----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Поливановой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Заглянув на днях к моему другу Тимсону - небезызвестному публике
издателю прославленной вечерней газеты *** (а надо сказать, что при том
положении, которое занимает Тимсон, трудно вообразить себе более выгодное
знакомство, ибо в его кабинете ежедневно в три часа дня вы непременно
найдете новые книги, завтрак, журналы и бесчисленное множество билетов в
концерты и театры), - так вот, как я уже сказал, зайдя в кабинет Тимсона, я
увидел на столе букет или, точнее, боскет, таких он был невероятных
размеров, из редких гераний, душистых магнолий, величественных георгинов и
прочей флоры, другими словами - целую копну цветов, завернутую в огромную
бумажную трубу.
Тимсона не было, и на какой-то миг я оставался в комнате наедине с
грандиозным букетом, наполнявшим приятным благовонием всю эту грязную,
пропыленную, испачканную чернилами комнату. "О rus! quando te aspiciam?" {О
деревня, когда я увижу тебя? (лат.).} - громко произнес я пришедшую мне на
ум фразу из латинской грамматики, ибо воображение перенесло меня в деревню,
и с моих уст уже готово было сорваться столь же прекрасное и полезное
изречение (из четырнадцатой песни Илиады) по поводу "алых лотосов, крокусов
и гиацинтов", когда неожиданно появился Тимсон. Его голова и плечи
прямо-таки утопали в цветах, так что в этих зарослях его можно было принять
за Купидона, бабочку или пчелу. Его лицо, исполненное довольства и
торжества, было так смехотворно, что даже методистский священник,
совершающий погребальный обряд, не удержался бы от смеха.
- Чего вы потешаетесь? - спросил мистер Тимсон, оглядывая меня с
чувством необыкновенного превосходства.
- Кто вам преподнес эту цветочную беседку, завернутую в белую бумагу, -
уж не сама ли богиня Флора? Или вы получили ее из рук вон того разодетого
лакея, на которого сбежались смотреть все ученики типографии?
- Какой вздор! - возразил Тимсон, обрывая лепестки редкого
экзотического цветка ценою, по крайней мере, в пятнадцать пенсов. - Этот
букет прислал нам один мой друг, который знает, как мы с миссис Тимсон любим
цветы.
Тут я все понял.
- Огастес Тимсон, - произнес я строго, - вы познакомились с семейством
Пимлико. Бьюсь об заклад, что на этом лакее ливрея Пимлико, если я не прав,
можете позвонить и выставить меня отсюда, и если на треугольном билетике,
лежащем в вашей табакерке, нет печати Пимяико, можете никогда больше не
приглашать меня к обеду.
- А если это и так, - отвечал мистер Тимсон, покраснев как пион, - что
тут особенного? Почему леди Фламмери не может посылать цветы своим друзьям?
Оранжереи Пимлико славятся на весь мир, и, когда я в последний раз обедал у
них, графиня пообещала прислать мне букет.
- Уж не тогда ли, когда она подарила коробку конфет вашему прелестному
маленькому Фердинанду?
- Нет, это было в другой раз.
- Или тогда, когда она предложила вам свой экипаж, чтобы ехать на
скачки в Эпсом?
- Да нет же.
- Или в тот день, когда она выразила желание познакомить свою Люси с
вашей Барбарой Джейн и послала ей от имени Люси новую французскую куклу и
чайный сервиз?
- Вздор! - проревел Огастес Тимсон, эсквайр. - Перестаньте же, в самом
деле! Говорю вам, что леди Пимлико - мои друг, именно друг, заметьте себе
это, и я никому не позволю, повторяю - никому не позволю оскорблять ее в
моем присутствии!
Тут мистер Тимсон, строго взглянув на меня, с ожесточением засунул руки
в карманы брюк и начал бряцать ключами и мелочью.
В эту критическую минуту (около половины четвертого пополудни) к
редакции *** подъехала одноконная карета (живя в Клепхэме, Тимсон ездит на
работу и обратно в этом сооружении), так вот, к редакции подъехала
одноконная карета, и в комнату, сопровождаемая визгом прерывающихся
тоненьких голосков, влетела миссис Тимсон в самом лучшем расположении духа.
- Ну вот и мы, мой милый, - заговорила она, - до Мериуэзерс мы дойдем
пешком, а Сэму я приказала дожидаться нас с каретой на Чарльзчугрит в
двенадцать: а то, сам подумай, мы станем выходить из ложи Пимлико, прикажут
подать карету миссис Тимсон, а тут вдруг появится старый Сэм с нашей
колымагой, - просто неудобно.
В ответ на это ласковое и фамильярное обращение своей супруги мистер
Тимсон испуганно и раздраженно посмотрел на посетителя, словно желая
сказать: "Мы не одни".
- Ах, мистер Смит, добрый день, простите, я вас не заметила, но
понимаете, мы в такой спешке! Огастес получил в театре ложу леди Пимлико,
сегодня вечером дают "Пуритан", и я пообещала непременно взять детей.
Достаточно было взглянуть на костюмы упомянутых отпрысков, чтобы
догадаться, что их приготовили для необычайного торжества. Мисс Барбара
Джейн, юная леди шести лет, была в белом муслиновом платьице на розовом
чехле, а ее прелестная маленькая головка вся была усеяна папильотками,
которые предполагалось снять перед самым спектаклем; юный Фердинанд был в
нанковых панталонах (я очень хорошо помню, как в 1825 году в них еще щеголял
Тимсон), белых шелковых чулках своей мамаши и в огромной белоснежной
манишке; в руках он непрерывно теребил белые лайковые перчатки, которые мать
строжайше запретила ему надевать до прихода в театр.
- Ой! Какая прелесть! Ты только посмотри! - С такими восклицаниями эти
малютки поочередно брали в руки громадный букет, а миссис Тимсон уткнулась в
него лицом, точно так же как это сделал перед тем ее супруг.
- Нет, Тимсон, я непременно должна завести оранжереи в Снаггерри, ведь
я просто обожаю цветы, и как это мило со стороны леди Фанни! Вы знакомы с ее
светлостью, мистер Смит?
- Простите, сударыня, но я не припомню, чтобы мне довелось когда-либо в
жизни говорить хоть с одним лордом или леди.
Тимсон презрительно улыбнулся, а миссис Тимсон воскликнула:
- Как странно! Огастес знает очень многих... Постойте, во-первых,
графиня Пимлико и леди Фанни Фламмери, лорд Трам-Там (вы ведь знаете, Тимсон
редактировал его путевые записки), лорд Гастрит - старший сын лорда
Обжорбери, леди Цап-Цап (говорят, правда, что к ней лучше не ездить), барон
Брень-Трень-Тринк...
- Да замолчи же ты, Берри, - прервал Тимсон болтовню своей
простосердечной супруги, и я так и не узнал имени барона.
- Бог с тобой, Гэс, разве нельзя уж и упомянуть твоих знакомых? -
кротко оправдывалась эта достойная женщина.
Ведь только потому, что она так гордилась своим Тимсоном, ей доставляло
удовольствие перечислять именитых особ, оказывавших ему честь своим
знакомством. Мой друг редактор оказался и впрямь в весьма затруднительном
положении: его собственная супруга выставила его дураком перед старым
приятелем, разоблачив его несчастную слабость, столь не гармонирующую с его
честной и простодушной натурой. Тимсон обожал аристократию и преклонялся
перед титулами, что (как наблюдательный читатель, наверное, мог уже
заметить) чрезвычайно свойственно людям такого склада ума, как Тимсон.
В дни нашей юности, в клубе (который собирался в маленьком трактире
неподалеку от театра "Кобург", - ибо некоторые из нас имели свободный доступ
в это увеселительное заведение, а иные даже жили, удобства ради, в том же
квартале, в близком соседстве с одной из тюрем его величества), - так вот, в
дни нашей юности в нашем сырно-крекерном клубе, называемом "Фортум", где мы
предавались излияниям и возлияниям, Тимсона за его ярый республиканизм и
безграничное презрение и ненависть к напыщенной, праздной аристократии звали
не Огастесом, а Брутом Тимсоном. Все наши читатели, конечно, помнят его
корреспонденции за подписью "Ликтор" в "Уикли Сентинель": он требовал отмены
хлебных законов, сожжения машин, предоставления прав рабочим и т. д. и т.
п., писал что-то в защиту Робеспьера и не раз, особенно после рюмки ликера,
всерьез уверял, что из-за этих статей
"Ликтора" лорд Каслрей подсылал к нему наемных убийц с поручением
сбросить его с Блекфрайерского моста.
Мы не станем распространяться здесь о том, каким образом Огастес Тимсон
достиг своего теперешнего высокого положения; достаточно сказать, что через
два года он уже был связан неразрывными узами с теми самыми кровожадными
аристократами, потомственными тиранами и т. д. Однажды Тимсон был приглашен
на обед к министру финансов (его газета вот уже сорок девять лет считается
министерской); в доме министра финансов он познакомился с сыном некоего
лорда; в следующее воскресенье, когда он гулял с супругой в Парке, сын лорда
удостоил его приветствия. С этой минуты Тимсон был покорен, он стал
заказывать костюмы в Вест-Энде, порвал с родственниками жены (они живут в
Уопинге и торгуют подержанными корабельными принадлежностями) и сделался
членом двух клубов.
Кто же был этот всем известный лорд? Ну конечно, это был сын лорда
Пимлико, достопочтенный Фредерик Фламмери, женившийся на леди Фанни Фокси,
дочери Пита Каслрея, второго графа Рейнхарда из замка Килбраш, графство
Килдейр. В 1814 году граф был посланником, а мистер Фламмери - его атташе; в
ту пору ему минул двадцать один год, и он отрастил самую очаровательную
бородку, которую только можно себе вообразить. Леди Фанни было тогда всего
лишь двадцать четыре года, ее только что бросил некий гнусный тип, принц
Скоронконколо, женившийся впоследствии на мисс Соломонсон, у которой было
сто тысяч фунтов стерлингов. У Фанни не было ни гроша, состояние Фредерика
исчислялось семью тысячами фунтов долга. Что же оставалось этим молодым
созданьям, как не пожениться? И они поженились, притом тайно. Старый
Рейнхард с радостью ухватился за такую возможность навсегда порвать с одной
из своих дочерей и только ждал случая рассориться с остальными девятью.
Сын лорда Пимлико прославился во времена принца-регента своим
остроумием, - этот дар он унаследовал от предков и передал детям, - и,
пожалуй, справедливо будет сказать, что капитал его исчислялся не гинеями,
но гением. Когда он вступил в брак, ему посоветовали быть экономным.
- Экономным! - воскликнул он. - У моей жены нет ни гроша, а у меня и
того меньше, - думаю, что нельзя экономить на том, чего нет.
Однако эта прелестная чета, с толком пуская в оборот упомянутый
капитал, умудрилась понемногу устроиться вполне сносно и в конце концов
водворилась в Пимлико-Хаусе, унаследованном пожизненно вдовой графа, где и
зажила на широкую ногу. Леди Фанни устраивает в Лондоне самые роскошные
приемы, у нее самый роскошный выезд и очень приятный муж, чей экипаж ничуть
не уступает ее собственному; в театре он занимает самую большую ложу, в то
время, как ее сиятельство восседает в бельэтаже. Говорят, он много играет -
и даже платит карточные долги.
Как же это стало возможным? А дело в том, что ее светлость - модная
сочинительница. Вот уже пятнадцать лет как она предается этой забаве и
опубликовала за это время сорок пять романов, издала двадцать семь новых
журналов, и не знаю, сколько ежегодников, выпустила в свет неисчислимое
множество стихов, пьес, сборников изречений, воспоминаний, путевых заметок а
статей. Как-то в церкви одна дама, в которой по соломенной шляпке с красными
лептами и рюшами, украшенной маками и ноготками, по медной фероньерке,
большим красным рукам, черному шелковому платью, добротным башмакам и черным
шелковым чулкам я узнал набожную кухарку, поклонилась мне, как только запели
псалом, и предложила мне следить по ее книге, озаглавленной "Божественные
Песнопения, или Сборник священных гимнов, составленных, положенных на музыку
и изданных леди Фрэнсис Джулианой Фламмери" и представлявших собой попросту
собрание песнопений, похищенных из поэтического наследия Уотса, Весли,
Брейди и Тейта и т. д., а также из малоизвестных собраний Стернхолда и
Гопкинса. Мы с кухаркой пели, заглядывая в эту сокровищницу, и поразительно,
до какой степени наше рвение разгоралось от мысли, что нашим религиозным
чувством управляет рука леди, чье имя занесено в Красную Книгу.
Количество страниц, исписанных пером леди Фламмери, не поддается
исчислению. Говоря о литературной плодовитости, не следует забывать
сударыня, что ваш прекрасный пол одарен в этом отношении несравненно более
нас; за то время, что мужчина будет мучительно корпеть над двумя страничками
какого-нибудь письма, дама испишет десяток страниц, с бесконечными помарками
и поправками, и так мелко и убористо, что невозможно будет разобрать
написанное. Однако перо леди Фламмери по быстроте не знает себе равного; ее
Пегас скачет галопом по муаровой атласной бумаге, оставляя далеко позади
всех прочих наездников. Подобно Камилле, он скачет по равнинам и, кажется,
не знает усталости; правда, случается иной раз, что, мчась с такой
невероятной скоростью, он, Пегас, теряет по дороге все мысли, но что за
беда? Он скачет все дальше и дальше (слышен только скрип пера!), пока не
достигнет восхитительного победного столбика, на котором начертано Finis,
или "конец", и который знаменует окончание скачек, что бы они там собою ни
представляли: роман, ежегодник, стихотворение и т. п.
Тут следует оговориться: автор этих строк отнюдь не намеревается
описывать сокровенные мысли, привычки и образ жизни леди Фламмери, - ведь
выше он уже со всей скромностью признался, что никогда не имел чести быть
лично знакомым с лордами и леди, а потому модисткам, женам мясников, бойким
молодым клеркам и подмастерьям, а также всем прочим, кто жаждет собрать
сведения об аристократах, лучше и вовсе не заглядывать в настоящий очерк.
Однако до автора доходили слухи из достаточно компетентных источников, что
образ жизни и привычки этих леди и джентльменов чрезвычайно напоминают
обычаи и манеры других мужчин и женщин, имена которых не значатся у Дебре.
Приняв это во внимание, а также и то обстоятельство, что леди Фламмери мало
чем отличается от любой другой женщины, философски мыслящий читатель
удовлетворится тем, что мы разберем деятельность леди Фламмери с точки
зрения ее общественных возможностей и рассмотрим в самых общих чертах ее
влияние на человечество.
Оставим, таким образом, в стороне ее личность, а также ее труды, не
стоящие сколько-нибудь тщательного разбора, ибо какой смысл толочь воду в
ступе или заниматься сложными преобразованиями математической формулы,
заведомо равной нулю? На литературу эта женщина, в сущности, не оказывает ни
малейшего влияния: ни дурного, ни хорошего; есть, конечно, некоторые глупцы,
которые попадаются в ее тонкие сети, да и как же иначе, ведь глупцы для того
и созданы, чтобы попадаться на удочку, - это в порядке вещей. Леди Фламмери
пишет обо всем, то есть ни о чем. Ее поэзия - чистейшая вода; ее романы -
набор слов, не более; ее философия - сплошная пустота! Да и разве может быть
иначе? Разве бы она была тем, что она есть, если бы это было не так? Ведь
если бы она, и в самом деле, писала хорошо, она не была бы леди Фламмери;
Тимсон и разные критики не стали бы восхвалять ее, потому что тогда она была
бы порядочной женщиной и не подкупала бы их. Более того, "Тимсон и Кo", уж
наверное, не упустили бы случая позлословить на ее счет в печати, потому
что, ежели бы она была порядочной женщиной, она презирала бы их и их
ремесло.
Мы уже сказали, что представляют собой в общих чертах ее писания. Она
способна настрочить без посторонней помощи любое количество романов, за
которые заплатят издатели Соуп и Дидл; а с помощью друзей она производит на
свет десятки шедевров вроде "Поэзии грации", "Улыбок красоты", "Перлов
чистоты" и т. д. Все мы помним, какой успех имели ее "Перлы пэров". Сейчас
она трудится над "Благородными баронетами", после чего появятся на свет
"Дочери дворников" или еще что-нибудь в том же духе. У леди Фламмери
бесчисленное множество друзей-литераторов, преданных ей душой и телом; стоит
только пригласить их к обеду, улыбнуться им из театральной ложи или помахать
им рукой на Роттен-Роу, и они безраздельно принадлежат ей (Vides, meus
filius etc.) {Ты видишь, сын мой (лат.).}. Ты видишь, сын мой, какой
ничтожной порции лести достаточно для того, чтобы купить сердце мужчины. Я
знаю немало таких случаев: вот, например, мой приятель, коренастый толстяк
Маклэзер; как-то я встретил его прогуливающимся по Бонд-стрит, галстук его
украшала огромная рубиновая булавка.
- Мак! - вскричал ваш покорный слуга. - Это рубин Фламмери.
За что Мак возненавидел и проклял меня на всю жизнь. Затем я увидел
Фитча, художника, на нем был ослепительный бархатный жилет, тоже от
Фламмери.
- Во всем городе есть только один такой же жилет, у Фламмери, -
доверительно шепнул мне Фитч. И, уж конечно, Фитч не остался в долгу и
преподнес им с полдюжины прелестнейших рисунков.
- Разумеется, я не собираюсь брать за них деньги, - говорит он, - ведь
как-никак, черт возьми, леди Фламмери - мой друг.
Ах, Фитч, Фитч!
Можно привести еще сотню самых разнообразных способов подкупа, которыми
пользуется ее сиятельство. Она подкупает критиков, чтобы они восхваляли ее,
писателей, чтобы они писали за нее, и публика жадно набрасывается на ее
творенья так же, как на любой искусно разрекламированный товар. И вот книга
выходит в свет: что до ее достоинств, то мы с удовлетворением можем
признать, что леди Фламмери не испытывает недостатка в природном esprit
{Живости ума (франц.).}, которым наделены все женщины, но далее этого наши
похвалы не идут. О стиле говорить не приходится, ибо ее сиятельство
совершенно не знает родного языка, но зато нахваталась фраз из нескольких
иностранных. Она пересыпает свои творения безграмотными французскими
вставками, нелепейшими обрывками из итальянских арий, чудовищно искаженными
немецкими поговорками и беспомощными фразами на дурном испанском; и эта
способность коверкать и калечить родной язык дает ей право именовать себя
сочинительницей. Но позвольте, однако, заметить, что такого слова не
существует. Если бы какого-нибудь юного воспитанника Итонской школы
попросили сочинить вирши в честь Сафо, или графини Такой-то, или леди
Шарлотты-Как-Ее-Там, или достопочтенной миссис Некто, и он от избытка чувств
вообразил бы, что может наделить эти прелестные созданья титулом auctrix
{Писательница (лат.).}, мне пришлось бы только пожалеть этого молодого
джентльмена. Доктор Вордсворт и его сподвижники жестоко отделали бы его за
подобную ошибку. Так запомните же, милые авторесы: слова "сочинительница" не
существует. Есть слово auctor; Optima tu proprii nomims auctor eris {Лучшим
создателем собственной славы ты будешь (лат.).}, из чего со всей
очевидностью следует, что вас должно именовать сочинителем, а не
сочинительницей (определение это взято из словаря Эйнсворта, в чем любой
желающий может удостовериться).
Итак, вопрос исчерпан: слова "сочинительница" не существует. Но это еще
ровно ничего не значит. Уж не думаете ли вы, что сочинительницы
придерживаются правил грамматики? Такое предположение просто нелепо. Да мы и
не ждем от них знания родного языка. Нам гораздо больше нравятся те
вольности и шалости, которые они себе позволяют. Когда, например, знаменитая
автореса, написавшая мемуары, называет кого-нибудь прототипом собственного
отца, мы чувствуем себя облагодетельствованными ее светлостью; язык
чувствует себя облагодетельствованным, ибо он приобретает своеобразное
очарование и невиданные дотоле возможности; ведь совершенно очевидно, что
если мы можем называть себя прообразами наших бабушек, можем предсказывать
меню вчерашнего обеда и тому подобное, мы начинаем по-новому мыслить, и
перед нашей поэтической фантазией открываются изумительные перспективы о
которых мы никогда не подозревали.
Из всего этого со всей непреклонностью следует, что сочинительница не
обязана знать свой родной язык. Литература и политика обладают одной общей
привилегией: любой невежда может преуспевать как в одной, так и в другой
области. Можно с уверенностью сказать, что никакого предварительного
обучения не требуется, всякому же, кто в этом усомнится, мы советуем
обратиться к широко известным современным сочинениям, и если он обнаружит в
них крупицу знаний, или хотя бы поверхностное знакомство хоть с
какими-нибудь книгами на каком-нибудь языке, или если его вдруг покоробит от
никчемного, вышедшего из моды строгого соблюдения правил грамматики, мы
обязуемся взять свои слова обратно. На днях ко мне зашел один мой друг; он
был в весьма расстроенных чувствах. Его бесценный мальчик, некоторое время
служивший в конюшнях мистера Тилбери, прельстившись плисовыми панталонами
джентльмена, подвизавшегося в том же заведении, присвоил себе упомянутую
принадлежность туалета, а затем уступил ее за бесценок одному родственнику,
если не ошибаюсь, - своему дяде. За эту безобидную шалость несчастного Сэма
схватили, судили и приговорила к шести месяцам бессмысленной черной работы в
исправительном доме.
- Несчастный малый и раньше-то был непутевый, - заметил его отец,
взывая к моему человеколюбию, - он еще на конюшне набрался разных уличных
словечек, а послушали бы вы его теперь, после того как он вернулся с
принудительных работ! Он так выражается, хоть святых вон выноси! Боюсь, что
он станет самым заправским вором, а ведь он очень смышленый, умеет читать и
писать, и такой бойкий да шустрый, но из-за этой истории с панталонами никто
не захочет взять его на работу!
- Как! - вскричал ваш покорный слуга, пораженный недалекостью своего
друга. - У вас такой сын, и вы не знаете, что с ним делать! Смышленый малый,
умеет писать, прошел школу на конном дворе, а потом целых шесть месяцев
пополнял свое образование в университете, то есть я хочу сказать, - в
тюрьме! Да сделайте из него модного романиста, черт бы вас побрал!
И вот я с гордостью могу сообщить, что этот молодой человек, каждый
вечер возвращаясь с работы (днем он подметает улицы, и я советую ему не
бросать столь надежный кусок хлеба), - так вот, с гордостью повторяю, что
каждый вечер он посвящает литературному сочинительству и уже издал
отдельными выпусками самый что ни на есть модный роман.
Я привел этот случай в качестве примера, par example, как сказала бы
наша сочинительница, которой доставляет удовольствие выражаться на дурном
французском языке. Публике нравится либо самое высшее общество, либо
подонки, всякое среднее сословие она считает грубым. От сочинительницы она
ждет самой изысканной розовой воды, а от сочинителя - отбросов из сточной
канавы. Я прочитал столько романов, написанных ее сиятельством, что, ей же
богу, меня привлекают теперь только маркизы. Какого черта нам узнавать об
интригах, несчастьях, добродетелях, разговорах каких-нибудь, скажем,
графинь, когда за наши деньги мы можем прочитать о герцогинях? Что такое
баронет? Тьфу! Меня воротит от грубого красного кулака на его гербе! А
барон? Да у него всего только одним шаром больше, чем у ростовщика, и,
честное слово, он столь же зауряден. Дражайшая леди Фламмери, заклинаю вас,
оставьте этих низких людишек, ради всего святого, не опускайтесь в своем
следующем романе ниже герцогского звания! Ну что бы вам написать: "Альберт,
или Виндзорские сплетни"? Действие должно происходить в фешенебельных
кругах, где неожиданно происходят какие-нибудь разоблачения, захватывающие
переживания и т. д. и т. п. Правда, вам придется ввести виконта, что,
разумеется, вульгарно, по мы, так и быть, простим это ради его министерского
портфеля, - сия благородная деталь послужит некоторым искуплением
вульгарного титула. Затем вы могли бы написать "Леопольд, или Невеста Нейи",
"Жертва Вюртемберга", "Ольга, или Дочь Самодержца" (великолепное заглавие!),
"Анри, или Рим в девятнадцатом столетии". Вообращаю, что это будет за книга
и какой прелестный отзыв о ней появится в газете Тимсона.
"Анри" - сочинение леди Фламмери! Анри! Кто бы это мог быть? Нам
рассказали под строжайшим секретом, что талантливая и одаренная Сафо нашего
полушария открыла некоторые любопытные подробности в жизни некоего молодого
шевалье, появление которого в Риме так встревожило двор Тю-ль-ри. Анри де
Б-рд-о находится в том возрасте, когда стрелы юного бога попадают в цель с
роковой, точностью; и если маркиза делли Шпинати (чей портрет наша милая
сочинительница нарисовала столь же высокородной рукой) и в самом деле так
хороша, как об этом говорится, а все, кто вращается в избранных кругах
Вечного города, утверждают, что это так, не удивительно, что она произвела
такое впечатление на принца (Verbum sat {Сокр. от verbum sat sapienti -
мудрому достаточно слова (лат.).}). Мы слышали, что несколько экземпляров
книги еще не распроданы. Предприимчивые издатели Соуп и Дидл объявили о
выходе в свет еще нескольких творений, принадлежащих тому же
непревзойденному перу".
Такая заметка, набранная петитом, появляется в газете рядом с
какой-нибудь скромной рекламой медвежьего сала или сообщением о
необыкновенной дешевизне листового железа в Корнхилле. И вот через
три-четыре дня мой милый Тимсон, которого за это время успели пригласить на
обед, помещает от своего имени и печатает самым крупным шрифтом заметку
следующего содержания:
"Анри" - сочинение леди Фламмери.
Еще один прелестный неувядаемый цветок, из тех, что леди Фанни Фламмери
непрестанно рассыпает на нашем пути. Произведение проникновенно и язвительно
в одно и то же время; правдиво и страстно. Трудно решить, что более пленяет
нас: поистине мужское величие ума ее сиятельства или же его поразительная,
одним только нимфам свойственная утонченность. Какая удивительная сила
воображения! Эта восхитительная волшебница по своей прихоти управляет нашими
мыслями; она то подымает со дна души и приводит в смятение затаенные чувства
и страсти, то озаряет нас безмятежными и радостными, как лето, улыбками. Как
выразился один старинный бард, - чем только не обязаны мы женщине!
Чем только мы не обязаны ей! Это она одарила нас бесконечной любовью и
счастьем, она утешила нас во всех душевных треволнениях, она послужила нам
верной опорой и подала полезный совет; в радости она удостоила нас самого
нежного сочувствия, в горе - самого искреннего сострадания. Мы смотрим в ее
лучезарные глаза, и в этих бездонных кладезях любви тонут все наши заботы;
мы внимаем ее голосу сирены, и от этой нежной музыки снова зарождаются в
груди все похороненные надежды".
Еще добрых три четверти столбца продолжаются в том же духе. Я не могу
похвастаться, сказав, что мне понятен весь этот бред; полагаю, однако, что
все эти цветочки, ангелочки, цитаты из Вордсворта и античных трагиков
прошибут кого угодно, и хотя вышеприведенный отзыв я сочинил сам и ни слова
в нем не понимаю, но, право же, я убежден, что он написан превосходно.
Исписав таким образом три четверти столбца (Тимсон заготавливает все
эти излияния в свободное время и приспосабливает их затем к любой из книг,
которые выпускает леди Фанни), он переходит к частностям:
"Трудно вынести то неистовое возбуждение, в котором пребывают все фибры
нашей души, пока мы читаем эти исполненные чувства страницы. И тем не менее
такая сладостная отрава заключена в сем поэтическом бокале, что немыслимо не
допить его до дна. Можно держать пари, что не найдется человека, который бы,
начав читать том за томом это сочинение, мог остановиться, не дойдя до
последней строки. Содержание книги можно кратко изложить следующим образом:
Анри, находящийся в изгнании принц Франконии (легко понять прозрачную
аллегорию), приезжает в Рим, где его представляют папе. На празднестве,
устроенном в его честь в Ватикане, появляется танцовщица (самое
обворожительное созданье, когда-либо выходившее из-под пера поэта). Молодой
принц не может устоять перед чарами прыгуньи, он нашептывает ей слова любви,
которым внимают с благосклонностью. Однако у него есть соперник - и весьма
могущественный. Апулийская дева успела пленить воображение папы, и он
сгорает от противозаконной страсти; между соперниками происходит самая
потрясающая сцена из всех когда-либо написанных. Папа предлагает Кастанетте
все соблазны мира, он даже готов отказаться от своей тиары и жениться на
ней, но она отвергает его. Принц не может сделать подобного предложения, он
не может жениться на ней: потомок Бурбонов, - изрекает он, - не имеет права
запятнать себя мезальянсом. Он решает избегать ее. В отчаянье танцовщица
бросается с Тарпейской скалы, и папа сходит с ума. Таково краткое содержание
этой трагической повести.
Помимо фантастической части повествования, написанной в мрачных тонах и
непревзойденной по мастерству, многое изображено в веселой и блистательной
манере, в которой наш прелестный автор не знает себе равных. Образы маркизы
делли Шпинати и ее возлюбленного герцога де Свинини восхитительны; интрига
между принцессой Шницель и графом Бутербродом нарисована великолепно, всем,
разумеется, известно, кто скрывается за этими персонажами. Изображение того,
как саксонский посланник Картофельн подсыпает яд в блюда принцессы, - всего
только изящное и правдивое повторение истории, взволновавшей в прошлом году
дипломатические круги. Нельзя не отметить образы Антрекота Вестфальского и
испанского шпиона Олла. Разве не поразительно, что столь тонкий поэт, как
леди Фанни Фламмери, в такой мере наделен острым глазом и чувством
комического, что ей могли бы позавидовать Рабле и Ларошфуко? Тем, кто
задается подобным вопросом, мы можем ответить только одно: среди женщин вы
не найдете другого такого примера, ибо до появления леди Фламмери ни одна
женщина еще не достигала таких высот; да, женщинам эти высоты недоступны! Но
если мы сравним ее с великим гением, перед которым все мы преклоняемся в
священном трепете, я думаю, мы не оскверним сей святыни, сказав, что
создатель Ромео и Дездемоны мог бы написать Кастанетту и Энрико; мы не
покривим душой, утверждая, что, пока жив Шекспир, не померкнет слава леди
Фламмери, и если мы заявим, что властитель сердец и дум всего мира обрел
наконец равного себе гения, мы только отдадим должное леди Фламмери и тому,
чей прах покоится на берегу Эвона!"
На этом, пожалуй, нам следует остановиться. Предметом наших рассуждений
была модная сочинительница, и мы скорее стремились отметить влияние, которое
оказывают ее творения на общество, нежели подвергать критике ее жизнь. Что
касается ее писаний, то они вполне безвредны, а что до ее жизни, то она не
вызывает в нас ни малейшего интереса. Сама женщина не заслуживает слишком
суровых порицаний, все зло происходит от пресмыкающихся у ее ног и
одурманенных ею глупцов, которые, сами поддавшись обману, обманывают, в свою
очередь, столь падкую на всякий дурман публику. Уж не мните ли вы, Тимсон,
что ее сиятельство приглашает вас ради ваших beax yeux {Прекрасных глаз
(франц.).} или ради вашего ума? Глупец, пожалуй, вы и в самом деле так
думаете или пытаетесь уверить себя в этом, хотя вам прекрасно известно, что
она любит не вас, но вашу газету. Подумайте-ка, малыш Фитч, во сколько вам
обошелся ваш прекрасный жилет! А вы, Маклэзер, подсчитайте, скольких глупых
улыбок, лицемерных фраз и скольких изрядных столбцов по три полупенса за
строчку стоила вам огромная рубиновая булавка! Эта женщина смеется над вами,
да, да, смеется, а вы воображаете, что обворожили ее. Она смеется над вашими
нелепыми претензиями, над тем, как вы едите за обедом рыбу, над вашими
большими руками, вашими глазами, вашими бакенбардами, над вашим сюртуком,
вашим неправильным провинциальным выговором. Пора покончить с этой Далилой!
Сгинь, Цирцея-отравительница, подсыпающая в яства яд! Убирайтесь-ка
восвояси, господа журналисты! Если вы холосты, ходите в свои трактиры и
довольствуйтесь этим. Лучше уж посредственный кусок говядины, который подает
вам услужливая Салли, чем обед из четырех блюд со всем сопутствующим вздором
и ложью. Если же вы женаты, ступайте к себе домой и не обедайте с господами,
которые презирают ваших жен. Не шляйтесь по гостям, где в угоду лордам и
леди вы разыгрываете из себя дурачка Тома, но предавайтесь своим обычным
глупым забавам в обычной для вас среде. Поступайте так хотя бы в течение
нескольких лет, и Модная Сочинительница исчезнет. О боги Греции, что за
перспектива! И она сама обратится к своему естественному призванию и станет
так же неловко чувствовать себя в литературе, как вы, мой дорогой Маклэзер,
в гостиной. Предоставим модисткам смотреть на нее с подобострастием, Хауэлу
и Джеймсу клясться ее именем, а разным молодчикам с глупыми улыбками плясать
перед ее каретой; пусть она даже сочиняет стихи, если уж ей так хочется, но
лишь для очень узкого круга, пусть ее осыпают похвалами и всячески
приукрашают портнихи, но не уважающие себя мужчины; дайте только сбыться
моим словам, и модные сочинительницы переведутся. Что за блаженная мысль! Не
будет никаких душераздирающих романов, никаких сердцещипательных стихов,
никаких никчемных "Цветов очарованья"! О, когда же наступит этот Золотой
Век?
Модная сочинительница (The Fashionable Authoress).
Статья была опубликована в 1841 году в альбоме Кенни Медоуса "Портреты
англичан" и явилась первой из целой серии работ, направленных против модных
романов и поэтических произведений, идеализирующих жизнь "высшего света", и
против издателей, пресмыкающихся перед титулованными сочинителями и
сочинительницами.
Сегодня вечером дают "Пуритан". - "Пуритане" - опера итальянского
композитора Винченцо Беллини (1801-1835).
Лорд Каслрей Роберт Стюарт (1769-1822) - английский государственный
деятель.
Подобно Камилле, он скачет по равнинам. - Камилла - королева вольсков в
"Энеиде" Вергилия - была так быстронога, что проносилась над полями, не
задевая высоких хлебов.
...напоминает обычаи... мужчин и женщин, имена которых не значатся у
Дебре. - В справочнике Дебре значились все титулованные семьи Англии.
Роттен-Роу - дорога для верховой езды в Хайд-парке.
Сафо - знаменитая древнегреческая поэтесса, жившая в начале VI в. до н.
э.
А барон? Да у него всего только одним шаром больше, чем у ростовщика. -
По старинному обычаю, на вывеске ссудной лавки изображались два шара. В
короне барона - три шара.
Пора покончить с этой Далилой! - По библейскому преданию, Самсон,
побивший тысячу филистимлян ослиной челюстью, был предан подкупленной
филистимлянами куртизанкой Далилой, имя которой стало символом женского
коварства (Книга Судей, гл. XVI).
Комментарии Я. Рецкера
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 10 Jun 2001 10:11:55 GmT