----------------------------------------------------------------------------
Перевод Е. Коротковой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
{* Ч. Уайтхед, "Жизнь и приключения английских разбойников, грабителей
и пиратов", Лондон, 1834, 2 тома.}
Век разбойников миновал, - наступил век жулья и плутов. Так сказал
Эдмунд Берн, во всяком случае, нечто очень похожее, и то же самое с тоскою
повторяем мы, апатичные сыны бездеятельной и прозаической эпохи. И в самом
деле, где Ньюгетский Том, барон Брайдуэлла, виконт Нового Острога, граф
Голборнхильский? Куда девался Джон Ренн - "шестнадцать удавок"? Где все эти
уолтемекие арапы, чьи обряды и тайны почти не уступали масонским? Где Джек
Шеппард? Где изящный кавалер Клод дю Валь с неизменной курантой и
флажолетом? Э, да что тут толковать, а где сам Терпин? Все, все повешены на
роковом Тайбернском древе и столь поспешно забыты соотечественниками, что
последние, проглядев перечень их имен, едва ли обратятся мыслями (как то
положено образованным англичанам) к своей "удивительной, богатой событиями
истории".
Газета "Тайме" недавно поместила статью, в которой говорится, что наши
современники столь преисполненны надежд на будущее, что у них нет ни
времени, ни охоты изучать минувшее. Проставим вместо "надежд" - "страх" и,
допустив эту незначительную поправку, позволим себе согласиться с мистером
Барнсом; нам редко удается достичь соглашения с этим популярным автором на
более легких условиях, чем замена белого черным. По совести же говоря,
грядущее сулит нам столько печального и мрачного, что лиходейства (как
говаривали наши, простаки-деды) разбойников минувшего столетия сейчас уж
никого не могут ни поразить, ни напугать. Правда, в наше время вы можете
спокойно пересечь всю Англию, не опасаясь, что дорожную скуку оживит хоть
одно приключение. Пассажирам, пользующимся услугами почтенной Оксфордской
конторы почтовых карет, теперь нет нужды задаривать какого-нибудь
кавалериста, дабы он сопровождал карету по Тернхем-Грин и отпугивал
грабителей, а на Дороге между Найтсбриджем и Парк-гейт нынче уж не увидишь,
как двое шотландских стрелков или лейб-гвардейцев безучастно наблюдают за
ограблением омнибуса, покуда кто-нибудь из пассажиров не догадается посулить
им по кружке пива. Таинственные всадники больше не останавливают наемных
карет в семь вечера на Пикадилли; и лондонский купец идет пешком из Холборна
через Сент-Джайлз на свою загородную виллу в Бэйсуотер и не дрожит от
страха, проходя по Тайберн-лейн; ибо, пока он совершает этот некогда опасный
путь, тишину нарушают лишь крики, доносящиеся с изысканного кутежа на
Хайд-парк-террасс. И если бы наши франты и нынче продолжали пользоваться
портшезами, то какой-нибудь гуляка, отужинав у Бедфорда в Ковент-Гарден и
вверив себя попечениям двух ирландцев-носильщиков и двух лакеев с факелами,
мог бы отправиться к себе на Кондит-стрит, нисколько не опасаясь
вооруженного нападения, между тем как сто лет назад он едва ли легкой душой
отважился бы на подобный подвиг. Житель Темпля, добираясь пешком домой из
клуба в Сент-Джеймс-сквер, проходит мимо "Савоя", не подвергаясь; никакому
риску - разве что риску услышать нечто непечатное. Линкольн-Инн-Филдс уже не
кишат опасностями, подобными тем, жоторые подстерегали путника на дороге
между Иерусалимом и Иерихоном: в Иннз оф Корт перестали грабить в открытую.
Стряпчие, проживающие в Темпле, нынче не лихоимствуют в непотребных домах на
Шайр-лейн и не разбойничают на большой дороге в Хэунслоусской пустоши, хотя
сто лет тому назад они отнюдь не брезговали этим промыслом.
Самое тяжкое испытание, которое ожидает вас в Хэнвей Ярде, нисколько не
страшней того, которому вы подверглись в свое время из-за черных глазок
маленькой миссис Мозес, подвигнувших вас на покупку шелковой шали, такой
роскошной что до нее и дотронуться страшно, за что по возвращении домой вам
пришлось выслушать от вашей кроткой супруги (вы так и не сказали ей, у кого
куплена шаль) немало нареканий по поводу вашей расточительности. А помните,
как в детстве вам рассказывал папаша, что находившийся у него в услужении
привратник, малый дюжий и крепкий, посланный с поручением в тот же самый
Хэнвей Ярд, был схвачен там и отправлен на плантации и даже не успел
сообщить о своей участи друзьям и хозяевам. Вербовщики - наши торговцы живым
товаром, - скупавшие для работы а колониях тех несчастных, которые вынуждены
были продавать себя, действовали открыто и столь нагло, что нередко люди
попадались к ним в сети против собственного желания или из малодушия,
раскаявшись слишком поздно.
А можем ли мы хотя бы представить себе, что в нашем испорченном веке
грабитель, в четверг бежавший из Ньюгетской тюрьмы, - в субботу вечером уже
появится на Друри-лейн и Клер-Маркет в обществе своих старых приятелей,
прохаживаясь, словно истый джентльмен: богатый черный костюм, пудреный парик
с косичкой, гофрированная рубашка, шпага с серебряной рукояткой на боку, на
пальце бриллиантовый перстень и золотые часы в кармане, в то время как ему
отлично известно, что его разыскивают самым усердным образом; между тем
именно так поступал когда-то Джек Шеппард, судя по свидетельству его
современника, слова которого мы здесь процитировали.
Вспомним несчастных арестанток, которые в августе минувшего года
погибли во время кораблекрушения неподалеку от Булони из-за позорной
трусости и нерадивости французских моряков; мы можем смело утверждать, что
ни одна из них не сумела бы нажить столько добра, чтобы нагрузить им целый
фургон, и столько средств, чтобы зафрахтовать "Амфитриту", если бы, уже
находясь в тюрьме, вздумала заняться там скупкой краденого. А знаменитая
Дженни Дайвер, приговоренная в свое время к ссылке в Виргинию, прибыла в эти
края именно с таким багажом, приобретенным в Ньюгетской тюрьме именно таким
образом. Полюбовавшись американскими видами, она не задержалась в Новом
Свете наняла судно и преспокойно отправилась на родину.
Люди из общества теперь уже не отводят воскресный день накануне казни
посещению преступника в его камере, как бывало в дни Хореса Уолпола;
последний рассказывает, что две тысячи знатных гостей (в том числе и леди и
джентльмены) чуть было не задушили в Ньюгетской тюрьме разбойника Маклейна,
который дважды падал в обморок, стиснутый со всех сторон своими
почитателями. Маклейн был столь же хорошо известен на Сент-Джеймс-стрит, как
какой-нибудь бездельник, весь день сидящий у окна кофейни Уайта; в тот же
вечер, когда посетители разошлись, тетушка Маклейна, простодушная и добрая
особа, которая осталась в камере, дабы побеседовать со своим многообещающим
племянником и почитать ему, сказала (очевидно, для того, чтобы побудить его
облегчить душу раскаянием): "Друг мой, что говорили тебе эти лорды? Ты
прежде имел дело с кем-нибудь из них?" Скажем, к слову, что и сам Хорее
Уолпол, столь забавно рассказывающий о Маклейне, повстречавшись с ним
однажды на большой дороге, был ограблен им. Причем равнодушие - я чуть было
не написал благодушие, - проявляемое в подобных случаях героем и жертвой, -
одна из любопытнейших черт той картины, которую рисуют нам рассказы об
английских разбойниках.
В 1733 году Уильям Гордон был осужден за то, что в один из февральских
вечеров (приблизительно в тот час, когда в 1833 году обедают) ограбил на
дороге между Кенсингтоном и Найтсбриджем некоего джентльмена по имени
Фрэнсис Питере, путешествовавшего в собственной, карете. Гордон постучал в
окно кареты, и дочь мистера Питерса опустила стекло; затем последовало
обычное требование, и в окно были переданы кошелек, кольца и часы. Старый
джентльмен не проявлял недовольства, покуда Гордон, побуждаемый скорее
прихотью, чем жадностью, не сорвал у него с головы парик и шляпу. "После
чего, - заявил мистер Питерс (мы цитируем его показания на суде), - я укорил
его за этот поступок. Сказал, что он не совместим с поведением людей его
профессии и подвергает опасности мое здоровье, ибо погода стоит весьма
холодная". Пока они вели этот спор, к ним подошел какой-то прохожий, держа в
руке свечу в фонаре, и безучастно оглядел пострадавших: мистера Питерса с
дочерью, лакея и кучера, - иными словами, там было уже четверо мужчин,
которые могли бы схватить грабителя в то время, как леди криками призывала
бы на помощь. Грабитель между тем отъехал прочь, не ускакал, а именно
отъехал, не далее одного питейного заведения в Кенсингтоне, в кухне которого
он появился, восседая в седле en cavalier {Лихо (франц.).}, и при этом,
разумеется, нисколько не напоминая chevalier de la triste figure {Рыцаря
печального образа (франц.).} - того офранцуженного Флорианом Дон-Кихота,
который смотрит на нас с титульной страницы, - наоборот он весело смеялся и
был в отменнейшем расположении духа, в то время как на голове у него
красовалось целых две шляпы, из коих верхняя, принадлежавшая старому
джентльмену, была обвязана крепом, что, возможно, придавало нашему
весельчаку некоторое сходство с Листоном, оплакивающим преждевременную
кончину Салли Стоке. Добавим к этому, что Гордон носил белый плащ и красный
сюртук; и как только рука могла подняться, чтобы казнить такого молодца?
Известны тысячи случаев, и все они засвидетельствованы заслуживающими
доверия очевидцами (иначе кто поверил бы, что такое возможно?), когда
один-единственный всадник останавливал карету, полную пассажиров, которые
покорно вручали ему свое имущество. Заметим к слову, что малодушие последних
нельзя оправдать даже неожиданностью нападения, ибо в ту пору не
существовало человека, который, отправляясь в путь, не предугадывал бы
вероятности, - да что там! - даже неизбежности подобной встречи на дороге.
Линкольнширский скотовод прежде, чем запечатлеть прощальный поцелуй на
упитанной мордашке своего отпрыска, составлял завещание, почитая это
необходимой мерой предосторожности для человека, едущего в Лондон. Причем
разбой и поношение от какого-нибудь одиночки грабителя терпели не одни
только купцы и горожане, но нередко даже знатные господа, путешествующие под
охраной вооруженных слуг.
Уже известный нам Гордон сопровождал однажды на ярмарку одного из своих
друзей, и тот, будучи менее храбрым или более честным, чем наш блистательный
знакомец, выудил у него обещание не грабить по дороге и даже отобрал у
Гордона шпагу и пистолет, почитая это самым надежным залогом его миролюбия.
"В пути, - рассказывает летописец тех времен, - мистер Гордон
повстречал барскую карету и сказал: "Вот досада-то! Я мог бы тут изрядно
поживиться". Не внимая увещаниям своего спутника, он один поскакал к карете
я увидел, что ее сопровождают трое или четверо лакеев с мушкетонами. "Сделай
милость, любезный, - обратился к одному из них Гордон, - передай это письмо
моему приятелю в Лондоне", - и с этими словами подал ему письмо и денег на
кружку вина, не спуская тем временем пристального взгляда с кареты. Тут
отменно вышколенная лошадь Гордона с прозорливостью, достойной Баярда
Дюкроу, направилась прямо к дверце кареты; заглянув во внутрь, Гордон
заметил дуло поставленного стоймя мушкетона и, тут же завладев им,
отсалютовал сидящим в карете джентльменам и уведомил их, что, ежели они
тотчас же не крикнут слугам, чтобы те не стреляли, все они. будут убиты.
Услышав это, джентльмены велели слугам не стрелять, и мистер Гордон
предъявил свои требования. Получив кошелек с тридцатью пятью гинеями, он, не
торопясь, отъехал на небольшое расстояние, выпалил из мушкетона в воздух и
отбросил его прочь". Впрочем, не все путешественники были столь смиренны. В
отчетах о процессе Уилкинсона и его сообщников, судившихся за убийство в
сентябре 1722 года, в качестве свидетеля выступал некий капитан Ленгли,
давший следующие показания: "Я проезжал в карете мимо Хайд-парк-корнер,
когда на меня напало пятеро. Я выхватил шпагу, дабы оборониться, и трое из
них выстрелили в меня. Одна пуля попала мне в левое плечо, кроме того, меня
семь раз ранили шпагой. Однако тут ко мне на выручку подоспело двое солдат,
и я остался жив".
Нимало не сомневаясь, что многие наши гвардейцы последовали бы примеру
доблестного капитана, мы все же рады поздравить их с тем, что они могут
разъезжать в своих кабриолетах по Эджуер-роуд и даже ездить в Хэунслоусские
казармы, не подвергая столь неприятным испытаниям свою воинскую доблесть.
Законодатель и канцлер Генриха VI Фортескью - шекспировский "добродетельный
Ланкастер" - автор известного трактата "de Laudibus Legum Angliae
{Прославление английских законов (лат.).} (чей труд побудил заняться
изучением законов сэра Уильяма Джонса, кем-то метко прозванного
"высокородным вралем"), столь пылко восторгается отвагой английских
разбойников, что у нас не осталось никаких сомнений в его способности
написать еще один том под названием "De Laudibus Latronum Angliae"
{Прославление английских разбойников (лат.).}.
Генри Симс, чей жизнедый путь оборвался в 1747 году - eheu! flebilis
multis mulieribus {Увы! Прискорбном для многих женщин (лат.).} - в Тайберне,
воспылав однажды праведным гневом против сыщиков, отправился в Чэнсери-лейн
и стал стучаться у дверей человека, который, как предполагал мистер Симе,
проявлял неуместное любопытство по поводу его деятельности на территории
Эппингского леса. На зов вышла хозяйка, держа в руке свечу, ибо уединенная
улица была погружена в глубокий мрак; заметив, как блеснуло дуло кованного
медью мушкетона, женщина заподозрила неладное и захлопнула дверь прямо перед
носом "молодого джентльмена Гарри", Он же подтвердил свое право на этот
титул тем, что не выстрелил ей вслед, как поступил бы, очевидно,
какой-нибудь неотесанный грабитель и уж наверняка О'Коннеловский арендатор,
а просто ускакал к другому дому, находящемуся в Холборне, где принялся
грозить погибелью владельцу; впрочем, поругавшись некоторое время и излив
таким образом свою досаду, Симе направился к гостинице "Серая Гончая" в
Друри-лейн, где провел ночь в тех безмятежных сновидениях, какие свойственны
только безгрешным душам. Налогоплательщики приходов Сент-Эндрью и Роллз,
забудьте о своих тяготах и возликуйте, ибо события, о которых мы здесь
повествуем, происходили более ста лет тому назад. На следующее утро после
своих ночных визитов "молодой джентльмен Гарри" направился к Эппингскому
лесу; позавтракав в Стратфорде, он выехал на Ромфордскую дорогу и ограбил
встреченную им почтовую карету на глазах у нескольких всадников, которые, не
слезая с коней, угощались у дверей трактира. Tempora mutantur {Времена
меняются (лат.).} - нынче фермер из Эссекса, продав на ярмарке свой скот и
проезжая на обратном пути мимо Илфорда и Баркингских топей, не понукает
лошадей, а ежели и понукает, то не от страха - в Эппингском лесу теперь уж
нет пещеры Терпина.
В те времена охотно исповедовали известный принцип невмешательства:
"То, что касается всех, не касается никого". Даже те содержатели постоялых
дворов, которых никто не заподозрил бы в сообщничестве с разбойниками,
смотрели сквозь пальцы на действия столь щедрых постояльцев. Когда Генри
Фредерик, герцог Камберлендский, завел любовную интригу с леди Гровнор, ему
пришлось однажды "стоять", как тогда говорили, в небольшом трактире близ
Итон-Холла. Герцога приняли там за разбойника; и все же, когда он поскакал
вслед за каретой ее милости, ни трактирщик, ни форейтор даже с места не
тронулись, хотя и были убеждены, что он намеревается ее ограбить. Как
возмутились бы преданные вассалы графа из партии вигов, узнай они, что у
супруги их сеньора будут похищены не драгоценности, а поцелуи! Форейтора
спросили на суде, как мог он принять за грабителя его королевское
высочество? Да потому что он заснул за завтраком, последовал ответ. Страсть
обессилила влюбленного.
С той же самою неукротимою отвагой встречали смельчаки свой смертный
час. Сэр Томас Смит, законовед, философ и знаток древней словесности, автор
книги об английском государстве елизаветинских времен, говорит, что "ни в
одной державе, кроме Англии, злодеи не идут на казнь столь бесстрашно".
Некий сведущий и заслуживающий доверия французский сочинитель - мы не можем
точно вспомнить его имя - повествуя об английских нравах, уверяет, будто
наши земляки испытывают прямо-таки страсть к виселице и приближаются к ней с
радостью и ликованием, предвкушая избавление от мерзостного английского
климата. Мы не беремся оспаривать этот правдивый рассказ, ибо сами никогда
не присутствовали при казни; однако в летописях минувшего столетия нам, в
самом деле, попадались довольно странные сцены, где описывается, как
приговоренный к казни разбойник, облачившись в свой самый пышный наряд и
продев изысканный букетик в петлицу, отправляется в Тайберн в наемной карете
или на телеге, если он оказался не при деньгах; по пути он улыбается
красивым девушкам, которые с восхищением смотрят сквозь слезы на пригожего
молодца, и не раз останавливается у таверны, чтобы выпить пинту вина и
шутливо пообещать хозяину расплатиться с ним на обратном пути.
В декабре 1721 года некто Натаниэль Хоуэс был обвинен в разбое на
большой дороге. Он отказался признать себя виновным на том основании, что,
прожив весь свой век по-человечески, намеревался умереть точно так же и не
желал отправиться на виселицу в том жалком камзоле, в котором он предстал
перед судьями. Хоуэс добавил, что, когда его арестовали, в квартире у него
имелось весьма приличное платье, которое у него отобрали и по сию пору не
возвратили; и что, если его просьба и впредь не будет уважена, он решительно
отказывается признать правильность обвинительного заключения. Тщетно судьи
увещевали его; в конце концов, следуя распространенному тогда обычаю (хотя
все юристы давно уже признали его противозаконным), преступника подвергли
пытке: большие пальцы рук связали шнуром, и двое судейских принялись тянуть
за шнур до тех пор, пока он не оборвался. Это было повторено несколько раз;
но так как заключенный продолжал упорствовать, судьи приговорили его к
тискам - ужасной peine forte et dure {Жестокой пытке (франц.).}, которая,
как убедительно и ясно доказал Дейнс Беррингтон в своих восхитительных
примечаниях к законам, никогда не была разрешена ни обычным правом, ни
каким-либо указом. Тем не менее даже в 1721 году заключенного, который
отказывался признать свою вину, если ему не будет дозволено взойти на эшафот
в хорошем кафтане, семь минут продержали в тисках с грузом в двести
пятьдесят фунтов, пока он не согласился признать себя виновным. Мы избавим
читателя от отвратительных и ужасных подробностей, впрочем, любопытствующие
могут найти описание этой пытки в наших старинных законах. Исповедуясь перед
казнью, узник сказал, что он подвергнул себя пытке не ради кафтана, а для
того, чтобы снискать одобрение других заключенных. Каковы бы ни были резоны,
которыми руководствовался несчастный, человеку здравомыслящему трудно
понять, о чем же более всего свидетельствует его поступок: о стойкости ли
мученика, отваге героя или упрямстве закоренелого негодяя.
В 1657 году майор Джордж Стрэнгуэйз, осужденный за убийство своего
шурина, умер под пыткой, отказываясь признать свою вину; по его собственным
словам, он подвергся "этому последнему и ужасному испытанию", дабы спасти от
конфискации свое имущество и передать его друзьям. Читателю, быть может,
известно, что конфискация имущества была одной из причин, толкавших судей на
вынесение смертных приговоров, и проводилась со всей строгостью. Сколь
удивительно сочетание порока и добродетели, когда борются и все же уживаются
в одной душе добро и зло, благородство и низость, а человек, только что
совершивший преступление во имя подлой мести, внезапно оказывается способным
на подвиг самоотречения, мало того, на мученичество во имя любви.
Большинство наших читателей, наверное, слыхали о распространенном среди
богословов старой школы обычае извлекать урок из любого события.
Просматривая необходимые нам для этой статьи документы, - их было множество,
ибо любое приводимое нами здесь утверждение основано на тщательно изученных
фактах, каждый из которых мы можем подкрепить ссылкой, именем и датой, - мы
познакомились с тем, как были "обращены воблаго" подвиги Джека Шеппарда.
Проповедь, отрывок из которой мы приводим, была, по-видимому, прочитана
вскоре после одного из побегов знаменитого преступника из Ньюгетской тюрьмы.
Она весьма забавна; читая ее, мы не могли удержаться от улыбки, хотя ничуть
не сомневаемся в искренности доброго пастора и склонны полагать, что
причудливые и бесспорно остроумные противопоставления пробудили внимание и
тронули сердца прихожан, которые, как мы подозреваем, были ничуть не менее
религиозны, чем нынешняя паства церкви св. Георга на Ганновер-сквер, хотя и
уступали ей изысканностью речи и манер.
"Не прискорбно ли, возлюбленные братья мои, что люди, так радеющие о
сохранении своего бренного тела, коему суждено прожить не более нескольких
лет, столь безрассудно пренебрегают бесценной душой своею, удел которой
вечность. О, сколько тщания, сколько усердия, трудов и ухищрений возлагаем
мы на шаткие и непрочные глиняные алтари, в то время как - увы нам! - лучшая
наша часть пребывает в столь великом небрежении, что мы едва ли снисходим
вспомнить о ней. Разительный пример тому - отъявленный злодей, известный
всем под именем Джека Шеппарда. Сколько преград он превозмог, какие подвиги
совершил ради жалкой, смрадной оболочки, недостойкой даже виселицы. Как
искусно отомкнул он изогнутым гвоздем замок на цепи, к которой был прикован.
Сколько мужества потребовалось ему, чтобы разбить оковы, взобраться вверх по
каминной трубе, выломать железный прут, проделать ход в каменной стенке и,
распахнув врата своей темницы, взобраться на тюремную кровлю; здесь гвоздем,
украденным в часовне, он прикрепляет к стене одеяло и бестрепетно спускается
на крышу пристройки, после чего неслышными шагами сходит со ступеней и
выскальзывает через входную дверь на улицу. О, если б все мы уподобились
Джеку Шеппарду! Не поймите меня превратно, братья мои, - уподобились не в
плотском, а в духовном смысле, ибо не о чувственном, а о бестелесном намерен
я разговаривать с вами. Не позорно ли, если для спасения наших душ мы не
употребим тех стараний и тех усилий мысли, какие Шеппард употребил ради
спасения своего тела. Итак, я призываю вас отомкнуть замки ваших сердец
гвоздем раскаяния, разбить оковы милых вам страстей, влезть на трубу
надежды, вооружиться прутом благих намерений, проложить себе путь сквозь
каменную стену отчаяния и распахнуть врата темницы преисподней.
Вскарабкайтесь на кровлю благочестивых размышлений и, укрепив одеяло веры
гвоздем молитвы, спуститесь на голубятню покорности и низойдите по ступеням
смирения. Так доберетесь вы до дверей освобождения из острога неправедности
и избегнете когтей старого палача-диавола, который рыщет в поисках жертвы,
аки лев рыкающий".
Как бы ни оценили эту речь посетители баварской часовни, привыкшие к
тому, чтобы богослужение приправлялось музыкой Моцарта и голосом Пасты, как
бы ни восприняло ее изощренное ухо теперешнего любителя проповедей, мы
заверяем читателя, что в те времена она не только не казалась забавной, но и
вообще ничуть не отличалась от всего, что произносилось с церковных кафедр;
при этом, несомненно, следует признать, что и своим ораторским искусством, и
умом проповедник ничуть не уступает большинству современных
церковнослужителей. Примерно в ту же пору священник Ньюгетской тюрьмы -
должность, которой в наши времена упорно домогаются ученые мужи и
джентльмены, - рассказывая об одном из своих духовных сыновей, упоминает,
что, находясь в этом последнем своем земном прибежище, тот иногда посещал
церковь, но: "основательно позабыв Священное писание, не мог извлечь пользу
из поучений"!
Изучая духовные и светские тексты той поры, когда произносились такие
проповеди и процветали такие проповедники, мы наткнулись в номере
"Британского журнала" от 4 декабря 1725 года на написанный в духе Лукиана
или Фонтенеля диалог между Юлием Цезарем и Джеком Шеппардом, с которым за
неимением места, к сожалению, не сможем познакомить читателя. Но мы считаем
все же своим долгом привести здесь один весьма примечательный отрывок
специально для назидания министрам его величества. В сравнении с вигами
нынешнего правительства ньюгетский узник обнаруживает возвышенные
представления о нравственности и несомненную ясность и здравость суждений.
Цезарь возмущен, что его битвы уподобляют уличному разбою, а штурм городов -
грабежу со взломом.
Джек Шеппард loquitur: {Говорит (лат.).}
"Полно, мой добрый Цезарь. Что преступнее - сорвать замок или изорвать
конституцию? Разве кандалы более неприкосновенны, чем свобода народа? Разве
бесчестнее переступить через порог тюрьмы, чем преступить законы своей
родины?"
Ты прав, о честный Джек. Так отвечаем мы, а не Цезарь, который, подобно
многим нынешним законодателям, предпочел отвертеться от неприятных вопросов.
Эта беседа Цезаря с Джеком Шеппардом напомнила нам весьма характерные для
того времени стансы, которые были посвящены сэру Джеймсу Торнхиллу,
написавшему портрет этого разбойника. Вот они:
Великий мастер ты, Торнхилл,
Спасать умерших из могил.
Так Шеппарда ты спас от тлена,
Создав сей образ незабвенный.
"Пусть хоть на край земли сошлют,
Лишь только б жить!" Не внемлет суд.
Но кисть твоя злодея, вора
Уберегла от приговора.
Узнает каждый, чья рука,
И проживет портрет века.
Издревле шел художник к славе,
Разбойников первейших славя.
Дал Александра Апеллес,
Цезарь с Аврелием воскрес,
А Кромвель жив в писаньях Лилли.
Вот так и Шеппард жив в Торнхилле {*}.
"Британский журнал", 28 ноября 1724 г.
{* Перевод Н. Вольпин.}
Поистине удивительные времена, причудливые и своеобразные; сколько
странных событий и зрелищ, какое множество колоритных личностей! Натуры
будничные, робкие, все те, кого не манит буря и кто не смеет повиноваться
зову страстей, возможно, в самом деле, предпочитают унылое, безрадостное
существование, которое они влачат при свете газовых ламп и под охраной
полисменов; зябко кутая плечи одеялом, они, быть может, восклицают:
"Prisca juvent alios, me nunc denique
natum
Gratulor" {*}.
{* Пусть другим по душе старина, я же поздравляю себя с тем, что
родился теперь (лат.).}
Адвокат без практики, коему ни один клиент не решился бы доверить свое
дело, но получивший тем не менее от своего покровителя вига поручение
собрать факты, нужные для издания новых законов, может, конечно, написать
для "Приложения к британскому альманаху" статью, в которой соберет великое
множество цифр, доказывающих, что нравственность в наши дни намного выше,
чем в прошлом. Бедный юноша! Ему платят за работу, и он усердно выгребает
сор, дабы опозорить своих отцов и дедов и превознести магнатов, осуждающих
разбой на Лиденхолл-стрит, но осуществляющих его на Пэл-Мэл.
Но отбросим шутки в сторону и поглядим, что причинило больше бед -
злодеяния прошлого века или теперешние плутни? На улицах уже не услышишь
звук пистолетного выстрела; но разве утихли рыдания за наглухо запертой
дверью? Открытые убийства и кровопролития теперь весьма редки на наших
улицах и на дорогах, леденящие кровь кошмары исчезли, словно призраки при
свете дня; но меньше ли стало горя, безмолвных страданий? Вот катит через
площадь золоченая коляска с лакеями в пышных ливреях на запятках; по
устланным ковром ступенькам спускаются девушки в атласных туфельках;
красивой стайкой вплывают они в нарядную благоухающую гостиную, и вы слышите
их чарующий смех, звук арфы и мелодию песни. Отец этих девушек и хозяин
особняка - стряпчий, которому доверили свой последний грош вдовы, сироты и
убогие; и результаты превзошли все ожидания. Но подождем немного: видите вы
это изуродованное тело, - душа, которая в нем обитала, убоявшись суда
людского, посмела презреть канон о греховности самоубийства.
Окинем взглядом это жалкое холодное жилище, посмотрим на бледное,
печальное лицо, источенное беспощадным горем; взор потускневших глаз
устремлен на прелестную девушку; это вдова, ограбленная опекуном, пристально
всматривается в черты своей дочери, которая пытается заработать на хлеб,
делая игрушки для благотворительного базара. Великий боже! Какие мысли
роятся в голове у матери? Не представляется ли ей в этот миг участь,
уготованная беззащитной красивой бесприданнице в нашем городе и в наш век?
Кто скажет, что все это вымысел? Что мы пытаемся развлечь читателя
небылицами? Увы, речь идет о печальной действительности, и, думая о ней, как
удержаться от слез? Обман куда страшнее насилия для тех, кому знакома
история прошлого и нынешнего столетий.
Нас, критиков, порой шутливо упрекают в том, что заголовок книги,
помещаемый перед нашими статьями, служит для нас просто крючком, на который
мы цепляем свои рассуждения. Вполне возможно, что так оно и есть; ибо,
погрузившись в воспоминания о прошлом, мы и в самом деле позабыли о своем
намерении обсудить книгу некоего мистера Уайтхеда "Жизнь и приключения
английских разбойников, грабителей и пиратов". Но, признаваясь в своей
невнимательности или забывчивости, мы можем торжественно заверить читателя,
что ни одна из упомянутых в нашей статье забавных историй не была почерпнута
нами со страниц этой книги. Вокруг сочинения мистера Уайтхеда было поднято
столько шума, что мы с радостным нетерпением ожидали появления его труда,
тем более что будучи, как нам кажется, в какой-то мере знакомы с предметом,
мы давно уже мечтали написать историю английских разбойников. И в то время,
как мы предвкушали появление этого труда, в памяти нашей ожили
многочисленные воспоминания детства; да и возможно ли забыть, как еще во
время первой нашей поездки в Лондон, проезжая по Финчли Коммон и сидя на
коленях у милого папеньки, мы с восторгом и ужасом жадно внимали его
рассказам о похождениях разбойников на большой Северной дороге. Вот здесь
стояла некогда та кузница, в которой разбойник велел перековать свою лошадь,
поставив подковы задом наперед, чтобы сбить со следа погоню; вот дом, у
порога которого Терпин часто закусывал, не слезая с седла, дабы ни один
путник не ускользнул от его взора. Все здесь было чудесным, необычным; все
волновало, все дышало приключением, да и сама Финчли Коммон в те
сравнительно недавние времена еще во многом сохраняла свой прежний вид,
совершенно утраченный ею сейчас из-за всех этих домиков, вилл, флигельков и
прочих загородных построек. Даже на Хаунслоусской пустоши, этом разбойничьем
марафоне, теперь развелось такое множество частных владений, что там едва ли
осталось место для учений гвардейских частей.
Когда же книга Уайтхеда попала наконец нам в руки, ее привлекательный
вид сразу же произвел на нас хорошее впечатление; гравюры Бэггса превосходны
как по замыслу, так и по исполнению. И переплетчик и художник заслуживают
самой искренней похвалы, - palmam qaui meruit ferat {Лавровый венок пусть
получит достойный (лат.).}. Несколько необычная официальность и
подчеркнутость, с которой мы воздаем им должное, вызвана тем, что о
содержании книги, о самой соли послания, как называет Тони Лампкин то, что
находится внутри письма, надпись на котором можно разобрать лишь обладая его
ученостью, - так вот, о содержании мы не сможем сказать ни единого доброго
слова. В архивах суда Олд-Бейли содержится множество ценных и достоверных
сведений, и каждый, кто ознакомится с ними, будет весьма неприятно поражен
полным отсутствием каких-либо дат, ссылок и свидетельств в сочинении мистера
Уайтхеда. Благодарение богу, человечество состоит не из одних сутяг, и все
же удовольствоваться книгой, где нет никаких ссылок на "там-то и тогда-то",
то есть на место и на время происшествия, может лишь очень нетребовательный
читатель. А любители развлекательного чтения тоже будут горько разочарованы,
если рассчитывают получить от этих изысканных томиков такое же удовольствие,
какое нам доставляют порой прозаические или стихотворные исповеди и
рассказы, какие продают на улицах наших провинциальных городов, обещая, что,
уплатив один пенни, вы узнаете истинную, полную и подробную историю всех
уголовных преступников, привлеченных к суду и осужденных на судебных сессиях
Королевского суда. Да и нам самим нередко случалось в бесхитростном
повествовании о горести и преступлениях обнаружить вдруг подлинную жизнь, и
если искушения, толкнувшие преступника на роковую стезю, не исторгали слез
из наших глаз, то мы всегда готовы были оплакать тяжкую участь сочинителя,
который, очевидно, занялся подобным делом с голоду и едва ли снискал себе
сытный кусок. Мы, право же, вполне согласны с доктором Джонсоном, который
утверждает, что ни одну книгу не следует называть скверной, если из нее
можно извлечь что-нибудь полезное или приятное; мы не придирчивы и почитаем
привычку выискивать недостатки признаком мелочной и злобной натуры. Горе
несчастному, который, вместо того чтобы упиваться взглядом сверкающих
голубых глаз Венеры, слушает, как скрипят ее башмаки. Но при всей нашей
снисходительности мы не можем отрицать, что мистер Уайтхед заслуживает не
большего сочувствия, чем вышедший на промысел пиратский корабль. Еще до
опубликования книги нам все время говорили о ней, как о произведении
оригинальном, однако в предисловии мистер Уайтхед именует себя издателем и
довольствуется скромным званием составителя, - причем, надо сказать, на
редкость скверного. Его перечень английских разбойников начинается с Робина
Гуда. Джон Поль Джонс - офицер регулярных войск Соединенных Штатов,
основатель американского флота, любимец Людовика XVI и кавалер многих
орденов, адмирал Екатерины и лучший (после Нельсона) флотоводец, когда-либо
бороздивший морские воды, - причислен к пиратам. Автобиография полковника
Джека, полностью вымышленная Дэниелем Дефо (это столь же общеизвестно, как
то, что Дефо является автором Робинзона Крузо), выдается здесь за подлинную
биографию. Мы окажем мистеру Уайтхеду слишком много чести, удостоив его
более подробным разбором; добавим просто, что он самым жалким образом
проявил полную свою неспособность справиться с возложенной им на себя
задачей. Суровое чувство справедливости повелевает нам все же порадовать
читателя хотя бы одним образчиком изысканного слога этого автора
жизнеописаний. Жизнь Уильяма Невисона начинается следующими словами: "Успехи
искусств и наук не могут возобладать над нашествием безрассудства и порока.
В этих мемуарах мы покажем вам, что порочные наклонности могут обратить во
зло самое лучшее образование!!" Нам не известно, какие наклонности у мистера
Уайтхеда; но, исходя из его собственных рассуждений, они, наверное, весьма
дурные, ибо не оставили ни малейших следов образования, полученного, надо
думать, в свое время человеком, который претендует на звание эсквайра.
История английских разбойников по-прежнему не написана, и тот, кто
справится с этой задачей, создаст произведение не только интересное и
увлекательное, но и весьма поучительное. Человек всегда и при любых
обстоятельствах заслуживает пристального и глубокого изучения, а изучая
оступившегося человека, мы наталкиваемся порой на поразительные по своей
важности открытий. Берк говорил: "Преступники притягивают к себе наш взгляд,
обращенный на развернутую картину всего человечества, как предмет, требующий
наибольшего внимания". Наблюдая, как изменяется преступность, ибо в
преступности существуют определенные циклы, мы можем проследить за развитием
цивилизации и сменой обычаев. Мы настоятельно рекомендуем заняться изучением
этого вопроса; а дабы наш совет не был слишком общим и потому
неопределенным, мы укажем сейчас то интересное и полезное, что может быть
почерпнуто из истории английских преступников последних двух веков.
Предоставим Робина Гуда песням и преданиям, которые так хорошо и долго
прославляли его память; что касается адмирала Джонса, то едва ли еще
какой-нибудь автор, кроме того, с которым мы только что распростились,
вздумает святотатственно вытаскивать его из страниц истории, где он
заслуженно занимает столь славное место, и помещать среди пиратов, самых
бесчеловечных из человеческих существ. Красный Пират Купера и байроновский
Корсар - весьма приукрашенные портреты грубого и жестокого флйбустьеpa. До
сих пор английский преступник был знаком нам лишь по романам либо во стихам
и песням, которые воспевали его красу и оплакивали безвременную гибель. Пора
бы уж изобразить его таким, каков он есть по своей сути и поступкам, не
идеализируя и не приукрашивая его; рассказать, если возможно, как он
воспитывался, в какой среде вырос, какие соблазны побудили его впервые
встать на путь преступлений, припомнив также все те обстоятельства, которые
могли бы усугубить или смягчить его вину. Человеку, который возьмет на себя
эту в полном смысле слова философскую задачу, следует быть неутомимым в
исследованиях, не поддаваться увлечению и даже сохранять известный
скептицизм, а главное, уметь трезво отделять вину одного человека от ошибки,
в которой повинны многие. На этой последней теме мы остановимся подробнее,
ибо, хотя автор мог бы, поддавшись чувствительности, сострадать
какому-нибудь узнику, - уподобившись Стерну, покинувшему свою мать и
оплакивавшему мертвого осла, тем, кто захочет составить здравое суждение о
преступности, нужно исследовать ее в совокупности обстоятельств.
Две тысячи светских господ и дам посетили в Ньюгетской тюрьме Маклейна
в воскресный день, накануне его казни; почти такую же толпу собрал вокруг
себя невежественный негодяй Джек Шенпард, потешая ее пошлейшими историями о
том, как он "чудом сбег от неминучей гибели". В честь майора Онеби, убийцы и
картежника, специально устраивали вечеринки. А когда на Барнетских скачках
однажды появился Джек - "шестнадцать удавок" "в голубом атласном жилете,
шитом серебром, сотни людей ходили за ним следом, дабы удовлетворить свое
любопытство, взглянув на человека, о коем столько говорят". Миссис Фаунтэн,
известная красавица того времени и близкая родственница настоятеля Фаунтэна,
повстречала однажды в Мэрилебонских садах - они находились там, где нынче
расположен Манчестер-сквер, - Терпина, который неожиданно поцеловал ее.
"Успокойтесь, сударыня, - проговорил он. - Теперь вы можете похвастаться,
что целовались с Терпином". И герой большой дороги удалился как ни в чем не
бывало. Этот анекдот, кажется, еще не появлялся в печати, но мы напомним
читателю, как ледя Каролица Петершэм и мисс Эш отправились в свое время в
Ньюгетскую тюрьму оплакивать Маклейна, что побудило Хореса Уолпола прозвать
этих дам "Полли" и "Люси". Если высокородные и образованные господа, которые
с презрением отвергли бы мольбы смиренного и нищего страдальца, ездят в
тюрьмы, дабы навестить там простолюдинов из числа уволенных слуг и мелких
лавочников, снискавших себе славу лишь благодаря тому, что, бросив скромное,
но честное занятие, они предались своим порочным наклонностям, следует ли
удивляться закоснелости преступников, когда люди утонченные и образованные
до такой степени слепы к их вине? Вправе ли мы выносить приговор
подсудимому, не осудив ни словом тех, кто разжигал его тщеславие и этим
поощрял к дальнейшим преступлениям? Рассказывают, что Джек - "шестнадцать
удавок" предстал однажды перед судьями в Олд-Бейли с приколотым к груди
букетом, "величиною с веник", а его письма, служившие вещественным
доказательством на суде, были перевязаны голубыми ленточками. Все, все
заслуживает изучения и анализа: и процедура уголовных судов, и поведение
судей, и отклонения от правил, и судебные предрассудки, и меры наказания, и
изменения в законах, карающих смертной казнью, причинением увечья и лишением
свободы. Любопытные и поучительные обстоятельства ожили в нашей памяти, как
только мы коснулись этой темы.
Так, в 1773 году доктору Додду пришлось выступить свидетелем по делу
человека, обвиненного в том, что возле Тоттенхем-Корт-роуд он остановил
экипаж, в котором находился доктор Додд с супругой, выстрелил в окно кареты
и после этого ограбил пассажиров. Доктор Додд во всеуслышание объявил, что
подобная тяжба оскорбительна для его чувств. А спустя четыре года он тоже
был казнен, и теперь уж некто Хэкмен, присутствовавший на казни, пишет по
этому поводу длинное, полное нравоучительных размышлений письмо той женщине,
которую двумя годами позже он сам убьет, побуждаемый ревностью. История
этого Хэкмена дает немалую пищу для размышлений. Он постоянно присутствует
на процессах, где судят людей, которые убили своих любовниц, после того как
те изменили им или надоели; он возмущается себялюбием этих негодяев,
разглагольствует о чудовищности их злодеяний, считает наказание заслуженным
и... разделяет их участь, совершив в точности такое же преступление. Не
кажется ли вам, что мы открыли обширнейшее поле деятельности для человека,
склонного к изучению философии, литературы, права? Он должен обладать
познаниями и в юридических вопросах, и в литературе, чтобы подобрать для
своих читателей старинные песни и повести, пусть легковесные сами по себе,
но очень точно отражающие все повороты общественного мнения; а чтобы успешно
справиться со своей задачей, ему, превыше юридических и литературных
познаний, необходимо умение различать, что нравственно, а что нет. Не
достаточно ли мы привели оснований для того, чтобы вырвать перо из рук
невежд, взявших на откуп историю преступников?
Размышления по поводу истории разбойников. (Hints for a History of
Highwaymen).
Опубликовано в "Журнале Фрэзера" в марте 1834 года.
Джек Шеппард (1702-1724) - один из самых известных воров и разбойников
своего времени, короткой, но богатой событиями жизни которого посвящен ряд
романов и пьес, в том числе и роман У. Эйнсворта "Джек Шеппард". Повешен в
1724 г.
Дик Терпин, разделивший участь Шеппарда, также является героем романа
Эйнсворта "Руквуд" (1834), где этот грабитель и убийца изображен чуть ли не
благородным и великодушным рыцарем большой дороги.
Уолпол Хорее (1717-1797) - английский писатель, виднейший представитель
"готической" школы, автор повести "Замок Отранто" с характерным для этой
школы нагромождением страшного и сверхъестественного.
Баярд Дюкроу - лошадь главного наездника в цирке Астли Эндрю Дюкроу.
О'Коннел. - См. прим. к т. 1, стр. 293.
Паста Джудитта (урожденная Негри; 1798-1865) - знаменитая итальянская
оперная певица.
Сэр Джеймс Торнхилл (1675-1734), написавший портрет Джека Шеппарда, был
придворным художником при короле Георга I.
Аврелий (Секст Аврелий Виктор) - римский историк IV в. Дал очерки
римской истории в цепи биографий.
Лилли Уильям (1602-1691) - астролог, поддерживал парламент во время
борьбы последнего с Карлом I, автор книги "Истинная история короля Якова I и
короля Карла I".
Полли и Люси - персонажи комедии Гэя "Опера нищих" (1728), обе
влюбленные в обаятельного вора Макхита.
Комментарии Я. Рецкера
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 10 Jun 2001 10:12:11 GmT