-------------------------------------------------------------------
Перевод с английского Л. ШИФФЕРСА
Печатается по изданию:
Москва: Художественная литература, 1979 (Классики и современники.
Зарубежная литература)
OCR Hope [email protected]
-------------------------------------------------------------------
Пришлось-таки однажды моему непутевому дядюшке Джорги сесть на
велосипед и прокатиться за двадцать семь миль в Ханфорд, где, как говорили,
его ждет работа. С ним поехал и я, хотя сначала думали послать моего кузена
Васка.
Мои родные не любили жаловаться, что есть у нас в семье такой чудак,
как Джорги, но вместе с тем искали случая забыть о нем хоть на время. Вот
было бы славно, если бы Джорги уехал и получил работу в Ханфорде на арбузных
полях. И денег бы заработал, и глаз бы никому не мозолил. Очень было важно
убрать его подальше.
- Да провались он со своей цитрой вместе, - сказал мой дедушка. - Если
вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто человек сидит целыми днями под
деревом, играет на цитре и поет, так знайте, писал это человек никудышный.
Деньги - вот что нам важно. Пусть-ка съездит да попотеет там на солнце как
следует. Со своей цитрой вместе.
- Это ты только сейчас так говоришь, - сказала бабушка, - но погоди
недельку. Погоди, да тебе уже через три дня захочется музыки.
- Ерунда, - отвечал дедушка, - Если вы прочтете в какой-нибудь книжке,
будто человек,который все распевает, это и есть поистине счастливец, значит,
автор - пустой фантазер и коммерсанта из него вовек не получится. Пускай
Джорги отправляется. До Ханфорда двадцать семь миль. Расстояние вполне
разумное.
- Это ты так сейчас говоришь, - сказала бабушка, - А через три дня
стоскуешься. Я еще нагляжусь, как ты мечешься, словно тигр в клетке.
Кто-кто, а уж я вволю нагляжусь и посмеюсь, на тебя глядя.
- Ты - женщина, - сказал дедушка. - Если вы прочтете в какой-нибудь
толстой книжке мелким шрифтом, будто женщина - это поистине чудесное
творение, значит писатель не глядел на свою жену и грезил. Пускай Джорги
едет.
- Все это означает, что ты уже не молод, - обиделась бабушка. - Поэтому
ты и ворчишь.
- Заткнись, - сказал дедушка. - Заткнись, или я ...
Дедушка обвел взглядом комнату, где собрались все его дети и внуки.
- Как по-вашему? Он поедет в Ханфорд на велосипеде? - спросил дедушка.
Все промолчали.
- Значит, решено, - сказал дедушка. - Ну а кого мы пошлем вместе с ним?
Кого из наших неотесанных отпрысков мы в наказание отправим с Джорги в
Ханфорд? Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто поездка в соседний
город - одно удовольствие для молодого человека, так знайте, что это написал
какой-нибудь старикашка, который ребенком один-единственный раз прокатился в
фургоне за две мили от дома. Кого б нам наказать? Васка что ли? Ну-ка,
подойди сюда, мальчик.
Мой кузен Васк поднялся с пола и вытянулся перед стариком, а тот
свирепо на него поглядел, закрутил свои лихие усищи, прокашлялся и положил
руку на голову мальчугану. Ручища эта покрыла всю голову мальчика целиком.
Васк не шевельнулся.
- Поедешь с дядей Джорги в Ханфорд? - спросил дедушка.
- Если вам угодно, - отвечал Васк.
Старик стал гримасничать, обдумывая этот сложный ворпос.
- Дайте-ка я поразмыслю, - сказал он. - Джорги - самый большой балбес в
нашем роду. Ты тоже. Мудро ли будет сложить двух дураков воедино? - Он
обратился к присутствующим: - Послушаем, что вы скажете по этому поводу.
Мудро ли будет соединить вместе взрослого болвана и подрастающего дурака из
одного и того же рода? Выйдет ли из этого толк? Высказывайтесь вслух, чтобы
я мог взвесить.
Я думаю, что самое подходящее дело, - сказал мой дядя Зораб. - Взрослый
- на работе, мальчик - по хозяйству.
- Может быть, и так, - сказал дедушка. - Давайте подумаем. Два дурака:
один - на работе, другой - по хозяйству. Ты стряпать умеешь, мальчик?
- Конечно, умеет, - вмешалась бабушка. - По крайней мере, прекрасно
готовит рис.
- Рис? Это правда, мальчик? - спросил дедушка. - Четыре чашки воды,
чашка рису, чайная ложечка соли. Знаешь ли ты, в чем тут весь фокус, чтобы
вышло что-нибудь похожее на еду, а не на свиное пойло? Или это только
бабушкина фантазия?
- Ну конечно, он умеет стряпать рис, - снова повторила бабушка.
- Моя рука уже наготове, чтобы прикрыть тебе рот, - рассердился
дедушка. - Пусть мальчик скажет сам за себя. Язык у него есть. Сумеешь ли
ты, мальчонка, это делать? Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто вот
этакий малец отвечает мудро старику, значит это писал иудей, склонный к
преувеличениям. Можешь ты сварить рис, чтобы вышло кушанье, а не пойло?
- Рис я варил, - сказал Васк. - Ничего, есть можно.
- А хорошо ли ты его посолил? - спросил дедушка. - Если соврешь,
помни...
Васк не знал, что ответить.
- Понимаю, - сказал дедушка. - Насчет риса ты сомневаешься. Что там у
тебя не ладилось? Мне нужна только правда. Выкладывай. Выкладывай все без
опаски. Ну, смелее, всю правду - и ничего с тебя больше не спросится. Что
тебя смущает с этим рисом?
- Он был пересолен, - сказал Васк. - Мы потом пили воду весь день и всю
ночь, такой он был соленый.
- Без дальнейших подробностей, - заявил дедушка. - Одни голые факты.
Рис был пересолен. Естественно, что вы потом опились. Нам всем приходилось
едать такой рис. Не думай, пожалуйста, что если ты пил воду весь день и всю
ночь, так ты первый армянин, который это когда- нибудь делал. Скажи мне
просто: он был пересолен. Нечего меня учить, я ученый. Просто скажи, он был
пересолен, и дай мне возможность судить самому, ехать тебе или нет. - Тут
дедушка обратился ко всем остальным. Он опять загримасничал. - Этот мальчик,
пожалуй, подходит,- сказал он. - Ну, говорите же, если у вас есть что
сказать. Пересоленный рис лучше, чем какой-нибудь клейстер. Он какой у тебя
получился - рассыпчатый?
- Рассыпчатый, - сказал Васк.
- Полагаю, его можно послать, - сказал дедушка. - А вода - это полезно
для кишечника. Так кого же мы выберем: Васка Гарогланьяна или другого
мальчика?
- По зрелом размышлении, - вмешался дядя Зораб, - двух дураков
посылать, пожалуй, не стоит. Я предлагаю Арама. Вот уж кто заслуживает
наказания.
Все посмотрели на меня.
- Арам? - удивился дедушка. - Ты имеешь в виду мальчугана, который
смеется? Ты подразумеваешь хохотуна-горлодера Арама Гарогланьяна?
- Кого же еще он может иметь в виду? - сказала бабушка. - Ты очень
хорошо знаешь, о ком он говорит.
Дедушка медленно обернулся и с полминуты глядел на бабушку.
- Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, - сказал он, - про человека,
который влюбился и женился на девушке, так и знайте: речь идет о юнце,
которому и в голову не приходит, что она станет перечить ему всю жизнь, пока
не сойдет в могилу девяноста семи лет от роду. Значит, речь там идет о
желторотом юнце. Итак, - обратился он к дяде Зорабу, - ты имеешь в виду
Арама? Арама Гарогланьяна?
- Да, - сказал дядя Зораб.
- А что он сделал, что заслужил такое страшное наказание?
- Он знает, - заявил дядя Зораб.
- Арам Гарогланьян, - позвал старик.
Я встал и подошел к дедушке. Он опустил свою тяжелую ручищу мне на лицо
и потер его ладонью. Я знал, что он на меня не сердится.
- Что ты такого сделал, мальчик? - спросил он.
Я вспомнил, что я сделал такого, и засмеялся. Дедушка послушал, как я
смеюсь, и стал смеяться вместе со мной.
Только он да я смеялись. Остальные не смели. Дедушка не велел им
смеяться, пока они не научатся смеяться, как он. Я был единственный из всех
Гарогланьянов, который смеялся совсем как дедушка.
- Арам Гарогланьян, - сказал дедушка. - Расскажи нам, что ты натворил.
- А в какой раз? - спросил я.
Дедушка обернулся к дяде Зорабу.
- Слышишь? - спросил он. - Объясни мальчику, в каком грехе ему
признаваться. Оказывается их было несколько.
- Он знает, в каком, - сказал дядя Зораб.
- Вы говорите про то, как я рассказывал соседям, что вы сумасшедший?
Дядя Зораб покраснел, но промолчал.
- Или про то, как я вас передразнивал?
- Вот этого мальчишку и надо послать с Джорги, - заявил дядя Зораб.
- А рис варить ты умеещь? - спросил меня дедушка.
Он не стал вдаваться в подробности о том, как я насмехался над дядей
Зорабом. Если я умею варить рис, я поеду с Джорги в Ханфорд. Вот как
ставился вопрос. Конечно, я хотел ехать, каков бы ни был писатель, который
говорил, что мальчику интересно поездить по свету. Будь он дурак или лжец -
все равно я хотел ехать.
- Рис я варить умею, - сказал я.
- Пересоленный, переваренный или такой, как положено? - спросил
дедушка.
- Когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самый раз.
- Поразмыслим, - сказал дедушка.
Он прислонился к стене и стал думать.
- Три стакана воды, - сказал он бабушке.
Бабушка сходила на кухню и принесла три стакана воды на подносе.
Дедушка выпил стакан за стаканом, потом повернулся к присутствующим и
состроил глубокомысленную гримасу.
- Когда пересоленный, - повторил он, - когда переваренный, а когда и в
самый раз. Этот мальчик годится, чтобы послать его в Ханфорд?
- Да, - подтвердил дядя Зораб. - Только он.
- Пусть будет так, - сказал дедушка. - Все. А теперь я хочу остаться
один.
Я было двинулся с места, но дедушка придержал меня за шиворот.
- Погоди минутку, - сказал он.
Когда мы остались одни, он сказал:
- Покажи, как разговаривает дядя Зораб.
Я показал, и дедушка хохотал до упаду.
- Поезжай в Ханфорд, - улыбнулся он. - Поезжай с дурным Джорги, и пусть
рис будет когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самый раз.
Вот так-то меня и назначили в товарищи к дяде Джорги, когда его
отсылали в Ханфорд.
Мы выехали на следующее утро чуть свет. Я сел на велосипедную раму, а
дядя Джорги - на седло, а когда я уставал, я слезал и шел пешком, а потом
слезал и шел дядя Джорги, а я ехал один. Мы добрались до Ханфорда только к
вечеру.
Предполагалось, что мы останемся в Ханфорде, пока будет работа, до
конца арбузного сезона. Таковы были планы. Мы пошли по городу в поисках
жилья, какого-нибудь домика с газовой плитой и водопроводом. Без
электричества мы могли обойтись, но газ и вода нам были нужны непременно. Мы
осмотрели несколько домов и наконец нашли один, который дяде Джорги
понравился, так что мы в него въехали в тот же вечер. Это был домик в
одиннадцать комнат, с газовой плитой, водопроводной раковиной. Мы заняли
одну из комнат, где стояли кровать и кушетка. Остальные комнаты были пустые.
Дядя Джорги зажег свечу, взял свою цитру, уселся на пол и начал играть
и петь. Это было прекрасно. Его песни были то грустные, то веселые, но все
время прекрасные. Не помню, долго ли он пел и играл, пока наконец
проголодался.
- Арам, я хочу рису, - вдруг сказал он.
В этот вечер я сварил горшок рису, который был и пересолен и переварен,
но дядя Джорги поел и сказал:
- Арам, удивительно вкусно.
Птицы разбудили нас на заре.
- За работу, напомнил я. - Вам начинать работу сегодня.
- Сегодня, сегодня, - проворчал дядя Джорги.
С трагическим видом он вышел из пустого дома, а я стал искать метлу.
Метлы не нашлось, я вышел на крыльцо и уселся на ступеньки. При дневном
свете это оказался прелестнейший уголок. Улица была всего в четыре дома. На
другой стороне, в двух кварталах от нас, виднелась колокольня. Я просидел
нам крыльце целый час. Дядя Ддорги подъехал ко мне на велосипеде, петляя по
улице.
- Слава богу, не в этом году, - весело заявил он.
Он свалился с велосипеда в розовый куст.
- Что с вами? - спросил я.
- Нет работы, - сказал он. - Слава богу, нет работы.
Он сорвал и понюхал розу.
- Нет работы? - удивился я.
- Нету, нету, слава создателю.
Он смотрел на розу, улыбаясь.
- Почему же? - спросил я.
- Арбузов нет, -ответил он, продолжая улыбаться.
- Куда же они делись?
- Кончились.
- Это неправда, - сказал я.
- Конец сезону, - сказал дядя Джорги. - Веришь ли, сезон арбузов
окончен.
- Дедушка вам голову свернет, - припугнул я дядю Джорги.
- Сезон окончен, - повторил дядя Джорги. - Слава богу, арбузы все
собраны.
- Кто это вам сказал? - спросил я.
- Сам фермер. Сам фермер мне это сказал, - заявил дядя Джорги.
- Может быть, он пошутил,- сказал я. - Или не захотел вас расстраивать.
Он, видно, знал, что вам не по душе работа.
- Слава богу, - радовался дядя Джорги. - Сезон уже окончен. Чудесные
спелые арбузы все собраны.
- Что же мы теперь будем делать? -спросил я. - Ведь сезон только-
только начался.
- Я тебе говорю, что он кончился, - сказал дядя. - Мы проживем в этом
доме месяц, а потом поедем домой. За квартиру шесть долларов мы заплатили, а
на рис у нас денег хватит. Мы проведем здесь этот месяц в сладких грезах.
- Без гроша в кармане, - напомнил я.
- Зато в добром здоровье, - ответил он. - Слава создателю, который дал
им созреть так рано в этом году.
Дядя Джорги протанцевал в дом к своей цитре, и, прежде чем я решил, что
с ним делать, он уже пел и играл. Это было так прекрасно, что я и не подумал
вставать и гнать его из дому. Я просто сидел на крыльце и слушал.
Мы прожили в этом доме месяц, а потом вернулись домой. Первой нас
увидела бабушка.
- Вовремя вы домой возвращаетесь, - сказала она. - Он свирепствует, как
тигр. Давай сюда деньги.
- Денег нет, - сказал я.
- Он не работал? - спросила бабушка.
- Нет, - ответил я. - Он пел и играл на цитре весь месяц.
- Как у тебя получался рис?
- Когда пересоленный, когда переваренный, а когда и в самый раз. Но он
не работал.
- Дедушка знать об этом не должен, - сказала она. - У меня есть деньги.
Бабушка подобрала юбки, достала несколько бумажек из кармана панталон и
сунула их мне в руки.
- Отдашь ему эти деньги, когда он придет домой, - сказала она.
Она поглядела на меня минутку, потом добавила:
- Арам Гарогланьян.
- Я сделаю, как вы велели, - заверил я.
Как только дедушка пришел домой, он сразу разбушевался.
- Вы уже дома? - рычал он. - Сезон так рано кончился? Где деньги,
которые он заработал?
Я подал ему деньги.
- Я не потерплю, чтобы он тут распевал целыми днями, - рычал дедушка. -
Всему есть границы. Если вы прочтете в какой-нибудь книжке, будто отец любил
глупого сына больше умных своих сыновей, так знайте, что это писал человек
бездетный.
Во дворе, в тени миндального дерева, дядя Джорги заиграл и запел.
Дедушка так и замер на месте, заслушался. Он сел на кушетку, скинул башмаки
и принялся гримасничать, изображая удовольствие.
Я побежал на кухню и выпил залпом несколько кружек воды, чтобы утолить
жажду после вчерашнего риса. Когда я вернулся в гостиную, старик лежал,
растянувшись на кушетке, и улыбался во сне, а его сын, мой дядя Джорги, пел
хвалу мирозданию во всю мощь своего прекрасного, печального голоса.
Большинство людей едва ли задумывается над тем, какое огромное значение
имеют штаны.
Обыкновенный человек, надевая штаны по утрам или снимая их на ночь, не
станет, даже забавы ради, размышлять о том, каким бы он был горемыкой, если
бы у него штанов не было; как бы жалок он был, если бы ему пришлось
появиться без штанов на людях; какими неловкими стали бы его манеры, каким
нелепым его разговор, каким безрадостным его отношение к жизни.
Тем не менее, когда мне было четырнадцать лет, когда я читал
Шопенгауэра, Ницше, Спинозу, не верил в бога, враждовал с Иисусом Христом и
католической церковью, когда я был чем-то вроде философа своего собственного
толка, - мысли мои, глубокие и будничные в равной мере, постоянно обращались
к проблеме человека без штанов, и, как вы можете догадаться, мысли эти чаще
были тяжкими и печальными, порой же веселыми и жизнерадостными. В этом, я
думаю, отрада философа: познавать как ту, так и другую сторону явлений.
С одной стороны, человек, очутившийся на людях без штанов, был бы,
вероятно, пренесчастным созданием, но, с другой стороны, если тот самый
человек, будучи при штанах, прослыл душой общества и весельчаком, то, по
всем вероятиям, даже и без штанов он останется весельчаком и душой общества,
и, может быть, даже найдет в этом счастливый предлог для самых остроумных и
очаровательных шуток. Такого человека нетрудно себе представить, и я
полагал, что он совсем бы не смутился (по крайней мере в кинокартине), а
напротив, знал бы, как себя вести и что делать, чтобы внушить людям некую
простую истину, а именно: что такое, в конце концов, пара штанов? Ведь
отсутствие таковых - это еще не конец света и не крушение цивилизации. И
все-таки мысль о том, что я сам когда-нибудь могу появиться на людях без
штанов, ужасала меня, потому что я знал, что не смогу подняться на должную
высоту и убедить окружающих, что подобные вещи случаются на каждом шагу и
что еще не наступил конец света.
У меня была только одна пара штанов, да и то дядиных, латаных-
перелатаных, штопаных-перештопаных и довольно далеких от моды. Дядя мой
носил эти штаны пять лет, прежде чем передал мне, и вот я стал надевать их
каждое утро и снимать каждый вечер. Носить дядины брюки было честью для
меня. Кто-то, а уж я-то в этом не сомневался. Я знал, что это честь для
меня, я принял эту честь вместе со штанами, я носил штаны, носил честь, и
все-таки штаны были мне по росту.
Слишком широкие в талии, они были слишком узки в обшлагах. В отроческие
годы мои никто не считал меня франтом. Если люди оборачивались, чтобы
взглянуть на меня лишний раз, то только из любопытства: интересно, в чьи это
штаны он нарядился?
В дядиных штанах было четыре кармана, но среди них ни одного целого.
Когда мне случалось иметь дело с деньгами, платить и получать сдачу, то
приходилось совать деньги в рот и все время быть начеку, чтобы их не
проглотить.
Понятно, я был очень несчастлив. Я принялся читать Шопенгауэра и
презирать людей, а вслед за людьми - и бога, а после бога - весь мир, всю
вселенную, все это нелепое жизненное устройство.
В то же время я понимал, что дядя, передав мне свои штаны, отличил меня
перед множеством своих племянников, и я чувствовал себя польщенным и до
известной степени одетым. Дядины штаны, рассуждал я, все же лучше, чем
ничего, и, развивая эту мысль, мой гибкий философский ум быстро доводил ее
до конца. Допустим, человек появился в обществе без штанов. Не потому, что
он этого хотел. И не для того, чтобы позабавиться. Не с тем, чтобы
показаться оригинальным, и не ради выпада против западной цивилизации, а
просто потому, что у него нет штанов, просто потому, что купить их ему не на
что. Допустим, он надел все, кроме штанов: белье, носки, ботинки, рубашку, -
и вышел на люди и смотрит всем прямо в глаза. Допустим, он это сделал. Леди,
у меня нет штанов! Джентльмены, у меня нет денег! Так что из этого? Штанов у
меня нет, денег тоже, но я обитатель этого мира. И я намерен оставаться им
до тех пор, пока не умру или не настанет конец света. Я намерен и впредь
передвигаться по миру, хотя бы и без штанов.
Что с ним могут сделать? Посадить в тюрьму? А если так, то на сколько
времени? И за что? Какого это рода преступление - появиться на людях, среди
себе подобных, без щтанов?
Ну а вдруг, думал я, меня пожалеют и захотят мне подарить пару старых
штанов? Одна мысль об этом приводила меня в бешенство. Только не вздумайте
дарить мне ваши старые штаны, мысленно кричал я им. Не пытайтесь меня
облагодетельсвовать. Не хочу я ваших штанов, ни старых, ни новых. Я хочу,
чтобы у меня были штаны мои собственные, прямо из магазина, новешенькие:
фабричная марка, сорт, размер, гарантия. Пусть у меня, черт возьми, будут
мои собственные штаны, и ничьи другие. Я живу на земле и хочу иметь свои
собственные брюки.
Я ужасно сердился на тех, кто мог бы пожалеть меня и
облагодетельствовать, потому что это было против моих правил. Я не мог
допустить, чтобы люди жаловали мне чтобы ни было: я хотел приобретать свои
вещи, как все. Столько стоят эти брюки? Три доллара. Хорошо. Я их беру.
Только так. Никаких колебаний. Сколько? Три доллара. Хорошо. Заверните.
Когда я в первый раз надел дядины брюки, дядя мой отошел на несколько
шагов, чтобы лучше меня оглядеть, и сказал:
- Они сидят превосходно.
- Да, сэр, - согласился я.
- Достаточно просторны вверху, - сказал он.
- Да, сэр, - подтвердил я.
- Красиво облегают ногу внизу, - сказал он.
- Да, сэр, - повторил я.
И тут под влиянием какого-то странного чувства, как будто обычай
брючного наследства переходил из поколения в поколение, дядя ужасно
разволновался и стал трясти мне руку, бледный от возбуждения и онемевший от
восторга. Потом он убежал со всех ног из дома, как человек бежит от
чего-нибудь слишком трогательного, что невозможно больше вынести, а я
попробовал установить, смогу ли я при известной осторожности передвигаться в
его штанах с места на место.
Оказалось, что могу. Движения мои были несколько скованы, но все- таки
ходить было можно. Я чувствовал себя не совсем уверенно, но нагота моя была
прикрыта, я мог делать шаги, и я надеялся, что постепенно научусь
передвигаться быстрее. Надо было только уметь приспособиться. Может быть, в
первые месяцы мне это не удастся, но со временем я надеялся научиться ходить
по земле осмотрительно, но проворно.
Я носил дядяины штаны много месяцев, и это были самые несчастливые
месяцы моей жизни. Почему? Потому что в те дни были в моде вельветовые
брюки. Сначала обыкновенные вельветовые брюки, а потом, через год, в
Калифорнии наступило испанское возрождение, и в моду вошли испанские
вельветовые панталоны. Это были брюки клеш с красной опушкой по низу, часто
с пятидюймовым корсажем, иногда с мелкими украшениями вокруг пояса.
Четырнадцатилетние мальчишки в брюках такого фасона не только чувствовали
себя уверенно и свободно, но знали, что одеты по моде, а стало быть, могли
веселиться напропалую, ухаживать за девчонками, болтать с ними и все такое.
А я не мог. И вполне естественно, что с горя я обратился к Шопенгауэру и
стал презирать женщин, а потом и мужчин, детей, коров, лошадей, диких зверей
и даже рыб. Что есть жизнь? - спрашивал я. Что они все о себе воображают?
Неужели оттого, что на них испанские вельветовые брюки клеш? А читали ли они
Шопенгауэра? Нет. Догадываются, что любовь - это самая невыносимая скука на
свете? Нет. Они круглые невежды. Они носят шикарные вельветовые штаны, но
они погрязли в невежестве. Им невдомек, что все вокруг - пустой обман, а
сами они - жертвы жестокой насмешки.
Я горько над ними смеялся.
И все же я порой забывал все, что знал, все, что вычитал у Шопенгауэра,
и в полной простоте и невинности, без всяких философских размышлений, бегал
за девчонками и чувствовал себя весело и беззаботно, пока вдруг не
убеждался, что надо мной смеялись. Все из-за дядиных штанов. Разве в таких
штанах ухаживают за девицами? Это были несчастные, мрачные, унылые брюки.
Носить такие брюки и бегать в них за девчонками было просто трагично, а со
стороны выглядело очень смешно.
Я стал копить каждый цент, который выпадал на мою долю, и терпеливо
ждал своего часа. В один прекрасный день я пойду в магазин и скажу, чтобы
мне дали испанские брюки клеш, цена безразлична.
Прошел долгий год, суровый и печальный. Год философии и
человеконенавистничества.
Я копил монету за монетой и собирался со временем стать владельцем
своей собственной пары вельветовых брюк испанского фасона. Я приобрел бы в
них покров и защиту. Я имел бы такое одеяние, в котором человеку нельзя не
быть веселым и беззаботным.
Так вот я накопил достаточно денег, как и хотел, и зашел в магазин, как
и хотел, и купил себе пару великолепных испанских вельветовых брюк клеш, как
и хотел, но месяц спустя, когда начались занятия и я явился в школу, я
оказался единственным мальчиком в вельветовых штанах того особого фасона.
Как видно, испанскому возрождению пришел конец. Вельветовые штаны нового
фасона были очнь скромными, без клешей, без пятидюймового корсажа, без
всяких украшений. Просто обыкновенные вельветовые брюки.
Мог ли я быть после этого веселым и беззаботным? Нет, ни веселым, ни
беззаботным я отнюдь не выглядел. И это только ухудшало дело. Зато веселыми
и беззаботными выглядели мои брюки, купленные на мои кровные собственные
денежки. Что же, решил я, значит, я должен быть весел и беззаботен, как и
мои штаны. Иначе нет на земле справедливости. Не мог же я, в самом деле,
ходить в школу в таких штанах и не быть веселым и беззаботным назло всему
миру.
Я стал проявлять исключительное остроумие по любому поводу - и получать
за это по уху. Я очень часто смеялся, но неизменно обнаруживал, что никто,
кроме меня, не смеется.
Это было так ужасно, так мучительно,что я бросил школу.
Нет, не быть бы мне таким философом, каков я сейчас, если бы не горе,
которое я пережил из-за этих испанских вельветовых штанов.
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 17 Mar 2002 21:17:59 GmT