---------------------------------------------------------------------------
     ББК 84.4 Сю 98 ISBN 5-87106-021-8
     Издание  осуществлено  при  содействии  Министерства  иностранных   дел
Французской Республики и при поддержке  Отдела  культуры,  науки  и  техники
Посольства Французской Республики в Москве
     (c) Editions Gallimard, 1931, renouvele en 1958
     (c) "Текст", оформление, 1992
     Перевод с французского Евгения Бабенко
     OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------

     Родился в Монтевидео (Уругвай) в 1884-м, умер  в  Париже  в  1960-м.  В
"Литературном   энциклопедическом   словаре"   не    упомянут.    "Советский
энциклопедический словарь" (1988) уделил ему  восемь  строчек.  Восьмитомная
"Литературная энциклопедия" - 55 строк да 10 строк библиографии...
     Речь идет о французском поэте, писателе и драматурге  Жюле  Сюпервьеле,
авторе пятнадцати поэтических сборников,  четырех  романов,  двух  сборников
рассказов, комедий...  О  человеке,  которого  французы  называют  одним  из
величайших поэтов XX века.
     Для того чтобы сосчитать, сколько раз Жюль  Сюпервьель  переводился  на
русский язык, достаточно  пальцев  одной  руки:  несколько  стихотворений  в
сборниках  поэзии  французского  Сопротивления,  один  маленький  рассказ  в
антологии "Французская новелла двадцатого века". Может  быть,  публиковалось
еще что-то, но очень немного.
     Ни единого романа... Ни единого сборника стихотворений...
     Господи, сколько же для нас "белых пятен" в мировой литературе! Сколько
неизвестных великих имен, сколько замечательных произведений  оставалось  за
"железным  занавесом"!  И  сколько  еще  остается  за  другим  занавесом   -
деревяннорублевым...
     Жюль  Сюпервьель  -  действительно  прекрасный  поэт.  И  проза  его  -
преимущественно фантастическая, сказочная - тоже удивительно поэтична. Будем
пока читать его притчи, собранные в этой  небольшой  книжке.  Придет  время,
надеемся, - увидим и романы, и поэзию, и драматургию этого автора. Автора, о
котором один французский критик сказал: "Все, кто умеет читать, должны с ним
познакомиться в первую очередь".

     Издательство "Текст"




     L' enfant de la haute mer

     Как  родилась  эта  плавучая  улица?  Что  за  моряки  да  какие  такие
архитекторы создали ее  прямо  на  поверхности  моря  над  шестикилометровой
атлантической впадиной? Эту длинную улицу  с  домами  из  когда-то  красного
кирпича, давно посеревшего от времени, эти шиферные и черепичные крыши,  эти
скромные лавочки, кажущиеся незыблемыми?.. И эту ажурную колокольню?.. И что
это как не  соленая  морская  вода,  которая  явно  хочет  выглядеть  садом,
огороженным стенами  с  узорами  из  бутылочных  стеклышек,  стенами,  через
которые иной раз перепрыгивает рыбешка?..
     Как  же  удерживалась  на  плаву  эта  улица,  и  ведь  даже  волны  не
раскачивали ее?
     И эта двенадцатилетняя девочка, такая одинокая, которая уверенным шагом
проходила в деревянных своих сабо по текучей улице, словно ступая по  земной
тверди? Откуда все это взялось?
     Мы расскажем о событиях лишь в той мере, в какой видим их и в  какой  о
них знаем. А что  укрылось  от  нашего  зрения  -  то  укрылось,  ничего  не
поделаешь.
     Когда приближался какой-нибудь корабль, пусть даже он еще не  появлялся
на горизонте, девочка впадала в глубокий  сон,  и  тогда  деревня  исчезала,
полностью скрывалась под волнами. Вот почему ни один моряк, даже вооруженный
биноклем, никогда не замечал плавучей деревни и вовсе  не  подозревал  о  ее
существовании.
     Дитя волн, девочка считала себя единственным ребенком на  свете.  Да  и
вообще - осознавала ли она себя маленькой девочкой?
     Она была не очень красивой -  редкие  зубы,  чуть  вздернутый  нос,  но
белоснежное лицо украшали несколько очаровательных пятнышек, так  и  хочется
сказать - конопушек, а повелительный взор ее серых, вроде бы совсем обычных,
но удивительно лучистых глаз проникал в самую душу, и то была великая тайна,
явившаяся из глубин веков.
     Проходя по улице, единственной улице  в  этой  деревне,  девочка  порой
бросала взгляд то  вправо,  то  влево,  словно  бы  Ожидая,  что  кто-нибудь
дружески кивнет ей или помашет рукой.  Но  так  только  казалось  -  девочка
делала это совершенно бессознательно, ибо ничто и никто, ни один человек  не
мог появиться в  этой  затерявшейся  среди  вод  деревушке,  всегда  готовой
исчезнуть в волнах.
     Чем питалась  девочка?  Рыбой?  Вовсе  нет.  Она  находила  продукты  в
кухонном шкафу или кладовке, и даже мясо появлялось каждые два-три дня.  Там
всегда были картошка и другие овощи, время от времени обнаруживались яйца.
     Припасы нарождались как бы сами собой.
     Когда девочка принималась за варенье, его оставалось потом  в  горшочке
сколько было прежде, и походило на то,  что  продукты,  появившись  однажды,
должны были оставаться в шкафах вечно.
     По утрам на мраморном прилавке булочной, в которой никогда не  было  ни
единого покупателя, ребенка ждала завернутая в бумагу краюшка свежего хлеба,
и ничья рука не протягивала девочке хлеб, никто даже пальцем не пододвигал к
ней буханку.
     Она вставала спозаранку, поднимала тяжелые железные  жалюзи  магазинов,
ресторанчиков и мастерских (там можно было  прочитать:  "Таверна",  затем  -
"Кузница", "Новейшая  булочная",  "Галантерея"...),  открывала  ставни  всех
домов деревни - их тщательно навесили по причине крепких морских ветров,  и,
сообразно с обстоятельствами, девочка либо открывала окна,  либо  же  так  и
оставляла  закрытыми.  В  иных  кухнях  она  разжигала   печи,   чтобы   над
тремя-четырьмя крышами всегда поднимался дым.
     За час до  захода  солнца  девочка  с  легкостью  закрывала  ставни.  И
опускала жалюзи из рифленого железа.
     Будто какой-то инстинкт, какое-то неиссякаемое  вдохновение  заставляли
ребенка выполнять эти работы и следить буквально за всем  в  деревне.  Когда
выдавался погожий денек, девочка выставляла за окно одного  из  домов  ковер
или развешивала белье на просушку, словно любой  ценой  следовало  показать,
что деревня обитаема, и видимость эта должна быть как можно достовернее.
     А еще круглый год девочке приходилось заботиться о  флаге  над  мэрией,
открытом всем ветрам.
     По ночам она зажигала свечи или шила при свете лампы. Во  многих  домах
городка  было  электричество,  и  девочка  с   природной   грацией   щелкала
выключателями.
     Как-то раз она укрепила на входной двери одного дома, рядом с молотком,
бант из черного крепа. Ей показалось, что так будет правильно.
     Бант висел на двери два дня, а потом девочка его спрятала.
     В другой раз она принялась бить в большой барабан,  сигнальный  барабан
деревни, словно бы ей понадобилось объявить некую новость.  Девочка  ощутила
сильнейшее желание прокричать что-то во  весь  голос,  что-то  такое,  чтобы
услышали на всех берегах моря, но горло сжалось, и из него не  вырвалось  ни
единого звука. Девочка так напряглась, что  лицо  и  шея  почернели,  как  у
утопленницы.
     А затем следовало отнести барабан на положенное место -  в  левый  угол
большого зала мэрии.
     На колокольню девочка взбиралась по  винтовой  лестнице,  ее  ступеньки
были истоптаны тысячами никому не  видимых  ног.  С  колокольни,  куда,  как
думала девочка, вели никак  не  меньше  пятисот  ступенек  (на  самом  деле,
девяносто две), можно было видеть небо,  много  неба,  намного  больше,  чем
открывалось с улицы, выложенной желтым кирпичом. И еще приходилось ухаживать
за тяжелым механизмом настенных часов и заводить  их  рукояткой,  чтобы  они
всегда показывали точное время, днем и ночью.
     Склеп, каменные святые, стоящие в  молчаливом  порядке,  стройные  ряды
стульев, которые, казалось, слегка поскрипывали сами по себе, ожидая,  когда
на них усядутся живые  существа  всех  времен,  дряхлеющие  золотые  алтари,
которые  словно  мечтали  дряхлеть  и  впредь,  -  все  это  одновременно  и
привлекало и отталкивало девочку - она никогда не заходила в высокое  здание
собора, ограничиваясь тем, что время от времени, в часы досуга, приоткрывала
массивную дверь и, затаив дыхание, окидывала взглядом помещение.
     В комнате девочки, в чемодане, хранились семейные реликвии -  несколько
почтовых открыток из Дакара, Рио-де-Жанейро, Гонконга,  подписанных  "Шарль"
или "Ш.Льеван" и отправленных в городок Стенворд (департамент Нор). Девочка,
дитя волн, представления не имела, где лежат эти дальние страны,  кто  такой
этот Шарль и что за город такой Стенворд.
     А еще девочка хранила в  шкафу  альбом  с  фотографиями.  На  одном  из
снимков был ребенок, очень похожий  на  нее,  девочку  Океана  и  она  часто
разглядывала эту фотографию, как бы примиряя себя с  действительностью:  вот
изображение,  в  котором  навсегда  запечатлен  здравый  смысл,  оно  всегда
правдиво. Ребенок на снимке держал в руке серсо. Девочка обыскала все дома в
деревне, пытаясь найти что-либо похожее. И однажды она уже решила было,  что
наконец нашла, - то был железный обруч от бочки. Но едва девочка побежала  с
ним по морской улице, как обруч исчез в глубине вод.
     На  другой  фотографии  маленькая  девочка  стояла  между  мужчиной   в
матросской форме и принаряженной женщиной, очень худой и костлявой. Девочка,
дитя прилива, никогда в жизни не видела ни мужчин,  ни  женщин  и  постоянно
спрашивала себя, что означают эти люди. Вопрос мучил ребенка  даже  глубокой
ночью,  в  то  время,  когда  вас  вдруг  озаряет,  словно  вспышка  молнии,
необыкновенная ясность ума.
     Каждое утро девочка отправлялась в деревенскую школу с большим  ранцем,
набитым  тетрадями,  учебниками  грамматики,  арифметики,  истории  Франции,
географии.
     А еще у нее была книга Гастона Боннье,  члена  Института  и  профессора
Сорбонны,  и  Жоржа  де  Лайяна,  лауреата  Академии  естественных  наук,  -
небольшой  ботанический  указатель,  который  содержал  восемьсот  девяносто
восемь иллюстраций, изображавших самые распространенные  растения,  а  также
растения полезные и вредные.
     В предисловии девочка  прочитала:  "В  летнее  время  года  нет  ничего
лучшего, чем гулять по полям  и  лесам  и  собирать  в  больших  количествах
различные растения".
     А история, география, разные страны, великие люди, горы, реки,  границы
между государствами? Как объяснить все это тому, у кого  нет  ничего,  кроме
пустой улицы крохотного городка, столь одинокого посреди Океана?  Да  и  сам
Океан, который девочка часто разглядывала на карте... Она не знала даже, что
подумать о себе, плывущей над его глубинами, хотя как-то раз мысль  о  своем
существовании и закралась на минутку в ее голову.
     Но девочка тут же прогнала эту мысль, глупую и опасную.
     Временами  девочка  покорно  прислушивалась   к   чему-то,   записывала
несколько слов, опять прислушивалась и снова принималась писать,  будто  под
диктовку какой-то невидимой учительницы. Затем девочка открывала  грамматику
и, затаив дыхание, склонялась над шестидесятой страницей, где упражнение 168
надолго приковывало ее внимание. Казалось,  учебник  сам  начинал  говорить,
обращаясь непосредственно к ребенку прилива:

     - Вы существуете? - вы думаете?  -  вы  разговариваете?  -  вы  желаете
чего-либо? - надобно ли к вам обращаться? - что  с  вами  происходит?  -  вы
обвиняете кого-нибудь? - на что вы способны? -вы в чем-либо виновны? - у вас
есть вопросы? - вы получили этот подарок? о-о! - вы на что-нибудь жалуетесь?

     (Замените тире между вопросами подходящими  местоимениями,  употребляя,
где необходимо, предлоги.)
     Частенько девочка сама испытывала  острое  желание  написать  несколько
фраз. И она делала это с отменным прилежанием.
     Вот примеры таких фраз, выбранные из величайшего множества:
     - Давайте поделимся этим, ладно?
     - Выслушайте меня хорошенько. Сядьте, не двигайтесь, умоляю вас!
     - Если бы у меня было хоть немного снега с горных вершин, день пролетел
бы куда быстрее.
     -  Пена,  вокруг  меня  пена,  пусть  же  она  никогда   не   перестает
превращаться во что-то твердое.
     - Чтобы встать в круг, надо не меньше трех человек.
     - Были две безголовые тени, и они уходили вдаль по пыльной дороге.
     - Ночь, день, день, ночь, облака и летучие рыбки.
     - Я подумала, что слышу какой-то шум, но это был всего лишь шум моря.
     Или же девочка садилась и писала письмо, в котором сообщала  новости  о
своей деревне и о самой себе. Письмо никому не адресовалось, в конце его  не
было никаких "целую", а на конверте отсутствовало имя отправителя.
     Закончив письмо, девочка бросала послание в  море  -  вовсе  не  затем,
чтобы избавиться от него,  просто  так  полагалось,  -  может,  это  было  в
традиции терпящих крушение мореплавателей, которые  в  отчаянии  пускают  по
волнам бутылку с последним "прости".
     Время  словно  застыло  над  плавучей  деревушкой  -   девочке   всегда
оставалось  двенадцать  лет.  Напрасно  она  напрягала  свое  хрупкое  тело,
всматриваясь в зеркальный шкаф, стоящий в ее комнате. Однажды девочке, с  ее
косичками и таким непринужденным лицом, надоело быть похожей на фотографию в
альбоме; рассердившись на себя и свой портрет, она яростно распустила волосы
по плечам в надежде, что  мгновенно  повзрослеет.  Может  быть,  даже  море,
раскинувшееся вокруг, как-то переменится, из  него  выйдут  большие  козы  с
пенными бородами и  приблизятся,  чтобы  посмотреть  на  девочку,  одолевшую
время.
     Но Океан  оставался  пустынным,  и  девочку  никто  не  посещал,  кроме
падающих звезд.
     Как-то раз судьба послала ей развлечение, и само существование  девочки
дало трещину. Внезапно появилось настоящее маленькое грузовое судно, из  его
трубы валил дым. Уверенно держась на воде, хотя было видно, что груз невелик
(красивая красная полоска под ватерлинией так и блестела на солнце), упрямо,
как бульдог, суденышко плыло по морской деревенской улице, и дома  при  этом
не исчезали под волнами, а девочка не впадала в сон.
     Это случилось ровно в полдень. На грузовозе включили сирену,  но  голос
пришельца не смешался с боем часов. Звуки жили независимо друг от друга.
     Девочка, которая  впервые  в  жизни  услышала  шум,  вызванный  людьми,
бросилась к окну и что было сил крикнула:
     - На помощь!
     И бросила свой школьный фартук в сторону проходящего судна.
     Рулевой даже не повернул головы. По мостику прошелся, как ни в  чем  не
бывало,  матрос,  попыхивавший   трубкой.   Прочие   продолжали   заниматься
постирушкой, а  дельфины  пустились  наутек  от  форштевня,  уступая  дорогу
спешащему судну.
     Девочка стремглав  спустилась  на  улицу,  бросилась  плашмя  на  след,
оставленный судном, и так долго  обнимала  кильватерную  струю,  что,  когда
наконец  поднялась  на  ноги,  перед  ней  снова  была   девственно   чистая
поверхность моря, не  сохранившая  никакой  памяти  о  прошедшем  грузовозе.
Возвращаясь в дом, девочка изумилась - как же так,  ведь  она  крикнула  "На
помощь!". Только сейчас она поняла глубинный смысл этих слов. И  случившееся
ужаснуло ее. Развезти люди не услышали крика девочки? Или  все  моряки  были
глухими и слепыми? Или они еще более жестоки, чем глубины моря?
     И тут за девочкой пришел большой вал, который раньше всегда держался на
некотором удалении от деревни, оставаясь, однако, в пределах видимости.  Это
был действительно огромный вал, он простирался намного шире, чем другие валы
по его бокам. На гребне виднелись два пенных  глаза,  удивительно  схожие  с
настоящими глазами. Можно было бы сказать, что этот вал кое-что понимает, но
одобряет далеко не все. Хотя за день он  сотни  раз  возникал  и  распадался
вновь, вал никогда не забывал про глаза: они неизменно появлялись на одном и
том же месте - пенные, отлично сработанные. Поражало еще и вот что:  иногда,
когда вал что-то особенно интересовало, гребень на целую минуту  застывал  в
воздухе, словно гигантская волна забывала о своей  сущности  и  о  том,  что
должна возрождаться каждые семь секунд.
     Уже давно вал собирался сделать что-нибудь для девочки, но не знал что.
Он видел, как удалялось судно, и понимал, какую тоску оно оставило в  сердце
ребенка. Не теряя ни минуты, вал унес девочку, как бы взяв ее за руку, -  но
унес недалеко от дома.
     Преклонившись перед  девочкой,  как  это  умеют  делать  волны,  вал  с
величайшей бережностью вобрал ее в себя и  держал  в  своих  глубинах  очень
долго, пытаясь, не без помощи смерти, забрать ребенка  насовсем.  А  девочка
задержала дыхание, чтобы помочь валу выполнить столь важный замысел.
     Когда же он не удался, волна подбросила  девочку  так  высоко,  что  та
стала не больше морской  ласточки,  потом  поймала,  вновь  подбросила,  как
мячик, и девочка упала в хлопья пены, большие, как страусиные яйца.
     Наконец, увидев, что ничего не получается, что ему  не  удастся  отдать
ребенка в объятья смерти, вал, с глухим рокотом  слез  и  извинений,  вернул
девочку домой.
     А девочке, которая  не  получила  ни  царапины,  не  оставалось  ничего
другого, как вновь и вновь в  полной  безнадежности  открывать  и  закрывать
ставни  и  мгновенно  скрываться  под  водой,  лишь  только  над  горизонтом
вырастала мачта какого-нибудь судна.
     Моряки,  мечтающие  в  открытом  море,   облокотившись   на   планширь,
остерегайтесь слишком долго грезить  темными  ночами  о  любимых  лицах.  Вы
рискуете породить на  свет  где-нибудь  в  самом  пустынном  месте  странное
существо, одаренное всеми человеческими чувствами, но не способное ни  жить,
ни любить, ни умереть, существо, которое тем не менее  страдает,  как  будто
оно  живет  и  любит,  и  все  время  стоит  на  пороге  смерти,   существо,
поразительно обездоленное в безбрежности морей,  -  как  наше  дитя  Океана,
рожденное воображением Шарля Льевана из городка Стенворд, палубного  матроса
с четырехмачтовика "Смелый",  который  в  одном  из  плаваний  потерял  свою
двенадцатилетнюю дочь и как-то глубокой ночью, находясь под пятьдесят  пятым
градусом северной широты и тридцать пятым  градусом  западной  долготы,  так
долго грезил о ней, с такой невероятной скорбью, что принес ребенку страшное
несчастье.




     Le boeuf et l'ane de la creche

     По дороге в Вифлеем Иосиф вел осла, на котором сидела Дева: она  весила
очень мало, и ничто не занимало ее мысли, кроме будущего, таившегося в ней.
     Следом, сам по себе, плелся вол.
     Придя в город, путники  заняли  заброшенный  хлев,  и  Иосиф  сразу  же
принялся за работу.
     "Удивительный народ, эти люди, - думалось волу. - Смотрите-ка, что  они
выделывают своими руками и пальцами.  Почище,  чем  мы  лапами  и  копытами.
Нашему хозяину просто нет равных, когда он  берется  за  работу  и  начинает
мастерить - выпрямляет кривое, искривляет прямое, - и делает все без жалоб и
причитаний".
     Иосиф вышел из дома и вскоре вернулся с вязанкой соломы  на  спине.  Но
что это была за солома! Такая жаркая  с  виду,  такого  солнечного  цвета  -
только и жди какого-нибудь чуда.
     "Что тут затевается? - спросил  себя  осел.  -  Я  слышал,  они  делают
колыбель для ребенка".
     - Может быть, вы понадобитесь этой ночью, - сказала Дева волу и ослу.
     Животные долго глядели друг на друга, пытаясь понять, в чем  тут  дело,
затем ушли спать.
     Однако вскоре их пробудил чей-то голос - мягкий, тихий и в то же  время
такой, что разносился, казалось, по всему небу.
     Поднявшись  на  ноги,  вол  обнаружил,  что  в  яслях  спит   голенький
ребеночек, и стал ритмично обогревать его своим дыханием, стараясь ничего не
забыть из увиденного.
     Улыбаясь, Дева поблагодарила его взглядом.
     Влетали и вылетали крылатые  существа,  притворяясь,  что  не  замечают
стен, сквозь которые они проникали с такой легкостью.
     Вернулся Иосиф с пеленками, одолженными соседкой.
     - Потрясающе! - сказал он своим плотницким голосом,  чуть  громче,  чем
следовало в таких обстоятельствах. - Сейчас полночь и в то же время день.  И
три солнца вместо одного. Но они пытаются слиться воедино.
     На заре вол поднялся, стараясь осторожно переступать копытами, чтобы не
разбудить ребенка, не раздавить какой-нибудь небесный цветок,  не  причинить
боли какому-нибудь ангелу. Все стало на диво непростым!
     Пришли соседи повидать Иисуса и Деву. Это были бедные люди,  и  они  не
могли предложить ничего, кроме  радостных  улыбок.  Затем  появились  другие
соседи, принесли орехи и маленькую флейту.
     Вол и осел немного отодвинулись, чтобы дать им пройти, и все спрашивали
себя, какое впечатление они сами произведут на ребенка, который  их  еще  не
видел. Дитя только что проснулось.
     - Мы все-таки не чудовища, - сказал осел.
     - Ну, видишь ли, - возразил вол,  -  наш  облик  не  похож  ни  на  его
собственный, ни на облик его родителей, мы можем страшно напугать ребенка.
     - Ясли, хлев, крыша и стропила тоже не похожи на человеческое  обличье,
однако малыш ничуть не испуган.
     Впрочем, вола это не убедило. Пережевывая  жвачку,  он  стал  думать  о
своих рогах.
     "В самом деле, как ужасно, что ты не можешь приблизиться  к  тем,  кого
любишь больше всего на свете, без опасения причинить боль. Мне всегда  нужно
быть очень осторожным, чтобы не поранить ближнего. Ведь это вовсе не в  моей
натуре - ополчаться на каких-нибудь людей  или  какие-нибудь  предметы,  без
серьезных, разумеется, причин. Я не зловреден и не мстителен. Но  стоит  мне
куда-нибудь пойти - пожалуйста: впереди шествуют рога. Я просыпаюсь с мыслью
о них, и даже когда я сплю глубоким сном или когда брожу в тумане, я  ни  на
секунду не забываю об этих остриях, об этих пиках на моей  голове.  В  самых
сладких снах посреди глубокой ночи я постоянно чувствую их".
     Вола охватил жуткий страх при мысли, что он слишком  близко  подошел  к
ребенку, когда согревал его дыханием. А если бы он нечаянно задел его рогом?
     - Ты не должен приближаться к малышу, -  сказал  осел,  который  угадал
мысли своего товарища. - И не мечтай об этом, ты его поранишь. И  потом,  ты
мог бы уронить капельку слюны на ребенка, удержаться ведь ты  не  можешь,  а
это совсем не годится. Кстати, почему ты пускаешь  слюни,  когда  радуешься?
Держи их при себе. Негоже являть слюни всему миру. (Вол молчит.)
     - Что до меня, то я хочу предложить малышу свои уши. Ты же знаешь,  они
шевелятся, они имеют отношение  ко  всем  пяти  чувствам,  они  без  костей,
мягкие, их приятно трогать. Большие уши  внушают  страх  и  в  то  же  время
успокаивают. Это то, что нужно для детской забавы, но важно и другое  -  уши
вещь поучительная.
     - Да понимаю я все, понимаю, -  пробурчал  вол.  -  И  ничего  не  имею
против. Я  не  настолько  глуп.  -  Но  поскольку  у  осла  был  слишком  уж
торжествующий вид, вол добавил: - Только не вздумай реветь ему прямо в лицо.
Убьешь малыша.
     - Деревенщина! - отозвался осел.
     Осел стоял слева  от  ясель,  вол  -  справа,  так  повелось  с  самого
Рождения, и волу,  большому  ценителю  протокола,  это  особенно  нравилось.
Недвижные, почтительные, они стояли так часами,  словно  позируя  невидимому
художнику.
     Младенец  смеживает  веки.  Он  спешит  заснуть.  В  глубинах  сна  его
поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть,  о
чем-либо спросить.
     Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется  в  хлеву.  Преклонившись
перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший нимб  вокруг
его  головы.  Второй  предназначен  Деве,  третий  -  Иосифу.  Потом   ангел
удаляется, взмахивая ослепительными крылами, - их белизна всегда  неизменна,
а шелест напоминает шум морского прибоя.
     - Нам нимбов не досталось, - замечает вол. - Наверняка  у  ангела  есть
какие-то причины для этого. Мы слишком мелкие сошки - осел да  я.  И  потом,
что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?
     - Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я,  не  забывай,
привез на себе Деву.
     Вол размышляет про себя:
     "Как  же  так  получилось,  что  Дева,  столь   красивая   и   хрупкая,
оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?"
     Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:
     - Есть вещи, которые тебе не понять.
     - Почему ты все время твердишь, что я  чего-то  не  понимаю?  Я  прожил
больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.
     - Не в этом суть, - заметил осел. И добавил: -  Смотри,  у  ребенка  не
только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец  будто  купается  в
какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее это нечто большее, чем пыльца.
     - Более тонкое и нежное, чем пыльца, - ответствовал вол. -  Это  словно
бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.
     - Именно так, но  ты  сказал  это,  чтобы  убедить  меня,  будто  видел
свечение и раньше.
     - А разве я не видел?
     Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое  удовольствие  -  и  с
величайшим благоговением - пережевывать тонкую  веточку,  коей  раньше  была
перевязана охапка соломы -  той  самой  соломы,  что  вполне  могла  служить
образом лучей, исходящих из божественного тельца. У нас здесь  самая  первая
часовня, размышлял вол. Вот, например, солома - вол помогал втаскивать  сюда
вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из  ясель,  -
при мысли, что солома может стать просто  кормом,  вол  испытывал  суеверный
ужас.
     До наступления ночи вол и осел  решили  пощипать  травки.  Хотя  камням
обычно требуется много времени, чтобы понять  что-либо,  в  полях  было  уже
немало камней, которые все знали.  Животные  встретили  даже  один  камешек,
который легким изменением цвета и формы дал им знать, что он тоже в курсе.
     Иные полевые цветы тоже знали новость, и их следовало  пощадить.  Очень
трудное дело пастись на природе и не совершить святотатства.  Есть  -  и  не
совершить святотатства. А волу все больше и  больше  казалось,  что  есть  -
занятие бессмысленное. Его насыщало счастье.
     Прежде чем напиться, он спросил себя: "А эта вода тоже знает?"
     Мучимый сомнением, вол предпочел  не  пить  здесь  вовсе  и  отправился
дальше - туда, где грязная, тинистая вода всем своим видом  показывала,  что
была еще в полном неведении.
     А порой ничто не указывало на осведомленность воды, пока, делая глоток,
вол не ощущал какую-то особенную мягкость в горле.
     "Слишком поздно, - спохватывался тогда вол. - Мне не следовало пить эту
воду".
     Он едва  осмеливался  дышать  -  сам  воздух  казался  ему  исполненным
святости и прекрасно знающим обо всем. Вол боялся вдохнуть ангела.
     Волу стало стыдно, что он не всегда вел себя так, как следовало бы.
     "Ну конечно, надо стать лучше, чем раньше, вот  и  все.  Просто  больше
уделять внимания всему. Например, смотреть, куда ставишь копыта".
     А осел чувствовал себя прекрасно.
     В хлев заглянуло солнце, и животные  заспорили,  кому  из  них  выпадет
честь дать ребенку тень.
     "Немного солнца, может быть, не принесет вреда, -  подумал  вол,  -  но
осел опять начнет говорить, что я ничего не понимаю".
     Младенец продолжал спать и время от времени, как бы размышляя о  чем-то
во сне, хмурил брови.
     Однажды, когда Дева стояла на пороге и отвечала на тысячи вопросов, что
задавали будущие христиане, осел осторожно перевернул ребенка на другой бок.
     Вернувшись к младенцу, Мария очень испугалась: со слепым упорством  она
искала лицо сына там, где оно было раньше.
     Поняв наконец, что произошло, Дева  повелела  ослу  никогда  больше  не
трогать ребенка. Вол одобрил это совершенно особым молчанием. Он вообще умел
придавать своему  молчанию  определенные  нюансы,  ритм,  наделял  его  даже
пунктуацией. В холодные дни о движении его мысли легко можно было догадаться
по высоте клубов пара, вырывавшихся из ноздрей.  И  сделать  соответствующие
выводы.
     Вол понимал, что ему разрешено оказывать младенцу лишь косвенные услуги
- вызывать на себя мух, залетавших в хлев (каждое утро  он  терся  спиной  о
гнездо диких пчел), или - еще лучше - размазывать насекомых по стенам.
     Осел прислушивался к  звукам,  доносившимся  снаружи,  и,  если  что-то
казалось ему подозрительным, преграждал вход в хлев. Тут же вол  вставал  за
его спиной, чтобы преграда была надежнее. Оба изо всех сил  старались  стать
как можно более массивными: пока угроза  сохранялась,  их  головы  и  утробы
словно бы наполнялись свинцом и  гранитом,  а  в  глазах  загоралась  особая
бдительность.
     Вола поражало, когда он видел,  как  Дева,  подойдя  к  яслям,  одаряла
младенца чем-то, отчего тот сразу же расплывался в улыбке. Иосифу,  несмотря
на его бороду, это тоже удавалось - был ли он просто рядом  с  ребенком  или
играл на флейте. Волу тоже хотелось сыграть что-нибудь.  Но  ему  оставалось
только выпускать воздух из ноздрей.
     "Мне не хочется плохо отзываться о хозяине, однако я не думаю,  что  он
смог бы своим дыханием согреть младенца  Иисуса,  -  размышлял  вол.  -  Да,
конечно, у него есть флейта, но лишь один на один с ребенком я чувствую себя
спокойно - только в этом случае меня ничто не беспокоит. Младенец становится
существом, которое нуждается в защите. И только вол может ее обеспечить".
     Когда друзья паслись в полях, вол, случалось, оставлял осла.
     - Куда же ты?
     - Сейчас вернусь.
     - Куда ты направился? - настаивал осел.
     - Пойду посмотрю, не нуждается ли он в чем. Знаешь, все бывает.
     - Да оставь ты его в покое!
     Но вол возвращался. В стене хлева было нечто  вроде  слухового  окна  -
позднее, по вполне понятной причине, его прозвали  "бычьим  глазом",  -  вот
через это окно вол и заглядывал внутрь.
     Однажды вол заметил, что Мария и Иосиф отлучились. На скамье  -  вполне
можно дотянуться мордой - лежала флейта. Не слишком далеко, но и не  слишком
близко от ребенка.
     "Что же я ему сыграю? - спросил себя вол, который если бы  и  осмелился
потревожить слух Иисуса, то лишь только музыкой.  -  Песню  о  нашем  труде?
Боевой гимн маленького отважного быка? Напевы заколдованной телки?"
     Подчас нам только кажется, что  волы  жуют  жвачку,  на  самом  деле  в
глубине души они поют.
     Вол тихонько подул во флейту, и  ему  показалось,  что  отнюдь  не  без
участия ангела раздался столь  чистый  звук.  Ребенок  приподнялся  немного,
оторвал головку и плечи от ложа, желая посмотреть,  что  происходит.  Однако
флейтист не был доволен результатом. Он полагал, что его  никто  не  услышит
снаружи. И просчитался.
     Как можно быстрее вол удалился от хлева, опасаясь, что кто-нибудь, хуже
всего если осел, войдет и  невероятно  удивится,  обнаружив,  кто  извлекает
звуки из маленькой флейты.
     - Приходи посмотреть на него, - однажды сказала Дева волу. - Почему  ты
больше не подходишь к моему ребенку? Ты так хорошо  отогрел  его,  когда  он
лежал здесь голенький.
     Осмелев, вол совсем близко подошел к Иисусу, а  тот,  чтобы  подбодрить
животное, ухватился обеими ручонками за морду. Вол затаил дыхание  -  сейчас
оно было бесполезным. Иисус улыбался.  Радость  вола  была  безмолвной.  Она
переполняла все его тело - вплоть до кончиков рогов.
     Младенец переводил взгляд с  осла  на  вола.  Осел  выглядел  несколько
самоуверенным, а вол -  при  виде  тонкого  личика,  освещаемого  внутренним
светом, как если бы  кто-то  в  маленьком  отдаленном  жилище  переносил  за
легкими занавесками светильник из одной комнаты в другую, -  вол  чувствовал
себя словно внутри какого-то необыкновенного непрозрачного кокона.
     При виде понурившегося вола ребенок разразился смехом.
     Животное не совсем поняло, почему смеется  младенец.  Вол  мучился  над
вопросом, не насмехаются ли над ним. Может  быть,  отныне  надо  быть  более
сдержанным? Или вообще удалиться?
     Но младенец снова рассмеялся, и смех был таким светлым, таким  детским,
как и полагалось ребенку, что вол понял - он вправе остаться.
     Дева и ее сын часто поглядывали друг на друга, как бы  пытаясь  понять,
кто кем больше гордится.
     "Мне кажется, все так и должно сиять радостью, - думал вол. - Никто еще
на свете не  видел  столь  чистой  матери,  столь  прекрасного  ребенка.  Но
временами у обоих такой печальный вид!"
     Вол и осел  собрались  возвращаться  в  хлев.  Внимательно  оглядевшись
вокруг и боясь обмануться, вол сказал:
     - Посмотри на  эту  звезду,  которая  перемещается  по  небу.  Она  так
прекрасна, что согревает мне сердце.
     - Оставь свое сердце в  покое.  Как  можно  глазеть  на  что-то,  когда
происходят великие события, в которых мы с тобой с некоторых пор участвуем.
     - Можешь говорить что угодно,  но,  по  мне,  звезда  движется  в  нашу
сторону. Посмотри, как низко она плывет в небе. Можно даже сказать, что  она
направляется к нашему хлеву. А  под  нею  движутся  три  фигуры,  украшенные
драгоценными камнями.
     Животные остановились перед хлевом.
     - Как считаешь, вол, что сейчас произойдет?
     - Ты, осел, слишком многого  от  меня  хочешь.  Я  просто  наблюдаю  за
происходящим. Этого более чем достаточно.
     - У меня свои соображения на сей счет.
     - Проходите, проходите, - обратился к ним Иосиф,  распахивая  дверь.  -
Разве не видите, что загораживаете вход и мешаете этим особам войти?
     Животные посторонились, чтобы пропустить  царственных  магов.  Их  было
трое, а один, совсем черный, очевидно, прибыл из Африки. С самого начала вол
стал тайком наблюдать за гостями. Он хотел  убедиться,  что  негр  питает  к
новорожденному только добрые чувства.
     Когда Черный, который был, видимо, немного подслеповат,  склонился  над
яслями,  чтобы  лучше  разглядеть  Иисуса,  -   в   его   лице,   казавшемся
отполированным и блестящим как зеркало, отразился образ младенца. И  столько
почтения, столько самозабвенного смирения было в этом  лице,  что  к  сердцу
вола прихлынула волна нежности.
     "Это кто-то очень хороший, - подумал вол.  -  Те  двое  ни  за  что  не
сделают то же самое".
     А несколько мгновений спустя снова подумал: "Да, этот лучший из троих".
     Вол бросил взгляд в сторону белых магов в  тот  самый  миг,  когда  они
бережно укладывали в свой дорожный багаж  соломинку,  тайком  вытащенную  из
ясель. Черный маг не захотел брать ничего.
     Потом цари уснули, улегшись бок о бок на одолженной соседями подстилке.
     "Как странно, - размышлял вол, - они  спят,  не  сняв  корон.  А  такая
твердая штука должна мешать куда больше, чем рога. И потом, когда у тебя  на
голове целое созвездие сверкающих камней, наверное, очень трудно заснуть".
     Они спали сном мудрецов и казались надгробными изваяниями. А их  звезда
сияла над яслями.
     Еще не наступил рассвет, как все трое одновременно встали, делая одни и
те же движения. Во сне им явился ангел и посоветовал тотчас же отправиться в
путь, но ни в коем случае не возвращаться к  мнительному  и  ревнивому  царю
Ироду, не говорить ему, что они видели младенца Иисуса.
     Маги ушли, оставив звезду светить над яслями, - чтобы каждый знал,  где
находится Он.

       Молитва Вола

     "Небесное дитя, не суди обо мне по моему  вечно  изумленному  виду,  по
моей непонятливости. Неужели мне навсегда придется остаться в  глазах  людей
шагающей скалой?
     Что до рогов, ты же хорошо знаешь,  это  скорее  украшение,  чем  нечто
иное. Признаюсь даже - они мне ни разу в жизни не пригодились.
     Иисус, пролей хоть немного света на убожество и бестолковость, таящиеся
во мне. Передай мне хоть малую толику твоего изящества, ведь  твои  ножки  и
ручки так складно приделаны к твоему  тельцу.  Объясни  мне,  мой  маленький
Господин, почему раньше мне достаточно было лишь повернуть голову и я  сразу
мог охватить взглядом тебя целиком? Как же  я  благодарен  тебе,  прекрасное
Дитя, что мог преклонить перед тобой колени и запросто общаться с ангелами и
звездами! Временами я спрашиваю себя, может, твои  наставники  не  все  тебе
рассказали, может, на моем месте должен был  оказаться  кто-то  другой;  ты,
наверное, не заметил,  что  у  меня  на  спине  большой  рубец,  а  на  боку
проплешина - это выглядит отвратительно. Даже  если  выбирать  только  среди
моей семьи, можно было послать сюда моего брата или кого-то из кузенов - они
куда лучше меня. А разве не уместнее было направить сюда льва или орла?"

     - Замолчи! - прикрикнул на вола осел. - Что ты там все время вздыхаешь?
Разве не видишь,  что  мешаешь  ему  спать  своими  вздохами  и  бесконечной
жвачкой?
     "Он прав, - подумал вол. - Следует научиться молчать, когда надо,  даже
если испытываешь такое большое счастье, что не знаешь, куда его поместить".

     Осел тоже молился:
     "Мудрые ослы, вьючные ослы, мы идем вперед, и жизнь  станет  прекрасной
на тучных пастбищах, где ослят будут ждать одни  только  радости.  Благодаря
тебе, маленький человечек, камни  останутся  на  своих  местах  по  обочинам
дорог, и никто больше не увидит, как они падают на наши спины. И еще. Почему
на нашем пути то и дело встречаются холмы и  даже  горы?  Разве  равнина  не
устроила бы всех на этом свете? И почему вол,  который  куда  сильнее  меня,
никогда никого не носит на своей спине? И почему у меня такие длинные уши, и
хвост не метелкой, и копыта такие маленькие, и грудь такая  узкая,  и  голос
как  завывание  ветра  в  ненастье?  Впрочем,  может  быть,   это   еще   не
окончательное решение?"

     В дальнейшем по ночам звезды сменяли друг друга,  охраняя  младенца.  А
иногда на стражу приходили целые созвездия. Чтобы сохранить небесные  тайны,
туда, где должны были находиться  отсутствующие  звезды,  всегда  приплывало
какое-нибудь облако. И диво дивное - ее  величество  Небесная  Бесконечность
словно сокращалась, созвездия становились маленькими, дабы уместиться  прямо
над яслями и, вобрав в себя излишние тепло и свет,  умерив  беспредельность,
оставить только необходимое - чтобы обогревать и освещать хлев, но не пугать
младенца. Первые ночи Христианства... Дева, Иосиф, Младенец, Вол и Осел были
тогда совершенно необыкновенными существами. Их внутреннее сходство, которое
при  свете  дня  немного  рассеивалось,  а  в   присутствии   многочисленных
посетителей исчезало вовсе,  после  захода  солнца  чудодейственным  образом
проявлялось с новой силой и служило надежной защитой семейства.
     Через вола и осла многие животные передавали  просьбы  познакомиться  с
младенцем Иисусом. И в один прекрасный день вол, с  согласия  Иосифа,  велел
одной  лошади  славившейся  гибким  станом  и  резвостью,  оповестить   всех
желающих, что, начиная с завтрашнего утра, они могут приходить.
     Осел и вол спрашивали себя,  следует  ли  впускать  хищников,  а  также
одногорбых и  двугорбых  верблюдов,  слонов  и  вообще  всех  подозрительных
животных, обладающих горбами, хоботами и прочими излишками мяса и костей.
     Тот же вопрос  возникал  по  поводу  всяких  ужасных  насекомых  и  еще
скорпионов, тарантулов, больших подземных пауков, гадов - словом, всех,  чьи
железы денно и нощно, даже на заре, когда кругом такая чистота, вырабатывают
яд.
     Дева не колебалась.
     - Вы можете позволить войти всем, - сказала она. - Мой ребенок в  такой
же безопасности в яслях, как в высоте небесной.
     - Но впускать только по одному! - добавил Иосиф приказным тоном. - Я не
хочу, чтобы два зверя сталкивались в дверях, так мы свое жилище потом  вовсе
не узнаем.
     Сначала пошли ядовитые животные  -  каждый  входил  с  таким  чувством,
словно исправлена некая несправедливость. Надо было видеть, с  каким  тактом
держались змеи, - стараясь не смотреть на Деву, они огибали  ее  на  большом
расстоянии,  насколько  позволяло  помещение.  И  удалялись   с   таким   же
достоинством и спокойствием, будто были голубями или сторожевыми псами.
     Среди пришедших были такие крохотные создания, что и не  понять,  здесь
они уже или только ждут своей очереди снаружи. Целый час был отведен атомам,
чтобы дать им возможность представиться и покружиться над яслями. Наконец их
срок истек, и хотя Иосиф ощущал по легкому покалыванию кожи, что прошли  еще
не все гости, он приказал животным продолжить шествие.
     Собакам не удалось скрыть своего удивления, почему им не позволили жить
в хлеву, как волу и ослу. Хозяева вместо  ответа  ласково  погладили  их,  и
собаки удалились, исполненные признательности.
     И все-таки, когда в воздухе потянуло запахом приближающегося льва,  вол
и осел  забеспокоились.  Запах  становился  все  ощутимее  и  привлек  общее
внимание, потому что заглушил  ладан  и  мирру  и  другие  ароматы,  которые
оставили в хлеву щедрые царственные маги.
     Вол понимал благородные  причины  доверия,  которое  проявляли  Дева  и
Иосиф. Но оставлять младенца, этот хрупкий светильник, рядом со зверем, одно
дыхание которого могло погасить свет...
     Беспокойство вола и осла возрастало и дошло уже до последнего  предела,
ибо они хорошо понимали, что передо львом окажутся  просто  парализованными.
Они и помыслить не могли наброситься на  льва  -  ведь  это  все  равно  что
сразиться с громом или молнией. К  тому  же  вол,  ослабленный  многодневным
постом, чувствовал себя скорее воздушным созданием, чем бойцом.
     Вошел лев. Гриву его если кто и расчесывал, то лишь  ветер  пустыни,  а
меланхолические глаза говорили: "Да, я лев, ничего  не  поделаешь,  я  всего
лишь царь зверей".
     Видно было, что заботило его больше  всего:  занять  как  можно  меньше
места в хлеву, что само по себе было нелегким делом, дышать  при  этом  так,
чтобы никому не причинить вреда,  постараться  убрать  когти  и  забыть  про
челюсти, приводимые в движение  могучими  мышцами.  Он  продвинулся  дальше,
прикрыв глаза веками и спрятав свои великолепные зубы, как прячут  постыдную
болезнь. Лев шел с  величайшей  скромностью  -  сразу  было  видно,  что  он
принадлежит  к  тому  племени  львов,  которые  впоследствии,  много  позже,
откажутся сожрать святого Бландина. Дева исполнилась  жалости  и  подбодрила
льва улыбкой, похожей на те, что приберегала для младенца. Лев смотрел прямо
перед собой, его отчаяние возрастало  с  каждой  минутой,  он  словно  хотел
сказать:
     "Ну зачем, зачем я вырос таким  большим  и  сильным?  Вы  же  прекрасно
знаете, что я никогда не ел просто так, -  меня  толкали  на  это  голод  да
вольный ветер. И вы понимаете, что, когда у тебя львята, все очень непросто.
Мы так или иначе пытались стать травоядными, но трава - не для нас. Из этого
ничего не вышло".
     Воцарилось молчание, и каждому передалось горе  зверя,  а  лев  склонил
свою огромную голову, при этом грива взметнулась взрывом волос,  уткнулся  в
пол, и даже кисточка на кончике хвоста выражала великое уныние.
     Когда настала очередь тигра, он распластался на земле,  выражая  полное
смирение и строгую покорность, и превратился в меховой коврик  подле  ясель.
Через несколько секунд он вернул себе прежнее обличье, вновь стал невероятно
суровым и гибким зверем и вышел, не произнеся ни звука.
     Жирафа довольно  долго  демонстрировала  в  дверях  свои  ноги,  и  все
единодушно решили: "Сойдет", - она как бы заочно совершила свой обход вокруг
ясель.
     Так же и слон - он смог лишь преклонить  колени  у  порога  и  выразить
хоботом особое восхищение, и все весьма высоко это оценили.
     Заросший шерстью  баран  потребовал,  чтобы  его  немедленно  остригли.
Поблагодарив, семейство великодушно оставило руно нетронутым.
     Мама-кенгуру очень хотела подарить Иисусу одного из своих малышей,  она
говорила, что делает это от всего сердца, что она не лишится потомства,  что
дома у нее полно кенгурят. Но Иосиф и слышать  не  хотел  об  этом,  и  маме
пришлось унести малютку с собой.
     Страусихе повезло больше: она улучила минутку, когда на гостью никто не
обращал  внимания,  снесла  в  углу  яйцо  и  бесшумно  удалилась.   Подарок
обнаружили лишь на следующее утро. Яйцо нашел осел. Он никогда  в  жизни  не
видел такого большого и прочного яйца и подумал, что случилось  чудо.  Иосиф
вывел осла из заблуждения наилучшим способом: приготовил омлет.
     Рыбы не смогли явиться, поскольку вне воды имели очень жалкий вид, и  в
качестве своего представителя прислали чайку.
     Птицы улетали, оставляя свои песни (голуби  -  свои  любовные  игры,  а
горлицы - нежность своего горлышка), обезьяны убегали, оставляя свои веселые
ужимки, кошки - свой томный взгляд...
     А еще хотели прийти и представиться совсем уж неведомые твари,  которые
лишь ждали в недрах земли и пучинах морей, что их откроют и как-то  назовут,
они ждали в глубинах, где царит вечная ночь и нет  ни  звезд,  ни  луны,  ни
времен года.
     Чувствовалось, что в воздухе трепещут души существ, которые  не  смогли
прийти или опаздывали на эту встречу, и других существ,  обитавших  на  краю
света, но они все-таки пускались в  дорогу,  а  лапки  этих  насекомых  были
такими маленькими, что за час не пройдешь и метра, а  жизнь  столь  коротка,
что ее хватит лишь на пятьдесят сантиметров пути - и то, если очень повезет.
     Случались и чудеса: черепаха просто  примчалась,  игуана  сбавила  свою
обычную скорость, бегемот очень грациозно преклонил колени, а попугаи сумели
сохранить молчание...

     Незадолго  до  восхода  солнца  произошло  событие,  повергшее  всех  в
глубокую печаль. Иосиф,  который  совершенно  выбился  из  сил,  целый  день
дирижируя нескончаемой процессией и не съев при  этом  ни  крошки,  нечаянно
раздавил большого, грозно выглядевшего паука, который пришел,  чтобы  отдать
дань уважения младенцу. Потрясенное лицо святого надолго  погрузило  всех  в
состояние глубокой подавленности.
     Некоторые звери ждали своей очереди с величайшей  выдержкой,  но  потом
подолгу задерживались в хлеве, и волу пришлось попросить удалиться  каменную
куницу, белку, барсука, - те никак не хотели уходить.
     Несколько  ночных  бабочек  воспользовались  тем,  что   их   расцветка
совпадала с цветом стропил, и остались на ночь. Однако первые же лучи солнца
разоблачили   полуночниц,    и    Иосиф,    который    никому    не    хотел
покровительствовать, немедленно их прогнал.
     Мух   тоже   пригласили   удалиться,   но   те,   в   силу    природной
недоброжелательности, остались, мотивируя это тем, что  всегда  были  здесь.
Иосиф просто не знал, как их уговорить.

     От сверхъестественных явлений и событий, происходивших вокруг  вола,  у
него то и дело перехватывало горло. Научившись задерживать дыхание, как  это
делают аскеты в Азии, вол  стал  мечтателем,  и,  хотя  радость  от  величия
происходящего смешивалась с покорностью и  смирением,  он  познал  мгновения
настоящего экстаза. Тем не менее вол был  животным  невероятно  совестливым,
именно совесть руководила всеми его поступками, и это почему-то  мешало  ему
представлять в своих мечтаниях ангелов и святых. Он  видел  их  лишь  тогда,
когда они и в самом деле появлялись поблизости.
     "Бедный я, бедный, - думал вол, напуганный этими появлениями, - ведь  я
всего лишь вьючное животное. Или все-таки демон?  Почему  у  меня  такие  же
рога, как у него, - у меня, который никогда не творил зла? А может, я  всего
лишь колдун?"
     Иосиф не мог не заметить, каким беспокойным стал вол, худевший прямо на
глазах.
     - Иди на луга и поешь там! -  повышал  он  голос.  -  Ты  целыми  днями
путаешься под ногами. Скоро от тебя останутся кожа да кости.
     И вол с ослом ушли.
     - Верно, ты очень худ, - заметил осел. - Твои  кости  так  заострились,
что скоро по всему телу вырастут рога.
     - Хватит о рогах! - И вол сказал тогда себе: "Он прав.  Да,  надо  жить
дальше. Возьмем, например,  эту  роскошную  охапку  зелени.  Или  эту.  Что,
неужели это отрава? Нет, я просто  не  чувствую  голода.  Как  же  прекрасен
младенец! А эти большие создания, которые влетают  и  вылетают,  овевая  нас
непрестанно машущими крыльями? Весь  этот  небесный  мир,  который  с  такой
легкостью проникает, не пачкаясь, в наш простой хлев. Ладно, вол,  жуй  свою
жвачку и не думай больше об этом. А еще  не  позволяй  себе  просыпаться  от
счастья, которое вытаскивает тебя за уши из сна прямо  посреди  ночи.  И  не
стой подолгу возле ясель, преклонив одно колено, пока оно не заболит. У тебя
шкура стерлась до костей, еще немного, и твои раны облепят мухи".

     Однажды наступил черед созвездия Тельца дежурить  на  темном  полотнище
ночного неба над яслями. Огненно-красный глаз Альдебарана величественно сиял
совсем близко. Казалось, воловьи рога и бока украшены огромными драгоценными
камнями. Вол гордился тем, как хорошо охраняют ребенка. Все мирно спали. Уши
осла доверчиво поникли. Но вол, хотя его и  подбадривало  сверхъестественное
присутствие   родственного   и    дружественного    созвездия,    чувствовал
необыкновенную  слабость.  Он  размышлял  о  жертвах,  которые  принес  ради
младенца, о  бесполезных  бдениях  возле  ясель,  о  своих  слабых  попытках
обезопасить Иисуса.
     "Видит ли меня созвездие Тельца, - думал он. - Знает ли  этот  огромный
красный глаз, что так грозно сверкает, о моем существовании? Ведь эти звезды
сияют так высоко, они так  далеки,  что  непонятно  даже,  каким  боком  они
смотрят".
     Внезапно Иосиф, который уже несколько минут ворочался  на  своем  ложе,
встал и воздел руки к небу. Всегда такой сдержанный в жестах  и  словах,  он
разбудил всех, даже младенца.
     - Я видел во сне Господа. Нам нужно немедленно уходить. Это  все  Ирод.
Он озлился на Иисуса.
     Дева схватила сына и прижала к себе, будто царь  иудеев  уже  стоял  на
пороге с большим мясницким ножом в руке.
     Осел поднялся на ноги.
     - А этот? - спросил Иосиф Деву, показывая на вола.
     - Мне кажется, он слишком слаб, чтобы отправиться в путь вместе с нами.
     Вол хотел показать, что с ним все  в  порядке.  Он  сделал  невероятное
усилие, чтобы подняться, но  никогда  еще  не  чувствовал  себя  так  крепко
прикованным к земле. Тогда, моля  о  помощи,  он  устремил  свой  взгляд  на
созвездие  Тельца.  Только  на  него  он  и  мог  сейчас  уповать,  стремясь
отправиться в путь. Небесный бык не шелохнулся, вол всегда мог видеть только
его профиль, а глаз всегда был огненно-красным.
     - Уже много дней он ничего не ел, - сказала Дева Иосифу.
     "О-о! Я понимаю, они хотят оставить меня здесь, - подумал  вол.  -  Все
было слишком прекрасно, чтобы длиться еще и еще. Впрочем, в пути я  выглядел
бы костлявым, все время отстающим призраком. Мои ребра уже устали от  шкуры,
мне ничего не хочется, пора собираться на небесные пастбища".
     Осел подошел и потерся своей мордой о морду друга, давая ему знать, что
Дева уже вверила вола заботам соседки и попросила добрую женщину  ни  в  чем
ему не отказывать после того, как семейство отправится в путь.
     Но вол лежал, смежив веки, полностью  раздавленный  происходящим.  Дева
приласкала его.
     - Конечно же, мы никуда не уходим! - воскликнула она. - Это все  только
затем, чтобы попугать тебя.
     -  Разумеется,  -  подхватил  Иосиф.  -  Мы  тотчас  же  вернемся.  Кто
отправляется в дальний путь посреди ночи?!
     - Ночь прекрасна! - продолжала Дева. - Мы хотим, чтобы младенец подышал
свежим ночным воздухом, последние дни он что-то побледнел.
     - Святая правда! - подтвердил Иосиф.
     Но то была святая ложь. Вол все  понимал  и  не  хотел  мешать  сборам,
поэтому сделал вид, что впал в глубокий сон. И это была святая  ложь  с  его
стороны.
     - Он заснул, - прошептала Дева. - Давайте положим рядом с ним солому из
ясель, чтобы он ни в чем не нуждался, когда проснется. Оставим рядом флейту,
чтобы он мог до нее дотянуться, он ведь  так  любит  играть  на  ней,  когда
никого нет поблизости.
     Они собираются выходить. Скрипит дверь хлева.
     "Давно надо было ее смазать", - думает Иосиф, боясь разбудить вола,  но
тот по-прежнему притворяется спящим.
     Дверь осторожно закрывается.
     И в то время,  когда  осел,  друг  по  хлеву,  шаг  за  шагом  начинает
приближаться к  спасительному  Египту,  глаза  вола  неотрывно  прикованы  к
соломе, на которой только что лежал младенец Иисус.
     Вол прекрасно знает, что никогда не прикоснется ни к этой соломе, ни  к
флейте.
     Созвездие Тельца стремительно возвращается в зенит и одним ударом  рога
пригвождает себя к небу в том самом месте, которое  оно  больше  никогда  не
покинет.

     Когда на заре соседка вошла в хлев, челюсти вола уже  перестали  жевать
бесконечную жвачку.




     L'inconnue de la Seine

     "Я  думала,  что  останусь  на  дне  реки,  но  вот  -   поднимаюсь   к
поверхности", - путаясь в  мыслях,  думала  девятнадцатилетняя  утопленница,
влекомая подводным течением.
     Как только она миновала мост Александра, ее охватил жуткий страх -  эти
безжалостные люди из речной полиции били ее  по  плечу  баграми,  безуспешно
пытаясь зацепить за платье.
     К счастью, надвигалась ночь, и они оставили свои попытки.
     "Ну, выловят меня, - размышляла она,  -  придется  лежать  перед  этими
людьми на столе какого-нибудь морга. И не сделаешь  ни  малейшего  движения,
чтобы защитить себя или отскочить в сторону, там ведь  даже  и  мизинцем  не
шевельнешь. Чувствовать себя мертвой, когда гладят твою  ногу.  И  ни  одной
женщины,  ни  одной  женщины  вокруг,  которая  обсушила  бы  твое  тело   и
приготовила его в последний путь".
     Наконец она  покинула  пределы  Парижа  и  плыла  теперь  меж  берегов,
поросших деревьями  и  луговыми  травами.  Днем  она  старалась  пристать  к
какой-нибудь заводи, чтобы путешествовать только по ночам, когда лишь звезды
и луна скользят по рыбьей чешуе.
     "Только бы добраться до моря, ведь я  не  боюсь  теперь  самых  высоких
волн".
     Она все плыла, не ведая, что на ее лице  сияет  трепетная,  но  все  же
неугасимая улыбка, конечно, более неугасимая, чем на лице живого человека, с
которым каждую минуту может случиться все, что угодно.
     "Добраться до  моря",  -  эти  три  слова  сопутствовали  теперь  ей  в
путешествии по реке.
     Глаза закрыты, ноги согнуты, руки раскинуты по воле волн, горло, уже за
границей жизни, все еще искало силы для вдоха... Утопленницу раздражало, что
один чулок спустился и ниже колена образовалась складка. Она смиренно  плыла
и плыла,  кружась  в  потоке,  не  ведая  иной  дороги,  кроме  этой  старой
французской реки, которая, повторяя из века в век одни и те же извивы, слепо
струилась к морю.
     Проплывая через один город ("Где я - в Манте, в  Руане?"),  утопленница
ненадолго застряла в омуте неподалеку от пролета какого-то моста,  и  только
волна от проходившего мимо буксира освободила  ее  и  позволила  отправиться
дальше.
     "Никогда, никогда я не доберусь до моря", - думала она  глубокой  ночью
на третьи сутки путешествия в воде.
     - Но вы уже у цели, -  раздался  совсем  рядом  мужской  голос,  и  она
догадалась, что это был крупный мужчина, совершенно обнаженный.
     Он привязал ей к лодыжке кусок свинца и взял  за  руку  так  властно  и
уверенно, что она, наверное, не смогла бы сопротивляться, даже если была  бы
не маленькой утопленницей, а чем-то иным.
     "Надо покориться ему, сама я ничего не смогу сделать".
     И тело девушки стало опускаться все глубже и глубже. Когда они достигли
долгожданных   песков   на   дне   моря,   к   ним   устремилось   множество
фосфоресцирующих существ, но мужчина -  это  был  Великий  Мокрец  -  жестом
остановил их.
     - Доверьтесь нам, - сказал он девушке. - Ваша ошибка в том, что вы  еще
хотите дышать. Пусть вас не пугает, что вы больше не  чувствуете  сердца,  -
оно уже почти не бьется, разве лишь  когда  ошибается.  И  не  сжимайте  так
плотно губы, будто боитесь наглотаться морской воды. Она для вас  сейчас  то
же, что вы раньше называли питьевой  водой.  Вам  больше  нечего  опасаться,
слышите, нечего. Чувствуете, как к вам возвращаются силы?
     - Ах, я сейчас упаду в обморок!
     - Ни в коем случае. Чтобы быстрее привыкнуть, возьмите горсть  песка  -
он у вас под ногами - и перекладывайте его из одной руки в  другую.  Это  не
так просто. Вот, вот  так,  хорошо.  И  побыстрее  восстанавливайте  чувство
равновесия.
     Сознание полностью вернулось к ней. И вдруг утопленницу  вновь  охватил
ужас. Как же так - не было произнесено ни единого  слова,  а  она  прекрасно
понимала этого обитателя морской пучины? Впрочем, ее испуг  длился  недолго:
она догадалась, что мужчина изъясняется исключительно свечением своего тела.
И еще она увидела, что и ее хрупкие обнаженные руки тоже  испускают  блестки
света - точно маленьких светлячков. Другого способа общения Струящиеся - так
звали жителей подводного мира - не знали.
     - А теперь могу я узнать, откуда вы? - спросил Великий Мокрец,  который
все время держался к ней в профиль - по обычаю Струящихся только так мужчина
мог обращаться к девушке.
     - Я ничего больше не знаю о себе, не помню даже собственного имени.
     - Ну что же, отныне вы будете Незнакомкой из Сены, вот и все. Поверьте,
мы и сами знаем о себе не больше.  Помните  только,  что  здесь  расположена
большая колония Струящихся и среди нас вы никогда не будете несчастной.
     Она очень быстро заморгала, как будто ей мешал избыток света,  и  тогда
Великий Мокрец дал знак рыбам-фонарикам удалиться, оставив подле  себя  лишь
одну.  Да,  здешним  обитателям  светили   рыбы-фонарики,   обычно   подолгу
остававшиеся на одних и тех же местах.
     Люди разного возраста с любопытством приблизились к Великому Мокрецу  и
Незнакомке из Сены. Все они были обнажены.
     - У вас есть какое-нибудь пожелание? - спросил Великий Мокрец.
     - Я хотела бы остаться в платье.
     - Вы в нем останетесь, это очень просто.
     В  глазах  жителей  морской  пучины,  в   их   медленных,   исполненных
деликатности жестах сквозило желание услужить новенькой.
     Ей очень мешал привязанный к ноге свинец. Она  хотела  освободиться  от
него или, по крайней  мере,  ослабить  узел,  как  только  никого  не  будет
поблизости. Великий Мокрец угадал ее намерения.
     - Ни в коем случае не трогайте груз, умоляю вас. Вы потеряете  сознание
и всплывете на поверхность, если только  удастся  прорваться  сквозь  мощные
кордоны акул.
     Девушка  сдалась  и,  подражая  окружающим,  стала  раздвигать   руками
водоросли и отгонять рыб. Здесь было много мелких рыбешек,  которые,  словно
мошкара, с любопытством водили хороводы вокруг Незнакомки и даже касались ее
лица и тела.
     Одна-две (редко три)  большие  домашние  рыбы  постоянно  следовали  за
каждым Струящимся, охраняли его и оказывали мелкие услуги:  держали  во  рту
небольшие предметы или снимали со спины прилипшие водоросли. Они спешили  на
помощь по первому  знаку,  а  то  и  до  него.  Порой  их  угодливость  даже
раздражала. В глазах  домашних  рыб  можно  было  прочитать  простодушное  и
неистовое обожание, что,  впрочем,  многим  нравилось.  И  никогда  не  было
такого,  чтобы  они  поедали  мелких  рыбешек,  которые  тоже   прислуживали
Струящимся.
     "Почему же я бросилась в воду? - думала новенькая. - Я  даже  не  знаю,
кем была там, на  поверхности.  Девушкой?  Женщиной?  Моя  бедная  головушка
заполнена теперь только водорослями и ракушками. Мне очень хочется  сказать,
что все это чрезвычайно печально,  но  я  в  точности  не  представляю,  что
означают эти слова".
     Обратив внимание на понурый вид Незнакомки, к ней приблизилась девушка,
которая утонула двумя годами раньше, ее здесь называли Простой.
     -  Вот  увидите,  дорогая,  пребывание  в  глубинах  моря  придаст  вам
уверенности,  -  сказала  она.  -  Только  нужно  время,  чтобы  ваша  плоть
преобразилась, стала тяжелее, - тогда тело не  всплывет  на  поверхность.  И
забудьте о желании есть и пить. Это детство у вас быстро  пройдет.  Надеюсь,
вскоре из ваших глаз выплывут самые настоящие жемчужины, если,  конечно,  вы
подождете немного. Жемчужины - первейший признак акклиматизации.
     - Чем же здесь  занимаются?  -  спросила  Незнакомка  из  Сены,  улучив
минутку.
     - О, тысячами вещей! Здесь никто не скучает, уверяю вас.  Мы  достигаем
больших глубин в поисках утопленников-одиночек и  приводим  их  сюда,  чтобы
усилить нашу колонию. А  какую  радость  испытываешь,  когда  удается  найти
отчаявшегося, который уверен, что уже приговорен  к  вечному  одиночеству  в
этой гигантской хрустальной тюрьме. Он все время спотыкается и  запутывается
в морских растениях. Как же он прячется! Ему всюду мерещатся акулы. И  вдруг
появляется такой же, как он, человек и уносит его - словно  санитар  с  поля
битвы - туда, где ему уже нечего опасаться.
     - А вам часто попадаются тонущие корабли?
     - Всего один раз я видела, как сквозь толщу воды  опускались  тысячи  и
тысячи предметов, предназначенных для  жизни  на  поверхности.  Мы  получили
сверху самые различные вещи: столовую посуду, чемоданы, канаты, даже детские
колясочки.  Нужно  было  оказать  помощь  запертым  в   каютах   пассажирам,
освободить их от спасательных поясов.  Самые  сильные  Струящиеся  кинжалами
разрезали путы, а потом, спрятав оружие, как  могли  успокаивали  спасенных.
Все припасы были распределены по складам, которые находятся  под  землей,  -
так мы зовем морское дно.
     - Но зачем это вам? Ведь здесь никому больше ничего не надо.
     - Мы притворяемся, что это нужно  на  черный  день.  Появился  мужчина,
который вел в поводу лошадь - великолепное  животное,  хотя  как-то  немного
перекошенное. Она была исполнена достоинства и  почтительности,  еще  в  ней
чувствовалось  приятие  смерти,  и  все  это  было  достойно  восхищения.  А
серебряные пузырьки воздуха на крупе!..
     - У нас очень мало лошадей, - сказала  Простая.  -  Здесь  это  большая
роскошь.
     Подойдя к Незнакомке из Сены, человек придержал лошадь, на которой было
седло амазонки.
     - Это вам от Великого Мокреца, - произнес он.
     - О, надеюсь, он меня простит, но я еще недостаточно окрепла.
     И  отвергнутое  прекрасное   животное   повернуло   обратно   -   столь
величественна была его стать, столь ослепителен блеск, что, казалось,  ничто
на свете не могло его взволновать или обескуражить.
     - Здесь всем командует Великий Мокрец? - спросила Незнакомка  из  Сены,
хотя уже успела в этом убедиться.
     - Действительно, он самый сильный из всех  наших  и  лучше  всех  знает
окрестности.  Он  настолько  прочен,  что   может   подниматься   почти   до
поверхности. Самые простодушные из Струящихся считают, что Великому  Мокрецу
известны все последние новости о солнце, звездах и людях наверху. Но это  не
так. Главное - его замечательная способность подниматься выше всех и спасать
заблудившихся утопленников, это уже много. Да, он - из тех существ,  которые
абсолютно неизвестны на земле, зато здесь, под  водой,  пользуется  огромным
авторитетом. Там, наверху, изучая историю, вы не найдете никаких  следов  ни
французского адмирала Бернара де ла Мишлет, ни его жены Пристины, ни  нашего
Великого Мокреца, который, будучи простым юнгой, утонул  в  двенадцатилетнем
возрасте,  но  так  хорошо  освоился  в  подводной  среде,  что  вымахал  до
устрашающих размеров и стал настоящим гигантом.
     Незнакомка из  Сены  не  расставалась  со  своим  платьем,  даже  когда
ложилась спать. Это была  единственная  вещь,  которая  осталась  у  нее  от
прошлой жизни. Незнакомка  ухитрялась  так  уложить  складки  вечно  мокрого
платья, что они придавали ее фигуре просто волшебную элегантность  в  глазах
множества  лишенных  одежды  женщин,  а  мужчинам  не  терпелось  разглядеть
очертания ее нежной шеи.
     Девушка хотела, чтобы ей простили привязанность к платью,  и  она  жила
особняком, жила скромно, может быть, даже чересчур скромно,  проводила  дни,
собирая ракушки для  ребятишек  или  для  самых  обездоленных,  искалеченных
утопленников. Она всегда первой со всеми  здоровалась  и  часто  извинялась,
порою без малейшего повода.
     Каждый день Великий Мокрец навещал  Незнакомку  из  Сены,  они  подолгу
беседовали, фосфоресцируя, и казались при этом маленькими рукавами  Млечного
Пути, целомудренно вытянувшимися друг возле друга.
     - Мы не должны удаляться от побережья, - сказала она ему однажды. -  О,
если бы я могла подняться по реке  против  течения,  чтобы  послушать  звуки
города или хотя бы звонок ночного трамвая, опаздывающего в депо...
     - Бедное дитя! Какие ужасные воспоминания! Вы  забыли,  что  мертвы,  и
если вы сделаете подобную попытку, вас заключат в худшую из тюрем. Живые  не
любят,  когда  мы  блуждаем  среди   них,   и   немедленно   наказывают   за
бродяжничество. А здесь вы свободны и в безопасности.
     - Разве вы сами никогда не думаете о том, что происходит наверху?  Меня
просто преследуют какие-то беспорядочные воспоминания, и я очень  несчастна.
Вот прямо сейчас мне видится хорошо отлакированный дубовый стол,  совершенно
пустой. Стоит ему исчезнуть, появляется  кроличий  глаз.  А  сейчас  -  след
воловьего копыта на песке.  Какая-то  бесконечная  процессия  картинок,  они
ничего не говорят мне, просто являются и все. Иногда мне мерещатся сразу две
картинки, совершенно несовместимые. Вот,  я  вижу  цветущую  вишню  в  водах
озера. А что мне поделать с этой чайкой в кровати, с куропатками  на  стекле
дымящейся лампы? Я не знаю ничего более безысходного, чем эти осколки жизни,
лишенные жизни, может, это как раз то самое, что и называется - смерть?
     Про себя же она добавила:
     "И как называть вас, лежащего возле меня, вечно  в  профиль,  -  павшим
воином в плавучей льдине?"

     Из-за платья, которое Незнакомка из Сены не снимала ни днем, ни  ночью,
все матери одна за другой запретили своим дочерям с ней общаться.
     Одна потерпевшая кораблекрушение женщина, которая никак не могла  найти
успокоения, потому что ее разум после смерти помутился, сказала:
     - Да она ведь живая. Я вам говорю - эта девушка живая. Если бы она была
как мы, ей было бы все равно, носить платье или нет. Наряды не для мертвых.
     - Замолчите же, у вас совсем ум за разум зашел, - возразила ей Простая.
- Как, по-вашему, она может оставаться живой здесь, под водой?
     -  Да,  верно,  под  водой  нельзя  выжить,  -  удрученно   согласилась
сумасшедшая, будто внезапно вспомнила урок, выученный давным-давно.
     Это, впрочем, не помешало ей повторить через несколько минут:
     - А я вам говорю, она живая!
     - Оставьте нас в покое! Вот ненормальная! - воскликнула  Простая.  -  В
конце концов, есть же вещи, о которых просто не дозволено говорить.
     Но даже она, всегда считавшаяся лучшей  подругой  Незнакомки  из  Сены,
как-то подошла к ней, и на ее лице было написано: "Я на вас тоже обижена".
     - Почему вы так держитесь за свое платье здесь, в  морской  глубине?  -
спросила Простая.
     - Мне кажется, оно защищает меня от всего, пока мне непонятного.  Тогда
одна из женщин, которая  накануне  уже  набрасывалась  на  нее  с  упреками,
закричала:
     - Ей хорошо выделяться среди нас! Маленькая развратница! Поверьте  мне,
хотя на земле я была матерью семейства, сейчас, если бы моя  дочь  оказалась
рядом, я без колебаний приказала бы ей: "Снимай  платье  немедленно!"  И  ты
тоже снимай! - заорала она Незнакомке  из  Сены,  тыкая,  чтобы  унизить  ее
(здесь, в глубине моря, это  считалось  страшным  оскорблением).  -  Или  же
берегись этого, милочка!
     И, потрясая в воде ножницами, она яростно бросила их к ногам девушки.
     - Вам лучше уйти! - воскликнула Простая, возмущенная ее злобой.
     Оставшись одна, Незнакомка спрятала свою боль, уплыв, насколько  могла,
в дальние, тяжелые воды.
     "Не это ли на земле называется завистью?" - подумала она. И, обнаружив,
что на ее глаза навернулись крупные жемчужины, воскликнула:
     - Нет! Никогда! Не могу, не хочу привыкать ко всему этому!
     И она бежала из колонии. Попала в какие-то пустынные  местности,  плыла
очень быстро - насколько позволял кусок свинца, тянувшийся за ногой.
     "Какие страшные гримасы жизни! - думала она. - Оставьте меня  в  покое.
Оставьте меня наконец в покое! Почему вы хотите, чтобы я что-то  делала  для
вас, ведь всей остальной жизни уже не существует!"
     Когда последние рыбы-фонарики исчезли далеко позади и девушка  осталась
совершенно одна посреди глубокой ночи, она взяла черные ножницы, захваченные
перед бегством, и перерезала веревку с грузом - тот стальной якорный  канат,
который держал ее в глубинах.
     "Надо окончательно умереть, - подумала она, поднимаясь к поверхности. -
Совсем".
     Во мраке морской ночи свечение ее тела сначала резко усилилось, а потом
погасло. И тогда улыбка блуждающей утопленницы вернулась на уста  Незнакомки
из Сены. И любимые рыбки девушки без колебаний последовали за  ней,  я  хочу
сказать, последовали ее примеру - умереть от перемены  давления,  поднимаясь
все выше и выше из глубины.




     Les boiteux du ciel

     Тени бывших обитателей  Земли  собрались  на  небесных  просторах.  Они
ходили по воздуху, как некогда по земной тверди.
     И тот, кто прежде был доисторическим человеком, сказал себе: "Все,  что
нам нужно, - это хорошая просторная, надежно защищенная пещера  и  несколько
камней, чтобы высекать огонь. Но как тут убого! Вокруг ничего твердого, одни
лишь призраки да пустота".
     А отец семейства, живший уже в  наши  дни,  осторожно  вводил  то,  что
считал ключом, в воображаемую замочную скважину,  а  потом  делал  вид,  что
заботливо закрывает за собой дверь.
     "Ну вот я и дома, - думал он. - Еще один день прошел. Сейчас поужинаю -
и на боковую".
     Наутро ему представлялось, что за ночь у  него  выросла  борода,  и  он
долго намыливал щетину кисточкой тумана.
     Да, все это - дома, пещеры, двери и  даже  физиономии  крупных  буржуа,
прежде  красноватые,   были   теперь   лишь   серыми   тенями,   наделенными
воспоминаниями, карикатурой на свой прежний облик, фантомами людей, городов,
рек, континентов - ведь здесь,  наверху,  можно  было  обнаружить  настоящую
небесную Европу,  с  Францией,  всей  целиком,  с  полуостровами  Бретань  и
Котантен, которые никак не хотели расставаться, с Норвегией,  не  утратившей
ни единого фьорда.
     Все, что происходило на Земле, отражалось в  этой  части  небес,  пусть
даже на какой-нибудь никому не известной улочке заменяли всего один булыжник
в мостовой.
     Здесь можно было видеть души экипажей  всех  времен  -  карет  праздных
королей, колясок рикш, грузовых автомобильчиков, омнибусов...
     А те, кто в земной жизни не знал  иного  средства  передвижения,  кроме
собственных ног, и на небесах ходили только пешком.
     Одни не ведали еще об электричестве, другие  предсказывали  его  скорое
появление, третьи щелкали воображаемыми выключателями, и им казалось, что от
этого становится светлее.
     Время от времени голос, единственный, который  можно  было  услышать  в
межзвездном  пространстве,  голос,  звучавший  неизвестно  откуда,  проникал
каждому туда, где прежде было слуховое отверстие: "Никогда не забывайте, что
вы всего лишь тени!"
     Однако каждый проникался смыслом этих слов всего лишь  на  какие-нибудь
четыре-пять секунд, а потом все продолжалось  так,  будто  никто  ничего  не
говорил. Тени вновь поддавались самообману, веря во все, что они делают.
     Ни словечка, ни даже шепота.
     Впрочем, душа настолько прозрачна, что для начала разговора  достаточно
встать лицом к лицу к "собеседнику", если так можно выразиться.
     Можно было с изумлением увидеть мать, стоящую  перед  своим  малолетним
сыном, - на лице ее было написано: "Осторожно! Ты можешь упасть и  убиться!"
- будто малыш и впрямь подвергался риску.
     А потом она же сообщала  соседке:  "Вчера  он  вернулся  из  коллежа  с
разбитыми коленками".
     У всех был неизменный облик, возраст  не  менялся,  но  это  не  мешало
родителям спрашивать детей, кем они станут, когда вырастут,  подмечать,  как
они выросли за последнее время - действительно выросли,  и  стали  приносить
пользу, и это радует... Но когда молодые люди целовались, то  делали  это  с
полнейшим безразличием.
     Слепые были такими же зрячими, как и все, и притворялись, будто палочки
им ни к чему, но  при  ходьбе  все  равно  откидывали  головы  назад,  чтобы
уберечься при столкновении с несуществующими, увы, препятствиями.
     А человек, испытавший на Земле большую любовь, часто перебегал с  одной
стороны улицы на другую в надежде оказаться лицом  к  лицу  с  возлюбленной,
(Это был Шарль Дельсоль, скоро вы о нем узнаете.)
     Часто новоприбывшие, чтобы избавиться от страданий, вырывали у себя  из
груди  сердце,  трепещущий  серый   комочек,   бросали   под   ноги,   долго
разглядывали,  а  потом  топтали  ногами,  после  чего  сердце,   совершенно
неизменившееся, просто и спокойно занимало место в груди  "развоплощенного",
если так можно выразиться, человека, и тот навеки терял способность страдать
и плакать.
     Здесь утешали новичков, которые еще не знали, что делать с  собственной
тенью, не осмеливались переступить  кому-нибудь  дорогу,  поднять  руку  для
приветствия, скрестить ноги, побежать,  прыгнуть  -  с  разбега  или  без  -
словом, совершать все то, что для старожила не составляло  никаких  проблем.
Новички все время оглядывались по сторонам и ощупывали себя, будто  потеряли
кошелек.
     "Это пройдет, это сей момент пройдет..."
     Момент, который может пройти!
     "Нечего жаловаться, - говорили им. - Есть  куда  более  несчастные".  И
пальцем указывали туда, где в данный момент должна  была  находиться  Земля,
невидимая Земля.  Даже  малыши,  даже  новорожденные,  разбуди  их  внезапно
посреди ночи, всегда могли точно показать, где она.
     Как ни напрягай слух, не услышишь ни звука! Можно вглядываться в  серые
губы мужчин и  женщин,  склоняться  над  колыбелью  в  надежде,  что  оттуда
донесется возглас младенца, - тщетно!
     Тени собирались то у одной,  то  у  другой,  чтобы  "послушать"  пьесу,
сыгранную  на  бестелесной  виолончели,  -  тогда  каждый,  отдавшись  своей
фантазии и сообразно собственному  вкусу,  мог  представить  игру  камерного
квартета, или звуки большого органа,  или  соло  флейты,  или  шум  ветра  в
ельнике, скрытом завесой ливня.
     Однажды человек, бывший  при  жизни  большим  пианистом,  сел  за  свое
призрачное фортепьяно и пригласил друзей  посмотреть,  как  он  играет.  Все
знали: будет исполняться Бах  -  и  надеялись,  что  благодаря  гениальности
композитора и  пианиста  можно  будет  хоть  что-то  услышать.  Приглашенные
вертели головами в надежде на чудо. Некоторые думали,  что  перед  ними  Бах
собственной персоной. В сущности, так оно и было. Он сыграл токкату и  фугу.
Слушатели взволнованно следили за игрой маэстро, и каждый верил, что в самом
деле слышит музыку. Когда композитор снял руки с клавиатуры,  все  принялись
хлопать в ладоши - понятное дело, не раздалось ни звука. Тогда,  убедившись,
что чуда не случилось, все поспешили разойтись по домам.
     Но самая большая беда Теней состояла в том, что  они  ничего  не  могли
ухватить руками. Все вокруг  было  абстрактным.  Подержать  в  пальцах  хоть
что-нибудь - обрезок ногтя, волосок, хлебную горбушку, неважно что, лишь  бы
осязаемое...
     Однажды гуляющие прохаживались по тому месту, которое всегда  считалось
центральной площадью, и вдруг заметили длинный ящик  из  настоящего  дерева,
чистого белого цвета. Тени так часто обманывались в своих ожиданиях, что  не
сразу поняли важность нового предмета и подумали, что перед  ними  очередная
галлюцинация, фантом ящика, более удачный, чем обычно. И  все  необыкновенно
удивились, когда один из них, при жизни упаковщик, известный резвостью  ума,
крутанувшись на пятках, чтобы обратить лицо ко всем неверящим, объявил,  что
ящик и впрямь сделан из настоящего некрашеного дерева - из  дерева,  которое
найдешь только на Земле.
     Тогда множество Теней всех времен - готы, козы, волки, вестготы, гунны,
протестанты,  мускусные  крысы,  лисицы,  чирки,   католики,   большеголовые
римляне, проститутки, - смешавшись  с  романтиками,  классицистами,  пумами,
орлами, божьими коровками, -  все  сгрудились  вокруг  ящика,  и  воцарилась
тишина еще более  глубокая,  чем  всегда,  -  было  даже  слышно,  как  ящик
потрескивает {Прозрачность Теней позволяла даже  маленьким  детям  с  любого
места видеть происходящее, не вставая на цыпочки. (Примеч. автора.)}.
     "Изменится, что-то определенно изменится! Ведь жизнь  стала  совершенно
невозможной! Раз появился этот ящик из настоящего некрашеного дерева,  может
быть, и солнце вдруг засияет, заменит наконец это жалкое освещение, источник
которого непонятен, оно всегда неизменно, не похоже ни на свет  дня,  ни  на
темноту ночи и больше напоминает грязь, разлитую по небу. А это небо...  Да,
птицам удается иногда полетать в нем, но надо видеть, как, выдохшись, они то
и дело замирают в пустоте, а когда слишком  сильно  машут  крыльями,  с  них
осыпаются мертвые перья, и птицы падают, падают целую вечность..."
     Никто не смог поднять крышку ящика, и более ста тысяч  Теней  вызвались
охранять его, чтобы... из страха, что... потому что...  Ни  одна  версия  не
выглядела правдоподобной, и в конце концов все  гипотезы  перемешались,  как
ручейки эфира в Сахаре неба.
     "Не надо спешить, не будем поддаваться сумасшедшим иллюзиям, - говорили
те, кто на Земле достигли почтенного возраста. - Что это мы - из-за простого
ящика, да к тому же, скорее всего, пустого!"
     Но надежда продолжала жить. Одна  Тень,  пришедшая  неизвестно  откуда,
утверждала, что в ближайшее воскресенье (это так говорили - воскресенье,  но
иногда вспыхивали  жаркие  споры,  воскресенье  сегодня  или  нет)  появится
настоящий бык и на глазах у всех собравшихся станет поедать траву, а  потом,
возможно, удастся услышать его мычание.
     - Кажется, он будет роскошного  черного  цвета,  с  несколькими  белыми
пятнами.
     - Что до меня, то мне хочется увидеть не быка, а жеребца англо-арабской
породы, и чтобы он бегал перед  нами  не  менее  пяти  минут.  После  такого
зрелища я целые века чувствовал бы себя счастливым.
     - А я бы поглядел на своего фоксика, как он прогуливается  со  мной  на
природе в департаменте Сена и Марна.
     - С вами?
     Прошел слух, будто Тени скоро смогут увидеть свои тела, какими они были
на Земле, - естественного цвета и комплекции.
     - Слушайте, я уверен, что в ближайшие четыре дня все  по  утрам  смогут
видеть, как я иду в свой офис и спускаюсь по ступеням станции метро Шатле.
     - А я увижу день, - размышляла другая Тень, - когда я спешил на поезд и
непременно опоздал  бы  и  не  попал  в  Лиссабон,  если  бы  не  любезность
начальника вокзала, который помедлил со свистком к отправлению.
     Выходит, вот-вот можно будет приглашать друг друга,  чтобы  посмотреть,
как выглядела эта Тень в день свадьбы, а та - в момент получения  телеграммы
о смерти отца, или еще что-нибудь...
     - Вы что, и впрямь хотите заставить нас во все это поверить?
     - А почему бы и нет? Я считаю, здесь нет ничего невероятного. Не  может
же все время быть одно и то же. Подумайте немножко над этим!
     - И все только потому, что появился какой-то злосчастный ящик из белого
дерева?
     - Но это же потрясающе! Вспомните о миллиардах Теней,  которые  до  сих
пор были лишены каких бы то ни было твердых предметов.
     Однако  никакого  нового  чуда  не  произошло,  ящик  недели  и  месяцы
оставался на площади, окружаемый все менее многочисленной охраной.  А  потом
его и вовсе оставили в покое.
     Разочарованные Тени стали избегать друг друга, чтобы скрыть  охватившее
их страшное отчаяние. Никогда еще они  так  не  страдали  от  окружавшей  их
пустоты. Бродили в одиночестве, брат избегал брата, жена - мужа,  влюбленный
- возлюбленную.
     Шарль Дельсоль не знал, сколько времени прошло с тех пор, как  он  стал
мертвым и в буквальном  смысле  превратился  в  собственную  тень.  Маргерит
Деренод он потерял из виду за несколько дней до своей  кончины  и  не  знал,
жива ли она еще.  Он  вспоминал  о  том  дне,  когда  впервые  увидел  ее  в
библиотеке Сорбонны. Она сидела  напротив.  Быстрый,  как  мазок  художника,
взгляд, и он уже знал, что она  брюнетка.  Еще  один  взгляд  четверть  часа
спустя (он корпел над философией) - и стал известен  цвет  ее  глаз.  Десять
минут чтения, последний взгляд - и он увидел, какие у нее руки  и  запястья.
Плюс небольшое усилие воображения, чтобы соединить эти детали в живое целое.
     Каждый день он усаживался за библиотечный  стол  напротив  нее,  но  не
сказал ни единого слова - хромота сделала его застенчивым. Он всегда  уходил
первым - и очень быстро, несмотря ни на что. Однажды она поднялась с  места,
чтобы взять новую книгу. Она тоже хромала.
     "Отныне я стану смелее", - тут же сказал себе Шарль Дельсоль.
     Но затем эта мысль показалась ему недостойной их обоих.
     "Нет, теперь я с ней вообще не смогу заговорить", - думал он.
     А Маргерит Деренод просто раздражали изредка  бросаемые  взгляды  этого
молчальника.  Он  как  бы   предлагал   ей   обменяться   хромотой,   словно
рукопожатием!
     Однажды мартовским днем, открывая настежь окно, она услышала, как сосед
шепчет Шарлю:
     - Вам же холодно, нужно попросить  разрешения  закрыть  окно.  Это  так
естественно, тем более что вы только после болезни.
     - О, что вы, я просто задыхаюсь, все хорошо, спасибо.
     И он даже не пошевелился.
     Все-таки он попытался  бороться  с  холодом  и,  чтобы  сохранить  хоть
немного собственного тепла, стал делать почти незаметные движения,  напрягая
мускулы плеч и ног, растирая грудь просунутой  под  жилет  рукой.  Студентка
бросила на него раздраженный взгляд, будто он мешал ей заниматься. И тут  он
почувствовал странное спокойствие, ощутил  близость  самой  смерти,  которая
касалась его плеч, груди, ног, и он представлялся ей неплохой добычей. Когда
Шарль вернулся к себе, у него не хватило сил даже разжечь огонь. Он умер три
дня спустя.
     Очутившись там, наверху, Шарль Дельсоль продолжал занятия в  библиотеке
Сорбонны, спроецированной на небеса.
     Однажды он увидел одну Тень, которая села напротив его обычного места и
тут же напомнила силуэт Деренод.
     "Она точно так же держала свой портфель и так же резко его открывала, -
подумал он. - Но что стало с ее лицом? На ней тот же плащ, что и в Париже, и
ей еще меньше дела до меня, чем на Земле. Почему же она не открывает окно?"
     Он забыл, что все его мысли просматриваются сквозь прозрачную  душу,  и
серая Тень девушки, приблизившись, сказала ему - молча, как говорят мертвые:
     - Скажите, месье, уж не потому ли, что я в тот день  не  закрыла  окно,
вы...
     - О нет! Меня сбило такси.
     И он отвернулся, чтобы скрыть свои мысли.
     Несколько дней спустя они вместе  выходили  из  библиотеки.  Их  друзья
говорили между собой:
     - Что случилось с этими двумя - они идут как влюбленные! Наверное, надо
быть хромым, чтобы испытать здесь такое. Можно подумать, на небесах  кому-то
нужна любовь!
     И хотя  ее  объемистый  портфель  был  легче  самого  легкого  перышка,
Дельсоль предложил понести его. Девушка смеялась, но  он  сказал  это  очень
серьезно.
     Наконец она согласилась  отдать  ему  портфель,  хотя  и  находила  это
немного нелепым - особенно если учесть, что студент умер довольно  давно  и,
стало быть, накопил немалый опыт здешней жизни.
     Едва он взял портфель, как почувствовал, что ноша...  оттягивает  руки.
Какая-то благость разлилась там, где раньше были кисти Шарля Дельсоля.  Тело
оставалось серым, но это был сияющий, едва ли  не  лучистый  серый  цвет,  с
каким-то алым, если не сказать шалым, оттенком. Ему казалось, у  него  вновь
рождаются руки, и он попытался спрятать эти  беспокоящие  его  отростки  под
одеждой Тени, - отростки,  каждый  из  которых  стремился  обрести  по  пять
пальцев.
     - Вы сегодня какой-то странный, - мысленно сказала Маргерит Деренод.  -
Вам нехорошо?
     - Вы же знаете, что это невозможно, - ответил он протестующим жестом.
     И тут же почувствовал острую боль в кулаке, сжимающем ручку портфеля. А
Когда портфель выпал и раскрылся, из него вывалились настоящие,  полновесные
словари Кишера и Гельцера, с пронумерованными страницами.
     Потрясенная, студентка захлопала ресницами, настоящими ресницами земной
девушки. А ее глаза стали голубыми, как  когда-то,  хотя  в  остальном  лицо
по-прежнему было лишено признаков жизни. Она стояла неподвижно, словно после
огромного, нечеловеческого усилия, затем, очень быстро, ее нос,  губы,  щеки
обрели цвет и стали даже чуть румянее, чем были на Земле. И стояла она вовсе
не обнаженная, нет, Маргерит была одета, как и подобало девушке в 1919 году,
году ее смерти.
     Было сухо и немного прохладно, и молодые  люди  дышали  полной  грудью,
выдыхая хорошо видимый пар.
     Ничуть не смущаясь нескольких оказавшихся поблизости Теней,  они  слили
свои  возродившиеся  губы  в  долгом  поцелуе.  Затем,  движимые   радостью,
переполненные вновь открывшимися силами, направились на площадь,  где  стоял
ящик из некрашеного дерева. Открыть его не составило труда. Достаточно  было
поднять  крышку  руками,  которые  ничуть  не  потеряли  прежней   ловкости.
Влюбленные нашли там много  вещей,  которые  принадлежали  им  на  Земле,  а
главное, карту неба - исключительно четкую, многоцветную. Карта ожила и дала
Шарлю и Маргерит множество  советов  и  наставлений  по  поводу  того,  куда
направить взоры, а потом позвала молодых людей в путь.




     Rani

     Хотя в племени он был единственным, кто получил  воспитание  в  большом
городе, тем не менее его избрали касиком  только  после  испытания  голодом.
Соперники выбывали один за другим, и на девятый день Рани остался один -  он
лежал, закутанный в бычьи шкуры, и тело его напоминало высохшую деревяшку.
     С начала испытания время застыло для  него  в  образе  больших  стенных
часов с шестью лицами девушек по циферблату.  Именно  девушки  с  циферблата
каждые четыре часа приносили ему воду и листья коки, которые он  мог  только
сосать - сил жевать уже не осталось. Но он  все  тянул  и  тянул  испытание,
надеясь еще раз дождаться, когда опять придет очередь Яры, его  невесты.  Ее
взгляд говорил ему: "Держись, настанет время удивительных вещей!"
     С приближением ночи ему слышался отдаленный топот кавалерии, всегда  на
одном и том же расстоянии, несмотря на отчаянные попытки всадников добраться
до него. Голод рождал в его воображении высокие фигуры,  которые  входили  в
палатку с фосфорическими  корзинами.  Одна  из  фигур  мягко  опускала  веки
индейца, другая поднимала их. Иные набрасывались на его печень и выжимали из
нее все соки или с тщательностью хирурга вгоняли в почки большие полые иглы.
Потом  все  объединялись,  перешептываясь,  и  выпускали  перед  лицом  Рани
крохотных воробышков смерти.
     В начале десятой ночи он увидел, что у изголовья его ложа  распростерся
огромный верблюд из  последнего  сна  -  обнажая  песчаные  десны,  животное
двадцать раз подряд пыталось подняться на ноги, почти  уже  рассыпавшиеся  в
прах. Тогда, из боязни уступить превосходящим силам зверей, которые только и
ждут внутри нас и вокруг нас  своей  очереди  пожить  за  наш  счет,  индеец
уголками губ (одна губа побелела, другая была лиловой) дал понять, что готов
прекратить голодовку.
     Спустя несколько дней после своего  избрания  новый  касик,  еще  очень
слабый, решил повидать Яру, которая сидела у общего костра. Внезапно у  Рани
закружилась голова, и он ничком рухнул в очаг - лицо при  этом  обгорело  до
самых костей. Отныне все опускали головы и расступались, когда проходил он -
человек с изъеденным лицом, лицом, которое, казалось, все еще горело - какой
демон разворошил эти угли? Рани думал, что теперь и Яра  избегает  его,  как
вдруг увидел свою невесту (была ли она  еще  ею?)  -  девушка  стояла  перед
палаткой нового  вождя  и  пристально  смотрела  на  обожженного.  Не  теряя
надежды, касик помчался за вязанкой дров,  принес  ее  и  -  знак  любви!  -
сбросил поленья с плеч к ногам девушки. Два чурбачка отделились от других  и
упали, произведя какой-то неясный звук - в нем были и боязнь,  и  незаданный
вопрос, - Рани стало стыдно. Когда он поднял голову и открыл глаза (огонь не
тронул веки), Яра исчезла.  Он  лишь  услышал  крики  ужаса,  будто  девушку
насиловала толпа врагов.
     На следующее утро шестеро из совета старейшин пришли к Обожженному Лицу
и разом повернулись к  нему  спинами,  давая  этим  жестом,  а  также  своим
молчанием понять, что он больше не может оставаться касиком.

     Несколько  недель  Рани  скрывался  в  лесах.  Он  стал  интересоваться
перьями, яйцами птиц, мхами и папоротниками - вообще всем хрупким и тонким в
лесу, что не пугалось его присутствия и не  менялось  при  виде  обожженного
лица. Окраска птичьих яиц напоминала цвет утренней зари, перья  походили  на
серые  в  яблоках  облака,  которые  резвыми  лошадьми  носились  по   небу,
папоротники рождали в воображении образ темной и прохладной  ночи  -  в  нее
хотелось окунуть лицо и тут же снять с него все беды и изъяны.
     Птица умирает, но ее перья продолжают жить, и красота их  не  теряется,
не блекнет - перья отвергают гниение. Рани любил их  -  гордость  и  надежда
служили им защитой. В  тонких  полых  роговых  стержнях  и  нежном  пухе  он
различал  загадочные  письмена.  Уверенный,  что  его  никто  не  видит,  он
раскладывал перед собой и этот невесомый пух, и листья редкостных  деревьев,
и необычные сверкающие камни, если удавалось их найти. И часто  приговаривал
при этом: "О! Получилось! Как раз то, что я искал".
     Или же, огорченный скудностью форм и  бедностью  цветовой  гаммы  леса,
высокого леса без окон и  дверей,  он  принимался  рассматривать  небо.  Как
рассматривают  старинный,  готовый  рассыпаться  документ,   который   почти
невозможно расшифровать.
     "У меня столько времени - куда спешить?" - размышлял Рани.
     Если оказаться там, наверху, за тревожным мраком неба, что  Услышишь  -
тихое мяуканье, биенье сердца человека, затерявшегося  среди  деревьев?  Как
распознать дорогу в небо, где нет ни "право", ни  "лево",  ни  "раньше",  ни
"потом",  одна  лишь  бездна?  И  нет  поводыря,  и  нет   опоры,   есть   -
головокружение, потеря чувств...
     Что мечтал найти он в камешках, упавших с неба, в валунах,  лежащих  на
земле? Что вызывало в нем желание вскрыть  себе  живот,  дабы  узнать  тайну
собственного тела?
     "Стану ли я когда-нибудь не столь уродлив, как сейчас?"
     Да, именно этот вопрос толкал Рани на  поиски,  и  он  лишь  удивлялся,
почему не понял сути раньше. Будто его собственные  руки  так  ничего  и  не
сказали ему, когда он ощупывал и ощупывал изуродованное лицо.
     Он полюбил змей - свиваясь и распрямляясь,  они  полагались  только  на
себя и всегда держали наготове в пасти смерть.

     Рани захотелось увидеть свое племя. Прячась в чаще, он умел  оставаться
невидимым даже для чужаков, скрывать блеск глаз и запах кожи -  то,  чем  мы
всегда невольно выдаем  себя.  Устроившись  в  темном  травяном  логове,  он
наблюдал за костром, который люди разожгли, чтобы отпугивать диких зверей, и
думал: "Сегодня огонь разводил Гули-Я, узнаю  его  манеру.  Но  что  мне  до
того?"
     Наблюдая передвижения соплеменников,  готовящихся  ко  сну,  размышлял:
"Что вы хотите от  меня,  люди  моего  бывшего  племени?  Жирные  или  худые
мужчины,  женские  груди,  животы,  ноги,  что  вы  хотите  от  меня?  Зачем
воплощаетесь в различные формы - вы, ставшие для меня сейчас  не  более  чем
тошнотворными воспоминаниями?"
     И он обкрадывал своих бывших соплеменников,  чтобы  сделать  приношения
деревьям и камням, всему,  что  не  было  осквернено  произнесенным  словом.
Однажды ночью, замаскировав лицо лианами и листьями,  он  проник  в  палатку
Яры, чтобы похитить ее зеркало. Другой ночью, пьяный от чичи {Чича - в Южной
Америке крепкий напиток  из  кукурузы.  (Примеч.  ред.)},  он  решил  опоить
дерево, которое любил  больше  других,  а  потом,  устыдившись,  пожертвовал
дереву два собственных пальца, которые сам же и откусил.
     Когда  кровь  остановилась,  Рани  стал  лучше  понимать,  что  с   ним
происходит: "Выходит, до сих пор я не был таким уж уродом!"
     Он рассматривал свою изувеченную руку, сравнивал ее с  другой,  которая
теперь казалась ему очень красивой. Забыв об охранительном  запрете  глядеть
на собственное отражение, он подолгу изучал себя в зеркальце,  украденном  у
Яры, в безжалостном свете близкого костра. И понял: лицо осталось таким  же,
каким оно запечатлелось в глазах ужаснувшихся соплеменников.
     Отныне Рани питался только корешками растений. Какая-то неведомая сила,
неторопливая и жестокая, постепенно овладевала им. Поначалу  текучая,  потом
вязкая и тяжелая, она заполнила злобой все его тело, от  головы  до  пальцев
ног.
     И если бы только вкус к кровавой резне... Все было гораздо хуже.

     Подняв  вверх  правую  руку,  на  которой  не  хватало  двух   пальцев,
Обожженное Лицо  встал  посреди  племени  и,  разлепив  изуродованные  губы,
прокричал сохранившим ясность голосом:
     - Я вернулся! Убирайтесь отсюда!
     Индейцы замерли вокруг него. Человек, собравшийся рубить дерево, так  и
застыл с поднятым топором. Двое-трое мужчин решили  было  пронзить  стрелами
сердце Рани, но, даже не успев прицелиться, поняли, что из  их  рук  вытекла
вся сила.
     Девушки и женщины племени против воли потянулись к Рани, они  тащились,
ползли и припадали к ногам Обожженного Лица, царапая их  ногтями  то  ли  от
желания, то ли из отчаяния. Одна, что толкла маис на кухне, шла со ступкой в
руках, другая оторвалась  от  возлюбленного  -  все  приближались,  влекомые
неодолимой  силой,  и  издали  было  видно,  как  их  пробирает  дрожь,  все
приближались к лицу,  отвратительность  которого  достигла  высших  пределов
ужасного. Каждые три-четыре шага они пытались ухватиться за стволы или корни
деревьев,  чтобы  остановить  это  неумолимое  движение,  но   тщетно.   Яра
затерялась среди прочих.
     Индеец повторил:
     - Убирайтесь!
     И только тогда люди нашли в себе силы убежать.
     Рани остался среди палаток, еды, стрел, среди множества вещей,  которые
мало-помалу стали ощущать, что у них  появился  новый  хозяин.  И  поскольку
теперь наконец все  стало  хорошо,  вокруг  тысячекратно  одинокого  индейца
начала сворачиваться Змейка-дней-которые-нам-остается-прожить.




     La jeune fille a la voix de violon

     Была девушка, похожая на всех  остальных,  только  глаза  у  нее  были,
пожалуй, чуть больше распахнуты, чем у других, да и то на такую малость, что
и замечать не стоило.
     С детства она подозревала, что против  нее  ведутся  какие-то  происки,
взрослые что-то скрывают. Она не знала причин недомолвок  и  перешептываний,
но и не особенно беспокоилась, полагая, что это дело обычное, когда  в  доме
маленькая девочка.
     Однажды, сорвавшись  с  дерева,  она  издала  крик,  который  ей  самой
показался  необыкновенно  странным  -  нечеловеческим  и  в  то   же   время
музыкальным. Отныне она  стала  прислушиваться  к  своему  голосу,  пока  не
обнаружила, что к звукам обычных слов примешиваются явные скрипичные акценты
и даже целые ноты - например, фа  диез,  или  ми  бемоль,  или  какое-нибудь
совсем уж дерзкое тремоло... И когда она вступала с кем-нибудь  в  разговор,
то  смотрела  на  собеседника  с  обезоруживающей  простотой,  словно  желая
сгладить невольную причуду голоса. Один мальчик сказал ей как-то:
     - Давай, заводи свою скрипку!
     - У меня нет никакой скрипки.
     - Ну да, рассказывай! - не поверил он, испытывая острое желание залезть
к ней в рот рукой.
     Жить с голосом  скрипки  очень  непросто  -  трудно  бывать  на  людях,
отзываться на приглашения попить чаю или позавтракать на траве - и все время
носить в себе готовые вырваться музыкальные  звуки,  такие  необычные,  даже
когда произносишь всего лишь "спасибо" или "не стоит стараться".
     Больше всего ее раздражали восклицания:
     - Какой волшебный голос!
     "Что же творится во мне? -  спрашивала  она  себя.  -  Эти  неожиданные
аккорды выдают меня с головой. Будто я начинаю раздеваться  посреди  беседы:
"Вот мой корсаж... и чулки в придачу... Ну как, вам  нравится,  что  на  мне
больше ничего нет?"
     Поскольку девушке меньше всего хотелось выделяться, она обычно  хранила
молчание, одевалась как можно проще и  незаметнее,  а  на  свое  музыкальное
горлышко всегда повязывала широкую ленту - непременно серого цвета.
     "В конце концов мне вовсе не обязательно говорить", - размышляла она.
     Но даже когда девушка не произносила ни слова, чувствовалось, что голос
- там, внутри, при ней, и он вот-вот прорвется.  Одна  подружка,  обладавшая
тонким слухом, утверждала, что голос скрипки вообще  никогда  не  стихает  и
молчание девушки плохо скрывает  приглушенные  аккорды,  порой  слышны  даже
целые  мелодии  -  стоит  только  прислушаться.  И  если  одних  подруг  это
восхищало, то других беспокоило. В конце концов все оставили ее.
     "Ну уж если и молчание больше мне не принадлежит..."
     Друга семьи, хирурга, пригласили осмотреть горло  девушки  и  голосовые
связки. Без сомнения, нужно оперировать, но что?
     Хирург  заглянул  в  горло,  как  в  волшебный  колодец,  и   мысль   о
вмешательстве показалась ему недопустимой.

     "Если б они знали, где я была! - думала девушка в один прекрасный день,
усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, которые выговаривали ей за
опоздание. - Они и не подозревают, что со мной приключилось, - ни долговязый
отец,  ни  мать  с  ее  спокойствием,  скрывающим   способность   неожиданно
взорваться и в три фразы  облить  тебя  колючими,  ядовитыми  словами.  Люди
добрые, оставьте меня в покое с вашим супом, который  вот-вот  остынет!  Да,
так получилось, сегодня я опоздала на несколько минут!"
     Весь обед она молчала,  но  на  один  из  вопросов  отца  пришлось-таки
ответить.
     Родители обменялись удивленными взглядами: голос дочери стал таким  же,
как у всех.
     - Повтори, пожалуйста, - как можно ласковее попросил отец,  -  я  плохо
расслышал.
     Но девушка покраснела и больше не произнесла ни звука.
     После обеда родители уединились в спальне.
     - Если у нее действительно пропал этот странный голос, - начал отец,  -
об этом надо сообщить всем остальным  членам  семьи.  Может  быть,  устроить
небольшой  праздник,  только  для  своих,  конечно,  не  разглашая   причину
торжества...
     - Подождем несколько дней.
     - О чем речь, подождем еще дней восемь. Будем осторожны.
     Отец решил, что отныне дочь каждое утро будет читать ему вслух  газету.
Он  смаковал  модуляции  ее  нового  голоса,  словно  пробовал  экзотические
лакомства из другого мира. А может, ему  нравился  привкус  легкой  тревоги,
которую он испытывал при мысли, что  дочь  может  снова  заговорить  прежним
странным голосом?
     Однажды утром, читая отцу  длинную  статью  о  международной  политике,
девушка - нет, уже женщина - и сама заметила, что ее голос похож  на  голоса
подруг. Она вспомнила своего возлюбленного и испытала чувство обиды  -  ведь
это он разрушил в ней странный голос скрипки.
     "Если бы он хоть любил меня  по-настоящему..."  -  с  грустью  подумала
девушка.
     - Да что с тобой сегодня? - воскликнул отец. - Ты вся  в  слезах.  Если
это из-за голоса, так, наоборот, нужно радоваться, дочка...




     Le suites d'une course

     Cэр Руфус Флокс, жокей и джентльмен,  зачем  вы  дали  свое  имя  вашей
лошади?  Вы,  низкорослый,  с  красными  щеками  -  ну  просто  недожаренный
бифштекс... - по чьей же воле вы решили воплотиться  в  образ  этой  бестии,
мышастой, шелковистой, летящей так, что ноги словно не касаются земли?
     Должно быть, именно по той причине, что она ничуть на вас не  походила,
вы, желая привязать ее покрепче, и  воткнули  в  лошадь  имя,  как  пылающую
бандерилью.
     Вы не из тех жокеев, что подходят к лошади впервые лишь на взвешивании.
Без всяких колебаний вы проводили ночи перед скачками  в  конюшне,  у  своей
любимицы, и прямо в ухо, бархатистое и чуткое, шептали верные советы  насчет
завтрашних трудов, шептали, пока лошадь не заснет.
     Какая радость -  мчаться,  мчаться,  слившись  со  своей  мышастой,  по
скаковому кругу ипподрома, на глазах у  множества  людей,  и  только  ветер,
набегая, гонит дрожь по серому жокейскому костюму, и та же дрожь переполняет
скакуна, и даже масть у лошади и всадника одна...

     Любительский "Гран-При" на ипподроме в Отей  {Во  времена,  описываемые
автором, предместье Парижа на правом берегу Сены, рядом с  Булонским  лесом.
Ныне - район Большого Парижа. (Примеч. ред.)} Сэр Руфус взял  без  труда,  с
большим отрывом  от  конкурентов.  Он  победил  в  шести  скачках,  а  потом
разгоряченная лошадь  пустилась  галопом  во  весь  опор  вниз  по  бульвару
Эксельман, вдоль Отейского  виадука,  и  пролеты  виадука  скакун  пролетал,
казалось, одним махом. А затем все  увидели,  как  оба  Сэра  Руфуса  вместе
рухнули в Сену,-седок поначалу лишь почувствовал, что лошадь  у  него  между
ногами стала стремительно худеть. И вдруг ее нет вовсе, и даже уши  скрылись
под водой! Жокей в одиночестве выбрался на противоположный берег.  Все,  что
осталось от животного (так, по крайней мере, он подумал тоща), -  это  прядь
гривы в кулаке и следы крови на шпорах.
     На следующее утро, когда Сэр  Руфус,  джентльмен  и  жокей,  отправился
позавтракать к друзьям в город, он с удивлением обнаружил, что  в  зеркальце
такси отражаются не его собственные глаза, а глаза его лошади.
     И тут же услышал голос, обращенный явно к нему:
     - Тебе не стыдно? Ты спокойно едешь завтракать в город, а  я  по  твоей
милости - труп, лежащий на дне Сены. Ты просто подло утопил меня,  не  сумев
вовремя остановить.
     - Но ведь ты сама увлекла меня в реку!
     - Повтори, что ты сказал!
     - Почему  ты  говоришь  со  мной  таким  тоном?  -  робко  спросил  Сэр
Руфус-человек.
     - Клянусь своими большими черными глазами, ты еще вспомнишь обо мне!
     Прежде чем выйти из такси, джентльмен и жокей  удостоверился,  что  его
собственные  глаза  вернулись  на  свои  обычные  места,  смахнул   с   себя
происшедшее как дурной сон, в хорошем настроении  расплатился  с  шофером  и
позвонил в дверь к друзьям. Надо сказать, он рассчитывал,  что  завтрак  его
хоть немного отвлечет.
     Оказалось, однако, его пригласили как раз затем, чтобы обсудить скачки.
Присутствовавшие за завтраком три дамы и  двое  мужчин  так  придвигались  к
нему, что чуть было не сломали стол.
     - Так расскажите же нам, дорогой, как все случилось!  В  газетах  самые
противоречивые версии.
     - Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, давайте больше не
будем говорить об этом, - произнес джентльмен и жокей. -  Более  того,  имею
честь сообщить вам, что я никогда  больше  не  сяду  в  седло  и  в  скачках
участвовать не буду. Вообще не буду ездить  верхом.  Пусть  лошади  остаются
сами по себе, а мы, мужчины, - сами по себе.
     И он рассмеялся, успокоенный тем, что в стеклянной поверхности  столика
для посуды отражаются его вполне  человеческие  глаза  -  маленькие  злобные
глазки.
     Слова Сэра Руфуса, а также интонация, с которой они  были  произнесены,
показались другим участникам завтрака несколько странными. Однако настаивать
на объяснении было неуместно - наверняка у джентльмена  и  жокея  были  свои
основания, о которых ему не хотелось бы упоминать, - во всяком случае,  все,
не сговариваясь, сочли их достаточно серьезными.  Так  у  постели  больного,
лежащего по неизвестной причине в лихорадке,  обычно  стараются  говорить  о
чем-то постороннем.
     Трапеза завершилась весело. Все напрочь забыли про  лошадь  -  до  того
самого момента, когда Сэр Руфус, рассыпаясь в тонких и  изящных  выражениях,
которые всегда производили неотразимое впечатление, стал благодарить хозяйку
дома за великолепный прием. И тут с женщиной случился нервный припадок - она
вдруг заметила за спиной Сэра  Руфуса  темно-серый  конский  хвост,  который
терся о пиджак и производил при этом  весьма  громкие  звуки.  Хвост  весело
вилял, как бы собираясь принять активное участие в разговоре.
     Сэр Руфус Флокс выбежал, не  попрощавшись.  На  улице  он  вновь  обрел
нормальный человеческий облик.  Много  дней  с  ним  не  происходило  ничего
нового. Потом, это было в воскресенье, Сэр Руфус ощутил  приступ  тошноты  и
тут же с ужасом почувствовал, что его органы опять стали  нечеловеческими  -
вплоть до  печени  и  селезенки.  Он  подбежал  к  большому  трюмо,  которое
специально  приобрел  совсем  недавно,  но  в  нем  не   отразилось   ничего
особенного.
     Сэр Руфус отправился повидать свою невесту, американку, не богатую,  но
и не бедного достатка, которую очень сильно любил. Но всякий раз, когда  ему
по дороге попадалась кобыла, он не мог  отвести  от  нее  глаз  -  это  было
настолько неудержимо, что пришлось отказаться от визита к невесте и зайти  в
одну из больших конюшен, где обычно содержалось от двенадцати до  пятнадцати
кобыл. Если бы его возлюбленная могла быть вместе с ним в  этом  прекрасном,
таком чистом заведении! Они уселись бы  рядышком  на  охапку  соломы,  он  с
радостью держал бы руки невесты в  своих,  вдыхая  теплый,  чуть  островатый
запах конюшни...
     Следующий  день  начался  плохо.  Вместо   того   чтобы   позвонить   и
распорядиться насчет завтрака, Сэр Руфус, желая привлечь внимание горничной,
внезапно заржал, а когда служанка появилась  с  подносом,  стал  выпрашивать
"сахарку", грациозно кивая и подавая переднюю ногу,  как  то  делают  ученые
лошади, - причем, что интересно, весь сахар был в его полном распоряжении.
     На улице он  сознательно  избегал  тротуаров,  находя  особое,  хотя  и
сомнительное удовольствие в том, чтобы проскальзывать между  движущимися  по
мостовой автомобилями.
     "Последнее время мир стал каким-то лошадиным",  -  думал  он,  стараясь
убедить самого себя, что ничем не отличается от всех прочих прохожих.
     Сэра Руфуса охватило страстное желание излить душу  -  во  весь  голос.
Непременно надо было поделиться с невестой своими нынешними ощущениями.
     - У вас появилось желание стать лошадью? - переспросила  американка.  -
Вот это да! Зачем же сдерживаться? Нельзя идти  против  естества.  От  таких
переживаний недолго и заболеть. В один прекрасный день вы станете лошадью  -
и что, разве мы не станем гулять, как прежде, по Булонскому лесу?  Я  надену
роскошный костюм амазонки, все просто повалятся с ног. Дайте-ка  я  расцелую
ваши ноздри! - воскликнула она со смехом и бросилась ему на шею. - Итак,  до
завтра, до встречи на аллее Ранела. Теперь  Сэру  Руфусу  больше  ничего  не
мешало, и в ту же  ночь  он  стал  лошадью.  На  рассвете  он  спустился  по
лестнице, стараясь производить как можно меньше шума, и  довольно  элегантно
нажал головой на кнопку, чтобы открыть  наружную  дверь.  Однако  лошадь  на
улице, без седла и недоуздка, вызывает  такое  же  удивление,  как,  скажем,
совершенно голый человек. К тому же - куда идти? На свидание - слишком рано.
До самого утра Сэр Руфус, словно злоумышленник, избегал полицейских  и  даже
просто прохожих, которые настолько глупы, что, завидев лошадь без сбруи, тут
же побегут вызывать полицию.
     Ему все-таки удалось  добраться  до  Булонского  леса,  где  Сэр  Руфус
намеревался пощипать травки. Давно уже хотелось попробовать ее на вкус  -  и
вот наконец подвернулась оказия.
     "В сущности, я стал теперь куда спокойнее, - размышлял он. - Чего же  я
боюсь?"
     Муравей заполз ему на ногу и побежал вверх.
     "Он мешает не больше, чем и раньше, когда я был человеком".
     Лань подошла совсем близко, чтобы поглядеть на него.
     "Если бы она знала все! Но лучше  ничего  ей  не  говорить.  Да  и  как
объясниться с ланью, если я сам еще не уверен, что стал лошадью!"
     Лань кокетливо посмотрела, затем обнюхала его и  фыркнула.  Может,  она
приняла его за оленя? Нет, похоже, просто отнеслась с недоверием.  Наверное,
животные обнюхивают друг друга, чтобы убедиться, не скрывается ли под шкурой
человек.
     Лань попятилась и скрылась.
     Наконец на аллее Ранела появилась американка.  Все-таки  она  не  могла
скрыть изумления, увидев, что ее жених действительно превратился в лошадь.
     Невдалеке прошел  служитель  Булонского  леса,  и  Сэр  Руфус  подумал:
"Сейчас я его как лягну!"
     Но служитель не обратил на них ни малейшего внимания.
     По лесу пробирался какой-то бедняк с  веревкой  в  руке  -  под  ветхим
пиджаком у него  не  было  даже  рубашки,  -  видимо,  искал  дерево,  чтобы
повеситься.
     Сэр Руфус заржал, чтобы обратить на беднягу внимание американки,  и  та
спросила:
     - Куда вы направляетесь с веревкой, добрый человек?
     -  А  какое  вам  до  этого  дело?  -   выкрикнул   бродяга,   внезапно
рассердившись.
     - В общем-то, никакого, конечно, но я подумала, что,  может  быть...  -
заговорила она самым задушевным голосом.
     - Вот и ошибаетесь, что  "может  быть".  Не  мешайте  мне  искать  свое
дерево.
     - Не делайте этого, дорогой месье, - продолжала женщина, желая  вызвать
доверие незнакомца. - Позвольте я куплю у вас эту веревку.
     - Вам придется заплатить очень много, мадам,  и  вы  почувствуете  себя
обворованной. Потом, учтите, эта веревка не приносит счастья.
     Бедняк выглядел теперь  еще  более  унылым,  чем  прежде,  несмотря  на
подобие  улыбки,  которая  попыталась  пробиться   сквозь   густую   бороду,
скрывавшую пол-лица.
     Через несколько минут процессия, состоявшая из женщины, лошади, веревки
и избежавшего смерти человека, уже  направлялась  к  конюшне  у  Порт-Дофин.
Бедняк вел лошадь в поводу, и веревка приятно согревала ему озябшую ладонь.

     Сэру Руфусу не понадобилось много труда, чтобы стать выездной  лошадью.
Он регулярно вывозил свою невесту на прогулку, их дни текли беззаботно.
     - В Булонский, дружок! - говорила она ему, словно обращалась  к  своему
кучеру. - Будь любезен, поезжай по авеню Бюго. Остановишься у красильщика, я
там ненадолго задержусь. Потом  поедем  по  Лоншан,  а  вернешься  по  улице
Акаций.
     И она усаживалась в коляску, больше не заботясь о маршруте.

     В один прекрасный день американка  села  в  тильбюри  {Легкий  открытый
двухколесный экипаж (уст.). (Примеч. ред.)}  не  одна.  Ее  молодой  спутник
довольно унизительным образом стал предлагать  лошади  обсыпанные  табачными
крошками куски хлеба, которые вытаскивал прямо из кармана.
     Самозванец  теперь  появлялся  на  каждой  прогулке.  Сэр   Руфус   так
напряженно прислушивался к разговору молодых людей, что порой  даже  забывал
переставлять  ноги.  Вместе  с  тем  он  видел  -  перед  ним   всего   лишь
малозначительный повеса, один из тех,  что  любят  составлять  компанию  для
прогулок по Булонскому лесу, только и всего.
     Однажды на повороте Сэр Руфус неловко споткнулся о бордюрный  камень  и
услышал, как молодой человек раздраженно заметил:
     - Нет, ты видала подобного кретина, а? Рогоносец! Ты права, надо  гнать
его при первой возможности. Он слишком много про нас знает. Его недоверчивые
уши не пропускают ни единого нашего слова.
     Услышав это, Сэр Руфус резко взял с места, бросил  коляску  на  куст  -
удар, и парочка, слетев с  сиденья,  врезалась  в  большой  платан.  Молодой
человек лежал на земле с пробитым черепом,  а  девушка  раскинулась  посреди
травы в нескольких метрах от него. Умирая, она все еще показывала на  своего
друга пальцем, и даже этот предсмертный жест был полон очарования и любви.
     А Сэр Руфус вновь стал человеком. В новеньком с иголочки, сером, точнее
мышастой масти, костюме, с хомутом на шее  и  свешивающимися  оглоблями,  он
стоял, неподвижный, за кустами и сквозь  ветки  наблюдал  за  трагедией.  Он
попытался выплюнуть удила и снять узду, но ремни стесняли движения,  поводья
мешали, тело чувствовало себя неловко, и вообще все  было  непросто,  потому
что Сэр Руфус хоть на самую малость, но еще оставался лошадью.




     La piste et la mer

     По тропе посреди пустынной  пампы  идет  одинокий  человек,  его  плечи
оттягивают  две  дорожные  сумки,  в  руке  -  чемоданчик.   В   безмерности
окружающего пространства черты его лица как бы стерты, но все  равно  видно,
что человек этот - с Ближнего Востока  и  он  совсем  недавно  покинул  свою
страну: время  от  времени  путник  оборачивается,  словно  его  преследуют.
Маленькая самодельная курительная трубка создает вокруг него некую атмосферу
дружелюбия и уюта, словно он несет  с  собой  крохотный  невидимый  домик  -
впрочем, хрупкость этого сооружения совершенно очевидна.
     Ему рассказывали, что, пройдя много  миль,  он  найдет  одно  ранчо,  и
путник с самого утра стремится к горизонту, не глядя по  сторонам.  Под  его
ногами - бесчисленные следы. Он узнает отпечатки: вот здесь  тащились  быки,
здесь прошла отара овец, а здесь - промчался табун лошадей. Пустыня  следов,
застывший мир, итог былых движений, оцепененье смерти...
     Так, от ранчо до ранчо, путник странствует уже  много  дней.  По  ночам
спит где придется, лишь бы нашлось место, чтобы улечься и  дать  отдых  телу
после дня ходьбы. А  когда  путешественнику  не  спится,  птицы,  призванные
охранять сон Земли, - совы, неясыти и другие, которых  мы  вовсе  не  знаем,
потому что они  гнездятся  в  самом  небе,  -  отмеряют  для  него  время  с
молчаливого согласия Луны.

     На ранчо Сан-Тибурсио, куда  направляется  человек,  в  огромном  сарае
стригут овец. Животные опускают веки, ощущая  холодное  дыхание  металла,  а
ножницы, дойдя до пушистого брюха, ускоряют бег, грозя задеть  нежное  вымя.
Одна овца беспрестанно нюхает клок шерсти, который случайно  оказался  перед
ее мордой. Все овечьи глаза кажутся стеклянными и совершенно одинаковыми - и
тревога, сковывающая напряженные тела животных, тоже для всех одна.
     Бродяга турок продолжает свой путь.  В  его  поясе  тщательно  спрятаны
карманные  часы  в  никелированном  корпусе.  Нагревшиеся  в   дороге,   они
показывают пять часов, но путнику  кажется,  что  уже  гораздо  позднее;  он
спешит, будто его давно ждут, даже выдвинули кресло для  гостя  на  середину
комнаты.
     В сарае на ранчо Сан-Тибурсио продолжается стрижка. Хуан Печо,  сидящий
на корточках слева, должно быть, хозяин. Его  нож,  висящий  на  поясе,  под
задравшимся во время  работы  пиджаком,  длиннее,  чем  у  пеонов.  Большой,
толстый, Печо стрижет овец через силу: невероятная лень разлита по всему его
телу, он не скрывает этого, даже  когда  притворяется,  что  трудится.  Лень
охватывает его с пробуждения и покидает только  ночью,  когда  Печо  спит  и
больше в ней не нуждается.
     Окурок самокрутки, давно потерявший свой изначальный цвет, прилип к его
нижней губе, похоже, лет пять-шесть назад.
     Печо  стрижет  плохо  и  рассеянно.  Время  от   времени   ругательства
застревают в его клочковатой бороде.
     Овцы, которых стриг хозяин, потом долго помнят тяжелую тень нависавшего
над ними тела, бычье дыханье и  многочисленные  порезы.  Печо  предпочел  бы
вовсе зарезать их. Это  куда  быстрее,  да  и  кровь...  Разве  кровь  -  не
единственное развлечение в пампе для гаучо, верного своей невесте?

     Слух турка улавливает далекий лай собак. Долгие часы лишь ветер в пампе
принимал это существо за человека - смешного человека, который передвигается
пешком по стране, где все ездят верхом. Хуан Печо и дети уже завидели его. И
сразу наделяют незнакомца родиной, чувствами, характером.
     Это  старьевщик,  торговец  хламом.  Особой  любовью  в  здешних  краях
пользуются всякие коробочки и шкатулки. Впрочем, мужчины, женщины,  дети  во
всем мире любят их. Шкатулки  -  потребность  человеческой  натуры.  Под  их
крышками рождается, скрывается и замышляет разные хитрости сама судьба.
     Случай представляется Хуану Печо подходящим, он поднимается с  корточек
и залезает на лошадь (оседланная, она всегда рядом) - не потому, что  боится
опоздать на встречу с будущим, просто никогда  в  жизни  он  не  проделал  и
пятнадцати шагов пешком.
     Свертывая сигарету, он направляет лошадь к незнакомцу.
     - Добрый вечер, не угодно ли глянуть на товары  проезжего  коммерсанта?
Всегда  к  вашим  услугам,  -  турок  пытается  говорить  по-испански.  -  Я
представляю в Аргентинской Республике крупные зарубежные торговые дома.
     - Ага. Значит, представляете? -  с  недоброй  усмешкой  говорит  гаучо,
разглядывая дорожные сумки пришельца.
     Турок опускает глаза, смущенный собственной ложью. Это голод  и  воздух
пампы сделали его таким изворотливым.
     - Следуйте за мной! - бросает Печо, натягивая поводья.
     Он размышляет, куда отвести иноземца - в сарай или на кухню. В  воротах
ранчо  стоит  его  сестра  Флорисбела,  серьезная,  крупная  женщина.   Печо
принимает решение:
     - Это турок, он будет спать здесь. После ужина посмотрим,  что  он  там
принес. А пока пусть ничего не показывает.
     И добавляет, понизив голос:
     - Осторожнее, у него цепкие лапы.
     Торговец просит  Флорисбелу  принести  воды  и  скрывается  в  зарослях
чертополоха.
     Потом он появляется - побритый, почищенный,  пахнущий  одеколоном  -  и
усаживается на табуретку, лицом к закату, неподалеку от Флорисбелы,  которая
пьет  мате  {Тонизирующий  напиток,  сходный  с  чаем,   приготовляемый   из
высушенных  листьев  парагвайского  чая,  вечнозеленого   дерева   семейства
падубовых. (Примеч. ред.)}.
     Оба не произносят ни слова, притихшие перед наступлением ночи.  Звезды,
еще приглушенные  дневным  светом,  кажутся  подслеповатыми.  Овцы,  которых
стрижка разлучила с ягнятами, ищут своих детей в кошаре сумерек, и весь мир,
от земли до неба, заполнен блеяньем, исколотым лучистыми  иголками  звезд  и
светлячков.
     Турок почувствовал усталость. Только одна мысль, словно неизвестно  кем
пущенная стрела, пронзила его  сознание.  Он  удостоверился,  что  револьвер
по-прежнему лежит в кармане. В это  время  раздался  голос  Хуана  Печо.  Он
вернулся  на  ранчо  в  сопровождении  трех  детей  Флорисбелы,  из  которых
старшему, Орасио, было двенадцать лет. Мальчик сильно хромал,  у  него  было
совсем взрослое лицо. Маленькая группа двигалась в окружении собак.
     - Нет, и точка! - резко произнес гаучо своим низким голосом.  -  Только
после ужина! Турок разложит свой товар на  столе,  и  у  нас  будет  вдоволь
времени, чтобы все рассмотреть.
     Флорисбела одобрила решение. Торговец, наоборот,  хотел  закончить  все
как можно быстрее, но  испанский  он  понимал  плохо,  и  ему  потребовалось
несколько секунд, чтобы разложить услышанные слова по полочкам и вникнуть  в
смысл произнесенных фраз.
     Все вошли в просторную комнату, которая служила на  ранчо  и  кухней  и
столовой.
     - Сюда! - Хуан Печо указал турку на место в углу.
     Одна за другой восемь местных дворняжек обнюхали иноземца и  попытались
поднять задние лапы над его багажом. Осторожно, чтобы не  разозлить  хозяев,
он отогнал собак.
     На  ранчо  разговаривали  тихими  голосами.  Флорисбела  и   ее   отец,
белобородый гаучо необыкновенно  достойного  вида,  хотели  позволить  турку
занять место за семейным столом; дети, все как один, шептали: "Да,  да,  да,
да!"
     - Он будет есть в этом углу, стоя на коленях! - в ярости проревел  Хуан
Печо.
     А сам подумал: "Пусть скажут спасибо,  что  я  позволил  этому  гринго,
бродяге, призраку, войти в дом. Да он жив до сих пор только потому, что  ему
сильно везло на этой земле. Экая важная особа! - едва  появившись,  попросил
воды для туалета. И даже вымыл ноги во дворе, у всех на виду, будто  не  мог
сделать это потом, незаметно..."
     Хуан Печо следил за всеми манипуляциями турка, сидя в сарае, видел он и
его полотенце в красную полоску, которым иноземец  вытирался,  умывшись  при
последних лучах солнца.
     Когда мясо было готово, гаучо и домочадцы уселись за  стол,  а  в  углу
устроился турок, скрестив  под  собой  чистые,  костлявые,  печальные  ноги.
(Печальные ноги? Что ж, когда лицо  обязано  улыбаться  по  профессиональной
привычке, должна же печаль найти себе где-нибудь прибежище!)
     Вдыхая запах мяса, жаренного  на  решетке,  иноземец  в  очередной  раз
убедил  себя,  что  кочевая  жизнь  ему  нравится,  в  памяти  всплыло   его
собственное имя - Али бен  Салем,  он  с  новой  силой  воспылал  любовью  к
родителям и родине, мысленно перебрал свои менее  отчетливые  достоинства  и
восстановил основные черты биографии.
     Блаженная усталость разлилась по ногам и пояснице, и  турок,  несколько
идеализируя ситуацию, подумал, что попал в неплохую компанию.
     Во  главе  стола  сидел  Хуан  Печо.  Все  поглядывали  на  бродягу   и
размышляли, можно ли надеяться на то, что и завтра в доме сохранится  мир  и
порядок. Домочадцы подчеркнуто орудовали вилками, потому что у иноземца  был
только нож и  он  отрезал  куски  мяса  в  опасной  близости  от  губ.  Дети
Флорисбелы не спускали глаз с движущихся челюстей турка.
     После ужина минут на пять  воцарилась  тишина  -  Хуан  Печо  не  желал
выдавать своего нетерпения. Наконец он вымолвил:
     - Будем смотреть.
     Дети мигом сбегали  за  пеонами,  и  вскоре  вокруг  сокровищ  торговца
собралось все маленькое общество, включая старого отца Флорисбелы  и  самого
Печо, - они возвышались над столом неподвижные и суровые, как сама пампа.
     На  столе  в   маленьких   картонных   коробочках   доверчиво   блестел
позолоченный металл (броши, браслеты, серьги, амулеты), и столь же доверчиво
сияла улыбка на губах Али бен Салема.  Каменная  сосредоточенность  зрителей
отступила  перед   обыкновенным   человеческим   любопытством,   собравшиеся
обменялись несколькими жестами.
     Мишурный блеск, как сладкий  яд,  вливался  в  зрителей,  и  души  тоже
покрывались  позолотой.  Справа   и   слева   от   коробочек   располагались
всевозможные предметы туалета, галантерея, парфюмерия - яркие свежие краски,
нечаянный весенний праздник...
     - Можете потрогать, - предложил турок.
     И сразу же к предметам потянулись коричневые крестьянские руки - словно
карпы, кинувшиеся к брошенному в воду кусочку хлеба.
     Хуан Печо пока не сказал ни слова, хотя все то и дело бросали  на  него
быстрые взгляды.
     Клочковатая борода, обрамляющая лицо гаучо, казалась сейчас  еще  более
небрежной и независимой, чем обычно,  тем  не  менее  он  открыл  коробку  с
безопасной бритвой и в полной тишине начал изучать инструмент. Ему пришло  в
голову, что, когда он направится в ближайшее  воскресенье  к  своей  невесте
Эстер Льянос, неплохо быть тщательно выбритым.
     - Сколько стоит бритва?
     - Всего три маленьких пиастра. Кожа после нее - просто шелковая.
     - Три пиастра? Даю один пиастр, - сказал Печо суровым тоном.
     Сладким голосом турок заворковал: "Нет, я не могу, не могу,  не  могу",
по его лицу бегали десятки  разных  улыбок,  наконец  исчезла  последняя,  и
иноземец почувствовал, что средства воздействия иссякли, - по крайней  мере,
его волосатая грудь, проглядывавшая сквозь распахнутую рубашку, не добавляла
ему привлекательности.
     Пристально разглядывая бритву, гаучо размышлял:  "Три  пиастра...  Цена
целого барана вместе с шерстью, а тут всего лишь кусок блестящего металла!"
     Тем временем Флорисбела, старик, пеоны - все делали покупки, и в ровном
свете лампы  поблескивали  серебряные  монеты,  переходившие  из  кармана  в
карман.
     Немой гнев Хуана Печо, казалось, отравляет сам воздух.
     Пеоны вышли из большой  комнаты.  Вытянувшись  на  своем  убогом  ложе,
каждый прислушивался, ожидая исхода событий.
     Турок  упаковал  все  товары,  кроме  бритвы,  -  он  чувствовал,   что
инструмент удастся сбыть с рук, слишком сильным было желание гаучо.
     Старик, женщина, дети - все застыли в гробовом молчании.
     - Что вы тут глазеете на меня?! - взорвался хозяин.
     Шум отодвигаемых стульев. Лица сменились  спинами,  домочадцы  один  за
другим вышли в распахнутую дверь и скрылись в черной ночи.
     В комнате остаются только Хуан Печо, бритва и турок.
     Креол спрашивает себя, не выгнать ли ему торговца, но  для  этого  надо
придумать повод или, по крайней  мере,  подобрать  какие-то  слова...  Сочтя
более удобным другой вариант, он делает шаг назад и всаживает нож в  затылок
стоящего перед ним человека.
     Взметнув руки, как  бы  отгораживаясь  от  зла,  турок  падает  головой
вперед, проваливаясь в смерть.
     Целеустремленно, словно по делу, в комнату входит пес, ночной  дух;  он
тщательно  обнюхивает  тело,  констатирует   смерть   и   выходит,   слизнув
собственную тень.
     Печо хватает бритву,  вытаскивает  из  чемоданчика  турка  мыло,  затем
закрывает входную дверь и гасит лампу, чтобы не видеть следов крови.
     В соседней комнате он тщательно бреется, удивляясь отраженному зеркалом
новому лицу - как полузабытому родственнику, только  что  приплывшему  из-за
моря. Время от времени он поворачивается к двери, за  которой  покойник  уже
отдал все распоряжения для  последнего  путешествия  -  в  неподвижный  мир.
Побрившись,  Печо  возвращается  к  телу.  Распахнувшийся  пиджак  открывает
широкий новый пояс из хорошей  кожи.  Хуан  Печо  хмурит  брови:  он  должен
исследовать содержимое. Пряжка расстегнута,  раздается  характерный  звук  -
звон золотых монет, слабо приглушенный кожей пояса, раздается  в  ночи,  как
звонок будильника. Печо считает выложенные на стол деньги - двадцать  фунтов
стерлингов. Это ему очень не нравится: он убивал не ради денег, он  не  вор.
Всякие коробочки и вещи в багаже турка тоже не в счет - так, забава для глаз
и рук, средства для наружного употребления.
     Креолу не  нужны  эти  предметы,  они  -  непрошеные  посредники  между
покойным и теми неизвестными людьми, которые, возможно, уже начали  задавать
себе вопросы в ночи, ворочаться в постелях, зажигать  лампы  и  смотреть  на
часы, сознавая, что где-то  в  мире  случилось  нечто  серьезное  и  следует
узнать, что именно.
     Наконец в голову приходит мысль: это золото  он  должен  употребить  на
доброе дело.
     Одну за другой он опускает монеты в копилку своего племянника,  калеки.
Прошедшее обряд очищения золото уходит, таким образом, к ангелам.
     Он оставляет в кармане турка выручку  от  продажи  вещей  Флорисбеле  и
пеонам.  Теперь,  облегчив  душу,  гаучо  с   какой-то   угрюмой   симпатией
разглядывает дорожные сумки и чемоданчик. Затем высыпает  их  содержимое  на
стол и раскладывает на несколько кучек.
     "Для моей очень дорогой сестры Флорисбелы", - неумелой рукой выводит он
на клочке бумаги.
     "Для проказницы Марикиты".
     "Для моего маленького племянника Хуана Альбертито".
     "Для моего уважаемого отца".
     "Для Хуана Печо".
     Шею турка надежно охватывает длинный кожаный ремень, и вот уже Печо  на
лошади едет в ночи, которая стыдливо расступается перед ним. Он бросает тело
в море. Две дикие утки, снявшись с места, улетают к Южному Кресту.
     Он  не  забыл  привязать  камень  к  шее?  Нет,  не  забыл.  Хуан  Печо
возвращается на ранчо. И тут же окунается в сон, из  которого  на  заре  его
возвращают к действительности птицы, склевавшие последний ночной кошмар.
     Заледеневший, будто проспал ночь на морском дне,  он  следит,  как  над
морем восходит солнце, и хочет убедиться, что турок затонул.
     "В конце концов, я разделил между всеми нами его вещи. Это  лучше,  чем
бросить их в воду - ведь тогда ими никто не воспользовался  бы.  Я  поступил
очень хорошо".
     Флорисбела слышала, как упало тело. Она забросала испачканный пол ранчо
землей, которая провела  ночь  под  звездами.  Потом,  повернувшись  спиной,
женщина начала молиться.
     С некоторым опозданием Хуан Печо обнаружил,  что  не  видит  ни  одного
пеона, направляющегося к сараю,  а  обнаружив,  удивился.  Даже  не  получив
причитающееся им за стрижку, все трое ушли с ранчо еще до зари.
     Четыре дня спустя Флорисбела подошла к брату и сказала ему на ухо:
     - Он плавает.
     Гаучо вскочил, будто ему предстояло во второй раз убить турка.
     Со вспученным животом и откинутой назад  головой,  мертвенно-бледный  и
самодовольный, турок плавал на поверхности воды.
     Гаучо привязал к шее мертвеца  еще  один  камень,  потяжелее,  проткнул
ножом живот, чтобы выпустить скопившиеся газы, и  человек  с  Востока  вновь
отправился на поиски приключений в потустороннем мире.
     Возвращаясь  на  ранчо,  Печо  впервые   после   того,   как   совершил
преступление, заметил, что на земле валяются зубные щетки, расчески, заколки
для волос, куски мыла, лоскуты ткани,  бижутерия  и  баночки  с  кремом  для
обуви.
     - Немедленно подберите все  это,  -  закричал  он  племянникам.  -  Вы,
маленькие убийцы!
     - Пошли посмотрим, как он плавает, - предложил Орасио Мариките.
     - Как хочешь.
     -  Я  там  только  что  был.  Бежим!  Может  быть,  следовало  бы  даже
организовать экскурсию на берег моря.
     Прошло восемь дней, Али бен Салем больше не поднимался на поверхность.
     На девятый день два офицера конной полиции постучали  в  ворота  ранчо.
Худые, спокойные, с  обвислыми,  будто  приклеенными  усами,  они  до  ужаса
походили друг на друга - общая работа превратила их в близнецов.
     - Пойдем, мой друг, - сказал бригадир, вытаскивая наручники.
     Проезжая берегом в повозке, присланной комиссариатом, Хуан Печо  видел,
что поверхность моря чистая, турок больше не всплыл. Как же  тогда  прознали
полицейские?.. Ясное дело, пеоны не могли донести - они слишком горды, чтобы
заявить на человека, у которого работали. Ни Флорисбела, ни другие обитатели
ранчо...
     И только когда комиссар спросил креола, были ли свидетели преступления,
тот вдруг вспомнил:
     - Да, сеньор. Пес.



Популярность: 1, Last-modified: Mon, 02 Jul 2001 20:49:17 GmT