-----------------------------------------------------------------------
   Nevil Shute. Pied Piper (1942). Пер. - Н.Галь.
   М., "Художественная литература", 1991.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Его зовут Джон  Сидней  Хоуард,  мы  с  ним  члены  одного  и  того  же
лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый
после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на  войну.  Он
входил в клуб впереди меня - высокий изможденный человек лет семидесяти  с
несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик,  споткнулся
и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.
   Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.
   - Черт, зацепился носком,  -  сказал  он.  -  Спасибо,  Питерс.  Видно,
старею.
   Швейцар улыбнулся.
   - Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр.  Я  только
на днях говорил об этом управляющему.
   - Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он  не  наведет
порядок, - сказал старик. - В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим
ногам. Вам же этого не хочется, а? - Он чуть усмехнулся.
   - Совсем не хочется, сэр, - сказал швейцар.
   - Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел
бы я умереть на коврике у порога.  И  в  уборной  не  хотел  бы.  Помните,
Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?
   - Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.
   - Да... - Старик немного помолчал. Потом прибавил: - Да,  в  уборной  я
тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в  порядок.
Передайте от меня управляющему.
   - Непременно, сэр.
   Старик двинулся дальше. Я ждал, пока  их  беседа  кончится,  надо  было
получить у швейцара письма. Он вернулся  за  перегородку,  подал  мне  мою
почту в окошко, и я стал ее просматривать.
   - Кто этот старик? - спросил я от нечего делать.
   - Это мистер Хоуард, сэр, - ответил швейцар.
   - Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.
   Швейцар не улыбнулся.
   - Да, сэр. Многие джентльмены  говорят  так,  когда  начинают  стареть.
Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.
   - Вот как? - сказал я более почтительно. - Не помню, чтобы  я  его  тут
встречал.
   - Кажется, он провел последние месяцы  за  границей,  сэр,  -  объяснил
швейцар. - А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.
   - В его возрасте эта  проклятая  война  дается  нелегко,  -  сказал  я,
отходя.
   - Совершенно верно, сэр.
   Я  прошел  в  клуб,  повесил  на  вешалку  свой  противогаз,  отстегнул
портупею, повесил туда же и увенчал все  это  фуражкой.  Потом  подошел  к
витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или  плохого.
Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась
с соседями. Сводка была такая же,  как  все  последние  три  месяца  после
оккупации Франции.
   Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти  никого
не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как  он
сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним.  Я  невольно
прислушался. Они говорили о крикете,  заново  переживали  состязания  1925
года.
   Я ужинал в одиночестве, а потому кончил  раньше  Хоуарда  и  подошел  к
конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:
   - Этот официант... как его...
   - Джексон, сэр?
   - Да, верно... Он давно здесь служит?
   - Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда  то
ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.
   - Срок немалый.
   Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.
   - Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.
   Я поднялся в курительную и остановился у стола,  заваленного  газетами.
От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал
членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок  всю
свою жизнь.
   Я взял со стола несколько  иллюстрированных  еженедельников  и  заказал
кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые  удобные
во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой  вернуться  успею.  Через
несколько минут рядом послышались шаги, и  в  соседнее  кресло  погрузился
долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.
   Чуть погодя старик заговорил.
   - Просто поразительно, - сказал он негромко. - В  нашей  стране  нельзя
получить  чашку  приличного  кофе.  Даже  в  таком  вот  клубе  не   умеют
приготовить кофе.
   Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я  не  против.  Весь
день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая  головы  читал
отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить  на  время  очки  и
дать отдых глазам. Я изрядно устал.
   - Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется  в
нашем климате, - сказал я, нащупывая в кармане футляр от  очков.  -  Из-за
сырости или что-то в этом роде.
   - Молотый кофе портится  во  всяком  климате,  -  наставительно  сказал
старик. - Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете  молотый.
Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но  здесь  этим
не занимаются.
   Он еще порассуждал  о  кофе,  о  цикории.  Потом,  вполне  естественно,
заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.
   - Я сам когда-то занимался винами, - сказал он. - Много  лет  назад,  в
Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.
   Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.
   - Вероятно, это довольно интересное дело, - заметил я.
   - Ну, еще бы, - сказал он со вкусом.  -  Разбираться  в  хороших  винах
очень интересно, можете мне поверить.
   Мы были почти совсем одни в  просторной  комнате  с  высоким  потолком.
Разговаривали негромко, откинувшись в креслах,  порой  надолго  замолкали.
Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа - большое  удовольствие,  ее
смакуешь понемножку, словно старый коньяк.
   - Мальчиком я часто бывал в Эксетере, - сказал я.
   - Я-то прекрасно знаю Эксетер, - сказал Хоуард. - Прожил там сорок лет.
   - У моего дяди был дом на Стар-кросс, - и я назвал фамилию дяди.
   Старик улыбнулся.
   - Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.
   - Вели его дела?
   - То есть наша  фирма  вела.  Я  был  компаньоном  адвокатской  конторы
"Фулджеймс и Хоуард".
   Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем  дядюшке
и его  семействе,  о  его  лошадях  и  арендаторах.  Разговор  все  больше
превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и  этого  было  довольно.
Старик  негромко  рисовал  почти  забытые  мною  картины,  дни,  что  ушли
безвозвратно, - дни моего детства.
   Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и  усталость  моя  проходила.
Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного  говорить  о
чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не  о  нынешней
войне, так о прошлой, и любой разговор с  каким-то  болезненным  упорством
сводят к войне. А этого высохшего старика война  словно  обошла  стороной.
Его занимали самые мирные предметы.
   Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось,  он  страстный  рыболов,  я
тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку  и
ружье. В свободные часы мне  случалось  ловить  рыбу  на  побережьях  всех
частей света, но обычно не с  такой  наживкой,  какая  полагается,  и  без
особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой  во
всех уголках Англии  и  чуть  ли  не  на  всем  континенте.  В  былые  дни
деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени  и
сил.
   Мы заговорили о рыбной ловле во  Франции,  и  я  припомнил  собственный
опыт.
   - Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, - сказал  я.
- Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с  леской,
но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее  по  бурной
воде.
   - Правильно, - с улыбкой подтвердил Хоуард. - Именно так и делают.  Где
вы видели такую ловлю?
   - Около Гекса, - сказал я. - Собственно, в Швейцарии.
   Он задумчиво улыбнулся.
   - Мне хорошо знакомы эти места... очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод?
   Я покачал головой:
   - Юру я не знаю. Это, кажется, где-то возле Мореза?
   - Да... недалеко от Мореза.  -  Он  помолчал;  мы  остались  вдвоем,  в
комнате было тихо, спокойно. Потом старик сказал: -  Этим  летом  я  хотел
испробовать такую ловлю на муху в тамошних ручьях.  Неплохое  развлечение.
Надо знать, куда рыба идет кормиться. Нельзя просто забрасывать  муху  как
попало. Нужно вести ее так же осторожно, как искусственную.
   - Стратегия, - сказал я.
   - Вот именно. В сущности, стратегия в том и состоит.
   Мы снова мирно помолчали. Потом я сказал:
   - Не скоро мы опять сможем ловить рыбу в тех краях.
   Так на сей раз я сам перевел разговор  на  войну.  Нелегко  обойти  эту
тему.
   - Да... и это очень жаль, - сказал старик. - Мне пришлось уехать, когда
рыба еще не ловилась. До самого  конца  мая  клев  никудышный.  Ручьи  еще
совсем мутные и слишком полноводные  -  снег  тает,  понимаете.  Позже,  в
августе, ручьи мелеют, да и жара. Лучшее время - середина июня.
   Я повернулся к нему.
   - Вы ездили туда в этом году?  -  Конец  мая,  о  котором  он  упомянул
вскользь, это время, когда немцы через Голландию и  Бельгию  вторглись  во
Францию, когда мы отступали к Дюнкерку, а французы были отброшены к Парижу
и за Париж. Казалось бы, не слишком подходящее  время  для  старика  удить
рыбу посреди Франции.
   - Я выехал в апреле, - сказал он. - Думал провести  там  все  лето,  но
пришлось уехать раньше.
   Я удивленно посмотрел на него, невольно улыбнулся.
   - Трудно было возвращаться?
   - Нет, - сказал он, - не особенно.
   - Наверно, у вас была машина?
   - Нет, - сказал он. - Машины не было. Я плохой водитель, несколько  лет
назад пришлось от этого отказаться. Глаза уже не те.
   - Когда же вы уехали из Юры? - спросил я.
   - Одиннадцатого июня, - сказал он, подумав. - Как будто так.
   Я в недоумении поднял брови:
   - И поезда шли по расписанию?
   По моей работе мне хорошо известно было, что  творилось  в  те  дни  во
Франции.
   Хоуард улыбнулся, сказал задумчиво:
   - С поездами было неважно.
   - Как же вы оттуда выбрались?
   - По большей части пешком.
   В эту минуту  послышалось  мерное  "трах...  трах...  трах...  трах..."
четыре разрыва подряд не больше, чем  в  миле  от  нас.  Прочное  каменное
здание  клуба  качнулось,  полы  и  оконные  рамы  заскрипели.  Мы  молча,
напряженно ждали. Потом протяжно завыли сирены и резко затрещали  зенитки.
Начался очередной налет.
   - Черт подери, - сказал я. - Что будем делать?
   Старик невозмутимо улыбнулся:
   - Я останусь здесь.
   Это было разумно.  Пренебрегать  опасностью  только  ради  того,  чтобы
избежать неудобств, глупо, но ведь над нами три  солидных  перекрытия.  Мы
порассуждали об этом, разглядывая потолок и прикидывая,  выдержит  ли  он,
если обвалится крыша. Но с места не двинулись.
   Вошел молодой официант с фонарем и каской в руках.
   - Убежище внизу, ход через кладовую, джентльмены, - сказал он.
   - А это обязательно - идти в убежище? - спросил Хоуард.
   - Нет, только если пожелаете.
   - А вы пойдете вниз, Эндрюс? - спросил я.
   - Нет, сэр. Я иду на свой пост, вдруг зажигательная бомба попадет, мало
ли что.
   - Ну, идите, -  сказал  я.  -  Делайте  свое  дело.  А  когда  найдется
свободная минутка, принесите мне марсалы. Но сперва идите на пост.
   - Неплохая мысль, -  сказал  Хоуард.  -  Между  зажигательными  бомбами
принесите и мне стакан марсалы. Я буду здесь.
   - Хорошо, сэр.
   Он ушел, а мы опять откинулись на спинки кресел.  Было  около  половины
одиннадцатого. Официант погасил все лампы, кроме настольной позади нас,  и
мы оказались в маленьком овале мягкого золотистого света  посреди  большой
темной  комнаты.  За  окнами  шум  уличного  движения,  и  так  не   очень
оживленного в Лондоне тех  дней,  совсем  утих.  В  отдалении  послышались
два-три полицейских свистка, промчался автомобиль; потом Пэлл-Мэлл всю, из
конца в конец, окутала тишина, только вдалеке стреляли зенитки.
   - Как вы думаете, долго нам придется тут сидеть? - спросил Хоуард.
   - Пока это не кончится, я думаю.  Последний  налет  продолжался  четыре
часа. - Я помолчал, потом спросил: - Кто-нибудь о вас будет беспокоиться?
   - Нет-нет, - как-то даже торопливо ответил  он.  -  Я  живу  один...  в
меблированных комнатах.
   Я кивнул.
   - Моя жена знает, что я здесь. Я бы ей позвонил, но не годится занимать
телефон во время налета.
   - Да, в это время просят не звонить, - сказал он.
   Вскоре Эндрюс принес марсалу. Когда он вышел,  Хоуард  поднял  бокал  и
посмотрел вино на свет.
   - Что ж, это не самый неприятный способ пересидеть налет, - заметил он.
   - Да, верно. - Я не сдержал улыбки. Потом повернулся к нему. -  Значит,
когда все это началось, вы были во Франции. Пришлось  там  пережить  много
налетов?
   Он отставил почти полный бокал.
   - Не настоящие налеты. Несколько бомбежек  и  пулеметных  обстрелов  на
дорогах, но ничего страшного.
   Он сказал это так спокойно, что я не сразу  его  понял.  Потом  решился
заметить:
   -  Видно,  вы  были  большим  оптимистом,  если  в  апреле  этого  года
отправились во Францию удить рыбу.
   - Да, пожалуй, - ответил он задумчиво. - Но мне хотелось поехать.


   Он сказал, что весной этого года потерял покой и его мучила  неодолимая
потребность уехать, переменить обстановку. Он не стал объяснять, отчего им
так завладела жажда перемен, сказал только, что хотел в военное время быть
полезным, но никакого дела найти не удалось.
   Вероятно, его никуда не принимали, потому что ему было  под  семьдесят.
Когда разразилась война, он пытался поступить во Вспомогательную  полицию;
ему казалось, на этой службе пригодится  его  знание  законов.  В  полиции
думали иначе, там требовались стражи порядка помоложе. Потом он  обратился
в противовоздушную оборону и потерпел еще одну неудачу. Напрасны оказались
и другие попытки.
   Война - тяжелое время для старых людей, особенно для мужчин. Им  трудно
примириться с тем, что от них слишком мало пользы; они терзаются сознанием
своего бессилия. Хоуард всю свою жизнь приспособил к  передачам  последних
известий по радио. По утрам вставал к семичасовой сводке,  потом  принимал
ванну, брился, одевался и шел слушать восьмичасовой  выпуск,  и  так  весь
день, вплоть до  полуночной  передачи,  после  которой  он  укладывался  в
постель. В перерывах между передачами он тревожился  из-за  услышанного  и
прочитывал все газеты, какие только мог достать, пока не  подходило  время
опять включить радио.
   Война застала  его  за  городом.  У  него  был  дом  в  Маркет-Сафроне,
неподалеку от Колчестера. Он переехал туда  из  Эксетера  четырьмя  годами
раньше, после смерти жены; когда-то, в детстве, он жил в Маркет-Сафроне, и
у него еще сохранились кое-какие знакомства среди соседей. И  он  вернулся
туда, думая провести там  остаток  жизни.  Купил  участок  в  три  акра  с
небольшим старым домом, садом и выгоном.
   В 1938 году к нему приехала из Америки замужняя дочь с маленьким сыном.
Она  была  замужем  за   нью-йоркским   дельцом   по   фамилии   Костелло,
вице-президентом страхового общества, очень богатым человеком. И отчего-то
с ним не поладила. Хоуард не знал всех "отчего и почему" этой размолвки  и
не слишком на этот счет беспокоился: втайне он полагал, что дочь  сама  во
всем виновата. Он любил зятя. И хоть совершенно его не понимал, все  равно
Костелло был ему по душе.
   Так он жил,  когда  началась  война,  с  дочерью  Инид  и  ее  сынишкой
Мартином; отец упорно называл мальчика не по имени, а  "Костелло-младший",
что приводило старика в полнейшее недоумение.
   Грянула  война,  и  Костелло  стал  слать  телеграмму  за  телеграммой,
настаивая, чтобы жена с сыном вернулись домой, на Лонг-Айленд. И  в  конце
концов они уехали. Хоуард поддерживал зятя и торопил дочь, убежденный, что
женщина не может быть счастлива врозь с мужем. Они уехали,  а  он  остался
один в Маркет-Сафроне; изредка на субботу и воскресенье  к  нему  приезжал
его сын Джон, командир авиаэскадрильи.
   Длиннейшими  телеграммами  по  нескольку  сот  слов  Костелло  старался
убедить  старика  тоже  приехать  в  Америку.  Но  тщетно.  Старик  боялся
оказаться лишним, боялся помешать примирению. Так он  сказал,  но  тут  же
признался, что настоящая причина была в другом: он  не  любит  Америку.  В
первый год после свадьбы дочери он пересек Атлантический океан и  погостил
у них, и ему вовсе не хотелось проделать это еще раз. Почти семьдесят  лет
он  прожил  в  более  ровном  климате,  а  в  Нью-Йорке  ему  докучали  то
невыносимая жара, то отчаянный холод, и недоставало мелких условностей,  к
которым он привык в нашей старозаветной  Англии.  Ему  нравился  зять,  он
любил дочь, а их мальчик занимал в его жизни едва ли не главное место.  Но
ничто не заставило его променять комфорт и безопасность Англии, вступившей
в смертельную борьбу, на неудобства чужой страны, наслаждавшейся миром.
   Итак, в  октябре  Инид  с  мальчиком  уехали.  Хоуард  проводил  их  до
Ливерпуля, посадил на пароход и вернулся домой. С тех пор  он  жил  совсем
один, только его вдовая сестра провела у него три недели перед Рождеством,
да изредка его навещал Джон,  приезжал  из  Линкольншира,  где  командовал
эскадрильей бомбардировщиков "веллингтон".
   Конечно, старику жилось очень одиноко. В  обычное  время  ему  было  бы
довольно охоты на уток и сада. В  сущности,  объяснил  он  мне,  сад  куда
интереснее зимой, чем летом, ведь это - время, когда можно что-то менять и
совершенствовать. Если хочешь пересадить дерево, или завести  новую  живую
изгородь, или убрать старую, это надо делать именно зимой. Работа  в  саду
доставляла  ему  истинное  наслаждение,  вечно   он   затевал   что-нибудь
новенькое.
   Война все испортила. В мысли поминутно врывались сообщения с фронта,  и
мирные сельские занятия уже не радовали. Тяготила бездеятельность,  Хоуард
чувствовал себя бесполезным и едва ли не впервые  в  жизни  не  знал,  как
убить время. Однажды он излил свою досаду перед викарием, и этот  целитель
страждущих душ посоветовал ему заняться вязаньем для армии.
   После этого он  три  дня  в  неделю  стал  проводить  в  Лондоне.  Снял
маленький номер в меблированных комнатах,  а  питался  главным  образом  в
клубе. На душе немного полегчало. Поездка в Лондон по  вторникам  отнимала
почти  весь  день,  возвращение  в  пятницу  -  еще  день;  тем   временем
накапливались разные дела  в  Маркет-Сафроне,  так  что  и  на  субботу  и
воскресенье хлопот хватало. Он внушал себе, что все-таки  не  сидит  сложа
руки, и почувствовал себя лучше.
   Потом, в начале марта, что-то случилось и перевернуло всю его жизнь. Он
не сказал мне, что это было.
   Тогда он запер дом в Маркет-Сафроне,  переселился  в  Лондон.  И  почти
безвыходно жил в клубе. Недели на две, на три дел хватило, а  потом  снова
стало непонятно, куда девать время. И все еще не  удавалось  найти  место,
где он был бы полезен в дни войны.
   Настала весна - чудо что была за весна. Словно распахнулась дверь после
той нашей суровой зимы. Каждый день Хоуард шел погулять  в  Хайд-парк  или
Кенсингтон-Гарденс и смотрел,  как  растут  крокусы  и  нарциссы.  Клубный
распорядок жизни вполне ему подходил. Той чудесной весной, гуляя в  парке,
он думал, что жить  в  Лондоне  совсем  неплохо,  если  можно  куда-нибудь
изредка и уехать.
   Чем жарче  грело  солнце,  тем  неотступней  становилось  желание  хоть
ненадолго уехать из Англии.
   В сущности,  казалось,  почему  бы  и  не  уехать.  Война  в  Финляндии
закончилась, и на западном фронте, похоже, все замерло. Во  Франции  жизнь
шла вполне нормальная, только в иные дни был  ограничен  выбор  блюд.  Вот
тогда-то он начал подумывать о поездке на Юру.
   Горные альпийские долины стали  уже  слишком  высоки  для  него;  тремя
годами раньше он ездил в Понтресину, и там давала себя  знать  одышка.  Но
весенние цветы так же хороши во Французской Юре, как и в  Швейцарии,  а  с
высот над Ле Рус виден Монблан. Старика неодолимо тянуло туда,  где  видны
горы. "Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя" [Псалтирь,  120,
I (Песнь восхождения)],  -  процитировал  он.  Такое  у  него  тогда  было
чувство.
   Он думал, что приедет как  раз  вовремя  и  увидит,  как  из-под  снега
пробиваются  цветы;  а  если  провести  там  месяца  два,  солнце   станет
пригревать и наступит пора рыбной ловли. Он заранее предвкушал, как  будет
удить рыбу в тамошних горных ручьях. Они очень чистые,  сказал  он,  очень
светлые и спокойные.
   Он хотел в этом году видеть весну, хотел насытиться созерцанием  весны.
Жаждал увидеть, как приходит новая жизнь на смену тому, что прошло. Жаждал
все это впитать. Увидеть, как зацветает боярышник по берегам рек,  увидеть
первые крокусы в полях. Увидеть, как сквозь мертвую  прошлогоднюю  поросль
пробиваются у кромки воды молодые побеги тростника. Жаждал  ощутить  тепло
обновленного солнца и свежесть обновленного  воздуха.  Жаждал  насладиться
всем, что несла весна, -  всей  весною  сполна.  После  того,  что  с  ним
случилось, он этого жаждал больше всего на свете.
   Потому-то он и поехал во Францию.
   Выехать из Англии оказалось легче, чем он предполагал. Он  обратился  в
агентство Кука, и там ему сказали, как действовать.  Нужно  разрешение  на
выезд, и получить это разрешение он должен сам,  лично.  Чиновник  спросил
его, почему он хочет уехать за границу.
   Старик Хоуард откашлялся.
   - Весной для меня в Англии погода неподходящая, - сказал он. - Я провел
зиму взаперти. Доктор мне предписал более теплый климат.
   Он заранее запасся свидетельством, которое дал ему любезный врач.
   - Понимаю, - сказал чиновник. - Вы собираетесь на юг Франции?
   - Не прямо на юг, - ответил  Хоуард.  -  Я  проведу  несколько  дней  в
Дижоне, а на Юру поеду, как только растает снег.
   Чиновник  выписал  разрешение  выехать  на  три  месяца  для   поправки
здоровья. Не так уж это было сложно.
   Потом старик провел два бесконечно счастливых дня в магазине  Харди  на
Пэлл-Мэлл, где торгуют рыболовной снастью. Он  проводил  там  неторопливых
полчаса утром и полчаса вечером, а в промежутке перебирал покупки, мечтал,
как будет удить рыбу, и прикидывал, что еще купить...
   Он выехал из Лондона утром десятого апреля,  в  то  самое  утро,  когда
стало известно, что немцы вторглись в Данию и Норвегию. Он прочел газету в
поезде по пути в Дувр, и новость не взволновала его. Месяцем раньше он был
бы вне себя, кидался бы от радио к газетам и снова к радио. Теперь это его
словно и не касалось. Куда больше его занимало, достаточно ли он  везет  с
собой крючков и лесок. Правда, он хотел остановиться на день-два в Париже,
но французская леса, сказал он, просто никудышная. Французы в этом  ничего
не понимают, делают лесу такую толстую, что рыба  непременно  ее  заметит,
даже при ловле на муху.
   До Парижа ехать было  не  слишком  удобно.  Хоуард  сел  на  пароход  в
Фолкстонском порту около одиннадцати утра, и они простояли там чуть не  до
вечера. Траулеры и катера, ялики и яхты, сплошь выкрашенные в  серое  и  с
командой  из  военных  моряков,  сновали  взад  и  вперед,   но   пароход,
крейсирующий через Канал, все стоял у  пристани.  Он  был  переполнен,  за
завтраком не хватало стульев, а для тех, кто нашел место, не хватало  еды.
Никто не мог объяснить пассажирам, из-за чего такое  опоздание,  но  можно
было догадаться, что где-то рыщет подводная лодка.
   Около четырех часов с  моря  донеслось  несколько  тяжелых  взрывов,  и
вскоре после этого пароход отчалил.
   Когда прибыли  в  Булонь,  уже  совсем  стемнело  и  все  шло  довольно
бестолково. Из-за тусклого света досмотр в таможне тянулся  бесконечно,  к
пароходу не подали поезд, не хватало носильщиков. Хоуарду пришлось доехать
на такси до вокзала и ждать ближайшего, девятичасового поезда на Париж.  А
этот поезд был переполнен, еле тащился, останавливался на каждой  станции.
Только во втором часу ночи наконец прибыли в Париж.
   Путешествие вместо обычных  шести  часов  отняло  восемнадцать.  Хоуард
устал, устал безмерно.  В  Булони  его  начало  беспокоить  сердце,  и  он
заметил, что окружающие на него косятся - наверно, выглядел он неважно. Но
на такие случаи у него всегда при себе пузырек; в поезде он  сразу  принял
лекарство и почувствовал себя много лучше.
   Он направился в отель Жироде, маленькую гостиницу у  начала  Елисейских
полей, он и прежде там останавливался. Почти  всех  служащих,  которых  он
знал, уже призвали в армию, но его встретили очень приветливо и  прекрасно
устроили. В первый день он почти до самого обеда оставался в постели и  не
выходил из комнаты почти до вечера, но на другое утро уже совсем пришел  в
себя и отправился в Лувр.
   Он всегда очень любил живопись - настоящую живопись, как он это называл
в отличие от импрессионизма. Милее всего была ему фламандская школа. В  то
утро он посидел на  скамье  перед  шарденовским  натюрмортом,  разглядывая
трубки и бокалы на каменном столе. Потом пошел  взглянуть  на  автопортрет
художника. Очень приятно было  смотреть  на  мужественное  и  доброе  лицо
человека, который так хорошо поработал больше двух столетий тому назад.
   Вот  и  все,  что  он  видел  в  то  утро  в  Лувре  -   только   этого
молодца-художника и его полотна.
   Назавтра он направился к горам. Он все еще  чувствовал  слабость  после
утомительного переезда, так что в этот день доехал только  до  Дижона.  На
Лионском вокзале мимоходом купил газету и просмотрел ее,  хотя  и  утратил
всякий интерес к войне. Ужасно много шуму подняли из-за Норвегии и  Дании,
- ему казалось, они вовсе того не стоят. Они так далеко.
   Обычно это путешествие отнимало часа три, но теперь на железных дорогах
был отчаянный беспорядок. Ему сказали, что это  из-за  воинских  эшелонов.
Скорый вышел из Парижа с опозданием на час и еще на два  часа  запоздал  в
пути. Только под вечер Хоуард добрался до Дижона  и  рад  был,  что  решил
здесь остановиться. Он велел доставить свой багаж  в  маленькую  гостиницу
как раз напротив вокзала, и тут в ресторане его накормили отличным ужином.
Потом здесь же в кафе он  выпил  чашку  кофе  с  рюмочкой  куантро,  около
половины десятого уже лег, не слишком усталый, и спал хорошо.
   На другой день  он  чувствовал  себя  совсем  хорошо,  лучше,  чем  все
последнее время. Помогла перемена обстановки, и перемена воздуха тоже.  Он
выпил кофе у себя в номере и не спеша оделся; на улицу вышел около  десяти
часов, сияло солнце, день был теплый и ясный. Хоуард прошел через город до
ратуши и решил, что  Дижон  остался  такой  же,  каким  запомнился  ему  с
прошлого раза, - он тут побывал около полутора лет назад. Вот магазин, где
они тогда купили береты, вывеска "Au pauvre diable" ["У  бедолаги"  (букв.
"У несчастного черта", фр.)] опять вызвала у него улыбку. А  вот  магазин,
где Джон купил лыжи, но здесь Хоуард не стал задерживаться.
   Он пообедал в гостинице и сел  в  дневной,  поезд  на  Юру;  оказалось,
местные поезда идут лучше, чем дальние.  В  Андело  он  сделал  пересадку,
отсюда вела ветка в горы. Всю вторую  половину  дня  маленький  паровозик,
пыхтя, тащил два старых вагона по одноколейке среди  тающих  снегов.  Снег
таял, стекал по склонам в ручьи - и  они  ненадолго  обратились  в  бурные
потоки. На соснах уже появились молодые иглы, но луга еще покрывало  серое
подтаявшее месиво. На местах повыше  в  полях  уже  пробивалась  трава,  и
Хоуард кое-где заметил первые крокусы. Он приехал как раз вовремя и очень,
очень этому радовался.
   Поезд простоял полчаса в  Морезе  и  отошел  на  Сен-Клод.  Приехали  в
сумерки. Из Дижона Хоуард отправил телеграмму в гостиницу "У Высокой горы"
в  Сидотоне,  просил  прислать  за  ним  машину,  потому  что  от  станции
одиннадцать миль, а в Сен-Клоде не всегда  найдешь  автомобиль.  И  машина
гостиницы  встретила  его  -  старый  "крайслер",  правил   им   concierge
[консьерж, привратник (фр.)], в прошлом ювелир. Но о прежней его профессии
Хоуард узнал позднее: когда он приезжал сюда в прошлый раз,  этот  человек
еще не служил в гостинице.
   Консьерж уложил вещи старика в багажник, и они  двинулись  к  Сидотону.
Первые пять миль  дорога  шла  ущельем,  взбиралась  крутыми  извивами  по
горному склону. Потом, на возвышенности,  она  потянулась  напрямик  через
луга и лес. После лондонской зимы воздух здесь  показался  неправдоподобно
свежим и чистым. Хоуард сидел рядом с водителем, но так прекрасна была эта
дорога в предвечернем свете, что разговаривать не хотелось. Они обменялись
лишь несколькими словами  о  войне,  и  водитель  сказал,  что  почти  все
здоровые мужчины из округи призваны в армию. А его не взяли, алмазная пыль
въелась ему в легкие.
   Гостиница "У Высокой горы" -  старое  пристанище  туристов.  Там  около
пятнадцати спален, и зимой  туда  обычно  съезжаются  лыжники.  Сидотон  -
крошечная   деревушка,   всего-то   пятнадцать   или   двадцать   домишек.
Единственное здание побольше - гостиница; горы обступают деревушку со всех
сторон, по отлогим склонам пастбищ там и сям рассеяны сосновые рощи. Очень
мирный и тихий уголок этот Сидотон даже зимой, когда в нем  полно  молодых
французских лыжников. Ничего не изменилось с тех пор, как Хоуард был здесь
в прошлый раз.
   К гостинице подъехали, когда уже стемнело. Хоуард медленно поднялся  по
каменным ступеням крыльца, консьерж следовал  за  ним  с  багажом.  Старик
толкнул тяжелую дубовую дверь и  шагнул  в  прихожую.  Рядом  распахнулась
дверь кабачка при гостинице, и появилась мадам Люкар, такая же  веселая  и
цветущая, как год назад; ее окружали  дети,  из-за  ее  плеча  выглядывали
улыбающиеся служанки. Сам Люкар ушел воевать, поступил в отряд  альпийских
стрелков.
   Хоуарда встретили шумными французскими приветствиями. Он не  ждал,  что
его так хорошо запомнили, но здесь, в сердце Юры, англичане  -  не  частые
гости. Его засыпали вопросами. Как он  себя  чувствует?  Не  устал  ли  от
переезда через Manche? [Ла-Манш (фр.)] Значит, он останавливался в Париже?
И в Дижоне тоже? Это хорошо. Очень утомительно стало путешествовать  из-за
этой sale [гнусной (фр.)] войны. На этот раз он приехал не с лыжами,  а  с
удочкой? Это хорошо. Не выпьет ли он с хозяйкой стаканчик перно?
   - Ну, а monsieur votre fils? [ваш сын? (фр.)] Как он поживает?
   Что ж, они должны знать. Хоуард отвел невидящий взгляд.
   - Madame, - сказал он, - mon fils est mort. Il est tombe en son  avion,
au-dessus de Heligoland Bight [Сударыня, мой сын погиб. Его самолет  сбили
над Гельголандом (фр.)].





   В Сидотоне  Хоуард  устроился  совсем  неплохо.  Свежий  горный  воздух
воскресил его, вернул ему аппетит и спокойный сон  по  ночам.  Притом  его
занимали и развлекали немногочисленные местные жители, которых он встречал
в кабачке. Он хорошо разбирался во всяких деревенских  делах  и  свободно,
хотя, пожалуй, чересчур правильно говорил по-французски. Он был приветлив,
и крестьяне охотно приняли его в компанию и, не стесняясь, обсуждали с ним
свои повседневные заботы. Быть может, то, что  он  потерял  сына,  помогло
сломать лед.
   К войне они, видно, относились без особого пыла.
   Первые две недели Хоуарду было невесело, но, вероятно, лучше, чем  если
бы он остался в Лондоне. С  горных  склонов  еще  не  сошел  снег,  и  они
населены были слишком горькими для  него  воспоминаниями.  Пока  не  стали
доступными лесные тропы, он совершал короткие прогулки по дороге  -  и  на
каждом заснеженном склоне ему чудился Джон: вот он вылетает  из-за  гребня
холма, зигзагами мчится вниз и, окутанный белым вихрем, исчезает в долине.
Иногда в том же снежном  вихре  с  ним  проносится  Николь,  светловолосая
француженка из Шартра. И это видение - самое мучительное.
   Солнце грело все жарче, вскоре снег стаял. Всюду звонко лепетала  вода,
и трава зеленела на склонах, где еще недавно  было  белым-бело.  Появились
цветы, и прогулки обрели  новую  прелесть.  Вместе  со  снегом  исчезли  и
тягостные  видения:  в  зелени   цветущих   полей   не   таилось   никаких
воспоминаний. Чем ярче расцветала весна, тем спокойней становилось у  него
на душе.
   А еще ему помогла миссис Кэвено.
   Поначалу, застав в этой захолустной гостинице, куда обычно не  заезжали
туристы, англичанку, он и огорчился и рассердился. Не затем он приехал  во
Францию, чтобы говорить и думать по-английски. В первую неделю  он  упорно
избегал ее и двух ее детей. Да и не обязательно было с  ними  встречаться.
Они почти весь  день  проводили  в  гостиной;  других  постояльцев  в  это
межсезонье не было. Хоуард оставался больше у себя или же играл партию  за
партией в шашки с завсегдатаями кабачка.
   Кэвено, сказали ему, чиновник  Лиги  наций,  квартирует  в  Женеве,  до
Сидотона оттуда по прямой всего миль двадцать. Он, видно,  опасается,  как
бы в Швейцарию не вторглись немцы, и из осторожности отправил жену и детей
во Францию. Они в Сидотоне уже  месяц;  каждую  субботу  он  навещает  их,
пересекая границу на своей машине. Хоуард  увидел  его  в  первую  субботу
своего пребывания здесь, - это был рыжеватый человек  лет  сорока  пяти  с
вечно озабоченным лицом.
   Через неделю Хоуард немного с  ним  поговорил.  Этот  Кэвено  показался
старому юристу на редкость непрактичным. Он был  предан  Лиге  наций  даже
теперь, во время войны.
   - Многие говорят, будто Лига  себя  не  оправдала,  -  объяснял  он.  -
По-моему, это очень несправедливо. Посмотрите отчеты за последние двадцать
лет, такими успехами не может похвастать ни одна организация.  Посмотрите,
сколько сделала Лига в области снабжения медикаментами!
   И так далее в том же духе.
   О войне он сказал:
   -  Лигу  можно  упрекнуть  только  в  одном,  она  не  сумела   внушить
государствам  -  своим  членам  веру  в  свои  идеалы.  Для  этого   нужна
пропаганда. А пропаганда стоит, денег. Если бы каждое государство  тратило
на Лигу десятую долю того; что оно тратит на вооружение, войны бы не было.
   Послушав с полчаса, старик Хоуард решил, что мистер  Кэвено  скучнейший
малый. Он терпел эти рассуждения по присущей ему учтивости и  потому,  что
собеседник был явно искренен, но  сбежал,  едва  позволили  приличия.  Как
велика эта искренность, Хоуард понял, лишь когда встретил однажды  в  лесу
миссис Кэвено и прошел с нею  добрую  милю  до  гостиницы.  Она  оказалась
верным эхом мужа.
   - Юстас никогда не оставит Лигу, -  сказала  она.  -  Даже  если  немцы
вступят в Швейцарию, он не оставит Женеву. Там столько важной работы.
   Старик посмотрел на нее поверх очков.
   - Но если немцы вступят в Швейцарию, позволят ли они ему продолжать эту
работу?
   - Почему же, конечно, позволят, - сказала она. - Лига  -  международное
учреждение. Да, я знаю, Германия уже не  член  Лиги.  Но  она  ценит  нашу
деятельность, мы вне политики. Лига гордится тем,  что  способна  работать
одинаково хорошо в любой стране и при любом правительстве. Ведь  иначе  ее
нельзя было бы назвать подлинно международной организацией, не правда ли?
   - Да, пожалуй, что так, - согласился старик.
   Несколько шагов они шли молча.
   - Ну, а  если  немцы  действительно  войдут  в.  Женеву,  ваш  муж  там
останется? - спросил наконец Хоуард.
   - Конечно. Не может же он  изменить  своему  долгу,  -  сказала  миссис
Кэвено. И, немного помолчав, прибавила: - Поэтому  он  и  отослал  меня  с
детьми сюда, во Францию.
   Она пояснила, что с Англией они не связаны.  Уже  десять  лет  живут  в
Женеве; здесь родились их дети. За это время они даже  на  каникулы  редко
ездили в Англию. И вовсе не думают, что теперь ей нужно уехать с детьми  в
Англию, так далеко от мужа. Сидотон совсем рядом, через границу - и то уже
далеко.
   - Все это только на две-три недели, - сказала она спокойно. -  А  потом
положение прояснится и можно будет вернуться домой.
   Домом она называла Женеву.
   У входа в гостиницу они расстались, но  на  другой  день  за  завтраком
миссис Кэвено улыбнулась Хоуарду, когда он вошел в  комнату,  и  спросила,
доволен ли он прогулкой.
   - Я дошел до Пуэн де Неж, - ответил он  учтиво.  -  Сегодня  утром  там
чудесно, просто чудесно.
   После этого они часто обменивались двумя-тремя  словами,  и  у  Хоуарда
вошло в привычку по вечерам, после ужина, проводить с нею четверть часа  в
гостиной за чашкой кофе. Познакомился он и с детьми.
   Их  было  двое.  Рональд,  темноволосый  мальчик  лет  восьми,   всегда
раскладывал по всему полу гостиной рельсы игрушечной железной  дороги.  Он
был большой любитель техники и  застывал,  как  завороженный,  у  входа  в
гараж, когда консьерж с трудом заводил старую, уже десять лет прослужившую
машину.
   Однажды старик Хоуард подошел к мальчику.
   - А ты умеешь править такой машиной? - мягко спросил он.
   - Mais oui - c'est facile, ca [да, конечно, это очень легко  (фр.)].  -
Мальчик охотнее говорил по-французски, чем на родном языке. - Надо  влезть
на сиденье и вертеть баранку.
   - А завести машину можешь?
   - Надо только нажать вон ту кнопку, et elle va [и  она  пойдет  (фр.)].
Это электрический стартер.
   - Правильно. Но этот автомобиль, пожалуй, слишком велик для тебя.
   - Большим автомобилем легче править, - возразил мальчик. - А у вас есть
машина?
   Хоуард покачал головой.
   - Теперь нет. Раньше была.
   - А какой марки?
   Старик беспомощно посмотрел на него.
   - Право, я забыл. Кажется, "стандард".
   Рональд поднял на него недоверчивые глаза:
   - Неужели вы не помните?!
   Но Хоуард не мог вспомнить.
   Пятилетнюю сестренку Рональда звали Шейла. Ее рисунки валялись по всему
полу гостиной, такая сейчас ею овладела страсть - она  не  расставалась  с
цветными карандашами. Однажды, спускаясь по лестнице, Хоуард увидел  Шейлу
на площадке; присев на корточки, она усердно рисовала что-то на  титульном
листе книжки. Первая ступенька лестницы заменяла ей стол.
   Старик остановился подле нее.
   - Что ты рисуешь?
   Она не ответила.
   - Ты не покажешь мне? - продолжал  Хоуард.  -  Очень  красивые  у  тебя
карандаши. - Он с трудом опустился на одно колено,  ревматизм  давал  себя
знать. - Похоже, это у тебя дама.
   Девочка подняла глаза.
   - Дама с собакой.
   - Где же собака? - Хоуард вглядывался в пеструю мазню. Девочка молчала.
- Хочешь, я нарисую собаку на поводке, она пойдет за хозяйкой?
   Шейла  усиленно  закивала  в  знак  согласия.  Хоуард  наклонился   над
рисунком, колени ныли. Но рука давно утратила былые навыки, и собака вышла
похожа на свинью.
   - Дамы не водят свиней гулять, - сказала Шейла.
   Чувство юмора не изменило старому юристу.
   - А  эта  дама  повела,  -  возразил  он.  -  Помнишь,  как  в  стишке:
"Хрюшка-свинюшка на базар пошла"?
   Девочка минуту подумала.
   - Тогда нарисуйте и хрюшку, у которой дома дела, - сказала она. - И еще
поросенка-детку, он кушает котлетку.
   Но коленям Хоуарда стало невтерпеж. Он с трудом выпрямился.
   - Их я нарисую завтра.
   Только теперь он заметил, что изображение  дамы,  ведущей  на  прогулку
свинью, украсило собою титульный лист "Детства Иисуса".
   На другой день после завтрака Шейла ждала его в прихожей.
   - Мама позволила угостить вас помадкой.
   И она протянула ему бумажный кулек с клейким комом на дне.
   - Весьма благодарен, - серьезно сказал  Хоуард.  Пошарил  в  кульке  и,
отщипнув кусочек, отправил в рот. - Спасибо, Шейла.
   Девочка повернулась и побежала через бар в просторную кухню  гостиницы.
Слышно было, как она защебетала по-французски с мадам Люкар, предлагая  ей
помадку.
   Старик обернулся и увидел на лестнице  миссис  Кэвено.  Он  украдкой  в
кармане вытер пальцы носовым платком.
   - Ваши дети прекрасно говорят по-французски, - заметил он.
   - Да, правда? Они  ходят  в  здешнюю  школу,  а  учат  здесь,  конечно,
по-французски.
   - Вероятно, они усваивали язык так же незаметно и просто, как дышали, -
сказал Хоуард.
   - Да, их совсем не пришлось учить.
   После этого он узнал детей Кэвено  немного  лучше  и  проводил  с  ними
некоторое время всякий раз, как встречал их  одних;  а  они  добросовестно
говорили ему "Доброе утро, мистер Хоуард", будто отвечали заученный  урок,
- разумеется, их научила  мать.  Хоуард  охотно  познакомился  бы  с  ними
поближе, но по стариковской застенчивости не решался. Смотрит, бывало, как
они играют в саду под соснами в загадочные игры,  правила  которых  он  не
прочь бы  узнать,  и  это  задевает  в  памяти  струны,  что  молчали  уже
шестьдесят лет.
   Но ему все-таки удалось подняться в их глазах.
   Солнце грело  все  жарче,  лужайка  подсохла,  и  теперь  Хоуард  после
завтрака выходил в сад посидеть полчасика в шезлонге. Так он сидел однажды
и украдкой наблюдал за детьми; они  играли  под  деревьями.  Они,  видимо,
затеяли игру, которая  называлась  attention  [внимание  (фр.)],  для  нее
требовался свисток, а свистка у них не было.
   - Я могу свистеть просто ртом, - сказал мальчик, и  ему  в  самом  деле
удалось свистнуть.
   Сестренка вытянула пухлые губы, но только и сумела чмокнуть ими. Старик
неожиданно вмешался:
   - Хотите, я вам сделаю свисток? - предложил он.
   Дети молча, с сомнением уставились на него.
   - Ну, как, сделать вам свисток? - повторил Хоуард.
   - Когда? - спросил Рональд.
   - Сейчас. Из сучка вон того дерева. - Он кивнул на куст  орешника.  Оба
смотрели удивленно, недоверчиво. Хоуард поднялся с шезлонга и срезал сучок
толщиной в мизинец. - Вот так.
   Он снова сел и перочинным ножом, которым обычно  чистил  трубку,  начал
мастерить свисток. Этот фокус он проделывал в жизни  не  раз,  сперва  для
Джона, потом для Инид, когда они были детьми, а не так давно -  для  юного
Мартина Костелло. И вот маленькие Кэвено стоят  подле  него  и  следят  за
работой медлительных стариковских пальцев; на лицах -  смесь  недоверия  и
любопытства. Хоуард снял с орехового сучка кору, ловко надрезал  маленьким
лезвием и надвинул на прежнее место.  Поднес  игрушку  к  губам,  раздался
пронзительный свист.
   Оба пришли в восторг, и Хоуард отдал свисток девочке.
   - Ты умеешь свистеть просто  губами,  а  она  не  умеет,  -  сказал  он
Рональду.
   - А завтра вы мне тоже сделаете?
   - Хорошо, завтра я и тебе сделаю такой же.
   Дети убежали, и свист раздавался по всему дому и по всей деревне,  пока
не треснула кора, зажатая в горячей руке. Но свисток был еще достоин того,
чтобы его уложили спать вместе с плюшевым мишкой и куклой по имени Мелани.
   - Спасибо вам за свисток, - сказала вечером после кофе миссис Кэвено. -
Это так мило с вашей стороны. Дети просто в восторге.
   - Все дети любят свистульки, особенно когда сами видят, как их  делают,
- просто сказал старик.
   Это была одна из незыблемых истин, которые он  усвоил  за  свою  долгую
жизнь, вот он ее и высказал.
   - Они говорили, что вы очень  быстро  это  сделали,  -  сказала  миссис
Кэвено. - Наверно, вы очень часто мастерили такие игрушки.
   - Да, - сказал Хоуард, - я сделал немало свистулек на своем веку.
   Он задумался, вспоминая все дудочки, которые мастерил столько лет назад
для Джона и Инид в мирном саду в Эксетере. Инид  выросла,  вышла  замуж  и
уехала за океан. Джон вырос и стал военным летчиком. Джон.
   Он заставил свои мысли вернуться к настоящему.
   - Я рад, что позабавил ваших детей, - сказал он. -  Я  обещал  Рональду
сделать завтра свисток и для него.
   Назавтра было  десятое  мая.  Пока  старик  в  шезлонге  под  деревьями
мастерил свисток  для  Рональда,  германские  войска,  смяв  сопротивление
голландской армии, хлынули в Голландию. Голландская  авиация  бросила  все
свои силы - сорок боевых самолетов - против германского воздушного  флота.
Тысяча предателей развила бешеную деятельность; весь день с неба  сыпались
парашютисты. В Сидотоне единственный радиоприемник как раз был выключен  -
и Хоуард мирно строгал ветку орешника.
   Его покой не слишком нарушился и после того,  как  радио  включили.  Из
Сидотона  война  казалась  очень  далекой;  от  немцев  деревню   отделяла
Швейцария, и на войну  смотрели  безучастно.  В  Бельгию  опять  вторглись
враги, так было и в прошлую войну; sale Boche! [гнусные  боши!  (фр.)]  На
этот раз вторглись и в Голландию; тем больше союзников будет у Франции.  А
может быть, до Франции на этот раз и не дойдут, ведь сперва надо завоевать
и переварить Голландию.
   Хоуард со всем этим соглашался. Он ясно помнил ход прошлой войны. Он  и
сам тогда был короткое  время  в  армии,  добровольцем  в  территориальных
частях, но недолго - его быстро демобилизовали из-за  ревматизма.  Главный
удар тогда пришелся на Бельгию, вечно она - арена боев, это не ново.  А  в
Сидотоне ничего не изменилось. Время  от  времени  Хоуард  рассеянно,  без
особого интереса слушал радио. Скоро начнется сезон рыбной ловли;  снег  в
низинах растаял, и горные ручьи с каждым днем становятся спокойнее.
   Отступление из Брюсселя тоже не очень задело его; так было и в  прошлый
раз. Он слегка встревожился, когда немцы достигли Абвиля,  но  стратег  он
был неважный и не понял, что это значит.  Впервые  по-настоящему  потрясло
его 29-е мая, когда бельгийский король Леопольд сложил  оружие.  Такого  в
прошлую войну не было, и Хоуард расстроился.
   Но в тот день ничто не могло расстроить его надолго. На другое утро  он
в первый раз собирался удить рыбу - и весь вечер заботливо  разбирал  свои
снасти, смачивал лески и сортировал наживку.  Назавтра  он  отшагал  шесть
миль и поймал трех голубых форелей.  В  гостиницу  вернулся  около  шести,
усталый и счастливый, поужинал и сразу же лег в постель.  Так  он  упустил
первое сообщение по радио об эвакуации Дюнкерка.
   Наутро его благодушию настал конец.  Почти  весь  день  он  просидел  в
кабачке  у  радиоприемника,  встревоженный  и   подавленный.   Героическое
отступление с побережья взволновало его, как ничто  за  последние  месяцы;
впервые потянуло домой, в Англию. Да, конечно, ему все равно  не  найдется
там работы, но теперь он хотел вернуться. Хотел снова быть в гуще событий,
видеть британские мундиры на улицах, делить общее  напряжение  и  тревогу.
Сидотон раздражал его истинно крестьянским равнодушием к войне.
   Четвертого июня последние английские  войска  оставили  Дюнкерк,  Париж
подвергся первому и  единственному  воздушному  налету,  и  Хоуард  принял
решение. Вечером он сказал об этом миссис Кэвено:
   - Не нравится мне создавшаяся обстановка.  Совсем  не  нравится.  Думаю
поехать домой. В такие времена человеку место на родине.
   Она посмотрела с изумлением.
   - Неужели вы боитесь, что сюда  явятся  немцы,  мистер  Хоуард?  Им  не
пройти так далеко.
   И успокоительно улыбнулась.
   - Нет, - сказал он. - С нынешних позиций они далеко не продвинутся.  Но
все равно, думаю, мне следует вернуться домой. - Он помолчал и прибавил  с
надеждой: - Может быть, я пригожусь в противовоздушной обороне.
   Миссис Кэвено не выпускала из рук вязанье.
   - Мне будет недоставать бесед с вами по вечерам, -  сказала  она.  -  И
дети будут без вас скучать.
   - Мне очень приятно  было  познакомиться  с  вашими  детьми,  -  сказал
Хоуард. - Мне тоже будет скучновато без них.
   - Шейла в восторге от сегодняшней прогулки с вами. Она поставила  цветы
в воду.
   Было не в обычае старика действовать наспех,  но  в  тот  же  вечер  он
предупредил мадам Люкар, что уедет через неделю,  одиннадцатого  июня.  Он
сказал ей это в кабачке, и там разгорелся оживленный спор - вправе  ли  он
так поступите? В споре участвовали чуть ли не все местные  жители,  длился
он добрый час, немало было выпито перно, и под конец  общественное  мнение
сложилось в пользу. Хоуарда. Нелегко мадам Люкар потерять  своего  лучшего
постояльца, сказал местный жандарм, и всем сидотонцам жаль  расстаться  со
своим английским camarade [товарищем (фр.)], но, конечно, в такие  времена
старому солдату положено быть у себя на родине. Мсье совершенно прав.  Но,
может быть, он вернется?
   Хоуард сказал, что надеется вернуться очень  скоро  -  через  считанные
недели, как только минует опасное положение на фронте.
   Назавтра он начал готовиться к путешествию. Готовился  не  спеша,  ведь
впереди еще целая неделя. И выдался еще один удачный  денек  с  удочкой  у
ручья, и он поймал еще двух голубых форелей. После отступления из Дюнкерка
в военных действиях на несколько дней наступило затишье, и  Хоуард  пройдя
день в нерешительности, но потом немцы двинулись в наступление на Сомме, и
он опять стал готовиться к отъезду.
   Девятого июня явился Кэвено, неожиданно  приехал  из  Женевы  на  своей
маленькой машине. Он казался  еще  более  озабоченным  и  рассеянным,  чем
обычно, и скрылся вместе с женой в их комнатах. Детей отослали в сад.
   Через час Кэвено постучался к Хоуарду. Старик перед тем читал в  кресле
и задремал, уронив книгу на колени. Когда  в  дверь  снова  постучали,  он
надел очки и сказал:
   - Войдите!
   Он с удивлением посмотрел на посетителя и встал.
   - Очень рад, - сказал он учтиво. - Как это вы приехали посреди  недели?
Получили отпуск?
   Похоже, Кэвено был несколько смущен.
   - Я взял отпуск на день, - сказал он не сразу. - Разрешите войти?
   - Конечно, конечно. - Старик засуетился и снял со  второго  кресла  (их
всего-то было два) груду книг. Потом предложил гостю сигарету. - Не угодно
ли присесть?
   Тот неуверенно сел.
   - Что вы думаете о войне? - спросил он.
   - По-моему, это очень серьезно,  -  сказал  Хоуард.  -  Мне  совсем  не
нравятся сводки.
   - Мне тоже. Я слышал, вы собираетесь домой?
   - Да, возвращаюсь в Англию. Я чувствую, что в  такое  время  мое  место
там.
   Наступило короткое молчание. Потом Кэвено сказал:
   - У нас в Женеве полагают, что Швейцария будет оккупирована.
   Хоуард посмотрел на него с любопытством.
   - Вы так думаете? И скоро?
   - Думаю, что скоро. Очень скоро.
   Помолчали. Потом Хоуард спросил:
   - Что же вы тогда будете делать?
   Рыжий человечек из Женевы поднялся и отошел  к  окну.  Постоял  минуту,
глядя на луга и на сосны. Потом повернулся к Хоуарду.
   - Придется мне остаться в Женеве, - сказал он. - Я должен  делать  свое
дело.
   - По-вашему, это... разумно?
   - Нет, - признался Кэвено. - Но я так решил.
   Он прошелся по комнате и снова сел.
   - Я уже говорил с Фелисити, - сказал он. - Я должен остаться там.  Даже
при германской оккупации у нас  будет  много  работы.  Будет  не  очень-то
приятно. Будет нелегко. Но дело того стоит.
   - Разве немцы позволят Лиге продолжать работу?
   - Нам твердо обещано, что позволят.
   - А что думает об этом ваша жена? - спросил Хоуард.
   - Думает, что я правильно решил. Она хочет вернуться со мной в Женеву.
   - Вот как!
   Кэвено повернулся к нему.
   - Правду сказать, потому я к вам и пришел, - сказал он. - Должно  быть,
нам придется трудно, пока война не кончится.  Если  союзники  победят,  то
победят  только  применив  блокаду.  В  странах,  занятых  немцами,  будет
довольно голодно.
   - Да, наверно. - Хоуард смотрел на Кэвено с удивлением.  Не  думал  он,
что в этом рыжем человечке столько спокойного мужества.
   - Но вот дети... - виновато  сказал  тот.  -  Мы  подумали...  Фелисити
пришла мысль... Вы не могли бы взять их с собой в Англию?  -  И  продолжал
торопливо, прежде чем Хоуард успел вставить  хоть  слово:  -  Надо  только
отвезти их к моей сестре в Оксфорд. Нет, лучше я дам телеграмму, и  сестра
встретит вас в Саутгемптоне с автомобилем и отвезет их к себе  в  Оксфорд.
Боюсь, мы просим невозможного. Если вам это слишком трудно... Мы, конечно,
поймем.
   Хоуард растерянно посмотрел на него.
   - Дорогой мой, я бы рад помочь вам. Но, признаться, в мои годы я плохой
путешественник. На пути сюда в Париже я два дня был совсем болен. Мне ведь
почти семьдесят. Было бы вернее, если бы  вы  поручили  детей  кому-нибудь
покрепче.
   - Может быть, - сказал Кэвено. - Но  ведь  никого  другого  нет.  Тогда
придется Фелисити самой отвезти детей в Англию.
   Помолчали. Потом Хоуард сказал:
   - Понимаю. Она не хочет ехать?
   Кэвено покачал головой.
   - Мы с ней не хотим расставаться, - сказал он  почти  жалобно.  -  Ведь
это, может быть, на годы.
   Хоуард широко раскрыл глаза.
   - Поверьте, я сделаю все, что в моих силах, - сказал он. - А  насколько
разумно отправлять детей со мною, это уж вам решать. Если я умру в дороге,
это, пожалуй, доставит много беспокойства и  вашей  сестре  в  Оксфорде  и
детям.
   - Я вполне готов пойти на такой риск, - с улыбкой сказал Кэвено.  -  Он
невелик по сравнению со всем, чем мы сейчас рискуем.
   Старик медленно улыбнулся.
   - Ну что ж, я прожил семьдесят лет и пока еще не умер. Пожалуй, протяну
еще несколько недель.
   - Так вы их возьмете?
   - Конечно, возьму, раз вы хотите.
   Кэвено пошел сказать об этом жене, оставив старика  в  смятении.  Он-то
думал останавливаться на ночь в Дижоне и в  Париже,  как  сделал  на  пути
сюда; теперь, наверно, разумнее поехать прямиком до Кале. В сущности,  для
этого ничего не нужно менять, ведь он еще не заказал номера в гостиницах и
не взял билет. Изменились только его планы; что ж, надо освоиться с  новой
мыслью.
   А справится ли он  с  двумя  детьми,  может  быть,  разумнее  нанять  в
Сидотоне какую-нибудь деревенскую девушку, пускай доедет с ними до Кале  в
качестве няни? Еще неизвестно, найдется  ли  такая  девушка.  Может  быть,
мадам Люкар знает какую-нибудь...
   Только позже он сообразил, что Кале уже  заняли  немцы  и  лучше  всего
переправиться через Канал из Сен-Мало в Саутгемптон.
   Потом он спустился в гостиную и застал там Фелисити Кэвено.  Она  сжала
его руку.
   - Вы очень, очень добры, вы так нас выручаете, - сказала она.
   Хоуарду показалось, что она недавно плакала.
   - Пустяки, - сказал он. - Мне веселей будет ехать с такими спутниками.
   Она улыбнулась:
   - Я только что им сказала. Они просто  в  восторге.  Ужасно  рады,  что
поедут домой с вами.
   Впервые он слышал, что она называет Англию домом.
   Он поделился с нею  своими  соображениями  насчет  няни,  и  они  пошли
поговорить с мадам Люкар. Но оказалось, в  Сидотоне  не  сыскать  девушки,
которая согласилась бы отправиться в такую даль, как Сен-Мало или хотя  бы
Париж.
   - Ничего, - сказал Хоуард. - В конце концов, через двадцать четыре часа
мы будем дома. Я уверен, что мы отлично поладим.
   Миссис Кэвено посмотрела на него.
   - Хотите, я поеду с вами до Парижа? Провожу  вас,  а  потом  вернусь  в
Женеву.
   - Пустяки,  -  сказал  он,  -  пустяки.  Оставайтесь  с  мужем.  Только
расскажите мне, как их одевать и что они говорят... м-м... когда им  нужно
выйти. И можете за них не беспокоиться.
   Вечером он пошел с нею взглянуть, как дети укладываются спать.
   - Ну, как, поедешь со мной в Англию к тетушке? - сказал он Рональду.
   Мальчик посмотрел на него сияющими глазами:
   - Да, пожалуйста! Мы поедем поездом?
   - Да, мы долго будем ехать поездом, - сказал Хоуард.
   - А нас паровоз повезет или электричка?
   - Э... м-м... паровоз, я думаю. Да, конечно, паровоз.
   - А сколько у него колес?
   Но на это старик уже не умел ответить.
   - И обедать будем в поезде? - пропищала Шейла.
   - Да, - сказал Хоуард, - вы пообедаете  в  поезде.  И  выпьете  чаю  и,
надеюсь, позавтракаете.
   - О-о! - недоверчиво протянула девочка. - Завтракать в поезде?
   Рональд посмотрел удивленно:
   - А где мы будем спать?
   - В поезде, Ронни, - вмешался отец. - В отдельной кроватке.
   - Правда, будем спать в поезде? - Ронни повернулся к старику. -  Мистер
Хоуард, можно мне спать поближе к паровозу?
   - И мне. Я тоже хочу поближе к паровозу, - сказала Шейла.
   Мать оставалась с ними, пока они не уснули. Потом спустилась в гостиную
к мужчинам.
   - Я попросила мадам Люкар  приготовить  для  вас  корзинку  с  едой,  -
сказала она. - Вам будет проще накормить их в спальном вагоне, чем  водить
в вагон-ресторан.
   - Очень признателен, - сказал Хоуард. - Это гораздо удобнее.
   Миссис Кэвено улыбнулась:
   - Я-то знаю, каково ездить с детьми.
   В тот вечер он поужинал  с  ними  и  рано  лег  спать.  Усталость  была
приятная, и он отлично выспался; проснулся, по обыкновению, рано,  полежал
в постели, перебирая мысленно, о чем еще  надо  позаботиться.  Наконец  он
поднялся; чувствовал он себя на редкость хорошо.  Причина  была  проста  -
впервые за много месяцев для него  нашлось  дело,  -  но  об  этом  он  не
догадывался.
   День прошел в хлопотах. У детей  было  совсем  мало  вещей  на  дорогу,
только одежда в небольшом портпледе. С помощью матери  старик  изучил  все
сложности их одевания, и как укладывать их спать, и чем кормить.
   В какую-то минуту миссис Кэвено остановилась и посмотрела на него.
   - По совести, - сказала она, - вы бы предпочли, чтобы я  проводила  вас
до Парижа, правда?
   - Совсем нет, - ответил Хоуард. - Уверяю вас, детям будет вполне хорошо
со мной.
   Короткое молчание.
   - Не сомневаюсь, - медленно сказала она. - Не сомневаюсь, конечно же, с
вами им будет хорошо.
   Больше она о Париже не заговаривала.
   Кэвено уехал в Женеву, но к ужину вернулся. Отвел Хоуарда в  сторону  и
вручил ему деньги на дорогу.
   - Не могу выразить, как мы вам благодарны, - пробормотал он.  -  Совсем
другое дело, когда знаешь, что малыши будут в Англии.
   - Не тревожьтесь о них, - сказал старик. - Вы  их  отдаете  в  надежные
руки. Мне ведь приходилось заботиться о собственных детях.
   Он не ужинал с ними в тот вечер, рассудил, что лучше оставить их  одних
с детьми.  На  дорогу  все  уже  приготовлено:  чемоданы  уложены,  удочки
упрятаны в длинный дорожный футляр. Делать больше нечего.
   Он пошел к себе. Ярко светила луна, и он постоял  у  окна,  смотрел  за
поля и леса, вдаль, на горы. Было так безмятежно, так тихо.
   Он с досадой отошел от окна. Несправедливо,  что  здесь,  на  Юре,  так
спокойно. За двести или триста миль севернее французы  отчаянно  сражаются
на  Сомме...  Спокойствие  Сидотона  вдруг  показалось   ему   неприятным,
зловещим. Хлопоты и новая ответственность за детей заставили  его  на  все
посмотреть по-другому: скорей бы вернуться в Англию, быть в гуще  событий.
Хорошо, что он уезжает. Мир и покой Сидотона помогли ему  пережить  тяжкую
пору, но настало время уехать.
   Следующее утро прошло в хлопотах. Он встал рано,  но  дети  и  родители
Кэвено поднялись еще раньше. Завтракали в столовой все вместе;  напоследок
Хоуард учился размачивать для  детей  сухарики  в  кофе.  Потом  к  дверям
подкатил старый "крайслер", готовый отвезти их в Сен-Клод.
   Прощанье  вышло  короткое  и  неловкое.  Хоуард   уже   раньше   сказал
Кэвено-родителям  все,  что  надо  было  сказать,  а  детям  не  терпелось
забраться в машину. Они не понимали, что расстаются с матерью, быть может,
на годы; впереди столько удовольствий: ехать в  автомобиле  до  Сен-Клода,
провести целый день и всю ночь в самом настоящем  поезде  с  паровозом,  -
только это их и занимало. Отец и мать, оба красные,  неловкие,  поцеловали
детей, но  те  просто  не  понимали,  что  значит  это  прощанье.  Хоуард,
смущенный, стоял рядом.
   - Прощайте, мои милые, - пробормотала миссис Кэвено и отвернулась.
   - Можно, я сяду рядом с шофером? - спросил Рональд.
   - И я хочу рядом с шофером, - сказала Шейла.
   Тут вмешался Хоуард.
   - Вы оба сядете рядом со мной. - Он усадил их на заднее сиденье.  Потом
обернулся к матери. - Им хорошо и весело, - сказал он мягко, - а ведь  это
главное.
   Он уселся в машину; она тронулась,  и  с  тягостным  расставаньем  было
покончено.
   Хоуард усадил детей по обе стороны от себя, чтобы им  одинаково  хорошо
видна была дорога. Порой кто-нибудь из них замечал козу или осла и сообщал
об этом, мешая английские слова с французскими,  тогда  другой  карабкался
через колени старика и спешил тоже посмотреть  на  такое  чудо.  Хоуард  с
трудом водворял их на места.
   Через полчаса подъехали к станции Сен-Клод. Консьерж помог им выбраться
из машины.
   - Славные детишки, - сказал он Хоуарду. - Думаю, отец с  матерью  будут
очень тосковать.
   - Да, верно, - по-французски ответил старик. - Но во время войны  детям
спокойнее на родине. Я думаю, что их мать решила разумно.
   Тот пожал плечами, он был явно не согласен:
   - Да неужто война дойдет до Сидотона!
   Он перенес их вещи в купе первого класса, помог Хоуарду сдать  в  багаж
чемоданы. И вот маленький поезд,  пыхтя,  пополз  по  долине,  и  Сен-Клод
остался позади. Это было в то утро, когда Италия объявила войну союзникам,
а немцы перешли Сену севернее Парижа.





   Уже через полчаса после  того,  как  проехали  Морез,  дети  заскучали.
Хоуард этого ждал и  приготовился.  В  саквояже  у  него  были  припрятаны
кое-какие игры, которыми его снабдила миссис  Кэвено.  Он  достал  бумагу,
цветные карандаши и усадил детей рисовать пароходы.
   За три часа, пока  доехали  до  Андело,  они  успели  перекусить;  купе
засыпано было обертками  от  сандвичей  и  апельсиновыми  корками;  пустую
бутылку от молока водворили под сиденье.  Шейла  уснула,  прикорнув  подле
Хоуарда, головой у него на коленях; Ронни большую часть пути стоял у  окна
и тихонько напевал французскую считалку:

   Раз, два, три,
   В лес гулять пошли,
   Четыре, пять,
   Вишни собирать...

   К тому времени, как доехали до Андело, Хоуард прочно усвоил премудрость
порядкового счета.
   На маленькой станции, где предстояла пересадка, ему пришлось  разбудить
крепко спавшую Шейлу. Она проснулась вся красная, недовольная и ни с  того
ни с сего немножко поплакала. Старик утер ей глаза, вышел из вагона,  снял
детей на платформу и вернулся в вагон за вещами. Носильщиков на  платформе
не оказалось - наверно, во Франции в военное время это  неизбежно.  Ничего
другого он и не ждал.
   Он пошел по платформе, нагруженный багажом; дети медленно шли рядом,  и
он умерял шаг, приноравливаясь к ним. В конторе сидел черноволосый толстяк
- начальник станции.
   Хоуард спросил, не опаздывает ли скорый из Швейцарии.
   Скорый  не  придет,  ответил  начальник  станции.  Никаких  поездов  из
Швейцарии не будет.
   Ошеломленный  Хоуард  возмутился.  Почему  же  об  этом  не  сказали  в
Сен-Клоде? И как теперь добраться до Дижона?
   Начальник станции сказал, что мсье может быть спокоен. Будет  поезд  на
Дижон от пограничной станции Валлорб. Его ждут с  минуты  на  минуту.  Его
ждали с минуты на минуту уже два часа.
   Хоуард вернулся к детям и вещам, раздосадованный и  встревоженный.  Раз
нет  скорого,  значит,  нельзя  из  Андело  ехать  прямиком   до   Парижа,
понадобится пересадка в Дижоне. А попадут они в Дижон только к  вечеру,  и
неизвестно, сколько придется ждать поезда на Париж и  удастся  ли  достать
спальные места для детей. Будь Хоуард один, это было бы только досадно;  с
двумя детьми, о которых надо заботиться, положение становилось серьезным.
   Он попробовал их развлечь. Ронни с  любопытством  разглядывал  товарные
вагоны, стрелки, семафоры, маневровый паровоз, сыпал вопросами, на которые
Хоуард не умел ответить, но сверх этого почти не доставлял хлопот. Не то с
Шейлой. Девочку, знакомую Хоуарду по Сидотону,  словно  подменили,  -  она
стала капризная, беспокойная,  без  конца  хныкала.  Старик  на  все  лады
старался ее развлечь, но безуспешно.
   Через час сорок минут, когда  он  совсем  извелся,  к  станции  подошел
дижонский поезд. Он был переполнен,  но  Хоуарду  удалось  найти  место  в
вагоне первого класса; он усадил Шейлу к  себе  на  колени,  и  она  скоро
уснула. Ронни стоял рядом, глядел в окно, болтал по-французски  с  толстой
старухой в углу.
   Вдруг эта женщина наклонилась к Хоуарду.
   - У вашей девочки лихорадка, да? - спросила она.
   Удивленный, он ответил по-французски:
   - Нет, что вы. Просто она немножко устала.
   Старуха уставилась на него круглыми, как бусинки, черными глазками.
   - У ней лихорадка. Не годится брать в поезд больного ребенка. Это не по
правилам. Мне ни к чему сидеть рядом с больным ребенком.
   - Уверяю вас,  мадам,  вы  ошибаетесь,  -  сказал  Хоуард,  но  ужасное
подозрение шевельнулось в нем.
   Старуха обернулась к соседям по вагону.
   - Это я-то ошибаюсь! - возмутилась она. - Нет, сударь, уж я не ошибусь.
Ничего подобного. Коли кто ошибается, сударь, так это вы. Говорю вам, ваша
девочка больна, зря вы ее везете в поезде со  здоровыми  людьми.  Глядите,
какая она красная! У ней скарлатина, а может, ветряная оспа или еще  какая
поганая хворь. Кто живет в чистоте, такой гадостью не хворает.  -  Старуха
совсем разошлась, повысила голос. - Это ж надо додуматься, везти в  поезде
хворого ребенка!
   Заворчали и другие пассажиры. Кто-то сказал:
   - Не по правилам это. Такое нельзя допускать.
   - Мадам, - сказал Хоуард старухе, - у вас, наверно, тоже есть дети?
   Она фыркнула ему в лицо:
   - Пятеро. Только я сроду не брала в дорогу хворого  ребенка.  Куда  это
годится.
   - Мадам, я прошу вашей помощи, - сказал старик. - Это дети  не  мои,  а
моих друзей, и я должен отвезти их в Англию,  потому  что  в  такое  время
лучше детям быть на родине. Я не знал, что девочка больна. Скажите, как бы
вы поступили, будь это ваша дочка?
   Сердитая старуха пожала плечами.
   - Я? Меня это не касается, вот  что  я  вам  скажу.  Малым  детям  надо
оставаться при матери. При матери - вот где им место. Сейчас время  такое,
жара, да еще в поезд ребенка взяли, вот вам и лихорадка.
   Сердце Хоуарда сжалось, он подумал, что в этих словах есть доля истины.
С другого конца вагона кто-то сказал:
   - У англичан  дети  часто  болеют.  Матери  не  смотрят  за  ними,  как
положено. Оставят ребенка на сквозняке, как тут не схватить лихорадку.
   Все вокруг были того же мнения. Хоуард опять обратился к старухе:
   - Вы полагаете, это заразно? Если так, мы сойдем на ближайшей  станции.
Но я думаю, девочка просто устала.
   Старая крестьянка так и впилась в него глазами.
   - Есть у ней сыпь?
   - Кажется, нет... Право, не знаю.
   Старуха презрительно фыркнула.
   - Дайте-ка ее мне. -  Она  перехватила  у  него  Шейлу,  пристроила  на
могучих своих коленях и ловко сняла с девочки пальто. Проворными  пальцами
расстегнула платье и тщательно осмотрела малышку со всех  сторон.  -  Сыпи
нету, - сказала она, снова одевая Шейлу,  -  но  у  ней  лихорадка...  вся
горит, бедняжка. Не годится брать больного  ребенка  в  дорогу,  мсье.  Ей
место в постели.
   Хоуард  взял  Шейлу  на  руки;  несомненно,   француженка   права.   Он
поблагодарил ее.
   - Да, я вижу, когда приедем в Дижон, надо будет уложить ее в постель, -
сказал он. - Наверно, и врачу надо показать?
   Старуха пожала плечами.
   - Незачем. Возьмете у аптекаря  микстуру,  и  все  пройдет.  Только  не
давайте вина, покуда у ней лихорадка. Вино горячит кровь.
   - Понимаю, мадам, - сказал Хоуард. - Вина я ей не дам.
   - Ни с водой не давайте, ни с кофе.
   - Понимаю. А молока ей можно?
   - Молоко не повредит.  Многие  говорят,  детям  надо  пить  столько  же
молока, сколько вина.
   Тут все заспорили, что полезно малым детям, а что вредно, и спорили  до
самого Дижона.
   Дижонский вокзал был битком набит солдатами. С огромным  трудом  Хоуард
извлек детей и вещи из вагона. У него были при  себе  саквояж,  чемодан  и
металлический футляр с удочками; остальной свой багаж и портплед с платьем
детей он, выезжая, отправил прямиком в Париж. Теперь, с Шейлой  на  руках,
ведя за руку Ронни, он уже не мог взять ничего из вещей; пришлось оставить
все в углу платформы и пробиваться с детьми к выходу через густую толпу.
   Площадь перед вокзалом была запружена грузовиками и солдатами. Хоуард с
трудом пробрался к гостинице, где  останавливался  прежде;  его  пугало  и
сбивало с толку, что в городе такой беспорядок. Все-таки он протолкался  с
детьми в гостиницу; девушка за конторкой узнала его, но сказала,  что  все
номера заняты военными.
   - Но у меня на попечении больной ребенок, мадемуазель, - и он объяснил,
в чем дело.
   - Да, ваше положение трудное, мсье, - сказала девушка, - но  что  же  я
могу?
   Хоуард слабо улыбнулся.
   - Вы можете  пойти  и  позвать  хозяйку,  и,  пожалуй,  мы  все  вместе
что-нибудь придумаем.
   Через  двадцать  минут  в  его  распоряжении  был  номер  с  широчайшей
двуспальной  кроватью,  и  он  извинялся  перед   негодующим   французским
лейтенантом, которому капитан приказал разделить номер с другим офицером.
   Неопрятная толстуха горничная, на  которой  едва  не  лопалось  платье,
хлопотала, наводя в комнате порядок.
   - Ваша малышка  заболела,  да?  Будьте  спокойны,  мсье.  Наверно,  она
немножко простыла или, может, съела что-нибудь плохое. Через  денек-другой
все пройдет. Будет ваша девочка совсем здорова. - Она расправила постель и
подошла к Хоуарду, который сидел в кресле с Шейлой на руках. - Вот,  мсье.
Теперь все готово.
   - Благодарю вас, - учтиво сказал старик. - Еще одна просьба.  Я  сейчас
уложу ее и пойду за доктором. Может быть, вы с ней  побудете,  пока  я  не
вернусь?
   - Конечно, мсье, - ответила горничная. - Бедная крошка!
   Она  смотрела,  как  он  раздевает  Шейлу,   держа   ее   на   коленях;
потревоженная девочка  опять  заплакала.  Француженка  широко  улыбнулась,
разразилась потоком ласковых слов  -  и  Шейла  перестала  плакать.  Через
минуту Хоуард передал ее горничной. Та поглядела на него.
   - Если хотите, идите за доктором, мсье. Я побуду с детьми.
   Он оставил их, прошел вниз, к конторке,  и  спросил,  где  можно  найти
доктора. Девушку  со  всех  сторон  осаждали  вопросами,  но  она  на  миг
оторвалась, подумала.
   - Не знаю, мсье... вот что... у нас в ресторане  обедают  офицеры,  там
есть один medecin major [старший военный врач (фр.)].
   Старик протиснулся в переполненный ресторан. Почти все  столики  заняты
были офицерами, по большей части мрачными и  молчаливыми.  Они  показались
англичанину обрюзгшими и неопрятными; добрая  половина  -  небриты.  После
недолгих расспросов он  нашел  врача,  который  как  раз  кончал  есть,  и
объяснил ему, что случилось. Тот надел красное бархатное кепи и  пошел  за
Хоуардом наверх.
   Десять минут спустя врач сказал:
   - Не волнуйтесь, мсье. Девочке надо день-другой полежать в  постели,  в
тепле. Но, думаю, уже завтра температура станет нормальная.
   - А что с ней? - спросил Хоуард.
   Врач пожал плечами.
   - Это не  инфекция.  Может  быть,  девочка,  разгоряченная,  играла  на
сквозняке.  Дети,  знаете,   подвержены   простудам.   Температура   сразу
подскакивает довольно высоко, а через несколько часов падает...
   Он повернулся к двери.
   - Держите девочку в постели, мсье. Только легкая пища; я скажу хозяйке.
Вина нельзя.
   - Да, конечно. - Хоуард достал бумажник. - Разрешите вас поблагодарить.
   Он протянул деньги. Француз сложил бумажку, сунул  в  нагрудный  карман
мундира. И, чуть помедлив, спросил:
   - Вы едете в Англию?
   Хоуард кивнул.
   - Как только девочке станет лучше, я повезу их в Париж, а  потом  через
Сен-Мало в Англию.
   Наступило короткое молчание. Грузный небритый человек  постоял  минуту,
глядя на ребенка в постели. Наконец он сказал:
   - Пожалуй, вам придется ехать в Брест. Там всегда найдется  пароход  до
Англии.
   Старик удивленно взглянул на него:
   - Но ведь есть пароходная линия от Сен-Мало.
   Врач пожал плечами.
   - Это слишком близко к фронту.  Возможно,  туда  идут  только  воинские
составы. - Он поколебался, потом пояснил: -  Кажется,  боши  перешли  Сену
возле Реймса. Только небольшие силы, понимаете. Их легко будет  отбросить.
- Последние слова прозвучали не слишком уверенно.
   - Плохая новость, - негромко сказал Хоуард.
   - В этой войне все новости  плохи,  -  с  горечью  ответил  врач.  -  В
недобрый час Франция дала втянуть себя в эту историю.
   Он повернулся и пошел к  лестнице.  Хоуард  спустился  следом,  взял  в
ресторане кувшин холодного молока, немного печенья для детей и, спохватясь
в последнюю минуту,  немного  хлеба  себе  на  ужин.  Нес  все  это  через
переполненный вестибюль, потом наверх, к себе в номер, и  тревожился,  что
дети так долго оставались одни.
   Ронни стоял у окна и смотрел на улицу.
   - Там у вокзала сколько машин, сколько грузовиков! -  оживленно  сказал
он. - И пушки! Настоящие пушки, с тягачами! Можно, мы пойдем посмотрим?
   - Не теперь, - ответил старик. - Тебе уже пора спать.
   Он дал детям на ужин печенье и налил молоко  в  стаканчики  для  зубных
щеток; у Шейлы жар как будто  спал,  и  она  без  особых  уговоров  выпила
молоко. Потом надо было уложить Ронни на большой кровати рядом с  сестрой.
Мальчик спросил:
   - А где моя пижама?
   - На вокзале, - ответил  Хоуард.  -  Пока  ложись  для  разнообразия  в
рубашке. А потом я пойду и принесу твою пижаму.
   Он превратил это в игру,  раздел  детей,  уложил  на  большой  кровати,
положив между ними валик, и заботливо укрыл одеялом.
   - Теперь будьте умницами, - сказал он. - Я только схожу за вещами. Свет
я не погашу. Ведь вы не станете трусить?
   Шейла не ответила; она уже почти уснула, свернувшись клубком,  красная,
растрепанная. Ронни сказал сонным голосом:
   - А завтра мы пойдем смотреть пушки и грузовики?
   - Если ты будешь умницей.
   Он оставил их и спустился в вестибюль. В ресторане и кафе народу  стало
больше прежнего; в такой толчее не было  надежды  найти  кого-нибудь,  кто
помог бы управиться с багажом. Хоуард протолкался  к  дверям  и  вышел  на
улицу, его озадачила и не на шутку тревожила обстановка в городе.
   На площади перед вокзалом скопились грузовики, пушки и несколько легких
танков. Большинство пушек было на конной тяге; лошади запряжены и, похоже,
готовы хоть сейчас двинуться в путь. Вокруг в темноте громыхали грузовики,
слышались окрики и ругань на протяжном южнофранцузском наречии.
   И в самом вокзале полно солдат. Тесно сидят  на  корточках  на  грязном
асфальте платформ, прислонились к чему попало, курят и устало сплевывают в
полутьме. Хоуард прошел к платформе прибытия, пытаясь в этой  человеческой
каше отыскать свои вещи.  Он  нашел  металлический  футляр  с  удочками  и
саквояж; большой чемодан исчез; и никакого следа вещей, сданных в багаж.
   Он и не надеялся, что все вещи останутся в целости, но потеря  чемодана
всерьез его огорчила. Конечно, когда он  доберется  до  Парижа,  багаж  он
найдет в камере хранения, хотя бы и через полгода. Но  чемодан,  очевидно,
украли; или,  может  быть,  его  убрал  в  безопасное  место  какой-нибудь
усердный служащий. Но в такой обстановке это маловероятно. Надо будет  еще
поискать утром; пока что дети обойдутся одну ночь без пижам. Он вернулся в
гостиницу и поднялся в номер.
   Дети спали; Шейла разметалась в жару и почти совсем раскрылась.  Хоуард
осторожно ее укрыл и спустился в ресторан: может быть, найдется что-нибудь
поесть. Усталый официант наотрез отказался его обслужить, в  гостинице  не
осталось ничего съестного. Хоуард купил в кафе  бутылочку  коньяку,  снова
поднялся к себе и поужинал разбавленным коньяком с куском хлеба. Потом  он
кое-как устроился на ночь  в  кресле  -  надо  было  поспать;  его  мучила
тревога: что-то принесет завтрашний день... Только одно утешало  -  удочки
нашлись, они в целости и сохранности.
   Рассвет начался около пяти и застал Хоуарда  в  кресле  -  он  все  еще
дремал в неудобной позе, покрывало, которое он взял с кровати,  наполовину
сползло. Вскоре проснулись дети и принялись болтать и  играть  в  постели;
старик пошевелился, с трудом выпрямился в  кресле.  Потер  ладонью  лоб  и
щеки; чувствовал он себя совсем больным. Но дети требовали внимания, и  он
поднялся и помог им в неотложных делишках.
   Уснуть больше не удалось: по  коридорам  уже  топали  взад-вперед.  Под
окном, на вокзальной площади  грузовики,  пушки  и  танки  тоже  пришли  в
движение. Скрежет стальных гусениц, рев выхлопных  труб,  бряцанье  сбруи,
топот подков - все сливалось в симфонию войны. Хоуард  вернулся  к  детям;
Шейле стало лучше, но она была  еще  явно  нездорова.  Он  поставил  около
кровати таз и вымыл девочке лицо и руки; потом причесал ее  -  в  саквояже
оказался карманный гребешок, одна из немногих оставшихся у него  туалетных
мелочей. Потом измерил девочке температуру, термометр поставил под мышку -
побоялся, как бы она его не разгрызла, если возьмет в рот.
   Температура оказалась на градус выше нормальной; Хоуард тщетно  пытался
вспомнить, сколько надо присчитывать, когда термометр ставят под мышку,  а
не в рот. Впрочем, это не столь важно, все равно девочку надо подержать  в
постели. Он поднял Ронни, помог ему умыться и оставил одеваться; умылся  и
сам и позвонил горничной. Он был небрит, но это могло подождать.
   Горничная вошла и вскрикнула, увидев кресло и покрывало.
   - Мсье так спал? - спросила она. - Но ведь на кровати хватило бы  места
для всех.
   Старик слегка растерялся.
   - Девочка больна, -  сказал  он.  -  Когда  ребенок  болен,  ему  нужен
простор. Мне было вполне удобно.
   Взгляд женщины смягчился, она сочувственно прищелкнула языком.
   - Вечером я вам достану еще матрас, - сказала она. -  Будьте  спокойны,
мсье, я вас уж как-нибудь устрою.
   Он заказал кофе, булочки и джем, горничная вышла и вскоре  вернулась  с
полным подносом. Когда она поставила все это на туалетный  столик,  Хоуард
отважился спросить:
   - Мне надо пойти с утра поискать мои вещи и кое-что купить. Мальчика  я
возьму с собой; это не надолго. Вы подойдете к  девчурке,  если  услышите,
что она плачет?
   Горничная широко улыбнулась.
   -  Ну  конечно.  Да  вы  не  торопитесь,  мсье.  Я  приведу  la  petite
[маленькую; здесь - крошку (фр.)] Розу, и она поиграет с вашей девочкой.
   - Розу? - переспросил Хоуард.
   И потом добрых десять минут стоял и слушал  длинную  семейную  историю.
"Крошке" Розе восемь лет, это племянница горничной, дочь брата, брат живет
в Англии. Уж наверно, мсье его встречал. Его зовут Тенуа, Анри. Тенуа.  Он
служит официантом в отеле "Диккенс" в Лондоне, на Рассел-сквер. Он вдовый,
вот она и взяла крошку Розу к себе. И так далее, минута за минутой.
   Хоуарду понадобилось немало  такта,  чтобы  прервать  этот  поток  слов
прежде, чем кофе окончательно остыл.
   Через час, подтянутый и выбритый, ведя  Ронни  за  руку,  он  вышел  на
улицу. Мальчик, в берете, курточке и носках, казался  истинным  французом;
напротив, Хоуард в своем поношенном твидовом костюме выглядел  как  нельзя
более по-английски. Десять минут, верный своему обещанию, он задержался на
площади и дал мальчику вдоволь наглядеться на грузовики,  пушки  и  танки.
Около машины  на  гусеничном  ходу,  меньших  размеров,  чем  другие,  они
остановились.
   - Celui-ci, c'est un char de combat  [это  танкетка  (фр.)],  -  громко
сказал Ронни.
   Водитель расплылся в улыбке.
   - Верно, - подтвердил он.
   - А я думал, что это танк, - сказал Хоуард тоже по-французски.
   - Нет-нет-нет, - с жаром запротестовал мальчик. - Танк гораздо  больше,
мсье. Правда, правда.
   Водитель засмеялся.
   - У меня дома, в Нанси, такой же le petit chou [малыш (фр.)]. Подрастет
немножко и тоже станет водить такую машину.
   Они прошли на вокзал. С полчаса бродили по платформам, все еще  забитым
усталыми солдатами, в поисках пропавшего чемодана, но и следов  не  нашли.
Измученные, задерганные служащие не могли ничем помочь. Под  конец  Хоуард
махнул на это рукой; разумнее купить для детей самое необходимое,  что  он
сам понесет в саквояже, когда они отправятся дальше.  Человеку  со  слабым
сердцем потерять в военное время чемодан - отчасти даже облегчение.
   Они вышли с вокзала и направились к центру города покупать  пижамы  для
детей. И еще купили для Шейлы красных леденцов и книгу  с  картинками  под
названием "Слон Бабар". Потом повернули назад к гостинице.
   - Там английская машина, мсье, - сказал вдруг Ронни. - Какая это марка?
   - Право, не могу тебе сказать, - ответил  старик,  но  посмотрел  через
дорогу.
   Возле заправочной станции стоял большой открытый туристский автомобиль,
грубо окрашенный в защитный цвет и весь забрызганный грязью.  Видно  было,
что его давным-давно не мыли. Вокруг суетились двое или  трое,  заправляли
машину бензином, маслом и водой. Еще  один  насосом  накачивал  спустившие
шины.
   Один из этих людей показался Хоуарду смутно знакомым. Он остановился  и
все смотрел через дорогу, пытаясь сообразить, где они  встречались.  Потом
вспомнил: в клубе, полгода назад. Этого человека зовут  Роджер  Диккинсон,
он, кажется, работает по газетной части. В "Морнинг рекорд",  вот  где  он
печатается. Довольно известный журналист.
   Ведя Ронни за руку, Хоуард пошел через улицу.
   - Доброе утро,  -  сказал  он.  -  Мистер  Роджер  Диккинсон,  если  не
ошибаюсь?
   Тот круто обернулся с тряпкой в руке: он протирал  ветровое  стекло.  В
глазах его мелькнуло удивление.
   - Припоминаю, - сказал он. - В Лондоне, в клубе "Странник"...
   - Моя фамилия Хоуард.
   - Припоминаю. - Теперь Диккинсон смотрел во все глаза. - Но...  что  вы
здесь делаете?
   - Я еду в Париж, но боюсь, придется на несколько дней тут задержаться.
   И старик рассказал Диккинсону о Шейле.
   - Выбирайтесь-ка отсюда поскорей, - сказал журналист.
   - Почему?
   Журналист изумленно смотрел на него, вертя в руках грязную тряпку.
   - Немцы перешли Марну. - Теперь уже  старик  изумленно  раскрыл  глаза.
Диккинсон докончил: - Да еще итальянцы наступают с юга.
   Последнее замечание Хоуард не уловил.
   - Перешли Марну? - повторил он. - Да, это плохо. Очень плохо. Но что же
делают французы?
   - Удирают, как зайцы, - ответил Диккинсон.
   Короткое молчание.
   - А что вы сказали об итальянцах?
   - Италия объявила войну Франции. Вы не знали?
   Старик покачал головой.
   - Мне никто не говорил.
   - Это случилось только вчера. Французы, может быть, еще не сообщали, но
это правда.
   Рядом по земле потекла струйка бензина из переполненного бака; тот, кто
заправлял машину, отложил шланг и защелкнул крышку.
   - Больше не входит, - сказал он Диккинсону. - Я сбегаю напротив,  куплю
несколько brioches [булочек (фр.)] - и двинемся.
   Диккинсон обернулся к Хоуарду.
   - Уезжайте отсюда, - сказал он. - Немедленно.  Если  попадете  в  Париж
сегодня же вечером, все обойдется... по крайней  мере,  я  так  думаю.  Из
Сен-Мало пока еще ходят суда.
   Старик поднял брови.
   - Об этом не может быть и речи, Диккинсон. У  другого  ребенка  высокая
температура.
   Журналист пожал плечами.
   - Ладно,  скажу  вам  прямо,  французы  недолго  продержатся.  Они  уже
разбиты. Я не болтаю зря. Это точно.
   Хоуард в раздумье посмотрел вдоль улицы.
   - А вы куда направляетесь?
   - Поеду в Савойю, погляжу, как там действуют итальянцы. А  потом  будем
выбираться из  Франции.  Может  быть,  через  Марсель,  возможно  -  через
испанскую границу.
   Старик улыбнулся.
   - Желаю удачи, - сказал он. - Все-таки держитесь подальше от фронта.
   - Ну, а вы-то что будете делать? - спросил Диккинсон.
   - Право, не знаю. Мне надо подумать.
   И он пошел к гостинице, ведя Ронни за руку. Через сотню шагов  покрытая
грязью зеленая машина нагнала их и мягко остановилась у обочины. Диккинсон
нагнулся с шоферского сиденья.
   - Слушайте, Хоуард, - сказал он. - У нас хватит места для вас с  вашими
малышами. Детей возьмем на колени. Ближайшие  дни  нам  придется  нелегко,
будем вести машину и ночами, по  очереди.  Но  если  вы  за  десять  минут
приведете второго ребенка, я подожду.
   Старик неуверенно заглянул в машину. Да, это великодушное  предложение,
и сделал его великодушный человек. В машине уже четверо  и  полно  багажа;
трудно представить, как туда втиснется еще один взрослый, не говоря уже  о
двух детях. Машина открытая, можно поднять полотняный  верх,  но  с  боков
никакой защиты. Ехать в такой машине ночью, в  горах,  -  это  -  было  бы
тяжким испытанием для пятилетней девочки с высокой температурой.
   - Вы очень, очень добры, - сказал Хоуард. -  Но  право,  я  думаю,  нам
лучше не торопиться.
   - Как хотите, - сказал Диккинсон. - Я полагаю, денег у вас хватит?
   Старик заверил, что денег у него достаточно, большая машина  скользнула
дальше и скрылась в конце улицы. Ронни следил за ней, чуть не плача. Вдруг
он всхлипнул, и Хоуард наклонился к нему.
   - В чем дело? - спросил он ласково. - Что случилось?
   Ответа не было. Мальчик еле сдерживал слезы.
   Хоуард мысленно искал причину такого горя.
   - Это из-за автомобиля? - спросил он. - Ты думал, что мы покатаемся?
   Мальчик молча кивнул. Старик остановился и вытер ему глаза.
   - Ничего, - сказал он. - Подожди, вот пройдет у Шейлы  простуда,  и  мы
покатаемся все вместе.
   Он подумал, надо будет, если можно, нанять машину до самого Сен-Мало, а
там они пересядут на пароход. Это будет стоить немалых денег, но положение
создалось такое, что, пожалуй, любые расходы оправданы.
   - Скоро?
   - Может быть, послезавтра, если Шейла поправится  и  ей  приятно  будет
прокатиться.
   - А мы пойдем после завтрака  смотреть  camions  et  chars  de  combat?
[грузовики (фр.)]
   - Если они еще не уехали, пойдем и немножко посмотрим.
   Надо было как-то вознаградить мальчика за разочарование. Но  когда  они
дошли до вокзальной площади, грузовиков и танков  уже  не  было.  Осталось
лишь несколько жалких  кляч,  привязанных  под  кричаще  яркими  рекламами
спиртных напитков.
   В спальне все шло  прекрасно.  La  petite  Роза  оказалась  застенчивой
девочкой с длинными черными волосами и с повадками маленькой мамаши. Шейла
уже смотрела на нее с обожанием. Из двух носовых платков  Хоуарда  и  трех
обрывков бечевки Роза смастерила кролика, и у него была нора  в  одеяле  с
той стороны кровати, где спал Ронни:  когда  кролика  пугали  криком,  он,
искусно управляемый руками Розы, прятался  в  свой  домик.  Шейла,  блестя
глазами и мешая английские слова с французскими, стала объяснять  все  это
Хоуарду.  Посреди  оживленной  болтовни  над  самыми  крышами  вокзала   и
гостиницы пролетели три самолета.
   Хоуард развернул покупки и дал Шейле книжку  про  слона  Бабара.  Бабар
оказался старым приятелем Розы;  она  взяла  книгу,  позвала  и  Ронни  на
кровать и начала читать обоим вслух.  Мальчику  быстро  надоело;  самолеты
были больше по его части, и он высунулся в окно: может быть, пролетит  еще
хоть один.
   Хоуард оставил детей и спустился в вестибюль, к  телефону.  С  огромным
трудом  и  огромным  терпением  он  дозвонился  наконец   до   сидотонской
гостиницы; он считал  своим  долгом  сообщить  чете  Кэвено  о  трудностях
путешествия. Он поговорил с мадам Люкар, но Кэвено еще накануне выехали  в
Женеву. Конечно, они не сомневаются, что он уже в Англии.
   Он попытался дозвониться в Женеву и найти Кэвено через Лигу  наций,  но
ему резко ответили, что телефонная связь с Швейцарией прервана. Он спросил
о телеграфе и узнал, что все телеграммы, адресованные в  Швейцарию,  перед
отправкой нужно лично предъявить в Bureau de Ville  [муниципалитет  (фр.)]
для цензуры. Его предупредили, что у стола цензора очень большая очередь.
   Близилось время обеда; Хоуард отложил попытку связаться  с  Кэвено.  По
сути, он делал это  только  для  очистки  совести.  С  трезвостью  старого
человека он понимал - толку от этого  не  будет:  если  он  и  свяжется  с
родителями, все равно ему не пересечь границу и не добраться к ним, а  они
не смогут приехать к нему. Надо довести начатое до конца - доставить детей
домой, в Англию; из Швейцарии нечего ждать помощи.
   В гостинице стало до странности  тихо  и  пусто;  похоже,  все  военные
куда-то исчезли. Хоуард пошел в ресторан, заказал  обед  для  себя  и  для
детей и попросил отнести поднос в спальню.
   Еду принесла все  та  же  горничная.  Началась  оживленная  французская
болтовня о картинках с Бабаром и о кролике  из  носовых  платков.  Женщина
сияла, такие развлечения были ей по душе.
   - Большое вам спасибо, что вы оставили  la  petite  Розу  с  la  petite
Шейлой, - сказал Хоуард. - Они уже подружились.
   Женщина опять затараторила:
   - Пустяки, мсье, сущие пустяки. Роза больше всего на свете любит играть
с маленькими детьми, и с котятами, и со щенятами. Право слово, она  у  нас
прямо маленькая мамаша. - И горничная с  нежностью  погладила  девочку  по
голове. - Если мсье желает, после обеда она опять придет.
   - Мсье Хоуард, пускай Роза  после  обеда  опять  придет,  -  подхватила
Шейла.
   - После обеда тебе следует поспать, -  неторопливо  ответил  старик.  -
Может быть, она придет опять в четыре часа? - спросил он горничную,  потом
обернулся к Розе: - Приходи пить с нами чай, хочешь? Чай по-английски?
   - Oui, monsieur, - застенчиво ответила девочка.
   Они вышли, и Хоуард накормил своих подопечных.  У  Шейлы  все  еще  был
небольшой жар. После обеда Хоуард выставил поднос за дверь и уложил  Ронни
отдыхать. Потом откинулся поудобнее в  кресле  и  начал  читать  им  книгу
"Эмильена в цирке", которую дала ему миссис Кэвено.  Немного  погодя  дети
уснули; Хоуард отложил книгу и сам на час задремал.
   Проснувшись, он опять пошел в город, в Bureau de Ville, ведя  Ронни  за
руку; в кармане у него лежала длинная телеграмма к Кэвено. Некоторое время
он искал  кабинет  цензора  и  наконец  нашел  -  кабинет  осаждала  толпа
встревоженных и недовольных французов. Дверь была заперта. Цензор закончил
работу и ушел на весь вечер неизвестно куда. Предполагалось, что он начнет
прием только завтра в девять утра.
   - Непорядок это, - говорили в толпе, но тут  явно  ничего  нельзя  было
поделать.
   Хоуард пошел с мальчиком  назад  в  гостиницу.  Город  опять  наполняли
солдаты, длинная  вереница  грузовиков  загромождала  улицы  к  северу  от
вокзала. На площади стояли три  громадных  танка,  они  грозно  щетинились
орудиями, но были сплошь в грязи. Усталая команда заправляла их горючим из
походной цистерны, люди работали  медленно,  угрюмо,  даже  уныло.  Старик
посмотрел, как небрежно, неуклюже они действуют, и его пробрала дрожь. Как
это сказал Диккинсон? "Удирают, как зайцы..."
   Не может этого быть. Французы всегда сражались великолепно.
   По настойчивой просьбе Ронни  они  перешли  через  площадь  и  постояли
немного, разглядывая танки. Мальчик сказал:
   - Такой пройдет прямо через стену, даже  через  дом  проломится.  Прямо
насквозь!
   Старик оглядел чудовищные махины. Может быть, они на это и способны, но
у Хоуарда их вид восторга не вызывал.
   - В них, наверно, не слишком уютно, - спокойно сказал он.
   Ронни фыркнул.
   - Они идут быстро-быстро, а пушки  так  и  палят!  -  Он  повернулся  к
Хоуарду. - Они тут будут всю ночь?
   - Не знаю. Вероятно.  Теперь  идем,  Шейла,  наверно,  уже  хочет  чаю.
Наверно, и ты хочешь пить.
   Приманка была надежная, но Ронни с грустью оглянулся на машины.
   - А завтра мы пойдем их смотреть?
   - Если они еще останутся здесь.
   В спальне по-прежнему все шло прекрасно.  Роза  знала  игру,  вся  суть
которой, видно, заключалась в том, чтобы опять и опять  подражать  голосам
зверей. Девочки пели:

   Как у тетушки моей
   Много в домике зверей.
   Мышка тоненько пищит (пи-и!),
   Очень страшно лев рычит (рр-р!),
   А осел кричит: и-а,
   А лягушка: ква-ква-ква,
   А собака: гау-гау,
   А котенок: мяу-мяу,
   А кукушка все: ку-ку,
   А петух: кукареку, -

   и так далее, без конца. Игра была нехитрая, и Шейла  не  желала  ничего
лучшего. Вскоре, играли все вчетвером; так их  и  застала  горничная.  Она
принесла чай и заулыбалась до ушей.
   - Я выучила эту песенку, когда сама была маленькая и жила в  Турени,  -
сказала она. - Славная песенка, правда? Все дети ее  любят.  А  в  Англии,
мсье, дети тоже играют так?
   - Примерно так же, - ответил старик. - Дети во всех  странах  играют  в
одни и те же игры.
   Он дал им молока и хлеба с маслом и джемом. Около Bureau  de  Ville  он
увидел в одной витрине большие  пряники,  выложенные  цукатами;  он  купил
такой пряник; хозяйничать он не привык, а потому взял  втрое  больше,  чем
требовалось. Разрезал пряник перочинным ножом на туалетном столике, и  все
получили по солидному  ломтю.  Это  было  очень  веселое  чаепитие,  такое
веселое, что никто не обратил внимания на скрежет гусениц и рев  выхлопных
труб под окном.
   После чая еще немножко поиграли; потом Хоуард умыл детей,  а  горничная
привела в порядок постель. Она помогла раздеть Ронни и Шейлу и облачить их
в новые пижамы; потом она держала  Шейлу  на  могучих  коленях,  а  старик
тщательно измерил девочке температуру, поставив ей  градусник  под  мышку.
Температура все еще была примерно на градус выше нормальной, хотя  девочке
явно стало лучше; какая бы это ни  была  болезнь,  она  проходила.  Хоуард
решил, что ехать на следующий день еще рано:  как  бы  не  пришлось  потом
снова задержаться из-за болезни в менее удобных условиях.  Но  послезавтра
уже можно пуститься в путь. Если выехать пораньше  с  утра,  они  за  день
доберутся до Сен-Мало. Сегодня вечером он наймет автомобиль.
   Вскоре дети легли, и он пожелал им спокойной ночи. Он вышел из  комнаты
вместе с горничной и ее девочкой.
   - Вечером, мсье, как только они заснут, я принесу матрас и постелю  для
мсье на полу, - сказала горничная. - Так вам будет лучше, чем в кресле.
   - Вы очень добры, - сказал он. - Право, даже не  знаю,  почему  вы  так
добры к нам. Я очень, очень вам признателен.
   - Нет, мсье, это вы очень добрый, - сказала она.
   Старик вышел в вестибюль, слегка удивляясь восторженности французов.
   В гостинице опять было полно офицеров. Хоуард пробрался  к  конторке  и
сказал девушке:
   - Я хочу нанять автомобиль для дальней поездки,  но  не  сейчас,  а  на
послезавтра. Не можете ли вы указать мне лучший гараж?
   - Для дальней поездки, мсье? - переспросила она. - А куда именно?
   - В Нормандию, до Сен-Мало. Моя девочка еще не совсем здорова. Я думаю,
безопаснее отвезти ее домой в автомобиле.
   - Гараж "Ситроен" лучше всего. Но это будет нелегко, мсье, - неуверенно
сказала конторщица. - Понимаете, все машины взяты для армии. Вам бы  проще
ехать поездом.
   Он покачал головой.
   - Я предпочитаю автомобиль.
   Девушка в раздумье смотрела на Хоуарда.
   - Значит, мсье поедет послезавтра?
   - Да, если малышка поправится.
   - Мне ужасно неприятно, мсье, но вам придется выехать  не  позднее  чем
послезавтра,  -  смущенно  сказала  девушка.  -  Если  крошка  будет   еще
нездорова, мы постараемся найти для мсье комнату в городе. Но сегодня  нам
сказали, что  завтра  гостиницу  займет  Управление  железных  дорог,  оно
переедет к нам из Парижа.
   Хоуард широко раскрыл глаза:
   - Разве государственные учреждения выезжают из Парижа?
   Она покачала головой.
   - Я знаю только то, что я вам сказала, мсье. Всем постояльцам  придется
выехать.
   Хоуард помолчал минуту. Потом спросил:
   - Как, вы говорите, называется гараж?
   - Гараж "Ситроен", мсье. Если хотите, я позвоню и спрошу.
   - Да, пожалуйста.
   Она вошла в телефонную кабину; Хоуард ждал у  конторки,  озабоченный  и
встревоженный. Он чувствовал, что сеть обстоятельств стягивается все туже,
увлекая его совсем не туда, куда надо.  Машина  до  Сен-Мало  -  вот  нож,
который разрубил бы узел и освободил его. Через стекло  кабины  он  видел,
девушка многословно объясняется по  телефону;  он  ждал  как  на  иголках.
Наконец она вышла.
   - Ничего не получается, мсье. Для такой далекой поездки нет машины. Мне
так жаль... мсье Дюваль, хозяин гаража, тоже  очень  сожалеет...  но  мсье
придется ехать поездом.
   Хоуард сказал очень спокойно:
   - Уж наверно можно будет что-нибудь устроить? Должен  же  найтись  хоть
какой-нибудь автомобиль?
   Она пожала плечами.
   - Может быть, мсье сам пойдет в гараж и поговорит с мсье Дювалем.  Если
кто в Дижоне и может дать вам машину, так только он.
   Она объяснила, как найти гараж;  через  десять  минут  Хоуард  вошел  в
контору Дюваля. Владелец гаража оказался непреклонен.
   - Машину - да, - заявил он. - Это пустяк,  мсье,  машину  я  найду.  Но
бензина не осталось ни литра, все забрали для  армии.  Я  мог  бы  достать
бензин только жульничеством, понимаете? И потом - дороги. До Парижа ни  по
одной дороге не проедешь, это  невозможно,  мсье...  И  потом,  для  такой
поездки мне не найти шофера. Немцы перешли Сену, мсье; они перешли  Марну.
Кто знает, где они будут послезавтра?
   Старик молчал.
   - Если мсье хочет вернуться в Англию,  надо  ехать  поездом,  -  сказал
француз. - Да поскорее.
   Хоуард поблагодарил его за совет и вышел на улицу. Смеркалось,  он  шел
по тротуару и думал, думал. Остановился у какого-то кафе, зашел и  спросил
перно с водой. Потом сел за столик у стены и  посидел  немного,  глядя  на
безвкусно яркие рекламы напитков, развешанные по стенам.
   Положение становится серьезным. Если выехать сейчас же,  немедля,  быть
может, еще можно добраться до Сен-Мало и до Англии; если отложить  это  на
тридцать шесть часов,  очень  возможно,  что  Сен-Мало  захлестнет  волной
немецкого натиска, ведь вот  уже  захлестнуло  Кале,  захлестнуло  Булонь.
Трудно поверить, что немцы продвигаются так быстро. Неужели, неужели их не
остановят и они дойдут до Парижа? Не может быть, чтобы Париж сдался!
   Не нравится ему, что Управление железных дорог  эвакуируют  из  Парижа.
Прескверный знак.
   Можно сейчас же вернуться в гостиницу. Можно поднять детей,  одеть  их,
уплатить по счету и пойти с ними на вокзал.  Для  Ронни  это  не  страшно.
Шейла... что ж, в конце  концов,  у  нее  есть  пальто.  Пожалуй,  удастся
достать какую-нибудь шаль и закутать ее. Правда, дело уже к  ночи,  поезда
ходят нерегулярно; быть может, придется долго сидеть ночью на платформе  в
ожидании поезда, а поезд так и не придет. Но детей надо отвезти в  Англию,
он обещал это их родителям.
   Да, но  если  Шейле  станет  хуже?  Вдруг  она  простудится  и  схватит
воспаление легких?
   Если это случится, он себе вовек не простит.  Дети  на  его  попечении;
хорош он будет  попечитель,  если  среди  ночи  побежит  на  вокзал,  если
пустится в долгое, опасное путешествие, не считаясь ни с их слабостью,  ни
с болезнью. Это не осторожность, это... страх.
   Старик чуть улыбнулся про себя. Вот что это такое - просто страх, и его
нужно побороть. Заботиться о детях значит, в конечном счете, оберегать  их
здоровье.  Вот  в  чем  суть.  Это  совершенно  ясно.  Он  взял  на   себя
ответственность за них и должен довести дело до конца, хотя  теперь  очень
похоже, что ему придется куда трудней, чем он думал, когда  взял  на  себя
эту заботу.
   Он вышел из кафе и вернулся в гостиницу. В вестибюле  девушка  спросила
его:
   - Мсье нашел автомобиль?
   Хоуард покачал головой.
   - Я останусь здесь до послезавтра. Тогда, если девочка  будет  здорова,
мы поедем поездом. - Помолчав, он прибавил:  -  Вот  что,  мадемуазель.  Я
смогу взять с собой очень  мало  вещей  для  нас  троих,  только  саквояж,
который мне под силу нести самому. Я хотел бы оставить здесь свои удочки -
вы побережете их для меня некоторое время?
   - Ну конечно, мсье. Они будут в целости и сохранности.
   Хоуард  прошел  в  ресторан,  отыскал  свободное  место  -  надо   было
поужинать. Какое облегчение, что можно оставить удочки в  надежных  руках.
Теперь, когда эта маленькая задача была решена, он с изумлением понял, как
сильно она его тревожила; уладив это, можно спокойнее думать о будущем.
   Сразу  после  ужина  он  поднялся  в  спальню.  В  сумрачном  коридоре,
освещенном только слабой лампочкой без колпака, ему встретилась горничная.
   - Я приготовила для мсье постель на полу, - сказала она  вполголоса.  -
Вы увидите.
   Она отвернулась.
   - Вы очень добры, - сказал Хоуард.
   И умолк, испытующе глядя на женщину. В скудном свете видно было  плохо,
но ему показалось, что она плачет.
   - Что-нибудь случилось? - мягко спросил он.
   Горничная вытерла глаза краем фартука.
   - Ничего, - пробормотала она. - Право, ничего.
   Он постоял в нерешимости.  Нельзя  же  оставить  ее,  просто  пройти  в
спальню и закрыть дверь, если  у  этой  женщины  какая-то  беда.  Она  так
помогала ему с детьми.
   - Может быть, хозяйка вами недовольна? - спросил он. - Если  так,  я  с
ней поговорю. Я скажу ей, как много вы мне помогали.
   Она покачала головой и опять вытерла глаза.
   - Не в том дело, мсье. Но... меня уволили. Завтра мне придется уйти.
   - Но почему? - изумился Хоуард.
   - Пять лет, - сказала она, - целых пять лет я работала у мадам. И зимой
и  летом,  мсье,  пять  лет  подряд.  И  вот,  уволили,  только  за   день
предупредили. Что же мне делать! - она заплакала громче.
   - Но почему же хозяйка вас уволила? - спросил старик.
   -  Разве  вы  не  слыхали?  Гостиница  завтра  закрывается.  Тут  будет
Управление железных дорог. - Она подняла  заплаканное  лицо.  -  Нас  всех
уволили, всех до одного. Ума не приложу, что только  будет  со  мной  и  с
крошкой Розой.
   Он растерянно молчал. Какими  словами  помочь  этой  женщине?  Конечно,
учреждению горничные не  понадобятся;  всем  служащим  гостиницы  придется
уйти. Он еще помолчал в нерешимости.
   - Все обойдется, - сказал он наконец. - Вы такая хорошая горничная,  вы
легко найдете другое место.
   Она покачала головой.
   - Нет, мсье. Все гостиницы закрываются, а какой семье теперь  под  силу
держать прислугу? Вы очень добры, мсье, только места мне не найти. Ума  не
приложу, как мы будем жить.
   - Разве у вас нет родных, кто бы вас приютил?
   - Никого, мсье. Только и есть брат, Розин отец, а он в Англии.
   Хоуард вспомнил - брат служит официантом  в  отеле  "Диккенс",  что  на
Рассел-сквер. Он сказал женщине какие-то жалкие слова утешения и ободрения
и скрылся в спальне. Не может он ей помочь в такой беде.
   Она положила на полу матрас и устроила старику вполне удобную  постель.
Он подошел к кровати и посмотрел на детей: оба спали крепким сном, хотя  у
Шейлы еще, видно, был жар. Хоуард  немного  почитал,  сидя  в  кресле,  но
быстро устал: он плохо спал прошлую ночь  и  провел  тревожный,  тягостный
день. Скоро он разделся и улегся спать на полу.
   Когда он проснулся, было уже светло; в окно врывался лязг и грохот:  по
улице двигался танк. Дети  уже  проснулись  и  играли  в  постели;  Хоуард
полежал немного, притворяясь спящим,  потом  поднялся.  Лоб  у  Шейлы  был
прохладный, и она выглядела совсем здоровой.
   Он оделся и померил ей температуру. Оказалось,  чуть  выше  нормальной;
чем бы ни было вызвано недомогание, девочка  явно  поправляется.  Он  умыл
детей и, оставив Ронни одеваться, пошел заказывать завтрак.
   Весь распорядок жизни в гостинице уже нарушился. Из ресторана  выносили
мебель; ясно, здесь уже не подадут  завтрак.  Хоуард  добрался  до  кухни,
застал там горничную, она уныло совещалась с двумя другими служанками;  он
попросил отнести поднос с завтраком к нему в номер.
   То был тягостный, утомительный день.  Вести  с  севера  были  неизменно
плохи; на улицах люди собирались кучками, разговаривали вполголоса.  После
завтрака Хоуард, взяв с собой Ронни, пошел  на  вокзал  справиться  насчет
поездов на Париж; Шейлу он оставил в постели на попечении верной Розы.
   На вокзале выяснилось, что поезда до Парижа идут очень  неаккуратно  "a
cause de la situation militaire" ["в связи с военным  положением"  (фр.)],
но все-таки идут каждые три-четыре часа. Насколько тут было  известно,  от
Парижа до Сен-Мало движение нормальное, хотя это и Западная дорога.
   Хоуард прошел с Ронни к центру города  и  не  очень  уверенно  вошел  в
детский отдел большого магазина. Приветливая француженка продала  ему  два
шерстяных детских свитера и серое  ворсистое  одеяло.  Купить  одеяло  ему
подсказал не рассудок, а скорее чутье, страх перед трудностями дороги.  Из
всех возможных осложнений он больше всего опасался, как бы  кто-нибудь  из
детей опять не заболел.
   Они купили еще немного конфет и вернулись в  гостиницу.  Вестибюль  уже
заполнили французские чиновники, явно измученные и усталые с  дороги,  они
спорили из-за комнат. На лестнице Хоуарду встретилась  девушка-конторщица.
Он может остаться у себя в номере еще на одну ночь, сказала она, потом ему
придется выехать. Она постарается, чтобы  ему  приносили  поесть,  но  он,
наверно, понимает, все теперь будет не так хорошо, как хотелось бы.
   Хоуард поблагодарил и поднялся по лестнице. Роза читала Шейле книжку  о
Бабаре; она забралась с ногами на кровать, и они вместе смотрели картинки.
Шейла взглянула на Хоуарда,  веселая,  оживленная,  какой  он  знал  ее  в
Сидотоне.
   - Regardez, - сказала она, - voici Jacko [смотрите... вот Жако (обычная
кличка мартышки, фр.)] карабкается на спину Бабару прямо по хвосту.  -  От
восторга она никак не могла улежать спокойно. - Правда, какой озорник?
   Хоуард наклонился и посмотрел на картинку.
   - Да, озорная обезьянка, - сказал он.
   - Ужасно озорная, - сказала Шейла.
   - Qu'est-ce que monsieur a dit? [Что мсье  сказал?  (фр.)]  -  тихонько
спросила Роза.
   Ронни объяснил ей по-французски, и дети снова перешли на этот  язык.  С
Хоуардом они всегда разговаривали по-английски, но естественно  переходили
на французский, играя с другими детьми. Старику нелегко  было  определить,
какой язык им ближе. В  целом  Ронни  как  будто  предпочитал  английский.
Шейла, младшая, чаще сбивалась на французский, быть может потому, что  еще
недавно была на попечении няни.
   Детям сейчас весело и без  него.  Хоуард  достал  саквояж  и  осмотрел:
слишком он мал, все необходимое для  троих  не  вместить.  Этот  саквояжик
вполне снесет и Ронни, а кроме того, нужно достать чемодан  побольше,  его
Хоуард понесет сам. Прекрасная мысль, решил старик  и  вышел  из  спальни,
сейчас он купит дешевый фибровый чемодан.
   На лестнице ему встретилась горничная. Немного  робея,  она  остановила
его:
   - Мсье завтра уезжает?
   - Придется уехать, надо освободить комнату, - ответил старик. -  Но,  я
думаю, малышка уже достаточно оправилась  и  может  ехать.  К  завтраку  я
позволю ей встать, и днем она немного с нами погуляет.
   - Вот и хорошо. Ей полезно погулять по солнышку...  -  Горничная  опять
замялась, потом спросила: - Мсье поедет прямо в Англию?
   Он кивнул.
   - В Париже я не задержусь. Первым же поездом отправлюсь в Сен-Мало.
   Она с мольбой обратила  к  нему  изрезанное  морщинами,  преждевременно
увядшее лицо.
   - Мсье... даже страшно вас просить... Может, возьмете Розу  с  собой  в
Англию?
   Хоуард молчал, он просто не знал, что тут отвечать. А женщина  поспешно
продолжала:
   - У меня есть деньги ей на дорогу, мсье. И Роза хорошая девочка,  очень
хорошая. От нее вам не будет никакого беспокойства, мсье, она  тихая,  как
мышка...
   Всем существом старик чувствовал,  что  этот  разговор  нужно  оборвать
немедленно. Он знал, хоть  и  не  желал  себе  в  этом  признаться:  чтобы
добраться до Англии с двумя детьми на руках, ему понадобятся все его силы.
В глубине его сознания таился страх - страх перед неминуемым, непоправимым
несчастьем.
   Он посмотрел на заплаканное  встревоженное  лицо  и  спросил,  лишь  бы
выиграть время:
   - Но зачем вам отсылать ее в Англию? Война никогда не дойдет до Дижона.
Розе ничего здесь не грозит.
   - У меня нет денег, мсье, - ответила горничная. - У нее в Англии  отец,
а присылать нам сюда деньги он не может. Лучше ей теперь поехать к отцу.
   - Может быть, я сумею помочь ему переслать деньги, - сказал Хоуард.  Он
мог это сделать при помощи своего  аккредитива.  -  Вам  ведь  не  хочется
расставаться с девочкой, правда?
   - Мсье, во Франции сейчас так плохо, вам, англичанам, не понять, -  был
ответ. - Подумать страшно, что с нами будет, нам всем страшно.
   Оба помолчали.
   - Я знаю, что дела очень  плохи,  -  негромко  сказал  старик.  -  Мне,
англичанину, теперь нелегко будет вернуться на родину. Надеюсь, что доеду,
но все может случиться. Представьте, вдруг я почему-либо не  смогу  увезти
Розу из Франции?
   Лицо женщины сморщилось, она поднесла к глазам угол фартука.
   - В Англии с Розой ничего не стрясется, - пробормотала она. - А  здесь,
в Дижоне... ума не приложу, что с нами будет. Подумать  страшно...  -  Она
опять заплакала.
   Хоуард неловко потрепал ее по плечу.
   - Ну-ну, - сказал он, - я подумаю. Такие дела наспех не решают.
   И он поторопился уйти.
   Очутившись на улице, он совсем забыл, зачем шел. Машинально шагал он  к
центру города, гадая, как избежать новой ответственности.  Потом  зашел  в
кафе и спросил кружку пива.
   Нет, он совсем не против "крошки" Розы. Наоборот, девочка ему  нравится
- тихая, спокойная, ласковая, поистине маленькая мамаша. Но она  стала  бы
новым бременем для него, а он сейчас всем существом чувствует, что лишнего
бремени ему не вынести. Он и сам в опасности. Немцы быстро продвигаются  в
глубь Франции, это больше не  тайна:  похоже  на  вторжение  в  Бельгию  в
прошлую войну, только стремительнее. Если промедлить минутой  дольше,  чем
необходимо,  он  окажется  на   территории,   захваченной   немцами.   Для
англичанина  это  означает  концентрационный  лагерь,  для  человека   его
возраста это скорее всего означает смерть.
   Сидя за столиком перед кафе, он  смотрел  на  мирную,  залитую  солнцем
площадь. Для французов настают плохие времена; ему с  детьми  надо  отсюда
выбраться, да поскорей. Если немцы победят, они неизбежно принесут с собой
мародерство и голод, а когда они окажутся перед лицом столь же неизбежного
поражения, не миновать развала  и  хаоса.  Нельзя  допустить,  чтобы  дети
попали в этот хаос. Для детей во Франции, если она будет разбита, наступит
страшное время.
   Бедная маленькая Роза. Он совсем не против  нее;  наоборот,  она  очень
помогала ему в последние два дня. Нелегко ему было бы с Шейлой, если бы не
Роза. Она нянчилась с малышкой, забавляла ее и развлекала, ему  бы  одному
не справиться.
   Как жаль, что невозможно ее взять. В обычное время  он  был  бы  только
рад; в Сидотоне он пытался найти девушку, которая  доехала  бы  с  ним  до
Кале. Правда, Розе только восемь лет, но она французская  крестьянка;  они
взрослеют рано...
   Так ли уж невозможно ее взять?
   Теперь уже казалось жестоко, невозможно - оставить ее здесь.
   Полчаса  он  терзался  сомнениями.  Наконец,  подавленный,  измученный,
поднялся и побрел назад в гостиницу. Он будто разом постарел на пять лет.
   Горничную он встретил на лестнице.
   - Я решился, - сказал он с усилием. -  Роза  может  поехать  с  нами  в
Англию; я отвезу ее к отцу. Она должна быть готова к отъезду завтра утром,
в семь часов.





   В ту ночь Хоуард почти не спал. Он лежал  на  своей  постели  на  полу,
мысленно перебирал все, что еще  надо  сделать,  строил  разные  планы  на
случай, если все пойдет плохо. Он не  боялся,  что  они  не  доберутся  до
Парижа. В Париж-то они попадут, поезда идут  каждые  три-четыре  часа.  Но
потом... что потом? Сумеет ли он выехать из  Парижа  дальше,  в  Сен-Мало,
откуда идут пароходы в Англию? Вот что сложнее  всего.  Париж  подвергался
осаде в 1870 году; очень возможно, что осады не миновать и на этот раз.  С
тремя детьми на руках нельзя позволить себе застрять в осажденном  городе.
Так или иначе, еще до приезда в Париж надо узнать, как  попасть  оттуда  в
Англию.
   Он встал в половине шестого, побрился и оделся. Потом  разбудил  детей;
они не выспались и капризничали, и Шейла немножко поплакала, пришлось  все
бросить и усадить ее на колени к себе,  и  вытереть  ей  глаза,  и  как-то
развлечь. Но жара у нее не было, несмотря на слезы, она была явно  здорова
и немного погодя послушно дала себя умыть и одеть.
   Ронни спросил сонно:
   - Мы поедем в автомобиле?
   - Нет, - сказал старик, - не сегодня. Мне не удалось нанять автомобиль.
   - А как? В char de combat?
   - Нет. Мы поедем поездом.
   - И спать будем в поезде?
   Хоуард терпеливо покачал головой.
   - Я не достал билеты на такой поезд. Может быть, нам и придется спать в
поезде, но я надеюсь, что сегодня вечером мы уже выйдем в море.
   - На пароходе?
   - Да. Пойди почисти зубы. Я приготовил тебе пасту на щетке.
   Над гостиницей раздался громовой рев, и  над  самым  вокзалом  пролетел
самолет. Из  окна  видно  было,  как  он  уносится  прочь  -  двухмоторный
темно-зеленый  моноплан  с  низко   расположенными   крыльями.   Откуда-то
послышался слабый прерывистый  треск,  похожий  на  ружейную  стрельбу  по
отдаленной цели.
   Старик сел на кровать, глядя вслед самолету. Не может быть...
   - Как низко, правда, мистер Хоуард? - сказал Ронни.
   Они никогда не  осмелились  бы  летать  так  низко.  Наверно,  это  был
француз.
   - Очень низко, - ответил старик чуть  дрогнувшим  голосом.  -  Пойди  и
почисти зубы.
   В дверь постучали, горничная принесла на подносе кофе и булочки. За ней
вошла Роза в своем лучшем праздничном платье, в черной соломенной шляпе  с
большими полями, в узком черном пальто и белых чулках. Видно было, что  ей
очень не по себе.
   - Доброе утро. Роза, - ласково сказал Хоуард по-французски. -  Едешь  с
нами в Англию?
   - Oui, monsieur, - ответила девочка.
   - Она всю ночь говорила про то,  как  поедет  в  поезде,  и  приедет  в
Англию, и станет жить у отца, - сказала горничная. - Бедняжка почти  и  не
спала.
   Женщина улыбнулась, но губы ее дрожали;  Хоуарду  показалось,  что  она
опять готова заплакать.
   - Ну и отлично, - сказал он и предложил горничной: - Садитесь,  выпейте
с нами кофе. И Роза выпьет - правда, Роза?
   -  Merci,  monsieur,  -  сказала  горничная,  -  только  мне  надо  еще
приготовить бутерброды, а кофе я уже пила.  -  Она  погладила  девочку  по
плечу. - Хочешь еще чашку кофе, ma petite?
   Она оставила с ними Розу и вышла. Хоуард усадил детей и дал им по чашке
некрепкого кофе и по булке, намазанной маслом. Они ели очень медленно;  он
уже  покончил  с  завтраком,  а  они  справились  еще  только  наполовину.
Дожидаясь, пока они кончат, он упаковал свой несложный багаж; чемоданчик с
вещами Розы стоял возле нее на полу.
   Дети все еще заняты были едой. Горничная  принесла  несколько  больших,
кое-как перевязанных свертков с провизией на дорогу и  молоко  в  огромной
бутыли из-под вина.
   - Вот, - сказала она нетвердым голосом.  -  Нынче  никто  с  голоду  не
помрет.
   Дети весело засмеялись жалкой шутке. Роза кончила есть, и Ронни запихал
в рот последний кусок, но  Шейла  все  еще  сосредоточенно  жевала.  Ждать
больше было нечего, и старику  не  терпелось  отправиться  на  вокзал,  он
боялся пропустить поезд.
   - Ты уже не голодная, оставь это,  -  сказал  он  Шейле,  показывая  на
недоеденную половину булки. - Нам пора идти.
   - Нет, я голодная, - возмутилась Шейла.
   - Но нам пора идти.
   - Я голодная.
   Он не стал тратить на это силы.
   - Хорошо, - сказал он, - возьми булку с собой.
   Он подхватил вещи и повел  детей  к  выходу.  На  пороге  гостиницы  он
повернулся к горничной:
   - Если будут какие-нибудь затруднения, я вернусь сюда. Если нет, как  я
уже говорил, в Англии я доставлю Розу к отцу и сразу дам вам телеграмму.
   - Нет-нет, мсье, вы не должны на  это  тратиться,  -  поспешно  сказала
горничная. - Анри сам даст телеграмму.
   Хоуард был тронут.
   - Во всяком случае,  мы  телеграфируем  сразу,  как  только  приедем  в
Лондон. Au revoir, mademoiselle.
   - Au revoir, monsieur.  Bonne  chance  [До  свидания,  мсье.  Счастливо
(фр.)].
   Она стояла и смотрела, как он вел троих детей через площадь, освещенную
нежарким  утренним  солнцем,  и  не  замечала  слез,  струящихся   по   ее
морщинистым щекам.
   На вокзале царил отчаянный беспорядок. Невозможно было выяснить,  когда
ждать поезда и найдутся ли среди этого скопления солдат места  для  детей.
Удалось только узнать, что поезда  на  Париж  отходят  с  платформы  номер
четыре и что с полуночи их было два. Хоуард хотел взять билет для Розы, но
оконце кассы оказалось закрыто.
   - Билетов никто больше не берет, - сказал кто-то  рядом.  -  Это  ни  к
чему.
   - Так что же, за проезд платят прямо в поезде? - удивился Хоуард.
   Тот пожал плечами:
   - Может, и так.
   Прошли на платформу; билетов никто  не  проверял.  Хоуард  повел  детей
через толпу. Шейла все еще жевала недоеденную  булку,  зажав  ее  в  руке,
масло  давно  растаяло.  Платформа  номер  четыре,  к  удивлению  старика,
оказалась почти пуста. Видно, желающих ехать в  Париж  не  слишком  много;
похоже, все устремились в обратном направлении.
   Хоуард увидел машиниста и подошел к нему:
   - Сюда придет поезд на Париж?
   - Ну конечно.
   Ответ не успокаивал. Старика угнетала эта безлюдная платформа, что-то в
этом было неестественное, зловещее. Он подошел к скамье,  положил  на  нее
свертки и саквояжи и сел - оставалось ждать поезда.
   Дети принялись бегать взад и вперед, затеяли  какие-то  игры.  Помня  о
простуде, которая так его задержала, Хоуард подозвал Ронни и Шейлу и  снял
с них пальто, - можно будет одеть детей после, в поезде. Потом он  подумал
и о Розе.
   - Ты тоже сними пальто и шляпу, - предложил он, - будет удобнее играть.
   Он помог ей раздеться и  положил  вещи  подле  себя  на  скамью.  Потом
закурил трубку и терпеливо стал ждать поезда.
   Прождали полтора часа, поезд пришел около половины  девятого.  К  этому
времени на платформе  набралось  немного  народу.  Состав  подошел  и  все
заслонил; кроме машиниста и кочегара, на паровозе оказались  двое  солдат,
они стояли на подножке.
   К великому облегчению Хоуарда, поезд не  был  переполнен.  Быстро,  как
только мог, он устремился к купе первого класса и нашел одно, где только и
сидели два угрюмых офицера-летчика. Дети карабкались на  сиденья,  сновали
по  всему  купе,  осматривая  каждый  уголок,  болтали  между  собой,   по
обыкновению мешая английские и французские слова. Оба  офицера  помрачнели
еще больше; через каких-нибудь пять минут они поднялись, негромко ругаясь,
и перешли в другое купе.
   Хоуард беспомощно посмотрел им вслед. Он хотел извиниться, но не  нашел
слов.
   Вскоре он уговорил детей сесть. И, опасаясь новой простуды, сказал:
   - Теперь вам лучше одеться. Роза, ты тоже надень пальто.
   Он стал одевать Шейлу. Роза растерянно огляделась:
   - Мсье, а где мое пальто? И шляпа где?
   Он поднял глаза.
   - Что? А ты взяла их, когда садилась в поезд?
   Но она ничего не взяла. Она забыла про них,  когда  бежала  с  младшими
детьми к вагону, а Хоуард спешил за ними с  багажом.  Ее  пальто  и  шляпа
остались на вокзальной скамейке.
   Лицо девочки скривилось, и она заплакала. Старик  сперва  посмотрел  на
нее с досадой:  он-то  надеялся,  что  она  будет  ему  помощницей.  Потом
терпение, которому выучили его  семьдесят  лет  разочарований,  пришло  на
помощь; он сел, притянул Розу к себе, вытер ей глаза.
   - Не горюй, - сказал он ласково. - В Париже мы купим  другое  пальто  и
другую шляпу. Ты их сама выберешь.
   - Они так дорого стоили, - всхлипнула Роза.
   Хоуард опять вытер ей глаза.
   - Ничего, - сказал он. -  Слезами  не  поможешь.  Я  пошлю  твоей  тете
телеграмму и объясню, что ты не виновата.
   Скоро девочка перестала плакать. Хоуард развернул  один  из  пакетов  с
едой, дал детям по апельсину, и все огорчения были забыты.
   Поезд шел медленно, останавливался на каждой станции, а иногда и  между
станциями. От Дижона до Тоннера семьдесят миль; они отошли от этой станции
около половины двенадцатого, через три часа после отъезда из Дижона.  Пока
что дети чувствовали себя в дороге совсем неплохо;  последний  час  они  с
криком бегали  взад  и  вперед  по  коридору,  а  старик  дремал,  неловко
привалясь к стене в углу купе.
   Он проснулся после Тоннера, собрал своих подопечных в купе и дал им  на
второй завтрак хлеб с маслом, молоко и апельсины. Они ели медленно,  часто
отвлекались и смотрели в окно.  В  такие  минуты  положенные  куда  попало
бутерброды исчезали, проваливались между подушками  сидений.  Наконец  все
наелись. Хоуард дал им по чашке молока и уложил Шейлу отдохнуть, укрыв  ее
одеялом, купленным в Дижоне. Ронни и Розе он велел сидеть тихо и  смотреть
книжку про слона Бабара; после этого удалось отдохнуть и ему.
   От Тоннера до Жуаньи тридцать миль. Поезд шел еще  медленней  прежнего,
подолгу останавливался без  видимой  причины.  Один  раз  во  время  такой
остановки мимо окна на большой высоте прошло множество самолетов - и вдруг
загремели  пушечные  выстрелы  и  под  самолетами,  гораздо  ниже  их,   в
безоблачном  небе  появились  белые  клубки  дыма.  Старик  был  потрясен.
Казалось бы, это невероятно, и однако, должно быть, самолеты  -  немецкие.
Стараясь не отвлекать  детей  от  книги,  он  напряженно  всматривался,  в
надежде увидеть истребители, но их не было. Немецкие самолеты  неторопливо
повернули и ушли обратно, на восток, не обращая  внимания  на  выстрелы  с
земли.
   Старик опустился на свое место, Полный сомнений и страхов.
   Он вздремнул ненадолго и проснулся в начале второго, когда подъехали  к
Жуаньи. Поезд без конца стоял на станции, под  жарким  солнцем.  Потом  по
коридору подошел какой-то человек.
   - Descendez, monsieur [выходите, мсье (фр.)],  -  сказал  он.  -  Поезд
дальше не пойдет.
   Ошеломленный Хоуард уставился на него.
   - Но ведь это парижский поезд?
   - Придется сделать пересадку. Выходите.
   - А когда будет следующий поезд на Париж?
   - Не знаю, мсье. Это дело военных.
   Старик  помог  детям  надеть  пальто,  собрал  вещи  -  и  очутился  на
платформе, нагруженный багажом; трое детей плелись за ним. Он пошел  прямо
в контору  начальника  станции.  Там  он  застал  офицера,  capitaine  des
transports [ведающего перевозками (фр.)]. Старик  задал  несколько  прямых
вопросов и получил столь же прямые ответы.
   - Поездов на Париж больше не будет, мсье. Ни одного. Не могу  объяснить
вам причины, но на север от Жуаньи поезда больше не идут.
   Его решительный тон не допускал возражений.
   - Мне нужно добраться с этими детьми в Сен-Мало и оттуда  в  Англию,  -
сказал Хоуард. - Как вы посоветуете ехать?
   Молодой офицер удивленно посмотрел на него.
   - Через Сен-Мало? Это теперь не самый легкий путь, мсье.  -  Он  минуту
подумал. - Будут поезда из Шартра... и через  час,  в  половине  третьего,
идет автобус на Монтаржи... Вам надо ехать через Монтаржи, мсье. Автобусом
до Монтаржи, потом на Питивье, из Питивье до Анжервиля, и от Анжервиля  до
Шартра. Из Шартра вы сможете доехать поездом до Сен-Мало.
   Он повернулся к сердитой француженке, которая ждала позади  Хоуарда,  и
старика оттеснили  в  сторону.  Он  опять  вышел  на  платформу,  стараясь
запомнить только что услышанные названия станций. Потом вспомнил  о  своем
карманном "бедекере", достал его и посмотрел по карте, как же ему советуют
добираться до Шартра. Получилась линия,  огибающая  Париж  полукругом,  на
шестьдесят миль западнее. Можно попасть в Шартр и таким способом, были  бы
автобусы, но бог весть, сколько времени это отнимет.
   Хоуарду не впервой было  ездить  во  Франции  дальними  автобусами.  Он
отыскал стоянку, нашел во дворе машину и забрался в нее вместе  с  детьми.
Приди он на десять минут позже, не нашлось бы  уже  ни  одного  свободного
места.
   Его одолевала тревога, мешала болтовня детей,  но  все  же  он  пытался
обдумать план действий. Кажется, единственный выход - ехать  до  Монтаржи,
но разумно ли это? Может быть, попробовать вернуться в Дижон? Если  верить
"бедекеру", совет ехать до Шартра через Монтаржи очень  правильный  -  это
примерно сто миль по хорошему шоссе. Автобус провезет  их  сразу  миль  на
тридцать пять - сорок, а там останется всего лишь около  шестидесяти  миль
до Шартра и поезд до Сен-Мало; лишь бы нашелся автобус  на  те  шестьдесят
миль, тогда будет совсем  хорошо.  Если  все  пойдет  гладко,  сегодня  же
вечером он доберется до Шартра и завтра утром  будет  в  Сен-Мало;  а  там
пароход через Канал - и они дома, в Англии.
   Похоже, все правильно, и все-таки -  разумно  ли?  Пожалуй,  еще  можно
возвратиться в Дижон, хотя и в этом он  уже  не  вполне  уверен.  Но  если
вернуться туда, что дальше? Немцы продвигаются в глубь Франции  с  севера,
итальянцы наступают с юга, Дижон  между  двух  огней.  Нельзя  невесть  на
сколько  времени  застревать  в  Дижоне.  Нет,  конечно,  лучше  набраться
храбрости и  ехать  этим  автобусом  на  северо-запад,  по  направлению  к
Ла-Маншу и к дому.
   Теперь автобус заполняли красные,  потные  французские  крестьяне.  Все
взбудораженные, сбитые  с  толку,  все  нагружены  огромными  узлами,  все
стремились на запад. Хоуард взял Шейлу на руки,  чтобы  освободить  больше
места, и поставил Ронни между колен.  Розу  притиснули  к  нему,  и  рядом
уселась рослая крестьянка, настоящая  великанша,  с  младенцем  на  руках.
Хоуард прислушивался к пассажирам - говорили, что немцы еще наступают,  но
Париж будет защищаться до последней возможности. Никто не знал, далеко  ли
продвинулись немцы, как близко от Жуаньи они могут быть. У кого есть родня
на западе, самое разумное - податься на время в ту сторону.
   - Правительство оставило Париж, - сказал кто-то. - Оно теперь в Туре.
   Еще кто-то возразил, что это только слух, и  начался  бессвязный  спор.
Правительство, как видно, никого всерьез не интересовало, судьба Парижа  и
других городов мало трогала этих крестьян и полукрестьян.
   В автобусе нечем стало дышать. Двое маленьких англичан еще не так плохо
переносили жару и духоту, но Роза явно мучилась. Старик  увидел,  что  она
побледнела как полотно, и наклонился к ней.
   - Ты устала? - мягко спросил он.
   Девочка молча покачала головой.  Он  повернулся  и  попробовал  открыть
окно; не вдруг ему удалось сдвинуть раму  и  впустить  струю  теплого,  но
все-таки свежего воздуха.
   Наконец шофер взобрался на свое сиденье, и перегруженная машина  тяжело
выехала с площади.
   На ходу в автобусе стало не так душно.
   Раза два он останавливался, и на крышу забирались новые  пассажиры,  но
вот наконец город остался позади. Поехали по длинным,  прямым  французским
дорогам, пыльным и разбитым. Пыль тучей окружала тяжелую машину, врывалась
в открытое окно, садилась на лица и одежду. Ронни стоял у колен старика  и
жадно, не отрываясь глядел в окно; Хоуард с трудом повернул Шейлу  у  себя
на коленях так, чтобы и она тоже могла смотреть в окно.
   Роза вдруг жалобно вскрикнула. Хоуард оглянулся - бледное лицо  девочки
приняло зеленоватый оттенок; прежде чем он успел хоть  как-то  помочь,  ее
стошнило прямо на пол.
   Старика  передернуло  от  брезгливости.  Но  через   минуту   вернулось
терпение: в таких случаях детям не под силу  сдержаться.  Роза  кашляла  и
плакала; он достал носовой платок,  вытер  девочке  лицо  и  попытался  ее
утешить.
   - Pauvre petite chou [бедная детка (фр.)],  -  смущенно  сказал  он,  -
теперь тебе станет лучше. Это жара виновата.
   С усилием он подвинул Шейлу и усадил Розу к себе на колени, - теперь  и
она может смотреть в окно, и ей будет легче дышать.  Она  все  еще  горько
плакала; Хоуард опять вытер ей глаза и заговорил с ней ласково, как только
мог. Великанша соседка  безмятежно  улыбнулась,  ничуть  не  взволнованная
случившимся.
   - Укачало вашу девочку, -  сказала  она  на  певучем  среднефранцузском
наречии. - Вроде как на море. Меня всегда тошнило в дороге, когда  я  была
маленькая. Всегда, всегда. И в поезде, и в автобусе, всегда одно и то  же.
- Она наклонилась: - Sois tranquille, ma petite [успокойся, крошка (фр.)],
это все пустяки.
   Роза взглянула на соседку и перестала плакать. Уголком носового платка,
что был  почище,  Хоуард  вытер  ей  глаза.  Она  затихла  и,  молчаливая,
покорная, сидела у него  на  коленях  и  смотрела  на  все,  что  медленно
проплывало за окном.
   -  Меня  никогда  не  тошнит  в  автомобиле,  -  гордо   сказал   Ронни
по-английски. Соседка посмотрела на них с пробудившимся  любопытством:  до
сих пор они говорили по-французски.
   Дорога была точно поток, стремящийся на  запад.  Дряхлые,  расхлябанные
легковые машины и грузовики, повозки, которые тянули мулы или  ослики,  до
отказа  набиты  были  людьми,  жаждущими  попасть  в   Монтаржи.   Автобус
пробирался сквозь толпу тех, кто шел пешком, - эти толкали ручные тележки,
детские коляски, даже тачки, нагруженные всяким скарбом. Хоуард едва верил
своим глазам - казалось, вся страна отступает перед неприятельской армией.
Женщины, которые еще работали на полях, порой поднимали голову  и  глядели
на странную процессию на большой дороге. Потом снова  склонялись  к  своим
овощам: работа не ждет, надо собрать урожай, это куда важнее, чем странный
поток, затопивший дорогу...
   На полпути к Монтаржи автобус медленно накренился на левый  бок.  Шофер
яростно крутил баранку руля; от левого заднего  колеса  шел  мерный  стук.
Автобус черепахой дотащился к обочине и остановился.
   Шофер вылез и пошел посмотреть, в чем дело. Потом медленно  вернулся  к
двери.
   - Un pneu, - кратко объяснил он. - Il faut descendre -  tout  le  monde
[Шина. Выходите все (фр.)]. Надо менять колесо.
   Хоуард с облегчением вышел. Они просидели взаперти без малого два часа,
из них час в пути. Детям жарко, они устали; передышка  явно  будет  им  на
пользу. Он сводил  их,  ради  приличия  по  очереди,  в  ближние  кустики;
церемония эта  не  ускользнула  от  пассажиров,  которые  теперь  окружали
автобус. Они подталкивали друг друга локтями:
   - C'est un anglais [он - англичанин (фр.)].
   Шофер при помощи двоих пассажиров установил  под  автобусом  домкрат  и
снял колесо, на котором спустила  шина.  Хоуард  немного  последил  за  их
работой, потом ему пришло в голову, что  это  удобный  случай  дать  детям
поесть. Он достал сверток с провизией и отвел детей на несколько шагов  от
дороги, подальше от толпы. Усадил всех троих на зеленую траву в  тени  под
деревом и дал им хлеб с маслом и молоко.
   Дорога тянулась на запад, прямая, без единого изгиба. Насколько  хватал
глаз, она была забита повозками и машинами, все сдвигались в одну сторону.
Хоуард смотрел с изумлением, ничего подобного он  не  видел  за  всю  свою
жизнь, - поистине великое переселение целого народа.
   Вдруг Роза сказала, что она слышит самолет.
   Хоуард машинально обернулся. Но ничего не расслышал.
   - Я слышу, - сказал Ронни. - Летит много самолетов.
   - И я хочу слушать самолет, - заявила Шейла.
   - Глупая, - сказал Ронни. - Их много. Неужели ты не слышишь?
   Старик напрягал слух, но тщетно.
   - А вы их видите? - спросил он небрежно, но втайне похолодел от страха.
   Дети вглядывались в небо.
   - Via, - вдруг сказала Роза и показала пальцем. - Trois avions-la  [Вон
там. Три самолета (фр.)].
   Ронни в волнении обернулся к Хоуарду:
   - Они летят прямо к нам! Вы думаете, мы их близко увидим?
   - Где они? - спросил Хоуард. - А, вижу. Едва  ли  они  пройдут  близко.
Видишь, они летят мимо.
   - Ну-у, -  разочарованно  протянул  Ронни.  -  Я  хотел  посмотреть  их
поближе.
   Самолеты снижались над дорогой мили за две от них. Хоуард ждал, что они
приземлятся где-нибудь в полях у  дороги,  но  они  не  приземлились.  Они
выровнялись и полетели над самыми вершинами деревьев, по одному  с  каждой
стороны дороги и один  позади,  посередине.  Послышался  негромкий  частый
треск. Старик смотрел и не верил - не может быть...
   Потом одна за другой с заднего самолета  на  дорогу  упали  пять  бомб.
Хоуард видел, как от него отделились бомбы,  как  встали  на  дороге  пять
огненных фонтанов, как взлетели в воздух бесформенные странные куски.
   - Les Allemands! [Немцы!  (фр.)]  -  пронзительно  вскрикнула  какая-то
женщина возле автобуса.
   И началось безумие. Шофер маленького "пежо" за полсотни  шагов  от  них
заметил переполох в толпе, глянул через  плечо  -  и  врезался  в  повозку
впереди, которую волок мул; одно ее колесо развалилось, седоки  и  поклажа
рухнули наземь. Французы, окружавшие автобус,  очертя  голову  кинулись  к
двери, как будто этот ящик из стекла и фанеры мог стать для них  убежищем,
и сбились жалкой кучкой у входа. Самолеты теперь  мчались  прямо  на  них,
пулеметы изрыгали пламя. Задний самолет, сбросив бомбы, пролетел вперед  и
направо; шедший справа плавно отошел назад и к середине, готовясь  в  свою
очередь бомбить дорогу.
   Некогда было что-то делать, куда-то бежать, да и некуда бежать.  Хоуард
схватил Шейлу и Ронни и, прижав обоих к себе,  распластался  на  земле.  И
крикнул Розе:
   - Ложись! Скорее!
   Самолеты были уже над ними - одномоторные  темно-зеленые  монопланы  со
странно изогнутыми, низко расположенными крыльями. Те, что  шли  справа  и
слева, дали пулеметные очереди по автобусу, средний самолет хлестал дорогу
трассирующими пулями. Несколько пуль просвистели над Хоуардом и  детьми  и
взметнули землю и траву в нескольких шагах за ними.
   На мгновенье Хоуард увидел стрелка в задней кабине. Это  был  юнец  лет
двадцати, не старше, с энергичным загорелым лицом. На нем было желтое кепи
какого-то студенческого союза, он стрелял в них - и смеялся.
   Два фланговых самолета пролетели мимо, средний был уже  совсем  близко.
Старик видел бомбы, подвешенные в рамах под крылом, и в смертельном страхе
ждал - вот сейчас упадут. Бомбы не упали. Самолет  пронесся  над  головой,
едва ли не в сотне футов. Хоуард,  обмякнув  от  облегчения,  смотрел  ему
вслед. Он видел - ярдов на триста дальше над дорогой бомбы  отделились  от
самолета и вверх взметнулись обломки. Колесо какой-то повозки проплыло  по
воздуху, потом упало в поле.
   И опять начался тот же изящный, плавный танец: задний  самолет  менялся
местами с левым. Они исчезли вдали, и скоро до Хоуарда  донесся  грохот  -
новый груз бомб обрушился на дорогу.
   Он выпустил детей и сел на траве. Ронни раскраснелся от волнения.
   - Как близко пролетели! - сказал он. - Я их  хорошо  видел.  Ты  хорошо
видела, Шейла? Слышала, как они стреляли из пулеметов?
   Он был в восторге. Шейла оставалась невозмутима.
   - Можно мне кусочек апельсина? - спросила она.
   - Нет, ты достаточно - поела, - медленно, машинально сказал  Хоуард.  -
Пей молоко. - Он повернулся к Розе и увидел, что та  вот-вот  расплачется.
Он привстал на колени и нагнулся к ней.
   - Тебя ушибло? - спросил он по-французски.
   Она молча покачала головой.
   - Тогда не надо плакать, - сказал он мягко. - Выпей молока.  Это  будет
тебе полезно.
   Девочка подняла на него глаза.
   - Они вернутся? Мне не нравится, как они трещат.
   Старик потрепал ее по плечу.
   - Ничего, - сказал он нетвердым голосом. - От треска  вреда  не  будет.
Едва ли они вернутся. - Он налил в чашку молока и протянул Розе. - Пей.
   Ронни сказал:
   - Я не струсил, правда?
   - И я не струсила, правда? - эхом отозвалась Шейла.
   - Никто не струсил, - терпеливо ответил  старик.  -  Розе  не  нравится
такой треск, но это не значит, что она струсила. - Он посмотрел в  сторону
автобуса, там собралась небольшая толпа. Похоже,  что-то  случилось,  надо
пойти посмотреть. - Вот вам апельсин, - сказал  он.  -  Разделите  на  три
части. Ты почистишь, Роза?
   - Mais oui, monsieur [конечно, мсье (фр.)].
   Хоуард  оставил  детей  в  радостном  ожидании  лакомства  и  побрел  к
автобусу. В толпе стоял крик и гомон; почти все женщины плакали от  страха
и ярости. Но, к удивлению Хоуарда, жертв не было, только у  одной  старухи
пулей начисто оторвало два пальца на левой руке.  Три  женщины,  привыкшие
оказывать первую помощь при несчастьях на полевых работах, довольно  ловко
перевязывали ее.
   Хоуарда поразило, что никто не убит. Десятком пуль с  правого  самолета
прошило кузов автобуса ближе к  задней  стенке;  пули  с  левого  самолета
изрешетили передние колеса,  шоферскую  кабину  и  радиатор.  Но  в  толпе
крестьян, сбившихся у двери, никто не пострадал. Даже пассажиры маленького
"пежо" уцелели; только у одной из женщин в повозке, которую  прежде  тащил
мул, оказалось задето бедро. А мул издыхал на дороге.
   Хоуард ничем не мог помочь раненым  женщинам.  Его  внимание  привлекла
мрачная кучка людей, которые окружили шофера автобуса; они подняли капот и
уныло глядели на мотор. Старик подошел к ним; он мало смыслил  в  технике,
но и ему стало ясно, что тут неладно. Под мотором расплылась большая  лужа
воды, из пробоин  в  радиаторе  и  цилиндре  еще  струилась  бурая  ржавая
жидкость.
   Один из пассажиров отвернулся и сплюнул.
   - Ca ne marche plus [больше не пойдет (фр.)], - сказал он кратко.
   Смысл этих слов не сразу дошел до Хоуарда.
   - Что же делать? - спросил он шофера. - Будет ли еще автобус?
   - Какой дурак его поведет.
   Наступило напряженное молчание. Потом шофер сказал:
   - Il faut continuer a pied [дальше надо идти пешком (фр.)].
   Хоуарду стало ясно, что это - безотрадная истина.  Было  около  четырех
часов,  и  до  Монтаржи  оставалось  двадцать  пять  километров,  то  есть
пятнадцать миль - меньше, чем до Жуаньи. По дороге от Жуаньи они  миновали
одну или две  деревушки;  несомненно,  еще  одна  или  две  встретятся  до
Монтаржи. Но едва ли оттуда идут автобусы, и уж наверно там нет гостиницы.
   Ужасно, но больше ничего не придумаешь. Ему и детям,  видно,  предстоит
идти пешком до самого Монтаржи.
   Хоуард вошел в  простреленный  автобус  и  собрал  все  пожитки  -  два
саквояжа, небольшой чемодан и оставшиеся свертки с едой. Сам  он  все  это
далеко не унесет, разве только хоть что-нибудь возьмут дети;  понятно,  их
помощи хватит ненадолго. Шейле ничего не снести;  пожалуй,  большую  часть
пути ее самое надо будет нести на руках. И если  Ронни  и  Розе  предстоит
пройти пятнадцать миль, им надо идти налегке.
   Он отнес весь багаж туда, где ждали дети, и опустил на  траву.  Чемодан
тащить не под силу; Хоуард уложил в него все то,  без  чего  можно  как-то
обойтись, и  оставил  чемодан  в  автобусе,  -  быть  может,  когда-нибудь
каким-нибудь способом удастся его разыскать. Оставались два  туго  набитых
саквояжа и пакеты с едой. Это он снесет сам.
   - Мы пойдем в Монтаржи пешком, - объяснил он детям. - Автобус дальше не
пойдет.
   - Почему не пойдет? - спросил Ронни.
   - Что-то случилось с мотором.
   - А можно мне посмотреть?
   - Не теперь, - твердо сказал Хоуард. - Нам надо сейчас же  идти.  -  Он
обернулся к Розе. - Тебе,  я  знаю,  приятней  будет  идти,  чем  ехать  в
автобусе.
   - Мне было так плохо, - пожаловалась девочка.
   - Там было очень жарко. Теперь тебе лучше?
   Роза улыбнулась:
   - Да, мсье.
   И они пошли по направлению к Монтаржи. Самое жаркое время дня миновало;
было  еще  не  прохладно,  но  идти  не  трудно.   Шли   очень   медленно,
приноравливаясь к шажкам Шейлы. Старик терпеливо брел вперед.  Нет  смысла
докучать детям, поторапливать их; ничего не поделаешь, надо  пройти  много
миль - пусть идут как им удобнее.
   Скоро они дошли до того места, где упала вторая партия бомб.
   Две большие воронки зияли посреди дороги, еще три -  среди  деревьев  у
обочины. Там валялась какая-то  разбитая  повозка  и  хлопотали  несколько
человек; слишком поздно старик спохватился - это место  надо  было  обойти
стороной, страшно подумать, что увидят там дети...
   Ронни сказал громко, с любопытством:
   - Там убитые, мистер Хоуард?
   Старик повел их на другую сторону дороги.
   - Да, - сказал он негромко. - Надо очень о них пожалеть.
   - Можно, я пойду посмотрю?
   - Нет, - сказал Хоуард. - Не следует  смотреть  на  мертвых.  Им  нужен
покой.
   - Мертвые очень странно выглядят, правда, мистер Хоуард?
   Старик не знал, как на это ответить, и  молча  провел  их  мимо.  Шейла
тихонько что-то напевала,  ей  было  не  любопытно;  Роза  перекрестилась,
опустила глаза и ускорила шаг.
   И опять они медленно бредут по шоссе. Будь здесь боковая дорога, Хоуард
свернул бы, но такой дороги нет; Идти в  обход  можно  бы  только  полями;
вернуться в Жуаньи тоже не легче. Лучше уж идти дальше.
   Опять они проходили мимо мест, где рвались бомбы, но детей, видно,  это
не занимало. Хоуард  вел  их  так  быстро,  как  только  мог;  теперь  они
подходили туда, где упала последняя партия бомб, наверно,  здесь  кончится
этот парад смерти. Хоуард уже видел это место -  в  полумиле  впереди.  На
дороге застыли два автомобиля, и, похоже, повалены несколько деревьев.
   Медленно,  очень  медленно  они  приближались.  Одна  машина  оказалась
разбита вдребезги. Это был большой "ситроен"; бомба  разорвалась  как  раз
перед ним, радиатор раскололся, ветровое стекло разлетелось в пыль. Да еще
прямо на машину повалилось дерево и сплющило крышу так, что она  вдавилась
в шасси. Дорога была залита кровью.
   Четверо мужчин  из  старого,  потрепанного  "диона"  пытались  сдвинуть
дерево в сторону и освободить дорогу для своей машины. На траве у обочины,
кое-как прикрытое пледом, лежало что-то недвижное.
   Мужчины  бились  над  упавшим  деревом,  тянули,  толкали  и   наконец,
приподняв, сняли с разбитой машины,  оттащили  назад  и  освободили  узкий
проход. Отерли потные лбы и втиснулись в свою старую  двухместную  машину.
Хоуард остановился рядом, когда водитель уже взялся  за  баранку.  Спросил
вполголоса:
   - Убиты?
   - А вы как думали? - с горечью ответил тот. - Подлые боши!
   Он нажал стартер, и  машина,  медленно  обогнув  дерево,  двинулась  по
дороге.
   Ярдов через полсотни она остановилась.  Один  из  седоков  обернулся  и
крикнул Хоуарду:
   - Эй, вы, с детьми! Gardez le  petit  gosse!  [Приглядите  за  малышом!
(фр.)]
   Машина опять тронулась. Хоуард в недоумении посмотрел на Розу:
   - Что он такое сказал?
   - Он сказал, там маленький мальчик, - объяснила Роза.
   Хоуард огляделся по сторонам.
   - Здесь нет никакого мальчика.
   - Тут только мертвые, - сказал Ронни. - Вот они,  под  брезентом.  -  И
показал пальцем.
   Шейла вышла из задумчивости.
   - Я хочу посмотреть мертвых.
   Старик крепко взял ее за руку.
   - Я ведь уже сказал, никто не будет на них смотреть.
   Он растерянно озирался. Шейла спросила:
   - Тогда можно, я поиграю с мальчиком?
   - Здесь нет мальчика, милая.
   - Есть. Вон там.
   Она показала через дорогу. Там, шагах в двадцати за поваленным деревом,
неподвижно стоял мальчуган лет пяти-шести. Он был во всем  сером  -  серые
чулки выше колен, серые штанишки и серый свитер. Стоял не шевелясь,  будто
окаменел, и смотрел в их сторону. Лицо застывшее, мертвенно-бледное,  тоже
почти серое.
   Хоуард посмотрел - и у него перехватило дыхание и еле слышно вырвалось:
   - О, господи!
   Никогда, за все свои семьдесят  лет,  он  не  видел  у  ребенка  такого
выражения лица.
   Он поспешил к мальчику, дети пошли  за  ним.  Мальчик  не  шевельнулся,
смотрел в упор невидящими глазами. Старик спросил:
   - Тебя ранило?
   Никакого ответа. Казалось, мальчик не слышал.
   - Не бойся, - сказал Хоуард и тяжело опустился на одно  колено.  -  Как
тебя зовут?
   Никакого ответа. Хоуард оглянулся, не поможет ли кто, но на дороге, как
назло, ни одного пешехода. Поваленное дерево медленно объехала машина,  за
ней другая, потом прошел грузовик, полный  усталых,  небритых  французских
солдат. Помощи ждать не от кого.
   Старик поднялся на ноги, совершенно растерянный. Он должен  идти  своей
дорогой, не только добраться до Монтаржи, но и увести  детей  подальше  от
ужасного раздавленного автомобиля, от зрелища, которое,  если  они  поймут
его  страшный  смысл,  будет  их  преследовать  всю  жизнь.  Не  может  он
оставаться тут ни минуты дольше, чем необходимо.  Но  нельзя  же  оставить
этого ребенка. В ближайшей деревне или хотя бы в Монтаржи,  наверно,  есть
монастырь; надо будет передать мальчика монахиням.
   Он велел детям оставаться на месте  и  торопливо  пошел  через  дорогу.
Приподнял угол пледа. Мужчина и женщина, хорошо одетые, лет  тридцати,  не
старше, были страшно изувечены. Собравшись с духом, Хоуард  заставил  себя
расстегнуть пальто мужчины. Во внутреннем кармане лежал  бумажник;  старик
открыл его и достал документы. Жан Дюшо из Лилля, улица Победы, 8-бис.
   Хоуард взял бумажник, какие-то письма и сунул себе в карман; надо будет
отдать их первому встречному жандарму. Погибших кто-нибудь похоронит,  ему
не до того.
   Он вернулся к детям. Шейла, смеясь, подбежала к нему.
   - Какой смешной мальчик, - сказала она весело. - Он  совсем  ничего  не
говорит!
   Двое  старших  отступили  и  удивленно,  с  ребяческой   настойчивостью
разглядывали бледного мальчика в сером, а он все  еще  смотрел  невидящими
глазами на разбитую машину. Хоуард опустил саквояжи и свертки, взял  Шейлу
за руку.
   - Не надо его беспокоить, - сказал он. - Наверно, ему сейчас не хочется
играть.
   - Почему не хочется?
   Хоуард не ответил, сказал Розе и Ронни:
   - Вы пока понесете по саквояжу. - Потом подошел к мальчику. - Пойдем  с
нами, хорошо? Мы все идем в Монтаржи.
   Никакого ответа, непонятно, слышал ли он.
   Минуту Хоуард стоял в растерянности, потом наклонился и  взял  мальчика
за руку. День жаркий, а влажная рука холодна как лед.
   - Allons, mon vieux [пойдем, дружок (фр.)], - сказал Хоуард ласково, но
твердо. - Пойдем в Монтаржи.
   И он направился к шоссе; мальчик в сером пошевелился и мелкими  шажками
послушно двинулся рядом. Ведя малышей за руки, старик  побрел  по  дороге,
двое старших шли следом, каждый со своей ношей.
   Их опять и опять обгоняли автомобили, среди  легковых  машин  все  чаще
появлялись военные грузовики. Не только гражданское население  устремилось
на запад, множество солдат, видно, двинулось туда же. Грузовики  громыхали
и скрипели допотопными тяжелыми шинами,  скрежетали  дряхлыми  передачами.
Половина была с ацетиленовыми фонарями на радиаторах - то  были  армейские
реликвии 1918 года, двадцать лет простояли они в сараях,  в  автомобильных
парках за казармами, в мирных захолустных городках. Теперь они вновь вышли
на дорогу, но уже в другом направлении.
   Пыль, поднятая машинами, очень досаждала детям. От жары и долгой ходьбы
они скоро начали уставать; Ронни  пожаловался,  что  саквояж  оттянул  ему
руку, а Шейла попросила пить, но молока больше не было. Роза сказала,  что
она натерла ногу. Только тихий маленький мальчик в сером шел не жалуясь.
   Хоуард  как  мог  старался  развлечь  своих  подопечных,  но  они  явно
утомились. Невдалеке впереди показалась ферма; он подошел туда  и  спросил
изможденную старуху у порога,  не  продаст  ли  она  немного  молока.  Она
ответила, что молока нет,  тогда  он  попросил  воды  для  детей.  Старуха
провела их к колодцу во дворе, неподалеку  от  навозной  кучи,  и  набрала
ведро воды; Хоуард подавил брезгливость и опасения, и все напились.
   Они немного отдохнули у колодца.  В  открытом  сарае  во  дворе  стояла
старая, по-видимому давно заброшенная повозка со сломанным колесом. В  ней
был свален всевозможный старый хлам, и среди этого хлама  виднелось  нечто
похожее на детскую коляску.
   Хоуард подошел ближе, старуха зорче коршуна следила за ним. Да, в самом
деле, детская коляска, ей, должно быть, лет сорок, а то и  все  пятьдесят,
она вся в грязи, одна рессора сломана. И все же это коляска. Хоуард отошел
к старухе и стал торговаться с нею.
   Через десять минут за сто пятьдесят франков он  приобрел  эту  коляску.
Старуха дала ему в придачу лохматый обрывок веревки,  и  Хоуард  ухитрился
закрепить сломанную рессору. Раньше в коляске гнездились куры  и  заляпали
ее пометом; Хоуард велел Ронни  и  Розе  нарвать  полные  горсти  травы  и
оттереть все это. Когда они кончили, он  не  без  удовлетворения  осмотрел
покупку. Она была все еще грязная  и  обошлась  очень  дорого,  но  решала
многие нелегкие задачи.
   Он купил у старухи немного хлеба и уложил вместе с багажом в коляску. К
его удивлению, никто из детей не захотел ехать в коляске, всем хотелось ее
везти; пришлось установить очередь.
   - Сначала самые маленькие, - сказал он. - Шейла повезет первая.
   - Можно, я разуюсь? - спросила Роза. - А то ногам больно.
   Хоуард в сомнении помедлил с ответом.
   - Думаю, что это неразумно, - сказал он. - Дорога не такая уж  гладкая,
босиком идти по ней не очень приятно.
   - Но, мсье, мы никогда не ходим в башмаках,  только  вот  в  Дижоне,  -
возразила Роза.
   Как видно, она вполне привыкла обходиться без обуви.  После  некоторого
колебания Хоуард позволил ей попробовать и убедился, что  она  свободно  и
легко ступает даже по камням и выбоинам. Он сунул ее  чулки  и  башмаки  в
коляску и потратил следующую четверть часа, отклоняя  настойчивые  просьбы
маленьких англичан - им непременно хотелось тоже разуться.
   Вскоре Шейла устала толкать коляску.
   - Теперь очередь Пьера, - сказала Роза и заботливо наклонилась к малышу
в сером. - Ну-ка, Пьер. Возьмись вот так.
   Она подвела его к коляске, по-прежнему бледного, отрешенного,  положила
его руки на облупившуюся фарфоровую  рукоятку  и  начала  толкать  коляску
вместе с ним.
   - Откуда ты знаешь, что его зовут Пьер? - спросил Хоуард.
   Она посмотрела с удивлением:
   - Он сам сказал - тогда, у колодца.
   Старик еще не слышал от мальчика ни слова; втайне он боялся  даже,  что
ребенок утратил дар речи. Не впервые подумал он, какая пропасть  разделяет
его и детей, глубокая пропасть, что лежит между юностью и старостью. Лучше
предоставить этого малыша заботам других детей, чем пугать его  неловкими,
чуждыми ребенку проявлениями сочувствия и расспросами.
   Хоуард внимательно наблюдал за этими двумя, пока  они  катили  коляску.
Роза, казалось, уже достигла какого-то взаимопонимания с малышом и  теперь
держалась уверенно. Толкая вместе  с  ним  коляску,  она  развлекала  его,
болтала, затевала что-то вроде игры. То пускалась рысцой - и тогда мальчик
бежал рядом, то замедляла шаг - и он тоже шел медленно; но в остальном  он
по-прежнему словно ничего не замечал вокруг. И лицо у него было все  такое
же застывшее, отрешенное.
   - Почему он ничего не  говорит,  мистер  Хоуард?  -  спросил  Ронни.  -
Какой-то он странный.
   - Почему он ничего не говорит? - как эхо, повторила Шейла.
   - С ним случилось большое несчастье, - сказал  Хоуард.  -  Постарайтесь
быть с ним ласковыми и добрыми.
   Минуту они в молчании с этим осваивались. Потом Шейла спросила:
   - Мистер Хоуард, а вам тоже надо быть с ним ласковым?
   - Ну конечно, - ответил старик. - Всем нам надо быть с  ним  как  можно
ласковей.
   - А почему вы ему не сделали свисток, как  тогда  для  нас?  -  в  упор
спросила Шейла по-французски.
   Роза подняла голову:
   - Un sifflet? [Свисток? (фр.)]
   Ронни объяснил по-французски:
   - Он очень здорово делает свистки из  дерева.  Он  делал  нам  такие  в
Сидотоне.
   Роза так и подпрыгнула от радости:
   - Ecoute, Pierre, monsieur va te fabriquer un  sifflet  [слушай,  Пьер,
мсье смастерит тебе свисток (фр.)].
   Все они смотрели на, Хоуарда сияющими глазами. Ясно было, что  для  них
свисток - лекарство от всех болезней, исцеленье от всех горестей.
   - Я совсем не прочь сделать ему свисток, - кротко согласился старик. Он
сомневался, что это поможет Пьеру, но хотя бы остальные дети порадуются. -
Надо найди подходящее дерево. Нужен куст орешника.
   - Un coudrier, - пояснил  Ронни.  -  Cherchons  un  coudrier  [Орешник.
Давайте искать орешник (фр.)].
   Вечер  был  теплый,  они  шли  дальше  по  шоссе,  толкали  коляску   и
поглядывали, нет ли где орешника. Вскоре Хоуард увидел подходящий куст.  С
фермы они вышли уже три четверти часа назад, детям пора отдохнуть;  Хоуард
подошел к кустарнику и срезал перочинным ножом прямой сучок.  Потом  отвел
детей в сторону, подальше от потока  машин,  усадил  на  траву  и  дал  им
разделить апельсин. Трое детей завороженно следили, как  он  трудится  над
сучком, и даже почти забыли про апельсин. Роза обняла за плечи мальчика  в
сером; он, казалось, неспособен  был  на  чем-либо  сосредоточиться.  Даже
дольки апельсина надо было совать ему в рот.
   Старик закончил работу, сунул вкладыш  на  место  и  поднес  свисток  к
губам. Раздался короткий негромкий звук, чистый и ясный.
   - Ну, вот, - сказал он. - Это Пьеру.
   Роза взяла у него свисток.
   - Regarde, Pierre, ce que monsieur t'a fait [смотри, Пьер, что для тебя
сделал мсье (фр.)], - и она коротко посвистала.  Потом  осторожно  прижала
свисток к губам малыша. - Siffle, Pierre [посвисти, Пьер (фр.)].
   И тихий мелодичный свист прозвучал над грохотом грузовиков на дороге.





   Они вернулись на шоссе и пошли дальше к Монтаржи.
   Вечерело; по безоблачному небу солнце спускалось к горизонту.  Был  тот
вечерний час, когда в Англии  после  долгого  жаркого  дня  начинают  петь
птицы. В средней Франции птиц мало, по воскресеньям французские  крестьяне
охотятся на них, но Хоуард невольно прислушался - не  зазвучит  ли  птичье
пение. Однако услышал  он  совсем  другую  песню.  Послышалось  отдаленное
гуденье самолетов; вдалеке затрещали пулеметы, грохнули взрывы - вероятно,
рвались бомбы. По дороге чаще прежнего  катили  грузовики  с  французскими
солдатами - все туда же, на запад.
   Ясно, что до Монтаржи не добраться. Дороге не видно конца; по  расчетам
Хоуарда, с того места, где остался автобус, они прошли  около  пяти  миль.
Впереди еще миль десять, и уже надвигается ночь. Дети  измучены.  Ронни  с
Шейлой то и дело начинают ссориться; Шейла - сердитая, усталая  -  вот-вот
расплачется. Роза уже не так  оживлена,  как  раньше,  и  поток  болтовни,
обращенной к новому мальчику, иссяк; она молча ведет его за  руку,  устало
переступая босыми ногами. Пьер бредет с нею рядом, бледный  и  молчаливый,
часто спотыкается; в свободной руке стиснута ореховая дудочка.
   Пора найти пристанище на ночь.
   Выбор был небогат. Впереди по правую  сторону  дороги  видна  ферма,  в
полумиле дальше по левую сторону - еще одна; больше этого детям не пройти.
Хоуард повернул к ближней ферме. Табличка,  прибитая  к  столбу  -  "Chien
mechant" [злая собака (фр.)], - предостерегла его, но  не  детей.  Собака,
огромная пятнистая зверюга, рванулась к  ним  на  всю  длину  своей  цепи,
загремела ею, оглушительно  залаяла.  Дети  кинулись  назад,  перепуганная
Шейла громко закричала и заплакала, захныкала и Роза.  Под  вопли,  слезы,
неистовый лай Хоуард подошел к дверям и попросился на ночлег.
   - Негде тут ночевать, - проворчала угрюмая старуха. - По-вашему, у  нас
гостиница?
   Женщина помоложе, с приветливым лицом, возразила из-за ее плеча:
   - Они могут спать в амбаре, ma mere [матушка (фр.)].
   - А? В амбаре? - переспросила старуха. Оглядела Хоуарда с головы до ног
и прибавила: - Когда у нас стоят солдаты, они спят в амбаре. Деньги у  вас
есть?
   - Денег хватит, - ответил он. - Я вам заплачу за  хорошую  постель  для
детей, мадам.
   - Десять франков.
   - Десять франков у меня найдется. Можно посмотреть амбар?
   Старуха провела  его  через  хлев  в  амбар.  Это  было  большое  голое
помещение, пустое и неудобное, один конец, видимо,  служил  для  молотьбы.
Младшая женщина вошла следом. Хоуард покачал головой.
   - Очень печально, мадам, но детям нужна постель. Придется мне  поискать
где-нибудь еще.
   Он услышал, как младшая женщина зашептала что-то про сеновал.  Услышал,
как сердито заспорила старуха. Младшая сказала:
   - Us sont fatigues, les petits... [малыши так устали... (фр.)]
   Обе отошли немного и стали совещаться.
   Сеновал оказался вполне подходящий.  Так  или  иначе,  это  пристанище,
здесь  дети  могут  выспаться.  Хоуард  согласился  уплатить   за   ночлег
пятнадцать франков. Хозяйки уделили ему молока, но еды почти  не  нашлось.
Старик оставил детей на сеновале и  пошел  мимо  пса  за  коляской,  потом
разломил купленный прежде хлеб пополам, дал  половину  молодой  женщине  и
попросил размочить в молоке для детей.
   Через полчаса он стал укладывать детей, стараясь поудобнее устроить  их
на сене. Вошла младшая женщина, постояла, поглядела. Потом спросила:
   - А одеял у вас нет?
   Хоуард покачал головой, он горько жалел, что оставил одеяло в автобусе.
   - Пришлось все оставить, мадам, - сказал он тихо.
   Она не ответила и тотчас вышла. Через  десять  минут  она  вернулась  с
двумя одеялами, грубыми, точно попоны для лошадей.
   - Только не говорите матушке, - хмуро предупредила она.
   Хоуард поблагодарил и  захлопотал,  устраивая  детям  постель.  Женщина
стояла и смотрела молча, лицо ее ничего не  выражало.  Наконец  дети  были
удобно устроены на ночь. Хоуард оставил  их,  подошел  к  двери  амбара  и
остановился, глядя во двор. Женщина стала рядом, сказала:
   - Вы и сами устали, мсье.
   Он устал смертельно. Теперь, когда его заботы на  время  кончились,  он
вдруг ощутил безмерную слабость.
   - Немножко устал, - сказал он. - Пойду поужинаю  и  лягу  возле  детей.
Bonne nuit, madame [спокойной ночи, сударыня (фр.)].
   Она ушла в дом, а Хоуард пошел к коляске взять оставшийся хлеб. Позади,
из дверей, через весь двор пронзительно закричала старуха:
   - Подите поешьте с нами супу, коли хотите.
   Он с благодарностью принял приглашение. На  угольях  очага  в  кастрюле
что-то булькало; старуха налила  Хоуарду  полную  миску  мясной  похлебки,
подала ложку. Он с удовольствием сел за тщательно отмытый  и  выскобленный
дощатый стол и принялся за суп с хлебом.
   - Вы из Эльзаса? - спросила вдруг старуха. - Вы говорите, как немец.
   Он покачал головой:
   - Я англичанин.
   - Вот оно что, англичанин. - Обе посмотрели с любопытством. -  А  дети?
Они ведь не англичане? - сказала старуха.
   - Старший мальчик и  меньшая  девочка  англичане,  -  заметила  молодая
женщина. - Они говорили не по-французски.
   Не без труда Хоуард объяснил им что к чему. Они слушали молча, верили и
не верили. У старухи за всю жизнь не было ни единого свободного дня;  лишь
изредка случалось ей выбраться дальше городка, куда она ездила  на  базар.
Обеим трудно было представить, что есть другой  мир,  есть  люди,  которые
уезжают в чужую страну, далеко от дома, только затем, чтобы ловить рыбу. А
чтоб старый человек стал заботиться о чужих детях - этого они уж вовсе  не
могли понять.
   Наконец они перестали его расспрашивать, и он в молчании доел похлебку.
   После этого он почувствовал  себя  лучше,  много  лучше.  Он  церемонно
поблагодарил хозяек и вышел во двор. Стемнело. На  дороге  все  еще  порой
громыхали грузовики, но стрельба как будто прекратилась.
   Старуха подошла за Хоуардом к двери.
   - Нынче они не останавливаются, - сказала она, показывая  на  шоссе.  -
Позавчера в амбар набилось полно народу. Двадцать два франка нам  перепало
от солдат за ночлег, за одну только ночь.
   Она повернулась и ушла в дом.
   Хоуард поднялся на сеновал. Дети спали, все они сбились  в  один  живой
клубок; маленький Пьер вздрагивал и хныкал во сне. Он и  сейчас  сжимал  в
руке свисток. Хоуард осторожно вынул свисток и положил на молотилку, потом
поправил на детях одеяла. Наконец он примял немного сена  с  краю,  лег  и
укрылся пиджаком.
   Прескверные четверть часа провел он, прежде чем ему удалось уснуть.  Ну
и каша заварилась. Прежде всего, большая ошибка, что он уехал  из  Жуаньи,
но тогда это не казалось ошибкой. Когда выяснилось, что нельзя проехать  в
Париж, надо было сразу вернуться в Дижон и даже  перебраться  в-Швейцарию.
Попытка доехать автобусом до Шартра провалилась, и вот до чего  он  дошел.
Ночует на сеновале, с четырьмя беспомощными детьми  на  руках,  да  притом
очутился как раз на пути наступающей немецкой армии!
   Он беспокойно ворочался на сене. Может быть,  все  обойдется.  В  конце
концов, едва ли немцы продвинутся дальше Парижа; а Париж на севере от него
и послужит ему щитом тем более надежным, чем круче взять к западу.  Завтра
наверняка можно добраться до  Монтаржи,  даже  если  придется  всю  дорогу
проделать пешком; десять миль в день детям под силу, если идти медленно, а
двух младших время от времени сажать  в  коляску.  В  Монтаржи  он  отдаст
маленького Пьера монахиням и сообщит в полицию о смерти его родителей.  Из
такого города, как Монтаржи, уж наверно ходит автобус до Питивье, а  может
быть, и до самого Шартра.
   Всю  ночь  Хоуард  опять  и  опять  это  обдумывал,   порой   ненадолго
задремывал, было ему холодно и неудобно.  Он  совсем  не  выспался.  Около
четырех начало светать, слабый тусклый свет прокрался  на  сеновал,  стала
видна паутина, что протянулась между балками. Старик задремал и поспал еще
немного;  около  шести  он  встал,  спустился  по  приставной  лестнице  и
ополоснул лицо у колонки. Неприятно, что подбородок оброс редкой  щетиной,
но бриться у колонки не хватало духу. В Монтаржи, конечно, есть гостиница;
до тех пор с бритьем придется подождать.
   Женщины уже хлопотали по хозяйству.  Он  заговорил  со  старухой  -  не
приготовит ли она кофе для детей. Она запросила три  франка  за  четверых.
Хоуард заверил ее, что заплатит, и пошел будить детей.
   Они уже бродили по сеновалу: они видели, как он сошел вниз.  Он  послал
их умыться у колонки. Мальчик в сером замешкался. Роза с лестницы  позвала
его, но он не хотел спускаться.
   Хоуард, складывая одеяла, взглянул на него, сказал по-французски:
   - Поди умой лицо. Роза тебя зовет.
   Мальчик прижал руку к животу и низко поклонился.
   - Мсье... - прошептал он.
   Старик посмотрел в недоумении. Еще ни разу он  не  слышал,  чтобы  этот
малыш заговорил. А мальчик запрокинул голову и смотрел с мольбой.
   - В чем дело, дружок? - спросил Хоуард. Молчание. Он с трудом опустился
на одно колено и посмотрел малышу в глаза. - Что случилось?
   - J'ai perdu le sifflet [я потерял свисток (фр.)], - прошептал мальчик.
   Старик поднялся и подал ему игрушку.
   - Вот твой свисток, в целости и сохранности. Теперь ступай  вниз,  Роза
тебя умоет. - Он задумчиво смотрел, как малыш задом слезает по  приставной
лестнице. - Роза, умой его.
   На кухне он напоил детей кофе с остатками хлеба, помог им справиться  с
более интимными потребностями, заплатил старухе двадцать франков за еду  и
ночлег. Около четверти восьмого он  провел  детей  по  одному  мимо  chien
mechant и опять побрел по шоссе, толкая перед собой коляску.
   Высоко в бледно-голубом безоблачном небе  прошли  несколько  самолетов;
Хоуард не понял, французские это самолеты или немецкие. Снова сияло  ясное
летнее утро. По дороге гуще прежнего двигались военные  грузовики  и  раза
два за первый час проехали  мимо  на  запад  пушки,  их  волокли  усталые,
взмокшие лошади, лошадей погоняли грязные, небритые люди в небесно-голубой
форме. Беженцев в  этот  день  на  дороге  стало  меньше.  Велосипедистов,
пешеходов, целых семей в расхлябанных, битком набитых повозках по-прежнему
много, но частных автомобилей почти не видно. В первый час Хоуард на  ходу
то и дело оглядывался - не идет ли автобус, но автобусов не было.
   Дети веселились вовсю. Бегали, болтали друг  с  другом  и  с  Хоуардом,
затевали какие-то игры, поминутно рискуя  попасть  под  колеса  запыленных
грузовиков с усталыми  водителями,  и  старик  все  время  был  настороже.
Становилось все жарче, и он велел своим подопечным снять пальто и  свитеры
и сложить в коляску. Роза,  уже  не  спрашивая  разрешения,  шла  босиком;
Хоуард уступил просьбам маленьких англичан, позволил им тоже снять  носки,
но ботинки велел надеть. Он снял чулки и с Пьера.
   Мальчик  был  по-прежнему  бледен  и  молчалив,  однако  неестественное
оцепенение как будто чуть отпустило. Он все еще сжимал в  руке  свисток  и
иногда тихонько свистел; Шейла порой пыталась отнять у  него  свисток,  но
Хоуард был настороже и не дал ей воли.
   - Перестань к нему приставать, - сказал он, - не то придется тебе опять
надеть носки.
   Он сделал строгое лицо; Шейла покосилась на него и решила,  что  угроза
нешуточная.
   По временам Роза наклонялась к мальчику в сером.
   - Siffle, Pierre, - говорила она. - Siffle pour Rose  [Посвисти,  Пьер.
Посвисти для Розы (фр.)]. - Пьер подносил свисток к губам  и  извлекал  из
него короткий, слабый звук. -  Ah,  c'est  chic,  ca!  [Вот  замечательно!
(фр.)]
   Она забавляла его все утро и порой застенчиво улыбалась Хоуарду.
   Шли очень медленно, не больше полутора миль в час. Не следует  торопить
детей, думал Хоуард. К вечеру доберемся до Монтаржи,  но  только  если  не
заставлять их выбиваться из сил.
   Около десяти утра на севере поднялась стрельба. Старика озадачило,  что
выстрелы очень громкие, словно бьют пушки или гаубицы. Это далеко, милях в
десяти или еще дальше, но определенно на севере, между ними и Парижем.  Он
тревожился и недоумевал. Неужели немцы обошли Париж с юга?  Не  потому  ли
поезд не пошел дальше Жуаньи?
   К десяти часам добрались до крошечной деревушки под  названием  Лакруа.
Был тут единственный estaminet [кафе, кабачок (фр.)], в боковой комнатенке
торговали кое-какой бакалеей. Дети шли уже три  часа  и  начали  уставать;
давно пора им отдохнуть. Хоуард повел их в кабачок и взял на четверых  две
большие бутылки оранжада.
   Были тут и  еще  беженцы,  молчаливые  и  мрачные.  Один  старик  вдруг
произнес, ни к кому не обращаясь:
   - On dit que les Boches ont  pris  Paris  [говорят,  боши  взяли  Париж
(фр.)].
   Тощая старуха хозяйка подтвердила - да, верно. Так говорили  по  радио.
Она слыхала это от одного солдата.
   Хоуард слушал, потрясенный до глубины души. Невероятно,  неужели  такое
могло случиться... Все опять  замолчали,  казалось,  никто  не  знает  что
сказать. Только дети вертелись на  стульях  и  делились  впечатлениями  от
оранжада. Посреди комнаты на полу сидела собака, усердно чесалась и  порой
ляскала зубами, цапнув блоху.
   Старик оставил детей и прошел в соседнюю комнату.  Он  надеялся  купить
апельсинов, но в лавчонке не оказалось ни апельсинов, ни свежего хлеба. Он
объяснил хозяйке, что ему нужно,  и  осмотрел  ее  скудные  запасы;  купил
полдюжины толстых черствых галет,  каждая  дюймов  десяти  в  поперечнике,
серых, вроде тех, какими кормят собак. Взял также немного масла и  длинную
бурую,  сомнительного  вида  колбасу.  Надо  было  как-то   поддержать   и
собственное бренное тело,  и  он  купил  бутылку  дешевого  коньяка.  И  в
довершение приобрел четыре бутылки оранжада. Хотел уже  уйти,  но  заметил
единственный ящик с плитками шоколада и купил дюжину для детей.
   Отдых кончился, и Хоуард опять вывел детей на дорогу. Решил  подбодрить
их, аккуратно разломил  одну  плитку  шоколада  на  четыре  части  и  стал
раздавать. Трое с радостью взяли  свои  порции.  Четвертый  молча  покачал
головой.
   - Merci, monsieur, - прошептал он.
   - Ты разве не любишь шоколад, Пьер? - мягко спросил старик. -  Он  ведь
вкусный.
   Ребенок опять покачал головой.
   - Попробуй кусочек.
   Другие дети смотрели изумленно. Малыш прошептал:
   - Merci,  monsieur.  Maman  dit  que  non.  Settlement  apres  dejeuner
[Спасибо, мсье. Мама не позволяет. Только после завтрака (фр.)].
   На минуту мысли старика вернулись к искалеченным  телам,  что  остались
позади, на обочине шоссе,  кое-как  прикрытые  брезентом;  он  через  силу
отогнал это воспоминание.
   - Хорошо, - сказал он, - мы отложим твой кусок до после завтрака.  -  И
аккуратно положил долю Пьера в угол на сиденье коляски; малыш  смотрел  на
это серьезно, внимательно. - Теперь твой шоколад в полной сохранности.
   Пьер успокоился, засеменил рядом с ним.
   Вскоре младшие дети опять устали; за четыре часа они прошли шесть миль,
и стало уже очень жарко. Хоуард посадил их обоих в коляску и  повез,  двое
старших шли рядом. Непонятно почему, на шоссе  теперь  не  видно  было  ни
одного военного грузовика; оставались только беженцы.
   Беженцев было полным-полно. Могучие фламандские  кони  тянули  повозки,
нагруженные всякой утварью, узлами в одеялах, мешками с провизией, людьми;
они двигались медленно, прямо  посередине  дороги;  между  ними  с  трудом
пробирались машины; большие и  маленькие  автомобили,  изредка  санитарные
кареты, мотоциклы; все это двигалось на запад. Бесчисленные  велосипедисты
и нескончаемая вереница людей с тачками и детскими колясками  тянулись  по
дороге, изнывая от июльского зноя.  Все  задыхались  от  пыли,  обливались
потом, все из последних сил спешили в Монтаржи. Порой невдалеке от  дороги
проносился самолет; тогда  поднималась  паника,  было  два-три  несчастных
случая. Но в этот день дорогу, ведущую к Монтаржи, ни разу  не  обстреляли
из пулеметов и на нее не упала ни одна бомба.
   Жара усиливалась. Около  полудня  подошли  к  месту,  где  вдоль  шоссе
протекала речушка,  и  тут  образовались  пробки,  сбилось  в  кучу  много
повозок, потому что возчики деревенских фургонов  останавливались  напоить
лошадей. Хоуард решил сделать привал; он откатил коляску немного в сторону
от дороги - там, в тени деревьев, вдавалась  в  речку  небольшая  песчаная
отмель.
   - Мы остановимся здесь и позавтракаем, -  сказал  он  детям.  -  Подите
вымойте лицо и руки.
   Он достал провизию и сел  в  тени;  он  очень  устал,  но  до  Монтаржи
оставалось еще миль пять, если не больше.  Найдется  же  там  какой-нибудь
автобус?..
   - Можно, я похожу по воде, мистер Хоуард? - спросил Ронни.
   Старик встряхнулся.
   - Если хочешь, выкупайся, - сказал он. - Сейчас достаточно жарко.
   - Правда, можно купаться?
   - Правда, и мне можно купаться? - повторила Шейла.
   Хоуард поднялся с травы.
   - А почему бы и нет? - медленно сказал он. - Разденьтесь и  выкупайтесь
перед завтраком, раз вам хочется.
   Маленькие англичане только того  и  ждали.  Ронни  мигом  сбросил  свой
нехитрый костюм и через секунду уже плескался в воде; Шейла  запуталась  в
платье, пришлось ей помочь. С минуту Хоуард, забавляясь, наблюдал за ними.
Потом обернулся к Розе.
   - А ты не хочешь искупаться? - спросил он.
   Она покачала головой, изумленная, смущенная.
   - Это неприлично, мсье. Очень неприлично.
   Он взглянул на маленькие обнаженные тела, блестящие в солнечных лучах.
   - Да, - сказал он задумчиво, -  пожалуй,  неприлично.  Но  раз  уж  они
влезли  в  воду,  пусть  купаются.  -  И  повернулся  к  Пьеру.  -  Хочешь
выкупаться?
   Мальчик в сером круглыми глазами смотрел на маленьких англичан.
   - Non, merci, monsieur, - сказал он.
   - Может быть, снимешь ботинки  и  немного  пошлепаешь  по  воде,  а?  -
спросил Хоуард. Мальчик неуверенно посмотрел на него, потом на Розу. - Это
очень приятно, - прибавил старик и обернулся к Розе. - Отведи его к  воде,
Роза, пускай ополоснет ноги.
   Девочка сняла с Пьера ботинки и чулки, и оба стали шлепать  по  воде  у
самого берега. Хоуард вернулся в тень деревьев  и  опять  сел  так,  чтобы
видеть детей. Вскоре Шейла  плеснула  водой  в  Розу  и  Пьера,  и  Хоуард
услышал, как Роза ее пожурила.
   Потом увидел - мальчик в сером, стоя на самом мелком месте, наклонился,
зачерпнул горстью воды и плеснул в Шейлу. И тогда среди  детской  болтовни
послышался совсем новый, незнакомый звук.
   Это смеялся Пьер.
   - Фу ты, черт! - произнес мужской голос позади Хоуарда. - Погляди-ка на
этих ребятишек - прямо как в Брайтоне!
   - Плевать на  ребятишек,  -  отозвался  другой  голос.  -  Только  воду
взбаламутили. Эдакую муть в радиатор не зальешь. Придется  пройти  немного
вверх по течению. Да поскорей двинем дальше, не торчать же тут всю ночь.
   Хоуард круто обернулся -  позади,  на  поляне,  стояли  двое,  грязные,
небритые, в форме английских летчиков.  Один  в  чине  капрала,  другой  -
шофер.
   Старик торопливо поднялся.
   - Я англичанин. Вы с машиной? - залпом выговорил он.
   Капрал в изумлении уставился на него.
   - Кто вы такой, черт возьми?
   - Я англичанин. Двое из этих детей тоже  англичане.  Мы  пробираемся  к
Шартру.
   - Шартр? - озадаченно переспросил капрал.
   - Это он про Чартере, - сказал шофер. - Я видел такое на карте.
   - Вы с машиной? - опять спросил Хоуард.
   - У нас походная мастерская, - сказал  капрал,  обернулся  и  заторопил
спутника: - Тащи воду, Берт, и давай заливай, черт подери.
   Шофер пошел вверх по течению, размахивая ведерком.
   - Вы нас не подвезете? - спросил старик.
   - Что? Вас да еще всю ребятню? Не думаю, приятель. Далеко вам?
   - Мне надо вернуться в Англию.
   - Это не вам одному надо.
   - Подвезите меня только до  Шартра.  Говорят,  оттуда  идут  поезда  на
Сен-Мало.
   - Вы не всему верьте,  что  говорят  лягушатники  [пренебрежительное  в
устах англичанина прозвище  французов].  Вчера  нас  уверяли,  мол,  можно
проехать через местечко под названием Сюзан, мы  и  заехали  туда,  а  там
полно фрицев! Они  как  начали  по  нас  палить!  Вы  когда-нибудь  водили
десятитонный "лейланд", приятель?
   Старик покачал головой.
   - Ну так вот, это вам не легковушка. Берт газанул, а я выставил  "брен"
над ветровым стеклом и дал очередь.  Мы  крутанулись,  как  на  гонках,  и
выскочили, только заполучили две пули в  генератор,  да  поцарапало  сзади
станину Большого Герберта, это наш токарный станок, беда невелика, лишь бы
офицер не заметил. Но это ж надо -  послать  нас  туда!  Сюзан  это  место
называется, или вроде того.
   - А куда вы направляетесь? - спросил Хоуард.
   - В Брест, - ответил капрал. - Ну и названьице для города  [французское
Brest созвучно английскому breast  -  грудь],  только  лягушки  до  такого
додумаются. Офицер велел, если выскочим, добираться туда, а оттуда  машину
морем переправят домой.
   - Возьмите нас с собой, - попросил Хоуард.
   Тот с сомнением посмотрел на детей.
   - Уж и не знаю, что  вам  сказать.  Не  знаю,  хватит  ли  места.  Ваши
ребятишки - не англичане.
   - Двое - англичане. Сейчас они говорят по-французски,  но  это  потому,
что они выросли во Франции.
   Мимо с переполненным ведром прошел к дороге шофер.
   - А другие двое?
   - Эти - французы.
   - Лягушат не возьму, - сказал капрал. - У меня нет места,  это  раз,  и
потом, я так считаю, пускай остаются у себя дома. А  насчет  вас  и  двоих
английских малышей - ладно, я не против.
   - Вы не поняли, - возразил Хоуард. - Двое  французских  детей  на  моем
попечении. - И объяснил, как это получилось.
   - Ничего не выйдет, приятель, - сказал капрал. - Для всех  у  меня  нет
места.
   - Понимаю, - медленно сказал Хоуард. С минуту он отсутствующим взглядом
смотрел на дорогу. - Если не хватает места, - сказал  он,  -  может  быть,
отвезете в Брест четверых детей? Им много места не нужно. Я дам вам письмо
к железнодорожному начальству в Бресте и  письмо  к  моему  поверенному  в
Англии. И дам денег на расходы.
   Капрал наморщил лоб.
   - А вас оставить здесь?
   - Со мной ничего не случится. Право, без них я доберусь быстрей.
   - Это что же, взять двоих лягушат вместо вас? Так, что ли?
   - Со мной ничего не случится. Я прекрасно знаю Францию.
   - Не валяйте дурака. Что я стану делать с четырьмя ребятишками, когда у
меня подмоги один Берт? - Он круто повернулся. - Ладно.  Одевайте  их,  да
поживей, я не стану ждать всю ночь. И пускай  не  трогают  станок,  не  то
всыплю им по первое число.
   Он зашагал к машине. Хоуард поспешил к отмели и позвал детей.
   - Одевайтесь скорей, - сказал он. - Мы поедем на грузовике.
   Ронни подбежал к нему совершенно голый.
   - Правда? А какой марки? Можно, я сяду рядом с шофером, мистер Хоуард?
   Шейла, тоже голая, эхом отозвалась:
   - Можно, и я сяду рядом с шофером?
   - Идите одевайтесь, - повторил старик. И обернулся  к  Розе:  -  Надень
чулки, Роза, и помоги Пьеру. Нам нужно спешить.
   Он подгонял детей, как только мог, но  одежда  прилипала  к  их  мокрым
телам, а полотенца у него не было. Он еще не кончил, а те двое  подошли  и
стали торопить его, им не терпелось  тронуться  в  путь.  Наконец-то  дети
готовы.
   - А коляску взять можно? - робко спросил старик.
   - Некуда нам брать это барахло, приятель, - сказал капрал. - Она  гроша
ломаного не стоит.
   - Да, знаю, - согласился Хоуард. - Но если придется опять идти  пешком,
я повезу в ней маленьких.
   - Сунем ее на крышу, -  вмешался  шофер,  -  она  отлично  там  поедет,
капрал. Мы все поплетемся пешком, если не добудем горючки.
   - Тьфу ты, черт,  -  буркнул  капрал.  -  Хороша  походная  мастерская!
Понатыкано со всех сторон барахла, как на елке. Ладно, сажай ее на крышу.
   И повел всех к шоссе.  Огромный  грузовик  стоял  у  обочины,  движение
обтекало  его.  Внутри  все  сплошь  забито  было  механизмами.  Громадный
"Герберт",  токарный  станок,  возвышался  посередине.   В   одном   конце
разместились шлифовальный круг и механизм для притирки клапанов, в  другом
- небольшой опиловочный станок. Под  "Гербертом"  находилась  генераторная
установка, над ним - широкий  распределительный  щит.  Остаток  свободного
места занимали вещевые мешки капрала и водителя.
   Хоуард поспешно вытащил из коляски свертки с едой и посмотрел,  как  ее
водружают  на  крышу  грузовика.  Потом  помог  детям   втиснуться   среди
механизмов. Капрал наотрез отказался посадить их рядом с шофером.
   - У меня там пулемет, понятно? Нечего ребятишкам вертеться под  руками,
если мы напоремся на фрицев.
   - Понимаю, - сказал Хоуард.
   Он утешил Ронни и сам вскарабкался в машину. Капрал посмотрел, как  они
уселись, обошел машину кругом и сел рядом с шофером;  грузовик  заурчал  и
тяжело вклинился в общий поток на шоссе.
   Лишь через полчаса старик спохватился, что  второпях  они  позабыли  на
берегу Шейлины штанишки.
   Итак, они едут. В машине тесно, неловко. Хоуарду негде сесть  поудобней
и отдохнуть, он скорчился в три  погибели,  опираясь  коленями  на  чей-то
вещевой мешок. Детям, при их малом росте, все же  удобнее.  Старик  достал
припасы и дал им немного поесть и выпить по  нескольку  глотков  оранжада.
Розе он посоветовал есть поменьше, и ее ничуть не укачало. Хоуард  заранее
достал из коляски шоколад Пьера и после этого  завтрака  дал  его  малышу,
ведь так оно и полагалось. Мальчик торжественно принял шоколадку и сунул в
рот;  Хоуард,  глядя  на  него,  внутренне  усмехнулся.  Роза  с   улыбкой
наклонилась к малышу.
   - Вкусно, Пьер, правда?
   Он серьезно кивнул.
   - Очень вкусно, - прошептал он.
   Скоро доехали до Монтаржи.  Капрал  приотворил  дверцу  в  перегородке,
которая отделяла мастерскую от кабины водителя, и спросил Хоуарда:
   - Вы здесь бывали, приятель?
   - Только проездом, много лет назад, - ответил старик.
   - Не знаете, где тут заправочная, черт ее дери? Нам  хоть  тресни  надо
добыть горючего.
   Хоуард покачал головой.
   - Право, не знаю. Если хотите, у кого-нибудь спрошу.
   - Ух ты. Вы так здорово говорите по-французски?
   - Они все говорят по-французски, капрал, -  вставил  водитель.  -  Даже
малыши.
   Капрал обернулся к Хоуарду:
   - Только прижмите детишек к полу, приятель, вдруг напоремся на  фрицев,
как там, в Сюзане.
   Старик был ошеломлен.
   - Не могли же немцы пройти так далеко на запад...
   Однако он заставил детей лечь на  пол,  что  им  показалось  превеселой
забавой. Так, с приглушенным визгом и смехом, они вкатили  в  Монтаржи,  и
машина остановилась на перекрестке в центре города.
   По просьбе капрала старик вылез и спросил дорогу к военной  заправочной
станции. Местный булочник  посоветовал  ехать  в  северную  часть  города;
Хоуард взобрался в кабину и объяснил водителю, как проехать.  Без  особого
труда разыскали французский автопарк, и Хоуард с  капралом  отправились  к
здешнему начальнику, лейтенанту. Тот наотрез отказался дать горючее. Город
эвакуируется, сказал он. Если у них нет бензина, пускай бросают  машину  и
идут на юг.
   Капрал яростно выругался, так выругался, что Хоуард только  вздохнул  -
слава богу, маленькие англичане остались в машине,  вдруг  бы  они  что-то
поняли.
   - Я должен доставить эту чертову колымагу в Бреет, - заявил  под  конец
капрал. - Черта с два я брошу ее и удеру, так я его и  послушал.  -  Потом
очень серьезно сказал Хоуарду: -  Вот  что,  приятель,  вам  с  детишками,
пожалуй, и правда лучше поскорей топать отсюда. Не к чему вам  встречаться
с фрицами.
   - Если здесь нет бензина, так и вы могли бы  пойти  с  нами,  -  сказал
старик.
   - Вы не понимаете, приятель, - ответил тот. - Я в лепешку расшибусь,  а
доставлю эту чертовщину в Брест. Моего Большого Герберта.  Вы,  может,  не
разбираетесь в токарных станках, но этому Герберту  цены  нет.  Верно  вам
говорю. Машины нужны дома. В лепешку расшибусь, а доставлю Герберта домой.
Должен доставить. Должен! Фрицы его не получат! Черта с два!
   Он обвел взглядом парк. Тут было  полно  дряхлых,  грязных  французских
грузовиков; быстро уходили прочь  последние  солдаты.  Лейтенант,  который
отказал им, уехал на маленьком "ситроене".
   - Бьюсь об заклад,  где-нибудь  еще  найдется  горючка,  -  пробормотал
капрал. И круто обернулся. - Эй, Берт! Поди сюда!
   Они стали рыскать среди машин. Ни колонки, ни склада горючего не нашли,
но  вскоре  Хоуард  увидел,  что  они  хлопочут  у  брошенных  грузовиков,
переливают остатки из баков в бидон. Выцеживая понемногу тут  и  там,  они
собрали  около  восьми  галлонов  бензина  и  перелили  в  громадный   бак
"лейланда". Больше найти не удалось.
   - Не больно много, - сказал капрал. - Может, миль на сорок хватит.  Все
лучше, чем кукиш без масла. Дай-ка сюда эту чертову карту, Берт.
   Чертова карта подсказала  им,  что  в  двадцати  пяти  милях  находится
Питивье.
   - Поехали.
   И они снова двинулись на запад.
   Стало нестерпимо жарко. Борта машины были деревянные,  откидные,  когда
токарный станок работал, они откидывались, и было где повернуться. За  эти
деревянные стены почти не проникал свет; среди станков было темно,  душно,
воняло машинным маслом. Дети как будто не слишком страдали  от  этого,  но
для старика поездка была  мучительна.  Вскоре  у  него  уже  разламывалась
голова, руки и ноги  ныли,  оттого  что  сидел  он  скорчившись,  в  самой
неудобной позе.
   Дорога к Питивье была зловеще пуста, грузовик шел очень  быстро.  Порой
низко над дорогой проносился самолет, и один  раз  совсем  рядом  раздался
треск пулеметной очереди. Хоуард наклонился к окошку возле шофера.
   - Немецкий  бомбардировщик,  -  сказал  капрал.  -  Фрицы  их  называют
"штукас".
   - Это он в нас стрелял?
   - Ага, только он был за сто миль.
   Капрал, видно, не особенно встревожился.
   Через час, проделав двадцать пять  миль  после  Монтаржи,  подъехали  к
Питивье. Остановились у обочины в полумиле от городка и стали  совещаться.
На дороге, что протянулась перед ними до первых домов, ни души. В  городке
не заметно никакого движения.  Под  ослепительным  полуденным  солнцем  он
казался вымершим.
   Они смотрели на все это в нерешительности.
   - Не нравится мне здесь, - промолвил капрал. - Что-то неладно.
   - Никого не видать, вот что чудно, -  сказал  водитель.  -  Может,  тут
полно фрицев, а, капрал? Только не показываются?
   - Кто его знает...
   Хоуард пригнулся к дверце в перегородке, сказал:
   - Пожалуй, я пойду вперед, посмотрю, а вы пока подождите здесь.
   - Вот так один и пойдете?
   - Я думаю, особой опасности нет. Везде столько беженцев...  думаю,  это
не очень опасно. Лучше я пойду и посмотрю, а то поедем -  и  вдруг  в  нас
начнут стрелять.
   - Дело говорит, - сказал водитель. - Если тут и впрямь засели фрицы, на
этот раз можно и не выскочить.
   Минуту-другую они это обсуждали. Дороги другой нет, надо либо  пересечь
город напрямик, либо вернуться на десять миль в сторону Монтаржи.
   - А это тоже не сахар, - сказал капрал. - Скорей всего  фрицы  идут  за
нами по пятам, вот мы на них и наскочим. - Он  помедлил  в  нерешимости  и
наконец сказал: - Ладно, приятель, суньтесь туда, поглядите,  как  и  что.
Если все в порядке, подайте знак. Махните чем-нибудь, мол, можно ехать.
   - Мне придется взять детей с собой, - сказал старик.
   - Тьфу, пропасть! Не торчать же мне тут до ночи, приятель.
   - Я не могу разлучаться с детьми, - пояснил старик. - Понимаете ли, они
на моем попечении. Вот как у вас токарный станок.
   Водитель расхохотался.
   - Здорово сказано, капрал! Это как у нас с Гербертом!
   - Ладно, - буркнул капрал. - Только поживей.
   Старик вылез из  машины,  одного  за  другим  снял  детей  на  пыльную,
пустынную, раскаленную солнцем дорогу. И двинулся с ними  к  городу,  ведя
двух малышей за руки, и с беспокойством думал, что, если теперь надо будет
расстаться с грузовиком, он неизбежно потеряет и коляску. Он торопился изо
всех сил, но в город они вошли только через двадцать минут.
   Немцев не было видно. Похоже, и все  жители  покинули  городок;  только
из-за занавесок или приотворенных дверей лавчонок  украдкой  поглядели  на
проходящего Хоуарда две-три дряхлые старухи. В канаве у дороги, ведущей на
север, жевал какую-то дрянь грязный, оборванный ребенок в одной рубашонке,
даже не разобрать, мальчик или  девочка.  В  нескольких  шагах  дальше  на
дороге валялась наполовину оттащенная с мостовой дохлая лошадь, вздувшаяся
и смрадная. Эту падаль рвала собака.
   Грязный, убогий городишко этот  показался  Хоуарду  отвратительным.  Он
окликнул старуху, которая выглянула из дверей:
   - Есть здесь немцы?
   - Они идут с севера, - дребезжащим голосом отозвалась старуха. -  Будут
всех насиловать, потом застрелят.
   Хоуарду ответ показался бессмысленным.
   - А вы уже видели в городе хоть одного немца? - спросил он.
   - Вот один.
   Старик вздрогнул, оглянулся.
   - Где?
   - Вон. - Иссохшей трясущейся рукой она показала на ребенка в канаве.
   - Это?
   Старуха, должно быть, помешалась от страха перед захватчиками.
   - Он говорит только  по-немецки.  Он  из  шпионской  семьи.  -  Старуха
вцепилась в руку Хоуарда, она, видно, совсем выжила из ума. - Кинь в  него
камнем, прогони его, - потребовала она. - Надо прогнать, не то он приведет
ко мне в дом немцев.
   Хоуард стряхнул ее руку.
   - Были здесь немецкие солдаты?
   Вместо ответа старуха принялась визгливо осыпать ужасающими проклятиями
ребенка в канаве. Ребенок -  наверно,  мальчик,  решил  Хоуард,  -  поднял
голову и посмотрел на нее  с  младенчески  откровенным  презрением.  Потом
опять взялся за свою омерзительную еду.
   От старой ведьмы больше ничего не удалось добиться; ясно одно: немцев в
городе нет. Хоуард пошел было прочь, но тут  что-то  загремело  -  большой
камень прокатился по мостовой возле "немецкого шпиона". Ребенок отбежал  с
полсотни шагов и опять присел на обочине.
   Старик возмутился, но у него были другие заботы.
   - Присмотри пока за детьми, - сказал он Розе. - Не позволяй  им  никуда
отходить и ни с кем говорить.
   И он заторопился назад по дороге, по которой они вошли в Питивье. Шагов
через триста он увидел на краю дороги полумилей дальше знакомый  грузовик.
Он помахал шляпой, и машина двинулась к нему; тогда он повернулся и  пошел
назад к тому месту, где оставил детей.
   Машина нагнала его близ перекрестка посреди города. Из кабины высунулся
капрал.
   - Найдется здесь горючее, как по-вашему?
   - Не знаю. Не стоило бы надолго здесь задерживаться.
   - Это верно, - проворчал шофер.  -  Надо  выбираться  отсюда.  По  мне,
городишко выглядит неважно.
   - Заправиться-то надо.
   - Галлонов пять еще осталось. Хватит до Анжервиля.
   - Ладно. - Капрал обратился к Хоуарду: -  Сажайте  ребятню  в  кузов  и
поехали.
   Хоуард оглянулся. На том месте, где он оставил детей, никого  не  было;
он осмотрелся - вот они, дальше на дороге, стоят возле "немецкого шпиона",
а тот горько, жалобно плачет.
   - Роза! - крикнул Хоуард. - Иди сюда. Приведи детей.
   - Il est blesse! [Он ранен! (фр.)] - тоненько закричала она в ответ.
   - Иди сюда! - опять крикнул  Хоуард.  Дети  смотрели  на  него,  но  не
трогались с места. Он поспешил к ним. - Почему вы не идете,  когда  я  вас
зову?
   Роза повернулась к нему, вся красная от негодования.
   - В него бросили камнем и ушибли. Я сама видела. Нехорошо так делать.
   Да, сзади по шее ребенка на грязные  лохмотья  стекала  липкая  струйка
крови. Внезапное отвращение к этому городишке охватило старика. Он  достал
носовой платок и промокнул рану.
   - Нехорошо бросаться камнями, мсье, а еще взрослая женщина,  -  сказала
Роза. - Это скверное, дрянное место, раз тут так поступают.
   - Возьмем его с собой, мистер Хоуард, - сказал Ронни. - Пускай он сядет
с другого конца на мешок Берта, возле электромотора.
   - Он здешний, - ответил старик. - Мы не можем увезти его отсюда.
   Но при этом подумал, что милосерднее взять ребенка с собой.
   - Совсем он не здешний, - возразила Роза. - Он здесь  только  два  дня.
Так сказала та женщина.
   Позади раздались торопливые тяжелые шаги и голос капрала:
   - Да скоро вы, черт возьми?
   Хоуард обернулся к нему.
   - В ребенка бросают камнями, - и он показал рану на шее мальчика.
   - Кто бросает камнями?
   - Здешние жители. Они думают, что он немецкий шпион.
   - Кто, этот? - изумился капрал. - Да ему лет семь, не больше.
   - Я видел, кто его ранил, - вмешался Ронни. - Женщина вон из того дома.
Бросила камень и попала в него.
   - Чертова кукла, - сказал капрал и обернулся к Хоуарду. - Надо двигать,
да поживей.
   - Понимаю... - старик колебался. - Что же делать? Оставить его  в  этом
дрянном городишке? Или взять с собой?
   - Возьмем, если хотите. Он много не нашпионит.
   Старик наклонился к мальчику.
   - Хочешь поехать с нами? - спросил он по-французски.
   Мальчик ответил что-то на другом языке.
   - Sprechen Sie deutsch? [Говоришь  ты  по-немецки?  (нем.)]  -  спросил
Хоуард. Больше он сейчас  ни  слова  не  помнил  по-немецки  и  ответа  не
получил.
   Он выпрямился, угнетенный свалившейся на него новой заботой.
   - Возьмем его, - сказал он негромко. - Если  оставить  его  здесь,  его
скорее всего убьют.
   - Если мы сейчас же не двинемся, явятся фрицы и перебьют  нас  всех,  -
заметил капрал.
   Хоуард  подхватил  "шпиона",  тот  молча  покорился;  они  поспешили  к
грузовику.  От  ребенка  скверно  пахло,  он  был  явно   вшивый;   старик
отвернулся, его чуть не стошнило. Может быть, в Анжервиле  есть  монахини,
которые позаботятся об этом найденыше. Пожалуй  и  Пьера  можно  будет  им
отдать, хотя Пьер почти не доставляет хлопот.
   Детей усадили в машину; старик взобрался следом,  капрал  сел  рядом  с
шофером. Огромный грузовик пересек дорогу,  ведущую  прочь  от  Парижа,  и
двинулся к Анжервилю, до которого оставалось семнадцать миль.
   - Если не заправимся в  Анжервиле,  здорово  сядем  в  лужу,  -  сказал
водитель.
   В машине старик, окруженный детьми, скорчился у  "Герберта"  и  вытащил
клейкую плитку шоколада. Он отломил пять кусочков; едва  "немецкий  шпион"
понял, что это такое, он протянул перепачканную руку и что-то пробормотал.
Жадно съел свою долю и снова протянул руку.
   - Подожди немного. - Хоуард раздал шоколад остальным детям.
   - Merci, monsieur, - прошептал Пьер.
   Роза наклонилась к нему:
   - Съешь после ужина, Пьер? Попросим  мсье  дать  тебе  шоколадку  после
ужина, да?
   - Только в воскресенье, - прошептал малыш. - В  воскресенье  мне  можно
шоколад после ужина. Сегодня воскресенье?
   - Я не помню, какой сегодня день, - сказал Хоуард. - Но, я думаю,  твоя
мама сегодня позволила бы тебе съесть шоколад после ужина.  Я  отложу  его
для тебя на вечер.
   Он пошарил вокруг, достал  одну  из  купленных  утром  больших  твердых
галет, не без труда  разломил  пополам  и  протянул  половину  несчастному
замарашке. Мальчуган взял галету и с жадностью стал грызть ее.
   - Да разве так едят? - сердито сказала Роза. - Ты хуже  поросенка,  да,
хуже поросенка. И хоть бы спасибо сказал.
   Мальчик посмотрел растерянно, не понимая, за что его бранят.
   - Ты что, совсем не умеешь  себя  вести?  -  продолжала  Роза.  -  Надо
сказать так: je vous remercie, monsieur, - с  поклоном  обратилась  она  к
Хоуарду.
   Французская речь не дошла до  мальчика,  но  движения  нельзя  было  не
понять. Он явно смутился.
   - Dank, mijnheer, - пробормотал он. -  Dank  u  wel  [Спасибо,  сударь.
Большое спасибо (голл.)].
   Хоуард в недоумении поднял брови. Мальчик говорит на каком-то  северном
языке, но не по-немецки. Может быть, это фламандский, валлонский или  даже
голландский. Разница невелика, все равно он, Хоуард, не знает ни слова  ни
на одном из них.
   Машина шла быстро, после полудня  стало  еще  жарче.  Окошко  в  кабину
водителя было открыто; порой старик наклонялся и  из-за  спин  водителя  и
капрала смотрел вперед. Дорога была подозрительно  пуста.  Обогнали  всего
лишь нескольких беженцев, редко-редко проезжала  по  своим  обычным  делам
крестьянская повозка. Солдат не видно, и ничего похожего на людской поток,
каким запружено было шоссе между Жуаньи и Монтаржи. Казалось,  вся  округа
опустела, будто вымерла.
   За три мили до Анжервиля капрал обернулся и в окошко сказал Хоуарду:
   - Подъезжаем к городу. Надо тут добыть горючее, не то нам крышка.
   - Если вы увидите кого-нибудь на  дороге,  я  у  них  спрошу,  где  тут
интендантская база.
   - Ладно.
   Через несколько минут подъехали к одинокой ферме. Рядом стояла машина и
какой-то человек переносил из нее во двор мешки с зерном или сеном.
   - Остановитесь, - сказал старик водителю, - сейчас я у него спрошу.
   Шофер подвел грузовик к обочине и тотчас выключил мотор, экономя каждую
каплю бензина.
   - Только с баллон осталось, - сказал он. - Этого ненадолго хватит.
   Хоуард вылез и пошел назад, к ферме.  Хозяин,  человек  немолодой,  лет
пятидесяти, без воротничка, уже шел к их грузовику.
   - Нам нужен бензин, - сказал ему Хоуард. - В Анжервиле,  наверно,  есть
интендантская база для военного транспорта?
   Тот уставился на него во все глаза.
   - В Анжервиле немцы.
   Короткое молчание. Старый англичанин смотрел во двор фермы, там  рылась
в навозе тощая свинья, копались в пыли щуплые куры. Итак, сеть вокруг него
затягивается.
   - Давно они здесь? - спросил он негромко.
   - С утра, спозаранку. Пришли с севера.
   Что тут скажешь.
   - У вас нет бензина? Я куплю все, сколько у вас есть, по любой цене.
   Глаза крестьянина вспыхнули.
   - Сто франков литр.
   - Сколько у вас есть?
   Тот посмотрел на стрелку указателя на треснувшей приборной доске.
   - Семь литров. Семьсот франков.
   Неполных полтора галлона,  с  этим  десятитонный  "лейланд"  далеко  не
уйдет. Хоуард вернулся к капралу.
   - К сожалению, новости неважные, - сказал он. - В Анжервиле немцы.
   Помолчали.
   - Черт подери совсем, -  сказал  наконец  капрал.  Сказал  очень  тихо,
словно разом безмерно устал. - И много их тут?
   Хоуард окликнул крестьянина и спросил его об этом. Потом сказал:
   - Он говорит, полк. Вероятно, он имеет в виду - около тысячи.
   - И пришли, видно, с севера, - сказал водитель.
   Прибавить было нечего. Старик объяснил, как обстоит дело с бензином.
   - От этого толку чуть, - сказал капрал. - С тем, что у нас есть, хватит
миль на десять, не больше. - И обернулся к водителю. - Давай  карту,  чтоб
ей...
   Они склонились над картой; Хоуард поднялся в  кабину  и  тоже  стал  ее
изучать. Между, ними и городом никакого объезда, и позади по крайней  мере
на семь миль ни одного поворота к югу.
   - Все так, - сказал шофер. - Пока мы сюда ехали, я с  этой  стороны  ни
одной дороги не видал.
   - А если повернем обратно,  напоремся  на  фрицев,  -  спокойно  сказал
капрал. - Они ж следом идут, из той гнусной дыры. Ну где старикан подцепил
оборвыша, шпиона этого.
   - Все так, - сказал шофер.
   - Покурить есть? - спросил капрал.
   Шофер достал сигарету; капрал закурил, выпустил длинную струю дыма.
   - Что ж, - сказал он. - Стало быть, крышка.
   Старик и водитель промолчали.
   - Я хотел доставить домой Большого Герберта, - сказал капрал.  -  Хотел
привезти в целости  и  сохранности,  сроду  ничего  так  не  хотел.  -  Он
повернулся к Хоуарду. - Верно вам говорю. Да вот не вышло.
   - Очень вам сочувствую, - мягко сказал старик.
   Тот встряхнулся.
   - Не всегда оно  выходит,  чего  больше  всего  хочется...  Э,  да  что
толковать, раз не судьба.
   И спрыгнул из кабины на дорогу.
   - Что вы намерены делать? - спросил Хоуард.
   - Сейчас покажу. - Он подвел старика к борту огромной машины,  примерно
к середине. Со стороны шасси торчала маленькая ярко-красная рукоятка. -  Я
намерен дернуть вот эту штуковину и дать стрекача.
   - Тут взрывчатка, - пояснил из-за плеча  Хоуарда  водитель.  -  Дернешь
рукоять - и все разнесет к чертям.
   - Ну, пошли, - сказал капрал. - Выгружайте ребятню.  Я  и  рад  бы  еще
малость вас подвезти, приятель, да не получается.
   - А сами вы что станете делать? - спросил Хоуард.
   - Потопаем к югу, может, и обгоним фрицев. - Капрал замялся. -  С  вами
ничего не случится, - сказал он чуть смущенно. - При вас детишки,  вас  не
тронут.
   -  С  нами  ничего  не  случится,  -  повторил  старик.  -  За  нас  не
беспокойтесь. А вам надо вернуться на родину, чтобы воевать дальше.
   - Первым долгом надо удрать от фрицев.
   Они сняли детей на дорогу; потом стащили с  крыши  "лейланда"  коляску.
Хоуард собрал свои скудные пожитки,  погрузил  в  коляску,  записал  адрес
капрала в Англии и дал ему свой.
   Больше тянуть было незачем.
   - Счастливо, приятель, - сказал капрал. - Когда-нибудь увидимся.
   - Счастливо, - отозвался старик.
   Он собрал детей и медленно двинулся  с  ними  по  дороге  к  Анжервилю.
Немножко поспорили из-за того, кому  везти  коляску,  кончилось  тем,  что
повезла Шейла, а Ронни советом и делом ей помогал. Роза шла рядом с ними и
вела за руку Пьера; грязный маленький иностранец в нелепом балахоне плелся
позади. Где-то как-то придется его  вымыть,  уныло  подумал  Хоуард.  Мало
того, что он грязный и вшивый, на шее сзади и на рваной  рубахе  запеклась
кровь из раны.
   Шли,  как  всегда,  медленно.  Порой  Хоуард  оглядывался  на  недавних
попутчиков, они хлопотали подле грузовика,  должно  быть,  отбирали  самое
необходимое из своего снаряжения. Потом один, водитель, с узелком в  руках
зашагал через поле к югу. Другой, согнувшись, что-то делал у машины.
   Но вот он выпрямился и кинулся прочь от дороги вслед за  водителем.  Он
бежал неуклюже, спотыкался; пробежал шагов триста, и тут прогремел взрыв.
   Из машины вырвалось пламя. В воздух взлетели обломки  и  посыпались  на
дорогу и в поле; потом громадная машина  как-то  осела.  Показался  первый
язычок огня, и вся она запылала.
   - Ого! - сказал Ронни. - Он взорвался, мистер Хоуард?
   - Он сам взорвался, мистер Хоуард? - подхватила Шейла.
   - Да, - хмуро сказал старик. - Так получилось. - Над  дорогой  поднялся
столб густого черного дыма. Хоуард отвернулся.  -  Не  думайте  больше  об
этом.
   Впереди, в двух милях, уже виднелись крыши Анжервиля. Да,  сеть  вокруг
него затянулась. С тяжелым сердцем вел он детей к городу.





   Тут я прервал его рассказ.
   - Это довольно близко, - выдохнул я.
   Мы выпрямились в креслах перед камином и прислушивались к  нарастающему
визгу бомбы. Она разорвалась поблизости, что-то с грохотом  обрушилось,  и
тут же раздался второй разрыв, совсем рядом. Мы  застыли  не  шевелясь,  а
здание клуба шатнулось от взрыва,  со  звоном  посыпались  стекла,  и  уже
нарастал пронзительный визг  третьей  бомбы.  Она  разорвалась  по  другую
сторону клуба.
   - Попали в вилку, - сказал Хоуард, и я тоже вздохнул с  облегчением.  -
Теперь пронесло.
   Четвертая бомба упала много дальше, и наступила тишина, только  трещали
зенитки. Я поднялся и вышел в коридор. Там была  тьма.  Стеклянную  дверь,
ведущую на маленький балкон, сорвало с петель,  я  вышел  и  огляделся  по
сторонам.
   Небо над городом густо багровело заревами пожаров. В  нем  повисли  три
осветительные ракеты и заливали все вокруг нас  яркой  желтизной;  трещали
зенитки, пытаясь их сбить. Совсем  рядом  на  улице  разгорался  еще  один
пожар.
   Я обернулся, сзади подошел Хоуард.
   - Довольно жаркий вечер, - сказал он.
   Я кивнул.
   - Может быть, хотите пойти в убежище?
   - А вы?
   - Едва ли там безопаснее, чем здесь, - сказал я.
   Мы спустились в вестибюль посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь.  Но
там делать было нечего, и скоро мы вернулись в кресла у  камина  и  налили
еще по стакану марсалы.
   - Рассказывайте дальше, - попросил я.
   - Надеюсь, я вам не слишком наскучил? - неуверенно сказал старик.


   Анжервиль - городок на дороге между Парижем и Орлеаном. Хоуард с детьми
пустился в путь около пяти часов дня, было жарко и пыльно.
   То был едва ли не самый тяжелый час в  его  жизни,  сказал  он  мне.  С
самого отъезда из Сидотона он направлялся домой, в Англию; и день ото  дня
сильней одолевал его страх. До сих пор казалось  невероятным,  что  он  не
достигнет цели, как бы  ни  был  тяжек  путь.  А  теперь  он  понял  -  не
пробраться. Между ним и Ла-Маншем - немцы. Он идет в Анжервиль, а там  его
ждет концлагерь и скорее всего смерть.
   Само по себе это не слишком его угнетало. Он был  стар  и  устал;  если
теперь настанет конец, он не так уж много  потеряет.  Еще  несколько  дней
половить рыбу, еще немного похлопотать в саду... Но дети - другое дело. Их
надо как-то уберечь. Розу и Пьера можно передать французской полиции; рано
или поздно их вернут родным. Но Шейла и Ронни... как быть с  ними?  Что  с
ними станется? А новый  спутник,  замарашка,  которого  забросали  камнями
обезумевшие от ужаса, ослепленные ненавистью старухи? Что будет с ним?
   Мысли эти совсем измучили старика.
   Оставалось одно - идти прямиком  в  Анжервиль.  Позади  немцы  -  и  на
севере, и на востоке, и на западе. Кинуться без дороги на юг, как те  двое
с "лейланда", нечего и пробовать: от передовых частей захватчика не  уйти.
Лучше уж не сворачивать, мужественно идти навстречу судьбе и  собрать  все
силы, лишь бы помочь детям.
   - Слышите, музыка, - сказал Ронни.
   До города оставалось примерно полмили. Роза радостно вскрикнула:
   - Ecoute, Pierre, - она наклонилась к малышу. - Ecoute! [Слушай,  Пьер.
Слушай! (фр.)]
   - А? - Хоуард очнулся от задумчивости. - Что такое?
   - В городе  музыка  играет,  -  объяснил  Ронни.  -  Можно,  мы  пойдем
послушаем?
   Но у старика ухо было не такое чуткое, и он ничего не  расслышал.  Лишь
когда уже вступили в город,  он  уловил  мелодию  Liebestraum  [сон  любви
(нем.)].
   Входя в Анжервиль, они  миновали  длинную  вереницу  заляпанных  грязью
грузовиков  -  машины  по  очереди  подъезжали  к  придорожному  гаражу  и
заправлялись у колонки. Кругом  сновали  солдаты;  сперва  они  показались
Хоуарду какими-то странными, и вдруг он понял: вот оно, то, что он уже час
готовился увидеть, - перед ним немецкие солдаты. На них серо-зеленая форма
с отложным воротником и накладными карманами, справа на  груди  нашивка  -
орел с распростертыми крыльями. У некоторых голова  непокрыта,  на  других
стальные немецкие каски, которые ни с  чем  не  спутаешь.  Лица  у  солдат
мрачные, усталые, застывшие, и двигаются они точно автоматы.
   - Это швейцарские солдаты, мистер Хоуард? - спросила Шейла.
   - Нет, - сказал он, - не швейцарские.
   - У них такие же каски, - сказал Ронни.
   - А какие это солдаты? - спросила Роза.
   Хоуард собрал детей в кружок.
   - Послушайте, - сказал он по-французски. - Не надо бояться. Это  немцы,
но они вам ничего плохого не сделают.
   Они как раз проходили мимо небольшой группы немцев. От группы отделился
Unterfeldwebel [фельдфебель (нем.)] и подошел; на нем были высокие  черные
сапоги, бриджи в пятнах машинного масла.
   - Вот это правильно, - сказал он, жестко выговаривая французские слова.
- Мы, немцы, - ваши друзья. Мы принесли вам  мир.  Очень  скоро  вы  опять
сможете вернуться домой.
   Дети непонимающе уставились на него. Возможно, они и вправду не поняли,
слишком плохо он говорил по-французски.
   - Будет очень хорошо,  когда  у  нас  опять  настанет  мир,  -  ответил
по-французски Хоуард. Незачем было выдавать себя раньше времени.
   Немец оскалился в натянутой, механической улыбке.
   - Вы издалека?
   - Из Питивье.
   - Так далеко пешком?
   - Нет. Нас подвез грузовик, он сломался за несколько миль отсюда.
   - So [так (нем.)], - сказал немец. - Значит, вы  голодные.  На  площади
есть питательный пункт, идите туда.
   - Je vous remercie [благодарю вас (фр.)], - сказал Хоуард. Что  еще  он
мог сказать?
   Тот был польщен. Обвел всех взглядом,  поморщился  при  виде  оборвыша.
Шагнул к нему, не слишком резко приподнял ему голову  и  оглядел  рану  на
шее. Потом посмотрел на свои руки и брезгливо их вытер.
   - So, - сказал он. - Возле церкви стоит полевой госпиталь. Сведите  его
к Sanitatsunteroffizier [фельдшеру (нем.)].
   Он кивком отпустил их и вернулся к своим.
   Еще двое или трое солдат окинули Хоуарда с  детьми  беглым  равнодушным
взглядом, но никто больше с ними не заговорил. Прошли к центру города.  На
перекрестке, где дорога на Орлеан сворачивала влево,  а  дорога  на  Париж
вправо, высилась серая церковь, перед нею  раскинулась  базарная  площадь.
Посреди площади играл оркестр.
   Это был немецкий военный оркестр. Десятка два солдат стояли и играли  -
упрямо, старательно: они  выполняли  свой  долг  перед  фюрером.  На  всех
пилотки, на плечах серебряные кисточки. Дирижировал фельдфебель. Он  стоял
на небольшом возвышении,  любовно  сжимая  кончиками  пальцев  дирижерскую
палочку.  Грузный,  немолодой,  размахивая  руками,  он  поворачивался  то
вправо, то влево и благожелательно улыбался  слушателям.  Позади  оркестра
разместилась колонна броневиков и танков.
   Слушатели почти сплошь были французы. Были тут  и  несколько  серолицых
равнодушных немецких солдат, они казались смертельно усталыми; остальные -
местные жители, мужчины и  женщины.  Они  стояли  вокруг,  с  любопытством
рассматривали непрошеных гостей, поглядывали на танки, исподтишка  изучали
чужую форму и снаряжение.
   - Вот он, оркестр, мистер Хоуард, - сказал Ронни по-английски. - Можно,
мы пойдем послушаем?
   Старик поспешно оглянулся. Кажется, никто не слышал.
   - Потом, - сказал он  по-французски.  -  Сначала  надо  этому  мальчику
перевязать шею.
   Он повел детей прочь от толпы.
   - Старайся не говорить по-английски, пока мы здесь, -  негромко  сказал
он Ронни.
   - Почему, мистер Хоуард?
   - А мне можно говорить по-английски, мистер Хоуард? - вмешалась Шейла.
   - Нет, - сказал он. - Немцы не любят тех, кто говорит по-английски.
   Шейла по-английски же спросила:
   - А если Роза будет говорить по-английски?
   Проходившая мимо француженка с любопытством посмотрела на  них.  Старик
подавил досаду - что поделаешь, они только дети.
   - Если ты будешь разговаривать по-английски, я найду лягушонка  и  суну
тебе в рот, - пригрозил он.
   - Ой-ой, слышишь, что говорит мсье! - воскликнула Роза. -  Лягушонка  в
рот!! Вот ужас-то!
   И, смеясь и ужасаясь, дети заговорили по-французски.
   Полевой госпиталь расположился позади церкви. Пока Хоуард с детьми  шел
туда, каждый встречный  немецкий  солдат  улыбался  им  той  же  натянутой
механической улыбкой. В первый раз дети остановились, изумленно  глядя  на
солдата, и пришлось погнать их дальше. Встретив  полдюжины  таких  улыбок,
они к этому привыкли.
   Один солдат сказал:
   - Bonjour, mes enfants [здравствуйте, детки (фр.)].
   - Bonjour, m'sieur, - пробормотал в ответ Хоуард и пошел дальше.
   До палатки-госпиталя оставалось несколько шагов, вот сеть почти  уже  и
сомкнулась.
   Госпиталь  размещался  в  большой  офицерской  палатке,   установленной
впритык к грузовику. У входа стоял Sanitatgefreiter [санитар (нем.)] и  от
скуки лениво ковырял в зубах.
   - Стой здесь и смотри за детьми, никуда их не отпускай, - сказал Хоуард
Розе. И подвел мальчика к палатке. - Мальчик  ранен,  -  сказал  он  немцу
по-французски. - Нельзя ли получить бинт или кусочек пластыря?
   Немец улыбнулся все той же  казенной  невеселой  улыбкой.  Потом  ловко
осмотрел ребенка.
   - So, - сказал он. - Kommen Sie, entrez [Так. Входите (нем. и фр.)].
   Старик с  мальчиком  вошли  за  ним  в  палатку.  Фельдшер  перевязывал
обожженную руку немецкому солдату; кроме них тут был  еще  только  врач  в
белом халате. Его знаков различия не было видно.  Санитар  подвел  к  нему
мальчика и показал рану.
   Врач коротко кивнул. Повернул голову мальчика к свету, с каменным лицом
посмотрел на нее.  Потом  развел  грязные  лохмотья  на  груди,  взглянул.
Демонстративно вымыл руки. И прошел через палатку к Хоуарду.
   - Придете опять, - сказал он, дурно выговаривая по-французски. -  Через
час, - он поднял палец. - Один час. - Опасаясь, что его не поняли,  достал
из кармана часы и показал на стрелки. - В шесть часов.
   - Bien compris, - сказал старик. - A six heures [Понятно. В шесть часов
(фр.)].
   Он вышел из палатки, недоумевающий, встревоженный: что-то его ждет?  Не
нужен же целый час, чтобы перевязать неглубокую ранку.
   Но ничего не поделаешь.  Вступать  в  долгий  разговор  с  этим  немцем
опасно; рано или поздно английский акцент его выдаст. Он вернулся к  детям
и повел их подальше от палатки.
   Утром - каким далеким  казалось  теперь  это  утро!  -  гардероб  Шейлы
несколько пострадал: она потеряла штанишки. Ни ее, ни других детей это  не
волновало, но Хоуард не забыл о потере. Сейчас самое время поправить беду.
Сначала, как жаждал Ронни, пошли на площадь посмотреть на немецкие  танки;
а десять минут спустя Хоуард повел  детей  в  небольшой  магазин  готового
платья поблизости от госпиталя.
   Он толкнул дверь и  у  прилавка  увидел  немецкого  солдата.  Отступать
поздно, только вызовешь подозрение; старик  постоял  в  стороне,  выжидая,
пока немец покончит с покупками. И,  стоя  так,  поодаль,  узнал  в  немце
санитара из госпиталя.
   Перед немцем на прилавке лежала маленькая стопка одежды: желтый свитер,
коричневые детские штанишки, носки и курточка.
   - Cinquante  quatre,  quatre  vingt  dix  [пятьдесят  четыре  (франка),
девяносто (сантимов) (фр.)], - назвала цену плотная немолодая  женщина  за
прилавком.
   Немец не понял ее скороговорки. Она несколько раз повторила;  тогда  он
придвинул к ней лежащий рядом блокнот, и она  написала  на  листке  сумму.
Немец взял блокнот, посмотрел изучающим взглядом. Потом старательно  вывел
под цифрами свою фамилию и номер части, оторвал листок и подал женщине.
   - Вам заплатят после, - кое-как выговорил он  по-французски.  И  собрал
отложенное платье.
   - Не забирайте вещи, пока не заплатили, - запротестовала женщина. - Мой
муж... он будет очень недоволен. Он страшно  рассердится.  Право,  мсье...
это просто невозможно.
   - Так хорошо, - равнодушно сказал немец.  -  Вам  заплатят  после.  Это
хорошая реквизиция.
   - Ничего хорошего тут нет, - гневно сказала  хозяйка.  -  Надо  платить
деньгами.
   - Это есть деньги, хорошие германские деньги, - ответил санитар. - Если
вы не верите, я позову военную  полицию.  И  пускай  ваш  муж  берет  наши
германские деньги и говорит  спасибо.  Может  быть,  он  еврей?  Мы  умеем
обращаться с евреями.
   Женщина ошеломленно уставилась на немца.  В  лавке  стало  очень  тихо;
потом санитар собрал свои покупки и  важно  вышел.  Женщина  смотрела  ему
вслед, растерянно теребя клочок бумаги.
   Хоуард выступил вперед и привлек ее внимание. Она очнулась  и  показала
ему детские штанишки. Хоуард посоветовался  с  Розой  о  цвете  и  фасоне,
выбрал пару для Шейлы, уплатил три франка пятьдесят сантимов и  тут  же  в
магазине надел девочке обнову.
   Хозяйка стояла и перебирала его три с половиной франка.
   - Вы не немец, мсье? - спросила она хмуро и опять взглянула на деньги.
   Хоуард покачал головой.
   - А я думала, немец. Может, фламандец?
   Нельзя было признаваться, кто он по национальности, но в любую  секунду
кто-нибудь из детей мог его выдать. Старик направился к двери.
   - Норвежец, - сказал он наобум. - Моя родина тоже пострадала.
   - Я так и думала, что вы не француз, - сказала женщина. - Уж и не знаю,
что только с нами будет.
   Хоуард вышел из лавки и прошел немного по Парижской  дороге  в  надежде
никого там не встретить. В город входили еще  и  еще  германские  солдаты.
Хоуард шел некоторое время  в  этом  все  густеющем  потоке,  напряженный,
ежеминутно опасаясь  разоблачения.  Но  вот  наконец  и  шесть  часов;  он
повернул назад, к госпиталю.
   Детей он оставил возле церкви.
   - Не отпускай их от себя, - сказал он  Розе.  -  В  госпиталь  я  зайду
только на минуту. Подождите меня здесь.
   Он вошел в палатку, усталый, измученный опасениями. Санитар еще  издали
его заметил.
   - Подождите здесь, - сказал он. - Я доложу Herr Oberstabarzt [господину
главному врачу (нем.)].
   Он скрылся в палатке. Старик остался у входа и  терпеливо  ждал.  Вечер
наступал прохладный, теплые лучи  солнца  были  приятны.  Как  бы  чудесно
остаться свободным, возвратиться на родину.  Но  он  устал,  очень,  очень
устал. Если бы только пристроить детей, можно и отдохнуть.
   Из палатки вышел врач, ведя за руку  ребенка.  Этот  новый,  незнакомый
ребенок сосал конфету. Чистенький, совсем коротко, под машинку остриженный
мальчик. В желтом свитере, в коричневых коротких штанишках, носках и новых
башмаках. Все на нем было новехонькое, и  Хоуарду  показалось,  будто  эти
вещи ему знакомы. От мальчика сильно пахло зеленым мылом и дезинфекцией.
   На шее мальчика белела чистейшая повязка. Он улыбнулся старику.  Хоуард
смотрел и не верил глазам. Врач сказал весело:
   - So! Мой санитар его выкупал. Так лучше?
   - Замечательно, Herr  Doktor,  -  сказал  старик.  -  И  одели  его.  И
перевязали. Просто не знаю, как вас благодарить.
   Врач напыжился.
   - Вы должны благодарить не меня, мой друг, - сказал он  с  тяжеловесным
благодушием. - Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и
порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы  не
будете скитаться. Мы, немцы, - ваши друзья.
   - Да, мы понимаем, Herr Doktor, - тихо вымолвил старик.
   - So, - сказал врач. - То, что Германия сделала для этого мальчика, она
сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок.
   Последовало неловкое молчание. Хоуард  хотел  было  сказать  что-нибудь
уместное, но желтый свитер приковал его взгляд, вспомнилась та  женщина  в
лавке - и все слова вылетели из головы. Минуту он стоял в растерянности.
   Врач легонько подтолкнул к нему мальчугана.
   - То, что Германия сделала для этого маленького голландца, она  сделает
для всех детей в мире, - сказал он. - Возьмите его. Вы его отец?
   Страх подстегнул мысли старика. Лучше всего полуправда.
   - Этот мальчик не мой. Он потерялся в Питивье, он был  совсем  один.  Я
хочу передать его в монастырь.
   Немец кивнул, удовлетворенный ответом.
   - Я думал, вы тоже голландец, - сказал он. - Вы говорите  не  так,  как
эти французы.
   Не следовало опять  называть  себя  норвежцем,  это  слишком  близко  к
Германии.
   - Я с юга, - сказал Хоуард.  -  Из  Тулузы.  Сейчас  гостил  у  сына  в
Монмирай. В Монтаржи мы потеряли друг друга, не знаю, что с  ним  сталось.
Со мной мои внуки. Они сейчас на площади. Они очень хорошие дети, мсье, но
хорошо бы нам вернуться домой.
   Он все говорил, говорил, вдавался в подробности, притворяясь  старчески
болтливым. Врач грубо отвернулся.
   - Ладно, забирайте своего пащенка, - сказал он. -  Можете  возвращаться
домой. Боев больше не будет.
   И ушел в палатку.
   Старик взял мальчика за руку и  повел  вокруг  церкви,  чтобы  миновать
магазин готового платья. Розу с Шейлой и Пьером он нашел примерно  на  том
же месте, где их оставил. Но Ронни и след простыл.
   - Роза, а где Ронни? - тревожно спросил Хоуард. - Куда он девался?
   - Он так гадко себя вел, мсье, - пожаловалась Роза. - Он хотел смотреть
танки, и я ему сказала, что туда нельзя ходить.  Я  ему  сказала,  что  он
очень, очень гадкий мальчик, мсье, и что вы очень на него рассердитесь.  А
он все равно убежал.
   - Можно, и я пойду смотреть танки, мистер Хоуард?  -  звонко  пропищала
Шейла по-английски.
   - Сегодня нельзя, - машинально ответил он по-французски. - Я  ведь  вам
велел всем оставаться здесь.
   Он нерешительно озирался. Непонятно,  оставить  ли  детей  на  месте  и
одному искать Ронни или взять их с собой. Любой шаг может навлечь на детей
опасность. Если их оставить, как бы не случилось еще хуже.  Он  взялся  за
ручку коляски и покатил ее вперед.
   - Пойдемте, - сказал он.
   Пьер придвинулся к нему и прошептал:
   - Можно, я повезу?
   Впервые малыш заговорил с ним сам. Хоуард уступил ему коляску.
   - Конечно, вези, - сказал он. - Помоги ему, Роза.
   И пошел  с  ними  туда,  где  стояли  танки  и  грузовики,  со  страхом
всматриваясь в толпу. Вокруг  машин  собрались  немецкие  солдаты,  серые,
усталые, и усердно  старались  расположить  к  себе  недоверчивых  местных
жителей. Иные чистили свое обмундирование, другие  хлопотали  у  машин.  У
некоторых в руках были небольшие разговорники, и  они  старались  завязать
разговор с французами. Но те держались угрюмо и замкнуто.
   - Вот он, Ронни! - сказала вдруг Шейла.
   - Где? - Хоуард обернулся, но не увидел мальчика.
   - Вот он, вон там, -  сказала  Роза.  -  Ох,  мсье,  какой  он  гадкий!
Смотрите, мсье, он сидит в танке с немецкими солдатами!
   Холодный  страх  пронзил  сердце  Хоуарда.  Он  плохо  видел  на  таком
расстоянии. Прищурился, напряженно всмотрелся. Да, верно, Ронни там,  куда
показывает Роза. Мальчишеская голова чуть видна над краем  стального  люка
наверху орудийной башни, Ронни оживленно болтает с немцем. Похоже,  солдат
приподнял его и показывает, как водитель  управляет  танком.  Премиленькая
сценка братания.
   Старик торопливо обдумывал  положение.  Ронни  сейчас  почти  наверняка
говорит по-французски, у него нет повода перейти на английский. Но ни  его
сестренке,  ни  самому  Хоуарду  не  следует  подходить  близко:   мальчик
взбудоражен и тотчас начнет по-английски рассказывать им  про  танки.  Меж
тем надо его увести немедля, пока он не думает ни о чем, кроме танка. Едва
он подумает о чем-нибудь другом, об  их  путешествии  или  о  Хоуарде,  он
неизбежно выдаст их своей ребячьей болтовней. Стоит ему утратить интерес к
танку - и через пять минут немцы узнают, что он англичанин  и  что  старик
англичанин бродит по городу.
   Шейла потянула его за рукав.
   - Я хочу  ужинать,  -  сказала  она.  -  Можно  мне  сейчас  поужинать?
Пожалуйста, мистер Хоуард, можно мне сейчас ужинать?
   - Сию минуту, - рассеянно отозвался Хоуард. - Сию минуту все  мы  будем
ужинать.
   А ведь это отличная  мысль.  Шейла  проголодалась,  значит,  голоден  и
Ронни, разве что немцы угощали его конфетами. Придется рискнуть. Тут  есть
питательный пункт, о котором упомянул немец, когда они входили в город;  в
сотне с лишком шагов дальше на площади Хоуард приметил походные кухни.
   Он показал на них Розе.
   - Видишь дым? Я поведу туда младших, там  мы  поужинаем,  -  сказал  он
небрежно. - Пойди позови Ронни и приведи его к нам. Ты проголодалась?
   - Oui, monsieur. - Она подтвердила, что очень хочет есть.
   - Нам всем дадут отличный горячий ужин, горячий суп с хлебом, -  сказал
он, стараясь вызвать в  воображении  картинку  пособлазнительней.  -  Поди
скажи об этом Ронни и приведи его. Я пойду с маленькими.
   Он отослал ее и последил, как она бежит через толпу, босые ноги  так  и
мелькали. Потом торопливо пошел с остальными детьми прочь, чтобы Ронни  не
мог их окликнуть. Успел заметить, как девочка подошла к танку и настойчиво
заговорила с немцами, потом потерял ее из виду.
   Помогая Пьеру толкать коляску в сторону  походных  кухонь,  старик  про
себя помолился - только бы Роза успешно выполнила неожиданное поручение. А
от него уже ничего не зависит. Их судьба теперь в руках  двух  детей  и  в
руках божьих.
   Подошли  к  дощатому  столу,  окруженному  скамьями.  Хоуард   поставил
коляску, усадил Пьера, Шейлу и безымянного маленького голландца  за  стол.
Тут раздавали суп в грубых мисках и по куску хлеба;  он  получил  на  всех
четыре миски и отнес к детям на стол.
   Потом обернулся - рядом стояли Роза и Ронни. Мальчик раскраснелся,  вне
себя от восторга.
   - Меня взяли в танк, - сказал он по-английски.
   - Рассказывай по-французски, пускай и  Пьеру  будет  понятно,  -  мягко
сказал по-французски Хоуард.
   Пока, наверно, никто  ничего  не  заметил.  Но  этот  город  бесконечно
опасен: в любую секунду дети могут перейти  на  английский,  и  тогда  все
пропало.
   Ронни сказал по-французски:
   - Там большущая пушка,  мсье,  и  две  маленьких,  и  управляешь  двумя
рукоятками, и машина делает семьдесят километров в час.
   - Садись и поужинай, - сказал Хоуард.
   Он дал Рональду суп и кусок хлеба.
   - Ты покатался, Ронни? - с завистью спросила Шейла.
   Искатель приключений чуть замялся.
   - Нет еще, - сказал он. - Но они обещали меня покатать завтра  или  еще
когда-нибудь. Они очень странно говорят. Я плохо понимал. Можно, я  завтра
пойду покатаюсь, мсье? Они меня звали.
   - Там видно будет, - сказал старик. - Может быть, завтра мы уже  отсюда
уйдем.
   - А почему они странно говорят, Ронни? - спросила Шейла.
   Роза вдруг сказала:
   - Это подлые немцы, они пришли убивать людей.
   Старик громко закашлялся.
   - Сидите все-смирно и ешьте, - сказал он. - Поговорили достаточно.
   Больше чем достаточно,  подумалось  ему:  если  немец,  раздающий  суп,
слышал, быть беде.
   Нет, в Анжервиле им не место, любой ценой  надо  увести  отсюда  детей.
Через час ли, через два разоблачения не миновать. Он немного  подумал:  до
темноты еще несколько часов. Конечно, дети устали, и все же лучше поскорей
выбраться из города.
   Следующий город в намеченном им списке  -  Шартр,  там  он  рассчитывал
сесть в поезд до Сен-Мало. Сегодня вечером до Шартра не дойти,  это  около
тридцати миль к  западу.  Теперь  почти  уже  нет  надежды  ускользнуть  с
территории, занятой немцами, но и выбора нет, он пойдет в Шартр. Ему  и  в
голову не приходило свернуть с этого пути.
   Дети ели очень медленно. Двое младших, Пьер и Шейла, потратили на  ужин
почти час. Хоуард ждал с истинно  стариковским  терпением.  Бесполезно  их
торопить. Но вот они  кончили,  он  вытер  им  рты,  вежливо  поблагодарил
немца-повара, взял коляску и вывел детей на дорогу к Шартру.
   Дети еле плелись, волоча ноги. Девятый час, обычно в это время они  уже
давно в постели, да притом они очень наелись. И солнце, хоть и  склонялось
к горизонту, было еще жаркое, - ясно, что пройти много они не в силах.  Но
все же Хоуард вел их, стремясь уйти как можно дальше от Анжервиля.
   Мысли  его  занимал  маленький  голландец.  Хоуард  не  оставил  его  у
монахинь, как собирался  раньше;  в  Анжервиле  ему  было  не  до  поисков
монастыря. Не оставил он там и Пьера, хоть и  обещал  себе  избавиться  от
этой заботы. Пьер не в тягость, но  этот  новый  подопечный  -  нешуточная
ответственность. Он не говорит ни слова на тех языках, на которых  говорят
сам Хоуард и другие дети. Неизвестно даже, как его зовут. Может быть, есть
какая-то метка на его одежде.
   И тут старик с отчаянием сообразил, что одежда пропала. Она осталась  у
немцев, когда мальчика мыли и  избавляли  от  паразитов;  все  это  тряпье
наверняка уже сожгли. Быть может, установить личность мальчика не  удастся
до конца войны, лишь тогда можно будет навести справки. А быть  может,  не
удастся никогда.
   Хоуард совсем расстроился. Одно дело передать монахиням ребенка,  когда
знаешь, кто он, и родные могут его разыскать. И совсем другое  -  когда  о
нем ровно ничего не известно. На ходу старик и так и эдак обдумывал  новую
заботу. Единственное звено, связующее мальчика с прошлым,  -  что  он  был
кем-то  брошен  в  Питивье  и  найден  там  в  июне,  такого-то  числа,  и
засвидетельствовать это может только он, Хоуард.  С  этим  свидетельством,
быть может, когда-нибудь и удастся  найти  родителей  мальчугана  или  его
близких. Если же теперь оставить мальчика в монастыре,  свидетельство  это
скорей всего затеряется.
   Они брели по пыльной дороге.
   - У меня ноги болят, - захныкала Шейла.
   Она явно выбилась из сил. Старик поднял ее, усадил в  коляску,  посадил
туда же и Пьера. Пьеру он дал шоколад, обещанный с  утра,  остальные  дети
тоже получили по кусочку. Ненадолго они оживились,  повеселели,  и  Хоуард
устало покатил коляску дальше. Теперь главное - поскорее найти ночлег.
   Он остановился у первой же фермы, оставил коляску и детей на  дороге  и
пошел во двор узнать, дадут ли им тут постель. Его поразила неестественная
тишина. Даже собака не залаяла. Он крикнул и постоял, выжидая,  освещенный
последними лучами солнца, но никто не отозвался. Хоуард  толкнул  дверь  -
заперто. Вошел в хлев, но скотины там не оказалось. В навозе копались  две
курицы, а больше - ни признака жизни.
   Ферма была покинута.
   Как и в прошлую ночь, спали на сеновале. Одеял на этот раз не было, но,
пошарив кругом в поисках хоть чего-то, чем бы можно укрыться, Хоуард нашел
большой кусок брезента, - вероятно, им покрывали скирды. Старик  перетащил
брезент на сеновал, сложил на сене вдвое, уложил детей и верхней половиной
укрыл их. Он ждал хлопот, болтовни, капризов, но дети слишком устали.  Все
пятеро были рады лечь и отдохнуть; очень скоро все они уснули.
   Хоуард вытянулся на сене рядом с ними, смертельно усталый. За последний
час он выпил несколько глотков коньяку,  стараясь  одолеть  изнеможение  и
слабость; теперь, когда он лежал на сене  на  покинутой  ферме,  усталость
будто растекалась  вокруг  него  тяжелыми  волнами.  Положение  отчаянное.
Надежды  как-то  пробиться,  вернуться  в  Англию,  конечно,  больше  нет.
Немецкая армия далеко опередила их. Возможно, она  уже  достигла  Бретани.
Вся Франция захвачена врагом.
   Разоблачить его могут в  любую  минуту  и  наверняка  разоблачат  очень
скоро. Это неизбежно. По-французски он говорит совсем неплохо, и все же по
произношению можно узнать англичанина, он и сам это знает. Есть лишь  одна
надежда ускользнуть от немцев:  если  бы  спрятаться  на  время,  пока  не
подвернется  какой-то  выход,  укрыться  с  детьми  в  доме  какого-нибудь
француза. Но в этой  части  Франции  он  не  знает  ни  души,  не  к  кому
обратиться.
   Да и все равно ни одна семья их не примет. Если  бы  и  знать  кого-то,
нечестно так обременять людей.
   Он лежал и сквозь дремоту горько размышлял о будущем.
   Не то чтобы он уж вовсе никого тут не  знал.  Прежде  он  был  немного,
очень немного знаком с одной семьей из Шартра.  Фамилия  этих  людей  была
Руже... нет, Ружан... Ружерон; да, так - Ружерон. Они приехали из  Шартра.
Познакомился он с ними в Сидотоне полтора года назад, когда ездил  туда  с
Джоном в лыжный сезон. Отец был полковник французской армии,  -  что-то  с
ним  стало,  смутно  подумалось  Хоуарду.  Мать   -   типичная   толстушка
француженка, довольно славная, тихая, спокойная. Дочь - отличная  лыжница;
закрыв глаза, почти уже засыпая, старик увидел - вот  она  в  вихре  снега
скользит по косогору вслед за Джоном. Светлые волосы ее коротко  острижены
и всегда тщательно завиты по французской моде.
   Он тогда проводил много времени с ее отцом. По  вечерам  они  играли  в
шашки, пили перно и рассуждали о том, будет ли война. Старик начал  думать
о Ружероне всерьез.  Если  по  какой-нибудь  невероятной  случайности  тот
сейчас в Шартре, тогда, возможно,  еще  есть  надежда.  Ружерон,  пожалуй,
поможет.
   Во всяком случае, Ружероны могут хоть что-то посоветовать.  Только  тут
Хоуард понял,  как  нужно,  как  необходимо  ему  поговорить  со  взрослым
человеком, обсудить свое нелегкое положение, составить план действий.  Чем
больше он  думал  о  Ружероне,  тем  сильней  жаждал  поговорить  с  таким
человеком, поговорить откровенно, без недомолвок.
   До Шартра недалеко, миль двадцать пять, не больше. При удаче они  могут
быть там  завтра.  Едва  ли  Ружерона  можно  застать  дома,  но...  стоит
попытаться.
   Наконец он уснул.
   Он  часто  просыпался  в  ту   ночь,   задыхался,   измученное   сердце
отказывалось работать как положено. Каждый раз он  приподнимался,  выпивал
глоток коньяку и полчаса  сидел  очень  прямо,  потом  опять  забывался  в
тяжелой дремоте. Дети тоже спали беспокойно, но  не  просыпались.  В  пять
часов старик проснулся окончательно, сел, прислонясь к куче сена, и  решил
покорно ждать, пока настанет время будить детей.
   Он пойдет в  Шартр  и  разыщет  Ружерона.  Скверная  ночь,  которую  он
перенес, - предостережение: пожалуй, силы скоро  изменят  ему.  Если  так,
надо передать детей в какие-то надежные руки. У Ружерона, если  он  здесь,
дети будут в безопасности;  можно  оставить  денег  на  их  содержание,  -
деньги, правда, английские, но  их,  вероятно,  можно  обменять.  Ружерон,
пожалуй, приютит и его, даст  немного  отлежаться,  пока  не  пройдет  эта
смертельная усталость.
   Около половины седьмого проснулся Пьер и лежал рядом с ним с  открытыми
глазами.
   - Лежи тихо, - шепнул старик. - Вставать еще  рано.  Постарайся  уснуть
опять.
   В семь проснулась Шейла, завертелась и сползла  со  своей  постели.  Ее
возня разбудила остальных. Хоуард с трудом встал и поднял их всех. Свел их
с сеновала по приставной лестнице во двор и заставил по очереди умыться  у
колонки.
   Позади послышались шаги, Хоуард обернулся - и очутился лицом к  лицу  с
весьма внушительной особой; то была  жена  владельца  фермы.  Она  сердито
спросила, что он здесь делает.
   - Я переночевал у вас на сеновале, мадам, вот с этими детьми, -  сказал
он кротко. - Тысяча извинений, но нам больше некуда было пойти.
   Несколько минут она свирепо отчитывала его. Потом спросила:
   - А кто вы такой? Не француз. Наверно, англичанин, и дети тоже?
   - Это дети разных национальностей, мадам,  -  ответил  Хоуард.  -  Двое
французы, а двое швейцарцы из Женевы. И один голландец. - Он улыбнулся.  -
Как видите, всего понемножку.
   Она окинула его проницательным взглядом.
   - А вы-то, вы же англичанин?
   - Если даже я был бы англичанин, мадам, что из этого?
   - В Анжервиле говорят, англичане нас предали, удрали из Дюнкерка.
   Он почувствовал, как велика  опасность.  Эта  женщина  вполне  способна
выдать их всех немцам. Он решительно посмотрел ей в глаза.
   - И вы верите, что Англия покинула Францию в беде? - спросил  он.  -  А
вам не кажется, что это немецкая ложь?
   Женщина замялась.
   - Уж эта гнусная политика, - сказала она наконец. - Я знаю одно:  ферма
наша разорена. Уж и не знаю, как мы будем жить.
   - Милосердием божьим, мадам, - просто сказал Хоуард.
   Она помолчала немного. Потом сказала:
   - А все-таки вы англичанин, верно?
   Он безмолвно кивнул.
   - Лучше уходите, пока вас никто не видел.
   Хоуард повернулся, созвал детей и пошел к коляске. И, толкая  ее  перед
собой, направился к воротам.
   - Вы куда идете? - крикнула вслед женщина.
   Хоуард приостановился.
   - В Шартр, - ответил он и тут же спохватился: какая неосторожность!
   - Трамваем? - спросила фермерша.
   - Трамваи? - с недоумением повторил старик.
   - Он идет в десять минут девятого. До него еще полчаса.
   А ведь правда, вдоль шоссе проложены рельсы, он совсем про это позабыл.
В нем всколыхнулась надежда доехать до Шартра.
   - И трамвай еще работает, мадам?
   - А почему бы и нет? Немцы говорят, они принесли  нам  мир.  Коли  так,
трамвай будет ходить.
   Старик поблагодарил и вышел на дорогу. Через  четверть  мили  дошли  до
места, где дорогу пересекали рельсы; здесь, в ожидании, Хоуард  дал  детям
галеты, купленные накануне, и по кусочку  шоколада.  Вскоре  облачко  дыма
возвестило о приближении короткого поезда узкоколейки, здесь его  называли
трамваем.
   Три часа спустя они уже шагали со  своей  коляской  по  улицам  Шартра.
Доехали легко и просто, безо всяких приключений.
   Шартр, как и Анжервиль, был полон немцев. Они кишели повсюду,  особенно
в магазинах, торгующих предметами роскоши, - на бумажные  деньги  покупали
шелковые чулки, белье,  всякие  привозные  деликатесы.  Могло  показаться,
будто в городе праздник. Солдаты были опрятные и  отлично  вымуштрованные;
за весь день Хоуард не заметил  в  их  поведении  ничего  такого,  на  что
пришлось бы пожаловаться, вот только лучше бы их тут вовсе не было. А  так
- что ж, они сдержанные, старательно вежливы,  явно  не  уверены,  что  им
здесь рады. Но в магазинах их встречали радушно: они,  не  считая,  сорили
деньгами, притом самыми настоящими французскими бумажками. Если в Шартре и
возникли какие-либо сомнения, они оставались за запертыми дверями банков.
   В телефонной будке старик нашел по справочнику имя Ружеронов и адрес  -
меблированные комнаты на улице Вожиро. Звонить им он не стал, понимая, что
нелегко будет все объяснить по телефону. Вместо этого он спросил дорогу  к
улице Вожиро и пошел туда, по-прежнему толкая  коляску;  дети  плелись  за
ним.
   Улица оказалась узкая, мрачная, высокие дома стояли хмурые, с закрытыми
ставнями. Хоуард позвонил у входа, дверь беззвучно отворилась,  перед  ним
была общая лестница. Ружероны  жили  на  третьем  этаже.  Хоуард  медленно
поднимался по ступеням, преодолевая одышку, дети шли следом. Он позвонил у
дверей квартиры.
   За дверью слышались женские голоса. Раздались шаги, и дверь отворилась.
Перед Хоуардом стояла дочь Ружеронов, та девушка,  которую  он  помнил  по
встрече в Сидотоне полтора года назад.
   - Что вам? - спросила она.
   В коридоре было довольно темно.
   - Мадемуазель, - сказал  Хоуард,  -  я  пришел  повидать  вашего  отца,
monsieur le colonel [господина полковника (фр.)]. Не знаю, помните  ли  вы
меня, мы уже встречались. В Сидотоне.
   Она ответила  не  сразу.  Старик  мигнул,  прищурился  -  возможно,  от
усталости ему только почудилось, будто она схватилась  за  дверной  косяк.
Он-то прекрасно ее узнал. Короткие светлые волосы  все  так  же  тщательно
завиты по французской моде; на девушке серая суконная юбка  и  темно-синий
джемпер, на шее черный шарф.
   - Отца нет дома, - наконец сказала она. - Я... я прекрасно  вас  помню,
мсье.
   - Вы очень любезны, мадемуазель, - неторопливо  сказал  старик.  -  Моя
фамилия Хоуард.
   - Я знаю.
   - Господин полковник вернется сегодня?
   - Его нет дома уже три месяца, мсье Хоуард, - сказала девушка. - Он был
под Метцем. После этого мы не получали никаких вестей.
   Чего-то в этом роде Хоуард ждал, и все же разочарование оказалось очень
горьким. Он помедлил, потом отступил на шаг.
   - Пожалуйста, извините, - сказал он. - Я  надеялся  повидать  господина
полковника, раз уж я Шартре. Очень сочувствую вашей тревоге,  мадемуазель.
Не стану дольше вас беспокоить.
   - Может быть... может быть, вы хотели бы о чем-то со  мной  поговорить,
мсье Хоуард? - сказала девушка.
   Странное ощущение,  как  будто  она  о  чем-то  просит,  старается  его
задержать.
   Но нельзя же обременять эту девушку и ее мать своими заботами, хватит с
них и собственных забот.
   - Нет, ничего, мадемуазель, - сказал он. - Просто я хотел  побеседовать
с вашим отцом о маленьком личном деле.
   Девушка выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.
   - Я понимаю, что вы хотели видеть моего отца, мсье  Хоуард,  -  сказала
она негромко. - Но его здесь нет, и мы не знаем, где он...  А  я...  я  не
ребенок. Я прекрасно понимаю, о чем вы пришли поговорить. Мы с вами  можем
поговорить об этом - вы и я.
   Она отступила от двери.
   - Не угодно ли вам войти и присесть? - сказала она.





   Хоуард обернулся и поманил детей. Потом взглянул на девушку и уловил на
ее лице изумление и замешательство.
   - Боюсь, что нас слишком много, - сказал он виновато.
   - Но... я не понимаю, мсье Хоуард. Это ваши дети?
   Старик улыбнулся.
   - Они на моем попечении. Но они не мои. - Он замялся, потом прибавил: -
Я попал в несколько затруднительное положение, мадемуазель.
   - Вот как...
   - Я хотел поговорить об этом с вашим отцом. - Он  в  недоумении  поднял
брови. - А вы думали, тут что-то другое?
   - Нет, мсье,  совсем  нет,  -  поспешно  возразила  девушка.  Порывисто
обернулась и позвала: - Мама! Иди скорей! У нас мсье Хоуард, из Сидотона.
   К ним быстро вышла маленькая  женщина,  которую  Хоуард  тотчас  узнал;
старик  церемонно  ей  поклонился.  Потом,  стоя  в  маленькой   гостиной,
окруженный теснящимися  к  нему  детьми,  он  пытался  покороче  объяснить
хозяйкам, как сюда попал и откуда у него такая свита. Задача не из легких.
   Мать, видно, отчаялась в этом разобраться.
   - Важно, что они здесь, - сказала она. - Завтракали они?  Наверно,  они
голодные?
   Дети застенчиво улыбались.
   - Они всегда голодные, мадам, - сказал Хоуард. - Но вы, пожалуйста,  не
беспокойтесь; может быть, мы позавтракаем где-нибудь в городе.
   Она возразила, что об этом нечего и думать.
   - Посиди с нашим гостем, Николь, сейчас я все приготовлю.
   И заторопилась на кухню.
   - Присядьте и отдохните немного, - сказала Николь старику. - Видно,  вы
очень устали. - И обернулась к детям: - Вы  все  тоже  сядьте  и  посидите
спокойно, завтрак скоро будет готов.
   Старик посмотрел на свои руки, они потемнели от грязи. Он  не  умывался
по-человечески и не брился с тех пор, как выехал из Дижона.
   - Я в отчаянии, что явился в таком виде, - сказал он. - Нельзя  ли  мне
потом будет умыться?
   Девушка улыбнулась, и эта улыбка его успокоила.
   - В такое время нелегко соблюдать чистоту, - заметила она. - Расскажите
мне все сначала, мсье... как вы вдруг очутились во Франции?
   Хоуард откинулся в кресле. Лучше уж рассказать все  как  есть;  он  так
жаждал с кем-нибудь поделиться, обсудить свое положение.
   - Видите ли, мадемуазель, - заговорил он, - в начале  этого  года  меня
постигло большое горе. Погиб  мой  единственный  сын.  Понимаете,  он  был
летчик. И погиб во время боевого полета.
   - Я знаю, мсье. От всей души вам сочувствую.
   Он поколебался, не совсем  уверенный,  что  понял  правильно.  Какой-то
оборот французской речи, вероятно, сбил его с толку.
   - Оставаться в Англии было невыносимо. Я хотел  переменить  обстановку,
увидеть новые лица.
   И он стал рассказывать. Рассказал о знакомстве с  семейством  Кэвено  в
Сидотоне. О болезни Шейлы и вынужденной задержке в Дижоне. О  горничной  и
"крошке" Розе. Рассказал о том, как они потерпели аварию  в  Жуаньи,  лишь
мельком упомянул об ужасах монтаржийской дороги - ведь Пьер был тут  же  в
комнате.  Рассказал  о  том,  как  их  подвезли  в   походной   мастерской
военно-воздушного  флота  и  как  они  подобрали  в   Питивье   маленького
голландца. Потом коротко описал, как они добрались до Шартра.
   Вся эта повесть, рассказанная  по-стариковски  спокойно,  размеренно  и
неторопливо,  заняла  около  четверти  часа.  Когда  он  кончил,   девушка
изумленно переспросила:
   - Так, значит, ни  один  из  этих  малышей  не  имеет  к  вам  никакого
отношения, мсье?
   - Если угодно, можно сказать и так, - ответил Хоуард.
   - Но ведь вы могли оставить двух англичан в Дижоне, и родители приехали
бы за ними из Женевы, - настаивала Николь. - Будь вы один,  вы  бы  успели
вовремя вернуться в Англию.
   Старик слабо улыбнулся:
   - Да, наверно.
   Девушка смотрела на него во все глаза.
   - Нам, французам, никогда не понять англичан,  -  промолвила  она  чуть
слышно и вдруг отвернулась.
   Хоуард растерялся.
   - Виноват, как вы сказали?
   Она встала.
   - Вы хотели умыться. Пойдемте, я вас провожу. А потом вымою малышей.
   Она привела его в неопрятную  ванную;  в  этом  доме  явно  не  держали
прислуги. Хоуард огляделся -  нет  ли  принадлежностей  мужского  туалета,
может быть, найдется бритва, - но полковник слишком давно был  в  отъезде.
Хоуард рад был хотя бы умыться; при первом удобном случае, может быть,  он
и побриться сумеет.
   Девушка увела детей в  спальню,  потом  одного  за  другим  старательно
вымыла с головы до ног. А там  пришло  время  позавтракать.  В  придачу  к
обычной полуденной еде мадам Ружерон приготовила ризотто [блюдо из риса  с
мясной подливкой (ит.)]; уселись вокруг стола в гостиной, и впервые  после
отъезда из Дижона Хоуард поел по-человечески.
   Потом дети играли в углу гостиной, а взрослые за еще не убранным столом
пили кофе и старик обсуждал с хозяйками свои планы на будущее.
   - Разумеется, я хотел вернуться в Англию, - сказал он.  -  Я  и  теперь
этого хочу. Но сейчас, похоже, это очень трудно.
   - Пароходы в Англию больше не ходят, мсье, - сказала мадам  Ружерон.  -
Немцы прекратили всякое сообщение.
   Он кивнул.
   - Я этого  опасался,  -  сказал  он  тихо.  -  Пожалуй,  мне  следовало
вернуться в Швейцарию.
   - Задним числом легко рассуждать, - пожала плечами Николь.  -  Но  ведь
тогда, неделю назад, все мы думали, что немцы займут Швейцарию. Я и сейчас
так думаю. Едва ли Швейцария подходящее место для вас.
   Помолчали. Потом мадам Ружерон спросила:
   - Ну, а другие дети, мсье? Этот Пьер и маленький голландец?  Вы  хотите
их тоже взять в Англию?
   И тут Шейла, которой надоело играть на полу, подошла и потянула старика
за рукав.
   - Я хочу гулять. Мсье Хоуард, можно  мы  пойдем  погуляем  и  посмотрим
танки?
   Хоуард рассеянно обнял ее за плечи.
   - Подожди немного. Потерпи еще, посиди тихо. Мы уже скоро пойдем.  -  И
обратился к мадам Ружерон: - Кому же  я  их  оставлю,  если  не  найду  их
родных? Я много об этом думал.  А  разыскать  их  родных  в  такое  время,
наверно, очень трудно.
   - Да, конечно, - согласилась она.
   - Если бы мне удалось отвезти их в Англию, - продолжал Хоуард, - думаю,
я переправил бы их в Америку на то время, пока не кончится война.  Там  бы
им ничто не грозило. - И пояснил: - Моя дочь живет в Соединенных Штатах, у
нее дом на Лонг-Айленде. Она взяла бы детей к себе до конца войны, а потом
мы попытались бы разыскать их родных.
   - Вы говорите о мадам Костелло? - спросила Николь.
   Он не без удивления обернулся к ней.
   - Да, это ее  фамилия  по  мужу.  У  нее  сынишка  примерно  такого  же
возраста. Детям будет у нее хорошо.
   - Я в этом уверена, мсье.
   На минуту Хоуард забыл, как трудно будет доставить детей в Англию.
   - Боюсь, невозможно будет  разыскать  родных  маленького  голландца,  -
сказал он. - Мы даже не знаем, как его зовут.
   - А я знаю, как его зовут, - сказала Шейла из-под его руки.
   Старик удивленно посмотрел на нее.
   - Вот как? - Потом припомнил, как было с Пьером, и спросил:  -  Как  же
его зовут, по-твоему?
   - Биллем, - сказала Шейла. - Не Уильям, просто Биллем.
   - А как дальше?
   - Дальше, наверно, никак. Просто Биллем.
   Ронни, сидевший на полу, поднял голову, сказал спокойно:
   - Выдумала тоже. Конечно, у него и фамилия есть, мистер Хоуард. Он Эйб.
- И пояснил: - Вот меня зовут Ронни Кэвено, а его - Биллем Эйб.
   - А-а... - протянула Шейла.
   - Как же вы это  узнали?  Ведь  он  не  говорит  ни  по-французски,  ни
по-английски? - спросила мадам Ружерон.
   Дети  посмотрели  на  нее  с  недоумением,  даже  с  досадой:  до  чего
непонятливый народ эти взрослые.
   - Он сам сказал, - объяснили они.
   - Может быть, он вам рассказал еще что-нибудь о себе? - спросил Хоуард.
Наступило молчание. - Он не говорил, кто его  папа  и  мама  и  откуда  он
приехал?
   Дети смотрели на него смущенные, растерянные.
   - Может быть, вы его спросите, где его папа? - сказал старик.
   - Так ведь мы не понимаем, что он говорит, - сказала Шейла.
   Остальные молчали.
   - Ну, ничего, - сказал Хоуард и обернулся к женщинам. - Вероятно, через
день-другой дети о нем все разузнают. Надо немножко подождать.
   Николь кивнула:
   - Может быть, мы найдем кого-нибудь, кто говорит по-голландски.
   - Это опасно, - возразила мать. -  Тут  ничего  нельзя  решать  наспех.
Приходится помнить о немцах. - И обратилась к Хоуарду: - Итак, мсье, вы  в
очень трудном положении, это ясно. Что же вы хотите предпринять?
   - Я хочу только одного, мадам: отвезти этих детей в Англию, - с обычной
своей медлительной улыбкой ответил старик; на минуту задумался и  прибавил
мягко: - И еще я не хочу навлекать  неприятности  на  моих  друзей.  -  Он
поднялся с кресла. - Вы очень добры, что угостили  нас  завтраком.  Весьма
сожалею, что не удалось повидать господина полковника. Надеюсь,  когда  мы
встретимся снова, вы будете все вместе.
   Девушка вскочила.
   - Нет, не уходите,  -  сказала  она.  -  Это  немыслимо.  -  Она  круто
обернулась к матери. - Мы должны что-то придумать, мама.
   Мать пожала плечами.
   - Невозможно. Кругом всюду немцы.
   - Был бы дома отец, он бы что-нибудь придумал.
   В комнате стало очень тихо, только Ронни  и  Роза  вполголоса  напевали
свою  считалку.  Издалека,  с  главной  площади,  слабо  доносились  звуки
оркестра.
   - Пожалуйста, не утруждайте себя ради нас, - сказал Хоуард. - Право же,
мы и сами отлично справимся.
   - Но, мсье... ваш костюм - и тот не французского  покроя,  -  возразила
Николь. - Сразу видно,  что  вы  англичанин,  с  первого  взгляда  всякому
понятно.
   Хоуард невесело оглядел себя; да, это чистая правда. Он всегда гордился
своим уменьем одеваться, но теперь его хорошо сшитый твидовый костюм  явно
неуместен.
   - Вы  правы,  -  сказал  он.  -  Неплохо  бы  мне  для  начала  достать
какой-нибудь французский костюм.
   - Будь дома отец, он с радостью одолжил бы вам свой  старый  костюм.  -
Она повернулась к матери. - Коричневый костюм, мама.
   Мать покачала головой.
   - Лучше серый. Он не так бросается в глаза.  -  И  негромко  предложила
старику: - Садитесь. Николь права. Мы должны  что-то  придумать.  Пожалуй,
лучше вам сегодня у нас переночевать.
   Хоуард снова сел.
   - Это доставило бы вам слишком много хлопот, - сказал он. - Но костюм я
приму с благодарностью.
   Опять подошла Шейла, надутая, недовольная.
   - Можно, мы сейчас пойдем смотреть  танки,  мистер  Хоуард?  -  жалобно
сказала она по-английски. - Я хочу гулять.
   - Сейчас, - ответил он и по-французски объяснил хозяйкам: -  Они  хотят
погулять.
   Николь встала.
   - Я погуляю с ними, - сказала она, - а вы останьтесь и отдохните.
   После недолгого колебания старик согласился: он очень устал.
   - Одна просьба, - сказал он. - Может быть, вы на это время одолжите мне
какую-нибудь старую бритву?
   Девушка повела его в ванную и достала все, что нужно.
   - Не бойтесь, - сказала она, - за малышами я присмотрю. С  ними  ничего
плохого не случится.
   Хоуард обернулся к ней с бритвой в руке.
   - Главное, не говорите по-английски, мадемуазель, - предостерег  он.  -
Маленькие англичане прекрасно говорят и понимают по-французски. Иногда они
переходят на английский, но сейчас это  опасно.  Говорите  с  ними  только
по-французски.
   Девушка рассмеялась.
   - Не бойтесь, cher [дорогой (фр.)] мсье Хоуард,  -  сказала  она.  -  Я
совсем не знаю английского. Только  одну  или  две  фразы.  -  Подумала  и
старательно выговорила по-английски: "Глотнуть горячительного полезно",  -
и, перейдя на родной язык, спросила:  -  Ведь  так  говорят  про  aperitif
[аперитив, спиртное (фр.)], правда?
   - Правда, - вымолвил старик.
   Опять он посмотрел на нее растерянно, изумленно. Она этого не заметила.
   -  А  когда  хотят  кого-нибудь  отругать,  говорят  "пропесочить",   -
прибавила она. - Только это я и знаю по-английски,  мсье.  Со  мной  детям
ничего не грозит.
   Он внезапно оцепенел от давней муки, спросил очень тихо:
   - Кто научил вас  этим  выражениям,  мадемуазель?  В  нашем  языке  это
новинка.
   Николь отвернулась.
   - Право, не помню, - смущенно сказала она. -  Может  быть,  вычитала  в
какой-нибудь книжке.
   Хоуард возвратился с нею в гостиную, помог одеть детей для  прогулки  и
проводил до дверей. Потом вернулся в квартирку Ружеронов; хозяйки не  было
видно, и он пошел в ванную  бриться.  Потом  прикорнул  в  углу  дивана  в
гостиной и проспал часа два неспокойным сном.
   Вернулись дети и разбудили его. Ронни в восторге кинулся к нему:
   - Мы видели бомбардировщики! Настоящие немецкие,  огромные-огромные,  и
мне показали бомбы, и даже позволили потрогать!
   - И я тоже потрогала! - сказала Шейла.
   - И мы видели, как они летали, - продолжал Ронни. - Они поднимались,  и
приземлялись, и вылетали бомбить пароходы на  море!  Было  так  интересно,
мистер Хоуард!
   - Надеюсь, вы сказали мадемуазель Ружерон  спасибо  за  такую  приятную
прогулку, - кротко сказал старик.
   Дети бросились к Николь.
   - Большое-пребольшое спасибо, мадемуазель Ружерон!
   - Вы доставили им большое удовольствие, - сказал Хоуард девушке. - Куда
вы их водили?
   - К аэродрому, мсье. - Она замялась. - Я не  пошла  бы  туда,  если  бы
подумала... Но малыши ничего не понимают...
   - Да, - сказал старик. - Для них все это только забава... - Поглядел ей
в лицо и спросил: - А там много бомбардировщиков?
   - Шестьдесят или семьдесят. Может быть, больше.
   - И они вылетают бомбить английские корабли, - сказал он негромко.
   Николь наклонила голову.
   - Напрасно я повела туда детей, - опять сказала она. - Я не знала...
   Старик улыбнулся.
   - Ну, мы ведь ничего не можем поделать, так что толку огорчаться.
   Снова появилась мадам Ружерон; было уже почти шесть часов.  Она  успела
приготовить суп детям на ужин и устроила у  себе  в  комнате  постель  для
обеих девочек. Троим мальчикам она постелила на полу в  коридоре;  Хоуарду
отвели отдельную спальню. Он поблагодарил хозяйку за хлопоты.
   - Прежде всего надо уложить детишек, - сказала она. - А потом поговорим
и что-нибудь придумаем.
   Через час все дети были накормлены, умыты и уложены в постель. Хоуард и
мать с дочерью сели ужинать; он поел густого мясного супа, хлеба с  сыром,
выпил немного разбавленного красного вина. Потом помог убрать со  стола  и
закурил предложенную ему  непривычно  тонкую  черную  сигару  из  коробки,
оставленной отсутствующим хозяином.
   Потом он заговорил:
   - Сегодня  на  досуге  я  все  обдумал,  мадам.  Едва  ли  мне  следует
возвращаться в Швейцарию. Думаю, лучше попробовать проехать в Испанию.
   - Уж очень далекий путь, - возразила мадам Ружерон.
   Некоторое время они это обсуждали. Трудности были очевидны: если  он  и
доберется до испанской границы, нет никакой уверенности,  что  удастся  ее
перейти.
   - Я тоже много думала, но у  меня  совсем  другое  на  уме,  -  сказала
Николь. И повернулась к матери. - Жан-Анри  Гиневек,  -  сказала  она  так
быстро, что первые два имени слились в одно: Жанри.
   - Может быть, Жан-Анри уже уехал, ma petite  [здесь:  детка  (фр.)],  -
тихо сказала мать.
   - Кто это? - спросил Хоуард.
   - Рыбак из селения Леконке, - объяснила Николь. - Это  в  Финистере.  У
него очень хорошая лодка. Он большой друг моего отца, мсье.
   Они рассказали Хоуарду об этом человеке. У полковника за  тридцать  лет
вошло в обычай каждое лето ездить в  Бретань.  Для  француза  это  большая
редкость. Его привлекал этот суровый скалистый край, домики, сложенные  из
камня, дикий берег и освежал буйный ветер с Атлантического океана.  Морга,
Леконке, Брест, Дуарненез, Одьерн, Конкарно - вот его  любимые  места,  он
всегда проводил там лето.  Он  обзавелся  для  этого  подходящей  одеждой.
Отправляясь в море на рыбачьей лодке, одевался как любой бретонский рыбак:
парусиновый комбинезон линяло-кирпичного цвета, черная  шляпа  с  широкими
отвислыми полями.
   - Сначала, когда мы поженились, он и в сабо пробовал ходить,  -  кротко
сказала его жена. - Но натер мозоли, и пришлось от этого отказаться.
   Жена и дочь ездили с ним каждый  год.  Останавливались  в  каком-нибудь
маленьком пансионе и, немножко скучая, гуляли по  берегу,  пока  полковник
выходил с рыбаками в море или подолгу сидел с ними в кафе и разговаривал о
том о сем.
   - Нам бывало не слишком весело, - сказала Николь. -  На  одно  лето  мы
даже поехали в Пари-пляж, но на следующий год вернулись в Бретань.
   За эти годы Николь хорошо узнала рыбаков - приятелей отца.
   - Жанри поможет нам вас выручить, мсье Хоуард, - сказала она  уверенно.
- У него отличная большая лодка, на ней вполне можно переплыть Ла-Манш.
   Хоуард серьезно, внимательно  слушал.  Он  знавал  бретонских  рыбаков:
когда-то он был адвокатом в Эксетере, и ему случалось вести их дела, когда
кто-нибудь из них ловил рыбу в трехмильной запретной зоне.  А  иногда  они
заходили в бухту Торбэй укрыться от непогоды.  Несмотря  на  браконьерские
грешки, в Девоне охотно их привечали; то  были  рослые,  крепкие  люди,  и
лодки их были тоже большие и крепкие; моряки они  отменные  и  говорят  на
языке, очень похожем  на  гэльский,  так  что  жители  Уэльса  их  немного
понимают.
   Некоторое время Хоуард и женщины обсуждали эту возможность; безусловно,
это казалось более надежным,  чем  любая  попытка  вернуться  домой  через
Испанию.
   - Только очень далекий путь, - сказал он невесело.
   Это верно: от Шартра до Бреста около двухсот миль.
   - Может быть, удастся доехать поездом.
   Чем дальше от Парижа, тем лучше, думал он.
   Обсудили все возможности. Очевидно,  оставаясь  в  Шартре,  не  удастся
выяснить, где Жан-Анри и что с ним; узнать это можно лишь одним способом -
отправиться в Брест.
   - Даже если Жанри уехал, там есть и еще люди. Если они узнают,  что  вы
друг моего мужа, кто-нибудь непременно вам поможет.
   Мадам Ружерон сказала это очень просто, без  тени  сомнения.  И  Николь
подтвердила:
   - Кто-нибудь непременно поможет.
   - Большое вам спасибо за  совет,  вы  очень  добры,  -  сказал  наконец
старик. - Только дайте мне несколько адресов... и  я  завтра  же  пойду  с
детьми в Брест... - Он чуть замялся, потом прибавил:  -  Чем  скорее,  тем
лучше. Немного погодя немцы, пожалуй, станут бдительнее.
   - Адреса мы вам дадим, - сказала мадам Ружерон.
   Становилось поздно, и вскоре она поднялась  и  вышла.  Через  несколько
минут дочь вышла следом; Хоуард остался  в  гостиной,  из  кухни  до  него
доносились их приглушенные голоса. О чем они  говорят,  он  не  мог  и  не
старался расслышать. Он был  бесконечно  благодарен  им  за  помощь  и  за
ободрение. С тех пор как он расстался с капралом и шофером "лейланда",  он
сильно пал духом, а теперь в нем опять пробудилась  надежда  вернуться  на
родину. Правда, сначала надо пробраться в Бретань. Наверно, это совсем  не
просто; единственный его документ - английский паспорт, а  у  детей  вовсе
нет никаких документов. Если немцы остановят его и станут допрашивать, все
пропало, но до сих пор его ни разу не останавливали.  Если  никто  его  не
заподозрит, быть может, все и обойдется.
   Николь вернулась из кухни одна.
   - Мама пошла спать, - сказала она. - Она встает очень рано. Она  желает
вам доброй ночи.
   Он вежливо сказал что-то подобающее случаю.
   - Пожалуй, и мне лучше лечь, - прибавил он. - Последние дни  для  меня,
старика, были довольно утомительны.
   - Я понимаю, мсье, - сказала Николь. На  минуту  запнулась  и  смущенно
докончила: - Я говорила с мамой. Мы обе думаем, что мне следует  проводить
вас до Бретани, мсье Хоуард.
   Наступило короткое молчание, старик ничего подобного не ждал.
   - Это очень великодушно с вашей стороны, - сказал он не сразу. - Весьма
великодушное предложение, мадемуазель. Но, право, я не могу его принять. -
Он улыбнулся девушке.  -  Поймите,  у  меня  могут  выйти  неприятности  с
немцами. Мне совсем не хочется и на вас навлечь беду.
   - Я так и думала, что вы это скажете, мсье, - возразила Николь.  -  Но,
поверьте, мы с мамой все обсудили, и я поеду с вами, так будет лучше.  Это
уже решено.
   - Не спорю, вы мне оказали бы неоценимую помощь, мадемуазель, -  сказал
Хоуард. - Но такие вещи нельзя решать наспех. Тут надо серьезно  подумать,
давайте отложим до утра: утро вечера мудренее.
   Смеркалось. В полутемной комнате  ему  почудилось  -  у  Николь  влажно
блестят глаза и она как-то странно мигает. Наконец она сказала:
   - Пожалуйста, не отказывайтесь, мсье Хоуард. Я так хочу вам помочь.
   Старик был тронут.
   - Я думаю только о вашей безопасности, мадемуазель, - мягко сказал  он.
- Вы уже и так очень много для меня сделали. Чего ради утруждать себя  еще
больше?
   - Ради нашей старой дружбы, - сказала она.
   Он сделал последнюю попытку ее отговорить:
   - Я высоко ценю вашу дружбу, мадемуазель, но... в конце концов, мы были
всего лишь знакомы как соседи по гостинице. Вы  и  так  сделали  для  меня
много больше, чем я смел надеяться.
   - Как видно, вы не знали, мсье. Мы с вашим сыном... с Джоном... мы были
большие друзья.
   Наступило неловкое молчание. Николь отвернулась.
   - Итак, решено, - сказала она. - И мама  вполне  со  мной  согласна.  А
теперь, мсье, я вас провожу в вашу комнату.
   Она прошла с ним по коридору и показала отведенную ему  комнату.  Здесь
уже побывала ее мать и положила на  постель  длинную  полотняную  рубашку,
ночное одеяние полковника.  На  туалетном  столике  она  оставила  опасную
бритву, ремень, тюбик с остатками крема для бритья и флакон одеколона  под
названием "Fleurs des Alpes" ["Альпийские цветы" (фр.)].
   Девушка осмотрелась.
   - Кажется, тут есть все, что вам может понадобиться, - сказала  она.  -
Если мы что-нибудь упустили, позовите меня, я здесь рядом. Позовете?
   - Мне здесь будет как нельзя лучше, мадемуазель, - заверил Хоуард.
   - Утром не торопитесь, - продолжала Николь. - Надо еще приготовиться  в
дорогу, и нужно кое-что разузнать...  потихоньку,  понимаете.  Мы  с  этим
справимся лучше, мама и я. А вы полежите подольше в постели и отдохните.
   - Да, но дети... - возразил Хоуард. - Я должен за ними присмотреть.
   - Разве в Англии, когда в доме две женщины, за детьми смотрят  мужчины?
- с улыбкой спросила Николь.
   - Гм... да, но... я не хотел бы обременять вас этими заботами.
   Она снова улыбнулась.
   - Полежите подольше в постели, - повторила она.  -  Часам  к  восьми  я
принесу вам кофе.
   Она вышла и затворила за собой дверь; несколько минут Хоуард  задумчиво
смотрел ей вслед. Престранная молодая особа, думал он.  Просто  невозможно
ее понять. По Сидотону он помнил юную лыжницу, крепкую, очень  застенчивую
и сдержанную, как почти все молодые  француженки  из  средних  слоев.  Ему
особенно запомнилось, как странно противоречила ее  наружности  -  изящной
головке  с  коротко  стриженными,  тщательно  завитыми  волосами,   тонким
выщипанным бровям, наманикюренным  пальчикам  -  устрашающая  быстрота,  с
какою она летела на лыжах вниз по самым крутым горным склонам. Джон, и сам
первоклассный  лыжник,  говорил  отцу,  что  ему  стоило  немалого   труда
держаться впереди нее. Она легко брала препятствия,  которые  он  старался
обойти, и ни разу не упала и не расшиблась. Но дорогу разбирала неважно  и
подчас отставала на ровном месте, где Джон уносился далеко вперед.
   Вот, в сущности, и все, что старик сумел припомнить о  Николь  Ружерон.
Он отвел глаза  от  двери  и  стал  раздеваться.  По-видимому,  она  очень
изменилась,  эта  девушка.  Так  мило  и  так  неожиданно,   со   странной
французской пылкостью сказала она, что они с Джоном были  большие  друзья;
очень славная девушка. Обе - и мать и дочь - бесконечно добры  к  нему,  а
самоотверженная готовность Николь  проводить  его  в  Бретань  -  это  уже
поистине  донкихотство.   И   отказаться   нельзя,   попытка   отказаться,
по-видимому, сильно ее огорчила. Не станет он больше отказываться;  притом
с ее помощью он, пожалуй, и правда сумеет вывезти детей в Англию.
   Он натянул длинную ночную рубашку и лег, после двух ночей,  проведенных
на сеновалах, такое наслаждение - мягкий  матрас  и  гладкие  простыни.  С
самого отъезда из Сидотона он ни разу не спал по-человечески, в постели.
   Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие  кудри  все  так  же
уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно  отделаны.  Но  весь
облик иной. Она словно стала лет  на  десять  старше;  под  глазами  легли
темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось -  а  ведь
она напоминает молодую вдову. Она  не  замужем,  совсем  юная  девушка,  и
все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб  ее
fiance? [жених (фр.)] Надо будет осторожно спросить у матери;  если  знать
правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль.
   Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь... Но  наконец  усталое
тело расслабилось, мысль работала все медленнее,  и  Хоуард  погрузился  в
сон.
   Он проспал всю ночь  напролет  -  небывалый  случай  для  человека  его
возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь  принесла
на  подносе  булочки  и  кофе.  Он  сразу  проснулся,  сел  в  постели   и
поблагодарил ее.
   Она была совсем одета. Позади  нее  в  коридоре,  заглядывая  в  дверь,
толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед.
   - Доброе утро, Пьер, - серьезно сказал старик.
   Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон.
   - Bonjour, мсье Хоуард.
   Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове.
   - Он bien eleve [хорошо воспитан (фр.)], этот малыш. Не то  что  другие
ваши питомцы.
   - Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель?  -  встревожился
старик.
   - Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, - был ответ.
   Престранная  молодая  особа  и  престранно  выражается,  снова  подумал
Хоуард.
   Николь сказала, что мать уже пошла  в  город  за  покупками  и  наведет
кое-какие справки. Примерно  через  полчаса  она  вернется,  и  тогда  они
составят план действий.
   Затем Николь принесла ему отцовский серый  костюм,  довольно  жалкий  и
потрепанный, пару старых коричневых парусиновых  туфель,  ужасную  лиловую
рубашку, пожелтевший от  времени  целлулоидный  воротничок  и  безобразный
галстук.
   - Все это не слишком элегантно, - сказала она извиняясь. - Но вам лучше
одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как  самый  заурядный
обыватель. А о своем  костюме  не  беспокойтесь,  мы  его  сбережем.  Мама
положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.
   Спустя три четверти часа Хоуард,  совсем  готовый  и  одетый,  вошел  в
гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.
   - Напрасно вы опять побрились, - сказала она. - Это портит впечатление.
   Он извинился за свою оплошность.  Потом  заметил,  что  и  сама  Николь
выглядит необычно.
   - Вы и сами оделись похуже,  чтобы  меня  проводить,  мадемуазель.  Это
очень великодушно с вашей стороны.
   - Мари, служанка, одолжила мне свое платье, - объяснила Николь.
   На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не  украшенное.
Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.
   Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.
   - В полдень идет поезд на Ренн, - невозмутимо сказала она. - У  guichet
[выхода на перрон (фр.)] стоит немецкий солдат. Там спрашивают,  зачем  вы
едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. - Она чуть помолчала.
- Но вот еще новость. - Она  достала  из  кармана  сложенную  листовку.  -
Сегодня утром немецкий солдат оставил  это  у  консьержки.  По  такой  вот
бумажке на каждую квартиру.
   Листовку разложили  на  столе.  Она  была  отпечатана  по-французски  и
гласила:

   "Граждане республики!
   Вероломные англичане,  которые  навязали  нам  эту  войну,  обращены  в
беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и
истребить  этих  толстосумов,  подстрекателей  войны,  где   бы   они   ни
скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.
   Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах,  точно  мерзкие
паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами  и
немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный  режим  в
нашей стране. Если действиям этих тайных  агентов  и  гнусных  шпионов  не
воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших  мужей  и  сыновей  в
длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!
   Если вам известен скрывающийся англичанин,  ваш  долг  сообщить  о  нем
жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так  может
поступить каждый, кто хочет принести мир и  свободу  нашему  возлюбленному
отечеству.
   Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.
   Да здравствует Франция!"

   Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:
   - Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я  полагаю,  лучше
мне уйти одному с детьми.
   Об этом нечего и думать, сказала она. И потом,  Николь  ни  за  что  не
согласится.
   - Ну еще бы, - сказала девушка. - Все складывается так, что вам  просто
невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что
вы не француз, хоть  вы  и  переоделись.  -  Она  с  отвращением  скомкала
листовку. - Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы  так  не
говорят.
   - Это очень близко к истине, - сказал он горько.
   - Это гнусная ложь! - возразила Николь и вышла из комнаты.
   Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:
   - Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.
   Та подняла на него глаза.
   - Она много выстрадала, мсье.
   - Мне крайне прискорбно это слышать, - сказал Хоуард. - Может быть,  вы
мне что-то объясните... тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что
могло бы ее огорчить.
   Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:
   - Так вы ничего не знаете?
   - Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? - спросил он
мягко. - Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.
   С минуту женщина колебалась. Потом сказала:
   - Она любила одного молодого человека. Но  все  тогда  было  еще  очень
неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.
   - Молодежь вся одинакова, - негромко сказал Хоуард. - Мой сын был такой
же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?
   - Нет, мсье. Он погиб.
   Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.
   - Это мы положим в вашу коляску, мсье, - сказала  она.  -  Ну,  вот,  я
готова.
   Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал  -
главное ясно; в, сущности, именно этого он  и  ожидал.  Тяжелый  удар  для
бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их  путешествие,  хоть  и  небезопасное,
отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит
боль.
   Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились  по
лестнице; многочисленные свертки с провизией,  которые  приготовила  мадам
Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.
   -  Мы  пойдем  туда,  где  танки,  мистер  Хоуард?  -   спросил   Ронни
по-английски. - Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.
   - Это в другой раз, -  по-французски  сказал  Хоуард.  -  Пока  с  нами
мадемуазель Ружерон, старайся  говорить  по-французски,  Ронни;  не  очень
любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.
   - Правда, правда, мсье! - поддержала Роза. -  Я  сколько  раз  говорила
Ронни, это невежливо - говорить по-английски.
   - Очень неглупо, - тихо сказала дочери мадам Ружерон.
   Девушка кивнула.
   - Я не говорю по-английски, мсье, - вдруг сказал Пьер.
   - Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, - сказал Хоуард.
   - А Биллем тоже вежливый? - спросила Шейла, она говорила по-французски.
   - Вы все вежливые, все tres bien eleves [очень  воспитанные  (фр.)],  -
сказала Николь. - Ну, вот мы и готовы. - Она обернулась и поцеловала мать.
- Не волнуйся, - ласково попросила она. - Через  пять  дней...  ну,  может
быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.
   Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.
   - Prenez bien garde [будьте осторожны (фр.)], - в ее голосе послышались
слезы. - Эти немцы такие злые и жестокие.
   - Успокойся, - мягко сказала Николь. - Ничего со мной не случится. -  И
повернулась к старику. - En route  done,  Monsieur  [итак,  в  путь,  мсье
(фр.)] Хоуард. Пора.
   Они двинулись по улице; Хоуард  катил  нагруженную  коляску,  а  Николь
присматривала за детьми. Она  достала  для  старика  довольно  потрепанную
черную шляпу, которая в сочетании  с  его  серым  костюмом  и  коричневыми
туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей  шли  медленно;
девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:
   - Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины  -  так
принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.
   Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.
   - Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, - продолжала Николь,  -
говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше
лет? Будто вам даже говорить трудно?
   - Постараюсь изо всех сил, - сказал Хоуард. - Видно, вы хотите  сделать
из меня совсем дряхлого старца.
   Она кивнула.
   - Мы идем из Арраса, - сказала она. - Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в
Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет  в
Ландерно.
   - Ландерно, - повторил Хоуард. - Где это, мадемуазель?
   - Это местечко не доходя двадцати  километров  до  Бреста,  мсье.  Если
удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно  до
моря сорок  километров.  Я  думаю,  если  не  удастся  проехать  прямо  на
побережье, в Ландерно нас пропустят.
   Они уже подходили к вокзалу.
   - Оставайтесь тут с детьми, - тихо сказала Николь. - Если кто-нибудь  о
чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.
   Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками;  всюду  толпились
немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла  поездом  большая
воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев.  Николь  с  коляской
протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли  следом.  Старик,  помня  о
своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь
искоса глянула на него.
   - Вот так хорошо, - одобрила она. - Только осторожно, не сбейтесь.
   Она оставила  возле  него  коляску  и  стала  проталкиваться  к  кассе.
Немецкий  фельдфебель  в  серо-зеленой  форме,  подтянутый,  молодцеватый,
остановил ее и о чем-то  спросил.  Хоуард,  понурив  голову  и  полузакрыв
глаза,  из-за  чужих  спин  следил,   как   она   пустилась   в   длинные,
по-крестьянски многословные объяснения.
   Вот она показала в их сторону. Фельдфебель  взглянул  на  них,  жалких,
безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом  оборвал
ее словоизлияния и махнул в сторону  кассы.  Его  внимания  уже  требовала
другая женщина.
   Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках.
   - Только до Ренна, - сказала она грубым крестьянским говором. -  Дальше
этот поезд не идет.
   - А? - отозвался старик, приподняв трясущуюся голову.
   Девушка прокричала ему в ухо:
   - Только до Ренна!
   - Ни к чему нам в Ренн, - невнятно промямлил он.
   Она досадливо махнула рукой  и  подтолкнула  его  к  барьеру.  Рядом  с
контролером  стоял  немецкий  солдат;  Хоуард  запнулся  и  в   старческой
растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула
его вперед. Потом стала извиняться перед контролером.
   - Это мой дядя, - сказала она. - Славный старичок,  только  мне  с  ним
хлопот побольше, чем со всеми ребятишками.
   - На Ренн направо, - сказал контролер и  пропустил  их.  Немец  смотрел
равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак,  они  прошли
на платформу и забрались в старый-престарый вагон с  жесткими  деревянными
скамьями.
   - Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? - спросил  Ронни.  Все
же он говорил по-французски.
   - Не сегодня, - ответил Хоуард. - В этом  поезде  нам  ехать  не  очень
долго.
   Но он ошибся.
   От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на  них
шесть часов. В этот жаркий летний  день  поезд  останавливался  на  каждой
станции,  а  нередко  и  между  станциями.  Почти  весь  состав   занимали
германские солдаты, направляющиеся на запад; только три  вагона  в  хвосте
оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов  и  ехали
Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе  садились  еще  люди,  но  через
две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала  до
конца.
   Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью
притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в
дряхлость, а Николь опять и опять  повторяла  ту  же  басню:  они  едут  в
Ландерно из Арраса, дом разрушили  англичане.  Поначалу  ей  было  нелегко
из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все  это
ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а  Хоуард  понимал,
что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то  же
время зорко следить за детьми,  не  дать  им  вмешаться  и  все  погубить.
Наконец детям надоело слушать; они  принялись  бегать  взад  и  вперед  по
коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая  крикам  животных,  или
глядели в  окно.  Впрочем,  крестьянам  и  мелким  лавочникам,  попутчикам
Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях,  и
потому им было не до подозрений.
   Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в  Ренн.  Поезд
остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили  на  платформе  в  две
шеренги  и  повели  прочь,  только  рабочая  команда  осталась  укладывать
хозяйственное снаряжение на грузовик.
   Возле  контролера  стоял  Немецкий  офицер.  Хоуард  прикинулся  совсем
дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать  про  поезда
на Ландерно.
   Из-под опущенных век Хоуард  следил  за  нею,  дети  толпились  вокруг,
беспокойные, чумазые, усталые с  дороги.  Он  ждал,  терзаясь  опасениями:
вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в  конце  концов
немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее.
   Она вернулась к Хоуарду.
   - Матерь божья! - сердито и довольно  громко  сказала  она.  -  Где  же
коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться?
   Коляска была еще в  багажном  вагоне.  Старик  поплелся  туда,  но  она
оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом  повела  свое
бестолковое маленькое стадо к выходу.
   - У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро,  -  горько  пожаловалась
она контролеру.
   Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они  вступили  в
город Ренн.
   На ходу Николь тихо спросила:
   - Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так  все
выглядит естественнее.
   - Моя дорогая, вы были великолепны, - ответил старик.
   - Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений,  -  продолжала
Николь. - Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого
Ландерно.
   Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И  показала
бумагу, которую он ей дал.
   - Сегодня надо будет переночевать на пункте  для  беженцев,  -  сказала
она. - По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда,  мсье.  Так
все делают.
   Хоуард согласился.
   - А где это? - спросил он.
   - В Cinema du Monde [кинотеатр  "Мир"  (фр.)],  -  ответила  Николь.  -
Первый раз в жизни буду спать в кино.
   - Я очень  огорчен,  что  своими  злоключениями  довел  вас  до  этого,
мадемуазель, - сказал старик.
   - Ne vous en faites pas [не волнуйтесь,  пусть  это  вас  не  беспокоит
(фр.)], - улыбнулась Николь. - Может быть, когда  хозяйничают  немцы,  там
будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок.
   Они предъявили у входа пропуск, вкатили  в  зал  кинотеатра  коляску  и
огляделись. Все стулья были убраны,  вдоль  стен  уложены  груды  тюфяков,
набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали
возможность передвижения, и поток беженцев  стал  гораздо  меньше.  Старая
француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они  могли
пристроиться особняком от остальных.
   - Малышам тут спокойней будет спать, - сказала она.
   У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все  с  той  же
натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец.
   Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить,  сел  рядом  и
прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще  не  в  силах  был
уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет.
   - Возьмите, - сказала она. - Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только
побоялась взять, это было бы неосторожно.
   Он был не такой  уж  ярый  курильщик,  но,  тронутый  ее  вниманием,  с
благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного  коньяку,
добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета  успокоила.
Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене.
   Вполголоса потолковали о своей поездке,  о  планах  на  завтра.  Потом,
опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард  переменил  разговор  и  спросил
Николь об отце.
   Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец
был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая  о  нем  не  было
никаких вестей.
   - Мне очень, очень жаль, мадемуазель,  -  сказал  старик  и,  помолчав,
прибавил: - Мне тоже знакома эта тревога...  очень  знакома.  Она  надолго
омрачает все дальнейшее.
   - Да, - тихо сказала Николь. - День  за  днем  ждешь,  ждешь.  А  потом
приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть,  что  там.  -
Она помолчала минуту. - И наконец вскрываешь...
   Хоуард кивнул. Он отлично ее  понимал,  ведь  и  он  прошел  через  это
испытание. Вот так же и он ждал, ждал, когда Джон пропал без  вести.  Ждал
три дня; а потом пришла телеграмма. Конечно же, и Николь  пережила  те  же
муки, ведь ее мать об этом сказала. Бедная, бедная девушка.
   И вдруг, бог весть отчего, ему захотелось поговорить  с  ней  о  Джоне.
После гибели сына он ни с кем не мог о нем говорить. Он не хотел  жалости,
избегал сочувствия чужих людей. Но эта девушка  знала  Джона.  Они  вместе
ходили на лыжах, были даже друзьями, так она сказала.
   Он выпустил длинную струю табачного дыма.
   - Я, знаете, потерял сына, - с трудом  сказал  он,  глядя  прямо  перед
собой. - Он погиб в  полете...  он  служил  в  нашей  авиации,  командовал
эскадрильей. Возвращался из боевого полета, и его бомбардировщик сбили три
"мессершмита". Над Гельголандом.
   Наступило молчание.
   Николь повернулась к старику.
   - Я знаю, - мягко сказала она. - Мне написали из эскадрильи.





   Зал кинотеатра заполнился  примерно  наполовину,  люди  ходили  взад  и
вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от
плиты, поставленной в конце зала, и  от  французских  сигарет;  в  тусклом
свете дым казался плотным, тяжелым.
   Хоуард посмотрел на девушку.
   - Вы так хорошо были знакомы с моим  сыном,  мадемуазель?  Я  этого  не
знал.
   Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.
   - Мы переписывались, - сказала она  и  продолжала  торопливо:  -  После
Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз  встретились
- в Париже, перед самой войной. В июне. - Чуть помолчала и прибавила очень
тихо: - Год назад, сегодня почти год.
   - Моя дорогая, я понятия не имел... - сказал старик.
   - Да, - сказала Николь, - я тоже ничего не говорила родителям.
   Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями,  надо  было  на  все
взглянуть по-новому.
   - Вы говорите, вам написали из эскадрильи, - сказал он наконец.  -  Как
же они узнали ваш адрес?
   Она пожала плечами.
   - Наверно, Джон так распорядился, - сказала она. - Он был очень добрый,
мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями...
   - Должно быть, меня вы  считали  совсем  другим,  мадемуазель,  -  тихо
сказал Хоуард. - Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не  имел.
Я ничего не знал.
   Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:
   - Можно задать вам один вопрос?
   - Ну конечно, мсье Хоуард.
   Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:
   - Ваша матушка сказала мне, что  у  вас  горе.  Что  был  один  молодой
человек... и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?
   - Никого другого не было, - тихо сказала Николь. - Никого, только Джон.
   Она тряхнула головой и выпрямилась.
   - Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.
   Поднялась, чуть отодвинула его и  начала  стаскивать  верхний  из  кипы
мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал  помогать,
и минут пятнадцать они готовили для себя постели.
   - Ну вот, - сказала наконец  Николь,  отступила  и  оглядела  плоды  их
трудов. - Лучше уже не получится. - И нерешительно посмотрела на  старика.
- Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?
   - Конечно, моя дорогая.
   Она коротко засмеялась:
   - Тогда попробуем.
   Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.
   - Могу я задать вам еще один вопрос?
   Николь посмотрела ему прямо в глаза.
   - Да, мсье.
   - Вы были очень добры ко мне, - тихо  сказал  Хоуард.  -  Мне  кажется,
теперь я понимаю. Это ради Джона?
   Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.
   - Нет, - наконец сказала она. - Это ради детей.
   Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.
   - Теряешь веру, - тихо сказала Николь. - Думаешь, что все -  ложь,  все
плохо.
   Хоуард посмотрел с недоумением.
   - Я никак не думала, что кто-то может быть таким же  добрым  и  смелым,
как Джон, - сказала она. - Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек.
Его отец.
   Она отвернулась.
   - Итак, надо спать.
   Теперь она говорила деловито, почти холодно;  старику  показалось,  она
воздвигает между ними преграду. Он  не  обиделся,  он  понял,  откуда  эта
резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не  хочет  больше
говорить.
   Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную  подушку  и  завернулся  в
одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую  сторону  от  спящих
детей.
   Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой
девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно  об  этом  догадывался,  но
догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось:  пока
он был в доме Ружеронов, то и дело  проскальзывали  какие-то  намеки.  Так
неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала
по-английски "глотнуть горячительного полезно", - теперь он припомнил, как
от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял...
   Так насколько же тесной была эта дружба?  Они  часто  переписывались  и
даже встретились в Париже  перед  самой  войной.  Прежде  он  об  этом  не
подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое,  вспомнил  -  тогда,  в
июне, два раза подряд мальчик не навещал  его  в  субботу  и  воскресенье;
он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться
с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в  Париж?  Да,
наверно, так.
   Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась  престранной
молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал  понимать,
как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда.  Матери  она,
видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила  свое  горе  и  молчала,
ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь  стучится  отец
Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.
   Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в
покое, пусть говорит, если захочет, а если нет - пускай  хранит  молчание.
Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она
сама пожелала сказать ему о Джоне.
   Долгие часы старик лежал без сна, опять  и  опять  все  это  обдумывая.
Потом наконец уснул.
   Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл  глаза;  плакал  кто-то  из
детей.  Хоуард  сел  на  постели,  но  Николь  опередила  его;   пока   он
окончательно проснулся, она уже  подошла  и  опустилась  на  колени  подле
мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка,
красное и мокрое от слез.
   Это был Биллем, он рыдал так, словно  сердце  его  вот-вот  разорвется.
Девушка  обняла  его  и  тихонько  стала  говорить  по-французски   что-то
ласковое, совсем как  младенцу.  Старик  выпутался  из  одеяла,  с  трудом
поднялся и подошел к ним.
   - Что такое? - спросил он. - Что случилось?
   - Я думаю, просто ему приснился страшный  сон,  -  сказала  девушка.  -
Сейчас он опять уснет.
   И снова принялась утешать мальчика.
   Никогда еще Хоуард не чувствовал  себя  таким  беспомощным.  Он  привык
разговаривать и обращаться с детьми как  с  равными.  Но  это  невозможно,
когда не знаешь языка, а он не знал  ни  единого  слова,  которое  мог  бы
понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял
бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он
не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка.
   Он тяжело опустился возле них на колени.
   - А вы не думаете, что мальчик нездоров? - спросил он. - Может быть, он
съел что-нибудь такое, что ему повредило?
   Николь покачала головой; рыдания уже стихали.
   - Не думаю, - сказала она чуть слышно. - Прошлой ночью он тоже два раза
начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны.
   Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно,
что ребенка преследуют дурные сны.
   Он наморщил лоб.
   - Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не
знал.
   - Вы устали и спали очень крепко, - сказала, Николь. - Да и ваша  дверь
была закрыта. Я подходила к нему, но каждый  раз  он  очень  быстро  опять
засыпал. - Она наклонилась к мальчику. - Он и сейчас уже почти  заснул,  -
тихонько докончила она.
   Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол  длинного  зала
тускло  освещала  единственная  синяя  лампочка  над  дверью.  Тут  и  там
скорчились на соломенных тюфяках неясные  фигуры  спящих;  двое  или  трое
храпом нарушали тишину; было  душно  и  жарко.  Оттого,  что  Хоуард  спал
одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь  на  родине,  легкая,
приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь -  вот  она.  В  бывшем
кинотеатре с немецким часовым  у  двери  ночует  на  соломе  беженец,  его
спутница - молодая француженка и на руках орава чужих детей. И  он  устал,
устал, смертельно устал.
   Девушка подняла голову. Сказала едва слышно:
   - Малыш почти уже спит. Еще  минута-другая  -  и  я  его  уложу.  -  И,
помолчав, прибавила: - Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро.
   Он покачал головой и остался, глядя на нее.  Скоро  Биллем  уже  крепко
спал; Николь осторожно опустила его на подушку  и  укрыла  одеялом.  Потом
поднялась.
   - Ну вот, - прошептала она, - до следующего раза можно еще поспать.
   - Спокойной ночи, Николь, - сказал Хоуард.
   - Спокойной ночи. Если он опять  проснется,  не  вставайте.  Он  теперь
успокаивается быстро.
   До утра оставалось еще часа три, Хоуард  больше  не  просыпался.  Около
шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не  было,  Хоуард
поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит.
   Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться.  Она  тоже
чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела
голова. Она бы дорого дала, лишь  бы  принять  ванну.  Но  здесь  не  было
ванной, даже умыться было негде.
   - Мне здесь не нравится, - сказал Ронни. - Можно нам  завтра  спать  на
ферме?
   - Он думает - сегодня, мсье, - пояснила  Роза.  -  Этот  Ронни  говорит
много глупостей.
   - Я еще не знаю, где мы будем сегодня  ночевать,  -  сказал  Хоуард.  -
Придет время - увидим.
   Шейла передернула плечами в своем платьишке:
   - У меня все чешется!
   С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел
ее и остальных детей в конец зала, там  немец-повар  разливал  по  кружкам
кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба.  Хоуард
оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе.
   Когда он принес все это к столу,  подошла  Николь,  и  они  все  вместе
позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе - едко  горький,  едва
забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и  они  ныли;  понадобился
весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь
внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на  дорогу,  выходя  из
Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и  тем
несколько скрасил их завтрак.
   Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску,  двинулись
к вокзалу. Город был полон немцев:  немцы  маршировали  по  улицам,  немцы
катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их  определили  на
постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в  нескольких  лавках
купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили  кондитерские,  в
городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про  запас  два
длинных батона и  какую-то  бурую,  сомнительного  происхождения  колбасу.
Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата.
   На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и  без  осложнений
миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда,  идущего  на
Брест, и забрались в вагон третьего класса.
   Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза
нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка.
   Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово.
   - Нам не нужен котенок, - сказала она. - Нам  совершенно  не  нужен  ни
этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции.
   У девочки поползли книзу уголки  губ,  и  она  крепче  прижала  к  себе
котенка.
   - Я не стал бы этого делать, - сказал Хоуард. - Он заблудится.
   - Она заблудится, мистер Хоуард, - поправил Ронни. - Роза говорит, этот
котенок - кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка?
   - Но котенок чужой, мсье Хоуард, - возразила Николь. - Это ведь не  наш
котенок.
   - Теперь он наш, - невозмутимо сказал старик.
   Она уже открыла  рот,  готовая  ответить  резкостью,  но  передумала  и
смолчала.
   - Котенок совсем крошечный, мадемуазель,  -  сказал  Хоуард.  -  Он  не
прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие.
   Это была чистая правда. Дети тесной  гурьбой  окружили  котенка,  а  он
сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся
к  Николь  и  проговорил  что-то  непонятное.  И  опять  как  завороженный
уставился на котенка.
   - Воля ваша, -  покорно  сказала  Николь.  -  В  Англии  тоже  вот  так
подбирают и увозят чужих кошек, да?
   Хоуард улыбнулся.
   - Нет, мадемуазель. В  Англии  так  поступают  только  такие  личности,
которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта.
   Она рассмеялась:
   - Воры и бродяги. Вот это верно. - И обернулась к Розе. - Как ее зовут?
   - Жожо, - сказала девочка.
   Дети теснились вокруг,  называли  котенка  новым  именем  и  добивались
ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал  мордочку  крошечной  лапкой.
Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала:
   - Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются.
   Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке.
   - Там много львов и тигров? - спросил он.
   Николь пожала плечами.
   - Есть несколько. Не знаю сколько, я там была  только  один  раз.  -  И
посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. - Я пошла  туда
с Джоном, - сказала она. - Естественно, где уж тут было запомнить, сколько
в зоопарке львов и тигров.
   Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя.
   - Естественно, - повторил он суховато. - Но разве вы никогда не  бывали
там в детстве?
   Она покачала головой.
   - Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж
кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал  потому,  что  хотел  посмотреть
Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему  Париж.  Вот
как это было.
   Хоуард кивнул.
   - И понравился ему зоопарк?
   -  Это  был  очень  счастливый  день,  -  сказала  Николь.  -  Это  был
французский день. - Она застенчиво взглянула на старика. -  Понимаете,  мы
затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а  на  другой
день  только  по-английски.  В  английский  день  мы  не  очень-то   много
разговаривали, - сказала она, отдаваясь воспоминанию. - Это  было  слишком
трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая...
   - Разве Джон хорошо говорил по-французски? - не без  удивления  спросил
Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона.
   Николь от души рассмеялась.
   - Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо,  очень.  Но  в
тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси  заговорил  с  Джоном
по-английски, ведь в Париже много  туристов  и  некоторые  шоферы  немного
знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А  у  меня  была
новая летняя шляпа с красными гвоздиками - знаете, не элегантная шляпа,  а
очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера,  как
будет по-французски... - она чуть замялась, потом  докончила:  -  Спросил,
как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и  сказал
ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить.  И  он  дал  шоферу
двадцать франков.
   - Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, - сказал Хоуард.
   - Джон записал эти слова, - сказала Николь. - И потом, когда  он  хотел
меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это.
   Она отвернулась и стала смотреть в  окно,  на  медленно  плывущие  мимо
поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что  тут  скажешь.  Он
достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и  предложил  ей,  Но
она отказалась.
   - Это не подходит к моей роли, - тихо сказала она. - Я не так одета.
   Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на  людях.
Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма.  Несмотря  на  открытое
окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети,  Пьер  и  Шейла,  уже  устали  и
готовы были раскиснуть.
   Весь день  поезд  еле  тащился  под  жарким  солнцем.  Пассажиров  было
немного; почти все время Хоуард со Своими  оставались  в  купе  одни,  без
посторонних, это было облегчением.  Как  и  накануне,  германские  солдаты
ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на
перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с  вокзала  охраняли  двое
немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы,  по-видимому,  не
интересовались. Николь это подметила.
   - Вот это хорошо, - сказала она Хоуарду. - Пожалуй, в Ландерно  удастся
пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем  нашу
сказочку, она не так плоха.
   - А где мы сегодня переночуем,  мадемуазель?  -  спросил  старик.  -  Я
всецело в ваших руках.
   - Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, - сказала  Николь,  -
там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила  туда  с
папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник.
   - Понимаю. Как зовут хозяина фермы?
   Арвер. Аристид Арвер - отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные,  папа
всегда говорил, что Аристид рачительный  хозяин.  И  потом,  он  понемногу
поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно  Мари
признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился.
   - Наверно, очень хорошенькая была девушка, - заметил Хоуард.
   - Прелестная, - подтвердила Николь. - Я тогда была маленькая, с тех пор
уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая.
   Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на  станциях,
и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада.  Это
ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось  на
месте.
   - Вот бы нам выкупаться, - сказал Ронни.
   - Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? - эхом откликнулась Шейла.
   - Нельзя же купаться в поезде, - сказал старик. - Может быть,  попозже.
А вы побегайте по коридору, там прохладнее. - И обернулся к Николь. -  Они
вспомнили, как купались три дня назад... или уже четыре?..  Это  было  как
раз перед тем, как мы встретили техников  из  нашей  авиации.  Я  позволил
детям искупаться в речке.
   - Вот было весело, - сказал Ронни. - Вода такая прохладная, приятная.
   Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем.
   - Англичане отличные пловцы, правда, мсье? -  сказала  Николь.  -  Даже
малыши только и думают, как бы залезть в воду.
   Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения.
   - Мы пловцы? - переспросил он. - Вот как мы выглядим?
   Николь пожала плечами.
   - Я знаю не так уж много англичан, - призналась она. - Но Джону  больше
всего нравилось, когда мы ходили купаться.
   Хоуард задумчиво улыбнулся.
   - Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать.
   - Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, - сказала Николь. - Ни за что не
хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так  старалась,
так готовилась к его приезду... все обдумала,  составила  план  на  каждый
день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему  это
было неинтересно. Ни капельки.
   Старик опять улыбнулся.
   - Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи.
   - Может быть, в Англии так принято, мсье, - возразила Николь.  -  Но  в
Париже надо смотреть то, что  Париж  может  показать.  Право,  мсье,  Джон
совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и  Трокадеро,
и для контраста в Musee de l'Homme  [музей  Человека  (фр.)],  и  в  музей
Клюни, и еще у меня был целый  список,  я  хотела  ему  показать  выставки
нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть!
   - Мне очень жаль, - сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать.
- Как же вы проводили время?
   - Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе.  Тогда  все  время
была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось  его  затащить  ни  в  один
музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый.
   - Все же, надеюсь, вы приятно провели время, - сказал Хоуард.
   - Да, но совсем не так, как я рассчитывала, - улыбнулась  Николь.  -  У
меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить
костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала - хорошо
еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете,  мсье  Хоуард,
во Франции это не принято.
   - Я знаю,  -  сказал  старик.  -  Джона  не  слишком  заботили  правила
приличия. И хороший костюм он вам купил?
   - Очень красивый, - улыбнулась она. - Американский,  очень  элегантный,
серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться.
   - Вот видите, - сказал Хоуард. - А в музей вы не могли бы пойти в таком
костюме.
   Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами.
   - Но ведь... - начала она, потом рассмеялась. - Было бы презабавно. - И
опять улыбнулась. - Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон.
   В четыре часа  поезд  подошел  к  маленькой  станции  Ландерно.  Они  с
облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех  детей,  кроме
Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из  багажного  вагона
коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка.
   У выхода не было охраны, и они прошли в город.
   Ландерно - маленький городок, всего шесть или семь тысяч  жителей;  это
сонный уголок на берегу капризной реки,  впадающей  в  Брестскую  бухту  и
потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня  и
лежит на холмистой равнине, по  ней  там  и  сям  разбросаны  рощицы;  это
напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был  особенно
свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко  до
моря.
   Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких  грузовиков
виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на
глаза, похоже,  чувствовали  себя  не  в  своей  тарелке  и  старались  не
привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют  англичанам.
И очень старались держаться  повежливей.  На  улицах  солдаты  встречались
редко - серолицые, усталые, слонялись они по двое, по  трое  и  равнодушно
оглядывали чужой город. И вот что поразительно - они, кажется,  просто  не
умели смеяться.
   Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и  вышли
на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже
приноровился к их медлительности. Дорога  была  совсем  пустынна,  и  дети
разбредались по сторонам как вздумается.  Впереди  лежала  открытая,  чуть
всхолмленная местность.
   Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки  и  идти  босиком;  Николь
отнеслась к этому не слишком одобрительно.
   - Это не подходит к нашей роли, - сказала она. - В нашей среде  так  не
поступают.
   - Здесь нет строгих судей, - возразил старик.
   Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и  они
побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди  в  небе  показались
три  самолета;  они  шли  на  высоте  около  двух  тысяч  футов,  уверенно
направляясь на запад.
   На Розу нахлынули воспоминания.
   - Мсье, - закричала она, -  смотрите!  Три  самолета!  Скорей  ляжем  в
канаву!
   - Не волнуйся, - ровным голосом сказал старик. - Они нам ничего плохого
не сделают.
   - Так ведь они бросали бомбы и стреляли  из  пулеметов,  -  недоверчиво
сказала Роза.
   - Это другие самолеты, - сказал Хоуард. - Эти самолеты хорошие. Они нас
не тронут.
   И вдруг, наперекор его стараниям  всех  успокоить,  раздался  тоненький
голосишко Пьера:
   - Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие?
   Сердце старика сжалось, он  снова  подумал  о  бойне  на  монтаржийской
дороге.
   - Почему же, конечно, - сказал он мягко. -  Помнишь  самолеты,  которые
мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых  вам  позволили  потрогать
бомбы? Они вам  ничего  плохого  не  сделали,  правда?  Это  были  хорошие
самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут.
   Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его:
   - Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард?
   - Да, - сказал старик.
   Николь отвела его в сторонку.
   - Что же вы такое говорите, - вполголоса  упрекнула  она.  -  Ведь  это
немецкие самолеты.
   - Я знаю. Но надо же что-то сказать детям.
   Она проводила глазами три далекие черточки в небе.
   - Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением...
   Хоуард кивнул.
   - Вы когда-нибудь летали? - спросил он.
   - Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один  раз  летала  с
Джоном над Парижем. Вот это было чудесно...
   В Хоуарде пробудилось любопытство.
   - Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину?
   - Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем.
   - Как же он достал самолет? - Старик знал, что в чужой  стране  это  не
просто.
   - Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого.  У
него был друг -  un  capitaine  de  l'Aeronautique  [капитан  французского
воздушного флота (фр.)], они познакомились в Англии,  когда  этот  капитан
служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все  для  Джона  устроил.
Figurez-vous [вообразите (фр.)], мсье, - продолжала  она,  -  я  не  могла
затащить его ни в один художественный музей,  ни  в  один!  Всю  жизнь  он
только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск -  и  опять
его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь!
   Хоуард кротко улыбнулся.
   - Такой уж он был... Но вам понравилось?
   - Это было чудесно! - сказала  Николь.  -  Прекрасный  солнечный  день,
свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас  ждал
красивый самолет, и мотор уже работал. - Ее лицо омрачилось на  мгновенье,
и опять она улыбнулась. - Я мало понимаю в самолетах, - призналась она.  -
Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная  лесенка,
очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый.
   - Грубый? - переспросил Хоуард.
   - Он сказал, что  этот  самолет  похож  на  клопа,  мсье,  хорошо,  что
механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие  слова,
ведь нам так любезно позволили  полетать  на  этой  машине.  А  он  только
засмеялся. А потом, когда мы  летели  над  Парижем  с  grande  vitesse  [с
большой скоростью (фр.)], сто двадцать километров в час или  даже  больше,
Джон обернулся ко мне и говорит  "Он  не  летает,  а  ползет,  как  клоп".
Представляете! Наши самолеты очень  хорошие,  мсье.  Во  Франции  все  так
говорят.
   - Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, - улыбнулся Хоуард.
   Николь расхохоталась, такого  звонкого  смеха  старик  от  нее  еще  не
слышал.
   - Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось  поставить
его на место, как вы говорите.
   - Очень сожалею, - сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: - Я никогда  не
летал над Парижем. Это красиво?
   Николь пожала плечами.
   - Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется  красивым,  вот  только
облака. Но тот день был чудесный, потому что облака  тогда  были  большие,
пушистые, Джон их называл ку... кум... как-то так.
   - Cumulus? [кучевые облака (лат.)]
   Николь кивнула.
   - Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над
ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных  ущельях.
А далеко внизу  опять  и  опять  показывался  Париж,  то  увидишь  площадь
Согласия, то площадь Звезды. Никогда не  забуду  этот  день.  А  потом  мы
приземлились,  и  меня  сразу  одолел  сон,  мы  возвращались  в  Париж  в
автомобиле, и я прислонилась к Джону,  положила  голову  ему  на  плечо  и
заснула.
   Довольно долго шли молча.  Пьер  и  Биллем  устали  толкать  коляску  и
уступили место Розе, Шейла семенила  с  ней  рядом.  Котенок  свернулся  в
коляске и спал крепким сном.
   Вскоре Николь показала вперед:
   - Вот и дом... вон там, среди деревьев.
   Надо было  пройти  еще  около  мили.  По-видимому,  это  была  большая,
процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли  среди  деревьев,
защищенные  от  ветра.  На  окрестных   холмах,   сколько   хватал   глаз,
раскинулись, пастбища.
   Через полчаса подошли к ферме. По длинному  ряду  конюшен  сразу  видно
было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных  участках  бегали
лошади. За все время пути Хоуард еще не  видел  такого  крепкого,  толково
устроенного хозяйства.
   Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь  спросила,
где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей
с коляской у ворот.
   На полпути их встретил Аристид Арвер.
   Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти;  острые  черты
лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что  это  человек  очень
неглупый. А потом подумал, что у  такого  человека  вполне  могла  вырасти
дочь-красавица, признанная королева красоты "мисс Ландерно". Тонкие  черты
лица, заострившиеся с годами, наверно, были  очаровательны  у  молоденькой
девушки.
   Арвер был в мешковатом черном костюме,  вокруг  шеи  вместо  воротничка
обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа.
   - Вы не помните меня, мсье Арвер? -  сказала  Николь.  -  Вы  были  так
добры, что пригласили меня  однажды,  я  приезжала  с  отцом,  полковником
Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у  себя
дома. Это было три года назад... помните?
   Тот кивнул.
   - Прекрасно помню, мадемуазель.  Полковник  очень  интересовался  моими
лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько  я  помню,  служил  в
артиллерии? - Арвер запнулся. - Надеюсь, вы получаете от полковника добрые
вести?
   - Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем.
   - Я очень огорчен, мадемуазель.
   На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала:
   - Будь отец дома, он, конечно, сам бы с вами  поговорил.  Но  его  нет,
поэтому вместо него приехала я.
   Арвер недоуменно наморщил лоб, но тут же слегка поклонился.
   - Очень приятно, - уронил он.
   - Нельзя ли пройти к вам в контору?
   - Извольте.
   Он повернулся и повел их к конторе. В пыльном,  захламленном  помещении
полно было гроссбухов и обтрепанных канцелярских папок, по углам  валялась
негодная упряжь. Арвер затворил за ними дверь и предложил шаткие стулья, а
сам оперся о край стола - больше сесть было не на что.
   - Прежде всего, - сказала Николь,  -  позвольте  представить  вам  мсье
Хоуарда. Он англичанин.
   Коннозаводчик слегка поднял брови, но ответил церемонным поклоном.
   - Enchante [очень рад (фр.)], - сказал он.
   - Перейду прямо к делу, мсье Арвер, - продолжала Николь. - Мсье  Хоуард
давний друг моей семьи. Сейчас у него на  попечении  несколько  детей,  он
пытается, несмотря на немцев, вернуться в Англию. Мы с мамой  говорили  об
этом, и так как  отца  сейчас  нет,  подумали,  может  быть,  тут  поможет
Жан-Анри, даст лодку. А если это невозможно,  может  быть,  сумеет  помочь
кто-нибудь из друзей Жан-Анри. У нас достаточно денег,  мы  оплатим  любые
услуги.
   Довольно долго хозяин молчал.
   - С немцами шутки плохи, - сказал он наконец.
   - Мы это понимаем,  мсье,  -  сказал  Хоуард.  -  Мы  совсем  не  хотим
навлекать на кого-либо неприятности.  Поэтому  мадемуазель  Ружерон  и  не
обратилась прямо к вашему зятю, а пришла поговорить сначала с вами.
   Арвер обернулся к нему.
   - Вы хорошо говорите по-французски, не всякий англичанин так говорит.
   - Я прожил долгую жизнь, не у всякого англичанина было столько времени,
чтобы изучить ваш язык.
   Француз улыбнулся.
   - И вы стремитесь вернуться в Англию?
   - Ради себя не так уж стремлюсь, - отвечал старик. - Я охотно пожил  бы
еще во Франции. Но, видите ли, у меня на руках дети, маленькие  англичане,
я обещал доставить их на родину. - Он запнулся. - И есть еще трое других.
   - А что за другие дети? Сколько вас всего? И откуда вы приехали?
   Понадобилось минут двадцать, чтобы все это разъяснить. Наконец  француз
спросил:
   - Эти малыши - Пьер и маленький голландец... Допустим,  они  попадут  в
Англию, а что с ними будет дальше?
   - У меня есть замужняя дочь в Америке, - сказал Хоуард. - Она  живет  в
достатке. Она приютит их у себя в доме на  Лонг-Айленде  до  конца  войны,
пока мы не разыщем их родных. Им было бы у нее хорошо.
   Арвер испытующе посмотрел на старика.
   - В Америке? Так я и поверил. Вы отправите их за океан к дочери? И  она
захочет с ними нянчиться, - с детьми, которых никогда раньше не видела?  С
чужими детьми, с иностранцами?
   - У моей дочери есть ребенок, и она ждет второго, -  сказал  Хоуард.  -
Она очень любит детей, всех детей. Об этих малышах она позаботится.
   Арвер резко выпрямился, отошел от стола.
   - Это невозможно, - сказал он. - Для Жан-Анри очень опасно впутаться  в
такую историю.  Немцы  наверняка  его  расстреляют.  Вы  не  имеете  права
предлагать такое. - Он помолчал, потом прибавил: - Я должен помнить о моей
дочери.
   Наступило долгое,  тягостное  молчание.  Наконец  старик  повернулся  к
Николь.
   - Ну, вот и все, - сказал он. И улыбнулся Арверу.  -  Я  прекрасно  вас
понимаю. На вашем месте, думая о своей дочери, я сказал бы то же самое.
   - Очень сожалею, что  не  могу  исполнить  вашу  просьбу,  -  обратился
француз к Николь.
   Она пожала плечами.
   - Tant pis, - сказала она. - N'y pensez  plus  [Тем  хуже.  Не  думайте
больше об этом (фр.)].
   Арверу Явно было не по себе.
   - Где сейчас эти дети? - спросил он.
   Ему объяснили, что дети ждут на дороге, и он пошел с Николь и  Хоуардом
к воротам. Близился вечер.  Дети  играли  на  берегу  грязного,  заросшего
пруда. На лице Шейлы видны были следы слез.
   - Может быть, вам удобнее  здесь  переночевать?  -  смущенно  предложил
Арвер. - Едва ли у нас найдутся кровати для всех, но как-нибудь устроимся.
   - Вы очень добры, мсье, - искренне сказала Николь.
   Они подозвали детей и каждого по очереди представили хозяину; потом все
направились  к  дому.  У  дверей  Арвер  позвал  жену;  из   кухни   вышла
невозмутимая женщина, с виду настоящая крестьянка. Муж в нескольких словах
объяснил ей, что все семеро останутся ночевать, церемонно познакомил ее  с
гостями. Николь повела детей за нею в кухню.
   - Может, выпьете стаканчик перно? - предложил Арвер Хоуарду.
   Старик был совсем не прочь выпить  стаканчик  перно.  Кухню  заполонили
дети, и мужчины прошли в гостиную. Это оказалась скучная чопорная комната,
мебель  на  позолоченных  ножках  обита  красным  плюшем.  Стену  украшала
огромная олеография - девочка в белом благочестиво преклонила  колени,  на
нее падает луч света. Олеография называлась La Premiere Communion  [первое
причастие (фр.)].
   Арвер принес перно, стаканы и воду,  и  они  вдвоем  уселись  за  стол.
Потолковали о  лошадях,  о  сельском  хозяйстве.  Арвер  когда-то,  совсем
молодым, был жокеем и приезжал в Англию, в Ньюмаркет, на скачки.  Так  они
довольно приятно беседовали минут пятнадцать. Внезапно Арвер сказал:
   - Вот вы говорили о вашей дочери, мсье Хоуард.  Для  нее  ведь  немалая
обуза - принять столько чужих детей. Вы уверены, что их хорошо примут в ее
доме?
   - Их примут очень хорошо, - ответил старик.
   - Да откуда вы знаете?  Может  быть,  вашей  дочери  они  будут  совсем
некстати.
   Хоуард покачал головой.
   - Не думаю. Но если ей покажется трудно оставить их у себя в доме, ради
меня она так или иначе их устроит.  Найдет  какую-нибудь  добрую  женщину,
которая их приютит, потому что я хочу, чтобы в  Америке  для  них  нашелся
настоящий дом... вдали от всего этого, - он махнул рукой. - А за  деньгами
дело не станет.
   Француз помолчал, уставясь в свой стакан.
   - Эта гнусная война плохое время для детей, - сказал он  наконец.  -  А
теперь Франция разбита, и станет еще хуже. Вы, англичане,  теперь  уморите
нас голодом, как мы морили Германию в девятьсот восемнадцатом.
   Хоуард молчал.
   - И я не стану винить за это Англию, -  продолжал  Арвер.  -  Но  детям
здесь будет плохо.
   - Боюсь, что так, - сказал Хоуард. - Потому-то я  и  хочу  увезти  этих
детей. Каждый должен делать, что может.
   Арвер пожал плечами.
   - Слава богу, у нас в доме нет детей. Хотя... один есть. - Он помолчал.
- Это, знаете ли, тяжелый случай.
   Хоуард посмотрел вопросительно. Хозяин налил ему еще перно.
   - Один приятель из Парижа спросил, не возьму ли я на работу  поляка,  -
сказал он. - Дело было в декабре, как раз на рождество. Был такой польский
еврей, умел ходить за лошадьми, он бежал  в  Румынию,  а  оттуда  морем  в
Марсель. Ну, сами понимаете, мобилизация отняла у меня пятерых  работников
из восьми, и очень трудно было управляться.
   Хоуард кивнул.
   - Вы его взяли?
   - Разумеется. Его звали Симон Эстрейкер, и пришел он ко  мне  со  своим
сыном,  мальчишке  десять  лет.  У  Симона  была  и  жена,  но  не   стану
расстраивать вас этой историей. Понимаете, она попала в руки немцам.
   Старик кивнул.
   - Так вот, этот Эстрейкер работал  тут  до  прошлой  недели,  и  хорошо
работал. Он был тихий, не доставлял никаких хлопот, и сын тоже  работал  в
конюшне. А на прошлой неделе немцы пришли сюда и забрали отца.
   - Забрали?
   - Забрали в Германию, на принудительные работы. Видите ли, мсье, он был
поляк, да еще еврей. Тут ничем нельзя было помочь. Видно, какая-то  подлая
свинья в городе донесла, вот они и пришли прямо сюда и спросили про  него.
Надели на него наручники, затолкали  в  фургон,  там  было  еще  несколько
человек, и увезли.
   - И его сына тоже взяли?
   - Про сына не спросили, а он как раз был на выгоне, и  я  про  него  не
сказал. Незачем помогать немцам в их делах. Но парнишку это сильно ушибло.
   Еще бы, подумал Хоуард и спросил:
   - Мальчик все еще у вас?
   - Куда ж ему деваться? И он толково помогает на конюшне. Только, думаю,
они скоро пронюхают о нем и явятся, и его тоже заберут.
   Вошла Николь и позвала обоих на кухню ужинать. Она уже накормила  детей
и уложила их, хозяйка ухитрилась устроить их всех наверху. Взрослые  поели
в кухне за длинным столом,  вместе  с  двумя  работниками  и  черноволосым
еврейского вида мальчиком; хозяйка называла его Маржан; за все время ужина
он едва ли вымолвил три слова.
   После ужина Арвер опять провел Хоуарда и  Николь  в  гостиную;  тут  он
достал  домино  и  предложил  сыграть.  Хоуард  согласился.  Арвер   играл
невнимательно, мысли его были заняты другим.
   Вскоре он вернулся к тому, что было у него на уме.
   - А много детей уезжает в Америку, мсье? Понять не  могу,  как  это  вы
уверены, что их хорошо примут. Америка очень  далеко.  Их  там  не  больно
трогают наши беды.
   Хоуард пожал плечами.
   - Там есть щедрые люди. Если я сумею переправить туда этих  детей,  они
будут как дома, потому что о них позаботится моя дочь.  Но  даже  без  нее
нашлось бы немало людей, которые обеспечили бы их.
   Арвер недоверчиво уставился на него.
   - Это обойдется недешево - заботиться о ребенке, может быть,  годы.  Не
так-то легко взяться за такое ради  чужого  ребенка,  которого  совсем  не
знаешь.
   - А там как раз за такое и берутся, - сказал  старик.  -  Американцы  в
такие дела вкладывают деньги.
   Француз посмотрел на него пристально, задумчиво.
   - А Маржана Эстрейкера там бы тоже обеспечили? - спросил он наконец.  -
Уж наверно они не станут заботиться о еврее?
   - Не думаю, чтобы это имело значение, когда речь идет о ребенке. А  для
моей дочери это безусловно не имело бы значения.
   Николь, сидевшая рядом, невольно встрепенулась.
   - Мсье... - начала  она,  но  старик  приподнял  руку,  и  она  покорно
замолчала, насторожилась. Хоуард сказал твердо:
   - Если хотите, я  возьму  этого  мальчика  с  собой.  Я  отошлю  его  в
Соединенные Штаты вместе с другими  детьми.  Но  прежде  всего  мне  нужна
помощь, чтобы вывезти их всех отсюда.
   - Жан-Анри?
   - Разумеется, мсье.
   Арвер поднялся, смешав рукавом забытую партию домино. Вышел, принес еще
перно, стаканы, воду и налил Хоуарду. Предложил выпить и  Николь,  но  она
отказалась.
   - Риск огромный, - сказал он упрямо. -  Подумайте,  что  будет  с  моей
дочерью, если вас схватят.
   - Подумайте, что будет с этим мальчиком, если  его  схватят,  -  сказал
Хоуард: - Из него сделают раба,  загонят  в  шахту  и  уморят  непосильной
работой. Так немцы поступают с польскими детьми.
   - Знаю, - сказал Арвер. - Это меня и мучает.
   - А захочет ли Маржан ехать? -  сказала  вдруг  Николь.  -  Нельзя  его
заставить, если он не хочет. Он уже большой.
   - Ему только десять лет, - сказал Арвер.
   - Все равно, он достаточно взрослый, - возразила Николь. - Мы не  можем
его взять, если он не захочет ехать.
   Арвер вышел и через несколько минут вернулся с черноволосым мальчиком.
   - Вот что, Маржан, - сказал он. - Этот господин поедет в  Англию,  если
только немцы не помешают, а из Англии дети, которые сейчас при нем, поедут
в Америку. В Америке они будут в  безопасности.  Там  нет  немцев.  Хочешь
поехать с ними?
   Мальчик молчал. Ему объяснили все еще раз. Наконец он  невнятно  сказал
по-французски:
   - А где я буду в Америке работать?
   - Сначала тебе придется ходить в школу, научиться английскому  языку  и
американским обычаям, - сказал Хоуард. - В школе тебя обучат какому-нибудь
ремеслу, и ты сможешь зарабатывать свой хлеб. Чем  ты  хочешь  заниматься,
когда вырастешь?
   - Убивать немцев, - тотчас решительно ответил мальчик.
   С минуту все молчали. Потом заговорил Арвер:
   - Ладно о немцах. Скажи мсье, какому  ремеслу  ты  хочешь  выучиться  в
Америке, если он будет так добр, что возьмет тебя туда.
   Опять наступило молчание. Его нарушила Николь.
   - Скажи, может быть, ты хочешь ходить за  лошадьми?  -  мягко  спросила
она. - Или покупать вещи  и  выгодно  их  продавать?  -  В  конце  концов,
подумала она, ему трудно будет преодолеть какие-то национальные  черты.  -
Что тебе больше нравится?
   Мальчик поднял на нее глаза.
   - Я хочу научиться очень далеко стрелять  из  ружья,  -  сказал  он.  -
Тогда, если немцы на дороге, можно стрелять  с  холма.  И  хочу  научиться
хорошо, прямо бросать нож. Это лучше всего, когда темно, на  узкой  улице,
потому что нет шума.
   Арвер не без горечи улыбнулся.
   - Боюсь, он производит не очень-то хорошее впечатление.
   Старик промолчал.
   - Когда мы едем? - спросил Маржан.
   Хоуард помедлил в нерешительности. Наверно, с этим  мальчиком  придется
нелегко, уж очень он ожесточен, и это еще мягко сказано. Но тут же в  душе
Хоуарда всколыхнулась безмерная жалость к этому ребенку.
   - Так что же, хочешь ты поехать с нами? - спросил он.
   Мальчик кивнул.
   - Если ты с нами поедешь, ты должен забыть все  это  насчет  немцев,  -
сказал старик. - Тебе надо будет ходить в школу и учить уроки, и играть  в
бейсбол, и удить рыбу, как делают все мальчики.
   - Я еще не могу убить немца, - серьезно ответил Маржан. -  Только  года
через два или три, сейчас у меня еще не хватит силы. Только если  напасть,
когда немец спит, я ему всадил бы вилы в живот, да и то он, пожалуй, перед
смертью дотянется и прикончит меня. А в Америке я всему научусь и вернусь,
когда мне станет пятнадцать лет и я стану большой и сильный.
   - В Америке можно научиться еще многому другому, - мягко сказал Хоуард.
   - Я знаю, что можно многому  научиться,  мсье,  -  ответил  мальчик.  -
Во-первых, надо бы взяться за молодых женщин, а не за мужчин. Если убивать
женщин, они не станут рожать, и скоро не будет больше немцев.
   - Ну, хватит, - оборвал Арвер. - Ступай в кухню и сиди там, пока  я  не
позову.
   Мальчик вышел. Арвер повернулся к Николь.
   - Я в отчаянии, что он такого наговорил.
   - Он слишком много выстрадал, - сказала Николь. - И он еще маленький.
   Арвер кивнул.
   - Что с ним только будет, ума не приложу, - сказал он угрюмо.
   Все долго молчали. Хоуард отпил глоток перно.
   - Одно из двух, - сказал он. - Либо мальчика очень скоро схватят немцы.
Пожалуй, он попытается убить одного, и тогда его пристрелят на месте.  Или
его отправят в шахты. Он все время станет бунтовать, и  скоро  его  забьют
насмерть. Это одна возможность.
   Арвер тяжело опустился в кресло напротив Хоуарда, на столе  между  ними
стояла бутылка перно. Что-то в тоне старика было очень близко ему.
   - А вторая возможность? - спросил он.
   - Он может бежать с нами в Англию, - сказал Хоуард. - Тогда он  попадет
в Америку, к нему будут добры, о нем позаботятся, и через год или  два  он
забудет все пережитые ужасы.
   Арвер проницательно посмотрел на старика.
   - Значит, одно из двух - что же именно?
   - Это в ваших руках, мсье. Мальчику не спастись от немцев, если вы  ему
не поможете.
   Смеркалось, и в сумерках длилось  и  длилось  молчание.  Наконец  Арвер
сказал:
   - Я посмотрю, что можно сделать. Завтра  мы  с  мадемуазель  съездим  в
Леконке, обсудим все это с Жан-Анри. А  вы  оставайтесь  тут  с  детьми  и
никому не показывайтесь на глаза.





   Почти весь следующий день Хоуард провел на залитом солнцем лугу, тут же
играли дети. Его щеки и подбородок  обросли  колючей  щетиной  и  вызывали
досадное ощущение неопрятности,  но  лучше  не  бриться,  так  безопаснее.
Вообще же он чувствовал себя хорошо. Желанный отдых освежил его.
   Хозяйка притащила ему  из  пыльного  подвала  старое  плетеное  кресло,
протерла тряпкой; старик  поблагодарил  и  удобно  уселся.  Дети  окружили
котенка Жожо и пичкали его  молоком  и  всем,  что  он  только  соглашался
съесть. Скоро котенок сбежал от них, вскарабкался к старику  на  колени  и
уснул.
   Потом, как-то незаметно для себя, Хоуард занялся массовым изготовлением
свистков, а дети стояли вокруг и следили за его работой.
   По временам у  изгороди  появлялся  маленький  поляк  Маржан,  стоял  и
пытливо смотрел на всех, лицо его было непроницаемо.  Хоуард  заговорил  с
ним,  позвал,  предложил  составить  им  компанию,   но   мальчик   что-то
пробормотал - его, мол, ждет работа - и застенчиво скрылся. Однако еще  не
раз возвращался и смотрел на играющих детей.  Старик  больше  не  тревожил
его, не стоило торопить рождение дружбы.
   Среди дня где-то на западе вдруг загремели оглушительные взрывы. С ними
смешался треск зениток; дети прекратили игру и удивленно озирались.  Потом
откуда-то с поля неподалеку взлетели, словно куропатки,  три  одномоторных
боевых самолета, промчались над ними на высоте около двух тысяч  футов  и,
все набирая скорость и высоту, понеслись на запад.
   - Это были бомбы, я-то знаю, - рассудительно сказал Ронни. - Сперва они
воют - уи-и... а потом падают и взрываются - бум! Только это очень далеко,
вот мы и не слышали воя.
   - Уи-и... бум! - отозвалась Шейла.
   За нею то же изобразил Пьер, и скоро все дети бегали кругами,  подражая
вою и грохоту бомбы.
   А настоящие взрывы слышались реже,  и  скоро  под  летним  солнцем  все
стихло.
   - Это немцы кого-то бомбили, да, мистер Хоуард? - спросил Ронни.
   - Да, наверно, - ответил старик. -  Поди,  подержи  кору,  пока  я  тут
закреплю.
   Он продолжал мастерить свистки, и дети забыли про бомбежку.
   К концу дня вернулись Николь и Арвер. Оба были в грязи, ладонь  девушки
глубоко рассечена и кое-как перевязана. Хоуард был поражен ее видом.
   - Дорогая моя, что случилось? Какая-то дорожная авария?
   Она засмеялась не совсем естественным смехом.
   - Это англичане, мсье, - сказала она. - Был воздушный налет. Среди дня,
мы как раз были в Бресте. И меня ранили англичане, мсье.
   Поспешно подошла мадам  Арвер,  принесла  рюмку  коньяку.  Потом  увела
девушку на кухню. Хоуарда оставили на лугу, он сидел и смотрел на запад.
   Дети едва ли наполовину поняли, что произошло.
   - Это гадкие самолеты ранили Николь, да, мсье? - сказала Шейла.
   - Да, - подтвердил старик. - Хорошие самолеты так не делают.
   Девочке вполне довольно было такого объяснения.
   - Наверно, это был очень, очень гадкий самолет, раз он ранил Николь.
   Все с ней согласились.
   - Гадкие самолеты немецкие, а хорошие - английские, - сказал Ронни.
   Хоуард не стал объяснять, что тут все не так просто.
   Потом из дому вышла Николь, очень бледная,  с  аккуратно  забинтованной
рукой. Мадам Арвер увела детей на кухню ужинать.  Хоуард  спросил  Николь,
что же с рукой.
   - Пустяки, - сказала она. - Когда падают бомбы, из  окон  вылетают  все
стекла. Вот меня и ранило осколком.
   - Я очень, очень огорчен.
   Николь обернулась к нему.
   - Никогда бы не поверила, что на  улицах  может  быть  столько  стекла.
Прямо горы. И пожары... всюду горят дома. И  пыль,  повсюду  толстый  слой
пыли.
   - Но как вы попали под бомбежку?
   - Так уж вышло. Мы ездили на  машине  в  Леконке,  там  позавтракали  и
повернули обратно. Когда проезжали через  Брест,  Аристид  решил  зайти  в
банк, а я хотела купить зубной порошок и еще кое-что... всякую  мелочь.  И
пока Аристид был в банке, а я в магазине на Сиамской улице, это случилось.
   - Что случилось? - спросил Хоуард.
   Николь пожала плечами.
   - Самолет промчался над самой крышей, совсем  низко,  даже  видно  было
номер на фюзеляже, и по знакам на  крыльях  понятно,  что  это  английский
самолет. Он сделал круг над гаванью и сбросил бомбы около военного  порта,
а потом налетел еще один, и еще...  очень  много.  По-моему,  они  бомбили
немецкие суда. Но некоторые сбрасывали бомбы не сразу, а одну за другой, и
несколько штук разорвались прямо в городе. Две  бомбы  попали  в  дома  на
Сиамской улице, три или  четыре  на  улице  Луи  Пастера.  А  когда  бомба
попадает в дом, он  весь  разваливается,  мсье,  только  и  остается  куча
обломков, футов пять, не выше. И пожары, и тучи дыма, и пыль, и  стекло...
всюду стекло...
   Короткое молчание.
   - Много людей пострадало? - спросил наконец Хоуард.
   - По-моему, очень много, - сказала Николь.
   Старик  был  подавлен.  Неужели  же  никак  нельзя  избежать   подобных
ошибок... Он безмерно огорчился за Николь и даже растерялся.
   Немного погодя она сказала:
   - Не расстраивайтесь из-за меня, мсье Хоуард.  Право,  со  мной  ничего
страшного не случилось, и с Аристидом тоже. - Она  коротко  засмеялась.  -
Зато я, можно сказать,  видела  британскую  авиацию  в  действии.  Сколько
месяцев я жаждала на это посмотреть.
   Он покачал головой, не в силах что-либо сказать. Николь  коснулась  его
руки.
   - Много бомб упало в военный порт, - мягко сказала она. - Две  или  три
попали не туда, куда надо, но это  ведь  не  нарочно.  Я  думаю,  немецким
кораблям досталось. - И, помолчав, прибавила: - Я думаю, Джон был бы очень
доволен.
   - Да, - с усилием вымолвил Хоуард, - я полагаю, он был бы доволен.
   Николь взяла его под руку.
   - Пойдемте в гостиную, выпьем немножко перно,  и  я  расскажу  вам  про
Жан-Анри.
   Они вошли в дом.  Аристида  там  не  было;  Хоуард  и  девушка  сели  в
гостиной. Старик по-прежнему был угнетен и расстроен;  Николь  налила  ему
перно, подбавила воды. Потом налила немного и себе.
   - Так вот, о Жан-Анри, -  сказала  она.  -  Сам  он  не  будет  в  этом
участвовать. Аристид не допустит этого из-за Мари. Но в Леконке есть  один
молодой человек, Симон Фоке, он перевезет вас на лодке.
   Сердце старика сильно забилось, но он только спросил:
   - Сколько же лет этому молодому человеку?
   Николь пожала плечами.
   - Двадцать, а может быть, и двадцать два. Он голлист.
   - Что это значит?
   - В Англии при вашей армии находится такой генерал де  Голль,  один  из
наших молодых генералов. Во Франции его  почти  не  знали,  но  теперь  он
готовится продолжать борьбу оттуда, из Англии. Наше правительство  в  Виши
его не одобряет, но многие наши молодые люди хотят присоединиться к  нему;
кто бежит через Испанию, кто на лодках через Ла-Манш.  Вот  и  Симон  Фоке
тоже хочет переплыть Ла-Манш, он рыбак и прекрасно управляет лодкой.
   - Но немцы, безусловно, перережут все пути.
   Она кивнула.
   - Всякое регулярное сообщение давно прервано. Но  на  лодках  пока  еще
разрешается рыбачить вдоль побережья и возле острова  Уэссан.  Надо  будет
что-то придумать.
   - Где же он возьмет лодку? - спросил Хоуард.
   - Аристид это устроил. Жан-Анри даст Симону одну  свою  ледку  напрокат
для рыбной ловли, а Симон ее украдет  и  сбежит  в  Англию.  Жан-Анри  сам
заявит в полицию и немцам, что у него украли лодку. Но Аристид тайком  ему
заплатит. А вы, если у вас хватит денег, заплатите Аристиду.
   Старик кивнул.
   - Сколько нужно заплатить?
   - Пять с половиной тысяч франков.
   Хоуард задумался.  Потом  достал  из  кармана  бумажник,  открыл  и  со
стариковской обстоятельностью стал изучать какую-то бумагу.
   - У меня на аккредитиве осталось, как я понимаю, сорок фунтов, - сказал
он. - Этого хватит?
   - Думаю, что да. Аристид хочет получить с вас все,  что  только  можно,
ведь он крестьянин, мсье, понимаете. Но он хочет нам помочь  и  не  станет
из-за денег все портить.
   - Если сорока фунтов недостаточно, я  позабочусь,  чтобы,  когда  война
кончится, он получил сполна, - сказал Хоуард.
   Они поговорили об этом еще немного. Потом Николь встала из-за стола.
   - Надо пойти посмотреть, как укладывают детей. Мадам Арвер очень добра,
но не годится бросать все на нее.
   - Я тоже пойду, - сказал Хоуард. - Дети хорошо вели себя весь  день,  у
меня не было с ними никаких хлопот.
   Всех детей устроили на ночь в одной комнате, обеих девочек на  кровати,
трех мальчиков - на матрасе на полу, и укрыли грубыми  одеялами.  Фермерша
как раз укутывала  их,  она  приветливо  улыбнулась  Николь  и  старику  и
скрылась в кухне.
   - Мое одеяло пахнет лошадью, - сказал Ронни.
   Весьма вероятно, подумал Хоуард.
   - Пожалуй, тебе всю ночь будет сниться,  что  ты  катаешься  верхом,  -
сказал он.
   - Можно, я тоже покатаюсь верхом? - спросила Шейла.
   - Если будешь очень послушная.
   - А можно, мы теперь останемся здесь? - спросила Роза.
   Николь присела на край кровати.
   - Как же так? - сказала она. - Разве ты не  хочешь  поехать  к  папе  в
Лондон?
   - Я думала, Лондон - город, - сказала Роза.
   - Конечно. Очень большой город.
   - Мне хочется жить в деревне, вот как здесь,  -  сказала  Роза.  -  Тут
совсем как в наших местах, где я раньше жила.
   - Но мы же все едем в Лондон, - сказал Ронни.
   - Не все, - сказал Хоуард. - Ты и Шейла будете жить в Оксфорде у  вашей
тети Маргарет.
   - Вот как? А Роза тоже поедет к тете Маргарет?
   - Нет. Роза будет жить со своим папой в Лондоне.
   - А Пьер поедет к тете Маргарет? - спросила Шейла.
   - Нет, - сказал Хоуард. - Пьер и Биллем поедут в Америку, там они будут
жить у моей дочери. Ведь у меня есть взрослая дочь, старше, чем Николь, вы
не знали? И у нее есть маленький сын.
   Дети посмотрели недоверчиво.
   - Как его зовут? - спросил наконец Ронни.
   - Мартин, - сказал старик. - Ему столько же лет, сколько Пьеру.
   Пьер широко раскрыл глаза:
   - А вы с нами не поедете?
   - Навряд ли, - сказал Хоуард. - У меня, наверно, будет работа в Англии.
   У Пьера задрожали губы:
   - И Роза не поедет?
   Николь опустилась возле него на колени.
   - В Америке будет славно, - ласково сказала она. - Там по вечерам горят
огни, там нет затемнения, как у нас. Там не бросают бомбы и не стреляют  в
людей с самолетов. Там можно  будет  есть  досыта,  и  много  вкусного,  и
конфеты, как было раньше у нас. Ты станешь жить на острове Лонг-Айленд,  в
месте, которое называется Бухта, там у мадам  Костелло  большой  дом.  Там
есть пони, ты  будешь  кататься  верхом,  и  есть  собаки,  с  ними  можно
подружиться, у нас тоже так было до войны, когда хватало еды и для  собак.
И ты научишься  управлять  парусной  лодкой,  и  плавать,  и  нырять,  как
англичане и американцы, и удить рыбу просто для удовольствия.  И  не  надо
будет ничего бояться, потому что в Америке нет войны.
   Пьер не сводил с нее глаз.
   - А вы поедете со мной в Америку?
   - Нет, Пьер, - тихо сказала Николь. - Я должна остаться здесь.
   Углы его губ опустились.
   - Я не хочу ехать один.
   - Может быть, отец Розы захочет, чтобы она  тоже  поехала,  -  вмешался
Хоуард. - Тогда она поедет с тобой. Ты был бы рад, правда?
   - А можно, и мы с Ронни поедем, мсье Хоуард? - сказала Шейла. -  Можно,
мы все поедем с Пьером?
   - Я подумаю, - сказал старик. - Может быть, ваша тетя Маргарет захочет,
чтобы вы остались в Англии.
   - А если не захочет, можно мы поедем с Пьером в Бухту? - спросил Ронни.
   - Да, - сказал Хоуард. - Если она захочет отослать вас  из  Англии,  вы
все вместе поедете в Бухту.
   - Вот это да! - в голосе мальчика не было и следа родственных чувств. -
Хорошо бы она захотела нас отослать.
   Наконец детей стало клонить ко  сну;  Хоуард  с  Николь  спустились  по
лестнице и до ужина вышли в сад.
   - Вам многое известно о доме моей дочери на Лонг-Айленде,  мадемуазель,
- сказал старик.
   Николь улыбнулась.
   - Джон мне много рассказывал, мсье. Он ведь там бывал, правда?
   Хоуард кивнул.
   - Он гостил у Инид в тридцать восьмом году. Он очень  уважал  ее  мужа,
Костелло.
   - Он мне рассказал об этом как-то рано поутру, нам тогда не спалось,  -
сказала Николь. - Джон любил Америку. Он ведь был aviateur [летчик (фр.)],
понимаете, он любил их технику.
   Не впервые старик с сомнением спросил себя, как провели они ту неделю в
Париже.
   - Джону поездка к сестре доставила большое  удовольствие,  -  рассеянно
сказал он. И прибавил озабоченно: -  Меня  немного  тревожит  Пьер.  Я  не
собирался никого больше посылать в Америку, только его.
   Николь кивнула.
   - Он  такая  чуткая  душа,  этот  малыш.  Сначала  он  будет  одинок  и
несчастлив, но потом привыкнет. Вот если бы и Роза могла поехать, было  бы
очень хорошо.
   Хоуард внимательно посмотрел на девушку.
   - Почему бы вам самой не поехать? - предложил он. - Это было  бы  лучше
всего.
   - Поехать в Америку? Это совершенно невозможно, мсье.
   В сердце старика шевельнулся испуг.
   - Но ведь в Англию вы поедете, Николь?
   Она покачала головой.
   - Нет, мсье. Я должна остаться во Франции.
   Его захлестнуло горькое разочарование.
   - Неужели, по-вашему, это разумно? Франция захвачена немцами,  и,  пока
война не кончится, жизнь здесь будет очень  тяжелая.  Поедемте  с  нами  в
Англию, вы можете жить у меня в Эссексе или поехать с  детьми  в  Америку.
Так будет гораздо лучше, Николь.
   - Но, мсье, не могу же я бросить маму.
   Он поколебался.
   - Попробуйте вызвать ее и увезти с нами. Во Франции будет очень трудно.
   Николь покачала головой.
   - Я знаю, нас ждет нелегкая жизнь. Но мама в Англии  станет  тосковать.
Даже и я, пожалуй, стала бы тосковать... теперь.
   - Разве вы уже бывали в Англии? - удивился Хоуард.
   Опять она покачала головой.
   - Мы сговорились, что я приеду в гости к  Джону  в  октябре,  когда  он
опять получит отпуск. Наверно, он хотел тогда побывать со мной  у  вас.  А
тут началась война, и не стало никаких отпусков... и  ездить  стало  очень
трудно. Мне не удалось получить визу.
   - Поедемте в Англию теперь, - мягко попросил старик.
   - Нет, мсье.
   - Почему же нет?
   - Вы-то сами поедете с детьми в Америку?
   Теперь уже он покачал головой.
   - И хотел бы поехать, но едва ли смогу. Вероятно, когда  я  вернусь  на
родину, для меня там найдется работа.
   - Вот и я не могу оставить Францию, - сказала Николь.
   Хоуард открыл было рот, готовый сказать, что это совсем не  одно  и  то
же, и не сказал. Николь, видно, угадала его мысли.
   - Можно быть либо француженкой, либо  англичанкой,  -  сказала  она.  -
Нельзя быть сразу и тем и другим. Когда родина в беде, надо оставаться  на
родине и помогать ей, чем только можешь.
   - Да, вы правы, - медленно промолвил Хоуард.
   Но теперь ей нужно было все додумать и досказать.
   - Если бы мы с Джоном... - она чуть запнулась. - Если бы мы поженились,
я стала бы англичанкой, и тогда было бы по-другому. Но теперь мне  уже  не
стать англичанкой. Одна я  не  научусь  вашим  обычаям  и  не  сумею  жить
по-новому. Мое место здесь, я должна остаться дома. Вы меня понимаете?
   - Понимаю, Николь. - Хоуард минуту помолчал. - С каждым днем я  старею.
Когда эта война кончится, мне, наверно, нелегко будет  путешествовать.  Вы
приедете в Англию, погостите у меня хоть недолго? Хотя бы неделю-другую?
   - Конечно, - сказала Николь. - Как только будет можно, я приеду.
   Они молча ходили рядом по выгону. Потом Николь сказала:
   - Теперь о подробностях  переправы.  Сегодня  вечером  Фоке  возьмет  в
Леконке лодку и отправится ловить рыбу вверх по Шеналь, до самого  Лефура.
В Леконке он не вернется, а завтра вечером  зайдет  в  Аберврак  выгрузить
рыбу, или достать наживку, или еще под каким-нибудь предлогом.  В  полночь
он опять отчалит, и тогда вы уже должны быть у него в лодке, потому что он
пойдет прямо в Англию. Полночь - крайний срок, когда он может отплыть, ему
надо отойти подальше от французского берега, пока еще не рассвело.
   - Где это Аберврак, мадемуазель? - спросил Хоуард. - Далеко отсюда?
   Николь пожала плечами.
   - Километров сорок, не больше. За ним, в четырех милях от берега,  есть
городок Ланнили. Завтра нам нужно отправиться туда.
   - Много немцев в тех местах?
   -  Не  знаю.  Аристид  старается  выяснить,  какая  там  обстановка,  и
что-нибудь для нас придумать.
   По выгону к дому шел Маржан.  Хоуард  его  окликнул;  мальчик  помялся,
потом неуверенно подошел.
   - Завтра мы отсюда уезжаем, Маржан, - сказал Хоуард. - Ты не  раздумал,
хочешь поехать с нами?
   - В Америку?
   - Сначала мы постараемся уехать в Англию. Если это  удастся,  я  отошлю
тебя в Америку вместе с Пьером и Виллемом, и ты будешь жить у моей дочери,
пока не кончится война. Хочешь?
   - Если я останусь у мсье Арвера, немцы найдут меня и заберут, -  сказал
мальчик на своем ломаном французском. - И тогда они меня тоже  убьют,  они
убили маму, убьют отца, потому что мы евреи. Хорошо бы мне поехать с вами.
   - Слушай внимательно, Маржан, - сказал старик. - Я не  знаю,  можно  ли
мне тебя взять. Может быть, по дороге к побережью мы встретимся с немцами;
может быть, нам придется быть среди них, даже получать еду из их  походной
кухни. Если ты покажешь, что ненавидишь их, нас всех арестуют.  Боюсь,  не
опасно ли тебя взять, вдруг это повредит Розе и Ронни, и Шейле, и Виллему,
и маленькому Пьеру.
   - Я вас не подведу, - сказал мальчик.  -  Сейчас  мне  лучше  уехать  в
Америку, и я хочу уехать. Сейчас я сумею убить немца,  только  если  очень
повезет... даже если подползти к нему в темноте и зарезать  острым  ножом,
меня схватят и убьют. А через несколько лет я смогу  убивать  их  сотнями,
потихоньку, на темных улицах. Так  уж  лучше  подождать  и  научиться  все
делать как надо.
   Хоуарду стало тошно.
   - Сумеешь ты держать себя в руках, если рядом будут  немцы?  -  спросил
он.
   - Я могу ждать годы, мсье, пока придет мое время, - сказал мальчик.
   - Слушай, Маржан, - вмешалась Николь. - Понятно  тебе,  о  чем  говорит
мсье? Если тебя схватят немцы, всех этих  малышей,  мальчиков  и  девочек,
тоже схватят, и немцы сделают с ними то же, что и с тобой. С твоей стороны
нечестно навлечь на них такое несчастье.
   - Не бойтесь, - ответил Маржан. - Если вы меня возьмете, я буду  тихий,
и послушный, и вежливый. Надо все  время  хорошо  себя  вести,  тогда  они
ничего не заподозрят. И в конце концов я им отплачу.
   - Ну, хорошо, Маржан, - сказал Хоуард. - Утром мы отсюда  уходим.  Будь
готов в дорогу. А сейчас иди поужинай и ложись спать.
   Мальчик пошел к дому, Хоуард стоял и смотрел ему вслед.
   - Одному богу ведомо, какая будет жизнь, когда кончится  эта  война,  -
сказал он с горечью.
   - Не знаю, - сказала Николь. - Но, я думаю, то, что вы сейчас  делаете,
поможет всем нам. Уж конечно, вывезти этих детей из Европы - благо.
   Вскоре их позвали  на  кухню  ужинать.  Потом  Арвер  пошел  с  ними  в
гостиную.
   - Ну вот, - сказал он, - послушайте, что мне  удалось  устроить.  -  И,
немного помолчав, продолжал: - В Ланнили полно немцев. Это в четырех милях
от берега, а на самом берегу, в Абервраке и в Порсале их почти совсем нет.
Передвижению в том краю они не мешают, и вот что я  придумал.  Не  доезжая
трех миль до Ланнили живет Кентен, фермер, завтра он отправляет  удобрение
рыбаку по фамилии Лудеак, шкиперу спасательной  лодки  в  Абервраке,  -  у
этого Лудеака есть и земля на холмах, для поля ему нужен навоз. Я все  это
уладил. Навоз пошлют на одноконной повозке.  Вы  будете  править  лошадью,
мсье, мадемуазель и дети поедут с вами.
   - Похоже, что дело верное, - сказал Хоуард. -  Едва  ли  это  покажется
подозрительным.
   Аристид окинул его взглядом.
   - Только вам надо одеться похуже. Я достану что-нибудь подходящее.
   - А как мы завтра ночью встретимся с Фоке? - спросила Николь.
   - Завтра вечером, в девять часов, Фоке придет в  кабачок  на  пристани.
Прикинется, будто он под хмельком, и спросит "ангельского  перно".  Такого
напитка нет. По этому вопросу вы его и узнаете. А дальше действуйте сами.
   Хоуард кивнул.
   - А как нам добраться до фермы Кентена?
   - Я вас подвезу на своей машине. Его ферма - не  доезжая  Ланнили,  так
что это не опасно и никто ни о чем не спросит. Но  там  мне  придется  вас
оставить. - Он с минуту подумал. - От Кентена  выезжайте  около  пяти,  не
раньше. Тогда будет понятно, если вы попадете в Аберврак  только  вечером,
когда уже стемнеет, и там, у Лудеака, заночуете.
   - А как с Лудеаком и Кентеном, мсье? - спросила Николь.  -  Знают  они,
что мсье Хоуард с детьми хочет бежать из Франции?
   - Не беспокойтесь, мадемуазель. По нынешним временам это  не  редкость.
Они знают все, что хотели знать, и им заплачено. Это мои добрые друзья.
   - Теперь я должен расплатиться с вами, мсье, - сказал Хоуард.
   И они подсели к столу.
   Немного погодя пошли спать; за этот день Хоуард отдохнул и теперь  спал
хорошо. Наутро он вышел к кофе, чувствуя себя  лучше,  чем  все  последние
дни.
   - Выедем после завтрака, - сказал Аристид. - Будет самое время.  И  вот
что, мсье, я достал для вас одежду. Она вам  не  очень-то  понравится,  но
иначе нельзя.
   Да, этот костюм старику совсем не понравился.  Грубая,  очень  грязная,
вся в пятнах фланелевая  рубаха,  рваные  синие  холщовые  штаны,  грязная
брезентовая куртка, которая некогда была ржаво-кирпичного цвета, и  черная
бретонская шляпа с обвисшими полями. Вполне под стать  этому  наряду  были
деревянные сабо, но тут старик решительно запротестовал, и Арвер  дал  ему
пару отвратительных дырявых башмаков.
   Хоуард уже несколько дней не брился. Когда он  вошел  в  кухню,  Николь
весело улыбнулась.
   - Очень хорошо, - сказала она.  -  Теперь,  мсье  Хоуард,  вам  бы  еще
повесить голову и немножко открыть рот... вот так. И ходить надо медленно,
словно вы очень, очень старый. И очень глухой, и очень бестолковый. Я буду
объясняться вместо вас.
   Арвер обошел вокруг Хоуарда, придирчиво его осмотрел.
   - Думаю, немцам тут не к чему придраться, - сказал он.
   Все утро они старательно обдумывали, не надо  ли  еще  как-то  изменить
свой облик. Николь осталась в том же черном платье, но Арвер  заставил  ее
немного запачкать материю и надеть башмаки его жены, старые-престарые,  на
низком каблуке. Да еще голову и плечи девушка окутала шалью госпожи Арвер.
В таком виде Николь тоже заслужила его одобрение.
   Дети почти не нуждались в маскировке. Все утро они играли у пруда,  где
плавали утки, изрядно перепачкались, и на смотру стало ясно, что они и так
хороши. Ронни и Биллем поминутно чесались, это довершало маскарад.
   Сразу после завтрака двинулись в путь. Хоуард  и  Николь  поблагодарили
хозяйку за ее доброту; она принимала изъявления  благодарности  с  кроткой
глуповатой улыбкой. Потом все забрались в старый фургончик "дион", который
Арвер держал на ферме, и выехали на дорогу.
   - Мы поедем в таком поезде, где можно спать, мистер Хоуард?  -  спросил
Ронни.
   - Пока еще нет, - ответил старик. - Скоро мы вылезем  из  этой  машины,
попрощаемся с мсье Арвером, а потом покатаемся  в  тележке  на  лошади.  И
запомните, всем вам надо теперь говорить только по-французски.
   - А почему только по-французски? - спросила Шейла. -  Я  хочу  говорить
по-английски, как раньше.
   - Мы будем среди немцев, - терпеливо объяснила Николь. - Они  не  любят
тех,  кто  говорит  по-английски.  И  ты  запомни,  говорить  надо  только
по-французски.
   - Маржан говорит, немцы отрубили его маме руки, - сказала вдруг Роза.
   - Не будем больше говорить о немцах,  -  мягко  посоветовал  Хоуард.  -
Скоро  мы  выйдем  из  машины,  и  дальше  нас  повезет  лошадь.   А   как
разговаривает лошадь? - спросил он Пьера.
   - Не знаю, - застенчиво сказал малыш.
   Роза наклонилась к нему:
   - Да нет же, Пьер, конечно, ты знаешь:

   Как у тетушки моей
   Много в домике зверей.
   Мышка тоненько пищит (пи-и!),
   Очень страшно лев рычит (рр-р!)...

   Этой игры хватило на всю поездку через  Ландерно,  который  они  видели
только мельком из задних окошек старого фургона, и еще на половину пути до
Ланнили.
   Скоро машина замедлила ход,  свернула  с  дороги  и,  тряхнув  седоков,
остановилась. Арвер, сидя за рулем, круто обернулся.
   - Приехали, - сказал он. - Выходите скорей, тут мешкать опасно.
   Они  отворили  дверку  фургона  и  вышли.  И  очутились  на   крохотном
крестьянском дворике; домишко, сложенный из  серого  камня,  был  немногим
больше батрацкой лачуги. После  душного  фургона  отрадно  дохнул  в  лицо
свежий  ветерок,  напоенный  солоноватым  запахом  моря.  При  виде  серых
каменных стен и освещенных ярким солнцем крыш Хоуарду показалось, будто он
в Корнуоле.
   Во дворе ждала повозка, до половины груженная навозом; заложенная в нее
старая серая лошадь привязана к воротам. Кругом ни души.
   - Поскорей, мсье, пока на дороге нет немцев,  -  сказал  Арвер.  -  Вот
повозка. Вам все ясно? Вы везете навоз Лудеаку,  он  живет  на  холме  над
Абервраком, в полумиле от порта. Там вы свалите груз; мадемуазель  Ружерон
должна завтра вернуть сюда повозку. Фоке в девять вечера будет ждать вас в
кабачке. Он спросит "ангельский перно". Все ясно?
   - Еще одно, - сказал старик. - Эта дорога ведет прямо в Ланнили?
   - Конечно. - Арвер беспокойно оглянулся.
   - Как нам проехать через Ланнили? Как найти дорогу оттуда на Аберврак?
   Солнце  жгло  немилосердно,  в  небе  ни  облачка;  к   запаху   навоза
примешивался аромат цветущего шиповника. Арвер сказал:
   - Эта дорога ведет прямиком к большой церкви посреди города. От  церкви
дорога  сворачивает  на  запад,  поезжайте  по   ней.   На   окраине   она
раздваивается, там еще реклама "Byrrh", от нее возьмете вправо. Оттуда  до
Аберврака семь километров.
   - Я там когда-то проезжала, - сказала Николь. -  Кажется,  я  знаю  эту
дорогу.
   - Мне нельзя задерживаться, мадемуазель, - сказал Арвер. - И  вам  надо
сейчас же отсюда уехать. - Потом обернулся к Хоуарду. - Вот все, что я мог
для вас сделать, мсье. Желаю удачи. Может быть, еще  встретимся  в  лучшие
времена.
   - Я буду очень рад случаю вновь поблагодарить вас за  вашу  доброту,  -
сказал Хоуард.
   Арвер взялся за руль, старая машина задом выехала на дорогу и исчезла в
белом облаке пыли. Хоуард огляделся по сторонам; в доме  не  заметно  было
никакого движения, он казался покинутым.
   - Идите садитесь, - позвала Николь детей.
   Биллем и Маржан взобрались на повозку; маленькие англичане, Пьер и Роза
попятились. Ронни сказал нерешительно:
   - Вы говорили, мы покатаемся, а разве в такой тележке катаются?
   - Это навозная телега, - сказала Роза. - Не годится ездить в  телеге  с
навозом, мадемуазель. Моя тетя очень рассердилась бы на меня.
   - Ну а я поеду, - весело сказала Николь. - А ты,  если  хочешь,  иди  с
мсье и помогай вести лошадь.
   Она усадила остальных детей и села сама; повозка была нагружена  только
наполовину, впереди и по бокам можно было стоять или сидеть, места хватило
для всех.
   - Можно, я пойду с Розой и поведу лошадь? - попросил Пьер.
   - Нет, Пьер, - сказала Николь, - ты маленький, а  лошадь  идет  слишком
быстро. Когда приедем, ты ее погладишь.
   Хоуард отвязал поводья и вывел лошадь  за  ворота.  И  понурив  голову,
медленно, чуть ли не волоча ноги, побрел рядом с нею по дороге.
   Через полтора часа добрались  до  окраины  Ланнили.  В  повозке  Николь
неутомимо  развлекала  детей;  порой   сквозь   размеренное   постукиванье
лошадиных копыт до старика доносились взрывы  смеха.  Роза  легко  ступала
босыми ногами рядом с Хоуардом.
   Им встречалось немало немецких машин. Порой  повозку  обгоняли  военные
грузовики,  и  Хоуард  сворачивал  вправо,  давая  им  дорогу.   Серолицые
равнодушные  солдаты  тупо,  без  любопытства  смотрели  на  них.  Однажды
навстречу промаршировали десятка три солдат под командой  обер-лейтенанта;
тот обвел их всех взглядом, но  не  окликнул.  Никто  не  обращал  на  них
особого внимания до самого Ланнили.
   На окраине города их остановили. Тут  было  что-то  вроде  баррикады  -
дорогу перегородили два старых автомобиля,  между  ними  оставался  только
узкий проход. Сонный часовой вышел на  солнцепек  и  поднял  руку.  Хоуард
придержал  лошадь,  бессмысленно  поглядел  на  немца  и,  свесив  голову,
приоткрыв рот, пробормотал что-то невнятное. Из будки вышел  Unteroffizier
и оглядел путников.
   - Куда вы это везете? - спросил он, коверкая французские слова.
   Старик приподнял голову, приставил ладонь к уху.
   - А?
   Немец переспросил громче.
   - Лудеак, - сказал старик. - Лудеак, за Абервраком.
   Унтер-офицер посмотрел на Николь:
   - И мадам тоже туда едет?
   Николь улыбнулась ему и обняла Пьера за плечи.
   - У малыша день рождения, - сказала она.  -  Не  легко  нынче  устроить
праздник. Но дядюшка поехал, и повозка не  очень  нагруженная,  лошади  не
тяжело, так уж мы решили немножко прокатиться, порадовать ребятишек.
   Старик покивал.
   - В такие времена детей потешить не просто.
   Унтер-офицер усмехнулся.
   - Проезжайте, - сказал он лениво. - Поздравляю с днем рожденья.
   Хоуард дернул вожжами, старая кляча тронулась, и они покатили по улице.
Движения  почти  не  было,  отчасти  потому,  что  французы  старались  не
показываться, отчасти, должно  быть,  из-за  жары.  Некоторые  дома  были,
по-видимому, заняты немцами; немецкие солдаты торчали у окон в комнатах  с
голыми стенами, чистили свое снаряжение - обычное занятие солдат  во  всем
мире. Никто не обращал внимания на навозную телегу.
   Среди города, подле высокой церкви, в тени платанов, расположились  три
танка и полдюжины грузовиков. На каком-то большом здании, выставленный  из
окна первого этажа, вяло мотался в знойном воздухе флаг со свастикой.
   Медленно прошли через  город,  мимо  домов,  магазинов,  мимо  немецких
офицеров и немецких солдат. На окраине, где  дорога  раздваивалась,  взяли
вправо, и последние дома остались позади. И вскоре в ложбине между  полями
старик увидел синее, подернутое дымкой море.
   Сердце его забилось сильнее. Всю жизнь он любил море, не  мог  на  него
наглядеться, надышаться им. Эта туманная синева меж зеленых полей была для
него словно частица родины; казалось, до Англии рукой подать. Быть  может,
завтра вечером он пересечет этот  синий  простор;  он  будет  с  детьми  в
Англии, в безопасности. Старик  тяжело  передвигал  ноги,  но  сердце  его
горело одним желанием - вернуться домой.
   Скоро Роза начала уставать; Хоуард остановил  лошадь  и  помог  девочке
забраться в повозку. Николь уступила ей место и пошла рядом с ним.
   - Вот и море, - сказала она. - Теперь вам уже недалеко, мсье.
   - Недалеко, - повторил он.
   - Вы рады?
   Хоуард сбоку поглядел на нее.
   - Я был бы очень, очень рад, если бы не одно  обстоятельство.  Я  хотел
бы, чтобы вы поехали с нами. Поедемте?
   Она покачала головой.
   - Нет, мсье.
   Некоторое время шли молча. Наконец Хоуард сказал:
   - Не могу выразить, как я  вам  благодарен  за  все,  что  вы  для  нас
сделали.
   - Для меня сделано больше, - сказала Николь.
   - То есть как? - удивился старик.
   - Когда вы к нам пришли, мне было очень, очень плохо. Даже не знаю, как
вам объяснить.
   И опять шли молча под палящим солнцем. Потом Николь сказала просто:
   -  Я  очень  любила  Джона.  Больше  всего  на  свете  я  хотела   быть
англичанкой, и так бы и вышло, если бы не  война.  Потому  что  мы  решили
пожениться. Вы бы очень рассердились?
   Хоуард покачал головой.
   - Я был бы вам рад. Вы разве не знаете?
   - Теперь знаю. А тогда я вас ужасно боялась. Мы бы успели  обвенчаться,
но я была очень глупая и все  тянула.  -  Короткое  молчание.  -  А  потом
Джон... Джона убили. Да и все с тех пор пошло плохо. Немцы  заставили  нас
отступить, бельгийцы сложили оружие, и  англичане  бежали  из  Дюнкерка  и
оставили Францию сражаться в одиночестве. Потом все газеты и  радио  стали
говорить гадости об англичанах, что они предатели, что они  никогда  и  не
думали сражаться заодно с нами. Это ужасно, мсье.
   - И вы поверили? - негромко спросил старик.
   - Вы не представляете, как я была несчастна, - сказала Николь.
   - А теперь? Вы все еще этому верите?
   - Я верю, что мне нечего стыдиться моей любви к Джону, - был ответ. - Я
думаю, если бы мы поженились и я стала бы англичанкой, я была бы счастлива
до самой смерти... Эта мысль очень дорога мне, мсье. Долгое время она была
омрачена, отравлена сомнениями. Теперь мне опять это ясно, я  вернула  то,
что утратила. И уже никогда не потеряю.
   Они одолели небольшой подъем и вышли к реке; она огибала кучку домов, -
это и был Аберврак, - и среди зубчатых скалистых берегов текла  дальше,  к
морю.
   - Вот он, Аберврак, - сказала девушка. -  Ваши  странствия  подходят  к
концу, мсье Хоуард.
   Потом они долго вели лошадь молча - по дороге к самой  воде  и  дальше,
вдоль берега, мимо  цементной  фабрики,  мимо  крошечной  деревушки,  мимо
спасательной станции и  маленькой  пристани.  У  пристани  стоял  немецкий
торпедный катер, по-видимому, с неисправными  двигателями:  средняя  часть
палубы была  снята  и  лежала  на  пристани  возле  грузовика  -  походной
мастерской; вокруг хлопотали люди в комбинезонах.  По  пристани  слонялись
несколько немецких солдат, курили и наблюдали за работой.
   Путники  миновали  кабачок  и  снова  вышли  в  поле.   Потом   дорога,
окаймленная густым шиповником, пошла в гору и привела их к маленькой ферме
Лудеака.
   У ворот их встретил крестьянин в рыжей парусиновой куртке.
   - От Кентена, - сказал Хоуард.
   Тот кивнул и указал на навозную кучу во дворе.
   - Свалите это сюда и уходите поскорей. Желаю удачи, только  нельзя  вам
задерживаться.
   - Мы прекрасно это понимаем.
   Он сразу ушел в дом, больше они его не видели. Вечерело, было уже около
восьми. Детей сняли с повозки и заставили лошадь попятиться до места,  где
надо было свалить навоз; там повозку наклонили, и  Хоуард  стал  скидывать
груз лопатой. Через четверть часа с этой работой было покончено.
   - У нас еще времени вдоволь, - сказала Николь. - Пожалуй, стоит зайти в
estaminet, может быть, достанем кофе и хлеба с маслом детям на ужин.
   Хоуард согласился. Они уселись в пустую повозку, и  он  тронул  лошадь;
выехали со двора и направились к деревушке. С поворота дороги  перед  ними
открылся вход в гавань, солнечную и синюю в мягком вечернем  свете.  Между
выступающими с двух сторон зубчатыми скалами виднелась рыбачья  лодка  под
темно-коричневым парусом, она приближалась; слабо донесся стук мотора.
   Хоуард взглянул на Николь.
   - Фоке, - сказал он.
   Она кивнула.
   - Да, наверно.
   Подошли к деревушке. Возле кабачка, под равнодушными взглядами немецких
солдат, слезли с повозки; Хоуард привязал поводья старой клячи к изгороди.
   - Это торпедный катер? -  спросил  Ронни  по-французски.  -  Можно,  мы
пойдем посмотрим?
   - Не сейчас, - ответила Николь. - Сейчас мы будем ужинать.
   - А что будет на ужин?
   Они вошли в кабачок. Несколько рыбаков, стоявших у стойки,  внимательно
их оглядели; Хоуарду показалось, что они с первого взгляда догадались, кто
он такой. Он повел детей к столу в углу комнаты, подальше от  посетителей.
Николь прошла на кухню поговорить с хозяйкой об ужине.
   Ужин скоро появился - хлеб, масло, кофе для детей, красное вино пополам
с водой для Николь и старика. Они ели, ощущая на себе взгляды  посетителей
у стойки,  и  лишь  изредка  говорили  два-три  слова  детям,  помогая  им
справиться с едой. Хоуарду  казалось,  настала  самая  роковая  минута  их
путешествия; впервые он  опасался,  что  его  видят  насквозь.  Время  еле
ползло, надо было еще дождаться девяти.
   Покончив  с  едой,  дети  стали  беспокойнее.  Необходимо  было  как-то
дотянуть до девяти часов, Ронни заерзал на стуле.
   - Можно, мы пойдем посмотрим море? - спросил он.
   Лучше уж было отпустить их, чем опять привлекать внимание окружающих.
   - Идите, - сказал Хоуард. - Можете выйти за дверь и постоять у  ограды.
Но дальше не ходите.
   Шейла пошла с братом; другие дети смирно сидели на своих местах. Хоуард
спросил еще бутылку некрепкого красного вина.
   Было десять минут  десятого,  когда  в  кабачок  ввалился  широкоплечий
молодой парень в кирпично-красном  рыбацком  плаще  и  резиновых  сапогах.
Похоже, он успел уже посетить два-три конкурирующих заведения: по дороге к
стойке его шатало. Он обвел всех в кабачке быстрым взглядом, словно  лучом
прожектора.
   - Эй! - потребовал он. - Дайте мне ангельского пер но и к  черту  sales
Bodies.
   - Потише. Немцы рядом, - сказал кто-то у стойки.
   Девушка за стойкой наморщила лоб.
   - Ангельского перно? Вы, конечно, шутите? Обыкновенное перно для мсье.
   - У вас что, нету ангельского перно? - сказал парень.
   - Нет, мсье. Я о таком и не слыхала никогда.
   Новый посетитель не ответил; одной  рукой  он  ухватился  за  стойку  и
пошатывался. Хоуард встал и подошел к нему.
   - Может быть, выпьете с нами стаканчик красного?
   - Идет! - Парень откачнулся от стойки и пошел с ним к столу.
   - Позвольте вас познакомить, - тихо сказал Хоуард. - Это моя  невестка,
мадемуазель Николь Ружерон.
   Молодой рыбак уставился на него.
   - Мадемуазель невестка?  Выражайтесь  поаккуратней,  -  сказал  он  еле
слышно. - Помалкивайте, говорить буду я.
   Он шлепнулся на стул рядом с ними. Хоуард налил ему вина, парень  долил
стакан водой и выпил. И сказал тихо:
   - Вот какое дело. Моя лодка у пристани, но тут я не могу взять  вас  на
борт, рядом немцы. Дождитесь темноты, потом тропинкой пройдете к Коровьему
маяку, это автоматический маяк на скалах, за полмили отсюда, теперь он  не
действует. Там я вас встречу с лодкой.
   - Понимаю, - сказал Хоуард. - Как нам выйти отсюда на тропинку?
   Фоке стал объяснять. Хоуард сидел  спиной  к  входной  двери,  напротив
Николь. Слушая объяснения Фоке, он нечаянно взглянул на девушку - лицо  ее
застыло, в глазах тревога.
   - Мсье... - начала она и умолкла.
   Позади него раздались тяжелые шаги и какие-то  немецкие  слова.  Хоуард
круто повернулся на стуле, повернулся и молодой француз, его сосед. И  оба
увидели германского солдата  с  винтовкой.  Рядом  с  ним  стоял  один  из
механиков  с  того  торпедного  катера  у  пристани,   в   грязном   синем
комбинезоне.
   Эта секунда навсегда врезалась в память старика.  В  глубине  у  стойки
напряженно застыли рыбаки; девушка, вытиравшая стакан,  так  и  замерла  с
салфеткой в руке.
   Заговорил человек в комбинезоне. Он говорил по-английски с акцентом, то
ли немецким, то ли американским.
   - Отвечайте, - сказал он. - Сколько вас тут англичан?
   Никто не ответил.
   - Ладно, - сказал человек в комбинезоне. - Пойдем-ка  все  в  караулку,
потолкуем с Feldwebel [фельдфебелем (нем.)]. Да чтоб не дурить, не то  вам
будет худо.
   И кое-как повторил то же самое по-французски.





   Фоке разразился бурным  потоком  слов,  убедительно  разыгрывая  пьяное
негодование. Он знать не знает всей этой компании, он только выпил с  ними
стаканчик вина, в этом греха нет. Ему пора выходить в море - самое  время,
отлив. Если его поведут в караулку, завтра не будет рыбы к завтраку, - как
это им понравится? Сухопутные крысы ничего не смыслят, дело  известное.  У
пристани отшвартована его лодка - что с ней будет? Кто за ней присмотрит?
   Солдат грубо ткнул его прикладом в спину, и Фоке разом замолчал.
   Поспешно вошли еще два немца - рядовой и Gefreiter  [ефрейтор  (нем.)];
всю компанию заставили подняться и погнали из дверей. Сопротивляться  было
явно бесполезно. Человек в комбинезоне вышел раньше,  но  через  несколько
минут появился снова, ведя Ронни и Шейлу. Оба  были  перепуганы,  Шейла  в
слезах.
   - Эти, надо полагать, ваши, - сказал  он  Хоуарду.  -  Отлично  болтают
по-английски, чужому языку так не выучишься.
   Хоуард не ответил, только взял детей за  руки.  Человек  в  комбинезоне
как-то странно посмотрел на него и так  и  остался  стоять,  глядя  вслед,
когда их в сгущающейся темноте повели в караулку.
   - Куда мы идем, мсье Хоуард? - испуганно спросил Ронни. - Это нас немцы
поймали?
   - Мы только с ними поговорим об одном деле, - сказал Хоуард. - Не  надо
бояться, нам ничего плохого не сделают.
   - Я говорил Шейле, чтоб не говорила по-английски, а то вы рассердитесь,
а она не слушалась, - сказал мальчик.
   - Она говорила по-английски с тем человеком в комбинезоне?  -  спросила
Николь.
   Ронни кивнул. Не сразу робко поднял глаза  на  старика.  И,  набравшись
храбрости, спросил:
   - Вы сердитесь, мистер Хоуард?
   Незачем было еще больше огорчать детей,  им  и  так  предстояли  новые,
испытания.
   -  Не  сержусь,  -  сказал  старик.  -  Было  бы  лучше,  если  бы  она
послушалась, но теперь не стоит об этом говорить.
   Шейла все еще горько плакала.
   - Я люблю говорить по-английски, - всхлипнула она.
   Хоуард остановился и вытер ей глаза; конвойные не помешали ему  и  даже
соизволили приостановиться.
   - Не плачь, - сказал он Шейле. - Теперь ты можешь говорить по-английски
сколько хочешь.
   И она, успокоенная, молча пошла рядом с  ним,  только  изредка  хлюпала
носом.
   Их провели шагов двести по дороге к Ланнили, повернули направо и  ввели
в дом, где помещалась караульная. Они вошли в комнату  с  голыми  стенами,
при виде их фельдфебель наскоро  застегнул  мундир.  Потом  он  уселся  за
непокрытый  дощатый  стол  на  козлах;  конвойные  выстроили   перед   ним
задержанных. Он презрительно оглядел их с головы до ног.
   - So! - сказал он наконец. - Geben Sie  mir  Ihre  Legitimationspapiere
[давайте ваши документы (нем.)].
   Хоуард понимал по-немецки всего несколько слов, остальные - и вовсе  ни
слова. Они недоуменно смотрели на немца.
   - Cartes d'identite [давайте ваши документы (фр.)], - сказал он резко.
   Фоке и Николь достали свои французские  удостоверения  личности;  немец
стал молча их изучать. Потом поднял глаза.
   Жестом игрока, который, проигрывая, выкладывает последнюю карту, Хоуард
положил на голый стол английский паспорт.
   Фельдфебель усмехнулся, взял паспорт и с любопытством стал изучать.
   - So! - сказал он. - Englander [англичанин (нем.)]. Уинстон Черчилль.
   Поднял голову и принялся  разглядывать  детей.  На  плохом  французском
языке спросил, есть ли у них какие-нибудь документы, и явно  был  доволен,
услыхав, что документов никаких нет.
   Потом  он  о  чем-то  распорядился  по-немецки.   Пленников   обыскали,
убедились, что при них нет оружия; все, что у них было -  бумаги,  деньги,
часы, всякие личные мелочи, даже носовые платки, - отобрали и разложили на
столе. Потом отвели в соседнюю  комнату,  где  на  полу  лежало  несколько
соломенных тюфяков, дали всем по одеялу и оставили одних. Окно было  грубо
зарешечено деревянными планками; за ним на дороге стоял часовой.
   - Я очень сожалею, что так вышло, - сказал Хоуард молодому рыбаку.
   Он был искренне огорчен, ведь француз попался ни за что ни про что.
   Тот философски пожал плечами.
   - Был случай поехать к де Голлю, поглядеть на белый свет, - сказал  он.
- Найдется и еще случай.
   Он бросился на тюфяк, завернулся в одеяло, собираясь спать.
   Хоуард и Николь сдвинули матрасы по два, на одну такую постель  уложили
Розу с Шейлой, на другую мальчиков. Остался еще один матрас.
   - Это для вас, - сказал Хоуард. - Я сегодня спать не буду.
   Николь покачала головой.
   - Я тоже.
   Полчаса они сидели бок  о  бок,  прислонясь  к  стене,  и  смотрели  на
зарешеченное окно. В комнате стало уже почти  темно;  снаружи  в  звездном
свете и последних отблесках  заката  смутно  виднелась  гавань.  Было  еще
совсем тепло.
   - Утром нас допросят, - сказала Николь. - Что нам говорить?
   - Мы можем говорить только одно. Чистую правду.
   С минуту она раздумывала.
   - Нельзя впутывать ни Арвера, ни Лудеака, ни Кентена, мы  должны  всеми
силами этого избежать.
   Хоуард согласился.
   - Они спросят, где я взял этот костюм. Можете вы сказать,  что  это  вы
мне дали?
   - Да, хорошо, - кивнула Николь. - И скажу, что прежде знала Фоке и сама
с ним договорилась.
   Молодой француз уже засыпал; Николь подошла и несколько минут  серьезно
что-то ему говорила. Он пробурчал согласие; девушка вернулась к Хоуарду  и
снова села.
   - Еще одно, - сказал он.  -  Насчет  Маржана.  Не  сказать  ли,  что  я
подобрал его на дороге?
   Николь кивнула.
   - На дороге в Шартр. Я ему объясню.
   - Может быть, все и обойдется, лишь бы не устроили перекрестный  допрос
детям, - с сомнением сказал Хоуард.
   Потом они долго сидели  молча.  Наконец  Николь  тихонько  пошевелилась
рядом со стариком, пытаясь сесть поудобнее.
   - Прилягте, Николь, - сказал он. - Вам надо хоть немного поспать.
   - Не хочу я спать, мсье, - возразила она. - Право,  мне  куда  приятнее
вот так посидеть.
   - Я о многом думал, - сказал Хоуард.
   - Я тоже.
   Он повернулся к ней в темноте.
   - Я бесконечно жалею, что навлек на вас такую беду, - тихо сказал он. -
Я очень хотел этого избежать, и я думал, все обойдется.
   Николь пожала плечами.
   - Это неважно. - Она запнулась. - Я думала совсем о другом.
   - О чем же? - спросил старик.
   - Когда вы знакомили нас с Фоке, вы сказали, что я ваша невестка.
   - Надо ж было что-то сказать, - заметил Хоуард.  -  И  ведь  это  очень
недалеко от истины. - В тусклом  свете  он  посмотрел  ей  в  глаза,  чуть
улыбнулся. - Разве не правда?
   - Вот как вы обо мне думаете?
   - Да, - сказал он просто.
   В узилище воцарилось долгое молчание. Кто-то из детей, вероятно Биллем,
беспокойно ворочался и хныкал во сне; за стеной по пыльной дороге  взад  и
вперед шагал часовой.
   - Мы совершили ошибку... большую ошибку, - сказала  наконец  Николь.  И
повернулась к старику. - Правда, я и  не  думала  делать  ничего  плохого,
когда поехала в Париж, и Джон не думал. У нас ничего такого и в мыслях  не
было. Пожалуйста, не думайте, он ни в чем не виноват. Никто не виноват, ни
я, ни он. Да тогда это вовсе и не казалось ошибкой.
   Его мысли перенеслись на полвека назад.
   - Я знаю, - сказал он. - Так уж оно бывает. Но ведь  вы  ни  о  чем  не
жалеете, правда?
   Николь не ответила, но продолжала более свободно:
   - Джон был очень, очень упрямый, мсье. Мы условились, что я покажу  ему
Париж, для этого я и  приехала.  А  когда  мы  встретились,  он  вовсе  не
интересовался ни церквами, ни музеями, ни картинными  галереями.  -  В  ее
голосе как будто проскользнула улыбка. - Он интересовался только мною.
   - Вполне естественно, - сказал старик. Что еще оставалось сказать?
   - Поверьте, мне было очень неловко, я просто не знала, как быть.
   - Ну, под конец вы составили себе мнение  на  этот  счет,  -  засмеялся
Хоуард.
   - Тут нет ничего смешного, мсье, -  с  упреком  сказала  Николь.  -  Вы
совсем как Джон. Он тоже всегда смеялся над такими вещами.
   - Скажите мне одно, Николь. Просил он вас выйти за него замуж?
   - Он хотел, чтобы мы поженились в Париже,  прежде  чем  он  вернется  в
Англию, - ответила Николь. - Он сказал,  что  по  английским  законам  это
можно.
   - Почему же вы не обвенчались? - удивился Хоуард.
   Она минуту помолчала.
   - Я боялась вас, мсье.
   - Меня?!
   Она кивнула.
   - Ужасно боялась. Теперь это звучит очень глупо, но это правда.
   Хоуард силился понять.
   - Что же вас пугало?
   - Подумайте сами. Ваш сын в Париже вдруг взял и женился и привел в  дом
иностранку. Вы бы подумали, что  он  в  чужом  городе  потерял  голову,  с
молодыми людьми иногда так бывает. Что он попался в сети дурной женщине  и
это несчастный брак. Не представляю, как вы могли бы думать по-другому.
   - Если бы я и подумал так сначала, я не долго бы так  думал,  -  сказал
Хоуард.
   - Теперь я это знаю. И Джон мне так говорил. Но я  боялась.  Я  сказала
Джону, что для всех будет лучше,  если  мы  будем  чуточку  благоразумнее,
понимаете.
   - Понятно. Вы хотели немного подождать.
   - Не очень долго, - сказала Николь. - Но мне очень хотелось, чтобы  все
шло как надо, чтобы мы начинали честно. Ведь замуж выходишь на всю жизнь и
связываешь свою жизнь не только с мужем, но и с  его  родными  тоже.  А  в
смешанном браке всегда все сложнее. И вот я сказала, что приеду в Англию в
сентябре или в октябре, когда Джон опять получит отпуск, мы  встретимся  в
Лондоне, и потом  пускай  он  повезет  меня  повидаться  с  вами  в  вашем
Эксетере. А потом вы написали бы моему отцу, и все  было  бы  честно,  как
надо.
   - И тут началась война, - негромко сказал Хоуард.
   - Да, мсье, тут началась война. И я уже  не  могла  поехать  в  Англию.
Пожалуй, было бы легче Джону опять приехать в Париж, но он не мог получить
отпуск. И вот я месяц за месяцем пыталась получить permis [разрешение  (на
выезд) (фр.)] и визу... А потом мне написали, что с ним случилось...
   Они долго сидели в молчании. Наступила ночь, похолодало. Наконец старик
услышал, что девушка дышит ровнее, и понял, что она так и уснула, сидя  на
голом дощатом полу.
   Через некоторое время она зашевелилась и чуть не упала. Хоуард с трудом
поднялся, подвел ее, сонную, к тюфяку, уложил и укрыл одеялом.  Скоро  она
опять крепко уснула.
   Он долго стоял у окна, глядя на  вход  в  гавань.  Взошла  луна;  волны
разбивались о скалы, и султаны пены белели на черном фоне моря.  Что-то  с
ними со всеми теперь будет, гадал старик. Очень возможно, что его разлучат
с детьми и отправят в концентрационный лагерь;  тогда  ему  недолго  ждать
конца. Страшно подумать, что станется с  детьми.  Надо  постараться  любой
ценой выйти на свободу. Если это удастся, быть может, он  оставит  их  при
себе, станет заботиться о них, пока  не  кончится  война.  Пожалуй,  можно
найти какой-нибудь дом в Шартре, поближе к Николь и ее матери. Понадобится
не так уж много денег, чтобы прожить с  ними  скромно,  в  одной  комнате,
самое большее в двух. Мысль о бедности не слишком его  тревожила.  Прежняя
жизнь казалась очень, очень далекой.
   Потом ночная тьма на востоке начала редеть и стало еще холоднее. Хоуард
опять отошел к стене, завернулся в одеяло и сел на пол  в  углу.  И  скоро
уснул неспокойным сном.
   В шесть часов  его  разбудил  топот  солдатских  сапог  за  стеной.  Он
пошевелился и сел; Николь уже проснулась  и  сидела,  приглаживая  волосы,
старалась хоть как-то привести их  в  порядок  без  помощи  гребня.  Вошел
немецкий Oberschutze [начальник караула (нем.)], дал им знак  подняться  и
показал дорогу в уборную.
   Затем солдат принес им фаянсовые чашки, несколько кусков хлеба и кувшин
черного кофе. Они позавтракали и стали ждать, что будет дальше.  Николь  и
Хоуард подавленно молчали; даже дети уловили настроение и  сидели  унылые,
вялые.
   Вскоре дверь распахнулась и появился фельдфебель с двумя солдатами.
   - Marchez, - приказал он. - Allez, vite! [Выходите, живо! (фр.)]
   Их вывели наружу и усадили  в  пятнисто-серый,  маскировочной  окраски,
закрытый военный грузовик вроде фургона. Оба солдата сели туда же,  дверцы
за - ними захлопнули и заперли. Фельдфебель сел рядом с шофером, обернулся
и оглядел их через решетчатое окошко шоферской кабины. Грузовик тронулся.
   Их привезли в Ланнили и высадили у того большого дома, напротив церкви,
где в окне развевался флаг со свастикой. Конвойные  ввели  их  в  коридор.
Фельдфебель скрылся за какой-то дверью.
   Здесь  они  ждали  больше  получаса.  Дети,   поначалу   испуганные   и
присмиревшие, заскучали, им  уже  не  сиделось  на  месте.  Пьер  тоненько
спросил:
   - Пожалуйста, мсье, можно я выйду и поиграю во дворе?
   И Ронни с Шейлой мигом подхватили в один голос:
   - Можно, я тоже пойду?
   - Пока нельзя, - сказал Хоуард. - Посидите еще немного.
   - Не хочу тут сидеть, - возмутилась Шейла. -  Хочу  пойти  поиграть  на
солнышке.
   Николь наклонилась к ней:
   - А помнишь слона Бабара?
   Малышка кивнула.
   - А обезьянку Жако? Что он сделал?
   Забавная проделка любимца, как всегда, вызвала смех.
   - Жако ухватился за хвост Бабара и залез прямо к нему на спину!
   - А зачем?
   Тупые серолицые немцы смотрели с  угрюмым  недоумением.  Первый  раз  в
жизни они видели иностранцев, самым  своим  поведением  утверждающих  мощь
своего отечества. Их смущало и сбивало с толку, что  у  пленников  хватает
легкомыслия забавлять детей играми прямо под дверью гестапо.  Это  пробило
брешь в броне их самоуверенности; не очень понимая почему, они чувствовали
себя оскорбленными. Не  того  ждали  они  после  недавней  речи  фюрера  в
Спорт-паласе. Победа оказалась иной, чем они ее себе представляли.
   Дверь открылась, караульные щелкнули каблуками и вытянулись  по  стойке
"смирно". Николь подняла глаза, взяла Шейлу за руку и встала.
   -  Achtung!  [Внимание  (смирно)!  (нем.)]  -  крикнул  из   канцелярии
фельдфебель,  и  оттуда  вышел  молодой  офицер,  Rittmeister   [ротмистр,
лейтенант (нем.)] танкового корпуса.  На  нем  была  черная  форма,  вроде
походной британской, на голове черный берет, украшенный орлом и свастикой,
и еще нашивка  -  подобие  венка.  На  погонах,  на  черном  сукне  тускло
поблескивали алюминием череп и скрещенные кости.
   Хоуард выпрямился. Фоке вынул руки  из  карманов.  Дети  притихли  и  с
любопытством уставились на человека в черном.
   В руке у него был карандаш и записная книжка. Прежде всего он обратился
к Хоуарду:
   - Wie heissen Sie? Ihr Familienname und Taufname? Ihr  Beruf?  [Кто  вы
такой? Фамилия, имя? Род занятий? (нем.)]
   Кто-то более или менее сносно переводил его вопросы на  французский,  и
он записал подробные сведения обо всех,  больших  и  малых.  На  вопрос  о
национальности Хоуард назвал себя, Шейлу и Ронни  англичанами,  отпираться
было бесполезно. Национальности Виллема и Маржана неизвестны, сказал он.
   Лейтенант танкист ушел обратно  в  канцелярию.  Через  несколько  минут
дверь снова распахнулась  и  арестованным  было  приказано  стать  смирно.
Фельдфебель подошел к двери.
   - Folgen Sie mir! Halt! Riihrt Euch! [За мной! Стойте! Вольно! (нем.)]
   Они очутились в канцелярии, напротив длинного стола.  За  столом  сидел
ротмистр, который допрашивал их в коридоре.  Рядом  -  немец  постарше,  у
этого  грубо  вылепленная  голова,  короткая   стрижка,   свирепое   лицо,
пронизывающий взгляд. Он держался очень прямо, деревянно, будто  затянутый
в корсет; мундир на нем был тоже черный, но более щегольского покроя  и  с
портупеей черной кожи. Этот человек, как потом  узнал  Хоуард,  был  майор
гестапо Диссен.
   Он уставился на Хоуарда, разглядывая его с головы до ног - его  одежду,
бретонскую шляпу, куртку кирпичного цвета, всю  в  пятнах,  грязный  синий
комбинезон.
   -  So,  -  и  он  заговорил  по-английски,  жестко,  но  вполне  сносно
выговаривая  чужие  слова.  -   Некоторые   английские   джентльмены   еще
путешествуют по Франции. -  Короткая  пауза.  -  Ницца  и  Монте-Карло,  -
продолжал он. - Надеюсь, вы очень приятно провели время.
   Старик молчал. Бессмысленно отвечать на насмешки. Офицер  повернулся  к
Николь.
   - Вы француженка, - сказал он  зло,  напористо.  -  Вы  помогали  этому
человеку  тайно  действовать  против  вашей  страны.  Вы   предаете   дело
перемирия. За это вас следует расстрелять.
   Ошеломленная девушка безмолвно смотрела на него.
   - Незачем ее запугивать, - сказал  Хоуард.  -  Мы  готовы  сказать  вам
правду.
   - Знаю я вашу английскую правду, - возразил гестаповец. - Я доберусь до
своей правды, хотя бы пришлось эту особу сечь хлыстом, пока на ней  живого
места не останется, и сорвать все ногти.
   - Что именно вы хотите знать? - негромко спросил Хоуард.
   - Я хочу знать, каким образом вы ее  заставили  помогать  вам  в  вашей
работе.
   Тут старика тихонько, но  настойчиво  потянули  за  рукав.  Он  опустил
глаза, и Шейла шепотом потребовала внимания.
   - Сейчас, - мягко сказал он. - Подожди немножко.
   - Я не могу ждать, - был ответ. - Мне надо сейчас.
   Старик обратился к гестаповцу.
   - Тут есть маленькое неотложное дело, - сказал он кротко. И  указал  на
Розу. - Можно  ей  вывести  отсюда  на  минуту  эту  малышку?  Они  сейчас
вернутся.
   Молодой  танкист  широко  улыбнулся;   даже   черты   гестаповца   чуть
смягчились. Лейтенант сказал два слова  караульному,  тот  выслушал,  стоя
навытяжку, и вывел девочек из комнаты.
   - Я отвечу вам так подробно,  как  только  могу,  -  сказал  Хоуард.  -
Никакой работы во Франции у меня не было, просто  я  пытался  вернуться  в
Англию с этими детьми. Что до этой девушки, то  она  была  большим  другом
моего погибшего сына. Мы с нею были знакомы и раньше.
   - Это правда, - сказала Николь. -  Когда  всякое  сообщение  с  Англией
прервалось, мсье Хоуард пришел к нам в Шартр. А Фоке я знаю с детства.  Мы
просили его доставить мсье и детей в Англию на лодке, но он не согласился,
потому что это запрещено.
   Хоуард стоял молча и только восхищался девушкой. Если ей  поверят,  она
полностью выгородит Фоке.
   Офицер язвительно усмехнулся.
   - Не сомневаюсь, что мистер Хоуард желал вернуться  в  Англию,  -  сухо
сказал он. - Здесь становится слишком жарко для субъектов его сорта.  -  И
вдруг резко бросил: - Чарентона мы поймали. Завтра его расстреляют.
   Короткое  молчание.  Немец  так  и  впился  глазами   в   арестованных,
пронизывал взглядом то старика, то Николь. Девушка в недоумении  наморщила
лоб. Молодой танкист с бесстрастным лицом  чертил  что-то  на  промокашке.
Наконец Хоуард сказал:
   - Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы говорите.  Я  не  знаю  никакого
Чарентона.
   - Вот как, - сказал немец. - И конечно,  вы  не  знаете  вашего  майора
Кокрейна, и  комнаты  номер  двести  двенадцать  на  втором  этаже  вашего
Военного министерства на Уайтхолле.
   Старик ощутил на себе испытующие взгляды всех присутствующих.
   - Я никогда не бывал в Военном министерстве, - сказал он, -  и  понятия
не имею, что там за комнаты. Я был  знаком  с  одним  майором  по  фамилии
Кокрейн, у него был дом возле  Тотна,  но  тот  Кокрейн  умер  в  двадцать
четвертом году. Ни с какими другими Кокрейнами я не знаком.
   Офицер гестапо хмуро усмехнулся.
   - И вы думаете, я вам поверю?
   - Да, так я думаю, - сказал старик. - Потому что это правда.
   - Позвольте мне сказать два слова, -  вмешалась  Николь.  -  Право  же,
здесь  недоразумение.  Мсье  Хоуард  приехал  во  Францию  прямо  с   Юры,
остановился только у нас в Шартре. Он и сам вам скажет.
   - Совершенно верно, - сказал Хоуард. - Если угодно, я вам расскажу, как
я оказался во Франции.
   Немецкий офицер демонстративно посмотрел на свои ручные часы и с наглым
скучающим видом откинулся на спинку стула.
   - Можете, - сказал он равнодушно. - Даю вам три минуты.
   Николь тронула Хоуарда за локоть.
   - И расскажите, кто все эти дети и откуда  они,  -  настойчиво  сказала
она.
   Старик чуть помолчал, собираясь с мыслями. Не по силам было ему, в  его
годы, втиснуть все, что с ним случилось, в три минуты; мысль его  работала
слишком медленно.
   - Я приехал во Францию из Англии в середине апреля, - начал он. -  Ночь
или две провел в Париже, потом  поехал  дальше  и  переночевал  в  Дижоне.
Видите ли, я направлялся в Сидотон, это такое место на Юре, хотел немножко
отдохнуть и половить рыбу.
   Гестаповец внезапно выпрямился, будто его подкинуло током.
   - Какую рыбу? - рявкнул он. - Отвечайте, живо!
   Хоуард изумленно посмотрел на него.
   - Голубую форель, - сказал он.  -  Иногда  попадается  хариус,  но  это
редкость.
   - И какой снастью их ловят? Живо!
   Старик смотрел на него в замешательстве, не зная, с чего начать.
   - Да вот, - сказал он, - нужна девятифутовая леса,  но  течение  обычно
очень  сильное,  так  что  "три  икс"  вполне  достаточно.  Конечно,  муха
натуральная, вы понимаете.
   Немца словно отпустило.
   - А какую муху вы берете?
   Ну, об этом поговорить было даже приятно.
   - Да вот, - с удовольствием  начал  объяснять  старик,  -  лучше  всего
форель ловится на "темную оливку" или на "большую синюю". Две  или  три  я
поймал на наживку, которая называется "дикий петух", но...
   Гестаповец перебил его.
   - Врите дальше, - грубо сказал он.  -  Некогда  мне  слушать  про  ваши
рыболовные подвиги.
   И Хоуард углубился в свою  повесть,  сжимая  ее  как  только  мог.  Оба
немецких офицера слушали все внимательней и все недоверчивей. Минут  через
десять старик добрался до конца.
   Гестаповец, майор Диссен, посмотрел на него презрительно.
   - Ну-с, допустим, вам можно будет вернуться в Англию, - сказал он. -  И
что вы станете делать со всеми этими детьми?
   - Я думал отправить их в Америку, - ответил Хоуард.
   - Почему?
   - Потому что там безопасно. Потому что  детям  нехорошо  видеть  войну.
Лучше им быть подальше от нее.
   Немец уставился на него.
   - Прекрасно сказано. А позвольте спросить, на чьи деньги они бы поехали
в Америку?
   - О, я оплатил бы проезд, - сказал старик.
   Гестаповец презрительно усмехнулся, его все это явно забавляло.
   - А в Америке что им делать? Подыхать с голоду?
   - Конечно, нет. Там живет моя замужняя дочь. Она их  приютит,  пока  не
кончится война.
   - Мы даром тратим время,  -  сказал  немец.  -  Вы  что,  дураком  меня
считаете? По-вашему, я поверю такой басне?
   - Представьте, мсье, это чистая правда, - сказала  Николь.  -  Я  знала
сына и знаю отца. Конечно, и дочь такая же. В Америке есть  люди,  которые
щедро помогают беженцам, детям.
   - So, - фыркнул Диссен. - Мадемуазель поддерживает эту  басню.  Что  ж,
поговорим о самой мадемуазель. Мы слышали, что мадемуазель  была  подругой
сына сего почтенного джентльмена. Очень близкой подругой... -  И  внезапно
рявкнул: - Любовницей, конечно?
   Николь выпрямилась.
   - Можете говорить все, что вам угодно, - спокойно сказала она. - Можете
назвать заход солнца каким-нибудь грязным словом, но его красоту  вы  этим
не запятнаете.
   Наступило молчание. Молодой танкист наклонился к  гестаповцу  и  что-то
прошептал. Диссен кивнул и снова обратился к старику.
   - По датам, - сказал он, - вы успели бы вернуться  в  Англию,  если  бы
ехали прямо через Дижон. А вы этого не сделали. Вот оно, уязвимое место  в
вашей басне. Тут-то и начинается вранье. - Он повысил голос. -  Почему  вы
остались во Франции? Отвечайте,  живо,  хватит  болтать  чепуху.  Даю  вам
слово, вы у меня заговорите еще до вечера. Так выкладывайте сейчас, вам же
будет лучше.
   Хоуард был огорчен и сбит с толку.
   - В Дижоне эта малышка заболела, - он указал на Шейлу. - Я ведь  только
что вам рассказал. Нельзя было везти такого больного ребенка.
   Побелев от бешенства, гестаповец нагнулся к нему через стол.
   - Слушайте, - сказал он, - опять предупреждаю, в последний раз. Со мной
шутки плохи. Таким враньем не проведешь и  младенца.  Если  бы  вы  хотели
вернуться в Англию, вы бы уехали.
   - Эти дети на моем попечении, - сказал старик. - Я не мог уехать.
   - Ложь... ложь... ложь...
   Гестаповец хотел еще что-то  сказать,  но  сдержался.  Молодой  танкист
нагнулся к нему и опять почтительно что-то прошептал.
   Майор Диссен откинулся на спинку стула.
   - Итак, - сказал  он,  -  вы  отвергаете  нашу  доброту  и  не  желаете
говорить.  Воля  ваша.  Еще  до  вечера  вы  станете  откровеннее,  мистер
англичанин; но к тому времени вам выколют глаза и вы будете  корчиться  от
боли. Это будет недурная забава для моих людей. Мадемуазель  тоже  на  это
полюбуется, и детки тоже.
   В канцелярии стало очень тихо.
   - Сейчас вас уведут, - сказал гестаповец. - Я пришлю за вами, когда мои
люди приготовятся начать. - Он подался вперед.  -  Вот  слушайте,  что  мы
хотим знать, и будете знать, о чем надо говорить, даже когда станете слепы
и глухи. Мы знаем, что вы шпион, шатались  по  стране  переодетый,  а  эта
женщина и дети служили для вас ширмой. Мы знаем, что вы действовали заодно
с Чарентоном, об этом можете и не говорить. Мы знаем,  что  один  из  вас,
либо вы, либо Чарентон, сообщил в Англию,  что  фюрер  посетит  корабли  в
Бресте, это вы тогда вызвали налет авиации. - Он перевел  дух.  -  Но  вот
чего мы не знаем и что вы сегодня  нам  скажете:  каким  образом  сведения
попадали в Англию, к этому майору Кокрейну, - он ехидно  скривил  губу,  -
который, если верить вашей басне, умер в двадцать четвертом  году.  Вот  о
чем вы расскажете, мистер англичанин. И как только это будет сказано, боль
прекратится. Помните об этом.
   Он махнул фельдфебелю.
   - Уведите.
   Их вытолкали из комнаты.  Хоуард  двигался  как  в  тумане;  невозможно
поверить, что с ним случилось такое. О  подобных  историях  он  читал,  но
как-то не очень верил. Предполагалось,  что  так  поступают  с  евреями  в
концентрационных лагерях. Нет, не может быть... неправда.
   Фоке отделили от них и куда-то увели.  Хоуарда  и  Николь  втолкнули  в
камеру под лестницей, с зарешеченными окнами; дверь захлопнулась.
   - Мы здесь будем обедать, мадемуазель? - спросил Пьер.
   - Да, наверно, Пьер, - глухо проговорила Николь.
   - А что у нас будет на обед? - спросил Ронни.
   Николь обняла его за плечи.
   - Не знаю, - машинально сказала она. - Увидим, когда  принесут.  Теперь
пойди поиграй с Розой. Мне надо поговорить с мсье Хоуардом.
   И обернулась к старику:
   - Все очень плохо. Мы впутались в какую-то чудовищную историю.
   Он кивнул.
   - Как видно, все дело в том воздушном налете на Брест.  Вот  когда  вам
поранило руку.
   - В магазинах тогда говорили, что в  Брест  приехал  Адольф  Гитлер,  -
сказала Николь. - Но мы не приняли  это  всерьез.  Столько  ходит  слухов,
столько пустой болтовни.
   Замолчали. Хоуард стоял и смотрел в окно на тесный, заросший  сорняками
дворик. Теперь  все  понятно.  Обстановка  сложилась  такая,  что  местным
гестаповцам придется усердствовать вовсю. Им просто необходимо  предъявить
шпионов - виновников налета, или хотя бы изувеченные тела  людей,  которых
они объявят шпионами.
   Наконец он заговорил:
   - Я не могу сказать им то, чего не знаю, и, пожалуй, для меня это плохо
кончится. Если меня убьют, сделаете вы для детей все, что можете, Николь?
   - Да, я все сделаю. Но вас не убьют, нет, вас не тронут. Должен же быть
какой-то выход...
   Она горько покачала головой. Но Хоуард думал о другом.
   - Я постараюсь добиться, чтобы они дали мне составить новое  завещание,
- продолжал он. - Тогда после войны вы сумеете получить в Англии деньги, и
вам будет на что содержать детей и дать им образование - тем, у  кого  нет
родных. Но пока не кончится война, вам придется делать все, что  только  в
ваших силах.
   Тянулись долгие часы. В полдень солдат принес им жестяную кастрюлю  без
крышки с каким-то варевом из  мяса  и  овощей  и  несколько  мисок.  Детям
раздали по миске, и они с наслаждением принялись  за  обед.  Николь  поела
немного, но старик почти не притронулся к еде.
   Солдат убрал поднос, и снова потянулось  ожидание.  В  три  часа  дверь
распахнулась, появился фельдфебель и с ним караульный.
   -  Le  vieux,  marchez  [старик,   выходите   (фр.)],   -   скомандовал
фельдфебель.
   Хоуард шагнул вперед, Николь за ним. Караульный оттолкнул ее.
   Старик остановился.
   - Одну минуту. - Он взял Николь за руку и поцеловал в  лоб.  -  Ничего,
милая, - сказал он. - Не волнуйтесь за меня.
   Его заторопили, вывели из здания  гестапо  на  площадь.  Сияло  солнце;
проехали две-три машины, в магазинах местные жители заняты  были  обычными
делами. Жизнь в Ланнили шла своим чередом;  из  церкви  в  знойное  летнее
затишье  лился  негромкий  однообразный  напев.  Женщины  с   любопытством
смотрели из магазинов на идущего мимо под конвоем Хоуарда.
   Его ввели в другое здание и втолкнули в комнату нижнего этажа. Дверь за
ним закрыли и заперли. Он огляделся.
   Это была обыкновенная мещанская гостиная, обставленная  во  французском
вкусе, с неудобными позолоченными стульями и  вычурными  безделушками.  На
стенах в тяжелых золоченых рамах висело несколько  очень  плохих  писанных
маслом картин; были тут и пальма в кадке, и на столиках у стены безделушки
и выцветшие фотографии в рамках.  Посреди  комнаты  стоял  стол,  покрытый
скатертью.
   За этим столом сидел молодой человек в штатском - бледное лицо,  темные
волосы, совсем молод,  лет  двадцати  с  небольшим.  Он  поднял  глаза  на
входящего Хоуарда.
   - Кто вы? - спросил он по-французски.
   Он говорил почти лениво, словно все дело не стоило внимания.
   Старик стоял у двери, силясь подавить страх. Было тут что-то странное и
потому опасное.
   - Я англичанин, - сказал он наконец. Бессмысленно было что-то скрывать.
- Вчера меня арестовали.
   Молодой  человек  невесело  улыбнулся.  На  этот   раз   он   заговорил
по-английски, и притом без малейшего акцента.
   - Ну что ж, - сказал он, - входите, садитесь. Вот нас и  двое.  Я  тоже
англичанин.
   Хоуард отступил на шаг.
   - Вы англичанин?!
   - Принял английское подданство, - небрежно  пояснил  тот.  -  Моя  мать
родом из Уокинга, и я почти всю  жизнь  провел  в  Англии.  Мой  отец  был
француз, так что по рождению и я считался французом. Но отец погиб  еще  в
прошлую войну.
   - Что же вы здесь делаете?
   Молодой человек поманил его к столу.
   - Подойдите, садитесь.
   Старик придвинул стул к столу и опять спросил о том же.
   - Я понятия не имел, что в Ланнили есть еще англичанин, - сказал он.  -
Что вы все-таки здесь делаете?
   - Жду расстрела, - сказал молодой человек.
   Оглушительное тягостное молчание. Наконец Хоуард спросил:
   - Ваша фамилия не Чарентон?
   Тот кивнул.
   - Да, я - Чарентон. Я вижу, вам про меня сказали.
   И опять в тесной комнате долгое молчание. Хоуард сидел ошеломленный, он
не знал что сказать. В замешательстве опустил глаза и увидел на столе руки
молодого человека. Чарентон положил руки на  стол  перед  собой  и  как-то
странно их сжал - пальцы переплетены, ладонь левой руки вывернута  кверху,
ладонь правой - книзу. Большие  пальцы  скрестились.  Заметив  недоуменный
взгляд старика, Чарентон пристально посмотрел  на  него  и  тотчас  разнял
руки.
   И чуть вздохнул.
   - Как вы сюда попали? - спросил он.
   - Я пытался вернуться в Англию с несколькими детьми...
   И Хоуард сызнова поведал свою историю. Молодой человек слушал  спокойно
и не сводил со старика проницательных пытливых глаз. Выслушав до конца, он
сказал:
   - Думаю, вам незачем особенно беспокоиться. Вероятно,  вас  оставят  на
свободе, позволят жить в каком-нибудь французском городке.
   - Боюсь, что будет иначе, - сказал Хоуард. - Видите  ли,  они  считают,
что я связан с вами.
   Чарентон кивнул.
   - Так я и думал. Поэтому нас посадили вместе. Очевидно, подыскивают еще
козлов отпущения.
   - Боюсь, что так, - сказал Хоуард.
   Молодой человек встал и отошел к окну.
   - С вами все обойдется, - сказал он наконец; - Улик против  вас  нет  и
взять их неоткуда. Рано или поздно вы вернетесь в Англию. - В  голосе  его
сквозила печаль.
   - А вы? - спросил Хоуард.
   - Я? Мне крышка, - сказал Чарентон. - Насчет меня им все ясно.
   Хоуард не верил своим ушам. Казалось, перед ним разыгрывается  какой-то
спектакль.
   - По-видимому, оба мы в трудном положении, - сказал он наконец. - Может
быть, ваше тяжелее... не знаю. Но вы можете оказать мне одну услугу. -  Он
огляделся по сторонам. -  Если  бы  достать  лист  бумаги  и  карандаш,  я
переписал бы свое завещание. Вы его засвидетельствуете?
   Чарентон покачал головой.
   - Здесь ничего нельзя писать без разрешения немцев, они просто  отберут
написанное. И ни один документ с  моей  подписью  не  дойдет,  до  Англии.
Придется вам найти другого свидетеля, мистер Хоуард.
   - Понимаю, - вздохнул старик, потом сказал: - Если я выберусь отсюда, а
вы нет,  может  быть,  я  сумею  для  вас  что-нибудь  сделать?  Выполнить
какое-нибудь поручение?
   Чарентон усмехнулся.
   - Никаких поручений, - отрезал он.
   - Неужели я ничего не могу сделать?
   Молодой человек быстро взглянул на него.
   - Вы знаете Оксфорд?
   - Прекрасно знаю, - сказал Хоуард. - Вы там бывали?
   Чарентон кивнул.
   - Я был в Ориеле. Это вверх по реке, мы туда часто ходили, там запруда,
мостик, а рядом старая-престарая гостиница, серый каменный дом. Все  время
журчит вода, и рыба скользит в прозрачной глубине, и цветы, повсюду цветы.
   - Вы имеете в виду гостиницу "У форели" в Годстау?
   - Да... "У форели". Вы знаете это место?
   - Конечно, прекрасно знаю. По крайней мере, знал сорок лет назад.
   - Побывайте там как-нибудь в жаркий летний день, - сказал  Чарентон.  -
Посидите на низкой каменной ограде, поглядите на рыбу в пруду и выпейте за
меня кружку пива.
   - Если я вернусь в Англию, я это  сделаю,  -  сказал  Хоуард.  И  опять
оглядел убогую, безвкусную обстановку с претензией на роскошь. - Но  может
быть, я могу кому-нибудь что-то от вас передать?
   Чарентон покачал головой.
   - Нет у меня никаких поручений. А если бы и были, я не  передал  бы  их
через вас. В комнате почти наверняка есть микрофон, и Диссен  подслушивает
каждое наше слово. Потому они и свели нас тут. - Он огляделся. - Микрофон,
вероятно, за одной из этих картин.
   - Вы уверены?
   - Безусловно. - Он повысил голос  и  заговорил  по-немецки:  -  Вы  зря
теряете время, майор Диссен. Этот человек понятия не имеет о моих делах. -
И, чуть помолчав, продолжал: - Но вот что я вам скажу: в  один  прекрасный
день придут англичане и американцы, и вы будете в их власти. Они будут  не
так деликатны, как после прошлой войны. Если вы убьете этого старика,  вас
публично вздернут на виселице,  и  ваш  труп  останется  гнить  на  ней  в
назидание всем другим убийцам.
   Он обернулся к Хоуарду.
   - Пускай слышит, это ему полезно, - спокойно сказал он по-английски.
   Старик встревожился.
   - Напрасно вы так с ним говорили. Это вам не поможет.
   - Мне уже ничто не поможет, -  возразил  Чарентон.  -  Со  мной,  можно
считать, покончено.
   Хоуард поежился от этой спокойной уверенности.
   - Вы раскаиваетесь? - спросил он.
   - Нет, честное слово, нет! - Чарентон мальчишески засмеялся. -  Нам  не
удалось попасть в Адольфа, но мы его здорово напугали.
   Позади отворилась дверь. Оба круто обернулись: вошли немецкий  ефрейтор
и солдат. Солдат прошагал в комнату и остановился возле Хоуарда.  Ефрейтор
сказал грубо:
   - Kommen Sie [идите (нем.)].
   Хоуард встал. Чарентон улыбнулся ему.
   - Что я вам говорил? Прощайте. Желаю удачи!
   - Прощайте, - ответил старик.
   И ничего больше не успел прибавить. Его вытолкали из комнаты. Когда его
вели по коридору к выходу, он  увидел  распахнутую  дверь  и  за  нею  уже
знакомого гестаповца в черном мундире, разъяренное лицо мрачнее  тучи.  Со
сжавшимся  сердцем  Хоуард  вышел  между  конвоирами  на  залитую  солнцем
площадь.
   Его отвели обратно к Николь и детям. Ронни бросился к нему.
   - Маржан учил нас стоять на голове! - выпалил он. - Я уже умею, и  Пьер
умеет. А Биллем нет, и девочки тоже не  могут.  Смотрите,  мистер  Хоуард,
смотрите!
   Дети вокруг стали на головы. Николь тревожно смотрела на Хоуарда.
   - Вас не тронули?
   Старик покачал головой.
   - Они надеялись через меня что-нибудь выведать у молодого  человека  по
фамилии Чарентон.
   И он коротко рассказал ей о том, что произошло.
   - Вот так они и действуют, - сказала Николь. -  Я  слышала  об  этом  в
Шартре. Чтобы добиться своего, они не всегда пытают тело. Они пытают душу.
   Долгий день медленно клонился к вечеру. Взаперти в маленькой камере все
задыхались от жары, и не так-то просто было развлекать  детей.  Им  нечего
было делать, не на что смотреть, и  нечего  было  им  почитать.  Николь  и
Хоуард выбивались из сил, поддерживая мир и прекращая ссоры, и это для них
оказалось даже  отчасти  благом:  некогда  было  раздумывать  о  том,  что
впереди.
   Наконец немецкий солдат принес им ужин - черный кофе  и  длинные  ломти
хлеба. За едой дети развлеклись и отдохнули;  старик  и  девушка  знали  -
насытясь, все скоро захотят спать. Когда солдат вернулся за  посудой,  его
спросили о постелях.
   Он притащил набитые соломой тюфяки, жесткие подушки и всем  по  одеялу.
Николь и Хоуард приготовили постели, и усталые за день дети  сразу  охотно
улеглись.
   Долгие вечерние часы проходили  в  томительном  бездействии.  Старик  и
девушка сидели на своих тюфяках и невесело раздумывали; порой  перекинутся
несколькими словами и снова замолчат. Около десяти собрались спать;  сняли
только верхнее платье, легли и укрылись одеялами.
   Хоуард сносно спал в эту ночь, но Николь почти не  спала.  Очень  рано,
еще до рассвета дверь камеры с грохотом распахнулась. Появился ефрейтор  в
полной форме, со штыком на поясе и в стальной каске. Он потряс Хоуарда  за
плечо.
   - Auf! [Выходи! (нем.)] - приказал он и знаками велел старику встать  и
одеться.
   Николь, немного испуганная, приподнялась на локте.
   - Мне тоже вставать? - спросила она.
   Немец понял, покачал головой.
   Натягивая в полутьме куртку, Хоуард повернулся к девушке.
   - Наверно, опять допрос,  -  сказал  он.  -  Не  тревожьтесь.  Я  скоро
вернусь.
   Николь была глубоко взволнована.
   - Мы с детьми будем вас  ждать,  -  просто  сказала  она.  -  Я  о  них
позабочусь.
   - Знаю, - сказал старик. - Au revoir [до свиданья (фр.)].
   В холодном предутреннем свете его повели через площадь, мимо церкви,  к
большому дому, где вывешен был флаг со свастикой. Привели не в ту комнату,
где допрашивали в первый раз, а вверх по  лестнице.  Когда-то  здесь  была
спальня, и кое-что из обстановки осталось, но кровать  вынесли,  и  теперь
тут была какая-то канцелярия.
   У окна стоял гестаповский офицер в черном мундире, майор Диссен.
   - So, - сказал он. - Опять этот англичанин.
   Хоуард молчал. Диссен сказал что-то  по-немецки  ефрейтору  и  солдату,
которые привели арестованного. Ефрейтор отдал честь,  вышел  и  закрыл  за
собой дверь. Солдат стоял у двери  навытяжку.  В  комнате  уже  разливался
серый свет холодного, пасмурного утра.
   - Подойдите сюда, - сказал гестаповец.  -  Поглядите  в  окно.  Славный
садик, правда?
   Старик подошел. За окном был сад, окруженный  высокой  стеной  красного
кирпича, ее заслоняли фруктовые деревья. Заботливо ухоженный сад,  деревья
уже большие, приятно посмотреть.
   - Да, - негромко сказал Хоуард, - славный сад.
   Чутье подсказывало, что для него расставили какую-то западню.
   - Через несколько минут здесь умрет ваш друг мистер Чарентон, -  сказал
немец. - Если вы ему не поможете, его расстреляют как шпиона.
   Старик посмотрел на него в упор.
   - Не понимаю, зачем вы привели меня сюда, -  сказал  он.  -  Я  впервые
встретил Чарентона вчера, когда вы свели нас вместе. Это очень  храбрый  и
очень хороший молодой человек.  Если  вы  его  расстреляете,  вы  сделаете
дурное дело. Такому человеку следует сохранить  жизнь,  чтобы,  когда  эта
война кончится, он мог работать на благо людям.
   - Очень милая речь, - сказал немец. - Я с вами  согласен,  ему  следует
сохранить жизнь. И он будет жить, если вы ему  поможете.  Он  останется  в
плену до конца войны, ждать уже недолго. Самое большее полгода. Потом  его
освободят. - Гестаповец повернулся к окну; - Смотрите. Его ведут.
   Старик посмотрел в окно. По садовой дорожке конвой  из  шести  немецких
солдат с винтовками вел Чарентона. Командовал фельдфебель;  позади,  сунув
руки в карманы, неторопливо шел офицер. Руки Чарентону не  связали,  и  он
шел очень спокойно.
   Хоуард обернулся к Диссену.
   - Чего вы хотите? Для чего вы заставляете меня на это смотреть?
   - Я велел привести вас сюда, потому что хочу посмотреть, не поможете ли
вы вашему другу в минуту, когда он нуждается в помощи. - Немец  наклонился
к старику. - Послушайте, - он понизил голос,  -  это  же  пустяк,  это  не
повредит ни вам, ни ему. И это ничего не изменит в ходе войны, потому  что
Англия все равно обречена. Если вы скажете мне, каким образом он передавал
сведения из Франции в Англию, вашему майору Кокрейну, я остановлю казнь.
   Он отступил на шаг.
   - Чего тут раздумывать? Рассуждайте здраво. Какой смысл  дать  храброму
молодому человеку умереть, если его можно спасти, чтобы после войны он мог
работать на благо  вашего  отечества.  И  ведь  никто  ничего  не  узнает.
Чарентон останется в тюрьме на месяц или  два,  пока  не  кончится  война;
потом его выпустят. Вам со всеми детьми надо будет остаться во Франции, но
если вы сейчас нам поможете, вам незачем оставаться в тюрьме.  Вы  сможете
преспокойно жить в Шартре вместе с  этой  молодой  женщиной.  Потом  война
кончится, и осенью вы поедете домой. Из Англии не будет никаких  запросов,
ведь к тому времени вся система британского шпионажа рассыплется. Вы ничем
не рискуете, и вы можете спасти жизнь этому молодому человеку. - Он  опять
наклонился к Хоуарду и снова понизил голос: -  Всего  лишь  два  словечка.
Скажите, как он это делал? Он никогда не узнает, что вы сказали.
   Старик расширенными глазами смотрел на гестаповца.
   - Не могу я вам сказать. Я ничего не знаю, это чистая правда.  Я  никак
не был связан с его делами.
   Он сказал это с облегчением. Будь он осведомлен, было бы куда сложнее.
   Майор Диссен отошел от него. Сказал грубо:
   - Вздор. Не верю. Вы  знаете  достаточно,  чтобы  помочь  агенту  вашей
страны, когда он нуждается в вашей  помощи.  Все  туристы  в  любой  чужой
стране знают достаточно. Вы что, дураком меня считаете?
   - Может быть, это верно в отношении немецких туристов, - сказал Хоуард.
- В Англии обыкновенные туристы ничего не знают о шпионаже. Говорю вам,  я
не знаю решительно ничего такого, что помогло бы этому человеку.
   Немец закусил губу.
   - Я склонен думать, что вы сами шпион, - сказал он. -  Вы  шатались  по
всей Франции, переодетый, никому не известно, где вы побывали. Берегитесь.
Как бы и вам не разделить его участь.
   - Если и так, все равно я не  могу  сказать  ничего  ценного  для  вас,
потому что я ничего не знаю, - возразил старик.
   Диссен опять повернулся к окну.
   - У вас не так уж много времени, - сказал он.  -  Минута  или  две,  не
больше. Одумайтесь, пока не поздно.
   Хоуард посмотрел в сад.  Чарентона  поставили  спиной  к  стене,  перед
сливовым деревом. Руки его теперь были связаны за  спиной,  и  фельдфебель
завязывал ему глаза красным бумажным платком.
   - Никто никогда не узнает, - сказал гестаповец. - У вас еще есть  время
его спасти.
   - Я не могу спасти его таким образом, - сказал старик. - Я ровно ничего
не знаю. Но то, что вы делаете, дурно, безнравственно. И в конце концов вы
на этом ничего не выгадаете.
   Гестаповец круто обернулся к нему. Приблизил лицо чуть  не  вплотную  к
лицу старика.
   - Он дал вам поручения, - сказал свирепо. - Воображаете, что вы большой
ловкач, но меня не проведешь. "У  форели"...  пиво...  цветы...  рыба!  За
дурака меня считаете? Что все это значит?
   - Именно то, что он сказал, - ответил Хоуард. - Этот уголок  ему  очень
мил. Вот и все.
   Немец угрюмо отстранился.
   - Не верю, - процедил он сквозь зубы.
   В саду фельдфебель оставил молодого человека у  стены.  Шестеро  солдат
выстроились в ряд напротив него, шагов за десять.  Офицер  подал  команду,
щелкнули затворы.
   - Я не намерен больше тянуть, -  сказал  Диссен.  -  Итак,  вам  нечего
сказать, чтобы спасти ему жизнь?
   Старик покачал головой.
   Офицер в саду поднял голову и посмотрел на окно. Диссен  махнул  рукой.
Офицер повернулся, выпрямился и резко выкрикнул команду. Раздался неровный
залп. Человек у сливового дерева обмяк, упал наземь, тело  дернулось  раза
два и застыло неподвижно.
   Старик отвернулся, еле одолевая  дурноту.  Диссен  отошел  на  середину
комнаты. Часовой по-прежнему бесстрастно стоял у двери.
   - Не знаю, верить ли вашей басне, - хмуро сказал наконец Диссен. - Если
вы шпион, то, во всяком случае, очень ловкий.
   - Я не шпион.
   - Тогда что вы делали во Франции? Зачем  шатались  повсюду,  переодетый
французским крестьянином?
   - Я уже вам говорил Много раз, - устало сказал  старик.  -  Я  старался
вывезти детей в Англию, отправить их к родным или в Америку.
   - Ложь, ложь! - взорвался немец. - Вечно та же ложь! Все вы, англичане,
одинаковы! Упрямы, как мулы! - Он  вытянул  шею  и  кричал  прямо  в  лицо
Хоуарду: - Все вы одна шайка! - Он кивнул на сад  за  окном.  -  Вы  могли
этому помешать, но не помешали.
   - Я не мог помешать вам убить этого юношу. Это на вашей совести.
   - Я не хотел его  убивать,  -  мрачно  сказал  гестаповец.  -  Он  меня
заставил, вы оба заставили. Вы оба виноваты в его смерти. Вы  не  оставили
мне другого выхода.
   Молчание.
   - Все время вы только и делаете, что лжете и  подкапываетесь  под  нас.
Ваш Черчилль и ваш Чемберлен провокаторы, житья нам  не  давали,  это  они
заставили нас воевать. И вы такой же.
   Старик не отвечал.
   Немец немного овладел собой, прошагал через комнату и сел к столу.
   - Сочинили басню с отправкой детей в Америку. Не верю ни одному слову.
   Старик очень, очень устал. Сказал равнодушно:
   - Не в моих силах вас убедить. Но это чистая правда.
   - Вы все еще  утверждаете,  что  хотите  послать  этих  детей  к  вашей
замужней дочери?
   - Да.
   - Где именно она живет в Америке?
   - На Лонг-Айленде, это место называется Бухта.
   - Лонг-Айленд. Там живут богачи. Ваша дочь очень богата?
   - Она замужем за американским дельцом,  -  сказал  старик.  -  Да,  они
состоятельные люди.
   - И вы все еще хотите уверить меня, что богатая женщина приютит у  себя
в доме этих грязных детишек,  которых  вы  тут  подобрали?  -  недоверчиво
сказал немец.
   - Она их приютит, - сказал Хоуард.  И  помедлив,  продолжал:  -  Вы  не
понимаете. Там хотят нам помочь. Когда они принимают  детей,  беженцев  из
Европы, они чувствуют, что делают хорошее дело. И так оно и есть.
   Немец взглянул на него с любопытством.
   - Вы бывали в Америке?
   - Бывал.
   - А не знаете города, который называется Уайтфоллс?
   Хоуард покачал головой.
   - Звучит знакомо, но точно не помню. В каком это штате?
   - В Миннесоте. Далеко Миннесота от Лонг-Айленда?
   - Это на полпути от океана до океана. Пожалуй, около тысячи миль.
   Разговор становится очень странным, подумалось Хоуарду.
   - Теперь насчет мадемуазель, -  сказал  немец.  -  Ее  вы  тоже  хотите
отослать в Америку? Она что, тоже ваше дитя, разрешите узнать?
   Старик покачал головой.
   - Я был бы очень рад, если бы она поехала. Но  она  не  хочет  покидать
Францию. Ее отец - в плену, в ваших руках, мать осталась одна в Шартре.  Я
пытался убедить ее поехать с нами в Англию, но она не хочет. Вам не в  чем
ее обвинить.
   Гестаповец пожал плечами.
   - Это еще вопрос. Она помогала вам в вашей работе.
   - Опять и опять повторяю, я не вел секретной работы,  -  устало  сказал
старик. - Я знаю, вы мне не верите. - Он передохнул. -  За  последние  две
недели у меня была только одна работа: я старался увезти детей  туда,  где
им ничто не грозит.
   Снова молчание.
   - Дайте им уехать в  Англию,  -  тихо  сказал  Хоуард.  -  Дайте  этому
молодому  рыбаку.  Фоке,  отвезти  их  на  его  лодке  в  Плимут  и  дайте
мадемуазель Ружерон отвезти их в Америку. Если  вы  их  выпустите,  я  вам
признаюсь, в чем вам будет угодно.
   Гестаповец злобно уставился на него.
   - Что за вздор. Вы  оскорбляете  германскую  нацию.  Мы  вам  не  шайка
русских, мы не идем на такие сделки.
   Хоуард промолчал. Немец встал и отошел к окну.
   - Не понимаю я вас, - произнес он не сразу. - Пожалуй, надо быть  очень
храбрым человеком, чтобы так сказать.
   Хоуард слабо улыбнулся.
   - Не храбрым, - сказал он. - Только очень старым. Что бы вы со мной  ни
сделали, вы очень мало можете у меня отнять, я свое прожил.
   Диссен не ответил. Сказал что-то по-немецки часовому, и Хоуарда  отвели
обратно в камеру.





   Николь вскочила ему навстречу. Она провела час в  нестерпимой  тревоге,
ее терзал страх за него, дети не давали ни минуты покоя...
   - Что случилось? - спросила она.
   - Того молодого  человека,  Чарентона,  расстреляли,  -  устало  сказал
Хоуард. - Потом меня очень долго допрашивали.
   - Садитесь и отдохните, - ласково сказала Николь. - Скоро нам  принесут
кофе. Вам станет лучше.
   Он опустился на свой свернутый матрас.
   - Николь, - сказал он, - я думаю, есть надежда, что они позволят  детям
уехать в Англию без меня. Если так, вы отвезете их?
   - Я? Ехать в Англию с детьми, без вас? По-моему, это  неудачная  мысль,
мсье Хоуард.
   - Если только это будет возможно, я хотел бы, чтобы вы поехали.
   Она подошла и села рядом.
   - Ради детей хотите или ради меня? - спросила она.
   Что ему было на это ответить?
   - И ради них и ради вас, - сказал он наконец.
   - В Англии у вас друзья, у маленьких англичан  там  родные,  есть  кому
позаботиться о детях, - Николь рассуждала спокойно,  трезво.  -  Вам  надо
только написать письмо и отправить его с ними, если им придется ехать  без
вас. Что до меня, я ведь вам сказала... теперь  мне  в  Англии  не  место.
Здесь моя родина, здесь мои родители, они в беде. И я должна остаться.
   Он печально кивнул.
   - Я боялся, что вы так ответите.
   Полчаса спустя дверь распахнулась и появились два немецких солдата. Они
несли стол. Не без  труда  протащили  его  в  дверь  и  поставили  посреди
комнаты.  Потом  внесли  восемь  стульев  и  с  математической   точностью
расставили вокруг стола.
   Николь и Хоуард изумленно смотрели  на  все  это.  С  тех  пор  как  их
арестовали, они ели, держа тарелки на весу, накладывали еду  из  кастрюли,
поставленной прямо на пол. И вдруг в обращении с  ними  появляется  что-то
новое, что-то странное и подозрительное.
   Солдаты вышли. Вскоре  дверь  снова  отворилась,  и  вошел,  балансируя
подносом, невысокий француз, очевидно, официант из соседнего кафе.  Следом
шагнул немецкий солдат и навис над ним  в  угрожающем  молчании.  Француз,
явно испуганный, накрыл стол скатертью и  принялся  расставлять  блюдца  и
чашки, вместительный кофейник с горячим кофе  и  кувшин  горячего  молока,
свежие булочки, масло, сахар, джем и тарелку нарезанной кружками  колбасы.
Потом быстро, с явным облегчением вышел. Солдат  снова  бесстрастно  запер
дверь.
   Дети нетерпеливо столпились вокруг стола. Хоуард и  Николь  помогли  им
усесться и стали кормить. Девушка взглянула на Хоуарда.
   - Какая вдруг перемена, - тихо сказала она. - Не понимаю, что у них  на
уме.
   Старик покачал головой. Он тоже ничего не понимал. В  глубине  сознания
затаилась догадка, но он не высказал ее  вслух:  должно  быть,  тут  новая
хитрость, у него пытаются выманить признание.  Запугать  его  не  удалось,
теперь его хотят подкупить.
   Дети уплели все, что было на столе, и наелись  досыта.  Через  четверть
часа, все так же под конвоем, опять появился маленький официант; он  убрал
со стола, сложил скатерть и  снова  молча  исчез.  Но  дверь  осталась  не
запертой.
   Вошел один из часовых, сказал:
   - Sie konnen in den Garten gehen [можете выйти в сад (нем.)].
   С трудом Хоуард понял, что это означает разрешение выйти в сад.
   Маленький сад позади дома, обнесенный со всех сторон высокой  кирпичной
стеной, очень походил на другой сад, который старик видел  раньше,  утром.
Дети выбежали на волю, воздух  зазвенел  от  их  радостных  криков;  день,
проведенный накануне взаперти, для них был немалым  испытанием.  Хоуард  и
Николь, теряясь в догадках, вышли следом.
   И этот день был тоже солнечный, сияющий, уже становилось жарко. Недолго
спустя появились двое солдат, принесли два кресла. Оба  кресла  поставлены
были с математической точностью как раз посредине клочка тени под деревом.
   - Setzen Sie sich [садитесь (нем.)], - сказано было Николь и Хоуарду.
   Они молча, неуверенно сели рядом. Солдаты  удалились,  у  единственного
выхода из сада встал часовой, вооруженный винтовкой с  примкнутым  штыком.
Опер приклад оземь и стал вольно, неподвижно,  без  всякого  выражения  на
лице. Во всех этих приготовлениях было что-то зловещее.
   - Почему они стали так с нами обращаться, мсье? -  спросила  Николь.  -
Что они надеются этим выиграть?
   - Не знаю, - сказал Хоуард. - Сегодня утром я на минуту  подумал:  быть
может, они нас выпустят... по крайней мере, дадут детям уехать  в  Англию.
Но и в этом случае незачем ставить для нас кресла в тени.
   - Это ловушка, - негромко сказала Николь. - Им что-то от нас нужно, вот
они и стараются угодить.
   Он кивнул.
   - А все же здесь приятнее, чем в той комнате, - сказал он.
   Маржан, маленький поляк, тоже заподозрил неладное. Он сел в сторонке на
траву и угрюмо молчал; с тех  пор  как  их  арестовали,  он,  кажется,  не
вымолвил ни слова. Розе тоже явно было не по  себе;  она  бродила  взад  и
вперед, разглядывала высокую ограду, будто  надеялась  найти  лазейку  для
бегства. Младшие дети оставались беззаботны; Ронни, Пьер, Биллем  и  Шейла
то бегали по саду и затевали какую-нибудь игру, то останавливались,  сунув
палец в рот, и разглядывали немца-часового.
   Вскоре, оглянувшись на старика, Николь увидела, что он уснул в кресле.
   Весь день они провели в саду, возвращались в свою тюрьму  только  чтобы
поесть. Обед и ужин, так же как утренний кофе, им принес под  конвоем  тот
же молчаливый маленький официант; это была хорошая,  сытная  еда,  отлично
приготовленная и заманчиво поданная. После ужина солдаты  вынесли  стол  и
стулья и знаками показали, что пленники могут разложить свои постели.  Они
так и сделали и уложили детей спать.
   Немного погодя Николь и Хоуард тоже легли.
   Старик поспал  какой-нибудь  час,  и  вдруг  дверь  распахнул  немецкий
солдат. Наклонился и потряс Хоуарда за плечо.
   - Kommen Sie, - сказал он. - Schnell, zur  Gestapo  [Идите.  Скорей,  в
гестапо (нем.)].
   Хоуард устало поднялся, в темноте натянул  куртку,  надел  башмаки.  Со
своей постели Николь сказала:
   - Что такое? Можно мне тоже пойти?
   - Не думаю, дорогая, - ответил он. - Им нужен я.
   - Нашли время! - возмутилась Николь.
   Солдат сделал нетерпеливое движение.
   - Не волнуйтесь, - сказал девушке Хоуард. - Должно быть, опять допрос.
   Его вывели, и дверь за ним закрылась. Николь встала,  надела  платье  и
села ждать в  темноте,  на  своем  матрасе,  среди  спящих  детей,  полная
недобрых предчувствий.
   Хоуарда привели в комнату, где их допрашивали в первый раз.  За  столом
сидел офицер гестапо, майор Диссен. Перед ним  на  столе  недопитая  чашка
кофе, комната полна сигарного дыма. Солдат, приведший  Хоуарда,  деревянно
отсалютовал. Офицер что-то коротко сказал ему, тот вышел и закрыл за собой
дверь. Старик остался наедине с майором Диссеном.
   Он взглянул на стенные часы. Было немного  за  полночь.  Окна  завешены
одеялами - затемнение.
   Но вот немец поднял голову и посмотрел на старика, стоящего у стены.
   - So, - сказал он. - Опять этот англичанин.
   Он открыл ящик, достал большой автоматический пистолет.  Вынул  обойму,
осмотрел, вставил на  место  и  щелкнул  затвором.  И  положил  заряженный
пистолет перед собой на бювар.
   - Мы одни, - сказал он. - Как видите, я не намерен рисковать.
   Старик слабо улыбнулся.
   - Меня вам бояться нечего.
   - Возможно, - сказал немец. - Зато вам следует бояться меня, и еще как.
   Настало короткое молчание. Потом немец сказал:
   - Предположим, в конце концов я  выпущу  вас  в  Англию.  Как  вам  это
понравится, а?
   Сердце  старика  подскочило  и  снова  забилось  ровно.  Вероятно,  это
ловушка.
   - Я был бы очень благодарен, если бы вы позволили мне увезти  детей,  -
тихо сказал он.
   - И мадемуазель тоже?
   Хоуард покачал головой.
   - Она не хочет ехать. Она хочет остаться во Франции.
   Диссен кивнул.
   - Мы тоже этого  хотим.  -  Он  помедлил.  -  Вы  сказали,  что  будете
благодарны. Сейчас увидим, не  пустая  ли  это  болтовня.  Предположим,  я
отпущу вас с вашими детьми  в  Англию,  чтобы  вы  могли  отправить  их  в
Америку. Окажете вы мне небольшую услугу?
   - Смотря какую услугу, - сказал старик.
   - Торговля! - вспылил гестаповец. - С вами,  англичанами,  всегда  так!
Стараешься  вам  помочь,  а  вы  начинаете  торговаться.  Не  в  таком  вы
положении, чтобы ставить условия, мистер англичанин!
   - Я должен знать, чего вы от меня хотите, - стоял на своем старик.
   - Дело совсем не трудное, - сказал немец.
   Короткое молчание.
   Диссен  небрежно  протянул  руку  к  пистолету,  забарабанил  по   нему
пальцами.
   - Надо отвезти в Америку одну особу, - сказал ом с  расстановкой.  -  Я
хотел бы избежать огласки. Будет очень удобно, если она  поедет  с  вашими
детьми.
   И уже с откровенной угрозой взял в руку пистолет.
   Хоуард посмотрел на гестаповца в упор.
   - Если вы хотите сказать, что намерены использовать нас как  ширму  для
агента, которого засылают в Америку, я на это не пойду.
   Указательный  палец  охватил  спусковой  крючок.   Немец   побелел   от
бешенства. Взгляды их скрестились, на добрых полминуты оба застыли.
   Гестаповец первый отвел глаза.
   - С ума сойдешь с  вами,  -  сказал  он  желчно.  -  До  чего  упрямый,
несговорчивый народ. Вам предлагаешь дружбу, а вы отказываетесь.  Вечно  в
чем-то нас подозреваете.
   Хоуард молчал. Не надо лишних слов. Они не помогут.
   - Слушайте внимательно, - сказал  немец,  -  и  постарайтесь  при  всей
своей, тупости понять, что вам говорят. В Америку  поедет  не  агент.  Это
маленькая девочка.
   - Девочка?
   - Девочка пяти лет. Дочь моего погибшего брата.
   Пистолет, зажатый в его руке, лежал на бюваре, но был  направлен  прямо
на Старика.
   - Дайте мне разобраться, - сказал Хоуард. - Вы хотите, чтобы я вместе с
другими детьми отвез в Америку немецкую девочку?
   - Вот именно.
   - Кто она и куда едет?
   - Я же вам сказал, кто она. Дочь  моего  брата  Карла.  Ее  зовут  Анна
Диссен, сейчас она в Париже. - Немец  минуту  поколебался.  -  Поймите,  -
продолжал он, - нас было трое. Мой старший брат, Руперт, сражался в первую
мировую войну, потом переехал  в  Америку.  У  него  теперь  свое  дело  в
Уайтфоллсе, бакалейная торговля. Он теперь американский гражданин.
   - Понимаю, - в раздумье произнес Хоуард.
   - Мой брат Карл был обер-лейтенант четвертого  танкового  полка  второй
бронетанковой дивизии.  Несколько  лет  назад  он  женился,  но  брак  был
неудачный. - Он замялся, докончил поспешно: - Девушка была не  полноценная
арийка, это не приводит к добру. Были неприятности, и она умерла. А теперь
и Карл тоже умер.
   Он невесело задумался.
   - Я очень сожалею, - мягко сказал Хоуард, и это была правда.
   - Его погубило английское вероломство, - угрюмо продолжал Диссен. -  Он
гнал англичан от Амьена к побережью. Дорога была забита  беженцами,  и  он
расчищал путь своему танку пулеметами. А  среди  этих  беженцев  прятались
английские солдаты. Карл их не видел, и они закидали бутылками с  бензином
башню танка, бензин просочился внутрь, а потом они  подожгли  танк,  и  он
вспыхнул. Мой брат откинул люк, хотел выскочить,  и  англичане  сразу  его
застрелили, он не успел сдаться. Но он уже  сдавался,  и  они  это  знали.
Никто не может драться в горящем танке.
   Хоуард молчал.
   - Так вот, теперь надо позаботиться об  Анне,  -  сказал  Диссен.  -  Я
думаю, ей будет лучше у Руперта, в Америке.
   - Ей пять лет? - переспросил Хоуард.
   - Пять с половиной.
   - Хорошо, я с удовольствием возьму ее, - сказал Хоуард.
   Немец смотрел на него в раздумье.
   - А скоро вы потом отошлете  детей  из  Англии?  Сколько  их  поедет  в
Америку? Все?
   Хоуард покачал головой.
   - Сомневаюсь. Трое  из  шестерых  поедут  безусловно,  но  еще  двое  -
англичане, а у девочки-француженки отец  в  Лондоне.  Может  быть,  и  эти
захотят поехать, не знаю. Но трех других  я  отошлю  не  позже  чем  через
неделю. Конечно, если вы дадите нам уехать.
   Немец кивнул.
   - Дольше не тяните. Через полтора месяца мы будем в Лондоне.
   Молчание. Потом Диссен сказал:
   - Не воображайте, будто я сомневаюсь в исходе войны. Мы покорим Англию,
как покорили Францию, вам против нас не устоять. Но еще  много  лет  будет
война с вашими доминионами, и, пока она не кончится, Детям будет голодно -
что здесь, что в Германии. Маленькой Анне лучше жить в нейтральной стране.
   Хоуард кивнул.
   - Хорошо. Если вы хотите ее отослать, пускай едет с моими детьми.
   Гестаповец впился в него взглядом.
   - Не  пробуйте  меня  надуть.  Помните,  у  нас  останется  мадемуазель
Ружерон. Она может вернуться в Шартр и жить с матерью, но пока я не получу
от  моего  брата  Руперта  телеграмму,  что  маленькую  Анну  благополучно
доставили ему, мы с этой мадемуазель глаз не спустим.
   - Она будет заложницей? - тихо спросил старик.
   - Она будет заложницей. - Немец посмотрел вызывающе. - И еще одно. Если
вы проболтаетесь, вашей молодой леди не миновать концлагеря. Не  вздумайте
распускать обо  мне  всякое  вранье,  как  только  доберетесь  до  Англии.
Запомните, это даром не пройдет.
   Хоуард поспешно соображал.
   - Тут есть и другая сторона, - сказал он. - Если у мадемуазель  Ружерон
будут неприятности с гестапо и я услышу об  этом  в  Англии,  вся  история
попадет в английские газеты и будет передана по радио на немецком языке  с
упоминанием вашего имени.
   Диссен рассвирепел:
   - Вы смеете мне угрожать?
   Старик слабо улыбнулся.
   - Не стоит говорить об угрозах, - сказал  он.  -  Мы  зависим  друг  от
друга, и  я  хочу  с  вами  условиться.  Я  возьму  вашу  девочку,  и  она
благополучно доедет в Уайтфоллс, даже если мне придется отправить ее через
океан лайнером. А вы позаботьтесь о мадемуазель Ружерон и смотрите,  чтобы
с ней не случилось ничего плохого. Такой уговор подходит нам обоим,  и  мы
сможем расстаться друзьями.
   Немец долго, пристально смотрел на него.
   - So, - сказал он наконец. - Вы ловкач, мистер англичанин. Вы  добились
всего, чего хотели.
   - Так же, как и вы, - сказал старик.
   Немец отложил пистолет и взял листок бумаги.
   - Какой ваш адрес в Англии? Я пришлю за вами в августе, когда мы  будем
в Лондоне.
   Они обсудили все до мелочей. Четверть часа спустя майор Диссен поднялся
из-за стола.
   - Ни слова об этом никому, - повторил он. - Завтра  вечером  вы  отсюда
уедете.
   Хоуард покачал головой.
   - Я не скажу ни слова. Но я хочу, чтобы вы поняли  одно.  Я  все  равно
охотно взял бы вашу девочку. Мне и в голову не приходило отказаться.
   - Это хорошо, - сказал гестаповец. - Откажись вы, я пристрелил  бы  вас
на месте. Было бы слишком опасно выпустить вас из этой комнаты живым.
   Он сухо поклонился.
   - Auf Wiedersehen [до свидания (нем.)], - сказал он насмешливо и  нажал
кнопку звонка на столе.
   Дверь отворилась, и часовой отвел Хоуарда по мирным,  освещенным  луной
улицам в тюрьму.
   Николь сидела на своей постели и ждала. Как только дверь закрылась, она
подошла к нему.
   - Что случилось? Вас там мучили?
   Старик потрепал ее по плечу.
   - Все в порядке, - сказал он. - Ничего такого со мной не сделали.
   - Так что же произошло? Чего от вас хотели?
   Хоуард сел на тюфяк, Николь подошла и села напротив.  Светила  луна,  в
окно проскользнул  длинный  серебряный  луч;  откуда-то  слабо  доносилось
гуденье бомбардировщика.
   - Послушайте, Николь, - сказал Хоуард, - я не могу рассказать вам,  что
произошло. Скажу только одно, а вы  постарайтесь  сразу  это  забыть.  Все
обойдется, Очень скоро мы поедем в Англию - все  дети  и  я  тоже.  А  вас
освободят, вы вернетесь в Шартр к вашей маме,  и  гестапо  не  станет  вас
беспокоить. Вот так оно теперь будет.
   - Но... - Николь задохнулась. - Я не понимаю. Как это удалось?
   - Этого я вам объяснить не могу.  Больше  я  ничего  не  могу  сказать,
Николь. Но так будет, и совсем скоро.
   - Вы очень устали? Вам нездоровится? Это все правда и вам только нельзя
рассказать мне, как все устроилось?
   Хоуард кивнул.
   - Мы поедем завтра или послезавтра.
   Он сказал это так твердо, так убежденно, что Николь наконец поверила.
   - Я очень, очень рада, - тихо сказала она.
   Они долго молчали. Потом девушка сказала:
   - Пока вас не было, я сидела тут в темноте и думала, мсье. -  В  слабом
свете старик видел ее профиль, она смотрела в сторону. - Кем-то станут эти
дети, когда вырастут. Ронни... мне кажется, он станет инженером, а  Маржан
солдатом, а Биллем... может быть, юристом или врачом. Роза, конечно, будет
примерной матерью, и Шейла, может быть, тоже... или, пожалуй,  она  станет
деловой женщиной, у вас в Англии таких много. А маленький Пьер...  знаете,
что я о нем думаю? По-моему, он  будет  художником  или  писателем,  будет
увлекать своими идеями многих и многих людей.
   - По-моему, это весьма вероятно, - сказал старик.
   - С тех пор как Джон погиб, мсье, я была в отчаянии, - тихо  продолжала
девушка. - Мне казалось, в мире нет ни капли добра,  все  на  свете  стало
безумно и шатко и гнусно... бог умер или покинул нас  и  предоставил  весь
мир Гитлеру. Даже эти малыши обречены страдать без конца.
   Она умолкла. Молчал и Хоуард.
   - Но теперь мне кажется, я начинаю понимать, что в жизни есть смысл,  -
вновь заговорила Николь. - Нам с Джоном не суждено было счастья, кроме той
недели. Нам предстояло совершить ошибку. Но теперь, через  меня  и  Джона,
спасутся дети, уедут из Европы и вырастут под мирным небом... Может  быть,
для того мы с Джоном и встретились, - продолжала она чуть слышно. -  Может
быть, через тридцать лет весь мир будет нуждаться  в  ком-нибудь  из  этих
малышей... Может быть, Ронни, или Биллем, или маленький Пьер  сделает  для
всех людей что-то очень важное, великое... Но так случится потому,  что  я
встретилась с вашим сыном, мсье, хотела показать ему Париж, и мы  полюбили
друг друга.
   Старик перегнулся к ней, взял  за  руку,  и  они  долго  сидели  так  в
полутьме. Потом легли на свои тюфяки и лежали без сна до рассвета.
   Следующий день, как и накануне,  провели  в  саду.  Детям  делать  было
нечего, они заскучали, маялись, и Николь  почти  все  время  старалась  их
как-нибудь занять, а Хоуард дремал в кресле  под  деревом.  День  проходил
медленно. В шесть часов подали ужин; потом все тот же  официант  убрал  со
стола.
   Николь с Хоуардом начали готовить постели для детей. Ефрейтор остановил
их; не без труда он дал им понять, что они отсюда уедут.
   Хоуард спросил, куда уедут. Немец пожал плечами.
   - Nach Paris? [В Париж? (нем.)] - сказал он неуверенно. Он явно  ничего
не знал.
   Полчаса спустя их вывели и посадили в крытый фургон. С ними  сели  двое
немецких солдат, и машина тронулась. Старик пробовал  расспросить  солдат,
куда их везут, но те отмалчивались. Немного погодя из их разговоров  между
собой Хоуард уловил, что солдаты получили отпуск и направляются  в  Париж;
видимо, заодно им поручено в дороге  охранять  арестованных.  Похоже,  что
слух о Париже верен.
   Понизив голос, старик обсуждал все это с Николь, а машина, покачиваясь,
увозила их от побережья в глубь страны, и теплый вечерний ветерок  колыхал
листву деревьев по обе стороны дороги.
   Потом подкатили к окраине какого-то города. Николь выглянула из окошка.
И чуть погодя сказала:
   - Это Брест. Я знаю эту улицу.
   - Брест, - кратко подтвердил один из немцев.
   Подъехали к вокзалу; пленников вывели из машины. Один страж остался при
них, другой пошел  к  железнодорожному  начальству;  французы-пассажиры  с
любопытством разглядывали необычную компанию. Потом их провели за  барьер,
и они вместе со своими страхами оказались  в  вагоне  третьего  класса,  в
поезде, который, по-видимому, шел на Париж.
   - А в этом поезде мы будем спать, мистер Хоуард? - спросил Ронни.
   Старик терпеливо улыбнулся.
   - Тогда я имел в виду не этот поезд, но, может  быть,  нам  и  придется
здесь спать, - сказал он.
   - И у нас будут маленькие кровати? Помните, вы говорили?
   - Не знаю. Увидим.
   - Мне хочется пить, - сказала Роза. - Можно мне апельсин?
   На платформе продавали апельсины. Денег у Хоуарда не было. Он  объяснил
одному из солдат, чего хочет девочка, тот вышел из вагона и купил для всех
апельсины. Через минуту все они сосали апельсины, и еще  вопрос,  кто  при
этом чмокал громче, дети или солдаты.
   В восемь часов поезд  тронулся.  Он  шел  медленно,  останавливался  на
каждой маленькой станции. В восемь двадцать он остановился в местечке  под
названием Ланиссан, тут всего-то было два домика да ферма.  Вдруг  Николь,
смотревшая в окно, обернулась к Хоуарду.
   - Смотрите! - сказала она. - Вот майор Диссен.
   Офицер гестапо, щеголеватый, подтянутый,  в  черном  мундире  и  черных
походных сапогах, подошел к двери их вагона и открыл ее. Солдаты  вскочили
и вытянулись. Он что-то властно сказал им по-немецки.  Потом  обратился  к
Хоуарду.
   - Выходите, - сказал он. - Вы не поедете дальше этим поездом.
   Николь и Хоуард вывели детей на платформу.  В  ясном  небе  солнце  уже
клонилось к холмам. Гестаповец  кивнул  проводнику,  тот  захлопнул  дверь
вагона и дал короткий свисток. Поезд тронулся,  вагоны  проползли  мимо  и
медленно покатились дальше. А они остались стоять на маленькой  платформе,
среди полей, одни с офицером гестапо.
   - So, - сказал он. - Теперь следуйте за мной.
   Он пошел впереди, спустился по дощатым ступеням на дорогу. Тут не  было
ни контролера, ни кассы; маленькая станция безлюдна. Позади нее в  проулке
стоял серый закрытый грузовик-"форд".  За  рулем  сидел  солдат  в  черной
гестаповской форме. Рядом с ним - ребенок.
   Диссен открыл дверцу и помог ребенку выйти.
   - Komm, Anna, - сказал он. - Hier ist Herr Howard, und mit ihm wirst du
zu Onkel Ruprecht gehen [Иди сюда, Анна. Это господин Хоуард, ты поедешь с
ним к дяде Руперту (нем.)].
   Девочка  удивленно  посмотрела  на  старика,  на  стайку  детей  и   на
растрепанную девушку. Потом вскинула тощую ручонку и пропищала:
   - Heil Hitler!
   - Guten Abend [добрый вечер (нем.)], Anna, - серьезно сказал старик  и,
слегка улыбаясь, повернулся  к  майору.  -  Если  она  поедет  в  Америку,
придется ей отвыкнуть от этого обычая.
   Диссен кивнул.
   - Я ей скажу.
   И заговорил с девочкой, глаза у нее стали  круглые  от  изумления.  Она
озадаченно что-то спросила. Хоуард уловил  слово  "Гитлер".  Диссен  снова
стал объяснять; под испытующими взглядами  Хоуарда  и  Николь  он  немного
покраснел. Девочка  что-то  сказала  так  громко,  решительно,  что  шофер
обернулся и вопросительно посмотрел на своего начальника.
   - Я думаю, она поняла, - сказал Диссен.
   Хоуарду показалось, что он несколько смущен.
   - Что она сказала? - спросил старик.
   - Дети не способны понять фюрера,  -  был  ответ.  -  Это  дано  только
взрослым.
   - Все-таки объясните нам, мсье, что сказала ваша  девочка?  -  спросила
Николь.
   Немец пожал плечами.
   - Детская логика мне непонятна, - ответил он тоже по-французски. - Анна
сказала, что рада, что ей больше не нужно говорить "Хайль Гитлер",  потому
что у фюрера усы.
   - Да, нелегко понять, как работает  мысль  ребенка,  -  очень  серьезно
сказал Хоуард.
   -  Это  верно.  Ну,  теперь  садитесь  все  в  машину.  Не  будем   тут
задерживаться.
   И немец подозрительно огляделся по сторонам.
   Сели в машину. Анна перешла на  заднее  сиденье,  Диссен  сел  рядом  с
шофером. Автомобиль помчался по дороге. Гестаповец  обернулся  и  протянул
Хоуарду перевязанный бечевкой полотняный пакетик,  и  другой  такой  же  -
Николь.
   - Ваши документы и вещи, - отрывисто сказал он. - Проверьте, все  ли  в
порядке.
   Старик развернул пакет. Тут оказалось в целости все, что отняли у  него
при обыске.
   В наступающих сумерках полтора часа ехали полями.  По  временам  офицер
вполголоса говорил что-то водителю; в какую-то минуту старику  показалось,
что они просто кружат на  одном  месте,  лишь  бы  убить  время,  пока  не
стемнеет. Опять и опять проезжали  деревушки,  иногда  дорогу  преграждали
немецкие  заставы.  Тогда  машина  останавливалась,  часовой  подходил   и
заглядывал в кабину. При виде гестаповского мундира он поспешно отступал и
вскидывал руку в нацистском приветствии. Так было раза три.
   - Куда мы едем? - спросил наконец Хоуард.
   - В Аберврак, - ответил Диссен. - Ваш рыбак уже там.
   - В гавани есть охрана, - помедлив, сказал старик.
   - Сегодня ночью нет никакой охраны. Это улажено. Вы что,  дураком  меня
считаете?
   Хоуард промолчал.
   В десять часов, в наступившей темноте, плавно подкатили к  Абервракской
пристани. Машина бесшумно  остановилась,  и  мотор  тотчас  был  выключен.
Гестаповец вышел, чуть постоял озираясь. Вокруг было спокойно и тихо.
   Диссен вернулся к автомобилю.
   - Выходите, живо. И не давайте детям болтать.
   Детям помогли вылезти из машины.
   - Да смотрите, без фокусов, - обратился Диссен к Николь. - Вы остаетесь
со мной. Только попытайтесь удрать с ними, и я вас всех перестреляю.
   Николь вскинула голову.
   - Можете не хвататься за оружие,  -  сказала  она.  -  Я  не  попытаюсь
удрать.
   Немец не ответил, но вытащил свой большой пистолет-автомат из кобуры. И
в полутьме  неслышными  шагами  двинулся  по  пристани;  Хоуард  и  Николь
мгновенье поколебались, потом вместе с детьми пошли следом; шофер в черном
замыкал шествие. В конце причала, у самой воды, Диссен обернулся.
   - Скорее, - позвал он негромко.
   На воде, у  спущенных  сходней,  покачивалась  лодка.  Мачта  и  снасти
отчетливо чернели на фоне звездного  неба;  ночь  была  очень  тихая.  Они
подошли вплотную и увидели полупалубный рыбачий бот.  Кроме  Диссена,  тут
были еще двое. Один, что стоял на пристани, в хорошо  знакомой  им  черной
форме. Другой стоял в лодке, удерживая ее у  пристани  при  помощи  троса,
пропущенного через кольцо.
   - Влезайте, живо, - сказал Диссен. - Я хочу видеть, как вы отчалите.  -
И по-французски обратился к Фоке: - Не включай мотор, пока не пройдешь  Ле
Трепье. Я не желаю переполошить всю округу.
   Молодой рыбак кивнул.
   - Мотор сейчас ни к чему, - сказал он на мягком бретонском  наречии.  -
Ветерок попутный, и отливом нас отсюда вынесет.
   Семерых детей по одному спустили в лодку.
   - Теперь вы, - сказал немец Хоуарду. - Не забывайте, как вести  себя  в
Англии. Скоро я буду в Лондоне и пришлю за вами. В сентябре.
   Старик повернулся к Николь.
   - Вот и расстаемся, дорогая моя. - Он помедлил. - Я  не  думаю,  что  в
сентябре война уже кончится. Возможно, когда  она  кончится,  я  буду  уже
слишком стар для путешествий. Вы приедете навестить меня,  Николь?  Я  так
много хотел бы вам сказать. О многом хотелось  с  вами  поговорить,  но  в
последние дни у нас было столько спешки и столько волнений...
   - Я приеду и поживу у  вас,  как  только  возможно  будет  приехать,  -
сказала Николь. - И мы поговорим о Джоне.
   - Вам пора, мистер англичанин, - вмешался Диссен.
   Хоуард поцеловал девушку; на  минуту  она  припала  к  нему.  Потом  он
спустился в лодку, к детям.
   - Мы на этой лодке поедем в Америку? - спросил Пьер.
   Старик покачал головой.
   - Не на этой, - сказал он с  привычным  терпением.  -  Та  лодка  будет
больше.
   - Намного больше? - спросил Ронни. - В два раза?
   Фоке высвободил  трос  из  кольца  и  с  силой  оттолкнулся  веслом  от
пристани. Полоска темной воды, отделяющая их от  Франции,  стала  шире  на
ярд, потом на пять.  Хоуард  стоял  недвижно,  сраженный  скорбью,  тоской
расставания, горьким стариковским одиночеством.
   Он видел, девушка стоит с тремя немцами у края  воды  и  смотрит  вслед
удаляющейся лодке. А лодку подхватил отлив и повлекло течением. Фоке  стал
тянуть передний фал, и тяжелый коричневый парус медленно всполз на  мачту.
На мгновенье словно туман застлал Хоуарду глаза, и он  потерял  Николь  из
виду, потом опять увидел - вот она, все  так  же  неподвижно  стоит  возле
немцев. А потом всех окутала тьма, и он различал лишь мягкую линию  холмов
на фоне звездного неба.
   В глубокой печали он обернулся и стал смотреть вперед, в открытое море.
Но слезы слепили его, и он не различал выхода из гавани.
   - Можно, я буду править рулем, мистер Хоуард? - спросил Ронни.
   Он не ответил. Ронни опять спросил о том же.
   - Меня мутит, - пожаловалась Роза.
   Старик встряхнулся и с тяжелым сердцем  обратился  к  своим  неотложным
обязанностям. У детей нет ни теплой одежды, ни одеял, нечем уберечь их  от
холода в ночном море. Хоуард обменялся несколькими словами с Фоке и понял,
что тот совсем озадачен нежданной свободой;  выяснилось,  что  он  намерен
пойти через Ла-Манш прямиком на Фолмут. У него нет ни компаса,  ни  карты,
чтобы пройти морем около сотни миль, но  он  знает  дорогу,  сказал  Фоке.
Переход займет сутки, может быть, немного больше. У них не  было  с  собой
еды, только две бутылки красного вина да кувшин с водой.
   Они убрали с носа лодки парус и  освободили  место  для  детей.  Старик
прежде всего занялся Анной, удобно устроил ее в углу и  поручил  Розе.  Но
Розе на сей раз изменили материнские наклонности, слишком ей было худо.
   Спустя  несколько  минут  ее  затошнило,  и  она,  по  совету  старика,
перегнулась через борт. Когда вышли в открытое море, дети один  за  другим
последовали ее примеру; когда проходили мимо черных острых скал Ле Трепье,
на палубе поднялся отчаянный стон и плач, с таким же успехом можно было бы
запустить мотор. Несмотря на сильную  качку,  старик  не  чувствовал  себя
плохо. Из детей морской болезнью не страдал один только Пьер; он стоял  на
корме возле Фоке и задумчиво смотрел вперед, на полосу  лунного  света  на
воде.
   У Либентерского бакена повернули на север. Дети ненадолго притихли.
   - Вы уверены, что знаете, куда идти? - спросил Хоуард.
   Молодой француз кивнул. Поглядел на луну и на  смутные  очертания  суши
позади, и на Большую Медведицу, мерцавшую на севере. И протянул руку:
   - Вот курс. Вон там Фолмут. Утром запустим мотор, тогда дойдем  еще  до
вечера.
   На носу лодки снова раздался плач, и старик поспешил к детям. Еще через
час почти все они,  измученные,  лежали  в  беспокойном  забытьи;  Хоуарду
наконец удалось присесть  и  отдохнуть.  Он  посмотрел  назад.  Берег  уже
скрылся из виду; только смутная тень указывала, где там, позади,  осталась
Франция. С бесконечным  сожалением,  в  горькой  одинокой  печали  смотрел
Хоуард назад, в сторону Бретани. Всем сердцем он стремился туда, к Николь.
   Потом он стряхнул оцепенение. Они пока еще не дома; нельзя  поддаваться
слабости. Он беспокойно поднялся и посмотрел  вокруг.  С  юго-востока  дул
слабый, но упорный ночной бриз; они делали около четырех узлов.
   - Хорошо идем, - сказал Фоке. - Если этот  ветер  продержится,  пожалуй
что и мотор ни к чему.
   Он сидел на банке и  курил  дешевую  сигарету.  Потом  оглянулся  через
плечо.
   - Правее, - сказал он, не вставая. - Вот так. Хорошо. Так и держи,  все
время гляди на ту звезду.
   Только теперь старик  заметил  Пьера,  мальчуган  всей  своей  тяжестью
напирал на огромный румпель.
   - Разве такой малыш может управлять лодкой? - спросил Хоуард.
   Молодой рыбак сплюнул за борт.
   - Он учится. Он паренек толковый. А когда ведешь судно, морская болезнь
не пристанет. Пока дойдем до Англии, малыш будет настоящим рулевым.
   - Ты очень хорошо справляешься, - сказал  старик  Пьеру.  -  Откуда  ты
знаешь, каким курсом идти?
   В тусклом свете ущербной луны он  разглядел,  что  Пьер  смотрит  прямо
перед собой, и услышал ответ:
   - Фоке мне объяснил.  (Хоуард  напрягал  слух,  тонкий  голосишко  едва
различим был за плеском волн.) Он сказал править на эти четыре звезды, вон
там. - Пьер поднял маленькую руку и показал на ковш Большой  Медведицы.  -
Вот куда мы идем, мсье. Там дорога в Америку, под теми звездами.  Там  так
много  еды,  можно  даже  покормить  собаку  и  подружиться  с  ней.   Это
мадемуазель Николь мне сказала.
   Скоро он начал уставать; лодка стала отклоняться от Большой  Медведицы.
Фоке швырнул окурок в воду и вытащил  откуда-то  груду  мешковины.  Хоуард
взялся за румпель, а Фоке уложил сонного мальчика  на  палубе  у  их  ног.
Через некоторое время он и сам улегся на  голые  доски  и  поспал  час,  а
старик по звездам вел лодку.
   Всю ночь они не видели ни одного корабля. Быть может, суда и  проходили
поблизости, но без огней, и лодку никто не потревожил. Лишь около половины
пятого, при первых проблесках рассвета, с  запада,  вспарывая  воду  точно
ножом и оставляя за собой вспененную борозду, к  ним  помчался  сторожевой
катер.
   Он замедлил ход за четверть мили от них и превратился из серой  грозной
стрелы в помятую, ржавую посудину; выглядел он  все  же  грозно,  но  явно
побывал во  многих  переделках.  Молодой  человек  в  шерстяной  куртке  и
форменной фуражке окликнул с мостика в рупор:
   - Vous etes francais? [Вы французы? (фр.)]
   - Среди нас есть англичане, - закричал в ответ Хоуард.
   Молодой человек весело помахал рукой.
   - Доберетесь до Плимута?
   - Мы хотим идти на Фолмут. - Под завыванье винтов катера и  плеск  волн
не так-то просто было разговаривать.
   - Вам надо идти в Плимут. Плимут! Дойдете?
   Хоуард наскоро посовещался с Фоке, потом кивнул. Молодой  офицер  опять
махнул им и отступил от борта. Разом вспенилась вода за  кормой,  и  катер
помчался прочь по Ла-Маншу. Он оставил  за  собой  пенный  след,  и  лодка
заколыхалась на поднятой им волне.
   Изменили курс, взяли на два румба восточное, запустили мотор,  и  лодка
пошла со скоростью около шести  узлов.  Проснулись  дети  и  опять  начали
маяться морской болезнью.  Все  они  замерзли,  очень  устали  и  отчаянно
проголодались.
   Потом взошло солнце и стало теплее. Старик дал всем  понемногу  вина  с
водой.
   Все утро они тащились по сияющему под летним солнцем морю. Иногда  Фоке
спрашивал у Хоуарда, который час, смотрел на солнце и  выправлял  курс.  В
полдень впереди на севере показалась синеватая черточка - суша.
   Около трех часов к ним подошел траулер, с борта спросили, кто  они,  и,
пока лодку раскачивало рядом, объяснили, что надо идти к  высокому  берегу
Рейм-Хеда, видневшемуся на горизонте.
   Около половины шестого подошли  к  Рейм-Хеду.  Тут  с  ними  поравнялся
сторожевой катерок, который до войны был просто маленькой яхтой; лейтенант
добровольного резерва вновь опросил их.
   - Катуотер знаете? - крикнул он Хоуарду. - Где  стоят  летающие  лодки?
Правильно. Идите туда, в бухту на северной стороне. Там  высаживаются  все
беженцы, у рыбачьей пристани. Поняли? Ладно!
   Катерок повернул и  помчался  своей  дорогой.  Рыбачья  лодка  медленно
миновала Рейм-Хед, потом Коусэнд, потом волнорез и вошла в  надежные  воды
залива. Впереди, на холмах над гаванью, раскинулся Плимут, серый и  мирный
в  вечерних  солнечных  лучах.  Хоуард  тихонько   вздохнул.   Ему   вдруг
показалось, что во Франции он был счастливее, чем будет на родине.
   Лодку здесь почти не качало, и, глядя на военные корабли в заливе и  на
берег, дети немного оживились. Фоке по указаниям старика пробирался  между
военными  кораблями;  правее  Дрейк-Айленда  повернули  круто  к  ветру  и
спустили коричневый парус. Потом, только на  моторе,  подошли  к  рыбачьей
пристани.
   Перед ними у  пристани  уже  выстроились  вереницей  другие  лодки,  на
английский берег выходили беглецы из разных  стран,  кого  тут  только  не
было. Хоуард со своими подопечными провел на воде с четверть часа,  прежде
чем удалось подойти к трапу; а над ними кричали чайки, и невозмутимые люди
в синих фуфайках смотрели на них с причала, и девушки  в  нарядных  летних
платьях, запечатлевая происходящее, щелкали затворами фотоаппаратов.
   Наконец все  они  взобрались  по  ступеням  и  присоединились  к  толпе
беженцев на рыбном рынке. Хоуард был  все  в  том  же  наряде  бретонского
батрака, небритый и очень,  очень  усталый.  Дети,  голодные,  измученные,
жались к нему.
   Властная женщина  в  форме  Ж.Д.С.  [Женской  Добровольческой  службы],
стройная, подтянутая, подвела их к скамье.
   -  Asseyez-vous  la,   -   сказала   она,   очень   дурно   выговаривая
по-французски, - jusqu'on peut vous atteindre [посидите здесь,  пока  вами
смогут заняться (фр.)].
   Хоуард в изнеможении, почти в обмороке опустился на  скамью.  Раза  два
подходили женщины в форменной  одежде,  задавали  вопросы,  он  машинально
отвечал. Полчаса спустя молодая девушка принесла им  всем  по  чашке  чая,
который они приняли с благодарностью.
   Чай подбодрил старика, в нем пробудился интерес к окружающему. И тут он
услышал английскую речь; несомненно, говорила женщина образованная.
   - Вот эта группа, миссис Даусон. Семеро детей и двое мужчин.
   - Какой они национальности?
   - Это, видимо, смешанная группа. Есть одна довольно  приятная  девочка,
которая говорит по-немецки.
   - Бедный ребенок. Наверно, она австриячка.
   Другой голос произнес:
   - Среди этих детей есть англичане.
   Сочувственный возглас:
   - Да что вы! Но в каком они виде! Заметили вы,  в  каком  состоянии  их
несчастные головки? Дорогая моя, они же все вшивые... - Возмущенная пауза.
- И этот ужасный старик... Не понимаю, кто мог доверить ему детей.
   Старик чуть улыбнулся и закрыл глаза. Вот она, Англия, такая знакомая и
понятная. Вот он, покой.





   Упала последняя бомба, в последний раз протрещала  зенитка;  пожары  на
востоке угасали. Со всех концов города запели фанфары  -  отбой  воздушной
тревоги.
   Мы одеревенело поднялись с кресел. Я подошел к большому окну в  дальнем
углу комнаты, отдернул штору  и  распахнул  ставни.  На  ковер  со  звоном
посыпались стекла; прохладный ветер дохнул нам в лицо  и  принес  горький,
едкий запах гари.
   Внизу на улице усталые люди в плащах,  резиновых  сапогах  и  в  касках
работали небольшим электрическим насосом. Что-то  звякало,  будто  звенели
хрустальные подвески тысячи люстр: это в домах напротив люди переходили из
комнаты в комнату, распахивали разбитые окна, и осколки стекла сыпались из
рам на тротуар.
   Над Лондоном разливался холодный серый свет. Моросил дождь.
   Я отвернулся от окна.
   - И вы отправили детей в Америку? - спросил я.
   - Да, конечно, - сказал  старик.  -  Они  поехали  все  вместе.  Я  дал
радиограмму родителям Кэвено, предложил отослать Шейлу и  Ронни,  а  Тенуа
попросил меня отослать Розу. Я уговорился с одной знакомой женщиной, и она
отвезла их в Бухту.
   - И Анну тоже?
   Он кивнул.
   - Да, и Анна тоже поехала.
   Мы направились к дверям.
   - На этой неделе я получил письмо из Уайтфоллс, от ее дяди, - продолжал
старик. - Он пишет, что телеграфировал брату в Германию, надо думать,  тут
все улажено.
   - Вашу дочь, должно быть, несколько ошеломил приезд такой  компании,  -
заметил я.
   Старик засмеялся.
   - Ну, не знаю.  Я  запросил  телеграммой,  примет  ли  она  их,  и  она
ответила,  что  примет.   Ничего,   она   справится.   Костелло,   видимо,
переделывает для них дом. Устраивает бассейн для плавания и  новый  причал
для их лодок. Я думаю, им там будет очень хорошо.
   В тусклом свете раннего утра мы спустились по лестнице  и  в  вестибюле
расстались. Хоуард на  несколько  шагов  меня  опередил  -  я  задержался,
спросил ночного швейцара, насколько  пострадало  здание  клуба.  На  крышу
попала зажигалка, сказал он, но молодой Эрнест затоптал ее и погасил. И не
действуют ни газ, ни водопровод, но электричество от налета не пострадало.
   - Я провел ночь в курительной,  разговаривал  с  мистером  Хоуардом,  -
сказал я, зевая.
   Швейцар кивнул.
   - Я заглядывал туда раза два и видел, что вы с ним сидели. Я еще сказал
управляющему, вот, говорю, хорошо, что он там не один. Я смотрю, очень  он
постарел за последнее время.
   - Да, наверно, - сказал я.
   - Месяца два назад он уезжал отдыхать, - сказал швейцар. -  Но  что-то,
похоже, не пошел ему на пользу этот отдых.
   Я вышел на улицу, и осколки стекла захрустели у меня под ногами.

Популярность: 1, Last-modified: Sat, 05 May 2001 15:34:15 GmT