----------------------------------------------------------------------------
     М.: Радуга, 1989.
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------



     Средства массовой информации делают свое дело: если для героя  рассказа
Карела  Чапека  "Поэт"  "дальний  Сингапур"  был  своего  рода   Зурбаганом,
сказочной  гаванью  на  краю  света,  то  для  нас   это   вполне   реальный
город-государство в Юго-Восточной Азии.  Более  того,  сегодня  внимательные
читатели газет и любители телепрограммы "Время"  легко  заметят  неточность,
обусловившую одну из причудливых ассоциаций чапековского героя:  в  "Львином
городе" живут не столько малайцы, сколько китайцы, составляющие  свыше  трех
четвертей местного населения. Но вот  с  чего  бы  это  гражданам  Сингапура
писать повести и рассказы на английском языке, словно у них никогда не  было
собственных литературных  традиций,  -  это  может  растолковать  далеко  не
каждый. Тут-то и наступает звездный час Знающего Человека.  "Мне  совершенно
точно известно, - говорит он, - что..."
     Можно с уверенностью сказать: предки нынешних сингапурцев ехали сюда не
затем, чтобы заниматься литературой. Когда  один  из  создателей  Британской
империи Т. С. Рэфлс основал в 1819 г. новый свободный порт на малонаселенном
острове у южной  оконечности  Малаккского  полуострова,  туда  во  множестве
устремился торговый люд с разных концов Азии. Открывая изданный в 1836 г.  в
Санкт-Петербурге перевод "Путешествия вокруг света" Ж. С. С.  Дюмон-Дюрвиля,
мы  узнаем,   однако,   что   "между   народами   различного   происхождения
господствуют в  Сингапуре  преимущественно  два,  по  числу  их:  китайцы  и
малайцы". По мере развития  города,  не  без  оснований  названного  русским
писателем "один из всемирных рынков, куда... стекается все, что нужно  и  не
нужно,  что  полезно  и  вредно  человеку"  {Гончаров  И.  А.  Сингапур.   -
"Отечественные записки", 1856, т. 105, э 3, с. 43.}, китайцы, среди  которых
все больше становилось законтрактованных кули, по численности своей оставили
далеко позади старожилов-малайцев, равно как и приезжих из  Индии  и  других
стран Востока. Основатель  Батумского  ботанического  сада  А.  Н.  Краснов,
посетивший Сингапур в 1892  г.,  замечает:  "Если  бы  меня  спросили,  кому
принадлежит Сингапур - англичанам или китайцам, - я бы затруднился  ответить
на этот вопрос. Во всяком случае, на улицах на одного англичанина вы найдете
здесь триста китайцев и один  десяток  малайцев.  Весь  город  принял  облик
китайского города".
     Большинство местных жителей, разноязычных выходцев из  южных  провинций
Китая, были, впрочем, отходниками, не собиравшимися пускать корней на  новом
месте. По наблюдению того же Гончарова, в Сингапуре "на  всем  лежит  печать
случайности и необходимости,  вынужденной  обстоятельствами",  а  в  здешней
толпе "нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши - женщин".  На  рубеже
веков китайская реэмиграция из Британской Малайи и ее главного  Города  (где
находили  применение  своим  силам  одновременно  около  миллиона  китайцев)
составляла ни много ни мало 75-85%. И хотя иммигранты неизбежно  заносили  с
собой в Сингапур элементы присущей им культуры, город для них  долгое  время
оставался всего лишь становищем, где что есть силы "зашибают  деньгу"  и  не
тратят времени на нужные согласно Александру Блоку, одним лишь сочинителям

                       ...рифмованные и нерифмованные
                       Речи о земле и о небе.

     В XX веке картина меняется. Все больше иммигрантов оседают в Сингапуре,
вчерашние купцы, подчиняясь  диктату  времени,  преображаются  в  заправских
капиталистов, кули становятся пролетариями, нарождается, наконец, и  местная
интеллигенция. Переведенный в Малайю из революционной  России  Брюс  Локкарт
описывает "целую армию" сингапурцев, "обрядившихся в белые тиковые пиджаки и
брюки - прежние атрибуты европейцев - и  спешащих  на  своих  велосипедах  в
ведомства,  школы,  больницы  и  прочие  учреждения,  где   находят   работу
представители среднего класса". Нетрудно догадаться, что  эти  "образованные
азиаты",  среди  которых  Локкарт  наметанным  глазом  усматривает   будущих
коммунистических агитаторов, в основном были китайцами
     Правда, далеко не все молодые китайцы, отказавшиеся  от  навязанных  их
предкам кос  и  традиционной  одежды,  получили  образование  по  британским
образцам, как это представлялось Локкарту. Многие из них окончили  китайские
школы  которые  размножились  при   содействии   китайских   революционеров,
находившихся в сингапурской эмиграции (несколько лет  провел  здесь  и  Сунь
Ятсен, в 1911 г.  провозглашенный  первым  временным  президентом  Китайской
республики). В этих школах юнцов,  с  детства  говоривших  на  фу-цзяньском,
кантонском   и   некоторых   других   диалектах,   обучали    общекитайскому
("мандаринскому") литературному языку. Ученики  китайских  школ  становились
читателями  появляющихся  здесь  местных   китайскоязычных   газет   (с   их
литературными приложениями)  и  литературных  журналов.  Опираясь  на  новую
образованную  прослойку,  в  Сингапуре  развивается  в  20  -   30-х   годах
своеобразная "южноморская" (наньянская) литература, которая находит спрос  и
в других городах Малайи {См., например: Воскресенский Д.  Предисловие.  -  В
кн.: Сингапурская мозаика. М., 1980.}.
     Особый  же  спрос  был  в   колониальном   Сингапуре   на   выпускников
англизированных  учебных  заведений  -  от  простых  миссионерских  школ  до
медицинского  и  педагогического  колледжей,  где  преподавание  велось   на
чистейшем английском. Молодые китайцы английской выучки  отнюдь  не  склонны
были смотреть в рот своим учителям (вспомним в связи  с  этим  хотя  бы  Ван
Цисена из "Записки" Сомерсета Моэма, недавно экранизированной  у  нас  Кирой
Муратовой), однако в культурном отношении они были близки скорее  к  местным
евразийцам или индийцам-христианам, нежели  к  своим  сородичам,  получившим
китайское образование. Сравнительно немногочисленные англоязычные сингапурцы
ограничивались в 30-х годах чтением местной "Стрейтс тайме",  специальной  и
лишь изредка - развлекательной  литературы  на  английском.  К  литературной
деятельности  на  языке  Шекспира,  Йитса  и  Дилана  Томаса  суждено   было
обратиться их детям и преемникам лишь после второй мировой войны.
     Далеко  не  все  уже  помнят  те  времена,  когда   Британская   Малайя
приковывала к себе внимание всего мира. В конце 40-х  -  начале  50-х  годов
здесь шла жестокая борьба: возглавляемые преимущественно китайской по своему
составу  компартией  Малайи  и  состоявшие  также  в  основном  из  китайцев
партизаны самоотверженно старались очистить малайскую  землю  от  британских
оккупантов и сплотить под своим красным флагом народы Малайи. В это же самое
время группа увлеченных литературой молодых сингапурцев приступила к решению
другой задачи - созданию литературного языка, призванного послужить  мирному
объединению этих народов. Основой этого языка должен был стать английский.
     Честь  и  слава  идеям,   с   неправдоподобной,   волшебной   легкостью
самозарождающимся в питательном университетском бульоне!  Призванные  навеки
запечатлеться в памяти человечества или обреченные на немедленное  забвение,
они чаще всего  бывают  продиктованы  лучшими  порывами  человеческой  души.
Именно так  и  родилась  среди  студентов  Сингапурского  университета  идея
ингмалчина  -  англо-малайско-китайского  поэтического  языка,   в   котором
богатейший  потенциал   местной,   "тропической"   образности   должен   был
реализоваться с помощью выразительных средств всех трех "составных" языков.
     Уже в конце 50-х годов один  из  поборников  ингмалчина,  ныне  крупный
историк Ван  Гунву  напишет,  что  английский  язык  был  положен  в  основу
ингмалчина просто потому, что он оказался под рукой, в то время как  Вану  и
его товарищам не терпелось создать поэзию, в которой нашла бы выражение сама
Малайя с ее образами и чувствами. Иными словами, молодые поэты  попросту  не
владели  никаким  другим  литературным  языком,   кроме   английского.   Но,
принявшись за  свои  первые  литературные  опыты,  они  осознали  не  только
неисчерпаемые  возможности  этого  "емкого,  всеобъемлющего  языка   с   его
умопостижимой, гибкой, вселяющей уверенность мощью и постоянной способностью
передать любую свежую и глубокую мысль" {Thumboo  E.  Singapore  Writing  in
English: a Need for Commitment. -  "Westerly",  1978,  э  2,  p.  80.}.  Они
ощутили  одновременно  возможность  преодоления  тех  перегородок,   которые
разделяли различные национальные общины  Сингапура  и  Малайи  и,  казалось,
только укреплялись с развитием китайской, малайской и тамильской  литератур.
Замаячила    отдаленная    и    захватывающая    перспектива    преображения
"деколонизованного"  английского  во  всеобщий  литературный  язык   будущей
независимой Малайи. Таким образом наметился путь в грядущее, и на этот  путь
решительно вступили сын тамила и китаянки Эдвин Тамбу, китайцы Вон Фуйнам  и
Ван Гунву, евразиец Ллойд Фернандо и еще несколько молодых стихотворцев - их
единомышленников.
     Будущее оказалось, правда, не совсем таким, каким оно представлялось  в
начале 50-х  годов.  Скоротечный  альянс  получивших  наконец  независимость
Малайи и Сингапура  окончился  в  1965  г.  решительным  выходом  островного
государства  из  Федерации  Малайзия.  Вскоре   после   этого   англоязычная
литература была разоблачена  в  Малайзии  как  жалкий  призрак  колониальной
эпохи, пытающийся узурпировать  права  бесспорной  и  смелой  выразительницы
народных чаяний, национальной литературы Малайзии, а  именно  литературы  на
малайском языке (китайская и тамильская литературы  были  отнесены  здесь  к
субнациональным, "племенным" литературам). Неудивительно поэтому, что первые
ростки англоязычной литературы в Малайзии начали глохнуть, что  же  касается
Сингапура, то здесь англоязычная литература медленно пошла в гору,  по  мере
сил выполняя - в пределах Сингапура - ту задачу, которую ставили  перед  ней
ее зачинатели.
     Чаяния интеллигенции далеко  не  всегда  оказываются  созвучными  линии
правительств. Волевой и прагматичный Ли  Куанъю  -  лидер  Партии  народного
действия и бессменный премьер  Сингапура  -  постепенно  пришел,  однако,  к
убеждению, что  "рабочий  язык"  местного  общества  -  английский  позволит
объединить плюралистичное, а по  сути  дела  разделенное  на  несообщающиеся
отсеки общество города-государства и в то же время помешать его  превращению
в "маленький Китай". Отсюда наметившийся уже в середине 70-х годов  курс  на
повышение уровня  преподавания  английского,  ограничение  сферы  применения
диалектов  и  обращение  "мандаринского"  во  "второй   язык"   сингапурских
китайцев. По словам  советского  этнографа  А.  М.  Решетова,  правительство
поставило перед собой цель  добиться  "сплочения  всех  этнических  групп  в
Сингапуре на  основе  английского  языка,  формируя,  таким  образом,  новое
единство - "сингапурский  народ"  и  воспитывая  "сингапурский  патриотизм""
{Этнические процессы в странах  Юго-Восточной  Азии.  М.,  1974,  с.  251.}.
Население Сингапура чутко прореагировало на  план  правительства  превратить
английский с 1987 г. в основной язык преподавания в местных  школах:  уже  в
1983 г. лишь один процент сингапурских  родителей  отдавали  своих  детей  в
школы  с  преподаванием  на  "мандаринском"  языке,  а  число   сингапурских
китайцев, говорящих как на китайском, так и на английском языке, возросло  в
1980 г. по сравнению с 1970 г. в 2,5 раза, составив 30% жителей страны.
     Возросшему сообществу англоязычных поэтов и прозаиков  Сингапура  линия
Ли  Куанъю  придала  надежды  на  будущее,  увеличив,  в  частности,   число
потенциальных читателей их произведений  (к  ним  можно  причислить  сегодня
около  10%  населения  Сингапура).  Немногие  из  сингапурских  литераторов,
пишущих на английском, разделяют энтузиазм такого маститого ныне поэта,  как
Эдвин Тамбу, для которого англоязычный поэт - это мессия, призванный создать
в своих произведениях национальную мифологию, выразить  "коллективную  душу"
Города:

                  Город - это то, что мы из него сделаем.
                  Вы и я. Мы - это Город.
                  Что бы нас ни ждало впереди.
                                           ("Только вперед")

     Этой патетике, однако, лишь внешне противоречат негромкие и  тем  более
проникновенные строки молодой поэтессы Ли Цзуфен, автора одного  из  лучших,
как  принято  считать,   произведений   сингапурской   гражданской   лирики,
стихотворения "Моя страна и мой народ":

                    Моя страна и мой народ
                    Не здесь и не там, и даже
                    Не в убежище моих пристрастий,
                    Даже если бы я могла выбирать их.
                    . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                    Я сидела за партой с карандашом в руке,
                    Когда Век подавлял беспорядки
                    За стенами школы или расправлялся
                    С "белыми дьяволами",
                    Написавшими книги, по которым меня учили.
                    . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                    Я росла в тени, отброшенной огромным Китаем,
                    Но вела дневник по-английски.
                    . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                    И тогда я научилась вместо этого водить машину
                    И любить асфальтовые дороги, пока
                    Я не увидела, что они срубают большие деревья
                    И сажают вместо них маленькие.
                    . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                    Но нежная забота о человеческом сердце
                    Дает расцвести ста цветам,
                    И, может быть, мой выжидающий сосед,
                    Я обрету свое гражданство в твоем признании
                    Моего родства.
                    Мой народ и моя страна -
                    Это ты, ты - это мой дом.

     Эта длинная стихотворная цитата, право же, больше  говорит  о  духовном
мире англоязычных литераторов Сингапура и стоящих перед ними проблемах,  чем
несколько страниц  рассуждений.  В  ней  и  горькое  чувство  неприкаянности
автора, пишущего на "чужом" языке, и любовь к этому  языку,  и  искренние  и
нелегкие поиски духовной опоры, и бескомпромиссность, и любовь  к  ближнему,
"соседу", как единственная форма подлинного обретения себя,  своей  родни  и
своей родины.
     Ли Цзуфен  принадлежит  к  числу  немногих  сингапурских  стихотворцев,
которым  даже  самые   строгие   критики   не   предъявляют   обвинений   во
"вторичности". Вообще же нельзя совсем отказать в правоте тем, кто  пишет  о
"провинциальности"  сингапурской  литературы,  как  бы  не   относящейся   к
"большой" англоязычной, будь то литература "метрополии" или  соответствующие
"мировым литературным стандартам" произведения Чинуа Ачебе, Р.  К.  Нарайана
или Ника Хоакина. Можно было бы говорить  и  об  оранжерейной  атмосфере,  в
которой развивается англоязычная поэзия Сингапура, и о заниженных  критериях
местной критики, и о неизбежных влияниях английских и американских классиков
XX века, и о том корне зла, которым, по мнению некоторых критиков,  является
убаюкивающая сингапурских поэтов иллюзия, что они пишут  на  своем  "втором"
языке, тогда как английский является, по  существу,  первым  и  единственным
литературным языком, которым они владеют. Трудно, однако, отрицать  то,  что
Роберт Ео, Артур Яп, И Тянхон и ряд  других  англоязычных  поэтов  Сингапура
выражают в своих произведениях близкие как своим  соотечественникам,  так  и
тысячам их потенциальных зарубежных читателей мысли и чувства. В  деловой  и
"заорганизованной" атмосфере Супергорода его англоязычная поэзия, обращенная
к свободной индивидуальности, предостерегающая от  изнурительной  погони  за
жизненными  благами  и  от  опасности  превращения  в  "отлаженные  стальные
счетно-решающие устройства", настойчиво напоминает  о  том,  что  не  хлебом
единым жив человек; это одна  из  тех  отдушин,  которая  спасает  город  от
нравственного голодания. Она относится к тем природным и  духовным  оазисам,
которые находит и чутко описывает автор лучшей нашей  книжки  о  современном
Сингапуре журналист Юрий  Савенков  {Савенков  Ю.  Сингапурские  этюды.  М.,
1982.}.
     Как ни трудно "сердцу высказать себя",  понять  другого,  выразить  его
сокровенную сущность еще труднее. Именно поэтому англоязычная художественная
проза заявила  о  себе  позже,  чем  поэзия.  Начав  с  коротких  рассказов,
"физиологических очерков", публиковавшихся в 60-х  годах  в  университетских
журналах "Фокус", "Колдрон", "Райт", за  считанные  годы  стала  на  ноги  и
обрела  голос,  негромкий,  временами  срывающийся,  но  все   более   точно
передающий местные неповторимые сингапурские интонации, англоязычная  проза.
Кажется, только шаг отделяет повесть  Го  Босена  (род.  в  1936  г.)  "Если
слишком долго мечтать" от ряда предшествовавших ей книг, в которых  излагали
свой жизненный опыт местные англоязычные авторы.  Но  этот  шаг  ознаменовал
собой рождение повести, заслуживающей (согласимся здесь  с  ее  рецензентом)
"высшей оценки не  только  как  "сингапурская  повесть",  но  и  как  просто
повесть, независимо от места и времени действия" {Jenstad, Nalamma. Gob  Poh
Seng. Of We Dream Too Long. - Singapore Book World, 1972, p. 59.}.  Грустная
и пронзительная история возмужания ее героя Куан Мэна - это история многих и
многих юношей, сознающих, что жизнь - не  область  романтических  увлечений,
тайных радостей, нехитрых удовольствий, а трудный путь, который  в  конечном
счете может осветить лишь "нравственный императив", заложенный  в  душе.  Но
одновременно с этим повесть исполнена местного колорита, читая ее, постоянно
испытываешь эффект присутствия, чувствуешь себя молодым китайцем,  томящимся
в шумном и захламленном офисе,  переживающим  страдания  первой  безысходной
любви к проститутке Люси, мечтающим  о  дальних  странах,  облокотившись  на
парапет  знаменитой  сингапурской  Эспланады.  И  хотя  Го  Босен,  врач  по
профессии, написал после 1972 г. несколько пьес, сочиненную  на  вьетнамском
материале повесть "Жертвоприношение", две стихотворные книги,  значение  его
первой повести остается поистине непреходящим.
     Место  лучшего  англоязычного  прозаика  "Южноморья"  критика  отводит,
однако, порой не Го Босену, а Ли Голяну,  родившемуся  в  1927  г.  также  в
Малайе, закончившему в 1954 г. Мельбурнский университет и работавшему  после
этого несколько лет адвокатом в городе Пинанг, расположенном на  одноименном
острове,  старшем,  хотя  и  не  столь  удачливом  брате  Сингапура.   Автор
многочисленных рассказов и повести "Небесные цветы", он выделяется зоркостью
и  вниманием  к  детали,  придающими  особую  живость   его   произведениям.
Конкретные, как сама жизнь, его рассказы в то  же  время  свидетельствуют  о
богатом воображении автора,  они  содержат  в  себе  лейтмотивы,  сближающие
произведения писателя с  музыкальными  пьесами,  их  образы  несут  глубокий
философский смысл. Однако, как замечает  австралийский  критик  Дж.  Барнес,
камерность Ли Голяна, то предпочтение, которое он отдает  деликатным  мазкам
перед смелыми ударами кистью, приводит к тому, что он часто остается в тени.
Путь его героев отнюдь не усыпан розами, и однако в обоих  представленных  в
нашем сборнике  рассказах  преобладает  характерное  для  писателя  "чувство
огромных возможностей, заключенных  в  человеческой  жизни,  радость  бытия,
невзирающая на страдания, путаницу и  бессмыслицу,  которые  оно  влечет  за
собой".
     Особо следует сказать и об относящихся, подобно Го Босену, к  поколению
60-х  годов  сингапурских  новеллистках.  В  рецензии  на  книгу   рассказов
сингапурских  писательниц  рецензент  с  удивлением  отмечает,  что  в  этих
рассказах нет и следа чисто женской грусти,  мечтательности,  эйфории.  "Вас
затягивает с головой в эти рассказы, и вы выныриваете под конец в ссадинах и
синяках, пораженные  интеллектом,  прекрасной  техникой  и  -  за  неимением
лучшего слова - стервозностью этих отнюдь не безобидных расказов" {К'о Tsung
Yuen. The Sun in her Eyes. Ed. by G. Heng. - Singapore Book World, 1977,  p.
23.}. Эта характеристика вполне подходит к язвительным новеллам Стеллы  Кон,
посвященным евразийскому обществу Сингапура, "Избраннице" Кэтрин  Лим  с  ее
жестким, холодноватым юмором, к "Реке" Ребекки Чуа и разве что не  относится
к чуткой и трепетной Ширли Лим с присущим ей, по ее собственному  признанию,
желанием "взобраться на отвесную стену, о  которую  обречены  разбиться  мои
детские  стремления,  и  поверить  во   что-то,   для   того   чтобы   затем
перевоплотиться бог знает  во  что".  Перечитывая  ее  удивительный  рассказ
"Путь", представляешь себе, однако, не стену,  а  заповедную  границу  между
отрочеством и юностью, не страшную  для  тех,  кто  переходит  ее,  запасясь
талисманом сострадания.
     Нет нужды  комментировать  здесь  остальные  рассказы  сборника  -  они
понятны без  всяких  комментариев.  В  каждой  строке  их  сквозит  боль  за
настоящее и  тревога  за  будущее  Города,  сочувствие  к  обездоленным  (от
стариков и детей до деревьев, обреченных на гибель), сарказм по отношению  к
обывателям, живущим в мире мнимых (материальных и нематериальных) ценностей.
По своим идеям они перекликаются со многими англоязычными стихами, да и  как
может быть иначе, если Го Босен, Ширли Лим - и только ли они одни? - уделяют
стихам никак не меньше внимания, чем прозе. С  верхних  этажей  сингапурских
небоскребов  здешним  писателям,  как  жирафу  Владимира  Высоцкого,  виднее
масштабы того бедствия, которое несет народам Востока "индустреальность". Об
этой  опасности  оповещает  читателей  их  проза  и  стихи,  в  которых,  по
наблюдению одного из местных критиков, на удивление  мало  истинно  любовной
лирики. Их горькая правда разрушает последние иллюзии о сказочном  порте  "к
востоку от Суэца", но вселяет надежду на лучшее будущее,  к  которому  можно
приблизиться лишь с открытыми глазами и чистым сердцем.

                                                                Б. Парникель





     Повесть

     Перевод  М.  Салганик




     Сумерки в тропиках гаснут так резко, что это невозможно не  заметить  -
как человека, который неожиданно уходит, не сказав  ни  слова.  Ну  вот  же,
только что был - и уже нет. Остается неясный след, размытое воспоминание,  а
потом исчезает и оно.
     Еще несколько часов назад, когда Куан Мэн ехал автобусом далеко в Чанги
на пляж Танах-Мерах, был яркий и жаркий день. Четверг будний день - на пляже
никого в общем-то не было, и Куан Мэн разгуливал, будто весь пляж был в  его
личном владении. Он владел  и  жарким  послеполуденным  временем:  застолбил
заявку, когда решил сказаться больным и уйти  с  работы.  Начальник,  мистер
Тан, проворчал:
     - О'кей. Но сходите к нашему доктору. Работы полно, и я хочу, чтобы  вы
завтра были на месте. Если нет, принесите от доктора справку.
     Визит к доктору Чану был процедурой несложной.
     - Нездоровится? - спросил доктор.  Сотрудники  называли  это  наводящим
вопросом.
     - Плохо себя чувствую, доктор.
     Что в целом соответствует истине, подумал Куан Мэн.
     Он и вправду плохо себя  чувствовал  от  нехватки  денег,  одиночества,
тоски, половой неудовлетворенности и периодических простуд. Уже не говоря  о
нудной работе.
     - Плохо себя чувствуете? А температуры нет,  -  заметил  доктор  Чан  -
сестра в приемной измерила Куан Мэну температуру  и  записала  на  карточку,
которая лежала теперь на докторском столе.
     - Голова болит?
     - Болит.
     - Опять?
     - Опять.
     - Ясно. Отпустить с работы?
     - Ага.
     - Ладно. На полдня.
     Доктор написал справку и дал таблеток.  Куан  Мэн  выбросил  пакетик  с
таблетками в водосток и сел в автобус.
     Было лучшее время прилива. Куан Мэн любил  плавать.  Особенно  в  море.
Бассейн не давал развернуться, он сковывал движения,  хлорка  ела  глаза,  а
тело после  купания  подозрительно  отдавало  мочой.  Куан  Мэн  не  доверял
купальщикам, поскольку сам  был  грешен  -  он  мочился  всякий  раз,  когда
оказывался  в  воде.  Странное  ощущение  -  струйка  жидкости,  почти   без
сопротивления льющаяся в жидкость. Это стало чуть ли не потребностью - как у
рек, ручьев и водостоков, невольно ищущих море, матерь всего. Матерь  всего?
Скорей, глобальная помойка.
     Примерившись несколько раз, Куан Мэн выбрал свободный  и  легкий  стиль
плавания  -  девять  ударов  кролем,  потом  спокойное  движение  грудью   -
шестнадцать, одиннадцать неспешных ударов назад, потом -  на  спине,  ударяя
только ногами.
     Иногда Куан Мэну нравилось просто погружаться  в  воду,  расслабив  все
мышцы, - другие  звали  бы  это  нырянием.  Под  водой  простирался  иной  -
безмолвный мир, который казался в солнечные дни "лазурным" - Куан Мэн  любил
это слово. Он задерживал дыхание ровно  настолько,  чтобы  это  не  вызывало
неприятных ощущений, и в последнюю минуту выдыхал воздух через  полуоткрытый
рот и ноздри,  выпуская  его  кипучими  пузырьками,  убегавшими  вверх,  как
воздушные мечты. За ними всплывал на поверхность и Куан Мэн.
     В жаркие воскресенья, когда пляж бывал переполнен, Куан Мэн следил, как
тени  легких,  быстро  плывущих  облаков  скользят  по  белому  песку  и  по
неспокойной мозаике белых, желтых и коричневых тел.
     Следуя направлению ветра по вечерам, он выходил на Эспланаду и  подолгу
стоял, опершись локтями о бетонный парапет. Сколько судов на якоре! Были они
здесь вчера? На прошлой неделе? Куан Мэн не  знал.  Все  суда  казались  ему
похожими, а надписей с берега было не разобрать. Ему не очень и  хотелось  -
всегда на якоре стояли корабли, а ведь он знал, что они плавали по  морям  и
заходили в Сингапур всего на несколько часов, на несколько дней. Их  сменяли
другие. Корабли со всех концов земли.  А  ему  они  казались  все  теми  же.
Вечерними кораблями.
     Куан Мэн простоял на Эспланаде около часа. Слева от  него,  на  западе,
угрожающе нависла масса низких облаков, сгрудившихся над  новыми  кварталами
Катонга. Ночью будет дождь. Воздух уже  начал  потрескивать  в  предчувствии
грома. Куан Мэн боялся грома. Ему  почему-то  всегда  казалось,  будто  гром
нацелен против него. Совсем недавно в газетах писали про человека,  которого
насмерть убило молнией, когда он играл в гольф в Айлендклубе. Взяло и убило!
Ни с чего! А как умирает человек от молнии? Остаются  ожоги  или  его  всего
уродует? Или как током убивает? Это случается  часто:  люди  лезут  починять
радио или телевизоры. Говорят, ток почти не оставляет следов - только пальцы
обожжены. И все. А человека нет. Странная вещь - электричество.  Это  трудно
понять.
     Раскат грома. Народ начал расходиться, чтобы не попасть под дождь. Дома
всегда спокойней. Куан Мэн охотней всего не пошел бы ужинать  домой,  но  он
уже проверил свою наличность: денег только-только оставалось на  пиво,  если
он после ужина захочет пойти в бар.
     Он   дошел   до   автобусной   остановки.    Направо    через    дорогу
покровительственно высился  крикетклуб.  Пережиток  колониального  прошлого,
конечно, а все те же машины с шоферами стояли у входа под табличкой "Стоянка
только для членов клуба". Все те же белые господа англичане входили в  двери
- выпить виски или бренди. В открывающуюся дверь  Куан  Мэн  мельком  увидел
китайских "боев" в белой форме. Поразительно все-таки, как  могут  англичане
звать "боями" этих стариков хайнаньцев, будто не замечая их возраста! Даже в
независимом Сингапуре,  думал  Куан  Мэн,  это  вряд  ли  просто  пережиток.
Англичане сидят прочно, думал он, проезжая  мимо  Виктория-холла  и  Театра,
пересекая   Коннот-мост   по   направлению   к    серому,    величественному
Фуллертон-Билдингу. И все названо именами колонизаторов, которые  невозможно
сковырнуть. Что ж удивляться,  что  англичане  и  сейчас  чувствуют  себя  в
Сингапуре  как  дома.  Они  и  сейчас   держатся   за   свои   крикет-клубы,
танглин-клубы, поло-клубы.
     Автобус остановился.



     Отец сидел за столом и выглядел недовольным, как всегда. Куан Мэн решил
держаться поосторожней и не раздражать старика. Младшие  члены  семейства  с
шумом разбирали еду и жевали, не переставая болтать. Куан Мэн низко  склонил
голову над мисочкой и, помогая  себе  палочками,  начал  быстро  есть.  Надо
поскорей выметаться из дому, думал он.  Посматривая  украдкой  на  отца,  он
видел, что тот едва сдерживает раздражение.
     - Твои дети едят как свиньи! - сорвался вдруг отец на мать.  -  Неужели
нельзя научить их прилично вести себя за столом?
     Нельзя ли одно маленькое уточнение? - думал Куан Мэн. Не как свиньи,  а
как поросята. Твой собственный помет в твоем свинарнике.
     - А на этого посмотри! - Теперь отец повернулся к Куан Мэну.  -  Голову
над миской не подымет, будто он тут один, а мы все не  существуем.  Если  ты
даешь матери сто двадцать в месяц на хозяйство, так ты решил, что  тебе  уже
не обязательно разговаривать с нами за столом?!
     Повторялась старая история, и Куан  Мэн  решил  не  связываться.  Лучше
отмолчаться. Как ураган - как бы ни бушевал, все равно стихнет сам по  себе.
Противиться бесполезно. Он взглянул на мать - маленькая, сухонькая женщина с
редкими седыми волосами.  Она  тоже  научилась  не  противиться.  Могло  это
передаться мне через ее  хромосомы?  Она  ведь  стойкий  солдатик,  отважная
женщина, которая никогда не сдается. Почувствовать, что ты сдался, -  значит
умереть, все равно что умереть, все  равно  что  стать  одним  из  тех  -  в
Вудбриджской психушке.  Сдавать  позиции  можно,  все  так  делают  -  сдают
понемножку свои позиции, но совсем сдаваться нельзя.
     Куан Мэн иногда говорил о себе - я герой,  сдавший  позиции.  Никто  не
понимал, к чему он это говорит. Никто ни разу не понял.
     - Ты думаешь, ты всех  осчастливил  своими  ста  двадцатью?  А  знаешь,
сколько денег уходит на семью? Сто двадцать долларов?
     - Он же совсем недавно начал зарабатывать,  -  заступилась  мать.  -  И
получает пока немного. Молодой еще, ему самому сейчас  нужны  деньги.  Пойти
куда-нибудь с товарищами...
     - А как же! Я тоже был молодым, но я на себя деньги не тратил. Никакого
баловства себе не позволял. Вырастили молодежь - только о себе и  думают,  а
мы им вечно потакать должны!
     На счастье, младшие кончили есть и улизнули из-за стола.
     - Семья... Никто уже не ждет, чтоб сначала старшие из-за стола  встали,
- сердито и грустно пробурчал отец.
     Он вынул зубочистку из пластмассового стаканчика  в  форме  миниатюрной
греческой колонны и пошел, ковыряя в зубах, на балкон. Мать  сняла  стеганую
покрышку с чайника, налила горячий чай и понесла чашечку  отцу.  Наступившая
тишина наполнилась раньше неслышным вечерним  гудом  многоквартирного  дома.
Куан Мэн взял со стола дымящуюся чашечку чаю и прошел к себе.
     Осторожно поставив чай на столик у кровати, он закурил и лег врастяжку.
Прямо  перед  его  глазами  очутились  две  голые  девицы  во  всем   блеске
полиграфического совершенства "Плейбоя", из которого их выдрал  его  младший
брат. Девицы были неаппетитны,  как  пирожные  с  горой  крема,  -  мясистые
округлости, лишенные всякой тайны. Правда, у девиц хорошие белые зубы.
     Открылась дверь, вошел Куан Кэй - младший брат, вместе  с  которым  они
жили в комнате. Куан Мэн сразу почувствовал, что брату что-то нужно.
     - Мэн, ты видел эту картину в "Одеоне"?
     - Нет.
     - Говорят, хорошая.
     - Ну и что?
     - Наши ребята собираются  на  девять  пятнадцать.  У  тебя  доллара  не
найдется?
     Куан Мэн протянул доллар, и брат умчался. Куан Мэн  усмехнулся.  С  тех
пор как  несколько  месяцев  назад  он  начал  работать,  все  его  недолгие
разговоры с братом вели к одному - и он уже наперед знал это.  Он  осторожно
отпил обжигающий чай - в горле стало горячо. С тех же самых пор у  отца  все
время плохое настроение. Куан Мэну казалось, что отец сильно  недоволен  его
работой - должностью простого клерка. Отец сам всю жизнь проработал  клерком
в пароходстве и всегда говорил - у клерка нет будущего. А теперь старший сын
пошел по его стопам. Кто его знает, о каком будущем для сына мечтал отец, но
ясно, что мечта не сбылась. Отец стал злиться  на  сына  -  сын  должен  был
оказаться способным на  большее,  и,  если  бы  добился  большего,  отец  бы
чувствовал, что его заботы не пропали даром. В душе же злился он  на  самого
себя и одного себя винил в неудаче Куан Мэна.
     Окончив  школу,  Куан  Мэн  восемь  месяцев  искал  работу.  Конторский
служащий никому не нужен, а ничему другому в школе Куан Мэна не научили.  На
высшее образование не было денег, а на стипендию Куан  Мэн  рассчитывать  не
мог - он никогда не был отличником.
     Вообще, когда класс  узнал  экзаменационные  отметки,  они  не  вызвали
удивления. Отличники могли надеяться  получить  стипендию;  у  кого  богатые
родители, те ни о чем не беспокоились:  пойдут  в  университет,  а  если  не
пройдут по конкурсу, так уедут за границу. Большинство же, такие,  как  Куан
Мэн, и не волновались, и ничего не ожидали. Они знали свое будущее.  Если  у
кого-то и были тайные  мечты,  они  забылись,  как  только  начались  поиски
работы. Было понятно, что станут они такими же, как их родители,  что  жизни
их предопределены. Через несколько  недель  после  выпускных  экзаменов  они
сделались взрослыми, они смирились с судьбой, без отчаяния, без трагедий.
     На другой день после экзаменов домой к Куан Мэну пришли ребята  из  его
класса - Хок Лай и Надараджа. Он провел их сквозь семейную сутолоку  в  свою
комнату.  Закрытая  дверь  создавала  какое-то   подобие   отделенности   от
остальных.
     Хок Лай считался в школе прекрасным оратором и был первым  человеком  в
школьных дискуссиях.  Все  говорили,  что  у  него  прирожденные  ораторские
способности, и ему предсказывали - чуть не навязывали - блестящую карьеру  в
политике. Он, видимо, и сам в это верил и отрабатывал соответствующую манеру
держаться, выступал с речами ежеминутно, будто вел  нескончаемую  дискуссию.
Вся жизнь - дискуссия. Надараджа был чемпионом школы по  крикету  и  здорово
бегал на длинные дистанции. Вот интересно: все эти  тощие  мальчишки-индусы,
которых дразнили куроногими за худобу и жилистость икр, все хорошо бегали на
длинные дистанции. Это, наверное, потому, что в них веса никакого. Надараджа
отличался еще тем, что в школьном спектакле играл  роль  Порции.  Его  потом
прозвали Порцией. Хок Лай играл Шейлока, а Куан Мэн был Балтазаром.
     - А кто был Балтазар? - все спрашивали потом.
     - Я был Балтазар, - говорил Куан Мэн.
     - Да нет, а кто он был?
     - Это который говорит одно предложение: "Мадам, я поспешу,  как  только
смогу" - и уходит.
     Хок Лай спросил, что Куан Мэн собирается делать.
     - Буду читать объявления в газетах.
     Порция собирался съездить к  родственникам  в  Серембан.  Один  из  его
дядьев там был человеком со связями.
     - Он знает Раманатхана, адвоката, и  может  представить  меня.  А  отец
Раманатхана дружил с моим дедом на Цейлоне. Они из одной деревни.
     Куан Мэн всегда поражался сложным и разветвленным взаимоотношениям этих
цейлонских тамилов. Вообще-то, полезная штука.
     Они болтали,  неторопливо  пуская  сигаретный  дым  в  потолок.  Никому
особенно не хотелось разбалтывать свои планы на будущее, но каждый  старался
вызнать, что собирается делать другой.
     - А когда ж ты вступаешь в ПАП {От  англ,  аббревиатуры  PAP  (People's
Action Party) - Партия народного действия; создана в 1954 г.},  Хок  Лай?  -
начал поддразнивать Порция.
     - Нет уж, спасибо.  Кому  мы  сейчас  нужны?  Сейчас  ни  волнений,  ни
революций, а у меня нет ни юридического диплома, ни -  как  сейчас  модно  -
экономического. Не те времена, не та политика, - заметил  Хок  Лай.  -  Наше
поколение опоздало, мы  выходим  на  арену,  когда  на  ней  уже  ничего  не
происходит. Никому мы не нужны. Мы просто винтики. Эх, хотел бы  я  родиться
пораньше! Каким бы я был борцом за свободу!
     Верно, подумал  Куан  Мэн.  Нашему  поколению  не  досталось  настоящих
героических дел, и, что хуже всего, у власти стоят нестарые люди. Бедный Хок
Лай. Долго ему ждать.
     Через пару недель Хок Лай стал страховым агентом.
     Хок Лай пригласил всех в бар. Куан Мэн еще ни разу в  жизни  не  был  в
баре. Ну что же, он уже не школьник, пора знакомиться с  жизнью.  Мать  дала
ему денег.
     Когда они входили в затененность  "Райского  бара"  с  его  охлажденным
воздухом и усаживались за  столик  в  дальнем  углу,  Куан  Мэн  наслаждался
приятным чувством греховности, участия в чем-то запретном. Кресла, обтянутые
искусственной кожей, были совсем холодными. Подошла женщина лет тридцати.
     - Что закажете?
     - Две большие бутылки "Тигра", Мэри, - ответил Хок Лай за всех.
     Как на рекламе: "Пей пиво "Тигр", будь тигром среди мужчин". Мэри пошла
за пивом, а Куан Мэн представил  себя  в  собственной  спортивной  машине  и
девушку в мини-юбочке на соседнем сиденье.
     - Ничего фигурка, а? - спросил Хок Лай. Порция и  Куан  Мэн  единодушно
согласились.
     - Как-нибудь да получше твоих картиночек из  "Плейбоя",  друг!  Мэри-то
живая, - продолжал Хок Лай, раскатывая "р", будто чтобы подчеркнуть, что  он
уже знает настоящую Мэри.
     - Не мои картинки, брат их повесил, - запротестовал Куан Мэн.
     Мэри принесла пиво, расставила на столе бутылки и стаканы и  скользнула
в кресло рядом с Хок Лаем, напротив Порции и Куан Мэна.
     - Ребята новенькие? Я их раньше не видела.
     - Они здесь первый  раз,  Мэри.  Ты  должна  познакомить  их  с  вашими
девочками. С хорошенькими, молоденькими, ладно?
     - А кто они?
     - Вот этот черный - это мой друг Порция, сын богатого махараджи, а тот,
другой - мой друг Мэн. У его отца каучуковая плантация, он миллионер, и не с
одним миллионом.
     - Очень приятно, - сказала Мэри  дружелюбно,  но  явно  не  поверив  ни
единому слову. - Очень приятно.
     После двух  стаканов  пива  Куан  Мэн  пришел  в  состояние  непонятной
удовлетворенности, будто ему стало известно, что у него тоже  есть  место  в
мире и принадлежит оно только ему. Было  немножко  похоже  на  погружение  в
воду, в безмолвный морской мир.
     Куан Мэн полюбил после этого пить пиво - не виски, не бренди, не  джин,
а пиво.  Он  перезнакомился  со  всеми  девушками  "Райского  бара",  но  по
неписаным правилам таких заведений ему предстояло выбрать одну из них. Так у
него появилась Люси. Люси с волосами по плечам.
     Дверь открылась - мать заглянула в комнату.
     - Ты что сидишь тут один? Не надо  приучаться  к  одиночеству.  Выходи,
выходи. Дядя Чеонг пришел.
     - Иду, ма.
     Куан Мэн допил  остывший  чай,  докурил  сигарету,  раздавил  окурок  в
оловянной пепельнице и пошел за матерью.
     - Добрый вечер, дядя.
     - А, Мэн! Как жизнь, молодой человек?
     - Да так себе, дядя.
     - Что такое? Почему ж это - так себе? Молодой парень должен не так себе
жить, а по-настоящему. Весь мир перед тобой, а это уже  не  так  себе!  Или,
может, я такой старик, что забыл, какая жизнь бывает в молодости?
     - Ну ладно, дядя.
     - Как работа?
     - Ничего.
     - Ну будет тебе. Нельзя так вешать нос!
     - Хорошо, дядя.
     Куан Мэн любил Чеонга - дядю с материнской стороны.  И  восхищался  им.
Дядей Чеонгом было легко восхищаться. Не потому, что он преуспел в жизни, не
потому, что у него много денег, а потому, что он  мягкий  и  добрый.  А  еще
больше восхищало Куан Мэна, как дядя славно вступал в старость.  Он  старел,
как все, но старостью не тяготился, и Куан Мэн не уставал удивляться этому -
все другие старики, которых он знал, старели подругому. Они тащили  на  себе
бремя своих лет, они выставляли напоказ все  шрамы,  которыми  наградила  их
жизнь, они были искалечены жизнью. Куан Мэн так надеялся,  что  когда  и  он
достигнет преклонного возраста, то сумеет быть  таким,  как  дядя  Чеонг.  А
теперь, проработав всего несколько месяцев, он начал понимать, до  чего  это
трудно, и с еще большей любовью всматривался в беспечальное лицо.
     Дяде Чеонгу было  под  шестьдесят,  но  он  попрежнему  много  работал,
приглядывая за своими многочисленными предприятиями. Начинал  он  с  малого.
Однажды, когда Куан Мэн прямо спросил его,  в  чем  секрет  счастья,  старик
обезоруживающе улыбнулся и ответил, что он всегда верил в  человеческий  дар
приспособления. Не то чтобы, быстро  пояснил  он,  соглашаться  со  всем,  а
научиться применяться ко всему, к любой ситуации. В этом заключалось  учение
древних китайских мудрецов, уверял дядя Чеонг, Лао Цзы и  других.  Он  начал
рассказывать о принципах инь и ян, о срединном пути. Но, возразил Куан  Мэн,
ведь очень мало кто из китайцев следует древней мудрости. Дядя Чеонг  только
улыбнулся. В другой раз, узнав, что дядя когда-то чуть не потерял  все  свои
деньги, когда лопнуло предприятие, Куан Мэн стал расспрашивать его,  что  он
чувствовал тогда. Примирился с потерей, сказал дядя и опять начал объяснять,
что человеку нужно научиться примиряться почти со всем, что  человек  должен
жить, вбирая в себя обстоятельства или сживаясь с ними, и  тогда  он  станет
частицей всего, что происходит.
     Куан Мэну было лет двенадцать, когда он узнал, что у дяди две  жены.  У
него было шестеро детей от первой жены - от той, которую Куан Мэн звал тетя.
А выяснилось, что есть еще одна  жена  и  у  нее  тоже  шестеро  детей.  Две
совершенно одинаковые  семьи.  Жизненная  неосторожность,  ответил  дядя  на
расспросы Куан Мэна.
     - Мэн, а может, поедешь со мной в  Сабах?  Я  собираюсь  туда  в  конце
месяца заключать сделку на древесину. Поехали, сменишь обстановку. В  Сабахе
много таких мест, куда, можно сказать, не ступала  нога  человеческая.  Тебе
полезно будет уехать ненадолго из Сингапура.
     - Спасибо, дядя. Я бы с радостью, но кто меня отпустит с работы? У меня
ж испытательный срок.
     - Никуда он не поедет, - вмешался отец. - Мне сказали,  что  он  и  так
сегодня на полдня удрал с работы и купаться отправился.
     Дядя Чеонг засмеялся.
     Нехоженые  места.  Все  эти  густые  зеленые  заросли,  все  эти  чужие
маленькие городки - как во времена географических открытий, про  которые  он
читал. И все так не похоже на суету и толчею, на теснотищу Сингапура. Как бы
здорово, думал Куан Мэн, уехать, удрать. Вскоре после  дядиного  ухода  Куан
Мэн зашагал в ранний вечер.



     Начал накрапывать дождь. Крохотные капельки легко и мягко  ложились  на
лицо и руки. Дождевые пряди, нежные, как длинные волосы Люси. Скоро на улице
почти не осталось народу.  Мимо  проносились  машины,  влажно  целуя  шинами
мерцающий асфальт. Темная, беззвездная ночь. Узкий лунный серп  выскальзывал
в разрывы между  туч  и  светился  тускло  и  размыто.  Надо  бы  выключить,
соображал Куан Мэн. А  то  намокнет.  Или  напьется,  хихикнул  он.  Как  я.
Несколько бутылок пива - и нет меня. Куан Мэн стоял на автобусной остановке.
Больше никого, он один.
     Посмотрел на часы. Восемь  двадцать.  Порция  будет  ждать  в  половине
девятого. Порция только что возвратился из очередной поездки в Серембан. Са-
бах. Хорошо бы, если бы отыскалась вдруг какаянибудь  родня  в  Сабахе.  Ну,
скажем, явился бы какой-нибудь  четвероюродный  брат,  начался  бы  семейный
праздник. А впрочем - не надо. Никакой родни. Никого не надо. Так лучше.
     Когда Куан Мэн вошел в молочный бар "КолдСторидж", Порция уже дожидался
его, поедая бутерброды с сыром. Худое  темное  лицо,  сухопарая,  долговязая
фигура. Куан Мэн  сел  за  столик  напротив  Порции.  Бар  был  охлажден  до
температуры рефрижератора, и Куан Мэн непроизвольно поежился, только  сейчас
ощутив свою промокшую рубашку.
     - Ну как ты можешь есть эту дрянь? - спросил он.
     Порция молча подтолкнул к нему тарелку.
     - Нет, спасибо. Я уже поел. Порция, ну как можно есть такую гадость?  Я
один раз попробовал сыр, так чуть не стошнило.
     - Ерунда. А потом  мне  сказали,  что  в  сыре  много  белка,  а  белок
прибавляет энергии. Я все время ел сыр, когда бегал  на  длинные  дистанции.
Мне знаешь, кто это сказал? Родственник один, он доктор в  Куала-Лумпуре.  И
все точно.
     - Я вот все думаю - что бы ты делал без своей родни?
     - А чего? Я свою родню люблю, всех их люблю.
     Заговорили о другом.
     Будущее  Порции  устроилось.  Порция  поедет  в  Англию.   Серембанские
родственники решили сложиться и собрать ему денег на  дорогу.  Еще  какой-то
дядя, адвокат и профсоюзный деятель в Ипохе, присмотрел ему место в Лондоне.
Ехать надо через шесть недель, пароходом, который  заходит  в  Коломбо.  Там
Порция сделает остановку, чтобы повидать и цейлонскую родню.
     - А что Хок Лай? Нравятся ему его страховые дела? - спросил Порция.
     - Он в них как рыба в воде. Только что продал первый страховой полис на
сумму в пятизначную цифру, представляешь? Теперь получит хороший  процент  с
этого. Ух, какую гигантскую пьянку мы устроим  в  "Райском  баре"  по  этому
случаю!
     - Он будет с нами сегодня?
     - Ага. Собирайся. Кончай есть свой вонючий сыр и давай вытряхиваться из
этого стильного холодильника. Вообще не понимаю, чего ты меня  тащил  в  эту
дыру. Первый класс, первый класс!
     Порция, единственный из них троих,  умудрился  остаться  прежним  после
окончания школы. Наверное, потому,  что  родня  прикрывала  его  от  прямого
воздействия внешнего мира. Интересно бы побыть на месте Порции! Как это?  Из
всей своей родни Куан Мэн любил одного дядю Чеонга. Он  жалел  дядю  Чеая  -
младшего отцова брата, который играл во все азартные  игры  и  вечно  был  в
проигрыше. А еще  говорят  -  полоса  невезения.  У  дяди  Чеая  эта  полоса
продолжалась всю жизнь - не везло ему ни в чем, и с таким постоянством,  что
он даже прославился этим. Доходило до смешного - все знали, что дяде  нельзя
давать деньги в руки, деньги держала у себя его жена и выдавала  ему  каждый
день на мелкие расходы. Но в дни скачек дядю невозможно было удержать  -  он
бегал по городу и клянчил в долг у кого только мог. Один  раз  он  буквально
валялся в ногах у  матери  Куан  Мэна,  выпрашивая  взаймы.  Мать  дала  ему
двадцать долларов. Дядя захлебнулся от благодарности, он клялся  и  божился,
что через несколько дней отдаст. Двадцатку он сразу  проиграл  на  ипподроме
БукитТимах и прибежал опять - у него было отчетливое  предчувствие,  что  он
выиграет в  четвертом  заезде.  Вот  невезун,  думал  Куан  Мэн.  Дядю  Чеая
презирали  его  собственные  взрослые  дети.  В  дни  скачек  дядя  пробовал
перехватить даже у них, хотя очень не любил, когда ему потом  напоминали  об
этом.
     - Никакого почтения к старшим, никакого уважения к родителям, -  бурчал
дядя.
     В автобусе Куан Мэн смотрел на Порцию и завидовал. Не быть в Сингапуре.
Он представлял себе Порцию в  Лондоне,  по-зимнему  одетого,  пробирающегося
сквозь снегопад.  Куан  Мэн  привел  когда-то  в  недоумение  друзей  своим,
заявлением, что никакого Лондона на самом деле нет. Одни выдумки  школьников
и тех, что книги сочиняют. Шутки, сказал он тогда. А на самом деле - нету.
     Ну потому, что все далекое - или  неправда,  или  невозможность:  чужие
наречия, чужие небеса, сверкание чужих  городов.  Единственный  другой  мир,
который действительно существует, - это его безмолвный лазурный морской мир.
Но в нем нет чужих нарядных  людей.  Куан  Мэн  смутно  воображал  глянцевые
журнальные страницы с фотографиями элегантных, всему миру  известных  людей.
Красивых людей. Говорят, будто такие люди тоже  бывают  несчастными.  Трудно
поверить. Люди из совсем другого мира. Где-то далеко, невероятно далеко.
     Хок Лай уже ожидал их в "Райском баре" за их обычным столиком. Украдкой
поискав глазами Люси, Куан Мэн увидел, что она с другими посетителями. После
той ночи, когда они первый раз были вместе, Куан Мэн поразился, увидев,  что
на другой вечер Люси сидит и хохочет в какой-то компании. Он не  то  что  не
ожидал этого - ему просто в голову не  пришла  такая  возможность.  Но  Люси
улыбнулась ему особой,  только  двоим  понятной  улыбкой,  теплой,  ласковой
улыбкой, и он опомнился. Оказалось, это нетрудно - Куан Мэн вообще не  знал,
что   значит   притязать   на   другого   человека   -   какое-то    нелепое
собственничество. Нельзя же  заявить  свое  право  на  человека,  будто  это
земельный участок или какая-то там недвижимость.  Строго  говоря,  Куан  Мэн
даже и этого не  знал  -  он  никогда  ничем  не  владел,  а  уж  земля  или
недвижимость... Пока что у него даже желания  владеть  не  было.  Но  почему
все-таки в  популярных  песенках  всегда  поется:  "Она  моя  и  только  мне
принадлежит" - и так далее?
     На столике появилось пиво. Куан Мэн наблюдал,  как  стакан  наполняется
золотистой жидкостью, напитком, который может унести человека далеко-далеко.
Полдюйма пены сверху. Какая сила растворена  в  этой  жидкости!  Способность
творить чудеса. Вот если бы море было не соленой водой, а пивом... Но  тогда
оно должно быть золотым, а не лазурным. Куан Мэн подумал  и  решил  оставить
море лазурным: этот цвет спокойней.
     Каскад заливистого смеха заставил его повернуть голову  к  столику,  за
которым сидела Люси: так могла смеяться одна она. Смех менял ее лицо  -  оно
казалось совсем другим.
     - Жлобы ей похабщину рассказывают, - предположил Хок Лай.
     - Здорово! - неизвестно чему  обрадовался  Порция,  расхрабрившийся  от
стакана пива.
     Не умеют индусы пить, подумал Куан Мэн. Все эти рабочие-поденщики,  что
работают в порту или убирают улицы, каждый вечер пьяные от пальмового тодди,
по три года не спавшие со своими женами, живущими в Индии, куда  они  каждый
месяц отсылают деньги. Нельзя их осуждать. Им, должно быть,  нелегко  дается
добровольное воздержание и  монашеская  жизнь.  Их  мягкие  жены,  от  волос
которых возбуждающе пахнет кокосовым маслом, так далеко, за две тысячи  миль
от них. Поденщики терпят годами, держатся и  стареют  в  мыслях  о  женах  и
детях, потом не выдерживают и каждый вечер возмещают все,  что  недодала  им
жизнь, тодди, сладким пальмовым вином. Они выстраиваются в длинные очереди у
государственных винных магазинов, а поздно ночью спотыкаются на улицах, и  в
глазах у них дикие звезды. Куан  Мэн  часто  видел  на  Букит-Тимах  пьяного
старика индуса. Он ругался, орал похабные  тамильские  слова,  а  мимо  него
плавно скользили машины.
     - Здорово! - повторил Порция. - Она потом расскажет нам.
     Люси перебралась за их столик, села рядом с Куан Мэном, коснувшись  его
всем телом. Теплым обещающим телом. Радость от  женского  тела.  Раньше  она
была просто одной из девушек "Райского бара". Куан Мэн думал, что она  здесь
самая молоденькая. Позднее Люси сказала, что ей двадцать один.
     - Я теперь голосовать могу, - заявила она, будто это было ей так важно.
     Куан Мэну было всего восемнадцать, и он даже права голоса не имел.
     Люси сделалась его девушкой в баре. Всякий раз, когда он приходил,  она
принимала у него первый заказ,  а  если  у  нее  в  это  время  были  другие
посетители,  старалась  незаметно  отделаться  от  них.  Потом   ей   иногда
приходилось уходить к другим столикам, но она  всегда  возвращалась  к  Куан
Мэну и садилась рядом, на миг прижимаясь к нему.  Куан  Мэн  привык  ощущать
тепло ее  тела,  оно  стало  ласково-удобным,  как  прикосновение  ступни  к
разношенной обуви. Или как влажность рубашки от моросящего  дождя.  Или  как
вечерние корабли. Часть его жизни, часть его самого. Слиться с тем, что тебя
окружает, хотя Куан Мэну думалось, что окружающее сливается с ним.
     А потом она привела его к себе.
     - Ты вправду первый раз? - не спросила, а скорей сказала она.
     - Да, - ответил он, глядя, как она  расчесывает  длинные  волосы  перед
зеркалом.
     Ему нравились ее волосы. Стекают, как вода, по гибкой шее на  плечи.  В
них можно было плавать, как в его море. Можно, решил он.
     Куан  Мэн  достал  пачку  из  кармана,  протянул  Люси  сигарету.   Она
отрицательно качнула головой. Он закурил и сел на кровать.
     - Не надо нервничать, - сказала она, поворачиваясь  от  зеркала.  -  Не
надо. Это легко. Вот увидишь.
     Подошла к нему.
     - Это легко, - повторила она.
     Сняла с него рубашку, провела ладонью по плечам, по  спине,  по  груди.
Они поцеловались. Она положила руку ему на живот, и он сразу напрягся.
     - Успокойся,  не  надо,  -  сказала  она.  Она  опять  поцеловала  его,
поцеловала грудь, прижала губы к соску.
     - Ух, какой ты соленый! Ты вспотел? Он рассмеялся, лежа на ее  кровати.
Смех отдавался в потолок.
     - Нет, что ты, я купался в море! Это морская соль.
     Она тоже засмеялась и поцеловала его еще.
     Он не  любил  ополаскиваться  после  моря,  не  любил  смывать  с  себя
солоноватую горечь. Ему нравилось быть  солоноватым.  С  самого  детства.  С
первого раза, когда он сам, один, окунулся в море и поплыл. Его море. Больше
ничье. Но теперь он больше ни о чем не мог думать. Рука ее трогала, ласкала,
мягко, уверенно. Больше ничего не осталось. Ничего, только эти касания.  Она
отодвинулась, сбросила одежду.  Он  смотрел,  потрясенный  женской  наготой.
Хрупкость. Красота. Как красиво. Он прикоснулся к ней...
     Позднее он узнал о детстве Люси. Куан Мэн врастяжку лежал на ее кровати
и курил, а Люси рассказывала. Сигаретный дым прядями сливался  и  расходился
над ним, смешиваясь с ее словами. Люси говорила -  Куан  Мэн  будто  жил  ее
детством, чужим и далеким вначале, отчетливым и близким  потом.  Девчушка  с
тугими  косичками  скачет  через  веревку.  Шумный,  переполненный  детворой
квартал.  Совсем  как  его  детские  годы  с  их   воспоминаниями,   играми,
скакалками. Люси не помнила своих родителей - совсем маленькой  они  продали
ее за деньги богатой вдове. Люси даже не знала, как звали ее  мать  и  отца.
Немолодая вдова воспитывала ее как умела, даже в  школу  посылала,  а  когда
Люси исполнилось шестнадцать, объявила, что ей  пора  зарабатывать  себе  на
жизнь. А как было зарабатывать?  Приемная  мать  растолковала  Люси,  что  у
женщины есть только одно, что нужно от нее миру, что нужно мужчинам. Женщина
должна извлекать из этого выгоду. Куан Мэн слушал.
     - Я плакала и плакала, - рассказывала Люси, и на  ее  глазах  выступали
слезы даже теперь, даже после всего, даже от воспоминания.
     Слезы не помогли, и Люси отдали в сожительницы старому лавочнику. После
того лавочника был второй, потом богатый коммерсант.
     - Я так и жила на содержании то  у  одного,  то  у  другого.  Надоедала
одному, он уступал меня следующему.
     В восемнадцать лет Люси решила, что с нее хватит, и устроилась работать
в бар.
     - По крайней мере я теперь самостоятельный человек, - заявила она.
     - Эй! Люси! Какую похабень они тебе рассказали? -  нетерпеливо  спросил
Порция.
     - Кто?
     - За тем столиком. Мы слышали, как ты помирала со смеху, - вмешался Хок
Лай.
     - А, эти. Но это никакая не похабщина.
     - А чего ты смеялась? - не отставал Хок Лай.
     - Смеялась, потому что один там сказал мне смешную вещь.
     - Ну все равно, расскажи нам! - потребовал Порция.
     - Да нечего рассказывать. Он говорит - выходи за  меня  замуж.  Но  это
только так говорит, а сам просто хочет переспать со мной.  Я  знаю,  у  меня
будь здоров какой опыт.
     Куан Мэн ясно  почувствовал  боль,  физическую  боль.  Но  разве  можно
причинить физическую боль на расстоянии?
     Люси отошла к другим столикам, обслуживать новых посетителей.  Хок  Лай
начал звать всех в загородную поездку в следующее воскресенье - съездить  на
пляж в Седили, к югу от Джохора. Хок Лай  познакомился  с  двумя  девушками,
хорошими девушками, и вызывался пригласить их.
     - Нельзя же проводить все время со всякими там Мари и Люси из  бара.  Я
ничего против них не имею, - добавил он, будто  объясняя,  будто  ему  нужно
было оправдаться, - вы же знаете, что я не против, но у нас  гораздо  больше
общего с Сесилией Онг и Анной Тань.
     Куан Мэн чуточку удивился -  он  и  не  подозревал,  что  его  приятель
способен на снобизм. Разве  можно  делить  людей,  делить  девушек?  Хорошие
девушки и те, что в баре. Он не мог  представить  себе,  что  такое  хорошие
девушки и как вести себя с ними. И не очень рвался узнать.  Он  помнил,  как
вели себя девушки в старших классах. Вечно ходили в обнимку,  шушукались,  о
чем-то квохтали, будто  вот-вот  снесутся.  Девушки  и  куры-несушки.  Мысль
насмешила  Куан  Мэна,  и  он  почувствовал,  что  его  рот  сам   по   себе
растягивается в дурацкую улыбку.
     - Не-е, - протянул пьяный Порция. - Нам не на чем ехать.
     Хоть и окосел, а все-таки остался практичным индусом -  родни-то  рядом
нет.
     - Не проблема, старик. Совсем не проблема. Это я могу  взять  на  себя.
Коллега из нашей фирмы обещал дать мне свой "моррис-1100" на денек.
     Было что-то необъяснимо солидное в этом слове "коллега".  Оно  намекало
на принадлежность к группе серьезных людей, посвятивших себя  важному  делу,
такому  важному,  что  Куан  Мэн  должен  был  быть  в  стороне   от   него.
Отстраненным. Посторонним.
     - Неохота, - сказал он  и,  устыдившись,  торопливо  добавил:  -  А  вы
давайте езжайте.
     И сразу понял, что вышло глупо и нехорошо - будто он  отделил  себя  от
ребят. Такие дела не проходят.
     - Это почему же неохота? - вскинулся Хок Лай.
     Куан Мэн отвел глаза на дальнюю стенку  бара,  выкрашенную  в  серое  и
украшенную пластмассовой рекламной пачкой сигарет "Плэйерз голд лиф", нехотя
сказал:
     - Я обещал поехать с Люси купаться в Чанги.
     - Да брось ты свою Люси! Поехали с нами. Я надеюсь, ты не втрескался  в
эту цыпочку? У вас с ней как - было уже дело?
     Куан Мэн решил не говорить.
     - Пока нет.
     Хок Лай покатился  со  смеху.  Рассмеялся  даже  Порция,  которого  все
дразнили старым девственником.
     - Старик, ты зря время тратишь. Гоняйся  за  другими  бабочками,  друг.
Решено - едешь с нами.
     - Нет.
     И Куан Мэн весь вечер твердил свое "нет". Как присягу.
     Он первым ушел из бара.  За  дверью  простиралась  темная  ночь.  Дождь
перестал, но мокрый асфальт еще хлюпал под его  подошвами.  Промытый  ночной
воздух прохладно и чисто лился в легкие, и было не  понять  -  от  чего  это
легкое чувство приподнятости: от пива или от свежести воздуха.
     В  маленькой  кофейне  на  углу  Куан  Мэн  заказал  черный  кофе.   Он
договорился встретиться здесь с Люси, когда закроется  бар.  Старый  индиец,
индийский мусульманин, в застиранной майке и саронге в синюю с белым клетку,
принес кофе в толстой фаянсовой чашке на блюдце. Седоватая  бородка  старика
выглядела проволочной.
     - Есть не будете? - спросил он по-малайски.
     Куан Мэн качнул головой.
     Старик ушел за стойку и начал старательно  протирать  медную  кофеварку
тряпкой. Скорей всего, изношенной майкой, предположил  Куан  Мэн.  Чего  зря
деньги транжирить? Куан Мэн маленькими глоточками отпивал  обжигающий  кофе,
глубоко вдыхая его густой запах. Если заказать кофе и для Люси - не  остынет
ли, пока она придет? Или, наоборот, пусть немножко остынет  до  ее  прихода.
Нет. Закажет кофе, когда она появится, нальет  в  блюдечко  и  остудит,  как
делают старые опытные люди. Опытные. Куан Мэна передернуло от этого слова.
     Ожидая Люси, он с жадностью втягивал в себя прохладный воздух ночи и  с
жадностью вбирал в себя все, что видел на улице. Наполняя  легкие,  наполнял
себя, будто ему мешал какой-то внутренний вакуум. Улица была немноголюдна  -
виднелись редкие прохожие, беглецы  из  своих  домов.  Сладко  пахло  пылью,
прибитой дождем. Небо совсем очистилось, лунный серп четко рисовался на нем.
Люси он увидел издалека, когда она проходила под уличным фонарем, -  светлая
фигурка с лицом, затененным черными волосами.
     Время Куан Мэна - ночь. И вечер - как вступление к ночи. День в  лучшем
случае можно вынести. Хорошо бывает только плавать днем. А  так  -  его  дню
недостает просторности. Только ночью, когда темно, провожая  Люси  до  дому,
держа ее руку в своей, чувствовал Куан Мэн, как в нем что-то  распахивается,
трепеща раскрывается навстречу просторному небу, такому широкому, что в него
можно взмыть. Они с Люси шли пешком, пока  им  не  попадалось  левое  такси.
Левые таксисты брали дешевле, и они предпочитали этот вид транспорта.
     Потом он лежал, подперев голову рукой, и поглаживал Люси по спине.
     - Мэн, а когда ты останешься на всю ночь?
     Люси уже не первый раз задавала этот вопрос, а Куан Мэну было  неудобно
признаться, что он боится, как бы родители не догадались. Не мог он ей этого
сказать сразу после того, как был мужчиной, в самом  мужском  смысле  слова.
Оставалось только уклончиво хмыкнуть.
     - Я не хочу, чтоб ты уходил домой. Такая темень!
     Люси лежала на животе, и ее попка была поразительно белой по  сравнению
с загорелыми частями тела. Треугольничек, закрытый бикини. Люси  была  самой
загорелой из всех девушек бара. Куан Мэн любил загар.  Он  любовался  цветом
кожи гогеновских таитянок на репродукции, которую им показывал у  себя  дома
учитель английского.
     Куан Мэну захотелось взять кисть и закрасить  всю  Люси  одним  цветом.
Будто почувствовав его желание, Люси перевернулась на спину: Куан Мэн увидел
теперь другой белый треугольник, в темноте мерцающий, как фарфоровый.
     По дороге домой Куан Мэн разглядывал свое тусклое отражение  в  уличных
лужах. Старые деревья  у  его  дома  поблескивали  густой,  мокрой  листвой.
Осторожно, чтобы никого не разбудить, Куан Мэн пробрался к себе, сел на край
кровати, снял  ботинки  и  аккуратно  задвинул  их  под  кровать.  Куан  Кэй
зашевелился. Носки Куан Мэн не носил. Ему казалось, что ногам в  них  душно.
Как это люди носят перчатки? Даже здесь, в парных тропиках,  он  видел,  как
леди и джентльмены - почему-то язык не поворачивался называть их женщинами и
мужчинами - надевали перчатки, садясь за руль. Брат опять зашевелился.
     - Как ты поздно!
     - Ладно-ладно, спи.
     - Мэн, жалко-то как, что ты не пошел в кино. Такие девочки в картине! А
бикини на них - почти ничего нет!
     - Спи, ладно!
     Куан Мэн улегся в постель, чувствуя себя виноватым, потому что  ложился
спать, не почистив зубы, но пойти в ванную  значило  всех  перебудить.  Брат
скоро ровно задышал, погруженный в  юношеские  сны  о  грудях  с  невероятно
розовыми сосками. Куан Мэн снисходительно усмехнулся  в  темноте.  Он  лично
предпочитал коричневые. Настанет утро, и яркий свет ворвется и в его сны.



     По утрам сначала просыпались его уши. Они ловили звуки встающей ото сна
семьи, суетливые шумы, производимые теми, кто старался не отстать  от  темпа
жизни. Все его тело,  и  больше  всего  мозг,  продолжало  спать,  не  желая
расставаться со сном. Так бывало всегда, но в  последние  несколько  месяцев
просыпаться стало совсем трудно, будто веки тяжелели с каждым днем.  В  один
прекрасный день - или, может быть, в один пасмурный день, думал  он,  -  они
возьмут и не поднимутся. Тогда что? Однако Куан Мэну не хотелось отвечать на
этот вопрос. Одного только было бы жалко, размышлял  он,  -  моря.  Все  еще
лежа, он мечтал быть простым рыбаком, человеком  моря.  Но  разве  рыбаки  -
простые? Они, ясное дело, проще  матросов,  другой  группы  людей,  привычно
связываемых с морем. А  матросы  в  свою  очередь  проще  клерков.  Неохотно
одеваясь, Куан Мэн приходил к выводу, что  вряд  ли  есть  что-нибудь  более
сложное, чем быть клерком.
     Душ показался ему особенно холодным, ноги занемели от  долгого  сидения
на корточках в уборной. Запор проклятый! Он ухмыльнулся  своему  двойнику  в
квадратном зеркале над раковиной - придется сходить в уборную на  работе,  в
рабочее время.
     - Ха-ха-ха! -  Он  ударил  себя  кулаком  в  грудь  на  манер  Тарзана,
повелителя земных джунглей и диких зверей, обитающих в них. Он бросал  вызов
всему миру... кроме моря. И кроме Люси, мысленно добавил он. Да,  в  рабочее
время!
     Когда Куан Мэн присел к кухонному  столу,  все  остальные  уже  кончили
завтракать. Отец молча глянул на него, а мать положила ему рисовой каши.  Он
ел механически, ловко, почти  артистически  двигая  палочками.  Восемнадцать
лет, три месяца и несколько дней - сколько это движений палочками?  -  начал
подсчитывать он. Отсюда и ловкость, или нет, артистичность  все-таки  лучше.
Доев кашу, он артистично сложил палочки, с гордостью оценил  творение  своих
рук и взялся за кофе. Ничего нет сложнее, чем жизнь клерка, младшего  клерка
с испытательным сроком. Через много долгих лет он  может  добиться  высокого
звания старшего клерка - как его отец. Может, если будет упорно и настойчиво
трудиться. А почему нет? Он получил хорошую подготовку. Его  учили  алгебре,
английскому, географии, ботанике, тригонометрии (а как он гордился, что  уже
доучился до предмета с таким длинным названием: три-го-но-мет-рия. Это слово
даже сейчас вызывало у него страх  и  уважение).  Учили  химии,  китайскому,
истории, арифметике, гигиене, обществоведению, музыке (относительно,  правда
- пели хором:

                       Белый песок и серый песок,
                       ах, кто купит мой белый песок?
                       Ах, кто купит мой серый песок?)

     Учили даже физкультуре.
     Он украдкой посмотрел на отца и в наказание  тут  же  получил  ответный
взгляд.  Он  перевел  взгляд  на   отцовскую   фотографию   на   стене   над
холодильником. Подальше от греха. На фотографии отец, маленький и  неуклюжий
в двубортном костюме, одолженном у дяди Чеонга,  принимал  часы  от  рослого
европейца, директора пароходства. Директор был проездом в Сингапуре и вручал
отцу часы в связи с тем, что отец  отбарабанил  двадцать  лет;  и  все,  что
осталось, - это часы и фотография над холодильником.
     Куан Мэн вышел из дому вместе с отцом, они рядышком зашагали по  улице,
старые деревья на углу играли листвой в  утреннем  солнце,  как  только  что
избранная Мисс Сингапур. Подождали на остановке и вместе сели в автобус.  Он
сидел рядом с отцом, не глядя на него,  и  продолжал  думать  о  фотографии.
Когда он был маленький, отец  ездил  на  работу  на  велосипеде.  Иногда  по
вечерам он катал Куан Мэна на велосипеде - это был зеленый "ралей", Куан Мэн
помнил его и помнил, как больно  было  сидеть  на  раме.  Вечерние  прогулки
открывали им совсем другой, незнакомый мир -  зеленые,  почти  не  городские
кварталы,  с  красивыми  домами,  где  жили  богатые  люди.  Прекрасный  мир
ухоженных лужаек, розовых и белых бунгало,  бамбуковых  изгородей  и  аллей,
затененных деревьями. А сами они тогда жили в Китайском  городе,  на  втором
этаже над лавкой. Куан Мэн посмотрел на дорогу. Теперь на  улицах  почти  не
осталось велосипедистов - дороги уже давно  были  оставлены  в  распоряжение
машин, которых становилось все больше. Сингапур - город без велосипедистов.
     Отец сошел. Когда автобус покатил дальше, Куан Мэн оглянулся на старого
человека, который благополучно перешел через  дорогу.  Небольшое  ежедневное
чудо при таком потоке машин. Откуда берутся эти машины? И кто эти  уверенные
люди, которые ведут их? Такие же сингапурцы, как он сам? Но у него  не  было
машины, он даже не умел ее водить, и ничего общего с этими людьми у него  не
было. Водить машину - Куан Мэну это казалось  таким  экзотическим  занятием,
что он никак не мог представить себя  за  рулем.  Он  мог  вспомнить  только
вечерние катанья на велосипеде, когда он был маленьким, а отец был мужчиной,
велосипедистом. Зеленый "ралей".  Машина,  на  которой  он  путешествовал  в
страну чудес.
     Автобус дернулся и остановился. Куан Мэн сошел  и  чуть  задержался  на
бровке. Мимо неслись ревущие машины. Дневная суматоха уже начинала отупляюще
действовать на него, как лекарство.
     Прежде чем усесться - или "приковаться", как он говорил, - к столу,  он
отправился сдать справку от доктора мистеру Тану.
     Мистер Тан скользнул по справке явно недовольным взглядом и отбросил ее
в сторону.
     - Надеюсь, вам получше, - сказал он с тяжеловесной иронией.
     - Спасибо, мне лучше, но я еще не совсем  поправился,  -  ответил  Куан
Мэн, играя свою роль в спектакле. Подумав, он  добавил:  -  Доктор  Чан  дал
лекарство. Я его еще принимаю.
     Медленно и скорбно, будто окутанный облаком страдания, прошествовал  он
к своему столу, надеясь, что обращает на себя общее внимание. Куан  Мэн  уже
давно обучился этим конторским фокусам и теперь, немало попрактиковавшись  в
них, чувствовал себя специалистом. Он испытывал некоторое удовлетворение  от
собственной ловкости. Но это были мелкие радости жизни.
     Так  он  прошествовал  к  маленькому  столу  в  захламленной  и  шумной
комнатке. Куан Мэн принялся отрабатывать зарплату, размышляя  -  оправдывает
ли цель средства. Все эти фразочки, которые подбираешь в школе,  -  с  какой
готовностью приходят они на ум, как только  начинаешь  думать  о  жизни.  Во
всяком случае, школа себя оправдывает. Механически  делая  свою  работу,  за
которую в конце месяца ему дадут деньги в плотном коричневом конверте,  Куан
Мэн все чаще мечтает о том, как бы он  мог  жить,  будь  он  кем-то  другим.
Например, рыбаком, выходящим в море в длинном изящном сампане... В  недолгий
сезон муссонных бурь, когда море штормит, он сидит на песке, опершись спиной
о кокосовую пальму, и чинит сети. Песок. Мягкий, теплый, ласковый песок. Или
он матрос - ночью на койке в кубрике он прислушивается к биению волн, а днем
на палубе вглядывается вдаль сквозь тучи соленых брызг, а вокруг одно  море,
море,  море.  Судно  заходит  в  порты:  Аден,  Амстердам,  Гамбург,  Токио,
Нью-Йорк, Гонконг, Коломбо, Владивосток,  он  сходит  на  берег  и  свободно
шатается по портовым барам и забегаловкам. Или он крестьянин -  обрабатывает
свой клочок земли и  собственными  руками  заставляет  расти  разные  штуки,
разные нежные зеленые растения. Куан Мэн не сомневался, что у него они росли
бы. А потом сбор урожая  и  обильный  деревенский  праздник.  Или  стать  бы
рабочим на судоремонтном в Джуронге - там он сваривал бы  огромные  стальные
листы  в  обшивку  танкера-гиганта.  В  руках  у  него  кислородная  -   или
ацетиленовая, что ли? - горелка, искры звездами рассыпаются во все  стороны,
но он, умелый рабочий, не обращает на них никакого внимания. После работы он
вытирает свои сильные мазутные руки и открывает бутылку пива. Как на рекламе
пива "Гиннес". Сильный человек после трудового дня имеет право выпить.
     Куан Мэн очнулся и начал разглядывать комнату,  все  время  представляя
себе отцовскую фотографию над холодильником. Неужели все, что ему суждено, -
это такая же фотография, которую через двадцать пять лет повесят  на  другую
стену над холодильником? Вот так вот -  он  просто  старший  клерк.  Никакой
драмы. Все просто. А зачем же в школе ему давали читать  "Остров  сокровищ",
Вальтера  Скотта  и  прочее,  и  прочее,  зачем  его   научили   мечтать   о
приключениях? Куан Мэн пересмотрел решение суда, которое приговорило  его  к
рабочему столу, выпустил себя на волю и величаво, торжественно направился  к
уборной. В рабочее время!
     В уборной он провел немалое время  -  рабочее  время,  -  заполняя  его
чтением настенных  надписей.  Во  всех  общественных  уборных  стены  бывают
исписаны. Куан Мэн любил читать  надписи,  можно  сказать,  что  он  был  их
постоянным читателем. Он иногда заходил в уборные не потому, что нужно было,
а почитать. Скоро он напишет свое первое произведение на  стенке  уборной  в
баре "Май-Май". Достанет черную шариковую ручку и размашисто выведет:

                             Бесконечные дни.
                             Не короче и ночи.
                             Незачем жить,
                             если нету полсотни.

     Жалко, он  совсем  не  умеет  рисовать  -  даже  похабные  картинки  не
получаются. Ну что ж поделаешь, кто не умеет петь, кто  не  умеет  рисовать,
кто не умеет любить,  кто  не  умеет  жить  -  у  каждого  свои  недостатки,
расфилософствовался он.
     Из уборной он вышел, как после многотрудной битвы, чувствуя слабость  в
коленях. От долгого сидения левая нога заснула. Завершив единственную битву,
посильную ему, Куан Мэн, как солдат-ветеран, вернулся к  мирной  жизни  -  к
своему маленькому рабочему столу.
     Позвонил Хок Лай, и они договорились встретиться в обеденный перерыв.
     Обыкновенно Куан Мэн ходил на обед один,  никогда  не  присоединяясь  к
другим из конторы.
     Он не мог отнести их к классу коллег, но этим он принижал не их, а себя
- своего рода чувство скромности. На обед он расходовал  шестьдесят  центов:
полтинник на жареный рис или на тарелку карри с рисом  и  десять  центов  на
стакан сока из сахарного тростника, или  лимонада,  или  кокосового  молока.
Обедал он в базарной харчевне на берегу реки Сингапур. Длинный ряд низеньких
харчевен жался к громадным каркасам новых  домов,  где  помещались  банки  и
торговые фирмы. Запахи острой еды мешались там с  гнилым  запахом  застойной
воды. Была бы это чистая река с ясной голубой или зеленой водой, мечтал Куан
Мэн, глядя в речную муть, которую тяжело пахали баржи, груженные каучуком  и
другими товарами.
     Хок Лай повел его в "Джи-Эйч кафе" на Бэттери-стрит -  неподалеку.  Что
означало загадочное  сокращение  "Джи-Эйч",  не  было  известно  никому,  но
харчевни и речной берег явно находились в совсем другом мире.  А  здесь  был
настоящий ресторан с охлажденным воздухом, с плюшевыми  креслами,  с  белыми
скатертями, немножко заляпанными, с толстой индуской у пианино, которая пела
песенки,  некогда  потрясавшие  Бродвей.  Мелодии   Кола   Портера,   Оскара
Хаммерстайна  и  Ричарда  Роджерса  наполняли  призраками  большой,  приятно
затемненный зал, где обедали молодые чиновники, юристы и доктора. Обед здесь
подавали на тарелках, ели ножами  и  вилками.  Серебряные  приборы,  хоть  и
обшарпанные, были украшены монограммами "Джи-Эйч".  Хок  Лай  объяснил,  что
вечером заведение обращается в бар, где девушки и  все  такое,  а  днем  тут
ресторан.
     Охлажденный воздух ложился на лицо Куан Мэна, как ветер из чужих стран.
Хок Лай сделал знак официанту, и тот провел  их  к  столику.  Куан  Мэн  сел
напротив Хок Лая, лицом к индуске - ей было лет сорок, - которая бренчала на
своем старом пианино.

                              Ночью и днем
                              все ты одна
                              в сердце моем.
                              Пусть светит луна...

     Хок Лай явился в галстуке. Куан Мэн не умел его носить - галстук всегда
обвивался вокруг его шеи, как удавка. Он вспомнил, как раз пришлось нацепить
галстук на каком-то школьном мероприятии. Никогда ему не нравились  школьные
мероприятия. Ему не нравятся мероприятия, и точка.
     Куан Мэн почувствовал, как холодный воздух коснулся его ног в  ботинках
на босу ногу. Ему стало неудобно, будто весь ресторан должен был знать,  что
на нем нет носков. Он осторожно огляделся: никому до него не было дела - кто
ел, кто прихлебывал кофе, кто обсуждал биржевые  новости.  Официант  записал
заказ.
     - Мэн, ты помнишь, что я тебе вчера говорил?
     - Помню, конечно.
     - Я серьезно. Поехали купаться в Седили.
     - Ну правда, я в это воскресенье никак не могу.
     - Хватит, парень.  Я  серьезно.  Действительно  хорошие  девушки.  Тебе
понравится Анна, которая будет с тобой.
     - А она будет со мной?
     - А что? Я уже ей рассказал  про  тебя.  Я  тебя,  старик,  знаешь  как
расписал. Можешь гордиться.
     Куан Мэн промолчал. Рассказал ей про меня. Расписал ей меня. Ну как это
можно? Как начать и чем кончить?
     - А  Сесилия  Онг  -  моя  птичка.  Высокий  класс.  Классная  девушка,
по-другому и не скажешь. Отец у нее банкир, он большой человек  в  Китайской
торговой палате. Но дело даже не в этом - посмотришь, какая у  нее  фигурка,
старик!
     Хок Лай попробовал изобразить руками.  Получилась  восьмерка.  Официант
принес суп.
     - Анна другая, она поменьше. Твой тип. Училась в  миссионерской  школе,
талантливая, на пианино играет. Шопен там и всякая такая  чепуха.  В  общем,
как я сказал, вполне твой тип.
     Но я не люблю музыку, возразил про себя Куан Мэн. Собственно, я не знаю
музыку. Никогда ее специально не слушал.
     - Ну так как?
     Хок Лай здорово изменился в последнее время,  подумал  Куан  Мэн.  Хотя
нет, пожалуй, изменился - это не то слово. Хок  Лай  стал  новым  Хок  Лаем,
будто этот новый Хок Лай всегда существовал, выжидая  время,  когда  прежний
Хок   Лай   превратился   в   него.   Потенциальная   возможность,   которая
реализовалась.
     Как бы там ни было,  но  работа  в  американской  страховой  фирме  уже
сказывалась на нем, новый Хок  Лай,  сидевший  напротив  Куан  Мэна,  чем-то
неуловимым напоминал американца: строгий галстук, носки и обед в  "Джи-Эйч".
И девушка, отец которой чем-то занимается в Китайской торговой палате.  Куда
только девались страстные социалистические убеждения школьных лет? Туда  же,
куда мечты школьных лет. Мечтавший стать победителем  дракона  ухаживает  за
драконовой дочкой.
     - Только не в это воскресенье, Хок Лай.
     - Нет, невозможный ты человек.
     - Извини.
     - "Извини, извини". Не за что. Позову кого-нибудь из  коллег.  Хотя  бы
Джонни Кху, этого парня, у которого "моррис".
     - Вот и прекрасно.
     - "Прекрасно, прекрасно". Правда, невозможный ты человек. Ну  ладно,  а
сегодня вечером пойдешь с нами в кино? Сходим вчетвером. Говорят, в "Одеоне"
хорошая картина.
     Куан Мэн не знал, что ответить. Отказываться неудобно. Тем  более  Люси
сказала, что она сегодня занята и они не увидятся.
     - О'кей.
     Подошел официант с подносом: свиные отбивные с  жареной  картошкой  для
Хок Лая и яванское махми для Куан Мэна. Певица запела:  "Мечтаю  я  о  белом
Рождестве".
     Он столько раз лежал в постели, мечтая  о  снежных  зимах,  представляя
себе белые хлопья, крыши, сверкающие белизной.  Белизна  -  она  делает  все
новым, непохожим. Непривычный белый мир, такой отличный от монотонного мира,
не  знающего  смены  времен  года,  -  нельзя  же  называть  временами  года
чередование сухих и дождливых месяцев. Времена года  должны  изменяться,  их
смена ведет к смене образа жизни, к изменчивости жизни,  а  неизменность,  в
которой он жил, однообразие погоды похоже на неизлечимую хроническую болезнь
с постоянной  горячечностью  воздуха,  обжигающего-обжигающего.  Сингапур  -
такой тесный остров, без настоящих холмов, без настоящих рек, без  настоящих
гор... Вот только море. Целыми  ночами  он  вызывал  в  воображении  видение
сияющего города, чужого города, сверкающего в  ночи  другими,  не  неоновыми
огнями, плывущими вдали.
     Погода в его мечтах менялась с  временами  года,  стены  домов,  листва
деревьев и  небо  меняли  цвета,  оттенки  переходили  один  в  другой,  все
постоянно изменялось. А перемены всегда обновляют. Как  путешествия.  Уехать
от всего от этого - в Непал, в Бутан, в Сикким, в маленькие гималайские кня-
жества. Какой  ребенок  не  влекся  очарованно  к  этим  странам  и  далеким
княжествам,  таким  крошечным  под  сенью  огромных  скорбно-пустынных  гор?
Пустынность привлекает - она свободна от больших городов. Княжества будто из
волшебных сказок. Ему случалось видеть гуркхов, сынов  этих  далеких  стран.
Они продавали таинственные гладко отполированные  камни  на  тротуаре  перед
величественным  зданием  Гонконгско-Шанхайского  банка  в  торговом   районе
города. Гуркхи приезжали издалека, закутанные в свои  мешковатые  одежды,  с
целыми ящиками гладких тусклых камней.  Эти  камни  они  собирали  в  руслах
холодных горных речек, чистая вода которых  обкатала  их.  Тускловато-серые,
зеленоватые и темно-красные камни будто хранили в себе краски гор  и  речек.
Куан Мэн любил эти камни и верил, или почти верил, что они  волшебные.  А  у
людей они не вызывали такой жадности, как драгоценные камни,  крикливо-яркие
украшения, выставленные в витринах ювелирных магазинов вместе с  вульгарными
браслетами и кольцами - броскими  подарками  для  вторых  жен  или  любовниц
богатых коммерсантов...

                      Без гор, без речек -
                      где верхушки деревьев качаются,
                      где детям сладко мечтается
                      под звон бубенцов в снегу... -

стонала певица на скрипучей сцене в ресторане с охлажденным воздухом.
     - Надо собраться с силами, старик,  если  ты  хочешь  выиграть  в  этих
тараканьих бегах, - назидательно говорил Хок Лай. -  Ты  посмотри  на  себя,
старина. Без носков,  мятые  штаны,  старые  ботинки  -  ты  так  ничего  не
добьешься. Надо всегда помнить - мир сотворили  не  мы,  поэтому  мы  должны
принять правила игры, согласиться  с  условностями  нашей  жизни.  Иначе  мы
выходим из игры. Это все очень просто, парень! Тебе надо это понять,  и  чем
быстрей, тем лучше. Участников в игре много, каждый ставит на себя и  играет
за себя. Поверь мне, старик. Я уже многому научился.
     И это говорит наш школьный вершитель судеб нового мира, размышлял  Куан
Мэн, с трудом управляясь с ножом и вилкой. Насколько удобней есть  палочками
- он же в этом деле просто артист.
     - А сегодня пошли в кино. Не становись  ты  отшельником.  Ты  и  так  в
последнее время начал замыкаться. Одиночество ни к чему. Чтобы  преуспеть  в
этом мире, человеку нужны знакомства - и побольше.
     Эти слова не выходили у него из ума, когда он вернулся после  обеда  на
работу. Чтобы отогнать их, он сосредоточился на бумагах. В  этот  день  Куан
Мэн всего себя отдал своей конторе.



     Куан Мэн стоял  в  длинной  очереди  на  автобусной  остановке.  Тысячи
клерков выскакивали из учреждений, бежали на остановки и в тихом изнеможении
замирали в очередях. Иной  раз  не  выдерживали  чьи-то  нервы,  потрепанные
рабочим днем, - тогда раздражение прорывалось в жалобах  в  "Стрэйтс  тайме"
или в "Истерн сан" или в одну из китайских газет. Куан Мэн  застыл  в  самом
хвосте длинной очереди, которая почти не двигалась уже целых  десять  минут.
Улицы были забиты  транспортом  -  бампер  к  бамперу.  Нетерпеливые  гудки.
Полицейский в белоснежной, наглаженной  форме  торчит  в  своем  стакане  на
перекрестке, как дергунчик, угловато дирижирующий дорожной симфонией, воем и
скрежетом моторов. Голова Куан Мэна забита мыслями - бампер к бамперу:  дома
ждут с ужином, Люси он сегодня не увидит, угроза кино, завтра воскресенье, а
что, что через год?
     Автобус  высадил  его  на  углу  квартала   одинаковых   жилых   домов,
выстроившихся, как домино. Семья переехала в эту новую государственную квар-
тиру два года назад. На седьмой этаж двадцатиэтажного дома с двумя лифтами,'
которые останавливались только  на  четвертом,  восьмом  и  двенадцатом.  Он
выходил на восьмом и сбегал по  лестнице  вниз.  Недалеко  была  Центральная
больница.
     Куан родился в  старой  части  Сингапура,  в  перенаселенном  китайском
квартале, в двухэтажном  доме,  над  маленькой  продовольственной  лавочкой.
Семья тогда состояла из родителей Куан Мэна, бабушки  -  матери  отца,  дяди
Чеая, его младшей сестры  с  двумя  детьми,  Куан  Мэна,  его  двух  младших
братьев, двух младших сестер и служанки А Сюань. Бабушка Куан Мэна купила  А
Сюань совсем еще девочкой, и семья обращалась с ней скорей  как  с  рабыней,
чем как  с  прислугой.  Всего  в  четырех  комнатушках  второго  этажа  жило
тринадцать душ.
     Жизнь в китайском квартале  вспоминалась  теперь  отдаленно.  Сцена  из
пьесы, в которой теперешний Куан Мэн  не  актер,  а  зритель,  и  зритель-то
довольно безразличный. Родители, братья, сестры -  какими  они  были  тогда,
дядя Чеай с семьей, служанка А Сюань, бабушка, о которой он думал,  что  она
ведет растительный образ жизни - с тех пор, как узнал этот термин в школе, -
все они были смутными воспоминаниями прошлого, обособленными от его нынешней
жизни. Будто прочитал в книге, в книге не про него  самого,  а  про  другого
человека.
     Из неясности воспоминаний выплывало его собственное детство:  он  видел
бабушку в сделанном на заказ кресле из эбенового дерева. Бледное  лицо,  без
морщин, без выражения. Матерчатые туфли на крохотных ступнях, которые  людям
того поколения казались непременной принадлежностью  девушек  из  знати,  из
семьи с положением - это было еще до революции,  до  свержения  маньчжурской
династии. Бабушкины черные  волосы  собраны  в  узелок  на  затылке,  гладко
зачесаны и смазаны душистым маслом, от  которого  они  блестят,  как  черная
лакированная спинка  ее  эбенового  кресла.  Куан  Мэн  боялся  смотреть  на
бинтованные бабушкины ступни, он избегал их, как избегал ходить в темноте  в
уборную на заднем дворике; как  бы  ни  гнала  его  туда  нужда,  он  боялся
безымянных демонов детского  мрака.  Затхлый,  солоноватый  запах  лавчонки,
сумма запахов продуктов, хранившихся в ней:  сушеной,  соленой  рыбы,  вязок
красно-коричневых китайских колбасок, подвешенных  на  проволочных  крючьях,
мешков с рисом, банок кокосового масла, противней соевого  творога,  бутылок
черного соуса, коробок утиных  соленых  яиц,  пересыпанных  для  сохранности
черной  золой,  ярко-красных  свечей,  ароматических  курительных   палочек,
сушеных промасленных уток, пачек маргарина и банок куриных консервов, -  все
эти  запахи,  смешанные  с  вонью  сточных  канав,  переполненных  водой  от
муссонных ливней, ударили вдруг ему в нос. Обыкновенно Куан  Мэн,  как  все,
кто вырос в таких кварталах, не чувствовал их запахов, не слышал шума  и  не
видел мусора и грязи.
     Только изредка возвращались к нему картины детства - как стоп-кадры  из
фильма: маленькие личики и крикливые  голоса  друзей  его  детства,  шумные,
веселые игры с мальчишками из их квартала; истории, которые они выдумывали и
рассказывали друг другу, - о героических мальчишках в волшебных туфлях,  как
они летали в них по воздуху и сражались с демонами  и  дьяволами;  охота  на
белых самцов боевых пауков - их  ловили  и  держали  в  коробочках.  Паучихи
бывали черными и  раздутыми.  Куан  Мэн  так  боялся  их,  что  даже  теперь
чувствовал,  как  воспоминание  заставляет  его  покрыться  гусиной   кожей.
Мальчишки клеили и запускали воздушных  змеев;  разноцветные  змеи  усеивали
маленькое небо, а мальчишки старались одним змеем сбить другого. В китайский
Новый год детей наряжали в яркие новые  одежды,  давали  им  деньги,  и  вся
китайская часть города  взрывалась  оглушительным  треском  хлопушек.  Кадры
тускнели на экране. Куан Мэн перезабыл имена приятелей. Помнил только  Леонг
Чеая - его мать выступала в кабаре, а он собирал марки  и  здорово  рисовал.
Еще был длинный тощий Чан Сен - у него мать была сердитая и лупила  его  при
всех: снимала с него штаны и выставляла его голый зад напоказ  сингапурскому
небу и всей ребятне квартала. Свистела в воздухе бамбуковая трость, и каждый
взмах сопровождался пронзительным воплем Чан Сена. Был Фук  Вень  -  у  того
никогда не проходили прыщи на голове, остриженной под машинку. Куда они  все
подевались? Тени детства. А где эти люди теперь?
     Как  время  летит.  Бабушка  умерла  три   года   назад,   растительное
существование прекратилось. Куан Мэн вспомнил, как ее  хоронили.  Целых  два
дня массивный гроб загораживал узкий  проход  в  лавке,  а  вокруг  толклись
родственники в черной, в коричневой домоткани, приходили и уходили  знакомые
и соседи. Бормотали и пели молитвы. Куан Мэну вспомнилось, как  он  подумал:
консервируют растительное существо. Бабушка умерла вскорости после семейного
скандала:  А  Сюань  забеременела  от  Чаня,  который  работал  шофером   на
грузовике. Ее выгнали из дому. Чань был женат, пятеро детей. Куда девалась А
Сюань? Семейство тщательно хранило тайну, и  Куан  Мэну  так  и  не  удалось
ничего вызнать. Неприятная история, о которой запрещалось говорить в  семье.
Старуха без выражения умерла и унесла в могилу  все  свои  тайны.  Куан  Мэн
часто спрашивал себя - а она способна была испытывать какие-то чувства?  Он,
плоть от плоти ее, этого никогда не узнает.
     Выходя из лифта, он встретил соседа, мистера  Лима,  учителя  из  179-й
квартиры.
     - Домой с работы?
     - Да, а вы?
     - Я еду в Куинзтаун. Даю там частные уроки одному студенту.
     - Вот как? Ну всего хорошего!
     - Всего хорошего.
     Дверь в квартиру  была,  как  всегда,  приоткрыта  от  жары.  Куан  Мэн
поздоровался с матерью.
     - Тебе придется подождать немного с душем. Отец еще моется. Он вернулся
сегодня раньше тебя. Ты вообще задержался. Что-нибудь случилось?
     - Да нет, просто автобус долго не шел.
     - Чай горячий. Налить тебе пока?
     - Не надо, ма. Сам налью.
     - Отец себя неважно чувствует.
     - Опять давление?
     - Не знаю. Надо бы ему сходить к доктору Шиваму,  к  индусу  этому,  из
соседнего дома.
     - Надо.
     Куан Мэн снял ботинки и аккуратно задвинул их под  кровать.  Выходя  из
своей комнаты, он столкнулся с отцом. Отец уже переоделся в саронг и вытирал
полотенцем мокрую голову.
     - Иди мыться. Я кончил.
     - Иду.
     Вечерний душ. Какое чудо - подставить обнаженное  тело  под  прохладные
струйки, чтобы они разбивались о кожу, задыхающуюся от целого дня работы, от
подсохшего дневного пота, от  уличной  пыли,  и  следить,  как  мутная  вода
стекает по ногам. Какое чудо - сделать тело скользким от мыльной пены. Какое
чудо - вода на голову, вода в лицо. Вечерний душ - одна из  радостей  жизни.
Роскошь жизни, по мнению  Куан  Мэна.  Он  обернулся  полотенцем  и  побежал
переодеваться. Надел голубую  спортивную  рубашку  с  короткими  рукавами  и
темно-серые брюки. Куан Мэн любил эту рубашку, ему казалось,  что  его  руки
выглядят мускулистей от коротких узких рукавов. Рассматривая себя в  зеркале
на внутренней стороне дверцы шкафа, согнул руку,  пощупал  бицепс.  Недурно,
отметил он. Мускулистый. Он не страшился кино сегодня вечером.



     Поужинав, Куан Мэн вышел на общий балкон. В этот  час  там  было  полно
народу, преимущественно мужчин, выбравшихся подышать воздухом,  когда  спала
жара. Все балконы и в их доме, и в соседних домах были заполнены  мужчинами:
кто обнажен до пояса, кто в открытой майке  и  старых  пижамных  штанах  или
саронге. Мужчины облокачивались  на  перила,  курили  сигареты  или  черуты,
перекликались и болтали. Малышня доигрывала свои игры, дети постарше  делали
уроки. Женщины убирали со стола и приводили в  порядок  кухни.  Кое-где  уже
включили телевизоры и семьи рассаживались перед ними.
     Куан Мэн спустился на улицу. По улице шли такие же молодые ребята,  как
он сам, торопясь по своим делам, на свои свидания. Рабочий день кончился,  и
каждое поколение на свой лад убивало жизнь. Процесс жизни. В сотнях  городов
и городишек, в сотнях стран.
     Небо потемнело, и ярче обозначились далекие звезды. Высоко в  маленьком
небе гудел самолет, разворачиваясь к  международному  аэропорту  Пайя-Лебар.
Интересно, как чувствует себя человек в  полете?  Входишь,  как  в  автобус,
усаживаешься в кресло - и взлетаешь в небо!  Тяжеленная  стальная  машина  в
небе -  уму  непостижимо.  Все  так,  как  показывают  в  кино?  И  стройная
стюардесса в нарядной форме подает кофе и бренди. Интересно, а  как  это  на
самом деле? - думал Куан Мэн. Может быть, и ему когда-нибудь выпадет случай?
Все равно, на корабле лучше. Не на пассажирском - он не будет знать,  о  чем
говорить с другими пассажирами. А вот на сухогрузе или на танкере. Матросы -
народ попроще, с ними легче.
     Ехать на Орчард-роуд нужно было с пересадкой. Хок Лай договорился,  что
все встретятся в модном молочном баре "Монт д'ор".
     А  мы  продвигаемся  в  жизни,  подумал  Куан  Мэн,  пытаясь   толкнуть
стеклянную дверь, когда ее нужно было тянуть - о чем говорилось в  табличке.
Сначала "Джи-Эйч кафе", теперь "Монт д'ор". А что? Может, в один  прекрасный
день они сделаются здесь своими людьми. И -  кто  знает?  -  может,  сегодня
после кино они отправятся в новый ночной клуб "Тропикана".  Говорят,  там  в
стриптизе  под  названием  "О-ла-ла  ревю"  участвуют  белые  девушки  -  из
Австралии. С розовыми сосками, мечтой его брата.
     Хок Лай еще не пришел. Куан Мэн,  болезненно  ощущая  на  себе  взгляды
всех, кто находился в баре, сел за столик.  Подошел  официант  в  белом.  На
голове у него была лихо сбитая набекрень шапочка типа  пилотки,  в  каких  в
кино изображают рассыльных из дорогих отелей. Куан Мэн начал  изучать  меню,
роскошно отпечатанное на глянцевой бумаге. Полно разных сортов мороженого  и
замороженных фруктов - и все жутко дорогое, на его несведущий взгляд.
     - Фруктовой воды, пожалуйста.
     Он закурил сигарету. Во всем баре сидели только две парочки. Куан  Мэну
не хотелось, чтоб они подумали, будто он на них смотрит, поэтому он не  стал
на них смотреть. Очень скоро он  поймал  себя  на  том,  что  изо  всех  сил
старается не смотреть. Попробовал отвернуться. Четыре официанта в  белом,  с
белыми пилоточками на головах смотрели на него. По официанту в  каждом  углу
бара. Куан Мэну было некуда отвернуться. Пришлось опять взять в руки меню  и
внимательно читать полную  бессмыслицу:  банановое,  земляничное,  фруктовый
салат... Хок Лай, думал он, проклятый чертов Хок Лай.
     Фруктовую воду ему подали в высоком элегантном бокале. Вот почему здесь
все дорого, сообразил Куан Мэн, за красивый бокал  дерут.  Отпил  глоток  и,
подняв глаза, столкнулся со взглядом официанта. Ах, так? Значит, у  вас  тут
такая игра. В гляделки играете, да? Кто кого переглядит? Хорошо. Куан Мэн  и
официант уставились друг на друга. Только бы не  мигнуть  нечаянно,  мучился
Куан Мэн. Этому не было конца. Правый глаз напрягся, даже как будто заболел.
Да не проиграю я тебе, зараза пучеглазая, ни за что  не  мигну!  Сумасшедшее
желание победить одолевало его. Не  проиграю,  нет!  Ага,  отвернулся,  гад!
Официант посмотрел по сторонам и, как ни в чем не бывало,  вышел  в  боковую
дверь. Выиграл! - чуть не заорал Куан Мэн, едва удерживаясь от  того,  чтобы
ударить себя в грудь на манер Тарзана, повелителя зеленых  джунглей,  полных
диких зверей. Моя взяла! - ликовал Куан  Мэн.  Забыв  про  воду  в  красивом
бокале, он с вызовом обвел взглядом бар, презрительно высматривая  следующую
жертву.
     Тут вошел Хок Лай с двумя девушками. И сразу  ликующее  чувство  победы
улетучилось. Черт, ну почему я так стесняюсь хороших девушек?  Почему  я  их
боюсь? Может, потому, что сам я не такой уж  хороший?  Чертов  Хок  Лай.  Ну
зачем он меня притащил? Сидел бы сейчас и блаженствовал за пивом в  "Райском
баре". В раю бы был.
     - Смотри, какой он у нас скромный, Анна! - раздался  насмешливый  голос
Хок Лая.
     Куан Мэн встал, знакомясь, и снова сел, когда расселись все  остальные,
ничего не понимая от волнения.
     - У нас еще полно времени, девушки! Давайте сначала что-нибудь  выпьем,
- предложил Хок Лай и сделал знак официанту.
     За столом разговаривали только Хок Лай и его Сесилия. Куан Мэн и другая
девушка только слушали. Немые слушатели, подумал Куан Мэн.
     - Хок Лай говорил, что вы с  ним  очень  дружили  в  школе,  -  сказала
Сесилия, обращаясь наконец к Куан Мэну.
     Куан Мэн молча кивнул.
     - Мы с Анной тоже дружили в школе, - продолжала она.
     - Вот поэтому хорошо, что мы вчетвером, - сказал Хок Лай и  рассмеялся,
хотя, что в этом было смешного, Куан Мэн так и не понял.
     - Вы теперь коллеги по работе? - спросила Сесилия.
     - Нет, - ответил Хок Лай. - Мэн временно работает клерком.
     Все молчали в ожидании ответа Куан Мэна.
     - Видите ли...  это  очень  сложно,  -  выдавил  он  наконец,  отчаянно
надеясь, что больше не будет таких трудных вопросов.
     Сесилия явно не знала, как понять его ответ, и опять заговорила  с  Хок
Лаем.
     Сесилия была маленькая и кругленькая. На ней было мини-платье в крупный
цветной рисунок. Когда она усаживалась, Куан Мэн успел обратить внимание  на
ее толстые ноги - впрочем, их можно было назвать и сильными ногами. Куан Мэн
развлекался, пытаясь угадать, в кого она такая - в мать или в отца,  важного
человека в Китайской торговой палате. Волосы у нее были  коротко  острижены.
Самое симпатичное в ней, решил Куан Мэн,  -  это  ее  смеющиеся  глаза.  Они
блестели всему миру, как мокрые яблоки. Весь мир - мой сад. Мой, мой, мой.
     Анна - другая девушка - пока еще не сказала ни слова. Куан Мэн старался
представить себе ее голос. Наверное,  похож  на  флейту,  предположил  он  и
теперь уже хотел, нетерпеливо  ждал,  чтоб  она  поскорее  заговорила  и  он
проверил бы свою догадку. Как в азартной игре. Ставлю трешку - заговорит,  и
голос похож на флейту,  уславливался  он  сам  с  собой  -  совсем  как  его
дядя-игрок. Может, это у него наследственное - кровь не вода  и  так  далее.
Куан Мэн решил, что у нее  голос  как  флейта,  потому  что  и  фигурой  она
напоминала  бамбуковую  флейту.  Тоненькая,  худенькая  -  тростиночка,  как
говорится. Узкая в груди, узкая в бедрах. Эта, конечно, не королева красоты.
Единственное, что бросается в глаза, - ее очки, думал  Куан  Мэн,  чувствуя,
что рассуждает, как фермер на скотной  ярмарке.  Интересно,  какая  она  без
очков. А она в кого - в отца или в мать? Кто-то из ее родителей  близорукий,
это уж точно. От родителей к детям,  от  влюбленных  к  продукту  любви,  от
семени в семя, и еще, и еще. Мир вращается, вращается. Делает историю, а она
делает историков счастливыми. Мир - моя история, моя  биография.  Моя,  моя,
моя.
     Времени все равно еще было полно, и Хок Лай  предложил  взять  такси  и
проехаться на Эспланаду. Куан Мэн сел  впереди,  с  шофером,  а  Хок  Лай  с
девушками расположился на заднем сиденье. Сесилия болтала с Хок Лаем, а Анна
так и не сказала ни слова. Все время, пока ехали,  Куан  Мэн  чувствовал  ее
взгляд на своем затылке. Хватит воображать, ты понятия не имеешь,  куда  она
там смотрит, и меньше всего ей нужен твой затылок,  говорил  он  себе.  А  у
тебя, между прочим, пороху не хватает оглянуться и проверить,  прав  ты  или
нет. Трус! Хотя, с  другой  стороны,  почему  тебе  так  хочется,  чтоб  она
смотрела на твой затылок? Она тебя не интересует, не нравится, ничего в  ней
хорошего нет. Нельзя быть  таким  чувствительным.  Смотри  себе  на  дорогу,
смотри на таксиста.
     Таксисту было лет пятьдесят, лицо  изможденное,  из  угла  рта  свисает
горящая сигарета, он не дает себе труда придержать ее пальцами,  даже  чтобы
пепел стряхнуть. Куан Мэн видел, что уже два раза столбик пепла  обламывался
и серой золой разлетался по брюкам таксиста, а он и брюки не  отряхивал.  Он
будто всматривался во что-то, милях в двадцати впереди, и совсем не замечал,
что делается в его машине. У Куан  Мэна  несколько  раз  обрывалось  сердце,
когда такси в последний миг огибало встречные машины  или  пешеходов.  Когда
машина наконец остановилась, Куан Мэн подумал, что они просто чудом остались
в живых.
     Хок Лай заплатил таксисту - а перед этим он платил  по  счету  в  "Монт
д'оре". Куан Мэн испытывал мучительную неловкость человека, у которого  мало
денег. Ему было неприятно чувствовать себя гостем, и от этого  он  сердился,
что они приехали на Эспланаду, которую он считал своим владением.  Эспланада
предназначалась для него одного, здесь стояли на якоре его вечерние корабли.
Куан Мэну совсем не нравилось, что посторонние вторглись в то, что он считал
своим.
     Хок Лай и Сесилия ушли вперед. Анна оказалась с ним, вернее, он с  ней.
Ему уже во всем мерещился заговор, и он решил ответить  на  него  невежливым
молчанием и надутыми губами. Не замечать  девушку,  шагающую  рядом  с  ним.
Какое мне до нее дело? Она же не моя девушка, пытался найти себе  оправдание
Куан Мэн.
     - Корабли - как красиво! - неожиданно воскликнула она.
     К изумлению Куан Мэна,  она  подбежала  к  балюстраде  и  не  отрываясь
смотрела на корабли.
     Ее голос оказался глубоким и низким - скорей рожок, чем флейта. Ну  что
ж, проиграл пари, сказал себе Куан Мэн, почему-то  странно  удовлетворенный.
Он достал три доллара из бумажника в левом брючном кармане и переложил их  в
правый. Квиты, сколько  проиграл,  столько  заплатил.  Куан  Мэн  подошел  к
балюстраде и оперся о нее рядом с Анной.
     - Люблю море и все, что с морем связано. Корабли люблю, - сказала Анна,
поворачиваясь к нему с улыбкой.
     - А чем вы занимаетесь? - спросил Куан Мэн.
     - Собираюсь стать учительницей. Уже два месяца учусь  в  педагогическом
колледже.
     - Наверное, преподавать хорошо.
     - Мне хочется.
     - Эй вы, двое! Хватит там! Уже опаздываем! - крикнул Хок Лай.
     Куан Мэн и Анна  повернулись.  Сесилия  звонко  смеялась.  Смех  у  нее
округлый, как ее глаза-яблоки, подумал Куан Мэн.
     К "Одеону" подъехали на такси. Как всякий смертный из  плоти,  крови  и
костей, Куан Мэн, очутившись в переполненном  темном  зале,  забыл  о  своем
мире, захваченный другими, целлулоидными мечтами. Они не отпускали его целых
два часа.



     На следующее утро  не  проснулись  даже  его  уши,  и  матери  пришлось
посылать брата, чтобы вытащить Куан Мэна из постели. Он сразу вспомнил,  что
ему ничего не снилось. Он чувствовал себя разбитым и  усталым.  Шесть  часов
мертвецкого сна. Часы небытия. Мертвецки проспал  жизнь  и  вернулся  к  ней
смертельно усталым. Вот  удивятся  все  эти  христиане  в  день  воскресения
мертвых. Вот кто будет смертельно усталым от смерти. Представлять  себе  это
зрелище было смешно.  Насмешливое  настроение  помогло  -  Куан  Мэн  вполне
проснулся. Хохма с утра - здоровью сестра, бурчал он  по  дороге  в  ванную.
Оценивающе посмотрелся в квадратное зеркало: волосы пока на месте, зубы пока
белые, глаза пока красные, язык пока покрыт налетом. Ничья. Два  плюса,  два
минуса.
     После обычных приготовлений к тому, чтобы выдержать грядущий день, Куан
Мэн пошел завтракать на кухню. Младшие уже ушли в  школу.  За  столом  сидел
отец, одетый в то, в чем он обыкновенно спит  -  в  белой  майке  и  широких
застиранных штанах от старой пижамы в голубую  полоску.  Куан  Мэну  секунду
казалось, будто сегодня воскресное  утро,  потом  он  точно  вспомнил:  нет,
суббота - или?.. Да неужели он проспал два дня мертвым сном, почти  как  Рип
ван Винкль?! Куан Мэн заметил, что отец небрит - редкая  щетина  торчала  на
его верхней губе. Он сидел, поджав под себя  одну  ногу,  и  неспешно  читал
"Стрэйтс тайме". Куан Мэн молча опустился на свой стул. Мать поставила перед
ним рисовую кашу, он взялся за палочки.
     - Может быть, ты все-таки попробуешь съесть немножко каши? - озабоченно
спросила мать.
     - Нет. Только кофе, - негромко ответил отец.
     - Обязательно сходи сегодня к доктору, - сказала мать.
     - Тебе не лучше, па? - спросил Куан Мэн.
     - Да ничего. -  Отец  перевернул  газетную  страницу.  -  Это  все  мое
давление. Пройдет.
     - Отец еще на той неделе допил свои таблетки, а  к  доктору  не  ходил.
Доктор говорил, что ему надо принимать их все время. Так нет - отец же у нас
упрямый. Думает, он больше доктора понимает.
     - Хватит, хватит. Попозже к доктору схожу.
     Куан Мэн пошел на остановку один. Утро было таким ясным - не омраченное
ни  единым  облачком,  небо  сверкало,  как   серебряный   щит.   Куан   Мэн
почувствовал, что  день  будет  очень  жарким,  и  сразу  начал  потеть  под
рубашкой. Хорошо хоть, что суббота - короткий день. После  обеда  на  работе
будет невозможно высидеть, а так - до часу дня, а там  он  свободен!  Легким
шагом подошел он к остановке.
     Люди, собравшиеся  на  остановке,  ждали  терпеливо,  даже  с  каким-то
удовольствием, будто на их настроении сказывалось ясное небо и яркое солнце.
Радовались они, впрочем, другому - они знали, что их  ожидает  в  этот  день
всего несколько часов  работы,  а  это  еще  можно  было  вытерпеть.  Каждый
предвкушал полтора дня свободы, и свобода была совсем близко.
     Машинально делая свое дело на работе, Куан Мэн  размышлял  о  свободном
вечере.  Куда  его  девать?  Поехать  искупаться?  Больше  ведь  ничего   не
придумаешь. Почему-то именно в этот день ему хотелось чего-то необычного.
     Позвали к телефону. Хок Лай или Порция, думал он, беря трубку.
     - Алло!
     - Алло, - отозвался неуверенный голос. - Это ты,  Мэн?  Это  дядя  Чеай
говорит.
     - Я слушаю, дядя.
     Не случилось ли чего, подумал Куан Мэн: ни дядя Чеай, ни кто другой  из
родственников никогда еще не звонил ему на работу.
     - Ты извини, Мэн, что я тебя отрываю, - сказал дядя смущенным тоном,  в
котором явно слышалась просьба об одолжении. - Ты не мог  бы  выручить  меня
деньгами? Мне нужно немного и всего на несколько дней. Я не подведу тебя.
     Куан Мэн почувствовал, как у  него  отлегло  от  сердца,  и  улыбнулся.
Добрался-таки до меня, старый черт. Еще никогда  в  жизни  никто  не  просил
денег у Куан Мэна, и он пока не владел искусством отказывать.
     - Пожалуйста, дядя Чеай. Сколько вам нужно?
     - А сколько ты можешь дать? - спросил дядя, начиная нажимать.
     - Ну, у меня вообще-то немного, сейчас ведь конец месяца...
     - Я понимаю, я понимаю! - Дядя испугался, что неожиданное счастье может
ускользнуть. - Долларов пятьдесят найдется?
     - У меня столько нет, дядя Чеай. Двадцать  вас  устроит?  Больше  я  не
могу.
     - Давай двадцать - лучше, чем ничего.
     Договорились, что после работы дядя будет ждать Куан Мэна в кофейне  на
углу. Куан Мэн вернулся к своему столу. Рабочий  день  медленно  подходил  к
концу. Женщины засверкали карманными зеркальцами, начали что-то  проделывать
со своими волосами и лицами. Смешно, но, видя, как  женщины  выполняют  этот
ритуал, Куан Мэн  испытывал  нечто  близкое  благоговейному  страху.  Что-то
отрешенное было в том,  как  они  изменяли  свою  внешность,  сосредоточенно
разрисовывая рты палочками губной помады, подкрашивая пудрой лбы и щеки, все
время внимательно изучая полученные результаты в маленьких зеркальцах.  Куан
Мэн смущался - ему казалось,  что  такие  вещи  можно  делать  за  закрытыми
дверьми: в спальне или в ванной, но никак не на глазах у  всех.  Видеть  это
было как подглядывать за женщинами. Куан Мэн опустил глаза  и  посмотрел  на
часы. Еще сорок минут.
     Дядя Чеай пришел первым и ждал  его,  нервозно  озираясь  по  сторонам.
Боялся наткнуться на  кредитора  или  не  мог  сдержать  нетерпения?  Скорее
второе, подумал Куан Мэн, когда дядя схватил его  за  руку  с  такой  силой,
будто хотел отомстить за вынужденное ожидание.
     - Долго ты как!
     - Извините, дядя. Полно машин.
     - Я уже опаздываю! - Дядя нетерпеливо посмотрел на часы.
     - Боитесь, что опоздаете к первому забегу?
     Дядя секунду поколебался, не зная,  следует  ли  изобразить  удивление,
потом решил, что нет, и расхохотался. Смеялся он заразительно, и  Куан  Мэну
тоже стало смешно, хоть причина веселья продолжала оставаться непонятной для
него. Собственно, он ожидал, что засмеются все посетители кофейни, что  смех
выплеснется  на  улицу  и  прохожие   будут   помирать   со   смеху.   Волны
заразительного веселья покатятся по городу. Весь мир засмеется, не  в  силах
сдерживаться, и причина общего хохота - дядя Чеай.
     - Деньги у тебя с собой? - спросил дядя у  еще  не  отсмеявшегося  Куан
Мэна.
     Сразу  почувствовав  себя  глупо,  Куан  Мэн  смущенно  протянул   дяде
двадцатку.
     Дядя кивнул в знак благодарности и уже повернулся было  к  выходу,  но,
будто сообразив что-то, пристально посмотрел на Куан Мэна. Ой, подумал  Куан
Мэн, догадался, что у меня еще двадцатка в кармане.
     - Слушай-ка, Мэн. Пошли со мной на скачки, а?
     Куан Мэн только ахнул.
     - Только дома потом не рассказывай, а то твои родители  скажут,  что  я
тебя с пути сбиваю.
     На скачки! Сбивает с пути! А почему бы нет?
     Куан Мэн уже не помнил себя от восторга - ему  сразу  начало  казаться,
будто пойти на скачки - самое нормальное дело и ему всегда нравилось  бывать
на скачках.
     - С радостью, дядя Чеай.
     От неожиданного счастья он чуть не  отдал  дяде  остальные  деньги,  но
спохватился, что тогда ему самому будет нечего поставить.
     - Так пошли, пошли!
     - А как же обед, дядя Чеай? Я еще не обедал.
     - Обойдешься без обеда, пошли!
     Дядя схватил его за руку и потащил из кофейни.
     - Но дядя...
     Видение полной тарелки жареного риса проплыло перед его глазами.
     - Нам нельзя опаздывать! У меня кое-что есть в первом  забеге.  Скорей,
скорей.
     Солнце плавилось над городом. Дядя увидел такси и громко подозвал  его.
Куан Мэн поразился - он-то думал, у  них  нет  денег,  а,  оказывается,  они
поедут на такси!
     Ехать пришлось далеко, но дядя Чеай не  проронил  ни  слова  до  самого
ипподрома Букит-Тимах. Он углубился сначала  в  спортивную  страницу  газеты
"Стрэйтс тайме", потом сосредоточился на потрепанной программе бегов. По его
виду было ясно, что книжечка с  выгоревшей  синенькой  обложкой  ему  -  как
Библия верующему. Ну что ж, подумал Куан  Мэн,  у  каждого  своя  вера.  Как
говорится, свободная страна.
     Машина едва успела остановиться, как дядя выпрыгнул и резво  зашагал  к
воротам, покрикивая:
     - Скорей, скорей!
     Куан Мэн понял, что платить за такси придется ему. Сунув шоферу деньги,
он бросился догонять дядю, который уже почти затерялся в огромной  суетливой
толпе.
     - Скорей же, Мэн! Мы  только-только  успели!  За  воротами  дядя  бегом
бросился к окошечку тотализатора.
     - Третий номер, Космолет! - бросил он на ходу.
     Куан Мэн не понял.
     - Ну как, ты уже сделал ставку? - спросил дядя, отходя от окошка.
     - Нет еще, дядя Чеай. Понимаете, я не знаю, как это делается.
     - Очень просто. Берешь  пять  долларов,  идешь  вон  к  той  будочке  и
говоришь, что ставишь один на третий номер. Давай побыстрей!
     Куан Мэн неловко протолкнулся к будочке и протянул деньги в окошко.
     - Один на третий номер.
     Девушка в будке взяла деньги и  выдала  Куан  Мэну  билетик.  Он  пошел
обратно к дяде, который так и приплясывал от нетерпения.
     - Поторапливайся, Мэн! Пошли на трибуну, сейчас начнется забег.
     Куан Мэн послушно последовал за дядей на  переполненную  трибуну.  И  -
ахнул, увидев сверху весь ипподром. Он  никогда  не  думал,  что  здесь  так
красиво. Зеленый простор аккуратно  подстриженной  травы  с  редкими  купами
деревьев. Старые, величавые казуарины и акации.
     - Пошли! - выдохнул дядя в один голос с тысячами зрителей.
     Возбуждение мгновенно наэлектризовало атмосферу, Куан Мэн почувствовал,
как захватывает и его,  хоть  он  совершенно  не  понимал,  что  происходит.
Сплошная путаница.
     - Вот они! Смотри! - кричал дядя, дергая его за руку и тыча в  фигурки,
рассыпавшиеся по яркой, будто луговой, зелени. Куан Мэн смотрел,  ничего  не
понимая.
     - Давай, Космолет, давай! - орал дядя.
     По толпе прокатилась волна возбуждения. Фигурки прошли поворот и быстро
приближались к трибунам.
     - Космолет!! - не унимался дядя.
     - Жми, Космолет! - завопил и Куан Мэн, будто Космолет был его давнишним
приятелем, за  которого  он  всегда  болел.  Это  было  похоже  на  школьные
соревнования, когда полагалось кричать - нажмите, синие!
     Напряжение продолжало нарастать, оно шло в  невероятном  крещендо,  все
захватывая, всех увлекая.
     - Давай-давай-давай!
     Кони неожиданно промелькнули мимо воющих, орущих трибун. Дядя запрыгал,
как маленький.
     - Дядя, ну что? Что произошло?
     - Выиграли, Мэн! Мы выиграли! - вопил дядя, бросаясь обнимать Мэна.
     Невероятное волнение охватило Куан Мэна. Как  здорово,  как  потрясающе
здорово. Глядя на сияющего дядю, он так хорошо понимал, что  влечет  его  на
бега. Теперь и он понял!
     В  репродуктор  объявили  результаты.   Космолет   победил,   за   него
выплачивали тридцать пять долларов за ставку.
     - Как хорошо, что ты пошел со мной, Мэн! Новичкам везет, а  с  тобой  и
мне повезло.
     Куан  Мэну  было  приятно  осознать,  что  он  каким-то  образом  помог
Космолету победить. Они пошли получать выигрыш. Складывая тощенькую  пачечку
денег, он вдруг обрадовался тому, как упоительно легко  они  ему  достались!
Деньги могут множиться! Он не сомневался, что сегодня они с  дядей  выиграют
кучу денег. Даже небо отражало его настроение и сияло  такой  яркой  синевой
над зеленью ипподрома.  Разве  можно  проиграть  в  такой  день!  Дядя  Чеай
сосредоточенно изучал дальнейшие забеги, изредка сверяясь со своей синенькой
книжечкой.
     Они ставили еще в четырех забегах - и проиграли  в  трех  подряд.  Бега
теперь  не  казались  такими  захватывающими,  Куан  Мэном  вновь   овладело
безразличие, и  он  начал  неторопливо  разглядывать  трибуны.  Его  удивило
большое число девушек у окошек тотализатора -  они  азартно  делали  ставки,
тиская скомканные деньги в  кулаках  -  даже  пятидесятидолларовые  бумажки.
Неважно одетые люди - таксисты или лавочники по виду - играли  на  громадные
суммы. Откуда у них такие деньги? Куан Мэн впервые видел  столько  денег  на
руках. Все это выглядело нелепо! Молоденькие  девушки  проигрывали  в  одном
забеге его целый месячный заработок.
     Но все-таки в двух следующих забегах фортуна опять улыбнулась им.  Куан
Мэн опять ощутил деньги в руках, и опять бега начали волновать его.  Как  ни
странно, но прекратил игру дядя Чеай.
     Он вспомнил вдруг, что Куан Мэн так и не  пообедал,  и  потащил  его  в
закусочную. Куан Мэн сам и думать забыл о еде. Дядя заказал чай  поанглийски
и пирожные.
     - Ну что, Мэн? Как тебе бега?
     - Потрясающе!
     - Смотри не увлекайся. Тебе везет, потому  что  ты  первый  раз.  Потом
повернет в другую сторону.
     - Как это, дядя Чеай?
     - А так. Долго не  продержится.  Никому  долго  не  везет.  Можешь  мне
поверить, я всю жизнь  играл.  Не  увлекайся  лошадками.  В  конечном  счете
продуешься, как я.
     - Почему, как вы?
     - А потому, что я все продул. Давным-давно продулся. Потерял уважение и
друзей, и родни, и собственной семьи. - Дядя помолчал, будто проверяя  себя.
- Да всех. И детей тоже. А я их не виню. Я даже у них деньги стрелял. Брал у
них, проигрывал, а им никогда ничего.  Деньги,  которые  нужны  были  на  их
обучение, на квартиру, на жизнь. Ты и представить себе не можешь, сколько  я
растранжирил. Жизнь свою растранжирил. Вот лежу  иногда  ночью,  не  сплю  и
думаю, думаю обо всем об этом. Если бы ты все про  меня  знал,  ты  бы  тоже
перестал меня уважать. Да что я говорю? Ты и так знаешь. Все знают.
     Куан Мэну стало жалко дядю Чеая, но он не нашелся что сказать  и  молча
ел свое пирожное.
     - Все знают, - повторил дядя. - Даже я сам знаю. Тебе странно?
     - Нет, дядя Чеай.
     - Ну, доедай. Седьмой забег начинается.
     Куан Мэн проглотил остаток пирожного и допил тепловатый чай с  молоком.
Поднимаясь со стула, дядя похлопал его по плечу.
     - Больше сюда не ходи, Мэн. Не будь как я.  Ты  молодой,  у  тебя  есть
будущее. Незачем тебе повторять мои ошибки.
     - Да, дядя Чеай.
     Кончился последний забег. Небо уже потемнело. Они  медленно  шагали  по
улице, высматривая такси. Куан Мэн был совершенно измучен, и  даже  сотня  с
лишним долларов в кармане не радовала его.
     На прощанье дядя вернул Куан Мэну двадцать долларов. Куан Мэн  изумился
- дядя Чеай славился тем, что никогда не возвращает долги.
     - Не надо, дядя! Оставьте себе.
     Но дядя был непреклонен.
     Никогда после этого Куан Мэн не  мог  отказать  дяде  Чеаю,  когда  тот
просил у него в долг. Вернув первый долг, дядя навечно обеспечил себе кредит
у Куан Мэна. Куан Мэн понял это только со временем.



     Он вернулся домой прямо к ужину. Семья усаживалась за  стол.  Куан  Мэн
поспешно вымылся и с мокрыми волосами вышел на кухню.
     - У нас сегодня твое любимое блюдо, - сообщила мать.
     - А что? - спросил Куан Мэн, пододвигая тарелку.
     - Тушеная курица с белым перцем.
     - О, правда вкусно!  Как  ты  себя  чувствуешь,  папа?  -  спросил  он,
повернувшись к отцу.
     - Все хорошо.
     - Доктор сказал - у него сильно подскочило давление, - вмешалась мать.
     - Вечно тебе надо преувеличивать! Дал он мне таблетки - и достаточно.
     - Поругал его доктор, что он не принимает лекарство, - доложила мать. -
Говорит, чтобы этого больше не допускал.
     - Ну хватит, я же слышал, что доктор сказал.
     - Как тебе курица, Мэн?
     - Потрясающе, ма.
     - А куда ты сегодня пойдешь? - спросила сестренка.
     - А тебе так интересно, да?
     - Ничуточки не интересно. Что, спросить нельзя?
     - Нельзя.
     - Почему это?
     - Потому что всюду нос свой суешь.
     Выйдя на улицу поздно вечером, Куан Мэн обнаружил,  что  четкий  лунный
серп по пятам следует за ним. Упорно, будто его наняли. Куан  Мэн  остановил
такси. Продвигаемся помаленьку, подумал он и выглянул из  машины.  Полумесяц
не отставал.
     - Нет у меня  другой  твоей  половины,  -  сказал  он  месяцу.  -  Чего
привязываешься?
     Он вышел из такси, перешел улицу и задержался  перед  дверью  "Райского
бара", чтобы проститься с луной.
     - Счастливо! - помахал он рукой. Порция уже дожидался его.
     - Ранняя пташка? - съехидничал Куан Мэн.
     - Червячка съест! - не растерялся Порция.
     Куан Мэн увидел Люси и знаком показал - пива на двоих.
     Люси принесла пиво и села рядом с Куан Мэном. Ох, какое  родное,  милое
тепло! Коленка у коленки.
     - Почему б тебе разок не  посидеть  рядом  со  мной,  Люси?  -  спросил
Порция.
     - А я тебя боюсь.
     - Почему это ты меня боишься?
     - Потому что ты опасный, сексуально озабоченный индийский  девственник,
вот почему!
     Куан Мэн расхохотался.
     - А откуда ты знаешь, что я еще девственник? - не отставал Порция.
     - Знаю, и все!
     - Не будь такой уверенной!
     - Я уверена. Ты забыл, какой у меня опыт.
     - Допивай пиво, Порция! Еще закажем, я угощаю.  Я  сегодня  на  скачках
выиграл.
     - Правда?! - ахнула Люси.
     - Врет, - сказал Порция.
     - Не хочешь, не верь.
     - Да ты лошадиную морду от хвоста не отличишь!
     - Значит, необязательно отличать, чтобы выигрывать.
     - А много выиграл, Мэн? - поинтересовалась Люси.
     - Не так чтобы очень, но на выпивку сегодня хватит.
     - Пойдешь еще на бега, возьми меня с собой. Дамам везет - принесу  тебе
дамское счастье.
     - Обязательно.
     - Посидите немножко вдвоем, пока я подойду к посетителям. А  то  хозяин
злится.
     - Давай, Люси. Только принеси нам сперва еще бутылку "Тигра".
     - Несу. Люси ушла.
     - Ты почему так рано, Порция?
     - Сам не знаю. Отец с матерью уехали к родственникам. Сидел дома,  пока
тоска не взяла. Делать нечего.
     Как мне, подумал Куан Мэн, делать нечего. Девать себя  некуда.  Он  уже
стал своим человеком в "Райском баре". Куда бы девался он каждый вечер, если
б не бар? Ходить сюда по вечерам, как на работу по утрам, стало  частью  его
жизненного распорядка.
     Хок Лай присоединился к ним поздно вечером - его приглашали на  ужин  к
Сесилии, в особняк Онгов в Танглине.
     - Вот умеют люди жить! - восторгался Хок Лай.
     Имеют возможность - деньги есть! - подумал Куан Мэн.
     - Посмотрели бы вы, какой дом! - не унимался  Хок  Лай.  -  Какой  сад!
Столовая! Посуда! Еда! Гостиная!  Картины!  Слуги!  Бассейн!  Летняя  кухня!
Машины!
     У всех потекли слюнки от этого перечисления и текли, текли, пока во рту
не пересохло. Пришлось заказать еще  пива:  "Пей  пиво  "Тигр",  будешь  как
тигр".
     - Дело в том, - рассуждал  Хок  Лай,  -  что  надо  видеть  с  близкого
расстояния, как живут богатые люди. Это меняет все  представления  о  жизни,
укрупняет их. Жил ты в одном мире, привык к нему,  и  вдруг  обнаруживается,
что рядом существует совсем другой мир.  Как  только  ты  его  увидел,  твой
прежний мир рассыпается прахом. Понимаешь, что  необходимо  попасть  тебе  в
новый мир. Как попасть - неизвестно, но нужно попасть, иначе сойдешь с ума.
     Хок Лай решительно сжал кулаки - даже костяшки побелели.  Странно  как,
думал Куан Мэн, рассматривая своего школьного товарища. Есть  люди,  которым
нужен толчок,  стимул,  чтобы  они  включились:  это  может  быть  алкоголь,
женщина, политика, спорт, деньги - без этого все не так  и  они  не  находят
себе применения.
     Для Хок Лая - деньги. А вот когда появляется этот стимул, в таких людях
загорается  одержимость,   целеустремленность   почти   ненормальной   силы.
Напряженные, страшные, странные люди, поглощенные продвижением  к  цели,  не
замечающие жизни. Люди непонятно цельные, но явно нездоровые.
     - За революцию! - возгласил Порция.
     Ну да, подумал Куан Мэн, очень нужна Хок Лаю революция. Революции он не
хочет. Он откроет способ, другой способ, способ полегче. Вот так. Есть люди,
которым все дается легко. Разглядывая приятеля, Куан Мэн думал, что Хок  Лаю
мир кажется легкой  добычей.  А  его  собственные  чувства?  Двойственность,
которую ни завистью нельзя назвать, ни отсутствием зависти.  Нечто  среднее.
Понемножку от того и от другого, поэтому - пшик.
     Вечер все не кончался. Пиво упрощало жизнь - хотелось еще. А Куан  Мэну
еще хотелось ощущать теплое бедро Люси рядом со своим.
     Перед закрытием бара Хок Лай начал звать всех в  веселое  заведение.  У
Порции глаза полезли на лоб от ужаса и возбуждения. Борение  противоположных
чувств вылилось в отчаянную храбрость.
     - Прекрасная мысль, Хок Лай! - объявил он и вопросительно посмотрел  на
Куан Мэна.
     - Нет, спасибо.
     - Что, боишься, да? - обрадовался Порция.
     - Нет.
     - Ну так в чем дело?
     - Не хочу, и все.
     Куан Мэн знал, что сегодня ему опять не быть с  Люси.  Она  опять  была
занята. Ни малейшего желания даже думать  о  разных  там  заведениях  он  не
испытывал и твердо стоял на своем.
     На том и расстались - Хок Лай и Порция нетерпеливо зашагали  по  улице,
сердито оглядываясь на Куан Мэна, а Куан Мэн решил  идти  пешком  до  самого
дома.
     Про луну-то он забыл! Знакомство возобновилось. Ночь была мягкой и чуть
серебристой. Только и ходить пешком в такие ночи.



     Неупорядоченность воскресного утра всегда была  наслаждением  для  Куан
Мэна. Он просыпался  и,  медленно  осознавая,  что  сегодня  -  воскресенье,
растягивался в постели, нежился, позволяя сладкой лени пропитывать  все  его
существо до самой маленькой клеточки. Долгие часы нерасписанной жизни - даже
позавтракать можно, когда захочется. По воскресеньям мать  предусмотрительно
не будила мужчин,  ждала,  пока  сами  поднимутся.  Никаких  ограничений  по
воскресеньям - но в понедельник она снова возьмет семью в  руки  и  заставит
всех соблюдать строгий порядок.
     Младшие  уже  убежали  играть,  в  квартире  было  тихо,  она  казалась
непривычно отделенной от мира, и это тоже нравилось Куан Мэну - даже  воздух
не колебался в его комнате: ничто не нарушало тишину. Он закурил, еще глубже
погружаясь в непроницаемый, нерушимый покой,  и  лежал  так  долгие,  долгие
минуты.
     Встав, он не спеша, с удовольствием совершил свой туалет и  позавтракал
один с матерью. После завтрака выволок на балкон  большое  плетеное  кресло,
принес себе большую чашку кофе, воскресные газеты и уселся, уперев  пятки  в
балконные перила.
     Лениво  перебирал  газетные  листы.  Куан  Мэн  никогда   особенно   не
вчитывался в газеты, поэтому сообщения о каких-то  событиях  или  фотографии
важных лиц не складывались для него в общую картину. В газетах явно писали о
мире, в котором ему не было места.  Все  говорили,  что  премьер-министр  Ли
Куанъю - прекрасный оратор, но Куан Мэна ни разу не  хватало  на  то,  чтобы
дочитать до конца его речи. Его или других государственных деятелей. Все эти
слова текли по его сознанию, как вода по утиной  спинке.  Тарзан  и  комиксы
были намного интересней. Повелитель  зеленых  джунглей,  наполненных  дикими
зверями.
     А в это воскресенье Куан Мэну не давался даже  Тарзан.  Яркое  утреннее
солнце слепило глаза. Чем сильней он старался  сосредоточиться,  тем  больше
ярких световых кругов плавало перед его  глазами.  Золотые  кружочки  -  как
монеты. Чья-то тень упала на газету. Учитель Лим, их молодой сосед.
     - Доброе утро!
     - Доброе утро, мистер Лим.
     - Решили позагорать на утреннем солнышке?
     - А? Нет, я не загораю. Просто читаю газеты.
     - Извините, что помешал.
     - Не помешали, я их только так -  просматривал.  А  вы  что,  в  теннис
собрались играть?
     Лим был одет как картинка -  белая  спортивная  рубашка,  белые  шорты,
белые  носки  и  белые  теннисные  туфли.  Ну  точно  как  реклама  "Тайда",
насмешливо подумал Куан Мэн. "Белоснежный "Тайд", белее не бывает".
     - Нет, мы с друзьями сговорились сыграть в бадминтон. У отца одного  из
моих друзей корт при доме. Травяной. А вы играете в бадминтон?
     - Не очень. В школе играл немного, и все. А чтоб всерьез - нет.
     - Понятно. Я тоже, чтоб на серьезе - нет.
     Учитель засмеялся, довольный, что умеет и нелитературно говорить.  Куан
Мэну определенно нравился этот Лим.
     - Я играю просто так, - продолжал Лим. -  Чтобы  немножко  размяться  -
тоже,  конечно.  Потом  в  нашей  школе  учителям  рекомендуется  заниматься
спортом. Но вообще-то играю просто так. Может, сыграем как-нибудь вместе?
     - Спасибо, мистер Лим, но игрок я - не очень.
     - Не зовите меня "мистер Лим". Очень официально получается. Просто  Бун
Тек.
     - Договорились, Бун Тек, -  согласился  Куан  Мэн,  выговаривая  имя  с
некоторой неловкостью.
     - Договорились, Куан Мэн. Они  улыбнулись  друг  другу,  радуясь  новой
дружбе.
     - Слушай, Куан Мэн, я, то есть, я хочу сказать, мы с женой будем  очень
рады, если ты какнибудь придешь к нам на обед.
     - С удовольствием, спасибо, Бун Тек, - ответил он, все  еще  пробуя  на
язык новое имя. Никаких "мистеров Лимов".
     - Ладно. Ну, я пошел, а то уже заждались меня, наверное.
     - Привет!
     - Привет, Куан Мэн.
     Куан Мэн бросил газеты, допил кофе и вернулся  в  квартиру.  Он  достал
синюю авиационную сумку с белой надписью "Авиалиния Малайзия -  Сингапур"  и
уложил в нее чистую рубашку, полотенце, плавки и флакончик крема для  волос.
Мать была в уборной. Дожидаться ее не хотелось, и он крикнул:
     - Я пошел, ма!
     - Куда это?
     - На весь день пошел.
     - А обедать?
     - Да не буду я обедать, ма! Я с товарищем договорился, поедем  купаться
в Чанги.
     - Пообедай и отправляйся.
     - Нет, ма. На пляже поедим.
     - Тогда возвращайся к ужину. Куан Мэн рассчитывал весь день провести  с
Люси.
     - Ужинать я не приду. Я у товарища поужинаю.
     - Ну хорошо, только смотри в море поосторожней.
     - Не бойся, я же хорошо плаваю.
     - Знаю, знаю. Как раз кто хорошо плавает, те и тонут.
     - Ладно, ма.
     - Всего тебе хорошего.
     Поговорили, подумал он. Да еще через дверь уборной.
     - Всего тебе хорошего, - повторила мать.
     И тебе, чуть не ляпнул Куан Мэн, выскакивая на площадку.
     Он закинул сумку на плечо с видом человека, готового к  суровой  жизни,
полной испытаний, как альпинист перед восхождением на  гималайскую  вершину.
Во дворе он еле пробрался через визгливую толпу детворы, занятой своими важ-
ными делами. Поднял лицо к небу, чтобы убедиться, что дождь не собирается, -
капля тяжело шлепнулась около носа.
     - Тьфу!
     Капало с белья, развешанного на длинных бамбуковых  шестах  высоко  над
головой. Флаги Китай-города это  называется.  И  сколько  же  их!  Китайские
кварталы ушли в небытие, а привычка укреплять торчком на балконах  длиннющие
шесты и навешивать на них разные тряпки осталась.
     Куан  Мэн  всегда  размышлял  над  тем,   сколько   потаенного   выдает
постиранное белье, когда его вешают  сушить  для  общего  обозрения.  Нижнее
белье всех видов, размеров и цветов, да  еще  с  дырками  в  самых  занятных
местах. Все интимное, тайное, тщательно скрываемое хлопает себе, плещется на
ветру у всех на глазах. Уворачиваясь от капающего белья, Куан  Мэн  выбрался
на улицу.
     Невыразительная небесная голубизна  повисла  над  улицей.  Ни  облачка.
Действительно - прекрасное воскресное утро.
     Люси еще спала - ему пришлось долго ломиться в дверь,  прежде  чем  она
проснулась. Он подумал было, что она забыла про пляж и ушла из дому, и успел
расстроиться, но тут полусонная Люси распахнула  дверь.  Ее  длинные  волосы
беспорядочно сваливались на плечи, глаза жмурились от света. Куан Мэн шагнул
в прихожую. Люси закрыла за ним дверь. Куан Мэн следил за ней взглядом, пока
она неловкой походкой - так и не проснувшись еще - подошла к окну, отдернула
цветастую штору и отпрянула от ворвавшегося солнца, как боксер, уклоняющийся
от перчатки противника.
     - Ты что так рано?
     - Да не рано, Люси.
     - А для меня - рано!
     Люси подошла к шкафу, открыла дверцу, стала что-то доставать.
     - Мне еще нужно душ принять. Ночь была - ужас!
     Куан Мэн  сел  на  кровать,  закурил.  В  ванной  заплескалась  вода  и
послышалось пение Люси. Она пела популярную китайскую песенку - что-то такое
про облака, которые скользят по небу, и  про  любимого,  который  все  равно
вернется. Куан Мэн смотрел на свое отражение в зеркале на туалетном столике.
Собственное лицо виделось ему чужим, и он отвернулся. Туалетный  столик  был
заставлен  очень  женскими  вещицами  -  флакончиками  духов  и  одеколонов,
флаконами с туалетной водой,  разноцветными  баночками  крема,  цилиндриками
губной помады, коробками бумажных  салфеток  для  лица.  Среди  всего  этого
возвышался игрушечный слон с крупными бусинами  глаз  и  ваза  с  розами  из
папиросной бумаги. Как отличается беспорядок женской  комнаты  от  мужского.
Сидеть среди женского беспорядка, рассматривать всю эту милую ерунду, знать,
что у тебя  есть  женщина,  и  чувствовать  себя  мужчиной.  Не  мальчишкой,
мужчиной.
     Люси прособиралась не  менее  часа.  Наконец  она  надела  ярко-зеленую
рубашку, светлые джинсы, уложила бикини в  пляжную  сумку  и  объявила,  что
готова.
     По дороге они купили завтраки в целлофановых пакетах, потом долго ехали
до Чанги в жарком  автобусе.  Куан  Мэн  сразу  начал  поглядывать  в  окно,
высматривая синее пространство моря, хоть и знал, что еще далеко.  Знал,  но
все-таки  смотрел  вдаль,  чтобы  не  видеть  пыльный,  горячий  город.   Он
истосковался по морю.
     Перед поворотом на  Танах-Мерах-роуд,  которая  вела  к  морю,  автобус
миновал большую тюрьму Чанги. Куан Мэн увидел  заключенных,  которые  что-то
делали в тюремном огороде, - маленькие серые фигурки  под  палящим  солнцем.
Они побросали работу и, опершись  на  свои  тяпки,  разглядывали  проходящий
автобус. Завидовали? Люди едут купаться. К  морю.  Заключенные  тоже  должны
тосковать по морю, подумал Куан Мэн. Серые фигурки нагнали  на  него  тоску.
Как могут люди жить взаперти по пять, по десять лет! А все эти  политические
заключенные, все эти яростные молодые люди, которые не желают раскаиваться и
отсиживают долгие годы за  идею,  за  какие-то  идеалы,  -  неужели  они  не
понимают, что это бесполезно? Им кажется, что они народные борцы, пострадали
за народ, а народ их и не помнит и едет себе купаться мимо тюрьмы.
     Проехали мимо придорожных лавчонок, где продавали фрукты из  загородных
садов. Гроздья красных волосатых рамбутанов, корзины  мангустанов  и  манго.
Продавцы внимательно смотрели на автобус, но автобус не остановился.
     И наконец Куан Мэн увидел море. Они сошли  с  автобуса  и  побежали  на
пляж. Народу было полно - купались, загорали, ели, но  рядом  с  Куан  Мэном
была Люси, они держались за руки, и Куан Мэн не чувствовал себя чужаком.  Им
посчастливилось отыскать клочок тени под хилым деревцем, они разостлали свои
полотенца, распаковали сумки и уселись. Куан Мэн снял обувь, зарылся  босыми
ступнями в песок, и тоненькие струйки белого песка  потекли  между  пальцами
ног.
     - Здорово! - сказала Люси.
     - Пошли переодеваться! - Куан Мэн вскочил на  ноги  и  дернул  Люси  за
собой.
     Куан Мэн переоделся прямо  на  пляже  -  обмотался  полотенцем  и  хоть
пришлось поизвиваться, но в плавки влез. Люси пошла к ближайшей  раздевалке.
Оттуда она вышла, одетая в темно-синее бикини,  и  побежала  навстречу  Куан
Мэну, развевая по ветру длинные волосы. Шаг не добежав, она резко  повернула
и влетела в воду. Через миг над водой уже показалась ее голова,  облепленная
мокрыми прядями. Куан Мэн обрадовался, что она не стала  надевать  резиновую
купальную шапочку, как обыкновенно делают девушки. Эти  шапочки  вызывали  у
него отвращение - головы казались оскальпированными,  холодными,  а  девушки
начинали походить на рептилий.
     Они долго плавали. Куан Мэн показывал Люси свой  собственный  стиль,  а
Люси хохотала долгими каскадами смеха. Потом они улеглись на горячий,  почти
обжигающий песок и лежали на солнце, пока не начала гореть  кожа.  Куан  Мэн
сходил за мороженым,  которое  они  медленно  ели  в  негустой  тени  своего
деревца.
     Развернули завтраки и  ели  руками,  потом  долго  мыли  руки  в  море.
Закурили и, лежа на полотенцах, смотрели сквозь листву в небо.
     - Знаешь, Мэн,  вот  мне  как  раз  этого  и  хотелось,  когда  я  была
маленькая. Ужасно хотелось на целый день уехать на пляж,  но  приемная  мать
никогда меня не пускала. Сколько раз мы проезжали мимо Чанги и  ни  разу  не
слезали. Я так ревела потом. Обидно было.
     - Ну, Люси, это же когда было, чего сейчас об этом думать? Теперь-то ты
можешь делать, что захочешь. И никто тебя не остановит.
     - А почему все-таки взрослые так  себя  ведут?  Ну  почему  не  повезти
ребенка на пляж? Это ведь недорого и нетрудно.
     - Взрослые тоже разные бывают.
     - Тебя брали купаться, когда ты был маленький?
     - Иногда. Отец не очень-то любит море. Все равно, иногда  он  нас  сюда
возил. Когда маленькие были. Не сейчас.
     - Будут у меня дети, я их все время буду у моря держать.
     "Все время у моря", - отозвалось у него в душе.
     Опускался душный вечер. Неясный лунный свет лежал на хлопковых  облаках
над морем. Куан Мэн и Люси поели в харчевне  под  открытым  небом  и  теперь
брели по Эспланаде. С пляжа они поехали к Люси и  долго  лежали  в  постели.
Куан Мэн впервые делал  это  при  дневном  свете.  А  теперь  они  брели  по
Эспланаде, и Куан Мэн наслаждался приятной усталостью купания, любви и еды.
     - Как хорошо, что в бар не надо идти, - вздохнула Люси.
     - Хозяин не ругается?
     - Чего ему ругаться? Полагается мне выходной или нет?
     - Сегодня воскресенье, в баре, наверное, полно и все такое.
     - Полно не полно - мне не все равно? Все равно, подумал Куан  Мэн.  Нам
полагается. Нам все полагается, так не все ли равно?
     - Мэн, а что ты собираешься делать дальше?
     - Не знаю. Скорей всего, то же самое, что теперь.
     - Но твоя работа - без будущего. Ты сам так сказал.
     - Правильно. А что делать?
     - Я не знаю,  я  не  мужчина,  -  логично  возразила  Люси.  -  Только,
по-моему, мужчина может заниматься, чем хочет.
     - А я вот мужчина, а совершенно не могу заниматься  тем,  чем  хотелось
бы.
     - Моя беда - я женщина. Женщина ничего не может. Она может только выйти
замуж, или завести любовника, или просто с  кем-нибудь  встречаться.  Или  в
баре работать. Что она ни делает - это все для мужчин. Жена,  любовница  или
просто так. А кем ей хочется, она не может быть.
     - А кем ты хочешь быть, Люси?
     - Больше всего хочу быть мужчиной.
     - Ну! - расхохотался он. - Это уж невозможно. На мое счастье.
     - Конечно, вы,  мужчины,  счастливые.  Они  прошли  несколько  шагов  в
молчании.
     - Ты ж не собираешься всю жизнь оставаться клерком?
     - Не знаю. А кем мне быть?
     Люси посмотрела на  него  -  изучая,  прикидывая,  прежде  чем  вынести
суждение. Я есть что я есть. Люси все смотрела, но так ничего и  не  решила.
Вот так, подумал он. Все просто. И все трудно.
     Так и не решив, что делать Куан Мэну дальше, они пошли  в  кино.  Фильм
был китайский, цветной. Один из умопомрачительных фильмов,  которые  пачками
производятся в Гонконге. Про великого рубаку  в  древнем  Китае.  Все  время
кого-то убивали, и ярко-красная  кровь  так  и  лила  по  экрану.  На  целый
донорский пункт бы хватило.
     А выйдя из кино,  они  опять  очутились  в  обыкновеннейшем  модерновом
Сингапуре. Куан Мэн терпеть не мог этот переход в действительность. Особенно
днем. После целлулоидной мечты солнце бывало  уж  совсем  невыносимо  ярким,
резало глаза и действовало на нервы.
     Они немного прошлись пешком, чтобы прийти  в  себя  после  кино.  Потом
пошли к Люси, опять забрались в постель.  Подходя  к  своему  дому  глубокой
ночью, Куан Мэн понимал, что возвращается в свой мир.



     На другой день Куан Мэн пошел обедать с Хок Лаем и Порцией. К обеду  он
уже вошел в  понедельничный  ритм  жизни,  а  точнее  -  примирился  с  ним,
стерпелся.  Понедельник,  вторник,   среда,   четверг,   пятница,   суббота,
воскресенье, понедельник и опять, и опять, и опять. Нет смысла  противиться.
Нет смысла и в круговороте.
     Встретились в "Джи-Эйч" - уже  завсегдатаями  стали.  Так  быстро.  Так
просто. Куан Мэн раньше не представлял себе, что это может быть так  просто.
Вот только еще стыли его щиколотки, не защищенные носками, только  им  одним
было не по себе. На этот раз Куан Мэн  заказал  свиную  отбивную  с  жареной
картошкой - чтобы окончательно почувствовать себя своим.
     - Ну, как времечко провел? - привязался Хок Лай.
     - Да никак.
     Куан  Мэну  не  хотелось  рассказывать.  Да  и   нечего   рассказывать;
оправдывался он перед собой и знал, что, по сути, это правда. Нечего. Просто
нечего.
     - Парень, видел бы ты нашего Порцию! Что было, что  было!  Рассказывай,
Порция!
     Порция не покраснел - продолжал спокойно попивать свою воду со льдом.
     - "Рассказывай!" Переспал с бабой первый раз - и все дела, - уронил он,
небрежничая изо всех сил.
     Хок Лай так и покатился.
     - Все, ребята. Наш друг Порция потерял девственность.
     - Поздравляю, - пробурчал Куан Мэн, не зная, что еще можно сказать.
     История о том, как  была  потеряна  девственность,  заняла  весь  обед.
Сначала говорил Хок Лай, но потом темой завладел сам Порция. Его первый опыт
ударил ему в голову, и он  болтал  с  видом  человека,  познавшего  все.  На
некоторых это действует так, заметил Куан Мэн, а Порция, видно, как  раз  из
них.  Первая  женщина  будто  чтото  высвободила  в  Порции,  он  вел   себя
раскованно, чуть ли не разнузданно. Высвободила его сексуальность,  что  ли?
Из девственников в бабники за одну ночь. Мгновенный переход. Супермен.
     Все это произошло в заведении где-то на Кионг-Сиак-стрит, замусоренной,
обшарпанной улочке. Куан Мэну случалось проходить по ней, и, зная - как знал
всякий сингапурец, - на  чем  специализируется  этот  район,  он  умирал  от
неловкости и ощущения, будто все смотрят на него. Он даже испытывал  чувство
вины за мужчин, которые заходили в дома на этой улочке.
     К тому времени, как Куан Мэн одолел половину своей отбивной - она  была
как резиновая, а он еще полил ее томатным соусом, -  Порция  уже  перешел  к
живописным подробностям. Куан Мэн  уткнулся  в  тарелку,  хотя  еда  на  ней
казалась ему совершенно несъедобной. Ему неинтересно было знать, что  делают
в постели другие.
     Когда Порция завершил свою версию того, что произошло, Куан Мэн чуть не
начал снова  поздравлять  его.  Тощий  индус,  а  чемпион  секса.  Проявился
скрывавшийся в нем талант. Был совсем неплохим бегуном на длинные дистанции,
а теперь нашел себе новый вид спорта - сексуальную атлетику. Ну что ж,  ведь
знаменитый трактат о любви - "Кама-сутру" - написали его предки.
     - Вот так, - подытожил Хок Лай. - А с тобой, Мэн, лучше не связываться.
Из-за тебя мы так и не поехали в Седили. Анна как узнала, что ты  не  едешь,
сразу начала говорить - я тоже не поеду. А Сесилия не поехала без Анны.  Так
что ты мне воскресенье погубил, парень. Только все начало устраиваться, а ты
все сорвал. Дружок, называется.
     - Извини. Я ж тебе сказал, что мы с Люси договорились.
     - Люси, Люси, Люси. Влюбился ты в нее, что ли?
     - И так до сих пор и не спал с ней! - поразился Порция.
     - Это не проблема, - авторитетно сказал Хок Лай. - Пятьдесят  долларов,
и все дела. Мне Мэри говорила. Вы же знаете, Мэри у них в баре за  бандершу.
Там все девушки так подрабатывают. Полета - и можешь иметь эту свою Люси.
     - Иди ты! Надо мне ее попробовать! - воодушевился Порция. - На вид  она
такая аппетитная. Ты не против, Мэн?
     Куан Мэн онемел.
     - Не против?
     - А что ты его спрашиваешь? - выручил Хок Лай. - При чем тут Куан  Мэн?
Если она готова на все за пятьдесят долларов. Ей же без разницы.  Разве  что
она таких индусов, как ты, не любит.
     И Хок Лай рассмеялся.
     - Еще не хватало! - притворно возмутился  Порция.  -  Все  мы  живем  в
свободной стране, в свободном, терпимом, многонациональном обществе. Не так,
что ли?
     Хок Лай продолжал смеяться.
     - Слушай, Хок Лай! А ты с  Люси  спал?  Она  действительно  ничего  или
только кажется?
     - Не знаю, парень. С ней не спал. Вот с Нэнси  -  да.  Не  ах,  я  тебе
скажу, за полсотни-то.
     - Надо думать, пятьдесят  долларов  -  это  деньги.  Вот  вернутся  мои
старики от родственников, надо будет добыть у  них  денег.  Полсотни.  Но  я
думаю, Люси стоит того. Хоть разок - чтобы знать.
     - Пусть Куан Мэн сперва.
     - Мысль! А потом пусть нам расскажет, тянет она на  пятьдесят  долларов
или нет. Идет, Мэн?
     Они ждали его ответа. Ему хотелось кричать, плакать, вопить или врезать
кулаком прямо в смеющееся лицо Порции и бить, и бить, пока  не  вылетят  все
его сверкающие зубы. Но Куан Мэн просто слабо кивнул.
     Этому не было конца. Он продолжал сидеть с ними, что-то ел, выпил чашку
некрепкого растворимого кофе, взял сигарету, когда Хок Лай протянул ее.
     Наконец он остался один. Солнце сжигало город. Солнце сжигало его. Ночь
была - ужас! - сказала она вчера утром, когда он заехал за ней. Ночь была  -
ужас. Так она и сказала. Она сама так сказала.



     Возвращаться на работу Куан Мэну не  хотелось.  Не  хотелось  -  просто
невмоготу было - и идти за справкой к доктору Чану.
     Конечно, придется за это отдуваться завтра. Или потом.
     Куан Мэн осознавал странную раздвоенность - будто в нем одном оказались
двое. Один твердил: "Помни, когда ты вернешься на работу, с тебя спросят  за
прогул". Другой вздыхал: "Теперь все это невозможно, теперь,  когда...  что?
Что?"
     Все внезапно сделалось странным, почти бредовым. По улице спешили люди,
они были поглощены чем-то, чего он  теперь  совсем  не  мог  взять  в  толк;
уличное движение, столбы,  светофоры,  мигающие  разными  огнями,  звук  его
собственных шагов - все будто отдалилось. Он шел, как  лунатик,  застигнутый
дневным светом. Осталось только одно желание - сильное, отчетливое:  убежать
из города, убежать от шума и толпы. О реки с  водой  голубой  и  зеленой,  о
далекие чужие города! Недостижимо. Осталось только море.
     И Куан Мэн почти панически заторопился к морю. Он подозвал такси, сел в
машину, надеясь, что шофер не затеет с ним разговор. Шофер оказался мрачным,
неразговорчивым, нелюбезным - как многие из его  племени.  Такие,  наверное,
мешают развитию туризма.
     Подъехали к пляжу.
     - Здесь, - сказал он таксисту.
     Он дождался, пока затихнет вдали  тарахтенье  мотора,  и  только  потом
пересек неширокую дорогу. Мягкий песок податливо захрустел  под  ногами.  Он
разулся и зашагал босиком по  песчаному  ковру,  но  мелкий  белый  песок  у
внешнего края пляжа был невыносимо горяч, и Куан Мэну пришлось спуститься  к
морской кромке, к плотному, влажному, гладкому песку, облизываемому  волной.
По такому можно даже на велосипеде проехать.
     На пляже не было ни души. Один мусор, вынесенный на  песок  прибоем,  -
сломанные пластмассовые  игрушки,  куклы,  розовые  и  неприличные  в  своей
обнаженной беззащитности, бутылки из-под кока-колы, пивные жестянки, детская
лопатка, позабытая в  песке,  мертвые  водоросли,  палки,  ветки.  И  больше
ничего. Живым здесь было только море. Куан Мэн  подвернул  брюки,  вошел  по
икры в воду, и море ласково  зашипело  вокруг  его  ног.  Жалко,  плавки  не
захватил. А откуда было знать? Вот именно - откуда было знать?!
     Он далеко прошел вдоль пустынного пляжа,  повернул,  двинулся  обратно.
Узнал деревцо, под которым они расположились вчера. Одиноко стоящее деревцо,
стволом прямо в песок. Наверняка под песком есть земля, размышлял Куан  Мэн,
а то бы оно не могло здесь вырасти. Он сел под деревом  и  долго  чертил  по
песку палкой. Подошла собака, понюхала и задрала правую заднюю ногу на  куст
неподалеку. Интересно, бывают собаки-левши? - подумал Куан Мэн. А почему  бы
нет?
     Собака закончила свои дела и с любопытством уставилась  на  Куан  Мэна,
будто спрашивая: "Ты что тут делаешь один?  Я  все  обнюхала  -  тут  больше
никого нет".
     Удивилась бы ты, если б я тебе  сказал,  подумал  Куан  Мэн.  Ты  вроде
собака понятливая.
     Все так, но я не могу тебе помочь - я никогда не понимала  вас,  людей,
возразила собака и потрусила в сторону. Эй, куда же ты? - хотелось  крикнуть
Куан Мэну. Я тоже людей не понимаю, мы с тобой похожи!
     Собака скрылась из виду.
     Оставшись опять один, Куан Мэн повалился на песок.
     Он проснулся оттого, что стало зябко. Громадное солнце  скатывалось  на
запад, день свертывался. Куда уходит день? На  Цейлон,  в  Индию,  в  другие
страны. Где-то сейчас наступает утро. А где-то уже день. А  здесь  вечереет.
Пора идти. Время "Тигра".
     Он долго вышагиввал по шоссе, потом поймал машину, которая отвезла  его
в город. Домой идти не хотелось - там сейчас ужинают. Ни домой не  хотелось,
ни есть не хотелось. Не хотелось и в  "Райский  бар".  Особенно  в  "Райский
бар".
     Куан Мэн решил походить по другим барам. В конце концов, в Сингапуре до
черта  баров.  Он  вышел  из  машины  в  Танджонг-Пагаре,  в  районе  доков.
Матросская сторона. Уж тут-то бары должны быть в изобилии. Матросы  -  народ
простой, проще, чем клерки.
     Он пошел по улице, вдоль которой уже зажглись фонари, хотя стемнело еще
не совсем - размытые тропические сумерки. Минуты межвременья:  между  эпохой
дня и совсем другой эпохой - ночи, когда неясный свет  и  холодеющий  воздух
полны чем-то схожим с нерешительностью.  Как  раз  под  настроение.  Его  ли
состояние передалось освещению и окружающему миру, или вот этот свет и  этот
мир привели его в такое настроение? Он колебался. Сумерки, неясное время.
     А квартал был совсем не похож на другие  улицы  города  -  бесчисленные
лавочки, где торговали всем, что может  нравиться  матросам.  И  названия  -
"Магазин подарков  Миранды",  "Сувениры  друга  моряков"  и  тому  подобное.
Японские  транзисторные  приемники,  магнитофоны,   фотоаппараты,   бинокли,
чемоданы из искусственной кожи, обувь, бумажники, дамские сумочки, крикливые
открытки с видами Сингапура, темные очки -  все,  что  покупают  матросы  за
границей. И бары, конечно. И моторикши - как нигде больше в Сингапуре,  -  и
по нескольку матросов в каждой тележке. Корабли здесь всегда близко,  сто  и
одна пароходная труба, все цвета радуги - портовый район, выдавшийся  далеко
в море за рядами старых двухэтажных лавок.
     Куан Мэн пристроился к группе матросов-англичан и пришел вместе с  ними
в заведение под названием "Счастливый  бар".  Лампы  в  баре  были  затенены
тяжелыми абажурами, и темнота казалась  ощутимо  плотной.  Нащупывая  дорогу
между столиками, он пробрался в уголок. В баре, видно, выступали  танцовщицы
- для них был приготовлен круг посредине зала, а сбоку расположился  оркестр
из нескольких музыкантов, которые сейчас отдыхали между номерами.  По  кругу
сидели девушки, платные партнерши, ожидая желающих потанцевать.  Вид  у  них
был довольно тоскливый. Они были одеты  в  розовые,  зеленые  или  цветастые
китайские платья, известные под именем "Сюзи Вонг" - в облипочку, как вторая
кожа, с разрезами по бокам до самых бедер.  Когда  они  закидывали  ногу  на
ногу, зрелище было завлекательное. Китаянки вообще не стесняются  выставлять
ноги на обозрение, но очень старательно закрывают  груди.  Может  быть,  это
потому, что ноги - самое красивое у них. Среди девушек  были  и  метиски,  и
несколько   малаек,   одетых   в   элегантно   модернизированные   малайские
национальные костюмы. Куан вспомнил, что ему кто-то рассказывал,  будто  все
малайские проститутки и девушки из баров - брошенные жены.
     Малайцы - мусульмане, а по шариату развод - очень простое дело.
     Подошла официантка взять заказ, и в  ту  же  минуту,  как  по  сигналу,
ударил оркестр. Оглушительные  электрогитары  и  барабаны  угрожающе  лупили
рок-н-ролл. Куан Мэну сильно хотелось пить, и, кргда девушка принесла  пиво,
он начал пить большими глотками,  забыв,  что  надо  бы  пригласить  девушку
посидеть с ним. Она сама присела за столик и что-то сказала,  но  грохочущая
музыка утопила ее слова. Он покачал головой, показал сначала  на  свои  уши,
потом на музыкантов. Девушка кивнула, засмеялась и встала,  показав  жестом,
что вернется попозже. Во всяком случае, так Куан Мэн понял ее жест.  Он  был
рад одиночеству - если бы девушка не ушла, пришлось бы с ней  разговаривать,
несмотря на шум, или, еще хуже, сидеть молча, ощущая ее присутствие рядом  с
собой. Хорошо, что ушла. Он мог в одиночестве пить свое пиво  и  глазеть  по
сторонам.
     Посетителей в баре было немного  -  англичане,  вместе  с  которыми  он
пришел, две-три компании сингапурцев и девушки  из  бара  за  их  столиками.
Никто не танцевал. Каждый ожидал, что первым на круг выйдет  другой.  Не  я,
подумал Куан Мэн.
     Он всегда воспринимал танцы  как  род  деятельности,  чуждый  ему,  как
занятие для людей, которые умеют водить машину. Один раз на школьном  вечере
девочка-старшеклассница силой вытащила его танцевать. Оркестр заиграл что-то
быстрое, и Куан Мэн пришел в ужас. Сейчас он только помнил, что тупо пялился
на девочку и на окружающие пары, которые бешено отплясывали, а сам не мог  с
места сдвинуть свое свинцовое тело.  Потом  он  тоже  начал  дергаться,  как
другие, но все время будто видел со стороны, до чего нелепо и смешно  это  у
него выходит.
     Две девушки из бара встали со своих мест  и,  не  обращая  внимания  на
взгляды посетителей, вышли на круг. Танцевали они  врозь,  по-модному,  так,
чтобы казалось, будто они танцуют не друг с дружкой, и чтобы друг  к  дружке
не прикасаться. В чем тогда смысл танцев, недоумевал Куан Мэн. Он же  всегда
думал, что танцуют ради удовольствия дотронуться,  чтобы  почувствовать  под
руками женское тело. Не зря же танцы называют дешевым возбуждением. Или, как
кто-то умничал в школе, вертикальное выражение  горизонтального  желания.  А
нет - так в чем смысл?
     Два английских матроса пошли  танцевать,  потащили  за  собой  девушек.
Видя, что они не зря стараются, музыканты заиграли с большим воодушевлением.
Матросы здорово танцевали - Куан Мэн невольно залюбовался ими. Был  какой-то
смысл в тех движениях, которыми они отзывались на музыку, и в том,  как  они
подчиняли им девушек. Музыканты играли все быстрей, все горячей и  закончили
отчаянным крещендо. Куан Мэн выдохнул, будто он сам был на кругу, будто  его
тело было наэлектризовано ритмичным движением, и напряжение  отпустило  его,
только когда смолкла музыка. На лбу у  него  выступил  пот,  тело  ослабело,
обмякло. Он заказал еще пива для себя и порцию джина  с  апельсиновым  соком
для девушки, возвратившейся за его столик. Оркестр снова заиграл, и круг за-
полнился танцующими. Куан Мэн следил за их движениями как в трансе.
     Он пил и пил и не замечал, сколько выпито. Время, пиво и музыка  делали
свое  дело,  громкая,  угрожающая  музыка  постепенно  захватывала  его,   а
настойчивый четкий  ритм  становился  ритмом  самой  природы.  Он  почти  не
разговаривал с девушкой  рядом,  а  она  вполне  довольствовалась  тем,  что
посетитель не  забывает  заказывать  новую  выпивку.  Когда  в  его  стакане
оставалась половина, она немедленно доливала.
     К микрофону подошла певица. Тоненькая  китаянка,  совсем  молодая,  лет
двадцати,  она  вкладывала  в  песню  зрелый  житейский   опыт.   Пела   она
по-английски, пела модные песенки. Куан Мэну даже показалось, что  он  узнал
мотивы битлов. Пела неважно, и особенно красивой ее нельзя было назвать,  но
она привлекала какой-то особой магией. Секрет  привлекательности  был  в  ее
глазах - они яростно сверкали на посетителей бара, на весь мир.  Совсем  еще
юная, она уже смотрела с  пренебрежением,  с  ненавистью,  с  презрением,  с
вызовом!
     Люси, подумал Куан Мэн. Как она говорила - знаешь, какой у  меня  опыт?
Почему он убежал? Почему он сейчас не в "Райском баре", не с ней?
     Но он не двигался с места и продолжал пить пиво, бутылку  за  бутылкой.
Когда бар закрывался, он был уже совсем пьян. На  улице  около  бара  стояли
кучками матросы, поджидая девушек. Кое-кто собирался поискать по городу  еще
другие веселые места. Куан Мэн был совсем один и  не  знал,  куда  деваться.
Ночь только начиналась. Домой не хотелось идти. Он пошел нетвердыми  шагами,
придерживаясь  за  стены  домов.  Уличные  фонари  горели  желтовато-зеленым
светом, от которого ночь делалась призрачной, а фары машин были громадными и
круглыми, как глаза неведомых хищных зверей. Джунгли ночи.
     Неожиданно для себя он остановил такси и назвал шоферу улицу, где  жила
Люси. Ему показалось, что машина затормозила, едва успев отъехать. Он вышел,
расплатился и поднялся по лестнице. Ему пришлось  долго  и  громко  стучать,
разбивая тишину и темноту лестничной площадки. Наконец дверь открылась.
     - Что надо? - спросила Люси.
     - Я пришел к тебе, Люси.
     - Катись ты к черту!
     - Як тебе пришел.
     - Сказано - к черту. Сегодня не торгуем!
     - Люси!
     - И больше я тебя видеть не хочу.
     - Почему? Что я сделал?
     - Что сделал? Дружки твои приходят сегодня в бар, и индус этот  говорит
- переспишь со мной за полсотни? Твои друзья! Подонки!
     - Я тут ни при чем, Люси.
     - Твои же дружки! А сам чего сегодня в бар не пришел? И с чего  это  ты
им даешь разрешение? Они мне так и  сказали!  Как  ты  мне  в  глаза  можешь
смотреть после этого! Все вы подонки. Если я с  тобой  спала,  так  ты  меня
теперь оскорбляешь? Брала я с тебя  деньги?  Ты,  может,  думаешь,  если  ты
образованный, так тебе все позволено? Или думаешь, ты  такой  уж  красавчик,
что я устоять не могу? Иди в зеркало поглядись!
     - Люси...
     - Ничего не "Люси"! Из-за тебя, из-за  дружков  твоих  меня  сегодня  с
работы выгнали!
     - Как?
     - А так! У меня с ними  целый  скандал  вышел,  вот  как.  Хозяин  меня
вытурил.
     - Прости меня!
     - "Прости меня!" Можешь теперь за деньги спать со мной.
     - Люси...
     - Ну хорошо, пускай я проститутка, пускай я за деньги  продаюсь.  А  ты
сам? Думаешь, ты очень хороший? Паршивый клерк, если б ты  даже  захотел  на
мне жениться, тебе прокормить меня не на что! А  воображаешь  как!  Тебе  бы
только спать со мной, за человека ты меня не считаешь, а уж  чтоб  жениться!
Знаешь, сколько ты мне задолжал, если я с тебя деньги захочу взять?  Что  же
ты со мной не рассчитываешься? Нечем, что ли? Катись и не появляйся больше!
     Люси с силой захлопнула дверь.
     Куан Мэн побрел вниз. Конечно, я не могу рассчитаться.  Мне  ни  с  кем
никогда не рассчитаться. Щеки горели, как от пощечин.



     Куан  Мэн  проснулся  с  похмелья.   Дневной   свет,   утренние   звуки
пробуждающейся семьи казались ему ненастоящими.  Ему  пришлось  сделать  над
собой усилие, чтобы подняться.
     За завтраком мать взялась за него.
     - И здоровье губишь, и деньги на ветер бросаешь с этой пьянкой! Столько
пить! Ты что, хочешь, чтоб это все алкоголизмом кончилось?
     Куан Мэн отмалчивался. Есть он все равно не мог, только  выпил  черного
кофе.
     - Возьми себя в руки, Мэн.
     Он кивнул и пошел на работу.
     На работе его сразу позвали давать объяснения  начальству  -  по  какой
причине вчера была пропущена половина рабочего дня? Если заболел, то у  него
должна быть справка от врача, пусть он  ее  покажет.  Справки,  конечно,  не
было, и Куан Мэн впопыхах начал придумывать причину.
     - Отец заболел неожиданно, давление поднялось. У  него  вообще  высокое
давление.
     Начальство неохотно приняло это объяснение, и Куан  Мэн  возвратился  к
своему  столу,  отбывать  рабочий   день.   Он   изо   всех   сил   старался
сосредоточиться на скучной работе, старался больше думать. Даже рассчитаться
не можешь. Стыд прошлой ночи все еще  жег  его.  Течение  дня  казалось  ему
странным. Он даже радовался тоскливой монотонности своей работы,  она  вдруг
приобрела необходимость, важность,  и  он  чуть  не  с  ужасом  вспомнил  об
обеденном перерыве, о целом часе безделья и пустоты.  А  мысль  о  незанятом
вечере просто страшила его.
     В обед он потащился в береговую харчевню  и  заставил  себя  проглотить
немного супу. Лодки в устье реки подпрыгивали на волне, будто кланяясь  друг
другу, как когда-то в  старину  церемонно  раскланивались  люди.  Плавник  и
всякий речной  мусор  поднимались  и  опускались  на  волне,  поднимались  и
опускались на мутной, в радужных масляных кругах воде. Воздух крепко  пропах
речной  грязью,  острыми  приправами,  подгорелым  жиром.  Люди   толкались,
болтали, ели. Куан Мэн  решил  пройтись  по  горячим  полуденным  улицам.  В
пустынном переулке он наткнулся на бездомную собаку,  тоскливо  обнюхивающую
переполненный мусорный ящик. Куан Мэн вернулся на работу.
     После работы он  пошел  на  остановку.  Опять  длинная  неразговорчивая
очередь. Забравшись наконец в автобус, он смотрел  на  мир,  скользивший  за
окном, и пытался придумать, куда девать вечер? Куда девать себя? Вот  в  чем
вопрос. Так и не найдя ответа, он поплелся домой.
     Он долго стоял под душем, открытым до отказа. Тугие струйки  барабанили
по телу, совсем как палочки по натянутой барабанной коже.  Та-та-та-та!  Как
пулемет.
     - Побыстрее, Мэн! - крикнула сестренка. - Папа еще не мылся!
     - Иду.
     Он вынес на балкон тяжелый стул и  попробовал  читать  вечернюю  "Малай
мэйл". Открыл страницу комиксов,  чтоб  узнать,  что  новенького  у  доктора
Килдэра, у колдуна Мандрейка, у судьи Ди и у  Рипа  Керби.  Красавец  доктор
только что поставил трудный диагноз, колдун загипнотизировал  шайку  опасных
преступников, почтенный судья разрешил  загадку  одного  из  таинственнейших
преступлений древнего Китая, а американский детектив и его  слуга-англичанин
подошли вплотную к разгадке  загадочного  убийства  в  современной  Америке.
Прекрасно. В мире все в порядке. Отлично. Он уронил газету на  пол  и  курил
сигарету за сигаретой. Выкурил четыре. На балкон вышла мать.
     - Ты зачем столько куришь? Ты только  посмотри,  сколько  окурков!  Рак
хочешь получить, да? Уж не говоря о том, что деньги переводишь.
     - Ладно, ма.
     - "Ладно", "ладно". Курить надо поменьше.
     - Ладно, ма.
     - Да что ж это такое, - разворчалась мать. - Пьет, как рыба, дымит, как
труба, и все, что от него добьешься, - ладно, ма!
     Куан Мэн встал и перегнулся через перила. На углу  столпились  деревья,
как соседское семейство, вышедшее подышать. Тускнеющий вечерний свет  сделал
листву густой и  черной.  Многоквартирный  дом  жил  своей  обычной  жизнью.
Странное беспокойство не покидало Куан Мэна -  он  не  знал,  чем  заполнить
тягучее время. "Райский бар" и Люси уже  засасывались  в  прошлое,  это  уже
умирало, и он не в силах  был  остановить  уходящую  жизнь.  Мертвое  -  как
бабушка, часть прошлого, часть его самого.
     Позвали ужинать. Есть, чтобы жить. Прожить еще немного. Каждый день еще
немного.
     После ужина он собрался из дому. Мать опять напомнила, чтобы он не пил.
Не пить, не курить. А как же жить?  На  что  тогда  тратить  время?  Жить  и
убивать время - это одно и то же.
     Куан Мэн опять пошел в "Счастливый бар". И постепенно  привык  к  этому
новому бару. Новая привычка. Снова и снова, пока это не превратилось в часть
настоящего, в часть жизни. Так проходили вечера.
     Скоро жизнь его стала укладываться в  две  части.  Первая  состояла  из
дневных часов: завтрак, автобус, работа,  обед,  автобус,  ужин  -  порядок,
который  он  соблюдал.  Вторая  -  невыносимые  вечерние   часы,   новые   и
беспорядочные. В них не было порядка,  потому  что  всякий  раз  приходилось
заново решать, в какой бар пойти, с кем там разговаривать  и  чем  заняться.
Куан Мэн будто жил в двух разных мирах или  будто  в  нем  жили  два  разных
человека. Он даже начал думать о себе: я дневной и я вечерний.  Вечером  или
ночью  он  был  способен  говорить  и  делать  такое,  что  было  совершенно
немыслимым при дневном свете. Но если у него бывали  неприятности  днем,  на
работе, он утешался сознанием того, что все это растает  и  исчезнет,  когда
наступит ночь. Два человека в  нем  помогали  один  другому.  Куан  Мэн  мог
переходить из мира в мир - как в той китайской притче  о  человеке,  который
вообразил, будто он бабочка, а потом не знал, то ли он человек, вообразивший
себя бабочкой, то ли он бабочка, вообразившая  себя  человеком.  Совсем  как
Куан Мэн и его два мира.
     Иногда в ночном бродяжничестве ему вспоминались "Райский бар"  и  Люси.
Вот в такую ночь он и написал на стенке уборной:

                             Бесконечные дни.
                             Не короче и ночи.
                             Незачем жить,
                             если нету полсотни.

     И в ту же ночь он сдружился с англичанином-матросом по имени Фрэнк. Они
разговорились в "Счастливом баре", а потом вместе  отправились  в  поход  по
кабакам. Фрэнк в  тот  день  сошел  на  берег  с  корабля.  Торговое  судно,
совершающее рейсы между Европой и Китаем. Фрэнку было лет тридцать  пять,  а
плавал он с шестнадцати. Он побывал везде на свете.
     - Осточертело мне это море паскудное, - говорил Фрэнк. - Одно и то  же,
одно и то же. Как выйдешь в море, так и начинается - одно и то же.
     - Вроде моей конторы, - заметил Куан Мэн.
     - Осточертело паскудное море, - повторял Фрэнк. - Осточертели капитаны,
помощники эти паскудные. Сволочи как один.
     - Вроде моего начальства, - подтвердил Куан Мэн.
     - Подкопить бы денег, купил бы себе пивную у нас в Пламстиде.
     - Где это? Никогда не слышал.
     - Пламстид? Городишко такой, возле Гринвича за Лондоном.
     - Вот ты видел мир, Фрэнк. Тебе какой город больше всего нравится?
     - Гонконг. Капитальный город. Девочки капитальные.
     - Китаянки?
     - Китаянки нормальные девочки.
     - А Сингапур?
     - Нормально. Все чистенько, есть где отдохнуть.  Можно  хоть  на  берег
сойти после разных там - Индокитай, Филиппины, Индия. Чертовы  дыры.  Грязь,
нищета.
     - Я б  хотел  поплавать,  посмотреть  все  эти  страны.  На  грязь  мне
наплевать.
     - Да брось ты, парень, там смотреть-то не на что. Чертовы дыры и  тоска
зеленая. Я тебе говорю.
     Куан Мэн чувствовал, как приходит конец заветнейшей его мечте,  поэтому
ему расхотелось говорить о морской жизни.
     Брели из бара в бар.  Фрэнк  сказал,  что  неплохо  бы  к  проституткам
сходить, но Куан Мэн отказался. Заявил, что  ему  никогда  не  нравилось  за
деньги. Фрэнк не уговаривал. Распростились. А причина была в Люси. Куан  Мэн
ни о ком другом даже подумать не мог.
     Он в одиночестве пошел домой, довольный тем, как  пустынно  и  тихо  на
улицах. Пробежала собака, ему пришло в голову, что он становится и сам похож
на тощего бездомного пса, шныряющего среди мусора и  воющего  на  луну.  Вой
гулко разносился по ночным улицам.



     Все время с самого утра Куан Мэн провел в одиночестве.  Пляж  заполняла
воскресная толпа - целые семьи, выбравшиеся  на  природу,  шайки  мальчишек,
стайки девушек, влюбленные парочки. Он побродил по пляжу, обходя  простертые
тела, как футболист, ведущий мяч, прислушиваясь к смеху и шуму, перехватывая
иногда обрывки разговоров. Ему и раньше случалось бывать одному,  но  теперь
все было по-другому. Теперь он был одинок.
     Поплавал, вышел на берег и  растянулся  на  песке,  но  и  плавание  не
доставило ему удовольствия. Он не переставал ощущать какую-то скованность  и
не мог свободно отдаться воде.
     Когда он  сел  в  автобус  и  поехал  в  город,  солнце  уже  протянуло
удлиненные тени деревьев. Куан Мэн еще раз посмотрел на небо и на море: вода
приобрела темно-серый, металлический оттенок.  Как  металл,  но  он  не  мог
сообразить какой. Небо окрасилось  в  пурпур  и  охру  -  печальная  яркость
заката.
     В домах зажигались огни. Неожиданно и сразу зажглось уличное освещение,
включенное далекой рукой на распределительном пульте. Когда автобус въехал в
город, была уже настоящая ночь.
     Куан Мэн зашел в закусочную. Он механически  жевал  поставленную  перед
ним еду, не чувствуя ее вкуса. Потом зашел в бар, где еще ни  разу  не  был.
Выпил пива.  Пиво  тоже  не  оказало  своего  обычного  действия.  Ничто  не
действовало - он приобрел иммунитет против всего.
     Он вышел на затихающие ночные улицы и медленно зашагал по направлению к
Эспланаде. Корабли были далекими - как всегда.  А  он  был  одинок.  Он  был
одинок весь день. Он ни с кем не разговаривал. За целый день он не сказал ни
слова никому. Он чувствовал себя плоским, как море  перед  ним.  Безвкусным,
как пиво, выпитое перед этим.
     Куан  Мэн  долго  простоял  на  Эспланаде,  пока  решение  не   созрело
окончательно в его уме и он не отправился искать такси.
     Тихо поднялся по лестнице и негромко постучался  в  дверь  к  Люси.  Он
застыл в ожидании, не смея даже дышать. А если ее дома нет? А  если  она  не
одна? Даже мысль об этой  возможности  не  коробила  его  больше.  Самолюбие
перестало терзать его. Он все продумал.
     Люси открыла дверь - заспанная, протирая глаза.
     - Зачем ты пришел? - В ее голосе не было никакой злости. Не так, как  в
прошлый раз. - Очень поздно, Мэн.
     Она разглядывала его, стоя в освещенном прямоугольнике дверного проема.
Ее тень падала на Куан Мэна.
     - Можно мне войти, Люси? Ну пожалуйста! Мне с тобой нужно поговорить, -
осторожно попросил он.
     Их окружал неясный свет лестничной площадки. Мягкость  поздней,  темной
ночи.
     Люси чуть поколебалась,  кивнула.  Куан  Мэн  вошел  в  квартиру.  Люси
закрыла дверь и жестом пригласила его сесть в кресло.  Куан  Мэн  сел.  Всем
своим существом впитывал он в себя уютную, обжитую  привычность  обстановки.
Люси придвинула второе кресло и села напротив него. Куан Мэн впитывал в себя
очертания ее тела, живого, беззащитного, теплого со сна, неплотно прикрытого
легким халатиком. Впервые за этот долгий день ожили его чувства и  вернулась
способность к восприятию. Он больше не был плоским, жизнь наполнила его -  и
он все вбирал в  себя  Люси,  ее  комнату,  ее  вещи.  Дневная  омертвелость
покидала его.
     - Почему ты так поздно, Мэн?
     - Извини, Люси. Наверное, это потому, что я потерял счет времени. Когда
я решился к тебе поехать, /я совершенно не представлял, который час.
     - Ты все такой же чудной! - засмеялась Люси.
     - Наверное, и правда чудной. Целый день слонялся  как  идиот.  И  целый
вечер. И все это время,добавил он. - Я без тебя как потерянный, Люси. Ничего
не хотелось. И тоска такая.
     Люси шевельнулась в кресле - обрадованная и счастливая. И настороженная
от этой радости и счастья.
     - Ну а как ты проводишь время? Ходишь еще в "Райский бар"?
     - Нет. Ни разу там не был с тех пор, как ты ушла. Без тебя  там  ничего
хорошего нет, Люси. Я пришел тебе сказать... Давай будем опять  встречаться.
Тошно мне без тебя.
     Люси поднялась с кресла. Подошла к  столику,  отыскала  пачку  сигарет,
закурила, сильно затягиваясь, и стала у открытого окна, глядя в ночь.
     Ее  неподвижность  и  молчание  беспокоили  Куан  Мэна  -  неужели   ее
рассердило что-то из сказанного им? Наконец Люси повернулась лицом  к  нему,
сильно затянулась сигаретой и, задержав на миг  дыхание,  выдохнула.  Дымное
облако спрятало ее лицо, разошлось.
     - Нет, Мэн, - ответила наконец  Люси.  -  У  нас  больше  не  получится
вместе.
     - Ну почему, Люси? Люси, ты же знаешь, как я к  тебе  отношусь.  Ты  же
помнишь, как было. А все это время - ужас как мне плохо было. Я так по  тебе
скучал. Как идиот был без тебя. Значит, ты очень нужна мне, Люси. А я  разве
тебе не нужен?
     - Ничего теперь не выйдет. Я не спорю - нам с тобой было  хорошо.  Даже
очень хорошо. Но после всех этих дел я долго думала - у меня столько времени
было думать. Ничего не выйдет. Даже как я сейчас живу. Ты же все знаешь.  Ну
сам скажи, что у нас  с  тобой  теперь  может  быть?  Я  же  все  равно  как
проститутка. Ты понимаешь, Мэн?
     - Хватит! Мне все равно, что с тобой раньше было!
     - Легко сказать. А я вас, мужчин, знаю. Никогда ты мне не забудешь  мое
прошлое. Ты только так говоришь, а сам не забудешь. Не сможешь. И будешь про
себя корить меня.
     - Смогу, Люси! Увидишь, смогу. Ни вспоминать, ни корить не буду. Я  все
продумал.
     - Нет.
     - Ладно. Тогда выходи за меня, Люси. Выходи за меня  замуж.  Я  докажу,
как я к тебе отношусь.
     - Ты на мне женишься? - изумленно переспросила Люси.
     - Да.
     - Шутишь.
     - Люси, Люси, - взмолился он, - да верь же ты мне! Я  в  жизни  не  был
серьезней!
     Люси помолчала. Потом сказала - почти нежно:
     - Хорошо, Мэн. Верю. Я верю,  что  ты  на  самом  деле  хочешь  на  мне
жениться. Мне так... Знаешь, я... Она не могла  договорить,  не  могла  слов
найти. Куан Мэн подошел и взял ее за руку.
     - Выйдешь за меня, Люси? Люси стиснула его пальцы.
     - Нет. Невозможно. Прости меня, но ничего хорошего из этого не  выйдет.
Все это плохо кончится.
     - Глупости!
     - Не глупости, Мэн. Я женщина.  Женщины  чувствуют  такие  вещи.  Плохо
будет.
     - Но почему? Почему? Потому что, ты думаешь, я буду все время помнить о
твоем прошлом? Какая мне разница, что с тобой раньше было?  Может,  я  и  не
забуду, но я могу сжиться с этой мыслью. Твое прошлое не будет нам мешать. Я
об этом столько думал, что теперь я уверен. Я не ребенок, и я  понимаю,  что
жизнь такая штука, которая может заставить человека  идти  на  всякие  вещи.
Жизнь и есть жизнь. Я не из тех, которые осуждают других,  что  они  не  так
живут. Жизнь - дело трудное. Живешь, как получается. Да  к  чертям  все  эти
рассуждения и проповеди. Выходи за меня.
     - Нет.
     - Неужели я тебе совсем безразличен, Люси? Или тебе неохота связываться
с клерком, у которого нет будущего? - решил пошутить Куан Мэн.
     - Может, и это тоже. Я не хочу всю жизнь биться. Я не  хочу  всю  жизнь
думать, как зарабатывать на хлеб. Я и так много лет  на  это  потратила.  Не
думаю, чтоб меня прельстило такое будущее. Даже с тобой, Мэн.
     Куан Мэн вздохнул. Никогда ничего не получится. Даже здесь.
     - Извини, что я не миллионер.
     - Ты не расстраивайся, Мэн. Это все к лучшему.  Поверь  мне.  Тебе  так
будет лучше. Сам когда-нибудь поймешь.
     - Не пойму.
     - Придет время, и ты поймешь. Ну какая тебе радость на мне жениться?  А
что ты сделаешь, если тебе возьмут и скажут - а ваша жена была проститутка?
     - Не знаю. Пусть говорят. Мне наплевать.
     - Нет, не наплевать. Я знаю.
     - Все знаешь?
     Люси невесело посмеялась.
     - Все знаю. Ты забыл - у меня знаешь какой опыт!
     Куан Мэн кивнул.
     - Когда-нибудь ты еще мне скажешь спасибо, Мэн. Скажешь спасибо, что не
вышла за тебя.
     - Никогда.
     - Вот увидишь.
     - Может быть, ты все-таки подумаешь, Люси?
     - Нет. Уже подумала.
     - Тогда мне лучше уйти.
     - Не уходи. Сегодня не уходи! Я сегодня решила всю  свою  жизнь.  Давай
побудем вместе, последний раз побудем вместе!
     Люси потянула его к постели.
     И в первый раз Куан Мэн провел с Люси всю ночь.



     А через несколько дней Куан Мэну позвонил Хок Лай и сказал:  как  давно
они не виделись и он надеется, что Куан Мэн не стал совсем уж бирюком.  Надо
общаться, жить-то с людьми, и пора Куан Мэну понять это - лучше  будет.  Хок
Лай рассказал, что Порция скоро уезжает насовсем.  Сейчас  он  собирается  в
дорогу, теплые вещи запасает - там же бывает холодно.
     Сначала Куан Мэн хотел попросить, чтоб  они  от  него  отвязались.  Ему
хотелось одного - чтоб оставили его в покое. Но  Хок  Лай  стал  уговаривать
съездить в Седили и приставал  как  с  ножом  к  горлу.  Лучше  будет.  Надо
общаться. Сам  Хок  Лай  недавно  стал  членом  молодежной  торговой  палаты
Сингапура. Еще он рассказал, что у него все очень серьезно с Сесилией Онг, и
намекнул, что дело движется к свадьбе. Куан Мэну пришлось сказать,  что  раз
так, то он поедет с ними в Седили, а Хок Лай пообещал все организовать.
     В воскресенье они с утра выехали к Перешейку. Хок Лай  заехал  за  Куан
Мэном на черном "моррисе". Сесилия сидела на переднем сиденье рядом с ним, а
Куан Мэн сел назад, к Анне.
     - Как жизнь? - спросила Анна своим низким голосом.
     - Не общается! - тут же встрял Хок Лай.  -  Совсем  бирюком  стал.  Это
очень плохо. Ты должна его вытащить на люди, Анна.
     - Ты всегда отвечаешь за других? - строго спросила Анна.
     Хок Лай засмеялся.
     Сесилия хихикнула.
     Проехали мимо бегов. Места недавнего  триумфа.  Машина  плавно  шла  по
городским улицам, а Куан Мэн смотрел на пешеходов, на  людей,  набившихся  в
автобусы, на все то человечество, которое  не  обладало  машинами.  Он  явно
оказался выше социальным рангом, чем  они,  будто  и  на  него  лег  отблеск
благосостояния владельца "морриса", будто он уже был приобщен к тайнам  того
мира, где люди ездят на машинах. Куан Мэн даже вроде жалел тех,  у  кого  не
было машин, жалел "других". Жалости хватило на поездку - как только он вышел
из машины, он тут же превратился сам в одного из "других".
     Миновали каменоломню, заброшенные,  зарастающие  каучуковые  плантации,
фабрики, английскую военно-морскую базу в Вудландсе. Машина круто свернула к
Перешейку - узкой пуповине, соединившей Сингапур с Малаккским полуостровом.
     Завершив пограничные формальности, Хок Лай не  спеша  повел  машину  из
Джохора на Мерсинг. Тихую,  пустоватую  проселочную  дорогу  с  двух  сторон
сдавили  каучуковые  плантации,  простиравшиеся  на  целые  мили.   Мелькали
бесконечные ровные ряды  гевей,  прямые  тусклые  стволы,  высоко  поднявшие
густые кроны. На коре видны были скошенные рубцы - разрезы, сочащиеся  белым
латексом, собирающимся в толстые фаянсовые чашки, подвязанные  проволокой  к
стволам. День и ночь  стекала  в  них  густая  жидкость  -  кровь  малайской
экономики.
     Плантации остались позади, дорога пошла  тропическими  джунглями.  Куан
Мэн почти видел их обитателей -  диких  кабанов,  тигров,  тапиров,  слонов,
медведей, грациозных зверюшек под названием мышиный оленек и самого Тарзана.
Хотя, конечно, он помнил, что Тарзан жил в Африке,  в  чернейшей  Африке,  а
вовсе не в Малайе.
     Мимо  мелькнул  громадный  рекламный  плакат,  требующий,  чтобы   пили
кока-колу. В нескольких метрах за ним -  другой  плакат:  пейте  пепси-колу,
установленный конкурирующей  компанией.  Битва  безалкогольных  американских
гигантов в малайских джунглях. Сражались и конкурирующие нефтяные  концерны:
"Супер-Шелл", "Эссо-Экстра", "Калтекс"...
     За Кота-Тингги  им  попалась  группа  индийских  косарей,  обкашивавших
обочину проселка. Изогнутые паранги в их  руках  сверкали  изящными  дугами.
Срезанная трава отлетала в сторону.
     Свернули направо. К Седили - к  Язон-заливу,  как  еще  называлось  это
место. Кто такой, интересно, этот Язон? - подумал  Куан  Мэн.  Явно  не  тот
грек, который доставал золотое руно. Скорей, какой-нибудь инженер-строитель,
колонизатор,  хваставшийся  потом  в  Лондоне,  что   он   строил   Империю.
Впечатляющее выражение - строитель Империи, так чувствуется в нем марш через
непроходимые джунгли, через которые продираются с парангом или, вернее, идут
за отрядом туземцев, расчищающих парангами путь. Одно и то же. Или почти.
     Джунгли  по  обе  стороны  дороги  расчищали  под  посевы:   невысокие,
округлые, как женская грудь, холмы чернели пятнами выжженного леса, на дикой
желтой земле валялись поваленные стволы. Высокие, обгорелые стволы  торчали,
как тотемные столбы. Пейзаж, оставляемый первопроходцами. Первопроходцы -  и
я, сложная натура, клерк в чертовом городе. Первопроходцы - простые люди.
     На  окраине  деревни  Куала-Седили  дорогу  переходила  шумная   стайка
малайских школьниц в белой с красным школьной форме.
     - Девочки, хотите - остановимся и вы попудрите носики? - предложил  Хок
Лай. - Тут есть кофейня.
     - О'кей! - хихикнула Сесилия.
     Девочка-яблочко, подумал Куан Мэн. Вечно хихикает.
     - А ты, Мэн? - спросил Хок Лай.
     - Нет, спасибо.
     Остановились у низкого, длинного дома. Девушки сразу исчезли. Куан  Мэн
закурил сигарету и с наслаждением вытянул ноги. Он заказал  большую  бутылку
пива, и они с Хок Лаем выпили ее.
     Куала-Седили - маленькая деревня, в которой даже нет торговой  улицы  -
просто несколько лавчонок. Однолошадная деревушка,  хотя,  конечно,  никаких
лошадей в ней не было. И почему это в малайских деревнях не бывает  лошадей?
Их только и видно что на бегах. А в  сельской  местности  одни  буйволы.  Но
буйволы не скачут - сонно плетутся под горячим  солнцем,  часто  роняя  свои
темно-зеленые лепешки.
     Народу в кофейне было немного -  сидели  деревенские  за  своим  черным
кофе.  В  центре  каждого  столика  стояла  тарелка  засохшего  печенья  под
стеклянным колпаком от мух. До печенья никто не  дотрагивался.  Густая  туча
мух гудела над открытым мусорным ящиком у кофейни.  Подъехал  крестьянин  на
допотопном велосипеде, слез,  прислонил  его  к  столбу,  вошел  в  кофейню.
Возраст  и  непогода  сделали  неразличимым  изначальный  цвет   велосипеда.
Велосипед был ржавым, и малаец,  приехавший  на  нем,  тоже  ржавого  цвета.
Высушенное, изможденное лицо и острые глаза. Такие глаза бывают у рыбаков  -
они все время всматриваются в сверкающее под солнцем море.
     Переговариваясь о  чем-то,  появились  девушки.  Конечно,  деревня  уже
привыкла к сингапурцам, которые по воскресеньям тащатся в такую даль  только
ради того, чтобы поплавать в море. Деревенским в голову не придет  купаться,
и уж, ясное дело, не станут они валяться на песке под солнцем!
     Девушки выпили лимонада, подошли к стойке  купить  по  шоколадке.  Анна
предложила шоколадку Куан  Мэну,  но  он  отказался.  Он  никогда  не  любил
сладкое.
     Забрались обратно в машину, горячую,  как  печка.  Скорей  бы  в  воду!
Проехали  с  милю  по  новой  широкой  дороге,  и  неожиданно   перед   ними
распахнулась панорама синего неба и синего моря.  Машину  потрясло  немного,
пока съезжали к пляжу.
     Куан Мэн ликовал - он в жизни не  видел  такого  огромного  пляжа.  Что
сингапурские пляжи по сравнению с этим!  Тропический  пляж,  наконец  именно
такой, как представляешь себе! Мили и мили чистого песка вправо и влево.
     Они быстро выгрузили свои вещи из машины  и  перенесли  их  в  укромный
уголок, который выбрали на пляже. По случаю воскресного дня народу  было  не
так уж мало - в тени стоял целый строй машин с сингапурскими номерами. Среди
загоравших  было  несколько  европейских  девушек  в  совсем  узких  бикини,
выставлявших напоказ дразнящие полные груди. Куан Мэн разглядывал их  из-под
своих темных очков. Ну и что, я же, в конце концов, мужчина.
     Девушки пошли за кусты - переодеться, а Куан Мэн с Хок Лаем  обмотались
купальными полотенцами, натянули под ними плавки и бросились в море. Скоро к
ним присоединились девушки: Сесилия в красном  бикини,  а  Анна  в  закрытом
черном купальнике. Анна подвязала волосы резинкой. Сесилия решила, что с  ее
короткими волосами ничего не сделается.
     Хок Лай поднырнул и ухватил Сесилию за ноги, она  завизжала.  Куан  Мэн
поплыл подальше от этого визга, хохота и сверкания брызг.
     Здравствуй, лазурный мир!
     Наплававшись, Хок Лай и Сесилия вышли из  моря  и,  взявшись  за  руки,
пошли по пляжу. Куан Мэн полулежал у самой воды. Анна посмотрела на  него  и
улыбнулась.
     - Ты хорошо плаваешь.
     - Да нет, так себе.
     - Нет, хорошо.
     Сказать - нет, она скажет - да, я опять скажу - нет, она опять - да...
     - Правда, хорошо плаваешь, - завершила Анна несыгранный матч.
     - Быстро не умею плавать, - возразил он, как бы еще не совсем сдаваясь.
     - А по-моему, быстро, - отбила она. Сказать - нет, она скажет -  да,  я
опять скажу - нет, а она...
     - А зачем быстро плавать? - продолжала она. - Устанешь.
     Куан Мэн не нашелся что ответить и решил считать это ничьей.
     - Хочешь погулять со мной, Мэн?
     - Пошли.
     Как она это сказала - со мной! - подумал Куан Мэн. Может, она  имела  в
виду... Да нет... Нет, конечно. Он посмотрел  на  нее.  А  она  полнее,  чем
кажется в одежде. Или поправилась за эти две недели? А в году пятьдесят  две
недели... Куан Мэну стало смешно.
     - Ты что? - спросила Анна, уже готовясь засмеяться вместе с ним.
     - Просто так. Смешное вспомнил. Извини.
     - Да я ничего.
     - Извини.
     Куан Мэну было стыдно за то, что он  посмеялся  над  ней.  Неплохая  же
девчонка. Довольно привлекательная. Особенно когда снимает очки.  Без  очков
ее глаза смотрят с какой-то нежностью, будто даже зовут. Так всегда бывает с
близорукими, но все равно кажется, будто она такая слабая и нежная,  что  ее
хочется  защитить.  И  Люси  бывала  беззащитной,  вдруг  вспомнил   он,   а
беззащитной и нежной - нет. У Люси не было этой нежности. У Анны есть.
     - Ты бывал на Восточном берегу, Мэн?
     - Ни разу.
     - Мне бы очень хотелось. Говорят, там так красиво. Может быть, и съезжу
в следующие школьные каникулы.
     - Здесь тоже красиво.
     - Все равно, говорят, Куантан лучше.  Интересней.  Подлинная  малайская
атмосфера. И там водятся гигантские черепахи, и они откладывают  яйца  прямо
на пляже.
     - Я думаю, на это ни к чему смотреть. Это, знаешь, дело такое...
     Анна засмеялась, вопросительно всматриваясь в него близорукими глазами.
     - Ну что, не правда, что ли? Откладывать яйца  все  равно  что  ребенка
производить.
     Анна опять засмеялась. Куан Мэн понял, и ему самому стало смешно.
     - Ну, рожать детей, я хотел сказать.
     Не так уж и оговорился, подумал он. Тоже,  наверно,  больно.  Он  часто
думал, что курам больно нестись - яйца такие большие по сравнению с курицей.
     - Ты хотел бы путешествовать, Мэн?
     - Очень.
     - А куда?
     - А как?
     - Ну почему не помечтать...
     - Мечтать? На мою зарплату?
     - Ну а почему? Может, через много лет...
     - А может, через много лет мне будет столько лет, что и думать ни о чем
не захочется. Может, у меня будет ревматизм и я даже ходить не смогу.
     - Глупенький ты, - сказала она. - И смешной.
     Они зашагали по пляжу, надавливая босыми ступнями на  сыпучий,  горячий
песок.  Море  выбросило  много  плавника  -  странные,  искореженные  формы,
обесцвеченные морем почти добела. Анне понравился кусок плавника, похожий на
ультрасовременную скульптуру из тех,  что  всегда  изображают  в  книгах  по
искусству.
     - Для икебаны, - объяснила она.
     Пристроит ее дома к вазе с цветами.
     Дошли до болота,  где  росли  мангровые  деревья,  и  повернули  назад.
Воздушные корни  мангровых  зарослей,  изгибаясь,  почти  касались  песка  и
переплетались, как прутья клетки.
     Хок Лай и Сесилия увлеченно обнимались. При виде Анны и Куан  Мэна  Хок
Лай  поспешил  убрать  руку  с  толстых  ляжек   Сесилии.   Сесилия   быстро
отодвинулась.
     - Извините, помешали, - не утерпел Куан Мэн.
     - Вечно все портите, - засмеялся Хок Лай.
     И не проймешь его, толстокожего, подумал Куан Мэн. Сесилия  захихикала,
округляя глаза, как яблочки, - кокетничала.
     Девушки распаковали еду, роздали картонные  тарелки,  которые  Хок  Лай
купил в Сингапуре вместе с завтраком. После  еды  Куан  Мэн  выкопал  яму  в
песке, аккуратно зарыл остатки пищи и бумажки и тщательно вымыл жирные  руки
морской водой с песком.
     Захотелось спать. Хок Лай и Сесилия  устроились  на  надувном  матрасе,
свернувшись, как близнецы в материнской утробе. Куан  Мэн  лежал  на  спине,
глядя на висячие ветки казуарины. Тонкие и длинные, как волосы. У Люси такие
волосы. Что-то кольнуло его. Здоровенный москит. Куан Мэн с силой прихлопнул
его ладонью. На ладони остались черноватый труп москита  и  пятнышко  крови.
Чьей крови? Хок Лая? Сесилии? Анны? Одной из европейских девушек в бикини? В
любом случае она смешалась и с его кровью. Все  люди  братья  по  крови.  Он
вытер ладонь о песок.
     Куан Мэн задремал и даже начал видеть сон о песке, об огромной пустыне.
Он шейх, он путешествует со своим  гаремом.  Простой  сон.  Он  проснулся  и
увидел, что Анна смотрит на него. Анна улыбнулась.
     - С возвращением в жизнь. Тебе приснился сон?
     - Ага.
     - Интересно. Я догадалась, что тебе что-то снится.
     - А ты не спала?
     - Подремала чуть-чуть. А что тебе снилось?
     - Не знаешь? Ты же смотрела на меня!
     - Вот глупый! Как я могу увидеть твой сон?
     - Не знаю.
     - Так что тебе приснилось?
     - Да ерунда всякая. Пустыня.
     - Пустыня?
     - Пустыня.
     Проснулись Сесилия и Хок Лай. Не успев протереть глаза как следует, Хок
Лай стал звать всех окунуться.
     Они долго плавали. Потом обсыхали на берегу, одевались, собирали  вещи.
Надвигался вечер.
     Ехать  обратно  неинтересно  -  все  уже  было  известно   наперед.   К
Джохор-Бару подъехали  уже  в  полной  темноте,  рассекаемой  только  фарами
встречных машин. Хок  Лай  затормозил  у  киоска  и  купил  последний  номер
"Плейбоя" - в Сингапуре этот журнал был запрещен как  порнография.  Проехали
Перешеек. Да, все было известно наперед.



     Потянулась  пустая  череда  дней.  Куан  Мэну  бывало  трудно  войти  в
тягомотину рабочего ритма после воскресной или просто вечерней  выпивки.  Не
то чтобы он не смирился с такой  жизнью.  Но  смириться  и  даже  жить  этой
жизнью, потому что нет выхода, - это одно, а вот  думать,  что  живешь,  как
надо, - совсем другое. Вот если б только знать, как надо.
     Каждый понедельник и каждое  утро  каждого  следующего  дня  Куан  Мэну
приходилось делать над собой сознательное  усилие.  Он  приходил  на  работу
готовый провести целый день по чужой воле - от него  и  от  таких,  как  он,
собственной воли не требовалось. Считается, что человеку легче, если ему  не
нужно принимать  самостоятельных  решений.  Но  если  человек  по  должности
обязан, не размышляя, все время выполнять чужие  решения,  тогда  его  жизнь
превращается в тягучее существование, лишенное творческого начала.
     Наконец наступал вечер, и Куан Мэну приходилось принимать  решения,  но
увы, единственное, что он мог самостоятельно решить, было - куда пойти и чем
заняться. Так куда же пойти? Так что же делать? Ничего нового.  В  общем-то,
то же, что и в рабочие часы, когда ничего не  нужно  было  решать.  Хоть  бы
случилось что-то такое, что перевернуло бы ему душу,  наполнило  бы  смыслом
его жизнь, дало бы ему возможность найти себя. А  так  -  так  можно  только
тыркаться. А если ничего в его жизни так и не произойдет? Он знает их, знает
людей, с которыми ни разу в жизни ничего  не  случилось.  Судьба?  Верить  в
судьбу в наше время? В его возрасте?
     Иногда он задумывался над смыслом жизни. Звучит  банально.  И  все-таки
иногда он сидел  один  в  баре  или  никак  не  мог  заснуть  поздно  ночью,
прислушивался к шуму редких в эти  часы  машин,  к  перекликающемуся  лаю  и
подвыванию ночных собак.
     Ему всегда говорили, что в жизни  должен  быть  смысл,  иначе  рождение
человека, его формирование, его существование было  бы  нестерпимо  бренным,
было  бы  нелепым.  Куан  Мэн  не  рвался  ни  к  богатству,  ни  к   работе
поинтересней, хотя он, конечно,  не  отказался  бы  заменить  свою  нынешнюю
тягомотину чем-нибудь интересным и стоящим; ему вообще ничего особенно и  не
хотелось - просто суметь бы найти хоть какой-нибудь смысл в  жизни,  в  той,
какая есть, со всем, что в ней хорошего и плохого. Только к этому он рвался,
но не знал, как это сделать. Что-то говорило ему, что есть какой-то смысл во
всем, что можно добиться удовлетворения от жизни. Он чувствовал,  что  ответ
надо искать не в книгах, не в пьянстве, ни  в  чем  из  известного  ему.  Он
понимал одно - он ничего не понимает.
     Но почему-то, пока Куан Мэн был  с  Люси,  случалось,  что  сомнения  и
неудовлетворенность переставали терзать его. Любовь?  Только  теперь,  когда
все кончилось, Куан Мэн начал спрашивать себя: любил ли он Люси? Уверенности
не было. А можно быть уверенным в таких вещах? Если можно, тогда, значит, не
любовь он испытывал к Люси. А что же? В минуты предельной  трезвости  оценок
он понимал, что их с Люси отношения  и  не  могли  продлиться  долго.  Опять
судьба?
     Так и несло его течением жизни: утро, вечер, снова утро.  Бессмысленная
череда. Время ожидания - только вот ожидания чего?
     Как-то вечером пришел к ужину дядя Чеонг. Он  только  что  вернулся  из
поездки  по  делам  в  Сабах.  Дядя  рассказывал,  что  Сабах  напомнил  ему
неисследованную Малайю, какой она  была  лет  тридцать-сорок  назад.  Та  же
нетронутость, то же стремление что-то предпринять, а руки приложить там есть
к чему.  Был  бы  он  помоложе,  уверял  дядя,  он  обязательно  рискнул  бы
попробовать  свои  силы  в  Сабахе.   Страна   возможностей   для   молодых,
предприимчивых и сильных духом.
     Куан  Мэн  размечтался.  А  почему  бы  нет?  В  конце  концов,  он  из
иммигрантской семьи - как чуть не  каждый  сингапурец.  Его  дед  отправился
когдато в путь из Срединной империи в неведомые тропики, плыл  на  крохотной
утлой лодчонке в Южные  моря,  не  зная,  что  ждет  его  впереди.  Мысль  о
предприимчивых  предках  взбудоражила  его.  Он  почти  ощутил  их  горячую,
неспокойную кровь в своих жилах. Однако кровь  эта  заметно  остыла,  пройдя
через жилы его родителей. Впрочем, бывает же,  что  наследственные  качества
передаются через поколение. Может быть, это  произошло  в  их  семье?  Может
быть, он, Куан Мэн, настоящий  наследник  дедов  -  первопроходцев,  сильных
духом и целеустремленных? Конечно! Куан Мэн уже видел себя строителем  новой
страны, девственной и зеленой. Она ждет его. Решено  -  следующим  рейсом  в
Джессилтон.
     Сначала придется объясниться с  родителями,  терпеливо,  но  настойчиво
растолковать им про зов крови и все такое, про неодолимую тягу, таинственное
устремление,  святой  долг,  наконец,  предопределенный  звездами.   Он   их
уговорит. А если они не поддадутся на уговоры, если они не поймут, не сумеют
уяснить себе все  это  -  он  будет  непреклонен.  Прежде  всего  он  подаст
заявление об уходе и возьмет расчет, потом получит  разрешение  работать  за
границей. Куан Мэн запнулся. Разрешение на работу - чтоб освоить  нетронутые
земли? Увы, так полагалось по закону. Куан Мэн твердо знал,  что  никто  ему
такое разрешение не даст. Вот в чем все дело. И нет у него никаких связей, и
нет знакомых со связями. Вот и заминка. А ему так хотелось стать  строителем
Империи! Не судьба. Опять судьба?
     После ужина дядя Чеонг взял его под руку  и  повел  на  балкон.  Мораль
читать, сообразил Куан Мэн. Опять родители жаловались на старшего сына. Куан
Мэн приготовился.  Два  глубоких  вдоха  с  медленными  выдохами.  В  легких
оказалось слишком много кислорода, и он закурил сигарету для противодействия
избытку свежего воздуха.
     Они  облокотились  на  перила.  Дядя  Чеонг  глубоко  затянулся   своей
тоненькой сигаркой. Начинается, подумал Куан Мэн.
     - Хороший вечер. Прохладно.
     - Да, дядя.
     - Куда-нибудь собираешься?
     - Да, дядя.
     - Как тебе нравится твоя работа, Мэн?
     - Тоска зеленая! - честно доложил Куан Мэн, подумал  и  добавил:  -  Но
терпеть можно.
     - Представляю. Наверное, и  правда  скучно.  Но  с  чего-то  необходимо
начать, чтобы потом выбиться наверх.
     - Куда это наверх, дядя?
     Дядя Чеонг сам начинал когда-то клерком и выбился в люди. Теперь у него
собственное дело. Но дядя Чеонг был не из тех, кто любит приводить в  пример
собственный успех, - он был слишком деликатен и мягок для этого. Он повернул
голову и посмотрел на племянника:
     - Не знаю, Мэн. А ты как думаешь?
     - Я как думаю? Я думаю, что кончу жизнь  тем,  с  чего  начал,  -  буду
клерком.
     Неожиданно Куан Мэну захотелось высказаться честно и без  утайки.  Хоть
раз кому-то все сказать.
     - Иными словами, дядя, нет у меня будущего.  Никаких  перспектив.  Меня
ждет все то же, что я имею сейчас: я клерк,  всегда  буду  клерком,  проживу
жизнь клерком, моя жена будет женой клерка, у нас будет семья клерка, и умру
я все тем же клерком. Будет у меня сын - его тоже ожидает такая судьба, и он
тоже станет клерком. Я не знаю, как вам удалось избежать  этого,  легко  вам
было или трудно - не знаю,  лучше  вам  сейчас  или  хуже  -  но  вы  сумели
вырваться. А у меня ничего не выйдет, и я это знаю. У меня нет, -  он  хотел
было сказать "таланта", заменил это словом "желание",  -  способностей.  Нет
способностей, - повторил он.
     - Об этом пока рано судить, Мэн. Ты начал работать всего  сколько?  Год
назад? Рано судить. Надо испытать свои способности. Надо быть справедливым к
себе.
     - К себе я совершенно справедлив. Ну ладно, я проработал  меньше  года,
но этого вполне достаточно. Из меня ничего не выйдет.
     - Глупости. Один год еще ни о чем не говорит. Надо поработать подольше.
Все у тебя выйдет, выбьешься в люди. Я не говорю, что у каждого может выйти,
но  у  тебя,  по-моему,  должно.  Нужно  только  быть  смелым,   терпеливым,
настойчивым, много трудиться, и, конечно,  нужна  удача.  Удача  обязательно
нужна.
     - Видите, дядя, сколько всего нужно. А что я?
     - Я и не подозревал, Мэн, что ты так подавлен.
     - Я не подавлен. Просто я знаю.
     - Но вот то, что ты знаешь, как ты говоришь, это и давит  на  тебя.  Ты
еще слишком молод, чтобы знать такие вещи, а ты  их  знаешь,  поэтому  такое
подавленное состояние.
     - Вы так говорите, дядя, будто я какое-то исключение,  как  будто  мало
кто в таком положении, как я. Я думаю, таких много. Таких, как  я,  наверно,
тысячи и тысячи. Они-то все тоже знают?
     - Может быть, может быть, - раздумчиво сказал дядя.
     Его глаза, оплетенные тоненькими морщинками, смотрели в  неопределенную
даль, может быть, высматривали лица тысяч и тысяч печальных  молодых  людей,
таких, как Куан Мэн, таких, которые знали. По  всему  городу.  Тысяч.  Дядя,
наверное, забыл, как трудно быть молодым, и теперь вспоминал свою  молодость
и как трудно он выбивался наверх.
     Добрые глаза посмотрели на Мэна - дяде всегда нравился этот  племянник,
сдержанный, немногословный юноша.
     - Мэн, - негромко сказал он. - Мама рассказала мне, что ты много пьешь.
Она очень переживает за тебя.
     Куан Мэн не успел ответить.
     - Не нужно ничего объяснять. Ты уже  все  объяснил.  Я  думаю,  я  тебя
понял.
     - Спасибо, дядя.
     - Не нужно благодарить меня, Мэн. Я для тебя ничего не сделал и  ничего
не могу сделать. Придет  твое  время,  и  ты  сам  во  всем  разберешься.  Я
заговорил об этом, потому что твоя мама волнуется. Ты бы постарался  быть...
- он запнулся, подыскивая слово, и наконец нашел его, - поаккуратней...
     - Я постараюсь.
     Куан Мэна не удивляло, что мать избрала именно дядю  Чеонга  для  этого
разговора с ним. Он любил дядю Чеонга, и дядя Чеонг его понял, но все  равно
Куан Мэну было досадно, что это был не отец. Необъяснимо - но это должен был
быть отец. Связь отца и сына, что ли.
     - Вот и хорошо, - сказал дядя. -  Как-нибудь  выберем  время  и  выпьем
вместе. А пока я скажу твоей маме, чтоб она не беспокоилась.  Ей  же  просто
надо, чтоб ее кто-то успокоил.
     После дядиного ухода Куан Мэн пошел в город.  Теперь  он  ясно  понимал
причину своей тоски и, чтоб забыться, выпил гораздо больше  обычного.  Домой
он вернулся пьяный в стельку. Будто назло.



     Начался сезон дождей. В небе клубились  облака,  тяжелые  и  темные  от
влаги. Они в любую минуту могли пролиться  бурным  ливнем.  Люди  все  время
поглядывали на небо в постоянной подозрительности, в вечной настороженности.
Дожди со шквальными ветрами обрывают пожухлые листья с  деревьев,  несут  по
улицам  клочья  газет,  пыль  и  мусор.  Почти  непрестанно  грохочет  гром,
посверкивают молнии. Погода загоняет людей в дома. Куан Мэн  посматривал  на
небо, будто ждал знака. Он был разлучен  с  морем:  его  лазурный  мир  стал
серо-зеленым и чужим. Куан Мэн избегал его.
     В это воскресное утро он проснулся  от  шума  дождя  и  долго  лежал  в
постели, вслушиваясь  в  плески  и  капельный  стук,  соображая,  что  дождь
заставит его торчать дома все утро, а то и весь день. Надо было собраться  с
силами, чтоб высунуть нос на кухню. Куан Мэн завтракал  один.  Мать  ушла  к
соседке на третий этаж. Он не торопясь  поел,  убрал  со  стола  и  составил
посуду в раковину. Вынес чашку кофе на  балкон  и  вернулся  в  квартиру  за
газетами и за плетеным креслом.
     Дождь так и лил, крупные капли  хлопались  и  на  балкон.  Потоки  воды
смазали очертания соседних домов, вода заполнила весь город,  и  он  притих.
Остался слышным только плеск дождя, который заглушил все,  даже  мысли  Куан
Мэна.
     Куан Мэн отпил кофе и попытался вникнуть в смысл  газетных  заголовков,
но дождь отвлекал его, не давал сосредоточиться.
     - Как льет, а?
     Это подошел сосед, мистер Лим. То есть Бун Тек.
     - Да, - ответил Куан Мэн и остро почувствовал глупость своего ответа  -
факт дождя не нуждался в подтверждении.
     - До чего же плохая стоит погода, правда?
     - Правда, плохая.
     Бун Тек указал на пачку газет рядом с плетеным креслом.
     - Что вы думаете обо всем этом, Куан Мэн?
     - О чем? Я еще не прочитал.
     - О территориальных притязаниях Филиппин на Сабах.
     - Ах, об этом! - воскликнул Куан Мэн, не зная, что еще сказать.
     Он не задумывался  над  территориальными  претензиями  и  полагал,  что
другие поступают так же не задумываются о таких вещах.
     - Новые доказательства так же несостоятельны, как  все,  что  Филиппины
заявляли раньше. У Филиппин нет никаких прав на Сабах.
     Поскольку  Куан  Мэн  понятия  не  имел,  в   чем   заключаются   новые
доказательства, и ни за что не смог бы вспомнить,  что  требовали  Филиппины
раньше, ему пришлось ограничиться невнятным хмыканьем.
     - Вот именно! - поддержал его Бун Тек, принявший  междометие  за  точку
зрения.
     Куан  Мэн  уже  давно  убедился,  что  в  серьезных  разговорах  вполне
достаточно участвовать нечленораздельным мычанием.
     - Вам не кажется - я лично считаю, что это именно так, - что  президент
Маркое раздувает этот вопрос, чтобы получить побольше  голосов  на  выборах?
Это искусственно  созданная  ситуация,  которая  нужна  ему  для  отвлечения
внимания  народных  масс  от  невыносимого  положения  внутри  страны  и  от
неспособности правительства решить ряд серьезнейших вопросов.  Единственное,
что нужно Маркосу, - чтобы его переизбрали еще на один срок!
     - Н-да, - пробурчал Куан Мэн.
     - Это  трагично  для  едва  родившегося  чувства  нашего  регионального
единства. Не исключено, что АСЕАН взорвется изнутри. И  почему  мы,  азиаты,
так глупы, что история ничему не может нас  научить?  О  каких  возможностях
прогресса и модернизации Южной Азии можно говорить, если наши  лидеры  не  в
состоянии  подняться  над   узкоместническими   интересами,   над   мелочным
национализмом? Есть от чего прийти в отчаяние.
     Бун Тек любил поговорить на отвлеченные темы: о жизни,  о  политике,  о
спорте, об искусстве, но его разговоры не раздражали Куан Мэна - Бун Тек  не
разглагольствовал, как те, кто считает, будто собеседник глупее или  наивнее
их. Бун Тек не сомневался, что собеседник разделяет его заинтересованность и
обеспокоенность. Поэтому его и слушать можно было.
     Бун Тек изложил Куан Мэну свое толкование сабахских событий.  Куан  Мэн
согласился с точкой зрения друга - все равно у него не было собственной. Бун
Тек остался доволен и пригласил  Куан  Мэна  пообедать  у  него  в  один  из
ближайших дней. Когда он ушел, Куан Мэн снова взялся за газеты с  намерением
разобраться  в  мировых  событиях,  но  после  разговора  с  Бун  Теком  ему
показалось, будто он и так все знает, и он переключился на комиксы.
     На балкон ворвался Куан Кэй.
     - Привет! - выпалил он.
     - Привет.
     - Что делаешь?
     - Комиксы читаю.
     - А после обеда что будешь делать?
     - После обеда? Посмотрим.
     - А все-таки?
     - Говорят тебе - посмотрим!
     - В кино пойдешь? В "Капитоле" идет картина, и там полно...
     - Голых баб. Знаю. Хочешь сходить, что ли?
     Куан Кэй вдруг засмущался.
     - Ну, вообще, я бы не против...
     - Ладно, сходим.
     Дождь затихал, и после обеда уже не лило, а накрапывало.  Братья  вышли
на автобусную остановку. Пока ждали автобуса, их волосы,  лица  и  голые  по
локоть руки успели покрыться  мелкой  водяной  пылью,  похожей  на  росу.  В
автобусе  они  начали  вытираться  платками.  Стекла  запотели  от   дыхания
пассажиров, и Куан Кэй, севший у окна, всю дорогу рисовал пальцем на стекле.
     Из-за дождя в кино было мало народу. Взяли билеты по доллару и  сели  в
первый ряд, задирая головы к гигантскому экрану.
     Выйдя на улицу после сеанса, они обнаружили, что дождь опять  льет  как
из ведра. Серый мир. Проскочили под ливнем в кафе-мороженое  и  заказали  по
две порции. Оттого, что он опять пришел в кафе-мороженое, и  оттого,  что  с
ним был младший  брат,  Куан  Мэну  начало  казаться,  будто  вернулись  его
школьные годы. Хорошо быть молодым, подумал Куан Мэн, как умудренный  жизнью
старик.
     Воскресный ужин прошел почти весело. Хотя никто в семье не считал  себя
буддистом или даосистом, в доме китайские праздники  всегда  отмечались.  Но
дело было даже не в празднике - просто семья почувствовала  себя  дружной  и
счастливой. Может быть,  дождь  за  окнами  заставил  оценить  тепло  и  уют
домашнего очага, в который каждый из них вносил долю и своим настроением,  -
все вели себя так, будто вступили в тайный сговор дружелюбия. И как будто бы
каждый понимал, как непрочна, почти случайна, эта обстановка тепла и любви.
     Мать хлопотала на кухне,  так  и  сияя  счастьем.  Сильная,  терпеливая
женщина, вырастившая их, готовившая им, обстирывавшая и обштопывавшая их всю
жизнь, - в этот вечер она выглядела особенно  сильной.  Она  будто  говорила
своим видом - вот  это  и  есть  единственное,  что  мне  надо.  Отец  сидел
спокойный и довольный, будто соглашаясь с матерью - это и есть  единственная
награда за все его труды и  старания.  Даже  младшим  детям  передалось  это
настроение, и они вели себя свободно, но не надоедливо. И Куан Мэн,  закурив
после  еды,  почувствовал  себя  свободным,  как  сигаретный  дым,  который,
клубясь, таял под потолком.



     Дожди не унимались почти две недели, и город  вдруг  ярко  зазеленел  -
газоны на улицах, засеянные травой круги на  перекрестках,  тысячи  садов  и
садиков в богатых жилых кварталах, даже деревья возле дома Куан Мэна  -  все
напиталось водой, загустело, заблестело.
     Куан Мэн чувствовал себя придавленным изобилием воды, от которой словно
намок весь мир и его жизнь. Небо стало низким и тяжелым от дождевых облаков,
почти скрывших собой синеву, нависших, как несушки над яйцами. Все  предметы
сделались как будто ниже. Куан Мэн никуда не ходил: из дома - на  работу,  с
работы - домой.
     Как-то позвонил Хок Лай и сказал, что хорошо бы всем собраться вместе с
Порцией и выпить. После истории с Люси Куан Мэн избегал Порции,  считая  его
повинным в своих неприятностях. В конце концов, думал он, я только  человек.
Но  это  было  давно.  Казалось,  что  это  было   очень   давно,   хотя   в
действительности миновало всего несколько недель. Изживаю собственную жизнь,
думал Куан Мэн. Почему он так небрежничает со своим прошлым, отбрасывая его,
как старую газету, которая теряет ценность, когда ее прочтут? Порция,  Люси,
покойная бабушка, друзья его детства. Это неправильно, размышлял  Куан  Мэн,
нельзя  так  разбрасываться  воспоминаниями.  Их  нельзя   бросать   -   они
невозвратимы. В этом есть что-то плохое и такое грустное.
     Хок Лай не отставал - Порции самому стыдно из-за этой истории  с  Люси,
говорил он. Порция хочет извиниться, он осознал свою вину. Неужели Куан  Мэн
не может простить и забыть? Тем более что Порция  скоро  уезжает.  Забыть  о
ссоре во имя прошлой дружбы. Простить, как мужчина мужчину.
     Куан Мэн весь день  ходил  будто  в  воду  опущенный.  Как  всегда,  он
машинально  выполнял  свои  обязанности  на  работе,   со   страхом   ожидая
наступления вечера и встречи с прошлым. Страх не оставлял  его  в  автобусе,
страх не смыло под душем. Куан Мэну хотелось бы проглотить  страх  вместе  с
едой, но ужин кончился, а страх остался. И только когда он  снова  вышел  из
дому, ему стало легче от сознания неизбежности встречи.
     Они договорились встретиться в "Мэйфер-баре" на Армянской  улице.  Куан
Мэну пришлось ехать с тремя пересадками, которые измучили его, и,  когда  он
входил в бар, ему было плевать на все ровным счетом!
     В первую минуту ему показалось, что Порция похудел, потом  он  решил  -
нет, все такой же. Оба испытывали сильную  неловкость,  и  каждому  хотелось
помочь другому поскорей преодолеть ее.
     _Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa!
     Моя вина, моя вина, моя великая вина!_
     Постепенно они пришли в себя. Почти стали снова друзьями.
     Когда Куан Мэн огляделся, он почувствовал  себя  не  в  своей  тарелке.
Здесь собирался совсем другой народ, чем в тех барах, к которым  он  привык.
Уверенные люди, знающие  свое  место  в  жизни,  люди  с  профессией  или  с
собственным  делом,  люди,  либо  добившиеся  успеха,  либо   родившиеся   в
преуспевающих семьях. Однако почти все они держались  так,  будто  проводили
время недостойным обра-
     135
     зом - то ли нервничали из-за того, что пришли не с женами,  то  ли  еще
что. Они были похожи на маленьких мальчиков, которых застукали  с  руками  в
карманах.
     Но после первой же бутылки пива  Куан  Мэн  перестал  обращать  на  них
внимание.
     - Счастливчик ты, Порция! - говорил Хок Лай. -  Представляешь,  сколько
беленьких девочек ждет тебя, смуглого чужестранца. Напиши мне и подтверди  -
точно ли, что белые девочки предпочитают черных мужчин.
     - Да иди ты!
     - Чего - иди ты! Ты что, не слышал?
     - Если что и правда,  так  им,  наверное,  нравятся  настоящие  черные,
негры, а не индусы вроде меня.
     - Брось ты! Ты ж черней любого негра! Мы тебя еле видим в темноте, что,
не так?
     - Кончай дурака валять!
     - Но ты же действительно везунчик, скотина! - не отставал Хок Лай.
     - В чем это мне повезло? Ты тоже когда-нибудь поедешь за  границу.  Вот
женись на этой своей курочке, которая золотые яйца несет, - на Сесилии.
     Хок Лай уже успел похвалиться своей близкой  помолвкой  с  Сесилией.  В
конце месяца он уходил из страховой компании в банк будущего тестя.
     Хок Лай и Порция разговаривали преимущественно друг с  другом,  и  Куан
Мэн не был уверен, помнят ли они о его присутствии. Нет, наверное, думал он.
А может, да. Бывает  иногда,  что  присутствие  третьего  человека  оживляет
беседу, даже когда этот человек принимает в ней пассивное участие.
     Нет, не то чтобы  он  играл  роль  буфера.  Его  функция  многозначней,
поэтому ее трудно определить. Ясно было одно  -  Куан  Мэн  чувствовал,  что
между ним и его друзьями появилась  не  вполне  отчужденность,  но  какая-то
отдаленность. Какими разными мы становимся, подумал он и тут же  понял,  что
это началось давно, что они были разными уже в школьные годы, в самом начале
их дружбы. Просто сейчас разница между ними сделалась отчетливей,  а  дальше
будет еще отчетливей. И пути их разойдутся. Куан Мэн понимал, что вместе  им
осталось быть совсем недолго. Вот уедет Порция в  Англию,  вот  женится  Хок
Лай.
     Я один останусь неустроенным... Хотя Куан Мэн утверждал, что всю  жизнь
будет клерком и что его образ жизни будет точным повторением отцовского,  он
все-таки не мог представить себя в будущем. Невозможно  повторить  отцовскую
жизнь - вообще ничего нельзя повторить, а если повторение будет неточным, то
и сходство будет неполным. А самое важное - это разница. Куан Мэн был  молод
и не мог поверить, что его жизнь так  и  пройдет,  как  он  предсказывал.  В
молодости люди бывают способны провидеть будущее, и часто правильно, но  они
не в силах поверить тому, что знают. Может быть,  это  их  спасает,  хотя  в
конечном счете ничто никого не спасет.



     Дверь была раскрыта настежь, и Куан Мэн видел  Бун  Тека  на  диване  с
книгой в руках, но все равно решил постучаться.
     - Заходите, заходите! Милости просим! -  Бун  Тек  поднялся  с  дивана,
протягивая руку. - Садитесь. Жена на кухне,  производит  какие-то  последние
операции с обедом. Мэй Ай! Куан Мэн пришел.
     В комнату вошла жена в сопровождении Анны.
     - Познакомься, Мэй Ай, это наш сосед Куан Мэн. А с Анной вы должны быть
знакомы - она двоюродная сестра жены.
     Куан Мэн поздоровался. Он много раз видел жену Бун Тека  во  дворе.  На
вид ей не было и двадцати, она была тоненькая,  в  таких  же,  как  у  Анны,
очках. Забавно, думал он, значит, и правда близорукость у них в роду.  Никак
он не рассчитывал встретиться здесь с Анной.
     - Вам, мужчинам, придется пока побыть в одиночестве, - сказала Мэй  Ай.
- Извините, Куан Мэн, но если мы не вернемся на кухню, то обеда не будет!
     - Конечно, конечно, - торопливо ответил Куан Мэн.
     Анна смущенно улыбалась ему, явно  довольная  его  удивлением.  Женщины
исчезли за кухонной дверью.
     - Выпьем перед обедом, Куан Мэн? Что вам? - спросил Бун Тек.
     - Пива, если можно.
     Пока Бун Тек ходил к холодильнику  за  пивом,  Куан  Мэн  осматривался.
Комната обставлена просто, но со вкусом. Стены окрашены  в  неяркий  зеленый
цвет, по стенам развешаны репродукции с картин Ван Гога, Сезанна и  местные,
сингапурские батики. Куан Мэн, привыкший к  побеленным  стенам,  залюбовался
этой зеленой комнатой. Длинные книжные  полки  с  книгами,  проигрыватель  и
целая стопка долгоиграющих пластинок. Жена Бун Тека повесила на  окна  шторы
из зеленого с золотом батика, а на диван и кресла положила подушки из той же
ткани. С потолка свисал японский абажур из молочно-белой бумаги, а  в  углу,
за одним из кресел,  стоял  торшер  под  красным  абажуром.  Узкий,  длинный
кофейный столик перед диваном  завален  журналами,  а  на  столике  ваза  со
свежими цветами. Куан Мэн никогда бы не поверил,  что  стандартная  квартира
может стать такой нарядной и уютной. Их квартира была местом для жилья  -  и
только.  Никогда  никто  не  пытался   придать   ей   привлекательный   вид.
Оказывается, для этого и нужното немного! Все дело в том,  заинтересован  ли
человек в том, чтобы сделать свое жилище, свою жизнь привлекательной.
     Вернулся Бун Тек с пивом.
     - Как у вас уютно, Бун Тек.
     - И недорого обошлось. Всю  эту  мебель  отыскала  Мэй  Ай.  Она  любит
бродить по толкучке, знаете, которую называют "воровской базар".
     Куан Мэн знал не столько толкучку, сколько нестерпимо вонючий канал, на
берегу которого она располагалась. Отчаянная эта Мэй Ай, если ее даже  такая
вонища не останавливает. Про толкучку рассказывали, что в былые времена воры
сбывали там краденое - если чей-то дом оказывался ограбленным, то можно было
на другой день с утра прийти на "воровской базар" и отыскать там свое добро.
Возвращали его, конечно, не даром, а за деньги, но дорого не брали.
     Куан Мэн рассматривал горшочки с кактусами.
     - У вас прекрасно! Моя квартира рядом с вашей - как хлев.
     -  Потому  что  это  не  ваша  квартира.  Вот  женитесь,  начнете  жить
самостоятельно и устроите все по своему вкусу. Мои родители жили в таком  же
хлеву, и я с ними, пока мы с Мэй Ай не  поженились.  Живя  с  родителями,  я
совершенно не интересовался домом. Постель застелю - и все. Теперь не так  -
теперь я чувствую, что это мой дом.
     - Очень у вас хорошо! - в третий раз восхитился Куан Мэн.
     - Мне кажется, что очень важно уделять внимание обстановке,  в  которой
живешь. Это и есть стиль жизни. Дом как жизнь - как устроишь, так  и  будет.
Нужно об этом помнить и брать жизнь в свои руки. Хотя мне часто кажется, что
даже наше поколение, которого война уже не коснулась,  недостаточно  сознает
это. Плывем себе по течению, живем, как получится. Я и в школе всячески ста-
раюсь внушить детям эту мысль. По-моему, это важно.
     - Вы, наверное, хороший учитель, Бун Тек.
     - Стараюсь. Каждый должен стараться  делать  все  как  лучше.  Уж  если
что-то делаешь, лучше это делать хорошо.
     - Даже когда твоя работа не имеет смысла?
     - Все имеет смысл.
     Как хотелось Куан Мэну поверить в это! Но почему-то не  получалось.  Он
действительно хороший учитель, подумал Куан  Мэн.  Как  он  убедительно  это
сказал - не назидательно, а как-то так, что стало похоже на правду.
     Вслух он произнес другое:
     - Я не совсем согласен. Бывают вещи, работа например, - уточнил он, - в
которой нет никакого смысла.
     Куан Мэн вспомнил свою работу.
     - Работа может казаться бессмысленной, но на самом деле она нужна.  Все
зависит от того, с какой точки зрения смотреть.  Мне  думается,  что  всякую
деятельность следует рассматривать в контексте всего общества. Прежде  всего
необходимо признать, что человек - животное социальное. Он живет в обществе,
а чтобы общество функционировало, в нем должна  выполняться  работа  разного
рода. Тем не менее, к какой бы категории ни  относилась  работа,  какого  бы
рода она ни была, она обязательно входит, как винтик, в сложный общественный
механизм. Как колесико в часах, скажем.  Каждая  деталь  механизма  важна  и
имеет смысл.
     - Может быть. Но разве в старые времена не  рассуждали  точно  так  же,
чтобы оправдать  необходимость  рабства  для  общества?  Какой-то  греческий
философ, забыл, как зовут, что-то говорил об этом, да?
     - Сейчас мы не находим оправданий рабству, - возразил Бун Тек.
     - Просто называем его по-другому.  Если  общество  заставляет  человека
делать бессмысленную работу, то это тоже рабство.
     - Ну что вы! - мягко остановил его Бун Тек.
     Куан Мэн смолк. Он вообще  не  любил  споров.  Они  казались  ему  тоже
бессмысленными, потому что почти никогда не бывало, чтоб один  из  спорщиков
согласился с точкой зрения другого или чтоб кого-нибудь удалось переубедить.
Не надо мне спорить, решил он. А то кончится тем, что  я  разозлюсь  на  Бун
Тека, а он - на меня, а я не хочу на него злиться.
     - Надо только понять, что современное общество - структура  сложная,  и
чем она современней по форме, тем сложней. Естественно, что  такое  общество
не может не иметь множества  необходимых  функций  разного  рода,  от  самых
значительных до самых примитивных. Собственно говоря, степень дифференциации
определяет уровень развития общества. - Бун Тек  сделал  паузу,  может  быть
рассчитывая, что Куан  Мэн  продолжит  спор,  но,  не  встретив  возражений,
продолжал: - На первый взгляд теория водоноса и  дровосека,  как  неизбежных
членов   общества,    выполняющих    свои    функции,    кажется    вопиющей
несправедливостью, но, как это ни парадоксально, в  этом  заключается  смысл
демократии.
     А я и не спорю, все это верно, я не отрицаю, может, это и демократично,
я только хочу сказать, что это очень грустно, думал Куан Мэн.
     Вслух он ничего не сказал.
     - Я понимаю - это грустно, - продолжал Бун Тек, будто читая его  мысли,
- но неизбежно. В конечном счете вопрос в том, как научить  людей  понимать,
что, какой бы скучной ни была их работа, она  имеет  смысл  и  значение  для
нормального функционирования общества.
     - Но удовлетворения она им все равно не даст и интересней от этого  все
равно не станет! - парировал Куан Мэн.
     - Верно. Но если людям объяснить, что их работа важна, что без  нее  не
обойтись, что своим трудом они помогают прогрессу  и  процветанию  общества,
может быть, это и даст им какое-то удовлетворение. Надо, чтоб они  понимали,
что участвуют в преобразовании общества, изменяют его к  лучшему  для  своих
детей и  внуков.  Мысль  об  этом  будет  им  утешением,  если  уж  не  даст
удовлетворения и счастья.
     - А как это сделать, Бун Тек?
     - Это дело политиков. Они должны воспитывать массы в этом направлении.
     - Они и сейчас это делают.
     - Делают.
     - А нас это мало утешает.
     Открылась кухонная дверь. Обед был готов.
     Квартира была точно такая же, как та, в которой жил Куан  Мэн,  и  Лимы
тоже вынесли обеденный стол - четырехугольный на четыре стула - на кухню. Но
кухня у них была чистенькая и нарядная, выкрашенная в лимонно-желтый цвет. В
центре стола стояла бутылка с пучком свежих цветов.
     Обед подали на малайский лад, и тут выяснилось, что Мэй  Ай  и  Анна  -
полукровки, "перанакан". В окрестностях Перанакана жили китайцы,  прадеды  и
прапрадеды которых переселились в Малайю  и  Сингапур.  Сменилось  несколько
поколений, и потомки переселенцев переняли  малайскую  одежду,  еду  и  даже
стали говорить на каком-то смешанном малайско-китайском диалекте.  Куан  Мэн
любил острую малайскую еду, особенно наси-лемак - рис, сваренный в кокосовом
молоке. Как раз такой рис и приготовила Мэй Ай.
     - Тебе нравится? - спросила Анна.
     - Потрясающе! - искренно ответил Куан Мэн.
     - Анна тоже хорошо готовит, - сказала Мэй Ай.
     Анна покраснела.
     - Ты лучше.
     - Пусть Куан Мэн  судит  сам,  -  предложил  Бун  Тек.  -  Пускай  Анна
что-нибудь приготовит и угостит его.
     - Вот придете к нам еще раз, -  улыбнулась  Мэй  Ай,  -  заставим  Анну
готовить.
     После обеда мужчины снова устроились на диване  пить  пиво,  а  женщины
остались убирать со стола и мыть посуду.
     Бун Тек начал рассказывать о своей жизни. Они с Мэй Ай  поженились  два
года  назад.  Он  тогда  получил  диплом  учителя,  а  Мэй  Ай  поступила  в
учительский колледж. Первые месяцы после женитьбы они жили с родителями  Бун
Тека, но это было не очень удобно. Большая семья, объяснил  Бун  Тек,  дяди,
тетки. Молодые почти не могли  оставаться  вдвоем.  Потом  им  повезло:  они
подали заявление и получили свою  теперешнюю  квартиру.  Живется  им  в  ней
хорошо.
     Квартира. Куан Мэн все больше проникался ее атмосферой, ощущением покоя
и домашней непринужденности, которые дает только счастливая семейная  жизнь.
Теперь ему казалось, что ничего на свете не может быть  лучше  счастливой  и
спокойной семейной жизни. Но, с другой стороны, счастливых семей немного. Он
вспомнил Хок Лая и Сесилию. Непонятно почему, но Куан Мэн  был  уверен,  что
эти двое не будут счастливы, когда поженятся. Более того, он чувствовал, что
Хок Лай и Сесилия тоже знают  это,  особенно  Хок  Лай.  Знают  и  готовятся
соединить свои судьбы - так беззаботно, так уверенно, так весело! Бесшабашно
роют себе яму! Пройдет год, а то и  меньше,  и  Хок  Лай  начнет  бегать  за
другими, еще через год Сесилия смирится с его изменами ("В интересах дела, -
скажет Хок Лай, - в интересах дела мне приходится приглашать людей в  ночные
клубы"), она все поймет и проведет остаток жизни за игрой в маджонг.
     Бун Тек поставил пластинку.
     - Симфония Брамса, - сказал он и пошел открывать новую бутылку пива.
     Куан Мэн подошел к полкам. У Бун Тека была  целая  библиотека  книг  по
литературе, истории и политике, в основном дешевых изданий.
     - Вы много читаете, -  заметил  он  Бун  Теку,  когда  тот  вернулся  в
комнату.
     - Люблю читать. И Мэй Ай любит. Мы почти никуда не ходим, в кино только
иногда, когда идет хороший фильм. И телевизора у нас  нет.  Я  как-то  боюсь
покупать телевизор. Говорят, это затягивает, а мне бы не хотелось.
     - Жалко, что я так мало читал, - сказал Куан Мэн.
     - Никогда не поздно начать, Куан Мэн. Если хотите, можете брать  у  нас
книги. В любое время. В конце концов, мы же соседи.
     - Спасибо, но я такой ленивый!
     - Ну, глупости. Стоит только начать, и вы увидите, как  вы  увлечетесь.
Главное тут - начать и не читать всякую дрянь. Тогда вам  не  будет  скучно.
Лучше начинать с художественной литературы. Она очень много дает.
     Бун Тек тут же начал отбирать на полках книги, которые Куан Мэну  нужно
прочесть. "Преступление  и  наказание"  Достоевского,  "Иметь  и  не  иметь"
Хемингуэя, "Тигр для Мальгуди" Нарайана.
     - Так я же все это и за сто лет не прочитаю! - ужаснулся Куан Мэн.
     - А я вас  не  тороплю.  Можете  держать  книги,  сколько  понадобится.
Начните  с  Нарайана,посоветовал  Бун  Тек,  -  посмеетесь.  Он  удивительно
остроумно пишет.
     Женщины закончили свои дела на кухне и подали маленькие чашечки черного
кофе.
     - Ты взял книги почитать? - заинтересовалась Анна. - Можно  посмотреть?
Куан Мэн показал.
     - О, вот эта очень смешная! - Анна показала на роман Нарайана.
     - Надо достать другие его вещи, - сказала Мэй Ай мужу.
     - Да я искал, - ответил Бун Тек  с  досадой.  -  Чуть  не  все  книжные
магазины обошел, и никакого толку. И когда у нас наладится книготорговля?
     Куан Мэн понятия не имел. Он почти не заглядывал в книжные магазины.
     - Пластинка кончилась, Бун Тек, - сказала Мэй Ай.
     Бун Тек направился к проигрывателю.
     - Не нужно больше ничего ставить, - попросила Мэй Ай. - Лучше поговорим
с гостями.
     В этот вечер Куан Мэн был разговорчивей обычного и ничуть не стеснялся.
Поворачиваясь к Анне, он всякий раз ловил на себе ее взгляд.
     Потом, как и предполагалось, Куан Мэн вызвался  проводить  Анну  домой.
Они простились с Мэй Ай и Бун Теком, спустились на лифте и вышли на улицу.
     Было свежо и прохладно. Куан Мэну больше не хотелось говорить. Он молча
показал Анне на темнеющие на углу деревья.
     - Красиво! - восхитилась она. - Старые красивые деревья.  Я  бы  хотела
посмотреть на них в лунную ночь.
     Куан Мэн кивнул.
     Они долго ехали в пустом автобусе. Кондуктор получил с них за билеты  и
ушел на дальнее сиденье  пересчитывать  мелочь  из  своей  кожаной  сумки  с
ремнем.  На  них  он  больше  не  обращал   внимания.   Они   были   вдвоем,
предоставленные самим себе.
     На обратном пути Куан Мэн все время чувствовал приятную тяжесть книг, и
это как-то обнадеживало. Он хорошо  провел  время.  Бун  Тек  пригласил  его
поиграть в бадминтон в следующее воскресное утро, а  он  пригласил  Анну  на
пляж в субботу после обеда.
     Добравшись до дому, он сразу лег спать и быстро заснул.



     Переменилась погода. Несколько дней над городом не расходилась  давящая
серость, было невыносимо  душно,  невозможно  было  спать,  даже  раздевшись
догола, - потом все  переменилось.  Небо  опять  засияло  голубизной,  дождь
растаял в памяти. После дождей появилось множество всякой мошкары, а однажды
вечером город заполнили тучи летучих муравьев, которые летели  на  огонь  и,
обожженные, сыпались вниз. У Куан Мэна расставили под лампами тазики с водой
- муравьев было слишком много, чтобы убивать их руками, а кроме того, убитые
муравьи  распространяли  сладковатый  смрад.  Когда  они  падали   в   воду,
растопыренные крылья удерживали их на  поверхности,  где  они  бесконечно  и
безнадежно боролись за жизнь, дергая крохотными конечностями.
     Теперь по утрам Куан Мэну и его отцу незачем было всматриваться в небо,
глядя - пойдет или нет дождь, теперь можно было не сомневаться  в  неизменно
ясной погоде. Куан Мэн приходил на работу и покорно делал  свое  дело,  хотя
утешения, о котором говорил Бун Тек, так и не  нашел.  Он  взял  в  привычку
подолгу просиживать в уборной в рабочее время, читая  книги,  взятые  у  Бун
Тека. Коллеги могли слышать хихиканье из его кабинки  и,  наверное,  думали,
что он спятил - а он всего только читал Нарайана, и ему было  смешно.  Потом
его увлек Хемингуэй.
     В субботу после работы Куан Мэн отправился за Анной, в ее  колледж.  Он
пришел слишком рано и решил, что подождет у больших кованых  ворот.  У  них,
наверное, еще лекции, подумал он и закурил.
     Наконец  по  одной,  по  две  и  стайками   начали   выходить   молодые
учительницы. Большинство выходило пешком, но кое-кто выезжал на мотороллерах
или на машинах. Появилась Анна.
     Она явно обрадовалась Куан Мэну. Они пошли  обедать  в  кафе,  заказали
малайскую еду и попросили положить побольше перца. Потом сели  в  автобус  и
поехали через весь город. У  Бедака  автобус  свернул  к  огромному  участку
земли, недавно отвоеванному у моря. Лежали горы желтой,  вздыбленной  почвы,
на которой сгрудились громадные машины, краны и длинные  конвейерные  линии.
Слева гигантские экскаваторы вгрызались в Сиглапские  холмы.  Выглядело  все
это очень внушительно,  но  Куан  Мэн  отчего-то  пожалел  тех,  кто  жил  в
маленьких домиках, которые раньше стояли на самом берегу, а теперь оказались
на пустыре с желтой землей. Их строили окнами на море, но море стало далеко,
а они, нелепые и ненужные, смотрели на еще не осевшую землю.
     Стрелы кранов, высоко взметнувшиеся над горами  земли,  были  оранжевым
чертежом в небесной синеве. Пыльной, пересохшей почве так недоставало  травы
и деревьев. Их, конечно, скоро здесь высадят. И поселят людей.
     Как всегда после дождей, пляж был чистым от  мусора,  от  красноречивых
остатков людского пребывания, но он был весь завален сохнущими  водорослями,
плавником и кусками легкого коралла, выброшенными волнами. Море выносило  на
берег со дна своего какие-то странные, неземные предметы,  и  даже  плавник,
долго пробыв в море, утрачивал  всякое  сходство  со  своим  прежним  земным
естеством. Куан Мэн и Анна  брели  по  пляжу;  время  от  времени  Куан  Мэн
задерживался у плавника или коралла,  переворачивая  его  ногой.  Попадались
куски, сиявшие ослепительной белизной. Белым был и  песок,  будто  очищенный
приливами и долгим одиночеством  дождливых  дней,  когда  люди  не  решались
появляться на море. Таким должен быть  песок  на  необитаемых  островах,  на
островах мечты, которые омывают коралловые моря,  осеняют  гибкие  пальмовые
ветви, целует солнце... и все такое прочее. Вода была чистой и прозрачной.
     Куан Мэн показал Анне свой стиль плавания - чем еще было удивить ее - и
даже немного поучил плавать, как он. Они много  смеялись,  и  день  кончился
неспешно и приятно.
     На другое утро они встретились в квартире у Бун Тека и Мэй Ай. Куан Мэн
не мог говорить - у Бун Тека, не мог говорить -  у  Мэй  Ай.  Квартира  была
частью их обоих. А они были парой, супругами: Бун Тек и Мэй Ай.
     Куан Мэн принес книги.
     - Ну как? Дали они вам что-нибудь?
     - Дали, - медленно  ответил  Куан  Мэн.Конечно,  дали,  но  я  не  могу
сказать, что именно они мне дали, потому что я не знаю.
     - Я понимаю! - обрадовалась Анна. - Со мной сначала тоже так было.
     - Со временем, - обнадежил Бун Тек.  -  Нужно  некоторое  время,  чтобы
научиться понимать, что тебе дает чтение. Ну и, может, надо сделать усилие и
проанализировать свои впечатления.
     - Я вот думаю, не надо ни учиться, ни  анализировать.  Что  бы  это  ни
было, пусть остается во мне такой темной штукой,  -  задумчиво  сказал  Куан
Мэн.
     - Но это уже леность, - пожурил его Бун Тек. - Леность, - повторил  он.
- А это серьезный недостаток.
     - Может быть, - согласился Куан Мэн, - может быть.
     Они с Бун Теком поехали играть в бадминтон, а  Анна  осталась  готовить
обед вместе с Мэй Ай.
     Играл Куан Мэн с удовольствием, хоть и не очень хорошо.  Он  был  не  в
форме - с тех пор как кончил школу, ни разу не брался за ракетку и в  первые
полчаса чувствовал себя ужасно  неуклюжим,  но  потом  разошелся  и  неплохо
закончил игру. Он, конечно, сильно выдохся и чувствовал, как мышцы  ноют  от
непривычного напряжения. Сегодня еще ничего, думал он, а  вот  завтра  будет
паршиво. Смеяться больно будет. И Куан Мэн решил, что не будет  смеяться  на
следующий день.
     Дома он принял душ, переоделся и сказал матери, что пообедает у друзей.
Освеженный и веселый он заторопился к друзьям.
     На обед приготовили рис и кэрри {Кэрри -  соус  из  куркумового  корня,
чеснока и разных пряностей.}. После обеда сидели на  балконе,  мужчины  пили
пиво и курили. Мне хорошо сейчас, думал Куан Мэн.  Мне  давно  не  было  так
хорошо. А в принципе все так просто. Обыкновенно даже. Значит,  это  и  есть
счастье? И это так просто? Бун Тек и Мэй Ай - самые счастливые люди, каких я
видел. Им хорошо друг с другом, они получают удовольствие от простых  вещей:
от своей маленькой квартиры, от незамысловатой мебели и безделушек,  которые
они сами подобрали по своему вкусу, от  своих  книг,  пластинок,  друзей,  а
больше всего друг от друга. Ну ясно, в этом же все дело. Они вместе,  и  это
важней всего. Если они вместе, то все остальное - все их вещи - это  не  так
уж важно. К тому же у них нет ничего дорогого. Ни одной  дорогой  вещи.  Они
живут по средствам, а средства у них ограниченные. Все дело  во  вкусе  и  в
стиле жизни. И друг в друге.
     Когда послеобеденное солнце добралось до балкона и там сделалось жарко,
все вернулись в квартиру слушать музыку. Мэй  Ай  опустила  штору,  затемнив
комнату, и включила вентилятор в центре потолка,  который  погнал  несильную
волну воздуха. Анна впервые сидела на  диване  совсем  рядом  с  ним.  Почти
касаясь. Куан Мэн чувствовал ее близость. Удивления не было.
     Жара спала, и Бун Тек предложил прогуляться к водохранилищу  Мак-Ритчи.
Там  должен  был  играть  полицейский  оркестр.  Всем  понравилась  мысль  о
прогулке.
     Пришли они рано, оркестр  еще  не  начинал.  Пошли  по  дорожке  вокруг
водохранилища. Бун Тек и Мэй Ай шли впереди,  держась  за  руки.  Куан  Мэну
понравилось, что семейные люди держатся за руки на людях -  такое  не  часто
увидишь. Анна шла рядом с ним. Куан Мэн не заметил, когда она взяла  его  за
руку - настолько естественно это вышло, - пока Мэй Ай не обернулась и он  не
перехватил ее потаенную улыбку, обращенную к Анне. Куан Мэн  застыдился,  но
Анна не отпустила его руку,  даже  еще  крепче  стиснула  пальцы.  Куан  Мэн
расслабился и  начал  смотреть  по  сторонам.  Ему  было  ясно,  что  что-то
решилось, но он не дал себе труда подумать,  что  именно.  Он  не  умел  так
быстро анализировать события. Леность, наверное, как говорит Бун Тек. Но его
редко занимали такого рода суждения о его характере.
     Сад, где они гуляли, был  кусочком  Англии,  такой  Англии,  какую  они
изучали по учебникам в школе.
     Противоположный берег водохранилища, казавшегося естественным  озерцом,
был  одет  зеленым  лесом.  Их  берег  зарос   камышом,   высоко   поднявшим
стреловидные стебли. Все было так соразмерно, так спокойно.  И  было  что-то
иноземное, не сингапурское, в этом зеленом спокойствии.
     Над водой  поплыли  первые  аккорды,  и  они  повернули  к  оркестровой
раковине. Отыскали столик на четверых у недавно  открытого  чайного  домика,
заказали чаю. Оркестр играл вальсы Штрауса  и  старые  бродвейские  мелодии.
Собиралась воскресная толпа - у  берега,  поросшего  камышом,  на  склоне  у
оркестровой  раковины.  Толпа  была  по-воскресному  принаряжена,  на  лицах
воскресное выражение. Так показалось Куан Мэну -  по  воскресеньям  у  людей
совсем особенные лица. Мужчины выглядели так,  будто  они  прикидывают,  как
сложится наступающая неделя и каким будет завтрашний день; женщины  -  будто
они соображают, что подать к воскресному ужину, а дети были заняты -  только
настоящим, тем, что их повели на семейную  прогулку.  Иные  из  мужчин  явно
отбывали  семейную   повинность,   другие,   похоже,   искренно   радовались
возможности провести время с детьми. Разгуливали группы подростков,  которые
всем демонстрировали, что им море по колено - по крайней  мере  пока  они  в
своей компании. Влюбленные  парочки  прятались  за  деревьями,  за  которыми
спрятаться было невозможно.
     Куан Мэн и его друзья уходили из  сада,  когда  уже  начали  собираться
сумерки, горизонт  окрасился  в  пурпурно-лиловый  цвет,  а  темная  полоска
деревьев на другом берегу стала почти черной и на воде появилось ее короткое
черное отражение.
     Куан Мэн пригласил всех есть сатэ  в  "Сатэклуб"  рядом  с  кинотеатром
"Альгамбра" - ему хотелось отплатить за доброту людей, которые уже два  раза
кормили его в своем доме. Он не мог пригласить к себе домой. Не  то  что  не
мог, а не хотел.
     Мэй Ай сказала что-то насчет того, что Куан Мэн и Анна хотят, наверное,
побыть вдвоем. Анна ответила - не говори глупостей, и все пошли вместе.
     Народу в это время было немного. Над открытыми  жаровнями  плыл  пряный
запах сатэ - кусочков маринованного мяса, нанизанных на вертел. Повар  облил
их горячим жиром, перевернул вертел, помахал веером над огнем. Сатэ шипели и
брызгали жиром.
     Выйдя из "Сатэ-клуба", Бун Тек и Мэй Ай заявили, что им пора домой. Они
явно хотели оставить Куан Мэна с Анной. Спорить было бесполезно - можно было
только проводить их до автобуса.
     Оставшись вдвоем, Куан Мэн и Анна переглянулись - они  не  знали,  куда
еще пойти. Да это было и неважно. Постояли  в  нерешительности.  Потом  Анна
предложила прогуляться до Эспланады.
     Куан Мэну вспомнилось, как он первый раз пришел на Эспланаду не один, а
с Анной и с другими, как ему казалось, что посторонние люди посягают на  его
тайну, на его вечерние корабли. Сейчас, вдвоем с Анной, все было по-другому.
Он смотрел на корабли, на огоньки, мигающие во тьме, на пляску их  отражений
в воде и не боялся ни за свою тайну, ни за  нерушимость  своего  внутреннего
мира.
     - Странно, - проговорила Анна, - когда смотришь на корабли, обязательно
начинаешь думать о далеких странах и хочется уехать.
     - Почему? - изумился Куан Мэн. - Ты хотела бы уехать?
     Анна улыбнулась его удивлению.
     - Конечно, Мэн.
     Ему это не приходило в голову. Девушка,  стоящая  рядом  с  ним,  вдруг
стала таинственной, и, поняв неожиданно, как мало он ее знает и  как  далеки
от истины его представления о ней, Куан Мэн  почувствовал,  что  только  что
сделанное открытие нравится ему.
     Анна улыбалась - ее  забавляло  его  изумление.  Она  чувствовала,  что
начинает нравиться ему. Она знала, что должна заговорить первая.
     - А разве не всем хочется уехать, Мэн? Куан Мэн подумал.
     - Да, наверное, всем.
     - Мы все мечтаем убежать, в  один  прекрасный  день  взять  и  убежать,
далеко-далеко.
     Ему и в голову не приходило,  что  таким,  как  она,  может  захотеться
убежать. Как плохо он ее знает!
     - А куда - далеко? - с любопытством спросил он.
     - В Южную Америку.
     - Почему именно в Южную Америку? - спросил он, чувствуя себя дураком.
     - Потому что она совсем другая и она очень далеко. Нет  смысла  убегать
недалеко. Если недалеко, значит, там будет почти то же самое, от чего хочешь
убежать. Не так?
     Анна заглянула в его недоуменное лицо и рассмеялась. Она взяла  его  за
руку и сказала:
     - Пошли.



     Куан Мэн часто виделся с Анной. После работы  он  шел  встречать  ее  у
ворот учительского колледжа или, поужинав  дома,  шел  к  ней.  Она  жила  с
родителями в старом просторном доме в районе Кэрнхилл. С ее родителями  Куан
Мэну почти не случалось разговаривать -  он  никогда  не  оставался  в  доме
надолго. Входил, здоровался, и они с Анной уходили.
     Ее отец, плотный и седой, был учителем на пенсии. Когда-то  он  работал
заместителем директора государственной школы в Пасир-Панджанге. Анна  ничуть
не походила на него; она пошла в мать:  и  фигурой  и  очками.  У  нее  было
четверо младших братьев и сестра. Куан Мэн всего один раз  видел  одного  из
маленьких - тощенького мальчишку лет десяти, украдкой поглядывавшего на  них
с Анной из-за сверкающих очков; перехватив взгляд Куан Мэна, мальчишка сразу
юркнул за угол дома.
     По вечерам и в воскресные дни Куан Мэн и Анна ходили к Бун Теку  и  Мэй
Ай. Их там всегда радушно принимали, и они чувствовали себя как  дома.  Куан
Мэн стал регулярно брать у Бун  Тека  книги,  прочел  всего  Достоевского  и
Хемингуэя и взялся за Сартра. Он привык захватывать с собой книгу,  куда  бы
ни шел, и ему перестало казаться, будто все на него глазеют.
     Понемногу его жизнь  вошла  в  новое  русло.  Он  больше  не  испытывал
отчаяния по вечерам оттого, что нужно придумать, куда пойти  и  что  делать.
Если он не встречался вечером с Анной, просто сидел дома и читал.  Родители,
которые долго не могли  прийти  в  себя  от  удивления,  привыкли  и  просто
нарадоваться не могли. Они догадывались, что у сына появилась девушка,  хотя
он с ними об этом не заговаривал.
     В день помолвки Хок Лая и Сесилии Куан Мэн рано  вышел  из  дому.  Анна
надавала ему каких-то мелких поручений, а потом он  должен  был  заехать  за
ней. Анна ожидала его одетая в нарядное,  хорошо  сшитое  китайское  платье.
Куан Мэн подумал, что и ему следовало приодеться на помолвку друга, но потом
решил, что это не имеет значения.
     Перед особняком Онгов вдоль улицы вытянулся длинный ряд  машин,  машины
заполнили и весь просторный двор особняка. И дом, и сад были ярко освещены и
блистали огнями на весь квартал.
     Они пробрались между машин к воротам  с  колоннами  и  с  будочкой  для
сторожа, которую в этот день занимал полицейский. У Онгов была своя  охрана.
Войдя в сад, они направились к большому дому. Под развесистым деревом стояла
группа шоферов.
     - Куан Мэн!
     Он увидел Азиза, малайца из их класса. Куан Мэн, Порция, Хок Лай и Азиз
бин Мухаммад проучились все годы в средней школе вместе.
     - Привет, Азиз! Давненько не виделись, а? Ты как?
     - Ничего. А ты?
     - Нормально. Познакомься, Азиз, это - Анна.
     - Здравствуйте, Азиз.
     - Здравствуйте.
     - Мы с Азизом учились в одном классе, - пояснил Куан Мэн.
     - Вот как? Вас тоже пригласили на помолвку?
     - Не меня. Я привез хозяина с семьей. Видите ли, я - шофер.
     - Постой, Азиз! Но ты  знаешь,  что  это  помолвка  Хок  Лая?  -  начал
выяснять Куан Мэн.
     - Хок Лая? Нашего Хок Лая?! - Азиз опомниться не мог от неожиданности.
     Он смерил взглядом особняк, посмотрел на Куан Мэна.  Куан  Мэн  кивнул.
Азиз присвистнул.
     - Вот так вот, - подтвердил Куан Мэн. Азиз опять присвистнул  -  видно,
ему все не верилось.
     - Вот это да! Наш Хок Лай? Куан Мэн расхохотался.
     - И что, ты тоже так процветаешь, Куан Мэн?
     - Я? Ну что ты! Я обыкновенный клерк. А как ты, Азиз? Как твоя жизнь?
     - Я-то? Я всего-навсего шофер. Я же тебе сказал. Работаю у Ли, вожу все
семейство. У них дом не меньше этого. Очень богатые. Я  их  привез  сюда.  Я
знал, что здесь что-то происходит, но и подумать  не  мог,  что  это  как-то
связано с Хок Лаем. Вот дела! - опять заволновался Азиз.
     - А почему вы не пойдете с нами, Азиз? - вмешалась Анна. -  Я  уверена,
если бы Хок Лай знал, что вы здесь, он бы обязательно позвал вас.
     - Да нет. Нехорошо получится. И хозяин может рассердиться:  шофер  -  и
чтоб ходил туда же, куда хозяева ходят. Непорядок.
     - Да брось ты! - загорячился Куан Мэн.
     - Не надо, Куан Мэн. Мне и тут хорошо. Мы тут с шоферами  устроим  свою
помолвку, на кухне. Нас накормят, может, и выпить поднесут.
     - Но ведь вы школьный товарищ Хок Лая, Азиз, - сказала Анна.
     Азиз рассмеялся, блестя своими великолепными белыми  зубами.  Куан  Мэн
всегда завидовал прекрасным зубам и красоте малайцев. Может  быть,  они  все
кажутся красивыми потому, что они такие веселые и всегда смеются.
     - Учились в одном классе, - подтвердил Азиз.
     А сейчас все это не имеет значения, читал Куан Мэн мысли Азиза.  Каждый
пошел своим путем. В школе мы все равны, ну, или почти равны, а в  настоящей
жизни все по-другому. Такова жизнь. Суровая штука, но ничего не поделаешь.
     Куан Мэн сказал Анне, чтоб она шла вперед. А он ее скоро  догонит.  Ему
хотелось побыть с Азизом, поговорить с ним. О добрых старых  временах.  Анна
простилась с Азизом и без большой охоты пошла в дом.
     В  школе  Азиз  учился  средне.  Зато  отлично  плавал  и  выступал  на
соревнованиях в школьной сборной. А после школы,  рассказал  он  Куан  Мэну,
пришлось долго болтаться в поисках работы. В нескольких местах  обещали,  но
ничего не вышло. На письменные запросы не отвечали. А университет? - спросил
Куан Мэн. В университет почему он не поступил, раз малайцы не должны платить
за высшее образование? Во-первых, для этого нужно сдать  экзамены,  объяснил
Азиз, что ему не по зубам, во-вторых, он просто-напросто не мог  себе  этого
позволить. Семье надо помогать.  Отец  Азиза  -  рыбак,  а  рыбакам  живется
несладко. Чтоб заработать, нужно приобрести современную снасть и  тралить  в
открытом море. Прибрежное рыболовство отжило" свое. Какой уж тут лов  -  при
всех этих траулерах, нефтеочистительных установках на  прибрежных  островах,
при засыпке грунтом морских участков и растущем  обороте  в  порту!  Рыбаки,
которым не на что приобрести моторки и хорошие сети,  не  могут  ни  на  что
рассчитывать. Вся надежда была на Азиза -  на  единственного  в  семье,  кто
получил  английское  образование.  Единственная  надежда.  Азиз   посмеялся,
показывая белые зубы. А работы не было.
     Азиз ничего не говорил, но Куан Мэн все равно знал, что он считает себя
жертвой дискриминации. Сингапур - город китайский, и китайцы славятся  своей
клановостью. Если есть работа, они дадут ее родственникам, потом идут  семьи
близких друзей, потом земляки и дальше, дальше, дальше. Где уж  тут  малайцу
найти себе работу! К  тому  же  про  малайцев  всегда  говорили,  будто  они
ленивые. Куан Мэна всегда злили эти разговоры, но что поделаешь?
     Ну и в конце концов, продолжал  Азиз,  устроился  шофером.  Не  так  уж
плохо, если вникнуть. Получает полтораста в месяц и еще по три доллара за те
дни, когда приходится задерживаться после шести. Но Куан Мэн знал, что Азизу
горько. Он же окончил среднюю  школу!  А  какое  у  шофера  будущее?  Или  у
клерка?.. Так что оба они - продукты  послевоенного  бэби-бума  -  не  могли
ждать ничего хорошего от жизни.  Лет  тридцать-сорок  назад,  если  человеку
удавалось получить среднее  образование,  он  что-то  собою  представлял.  А
теперь?
     Азиз заторопил Куан Мэна, сказал, что в большом доме, уж наверное, идет
веселье. Они договорились встретиться, хотя оба знали,  что,  скорей  всего,
этого не произойдет. Их будет относить все дальше друг от друга, и если даже
им приведется еще увидеться, то по чистой случайности.
     С тяжелым сердцем шел Куан Мэн к дому. Огни как  сверкают!  В  открытые
окна он видел людей, они переходили из комнаты в  комнату,  смеялись,  пили.
Повернуться и уйти - никто не заметит. Но где-то в доме  была  Анна,  и  она
ждала его.
     Анна куда-то пропала, а никого из гостей он не знал. Мужчины были все в
галстуках, кое-кто даже в смокинге. Разодетые женщины, по  свежим  прическам
которых можно  было  догадаться,  что  они  провели  послеобеденные  часы  в
парикмахерской. Куан Мэн чувствовал  себя  не  в  своей  тарелке.  Подскочил
слуга, одетый в черное и белое, подставил  серебряный  поднос  с  напитками.
Куан Мэн выбрал пиво. Он осматривался, ища Анну, но ее нигде не было  видно.
И вообще, не было видно ни одного знакомого лица. Будто он на чужой праздник
попал.
     Группа молодежи привлекла внимание Куан Мэна.
     - Он лихо обогнул этот угол  и  пошел,  пошел  как  стрела!  -  говорил
кто-то.
     - На "брэбхате"? - спросил другой.
     - Нет, ты что, не видел? "Купер-климакс", - поправил его третий.
     - У Альфреда был "купер-климакс", и я раз проехался. Вещь!
     - А он сам?
     - Слушайте, кто все-таки возьмет завтра Большой приз?
     Куан Мэн перешел в другую комнату. Комнат в  особняке  было  не  меньше
двадцати, и каждая раза в два-три больше всей его квартиры.
     - Гинза вообще какое-то бандитское место, - вещал толстяк в смокинге.
     - А я все-таки ставлю на первое место Тайвань, - возражал другой. -  За
десять сингапурских долларов можно взять женщину  на  всю  ночь.  И  женщина
будет делать все, понимаете, все.
     Раздался одобрительный смех.
     - Сейчас не сезон, - вмешался худощавый человек  в  темном  костюме.  -
Сейчас там черт знает как холодно.
     - Холод сексу не помеха! - заявил кто-то. Опять смех.
     - А меня холод стимулирует. Помню, как-то зимой в Нью-Йорке как заперся
в номере с одной рыжей, так трое суток и не выходил, - сказал толстяк.
     - Тебе, толстому, хорошо. Тебя жир защищает от холода! - поддразнил его
худощавый.
     - Найди себе толстую женщину, заодно и погреешься, - парировал тот.
     - Толстуху? Хватит с него жены, куда уж толще! - съязвил кто-то.  Взрыв
смеха. Худощавый встретился взглядом  с  Куан  Мэном.  Куан  Мэну  сделалось
неудобно, и он двинулся дальше.
     - Куан Мэн! - услышал он голос Хок Лая. - Тебя искала Анна!
     - А где она?
     - Успеешь к ней! Сначала выпьем.
     Хок Лай потащил его в большую комнату рядом. Там был устроен бар. Самый
настоящий бар, как показывают в кино: стойка,  высокие  вращающиеся  стулья,
пивные бочки, за стойкой зеркало во всю стену, бармены - все, как положено.
     - Что будешь пить, Мэн? - Хок Лай уже входил в роль хозяина особняка.
     - Пиво.
     - Да брось ты! Выпей чего-нибудь покрепче. Ну  коньяку,  что  ли.  Есть
потрясающий коньяк.
     Куан Мэну пока не случалось пить  ничего  понастоящему  крепкого.  Пиво
было его всегдашним напитком.
     - Да нет, все-таки лучше пиво!
     - Одно пиво, один коньяк  со  льдом!  -  крикнул  Хок  Лай  бармену.  -
Понимаешь, какое дело, - объяснил он Куан Мэну, - коньяк не пьют  со  льдом,
но я никак не приучусь пить его просто так. Обжигает.
     Приучишься, хотелось сказать  Куан  Мэну,  кто-кто,  а  ты  обязательно
приучишься.
     - Ну что ты как потерянный? - привязался Хок Лай. - Твоя бесценная Анна
пошла  к  Сесилии.  Приданое  смотреть.  Она  рассказала  Сесилии,  что   вы
встречаетесь. Ну и когда у вас это самое? Я так понимаю, что ты уже тоже  на
крючке, а, друг?
     - Ну что ты, - покраснел Куан Мэн.
     - Подожди, а в чем дело? На крючке так на крючке. Сесилия сказала,  что
вы с Анной на полном серьезе, - не отставал Хок Лай.
     - Брось!
     - Да в чем дело? Мы все должны остепениться рано или поздно.
     По тону Хок Лая было легко  догадаться,  что  фразу  эту  он  повторяет
часто. Куан Мэн начал уже соображать, как отвязаться от  него,  но  тут,  на
счастье, появились Анна и Сесилия.
     - Ты давно здесь? - спросила Анна.
     - Не очень.
     - Привет! - улыбнулась Сесилия, одетая во что-то  неописуемо  красивое,
не платье, а шедевр.
     - Привет.
     - Мы только что встретили Порцию во внутреннем дворике. Забирайте  свои
стаканы, пойдем к нему и все вместе выпьем.
     Порция ждет во внутреннем дворике. Девочка-яблочко  и  не  подозревает,
как красиво это у нее сказалось. Куан Мэн улыбнулся про себя. Конечно,  если
улыбки про себя возможны.
     Куан Мэн и Анна уходили с  помолвки  в  числе  последних,  хотя  нельзя
сказать, что они уж очень веселились. Было поздно, и Куан Мэн решил  отвезти
Анну в такси. На крыльце Анна заявила,  что  хочет  пойти  с  ним  провожать
Порцию. Порция уезжал через два дня.
     Вернувшись домой, Куан Мэн  долго  не  засыпал,  лежал  в  постели,  не
зажигая света, и курил. Все остальные спали, и он пробрался в  свою  комнату
на цыпочках. Багровая точка сигареты увеличивалась,  когда  он  затягивался,
потом снова сжималась и меркла. Товарищ во тьме.
     Помолвка оставила нехороший осадок. В ней  было  что-то  несимпатичное.
Натужное.
     Куан Мэн лежал на спине и  тихо  злился.  Зачем  понадобилось  Хок  Лаю
поддевать его? И почему эти шуточки мешают ему заснуть? Он  лежал,  курил  и
искал причину своему испорченному настроению. Неужели мысль об этом ни  разу
не пришла в голову ему самому, хотя  бы  неосознанно?  Почему  он  не  может
сказать правду самому себе? Бояться тут нечего. Да. Вполне возможно,  что  в
один прекрасный день он женится на Анне. А почему  нет?  Он  же  видел,  как
счастливо складывается жизнь у Бун Тека и Мэй Ай, значит, счастье  возможно.
Вполне возможно! И все-таки он никак не мог заснуть.



     Хок Лай прикатил в громадном черном "мерседесе" - одна  из  машин  отца
Сесилии. Они получили пропуск для  входа  на  территорию  порта  и  отыскали
причал, где стояло пассажирское судно "Читрал".
     Взобравшись по  узкому  трапу  на  палубу  второго  класса,  они  долго
озирались по  сторонам,  высматривая  Порцию.  Наконец  они  его  увидели  -
зажатого в  толпе  родни,  растерянного,  наряженного  в  новенький  костюм,
похожего на настоящего туриста из-за  фотоаппарата,  повешенного  на  грудь.
Порция смущенно поздоровался, но родню свою знакомить не стал, хотя  кое-кто
из них заулыбался, а кое-кто начал  ревниво  поглядывать  на  новоприбывших,
будто не желая, чтоб чужие отвлекали на себя внимание их бесценного ребенка.
     Родни было столько,  что  она  вполне  могла  бы  занять  все  судно  -
родители,  дядья,  тетки,  дедушки,  бабушки,  братья,  сестры,  племянники,
племянницы, двоюродные,  троюродные  и  четвероюродные.  Наличествовало  все
фамильное древо, включая самые юные побеги и самые далекие корешки.
     Порция повел друзей смотреть его каюту, в которой должен был  быть  еще
один пассажир. Они спускались по узким лесенкам,  шли  длинными  коридорами,
пахнущими горячим машинным маслом, и  наконец  добрались  до  тесной  каюты.
Каюта была забита пузатыми чемоданами, свертками и грудными  детьми  -  тоже
родней. Стали выбираться обратно на палубу.
     Проделали ритуал фотографирования вместе, обменялись обещаниями  писать
и не забывать, и Порция вернулся к родне.
     Куан Мэн  разглядывал  родственников  Порции.  У  пожилых  женщин  были
красные, заплаканные глаза, и видно было, что они могут в любую минуту опять
разразиться  слезами.  Дети  носились  по  палубе  с  невероятным  шумом,  а
родители, унимая их, сами оглушительно  галдели.  Какая-то  старуха  гладила
Порцию, как маленького, по голове.
     Ну и отъезд! - думал Куан Мэн. Если я когда-нибудь уеду, я улизну, чтоб
никто не знал. Все эти эмоции на глазах у целой толпы, весь этот недостойный
тарарам! Нет уж. Я незаметно слиняю.
     Они оставили Порцию прощаться дальше  и  пошли  осматривать  судно.  На
верхней  палубе  обнаружился  плавательный  бассейн.  Очень  маленький,   не
бассейн, дыра  в  палубе,  но  все-таки.  На  площадке  для  пинг-понга  уже
появились игроки, и мячик, постукивая, перелетал с  одного  конца  стола  на
другой. Зашли в кают-компанию и в бар, где Хок Лай и Куан Мэн решили  выпить
пива.
     - Повезло Порции, - вздохнул Хок Лай. - Я  бы  тоже  хотел  съездить  в
Европу.
     - Сесилия сказала, что  вы  проводите  медовый  месяц  за  границей?  -
спросила Анна.
     - Не в Европе. Мы поедем всего-навсего в Гонконг и Японию.
     - Гонконг и Япония! Это же прекрасно! - воскликнула Анна.
     - Ничего, придет время, мы и в Европе побываем. - Хок Лай посмотрел  на
Сесилию.
     Допили пиво и пошли опять к Порции.
     Их увидел отец Порции и подошел  поговорить.  Худой  и  долговязый,  он
выглядел точной копией  своего  сына.  Мистер  Синнатураи  был  в  тот  день
человеком счастливым и гордым.
     - Очень рад, - приветствовал он их, - очень мило с вашей  стороны,  что
вы тоже пришли провожать Натараджана. Очень мило, очень.
     Он улыбался, и, видно, ему было действительно приятно.
     Увидев озадаченное выражение  на  лице  Анны,  Куан  Мэн  наклонился  и
тихонько шепнул ей, что Порцию, собственно, зовут  Натараджаном.  Он  и  сам
почти забыл, как его зовут, настолько они все привыкли звать его Порцией.
     - Очень рад, - повторял мистер  Синнатураи.  -  А  позвольте  спросить,
скоро ли вы сами собираетесь в Соединенное Королевство? Вы  тоже  поедете  в
Соединенное Королевство, молодые люди? - обратился он к Хок Лаю и Куан Мэну.
     Мистер Синнатураи говорил с сильным индийским  акцентом  и  походил  на
комика Питера Селлерса, изображающего индусов. Он не говорил, а пел, да  еще
прищелкивал языком. Любой человек, если он  не  индус,  через  десять  минут
вывихнул бы себе язык, попробуй он так говорить.
     Хок Лай и Куан Мэн вынуждены были информировать  его,  что  им  не  так
повезло в жизни, как  его  сыну  Натараджану,  и  мистер  Синнатураи  быстро
закачал головой по-индийски и защелкал языком.
     - Ай, как жаль! Ай, как жаль!
     Голова так и болталась  из  стороны  в  сторону,  как  на  разболтанном
шарнире.
     Мистер Синнатураи потащил их знакомиться с важнейшим из родственников:
     - Школьные товарищи Натараджана. Не правда ли, как мило, что они пришли
проводить его? А это мой старший брат, Челваш, профсоюзный деятель  из  Ипо,
вы, конечно, слышали о нем? - Он опять заболтал головой.
     Они по очереди пожали руку необыкновенно толстому  человеку.  Куан  Мэн
вспомнил: он видел его фотографию в газетах, но никак  не  предполагал,  что
тот такой толстый. Ничего себе борец за интересы трудящихся, подумал он.
     - А это Сингам, мой младший брат,  адвокат  из  Серембана,  -  радостно
чирикал отец Порции.
     Кончилось тем, что их  перезнакомили  со  всей  родней  мужского  пола.
Женщин им так и не представили. Может, у них такой обычай, предположил  Куан
Мэн.
     Зазвенел звонок - провожающих просили сойти на берег.
     Родня заволновалась.
     - Это  первый  звонок,  первый!  -  объявил  мистер  Синнатураи.  -  Не
волнуйтесь, время еще есть! - радовался он.
     Родственники сразу успокоились и  готовы  были  успокаиваться  снова  и
снова, после каждого отчаянного звонка.
     Куан Мэн и остальные решили, что им пора. Пожали руку Порции,  еще  раз
обошли всю родню мужского пола, а мистер Синнатураи продолжал твердить:
     - Мило, что вы пришли, как мило... Они осторожно спустились  по  узкому
крутому трапу и, сойдя на причал, в последний раз задрали головы  на  судно,
вздымавшееся рядом. Нашли глазами Порцию, помахали. Пошли.
     Ну вот, думал Куан Мэн, наконец наш бегун на  длинные  дистанции  бежит
далеко-далеко. На худых своих куриных ногах.



     - Куан Мэн! Куан Мэн!
     Он поднял голову. Несколько голов сразу повернулось  в  его  сторону  -
неожиданное разнообразие среди монотонности рабочего дня.
     - К телефону!
     - Иду, - ответил он, выходя из-за стола.
     Кто бы это мог звонить в послеобеденные часы, недоумевал он. Вернулся с
обеда каких-нибудь  минут  сорок  назад  и  чувствовал,  как  его  одолевает
сонливость. Так всегда бывает после плотного обеда в жару. А он в этот  день
съел больше обыкновенного - и суп  ел,  и  рис.  Шел  к  телефону,  чувствуя
тяжесть в желудке.
     Телефон, которым им разрешалось пользоваться, стоял на столе у старшего
клерка, и тот свирепо смотрел на каждого, кто брался за  трубку.  Под  таким
взглядом невозможно было долго болтать. Куан Мэн поздоровался и взял трубку.
     - Да?
     - Алло! Алло!
     Куан Мэн  узнал  голос  младшего  брата,  но  звучал  он  напряженно  и
встревоженно.
     - Слушаю! В чем дело, Кэй?
     - Это ты, да?
     - Да, я это! Что случилось?
     - Иди скорей домой! Отец заболел! Без сознания.
     - Когда это случилось?
     - Да вот только. Иди скорей домой!
     - Иду. Он дома?
     - Да!
     - А мать?
     - Мать тоже дома! Иди скорей!
     - Хорошо. Беги домой, скажи матери, что я уже иду. Понял?
     - Понял. Но только иди скорей! Куан Мэн положил трубку.  Старший  клерк
смотрел на него.
     - У меня заболел отец, -  сказал  Куан  Мэн,  хотя  его  ни  о  чем  не
спрашивали.
     - Отец болен, - повторил он минуту спустя мистеру Тану.
     - Что? Опять отец болен? - недовольно переспросил мистер Тан.
     Да, чуть не сказал Куан Мэн, только теперь он действительно  болен.  Он
прикусил язык.
     - Он серьезно заболел. Потерял сознание.
     Куан Мэн прыгнул в такси. Он никак не мог собраться с мыслями. Не знал,
что думать. Кэй сказал - без сознания. А  вдруг  отец  уже  умер?  Куан  Мэн
отогнал от себя эту мысль. Не может быть. Выглянул в окошко мчащегося  такси
- мир был все таким же, ничего не изменилось. Не может быть,  думал  он,  не
может быть. И твердо знал - может.
     Лифт никак не шел. Куан Мэн нажимал и нажимал кнопку вызова.  Когда  он
наконец  спустился,  Куан  Мэну   показалось,   что   автоматическая   дверь
открывается медленней, чем всегда. Нажал кнопку восьмого этажа, лифт  пополз
вверх. Остановился. Куан Мэн выскочил  из  кабины,  помчался  вниз  на  свою
площадку, перескакивая через ступеньки, и влетел в квартиру.
     Из спальни выходила мать - глаза у нее распухли от слез.
     - Мэн, ну что же нам теперь делать?
     - Как он, ма? - осторожно спросил Мэн.
     - Лежит и не двигается. Зайди к нему, Мэн, посмотри.
     Он неловко погладил мать по плечу.
     Раздвинув жиденькую портьеру, Куан Мэн вошел в спальню родителей.  Отец
лежал на двухспальной кровати в позе спящего человека. У постели сидела жена
дяди Чеая.
     - Мэн, наконец-то ты пришел, - вздохнула она.
     - Ну как он, тетя?
     - Тихо лежит, как видишь, - почти  прошептала  она.  -  И  ни  разу  не
шевельнулся.
     Куан Мэн подошел поближе, дотронулся до отца. Ему показалось, что  отец
уже умер, так неподвижно было его тело, но потом он увидел, что отец  дышит,
медленно и глубоко. Тогда Куан Мэну стало казаться, что отец  спит,  что  он
может разбудить его. Дотронулся до отцовского лба -  лоб  был  прохладным  и
липким. Куан Мэн почти отдернул руку и знаком показал тетке, что уходит.
     Мать сидела на диване. Выражение отчаянной безнадежности застыло на  ее
лице. Младшие девочки сгрудились вокруг нее. При виде Куан Мэна они  подняли
к нему перепуганные мордочки.
     - Вызвали доктора? - спросил Куан Мэн.
     - Доктор Шивам уже в пути, - ответил Куан Кэй.
     - Ма, ты можешь рассказать мне, как это  произошло?  -  мягко  попросил
Куан Мэн.
     - Вернулся с работы перед обедом, сказал, что ему нездоровится.  Я  ему
говорю тогда - ты отдохни немного, я думала: отдохнет, и все  пройдет.  Отец
согласился. Потом сели обедать, отец почти ничего не ел, а  потом  сделалось
вот так, как сейчас: он читал газету и вдруг упал на лицо. Сознание потерял.
Пришлось звать на помощь, чтоб его в спальню перенесли. С тех пор он  так  и
лежит.
     - Надо дождаться доктора, - заявил Куан Мэн. - Где же это он?  Пора  бы
ему уже прийти!
     - Доктора всегда так заняты, - вздохнула мать.
     - Ну и что? Разве не сказали доктору, что отцу плохо?
     - Я все сказал! - заторопился  Куан  Кэй.  -  Я  бежал  всю  дорогу  до
больницы! Я сказал, что нужно срочно!
     Будто  услышав  их,  в  дверь  вошел  доктор  Шивам.  Он  сразу   начал
распоряжаться, и семье стало легче от одного его присутствия. Доктор пошел в
спальню смотреть больного. Куан Мэн помог ему раздеть отца. Закончив осмотр,
доктор сказал Куан Мэну, что с отцом случился удар.
     - У него сильная гипертония, - пояснил  доктор  Шивам  и  добавил,  что
больного нужно везти в больницу. Он сказал, что пойдет договариваться насчет
перевозки.
     - Это очень серьезно, доктор? - решился Куан Мэн.
     - Пока трудно сказать.
     - Он умрет?
     Мать и сестры всхлипывали.
     - Ничего пока не знаю. Нужно немедленно отправить его в больницу.
     Доктор торопливо ушел, и женщины  разрыдались.  Куан  Мэн  приказал  им
перестать и собрать все, что отцу может  понадобиться  в  больнице.  Хлопоты
могли отвлечь их от горестных мыслей. Все равно ничего не поделаешь -  нужно
только ждать. Он не в состоянии был думать. Мозг отказывался.
     Куан Мэн поехал с отцом в больницу в машине "скорой помощи".  Странная,
призрачная поездка. Отец лежал в машине без сознания, а вокруг, как ни в чем
не бывало, продолжалась жизнь. Куан Мэну не было ни горько, ни обидно  из-за
этого. В конце концов он помнил, сколько раз он сам видел "скорую" на улице,
она мчалась к больнице, отчаянно вопя  сиреной,  а  он  шел  своей  дорогой,
иногда любопытствуя, но никогда не сострадая. Вид "скорой помощи" не  портил
ему вечер. А сколько раз он проходил мимо похоронных процессий, бросив мимо-
летный взгляд. Нет, он  не  сердился  сейчас  -  он  был  только  оглушен  и
растерян.
     Он посмотрел на неподвижную  фигуру  отца,  лежащего  на  носилках  под
легким  одеялом.  Больничное  одеяло,  окутав  отца,  сделало  его  чужим  и
незнакомым. Куан Мэн пожалел, что не догадался захватить из  дому  отцовское
одеяло. Впрочем, не все ли равно, отец ведь без сознания. Он не мог оторвать
глаз от простертой фигуры. Как плохо он его знает! Я всю  жизнь  провел  под
одной крышей с этим человеком, который лежит сейчас передо мной,  но  я  его
совсем не знаю! Мой отец. Мой собственный отец.
     Умрет он? - думал Куан Мэн. Умрет - и все? И вот это  была  его  жизнь?
Умрет тихонько, без жалоб? И даже не понимая, что жизнь кончена?  Куан  Мэну
стало больно за отца. Какую радость в жизни знал он? Что он получил  за  все
свои старания? Фотографию на кухонной стене.  Ничего  не  скажешь  -  жалкое
вознаграждение. А как он беспомощен сейчас.  Нельзя,  нельзя,  чтобы  смерть
была такой! - вдруг яростно подумал  Куан  Мэн.  Чтобы  не  было  в  ней  ни
драматизма, ни жеста. Чтобы протеста и того не было бы.  Просто  так  -  без
всякого смысла.
     Машина влетела в больничный двор, остановилась у  приемного  отделения,
носилки выдвинули, подхватили, поставили на  каталку  и  увезли  на  осмотр.
Осмотр  продолжался  недолго  -  носилки  выкатили,  покатили  по   длинному
коридору, поставили в  лифт,  подняли  наверх,  потом  по  другому  длинному
коридору привезли в палату. Здесь больного передали  на  попечение  палатной
сестры.
     Куан Мэна отправили в регистратуру  оформить  больничные  документы  на
отца. Он подписывал какие-то бумаги,  заполнял  бланки  и  думал  -  сколько
мороки. Вот где забываешь о болезни.  Пока  Куан  Мэн  ожидал  еще  каких-то
бумаг, он рассматривал очередь, скопившуюся перед кабинетом врача. Некоторые
явно попали в уличные аварии. Куан Мэн увидел человека, голова которого была
кое-как обмотана пропитавшейся кровью тряпицей. Вид больных и раненых вызвал
приступ слабости у  Куан  Мэна.  Его  поташнивало.  Да  еще  родственники  -
бледные, встревоженные. Он жалел родственников больше, чем самих  больных  -
исключая того человека с замотанной головой. У того не было  ни  кровинки  в
лице и кожа выглядела серой, как зола.  Куан  Мэну  хотелось  закричать:  да
посмотрите же, ну обратите же внимание на него! Почему доктора не примут его
без очереди?! Но Куан Мэн молчал и молча заполнял  бумажки,  касающиеся  его
отца.
     Потом Куан Мэн поднялся в палату.  Перед  дверью  жались  мать,  тетка,
братья и сестры. Они сказали, что в палате сейчас доктора смотрят отца. Куан
Мэн передал палатной сестре заполненные бланки и стал ждать вместе со всеми.
Никто не разговаривал.
     Наконец один из врачей вышел из палаты и подошел к ним.
     Не надо волноваться, сказал доктор,  потому  что  волнение  не  поможет
больному. Делать пока ничего не нужно, нужно  набраться  терпения  и  ждать.
Только время покажет, что будет дальше. И не лучше ли им отправиться  домой?
Делать пока ничего не нужно. Куан Мэн поблагодарил врача. Мать заявила,  что
она все равно останется с отцом, и попросила Куан Мэна увести  детей  домой.
Они могут прийти вечером, в посетительские часы. Куан Мэн не стал спорить  и
повез всех домой в такси.
     Дома он принял душ и переоделся. Сел на диван,  взял  "Ивнинг  мейл"  и
попробовал читать. Не читалось - даже комиксы были неинтересными. Взял  одну
из книг Бун Тека,  но  сосредоточиться  на  Сартре  оказалось  еще  трудней.
Квартира была странно пустой и очень просторной. Младшие тоже  почувствовали
это - они испуганно притихли, почти не разговаривали  между  собой,  а  если
говорили, то полушепотом. В пять часов старшая из девочек, Сюи Лин,  которой
еще не было пятнадцати, по собственному почину приготовила чай и бутерброды.
Она неожиданно превратилась в маленькую женщину, в маленькую маму, в ее лице
появилась спокойная серьезность. Куан Мэн обвел глазами  младших  братьев  и
сестер, усевшихся вокруг кухонного стола, - они все показались ему старше  и
серьезней. Кроме самого младшего - но ему и было-то всего шесть лет. Он один
вел себя шумно, как всегда.
     Вечером Куан Мэн взял с собой Куан Кэя и младшую из девочек, Сюи Хун, в
больницу. Сюи Лин осталась дома присматривать за  остальными.  Она  сказала,
что накормит их и  приготовит  ужин.  Поэтому  они  должны  вернуться  домой
вовремя, к ужину, и нужно сказать матери, чтобы мать не беспокоилась  и  что
она, Сюи Лин, справится с хозяйством. Куан  Мэн  с  уважением  посмотрел  на
сестру.
     В больнице им сообщили, что отец пришел в себя,  но  говорить  пока  не
может. Его нельзя беспокоить, при нем нужно меньше разговаривать. Куан  Мэну
объяснили, что у больного парализована правая сторона тела.
     Куан Мэн подошел к постели отца и заглянул ему  в  лицо.  Отец  смотрел
широко раскрытыми глазами, но явно никого не узнавал. Глаза были тусклыми, а
взгляд рассеянным, и смотрел он куда-то вдаль. Как  новорожденный  младенец,
пришло в голову Куан Мэну. Ему неожиданно сделалось стыдно  оттого,  что  он
видит своего отца в таком виде. Он быстро вышел в коридор покурить.
     Больница  была  переполнена  посетителями.  Они  шли  толпами,   целыми
семьями, неся цветы, таща кошелки с фруктами. Куан  Мэн  отметил,  что  чаще
всего больным приносили виноград. Ну что же, думал он, болезнь  касается  не
одного человека, а многих. И дело это обычное. Надо только удивляться  тому,
что обычно люди проходят  мимо  больниц  и  им  кажется,  будто  это  особые
заведения, с которыми у них нет ничего общего. Куан Мэн тоже  проходил  мимо
больниц, и вдруг - его собственный отец попал в  одну  из  них,  и  больница
стала близкой. Теперь она была теснейшим образом связана с его  жизнью.  Как
давнишний знакомый. Нет, больше того. Как старый друг.  Вот  так,  нежданно,
входит в нашу жизнь неведомое.  Смерть,  например.  Тогда  все  меняется.  И
говоришь ей - здорово, старина.



     После ужина Куан Мэн вышел на балкон. Дул легкий ветерок, было  нежарко
и приятно. В прозрачных  сумерках  небо  выглядело  далеким  и  бездонным  -
огромная пустота, которую невозможно себе представить.
     Куан Мэн сидел, размышлял о том, что может ждать его в будущем,  но  он
больше не тревожился. Он  вспомнил,  как  вела  себя  Сюи  Лин.  Совсем  как
взрослая. От этой мысли он почувствовал тепло и силу в груди.
     Подошла мать - так бесшумно и незаметно, что Куан Мэн не сразу  осознал
ее присутствие рядом с собой. Увидев ее, он вскочил.
     - Садись, ма!
     - Не хочется, я постою, - ответила она.
     Оба долго  стояли  в  молчании.  Куан  Мэн  понимал,  что  мать  пришла
поговорить с ним, и давал ей время собраться с мыслями, найти слова.
     - Тебе теперь придется содержать семью, - выговорила она наконец.
     - Конечно, ма, - мягко ответил он.
     - Ты старший. На тебе вся ответственность.
     - Я понимаю, ма.
     - Отца разбил паралич. Он больше не сможет работать, ты понял это?
     - Понял.
     - А тебе так мало лет, - вздохнула мать. - Совсем еще  мальчик,  а  тут
все это свалилось на тебя.
     - Ничего, ма. Ничего. Ты только не волнуйся.
     - Ребенок почти. - Мать посмотрела на него. - Тебе бы сейчас радоваться
жизни, а ты должен думать обо всей семье. Не балует нас судьба.
     - Не надо говорить об этом, ма.
     - Наверное, ты прав. Наверное, не надо. Ты ведь и  сам  все  понимаешь,
Мэн? - Мать пыталась заглянуть в его лицо.
     Куан Мэн кивнул. Не понимаю я всего,  думал  он.  Никто  не  может  все
понять. Просто случаются разные вещи - и все. Что  ж  тут  понимать?  Просто
случаются.
     - Совсем ты еще молодой. Отцу и мне, нам так хотелось, чтоб жизнь  твоя
сложилась хорошо, чтобы ты был счастливым. Отец мало разговаривал с  детьми,
но он так мечтал, так мечтал, чтоб у нас все было хорошо. Ты не знаешь,  как
он расстраивался, когда ты кончил школу, а работы не было. Он показывать  не
хотел, до чего это его огорчало. Все себя винил, а я ему повторяла:  ну  что
ты глупости какие говоришь. А он  свое:  сумел  бы  я  заработать  побольше,
отправил бы Куан Мэна в университет. Это бы ему дало хоть какие-то  шансы  в
жизни, он говорил. И все время ругал себя.
     - В чем же он виноват? - сказал Куан Мэн.
     - И я ему твердила: ты ни в чем  не  виноват.  Я  говорила:  раз  семья
вместе, никто не болеет, все сыты и крыша есть над головой, надо бога благо-
дарить, и все. Но ведь ты  отца  знаешь  -  не  религиозный  он  человек.  И
спрашивает меня: за что благодарить бога?
     Аминь, хотелось сказать Куан Мэну. Отец прав. За что благодарить бога?
     - И тут это случилось... - Мать смотрела в  темноту.  -  Даже  если  он
поправится, все равно работать он больше не сможет, отец наш. Вся надежда на
тебя, Мэн, на тебя одного.
     - Все будет хорошо, ма.
     - Один ты у нас. Остальные совсем дети. Даже Куан  Кэю  еще  так  долго
учиться! Тебе одному придется всех тянуть, Мэн.
     Куан Мэн молчал, вслушиваясь в речь матери, которая текла  так  тихо  и
медленно, будто мать вытягивала каждое слово откуда-то из глуби внутри себя.
     - Наше счастье, что отцу хоть кое-что причитается  по  фонду  взаимного
обеспечения. Раз он больше не может работать, теперь ему выдадут эти деньги.
Надо бога благодарить за этот фонд - хоть некоторое время будем обеспечены.
     За что благодарить бога? - еще раз подумал Куан Мэн. Бог тут совершенно
ни при чем. И хозяин, и служащие каждый  месяц  вносили  отчисления  в  этот
фонд, выдавались из него деньги  только  при  выходе  на  пенсию,  в  случае
инвалидности или смерти - тогда их получала семья.
     - Пойду займусь хозяйством, - вздохнула  мать.  -  Ты  уж  побудь  дома
сегодня вечером, а? Мало ли что может случиться. Вдруг отцу хуже станет.
     - Не беспокойся, ма.  Я  никуда  не  собираюсь.  Не  беспокойся.  Лучше
отдохни.
     Мать кивнула и медленно пошла в комнату.
     Куан Мэн опять опустился на плетеный стул.  Никуда  он  не  пойдет.  Он
теперь не будет так часто уходить  из  дому  по  вечерам.  Это  понятно.  Он
закурил, выдохнул дым в небо и долго следил, как струйка дыма растворялась и
превращалась в ничто.
     Квартира была уж очень тихой в этот вечер. Лежа на своей кровати,  Куан
Мэн не слышал даже дыхания остальных членов семьи. Единственный звук жизни в
ночной тишине - сонное дыхание. Уютный домашний звук. Он вслушивался в тиши-
ну, пока не заснул.
     В ту ночь ему снилось, будто он снова маленький.



     Через три недели отца выписали  из  больницы.  Доктор  сказал,  что  он
теперь может находиться дома, только надо иногда вызывать участкового врача.
Отец был еще очень слаб, но уже мог проковылять несколько шагов на костылях.
Два раза в неделю его надо было возить  в  поликлинику  на  физиотерапию.  С
работой пришлось распроститься на другой день после выписки. Отец получил от
фирмы любезное письмо, в котором говорилось,  что  фирма  высоко  ценит  его
долгую и верную службу, желает ему  всяческого  благополучия  и  долгих  лет
жизни. Фирма готова выплатить ему деньги по фонду.
     Куан Мэн никак не мог потом припомнить, когда он  впервые  испытал  это
чувство. Наверное, на другой день после того, как отца положили в  больницу.
Он был на работе, сидел за своим столом, как вдруг  его  охватил  панический
ужас. Ладони мгновенно покрылись холодным  потом.  Ужас  нахлынул  внезапно,
когда Куан Мэн был занят своими обычными делами и не было ровно ничего,  что
могло бы стать причиной ужаса. Ужас был вызван мыслью о том, что  его  могут
выгнать с работы. Куан Мэн вдруг перепугался - ведь он  может  остаться  без
работы. До той минуты Куан Мэн относился к работе неприязненно -  все  время
терзался оттого, что она не давала ему никакого  удовлетворения.  Теперь  он
боялся лишиться ее. Сама мысль об этом привела его  в  отчаяние,  какого  он
никогда раньше не знал. Позднее он понял, что как раз этот ужас,  панический
ужас перед жизнью, превращает людей  в  маленьких  перепуганных  людишек:  в
покорных клерков, год за годом тянущих тоскливую лямку.  Куан  Мэн  понимал,
что делает их такими, потому что теперь он и  сам  мог  считаться  маленьким
перепуганным человечком, дрожащим за свою работу.  Что  станется  с  семьей,
окажись он на улице?! Эта мысль вызывала у него пароксизм ужаса.
     Болезнь и инвалидность отца  сузили  горизонты  жизни  Куан  Мэна.  Его
хватало, только чтобы ходить на работу,  после  работы  -  домой,  опять  на
работу, опять домой. Он сидел вечерами  дома  и  совсем  перестал  пить.  Он
перестал читать книги, взятые у Бун Тека. Он перестал понимать,  почему  они
раньше казались ему интересными. Теперь он позволял себе только одну роскошь
- сигареты. Да и то поймал себя на том,  что  старается  курить  поменьше  и
докуривать сигарету до самого конца - пока окурок не начнет обжигать пальцы.
До самого  краешка.  Сигарета  стала  предметом  роскоши,  и  ею  надо  было
дорожить.
     Однажды вечером в квартиру вошла Анна. Она ни разу прежде не  бывала  у
Куан Мэна. Куан Мэн сконфузился и торопливо потащил ее гулять.
     - Почему ты не сказал, что у тебя болен отец, Мэн? - спросила Анна.
     - Сам не знаю. Просто не до того было. Не сердись.
     - Я волновалась. Ты пропал и так долго  не  появлялся.  Я  поняла,  что
случилось что-то.
     - Не сердись.
     - Я не сержусь, Мэн! - Анна заставила себя улыбнуться. - Теперь  я  все
поняла. Мне очень жалко твоего отца. Такое несчастье для всех вас.
     Они шагали мимо деревьев на углу, мимо соседей, вышедших подышать. Куан
Мэн здоровался со знакомыми. Они отвечали. Дошли до большой улицы,  и,  хотя
место для прогулки было совсем неинтересное, дальше идти не хотелось.
     - Ты совсем перестал разговаривать, Мэн, - сказала наконец Анна.
     - Правда? Извини.
     - О чем ты думаешь?
     - Думаю? Ни о чем особенно. Я вообще не думаю.
     - Это все из-за твоего отца, Мэн? Он не ответил.
     - Это, наверное, ужасно. Мне так жалко и тебя, и всю вашу семью.
     Куан Мэн чуть было не сказал - спасибо.  Потом  решил,  что  спасибо  в
таких случаях не говорят, и, не найдясь, что же сказать, промолчал.
     - А сейчас он как, Мэн? Твой отец?
     - Нормально, - ответил он. И добавил: - Он жив.
     - Он ходит?
     - Немножко. На костылях.
     - Но он может поправиться, как ты думаешь?
     - Не знаю.
     - Бедный! Трудно, наверное, ходить на костылях.
     - Не знаю, - повторил Куан Мэн.
     Посредине проезжей части валялся собачий  труп.  Собаку,  должно  быть,
задавило машиной или автобусом.  Проезжающая  машина  задела  дохлую  собаку
колесом, которое издало тошнотворный хлюпающий  звук.  Собачьи  внутренности
протянулись по асфальту, как  низка  сосисок.  Налетели  мухи  -  небольшое,
плотное, живое облачко заклубилось, насыщаясь.
     Куан Мэн и Анна отвернулись. Остановились на углу.
     - Может, зайдешь со мной к Бун Теку и Мэй Ай? - предложила Анна.
     - Не хочется. Извини.
     - Ты не извиняйся. Тогда, я думаю, лучше мне пойти домой.
     Куан Мэн молчал.
     - Может быть, как-нибудь выберем время и повидаемся?
     - Да, - согласился он.
     - Ты не расстраивайся так, Мэн.
     - Ладно.
     - И не изводи себя.
     - Хорошо.
     - Ну прощай.
     Анна легонько дотронулась до его правого локтя.
     - Привет!
     - Всего хорошего.
     - Привет.
     К  ужину  пришел  дядя  Чеонг.  Ели   молча,   изредка   перебрасываясь
незначащими словами. Потом мать убрала тарелки, подала кофе. За кофе говорил
один дядя Чеонг. Он обо всем и обо всех  расспросил  и  начал  выяснять,  не
может ли он помочь. Впервые в жизни Куан Мэну  показалось,  что  дядя  Чеонг
утомителен. Куан Мэн не сомневался, что дядя искренне хочет помочь, но через
секунду он вздохнет и скажет: конечно, если б не его собственная семья,  где
он единственный кормилец, он мог бы  сделать  больше,  а  так...  Ему  нужно
говорить: мои собственные семьи, подумал Куан Мэн, вспомнив  двойную  дядину
жизнь: две жены и у каждой по шестеро детей. Ханжа, выругал его Куан Мэн про
себя и тут же устыдился - дядя был человеком незлым. Если бы отец Куан  Мэна
умер, дядя наверняка наскреб бы деньжат и  помогал  бы.  Куан  Мэн  нечаянно
обменялся взглядами с отцом. Оба улыбнулись - каждый прочел мысли другого.
     Когда дядя ушел, Куан Мэн вышел на  балкон  и  закурил  одну  из  своих
драгоценных сигарет. Дядин приход вызвал у него тоску. Ну зачем люди лезут -
не могут оставить нас в покое? Гораздо лучше было бы,  если  бы  о  семейной
беде знали только сами  члены  семьи,  только  те,  кого  это  действительно
касается.
     Куан Мэн поднял голову и удивился - над  балконом  сияла  почти  полная
луна. За многоквартирным домом  напротив  поднималось  неясное  свечение  от
городских улиц и домов, залитых светом. Дом напротив - зеркальное  отражение
их собственного дома - рисовался силуэтом в ярком серебристом освещении.
     Он услышал царапающий звук и обернулся - на балкон выбирался отец. Куан
Мэн видел его напряженное, исхудавшее лицо, странный, мягкий взгляд больного
человека. Отец печально улыбнулся.
     - Луна-то какая, - заметил он.
     - Да, па.
     - Пошел бы пройтись.
     - Некуда.
     - В молодости всегда находишь, куда пойти, - улыбнулся отец.
     - Да нет, некуда мне ходить, - повторил Куан Мэн.
     -  Ты  стал  часто  сидеть  дома.  Так  тоже  нельзя.  Нужно  иногда  и
развлечься. А ты, по-моему, ни разу  никуда  не  ходил  с  тех  пор,  как  я
заболел. Наверное, соскучился уже по своим друзьям.
     - Да нет, па. Мне и тут хорошо.
     - Глупости. Ты молодой парень, Мэн. Нельзя  тебе  сиднем  дома  сидеть.
Нельзя допускать, чтобы то, что случилось, испортило тебе всю жизнь.
     - Не надо говорить так, па.
     - А что не надо? Это правда - я тебе испортил жизнь.
     - Нет.
     - Да. И я это знаю. Я виноват, Мэн. Виноват, что у тебя такая паскудная
жизнь, и все это из-за меня.
     - Не надо, па!
     - Я должен сказать правду. Мы с тобой никогда раньше не  разговаривали,
Мэн. Мне трудно было высказаться.
     - Понимаю.
     - Действительно понимаешь. - Отец внимательно разглядывал Куан Мэна.
     Куан Мэн заерзал под взглядом отца. Отец рылся в кармане.
     - Мэн, возьми и погуляй сегодня. Отец сунул ему в руку десятку.
     - Не надо, па.
     - Бери.
     - Нет, па. Не хочу. Не нужно мне.
     - Возьми. Прошу тебя, возьми, - умоляюще выговорил отец тихим голосом.
     Он на секунду сжал руку Куан Мэна и заковылял  на  костылях  обратно  в
освещенную комнату.
     Выбравшись на улицу, Куан Мэн устремился к деревьям на углу. Он  присел
на корточки в их  густой  тени  и  разрыдался.  Впервые  в  жизни  Куан  Мэн
по-настоящему плакал. Детские слезы не в счет -  дети  плачут  не  так,  как
мужчины. Куан Мэн плакал почти как мужчина. Плакал обо всем, что было,  и  о
том, что будет дальше.
     С десятью долларами в кармане Куан Мэн пошел в "Счастливый  бар".  Пил,
смотрел, как матросы танцуют с девушками, слушал песни китаянки  с  горящими
глазами, и все его существо билось в такт сумасшедшему барабанному ритму.
     Поздно, совсем поздно он вышел на Эспланаду,  на  свою  Эспланаду.  Его
вечерние корабли - ночные корабли теперь -  еще  светились  огнями,  но  они
больше не манили его. Он не уедет. Никогда не уедет.  Просто  пойдет  домой.
Неожиданно его окликнули. Он не сразу понял.
     - Извините,  молодой  человек.  Перед  ним  стояла  старая  англичанка,
туристка, судя по виду.
     -  Извините,  молодой  человек.  Не   покажете   ли,   как   пройти   к
"Рэфлс-отелю"?
     Куан Мэн все еще не понимал. Вдруг он ответил:
     - Да, мадам. Иду, как можно скорей. И зашагал в сторону.
     Старая англичанка посмотрела  вслед  удаляющейся  фигуре  и  недоуменно
покачала головой.








     Перевод М. Елагиной

     В зале были только мужчины.
     Они пришли сюда, в своих сандалиях, заплатив доллар за билет, и глаз не
отрывали от сцены. Под потолком в огнях  крутились  и  жужжали  вентиляторы,
похожие на  большие  белые  цветы.  Под  ногами  валялись  обрывки  газет  с
последними сообщениями о партизанской войне. Но мужчины, пришедшие в  театр,
пялились  на  сцену,  которая  в  свете  прожекторов  напоминала  гигантский
аквариум. Никогда еще в этом городе не бывало такого ревю.
     На сцене, сменяя друг друга,  танцевали  группами  три-четыре  девушки,
обнаженные по пояс, и мужчины затаив дыхание следили за каждым их движением.
А иногда одна из девушек переходила на невысокий помост, который тянулся  от
рампы в глубину зала.  Это  был  гвоздь  программы.  Кто-нибудь  из  публики
непременно пытался потрогать танцовщицу - и тогда в зале раздавался смех.
     Ровно в половине двенадцатого все заканчивалось. Каждый  вечер  мужчины
уходили, чтобы завтра прийти снова. С  ними  никогда  не  было  ни  жен,  ни
дочерей. Они стыдливо шли к выходу осторожными шагами и, встречая  знакомых,
посмеивались, чтобы скрыть смущение. Занавес  падал  -  и  они  возвращались
назад, в мир своих забот, в мир грязных комнатушек, еще более одинокие,  чем
всегда.
     В тот вечер Мей Фэн выглядывала из-за кулис,  грациозно  постукивая  по
полу левой ногой. Отсюда виден был кусочек сцены. Она  чувствовала,  как  от
тяжелого зноя из-под мышек ползли холодные тонкие струйки.
     На сцене в огромном шаре света пела А Юн. Она  то  и  дело  размахивала
руками,  словно  отбивалась  от  грубого  натиска  труб.  Гулко  рассыпалась
барабанная дробь. Певица вращала глазами, пела громко и  напористо,  пытаясь
подражать своей любимой кинозвезде.
     Мей Фэн не могла без смеха смотреть, как А Юн сражается с музыкантами.
     Дирижер нервно взмахивал палочкой,  всем  своим  видом  показывая,  что
единственная цель его жизни - отогнать певицу  от  микрофона.  А  Юн  всегда
убегала униженная и клялась, что ни за что  больше  не  будет  петь  с  этим
оркестром. Мей Фэн частенько сочувствующе  похлопывала  ее  по  плечу  после
выступления.
     До выхода Мей Фэн оставалось еще целых полчаса, но она не  отходила  от
кулис, боясь прозевать свою очередь. В перерывах она подбегала  к  доске,  в
который раз изучала программу, потом снова бросалась к кулисам, задыхаясь от
волнения.
     Ноги ее никак не стояли на месте. Она беспокойно  притоптывала,  что-то
мурлыкая себе под нос, чтобы хоть немного успокоиться. Когда оркестр заиграл
быстрее, она повела бедрами  и  стала  отрабатывать  шаг.  Она  была  уже  в
костюме. Подрагивали стебли золотистой, как мед, тростниковой юбки. До пояса
тело ее было обнажено. Такая стройная девушка, с широким лицом и продолгова-
тыми глазами. Груди большие и белые. Крепкое  гладкие  тело  дышало  детской
непорочностью.
     Она была молода... И главное - очень любила танцевать.
     Еще совсем недавно она танцевала, поливая бобы в огороде  за  отцовской
лачугой. Потом их с дедушкой и бабушкой переселили в  "новую  деревню".  Там
она уже не танцевала днем на улице: не было укромных уголков и ноги с трудом
ступали по жесткой каменистой земле. Да и часовые из-за ограды слишком жадно
поглядывали на нее. Зато когда спускалась ночь,  она  танцевала  дома  перед
лампой, а дедушка смотрел на нее, улыбался и кивал головой.  А  когда  земля
становилась холодной от дождей, дедушка приглашал своих старых  друзей.  Они
пели протяжные песни, полные мира и тихой радости. Нежно  играла  мандолина,
глухие дрожащие звуки летели из  флейты.  В  темной  маленькой  комнате  она
слушала их, замирая от счастья. Лишь чуть слышное покашливание бабушки иног-
да нарушало гармонию. И ей хотелось бежать к ним  и  танцевать  для  них.  И
жизнь казалась такой прекрасной!
     Однажды в деревню пришла толстая женщина  в  дорогом  шелковом  платье.
Умеет ли внучка танцевать? - расспрашивала она дедушку.  Да,  она  прекрасно
танцует. Толстуха пообещала  платить  ему  каждый  месяц.  Посоветовались  с
бабушкой и решили, что это все-таки лучше, чем "кое-что другое"... Ей велели
обмакнуть большой палец в чернила и приложить к каким-то  бумагам,  а  потом
она ушла вместе с женщиной, не поднимая глаз на часового  у  ворот.  Покидая
дедушку, она знала, что помогает ему, и не огорчалась. Ведь  там  она  будет
танцевать! Когда ее попросили раздеться, она слегка оробела. Но  кругом  все
танцовщицы сбрасывали одежду и надевали костюмы. Так же сделала и она. Потом
это вошло в привычку. На сцене ее ослепляли огни, и она не  видела  публику.
Но как чудесно было танцевать каждый вечер! Богатая толстуха была от  нее  в
восторге...
     - Мей Фэн, иди сюда! Скорей!
     Кто-то звал ее.
     Она оглянулась и увидела танцовщицу Руби Хо, которая сидела  на  пустой
корзине из-под фруктов, как-то странно приподняв одну ногу.
     Мей Фэн подбежала к ней.
     - Что случилось?
     Нагнулась,  взглянула  внимательно:  длинный  кровавый  порез  шел   от
большого пальца к середине ступни.
     - Ой! Ужасно! Где ты так порезалась, Руби?
     - Ч-черт! Сколько раз говорила ему, чтобы  не  разбрасывал  осколки  по
сцене! Скотина! Почему б ему не выдумать трюки поновее?
     - Кому, Руби?
     - А ты не знаешь! Этому безмозглому фокуснику! Он только и  умеет,  что
грызть стаканы, а потом выплевывать осколки на пол. Вот и  сегодня  заплевал
всю сцену, а мне ни слова. И никто как назло не подмел. Я их ногами  вымела,
лучше метлы. Ой, до чего ж больно!
     - Я принесу воды.
     - Ничего, кровь уже подсыхает. Фу, как нелепо!
     Мей Фэн знала, что у  Руби  Хо  нелады  с  фокусником.  Этот  невысокий
толстяк носил массивные  очки  и  все  время  протирал  их  яркими  носовыми
платками, которых у него было множество.  Он  умел  делать  разные  забавные
штуки. Глотал рыбу, задерживал ее в глотке, а потом, к всеобщему  удивлению,
выпускал в большой стакан с водой. Грыз стаканы, ел крошечных живых  змей  и
еще проделывал  такое,  отчего  Мей  Фэн  становилось  не  погребе:  отрезал
собственный язык и передавал его в публику. Специально для этого у него было
раскрашенное розовое блюдце. Как-то раз он никак не мог найти это блюдце,  и
ему пришлось пустить по рядам отрезанный язык в плоской жестяной  банке.  Но
эффект был уже не тот. После номера он заметил, что Руби Хо  поглядывает  на
него и злорадно усмехается. Он пришел в  ярость  и  закричал,  что  это  она
украла блюдце. Руби Хо никогда не простит ему такое. Это произошло  при  Мей
Фэн, но она не знала, как поступить, и промолчала.
     И до этого случая Руби Хо с фокусником ссорились не  один  раз.  Смешно
было смотреть на их стычки. Чего-то друг в друге они не выносили, и Мей  Фэн
чувствовала это. Но не могла понять, что же тут на самом деле.
     А Мей Фэн нравился фокусник. Он был веселый и добрый. Чем-то  напоминал
ее дядю, который, бывало, мастерил ей игрушки. Потом  дядя  исчез,  как  раз
перед тем, как пришли солдаты и  переселили  их  в  "новую  деревню"...  Она
подолгу разговаривала с фокусником, если Руби Хо не было рядом. Не  хотелось
злить ее - у Руби был скверный характер.
     Теперь вот Руби Хо осыпала фокусника упреками. Мей Фэн встревожилась:
     - Ты уверена, что это он? Я точно знаю, он еще не  выходил  сегодня  на
сцену. Сбегаю за водой?
     - Да он это, глупышка, он. И никто иной. Не надо воды.
     - Руби, а если  твоя  рана  не  заживет,  ты  ведь  не  сможешь  больше
танцевать сегодня. Что скажут зрители?
     - Ничего!.. Слушай, цыпленок, ты выйдешь вместо меня.
     - Да ты рехнулась! Меня засмеют!
     - Им понравится, дурочка. Думаешь, они приходят  сюда  полюбоваться  на
такую старуху, как я? Нет, они  идут  глазеть  на  молоденьких.  Они  пришли
смотреть _на тебя_!
     - На меня? Странно! Ведь ты танцуешь куда лучше.
     - До чего ж ты тупа! Думаешь, они выкладывают свой  драгоценный  доллар
за мой танец? С таким же успехом они могут платить  своим  женам,  чтобы  те
перед ними танцевали! Они пришли смотреть _на  тебя_!  Какая  же  ты  иногда
дура.
     - Руби, ну пожалуйста, не  злись!  Ты  и  с  порезанной  ногой  отлично
станцуешь. Ты когда танцуешь, кажется, будто в тебе сидит  какая-нибудь  фея
или даже ангел. Я никогда так не смогу, честное слово!
     - Не будь дурой, какой там ангел! Это - ну я не знаю,  как  сказать,  -
это, наоборот, грязное что-то... Ох, глупенькая! Я так устала!  Похоже,  мне
придется передохнуть пару вечеров. Устала я  от  этих  фокусников,  от  этой
толпы, от толстого барабанщика, который пялит на меня свои поросячьи глазки.
Ох, до чего же я устала!
     Мей Фэн была поражена. Она никогда не представляла себе,  что  Руби  Хо
может говорить с такой горечью, с таким отчаянием. Невероятно:  Руби  устала
от танцев... Ведь она звезда! И как вообще можно устать от танцев?
     Видно,  здорово  обозлилась  на  фокусника,  раз   так   говорит.   Она
внимательно посмотрела на Руби Хо. У Руби были крепкие груди и прямые плечи,
и она совсем не выглядела усталой. Злой - да.
     Мей Фэн всегда было приятно смотреть на здоровое и  сильное  тело  Руби
Хо. Ни одной морщинки. Живот - как туго  натянутый  кусок  шелка  с  матовым
отливом над пупком. Округлые бедра. Из-за низкого пупка талия  казалась  еще
тоньше. Ноги длинные и гладкие. Да, тело у Руби Хо было безупречное.
     На первых порах Руби давала ей советы,  как  ухаживать  за  телом.  Как
мыться,  делать  массаж,  втирать  в  живот  подогретое  масло  ночью  после
представления. Как  закутывать  груди  в  горячее  полотенце  после  каждого
выступления. Какую  пудру  выбирать  и  как,  умело  водя  по  коже  двойной
скрученной ниткой, избавляться от волосков на лице. Какие  покупать  мази  и
травы, чтобы придать коже красивый оттенок. Руби часто  говорила,  что  тело
требует такого же ухода, как роскошный автомобиль богача. Но у  Мей  Фэн  не
было для этого ни охоты, ни терпения.
     Ерунда - все это беспокойство о теле! В деревне  ни  одна  девчонка  не
думает об этом. Но она не смела перечить.
     Она хотела только танцевать. Танцевать, а не заботиться о теле.
     И все-таки какой  счастливый  случай!  Выступить  вместо  Руби...  Боги
сегодня улыбаются ей, улыбаются улыбкой того толстого  Будды,  которого  она
вырезала из журнала и наклеила на свой сундук. Как чудесно танцевать  вместо
Руби! Нет, наверное, Руби со злости просто дурачит ее,  мстит  за  дружбу  с
фокусником. И Мей Фэн спросила нерешительно:
     - Ты в самом деле не хочешь больше выходить, Руби?
     - Нет, глупышка, нет.
     - Я ведь не знаю, как танцевать под ту мелодию, как делать твои па!
     - Какие па?
     - Ну те, которые ты делаешь, когда выходишь на помост. Я  никогда  туда
не выходила. Что ты чувствуешь там? Я так волнуюсь. Научи меня скорее, прямо
сейчас! Ох, да я же не смогу так сразу все заучить!
     - Брось дрожать, дурочка!  Я  эти  па  выдумываю  на  ходу.  Не  бойся,
цыпленок, придумай что-нибудь свое. Не  теряй  времени.  Они  все  равно  не
заметят никакой разницы. Хочешь - раскачивайся,  хочешь  -  прыгай,  им  это
безразлично.
     - Я правда  могу  танцевать  сегодня  на  помосте?  Правда?  А  у  меня
получится? Я бы рада, только скажи - я смогу?
     - Да-да. Делай все, что тебе вздумается. Как же я  устала,  устала!  Да
делай ты все что угодно!
     - Ой, Руби, спасибо тебе, спасибо!
     Мей Фэн трепетала от волнения. Скоро она выйдет на сцену, а потом будет
танцевать на помосте. Пусть они убедятся, что никто не танцует лучше ее!  По
правде говоря, она уже пробовала танцевать на помосте, но об этом  никто  не
знал. По утрам, когда все еще спали на раскладушках за сценой, она танцевала
перед пустым залом, представляя себе бурю восторженных аплодисментов, улыбки
и кивки, такие же добрые, как дедушкины.
     И вот ее час настал!..
     - Не благодари меня, цыпленок. Сделай милость, принеси  воды.  Все-таки
она мне понадобится.
     Мей Фэн метнулась, схватила тряпку, подержала ее под краном и вернулась
к Руби. На бегу она заметила, как какие-то незнакомые мужчины с важным видом
прошли через железную дверь служебного входа. Потом собрались тесной  кучкой
у  кулис.  Они  украдкой  выглядывали  на  сцену.  Она  видела,  что  многие
танцовщицы, отдыхавшие на пустых ящиках, медленно кружась,  пошли  на  выход
из-за кулис. Незнакомцы  пожирали  женщин  глазами  и  по-дурацки  гоготали.
Держались они очень самоуверенно. Должно быть, из  полиции  или  влиятельные
люди, знакомые хозяина. Вскоре они заметили их с  Руби  и  заулыбались.  Она
тоже  улыбнулась  в  ответ  и  покраснела  от  смущения.  Один  из   мужчин,
приземистый и упитанный, в дорогом европейском костюме, отделился от  группы
и неторопливо направился к ним. Его большой живот перетягивал узкий  кожаный
ремень с золотой пряжкой. Он  подошел  вплотную,  и  его  рука  бесцеремонно
опустилась на плечо Руби Хо. Он тихо заговорил, то и дело поглядывая на  Мей
Фэн  жадными  горящими  глазами.  В  его  голосе  слышались  нежные,   почти
просительные нотки. Потом, повернувшись к ней, широко улыбнулся.
     - Руби, ты не представишь меня?!
     Он произнес имя Руби Хо грубоватым басом.
     Руби Хо подняла глаза. На ее лице была скука. Она  сделала  вид,  будто
только что заметила Мей Фэн.
     - Мей Фэн, это господин Чао. Щедрый покровитель и приятный  джентльмен.
У него много разных автомобилей.
     - Что ты болтаешь, - смеясь, перебил ее господин Чао, -  я  не  так  уж
богат.
     - Здравствуйте, господин Чао.
     Мужчина тут же выпрямился и расплылся  в  улыбке.  Он  часто  дышал,  и
золотая пряжка подрагивала на свету. Вытянув из кармана увесистый портсигар,
он открыл его толстым пальцем и предложил Мей Фэн тонкую белую сигарету. Она
с извиняющейся улыбкой покачала  головой,  нагнулась  и  принялась  вытирать
кровь на ступне Руби Хо.
     Мужчина все еще стоял рядом, совсем рядом с  ней,  она  чувствовала  на
себе его пристальный взгляд, видела острые носы начищенных кожаных  ботинок.
Вскоре послышались его слова:
     - Как ужасно ты порезалась, Руби! Жаль, что я не привел с собой сегодня
моего приятеля врача. Он бы что-нибудь придумал.  Отличный  парень,  и  дело
знает. Правда, дорого берет. Да ты его встречала у меня на вечерах. Помнишь?
И кто бы мог подумать о нем что-нибудь  такое,  а?  Такой  тихоня!  В  тихом
омуте, ха-ха-ха!.. - Мужчина давился от хохота при воспоминании о докторе и,
многозначительно подмигивая, похлопывал себя  по  бедрам  обеими  руками.  -
Да-да, этакий проказник! - не мог остановиться он.
     Понимая, что  она  ненароком  подслушивает  интимную  беседу,  Мей  Фэн
повернулась, чтобы уйти. Мужчина коснулся ее руки.
     - Я слышал, ты будешь танцевать  сегодня  вместо  Руби.  Хорошо,  очень
хорошо. Я непременно буду хлопать.
     Мей Фэн заулыбалась. Она почувствовала, что ей льстят. Она сияла, и  ее
круглое лицо  стало  совсем  детским.  Уходя,  она  нечаянно  услышала,  как
господин Чао сказал:
     - Здорово ты, Руби, подстроила. Как раз вовремя. Не знаю,  как  тебя  и
благодарить. Ну вот, первый шаг сделан.
     Эти слова озадачили Мей Фэн. Но в восторге от предстоящего  выступления
она тут же выбросила все из головы.
     Она прошла  по  заднику  сцены,  протискиваясь  между  раскладушками  и
дорожными сундуками, ласково похлопывая детей, бродивших тут и там,их матери
были  заняты  в  ревю.  Подхватила  свое  полотенце  и  накинула  на  плечи.
Становилось  прохладно.  Мимоходом  перекинулась   несколькими   словами   с
танцовщицами. Наконец отыскала фокусника. Он сидел в полном  одиночестве  на
крышке деревянного ящика перед клеткой с большим зеленым  попугаем,  в  упор
смотрел на птицу и,  просунув  согнутый  указательный  палец  через  решетку
клетки, приказывал повторять за ним:
     - Скажи "четыре"! Четыре! Скажи "четыре"!
     Почувствовав приближение Мей Фэн, фокусник оглянулся.
     - А, это ты! - Он снял  очки  и  начал  протирать  их  розовым  носовым
платком. - Вот пытаюсь научить эту птицу сложению. Открою тебе секрет: когда
я сгибаю указательный  палец,  он  должен  сказать  "четыре".  Но  он  такой
бестолковый. Ему бы только спать да спать.
     - Какие яркие у него перья! И глаза - красные и злые! Где ты его взял?
     Описав рукой в воздухе плавный полукруг, фокусник произнес:
     - Как и все остальное. Ниоткуда.
     - Меня-то хоть не обманывай! Я же не зритель в зале! Как ты  мог  взять
его ниоткуда?
     - Не веришь? Смотри!
     Он быстро протянул к ней руки и вытащил из-за ее головы  голубой  шарф.
Мей Фэн весело рассмеялась и  присела  на  соседний  ящик.  Оттянула  дверцу
клетки и погладила попугая.
     - Какой красивый! Зачем ты посадил его в клетку? А летать он может? Как
его зовут?
     Фокусник поднял руки.
     - Хватит. Не  слишком  ли  много  вопросов  сразу?  Давай  по  порядку.
Конечно, он не может летать. Я подрезал ему крылья. Что толку мне  в  птице,
которая может летать? В клетку я посадил  его,  чтобы  он  привык  к  ней  и
чувствовал  себя  дома  в  любом  незнакомом  месте.  И  заодно  лишил   его
возможности сбежать. Знаешь, он может быстро  бегать.  Не  думаю,  чтоб  ему
нравилось в клетке.
     Но, как любой из нас, он научился устраивать дом где придется. А  мы-то
- разве мы не в клетке, здесь, на сцене?
     - Ох, что ты  болтаешь!  Конечно,  нет.  Вечно  ты  говоришь  чепуху  и
выделываешь всякие смешные штуки.
     - Ты уверена, малышка, что мы не в клетке? Нас засадили в клетку раз  и
навсегда, и некому открыть нам дверцу.
     - Перестань дурачиться! Я могу пойти, куда захочу!
     - В самом деле?
     - Ну конечно же, глупый. Скажи лучше, зачем ты подрезал его  прекрасные
крылья? Вот - всего один вопрос!
     - Так его легче дрессировать. Иначе его не укротишь, так же  как  тебя.
Если ты и впрямь хочешь стать настоящей танцовщицей, ты  должна  быть  вроде
этой птицы в клетке, с подрезанными крыльями. Тебя будут дрессировать  опять
и опять, пока не отобьют всякую охоту куда-нибудь улететь.
     - Но я уже настоящая танцовщица!
     - О, конечно! Такие серьезные номера! Прыг-скок, туда-сюда!
     - Нет, в самом деле! И я даже выйду сегодня на помост! Честное слово!
     - Что? Ни в коем случае не выходи! Зачем? Ты ведь еще совсем ребенок!
     Фокусник даже с места вскочил. Мей Фэн испугалась. А он кричал:
     - Нет, ты не должна даже ступать на  помост!  Это  невероятно!  Как  ты
можешь? В конце концов, это дело Руби Хо  и  ей  подобных.  Ты  такая  юная!
Плевать, когда такие, как Руби, там выплясывают. Но тебе... Кто  тебе  велел
выходить? Кто разрешил?
     - А почему бы и нет? Что в этом такого?
     - Ты что, не понимаешь? Танцуй только на сцене! Довольствуйся  этим!  А
еще лучше - беги отсюда как можно скорее!
     - Ой, да ты совсем спятил! Разве ты забыл, как они хлопают Руби,  когда
она выходит туда? Я сто раз слышала. Это  так  прекрасно!  Когда  хлопают  и
смеются!
     - Значит, ты до сих пор ничего не понимаешь? Я сказал тебе - ни шагу со
сцены! А интересно: как это Руби дает тебе такую возможность? Разве  сегодня
не ее выход?
     - Она порезала ногу и не сможет танцевать.
     - Так-так, забавно! И где это она порезалась?
     - Она сказала... да... она сказала, что порезалась...  ну,  в  общем...
порезалась...
     - Ну, смелей! Что ты там мямлишь? Предвкушаю что-то очень смешное.
     - Она сказала, что порезалась на сцене.
     - Чем? Когда?
     -  Сказала,  что  порезалась  осколками  стакана,  которые  ты  нарочно
разбросал по сцене. Честное слово, я не поверила, что ты сделал это нарочно!
     - Какая чудовищная ложь!  Грязная  тварь!  Я  сегодня  и  не  собирался
показывать этот фокус и вообще не выходил на сцену! Грязная тварь!
     От  возмущения  фокусник  всплеснул  руками  и  задел  клетку.   Клетка
свалилась с ящика и покатилась по полу вместе с орущим  от  ужаса  попугаем.
Она сильно ударилась о ножку стула,  дверка  распахнулась,  попугай,  хлопая
крыльями, выскочил наружу и запутался в занавесках.
     В тот же  миг  фокусник  бросился  к  нему.  Удирая  от  него,  попугай
стремительно пробежал  по  полу  и  забился  в  щель  между  двумя  тяжелыми
сундуками.
     Мей Фэн кинулась туда - она увидела кошку, припавшую к земле для прыжка
и не сводившую глаз с сундуков. Ее лапы напряженно сжались, а хвост  выбивал
по полу ритмичную воинственную дробь. Слышалось басовитое глухое урчание.
     Фокусник  одним  прыжком  оказался  рядом  с  кошкой,  но   та   успела
проскользнуть  в  щель.  Раздались  пронзительные  птичьи  крики.   Фокусник
выхватил птицу, кошка большими прыжками убралась восвояси. Мей Фэн взглянула
на попугая и вскрикнула. Чудесные зеленые перья были залиты  кровью,  голова
безжизненно повисла.
     - Ну как он? Как?
     - Пока не знаю.
     Фокусник нежно гладил птицу и осматривал ее так и эдак. Надавил пальцем
на живот. Послышался клекот. Фокусник поднял глаза и улыбнулся.
     - Жив. Благодарение богу! Он жив.
     - А перья? Смотри, все разодраны.
     В это время, судорожно озираясь по сторонам, вбежал  режиссер.  За  ним
следом - вся труппа. И Руби Хо - она с насмешливым  торжеством  смотрела  на
фокусника, - и певица, и жонглер в трико.  Беременная  жена  хозяина  что-то
бормотала себе под нос. Явился и господин Чао с друзьями. Он подошел прямо к
Мей Фэн, и  его  рука  скользнула  под  полотенце,  прикрывавшее  ее  плечи.
Господин Чао нарушил молчание:
     - В чем дело? Этот тип приставал к тебе? Признайся! Слизняк!  Он  будет
иметь дело со мной!
     Мей Фэн поразилась жестокости в его голосе. Она  сбросила  его  руку  с
плеча и подошла к фокуснику.
     Фокусник, не обращая ни на кого внимания, поглаживал живот попугая.
     199
     Режиссер, тощий чахоточный человек, визгливо закричал:
     - Что здесь происходит, в конце концов? Что за грохот?
     Фокусник снял очки и протер их.
     - Ровным счетом ничего. Просто попугай решил глотнуть свободы  и  чудом
остался цел. Вот и все.
     - Тогда что за шум? Я тебя спрашиваю! Ты забыл, где находишься? Я  тебя
спрашиваю! Ты что, задумал разорить всех нас? Ведешь себя как в  собственном
доме! Не знаешь, что это сцена? Моя сцена!
     - Да знаю, знаю... Скажи "четыре"! Скажи "четыре"!
     Фокусник повернулся ко всем спиной и стал совать согнутый  палец  через
решетку клетки. Это вконец взбесило режиссера. Он опять заорал на фокусника,
тем самым показывая всем свою значительность:
     - Слушай, ты! Здесь я хозяин! Пока что ты у  меня  служишь!  Попридержи
язык здесь! Я хозяин!
     - Знаю, знаю. Скажи "четыре"! Скажи "четыре"!
     Господин Чао, раздраженный поведением Мей Фэн, решил вмешаться:
     - Ваш фокусник, по-моему, большой наглец.  Надо  бы  его  проучить  как
следует.
     Фокусник снял очки и медленно двинулся к кучке людей.  Угроз  господина
Чао он не испугался. Его голос задрожал от скрытого бешенства:
     - О, наш высокий гость все еще с нами?! И, как всегда, поучает! Да,  он
дает нам уроки! Как делать деньги на черном рынке, как покупать  хорошеньких
девочек... Не успеет он открыть рот - и мы уже слышим его поучения. Он такой
важный, все должны бояться его, низко  кланяться!  Надутый  пузырь!  Вот-вот
лопнет от важности!
     Господин Чао в ярости замахнулся на фокусника.
     Тот сделал едва уловимый жест - ив поднятой руке  господина  Чао  вдруг
возник портсигар. Крышка распахнулась, и посыпались сигареты.  Господин  Чао
оторопел. Одна сигарета попала ему в рукав, и  он,  извиваясь,  старался  ее
вытряхнуть. Это было настолько потешно, что все захохотали.  Даже  приятели,
которые звали его прочь, и те не могли сдержать улыбку.
     Фокусник вернулся к клетке, согнулся над ней и как ни в чем  не  бывало
стал опять уговаривать попугая сказать "четыре".
     Режиссер злобно сверкал глазами. Уходя с господином  Чао,  он  погрозил
пальцем фокуснику.
     - Не волнуйтесь, он заплатит за оскорбление! Завтра же я его уволю. Вот
увидите! Завтра же!
     Толпа разбрелась. Мей Фэн стояла у кулис, готовая к выходу.
     Режиссер дал сигнал, осветитель притушил огни, оркестр  грянул.  И  вот
она на сцене!
     Выбегая на сцену, она  успела  посмотреть  по  сторонам.  Господин  Чао
прислонился к щиту декорации и, пыхтя сигаретой,  следил  за  ней  взглядом.
Фокусник качал головой, и глаза его за очками были печальны.
     Мей Фэн словно вошла в иной мир. Прожектор выхватил  ее  из  темноты  и
заключил в прозрачный белый шар. Публика в темном зале  шуршала,  как  шелк.
Мей Фэн возникла на сцене в полной тишине, потом послышалась музыка, тихая и
нежная, как дыхание волны. Она быстро пошла  вперед,  кланяясь  и  улыбаясь.
Взяла два маленьких блюдца - в каждом из них горела тоненькая свечка.
     Осторожно поставила блюдца на ладони и начала свой танец.
     Наконец-то она одна! Танцуя, она думала о  фокуснике.  Как  странно  он
себя вел...  Даже  сквозь  музыку  ей  слышался  его  мягкий  голос.  "Скажи
"четыре"! Четыре!" Она плавно двигала руками  по  кругу  -  и  пламя  свечей
дрожало. Она улыбалась. Свет прожекторов резал глаза. Она  сделала  поворот.
Блюдца в ее руках медленно  кружились,  свечи  стояли  прямо,  и  язычки  их
пламени вытянулись в неподвижном жарком воздухе.  Серебристо-черный  мотылек
неожиданно  выпорхнул  из  темноты  и  затрепетал  крылышками  перед  огнем.
Крошечный, почти невидимый. Пламя свечей едва заметно вздрагивало, как будто
кто-то дул на него. Мотылек исчез.
     Постепенно музыка менялась, и Мей  Фэн  танцевала  быстрее  и  быстрее.
Помост  еле  различимой  полосой  тянулся  в  глубину  зала.  Как  дорога  к
неведомому. Она приближалась к нему, но какая-то сила влекла ее назад. Поток
незнакомых ощущений обрушился на нее. Безысходность и одиночество.  Сомнение
шевельнулось в ней. Захотелось убежать, но яркий свет  прожекторов  сковывал
волю. Громкая музыка усилила беспокойство, и она нетвердыми шагами двинулась
в сторону зала.
     Она ступила на помост, и мгновенно все фонари - розы и лотосы - по  его
краям ожили и бросили в пространство красные, желтые, зеленые огни.
     Слева и справа от нее ряды публики  поднимались  плавными  волнами.  Но
различить она могла только сидящих у самого помоста. Они безмолвно  смотрели
на нее застывшими глазами. Ни проблеска радости, ни  намека  на  веселье  не
было в их лицах. Они смотрели и смотрели. Неподвижно.
     Тихо. Так много мужчин.  Так  много  лиц.  Ряды,  ряды,  надвигающиеся,
сплошные, словно камни в безбрежной пустыне.
     Дряхлый старик с седой головой и отвислыми трясущимися щеками назойливо
пялился на нее.
     - Мей Фэн, иди сюда! Сюда!
     Кто-то звал ее из зала.
     Она посмотрела через плечо. Господин Чао.  Каким-то  образом  он  успел
занять место у помоста и теперь размахивал тлеющей  сигаретой  в  нескольких
футах от нее. Она покачала головой.
     Она дошла уже до последних рядов и, танцуя, медленно двигалась назад, к
сцене, когда  старик  внезапно  вскочил  с  места  и  судорожно  вц|пился  в
сверкающие ленты у ее талии. Мей Фэн испуганно отшатнулась.  Как  безобразно
он выглядел в жалком и тщетном порыве, со своими толстыми пальцами. Мужчины,
сидящие рядом, загоготали,  подпрыгивая  в  креслах.  Словно  подбадриваемый
общим смехом, господин Чао с криком влез на помост. Он  был  пьян.  Приятели
старались стащить его вниз, а он все орал: "Я хочу ее! Я ее хочу!" Казалось,
отовсюду к ней тянутся руки, тянутся, чтобы хватать, гладить, душить.
     Вдруг до нее дошло, что ей надо улыбаться  этим  чужим,  этим  странным
мужчинам и добиваться аплодисментов. Ноги ее уже не могли  больше  грациозно
ступать. Она застыла как вкопанная с блюдцами в руках прямо посреди помоста,
с трудом подавляя рыдания. Это вызвало взрыв дикого хохота.  Хохот  этот  не
могли заглушить ни музыка, ни барабанная дробь. С плачем  она  бросилась  на
сцену и пропала в глубине кулис.
     Фокусник поднял глаза, когда она прибежала, и скорбно покачал  головой.
Потом снова наклонился к своему попугаю и произнес мягко, но настойчиво:
     - Скажи "четыре"! Четыре! Четыре!
     А все зрители сошлись на том, что новая звезда была  чертовски  мила  и
зрелище, конечно же, окупило истраченный доллар.




     Перевод М. Елагиной

     Она покраснела, когда ребенок увидел ее в окне. До чего же мил,  думала
она. Ножки пухленькие, как  булки.  Только  грязный.  Все  понятно.  Играет,
наверное, на полу, подбирая щепки и остатки еды, и ни разу в  жизни  его  не
мыли как следует. Если б она следила за ним, он бы у нее блестел, как хорошо
протертая тарелка. Но, говорят, грязные дети растут толстенькими,  а  чистые
худыми...
     Бабушка звала ее. Она еще раз поглядела на ребенка,  который  сидел  на
спине у матери - торговки рыбой, закрыла ставни и  быстро  сбежала  вниз  по
ступенькам.
     Бабушка восседала на жесткой деревянной скамье.  Скрещенные  ноги  туго
натянули на коленях саронг. Она жевала бетель.
     - Вот что, дитя. Поздоровайся-ка с дядей  Тэном  из  северной  деревни,
дитя.
     Повинуясь взмаху Бабушкиной руки, она  опустилась  на  холодный  пол  и
сидела, кивая дяде Тэну.
     Дядя Тэн смотрел на нее. Он улыбался. Зубы у него были  желтые  оттого,
что слишком часто жевал бетель. Все лицо -  в  мелких  морщинках.  Он  кивал
головой и то и дело поворачивался к Бабушке.
     Бабушка вела  беседу.  Спрашивала  о  фруктовой  плантации  дяди  Тэна.
Сколько кокосов он снимает с каждой пальмы? Не вредят ли белые муравьи?
     Если вредят, пусть пойдет в лавку к "рыжему" {"Рыжий"  -  презрительная
кличка европейцев.} и  купит  ядовитую  жидкость.  Не  хватит  денег  -  она
одолжит, немного, конечно.
     Говоря это, Бабушка улыбалась ей. Дядя Тэн тоже кивал и улыбался.
     Дядя Тэн  поддерживал  беседу.  Рассказывал  Бабушке,  что  его  братья
собираются  построить  несколько  новых  хижин  у  реки.   Одному   из   них
посчастливилось, вырастил хорошего сына. Ему уже около  двадцати  трех  лет.
Очень смелый и сильный. Бережливый и трудолюбивый.
     Говоря это, дядя Тэн улыбался ей, Бабушка кивала и тоже улыбалась.
     Икры у нее свело судорогой, и она села поудобней.
     Было уже не так жарко, не то что днем, когда она мыла тарелки и чистила
горшки.
     Дядя Тэн и  Бабушка  продолжали  беседовать,  и  дядя  Тэн  то  и  дело
посмеивался. Их голоса жужжали, как москиты.
     Темнело. Лицо дяди Тэна было уже трудно разглядеть, но  Бабушкино  лицо
со стекающими из углов рта красными струйками бетеля она видела отчетливо.
     "Сегодня мне двадцать пять лет", - думала она. Никто не помнил  дня  ее
рождения. После обеда, убрав со стола, она поднялась на  чердак  и  вытащила
темную кокосовую шкатулку. На дне ее  перекатывались  красные  бусинки.  Она
высыпала их на ладонь и пересчитала -  двадцать  четыре.  Из  кармана  кофты
извлекла еще одну. Стало двадцать пять.
     На  чердаке  было  темно.  Темноту  прорезал  тоненький   луч   солнца,
пробившийся на чердак из маленького люка в крыше. В  луче  плясали  пылинки.
Если посмотреть через люк вверх, увидишь  ярко-синее  небо.  Надо  бы  снять
паутину как-нибудь на той неделе... И, закрыв шкатулку,  она  спустилась  по
приставной лестнице.
     В своей комнате она зажгла свечу. Электрические лампочки  в  доме  были
вывернуты - так Бабушка распорядилась. Она придвинула свечу поближе. Зеркало
поймало ее отражение.
     Говорят, что у нее глаза матери и дедушкин подбородок. Она села  против
зеркала на деревянную кровать. Какие  непослушные  волосы,  она  обязательно
смажет их маслом. Под кофтой отчетливо обозначилась грудь. Она покраснела  и
напомнила  себе,  что  надо  стянуть  ее,  сделать  плоской.  Иначе  Бабушка
непременно скажет что-нибудь  нехорошее.  Ее  передергивало,  когда  Бабушка
называла ее груди куриными гузками.
     Бабушка нагнулась и сплюнула бетелевую жвачку.
     - Пойди-ка позови нашего Бакалавра хирургии!
     Дядя Тэн внимательно смотрел, как она поднималась с пола.
     Бакалавр лежал у себя в комнате. Услышав, что  его  зовет  Бабушка,  он
начал зевать, потягиваться, строить рожи. Наконец он поднялся и сказал,  что
придет.
     Они  спускались  вместе.  Бакалавр  в  новых  белых  шортах,  в   новых
сандалиях.  Они  шлепали  по  ступенькам,  как  скрученное  мокрое  белье  о
стиральную доску.
     Он направился прямо к Бабушке и, только когда  та  указала  пальцем  на
дядю Тэна, взглянул на старика и ухмыльнулся. Потом он захохотал  и  заявил,
что Бабушка всегда склонна дружить со стариками в это время года.  Дядя  Тэн
рассмеялся, а Бабушка стала бранить Бакалавра.
     Бакалавр сел. Дядя Тэн спросил, сколько ему лет,  и,  воздавая  должное
его возрасту, стал шутить с ним о его  будущих  женах.  Бакалавру  нравились
современные девчонки. Они носят юбки как у "рыжих", и у  них  такие  гладкие
ноги... И когда Бабушка вмешалась, чтобы он  не  зашел  слишком  далеко,  он
повернулся к ней и сказал, что ни у одной  из  наших  все  равно  нет  таких
красных губ, как у Бабушки. Дядя Тэн смеялся, и  Бакалавр  смеялся.  Бабушка
снисходительно кивала.
     Было уже поздно, и дяде Тэну предложили поужинать с ними.  Здесь  очень
хорошо готовят. Бабушка кивнула в ее сторону. Дядя Тэн улыбался.
     Они уселись на стулья вокруг стола. Посредине стояла свеча.  Нагибаясь,
чтобы снять с фитиля нагар, она краем глаза наблюдала за движением их  теней
на стене.
     Маленькая голова Бакалавра сновала туда-сюда.  Бабушка,  которая  опять
жевала бетель, была  похожа  на  старую  толстую  кошку.  Кошка  шевелилась,
облизывалась. Дядя Тэн сидел почти неподвижно. Его тень  утыкалась  в  угол.
Иногда нос переползал на другую стену и вытягивался, а подбородок отвисал.
     Под потолком шуршали крылатые тараканы. Когда Бабушкина тень качнулась,
один сорвался со стены и упал на пол, на кучу дров.
     Она снова сняла нагар со свечи.
     Тени то сливались в огромное черное пятно, то разъединялись и  жили  по
отдельности. Нос у дяди Тэна стал коротким, а подбородок исчез совсем.  Зато
затылок разбух наподобие тыквы. Бабушка  стала  худой,  как  щепка,  шея  ее
как-то странно колебалась, когда она открывала рот.
     Бакалавр бесформенной массой расплывался между ними.
     Она передвинула горшок с рисом, и вырвавшийся из-под крышки  пар  обжег
ей глаза. Она отпрянула и чуть не споткнулась о  полено,  на  котором  сидел
таракан. Нет, там их два. Шевелят длинными усами. Вот один побежал, а другой
догоняет. Полезли вверх и опять шевелят усами... Потом оба  пролетели  через
комнату и приклеились к стене.
     Она следила за ними. Вот они залезли на Бабушкину  тень,  выше  лба,  а
когда Бабушка дернула головой, оказались у нее на губах. Как много тараканов
на стене... Блестящие рыжие спины, беспокойно шевелящиеся усы...
     Рис уже кипел. Скоро его нужно будет слить. Но  главное  -  кэрри.  Она
надеялась, что перцу будет в самый раз.  А  то  Бабушка  начнет  кашлять,  а
Бакалавр поморщится и состроит ей свирепую рожу. Дядя Тэн - гость особенный,
надо все приготовить как следует.
     Они разом заулыбались, когда  она  расставила  тарелки  с  рисом.  Стол
накрыт, не хватает только кэрри. Она подогрела его  и  медленно  перелила  в
чашку. Он вытекал из половника, как сок бетеля. Теперь  все  готово,  и  она
подняла чашку с кэрри.
     Таракан с гуденьем пролетел у нее над головой, и она с ужасом подумала:
как бы он не упал в чашку. Но  он  очутился  на  ее  правой  руке  и  сидел,
спокойно шевеля усами. Она дернулась влево, и горячий кэрри плеснулся  через
край, побежал по пальцам.
     Дядя Тэн болтал с Бакалавром и вдруг вскочил - кэрри растекался по  его
брюкам. Она, бормоча что-то, бросилась за салфеткой,  быстро  стерла  пятно.
Бабушка подняла глаза и страшно побледнела.
     Нагнувшись низко-низко, чтобы спрятаться от Бабушки  и  не  слышать  ее
раскатистой брани, она вытирала лужицу на полу.
     - Дитя, как ты неуклюжа! Дядя Тэн, у нее от рожденья  слепые  глаза,  а
вместо рук - палки. Она  ошпарила  вас,  дядя  Тэн?  Дитя,  в  наказание  ты
останешься голодной. Нет, дядя Тэн, у нас  такой  порядок.  Она  не  получит
сегодня еды.
     Пока они ели, она сидела на куче дров. До чего же огромны и спокойны их
тени. Она старалась сдержать слезы. Что-то поползло по  ноге.  Таракан!  Она
сбросила его на пол и растоптала.
     Дядя Тэн ушел. Она торопливо вымыла  тарелки,  задула  свечу  и  быстро
побежала вверх по ступенькам. Бабушка кричала ей  вслед,  она  притворилась,
что не слышит.
     Наконец-то одна! Она подошла к зеркалу вплотную и пыталась рассмотреть,
не красные ли у нее глаза. Бабушка  поднималась  по  лестнице.  Слышны  были
редкие глухие удары ее палки. Вот стихло - это  она  переводит  дух.  Глухие
удары раздались в коридоре, приблизились к двери...
     Бабушка вошла в комнату и впилась в нее тяжелым взглядом.
     - Все шло, как я наметила, и вот на тебе. Как я устала от всего  этого!
Будешь старой девой, сколько тебе осталось жить! Уродина нескладная!
     Она пристально вглядывалась в зеркало. Говорят, что у нее глаза матери,
а они были как раз такими темными и блестящими перед тем, как ей родиться.






     Перевод М. Елагиной

     Поудобнее усаживаюсь в мягком кресле. Да, так-то  оно  лучше.  На  этой
работе особенно не устанешь, но здорово  надоедает.  Являешься  пять  раз  в
неделю, погружаешься в кресло на пять часов. И ничего больше.
     Нет, мне все-таки повезло. Не многим удается найти приличное место. Где
еще станут платить так щедро за подобную ерунду? Я-то вовремя  сумел  нажать
на кое-какие педали. Вот и устроился...
     Кипа бумаг вырастает на моем столе как гриб. Текучка.
     - Мистер Тан, когда компьютер выдаст первые восемь листов,  представьте
мне их вместе с микрофильмом. - Отдав распоряжение, я тупо  смотрю  на  свои
пальцы.
     - Мистер Оу!
     Я оборачиваюсь, описав полукруг в вертящемся кресле.
     - Вас вызывают по городскому телефону.
     - Спасибо.
     Нажимаю кнопку внешней связи.
     - Оу слушает.
     - Добрый день, милый,  это  я.  Постарайся  прийти  домой  сразу  после
службы. Дети совсем от рук отбились, прислуга  требует  расчет,  целая  куча
счетов...
     - Ладно, приду. Еще что-нибудь?
     - Нет, ничего...
     - Ну, дорогая, я сейчас занят. Пока.
     Щелк.
     Фу-ты, черт! А ведь я собирался провести вечер  в  клубе.  Как  всегда.
Придется пропустить партию в кегли.
     Бросаю взгляд на электронные часы-календарь. Час до ухода.  Сегодня  16
августа. Итак, мы  проехали  полпути  по  двухтысячному  году.  Каких-нибудь
десять-двадцать лет назад все мечтали о  новом  веке,  о  новом,  прекрасном
мире... Новый век пришел. Но прежние проблемы остались. Даже усугубились.  В
городах людей столько, что  плюнуть  некуда,  цены  растут  как  бешеные,  с
транспортом черт знает что. Прогресс? О да! Уже добрались до  Марса.  Только
мне что до этого? Человек-то не изменился. Тоска.
     Снова поворачиваюсь к кипе бумаг на столе. А вот тут что-то интересное.
И важное. Тщательно копаюсь в бумагах, кое-что  проверяю  по  компьютеру.  И
пошло, и пошло.
     Без пяти четыре. Звонок. Шеф сегодня в хорошем настроении. Только я  не
очень-то  от  этого  выигрываю.  Мне  ничего  не  светит  на  вечер,   кроме
собственного дома.
     Взбудораженная людская масса впихивает меня в кабину лифта.  Он  быстро
падает вниз, возвращая всех на землю.
     - До свидания, - бормочу я, уходя. - К сожалению, в клубе вечером  быть
не смогу. Передайте, пусть вычеркнут меня из партии в кегли. До завтра.
     Пробиваюсь в толкучке к метро. В метро ехать быстрее. И дешевле.  Всего
восемь минут - и десяти километров  до  дома  как  не  бывало.  На  "тойоте"
пришлось бы тащиться больше часа -  вон  что  творится  на  улицах  в  конце
рабочего  дня.  Правда,  есть  еще   поезда   на   магнитной   подвеске.   И
монорельсовые, снующие во все концы острова, гораздо быстрее. Но они  хороши
только на больших расстояниях.
     Вот и поезд. Прибыл тютелька в тютельку. Сую монету  в  щель  автомата,
получаю билет и погружаюсь в комфорт кондиционированного воздуха. Поехали.
     Вылезаю у квартала новостроек. Огромное пространство, сплошь  утыканное
типовыми домами. Последнее слово строительной техники! Сами по себе эти дома
довольно дешевые, но какие цены на землю!!!
     Несколько быстрых шагов - и я дома. Набираю цифры кода и, захлопнув  за
собой дверь, ощупью пробираюсь по темной  прихожей.  Проклятье!  Неужели  ей
трудно включать свет?!
     - Вот и я, дорогая.
     Жена выплывает из освещенной комнаты и опускается в кресло.
     - Прислуга заявила, что хочет получить расчет в двадцать  четыре  часа.
Ей кто-то пообещал платить больше.
     - Наплевать. Найдем другую.
     - Ты только загляни в дневники детей: отметки - ужас! Они жалуются, что
в школе дым столбом, шум, духота, никакой возможности нормально заниматься.
     Голос жены монотонно гудит, прерываясь тяжелыми вздохами.
     - Обедать пора, - вспоминает она наконец. - После поговорим. Да  и  сам
этот дом - я никак не могу к нему привыкнуть. Фабрика  заслоняет  свет,  так
что с утра до вечера сумерки, а от грохота грузовиков на шоссе  просто  мочи
нет.
     Ничего не скажешь, она прекрасно готовит. Даже из консервов.  Обед  мне
пришелся по душе.
     Проблемы -  нет.  Но  мы  с  ними  справились.  Относительно,  конечно.
Зазвонил телефон.
     - Подойду, - буркнул я и не спеша побрел по коридору. Проклятье! Ты уже
тянешь руку к трубке, а телефон все звонит и звонит. Как это раздражает!
     - Алло! Могу я поговорить с мистером Оу?
     - Я слушаю. Выкладывайте, что у вас, поживее.
     - Это Служба предупреждения самоубийств.
     - О, весьма  важное  управление  -  максимум  ответственности,  минимум
работы!
     - О'кей, о'кей. Только нам не до шуток. Вам знакомо имя Онг Кенхэ?
     - Онг... Постойте, ну как же! Мы с ним дружили в детстве. Он  руководит
фирмой, насколько мне известно.
     - Он руководил фирмой.
     - Как? Вы хотите сказать, что он умер?
     -  Нет,  просто  ему  нашли  замену.  Но  он  явно  стремится  поскорее
расстаться с этим светом. Намерен покончить с собой.
     - И вам нужно, чтобы я его отговорил?
     - Именно. В данный момент он еще в нерешительности.
     - Ладно, согласен.
     - Его адрес: Сингапур, 32Б, Саннихилл-драйв,  высотные  дома,  блок  К,
этаж 59, квартира 31.
     - Выезжаю немедленно! Щелк.
     - Дорогая, мне нужно уйти. Часа на три.
     "Тойота" рванула вперед, и я вывернул на тихое прибрежное  шоссе.  Этот
путь ровно вдвое длиннее, но зато  мне  удастся  выиграть  время.  За  окном
пролетали глухие стены пакгаузов.  Вдоль  обочины  торчали  справа  какие-то
голые деревья. Будто часовые, что охраняют  железнодорожное  полотно.  Потом
бесконечной диаграммой потянулись километры закоптелых фабрик.
     Я включил фильтрующее  устройство  кондиционера  -  прямо  передо  мной
вторгалась в море гора  вонючих  отбросов.  Запах  химического  распада  был
невыносим.  Так-так,  и  вот  это  должно  стать  долгожданной  возвращенной
сушей... Я повел машину в объезд, чтоб ненароком  не  увязнуть  в  смердящей
жиже.
     Жилые дома выросли внезапно, как разбуженные великаны. До чего  огромен
этот блок К. Его шестьдесят этажей грубо вонзаются в небо. В лифте я  сел  и
просидел весь путь до пятьдесят девятого. Квартира 28... 29... 30...
     - Простите, вы - мистер Оу?
     - Конечно, кто же еще?! Где мистер Онг?
     - Здесь.
     Крошечная квартирка. Офицер Службы ПС, твердо шагая, ведет меня к окну.
     - Вот он - стоит на карнизе. Уже целый час. Постарайтесь  сделать  все,
что в ваших силах.
     - Эй, Онг! Это я, Оу! Ты меня помнишь?
     - Конечно, помню.
     - Когда мы виделись последний раз? Ровно год назад, верно?
     - Да.
     -  Выходит,  сегодня  -  знаменательная  дата.  И  неужели  тебе  охота
подохнуть после  такой  встречи?  Что  ты  там  делаешь?  Прикидываешь,  как
совершить головокружительный полет вниз, а?
     - Не совсем. Просто  вышел  поразмыслить  в  одиночестве.  А  доброхоты
позаботились вызвать Службу. Теперь-то всем до меня есть дело.
     - А почему ты решил размышлять именно здесь? Не нашел места поудобнее?
     - Понимаешь, мне хотелось вплотную приблизиться к  смерти.  Только  шаг
отсюда - и все. Здесь легче выбирать.
     - Ага, понятно.
     - Что тебе понятно? Никому этого не понять.
     - Ты думаешь, я утопаю в блаженстве? Этот офис вонючий!..  Каждый  день
одно и то же, одно и то же. У меня не меньше причин  рвать  когти.  Но  ведь
терплю. Если все будут рассуждать, как ты, земля обезлюдеет.
     - Не так уж плохо коптить небо в офисе!  А  мне  предпочли  желторотого
юнца за половину жалованья. Попробовал заняться торговлей. Отличное  дельце,
знаешь ли! За целый месяц - только один покупатель.
     - Ну будет тебе! Деньги - еще  не  все  в  жизни.  У  тебя  жена,  двое
детей...
     -  Сбежали,  как  только  я  потерял  работу.  Потом  счета  пулеметной
очередью. Не сумел оплатить ни одного.  А  пятнадцать  процентов  банковских
годовых добили меня окончательно.
     - Я бы мог одолжить тебе денег. Хватит на первое время.
     - Спасибо, но это не выход.
     - Слушай, ты же человек, черт подери! Шаг, другой - и выход найдется!
     - Да, всего один шаг...
     Отступив от окна, я театральным жестом отчаяния воздел руки.
     - Господин офицер, оставим Онга наедине с самим собой. Боюсь,  я  ничем
не могу быть полезен. Еще немного - и он сам меня уговорит.
     - Вот и отлично! - Голос Онга призраком врывается в комнату. - Мне надо
подумать.
     Тягостно поползли минуты. Я снова высунул голову и облегченно вздохнул,
увидев его тень  на  стене.  Он  молчал.  Угрожающе  молчал.  Я  лихорадочно
придумывал, что бы сказать.
     - Если не ошибаюсь, это у Дороти Паркер:

                           В петлю - не захочешь,
                           Пушку - не купить,
                           Газ воняет очень -
                           Оставайся жить.

     - Я выбрал самый легкий путь. Воткнешься в землю уже без сознания.
     - Нет, просто застынешь в шоке от ужаса.
     - Это я и имел в виду.
     - Ладно, твоя взяла! Только пусть не говорят, что я ничего  не  сделал!
Иди сюда немедленно! Иначе я ухожу домой!
     - Дай мне пять минут.
     - Идет.
     Воспользовавшись передышкой, я на миг отошел от окна.
     ...Даже крика не было. Застыл в шоке.
     Я высунулся по пояс. Черная точка  становилась  все  меньше  и  меньше,
потом она сплющилась. Прохожие, озираясь, обходили ее и шли своей дорогой. Я
захлопнул окно.
     Вошел офицер, застегивая молнию на брюках.
     - Все кончено, - выдохнул я. - Какой он по счету на сегодня?
     Офицер что-то записывал в блокнот.
     - Шестой. А до конца дня еще целых четыре часа!
     Мы пошли к лифту.
     - Не прощаюсь, - сказал я. - Похоже, парень, совсем скоро я помогу  вам
поставить рекорд.
     Я еле доплелся до машины - ноги дрожали.
     - И это  еще  только  рассвет  двадцать  первого  века!  -  со  скорбью
вырвалось у меня.


     ДАДЛИ П. де СОУЗА



     Перевод С.  Ромашко

     Это был один из тех дорогих баров, которые появились при новых шикарных
отелях, растущих по всему городу  словно  грибы.  На  темных  стенах  тускло
поблескивали  огромные  алюминиевые  диски,   напоминавшие   злобные   глаза
какого-нибудь фантастического чудовища из книги Азимова. Мы сидели под одним
таким глазом, неподалеку от освещенной ниши, где трудился  пианист.  У  него
был тоскливый вид  человека,  занимающегося  бесполезным  делом.  Девушка  в
свитере за соседним столиком вертела в руках пачку дорогих сигарет и  искоса
поглядывала  на  входную  дверь.  Вокруг  пианиста  расположилась   компания
японских  бизнесменов.  Они  оживленно  о  чем-то  спорили,  не  обращая  ни
малейшего внимания на изливавшиеся на них звуки.  Глаза  пианиста  постоянно
блуждали по залу, будто он  надеялся,  что  все-таки  найдется  кто-то,  кто
перехватит его взгляд,  подойдет  к  нему,  похлопает  по  плечу  и  скажет:
"Передохни, дружище. Давай-ка я побренчу, а ты  выпьешь  стаканчик  виски  с
содовой".
     Я подумал: вот, должно  быть,  пытка  -  играть  так  каждый  вечер.  И
вспомнил одного приятеля, недавно побывавшего в Лоронг-Ампате  {Лоронг-Ампат
- квартал веселых домов в Сингапуре.}. Он уже было скинул брюки,  как  вдруг
почувствовал, что женщина, ожидавшая  его  в  постели,  не  вызывает  в  нем
никакого желания. А та все подгоняла его  криками:  "Давай,  давай!"  И  чем
больше она его подстегивала, тем меньше ему хотелось лезть к ней в  постель.
В конце концов он заплатил ей и убежал, почувствовав  облегчение  только  на
улице.
     Себастьян, который на днях вернулся из шестимесячной поездки в Штаты  и
теперь красовался только что отпущенной бородкой, прервал мои размышления:
     - Неплохое местечко, правда? А вон сидит хорошенькая птичка.
     Девушка  в  свитере  поспешно  закурила,  скомкала   пустую   пачку   и
раздраженно взглянула в нашу сторону.
     -  Она   напоминает   мне   одну   особу,   -   проговорил   Себастьян,
многозначительно растягивая слова, -  которую  я  встретил  в  Международном
центре.
     Он покачал в руке стаканчик рома с кока-колой и поднял  бровь,  как  бы
предупреждая, что готовится поведать еще одну главу из  "Героических  деяний
Себастьяна Томаса". Мы выслушивали его рассказы - ведь нам ни разу не выпала
возможность побывать в таких  замечательных  местах,  где  он  бывал,  и  не
хватало нам его бесшабашности, чтобы вытворять то, на что только он один был
способен.
     - Случилось это  во  Фриско...  -  начал  было  Себастьян  и  запнулся,
раздраженный вопросом Чуна, который поинтересовался, где находится это самое
Фриско.
     Я быстро вмешался:
     - Так сокращенно называют Сан-Франциско. Себастьян хмыкнул,  как  будто
говоря: "Есть все же в этой дыре человек, понимающий, что к чему".
     - В субботу вечером в этом Международном центре собирается уйма  всяких
студентов-иностранцев, которые очень даже не  прочь  поживиться  по  женской
части. Они подпирают стены в  танцевальном  зале,  слоняются  по  коридорам,
толпятся у автоматов с кока-колой. Но  в  основном  пялятся  на  хорошеньких
курочек, с которыми удается  потанцевать  везучим  хлыщам.  -  Он  проглотил
остатки рома, поставил пустой стакан  на  стол  и  уставился  на  девушку  в
свитере - только тут я заметил, что свитер ажурный и сквозь него все видно.
     Себастьян всего несколько дней как вернулся домой и был для нас героем.
Я считал своим долгом угощать  его,  раз  уж  он  согласился  составить  нам
компанию. Я заказал еще одну порцию для Себастьяна.
     - Слушайте, а эта девочка, может, ждет, чтобы кто-нибудь  начал  к  ней
клеиться? - предположил он, указывая  на  девушку  за  соседним  столом.  Но
прежде чем мы осмелились высказаться по этому поводу, он продолжил  рассказ:
- В этот раз я немного опоздал. И вот что я сделал. Идти в танцевальный  зал
глазеть, как эти самодовольные парнишки выделывают свои па, смысла не  было,
и я пристроился у входа. Занял, так  сказать,  стратегически  важный  пункт.
Смотрю  -  поднимается  по  лестнице  этакая   хипиня:   волосы   нечесаные,
обтрепанная кофта до колен, потертые  джинсы  -  и  тащит  здоровую  кожаную
сумку, с которой не на танцы, а куда-нибудь на пикник в самый раз идти. - Он
кивнул в сторону девушки в свитере.Лицо у нее было как  у  этой:  задумчивые
глаза, волосы до плеч под Джоан Баэз, полные губы... Я повернулся  к  ней  и
бросил небрежно: "Можно подумать, что вы собрались в путешествие автостопом,
а не на танцы" - и показываю  на  сумку.  "Да,  мне  много  чего  приходится
нести". - "Ха! И что же это?" - "Книги по дзэну, например". Надо сказать,  я
не очень-то балдею от всех этих дел с  религией,  знаете,  переселение  душ,
карма, женское первоначало и прочая чепуха. Но я понял,  что  за  это  можно
зацепиться, и говорю: "Уйдем  отсюда  и  побеседуем  о  дзэне.  Там  в  саду
обстановка очень располагает к размышлению -  кто  знает,  может  быть,  нам
повезет, и мы будем сидеть под деревом Бодхи {Бодхи - в буддийской мифологии
дерево, под которым будда  Шакьямуни  достиг  духовного  просветления.}.  Во
всяком случае, все  эти  танцы-манцы  не  очень-то  подходят  для  духовного
бдения". И мы пошли в сад.
     В этот момент принесли ром для Себастьяна. Он сгреб  стакан  в  толстый
кулак, поднес его ко рту, и губы у него задвигались, как у золотой рыбки.  Я
с тоской смотрел на пустеющий стакан и думал: еще два пятьдесят.
     Он чмокнул и продолжал:
     - Эта девочка оказалась порядочной балдой. Принялась мне  рассказывать,
чему у кого из мудрецов она научилась и как прошла через все ступени транса.
Потом речь зашла об одном корейце, который знал  какое-то  священное  слово,
именно то, что было ей нужно. Кореец назначил  ей  встречу  в  каком-то  там
месте, ночью. У парня хватка что надо. Он обставил все так, словно это  была
встреча с самим Буддой... Вам, ребята, есть чему поучиться у него,  у  этого
корейца. Пока она мне все это рассказывала, я положил ей  руку  на  плечо  и
нежно так целую ее в щечку. А она все  долдонит  свое,  будто  ничего  и  не
замечает. Похоже было, что собеседник ей вовсе не нужен... Так вот,  встреча
была назначена где-то в пригороде. Кореец жил в мансарде, в одном из домиков
общежития университетского городка. Дом был старый, вокруг темно и  тихо,  у
дома - заросший сад. Пока она шла наверх, ей казалось,  что  в  доме  никого
нет. Но дверь мансарды сразу открылась, только она  постучала.  Первое,  чем
поразила ее комната, которую она увидела, - огромное окно в дальнем конце. В
углу стояла узкая кровать, небрежно прикрытая одеялом. Как только она вошла,
этот парень схватил ее и  бросил  на  кровать.  Она  начала  сопротивляться,
отскочила в другой конец комнаты и разбила окно. Принялась звать на  помощь,
но бесполезно. Кореец твердил ей, что все уехали на каникулы  и  поэтому  на
мили вокруг  нет  ни  души.  "Вот  так  меня  изнасиловали,  -  сказала  она
простодушно. - Но,  посоветовавшись  со  своими  духовными  наставниками,  я
решила никуда не заявлять,  ведь  зло  остается  в  совершившем  его,  а  не
переходит на жертву, которой зло причинили, так что само преступление и есть
наказание для преступника. Я  осознала,  что  нужно  преодолеть  случившееся
внутренними силами, обрести нарушенную гармонию души". - "Такая,  значит,  с
вами приключилась история, - говорю я, подбираясь к медным кнопкам,  но  она
меня останавливает. - И какие же он вам дал объяснения?" - "Он вообще ничего
не объяснил..."
     Себастьян прервал рассказ, медленно оглядел  нас  и  задумчиво  покачал
головой.
     - Единственное, что она получила от корейца, - не объяснения, а счет за
разбитое окно. Как вам это  нравится:  этот  тип  насилует  девчонку  и  еще
предъявляет ей иск за ущерб, нанесенный  его  жилищу.  Ну  и  кто  он  после
этого?.. Да, так вот она и продолжает: "Нет, я совсем не против сексуального
экстаза. Но он мог бы попросить  меня,  ведь  правда?  В  конце  концов,  мы
познаем истину через наши чувства. Танец, например, тоже ступенька на пути к
экстазу. Но он, кажется, нуждался в насилии... Не знаю..." Тут я понял,  что
с этой малюткой можно попроще, нечего особенно  выламываться.  Потанцуем,  а
там и до экстаза  будет  недалеко.  Так  что  я  ни  о  чем  уже  больше  не
беспокоился и потащил ее в танцевальный  зал.  Там  она  принялась  скакать,
дрыгаться и барахтаться так, будто тонула  в  этом  море  движущихся  тел  и
отчаянно пыталась выплыть. "Как вам моя  хореографическая  импровизация?"  -
спрашивает, но я сделал вид, что не расслышал.
     К этому времени Себастьян прикончил уже седьмую порцию рома с колой  и,
похоже, готов был осилить еще столько же. Даже с  пятьюдесятью  долларами  в
кармане я чувствовал  себя  не  слишком  уверенно  и  поэтому,  взглянув  на
таинственный глаз, таращившийся  на  нас  из-за  спины  Себастьяна,  как  бы
невзначай спросил:
     - Может быть, ты дорасскажешь по пути домой?
     Была еще причина, почему я не хотел больше задерживаться. Все  рассказы
Себастьяна  неизбежно  заканчивались  описанием  любовной  победы  со  всеми
техническими подробностями по "Кама-сутре",  которые  должны  были  наглядно
представить его достоинства. Все это, конечно, интересно, но он  впадал  при
этом в раж, начинал представлять все в таких лицах, что наверняка привлек бы
внимание к нашему столику по меньшей мере половины зала.
     Себастьян уходить не торопился. Девушка  за  соседним  столом  все  еще
сидела одна. Себастьян вытащил пачку сигарет и пустил ее по  кругу,  сказав,
как мне показалось, громче, чем было нужно:
     - Закурим перед уходом.
     Мы взяли по сигарете, а он неожиданно повернулся и запросто заговорил с
девушкой в ажурном свитере:
     - А вы, мисс? Не хотите закурить?
     Девушка  улыбнулась,  помедлила,  слегка  встряхнула  головой  и  взяла
сигарету. Это, сообразил я, было началом еще одного из  героических  деяний.
Мы  постарались  убраться  как  можно  незаметнее  -  было  ясно,  что  наше
присутствие будет только мешать.
     Когда мы  выходили  из  зала,  Чун  тихонько  толкнул  меня  локтем.  Я
обернулся. Себастьян сидел рядом с ней, делая пассы сигаретой, как будто это
была волшебная  палочка.  Она  бессмысленно  улыбалась,  держа  стакан.  Эта
рассеянная  улыбка,  казалось,  отражалась  в   тусклом   блеске   огромного
алюминиевого глаза, выступавшего из темноты.






     Перевод Е. Новицкой

     Кадон был сирота. Его отец умер  три  года  назад,  когда  Кадону  было
шестнадцать лет. А мать - еще раньше. Она умерла в тот день,  когда  родился
Кадон. Отец Кадона часто напоминал ему, что он очень любил свою жену  и  что
прожили они вместе очень недолго - и все из-за Кадона. Роды были трудные.
     Отец Кадона старался, растил сына,  как  мог,  но  Кадон  чувствовал  -
особенно по вечерам, когда умирающее солнце бросало мягкий  золотистый  свет
на их деревянную хижину, - что порой отец желал,  чтобы  Кадон  и  вовсе  не
рождался. Тогда его жена была бы рядом  и  он,  наверное,  был  бы  немножко
счастливее. И всякий раз, когда Кадону казалось, что стареющий  отец  думает
об этом, он любил и уважал его чуточку меньше.
     Отец Кадона мог бы научить его всему, что должен знать молодой человек,
но не научил. Так что Кадон скоро совсем разлюбил отца. Он привык заботиться
только о себе самом да о своем желудке, так как понял: забота  о  ближних  -
пустая трата времени.
     Когда умер отец Кадона, вся деревня пришла утешать его в этом горе.  Но
Кадон не очень горевал и позволил людям помочь ему лишь потому, что так было
удобнее. Зато потом он редко встречался с ними -  только  когда  чувствовал,
что действительно нуждается в их обществе.
     Он жил сам по себе. У него был маленький огородик и  несколько  цыплят.
Однако вскоре ему стало  не  хватать  еды  и  денег.  Поэтому  он  устроился
садовником в городе, который был совсем недалеко от его деревушки.
     Впрочем, работа в городе Кадону не нравилась. Ему, конечно, платили, но
недостаточно. Да и работать приходилось весь день.

     Однажды, возвращаясь в деревню,  Кадон  вспомнил,  что  дома  кончились
дрова. А без дров обеда не сваришь. Он надумал собрать сухих веток.  Но  как
назло попадались только большие.
     Он искал под кустами и деревьями, пока не набрел на  громадный  камень.
Тут он решил  немного  отдохнуть,  главным  образом  из-за  прохладной  тени
огромного дерева, чьи ветви нависали над камнем.
     Мимо камня Кадон проходил каждый день, но раньше как-то не  обращал  на
него внимания. А это был и в самом деле громадный камень - стоя рядом, Кадон
даже не видел его верхушки. Метра три высотой, никак  не  меньше.  А  вокруг
валялись камни маленькие - с человеческую голову.
     Отдохнув немного, Кадон снова принялся  собирать  хворост.  Теперь  ему
везло, и скоро он набрал целую охапку.
     Вдруг над головой его раздался птичий щебет. Он  посмотрел  наверх.  На
дереве, под которым лежал камень, было большое гнездо.  Интересно,  есть  ли
там яйца? - подумал Кадон.
     Он уже давно не ел птичьих яиц, а очень их любил. Он прикинул,  как  бы
взобраться на дерево.  Попытался  влезть  на  камень,  но  тот  был  слишком
гладкий. Тогда он вскарабкался по стволу, а потом медленно пополз  вверх  по
длинной толстой ветке.
     В гнезде сидели две черные птицы и сердито кричали на него. Когда Кадон
протянул руку, они взлетели и стали яростно клевать его острыми клювами.  Но
Кадон отогнал их.  На  дне  лежало  четыре  больших  яйца.  Вот  так  удача,
обрадовался Кадон. Он съест их на обед!
     Кадон  огляделся.  Сквозь  листья  была  видна  река,  тихо   журчавшая
неподалеку. Вода в ней была грязно-коричневая. Осторожно спускаясь по ветке,
Кадон вдруг заметил под собой что-то  странное.  Он  присмотрелся.  В  самой
середине камня зияла огромная дыра.  Вот  чудеса!  С  земли  камень  казался
целым. Кто бы мог подумать, что там такая дырища!
     Однажды, несколько дней спустя, ему стало скучно, и, поужинав, он решил
прогуляться по деревне. Светила большая  круглая  луна.  Небо  было  усыпано
звездами. Всюду играли  ребятишки.  На  веранде  деревянного  дома  пенгулу,
сельского старосты, сидели взрослые и дети. Кадон пошел туда.
     Увидев Кадона, пенгулу приветливо поздоровался и предложил  посидеть  с
ними. Кадон в ответ улыбнулся немного натянуто и уселся на деревянном полу.
     Кадон  знал,  что  радушие  этих  людей  неискреннее,  потому  что   он
сторонился их. Но все же остался послушать беседу.
     - А дух реки, пенгулу? - спросил мальчик по имени  Масдан.  -  Ты  ведь
хотел рассказать о нем. Расскажи, пожалуйста.
     - Расскажи, расскажи, пенгулу! - закричали и  другие  дети.  Пенгулу  и
остальные взрослые улыбнулись.
     Пенгулу указал на реку, в которой отражались луна и звезды. Вдоль  реки
темнели кусты и кокосовые пальмы.
     - Река живая, - сказал пенгулу. - Она как  большая  змея.  Она  спит  и
бодрствует. Она может быть счастливой. Может - печальной. Она  может  спасти
нам жизнь, а может и отнять ее у нас. А в сердце реки - дух, дух реки. И  мы
должны его слушать.
     - Но река же не умеет говорить! - воскликнул Масдан.
     Кадон взглянул на Масдана.  Ему  было  всего  двенадцать  лет.  Он  был
большой шалун и озорник, но добрый мальчик.
     Пенгулу улыбнулся:
     - Умеет. Если прислушаться, то можно услышать, как дух реки поет, когда
она счастлива. А иногда - лениво бормочет. А когда сердится  -  ревет.  И  у
тебя на сердце легчает, когда ты со своими бедами приходишь к ней. Дух есть.
Он поговорит с тобой, если ты присядешь рядом. А иногда он говорит с тобой в
твоих снах.
     Масдан и его друзья слушали затаив дыхание.
     - Но дух реки не единственный наш друг, - прибавил кто-то. - Есть еще и
дух деревьев, дух цветов, дух урожая, дух дороги. Всех не перечесть...
     - Да, - согласился пенгулу, - их очень много, и все они  станут  нашими
друзьями, если мы будем  их  слушаться.  Но  если  мы  их  рассердим,  могут
сделаться нашими врагами.
     Мальчики кивнули. Потом они простились с пенгулу и  остальными  -  было
уже поздно - и побежали домой.
     Кадон тоже пошел  домой.  Дорогой  он  раздумывал  о  том,  что  сказал
пенгулу. А сам-то он верит в духов? Пожалуй, верит, но больше от страха, чем
почему-либо еще.
     Отец учил его: нельзя гневить духов. Если нужно  было  срубить  дерево,
полагалось сначала попросить прощения у духа деревьев. Если приходилось идти
одному ночью, надо было просить защиты у духа дороги. Иногда Кадон думал:  а
что случится, если срубить дерево, не попросив  прощения  у  духа  деревьев?
Свалишься замертво? Превратишься в бревно?
     Хижина Кадона, так же как и остальные, стояла на сваях. Он поднялся  по
деревянным ступенькам и вошел в дом. Улегся на циновку. Лежать было  жестко.
Лунный свет проникал сквозь дыры в крыше. У Кадона не  было  денег  починить
или заменить ее, поэтому он всегда боялся дождя.
     Кадону не спалось. Он долго смотрел на дыры в  потолке.  Потом  оглядел
свои немудреные пожитки и проклял себя за нищету и  одиночество.  Неужели  у
него никогда не будет еды вдоволь, приличной одежды, новой хижины и денег?
     Вдруг  он  вспомнил  про  огромный  камень.  Дыра!  Духи,   о   которых
рассказывал пенгулу! Разве не может быть духа камня? Если односельчане верят
во всех этих духов, они обязательно поверят и в духа камня. А если дух камня
попросит их о чем-нибудь, они  обязательно  выполнят  его  просьбу.  Они  не
посмеют разгневать духа.
     На следующее утро Кадон встал очень рано. Раньше, чем солнце. И побежал
к камню. Он попытался запрыгнуть на него, но не смог.  Попробовал  влезть  -
камень был слишком гладкий. Оставался один путь. По дереву.
     Кадон вскарабкался на гигантское дерево и осторожно  пополз  по  ветке,
пока не оказался над самой верхушкой камня. Он  глянул  вниз,  и  ему  стало
страшно.  Камень  был  далеко-далеко.  Спрыгнешь  -   чего   доброго,   ноги
переломаешь.
     Но, поборов страх, он покрепче ухватился за ветку и  начал  опускаться,
пока не повис на руках. Теперь до камня оставались метра полтора, не больше.
Кадон отпустил ветку.
     Он упал на камень и чуть не потерял равновесия. Но удержался.  И  вдруг
поймал себя на том, что просит прощения у духа камня за то,  что  вторгся  в
его владения. Ему было не по себе - а вдруг дух и вправду тут живет.
     Робко-робко подполз он к краю отверстия и заглянул  внутрь.  Дыра  была
огромная. Дно устилали сухие листья, осыпавшиеся с дерева. Еще там  валялись
маленькие камушки.
     Кадон осторожно спустился в дыру. С перепугу ему так и мерещилось,  что
вот-вот перед ним появится разгневанный дух  камня.  Но  дух  не  появлялся.
Кадон сел на сухие листья - теперь верхушка камня была высоко  над  головой.
Вот удача! Ему уже  не  терпелось  осуществить  задуманное  -  он  решил  не
откладывать до завтра.
     Вечером Кадон снова прибежал к камню. Вокруг никого не было. Он влез на
дерево и во все глаза  стал  смотреть,  во  все  уши  слушать,  не  идет  ли
кто-нибудь по дороге. Вскоре послышались голоса, а потом он и  увидел  двоих
стариков, идущих между кустов. Они были еще довольно  далеко.  Кадон  быстро
соскочил на камень и, молясь о том, чтобы не встретиться в дыре с  настоящим
духом, спрыгнул в нее.
     Голоса приближались. Кадон ждал затаив дыхание. Вдруг его  осенило.  Он
схватил два маленьких камня и принялся стучать одним об  другой.  Этот  звук
громко отдавался в ночной тишине.
     - Что, что это? - услышал Кадон голос одного из стариков.
     - Н-не знаю, - ответил другой.
     - Кто, кто  это?  -  спросили  оба  испуганно.  Кадон  не  ответил.  Он
продолжал стучать.
     - Звук идет из камня, - прошептал один старик.
     - Сердце, - проговорил другой еле слышно, - это бьется сердце камня.
     И старики испугались еще больше.  Кадон  застучал  сильнее.  Звук  стал
громче.
     - Я - дух камня, - сказал Кадон очень низким голосом.  -  Подойдите  ко
мне.
     Старики нерешительно шагнули вперед. Они держались за руки.  От  страха
ладони у них были холодные как лед.
     - Чего ты хочешь, о дух? - спросили они робко. - Пожалуйста,  не  делай
нам зла. Мы старые люди. У нас жены и дети. Кто о них позаботится?
     - Вам нечего бояться, если вы и все жители вашей деревни поступят  так,
как я велю. Я и мои детки проголодались. Принесите нам самое  хорошее  мясо,
самые хорошие фрукты и самые хорошие овощи. Принесите все это завтра  в  это
же время. Понятно?
     Старики закивали. Потом один из них спросил:
     - А где же твои детки, о дух?
     - Детки? Мои детки - это маленькие камушки, что  так  уютно  устроились
рядом со мной. Они тоже  хотят  есть,  -  сказал  Кадон.  -  Идите  домой  и
расскажите в деревне все, что слышали. И не забудьте: если завтра у меня  не
будет обеда, не миновать вам страшных несчастий.
     Старики бросились бежать со всех  своих  слабых,  гнущихся  ног.  Кадон
расхохотался. Глупое старичье, перепугались до смерти! Умора, да  и  только.
Он уже стал придумывать, чего потребует в следующий раз, как  вдруг  услышал
голоса людей, идущих со стороны деревни.
     Голоса приблизились к камню. Кадон замер в своем убежище.
     - Этот камень, Рахад? - услышал он голос пенгулу.  -  Ты  здесь  слышал
голос?
     - Да, пенгулу, - ответили сразу оба старика. - А  маленькие  камушки  -
его детки.
     - Может, все-таки вам померещилось? - строго спросил пенгулу.
     - Нет, - твердо ответили старики. Кадон снова взял камни и постучал.
     - Слушайте, - прошептал Рахад.
     - Да-да, слушайте, - сказал второй старик. -  Это  бьется  сердце  духа
камня.
     - Почему вы здесь? - спросил Кадон очень низким голосом.  -  Почему  вы
тревожите мой сон? Отправляйтесь обратно в деревню и  больше  не  беспокойте
меня сегодня.
     - Камень говорит, пенгулу! - воскликнула какая-то женщина.
     Люди с трепетом и ужасом смотрели на камень. Стук сделался еще громче.
     - Идите домой, - повторил Кадон. - А завтра  вечером  принесите  мне  и
моим деткам самую лучшую еду.
     - Повинуемся, о дух камня, - сказал пенгулу.
     И пенгулу увел своих односельчан домой. Дорогой все только и  говорили,
что о камне, о духе и о том, как билось его сердце.
     А Кадон поверить не мог,  что  так  просто  провел  всю  деревню,  даже
старосту. Он прямо лопался от удовольствия.  Теперь  он  получит  все,  чего
пожелает. Он не будет красть, он не какой-нибудь воришка. Люди сами  отдадут
все, что ему нужно.
     Назавтра Кадон не стал обедать. Торопясь к камню, он мечтал, какой  пир
устроит из той еды, что принесут ему односельчане. По небу, заслоняя луну  и
звезды, тяжело ползли черные тучи. Только бы дождя не было, думал Кадон.
     И вот наконец он услышал: идут мужчины, женщины, дети. Вся деревня. Они
тащили подносы с мясом, фруктами и овощами. Люди  приблизились  к  огромному
камню и поставили подносы на землю рядом с ним. Потом все замерли, а пенгулу
вышел вперед и сказал:
     - О дух камня, мы пришли, как ты велел. Мы принесли тебе  самую  лучшую
еду.
     Кадон немножко  постучал  камнями.  И  только  потом  заговорил  низким
голосом, каким говорил за духа.
     - Я доволен, - сказал Кадон басом. - Я вижу хорошую еду. Я и мои  детки
хорошо пообедаем сегодня. Вашу деревню ждут удача и счастье.
     Небо прорезали вспышки молнии, освещая его на мгновение. Грохотал гром.
Если они сейчас не уйдут, я попаду под дождь, подумал Кадон.
     - А теперь отправляйтесь домой, - велел он. - Еду оставьте. И принесите
новую через два дня.
     Видя, что собирается гроза, пенгулу поторопился увести людей.  И  никто
не заметил, что маленький Масдан не пошел со всеми, а спрятался за  кустами.
Все в деревне знали,  что  он  большой  озорник.  Но  он  был  еще  и  очень
любопытный. Ему хотелось посмотреть, как едят духи.  Явятся  в  человеческом
образе и станут жевать и  глотать,  как  люди?  Или  еда  с  подносов  вдруг
исчезнет сама собой?
     Холодный ветер продувал кусты. Масдан очень  замерз  и  уже  думал,  не
пойти ли ему домой. Он боялся, что ждать придется долго, и тогда он  попадет
под дождь. А если он промокнет, родители его отругают.
     Снова сверкнула молния и ударил гром. Упали первые капли дождя.  Масдан
решил бежать домой. Он вылез из своего укрытия и вдруг увидел, что над самой
верхушкой камня появилась голова. Масдан чуть не закричал от страха.
     Потом показалась пара рук.  Затем  плечи,  туловище  и  ноги  человека.
Масдан увидел, как человек присел на корточки, быстро огляделся,  выпрямился
и легко спрыгнул на землю. Потом вынул из-за пазухи мешок и быстро  побросал
в него мясо и фрукты.
     Масдан смотрел разинув рот. Человек был ему явно знаком. Масдан  твердо
знал, что встречал его раньше. Но где и когда, никак не мог  вспомнить.  Тут
небо над камнем осветила молния. И Масдана осенило. Это же Кадон!
     А Кадон пустился бежать по раскисшей дороге в деревню. Масдан  за  ним.
Так они  добежали  до  самой  хижины  Кадона.  Масдан  нашел  дырочку  в  ее
деревянной стене и заглянул внутрь. Он увидел,  как  Кадон,  смеясь,  открыл
мешок и отправил в рот большой  кусок  мяса.  Затем  положил  часть  еды  на
большую тарелку и стал оглядываться, ища, куда бы спрятать мешок. Наконец он
улыбнулся, подошел к большому деревянному сундуку в углу и сунул мешок туда.
А сверху поставил сундучки поменьше.
     Дождь лил вовсю. Масдан со всех ног бросился домой. Он вымок до  нитки,
и родители уже собирались хорошенько его отругать. Но Масдан,  захлебываясь,
стал рассказывать им, что он видел.
     Сначала родители не хотели ему верить. Но они знали, что он,  хотя  был
большой озорник, никогда не врал. И в конце концов поверили.
     - Надо немедленно рассказать об этом пенгулу, - сказал отец Масдана.  -
Пусть он решит, что делать с Кадоном.
     Его жена согласилась. И, хотя дождь  лил  как  из  ведра,  они  тут  же
побежали к пенгулу и рассказали ему обо всем, что видел Масдан.
     Пенгулу очень рассердился, что Кадон провел всю деревню.
     - Мы должны проучить его,  да  так,  чтобы  он  век  помнил,  -  сказал
пенгулу. - Но как?
     Он надолго задумался. Масдан и его родители молчали.
     - Придумал, - наконец произнес пенгулу и зловеще улыбнулся. - Пусть дух
встретится с духом. Пусть один дух напугает  другого.  Кадон  проклянет  тот
день, когда появился на свет, - так мы его проучим.
     Через два дня Кадон снова отправился к камню. Эти два дня он сытно  ел.
А теперь пришло время требовать новую  порцию  и,  пожалуй,  немного  денег,
решил он.
     Кадон влез на дерево, прополз по ветке. Потом начал опускаться, пока не
повис на  руках.  Он  уже  собирался  спрыгнуть,  как  вдруг  услышал  стук,
доносящийся из камня. Сердце духа!
     Кадон похолодел. Стук стал громче. А потом понесся отовсюду: от камней,
от кустов, от деревьев, реки... И делался все  громче  и  громче.  А  Кадону
становилось страшней и страшней.  Тело  его  тяжелело  и  тяжелело.  Наконец
пальцы его разжались, и он упал на камень.
     А тем временем из  дыры  поднималось  страшное  чудище.  Отвратительнее
существа Кадон в жизни не видел. У него было длинное безобразное лицо. Нос и
рот свернуты набок. Белые волосы до пят. А одежда - чернее черной ночи.
     Оно устремило на Кадона длинный-предлинный белый палец. Кадон закричал,
потерял равновесие и упал с камня. Лежа на  земле  и  дрожа  от  страха,  он
увидел, что страшилище стоит на камне, продолжая указывать на него  пальцем.
Стук стал еще громче.
     - Ты! - произнесло жуткое существо. - Ты  посмел  воспользоваться  моим
именем! Посмел воспользоваться моим домом! Ты посмел напугать  этих  простых
людей, чтобы насытить свою жадность! Я - дух камня. Ты назвался моим именем.
Так стань таким же, как я. Ты будешь безобразным и отвратительным,  и  всюду
люди будут бросать в тебя камни и прогонять тебя.
     - Нет, нет! Только не это! -  взмолился  Кадон.  -  Пожалуйста,  прости
меня. Я никогда больше так не буду.
     - Поздно, - сказал дух. - Уноси-ка ноги отсюда, пока цел,  а  не  то  я
превращу  тебя  в  камень.  А  мертвым  камнем  быть  еще  хуже,  чем  таким
безобразным, как я. Ну, живо!
     Стук стал еще громче. Кадон  поднялся  и  с  громкими  воплями  побежал
прочь. Вслед ему полетели большие и маленькие камни. Большие камни почти  не
попадали в него, зато маленькие ударяли по ногам,  по  рукам,  по  туловищу.
Кадон завопил еще громче и побежал еще быстрее, так быстро, как только могли
нести его подкашивающиеся от страха ноги.
     Дух спрыгнул на землю. Снял маску. Это был пенгулу! А из-за деревьев  и
кустов, с берега реки поднялись другие жители деревни - мужчины,  женщины  и
дети - с маленькими камушками в руках.
     Масдан подбежал к старосте.
     - Пенгулу, ты видел, как удирал Кадон? - воскликнул он. - По-моему,  он
больше никогда не осмелится вернуться в нашу деревню или  так  же  подшутить
над кем-нибудь еще.
     Пенгулу и все остальные засмеялись.
     - Он никогда не вернется, Масдан, - сказал пенгулу. - Я даже  не  знаю,
когда он остановится. - Потом, глядя  на  маску,  которую  держал  в  руках,
добавил: - Хорошо, что у меня сохранилась эта маска. Ее подарил мне дед.  Он
привез ее с одного из островов Индонезии. Мужчины там надевают такие  маски,
когда идут сражаться с врагами. Они верят, что, взглянув на  эту  маску,  их
враги так испугаются, что не смогут драться.
     - Еще бы, - согласился Масдан.
     - Пойдемте домой, - сказал пенгулу. - И пусть история с большим  камнем
послужит всем нам уроком.






     Перевод М. Тименчика

     День старика, едва лишь он просыпался,  начинался  с  приступов  кашля.
Вставал он до солнца, и серые струйки пара от его дыхания завивались узорами
в прохладном утреннем  воздухе.  В  неизменной  голубой  стеганой  куртке  и
мешковатых  штанах  приветствовал  он   наступающий   день   улыбкой   своих
золотисто-бурых губ.
     Это опий, уверял  он.  От  опия  кашляю.  И  он  шумно  отхаркивался  и
отплевывался, непрестанно посмеиваясь  и  потряхивая  головой,  будто  рыжий
воробышек. Пергамент его  кожи  запечатлел  всю  историю  жизни:  в  паутине
морщинок, жилок и рубцов на лице проступали страницы величественного  эпоса.
Своими  мутно-голубыми  глазами,  подслеповатым,  но  ничего  не  упускающим
взглядом  он  не  столько  обозревал  окружающее,  сколько  чуял   его:   он
принюхивался к окружению, ко всему происходящему,  чуть  не  вдыхал  его,  а
затем сплевывал под аккомпанемент опийного кашля, в  котором  прослушивались
обертоны скрытого смеха. Затаенный смешок неизменно журчал в его речи, точно
голос тех рек, что текут по холмистым равнинам его Китая.
     Его часто можно было  застать  на  пороге  квартиры,  сидящим  в  своей
голубой куртке и напевающим что-то  себе  под  нос  на  неведомом  диалекте;
костлявые руки его нежно поглаживали  одна  другую,  словно  стирая  приметы
времени, жесткая седая щетина, двигаясь в  ритм  песне,  топорщилась  вокруг
рта, вся в рыжевато-бурых отливах - свидетельство его долголетнего романа  с
опием. Острые колени прижимались к груди как бы в попытке уберечь  ту  малую
толику  тепла,  что  вырабатывали  токи  жизни  в  их  замирающем  беге   по
макаронинам кровеносных сосудов.
     И всегда этот шумный, грохочущий кашель, буквально раздирающий взрывной
внутренней силой скорлупу его грудной клетки... Он, как  гармошка,  сжимался
всем телом, затем разворачивался и вновь опадал. Все  от  опия,  щебетал  он
по-птичьи, переводя дух. Опий повинен в этом кашле.
     Жил он с дочерью и зятем в их двухкомнатной квартире на  десятом  этаже
муниципального дома, высоко над землей, чересчур высоко  для  его  костлявых
птичьих ног. Его шестеро внуков спали на полу перед телевизором,  а  старику
отвели кушетку - вынужденная уступка возрасту. За долгие годы  темно-зеленый
кожимит обивки впитал в себя сероватую патину, что лежала на  всем:  мебели,
стенах, людях. Со временем, видно от  многолетнего  соприкосновения  с  ней,
покрылся этим налетом и старик: серость тускло отсвечивала на его волосах  -
седом стриженом пушке (вернее, на том, что от него осталось) - и на коже. Та
же серость, что въелась во все поры и трещины его толстых,  будто  граненых,
кривых ногтей.
     Его внуки воспитались и выросли уже вне лона  материнской  культуры.  И
всеми добродетелями наделял их "телек", что стоял посреди  комнаты:  это  он
внушал им правила и нормы поведения, знакомил с манерами  и  нравами,  учил,
что и как говорить. Двое старших  уже  обзавелись  своими  семьями,  жили  в
собственных квартирах, так что где-то у старика были и правнуки - маленькие,
непонятные ему существа, никогда не  видевшие  зеленых  холмов  его  родины,
ничего не слышавшие о Китае, кроме песен, которые  он  глухо  напевал  своим
беззубым ртом.
     Нам никогда не приходилось видеть старика за каким-то другим  занятием,
он всегда лишь смеялся и пел. Днем  и  вечером  своим  грубым,  надтреснутым
голосом, дрожащим под бременем лет, он готов был  делиться  с  нами  памятью
предков, а иногда сидел, тяжело дыша,  извергая  из  сморщенных,  иссушенных
легких сладковатый дым вперемешку с кашлем.
     Мы играли с ним, вокруг него, но при этом он оставался для  нас  чем-то
бесплотным, как дым... Его плоть была лишь видением. Мы  не  видели  ни  его
холмов, ни суровых горных склонов, мы не  знали  резких  ветров,  навевающих
нездешние песни в стынущей крови.
     Нашими горами были  дома  (мой  был  шестнадцатиэтажный),  а  реками  -
сточные канавы. Когда слезы муссона наполняли их до краев, мы ловили в  воде
колюшек и головастиков, воображая, что это чудовищные акулы и меч-рыбы.
     Старик был  для  нас  чем-то  вроде  кино,  вроде  застывших  картинок,
отпечатавшихся в нашем детском сознании, и, рисуя себе диковинные, холодящие
душу истории из его долгой, переменчивой жизни, мы в гнетущей  тишине  наших
унылых жилищ шепотом рассказывали их  друг  дружке,  чтобы  развеять  страх:
истории о том, как заработал он шрам ниже локтя, как потерял палец на  ноге,
отчего так истерлись и стали похожими на обглоданные  куриные  косточки  его
суставы.
     Но  однажды,  уже  повзрослев,  мы  обратились  прямо  к  нему,  к  его
зарубцевавшимся шрамам. И тогда он  поведал  нам  то,  что  наш  слух  сумел
донести до рассудка в словах, отвечающих нашему пониманию - старику  внимала
куцая, с претензией на мудрость логика подростков.
     Он был сыном крестьянина, потом  и  сам  стал  крестьянином.  Вместе  с
женой, теперь уж давно покойной, купленной у другого крестьянина, еще  более
обездоленного, который не мог прокормить всех своих  двоюродных  сестер,  он
возделывал землю, отчего руки его задубели и изморщинились, а он сам облекся
грубой, шероховатой корой, сквозь  которую  уже  не  проглядывала  нежная  и
ранимая плоть.  Жена  прилежно  рожала  ему  сыновей,  как  это  делают  все
крестьянки по всей земле. Будто терпеливое домашнее животное, которое содер-
жат единственно ради приплода, приносила она сыновей - будущих помощников  в
крестьянском труде. Родила она ему и двух дочерей.
     Младшая из них была и любимейшей. Теперь она уже замужем...  Толстая  и
старая, живет в этом шумном городе, куда бежала со своим мужем, когда  Китай
оказался в руках коммунистов.
     Тогда-то он и потерял всех своих сыновей. Где-то там их плоть  и  кровь
легли удобрением в почву, чтобы на  ней  взошли  рис  или  пшеница  грядущих
урожаев юных ниспровергателей,  что  маршировали  теперь  по  дорогам  своих
коммун, громогласно скандируя изречения человека, погубившего его детей.
     В конце концов, когда дошли известия о гибели  их  всех,  бежал  и  он.
Страх, безумие овладели им, и, покинув дом,  землю  предков,  он  устремился
прочь  и  повстречался  с  человеком,  обещавшим   за   баснословную   сумму
переправить его на остров, где он сможет укрыться  или  пуститься  оттуда  в
дальнейший путь.
     В последние минуты перед отправлением  им  овладело  почти  нестерпимое
беспокойство, и ощущение  близкой  опасности  предостерегающе  засвербило  в
носу: вот-вот их настигнут, вот сейчас затравят псами. А потом они  плыли  и
наконец добрались - толпа  людей,  набившихся  в  утлое  вонючее  суденышко,
деревянный остов  которого  пропитался  запахом  страха  -  страха  потерять
свободу, купленную столь дорогой ценой.
     У него тогда не  было  никаких  планов,  продолжал  старик,  оживляясь,
никаких мыслей о том, куда бы податься. Корни его остались далеко позади,  в
том единственном месте, о котором он мог думать как о доме, в той земле, что
хранила могилы его близких и которую попирают теперь чужие башмаки. Но и это
минуло, и он воспринял все по  обыкновению  безропотно,  как  в  свое  время
воспринял смерть родителей, смерть жены и детей, как воспринимал  дождь  или
засуху. Ведь он вырос на земле, глубоко пустив в нее корни -  дитя  Природы,
почитающее свою своенравную мать. Одаривать или нет - ее  материнская  воля.
Его удел, как и всякого крестьянина испокон веку, - благодарно принимать.
     И вот, помня о том, что его дочь бежала именно  туда,  он  добрался  до
солнечного Сингапура, этой шумной британской колонии... Безопасное убежище.
     У него не было ни малейшего представления, где она проживает или как  с
ней связаться - неграмотные крестьяне не пишут  писем.  Но  он  был  еще  не
слишком немощен и слаб для работы и отправился на причал подыскать работу на
джонках, что ходили по реке, и, как всякий кули, истекал потом  под  палящим
солнцем в своей голубой  китайской  куртке.  Там-то  он  и  вкусил  прелесть
"черного золота", познал, что дает оно человеку. Днями  работал,  доводя  до
изнеможения свое смуглое сухощавое тело,  а  по  вечерам  вместе  с  другими
стариками  садился  курить.  В  конце  концов  "черное   золото"   иссушило,
испепелило все его нутро, и тогда он нашел другую работу: мел полы и починял
обувь - ибо теперь он и опий составляли  ужасающий  симбиоз.  Опий  был  ему
необходим, чтобы избавить дряхлеющее тело от боли, а сознание -  от  суровой
реальности бытия. И тогда, в один прекрасный день,  он  встретил  на  базаре
свою дочь, и она, утерев слезы радости, сообщила ему, что у нее будет  скоро
своя квартира вместо нынешней отвратительной, жалкой  халупы  и,  когда  они
переедут, он, конечно, сможет перебраться к ним.
     Тут старик смолк и глубокими затяжками начал раскуривать трубку.  Но  у
нас уже пропадал к нему интерес. Снова он окунул нас в атмосферу, совершенно
нам чуждую. Его место в наших сердцах  к  тому  времени  узурпировал  Бэтмен
{Бэтмэн  -  букв.:  человек  -  летучая  мышь  (англ.);   популярный   герой
американских  комиксов.},  чей  тяжелый,  свинцовый   американский   акцент,
доносившийся из серого одноглазого  монстра,  стал  для  нашего  слуха  куда
притягательней. Ведь старик говорил о крестьянах и нищете, а  "телек"  сулил
романтику и приключения. "Цивилизация" поборола и взяла нас в свой плен.
     Он умолк, и этот миг тишины довершил дело: мы вынесли ему приговор,  мы
решили, что его реальность не вяжется с нашей... и предпочли ему "телек".
     Потом мы видели его еще раз. Мы в тот день,  как  обычно,  валялись  на
потрескавшемся линолеуме, в затхлом облаке капустно-рыбных  испарений  наших
квартир, поглощенные телепередачей, в которую внезапно ворвались посторонние
звуки. А живое представление всегда интереснее "телека" - разве  можно  было
упустить случай, не взглянув на него хотя бы краешком глаза?
     В проходе у  порога  квартиры  съежился  старик.  Вокруг  валялись  его
куртка, трубка и чубуки. Над ним возвышался его младший  внук,  угреватый  и
одутловатый молодец шестнадцати лет, он кричал:
     - Ты, старый дурак! Вонючка старая! Нас по  твоей  милости  выгонят  из
Сингапура! Убирайся отсюда! Убирайся совсем! Придурок! Зловонный окурок!
     Он изо всех  сил  стал  ногами  пинать  чубуки.  Старик  в  углу  слабо
вскрикивал, закрывал ладонью мутные влажные  глаза,  пригибался  так,  будто
удары сыпались на его изнуренную плоть. И жалко, в бороду,  тихонько  скулил
каким-то птичьим, беспомощным голосом. Никто не вмешался, никто  не  пожелал
встать между мальчишкой и объектом его злобы -  стариком.  В  конце  концов,
ведь это было представление, и не такое уж плохое. К чему мешать?
     Но все же, когда до нас дошло, что никого и вправду не волнует  старик,
в нас угасла последняя искорка детства. Старики беспомощны и бесполезны.  Ну
и пусть их - не жалей, любуйся представлением, пока дают.
     Парень, багровея, весь  трясясь  от  злости,  своими  воплями  нагнетал
тревожную  атмосферу.  В  коридоре,  сумрачном  от  человеческого   пота   и
ненависти, зависли привычные непристойности.
     Когда он замахнулся - на сей  раз,  видно,  чтобы  ударить  старика,  -
наконец вмешалась его мать. Это была тучная,  грубая  женщина  с  лоснящимся
лицом и лукавой ухмылкой во взгляде. Ее жесткие поросячьи глазки, запавшие в
складках жира, не выражали ни жалости, ни сочувствия к старику, напротив - в
них читались насмешка и презрение.
     Услыхав голос матери, парень обернулся и убежал.  Старик,  точно  кучка
хрупких костей, громоздился на пороге. Теперь за него принялась женщина: она
пронзительно завизжала, чтобы он  шел  домой  и  перестал  строить  из  себя
посмешище. Голос ее звучал резко, безжалостно, в нем не было и тени почтения
к возрасту старика.
     Все еще бесслезно плача, трясущимися смуглыми  клешнями  старик  собрал
пожитки и стал тяжело перебираться через порог в квартиру, извергавшую  его,
исторгавшую  каждой  пядью  своих  замусоленных  пластиковых  полов.   Толпа
медленно расходилась. Представление вышло ничего себе. И все  же  мы,  дети,
уносили в груди какую-то тяжесть, томленье и муть. Что ж, как видно,  и  нам
идти по проторенной дорожке, и нам вот так же обращаться с нашими предками.
     С тех пор мы больше не навещали старика, не  сидели  с  ним  рядом,  не
слушали его песен и рассказов. Мы погребли в  нашем  воображении  его  худое
древнее лицо и не желали воскрешать его. Но он еще раз вторгся в нашу жизнь,
и мы опять его увидали: как-то раз, возвращаясь из  школы,  мы  заметили  во
дворе нашего дома карету "скорой помощи", а из  дома  на  носилках,  на  вид
очень замызганных и хлипких, выносили старика. Его клочковатая седая бородка
твердо  упиралась  в  небо,  а  рот  был  по-птичьи  приоткрыт.  Вокруг  уже
собиралась неизбежная толпа. Мы подбежали поближе.
     - Лечебный бальзам, - заявил кто-то тоном знатока. - Да и что  еще  ему
оставалось? Он же видел, что ему здесь не рады.
     Дочь старика была тут же. Она злобно вполголоса ворчала, от ее  жирного
тела разило салом.
     - Все из-за этого  сопляка!  -  выкрикнула  она.  -  Кто  теперь  будет
приглядывать за малышами?!
     Обычно по вечерам, когда она садилась  за  маджонг,  старик  безропотно
возился с детьми. Теперь же с каждой минутой мысль о том,  что  ей  придется
расстаться с игрой, повергала ее во все большее  отчаяние.  Но  особенно  ее
бесило, что старик, недвижимо,  словно  доска,  растянувшийся  на  носилках,
оставался глух и безразличен к словам. Ее жалобы не достигали его. А  вокруг
все роилась, жужжала недовольная толпа - ей портили представление.
     Тогда мы решили, что он умер. Однако на  следующий  день  его  привезли
обратно, больного и немощного - из желудка выкачали всю проглоченную отраву,
а из разжиженных стариковских мозгов выжали все воспоминания.
     Теперь мы видим его всякий день сидящим на пороге  в  своих  полинялых,
заплатанных обносках, с отрешенным взглядом. Он больше не поет, куда  там  -
даже не разговаривает. Однако он все еще может двигаться и присматривать  за
детьми, пока женщины играют в маджонг.
     Но в глазах его дочери поселился страх - дети растут и набираются сил.
     И наверняка обойдутся с ней так же, как она со своим отцом.
     Теперь она ждет своей участи, и ей страшно.




     Перевод М. Елагиной

     Я - дерево...
     Я стою в центре города, юного и старого, города на  Острове  Прогресса.
Стою здесь уже - дай бог памяти - больше пятидесяти лет. Стою  и  вижу,  как
меняется город. Все быстрей и быстрей вертится колесо прогресса, и ничем его
не остановишь. От него нет спасения. Чем же все это  кончится?  Неужели  все
разлетится на куски?
     Помню, когда я еще было молодо, люди часто искали  приют  в  тени  моих
ветвей. Их было мало - тех редких прохожих, и они никуда не спешили,  чуждые
мелочной суете...
     Я помню влюбленных, мечтавших  возле  меня.  Корням  моим  передавалась
сладость их любви. Тогда у людей было время  любить  -  любить  друг  друга,
любить, не смейтесь, и меня, это старое дерево. Я  упивалось  их  чувствами,
вдыхало их трепещущей листвой. Ах, вы находите, в это трудно поверить? В то,
что меня любили когда-то? Да, меня, это старое  дерево,  на  которое  сейчас
никто и не взглянет...
     Я помню, как  худые  девчонки,  изможденные  работой,  назначали  здесь
тайные свидания грубоватым парням. Им хотелось, чтоб ни одна душа  на  свете
не знала об этом, и они умели любить. Я никогда никому не поверяло их  тайн,
они навсегда погребены в моей бурой сучковатой груди. Это все, чем я владею,
и никому из людей не отнять у меня воспоминаний, они  пребудут  со  мной  до
конца.
     Я помню, как падали бомбы, как дома вздрагивали  и  взрывались,  оголяя
внутренности в дыму и огне. Вой  самолетов,  крик  окровавленных  людей,  от
которых исходил запах страха. Они бежали по улицам  города,  тщетно  пытаясь
укрыться от подстерегавшей  их  всюду  смерти.  Потом  походным  маршем  шли
мужчины, говорившие на чужом языке.  Чужие  смуглокожие  мужчины  в  военной
форме, они вешали здесь людей, моих людей, вешали прямо на  моих  ветвях,  а
другие смотрели на это и тайно скорбели... Как скорбело и я вместе с ними.
     Помню я и страшные смуты, такие же кровопролитные. Да, печальные дни...
     На моих глазах менялось лицо города:  от  булыжника  молодых  мостовых,
овеянных мечтами, до сегодняшнего асфальта и бетона - этих веяний прогресса.
     Когда-то носились под моей листвой дети - теперь здесь кипит  неистовая
гонка честолюбий.
     А детей я не вижу уже очень давно... Хотя, может быть, это и есть  дети
- эти крошечные старички,  слишком  модно  одетые,  с  чрезмерной  житейской
мудростью во взоре.  Дети  -  помнится,  те  были  другие...  Они  смеялись,
визжали, кричали, гомонили, как птицы. Теперь же нет, это  не  дети,  просто
маленькие взрослые.
     Нынешний город кишит людьми. Но куда же пропали  влюбленные,  где  они?
Видно, там же, где дети. Где то время, когда они тайно  встречались  в  тени
моих ветвей и их нежные вздохи не оставляли меня равнодушным?.. Кто, как  не
я, может знать всю боль тайной любви, кто еще так любил,  а  теперь  потерял
этот город?.. Напрасно думают люди, что у меня нет  души.  Они  не  способны
понять меня. Деревья - те же люди, только иные...
     Когда-то здесь бегали собаки. Теперь  их  нет.  И  птиц,  которые  вили
гнезда в моих ветвях, тоже сдул ветер перемен.
     Вчера сюда пришел юноша,  сел  подле  меня  и  запел.  Тут  же  явились
полицейские - а их с каждым днем все больше, грубых и заносчивых, - и  увели
его прочь. Просто сумасшествие - петь тут в наше время.
     Проходят мимо девицы - яркие бабочки, юные, но уже состарившиеся,  всех
цветов и оттенков, прямо дух  захватывает.  И  мужчины  -  гигантские  серые
мотыльки, в тусклых пиджаках, с вечно постными лицами.
     Город изменился. Даже утро в нем стало похоже  на  вечер.  Серая  дымка
вокруг домов. Эх, плохо, очень плохо быть деревом в современном городе.
     Я - дерево. Я стою в центре города. Меня завтра должны  спилить.  Город
процветает. Я отжило свое. Сколько лет  простояло  я  здесь?  Да  уже  и  не
помню...






     Перевод М. Тименчика

     Наблюдать, как взрослые корчат из  себя  взрослых  перед  детьми,  было
скучно. Скучно и неприятно. На него, не игравшего в эти игры, знавшего,  что
вся их мораль напускная, такие сборища, как  сегодня,  нагоняли  нестерпимую
скуку.
     Солнце слабо  просвечивало  сквозь  белые  тюлевые  занавески,  которые
никогда не раздвигали, боясь их испачкать - ведь что скажут люди,  если  они
будут грязные и затасканные, и как огорчится Первая тетушка.  Соответственно
детям внушали не трогать, не дергать занавески, не  хватать  потными  руками
диванных подушек, сидеть смирно и  тихо  -  в  общем,  выглядеть  чинными  и
опрятными, чтобы никто не подумал, будто они не умеют себя вести  или  дурно
воспитаны.
     Даже солнце в этот воскресный день бежало от скуки из комнаты,  оставив
лишь  пыльный  луч,  упиравшийся  в  противоположную  стену,  где  теснились
картины: одна - гравюра на меди, в манере смелой  и  беспокойной,  другая  -
тихая акварель, натюрморт; обе одинаково лишенные воображения  и  каких-либо
признаков творческой индивидуальности. Это  были  охотничьи  трофеи  Первого
дядюшки - символы его покупательной способности. Одну он вывез из  Таиланда,
другую откопал в Гонконге, во время последней поездки.
     Первый дядя громогласно  вещал  перед  всеми,  что  туристские  брошюры
преподносили художника как международную знаменитость. Он,  конечно,  отнюдь
не знаток  Большого  Искусства  (здесь  он  издавал  смешок,  долженствующий
свидетельствовать  о  скромности),  однако  за  акварель  пришлось  выложить
кругленькую сумму в шесть тысяч - а разве одно  это  уже  не  говорит  о  ее
ценности? Вежливый смех. Дядя, в поисках одобрения, обращает взор к матушке,
изображая на лице  снисходительную  улыбку,  говорящую,  как  приятно  иметь
кого-нибудь на своем попечении, как замечательно позволять себе ради  других
подобные траты.
     Пятнадцатилетний до предела вдвинулся в кресло, испытывая от всей  этой
умильности  тошноту,  столь  знакомую  по  приторным  кокосовым  сластям,  и
заговорил сам с собой. Нет, он вовсе не  против  каких-то  компаний,  он  не
против общения в семейном кругу или когда приглашают знакомых - просто лично
у него нет потребности в людях, во всяком  случае  в  людях  известного  ему
типа. Увы, большинство принадлежало именно к этому типу: краснобаи,  верящие
во всемогущество денег,  изъясняющиеся  на  языке  денег,  вовлекающие  всех
присутствующих  в  свои  разговоры,  искусно  ведущие   светскую   болтовню,
одаривающие всех сувенирами из своих заграничных поездок  и,  в  согласии  с
модой, хулящие все сингапурское, от мыла до искусства и  поэзии,  -  словом,
рядовые, симпатичные сингапурцы.
     Но его раздражало другое - то, что все это было так неприглядно.  Здесь
всяк и каждый остерегался любого, кто сохраняет верность себе. Их такие люди
заставляли испытывать неловкость за то, что сами они с превеликой  легкостью
забыли прежние  идеалы,  заставляли  краснеть  за  пустоту  их  нравственных
принципов.
     Поначалу ему было любопытно  наблюдать  этих  людей,  людей,  послушных
ничего не значащим правилам, выдуманным лишь затем,  чтобы  охранять  их  от
самих себя. Его веселило сознание несущественности  всех  этих  предписаний.
Карточный домик никчемных правил! Еще забавнее было видеть, что сами они  не
понимали этого, что они смели думать, будто знают больше, чем он!
     Он  понял,  что  разобраться  в  людях  нетрудно  -  они  со  всеми  их
побуждениями были для него открытой книгой.
     Он наблюдал за тем, как Третья тетя выговаривала своему  малышу,  чтобы
он не пинал ногой дядю. Словами она взывала к уважению, тогда как из тона ее
речи следовало, что делать так просто нельзя - нельзя, и все  тут.  Деланное
терпение выдавало нетерпимость: почему ребенок не может  постичь  всех  этих
правил прежде, чем возраст позволит ему пренебрегать ими?
     Дядя, муж Второй тетушки, благодушно улыбаясь, сказал:
     - Ничего, мой мальчик, в свое время ты поймешь: из каждого правила есть
исключение.
     По законам хорошего тона ему еще следовало изречь:  "Дети  есть  дети",
что он и сделал, кивая малышу.
     Малыш,  на  которого  вдруг  излился  весь  этот  кисло-сладкий  поток,
расплакался, к пущей досаде матери.
     Сидя в дальнем углу, он мог не скрывать легкую улыбку на лице -  улыбку
бесцельную,  не  имевшую  ничего  и  никого  в  виду.  Не  искательную,   не
самоумильную - улыбку просто так, для себя, ни с кем  не  разделенную  и  не
механическую,  как  большинство  улыбок.  Ведь  однажды  и  его   тоже   так
пристыдили. Разница была в том, что он не заплакал.
     Резкий, тонкий голос послышался с середины комнаты:
     - Да, а Джон, где он, кстати, сейчас работает? Другой голос, несомненно
принадлежавший его Второй тетушке, ответил:
     - О, он теперь перешел к Дай-Холму. Знаешь, голландская фирма...  Место
гораздо лучше.
     Еще одно лицедейство! Улыбка расплылась в оскал. Вечно они переходят на
место получше: лучше, чем раньше, лучше, чем у других, а если и не лучше, то
сделают вид, что лучше - надо только сказать себе твердо, что это так, и уже
можно твердо в это поверить.
     Разумеется,  на  самом  деле  было  сказано  вот  что:  "Ага,   значит,
пронюхала. Конечно, он  сменил  работу  и  не  возится  в  грязи,  как  твой
благоверный... Так что нечего задирать нос".
     Улыбка все ширилась.
     Су Чан обратила внимание на скрючившуюся в углу костлявую фигуру.
     - Иди поиграй, - обратилась она к пятнадцатилетнему  идиоту.  -  Ступай
же, что сидеть и глазеть на всех?
     Наконец-то хоть кто-то сообразил,  чем  он  на  самом  деле  занят.  Он
засмеялся, как не смеялся во весь день.
     Все внимание переключилось на несчастного, "отсталого"  парня,  на  его
отталкивающее лицо, искривленное в неудержимом смехе. Как могли они забыть о
нем?
     Идиотский, бессмысленный оскал все  разрастался  на  его  непроницаемом
лице. Лицо перекосилось от смеха, и он ничего не  мог  поделать  со  слюной,
которая - он знал - стекала из уголка рта. Он  ненавидел  в  каждом  из  них
животное, упивающееся жалостью к нему. Этот звериный лик выпирал  в  дядином
самодовольстве, когда они покупали что-нибудь для  него,  в  том,  как  тетя
словно проглатывала язык, когда  поблизости  не  было  никого,  кто  бы  мог
оценить ее доброту, в том, как мамаши отводили от него своих детей  -  будто
тупость на  его  физиономии  была  заразной.  Исказившись  в  гримасе,  лицо
преисполнилось ненависти.
     - Совсем неладно с мальчишкой, -  заметил  один  из  дядюшек,  тревожно
вглядываясь в его глаза, светящиеся понимающе-идиотическим блеском.






     Перевод Е. Черепневой

     Он повернулся в постели рядом с женой - она храпела, потому что  дышала
ртом, - и увидел ее рябоватое  лицо  и  золотые  зубы,  блестевшие  в  свете
уличного фонаря,  проникавшем  в  комнату.  Он  подумал  о  ее  католических
выкрутасах,  из-за  которых  она  не  стала  есть  пищу,  оставшуюся   после
буддийского  праздника,  -  да  еще  и  проигрывает  хозяйственные  денежки!
Религия... тьфу ты! - фыркнул про себя.
     Он поскреб шею, где его укусил клоп, и ощутил запах пота из-под мышки -
когда вернулся домой, не было времени вымыться, в два часа ночи едва хватило
сил снять потную одежду, кое-как бросить ее на стул и растянуться в постели.
     В рассветном сумраке увидел детей, всех восьмерых, спавших на  открытой
галерее. Совсем другие во  сне...  Он  мог  разглядеть  грязную  левую  ногу
младшего сына и лицо старшего сына, прыщеватое, с высунутым кончиком  языка.
Очень похож на большого коричневого пса. Уже девятнадцать,  а  не  работает;
никакого толку от парня - все бы ему болтаться со своей шайкой... Что бы  не
зарабатывать так, как я?.. Слишком хорош, чтобы крутить педали...
     Он медленно поднялся и, осторожно переступая через спящих детей,  пошел
мыться. Крикнул вниз, в закусочную, продавцу, чтобы тот принес, как  обычно,
хлеб с патокой и чашку кофе. Проглотив на ходу этот завтрак,  отправился  на
велосипеде за своей дневной добычей.
     Объезжая закусочные, одну за другой,  он  собирал  пивные  бутылки,  за
которые получал часть их стоимости. С  бутылки  из-под  "Карлсбергского"  он
имел пять центов, из-под "Эй-Би-Си" - тоже  пять.  Он  привык  к  вони,  что
исходила от остатков прокисшего пива и портера на дне бутылок. А как тут  не
привыкнуть, подумал с горечью, если двадцать лет собираешь!
     Как обычно, он поехал к  своей  любовнице  на  Саид-Альви-роуд  и,  как
всякий раз при этом, утешал себя тем, что она хоть не  играет...  а  если  и
играет, то на деньги каких-нибудь  других  потаскунов.  Жена,  конечно,  все
знала про любовницу, и поначалу были кое-какие неприятности - любовница чуть
не отколотила ее, когда та явилась сводить счеты... Сыну пришлось вести свою
шайку, чтобы уладить дело. Любовнице в свою очередь досталось от сына, а его
дружки стояли рядом, готовые к драке.  В  конце  концов  дело  было  улажено
сообща в закусочной, и после соответствующей  мзды,  которую  уплатила  жене
любовница, он мог уже ходить к ней безбоязненно.
     Она была танцовщицей в баре, но в отличие  от  многих  других,  которые
могли завести себе богатых содержателей, ей приходилось довольствоваться им.
А для него самого эта связь была такой же пресной, как те  сушеные  земляные
орехи, что она подала ему, когда он в первый раз пришел к ней. Он знал,  чем
она жила, знал, да что было делать - как выброшенная из дома  собака,  пошел
на кладбище подбирать отбросы вместе  с  другими  бродягами,  которые  живут
остатками приношений мертвым.
     ...Солнце било по его шляпе из поддельного фетра, а он медленно  крутил
педали.  Так  же,  с  трудом  передвигаясь,  тащился  на  своем   велосипеде
пенджабец-молочник, попавшийся ему по пути, так же его  собственные  далекие
предки тянулись на  своих  повозках  с  деревянными  колесами  по  неезженым
дорогам долины Хуанхэ. Пот пропитал его рубашку, градом катился по  ногам  в
парусиновые туфли, изношенные и лопнувшие по швам. Варикозные вены  толщиной
в палец выступили на ногах - обезображенный рисунок,  оставленный  трудом  и
тяготами жизни. Этим сине-багровым рекам хорошо было под солнцем,  но  когда
он к ночи доползал до кровати, как они болели, ох, как болели...
     С ревом пронесся спортивный автомобиль, плюясь из выхлопной  трубы;  на
заднем сиденье  прижалась  друг  к  другу  молодая  пара  -  совсем  как  на
телерекламе. Один раз его  чуть  не  сбил  автомобиль,  когда  он  на  своем
велосипеде переезжал улицу; музыкальный сигнал, наверно, развлекал  сидевших
в автомобиле, потому что они смеялись.
     Вечером он съел две миски овсяной каши в закусочной на Серангун-роуд, и
вместе с маринованными овощами за  десять  центов  и  свиными  потрохами  за
двадцать это обошлось ему в пятьдесят  центов.  Позади  за  столиком  хлюпал
овсянкой конторский служащий с галстуком и в темных  очках  -  должно  быть,
опаздывал на сеанс в соседний кинотеатр. И впрямь скверные времена  настали,
подумал он, если и чиновники  вынуждены  есть  в  такой  харчевне.  Все  так
боятся, что их выгонят с работы, а туда же -  берут  напрокат  телевизоры  с
девятнадцатидюймовым экраном. Вон у Чаней  на  крыше  антенна,  и  у  других
соседей тоже - скоро один он останется без телевизора. Да, но зато он  может
заказать себе чашку кофе и пару сигарет и посмотреть телевизор в воскресенье
вечером в закусочной. С хозяином они друзья, так что уж это-то у него всегда
будет. Ведь есть и такие, которые только смотрят телевизор и  вообще  ничего
не заказывают.
     Скоро, раздумывал он,  дочка  пойдет  в  девятый  класс,  потом  станет
учительницей, жалко только, что сын не такой  -  она-то  вон  часами  сидит,
занимается. Выйдет она замуж и заведет своих детей, и я буду дедом... к тому
времени мне будет за пятьдесят... хорошо это, когда тебе пятьдесят, а ты уже
дед...






     Перевод В. Нестерова

     Раньше я знала многих из них - сейчас их стало гораздо меньше, - старух
в обветшалых черных  кофтах  с  длинными  рукавами  и  широких  брюках.  Они
терпеливо  сидели  за  маленькими  деревянными   подставками,   на   которых
размещался их незамысловатый товар - баночки со сладостями,  пачки  сушеного
имбиря и слив, рассыпанные сигареты, по пять-шесть штук в жестяной банке.  И
конечно, неизменная дымящаяся  курительная  палочка,  воткнутая  в  жестянку
перед скудным товаром, - напоминание богам, чтобы они  хорошо  относились  к
старым  женщинам  и  помогали  им  в  торговле.  Старухи  сидели  за  своими
подставками в стороне от  проходов  в  магазины  и  дома,  и  люди,  которые
торопились делать покупки или стремились  по  своим  делам,  чаще  всего  их
обходили. Эти женщины постепенно замкнулись в отдельном  убогом  мирке  себе
подобных. Лишь изредка их замечали: торопливый прохожий перехватывал  у  них
сигарету или прибегал ребенок за конфетой или сушеными сливами. Но обычно  о
них не вспоминали в безжалостной толкотне городской жизни - кто в наше время
станет смотреть на жалкие старушечьи товары,  когда  существуют  современные
магазины, где можно купить все что угодно!
     Итак, она сидела в ожидании весь день, усталая и заброшенная. В большом
внутреннем кармане ее кофты не было тех монеток, которыми  она  мечтала  его
заполнить. Она находилась в том  возрасте,  когда  глаза  всегда  на  мокром
месте, она плакала оттого, что сладости и мелкое печенье становились мягкими
и липкими и никто не хотел их покупать. Она воткнула в жестянку  курительную
палочку подлиннее, ее губы горестно зашевелились в молитве,  умоляя  великую
богиню Гуаньинь пожалеть старую,  одинокую  в  этом  мире  шестидесятилетнюю
женщину. Она  никогда  не  была  замужем,  у  нее  не  было  детей,  которые
заботились бы о ней в старости, а  после  ее  смерти  за  нее  некому  будет
помолиться.
     Смерть казалась ей самым  желанным  выходом  из  нищеты  и  горечи.  "О
милосерднейшая богиня Гуаньинь, приди и возьми меня с собой на небеса".
     Ее молитва была услышана. На следующую ночь она  увидела  во  сне,  как
богиня Гуаньинь - до чего же она прекрасна - медленно  спустилась  к  ней  с
небес. Гуаньинь сказала: "Дочь моя, твоя молитва услышана. Ты  чистая  душа.
Готовься! На седьмой день я за тобой приду. На небесах ты станешь  одной  из
четырнадцати моих служанок".
     Когда старуха проснулась, на глазах у нее еще блестели  слезы  радости.
Живо вспомнив  свой  сон  во  всех  подробностях,  она  снова  заплакала.  И
принялась готовиться к встрече- с богиней, которая обещала через  семь  дней
прийти. Прежде всего она отправилась в храм, чтобы очиститься,  и  возложила
на алтарь фрукты и цветы.  Затем  она  заглянула  в  жестяную  банку  из-под
печенья, которую всегда держала при себе,  подсчитала  бумажки  и  монеты  и
поняла,  что  на  покупку  гроба  ей  хватит.  Гроб  поставили  вертикально,
прислонив к стене дома, в котором она делила комнату  с  другими  старухами.
Это сделали для того, чтобы ее тело в гробу устремлялось к небесам.
     Слух о событии распространился очень быстро - сначала в доме, затем  по
соседству и наконец, с помощью жадной до новостей прессы,  по  всей  стране.
Писали:  у  женщины  шестидесяти  лет  по  имени  Чоу  А  Сам  было  видение
всемилостивейшей богини Гуаньинь, богиня обещала женщине в определенный день
прийти и взять ее на небеса. Гроб готов, женщина сидит  около  него  день  и
ночь, готовая ко встрече со смертью.
     Приходили толпы людей - молодые из  циничного  любопытства,  старые  из
желания увидеть трогательное примирение со смертью.  Но  непоколебимая  вера
женщины в подлинность ее сновидения заставила толпу благоговейно  смолкнуть:
даже молодые сорванцы в  модной  одежде,  с  татуированными  руками  глазели
молча.  На  месте  постоянно  дежурили  два   репортера,   очень   довольные
необычностью случая. Они делали заметки  и  фотографии.  Но  старая  женщина
сидела молча, бесстрастно, как будто вокруг никого не  было,  -  она  просто
ждала, ждала первых знаков прихода богини Гуаньинь.
     Остался всего один день, и она  наконец  будет  свободна  и  счастлива.
Напряжение росло - люди с богатым воображением спрашивали: будет ли тело Чоу
А Сам поднято богиней на небеса  у  всех  на  глазах?  В  долгожданный  день
телефоны в  редакциях  не  умолкали  -  публика  с  нетерпением  спрашивала:
скончалась ли старуха?
     Она не умерла и вечером этого дня заплакала  от  разочарования,  горько
жалуясь, что богиня  Гуаньинь  не  смогла  сдержать  своего  обещания  из-за
грязных людей, осквернивших место, где стоял гроб и сидела  старуха.  Чоу  А
Сам умоляла оставить ее одну, дать ей возможность спокойно умереть.
     Затем возникла новая сенсация. Нечто необычное произошло  в  тот  самый
день, когда должна была явиться богиня Гуаньинь.  На  маленьком  пустыре  за
домом неожиданно расцвело какое-то причудливое  растение.  Одни  утверждали,
будто цветок величиной с человеческую голову, другие - что он  распространял
чудесное благоухание. Конечно, никто не проявил интереса ни к  ботаническому
названию  цветка,  которое  было  помещено  в  газетах  (молодой  энергичный
репортер быстро провел это исследование), ни к  сообщению,  что  это  редкий
тропический цветок из Южной Америки,  что  он  редко  цветет  и,  когда  это
случается, лепестки его становятся светло-багряными, а сам цветок  принимает
форму луковицы и т. д.  Всех  гораздо  больше  интересовало  другое:  старая
женщина утверждала, будто цветок послан с небес  в  знак  того,  что  богиня
Гуаньинь приказала ей остаться на земле и вершить добро. Добрые дела старухи
были  немедленно  замечены,  описаны,  новость  эта  разошлась   и   вызвала
лихорадочное возбуждение и удивление. Силой богини Гуаньинь  чудеса  творила
Чоу А Сам! Она врачевала больных - одна женщина заявила,  что  почувствовала
себя гораздо лучше после того, как выпила воды, в которую Чоу А Сам  всыпала
пепел от сожженного листка бумаги с написанной на нем молитвой.  Над  другой
женщиной  Чоу  А  Сам  прочитала  молитву,  и  та  заявила,  что  совершенно
излечилась.
     Люди валили толпами. Чоу А  Сам  сидела  скрестив  ноги  перед  алтарем
богини Гуаньинь, в окружении многочисленных курительных палочек.  Перед  ней
стояла ржавая жестянка из-под печенья, в которой благодарные верующие  могли
оставить знаки своего уважения. Жестянка наполнялась довольно быстро. Чоу  А
Сам сидела с закрытыми глазами, ее губы  двигались  в  молитвенном  экстазе.
Впервые в жизни она чувствовала себя счастливой.






     Перевод В. Нестерова

     Ранние христиане  покорили  древний  мир  своим  мученичеством,  однако
навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент  превратил
осознанную  жертвенность  в   виде   поста   или   самосожжения   в   мощное
психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой  с
Цейлона  и,  унаследовав  обе  традиции,  искуснейше  использовала  принципы
христианского мученичества в делах житейских.
     Христианское  мученичество,  в  отличие  от  бесхитростного   домашнего
мученичества, должно сочетаться с нежным  всепрощением  и  терпит  муки  под
вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика: "Никто и  не  знает,  что
мне приходится выносить" или "Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради  тебя".
Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда  не  подавала
виду, что имеет основания для жалоб.  Однажды  Алойсиус,  счастливый  муж  с
семимесячным стажем, пригласил меня к себе  домой  обедать,  не  предупредив
заранее свою молодую жену. "Елена очаровательное  существо,  -  уверял  меня
брат, - она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства".
     Я  не  был  в  этом  уверен.  Мало  зная  Елену,  я  чувствовал  за  ее
ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от
чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного  заявил  жене,
что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение - и я увидел блеск
стали  из-под  длинных  ресниц,  которые  затем  опустились  с  неподдельным
смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и  изображать  из
себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей  самой  пришлось
довольствоваться  лишь  яичком  всмятку.  На  обед   всем   подали   вкусный
поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой
в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость  должен  был  отправиться
после этого домой, убежденный, как все, что Елена Родригес очаровательна.
     В пятницу обеденный стол был накрыт уже на  три  прибора,  а  на  кухне
жарились три порции рыбы. "Просто на случай,  если  ты,  дорогой,  приведешь
кого-нибудь". Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно  и
тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник  за  обедом  Елена
обратилась к своему окончательно усмиренному  супругу  и  покорно  спросила,
приведет ли он кого-нибудь к ужину, чтобы врасплох ее уже не застать. Больше
Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.
     Раза  два  ей  пришлось  заново  готовить  ужин,  поскольку  разогретые
бифштексы становятся несъедобными, - и  муж  научился  садиться  за  стол  в
положенное время. А после нескольких  сдержанно-тревожных  звонков  мужу  на
службу, когда его там не оказывалось, она приучила его каждое утро  подробно
излагать распорядок предстоящего рабочего дня.
     Вы можете спросить: почему Алойсиус ответил на этот шантаж покорностью?
Дело в том, что за  нежным,  кротким  лицом  монахини  в  Елене  таился  дух
императрицы Цыси {Цыси (1861 -1908) - китайская императрица, славилась своей
жестокостью и своенравием.}... Если вы не соглашались с  Еленой,  то  взгляд
ее, обращенный к вам, уподоблялся лепестку цветка, желавшего коснуться ваших
губ и угадать сокровенное желание. Вас наполняло чувство раскаяния -  лишить
добродетельнейшее существо возможности  доставить  радость  ближнему.  И  вы
понимали: только бессердечные люди не могут пережить мелкие неудобства, дабы
не огорчать дорогую Елену.
     Через   несколько   лет   Алойсиус   скончался   от   прободной    язвы
двенадцатиперстной  кишки,  осложненной,  по  мнению  докторов,  "состоянием
стресса и напряжения", которое в  свою  очередь  явилось  следствием  легких
неудобств и многочисленных обременительных поручений,  возложенных  на  него
Еленой. Вдова заявила, что посвятит остаток жизни маленькому Джорджу.
     Я видел, как он рос в тисках материнской жертвенности и бескорыстия.
     Система  "Елена  Родригес"  подавляла  людей  мягких,  совестливых.   Я
раскусил  эту  женщину  и,  лишь  только  речь  заходила  о  ее  "чувствах",
становился толстокожим и непробиваемым. Это приводило  ее  в  бешенство,  но
Елена умела сдерживать себя. Лишь иногда она шептала  за  моей  спиной,  что
никто не ждет от меня внимания и сочувствия к бедному сироте, все знают, как
я занят, хотя единственный дядя Джорджа и мог бы...
     На самом деле мне было искренне жаль Джорджа.  Как  я  уже  сказал,  не
всякий в силах был противостоять Елене. Джордж  же  стал  настоящей  жертвой
материнского  воспитания.  Елена  развила   в   нем   сверхчувствительность,
граничившую  с  патологией,  и  воспитала  таким  образом,  что  он   считал
оскорбление материнской преданности чуть ли  не  богохульством.  Джордж  был
привязан к матери узами куда более крепкими, чем Алойсиус.
     Когда мальчику исполнилось шестнадцать,  мне  показалось,  что  у  него
наконец  появилась  возможность  освободиться.   Только   что   он   получил
водительские права и ключи к семейному автомобилю, а это  для  многих  ребят
было  хартией  свободы.  Джордж  как-то  заглянул   ко   мне,   пока   Елена
причесывалась в парикмахерской,  и  я  порадовался,  что  теперь  он  сможет
появляться чаще, хотя ему, как обычно, надо будет отчитываться перед матерью
в том, как он провел время. Я захотел познакомить его с молодыми девушками и
пригласил на завтрашний ужин.
     - Боюсь, что не смогу, - ответил он с видом  крайней  озабоченности.  -
Мама не выходит по вечерам, вдруг ей будет одиноко? Она никогда не жалуется,
но я знаю, что без меня ей скучно. Нет, я не могу бросить ее одну.
     Я же был уверен, что с Еленой ничего не случится, если один  вечер  она
проведет в компании слуг.
     Однако  и  эта  надежда  на  избавление  Джорджа  вскоре  умерла.   Ему
рассказали,  что  мама   вынуждена   совершать   исключительно   трудные   и
утомительные поездки на автобусе. Джордж узнал  это  спустя  несколько  дней
после печального случая,  когда  он  уехал  на  машине,  забыв  (а  мама  не
напомнила), что в этот  день  она  играет  в  бридж.  Елена  отправлялась  к
остановке автобуса, как только он уезжал в школу, и проскальзывала обратно в
дом до его возвращения. Он и  не  догадывался,  чего  ей  стоило  "позволить
Джорджу вволю пользоваться машиной". Конечно,  вряд  ли  была  необходимость
пересекать Сингапур на автобусе, в самое пекло, ради визита  к  болтливым  и
весьма строгим тетушкам Джорджа.
     Он не мог допустить, чтобы  мама  испытывала  такие  лишения,  и  почти
перестал пользоваться машиной. Джордж даже не знал, нужна ли ей  машина:  на
все его вопросы Елена с присущей ей скромностью отвечала  отрицательно.  Все
эти события окончательно сломили Джорджа (если  это  не  случилось  раньше).
Теперь она уже могла не говорить сыну о своей заботливости,  не  напоминать,
как  легко  он  может  причинить  ей  страдание.  Налаженный  механизм  вины
действовал в нем безотказно. Изо дня в день Джордж изводил  себя  бичеванием
за несомненные обиды, которые он причинил матери, или мучился невротическими
размышлениями о предотвращении новых обид.
     Джордж сдал выпускные экзамены в школе. Воспитатели говорили,  что  ему
не хватает самостоятельности, хотя учился он добросовестно. Он  поступил  на
службу в фирму, которой владели его родственники,  и  там  ему  представился
последний шанс на спасение.
     Карелии Адаме была пухленькой  жизнерадостной  девушкой  с  огоньком  в
глазах и заразительным смехом. У нее было отличное чувство  юмора  -  оно-то
как раз и могло бы защитить Джорджа от самопожертвования  Елены.  Каролин  с
удивительной проницательностью умела посмеяться  над  глупостью  и  пыталась
открыть Джорджу глаза  на  Елену  -  ее  хорошенькое  личико  способно  было
подсластить любую пилюлю. Мне не удалось сделать это ни для  брата,  ни  для
племянника.
     Джорджу пришлось нелегко. Несомненные факты, собственный здравый  смысл
и в определенной степени увлеченность девушкой убеждали, что  его  преданная
матушка - это леди Дракула. Елена почувствовала, что над сыном ослабевает ее
власть, и ринулась в атаку. Теперь уже редко когда она могла обходиться  без
сына, чье присутствие только и спасало  ее  от  страха  перед  одиночеством.
Детская радость матери, трогательная благодарность были настолько  очевидны,
что Джордж чувствовал угрызения совести, если проводил  без  нее  хоть  один
вечер, и раскаяние глодало его - ведь в душе он уже мечтал о женитьбе.
     До недавнего времени на здоровье Елена не  жаловалась,  она  обходилась
без этого оружия. Теперь же  у  нее  возникли  различные  нервные  симптомы,
ознобы, сердцебиение. Она ни слова не говорила Джорджу, но доктор  де  Круз,
ее старый друг, со всей серьезностью сообщил  потрясенному  Джорджу,  что  у
матери не очень крепкое сердце.
     Высмеивать щепетильность  Джорджа  и  доказывать  ему  абсурдность  его
опасений  стало  повседневной  обязанностью  Каролин.   Они   сделали   меня
поверенным своих планов и встречались в моем доме, когда у  Джорджа  хватало
силы  уйти  от  Елены.  В  другие  вечера  Каролин  навещала  меня  одна   и
рассказывала о своих намерениях.
     Виделись они  обычно  на  службе.  Люди  вокруг,  постоянное  оживление
благодатно влияли на Джорджа, и шаг за шагом  Каролин  одерживала  победы  в
битве за его душу. В один торжественный день они  заявились  ко  мне,  чтобы
сообщить о своей скорой женитьбе: надо, чтобы Елена не  успела  повлиять  на
Джорджа, а то он еще передумает. Самое удивительное было  то,  что  они  уже
сообщили об этом Елене. Каролин со всей мудростью и тактом  любящей  женщины
убедила Джорджа, что он не убьет свою мать этой вестью.
     День подошел, и  имена  вступающих  в  брак  были  оглашены  в  церкви.
Молодожены намеревались отправиться в долгое свадебное путешествие в Пинанг,
а после возвращения жить вместе с Еленой. Теперь Джордж  часто  находился  в
веселой компании братьев Каролин. "Их много, - сказала мне  Каролин,  -  они
будут Джорджу надежной защитой".
     Сердцебиения у Елены участились, и однажды утром она едва  не  упала  в
обморок.  Конечно,  она  ничего  не  сказала  Джорджу,  а  я  в  свое  время
посоветовал  доктору  де  Крузу  не  омрачать  настроение  жениха  страшными
предупреждениями,  если  только  здоровью  ее  в  самом  деле  не   угрожает
опасность.
     Только  постоянная  поддержка  и  увещевания  невесты  помогли  Джорджу
выстоять против мучивших его угрызений совести вплоть  до  дня,  на  который
была назначена свадьба. В последний раз отправился он домой один.
     Последователи учения госпожи Эдди считают, что дух обладает властью над
физическим состоянием тела. Не могу уверять, что Елена  знала  об  этом,  но
ночью Джорджа разбудили ее задыхающиеся крики.  Призванный  доктор  де  Круз
установил "сердечный приступ", самый настоящий приступ, который привел Елену
на грань смерти, но вернул ей беглеца, теперь уже навсегда. Я пришел в дом и
был свидетелем его отчаянной истерики. Конечно, свадьба была отложена. Елена
не хотела этого, но Джордж понимал, что явилось причиной приступа. Источнику
несчастья, Карелии, он запретил даже приближаться к дому - всю тяжесть  вины
Джордж взвалил на себя, но и Карелии была причастна к этому,  и  он  не  мог
заставить себя даже говорить с ней.
     Юноша искал пути, чтобы наказать себя.
     - Доктор сказал, - сообщил он мне  с  тяжелым  вздохом,  -  что  матери
необходим постоянный медицинский уход и полный покой. Я уволился со службы и
буду при ней день и ночь. Потом я  постараюсь  найти  такое  место,  которое
давало бы мне возможность чаще бывать дома.
     - Джордж такой хороший мальчик,  -  шептала  Елена,  устремив  на  него
большие благодарные глаза. - Если бы его не было  рядом,  я  чувствовала  бы
себя  грустной  и  подавленной.  Он  успокаивает  мою  боль  и  делает  меня
счастливой. Мне так повезло, что мой сын столь предан мне.
     Эти нежные слова, как разъедающая кислота, жгли  кровоточащую  дрожащую
массу, в которую превратилась совесть Джорджа.
     Он заикался, протестовал, и тогда Елена снова применяла свою тактику.
     - Нет, Джордж, ты не должен тратить на меня так много  времени.  Женись
на этой славной Каролин и устраивай свой дом. Не бойся оставить меня одну, я
не стану преградой на пути твоего счастья.
     Это окончательно добило Джорджа,  он  разрыдался  и  дал  торжественную
клятву, что никогда не покинет мать и проведет с ней весь остаток  жизни.  Я
попытался протестовать и даже возвысил голос:
     - Джордж, не поддавайся! Ты должен выстоять! Сейчас или  никогда!  Если
ты останешься в ее комнате, то уже никогда из нее не выйдешь!
     Конечно, все  это  было  без  толку.  Елена  лишь  нежно  вздохнула,  а
разозленный Джордж выставил меня за дверь. Уже выходя, я предложил ему:
     - Приходи ко мне завтра или послезавтра. Он покачал головой.
     - Нет, я буду здесь, с матерью, - сказал он упрямым, скучным голосом.
     И последнее, что я увидел, - Джордж  готовился  бодрствовать  еще  одну
ночь у постели матери. Когда он закрывал за мной дверь,  я  прочитал  в  его
глазах стыд собственного поражения.
     Через несколько дней ко мне в полной панике прибежала  служанка  Елены.
Доктор де Круз, видимо, снабдил Джорджа препаратами, которые помогали ему не
спать во время ночных бдений. Джордж принял больше,  чем  предписывалось,  и
его нашли мертвым на полу ванной.
     Елена переехала в удобный дом для престарелых, где ее все очень  быстро
полюбили и ухаживали за ней в соответствии  с  ее  милыми  и  неэгоистичными
просьбами. Иногда она мягко выражает  удивление,  что  я  так  и  не  пришел
навестить ее.




     Перевод Н. Капелюшниковой

     - Она заявила, что не знает, сумеет ли она прийти! Тоже мне, цаца!  Ну,
я ей и сказала: "Благодарю, уж лучше оставайся дома и присматривай за  своим
английским мужем!"
     Глаза миссис Розарью презрительно сузились, тонкая нижняя губа отвисла,
углы рта опустились, и язвительные складки залегли возле носа.
     - Ну а чего  же  ты  ожидала?  -  протянула  старшая  дочь,  Присцилла.
Присцилла, одетая в замшу, была замужем за  адвокатом,  который  ввел  ее  в
высший круг сингапурского евразийского общества.  -  Стоит  такой  выйти  за
англичанина, как она начинает воображать, что слишком хороша, чтобы общаться
с евразийцами, как будто этот самый ее муж что-то собой представляет. У себя
на родине он был бы простым клерком, а не  восседал  в  конторе,  снабженной
эр-кондишн, с таким видом, будто находиться там - его неотъемлемое право.  -
Надменные розовые губы поджаты, тонко  очерченные  ноздри  раздуваются,  рот
насмешливо улыбается.
     - А знаешь, на наши танцевальные  вечера  ходят  и  азиаты,  -  сказала
Гариетта. - Эта Дженни Ананда, например, я ее там видела.  Я  чуть  было  не
спросила ее, когда это она успела стать членом Евразийского клуба, но  потом
подумала, что нехорошо справляться об этом при всех.  Не  стоит.  Но,  скажу
тебе, эти Ананда даже не евразийцы, они просто  индийские  католики,  вот  и
все.
     Муж Гариетты был всего лишь клерк. Они  жили  в  одном  из  стандартных
домов на Макферсон-роуд, и было похоже, что  никогда  не  выберутся  оттуда.
Тонкие черты Гариетты и  ее  увядающий  рот  приняли  выражение  постоянного
сострадания к себе самой, и ее вечное недовольство  изливалось  в  индусском
нытье на евразийский лад.
     Младшая дочь миссис Розарью, Луиза, муж  которой  был  китайцем,  молча
следила за их беседой и пила чай. Теперь старая  миссис  де  Соза,  мать  их
матери,  возвысила  свой   дрожащий   голос:   она   выражала   недовольство
неучтивостью  молодых  людей  на  танцевальных  вечерах,  которые   ежегодно
устраивались в  Евразийском  клубе.  Все  лицо  ее  было  покрыто  глубокими
морщинами, свидетельствовавшими не только о жизненных невзгодах, но и о том,
что она находила окружающих выскочками с дурными манерами,  занятыми  только
собой и вечно недовольными своим положением. Сморщенные скулы ее выдавались,
глубокие складки оттягивали вниз углы рта, фиолетовая нижняя  губа  отвисла,
дряблая и влажная.
     Луиза взглянула на мать и сестер: в  их  лицах  угадывались  черты  тех
мерзких рож, в которые они превратятся со временем - станут похожи на  милую
бабушку. Раздраженная надменная  гримаса  кривила  матовое  лицо  Присциллы;
грубую кожу Гариетты прорезали почти такие же  глубокие,  как  и  у  матери,
недовольные складки.
     "Какие же мы все суки, помоги нам бог!" - подумала Луиза,  не  исключая
из этого круга и себя. Она чувствовала, что и сама не  может  удержаться  от
презрительной усмешки, рассуждая о евразийцах, которые "тяготеют к белым", и
надменно опускает углы рта, говоря об  Ананда,  которые  пытаются  незаметно
продвинуться по шаткой социальной лестнице. Она  понимала,  что  евразийский
кастовый  снобизм  возник  еще  в  те  времена,  когда  тигры   бродили   по
Серангун-роуд. С бессильной яростью  она  сознавала,  насколько  ее  мать  и
сестры  напичканы  предрассудками,  ограниченны,  полны   самодовольства   и
высокомерны, и даже в себе она замечала этот живучий  атавизм.  Эти  женщины
воспитывали ее двадцать лет, и она невольно переняла их привычки, Их  манеру
говорить, их образ мыслей, и та же самая манерность и у нее в крови; она  не
может быть иной.
     - А я не видела тебя и Сэн  Го  на  вечере,  Луиза,  -  сказала  миссис
Розарью, вдруг повернувшись к ней.
     - Шеф Сэн Го пригласил нас на  обед,  и  мы  не  смогли  отказаться,  -
ответила Луиза.
     Это было  прекрасное  алиби,  хотя  ее  немного  и  мучила  совесть,  и
остальные это заметили. Ведь  она,  презрев  евразийскую  кастовую  систему,
вышла замуж за китайца, который, правда, был довольно светлокожим и считался
человеком весьма образованным и влиятельным, но все-таки был "азиатом".
     - Вы ведь были приглашены, не так ли?  Сэн  Го  ведь  ходатайствовал  о
приеме в члены Евразийского клуба? - спросила Присцилла, и  взгляд  ее  стал
острым, как хирургический зонд.
     - Никогда не слыхала, чтобы китаец был  членом  Евразийского  клуба,  -
фыркнула миссис Розарью.
     - А ему и не обязательно быть членом, - нашлась Луиза. - Я член  клуба,
поэтому моего мужа и приглашают.
     - О да, вот удача, не правда ли? - промурлыкала Присцилла.
     - Никогда не слыхала, чтобы жена приводила мужа на танцевальные вечера,
- жеманно  улыбнулась  Гариетта.  -  Почему  ты  не  уговоришь  своего  мужа
похлопотать о  вступлении  в  клуб?  Быть  может,  его  и  примут.  Конечно,
абсолютной уверенности нет... Вдруг они скажут, что не могут принять к  себе
азиата, что этот клуб только для евразийцев?..
     - Уж во всяком случае, Элис  будет  членом  клуба,  когда  вырастет,  -
сказала Луиза, как утопающий за соломинку хватаясь за будущее своей дочери и
вместе с тем презирая себя за то, что принесла Сэн Го в жертву их снобизму.
     -  Полагаю,  Элис  будет  считаться  евразийкой-китаянкой,   -   нехотя
допустила миссис Розарью,как эти Иммануэли, а они ведь члены клуба.
     -  Да  нет,  Элис  будет  китаянкой-евразийкой,  -  сказала   Присцилла
безжалостно. - Вы же знаете, у нее китайская фамилия.
     - Да, раз отец  -  азиат,  то  и  дети  должны  считаться  по  отцу,  -
ухмыльнулась Гариетта, и вокруг ее рта обозначились злобные морщинки.
     Старая миссис де Соза встрепенулась - она дремала и уловила лишь  конец
разговора.
     - Все китайцы - коммунисты, - заявила она, сердито оглядываясь.
     - Я  полагаю,  Элис  говорит  только  по-китайски,  -  фыркнула  миссис
Розарью, делая гримасу чайному подносу.
     - Ты уже подумала о том,  чтобы  определить  ее  в  школу,  дорогая?  -
улыбнулась Присцилла. - Я слышала, что Наньянский китайский  киндергартен  -
очень хорошая школа.
     - Совершенно верно, - отозвалась Луиза, - дети премьера посещают ее,  и
внуки председателя Верховного суда - тоже. Азиаты, насколько я могу  судить,
заправляют всем в наше время.
     Воцарилось   молчание,   враждебное    и    высокомерное.    Одинаковые
надменно-презрительные усмешки застыли на всех лицах. Луиза поднялась.
     - Хо, во твэй чу ла {Ну, я пошла.} - сказала она по-фуцзяньски,  сладко
улыбаясь, и все вздрогнули от неожиданности. - До свидания, дорогая мама, до
свидания, бабушка, Присцилла и Гариетта.
     По  дороге  домой  она  поклялась  избавиться   от   ограниченности   и
нетерпимости.  Правда,  она  уже  не  может   искоренить   в   себе   узость
представлений и предрассудки, хоть и ненавидит их, но  она  постарается  еще
больше сблизиться с мужем и позаботиться о том, чтобы дочь была свободна  от
предрассудков. "Три поколения стерв - достаточно! -  подумала  она.  -  Элис
будет играть со своими "простыми" двоюродными  братишками  и  сестренками  и
вырастет разумной и терпимой".
     Придя домой, Луиза помедлила в дверях, глядя на Сэн Го,  который  читал
под лампой газету, и на ребенка, играющего с куклой. Ей радостно было видеть
крупные, грубоватые черты лица мужа, его добродушный большой  рот,  приятную
крестьянскую медлительность его движений и ползающую  у  его  ног  маленькую
Элис, ее гладкую желтоватую кожу, мягкую складку ее розовых губ.
     И вдруг мать увидела,  как  круглое  личико  ребенка  сморщилось.  Элис
шлепнула куклу и бросила ее в угол, выговаривая ей точно так же,  как  Луиза
обычно выговаривала ей самой. Нижняя губа девочки надменно выпятилась,  углы
рта раздраженно поползли вниз.




     Перевод Н. Степановой

     Ребенок сел на постели. Из-за  прикрытой  двери  сочился  желтый  свет.
Внизу в гостиной веселились взрослые. За  стеной  няня,  уложив  его  спать,
громыхала утюгом.
     Он тихонько слез на пол, прошлепал босыми ногами  в  ванную,  стянул  с
крючка большое полотенце, обмотался им, изобразив саронг  поверх  полотняной
пижамы. Потом раскопал на  письменном  столе,  заваленном  всякой  всячиной,
крохотную малайскую шапочку, нахлобучил ее и присел на край кровати.
     "И призвал султан храброго Джасаха" {В  рассказе  обыгрывается  эпизод,
встречающийся в крупнейших памятниках малайской  классической  литературы  -
эпической "Повести о Ханге Туахе" (XVII в.) и "Малайских  родословиях"  (XVI
в.).}, - произнес он про себя. Затем почтительно  кивнул,  сделал  три  шага
вперед и, сложив руки на груди, поклонился.
     "Ханг Джасах, ты самый верный мой слуга, - молвил султан Малакки. -  Ты
отважен и силен. Ты надежный  воин,  даже  имя  твое  означает  "преданный".
Сослужи мне службу".
     Снизу донесся дружный хохот, и ребенок порадовался, что гостям  весело.
Он не знал, что там, внизу, отец смеется с особой радостью  и  шепчет  маме:
"Замечательно! Теперь малышу будет с кем играть".
     "Я готов, - отвечал Ханг Джасах. - Что прикажет мой повелитель?"
     "Отправляйся за тридевять земель, в царство Паханг,  и  привези  мне  в
жены принцессу Паханга. Путь туда  долог.  Он  лежит  через  бурное  море  и
непроходимые джунгли. Многие опасности подстерегают тебя. Справишься ли  ты,
Ханг Джасах?"
     "О султан, нет задачи, что была бы мне не  по  силам,  -  отвечал  Ханг
Джасах. - Твоя воля будет исполнена".
     Малыш поклонился и повернулся лицом к спальне.  Заткнув  за  пояс  свое
единственное  богатство  -  игрушечный  кинжал  с  украшенной  "драгоценными
каменьями" рукояткой, - он решительно двинулся в путь: проплыл вокруг шкафа,
обогнул письменный стол и остановился перед дворцом султана Паханга.
     Поклонился Ханг Джасах пахангскому султану и обратился к нему с  такими
речами:
     "О султан Паханга! Мой повелитель, султан Малакки,  пославший  меня  за
твоей дочерью, желает взять ее в жены".
     "Не бывать тому!" - разгневался султан Паханга.
     Но храбрый воин не оробел, ринулся он на султана, одолел его и принялся
осыпать ударами. Пал ниц султан, взмолился:
     "Пощади, Ханг Джасах!"
     "Сдаешься?" - спросил сурово бесстрашный воин.
     "Требуй чего хочешь".
     "Отдай мне дочь!"
     "Будь по-твоему", - смирился султан и вывел к нему принцессу.
     Ребенок протянул руку к  фигурке,  облаченной  в  саронг  и  кебайю,  с
прекрасным лицом и сладким ароматом мамы, собирающейся в  гости,  но  только
совсем хрупкой и беззащитной.
     "Идем, принцесса, - обратился к ней Джасах, - я отвезу тебя в Малакку".
     Они пробирались,  взявшись  за  руки,  сквозь  джунгли.  Неожиданно  из
зарослей со страшным ревом  выскочил  свирепый  тигр.  Принцесса  обмерла  в
страхе, но Джасах не испугался и вступил с ним в неравный бой.
     "Ты первый напал на нас, тигр. Так не будет тебе пощады!" - И ударил он
тигра кинжалом.
     Раненый зверь метнулся прочь, но Джасах настиг и добил его.
     Они продолжали свой путь и вскоре вышли на берег  моря,  где  их  ждала
лодка.
     Ребенок соорудил из подушек узкое углубление, устлал его одеялом, сел с
одного края - и рыбацкая лодчонка помчалась под палящими  лучами  солнца  по
синим водам Малаккского пролива.
     "Кто это там показался? Да это ланунские пираты!" - вскричал Джасах.
     Пираты пытались атаковать, но отважный Джасах отражал  удары  справа  и
слева. Вот они берут лодку на абордаж, но, сраженные, один за другим летят в
воду. Наконец побежден и сам атаман. Но смельчак Джасах ранен.
     Принцесса дает ему напиться, а он лежит изможденный.  На  подушках.  Он
открыл глаза и почувствовал пылающим лбом легкое, как перышко, прикосновение
ее руки и слабо улыбнулся, а может, ему это только показалось.
     В гостиной мама улыбнулась отцу:
     - Я тоже рада. Ему, должно быть, так одиноко одному.
     За стеной няня гладила белье.
     В погрузившихся в полумрак покоях  спал  Ханг  Джасах.  Его  чело  было
овеяно поцелуем принцессы Паханга.






     Перевод В. Нестерова

     Общественный колодец разваливается. Выпадают красные кирпичи - отличные
красные кирпичи выпадают из своих ячеек, потому  что  их  больше  не  держит
цемент. Большой каменный прямоугольник, плотно замыкающий край колодца, рас-
трескался немного, но это видно, лишь когда в трещинки затекает мыльная вода
из корыт стирающих женщин, а потом утекает неведомо куда.
     К колодцу ведет тропинка, вдоль которой растут дождевые деревья, дающие
густую тень. Трава под ними не растет, и только древесная губка  прижимается
бесформенными  пятнами  к  красной  глиняной  почве.  После  сезона   дождей
появляется уйма ядовитых грибов,  которые  через  некоторое  время  исчезают
бесследно.
     Грибы эти вызывают восторг у детей. Они  с  изумлением  смотрят  на  их
опрокинутые белые цветообразные шляпки, круглые и  совершенные,  -  даже  не
верится, что вчера грибов еще не было. По утрам молодые  женщины  и  старухи
приходят  к  колодцу  стирать.  Колодец  вырыт  в  низине  под  холмом,  где
начинается болото.
     Здесь нет ни единого дома: во-первых,  почва  слишком  сырая,  а  кроме
того, китайцы хорошо знают, что не стоит строиться в глубокой  низине,  куда
низвергаются потоки дождя и ручьи со всей округи. Это место не пригодно даже
для могил - только для свалки или общественного колодца, где стирают белье.
     Женщины подходят к колодцу со своими  корытами,  привычно  прижатыми  к
бедру. Некоторые несут за спиной детей, либо привязанных,  либо  цепляющихся
за материнскую шею.
     Появляется красивая молодая женщина, кто-то подвигается, дает ей  место
на цементной площадке, все глаза устремляются на ее слегка  выпуклый  живот.
Мать девятерых детей толкает в бок соседку:
     - Глянь-ка, месяца четыре будет...
     - Цыц ты, только об этом и думаешь!
     Обе хохочут.
     Молодая женщина знает, что все ее разглядывают, но она  не  застенчива.
Она привыкла к  более  дерзким  взглядам.  Ее  отец,  странствующий  лекарь,
демонстрировал на ней свои методы лечения на улицах и площадях.
     Правда, к деревне ей еще надо  привыкнуть,  чтобы  понимать  шуточки  и
намеки женщин. Муж у нее не очень удачный, да и собой неказист. Лицо какоето
перекошенное, вечно открытый рот - смотреть противно.
     Дураком его, пожалуй, не назовешь, но что он тупица - так это уж точно.
     Он служит сторожем в Вудбриджской больнице с жалованьем в сто  двадцать
пять долларов в месяц и получает две смены форменной одежды в год, не говоря
уже о приличных чаевых от посетителей - друзей и родственников больных. А  у
самих больных можно нет-нет да и разжиться сигареткой. В общем, муж  неплохо
устроен, и жаловаться ей не на что.
     Рядом с ней стирает старуха, которая никому житья не дает.  Без  умолку
болтает и при этом плюется своим беззубым ртом.
     - Знаете, кто  возвращается  домой?  Молодая  женщина,  оторвавшись  от
стирки, чтобы покормить ребенка, сразу же подхватывает:
     - Знаем, знаем, старое трепло!
     - Сама ты трепло! Не нравится, что я говорю, отойди, не слушай. И зачем
приходить к колодцу тем, кому все равно - грязное белье или чистое.
     - Я тебе покажу, старая пустозвонка!
     - Заткнись!
     - Подойди, подойди!
     - Ребенком лучше бы занялась!
     - Да замолчите вы обе!
     Ссора никого не устраивает - ведь еще не узнали, кто возвращается, -  и
старухе приходится замолчать. Молодая  женщина  чувствует,  что  настала  ее
очередь говорить.
     - Так кто, тетушка, -  (все  хихикают,  потому  что  старуху  никто  не
называл тетушкой), - возвращается домой?
     Старуха подозрительно смотрит на женщину, и  с  языка  у  нее  едва  не
срывается "не твое дело", но она вовремя спохватывается,  потому  что  лучше
такая слушательница, чем никакая. И старуха сердито буркает:
     - Что ж говорить, когда некоторые не верят!
     - Да брось ты, как маленькая! - фыркает молодая.
     Старуха вне себя от ярости.
     - Маленькой меня обзываешь? Я тебя на руках носила, когда  ты  с  голой
задницей бегала!
     Все смеются, и ненадолго восстанавливается мир. Только одна женщина, не
обращая внимания на перепалку, продолжает колотить грязное белье о цемент.
     Но ее никто не задевает -  решительное  выражение  точеного  лица  всех
отпугивает. Вдруг в тишине раздается ее высокий, похожий на птичий, голос:
     - Вы только посмотрите, что наделал этот старый бездельник!
     Она выворачивает наизнанку штаны, которые держит  в  руках.  Все  сразу
признают штаны ее тестя,  престарелого  калеки,  и  смачно  смеются,  сыплют
едкими шуточками.
     Но очень скоро веселье стихает, и  только  женщина  с  птичьим  голосом
продолжает приговаривать:
     - Грязный старый козел!
     Старуха замечает, что некоторые уже заканчивают стирку, и спешит  снова
привлечь внимание к себе:
     - Так угадайте же, кто возвращается?
     Все молчат.
     Не обескураженная этим, старуха продолжает:
     - Вы знаете А Лан? Вот она и возвращается. Женщины впиваются глазами  в
старуху.
     - Не может быть, А Лан не  посмеет.  Давно  о  ней  ничего  не  слышно,
говорят, муж выгнал ее. И правильно сделал!
     - Ну, ты, змея! Разве можно винить женщину в том, что она  родилась  на
свет с проказой?
     - Родилась? Кто сказал - родилась? Я всегда говорила, что  зеленщик  не
должен выдавать замуж дочь, когда всякому, у кого  глаза  больше  булавочной
головки, видно, что у нее пальцы скрючены. Ведь это первый признак  болезни.
А кто, скажите, может осуждать человека за то, что  он  не  желает  спать  с
прокаженной? Человек  солидный,  работает  в  велосипедной  мастерской,  при
деньгах.
     Старуха в восторге от того, как приняли ее новость.
     - Я думаю, она хочет умереть среди родных,  вот  и  возвращается.  Ведь
самое главное - умереть в родном доме.
     При мысли об умирающей прекрасной молодой женщине старуха изо всех  сил
начинает колотить по белью.
     - Что же с ней будет? Как ей жить?
     - Ее мать ушла в монастырь, а монастырь тот не из богатых.
     - Да не волнуйся ты за нее, дурочка! Она всегда может  найти  работу  в
баре.
     - Или потребовать месячное пособие по социальному обеспечению. Вот Таны
живут и жиреют на эти денежки. А у А Лан больше прав.
     - Кстати о Танах, видели их младшую?  Ходит  в  юбочке  до  самой  этой
самой, уже пошла по скользкой дорожке. Попомните мое слово,  влипнет  она  в
историю! Как говорится, подает мясо прямо на тарелке.
     - Не язви, змея! Все знают, что твоей дочери  нечего  показывать,  даже
если бы она и захотела.
     - Что мать, что дочь.
     Это было уже чересчур. Старуха забрала свою скамейку и удалилась.
     Вслед за ней стали расходиться и остальные женщины.






     Перевод М. Елагиной

     Прошлой ночью ей снилось душное подземелье. Она блуждала по бесконечным
темным коридорам. Тяжелый воздух сжимал голову, казалось, что  уши  заложены
ватой,  на  скользкой  земле  под  ногами  белели  черепа.  Густая   тишина,
заставляющая сдерживать дыхание, наполняла ее уверенностью, что чьи-то  злые
глаза следят за ней из темноты. Черепа, злорадно ухмыляясь,  окружили  ее  и
начали двигаться медленно и монотонно  один  за  другим,  как  в  ритуальном
танце.
     Она знала, что, если не откроет глаза,  она  уже  никогда  не  вернется
назад, навсегда останется в этом мире лабиринтов, отделенная от живого тела,
ее тела, которое отстраненно и спокойно лежит в постели и не  понимает,  что
теряет ее. Она попыталась закричать, но рот ее  только  беззвучно  кривился.
Она очень хотела проснуться: считала до трех, с усилием напрягала мышцы,  но
прошло много времени, прежде чем она смогла открыть глаза. Ночь была чернее,
чем сумерки сна; она сковывала тело, давила на  глаза,  но  дарила  приятное
чувство освобождения от трепетного и сладкого ужаса...
     Теперь она сидела в полупустом автобусе. Он  тряско  подпрыгивал  перед
каждой остановкой, но никто не входил и никто не выходил из него.  Ее  увлек
его бездумный стремительный  бег.  На  поворотах  он  упрямо  наскакивал  на
тротуар  и,  с  жалобным  визгом  сотрясаясь  всем   корпусом,   захваченный
стремительным движением, напропалую несся вперед  по  прямым  дорогам,  мимо
домов,  которые  рядами  наплывали  с  обеих  сторон  и  тут  же   исчезали,
проглоченные серыми сумерками. Дома уже засветились  огнями:  темно-желтыми,
тускло-синими, дымно-красными - бессмысленные вспышки в темноте, наполняющие
автобус еще более глубоким мраком.
     Ни звезд, ни луны еще не было видно, быть может, они совсем не появятся
сегодня. Люди в автобусе, серые, как небо, сидели, погруженные в свои мысли,
которые навевала им наступающая ночь. Их взгляды были обращены в себя и лишь
изредка в ожидании останавливались на двери, когда автобус  резко  тормозил.
Но в дверном проеме никто не появлялся.
     Вошла женщина в шаньку {Шаньку -  одежда  китайской  женщины:  кофта  с
глухим воротом и брюки.}, истощенная и  поблекшая  -  слишком  много  детей,
слишком много работы, слишком много прожитых лет.
     Головы мужчин, воротниками отрезанные от туловищ,  висели  в  полутьме,
почти безволосые, с большими ушами, и покачивались от малейшего вздрагивания
мотора. И только она, в светлом форменном платье, была ярким пятном  в  этой
бесцветной компании. Она то беспокойно  подбрасывала  сумку,  то  покусывала
нижнюю губу, вглядываясь сквозь пыльное стекло в еще более пыльный вечер,  и
слушала, как гудит дорога под колесами.
     Она с радостью выскочила из автобуса. Но с остановки уходить ей  совсем
не хотелось. Странная неопределенность  пути  удерживала  ее  на  месте.  Ей
казалось, что, если она останется  здесь,  автобус  обязательно  вернется  и
увезет ее домой. Она не хотела никуда идти.
     Тропинки разбегались в разные стороны от перекрестка, за  заборами  под
деревьями прятались дома. Она не могла представить себя ни в одном  из  этих
домов. Окна,  создающие  квадраты  света,  занавески,  задернутые,  чтоб  не
выпустить свет, голоса, различимые в журчании музыки.
     Отчетливый стук ложки по тарелке напомнил ей, что она давно не  ела.  В
этих домах были люди, не подозревающие  о  том,  что  она  стоит,  голодная,
где-то в темноте. Целые семьи - матери, отцы, дети, которые изо дня  в  день
принимают пищу и ложатся спать  в  положенный  час,  -  окруженные  стенами,
заборами и палисадниками, эти  люди  ничего  не  знают  о  ней,  словно  они
существуют отдельно, в разных мирах.
     Интересно, знает ли мать, что она стоит здесь, перед  этими  домами,  а
если знает, догадывается ли почему?
     Она  дышала  странным,  непривычным  воздухом,   наполненным   запахами
незнакомого кустарника и  цветов,  которые  засыпали,  поникнув  сплетенными
головками. Тонкое, сладкое благоухание щекотало ноздри. Неведомый  воздух  и
обманчивая ночь взволновали и испугали ее.
     Она  хорошо  помнила  наставления  матери,   повторенные   много   раз:
спуститься по тропинке и свернуть направо. Дома  на  той  стороне  огнями  и
шумом нарушали темноту. Собаки бегали вдоль заборов и хрипло бранились. Одна
внезапно выскочила из мрака, но тут же убралась восвояси.
     Седьмой  дом  от  угла.  Она  ждала  чего-то,  сама  еще  отчетливо  не
представляя, чего именно. Калитка распахнулась от ее решительного толчка,  и
она вошла в красивый сад с бугенвиллеями и запахом свежей  зелени.  И  вдруг
все вокруг показалось ей таким знакомым, как будто она  уже  не  раз  бывала
здесь. Открытая дверь, алтарь, незажженные  свечи  перед  образом  домашнего
божества - загадочного всевидящего идола, которого вечно стараются задобрить
и который всегда сердит, грозный владыка судьбы дома, пищи и семьи...
     На стене по красному бумажному полю гулял золотой  дракон,  переливаясь
сверкающими чешуйками.  Его  когти  свирепо  сжались,  пасть  разверзлась  в
неутоленной жажде вечной погони...
     Из темной комнаты вышел мужчина, и она затрепетала от смущения.  Ничего
необычного не было в его появлении. Он вытирал рот  тыльной  стороной  руки.
Знакомый жест. Так всегда делал отец после еды.  И  все  же  какой-то  голос
говорил ей, что ее тут ждали.
     Она сказала, зачем пришла. Хозяин предложил ей сесть и ушел в  комнату.
Она присела на край обшарпанной табуретки, но тут же  вскочила:  не  хотела,
чтобы ее застали сидящей, словно она собирается остаться здесь надолго.
     От голода у нее темнело в глазах. Скорей бы сесть в  автобус  и  уехать
домой. Очертания золотого дракона дрожали на красном  поле,  выпрыгивали  на
свет и снова возвращались на бумагу.
     Она уже устала стоять, когда мужчина наконец вернулся со свертком. Взял
деньги из ее рук без всякого интереса, но все же ей  показалось,  что  глаза
его как-то странно скользнули по ее платью, и она была рада уйти.  Маленький
сверток, небрежно  завернутый  в  коричневую  бумагу  и  стянутый  резинкой,
приятно хрустел в руках. Она догадывалась, что там сухие  листья  и  стебли,
которые крошатся даже от нежного прикосновения  пальцев.  Она  шла  домой  с
радостным  ощущением,  что  она  возвращается.  Но  что  за   могущественное
волшебство было в свертке?
     Дома ее ждала еда. Правда, рис уже остыл, но мать подогрела соленый суп
и рыбу.
     Ветер не давал ребенку уснуть. Старшая сестра держала его  на  руках  и
тихо напевала, похлопывая по спине: "Ай, ай,  усни,  усни,  малыш,  ай,  ай,
маленький человек, сильный человек, спи, спи..."  В  соседней  комнате  отец
играл с приятелями в кости, то и  дело  выплевывая  бранные  слова.  Четверо
братьев, раскинувшись, спали на циновках, утомленные играми  и  беготней  по
улице.
     Рядом с ней спала Суй Линь, младшая сестра,  ей  едва  исполнилось  три
года. Она тихо икала и всхлипывала во сне, потому что  вечером  ее  наказала
мать.
     А их мать, их сильная, крепкая мать была больна.
     Она взяла  те  листья  и  стебли,  добавила  немного  земли  и  сварила
лекарство - отвратительную черную жижу.
     После рождения последнего ребенка мать всегда спала  вместе  с  детьми.
Она была им необходима в ночной тьме, чтобы укутать в  одеяло,  когда  дождь
стучит по крыше, или крепко обнять, когда они вдруг просыпались от  страшных
снов. Мать больна, но она сильная и всегда рядом...
     Она проснулась и долго лежала, недоумевая, что могло  разбудить  ее.  В
темноте ничего нельзя было разглядеть, и только по ровному дыханию братьев и
сестер она поняла, что не спит.
     Все было спокойно, даже капризный малыш тихо спал в  своей  люльке.  За
стеной похрапывал отец. Она думала о них, окутанных сновидениями.  Лишь  она
одна не спала и ощущала медленно ползущую ночь. Но что-то неведомое  в  этом
покое  разбудило  ее.  Она  приподнялась:  это  была  мать.   Она   услышала
приглушенный вздох и сквозь темноту увидела извивающееся  тело  на  покрытом
циновками полу. Она понимала, что матери плохо, но не знала почему и замерла
в нерешительности.
     "А-ай", - тихо стонала мать.
     Звуки боли смутили ее. Они  тянулись  долгие  минуты,  наполняя  темную
комнату. Она услышала, как мать медленно встала, как зашуршала  циновка  под
ее ногами, услышала шум нетвердых шагов. Задохнувшись от испуга,  она  пошла
за матерью.
     Дверь душевой была открыта, и она разглядела темные очертания  тела  на
полу. Мать вскрикивала, что-то шептала, но не зажигала света, потому что  не
хотела выдать свою боль.
     Страх,  порожденный  сдержанными  стонами  матери,  пересилил  внезапно
охватившее ее чувство отвращения, и она включила свет.
     Мать сидела на корточках, сжимая рукою бок,  глаза  ее  сузились,  тело
застыло скорчившись, темные пятна покрывали пол. Кровь, хлынувшая из роковой
неведомой раны, заливала тело женщины - женщины, которая  в  эту  минуту  не
была ее матерью. Одежда насквозь пропиталась кровью.
     Боль и кровь оттолкнули ее: они находились за пределами  ее  понимания,
но какое-то неосознанное сочувствие, инстинкт пола заставили ее двигаться.
     Подогретая вода из детской бутылки, теплое  полотенце,  сладкое  жирное
молоко...
     А тело то сжималось и  вздрагивало,  то  неподвижно  застывало,  словно
хотело остановить непостижимый таинственный поток.
     Наконец женщина заснула, укрытая двумя одеялами, заснула в немом  покое
прошедших страданий.
     А она все ходила по  маленькой  кухне,  смывая  с  пола  темные  пятна.
Испачканная одежда окрашивала воду в  черный  цвет.  Когда  она  выливала  в
ванной  эту  черную  воду,  она  вдруг  почувствовала,  как  что-то  в   ней
перевернулось. Ее мать, ее сильная, крепкая мать, которая всегда успокаивала
ее после ночных кошмаров, - такой  матери  больше  не  было.  Она  не  могла
утешить ее в эту страшную минуту, когда черной ночью смывала  черную  кровь.
Она сказала ей все. Но что толку в том, что  она  сказала  ей  все?  Дракон,
глаза мужчины, темная дорога... Что пугало ее прошлой ночью  и  многие  ночи
подряд?
     Когда она терла одежду мылом и полоскала, когда выливала  черную  воду,
она думала о своих  руках,  погруженных  в  воду,  о  чужой  крови,  которая
проникла в кожу и собиралась под ногтями. Она дрожала от холода, дрожала  от
всплесков холодной воды и, не в силах унять дрожь, плакала.






     Перевод Н. Степановой

     Он прижался носом к  оконному  стеклу  и  глядел  как  зачарованный  на
бесконечное пространство песка и воды, а сердце бешено колотилось.  Так  вот
оно какое - море! Он никогда не видел его прежде и не  подозревал,  что  оно
так  прекрасно.  Ему  не  терпелось  выбежать,  почувствовать,  как   ступни
вдавливаются в песок, пропуская его меж пальцами, потрогать море.
     - Эй, ты чего там увидел, Ин Мунь? - Непоседливый Рама плюхнулся  рядом
с ним на сиденье и тоже расплющил нос по стеклу.
     Вместо ответа Ин Мунь сдвинулся  на  самый  край,  вжавшись  в  стенку,
втянул голову в плечи и крепко зажмурился. Толстяк с заднего сиденья тут  же
вцепился ему в волосы и заорал в самое ухо:
     - Ты чего, ответить не можешь?
     Автобус  медленно  затормозил,  учительница  наспех  давала   последние
наставления. У передней двери толкалась  шумная  ватага.  Сидевшим  в  конце
салона было велено спокойно дожидаться своего  череда.  Дети  от  скуки  тем
временем принялись потешаться над Ин Мунем, дружно  скандируя:  "Ин  Мунь  -
дурак! Ин Мунь - дурак!"
     Ин Мунь зажал ладонями уши, все его хрупкое  тельце  тряслось  от  едва
сдерживаемых слез.
     Наконец они отстали от него. Он сидел один в автобусе, забившись в угол
и позабыв свой недавний восторг при виде моря. Из-под плотно  сжатых  ресниц
выкатилась слезинка и, соскользнув по щеке, шлепнулась на колено. Он смахнул
ем слегка скривившись. Рана все еще саднила. Он открыл глаза и посмотрел  на
глубокий красный рубец на ноге. Безотчетный страх снова охватил его. Со всех
сторон на него глядело лицо матери в ее руке была зажата  плетка.  С  криком
"Ты что, ответить  не  можешь?  Отвечай,  кому  говорят!"  она  стремительно
надвигалась на него.
     Слезы  хлынули  ручьем  по  бескровному   лицу   ребенок   инстинктивно
заслонился руками:
     - Не надо! Не бей меня!
     Звук собственного голоса заставил очнуться! крик матери смолк.
     Он долго сидел неподвижно, словно боялся  нечаянным  движением  навлечь
материнский гнев. Потом, уняв дрожь, вытер слезы и прильнул к окну. Мальчики
резвились  в  песке.  Полуденное  солнце!  играло  бликами  на   беззаботных
смеющихся лицах.. Ин Мунь вздохнул. Это был вздох, совершенно! не вязавшийся
с  восьмилетним  человечком,  вздох,  без  которого  мир  был  бы  куда  как
счастливее. Он устало поднялся  и  побрел  вдоль  прохода.  Шаги  отдавались
глухим всхлипывающим звуком. Он спустился по ступенькам и встал  поодаль  от
оживленной гурьбы - одна часть его существа жаждала  быть  с  ними,  другая,
замкнувшаяся в себе, страшилась их.
     Учительница расположилась  в  стороне  на  пригорке,  что-то  увлеченно
обсуждая с приятельницей; ее взгляд случайно упал на ребенка. Она  встала  и
созвала остальных детей. Дождавшись, пока они угомонятся, подтащила к ним Ин
Муня. Он стоял свесив голову, точно боялся оторвать взор от ботинок.
     - Все меня слышат? Вы должны принять Ин Муня в игру, понятно?  Иначе  я
вообще  запрещу  играть.  -  Насладившись  эффектом  отповеди,  вернулась  к
прерванной беседе.
     Мальчики с молчаливой озлобленностью обступили  виновника  ультиматума,
испортившего всю игру. Неожиданно один из них набрал горсть песка и  швырнул
в Ин Муня. Все тут же  подхватили  новую  забаву,  мигом  смекнув,  как  она
проста. Они были слишком малы и не понимали, какую боль причиняют  одинокому
мальчику, который  стоит  как  вкопанный  и  даже  не  пытается  защищаться.
Возможно, когда-нибудь, оглянувшись назад, они пожалеют о содеянном. Но  это
будет потом.
     Учительница снова поднялась, рассерженная,  что  ей  никак  не  удается
поговорить. Она отругала детей и потянула Ин Муня за собой на пригорок.
     - Глупый мальчишка! Почему ты позволяешь  издеваться  над  собой?  Сиди
здесь!
     Он сел в сторонке. Учительница покачала головой и улыбнулась подруге.
     - Что это с ним? - поинтересовалась та чуть громче, чем следовало.
     Учительница зашептала ей что-то на ухо, и они обе оглянулись.  Ин  Мунь
поморщился от еще одного непрошеного знака внимания,  но  продолжал  сидеть.
Приятельница громко вздохнула: "Бедняжка!" - и направилась  к  нему,  твердо
решив сотворить чудо.
     Она уселась рядом и, несмотря на сопротивление ребенка, усадила  его  к
себе на колени. Дети, прибежавшие за бутылками с лимонадом, стояли, наблюдая
за происходящим.
     - Как тебя зовут?
     Ин Мунь отвернулся и изо всех сил зажмурился.  Стиснутые  страхом  губы
отказывались отвечать. Женщина  явно  обиделась,  но  не  отступала.  Она  с
усилием развернула  его  лицо  к  себе  и  повторила  вопрос.  Большое  лицо
придвинулось вплотную, она говорила, брызжа в запале слюной:
     - Ну же, скажи мне, как тебя зовут! Не может быть,  чтобы  ты  не  знал
собственного имени. Любой двухлетний ребенок без  запинки  ответит  на  этот
вопрос. Вон и мальчики на тебя смотрят. Покажи им, какой  ты  смышленый.  Ты
ведь не хочешь, чтобы тебя посчитали глупеньким?
     Ин Мунь не мог подавить страха. Голос до боли напоминал материн.  Перед
глазами снова встала она:  ее  гости  ждут,  чтобы  он  исполнил  по  заявке
песенку,  прочитал  басню,  произнес  дежурные  фразы.  Качают  головами   и
перешептываются. Досада матери сменяется яростью. Она истерично орет... отец
опять напился в компании каких-то женщин и не пришел ночевать... мать бьется
в припадке... швыряет вазой в отца... его рука  в  крови...  он  кидается  к
жене, пунцовый от вина и злобы... теперь уже  мать  приближается  к  сыну  с
толстой длинной дубиной... Ин Мунь попытался разомкнуть сковавшие его  руки.
Бежать, прочь ото всех! Руки не отпускали. Рядом послышался  смех,  выкрики.
Руки держали намертво. А мать уже  совсем  близко.  Бежать,  скорее  бежать!
Разорвать эту мертвую хватку!  Объятый  паникой,  ничего  не  соображая,  он
впился зубами в сцепленные руки. Раздался вопль, крики со всех сторон  -  но
ему уже удалось вырваться. Совершенно обезумев, кубарем скатился  на  песок.
Смуглые руки  рванулись  к  нему  -  схватить,  удержать,  но  он  брыкался,
отбивался, кусался, как звереныш, только бы спастись.
     Он не представлял, как долго бежал и как далеко  позади  оставил  своих
преследователей. Главное, что теперь он один, на  свободе.  Худенькие  ножки
подкосились, он, обессилев, рухнул на песок, не в силах  отдышаться.  Солнце
грело  распластанное  тщедушное  тельце.  Страх  не  отпускал,  он  заплакал
навзрыд, но тут же подавил рыдания. Чего  доброго,  мать  услышит  и  влепит
увесистую оплеуху.
     Ин Мунь встряхнулся, гоня прочь наваждение. Ее здесь нет. Здесь  никого
нет, он в безопасности. До слуха донесся тихий плеск. Нет, он не  один.  Тут
море, птицы, небо. Но они - его друзья. Они не сделают ему  ничего  дурного.
Он неторопливо поднялся и стал разглядывать  море.  Потом  сделал  несколько
робких шагов к самой кромке воды. По морю шла легкая рябь, выплескивалась на
берег, закручиваясь у ног ласковыми барашками. Он стянул ботинки с носками и
вошел в воду.
     Ветер игриво трепал волосы. Он поднял руку, стараясь поймать его, и тут
вдруг почувствовал себя счастливым. Он макнул пальцы в воду - влага облепила
их. Он попробовал ее на вкус - пряный рассол щипал язык. Как он любил  море!
Он брел вдоль берега, выискивал крохотные белые ракушки, шлепал  по  мокрому
песку, любуясь отпечатками своих  ступней.  Он  прикрыл  глаза  и  потянулся
вверх, пытаясь коснуться неба. Он в жизни не видел такого голубого неба!  По
всему телу разливалось восхитительное ощущение тепла. Он  стоял  неподвижно,
слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел вокруг  себя.  Осторожно,
словно пробуя слова на вкус, произнес полушепотом:
     - Волны, звуки, небо и... я. И я.
     А потом, вдоволь наигравшись, лег на песок, закрыл глаза и ни о чем  не
думал. Оказывается, как бывает хорошо ни о чем не  думать.  Только  ощущать.
Море,  звуки,  блаженство.  Он  долго  лежал  и  почти  уже  было  задремал.
Неожиданно слух уловил настораживающие всплески. Он нехотя  поднялся,  боясь
спугнуть щедро разлившееся по телу тепло. И тут он увидел, как море  уходит.
Сделалось страшно. Лучший друг бросает его! Он глядел на море,  оцепенев  от
безысходной тоски и одиночества. Но что это - море, кажется, зовет его. Туда
за собой. А как он пойдет? Он не умеет плавать. Если б можно  было  поплыть,
как эти серебристые рыбки. Он с грустью оглянулся,  и,  как  по  волшебству,
вдали завиднелся небольшой сампан. Он снова испытал безмерную  радость.  Вот
умница,  море!  Неужто  оно  его  так  любит?  Он  застыл,  впервые   ощутив
долгожданную любовь. Он бросился стремглав к заброшенной  лодке.  В  ней  не
было весел, но это не смутило мальчика - море само понесет его.  Он  выволок
лодку, столкнул на воду, забрался в нее. Волны деловито работали. Теперь они
толкали и тянули, а он  плыл!  Он  ликовал.  Дух  захватывало  от  восторга.
Торопись, торопись, море! Скорее, пока нас не настигли! Лодку  относило  все
дальше, и вот уже от берега осталась  едва  различимая  полоска.  И  тут  он
услышал бульканье  под  ногами:  сквозь  дно  лодки  сочилась  вода,  быстро
прибывая. Страх сдавил сердце. Но вот вода поднялась до  колен  и  принялась
зализывать саднящую рану. И тогда он понял: море - его друг, оно не причинит
вреда. Лодка плавно погружалась. Вода была уже ему по грудь, но он продолжал
спокойно сидеть - одинокая фигурка в бескрайней сини. Еще немного, и  больше
не будет больно.






     Перевод Н. Степановой

     Зловонная, илистая, мутная. Взбухшая от нефти и  асбеста,  самодовольно
несла она свои воды вдоль  берегов.  Гнилые  овощи,  шкурки  от  апельсинов,
капустные кочерыжки,  невесть  откуда  приплывшая  полуразложившаяся  свиная
туша, порожняя тара, ветошь, словно  бесформенные  обломки  кораблекрушения,
резво неслись по волнам,  играли  друг  с  другом  в  прятки,  выныривая  на
поверхность пахучей густой жижи с какой-то сатанинской заведенностью, словно
чертик из табакерки.
     Ненасытные струи набегали на бетон и камень, успевая судорожно  лизнуть
их, срыгнуть черную липкую тину, и с хохотом откатывали назад.
     По мосту спешили на работу люди, беспокоясь  только  о  том,  чтобы  не
опоздать. Никому не приходило в голову остановиться, понаблюдать,  как  кули
взваливают на плечи и скидывают свою ношу, задуматься над их нелегкой долей,
тяжелым трудом, который их кормит.
     Бесчисленные сампаны, эти причудливые челноки,  зыбко  покачивались  на
дыбящихся, перекатывающихся волнах под вездесущими лучами дневного светила.
     Солнечный диск завис в раскаленном  добела  небосводе  над  неподвижным
едким маревом, яркие лучи, пронзающие ветви деревьев, слепили  слезящиеся  в
прищуре глаза стариков. Солнце вспыхивало в темных водах, сверкало на крытой
рифленым  железом  крыше  недавно  отстроенного   базара,   отсвечивало   на
лоснящихся  от  пота  плечах  и  спинах  докеров,  поблескивало  на   гибких
коричневых телах ныряльщиков, застывших наизготове, как  нацеленные  стрелы,
на скалистом уступе, чтобы ринуться  в  искрящиеся  глубины.  А  внизу,  под
отвесным обрывом, дразняще подпрыгивали на волнах три смеющиеся головы.
     Позднее, когда день уже шел на  убыль,  городская  суета,  напоминавшая
муравейник, растекалась струями и с последней  конвульсией  выплескивала  на
набережную массы людей, откуда они в сутолоке устремлялись по  домам.  Люди,
точно сардины в бочку,  набивались  в  раздраженно  пыхтящие  и  громыхающие
автобусы, изнемогали от влажной духоты, чувствуя, как впиваются в них острые
углы лакированных дамских сумочек  и  папок,  потертые  и  обтрепанные  края
школьных портфелей, линейки и чертежные доски. Зонтики, несвежие  воротнички
клерков терлись о шорты,  о  поношенные  рабочие  спецовки  в  подтверждение
нечистоплотности человечества.  А  пыль  снова  оседала  вслед  удаляющемуся
транспорту.
     Городская копоть - кровь фабричного дыма - лениво  плыла  по  вечернему
ветерку над рядами новехоньких небоскребов, эстакадами,  офисами,  торговыми
центрами    и    старинными,    прочно     обосновавшимися     историческими
достопримечательностями.
     Ночью, всеми покинутая, река текла вяло, стиснутая  корсетом  плотин  и
каналов,  -  только  в  сточных  трубах  вода  с  каким-то   наивным   пылом
устремлялась к ней, возможно рассчитывая  выбраться  в  открытое  безбрежное
море. Было слышно даже исступленное биение  далеких,  как  приглушенный  шум
городских магистралей, волн.
     По ночам раздавался  лишь  треск  сверчка  да  отчаянно-яростный  вопль
бездомных кошек. Временами в тусклом свете одинокого уличного  фонаря  можно
было разглядеть жабу у кромки воды или облепленную мухами  дохлую  дворнягу.
Запахи казались гуще и острее в темноте. Они так  и  лезли  в  нос,  резкие,
какими никогда не бывали днем.  Воздух  свисал  густыми  складками,  он  был
пропитан привычным духом рыночной кухни - запах остывшей  мясной  подливы  и
прогорклого кокоса лип к волосам с  паутинною  цепкостью  сигаретного  дыма;
казалось, если, закрыв глаза, протянуть руку, то коснешься  холодной  липкой
плоти речного призрака.
     Мост был безлюден. Влюбленных ничто не влекло постоять здесь, задумчиво
помечтать, свесившись через парапет,  или  повздыхать  о  прекрасной  лунной
ночи. Наша река не наделена ни величием Рейна, ни светлой романтикой Волги.
     В час отлива с нее несло смрадом, словно в издевку над запомнившимся по
цветным открыткам образом лучезарно-синего Сингапура.  Одинокая,  нелюбимая,
она безразлично  взирала  на  людские  толпы,  которые  стекались  к  ней  с
наступлением утра, чтоб в  который  раз  доказать  человеческое  бездушие  и
расчетливость.
     Все реки расчетливы, у каждой свой путь, своя коммерция - за счет нее и
процветают. Нередко, обмелев в жару, река обретала вид эдакого толстобрюхого
преуспевающего дельца - мерзопакостная и смердящая, она,  впившись  длинными
похотливыми пальцами в землю, оскверняла собой все, к  чему  притрагивалась.
Ева  бы  содрогнулась   от   недвусмысленности,   с   которой   льнул   этот
змий-искуситель  к  податливой  глине,  что  опасливо   наблюдала   за   его
поползновениями, трепеща  от  его  бесстыдства...  а  потом  поддавалась  на
старый, как мир, соблазн.
     Но едва только солнечные лучи начинали вытягиваться, а завитки  облаков
закручивались и истаивали, река сбрасывала свою кожу -  свое  не  более  чем
ночное облачение. Занимался еще один день трудов и воздаяний.
     От воды  все  сильнее  тянуло  затхлым  духом.  Река  выплескивалась  в
оросительные каналы, одаряя их тем, что вышвырнули за борт джонки, буксиры и
баржи где-то в далеких морях. Река расплывалась в широкой улыбке. Грелась  в
лучах собственного величия, сознавая свою важность, полная желаний, и утроба
ее раздувалась от самодовольства. Хрупкие деревянные сампаны трепетали перед
ее могуществом, подобострастные и благоговейные. Потом снова наступит  ночь,
и река словно ужмется, но всего лишь на миг, пока  время  утратит  смысл,  и
опять понесет свои воды дальше, навстречу нарождающемуся завтра.




     Перевод Н. Степановой

     Послушай, Джейсон, а ведь любви больше не существует. Может,  ее  вовсе
не  было  и  нас  всех  водили  за  нос,  как  с  Санта-Клаусом  и   добрыми
волшебницами? Помнишь, как  я  был  возбужден  в  ночь  под  Рождество,  как
прятался за лестничной балюстрадой, ждал красноносого оленя Рудольфа?  Я  не
мог поверить своим близоруким глазам, когда  преспокойненько  вошел  папа  с
кучей всего этого барахла и стал распихивать его по чуланам.  Я  часами  шил
свой чулок,  порол  и  снова  вышивал  на  нем  сани,  наивно  полагая,  что
Санта-Клаус оценит старание. Мой бог, у него не хватило  ни  ума,  ни  такта
хотя бы переодеться Клаусом. Даже не припомню, чтобы мама поцеловала его  на
Рождество - она буквально валилась с ног, провозившись весь день с громадной
фаршированной индейкой.
     Когда мне было восемнадцать и я влюбился,  я  перестал  наведываться  в
отдаленный закуток сада, где подкарауливал фей. Один  шутник  как-то  сказал
мне, что волшебницы взимают плату снегом и оттого не особо  жалуют  тропики.
Тщетная попытка спасти мою веру в сказку. Но это было не так страшно. Зато я
видел звезды, напевал песни (даже  пробовал  мотивы  из  опер,  можешь  себе
представить? нет? - я так и думал). Во время отлива мы сиживали на берегу на
замшелых камнях, а с моря доносились диковинные, щекочущие ноздри запахи.  Я
считал падающие звезды, я загадывал самые пылкие и столь же глупые желания и
совершенно искренне верил, что способен умереть от восторга. Я, естественно,
не умер. Умер восторг.
     Ты понимаешь, что я хочу сказать о любви.  Ее  расплескали  по  женским
журналам,   как   избыток   парфюмерии   на   нарядном   платье.   Банальная
сентиментальщина, величаемая романтической  литературой,  -  переливание  из
пустого в порожнее о великом слащаво-приторном чувстве, называемом  любовью.
И внутри у тебя все  раскисает  при  виде  "неотразимой"  героини.  Даже  не
красотки с журнальной обложки. Обыкновенной дешевки. Не понимаю, отчего люди
падки на такую чушь! Хочешь знать, как я называю подобные поделки,  дружище?
Реклама, Джейсон, иначе известная как эксплуатация потребителей.
     После пары роликов в киношке или по "ящику", перед которым проводишь не
меньше половины активной жизни  и  часть  сна  (не  спрашивай  меня,  в  чем
прелесть послеобеденной дремы перед "телеком" - я понятия не имею), "клиент"
готов.  Да-да.   Ты   начинаешь   верить,   что   от   какого-то   дурацкого
ароматизированного мыла заблагоухаешь,  как  душистый  сад;  или,  что  если
усердно драиться, то из-под "гусиных лапок" у глаз, безобразной  пигментации
и обвислых щек вырвется на волю новая Грета Гарбо. Нельзя же развешивать уши
всякий раз, когда какому-нибудь рекламному агенту вздумается  нас  дурачить!
Чего гоняться за каким-то вшивым шампунем только из-за того, что он содержит
экстракты невероятно редких трав и  придаст  волосам  естественную  укладку,
эластичность и свежесть? Не знаю, как ты относишься к естественно  уложенным
волосам. А по мне, так лучше послушать про Микки Мауса.
     Да, мне известно, что транснациональные корпорации производят лучший  в
мире куриный бульон, чья крепость и вкусовые качества - не  целиком  продукт
рекламы. С такими ресурсами, как у них, было бы  смешно  ожидать  иного.  Не
размазню же из вчерашних остатков!
     Думаешь, я хватил через край? Любовь не искусное наваждение и не  обман
рекламы? Как же, как же, помню. Любовь - великое  облагораживающее  чувство,
которое спасет человечество, удержит от безумной гонки навстречу собственной
погибели. Ответь (мне действительно любопытно) - может  любовь  накормить  и
одеть миллионы голодных и босых? Уничтожить войну или инфляцию, предрассудки
или глупость?
     Ты убежден, что, когда есть любовь, ничего больше не нужно. Броди  себе
и, как блаженный, питайся свежим воздухом да размышляй о милых никчемностях.
А когда зубы выпадут, Джейсон, ты снова станешь уверять, что тебе ничего  не
надобно, кроме любви? Так вот что я тебе скажу. Любовь нельзя  вдохнуть  или
понюхать, нельзя ни пощупать, ни попробовать на вкус. А уж с нашим смогом  и
повышенным уровнем  шумов  не  стану  упрекать,  коль  тебе  не  удастся  ни
разглядеть ее, ни расслышать. Не говори, что я туп и не понимаю  абстракций.
Абстракции - спасение недоумков. А объяснить не можешь, потому что объяснять
нечего: любви попросту нет.
     Пора повзрослеть, Джейсон. Мир - замечательная штука. Он  перед  тобой,
он ждет тебя, как  и  миллиарды  других.  Не  надо  быть  экспертом  ООН  по
народонаселению, чтобы понимать: каждый живет сам по себе и любовь не  лежит
на блюдечке. Она такой же  товар,  зависящий  от  спроса  и  предложения,  и
позволь напомнить, что предложение весьма ограниченно (если запросы вовсе не
иссякли). Возможно - это не более  чем  мое  предположение,  -  что  ты  еще
продолжаешь думать: "Veni, vidi, vici". Латынь - мертвый язык. Она  погубила
римлян и тебя загубит. Любовь мертва, как латынь. Ах, Джейсон,  тебе  бы  уж
следовало знать, что бесполезно биться головой о каменную стену. И  чего  ты
такой упрямый? Наслушался болтовни о том, что миру  не  хватает  любви.  Еще
одно расхожее словечко в пресловутой трескотне. Но если начистоту, приятель,
я самый большой лопух на свете. Я бы и сам не поверил. Втрескаться в елочную
куклу в упаковке из  мишуры.  Наверное,  сослепу.  Вот  уж  поделом!  Валяй,
называй  меня  идиотом.  Пичкай  своими  любимыми  теориями  насчет  Фрейда,
окружающей среды, личности и чего еще там. Ибо, доктор, у  меня  налицо  все
симптомы, и если ты меня не вылечишь, то, боюсь, больше некому.
     Я слыхал от одного ответственного лица, что любовь - бегство от тягот и
обязанностей семейной и общественной жизни. По-моему,  это  еще  один  повод
нацепить на меня ярлык. Как, к примеру,  "предатель".  Будь  спокоен.  Я  не
собираюсь выдавать тираду о мире, потерянном для любви. Потому  что  это  не
так. Ты уж поверь: проще сказать, чем потеряться; попробуй удрать, когда вся
родня живет вдоль дороги и не спускает с тебя глаз.
     Даже это удостоено называться любовью. Они до смерти напуганы,  как  бы
ты не свалился и не сломал себе шею, перелезая через забор. Но почему, скажи
мне бога ради?! Потому что они тебя любят!  Я  ж  говорил,  что  от  нее  не
убежать, даже в самой дерзкой мечте: лишь помысли - и тотчас к  твоим  ногам
брякнется с коня какой-нибудь славный рыцарь Дон Кихот, чтобы  сделать  тебя
пленником любви. Такая вот игра, брат. Разве ты не знал?
     Кому нужна любовь, Джейсон?
     Кому, скажи на милость?
     Даже если ее больше не существует?

                                                           Любящий тебя - я.

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 20 Sep 2001 08:00:57 GmT