-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Н.Дарузес.
В кн.: "Ричард Райт. Сын Америки. Повести. Рассказы".
М., "Прогресс", 1981 (Библиотека литературы США).
OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
Она стояла, приблизив свое черное лицо к запотевшему окну, и
раздумывала: когда же наконец перестанет лить дождик? Пожалуй, зарядил на
всю неделю! Прислушиваясь, как дождь барабанит по крыше, она следила за
бесшумно скользящей полосой желтого света - прожектором на далеком
Мемфисском аэродроме. Он то и дело прорезал дождливую тьму, на секунду
замирал над ее головой, словно сверкающий меч, и пропадал снова. Она
озабоченно вздохнула - Джонни-Бой день-деньской месит грязь, а башмаки-то
у него худые... В окно ей видны были черноземные поля, уходившие далеко во
тьму. Почва уже не вбирала дождя: повсюду стояли лужи. Зевая, она
пробормотала: "От дождя и вред и польза. Либо всходы поднимутся, либо
сгниют в воде, как в могиле". Ее руки были спокойно сложены на животе, от
кухонной жары на лбу выступила легкая испарина. В плите тихонько
потрескивали дрова, овощи в горшке закипали, и время от времени слышалось
негромкое бульканье.
"Мог бы поручить кому-нибудь другому бегать под дождем. Другие сделали
бы это не хуже. Да где там! Разве Джонни-Бой доверит кому-нибудь свое
дело? Непременно надо самому..."
Она взглянула на груду влажного белья в цинковой лохани. Ну ладно, пора
за работу. Повернувшись, она прихватила утюг толстой, в несколько раз
сложенной тряпкой, быстрым движением коснулась его смоченным слюной
пальцем. Накалился! Нагнувшись, она выхватила из лохани синюю рабочую
блузу и встряхнула ее. Выпрямившись, она быстро и ловко перехватила утюг
правой рукой, левой достала кусок воска из жестянки и провела им по днищу
- воск зашипел, как масло на сковороде. Теперь она уже ни о чем не думала;
ее руки машинально двигались, выполняя привычный трудовой обряд. Расправив
рукав, она водила по нему взад и вперед горячим утюгом, пока влажная ткань
не стала жесткой. Она вся ушла в работу, и сама собой с ее губ сорвалась и
зазвучала песня далекого детства:
Он - лилия долины, он - утренняя звезда,
Он первый среди многих и светоч моей души...
Налетел ветер и обдал окно дождем. Пора бы Джонни вернуться домой к
ужину. А хорошо, если б Сэг тоже вернулся сегодня! Как в старое время. А
может быть, он скоро вернется. В письме, что она получила от него на
прошлой неделе, были слова: "Не оставляйте надежды..." Что ж, будем
надеяться. Тогда оба сына, Сэг и Джонни-Бой, опять были бы с ней.
Невольно вздрогнув, она перестала водить утюгом и замерла,
прислушиваясь. Но слышен был только убаюкивающий шепот дождя. Э, что толку
так нервничать. Вечно я тревожусь перед этими собраниями. Напугана с тех
пор, как Сэга арестовали. Она услышала тиканье часов и взглянула на них.
Джонни-Бой опаздывает на целый час! И устал же он, верно, таскаться по
этой грязи... Но это еще был не настоящий страх, скорее, это чувство было
похоже на тяжелое раздумье, чем на страх; казалось, она прижимает к себе
страшную явь, ощущая ее острые режущие тело углы; будто подставляет руку
под ледяную струю в морозное зимнее утро.
Она водила утюгом все быстрее, словно работа могла отвлечь ее от
тяжелых мыслей. Но разве могла она забыть, что Джонни-Бой ходит по этим
мокрым полям, собирая черных и белых коммунистов на завтрашний митинг? Как
раз на этом деле и поймал шериф Сэга, избил его, чтобы дознаться, кто его
товарищи и где они. Бедный мальчик! Они его, должно быть, избили до
полусмерти. Но, слава богу, он ничего не сказал. Мой Сэг не какой-нибудь
неженка. Всегда был смелый.
Это случилось год назад. И теперь каждый раз перед такими собраниями
прежний страх возвращался к ней. Она водила утюгом, и перед ней вставали
вереницей дни тяжелого труда; дни, когда она стирала и гладила, чтобы Сэг
и Джонни-Бой были сыты и могли заниматься партийной работой; дни, когда
она носила стофунтовые узлы с бельем на голове, шагая по полям и в дождь,
и в сушь. В то время ей нетрудно было носить стофунтовые узлы, старательно
уравновесив их на голове и привычно ступая по рядам кукурузы и хлопка.
Только в тот раз узел показался ей тяжелым, когда она узнала, что Сэг
арестован. В то утро она возвращалась домой с узлом на голове, опустив
усталые руки, шла медленно, не глядя по сторонам, а Боб, товарищ
Джонни-Боя, окликнул ее с другой стороны поля, подошел и сказал, что шериф
арестовал Сэга. В то утро узел показался ей тяжелым, как никогда.
И с каждой неделей жить становилось все тяжелее, хотя она никому об
этом не говорила. Становилось все тяжелее поднимать узлы с бельем, утюги,
лохани с водой, всю спину у нее разламывало, и работа отнимала куда больше
времени, чем прежде, а все потому, что Сэга взяли, а скоро, может быть,
возьмут и Джонни-Боя. Чтобы заглушить боль и тревогу, переполнявшую
сердце, она стала напевать мелодию, потом зазвучали слова:
Он со мной идет рядом, он со мной говорит,
Говорит мне, что мы его дети.
Она замолчала, смущенно улыбнулась. Ведь вот все не могу забыть эти
песни, сколько ни стараюсь... Она выучилась им, когда была еще маленькой
девочкой и работала на форме. Каждый понедельник утром над хлопковыми и
кукурузными полями звучали тихие напевы ее матери, тоскливые и зовущие;
потом, когда жизнь наполнилась горечью, она поняла весь их смысл. Целыми
днями она мыла и скребла полы за грошовую плату и всю тоску по другой
жизни изливала в песнях, и вера возносила ее на своих крыльях.
Но, когда она стала старше, ледяная белая глыба - белые люди с их
законами - надвинулась на нее и разбила ее веру, ее песни с их тихим
очарованием. Она считала мир белых искушением, посланным для того, чтобы
отдалить ее от бога, и она должна была побороть все это, закалиться в
испытаниях.
Дни, обремененные скорбью, укрепили ее веру, и она терпела нужду с
гордым смирением; она покорялась законам белых с кроткой улыбкой затаенной
мудрости.
После того как мать ее вознеслась на небо на огненной колеснице, жизнь
дала ей мужа, рабочего, и двух черных ребят, Сэга и Джонни-Боя, и всех
троих она облекла в тайну своей веры. А потом не кто иной, как сам бог,
послал ей испытание: умер ее муж, и это она перенесла, черпая силы в своей
вере; наконец даже воспоминание о муже потускнело, затаилось в глубинах ее
души, и у нее осталось двое мальчиков-подростков, мало-помалу
становившихся взрослыми.
Потом горе вошло в ее сердце в тот день, когда Сэг и Джонни-Бой
выступили и потребовали своей доли в жизни. Она стремилась к тому, чтоб
они смотрели на мир ее глазами, но они и слышать об этом не хотели. И она
плакала, когда они хвастались силой, которую влила в них новая и страшная
вера. Но она и в то время любила их так же, как любит теперь; сердце ее
истекало кровью, но рвалось за ними. Что же ей было делать, ей, старой
женщине, в чужом мире? И день за днем сыновья срывали с ее глаз пелену
старой веры, и мало-помалу они привели ее к другой, новой вере, великой и
сильной, озарившей ее светом новой благодати. Гонения и муки черных - муки
распятого на кресте, и ненависть к тем, кто хотел уничтожить ее новую
веру, выросла в стремление испытать свои силы.
- Господи, Джонни-Бой, - говаривала она, - пусть-ка эти белые попробуют
заставить меня сказать, кто в партии и кто - нет. Пусть только попробуют;
они еще не знают, что может сделать негритянка!
А иногда вот так же, как сегодня, забывшись в работе, она вплетала
настоящее в прошлое; трудилась под неведомой звездой ради новой свободы, а
с губ ее срывались старые песни с их обманчивой прелестью.
Утюг остыл. Она подкинула дров в печку, опять подошла к окну и стала
смотреть на желтое лезвие света, прорезавшее мокрую тьму. Джонни все еще
нет... И вдруг она замерла, прислушиваясь. За монотонным шумом дождя она
расслышала шлепанье шагов по грязи. Это не Джонни-Бой. Она из тысячи
узнала бы его широкие, тяжелые шаги. Вот они уже на крыльце. Какая-то
женщина... Она услышала, как в дверь постучали костяшками пальцев, сначала
три раза подряд, потом еще раз.
Это кто-то из товарищей! Она отодвинула засов, приоткрыла дверь и
вздрогнула от ворвавшейся холодной струи сырого ветра.
- Кто там?
- Это я!
- Кто?
- Я, Ева.
Она широко распахнула дверь.
- Господи, детка, входи же.
Она посторонилась, и худенькая белокурая девушка быстро вошла в дверь;
задвигая засов, она слышала, как девушка, прерывисто дыша, отряхивает
мокрое платье. Что-то неладно! Ева не побежала бы зря по такой грязи целую
милю. Девочка так привязана к Джонни-Бою; уж не случилось ли чего-нибудь с
ним?
- Входи в кухню, Ева, там тепло.
- Господи, я вся мокрая, хоть выжми!
- Ну понятно, в такой-то дождь!
- Джонни-Бой еще не приходил? - спросила Ева.
- Нет! Да ты о нем не беспокойся. Снимай скорее башмаки. Ведь так
немудрено и насмерть простудиться. - Она задумалась. Да, это что-то насчет
партии или Джонни-Боя. А знает ли Евин отец, как она относится к
Джонни-Бою, вот что любопытно. - Милая, не надо бы тебе выходить из дому в
такую погоду.
- Я не могла остаться, тетя Сю.
Она повела Еву в кухню.
- Снимай башмаки да садись поближе к огню.
- Тетя Сю, мне нужно вам кое-что сказать...
У нее перехватило дыхание. Да, конечно, это что-нибудь насчет
Джонни-Боя!
- Что, милая?
- Шериф был у нас сегодня вечером. Заходил к отцу.
- Да?
- Он откуда-то узнал про завтрашнее собрание.
- Что-нибудь насчет Джонни-Боя, Ева?
- Да нет же, тетя Сю! Про него я ни слова не слышала. А вы видели его
вечером?
- Он еще не приходил ужинать.
- Где он может быть?
- Бог его знает, деточка.
- Нужно известить товарищей, что собрание не состоится, - сказала Ева.
- Шериф поставил своих людей возле нашего дома. Я старалась пройти сюда
так, чтобы они не заметили.
- Ева!
- Что?
- Я уже старуха, ты должна мне сказать всю правду.
- Что вы, тетя Сю?
- Ты меня не обманываешь?
- Обманываю?
- Насчет Джонни-Боя?
- Господи, да нет же, тетя Сю!
- Если что-нибудь неладно, лучше скажи мне, детка. Я это могу вынести.
Она стояла возле гладильной доски, как всегда спокойно сложив руки на
животе, и смотрела, как Ева стаскивает промокшие насквозь башмаки. Она
знала, что Джонни-Бой уже потерян для нее; она предчувствовала ту боль,
которая придет, когда она узнает это наверно; она знала, что должна
собрать все свое мужество и перенести это. Как человек, которого
подхватило течение, она чувствовала, что вода уносит ее против воли, но
ничего нельзя сделать, и нужно терпеть до конца.
- Джонни-Бой тут ни при чем, тетя Сю, - сказала Ева. - Только надо же
что-нибудь делать, не то все мы попадем в беду.
- Откуда шериф пронюхал насчет собрания?
- Вот это отец и хочет знать.
- Нашелся какой-то иуда.
- Похоже на то.
- По-моему, это кто-нибудь из новеньких, - сказала она.
- Почем знать, - сказала Ева.
- Послушай, Ева, тебе нужно бы посидеть здесь и обсушиться, а все-таки
лучше ступай домой и скажи твоему папе, что Джонни нет дома и я не знаю,
когда он придет. Кто-нибудь должен сказать товарищам, чтобы они держались
пока подальше от вашего дома.
Она стояла спиной к окну, глядя в широко раскрытые голубые глаза Евы.
Бедная девочка! Тащиться назад по такой грязи! Хоть ей и было жаль Еву,
она ни на минуту не подумала, что этого можно было бы не делать. Ева -
женщина, ее никто не заподозрит, ей и придется идти. Возвращаться домой
под холодным дождем было для Евы так же естественно, как для нее гладить
круглые сутки, а для Сэга - сидеть в тюрьме. Как раз в эту минуту
Джонни-Бой там, в этих темных полях, и старается пробраться к дому. Не
дай, господи, чтобы они его сегодня поймали! Чувства ее раздваивались. Она
любила сына и из любви к нему полюбила его дело. Джонни-Бой был всего
счастливее, когда работал для партии, а она любила его и хотела ему
счастья. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино противоречивые чувства:
запретить это Джонни-Бою - значило признать, что дело, которое он делал
много лет, было ненужно; а если не помочь ему, его непременно схватят рано
или поздно, как схватили Сэга. Она почувствовала растерянность, словно в
темноте неожиданно наткнулась на глухую стену. Но там, под дождем, были
люди, черные и белые, которых она знала всю свою жизнь. Эти люди доверяли
Джонни-Бою, любили его и ценили как человека и вожака. Да, его теперь
нельзя останавливать, он должен идти вперед... Она посмотрела на Еву, та
плакала и натягивала башмаки непослушными пальцами.
- Что это с тобой, детка?
- Вы потеряли Сэга, а теперь посылаете Джонни...
- Так надо, милая.
Она была рада, что могла это сказать. Ева верила в черных, и ни за что
на свете мать не выдала бы перед ней своей слабости. Доверие и сочувствие
Евы впервые приобщали ее ко всему человечеству; любовь Евы была для нее
прибежищем от позора и унижения. Если в начале жизни белая глыба
сталкивала ее с земли, то в конце жизни любовь Евы влекла ее обратно к
земле, словно сигнальный огонь за окном, прорезавший тьму. Она услышала
рыдания Евы.
- Полно, милая!
- Мои братья тоже в тюрьме! Мама каждый день плачет...
- Я знаю, милая.
Она помогла Еве надеть пальто: ее пальцы коснулись худеньких плеч
девушки. Не ест досыта, подумала она. Она обняла Еву за талию и притянула
к себе.
- Ну-ну, перестань плакать.
- Н-не могу...
- Все еще уладится, Джонни-Бой вернется.
- Вы думаете?
- Ну, конечно, детка. Конечно, вернется.
Обе они молчали, пока не вышли на крыльцо. Им было слышно, как журчит
вода в колеях дороги.
- Так смотрите же, пусть Джонни-Бой скажет товарищам, чтобы они покуда
не заходили к нам, - сказала Ева.
- Я ему скажу. Не беспокойся.
- До свидания!
- До свидания!
Прислонившись к дверному косяку, она глядела вслед Еве, которая
скрылась за пеленой дождя, и медленно покачивала головой.
Она опять стояла у доски и гладила, когда услышала шаги на заднем
дворе, чмокающие по грязи; она знала, что это шаги Джонни-Боя, потому что
много лет прислушивалась к ним. Но сегодня от дождя и страха ей
показалось, что они удаляются, и это она едва могла вынести. Слезы
выступили у нее на глазах, и она сморгнула их. Она чувствовала, что "он
пришел для того, чтобы она его потеряла: увидеть его теперь значило
проститься с ним навсегда. Но она не могла проститься с ним словами: это
было у них не в обычае. Они могли целыми днями сидеть в одной комнате и не
разговаривать; она была его мать, а он был со сын; большей частью довольно
было кивка головой, одного звука, чтобы понять все, что она хотела сказать
ему, а он - ей.
Она даже не повернула головы, когда услышала, как он тяжелыми шагами
вошел в кухню. Она слышала, как он придвинул стул, сел и, вздохнув, начал
стаскивать башмаки; они упали на пол с тяжелым стуком. Скоро в кухне
запахло сохнущими носками и трубкой. Мальчик хочет есть! Она перестала
гладить и оглянулась на него через плечо: он попыхивал трубкой, откинув
голову назад и положив ноги на край плиты; его веки были опущены, от
промокшей одежды, нагретой возле огня, шел пар. Господи, мальчик с каждым
днем становится все больше похожим на отца. И трубку в зубах держит точно
так же, как отец. Любопытно, а ладили бы они с отцом, если бы тот был жив.
Уж верно, были бы дружны - они так похожи. Хорошо, если б у нее были еще
дети, кроме Сэга, а то Джонни-Бой все один да один. Трудно мужчине, когда
нет женщины рядом. Она подумала о Еве; девушка ей нравилась; сердце ее
никогда не билось с такой живой радостью, как в ту минуту, когда она
узнала, что Ева любит Джонни. Но за Евой стояли холодные белые лица. Если
они узнают - это смерть... Она вздрогнула и обернулась, когда трубка
Джонни-Боя со стуком упала на пол. Он подобрал ее, застенчиво улыбнулся
матери и помотал головой.
- Ох, до чего хочется спать, - проворчал он.
Она принесла подушку из своей комнаты и дала ему.
- Вот, - сказала она.
- Хм, - отозвался он, засовывая подушку под голову.
Они опять замолчали. Да, ей придется снова выгнать его на дождь и
холод, может быть, его схватят, может быть, она видит его в последний раз,
почем знать. Но сначала она даст ему поесть и обсушиться, а потом уже
скажет, что шериф узнал о завтрашнем собрании у Лема. И она заставит его
принять побольше соды перед уходом: сода всегда помогает от простуды. Она
взглянула на часы. Одиннадцать. Еще есть время. Расстелив на плите газету,
она поставила на нее полную тарелку овощей, чашку кофе, персиковый компот,
положила нож, вилку, ломоть кукурузного хлеба.
- Иди ужинать, - сказала она.
- Сейчас, - сказал он.
Он не двигался с места. Она опять принялась гладить. Скоро она
услышала, как он начал есть. Потом нож перестал звякать о тарелку, и она
поняла, что он кончил ужинать. Было уже почти двенадцать. Она даст ему
отдохнуть еще немножко, а потом скажет. Пожалуй, до часа. Он так устал...
Она выгладила все, убрала доску, сложила белье в шкаф. Она налила себе
чашку кофе, придвинула стул, села и стала пить.
- Ты почти обсох, - сказала она, не глядя на сына.
- Да, - сказал он, живо повертываясь к ней.
По тону ее голоса он понял, что это только начало. Она допила чашку и
подождала еще немного.
- Ева была здесь.
- Да?
- Ушла с час назад.
- Что она говорит?
- Говорит, что к старику Лему приходил сегодня шериф.
- Насчет собрания?
- Да.
Он пристально глядел на раскаленные угли, которые просвечивали сквозь
щели в плите, и нервно теребил волосы. Она знала, что он думает о том,
откуда мог узнать шериф. В молчании он спрашивал ее без слов, и она без
слов отвечала ему. Джонни-Бой слишком доверчив. Он хочет, чтобы партия
росла, и принимает людей, еще не узнав их как следует. Нельзя же доверять
такое дело любому белому...
- Знаешь, Джонни-Бой, ты принял много белых за последнее время...
- Ах, мать!
- Джонни-Бой...
- Пожалуйста, мать, не говори об этом со мной.
- А не мешало бы и послушать, ты еще молод, сынок.
- Я знаю, что ты скажешь, мать. И ты ошибаешься. Нельзя принимать
только тех людей, которых мы давно знаем и к которым хорошо относимся.
Если мы будем рассуждать по-твоему, то в партии никого не останется. Если
кто уверяет, что он на нашей стороне, мы его принимаем. Мы не настолько
сильны, чтобы долго выбирать.
Он порывисто встал, засунул руки в карманы и повернулся к окну; она
смотрела ему в спину, оба долго молчали. Она знала, что он глубоко верит в
свое дело. Он всегда говорил, что черные не могут одни бороться против
богачей, человек не может бороться в одиночку, когда все против него. Но
он так глубоко верит, что эта вера делает его слепым, думала она. Они не
раз спорили об этом прежде; она всегда терпела поражение. Она покачала
головой. Бедный мальчик, он не понимает...
- Только это не кто-нибудь из наших, Джонни-Бой, - сказала она.
- Почему ты так думаешь? - спросил он. Голос звучал тихо, в нем
слышалось раздражение. Он все еще стоял лицом к окну, и время от времени
желтое лезвие света падало на его резко очерченный черный профиль.
- Потому что я их знаю, - сказала она.
- Кто угодно мог сказать.
- Только не наши, - повторила она.
Он отмахнулся быстрым пренебрежительным жестом.
- Наши! Да скажи, ради бога, кто это "наши"?
- Те люди, с которыми мы родились и выросли, сынок. Люди, которых мы
знаем.
- Так мы не создадим партию, мать.
- Может быть, это Букер, - сказала она.
- Ты этого не знаешь.
- ...или Блатберг...
- Ради бога!
- ...или еще кто-нибудь из тех, что вступили на прошлой неделе.
- Мать, ты просто хочешь выгнать меня из дома сегодня, - сказал он.
- Твоя мать хочет, чтобы ты был осторожен, сынок.
- Мать, если ты начнешь перебирать всех партийных товарищей, этому
конца не будет.
- Сынок, я знаю в наших местах каждого негра и каждую негритянку, -
сказала она, тоже вставая. - Все они выросли на моих глазах, не одного из
них я принимала и нянчила. Всех наших я знаю много лет. Среди них не
найдется ни одного такого, кто мог бы сказать. Те, кого я знаю, не отопрут
дверь, когда смерть стучится в дом! Сынок, это кто-нибудь из белых.
Попомни мое слово.
- Почему непременно из белых? - спросил он. - Если кто-нибудь из них
сказал, он просто иуда, вот и все.
- Сынок, открой же глаза.
Он покачал головой и вздохнул.
- Мать, я сто раз тебе говорил, что для меня нет черных и белых, -
сказал он. - Есть только бедные и богатые.
Она собрала грязные тарелки и положила в таз. Уголком глаза она видела,
что он опять сел и натягивает мокрые башмаки. Он уходит! Когда она убрала
последнюю тарелку, он уже стоял одетый, грея руки над плитой. Еще
несколько минут - и он уйдет, может быть, навсегда, как Сэг. К горлу у нее
подкатился клубок. Эта борьба за свободу черных отнимает у людей самое
дорогое. Похоже, бог создал нас только для того, чтобы уничтожать.
- Спрячь это, мать, - сказал он.
Она увидела смятую пачку денег в его протянутой руке.
- Нет, оставь у себя. Тебе, может быть, понадобится.
- Это не мои, мать. Это партийные деньги.
- Джонни-Бой, тебе, может быть, придется уехать.
- Я как-нибудь обойдусь.
- Не забывай и себя, сынок.
- Если я не вернусь, им понадобятся эти деньги.
Он смотрел ей в лицо, а она смотрела на деньги.
- Оставь это себе, - сказала она, помолчав. - Я дам им денег.
- Откуда ты возьмешь?
- У меня есть.
- Где ты достала?
Она вздохнула.
- Я откладывала по доллару в неделю для Сэга, с тех пор как его
арестовали.
- Господи, мать!
Она видела, что он смотрит на нее с любовью и удивлением. Он неловко
сунул деньги обратно в карман.
- Я пошел, - сказал он.
- Вот, выпей-ка сначала соды.
Она смотрела, как он пьет, потом убрала стакан.
- Ну, - сказал он.
- Вынь-ка все из карманов!
Она сняла конфорку с плиты, и он выгреб все бумаги из кармана и бросил
их в отверстие. Она проводила его до дверей и заставила повернуться.
- Господи, сынок, хочешь устраивать революцию, а не можешь даже
застегнуть пальто как следует. - Проворными пальцами она застегнула ему
воротник у самой шеи. - Вот!
Он надвинул шляпу на глаза. Она отперла дверь, и он исчез так же
неожиданно, как порыв холодного ветра, ударившего ей в лицо. Она видела,
как черные поля и дождик приняли его, и глаза у нее горели. Когда
последние едва слышные шаги замерли в отдалении, она заперла дверь, пошла
к себе в комнату, легла и, не раздеваясь, укрылась одеялом. Ее думы
сливались с ритмом дождя: он ушел! Боже, я знаю: он не вернется. Кровь в
ней стыла.
Она погружалась в серую пустоту между сном и бодрствованием и вдруг
снова проснулась, услышав грохот выламываемой двери и тут же почувствовав
холод ветра, наполнивший комнату. Не было видно ни зги, и она вглядывалась
в темноту, приподнявшись на локте, раскрыв рот, затаив дыхание, и в ушах
ее звучал топот ног и гул голосов. Она сразу поняла: это пришли за ним!
Потом, собрав всю свою волю, она поднялась на ноги, выпрямилась и ждала,
прислушиваясь.
- Лампа горит!
- Нашли ее?
- Нет!
- Поглядите в кухне!
- Ну и воняет же здесь неграми.
- Глядите, здесь кто-то есть или только что был!
- Да, плита еще топится.
- Может быть, он был и ушел?
- Глядите-ка сколько банок с вареньем!
- Негры - мастера варить варенье!
- Вот хлеб!
- А вот кукурузная лепешка!
- А ну-ка, дай и мне!
- Не спеши, здесь на всех хватит.
- Я, пожалуй, и домой захвачу!
- Смотрите-ка, в горшке овощи!
- И горячий кофе!
- Послушайте, ребята! Ну же! Довольно! Мы не пировать сюда пришли.
Она медленно шла по коридору. Ищут его, да ведь еще не нашли! Она
остановилась на пороге, как всегда сложив на животе узловатые черные руки,
но теперь она стиснула их, так стиснула, что набухли вены. Кухня была
полна белыми людьми в блестящих дождевиках. Хотя горела лампа, карманные
фонари в здоровенных кулаках не были погашены. На полу она увидела следы
грязных сапог.
- Вы, белые, уходите из моего дома!
Сразу наступила тишина; все повернулись к ней. Она заметила быстрое
движение, но не поняла, что оно значит, пока что-то горячее и мокрое не
ударило ей прямо в лицо. Она вздрогнула, но не двинулась с места. Спокойно
она вытерла левой рукой глаза, залепленные жирной горячей похлебкой.
Кто-то из белых швырнул ей в лицо горсть овощей из котелка.
- Вкусно, старая сука?
- Я прошу вас уйти из моего дома!
Она увидела, как шериф отделился от других и подошел к ней.
- Ну, тетушка...
- Я вам не тетушка!
- Ты это как мне отвечаешь?
- Как бы ни отвечала! Велите этим людям уйти из моего дома!
- Дерзить вздумала?
- Да, если это дерзость, что я прошу вас уйти из моего дома!
Она говорила напряженным шепотом, но из-за ограды слов она наблюдала,
думала, оценивала людей.
- Послушай, тетушка, - зазвучал вкрадчивый и тихий голос шерифа. - Я
здесь для того, чтобы помочь тебе. Зачем ты так себя ведешь?
- Ты и себе-то ни разу не помог, с тех пор как родился, - вспыхнула
она. - Где уж тебе другим помогать!
Один из белых подошел ближе и стал перед ней.
- Послушай, черномазая, ведь ты с белыми разговариваешь!
- Мне все равно, с кем ни разговаривать.
- Когда-нибудь ты об этих словах пожалеешь!
- Уж не ты ли меня заставишь?
- А надо бы тебя поучить, как хорошие негры должны себя вести.
- Не тебе меня учить!
- Ну, ты у меня запоешь по-другому!
- Не будет этого, пока я жива.
- Ну-ну, потише!
- Уходите из моего дома!
- А если не уйдем? - сказал шериф.
Они столпились вокруг нее. Она ни разу не двинулась с места, словно
застыла на пороге. Она думала только о Джонни, перебрасываясь с ними
бранью, и знала, что они тоже думают о нем. Она знала, что они пришли за
Джонни, так вот пусть попробуют отнять его у матери.
- А если мы не уйдем? - повторил шериф.
- Напали ордой на одну старуху! Небось рады, что набрались храбрости?
Шериф схватил ее за плечо.
- Ну довольно! Поговорила, и будет с тебя на сегодня! Где твой
черномазый сынок?
- А вам хотелось бы знать?
- А тебе хочется быть битой?
- Я еще не видывала, чтобы белый побрезговал...
Шериф размахнулся и ударил ее ладонью по щеке. Она качнулась назад и,
наткнувшись на стену, сползла на колени.
- Так-то вы, белые, поступаете с негритянками? - Она медленно поднялась
и снова встала на ноги и, даже не дотронувшись до скулы, которая болела от
удара, сложила руки на животе. - Я еще не видывала, чтобы белый
побрезговал...
Он ударил ее опять; она, шатаясь, отступила назад и свалилась на бок.
- Вот этим, что ли, мы не брезгуем?
Она опять поднялась и стояла перед ним с сухими глазами, как будто не
ее били. Ее губы вспухли, и подбородок был в крови.
- Эй, оставь ее! Нам ведь негр нужен! - сказал кто-то.
- Где твой сын? - спросил шериф.
- Попробуйте поищите, - сказала она.
- Ну, если мы его найдем, не быть ему живому.
- Что ж, ведь вам не впервой убивать негров, - сказала она.
Злобная гордость овладела ею. Пусть делают с ней что хотят, думала она,
она все может вытерпеть, все на свете. Она стоит на узкой полоске земли и
скорее умрет, чем сдвинется с места. И вот в эту минуту, стоя на пороге
кухни и чувствуя, как теплая струйка крови стекает ей на шею, она отдала
Джонни-Боя, отдала его белым. Она отдала его потому, что они силой
вломились ей в душу, требовали, чтоб она его отдала, думали, что она
испугается побоев, испугается и скажет, где он. Она отдала его сама -
пусть знают, что им не добиться своего насилием и обманом.
- Где будет собрание? - спросил шериф.
- А вам хотелось бы знать?
- Ведь должно быть собрание?
- А почему вы меня спрашиваете?
- Так значит, собрание будет, - сказал шериф.
- Разве?
- Ох, задушил бы я тебя своими руками!
- На эти дела вы молодцы.
- Мы с тобой не шутим!
- Я и не говорю, что шутите.
- Этот твой черномазый шляется где-то поблизости, и мы его найдем, -
сказал шериф. - Если ты скажешь нам, где он, и если он не будет молчать,
он, может быть, легко отделается. Но если мы сами его найдем, не быть ему
живому. Если мы его найдем, приготовь к утру простыню, чтобы прикрыть его,
поняла? Приготовь простыню, потому что не быть ему живому!
- Что ж, вам не впервой убивать негров, - повторила она.
Шериф прошел мимо нее. Другие последовали за ним. Так вот же, вы не
добились чего хотели, думала она с торжеством. И никогда не добьетесь! Ей
до боли хотелось дать им почувствовать всю свою гордость и независимость;
ее сердце стремилось обратить самые горькие минуты Жизни в такие слова,
чтобы они почувствовали, как легко ей было вынести все, что они ей
сделали, и сколько еще она может вынести. Ее вера с такой силой вспыхнула
в ней, что она едва не ослепла. Она шла за ними к дверям, заламывая и
стискивая пальцы. Она видела, как они сошли на грязную дорогу. При каждой
вспышке желтого огня видно было, что льет косой дождь. Губы ее шевелились,
и она крикнула:
- А все-таки вы не добились чего хотели! И никогда не добьетесь!
Шериф остановился и обернулся к ней; голос его звучал тихо и зло:
- Ну, черт возьми, не пора ли тебе помолчать?
- Я сама знаю, когда мне замолчать!
- Нет, ты не знаешь! - сказал он. - Нет, ты не знаешь, когда нужно
замолчать, так я тебя выучу!
Он одним прыжком вскочил на крыльцо и бросился к двери.
Она отступила назад, не сводя с него глаз.
- Поговори у меня! - сказал он и замахнулся кулаком.
Удар пришелся по скуле; в глазах у нее потемнело, она упала ничком.
Тяжелый каблук намокших башмаков ударил ее в висок, потом в живот.
- А ну-ка, поговори еще!
Она хотела заговорить, но не могла; боль душила ее. Она лежала молча, и
откуда-то из серого провала забвения до нее донеслись слова: "Оставь ее в
покое, нам нужно найти негра..."
Сколько времени она пролежала, скорчившись в темном углу, она не
помнит. Первым чувством, которое вернулось к ней, был непонятный страх,
заполнивший все внутри, потом острая боль в виске, отдававшаяся по всему
телу. В ее ушах стоял монотонный шепот дождя, она дрожала от холодного
ветра, который врывался в дверь. Сначала, открыв глаза, она ничего не
видела. Смутно, как во сне, она понимала, что полулежит-полусидит в углу,
прислонившись к стене. Она с трудом повернула шею, и от того, что она
увидела, у нее занялось дыхание - прямо над ней повисло большое белое
пятно. С минуту она не могла понять, что было вначале: страх породил лицо
или лицо породило страх. Мало-помалу пятно превратилось в большое белое
лицо, которое заполнило все поле зрения. Она замерла, не двигаясь, едва
сознавая, что дышит, и все-таки чувствуя, что жизнь ее зависит только от
этого белого лица. Она видела его и раньше, страх перед ним не раз держал
ее в тисках, в нем сосредоточился весь тот страх, какой внушали ей все
белые лица, виденные ею в жизни. "Сю"... Словно откуда-то издалека, она
услышала, как ее назвали по имени. Теперь сознание возвращалось к ней, но
и страх становился все сильней. Она смотрела в лицо белого человека, и ей
хотелось завопить, чтобы он ушел; и все же она мирилась с его
присутствием, чувствуя, что так надо. В глубине ее сознания шла деятельная
работа, но тело ее было беспомощно. Словно незримый нож рассек ее надвое:
одна половина лежала неподвижно, другая дрожала в страхе перед забытым
старым врагом. "Сю, это я, Сю, это я..." И вдруг голос раздался ясно.
- Сю, это я! Это Букер!
И она услышала ответный голос, прозвучавший в глубине ее существа. Да,
это Букер... Тот, что вступил недавно... Она собрала все силы, чтобы
прогнать забытье, и тогда непонятный страх, заполнивший ее, воплотился в
Букере. Ей казалось, что в Букере таится какая-то угроза, что она не имеет
права жить на свете рядом с ним.
- Ты жива?
Она не ответила; она рванулась было встать на ноги и упала.
- Сю, ты ранена?
- Да, - вздохнула она.
- Куда тебя ранили?
- В голову, - прошептала она.
- Они тебя били?
- Да.
- Негодяи! Какие негодяи!
Она слышала, что он повторил это несколько раз подряд, потом
почувствовала, что ее поднимают.
- Не надо! - простонала она.
- Я перенесу тебя в кухню.
- Не трогай меня.
- Нельзя же тебе тут оставаться!
Она вся сжалась и отталкивала его, упираясь руками ему в плечи; в кухне
она высвободилась и упала на стул, судорожно вцепившись в спинку. Она с
сомнением глядела на Букера; в нем не было ничего, что могло бы так ее
напугать, но напряжение в ней не ослабло. Он подошел к ведру с водой,
намочил свой платок, выжал его и подал ей. Она недоверчиво глядела на
мокрую тряпку.
- Возьми, приложи ко лбу...
- Нет!
- Ну возьми же: тебе легче станет.
Она все еще колебалась; какое право она имеет бояться человека, который
так добр к ней? Нехотя она наклонилась вперед и прижала влажную тряпку к
голове. Это помогло. С каждой минутой она все больше овладевала собой, все
еще удивляясь своему недоверию.
- Что случилось?
- Не знаю.
- Тебе лучше?
- Да.
- Кто это был здесь?
- Не знаю, - повторила она.
- Голова все еще болит?
- Да.
- Ах ты господи!
- Ничего, - вздохнула она и закрыла лицо руками.
Она почувствовала, что он дотронулся до ее плеча.
- Сю, я принес тебе дурные вести...
Она поняла; она выпрямилась и вся похолодела. Так это случилось - она
смотрела перед собой сухими глазами, сжав губы.
- Мой Джонни-Бой, - сказала она.
- Да. Мне очень жаль, что пришлось тебе это сказать. Я подумал, что ты
должна знать об этом.
Напряжение в ней ослабло, и внутри раскрылась пустота. Голос в ней
прошептал: "Господи, помоги мне".
- Г-г-де он?
- Они повели его в Фоли-Вудс, хотят, чтобы он назвал остальных.
- Он не назовет, - сказала она. - Пусть уж лучше сразу убьют его, он
все равно ничего не скажет.
- Надеюсь, что не скажет, - сказал Букер. - Только вот остальным
товарищам ему не удалось сообщить. Его схватили у самого леса.
И тут ее словно озарило: она увидела разбросанные по мокрым полям
хибарки, где спят черные и белые товарищи; утром они встанут и пойдут к
Лему, и тогда их схватят. А это значит ужас, тюрьма, смерть. Товарищам
нужно сказать, она должна сказать им, она не может доверить никому другому
дело Джонни-Боя, а особенно Букеру, в котором она сомневалась. Ухватившись
за сиденье стула обеими руками, она попыталась встать, в глазах у нее
потемнело, она зашаталась. Когда она очнулась, ее поддерживал Букер.
- Пустите меня!
- Сю, ты еще слаба, тебе нельзя идти.
- Надо им сказать!
- Сядь Сю! Ты ранена, ты больна!
Когда он усадил ее, она беспомощно взглянула на него.
- Сю, послушай! Джонни взят. Я здесь. Скажи мне, кто они, и я сообщу
им.
Она смотрела в землю и не отвечала. Да, она слишком слаба. Ей не пройти
столько миль по дождю. Сказать Букеру? Если б тут был кто-нибудь вроде
Евы, с кем посоветоваться! Она не хотела решать одна, в таком деле нельзя
делать ошибок. Пальцы Букера давили на ее плечо, и было так, словно белая
глыба сталкивает ее в пропасть; она опять воскликнула про себя: "Господи,
помоги мне!" Белое лицо Букера было рядом с ней, выжидало. Хорошо ли она
сделает, если скажет ему? А что, если она не скажет, и товарищей схватят?
Она никогда себе этого не простит. А может быть, она ошибается, может
быть, ее страх - просто "глупость", как говорит Джонни-Бой. И она
вспомнила его слова: "Мать, нельзя создать партию, если всех подозревать".
- Скажи мне, кто они, Сю, и я сообщу им. Я недавно вступил в партию, я
их не знаю.
- И я их не знаю, - сказала она.
- Ты должна сказать мне, кто они, Сю.
- Говорю вам, я не знаю!
- Ты знаешь, Сю! Ну же, скажи мне.
- Нет!
- Ты хочешь, чтоб их всех убили?
Она покачала головой и глотнула. "Господи, не верю я этому человеку!"
- Послушай, я буду называть тебе имена, а ты говори, кто в партии и кто
нет, понимаешь?
- Не скажу!
- Ну же, Сю!
- Не знаю, - сказала она.
- Сю, ты не хочешь им добра. Джонни-Бой не ожидал, что ты так
поступишь. Он там стоит за наше дело. А мы здесь...
- Господи, я не знаю...
- Ты боишься меня, потому что я белый? А вот Джонни-Бой не боится.
Смотри, из-за тебя вся наша работа пропадет даром.
Она сдалась и закрыла лицо руками.
- Это Джонсон? Скажи мне, Сю?
- Да, - прошептала она в ужасе; ужас нарастал, она чувствовала, что
гибнет.
- Грин?
- Да.
- Мерфи?
- Господи, я не знаю!
- Ты должна сказать мне, Сю!
- Мистер Букер, оставьте меня в покое.
- Это Мерфи?
Он называл ей товарищей Джонни, и она отвечала "да"; отвечала, пока он
не перестал спрашивать. Тогда она подумала: откуда ему известно, что люди
шерифа стерегут дом старика Лема? Она поднялась на ноги, держась за спинку
стула, чувствуя, как в ней нарастает уверенность и твердость.
- Откуда вы знаете про Лема?
- То есть... как откуда знаю?
- Что вы здесь делаете так поздно? Откуда вам известно, что шериф
схватил Джонни-Боя?
- Сю, ты мне не веришь?
Она не верила ему, но не могла ответить. Она смотрела на него не сводя
глаз, пока губы ее не разомкнулись: она искала ответа в себе самой.
- Вы встретили Еву? - спросила она.
- Еву?
- Да, дочку Лема.
- Ах, да. Да, да, я встретил Еву.
- Она вам сказала?
Она спрашивала скорее себя, чем его: ей хотелось поверить.
- Да, - сказал он негромко. - Пожалуй, мне пора идти, сказать им.
- Кому? - спросила она. - Кому "им"?
Мускулы ее тела напряглись в ожидании ответа, словно жизнь ее зависела
от этого.
- Товарищам.
- Да, да, - вздохнула она.
Она не видела, как он ушел, она но смотрела и не слушала. Она вдруг
заметила, что в комнате никого нет и что в ней самой нет того, что
наполняло ее страхом.
Ей казалось, что она долго-долго, чуть не всю свою жизнь, сидит,
согнувшись над остывшей плитой. То она твердила себе: оба они теперь
погибли, и Сэг, и Джонни-Бой... Верно, я их не увижу больше. То сознание
вины поднималось в ней и пересиливало тоску. Господи, не надо было
говорить, бормотала она. Да нет, не может он быть таким подлецом, чтобы...
Не раз она собиралась бежать к товарищам сама и сказать им; она
чувствовала себя немного лучше. Но какая от этого польза? Она назвала всех
Букеру. Не может он поступить как иуда с нами, бедняками... Просто не
может!
- Тетя Сю!
Это Ева! Сердце ее подскочило от тревожной радости. Не отвечая, она
поднялась на ноги и захромала навстречу Еве. В открытую дверь на фоне
косого дождя она видела лицо Евы, которое светило белизной, попадая в
скользящий луч прожектора. Она хотела окликнуть Еву, но передумала.
Господи, помоги мне! Ведь надо ей сказать про Джонни-Боя... Господи, не
могу!
- Тетя Сю, вы здесь?
- Входи же, деточка.
Она обняла Еву и долго прижимала ее к себе, не говоря ни слова.
- Господи, я так рада, что ты здесь, - сказала она наконец.
- Я думала, с вами что-нибудь случилось, - сказала Ева, высвобождаясь.
- Я увидела, что дверь открыта... Отец велел мне вернуться и переночевать
у вас... - Ева замолчала, вглядываясь. - Что случилось?
Она была так полна тем, что Ева с нею, что не поняла вопроса.
- А?
- Шея у вас...
- Это пустяки, детка. Идем в кухню.
- Шея у вас в крови...
- Шериф был здесь...
- О, идиоты! Что им от вас понадобилось? Я бы их просто убила! Честное
слово, убила бы!
- Это пустяки, - сказала она.
Она обдумывала, как сказать Еве про Джонни-Боя и Букера. Подожду еще
немного, решила она. Теперь, когда Ева была здесь, страх уже не так
угнетал ее.
- Давайте я перевяжу вам голову, тетя Сю. Вы ранены.
Они пошли в кухню. Она сидела молча, пока Ева перевязывала ей голову.
Ей уже лучше, она подождет еще немножко и скажет Еве. Пальцы девушки
бережно касались ее головы.
- Здесь болит?
- Немного болит.
- Бедная тетя Сю!
- Это пустяки.
- Джонни-Бой приходил?
Она колебалась.
- Да.
- Он пошел сообщить остальным?
Голос Евы звучал так спокойно и доверчиво, словно в насмешку. Господи,
я не могу сказать девочке...
- Вы ведь сказали ему, тетя Сю?
- Д-да...
- Ну вот! Это хорошо! Я сказала отцу, что беспокоиться не о чем, если
Джонни-Бой уже знает. Может быть, все еще уладится.
- Надеюсь...
Она не выдержала - она терпела сколько могла и вдруг заплакала в первый
раз за этот вечер.
- Перестаньте, тетя Сю! Вы всегда были такая храбрая. Все еще уладится.
- Ничего не уладится, деточка. Видно, свет не для нас создан.
- Если вы будете так плакать, я тоже заплачу.
Она силилась перестать. Нет, нельзя так вести себя при девочке...
Совсем недавно ей было так нужно, чтобы Ева верила в нее. Она смотрела,
как девушка достает сосновые сучья из-за плиты, разводит огонь, ставит
кофейник.
- Хотите кофе, тетя Сю? - спросила Ева.
- Нет, милая.
- Выпейте, тетя Сю.
- Налей чуть-чуть, милая.
- Вот умница. Ах, да, да, я забыла, - сказала Ева, отмеривая ложечками
кофе. - Отец велел сказать, чтоб вы были поосторожнее с этим Букером. Он
предатель.
Она не шевельнулась, ничем не проявила волнения, но, когда Ева
произнесла эти слова, все у нее внутри словно обмякло.
- Отец сказал мне, как только я пришла домой. Ему дали знать из города.
Она перестала слушать. Она чувствовала себя так, как будто ее
вытолкнули на самый край жизни, в холодную тьму. Теперь она знала, что это
было, когда она подняла глаза, выйдя из тумана боли, и увидела Букера. Это
был образ всех белых и страх, неразлучный с ними, преследовавший ее всю
жизнь. И вот во второй раз за эту ночь осуществилось то, что она
предчувствовала. Она только повторяла себе: не нравился он мне, видит бог,
не нравился! Говорила я Джонни-Бою, что это кто-нибудь из белых...
- Вот, выпейте кофе...
Она взяла чашку, ее пальцы дрожали, и горячий кофе выплеснулся на
платье, на ноги.
- Простите, тетя Сю!
- Ничего, - сказала она.
- Подождите, я примочу ожог чем-нибудь.
- Мне не больно.
- Вы чем-то расстроены, тетя Сю.
- Нет, милая.
- Хотите еще кофе?
- Нет, мне больше ничего не надо, Ева.
- Ну встряхнитесь же. Не надо так...
Они замолчали. Слышно было, как Ева пьет кофе. Нет, она не скажет Еве:
кроме Евы, у нее никого не осталось. Но надо же сделать что-нибудь,
как-нибудь, все же надо. Она все равно пропала, а сказать Еве про Букера и
Джонни она не в силах, это было бы просто бессовестно. Она хотела остаться
одна, хотела без чужой помощи справиться с этим.
- Ложись, милая. Ты устала.
- Нет, я не устала, тетя Сю.
Она слышала, как донышко пустой чашки звякнуло о плиту. Надо заставить
ее лечь! Да, Букер передаст имена товарищей шерифу. Если б только можно
было его остановить! Вот решение, вот цель, вот яркая звезда, взошедшая на
заре новой надежды. Скоро, через каких-нибудь полчаса, Букер доберется до
Фоли-Вудса. Верно, пойдет дальней дорогой, ведь ближней он не знает. Я
могла бы перейти речку вброд и обогнать его... А что делать потом?
- Ева, милая, ложись спать. Мне теперь лучше. А тебе нужно отдохнуть.
- Я не хочу спать, тетя Сю.
- Я знаю, что для тебя лучше. Ты устала и промокла.
- Мне хочется посидеть с вами.
Она заставила себя улыбнуться и сказала:
- Не думаю, чтобы они что-нибудь сделали Джонни-Бою.
- Правда, тетя Сю?
- Разумеется, милая.
- Мне хочется подождать вместе с вами.
- Это уж моя забота, милая. Для того и созданы матери, чтобы дожидаться
детей.
- Спокойной ночи, тетя Сю.
- Спокойной ночи, милая.
Ева потянулась и вышла из кухни, она смотрела ей вслед; скоро зашуршала
маисовая солома в матрасе, значит, Ева легла. Она осталась одна. Сквозь
щели в плите она видела, как гаснет огонь и покрывается серым пеплом, в
комнате опять становилось холодно. Желтый луч прожектора все еще скользил
мимо окна, и дождь по-прежнему барабанил по крыше. Да, она осталась одна,
она сделала это ужасное дело одна, и выход должна найти тоже одна. И,
словно вкладывая перст в язву, она припомнила ту минуту, когда бросила
вызов шерифу, когда крикнула, чтобы почувствовать свою силу. Она отдала
Сэга, чтобы спасти других, она отпустила Джонни, чтобы он спас других, а
теперь, в минуту слабости, порожденной сознанием силы, она потеряла все.
Если бы она не окликнула тогда шерифа, у нее было бы довольно силы, чтобы
не поддаться Букеру; она могла бы сама оповестить товарищей. Что-то
сжалось в ней, когда она вспомнила тот припадок страха, который подступил
к ней в темном углу. В ту минуту ею снова овладело прошлое, от которого,
думалось ей, она отделалась навсегда. Она думала, что нежность и теплота
навсегда ушли в прошлое, она думала, что ничего не значит, если она поет
теперь: "Он - лилия долины, он - утренняя звезда..." Она пела это в те
дни, когда не надеялась ни на что в мире, когда холодная белая глыба
толкнула ее в объятия Иисуса. Она думала, что Сэг и Джонни-Бой заставили
ее забыть о нем, сосредоточить все свои надежды на борьбе за свободу
черных. Все эти годы она верила и работала вместе с ними, и благодать их
новой, грозной веры вливала в нее новую силу. Эта благодать была на ней,
когда она позволила шерифу сбить себя с ног, эта благодать была на ней,
когда она опять поднялась на ноги и стала перед шерифом. Но она сама себя
обманула: душа ее жаждала подвига, и гордость толкнула ее на подвиг,
который был ей не по силам. То, что она назвала имена товарищей
Джонни-Боя, было только преддверием беспросветного ужаса. Она стояла,
глядя в землю, и старалась заглушить в себе голос долга. Она была в
трясине между двумя мирами, ни жива ни мертва, лишенная благодатной силы и
нового и старого мира. Чем яснее она сознавала это, тем сильнее что-то
нарастало в ней и стремилось к освобождению, тем сильней она жаждала
увидеть новую звезду, новую надежду на беспросветном небе своей жизни,
новую грозную веру, которая дала бы ей силы жить и действовать. Бесшумно и
тревожно она ходила по кухне, чувствуя себя беззащитной перед мраком,
перед дождем, перед внешним миром и замирая от стыда, когда мысль о любви
Евы проносилась в ее сознании. Она подняла свои натруженные руки и
разглядывала скрюченные пальцы.
Господи, что же я могу сделать? Она могла перейти речку вброд и
обогнать Букера. А потом? Как ей увидеть Джонни-Боя или Букера? И в ее
ушах зазвучал угрожающий голос шерифа: "Готовь простыню, живым ему не
быть!" Простыня! Да, да, простыня! Все ее существо обратилось в волю: все
долгие годы ее жизни сосредоточились, слились в стремлении к одной цели.
Возьму простыню и пойду! Сделаю, как он сказал. Господи боже, пойду с
простыней за телом моего сына! А потом что? Она выпрямилась и сурово
улыбнулась; она поняла сердцем, для чего прожила всю жизнь; вся она готова
была вылиться в одном, последнем действии. Я знаю! Я знаю! Она вспомнила,
что револьвер Джонни-Боя лежит в комоде. Спрячу револьвер под простыней и
пойду за телом Джонни-Боя... На цыпочках она прошла к себе в комнату,
выдвинула ящик и достала простыню. Ева спала: в темноте слышалось ее
ровное дыхание. Она пошарила в ящике и нашла револьвер. Завернула его в
простыню и спрятала под фартук. Потом она подкралась к постели и долго
смотрела на Еву. А может быть, так даже лучше. Это должно было
когда-нибудь случиться... Здесь, на Юге, ей нельзя было жить вместе с
Джонни... И я не могла сказать ей про Букера. Скоро все кончится, и она
никогда не узнает. Никогда не перестанет мне верить. Она затаила дыхание,
когда солома в матрасе сухо зашуршала; потом все снова затихло, и она
спокойно вздохнула. На цыпочках она вышла из комнаты, прошла по коридору и
остановилась на крыльце. За пеленой дождя в небе скользил желтый луч
прожектора. Она сошла на грязную дорогу, поднялась по косогору,
остановилась и оглянулась на дом. В ее окне горела лампа, и желтый луч,
вспыхивавший каждую секунду, казалось, питал ее светом. Она повернулась и
зашагала через поля, крепко прижимая к себе простыню и револьвер и думая:
"Бедная Ева... Бедная девочка... Она крепко спит".
Почти все время она шла, полузакрыв глаза, крепко сжав губы, подставив
грудь ветру и косому дождю, и тяжелый холодный револьвер под простыней
оттягивал ей руку. Она промокла насквозь; казалось, что ноги ее сами
ступали в каждую лужу между рядами кукурузных стеблей.
Она подошла к берегу речки и остановилась, соображая, в каком месте
всего мельче. Вынув простыню из-под фартука, она обернула ею револьвер
так, чтобы палец был на спуске. Перейду здесь, подумала она. Сначала она
не почувствовала воды; ноги у нее уже промокли. Но, войдя по колено в
воду, она ощутила холод; и вздрогнула, когда вода дошла ей до пояса.
Господи, как глубоко! Миновав середину, она поняла, что опасности больше
нет. Она вышла из воды, вскарабкалась на высокий, заросший травою берег,
свернула в сторону и увидела, что впереди горят фары машин. Да, они все
еще здесь! Она торопливо шла вперед, опустив голову. Успела я его обогнать
или нет? Дай-то господи! Белое лицо Букера как живое всплыло на мгновенье
перед ее глазами, но усилием воли она прогнала его. Теперь она была среди
машин. Откуда-то послышались грубые мужские голоса.
- Эй, ты!
Она остановилась, крепко стиснув простыню. Двое белых с обрезами
подошли к ней.
- Какого черта ты здесь делаешь?
Она не ответила.
- Ты слышишь, что с тобой говорят?
- Я пришла за моим сыном, - сказала она смиренно.
- За своим сыном?
- Да, сэр.
- А что твоему сыну здесь понадобилось?
- Шериф его взял.
- Ах, чтоб тебя! Джим, ведь это того негра мамаша.
- Что у тебя тут? - спросил один.
- Простыня.
- Простыня?
- Да, сэр.
- Зачем?
- Шериф сказал, чтоб я принесла простыню завернуть его тело.
- Ну-ну...
- Вот так штука.
Белые переглянулись.
- Да, эти негры любят друг друга.
- Что верно, то верно.
- Отведите меня к шерифу, - попросила она.
- Ты это что, командовать вздумала?
- Нет, сэр.
- Сведем тебя, когда надо будет.
- Да, сэр.
- Так ты пришла за его телом?
- Да, сэр.
- Ну так он еще жив.
- Они убьют его, - сказала она.
- Если скажет, то не убьют.
- Он не скажет.
- Почем ты знаешь?
- Не скажет.
- Мы уж знаем, как развязать негру язык.
- Только не ему.
- А ты высокого мнения о своем красном негре!
- Он мой сын.
- Что ж ты его не научила уму-разуму?
- Он мой сын, - повторила она.
- Послушай, тетушка, у тебя вон уж волос седой. Неужто ты веришь, что
негры могут устроить революцию?
- Черная республика, - ухмыльнулся другой.
- Отведите меня к шерифу, - просила она.
- Ведь ты его мать, - сказал первый. - Заставь его сказать, кто его
товарищи.
- Он не скажет.
- Хочешь, чтоб он остался жив?
Она не ответила.
- Что ж, сведем ее к Брэдли.
Они ухватили ее под руки, и она крепко вцепилась в простыню; они повели
ее в лес, где толпились люди. Все для нее было просто: Букер ничего не
скажет, для того она и пришла с револьвером, чтобы об этом позаботиться.
Чем ближе звучали голоса, тем сильнее становилось в ней стремление
исправить свою ошибку, выбраться из трясины на твердую землю. Нужно
оттянуть время, пока не явится Букер. Ох, если б они пустили меня к
Джонни-Бою! Когда они подвели ее ближе к толпе, белые лица повернулись к
ней и гул голосов стал громче.
- Кто это?
- Негритянка!
- Что ей здесь понадобилось?
- Это его мать! - крикнул один из провожатых.
- Зачем она пришла?
- Принесла простыню завернуть его тело!
- Он еще не умер.
- Там стараются развязать ему язык!
- Не долго ему жить, если он не заговорит.
- Эй, глядите! Мать негра принесла простыню, чтобы завернуть его тело!
- Вот так номер!
- Может быть, она хочет устроить молитвенное собрание?
- А проповедника она привела?
- Эй, позовите-ка Брэдли!
- Ладно.
Толпа затихла. Все с любопытством на нее смотрели. Она чувствовала, что
их холодные глаза стараются отыскать в ней уязвимое место. Она смиренно
стояла, прикрывая револьвер простыней. Со всем, что они могли сделать с
ней, она заранее примирилась.
Подошел шериф.
- Так ты принесла простыню, а?
- Да, сэр, - прошептала она.
- Похоже, что после затрещин ты стала умней?
Она не ответила.
- На что тебе простыня? Твой сын еще жив, - сказал он, протягивая руку.
Она отступила назад, широко раскрыв глаза.
- Не троньте!
- Послушай, тетушка! - сказал он. - Будет тебе валять дурака. Поди
скажи твоему сыну, чтоб он назвал своих товарищей, поняла? Обещаю тебе,
что мы его не убьем, если он скажет. Мы дадим ему убраться из города.
- Что же я могу ему сказать?
- Так ты хочешь, чтоб мы его убили?
Она не ответила. Кто-то подошел к шерифу и стал шептать ему на ухо.
- Отведите ее, - сказал шериф.
Они повели ее на покрытую грязью просеку. Дождь лил потоками в
призрачном свете факелов. Люди раздвинулись, образовав полукруг, и она
увидела Джонни-Боя, лежавшего в полной грязи колдобине. Он был связан
веревкой и лежал скорчившись, на боку, одной щекой в луже черной воды. Его
глаза вопросительно смотрели на нее.
- Говори с ним, - сказал шериф.
Если б можно было сказать ему, зачем она пришла! Но это было немыслимо;
сначала надо сделать то, что она задумала, и она смотрела прямо перед
собой, сжав губы.
- Эй, негр! - окликнул шериф Джонни-Боя, пнув его ногой. - Вот твоя
мать!
Джонни-Бой не шевельнулся, не промолвил ни слова. Шериф оглянулся на
нее.
- Вот что, тетушка, - сказал он. - Тебя он скорее послушает, чем
кого-нибудь другого. Пусть говорит, если хочет быть жив. Чего ради он
покрывает остальных, негров и белых?
Она положила палец на спуск револьвера и неподвижным взглядом смотрела
в землю.
- Подойди к нему, - сказал шериф.
Она не тронулась с места. Сердце ее обливалось кровью под изумленным
взглядом Джонни-Боя. Но другого выхода не было.
- Что ж, ты сама этого хотела. Убей меня бог, я знаю, как тебя
заставить с ним разговаривать, - сказал он, оборачиваясь в сторону. - Эй,
Тим, возьми бревно, переверни этого негра лицом вниз и положи его ноги на
бревно.
Одобрительный шепот пробежал в толпе. Она закусила губу, ей было
известно, что это значит.
- Ты хочешь, чтобы твоего негра искалечили? - услышала она голос
шерифа.
Она не ответила. Она видела, как подкатили бревно, Джонни-Боя
приподняли и положили лицом вниз, потом подняли его ноги на бревно. Его
колени лежали на бревне, носки башмаков свисали вниз. Она так ушла в
созерцание, что ей казалось, будто это ее поднимают и укладывают для
пытки.
- Дайте лом! - сказал шериф.
Высокий худой человек принес лом из автомобиля и стал над бревном.
Челюсти его медленно двигались, он жевал табак.
- Ну, теперь твоя очередь, тетушка, - сказал шериф. - Говори ему, что
делать.
Она смотрела на дождь. Шериф повернулся.
- Может быть, она думает, что мы шутим. Если она ничего не скажет,
перебей ему ноги.
- Ладно, шериф.
Она стояла и ждала Букера. Ноги ее подламывались, она не знала, сколько
времени сможет продержаться, вынести. Про себя она повторяла: если б он
пришел сейчас, я убила бы их обоих.
- Она ничего не говорит, шериф!
- Ну, черт возьми, начинай!
Лом опустился, и тело Джонни-Боя расплескало грязную воду в луже.
Раздался стон. Она пошатнулась, крепко сжимая револьвер в простыне.
Лицо Джонни-Боя повернулось к ней. Он застонал.
- Уходи отсюда, мать! Уходи!
В первый раз она услышала его голос, с тех пор как пришла в лес, и чуть
не потеряла власти над собой. Она рванулась вперед, но рука шерифа
удержала ее.
- Ну нет! Не хотела тогда, а теперь поздно! - Он повернулся к
Джонни-Бою. - Она может уйти, если ты скажешь.
- Мистер, он ничего не скажет.
- Мать, уходи! - сказал Джонни-Бой.
- Убейте его! Не мучьте его так, - просила она.
- Пусть говорит, а не то прощайся с ним, - сказал шериф.
Она молчала.
- Зачем ты сюда пришла? - простонал Джонни-Бой.
- Я прорву ему барабанные перепонки, - сказал шериф. - Если ты хочешь
что-нибудь сказать ему, так лучше говори сейчас.
Она закрыла глаза. Ей слышно было, как шаги шерифа шлепают по грязи. Я
могла бы спасти сына!
- Не хотела говорить с ним, когда было можно, - сказал шериф. -
Попробуй-ка теперь.
Горячие слезы текли по ее щекам. Она хотела застрелить Джонни-Боя,
освободить его. Но если она это сделает, у нее отнимут револьвер, и Букер
скажет, кто были остальные. Господи, помоги мне. Теперь толпа громко
переговаривалась, как будто самое главное было кончено. Ей казалось, что
она целую вечность стоит здесь и смотрит, как Джонни-Бой корчится и стонет
в своем беззвучном мире.
- Эй, шериф, тут кто-то вас спрашивает!
- Кто такой?
- Не знаю.
- Приведи его сюда.
Она выпрямилась, дико озираясь вокруг, крепко сжимая револьвер. Неужели
это Букер? И она замерла, чувствуя, что возбуждение может ее выдать. Может
быть, я смогу убить двоих! Может быть, удастся выстрелить два раза! Шериф
стоял перед ней, дожидаясь. Толпа расступилась, и она увидела подбегающего
Букера.
- Я знаю, кто они, шериф, - крикнул он.
Он вышел на просеку, туда, где лежал Джонни-Бой.
- Ты узнал имена?
- Да! Старуха негритянка...
Увидев ее, он разинул рот и замолчал. Она сделала шаг вперед и подняла
простыню.
- Что это...
Она выстрелила один раз и сейчас же повернулась, слыша вопли толпы. Она
целилась в Джонни-Боя, но они окружили ее, сбили с ног, вырвали у нее
простыню. Мельком она увидела, что Букер лежит ничком, лицом в грязь,
вытянув перед собой руки, потом толпа заслонила его. Она лежала, не пробуя
бороться, глядя сквозь струи дождя на лица белых над нею. И вдруг она
успокоилась: они уже не белая глыба, они не выталкивают ее на край жизни.
Вот и хорошо!
- Она убила Букера!
- У нее был револьвер в простыне!
- Зачем она в него стреляла?
- Убить эту суку!
- Я так и подумал, что тут что-то нечисто!
- Говорил я, надо ей всыпать как следует!
- А Букер готов!
Она не глядела на них, не слушала. Она отдала свою жизнь, прежде чем ее
взяли, и стояла безучастная ко всему. Она сделала что хотела. Если б
только Джонни-Бой... Она взглянула на него: он лежал и смотрел на нее
измученными глазами.
- Зачем ты в него стреляла, а?
Это был голос шерифа, она не ответила.
- Может быть, она в вас метила, шериф?
- Зачем ты в него стреляла?
Шериф пнул ее ногой, она закрыла глаза.
- Ах ты, черная сука!
- Хорошенько ее!
- Может быть, она пронюхала насчет Букера?
- О черт, да чего же вы ждете?
- Да убейте ее!
- Убейте обоих!
- Сначала сына, пусть посмотрит!
Она слушала то, чего уже не мог слышать Джонни-Бой. Раздались два
выстрела, один за другим, будто один выстрел. Она не смотрела на
Джонни-Боя, она смотрела на лица белых, тяжелые и мокрые в свете факелов.
- Слышала, черномазая?
- А ну-ка, теперь ее, шериф!
- Дай я ее застрелю! Она моего дружка убила!
- Ладно, Пит! Это твое право.
Она сама отдала свою жизнь, прежде чем они отняли ее. Но звук выстрела
и вспышка огня, пронизавшие ее грудь, заставили ее жить снова, жить
напряженной жизнью. Она не двинулась, только чуть вздрогнула от резкого
удара пули. Она чувствовала, что горячая кровь согревает ее озябшую,
мокрую спину. Ей вдруг нестерпимо захотелось говорить: "Вы не добились
чего хотели! И никогда не добьетесь! Вы не убили меня, я пришла по своей
воле..." - Она чувствовала, что дождь падает на ее широко раскрытые,
тускнеющие глаза, и слышала невнятный звук голосов. Ее губы беззвучно
шевелились: "Не добьетесь, не добьетесь, не добьетесь..."
Достигнув цели, сосредоточившись, она погружалась в небытие, облеченная
покоем и силой, и не чувствовала, что тело ее стынет, становится холодным,
как дождь, что падал с невидимого неба на живых, которым суждено умереть,
и на мертвых, которым суждено бессмертие.
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 22 Aug 2001 10:53:43 GmT