматривать за ним. Он в состоянии соображать, но не может  вспомнить, что
было минуту назад.
     Антуан нянчился с ним, как с любимым дядюшкой. Отводил на  нужный этаж,
когда  тому случалось заблудиться  на лестнице;  написал на карточке адрес и
засунул ему в бумажник, чтобы бедняга не потерялся в  городе. Ходил для него
за  покупками, собирал деньги  с  остальных жильцов  и клал в  банк  на счет
старика.  У месье Браллера  еще случались иногда периоды просветления, когда
он вдруг  кое  о чем вспоминал, в частности о  том, что Антуан  не платит за
квартиру,  но они  длились недолго. Антуан  прочел  в "Монде" статью о новых
достижениях   в  области  лечения   старческих   болезней  мозга:  деменций,
Паркинсона,  Альцгеймера... Он  радовался  за месье Браллера  и одновременно
трясся от страха, что прогресс науки со дня на  день повлечет за  собой его,
Антуана, выселение. Ученые никогда не думают о последствиях своих  открытий.
Если домовладельца  удастся вылечить,  Антуан  не сможет рассчитывать на его
благодарность: в своих  расчетных книгах  старый скряга обнаружит недостачу,
но не будет помнить о бескорыстной помощи Антуана.
     Назавтра  после  посещения  Эдгара Антуан начал принимать  лекарство от
ума.  В  инструкции  по  применению препарата говорилось, что  на ежедневный
прием  полагается  одна таблетка.  Антуан  решил  удвоить  дозу.  Он  жаждал
быстрого и ощутимого эффекта, а не постепенного  облегчения. Бодрозак должен
был  подействовать  через  несколько  дней,  за  которые  Антуану  следовало
подготовиться к новой жизни  и устроить ее со всей тупостью, на какую хватит
воображения.
     Для начала он отправил в университет "Париж-V имени Рене Декарта письмо
с  заявлением  об  уходе.  Уже  два года  он читал  там  недельный  спецкурс
"Апоколокинтоз  божественного Клавдия" (то  бишь  "Превращение божественного
Клавдия в тыкву")  по сатирическому памфлету  Сенеки.  Кроме  того, заменял,
когда  нужно,  больных  преподавателей  по  самым  разным  предметам:  общая
биология, чешуекрылые бабочки, арамейская риторика, история кино. Его знаний
хватало,  чтобы  без подготовки читать лекции  на многие темы, но знания эти
были  слишком  разрозненны,  чтобы получить степень магистра по какой-нибудь
университетской науке и надежду на должность.
     Затем  Антуан  избавился  от  всего, что  могло спровоцировать  процесс
думания. Сложил в коробки все диски и книги -- романы, монографии, словари и
энциклопедии,    тонны    учебников,    научных    журналов,   исторических,
литературных... Снял  со стен своей единственной комнаты киноафиши, портреты
любимых  героев,  репродукции Рембрандта, Шиле, Эдварда Хоппера  и Миядзаки.
Ас,  Шарлотта,  Влад  и  Ганджа  помогли ему  перевезти коробки к  Родольфу,
который потирал  руки, заполучив -- на  время, как  сказал Антуан  --  такие
сокровища.
     Надо было  переходить к третьему этапу. Оглядев пустую квартиру, Антуан
удивился, как  на таком  крошечном  пространстве столько  всего  помещалось.
Теперь предстояло заполнить его безопасными вещами, которые не будоражили бы
его мозг. Сходив на экскурсию к соседям, у которых, как ему  представлялось,
был наиболее стойкий  иммунитет  против  вируса  мысли, он выяснил, из  чего
должна состоять  обстановка, подходящая  для  его новой  жизни. Муж и  жена,
профессор по  имени Ален и  журналистка  Изабель, подавали ему  поучительный
пример жизни,  полностью посвященной  самоотверженному  отречению от ума. Он
давно за ними наблюдал и в глубине души восхищался ими, настолько гармонично
они вписывались в современную жизнь,  наделенные от рождения ценнейшим даром
разностороннего  кретинизма, ничем  не омраченного, счастливого, невинного и
идеального в своей законченности, глупостью, приятной во всех отношениях для
них и  для окружающих, ни в малейшей  степени не злонамеренной и ни для кого
не   опасной.  Ален  и  Изабель   с  невероятной  серьезностью,  нелепой  до
очарования, надавали ему  кучу советов относительно обстановки  квартиры. Он
нашел на свалке старый телевизор и поставил посреди комнаты как символ веры.
Приклеил скотчем на стены  постеры  из мультфильма "Король Лев", изображения
спортивных  автомобилей  и  мясистых  женщин,  портреты  актрис  и  актеров,
принявших  вдумчивый  вид  мировых гениев,  и  фотографии таких  бессмертных
мыслителей,  как  Ален  Минк  и  Ален  Фен-келькро (французский экономист  и
публицист;  Ален Фенкелькрот  (р.  1949) -- французский философ.).  Поначалу
Антуана  это  раздражало,  ему  было не  по  себе  в  таком  стерилизованном
интерьере.  Но  он утешался тем,  что,  когда бодрозак подействует, ему  все
покажется прекрасным. Ален и Изабель присоветовали ему для успокоения нервов
несколько  дисков современной  музыки  на основе  электронных ритмов, словно
извлеченных  из  полузадушенного  фортепиано,   и   пару-тройку  фольклорных
альбомов.
     Наконец Антуан счел, что квартира стала совершенно безопасной  для  его
слабеющего  разума.  При  этом  он  отлично  знал,  что,  хотя  внешний  мир
постепенно движется к  тому  же, все равно  невозможно  обезвредить  на  сто
процентов все культурные и интеллектуальные мины, заложенные в обществе.
     Антуан  пригласил Шарлотту, Ганжу,  Аса и Родольфа в свое преображенное
жилище  на исландский  полдник. Стол был уставлен нордическими  лакомствами:
чай с маслом, мармелад  из пингвина, пончики на тюленьем жиру с засахаренной
травой...  Антуан  подтвердил свое  намерение поглупеть -- хотя бы на время,
чтобы чуть-чуть ослабить чрезмерную  концентрацию мыслей. Друзья смирились и
скрепя  сердце  кивали.  Антуан  просил  их  не   провоцировать  его  умными
разговорами, а просто  болтать  с  ним о том о сем  -- о  погоде,  о  разных
пустяках, которые его до сих пор совершенно не интересовали.
     --  Так  значит, -- сказал Ганджа, -- наши  шахматные турниры теперь  в
прошлом?
     --  Пока  да.  Давайте  лучше  поиграем  в  другую  игру,  тоже   очень
интересную,  которой  меня  научили  соседи. Называется "Монополия".  Задача
игроков  --  добывать  деньги,  перекрывать  кислород  конкурентам,  короче,
действовать как  настоящие  тупые фирмачи.  Очень классная игра, правда! Для
меня ее ценность в  том, что она в игровой форме учит либеральной морали, и,
наверно, я  даже сумею эту мораль  принять.  Я  встану  на сторону тех, кого
сегодня  осуждаю,  и  буду   просто  играть,  не  задумываясь  о  социальных
последствиях завышения квартплат и о том, что целые семьи окажутся на улице.
Я буду хапугой и эгоистом,  который думает только о  деньгах  и не терзается
никакими экзистенциальными  вопросами,  кроме  разве что  одного --  как  бы
заработать побольше.
     -- Так ты действительно превратишься в придурка, -- заметила Шарлотта.
     -- Превратиться в придурка значит  спастись. Я нуждаюсь  в  радикальном
лечении: для моего ума это вроде химиотерапии. Я  иду на это сознательно. Но
если через  полгода  вы  увидите,  что  я чересчур  процветаю в  качестве...
подонка, то  остановите  меня. Я  вовсе  не собираюсь  навеки  стать  алчным
кретином, моя  задача просто  запустить некоторое количество этих молекул  в
свой  организм,  чтобы  прочистить  перегретые мозги.  Но раньше  чем  через
полгода не вмешивайтесь.
     В великолепном сонете Ас сообщил Антуану, что тот рискует потерять себя
и по-настоящему заразиться вирусами, которые собирается себе впрыснуть.
     -- Да, риск  есть. Тем  более что быть дураком куда приятнее, чем  жить
под бременем ума.  Дураки определенно  счастливее.  Я  не  намерен усваивать
полностью мироощущение дураков, но лишь извлечь  из него кое-какие  полезные
компоненты,   которые   растворены    в   нем    наподобие   микроэлементов:
жизнерадостность, пофигизм, способность ничего не принимать близко к сердцу,
легкость бытия, мысли. Благодать!
     -- Ясно, -- перебил  его Родольф. --  Я  называю это теорией акулы. Как
кураре или бледная поганка, акула смертельно опасна, однако в ее тканях есть
вещества,  которые  помогают  от  рака,  спасают  людям жизнь.  Короче, став
идиотом, ты хоть  раз  в жизни  сделаешь что-то  умное. Вы считаете,  что  я
сволочь?
     -- Но это же  принцип прививки, -- воскликнула Шарлотта. -- Может, тебе
удастся приобрести иммунитет.
     -- Если  не умру,  -- вздохнул Антуан, пригладив  волосы  на  затылке и
беспокойно улыбаясь.
     --  Или  не  останешься  полным  тормозом,  что  еще хуже,  --  сказала
Шарлотта.
     Антуану  в  его  безнадежной наивности  глупость  рисовалась  как некий
бескрайний космос, где не  нужно  даже  преодолевать сопротивление воздуха и
где он будет бездумно лететь меж звезд и планет по собственной орбите.



     Антуану предстояло решить нелегкий вопрос: а  как, собственно, надлежит
вести себя  в новой  жизни? Как отыскать ту чудесную жилу, где среди  пустой
породы таятся алмазы  глупости?  Указать  пальцем на  нескольких дураков, на
общее  повсеместное скудоумие  нетрудно, однако это будет  не что  иное, как
навешивание  ярлыков,  и ничего не  даст по существу. Сказать, что  футболу,
телеиграм   и   вообще  системе   массмедиа   глупость  присуща  изначально,
органически, было бы проще всего. Но  Антуан понимал, что глупость коренится
скорее в  подходе к  вещам,  нежели в  вещах как  таковых. С другой стороны,
поскольку не понимать  этого глупо, он  счел, что пойдет  для  начала именно
таким путем.
     Бодрозак начал действовать. Антуан стал  спокойнее,  сомнения и тревога
покинули   его.  Алхимические  процессы,  происходившие  у  него   в  мозгу,
преображали свинец реальности в светоносную пыль, золотистую и разноцветную.
     Раньше  ему  мешали жить все мировые  проблемы разом,  все существующие
нравственные принципы,  которые опутывали  его по  рукам и ногам.  Например,
покупая одежду, он  тщательно выяснял ее происхождение, чтобы не дай  бог не
участвовать  в  эксплуатации азиатских  детей на фабриках компании "Nike"  и
других международных  гигантов.  Поскольку реклама есть покушение на свободу
выбора,  узурпация прав  потребителя, вторжение в сферу его  воображаемого и
подсознательного,  Антуан   завел  тетрадь,  куда  записывал  названия  всех
торговых марок, участвующих в этой  психологической войне,  и не покупал  их
никогда.   Кроме  того,  он   вел  список  предприятий,  которые  занимаются
сомнительным,   с   моральной  точки  зрения,  бизнесом,   заражают   среду,
инвестируют  в  экономику  недемократических  стран  или  проводят  массовые
увольнения  при  растущих  прибылях. Не покупал он также продуктов со всякой
химией,  консервантами,  красящими  веществами,  антиоксидан-тами  и,  когда
финансы позволяли, предпочитал платить дороже за биологически чистую еду. Не
то чтобы  он был  убежденным экологистом, пацифистом, интернационалистом,  а
просто  делал то, что требовала  совесть;  его поведение диктовалось  скорее
нравственными идеями, нежели политическими взглядами. В общем, Антуан сильно
смахивал на святого  эпохи  общества потребления. Он и сам  видел, насколько
его бескомпромиссность близка  христианскому мученичеству, и это  его сильно
смущало, поскольку он был атеистом.  Но, как этакий Христос-безбожник, вести
себя  иначе не мог. Анализируя ситуацию, Антуан решил, что, возможно,  такой
мучительный -- чтобы  избежать слова "мученический"  --  ригоризм  есть  его
личный          способ           переживать           комплекс          вины
западного-мужчины-эксплуататора-третьего-мира.  Как клирик,  положивший себе
суровый закон воздержания, он неукоснительно следовал им самим установленным
железным   правилам:   не  желая,   например,  попадаться  на  крючок  новых
технологий, вынуждающих человека периодически обновлять всю свою  аппаратуру
в погоне за модой, он отказался от лазерных дисков и довольствовался, вполне
разумно,   великолепными    пластинками   на   33   оборота   и   стареньким
проигрывателем.
     Позиция покупателя-гуманиста, к  несчастью, обходилась недешево. Антуан
за все платил намного дороже. Следствием его  высоконравственных убеждений и
обостренного чувства потребительской ответственности была скудость гардероба
и перманентное недоедание. Но он не жаловался.
     Бодрозак озарил все вокруг своим химическим излучением, и Антуан заново
открывал для себя мир. Он видел его теперь совершенно  иным. Прежде пейзажи,
воздух, улицы, все  окружающее  было омрачено  существованием в  мире  войн,
безработицы,   болезней   и   вообще  несчастных  людей,  каковых  на  свете
большинство. Он не мог наслаждаться  солнцем, не думая  о жителях Африки, на
которых это сверкающее божество обрушивает засуху и голод. Не мог радоваться
дождю, помня, сколько  жертв и разрушений приносят Азии муссоны. Поток машин
вызывал в его  сознании образы сотен искалеченных и погибших в автомобильных
авариях.  Газетные заголовки  с  их мрачным  перечнем  катастроф,  убийств и
несправедливостей  определяли для  него цвет неба, погоду,  состав  воздуха,
которым он дышал.
     С  тех  пор как он начал  принимать маленькие  красные  таблетки, между
зримым миром  и притаившимися в нем страданиями непостижимым образом выросла
спасительная стена.
     Не  то  чтобы ему стало  наплевать на участь  вымирающих  видов флоры и
фауны или его больше не волновали теракты, нищета, общественное неравенство,
жертвой  коего был и он сам, -- но он  стал реалистом. Он продолжал считать,
что бедность  -- явление  весьма прискорбное, а насилие во всех его видах --
это настоящий кошмар, но...  что  ж  он  тут  может  поделать? Он ведь не  в
состоянии ничего изменить  в одиночку. Искреннее сочувствие пришло на  смену
мучительному сопереживанию.
     Антуан с наслаждением  гулял  по улицам, наконец он оценил, как приятно
просто ходить и смотреть по сторонам, испытывая острое удовольствие от того,
что дышишь  и  что  у  тебя  бьется  сердце. Он  вдыхал  утренний  воздух  в
монтрейском   парке,  широко  закрыв   глаза  на  мировую  действительность,
любовался малиновками,  не  думая  о  том,  что  продолжительность их  жизни
стремительно падает из-за отравления  окружающей  среды. Глядел на девушек в
летних  платьях,  не задаваясь  вопросом, а  есть  ли у них в  сумках книги,
короче,  воспринимал мир таким, каким видел, не ковыряясь в нем скальпелем и
пользуясь бесплатными радостями жизни.
     Чтобы выглядеть раскованным и  общительным,  Антуан  приглашал в  гости
соседей -- пообедать или посмотреть соревнования, не важно какие, и во время
просмотра бурно восхищался  бизнесменами  в  спортивных шортах.  Он, человек
вечно сомневавшийся, заставлял себя теперь быть необъективным  в суждениях и
презирать вкусы других. Он был на пути  к тому, чтобы потихоньку вписаться в
норму, и решил устроить себе  тест на  интеграцию -- сходить в "Макдоналдс".
Раньше  ему  бы  и  в  голову  не  пришло  переступить  порог  этого  логова
капитализма, где ничего не подозревающих людей обкармливают жи-
     рами и сахаром и  которое является символом униформизации жизни.  Но он
изменился.
     "Макдоналдс"  он выбрал  самый  ближайший,  в  двух шагах  от  дома.  В
предыдущую  эру своего существования --  между прошлой  и  нынешней пролегла
бездна  в  четыре  месяца  --  Антуан  часто  думал о том, что, не  будь  он
противником насилия, он с удовольствием подложил бы туда бомбу. Но, возражал
он себе всякий раз, там  работают студенты и эксплуатируемые служащие, будет
несправедливо, если они пострадают или потеряют работу.
     Здание  "Макдоналдса"  было  высоким,  просторным,  ярко размалеванным,
плакаты на стенах призывали принимать жизнь легко и по  умеренным ценам. Все
венчала  желтая  буква  "М".  Антуана  приветствовал  у   входа  симпатичный
пластмассовый клоун с поднятой  рукой  и  непосредственной  улыбкой.  Антуан
вошел  и кивком  поздоровался  с  двумя секьюрити, которые, судя  по  всему,
оберегали   клиентуру   от   налетчиков,   промышляющих   крупными   кражами
картошки-фри. Он двинулся дальше.
     -- Здравствуйте, -- сказал он молодой женщине за прилавком.
     -- Что будете брать?
     Антуан пришел в  восторг от экономии  общения: механическую  вежливость
проявлять больше не нужно. Что  ж, он не  станет. Это  честнее, порядочнее в
каком-то смысле. Антуан взглянул на меню.
     -- "Бест  Мак Де Люкс", -- прочел он на светящемся табло, обрадовавшись
возможности  получить  за  тридцать  два  франка  еду,  в  названии  которой
фигурирует слово "люкс".
     -- Напиток?
     -- Да, разумеется. Прекрасно.
     -- Какой вам напиток? -- спросила женщина с легким раздражением.
     -- Кока-колу, да, пожалуй, попробуем кока-колу.
     Следуя нравам и  обычаям  новой реальности, он воздержался от выражений
благодарности. Сел за  бежевый столик и, прихлебывая газированную коричневую
жидкость, принялся за  картошку.  Он  долго,  с  любопытством  изучал первый
ломтик, потом окунул его в смесь кетчупа, горчицы и майонеза и прожевал. Еще
недавно  Антуан  не смог  бы, жуя ломтик  картошки, не вспомнить  о кровавой
истории появления картофеля в Европе, обо всех человеческих жертвах, которые
во имя его принесли  ацтеки.  Тот факт, что на совести этого  клубня столько
трупов,  наверняка  помешал  бы  ему  наслаждаться едой.  По  неопытности он
решительно впился  зубами в  свой сандвич, и половина жидкой начинки вытекла
на  поднос. Антуан  вынужден был признать, что ему нравится. Конечно,  такая
еда  не слишком  полезна  для здоровья,  да и  упаковки,  скорее  всего,  не
экологичные,   зато  все   удобно,  дешево,   очень  питательно   и,   самое
удивительное, вкусно. Этот вкус подействовал  на Антуана умиротворяюще,  ему
показалось, что он вдруг обрел семью без границ, примкнул к миллионам людей,
которые  в  эту  самую минуту  едят точно такой же  сандвич. Платя в  кассу,
перенося поднос  на столик, отхлебывая кока-колу,  откусывая  сандвич и  жуя
картошку,  он, как в  грандиозном всемирном балете, выполнял те же движения,
что и другие участники ритуального танца в точно таких  же храмах.  Это было
приятно,  вселяло уверенность и  ощущение  какой-то  новой внутренней  силы,
оттого что он такой, как все, что он вместе со всеми.
     Антуан никогда  не занимался своей внешностью. Он носил прочные хорошие
вещи,  которые  уже  успели поистрепаться, но у него не  было ни средств, ни
желания покупать новые;  его культовым магазином была лавка поношенных вещей
"Геррисольд" на  бульваре  Рошешуар.  Что касается прически, то  тут  вопрос
решался с помощью машинки для стрижки, которую пускал в ход Ганджа раз в два
месяца.
     Теперь Антуан пошел в парикмахерскую и нормально подстригся. В магазине
одежды  он собезьянничал выбор какого-то парня, который держался так, словно
у него  безошибочный  нюх  на моду,  и ни  на миг  не  задумался  о том,  не
используется  ли на  швейных  фабриках  этих марок детский  труд.  Он  купил
кроссовки  "Nike",  джинсы  "Levi's",  спортивный свитер "Adidas".  В общем,
обзавелся одеждой свободного стиля. Затем нанес визит в "Галери  Лафайет" --
еще совсем  недавно немыслимый криминал.  Сейчас  он  не  дрогнув переступил
порог  этого  буржуазного  отстойника,  благоухающего  мускусом  социального
превосходства. Здесь, по совету сладкоречивого продавца, он купил полотняные
брюки,  рубашку  и пиджак,  элегантный и  дорогой,  "но  вместе с тем очень,
о-очень coo-ol, можете мне поверить..."
     Чтобы  достойно завершить  день, он решил побаловать себя видеоиграми в
специальном  зале. О, ни  в коем случае не хитроумными бродилками, где нужно
что-то отыскивать, отгадывать  загадки, ломать голову, нет, он просто  мочил
инопланетных чудовищ.  Отличная  разрядка,  помогает  сбросить  напряжение в
конце  дня,  отныне вполне  типичного,  как  он  надеялся.  Ему  понравилось
истреблять  пришельцев, он  быстро вошел во вкус: борьба  так захватила его,
словно будущее человечества действительно зависело от его реакции и ловкости
рук. Наконец-то он почувствовал себя героем.
     Позвонила Шарлотта. Она снова сделала  себе  искусственное осеменение и
попросила сводить ее на аттракционы. Они поболтали обо всем и ни о чем --  о
том, что  лето  в  этом  году  припозднилось,  о том,  что правительство  не
справляется, о  жизни и о  том,  как она хороша. В какой-то  момент Шарлотта
попыталась напомнить ему,  что он  подрядился участвовать в переводе полного
собрания  Кристофера Марло. После двух кругов  на  "больших русских  горках"
Антуана  посреди его солнечного счастья вдруг повело и вырвало прямо в небо.
Две  красные  таблетки, еще  не переваренные,  отправились  наружу вместе  с
кетчупом и картошкой.  Он  сполоснул рот и проглотил  две новые  таблетки. С
Шарлоттой они распрощались, ни о чем не договорившись.
     Разглядывая в киосках обложки женских журналов или псевдоинформационных
журналов  для  мужчин,  рекламу  мужских   духов  и  косметики,   фотографии
суперменов, Антуан понял,  что не соответствует образу идеального мужчины. В
одном  из  номеров "ЕПе" он прочел  анкету, где женщины отвечали  на вопрос,
какие  черты   в  представителях  противоположного  пола  вызывают   у   них
сексуальные фантазмы, и не без разочарования констатировал, что  не обладает
ни одной  такой чертой. Еще недавно он  только  посмеялся  бы,  заметив, что
фантазмы -- они и есть фантазмы, а у него найдутся достоинства поинтереснее.
Но, пребывая под властью красных  таблеток, он  почувствовал себя  ущербным,
оттого  что по сумме очков не проходит в секс-символы. Чтобы соответствовать
глянцевым  грезам,  Антуан  записался   в  фитнес-клуб,  весь  сверкающий  и
суперсовременный, где под потолком вились экзотические
     растения.   Он  задался  целью  в  кратчайшие   сроки  достичь  мировых
стандартов мужской красоты, иначе, полагал он, секс для него закрыт.
     Теперь  он  по часу  в  день поднимал тяжести ногами,  руками, плечами,
неутомимо   проделывал   серии  однообразных  упражнений.   Изматывая   себя
нагрузками, Антуан впадал  в отупение; боль,  пот,  ритмичный  стук  и скрип
тренажеров  превращали его в механизм, в один из множества живых  моторчиков
сверкающей   фабрики,  где  в   корпуса   металлических  машин  вмонтированы
люди-двигатели.
     Серьезность  остальных клиентов  клуба убеждала Антуана  в  важности их
общего  труда. Неотвязная гипнотическая  музыка  задавала темп  каторжникам,
надрывавшимся на галере мускулатуры. Никто не смотрел друг другу в глаза,  в
воздухе витало  что-то  вроде  стыда  -- за то, что великолепная  фигура  не
досталась от рождения и приходится создавать ее самим в поте лица.
     Тело  Антуана  приобрело  твердость  и  гладкость  заводского  изделия,
размытые  очертания  его прежнего тела сменились  четкими линиями. На животе
проступил рельефный рисунок,  квадратные бугры.  Антуан набирал силу и, хотя
он не  знал,  куда  ее  применить, радовался,  видя, как его  дряблые телеса
превращаются  в  сталь.  Он любовался своими  нарождающимися мышцами, словно
стигматами нормальности, зримыми символами соответствия узаконенному идеалу.
Он  сильный и, значит,  что-то из  себя представляет; теперь-то он  понимал,
что, будучи хилым и слабым, не представлял из себя ничего. Его фигура, как в
конструкторе  "Лего", стыковалась с общественным  признанием  один  в  один.
Физическая  метаморфоза  лишь  дополняла  психологическую: он стал  гибким и
скользким,  как  акула  в  океане,  ничто больше  не  могло  его  царапнуть,
зацепить. Его тело и разум  больше не томились, словно он теперь принадлежал
к  другому  биологическому виду --  чудесному  виду рыб,  которым  не грозит
утонуть. Он  даже не заметил, как драгоценная застенчивость упорхнула из его
души, словно бабочка.
     Антуан  больше не  был ни на кого не похожим, он узнавал себя в других,
как в ходячем зеркале, и это облегчало ему жизнь.



     Безмятежно  счастливому  Антуану  казалось,  будто   весь  он  наполнен
мягкими, невесомыми гусиными перышками и они кружатся в его жилах, проникают
во внутренние органы. Его  сердце и  мозг  были  забиты  нежным разноцветным
суфле.  Во  вторник,  первого  августа, он  получил  письмо  из  банка,  где
сообщалось, что  у него  кончился кредит. Тут он  впервые с  начала  лечения
почувствовал беспокойство. В своей чрезмерной  беспечности  он не озаботился
найти  источник доходов и сладострастно  покупал вещи, которые еще несколько
недель  назад  счел  бы  ненужными и бессмысленно дорогими.  Необходимо было
достать денег: жизнь -- хищник, питающийся чеками и кредитными картами.
     Со своими свидетельствами о степени лиценциата по биологии,  магистра в
области арамейского  языка, а  также истории кино  с узкой специализацией по
Сэму  Пекинпа и Фрэнку Каире и прочими полудипломами он не мог  рассчитывать
найти работу по специальности. Шок от столкновения с реальностью свел на нет
действие бодрозака, и Антуан в мучительно здравом уме  отправился в районное
бюро по трудоустройству. Простояв три  часа вместе  с другими безработными в
помещении с  кондиционером, распространявшим феромоны1 стресса, он услышал,!
как некто  в одной  из  кабинок  выкрикнул его фамилию,  исковеркав  ее  без
малейшего смущения. Антуан  сел напротив одетого в офисный костюм чиновника,
который отрешенно печатал  что-то  на компьютере.  Прошло минут пять, прежде
чем он  заметил  Антуана.  Наконец  он соизволил с  ним  заговорить.  Антуан
продемонстрировал свои экстравагантные дипломы.
     --  Забудьте,  --  сказал  чиновник.  -- Вы сумасшедший,  да?  Зачем вы
изучали эти... эти штуки...
     -- Мне было интересно. А еще я почти закончил дипломную работу по...
     -- Это профессиональное самоубийство, вы выучились на безработного!
     -- Ладно, -- сказал Антуан вставая, -- до свидания и спасибо за  помощь
и поддержку.
     -- Подождите, не сдавайтесь так быстро. У вас есть водительские права?
     -- Нет.
     -- Нет прав? Фантастика!
     -- Знаете,  исследования показали, - язвительно объяснил Антуан, -- что
запасы  нефти на планете  кончатся через  сорок лет.  Я решил не выбрасывать
деньги на ветер.
     -- Советую  не  привередничать!  Вы  кандидат  не первого  разбора.  Но
подождите, подождите.
     Чиновник, не  отрываясь ни  на миг  от экрана, стал предлагать  Антуану
разнообразные курсы переподготовки, где обучали вещам глубоко неинтересным и
за  которые  платили гроши.  Антуан вдруг понял,  что  находится в положении
нищего, просящего милостыню, у него  нет выбора, он  должен  брать  то,  что
бросят в шапку:  медяки,  билеты на метро, талоны на обед, пуговицы от брюк,
изжеванную жвачку... Чиновник  усердствовал,  стараясь  подобрать  ему  хоть
что-то,  иначе   говоря,  какую-нибудь  дрянь,  и  унижал  его   с  казенным
доброжелательством. Антуан встал и ушел, но тот даже не заметил.
     Тут Антуан вспомнил о своем суперуспешном  лицейском приятеле по  имени
Рафаэль. Порывшись  в  коробке,  где валялись вперемешку все его записи,  он
нашел номер телефона. Разумеется, Рафаэль  уже не жил с  родителями.  Однако
эти милейшие люди -- а может, маразматики, Антуан не разобрался -- дали  ему
новый телефон сына.
     Антуан надеялся,  что  Рафй  -- таково было его нелепое прозвище --  не
забыл за эти годы о нем и о той роли,  которую он сыграл в выборе его, Рафи,
профессии.
     Абсолютно  уверенный  в  себе, Рафи  легко  общался  с  кем  угодно, он
держался  непосредственно и  открыто,  не сомневаясь в любви окружающих. Его
обтекаемый  ум  не  имел   печального  счастья  цепляться  за  шероховатости
реальности  и  получать ссадины, он легко скользил  в мировом  пространстве.
Рафи считал Антуана прикольный, любил его
     1. Феромоны  -- биологически  активные вещества, выделяемые животными в
окружающую  среду и влияющие на поведение, физиологическое  и  эмоциональное
состояние особей того же вида.
     остроты -- главным образом потому, что не  улавливал в них ехидства, --
и вообще, его занимал  этот странноватый парень,  который не смотрел на него
снизу  вверх.  Антуан  был  для  Рафи  загадкой,  непостижимым, экзотическим
существом.  Что  же до  Антуана, то сидеть в столовке напротив Рафи означало
для  него  приятную  возможность  расслабиться,  ибо  необязательно  слушать
собеседника, когда заранее знаешь, что он ничего интересного не скажет. Рафи
принадлежал к породе трогательных эгоцентриков, которые без стеснения вещают
от  первого   лица:  он  рассказывал  всегда  о   себе  любимом,   о  других
применительно к себе, о том, кто что о нем говорит, думает и т. д.
     В  тот  раз  Рафи  сидел и мял  кусок  хлеба,  ломал,  крошил  --  знак
несвойственной ему нервозности.  Он наклонился к  Антуану и зашептал  ему на
ухо, словно они были американскими шпионами в столовой КГБ:
     -- Слушай, у меня проблема. Может, поможешь?
     -- Готов развернуть широкомасштабную операцию гуманитарной  помощи,  --
немедленно  откликнулся  Антуан,  сомневавшийся  в  глубине  души,  что  эти
семьдесят килограммов совершенства могут иметь в жизни серьезные проблемы.
     -- Проблема экзистенциальная, ты в таких делах разбираешься.
     -- Конечно. Черный пояс по онтологии.
     -- Ну так  вот, мне надо решать, где  учиться. Выбор есть, меня берут в
лучшие  подготовительные  классы для  Вышек1... Институт  политических наук,
Высшая коммерческая  школа,  Политех, Госшкола управления, светит  офигенная
карьера.  Могу  идти потом в  любую крупную финансовую группу, получить  там
большой  пост  и в  конце  концов  ее возглавить  или занять государственную
должность...
     -- Наверно, имеет смысл стать президентом, -- заметил Антуан.
     -- Наверно. Передо мной открыто все, но хочется-то мне  совсем другого.
Мне хочется рискнуть  и заняться  тем, что меня действительно увлекает. Чтоб
не  пришлось  в конце жизни  сказать себе:  да,  мне  удалось все,  за что я
брался, я богат,  любим и все такое, но  я  не реализовал  свою  страсть.  С
родителями я об этом не говорю, не  хочу их волновать, но  мне охота послать
все к черту  и последовать велению сердца. Мне хочется  приключений, хочется
свернуть  с  торной  дороги, я чувствую, что во мне  есть что-то уникальное,
единственное  в своем  роде. У меня  есть  тайная  мечта,  Антуан,  страсть,
совершенно безумная...
     -- Это ж здорово, Рафаэль! -- воскликнул  Антуан,  изумленный  тем, что
Рафи  способен на  страсть, столь очевидно  неразумную. --  Здорово!  Честно
говоря, ты меня удивил, я считал тебя более приземленным, более практичным.
     --  Во мне  есть и поэт, Антуан,  я чувствую,  что у меня артистическая
душа. Так ты считаешь,  мне стоит броситься в это очертя голову и -- была не
была?
     -- Да, конечно, давай. Вперед! Тебе, конечно,  понадобится  мужество  и
терпение в осуществлении твоей  мечты,  но все  равно, надо следовать своему
призванию.
     1. Имеются в виду так называемые Высшие  школы,  диплом которых ценится
во  Франции  очень  высоко.  В  отличие  от университетов  проводят  строгий
конкурсный  отбор будущих студентов. Подготовка  к  вступительным  экзаменам
длится  2--3  года  в  специализированных  классах  при лицеях  после  сдачи
экзамена на степень бакалавра..
     Рафи был на седьмом небе. Он взволнованно пожал другу обе руки, I глаза
его сияли. В порыве благодарности он налил Антуану стакан воды,
     --  Да, кстати,  Рафаэль, ты  мне не сказал, чем ты так  увлечен, в чем
твоя безумная мечта?
     -- Я хочу создать трейдерскую контору.
     -- Что, прости?
     --  Акции,  облигации, фондовые  сертификаты... Я сделаю  это,  Антуан!
Благодаря тебе у меня будет денег до жопы!
     В итоге родители Рафаэля восприняли это вполне спокойно и даже подарили
ему   миллион   на  раскрутку.  А  на  совести  Антуана  оказалось  дурацкое
преступление: он породил еще одного капиталиста. Тогда он лишь пожал плечами
в ответ  на заверения Рафи, что тот всегда  готов прийти ему на помощь, если
понадобится, но сейчас,  когда  его банковский  счет кричал  SOS, Антуан  не
усматривал никаких моральных преград, чтобы заработать денег любым способом.
Когда  обнаруживаешь, что  ты  чуть ли  не единственный,  кто  эти моральные
преграды  имеет, возникает порой  искушение  послать  их  к черту  --  не по
убеждению и не ради удовольствия, а просто потому, что обидно быть ангелом в
аду, в то время как дьявол везде  себя чувствует  дома. Антуан избрал весьма
распространенный  тип  поведения,  когда человек  слагает  свои идеалы перед
идолом интеграции; впрочем, когда продаешь душу, можно все и оправдано все.
     Он не  смог  поговорить  с  Рафи:  секретарша  преградила  ему  путь  и
потребовала оставить контактный телефон. Через час в автомате возле булочной
раздался звонок. Это  был Рафи, взволнованный и счастливый, оттого что может
поговорить с другом, поддержавшим его в момент судьбоносного выбора.
     -- Антуан! Если б ты  знал,  как  я рад тебя слышать! Ты,  я... хорошие
были времена,  правда? Что поделываешь? Надо, чтоб  ты обязательно  пришел к
нам в гости с женой, расскажешь о своей работе, классно посидим!
     -- Я холостой и безработный.
     В  трубке  возникла  секундная  пауза. Рафаэлю никогда не  приходило  в
голову, что его успех не сделал счастливым всех людей на земле.
     -- Не имеет значения, все равно ты мой гуру, Антуан, я найду для тебя и
жену, и работу. Это минимум того, что я тебе должен. Надо увидеться!
     Они договорились о встрече на Сен-Жермен-де-Пре, в Рафаэлевой фирме. Он
принял   Антуана   в  кабинете,   стены  которого  были   увешаны  огромными
киноплакатами.  Дело решилось мгновенно: Рафи жаждал взять Антуана к себе  в
контору.
     -- Я ничего не понимаю в биржевых делах...
     --  Это  и  хорошо! На  новенького даже  лучше получается,  глаз еще не
замылился. Я в тебя верю.
     -- А что я должен делать?
     --  Ничего хитрого: просто покупать и продавать акции и валюту по всему
миру.  В удачный  момент. Чуять, какие акции вырастут, какие упадут, держать
ухо востро, дать волю интуиции.  С  этим у тебя нормально, тут  мне не о чем
беспокоиться: всем, что ты видишь, я обязан тебе.
     Рафи, лопаясь от гордости, показал  Антуану  роскошные  помещения своей
фирмы,  представил его коллегам и кофейному автомату. Атмосфера была деловая
и азартная, но отношения явно непринужденные,
     служебная  иерархия  сглажена,  как  в  обществе  всеобщего  равенства.
Президент Клинтон желает,  чтобы послушная пресса  называла его  Билл, а  не
полным именем -- Уильям; это более симпатично, создает образ друга, человека
близкого,  которого  легче  простить,  а  главное,  нейтрализует  негативные
ассоциации, связанные с самой должностью. В соответствии с той же стратегией
Рафаэль   именовался  Рафи.  Контактный,  открытый,   приветливый,  он  умел
доброжелательно  надавить на подчиненных и, чисто  по-дружески,  потребовать
повысить результативность или поработать сверхурочно.
     Антуану  выделили огороженный  загончик в  огромном  зале,  где  сидели
семьдесят трейдеров. Загончик был оснащен двумя компьютерами, серым железным
столиком с  огромным количеством ящиков  и кофейной  чашкой.  На стенах зала
высвечивались  курсы  и  котировки  крупнейших  мировых  бирж. Неделю Антуан
наблюдал за действиями коллег, ему  давали советы;  он  накупил  книг, чтобы
сориентироваться  в терминологии:  SICAV, Nasdaq, Stoxx  50,  FTSE  100, DAX
30... Обескураживающе простой по сравнению с арамейским, этот новый язык был
им освоен быстро и в совершенстве.
     Жизнь его  изменилась  еще больше.  К твердой  зарплате, которой  и так
хватало  ему выше крыши,  добавлялись  проценты с  удачных сделок. Он сменил
свою  крохотную  даровую квартирку  на лофт  в  районе  Бастилии,  на  улице
Рокетт1. Поскольку месье Браллер за  это время не излечился, Антуан попросил
Влада, соседа-кетчиста, за ним приглядывать.
     С Родольфом он больше не виделся. Тот пытался втянуть его в философские
прения,  поспорить  на всякие каверзные темы,  к которым  Антуан  совершенно
потерял интерес;  их отношения, державшиеся на  непрерывной  пикировке,  без
этого цемента  распались.  Антуан по-прежнему водил Шарлотту на аттракционы,
но катались они молча. Ганджа, обычно такой невозмутимый, вдруг разозлился и
заявил, что готов встретиться с Антуаном только тогда, когда тот бросит свою
идиотскую  затею  косить  под идиота.  Ас посвятил  ему  четверостишие,  где
говорилось, что они перестали дышать одним воздухом и превратились  друг для
друга в иностранцев,  хотя  географически  страна у них общая.  Однажды  они
расстались  после  вечера,  проведенного  в  полном  молчании  в  их  бывшей
штаб-квартире,  баре  "Гудмундсдоттир".  Антуан  смотрел,   как  его  друзья
удалялись в темноту, освещенные  излучением Аса. Он не чувствовал грусти: им
больше  нечего было сказать друг другу. Антуан  был полностью поглощен новым
ремеслом, стремлением стремиться вверх и желанием  желать фирменные вещи.  У
него появились новые друзья,  у  которых  обо всем имелось твердое мнение, с
ними  он  ходил на концерты  и  вечеринки. В  общем,  жил нормальной  жизнью
молодежи,  имеющей   средства   жить.   Антуан   приобрел  друзей  массового
потребления,  в  стандартной  упаковке,  приятелей  серийного  производства,
которые без колебаний не приходят на помощь в трудную минуту.
     Казалось, он  полностью влился  в касту  молодых патрициев  и образцово
озвучивал персонажа в костюме от Hugo  Boss. При более пристальном взгляде в
нем все же была заметна некоторая сдержанность.
     1. Улица Рокетт считается одной из самых модных в Париже.
     Тем  не  менее  он  ни на миг  не позволял  себе  подвергнуть  сомнению
жизненные установки  своего  нынешнего окружения  и  не  высказывал  мнений,
которые можно было бы, даже с большой натяжкой, расценить как  оригинальные.
Он целиком вверился этому новому  миру,  который  подхватил  его  и понес по
течению, что определенно доставляло ему удовольствие -- удовольствие, прежде
неведомое,  от безопасной свободы и от  движения  в потоке,  не выходящем из
берегов.
     Деньги, успех, интеграция  в престижную среду  с  прочным  общественным
фундаментом экономят  нам  душевные силы. Не нужно взвешивать  свои желания,
вырабатывать собственную мораль, размышлять  о  своих поступках,  друзьях, о
своей  жизни,  не  нужно понимать,  добиваться:  среда  все  преподносит  на
блюдечке.  От  брака  с обществом  Антуан  получил  недурное  приданое.  Как
выяснилось, это сберегает энергию и вообще куда  менее муторно, чем пытаться
все  искать или даже  изобретать  самому.  Зачем, какой  смысл, вас  снабдят
великолепными чувствами в сборе и соорудят мировоззрение "под ключ".
     Удивительно, до чего жизнь людей похожа на их автомобили. У одних жизнь
без  дополнительных функций, которая  только едет, да и то  не очень быстро,
временами  буксует  и  часто  нуждается  в  починке; это  жизнь  плохонькая,
маломощная,  без всякой защиты на случай  аварии. Зато у других жизнь  имеет
массу наворотов: она укомплектована деньгами,  любовью, красотой,  друзьями,
успехом  точно так  же,  как  их  машины  оснащены  подушками  безопасности,
противоблокировочной  системой, кожаными  сиденьями,  гидроусилителем  руля,
кондиционером и двигателем с шестнадцатью клапанами.
     К середине августа  окончательно стало ясно, что пересадка  Антуана  на
новую профессиональную почву прошла благополучно,  он  оказался трейдером не
хуже других, работал вполне прилично. Следил за торгами,  действовал отчасти
по интуиции, отчасти по логике, но пока еще не провернул суперсокрушительной
сделки, которая позволила  бы ему  войти в круг миллионеров  компании.  Он и
думать  забыл  о  том,  какие  последствия  могут  иметь  его  спекуляции  и
жонглирование  цифрами в  реальном мире,  уже  почти  изгладившемся  из  его
ватного сознания.
     И все-таки в одном Антуан от коллег отличался:  он не переносил кофе. В
первые дни работы на фирме  он попробовал выпить чашечку и две ночи  не  мог
сомкнуть глаз. С тех  пор он пил кофе без кофеина, зато целыми  днями. Чашка
кофе -- атрибут  статуса, каждый настоящий трейдер обязательно держит в руке
или  под  рукой недопитую чашку кофе. Как  офицер без оружия,  писатель  без
ручки,  теннисист без ракетки, трейдер не  может работать без кофе; это  его
орудие труда, отбойный молоток, "смит-вессон".
     А потом вдруг, разом, без  всяких усилий, Антуан разбогател. Он стучал,
как обычно,  на  обоих  компьютерах в своем  маленьком  боксе среди  безумия
обычного рабочего  дня:  повышения,  понижения,  крики,  телефонные  звонки,
самоубийства, щелканье клавиатур, рыдания, мерное жужжание десяти кофеварок,
выстроившихся вдоль стены... Антуан спокойно тюкал по клавишам, зажав плечом
телефонную трубку, продавал иены, наудачу забрасывал удочку в рыночный хаос,
как вдруг, потянувшись за кофе с  целью увлажнить пересохшую  слизистую рта,
опрокинул чашку на клавиатуру основного компьютера. Что-то заискрилось,
     задымилось,  затикало, запшикало, монитор потух,  снова  зажегся, и все
восстановилось в прежнем виде. За исключением того, что цифры на экране были
уже другие:  оказалось, за эту секунду совершилась череда сделок на  сумму в
несколько  сотен  миллионов.  Сбой  в  компьютере  вызвал   цепную   реакцию
гениальных финансовых операций.
     -- Я знал, что не прогадаю, когда брал тебя,  -- сказал Рафи. -- Как ты
сообразил такое провернуть?
     -- Интуиция, -- ответил Антуан, скромно потупившись.
     -- Да, это  или дано, или не дано... Но  все-таки  ты, наверно, здорово
проработал  этот  сегмент,  потрясающе  просек,  что  там  происходит,  и не
сдрейфил! Да, друзья мои, вот это самообладание!
     Зал зааплодировал  Антуану,  коллеги  хлопали его  по плечу,  в  воздух
полетели серпантин и  конфетти, выстреливали  пробки от шампанского, и  Рафи
протянул Антуану чек. Антуан взглянул на него и, сам того не ожидая, испытал
большое душевное  потрясение. Такое же сильное, как если бы у него  родились
дети. И его можно понять, детей родилось сразу шестеро: на чеке после первой
цифры стояло шесть нулей.
     В этот миг Антуан не  вспомнил о  том, что когда-то  понял: легче всего
подкупить самого себя. Красные таблетки избавили его от мысли, что он теперь
продается и покупается с помощью богатства, не сотканного из материи снов.



     Чтобы  ощутить реальность своих  миллионов, Антуан взял премию  мелкими
купюрами и  вышел из банка с двумя чемоданами денег. Придя домой, он вывалил
их в  гостиной  на  большой стол  оливкового  дерева, потом аккуратно сложил
стопками.  Бесчисленные бумажные  прямоугольнички,  молекулы его успеха!  Он
даже слегка захмелел  от  их  вида, голова вдруг  пошла кругом  --  вот  он,
предмет вожделений  рода человеческого!  Антуан невольно улыбнулся. Итак, он
богат,  иначе  говоря,  осуществил  часть   своего  плана:  воплотил  мечту,
разделяемую миллиардами людей.
     Но это чувство, которое он назвал про себя счастьем, быстро прошло. Что
делать с такой кучей бабок? Если он хочет быть нормальным миллионером, то не
может оставить  их  лежать просто так.  Богатство не самоцель,  надо,  чтобы
восхищение  и зависть  друзей,  знакомых, прохожих  на улице стали  зеркалом
вашего  успеха.  Антуан  понял:  разбогатеть  --  еще полдела,  надо  теперь
научиться  хотеть того, чего  хотят  богатые.  Это представлялось  ему самой
трудной  задачей.  Чтобы  получить миллион, ему не  пришлось  делать ничего,
разве  что  опрокинуть   кофе  на   клавиатуру   компьютера,   а  чтобы  его
использовать, требовалось поломать голову.
     Полистав журналы,  он составил  список вещей, которые должен  хотеть. И
еще  список вещей, которые хотеть не  должен: он остерегался  впасть в  грех
нуворишества, свойственный презренной категории толстосумов, выпячивающих на
всеобщее обозрение лишь наименее важную сторону богатства -- деньги.
     Превратившись  сам  для  себя  в  Деда  Мороза,  Антуан  отправился  за
покупками на санях, с посохом и большим мешком. Для украшения своего лофта и
репутации  он решил закупить что-нибудь из современной живописи.  В стильной
парижской  галерее  выбор его  пал  на  работы  некоего  художника,  похоже,
гениального,  если  судить по количеству нулей на ценниках. Владелец галереи
представил его  как нового Ван  Гога.  "К  тому  же  и отитом страдает",  --
сообщил  торговец  для  вящей  убедительности.   Антуан  изобразил  на  лице
восхищение,  бросил  в  ответ  "О!", словно  милостыню  в шляпу нищего  умом
галерейщика, и открыл чемоданчик. Затем  занялся поисками машины.  Водить он
не умел, учиться  не собирался, но это обстоятельство никак не отражалось на
его  решимости  соблюсти ритуал.  Машины покупают  практически  все, но  для
большинства выбор  ограничен кошельком. У Антуана таких ограничений не было,
поэтому он оказался в растерянности перед целым морем марок, моделей и типов
двигателя.  Он сделал наблюдение, что каждому  виду и даже  подвиду  богачей
соответствует  своя марка:  молодые  миллионеры  из  конторы  Рафи  покупали
спортивные автомобили,  а  тридцатилетние  -- "BMW" или "мерседесы". Антуан,
дабы показать, что он: а) молодой, б) успешный, в) трейдер-миллионер,  купил
красный "порше". Машину подогнали к его подъезду, и она осталась  там стоять
как символ его триумфа.
     В магазинах, где выставлен заслон презрения по отношению к недостаточно
платежеспособным покупателям, Антуана принимали как принца, едва завидев его
пластиковую корону  --  золотую  кредитку. Он накупил  дорогих  костюмов, от
которых  будут  помирать со  смеху  грядущие  поколения,  но которые  сейчас
демонстрировали  его крутизну  простым  смертным,  лишенным возможности  так
естественно и откровенно выставлять напоказ свой дурной вкус.
     Линька, как объясняет толковый словарь "Малый Робер", -- это "частичная
или полная смена  наружного покрова  (панциря, рогов, кожи, перьев, шерсти и
т. п.) у некоторых животных и птиц в определенные периоды". Антуан линял. Он
сменил свою старую одежду на шикарную, душился  немыслимо дорогими  мужскими
духами, умащивал свою кожу, натирал ее маслами и молочком, ходил в  институт
красоты на чистку,  массаж  и  сеансы  искусственного  загара  и  следил  за
прической, посещая еженедельно  модную парикмахерскую. Разновидностью линьки
можно  считать  и  перемену тембра  голоса  у мужчин в  переходном возрасте.
Антуану  казалось, что он вдруг, за несколько недель,  стал взрослым. Прежде
голос его не оказывал такого  действия  ни в магазине,  ни в учреждениях, ни
даже в обычном разговоре: иногда  его попросту не  слышали, хотя он  говорил
громко и отчетливо. А теперь, хотя сам он не  заметил ни малейшей перемены в
своем голосе, Антуана мгновенно слышали, внимательно выслушивали и выполняли
желаемое.
     Короче, в  связи со всей этой линькой вполне можно сказать,  что Антуан
превратился  в  нечто вроде  змеи. У него  осталось мало общего с человеком,
каким он когда-то был, словно он стал существом другой породы.
     Его  расходы резко выросли.  Помимо крупных  приобретений  типа картин,
машины,  одежды,  он  покупал  во  имя  престижа  суперсовременные  кухонные
приспособления,  аппаратуру  hi-fi,  видео,  компьютеры завтрашнего  и  даже
послезавтрашнего дня.  На  самом деле он  вовсе не  пользовался всеми  этими
навороченными  устройствами,  стоившими  безумных денег. Равно  как  и не ел
деликатесы,  которые  тоннами   загружал  в   свой  гигантский  американский
холодильник. Сознание Антуана находилось пока еще на стадии  приобретения, а
не  потребления. Вкусы у него  были по-прежнему простые. Его лофт походил на
музей достижений науки и техники, на кладбище новейшей аппаратуры.
     Чтобы банк продолжал поддерживать его покупательскую активность, Антуан
снова опрокинул  чашку обескофеиненного кофе на  клавиатуру. И опять это был
джекпот:  золотой телец --  домашнее  животное,  он,  как добрый верный пес,
запомнил дорогу на банковский счет Антуана.
     Это было в конце рабочего дня.  Когда остальные уже собрались  уходить,
Рафи вызвал  Антуана к  себе. В кабинете он  обнаружил двух молодых женщин в
весьма сексуальных вечерних платьях.
     -Антуан! --  воскликнул  Рафи. --  Ты  просто супер!  Вот,  держи  свою
премию.
     - Спасибо, --  сказал  тот, запихивая  миллионы  во  внутренний  карман
пиджака. -- Ну, пока!
     - Как это -- пока? Мы сегодня  гуляем. Надо  отметить  твой  гениальный
ход. Знакомься, это Санди.
     -  Очень  приятно, -- сказала с улыбкой  одна  из  девушек и  протянула
тонкую руку.
     - А это  Северина, -- продолжал Рафи. -- Она сегодня будет твоей дамой,
тебе вообще сегодня везет.
     Антуан  посмотрел  на  Северину,  на   ее  роскошную  фигуру,  зазывное
выражение хорошенького личика, плотоядный  взгляд, который  она устремила на
него,  и  сказал себе, что  есть проблема. Он чувствовал где-то  в  подпочве
сознания  опасный зуд, там как будто резались зубы его настоящей личности, и
следовало срочно проглотить  пару таблеток бод-розака, но  он забыл их дома.
Он сказал Рафи, что хочет поговорить с  ним две минуты  с глазу на  глаз.Тот
попросил девушек подождать в машине. Они вышли, вызывающе вертя попками.
     -  Никогда не  думал, что ты так поступишь со мной, --  сказал Антуан с
укором.
     - Как поступлю? О чем ты?
     - Ты угощаешь меня проституткой... Мне казалось, ты лучше знаешь  меня,
Рафаэль. Я даже как-то разочарован.
     - В смысле, шлюхой?  -- Рафи расхохотался. -- Ты считаешь, что Северина
-- профессионалка?
     - По-моему, это очевидно.
     - Ты недооцениваешь свой мужской шарм, Антуан. Нет, Северина не шлюха.
     - Тогда почему она так жаждет провести со мной вечер? А главное, почему
смотрит на меня с таким голодным видом? Как будто перед ней Брэд Питт.
     - Я рассказывал ей о тебе, говорил, что ты настоящий финансовый гений и
все  такое. И вообще, можешь  мне поверить, тебе есть  чем покорить  женское
сердце.
     - Ладно, допустим. Но что это еще за Санди? У тебя же потрясная жена...
     - Нет, только не это, ты же не будешь читать мне мораль!
     - Не буду... Хотя нет, буду, потому что ты...
     - Ты собираешься настучать? Стучать нехорошо. Стукачи попадают в ад. Ты
чересчур закрепощен, Антуан. Расслабься.
     - Твоей жене будет больно, ты не имеешь права так себя вести!
     -  Моя  жена  ничего  не   узнает,  поэтому  ей  не  будет   больно  и,
следовательно, ничего плохого тут нет.
     -- Но зачем? У тебя же есть любовь...
     -- В жизни существует не только любовь. Есть еще постель. Черт, Антуан,
на дворе 2ооо год, сексуальная революция произошла полвека назад,  проснись!
Мы вправе распоряжаться своим телом, девушки тоже.
     Рафи вещал с апломбом новоявленных аристократов, путающих привилегии  с
правами и самооправдание с правдой. Антуан плюхнулся в  кресло перед столом.
Постучал ластиком по органайзеру, уставившись в пустоту. Так  он просидел  с
минуту.  Рафи  тем временем  укладывал  бумаги в  портфель.  Антуан  в  упор
посмотрел на него.
     -- Кстати, о сексуальной свободе...
     --  Хочешь пройти обучение? Северина проведет  с  тобой  семинар...  ты
понимаешь, что я имею в виду.
     -- Одна из  моих коллег  считает так же,  как и  ты, она  всей душой  с
тобой.
     --  А  как же,  ведь  жизнь  изменилась,  надо  быть  раскованным.  Она
пользуется радостями секса и правильно делает.
     -- Думаю, ты ее знаешь, ее зовут Мелани.
     -- Мелани? -- повторил Рафи, слегка изменившись  в  лице. --  Мелани де
Наздак?
     Оттолкнувшись от стола, Антуан крутанул вертящееся кресло на колесиках.
Он  смотрел на Рафи, следил за его реакцией, чуть улыбаясь одними  губами, с
грустью в глазах. Он встал и взял Рафи за плечо.
     -- Да. Она согласна, и, более  того, мечтает переспать с кем попало, до
того она свободна. Классно, да? Только беда в том, что с ней никто спать  не
хочет. Поэтому...  я  вдруг  подумал... раз ты такой  свободный человек, то,
наверно, ты мог бы сделать ей приятное...
     -- Но Мелани... она же попросту... ну, пойми ты... в ней нет...
     -- Она, между прочим, поживей и поостроумней, чем  все твои Санди, и не
выпендривается. Ты это хочешь сказать?
     -- Но она же страшней атомной войны!  Извини, но это факт, она плоская,
как скелет. Просто антивиагра какая-то.
     --Ну и...?
     -- И что? Что  ты хочешь, чтоб я сказал? Так устроено  природой: далеко
не все могут пробежать стометровку. В мире нет равенства,  что поделаешь. Ну
не годится у нее фигура для секса,  хоть тресни. Но есть другие виды спорта.
Есть, например, любовь, пусть сосредоточится на  этом, потому что только при
наличии  любви можно переварить  такую  внешность. Любовь слепа. Знаешь, как
говорят про некоторых баб: она свой парень, не более того.
     -- Как у тебя все просто! Но... Рафаэль, ты не понимаешь... Ей  хочется
трахаться, хочется кайфа. Как тебе, как Санди.
     -- Могу  попытаться найти ей мужика  из общества слепых. Слушай, знаешь
что, завтра я предложу ей насиликонить грудь за  счет фирмы. Выйдет для всех
дешевле.
     --  Ты полон милосердия! Раз  уж на  то пошло, можно пришить  ей член к
руке...
     -- Опомнись,  Антуан, душевные качества для секса не релевантны! От них
не встанет. Наверно, это плохо, но это так. И я тут бессилен.
     -- Как сказал Керк Дуглас, умная женщина всегда сексуальна.
     --  Чего  ты добиваешься? По-твоему, я должен ее трахнуть, просто чтобы
быть последовательным?
     -- Ну да, именно.
     Мелани  принадлежала  к  породе  людей,  которые тянутся к тому, что их
отторгает, как неимущие льнут порой к богачам; Рафи не хотел ее, потому  что
она  некрасива,  она же хотела  его, потому что он красив.  Через неделю она
пришла на работу с  глубоким вырезом, в котором колыхалась роскошная  пышная
грудь. Для многих этого оказалось достаточно, чтобы заинтересоваться ею. Она
перестала  быть тенью: со  своей  новой  грудью  Мелани  вписалась наконец в
формат мужского взгляда.
     Рафи упивался  собственным великодушием, однако беспокоился  за Антуана
по  причине,  как  он  выразился,  его "сентиментального  робес-пьеризма"  и
непрерывно доставал его  на правах  друга, пока не уговорил  в  конце концов
обратиться к его приятельнице,  которая работала  в  службе  знакомств. Рафи
гарантировал серьезность, уверял, что это ни к  чему  Антуана  не обязывает,
умолял хотя бы просто встретиться с ней. Антуан сдался, чтобы Рафи отвязался
от  него со своей  воспитательной работой  и  догмами свободной морали.  Еще
несколько недель  назад  у него  было  представление  о  любви  как о  форме
искусства  или,  по  крайней  мере,  художественного  промысла,  теперь   он
осваивался в совершенно  новом мире, бесспорно более реальном, где любовь --
форма потребления и еще одна сфера сегрегации.
     Поднявшись  на  пятидесятый этаж офисного билдинга,  где  располагались
представительства хай-тек компаний, Антуан вошел в переполненное страждущими
матримониальное  агентство.  Перегородок  нет;  сотрудники снуют  туда-сюда,
телефоны  звонят  беспрерывно;  стук   пальцев  по  клавиатурам  компьютеров
сливался в своего  рода  музыку, которую можно  было  бы  исполнять в Центре
изучения Камеруна. Антуана провели в тихий кабинет  в английском стиле, куда
не  проникала суета. Он постоял там  некоторое время в  одиночестве. Кабинет
был  светлый, в  идеальном порядке. Несколько книг на полках, растения вдоль
стен,  неброские  предметы  искусства, небесно-голубой  "макинтош",  большое
окно. Наконец  дверь распахнулась и  стремительно  вошла женщина лет сорока,
предложила  ему сесть  и скользнула  на  свое  место  за столом. На  ней был
элегантный костюм, довольно свободный,  чтобы не стеснять движения, а может,
и для того, чтобы скрыть несколько лишних килограммов.
     -- Вы ведь от Рафи, да? Ладно, что-нибудь подберем.  Но капризничать не
советую: вы не секс-символ. Есть у вас конкретные пожелания?
     -- В каком смысле?
     --  Блондинка,  брюнетка,  рыжая,  рост,  профессия.  Существует  масса
показателей. Не обещаю раздобыть точную копию вашей мечты, но приблизиться к
идеалу можно.
     Женщина включила компьютер, открыла нужную папку, напечатала  несколько
слов. Она казалась совершенно измотанной,  какой-то потухшей и вместе  с тем
раздраженной  и  взвинченной.  Она   смотрела  на  Антуана,  ожидая  перечня
запросов.
     -- Мне не хочется уточнять. В общем... наверно, зря я пришел. Извините.
     -- Вас это коробит? Но ведь именно так все в жизни и происходит, только
вместо бессознательной фильтровки  мы  проводим научную. Результат тот же. У
нас не случайно самый высокий процент  удачных  браков среди таких агентств,
потому что  у нас  подход  деловой,  а  не эмоциональный.  Деловой  подход к
эмоциям, если угодно. Ладно, продолжим. Итак, конкретику не закладываем.
     Пальцы ее неистово  колотили по клавиатуре. Зазвонил телефон, но она не
ответила. Звонки смолкли. Она повернулась к Антуану  и осмотрела его опытным
взглядом, словно что-то прикидывала.
     -- Все-таки хотелось бы примерно моего возраста...
     -- Отлично. Послушайте, мой мальчик, сделайте все же  над собой усилие.
Мы  составим  на вас  досье, и на основе этих данных  наши  клиентки смогут,
теоретически, вами заинтересоваться. Так что постарайтесь представить себя в
выгодном свете.
     -- То есть я должен рассказать о своих интересах, увлечениях?
     -- Разумеется, но это мы поставим в конец. А сначала общественное лицо.
     -- Лучше обойтись без этого, мне не хочется, чтобы...
     -- Вы  смеетесь надо мной?  Я не  могу  терять  время на людей, которые
требуют,  чтоб их любили за  ум и душу. Будь вы красавцем, нашлась  бы масса
девушек,  которые полюбили бы  вас за  тонкий юмор и отзывчивость.  А так...
Знаете, молодой человек, мы тут не затем, чтобы рассуждать о том, что хорошо
и что плохо. Просто так устроен мир, хотите вы того или нет, это так, и все,
поэтому постарайтесь  получше  использовать свои  преимущества. Высказывания
Макиавелли  о политике, возможно,  звучат цинично, но  от этого не перестают
быть  верными. А мы -- Макиавелли  любви. Я не хочу сказать,  что  любят  за
богатство, цвет волос, объем груди, но  статистика показывает, что это имеет
решающее  значение.  Профессия,  мускулатура,  рост,  возраст, деньги,  вес,
модель  автомобиля,  одежда,  цвет глаз,  национальность,  марка  кукурузных
хлопьев, которые вы едите на завтрак... Вы даже представить  себе не можете,
насколько такие вещи  эмоционально значимы. Вам,  например,  известно, что у
блондинок на двадцать четыре процента больше сексуальных  контактов,  чем  у
брюнеток?  В любви и сексе есть непреложные законы. Что вы о них знаете? Эти
законы  никого не  интересуют,  потому что  каждый  убежден  в том,  что  он
единственный  и  неповторимый.   А  я  располагаю  тоннами  данных,  которые
свидетельствуют об обратном.
     --  Напрасно вы так обобщаете, -- сказал Антуан  ободряющим  тоном.  --
Душа, согласен, не для всех важна, но все-таки... Я знаю людей,  для которых
она имеет значение. Мне кажется, вы немного утрируете.
     -- Вам  кажется? Что ж, возможно. Моя жизнь  не сложилась, поэтому имею
право  утрировать  и  смотреть  на  любовь  пессимистично.  Но  по-моему,  я
объективна,  хотя,  конечно,  в  этом  деле правда звучит цинично. И, говоря
откровенно, меня саму убивает моя объективность и сознание того, что все это
происходит  помимо нас,  а  от  нас ничего не  зависит.  И  я  предпочла  бы
перестать быть объективной, разозлиться и возненавидеть наконец своего мужа,
который бросил меня ради двадцатилетней девки.
     Она шваркнула мышку  на стол, нажала на какую-то клавишу и встала.  Она
улыбалась  злой  и  несчастливой  улыбкой.  Подошла  к  полкам,  переставила
какие-то  книги,  задела  статуэтку   сумчатого  медведя,  которая  упала  и
разбилась. Она села на корточки и стала подбирать обломки.
     -- Очень сожалею... -- пробормотал Антуан, бросившись ей помогать.
     --  Почему  это вы сожалеете? --  рассердилась женщина. -- Запрещаю вам
сожалеть! Кто вы такой, чтобы судить моего мужа?
     --  Да  нет,  я  просто...  Ведь  он оставил  вас ради  совсем  молодой
девушки...
     -- Ну и что? Зря  вы принимаете мою сторону. Я бы, например, никогда не
влюбилась в такого, как вы.
     -- Потому что я недостаточно смазлив?
     -- Нет. Потому что вы ниже меня ростом.
     -- Только поэтому?
     -- Это важно, во всяком случае для меня. И  не спрашивайте почему. Хотя
я  готова  признать,  что  это  мотивы  того  же  порядка,  что  и  у  моего
говнюка-мужа, которому больше нравится стильная девчонка, чем я. В любви нет
невинных, есть только жертвы.
     -- Но это  получается как бы любовь по  расчету, если руководствоваться
такими... критериями.
     -- Вы  очень ошибаетесь.  Никакого расчета  тут нет,  все люди  в любви
искренни. Мой муж действительно по уши втрескался в эту свистуху. Не то  что
он  сказал  себе:  "Ну,  моей  жене  сорок  лет,  у нее обвисла  грудь,  она
растолстела, и  кожа  уже не та, поменяю-ка я ее  на что-нибудь получше".  В
сущности, так оно и есть, но  сам он ничего  подобного не думал. А произошло
все  из-за  этого.  Только  постфактум  человек может начать  анализировать,
искать причины.  Я, вероятно,  обожала бы вас, мы стали бы лучшими друзьями,
но я  никогда  не влюбилась бы в вас по-настоящему. Когда  я слышу от людей,
что они не знают,  почему любят,  мне  смешно. Они просто не хотят знать, но
помимо   притяжения   душ    есть   причины   психологические,   социальные,
генетические... Любовь, влечение воспринимаются как нечто бессознательное, и
в то же время это самые рациональные вещи на свете. Легче всего сказать, что
любишь человека просто так,  без всяких причин,  тогда можно не признаваться
себе, что причины  не самые  праведные, потому  что кому  она нужна, правда?
Когда я спросила мужа, почему он бросает меня и уходит к этой чертовой дуре,
молодой, сексуальной, стройной блондинке с роскошной грудью, он ответил: "Не
знаю, милая, человек ведь не знает, почему он влюбляется, так случилось, вот
и все". И хуже всего, что он не врет, он действительно  верит  в эту чепуху.
Этот гад абсолютно искренен. Знаете, что говорила мадам де Сталь: когда речь
идет о  чувствах,  не  нужно  лгать, чтобы говорить неправду.  Так что да, я
утрирую... но  у меня есть основания утрировать,  потому что  я... старая, я
вышла в тираж.
     Она продолжала плача что-то говорить, корила  себя за то, что жалуется,
проклинала мужа  и  его  новую  невесту. Она  даже не  заметила, как  Антуан
тихонько вышел, глубоко подавленный.
     Однажды в  минуту плодотворного отчаяния он сказал  себе, что верить  в
истины,   заставляющие  нас  опускать  голову,  значит   идти  на  поводу  у
реальности,  которая  их  порождает:  кто  ищет поводы быть  несчастным,  их
непременно  найдет, потому  что человек всегда находит, что ищет. И он тогда
решил  для себя,  что всякая  истина, причиняющая страдание, воплощает некую
моральную  систему,  и  сама  реальность  тоже  есть своего  рода  моральная
система, в противовес которой он может создать  свою собственную. Но, выходя
из  брачной конторы, он, несмотря на все свое смятение, об этом не вспомнил.
Точнее, у него не возникло потребности вспомнить: он проглотил  две таблетки
бодрозака, и
     призрак разочарованной женщины  с  ее жестокими истинами испарился  сам
собой.  Антуан  позвонил  Рафи,  рассказал  про  свой  визит  и  посоветовал
поддержать приятельницу.
     Какая-то тень  витала над ним во время  разговора, готовая омрачить его
безоблачное  состояние, но она растаяла, едва он  вернулся к  прежнему ритму
жизни, где дни стремительно воспроизводятся, в точности повторяя друг друга.
     Для людей, находящихся в  гармонии  с обществом, существует только одно
время года --  вечное лето, и разум их быстро успевает задубеть  от  солнца,
которое не заходит,  даже когда они спят: им снятся сны, в которых не бывает
темно.  Двадцать  пять лет в  жизни Антуана стояла  дождливая осень; теперь,
будь то зима, осень или весна, в голове его безраздельно царило лето.



     Начинался сентябрь.  Солнце было еще  горячим и ласкало лица людей, над
которыми   сновали   ладони  ветра.   Как-то  вечером  Антуан  сидел   перед
телевизором,  переключая  каналы,   и  смотрел  разные  забавные   передачи.
Собственно,  ему  было  все  равно,  что  смотреть:  он  просто  нуждался  в
успокоительном и  расслабляющем  действии телевидения,  этого искусственного
солнца, которое  своим излучением  заполняло и грело пещеру его сознания. Он
сидел с пультом в руке и нажимал  на  кнопки. Пульт  был  снабжен чехлом  из
мягкой пушистой ткани  и моторчиком, издававшим  приятное  мурлыканье, когда
Антуан касался его.  Этакий пульт-котенок. Антуан искал  передачи,  чьи темы
оправдывали бы его  телезависимость. Несмотря  на четыре таблетки бодрозака,
он чувствовал себя  неважно. Несколько часов назад, вернувшись  с работы, он
нашел под дверью пакет.  Это была небольшая  бандероль,  пришедшая по почте;
никаких подозрений  она у Антуана не  вызвала, он принес ее на кухню и начал
распаковывать. Но стоило разорвать скотч  и бумагу, как  его взрывной волной
отбросило  в сторону,  так что он стукнулся о холодильник. Какое-то время он
не  мог  двинуться с места и не отрываясь смотрел на  бандероль, содержавшую
карманное  издание  писем   Флобера.   Сердцебиение  потихоньку  прошло.  Он
разрыдался  и долго  не в силах был  успокоиться, словно  слезы  могли смыть
видение или потушить пожар,  который лежавшая на  столе книга вызвала в  его
сознании. Он  не  прикоснулся  к  ней,  не  рискнул. Переписка  Флобера была
любимейшим чтением Антуана до перерождения. Он обожал ее, часто узнавал себя
в метаниях Флобера, в его  разочарованиях, в том, как трудно было ему просто
жить и переносить свою эпоху.  Увидев  вновь  эту  книгу, он словно надкусил
отравленное  яблоко, и яд мгновенно проник в мозг, который он считал надежно
защищенным. Он догадывался, кто совершил  теракт: конечно его прежние друзья
в надежде ценой легкой  контузии спасти его и вернуть в свой круг. Он напряг
волю,  чтобы выстоять  против этой  бомбы, грозившей нарушить мирное течение
его жизни. Боясь  отравы, он оставил книгу на кухонном  столе и переключился
на телевизор, сжав в руке мурлыкающий пульт.
     Квартира  окрасилась в  цвета  ночи.  Луна  вызывающе  блистала  медным
загаром на черном песчаном пляже  космоса. Антуан  пытался загипнотизировать
себя, упорно глядя  в циклопов глаз телевидения, как вдруг  в экран вонзился
гарпун.  Сноп искр, немного черного дыма, поплывший голос ведущего -- и все.
Антуан резко обернулся, уронил пульт. Свет нигде  в  квартире не горел, и он
не мог разглядеть нападавшего, увидел только мужской силуэт в темноте. Слава
богу,  не  инопланетянин,  подумал Антуан,  успокоившись.  Он  с  удивлением
осознал,  что  ему  не  страшно  --  скорее  всего,  благодаря  мощной  дозе
бодрозака. Он попытался  задрожать, но вышло неубедительно. Судя  по фигуре,
это  был  обыкновенный  человек  нормального  роста,  явно  без перепончатых
крыльев.
     На улице зажглись фонари. Теперь Антуан лучше видел незваного гостя.
     --  Дани  Брийан... -- прошептал  он.  -- Вы  Дани Брийан. Дани  Брийан
взламывает мою квартиру... Вы собираетесь меня убить? Вы маньяк?
     Антуан  знал  этого  певца,  который словно застрял в пятидесятых,  ему
нравились  некоторые  его  песни.  Все прояснилось:  Дани  Брийан  со  своей
прической  под  Элвиса  Пресли,  стиляжьими  костюмчиками  ретро  и  песнями
середины века просто натуральный псих. Дани Брийан смеялся.  Он  был  одет в
простой  черный  костюм,  расстегнутую  на  груди  белую  рубашку  и  черные
лакированные туфли. Так вполне мог быть одет и Джерри Ли Льюис (американский
вокалист, пианист, композитор, записавший первый сингл в 1956 г. и ставший в
70-х культовой фигурой в мире рока).
     --  Мимо, мимо, мимо! Все мимо, Тони.  Я не Дани Брийан, не  взломщик и
тем  более не серийный убийца. Разве  серийные  убийцы носят  такие классные
костюмы?
     -- Не знаю, но нормальный человек тоже не станет так одеваться. Вы Дани
Брийан.  Вы  говорите как он, у вас  такая  же улыбка, такая  же прическа  с
бриолином. Я вас узнал.
     -- Ошибаешься, Тони: я не Дани Брийан, я его призрак.
     -- Разве Дани Брийан умер?
     -- Нет.
     -- Тогда как вы можете быть его призраком?
     -- Я недоношенный призрак. Такое бывает. Я появляюсь, когда живой  Дани
Брийан спит.
     -- Бросьте!
     -- Я вовсе не шучу, Тони. Потрогай меня.
     Дани  Брийан  --  или  его  призрак  -- подошел  к Антуану  подчеркнуто
развязной походкой, щелкая пальцами и хитровато улыбаясь.
     -- Понял! -- воскликнул Антуан пятясь. -- Вы извращенец.
     -- Я призрак! -- засмеялся Дани.  -- Потрогай меня,  и ты почувствуешь,
как твоя рука пройдет насквозь.
     Рука Антуана действительно прошла сквозь тело Дани. Антуана это страшно
развеселило.
     -- Ну все, хватит. Убери лапы! Я не игрушка, Тони.
     -- Перестаньте называть меня Тони.
     -- Нет проблем, Тонио.
     -- Ладно, пусть будет Тони, это чуть менее кошмарно.
     -- Слушаюсь, Тони! А теперь можно заглянуть в твой холодильник?
     Не  дожидаясь  ответа,  Дани  двинулся  на  кухню. Он  распахнул дверцу
холодильника, и все осветилось. Антуан потащился за ним. Дани какое-то время
стоял перед открытым холодильником разинув рот, созерцая изобилие продуктов,
потом  упал  на  колени  и  в  благоговейном  экстазе  воздел  руки  к небу.
Поднявшись,  он схватил в охапку  "Нутеллу", паштет, колбасу,  сыры, блины и
еще много чего. Сгрузив добытые сокровища на кухонный стол, он сел на стул с
высокой спинкой и принялся их пожирать.
     --  Разве  призраки едят?  -- спросил  Антуан, устроившись на  табурете
напротив.
     -- Как видишь, -- отозвался Дани, набивая  рот блинами с  паштетом  и с
"Нутеллой".  -- К  тому же у нас  есть  одно преимущество -- мы не толстеем.
Можно целый день лопать гамбургеры, пить кока-колу в  любых количествах и не
прибавить  ни грамма. Быть призраком суперприколь-но, старичок.  Кстати,  не
передашь мне колу?
     -- Слушайте, Дани, вы очень милы и обаятельны, у вас отличные песни, но
мне  завтра с  утра  на работу,  поэтому  не  могли  бы  вы  пойти  попугать
кого-нибудь еще?
     -- Не  мог  бы, --  ответил Дани, который выхлебал  полбутылки  колы  и
теперь беспрерывно рыгал. -- Я получил задание, поэтому я здесь.
     -- Задание опустошить мой холодильник?
     -- Нет, но это делает мою миссию еще более приятной.
     --  Сделайте одолжение,  перестаньте на минутку жевать и объясните  все
толком,  не плюясь крошками во  все  стороны. У меня нет прислуги,  я убираю
сам.
     -- Спокойно, Тони. Меня назначили твоим ангелом-хранителем.
     -- Чтоб хранить меня от излишков холестерина? Кто вас назначил?
     -- Не помню, я был  сильно  нетрезв. В общем, я  здесь, чтобы  вытащить
тебя из всего этого дерьма, -- Дани широким жестом обвел квартиру.
     Он опять рыгнул  и покопался  в  горе  продуктов. Призрак  Дани Брийана
определенно был не так изысканно аристократичен, как оригинал.
     -- Так это ж чудесно, правда? -- ехидно спросил Антуан.
     --  Пожалуй,  --  согласился  Дани, набросившись  на пакетик чипсов. --
Короче, Тони, как ты живешь? Ты счастлив?
     -- Я бы не употребил такого слова, но я и не несчастен.
     -- Ни счастлив, ни несчастен? Это ж хуже некуда! Ты живешь дерьмово!
     --  Спасибо. Вы очень деликатны.  Разве  ангелы-хранители  не  проходят
специальной подготовки по психологии?
     -- Да как-то нет, учимся прямо на производстве. Ты у меня первый, Тони,
мой first one1.
     -- Фантастика, просто фантастика!
     Антуан принялся сгребать объедки  и  упаковки. Дани  смахнул  со  стола
крошки,  поворошил сальную оберточную бумагу, куски пирога, ломтики семги  и
наконец  нашел  то, что искал, --  карманное издание переписки  Флобера.  Он
отряхнул его,  стер с обложки жир, полистал книжку и, найдя нужную страницу,
загнул уголок.
     -- Вот. У тебя есть микрофон, Тони?
     -- В гостиной, Дани, -- пробормотал  засыпавший на ходу Антуан.  -- Под
музыкальным центром hi-fi.
     Всосав через трубочку с Микки-Маусом банку черной икры, Дани двинулся в
гостиную.  Он  вытащил  микрофон  из упаковки,  установил его  на  штатив  и
включил. Раздался резкий щелчок.
     -- Дай мне, пожалуйста, сборник моих хитов, Тони.
     -- У меня нет. У меня вообще нет ваших дисков.
     --  Ничего,  --  сказал Дани,  доставая  из кармана CD, -- я на  всякий
случай запасся. Твоя система с караоке просто чудо.
     Он  вставил диск  и  нажал  какие-то  кнопки. В левой  руке  он  держал
открытую книгу Флобера. Он постучал  по микрофону, нажал кнопку "play", и из
колонок раздались первые звуки его знаменитой песни "Дай мне еще один шанс".
Он подергал головой в ритме музыки  и запел отрывок из письма от i8 мая 1857
года,  адресованного  мадемуазель  Леруайе  де  Шантепи,  время  от  времени
добавляя от себя кое-какие выкрики:
     Люди поверхностные, ограниченные, с умом самоуверенным
     и ретивым,
     стремятся во  всем  к  окончательным  истинам. Они  хотят узнать  смысл
жизни, вау! и  измерить бесконечность, е!  Они берут  в руку, ля-ля,  в свою
маленькую жалкую руку, горсть песка И говорят океану:
     "Я сосчитаю песчинки на твоих  берегах!" Е! Но  песчинки утекают сквозь
пальцы, да и считать надо долго, Поэтому они  топают  от нетерпения ногами и
плачут,  да, плачут. Знаете, что надо делать на берегу? Надо пасть на колени
или гулять, е-е! Гуляйте. Гуляй, Тони! Да, гуляй! Ля-ля, гуляй, Тони-и!
     Утопая  в  мягком  диване, Антуан  невольно  проникся  приятным  ритмом
песенки. От текста у него закружилась голова.  Он стиснул  в  руках диванную
подушку.  На  последних  словах  Дани подсел к  нему.  Взял  его за плечи  и
дружески потряс:
     -- Перестань усложнять, Тони. Чуть-чуть -- это даже неплохо, но толстяк
Гюстав верно  говорит: гуляй  на  берегу! Хватит  валять  дурака,  ты же  не
золотая молодежь, это не твое. Пошли все к  чертям собачьим,  вместе  с этим
болваном Рафи, разыщи своих друзей и сочини себе жизнь сам. Да, сочини  себе
жизнь, Тони.
     -- Звучит как песня, -- тихо проговорил Антуан, силясь улыбнуться.
     -- Что поделаешь, издержки профессии, -- согласился Дани.
     Ночь  потихоньку сходила с дистанции, уже  зачирикали  птицы, прыгая по
ветвям телевизионных  антенн  и электрических столбов. Дани встал и отряхнул
костюм.
     -- Мне пора. Пошел дальше помогать  убогим. Но  я буду присматривать за
тобой, пока ты не выкарабкаешься. Ты ведь не конченый человек, Тони. Знаешь,
что говорил Ницше? Ум -- это бешеный конь, надо уметь его взнуздать, кормить
отборным овсом, чистить и иногда пускать в ход хлыст. Чао, Тони.
     Призрак Дани  Брийана  пересек гостиную  и  беззвучно исчез  в  темноте
коридора,  Антуан даже не слышал, чтобы хлопнула входная  дверь. Он уснул на
диване и проспал несколько часов, показавшихся ему веками.
     Всю неделю после явления  призрака Антуан  ни с кем  не разговаривал  и
ходил  погруженный в свои  мысли. Он игнорировал Рафи, приятелей-трейдеров и
традиционные совместные выходы в модные кабаки. В пят-
     ницу вечером, после  работы,  он хотел взять  такси, чтобы ехать домой.
Перед ним со скрежетом затормозил  черный фургон, на котором была изображена
женщина, скачущая на драконе. Человек за рулем выхватил револьвер и направил
на  Антуана.  Бандит  был в маске Альберта  Эйнштейна. Дверь фургона  тяжело
отъехала в сторону, выскочили еще двое Эйнштейнов, схватили Антуана  за руки
и  втащили  внутрь.  Он  даже  не  пытался  отбиваться: он  так  устал,  так
вымотался, что у  него не  хватало  сил  противиться  чужой воле.  Эйнштейны
засунули ему в рот кляп, надели на глаза повязку и связали по рукам и ногам.
Антуан  силился понять, куда его везут, отслеживал  повороты, светофоры,  но
минут через пять сбился.  После долгой тряски в фургоне,  который ехал через
пень-колоду  --   то  резко  тормозил,  то  его  заносило,  --  они  наконец
остановились.  Эйнштейны  выволокли  Антуана  наружу.  Вечерний сентябрьский
воздух был теплым и нежным,  словно шелковистым.  Антуана втолкнули куда-то,
судя по  всему в подъезд. Кто-то  схватил  его поперек туловища и взвалил на
плечо. В  таком положении  пленника  пронесли несколько  этажей  --  сколько
именно, он сосчитать не смог, потому  что закружилась голова. Щелкнул замок,
хлопнула  дверь.  Антуана  шмякнули на стул, к которому  накрепко привязали.
Потом  похитители  освободили ему руки и ноги и сняли  с глаз повязку. Кляп,
однако,  так и не вынули. В первые секунды он с трудом привыкал к свету и не
столько видел,  сколько угадывал вокруг какие-то  человеческие фигуры, окно.
Потом зрение вернулось,  и он разглядел четверых замаскированных Эйнштейнов,
одетых во все черное. Они стояли перед ним полукругом, не говоря  ни  слова.
Антуан  попытался что-то произнести,  но не позволил  кляп.  Он  внимательно
оглядел комнату  в  поисках  хоть  каких-то  примет, чтобы понять, куда  его
привезли. Однако  стены  и окно были  затянуты белыми простынями. За спинами
похитителей  горела галогенная лампа,  делавшая  их  еще  более огромными  и
грозными; их  гигантские  тени стелились по  полу  и  падали на привязанного
Антуана.   Пластиковые  морщины  на  масках  выглядели  в  этом  контрастном
освещении еще  более пугающими, седые гривы сверкали, словно  лесистые горы,
охваченные бесцветным пламенем.
     Они  подняли  стул вместе  с Антуаном и передвинули к окну, так что оно
оказалось у него за спиной. Рядом поставили проектор  для слайдов. И начался
удивительный сеанс экзорсизма.
     Один из Эйнштейнов извлек из полиэтиленового мешка с логотипом магазина
"Шампьон" десяток куриных голов и лап. Он разложил их на полу вокруг  стула,
а на шею Антуану повесил на веревке окровавленную  петушиную голову в перьях
и с гребешком. Другой Эйнштейн взял полную бутылку  крови  и вымазал Антуану
лицо.  Все четверо  встали  у  Антуана  за спиной.  Погас  свет, и заработал
проектор.
     Пока он  демонстрировал великие  открытия и  изобретения  человечества,
знаменитые картины и портреты гениальных ученых, Эйнштейны  нараспев, словно
заклинания,  хором  читали тексты,  которые  в  народной медицине  считаются
целебными и применяются для лечения от умственной летаргии. У  всех четверых
было  в  руках  по  экземпляру  "Размышлений о  первой философии"  Декарта в
красной  серийной  обложке  издательства  "Пресс  юниверситер   франсез"  --
казалось, будто  они держат молитвенник. Они прочли очень слаженно, громко и
четко  "Первое размышление",  а на  простыне тем временем сменяли друг друга
лица художников и ученых, гуманитарных деятелей и членов семей-
     ки Симпсонов. Затем Эйнштейны  зачитали  кое-что  из  "Мыслей" Паскаля,
некоторые фрагменты из "Комментариев" любителя  Грасиана и бургундского вина
и самые смешные места из книги "Трое в одной лодке" Джерома К. Джерома.
     Изгнание  нечистой силы  длилось чуть  больше  часа.  Наконец щелка-ние
проектора  прекратилось.  Смолк  торжественный  речитатив  похитителей.  Они
зажгли свет и  сорвали простыни,  покрывавшие мебель  и стены. Антуан  узнал
свою  монтрейскую квартирку. Бандиты стащили  маски,  явив потные  лица Аса,
Шарлотты,  Ганжи  и Родольфа. Они  были страшно довольны своим шоу.  Бедному
Антуану  пришлось  долго  жестикулировать, чтоб они  сообразили наконец  его
освободить.
     -- Вы охренели? -- спросил он  со всем спокойствием, на  какое  у  него
хватило самообладания, с отвращением срывая с шеи петушиную голову.
     -- Мы хотели снять  с тебя порчу, -- объяснил Ганджа. -- Ты превратился
в довольно гнойного придурка.
     -- Моя  тетка немного знает магию вуду,  -- подхватила Шарлотта, -- она
научила нас, как освободить тебя от злых чар, которые ты сам на себя навел.
     --   Мы   тебя   спасли!  --   изрек  Родольф   со   свойственным   ему
самодовольством. -- Ты превратился в  зомби, а мы тебя раззомбировали. Скажи
спасибо.
     Ас обнял Антуана и крепко прижал к своей  широченной  светящейся груди.
Восьмисложным  стихом  он  сообщил, что счастлив  снова  видеть его.  Антуан
раздумал  сердиться:  у  друзей  были  самые  благородные  намерения.  Пусть
неуклюже и рискуя оставить его заикой, но они хотели его вылечить.
     Антуан  поведал им -- не упоминая про ночной визит  Дани  Брийана, дабы
они не усомнились  в его вменяемости, -- что  уже неделю не  пьет таблетки и
готовится   эффектно  обставить  свой   уход   из  конторы:  он  запустил  в
компьютерную сеть компании вирус, который оттуда попадет в мировую паутину и
в понедельник  при  начале  торгов вызовет  упоительнейший  хаос  в  мировых
финансах.
     Остаток этой счастливой ночи они проспали на вышеупомянутых простынях в
квартирке  Антуана,  как дети, устроившиеся  на  ночлег в дупле дуба посреди
волшебного леса.
     Потом   они   несколько  дней  не  разлучались,  болтали   без  умолку,
развлекались,  и  Антуан вновь ощутил  забытую радость  общения  с друзьями,
когда каждый нуждается в каждом и всем нравится чувствовать зависимость друг
от друга.
     Однажды утром  в дверь забарабанила полиция. Антуана арестовали. Рафи с
кое-какими сбережениями успел сбежать в Швейцарию. Сочтя  швейцарскую ссылку
достаточно тяжким наказанием,  Министерство  юстиции не  стало требовать его
выдачи. Вскоре состоялся суд. Антуан  заплатил  штраф,  на который полностью
ушли все  его деньги. Имущество -- куча бессмысленно  дорогих вещей, машина,
картины -- было конфисковано, но поскольку  действия Антуана не  повлекли за
собой человеческих жертв  или ущерба  здоровью,  то  его приговорили к шести
месяцам тюрьмы условно.  Антуан счел, что это приемлемая цена  за избавление
от Рафи и удовольствие нанести мировым биржам ущерб в несколько миллиардов.



     Было  тихое предосеннее утро, когда  луна ухитряется удержаться на небе
при свете  наступившего дня. Солнце  не показывалось,  но  сквозило в каждой
черточке  природы  и города, сочилось из цветочных лепестков, проступало  на
старинных  фасадах,  на  невыспавшихся лицах  людей.  Животворный  холокост,
совершаемый  временем, оставляет  в цвету  для впечатлительных глаз  лишь те
единственно подлинные эдемские сады, чей дизайн выстраивается ощущением.
     Этим  воскресным  утром  Антуан  проснулся  около  восьми.  В  наплывах
реальности, еще между сном и явью, ему послышалось, будто кто-то поет.
     Антуан потянулся  и  вылез из постели. Он включил чайник и принял  душ.
Заварив чай, он некоторое  время смотрел на дымящуюся зеленую жидкость, стоя
перед окном. Малиновка на ветке словно позировала фотографу, желая кое о чем
напомнить  Антуану; летнее солнце посылало  в атмосферу непрерывные вспышки.
Не притронувшись к чаю, Антуан поставил чашку на подоконник и быстро вышел.
     Он дошел до монтрейского парка,  лавируя между прохожими и машинами. Он
торопился и шагал быстро, с  развязанными  шнурками и всклокоченными мокрыми
волосами. В этот час парк был еще почти пуст: прогуливались одинокие старики
и старушки,  мамаши  пасли своих отпрысков, какая-то художница в широкополой
шляпе устроилась с этюдником на газоне.
     Антуан рассеянно брел сам не  зная куда, словно заблудился в этом тихом
плоском пространстве. Он сел на скамейку  рядом со стариком, опиравшимся  на
трость с  серебряным набалдашником.  На старике была серая фетровая шляпа  с
черной  шелковой лентой; он чуть  повернул голову,  покосился  на Антуана  и
снова  устремил взгляд  в прежнем  направлении,  словно  усталый часовой  на
посту.  Антуан посмотрел в  ту  же  сторону и сначала не  увидел  ничего. Он
прищурился, вгляделся, и вдруг прямо перед ним возникла девушка. Она смерила
глазами Антуана, склонила голову, наклонилась,  чтобы  рассмотреть  получше,
словно он был парковой скульптурой, потом протянула руку. У Антуана сработал
рефлекс вежливости, и он ее пожал. Он хотел было что-то сказать, но  девушка
приложила палец к губам и знаком пригласила следовать за ней. Они  отошли от
скамейки, где остался сидеть старик.
     -- Я ищу друзей, -- объявила она, глядя в упор на Антуана, потом обвела
глазами парк.
     -- А они какие?
     -- Не  исключено, что такие, как ты. Я увидела тебя на этой лавке, и ты
меня заинтересовал, вот я и  подумала, может, ты не откажешься войти в число
моих друзей. Ты с виду очень качественный. Даже высококачественный.
     -- Высококачественный... Будто я продукт, ветчина какая-нибудь.
     -- Нет, не ветчина, я мясного не ем.
     -- А ты что, друзей ешь?
     --  Нет у  меня больше друзей,  врубись, пожалуйста.  Я сказала  сейчас
нечто странное, предполагается, что ты спросишь почему.
     -- Мой агент забыл прислать мне сценарий. Ну... почему?
     -- Почему что? -- спросила она, убедительно изобразив недоумение.
     -- Почему у тебя больше нет друзей?
     -- Они протухли.  Я не знала, что у них ограниченный срок годности. Это
нужно всегда проверять. Мои любимые друзья вдруг начали портиться, покрылись
зелеными  пятнами, довольно-таки  противными  с виду.  То, что  они говорят,
стало пованивать...
     -- Это опасно, можно отравиться.
     -- Да, подхватить сальмонеллез...
     -- Ты выкинула их на помойку?
     --  Нет, этого  не потребовалось,  они сами кинулись  в  свою дебильную
жизнь.
     -- Суровая ты девушка.
     --  Извини,  ты  путаешь  текст.  По  роли надо  сказать:  "Ты классная
девушка".
     -- В сценарий на завершающем этапе внесли поправки.
     -- Вечно я обо всем узнаю последней!
     Девушка  вдруг  замерла  и  хлопнула  себя по  лбу.  Она  уставилась на
Антуана, словно спохватившись.
     --  Мы  же пропустили  сцену  знакомства! Пропустили  сцену знакомства!
Придется все переснимать. Иди обратно на скамейку...
     -- Слушай,  --  перебил  ее  Антуан,  -- можно  же потом  доснять. Ведь
существует монтаж.
     -- Да, ты  прав.  Давай пройдем  чуть-чуть молча, а потом познакомимся.
Мотор!
     Они  прошлись  по  узким парковым  аллеям,  по лужайкам,  поглядывая на
деревья, на птиц.  Теплый воздух  был ослепительно светлым,  почти искрился.
Сентябрь  стоял  небывалый: он наивно  игнорировал близость  осени, держался
гордо,  не  сгибаясь,  расходуя  последние  силы лета так, словно  они  были
неиссякаемы.
     -- О, -- сказала внезапно девушка, -- меня зовут Клеманс.
     -- Очень приятно, -- весело ответил он. -- Меня зовут Антуан.
     --  Рада с  тобой познакомиться, -- воскликнула  девушка,  пожимая  ему
руку, и, немного помолчав, добавила: -- Теперь продолжим с того места, когда
ты сказал, что я классная.
     -- Я сказал, что ты суровая.
     -- Ты очень несправедлив. Ты сам разве никого не судишь?
     -- Стараюсь, но не всегда получается.
     -- Моя теория  такая,  что можно  и понимать людей, и  судить,  одно не
исключает  другого. Судить  -- это для  нас  способ самозащиты,  потому  что
нас-то кто пытается понять? Кто понимает тех, кто старается понимать?
     -- Ласенер (знаменитый преступник, выведенный под своим именем в фильм)
говорил, что настоящие каторжники -- это те, кто осужден судить.
     -- Ладно, хорошо, мы осуждены, -- сказала  Клеманс, разводя  руками. --
Меня вечно все осуждают, с детства выносят мне приговоры. Я красиво говорю?
     -- Приведи пример.
     --  Да возьми что хочешь! Все  общество --  это  приговор мне.  Работа,
учеба, современная музыка, деньги, политика, спорт, телевидение, топ-модели,
машины.  Вот  хороший пример -- машины. Я не  могу кататься  на  велосипеде,
ходить,  где хочу,  чувствовать себя свободно  в городе:  машины -- приговор
моей свободе. К тому же они воняют, могут задавить...
     -- Согласен. Машины -- это просто бедствие.
     Они купили сладкую вату. Пощипывая и обрывая закрученные розовые  нити,
они мгновенно умяли ее, измазав пальцы и рты.
     -- И еще одна штука. На мой взгляд, все  человечество делится -- ну, не
считая всех этих классовых и прочих различий -- на тех, кто  ходил в детстве
в гости к одноклассникам на вечеринки и кто не ходил. Это великое разделение
людей  начинается  в коллеже  и сохраняется потом на  всю  жизнь,  только  с
возрастом оно по-другому проявляется.
     -- Меня никогда не приглашали на такие вечеринки.
     -- Меня  тоже. Они боялись, потому  что я всегда говорила что думала, а
про них я  не думала ничего хорошего. Да я их почти всех терпеть не могла! В
общем, весело.  Но теперь, поняв, какие мы классные,  они начнут  приглашать
нас на свои взрослые тусовки как ни в чем не бывало, будто все забыто. Но мы
ни за что к ним не пойдем.
     --  А  если  пойдем,  то  только  затем,  чтоб  разжиться  пирожными  и
оранжиной.
     -- И врезать этим придуркам бейсбольной битой  по  башке, -- подхватила
Клеманс, со смаком изображая, как она это сделает.
     -- И добить клюшкой для гольфа. Это стильно.
     -- Легко и непринужденно.
     Шагая рядом и болтая, они вышли из парка. Клеманс на ходу подпрыгивала,
собирала цветы,  хлопала в ладоши,  пугая птиц. Ей было примерно  столько же
лет, сколько Антуану; она  то  дурачилась, то  говорила серьезно, непрерывно
меняясь, как хамелеон. С простодушным видом она воскликнула:
     -- Почему, почему  нам не  дают никого критиковать в свое удовольствие,
называть дебилов дебилами, и  уверяют,  будто  мы при этом выглядим злобными
завистниками? Все ведут себя так, словно люди равны, словно мы все одинаково
богаты, образованны, сильны, молоды, красивы, здоровы и счастливы, словно на
свете живут  только  мужчины,  притом белые, с огромными  автомобилями... Но
ведь  это  же  не  так! Поэтому  я  имею  полное  право  протестовать,  быть
недовольной,  не  улыбаться тупо двадцать четыре часа  в сутки, не  молчать,
когда  вижу  свинство или  несправедливость,  и  даже ругаться. Никто мне не
запретит.
     --  Никто, хотя...  это  довольно  утомительно.  Может, найдем  занятие
получше?
     -- Да,  ты  прав, -- согласилась Клеманс. -- Глупо тратить  энергию  на
вещи, которые того не стоят. Побережем силы на то, чтобы развлекаться.
     -- И гулять на берегу.
     -- Гулять на берегу... Это из какой-то песни, да?
     Клеманс  напела  мотивчик.  Они шли  по тротуару среди толпы  работяг и
безработных, студентов, пенсионеров, детей. В магазинах, булочных, банках не
прекращалось  ни  на  миг  снование  переливчатых  кровяных  шариков,  коими
являются люди в кровеносной системе города.
     Мимо, сигналя, пронеслась машина. Метров через десять она  остановилась
на красный свет. Клеманс взяла Антуана под руку.
     -- Закрой глаза, -- попросила она. -- Хочу сделать тебе сюрприз.
     Антуан  повиновался. Легкий теплый  ветер  лохматил  им волосы. Клеманс
направляла  Антуана,  держа за  локоть; она вывела его  на  проезжую  часть.
Метрах в ста обозначилась черная машина, которая стремительно приближалась.
     -- Ну вот, можешь открыть глаза.
     -- Клеманс, на нас едет машина, -- спокойно заметил Антуан.
     -- Ты обещал довериться мне.
     -- Ничего подобного я не обещал.
     -- Ах да, я забыла тебя попросить. Доверься мне, хорошо?
     -- Клеманс, машина...
     -- Поклянись,  что доверяешь  мне, и  перестань  нудить, как  слабак. И
главное, не дергайся. Ну, поклянись!
     -- Ладно, клянусь. Я не двинусь с места, я не... двинусь с места...
     Машина была уже метрах в тридцати и истошно гудела. Антуан и Клеманс не
шевелились,  прохожие останавливались и  смотрели на них. В последний момент
Клеманс дернула Антуана за руку, и они упали на тротуар. Автомобиль пронесся
мимо, свирепо рыча и скаля зубы.
     -- Я героиня, я спасла тебе жизнь, -- объявила Клеманс. Она вскочила на
ноги и помогла встать  Антуану.  --  Значит, мы связаны  навсегда. Теперь мы
отвечаем друг за друга. Как китайцы.
     -- По-моему, на сегодня эмоций достаточно.
     -- А у тебя есть какой-то лимит на эмоции?
     -- Да, именно,  иначе у меня  будет  передозировка.  И  не говори,  что
передоз эмоций -- это классно, мне с непривычки тяжело.
     Проголодавшись от бурных переживаний, Антуан с Клеманс решили пообедать
в  "Гудмундсдоттире"  вместе  с  Асом,  Родольфом, Ганжой,  Шарлоттой  и  ее
подружкой. Но  до  обеда  оставалось еще  часа полтора, и Клеманс предложила
поиграть в  привидения.  Она объяснила, в чем состоит игра: они должны вести
себя как призраки, то есть  разглядывать в упор людей, сидящих под зонтиками
кафе,  бродить  по  улицам  и  магазинам,  подражая  крикам   совы,  короче,
вообразить себя  невидимыми  и пользоваться преимуществами  этого положения.
Устрашающе  подняв руки и потрясая  цепями, Клеманс  с  Антуаном отправились
тревожить Париж

Популярность: 2, Last-modified: Thu, 09 Mar 2006 11:08:41 GmT