Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Уильям Мейкпис Теккерей. Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Р. Померанцевой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1979, т. 9
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

                                   Роман

                                Книга вторая

        ^TГлава XXXIX^U
     Среди художников

     Без сомнения, на склоне лет Клайв Ньюком будет вспоминать свою жизнь  в
Риме, как один из счастливейших периодов, подаренных ему  судьбой.  Простота
тамошней студенческой жизни, величавая и проникновенная  красота  окружающей
обстановки, увлекательность занятий, приятное общество друзей, вдохновленных
радостью общего труда, работа, размышления  а  после  -  отдых  и  дружеская
пирушка сделали бы всякого молодого  живописца  счастливейшим  из  смертных,
сознавай он только, как ему повезло. Работа начинающего художника по большей
части восхитительно легка. Она не слишком утруждает мозг, а только  занимает
его приятными предметами. Подлинное вдохновение и творческий порыв  потребны
ему не часто, а именно - лишь  тогда,  когда  молодой  художник  придумывает
сюжет или строит композицию. Выполнение фигур и складок, умелое  копирование
линий, искусное штрихование карандашом, растушевка, распределение  бликов  и
теней, подбор тонов, приятная процедура покрывания лаком и тому подобное,  -
все это по преимуществу труд чисто физический.  Подобные  занятия,  а  также
выкуривание надлежащего числа трубок и заполняют  день  будущего  художника.
Переступив его порог, вы,  по  всей  вероятности,  услышите,  как  он  поет,
работая за мольбертом. Какой юный адвокат, математик или богослов, позвольте
узнать, может распевать над своими  фолиантами,  не  отрываясь  от  дела?  В
каждом городе, где процветает искусство, имеются старички, которые  в  жизни
не брали карандаша в руки, но  почитают  труд  и  общество  живописца  столь
усладительными,  что  днюют  и  ночуют  в  мастерских,  переходя  от  одного
поколения художников к другому;  они  с  превеликим  удовольствием  сидят  и
смотрят, как Джек рисует своего пиффераро или Том набрасывает углем  контуры
будущей  картины,  и  много  лет  спустя,  когда  Джек  уже  обосновался  на
Ньюмен-стрит, а Том сделался членом Королевской Академии,  они  все  так  же
сидят в этих мастерских подле новых художников и новых картин и рассказывают
молодежи, что за чудесные ребята были их знакомцы Том и Джек. Поэт  бежит  в
какой-нибудь заброшенный уголок и в тишине придумывает  рифмы,  а  живописец
может  трудиться  в   кругу   друзей.   Какая-нибудь   знаменитость,   глава
направления, скажем, Рубенс или Орас Бернс, может работать и в то же.  время
слушать  чтение  своего  секретаря;  толпа  восторженных  учеников,   затаив
дыхание, следит за движениями прославленной  кисти,  или  тут  же  собралась
компания восхищенных придворных дам и  господ,  коим  время  от  времени  он
бросает любезное слово; и даже самый заурядный  художник,  бедняк-пребедняк,
может работать за мольбертом в присутствии друга или молодой улыбчивой жены,
что сидит  возле  него  с  рукодельем  на  коленях  и  своей  болтовней  или
молчаливым участием скрашивает его труд.
     Среди художников всех видов и рангов, обитавших тогда  в  Риме,  мистер
Клайв  сыскал  себе  немало  друзей  и  знакомых.  Нередко  случалось,   что
какой-нибудь умник оказывался на поверку весьма посредственным живописцем, а
талантливый художник отнюдь не лучшим советчиком и другом. Иные  из  них  не
отдавали себе отчета в своем даровании, помимо воли  достигали  успеха  и  в
какой-нибудь час без труда создавали такое, чего не сделать было другим и за
полжизни. Были здесь молодые скульпторы, которые вовек не прочли ни  строчки
Гомера и все же брались судить о героическом искусстве Древней Греции и даже
его развивать. Были юные живописцы с явной природной тягой к грубому  юмору,
комическим куплетам и ярмарочным забавам, а  подражали  они  не  иначе,  как
Микеланджело, переполняя свои полотна всякими жуткими аллегориями,  пифиями,
фуриями, демонами  смерти  и  войны.  Были  патлатые  парни,  решившие,  что
возвышенного можно достичь лишь в манере  Перуджино,  и  писавшие  святых  в
аляповато-ярких  одеждах,  падавших  жесткими  складками,  и  с  нимбами  из
листового золота. Наш приятель свел знакомство со всеми,  кто  подвизался  в
искусстве, невзирая  на  их  вкусы  и  чудачества,  и  как  свой  заходил  в
мастерскую каждого, начиная от  степенных  маэстро  и  сеньоров  -  корифеев
Французской и Британской  академий  и  кончая  юными  неофитами,  громившими
стариков за стаканом дешевого вина в "Лепре". Какую  бесшабашную,  голодную,
щедрую и веселую жизнь вели многие из  них!  Сколько  выказывали  остроумия,
пусть несколько странного по форме, сколько  дружелюбия  и  сердечности  при
этакой-то   бедности!   С   какой   важностью   упоминал   Карло   о   своем
родственнике-маркизе и закадычном друге - герцоге! С какой гневной  страстью
повествовал  Федериго  о  горьких  обидах,  нанесенных   ему   отечественной
академией, этой  кучкой  торгашей,  которые  ничего  не  смыслят  в  высоком
искусстве и в глаза не видали настоящей живописи! А как  горделиво  выступал
Аугусто на балу у сэра Джона, хотя  кто  не  знает,  что  фрак  ему  одолжил
Фернандо, а штиблеты Луиджи! Стоило кому-нибудь из  художников  заболеть,  с
каким великодушием и благородством стекались друзья ухаживать  за  ним;  они
поочередно дежурили при нем в кризисные ночи, а потом собирали свои  скудные
гроши, чтобы помочь ему встать на ноги. Макс, так любивший франтить и ездить
на карнавалы, отказался от сюртука и наемной коляски, чтобы пособить Полю. А
Поль, когда ему удалось сбыть картину (по протекции Пьетро,  позабывшего  их
недавнюю ссору и рекомендовавшего его комиссионеру), отдал Максу треть своих
денег; другую треть он отнес Лазаро, не имевшему за зиму ни единого  заказа,
его бедной жене и детям, - и сказка опять  началась  сначала.  Я  слышал  от
Клайва про двух благородных молодых американцев, прибывших в Европу  изучать
искусство; когда  один  из  них  заболел,  другой  взял  на  себя  заботу  о
безденежном друге и из шести пенсов, которые имел в  день,  тратил  на  себя
всего лишь один, а остальное отдавал больному соотечественнику.
     -  Хотел  бы  я  познакомиться  с  этим  добрым  самаря-нином,  сэр,  -
промолвил, покручивая ус, наш полковник, когда мы вновь свиделись  с  ним  и
сын рассказал ему эту историю.
     Джей Джей, по своему обыкновению, молча и упорно работал изо дня в день
и по многу часов на дню. Когда Клайв заходил утром в мастерскую, он заставал
его уже там и  там  же  оставлял,  уходя.  Вечерами,  когда  натурный  класс
закрывали и Клайв  отправлялся  развлекаться,  Джей  Джей  зажигал  лампу  и
продолжал свой счастливый труд.  Его  же  влекли  шумные  ужины  друзей;  он
предпочитал оставаться дома и редко ввечеру выходил за порог, разве  что  во
время вышеупомянутой болезни Луиджи, когда просиживал все вечера  у  постели
товарища. Джей Джей был так же удачлив, как и талантлив;  светским  господам
нравился скромный юноша, и он  имел  немало  заказов.  Кружок  художников  в
"Лепре" считал его скуповатым, но год спустя по отъезде его из Рима Лазаро и
его жена, которые продолжали  там  жить,  рассказали  о  нем  другое.  Клайв
Ньюком, узнав об их бедственном положении, дал им, что мог; но Джей Джей дал
больше; и Клайв принялся с тем же пылом расхваливать его щедрость,  с  каким
всегда говорил о его таланте. Он обладал и впрямь счастливой натурой. Работа
была его главной радостью. Самоотречение давалось  ему  легко.  Удовольствия
шли то, что принято понимать под этим  словом,  не  имели  для  него  особой
притягательной силы. Светлые чистые мысли были его  повседневными  друзьями;
созерцание природы - главным развлечением вне дома; забавой же  ему  служило
множество всяких тонкостей его ремесла, неустанно его занимавших;  он  готов
был вырисовывать каждый сучочек на дубовой панели, каждый лист апельсинового
дерева, и лицо его озарялось улыбкой, а  сердце  радовалось  всякой  простой
удаче.  Вы  неизменно  заставали  его  сосредоточенным  и   безмятежным,   и
незатейливый светильник его девственной души всегда горел  ровным  пламенем;
его не гасили порывы страсти, после коих так  легко  заблудиться  во  мраке.
Земные странники, мы лишь изредка и на короткий миг встречаем на своем  пути
подобное воплощение непорочности и молча склоняем перед ним голову.
     В нашем распоряжении находятся собственноручные письма Клайва  Ньюкома,
в которых он сообщает о своем намерении прожить два года в  Италии,  всецело
посвятив себя изучению живописи. Помимо  профессиональных,  были  у  него  и
другие сокровенные  причины  оставаться  подольше  вдали  от  родины,  -  он
надеялся таким образом исцелить томивший его сердечный  недуг.  Но  перемена
атмосферы частенько излечивает больного даже быстрее,  чем  он  надеялся;  к
тому же установлено, что юноши,  движимые  благим  намерением  углубиться  в
занятия,  подчас  не  исполняют  его,  отвлеченные  от   дела   какой-нибудь
случайностью:  развлечением,  обязательством  иди  иной  достойной  внимания
причиной.
     Два или три месяца юный  Клайв  усердно  трудился  в  Риме  над  своими
полотнами, втайне терзаемый, вероятно, муками испытанного им  разочарования;
он рисовал натурщиков, писал без разбора все, что только манило его глаз  по
ту и по ату сторону Тибра; работал до ночи в натурном классе -  словом,  был
образцом для всех остальных  молодых  живописцев.  Симптомы  его  сердечного
недуга начинали слабеть. Он стал интересоваться делами товарищей;  искусство
оказывало свое целительное воздействие  на  его  израненную  душу,  никогда,
впрочем,  не  терявшую  жизнеспособности.  Встречи  художников  в  Греческой
кофейне и на частных квартирах были веселы, оживленны и приятны. Клайв курил
свою трубку, выпивал стаканчик марсалы, пел соло и весело подтягивал в общем
хоре, как  самый  беззаботный  из  мальчишек.  Он  был  коноводом  в  кружке
художников и их общим- любимцем; а  чтобы  люди  любили  тебя,  уж  конечно,
необходимо, чтобы и ты, со своей стороны, относился к ним с приязнью.
     Помимо художников, у него, как он сообщил нам, было в Риме еще и другое
общество. Каждой зимой в этой столице собирается веселая в приятная  колония
англичан, разумеется, не всегда одинаково родовитая, светская и любезная.  В
год появления там Клайва несколько очень приятных семей проводило там  зиму,
расселившись вокруг площади Испании -  этого  пристанища  всех  иностранцев.
Недавно, просматривая путевые записки почтенного мосье де Пельница, я  нашел
забавное сообщение о том, что сто двадцать лет назад этот квартал, эти улицы
и дворцы (сохранившиеся почти в том же  виде)  были,  как  и  нынче,  местом
обитания знатных иностранцев. С одним или двумя из этих господ  Клайв  успел
свести знакомство еще на родине во время охотничьего сезона; других встречал
в Лондоне в недолгий период своих светских  выездов.  Будучи  юношей  весьма
подвижным, а посему изящно танцующим  разные  польки  и  прочее;  располагая
хорошими манерами и приятной внешностью, а также  щедрым  кредитом  в  банке
принца Подокна или у  другого  какого-нибудь  банкира,  мистер  Ньюком  стал
желанным гостем в этом римско-британском обществе  и  его  столь  же  охотно
принимали в благородных домах, где пьют чай и танцуют галоп, как и в  дымных
тавернах  и  захолустных  квартирах,  где  сходились  его  бородатые  друзья
художники.
     Встречаясь друг с другом изо дня в день и из вечера в вечер в картинных
галереях и музеях, куда толпами стекаются туристы, а также в аллеях Пинччо и
на церковных богослужениях, англичане, обитающие в Риме, поневоле сближаются
между собой и даже порой начинают дружить. У них имеется  своя  читальня,  в
которой вывешиваются объявления с перечнем предстоящих на неделе  экскурсий,
праздников и церемоний: тогда-то открыты галереи Ватикана; назавтра  -  день
такого-то святого; в среду - вечерня с  музыкой  в  Сикстинской  капелле;  в
четверг папа будет благословлять животных: коней, овец  и  прочую  тварь;  и
стадо англичан несется смотреть, как освящают  стадо  ослов.  Одним  словом,
древняя столица цезарей и святилище  католиков,  поражающее  великолепием  и
обильное церемониями, поделено на участки и  приспособлено  для  развлечения
бриттов; и мы толпою бежим на торжественную мессу в соборе святого Петра или
на пасхальную иллюминацию, точь-в-точь как, заслышав колокольчик,  спешим  в
балаган поглядеть на бушменов или на фейерверк в Воксхолле.
     В одиночку любоваться фейерверком или смотреть  бушменов  -  скучнейшее
занятие! По-моему, лишь немногие отважатся  на  подобную  одинокую  вылазку,
большинство же предпочтет спокойно выкурить трубочку дома.  Отсюда  следует,
что если Клайв ходил на все упомянутые зрелища,  а  он  ходил,  то,  значит,
ходил он в компании, а раз он ходил в компании и  даже  искал  ее,  то  надо
предполагать,  что  некое  маленькое  обстоятельство,   огорчавшее   его   в
Баден-Бадене, не доставляло ему прежних душевных тревог. По  правде  говоря,
соотечественники наши в чужих краях приятней, чем дома, - они здесь  отменно
гостеприимны,  любезны  и  преисполнены  желания  получать  удовольствие   и
доставлять его. По шесть раз в неделю встречаете вы в тесном римском  кружке
какое-нибудь семейство, которое потом в огромном Лондоне не увидите и дважды
в сезон. Когда же кончается пасха и все уезжают из Рима,  вы  прощаетесь  со
знакомыми, искренне опечаленные  разлукой:  в  Лондоне  вам  приходится  так
нещадно разбавлять нектар своей любезности, что постепенно он совсем  теряет
природный вкус. Когда по очереди  отбыли  милые  семейства,  с  коими  Клайв
провел  столь  приятную  зиму,  и  карета  увезла  адмирала  Фримена,   чьих
миловидных дочек он застал однажды в соборе  святого  Петра  целующими  ногу
святого; и по улице проплыл семейный ковчег Дика Денби, со всеми прелестными
маленькими Денби, славшими ему из окошек воздушные поцелуи; и эти три грации
- мисс Баллиол, с которыми он провел как-то чудесный день  в  катакомбах;  и
прочие друзья, один за другим, покинули славную столицу с любезными словами,
горячими рукопожатиями и обещаньями встретиться в другой, еще более  славной
столице на берегах Темзы, юный Клайв упал духом. Конечно, Рим есть  Рим,  но
любоваться им лучше в своей компании; в Греческой кофейне по-прежнему дымили
художники, но одних художников и табачного дыма нашему герою было мало. Коли
мистер  Клайв  не  Микеланджело  и  не  Бетховен  и  его  талант  не  сродни
нелюдимому, мрачному, исполинскому гению, сияющему;  как  маяк,  о  подножье
которого в бурю с грохотом разбиваются волны, тут уж ничего не поделаешь; он
таков, каким создало его небо, - смелый, честный, веселый и  общительный,  и
конечно же людям более угрюмого нрава он не придется по вкусу.
     Итак, Клайв и его товарищ трудились на совесть  с  ноября  и  до  конца
апреля, когда наступила пасха, а с  ней  и  блистательные  торжества,  коими
римская церковь отмечает этот  святой  праздник.  К  этому  времени  альбомы
Клайва были полны рисунков. Руины времен империи и средневековья; поселяне и
волынщики; босоногие монахи с  тонзурами;  волосатые  капуцины  и  столь  же
заросшие завсегдатаи из Греческой кофейни; живописцы,  съехавшиеся  сюда  со
всего света; кардиналы, их странные экипажи и свита;  сам  его  святейшество
(то был  папа  Григорий  XVI);  английские  денди,  гуляющие  по  Пинччо,  и
живописные римляне, члены местного охотничьего общества, - все  это  рисовал
наш юноша и все это впоследствии вызывало восхищение его друзей. У Джей Джея
было мало набросков, однако он написал две прелестные  небольшие  картины  и
продал их за такую  хорошую  цену,  что  служащие  в  банке  принца  Полониа
обходились с ним весьма почтительно. У него имелось еще несколько заказов, и
поскольку он достаточно поработал, то счел для себя возможным  сопутствовать
мистеру Клайву в увеселительной  поездке  в  Неаполь,  каковую  тот  полагал
необходимой после своих грандиозных трудов. Последний, со своей стороны,  не
закончил ни одной картины, хотя начал не меньше  дюжины,  и  оставил  стоять
лицом к стене; зато,  как  мы  знаем,  он  делал  эскизы,  курил,  обедал  и
танцевал. Итак, легонькая бричка была снова заложена  и  оба  наши  приятеля
пустились в дальнейшее путешествие, провожаемые дружескими возгласами  целой
толпы братьев художников,  собравшихся  по  этому  поводу  на  торжественный
завтрак в уютной гостинице близ Латернских ворот. Как они швыряли  в  воздух
шапки и кричали - каждый на своем языке:  "Lebe  wohl!"  {Прощай!  (нем.).},
"Adieu!" и "Помоги тебе бог, дружище!". Клайв был среди этих артистов героем
дня  и  баловнем  всей  их  развеселой  компании.  Его  рисунки  они  дружно
признавали отличными, и общее суждение было таково, что он может все, только
захоти!
     Итак, пообещав скоро вернуться, они  оставили  великий  город,  который
любят все, хоть однажды в нем побывавшие, и позднее  тепло  вспоминают,  как
родной дом. Друзья пролетели через Кампанью и восхитительные холмы  Альбано,
пронеслись по мрачным Понтийским болотам, остановились на ночлег в Террачине
(совсем,   кстати,   не   похожей   на   Террачину   из   "Фра-Дьяволо"    в
Ковент-Гарденской опере, что с огорчением отметил  Джей  Джей)  и  назавтра,
промчавшись  галопом  мимо  сотни  старинных  городов,   которые   понемногу
обращаются в руины на живописных берегах Средиземного моря, и  поднявшись  к
полудню на холм, увидали Везувий, чей величественный силуэт синел в туманной
дали, увенчанный, точно флагом, легким дымком, тающим в безоблачной небе.  И
около пяти вечера (что удается тем, кто выезжает из Террачины с рассветом  в
сулит форейторам хорошие чаевые)  наши  путники  прибыли  в  древний  город,
окруженный крепостной стеной и рвом, над блестящей водой которого изогнулись
подъемные мосты,
     - Вот и Капуя, - сказал Джей Джей, и Клайв разразился смехом,  вспомнив
свою Капую, которую он  оставил  тому  назад  несколько  месяцев,  а  теперь
казалось, что лет. Из Капуи в Неаполь ведет прекрасная прямая дорога, и наши
путешественники добрались к ужину до этого города; и если  они  остановились
там в гостинице "Виктория", то им было так уютно, как может только мечтаться
джентльменам их профессии.
     Местный пейзаж совершенно очаровал Клайва: когда он пробудился,  глазам
его предстало великолепное море, а вдали волшебный остров Капри,  где  среди
аметистовых скал могли бы резвиться сирены; берег был унизан белыми домиками
селений,  сверкавшими  как  жемчужины  над  лиловой  водой;   а   над   этой
ослепительной панорамой вздымался Везувий, и у вершины  его  играли  облака;
все вокруг было разубрано пышной зеленью -  этим  весенним  подарком  щедрой
природы. Неаполь и его окрестности до того понравились Клайву, что в письме,
отправленном через два дня после приезда, он сообщил мне о  своем  намерении
остаться здесь навсегда и даже приглашал заглянуть в изумительную  квартиру,
которую приглядел себе в одном из соседних палаццо. Он был до того  очарован
красотой этих мест,  что  даже  почитал  отрадой  скончаться  здесь  и  быть
похоронену,  так  восхитительно  было  кладбище,  где  вечным   сном   спали
неаполитанцы.
     Однако судьбе было неугодно, чтобы Клайв Ньюком остался до  конца  дней
своих в Неаполе. Его римский банкир переправил ему несколько писем,  каковые
частью прибыли туда по его отъезде, частью же лежали "до  востребования",  и
хотя имя адресата было весьма четко написано на них, почтовые чиновники,  по
своему обыкновению, не потрудились разглядеть его, когда  Клайв  посылал  за
своей корреспонденцией.
     На одно из этих писем Клайв так и набросился. Оно пролежало на  римской
почте с октября месяца, хотя Клайв сто раз справлялся, нет ли ему писем. Это
было то самое ответное письмецо Этель, о котором мы упоминали  в  предыдущей
главе. В письмеце этом содержалось немногое - ничего, конечно,  такого,  что
из-за девичьего плеча не могла бы прочитать  Добродетель  или  бабушка.  Это
было простое и  милое,  чуточку  грустное  послание,  где  в  скупых  словах
описывалась болезнь сэра Брайена и его  нынешнее  самочувствие;  сообщалось,
что лорд Кью  быстро  поправляется,  -  словно  Клайв  должен  был  знать  о
приключившемся с ним несчастье; далее в нем говорилось о сестрицах,  братцах
и о родителе Клайва, а кончалось оно сердечным пожеланием кузену счастья  от
искренне преданной ему Этель.
     - А ты хвастался, что  все  кончено.  Значит,  не  кончено,  видишь,  -
говорил друг и советчик Клайва. - Иначе, почему бы  ты  кинулся  читать  это
письмо  прежде  других,  Клайв!  -  Джей  Джей  внимательно  всматривался  в
напряженное лицо Клайва, пока тот читал записку молодой девушки.
     - Но откуда ты знаешь, от кого это письмо? - удивился Клайв.
     - Ее имя написано на твоем лице, - отвечал его приятель, -  пожалуй,  я
даже знаю, о чем  в  нем  говорится.  Право,  Клайв,  у  тебя  предательская
физиономия!
     - Да нет, все кончено.  Только,  видишь  ли,  когда  человеку  довелось
пережить такое, - продолжал Клайв, заметно помрачнев, - ему  очень...  очень
хочется получить весточку от Элис Грей и узнать,  как  ей  живется,  так-то,
ДРУГ)- и он, как в былые времена, затянул: -  "Она  другого  любит,  мне  не
видать ее!.." - и, допев куплет до конца, рассмеялся. - Да-да, - говорил он,
- это очень милая, бонтонная записочка; в  ней  изысканные  выражения,  Джей
Джей, и очень правильные чувства.  Каждое  маленькое  t  перечеркнуто,  и  у
каждого маленького i над головой точка. Просто образцовое упражнение, знаешь
ли, за которое  прилежный  ученик,  как  рассказывается  в  старом  учебнике
чистописания, получает пирожное. Впрочем, ты, возможно, не по  такой  книжке
учился, Джей Джей? А меня мой славный старик  учил  грамоте  еще  по  своему
букварю. Ах, стыд-то какой: от девицы письмо прочел, а отцовское ждет. Милый
мой старик! - И он взял письмо со словами:  -  Прошу  прощения,  сэр.  Всего
пятиминутный разговор с мисс Ньюком, нельзя  же  было  отказать  ей  -  долг
вежливости, сами понимаете!  Между  нами  ничего  нет.  Это  только  этикет,
клянусь вам честью и совестью! - Он поцеловал отцовское письмо  и,  еще  раз
воскликнув "Милый мой старик!", приступил к чтению следующего послания:

     "Твои письма, дорогой мой мальчик, доставляют мне несказанную  радость:
я читаю их и мне кажется, будто я слышу твой голос. Я не могу  не  признать,
что нынешний _непринужденный стиль_ много лучше,  чем  _старомодная_  манера
наших дней,  когда  мы  адресовались  к  родителю  со  словами  "досточтимый
батюшка" или даже  "досточтимый  сударь",  как  то  писали  иные  _педанты_,
учившиеся со мной еще в заведении мистера Лорда в Тутинге, куда я  ходил  до
школы Серых Монахов, хотя я отнюдь не уверен,  что  отцов  чтили  в  те  дни
больше, нежели нынче. Я  знаю  одного  отца,  который  предпочитает  доверие
почтению, и ты можешь величать меня, как тебе заблагорассудится, лишь бы  ты
доверял мне.
     Твои письма доставили удовольствие не мне одному. На прошлой  неделе  я
захватил с собой в  Калькутту  письмо  за  номером  третьим,  присланное  из
Баден-Бадена от пятнадцатого сентября, и не выдержал - показал его  кое-кому
на обеде у генерал-губернатора. Рисунок твой,  изображающий  старую  русскую
княгиню  и  ее  мальчугана  за  картами,  -  просто  блистателен.  Полковник
Бакмастер, личный секретарь лорда Бэгуига знал ее когда-то и утверждает, что
сходство - поразительное. Твой рассказ об азартных играх и  о  том,  как  ты
избавился от этого пристрастия, я прочел нескольким молодым знакомым. Боюсь,
что негодники еще до завтрака садятся за кости и коньяк. То, что ты пишешь о
юном Ридли, принимаю cum grano {С оговоркой (лат.).}. Его рисунки, по-моему,
очень милы, но по сравнению с _некоторыми другими_... Однако молчу, а то как
бы их автор не заважничал. Я расцеловал строки, приписанные в  твоем  письме
милочкой Этель. С нынешней почтой я отправляю ей подробное письмо.
     Если Поль де Флорак хоть сколько-нибудь похож на  свою  матушку,  вы  и
должны были очень понравиться друг другу, Я знал  его  мать  еще  в  юности,
задолго до твоего рождения. Скитаясь уже сорок лет по свету, я  не  встречал
женщины, которую счел бы равной ей по красоте  и  добронравию.  Твоя  кузина
Этель напоминает мне ее; она столь же хороша, хотя и  не  так  _обаятельна_.
Да, это та седеющая дама с бледным лицом  и  усталыми  глазами,  которую  ты
видал в Париже. Пройдет еще сорок лет, настанет ваш черед, молодые  люди,  и
головы ваши полысеют, как моя, или покроются сединой, как у мадам де Флорак,
и вы склоните их над могилами, где мы будем спать вечным сном. Как  я  понял
из твоего письма, молодой Поль находится в затруднительных  обстоятельствах.
Если он продолжает испытывать нужду, прошу тебя - будь  его  банкиром,  а  я
_буду твоим_. Никто из ее детей не должен нуждаться, покуда у  меня  сыщется
лишняя гинея. Не стану скрывать, сэр: когда-то она была  мне  дороже  любого
сокровища, - ведь это из-за нее с разбитым сердцем я уехал юношей  в  Индию.
Так вот, если когда-нибудь  и  с  тобой  случится  такая  беда,  помни,  мой
мальчик, что ты не _единственный_, кто это пережил.
     Бинни пишет мне, что прихварывает; надеюсь,  что  вы  с  ним  регулярно
переписываетесь. Но что побудило меня заговорить о нем после воспоминаний  о
моей несчастной любви? Может, тайная мысль о маленькой  Рози  Маккензи?  Она
прелестная девочка, и Джеймс  оставит  ей  хорошее  наследство.  Verbum  sat
{Сказанного довольно (лат.).}. Я хотел бы видеть тебя женатым, но не приведи
бог, чтобы ты женился на куче золотых мохуров.
     Упомянутые мохуры вызвали в моей памяти другое  дело.  Знаешь,  я  чуть
было не потерял пятьдесят тысяч рупий,  которые  лежали  у  одного  здешнего
агента. И кто бы ты думал  предупредил  меня  относительно  него?  Наш  друг
Раммун Лал, недавно  побывавший  в  Англии  и  плывший  со  мной  вместе  из
Саутгемптона. Он оказался удивительно тактичным и проницательным  человеком.
Я прежде был худого мнения о честности туземцев и обходился с ними  свысока,
как,  помнится,  обошелся  и  с   этим   господином,   повстречав   его   на
Брайенстоун-еквер у твоего дяди Ньюкома. Я чуть было  не  сгорел  со  стыда,
когда он спас мои деньги; и я отдал их ему  в  рост.  Если  я  последую  его
совету, то капитал мой, по его словам, за год утроится  и  станет  приносить
огромный процент. Он пользуется большим уважением в здешнем финансовом мире,
держит в Барракпуре роскошный дом и контору и раздает деньги  по-царски.  Он
предлагает нам учредить  банк,  доходы  от  которого  будут  так  велики,  а
устройство (судя по всему) столь несложно,  что,  кажется,  я  соблазнюсь  и
возьму несколько акций. Nous verrons {Там увидим (франц.).}.  Некоторые  мои
друзья прямо рвутся участвовать в этом деле. Но будь покоен, я  не  поступлю
опрометчиво, не получив _надежного совета_.
     То, что ты берешь деньги с моего счета,  меня  не  пугает.  Бери  себе,
сколько хочешь. Что касается рисования, ты ведь знаешь, я признаю его только
как вид отдыха; однако пожелай ты стать хоть ткачом, как мой дед, я и  тогда
бы не возразил  ни  слова.  Не  ограничивай  себя  в  деньгах  и  в  честных
развлечениях. На что и деньги, как не затем, чтобы радовать  ими  тех,  кого
любишь? Я и копить бы не стал, кабы ты не тратил. Итак, зная не  хуже  меня,
каково состояние наших дел, трать себе деньги любым честным способом. Мне бы
хотелось, чтобы ты прожил в Италии не целый год, а чтобы  вернулся  домой  и
навестил честного Джеймса Бинни. Как там  без  меня  наш  старый  бивуак  на
Фицрой-сквер? Постарайся на обратном пути завернуть в Париж и  навестить  ее
сиятельство мадам де Флорак, чтобы  передать  ей  нежный  поклон  от  твоего
родителя. Не передаю поклона Брайену: я пишу ему письмо  с  той  же  почтой.
Adieu,  mon  fils!  Je  t'embrasse  {Прощай,  мой  мальчик!   Обнимаю   тебя
(франц.).}.
     Остаюсь всегда любящим тебя отцом. Т. Н."

     - Ну не молодчина  ли  мой  старик?!  -  В  этом  вопросе  друзья  были
абсолютно единодушны все три года. Мистер Джей Джей заметил еще, как  Клайв,
прочитав отцовское письмо, вторично пробежал глазами послание мисс  Этель  и
спрятал его в боковой карман, а потом весь день ходил пасмурный  и  всячески
поносил статуи в музее, куда они отправились в тот день.
     - Откровенно говоря, - ворчал Клайв, - все это лишь второсортная дрянь!
Ну что за нелепый ублюдок этот верзила Геркулес Фарнезский! Во всей  галерее
только и есть одна стоящая вещь!
     То был знаменитый фрагмент статуи Психеи. С улыбкой слушал  Джей  Джей,
какие похвалы расточал его друг этой  фигуре  -  стройному  стану,  изящному
изгибу шеи - всему гордому девственному облику; эта Психея  имеет  известное
сходство с Дианой из Лувра, а Диана из Лувра,  как  вам  ведомо,  напоминала
собой некую молодую особу.
     - Откровенно говоря, -  продолжал  Клайв,  закинув  голову  и  созерцая
огромные  мускулистые  ноги  неуклюжего,  гротескного  носильщика,  которого
Гликон Афинский лепил, несомненно, уже в дни упадка искусства, - она  просто
не могла написать иначе, не правда ли? Письмо очень доброе и  ласковое.  Она
вот пишет, что всегда будет рада получить от меня весточку. Надеется, что  я
скоро вернусь и привезу с собой несколько хороших полотен, раз уж  я  взялся
за это дело. Она не высокого мнения о живописцах, Джей Джей, - ну да  пусть,
ведь мы-то знаем себе цену, мой благородный друг! Наверно... наверно, сейчас
уже все совершилось, и мне надо будет адресовать свои письма ее  сиятельству
графине Кью.
     Служитель музея привык к  тому,  что  его  мраморный  великан  вызывает
восторг и удивление посетителей, однако  он  и  не  помышлял,  что  Геркулес
способен возбуждать такие страсти; а вот этот молодой  иностранец  с  минуту
молча взирал на статую, потом со стоном провел рукой по лицу и побрел  прочь
от могучего исполина, который в свое время тоже немало натерпелся от женщин.
     - Отец хочет, чтобы я съездил повидать мадам де Флорак и  нашего  друга
Джеймса, - проговорил Клайв,  когда  они  спускались  по  улице,  ведущей  к
"Толедо".
     Джей Джей продел руку под руку товарища, которую тот глубоко засунул  в
карман своего бархатного пальто.
     - Тебе нельзя возвращаться, покуда  не  будет  известно,  что  там  все
кончено, Клайв, - прошептал Джей Джей.
     - Разумеется, старина, - отвечал  его  приятель,  покачивая  головой  и
выпуская изо рта клубы табачного дыма.
     Вскоре по приезде друзья, разумеется, отправились в Помпею, каковую  мы
не обязаны описывать, поскольку пишем не картины  Италии,  а  хронику  жизни
Клайва Ньюкома, эсквайра, и  его  досточтимого  семейства.  Прежде,  чем  им
отправиться в это  путешествие,  наш  молодой  герой  прочел  восхитительную
повесть сэра Бульвера Литтона, ставшую чем-то вроде истории Помпеи, а  также
описание Плиния, приведенное  в  путеводителе.  Восхищенный  мастерством,  с
каким английский романист как  бы  иллюстрировал  своей  книгой  эти  места,
словно помпейские дома были картинами, к которым он  сочинил  текст,  шутник
Клайв,  постоянно  упражнявшийся  в  своем  любимом  искусстве   карикатуры,
предложил сочинить  пародийную  историю  с  теми  же  персонажами  и  местом
действия.
     - Главной у нас будет, - говорил он, - маменька Плиния, которую историк
описал как даму редкой  тучности;  вот  она  спешит  с  места  катастрофы  в
сопровождении рабов, прикрывающих подушками ее пышные формы  от  раскаленных
осколков. Да, старая миссис Плиний и будет моей героиней! - заключил  Клайв.
Этот рисунок на темно-серой бумаге, у края подштрихованной красным,  по  сей
день сохранился в альбоме Клайва.
     И вот, когда они там  смеялись,  болтали,  дивились  на  окружающие  их
чудеса и  передразнивали  гнусавую  речь  сопровождавшего  их  чичероне  или
останавливались в молчании, поддавшись воздействию этого  необычного  места,
как бы озаренного печальной улыбкой, - Им  неожиданно  повстречалась  другая
группа англичан, состоящая из двух молодых людей и пожилой дамы.
     - Ба! Клайв! - воскликнул один из встречных.
     - Милый лорд Кью! - вскричал наш герой; они кинулись  жать  друг  другу
руки и при этом оба покраснели.
     Лорд Кью обитал со своими родными в Неаполе в соседнем отеле на  Кьяфа,
и в тот же вечер, по возвращении с помпейской экскурсии, оба живописца  были
приглашены на чашку чая этими дружелюбными людьми. Джей  Джей,  извинившись,
остался дома и рисовал до ночи. А Клайв  пошел  и  приятно  провел  вечер  в
разговорах,  заполненных  всевозможными  планами  совместных  путешествий  и
увеселительных прогулок.  Молодые  люди  задумали  посетить  Пестум,  Капри,
Сицилию. А может, еще поехать на Мальту и на Восток? - предложил лорд Кью.
     Леди Уолем всполошилась. Ведь Кью уже ездил на Восток. Клайв  тоже  был
смущен и взволнован. Как может Кью собираться на Восток или в  какое-то  еще
длительное путешествие, когда... когда  другие  насущные  дела  требуют  его
возвращения домой? Нет, ему  не  следует  ехать  на  Восток,  прямо  сказала
матушка лорда Кью; Кью обещал провести все лето  с  нею  в  Кастелламаре,  и
мистер Ньюком тоже пусть приезжает и пишет там с  них  портреты  -  со  всех
подряд. Она готова устроить картинную галерею из всех Кью, лишь бы сын сидел
дома, пока его будут рисовать.
     Леди Уолем рано отправилась на покой, вырвав у Клайва обещание, что  он
приедет в Кастелламаре; Джордж Барнс тоже ушел, чтобы облачиться в  вечерний
костюм и ехать с визитами, как то подобает молодому дипломату. В Неаполе эти
дипломатические  обязанности  исполняются  только  по  окончании  оперы;   и
светская жизнь приходится здесь на те часы, когда во всем мире уже спят.
     Клайв просидел с Кью до часа ночи, после  чего  возвратился  к  себе  в
гостиницу. Ни одна из восхитительных поездок в Пестум, Сицилию и  прочее  не
состоялась. Клайв так и не поехал на Восток, а портрет лорда Кью писал в  то
лето в Кастелламаре не кто иной, как Джей Джей. Наутро  Клайв  отправился  в
посольство за паспортом, и пароход, отплывавший в тот день на Марсель,  взял
на борт мистера Ньюкома. Лорд Кью с братом и Джей Джей махали ему  с  берега
шляпами, когда судно отвалило от пристани.
     Судно шло, стремительно рассекая лазурную  гладь  моря,  а  Клайву  все
казалось,  что  оно  движется  слишком  медленно.  Джей  Джей   со   вздохом
возвратился к своим альбомам и мольбертам.  А  второй  служитель  прекрасной
музы,  очевидно,  узнал  нечто  такое,  что  побудило  его   оставить   свою
возвышенную подругу ради другой, куда более земной и капризной.


        ^TГлава XL,^U
     в которой мы возвращаемся на Рима на Пэл-Мэл

     Прекрасным июльским утром, когда даже в Лемб-Корте светило солнце и два
джентльмена, совместно обитавшие здесь в квартире на четвертом этаже,  были,
по обыкновению, заняты своими  трубками,  рукописями  и  чтением  очередного
номера "Таймс", они узрели еще один  солнечный  луч,  ворвавшийся  к  ним  в
образе юного Клай-ва, бронзового от загара, с пожелтевшими от солнца бородой
и усами и веселыми ясными глазами, видеть которые всегда было  радостью  для
нас обоих.
     - Ты ли это, Клайв, дружище?! Ты ли это,  о  Вениамин?!  -  воскликнули
Пенденнис и Уорингтон. Клайв успел полностью  завоевать  сердце  последнего,
так что будь я способен  ревновать  к  такому  прекрасному  человеку,  я  бы
непременно почувствовал себя уязвленным. Клайв  покраснел  от  радости,  что
снова нас видит. Пиджен, прислуживавший нам мальчишка,  ликуя,  ввел  его  в
комнаты, а уборщица Фланаган с сияющей улыбкой выбежала  из  спальни,  чтобы
поскорее увидеть и поздравить с прибытием всеобщего любимца.
     Не прошло и двух минут, как  журналы,  гранки  и  рецензируемые  книги,
сваленные в кресле, переместились в стоящее рядом  ведерко  из-под  угля,  а
вместо них там расположился Клайв с сигарой в зубах,  и  притом  так  уютно,
будто и вовсе не уезжал отсюда. Когда он воротился? Вчера  вечером.  Обитает
опять в своей старой квартире на Шарлотт-стрпт;  нынче  утром  завтракал  на
Фицрой-сквер; Джеймс Бинни при виде него чуть было не запел от счастья. Отец
попросил  в  письме,  чтобы  он  поехал  домой  и  повидал  Джеймса   Бинни.
Хорошенькая мисс  Рози  здорова,  спасибо.  А  миссис  Мак?  То-то,  небось,
возрадовалась при виде него!
     - Признайтесь по совести, сэр, уж  конечно,  вдова  облобызала  вас  по
случаю приезда! - Клайв через всю  комнату  швыряет  в  голову  вопрошающего
неразрезанный номер "Пэл-Мэл", но при этом так мило  краснеет,  что  у  меня
почти не остается сомнений в правильности моего предположения.
     Экая жалость, что он не поспел на великосветскую свадьбу, а то  мог  бы
проводить к алтарю своего милого кузена  Барнса,  Ньюкома  и  расписаться  в
книге свидетелей наряду с другими  сановными  лицами!  Мы  описали  ему  эту
церемонию и сообщили, как с недавних нор преуспел в жизни его,  а  теперь  и
наш   друг   Флорак,   ставший    директором    крупной    Англо-французской
железнодорожной  компании,  а  также  принцем  де  Монконтур.  Затем   Клайв
рассказал нам о том, как прошла для него зима; о веселых  днях,  проведенных
им в Риме, и удалых друзьях, обретенных там. Не намерен ли  он  изумить  мир
каким-нибудь шедевром? Не намерен, нет. Чем больше он работает,  тем  больше
почему-то недоволен своими произведениями; а  вот  у  Джей  Джея  дела  идут
великолепно, скоро он поразит весь мир!  Тут  мы  с  гордым  удовлетворением
открыли тот самый номер нашей  газеты,  которым  юноша  запустил  в  нас,  и
показали ему отличную статью Ф. Бейхема, эсквайра, где сей  маститый  критик
на все лады расхваливал картину, присланную Джей Джеем на родину.
     Итак, он опять был с нами - точно мы лишь вчера  расстались.  Лондонцам
всегда так кажется - ведь им просто недосуг грустить  по  уехавшему  соседу.
Люди уезжают на Мыс Доброй Надежды или в действующую армию,  отправляются  в
кругосветное путешествие или в Индию и возвращаются с  женой  и  несколькими
детьми, а нам представляется, будто они только вчера отбыли, до того все  мы
поглощены своими трудами, расистами, житейской борьбой; до того эгоистичными
делает нас жизнь, но, однако,  не  бессердечными.  Мы  рады  видеть  старого
друга, хотя и не плакали, расставаясь с ним. Мы  смиренно  признаемся  себе,
что, случись судьбе отозвать нас отсюда, о нас бы плакали ничуть не больше.
     Поболтавши немного, мистер Клайв объявил, что торопится в Сити, куда  я
отправился вместе с ним. Его свидание с господами Джолли и Бейнзом в конторе
на Фог-Корт, очевидно, было весьма приятным: когда Клайв вышел из  приемной,
лицо его так и сияло.
     - Не нужно ли тебе денег, дружище? - спросил он.  -  Мой  милый  старик
перевел на меня изрядную сумму, и мистер Бейнз сообщил мне, что его  супруга
и дочки будут счастливы видеть  меня  за  обедом.  Он  утверждает,  что  мой
родитель благополучно избег разорения в  одном  из  индийских  банков  и  на
редкость удачно поместил деньги в другой. Любезен донельзя. Да и все  прочие
в Лондоне необычно любезны и дружелюбны. Право, все до единого!
     Усевшись в наемную карету, возможно,  только  что  доставившую  в  Сити
какого-нибудь другого капиталиста, мы  двинулись  в  Вест-Энд,  где  мистеру
Клайву предстояло важное дело с его  портными.  Он  с  непринужденным  видом
оплатил значившийся за ним долг, правда, слегка вспыхнул, вынимая из кармана
свою новенькую  чековую  книжку,  первый  листок  из  которой  он  и  вручил
восхищенному мастеру.  От  магазина  мистера  Б.  рукой  подать  до  мистера
Трюфитта. Мой юный друг внял совету зайти к парикмахеру и  оставить  у  него
значительную часть своих ниспадающих кудрей и желтой бороды,  вывезенных  им
из Рима. Уговорить его расстаться  с  усами  не  удалось;  это  украшение  -
привилегия художников и кавалерийских офицеров. Да и почему бы нашему  юноше
не франтить, не носить пышных усов, не  заботиться  о  своей  внешности,  не
получать радостей и не греться на солнышке,  пока  оно  светит?  Еще  придет
зима, и на склоне лет будет достаточно времени для камелька, фланели,  сапог
на пробковой стельке и седин.
     Засим  мы  отправились  в  расположенную  на  Джермин-стрит   гостиницу
навестить нашего друга Флорака, обитавшего  там  в  роскошных  апартаментах.
Гигант в пудреном парике с гербами на пуговицах в виде  каких-то  диковинных
корон, лениво восседавший в вестибюле,  понес  наши  визитные  карточки  его
высочеству. Когда распахнулись двери, ведущие в  бельэтаж,  до  нас  долетел
радостный возглас, и наш титулованный друг  в  роскошном  персидском  халате
выбежал из комнаты, стремглав  спустился  по  лестнице  и  кинулся  целовать
Клайва к почтительному изумлению ливрейного титана.
     - Пойдемте, друзья, - вскричал наш милый француз, -  я  представлю  вас
госпоже... моей супруге!
     Мы вошли в гостиную,  где  сидела  благоприличная  сухонькая  дама  лет
шестидесяти, и были по  всей  форме  представлены  ее  высочеству  мадам  де
Монконтур,  урожденной  Хигг   из   Манчестера.   Она   довольно   церемонно
приветствовала нас, хотя  отнюдь  не  казалась  злой;  впрочем,  мало  какая
женщина могла долго хмуриться, глядя на красавца Клайва, чье  открытое  лицо
сияло улыбкой.
     - Я слыхала про вас не только от его высочества, -  сказала  эта  дама,
слегка покраснев. - Ваш дядюшка частенько мне про  вас  рассказывал,  мистер
Клайв, и про вашего доброго батюшку тоже.
     - C'est son Directeur {Это ее духовник (франц.).}, - шепнул мне Флорак.
Я стал ломать себе голову, который из глав банкирского дома Ньюкомов взял на
себя эту миссию.
     -  Теперь,  когда  вы  прибыли  в  Англию,  -  продолжала   леди,   чей
ланкаширский акцент мы не будем копировать из уважения к ее высокому титулу.
- Теперь, когда вы прибыли в Англию, надеюсь, мы будем вас часто видеть.  Не
здесь, в этой шумной гостинице, которая мне несносна, а в деревне.  Наш  дом
всего в трех милях от Ньюкома, - он не такой роскошный, как у  вашего  дяди,
однако мы надеемся частенько видеть вас там, ну... и  вашего  друга  мистера
Пенденниса, если ему случится завернуть в те места. - Должен признаться, что
приглашенье мистеру Пенденнису было высказано принцессой без  того  пыла,  с
каким она предлагала свое гостеприимство Клайву.
     - А не встретим ли мы вас нынче у дядюшки  Хобсона?  -  продолжала  эта
леди, вновь обращаясь к Клайву. - Его супруга - совершенно обворожительная и
в высшей степени образованная женщина; она была так приветлива и  любезна  с
нами, мы сегодня у них обедаем. Барнс  с  женой  проводят  медовый  месяц  в
Ньюкоме. Леди Клара прелестное милое созданье, а  ее  папенька  и  маменька,
право  же,  -  чудесные  люди!  Какая  жалость,  что  сэр  Брайен   не   мог
присутствовать на свадьбе! Там был чуть ли не весь Лондон. Сэр Гарвей  Диггс
говорит, что бедный баронет поправляется очень медленно. Все  мы  ходим  под
богом,  мистер  Ньюком!  Печально  думать,  как  он  немощен   средь   этого
великолепия и богатства, - все это ему уже не в радость! Но будем  надеяться
на лучшее, на то, что здоровье к нему вернется!
     В таких и подобных разговорах, в коих бедняга  Флорак  принимал  весьма
малое участие (он стал грустным и безмолвным в  обществе  своей  престарелой
супруги), протек наш визит; мистер Пенденнис, предоставленный  самому  себе,
имел полную возможность сделать  некоторые  наблюдения  относительно  особы,
удостоившей его знакомством.
     На столе лежали  два  аккуратных  пакетика  с  надписью  "Принцессе  де
Монконтур", конверт, адресованный той же даме, рецепт  за  номером  9396  на
какое-то снадобье и еще листик бумаги, испещренный кабалистическими  знаками
и снабженный подписью очень модного тогда медика сэра Гарвея Диггса, из чего
я заключил, что принцесса де Монконтур была или почитала себя особой слабого
здоровья.  Возле  телесных  лекарств  лежали  те,  что  предназначались  для
врачевания души - стопка хорошеньких книжечек, переплетенных под  старину  и
по большей части набранных антиквой, со  множеством  рисунков  в  готическом
стиле, изображавших благолепных монахов со склоненной набок головой, детей в
длинных накрахмаленных ночных сорочках, девиц с  лилиями  в  руке  и  прочее
такое, из чего следовало заключить, что  владелица  сих  томиков  теперь  не
столь враждебна к Риму, как в прежние времена, и что она в  духовном  смысле
переселилась из Клепема в  Найтсбридж,  подобно  тому,  как  многие  богатые
купеческие  семьи  проделали  это  перемещение  на  деле.  Длинная   полоса,
вышиваемая  готическим  узором,  еще  отчетливей  выдавала  нынешние   вкусы
хозяйки; и гость, изучавший  на  досуге  эти  предметы,  пока  им  никто  не
занимался, с трудом удержался  от  смеха,  когда  правильность  его  догадок
подкрепило вторичное появление  великана-лакея,  громогласно  возвестившего:
"Мистер Ханимен!" - предваряя тем приход означенного священнослужителя.
     - C'est le Directeur. Venez fumer dans ma chambre, Pen  {Это  духовник.
Пойдемте ко мне, Пен,  покурим  (франц.).},  -  пробурчал  Флорак,  когда  в
комнату скользящей походкой вошел Ханимен с чарующей  улыбкой  на  лице;  он
слегка покраснел, когда увидел своего  племянника  Клайва,  сидевшего  возле
принцессы. Так это он - тот дядюшка, который рассказывал мадам де Флорак про
Клайва и его батюшку! По видимости, Чарльз  процветал.  Он  протянул  своему
милому племяннику для  пожатия  обе  руки  в  Новеньких  сиреневых  лайковых
перчатках; едва он появился,  Флорак  с  мистером  Пенденнисом  улизнули  из
комнаты, так что никаких точных сведений о состоявшейся  нежной  встрече  мы
сообщить не можем;
     Когда я выходил из  гостиницы,  перед  крыльцом  дожидалась  коричневая
карета, запряженная парой красивых лошадей; на сбруе и дверцах всюду  стояли
княжеские коронки, изящней которых вы, наверно, не видели, и  под  каждой  -
монограмма, загадочная,  как  клинопись  на  ассирийской  колеснице  мистера
Лейарда, и я предположил,  что  ее  высочество  собирается  подышать  свежим
воздухом.
     Находясь  в  Сити,  Клайв  и  не  подумал  заглянуть  в  банк  к  своим
родственникам. Впрочем, там заправлял теперь один мистер  Хобсон,  поскольку
мистер Барнс находился в Ньюкоме, а баронету, очевидно, не суждено уже  было
появиться в приемной их фирмы. И тем не менее семейный долг призывал  нашего
юношу навестить дам, и потому, движимый исключительно этим  чувством,  он  в
первый же день поспешил на Парк-Лейн.
     - Семейство в  отъезде,  почитай  неделю,  с  того  дня,  как  справили
свадьбу, - сообщил Клайву лакей, ездивший с ними в Баден-Баден, открыв гостю
дверь и признавши его. - Сэр Брайен, спасибо, сэр, чувствует себя лучше. Все
отбыли в Брайтон. Только мисс Ньюком в Лондоне, живет  у  своей  бабушки  на
Куин-стрит в Мэйфэре, сэр.
     Лакированные двери закрылись за  Джимсом;  бронзовые  рожи  на  дверных
молотках привычно скалили Клайву зубы, и он разочарованно спустился по голым
ступеням. Не станем скрывать, что он тут  же  пошел  в  клуб  и  заглянул  в
адрес-календарь, чтоб узнать номер дома леди Кью на Куин-стрит. Но графиня в
тот сезон снимала меблированный дом и потому среди обитателей Куин-стрит  ее
благородное имя не значилось.
     Миссис Хобсон не оказалось дома; вернее сказать, Томасу было велено  не
впускать посторонних по таким-то дням и до такого-то часа; так  что  тетушка
Хобсон повидала Клайва, а он ее нет. Право, не знаю, очень ли он сожалел  об
этой неудаче. Итак, все положенные визиты были им сделаны, и  он  отправился
обедать  к  Джеймсу  Бинни,  после  каковой  трапезы  поспешил  на  пирушку,
устроенную в честь него в тот вечер его холостыми друзьями.
     Глаза Джеймса Бинни засияли радостью, когда он увидел Клайва; послушный
отцовскому предписанию,  молодой  человек  поспешил  на  Фицрой-сквер,  едва
водворившись в своем старом жилище, которое оставалось за ним во  время  его
отсутствия. Резная мебель  и  прочие  старые  вещи,  портрет  отца,  грустно
глядевшего с холста, по-чужому встретили Клайва  в  день  его  прибытия.  Не
удивительно, что он рад был бежать из этого заброшенного места,  населенного
сотней  гнетущих  воспоминаний,  в  гостеприимный  дом   по   соседству   на
Фицрой-сквер, к своему другу и опекуну.
     Здоровье Джеймса ничуть не улучшилось за те десять месяцев,  что  Клайв
отсутствовал. После того падения он уже не мог больше как следует  ходить  и
совершать свои обычные моционы. Ездить верхом он был так же непривычен,  как
покойный мистер Гиббон, на которого наш шотландский друг был  немного  похож
лицом и к философии которого питал великое почтение. Полковник отсутствовал,
и Джеймс теперь  вел  свои  споры  за  кларетом  с  мистером  Ханименом:  он
обрушивал на священника знаменитую пятнадцатую и шестнадцатую главы  "Упадка
и разрушения" и тем совершенно побивал противника. Подобно многим скептикам,
Джеймс  был  очень  упрям  и  со  своей  стороны  полагал,  что  почти   все
богослужители не больше верят в творимые ими  обряды,  чем  римские  авгуры.
Конечно, в этих спорах бедняга Ханимен отступал под натиском Джеймса, сдавая
позицию за позицией, однако едва кончалось сражение, подбирал растерянную  в
бою амуницию и, приведя ее в порядок, вновь нацеплял на себя.
     Охромев после падения и вынужденный много времени проводить  дома,  где
общество неких дам отнюдь не всегда было для него занимательно, Джеймс Бинни
стал искать удовольствие в гастрономии, тем больше предаваясь этой слабости,
чем меньше  позволяло  здоровье.  Хитрец  Клайв  тотчас  заметил,  насколько
исправнее стала работать провиантская служба  с  отъезда  его  родителя,  но
молчал и с  благодарностью  поедал  все,  что  ему  подавали.  Он  не  сразу
поделился с нами своим убеждением, что миссис Мак ужасно  угнетает  славного
джентльмена; что он изнемогает от  ее  забот;  спасается  в  кабинет,  чтобы
подремать  в  кресле;  только  и  доволен,  когда  является  кто-нибудь   из
вдовушкиных друзей или она уезжает со двора; так и кажется, что без  нее  он
свободнее дышит и веселей попивает свое винцо,  избавившись  наконец  от  ее
несносной опеки.
     Смею  утверждать,  что  тяжкие  жизненные  испытания  -  еще  не  самое
страшное; вы лишились капитала - не велика беда, потеряли жену - но  сколько
мужчин переносили это и вновь преспокойно  женились?  Все  это  ничто  перед
необходимостью изо дня в день мириться с чем-то для вас неприятным. Есть  ли
наказание более тягостное для привыкшего к холостяцкой  жизни  мужчины,  чем
обязанность сидеть каждый день насупротив глупой хорошенькой  женщины;  быть
вынужденным отвечать на ее замечания о погоде, о хозяйстве и, бог  знает,  о
чем еще; пристойно улыбаться, когда она настроена  пошутить  (смеяться  этим
шуткам, право же, самая трудная работа), и приспосабливать свои беседы к  ее
разумению, зная,  что  всякое  слово,  употребленное  в  переносном  смысле,
останется непонятным вашей  прелестной  кулинарке.  Женщины  чувствуют  себя
превосходно в этой жеманно-улыбчивой атмосфере. Их жизнь - лицемерие.  Какая
добрая женщина не посмеется анекдотам и шуточкам своего мужа  или  родителя,
даже если он рассказывает  их  ежедневно  за  обедом,  завтраком  и  ужином.
Льстивость в самой  их  натуре:  кого-нибудь  задабривать,  улещивать,  мило
дурачить - таково занятие любой женщины. Грош ей цена,  если  она  от  этого
уклоняется. Мужчины, те лишены способности терпеть и притворяться - от скуки
они изнывают и гибнут, либо, утешения  ради,  бегут  в  клуб  или  в  кабак.
Соблюдая всю возможную деликатность и избегая невежливых  слов  в  отношении
этой прелестной дамы, скажу все же, что миссис  Маккензи,  пребывая  сама  в
наилучшем настроении, понемногу  изводила  своего  сводного  брата,  Джеймса
Бинни, эсквайра; что она была  для  него  чем-то  вроде  лихорадки,  каковая
отравляет воздух, сковывает члены, прогоняет сон; что, когда она изо  дня  в
день  изливала  на  голубчика  Джеймса  за  завтраком  целые  потоки   своих
банальностей, голубчик Джеймс постепенно впадал в тоску. И никто, однако, не
понимал, в чем  причина  его  хандры.  Он  приглашал  старых  врачей,  своих
соклубников. Пичкал себя маком, мандрагорой и каломелевыми пилюлями, но дела
бедняги шли все хуже и хуже. Если он хочет  ехать  в  Брайтон  или  Челтнем,
пожалуйста! Какие бы ни предстояли ей визиты, а душечке Рози  развлечения  -
милая крошка, когда же ей радоваться-то  жизни,  как  не  сейчас,  дражайшая
миссис Ньюком? - нет, ничто не заставит ее и помыслить о том, чтоб  оставить
на произвол судьбы своего бедного братца.
     Миссис Маккензи считала себя  женщиной  возвышенных  убеждений;  миссис
Ньюком тоже была о ней высокого мнения. Эти  две  особы  в  последнее  время
очень сдружились: капитанская вдова была  исполнена  искреннего  почтения  к
супруге банкира и почитала ее  одной  из  самых  выдающихся  и  образованных
женщин на свете. А уж если миссис Мак была о ком-нибудь хорошего мнения, она
не держала этого в секрете. Миссис Ньюком, в свою  очередь,  считала  миссис
Маккензи женщиной очень рассудительной, приятной и благовоспитанной, -  быть
может, не вполне образованной, но нельзя же от человека требовать всего!
     - Ну ясное дело, дорогая, - отзывался простоватый Хобсон, -  не  всякой
же быть такой умницей, как ты, Мария. Иначе бы женщины забрали себе волю.
     Мария, по своему обыкновению,  возблагодарила  господа,  создавшего  ее
столь добродетельной и умной, и милостиво допустила миссис и мисс Маккензи в
круг почитателей своей несравненной добродетели  и  таланта.  Мистер  Ньюком
прихватывал иногда малютку Рози и ее маменьку куда-нибудь на прием.  А  если
прием устраивали на Брайенстоун-сквер, этих дам обычно звали к чаю.
     Когда, на следующий день  по  приезде,  послушный  своему  долгу  Клайв
явился обедать к мистеру Джеймсу, дамы  были  просто  в  восторге  и  ужасно
радовались встрече с ним, однако все же собирались  ехать  на  вечер  к  его
тетушке. За обедом они только и говорили,  что  о  принце  и  принцессе.  Их
высочества должны обедать на Брайенстоун-сквер.  Ее  высочество  заказала  у
ювелира такие-то и такие-то вещи... Ее высочество, конечно,  будет  поважнее
какой-нибудь графской дочки, леди Анны Ньюком, к примеру.
     - О, господи, и что не придушили этих высочеств в Тауэре,  -  проворчал
Джеймс Бинни. - С тех пор, как вы свели с ними знакомство, я только про  них
и слышу.
     Клайв, как и следовало благоразумному человеку, не обмолвился и  словом
относительно принца и принцессы, с  коими,  как  мы  знаем,  он  имея  честь
видеться в то утро. Но после обеда  Рози  обежала  вокруг  стола  и  шепнула
что-то своей маменьке, после чего маменька обняла ее за шею,  расцеловала  и
назвала "умничкой".
     - Знаете, Клайв, что говорит эта милочка? -  спросила  миссис  Мак,  не
выпуская ручку своей милочки. - И как это мне самой не пришло в голову!
     - Что же такое она сказала, миссис  Маккензи?  -  осведомился  Клайв  с
улыбкой.
     - Почему бы, мол, и вам с нами не поехать к тетушке? Мы уверены, миссис
Ньюком была бы счастлива вас видеть.
     - Ну зачем ты сказала, скверная  мамочка!  -  вскричала  Рози,  зажимая
матери рот своей маленькой ручкой. - Скверная она, правда, дядюшка Джеймс? -
За этой выходкой последовало множество поцелуев, один из которых достался  и
дядюшке Джеймсу к превеликой его отраде; а  когда  Рози  уходила  одеваться,
маменька воскликнула:
     - И всегда-то эта малышка думает о других - всегда!
     Клайв сказал, что охотнее посидит с мистером  Бинни  и  выкурит  с  ним
сигару, если это не возбраняется. Лицо Джеймса вытянулось.
     - Но мы уже  давно  отказались  от  этого  обычая,  Клайв,  душечка!  -
произнесла миссис Маккензи, покидая столовую.
     - Зато мы перешли на хороший кларет, мой мальчик! - шепнул дядя Джеймс.
- Давай, Клайв, откупорим еще  бутылочку  и  выпьем  за  здоровье  и  скорое
возвращение нашего милого полковника,  да  поможет  ему  бог!  Кажется,  Том
вовремя разделался с банком Уинтера, - спасибо нашему другу Раммуну Лалу!  -
и вошел в отличное дело с этим Бунделкундским банком. На Гановер-сквер очень
одобрительно отзываются о нем, и я читал в "Хуркару", что  о  их  акции  уже
превысили номинал.
     Клайв  ничего  не  слышал  о  Бунделкундском  банке,  если  не  считать
нескольких слов в отцовском письме, врученном ему нынче в Сити.
     - Отец перевел мне сюда на редкость щедрую сумму,  сэр.  -  И  вот  они
налили еще по бокалу и осушили их за здравие полковника.
     Тут опять заходят Рози  и  ее  маменька  показать  свои  очаровательные
розовые платья перед отъездом к миссис Ньюком, а потом  Клайв  закуривает  в
сенях сигару  и  покидает  Фицрой-сквер,  -  можете  себе  представить,  как
ликовали собравшиеся в "Пристанище", когда в клубах табачного дыма появилось
лицо нашего юного друга.


        ^TГлава XLI^U
     Старая песня

     Вскоре в Лондон вернулись многие из римских знакомых Клайва, юноша стал
снова встречаться с ними, и у него образовался свой  круг,  свои  связи.  Он
счел возможным завести пару хороших лошадей и появлялся в Парке среди других
молодых денди. С мосье де Монконтуром они были в  тесной  дружбе;  с  лордом
Фаремом, купившим у Джей  Джея  картину,  считались  приятелями;  сам  майор
Пенденнис объявил его милым юношей, прибавив, что - как ему довелось  узнать
- к Клайву весьма расположены в некоторых высоких сферах.
     Спустя несколько дней Клайв отправился в Брайтон навестить леди Анну  и
сэра Брайена, а также добрую тетушку Ханимен, у которой квартировал баронет;
и, наверно, так или иначе, сумел узнать, где в Мэйфэре проживает теперь леди
Кью.
     Однако он не застал графиню, когда туда явился; не оказалось ее дома  и
на второй день, и от Этель не последовало никакой записочки. В Парке она  не
каталась, как в прежние времена. А Клайв, хотя и пользовался расположением в
некоторых сферах, не был вхож в тот большой свет, где бы мог повстречать  ее
в любой вечер на одном из тех приемов, куда "все ходят". Ежедневно он  читал
ее имя в газетах в списке гостей на балу у леди Z либо на министерском рауте
у леди N. Поначалу он боялся говорить о своих сердечных делах и никому их не
поверял.
     И  вот,  облаченный  в  щегольской  костюлг,  он  разъезжал  верхом  по
Куин-стрит, Мэйфэр, не пропускал ни одного катания  в  Парке;  даже  посещал
богослужения в соседних церквах и  сделался  завсегдатаем  оперы  -  занятие
пустое и малоподходящее для  юноши  подобного  нрава.  Наконец  один  знаток
человеческой природы, подметивши его состояние, резонно предположил, что он,
без сомнения, влюблен, и мягко попенял ему, в ответ на что Клайв,  только  и
мечтавший открыть кому-то душу, поведал обо всем, что здесь  рассказывалось:
как он старался излечиться от этой страсти и был уверен, что достиг  успеха;
но когда в Неаполе услыхал от Кью, что помолвка  последнего  с  мисс  Ньюком
расторгнута, обнаружил, что погасшее было пламя разгорелось с  новой  силой.
Ему нетер-пелось ее увидеть.  Ofl  покинул  Неаполь,  едва  узнал,  что  она
свободна. И вот уже десять дней он в Лондоне, но даже мельком ни разу ее  не
видел.
     - Эта миссис Маккензи так меня допекает, что  я  прямо  не  знаю,  куда
деваться, - говорил бедный Клайв. - Бедняжку Рози заставляют дважды  на  дню
писать мне разные записки. Она доброе милое созданье, эта крошка Рози,  и  я
действительно когда-то подумывал, что... Впрочем, пустое!.. Мне теперь не до
этого - несчастней меня, наверно, не сыщешь,  Пен!  -  Дело  в  том,  что  в
наперсники был временно возведен мистер Пенденнис, пока Джей Джей  находился
в отпуске.
     Эта роль обычно была по вкусу нашему летописцу,  особенно  на  короткий
срок. Думается, почти каждый влюбленный - будь  то  мужчина  или  женщина  -
представляет собой известный интерес, по крайней  мере  ненадолго.  Если  вы
узнаете, что на  вечере,  куда  вас  изволили  пригласить,  будет  несколько
влюбленных пар, - разве сборище это не станет для вас много интересней?  Вот
по анфиладе комнат идет Огастус Томпкинс, пробираясь через  толпу  гостей  к
тому дальнему углу, где чинно сидит мисс Хопкинс,  которую  обхаживает  этот
дурак Бамкинс, уверенный, что его ухмылка просто неотразима. Вот сидит  мисс
Фанни - рассеянно слушает  пространные  комплименты  пастора  и  через  силу
улыбается тому вздору, который несет капитан. Но  вдруг  лицо  ее  озаряется
радостью, а в глазах,  устремленных  на  болтливого  капитана  и  галантного
священника,  нетрудно  прочесть  восхищение.  И  все  потому,  что  появился
Огастус; глаза их встретились лишь на полсекунды, но для  мисс  Фанни  этого
достаточно. Так продолжайте  же  свою  болтовню,  капитан!  Я  внимаю  вашим
банальностям, достопочтенный сэр! Весь мир переменился  для  мисс  Фанни  за
истекшие две минуты.  Наступил  тот  миг,  из-за  которого  она  томилась  и
нервничала, которого ждала весь день! Наблюдателю, коему доступно  понимание
этих маленьких тайн, по-другому открывается жизнь, нежели заурядному зеваке,
пришедшему лишь затем, чтобы поесть мороженого и поглазеть на дам и туалеты.
Только в двух случаях светская жизнь в Лондоне не вовсе нестерпима - если вы
сами становитесь актером в этой  чувствительной  комедии  или  являетесь  ее
заинтересованным наблюдателем; а чем весь вечер праздно  глазеть  на  людей,
так не лучше ли провести время дома в любимом кресле, пусть даже в  обществе
скучнейшей книги?
     Словом, я не только стал поверенным Клайва в этом деле, но даже  черпал
удовольствие в том, чтобы вызнавать у него все подробности, а точнее поощрял
его изливать передо мной душу. Так  мне  сделалась  известна  большая  часть
вышеизложенных событий, - к примеру, злоключения Джека Белсайза,  о  которых
лишь частично знали в Лондоне, куда он вернулся теперь, чтобы примириться  с
отцом после смерти своего старшего брата. Так я приобщился к делам и  тайнам
лорда Кью, - надеюсь, что на пользу читателю и к вящей выгоде повествования.
Сколько ночей до рассвета мерил шагами бедняга Клайв мою или  свою  комнату,
сообщая мне свою историю, свои радости и печали, вспоминая  со  свойственным
ему пылом слова и поступки Этель, восхищаясь ее красотой  и  негодуя  на  ее
жестокость.
     Едва новый наперсник услышал  имя  пассии  своего  друга,  как  тут  же
попытался  (отдадим  должное  мистеру  Пенденнису)  выплеснуть   на   пламя,
сжигавшее Клайва, ушат холодной воды - да разве этим погасить столь  великий
пожар?
     - Мисс Ньюком?! Да знаешь ли ты,  милый  Клайв,  по  ком  вздыхаешь?  -
спросил наперсник. - Мисс Ньюком в последние три месяца сделалась  первейшей
столичной львицей, царицей красоты, фавориткой на скачках,  лучшей  розой  в
цветнике Белгрэйвии. Она затмила всех девиц этого сезона, а красавиц прошлых
лет посрамила полностью и отодвинула в тень. Мисс Блэккеп, дочь  леди  Бланш
Блэккеп, была (тебе, возможно, это  неведомо),  по  убеждению  ее  маменьки,
первейшей красавицей прошлого сезона; и почиталось чуть ли не  подлостью  со
стороны  юного  маркиза  Фаринтоша  покинуть  столицу,  не  предложивши   ей
переменить фамилию. В этом году  Фаринтош  и  смотреть  не  станет  на  мисс
Блэккеп. Какое там! Уж  он-то  всех  застает  дома  (ну  вот  ты  морщишься,
страждущая душа!), когда заезжает с визитом на Куин-стрит. Да, и  леди  Кью,
одна из умнейших женщин в Англии, часами будет  слушать  разглагольствования
лорда Фаринтоша, хотя на всем Роттен-роу в Хайд-парке не  встретишь  другого
такого болвана. Мисс Блэккеп может спокойно взойти на горы, как дочь Иеффая,
ибо со стороны  Фаринтоша  ей  больше  ничего  не  угрожает.  Еще,  дружище,
пожалуй, ты этого не  знаешь,  имеются  леди  Изольда  и  леди  Эрменгильда,
прелестные двойняшки, дочери леди Рекстро, появление которых произвело такую
сенсацию на первом - на первом иль на втором? - нет, на  втором  завтраке  у
леди Обуа. За кого только их не прочили! Капитан Крэкторп, говорят, был  без
ума от обеих. Еще мистер  Бастингтон,  а  также  сэр  Джон  Фобсби,  молодой
баронет с огромными землями  на  Севере...  Толковали  даже,  будто  епископ
Виндзорский был очарован одной из них, да только предпочел не свататься, так
как  ее  величество,  подобно  блаженной  памяти  королеве  Елизавете,   как
утверждают, против того, чтобы епископы  вступали  в  брак.  Но  где  теперь
Бастингтон? Где Крэкторп? Где Фобсби - молодой баронет из северных  графств?
Поверь, дружище, когда нынче обе эти девицы входят в залу,  их  замечают  не
больше, чем тебя или меня. Мисс Ньюком  увела  их  обожателей:  Фобсби,  как
слышно, уже сватался к ней. А что до той стычки между лордом Бастингтоном  и
капитаном Крэкторпом из Королевской Зеленой лейб-гвардии, так действительной
ее причиной послужил намек Бастингтона на то, что мисс Ньюком  поступила  не
лучшим образом, покинувши лорда Кью.  Знаешь,  Клайв,  что  сделает  с  этой
девушкой старая леди Кью? Выдаст ее замуж за лучшего жениха в столице.  Если
сыщется партия повыгоднее лорда Фаринтоша, наступит и его черед не заставать
леди Кью дома. Есть сейчас  какой-нибудь  молодой  неженатый  пэр,  побогаче
Фаринтоша? Я что-то не помню. И почему у нас  не  публикуют  списка  молодых
баронетов и других титулованных мужчин с указанием  их  имени,  положения  в
обществе и предполагаемого состояния. Я пекусь не о матронах из Мэйфэра - те
знают этот список назубок и тайком перебирают его на досуге - а  о  светских
молодых людях, дабы они понимали, каковы их реальные шансы и кто  пользуется
перед ними естественным преимуществом. Дай припомнить: есть  еще  юный  лорд
Гонт, он наследник огромного состояния и завидный жених, ибо, как ты знаешь,
отец его сидит в сумасшедшем доме, но пока ему всего десять лет - нет,  едва
ли он годится в соперники Фаринтошу.
     На твоем лице изумление, бедный мой мальчик. Наверно, думаешь, как  это
жестоко с моей стороны толковать про куплю-продажу и утверждать, будто в эту
самую минуту твою  возлюбленную  прогуливают  по  Мэйфэрскому  рынку,  чтобы
отдать тому, кто больше предложит. Но можешь ли  ты  потягаться  динарами  с
султаном Фаринтошем? Можешь ли выступить соперником ну хотя  бы  сэру  Джону
Фобсби из северных графств? То, что я говорю,  -  жестоко  и  прозаично,  но
разве это не правда? Вот то-то, что  правда  -  правда  любого  аукциона  от
Черкессии до Виргинии. Да знаешь ли ты, что девушки Черкессии гордятся своим
воспитанием и своей продажной стоимостью. А ты покупаешь себе новое  платье,
коня за пятьдесят фунтов, прикалываешь к лацкану розу за пенни,  ездишь  под
ее окнами и думаешь выиграть этот приз?  Ах  ты  глупыш!  Розовый  бутончик!
Набивай кошелек. Лошадь за пятьдесят фунтов, - да ведь  и  мясник  ездит  на
такой же! Набивай кошелек. Что там  юное  сердце,  полное  любви,  мужества,
чести! Набивай кошелек, - кроме денег, никакие ценности здесь не в ходу,  по
крайней мере, пока за прилавком сидит старая леди Кью.
     Такими  увещаньями,  одновременно  шутливыми  и  серьезными,  наперсник
Клайва пытался подать ему добрый совет в его  сердечных  печалях,  но  совет
этот был принят точно так же, как все советы в подобных случаях.
     После того, как он трижды заходил и однажды писал  к  мисс  Ньюком,  от
молодой леди прибыла записочка такого содержания:

                               "Милый Клайв!

     Мы весьма сожалеем, что отсутствовали, когда Вы  заезжали.  Будем  дома
завтра днем. Леди Кью просит Вас на  завтрак  и  надеется,  что  Вы  придете
повидать нас.
                                               Всегда Ваша
                                                                      Э. Н."

     И Клайв пошел, бедняга! Он имел удовольствие пожать ручку Этель и палец
леди Кью, скушать баранью котлетку в присутствии своей любимой, побеседовать
с леди Кью о состоянии римского искусства и описать  ей  последние  творения
Гибсона и Макдональда. Визит этот длился всего  полчаса.  Ни  на  минуту  не
удалось Клайву остаться наедине со своей кузиной. В три часа было объявлено,
что экипаж леди Кью подан,  и  наш  юный  друг  простился,  а  уходя,  успел
заметить, как у крыльца высадился из кареты достославный маркиз Фаринтош, он
же граф Россмонт, и вошел в дом леди  Кью  в  сопровождении  слуги,  несшего
целую охапку цветов с Ковентгарден-ского рынка.
     Случилось так, что милейшая леди Фарем давала в эти дни бал, и муж  ее,
повстречав Клайва в Парке,  пригласил  его  к  ним.  Мистер  Пенденнис  тоже
сподобился получить пригласительную карточку. А посему Клайв заехал за  мной
в клуб Бэя, и мы вместе отправились на бал.
     Хозяйка  дома,  с  улыбкой   встречавшая   гостей,   особенно   радушно
приветствовала своего юного знакомца из Рима.
     - Вы не в родстве ли с мисс Ньюком - дочерью леди Анны? Ах, вы - кузен!
Она нынче у нас будет.
     Скорей всего, леди Фарем не заметила, как вздрогнул и  покраснел  Клайв
при этом известии, ведь  ее  милости  приходилось  заниматься  целой  толпой
гостей. Клайв обнаружил в зале дюжину своих римских знакомых, женщин молодых
и на возрасте, хорошеньких и  неказистых,  одинаково  просиявших,  едва  они
увидели его милое лицо. Особняк блистал роскошью; дамы были в  ослепительных
туалетах;  и  вообще  праздник  был  восхитителен,  хотя   и   казался   мне
скучноватым, пока не началась та игра,  которую  я  описывал  на  предыдущих
страницах (в аллегорической истории мистера Томпкинса и мисс Хопкинс), и  не
приехала леди Кью с внучкой.
     Эта старая леди, с годами все более походившая на злую  сказочную  фею,
которую не пригласили на крестины  принцессы,  имела  перед  волшебницей  то
преимущество, что была повсюду звана, хотя и оставалось загадкой, как она  в
свои лета, не будучи феей, ухитрялась побывать в таком  множестве  мест.  За
феей по мраморной лестнице поднялся достославный  Фаринтош  со  свойственным
его особе бессмысленным взглядом. Этель,  казалось,  принесла  с  собой  всю
охапку цветов, презентованную ей маркизом. Высокородный Бастингтон (надо  ли
сообщать читателю, что виконт  Бастингтон  -  единственный  наследник  всего
семейства Подбери), а также баронет из северных графств и отважный  Крэкторп
- одним словом, первейшие кавалеры столицы собрались вокруг юной  красавицы,
образуя ее свиту;  можете  не  сомневаться,  что  и  маленький  Дик  Хитчен,
которого вы встретите повсюду,  тоже  был  возле  нее  со  своими  дежурными
комплиментами и улыбкой. До прибытия Этель в  зале  царили  девицы  Рекстро,
упиваясь своим превосходством, но едва она появилась -  бедняжки  совершенно
стушевались и теперь довольствовались беседой и вниманием армейских драгун и
других второсортных кавалеров из второразрядных клубов;  одна  из  них  даже
пошла танцевать с судейским,  правда,  он  был  родня  какому-то  герцогу  и
рассчитывал на протекцию у лорда-канцлера.
     Клайв клялся, что, еще не видя Этель, уже почувствовал ее  присутствие.
Впрочем, ведь леди Фарем предупредила его, что  будет  мисс  Ньюком.  Этель,
напротив, не  ожидая  этой  встречи  и  не  располагая  предвидением  любви,
выказала удивление, узрев кузена: брови ее вскинулись, в глазах  засветилась
радость. Пока бабушка пребывала в другой комнате, она поманила к себе Клайва
и, отпустив Крэкторпа, Фобсби, Фаринтоша и Бастингтона, всю  эту  влюбленную
молодежь, окружавшую  ее  подобострастной  толпой,  дала  аудиенцию  мистеру
Клайву с величавостью наследной принцессы.
     Она и в самом деле была властительницей сих мест.  Самая  остроумная  и
красивая, она княжила здесь по  праву  собственного  совершенства  и  общего
признания! Клайв чувствовал ее превосходство и собственную незначительность;
он приблизился к ней, как к какому-то высшему существу. Очевидно, ей приятно
было показать ему, как она  отсылает  прочь  этих  грандов  и  блистательных
крэк-торпов, надменно объявляя им, что  желает  говорить  с  кузеном  -  тем
красивым юношей со светлыми усами.
     - Вы здесь многих знаете? Или это ваш первый выход  в  свет?  Хотите  я
представлю вас каким-нибудь хорошеньким  барышням,  чтобы  вам  было  с  кем
танцевать? Какая прелестная бутоньерка!
     -  И  это  все,  что  вы  хотели  мне  сказать?  -  спросил   несколько
обескураженный Клайв.
     - А о чем же еще говорить на балу?  Наши  речи  должны  соответствовать
месту.  Если  бы  я  сказала  капитану  Крэкторпу,  что  у  него  прелестная
бутоньерка, он был бы просто в восторге. А вы... очевидно, выше этого.
     - Я, как вы изволили заметить, новичок  в  вашем  обществе,  а  потому,
знаете ли, не  привык  к...  своеобразию  здешних  блестящих  разговоров,  -
промолвил Клайв.
     - Как! Вы уже уходите, мы же почти год. с вами не виделись! - вскричала
Этель своим обычным голосом. - Простите, сэр Джон Фобсби, я не могу сейчас с
вами танцевать. Я только что встретила кузена, которого не видела целый год,
и мне хочется поговорить с ним.
     - Не моя вина, что мы не увиделись раньше. Я  ппсал  вам,  что  получил
ваше письмо лишь месяц назад. И на второе мое письмо из Рима  вы  так  и  не
ответили. Ваше письмо долго лежало на почте и было переслано мне в Неаполь.
     - Куда? - переспросила Этель,
     - Я встретил там лорда Кью.
     Этель,  сияя   улыбками,   посылала   воздушные   поцелуи   двойняшкам,
проходившим мимо со своей маменькой.
     - Значит, вы встретили - здравствуйте, здравствуйте! - лорда Кью?
     - И, повидавшись с ним, тут же примчался в Англию, - закончил Клайв.
     Этель строго посмотрела на него,
     - Как мне вас понимать,, Клайв?. Вы примчались в Англию, потому  что  в
Неаполе было слишком жарко и  потому  что  соскучились  по  своим  близким,,
n'est-ce pas {Не правда ли? (франц.).}? Мама так рада была вас  видеть.  Она
ведь любит вас как родного сына.
     - Как этого ангела Барнса? Быть не может! - воскликнул с горечью Кяайв.
     Этель еще раз поглядела на него. Ей сейчас ужасно хотелось обходиться с
Клайвом, как с младшим - этаким не очень  еще  самостоятельным  братцем  лет
тринадцати. Однако в его облике и манерах было что-то, не допускавшее такого
обращения.
     - Почему вы не приехали месяцем раньше - посмотрели бы на свадьбу.  Все
было так мило. Съехался весь свет.  Клара  и  даже  Барнс  выглядели  просто
очаровательно.
     - О, это, наверно, было бесподобно! - подхватил Клайв.  -  Трогательное
зрелище, я уверен. Бедняга Чарльз Белсайз не мог присутствовать, потому  что
скончался его брат и он...
     - И что?..  Договаривайте,  мистер  Ньюком!  -  воскликнула  барышня  в
сильном гневе; ее розовые  ноздри  трепетали.  -  Вот  уж  не  думала,  что,
повстречавшись  после  стольких  месяцев   разлуки,   вам   захочется   меня
оскорбить... да-да, оскорбить упоминанием этого имени.
     - Покорнейше прошу  прощения,  -  оказал  Клайв,  отвешивая  церемонный
поклон. - Избави бог, чтобы я хотел вас как-нибудь  обидеть,  Этель!  Нынче,
как вы изволили заметить, мой первый выход в свет.  Поэтому  я  и  говорю  о
вещах и людях, коих мне, наверно, не следовало касаться. Мне ведь  надлежало
говорить о бутоньерках, не так ли? Это,  как  вы  изволили  заметить,  самая
подходящая тема для разговора.  Значит  и  о  родственниках  лучше  было  не
упоминать. Ведь мистер Белсайз благодаря этому браку  сподобился  стать  вам
как бы родней, и даже я в какой-то мере могу теперь  хвастаться  родством  с
ним. Экая честь для меня!
     - Бог мой, что все это значит! - вскричала мисс  Этель,  удивленная  и,
возможно, встревоженная. Клайв и сам едва ли понимал.  Все  время,  пока  он
разговаривал с ней, в нем нарастало раздражение; он подавлял  в  себе  гнев,
охвативший его при виде толпившихся вкруг  нее  молодых  людей;  все  в  нем
возмущалось против собственной  унизительной  покорности,  и  он  злился  на
самого себя за то восторженное нетерпение, с который кинулся  на  первый  ее
зов.
     - Это значит, Этель... - произнес он, решаясь  все  высказать,  -  что,
если кто-то проделывает тысячу миль, чтобы повидать вас и пожать  вам  руку,
ее надо протягивать поласковее, чем это сделали вы; что, когда день за  днем
в вашу дверь стучится родственник, его надо постараться принять; при встрече
держаться с ним как со старым другом, а не так, как держались вы, когда леди
Кью соизволила впустить меня; и не так, как вы обходитесь с этими  дураками,
что толпятся вкруг вас от нечего делать! - выпалил Клайв в  великой  ярости,
скрестив на груди руки и окидывая свирепым взглядом ни  в  чем  не  повинных
молодых франтов; он продолжал смотреть на них так, точно сейчас взял бы да и
столкнул их лбами. - Кажется, я отнимаю мисс Ньюком у ее поклонников?
     - Об этом не мне судить, - ответила она мягко. Поклонники действительно
отступили. Но она видела, что он злится, и это доставляло ей удовольствие.
     - Тот молодой человек, что подходил к вам, -  продолжал  Клайв,  -  сэр
Джон, кажется...
     - Вы недовольны, что я его отослала? - спросила Этель,  протягивая  ему
руку. - Слышите, музыка! Давайте повальсируем. Неужто же вы не  знаете,  что
стучались не в мою дверь? - произнесла она и заглянула ему в лицо  просто  и
ласково, как в былые дни. Она победительницей закружилась  с  ним  по  зале,
затмевая остальных красавиц; она хорошела с каждым туром  вальса  -  румянец
заливал ее щеки, глаза сверкали все ярче. Лишь  когда  смолкла  музыка,  она
села на место, тяжело дыша и сияя улыбкой, - вот такой  же  мне  запомнилась
Тальони после своего триумфального  pas  seul  {Сольного  номера  (франц.).}
(господи, это было тысячу лет назад!). Этель  кивком  поблагодарила  Клайва.
Казалось, между ними наступило полное примирение. Как раз под конец вальса в
залу вошла леди Кью; увидев кавалера Этель, она нахмурилась. Но в  ответ  на
ее упреки, внучка только пожала своими прекрасными плечиками,  глянула  так,
точно хотела сказать: "Je le veux" {Мне так угодно (франц.).},  -  и,  подав
бабушке руку, с покровительственным видом увела ее прочь.
     Наперсник Клайва с превеликим любопытством наблюдал происходившую между
ними сцену и вальс, коим было отпраздновано их  примирение.  Признаюсь  вам,
что это лукавое юное создание уже  несколько  месяцев  было  предметом  моих
наблюдений, и я любовался ею, как любуются  в  зоологическом  саду  красивой
пантерой с горящими глазами, лоснящейся шкурой и грациозными  линиями  тела,
такой стремительной и ловкой в прыжке.
     Сказать по чести, я не видывал более ослепительной  юной  кокетки,  чем
была мисс Ньюком во второй свой сезон. В первый год, будучи  невестою  лорда
Кью, она, очевидно, вела себя сдержанней и спокойней. К тому же  в  тот  год
мисс  Ньюком  выезжала  с  маменькой,  которой,  за  исключением   отдельных
маленьких капризов, всегда была послушна и  неизменно  готова  повиноваться.
Когда же в качестве дуэньи при  ней  оказалась  графиня  Кью,  для  девушки,
очевидно, стало просто забавой изводить старуху, и она пускалась танцевать с
самыми младшими сыновьями, лишь бы позлить бабушку. Вот почему бедняжка юный
Кабли (который имел две сотни  содержания  в  год  плюс  еще  восемьдесят  в
казначействе с ежегодной прибавкой в пять фунтов) всерьез решил, будто Этель
в него влюбилась, и совещался с другими молодыми клерками на  Даунинг-стрит,
достанет  ли  двухсот  восьмидесяти  фунтов,  а  годом   позже   -   двухсот
восьмидесяти пяти, чтобы вести дом. Юный Тэнди из Темпла, младший сын  лорда
Скибберина (того, что какое-то время  поддерживал  в  парламенте  ирландских
католиков) тоже был сражен в самое сердце и не  раз  среди  ночи,  когда  мы
брели с ним после бала в другой  конец  города,  развлекал  меня  излияниями
восторга и пылких чувств к мисс Ньюком.
     - Если вы так влюблены " нее, почему  не  сватаетесь?  -  спросил  я  у
мистера Тэнди.
     - Ишь что выдумали! К ней свататься все равно что к русской царевне!  -
вскричал юный Тэнди. - Она красива, обворожительна,  остроумна.  А  глаза  -
никогда таких не видел! Они сводят меня с ума, да-да!  -  воскликнул  Тэнди,
хлопая себя по жилету, когда мы проходили под  аркой  Темпл-Бара.  -  Только
ведь такой отчаянной кокетки свет не видывал со времен Клеопатры Египетской!
     Нечто подобное думалось и мне, когда я наблюдал за тем, что происходило
между Клайвом и Этель, признаюсь, не  без  некоторого  восхищения  девушкой,
которая крутила кузеном, как хотела. По окончании вальса я поздравил  его  с
успехом. Заграничные балы сделали из него заправского танцора.
     - А что до твоей дамы - смотреть на нее просто наслаждение, - продолжал
я. - Очень люблю наблюдать, как танцует мисс Ньюком. После Тальони никто  не
доставлял мне большего  удовольствия.  Взгляни,  как  она  выходит,  вскинув
головку и выставив вперед ножку. Ну, и счастливчик этот лорд Бастингтон!
     - Ты злишься, потому что она тебя не заметила,  -  проворчал  Клайв.  -
Помнишь, сам говорил, что она не  заметила  тебя  или  просто  забыла.  Твое
тщеславие уязвлено, вот ты и трунишь.
     - Может ли мисс Ньюком помнить всех представленных ей мужчин, - отвечал
его собеседник. - Прошлый год она разговаривала со мной, потому  что  хотела
узнать о тебе. А вот нынче что-то не разговаривает, - видно, ты ее больше не
занимаешь.
     - Да ну тебя к черту, Пен! - вскричал  Клайв,  как  школьник,  которого
задирают.
     - Она притворяется, будто не смотрит на нас и всецело поглощена беседой
с душкой Бастингтоном.  Воображаю  этот  восхитительный  обмен  благородными
мыслями! В действительности же она следит за нами и  знает,  что  мы  сейчас
говорим о ней. Если ты когда-нибудь женишься на ней (что, конечно,  было  бы
величайшей  глупостью,  Клайв),  я  потеряю  в  тебе  друга.  Ты  непременно
расскажешь ей, какого я о ней мнения, и она велит тебе раздружиться со мной.
- Клайв в мрачном раздумье слушал то, что продолжал говорить его собеседник:
- Да, она кокетка. Это у нее в природе. Она старается покорить каждого,  кто
к ней подойдет. Она должна отдышаться от вальса и  вот  притворяется,  будто
слушает этого беднягу Бастингтона; он тоже малость запыхался, но пыжится изо
всех сил, чтобы только быть ей приятным. С каким обворожительным  видом  она
его слушает! Глаза стали даже какие-то лучезарные.
     - Что, что?.. - переспросил Клайв, встрепенувшись.
     Я не понял, от чего он встрепенулся, да  и  не  стал  ломать  над  этим
голову, полагая, что юноша, наверно, витал в любовных грезах.  А  вечер  шел
своим чередом, и Клайв не покинул бала,  покуда  не  уехала  мисс  Ньюком  с
графиней Кью. Я не видел, чтобы кузен и куаииа в тот  вечер  еще  как-нибудь
общались. Помнится, капитан Крэкторп проводил барышню до кареты; сэру  Джону
Фобсби выпало счастье вести под руку старую  графиню  и  тащить  ее  розовую
сумку с шалями, накидками и прочими вещами, украшенную  графской  короной  и
монограммами ее сиятельства. Возможно, Клайв сделал  шаг,  чтобы  подойти  к
ним, но мисс Ньюком предостерегающе подняла пальчик, и он остался на месте.
     Клайв  и  двое  его  друзей  из  Лемб-Корта  условились  отправиться  в
следующую субботу обедать в Гринвич, однако утром упомянутого дня пришла  от
него записка, извещавшая нас,  что  он  должен  навестить  свою  тетку  мисс
Ханимен и потому просит его извинить. Суббота - день отдыха  у  джентльменов
нашей профессии. Мы уже успели пригласить Ф. Бейхема,  эсквайра,  в  надежде
хорошенько повеселиться и не желали лишаться удовольствия  из-за  отсутствия
нашего юного римлянина. Итак, мы втроем отправились пораньше  на  станцию  у
Лондонского моста с намерением погулять до  обеда  в  Гринвичском  парке.  И
должно же было так случиться, что как раз в это время к платформе на Брайтон
подкатила коляска графини Кью, и из нее вышла  мисс  Этель  в  сопровождении
служанки.
     Но еще удивительнее оказалось то, что, когда мисс  Ньюком  с  горничной
появились на станции, там уже находился мистер  Клайв.  Что  же  может  быть
естественней и похвальней его желания съездить повидать тетушку  Ханимен?  И
что  необычного  в  том,  что  мисс  Этель  захотелось  провести  субботу  и
воскресенье с больным отцом и отдохнуть хорошенько денек-другой  после  пяти
утомительных вечеров, на каждый из которых, по нашему подсчету,  приходилось
по два, приема и одному балу. И то, что они вместе отправились в Брайтон,  -
барышня под опекой своей femme de chambre  {Горничной  (франц.).},  -  ни  у
кого, согласитесь, не должно было вызвать никаких нареканий.
     Разумеется, было бы нелепо утверждать, что летописцу  известно  все  на
свете, даже то, о чем  шептались  между  собой,  двое  влюбленных  в  вагоне
первого класса; солидные историки те претендуют  на  такую  осведомленность,
описывая тайные сборища  заговорщиков,  совещания  с  глазу  на  глаз  между
монархами и их министрами и даже сокровенные мысли и  побуждения  упомянутых
особ, быть может, неведомые нам самим. Все, за  что  данный  писатель  может
поручиться своей репутацией правдивого человека, это - что в  такой-то  день
состоялось  свидание  таких-то  лиц,  каковое  имело  такие-то  последствия.
Услышав об этой встрече и отлично зная своих  героев,  автор,  конечно,  мог
довольно точно представить себе  все  между  ними  произошедшее.  Вы  же  не
станете подозревать меня в  том,  что  я  подкупил  горничную  или  что  два
конторщика, которые ехали в одном вагоне с нашими молодыми людьми и вряд  ли
могли что-нибудь слышать, пересказали мне их беседу? Если бы Клайв  и  Этель
ехали вдвоем в купе, я бы даже смелее поведал вам, что там было, но  с  ними
ехали еще молодые конторщики, безбожно курившие всю дорогу.
     - Так вот, - начала шляпка, придвинувшись к  цилиндру,  -  признайтесь,
сэр, правда ли, что в Риме выбыли ужасно влюблены в девиц  Фримен,  а  потом
чрезмерно внимательны к  третьей  мисс  Баллиол?  Ведь  вы  же  рисовали  ее
портрет? Ну вот видите! Все художники притворяются, что обожают рыжих девиц,
потому что их рисовали Тициан и Рафаэль. А Форнарина тоже  рыжая?  Смотрите,
мы уже в Кройдоне!
     - Форнарина, - отвечал шляпке цилиндр, - если картина в галерее Боргезе
точно передает оригинал или хотя бы близка к нему, была женщиной некрасивой,
с наглыми глазами, грубо очерченным ртом и красновато-коричневой кожей. Она,
право, так дурна собой,  что,  на  мой  взгляд,  наверно,  такой  и  была  в
действительности, - ведь мужчины обычно влюбляются в плод своей фантазии,  а
точнее сказать: каждая женщина прекрасна в глазах своего любовника.  Знаете,
какова, должно быть, была древняя Елена?
     - Не знаю, я ничего про нее не слышала. Кто она такая,  ваша  Елена?  -
спросила шляпка. Она и в самом деле ничего этого не знала.
     - Долго рассказывать, к тому же история эта произошла так давно, что не
стоит и вспоминать о ней, - отвечал Клайв.
     - Вы оттого и толкуете про Елену, что хотите избежать разговора о  мисс
Фримен! - воскликнула молодая особа. - То есть, о мисс Баллиол.
     - Мы будем говорить о ком вам  угодно.  Так  какую  из  них  мы  начнем
разбирать по косточкам? - осведомился Клайв. Дело в том, что сидеть с ней  в
одном вагоне - быть взаправду с  ней,  смотреть  в  эти  удивительные  ясные
глаза, видеть, как  шевелятся  нежные  губки,  слышать  ее  нежный  голос  и
звенящий  смех,  располагать  этими  полутора  часами  назло  всем  светским
дуэньям, бабушкам и условностям,  назло  самому  будущему,  было  для  юноши
настоящим счастьем, и оно переполняло его душу и все существо  таким  острым
ощущением радости, что стоит ли  удивляться  его  оживленности  и  шутливому
настроению?
     - Значит, вы узнавали о моих делах? - спросил он. Господи помилуй,  они
уже прикатили в Рейгет! Вот
     Гэттон-парк проносится перед ними как на крыльях ветра.
     - Я про многое слышала, -  отвечает  шляпка,  потряхивая  благоуханными
локонами.
     - Почему же вы не ответили на мое второе письмо?
     - Мы были в ужасном смущении. Нельзя же отвечать на все письма  молодых
людей.  Я  даже  сомневалась,  отвечать  ли   на   записку,   полученную   с
Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, - промолвила шляпка. - Нет, Клайв, не надо  нам
писать друг  другу,  -  продолжала  девушка  уже  с  грустью,  -  разве  что
редко-редко. И  то,  что  я  сегодня  встретила  вас  здесь,  право,  чистая
случайность. Когда я на вечере у леди Фарем обмолвилась, что поеду  нынче  в
Брайтон навестить папеньку, я и думать не думала, что встречу вас в  поезде.
Но раз уж вы здесь, - ничего не поделаешь. Так вот,  я  не  стану  скрывать:
существуют препятствия.
     - Какие же еще?! - вырвалось у Клайва.
     - Ах, вы, глупый мальчик! Никаких других, кроме тех, что всегда были  и
будут. Когда мы расстались, то есть, когда вы оставили нас  в  Баден-Бадене,
вы знали, что это к лучшему. Вам предстояло много занятий, и вы не могли без
конца тратить время на... детишек и больных людей. У каждого  человека  свое
дело, и у вас тоже - вы сами его выбрали. Мы с вами в столь близком родстве,
что можем... можем любить друг друга почти как брат с сестрой. Что бы сказал
Барнс, услышав мои слова! Какая бы судьба ни ждала вас и вашего  батюшку,  я
не могу относиться к вам иначе, чем... ну сами знаете! И так  всегда  будет,
всегда! Существуют такие чувства, против которых, надеюсь, бессильно  время,
хоть я, не взыщите, никогда больше не стану говорить о них. Ни вам,  ни  мне
не изменить наших обстоятельств, так пусть каждый из нас будет достоин своей
роли. Вы станете хорошим художником, а я... - кто знает, что будет со  мной?
Я знаю лишь то, что предстоит  мне  сегодня.  Сегодня  я  еду  повидаться  с
родителями и буду до самого понедельника так счастлива, как только возможно.
     - А я вот знаю, чего бы я сейчас хотел,  -  вымолвил  Клайв;  поезд  со
свистом ворвался в туннель.
     - Чего? - спросила в темноте шляпка. Паровоз  ревел  так  громко,  что,
отвечая, он вынужден был придвинуть свою голову совсем близко.
     - Я бы хотел, чтобы этот туннель обрушился прямо на нас или чтоб мы вот
так ехали вечно.
     Тут вагон сильно тряхнуло, и служанка вскрикнула, а  возможно,  и  мисс
Этель тоже. Висевшая на потолке лампа светила так тускло, что в вагоне  было
почти совсем темно. Неудивительно, что горничная испугалась!  Но  вот  снова
ворвались потоки  дневного  света,  и  неумолимое  солнце  в  мгновение  ока
положило конец всем мечтаниям бедного Клайва, чтобы вот так  ехать  и  ехать
вечно.
     Как жаль, что это был курьерский поезд! Но допустим, он был  бы  просто
пассажирский - и тогда он в конце концов добрался бы до места. Они приехали,
и кондуктор объявил: "Ваши билеты!" Клайв протянул  три  их  билета  -  его,
Этель и горничной. Конечно, не спорю, ради такой поездки  стоило  отказаться
от Гринвича. В Брайтоне мисс Этель встречал мистер Куц с коляской. Прощаясь,
девушка ответила Клайву на рукопожатие.
     - Могу я зайти повидать вас? - спросил он.
     - Можете... чтоб повидать маму.
     - А где вы остановились?
     Господи,  да  ведь  они  же  остановились   у   мисс   Ханимен!   Клайв
расхохотался. Так ведь он  тоже  туда!  Разумеется,  у  тетушки  Ханимен  не
найдется для него места: ее дом переполнен другими Ньюкомами. Да,  поистине,
их встреча была любопытнейшим совпадением; однако  леди  Анна  предпочла  ни
словом не упомянуть бабушке об этом происшествии. Сам я затрудняюсь сказать,
как лучше им было поступить  в  сложившихся  обстоятельствах:  тут  возможно
множество вариантов. Раз что они сюда добрались  -  ехать  ли  им  и  дальше
вместе? Скажем, они держат путь в один и тот же дом в Брайтоне - надлежит ли
им ехать в одном экипаже (с Куном  и  горничной,  разумеется)?  Скажем,  они
случайно встретились на станции - надлежит ли им  ехать  в  разных  вагонах?
Пусть мне ответит любой джентльмен и отец семейства,  как  бы  он  поступил,
если бы в ту пору, когда он был по уши  влюблен  в  свою  нынешнюю  супругу,
миссис Браун, он повстречал ее с горничной в почтовой карете и рядом  с  ней
имелось бы свободное место?


        ^TГлава XLII^U
     Оскорбленная невинность

     "От Клайва Ньюкома, эсквайра, подполковнику  Hьюкому,  кавалеру  ордена
Бани второй степени.

                                                      Брайтон, 12 июня, 18..

                              Дорогой батюшка!

     Поскольку погода в Неаполе стала слишком жаркой и Вы пожелали, чтобы  я
вернулся в Англию и повидал мистера Бинни, я так и поступил и  вот  уже  три
недели как нахожусь здесь и пишу Вам из гостиной тетушки Ханимен в Брайтоне,
где Вы в последний раз обедали перед  своим  отплытием  в  Индию.  Зайдя  на
Фог-Корт, я получил там ваш щедрый  денежный  перевод  и  часть  этой  суммы
потратил на покупку отличной скаковой лошади, верхом на которой  катаюсь  по
Парку вместе с другими молодыми франтами. Флорак в Англии, но не нуждается в
Вашей помощи. Подумать только, теперь он принц; де Монконтур - таков  второй
титул светлейшего семейства Д'Иври, - а старый граф  де  Флорак  стал  нынче
герцогом Д'Иври, ввиду кончины  другого  престарелого  господина.  Думается,
супруга  покойного  герцога  укоротила  его  дни.  Ну  и  женщина!  Это  она
подстроила  дуэль  лорда  Кью  с  одним  французом,  из-за   чего   возникли
всевозможные неприятности и семейные ссоры, о коих Вы сейчас узнаете.
     Прежде всего, как следствие этой дуэли, а также несходства  характеров,
помолвка между лордом Кью и Э. Н. расторгнута. Я встретил  в  Неаполе  лорда
Кью с матушкой и братом, спокойными и приятными людьми, которые пришлись  бы
Вам очень по нраву. Ранение и последующая болезнь сильно  изменили  Кью.  Он
стал _несравненно серьезнее_, чем прежде; и без  всякой  иронии  утверждает,
что его прошлая жизнь теперь кажется ему бессмысленной, даже  преступной,  и
он мечтает переменить ее. Он распродал своих лошадей и  вполне  остепенился.
Стал настоящим трезвенником и смиренником.
     Во время нашего свиданья он поведал мне,  что  произошло  между  ним  и
Этель,  о  которой  говорил  _весьма  сердечно  и   великодушно_,   хотя   и
признавался, что, по глубокому его убеждению, в супружестве им все равно  не
было бы счастья. Полагаю, дорогой  мой  батюшка,  Вы  поймете,  что,  помимо
желания увидать мистера Бинни, имелась и еще одна причина, которая заставила
меня поспешить в Англию. Надо ли говорить, что никогда в жизни, надеюсь,  не
будет у меня от Вас тайн. И  если  я  не  распространялся  о  том  предмете,
каковой в последние десять месяцев доставлял мне ужасно много  беспокойства,
то лишь потому, что не было проку толковать об этом  и  Вас  только  попусту
огорчил бы рассказ о моих горестях и печалях.
     Так вот, когда в сентябре прошлого года мы жили в Баден-Бадене и вместе
с Этель писали Вам письма, для Вас, без  сомнения,  не  было  тайной,  какие
чувства  я  испытывал  к  моей  прелестной  кузине,  обладающей   множеством
недостатков, за которые я люблю ее еще больше,  чем  за  ее  достоинства.  Я
действительно был страстно влюблен и, узнав, что  она  помолвлена  с  лордом
Кью, сделал то, что однажды,  по  Вашему  признанию,  сделали  и  Вы,  когда
неприятель превосходил Вас силой, - я бежал. Два или  три  месяца  мне  было
очень тяжело. Однако в Риме я постепенно успокоился,  ко  мне  вернулся  мой
природный аппетит, и под конец сезона я чувствовал себя вполне счастливым  в
обществе девиц Баллиол и девиц Фримен. Когда же в Неаполе я узнал от  Кью  о
случившемся, чувство мое проснулось с новой  силой,  и  я,  как  дурак,  без
промедления помчался в Лондон, чтобы только заглянуть в ясные очи Э. Н.
     Сейчас она здесь, в этом доме, обитает  наверху  вместе  с  одной  моей
теткой, тогда как другая сдает им комнаты. По возвращении в Лондон  я  видел
ее лишь несколько раз - сэр Брайен и леди Анна проводят сезон вне столицы, и
Этель ездит на дюжину балов в неделю в сопутствии старой леди  Кью,  которая
не жалует ни Вас, ни меня. Услышав, как Этель  говорила,  что  собирается  в
Брайтон к родителям, я набрался смелости и подстерег ее на вокзале  (конечно
же, я не сказал ей, что три часа просидел в зале ожидания), и  мы  совершили
путешествие вместе; она была добра и прекрасна, и хотя я знаю, что  она  для
меня так же недостижима, как принцесса крови, я не в силах совладать с собой
и продолжаю мечтать, надеяться и томиться.  Тетушка  Ханимен,  должно  быть,
разгадала мои чувства, ибо при встрече устроила мне взбучку. Дядюшка Чарльз,
по-видимому, опять процветает. Я встретил его во  всем  блеске  у  мадам  де
Монконтур,  этой  добродушной  женщины,  говорящей  с  сильным  ланкаширским
акцентом, что, конечно, Флораку невдомек. Уорингтон и Пенденнис, разумеется,
тоже шлют Вам  привет.  Пен  изрядно  самонадеян,  хотя  в  действительности
гораздо добрее, чем  кажется.  У  Фреда  Бейхема  дела  идут  хорошо,  и  он
преуспевает на свой таинственный лад.
     Мистер Бинни выглядит так себе; а миссис Мак (я знаю,  Вы  не  терпите,
чтобы даму критиковали за глаза, и потому не скажу ничего дурного),  забрала
в руки дядюшку Джеймса и, по-моему,  весьма  ему  в  тягость.  Рози  мила  и
добродушна, как всегда, и выучила две новые  песенки;  но  поскольку  сердце
мое, как Вы знаете, принадлежит другой, я чувствую  себя  как-то  неловко  в
присутствии Рози и ее маменьки - будто я в  чем-то  виноват.  Они  теперь  в
большой дружбе с обитателями Брайенстоун-сквер,  и  миссис  Мак  по  всякому
поводу ссылается на "умнейшую из женщин - миссис Хобсон", каковое  мнение  о
своей особе наша родственница, очевидно, разделяет.
     Прощайте же, дорогой мой батюшка, я  исписал  весь  лист.  Как  бы  мне
хотелось взять Вас под руку, побродить с Вами по молу и рассказать  Вам  еще
многое, многое. Впрочем, и без того Вы знаете уже достаточно, а также и  то,
что я остаюсь навечно любящим Вас сыном
                                                                      К. Н."

     В самом деле, когда мистер Клайв по прибытии в Стейн-Гарденз  вышел  из
экипажа  и  высадил  оттуда  мисс  Этель,  мисс   Ханимен   была,   конечно,
рада-радешенька   племяннику   и   приветствовала   его   легким   объятием,
долженствовавшим выразить ее удовольствие по поводу его приезда.  Однако  на
следующий день, в воскресенье, когда Клайв с самой чарующей улыбкой на  лице
прибыл из своей гостиницы к завтраку, мисс Ханимен почти не разговаривала  с
ним на протяжении всей трапезы, весьма надменно поглядывала на  него  из-под
воскресного чепца и принимала его рассказы об Италии с недружелюбным видом и
словами: "Вот как? Скажите!" Когда же завтрак  окончился  и  тетушка  вымыла
свою  фарфоровую  чашку,  она  вдруг  так  и  накинулась  на  Клайва,  точно
взъерошенная,  сердитая  наседка,  возомнившая,  будто  кто-то  угрожает  ее
выводку. Она забила на Клайва крыльями и проклохтала:
     - Не в этом доме, Клайв! Не в этом доме, прошу вас понять!
     Клайв с удивлением взглянул на нее и промолвил:
     - Ну конечно, тетушка. Я никогда не делаю этого в доме, я знаю, что  вы
этого не любите. Я как раз собирался отойти  для  этого  в  сад.  -  Молодой
человек полагал, что речь идет о курении и приписывал тетушкин гнев табаку.
     - Вы отлично знаете, что я имею в виду, сэр! И  не  пытайтесь  провести
меня этим дурачеством. Обедаем мы нынче в половине второго. Можете приходить
или не приходить, как  вам  заблагорассудится!  -  И  старушка  выбежала  из
комнаты.
     Бедняга Клайв стоял и в печальном недоумении вертел в  пальцах  сигару,
покуда в комнату не вошла служанка мисс Ханимен, Ханна,  которая,  напротив,
ухмылялась и глядела весьма хитро.
     - Бога ради, Ханна, что все это  значит?  -  спросил  мистер  Клайв.  -
Отчего негодует моя тетушка, а ты ухмыляешься, старая ты чеширская кошка!
     - Ладно вам притворяться, мистер Клайв!  -  ответила  Ханна,  стряхивая
крошки со скатерти.
     - Притворяться?! Это в каком же смысле?
     - Еще скажете, ничего не было, мистер Клайв?!  -  воскликнула  служанка
мисс Ханимен, ухмыляясь самым добродушным образом, - да я такой раскрасавицы
барышня больше и не видывала, я так и сказала моей хозяйке.  Мисс  Марта,  -
говорю я, - ведь то-то будет  парочка!"  Только  хозяйка  страшно  осерчала,
право слово. Она спокон веков такого не терпит.
     - Чего не терпит, старая ты гусыня! - вскричал Клайв, который  вот  уже
двадцать лет как величая Ханну этим шутливым прозвищем.
     - Да чтобы молодой джентльмен  с  барышней  целовались  на  чугунке,  -
объяснила Ханна и показала на потолок, давая понять, о ком идет речь. - Она,
точно, прехорошенькая милочка! Я так и сказала мисс Марте.
     Так по-разному приняли старая госпожа и ее служанка новости, услышанные
ими накануне вечером.
     А новости заключались в том, что  горничная  мисс  Ньюком,  беззаботная
деревенская девчонка, не  научившаяся  еще  даже  держать  язык  за  зубами,
хихикая от радости объявила горничной леди Анны,  которая  распивала  чаи  с
миссис Хикс, что  мистер  Клайв  поцеловал  мисс  Этель  в  туннеле  и  что,
наверное, они поженятся. Это известие Ханна Хикс  доставила  своей  госпоже,
чье сердитое обращение с Клайвом на другой день  станет  вам  теперь  вполне
понятным.
     Клайв не зная, гневаться ему или смеяться.  Он  клялся,  что  столь  же
повинен в намерении поцеловать мисс Этель, как  в  желании  обнять  королеву
Елизавету. Ему неприятно было сознавать, что там наверху ходит его ничего не
подозревающая кузина, предаваясь своим девичьим  грезам,  тогда  как  здесь,
внизу, о ней ведутся подобные разговоры. Как будет он смотреть в  глаза  ей,
или ее маменьке, или даже ее горничной теперь, когда ему известна эта гадкая
сплетня?
     - Ты, конечно, сказала, Ханна, что все это вздор?
     - И не подумала даже! - ответила старая приятельница мистера Клайва.  -
Конечно, я их маленько осадила. Ведь, когда эта маленькая балаболка  сказала
нам про вас, она думала, между вами все слажено, потому что  видала  летось,
как шли дела в заграничных краях, а ей  миссис  Пинкот  на  это  и  говорит:
"Попридержи свой глупый язык, балаболка! - говорит. - Чтобы  мисс  Этель  да
вышла за художника, - говорит, - когда  она  отказалась  стать  графиней,  -
говорит, - и может в любой день сделаться маркизой и будет ею! За художника,
ну и ну! - говорит миссис Пинкот. - Диву я даюсь твоей дерзости, балаболка!"
Тут, мой дружок, я уж разозлилась,  -  продолжала  заступница  Клайва,  -  и
говорю им: "Хотела бы я взглянуть, - говорю, - для какой  такой  барышни  на
целом свете не хорош наш юный барин. А разлюбезный его батюшка, полковник, -
говорю я, - ничем не хуже вашего старого господина там наверху, - говорю,  -
который только и кушает овсяную кашку да разное докторское  варево,  так-то,
миссис Пинкот, - говорю я, - чтобы не  сойти  мне  с  места!"  -  говорю.  В
точности так и сказала, душечка  мистер  Клайв.  А  тогда  миссис  Пинкот  и
говорит: - "Миссис Хикс, - говорит,  -  не  знаете  вы  светской  жизни!"  -
говорит. Не знаю, мол, светской жизни, ха-ха-ха!  -  И  наша  провинциальная
леди с большим искусством передразнила манеры своей столичной товарки.
     Тут в гостиную воротилась мисс Ханимен в воскресном чепце,  белоснежном
тугом воротничке и кашмировой шали, заколотой индийской брошью, в руках  она
несла Библию и молитвенник, то и другое в аккуратных  переплетах,  обтянутых
коричневым шелком.
     - Кончишь ты здесь болтать, празднолюбица! - закричала она на  служанку
с величайшей суровостью. - А вы, сударь, коли  хотите  курить  свои  сигары,
отправляйтесь на набережную, где собирается чернь! - добавила она,  сверкнув
на Клайва глазами.
     - Теперь мне все понятно, - промолвил Клайв, желая смягчить ее гнев.  -
Милая моя, добрая тетушка, это глупейшая ошибка! Клянусь честью, мисс  Этель
так же невинна, как вы.
     - Невинна или нет, только дом этот не предназначен для свиданий, Клайв!
И пока здесь живет сэр Брайен Ньюком, вам сюда  являться  не  следует,  сэр.
Хоть я /и не одобряю путешествий по воскресеньям, сдается мне - лучшее,  что
вы можете сделать, это сесть в поезд и возвратиться в Лондон.
     Вот, молодые  люди,  читающие  эти  поучительные  страницы,  теперь  вы
видите, насколько неосмотрительно ездить в одном вагоне с кузинами; ибо вам,
у которых и в помине нет дурных мыслей, могут приписать бог знает что; вы-то
думаете, что умеете уладить свои незатейливые сердечные дела,  а  между  тем
Джиме и Бетси уже,  возможно,  перемывают  вам  косточки  в  людской,  и  вы
оказываетесь целиком  во  власти  своей  прислуги.  Если  чтение  сих  строк
заставит встревожиться хоть одну юную парочку, значит, благородная цель  моя
достигнута и я писал не напрасно.
     Клайв совсем  было  собрался  уходить,  невиновный  и  все  же  страшно
расстроенный упреками тетки (от смущения он  даже  забыл  закурить  огромную
сигару, которую держал в зубах), как вдруг он услышал на лестнице  полдюжины
детских голосов, повторявших его имя, и полдюжины маленьких Ньюкомов сбежало
к нему вниз; один обхватил его колени,  другой  уцепился  за  полу  сюртука,
третий тянул за руку и звал идти с ними гулять по берегу.
     И вот Клайв пошел на прогулку с малышами и тут повстречал  свою  старую
приятельницу, мисс Канн, и отправился вместе  с  ней  и  старшими  детьми  в
церковь, а по выходе оттуда самым что  ни  на  есть  непринужденным  образом
приветствовал леди Анну и Этель, которые тоже были на богослужении.
     Когда он беседовал с ними, из храма вышла мисс Ханимен, вся шуршащая  и
величественная в своей знаменитой броши и кашмировой шали. Добродушная  леди
Анна подарила и ее улыбкой и приветствием.  Тем  временем  Клайв  подошел  к
сестре своей матушки и предложил ей руку.
     - Милая мисс Ханимен, будьте столь добры, отпустите его к нам  обедать.
Он был так любезен, что проводил вчера Этель, - сказала леди Анна.
     - Хм!.. Извольте, сударыня, - отвечала мисс Ханимен, вскинув  голову  и
вытянув шею в крахмальном воротничке. Клайв не знал, смеяться ему или нет, а
лицо его залилось ярким  румянцем.  Что  до  Этель,  то  она  ни  о  чем  не
догадывалась и сохраняла полнейшее спокойствие. И вот,  шурша  своим  черным
шелковым платьем, Марта Ханимен молча пошла об руку с племянником по  берегу
моря, шумно катившего  свои  волны.  Мысли  об  ухаживании,  о  поцелуях,  о
помолвках и свадьбах доводили эту престарелую деву до белого  каления;  и  в
жизни, и в помыслах своих она всегда была далека от  всего  этого  и  только
сердилась, как сердятся бездетные женщины, когда  матери  семейства  толкуют
при них о своих малышах. Мисс Канн, та была старой девой иного  типа  -  она
обожала все чувствительное, из чего я склонен  заключить...  но,  позвольте,
чья это история - мисс Канн или Ньюкомов?
     В жилище мисс Ханимен, куда пришли все эти Ньюкомы, для  них  было  уже
разложено множество маленьких ножей и вилок. Этель была холодна и задумчива;
леди Анна, по своему  обычаю,  весьма  любезна.  Вскоре,  опираясь  на  руку
камердинера, вошел сэр Брайен, у которого был тот особый аккуратненький вид,
какой бывает у больных, когда их только что выбрили и причесали слуги, чтобы
они предстали перед гостями. Он был разговорчив, хотя в голосе его слышалась
перемена; он говорил по преимуществу о вещах, происходивших сорок лет назад,
особливо про батюшку Клайва в его бытность юношей, чем немало  заинтересовал
Этель и ее кузена.
     - Вывернул  меня  из  колясочки...  бедовый  был...  все  читал  Ормову
"Историю Индии"... хотел жениться на француженке. И как  это  миссис  Ньюком
ничего не завещала Тому? Странное дело, ей-богу!
     Последние новости, прения в парламенте и дела в Сити не занимали его. К
нему подходили слегка робевшие дети и пожимали ему руку, а  он  рассеянно  и
ласково гладил их белокурые головки. Он спрашивал Клайва (в сотый раз), куда
тот ездил,  и  сообщал,  что  перенес  "легкий  пиступ...  совсем  легкий...
павляется... с каждым днем... здоов, как бык... скоо вернется  в  паламент".
Потом он стал ворчать на Паркера, своего камердинера, по поводу  задержки  с
обедом. Паркер вышел из комнаты и тут же  вернулся,  чтобы  торжественно,  с
низким поклоном объявить, что кушать подано, после  чего  баронет,  протянув
Клайву на прощание два пальца, тут же поднялся к себе наверх. Добрейшая леди
Анна принимала это так же спокойно, как и все остальное на  свете.  С  каким
странным чувством мы вспоминаем потом последнюю встречу  со  старым  другом,
его прощальный кивок, рукопожатие, его лицо и весь его облик, когда  за  ним
закрывалась дверь или когда отъезжала кареха. Итак, на стол  подали  жареную
баранину, и дети весело принялись за еду.
     Едва дети успели отобедать, как слуга возгласили: "Маркиз Фаринтош!"  -
и появился сей пар, дабы засвидетельствовать свое почтенье мисс Ньюком и  ее
маменьке. Он привез из столицы самые последние новости с  самого  последнего
бала, где "слово джентльмена, была ужасная скучища, раз не было мисс Ньюком.
Право так, да-да!".
     Мисс Ньюком ответила, что, разумеется, верит ему, поскольку он ручается
словом джентльмена.
     - Так как вас не было, - продолжал молодой,  пэр,  -  обе  Рекстро  шли
нарасхват,  право  так,  слово  джентльмена.  Занудное  было  сборище!  Леди
Мерриборо даже не надела нового платья. А вы что-то прячетесь  нынешний  год
от столичного общества, леди Анна, и мы по вас скучаем. Мы-то надеялись, что
вы нам устроите у себя два-три, сборища, право так, да-да!  Я  только  вчера
говорил: Тафтханту - что это леди Анна, Ньюком ничего нам не устраивает?  Вы
знаете Тафтханта? Он, говорят, умен и  прочее,  однако  подлейший  тип  -  я
просто его не перевариваю!
     Леди Анна ответила, что плохое здоровье сэра Брайена мешает ей выезжать
и принимать, у себя в этом, сезоне.
     - А вашей маменьке это не мешает выезжать, - не унимался милорд. - Коли
она не посетит за  вечер  два-три  сборища,  она  отдаст  богу  душу,  слово
джентльмена. Леди Кью, знаете ли, вроде той клячи, которую стоит распрячь, и
она свалится.
     - Что ж, благодарствую за маменьку, - ответила, леди Анна.
     - Да-да, слева джентльмена. Вчера за вечер она  побывала  во  множестве
мест, я точна знаю. Обедала у Блоксамов - я там был. Потом,  по  ее  словам,
она собиралась пойти посидеть со старой  миссис  Крэкторп,  которая  сломала
себе ключицу (этот Крэкторп из лейб-гвардии, ее внучек, - скотина,  надеюсь,
старуха, не оставит ему ни пенса). Потом она прикатила к леди Хокстоун,  где
а самолично слышал, как она говорила, будто успела еще побивать - ну у  кого
бы  вы  думали?  -  у  Флауэрдейлов.  Теперь  ездят  к  этим   Флауэрдейдам.
Представляете? К кому у нас только не ездят, черт возьми! Они ведь, кажется,
из ткачей?
     - И мы тоже, милорд.
     - Ах да, запамятовал! Но вы же из старого, очень старого рода.
     - Ничего не поделаешь, - не без лукавства  ответила  мисс  Ньюком.  Она
всерьез верила в свою родовитость.
     - Вы что, верите в брадобрея? - удивился  Клайв.  Маркиз  уставился  на
него с благородным любопытством, точно вопрошая: "Какой еще брадобрей,  черт
возьми, да кто, черт подери, вы сами?"
     - Зачем же отрекаться от предков?  -  ответила  мисс  Этель  просто.  -
По-моему, в те далекие времена, людям приходилось заниматься... всевозможным
трудом,  и  отнюдь  не  считалось  зазорным  быть  брадобреем  у  Вильгельма
Завоевателя.
     - У Эдуарда Исповедника,  -  поправил  ее  Клайв.  -  Наверно,  это  не
выдумка, потому что я видел портрет  упомянутого  брадобрея.  Его  нарисовал
один мой приятель, Макколлоп, и, кажется, картина еще не продана.
     Леди Анна заметила, что была бы счастлива  взглянуть  на  нее.  А  лорд
Фаринтош  припомнил,  что  Макколлоп  владел  болотом  по  соседству  с  его
собственным  в  Аргайлшире,  однако  не  соизволил  вступить  в   беседу   с
незнакомцем  и  предпочел  любоваться  в   зеркале   своей   привлекательной
физиономией, покуда обсуждалась эта тема.
     Но Клайв не стал продолжать разговора, а, отойдя  к  столику,  принялся
рисовать брадобрея,  и  тогда  лорд  Фаринтош  возобновил  свою  упоительную
светскую беседу.
     - Что за гнусные зеркала в  этих  брайтонских  пансионах!  Лицо  в  них
получается какое-то зеленое,  право  так,  а  меня  ведь  зеленым  никак  не
назовешь, не правда ли, леди Анна?
     - Но поверьте, лорд Фаринтош, у вас очень нездоровый  вид,  -  заметила
мисс Ньюком весьма серьезно. - А все потому, что вы засиживаетесь заполночь,
курите да еще и ездите, наверно, к этому мерзкому Плэтту...
     - Разумеется, езжу! Но отчего же мерзкому - это уж слишком, право  так!
- вскричал благородный маркиз.
     - Как хотите, только вид у вас  очень  нездоровый.  Помните,  маменька,
каким цветущим был прежде лорд Фаринтош?  Прямо  грустно  смотреть,  как  он
сдал, - ведь это второй его сезон!
     - Господи боже мой, что вы такое говорите, мисс  Ньюком?!  По-моему,  я
прекрасно выгляжу! - И сиятельный юноша пригладил  рукою  волосы,  -  Жизнь,
конечно, нелегкая: каждый вечер рваться на  части,  сидеть  чуть  ли  не  до
рассвета, а потом, знаете, эти скачки одна за другой, - хоть  кого  изведут!
Вот что я сделаю,  мисс  Ньюком.  Поеду  в  Кодлингтон,  к  маменьке,  слово
джентльмена, весь июль  просижу  там  смирнехонько,  а  потом  отправлюсь  в
Шотландию, и уж в следующем сезоне буду всем на загляденье!
     - Так и поступите, лорд Фаринтош! -  сказала  Этель,  которую  донельзя
забавляли как  юный  маркиз,  так  и  ее  кузен,  сидевший  за  столом  и  с
возмущением слушавший своего соперника. -  Что  вы  там  делаете,  Клайв?  -
осведомилась она.
     - Рисую бог знает что...  того  лорда  Ньюкома,  что  пал  в  битве  на
Босвортском поле, - ответил  художник,  и  девушка  подбежала  взглянуть  на
рисунок.
     - Но почему он у вас так похож на Панча? - удивилась молодая особа.
     - А что, нехорошо смеяться над собственными предками? - спросил Клайв с
серьезным видом.
     - Какая потешная картинка! - воскликнула леди Анна. -  Взгляните,  лорд
Фаринтош, ну разве не прелесть?
     - Возможно. Только  я,  признаться,  не  разбираюсь  в  этих  вещах,  -
отозвался маркиз. - Слово джентльмена. Вот Одо  Картон  вечно  рисует  такие
карикатуры, а я в них не смыслю. Вы ведь завтра возвращаетесь  в  город,  не
так ли? И будете у леди Такой-то и Сякой-то (эти  аристократические  фамилии
он произнес совсем уже невнятно). Вы не должны допустить, чтобы мисс Блэккеп
взяла над вами верх. Ни в коем случае!
     - И не возьмет, будьте покойны, - сказала мисс Этель. - Могу я  просить
вас об услуге, лорд Фаринтош? Ведь леди Иннисхауен ваша тетка?
     - Ну разумеется, тетка.
     - Так вот, не будете ли вы так добры достать приглашенье на ее  бал  во
вторник  моему  кузену  мистеру  Клайву  Ньюкому.   Клайв,   позвольте   вас
представить маркизу Фаринтошу.
     Юный маркиз отлично  запомнил  эти  усы  и  их  обладателя  по  прошлой
встрече, хотя не счел нужным показывать, что узнал его.
     - Я счастлив, мисс Ньюком, исполнить любое ваше желание, - сказал он и,
обернувшись к Клайву, спросил: - По-видимому, служите в армии?
     - Нет, я художник, - ответил Клайв, весь так и залившись румянцем.
     - Ах вот как! Право, я не знал! -  вскричал  маркиз;  и  когда  вскоре,
беседуя с мисс Этель на балконе, Фаринтош разразился громким смехом,  Клайв,
возможно не без резона, подумал: "Высмеивает мои усы, чтоб ему!.. С каким бы
наслаждением я сбросил его сейчас  на  улицу!"  Однако  это  благое  желание
мистера Клайва не повлекло за собой никаких немедленных действий.
     Поскольку маркиз Фаринтош,  по-видимому,  намерен  был  задержаться,  а
общество его изрядно-таки раздражало Клайва, последний откланялся и ушел  на
прогулку, утешаясь мыслью,  что  сможет  воспользоваться  вечерними  часами,
когда леди Анна будет  занята  сэром  Брайеном,  а  потом,  конечно,  пойдет
укладывать детей, и таким образом даст ему  возможность  побыть  с  четверть
часа наедине с прелестной кузиной.
     Каково же было негодование Клайва, когда, воротившись наконец к  обеду,
он  обнаружил  в  гостиной  развалившегося  в  кресле  Фаринтоша,   который,
оказывается, тоже был зван. Надежды на tete-a-tete  рухнули.  Этель  с  леди
Анной и маркизом, как то свойственно людям, болтали  об  общих  знакомых,  о
том, какие предстоят нынче балы, кто собирается на ком жениться,  и  прочее,
прочее. И поскольку лица, о которых шла речь, принадлежали к высшему  свету,
о коем Клайв имел лишь  смутное  представление,  он  вообразил,  что  кузина
важничает перед ним, чувствовал себя весьма неуютно и угрюмо молчал.
     У мисс Ньюком были свои недостатки, она,  как,  наверно,  уже  подметил
читатель, была порядком-таки суетна, однако на этот раз, право  же,  никакой
вины за ней не было. Если бы две кумушки в гостиной его тетки  мисс  Ханимен
толковали о делах мистера Джонса и мистера Брауна, Клайва бы это не  задело,
но самолюбивые юноши  частенько  принимают  свою  оскорбленную  гордость  за
независимость духа; к тому  же  для  нас,  представителей  среднего  класса,
ничего нет обиднее, как слышать в беседе произносимые запросто имена сильных
мира сего.
     Итак, Клайв безмолвствовал и ничего не ел за обедом, к немалой  тревоге
Ханны, которая в детстве не раз укладывала его спать и продолжала испытывать
к нему материнскую нежность. Когда же он отказался от  пирога  с  малиной  и
смородиной и от заварного крема - тетушкина  шедевра,  -  который,  как  она
помнила,  он  со  слезами  клянчил   мальчишкой,   добрая   женщина   совсем
всполошилась.
     - Да что это с вами, мистер Клайв!  -  промолвила  она.  -  Скушали  бы
кусачей! Хозяйка готовила, сами знаете, - и она поставила  блюдо  с  пирогом
обратно на стол.
     Леди Анна и Этель от души смеялись рвению доброй старушки.
     -  Скушали  бы  кусочек,  Клайв!  -  тут  же  повторяет   Этель,   едва
простодушная миссис Хикс вышла из комнаты.
     - Чертовски вкусная штука, - заметил лорд Фаринтош.
     - Так скушали бы еще кусочек! - предложила мисс Ньюком, в ответ на  что
молодой маркиз, протягивая тарелку, изволил любезно  заметить,  что  здешняя
кухарка - сногсшибательная мастерица по части пирогов.
     - Кухарка?! Что вы, да никакая это не кухарка! - вскричала мисс  Этель.
- Неужели, лорд Фаринтош, вы не помните ту  принцессу  из  "Тысячи  и  одной
ночи"? Она тоже была сногсшибательной мастерицей по части пирогов.
     Лорд Фаринтош признался, что не помнит.
     - Я так и думала. Так вот, в Аравии, или в Китае, или еще  где-то  жила
одна принцесса, которая готовила такой крем и пекла такие пироги, что  никто
не мог с нею сравниться. Здесь, в Брайтоне, тоже  есть  одна  пожилая  дама,
отличающаяся тем же удивительным талантом. Это хозяйка нашего дома.
     - И моя тетка, с вашего  позволения,  сэр,  -  сказал  мистер  Клайв  с
большим достоинством.
     - Что вы говорите! Неужели это вы пекли, леди Анна, - изумился милорд.
     - Дама червей напекла нам  сластей!  -  продекламировала  мисс  Ньюком,
слегка покраснев.
     - Этот пирог  испекла  моя  добрая  старая  тетушка,  мисс  Ханимен,  -
продолжал Клайв.
     - Мисс Ханимен - сестра того проповедника, знаете,  которого  мы  ходим
слушать по воскресеньям, - пояснила мисс Этель.
     - Ну, родственные связи Ханименов не такая уж интересная тема, -  мягко
заметила леди Анна. - Кун, пожалуйста, уберите все это. Клайв, давно ли были
вести от полковника Ньюкома?
     Пока шел весь этот разговор о пирогах и сластях, на красивом лице лорда
Фаринтоша  читалось  выражение  замешательства  и  глубокой   растерянности,
Арабская принцесса, дама червей, выпекающая сласти, мисс Ханимен -  кто  они
все, черт возьми?! Так можно было вкратце  выразить  недоуменные  мысли  его
светлости. Впрочем, вслух он их не высказывал и на какое-то время в столовой
воцарилось неловкое молчалив. Клайв мысленно убеждал себя,  что  он  отстоял
свою независимость не постеснялся родной тетки; и все же,  так  ли  уж  надо
было упоминать о ней в этом обществе и не лучше ли было бы мистеру Клайву не
вступать в разговор о пирогах?
     Этель, по-видимому, держалась именно такого мнения;  ибо  весь  остаток
вечера без умолку болтала с лордом Фаринтошем, едва удостаивая словом своего
кузена. Леди Анна почти все  время  отсутствовала,  поглощенная  заботами  о
детях и сэре Брайене, так что Клайв имел счастье сидеть и слушать, как  мисс
Ньюком изрекает самые неожиданные суждения, порой выпуская заряд своих шуток
в него самого, а порой высмеивая его приятелей, чем  выставляла  собственную
особу далеко не в лучшем свете. Болтовня  ее  только  больше  обескураживала
лорда Фаринтоша, который не понимал и десятой доли ее  намеков,  ибо  небеса
хоть и наделили юного маркиза личным обаянием, обширными землями,  старинным
титулом и неотъемлемой от него спесью, однако не даровали ему  большого  ума
или чувствительного сердца.
     Вскоре из верхних, комнат вернулась огорченная леди  Анна  и  сообщила,
что сэру Брайену нынче худо, и молодые люди встали, чтобы откланяться.  Лорд
Фаринтош заверил хозяек, что обед был просто восхитительный, а  уж  особенно
пироги, слово джентльмена! И он посмеялся собственному остроумию. Мисс Этель
при этом напоминании только метнула на мистера Клайва презрительный взгляд.
     Маркиз собирался назавтра отбыть в Лондон. А не едет ли и мисс  Ньюком?
Вот если бы поехать одним поездом! - опять неудачное замечание.
     - Поедет ли Этель или нет, зависит оттого, как будет  себя  чувствовать
сэр Брайен, - ответила леди Анна.  -  К  тому  же  вы  оба  слишком  молоды,
джентльмены, чтоб быть ее провожатыми, -  добавила  она  ласково  и  тут  же
поторопилась пожать руку Клайву, боясь, как бы ее слова не обидели его.
     Тем временем Фаринтош прощался с мисс Ньюком.
     - Умоляю вас, - говорил маркиз, - не бросайте меня у  леди  Иннисхауен.
Вы же знаете, я ненавижу балы и не езжу на  них,  когда  нет  вас.  Ненавижу
танцевать, слово джентльмена!
     - Благодарю вас, - ответила мисс Ньюком, приседая.
     - Кроме как с одной дамой, одной  единственной,  слово  джентльмена!  Я
непременно раздобуду приглашение для вашего кузена. Ах, если  бы  только  вы
согласились испробовать эту лошадку - я сам ее вырастил в Кодлингтоне, слово
джентльмена! Она так хороша - прямо заглядение, а смирная - как ягненок!
     - Я не люблю лошадей, похожих на ягнят, - возразила девушка.
     - Да нет,  она  будет  летать,  как  сокол!  Она  уже  и  барьер  берет
великолепно. Да-да, слово джентльмена!
     - Что ж, покажите мне ее как-нибудь, когда я  возвращусь  в  Лондон,  -
ответила мисс Этель, протягивая ему руку и даря его восхитительной улыбкой.
     Клайв подошел к ним; он кусал губы.
     - По-видимому, вы теперь не  изволите  больше  ездить  на  Бартпоре?  -
осведомился он.
     - Бедный старый Бартпор! Теперь на нем ездит детвора,  -  сказала  мисс
Этель, бросая коварный взгляд на Клайва, точно желая убедиться, попала ли ее
стрела в цель. И тут же добавила: - Нет, его нынче не привезли в  город;  он
остался в Ньюкоме, но я его очень люблю. - Возможно, она решила, что  ранила
кузена слишком больно.
     Но если Клайв и был ранен, то не показывал вида.
     - Он у вас уже года четыре, -  ну  да,  минуло  четыре  года,  как  мой
батюшка объездил его для вас. И вы все еще  продолжаете  любить  его?  Какое
чудо постоянства! Порой вы даже катаетесь на нем в деревне  -  за  неимением
лучшей лошади, - какая честь для Бартпора!
     - Что за вздор! - Здесь мисс Этель с повелительным видом сделала Клайву
знак остаться на минутку по уходе Фаринтоша.
     Но юноша предпочел не подчиниться этому приказу.
     - Спокойной ночи, - сказал он.  -  Я  еще  должен  проститься  внизу  с
тетушкой.
     И он ушел следом  за  лордом  Фаринтошем,  который,  наверно,  подумал:
"Какого черта, разве не мог он проститься с теткой здесь  наверху?",  -  так
что, когда Клайв,  отвесив  ему  поклон,  скрылся  в  задней  гостиной  мисс
Ханимен, молодой маркиз  ушел  вконец  озадаченный  и  назавтра  рассказывал
друзьям в кофейне Уайта, какой странный народ эти Ньюкомы: "Был у леди  Анны
в гостях один родственник, они зовут его Клайвом, живописец по  профессии  -
дядюшка у него проповедник, отец лошадиный барышник, а тетка сдает комнаты и
сама стряпает, слово джентльмена!"


        ^TГлава XLIII,^U
     в которой мы возвращаемся к некоторым нашим старым друзьям

     На следующее же утро измученный юноша ворвался ко  мне  на  квартиру  в
Темпле и поведал все, о чем сообщалось  в  предыдущей  главе.  В  заключение
рассказа,  часто  прерываемого  гневными  восклицаниями,  адресованными  его
героине, он добавил:
     - Я видел ее на улице, когда ехал на станцию, она гуляла с мисс Канн  и
детьми, и... я ей даже не поклонился.
     - А почему же ты ехал по набережной?  -  удивился  друг  Клайва.  -  Из
Стейн-Армз на станцию другая дорога.
     - Потому что хотел проехать под самыми ее  окнами,  -  отвечает  Клайв,
сильно краснея, - и если увижу ее, не заметить. Что я и сделал.
     - А она почему гуляла по набережной в столь  ранний  час?  -  размышлял
вслух  приятель  Клайва.  -  Не  для  того  ведь,  чтобы  повстречать  лорда
Фаринтоша. Тот не встает раньше двенадцати. Стало  быть,  чтобы  повстречать
тебя. Ты говорил ей, что собираешься ехать поутру?
     - Ты же видишь, как она поступает со мной, - не унимался мистер  Клайв.
- То она со мной хороша, а то вдруг и знаться совсем не желает.  Иногда  она
так добра, - нет, добра-то она всегда! - я хочу сказать,  понимаешь,  Пен...
ну, ты понимаешь, что я хочу сказать! Но тут приезжает старая  графиня,  или
юный маркиз, или еще какой-нибудь титулованный господин, и  она  гонит  меня
прочь до другого подходящего случая.
     - Таковы женщины, мой наивный мальчик, - отвечает его Нестор.
     - Но я не желаю этого терпеть! Не хочу, чтоб из меня делали  дурака!  -
не унимается тот. - Кажется, она ждет,  что  все  будут  ей  поклоняться,  и
шествует по белу свету, как царица. Однако  до  чего  же  она  прекрасна!  И
знаешь, я тебе признаюсь. Мне хочется пасть  перед  нею  ниц,  и  пусть  она
поставит мне на спину свою прелестную ножку, а я ей  скажу:  "Вот  я.  Топчи
меня насмерть. Делай своим  рабом.  Надень  серебряный  ошейник  с  надписью
"Этель", и я буду носить его перед всем миром".
     - И еще голубую ленту-поводок, чтоб лакей мог держать тебя  на  нем,  и
еще намордник для прогулок. Гав-гав! - прибавляет мистер Пенденнис.
     На этот шум из соседней спальни высовывается голова мистера Уорингтона,
подбородок его в мыле - он как раз собрался бриться.
     - У нас тут душевный разговор. Исчезни, пока тебя не позовут, - бросает
ему мистер Пенденнис,  и  намыленная  физиономия  Уорингтона  скрывается  за
дверью.
     - Не подтрунивай надо мной, - говорит Клайв, смеясь невеселым смехом. -
Пойми, надо же мне с кем-то поделиться. Я умру, если не  выговорюсь.  Порою,
сэр, я набираюсь сил и даю  ей  отпор.  Лучше  всего  действует  сарказм;  я
научился этому от тебя, Пен, старина. Это ее обескураживает, и, возможно,  я
одержал бы победу, если бы мог продолжать в том же духе. Но тут в голосе  ее
слышатся нежные нотки, ее неотразимые глаза бросают мне взгляд,  и  все  мое
существо приходит в трепет и смятение. Когда она стала невестой лорда Кью, я
поборол в себе эту проклятую любовь и, как честный человек, бежал от нее, за
что небеса вскоре даровали мне душевный покой. Но сейчас страсть  бушует  во
мне сильнее прежнего. Прошлой ночью, клянусь, я до рассвета считал бой  этих
проклятых башенных часов, только под утро задремал и видел во сне  отца,  но
тут как раз меня разбудила служанка, принесшая кувшин с горячей водой.
     - И она тебя ошпарила? Какая жестокая женщина! Я вижу, ты сбрил усы.
     - Фаринтош спросил меня,  не  собираюсь  ли  я  на  военную  службу,  -
ответствовал Клайв. - Она рассмеялась. Вот я и решил, что  лучше  снять  их.
Ах, я готов был снять не только волосы, но и голову!
     - А ты когда-нибудь предлагал  ей  стать  твоей  женой?  -  осведомился
приятель Клайва.
     - Я всего и видел ее пять раз с тех пор, как  воротился  на  родину,  -
возразил юноша, - и всегда при третьем лице. Да и кто я такой?  Живописец  с
годовым содержанием в пятьсот фунтов. А ведь она привыкла ходить по  бархату
и есть на серебре; за ней увиваются маркизы, бароны и разные прочие  щеголи.
Посмею ли я сделать ей предложение?
     Тут его друг процитировал негромко строки из Монтроза:

                        Кто духом слаб, кого страшит
                        Судьбы слепая впасть.
                        Ей вызов бросить не спешит,
                        Чтоб вознестись иль пасть {*}.
                        {* Перевод Г. Шейнмана.}

     - По правде говоря, у меня не хватает духу! Ведь если она мне  откажет,
я уже никогда больше не заикнусь об этом. У ее ног толпится вся эта знать, а
я тут выйду вперед и скажу:

                        Замечаю я, девица,
                        Что тебе я по душе.

     Я читал ей в Баден-Бадене эту балладу, сэр, нарисовал лорда Берли,  как
он обхаживает деревенскую девушку, и спросил,  что  бы  она  сделала  на  ее
месте.
     - Значит, все-таки было объяснение? А я думал, что мы сидели  в  Бадене
скромнее некуда и даже словом боялись обмолвиться о своих чувствах.
     - Да разве это скроешь, разве удержишься от намеков? -  говорит  Клайв,
снова  краснея.  -  Женщины  без  труда  читают  все  по  нашим   глазам   и
догадываются, что творится у нас в душе.  Помню,  она  тогда  сказала  своим
серьезным и невозмутимым тоном, что лорд и леди  Берли  в  конце  концов  не
так-то уж, видимо, были счастливы в браке и что ее милость, пожалуй, сделала
бы куда лучше, если бы вышла замуж за человека своего круга.
     - Весьма благоразумный ответ для восемнадцатилетней девицы,  -  заметил
приятель Клайва.
     -   Благоразумный,   однако   не    бессердечный.    Допустим,    Этель
догадывалась... как обстоит дело, но ведь она была помолвлена и  знала,  что
друзья прочат мне в жены славную девушку,  -  она  вправду  малая  и  добрая
девочка, эта малютка Рози, и вдвое лучше, Пен, когда при ней нет маменьки, -
так вот, предположим, что, зная все это, мисс Ньюком хотела дать мне понять,
чтобы я образумился. Разве не права она была, давая мне подобный  совет?  Ей
ли быть женой  бедняка?  Представь  себе,  что  Этель  Ньюком,  как  тетушка
Ханвмен, идет на кухню печь пирожки.
     - Прекрасных черкешенок продают только за  большие  деньги,  -  заметил
мистер Пенденнис. - Если в порядочной грузинской семье растет красавица,  ее
откармливают лучшим рахат-лукумом.  Ее  купают  в  благовониях,  облачают  в
шелка,  учат  пению,  танцам  и  игре  на  цитре  и  когда   она   достигает
совершенства, отсылают в Константинополь пред светлые очи султана. Остальные
члены семьи и не думают роптать, едят простую пищу, купаются в речке,  носят
старое платье и благодарят аллаха за возвышение своей сестры. Да неужели  ты
не видишь, что этот турецкий обычай  принят  по  всему  свету?  Тебе  не  по
карману товар, что продается на Мэйфэрском рынке, бедный мой Клайв!  Есть  в
этом мире вещи, которые предназначены для тех, кто получше нас с тобой,  мой
друг. Так пусть же Богач читает свою послеобеденную молитву, а псы и  Лазарь
благодарят за объедки. Гляди-ка, а вот и Уорингтон - разодет и выбрит, точно
спешит на свидание.
     Как видит читатель, в разговорах с друзьями примерно одних  с  ним  лет
Клайв был куда красноречивей и сообщительней, чем в письме к батюшке, в коем
он рассказывал о своих чувствах к мисс Этель.  Он  прославлял  ее  кистью  и
пером. Он без конца набрасывал контур ее  головки,  ее  строгие  брови,  нос
(этот чудесный маленький носик), продолжавший  чистую  линию  лба,  короткую
верхнюю губку, подбородок, от которого шел крутой изгиб к шее и так далее  и
тому подобное. Всякий, кто заходил к нему  в  мастерскую,  мог  увидеть  там
целую галерею подобных портретов. Когда миссис Маккензи посетила эту обитель
и заметила,  что  на  сотне  полотен  и  бумажных  листов,  серых,  белых  и
коричневых, повторяется одно и то же лицо и фигура, ей,  наверное,  сказали,
что все они писаны  со  знаменитой  римской  натурщицы,  которая  позировала
Клайву в Италии; после чего миссис  Мак  с  убеждением  заявила,  что  Клайв
ужасно испорченный; однако от этого он только выиграл в глазах вдовы,  ну  а
мисс Рози, конечно, придерживалась мнения  своей  маменьки.  Рози  всегда  и
всему  в  жизни  улыбалась.  Она  безропотно  просиживала  весь   вечер   на
каком-нибудь  глупом  и  скучном  приеме;  безропотно  дожидалась  часами  у
Шульбреда, пока ее маменька делала покупки; безропотно выслушивала изо дня в
день одни и те же рассказы матери;  часами  безропотно  терпела  материнские
попреки и ласки; и каковы бы ни были события ее незатейливого дня, солнечная
ли стояла погода или пасмурная, или, может, лили дожди  и  сверкали  молнии,
мисс Маккензи, мне думается, безмятежно засыпала в  своей  постели,  готовая
улыбкой встретить наступающее утро.
     Поумнел ли Клайв в своих странствиях, или сердечные  муки  и  жизненный
опыт открыли ему глаза, только он теперь совсем, по-иному смотрел  на  вещи,
которые прежде, несомненно, доставляли ему удовольствие. Бесспорно одно, что
до  отъезда  за  границу  он  считал  вдову  Маккензи  женщиной   блестящей,
остроумной и приятной и благосклонно выслушивал все ее рассказы про Челтнем,
про жизнь в колониях, балы у губернатора, про то, что говорил епископ и  как
ухаживал председатель суда за женой майора Макшейна, а сам  майор  выказывал
при сем явное беспокойство. "Наша  приятельница  миссис  Маккензи,  -  любил
говорить добряк полковник, - женщина умная и  светская  и  повидала  людей".
История о том, как в Коломбо сэр Томас Сэдмен обронил в суде носовой  платок
с монограммой Лоры Макшейн, а  королевский  прокурор  ОТоггарти  нагнулся  И
подобрал его в ту самую минуту, когда майор давал  показания  против  своего
чернокожего  слуги,  который  украл  у  него  треуголку,  -   история   эта,
рассказанная вдовой со множеством  забавных  комментариев,  всегда  вызывала
смех Томаса Ньюкома и прежде забавляла также и  Клайва.  А  ныне,  заметьте,
когда однажды  миссис  Маккензи  принялась  с  увлечением  рассказывать  эту
историю  господам  Уорингтону  и  Пенденнису  и   еще   Фредерику   Бейхему,
приглашенным на Фицрой-сквер по случаю  приезда  мистера  Клайва,  и  мистер
Бинни  начал  посмеиваться,  а  Рози,  как  ей  и  положено,   смущалась   и
приговаривала: "Ну нет же,  мама!.."  -  ни  тени  улыбки  или  добродушного
интереса не  появилось  на  скучающем  лице  Клайва.  Он  чертил  стебельком
земляники воображаемые портреты на скатерти, с отчаянием заглядывая  в  свой
стакан с водой, будто готов был кинуться в него и  утопиться;  Бейхему  даже
пришлось напомнить ему, что графин с кларетом прямо не чает попасть опять  в
руки своего верного почитателя Ф. Б. Не успела миссис Мак, расточая  улыбки,
удалиться, как Клайв простонал: "Господи! Как надоела мне эта история!" -  и
вновь погрузился в свое мрачное раздумье; на Рози, чьи нежные глазки на  миг
задержались на нем, когда она покидала комнату вслед за матерью, он даже  не
взглянул. Я слышал, как Ф. Б. шепнул Уорингтону:
     - Вот маменька  -  та  в  моем  вкусе.  Великолепный  форштевень,  сэр,
прекрасный каркас, от носа до кормы, - люблю таких. Благодарю, мистер Бинни,
пью ответную, раз Клайв решил пропустить. Наш мальчик  что-то  погрустнел  в
своих странствиях, сэр. Похоже на то, что какая-нибудь благородная  римлянка
похитила его сердце. Почему вы  не  прислали  нам  портрет  этой  чаровницы,
Клайв? А юный Ридли, вам будет приятно это слышать, мистер Бинни, обещает со
временем занять видное место в мире живописцев. На выставке все  восхищались
его картиной, и моя старая приятельница, миссис Ридди, рассказывала мне, что
лорд Тодморден прислал ему заказ на две картавы, по сто гиней за каждую.
     - Что же тут удивительного, - заметил Клайв. - Не пройдет и  пяти  лет,
как полотна Джей Джея будут цениться в пять раз дороже.
     - Тогда нашему другу Шеррику  стоило  бы  сейчас  приобрести  несколько
картин этого молодого человека, - сказал Ф. Б. - Он мог бы  на  этом  хорошо
заработать. Я бы и сам купил, да нет лишних денег. Вложил весь свой капитал,
в одно одесское предприятие, сэр; закупил видимо-невидимо овса и бобов,  вот
и сижу по сей день на бобах за  грехи  молодости.  Впрочем,  я  всегда  буду
утешаться мыслью, что способствовал -  пускай  скромно  -  выдвижению  этого
достойного человека.
     - Вы,. Ф.. Б.?! Это каким же образом? - осведомились мы.
     - Своими скромными выступлениями в печати, - величаво ответил Бейхем. -
Мистер Уорявгтов, там что-то кларет около вас застоялся, а ему, сэр, полезна
проминка. Так вот,  эти  статьи,  как  ни  пустячны  они  могли  показаться,
привлекли к  себе  внимание,  -  продолжал  Ф.  Б.,  с  явным  удовольствием
потягивая вино. - Их читают те, кто, к вашему сведению, Пенденнис, не  очень
ценит литературный и даже политический отделы вашей газеты,  хотя  оба  они,
как я слышал от иных  читателей,  ведутся  с  большим,  а  лучше  сказать  -
огромным умением. На днях Джон Ридли прислал своему родителю  сто  фунтов  и
тот положил их на имя сына. Ридди рассказал об этом лорду Тодмордену,  когда
сей достойный вельможа поздравлял его с таким сыном. Как жаль, что Ф. Б.  не
имеет подобного отпрыска! - Все  мы  со  смехом  поддержали  эти  сетования.
Кто-то на нас сказал  миссис  Маккензи  (пусть  злодей  краснеет  от  стыда,
признаваясь, что во дни юности шутки над друзьями  составляли  одно  из  его
любимых развлечений), будто бы Ф. Б. происходит из знатной фамилии,  которой
принадлежат обширные земельные угодья, и поскольку Бейхем оказывал  вдовушке
особое внимание и расточал ей свои высокопарные комплименты, она была крайне
польщена   его   учтивостью   в   объявила   его   на   редкость   distingue
{Благовоспитанным, изысканным (франц.).}, ну  в  точности  генерал  Хопкирк,
командовавший войсками в  Канаде.  Она  заставляла  Рози  петь  для  мистера
Бейхема, и тот приходил в восторг от пения девушки и  говорил,  что  все  ее
таланты, конечно, от маменьки, и одного только он, Ф. Б., не в силах понять:
откуда у такой молодой дамы такая взрослая дочь? Ах,  полноте,  сэр!  Миссис
Маккензи была совершенно очарована и побеждена этим  новым  комплиментом.  А
тем временем  простодушная  малютка  Рози  продолжала  щебетать  свои  милые
песенки.
     - А вот мне непонятно, - проворчал мистер Уорингтон,  -  как  у  этакой
мамаши да такая славная девочка, Я мало что смыслю в женщинах,  но  уж  эта,
по-моему... ой-ой-ой!..
     - Ну же, договаривай, Джордж, - попросил его приятель.
     - Многоопытная полковая дама - лицемерная, расчетливая и пронырливая, -
продолжал наш женоненавистник. - А вот девочку я готов слушать хоть до утра.
Спору нет, она была бы Клайву лучшей подругой, чем  эта  его  великосветская
кузина, по которой он сохнет. Я слышал, как он давеча рвал и метал из-за нее
у нас в Темпле, когда я одевался. И какого черта ему вообще жениться?! - Тут
мисс Маккензи как раз кончила петь, Уорингтон  подошел  к  ней  и,  краснея,
сделал ей комплимент, что было для него совершенно неслыханным подвигом.
     - Не пойму я, - говорил Джордж, когда мы с ним  возвращались  домой,  -
неужели каждый мужчина непременно должен  отдать  свое  сердце  какой-нибудь
женщине, которая того не стоит? Все эти чувства -  вздор!  Нельзя  позволять
женщине быть нам  помехой  в  жизни;  а  коли  уж  надо  человеку  жениться,
предоставьте ему подходящую подругу - и дело с концом. Отчего  наш  юнец  не
женится на этой девице? Вернулся бы спокойно к своим делам  и  занимался  бы
живописью. Папаша его желает этого, и тот старый набоб, добряк и  эпикуреец,
тоже, по-моему, благорасположен. Хорошенькая  малютка,  денег,  я  думаю,  в
достатке, - все прекрасно, одна, скажу я тебе, беда - полковая  дама!  Клайв
малевал бы свои картины, крестил в год  по  ребенку  и  чувствовал  бы  себя
счастливым, как молодой ослик, что щиплет траву на общинном выгоне; так нет,
ему, видишь ли, понадобилась зебра! Это что, lusus  naturae?  {Игра  природы
(лат.).} Я, слава богу, в жизни не  беседовал  со  светскими  женщинами,  не
знаю, что это за порода; да я едва ли и видел-то их с  тех  пор,  как  юнцом
посещал балы, которые устраивают  по  случаю  скачек:  я  ведь  не  хожу  на
столичные рауты и в оперу,  подобно  вам,  молодым  прихлебателям  знати.  Я
слышал ваш разговор об одной из этих редкостных женщин, да  и  как  было  не
слышать - двери моей комнаты были открыты, а юнец орал, словно одержимый. Он
что, согласен, чтобы его терпели из милости, авось, мол, и он понадобится за
неимением лучшего? Или так принято, в вашем проклятом обществе,  и  светские
дамы иначе не поступают? Нет, чем связать свою жизнь с подобным созданием, я
предпочел бы лучше жениться на дикарке, которая вскормила бы мое  темнокожее
потомство; а чем растить дочь для здешнего рынка, лучше держать ее в лесу, а
потом взять и продать в Виргинию! - Этой гневной тирадой  исчерпалось  в  ту
ночь возмущение нашего приятеля.
     В последующие  недели  мистер  Клайв  имел  счастье  еще  раз  или  два
повстречать кузину на  балу,  однако  все  его  свидания  с  медным  дверным
молотком леди Кью на Куин-стрит завершались неудачей. В конце концов,  Этель
прямо сказала ему, что бабушка не хочет его принимать.
     - Сами знаете, Клайв, я тут бессильна - не могу же я подавать вам знаки
из окна. Но вы все-таки приезжайте: вдруг на бабушку найдет добрый  стих.  К
тому же, если вы перестанете ездить, она может догадаться,  что  это  я  вам
посоветовала, а воевать с ней изо дня в день - маленькое удовольствие,  сэр,
могу вас заверить! Вот идет лорд Фаринтош,  чтобы  повести  меня  танцевать.
Помните, сэр, вам нельзя разговаривать со  мной  весь  вечер!  -  И  девушка
уплыла, вальсируя с маркизом.
     Как раз в тот же вечер, когда он стоял, кусая ногти  от  досады,  кляня
свою судьбу и сгорая желанием вызвать лорда  Фаринтоша  в  расположенный  по
соседству парк, откуда полисмен отвез бы в участок бренное тело того из них,
кто останется жив, - старая леди Кью нежданно кивнула ему самым  приветливым
образом; а ведь в иные вечера ее сиятельство проходила мимо, не замечая его,
будто он - какой-нибудь швейцар, отворивший ей дверь.
     Если мисс Ньюком не могла встречаться с мистером Клайвом в  доме  своей
бабушки и не слишком от этого страдала, почему же  тогда  она  поощряла  его
попытки свидеться  с  нею?  Если  Клайву  был  заказан  вход  в  особняк  на
Куин-стрит, то почему же огромная  лошадь  маркиза  Фаринтоша  что  ни  день
заглядывала в нижние окна всех соседних домов? Почему для него  устраивались
маленькие семейные обеды перед отбытием в оперу, на спектакль  и  по  разным
другим случаям и на столе появлялся старый-престарый  портвейн  из  погребов
Кью, где его оплетала паутина еще в те  дни,  когда  Фаринтоша  не  было  на
свете. Но столовая была  такая  тесная,  что  за  маленьким  круглым  столом
умещалось не более пяти человек, то есть леди Кью с  внучкой,  мисс  Крочет,
дочь покойного викария из Кьюбери, одна из девиц Тоудин и капитан Уолай, или
же Фрэнк Подпивалл, родня и почитатель Фаринтоша, - оба  люди  без  веса,  -
или, на худой конец, старый Фред Тидлер (жена его была прикована к  постели,
а сам он приходил, когда бы ни позвали). Побывал здесь однажды  и  Крэкторп,
но этот молодой вояка, нрава прямого и  горячего,  разбранил  их  трапезы  и
больше уже здесь не появлялся.
     - Хотите знать, зачем меня позвали?  -  рассказывал  потом  капитан  за
офицерским столом в казармах Риджентс-парка, где случилось быть и Клайву.  -
Да в качестве Фаринтошева пажа, чтоб стоял поблизости или посидел где-нибудь
сзади в ложе, пока Его Королевское Высочество будет вести  беседу  со  своей
Дамой Сердца; а  потом  пошел  кликнул  экипаж  и  проводил  до  дверей  эту
скрюченную ведьму, которой бы только и ездить на помеле, черт ее подери,  да
еще эту старую заморенную и нарумяненную  компаньонку,  что  так  похожа  на
крашеную овцу! Кажется, Ньюком, вы неравнодушны к своей прелестной кузине? Я
и сам страдал по ней в прошлом сезоне, и еще многие другие  тоже.  Бог  мой,
сэр,  что  может  быть  безотрадней  роли  младшего  сына,  когда  на  сцене
появляется маркиз с пятнадцатью тысячами годового дохода! Вам  кажется,  что
вы уже у цели, и тут выясняется, что ничего вы не достигли. Мисс Мэри,  мисс
Люси или мисс Этель будут на вас смотреть  не  больше,  простите  за  грубое
сравнение, чем моя собака  на  кусок  хлеба,  если  ей  предложить  вот  эту
котлетку. Верно, старушка? Ну да, не хочешь,  стерва!  -  Это  относилось  к
Мэгги из породы скай-терьеров, которая и впрямь с презрением отвернулась  от
хлеба, предпочтя ему котлетку. - Не  хочет,  как  все  представительницы  ее
пола. Неужели вы думаете,  что  помри  раньше  старший  братец  Джека,  тот,
которого все звали "ходячим скелетом" (вообще-то,  он  неплохой  был  малый,
только уж очень любил петь псалмы), - так  неужели,  по-вашему,  леди  Клара
стала бы смотреть  тогда  на  этого  хлыща  Барнса  Ньюкома?  Простите,  он,
кажется, ваш кузен, но, право, я в жизни не видел такого противного сноба.
     - Этого я охотно вам уступаю, - смеясь, отвечал Клайв, - что бы  о  нем
ни говорили, я защищать его не буду.
     - Понимаю, значит, других членов семьи трогать не стоит.  Ну  ладно,  я
хочу только сказать, что старуха может испортить хоть  кого:  любую  девушку
сделает сухой и черствой, сэр; я, признаться, был несказанно рад, узнав, что
Кью  выскользнул  из  ее  острых  когтей.  Ведь  Фрэнком  обязательно  будет
командовать какая-нибудь женщина, так уж пусть лучше хорошая!  Говорят,  его
матушка дама серьезная и все такое, ну и что! - продолжал честный  Крэкторп,
усиленно дымя своей сигарой. - А старая графиня, по слухам, не  верит  ни  в
бога, ни в черта, однако  до  того  боится  темноты,  что,  если  в  спальне
потухнет свечка, вопит на весь дом - аж чертям тошно.  Топплтон  как-то  раз
ночевал с ней по соседству в Гронингэме, так он слышал, не правда ли, Топ?
     - Вопила, точно старая кошка на крыше, - ответил Топплтон, -  я  сперва
так и решил - кошка! А еще мой слуга рассказывал, будто она  имеет  привычку
швырять чем попало в горничную, да-да - колодкой для обуви или чем другим  -
словом, бедная женщина ходит вся в синяках.
     - А здорово Ньюком нарисовал Джека Белсайза! - донесся голос  Крэкторпа
из облака табачного дыма.
     - И Кью тоже - похож, как две капли воды! Слушайте, Ньюком, напечатайте
эти портреты, и вся наша команда раскупит их. Составите состояние,  ей-богу!
- вскричал Топплтон.
     - Да он такой барин, что и не думает о деньгах! - заметил Уродли.
     - А тебя, Уродли, старина, он задаром нарисует и  пошлет  на  выставку,
где в тебя влюбится  какая-нибудь  вдовушка;  или  нет,  черт  возьми,  тебя
напечатают на заглавном листе альбома знаменитых красавцев! - кричит  другой
насмешник из их полка. - Попридержи язык, сарацинова башка! -  отвечает  ему
Уродли. - А тебя нарисуют на банках с медвежьим салом. Как там у  Джека  все
уладилось? Когда от него было последнее письмо, дружище?
     - Я получил пресмешное письмо из Палермо - от него и от Кью.  Джек  уже
девять месяцев не брал карт в руки, решил отстать от  этого  дела.  И  Фрэнк
тоже становится паинькой. Придет время,  и  ты,  Уродли,  старый  безбожник,
раскаешься во грехах своих, заплатишь долги и сделаешь  какое-нибудь  доброе
дело для той бедной модистки с Олбени-стрит, которую обманул. Джек сообщает,
что матушка Кью написала убедительное письмо лорду  Хайгету;  старик  сменил
гнев на милость, и они скоро помирятся - Джек теперь  старший  сын,  так-то!
Ведь леди Сьюзен, как на грех, рожала только девчонок.
     - Для Джека это как раз удача! - вскричал кто-то из  присутствующих.  И
речь пошла о том, какой хороший товарищ был Джек и что за молодец Кью, и как
он предан ему душой, и как навещал его в тюрьме и заплатил все его долги,  и
что, вообще, за  хорошие  ребята  все  мы,  -  последнее  уже  говорилось  в
курительной  комнате   при   казарме   Риджентс-парка,   где   стоял   тогда
лейб-гвардейский полк, некогда числивший в своих рядах лорда Кью  и  мистера
Белсайза. Друзья с любовью вспоминали обоих; ведь именно потому, что Белсайз
тепло говорил о Клайве и о своей с  ним  дружбе,  приятель  его,  доблестный
Крэкторд,  возымел  интерес  к  нашему  герою  и   сыскал   случай   с   ним
познакомиться.
     Вскоре Клайв близко сошелся с этими славными  и  прямодушными  молодыми
людьми; и если кто из его более давних и  степенных  друзей  выходил  иногда
погулять после обеда по Парку и поглядеть на всадников, он мог лицезреть  на
Роттен-роу и мистера Ньюкома, бок о бок с другими франтами - все они были  с
усами, черными  и  белокурыми,  с  цветами  в  петлицах  (и  сами  тоже  как
первоцвет), восседали на породистых скакунах, едва касаясь  стремени  носком
лакированного сапога, и, поднося  к  губам  руку  в  светло-желтой  лайковой
перчатке, посылали  воздушные  поцелуи  встречным  красавицам.  Клайв  писал
портреты с доброй половины офицерского состава Зеленой  лейб-гвардии  и  был
объявлен штатным живописцем этого славного подразделения. Глядя  на  портрет
их полковника кисти Клайва, можно было  помереть  со  смеху,  а  изображение
полкового врача было признано просто шедевром. Он рисовал лейб-гвардейцев  в
седле и на конюшне, в спортивных костюмах и с обнаженной саблей над головой;
изображал, как они бьются с уланами, как отражают натиск пехоты и  даже  как
разрубают надвое овцу, что, как известно, лихие  кавалеристы  проделывают  с
одного маху. Отряды лейб-гвардейцев появились на  Шарлотт-стрит,  благо  это
было недалеко от их казарм; блестящие экипажи останавливались у его  дверей,
а в  окнах  мастерской  частенько  показывались  молодые  люди  благородного
обличил с закрученными усами и сигарой во рту. Сколько раз крохотный  мистер
Птич, живший рядом с Клайвом миниатюрист, со всех ног бежал к окну  гостиной
и глядел в щелочку между ставнями - не к нему ли едет заказчик, не к нему ли
"господа в колясках". А как злился член Королевской Академии мистер  Хмурвид
на этого молокососа и франтика в золотых цепочках  и  отложных  воротничках,
который, уж будьте покойны,  испортит  нам  всю  коммерцию  своими  даровыми
портретами. Отчего ни один из этих  молодых  людей  не  зайдет  к  Хмурвиду?
Хмурвиду пришлось все-таки признать, что у этого Ньюкома несомненный  талант
и большое умение уловить сходство. Пишет маслом он, конечно, плохо,  но  его
карандашные портреты вполне сносны, а лошади очень динамичны  и  натуральны.
Мистер  Гэндиш  утверждал,  что,  поучись  Клайв  годика  три-четыре  в  его
академии, он стал бы настоящим художником. А мистер Сми покачивал головой  и
выражал опасение, что эти бессистемные и случайные занятия,  эта  постоянная
дружба со знатью не помогут развитию таланта, - и это говорил  Сми,  который
готов был пройти пять миль пешком, чтобы только  попасть  на  вечер  хоть  к
какой-нибудь титулованной особе.


        ^TГлава XLIV,^U
     в которой мистер Чарльз Ханимен предстает перед нами в выгодном свете

     Мистер Фредерик Бейхем  подождал,  когда  Клайв  кончит  беседовать  со
своими  друзьями  на  Фицрой-сквер,  и  отправился  провожать  его  домой  с
намерением по  дороге  зайти  посидеть  в  трактире.  Клайв  всегда  находил
удовольствие в обществе Ф. Б., был ли тот в  шутливом  настроении  или,  как
сейчас, расположен вести поучительный и серьезный  разговор.  На  протяжении
всего вечера Ф. Б. был как-то по-особому величав.
     - Полагаю, от вашего внимания не ускользнуло, что я сильно переменился,
Клайв, - начал он. - Да, я сильно переменился. С тех  самых  пор,  как  этот
добрый самарянин, ваш батюшка, возымел сочувствие  к  бедняге,  очутившемуся
среди воров, - заметьте, я нисколько не утверждаю, что был много лучше  них,
сэр,  -  Ф.  Б.  в  некоторых  отношениях  исправился.  Я  вступил  на  путь
трудолюбия,  сэр.  Способности,  от  природы,   быть   может,   незаурядные,
растрачивались прежде на игру в кости и кутежи. Но теперь я начинаю  ощущать
свое призвание; и,  возможно,  мои  начальники,  те,  что,  закурив  сигары,
отправились домой и не подумали сказать: "А не пойти ли нам, старина Ф.  Б.,
в "Пристанище" угоститься холодным омаром с пивом?" Они, впрочем, и не очень
считают себя моим начальством, - так вот, этот Политик и этот Литератор, сэр
(псевдонимы господ Уорингтона и Пенденниса, были  произнесены  им  с  особым
сарказмом), обнаружат в один прекрасный  день,  что  их  скромный  сотрудник
пользуется  у  знатоков  большим  уважением,  чем  они  сами.  Про   мистера
Уорингтона я ничего не скажу - он человек даровитый, сэр, бесспорно, - но  в
этом вашем чрезмерно самодовольном друге,  мистере  Артуре  Пенденнисе  есть
что-то этакое... ну, да время покажет! Вы, верно, не получали... хм... нашей
газеты в Риме и в Неаполе?
     - Она запрещена инквизицией, - с радостью сообщил  ему  Клайв,  -  а  в
Неаполе она вызвала гнев короля.
     - Я ничуть  не  удивляюсь,  что  она  не  нравится  в  Риме,  сэр.  Она
затрагивает серьезный вопрос, который  должен  привести  в  трепет  прелатов
некоей церкви. Читали  вы,  к  примеру,  статью...  "Наши  церковники"?  Это
галерея портретов, так сказать, духовных и телесных,  ныне  здравствующих  в
Британии отцов церкви, подписано: "Лод Латимер".
     - Я не очень этим интересуюсь, - отвечал Клайв.
     - Тем хуже для вас, мой юный друг. Я не склонен строго судить  ближнего
своего -  сам  ведь  грешен  -  и  не  стану  также  утверждать,  что  "Наши
церковники" будут непременно вам полезны. Однако каковы они ни есть, они уже
возымели благое действие. Спасибо, Мэри, душечка, ваше боченочное пиво  хоть
куда - пью за здоровье твоего  будущего  мужа.  А  ведь  неплохо  освежиться
стаканчиком доброго крепкого пива  после  всех  этих  кларетов,  сэр.  Итак,
возвратимся к "Церковникам", сэр. Да простится мне мое  самомнение,  если  я
скажу, что, хотя мистер Пенденнис и смеется над  ними,  они  оказали  газете
немаловажную услугу. Они придали ей  лицо;  сплотили  вокруг  нее  уважаемые
сословия. Они вызвали обширную переписку. Я получаю множество  любопытнейших
писем по поводу "Наших церковников", особливо от  дам.  Одни  жалуются,  что
задеты их любимые проповедники; другие рады, что Ф. Б. поддержал тех, на чьи
проповеди они ходят. Ведь "Лод Латимер" это я,  сэр,  хотя  мне  приходилось
слышать, как  авторство  этих  очерков  приписывалось  преподобному  мистеру
Бункеру, а также одному члену парламента, видному деятелю религиозного мира.
     - Так вы и есть знаменитый "Лод Латимер"?! - восклицает Клайв, которому
действительно попадались в нашей газете очерки, подписанные этим досточтимым
именем.
     - Слово "знаменитый" здесь не очень подходит. Некий  господин,  который
вышучивает все на свете, - а точнее: мистер Артур Пенденнис, - хотел,  чтобы
я подписывался просто "Церковный сторож". Он частенько  величает  меня  этим
именем, - он ведь, как ни грустно, имеет привычку потешаться над  серьезными
вещами. Разве вы додумались бы, юный мой друг, что та же рука, которая пишет
рецензии на разных художников, а по временам, когда его высочество Пенденнис
ленится, набрасывает  отзывы  о  второстепенных  театрах,  строчит  шутливые
эпиграммы и составляет хронику текущих событий, что  та  же  рука  может  по
воскресеньям браться за перо, чтобы обсуждать столь важную тему и  выступать
с оценкой, британских проповедников. Восемнадцать воскресных вечеров подряд,
Клайв, я писал своих "Церковников" в парадной  гостиной  миссис  Ридли,  где
прежде обитала мисс Канн (она теперь устроена лучше), не  позволяя  себе  ни
капли горячительного, разве что совсем уж иссякнут силы.  Пенденнис  смеется
над  моими  очерками.  Он  говорит,  что  публике  они  надоели  и  пора  их
прекратить. Я не хочу думать, что мне завидует тот, кто сам устроил  меня  в
"Пэл-Мэл", хотя, возможно, мои таланты тогда еще не выявились.
     - Пен считает, что он теперь пишет лучше, чем вначале, - вставил Клайв,
- я слышал, как он это говорил.
     - Свои литературные труды он ценит очень высоко, независимо от их даты.
Я же, сэр,  только  завоевываю  признание.  Ф.  Б.  уже  приобрел  некоторую
известность в  церковных  кругах  нашей  столицы,  сэр.  Я  заметил,  как  в
позапрошлое воскресенье смотрел на меня епископ Лондонский, - и уверен,  что
его капеллан шепнул ему на ухо: "Это  мистер  Бейхем,  ваше  преосвященство,
племянник   достопочтенного   собрата   вашей   милости,   лорда    епископа
Буллоксмитского". А в прошлое  воскресенье  я  был  в  церкви  -  у  святого
великомученика Мунго, где проповедует преподобный С. Льстивер;  так  вот,  в
среду я получаю письмо {почерк женский - не иначе миссис Льстивер),  в  коем
содержится жизнеописание этого духовного лица,  рассказ  о  присущих  ему  с
малолетства добродетелях, и рукописный экземпляр его  стихотворений,  а  при
сем высказывается намек, что ему самой судьбой предназначено вакантное место
настоятеля собора.
     - Да, не одному только Ридли я помог на этом свете, - продолжал Ф. Б. -
Быть может, мне следует за это краснеть, да я и краснею, - но что поделаешь,
старая дружба - так  вот,  признаюсь,  я  чрезмерно  превознес  и  живописал
достоинства вашего дядюшки Чарльза Ханимена.  Сделал  я  это  отчасти  из-за
Ридли - в надежде помочь ему расплатиться с ними,  отчасти  же  в  память  о
прошлом. Известно ли вам, сэр, что обстоятельства  Чарльза  Ханимена  сильно
изменились и что бедняк Ф. Б., кажется, помог ему составить состояние?
     - Рад это слышать, - отвечал Клайв. - Как же сотворили вы это чудо,  Ф.
Б.?
     - При помощи здравого смысла и предприимчивости, мой мальчик,  а  также
знания света и простой благожелательности. Вы увидите, часовня леди  Уиттлси
имеет теперь совсем другой вид. Этот мошенник Шеррик признался,  что  обязан
мне произошедшей переменой; он прислал мне несколько дюжин вина  и  никакого
векселя с меня не взял, дескать - в благодарность за услугу. Случилось  так,
что вскоре после вашего отъезда в Италию, сэр, я явился к Шеррику на дом  по
поводу расписочки, которую необдуманно подмахнул один мой приятель, и хозяин
пригласил меня выпить чаю в кругу его семьи. Я изнывал  от  жажды  -  я  шел
пешком из Хэмстеда, где в  "Шалаше  Джека"  мы  съели  с  бедным  Кайтли  по
отбивной, - и охотно принял его приглашение. Когда мы покончили с  домашними
булочками, дамы угостили нас музыкой, и тут,  еэр,  меня  осенила  идея.  Вы
знаете, как замечательно поют  мисс  Шеррик  и  ее  матушка.  Они  исполняли
Моцарта, сэр. "А что, если этим дамам, поющим под фортепьяно  Моцарта,  петь
под орган Генделя?" - спросил я у Шеррика.  "Может,  вы  еще  предложите  им
ходить с шарманкой, черт  подери!"  -  "Шеррик,  вы  язычник,  вы  ignoramus
{Невежда (лат.).}, - ответил я. - Я  просто  хотел  сказать,  почему  бы  не
исполнять им церковную музыку Генделя и прочие там церковные песни в часовне
леди Уиттлси. Петь они будут за  ширмой  на  хорах,  что  тут  худого?  Ваши
мальчики - певчие сбежали в "Музыкальную пещеру"; распался  ваш  хор  -  так
почему бы вашим дамам не заняться этим делом". Он  ухватился  за  мою  идею.
Такого пения вы никогда еще не слышали, и оно было бы  еще  лучше,  если  бы
прихожане не шумели. Это была прекрасная затея  и  вполне  безобидная,  сэр,
сказать по-мирскому - отличный номер! И костюмы очень удачные, сэр, -  нечто
вроде монашеского одеяния; у миссис Шеррик душа артистки, ведь если  человек
вдохнул когда-то воздух кулис - это у него навсегда, сэр, так и знайте! Дамы
репетировали в часовне вечерами, при лунном свете, а  потом  отправлялись  к
Ханимену откушать устриц. Спектакль получился,  сэр!  Народ  стал  разбирать
ложи - я хотел сказать, скамьи, - и  Чарльз  Ханимен,  приободренный  щедрой
помощью  вашего  благородного  родителя,  а  возможно,  вдохновленный  новым
успехом, стал проповедовать красноречивее прежнего. Он кое-чему  научился  у
Хаслера из театра Хэймаркет, сэр. Проповеди его, по-моему,  все  те  же,  но
поданы, так сказать, в новой постановке  -  с  новыми  костюмами  и  прочими
эффектами, сэр. Часовня разубрана цветами, сэр, -  предполагается,  что  это
дар благочестивых прихожанок, однако, entre  nous  {Между  нами  (франц.).},
Шеррик  подрядил   на   поставку   их   Натана   или   кого-то   другого   с
Ковентгарденского рынка. А еще... только, смотрите, никому ни полслова!
     - Ну выкладывайте, Ф. Б.! - просит Клайв.
     - Я навлек на вашего дядюшку гонения за его близость к папистам; созвал
сходку в "Скороходе" на Болинброк-стрит. Биллингс, торговец  маслом,  токарь
Шарвуд, он же специалист  по  изготовлению  ваксы,  и  достопочтенный  Фелим
О'Карра, сын лорда Скаллабога, держали речи. Два или три почтенных семейства
(в том числе ваша тетушка, миссис Как-ее-Там Ньюком) в  возмущении  покинули
часовню. Я выступил  в  "Пэл-Мэл"  со  статьей  в  жанре  моих  полемических
биографий, ^поднялся спор в газетах - словом, общий  интерес,  сэр.  Часовня
стала приносить доход священнику, а заодно  и  Шеррику.  Дела  Чарльза  идут
превосходно, сэр. Особенно помногу он никогда не занимал; и если это грех  -
избавить нашего друга от старых долгов,  удовольствовать  его  кредиторов  и
дать ему вольно вздохнуть, то, должен признаться со всей откровенностью, что
Ф. Б. повинен в сем грехе. И пусть бы  на  моей  совести  не  было  большего
греха, Клайв. А Чарльз, право, очень подошел  бы  для  роли  мученика,  сэр;
например, Себастьян, изрешеченный бумажными  катышками;  или  Варфоломей  на
холодном рашпере. А вот нам и омара принесли! Ей-богу, Мэри,  я  никогда  не
видывал лучшего!
     Надо думать, что именно этот рассказ о делах и успехах дядюшки Ханимена
привел нашего Клайва в часовню леди Уиттлси; и  уж,  во  всяком  случае,  не
слова мисс Этель о  том,  что  они  с  бабушкой  ходят  туда,  побудили  его
направить свои стопы в упомянутое  место.  В  следующее  же  воскресенье  он
явился в часовню и, проведенный сторожихой к скамье настоятеля,  застал  там
мистера Шеррика, который восседал  с  превеликой  важностью  и  преогромными
золотыми булавками в галстуке и при первых звуках гимна вручил  ему  толстый
молитвенник в золоченом переплете.
     Аромат цветочных духов разлился  в  воздухе,  когда  Чарльз  Ханимен  в
сопровождении церковного служки прошествовал мимо них  из  ризницы  и  занял
свое место на кафедре.  В  прежние  времена  он  носил  поверх  ниспадавшего
складками стихаря еще и широкую епитрахиль;  Клайв  помнил,  что  мальчиком,
заходя в ризницу, он наблюдал, как дядюшка расправлял  на  себе  епитрахиль,
приглаживал рукава облачения и выпускал на лоб кокетливый завиток,  дабы  на
кафедре являть собой достойный  образец  церковного  благолепия.  Теперь  он
носил епитрахиль шириной не  более  галстука,  которая  свободно  спускалась
спереди и сзади; стихарь был прямой и не доставал до  полу;  правда,  из-под
узких рукавов, кажется, выглядывала скромная кружевная оторочка, а по подолу
шли причудливые узоры из шелковой тесьмы или чего-то в  этом  роде.  Что  до
завитка на лбу, то от него осталось не больше зримых следов, чем от Майского
дерева на Стрэнде или креста на Чаринг-Кросс. Волосы Ханимена были расчесаны
на прямой пробор, спереди подстрижены, а на  уши  и  на  затылок  спускались
мягкими волнами. Он читал молитву быстро и слегка гнусавя.  Когда  зазвучала
музыка, он замер, склонив голову набок и держа на  молитвеннике  два  тонких
пальца, - точь-в-точь какое-нибудь средневековое изваяние в нише. Право  же,
стоило послушать, как Шеррик, у которого был звучный голос, подпевал  гимну.
Тут и там радовали глаз  приношения  с  цветочного  рынка;  наш  импрессарио
разыскал у старого Мосса на Уордор-стрит фламандское окно из цветного стекла
и пристроил его в своей часовне. Оттого бледно-зеленые и золотистые блики  с
продолговатыми очертаниями на них  готических  букв  пробегали  по  хорам  и
галерее, придавая часовне леди Уиттлси необычайно средневековый вид.
     Когда  настало  время  проповеди,  Чарльз  сбросил  стихарь,   перестал
гнусавить, и священник уступил место оратору. Проповедь его была  краткой  и
касалась событий дня. Как раз в это время некий  юный  отпрыск  королевского
дома, надежда нации  и  законный  наследник  престала,  погиб  в  результате
несчастного случая. Для сравнения Ханимен обратился к  Авессалому,  Давидову
сыну. Он рассказал об обеих  этих  смертях,  о  скорбящих  венценосцах  и  о
судьбе, которая превыше них. Проповедь и впрямь была  очень  трогательной  и
взволновала собравшихся.
     - Здорово, а?! - говорил Шеррик, подавая Клайву руку,  когда  церковная
служба закончилась. - Заметили, как он вышел? Я просто не подозревал  в  нем
таких способностей! - Шеррик, очевидно, в  последнее  время  был  совершенно
упоен талантами Чарльза и говорил о нем, - что за непочтенье! - как режиссер
о трагике, имевшем  успех"  Однако  простим  это  Шеррику,  он  был  человек
театральный. - На ирландца совсем не шли, - шепнул он мистеру Ньюкому,  -  я
от него избавился, дай бог памяти, - да, на святого Михаила.
     Принимая во внимание молодость Клайва и его природное  легкомыслие,  мы
не будем строго судить его за то,  что  он  не  слишком  внимательно  слушал
службу  и  часто   оглядывался   по   сторонам.   Церковь   была   заполнена
представителями высшего света и шляпками по последней парижской моде. Сзади,
в темном углу под хорами, сидел целый эскадрон лакеев. Ну конечно же, тот, с
пудреной головой, облачен в ливрею  леди  Кью!  Клайв  принялся  внимательно
разглядывать лица под шляпками и тотчас  узнал  физиономию  старой  графини,
зловещую и желтую, как ее медный дверной молоток, а рядом прелестное  личико
Этель. Едва прихожане поднялись с мест, он кинулся к выходу.
     - Разве вы не останетесь повидать  Ханимена?  -  спросил  с  удивлением
Шеррик.
     - Да-да, я сейчас вернусь, - ответил Клайв и  исчез.  Он  сдержал  свое
слово н тут же вернулся. При леди
     Кью были также юный маркиз и какая-то пожилая дама.  Клайв  прошел  под
самым носом ее сиятельства, но этот почтенный  римский  нос  не  выказал  ни
малейшего желания хоть чуточку наклониться. Этель приветствовала его  кивком
и улыбкой. Маркиз нашептывал ей  в  ушко  одну  из  своих  аристократических
острот, и она смеялась то ли над этой шуткой, то ли над ее автором. Подножка
щегольского  украшенного  гербом  экипажа  с  шумом  опустилась.  Желтоперый
вспрыгнул на запятки и  поместился  рядом  с  другой  Канарейкой,  столь  же
гигантского размера; карета леди Кью укатила,  уступив  место  коляске  леди
Кантертон.
     Клайв вернулся в часовню через  маленькую  дверцу  возле  ризницы.  Все
прихожане к этому времени разошлись. Только две дамы стояли  возле  кафедры,
да еще Шеррик прохаживался взад и вперед  по  боковому  приделу,  побрякивая
монетами в кармане.
     - Публика - первый сорт, не так  ли,  мистер  Ньюком?  Я  насчитал,  по
крайней мере, четырнадцать  титулованных  особ.  Принцесса  де  Монконтур  с
супругом, наверное, - такой бородатый господин, зевал всю проповедь  -  этак
ведь и челюсть недолго вывихнуть! Графиня Кью с дочкой. Графиня Кантертон  с
высокородной мисс Фетлок, нет - леди Фетлок. Графская  дочь,  стало  быть  -
непременно леди, черт возьми! Леди Гленливат с сыновьями. Светлейший  маркиз
Фаринтош и лорд Генри Рой - это семь, нет, девять, и еще принц с принцессой.
Джулия, милочка, ты была сегодня в ударе, никогда лучше не дела. Это  мистер
Клайв Ньюком, помнишь его?
     Мистер  Клайв  отвесил  поклон  дамам,   которые   приветствовали   его
грациозным реверансом. Мисс Шеррик не сводила глаз с дверей ризницы.
     - Как поживает старый полковник? Отличный малый - простите, что  я  так
говорю, - но он человек простой и притом честнейшей души. Навещал я  мистера
Бинни, второго моего съемщика. По-моему, он  что-то  желтоват  с  лица,  наш
мистер Бинни. А эта дама, что у него живет, такая гордячка - не  подступись!
Когда же вы зайдете к нам в Ридженте-парк откушать баранинки, мистер  Клайв?
И винцо есть неплохое. Наш  преподобный  друг  тоже  заходит  порой  осушить
стаканчик, не так ли, сударыня?
     - Мы будем очень рады видеть у себя мистера Ньюкома, - говорит красивая
лицом и добрая нравом миссис Шеррик. - Правда, Джулия?
     - О, разумеется! - отвечает Джулия, чьи мысли, судя по всему, витают  в
другом месте. И тут как раз в дверях ризницы появился сам преподобный  друг.
Обе дамы бросаются к нему, спеша пожать ему руку.
     - Ах, мистер Ханимен, какая проповедь! Мы с Джулией так плакали там  на
хорах, боялись, вы нас услышите. Правда, Джулия?
     - О, да, - отвечает Джулия, которую пастор держит за руку.
     - А когда вы стали описывать  того  юношу,  я  сразу  вспомнила  своего
бедного мальчика, правда, Джулия? - восклицает старшая из дам, и по щекам ее
текут слезы.
     - Мы потеряли его больше десяти лет  назад,  -  грустно  шепчет  Клайву
Шеррик. - И она не перестает о нем думать. Таковы женщины.
     Клайв был глубоко растроган таким проявлением неподдельного чувства.
     - Его матушка, - продолжает добрая женщина, указывая на мужа,  -  тоже,
знаете ли,  происходила  из  Авессаломов.  Очень  почтенное  семейство,  они
торговали брильянтами в...
     - Хватит, Бетси, и оставь в покое мою бедную старую матушку, -  сердито
оборвал ее мистер Шеррик.
     А Клайв в это время уже находился в  нежных  объятиях  своего  дядюшки,
который пенял ему, что он еще не наведался на Уолпол-стрит.
     - Итак, друзья, когда вы заглянете в мою лавчонку,  чтобы  по-семейному
отобедать? - спрашивает Шеррик.
     - Ах, мистер Ньюком, пожалуйста,  приходите,  -  говорит  Джулия  своим
прекрасным грудным голосом, поглядывая  на  него  своими  огромными  черными
очами. Если бы Клайв был тщеславен, подобно многим другим юношам, как знать,
возможно, он решил бы, что произвел впечатление на красавицу Джулию.
     - В четверг, договорились? Если мистер X.  не  занят.  Пошли,  девочки;
когда лошадки стоят на месте, их  кусают  мухи  и  они  могут  сбеситься  по
такой-то жаре. Что вы предпочитаете на обед? Скажем, кусочек свежей семги  с
огурчиком? Впрочем, в такую погоду лучше есть соленую.
     - Вы же знаете, что я  признателен  за  любое  угощение,  -  произносит
печально-сладостным голосом Ханимен, обращаясь к обеим дамам, которые  стоят
рука об руку и не сводят с него глаз.
     - А что, если в следующее воскресенье исполнить Мендельсона? Джулия так
восхитительно его поет!
     - Ну что вы, мама!..
     - Да-да, восхитительно, душечка! Она ведь  у  нас  душечка,  мистер  X,
уверяю вас.
     - Не называйте его так - "мистер X". Не надо, мамочка, - просит Джулия.
     - Зовите меня  как  хотите!  -  ответствует  Чарльз  с  душераздирающей
простотой, и миссис Шеррик нежно целует любимую дочь.
     Тем временем Шеррик взялся показывать Клайву улучшения, сделанные им  в
часовне, которая  теперь  и  впрямь  стала  походить  на  готический  зал  в
Рошервилле, и даже сообщил по секрету, за какую  именно  сумму  удалось  ему
выманить у старого Мосса окно из цветного стекла.
     - Старик как пришел сюда взглянуть -  прямо  обезумел  с  досады,  сэр,
честное слово! И сын вполне ему под стать; говорил, будто знает вас. До того
жаден - вот увидите, это его погубит! Нет, такой не помрет богачом!  Слыхали
вы когда-нибудь, чтобы  я  скряжничал?  Не  слыхали.  Я  трачу  свои  деньги
по-людски. Вы  только  поглядите,  как  увлеченно  беседуют  мои  женщины  с
Ханименом о музыке. Во время вечерни они не ноют, да я ему и не даю  служить
дважды в день. Так вот, представьте себе,  что  делает  музыка:  по  вечерам
здесь вполовину меньше народу. А  служит  преподобный  Тянилямкинс,  человек
тихий, оксфордский, нынче  он,  видать,  заболел.  Ханимен  сидит  на  своей
скамье, где мы с вами сидели, и кашляет.  Это  я  велел  ему  кашлять.  Дамы
любят, когда пастор чахоточный, сэр. Ну пошли, девочки!
     Клайв отправился на квартиру к дядюшке, где был принят супругами  Ридли
с величайшим радушием и сердечностью. Эти славные люди  явились  благодарить
Клайва сразу же после его возвращения на родину и теперь не упустили  случая
еще раз выразить ему  свою  признательность  за  доброе  отношение  к  Джону
Джеймсу. Им вовек  не  забыть  его  великодушия,  а  также  великодушия  его
батюшки, уж это точно! Не прошло и двадцати минут с прихода  Клайва,  как  в
комнате  мистера  Ханимена  появилась  целая  гора  печенья,   пирамида   из
мармелада, пирог, шесть бараньих котлет, шипевших на  сковородке,  и  четыре
сорта  вина,  каковое  угощение  долженствовало   служить   знаком   особого
расположения к гостю.
     Клайв не без улыбки заметил на столике у стены  номер  "Пэл-Мэл",  а  у
каминного  зеркала  почти  столько  же  карточек,  сколько  во  дни   былого
процветания Ханимена. Конечно, между дядей  и  племянником  не  существовало
большой близости, для этого они  были  слишком  различны  по  натуре;  Клайв
отличался прямотой, проницательным умом и  амбицией,  Чарльз  же  был  робок
душой, тщеславен и двуличен, сознавал свое  притворство  и  чувствовал,  что
многие видят его насквозь, а потому сторонился и боялся своего искреннего  и
прямолинейного племянника и трепетал перед ним сильнее, чем  перед  многими,
людьми гораздо старше него. К  тому  же  между  ним  и  полковником  имелись
денежные счеты, которые еще удваивали неловкость Ханимена.  Словом,  они  не
жаловали друг друга, но поскольку наш священник связан родством с  почтенным
семейством Ньюкомов, то, бесспорно, заслуживает,  чтобы  ежу  была  отведена
страница-другая в данном жизнеописании.
     Настал четверг, а с ним и обед у мистера Шеррика, на который  приглашен
был  также  мистер  Бинни  с  домочадцами,  дабы  составить  компанию   сыну
полковника Ньюкома. Дядюшка Джеймс и Рози привезли Клайва в своем экипаже, а
миссис Маккензи осталась дома, сославшись на головную боль. С домовладельцем
она обходилась весьма надменно ж гневалась на брата за то, что  он  ездит  к
таким людям в гости.
     - Видишь, Клайв, до чего я люблю нашу милую малютку Рози,  ради  нее  я
терплю все выходки ее маменьки, - говорит мистер Биннж.
     - Ну, дядюшка! - восклицает малютка Рози, но старый  джентльмен  целует
ее и она замолкает.
     - Да-да,  -  настаивает  он,  -  у  твоей  маменьки  ужасный  характер,
голубушка, и хотя ты никогда не жалуешься,  это  не  причина,  чтобы  и  мне
молчать. Ты же не станешь на меня  ябедничать  (опять:  "Ну,  дядюшка!"),  и
Клайв не станет, я  знаю.  Эта  малютка,  сэр,  -  продолжает  Джеймс,  взяв
племянницу за ручку и с нежностью глядя в ее милое  личико,  -  единственное
утешенье своего старика дядюшки. Надо было мне выписать ее к себе в Индию, а
не возвращаться в вашу огромную мрачную столицу!  Это  Том  Ньюком  уговорил
меня сюда ехать, а теперь я уже слишком стар,  чтобы  возвращаться  обратно,
сэр. Где палка упала, там ей ж лежать. В Индии Рози через месяц увели бы  из
моего дома. Явился бы какой-нибудь молодец и забрал ее у меня, а теперь  она
обещала мне, что никогда не покинет своего старого дядю Джеймса, не так ли?
     - Да, дядюшка, никогда!.. - ответила Рози.
     - Мы ведь не желаем влюбляться, правда,  детка?  На  хотим  страдать  и
терзаться, как иные молодые люди, таскаться по балам из  вечера  в  вечер  и
гарцевать по Парку, лишь бы только взглянуть на  предмет  своих  воздыханий,
правда, Роза?
     Рози покраснела. Очевидно,  они  с  дядюшкой  Джеймсом  были  прекрасно
осведомлены о любовных делах Клайва. Собственно, покраснели и на переднем  и
на заднем сиденье одновременно. Уж какие там секреты, если миссис Маккензи и
миссис Хобеон тысячу раз обсуждали эту тему.
     - Малютка Рози, сэр, пообещала взять на себя  заботы  обо  мне  по  эту
сторону Стикса, - говорил между тем дядя Джеймс, -  и  кабы  ее  оставили  в
покое я дали здесь управляться без мамы, - нет, ничего плохого  я  больше  о
ней не скажу, - нам жилось бы ничуть не хуже.
     - Я непременно напишу для Рози ваш портрет, дядюшка  Джеймс,  -  весело
сказал Клайв.
     И Рози ответила: "Благодарю вас,  Клайв",  -  и,  протянув  ему  ручку,
взглянула на него так кротко, ласково и безмятежно, что Клайв  невольно  был
очарован таким чистосердечием и невинностью.
     - Quasty peecoly fiosiny, - проговорил Джеймс на  отличной  шотландской
разновидности итальянского: - e la piu bella, la plu  cara  ragazza,  ma  la
mawdry e il diav...  {Эта  маленькая  Розина  очень  красивая,  очень  милая
девица, а мать - черт... (искаж. итал.).}
     - Ну,  дядюшка,  -  опять  вскричала  Рози,  а  Клайв  рассмеялся  этой
неожиданной попытке дяди Джеймса изъясняться на иностранном языке.
     - А я думал, Рози, ты ни  слова  не  понимаешь  на  этом  сладкозвучном
наречии! Ведь это Lenguy Toscawny in Bocky Romawny {Тосканский язык в  устах
римлян (искаж. итал.).} - я прибегнул к  нему,  дабы  порадовать  слух  этой
молодой мартышки, погулявшей  по  свету.  -  Тут  они  как  раз  въехали  на
Сент-Джонс-Вуд и остановились перед красивой  виллой  мистера  Шеррика,  где
узрели преподобного Чарльза Хажимена, вылезавшего из щегольской коляски.
     В гостиной висело несколько портретов миссис Шеррик того времени, когда
она играла на театре;  портрет  кисти  Сми,  на  котором  Бетси,  но  словам
возмущенного Шеррика, и  в  половину  не  была  так  хороша,  как  в  жизни;
гравированное изображение ее в "Артаксерксе" с подписью "Элизабет  Фолторп",
отнюдь  не  представлявшей  образец   каллиграфии;   приветственный   адрес,
поднесенный ей  в  "Друри-Лейн"  в  конце  триумфального  сезона  18..  года
благодарным и преданным другом Адольфу сом Смэкером, директором труппы,  год
спустя, как известно, затеявшим против нее тяжбу, и другие  трофеи  служения
трагедийной музе. Однако Клайв к немалой своей потехе заметил, что столики в
гостиной теперь завалены теми же книгами, что у принцессы  де  Монконтур,  и
всевозможными  предметами  церковного  обихода  французского   и   немецкого
происхождения, уже знакомыми большинству моих читателей. Здесь имелись жития
святых Ботибола Излингтонского и Виллибальда Бейракрского с  портретами  сих
исповедников.  Еще  лежала  "Легенда  о  Марджори  Доу,   великомученице   и
девственнице" с двойным благолепным фронтисписом, изображающим: 1) как  оная
святая особа продает свою перину,  дабы  помочь  беднякам,  и  2)  как  она,
иссохшая от болезни, возлежит  на  соломе.  Здесь  был  "Старый  Кровопийца,
обративший свои помыслы к богу. Рассказ для детей, сочиненный одной  дамой",
с предисловием, которое было помечено  датой  -  "Канун,  праздника  Святого
Чада" и снабжено подписью "Ч. Х". "Проповеди, читанные преподобным  Чарльзом
Ханименом  в  часовне  леди  Уиттлси",  "Юношеские   стихотворения   Чарльза
Ханимена, магистра искусств", "Житие благочестивой леди Уиттлси" его же пера
и  тому  подобное.  Итак,  Чарльз  Ханимен  был  представлен  здесь   своими
литературными трудами, а в корзине для  рукоделья  лежал  кусок  берлинского
шитья  с  тем  же  готическим  орнаментом,  который  вышивала  принцесса  де
Монконтур и который  мы  позднее  лицезрели  украшающим  кафедру  в  часовне
Чарльза. Приветливые  хозяйки  встретили  Рози  очень  приветливо,  и  когда
джентльмены после обеда остались одни за вином, Клайв  увидел,  как  Рози  и
Джулия прогуливаются вместе по саду в этот приятный летний вечер и рука мисс
Джулии обвивает стан его маленькой приятельницы; и тут он невольно подумал о
том, какую прелестную картину они собой представляют.
     - Моя дочка ничего, а? Есть на что посмотреть,  -  с  гордостью  сказал
отец. - Пойдите-ка сыщите еще таких двух красавиц.
     Чарльз со вздохом промолвил,  что  есть  такая  немецкая  гравюра  "Две
Леоноры", она как раз и припомнилась ему при виде этих двух столь  различных
типов красоты.
     - Хотелоеь бы мне их написать, - сказал Клайв.
     - Так за чем же  дело  стало,  сэр?  -  удивился  хозяин.  -  Разрешите
предложить вам первый заказ, мистер Клайв. Напишите мне портрет Джулии, а за
ценой я не постою. Я уж не помню, сколько взял этот старый мошенник  Сми  за
портрет Бетси.
     Клайв ответил, что он с охотой, только вот хватило бы  умения.  Мужчины
ему удаются, а дамы пока что не очень.
     - Ваши портреты, писанные в казармах Олбени-стрит, - великолепны. Я  их
видел, - сообщил мистер Шеррик; заметив, что  его  гость  несколько  удивлен
подобным его знакомством,  Шеррик  добавил:  -  Вы,  наверно,  думаете,  что
тамошние господа слишком уж для меня важные? Но право, я часто там бываю.  У
меня со многими из них дела; были и с капитаном Белсайзом и с графом  Кью  -
этот джентльмен, прирожденный аристократ и всегда расплачивался по-барски. У
меня было не одно дело с его сиятельством!
     По лицу Ханимена скользнула улыбка;  и  поскольку  на  громкие  уговоры
мистера Шеррика выпить еще никто не откликнулся, гости встали  из-за  стола,
сервированного необычайно роскошно, и перешли в гостиную, послушать музыку.
     Музыка была  только  серьезного  и  классического  характера,  до  того
серьезного,  что  можно  было  слышать,  как  Джеймс  Бинни  в  своем   углу
аккомпанирует храпом певицам и роялю. Но  Рози  была  в  восторге  от  пения
хозяек, и Шеррик сказал Клайву:
     - Хорошая она девочка, право! Очень мне нравится.  Совсем  не  завидует
Джулии, что та поет лучше, и слушает с удовольствием, как все мы. У ней тоже
милый голосок. Мисс Маккензи, если вы надумаете сходить  в  оперу,  пришлите
мне записочку в мою Вест-Эндскую контору или в Сити. У меня ложи  на  каждую
неделю, и я буду рад услужить вам, чем могу.
     Итак,  все  согласились,  что  вечер  прошел  весьма  приятно,  и  трое
обитателей Фицрой-сквер двинулись домой, безмятежно и дружелюбно  болтая,  -
по крайней мере, двое из них, ибо дядя Джеймс снова уснул, пристроившись  на
переднем сиденье, и разговор шел  между  Клайвом  и  Рози.  Он  сказал,  что
непременно постарается написать портреты молодых барышень.
     - Последняя моя работа была неудачной, помните, Рози? - Он чуть было не
сказал "милая Рози".
     - Да, но мисс Шеррик так красива, ее лицо вам удастся  лучше,  чем  моя
круглая физиономия, мистер Ньюком.
     - Что? Мистер?! - восклицает Клайв.
     - Ну хорошо - просто Клайв, - говорит Рози еле слышно.
     Он ощупью отыскал ее маленькую ручку, лежавшую  не  так  уж  далеко  от
него.
     - Мы ведь с вами как брат с сестрой, милая Рози. - На этот раз он так и
сказал.
     - Да, - ответила она и легонько пожала ему руку.  Тут  пробудился  дядя
Джеймс; казалось, вся эта поездка длилась меньше минуты, и у порога их  дома
на Фицрой-сквер они обменялись нежным рукопожатием.
     Клайв написал великолепный портрет мисс Шеррик, чем привел в восторг ее
родителя, а  также  и  мистера  Ханимена,  которому  случилось  разок-другой
заглянуть к племяннику, как раз когда ему позировали дамы.  Тут-то  Клайв  и
предложил преподобному Чарльзу Ханимену  "сделать  его  голову"  и  набросал
мелом отличный  портрет  своего  дяди,  тот  самый,  с  которого  напечатана
литография, - вы можете в любой день увидеть ее у Хогарта в Хэймаркете среди
остальных портретов британского духовенства. Чарльз проникся такой любовью к
племяннику, что раза два в неделю уж непременно появлялся на Шар-лотт-стрит.
     Приходила и чета Шерриков  -  поглядеть,  как  подвигается  портрет  их
дочери, и были им очарованы; когда  же  стала  позировать  Рози,  они  зашли
взглянуть и на ее портрет, но он и на этот раз не  очень  удался  художнику.
Однажды в понедельник  случилось  так,  что  Шеррики  и  Ханимен  заехали  в
мастерскую Клайва посмотреть портрет Рози - сама она  тоже  прибыла  сюда  с
дядюшкой, - и  собравшиеся  с  интересом  обнаружили  в  "Пэл-Мэл"  заметку,
очевидно, принадлежавшую перу Ф. Б. и гласившую:

     "Перемена  вероисповедания  в   высшем   обществе.   Некий   вельможный
иностранец, женатый на английской леди и с некоторых пор  проживающий  среди
нас, намерен (как мы слышали и склонны отнестись к этому с доверием) принять
англиканство. Принц де Мон...тур  является  постоянным  посетителем  часовни
леди Уиттлси, в которой выступает с красноречивыми  проповедями  преподобный
Ч. Ханимен. Утверждают, что именно сей глубокомысленный и даровитый богослов
побудил его высочество усомниться в истинности догматов,  воспринятых  им  с
детства. Его предки были протестантами  и  сражались  при  Иври  на  стороне
Генриха IV.  Во  времена  Людовика  XIV  они  приняли  веру  этого  гонителя
протестантов. Мы искренне надеемся, что нынешний наследник дома Иври  почтет
нужным вернуться в лоно церкви,  от  которой  его  предки  столь  злосчастно
отреклись".

     Дамы отнеслись к этому известию с полной серьезностью,  а  Чарльз  лишь
смиренно высказал пожелание, чтобы так оно все и было.  Покидая  мастерскую,
Шеррики вновь пригласили в гости Клайва и мистера Бинни  с  племянницей.  Им
ведь нравится музыка, так пришли бы опять послушать!
     Когда они удалились вместе с мистером Ханименом, Клайв  не  выдержал  и
сказал дяде Джеймсу:
     - Чего эти люди повадились сюда ходить? Расхваливают меня, приглашают к
обеду. Право, я начинаю думать, что они видят во мне подходящую  партию  для
мисс Шеррик.
     Бинни разразился хохотом и воскликнул: "О vanitas vanitawtum! {О, суета
сует! (искаж. лат.).}"
     Рассмеялась и Рози.
     - А по-моему, тут нет ничего смешного, - сказал Клайв.
     - Дурачок! - вскричал дядюшка Бинни. - Ты что, не заметил, что  барышня
влюблена  в  Чарльза  Ханимена?  Рози  сразу  это  поняла,  едва  только  мы
переступили порог их гостиной три недели тому назад.
     - Правда? А как вы догадались? - спросил Клайв.
     - Ну... по тем взглядам, какие она на него бросает, - отвечала  малютка
Рози.


        ^TГлава XLV^U
     Охота на крупного зверя

     Лондонский сезон близился к концу, и лорд Фаринтош протанцевал  с  мисс
Ньюком несметное число раз,  выпил  не  одну  дюжину  бутылок  портвейна  из
погребов Кью,  многократно  появлялся  с  упомянутой  девицей  в  опере,  на
завтраках, на скачках и в иных публичных местах, а все еще  не  сделал  того
предложения коего леди Кью ожидала для внучки однажды, когда Клайв явился  в
казармы Риджентс-парка повидать своих армейских друзей и  закончить  портрет
капитана Уродли, он услышал, как  двое  молодых  людей  разговаривали  между
собой.
     - Ставлю три против двух, что Фаринтош не женится. Даже предложения  не
сделает, - говорил один другому. При появлении Клайва разговор  прервался  и
наступило неловкое молчание. Споры о замужестве  Этель  стали  чем-то  вроде
азартной игры, и молодые люди без стеснения  бились  об  заклад  на  большие
суммы.
     Когда престарелая графиня столь открыто охотится за  юным  маркизом  на
виду у всего света и столичные господа даже заключают пари,  настигнет,  нет
ли беззубая гончая  свою  добычу,  право,  это  увлекательнейшее  зрелище  и
немалая потеха для тех, кто за ним наблюдает. Что же касается нашей  героини
мисс Этель Ньюком, то, как бы она ни была умна, красива и насмешлива, на  ее
долю, по моему разумению, выпадет здесь не слишком  достойная  роль.  Тайком
сохнуть по Томкинсу, который любит другую, изнывать в  беспросветной  нужде,
умирать с голоду, попасть в плен к разбойникам, терпеть  жестокое  обращение
грубияна-мужа, утратить красоту, заболевши оспой  или  даже  скончаться  под
конец книги, - всем этим испытаниям молодая героиня может  подвергнуться  (и
неоднократно  подвергалась  на  страницах  романов),   не   утратив   своего
достоинства и ничуть не упав оттого во мнении впечатлительного читателя.  Но
когда девушка редкой красоты,  наделенная  сильным  характером  и  природным
умом, позволяет старой бабушке таскать себя повсюду на привязи в  погоне  за
женихом, который старается ускользнуть, -  такая  особа,  право  же,  должна
весьма неловко чувствовать себя в роли героини; и  я  открыто  заявляю,  что
будь  у  меня  про  запас  другая  и  не  учитывай  я  некоторых  смягчающих
обстоятельств, Этель была бы мной мигом разжалована.
     Но романист должен до конца пути следовать со своей героиней,  как  муж
со своей женой на горе или на радость.  Сколько  лет  испанцы  терпели  свою
всемилостивейшую королеву, и не потому, что она была  безупречна,  а  просто
потому, что ее даровала им судьба. И вот депутаты и гранды  кричали:  "Боже,
храни королеву!", алабардерос делали  "на  караул";  били  барабаны,  палили
пушки, и народ восторженно приветствовал Изабеллу II, которая была ничуть не
лучше самой простой прачки в ее королевстве. А мы разве лучше своих ближних?
Всегда  ли  мы  умеем  устоять  перед  соблазном,  справиться  с   гордыней,
алчностью, суетностью  и  всем  таким  прочим?  Этель,  конечно,  во  многом
повинна. Однако не забывайте, что она еще очень молода.  Находится  в  чужой
воле. Выросла в весьма светском семействе и усвоила его  принципы.  Вряд  ли
кто-нибудь из нас, даже самый ярый британский  протестант,  станет  упрекать
бедняжку Изабеллу II за то, что она католичка.  Если  Этель  чтит  божество,
которому поклоняются лучшие люди Англии, не будем  слишком  осуждать  ее  за
идолопоклонство и потерпим еще немного нашу королеву, прежде чем низвергнуть
ее с трона.
     Нет, мисс Ньюком, ваше поведение не очень благородно, хоть вы и  будете
возражать, что сотни людей на свете ведут себя точно так же. Господи, каково
это слышать, когда девушка на заре  своей  юности,  рдея,  как  маков  цвет,
признается, что мечта, с которой она отправляется в свой жизненный  путь,  и
главная цель ее существования  -  выйти  замуж  за  богатого  человека;  что
природа одарила ее прелестью, чтобы она могла обменять  ее  на  богатство  и
титул; что ей так же необходимо обзавестись здесь на  земле  богатым  мужем,
как попасть во царствие небесное. Такова миссия, к  которой  готовят  многих
женщин. Юноша вступает в жизнь хоть с какими-то  возвышенными  порывами;  он
постарается быть порядочным человеком и жить по справедливости, приложит все
силы к тому, чтобы отличиться, не уронить себя низким  поступком;  он  будет
просиживать ночи над книгами, лишать себя покоя и  радостей,  дабы  снискать
себе доброе имя. Ведь многие бедняги, которые извелись и состарились, так  и
не добыв ни славы,  ни  денег,  начинали  жизнь  с  добрыми  помышленьями  и
благородными планами, от коих слабоволие, леность, страсть или осилившая  их
врагиня-судьба вынудили их отказаться. Ну, а светская девица,  боже  правый,
та начинает жизнь  с  одним  лишь  убеждением,  что  ей  надобно  приобрести
состоятельного мужа, и символ веры в ее катехизисе таков: "Верую  во  единых
старших сыновей, дом в столице и сельскую  усадьбу!"  Когда  они,  свежие  и
цветущие, выпархивают  из  своих  детских  в  гостиные,  они  уже  исполнены
своекорыстия. Ведь их сызмальства приучают смотреть своими  ясными  глазками
только на принца и герцога, на Креза и Богача.
     Их сердечки укрощали и  стискивали  так  долго  и  тщательно,  что  они
уподобились крохотным ножкам их сестер, знатных китаянок. Подобно тому,  как
порой видишь какую-нибудь дочурку бедняка, не по  летам  опытную  в  разного
рода закладах и готовую торговаться на рынке за  каждые  жалкие  полпенса  и
воевать с приказчиками в мелочной лавке, - так и в обществе легко  встретить
хорошенькую барышню, которая только недавно покинула классную комнату, а уже
не уступит хитростью бывалому барышнику; знает цену своим улыбкам, умеет  то
выставить напоказ, то припрятать свой соблазнительный товар  и  так  искусно
стравливает между собой покупателей, точно самый что ни на есть выжига-купец
с Ярмарки тщеславия.
     Молодые люди из Зеленой лейб-гвардии, болтавшие про мисс  Ньюком  и  ее
женихов, смолкли при появлении Клайва потому, что  знали  не  только  о  его
родстве с ней, но также и о  его  несчастной  к  ней  слабости.  Есть  люди,
которые не говорят о своем чувстве, хранят его в тайне,  и  оно  живет,  как
червь в бутоне, питаясь розами их ланит; иные же не столько думают,  сколько
разглагольствуют о  нежном  своем  предмете.  Так  что  в  непродолжительном
времени капитан Крэкторп удостоился доверия Клайва, а уж от него, наверно, о
страсти нашего героя узнало и все офицерское  собрание.  Эти  молодые  люди,
давно вращавшиеся в свете, невысоко оценивали шансы Клайва, указывая ему  со
свойственной им прямотой - хоть он сам понимал  все  без  них,  -  что  мисс
Ньюком не для таких, как он, и ему  лучше  не  томиться  и  не  вздыхать  по
сладкому винограду, который око видит, да зуб неймет.
     Однако добряк  Крэкторп,  сочувствовавший  судьбе  молодого  художника,
старался хоть как-то ему помочь (чем вызвал немалую признательность  Клайва)
и доставал ему приглашения на светские рауты, где тот имел счастье встречать
свою чаровницу. Этель бывала удивлена и обрадована, а леди  Кью  удивлена  и
разгневана, встречая Клайва  Ньюкома  в  сих  фешенебельных  домах;  девице,
очевидно, льстило, что он столь настойчиво следует за ней.  Поскольку  между
ними не было открытой ссоры, она не могла отказать ему в танце, и он,  таким
образом, подбирал те крупицы  утешения,  какие  выпадают  на  долю  юноши  в
подобных обстоятельствах: жил какой-нибудь полудюжиной  слов,  брошенных  во
время кадрили, или уносил домой взгляд, подаренный  ему  в  вальсе,  а  быть
может, воспоминание о  рукопожатии  при  расставании  или  встрече.  Как  он
старался раздобыть билет на  тот  или  иной  вечер!  Как  был  внимателен  к
дарителям этих развлечений! Иные из друзей винили его в  том,  что  он  стал
прихвостнем и угодником аристократов, - до  того  он  был  с  ними  учтив  и
почтителен; а дело было лишь в том,  что  он  стремился  попасть  туда,  где
появлялась мисс Этель, и бал был ему не в бал, если она отсутствовала.
     Так продолжалось один сезон, а потом и  второй.  За  это  время  мистер
Ньюком завел уже столько  светских  знакомств,  что  больше  не  нуждался  в
протекциях. Он был известен в обществе как милый и красивый  юноша,  отлично
вальсирующий, единственный сын богатого индийского офицера, избравший  своим
занятием живопись, и, как догадывались, питавший несчастную страсть к  своей
очаровательной кузине мисс Ньюком.  Люди  чувствительные,  услыхав  об  этой
любовной истории, возымели интерес к мистеру Клайву и посему приглашали  его
к себе в дом. Наверное, ему сочувствовали те, кто  и  сам  когда-то  страдал
подобным же образом.
     Когда закончился  первый  сезон,  а  предложения  со  стороны  молодого
маркиза не  последовало,  леди  Кью  увезла  внучку  в  Шотландию,  где,  по
случайному стечению обстоятельств, собирался охотиться лорд Фаринтош, и люди
вольны были строить любые догадки  по  поводу  этого  совпадения.  Разве  им
запретишь? Те из вас, кто знакомы с обычаями  света,  прекрасно  знают,  что
если среди приглашенных на  бал  вам  встретится  имя  миссис  Такой-то,  то
дальше,  проглядывая   список,   вы   непременно   наткнетесь   на   мистера
Как-его-бишь. Если лорд Имярек с супругой, владельцы замка Где-то-там  зовут
на Рождество или на пасху именитых гостей, включая леди Тире, вы можете,  не
читая дальше списка, держать пари на любую сумму, что здесь  же  значится  и
капитан Многоточие. Подобные совпадения случаются каждый  божий  день;  одни
люди горят таким страстным  желанием  повидаться  с  другими,  и  сила  этой
магнетической тяги, очевидно,  так  неодолима,  что  они  готовы  ради  этой
встречи ехать за сотню миль в любую непогоду и даже выломать вам дверь, если
за ней вы скрываете того, кто им нужен.
     Приходится  сознаться,  что  леди  Кью  на  протяжении  многих  месяцев
гонялась за лордом  Фаринтошем.  Эта  ревматическая  старуха  отправилась  в
Шотландию, где он охотился за оленем, а она  -  за  ним.  Из  Шотландии  она
двинулась в Париж, где он обучался танцеванию у Шомьера; из Парижа - в  одно
английское поместье, где его ждали на Рождество, но он туда не  прибыл,  так
как, по словам учителя, не вполне еще овладел полькой, и так далее. Если  бы
Этель была посвящена в ее планы, а не споспешествовала бы им невольно  одним
лишь своим послушанием, повторяю, мы бы мигом разжаловали ее из героинь.  Но
она только повиновалась своей бабке, этой деспотичной, властной  и  неуемной
старухе, которой  подчинялись  все  вокруг  и  которая  вершила  дела  своих
близких. Поскольку леди Анна Ньюком была поглощена заботами о больном  муже,
Этель препоручили бабушке, графине Кью, и старуха дала понять, что  намерена
после смерти оставить внучке свое состояние, а покуда жива, хочет видеть  ее
подле себя. Графиня вела такую обширную переписку,  какая  впору  разве  что
министру. Она привыкла пускаться в путь, ни с кем не советуясь и объявляя  о
своем предстоящем отъезде  всего  за  какой-нибудь  час  или  два.  И  Этель
разъезжала в ее свите, вопреки своему желанию, влекшему ее домой -  к  отцу,
но по воле и приказу родителей. Нельзя же  было  допустить,  чтобы  капитал,
коим располагала леди Кью  (братьям  Хобсон  были  доподлинно  известны  его
размеры), ушел из семьи. Упаси господи! Барнс, который сам не  отказался  бы
от этих денег и прямо говорил, что ради них согласился бы  жить  с  бабушкой
где угодно, энергично поддерживал сэра Брайена и леди Анну в их  требованье,
чтобы Этель повиновалась леди Кью. Сами знаете, как  бывает  трудно  молодой
девице не последовать решению семейного совета. Словом, мне хочется  думать,
что у королевы нашей есть множество оправданий и во всем виноват ее  злой  и
властолюбивый премьер-министр, поведший ее по ложному пути. Иначе, право,  у
нас была бы  уже  другая  династия.  Представьте  себе  благородную  натуру,
обреченную  жить  одной  только  светской  суетой,  и  живой   ум,   занятый
исключительно новыми  шляпками,  столичными  сплетнями  и  разными  мелочами
этикета; подумайте об этой беготне с бала на  бал,  о  вечной  необходимости
представительствовать и сохранять на лице улыбку, о привычке ложиться  спать
без молитвы и начинать день, не испросив у господа помощи. Такой образ жизни
вела тогда  Этель  Ньюком,  не  по  собственной  вине,  а  потому,  что  так
распорядилась судьба. Пусть же пожалеют ее те, кто сознают свои  слабости  и
ошибки, ну а те, кто без греха, - пускай осудят ее.
     О том, чтобы последовать за нею в Шотландию, Клайв даже не помыслил. Он
отлично понимал, что получаемые им поощренья весьма  маловажны,  что  как  с
кузеном она с ним мила и любезна, но сразу  же  переменится,  едва  лишь  он
примет другой тон. Однако им довелось повстречаться в Париже, куда следующей
весной он  приехал  на  пасху,  поскольку,  решив  вновь  попытать  счастья,
отправил на выставку три или четыре картины, над  которыми  успешно  работал
всю предшествующую зиму.
     Мы считаем своим  приятным  долгом  поддержать  в  известной  мере  тот
похвальный  отзыв,  который  мистер  Ф.  Бейхем  дал   об   этих   картинах.
Фантастических сюжетов и исторических тем наш юноша  избегал;  возможно,  он
убедился, что не имеет эпического дарования, а возможно, решил,  что  писать
портреты знакомых - задача куда легче той, какую он ставил себе прежде.  Две
небольшие картины Джей Джея собирали перед собой  толпы,  а  у  Клайва  были
выставлены две головы мелом (его шедевр - капитан Крэкторп в парадной  форме
верхом на лошади, надо признаться, был  с  позором  отвергнут);  и  светские
знакомые Клайва имели  удовольствие  лицезреть  в  зале  миниатюры  "Портрет
офицера" под номером 1246, в коем узнавали  Огастеса  Уродли,  эсквайра,  из
Зеленой лейб-гвардии и выставленный под номером 1272  "Портрет  преподобного
Чарльза Ханимена". Мисс  Шеррик  отборочная  комиссия  забраковала;  портрет
мистера Бинни Клайв, разумеется, испортил, доделывая; однако, вышеупомянутые
портреты мелом, по общему убеждению, передавали сходство и были выполнены  в
подкупающей и смелой манере. Нечего и говорить, что Ф. Бейхем писал об  этих
произведениях в восторженном  тоне.  Можно  было  подумать,  что  со  времен
Микеланджело никто еще так не рисовал. Что делать,  Ф.  Б.  не  единственный
критик, который имеет обыкновение звучно хлопать своих  друзей  по  плечу  и
громогласно трубить повсюду об их  достоинствах,  отчего  эти  друзья  порою
испытывают лишь неловкость.
     Поскольку от любящего родителя мистера Клайва, и ранее поощрявшего сына
в тратах, поступали на родину все более удивительные сведения о деятельности
Бунделкундского банка, пайщиком коего он стал, наш герой позволил себе снять
в Париже уютный номер в том самом отеле, где юный  маркиз  Фаринтош  занимал
еще более  роскошные  апартаменты  в  непосредственной  близости  от  своего
танцмейстера, все еще обучавшего его светлость польке. Нельзя  не  признать,
что лорд Фаринтош  под  руководством  упомянутого  артиста  сделал  заметные
успехи и в третий свой сезон танцевал куда лучше, чем в первый и во  второй.
У этого же многоопытного учителя маркиз  знакомился  с  новейшими  оборотами
французской речи, с отборными ругательствами и бойкими словечками, так  что,
хотя его французская грамматика нередко хромала, он мог весьма  красноречиво
заказать себе обед  у  Филиппа,  выбранить  лакея  или  обложить  извозчика.
Молодой вельможа был принят с подобающим ему почетом  при  дворе  правившего
тогда французского монарха; и в Тюильри и в домах знати, которые он посещал,
маркиз де Фаринтош обратил на себя  всеобщее  внимание  некоторыми  фразами,
почерпнутыми им у его сведущего  наставника.  Общество  даже  вынесло  такое
суждение, что маркиз - тупой и неловкий юноша с весьма скверными манерами.
     А  молодой  Клайв  Ньюком,  напротив,  был  признан  обворожительнейшим
молодым англичанином, какого давно  не  видели  в  парижских  гостиных,  что
немного утешило бедного юношу и,  без  сомнения,  польстило  Этель,  которая
следила за его светскими успехами.  Мадам  де  Флорак,  полюбившая  его  как
родного сына, даже раза два выезжала в свет, чтобы посмотреть, хорошо ли его
там  примут.  Принцесса  де  Монконтур  занимала  часть  Hotel   de   Florac
{Резиденций Флораков (франц.).} и устраивала также свои приемы. Французы  не
понимали, сколь плох ее английский, хотя замечали ошибки лорда Фаринтоша  во
французском. "Так мосье Ньюком художник?  Какое  благородное  призвание!"  -
восклицает к удивлению  мисс  Ньюком  одна  высокопоставленная  француженка,
супруга маршала. "Так этот юноша - кузен очаровательной мисс? Бы,  наверное,
очень гордитесь таким племянником, сударыня! " - говорит другая графине Кью,
которая, разумеется, в восхищении от  подобного  родства.  И  вот  эта  дама
начинает  специально  приглашать  Клайва  на  свои  балы,  чтобы   доставить
удовольствие старой графине. Клайв и Этель и трех минут не пробыли вместе  в
гостиной мадам де Флорак, как та уже поняла, что он влюблен в  свою  кузину.
Она взяла юношу за руку и сказала: "J'ai votre secret, mon ami" {Я разгадала
вашу тайну, мой друг (франц.).}, - и с минуту глаза ее глядели на  него  так
ласково, так любовно, как некогда смотрели на  его  отца.  О,  сколько  слез
пролили эти прекрасные глаза и каким верным осталось это нежное сердце! Если
любовь к нам жива  до  гроба,  несокрушима  в  горе  и  неизменна  при  всех
поворотах судьбы; если она горит ярким пламенем в  наш  сумеречный  час,  не
слабеет после нашей кончины, непременно плачет по нас и отлетает с последним
вздохом, с последним биением верного сердца, дабы вкупе с  непорочной  душой
переселиться в иной мир, знайте -  такая  любовь  бессмертна!  И  пусть  мы,
оставшиеся здесь, разлучены с ней, она ждет нас в  будущей  жизни.  Коли  мы
любим тех, кого потеряли, не означает ли это, что мы  не  теряем  тех,  кого
любим? Прошло сорок лет. Но когда эта преданная женщина держит за руку  сына
Томаса  Ньюкома  и  глядит  в  его  глаза,  к  ней  возвращаются   бесценные
воспоминанья юности, и неумирающая надежда готова восстать из-под  могильной
плиты.


        ^TГлава XLVI^U
     Hotel de Florac

     После  смерти  герцога  Д'Иври,  законного  супруга   Марии,   королевы
Шотландской, граф де Флорак, по праву наследовавший герцогский титул,  почел
за лучшее не носить его и остаться в обществе под прежним  своим  именем.  А
общество старого графа сейчас весьма немногочисленно.  Это  его  медик,  его
духовник, ежедневно приходящий сыграть с ним партию  в  пикет;  детишки  его
дочери, резвящиеся у его кресла, когда он сидит в саду, и радующие его своим
смехом; его верная жена и два-три приятеля, таких же, как он,  старых  и  из
того же круга. Изредка среди них появляется его  сын  аббат.  Строгость  его
взглядов пугает старика отца, которому  не  очень  понятен  фанатизм  нового
толка. Съездивши как-то великим постом  послушать  проповедь  сына  в  собор
Парижской Богоматери, где аббат де Флорак  собирал  толпы  прихожан,  старый
граф воротился, совсем озадаченный сыновними глаголами.
     - Не пойму я нынешних проповедников, - говорит он. - Я думал,  мой  сын
стал францисканцем, а сходил его послушать и увидел, что он просто якобинец.
Нет,  я  лучше  буду  молиться  дома,  добрейшая   Леонора.   Мой   духовник
предстательствует за меня перед господом и  к  тому  же  играет  со  мной  в
триктрак.
     Этот почтенный вельможа не имеет прямого  отношения  к  нашей  истории.
Сообщим только, что у него свои покои, окнами в сад, преданный старый слуга,
ухаживающий за ним, палата пэров, которую он  посещает,  когда  сносно  себя
чувствует, да еще несколько друзей, помогающих ему коротать вечера. Весь  же
остальной дом он отдал своему сыну, виконту  де  Флораку,  и  ее  высочеству
принцессе де Монконтур, своей невестке.
     Когда Флорак объяснил своим приятелям по клубу, что принял новый  титул
для примирения ("Поймите,  друзья,  чисто  духовного!")  с  супругой  своей,
урожденной Хигг из Манчестера, каковая, как все англичанки, обожает титулы и
недавно получила большое наследство,  -  все  согласились,  что  это  весьма
разумно и больше не потешались над переменой его  фамилии.  Принцесса  сняла
бельэтаж Hotel de Florac за ту же сумму, какую до  нее  платил  американский
генерал, теперь воротившийся к  своим  свиньям  в  Цинциннати.  Ведь  и  сам
Цинциннат разводил в своем поместье свиней,  хотя  был  генералом  и  членом
сената. У нашей почтенной принцессы имеется опочивальня, которую  ей,  к  ее
ужасу, приходится открывать в дни приемов, чтобы гости играли там  в  карты.
Опочивальня обставлена  в  стиле  Людовика  XVI.  Внутри  алькова  находится
огромное  зеркало,  окруженное  гипсовыми  купидонами;  в  этой  постели  до
революции, наверно, почивала какая-нибудь пудреная Венера. Напротив алькова,
на расстоянии сорока футов, между  высокими  окнами  висит  другое  огромное
трюмо,  так  что  бедная  принцесса,  лежа  в  постели  в  своих  неизменных
папильотках, видит бесконечный  ряд  возлежащих  пожилых  принцесс,  который
теряется в темной дали; зрелище это так ее пугает, что она на вторую же ночь
вместе с Бетси, своей ланкаширской горничной, поспешила зашпилить  булавками
желтые шелковые занавески на альковном зеркале; но все же она никак не может
отделаться от мысли, что там, за желтыми шторами -  осталось  ее  отражение,
которое поворачивается вместе с ней в постели, вместе с ней пробуждается,  и
так далее. Комната столь велика и пустынна, что принцесса стала укладывать в
ней и Бетси. В дни  приемов  кровать  горничной,  разумеется,  выносилась  в
гардеробную.  Нежно-розовый  будуар  с  купидонами  и  нимфами  кисти  Буше,
резвящимися на створках двери, - эти нимфы, наверное, сильно смущали  старую
Бетси и ее пожилую госпожу, - служил утренней комнатой ее  высочества.  "Ах,
сударыня! Что бы сказали мистер Хампер из  Манчестера  и  мистер  Джаулз  из
Ньюкома (то были пасторы, кои в оные времена наставляли мисс Хигг),  если  б
их привести в эту комнату!" - Впрочем, никто и не думал приводить  в  будуар
принцессы де Монконтур мистера Джаулза и мистера Хампера,  этих  велеречивых
сектантских проповедников, поучавших некогда мисс Хигг.
     Заметка о перемене вероисповедания, которую Ф. Б.  в  порыве  увлечения
напечатал в "Пэл-Мэл", вызвала немалое волненье в семействе Флораков. В доме
Флораков читали эту газету, зная, что  в  ней  сотрудничают  друзья  Клайва.
Когда мадам де Флорак, не часто заглядывавшая в газеты, случайно узрела опус
Ф. Б., можете себе представить, в какой  ужас  пришла  эта  благочестивая  и
добрая женщина. Ее сын примет протестантство! После всех тревог и огорчений,
какие он причинял ей своим  сумасбродством,  Поль  еще  предаст  свою  веру!
Супруг ее был так немощен и стар, что не мог без нее обходиться,  иначе  она
непременно поспешила бы в Лондон, чтобы спасти свое детище от погибели.  Она
послала за младшим сыном, на которого и была возложена  эта  миссия,  и  вот
однажды княжеская чета де Монконтур, жившая в  Лондоне,  была  повергнута  в
изумление визитом аббата де Флорака.
     Поскольку Поль и в мыслях не имел изменять своей вере,  посланец  очень
скоро успокоил доброе сердце их матушки. Он не только заверил ее в том,  что
Поль не собирается переходить в протестантство, но и весьма лестно отозвался
о религиозных склонностях своей невестки.  Он  имел  беседу  с  англиканским
духовником мадам де Монконтур, человеком,  как  он  писал,  небольшого  ума,
стяжавшим, однако своим красноречием известную славу у прихожан. Аббат умело
развил благие наклонности ее высочества, ибо отличался неотразимым обаянием,
когда предстояло обратить кого-то в истинную  веру.  Так  что  визит  аббата
примирил Флораков с их английской родственницей, -  теперь,  когда  возникла
надежда, что она перейдет в католичество, в ней обнаружилась доброта и  иные
положительные свойства. Было решено, что принцесса де  Монконтур  приедет  в
Париж и поселится в  Hotel  de  Florac,  -  очевидно,  аббат  соблазнил  эту
достойную леди обещанием всевозможных радостей и благ, ожидающих  ее  в  сей
столице.  В  Англии  она  была  представлена  ко  двору   женой   тогдашнего
французского посла, а затем радушно принята и в Тюильри, чем осталась весьма
польщена и довольна.
     Будучи  сама  представлена  ко  двору,  принцесса,  в   свою   очередь,
представила августейшей своей монархине  миссис  Т.  Хигг  и  мисс  Хигг  из
Манчестера и миссис Сэмюел Хигг из Ньюкома; мужья упомянутых дам (братья  ее
высочества) тоже впервые в жизни облачились в придворное платье. Сосед  Сэма
Хигга - сэр Брайен Ньюком,  баронет,  депутат  парламента  от  Ньюкома,  был
слишком болен, чтобы представить Хигга ее величеству, но  Барнс  Ньюком  был
чрезвычайно  любезен  с  обоими  ланкаширскими  джентльменами,  хоть  те   и
держались других политических взглядов и  Сэм  даже  голосовал  против  сэра
Брайена на последних выборах. Барнс пригласил их отобедать с  ним  в  клубе,
порекомендовал своего портного и послал  леди  Клару  Пуллярд  с  визитом  к
миссис Хигг,  которая  потом  объявила  свою  гостью  дамой  уважительной  и
миловидной. Графиня Плимутрок выразила готовность представить упомянутых дам
ко двору, если паче чаяния  ее  высочества  не  окажется  в  Лондоне,  чтобы
выполнить это  самолично.  Семья  Хобсона  Ньюкома  была  крайне  любезна  с
ланкаширцами и  устроила  им  роскошный  обед.  Мистер  Хобсон  с  супругой,
кажется, тоже представлялись в тот год ко двору, причем мистер  Хобсон  -  в
мундире помощника наместника графства.
     Если Барнс Ньюком был так необычайно любезен с семейством Хигг, у него,
очевидно, имелись на то веские причины. Хигги пользовались большим  влиянием
в Ньюкоме, и было  желательно  снискать  их  расположение.  Они  были  очень
богаты, и представлялось соблазнительным заполучить их денежки в  банк.  Еще
заманчивей  были  деньги  принцессы  де  Монконтур,  располагавшей   большим
собственным состоянием. Поскольку "Братья Хобсон" вложили  крупные  суммы  в
железнодорожное общество "Англия-Континент", о чем сообщалось  выше,  Барнса
осенила идея назначить его высочество принца де Монконтур и прочее и  прочее
директором французского правления этого  предприятия;  пригласить  в  Ньюком
высокородного мота, увенчанного новым титулом,  и  примирить  с  супругой  и
всеми остальными Хиггами. Сам этот титул был, так сказать, выдумкой  Барнса;
он вытащил виконта де флорака из  его  грязного  жилища  на  Лестер-сквер  и
отправил  его  монконтурское  высочество  к  его  достопочтенной   немолодой
супруге. Печальные дни раскола были позади.  Блестящий  молодой  викарий  от
доктора Балдерса, тоже носивший длинные волосы, прямые жилеты и обходившийся
без воротничка, успел примирить виконтессу де Флорак с  религией,  служители
которой ходили в столь диковинном виде. Хозяин гостиницы на Сент-Джеймс, где
они обосновались, получал вино от Шеррика и  посылал  домочадцев  в  часовню
леди Уиттлси. Красноречие преподобного Чарльза  Ханимена  и  приятность  его
манер были по достоинству оценены его новой прихожанкой, - вот теперь  автор
сей хроники объяснил вам, как постепенно  перезнакомились  между  собой  все
появившиеся здесь лица.
     Сэм Хигг,  чье  имя  пользовалось  особым  уважением  на  Лондонской  и
Манчестерской бирже, вступил в  правление  "Англия-Континент".  Другой  Хигг
недавно скончался, оставив свои  деньги  родным,  и  наследство  это  весьма
увеличило капиталы мадам де Флорак, которая записала часть своего  состояния
на имя мужа. Акции железнодорожной компании пользовались большим  спросом  и
давали хороший дивиденд. Принц де  Монконтур  торжественно  воссел  за  стол
парижского  отделения,  куда  частенько  наезжал  Барнс   Ньюком.   Сознание
причастности к деловым кругам отрезвило Поля де  Флорака  и  подняло  его  в
собственных глазах; в сорок пять лет он наконец расстался с молодостью,  был
не прочь  носить  жилеты  пошире  и  не  скрывал  уже  седины  в  усах.  Его
сумасбродства были забыты, и в правительственных кругах  к  нему  относились
благожелательно. Он мог получить должность  чрезвычайного  посла  при  дворе
королевы Помаре, но этому помешало слабое здоровье его  супруги.  Он  каждое
утро наносил супруге визит, присутствовал на ее приемах, сидел подле  нее  в
оперной ложе и постоянно появлялся с ней на людях. Он  продолжал  устраивать
интимные маленькие трапезы, на которых иной раз присутствовал и  Клайв;  мог
черным ходом выходить из своих апартаментов, которые анфилада мрачных  залов
отделяла от спальни с зеркалами и ложем под  желтым  пологом,  где  почивали
принцесса и ее Бетси. Когда кто-нибудь из его лондонских  друзей  являлся  в
Париж, он водил нас по этим залам и представлял по всей форме ее высочеству.
Он был все так же прост и так же чувствовал себя дома во всей этой  роскоши,
как в грязной квартирке на Лестер-сквер, где сам себе чистил ботинки и жарил
на угольях селедку. Что до Клайва, то он был любимцем этого дома;  принцесса
не в силах была устоять перед его располагающим  видом,  а  Поль  любил  его
ничуть не меньше, чем его маменька, хотя и на свой,  особый  манер.  А  что,
если ему поселиться в Hotel de Florac? В павильоне у него была  бы  чудесная
мастерская с комнаткой для слуги. Нет, ему лучше  поселиться  отдельно  -  в
Hotel de Florac он оказался бы исключительно в дамском обществе.
     - Я встаю поздно, - говорил хозяин, - и большую часть дня отсутствую  -
все дела правления. Тебе пришлось бы играть в триктрак  с  моим  престарелым
батюшкой. Матушка занята уходом за  ним.  Моя  сестра  всецело  отдала  себя
детям, у которых постоянно какой-нибудь бронхит. Общество ее высочества тоже
не представляет интереса для молодого человека.  Нет,  ты  лучше  приходи  и
уходи, когда вздумаешь, Клайв, mon garcon {Мой мальчик (франц.).}, мой  сын,
для тебя всегда будут ставить прибор на столе. А не хочешь  ли  ты  написать
портреты всех членов семьи? Денег тебе не нужно?  Мне  в  твои  годы  их  не
хватало, да и после тоже почти что всегда, mon  ami  {Мой  друг  (франц.).}.
Зато теперь мы купаемся в золоте, и пока в моем кошельке есть  хоть  луидор,
знай, десять франков из него твои.
     Чтобы доказать матери, что он и не  помышляет  о  протестантской  вере,
Поль каждое воскресенье ходил с ней на мессу. Иногда их сопровождала и мадам
Поль; у них со свекровью, конечно, не могло быть  взаимной  приязни,  однако
отношения их теперь были верхом корректности. Они встречались  раз  в  день.
Мадам Поль  приходила  навещать  графа  де  Флорака,  а  ее  служанка  Бетси
забавляла старика своей оживленной болтовней. Она возвращалась к  хозяйке  с
удивительными историями, которые ей рассказывал  его  сиятельство  про  свое
Житье в эмиграции - еще до женитьбы на графине,  -  когда  он  был  учителем
танцев, parbleu! {Черт возили! (франц.).} У него даже  хранилась  скрипка  -
трофей тех времен. Он болтал о прошлом,  кашлял  и  напевал  разные  песенки
своим разбитым старческим голосом. "Господи, твоя  воля,  видать,  очень  он
стар годами сударыня!" - замечает Бетси.  Он  отлично  помнил  минувшее,  но
порой рассказывал какую-нибудь историю дважды или  трижды  в  течение  часа.
Боюсь, он не вполне раскаялся в своих былых прегрешениях. Иначе, с  чего  бы
он так смеялся и хихикал, рассказывая о них? А смеялся и хихикал он  до  тех
пор, пока не нападал приступ стариковского кашля;  тогда  приходил  Сен-Жан,
его старый слуга, хлопал графа по спине и  заставлял  его  проглотить  ложку
сиропа.
     Между  двумя  такими  женщинами  как  мадам  де  Флорак  и  леди   Кью,
разумеется, не могло быть большой приязни или симпатии. Любовь, долг, семья,
религия - этим жила француженка; англичанкой тоже,  по-видимому,  руководило
чувство долга и забота о семье, однако понимание долга было у них различное:
леди  Кью  считала,  что  ее  долг  перед  близкими  состоит  в  том,  чтобы
способствовать их продвижению в свете; мадам де Флорак полагала, что близким
надо всячески помогать, молиться о  них,  окружать  их  неустанной  заботой,
стараться наставить добрым словом. Кто из них оказался счастливей, не  знаю.
Старший сын мадам де Флорак был милым вертопрахом, второй - целиком посвятил
себя церкви, а дочь отдала себя детям и не  позволяла  бабушке  даже  к  ним
прикоснуться. Поэтому Элеонора де  Флорак  была  очень  одинокой.  Казалось,
небеса отвратили от нее сердца детей. Всю жизнь она  только  и  делала,  что
опекала себялюбивого старика, коему еще в ранней юности была отдана по  воле
родителя, а  родительский  приказ  был  для  нее  законом;  повинуясь  мужу,
стараясь его уважать, она отдала ему все, кроме сердца, над которым была  не
властна. Таков печальный удел многих  добрых  женщин:  красота  расцветания,
немножко солнечного тепла, даримого любовью,  потом  горькое  разочарование,
тоска и потоки слез и, наконец, длинная, скучная история  покоренной  жизни.
"Не здесь твое счастье, дочь моя, - утешает священник. - Господь  взыскивает
страданием тех, кого любит". Он  говорит  ей  о  страстях  великомучениц,  о
теперешнем их блаженстве и славе, призывает ее нести свое бремя с  такой  же
верой, как они, и считает себя полномочным обещать ей такую же награду.
     Вторая матрона была не менее одинока. И мужа и сына она  схоронила,  ни
об одном из них не пролив слезы, - не в характере  леди  Кью  было  плакать.
Внук, которого она любила, пожалуй, больше всех на свете,  вышел  из-под  ее
воли и стал ей чужим; дочери покинули ее дом все, кроме одной, чья немощь  и
физический недуг воспринимались матерью как личное оскорбление. Все лелеемые
ею планы так или иначе рушатся. Она ездит из города в город, с бала на  бал,
из гостиницы в замок - вечно недовольная и всегда одинокая. Она  видит,  что
люди страшатся встречи с ней, что ее зовут не потоку, что  хотят  видеть,  а
потому что боятся не позвать и вынуждены терпеть; пожалуй, ей даже по  нраву
внушать людям страх и вламываться в дом, а не входить в  распахнутые  двери.
Она непременно старается командовать повсюду, куда попадает, попирает  своих
и чужих с мрачным сознанием, что ее не  любят,  гневается  на  людей  за  их
трусость и неукротимо желает везде главенствовать. Быть  одинокой  и  гордой
старухой без единого друга - вот ее удел. И  если  француженка  подобна  той
птичке из басни, которая вскармливает птенцов своей  кровью,  то  леди  Кью,
коли вправду ей доступны материнские чувства, охотится для своего выводка на
стороне и таскает ему мясо. Так вот, чтобы довести эту  аналогию  до  конца,
нам теперь, пожалуй, следует сравнить маркиза Фаринтоша с ягненком,  а  мисс
Этель Ньюком с молодым орленком. Разве это не странное явление  (или  только
выдумка поэтов, измысливших  свою  естественную  историю),  что  легкокрылая
птица, которая может взлететь к солнцу и не ослепнуть от его  сияния,  потом
спускается с небес и набрасывается на кусок падали?
     Узнавши о некоторых  обстоятельствах,  мадам  де  Флорак  почувствовала
большой интерес к Этель  Ньюком  и  на  свой  деликатный  манер  постаралась
сблизиться с нею. Мисс Ньюком и  леди  Кью  посещали  "среды"  принцессы  де
Монконтур.
     - Нам надо быть как можно любезнее с этими  людьми,  душа  моя,  это  в
интересах семьи, - говорила леди Кью, и она каждую среду являлась в Hotel de
Florac и беззастенчиво третировала ее высочество. С  мадам  де  Флорак  даже
леди Кью не могла быть грубой. Француженка держалась так мягко  и  достойно,
что леди Кью просто не к чему было придраться, и она изволила объявить мадам
де Флорак "tres grande dame" {Настоящей аристократкой (франц.).}.  "Из  тех,
каких нынче почти не сыщешь", - замечала  леди  Кью,  полагая,  что  и  сама
принадлежит  к  упомянутой  категории.  Когда  мадам  де  Флорак,   вспыхнув
румянцем, пригласила Этель прийти навестить ее, бабушка с  готовностью  дала
на то свое согласие.
     - Она, как я слышала, ужасно богомольная и, наверно,  постарается  тебя
обратить. Но ты, разумеется, ей не поддашься и будешь благоразумно  избегать
разговоров о религии. Ни в Англии, ни в Шотландии сейчас нет среди католиков
ни  одного  достойного  жениха.  Вот  увидишь,  они  женят  молодого   лорда
Дервентуотера  на  какой-нибудь  итальянской  принцессе;  а  пока  что   ему
семнадцать и его духовные отцы глаз с него не спускают. Сэр Бартоломью  Фокс
получит большое состояние,  когда  скончается  лорд  Кэмпион,  если  тот  не
завещает своих денег монастырю,  в  котором  живет  его  дочь,  а  больше  и
говорить не о ком. Я специально наводила справки, - ведь обо всех надо знать
и о католиках тоже, -  и  этот  коротышка  мистер  Руд,  что  был  одним  из
поверенных моего бедного брата лорда Стайна, сообщил мне,  что  в  настоящее
время среди католиков нет ни одного завидного жениха. Будь возможно любезнее
с мадам де Флорак, она дружит со старыми легитимистами, а я, как ты  знаешь,
не очень-то с ними в ладу последнее время.
     - Но есть еще маркиз Монлюк; его здесь считают весьма богатым, - мрачно
заметила Этель. - Правда, он горбун, но очень  возвышенного  образа  мыслей.
Кстати, мосье де Кадийан сделал мне давеча  несколько  комплиментов  и  даже
осведомился у Джорджа Барнса о моем приданом. Он -  вдовец,  носит  парик  и
имеет двух дочек. Что, по-вашему, хуже, бабушка: горб или парик и две дочки?
Мне нравится мадам де Флорак. Постараюсь, чтоб и бедная мадам  де  Монконтур
тоже мне понравилась, раз это в интересах семьи, так что я  поеду  к  ним  с
визитом, когда вы пожелаете.
     И Этель отправилась к мадам де Флорак. Она была очень ласкова с  детьми
мадам Превиль, внучатами мадам де  Флорак,  любезна  и  весела  с  мадам  де
Монконтур. И она все чаще и  чаще  посещала  Hotel  de  Florac,  пренебрегая
кругом  друзей  леди  Кью,  всякими  сановниками  и  дипломатами,  русскими,
французскими, испанскими, чьи разговоры о европейских дворах, - о том, кто в
чести в Санкт-Петербурге, а кого не жалуют в Шенбрунне,  -  естественно,  не
очень-то занимали это молодое,  полное  жизни  создание.  Благородный  образ
жизни мадам де Флорак, спокойное достоинство и  грустная  доброта,  с  какой
француженка принимала ее, радовали и умиротворяли мисс Этель. Она  приходила
и отдыхала душой в  тихой  комнате  мадам  де  Флорак,  или  сидела  в  тени
безмятежного старого сада, окружавшего дом, вдали  от  сутолоки  и  болтовни
салонов,  от  дипломатических  сплетен,  от  торопливых  формальных  визитов
нарядных  парижанок,  от  пошлостей  щеголеватых  бальных  кавалеров  и   от
торжественной  загадочности  старых  сановников,  посещавших   гостиную   ее
бабушки. Светская жизнь начиналась для нее  поздним  вечером,  когда  она  в
свите старой графини переезжала из дома в дом и танцевала вальс за вальсом с
прусскими и неаполитанскими дипломатами,  князьями  и  адъютантами  и  даже,
возможно, еще более высокими персонами,  ибо  двор  короля-буржуа  находился
тогда в зените  славы  и  при  нем,  наверное,  было  много  всяких  молодых
высочеств, которые охотно танцевали с такой  красавицей,  как  мисс  Ньюком.
Маркиз Фаринтош тоже принимал участие  в  этих  светских  развлечениях.  Его
английский разговор по-прежнему не отличался блеском, зато французская  речь
была весьма необычной, и когда он появлялся на придворных  балах  в  мундире
шотландских стрелков или в родном гленливатском пледе через плечо,  то  и  в
собственных глазах и  в  глазах  всего  света  был  красивейшим  из  молодых
аристократов, проводивших сезон в Париже.  Как  уже  сообщалось,  он  весьма
усовершенствовался в танцах, и усы у него  для  его  лет  были  на  редкость
длинные и пышные.
     Принимая в расчет странную неприязнь леди Кью к некоему юноше по  имени
Клайв, мисс Ньюком не рассказывала бабушке о том, что  порой  он  заходит  с
визитом в Hotel de Florac.  Мадам  де  Флорак,  воспитанная  во  французских
понятиях, сначала и помыслить  не  могла  о  том,  чтобы  разрешить  кузенам
встречаться в ее доме; но ведь в Англии все по-иному. Поль заверил  ее,  что
les mees {Мисс, барышни  (искаж.  англ.).}  в  английских  chateaux  {Замках
(франц.).} часами прогуливаются с молодыми людьми по парку, удят с ними рыбу
и катаются верхом - и все с дозволения матерей.
     - Когда я гостил в Ньюкоме, - рассказывал Поль, - мисс Этель не однажды
каталась и со мной; a preuve {Например (франц.).}, мы ездили навестить  одну
старушку, их родственницу, которая просто боготворит Клайва и его батюшку.
     Когда мадам де Флорак спросила сына о юном маркизе, с которым, как  она
слышала, обручена мисс Этель, Флорак рассмеялся ее словам.
     - Что вы, маменька! Этот  юный  маркиз  обручен  со  всем  Theatre  des
Varietes {Театром "Варьете" (франц.).}. Ему смешна даже  мысль  о  помолвке.
Давеча в клубе, когда речь зашла об этом  и  его  спросили  про  мадемуазель
Луксор (это его odalisque obelisque, ma mere {Грандиозная одалиска,  матушка
(франц.).}, такая верзила, что ее прозвали Луксором), - так вот,  когда  его
спросили, простит ли ему  Луксор,  что  он  охотится  за  мисс  Ньюком,  mon
Ecossais {Мой шотландец (франц.).} позволил себе во  всеуслышанье  объявить,
что не он за ней охотится, а она за ним. Нет, подумайте  -  эта  Диана,  эта
нимфа, это бесподобное и  обворожительное  создание!  При  этих  словах  все
рассмеялись, а его приятель, мосье Уолай, зааплодировал; тут я не выдержал и
сказал: "Господин маркиз, будучи не в  ладу  с  нашим  языком,  вы  изволили
употребить не то выражение, то есть, к счастью, поступили непредумышленно. Я
имею честь причислять к своим друзьям родителей  молодой  особы,  о  которой
сейчас шла речь. Не хотите же вы сказать, что  девица,  живущая  под  опекой
родителей и во всем им послушная, девица, которую вы ежевечерне встречаете в
свете и у дома которой можно изо дня в день видеть ваш экипаж,  способна  на
то, в чем вы так легкомысленно ее обвинили. Такие вещи, сударь мой,  говорят
за кулисами театра, к примеру, о женщинах, у которых  вы  обучаетесь  нашему
языку, а вовсе не о порядочных и  целомудренных  девушках!  Учитесь  уважать
своих соплеменников, мосье де Фаринтош, всегда чтить юность и невинность!  А
если вы забываетесь, сударь мой,  позвольте  вас  поправить  тому,  кто  вам
годится в отцы".
     - Что же он на это ответил? - спросила графиня.
     - Я ожидал пощечины, - продолжал  Флорак,  -  но  ответ  его  был  куда
приятней. Молодой островитянин, сильно краснея и отпуская, по своему  милому
обыкновению, крепкие словечки,  проговорил,  что  не  хотел  сказать  ничего
худого об этой особе...  "Даже  имя  которой,  -  добавил  я,  -  не  должно
произноситься  в  этих  стенах".  На  сем   и   кончилось   наше   маленькое
препирательство.
     Итак, мистеру Клайву по временам выпадало счастье встречать свою кузину
в Hotel de Florac, все обитатели которого, я думаю,  желали,  чтобы  девушка
ответила ему взаимностью. Полковник успел  некогда  поделиться  с  мадам  де
Флорак  своей  заветной  мечтой,  неисполнимой  в  ту  пору  из-за  помолвки
племянницы с лордом Кью. Клайв в порыве сердца открыл свою страсть  Флораку,
и  услышав  от  француза,  что  может  рассчитывать  на  него,  показал  ему
великодушное письмо своего отца, в котором тот  просил  его  оказать  помощь
"сыну Леоноры де Флорак", ежели в том будет нужда. Теперь  догадливому  Полю
стало все ясно.
     - Наверно, ваш добрый родитель и моя матушка любили друг  друга  в  дни
юности, во времена эмиграции.
     Клайв признался, что кое-что слышал от отца, из чего заключил, что  тот
был влюблен в мадемуазель де Блуа.
     - Так вот почему она так потянулась к вам душой, да и я  сразу  же  при
встрече почувствовал к вам какое-то влечение. - Клайв  ждал,  что  он  опять
кинется целовать его. - Передайте своему батюшке,  что  я...  растроган  его
добротой, преисполнен вечной благодарности и что я люблю всех, кто любил мою
матушку.
     Одним словом, и Флорак, и его мать всей  душой  сочувствовали  любовным
делам Клайва; вскоре и принцесса стала столь же верной его союзницей.  Милый
облик Клайва и его добрый нрав  возымели  свое  действие  на  добросердечную
леди, и она прониклась к нему  такой  же  нежностью,  как  ее  муж.  Поэтому
нередко, когда мисс Этель приезжала с визитом в Hotel de Florac и  сидела  в
саду с графиней и  ее  внуками,  в  аллее  появлялся  мистер  Ньюком,  чтобы
приветствовать обеих дам.
     Если бы Этель не хотела с ним встречаться, разве она ходила бы  в  этот
дом? Однако она всегда говорила, что собирается к мадам  де  Превиль,  не  к
мадам де Флорак, и, без сомнения, упорно утверждала бы, будто ездит именно к
мадам  Превиль,  чей  муж  был  членом  палаты  депутатов,   государственным
советником или еще какой-то важной фигурой во Франции; что  она,  мол,  и  в
мыслях не имела встретиться там с  Клайвом  и  не  подозревала  даже  о  его
близости с этим семейством. Никакие свои поступки не защищала бы  наша  юная
леди так рьяно, как  эти  свои  хождения  в  Hotel  de  Florac,  вздумай  ее
кто-нибудь упрекнуть. Впрочем, не  за  это  я  ее  осуждаю.  Разве  вы,  моя
прелестная читательница, выезжающая уже седьмой сезон, позабыли те  времена,
когда были так дружны с Эммой Томкинс, что вечно сидели у нее дома  или  без
конца слали друг другу записочки? И разве не  угасла  ваша  любовь  к  Эмме,
когда ее брат Пейджит Томкинс воротился в Индию? Если в  комнате  нет  вашей
младшей сестрицы,  вы,  конечно,  признаетесь,  что  все  так  и  было.  Мне
думается, вы постоянно обманываете себя  и  других.  Думается,  что  причины
ваших поступков частенько бывают совсем не те, какие вы приводите,  хотя  ни
себе самой, ни кому-либо другому вы не признаетесь  в  своих  действительных
побуждениях. Еще я думаю, что вы умеете добиваться желаемого и по-своему так
же  эгоистичны,  как  и  ваши  бородатые  братья.  Что  же  касается   вашей
правдивости, то, поверьте, среди множества знакомых мне женщин есть  лишь...
Впрочем, молчу! Абсолютно  честная  женщина,  женщина,  которая  никогда  не
льстит, никогда не стремится взять верх, никого  не  обхаживает,  ничего  не
утаивает, никому не  строит  глазки,  не  пользуется  своим  обаянием  и  не
замечает произведенного впечатления, - право, такая женщина была  бы  просто
чудовищем! Вы, мисс Хопкинс, уже в годовалом возрасте были кокеткой; еще  на
руках  у  нянюшки  вы  очаровывали  папашиных   друзей   своими   кружевными
платьицами, хорошенькими кушачками и туфельками; едва вы стали на ножки, как
принялись  в  садике  покорять  своих  сверстников,  этих  бедных   ягняток,
резвящихся среди маргариток; и nunc in ovilia, mox in reluctantes dracones -
с ягнят вы перешли на неподатливых драгун и испытали свои чары  на  капитане
Пейджите Томкинсе, том самом, что повел себя так нехорошо и уехал  в  Индию,
не сделав вам предложения, которого, впрочем,  вы  и  не  ждали.  Вы  просто
дружили с Эммой. Потом охладели друг к другу. У  вас  столь  различный  круг
знакомых. Ведь эти Томкинсы не вполне...  и  прочее  и  прочее...  Помнится,
капитан Томкинс женился на мисс О'Грэди, и прочее и прочее... Ах, моя  милая
вострушка мисс Хопкинс, не судите же строго ваших ближних!


        ^TГлава XLVII,^U
     содержащая несколько сцен из маленькой комедии

     Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех  описанных
в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с  не  меньшей
достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем  говорили
его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли  проносились
в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно  тому,  как
профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает
по нему огромное допотопное  чудовище,  валявшееся  в  первобытной  трясине,
срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад  покрывали
землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно  так  же  и  романист
составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов;  он  по  следу  определяет
ногу, по  ноге  -  животное,  которому  она  принадлежала,  по  животному  -
растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и
физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры,  обличив  и  повадки
изучаемых  им  существ);  писатель  следует  по  грязи  за  своей  скользкой
рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки;  накалывает  на  булавку
какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает  его  нарядный  фрак  и  вышитый
жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного,
так сказать - мегатерия своей повести.
     Теперь представьте себе, что два  молодых  существа  гуляют  по  милому
старинному саду Hotel de  Fiorac,  в  аллее,  обсаженной  липами,  коим  еще
разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи  стоит  фонтан,  -
почерневший обомшелый тритон тщетно  подносит  раковину  к  своим  вытянутым
губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность  в  этом
саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой;  ведь  он  не  заиграл
даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был  воздвигнут,  возвратились  из
изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн  с  разбитым  носом  и
мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на  ней  песенки,  только,
по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл  ни  одной.  Другим  своим  концом
аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из
которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря,  и  Каракалла  с
недовольством поглядывает  поверх  своего  замшелого  плеча  на  Нерву,  чью
подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие
с крыши этого сумрачного  здания.  Множество  других  статуй  украшает  этот
прекрасный сад.  Здесь  имеется  Амур,  готовый,  по  крайней  мере,  уже  с
полстолетия  коснуться  Психеи  своим  поцелуем:  суровая   зима   сменяется
огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со
своим сыном под маленьким, отсыревшим,  потрескавшимся  от  времени  куполом
античного храма. По аллее этого старого сада, где  веселились  их  предки  в
фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака  его  слуга
Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки  мадам  де  Превиль.  Тут
прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак  (когда
бывает дома); по временам с  печальным  видом  проходит  графиня  де  Флорак
взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец  бродят  Клайв  и
Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми,  конечно,  следует
их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в  доме:  ее  вызвал
граф, к которому прибыл домашний врач.
     - Какое восхитительное место, - говорит Этель, - такое странное,  такое
уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной,  в  саду
монастыря. - Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.
     - У этого здания очень любопытная история, - говорит Клайв. - Им владел
один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда
при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал
некий  наполеоновский  маршал.  Позднее  дом  был  возвращен  его  законному
владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак  не  могли  поделить
недвижимость и продали родовой замок монастырю.
     Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:
     - В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко  думаю,  как  было  бы
хорошо удалиться в тихую обитель. - И  она  вздохнула,  словно  то  была  ее
заветная мечта.
     Клайв рассмеялся и сказал:
     - Ну что ж, по окончании столичного  сезона,  устав  от  балов,  совсем
неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в
Сант-Онофрио - это живописная старинная обитель, где  скончался  Тассо;  там
многие  ищут  отдохновения.  Дамы  с  той  же  целью  поселяются  в  женских
монастырях. - Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской  тиши,
люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев  и  сестер,  обитающих  в
Англии и Франции.
     Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему  бы  людям  не  стать
лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так  уж  хорош,  что
никому не хочется хоть  на  время  из  него  вырваться?  (Тяжко  вздыхает  и
окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством  оборок,  которое
как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)
     Клайв. Я могу судить о жизни света только издалека. Я вроде  той  пери,
которая заглядывает в райские врата и видит за ними  ангелов.  Я  обитаю  на
Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, а эта улица находится за оградой  рая.  Райские
врата,  по-моему,  расположены  где-то  на  Дэвис-стрит,  где  Оксфорд-стрит
выходит на Гровнер-сквер. Еще есть врата на Хэй-Хилл,  на  Брутон-стрит,  на
Бонд...
     Этель. Не будьте ослом, Клайв!
     Клайв. Да почему же? Или быть ослом хуже, нежели светской дамой, вернее
- светским львом? Ведь будь я виконтом, графом, маркизом или герцогом, разве
вы назвали бы меня ослом? Ни в коем случае!  Вы  бы  назвали  меня  арабским
скакуном.
     Этель. Несправедливо, зло и просто недостойно  отпускать  такие  глупые
шутки  и  произносить   передо   мной   пошлые   сарказмы,   которыми   ваши
друзья-литераторы, эти жалкие  радикалы,  наполняют  свои  книжки!  Разве  я
когда-нибудь давала вам на то основание? Разве не охотней  я  встречалась  с
вами, чем с Людьми более знатными? Не предпочитала вашу  беседу  болтовне  с
молодыми франтами? Разве мы не одного рода, Клайв?  Поверьте,  что  из  всех
вельмож, мне известных, самый настоящий джентльмен - ваш милый батюшка. И не
надо так стискивать мою руку - маленькие  проказники  смотрят  на  нас...  И
вообще это не имеет отношения к нашему разговору. Viens, Leonore. Tu connais
bien monsieur, n'est-ce-pas qui te  fait  de  si  jolis  dessins?  {Подойди,
Леонора! Ты ведь отлично знаешь этого господина, который рисует? тебе  такие
хорошенькие картинки? (франц.).}
     Леонора. Ah, oui!  Vous  m'en  ferez  toujours,  n'est-ce-pas  monsieur
Clive? des chevaux, et puis des petites filles avec leurs  gouvernantes,  et
puis des maisons...  et  puis...  et  puis  des  maisons  encore...  ou  est
bonne-maman?  {Конечно!  Вы  мне  еще  что-нибудь  нарисуете,  мосье  Клайв?
Лошадок, потом девочек с гувернантками, потом домики... потом...  потом  еще
домики... А где бабушка? (франц.).}

                   (Маленькая Леонора скрывается в аллее.)

     Этель. Помните, в дни нашего детства вы рисовали для  нас  картинки?  У
меня и сейчас есть несколько в моем учебнике по географии,  который  мы  без
конца читали с мисс Куигли.
     Клайв. Я все помню про наше детство, Этель.
     Этель. Что именно, расскажите!
     Клайв. Помню день, когда увидел вас впервые. Мы тогда  читали  в  школе
"Тысячу  и  одну  ночь",  и  вот  пришли  вы  в   ярком   шелковом   платье,
переливавшемся то желтым, то синим.  Я  тогда  подумал,  что  вы  похожи  на
сказочную принцессу, вышедшую из хрустального ящика, потому что...
     Этель. Почему?
     Клайв. Потому что я всегда считал эту  принцессу  самой  прекрасной  на
свете - вот и все. Не надо приседать передо мной в великосветском реверансе.
Вы сами отлично знаете, как вы хороши и как давно я восхищаюсь вами.  Еще  я
помню, как мечтал стать рыцарем Прекрасной Этель, чтобы исполнять  любое  ее
желание и тем снискать ее милость. Помню, как был до  того  наивен,  что  не
видел различия в нашем положении.
     Этель. Но Клайв!..
     Клайв. Теперь все по-иному. Теперь я знаю, какая пропасть  лежит  между
бедным художником и высокопоставленной светской барышней. Ах, почему у  меня
нет ни титула, ни богатства! Зачем я вообще повстречал  вас,  Этель?!  Зачем
снова  увидел  вас,  когда  осознал  преграду,  словно  бы   самой   судьбой
возведенную между нами!
     Этель (с невинным видом). Но разве я когда-нибудь подчеркивала различие
между нами? Разве я не радуюсь от души каждой нашей встрече? Не встречаюсь с
вами порой, когда не должна бы... то есть не то чтобы не  должна,  а  просто
без ведома тех, кому обязана подчиняться. Что худого в том, что я  вспоминаю
прошлое? И почему я должна стыдиться родства с вами? Нет,  не  стыдиться,  а
забыть о нем. Оставьте,  сэр,  мы  уже  дважды  обменивались  рукопожатиями.
Ксавье! Леонора!
     Клайв. То вы со мной ласковы, то словно бы раскаиваетесь в  этом.  Иной
раз кажется, вы радуетесь моему приходу, а назавтра  -  стыдитесь  меня.  Во
вторник на прошлой неделе, когда вы пришли в Лувр с теми  важными  дамами  и
увидали, что я сижу там и рисую,  вы,  помнится,  даже  покраснели,  а  этот
безмозглый молодой лорд прямо-таки испугался, когда вы со  мной  заговорили.
Удел мой в жизни не блестящий, и все же я не поменялся бы с этим юношей  при
всех его шансах в данном случае.
     Этель. На что вы намекаете?
     Клайв.  Вы  прекрасно  знаете.  Словом,  я  не  хотел  бы  быть   таким
себялюбивым, глупым и плохо образованным - нет, хуже я  о  нем  говорить  не
буду! - взамен на всю его красоту, богатство  и  знатность.  Клянусь,  я  не
поменялся бы с ним местами и не отказался бы от судьбы Клайва Ньюкома, чтобы
стать маркизом Фаринтошем со всеми его титулами и угодьями.
     Этель. Вечно вы заводите речь  о  лорде  Фаринтоше  и  его  титулах!  Я
полагала, что только женщины  завистливы  -  так  утверждаете  вы,  мужчины.
(Торопливо.) Сегодня мы едем с бабушкой к министру внутренних дел, потом  на
бал в русское посольство; завтра  мы  будем  в  Тюильри,  только  сперва  мы
обедаем в посольстве. В воскресенье мы, наверно, поедем на Rue  d'Agnesseau.
Так что я вряд ли приду сюда до по... Мадам де Флорак! Маленькая Леонора так
похожа на вас...  просто  удивительно!  Мой  кузен  говорит,  что  хотел  бы
написать ее портрет.
     Мадам де Флорак. Мой муж любит, чтобы я была при нем, когда он обедает.
Простите меня, друзья мои, что мне пришлось оставить вас на время.

                Клайв, Этель и мадам де Флорак уходят в дом.

                                 Беседа II

                                Сцена первая

     Мисс Ньюком подъезжает в бабушкиной коляске, которая останавливается во
дворе Hotel de Florac.
     Сен-Жан. Графини  нет  дома,  мадемуазель.  Но  ее  сиятельство  велели
говорить, что вернутся к тому часу, когда граф изволит обедать.
     Мисс Ньюком. А мадам де Превиль дома?
     Сен-Жан. Прошу извинения, но мадам де Превиль тоже  отбыли  из  дому  с
господином бароном, мосье Ксавье и  мадемуазель  де  Превиль.  Должно  быть,
мисс, они поехали в гости к родителям господина барона - там, кажется  нынче
праздник. У мадемуазель Леоноры  был  в  руках  букет  -  надо  думать,  для
дедушки. Не угодно ли мадемуазель войти? (Слышится звук колокольчика.)  Это,
наверно, его сиятельство мне звонит.
     Мисс Ньюком. А ее высочество... госпожа виконтесса дома, мосье Сен-Жан?
     Сен-Жан. Сейчас позову людей госпожи виконтессы.
     (Старый Сен-Жан удаляется; к карете  тотчас  подходит  лакей  в  пышной
ливрее с пуговицами величиной с тарелочки для сыра.)
     Лакей. Ее высочество дома, мисс, и будет очень рада вас  видеть,  мисс.
(Мисс взбегает по огромной лестнице; на площадке ее встречает джентльмен  во
фраке и ведет в апартаменты принцессы.)
     Лакей  (слугам  на  козлах).  Здорово,  Томас.  Как   живешь,   старина
Бэкиштоппор?
     Бэкиштоппор. Здорово,  Билл!  Слушай,  Монконтур,  не  вынесешь  ли  ты
человеку стаканчик пива, а? Вчера вечером было чертовски сыро, скажу я тебе.
А я добрых три часа проторчал у неаполитанского посольства - мы там  плясали
на балу. Ну, пошли, значит, мы с  ребятами  к  Бобу  Парсому  и  хватили  по
маленькой. Выходит на крыльцо старая карга и никак не сыщет свою колымагу  -
пропала, и все тут, верно, Томми? Уж как вез ее, не помню, еще спасибо -  не
наехал на тележку зеленщика. До чертиков упился! Гляди, Билли, кто-то к  вам
через калитку прет.
     Клайв Ньюком  (тоже  по-странному  совпадению  появившийся  здесь).  Ее
высочество дома?
     Лакей. Вуй, мусью. (Звонит в колокольчик; на верхней площадке  лестницы
появляется тот же господин во фраке.)

                               Клайв уходит.

     Бэкиштоппор. Послушай, Билл, а часто этот малый к вам  захаживает?  Вот
им бы и ходить в парной  упряжке,  верно?  Мисс  Ньюком  да  ему.  Тпру-р-у,
старая! Чего там она головой вертит, глянь-ка, Билли! Хороший парень,  скажу
я тебе. Вчера дал мне соверен. А в парке, когда его  ни  встретишь,  лошадка
под ним - первый сорт! Он кто будет-то? У нас в людской  болтали,  будто  он
художник. Да что-то мне не верится.  Ходил  к  нам  в  клуб  один  художник,
лошадок моих рисовал, да еще вот эту мою старушку.
     Лакей. Разные бывают художники, Бэкиштоппор. Иные сюда приходят, так на
груди больше звезд, чем у герцога. Ты небось  слыхом  не  слыхал  про  мусью
Берне и мусью Гудона?
     Бэкиштоппор. Сказывают, барин этот молодой сохнет по мисс  Ньюком.  Что
ж, желаю ему удачи!
     Томми. Ха-ха-ха!
     Бэкиштоппор. Давай, Томми! Том у нас не больно разговорчив, зато выпить
мастак. Так как оно, по-твоему, Томми, сохнет он по ней или  нет?  Я  еще  в
Лондоне частенько замечал, как он бродил возле нашего дома на Куин-стрит.
     Томми. Видать, не пускали  его  на  Куин-стрит.  Мальчишку-рассыльного,
видать, за то, чуть не в шею, что он сказал ему, мы дома. Видать,  такая  уж
она лакейская служба: глядеть в рот... то бишь - во все глаза, а рот держать
на замке. (Опять погружается в молчание.)
     Лакей. Сдается мне, наш Томас влюбился. Это что  была  за  красотка,  с
которой ты плясал тогда у Шомьера?  А  молодой  маркиз  как  там  откалывал!
Пришлось вызвать полицию, чтобы его остановить. Его человек сказывал наверху
старому Буцфуцу, будто маркиз прямо невесть  что  творит.  Спать  ложится  в
четыре, а то и в пять утра, режется в карты, хлещет шампанское  всем  чертям
на радость. На тот вечер сколько их сошлось в бриллиантах, а как  бранились,
как кляли друг дружку, швырялись тарелками - страсть!
     Томми. И что этот маркизов слуга языком болтает. Задавака проклятый!  С
нами, ливрейными, и не разговаривает, будто мы  какие-нибудь  трубочисты.  Я
бы, черт возьми, вздул его хорошенько за полкроны!
     Лакей. А мы бы на тебя поставили, Томми. Вот Буцфуц сверху, этот нос не
дерет, и принцев камердинер  тоже.  А  старик  Санжан  -  чудной  малый,  но
хороший. Он жил с графом в Англии лет пятьдесят назад...  во  время  этой...
миграции, при королеве Анне,  знаешь?  Так  он  еще  кормил  своего  барина.
Говорит, тогда тоже ходил к ним один молодой мусью Ньюком - уроки он брал  у
шевалье, отца нашей графини. Никак звонят! (Лакей уходит.)
     Бэкиштоппор. Этот парень неплохой. На деньги не скуп  и  песни  здорово
поет.
     Томас. Голос хороший, только невозделанный.
     Лакей (возвращается). Приезжайте за мисс Ньюком в два часа дня.  Хотите
подкрепиться? Пошли, там за углом преотличное заведение.

                               Слуги уходят.

                                Сцена вторая

     Этель. Понять не  могу,  куда  это  исчезла  мадам  де  Монконтур.  Как
странно, что и вы сегодня пришли сюда, вообще, что мы здесь очутились! А как
я была поражена, увидев вас у министра. Бабушка страшно рассердилась.  "Этот
юноша, - говорит, - прямо нас преследует!" Право, не понимаю, Клайв,  почему
мы не должны видеться?  Может  быть,  и  эти  случайные  наши  встречи  тоже
непозволительны? Знаете, сэр, как меня бранили за то... за то, что мы вместе
ехали в Брайтон. Бабушка сначала ничего не знала об этом, а потом, когда  мы
поехали в  Шотландию,  эта  дура,  моя  горничная,  возьми  да  расскажи  ее
горничной, - что тут было! Если  б  здесь  еще  существовала  Бастилия,  она
заперла бы вас туда. Она утверждает,  будто  вы  вечно  стоите  нам  поперек
дороги, - почему, право, не понимаю.  Говорит,  это  из-за  вас...  ну  сами
знаете, что... А я рада, что так случилось и что Кью  женился  на  Генриетте
Пуллярд; она будет ему лучшей женой, чем я.  Она,  Клайв,  будет  счастливее
Клары. Кью один из добрейших людей на свете -  не  слишком  большого  ума  и
сильной воли, но именно такой великодушный, добрый и спокойный, какой  нужен
для счастья девушки, вроде Генриетты.
     Клайв. Но не вашего, Этель?
     Этель. Нет, да и он  со  мной  не  был  бы  счастлив.  У  меня  тяжелый
характер, Клайв, боюсь, немногие мужчины способны его  выдержать.  Я  всегда
чувствую себя какой-то одинокой. Много ли мне лет? Всего двадцать, но  порой
мне кажется, будто мне целых сто, и я чувствую себя  такой  усталой,  ужасно
усталой от всех этих праздников, поклонников, комплиментов! А  без  них  мне
чего-то не хватает. Как я завидую набожности мадам  де  Флорак;  она  каждый
день  ходит  в  церковь,  постоянно  занята  добрыми  делами,  беседует   со
священниками, печется о чьем-то обращении. По-моему,  она  скоро  обратит  в
католичество и принцессу - милая старенькая мадам де Флорак! И все ж, она не
счастливей нас. Ее дочь Гортензия - пустое существо, занятое мыслями о своем
скучном, толстом, очкастом Камилле и двух детишках  -  ничто  больше  ее  не
занимает. Так кто же счастлив, Клайв?
     Клайв. Во всяком случае, не жена Барнса, как вы говорите.
     Этель. Мы с вами как брат и сестра, и я могу  все  вам  сказать.  Барнс
очень груб с ней. Прошлой зимой в Ньюкоме бедная Клара каждое утро приходила
ко мне в спальню заплаканная. Он называет ее  дурой  и  унижает  при  людях,
точно находит в этом какое-то удовольствие. К счастью,  мой  бедный  папочка
сильно привязался к ней, так что при нем Барнс  особенно  не  придирается  к
жене: отец за время болезни стал очень вспыльчив. Мы надеялись, что рождение
ребенка поможет делу,  но  родилась  девочка,  и  Барнс  изволит  выказывать
глубокое разочарованье. Он хочет, чтобы папа отказался  от  своего  места  в
парламенте, но папа держится за него изо всех сил. Господи, боже мой, кто же
счастлив в этом мире?! Какая жалость, что отец лорда Хайгета  не  умер  чуть
раньше! Они с Барнсом помирились. И как только мой брат пошел на  это,  диву
даюсь. Кажется, покойный лорд держал в нашем банке большую сумму и  нынешний
тоже держит. Он расплатился со всеми долгами, и теперь они,  представьте,  с
Барнсом - приятели. Брат вечно  ругает  Плимутроков  -  говорит,  они  хотят
поживиться деньгами из его банка. Эта алчность  просто  ужасна.  Будь  я  на
месте Барнса, я никогда бы не помирилась с мистером  Белсайзом,  никогда!  А
они еще заявляют, будто он поступил правильно, и бабушка  всякий  раз  очень
довольна, когда  лорда  Хайгета  приглашают  на  Парк-Лейн  обедать.  Бедный
папочка теперь дома, прибыл на парламентскую сессию, как он считает. На днях
он даже ездил голосовать: его вынесли  из  экипажа  и  в  кресле  вкатили  в
парламент. Министры благодарили его за приход. Наверное он все еще  надеется
стать пэром. Боже, до чего суетна наша жизнь!
     Мадам де Монконтур (входит). О чем вы беседуете, молодые люди, небось о
балах и операх? Когда меня впервые повезли в оперу, мне не понравилось  -  я
заснула. А теперь я ее страсть как люблю, просто наслаждение слушать Гризи!
     Часы. Бом, бом!
     Этель. Уже два часа! Мне надо спешить к  бабушке.  Прощайте,  мадам  де
Монконтур.  Жалею,  что  не  могла  повидать  дражайшую  мадам  де   Флорак.
Пожалуйста передайте ей, что я постараюсь прийти к  ней  в  четверг.  Я  вас
сегодня увижу у американского посланника? А завтра у мадам де Бри? В пятницу
ваш журфикс, надеюсь, бабушка привезет меня. На прошлой неделе  у  вас  была
такая прекрасная музыка! Прощайте, кузен! Не  провожайте  меня  до  экипажа,
нет, пожалуйста, не надо, сэр. Лучше останьтесь здесь  и  закончите  портрет
принцессы.
     Принцесса. Видите, Клайв, я даже надела бархатное платье, хоть в нем  и
парно в мае. Прощайте, душенька. (Этель уходит.)
     Судя по вышеприведенной беседе - разговор между принцессой и Клайвом мы
не станем излагать, так  как  после  нескольких  похвал  душечке  Этель  они
обратились к предметам, нисколько не связанным с историей  Ньюкомов,  -  так
вот, судя по всему, свидание это состоялось в понедельник, а в среду графиня
де Флорак получила от Клайва записку, в  которой  говорилось,  что  однажды,
когда он работал в Лувре, пришедшая туда мадам де Флорак  стала  восхищаться
"Мадонной с  младенцем"  Сассоферрато;  с  того  времени  он  успел  сделать
акварельную копию этой картины и теперь  надеется,  что  графиня  согласится
приг пять ее в подарок от  своего  верного  и  признательного  слуги  Клайва
Ньюкома. Завтра  картина  будет  закончена,  и  он  самолично  принесет  ее.
Разумеется, мадам де Флорак встретила это известие чрезвычайно любезно и тут
же вручила слуге Клайва ответную записку с выражением благодарности молодому
человеку.
     И вот в четверг около часу дня, опять-таки по удивительному  совпадению
и так далее и тому подобное, приходит в Hotel de Florac кто  бы  вы  думали?
Мисс Этель Ньюком. Графиня была дома: она ожидала Клайва с его картиной;  но
появление мисс Этель так испугало добрую женщину, что она сразу  ощутила  за
собой вину при, виде девушки, родители которой невесть что могли подумать, -
скажем, что мадам де Флорак хочет сосватать Клайва с кузиной.  И  вот  через
минуту она произнесла следующее:


                                 Беседа III

     Мадам де Флорак (за рукодельем). Вы охотно покидаете  светские  забавы,
чтобы приходить в наш печальный старый дом. С завтрашнего дня вам  покажется
здесь скучнее, мое бедное дитя.
     Этель. Но почему?
     Мадам де Флорак. Тот, кто оживлял  своим  присутствием  наши  маленькие
сборища, больше не появится.
     Этель. Разве аббат де Флорак собирается покинуть Париж, сударыня?
     Мадам де Флорак. Вы прекрасно знаете, что не о нем речь, дитя  мое.  Вы
дважды встречали  здесь  бедняжку  Клайва.  Нынче  он  придет  снова,  но  в
последний раз. Я вообще раскаиваюсь, что позволяла ему приходить. Но он  мне
как сын; его отец поручил мне его. Пять  лет  назад,  когда  мы  встретились
после разлуки, длившейся много-много лет, полковник Ньюком поведал мне о тех
надеждах, какие лелеял в отношении сына. Вы прекрасно знаете,  дитя  мое,  с
кем были связаны эти надежды. Потом он  написал  мне,  что  принятое  семьей
решение сделало его планы неосуществимыми и что  рука  мисс  Ньюком  обещана
другому. Когда я услышала от своего сына Поля, что помолвка эта расторгнута,
я всей душой порадовалась за моего друга, Этель. Я старая  женщина,  я  знаю
жизнь и видела на своем веку различных  людей.  Конечно,  мне  попадались  и
более яркие личности, но такой души, такой преданности, такого великодушия и
бесхитростности, как у Томаса Ньюкома, я не встречала - никогда!
     Этель (с улыбкой). Я вполне с вами согласна, сударыня.
     Мадам де Флорак. Я знаю, чему вы улыбаетесь,  дитя  мое.  Да,  во  дни,
когда мы были почти детьми, я  хорошо  знала  вашего  доброго  дядюшку.  Мой
бедный отец повез с  собой  в  изгнание  и  свою  фамильную  гордость.  Наша
бедность только увеличивала это  чувство.  Еще  до  эмиграции  мои  родители
обручили меня с графом де Флораком. Я не могла помешать отцу сдержать слово.
И вот уже сколько лет я остаюсь верна своему долгу! Но  когда  я  вижу,  что
молодую девушку хотят принести в жертву - выдать ее замуж по расчету, как то
было со мной, - я от души ее жалею. А когда я люблю ее, как вас, я  открываю
ей свои мысли. Лучдае бедность, Этель, лучше келья в монастыре, чем союз без
любви. Неужели нам навеки предназначено быть  рабынями  мужчин?  Во  Франции
отцы всякий день продают своих дочерей. В каком ужасном обществе  мы  живем!
Вы поймете это, когда выйдете замуж. Есть  законы  настолько  жестокие,  что
сама природа восстает и сокрушает их,  иначе  мы  гибнем  в  их  оковах.  Вы
улыбаетесь. Думаете, я гибну уже целые пятьдесят лет и вот сижу перед  вами,
совсем  старуха,  и  жалуюсь  молодой  девушке.  А  все  потому,  что   наши
воспоминанья о юности всегда  молоды,  и  еще  потому,  что,  когда  столько
выстрадала, хочется уберечь от подобных печалей тех, кого любишь. Знаете  ли
вы, что дети супругов, не знающих взаимной любви, наследуют от них  какую-то
холодность  и  любят  своих  родителей  меньше  обычного?  Дети   становятся
свидетелями наших раздоров и нашего безразличия; им приходится слышать  наши
пререкания; они принимают в спорах ту или иную сторону  и  выступают  против
отца или матери. Мы вынуждены лицемерить, скрывать от детей свои  обиды;  мы
расточаем ложные похвалы дурным отцам, прячем слезы под притворными улыбками
и обманываем своих детей - но обманываем ли? Даже самый этот обман, пусть из
лучших побуждений, все равно роняет мать в глазах родных сыновей. Они  могут
подняться на ее защиту и восстать против отцовского эгоизма и жестокосердия.
Но тогда начнется настоящая война!.. Какая же это семья, если  сын  видит  в
отце тирана, а в матери лишь трепещущую жертву! Я говорю не о себе,  что  бы
там ни было за долгие годы нашей супружеской жизни, я не  могу  пожаловаться
на  подобного  рода  унизительные  столкновения.   Но   когда   глава   дома
пренебрегает супругой или предпочитает ей другую женщину, дети тоже  покинут
мать, ведь они такие же царедворцы, как  все  мы.  По-моему,  вы  вообще  не
верите в семейное счастье. Право же, дитя мое, насколько я могу  судить,  вы
просто никогда его не видели.
     Этель (краснеет и, возможно, спрашивает себя, очень ли она уважает отца
и мать и очень  ли  они  уважают  друг  друга).  Мои  родители  всегда  были
бесконечно добры к нам, детям, сударыня, как-то  непохоже,  чтобы  они  были
несчастливы в браке. Маменька - самая добрая и любящая из женщин  и...  (Тут
перед ее умственным взором встает образ сэра Брайена:  одиноко  сидит  он  в
своей  комнате,  и  никому,  в  сущности,  нет  до  него  дела,  кроме   его
камердинера, получающего за это пятьдесят фунтов в год плюс чаевые, да  еще,
пожалуй, мисс Канн, которая к  великому  удовольствию  сэра  Брайена  каждый
вечер подолгу читает ему или играет на фортепьяно. Представив себе все  это,
мисс Этель невольно умолкает.)
     Мадам де Флорак. Вашему батюшке в его немощном состоянии - а ведь он на
пять лет моложе полковника Ньюкома - посчастливилось иметь такую  супругу  и
таких детей. Они покоют его старость, ободряют его в болезни,  поверяют  ему
свои радости и печали, не так ли? Его закатные дни согреты их любовью.
     Этель. Ах, нет, совсем не так! Но не его и не наша  вина,  что  он  нам
чужой. Весь день он проводил в своем банке, а вечером спешил в палату  общин
или  отправлялся  с  маменькой  в  гости,  а  мы,  младшие,   оставались   с
гувернанткой. Маменька очень добрая. Я почти не помню, чтобы она  сердилась:
на вас - никогда; разве что порой из-за нас на прислугу.  Детьми  мы  видели
родителей только за завтраком, да еще когда маменька одевалась, чтобы  ехать
в гости. С тех пор как он заболел, она совсем перестала выезжать. И я хотела
поступить так же. Порой мне становится очень  стыдно,  когда  где-нибудь  на
балу я вспоминаю про моего бедного отца, который один сидит дома.  Я  хотела
отказаться от света, но мама и бабушка  запретили  мне.  У  бабушки  большое
состояние, и она обещает оставить его мне; вот они и требуют теперь, чтобы я
все время была при ней. Она очень умная, знаете, и  по-своему  тоже  добрая,
только она жить не может без светского общества. И я тоже, хоть и негодую на
словах, - люблю свет. Я браню и презираю льстецов, а сама обожаю поклонение!
Мне приятно, когда женщины ненавидят меня, а молодые  люди  оставляют  их  и
бегут ко мне. И пусть многие из них мне смешны, я не могу не  кокетничать  с
ними. Я вижу, как некоторые из них страдают по мне, и довольна; а  если  они
выказывают мне равнодушие, я злюсь и до тех пор не успокоюсь, пока не  верну
их назад. Я люблю  наряды,  люблю  драгоценности,  люблю  громкие  титулы  и
роскошные особняки, - о, я просто презираю себя, когда думаю обо всем  этом!
Иногда, лежа в постели, я признаюсь себе,  что  держалась  как  бессердечная
кокетка, и плачу от раскаяния. А  потом  что-то  во  мне  возмущается,  и  я
говорю: ну и пусть! Вот сегодня, я уйду от вас  и  буду  очень  скверной,  я
знаю!
     Мадам де Флорак (с грустью). Я буду молиться о вас, дитя мое.
     Этель (тоже с грустью). Раньше я думала,  что  могу  стать  хорошей.  И
молилась об этом богу. А теперь я по привычке твержу молитвы, а самой стыдно
- стыдно произносить их. Разве это не ужасно, молиться богу, а  наутро  быть
такой же гадкой, как вчера? Порой во мне поднимается возмущение против этого
и против всего остального, и тогда я перестаю  молиться.  В  Ньюкоме  к  нам
заглядывает приходский священник; он безумно много ест за  обедом,  всячески
нас обхаживает, папу без конца величает "сэром Брайеном",  а  маму  -  "ваша
милость". Еще я хожу с бабушкой слушать одного  модного  проповедника  -  он
дядюшка Клайва, и сестра у него сдает комнаты  в  Брайтоне  -  замечательная
старушка, почтенная, серьезная и хлопотливая. Вам известно, что тетка Клайва
сдает комнаты в Брайтоне?
     Мадам де Флорак. Мой отец был младшим учителем  в  школе,  а  мосье  де
Флорак жил во время эмиграции уроками. Знаете, что он преподавал?
     Этель. Но они потомственные аристократы, это же совсем другое  дело!  А
мистер Ханимен, он такой жеманный, прямо тошно слушать!
     Мадам де Флорак (со вздохом). Жаль, что вам не довелось ходить в лучшую
церковь! А когда это было, Этель, что вы надеялись стать лучше?
     Этель. Когда была девочкой. Еще до того, как начала выезжать.  Я  тогда
подолгу  каталась  верхом  с  милым  дядюшкой  Ньюкомом,  и  он,  по  своему
обыкновению, просто и ласково беседовал со мной и говорил, будто я напоминаю
ему одну особу, которую он знал в давние времена.
     Мадам де Флорак. Кто же... кто это был, Этель?
     Этель (взглядывая на портрет графини де Флорак кисти  Жерара).  Странно
одевались во времена империи, мадам де  Флорак!  Как  только  вы  могли  так
высоко перетягиваться? А какие удивительные фрезы! (Мадам де  Флорак  целует
Этель.)


                             Явление следующее

         Входит Сен-Жан, а за ним джентльмен с картиной под мышкой.

     Сен-Жан. Мосье Клайв. (Сен-Жан уходит.)
     Клайв. Мое почтение, ваше сиятельство. M-lle, j'ai  l'honneur  de  vous
souhaiter le bon jour {Позвольте  пожелать  вам  доброго  утра,  мадемуазель
(франц.).}.
     Мадам де Флорак. Вы прямо из Лувра? Кончили свою прелестную копию,  mon
ami?
     Клайв. Я принес ее вам. Она  не  слишком  удачна.  Эту  мадонну  всегда
срисовывает целая толпа девиц; они все время болтают и бегают от мольберта к
мольберту; и еще к ним вечно приходят какие-нибудь молодые художники  давать
советы - просто невозможно устроиться, чтобы тебе ее не загораживали. Но все
же я принес вам свой набросок и счастлив, что вы пожелали его иметь.
     Мадам  де  Флорак  (разглядывая  набросок).  Прекрасно!  Чем   же   нам
вознаградить нашего художника за его шедевр?
     Клайв (целует ей руку). Вот и вся моя награда! Вам, без сомнения, будет
приятно услышать, что два моих портрета взяты  на  выставку.  Портрет  моего
дяди пастора и портрет мистера Уродли из лейб-гвардии.
     Этель. Уродли? Quel nom! Je ne connais aucun M. Urodli {Ну  и  фамилия!
Первый раз слышу про мосье Уродли (франц.).}.
     Клайв. У него очень выразительное лицо. А портрет Крэкторпа и... и  еще
кое-какие посланные мной портреты они отвергли.
     Этель (вскинув голову). Верно, портрет мисс Маккензи?
     Клайв. Да, мисс Маккензи.  У  нее  прелестное  личико,  только  слишком
нежное для моей палитры.
     Этель.  Хорошенькая,  как  восковая  кукла:  розовые  щечки,  лазоревые
глазки; волосы того же цвета, что у старой мадам Соломм, - не  те,  что  она
носит сейчас, а предыдущие. (Отходит к окну, смотрящему во двор.)
     Клайв (графине). Мисс Маккензи отзывается  более  почтительно  о  чужих
глазах и волосах. Она считает, что мисс Ньюком  самая  красивая  девушка  на
свете.
     Мадам де Флорак (тихо). А вы, mon ami? Нынче вы  встречаетесь  здесь  в
последний раз, entendez-vous? {Понимаете? (франц.).}  Вы  больше  не  должны
сюда приходить. Если бы граф узнал об этом, он никогда бы  мне  не  простил.
(Он вторично целует руку графини.) Encore! {Опять! (франц.).}
     Клайв. Хороший поступок не грех повторить. Вы  любуетесь  видом  двора,
мисс Ньюком? Но кущи старого сада куда лучше. А этот милый дряхлый  безносый
Фавн! Надо будет непременно нарисовать его; как живописно вьются травы вкруг
его пьедестала.
     Мисс Ньюком. Я просто смотрю, не прибыла ли за мной коляска.  Мне  пора
возвращаться домой.
     Клайв. Там стоит мой экипаж. Хотите, я подвезу вас? Я нанял его надолго
и могу везти вас хоть на край света.
     Мисс Ньюком. Куда вы, мадам де Флорак? Неужто показывать  эту  картинку
его сиятельству? Господи, вот не думала, что это может заинтересовать  мосье
де Флорака! Право же, те, что во множестве продают на набережной по двадцать
пять су за штуку, нисколько не хуже. Ну, что они за мной не едут!
     Клайв. Берите мой экипаж, а я останусь здесь: кажется, мое общество вам
не очень приятно.
     Мисс Ньюком. Ваше  общество  бывает  очень  приятным,  когда  вам  того
хочется. А иногда, как вчера, например вы бываете не слишком занимательны.
     Клайв. Вчера я  перевернул  небо  и  землю  -  есть  такое  французское
выражение: remuer ciel et terre, - чтобы достать приглашение к мадам де Бри.
Приезжаю и обнаруживаю, что мисс Ньюком уже ангажирована чуть ли не  на  все
танцы. Вальс получил мосье де Звенишпор; галоп - граф  де  Капри;  а  другой
галоп и еще один вальс - его светлость маркиз Фаринтош. За  весь  вечер  она
почти не удостаивает меня словом; я жду  до  полуночи,  но  тут  ее  бабушка
подает знак к отъезду, и я остаюсь во власти своих печальных мыслей. У  леди
Кью очередной приступ свирепости, она дарит меня фразой: "А я полагала,  что
вы уже в Лондоне", - и засим поворачивается ко мне своей почтенной спиной.
     Мисс Ньюком. Две недели назад вы, по вашим словам, собирались в Лондон.
Вы говорили, что копии, которые вы  намерены  здесь  сделать,  потребуют  не
больше недели, а с тех пор прошло целых три.
     Клайв. Надо мне было уехать раньше.
     Мисс Ньюком. Ну, если вы такого мнения, то я тоже.
     Клайв. Зачем я сижу здесь, кручусь возле вас, хожу за вами следом... Вы
же знаете, что я хожу за вами следом!  Можно  ли  довольствоваться  улыбкой,
которую тебе кинут дважды в неделю, да еще точь-в-точь такую  же,  как  всем
остальным? Мой удел - слушать, как превозносят вашу  красоту,  наблюдать  из
вечера в вечер, как вы,  победоносная,  сияющая  и  счастливая,  порхаете  в
объятьях других кавалеров? Или ваш триумф упоительней для вас оттого, что  я
ему свидетель? Вам бы, верно,  хотелось,  чтобы  мы  ходили  за  вами  целой
толпой.
     Мисс  Ньюком.  Вот-вот!  И,  случайно  застав  одну,  угощали  бы  меня
подобными речами. Да,  редкостное  удовольствие!  Теперь  ответьте  вы  мне,
Клайв. Скрывала ли я когда-нибудь от близких свою приязнь к вам? Да и  зачем
бы я стала это делать? Не я ли вставала на вашу защиту, когда о вас говорили
дурно? И когда... ну в то время... лорд Кью спросил меня про  вас,  -  а  он
имел на это право, - я ответила, что люблю вас, как  брата,  и  буду  любить
всегда. Если я в чем и виновна, то лишь в том, что несколько раз виделась  с
вами... виделась с вами вот здесь и позволяла вам так  говорить  со  мной  -
оскорблять меня, как вы эта сейчас делаете. Или вы думаете, мало я из-за вас
слышала неприятного, что еще сами вздумали  нападать  на  меня?  Вот  только
вчера из-за вашего присутствия на балу - мне, конечно,  никак  не  следовало
говорить вам, что я буду там, - леди Кью  по  дороге  домой...  Ах,  уйдите,
сэр!.. Никогда не думала, что так унижусь перед вами!
     Клайв. Неужели я заставил Этель Ньюком проливать  слезы?!  Успокойтесь,
умоляю! Ну простите меня, Этель, простите! Я не имел права ревновать  вас  и
терзать упреками, я знаю. Разумеется же, мне надлежало понимать,  что  когда
люди восхищаются вами, они... они лишь чувствуют то же, что я. Я должен  был
гордиться, а не гневаться, что они восхищаются моей Этель  -  моей  сестрой,
коли так уж нам суждено.
     Этель. И я буду ею всегда, как бы плохо вы ни думали и ни говорили  обо
мне. Нет, сэр, я больше не буду плакать, как дурочка.  Так  вы  очень  много
работаете? Ваши картины одобрили на выставке?  Вы  мне  больше  нравитесь  с
усами - извольте никогда больше не сбривать их! У европейской молодежи нынче
в моде усы и бороды. На днях Чарльз Бакенбардли объявился -  только  что  из
Берлина, так я его сразу не узнала, - думала, какой-то сапер  из  инженерных
войск. Его младшие сестры расплакались, так они были напуганы его  видом.  А
почему бы вам не пойти по дипломатической части? Тогда, помните, в Брайтоне,
когда лорд Фаринтош спросил вас, не военный ли вы,  я  вдруг  подумала  -  а
почему вам, правда, не записаться в полк?
     Клайв. Ну да, солдат может кое-чего добиться. Он носит красивую  форму.
Он может стать генералом, виконтом, графом,  кавалером  ордена  Бани  второй
степени. Он может храбро сражаться на поле боя и потерять ногу, как поется в
песне. Вы правы - сейчас мирное  время.  Но  тем  трудней  солдату  добиться
славы. Отец не хотел, чтобы я, как  он  говорил,  по  гроб  жизни  торчал  в
казарме  или  курил  в  бильярдной  какого-нибудь  захолустного  городка.  К
правоведению меня не тянет, а  что  касается  дипломатии,  так  у  меня  нет
родственников среди министров, или дядюшек в палате лордов.  Как  по-вашему,
мог бы мне оказать протекцию дядюшка, заседающий в парламенте? Да и  захотел
бы он, если б мог? Он или его благородный сын и наследник Барнс?
     Этель (в раздумье). Барнс, наверное, нет, а вот папа, я думаю, мог бы и
теперь быть вам полезен, к тому же у вас есть друзья, которые вас любят.
     Клайв. Нет, ни от кого не будет мне помощи. И потом, я не только  люблю
профессию, которую выбрал, я горжусь ею, Этель. Мне никогда в  ней  особенно
не выдвинуться; буду писать довольно похожие  портреты,  вот  и  все.  Я  не
достоин даже растирать краски моему другу Ридли. Наверно, и моему отцу, хоть
он всей душой предан своему делу, никогда не быть знаменитым  генералом.  Он
сам постоянно это повторяет. Я-то, вступая в жизнь, надеялся на  большее,  -
самоуверенный юнец думал завоевать весь мир. Но когда  я  попал  в  Ватикан,
когда увидел Рафаэля и великого Микеля, я понял, что я ничтожество; созерцая
его гениальные фрески, я как бы становился все меньше и  меньше,  покуда  не
превратился в такую же песчинку, какой себя чувствует  человек  под  куполом
святого Петра. Да и к чему мне мечтать о таланте? Впрочем, по одной  причине
я все-таки хотел бы его иметь.
     Этель. По какой же именно?
     Клайв. Чтобы отдать его вам, Этель, если бы только вы того пожелали. Но
это так же неисполнимо, как раздобыть яйцо птицы рух - поди, достань его  из
гнезда! Жизнь уготовала мне скромное место, а вам надобно  блистать.  Да-да,
блистать! Ах, Этель, чем измеряем мы славу? Возможностью посещать три бала в
вечер и быть упомянутой в "Морнинг пост". Чтобы в газетах сообщали  в  каком
туалете вы появились во  дворце,  когда  вернулись  в  свой  столичный  дом,
объездив с визитами  именья  знакомых,  и  какие  рауты  устраивает  маркиза
Фарин...
     Этель. Извольте, сэр, говорить без личностей!
     Клайв. Я не перестаю удивляться. Вы вращаетесь в свете  и  любите  его,
что бы вы там против него ни говорили. А мне все-таки непонятно, как девушка
вашего ума может быть столь привержена к нему. По мне, так мой бесхитростный
старик куда  благороднее  всех  ваших  вельмож;  право  же,  его  прямодушие
неизмеримо достойней их лицемерия, чванства и интриг. Ну, о  чем  вы  сейчас
размышляете, стоя в этой прелестной позе и  приложив  пальчик  к  подбородку
наподобие Мнемозины?
     Этель. А кто она, эта Мнемозина? Знаете,  сэр,  мне  больше  по  нраву,
когда вы разговариваете спокойно и ласково, а вовсе не  когда  вы  исполнены
гнева  и  сарказма.  Значит,  вы  считаете,  что  вам  не  стать  знаменитым
художником? А они здесь приняты в обществе. Мне было так приятно,  когда  на
обеде в Тюильри, где мы были с бабушкой, присутствовало также два художника;
одного  из  них,  увешанного  крестами,  бабушка,  очевидно,  принимала   за
какого-нибудь посланника, пока королева  не  назвала  его  мосье  Деларошем.
Бабушка говорит, что в  этой  стране  не  сразу  разберешься  в  людях.  Так
думаете, вам никогда не рисовать, как мосье Деларош?
     Клайв. Никогда.
     Этель. И... и вы никогда не откажетесь от живописи?
     Клайв. Никогда. Это было  бы  равносильно  тому,  чтобы  отказаться  от
неимущего друга или  покинуть  возлюбленную,  потому  что  у  нее  оказалось
маленькое приданое. Хотя именно так поступают в большом свете, Этель.
     Этель (со вздохом). Вы правы.
     Клайв. Если он так вероломен, так низмен, так лжив, этот большой  свет,
его устремления так недостойны, успех в нем так жалок, приносимые ему жертвы
унизительны, а даруемые им радости тягостны и даже постыдны, отчего же тогда
Этель Ньюком так держится за него? Будете  ли  вы  под  каким-нибудь  другим
именем прелестнее, чем под своим собственным, дорогая? Будете ли  счастливее
с громким титулом, если  через  месяц  обнаружите,  что  не  можете  уважать
человека, с которым связали себя навечно, а ведь он будет отцом ваших детей,
хозяином и властелином вашей жизни, ваших поступков.  Гордячка  из  гордячек
согласна подчиниться этому бесчестью и не скрывает, что  графская  корона  -
достаточное воздаяние за  утерянное  достоинство!  В  чем  смысл  жизни  для
христианки, Этель? В чем чистота девичьей души? Ужели  в  этом?  На  прошлой
неделе, когда, гуляя по саду, мы  услышали  пение  монахинь  в  часовне,  вы
сказали,  что  это  жестокость  запирать  в  монастырь  бедных   женщин,   и
порадовались, что в Англии упразднен этот вид неволи. Затем вы потупились  и
молча шли в раздумье; вы, наверное, думали о  том,  что,  пожалуй,  их  удел
счастливее, чем у некоторых других женщин.
     Этель. Вы угадали. Я думала о том, что почти все женщины обречены  быть
в рабстве у кого-то и что, пожалуй, бедным монахиням приходится  легче,  чем
нам.
     Клайв. Я никогда не стану судить тех женщин - монахинь или  мирянок,  -
которые следуют своему призванию. Но наши  женщины  вольны  сами  решать  за
себя, почему же они идут наперекор природе, замыкают  свое  сердце,  продают
свою жизнь за деньги и титулы и отказываются от своего бесценного  права  на
свободу? Послушайте меня, Этель, дорогая! Я так люблю вас, что если бы знал,
что сердце ваше принадлежит другому, достойному и верному вам  человеку,  ну
скажем... прежнему вашему жениху, - я, право,  удалился  бы  прочь,  сказав:
"Благослови вас Бог!" - и  вернулся  бы  к  своим  полотнам,  чтобы  скромно
трудиться, как мне велено судьбой. В моих глазах вы - королева, а сам я лишь
скромный смертный, который, наверно, должен быть счастливым,  раз  счастливы
вы. Когда я видел  вас  на  балу,  окруженную  толпой  блестящих  кавалеров,
знатных, и богатых, и восхищенных вами не меньше моего, я часто думал:  "Как
смею я мечтать о подобной красавице и надеяться, что она покинет свои пышные
чертоги и согласится делить со мной черствый хлеб живописца".
     Этель. В ваших словах о пышных чертогах звучала  явная  издевка.  Я  не
стану обсуждать вашу... ваше отношение ко мне.  Я  знаю  ваши  чувства.  Да,
знаю. Только лучше не говорить о них, Клайв; по крайней мере, мне  лучше  не
признаваться, что я догадываюсь  о  них.  Ведя  подобные  речи,  бедный  мой
мальчик, - а я очень прошу вас не заводить  их  впредь,  иначе  я  не  смогу
больше ни говорить с вами, ни видеться, поймите это! - вы позабыли про  одно
- про долг девицы повиноваться родителям. Они никогда бы не  согласились  на
мой брак с кем-либо ниже - словом, на  такую  партию,  которая  не  была  бы
выгодной в глазах света. А я никогда бы не доставила такого огорчения  моему
бедному отцу или матери, за всю жизнь не сказавшей мне  ни  единого  резкого
слова. Бабушка по-своему тоже добрая. Я поселилась  с  ней  по  своей  воле.
Когда она пообещала оставить мне состояние, думаете, я радовалась только  за
себя? Отец ни за что не хочет делить недвижимость, и все мои братья и сестры
почти ничего не получат.  Леди  Кью  обещала  позаботиться  о  них,  если  я
поселюсь с ней... так что от меня зависит благополучие всех младших в семье,
Клайв. Теперь вы  понимаете,  братец,  почему  вам  больше  не  следует  так
говорить со мной? Ну вот и коляска! Да благословит вас бог, милый Клайв!
     (Клайв смотрит, как мисс Ньюком садится в коляску и отъезжает, ни  разу
не взглянув на окно, у которого он стоит. Когда коляска скрывается из  виду,
он идет  к  окнам  напротив,  распахнутым  в  сад.  Из  соседнего  монастыря
доносится церковная музыка. Услышав ее, он опускается на  стул  и  закрывает
лицо руками.)

             Входит мадам де Флорак и с тревогой спешит к нему.

     Мадам де Флорак. Что с тобой, мой мальчик? Ты говорил с ней?
     Клайв (ровным голосом). Да.
     Мадам де Флорак. Любит она тебя? Я знаю, что любит!
     Клайв. Слышите, орган в монастыре?..
     Мадам де Флорак. Qu'as-tu? {О чем ты? (франц.).}
     Клайв. С таким же успехом я  мог  бы  надеяться  на  брак  с  одной  из
тамошних инокинь, сударыня. (Снова опускается на стул, и она целует его.)
     Клайв. У меня не было матери, но вы мне как мать.
     Мадам де Флорак. Mon  fils!  Oh,  mon  fils!  {Мой  сын!  О,  мой  сын!
(франц.).}


        ^TГлава XLVIII,^U
     в которой Бенедикт предстает перед нами женатым человеком

     Кто не слыхал про некую французскую герцогиню, которая на смертном одре
весьма спокойно ждала предстоящей кончины и не  тревожилась  о  своей  душе,
ибо, по собственному признанию, пребывала в уверенности, что небеса не могут
дурно обойтись с особой ее ранга.  Очевидно,  леди  Кью  тоже  очень  высоко
ценила родовитость; ее снисхождение к  знатным  людям  было  безгранично.  У
молодого: вельможи она полагала извинительными и даже  вполне  естественными
пороки, которых никогда не простила бы человеку низкого звания.
     Узкий круг  знакомых  ее  сиятельства  составляли  пожилые  ловеласы  и
светские дамы, главным  занятием  коих  было  собирать  и  рассказывать  все
ходившие в обществе: сплетни и толки о высокопоставленных лицах; они  знали,
что происходит среди приверженцев изгнанной династии: во  Фросдорфе,  и  как
обстоят дела у сыновей  короля-буржуа  в  Тюильри;  кто  нынче  в  фаворе  у
королевы-матери в Аранхуэсе; кто в кого влюблен в Неаполе и Вене; и каковы в
подробностях последние данные chroniques scandaleuses  {Скандальной  хроники
(франц.).} Парижа и Лондона, - словом, леди  Кью,  конечно,  была  прекрасно
осведомлена о развлечениях лорда Фаринтоша, его знакомствах и образе  жизни,
и все же она ни разу не выказала даже тени гнева или неприязни по  отношению
к этому высокородному юноше. Ее мягкая душа была преисполнена такой  доброты
и всепрощения к этому молодому повесе, что и без  всякого  раскаяния  с  его
стороны она готова была заключить его в свои старческие объятья  и  даровать
ему  свое  почтенное  благословение.  О,  трогательная  незлобивость!  Милая
нетребовательность! При всех недостатках  и  слабостях,  какие  водились  за
молодым маркизом, при всем его безрассудстве и себялюбии, леди Кью  ни  разу
не помыслила о том, чтобы отвергнуть его светлость и  отказать  ему  в  руке
своей любимицы Этель.
     Однако надеждам, которые эта любящая и снисходительная женщина  лелеяла
в течение первого сезона и так упорно сохраняла к началу второго,  вновь  не
судьба была осуществиться из-за весьма  досадного  события,  случившегося  в
семействе Ньюкомов. Этель внезапно вызвали из Парижа: с  ее  отцом  случился
третий и последний удар. Когда она прибыла домой, сэр Брайен  уже  не  узнал
ее. Спустя несколько часов после ее приезда он покинул сей  бренный  мир;  и
главою семьи стал сэр Барнс Ньюком, баронет. На другой день после погребения
сэра Брайена в  фамильном  склепе  в  Ньюкоме  местные  газеты  опубликовали
письмо, адресованное независимым избирателям округа, в коем осиротевший сын,
трогательно  ссылаясь  на  добродетели,  заслуги  и   политические   взгляды
покойного, предлагал себя в кандидаты на освободившееся  депутатское  место.
Сэр Барнс извещал  читателей,  что  не  преминет  лично  засвидетельствовать
почтение друзьям  и  сторонникам  своего  оплакиваемого  родителя.  Что  он,
разумеется,   всегда   был   искренне   привержен   нашему    замечательному
правопорядку.  Всегда  был  верным,  но  не  фанатичным   поборником   нашей
протестантской веры, как то известно всем близко знающим его. Еще он заверял
читателей,  что  будет  не  щадя  сил  отстаивать  интересы  этого   важного
сельскохозяйственного округа и промышленного центра, и что (коль  скоро  его
изберут от Ньюкома в парламент) он поддержит все необходимые  преобразования
и решительно отвергнет все безрассудные новшества. Словом, воззвание  Барнса
Ньюкома  к  избирателям  было  не  менее  достоверным   свидетельством   его
многочисленных общественных добродетелей, чем надпись на мраморной плите над
телом сэра Брайена в церковном алтаре, увековечивающая благородные  качества
покойного и скорбь его наследника.
     Несмотря на все добродетели Барнса, как личные, так  и  унаследованные,
депутатство от Ньюкома  было  завоевано  им  не  без  борьбы.  Диссентеры  и
влиятельные либералы округа попытались выставить против сэра Барнса  Ньюкома
мистера Сэмюела Хигга, эсквайра, - вот  когда  принесла  плоды  прошлогодняя
любезность Барнса, подкрепленная нажимом мадам де  Монконтур  на  ее  брата.
Мистер Хигг  не  пожелал  выдвинуть  свою  кандидатуру  против  сэра  Барнса
Ньюкома, хотя и придерживался совсем иных политических взглядов, нежели  наш
почтенный баронет; а кандидат из Лондона, которого выставили  против  Барнса
крайние радикалы, почти не собрал на выборах голосов. Итак,  заветная  мечта
Барнса сбылась, и через два месяца после  кончины  родителя  он  появился  в
парламенте в качестве депутата от Ньюкома.
     Основная часть имущества покойного баронета,  разумеется,  перешла  его
старшему сыну, который,  однако,  ворчал  по  поводу  доли,  выделенной  его
братьям и сестрам, а также и того, что городской дом достался леди Анне,  не
имевшей теперь средств его содержать. Но Парк-Лейн находится в лучшей  части
Лондона, и леди Анна заметно  поправила  свои  денежные  дела  сдачей  внаем
упомянутого дома, где, как известно,  несколько  лет  подряд  проживал  один
иностранный посланник. Вот они превратности судьбы: места  родные,  да  люди
иные; какой лондонец,  всечасно  видя  перед  собой  подобные  перемены,  не
задумывался над ними? Будуар Целии, на  чьей  могиле  в  Кензал-Грин  цветут
нынче маргаритки, стал обиталищем Делии,  и  она  выслушивает  здесь  советы
доктора Локока, а, возможно, здесь резвятся детишки  Джулии;  за  обеденными
столами Флорио теперь потчует своих гостей вином Поллио; Калиста,  оставшись
после смерти мужа (к удивлению всех знавших Тримальхиона  и  посещавших  его
прославленные пиры) в весьма стесненных обстоятельствах,  сдает  внаем  свой
особняк вместе со всей богатой, стильной  и  тщательно  подобранной  мебелью
работы Даубиггина, а на вырученные деньги содержит в  Итоне  своих  сыновей.
Когда на следующий год мистер Клайв Ньюком проезжал мимо столь знакомого ему
прежде дома, со стены которого уже была снята доска, возвещавшая, что  здесь
опочил вечным сном сэр Брайен Ньюком, баронет, с пестревших цветами балконов
на него глядели какие-то чужеземные лица. Вскоре он получил  приглашение  на
вечер к нынешнему обитателю особняка, болгарскому посланнику X. И., и застал
здесь тех же самых гостей, толпившихся в гостиной  и  на  лестнице;  те  же,
важного вида лакеи от Гантера разносили кушанья в столовой;  тот  же  старый
Сми, член Королевской Академии, лебезил и заискивал перед  новыми  жильцами,
держась поближе к обеденным столам;  а  портрет  покойного  сэра  Брайена  в
мундире  помощника  наместника  графства  все  так  же  висел  над  буфетом,
безучастно  взирая  на  пиршество,  задаваемое  его  преемниками.   О,   эти
призрачные старые портреты!  Вглядывались  ли  вы  когда-нибудь  в  те,  что
развешаны в банкетном зале Георга IV в Виндзорском замке? Рамы прочно держат
их, но они улыбаются своими призрачными улыбками, атлас и бархат их  одеяний
вылинял и поблек; малиновые кафтаны приобрели какой-то сумеречный оттенок, а
звезды и ордена мерцают все тусклее, - кажется, они и сами сейчас растают  у
вас на глазах и присоединятся к своим оригиналам в царстве теней.

     Почти три года прошло с тех пор, как добрый полковник  Ньюком  отбыл  в
Индию, и за это время в жизни главных героев сей хроники  и  ее  составителя
произошли заметные перемены. Что касается последнего, то надлежит  сообщить,
что старое милое лемб-кортское товарищество распалось, так  как  младший  из
компаньонов обзавелся другим другом. Составитель публикуемого  жизнеописания
перестал быть холостяком. Зиму мы с женой провели в Риме - этом  излюбленном
пристанище всех новобрачных, - где слышали от  художников  много  похвальных
слов о Клайве, о его благородстве и остроумии, о его веселых  пирушках  и  о
талантах его приятеля юного Ридли. Когда весной мы  возвратились  в  Лондон,
един из первых наших визитов был на Шарлотт-стрит, в квартиру Клайва, куда с
восторгом отправилась моя супруга, чтобы пожать руку молодому художнику.
     Но Клайв больше не жил в этом тихом уголке. Подъехав к дому, мы увидели
на двери блестящую медную дощечку с надписью "Мистер Дж.  Дж.  Ридли",  -  и
именно ему пожал я свободную руку (в другой он  держал  огромную  палитру  и
целый пучок кистей),  когда  мы  вступили  в  это  знакомое  обиталище.  Над
камином, где прежде был портрет полковника, теперь  висело  изображение  его
сына - прекрасный, тщательно выписанный портрет одетого в бархатную куртку и
римскую шляпу юноши с той самой золотистой бородой, которая была принесена в
жертву столичной моде. Я показал Лоре эту копию, покуда не имел  возможности
представить  ей  сам  оригинал.  Видя  ее  восхищение  картиной,  польщенный
художник сказал, по обыкновению, робко  и  заливаясь  румянцем,  что  охотно
написал бы и мою супругу, сюжет, привлекательней коего, по-моему, не  сыскал
бы ни один живописец.
     Полюбовавшись прочими работами мистера  Ридли,  мы,  разумеется,  вновь
заговорили о его предшественнике. Оказывается,  Клайв  переселился  в  более
фешенебельный квартал. Разве вы не слышали, что он  стал  богачом,  светским
львом?
     - Боюсь, что он теперь очень мало времени уделяет  живописи,  -  сказал
Джей Джей с грустью, - хотя я его молил и упрашивал  остаться  верным  своей
профессии. Он бы в ней преуспел, особенно в портретном жанре. Вот  взгляните
на  это.  А  это,  а  это!..  -  Ридли  протягивал  нам  отличные  и  весьма
выразительные наброски Клайва. - Он легко схватывает сходство, и притом люди
у него облагорожены. Он с каждым днем делал успехи, как вдруг появился  этот
мерзкий банк, и он перестал работать.
     Какой банк? Так вы не знаете про новый индийский банк, членом правления
которого стал полковник? Тут я, конечно, догадался, что все эти коммерческие
дела связаны с Бунделкундским банком, о котором полковник писал мне из Индии
больше года назад, рекомендуя участие в делах этого предприятия как надежный
способ разбогатеть и сообщая, что уже отложил для меня несколько акций. Лора
была в восторге от всех рисунков Клайва, которые ей показывал его  преданный
друг и собрат по искусству, за  исключением  одного,  представлявшего  собой
портрет вашего покорного слуги, каковой миссис Пенденнис почла намного  ниже
оригинала.
     Распрощавшись с милым Джей Джеем и предоставив ему возвратиться  к  его
холстам, над которыми  он  повседневно  трудился  молчаливо  и  усердно,  мы
отправились по соседству на Фицрой-сквер, где  мне  предстояло  удовольствие
показать нашему гостеприимному  и  доброму  старику  Джеймсу  Бивни  молодую
особу, носившую мое имя. Однако и тут нас ждало  разочарование.  Приклеенные
на окнах билетики  возвещали,  что  старый  дом  сдается  внаймы.  Сторожиха
вынесла карточку,  на  которой  размашистым  почерком  миссис  Маккензи  был
написан  нынешний  адрес  мистера  Джеймса  Бинни:  Пиренеи,  город  По,  до
востребования;  лондонские  его  поверенные  -  господа  такие-то.   Женщина
сказала, что, кажется,  джентльмен  занедужил.  Дом  тоже  выглядел  заметно
потускневшим, хмурым и запущенным.  Мы  уехали  огорченные  мыслью,  что  да
доброго старого Джеймса навалилась болезнь или другая какая невзгода.
     Миссис Пенденнис поехала домой, в нашу новую квартиру на Джермин-стрит,
а я поспешил в Сити, где у меня были кое-какие дела. Как уже  сообщалось,  я
держал небольшой вклад у  "Братьев  Хобсон",  и  вот  я  направился  в  этот
банкирский дом и вошел в приемную с тем трепетом,  какой  испытывает  всякий
бедняк в присутствии финансовых магнатов и капиталистов Сити. Мистер  Хобсон
Ньюком весьма дружелюбно и по-свойски  пожал  мне  руку,  поздравил  меня  с
женитьбой и прочее, и тут появился сэр Барнс Ньюком, все  еще  в  трауре  по
своему усопшему родителю.
     Сэр  Барнс  держался  с  беспредельной  любезностью,   сердечностью   и
обходительностью. Он был, видимо, в курсе всех моих дел и поздравил  меня  с
каждой наималейшей удачей; он слышал,  что  я  выставил  себя  кандидатом  в
депутаты от родного города; искренне надеялся видеть меня  в  парламенте  и,
притом, сторонником правых; горел желанием познакомиться с миссис Пенденнис,
о которой слышал много лестного от леди Рокминстер; и  осведомился  о  нашем
адресе, дабы леди Клара Ньюком могла иметь удовольствие нанести  визит  моей
супруге. Эта церемония вскоре состоялась, а за ней не замедлило  последовать
приглашение на обед к сэру Барнсу и леди Кларе Ньюком.
     Сэр Барнс Ньюком, баронет и член парламента, разумеется,  проживал  уже
не в том маленьком домике, в котором поселился  после  женитьбы,  а  в  куда
более просторном особняке в  Белгрэйвии,  где  и  принимал  своих  знакомых.
Следует заметить, что, воцарившись в своей семье, Барнс  перестал  быть  так
несносен, как во дни своей юности, и не без сдержанного сожаления говорил об
этом периоде своего духовного развития. Он был саркастичен, важен и сановит,
не прятал больше свою плешь (как то делал при жизни отца,  зачесывая  жидкие
пряди волос с затылка на лоб); рассуждал все больше  о  парламенте,  ревниво
исполнял свои обязанности там и в Сити и старался жить со  всеми  в  мире  и
дружбе. Можно было подумать, что все мы - его избиратели, и хотя его  усилия
быть приятным не ускользали от глаза, они имели явный  успех.  У  Барнса  мы
встретили мистера и миссис  Хобсон  Ньюком,  Клайва,  а  также  мисс  Этель,
которая была очень хороша в своем траурном платье. Это  был  семейный  обед,
как заметил сэр Барнс с подобающей торжественностью в лице и  голосе,  давая
нам понять, что большие приемы дока невозможны в этом доме, пережившем такую
утрату.
     К моему удивлению, среди присутствующих находился и лорд Хайгет, доселе
известный моему читателю под именем Джека  Белсайза.  Лорд  Хайгет  повел  к
столу леди Клару, но потом занял место возле мисс Ньюком, по другую  сторону
от нее; место рядом с хозяйкой оставалось  свободным  для  какого-то  гостя,
который еще не прибыл.
     Лорд Хайгет выказывал такое неустанное внимание к  своей  соседке,  так
много смеялся и болтал, что Клайв нахмурился и по  временам  метал  на  него
яростные взгляды с другого конца стола; по всему было видно, что юноша, хотя
и без надежды, но продолжает любить и ревновать свою очаровательную кузину.
     Барнс Ньюком был отменно любезен со всеми своими  гостями:  каждому  из
них, начиная от тетушки Хобсон и  кончая  вашим  покорным  слугой,  он  имел
сказать что-нибудь приятное. Даже своему кузену Сэмюелу Ньюкому,  неуклюжему
малому с прыщавым лицом, Барнс нашел что сказать,  потолковав  с  ним  самым
любезным образом о Королевском колледже, украшением коего был сей юноша.  Он
похвалил заведение, поздравил с успехами юного Сэма и тем сразил  не  только
его, но и его маменьку. Поговорил с дядей Хобсоном о его урожаях, с  Клайвом
о его картинах, со мной - о том, какой фурор произвела в парламенте такая-то
статья из "Пэл-Мэл":  министр  финансов  просто  рассвирепел,  а  лорд  Джон
покатился со смеху, читая эти нападки, -  словом,  наш  хозяин  в  тот  день
держался до невозможности приветливо. Леди Клара была очень  миловидна:  она
немного пополнела со времени замужества, и это только  шло  ей.  Она  больше
молчала, но ведь слева от нее сидел дядюшка Хобсон, а с ним у ее милости  не
могло быть много общего; место по  правую  ее  руку  по-прежнему  пустовало.
Охотней всего она разговаривала с Клайвом, который, как выяснилось,  написал
прелестный портрет ее и ее дочурки, за что мать, а также и  отец,  были  ему
весьма признательны.
     Чем  же  была  вызвана  эта  перемена  в  манерах  Барнса?  Нашими   ли
достоинствами, или улучшением его характера? За два года, охватившие события
всех предшествующих глав, автор сих строк получил наследство,  однако  столь
небольшое, что оно не могло  быть  причиной  обходительности  банкира;  и  я
приписал любезность сэра Барнса  Ньюкома  желанию  быть  со  мной  в  добрых
отношениях. Ну, а для примирения с лордом Хайгетом и Клайвом имелись, как вы
сейчас узнаете, свои причины.
     Лорд Хайгет, получив в наследство титул и состояние родителя,  заплатил
сполна все свои долги и навсегда распрощался с грехами юности.  Его  милость
держал у "Братьев Хобсон" солидный капитал. Прискорбные  события  трехлетней
давности, очевидно, были забыты: джентльмены не могут всю жизнь  умирать  от
любви, пребывать в  отчаянии  и  ссориться  насмерть.  Вступив  во  владение
имуществом, Хайгет выказал необычайную  щедрость  по  отношению  к  Кочетту,
который вечно находился в  стесненных  обстоятельствах;  и  когда  скончался
старый лорд Плимутрок и  ему  наследовал  Кочетт,  в  Шантеклере  состоялась
вполне мирная встреча между  Хайгетом,  Барнсом  Ньюкомом  и  его  супругой.
Старая леди Кью и мисс Ньгоком тоже  гостили  тогда  в  Шантеклере,  и  лорд
Хайгет откровенно  выражал  свое  восхищение  этой  молодой  особой  и,  как
рассказывали, осадил Фарйнтоша, назвав его пошлым болтуном за  то,  что  тот
посмел непочтительно говорить о ней. Но  поскольку  было  известно,  что  на
девушку имеет виды человек с титулом маркиза, лорд Хайгет, vous concevez {Вы
понимаете (франц.).}, не решился  портить  ему  игру  и  покинул  Шантеклер,
заявив, что ему всегда не везло в любви. Когда же графиня Кью из-за приступа
люмбаго вынуждена была поехать лечиться в Виши, Хайгет сказал Барнсу:
     - Пригласили бы свою прелестную сестрицу погостить к себе в Лондон. Она
помрет со скуки, если будет жить со старухой в Виши или с матерью в Регби. -
Леди Анна переселилась туда, чтобы дать образование своим сыновьям.
     И вот мисс Ньюком перебралась к брату и невестке, в чьем доме мы только
что имели честь ее видеть.
     Когда Кочетт появился в палате лордов, его представили  собранию  пэров
Хайгет и Кью, как перед тем Хайгета официально ввел туда Кью.  Итак,  теперь
эти три джентльмена ездили  в  золоченых  каретах,  и  каждый  из  них  имел
баронетскую корону, как то случилось бы и с тобой, мой уважаемый юный  друг,
будь ты старшим сыном какого-нибудь пэра и переживи своего батюшку.  Теперь,
разбогатев, они, надо  надеяться,  станут  паиньками.  Кью,  как  мы  знаем,
женился на одной из  девиц  Плимутрок,  на  второй  из  сестер  -  Генриетте
Пуллярд, которая тогда, помните, резвилась себе в Баден-Бадене  и  нисколько
его не боялась. Читатель, коему мимоходом мы показали эту девицу, и в мыслях
не имел, что это юное существо со временем сделается графиней. Однако мы уже
в те поры, когда она гуляла со своей  гувернанткой,  шалила  с  сестренками,
усаживалась обедать в час пополудни и ходила в передничке, - уже в  те  поры
мы втайне почитали ее как будущую графиню Кью и мать виконта Уолема.
     Лорд Кью был счасглив в браке и очень нежен  со  своей  молодой  женой.
После свадьбы он повез графиню в Париж, а потом они почти безвыездно жили  в
Кьюбери, где его сиятельство, став одним из самых усердных помещиков во всем
графстве, возделывал свой  сад,  тогда  как  раньше  озорничал  в  чужих.  С
Ньюкомами он был не слишком близок;  рассказывали,  будто  лорд  Кью  сказал
кому-то, что Барнс после женитьбы стал ему еще противнее, чем прежде.  Между
сестрами леди Кларой и леди  Генриеттой  произошла  ссора  во  время  визита
последней в Лондон, незадолго до того самого обеда, на котором мы только что
присутствовали, - а вернее присутствуем сейчас, - возможно, из-за ухаживаний
Хайгета за мисс Этель.  В  дело  вмешали  и  Кью,  и  у  того  было  горячее
объяснение с Джеком Белсайзом, после чего Джек перестал  ездить  в  Кьюбери,
хотя маленького Кью окрестили в его честь. Все эти любопытные подробности из
жизни сильных мира сего я, конечно, сообщаю своему читателю на ухо, пока  мы
сидим за обеденным столом в Белгрэйвии. Разве же  не  приятно  находиться  в
столь изысканном обществе, мой любезный друг, вместо  яств  довольствующийся
рассказами!
     А теперь надлежит объяснить, как случилось, что Клайв Ньюком,  эсквайр,
чьи глаза поверх цветочных букетов на столе метали молнии в  лорда  Хайгета,
любезничавшего с мисс Этель, - как случилось, что Клайв и  его  кузен  Барнс
снова стали друзьями.
     Бунделкундский банк, учрежденный четыре года назад, превратился  теперь
в одно из самых процветающих коммерческих предприятий Бенгалии.  Основанный,
как гласили проспекты, в те дни, когда  банкротство  крупных  посреднических
фирм  пошатнуло  частный  кредит  и  вызвало  панику  по   всей   территории
президентства, Бунделкундский банк руководствовался  единственно  здравым  и
плодотворным в коммерции принципом, а  именно  -  принципом  сотрудничества.
Местные богачи вслед за  крупной  калькуттской  фирмой  "Раммун  Лал  и  Кo"
вложили большие деньги в Бунделкундский банк; гражданские служащие,  офицеры
и купцы-европейцы из Калькутты приглашены были покупать  акции  предприятия,
каковое было равно нужно и выгодно военным, чиновникам и  коммерсантам,  как
английским, так и туземным. Скольких молодых людей, состоявших на военной  и
гражданской службе, разорили  поборы  посреднических  фирм,  агенты  которых
положили в карман огромные суммы! Агентами  Бунделкундского  банка  являлись
сами акционеры; и любой вкладчик, будь то  крупнейший  индийский  капиталист
или какой-нибудь прапорщик, мог помещать свои деньги под большие и  надежные
проценты и брать в кредит под малые. Уполномоченные банка  сидели  в  каждом
президентстве, в каждом большом городе Индии, а также в  Сиднее,  Сингапуре,
Кантоне и, разумеется, в Лондоне. С Китаем велась обширная торговля опиумом,
прибыль от которой была  так  велика,  что  только  на  закрытых  заседаниях
правления  оглашались  подробные  отчеты  об   этих   операциях.   Остальные
банковские книги были доступны каждому пайщику; и какой-нибудь прапорщик или
молодой чиновник мог в любой момент просмотреть как свой  собственный  счет,
так и общий гроссбух.  С  Новым  Южным  Уэльсом  они  вели  бойкую  торговлю
шерстью,  снабжая  эту  крупную  колонию  всевозможными  товарами,   которые
приобретали  через  своих  лондонских  агентов,  на  условиях,  дававших  им
возможность полностью завладеть рынком. В  добавление  к  этим  прибылям  на
земле,  принадлежащей  компании  Бунделкундского  банка,   были   обнаружены
меднорудные залежи, которые принесли баснословный  доход.  Через  посредство
влиятельной национальной фирмы "Раммун Лал и Кo"  правление  Бунделкундского
банка захватило все рынки в пределах Британской Индии. Один только заказ  на
отливку божков  в  Бирмингеме  (из  их  собственной  меди  и  оплаченный  их
собственной шерстью) вызвал громкое негодование сторонников Низкой церкви; в
палате общин даже были по этому  поводу  дебаты,  в  результате  чего  акции
Бунделкундского банка заметно возросли в цене на Лондонской бирже.
     В пятое полугодие было объявлено, что дивиденд составляет двенадцать  с
четвертью процентов от вложенной суммы; отчеты о доходах медного рудника еще
повысили дивиденды и необычайно увеличили котировочную стоимость  акций.  На
третий год  существования  Бунделкундского  банка  в  Индии  банкирский  дом
"Братья Хобсон" в  Лондоне  сделался  его  агентом;  а  из  наших  знакомцев
держателями акций стали  Джеймс  Бинни,  до  поры  до  времени  благоразумно
сторонившийся спекуляций, и  Клайв  Ньюком,  эсквайр;  добрейший  полковник,
который вкладывал в это предприятие каждую свободную рупию, внес за  сына  в
Калькутте вступительный пай. Когда "Братья  Хобсон"  вошли  в  дело,  Джеймс
Бинни, конечно, расстался со своими сомненьями; в дело  вступил  и  француз,
друг Клайва, а через него и торговый дом  Хиггов  в  Ньюкоме  и  Манчестере;
среди мелких пайщиков в Англии необходимо упомянуть мисс  Канн,  приобретшую
одну пятидесятифунтовую акцию, и милую старушку мисс Ханимен,  Джей  Джея  и
его батюшку Ридли, скопившего кое-что про черный день, - все они знали,  что
их полковник полон желания поделиться своей удачей с друзьями и  никогда  не
толкнет их на опрометчивый шаг. К  удивлению  Клайва,  на  квартиру  к  нему
явилась миссис Маккензи, с которой он был в весьма прохладных отношениях, и,
заклиная его сохранить все в тайне, попросила купить для нее и ее  бесценных
девочек на тысячу пятьсот фунтов бунделкундских акций, что  он  и  выполнил,
теряясь в догадках, откуда у этой прижимистой вдовы взялось  столько  денег.
Не будь мистер Пенденнис занят в те  дни  совершенно  иными  вещами,  и  он,
наверно, увеличил бы свое состояние посредством индийских спекуляций; однако
я тогда в течение двух лет был поглощен своими  матримониальными  делами  (в
сих достопримечательных событиях принимал  также  участие  и  Клайв  Ньюком,
эсквайр, в качестве моего шафера). Когда  же  мы  вернулись  из-за  границы,
акции индийского банка были уже в такой цене, что я и  помыслить  не  мог  о
подобной покупке, хотя у лондонского агента меня дожидалось сердечное письмо
от нашего добрейшего полковника, в котором он призывал меня  позаботиться  о
своем благосостоянии, а супруга моя получила в подарок от того же  любезного
друга две красивые кашемировые шали.


        ^TГлава XXIX,^U
     содержащая еще, по крайней мере, шесть блюд и два десерта

     По окончании обеда у банкира мы завезли майора  Пенденниса  к  нему  на
квартиру, а потом возвратились домой, и  там,  как  водится  между  дружными
супругами, принялись обсуждать упомянутый прием и  присутствовавших  на  нем
гостей. Мне казалось, что жене моей должен был понравиться сэр Барнс Ньюком,
который был очень внимателен к ней, вел  ее,  как  новобрачную,  к  столу  и
занимал беседой во время всей трапезы.
     Однако Лора сказала, что это не так,  хотя  и  затруднялась  объяснить,
почему. Но имеется же какая-то причина? Что-то есть неприятие  в  тоне  сэра
Барнса Ньюкома, особенно, когда он обращается к женщинам.
     Я заметил, что он грубо и насмешливо обрывал свою жену, а  на  какие-то
ее слова отвечал так, словно она полная дура.
     Миссис Пендеввис вскинула головку, будто желая сказать, что так  оно  и
есть.
     Мистер  Пенденнис.  Как,  Лора,  дорогая,  и  жена  его  тебе  тоже  не
понравилась?  А  я-то  думал,   что   такая   миловидная,   простодушная   и
непритязательная молодая особа, в меру хорошенькая, воспитанная,  но  отнюдь
не блестящая, - может вполне рассчитывать на благосклонное отношение  другой
представительницы своего пола.
     Миссис Пенденнис. Вы считаете, что все мы завидуем друг другу. И вас ни
за что в этом не разубедить. Я даже и стараться не буду, милый Пен. Но мы не
завидуем посредственности, мы просто ее не терпим. А злит нас  то,  что  вы,
мужчины, способны ею восхищаться. Вы,  господа,  почитаете  себя  выше  нас,
держитесь с нами покровительственно  и  гордитесь  своим  превосходством,  в
подтверждение коему готовы в гостиной покинуть самую умную женщину, едва  на
пороге появится пара ясных глазок и щечки с ямочками. Вот чем вас  привлекла
и леди Клара, сэр.
     Пенденнис.  По-моему,  она  очень  миловидная,  очень  простодушная   и
бесхитростная.
     Миссис  Пенденнис,  Не  очень  миловидная  и,  пожалуй,  не  такая   уж
бесхитростная.
     Пенденнис. Откуда ты это знаешь, злая женщина? Или ты  сама  в  глубине
души притворщица и потому в других угадываешь хитрость? Ах, Лора, Лора!
     Миссис Пенденнис. Мы способны многое угадывать. У низших животных,  как
вам известно, имеются инстинкты. (Следует заметить, что моя  супруга  всегда
высказывается очень скептически по поводу превосходства  мужского  пола.)  В
одном я уверена: она не счастлива. И еще, Пен, - она не очень-то любит  свою
дочурку.
     Пенденнис. Из чего ты это заключила, дорогая?
     Миссис Пенденнис. После обеда мы пошли взглянуть на малышку. Это  я  ее
попросила. Мать и не подумала предложить. Девочка не спала и горько плакала.
Леди Клара и не помыслила взять ее на руки. Ее взяла Этель  -  мисс  Ньюком,
что меня несколько удивило: она ведь кажется такой надменной. Тут в  комнату
на шум прибежала няня, очевидно ходившая ужинать,  и  бедная  крошка  совсем
успокоилась.
     Пенденнис. Ну да, мы слышали всю эту музыку -  дверь  в  столовую  была
распахнута, -  и  Ньюком  сказал  мне:  "Вас,  Пенденнис,  тоже  ждет  такое
удовольствие".
     Миссис Пенденнис. Перестаньте, сэр! Уж я-то на крик своего ребенка  тут
же кинусь в детскую, можете в этом не сомневаться. А  мне  понравилось,  что
мисс Ньюком взяла на руки бедную крошку. Она была так хороша с  ребенком  на
руках. Мне тоже захотелось подержать малышку.
     Пенденнис. Tout  vient  a  fin  a  qui  sait...  {Всему  свой  черед...
(франц.).}
     Миссис Пенденнис. Не говорите глупостей. Но что за ужасное место,  этот
ваш высший свет, Артур, где мужья не любят своих жен,  матери  равнодушны  к
своим детям; дети больше привязаны к своим нянькам, а мужчины  говорят  свои
жалкие комплименты!
     Пенденнис. Какие же именно?
     Миссис Пенденнис. Ну вроде тех, какие мне  нашептывал  этот  скучный  и
вялый лысый господин с мертвенно-бледным лицом и наглым взглядом. Ах, как он
мне противен! Ручаюсь, что он груб с женой. Ручаюсь,  что  у  него  скверный
характер. И если есть какое-нибудь оправдание тому...
     Пенденнис. Чему?
     Миссис Пенденнис. Не важно. Но ты же сам слышал, что  у  него  скверный
характер и что он насмехается над своей женой. Что могло заставить ее  выйти
за него замуж?
     Пенденнис. Деньги да еще родительская воля. По той же причине восседала
там  и  бедная  мисс  Ньюком,  пассия  Клайва;  свободное  место  подле  нее
предназначалось для лорда Фаринтоша, только он не приехал. Поскольку  маркиз
отсутствовал, его заменил барон. Разве ты не видела, как он ухаживал за ней,
а бедный Клайв метал гневные взгляды?
     Миссис Пенденнис. Да-да,  лорд  Хайгет  был  очень  внимателен  к  мисс
Ньюком.
     Пенденнис. А знаешь, в кого был до смерти влюблен лорд Хайгет несколько
лет назад? В леди Клару Пул-лярд, нашу гостеприимную хозяйку. Он  был  тогда
просто Джеком Белсайзом, младшим сыном, увязшим в долгах, и никакого  брака,
разумеется, тут быть не могло.  Клайв  как  раз  жил  в  Бадене,  когда  там
разыгрался страшный скандал; он увез беднягу Джека в Швейцарию и Италию, где
тот и обитал, покуда не скончался  его  батюшка  и  он  не  унаследовал  его
титула, коим сейчас владеет. Теперь он покончил со старой любовью,  Лора,  и
находится в предвкушении новой. Что ты на меня так смотришь? Или ты думаешь,
что не он один влюблялся по многу раз?
     Миссис Пенденнис. Я думаю, Артур, что не хотела бы жить в Лондоне.
     И больше я ничего не мог добиться от  миссис  Лоры.  Если  эта  молодая
женщина предпочитала молчать, из нее никакой силой не вытянуть было и слова.
Надо сознаться, что обычно она бывает права, но  это  еще  огорчительней.  В
самом деле, что может быть обиднее, чем убедиться после спора с  женой,  что
ошибались вы, а не она?
     Сэр Барнс Ньюком любезно дал нам  понять,  что  прием,  на  котором  мы
недавно присутствовали, был, собственно, устроен в честь новобрачной. Клайв,
не желая уступать ему в радушии, пригласил всех нас в Ричмонд  на  роскошное
пиршество в "Звезде и Подвязке", и миссис  Пенденнис  сидела  за  столом  по
правую его руку. Я невольно улыбаюсь при мысли о  том,  сколько  уже  обедов
было  описано  на  сих  правдивых  страницах,  впрочем,  я   рассказываю   о
происходящем изо дня в день, а разве обед не  является  неотъемлемой  частью
повседневных наших дел и  удовольствий?  Именно  в  этот  приятный  час  мы,
мужчины, имеем счастье встречаться с представительницами  прекрасного  пола.
Утром и мужчины и женщины заняты делом или находятся  большей  частью  среди
себе подобных. У Джона с утра -  контора;  у  Джейн  -  хозяйство,  детская,
модистка, дочки и их учителя. В  деревне  у  него  -  охота,  рыбная  ловля,
земледелие, корреспонденция; у нее - благотворительность, воскресная  школа,
цветники и прочее. Находясь врозь, покуда светит солнце, и, будем надеяться,
с пользой употребив  эти  часы,  мы  сходимся  вместе  лишь  на  закате.  Мы
развлекаемся и веселимся, болтаем  за  столом  с  хорошенькой  соседкой  или
глядим  на  игры  детей;  мы  любим  и   ревнуем,   танцуем   или   послушно
переворачиваем ноты для Сесили; вистуем или дремлем в кресле  в  зависимости
от нашего возраста и привычек. Спи преспокойно в своем кресле, старче! А вы,
почтенные вдовы и старомодные чудаки, играйте себе в  вист,  читайте  романы
или же перемывайте косточки знакомым, сидя над своим рукодельем. А  молодежь
мзжду тем резвится вокруг,  поет,  танцует  и  смеется,  перешептывается  за
занавеской у озаренного луной окна; или, выскользнув в сад,  возвращается  в
дом, благоухая сигарой, - ими движет природа.
     А природа в эту  пору  неудержимо  влекла  Клайва  Ньюкома  в  любовные
тенета. Для него наступило  время  подыскать  себе  подругу  жизни.  Мистеру
Клайву шел двадцать четвертый год; он был, как уже не раз сообщалось,  очень
хорош собой - вполне под стать той юной красавице, которой принадлежало  его
сердце и от которой в течение всего обеда, данного им в честь моей  супруги,
он ни на миг не мог отвести глаз. А глаза  Лоры,  даже  не  будь  они  столь
проницательны, все равно непременно приметили бы, что с  ним  творится.  Она
нисколько не обиделась на невнимание к ней юноши; не была задета тем, что он
явно ее не слушал; а премило беседовала со вторым своим соседом, застенчивым
и любезным Джей Джеем, меж тем как супруг ее с куда меньшим удовольствием на
протяжении почти всей  трапезы  занимал  разговором  миссис  Хобсон  Ньюком.
Миссис Хобсон  и  леди  Клара  придали  своим  присутствием  более  светский
характер нашей холостяцкой пирушке. Мужья же их не  смогли  прибыть  на  это
маленькое пиршество: они ведь так заняты в Сити  и  в  палате  общин!  Среди
гостей был также мой дядюшка майор Пенденнис, который  нашел,  что  вся  эта
вечеринка, как нынче любит говорить молодежь, -  "тоска  зеленая"!  Страшась
миссис Хобсон с  ее  монологами,  старый  джентльмен  ловко  улизнул  от  ее
соседства и очутился возле лорда Хайгета, коему хотел быть приятным. Но лорд
Хайгет  повернулся  к  соседу  своей  широкой  спиной,   и   тому   пришлось
рассказывать капитану Крэкторну свои анекдоты, некогда забавлявшие  герцогов
и маркизов и, уж  конечно,  вполне  пригодные  для  любого  барона  в  нашем
отечестве.
     - Что? Лорд Хайгет влюбился в la belle {Прекрасную (франц.).} Ньюком? -
заметил позднее наш брюзга майор. - А по-моему, он  все  время  беседовал  с
леди Кларой. Проснувшись после обеда в саду, я обнаружил, что миссис  Хобсон
все еще рассказывает одну из своих нескончаемых  историй,  только  число  ее
слушателей сократилось до одного. Лорд Хайгет, Крэкторп и леди Клара, все мы
сидели там вместе,  когда  банкирша  вступила  в  разговор  (прямо  посередь
чудесной истории, которую я им рассказывал и которая их ужасно  потешала)  и
больше не закрывала рта, пока я не стал клевать носом. Когда же я проснулся,
она все еще говорила,  черт  возьми!  Крэкторп  сбежал  -  ушел  на  террасу
выкурить сигару, милорда с леди Кларой и след простыл; а вы четверо, с  этим
маленьким живописцем, уютно болтали в другой беседке. Он  отлично  держался,
этот маленький живописец. Чертовски хороший обед подал нам Эллис! А  что  до
того, будто Хайгет aux soins {Увивается (франц.).} вокруг la belle Banquiers
{Прекрасной банкирши (франц.).}, то поверь, мой мальчик... сдается мне,  его
мысли направлены совсем в другую сторону, да-да,  дружок!  Ведь  леди  Клара
теперь тоже belle Banquiere. Ха-ха-ха! И как только у него  язык  повернулся
сказать, что он нынче без  экипажа  и  не  знает,  как  будет  возвращаться.
Приехал-то он в кебе вместе с Крэкторпом, а обратно тот  повез  этого  юного
живописца, Как-его-там. Видал, они только что нас обогнали.
     Так рассуждал старый майор, когда мы возвращались в  город.  На  заднем
сиденье катившей за нами открытой коляски леди Клары Ньюком я увидел рядом с
Клайвом лорда Хайгета - вернее, разглядел его белую шляпу.
     Лора взглянула на своего мужа. Очевидно, обоим пришла в голову  одна  и
та же мысль, только ни тот, ни другая не выразили ее вслух. И хотя сэр Барнс
и леди Клара Ньюком  еще  не  раз  за  время  нашего  пребывания  в  Лондоне
выказывали нам свое расположение, ничто  не  могло  заставить  Лору  принять
дружбу, предлагаемую ей этой дамой. Когда леди Клара  приезжала  с  визитом,
жены  моей  не  оказывалось  дома;  когда  она  звала  нас  к   себе,   Лора
отговаривалась  тем,  что  уже  приглашена  в  другое  место.  Поначалу  она
распространяла свое гордое недружелюбие и на мисс  Ньюком  и  отвергала  все
попытки к сближению со стороны этой молодой особы, проявлявшей к ней большую
симпатию. Когда я принялся увещевать жену - ведь дом Ньюкомов как-никак  был
весьма приятным и там можно было встретить хорошее общество, - она взглянула
на меня с явным презрением и ответила:
     - Почему мне не нравится мисс Ньюком? Да  потому,  конечно,  что  я  ей
завидую. Ты же знаешь, Артур, все женщины завидуют таким красавицам.
     Долго еще не мог  я  добиться  от  нее  ничего,  кроме  вышеприведенных
язвительных слов в объяснение ее нелюбви к этой  ветви  семейства  Ньюкомов;
однако вскоре произошло событие, которое пресекло все мои увещания и убедило
меня в том, что Лора очень верно судила о Барнсе и его супруге.
     Бедная миссис Хобсон Ньюком могла справедливо  жаловаться  на  всеобщее
невнимание к ней во время банкета в Ричмонде, где никто из  гостей,  как  мы
знаем, - даже майор Пенденнис, - не желал слушать ее умствований, ни один из
присутствующих - даже лорд Хайгет - не захотел возвращаться  в  город  в  ее
большом экипаже, хотя он был совершенно пустой, а в коляске  леди  Клары,  в
которой предпочел ехать его милость, уже было  три  седока.  Однако  вопреки
всем  щелчкам  и  афронтам,  добродетельная  матрона   с   Брайенстоун-сквер
соизволила остаться гостеприимной и любезной, и сейчас мне предстоит описать
в этой главе еще один званый обед, на  котором  мистер  и  миссис  Пенденнис
вкушали хлеб досточтимого семейства Ньюкомов.
     Хотя  миссис  Лора  присутствовала  и  здесь  и  занимала,  в  качестве
новобрачной,  почетное  место,  у   меня,   должен   признаться,   сложилось
впечатление, что мы были для миссис Хобсон лишь предлогом и  на  самом  деле
она устраивала свой прием ради более высоких  особ.  Мы  явились  первыми  в
сопутствии  нашего  доброго  старого  дядюшки,  пунктуальнейшего  из  людей.
Хозяйка предстала перед нами в невиданном блеске и  великолепии;  ее  жирную
шею украшали бриллианты,  руки  сверкали  дорогими  браслетами,  и  еще  эта
брайенстоунская Корнелия собрала вокруг себя фамильные  драгоценности  иного
рода - своих  бесценных  отпрысков  мужского  и  женского  пола,  начиная  с
обучавшегося в Королевском колледже юнца, нам уже  несколько  известного,  и
его старшей сестры,  первый  год  выезжавшей  в  свет,  и  кончая  последним
маленьким украшением детской  с  широченной  новенькой  лентой  на  поясе  и
аккуратными кукольными локончиками, только что из-под щипцов  Мэрилебонского
куафера. Подъезжая к крыльцу, мы увидели в окнах гостиной личики кое-кого из
этих херувимчиков: не успели мы побеседовать и пяти минут, как подъехал  еще
один экипаж, и невинные  крошки  снова  кинулись  к  окнам  с  криком:  "Это
маркиз!" - а потом разочарованно добавили: "Нет, не маркиз",  -  выдавая  со
всем своим детским простодушием  пылкое  желание  узреть  ожидаемого  гостя,
каковой в нашей славной империи лишь немногим уступает герцогу.
     Догадаться, кто этот ожидаемый маркиз, было не  труднее,  чем  сказать,
сколько будет дважды два, к тому же упомянутый юнец из Королевского колледжа
окончательно рассеял наши сомнения; кивнув мне  головой  и  подмигнувши,  он
сообщил:
     - Ждем Фаринтоша.
     - Что это вам так  не  терпится  увидеть  молодого  маркиза  Фаринтоша,
деточки, - заметила воплощенная Добродетель. - Мы нынче ждем  его  к  нашему
скромному столу, миссис Пенденнис. Вы, деточки, уже дважды бегали  к  окошку
посмотреть, не приехал ли он. Или ты полагаешь,  Луиза,  глупышка,  что  его
светлость явится в короне и в мантии? А ты, Родольф, глупый  мальчик,  видно
думаешь, будто маркиз не такой же человек, как все?  Сама  я  всегда  ценила
только интеллект, миссис Пенденнис.  В  наши  дни,  благодарение  богу,  это
единственное, что у нас в стране внушает уважение к человеку.
     - Как бы не так, сэр! - шепнул мне  старый  майор.  -  Интеллект,  черт
возьми, конечно, вещь хорошая, но по мне лучше титул маркиза и  восемнадцать
- двадцать тысяч  годовых.  Ведь  собственность  Фаринтошей,  мне  думается,
вместе с гленливатским поместьем и землями Роев в  Англии  дает,  по  самому
скромному счету, девятнадцать тысяч годовых. А я еще помню время, когда отец
этого молодого человека был просто Том Рой из  Сорок  второго  полка,  ходил
чертовски обшарпанный и даже в мыслях не имел, что  унаследует  состояние  и
титул. А эта банкирша толкует мне здесь  про  интеллект!  Нет,  маркиз  есть
маркиз, черт возьми, и миссис Ньюком это  известно  не  хуже  моего.  -  Наш
добрый майор начинал сдавать и, естественно, был чувствителен  к  тому,  как
обходилась с ним хозяйка дома. Сказать по правде, она его просто не замечала
и за пять минут пребывания старика в гостиной успела дважды прервать его  на
полуслове.
     Тут к нашему обществу присоединился и хозяин дома, облаченный  в  белый
жилет; лицо у него встревоженное, и в руках он держит  вскрытое  письмо,  на
которое не без опаски взглядывает его супруга.
     - Как ваше здоровье, леди Клара? А ты как,  Этель?  -  приветствует  он
обеих дам, прибывших во втором экипаже. - Сэр Барнс не будет, так  что  одно
место пустует. Вас, леди Клара, это не огорчит: вы его видите  дома.  А  вот
тебя, племянница, ожидает разочарование - лорд Фаринтош не приедет.
     Тут двое из детей так жалобно восклицают: "Ну вот!.." - что мисс Ньюком
и леди Клара начинают смеяться.
     - У него ужасно разболелся зуб, - сообщает мистер Хобсон. - Вот письмо.
     - Экая незадача, черт  возьми!  -  простодушно  выпаливает  воспитанник
Королевского колледжа.
     - Ну почему "незадача", Сэмюел? Я допускаю,  что  для  лорда  Фаринтоша
это, как ты говоришь, "незадача", но уж не думаешь ли ты,  что  титулованные
лица не подвержены болезням, надобно всем  остальным  смертным?  Нет  ничего
мучительней зубной  боли!  -  восклицает  добродетельная  матрона,  стараясь
трактовать дело философски, хотя на лице ее написано раздражение.
     - Так почему он не вырвет его, черт возьми? - негодует Сэмюел.
     Мисс Этель рассмеялась.
     - Лорд Фаринтош ни за что на свете не расстанется с этим зубом, Сэмюел!
- весело отвечает она. - Он нарочно бережет его - ведь зуб болит всякий раз,
когда его хозяину не хочется ехать в гости.
     - Я знаю  одно  скромное  семейство,  которое  никогда  больше  его  не
пригласит!  -  восклицает  миссис  Хобсон,  шурша  всеми  своими  шелками  и
одновременно постукивая ногой и веером. Но тут же тень сбежала с ее лица,  и
снова воссиял свет, ибо во время этого краткого  затмения  к  дому  подкатил
кеб, двери гостиной распахнулись, и дворецкий громким  голосом  возвестил  о
прибытии лорда Хайгета.
     Поскольку и этот обед устраивался для  новобрачной,  жене  моей  выпала
честь идти к столу об руку с нашим  хозяином  и  банкиром.  Лордом  Хайгетом
завладела миссис Хобсон, любезно попросившая беднягу Клайва повести к  столу
его кузину Марию, а мисс Этель была препоручена еще кому-то из  гостей.  Наш
майор подал руку леди Кларе, и я заметил) как нахмурилась моя жена, когда он
провел мимо нее леди Клару и усадил на стул,  соседний  с  лордом  Хайгетом.
Будучи в ударе и пользуясь тем, что прочие гости все больше молчали, дядюшка
мой  без  конца  рассказывал  забавные  анекдоты  про  бомонд  его  времени,
Испанскую войну, про принца-регента, Браммела, лорда Стайна, Зеленого  Пейна
и прочих. Он нашел, что  прием  очень  удался,  хотя  остальные  гости,  мне
кажется, не разделяли этого мнения. Клайв за весь вечер и  слова  не  сказал
своей кузине Марии и не отводил глаз от сидевшей напротив него  Этель.  А  о
чем было говорить Этель со своим соседом, старым полковником сэром Дональдом
Макзобом? Этот, по обыкновению, жадно ел и пил и если желал что-то  сказать,
то обращался к миссис Хобсон, которая сидела от пего по  правую  руку  и  за
весь обед не удостоилась и словечка от своего второго соседа лорда Хайгета.
     Его милость непрестанно нашептывал что-то  в  локоны  леди  Клары;  они
беседовали на языке, почти не понятном для хозяйки дома, и притом  о  людях,
известных ей только по Книге пэров. Когда после обеда  мы  присоединились  к
дамам, лорд Хайгет снова направился к леди Кларе и лишь  по  ее  приказанию,
мне думается, покинул ее и  принялся  как  мог  занимать  разговором  миссис
Ньюком. Надеюсь, что ему все-таки удалось разгладить  сердитые  морщинки  на
этой круглой физиономии. Миссис Лора, надо признаться, сидела весь  вечер  с
хмурым видом и была сурова и сдержанна даже с моим  дядюшкой,  когда  пришел
час отъезда и мы повезли старика домой.
     - Хи-хи-хи! - совсем по-стариковски, кашляя и  тряся  головой,  смеялся
майор, когда назавтра я свиделся с  ним.  -  Приятный  мы  провели  вечерок,
чертовски приятный! Кажется, оба моих соседа остались  очень  довольны  друг
другом. Этот твой молодой живописец нисколько  не  занимателен;  правда,  он
хорош собой, но разговор поддержать не умеет. А не  думаешь  ли  ты,  Артур,
дать небольшой обед в ответ на оказанное тебе  гостеприимство?  Например,  в
Гринвиче или ином подходящем месте. Я войду в половинные расходы, сэр, и  мы
позовем молодого банкира с супругой, - нет, не вчерашнего Амфитриона  с  его
хозяйкой, - ну их! - а Барнса Ньюкома: чертовски умный малый, идет в гору  и
уже принят в лучших домах столицы. Позовем его,  леди  Клару,  Хайгета,  еще
двух-трех человек и приятно проведем вечер.
     Когда старик высказал свою идею Лоре, а сделал он это спокойно,  просто
и бесхитростно, та вспыхнула, объявила свое  решительное  "нет"  и,  шелестя
юбками, покинула комнату с видом одновременно высокомерным и возмущенным.
     Немного еще пиров выпало на долю Артура  Пенденниса-старшего.  Немногим
сильным мира сего довелось ему еще  льстить,  немногим  шуткам  подмигивать,
немногим земным благам радоваться. Его долгая жизнь близилась к  закату;  на
смертном одре, окруженный нежной  заботой  Лоры,  чуть  ли  не  с  последним
вздохом он едва внятно прошептал мне: "Я желал для тебя иного, мой  мальчик,
мечтал, что ты займешь более высокое положение в жизни. Но теперь я  начинаю
думать, что был не прав. А что до этой девочки, сэр, то она,  без  сомнения,
сущий ангел".
     Да позволено мне будет с благодарным сердцем привести здесь эти  слова.
Счастлив тот, кто - пусть и  не  по  заслугам  -  удостоился  любви  хорошей
женщины.


        ^TГлава L^U
     Клайв в новом обиталище

     Клайв нравился моей жене куда больше, чем кое-кто из его родственников,
с которыми я познакомил ее. Уже одно открытое выражение его лица располагало
к нему всех честных людей. Он всегда был желанным гостем  в  нашем  доме,  и
даже мой дядюшка майор отозвался о нем одобрительно, объявив,  что  у  юноши
отличные манеры и доброе сердце и  что  коль  скоро  ему  взбрело  в  голову
тратить свои силы на рисование, то, во всяком случае, он  достаточно  богат,
ma foi {Право (франц.).}, чтобы  следовать  своим  прихотям.  Клайв  написал
прекрасный портрет майора Пенденниса, который по  сей  день  висит  в  нашей
гостиной в Фэроксе и напоминает мне о друге и покровителе моей юности. Клайв
жил теперь в старом и величавом доме  на  Гановер-сквер.  Он  обставил  свои
комнаты по-старинному всякими редкими вещами, резной мебелью и венецианскими
зеркалами,   увешал   драпировками,   прелестными   эстампами   и   хорошими
акварельными копиями, как своей работы, так  и  чужой.  Он  держал  верховых
лошадей и щедро тратил отцовские деньги. Под окнами его квартиры то  и  дело
останавливались роскошные экипажи; не многим художникам так везло, как юному
мистеру Клайву. А этажом выше он снимал еще одну квартиру, состоящую из трех
комнат.
     - Надеюсь, скоро мой старик будет жить здесь вместе со мною, -  говорил
он. - Отец пишет, что на следующий год, верно, сумеет вернуться домой, когда
дела банка вполне наладятся. Что ты качаешь головой? Акции выросли  вчетверо
против вложенных нами денег. Мы теперь богатые люди, Пен, честное слово!  Ты
бы посмотрел, с каким почетом принимают меня у "Джолли и Бейнза", как учтивы
со мной у "Братьев Хобсон"!  Я  иногда  захаживаю  в  Сити  повидать  нашего
управляющего мистера Блэкмора. Он толкует мне про индиго, шерсть и медь, про
местные рупии и рупии Ост-Индской компании. Я ничего не смыслю в  делах,  но
отец  просит,  чтобы  я  навещал  мистера  Блэкмора.  Милейший  кузен  Барнс
постоянно приглашает меня обедать, и я  могу,  при  желании,  величать  леди
Клару просто Кларой, как то делает Сэм Ньюком  с  Брайенстоун-сквер.  Ты  не
можешь себе представить, как они там со мной ласковы.  Тетушка  мягко  журит
меня, что я не часто появляюсь на Брайенстоун-сквер, - ты же знаешь, обедать
там не слишком большое удовольствие. Она всячески  расхваливает  мне  кузину
Марию, слышал бы ты, как она ее расхваливает! Мне приходится вести  Марию  к
столу, сидеть у фортепьяно и слушать, как она распевает  на  разных  языках.
Ты, наверно, и не знаешь, что Мария умеет петь на венгерском и  польском,  а
не только на вашем банальном немецком,  испанском  и  итальянском.  На  этих
языках мне поют у других наших агентов - например, у Джолли и Бейнза, у того
Бейнза, что живет в Риджентс-парке; его дочки миловиднее кузин Хобсон  и  не
менее любезны со мной. - И тут  Клайв  начинал  потешать  нас  рассказами  о
сетях,  расставляемых  ему  девицами  Бейнз,   этими   юными   сиренами   из
Риджентс-парка;  о  песнях,  которые  они  поют,  чтобы  очаровать  его;  об
альбомах, в которые упрашивают его что-нибудь нарисовать, и о тысяче  других
милых уловок, предназначенных цели заманить его в их пещеру на  Йорк-Террас.
И все же, ни улыбки Цирцеи, ни ласки Калипсо не оказывали на него  действия;
его уши оставались глухи к их музыке, а глаза слепы к их прелестям из-за чар
той капризной юной  волшебницы,  с  которой  недавно  свела  знакомство  моя
супруга.
     Хотя наш юный друг стал теперь настоящим богачом, он не  утратил  своей
былой приветливости. Обласканный судьбой, он не забывал старых друзей,  и  в
старинных и величавых апартаментах нередко по вечерам зажигались огни для Ф.
Б. и  других  приятелей  из  "Пристанища",  а  также  некоторых  гэндинштов,
которые, возможно, принесли бы  Клайву  немалый  вред,  будь  он  подвластен
лести. Сам Гэндиш, когда Клайв посетил школу этого прославленного живописца,
принял своего бывшего ученика так, словно он был отпрыск царствующего  дома,
проводил его с крыльца и непременно хотел  подержать  ему  стремя,  пока  он
садился на  лошадь,  а  прелестные  хозяйские  дочери  тем  временем  махали
платочками из окна гостиной. Гэндиш мог без устали рассказывать  про  Клайва
молодым людям, посещавшим его училище. Он на упускал случая сообщить им, что
побывал в гостях у своего выдающегося молодого друга, мистера Ньюкома,  сына
полковника Ньюкома; что присутствовал вчера вечером на изысканном  приеме  в
новых апартаментах мистера Ньюкома. В галерее Гэндиша висели рисунки Клайва,
и наш достойный профессор показывал их своим гостям. Раза  два  и  мне  было
позволено вспомнить свое  холостяцкое  прошлое  и  принять  участие  в  этих
"мальчишниках".  Но  какой   встречи   удостаивался   по   возвращении   мой
провинившийся сюртук; как надменно отворачивала от него  нос  хозяйка  дома,
приказывая Марте  немедленно  вынести  это  злосчастное  одеяние.  Зато  как
великолепен был Ф. Б. в роли председателя курильщиков на вечеринке у Клайва,
где он заведовал всем распорядком, без умолку болтал, пел самую  что  ни  на
есть залихватскую песню и поглощал спиртного больше  всех  своих  развеселых
собутыльников. Популярность Клайва росла не по дням, а по часам;  не  только
молодые, но и убеленные сединой  служители  изящных  искусств  на  все  лады
расхваливали  его  талант.  Какой  позор,  что  Академия  отвергла  картины,
представленные им в этом году на выставку! Член Королевской Академии  мистер
Сми высказывал по этому поводу откровенное негодование, однако Джей Джей  со
вздохом признавался, да и Клайв с этим нисколько не  спорил,  что  он  нынче
мало работает и последние его картины заметно уступают написанным  два  года
назад. Боюсь, мистер Клайв слишком часто ходил в гости и на балы, а также  в
клубы и на разные веселые вечеринки, не говоря уже о том, как много он терял
времени на известное нам ухаживание. А между тем Джей Джей упорно  трудился;
не проходило дня, чтобы он не брался за карандаш и кисти; и Слава  была  уже
не за горами, хотя он не очень о ней заботился. Живопись  была  единственной
его любовью, и она  платила  ему  взаимностью  за  его  верное  и  преданное
служение.
     - Погляди на него,  -  со  вздохом  говаривал  Клайв,  -  пожалуй,  нет
смертного, более достойного зависти. Он так любит свое дело,  что  ничто  на
свете не может для него с этим сравниться. Едва встает солнце, он уже спешит
к мольберту и просиживает перед ним весь день до самых сумерек, лаская  свое
детище. Когда темнеет, он с грустью покидает его, вечер проводит в  натурном
классе, а наутро начинает все сызнова. Достичь желаемого и не  почувствовать
пресыщения - разве  это  не  величайшее  счастье,  какое  выпадает  на  долю
человека? А мне случалось впадать в такую ярость из-за своих неудач,  что  я
топтал ногами полотна и клялся разбить в щепки палитру и мольберт. Иногда  у
меня что-то получается, и я в течение получаса испытываю удовлетворение.  Но
чем, собственно? Портретом мистера  Мурлоу,  в  котором  действительно  есть
сходство с оригиналом. Но ведь сотни  художников  могут  сделать  это  лучше
меня; и если я когда-нибудь создам свой шедевр, все равно сыщется  множество
людей, способных превзойти меня. Сегодня в живописи надо быть гением,  иначе
не стоит ею заниматься, а я не гений. Вот, номер шестьсот шестьдесят  шесть:
"Портрет Джозефа Мурлоу, эсквайра; Ньюком,  Джордж-схрит".  Номер  девятьсот
семьдесят девять: "Портрет миссис  Мурлоу  на  сером  пони;  Ньюком".  Номер
пятьсот семьдесят девять:  "Портрет  собаки  Джозефа  Мурлоу,  эсквайра,  по
кличке Тоби; Ньюком" - вот все,  что  я  могу.  Таковы  великие  плоды  моих
усилий. Ах, миссис Пенденнис, разве же это не постыдно?!  Ну  отчего  сейчас
нет войны?! Я бы пошел воевать, отличился и стал генералом. Ну почему  я  не
гений? Пен, дружище,  почему  я  не  гений?  Тут  по  соседству  живет  один
художник, он временами посылает за мной, чтобы я  пришел  взглянуть  на  его
полотна. Он тоже рисует всяких Мурлоу.  Он  развешивает  свои  картины  так,
чтобы на них получше падал свет и чтобы ничто не отвлекало внимания,  а  сам
становится возле них в позу и думает, будто  он  гений,  а  его  портреты  -
шедевры. Шедевры! Господи, какие мы все идиоты! Слава, а что  в  ней  проку,
если только не говорить о славе, отпущенной немногим! Ну скажи, Пен, испытал
бы ты сегодня особую гордость, если бы оказался автором стихов Хейли? А  что
до второклассной живописи, то кому охота быть Караваджо или Караччи? Я бы ни
за что не согласился стать Караччи или "Караваджо. Это  же  все  равно,  что
уподобиться сегодня тому малому, который пишет вывески для кабачка на  углу.
Оплата поденная: пять шиллингов в день и  кружка  пива.  Пожалуйста,  миссис
Пенденнис,  голову  чуть-чуть  к  свету.  Я,  наверно,  надоел   вам   этими
разговорами, но у меня так плохо идет работа!
     Мне же наоборот казалось,  что  у  Клайва  получается  совсем  неплохой
портрет моей жены, и  я,  занятый  разными  делами,  частенько  оставлял  ее
позировать ему в мастерской, либо заставал его  у  нас  в  доме.  Они  стали
закадычными друзьями. Я знал, что юноше не найти друга лучше Лоры; и, зная о
недуге, коим он страдал, естественно и справедливо  заключил,  что  приятель
мой так полюбил мою супругу не только ради нее самой, но и  ради  себя,  ибо
мог изливать перед ней свою душу и черпать у нее ласку и  утешение  в  своих
печалях.
     Мисс Этель, как уже говорилось, тоже выказывала расположение  к  миссис
Пенденнис, и было в девушке то обаяние, которое легко побеждало даже женскую
зависть. Быть может, Лора великодушно решила преодолеть  это  чувство;  быть
может, она прятала его, чтобы поддразнить меня и  доказать  несправедливость
моих подозрений; а быть может, и в самом деле была покорена юной  красавицей
и относилась к ней с тем вниманием и восхищением,  какое  та,  как  ей  было
ведомо, умела внушать, когда хотела. В конце концов моя жена была совершенно
околдована ею. Своенравная красавица становилась в присутствии Лоры  кроткой
и покладистой; была скромна,  непринужденна,  мила,  смешлива  и  остроумна;
видеть ее и слушать  было  одно  удовольствие;  с  ее  приходом  становилось
веселее в нашей тихой квартирке, и она очаровала мою супругу так же  просто,
как покорила  Клайва.  Даже  упрямый  Фаринтош  поддавался  ее  неотразимому
обаянию и по секрету говорил приятелям, что она, черт  возьми,  так  хороша,
так умна и так ужасно мила и пленительна, что... он уж не раз, черт  подери,
был готов сделать ей роковое предложение. "А я ведь, черт возьми, не намерен
жениться, пока вволю не погуляю!" - добавлял маркиз. Что же касается Клайва,
то с ним Этель вела себя как с мальчиком или со старшим братом. Она  была  с
ним мила, приветлива, своевольна и  шутлива;  посылала  его  с  поручениями,
принимала его  букеты  и  комплименты,  восхищалась  его  рисунками,  любила
слушать, как его хвалят, защищала  его  в  любом  споре,  смеялась  над  его
вздохами и откровенно признавалась Лоре, что он нравится ей и ей приятно его
видеть.
     - Ну отчего мне не радоваться, покуда сияет солнце? - говорила  она.  -
Завтра, я знаю, будет мрачный и пасмурный день. Когда воротится  бабушка,  я
вряд ли сумею бывать у вас и  видеться  с  вами.  А  уже  когда  судьба  моя
окончательно устроится, тогда... тогда другое дело! Но пока не  портите  мне
праздника, Лора. Если бы вы знали, как глупо все  в  этом  высшем  свете,  и
насколько  приятнее  приходить  к  вам,  болтать,  смеяться,  петь  и   быть
счастливой,  нежели  сидеть  с  бедняжкой  Кларой  в  их  мрачном  доме   на
Итон-Плейс.
     - Зачем же вы живете на Итон-Плейс? - осведомилась Лора.
     - Зачем? Ведь надо  же  мне  с  кем-нибудь  выезжать.  До  чего  же  вы
простодушная и неопытная провинциалочка! Бабушка в отъезде,  нельзя  же  мне
выезжать одной.
     - А зачем вам вообще выезжать? И почему бы вам  не  вернуться  к  своей
маменьке? - осторожно спросила миссис Пенденнис.
     - В детскую, к меньшим сестрам и мисс Канн? Нет, спасибо! Я предпочитаю
жить в Лондоне. Вы помрачнели? По-вашему, девушка должна  больше  радоваться
обществу маменьки и сестер? Но маменька сама хочет, чтобы я жила в  столице,
и бабушка оставила меня у Барнса и Клары.  Разве  вы  не  знаете,  что  меня
отдали леди Кью, которая удочерила меня?  Или,  по-вашему,  девица  с  моими
притязаниями может сидеть дома в  унылой  Уорикширской  усадьбе  и  нарезать
бутерброды для школьников? Не смотрите на  меня  так  строго  и  не  качайте
головой, миссис Пенденнис! Если бы вас воспитывали, как  меня,  вы  были  бы
точно такой же. Я знаю, о чем вы сейчас думаете, сударыня.
     - О том, - отвечала Лора, склонив головку и краснея, - о том, что  если
богу будет угодно подарить мне детей,  я  предпочту  жить  с  ними  дома,  в
Фэроксе.
     Мысли моей жены, хотя она вслух и не высказывала их,  ибо  присущая  ей
скромность  и  благочестие  не  позволяли  ей  говорить  о  столь  священных
предметах, шли еще дальше. Она была приучена соотносить свои поступки с теми
заповедями, которые большинство людей помнят  лишь  на  словах,  а  на  деле
сплошь и рядом пренебрегают ими. Любовь, долг и  религия,  обретенные  ею  в
благоговейном чтении Священного писания, где излагались  и  толковались  эти
понятия,  не  только  определяли  собой  ее  жизнь,  но   также   составляли
сокровенное содержание ее вседневных размышлений и  забот.  И  хотя  религия
переполняла ее душу и влияла на все ее поведение, она очень редко говорила о
ней. Стоило ей обратиться к этому священному предмету,  как  весь  ее  облик
начинал  внушать  мужу  такой  почтительный  трепет,  что  он   не   решался
последовать за этим чистым созданием в ее святая святых и оставался у входа.
Каким должен казаться свет подобному существу? Многого ли стоят в ее  глазах
его суетные награды, радости и огорчения? Что могла предложить  ей  жизнь  в
сравнении с тем  бесценным  сокровищем  и  несказанным  счастьем,  коим  она
владела, - абсолютной верой? Как сейчас  вижу  ее  нежное,  строгое  личико,
когда она стоит на балконе маленькой ричмондской виллы, где мы жили в первый
счастливый год после свадьбы, и  провожает  глазами  Этель  Ньюком,  которая
возвращается  верхом  в  сопутствии  степенного  грума  в  расположенную  по
соседству летнюю резиденцию своего брата. В это утро нас посетил  Клайв;  он
принес радостную весть. Наш добрейший полковник  едет  домой  и  сейчас  уже
находится в пути. "Если Клайв может отлучиться из Лондона, -  писал  славный
старик (из чего мы заключили, что он понимает душевное состояние сына), - то
почему бы ему не выехать на Мальту, встретить отца?" Клайв был взволнован  и
рвался ехать, и мы с  женой  настоятельно  советовали  ему  предпринять  это
путешествие. Но тут посреди нашей беседы появилась мисс Этель.  Она  была  в
приподнятом настроении и сияла румянцем; она сразу принялась подшучивать над
пасмурным видом Клайва, однако, услышав новость, как нам показалось, заметно
побледнела. Затем она холодно сказала ему,  что  это  путешествие,  наверно,
будет приятным и принесет ему пользу; не то что  предстоящая  ей  поездка  с
бабушкой на эти скучные немецкие воды, куда  из  года  в  год  ездит  старая
графиня. У мистера Пенденниса обнаружилось какое-то дело в кабинете, а вслед
за ним туда пожаловала и миссис Лора, не то за ножницами, не то  за  книгой,
не то за чем-то еще. Она уселась в мужнином кабинете, и в течение некоторого
времени ни один из нас и словом не обмолвился  о  молодой  паре,  оставшейся
наедине в гостиной. Лора говорила о нашем доме в Фэроксе, откуда  собирались
съехать арендаторы. Она убеждала меня, что нам  надо  жить  в  Фэроксе;  что
Клеверинг с его сплетнями и глупыми обывателями все  же  лучше  испорченного
Лондона. К тому ж по  соседству  поселилось  несколько  новых,  очень  милых
семейств. Клеверинг-парк купили приятные люди... "И потом,  Пен,  ты  всегда
любил поудить на муху - теперь ты сможешь поудить в Говорке,  как  когда-то,
помнишь?.." Тут уста милой насмешницы, намекавшие на  некоторые  приключения
моей  юности,  вынуждены  были  смолкнуть,  получив  от  мистера  Пенденниса
наказание в той форме, какой они заслуживали.
     - Вы думаете, сэр, я не знала, как вы ходили удить рыбу с мисс Амори? -
продолжал самый сладостный в  мире  голосок.  И  вновь  поток  ее  слов  был
решительно остановлен тем же способом.
     - Интересно, не происходит ли сейчас в гостиной нечто похожее? - лукаво
спросил мистер Пенденнис, склонившись над нежной ручкой жены.
     - Что за вздор, Артур! Однако пора к  ним  вернуться.  Господи,  я  уже
отсутствую три четверти часа!
     - По-моему, они вполне без тебя обходятся, моя радость,  -  ответил  ее
супруг.
     - Она, верно, его очень любит. Постоянно сюда приходит. Уж конечно,  не
для  того,  чтобы  послушать,  как  ты  читаешь  Шекспира,  Артур,  или   же
познакомиться с отрывками из твоего нового романа, хоть он и восхитительный.
Ах, если бы леди Кью скрылась на дне морском вместе со своими  шестьюдесятью
тысячами фунтов!
     - Но ведь Этель говорила, что хочет поделиться этими деньгами со своими
младшими братьями. Так она объяснила Клайву, - возразил мистер Пенденнис.
     - Просто стыдно слушать! А почему бы Барнсу  Ньюкому  не  поделиться  с
братьями? Прямо слышать не  могу!..  Господи,  да  что  это?!  Никак,  Клайв
уезжает! Клайв! Мистер Ньюком! - И хотя  жена,  подбежав  к  окну  кабинета,
делала оттуда всякие знаки нашему другу, он лишь покачал головой,  вспрыгнул
в седло и с печальным видом ускакал прочь.
     - Когда же я вошла в гостиную, Этель плакала, - рассказывала мне  потом
Лора. - Я видела, что она плачет; но она подняла личико от цветов, в которые
уткнулась было, и принялась смеяться и болтать и все про вчерашний  парадный
завтрак у леди Обуа, прибегая  к  помощи  своего  отвратительного  светского
жаргона; а потом объявила, что спешит домой, чтобы  переодеться  и  ехать  к
миссис Бут, у которой сегодня после полудня тоже завтрак.
     Итак,  мисс  Ньюком  умчалась  к   своим   банкетам   и   бездельникам,
пустозвонам, пустомелям, притворам и повесам, а  милое  и  спокойное  личико
Лоры глядело ей вслед. У миссис Бут состоялся грандиозный завтрак. Мы прочли
в газетах список именитых гостей, среди коих были его королевское высочество
герцог Такой-то с супругой, некий германский принц, индийский набоб и прочие
и  прочие;  среди  маркизов  значился  Фаринтош,  среди  лордов  -   Хайгет;
присутствовали также леди Клара Ньюком и мисс Ньюком, каковая,  как  сообщил
наш знакомец, капитан Крэкторп,  выглядела  просто  сногсшибательно  и  была
чертовски весела.
     - Его императорское высочество светлейший Фаринтош совершенно  без  ума
от нее, - рассказывал капитан, - так  что  нашему  бедняге  Клайву  остается
только пойти да повеситься. Вы обедаете с нами в "Бурде и  Закваске"?  Народ
соберется отличный. Ах да, совсем забыл, вы же теперь человек женатый! - И с
этими словами капитан скрылся в подъезде гостиницы, близ которой  повстречал
его автор сей хроники, предоставив последнему воротиться к своему  домашнему
очагу.


        ^TГлава LI^U
     Старый друг

     Я бы мог начать настоящую главу, как порой это делает в своих рыцарских
романах один современный автор, с описания ноябрьского дня, падающей листвы,
побуревших лесов, надвигающихся штормов и других примет осени, а также  двух
всадников, едущих по романтической горной дороге от... от Ричмондского моста
к "Звезде и Подвязке". Один из всадников молод лицом и носит белокурые  усы;
лицо другого опалено чужеземным солнцем, и по тому, как он  сидит  на  своем
могучем скакуне, нетрудно догадаться, что ремесло у него солдатское. Судя по
его виду, он, наверно, не раз бился на Востоке с врагами своей  родины.  Вот
путники спешиваются у ворот домика на Ричмонд-Хилл, и навстречу им  выбегает
господин, который бросается к ним с распростертыми объятьями. Коней  отводят
на соседний постоялый двор, но тут я прерываю свое  описание,  ибо  читатель
уже давно признал этих двух всадников. Да, это Клайв, побывавший на  Мальте,
в Гибралтаре, в Севилье и Кадиксе, а с  ним  наш  старый  и  любезный  друг,
полковник Ньюком. Его походы окончены, меч висит на стене,  и  пусть  теперь
порох и солнце обжигают тех, кто моложе. Добро пожаловать обратно в  Англию,
милейший наш полковник и добрый друг! Как быстро пронеслись  годы,  что  его
здесь не было! В волосах его появилось еще несколько седых  прядей.  Морщины
вкруг его честных глаз обозначились чуточку резче, а взгляд  этих  глаз  все
такой же решительный и добрый, как в  те  дни,  когда  я,  почти  мальчиком,
впервые его увидел.
     Мы немного поговорили о его  плаванье,  о  приятном  путешествии  через
Испанию, об уютных комнатах, которые Клайв снял для себя и отца, о переменах
в моей собственной жизни и о прочем. Во время нашей  беседы  сверху  донесся
жалобный  писк,  заставивший  мистера  Клайва  рассмеяться,   а   полковника
улыбнуться. Мистер Клайв впервые слышал этот тоненький голосок, да ведь  эта
свирелька и всего-то лишь шесть недель как звучала на свете. Лора  Пенденнис
считает ее звуки самыми  мелодичными,  самыми  привлекательными,  веселящими
душу, а порой самыми жалостными и трогательными, какие  когда-либо  испускал
младенец; это убеждение  разделяет,  конечно,  и  миссис  Хоуки,  доверенная
нянюшка.  Супруг  Лоры  не  выказывает  подобного  восхищения,   он,   будем
надеяться, держит себя, как подобает отцу и мужчине. Мы не станем  описывать
его чувства, поскольку они не имеют прямого отношения к излагаемым событиям.
Несколько позже, уже перед тем, как нам идти к столу, хозяйка  спускается  в
гостиную, чтобы приветствовать старых друзей мужа.
     Здесь я не могу устоять перед  искушением  и  позволяю  себе  еще  одно
отступление, которое, разумеется, не имеет ничего общего с  нашей  повестью,
однако, сделанное точно и скупо, легко уложится в полстраницы. Ибо  вряд  ли
есть на свете зрелище более восхитительное, чем  вид  молодой  матери.  Если
женщина и раньше была хороша собой, то ее нынешняя  чистая  радость  придает
этой красоте какую-то особую утонченность, граничащую  почти  со  святостью,
покрывает ее ланиты еще более нежным румянцем, а в глазах зажигает неведомое
нам тихое  сияние.  Я  заранее  предупреждаю  художника,  который  возьмется
иллюстрировать нашу правдивую историю, чтобы он не посягал  на  этот  образ.
Как бы ни был хорош его рисунок, он никогда полностью меня не удовлетворит.
     Даже сэр Чарльз Грандисон, когда он  выступил  вперед  и  отвесил  мисс
Байрон изящнейший из своих поклонов, даже он, ручаюсь, в  своей  благородной
грации  не  мог  превзойти  полковника  Ньюкома,  приветствовавшего   миссис
Пенденнис. Разумеется, что они, едва увидев друг друга, стали друзьями. Ведь
большинство наших симпатий рождается с первого взгляда. Перед тем, как сойти
к гостю, Лора накинула на плечи одну из присланных им шалей  -  малиновую  с
красными  пальмовыми  листьями  и  пестрой  каймой.  Что   касается   другой
подаренной им шали, бесценной белой паутинки, точно сотканной руками фей,  и
легко проходившей сквозь кольцо, то она, как  догадываются  дамы,  уже  была
использована   в   качестве   полога   над   плетеной   колыбелью    мистера
Пенденниса-младшего.
     Словом, мы все еще больше сдружились; и в течение зимних месяцев,  пока
мы обитали в Ричмонде, полковник был постоянным гостем моей жены.  Он  часто
приходил без Клайва. Его не прельщало светское общество, в котором  вращался
молодой человек, и он чувствовал  себя  куда  приятней  и  уютней  у  нашего
камелька, нежели на шумных и  блистательных  приемах.  Поскольку  Лора  была
особой чувствительной и питала слабость к трогательным  романам  и  историям
несчастной любви, то, конечно, они  с  полковником  без  конца  толковали  о
сердечных делах мистера Клайва и вели между собой столь задушевные секретные
беседы, что даже при появлении хозяина  дома  и  отца  семейства,  человека,
коему в присутствии достопочтенного пастора Портмена миссис Лора поклялась в
любви, послушании и всрм таком прочем, заговорщики смолкали  или  переводили
разговор на другую тему, не желая посвящать в свои тайны такую  неотзывчивую
личность, как я.
     Из многочисленных разговоров, которые происходили между  полковником  и
его сыном с той поры,  как  они  обнялись  на  Мальте,  отец  заключил,  что
страсть, некогда побежденная нашим  другом,  завладела  им  с  новой  силой.
Безответное чувство сделало его равнодушным ко всему, что некогда привлекало
его  или  возбуждало  его  честолюбие.  Неудача  омрачила  его   безоблачную
веселость и застлала от него тучами окружающий мир. Он часами  просиживал  в
своей мастерской, но все, что рисовал, рвал в клочки. Он  позабыл  дорогу  в
свои излюбленные кабачки, а если и появлялся средь  старых  друзей,  то  был
молчалив и угрюм. От курения сигар, которое я и сам нисколько не одобряю, он
перешел к еще более непозволительной и вредной  привычке;  ибо  я  должен  с
грустью сообщить, что он стал курить крепчайший трубочный  табак,  чему  уже
совершенно  нет  извинения.  Наш  юноша  сильно  переменился.  В   последние
полтора-два года его недуг все усиливался, однако мы предпочли не  описывать
в подробностях все стадии этой болезни, отлично сознавая, что  читатели  (по
крайней мере, мужская их часть) абсолютно равнодушны к чужим переживаниям  и
не станут принимать так близко к сердцу любовные муки Клайва, как  то  делал
его батюшка, который не знал покоя, если у сына болела голова, и  готов  был
снять с себя сюртук, чтобы согреть ноги своему любимцу.
     А тем временем красавица, бывшая предметом  этой  безнадежной  страсти,
воротилась под опеку своей старой мрачной дуэньи, от которой  она  на  время
избавилась. Леди Кью, то ли благодаря каким-то врачебным советам, то ли  под
воздействием каких-то ванн, вновь обрела здоровье, встала на ноги  и  теперь
ковыляла из салона в салон  в  неукротимой  погоне  за  развлеченьями.  Леди
Джулия, кажется, была  уволена  в  отставку,  жила  в  бесславной  ссылке  в
Брюсселе со своей сестрой и ее злополучным мужем и была совершенно счастлива
в этом  неимущем  семействе.  Теперь  мисс  Ньюком  скрашивала  досуг  своей
бабушки, и в те поры, когда  наш  дражайший  полковник  высадился  у  родных
берегов, они как раз объезжали  с  визитами  Шотландию,  гостя  то  в  одном
имении, то в другом.
     Вероятно, полковник и теперь любил своего племянника Барнеа  не  больше
прежнего, хотя надобно заметить, что со времени возвращения дядюшки из Индии
молодой баронет вел себя с ним на редкость дружелюбно.
     - Без сомнения, женитьба пошла ему на  пользу;  леди  Клара,  по-моему,
женщина  добрая.  Да  к  тому  же,  -  говорил  полковник,  многозначительно
покачивая своей  седой  головой,  -  Том  Ньюком  из  Бунделкундского  банка
вызывает к себе уважение, тогда как Том Ньюком из Бенгальской  кавалерии  не
стоил внимания мистера Барнса. Признаюсь, он очень приветлив и  мил,  и  все
друзья его тоже необычайно любезны. И  этот  знакомый  Клайва  -  раньше  он
звался мистером Белсайзом, а теперь он лорд Хайгет, - на прошлой  неделе  он
устроил для всего нашего семейства пышный прием, а на  Рождество  приглашает
нас и Барнса с женой  к  себе  в  имение.  Гостеприимен,  милая  моя  миссис
Пенденнис, - слов нет! Он встречал вас у Барнса. Когда мы с  вами  останемся
вдвоем, - продолжал полковник, обернувшись к мужу Лоры, - я расскажу вам,  в
каких словах говорила о вашей  жене  леди  Клара.  Нет,  она  добрая,  милая
женщина, эта маленькая леди Клара! - Тут лицо Лоры приняло то непреклонное и
строгое выражение, которое появлялось на нем всякий раз, когда речь заходила
о леди Кларе, и наш разговор  перешел  на  другое.  Однажды  после  полудня,
возвращаясь домой на империале лондонского  омнибуса,  я  встретил  ехавшего
верхом полковника, который, поздоровавшись со мной, продолжал  свой  путь  в
город. Я нисколько не сомневался, что у него было свиданье с моей  супругой,
и дома пожурил ее за этот затянувшийся флирт. -
     - Миссис Лора, вы позволяете себе по нескольку раз в  неделю  принимать
драгунского полковника.  Часами  сидите  наедине  с  этим  шестидесятилетним
юношей, а  когда  в  комнату  входит  ваш  оскорбленный  супруг,  прерываете
разговор и делаете вид, будто беседуете о погоде или о малютке. Вы прекрасно
знаете, что это так, маленькая лицемерка, не пытайтесь  меня  обмануть!  Что
станут го4 верить в Ричмонде, в Лондоне, - словом, что скажет миссис  Гранди
о вашем ужасающем поведении, сударыня?
     - Ах, Пен! - говорит моя жена и заставляет меня смолкнуть тем способом,
относительно коего я не склонен особенно распространяться. - Ведь он лучший,
милейший, добрейший из  смертных!  Я  просто  не  видела  таких;  тебе  надо
непременно вывести его в какой-нибудь своей книге; Право,  сэр,  мне  ужасно
хотелось расцеловать его на прощанье, и  тот  поцелуй,  что  вы  только  что
получили, предназначался ему.
     - Так возьмите же его назад, вероломное созданье! -  восклицает  мистер
Пенденнис; а  теперь  мы  наконец  приступаем  к  изложению  обстоятельства,
которое вызвало такое восхищение со стороны миссис Лоры.
     Дело в том, что полковник Ньюком собрался с духом и официально попросил
у Барнса руки Этель для своего сына;  прибегнув  к  хитрости,  он  пригласил
своего племянника Барнса Ньюкома на частное свидание, якобы  для  обсуждения
дел Бунделкундской банкирской компании.
     Но вся эта Бунделкундская банкирская компания сейчас олицетворялась для
полковника в его сыне Клайве. Кабы не Клайв, Томас Ньюком и не помыслил бы о
каких-либо биржевых спекуляциях, даже если бы в ста округах Индии  появилось
сто банкирских компаний, дающих по сто процентов на капитал, - ему-то самому
с лихвой хватило бы  на  все  его  нужды.  Единственным  его  желанием  было
обеспечить мальчику все, что могут подарить деньги. Если бы он строил Клайву
дворец и узнал, что для украшения здания недостает только яйца птицы-рух, он
пошел бы за ним на край света. Видеть, как принц  Клайв  катит  в  золоченой
карете рядом со своей принцессой - такова была заветная мечта нашего старого
добряка; свершись это, и он со спокойным сердцем водворился  бы  на  чердаке
принцева замка и там сидел бы и покуривал свои сигары. Так уж  устроен  мир.
Честолюбивый и сильный жаждет почета и радостей  для  себя;  скромный  же  и
переживший свои надежды (возможно, и он был прежде честолюбивым  и  сильным)
мечтает об этом для своих детей. Мне думается, что отец  Клайва  никогда  не
понимал и не разделял его увлечения живописью. Он  просто  принял  его,  как
согласился бы с любым другим желанием сына. Но не будучи по  натуре  поэтом,
он не мог оценить благородства этой профессии  и  втайне  полагал,  что  сын
унижает себя, занимаясь живописью. "Будь он солдатом, - думал  Томас  Ньюком
(правда, я сам его отговаривал), или будь он богаче, чем есть, он женился бы
на Этель и не страдал бы так, как страдает, да поможет ему всевышний! Я  еще
помню свои сердечные муки, помню, сколько понадобилось лет, чтобы зажили мои
раны".
     Итак, размышляя над всеми этими  вещами,  Томас  Ньюком  хитро  заманил
своего племянника Барнса на обед под предлогом разговоров  о  делах  великой
"Б. Б. К.o". За десертом, когда стаканы были наполнены, полковник, но  своей
доброй старомодной привычке, провозгласил тост, и они выпили за  процветание
"Б. Б. К.o". Барнс выпил за это со всей готовностью своей благородной  души.
"Б. Б. К.o" преуспевала, вела большие дела с банкирским домом "Братья Хобсон
и Ньюком" и имела у них крупный балансовый счет, каковой, как прекрасно знал
сэр Барнс Ньюком, был хорошо обеспечен. Барнс согласен был принять к  оплате
любое количество их векселей при условии  соответствующих  перечислений.  Он
готов был вести сколько угодно дел с индийским или любым  другим  банком,  с
любым человеком, христианином или язычником, черным или белым, лишь  бы  это
шло на пользу банкирскому дому "Братья Хобсон и Ньюком". Он  говорил  о  сем
предмете с лукавой  откровенностью.  Как  деловой  человек  он,  разумеется,
охотно брался за каждое прибыльное дело, а дело "Б. Б. К.o" безусловно  было
прибыльным.  Однако  материальные  соображения,  в  коих  он,  как  светский
человек, смело признавался, не мешали ему  испытывать  и  более  благородные
чувства.
     - Я счастлив, от души счастлив, дорогой полковник, - заявляет Барнс,  -
что наша фирма и наше имя оказались полезными, как я  слышал,  при  создании
предприятия, в котором участвует один из  членов  нашей  семьи,  всеми  нами
горячо любимый и уважаемый.  -  И  он  пригубил  вино  и  слегка  покраснел,
отвешивая поклон своему дядюшке.  Оп  почувствовал,  что  в  некотором  роде
произносит речь, а это чуточку нелепо, когда перед  тобой  один-единственный
слушатель. Будь здесь большое общество, Барнс  и  не  подумал  бы  краснеть,
залпом осушил бы стакан, возможно, похлопал бы себя по жилету и взглянул  бы
на председателя, то есть на своего дядюшку; ведь он, по-видимому,  и  впрямь
был уверен, что горячо любит и уважает полковника.
     - От всего сердца благодарю вас, Барнс, -  сказал  полковник.  -  Людям
всегда лучше жить в дружбе, особенно когда они  находятся  в  таком  близком
родстве, как мы с вами.
     - Право, это родство делает мне честь! - замечает Барнс с беспредельной
любезностью.  Про  себя-то  он,  конечно,  считал,  что  небо  подарило  ему
определенное превосходство над дядюшкой.
     - И еще я очень рад, - продолжал старик, - что вы с моим  сыном  добрые
друзья.
     -  Ну  конечно,  друзья.  Странно  было  бы,  если  б   столь   близкие
родственники не были друзьями!
     - Вы  оказывали  ему  такое  гостеприимство,  а  леди  Клара  была  так
приветлива с ним: он писал мне про вашу любезность. Хм! А неплохой кларет. И
где только Клайв его достает?
     - Вы упомянули про это индиго, полковник, -  перебивает  его  Барнс.  -
Наша фирма, конечно, мало этим занималась, однако, я полагаю, что наш кредит
нисколько не хуже, чем у "Джолли и Бейнза", и если...
     Но полковник продолжал задумчиво:
     - Когда я умру, мальчику достанется приличное состояние.
     - Но вы же здоровяк, полковник, ей богу! Совсем еще  молоды,  и  можете
вторично жениться, - возражает племянник с обворожительным видом.
     - Нет, я этого никогда не сделаю, -  отвечает  его  собеседник.  -  Еще
годик-другой, и мне стукнет семьдесят, Барнс.
     - У нас в Англии это за старость не  считают,  сударь  мой,  какая  это
старость! Взять к примеру Титуса, моего соседа по имению, - кстати, когда вы
пожалуете в Ньюком? - так он женился на премиленькой  девице  из  прекрасной
семьи - мисс Бутон, из девонширских Бутонов. А он с виду лет на двадцать вас
старше, поверьте. Так отчего бы вам не последовать его примеру?
     - Оттого, что  я  не  хочу  жениться  и  хочу  сделать  Клайва  богатым
человеком. Скажите, Барнс, вам известна нынешняя стоимость наших акций?
     - Ну конечно! Правда, несколько теоретически. Впрочем,  я,  разумеется,
знаю, почем они шли на прошлой неделе, - отвечает Барнс.
     - Предположим, я сейчас реализую свои акции. В общей сложности  у  меня
примерно шестьсот тысяч рупий. Около двухсот тысяч  мне  осталось  от  моего
покойного батюшки. Кое-что я с тех пор накопил,  а  кое-что  нажил  на  этом
предприятии. И если я завтра распродам все акции, я могу выручить шестьдесят
тысяч фунтов.
     - Очень приличная сумма, полковник, - замечает Барнс.
     - Еще у меня имеется пенсия - тысяча фунтов в год.
     - Вы капиталист, любезный мой полковник,  кто  же  этого  не  знает!  -
восклицает сэр Барнс.
     - Самому мне  нужно  не  более  двухсот  фунтов  в  год,  -  продолжает
капиталист, глядя в огонь и позвякивая мелочью в кармане. -  Ну,  а  кров  и
стол, я надеюсь, мне предоставит сын.
     - Э... э... если не сын, то ваш  племянник,  любезнейший  полковник!  -
заявляет преисполненный симпатии Барнс, сияя самой сладкой улыбкой.
     - Как видите, я могу обеспечить мальчику щедрое содержание, - заключает
Томас Ньюком.
     - Вы можете обеспечить ему щедрое содержание сейчас и оставить  хорошее
наследство после! - сообщает племянник с такой благородной  решимостью,  как
будто бы желая сказать: двенадцатью двенадцать - сто сорок  четыре,  за  это
вам ручается сэр Барнс Ньюком, не кто-нибудь!
     - Нет, Барнс, еще до моей смерти, - продолжает дядюшка. - Я  завтра  же
отдам ему все до последнего  шиллинга,  если  только  он  женится,  как  мне
хочется.
     - Tant mieux pour lui! {Тем лучше для  него!  (франц.).}  -  восклицает
племянник, а про себя думает: "Надо, чтоб леди Клара нынче же позвала Клайва
к обеду. Провались он совсем! Терпеть его не могу и всегда не  мог.  А  ведь
повезло же малому!"
     - Человек с такими  деньгами  может  выбрать  себе  жену  получше,  как
говорят  французы,  не  так  ли,  Барнс?  -  замечает   полковник,   пытливо
вглядываясь в лицо племянника.
     Лицо это горит благородным энтузиазмом.
     - Какую пожелает! Из лучшего дома, даже  титулованную,  сударь  мой!  -
восклицает сэр Барнс.
     - Так я хочу, чтобы это была ваша сестра, Барнс,  моя  милая  Этель!  -
говорит Томас Ньюком дрожащим голосом, и  в  глазах  его  появляется  особый
блеск. - Я мечтал об этом давно, пока разговор с вашим покойным батюшкой  не
заставил меня отказаться от этой мысли. Ваша сестра была тогда помолвлена  с
лордом Кью, и мечты мои  были,  разумеется,  неосуществимы.  Бедный  мальчик
совсем извелся, только и думает что о ней. А что до нее, то быть  не  может,
чтобы она была равнодушна  к  нему.  Я  уверен,  что  она  ответила  бы  ему
взаимностью, если бы в семье хоть сколько-нибудь  поощряли  его  ухаживание.
Разве будет когда-нибудь у них обоих больше надежд на счастье?  Они  молоды,
по сердцу друг другу, можно сказать, почти богаты, и только одна у них обуза
- старый драгун, так ведь он постарается не обременять их собой. Дайте  свое
согласие, Барнс, и пусть они соединятся браком. И клянусь, весь остаток дней
своих я буду счастлив и доволен, если стану кормиться от их щедрот.
     Пока бедный полковник произносил эту речь, Барнс  вполне  мог  обдумать
свой ответ; и поскольку,  выступая  в  роли  летописца,  мы  берем  на  себя
смелость воспроизводить не только речи и поступки джентльменов, но  равно  и
их побуждения, то можем предположить, что ход его мыслей был таков:  "Так  у
этого щенка, - размышляет Барнс, - будет  три  или  четыре  тысячи  годового
дохода. Неплохая сумма, черт подери! И дурак же его отец,  что  отказывается
от таких денег! А может, он шутит? Да нет, он всегда был  с  придурью,  этот
полковник. Хайгет, кажется, здорово в нее влюблен, по крайней мере, он вечно
торчит у нас в доме. Фаринтоша мы пока что не подцепили; еще, может статься,
ни тот ни другой не сделают ей предложения. Бабушка, наверно, и  слышать  не
захочет о таком мезальянсе, ну  конечно  же,  мезальянсе!  А  все-таки  жаль
упустить четыре тысячи  годового  дохода,  черт  возьми!"  -  Такие,  вполне
логичные соображения проносились в голове Барнса Ньюкома, пока  его  дядюшка
по ту сторону камина держал к нему вышеприведенную искреннюю речь.
     - Дорогой полковник, - сказал Барнс, - мой  милый  любезный  полковник!
Надо ли говорить, что ваше предложение настолько же  льстит  нам,  насколько
поражает меня ваше беспримерное великодушие.  Я  никогда  не  слышал  ничего
подобного - никогда! Если бы я мог руководствоваться своими чувствами, я  бы
немедленно и притом, поверьте, из простого  восхищения  благородством  вашей
души, тут же с готовностью произнес бы "да" в ответ на ваше предложение.  Но
- увы! - это не в моей власти!
     - Так она... помолвлена? - спрашивает полковник, и лицо его  становится
таким же растерянным и печальным, какое было  у  Клайва  после  разговора  с
Этель.
     - Нет, не то что бы  помолвлена,  хотя  одна  весьма  знатная  особа  и
удостаивает ее необычным вниманием. Но сестра моя в некотором роде  ушла  из
нашей семьи, а также из-под моего влияния,  как  главы  этой  семьи,  иначе,
поверьте, я охотнейше использовал бы означенное влияние в  ваших  интересах.
Ее удочерила наша бабушка, леди Кью; она  намеревается,  как  я  слышал,  на
известных условиях оставить Этель большую часть своих денег, и,  разумеется,
ждет от нее послушания и всего,  что  полагается  в  этих  случаях.  Кстати,
полковник,  наш  юный  soupirant  {Вздыхатель  (франц.).}  знает,  что  папа
ходатайствует за него?
     Полковник ответил отрицательно,  и  Барнс  похвалил  дядюшку  за  такую
предусмотрительность. В интересах юноши (каковые сэр Барнс принимает  близко
к сердцу) совершенно не вмешиваться в это дело и не  показываться  на  глаза
леди Кью. Барнс сам этим займется в подходящий момент;  полковник  может  не
сомневаться в его добросовестном и усердном содействии. Тут  как  раз  домой
воротился Клайв, которого Барнс приветствовал самым сердечным  образом.  Они
здесь с полковником беседовали  о  денежных  делах;  благодарствуйте,  очень
полезная была  беседа.  "Не  так  ли,  полковник?"  И  все  трое  расстались
наилучшими друзьями.
     Раз уж Барнс Ньюком объявил себя верным пособником дядюшки и кузена, не
понятно, почему он не сообщил им, что леди Кью и мисс Этель Ньюком находятся
сейчас в миле от них, в доме ее сиятельства на Куин-стрит, Мэйфэр. Барнс  не
назвал кучеру адреса, пока его провожал слуга  Клайва,  и,  лишь  выехав  на
Бонд-стрит, сказал, куда ехать.
     Без сомнения, прибыв в дом леди Кью, он тут же вызвал сестру и  сообщил
ей о великодушном предложении нашего добрейшего полковника!
     Дело в том, что леди Кью была  и  в  городе  и  не  в  городе.  Графиня
находилась здесь, проездом, она воротилась из своего путешествия по Северу и
собиралась в новый тур визитов куда-то еще. Даже  газеты  не  были  сняты  с
жалюзи. Хозяина дома сидела при свече в задней гостиной  и  тайком  попивала
чай. Леди Кьго была здесь без челяди.  Верзилы  кенари  в  пудреных  париках
демонстрировали свое оперение  и  голосовые  способности  только  весной.  А
сейчас весь двор леди Кью составляли некий отшельник,  за  штату  стерегущий
дома в столице, да еще двое слуг, преданных миледи. В  сущности,  графини  и
впрямь не было в городе. Вот почему, вероятно,  Барнс  Ньюком  и  словом  не
обмолвился дядюшке о том, что она здесь.


        ^TГлава LII^U
     Фамильные тайны

     Склоненная над чайным подносом  фигура  подняла  голову,  на  вошедшего
устремился недовольный взгляд, и скрипучий голос произнес:
     - А, это ты!
     - Я принес вам кредитные билеты, сударыня, - сказал Барнс, доставая  из
бумажника пачку банкнот. - Я не мог прийти раньше - был занят делами  фирмы,
только вырвался.
     -  Рассказывай!  Табачищем  от  тебя  разит,  точно  от   какого-нибудь
рассыльного.
     - Была встреча  с  одним  иностранным  капиталистом.  Они,  знаете  ли,
сударыня, всегда курят. А я нет, право же!
     - Кури себе, коли охота, мне-то что. Тебе все равно ничего от  меня  не
видать, будешь ты курить или нет. Как здоровье Клары? Уехала она с детьми  в
деревню? Ньюком - самое подходящее для нее место.
     - Доктор Бэмбери считает, что недели через две ей можно будет ехать.  У
мальчика пока немножко...
     - Да вздор это! Говорю тебе, ей самой не хочется  уезжать,  вот  она  и
заставляет этого дурака Бэмбери давать подобные советы. Говорю тебе,  отошли
ты ее в Ньюком: ей нужен воздух.
     - Но там чертовски дымят фабричные трубы, дражайшая леди Кью!
     - А на Рождество пригласи погостить матушку с твоими младшими  братьями
и сестрами. Твое невнимание к  ним  становится  просто  неприличным,  да-да,
Барнс.
     - Ей-богу, сударыня, я как-нибудь сам  устрою  свои  дела,  без  помощи
вашего сиятельства! - восклицает Барнс, вскакивая с места. -  Я  не  за  тем
пришел в такую поздноту, чтобы выслушивать ваши...
     - ...благие советы. А я ради них тебя и вызвала. Я только для  предлога
написала тебе, чтобы ты принес мне деньги; их мог бы завтра поутру  привезти
из конторы Баркинс. Я хочу, чтобы ты отправил Клару с детьми  в  Ньюком.  Им
надо уехать, сэр, с тем я тебя и вызвала, чтобы внушить тебе  это.  Вы  что,
по-прежнему все ссоритесь?
     - По-прежнему, - отвечает Барнс, барабаня пальцами по своему цилиндру.
     - Да перестань ты барабанить, это действует  мне  на  нервы,  я  и  так
устала. Когда ты женился на  Кларе,  это  была  обычная  хорошо  воспитанная
столичная барышня.
     Сэр Барнс ответил тяжким вздохом.
     - Она легко поддавалась уговорам, была сердечна и  мила,  как  подобает
девушке; немножко пустовата и глупа, но вы, мужчины,  любите  брать  в  жены
куколок. И вот за три года ты совершенно  испортил  ее.  Она  стала  упряма,
хитра, озлоблена, начала воевать с тобой и одерживает  верх.  Да-да!  А  все
из-за того, что ты побил ее!
     - Я не за тем пришел, чтобы все это слушать, сударыня! - говорит Барнс,
бледнея от ярости.
     - Вы ударили ее, вы прекрасно это знаете,  сэр  Барнс  Ньюком!  Или  ты
забыл, как в прошлом году она примчалась ко мне среди ночи?
     - Господи, да вы же знаете, что она вынудила меня к этому, сударыня!  -
кричит Барнс.
     - Вынудила или нет, не мое дело. Но в эту минуту она  одержала  победу.
Ты же, дурак, написал ей письмо с извиненьями! Будь я мужчиной, я бы  скорей
задушила свою жену, чем так унизиться перед ней. Она никогда не простит тебе
этого оскорбления.
     - Я был вне себя, когда ударил  ее;  она  довела  меня  до  безумия,  -
говорит Барнс. - У нее дьявольский характер, и она чертовски  зловредна.  За
эти два года она изменилась до неузнаваемости. Не удивительно было бы,  если
бы я кинулся на нее с ножом. Впрочем, не вам упрекать  меня  за  Клару.  Это
ваше сиятельство подыскали мне ее.
     - А ведь  ты,  милейший,  сумел  ее  сам  испортить.  Она  мне  кое-что
рассказала о  себе  в  ту  ночь.  И  я  верю,  что  это  правда,  Барнс.  Ты
отвратительно с ней обращаешься!
     - Я знаю только, что она превращает мою жизнь в каторгу и с ней  ничего
не поделаешь, - говорит Барнс, добавляя сквозь зубы какое-то проклятье. - Ну
да ладно, хватит об этом. Как Этель? Почивает с дороги? Как  бы  вы  думали,
сударыня, что я привез ей? Предложение.
     - Bon Dieu!  {Боже  правый!  (франц.).}  Неужто  Чарльз  Белсайз  имеет
серьезные намерения?! - восклицает старая графиня.  -  А  я  всегда  думала,
что...
     - Это не от лорда Хайгета, сударыня, - мрачно отвечает сэр Барнс.  -  С
некоторых пор я знаю, что он  не  питает  серьезных  намерений.  Зато  он-то
теперь знает, что я человек серьезный.
     - Милостивый бог! Ужели ты и с ним  подрался?  Надеюсь,  что  нет.  Вот
тогда бы уж не избежать сплетен! - замечает старуха с явным беспокойством.
     - Нет, - отвечает Барнс, - он прекрасно знает, что  нам  с  ним  нельзя
затевать открытой ссоры. Мы тут крупно поговорили на обеде, который он давал
у себя; там был полковник Ньюком со своим щенком, Клайвом, да еще наш дурак,
мистер Хобсон. Лорд Хайгет вел себя страшно дерзко. Сказал  мне,  что  я  не
посмею с ним поссориться из-за тех денег, которые он держит в нашем банке. Я
готов был убить его! Она пожаловалась ему, что я ударил ее -  наглая  тварь!
Он обещает рассказать об этом в клубе, где я бываю,  и  клянется  поколотить
меня на людях, если  я  еще  трону  ее  пальцем.  Так  что  мне,  леди  Кью,
приходится побаиваться их обоих, - заключает в страхе бедняга Барнс.
     - Драка это дело Джека Белсайза, Барнс Ньюком, а твое дело, слава богу,
сидеть в банке, - отвечает графиня. - И если уж старому лорду Хайгету и  его
первенцу судьба была помереть, то, право, жаль, что они не скончались  годам
или двумя  раньше,  чтобы  бедной  Кларе  соединиться  с  Чарльзом.  А  тебе
следовало  взять  в  жены  женщину  посерьезней.  Моя  невестка  леди  Уолем
подыскала бы тебе подходящую; Фрэнк, я слыхала, живет с женой душа в душу, а
всем в доме заправляет свекровь. Залу, где мы играли  спектакли,  они  опять
превратили в часовню; во время богослужений у них поют шестеро  крестьянских
мальчишек в стихарях, и Фрэнк с местным викарием по праздникам играет с ними
в крикет. Слушай, а почему бы Кларе не поехать в Кьюбери?
     - Они с сестрой рассорились,  как  раз  из-за  этой  истории  с  лордом
Хайгетом. Оказывается, какое-то время назад у  них  вышла  по  этому  поводу
размолвка, и, когда я сказал Кью, что надо забыть прошлое, что Хайгет теперь
влюблен в Этель, а мне не охота терять его большой вклад, Кью наговорил  мне
всяких  грубостей.  Он  вел  себя  как  мерзавец,  как  настоящий  мерзавец,
сударыня, и если б не наше родство, уверяю вас, ему бы не...
     Тут разговор Барнса  с  бабушкой  был  прерван  появлением  мисс  Этель
Ньюком, которая спустилась из верхних комнат, закутанная в шаль и со  свечой
в руках.
     - Здравствуй, Барнс. Как чувствует себя Клара? Мне  прямо  не  терпится
увидеть своего маленького племянника. Похож он на своего милого родителя?  -
спрашивает молодая леди, подставляя брату для поцелуя свою прелестную щечку.
     - Воздух Шотландии, как видно, был полезен для нашей розы,  -  галантно
объявляет Барнс. - Я еще не видал тебя такой красивой, дорогая Этель.
     - Это при свечах! Ты бы поглядел на меня при полном освещении.  Лицо  в
морщинах, бледное,  измученное,  а  все  из-за  странствий  по  этой  унылой
Шотландии. Мы чуть не умерли от тоски, не правда ли, бабушка? Никогда больше
не соглашусь жить в огромном  старинном  замке,  а  в  маленьком  охотничьем
домике тем паче. Шотландия, возможно, и хороша  -  для  мужчин,  но  не  для
женщин!.. Нет, коли вы еще вздумаете ехать в Шотландию, отпустите меня лучше
в  Париж.  Я  предпочту  очутиться  в  пансионе  для  благородных  девиц  на
Елисейских полях, нежели в самом распрекрасном замке Горной Шотландии.  Если
бы мне не посчастливилось рассориться с  Фанни  Фоллингтон,  я  б,  наверно,
умерла у них в Гленшортхорне. Скажи,  видел  ты  уже  моего  милого  дядюшку
полковника? Когда он прибыл?
     - А что, разве он здесь? Чего это он явился? - удивляется леди Кью.
     - И вы еще спрашиваете, здесь ли он! Да вы гляньте, бабушка. Видали  вы
когда-нибудь такую прелестную шаль? Я нашла ее в пакете у себя в комнате.
     -  Да,  красиво,  -  соглашается  старуха,  склоняя  над   шалью   свой
крючковатый нос. - Ваш полковник galant homme {Галантный кавалер (франц.).},
этого у него не отнимешь. Не то что остальные члены  семейства.  Хм,  хм!  И
скоро он едет обратно?
     - Он сколотил себе состояние весьма приличное для человека его круга, -
замечает сэр Барнс. - У него никак не меньше шестидесяти тысяч фунтов.
     - А это много? - осведомляется Этель.
     - В Англии, при наших процентах, - нет, но в Индии  они  дают  огромный
прирост. Его доход должен составлять пять или шесть тысяч фунтов,  сударыня,
- говорит Барнс, обращаясь к леди Кью.
     - В  мое  время  некоторых  индийских  набобов  принимали  в  обществе,
дорогая, - задумчиво произносит леди Кью. - Отец часто рассказывал  мне  про
Баруэлла из Стэнстеда,  у  которого  был  дом  на  Сент-Джеймс-сквер;  когда
однажды его гостям не хватило карет, он приказал развозить их на  двуколках.
Водили меня и на процесс мистера Хастингса. Ужасно было нудно и  бестолково.
Надеюсь, этот юноша, живописец, оставит  теперь  свои  горшки  с  краской  и
заживет, как джентльмен. Верно, они были очень бедны, раз отец пустил его по
этой части. И что тебе стоило, Барнс, взять его клерком в банк - избавил  бы
его от унижения.
     -  Унижения!..  Да  он  гордится  этим!  Дядюшка  горд,  как  настоящий
Плантагенет, хоть и скромен, как... как... Ну подскажи мне нужное сравнение,
Барнс! Знаете, из-за чего я поссорилась с Фанни  Фоллингтон?  Она  отрицала,
что мы происходим от королевского брадобрея, и смеялась над легендой о битве
на Босвортском поле. Она утверждает, будто предок  наш  был  ткачом.  Правда
это, бабушка?
     - Откуда мне знать! Да и какое это  имеет  значение,  душа  моя?  Кроме
Гонтов, Говардов и еще двух или трех семей, в Англии едва  ли  сыщешь  людей
благородной крови. Благодари бога, что  хоть  немножко  унаследовала  ее  от
меня. Дед покойного лорда  Кью  был  аптекарем  в  Хэмптон-Корте  и  получил
дворянство  благодаря  дозе  ревеня,  которую  своевременно   дал   королеве
Каролине. Нынче мало кто может похвалиться хорошим  происхождением.  А  этот
юноша, сын полковника, он, помнится, бывал прошлый год в свете? Как он попал
в общество? Где мы  его  встретили?  Ах  да,  в  Баден-Бадене,  когда  Барнс
ухаживал за Кларой, а мой внук... да, мой внук так скверно повел себя. - Тут
она принялась кашлять и так затряслась, что даже палка в ее руке  заплясала.
- Позвони - пусть придет Росс. Росс, я хочу спать. Ложись и  ты,  Этель.  Ты
сегодня утомилась с дороги.
     - По-моему, ей стала немного изменять память, - прошептала брату Этель,
- а может, она помнит только то, что хочет. Ты не находишь, что  она  сильно
едала?
     - Я приеду к вам завтра утром. У меня к ней дело, - сказал Барнс.
     - Спокойной ночи. Передай привет Кларе и поцелуй малюток.  Ты  исполнил
свое обещание, Барнс?
     - Какое именно?
     - Быть... подобрее с Кларой. Не  говорить  ей  грубостей.  Она  человек
гордый и очень обижается, хоть и молчит.
     - Уж так-то и молчит? - со злобой отозвался Барнс.
     - Будь с ней помягче, Барнс.  Весной,  когда  я  жила  у  вас  и  порой
наблюдала вас вместе, я не могла не заметить, что ты бывал с ней груб,  хоть
она неизменно старалась со смехом говорить о твоей манере держаться  с  ней.
Будь подобрее. Я уверена, это самое лучшее, Барнс,  лучше  всякой  мудрости.
Вот погляди на бабушку, какого она была острого ума да и теперь еще  умница.
А ведь какую стяжала себе  славу,  как  боятся  ее  люди!  И  видишь  -  она
одна-одинешенька.
     -  Вот  завтра,  мой  друг,  я  и  потолкую  с  ней,  когда  она  будет
одна-одинешенька, - говорит Барнс и машет сестре на прощанье своей  изящной,
затянутой в перчатку рукой. - Доброй ночи! - И его экипаж покатил прочь.
     Все то время, что Этель Ньюком жила под кровом брата, где так изысканно
принимали меня с  моим  приятелем  Клайвом  и  еще  многих  прочих,  там  не
кончались  ссоры  и  пререканья,  лились  слезы   и   не   утихала   досада,
произносились жестокие речи и шли  постыдные  битвы,  злополучные  участники
коих выходили на люди с улыбкой на лице и вновь схватывались друг с  другом,
едва кончался пир и разъезжались гости.
     На следующий день, когда Барнс приехал повидать бабушку, мисс Ньюком не
было дома; она, по словам леди Кью, отправилась  с  визитом  к  невестке,  у
которой собиралась пробыть все утро; так что  свидание  Барнса  с  леди  Кью
происходило с глазу на глаз, и он мог поведать старой  леди  о  предложении,
сделанном ему полковником Ньюкомом накануне вечером.
     Леди Кью только дивилась,  до  какой  наглости  дошли  люди.  Живописец
просит руки Этель! Пожалуй, завтра сделает предложение один из ее лакеев,  и
Барнс, чего доброго, будет посредником.
     - И ты не выставил  этого  полковника  за  дверь,  когда  он  явился  с
предложением от своего мазилки!
     Барнс рассмеялся.
     - Полковник - один из моих клиентов. Не мог же  я  выставить  за  дверь
члена правления Бунделкундского банка, да еще в его собственном доме.
     - Надеюсь, ты не сообщил Этель эту милую новость?
     - Разумеется, я не сказал ей. И полковнику я не ска-вал,  что  Этель  в
Лондоне. Он думает, что она сейчас в Шотландии вместе с вашим сиятельством.
     - А я бы хотела, чтобы полковник был  сейчас  в  Калькутте,  вместе  со
своим отпрыском. Или еще  лучше  в  водах  Ганга.  Или  чтоб  его  раздавила
колесница Джаггернаута! - вскричала старая леди. - Так сколько  же  все-таки
денег у этого господина? Если он там персона, в этом банке, ты, конечно,  не
должен с ним ссориться. Пять тысяч годовых? И он  пообещал  отдать  все  это
сыну? Не иначе, рехнулся! И чего только не предпринимают эти люди, на  какие
только жертвы не идут, лишь бы породниться со  знатью!  Конечно,  тебе  надо
остаться в хороших отношениях  с  ним  и  с  его  банком.  Мы  и  словом  не
обмолвимся Этель об этом деле и сбежим  из  города  как  можно  скорее.  Дай
прикинуть! Мы едем в Драммингтон в субботу.  Сегодня  вторник.  Баркинс,  не
открывайте ставней в большой гостиной и помните, нас нет в городе для  всех,
кроме леди Гленливат и лорда Фаринтоша.
     - Вы полагаете, что Фаринтош все-таки... зайдет,  сударыня?  -  спросил
сэр Барнс с сомнением.
     - Он будет  здесь  проездом  в  Ньюмаркет.  Он  появлялся  в  двух-трех
шотландских  замках,  где  мы  гостили,  -  отвечает  старуха  тоже   как-то
неуверенно. - Его бедная матушка спит и видит, чтобы он поскорее покончил со
своей холостяцкой жизнью, оно и понятно - ведь  вы,  молодые  люди,  ужасные
беспутники. Их замок  Россмонт  -  прямо  королевская  резиденция.  Да  и  в
Норфолке  дом  ничуть  не  хуже.  Молодому  человеку  с  таким  общественным
положением надо жениться, обосноваться в своем поместье  и  подавать  пример
простому люду, заместо того, чтобы попусту растрачивать время в  Вене  да  в
Париже средь всякого сброду.
     - А будет он в Драммингтоне? - спрашивает внук.
     - Кажется, он приглашен. В ноябре мы поедем в Париж; вероятно и он  там
будет, - небрежно добавляет старая графиня. -  Устав  от  своего  беспутного
образа  жизни,  он,  будем  надеяться,  захочет   остепениться   и   сыскать
какую-нибудь порядочную и благовоспитанную барышню, чтобы  зажить,  как  ему
надлежит.
     Тут было доложено о приходе лекаря ее сиятельства, и ее внук  и  банкир
откланялся.
     G зонтом в руке, сэр Барнс пешком отправился в Сити, ознакомился там  с
корреспонденцией, посовещался с компаньонами и доверенными клерками, - здесь
уже не было ни раздраженного  мужа,  ни  нежного  брата,  ни  обходительного
внука, а только проницательный и ловкий банкир, всецело занятый своим делом.
Спустя короткое время ему пришлось  пойти  на  биржу  или  еще  куда-то  для
совещания с другими капиталистами, и на Корнхилл он повстречал  своего  дядю
полковника Ньюкома, ехавшего в  сопровождении  грума  к  зданию  Ост-Индской
компании.
     Полковник спрыгнул с лошади, и Барнс приветствовал  его  самым  учтивым
образом.
     - Есть у  вас  для  меня  что-нибудь  новенькое,  Барнс?  -  спрашивает
служака.
     - Из Калькутты поступили чрезвычайно благоприятные вести.  Этот  хлопок
действительно отличного  качества.  Мистер  Бриггс,  наш  служащий,  который
понимает в хлопке, говорит...
     - Я не про хлопок, милейший мой сэр Барнс! - восклицает его собеседник.
     - Векселя хорошо обеспечены; с ними не  возникает  никаких  трудностей.
Наш банк возьмет их на полмиллиона, если только... -  Вы  все  толкуете  про
векселя, а у меня все мысли про бедного Клайва, - прерывает его полковник. -
Я бы так хотел, Барнс, услышать от вас что-нибудь для него утешительное!
     - Я и сам рад был бы  такой  возможности.  От  души  надеюсь,  что  это
когда-нибудь случится. Вы же знаете, я готов  всячески  отстаивать  интересы
вашего сына, - любезно отвечает Барнс. - Не  правда  ли,  забавно,  что  для
разговора о чувствах мы выбрали такое место, как Корнхилл? Однако Этель, как
я уже изволил сообщить вам, находится в ведении более  высоких  лиц,  и  нам
надобно умиротворить как-нибудь леди  Кью.  Она  всегда  очень  благосклонно
отзывалась о Клайве, очень!
     - Не лучше ли мне самому сходить к ней? - спрашивает полковник.
     - Куда? На  север  Англии,  милейший  сэр?  Она  ведь...  хм...  сейчас
путешествует в тех краях. По-моему, вам лучше предоставить все  это  мне.  А
сейчас я прощаюсь. Мы в Сити, как  вы  знаете,  люди  бездушные,  полковник.
Будьте покойны, как только леди Кью с Этель вернутся в Лондон, я тут же  дам
вам знать.
     И банкир поспешил прочь,  приветственно  помахав  кончиками  пальцев  и
оставив полковника в полном изумлении. Да будет вам известно, что  полковник
знал о приезде леди Кью в Лондон, извещенный о том  простейшим  способом,  а
именно - запиской мисс Этель, и записочка эта преспокойно лежала  у  него  в
кармане, пока он разговаривал с главой фирмы "Братья Хобсон".

     "Милый дядюшка, - говорилось в записке, - я буду так рада повидать Вас!
Как мне благодарить Вас за эту прелестную шаль и за Вашу  всегдашнюю  память
обо мне. Я нашла Ваш подарок вчера вечером, когда мы возвратились с  Севера.
Мы здесь, на Куин-стрит  en  passant  {Проездом  (франц.).}  и  _никого_  не
принимаем, кроме Барнса, который только что заходил  по  делу,  но  он,  как
понимаете, не в счет. Завтра я еду повидать Клару и заставлю ее отвезти меня
к Вашей милой приятельнице миссис Пенденнис. Как была бы я  счастлива,  если
бы Вы ненароком заглянули к миссис П. часов _около  двух_.  Спокойной  ночи.
Тысячу раз благодарю Вас,
                                                   всегда любящая Вас
                                                                          Э.

Куин-стрит. Вторник.
Двенадцать часов ночи".

     Записка эта была подана полковнику Ньюкому за завтраком, и он, не желая
вызывать расспросов Клайва, сидевшего напротив, не без труда сдержал возглас
удивления, готовый сорваться с его уст. Все  утро  отец  Клайва  пребывал  в
горестном  изумлении.  "Вторник,  двенадцать  часов  ночи,  -  думал  он.  -
Очевидно, Барнс прям(c) из-за моего стола отправился к  бабушке.  А  мне  он
сказал, что ее нету в городе, и опять повторил  это  только  что,  когда  мы
повстречались с ним в Сити. (Полковник как раз ехал  в  Ричмонд.)  Для  чего
этот молодой человек лгал мне? Пускай леди Кью не желает меня принимать,  но
зачем Барнсу Ньюкому понадобилось обманывать меня? Этот молодой человек лжет
мне в глаза и едет дальше, послав мне притворную улыбку и воздушный поцелуй.
Ну каков негодяй! Нет, он дождется - и за меньшие провинности людей  угощали
хлыстом! Подумать только, что один Ньюком поступает так с другим! Вот Иуда!"
И наш полковник, опечаленный и растерянный, продолжал свой путь  в  Ричмонд,
чтобы ненароком заглянуть к миссис Пенденнис.
     А Барнс, в сущности, не так уж и врал. Просто леди Кью объявила, что ее
нет в городе, и внук, разумеется, считал позволительным повторять  это,  как
то сделал бы любой из ее слуг. Если бы  Барнс  Ньюком  вспомнил,  как  Этель
спустилась вниз с дядюшкиной шалью на плечах, и при этом сообразил, что  она
может послать  дяде  благодарственное  письмо,  он,  возможно,  не  стал  бы
рассказывать свои злополучные небылицы. Но банкиру было о чем думать,  кроме
мисс Этель и ее шали.
     Когда Томас Ньюком спешился  у  Медового  Коттеджа  в  Ричмонде,  этого
временного  обиталища  Артура  Пенденниса,   эсквайра,   навстречу   ему   с
распростертыми  объятьями  выбежала  одна  из  красивейших  девушек  Англии,
назвала его своим милым старым дядюшкой и дважды поцеловала, вызвав тем, мне
думается, румянец на  его  впалых,  покрытых  загаром  щеках.  Этель  всегда
дорожила его привязанностью. Его доброе мнение заботило ее куда больше,  чем
чье-либо еще. С ним она оставалась все такой же простой, милой, порывистой и
любящей, как в детстве. Ни о чем другом она  и  не  помышляла.  Бессердечие,
суетность, эгоистичный расчет, холодное кокетство, ловля маркизов  и  прочие
подобные свойства и устремления неизбежно исчезали  на  то  время,  что  она
сидела подле этого прямодушного человека.  Господи  помилуй,  какие  ужасные
слова мы говорим про Этель Ньюком!
     Он теперь навсегда воротился домой? Больше не покинет своего  мальчика,
которого он так избаловал? Впрочем, он все равно хороший, жаль  только,  что
ей не приходится с ним часто видеться. "В Париже, у мадам де Флорак (кстати,
я теперь все знаю про мадам де Флорак, сэр, - добавляет Этель со смехом), мы
с ним часто встречались, а порой и здесь в  Лондоне.  Но  в  Лондоне  другие
нравы. Вы же знаете, какие странные понятия у иных людей; а поскольку я живу
с бабушкой, которая очень, очень добра ко мне и моим друзьям, я, разумеется,
должна слушаться ее и встречаться с ее друзьями, а не со своими.  Она  любит
выезжать, и мне из послушания приходится сопровождать ее", - и так  далее  и
тому подобное. Так болтала эта юная леди, защищаясь, хотя никто и  не  думал
обвинять ее, и доказывая  свою  неприязнь  к  светским  развлечениям,  -  ну
точь-в-точь молодая бесхитростная поселяночка, которая всем сердцем рвется к
себе в деревню, чтобы доить коров на рассвете и  прясть  у  очага  в  зимние
вечера.
     - Ну отчего вы не даете мне поговорить наедине с моим дядюшкой,  мистер
Пенденнис?! - восклицает молодая особа,  обращаясь  к  вошедшему  в  комнату
хозяину дома. - Изо всех мужчин мне приятнее всего разговаривать с  ним.  Не
правда ли, он сейчас выглядит моложе, чем  перед  отъездом  в  Индию?  Когда
Клайв женится на этой прелестной малютке мисс Маккензи,  вы,  дядюшка,  тоже
найдете себе жену, и я буду ревновать вас к ней.
     - А Барнс не сказал  вам,  голубушка,  что  мы  с  ним  виделись  вчера
вечером? - осведомился полковник.
     - Ни  слова.  Я  узнала  о  вашем  приезде  из  этой  милой  записочки,
приложенной к шали. Почему Барнс ничего не сказал нам? И почему вы вдруг так
помрачнели?
     "Он не сказал ей, что я в городе, и хотел, чтобы я думал, будто ее нет,
- размышлял Ньюком, мрачнея все больше и больше. - А не поговорить ли мне  с
ней самому, не попросить ли за моего бедного мальчика?"
     Не знаю, насколько он был близок к тому, чтобы  изложить  ей  все  дело
(впоследствии он утверждал, что сам не знал тогда, на что решиться), но  тут
в комнату вошла процессия, состоящая из нянюшек с  младенцами  на  руках,  и
обеих  мамаш,  которые  только  что  в  детской  самым  придирчивым  образом
сравнивали своих бесценных малюток (у каждой, разумеется, было особое мнение
на этот счет), а именно - леди Клара и миссис Пенденнис;  последняя  на  сей
раз весьма любезно принимала леди Клару  Ньюком,  поскольку  та  приехала  в
гости с детишками.
     Вскоре был подан легкий завтрак. Экипаж Ньюкомов укатил  прочь,  и  моя
жена, посмеявшись, простила Этель за то, что  та  назначила  свидание  в  ее
доме. Когда обе гостьи уехали, наш добрейший полковник устроил военный совет
с двумя своими верными друзьями и рассказал  им,  что  произошло  у  него  с
Барнсом накануне вечером и нынче утром. Его решение  отдать  сыну  все  свое
состояние до последнего шиллинга казалось ему вполне  естественным  (хотя  в
этом месте его рассказа на глазах у моей  супруги  выступили  слезы),  и  он
упомянул об этом вскользь, как о чем-то не стоящем большого внимания, а  тем
более похвал.
     Странные заверения Барнса, будто леди  Кью  сейчас  нет  в  городе,  не
укладывались в уме Ньюкома-старшего, и  он  с  гневом  говорил  о  поведении
племянника. Тщетно я убеждал его, что если ее сиятельству угодно считаться в
отлучке,  то  внуку  приходится  хранить  ее  тайну.  "Какая  там  тайна!  -
восклицает полковник. - Он просто солгал мне!" Поступок сэра Барнса и впрямь
не подлежал оправданию, хотя и был довольно  обычным.  Худший  вывод,  какой
можно было из этого сделать, по-моему, состоял в том, что надежды Клайва  на
успех у кузины были весьма незначительны и что сэр Барнс  Ньюком,  не  желая
портить дядюшке настроение,  постарался  избежать  неприятной  необходимости
сообщить ему об отказе.
     Между тем наш полковник был так же неспособен простить ложь, как и  сам
произнести ее. Он верил  всему,  что  ему  говорили,  но,  раз  обманувшись,
навсегда затаивал обиду. И если в его бесхитростном сердце  закипал  гнев  и
поселялось недоверие, то неприязнь и озлобление росли в нем день ото дня. Он
уже неспособен был признать за противником ни одного доброго  качества  и  с
каждым днем все сильней ненавидел его.
     Как на грех, в тот же самый вечер  по  возвращении  из  Ричмонда  Томас
Ньюком отправился в клуб Бэя, членом которого стал по нашей просьбе во время
своего прошлого пребывания в Англии, и там повстречал сэра Барнса, зашедшего
туда, как обычно, по дороге домой. Барнс сидел за столом  и  писал  какое-то
письмо; он как раз заклеивал  и  запечатывал  его,  когда  увидел  входящего
полковника.
     Барнс  полагал,  что  утром  был  несколько  невнимателен  к   дядюшке;
возможно, он тогда подметил выражение недовольства на лице полковника. И вот
он встретил дядюшку лучезарной улыбкой и стал немедленно извиняться  за  то,
что утром не задержался с ним: они ведь в Сити так заняты, так заняты!
     - А я тут как раз писал о нашем деле, - объявил он. -  Составил,  право
же, весьма трогательное послание к леди Кью и  теперь  твердо  надеюсь,  что
через день-другой мы получим от нее благоприятный ответ.
     - Вы, кажется, говорили, что ее сиятельство  где-то  на  Севере?  -сухо
спросил полковник.
     -  Да-да...  на  Севере,   у   лорда   Уолсенда,   у   этого   крупного
шахтовладельца.
     - И ваша сестра с ней?
     - Этель всегда с ней.
     - Так пошлите ей от меня привет, - говорит полковник.
     - Сейчас вскрою письмо и напишу  об  этом  в  постскриптуме,  -  сказал
Барнс.
     - Проклятый лжец! - восклицал полковник, пересказывая  мне  потом  этот
эпизод. - И почему никто не вышвырнет его из окна!
     Если бы мы имели доступ к личной переписке сэра Барнса Ньюкома и  могли
заглянуть в это письмо к бабушке, мы, наверное, прочли бы, что он виделся  с
полковником, каковой все хлопочет о сватовстве своего  обожаемого  сына;  но
что он, Барнс, согласно желанию леди Кью, упорно  утверждал,  будто  графиня
все еще на Севере, где наслаждается гостеприимством лорда Уолсенда; что  он,
разумеется, ни слова не скажет Этель без позволения леди Кью, желает бабушке
приятного времяпрепровождения и остается... и прочее, и прочее.
     Если бы мы вдобавок могли пойти за ним следом,  то,  возможно,  увидели
бы, как он возвращается в свой особняк  в  Белгрэйвии  и  мимоходом  бросает
несколько раздраженных слов жене, которая одиноко сидит в  темной  гостиной,
уставив взгляд на  тлеющие  угольки  в  камине.  Наверное,  он  ее  спросит,
отпустив при этом крепкое словцо, отчего она, черт возьми, еще  не  одета  и
неужто она вечно будет заставлять гостей дожидаться себя? А  через  час  они
уже вместе выйдут встречать  прибывших  гостей,  она  -  нарядно  одетая,  с
цветами в волосах, и оба с безмятежными улыбками.  Потом  начнется  обед,  и
будут вестись разговоры, обычные за столом.  Поздним  вечером  сэр  Барнс  с
сигарой во рту отправится куда-нибудь из  дому  и  вернется  к  себе,  когда
вздумает; в одиночестве утром позавтракает и отравится в Сити делать деньги.
Детей своих он видит раз в две  недели,  и  дважды  за  этот  срок  успевает
наговорить жене с дюжину злых слов.
     А леди Клара день ото дня  становится  все  печальней,  часами  одиноко
сидит у камина и не замечает ни насмешек мужа, ни болтовни детей. Иногда она
плачет над колыбелью их маленького сына. Она так устала, так измучена душой!
Беда в том, что человек, которому ее продали родители, не  дал  ей  счастья,
хоть она и ходит в  бриллиантах,  имеет  целых  два  экипажа,  ораву  рослых
лакеев,  прекрасный  загородный   дом   с   восхитительными   цветниками   и
оранжереями, и при всем том она несчастна, - да возможно ли это?


        ^TГлава LIII,^U
     в которой между родственниками происходит ссора

     Едва ли не самым трудным в деле, занимавшем сейчас Томаса Ньюкома, было
держать сына в неведении относительно тех переговоров, которые он предпринял
ради него. Если моему любезному читателю довелось изведать сердечные печали,
то, к какому бы полу он ни принадлежал, он знает, что наибольшее  сочувствие
он встречал в этом случае у тех из друзей, которые  сами  пережили  когда-то
подобную историю, и я склонен заключить,  что  Томас  Ньюком,  должно  быть,
очень  настрадался  в  юности  во  время  событий,  известных   нам   только
понаслышке, коль скоро он принял так близко к сердцу душевные терзания сына.
     Еще  недавно  мы  описывали  первый  приступ  болезни  Клайва   и   его
мужественную победу над ней;  потом  вынуждены  были  поведать  о  том,  как
болезнь возвратилась к юноше и как громко он стенал, мучимый новым приступом
своей лихорадки. Прогнавши  его  прочь,  красавица  снова  призывала  его  и
отыскивала предлог за предлогом, чтобы видеться с ним, - так  зачем  же  она
поощряла его самым очевидным образом? Я вполне согласен с  миссис  Гранди  и
другими моралистами, что поведение мисс Ньюком в  этом  деле  было  достойно
всяческого порицания; что, коли  она  не  собиралась  замуж  за  Клайва,  ей
следовало решительно порвать с ним; что  добродетельная  девица  с  твердыми
устоями и прочее и прочее, вздумав отвергнуть  поклонника,  должна  положить
конец его исканиям - не подавать ему отныне ни малейшей надежды, а также  не
разжигать в груди несчастного угасающее пламя.
     Ну а как же приветливость, страсть к  кокетству,  родственные  чувства,
явная и непоборимая склонность к отвергнутому поклоннику, - разве не  должны
мы принимать все это в расчет и не служит ли это оправданием ее поведению  с
кузеном? Менее всего, скажут иные критики, ее следует  осуждать  за  желание
видеться с Клайвом и быть с ним в дружбе; и поскольку она испытывала к  нему
сильную приязнь, что предосудительного было в том, что  она  ее  выказывала?
Каждый  взмах  крылом,  который  она  делала,  чтобы  вырваться  из  силков,
поставленных ей обществом, был вызван лишь  естественной  тягой  к  свободе.
Если в чем и был ее грех, то в благоразумии, а вина - в излишнем послушании.
Разве не читали мы  в  истории  раннего  христианства,  как  юным  мученикам
приходилось  всечасно  сопротивляться  своим  умудренным  жизнью  родителям,
которые хотели, чтобы они молчали и не высказывали своих опасных мыслей; как
родители запирали их, держали на  хлебе  и  воде,  били  и  истязали,  желая
добиться от них покорности, а они продолжали вещать  свою  правду,  отрицали
признанных богов и предавали себя в руки  палачей  или  шли  на  растерзание
львам. А разве иные из нас и по сей день не чтут языческих идолов? Разве мир
не поклоняется им и не преследует тех, кто отказывается стать перед ними  на
колени? Многие робкие духом приносят им жертвы, а иные,  посмелее,  начинают
роптать и с затаенной злобой неохотно склоняются перед их  алтарями.  Однако
постойте! Я начал с того, что присоединился к мнению миссис Гранди и  других
моралистов, но едва мои качели поднялись в воздух, они тут же опустились  на
стороне Этель, ибо я склонен оправдывать как  раз  те  ее  выходки,  которые
справедливо отталкивают людей благомыслящих. Так  признаем  же,  по  крайней
мере, что всякая юная красавица непременно мучит своего поклонника, проявляя
к нему то равнодушие, то симпатию; она то приманивает его, то  гонит  прочь,
то  возвращает  его  из  опалы;  испытывает  на  нем  свои  чары,   хоть   и
прикидывается  невинной,  когда  ее  упревают  в  кокетстве,  -   все   это,
несомненно, столь обычно для молодых девиц, что никто их за это не осуждает,
и поскольку Этель виновна лишь в том же - уж такая ли она преступница?
     Итак, Этель с ее дуэньей продолжали объезд знакомых и обретались теперь
в столь великолепных чертогах и  в  столь  изысканном  кругу,  что  туда  не
решается последовать  за  ними  скромный  составитель  этой  биографии.  Нам
остается довольствоваться сведеньями о  том,  что  герцог  Такой-то  и  граф
Такой-то  с  обычным  своим  радушием  принимали,  каждый  у   себя,   своих
великосветских друзей, поименованных в "Морнинг  пост",  и  среди  этих  лиц
значились вдовствующая графиня Кью и мисс Ньюком.
     Пока они отсутствовали, Томас  Ньюком  мрачно  дожидался  исхода  своих
переговоров с Барнсом. Баронет показал дядюшке письмо леди Кью,  или  вернее
постскриптум, который, возможно, писался под  диктовку  самого  Барнса  и  в
котором старая  графиня  сообщала,  что  она  глубоко  тронута  великодушным
предложением полковника Ньюкома; что хотя у нее, безусловно, есть свои планы
в отношении внучки, той будет предоставлено самой сделать выбор. Сейчас леди
К. и Этель объезжают с визитами поместья знакомых, и они еще успеют обсудить
этот предмет по возвращении в Лондон к началу сезона.
     А между тем, дабы зря не  волновать  милочку  Этель  обсуждением  этого
вопроса, а также на случай, если полковник вздумает написать ей лично,  леди
Кью распорядилась, чтобы все письма из Лондона пересылались  на  ее  имя,  и
тщательно следила за тем, что попадало в руки Этель.
     Обращаться к самой девушке с предложением  о  замужестве  Томас  Ньюком
почитал недостойным.
     - Они ведь мнят себя выше нас, - говорил полковник. (Господи, какие  же
все мы пигмеи и как, наверно, плачут ангелы над той  краткосрочной  властью,
какою мы себя облекаем!) Ну, конечно же, мы должны  сделать  предложение  по
всей форме, и переговоры за молодых людей надобно вести их родителям.  Клайв
слишком  честен,  чтобы  повернуть  дело   по-другому.   Он   бы   еще   мог
воспользоваться очарованием своих неотразимых глаз и бежать в Гретна-Грин  с
какой-нибудь  бесприданницей;  но  с   богатой   девицей,   да   еще   нашей
родственницей, мы должны быть на высоте, сэр. Ведь у нас в этих делах больше
гордости, чем у всех Кью, вместе взятых.
     Последнее время мы сознательно оставляли мистера Клайва в тени. У  него
до того удрученный вид, что нам не хотелось выставлять его на переднем плане
в этой семейной картине. Болезнь его столь банальна,  что,  разумеется,  нет
надобности обстоятельно описывать ее плачевные симптомы. Он яростно трудится
над своими картинами и помимо воли совершенствуется в мастерстве. В этот год
он послал на выставку Британского института  две  картины  -  "Кавалерийская
атака" и "Рыцарь Бриан Храмовник, похищающий Ревекку"; оба произведения были
расхвалены не только в "Пэл-Мэл", но и в других газетах. Но  его  как-то  не
занимали похвалы в печати. Он был даже  слегка  удивлен,  когда  комиссионер
купил у него Рыцаря с Ревеккой. Юноша приходил к нам исполненный  меланхолии
и таким же возвращался к себе. Он был  признателен  Лоре  за  ее  доброту  и
сочувствие. И все же главным его прибежищем оставалась мастерская Джей Джея;
здесь он поставил свой мольберт и, работая рядом с другом, наверное, поверял
свои печали его сострадательному сердцу.
     Семейство сэра Барнса Ньюкома покинуло на  зиму  Лондон.  Его  матушка,
братья, сестры и супруга е обоими детьми отправились на Рождество в  Ньюком.
Недель через шесть после свидания с дядюшкой Этель прислала  ему  веселое  и
ласковое письмо. Они играли спектакли в имении,  где  гостят  с  леди  Кьго.
Капитан Крэкторн великолепно исполнил Джеремию Диддлера в "Чужом кармане", а
лорд Фаринтош самым жалким образом провалился в роли  Фусбоса  в  "Bombastes
Furioso". Сама  же  мисс  Этель  весьма  отличилась  в  обеих  этих  смешных
комедиях. "Вот если бы Клайв нарисовал меня в образе мисс Пленуэйз! - писала
она. - Я выпустила пудреные букли, разрисовала все лицо морщинками, всячески
подражала старой леди Гриффон и выглядела, по крайней мере, на шестьдесят".
     В ответ на милое послание своей очаровательной племянницы Томас  Ньюком
тоже послал ей письмо. Клайв, писал он, почел бы  за  счастье  рисовать  ее,
одну ее всю жизнь до самой смерти. И еще он ручается, что сын будет  так  же
восхищаться ею в шестьдесят, как сейчас,  когда  ей  на  сорок  лет  меньше.
Однако, решив не изменять принятой линии поведения, полковник  отдал  письмо
сэру Барнсу, прося, чтобы тот передал его сестре. Сэр Барнс  взял  письмо  и
обещал отправить его. Свидания баронета  с  дядей  были  весьма  краткими  и
прохладными с той поры, как  он  позволил  себе  небольшую  ложь  касательно
пребывания старой леди Кью в Лондоне, о чем сразу  же  позабыл,  однако  наш
добрый полковник никак не мог простить ее  племяннику.  Раз  или  два  Барнс
приглашал дядюшку к обеду, но  Томас  Ньюком  был  всегда  занят.  Барнс  не
задумывался о причине этих отказов. У лондонского жителя,  банкира  и  члена
парламента, тысяча всяких забот и слишком мало времени,  чтобы  ломать  себе
голову над тем,  почему  кто-то  вдруг  отказался  с  ним  пообедать.  Барнс
продолжал самым приветливым образом улыбаться  при  встрече  с  полковником,
жать ему руку, поздравлять его с последними вестями из Индии, не  подозревая
о том, с каким презрением и недоверием относится  к  нему  дядюшка.  "Старик
тревожится по поводу сердечных дел своего  юнца,  наверно,  -  говорил  себе
баронет. - Ничего, пройдет время, и мы успокоим его на  этот  счет".  Барнс,
без сомнения, полагал, что ведет дело весьма хитро и тактично.
     Как раз в  то  время  я  услышал  от  доблестного  Крэкторпа  кое-какие
новости, которые немало встревожили меня, поскольку я  желал  счастья  моему
юному другу.
     -  Наш  приятель,  маляр,  ходит  к  нам   в   Найтсбриджские   казармы
(благородная Зеленая лейб-гвардия стояла тогда в этом предместье) - и всякий
раз принимается расспрашивать меня про свою belle cousine {Прекрасную кузину
(франц.).}. А мне не хочется выкладывать ему все начистоту, ну  ей-богу,  не
хочется. Только, по-моему, ему больше не на что надеяться. Эти  спектакли  в
Фоллоуфилд совсем доканали Фаринтоша. Он только и говорил про  мисс  Ньюком,
когда мы с ним возвращались с охоты. Он назвал лжецом Фрэнка  Подпивалла  за
то, что тот рассказал одну историю, слышанную им от своего слуги -  а  слуга
слышал ее от горничной мисс Ньюком  -  про...  какую-то  совместную  поездку
кузенов в Брайтон. - Здесь мистер Крэкторп весело  ухмыльнулся.  -  Фаринтош
пообещал отколотить Подпивалла и сказал, что не пощадит нашего друга Клайва,
- дескать, укокошит его, когда возвратится  в  Лондон.  Под"  пивалл  был  в
отчаянии. Ведь он существует на счет маркиза, и прогневается ли Фаринтош или
женится - ему все равно крышка: он ведь  у  него  и  живет  и  провиант  его
потребляет.
     Я не счел нужным пересказывать Клайву эти новости  или  объяснять  ему,
почему  лорд  Фаринтош,  повстречав  нас  однажды   на   Пэл-Мэл,   где   мы
прогуливались с Клайвом, яростно взглянул на  молодого  живописца  и  прошел
мимо, притворившись, будто не узнает его. Если бы милорду вздумалось  искать
ссоры, юный Клайв ни за что не спасовал бы, а в нынешнем своем состоянии  он
мог бы оказаться весьма опасным противником.

     Семилетняя малышка из бедной лондонской  семьи  уже  умеет  сходить  на
рынок, сбегать за пивом, отнести в заклад отцовский  сюртук,  выбрать  самую
большую жареную рыбу и самую лучшую кость, уцелевшую от  окорока,  понянчить
трехлетнюю Мэри Джейн, - словом, сделать столько разных  дел  по  дому  и  в
лавках, сколько обитательнице Белгрэйвии не освоить, быть может, до старости
лет. Бедность да необходимость всему до срока обучат. Иные  дети  уже  ловко
лгут и таскают с прилавков, как только научаются ходить и  разговаривать.  Я
склонен предположить, что и маленькие принцы,  едва  осчастливив  мир  своим
появлением, преотлично знают, какого обхождения  с  ними  требует  этикет  и
каких они вправе ждать почестей.  Каждый  из  нас  встречал  в  своем  кругу
подобных принцев и принцесс, коим  взрослые  льстят  и  поклоняются,  и  чьи
крохотные туфельки лобзают чуть ли не с самого того дня, как малютки  начнут
ходить.
     Прямо диву даешься, сколь вынослив человек от природы; если  вспомнить,
какой постоянной лестью  окружены  с  колыбели  иные  люди,  в  пору  только
удивляться, почему они не стали эгоистичней и хуже, чем есть. Вышеупомянутую
девочку из бедной семьи поят "эликсиром  Даффи",  а  она  все-таки  каким-то
образом остается в живых. У титулованных малюток няньки, мамки, гувернантки,
разные  сотоварищи,  наперсники,   однокашники,   воспитатели,   наставники,
камердинеры,  лакеи,  целая  свита  приживалов  и  бесчисленных  приживалок,
которые потчуют их безмерной лестью и воздают  им  всяческий  почет.  Купцы,
которые с вами и со мной не более чем вежливы, гнутся в три  погибели  перед
каким-нибудь юным обладателем титула. Пассажиры на железнодорожных  станциях
шепчут своим близким: "Это маркиз Фаринтош", - и  не  сводят  с  него  глаз,
когда он проходит мимо.  Владельцы  гостиниц  восклицают:  "Пожалуйте  сюда,
милорд! Вот комната вашей светлости!" Считается, будто в  учебном  заведении
титулованное  дитя  постигает  прелести  равенства  и,  поскольку  его  тоже
поколачивают, приучается некоторым образом к  подчинению.  Как  бы  не  так!
Титулованного  малыша  уже  там  окружают  подхалимы.  Ведь  респектабельные
родители специально посылают своих детей в ту самую школу, где он учится;  и
сотоварищи эти переходят вслед за ним в колледж и потом  всю  жизнь  лебезят
перед ним и угодничают.
     Что же до женщин, друзья мои, собратья по юдоли слез, вряд ли вы видели
когда-нибудь зрелище удивительней, курьезней,  чудовищней,  нежели  то,  как
вьются дамы вкруг титулованного юнца, когда он достигает брачного  возраста,
и как навязывают ему своих дочек. Жил,  помнится,  некогда  один  британский
дворянин, который привел королю Мерсии своих трех дочерей с тем,  чтобы  его
величество по должном рассмотрении выбрал себе ту, что ему по вкусу.  Мерсия
была всего-навсего незначительной  провинцией,  а  король  ее,  стало  быть,
чем-то  вроде  нашего  лорда.  Обычай  сей  уцелел  с  тех  незапамятных   и
достославных времен не только  в  Мерсии,  но  и  в  прочих  всех  областях,
населенных англами, и дворянских дочек выставляют напоказ  перед  княжескими
отпрысками.
     За всю свою жизнь наш юный знакомец маркиз  Фаринтош  не  припомнил  бы
дня, когда бы ему не льстили, или общества, где бы его не обхаживали. В  его
памяти запечатлелось, что в частной школе  жена  директора  гладила  его  по
курчавой головке и потихоньку пичкала леденцами; в колледже ему  улыбался  и
кланялся воспитатель, когда он с надменным видом шагал по газону;  в  клубах
ему уступали дорогу и угождали старики - не какие-нибудь блюдолизы  и  нищие
прихлебатели, а вполне респектабельные  льстецы,  почтенные  отцы  семейств,
джентльмены с положением,  которые  уважали  в  лице  этого  юноши  одно  из
старейших британских установлений и безмерно  восхищались  мудростью  нации,
доверившей подобному человеку диктовать  нам  законы.  Когда  лорд  Фаринтош
прогуливался  ночью  по  улицам,  он  чувствовал  себя   Гаруном-аль-Рашидом
(вернее, мог бы чувствовать, если бы слышал когда-нибудь  об  этом  арабском
властителе), - словом, он казался себе неким переодетым монархом,  милостиво
изучающим жизнь своего города. И, конечно, при этом  юном  калифе  находился
какой-нибудь Мезрур, чтобы  стучать  в  двери  и  исполнять  его  поручения.
Разумеется, маркиз встречал в жизни десятки людей, которые не льстили  и  не
потакали ему; но таких он недолюбливал и, по правде говоря, не переносил над
собой шуток; он попросту предпочитал низкопоклонников.
     - Я люблю таких людей, знаете ли, - говорил он, - которые всегда скажут
вам что-нибудь приятное, знаете ли, и готовы,  коли  я  попрошу,  бежать  до
самого Хэммерсмита. Они куда лучше тех,  знаете  ли,  что  вечно  надо  мной
подшучивают.
     Что ж, человеку его положения, падкому до лести, не приходится  бояться
одиночества; у него всегда найдется подходящая компания.
     Что до женщин, то, по мнению его  светлости,  все  дочери  Евы  мечтали
выйти за него замуж. Как же этим бедняжкам не сохнуть по нему - шотландскому
маркизу и английскому графу, отпрыску  одной  из  лучших  британских  семей,
человеку с прекрасной внешностью и пятнадцатью тысячами годового дохода?  Он
благосклонно принимал  их  ласки,  выслушивал,  как  должное,  их  нежные  и
льстивые  речи  и  взирал  на  окружавших  его  красавиц  точно   калиф   на
обитательниц своего гарема. Конечно, милорд подумывал жениться. Он не  искал
в невесте ни денег, ни титула, а только идеальной красоты и разных талантов,
и  готов  был  в  один  прекрасный  день,  повстречав  обладательницу   оных
достоинств, подать ей знак платочком и посадить рядом с собой  на  фамильном
троне Фаринтошей.
     На ту пору в высшем свете было всего две  или  три  девицы,  наделенные
нужными свойствами и удостоившиеся его  внимания.  И  посему  его  светлость
никак не мог решить, на которой из красавиц остановить свой выбор.  Впрочем,
он не спешил; его нисколько не возмущала мысль, что леди Кью (а с ней и мисс
Ньюком) охотятся за ним. Что же еще им делать,  как  не  гоняться  за  таким
совершенством? Все за ним гонялись. Другие  молодые  леди,  имена  коих  нет
нужды называть, томились по нему еще сильнее. Он получал от них записочки  и
подарки в виде связанных ими  кошельков  и  портсигаров  с  вышитой  на  них
короной. Они пели ему в уютных будуарах - маменька выходила на минуточку,  а
сестрица Энн непременно забывала что-нибудь  в  гостиной.  Они  строили  ему
глазки, распевая свои романсы; с трепетом ставили ему на руку свою маленькую
ножку, когда он подсаживал их  в  седло,  чтобы  вместе  ехать  на  верховую
прогулку. По воскресеньям они семенили с ним рядом в милую сельскую церковку
и распевали псалмы, умильно поглядывая на  него,  а  маменька  тем  временем
доверительно шептала ему: "Ну что за ангел моя Сесилия!" И так далее и  тому
подобное, только нашего благородного воробышка не провести было  на  мякине.
Когда же он понял, что настала пора и избранница найдена, он милостиво решил
подарить английскому народу новую маркизу Фаринтош.
     Мы уже сравнивали  мисс  Ньюком  со  статуей  Дианы-охотницы  в  Лувре,
каковую она  действительно  несколько  напоминала  своей  гордой  оеанкой  и
прекрасным лицом.  Я  не  был  свидетелем  того,  как  Диана  и  ее  бабушка
преследовали благородного шотландского оленя, о котором только что шла речь,
и не знаю в точности, сколько  раз  лорд  Фаринтош  уходил  от  них  и  как,
наконец, был загнан и изловлен этими неутомимыми охотницами. Местом, где  он
пал и был схвачен, оказался Париж. Весть об этом, без  сомнения,  разнеслась
среди прочих лондонских щеголей, раздосадованных матрон и невест из  Мэйфэра
и других  представителей  высшего  света,  прежде  чем  она  дошла  до  ушей
простодушного Томаса Ньюкома и его сына. Сэр Барнс и  словом  не  обмолвился
полковнику об этом деле, возможно, предпочитая не разглашать то, что еще  не
было официально объявлено, а может, просто не  желая  быть  вестником  столь
прискорбных для дяди событий.
     Хотя полковник  и  мог  прочесть  в  "Пэл-Мэл"  заметку  о  предстоящем
великосветском браке "между высокородным маркизом  и  прелестной,  достойной
всяческих похвал девицей, дочерью одного  баронета  из  северных  графств  и
сестрой другого", он не догадывался о том, кто эти высокопоставленные особы,
собиравшиеся обрести счастье, покуда не  узнал  об  этом  из  письма  одного
старого друга, жившего в Париже. Вот это письмо,  хранившееся  у  полковника
вместе с другими письмами, написанными той же рукой:

                                                          "Париж 10 февраля.
                                                  Сен-Жерменское предместье,
                                                          улица Сен-Доминик.

     Итак, мой друг, Вы вернулись! Вы навсегда  оставили  меч  и  бесплодные
равнины, в которых провели столько лет своей жизни вдали от тех, с кем  были
дружны в юности. Разве не казалось в ту  пору,  что  наши  руки  никогда  не
разнять, - так крепко они держали друг друга? Мои теперь морщинисты и слабы;
сорок лет прошло с тех пор, как Вы называли их нежными  и  прекрасными.  Как
живо я помню каждый из тех дней, хотя на пути к моему прошлому стоит смерть,
и я гляжу на него словно бы поверх  вырытой  могилы.  Еще  одна  разлука,  ж
настанет конец всем нашим горестям и слезам. Tenez {Видите ли, (франц.).}, я
не верю тем, кто говорит, будто нам не дано  встретиться  там,  на  небесах.
Зачем же мы повстречались, друг мой, если нам суждено быть в разлуке здесь и
на небе? Не правда ли, я еще не  совсем  позабыла  Ваш  язык?  Я  помню  его
потому, что это  Ваш  язык,  язык  моей  счастливой  юности.  Je  radote  {Я
заговариваюсь (франц.).}, как старуха, а впрочем, я и есть старуха. Граф  де
Флорак с первых дней знал всю мою историю. Надо ли  говорить,  что  все  эти
долгие годы я была ему верной женой и свято исполняла свои обеты.  Но  когда
придет конец и настанет час великого отпущения, я не буду печалиться.  Пусть
мы даже выстоим в битве жизни - она длится чересчур долго, и из нее выходишь
весь израненный. Ах, когда же, когда она будет уже позади?
     Вы вернулись, а я приветствую Вас словами расставания. Какой эгоизм! Но
у меня есть один план, который  мне  хотелось  бы  претворить  в  жизнь.  Вы
знаете, что я полюбила Клайва, как сына. Я  легко  угадала  сердечную  тайну
бедного мальчика, когда он был здесь полтора с лишним года назад.  Он  очень
похож на Вас - я так и вспомнила Вас в молодые годы. Он сказал  мне,  что  у
него нет надежды добиться своей прелестной кузины. Я слышала, что ее  выдают
замуж за очень именитого  жениха.  Мой  сын  Поль  был  вчера  в  английском
посольстве и поздравил мосье де Фаринтоша. Поль говорит, что он хорош собой,
молод, не слишком умен, но богат и заносчив, как все аристократы  из  горных
стран.
     Однако письмо мое не о мосье де Фаринтоше, о предстоящем браке которого
Вы, конечно, осведомлены. У меня есть маленький план, быть может, и  глупый.
Как Вам известно, светлейший герцог Иври поручил моим заботам свою маленькую
дочку Антуанетту, чья ужасная мать больше не появляется в свете.  Антуанетта
красивая и добрая девочка, мягкого нрава и привязчивой души. Я уже  полюбила
ее, как родную. Мне хотелось бы вырастить  ее  и  выдать  замуж  за  Клайва.
Говорят, Вы вернулись очень богатым. Но что за вздор я пишу!  Теперь,  когда
дети давно выпорхнули из родного гнезда, я сижу долгими зимними  вечерами  в
обществе молчаливого старика и перебираю  в  памяти  прошлое.  Я  тешу  себя
воспоминаньями, как узники в темницах  утешаются,  гладя  птичек  и  любуясь
цветами. Господи, ведь я была рождена  для  счастья!  Я  поняла  это,  когда
встретила Вас. Потеряв Вас, я утратила свое счастье. Я ропщу не на  бога,  а
на людей - право же, они сами повинны в своих горестях и  печалях,  в  своей
неволе, своих скорбях, своих злодеяниях.
     Свадьба молодого шотландского маркиза с прекрасной Этель  (несмотря  ни
на что, я люблю эту девушку и на днях повидаюсь с ней и поздравлю ее,  хотя,
как Вы понимаете, охотно помешала бы этому светскому браку и даже пробовала,
вопреки своему долгу, помочь кое в чем нашему бедному  Клайву),  так  вот  -
свадьба их, как я слышала, состоится будущей весной в Лондоне.  Вы  вряд  ли
будете  присутствовать  на  предполагаемой  церемонии  -  бедному  мальчику,
наверно, не захочется быть на ней. Привезите его в Париж поухаживать за моей
маленькой Антуанеттой - в Париж, где у него есть добрый друг

                                                          Графиня де Флорак.

     Я читала восторженные отзывы о его картинах в одной английской  газете,
которую мне присылают".

     Клайва не было в комнате, когда его  отец  получил  это  письмо.  Юноша
работал у себя в мастерской, и Томас Ньюком, боясь встречи  с  ним  и  желая
обдумать, как бы поосторожнее преподнести ему эту  новость,  ушел  из  дому.
Дойдя до Восточного клуба, он пересек Оксфорд-стрит, миновав  Оксфорд-стрит,
зашагал по широким тротуарам Глостер-Плейс, и тут ему  вспомнилось,  что  он
давненько уже не навещал миссис Хобсон  Ньюком  и  все  остальное  курьезное
семейство, обитавшее на Брайенстоун-сквер. И вот он зашел, чтобы оставить  в
передней Марии свою визитную карточку. Ее дочери, как уже говорилось,  стали
взрослыми  барышнями.  Если  им  с  детства  читали   всевозможные   лекции,
выправляли  осанку,  без  конца  заставляли  их  зубрить  разные  правила  и
практиковаться в них, обучали пользоваться глобусами и  пичкали  бессчетными
"логиями", то можете себе  представить,  сколько  всего  они  знали  теперь!
Полковника Ньюкома впустили и позволили ему лицезреть племянниц, а также  их
маменьку - Воплощенную Добродетель. Мария была счастлива видеть деверя;  она
приветствовала его с нежным упреком во взоре. "Ай-яй-яй! - казалось говорили
ее прекрасные глаза, - вы совсем позабыли пас. Или вы  думаете,  что  раз  я
добродетельна, мудра и талантлива, а вы, прямо скажем, бедный невежда, то  я
буду недостаточно любезна с вами? Добро пожаловать, блудный  родственник,  в
лоно нашего добродетельного семейства. Добро пожаловать и милости  просим  с
нами за стол, полковник!" И он последовал приглашению и разделил с  ними  их
семейную трапезу.
     Когда завтрак был окончен, хозяйка дома,  которая  имела  сообщить  ему
кое-что важное, пригласила его перейти в гостиную и  излила  на  него  такой
панегирик своим детям, на какой только способны любящие  матери.  Они  знают
то, знают это. Их обучали знаменитые профессора.  "Та  ужасная  француженка,
может, вы ее помните, мадемуазель Лебрюн, - сообщила мимоходом Мария, - даже
страшно  сказать,  кем  оказалась!  Выяснилось,  что   она   учила   девочек
неправильному произношению. И отец ее был  вовсе  не  полковник,  а...  даже
говорить не хочется! Спасибо  еще,  что  я  избавилась  от  этой  проходимки
прежде, чем мои бесценные малютки успели узнать, что она  за  птица!"  Затем
последовал подробный перечень  достоинств  обеих  девочек,  как  и  в  былые
времена прерываемый отдельными выпадами против семейства леди Анны.
     - А почему вы не привели с собой вашего мальчика? Я всегда любила  его,
как родного, а он почему-то избегает  меня.  Ведь  Клайв  мало  знает  своих
кузин. Они совсем не похожи на других  его  родственниц,  которые  не  ценят
ничего, кроме светских успехов.
     - Боюсь, что в ваших словах большая доля истины, Мария,  -  со  вздохом
сказал полковник, барабаня пальцами по какой-то книге, лежавшей на  столе  в
гостиной. Взглянув вниз, он увидел,  что  этот  огромный  квадратный  том  в
раззолоченном переплете -  "Книга  пэров",  открытая  на  статье  "Фаринтош,
маркиз - пэр Шотландии Фергус Энгус Малькольм Мунго  Рой,  маркиз  Фаринтош,
граф Гленливат, а также пэр  Соединенного  королевства  граф  Россмонт.  Сын
Энгуса Фергуса Малькольма, графа Гленливата,  внук  и  наследник  Малькольма
Мунго Энгуса, первого маркиза Фаринтоша и двадцать пятого графа, и прочее  и
прочее".
     - Слыхали новость об Этель? - спрашивает миссис Хобсон.
     - Да, только что узнал, - отвечает бедный полковник.
     - Я получила от Анны письмо нынче утром, -  продолжает  Мария.  -  Они,
конечно, в восторге от такой партии. Лорд Фаринтош богат и красив, хотя, как
я слышала, вел жизнь довольно безнравственную. Я бы не желала подобного мужа
для своих крошек, но семья бедного Брайена воспитана в почитании титулов,  и
Этель, разумеется, льстит перспектива подобного брака. Я  слышала,  что  еще
кто-то был немножко в нее влюблен. Как принял это известие  Клайв,  милейший
полковник?
     - Он давно этого ждал, - говорит полковник, вставая. - Я оставил его за
завтраком в отличном настроении.
     - Пришлите к нам этого скверного мальчика! - восклицает Мария. - Мы все
те же. Мы не забываем прошлого, и он всегда будет для нас желанным гостем!
     Получив такое подтверждение новости, сообщенной ему  мадам  де  Флорак,
Томас Ньюком мрачно побрел домой.
     И вот Томасу Ньюкому  пришлось  пересказать  эту  новость  сыну..Однако
Клайв так мужественно принял удар, что заставил друзей и близких восхищаться
его стойкостью.  Он  объявил,  что  давно  ждал  подобного  известия;  Этель
подготовила его к этому еще много месяцев назад. Да ведь  если  войти  в  ее
положение, она просто  не  могла  поступить  иначе.  И  он  пересказал  отцу
разговор, который был у молодых людей за несколько месяцев перед тем в  саду
графини де Флорак.
     Полковник не  сказал  сыну  о  собственных  бесполезных  переговорах  с
Барнсом Ньюкомом. Об этом теперь не стоило вспоминать; и все же старик излил
свой гнев на племянника в беседе со мной, поскольку я состоял  в  поверенных
по этому делу как у отца, так и у сына. С того злосчастного дня, когда Барнс
счел возможным... ну, скажем, дать неточный  адрес  леди  Кью,  гнев  Томаса
Ньюкома все возрастал. Однако он на время справился с ним и послал леди Анне
Ньюком коротенькое письмо, в котором поздравил ее с выбором, сделанным,  как
он слышал, ее дочерью. А в благодарность за  трогательное  письмо  мадам  де
Флорак, отправил ей письмо, до нас не дошедшее, в котором просил ее попенять
мисс Ньюком за то, что  та  не  ответила  ему,  когда  он  писал  ей,  и  не
поделилась со старым дядюшкой новостью о своем предстоящем замужестве.
     Этель откликнулась короткой и торопливой запиской; в ней стояло:

     "Вчера я встретила мадам де  Флорак  на  приеме  у  ее  дочери,  и  она
показала мне Ваше письмо, дорогой дядюшка. Да, то, что вы узнали от мадам де
Флорак и на Брайенстоун-сквер, правда. Я не хотела Вам писать об  этом,  ибо
знаю, что одному человеку, которого я  люблю,  как  брата  (и  даже  гораздо
больше), это причинит боль. Он понимает, что я исполнила свой долг, и знает,
почему я так поступаю. Да хранит бог его и его бесценного родителя.
     О каком таком письме Вы пишете,  на  которое  я,  якобы,  не  ответила?
Бабушка ничего про него не знает. Маменька  переслала  мне  то,  что  Вы  ей
написали, но в нем нет ни строчки от Т. Н. к его искренне любящей

Э. Н. 

     Пятница
     Улица Риволи".

     Это было уже слишком, и чаша  терпения  Томаса  Ньюкома  переполнилась.
Барнс солгал, скрыв, что Этель в Лондоне; солгал, обещав исполнить дядюшкино
поручение; солгал про письмо, которое взял и не  подумал  отправить.  Собрав
против племянника все эти неоспоримые улики, полковник отправился на  бой  с
врагом.
     Томас Ньюком готов был высказать Барнсу все, что о нем думает,  где  бы
они ни повстречались. Случись это на церковной паперти, у дверей Биржи или в
читальной комнате у Бэя в тот час, когда  приходят  вечерние  газеты  и  там
собирается толпа народа,  полковник  Томас  Ньюком  вознамерился  непременно
разоблачить и проучить внука своего родителя. С письмом Этель в  кармане  он
направился в Сити, не вызывая ничьих подозрений вошел в заднюю комнату банка
"Хобсон" и поначалу с огорчением увидел, что  там  сидит  лишь  его  сводный
брат, погруженный в чтение газеты. Полковник  выразил  желание  видеть  сэра
Барнса Ньюкома.
     - Сэр Барнс еще не пришел. Слышал про помолвку? - спрашивает Хобсон.  -
Колоссальная удача для семьи Барнса, не так  ли?  Глава  нашей  фирмы  ходит
надутый, как павлин. Сказал, что пойдет к Сэмюелсу, ювелиру;  хочет  сделать
сестре какой-то необыкновенный подарок. А недурно быть дядюшкой маркиза,  не
так ли, полковник? Я своих девочек меньше чем за герцогов не отдам. Кое-кого
небось  эта  новость  совсем  не  обрадует.  Ну  да  молодые   люди   быстро
излечиваются, и Клайв тоже не помрет, уж ты мне поверь!
     Пока Хобсон Ньюком держал эту весьма остроумную речь, его сводный  брат
ходил взад и вперед по комнате, хмуро поглядывая на стеклянную  перегородку,
позади которой за своими гроссбухами сидели молодые клерки. Наконец он издал
радостное: "Ага!" В контору действительно вошел сэр Барнс Ньюком.
     Баронет  остановился  поговорить  с  одним  из  клерков,  а   потом   в
сопровождении этого молодого человека прошествовал в свою  приемную.  Увидев
дядюшку, Барнс постарался изобразить на лице улыбку и протянул ему руку  для
приветствия, но полковник заложил обе свои за спину - в одной из них  нервно
подрагивала его верная бамбуковая трость. Барнс  понял,  что  полковник  уже
слышал о помолвке.
     - А я как раз... э... хотел нынче утром написать вам...  сообщить  одно
известие, весьма... весьма для меня огорчительное.
     - Этот молодой человек - один из ваших служащих? -  вежливо  спрашивает
Томас Ньюком.
     - Да, это мистер Болтби, который ведет ваши счета. Мистер  Болтби,  это
полковник Ньюком, - произносит сэр Барнс в некотором недоумении.
     - Мистер Болтби и ты, братец Хобсон, слышали вы, как сэр  Барнс  только
что говорил об одном известии, которое ему неприятно мне сообщать?
     Все три джентльмена, каждый по-своему, с изумлением уставились на него.
     - Так разрешите мне в вашем присутствии объявить,  что  я  не  верю  ни
одному  слову  сэра  Барнса  Ньюкома,  когда  он  говорит,   будто   огорчен
известиями,  которые  должен  мне  сообщить.  Он  лжет,  мистер  Болтби,  он
рад-радешенек. Я принял решение: при первой же встрече и в любом обществе, -
помолчите, сэр, вы будете говорить потом, после меня, и нагородите кучу лжи,
- так вот, слышите, я решил при первом  же  возможном  случае  сказать  сэру
Барнсу Ньюкому, что он лжец и  обманщик.  Он  берется  передавать  письма  и
припрятывает их. Вы его вскрывали, сэр? Но в моем письме к мисс  Ньюком  вам
нечем было поживиться. Он сообщает мне, что, мол, такие-то  люди  уехали,  а
сам, вставши из-за моего стола, отправляется к ним на соседнюю улицу; и  вот
через полчаса я встречаю тех самых  людей,  относительно  которых  он  лгал,
будто они в отъезде.
     - Чего вы здесь торчите и пялите глаза, черт возьми?!  Убирайтесь  вон,
болван! - орет сэр Барнс на клерка. - Стойте, Болтби! Полковник Ньюком, если
вы сейчас же не уйдете, я...
     - Позовете полицию? Что ж, извольте, и я  скажу  лорду-мэру,  какого  я
мнения о баронете сэре  Барнсе  Ньюкоме.  Пригласите  же  констебля,  мистер
Болтби.
     - Вы старый человек, сэр, и брат моего отца, иначе узнали бы...
     - Что я узнал бы, сэр? Клянусь честью, Барнс Ньюком... - Тут  обе  руки
полковника и его бамбуковая трость вынырнули из-за спины и двинулись вперед.
- Не будь вы внуком моего отца, я после такой угрозы с удовольствием выволок
бы вас отсюда и отдубасил палкой в присутствии ваших клерков. Так вот,  сэр,
я обвиняю вас во лжи, вероломстве и мошенничестве.  И  если  я  когда-нибудь
встречу вас в клубе Бэя, то объявлю это вашим великосветским знакомым.  Надо
остеречь всех от подобных вам проходимцев, сэр, и мой долг  разоблачить  вас
перед честными людьми. Мистер Болтби, будьте любезны подготовить мои  счета.
А вам, сэр Барнс Ньюком, во избежание прискорбных последствий, советую, сэр,
держаться от меня подальше.
     И полковник покрутил ус и с таким угрожающим видом  помахал  в  воздухе
палкой, что Барнс невольно отпрянул.
     Каковы  были  чувства  мистера  Болтби,  оказавшегося  свидетелем  этой
необычной сцены, во время коей его  принципал  имел  весьма  жалкий  вид,  и
поведал ли он о ней прочим джентльменам, служившим у "Братьев  Хобсон",  или
благоразумно обо всем умолчал, я не могу в точности  сказать,  поскольку  не
имел возможности проследить за дальнейшей  карьерой  мистера  Б.  Вскоре  он
покинул свою конторку у "Братьев Хобсон", следовательно, будем считать, что,
по мнению Барнса, мистер Б. рассказал всем клеркам о размолвке его с  дядей.
Приняв это на веру, мы тем лучше представим себе, как  весело  было  Барнсу.
Хобсон Ньюком, без сомнения, был рад поражению племянника; тот  в  последнее
время принял очень уж дерзкий  и  надменный  тон  со  своим  грубоватым,  но
добродушным дядюшкой, однако после описанной стычки с полковником стал  тише
воды ниже травы и еще долго-долго не позволял себе резкого слова. Боюсь, что
Хобсон, кроме того, еще рассказал о случившемся жене и всем своим домочадцам
на Брайенстоун-сквер, иначе почему бы  Сэм  Ньюком,  недавно  поступивший  в
Кембридж, начал запросто звать баронета Барнсом, справляться, как, мол,  там
Клара и Этель, и даже попросил у кузена немного взаймы.
     Правда, эта история не стала достоянием завсегдатаев клуба  Бэя  и  Том
Ивз не  получил  возможности  рассказывать,  будто  сэра  Барнса  избили  до
синяков. Сэр Барнс, задетый тем, что комитет с  невниманием  отнесся  к  его
жалобе на клубную кухню, больше не показывался у Бэя и в конце года попросил
вычеркнуть свое имя из списка членов.
     Сэр Барнс в то злосчастное утро был застигнут несколько врасплох  и  не
придумал сразу, как ему ответить на атаку полковника и  его  трости,  однако
все же не мог оставить  случившегося  вовсе  без  ответа;  свой  протест  он
высказал в письме, каковое  хранилось  у  Томаса  Ньюкома  вместе  с  прочей
корреспонденцией, уже  приводившейся  на  страницах  данного  жизнеописания.
Письмо это гласило:

                                          "Белгрэйвия-стрит. 15 февраля 18..
                                                         Полковнику Ньюкому,
                                                кавалеру ордена Бани (лично)

                            Милостивый государь!

     Невероятная дерзость и грубость Вашего сегодняшнего поведения (какой бы
причиной или даже ошибкой они ни объяснялись) не могут не вызвать  ответного
выступления с моей стороны. Я рассказал одному своему другу, тоже  военному,
с  какими  словами  Вы  адресовались  ко  мне  поутру  в  присутствии  моего
компаньона и одного из моих служащих; и оный советчик считает, что, учитывая
существующее, к сожалению, между  нами  родство,  я  вынужден  оставить  без
внимания обиды, за которые, как Вы отлично тогда понимали, я  буду  бессилен
призвать Вас к ответу".

     - Что правда, то правда, - заметил полковник, - драться он не мог. Но и
я не мог смолчать: уж больно он врет!

     "Как я понял из тех грубых слов, с коими Вы сочли возможным  обратиться
к безоружному человеку, одно  из  Ваших  чудовищных  обвинений  против  меня
состоит в том, что я обманул Вас, утверждая, будто  моя  родственница,  леди
Кью, в отъезде, тогда как, в действительности, она находилась у себя дома  в
Лондоне.
     Это нелепое обвинение я со  спокойной  душой  принимаю.  Вышеупомянутая
почтенная леди была дома проездом и не желала, чтобы ее беспокоили. По  воле
ее сиятельства я говорил, что ее нет в городе, и без колебания  повторил  бы
это еще раз в подобных обстоятельствах. Хотя  Вы  и  недостаточно  близки  с
упомянутой особой, я все же не мог  быть  уверен,  что  Вы  не  нарушите  ее
уединения, чего, разумеется, не случилось бы, если б Вы лучше  знали  обычаи
того общества, в котором она вращается.
     Даю Вам слово джентльмена, что я  пересказал  ей  то,  о  чем  Вы  меня
просили, а также отдал  письмо,  мне  врученное.  А  посему  я  с  гневом  и
презрением отметаю обвинения, которые Вам  было  угодно  на  меня  возвести,
равно как игнорирую брань и угрозы, каковые Вы почли уместными.
     Согласно  нашим  конторским  книгам,  на  Вашем  текущем  счету  сейчас
столько-то фунтов, шиллингов и пенсов,  каковые  настоятельнейше  прошу  Вас
поскорее забрать,  поскольку  отныне,  разумеется,  должны  быть  прекращены
всякие отношения между Вами и

                                 Вашим, и прочее, прочее,

                                               Барнсом Ньюкомом из Ньюкома".

     - По-моему, сэр, он неплохо выкрутился,  -  заметил  мистер  Пенденнис,
которому полковник показал это исполненное важности послание.
     - Пожалуй, что так, если б только я верил хоть одному его слову, Артур,
- отвечал старик, теребя свой седой ус. - Если бы  вы,  к  примеру,  сказали
мне, что, дескать, в том-то и том-то я зря  обвинил  вас,  я  бы  сейчас  же
воскликнул - mea culpa, и от души попросил бы у вас прощения.  Но  я  твердо
уверен, что каждое слово этого малого - ложь,  так  какой  же  смысл  дальше
толковать об этом. Приведи он в свидетели еще двадцать других лжецов  и  ври
хоть до хрипоты, я б и тогда ему не поверил. Передайте-ка мне грецкие орехи.
Кто этот военный друг сэра Барнса, хотел бы я знать.
     Военным  другом   Барнса   оказался   наш   доблестный   знакомый   его
превосходительство генерал сэр Томас де Бутс,  кавалер  ордена  Бани  первой
степени, который  вскоре  сам  заговорил  с  полковником  об  этой  ссоре  и
решительно объявил ему, что, по его,  сэра  Томаса,  мнению,  полковник  был
неправ.
     - Молодой Ньюком, по-моему, отлично вел себя в этой первой истории.  Вы
так его оскорбили, да еще перед  всем  строем,  такое,  знаете  ли,  нелегко
снести. Когда этот хитрец жаловался мне, - чуть ли не со слезами на  глазах!
- что не может вызвать вас на дуэль по причине родства с вами,  я,  ей-богу,
ему поверил! Зато во втором деле крошка Барни выказал себя трусом.
     - В каком это втором деле? - осведомился Томас Ньюком.
     - Разве вы не знаете? Ха-ха-ха! Вот это здорово! - вскричал сэр  Томас.
- Да как же, сэр, через два дня после той  истории  приходит  он  ко  мне  с
другим письмом, а у самого лицо вытянулось, - ну в  точности  морда  у  моей
кобылы, ей-богу! И письмо это, полковник, от вашего отпрыска.  Погодите,  да
вот оно! - Тут его превосходительство генерал сэр Томас де  Бутс  извлек  из
своей подбитой ватой груди бумажник, а из бумажника  -  письмо,  на  котором
стояло: "Сэру Б. Ньюкому от Клайва Ньюкома, эсквайра". У вас малыш что надо,
полковник, так его рас-так... - И вояка дал в  честь  Клайва  приветственный
залп ругательств.
     И вот полковник, ехавший рядом с другим старым  кавалеристом,  прочитал
следующее:

                                                "Гановер-сквер, Джордж-стрит,
                                                                  16 февраля.

                                    Сэр!
     Сегодня утром полковник Ньюком показал мне подписанное Вами  письмо,  в
котором Вы утверждаете: 1) будто полковник Ньюком дерзко оклеветал  Вас;  2)
будто полковник Ньюком позволил себе это, зная, что Вы не  сможете  призвать
его к ответу за обвинение во лжи и  вероломстве  ввиду  существующего  между
Вами родства.
     Смысл Ваших заявлений, очевидно, сводится к тому, что полковник  Ньюком
вел себя по отношению к Вам трусливо и отнюдь не по-джентльменски.
     Коль  скоро  нет  никакой  причины,  мешающей  нам  встретиться   любым
желательным для Вас образом, я  беру  на  себя  смелость  со  своей  стороны
утверждать здесь, что всецело разделяю мнение полковника Ньюкома, считающего
Вас подлым лжецом, а также заявляю, что обвинение  в  трусости,  которое  Вы
позволили себе по отношению к  джентльмену  столь  проверенной  честности  и
мужества, есть не что иное, как еще одна трусливая и преднамеренная  ложь  с
Вашей стороны.
     Я надеюсь, что Вы направите подателя сей записки, моего  друга  мистера
Джорджа Уорингтона из Верхнего Темпла к тому военному джентльмену, с коим Вы
советовались по поводу справедливых обвинений полковника Ньюкома. Пребываю в
ожидании скорого ответа, сэр.
                                       Ваш покорный слуга
                                                               Клайв Ньюком.

     Сэру Барнсу Ньюкому из Ньюкома, баронету, члену парламента,  и  прочее,
прочее..."

     - Какой же я болван! - восклицает полковник, и хотя слова его  выражают
сожаление, лицо выдает радость. - Мне и в голову  не  приходило,  что  малыш
может ввязаться в это дело. Я показал  ему  письмо  кузена  так,  мимоходом,
думая развлечь его: последнее время он  ходит  чертовски  подавленный  из-за
одной... неудачи, какие частенько приключаются в молодости. По-видимому,  оп
тут же пошел и отправил свой вызов. Я теперь припоминаю,  что  на  следующее
утро за завтраком  он  был  необычайно  возбужден.  Так  вы  говорите,  ваше
превосходительство, что записочка эта пришлась баронету не по вкусу?
     - Без сомненья.  Я  никогда  не  видал,  чтобы  человек  проявил  такое
отчаянное малодушие. Сначала я было поздравил его, полагая, что вызов вашего
сына должен его обрадовать: какой юноша в наши дни не мечтал о дуэли. Но я в
нем ошибся, черт возьми! Он принялся рассказывать мне  какую-то  чертовщину,
будто вы хотели сосватать сына с этой его дьявольски хорошенькой  сестрицей,
что  выходит  за  молодого  Фаринтоша,  и  пришли  в  ярость,   когда   дело
провалилось, а теперь, мол, дуэль между членами семьи может бросить тень  на
мисс Ньюком; тут я возразил ему, что этого легко избежать, если имя  барышни
не будет упомянуто в споре. "Черт возьми, сэр Барнс, - говорю я, - помнится,
этот юнец, когда был еще мальчишкой, швырнул вам в лицо стакан с вином.  Вот
мы и свалим все на это и скажем, что между вами давняя вражда". Он  побелел,
как полотно, и сказал, что за тот стакан вина ваш сын перед ним извинился.
     - Да, - с грустью подтвердил полковник, - мальчик извинился  перед  ним
за тот стакан кларета. Странное дело, но оба мы с первого взгляда невзлюбили
этого Барнса.
     - Так вот, Ньюком, - продолжал сэр Томас, но  тут  его  горячая  лошадь
вдруг вскинулась и сделала курбет, давая возможность подбитому ватой служаке
продемонстрировать всю  свою  прекрасную  кавалерийскую  сноровку.  -  Тише,
старушка! Полегче, милая! Так вот, сэр, когда я понял, что этот  малый  идет
на попятный, я и говорю ему: "Слушайте, сэр,  коли  я  вам  не  нужен,  черт
побери,  зачем  вы  ко  мне  обращались,   черт   побери!   Еще   вчера   вы
разглагольствовали в таком духе, словно готовы оторвать полковнику голову, а
сегодня, когда его сын предлагает вам полное  удовлетворение,  черт  побери,
сэр, вы  боитесь  с  ним  встретиться?  По-моему,  вам  лучше  обратиться  к
полицейскому, - нянька, вот кто вам нужен, сэр  Барнс  Ньюком!"  -  С  этими
словами я сделал направо кругом и вышел из комнаты. А Барнс в тот  же  вечер
укатил в Ньюком.
     - Бедняге так же трудно выказать мужество, ваше превосходительство, как
стать шести футов росту, - вполне миролюбиво заметил полковник.
     - Так какого же черта этот мозгляк обращался ко  мне?  -  вскричал  его
превосходительство генерал сэр Томас де Бутс громким и решительным голосом.
     На этом старые кавалеристы расстались.

     Когда полковник вернулся домой, в гостях у Клайва  как  раз  находились
господа Уорингтон и Пенденнис, и  все  трое  сидели  в  мастерской  молодого
художника. Мы знали, как  несчастен  наш  друг,  и  всеми  силами  старались
развеселить  и  утешить  его.  Полковник  вошел  в  комнату.  Был  пасмурный
февральский день, в мастерской горел газ.  Клайв  сделал  рисунок  на  сюжет
наших любимых с Джорджем стихов; то были восхитительные строки  из  Вальтера
Скотта:

                        Вокруг себя на брег морской
                        Он поглядел тогда,
                        И дернул он коня уздой:
                        Прости же навсегда,
                                          мой друг!
                        Прости же навсегда!

     Томас  Ньюком  погрозил  пальцем  Уорингтону  и  подошел  взглянуть  на
картинку, а мы с Джорджем пропели дуэтом:

                        Прости же навсегда,
                                          мой друг!
                        Прости же навсегда!

     С рисунка наш честный старик перевел взгляд  на  художника  и  долго  с
невыразимой любовью смотрел на сына. Потом он положил руку Клайву на плечо и
с улыбкой погладил его белокурые усы.
     - Значит, Барнс так и не  ответил  на  твое  письмо?  -  спросил  он  с
расстановкой.
     Клайв рассмеялся, но его смех больше походил на рыдания.
     - Милый, милый, добрый батюшка! - сказал он,  сжав  обе  руки  отца.  -
Какой же вы у меня молодчина!..
     Глаза мои застилал туман, так  что  я  с  трудом  различал  двух  нежно
обнявших друг друга мужчин.


        ^TГлава LIV^U
     с трагическим концом

     В ответ на вопрос, заданный ему отцом в  прошлой  главе,  Клайв  извлек
из-за мольберта смятую бумажку,  в  которую  теперь  был  завернут  табак  и
которая некогда представляла собой ответное письмо сэра  Барнса  Ньюкома  на
любезное приглашенье его кузена.
     Сэр Барнс Ньюком писал здесь, что, по его мнению, нет нужды  обращаться
к упомянутому другу в этом весьма неприятном и тягостном  споре,  в  который
вздумал вмешаться мистер Клайв; что причины, побудившие сэра Барнса  закрыть
глаза на постыдное и неджентльменское поведение  полковника  Ньюкома,  равно
касаются и мистера Клайва Ньюкома, как тому отлично известно; что если  его,
сэра Барнса, не перестанут оскорблять словесно и даже  действием,  он  будет
вынужден искать защиты у полиции; что он  намеревается  покинуть  Лондон  и,
конечно, не отложит своего отъезда  из-за  нелепой  выходки  мистера  Клайва
Ньюкома; и что он не может больше вспоминать ни об этой гнусной истории,  ни
о человеке, с которым он, сэр Барнс Ньюком, старался жить в  дружбе,  но  от
которого со дней своей юности видел одни только обиды, недоброжелательство и
неприязнь.
     - Такого обидишь -  врага  наживешь,  -  заметил  мистер  Пенденнис.  -
По-моему, он все еще не простил тебе тот стакан кларета, Клайв.
     - Что ты, у нас более давняя вражда, - отвечал Клайв. - Однажды,  когда
я был совсем мальчишкой, Барнс решил поколотить меня, а  я  не  дался.  Ему,
пожалуй, пришлось хуже, чем мне: я действовал руками  и  ногами,  хоть  это,
конечно, было не по правилам.
     - Да простит мне бог! - восклицает полковник. - Я всегда  чувствовал  в
нем врага, и теперь мне даже как-то легче, что между нами открытая война.  Я
казался себе лицемером, пожимая ему руку и вкушая его хлеб-соль. Вот,  вроде
и хочешь ему верить, а душа восстает. Десять лет  я  старался  побороть  это
чувство,  считая  его  недостойным  предубеждением,  с  которым   необходимо
справиться.
     - Зачем же  справляться  с  подобными  чувствами?  -  возражает  мистер
Уорингтон. - Разве не должно нам  негодовать  против  подлости  и  презирать
низость? Из рассказов моего друга Пена и прочих дошедших до меня сведений  я
заключаю, что ваш почтенный племянник -  подлец  из  подлецов.  Благородство
чуждо ему и  недоступно  его  пониманию.  Он  унижает  всякого,  кто  с  ним
общается, и если он мил с вами,  значит,  вы  нужны  ему  для  каких-то  его
неблаговидных планов. С тех пор, как я стал  издали  наблюдать  за  ним,  он
вызывает у меня неизменное изумление. Насколько же негодяй из плоти и  крови
страшнее тех, которых вы, романисты,  рисуете  в  своих  книгах,  Пен!  Этот
человек  совершает  подлости  по  естественной  потребности  причинять  зло,
подобно тому, как клоп должен ползать, вонять и  кусать  кого-то.  По-моему,
Барнса не больше мучает совесть, чем какую-нибудь кошку,  стянувшую  баранью
котлету.  Когда  вы  снимаете  шляпу  перед  сим   молодым   человеком,   вы
приветствуете в его лице Зло и воздаете почесть Ариману. Он соблазнил бедную
девушку в родном городе - вполне для него естественный поступок.. Бросил  ее
с детьми - тоже в порядке вещей! Женился^ ради титула - да кто же ожидал  от
него чего-либо другого? Приглашает в дом лорда  Хайгета  -  так  ведь  надо,
чтобы тот держал деньги в его банке. Вы и не представляете себе,  сэр,  куда
может доползти эта жадная  гадина,  если  только  по  пути  ее  не  придавит
чей-нибудь каблук. Ведь дела сэра Барнса Ньюкома идут все лучше и  лучше.  Я
ничуть не сомневаюсь в том, что он кончит дни крупным  богачом  и  одним  из
виднейших пэров Англии. На могиле  его  поставят  мраморный  памятник,  а  в
церкви прочтут  трогательную  проповедь.  У  вас  в  семье,  Клайв,  имеется
священник - вот он ее и сочинит. Я с почтением оброню слезу на могиле барона
Ньюкома, виконта Ньюкома  или  даже  графа  Ньюкома,  а  покинутые  малютки,
переправленные к тому времени своими благодарными соотечественниками в Новый
Южный Уэльс, будут с гордостью говорить другим каторжникам: "Да, этот граф -
наш почтенный папаша!"
     - Боюсь, мистер Уорингтон, что так уж ему на роду написано,  -  говорит
полковник, качая головой. - А про покинутых детей, я что-то впервые слышу.
     - Откуда же вам было это слышать, простодушный вы человек! - восклицает
Уорингтон. - Я и сам не любитель таких скандальных дел, однако историю эту я
узнал  от  земляков  сэра  Барнса  Ньюкома.  Мистер   Бэттерс   из   "Ньюком
индепендент" - мой уважаемый работодатель. Я пишу передовые для его  газеты,
и когда прошлой весной он был в Лондоне, он  рассказал  мне  эту  историю  и
предложил порадовать их  депутата  разоблачением.  Я  не  пишу  такого  рода
статей; более того, из уважения к вам  и  к  вашему  сыну,  я  приложил  все
старания к тому, чтобы переубедить Бэттерса и уговорить его  не  публиковать
этих материалов. Вот так они стали мне известны.
     Вечером, когда мы сидели вдвоем с полковником, он в своей  простодушной
манере завел речь об услышанной им от Уорингтопа истории про похождения сэра
Барнса Ньюкома. Он сообщил мне, что наутро после  известной  вам  ссоры  его
посетил Хобсон, который пересказал ему оправдательные слова Барнса и выразил
при этом полное сочувствие брату. "Между нами говоря, молодой баронет  нынче
слишком уж дерет нос, и я рад, что ты его высек.  Да  только  ты  уж  очень,
полковник, ей-богу!"
     - Знай я про этих брошенных детей, сэр, я б  ему  не  такого  задал!  -
говорит Томас Ньюком, покручивая ус. - Впрочем, мой брат не причастен к этой
ссоре и вполне прав, что не хочет в нее впутываться.  Он  занят  делом,  наш
милый Хобсон, - продолжает мой друг, - принес мне чек на мой  личный  вклад,
который, как он подтверждает, разумеется, не может у  них  оставаться  после
моей ссоры с Барнсом. Крупные же вклады Индийского  банка,  по  его  мнению,
забирать не надо, да и действительно, зачем? Словом, то, что не имеет ко мне
прямого касательства, будет вестись прежним  порядком,  и  мы  расстались  с
братом Хоб-соном добрыми друзьями. По-моему, с  тех  пор,  как  исчезла  эта
неопределенность, у  Клайва  стало  легче  на  душе.  Он  даже  спокойней  и
добродушней, чем я, говорит об этой свадьбе, - ведь он  слишком  горд  и  не
хочет показывать вида, что потерпел поражение. Но я-то знаю, как ему  тяжко,
хоть  он  и  молчит,  Артур;  он  охотно  согласился  предпринять  маленькое
путешествие, чтобы не быть здесь во время предстоящей церемонии. Мы поедем с
ним в Париж и,  наверно,  еще  куда-нибудь.  Несчастья,  как  ни  трудно  их
переносить, благодатны в одном: они сближают любящие  сердца.  Мне  кажется,
что мальчик стал как-то ближе ко мне и больше любит  теперь  своего  старика
отца, чем то было в последнее время.
     Вскоре после этого разговора наши друзья уехали за границу.

     Болгарского посла  отозвали,  и  дом  леди  Анны  Ньюком  на  Парк-Лейн
оказался свободен, так что хозяйка вернулась со своей  семьей  в  Лондон  на
этот ответственный сезон,  и  теперь  все  они  снова  восседали  в  мрачной
столовой под портретом усопшего сэра Брайена. В доме ожило какое-то  подобие
былого великолепия; леди  Анна  стала  устраивать  приемы,  и  среди  прочих
развлечений был дан восхитительный бал, на котором впервые появилась в свете
вторая мисс Ньюком - хорошенькая мисс Элис, ожидавшая быть представленной ко
двору новой маркизой Фаринтош. Все  младшие  сестрицы  были,  разумеется,  в
восторге, что их прелестная Этель скоро станет прелестной маркизой и,  когда
они подрастут, будет представлять  их  одну  за  другой  разным  обаятельным
молодым графам, герцогам и маркизам, за которых  они  выйдут  замуж  и  тоже
станут носить бриллианты и коронки. Здесь же на балу у леди  Анны  я  увидел
своего знакомца, молодого Мамфор-да, собиравшегося покинуть стены Регби, где
он был старшим учеником, и осенью поступить в Оксфорд; а  сейчас  он  мрачно
смотрит, как кружится по зале в объятьях виконта Бастингтона мисс  Элис,  та
самая мисс Элис, с чьей маменькой он распивал чаи  и  ради  чьих  прекрасных
глаз писал стихотворные сочинения за Элфреда Ньюкома и спасал его от  порки.
Бедный Мамфорд! Мрачно бродит он из угла  в  угол,  и  юный  Элфред,  ученик
четвертого класса, покровительствует ему, - ведь он не знает ни души в  этой
говорливой столичной толпе; его юное  лицо  может  потягаться  бледностью  с
огромным белым галстуком, который он два часа назад с волнением и  сердечным
трепетом завязывал у себя на Тэвисток.
     Рядом с этими молодыми людьми, украшенный столь  же  пышным  галстуком,
находился Сэм Ньюком, - тот старался держаться поодаль от своей  маменьки  и
сестры.
     Миссис Хобсон  даже  надела  для  столь  торжественного  случая  чистые
перчатки. Сэм во все глаза глядел  на  этих  "графьев";  настоял,  чтоб  его
представили Фаринтошу, с грациозной развязностью поздравил его  светлость  с
помолвкой и опять продолжал проталкиваться сквозь толпу, цепляясь  за  фалды
Элфреда. Я слышал, как юный Элфред сказал кузену: "Пожалуйста, не зови  меня
Эл!" Заметив меня, мистер Сэмюел подбежал к нам на правах старого знакомого.
Он тут же изволил сообщить мне,  что,  по  его  мнению,  Фаринтош  чертовски
заносчив. Даже моя  супруга  вынуждена  была  согласиться,  что  мистер  Сэм
препротивный мальчишка.
     Так, значит, это ради юного Элфреда, ради его братьев и  сестриц,  коим
требуется в жизни помощь и протекция, собиралась Этель отказаться от свободы
и, возможно, даже от сердечной склонности и  вручить  свою  судьбу  молодому
маркизу. Видя в ней девушку, которая жертвует собой во имя интересов  семьи,
мы невольно ощущали к ней какую-то грустную симпатию. Мы с женой  наблюдали,
как она,  строгая  и  прекрасная,  проходила  в  роли  хозяйки  по  комнатам
материнского дома, отвечая на приветствия, выслушивая комплименты, беседуя с
разными знакомыми, с кичливыми родственниками жениха и с ним самим - его она
выслушивала с почтением, по временам слегка  улыбаясь.  Дамы  из  клана  его
светлости и его сородичи подходили друг за дружкой, чтобы поздравить невесту
и ее счастливую маменьку. Старая леди  Кью  прямо-таки  сияла  (если  только
можно уподобить сиянию взгляд этих  темных  старушечьих  глаз).  Она  сидела
отдельно в маленькой комнате, куда гости ходили к ней на поклон. Мы с  женой
нечаянно забрели в это святилище. Леди Кью хмуро глянула поверх своей клюки,
но не подала и вида, что узнает меня. "Что за страшное лицо у этой старухи!"
- шепнула мне Лора, когда мы покинули эту мрачную особу.
     А тут еще Сомненье (как  ему  свойственно)  принялось  нашептывать  мне
всякие мысли:
     - Только ли ради братьев и сестер жертвует собою мисс Этель? А не  ради
ли светского триумфа, коронки, прекрасных домов и замков?
     - Когда поступки наших  друзей  могут  быть  истолкованы  двояко,  надо
стараться верить в их лучшие побуждения, - заметила Лора.  -  И  все  же,  я
рада, что Клайв, бедняжка, не женится на ней - он не был бы с ней  счастлив.
Она принадлежит большому свету; она провела в нем всю жизнь; Клайв же мог бы
войти туда лишь в качестве  ее  спутника.  А  вы  знаете,  сэр,  как  бывает
скверно, когда мы обретаем превосходство  над  нашими  мужьями,  -  добавила
миссис Лора, приседая.
     Вскоре она объявила, что в комнатах ужасная духота; просто она  рвалась
домой взглянуть на своего малютку.  Покидая  залу,  мы  узрели  сэра  Барнса
Ньюкома, который, сияя улыбками, раскланивался направо и налево и  задушевно
беседовал с сестрой  и  маркизом  Фаринтошем.  Тут  неожиданно  сэра  Барнса
потеснил генерал-лейтенант сэр Томас де Бутс,  кавалер  ордена  Бани  первой
степени; заметив, кому именно он наступил на  ногу,  его  превосходительство
буркнул: "Гм!.. Простите!" - и, повернувшись  к  баронету  спиной,  принялся
поздравлять Этель и ее жениха.
     - Имел честь служить вместе с батюшкой вашей светлости в  Испании.  Рад
представиться вашей светлости, - говорит сэр  Томас.  Этель  кланяется  нам,
когда мы направляемся к выходу,  и  дальнейшие  слова  сэра  Томаса  уже  не
доносятся до нашего слуха.
     В  гардеробной  сидит  леди  Клара  Ньюком,  а  над  стулом  ее   стоит
склонившись какой-то джентльмен, - точь-в-точь  как  невеста  и  адвокат  на
картине Хогарта "Модный брак". Леди Клара вздрагивает от  неожиданности,  ее
бледное  лицо  покрывается  пятнами,  и  она  с  вымученной  улыбкой  встает
навстречу моей жене и лепечет что-то про ужасную жару там,  наверху,  и  про
то, как томительно ждать экипажа. Джентльмен  направляется  ко  мне  военным
шагом и произносит:
     - Как  поживаете,  мистер  Пенденнис?  А  как  там  наш  друг,  молодой
живописец?
     Я вполне учтиво отвечаю лорду  Хайгету,  меж  тем  как  моя  жена  едва
удостаивает словом леди Клару Ньюком.
     Леди Клара пригласила нас к себе на  бал,  но  моя  супруга  решительно
отказалась туда ехать. Сэр Барнс устроил целый ряд совершенно  ослепительных
приемов в честь счастливой помолвки своей сестры. На этих банкетах,  как  мы
прочитали в "Морнинг пост", присутствовал весь  клан  Фаринтошей;  мистер  и
миссис Хобсон с Брайенстоун-сквер тоже откликнулись торжествами на  помолвку
племянницы. Они устроили грандиозный банкет, а по окончании его  -  чай  (на
последнее  увеселенье  приглашен  был  и  автор   сих   строк).   На   обеде
присутствовали леди Анна и леди Кью с  внучкой,  баронет  с  супругой,  лорд
Хайгет и сэр Томас де Бутс; и тем не менее прием был довольно нудный.
     - Фаринтош, - шепотом рассказывал мне Сэм Ньюком, - перед самым  обедом
прислал сказать, что у него заболело горло, а Барнс был  мрачнее  тучи.  Сэр
Томас не разговаривает с Барнсом, а старая графиня  с  лордом  Хай-гетом.  И
пить-то почти не пили, - закончил мистер Сэм, тихонько  икнув.  -  Слушайте,
Пенденнис, а  здорово  они  провели  Клайва!  -  И  милый  юноша  отправился
беседовать с другими гостями своих родителей.
     Так Ньюкомы ублажали Фаринтошей, а Фаринтонш - Ньюкомов. Старая графиня
Кью, что ни вечер, ездила на балы,  а  по  утрам  к  обойщикам,  ювелирам  и
портнихам;  лорд  Фаринтош  с  приближением   счастливого   дня,   казалось,
становился все внимательней к невесте и даже отдал  весь  свой  запас  сигар
брату Робу; сестрицы его были в восторге от Этель и почти не расставались  с
ней; его маменька тоже была довольна выбором, полагая, что столь  волевая  и
умная девица будет прекрасной парой ее сыну; избранные уже стекались толпами
к Хэндимену, взглянуть  на  столовое  серебро,  а  также  и  на  бриллианты,
заказанные для невесты; член Королевской  Академии  Сми  писал  ее  портрет,
который должен был остаться на память матери, когда ее дочь перестанет  быть
мисс Ньюком; леди Кью сделала завещание,  по  которому  оставляла  все,  что
имела, своей любимой внучке Этель, дочери покойного  сэра  Брайена  Ньюкома,
баронета; а лорд Кью прислал своей кузине нежное письмо, от души  поздравляя
ее и желая ей счастья.  И  тут  в  одно  прекрасное  утро,  просматривая  за
завтраком "Таймс",  я  уронил  газету  на  стол,  издав  при  этом  возглас,
заставивший мою жену вздрогнуть от неожиданности.
     - Что там?! - восклицает Лора, и я читаю ей следующее:

     "Кончина вдовствующей графини Кью. С великим прискорбием сообщаем мы  о
скоропостижной  смерти  этой  почтенной  особы.  Еще  третьего  дня  графиня
посетила несколько великосветских приемов, пребывая, как казалось, в  полном
здравии, однако внезапно с ней случился удар, когда она дожидалась  экипажа,
чтобы покинуть ассамблею у леди Катафолк. Была немедленно оказана  врачебная
помощь, и ее сиятельство перевезли домой, на Куин-стрит, Мэйфэр. Но  графиня
уже не приходила в сознание после первого  рокового  припадка  и,  очевидно,
потеряла дар речи. Вчера в одиннадцать часов ночи она  скончалась.  Покойная
Луиза Джоанна  Гонт,  вдова  Фредерика,  первого  графа  Кью,  была  дочерью
Чарльза, графа Гонта, а также сестрой покойного и теткой ныне здравствующего
маркиза  Стайна.  Нынешний  граф  Кью  приходится  ей  внуком  -  отец   его
сиятельства, лорд Уолем, умер еще до кончины своего родителя, первого  графа
Кью. Не одно аристократическое семейство облачилось в траур в связи  с  этим
печальным событием. Общество будет горько оплакивать кончину  этой  женщины,
которая больше полувека была его украшением и, можно сказать,  славилась  по
всей Европе своим редким умом, необычайной памятью и блестящим остроумием".


        ^TГлава LV^U
     Какой скелет скрывался в чулане у Барнса Ньюкома

     Смерть  леди  Кью,  разумеется,  задержала   на   время   осуществление
матримониальных планов, в коих было  так  заинтересовано  семейство  Ньюком.
Гименей задул свой факел и спрятал его до  времени  в  шкаф,  а  праздничную
шафрановую тунику сменил  на  подобающие  обстоятельствам  траурные  одежды.
Чарльз Ханимен из расположенной по соседству часовни леди  Уиттлси  произнес
по этому случаю проповедь: "Смерть на пиру", каковая пуще обычного  потрясла
умы и была напечатана отдельным  изданием  по  просьбе  некоторых  прихожан.
Часть его паствы, в особенности же две овечки, чьи стойла были на  хорах,  с
неизменным восторгом внимали свирели этого сладкогласного пастыря.
     Быть может, и нам, покуда гроб еще не опустили в  могилу,  заглянуть  в
часовню, куда величавые подручные гробовщика перенесли бренные останки нашей
возлюбленной  сестры,  и  произнести  прощальное   слово   над   сим   пышно
изукрашенным вместилищем праха? Когда повержена юность и ее  розы  гибнут  в
одночасье под косой смерти, даже чужой проникается сочувствием  к  умершему,
подсчитав краткий срок его жизни на могильной плите  или  прочтя  заметку  в
углу газеты. Тут на нас действует сама сила контраста. Юная  красавица,  еще
вчера  веселая  и  цветущая,  дарившая  улыбки  и  принимавшая   поклонение,
возбуждавшая страсть и  сознающая  силу  своих  чар,  исполненная  законного
ликования от своих побед, - кто из нас не встречал таких на жизненном  пути?
И у кого, скажите, не сожмется от жалости сердце при известии о  том,  сколь
внезапно лишилась она своей красоты, своих удовольствий, своего триумфа, как
беспомощно плакала в краткий миг боли, как напрасно молила хотя бы  о  малой
отсрочке в исполнении приговора. Когда же  приходит  конец  долгой  жизни  и
навсегда опускается голова,  убеленная  сединами,  мы,  встретив  похоронный
кортеж, с почтением склоняемся перед пышными гербами  и  эмблемами,  в  коих
видим символ  долгой  жизни,  мудрости,  должного  уважения  и  заслуженного
почета, пережитых страданий и совершенных  дел.  Если  покойник  богат,  то,
возможно, это плоды его трудов; гербы же, украшающие  теперь  его  катафалк,
получены за ратные подвиги или кропотливый труд. Но дожить  до  восьмидесяти
лет и чтобы смерть настигла тебя среди пляшущих празднолюбцев!  Провести  на
земле почти целый век и уйти в  другой  мир  под  игривые  звуки  мэйфэрских
скрипок? Впрочем, наверно, и тут тоже поникли розы, но эти были  присланы  в
картонке из Парижа и выпали из костлявых стариковских пальцев. У иных  могил
нас  обступают  незримые  толпы  льющих  слезы  и  скорбящих;  это  бедняки,
кормившиеся от щедрот покойного; те, кого он благодетельствовал, кому  делал
добро; толпы друзей, милых сердцу и оплаканных,  поднимаются  из  гроба  при
звуках колокола, чтобы следовать за погребальными дрогами; усопшие  родители
ждут в небесах, призывая: "Спеши к нам, дочь наша!"; возвращенные богу  дети
витают вокруг, подобно херувимам, и лепечут слова привета. Но та, что в этом
гробу, упокоилась после долгого  и,  увы,  безотрадного  праздника  жизни  -
девичества  без  нежной  родительской   заботы,   супружества   без   любви,
материнства  без  драгоценных  его  радостей  и  печалей,  -  словом,  после
восьмидесяти лет одинокой и суетной жизни. Так снимем же шляпы и перед этой,
встреченной нами погребальной процессией и подивимся  тому,  сколь  различны
жребии детей человеческих и непохожи пути, назначенные им небом.
     А теперь оставим  с  миром  этот  обтянутый  бархатом  и  разукрашенный
фантастическими  гербами  ящик,  в  коем  покоится  тленная  оболочка  души,
представшей на Суд господен. Лучше окинем взглядом живых, обступивших  гроб:
на благолепном лице  Барнса  Ньюкома  выражение  глубокой  печали;  не  лице
светлейшего маркиза Фаринтоша неизбывная  грусть;  на  лице  лейб-медика  ее
сиятельства (что приехал в третьей погребальной карете) - соболезнование;  а
вот на  добром  лице  еще  одного  из  присутствующих  отражается  подлинное
благоговение и безмерная печаль, когда он внимает словам  молитвы,  читаемой
над покойницей. О, великие слова - о какой пылкой  вере,  славном  торжестве
героической жизни, смерти, надежде они говорят! Их  произносят  над  каждым,
подобно тому, как солнце светит в этом мире и  правым  и  неправым.  Все  мы
слышали их, но на тех похоронах чудилось, будто они  падают  и  ударяются  о
крышку гроба, словно комья земли.
     И вот церемония окончилась, подручные гробовщика вскарабкались на крышу
пустого катафалка, в который они уложили покров, подставку и плюмажи; лошади
по-, шли рысью, и пустые кареты,  символизирующие  скорбь  друзей  покойной,
разъехались по домам. От внимания присутствующих не укрылось, что  граф  Кью
почти  не  разговаривал  со  своим  кузеном,  сэром  Барнсом  Ньюкомом.  Его
сиятельство вскакивает в кеб и спешит  на  железнодорожную  станцию.  Маркиз
Фаринтош, очутившись за воротами кладбища, тут же приказывает слуге снять со
шляпы "эту штуковину" и возвращается в город, дымя сигарой. Сэр Барнс Ньюком
доезжает в экипаже  лорда  Фаринтоша  до  Оксфорд-стрит,  где  берет  кеб  и
отправляется в Сити. Ибо дела есть дела, и они не ждут,  как  бы  велико  ни
было паше горе.
     Незадолго до смерти ее сиятельства  мистер  Руд  (тот  самый  низенький
джентльмен в черном, что ехал в третьей погребальной карете вместе с медиком
ее сиятельства) составил духовную, по которой почти все состояние  леди  Кью
отходило ее внучке Этель Ньюком. Кончина  леди  Кью,  разумеется,  заставила
повременить  со  свадьбой.  Молодая  наследница  возвратилась  к  матери  на
Парк-Лейн. Боюсь, что за траурные  ливреи,  в  которые  облачилась  прислуга
этого  дома,  было  заплачено  из  денег,  хранившихся  для   Этель   у   ее
брата-банкира.
     Сэр Барнс Ньюком, один из попечителей сестриного  наследства,  конечно,
высказал немалое недовольство, ибо за все опекунские труды и заботы  бабушка
оставила ему лишь пятьсот фунтов; однако он обращался  с  Этель  чрезвычайно
учтиво  и  почтительно:  она  была  теперь  богатой  наследницей,  а   через
месяц-другой должна была стать маркизой, и сэр Барнс держался с  ней  совсем
по-иному, чем  с  другими  своими  родственниками.  Если  достойный  баронет
перечил своей маменьке на каждом слове, ничуть не скрывая низкого мнения  об
ее умственных способностях,  то  любое  замечание  сестры  он  выслушивал  с
неизменным вниманием, всячески старался развлечь Этель в  ее  сильном  горе,
каковое предпочитал не ставить  под  сомнение,  беспрестанно  навещал  ее  и
проявлял трогательную заботливость об ее удобстве и благополучии. В  те  дни
моя супруга частенько получала записочки от Этель  Ньюком,  и  дружба  между
ними заметно окрепла. Лора, по признанию Этель, так отличалась от женщин  ее
круга, что общество ее доставляло девушке истинное удовольствие. Мисс  Этель
была теперь сама себе хозяйка, имела свой выезд и что ни день наведывалась в
наш маленький домик  в  Ричмонде.  Свидания  с  чопорными  сестрицами  лорда
Фаринтоша и беседы с его маменькой нисколько  не  развлекали  Этель,  и  она
охотно ускользала от них из-за обычной своей нелюбви к опеке. Она высиживала
дома положенные часы, чтобы принять жениха,  и  хотя  куда  более  сдержанно
говорила с Лорой о нем, нежели  о  будущих  золовках  и  свекрови,  я  легко
угадывал по сочувственному выражению, какое появлялось  на  лице  моей  жены
после визитов ее молодой подруги, что  миссис  Пенденнис  не  ждет  для  нее
счастья от этого брака. Однажды, по настоянию мисс Ньюком, я привез  жену  в
гости на Парк-Лейн, и там нас застал маркиз Фаринтош. Я,  правда,  и  раньше
встречался с его светлостью, но тем не менее знакомство  наше  нисколько  не
продвинулось после того, как мисс Ньюком официально представила нас ему.  Он
хмуро глянул на меня, и на  лице  его  отразилось  все,  что  угодно,  кроме
дружелюбия,  каковое,  разумеется,  не  увеличилось,   когда   Этель   стала
упрашивать приятельницу положить шляпку на место и не  спешить  с  отъездом.
Назавтра она явилась к нам с визитом, пробыла дольше обычного и отбыла  лишь
поздно вечером вопреки неучтивым  уговорам  моей  супруги  воротиться  домой
вовремя.
     - Ручаюсь, что она пришла к нам назло жениху, - заявляет проницательная
миссис Лора. - Без сомнения, они вчера после нашего ухода  повздорили  из-за
нас с лордом Фаринтошем.
     - Препротивный юнец! - вырывается из уст мистера  Пенденниса  вместе  с
клубом дыма. - Отчего он так нагло держится с нами?
     - Он, наверное, считает нас сторонниками  того  -  другого,  -  говори?
миссис Пенденнис; она улыбается и потом со  вздохом  добавляет:  -  Бедняжка
Клайв!
     - Вы когда-нибудь беседуете с ней о Клайве? - осведомляется муж.
     - Никогда. Так, разок-другой, вспомним мимоходом, где, мол, он  сейчас,
только и всего. Это у нас  запретная  тема.  Этель  часто  разглядывает  его
рисунки в моем альбоме (Клайв рисовал там нашего малютку и  его  маменьку  в
разных видах), всматривается в сделанный им карандашный портрет отца,  но  о
нем самом не говорит ни слова.
     - Что ж, это к лучшему, - замечает мистер Пенденнис.
     - Наверно, - со вздохом отзывается Лора.
     - Или ты думаешь, Лора, - продолжает ее муж, - что она...
     Что хотел сказать мистер Пенденнис?  Но  Лора,  конечно,  поняла  мужа,
хотя, поверьте, он так и не докончил начатой фразы, и тотчас же ответила:
     - Да. По-моему, да...  Бедный  мальчик!  Только  теперь  все,  конечно,
позади. Этель светская женщина, с этим ничего не поделаешь, но все же у  нее
достаточно твердый характер, и  если  она  решила  побороть  свою  сердечную
склонность, ручаюсь, она с этим справится и будет  лорду  Фаринтошу  хорошей
женой.
     - С тех пор как полковник поссорился с сэром Барнсом,  наш  друг-банкир
перестал звать нас в гости, - говорит мистер Пенденнис, естественно переходя
от мисс Ньюком к ее любезному братцу.  -  Леди  Клара  больше  не  шлет  нам
визитных карточек. Я начинаю все чаще подумывать - не забрать  ли  мне  свои
деньги из их банка.
     Лора, ничего не смыслившая в финансовых делах, не  поняла  всей  иронии
моих слов, однако лицо ее сразу  же  приняло  то  суровое  выражение,  какое
неизменно появлялось на нем, когда речь заходила о семье сэра Барнса, и  она
сказала:
     - Право же, милый Артур, я  только  рада,  что  леди  Клара  больше  не
присылает  нам  своих  приглашений.  Ты  отлично  знаешь,  почему  они   мне
неприятны.
     - Почему?
     - О, малыш плачет! - восклицает Лора (Лора, Лора, как можешь  ты  столь
беззастенчиво обманывать мужа!), и она покидает комнату, так  и  не  изволив
ответить на мой вопрос.
     А теперь отправимся ненадолго в расположенный на  севере  Англии  город
Ньюком, и, возможно, мы найдем тут ответ на вопрос,  с  которым  только  что
тщетно обращался к жене мистер Пенденнис. В мои планы  не  входит  описывать
сей великий и процветающий город, а также  фабрики,  коим  он  обязан  своим
благосостоянием; я хочу лишь познакомить вас с теми из его  обитателей,  кто
имеет касательство  к  истории  семьи,  достославное  имя  которой  снабдило
заглавием нашу книгу.
     Так вот, на предшествующих страницах ничего пока что  не  сообщалось  о
мэре города Ньюкома, о его муниципалитете, его финансистах и промышленниках,
чьи предприятия расположены в самом городе, а роскошные виллы за его дымными
пределами; о тех, кто может отвалить тысячу гиней за какую-нибудь статую или
картину и в любой день выпишет вам чек на сумму вдесятеро большую; о  людях,
которые, когда речь заходит о сооружении  монумента  королеве  или  герцогу,
едут в мэрию и  подписываются  каждый  на  сто,  двести  или  триста  фунтов
(особливо же, если соседствующий с ними Фьюком уже ставит монумент  тому  же
герцогу или королеве). Не о них, не о здешних магнатах был мой рассказ, а  о
скромной тамошней  жительнице  Саре  Мейсон  с  Джубили-роу,  о  преподобном
докторе Балдерсе, местном викарии, об аптекаре мистере  Вайдлере,  булочнике
мистере Даффе, о Томе Поттсе, бойком репортере из "Ньюком индепендента",  и,
наконец, о  мистере  Бэттерсе,  эсквайре,  владельце  упомянутой  газеты,  -
словом, о тех, кто уже имел или будет иметь отношение к нашим  друзьям.  Это
от них нам предстоит узнать  некоторые  подробности  относительно  семейства
Ньюком, свидетельствующие о том, что у этих господ, как и у прочих смертных,
были в чуланах свои скелеты.
     Так как же мне лучше преподнести вам эту историю?  Если  вы,  почтенные
матроны, не хотите, чтобы ваши дочери  знали,  что  у  плохих  мужей  бывают
плохие жены; что брак без любви не сулит счастья; что мужчины, коим  невесты
по чужой воле клянутся в любви и повиновении, порой оказываются  эгоистичны,
лживы и жестокосердны; что женщины забывают обеты, приносимые не от  сердца,
- так вот если вы не хотите слышать про все это, мои любезные  читательницы,
захлопните книгу и пошлите за другой. Изгоните из  дома  газеты  и  закройте
глаза на правду, вопиющую правду жизни со всеми ее пороками. Разве по  земле
ходят только Дженни и Джессами и любовь -  это  игра  мальчиков  и  девочек,
которые дарят друг другу  сласти  и  пишут  нежные  записочки?  Разве  жизнь
кончается, когда Дженни и Джессами вступают в брак, и  после  этого  уже  не
бывает испытаний,  печалей,  борений,  сердечных  мук,  жестоких  соблазнов,
погибших надежд и  укоров  совести,  страданий,  которые  нужно  вынести,  и
опасностей, которые нужно превозмочь? Когда мы с вами, друг  мой,  вместе  с
чадами нашими преклоняем колени перед всевышним и молим его о  прощении  для
несчастных грешников, должно ли нашим детям  считать,  будто  все  это  лишь
проформа и слова эти относятся не к нам, а к париям,  возможно,  сидящим  на
задних скамьях, или к шалунам, играющим в церковном дворе? Или они не должны
знать, что и мы совершаем ошибки и всем сердцем просим господа избавить  нас
от искушения? Если им не тоже это знать, посылайте их  в  церковь  отдельно,
без вас. Молитесь в одиночестве; но если вы не одержимы  гордыней,  смиренно
преклоните при них колени, покайтесь в своих прегрешениях и  попросите  бога
быть милосердным к вам, грешному.
     Как только Барнс Ньюком принял бразды правления в доме своих предков  и
улеглась его скорбь об усопшем отце, он приложил все усилия  к  тому,  чтобы
снискать доверие влиятельных соседей и добиться популярности в избирательном
округе. Он устраивал роскошные приемы для горожан и окрестного дворянства  и
даже пытался примирить эти два враждующих сословия. Он всячески заигрывал  и
с органом оппозиции "Ньюком индепендент", и  с  газетой  "Ньюком  сентинел",
которая с давних пор была верной сторонницей "синих". Он приглашал  к  обеду
сектантских проповедников  и  низкоцерковников,  а  равно  и  главу  местных
ортодоксов, доктора Балдерса,  и  его  клир.  Прочитал  публичную  лекцию  в
городском Атенеуме, каковая, по общему признанию, была весьма  занимательной
и удостоилась похвал как в "Сентинеле", так и в "Индепенденте".  Разумеется,
он внес деньги на монумент, воздвигаемый ньюкомцами, и на всякие богоугодные
дела, ради которых усердствовали почтенные низкоцерковники, и на  устройство
скачек (ибо молодые фабриканты  города  Ньюкома  были  столь  же  привержены
спорту, как и все северяне), на больницу, народную читальню, на  реставрацию
стены алтаря и большого  витража  в  старой  ньюкомской  церкви  (настоятель
преподобный Дж. Балдерс), - словом, выложил уйму денег за право представлять
в парламенте родной город, или, как величал его  сэр  Барнс  в  предвыборных
речах, "колыбель предков и гнездилище рода",  хотя  сам  он,  между  прочим,
родился в Клепеме.
     Леди Клара была плохой помощницей этому молодому политическому  деятелю
в его посягательствах на симпатии Ньюкома и его обитателей. С  тех  пор  как
она вышла за Барнса, ее словно придавила какая-то тяжесть. Пока был жив  сэр
Брайен, она еще улыбалась и шутила, и беседовала довольно  мило  и  приятно;
такой она оставалась и теперь в  дамском  обществе,  когда  с  ней  не  было
Барнса. Но стоило ему присоединиться к гостям, и все замечали, как жена  его
тут же замолкала и тревожно поглядывала на него, прежде чем открыть рот. Она
начинала запинаться, глаза ее наполнялись слезами, ее и без того  слабый  ум
совсем испарялся в присутствии мужа; он злился и пытался  скрыть  свой  гнев
под насмешкой, а то порой терял терпение и разражался бранью, и тогда Клара,
всхлипнув, выбегала из комнаты. Весь Ньюком знал, что Барнс застращал жену.
     Однако ньюкомцам было известно о Барнсе и кое-что похуже этого. Или  вы
думаете, что маленькая заминка, произошедшая у  него  на  свадьбе,  осталась
неизвестной в Ньюкоме? Его жертва была местной жительницей, а помолвленный с
нею парень работал на ньюкомской фабрике. В молодые годы, наезжая в  Ньюком,
Барнс охотно проводил время с такими молодыми кутилами,  как  Сэм  Джоллимен
(фирма "Братья  Джоллимен  и  Боучер"),  Боб  Гомер  (транспортная  компания
графства), Эл Раккер (чей папаша однажды выложил за сына восемнадцать  тысяч
фунтов, когда на скачках выиграл Томагавк) и с прочей развеселой  компанией,
о которой (особливо же о Барнсе) ходило множество  разных  рассказов.  Почти
все эти господа теперь перебесились и  стали  солидными  дельцами.  Эл,  как
известно, остепенился  и  составил  себе  состояние  на  хлопке.  Боб  Гомер
возглавил банк, а что до Сэма Джоллимена, так миссис С. Дж. приняла все меры
к тому, чтобы он больше не сорвался  с  цепи:  она  даже  не  разрешала  ему
сыграть партию на бильярде или отобедать где-нибудь  без  нее...  Я  бы  мог
сообщить  вам  и  другие   любопытные   подробности   о   жизни   ньюкомской
аристократии,  не  будь  мы  преимущественно  заняты  судьбой  лишь   одного
почтенного семейства.
     Все старания Барнса завоевать популярность  ни  к  чему  не  приводили,
отчасти по его собственной вине, отчасти же потому, что  такова  уж  природа
людей, а в данном случае - ньюкомцев: никак им не потрафишь! К  примеру,  он
дал объявление в "Индепенденте" - глядишь, уже недоволен "Сентинел",  верный
оплот "синих". Или, допустим, он попросил сектантского проповедника  мистера
Ханча произнести послеобеденную молитву,  тогда  как  предобеденную  молитву
читал доктор Балдерс - и вот в обиде и Ханч и  Балдерс.  Он  пожертвовал  на
скачки - какой  еретик!  На  миссионеров  -  какой  ханжа!  Но  главное  зло
заключалось в том, что Барнс, будучи молод и невоздержан  на  язык,  не  мог
утерпеть, чтобы об одном не сказать за спиной,  что  он  "полный  идиот",  о
другом - что он "старый осел", и прочее, и эти резкие слова  в  одну  минуту
сводили на нет действие денег, дюжины обедов,  бесчисленных  комплиментов  и
месяцами расточаемых улыбок.
     Теперь он стал умнее. Он  гордится  своим  именем  и  происхождением  и
считает  Ньюком  чуть  ли  не  своей  вотчиной.  Но  представлять  Ньюком  в
парламенте, говорит он, его папенька вздумал напрасно.
     - Никогда, черт возьми,  не  соглашайтесь  быть  депутатом  от  округа,
который лежит за воротами вашего парка, -  говорит  нынче  сэр  Барнс,  -  а
главное, не старайтесь угодить соседям, провались они все к  черту!  Терпеть
их не могу, сэр. Лучше держитесь понезависимей и покажите им  свою  силу.  С
тех пор как я прошел в парламент от  другого  округа,  мои  текущие  расходы
сильно сократились. Я не хожу теперь ни в Высокую, ни в Низкую  церковь,  не
даю ни шиллинга на эти чертовы скачки, распроклятые даровые обеды  и  разных
злосчастных миссионеров. Я наконец обрел покой.
     Итак, несмотря на все свои денежные взносы и заигрывания  с  ньюкомцами
разных сословий, сэр Барнс Ньюком не пользовался у них популярностью;  враги
у него имелись во всех партиях, а вот надежных друзей не  было  и  в  своей.
Трудно  было  сыскать  человека,  который  не  подозревал  бы,   что   Барнс
насмехается над ним. И Балдерс, местный проповедник, и Холдер, ратовавший за
избрание Барнса, и все ньюкомское общество в целом  (дамы  еще  больше,  чем
мужчины)  ощущали  какую-то  тревогу  от  его  подозрительной  любезности  и
успокаивались лишь после его ухода. Люди чувствовали,  что  это  не  мир,  а
только перемирие, и постоянно ждали возобновления войны. Когда на  рынке  он
поворачивался к ним спиной, они испытывали облегчение, а проходя мимо  ворот
его парка, бросали на них отнюдь не дружественные взгляды.
     Все, что делалось за этими стенами, было хорошо  известно  многим.  Сэр
Барнс покрикивал на прислугу, и, конечно, его прекрасно обслуживали, но  при
этом весьма недолюбливали. Дворецкий водил дружбу с Тэплоу; у экономки  тоже
имелась подружка в городе, а именно - миссис Тэплоу из "Королевского Герба";
один из грумов Ньюком-парка захаживал к горничной миссис Балдерс;  и  всякая
отлучка из дому, всякий визит соседей, слезы, ссоры,  гости  из  Лондона,  -
словом, вся жизнь обитателей  Ньюком-парка  тут  же  становилась  достоянием
округи. Аптекарь, воротившись из поместья, рассказывал ужасную историю.  Его
позвали к леди Кларе, когда у той была страшная истерика. На лице ее милости
был синяк, а когда к ней приблизился сэр Барнс (он все время присутствовал -
ни на минуту не оставлял их), она взвизгнула и стала кричать,  чтобы  он  не
подходил к ней. Мистер Вайдлер не  удержался  и  рассказал  об  этом  миссис
Вайдлер,  а  та  под  большим  секретом  поделилась  с  несколькими   своими
приятельницами. Вскоре сэра Барнса с леди Кларой видели в городе,  где  они,
мило беседуя, делали какие-то покупки; гости, обедавшие в замке, утверждали,
что, по-видимому, баронет  в  полном  мире  с  супругой;  однако  история  о
разбитой щеке запала кое-кому в память,  и  на  нее,  как  на  все  подобные
истории, не замедлили нарасти сложные проценты.
     Ну, скажем, поссорились люди и помирились; а  то  и  не  домирились,  а
только делают вид, будто у них тишь да гладь, говорят друг другу "милочка" и
"дружок" и придают своему лицу  любезное  выражение  специально  для  Джона,
который входит с ведерком угля как раз, когда они  лаются  и  грызутся,  или
произносит: "Кушать подано!" -  в  самую  ту  минуту,  что  они  готовы  уже
вцепиться друг другу в глотку. Допустим, женщина очень несчастна  и  все  же
улыбается и не выказыввет своего горя.
     - И прекрасно, - скажут ее благоразумные друзья и прежде всего  мужнины
родственники. - Вы достаточно знаете приличия, дорогая, чтобы  не  проявлять
горя перед людьми, особенно же - перед бесценными малютками.
     Словом, ваш долг - лгать. Лгите друзьям, лгите себе, если можете, лгите
своим детям.
     Какой женщине пошло на пользу это навязанное  ей  притворство?  Или  вы
полагаете, что,  научившись  скрывать  за  улыбкой  обиду,  она  ограничится
подобным притворством? Бедная леди Клара! Думается, и вам могла  бы  выпасть
доля посчастливей той, какой вы удостоились. И еще мне кажется, что в  вашем
любящем и бесхитростном сердце никогда бы не поселилась ложь,  если  бы  вам
позволено было отдать его своему  избраннику.  Но  вы  оказались  во  власти
человека, который своим жестоким и презрительным  обращением  поверг  вас  в
трепет; вы боялись поднять глаза, чтобы  не  встретить  его  издевательского
взгляда; его мрачное равнодушие убивало  всякую  радость.  Представьте  себе
растеньице, нежное и хрупкое  от  природы,  но  способное  расцвести  пышным
цветом и тешить наш  взор  удивительными  цветами,  если  только  ему  будет
суждено попасть в теплый климат и  заботливые  руки;  или  молодую  девушку,
взятую из  родительского  дома  суровым  властелином,  чьи  ласки  не  менее
оскорбительны,  чем  безразличие;  отныне  ее  удел  -  жестокое  обращение,
томительное одиночество и горькие, горькие воспоминания. Теперь  представьте
себе, как тирания  рождает  в  ней  притворство,  и  тогда  поспешим  нанять
адвоката, который уж распишет перед  британским  судом  обиды  оскорбленного
супруга и терзания его кровоточащего сердца (если только  мистера  Златоуста
не перехватит другая сторона)  и  сумеет  убедить  слушателей,  что  в  лице
потерпевшего оскорблено все общество. Так утешим же этого  мученика  крупной
суммой за нанесенный ему ущерб, а женщину - виновницу  всего  -  выведем  на
площадь и побьем камнями.


        ^TГлава LVI^U
     Rosa quo locorum sera moratur {А роза между тем расцветала (лат.).}

     Клайв Ньюком перенес свое поражение с твердостью и мужеством,  каких  и
ждали от этого молодого человека все хорошо  его  знавшие.  Пока  была  хоть
какая-то надежда, бедняга терзался неимоверно; точно так же игрок не  ведает
радости и покоя, доколе в кармане у  него  остается  хоть  несколько  гиней,
которые он ставит на карту, даже когда у него почти нет надежды выиграть./Но
вот исчезла последняя монета, и  наш  приятель  покидает  злосчастный  стол,
проиграв бой, но не пав духом. Он возвращается в людское общество  и  теперь
бережется  этой  пагубной  лихорадки;  иногда,  в  минуты  одиночества   или
бессонницы, ворочаясь ночью в  постели,  он,  возможно,  вспоминает  роковую
игру, думает о том, как он мог ее выиграть,  а  быть  может,  сожалеет,  что
ввязался в нее, однако подобными мыслями Клайв ни с кем не делился.  Он  был
достаточно великодушен, чтобы не слишком винить Этель, и даже защищал  ее  в
разговорах с отцом, который, признаться, выказывал теперь ярую  враждебность
по отношению к  этой  девице  и  всем  ее  родственникам.  Томас  Ньюком  не
отличался гневливостью и был решительно неспособен  на  обман,  но  уж  если
приходил в возмущение или наконец догадывался, что  его  обманули,  тогда  -
горе обидчику! Отныне он становился  для  Томаса  Ньюкома  воплощением  зла.
Каждое слово, каждый поступок врага казались нашему  достойному  джентльмену
подлой ловушкой. Если Барнс давал обед, дядюшка готов был  заподозрить,  что
банкир хочет кого-то отравить; если тот выступал с заявлением в палате общин
(а Барнс делал это частенько), полковник был убежден, что  за  речами  этого
негодяя скрывается какой-то адский смысл.  И  остальные  представители  этой
ветви Ньюкомов были  в  его  глазах  нисколько  не  лучше;  все  они  лживы,
корыстны, суетны, жестокосердны; сама Этель нынче казалась ему не лучше тех,
кто ее воспитывал. Людская ненависть, так же, как и любовь,  чужда  здравому
смыслу. Право, не знаю,  что  для  нас  обиднее,  -  вызывать  незаслуженную
ненависть или неоправданную любовь!
     Клайв  не  обрел  душевного  покоя,  покуда  между  ним  и  его  былыми
терзаниями  не  легло  море;  вот  теперь   Томасу   Ньюкому   представилась
возможность совершить с сыном то путешествие, о котором наш добряк так давно
мечтал. Они проехали через Рейнскую область и Швейцарию, оттуда перевалили в
Италию, из Милана двинулись в  Венецию  (где  Клайв  поклонился  величайшему
творению живописи - знаменитому "Вознесению" Тициана); затем  направились  в
Триест, перебрались через живописные Штирийские  Альпы  на  пути  в  Вену  и
узрели  Дунай  и  равнину,  на   которой   Собесский   дал   битву   туркам.
Путешествовали они с удивительной быстротой. Они мало разговаривали  друг  с
другом и представляли собой классическую пару английских туристов. Наверное,
многие встречные с улыбкой глядели на  "этих  чудаков-англичан"  и  пожимали
плечами.  Откуда  им  было  знать,  какая   печаль   томит   душу   младшего
путешественника и сколько глубокой нежности, и заботы в сердце  у  старшего.
Клайв писал нам, что путешествие их протекает очень  приятно,  однако  я  не
хотел бы участвовать в нем. Так ограничимся  же  этим  сообщением.  Подобное
путешествие в обществе своей безмолвной скорби случалось совершать и другим.
Как прочно запоминаются места, где нас преследовали печальные думы.  И  если
потом, когда ваша тоска уляжется, вы опять попадете в те  края,  по  которым
странствовали об руку с этим невеселым спутником,  его  призрак  встанет  из
небытия и появится перед вами. Представьте себе на минуту, что  этот  период
жизни мистера Клайва  описывался  бы  не  в  двух  словах,  а  в  нескольких
подробных главах, какие бы то была скучные страницы! За  три  месяца  друзья
наши повидали множество  людей,  городов,  рек,  горных  хребтов  и  прочего
такого. Ранней осенью они уже воротились во Францию, и сентябрь застал их  в
Брюсселе, где в уютном особняке обитал  Джеймс  Бинни,  эсквайр,  со  своими
родственницами и где, как вы догадываетесь, Клайв и его отец были приняты  с
великим радушием.
     Привезенный на континент чуть ли не силком, Джеймс Бинни вскоре  свыкся
с тамошней жизнью. Он провел зиму в местечке По, лето в Виши, целебные  воды
которого оказали на него  весьма  благотворное  действие.  Его  дамы  завели
множество приятных  знакомств  среди  иностранцев.  В  числе  друзей  миссис
Маккензи  имелось  немало  графов  и  маркиз.  Вместе  с   нашими   друзьями
путешествовал и любезный капитан Гоби. К кому он был  больше  привязан  -  к
матери или к дочери - трудно сказать! Рози считала  его  крестным  отцом,  а
миссис Маккензи называла "скверным и опасным негодником",  "бездельником"  и
"прелестным человеком". Не знаю, считать ли  это  утешением  или  огорчаться
тому, как немного надо ума, чтобы приводить в восхищение некоторых из  наших
женщин. Остроты Гоби казались весьма утонченными  маменьке,  а  возможно,  и
дочке, однако наш юный набоб - Клайв Ньюком - с  каменным  лицом  выслушивал
даже лучшие из шуток Гоби, - ну и дерет же нос этот юнец, черт возьми!
     При Гоби состоял его страстный почитатель и неразлучный друг -  молодой
Кларенс Хоби. Капитаны Гоби и Хоби вместе  странствовали  по  свету,  вместе
посещали Бад-Гомбург и Баден-Баден, Челтнем и Лемингтон, Брюссель и Париж, в
Лондоне принадлежали к одному и тому же клубу, где молодой офицер  и  старый
служака черпали все свои радости и  утехи,  а  также  свои  представления  о
хорошем тоне. Шутки, бытовавшие, в "Стяге",  его  банкеты  и  их  устроители
служили  главной  темой  их  разговоров.  Уже   не   числившийся   в   полку
пятидесятилетний Гоби с крашеными усами был самым подходящим  товарищем  для
своего зеленого соклубника; за границей он все время получал от  кого-нибудь
письма с последними  каламбурами,  сочиненными  в  курительной  клуба,  а  в
Лондоне, при его познаниях в винах, лошадях, сигарах и поварском  искусстве,
а также талантах военного рассказчика оказывался  чрезвычайно  занимательным
собеседником. Он знал историю подвигов  каждого  полка,  каждого  командира,
каждого генерала. Как известно, сам он не раз дрался  на  дуэли  и  улаживал
бесчисленное множество "дел чести". Конечно, он не вел аскетического  образа
жизни и не отличался высоким интеллектом, однако хоть и  был  беден  -  имел
доброе имя, хоть и был сильно в летах - оставался весел, деятелен и любезен,
и хотя молодежь  величала  его  "старым  Гоби"  -  нес  свои  годы  легко  и
непринужденно, и, наверное, далеко не одна только миссис  Маккензи  говорила
про него, что  он  "прелесть".  Вероятно,  шумливая  болтовня  Гоби  немного
утомляла Джеймса Бинни, но Томас Ньюком охотно делил  общество  капитана,  а
тот, в свою очередь, по справедливости ценил достоинства полковника.
     Родителю Клайва Брюссель очень понравился. Они с сыном сняли прекрасную
квартиру неподалеку  от  того  поместительного  особняка  в  парке,  который
занимал Джеймс Бинни со своими домочадцами. Поблизости лежало поле Ватерлоо,
куда наш индийский служака не раз  совершал  паломничества  в  сопровождении
Гоби.  Здесь  же  неподалеку  когда-то  сражался  герцог  Мальборо,  каковое
обстоятельство, очевидно, куда меньше занимало капитана.  Зато  Клайв  ходил
туда с превеликой охотой и сделал  немало  набросков,  изображавших  подвиги
Черчилля и принца Евгения, Куттса и Кэдогана; их высокие  ботфорты,  длинные
парики и могучие фламандские скакуны казались ему еще  более  живописными  и
непривычными, нежели сюртук герцога Веллингтона и меховые шапки  французских
гренадеров, которые наводнили полотна английских и французских художников.
     Наш любезный полковник пригласил чету Пенденнисов погостить  у  него  в
Брюсселе  (хоть  месяц,  хоть  полгода)  и  принял   их   там   с   отменным
гостеприимством. Нам была отведена целая  анфилада  прелестных  комнат.  Мой
кабинет сообщался с мастерской Клайва. Мы провели с ним в разговорах не один
час, совершили вместе не одну верховую и  пешую  прогулку.  Я  заметил,  что
Клайв не упоминал больше имени мисс Ньюком, и мы с Лорой почли за  благо  не
заговаривать о ней. Лишь однажды, когда мы прочли в газетах  о  смерти  леди
Гленливат, матери лорда Фаринтоша, я, помнится, сказал:
     - Наверно, свадьбу опять отложат.
     - Qu'est ce que cela me fait? {Мне-то что за дело? (франц.).} -  мрачно
говорит  мистер  Клайв,  занятый  работой   над   жизнерадостной   картиной,
изображавшей шествие графа Эгмонта на казнь; я имел честь позировать ему для
алебардщика, капитан Хоби - для Эгмонта, а капитан Гоби - для герцога Альбы,
смотрящего из окна.
     Миссис Маккензи в ту зиму была наверху блаженства и славы.  У  нее  был
собственный выезд, и она без устали на  нем  раскатывала.  Она  вращалась  в
лучшем брюссельском обществе. Она имела свой журфикс. Она без  конца  ездила
на разные ассамблеи и дважды удостоилась приглашения на придворный бал, где,
надо  сказать,  обе  они  с  дочерью  выглядели  совершенно   очаровательно.
Полковник вычистил свой  старый  мундир  и  выезжал  вместе  с  ними.  Мосье
Ньюком-сын, насколько я могу судить, был в этих бальных залах  красавцем  не
из последних, и, когда он вальсировал с Рози (а  он  делал  это  значительно
лучше капитана Хоби), наверное, многие говорили себе: какая прелестная пара!
     Малютка Рози нравилась всем, включая мою жену, на  которую,  право  же,
трудно угодить. Она пела теперь еще лучше и казалась  особенно  хорошенькой,
когда пела. Если бы не аккомпанемент ее маменьки, непрестанно заводившей  за
спиной дочери, - Рози, мол, ангел, к ней так внимателен граф  Вандерслаапен,
синьор Полонини прямо засыпает  девочку  комплиментами,  наш  посланник  сэр
Хорэс Дэш всегда так упрашивает ее спеть еще разочек  "Batti,  batti...",  а
эрцгерцог хлопает в ладоши и говорит: "О, да!.."; так вот,  если  б  не  эти
комментарии миссис Мак, я, конечно, отдал бы должное обаянию мисс Рози и  ее
вокальным упражнениям. Что до капитана Хоби, то легко было  заметить,  какое
действие производили на него песенки мисс Рози и ее красота.
     И вправду, трудно было не любоваться этой  прелестной  малюткой,  когда
она ухаживала  за  дядюшкой  Джеймсом  и  его  старым  другом,  полковником.
Последний скоро привязался к Рози не меньше самого Джеймса Бинни,  чье  лицо
неизменно расплывалось в улыбке, едва он на  нее  взглядывал.  Она  поистине
угадывала все его желания и порхала по комнате, исполняя их. Когда  он  ехал
на прогулку, она вскакивала в коляску и обертывала ему  ноги  шалью:  Джеймс
теперь был зябок и ленив. Сама она усаживалась против него и без  конца  ему
улыбалась, а когда он задремывал, спешила укутать его шею еще одним платком.
Сомневаюсь,  чтобы  она  понимала  его  шутки,  однако,  слушая  их,  всегда
улыбалась мило и ласково. А  как  она  бросалась  его  целовать  и  в  какой
приходила восторг, если он приносил ей букет для бала.  Однажды,  когда  она
собиралась на бал, в гостиной миссис Маккензи появились оба старика,  Джеймс
и Томас, и у каждого в руках было по букету для Рози. То-то они посмеялись!
     - Ах ты, наша маленькая Сусанна!  -  проговорил  Джеймс,  получив  свою
обычную награду. - А теперь ступай, поцелуй второго старца.
     Рози не сразу постигла смысл этой шутки, ведь смеяться  чужим  остротам
было легче, чем понимать их; но потом, когда ей объяснили, в чем  дело,  она
подошла к полковнику Ньюкому и прижалась своей хорошенькой свеженькой щечкой
к его седым усам, - тут, наверное, всякий залюбовался бы ею.
     - Ей-богу, не знаю, кто из  вас  больше  покраснел,  -  пошутил  Джеймс
Бинни; и в самом деле, лицо старика, как и лицо девушки, залил милый румянец
смущения.
     В тот же день, точно небу было угодно засыпать  мисс  Рози  цветами,  к
обеду пожаловал не кто иной, как капитан  Хоби  и  принес  еще  один  букет.
Дядюшка Джеймс по этому поводу сказал, что Рози должна будет ехать  на  бал,
увешанная букетами, как краснокожий - скальпами.
     - Боже правый! - восклицает миссис Маккензи.
     - Помилуйте, дядюшка! -  удивляется  мисс  Рози.  -  Какие  вы  страсти
говорите!
     Гоби напомнил миссис Мак про вождя  индейского  племени  Хукамагуша,  -
она, конечно, видела его в Квебеке, где стоял Сто пятидесятый  полк,  -  так
его вигвам был весь завешан скальпами; а сам он целыми днями валялся  пьяный
где-нибудь около казармы и смертным боем бил свою бедную жену европеянку.
     И тут в комнате появляется мистер  Клаив  Ньюком,  и  веселые  шутки  и
щебетанье почему-то смолкают.
     Неужели же Клайв тоже  принес  букет?  Нет,  о  букете  он  как-то  не,
подумал. Он одет  во  все  черное,  носит  кудри  до  плеч,  длинные  усы  и
меланхолическую эспаньолку. Он очень хорош собой, но мрачен, как  гробовщик.
И вот Джеймс Бинни говорит:
     - Помнишь, Том, тебя когда-то  величали  "рыцарем  печального  образа"?
Так,  ей-богу,  Клайв  унаследовал  отцовское  обличье.   -   Затем   Джеймс
восклицает: - А теперь за стол! - и направляется в столовую,  подхватив  под
руку миссис Пенденнис; Рози цепляется за полковника, Гоби шествует об руку с
миссис Мак, оба - весьма довольные друг другом; и я так и не знаю,  с  каким
же из трех букетов поехала на бал красавица Рози.
     Наше пребывание у друзей в Брюсселе не могло продлиться больше  месяца,
поскольку к концу этого срока нас ждали на родине еще одни  друзья,  которые
были так любезны, что пожелали видеть у себя миссис  Пенденнис  со  всем  ее
кортежем: нянькой, малюткой и супругом. И вот  мы  распростились  с  Рози  и
полковой дамой, с обоими  нашими  славными  стариками  и  юным  меланхоликом
Клайвом, - тот проводил нас до Антверпена и совершенно покорил  сердце  Лоры
тем, как бережно он нес ее малыша, когда мы садились на пароход. Бедняга, до
чего он был грустен во  время  расставания  с  нами!  Глаза  его,  казалось,
смотрели не на нас, а куда-то вдаль, где витали его мысли. Он тут же  побрел
с пристани, понурый,  с  неизменной  сигарой  во  рту,  погруженный  в  свои
печальные думы; его, очевидно, совсем не занимало, остаемся мы или уезжаем.
     - По-моему, напрасно они поселились в Брюсселе, - говорит Лора, сидя со
мной на палубе, пока наш малыш спокойно лопочет рядом, а ленивые воды Шельды
тихо несут нас вперед.
     - Кто? Ньюкомы? Они же прекрасно устроились. У них отличный  метрдотель
и превосходная кухня, и ваш младенец, сударыня, здоров, как никогда.
     - Ненаглядное мое  дитятко!  -  Ненаглядное  дитятко  издает  радостные
крики, прыгает на руках у няньки и  тянется  пухлой  ручонкой  за  печеньем,
которое протягивает ему маменька. - А я все не перестаю думать,  Артур,  что
Рози была бы гораздо  счастливее  в  качестве  миссис  Хоби,  нежели  миссис
Ньюком.
     - А кто, собственно, думает, что она станет миссис Ньюком?
     - Ее мать, дядя и отец Клайва. С  тех  пор  как  полковник  разбогател,
миссис Маккензи, по-моему, узрела в Клайве кучу достоинств. А Рози  поступит
так, как велит маменька. Если Клайв окажется столь же покладист, дядя Джеймс
с полковником будут просто счастливы. Дядя Джеймс всей  душой  жаждет  этого
брака (они с сестрой в этом единодушны). Вчера вечером он  сказал  мне,  что
если он увидит обоих детей счастливыми, то  прочтет  "Nunc  dimittis"  {Ныне
отпущаеши... (лат.).} и будет чувствовать себя спокойно даже в чистилище.
     - Ну, а ты что ответила?
     - Рассмеялась и сказала дяде Джеймсу, что я - сторонница Хоби. Он очень
добродушный, честный, искренний, этот мистер Хоби, настоящий джентльмен.  Но
дядя Джеймс возразил, что бедный Хоби, по  его  мнению,  ...ну  словом,  так
глуп, что просто жаль отдавать за  него  Рози.  Я  не  стала  говорить  дяде
Джеймсу, что до приезда Клайва Рози отнюдь не находила Хоби глупым. Они пели
дуэты и совершали верховые  прогулки,  покуда  не  появился  Клайв.  Прошлой
зимой, когда они жили в По, Хоби, по-моему, был весьма по душе мисс Рози. Ей
прочат в мужья Клайва, и она готова восхищаться им,  только  она  его  очень
боится. Конечно, он выше ростом и красивее капитана  Хоби,  богаче  и  умнее
его.
     - Какое может быть сравнение! - замечает  мистер  Пенденнис.  -  Право,
душенька, такого очаровательного юношу, как наш Клайв, не  часто  встретишь.
Смотреть на него, и то удовольствие. Какие у  него  ясные  синие  глаза,  по
крайней мере, были такими, пока их не затуманила  грусть.  Какой  мелодичный
смех! Какая стройная, легкая фигура!  Сколько  в  этом  юноше  благородства,
отваги, чести! Я не скажу, что он  особенно  талантлив,  однако  у  него  на
редкость стойкий и мужественный характер, открытая, веселая и  добрая  душа.
Да можно ли его сравнивать с Хоби! Клайв, он - орел, а тот - совенок,  гроза
мышей.
     - Люблю, когда ты так говоришь, - нежно отзывается Лора. - Тебя считают
страшным насмешником, Артур, но я лучше знаю своего  мужа.  Мы  лучше  знаем
папу, правда ведь, солнышко? (Тут  моя  жена  кинулась  целовать  маленького
Пенденниса,  прыгающего  на  руках  у  подошедшей  нянюшки.)  И  однако,   -
продолжает  она,  опять  уютно  усаживаясь  подле  мужа.  -  Однако,  Артур,
допустим, что твой обожаемый Клайв - орел, не считаешь ли ты, что в  подруги
ему следовало бы  взять  орлицу?  Если  он  женится  на  малютке  Рози,  то,
наверное, будет очень добр  к  ней,  только,  боюсь,  не  видать  им  вместе
счастья. Ведь ее, мой друг, не интересует его работа; она даже  не  понимает
того, о чем он говорит. Оба капитана, Рози, я и полковая  дама,  как  вы  ее
зовете, болтаем друг с другом, смеемся, по-своему шутим, но стоит  появиться
вам с Клайвом, и мы стихаем, как мыши.
     - Значит, я тоже орел?  Но,  право  же,  у  меня  нет  никаких  орлиных
претензий, миссис Пенденнис!
     - Да. И мы  тебя  совсем  не  боимся.  Ведь  мы  не  боимся  папы,  мой
маленький? - Вопрос этот относится к третьему члену семьи, с которым нянюшка
как раз успела дважды пройтись взад и вперед по палубе,  пока  Лора  держала
свою речь об орлах. Вскоре мать, дитя и няня спускаются в каюты; тут как раз
возвещают час обеда, и капитан Джексон присылает нам шампанского  со  своего
конца стола; спустя немного мы выходим в море, и беседовать  становится  уже
невозможно; а  утром  мы  просыпаемся  под  мутным  лондонским  небом  среди
бесчисленных мачт, вздымающихся над Темзой.


        ^TГлава LVII^U
     Розбери и Ньюком

     Друзья, ждавшие нас в Англии, были  не  кто  иные,  как  Флорак  и  его
супруга, принцесса де  Монконтур,  которые  надумали  провести  Рождество  в
поместье  ее  высочества.  Впервые  со   времени   своего   примирения   эти
титулованные супруги  принимали  гостей  в  упомянутом  поместье.  Оно  было
расположено, как то известно читателю, в пяти милях от города Ньюкома, вдали
от его дыма и гари, в приятной  лесистой  местности,  где  разбросаны  тихие
деревеньки и тянутся  в  небо  серые  церковные  шпили  и  старинные  коньки
фермерских домов, все еще хранящие мирный облик тех дней, когда  Ньюком  был
старомодным провинциальным городом, берега реки еще не застроили  фабриками,
а ее воды не замутили зола и краска. Еще двадцать лет назад дом сэра Брайена
был единственным большим зданием в округе, а теперь десятки прелестных  вилл
появились между городом  и  Ньюком-парком.  Новый  Ньюком,  как  все  знают,
раскинулся  у  самых  ворот  парка,  и  гостиница  "Новый  Город"   (что   у
железнодорожной станции) - величавое строение в стиле Тюдоров  -  кажется  с
виду более древней, нежели  дубы  в  парках;  со  всех  сторон  гостиницы  -
маленькие,  старинного  типа  виллы  с  островерхими   крышами,   множеством
причудливо изогнутых труб и зеркальными окнами, глядящими  на  подстриженные
лужайки; возле каждого домика - яркая изгородь из вечнозеленого  кустарника,
аккуратные, усыпанные гравием  дорожки  и  каретник  в  духе  елизаветинских
времен. Под сводами большого железнодорожного моста вьется тихая стародавняя
дорога  на  Лондон,  некогда  запруженная  нарядными  каретами  и  укатанная
бесчисленными колесами; но уже в нескольких милях от вокзала эта  дорога,  -
по ней никто не ездит, - заросла травой; а  Розбери,  усадьба  принцессы  де
Монконтур, стоит на краю деревеньки, теперь еще более пустынной, чем сто лет
назад.
     Когда мадам де Флорак купила этот дом, он вряд ли мог  претендовать  на
звание усадьбы; сама же новая хозяйка -  сестра  фабрикантов  из  Ньюкома  и
Манчестера, - разумеется, и не думала тогда водить знакомство  с  окрестными
дворянами. Маленькая заурядная особа, жена какого-то француза, не жившего  с
ней, она при желании имела возможность  творить  богоугодные  дела  в  своей
деревеньке, разводить цветы  и  получать  призы  на  фруктовых  и  цветочных
выставках Ньюкома, однако была слишком ничтожной фигурой, чтобы притязать на
какое-то положение в столь аристократической местности, как Н... графство. В
Ньюкоме у нее были друзья и родные, по большей части  квакеры  и  лавочники.
Она даже посещала сектантскую молельню в Розбери-Грин; а преподобный  доктор
Поттер, глава прихода, знал ее только по  благотворительной  деятельности  и
рождественским доброхотным даяниям. Наше сельское духовенство, как известно,
всегда водит дружбу с местной знатью. Глава розберийской паствы сочувствовал
и покровительствовал доброй мадам де Флорак, однако  супруга  его  и  дочки,
которых принимали в лучших домах графства, откровенно  третировали  соседку.
Даже когда умер ее богатый брат и она получила свою долю наследства,  миссис
Поттер по-прежнему очень одобряла то, что бедная мадам де Флорак не рвется в
общество (сама миссис Поттер была дочерью разорившегося шляпного  фабриканта
из Лондона и в свое время жила гувернанткой в одном  благородном  семействе,
откуда вышла за мистера Поттера, в те  дни  частного  репетитора).  Так  что
правильно поступает мадам де Флорак, повторяла пасторша, что держится  своей
среды - местная знать никогда ее не примет! Том Поттер,  пасторский  сын,  с
которым мне посчастливилось вместе учиться в колледже  Святого  Бонифация  в
Оксбридже - шумливый, развязный и, прямо сказать, весьма вульгарный  молодой
человек - спрашивал меня, уж не является ли Флорак  бильярдным  маркером,  и
был столь предусмотрителен, что  посоветовал  сестрам  не  заводить  речь  о
бильярде в присутствии владелицы Розбери. Том прямо остолбенел, услышав, что
мосье Поль де Флорак - дворянин из рода куда более древнего, чем большинство
английских семей, за исключением  двух  или  трех  (к  каковым,  разумеется,
принадлежит и ваша, мой любезный и уважаемый читатель, если вам очень дорога
ваша родословная). По чести говоря, союз с  Хиггами  из  Манчестера  был,  с
точки зрения геральдики, первым мезальянсом в семействе Флораков  за  многие
десятилетия. Я отнюдь не хочу этим  сказать,  будто  какой-нибудь  иноземный
дворянин может  равняться  с  нашим,  британским,  а  тем  паче,  будто  наш
английский сноб, который только вчера купил себе герб, а то, глядишь,  прямо
заимствовал его из геральдического  справочника  или  заказал  его  себе  за
деньги у какого-нибудь умельца, не имеет права смотреть свысока на всех этих
заезжих графов.
     И тут однажды из Ньюкома в Розбери-Грин  торжественно  прибыла  коляска
четверней с лакеями в строгих, хорошо всем знакомых ливреях  Ньюком-парка  и
подкатила к воротам пасторского дома, где в это время  миссис  Поттер  и  ее
дочки торговались по обыкновению с  Рокинсом,  продавцом  рыбы,  развозившим
свой товар на осле. Дамы были в заношенных платьях  и  несвежих  истрепанных
чепчиках. Ни минуты не сомневаясь при появлении коляски, что владельцы Парка
пожаловали именно к ним, они бросились в дом одеваться,  покинув  разносчика
Рокинса в самый разгар спора по поводу трех макрелей. Маменька выхватила  из
картонки новый чепец, а Лиззи и Лидди понеслись в спальню надевать платья, в
которых были на завтраке в "Атенеуме", когда там читал лекцию лорд  Леверет;
не успели они всунуть  в  платья  свои  прелестные  плечики,  как  с  ужасом
вспомнили, что маменька как раз перекраивала в гостиной один из  папенькиных
фланелевых жилетов и оставила его там, когда послышались выклики  Рокинса  и
из-за изгороди вынырнула пара ослиных ушей. Подумать только - к ним гости из
Ньюком-парка, а в гостиной такой беспорядок!
     Но когда они сбежали  вниз,  в  комнате  не  было  господ  из  Парка  -
злосчастный жилет преспокойно валялся на столе (как они  ринулись  на  него,
как зашвырнули его в шифоньерку!), а единственный гость - разносчик Рокинс -
стоял с широкой ухмылкой в дверях веранды, держа в  руках  трех  макрелей  и
продолжая кричать: "Шесть пенсов за три штуки, барышни, "пять" это не  цена!
Я же бедняк, мэм, у меня жена и детишки!.."
     Тогда девицы завопили: "Какая наглость!", "Идите прочь, невежа, дерзкий
нахал!", "Ступайте на черный ход, сэр!", "Еще что вздумали!" - и  все  такое
прочее, боясь что вот-вот войдут леди Анна Ньюком,  мисс  Этель  и  Барнс  и
услышат это неприличное препирательство.
     Но владельцы Ньюком-парка так и не появились. Вот диво-то! Они проехали
мимо пасторской усадьбы и остановились у ворот мадам де Флорак. Туда  они  и
свернули. Они пробыли у виконтессы с  полчаса,  а  покуда  коляска  медленно
ездила перед домом по усыпанной гравием дороге. Миссис  Поттер  поспешила  с
дочками на верхний этаж и из окна комнаты, где спали служанки, увидела,  как
леди Анна, Этель и Барнс гуляют  по  саду  с  мадам  де  Флорак,  заходят  в
оранжереи, потом выходят оттуда, провожаемые садовником Маквиртом и  неся  в
руках огромные кисти винограда и охапки цветов; увидели они и то, как  Барнс
почтительно беседует с мадам де Флорак; когда же они спустились в гостиную и
чинно уселись за работу - Лидди раскрыла золотообрезный нотный альбом, Лиззи
принялась вышивать покров для алтаря,  а  маменька  шить  алую  накидку  для
неимущей старушки, - то с болью в сердце узрели, как мимо ограды  промчалась
коляска: внутри сидели дамы из Парка, а правил четверкой Барнс Ньюком.
     Это  было  в  ту  самую  пору,  когда  Барнс  надумал  взять  под  свое
покровительство мадам де Флорак и затеял помирить ее с мужем.  Вопреки  всем
пророчествам миссис Поттер, местная знать сама явилась на  поклон  к  дочери
фабриканта. А уж после того как мадам де Флорак превратилась в принцессу  де
Монконтур и в округе стало известно, что она  намерена  провести  в  Розбери
Рождество, (об этом, как вы легко догадаетесь, сообщили и "Ньюком  сентинел"
и "Ньюком индепендент"), высокородных соседей посетил преподобный Г. Поттер,
доктор богословия, с супругой. Нетрудно догадаться и  о  том,  что  от  глаз
почтенной дамы не укрылись перемены, произведенные в Розбери-Хаус  мастерами
от Вайнира из Ньюкома: строгий желтый атлас и позолота  в  гостиной,  резной
дуб в столовой, набивной ситец в спальнях, апартаменты принца  и  принцессы,
комнаты для  гостей,  курительная  (господи  помилуй!)  и  конюшни  -  этими
особенно интересовался Том Поттер.  ("А  еще,  можете  себе  представить,  -
рассказывал он потом, - настоящая бильярдная!")
     Весь дом сверху донизу был удобнейшим образом переоборудован; и  теперь
вам ясно, что чете Пенденнисов предстояло весьма  уютно  провести  Рождество
184.. года.
     Том Поттер был столь любезен, что пришел ко мне  с  визитом  на  третий
день после нашего прибытия; накануне он приветствовал меня в церкви,  увидав
на  одной  из  скамей  принцессы.  Прежде   чем   высказать   желание   быть
представленным моей жене, он попросил меня по  всей  форме  представить  его
моему другу, принцу, коего величал  "его  высочеством".  А  его  высочество,
который вел себя с примерной серьезностью и только разок ахнул,  когда  мисс
Лидди на хорах затянула с детьми гимн и те запели, кто в лес, кто по  дрова,
похвалил Тому проповедь, прочитанную его  родителем.  Том  проводил  нас  до
ворот Розбери.
     - А не зайдете ли вы сразиться со  мною  на  бильярде,  -  говорит  его
высочество. - Ах да, простите, я забыл, что  у  вас  не  принято  играть  на
бильярде по воскресеньям!
     - В любой другой день с восторгом, ваше  высочество,  -  отвечает  Том,
нежно пожимая на прощание руку его высочества.
     - Он ваш товарищ по колледжу? - спрашивает Флорак. - Странные же у  вас
товарищи по колледжу, душа моя! И вообще вы,  англичане,  странный  народ!..
Клянусь, я встречал таких, которые, скажи  я  им:  "Почистите  мне  сапоги",
пошли бы и вычистили! А заметили вы, как "преподобный отец" ел  нас  глазами
на проповеди? Он все поглядывал на нас поверх молитвенника, клянусь честью.
     Мадам де Флорак со своей стороны  лишь  выразила  пожелание,  чтобы  ее
супруг пошел послушать  мистера  Джейкоба  в  сектантской  молельне.  Мистер
Поттер вообще неважный проповедник.
     - Savez-vous qu'elle est furieusement belle, la fille du Reverend! {А у
"преподобного", знаете ли, чертовски хорошенькая дочка! (франц.).} -  шепнул
мне его высочество. - Я не сводил с нее глаз во время  проповеди.  Прелесть,
что за  соседочки!  -  Вид  у  Поля  при  этом  был  весьма  победоносный  и
плутовской.  Моей  жене,  надо  сказать,  принц   де   Монконтур   выказывал
беспредельную учтивость, почтение и любезность. Он восхищался ею.  Сыпал  ей
бесчисленные  комплименты  и,  без  сомнения,  искренне  поздравлял  меня  с
приобретением такого сокровища. Конечно, он был уверен, что и над  ней,  как
над всякой дочерью Евы, он может одержать победу. Но я был его другом в  дни
ненастья, его гостем, и он щадил меня.
     Я в жизни не видел никого  забавнее,  эксцентричнее  и  милее  Флорака,
каким он был в этот период своего процветания.  Как  уже  сообщалось  в  сем
правдивом жизнеописании, мы приехали в  субботу  вечером.  Нас  проводили  в
отведенные нам уютные комнаты, где в каминах пылал огонь и все дышало теплом
и гостеприимством. Флорак весь сиял благодушием. Он  беспрестанно  тряс  мою
руку, хлопал меня по плечу и называл не иначе как "голубчик" или  "дружище".
Он кричал своему дворецкому:
     - Мосье здесь все равно что хозяин, помни это,  Фредерик!  Предупреждай
каждое его желание. Угождай ему по мере сил. Он был добр ко мне во дни  моих
бедствий. Слышишь, Фредерик? Смотри, чтобы мистер Пенденнис не нуждался ни в
чем, а также мадам, его прелестная супруга,  ее  ангелочек-сын  и  их  няня.
Никаких солдатских выходок с этой молодой особой, Фредерик, vieux  scelerat!
Garde-toi de la, Frederic; si non, je t'envoie a Botani Bay; je  te  traduis
devant le Lord Maire.
     - En Angleterre je me fais Anglais, vois-tu, mon ami, -  продолжал  его
высочество. - Demain c'est dimanche et tu vas voir {Старый мошенник!  Смотри
у меня, Фредерик, не то я сошлю тебя в Ботани-Бей,  ты  у  меня  предстанешь
перед лордом-мэром! Как видишь, мой друг,  в  Англии  я  англичанин.  Завтра
воскресенье, и ты убедишься сам (франц.).}. - Ага, звонят к обеду!  Идите  и
переоденьтесь, мой друг! - И этот душа-человек еще раз  крепко  сжал  обеими
руками мою руку. - Всем сердцем рад видеть вас у себя. - Он заключил гостя в
объятия. В глазах его стояли слезы, и весь он был несколько комичен в  своем
сердечном порыве. Принцесса де Монконтур, не столь экспансивная и склонная к
объятьям, была, на свой лад, не менее любезна с моей супругой, как  я  узнал
об этом в конце первого дня нашего пребывания в их доме, когда  мы  с  женой
стали обмениваться впечатлениями. Маленькая принцесса заходила и в  спальню,
и  в  детскую  поглядеть,  все  ли  есть  у  ее  гостей,  что   нужно.   Она
присутствовала при купании и укладывании ребенка  (в  жизни  она  не  видала
такого херувимчика!) и принесла ему чудесную  игрушку.  Поначалу  она  и  ее
мрачнолицая старушка-горничная пугали малютку, однако скоро он к ним привык.
С утра пораньше принцесса уже  появилась  в  детской  почти  одновременно  с
матерью малыша.
     - Ах, - вздыхала бедняжка, - как, должно быть, вы счастливы, имея дитя!
     Словом, моя супруга была совершенно покорена ее добротой и радушием.
     И вот наступило воскресное утро, и мы действительно  узрели  Флорака  в
обличий какого-то невиданного британца.  На  нем  были  лосины  и  сапоги  с
отворотами; после завтрака,  отправляясь  в  церковь,  он  надел  пальто  из
толстой белой шерсти и  маленькую  шапочку,  в  каковом  одеянии,  очевидно,
полагал себя точной копией английского джентльмена. Разговаривая с  конюхами
и слугами, он щедро пересыпал свою речь проклятьями, не потому что привержен
был к божбе, а  потому  что  считал  сквернословие  отличительным  свойством
английского сквайра. Он не обедал без ростбифа и всегда требовал, чтобы мясо
было недожаренным, "как любите вы, англичане"; посещал боксерские состязания
и  держал,  бойцовых  петухов.  Он  с  восторгом  приобщался  к  спортивному
лексикону, как заправский охотник "травил лису" и перехватывал ее на  скаку,
был поистине ослепителен, отправляясь в отъезжее, в своей бархатной  шапочке
и бонапартовских сапогах, а потом угощал всю охоту у себя в Розбери, где его
маленькая добродушная  супруга  так  же  любезно  принимала  джентльменов  в
красных куртках, как, бывало, тучных сектантов в черном,  которые  распевали
гимны и читали проповеди  на  лужайках  ее  сада.  Эти  господа,  напуганные
переменами в жизни принцессы, сокрушались об  ее  душе;  однако  в  графстве
популярность Монконтуров все возрастала, да и  в  самом  Ньюкоме  их  теперь
почитали не меньше, ибо принцесса не знала устали в своих  добрых  делах,  а
приветливость  ее  мужа  была  предметом   всеобщего   восхищения.   "Ньюком
индепендент" и "Ньюком  сентинел"  наперебой  расхваливали  его  высочество,
причем  первая  особо  подчеркивала  его  несходство  с  сэром  Барнсом,  их
депутатом.  Любимым  развлечением  Флорака  было,  усадив  жену  в   коляску
четверней, прокатить ее в Ньюком.  Когда  он  проезжал  по  городу,  уличные
мальчишки бежали за ним и кричали  "ура!".  В  витрине  одной  галантерейной
лавки был выставлен галстук  желтого  цвета  под  названием  "Монконтур";  в
другой лавке красовался розовый, и название его было "Принц",  что  звучало,
наверно, особенно соблазнительно для местных щеголей.
     И  вот  однажды  коляска  четверней  доставила  нас   в   расположенный
неподалеку Ньюком-парк, куда по просьбе  принцессы  ее  сопровождала  и  моя
супруга, разумно решившая не открывать ее высочеству своей неприязни к  леди
Кларе.  Сколько  раз,  возвращаясь  домой  из  какого-нибудь   великолепного
особняка, мы с Лорой,  преисполненные  эгоистического  счастья,  благодарили
небо за то, что обитаем в скромном жилище. Долго ли еще  будут  существовать
на свете эти хоромы? Разве уже сейчас их владельцы не предпочитают  селиться
в небольшой брайтонской квартирке или в  мансарде  на  Парижских  бульварах,
покидая свои пустынные родовые замки и парки, отгороженные от мира сугробами
снега? Уезжая из Ньюком-парка, мы вздохнули с облегчением,  точно  вырвались
из тюрьмы. Наши дамы уселись в экипаж и, едва за  нами  затворились  ворота,
принялись делиться впечатлениями. Что,  владеть  таким  поместьем?  Но  ведь
тогда бы пришлось в нем жить! И мы согласились на том, что крохотный  уголок
земли,  именуемый  "Фэрокс",  милее  нашему  сердцу,  чем   это   громоздкое
сооружение эпохи Тюдоров. Помещичий дом был обставлен во времена Георга  IV,
и в нем господствовал так называемый "псевдоготический стиль". Нам  пришлось
пройти через мрачную анфиладу готических обеденных залов, давно не  видавших
гостей, и миновать несколько  гостиных  с  мебелью  под  холщовыми  чехлами,
прежде чем мы попали в маленькую комнату, где проводила  время  леди  Клара,
иногда одна-одинешенька, а  иногда  в  обществе  нянек  и  детей.  Мрачность
окружающей обстановки словно придавила бедняжку. Даже когда Лора завела речь
о детях (добрая принцесса де  Монконтур  расписывала  нашего,  как  чудо  из
чудес), леди Клара нисколько не оживилась. Ее собственных отпрысков привели,
показали и увели. Точно какая-то тяжесть лежала на плечах этой  женщины.  Мы
заговорили о свадьбе  Этель.  Она  сказала,  что,  кажется,  свадьба  должна
состояться в Новый год. Она не знает, отделывали Гленливат заново  или  нет.
Столичного дома лорда Фаринтоша она не видела. Сэр Барнс приезжал в поместье
раза два  на  воскресенье,  несколько  дней  охотился  и  развлекался,  как,
наверно, положено всем мужчинам. Скоро ли он опять приедет,  ей  неизвестно.
Когда мы поднялись и начали прощаться, она вялым  движением  дотронулась  до
звонка и снова опустилась на диван, где лежала груда французских романов.
     - Неплохие книжечки она себе подобрала, - говорит Поль, пока  мы  катим
по темным аллеям мрачного парка, мимо грустных прудов, над  которыми  вьются
туманы, и сбившихся в кучу овец, тут  и  там  образующих  грязные  пятна  на
траве; ни одна  из  множества  труб  на  оставшемся  позади  нас  здании  не
дымилась, если не считать слабой беленькой струйки,  что  тянулась,  как  мы
знали, из камина, у которого сидела одинокая владелица Ньюкома.
     - Уф! - произнес Флорак и  щелкнул  бичом,  когда  за  нами  замкнулись
ворота парка и его упряжка с веселым грохотом понеслась по дороге.  -  Какое
счастье выбраться из этого склепа! Что-то роковое есть в этом доме... в этой
женщине. В доме атмосфера надвигающейся беды.
     Во  время  своих  наездов  в  город  Ньюком  наш  друг  Флорак   всегда
останавливался в "Королевском Гербе", и вот однажды, когда мы входили с  ним
в это заведение, в сенях нам встретился какой-то постоялец, и принц  кинулся
к нему, чтобы, по своему обыкновению, заключить в объятия, весьма дружески и
сердечно назвав его "Джеком".
     Но Джек, казалось, был не особенно  доволен  встречей  с  нами  и  даже
попятился на шаг от француза.
     - Мой  милый  Джек,  любезнейший  Хайгет,  как  рад  я  вас  видеть!  -
продолжает Флорак,  не  замечая  ни  холодности  приезжего,  ни  любопытства
хозяина гостиницы, который тут  же  дожидался  в  почтительной  позе,  желая
проводить его высочество в лучшую комнату.
     - Здравствуйте, мосье де Флорак, - мрачно бросает новоприбывший  и  уже
хочет после этого краткого приветствия пройти мимо, но, очевидно, передумав,
поворачивает назад и следует за Флораком в отведенные нам апартаменты.
     - A la bonne heure! {Вот и хорошо! (франц.).} - И  Флорак  возобновляет
свои сердечные приветствия. - А я-то думаю, какая муха вас укусила, mon  bon
{Мой милый (франц.).}, - говорит он милорду. Стоящий тут же хозяин,  потирая
руки, кланяясь и  ухмыляясь,  осведомляется,  не  хочет  ли  его  высочество
чем-нибудь подкрепиться с дороги. Мне, как другу  и  спутнику  принца,  тоже
перепадала толика его безмерного радушия. В отсутствие его высочества хозяин
оказывал мне особое внимание, хотя и не без некоторой фамильярности.
     Лорд Хайгет подождал, пока  мистер  Тэплоу  удалился,  и  тогда  сказал
Флораку:
     - Пожалуйста, не называйте меня здесь по имени, Флорак. Я здесь инког.
     - Plait-il {Простите (франц.).},  что  значит  -  инког?  -  спрашивает
Флорак. Когда же ему объяснили это слово, он разразился смехом.  Потом  лорд
Хайгет обратился ко мне:
     - Прошу прощения, мистер Пенденнис, я никого не  хотел  обидеть,  но  я
здесь по одному делу и предпочел бы, чтобы в  этом  городе  не  знали  моего
полного титула. На провинциалов это  так  действует,  понимаете  ли.  Минуты
покоя не дадут. А какие вести от нашего друга Клайва?
     - С титулом или без оного, вы всегда для меня желанный гость,  Джек.  А
что это за дело? Ох, старый ловелас! Держу пари...
     - Нет, нет, совсем не то, - с жаром говорит Джек. - Честное слово! Я...
я просто задумал... раздобыть  денег,  то  есть  вложить  их  здесь  в  одно
предприятие, чертовски выгодное предприятие! Между прочим, если хозяин будет
спрашивать, я - мистер Хэррис, гражданский инженер,  дожидаюсь  прибытия  из
Америки в Ливерпуль парохода "Канада" и ужасно  беспокоюсь  о  своем  брате,
который находится на борту.
     - Что он тут плетет?! Приберегите свои сказки для трактирщика, Джек,  а
для нас не старайтесь. Почему же вы до сих пор не заглянули к нам в Розбери,
милейший мистер Хэррис? Принцесса разбранит меня, если  вы  не  приедете.  И
непременно захватите своего милого  брата,  когда  он  тоже  сюда  прибудет.
Слышите? - Последняя часть этой тирады предназначалась для  мистера  Тэплоу,
вновь вошедшего в наш номер с вином и печеньем.
     Вскоре  владелец  Розбери  и  мистер  Хэррис  отправились  на   конюшню
поглядеть  лошадь,  которую  хотел  купить  принц.  Хозяин  гостиницы,   под
предлогом, что ему почудился мой звонок, опять вторгся в комнату и  принялся
выспрашивать у меня о неизвестном постояльце, уже вторую  неделю  живущем  в
его доме. Знаю ли я эту особу? Мистер Пенденнис ответил, что, разумеется, он
знает эту особу.
     - Весьма почтенная особа, не так ли? - не унимается наш Бонифэйс.
     - А разве принц де Монконтур стал бы водить знакомство  с  какой-нибудь
непочтенной особой? - в свою очередь, спрашивает  мистер  Пенденнис.  Вопрос
этот поверг нашего хозяина  в  конфузное  молчание,  и  он  удалился,  чтобы
разузнать о мистере Хэррисе у Флораковых конюхов.
     Какое дело привело сюда Хайгета? Моя ли то  была  забота?  Возможно,  у
меня возникли кое-какие  подозрения,  но  стоило  ли  давать  им  волю,  или
делиться ими с кем-нибудь: не лучше ли было держать их при себе? Возвращаясь
домой, мы с Флораком и словом не обмолвились о появлении  Хайгета,  хотя  по
взглядам, которыми обменялись, каждый понял, что другой догадывается о тайне
этого несчастного джентльмена. Дорогой мы вспомнили о  герцогине  Д'Иври,  а
затем, по контрасту, разумеется, обратились к английским нравам,  ко  всяким
любовным историям, побегам в Гретна-Грин и прочему такому.
     - Чудной вы народ,  -  заявляет  Флорак,  -  для  полноты  страсти  вам
непременно необходимо бегство в почтовой карете, а потом публичный  скандал.
Если бы мы,  французы,  улаживали  подобные  дела  на  большой  дороге,  нам
потребовалась бы целая армия форейторов.
     Я промолчал. В облике Джека Белсайза было  что-то  такое,  что  рождало
мысль о несчастье и обмане, опозоренных детях и разрушенном семейном  очаге,
словом, о печальной судьбе,  уготованной  всем  участникам  и  жертвам  этой
роковой  истории.  Когда  мы  воротились  домой,  Лора  сразу  уловила   мое
беспокойство. Она даже угадала его причину  и  выпытала  ее  у  меня,  когда
вечером мы вдвоем сидели у камина в гардеробной,  распрощавшись  на  ночь  с
нашими любезными хозяевами. Припертый к стене, я поведал Лоре все, что знал:
лорд Хайгет в Ньюкоме, живет под вымышленным именем.  Но,  может  быть,  это
пустое.
     -  Пустое?!  Боже  правый!  Ужели  нельзя  как-нибудь  помешать   этому
несчастью, предотвратить преступление!
     - Наверно, уже поздно, - печально ответил ее муж, поникнув головой и не
сводя глаз с огня.
     Какое-то время она тоже молчала. Я понял,  что  помыслы  ее  там,  куда
уносятся душой все набожные женщины в минуты сомнений, скорби, боли, разлуки
и даже радости, то есть любого жизненного испытания. Стоит  им  пожелать,  и
вкруг них возникает невидимый  храм,  где  душа  их  припадает  к  алтарю  в
присутствии одного лишь великого, милосердного и  недремлющего  Советника  и
Утешителя. Самая близость смерти не устрашила бы Лору.
     Я не раз был свидетелем того, как утешала она страждущих и сносила боль
- не только свою, но даже детей и мужа - с удивительной внешней выдержкой  и
спокойствием. Но мысль об этом преступлении, которое совершается рядом и ему
нельзя помешать, - приводила ее в ужас. Она, верно, провела без сна всю ночь
и встала поутру бледная и измученная горькими думами, лишавшими ее покоя.
     В это утро она с  особой  нежностью  обнимала  своего  малютку  и  даже
всплакнула  над  ним,  называя  сотней  ласковых   имен,   подсказанных   ей
материнской любовью.
     - Разве бы я оставила  тебя,  моя  душечка!..  Бросила  бы  когда,  мое
счастье, мое сокровище!
     Несмышленый малыш прижимался к матери и, напуганный ее печальным  видом
и голосом, обнимал ее за шею и плакал. Надо  ли  говорить  о  тех  чувствах,
какие владели мужем Лоры,  когда  он  созерцал  эту  трогательную  любовь  и
великую нежность, составлявшие благословение его  жизни.  Из  всех  небесных
милостей, дарованных человеку, подобное счастье - превыше  и  полнее  всего.
Душа моя трепетала от страха, что я могу утратить его  и  остаться  сирым  в
этом пустом, холодном мире.
     Едва покончив с завтраком, Лора попросила заложить шарабан, говоря, что
ей необходимо нанести визит одной особе. Она взяла с собой малыша и няню. От
нашего  общества  она  отказалась  и  сообщила  кучеру,  куда  ехать,   лишь
очутившись  за  воротами  парка.  Я  полагал,  что  догадываюсь  о  цели  ее
путешествия. Мы с Флораком  не  говорили  об  этом.  Воспользовавшись  ясным
зимним утром, мы поехали на охоту.  В  другой  день  меня,  наверно,  немало
позабавил бы  мой  хозяин  -  его  великолепный  охотничий  костюм,  изящная
бархатная шапочка, блеск его начищенных сапог, веселые  и  бодрые  возгласы,
обращенные к собакам и людям; божба и гиканье этого Нимрода, заглушавшие лай
всей своры и шум всей охоты; но  в  то  утро  мысли  мои  были  заняты  лишь
происходившей по соседству трагедией, и я, рано возвратившись из  отъезжего,
застал жену уже дома, в Розбери.
     Лора, как я и подозревал, ездила к леди Кларе. Она  и  сама  толком  не
знала, зачем. Приехав туда, она едва ли понимала, что надобно говорить и как
выразить томившие ее мысли.
     - Я надеялась, Артур, что  какое-то  высшее  откровение  подскажет  мне
нужные слова, - шептала Лора, склонив голову мне на  плечо.  -  Когда  вчера
ночью я лежала без сна и все думала о ней, а вернее сказать  -  молилась,  я
надеялась, что найду утешение для этой бедной женщины. Знаешь, по-моему, она
в жизни не слышала доброго слова. Она так и сказала; она очень растрогалась,
поговоривши со мной немного.
     Сначала  она  была  совершенно  безучастна,  холодна   и   высокомерна;
спросила, едва я вошла, чему обязана удовольствием меня видеть:  в  сторожке
меня не пускали, говорили, будто миледи нездорова и вряд ли кого  примет.  Я
сказала леди Кларе, что хочу  показать  ей  нашего  мальчика,  что  надо  же
познакомить детей, - словом, плела всякий вздор. В ее взгляде  читалось  все
большее и большее удивление, и тут вдруг - сама не знаю как - я сказала:
     - Леди Клара, я  нынче  видела  во  сне  вас  и  ваших  малюток  и  так
растревожилась, что пришла рассказать вам об этом. -  И  действительно,  мне
приснился сон. Я вспомнила его, пока говорила с ней.
     На лице ее отразился испуг, но я продолжала рассказывать ей свой сон.
     - Я видела вас, дорогая, - сказала я, - вместе с  этими  малютками,  вы
были такая счастливая.
     - Счастливая?! - повторила  она.  Трое  детей  играли  в  зимнем  саду,
примыкавшем к ее гостиной.
     - И будто явился злой дух и отторгнул их от вас и умчал вас во мрак.  А
потом  мне  снилось,  что  вы,  одинокая  и  несчастная,  бродите  вокруг  и
заглядываете в сад, где играют ваши дети. Вы просите и умоляете,  чтобы  вас
пустили к ним, а привратник отвечает вам: "Нет, никогда!" Потом... потом мне
почудилось, будто они прошли мимо и не признали вас.
     Леди Клара тяжело вздохнула.
     - А потом мне почудилось еще, как бывает, знаете, во сне,  что  это  не
ваш, а мой малыш разлучен со мной и не признает меня, и сердце  мое  сжалось
от боли. Страшно подумать! Будем же молить господа, чтобы то был  лишь  сон.
Но еще страшнее было другое: когда не то вы, не то я  молили  о  свидании  с
ребенком, а тот человек отвечал: "Нет,  никогда!"  -  мне  привиделось,  что
прилетел ангел и унес дитя на небо. Вы просили:  "Возьмите  же  и  меня!  О,
возьмите, я так несчастна". Но ангел ответил: "Никогда, никогда!"
     Леди Клара стала бледнее смерти.
     - Как мне понимать вас? - спросила она меня.
     - О, дорогая моя, ради этих малюток, ради создателя, призывающего их  к
себе, не разлучайтесь с ними. Никогда, никогда не покидайте их! Падите к его
стопам и молите о защите.
     Я взяла ее за руки и продолжала в том же духе, Артур, а что именно, мне
не нужно и не должно повторять. Когда же я поцеловала ее,  она  была  вконец
растрогана и сказала, что я очень добра к ней, - еще никто не был так добр к
ней, - и что она - одна-одинешенька в целом свете и некому  подать  ей  руку
помощи. Она пригласила меня приехать к ней погостить, и я  согласилась.  Нам
надо поехать, мой милый. Мне кажется, тебе следует отправиться  в  Ньюком  и
повидать этого человека... увидеться с ним и предостеречь его!  -  вскричала
Лора, постепенно  одушевляясь  все  больше  и  больше.  Будем  просить  бога
вразумить и укрепить его и уберечь от этого соблазна.  Постарайся  уговорить
его оставить это бедное, слабое, испуганное и трепещущее существо;  если  он
настоящий джентльмен и мужчина, он так и поступит.
     - Ну конечно, он не  стал  бы  противиться,  душенька,  если  б  только
услышал такого адвоката, - отвечал я. Щеки  Лоры  пылали,  глаза  горели,  в
голосе звучала та глубокая, страстная нежность, которая потрясала мою  душу.
Казалось, само зло должно отступить, а дурные помыслы исчезнуть  перед  этой
безгрешной женщиной.
     -  И  почему  нет  около  нее,  бедняжки,  кого-нибудь  из  близких?  -
продолжала моя жена. - Она погибает в этом одиночестве. Наверно, муж против,
ведь он... О, я достаточно его знаю, чтобы догадываться о его образе  жизни.
Меня пробирает дрожь, Артур,  когда  я  вижу,  как  ты  подаешь  руку  этому
мерзкому, себялюбивому человеку. Вам надо порвать с ним, слышите, сэр?!
     - До или после того, как мы погостим в его доме?  -  спрашивает  мистер
Пенденнис.
     - Бедняжка, она просто ожила при  мысли,  что  к  ней  кто-то  приедет.
Побежала показывать мне комнаты, в которых  мы  будем  жить.  Это,  конечно,
очень глупо и тебе не по сердцу. Но ведь ты и там можешь писать свою книгу и
ездить сюда охотиться с нашими друзьями. И еще надо как-то  устроить,  чтобы
леди Анна Ньюком вернулась к ним жить. Сэр  Барнс  поссорился  с  матерью  в
прошлый ее приезд и выгнал ее от себя - ты только подумай!  Это  знает  даже
прислуга. Марта пересказала мне всю историю со слов здешней ключницы.  Право
же, Артур, сэр Барнс Ньюком - ужасный человек! Я рада, что с первого взгляда
почувствовала к нему отвращение.
     - И в  эту-то  людоедскую  пещеру  вы  тащите  меня  и  мое  семейство,
сударыня, - замечает ее муж. - Куда только я не пойду по вашему  приказанью!
Так кто будет укладывать мой чемодан?
     Флорак и его супруга были страшно огорчены, когда за обедом мы сообщили
им о нашем решении уехать, и куда - к их соседям  в  Ньюком!  Поистине,  это
просто необъяснимо!
     - И кой черт несет тебя на эту галеру? - спрашивает мой  хозяин,  когда
мы остаемся с ним вдвоем за стаканом вина.
     Впрочем, намерению моей жены погостить у леди  Клары  не  суждено  было
осуществиться, поскольку в тот же вечер, пока мы  еще  сидели  за  десертом,
прибыл посыльный из Ньюкома  с  запиской  к  миссис  Пенденнис  от  тамошней
хозяйки.

     "_Дражайшая и любезнейшая миссис Пенденнис, - писала леди Клара в явном
смятении и со множеством  подчеркиваний.  -  Ваш  визит  -  _невозможен_.  Я
говорила об этом с  сэром  Б.,  который  _прибыл  нынче  днем_  и,  конечно,
обращается со мной  _как  обычно_.  О,  я  так  несчастна!  Умоляю  Вас,  не
сердитесь на эту неучтивость, ведь она только избавит Вас  от  пребывания  в
столь ужасном месте! Чувствую, что _долго я этого не вынесу_. Но, что бы  ни
случилось, я всегда буду помнить Вашу доброту,  Вашу  редкостную  доброту  и
сердечность и почитать Вас до глубины души, ибо Вы - _настоящий ангел_.  Ах,
почему у меня не было раньше такого друга! Но, увы! У  меня  нет  друзей,  и
лишь его _ненавистная родня_ составляет все общество _одинокой и несчастной_
К. Н.

     P. S. Он не знает, что я пишу  Вам.  Не  удивляйтесь,  если  завтра  Вы
получите от меня другую записку,  в  _официальном  тоне_,  в  которой  будет
сообщаться, что, к _великому_ нашему сожалению,  мы  не  можем  в  настоящее
время принять у себя в Ньюкоме мистера и миссис Пенденнис.
     P. S. Какой лицемер!"

     Это письмо было вручено моей жене за обедом, и она протянула  его  мне,
выходя из комнаты вместе с другими дамами.
     Я сказал Флораку, что Ньюкомы не могут принять нас, а посему,  коли  он
не возражает, мы  еще  немножко  погостим  у  них.  Добряк  был  только  рад
возможности не расставаться с нами.
     - Жена бы до смерти тосковала по малютке, -  сказал  он.  -  Она  прямо
помешана на нем.
     К счастью, доброй старушке не  пришлось  пока  разлучаться  с  невинным
предметом своей страсти.
     Мой хозяин, как и я, хорошо знал, каковы отношения между сэром  Барнсом
и его женой. Об их ссорах говорила вся округа; одни упирали  на  его  плохое
обхождение с ней и распутство вне дома,  заявляя,  что  честным  людям  даже
знаться не тоже с таким мерзавцем. Другие же винили во  всем  леди  Клару  и
утверждали, что она - вялое, глупое, слабое и легкомысленное  существо;  она
день и ночь льет слезы; замуж за сэра Барнса  пошла,  как  известно,  только
ради его денег, а в сердце-то у нее другой. По совести  говоря,  правы  были
обе стороны. Бессердечный эгоист взял в жены девушку  ради  ее  титула;  это
слабое и недалекое создание продали ему за его деньги; и вот  союз,  который
мог бы держаться на благопристойном равнодушии, не удался и обернулся бедой,
жестокостью, взаимными попреками, горькими и одинокими слезами жены,  бранью
и проклятьями мужа, откровенными яростными стычками и даже побоями,  каковые
происходили на глазах у слуг и были на языке у всей округи. Изо дня  в  день
мы заключаем подобные браки, покупаем и продаем красоту, титулы,  богатство;
мы скрепляем эти сделки святыми обрядами в храмах,  где  супруги  дают  небу
обеты, а мы, зная, что слова эти - ложь, подтверждаем их именем Божьим.  "Я,
Барнс, обещаю любить и чтить тебя, Клара, пока смерть не разлучит нас".  "Я,
Клара, обещаю любить тебя, Барнс...", и так далее, и тому подобное.  Кто  не
слышал этой древней формулы, и сколь многие произносили ее, зная, что  лгут;
и нашелся ли когда-нибудь хоть один епископ, который  отказался  бы  осенить
эту ложь мановением  своих  батистовых  рукавов  и  произнести  "аминь"  над
головами преклонивших колени клятвопреступников?
     - А мистер Хэррис знает о приезде Ньюкома? - спросил  Флорак,  когда  я
сообщил ему эту новость. - Се scelerat de Highgate - va! {Ох уж этот негодяй
Хайгет! (франц.).}
     "А знает ли Ньюком, что  здесь  лорд  Хайгет?"  -  думал  я  про  себя,
мысленно восхищаясь простодушием и честностью своей жены и стараясь вместе с
этим чистым и  беспорочным  созданием  верить,  что  еще  не  поздно  спасти
несчастную леди Клару.
     - Надо бы предупредить мистера Хэрриса, - сказал  я  Флораку.  -  Может
быть, вы напишете ему записочку - мы отправим ее с посыльным в город.
     Сперва Флорак сказал: "Parbleu, нет!" - это  не  его  дело;  он  всегда
знал, что семейная жизнь леди Клары сложится именно  так.  В  свое  время  в
Баден-Бадене он даже предсказывал это Джеку, когда у них происходили там все
эти сцены, достаточно трагичные и одновременно комичные, ma foi.  Так  зачем
ему снова во все это впутываться?
     - Но подумайте, какой это будет позор для детей, - сказал  я,  -  какое
несчастье для двух почтенных семейств. Ради бога,  Флорак,  попробуем,  если
можно, помешать беде. - Я говорил с  жаром,  исполненный  желания,  пока  не
поздно, предотвратить катастрофу и  глубоко  тронутый  рассказом,  слышанным
перед обедом  от  невинного  существа,  которое,  в  чистоте  душевной,  уже
восстало за  справедливость  и  попыталось  спасти  несчастную,  отчаявшуюся
сестру, дрожащую на краю пропасти.
     - Если вы не напишете ему, - сказал я, начиная сердиться, - если  вашим
конюхам неохота ехать из дому на ночь глядя (таков был один из его доводов),
- то я пойду туда пешком.
     Разговор наш происходил запоздно,  когда  дамы  уже  удалились  в  свои
спальни  и  разъехались  гости,  которых  в   тот   вечер   принимали   наши
гостеприимные хозяева и в присутствии которых  я,  естественно,  не  решался
заводить речь об этом опасном предмете.
     - Parbleu! Вы ходячая добродетель, мой друг! Просто Иосиф Прекрасный! -
восклицает Флорак, пуская в воздух клубы дыма. - По всему  видно,  что  жена
прочла вам целую проповедь. Бедный мой Пенденнис! Вы  же  подкаблучник,  mon
pauvre bon! {Бедняжка! (франц.).} Одно  слово  -  примерный  муж.  Правильно
писала моя матушка: ваша супруга настоящий ангел!
     - Худо ли подчиняться женщине, если она направляет меня на добрые дела,
- ответил я и действительно помчался бы  исполнять  просьбу  моей  жены,  не
сыщись тут другого посыльного. Обычно, когда в Розбери давали обеды,  хозяин
"Королевского Герба" в Ньюкоме присылал нескольких подсобных слуг;  как  раз
для того, чтобы вызвать их и еще заказать рыбу, дичь и прочие припасы, ездил
принц де Монконтур в Ньюком в тот самый день,  когда  мы  повстречали  лорда
Хайгета,  сиречь  мистера  Хэрриса,  в  сенях  гостиницы.  Пока   происходил
вышеописанный разговор, в комнату вошел слуга и объявил:
     - Ваша светлость, Дженкинс и другой лакей отъезжают в своей  тележке  в
Ньюком, так не будет ли каких приказаний?
     - Само небо послало его, - восклицает со смехом Флорак, оборачиваясь ко
мне. - Вели Дженкинсу обождать пять  минут,  Роберт;  мне  нужно  послать  в
"Королевский Герб" записку одному джентльмену.
     Флорак тут же набросал коротенькую записочку, показал ее мне, запечатал
и адресовал мистеру Хэррису в "Королевском  Гербе".  Тележка  с  запиской  и
подсобными лакеями покатила в Ньюком.  Флорак  предложил  мне  со  спокойной
совестью лечь спать. В самом деле, это  был  наилучший  способ  предостеречь
Хайгета, к тому же записка от Флорака должна была возыметь большее действие,
нежели  мои  увещания.  Впрочем,  мне  бы  и  в  голову  никогда  не  пришло
вмешиваться во все это, если бы не настоятельная просьба одной  дамы,  чьими
советами, признаюсь, я склонен руководствоваться во всех трудных случаях.
     Лошадь мистера Дженкинса,  без  сомнения,  шла  хорошим  шагом,  как  и
положено идти морозным вечером всякой доброй лошадке, когда хозяин ее  сытно
поужинал и изрядно нагрузился вином и элем.  Помню,  во  дни  моей  холостой
жизни лошади всегда шли подо мной быстрее, если  я  возвращался  с  веселого
обеда; шампанское непонятным  образом  подбадривало  их,  а  кларет  сообщал
быстроту их копытам. Еще до полуночи письмо, адресованное  мистеру  Хэррису,
было передано в собственные руки мистера Хэрриса в "Королевском Гербе".
     Как уже сообщалось, распивочная "Герба" служила своего рода клубом  для
нескольких веселых джентльменов из  Ньюкома,  как-то:  аукционщика  Пэррота,
Тома Поттса, даровитого репортера, а ныне редактора "Индепендента", аптекаря
Вайдлера и некоторых других.
     Впервые мы познакомились с этой компанией где-то в первой  части  нашей
истории, задолго до того, как у Клайва Ньюкома  отросли  его  восхитительные
усы. Уже тогда аптекарь Вайдлер был стар и немощен, а  теперь  постарел  еще
лет на десять; конечно, у него есть разные  подручные,  один  из  которых  с
недавнего времени сделался его компаньоном, но на вывеске по-прежнему  стоит
старинное и почитаемое имя Вайдлера. Развеселый парень был этот компаньон  -
заводила "веселых бриттов", с которыми он просиживал почти что  до  петухов,
чтобы быть под рукой, если ночью в нем случится кому-нибудь нужда.
     Итак, "бритты" сидели себе, попивали, покуривали и шутили свои шутки  в
распивочной, как вдруг входит Дженкинс с запиской и, не задумываясь,  подает
ее компаньону мистера Вайдлера.
     - Из Розбери?  Верно  опять  плохо  с  принцессой,  -  говорит  лекарь,
довольный возможностью показать своим приятелям, что он пользует  принцессу.
- Не могла старушка занедужить днем! Черт возьми, что это?! - восклицает  он
и уже читает вслух: "Newcome  est  de  retour.  Bon  voyage,  mon  ami.  F."
{"Ньюком вернулся. Счастливого пути, мой друг. Ф."  (франц.).}.  -  Это  как
понимать?
     - A я полагал, вы знаете по-французски, Джек  Хэррис,  -  замечает  Том
Поттс. - Вы же без конца потчуете нас своими французскими песенками.
     - Ну конечно, я знаю французский, - отвечает его собеседник, -  но  что
это за чертовщина?
     - Хрюком вернулся с пятичасовым поездом. Я ехал с  ним  вместе,  только
его королевское высочество едва  удостоил  меня  словом.  А  со  станции  он
покатил в Брауновой пролетке. Впрочем, Браун не очень-то разбогатеет от этой
поездки, - добавляет мистер Поттс.
     - Да, но мне-то какое дело?! - восклицает Джек  Хэррис.  -  Мы  его  не
пользуем, отчего не терпим больших убытков. Его пользует Хоуэлл, с  тех  пор
как они разругались с Вайдлером.
     - Постойте,  не  иначе  вышла  ошибка!  -  вмешивается  мистер  Тэплоу,
покуривавший в своем кресле. - Эта записка, должно быть, для той особы,  что
занимает большой номер. Принц, когда прошлый раз был здесь,  разговаривал  с
ним и звал его Джеком. Хорошенькое же дело, скажу я вам: записка  вскрыта  и
все такое прочее. А что, Джон, джентльмен в большом номере  уже  лег  спать?
Снеси-ка ему эту записку.
     Джон, ничего не ведавший о записке и ее содержании, ибо он  только  что
вошел в комнату с ужином для  мистера  Поттса,  понес  записку  в  указанный
номер, откуда тут же вернулся к хозяину с перепуганным  видом.  Он  объявил,
что постоялец из большого номера - страсть какой сердитый. Он чуть  было  не
придушил Джона, когда прочел записку - ну сами посудите, приятно, что  ли?..
Когда же Джон высказал предположение, что письмо,  наверное,  вскрыл  мистер
Хэррис в распивочной - ну, наш Джек Хэррис, - господин принялся так  кричать
и браниться - жуткое дело!
     - Поттс, - сказал Тэплоу в припадке откровенности, находившей на  него,
когда он чрезмерно угощался своим бренди с  содовой,  -  уж  поверьте  моему
слову: этот господин такой же Хэррис, как и я сам. Я  отдавал  его  белье  в
стирку - гляжу, на двух носовых платках метка "X" и корона.
     На следующий день мы  прибыли  в  Ньюком,  надеясь,  что  лорд  Хайгет,
предупрежденный нами, уже покинул город. Однако нас ждало разочарование.  Он
разгуливал перед гостиницей, где, кроме нас, его могли видеть сотни людей.
     Мы зашли к нему в номер и здесь попеняли ему за появление на улице, где
Барнс Ньюком и любой из прохожих могли узнать его. Тут-то он и рассказал нам
о вчерашней неудаче с запиской.
     - Теперь уже поздно уезжать - время упущено;  этому  подлецу  известно,
что я здесь. Если я уеду, он объявит, что я испугался его и сбежал. Ох,  как
бы мне хотелось, чтобы он пришел сюда и застал меня здесь! - И он разразился
свирепым хохотом.
     - А лучше было бы сбежать, - грустно заметил один из нас.
     - Пенденнис,  -  сказал  он,  и  в  голосе  его  послышалась  необычная
нежность, - ваша супруга - добрая душа. Да благословит ее бог! И  пусть  бог
воздаст ей за все, что она сказала и сделала и сделала бы еще, не помешай ей
этот подлец. Ведь у бедняжки, знаете ли, нет ни единого друга на  свете,  ни
единого, не считая меня и той девушки, которую  они  продают  Фаринтошу,  да
только что она может?! Он разогнал ее друзей; все теперь против  нее.  И  уж
конечно, родственники; эти не упустят случая толкнуть несчастного,  если  он
оступился. Бедная женщина! Маменька, которая продала ее, приходит  и  читает
ей нотации: жена лорда Кью дерет перед ней нос и осуждает ее. А Кочетт, тот,
видите ли, высоко взлетел; он теперь женат, проживает в Шантеклере и требует
от сестры, чтобы она избегала меня, коли дорожит его  дружбой.  Если  хотите
знать, ей только и была защитой эта  карга  с  клюкой,  старая  ведьма  Кью,
которую они схоронили четыре месяца назад, после того, как  забрали  все  ее
денежки для своей красавицы. Старуха не давала ее в  обиду,  да  благословит
небо эту старую ведьму! Где она сейчас ни есть, а  доброе  слово  ей  не  во
вред, ха-ха! - Смех его было жутко слушать.
     - Зачем я явился? - продолжал он в ответ на наши невеселые расспросы. -
Зачем явился, говорите? Да затем,  что  ей  было  очень  тяжко  и  она  меня
позвала. Будь я даже на краю света, а она  скажи:  "Джек,  приди!"  -  я  бы
пришел.
     - Ну, а если бы она попросила вас уйти? - спросили его друзья.
     - Я бы ушел. Я ведь и ушел. Да если б она велела мне кинуться  в  море,
думаете, я бы отказался? Я-то ушел, а он, знаете, что делает, когда остается
с ней вдвоем? Бьет ее. Бьет эту бедняжечку! Сам признавался. Она уже убегала
от него и пряталась у старухи, что померла. Может, он и сейчас  ее  бьет.  И
зачем я только подавал ему руку! Ведь такое унижение, правда? Но она велела;
а я, кабы она того потребовала, стал бы чистить ему сапоги, будь я  проклят!
Он, видите ли, желает держать мои деньги в своем окаянном банке, а  так  как
он знает, что может полагаться  на  ее  и  на  мою  честь,  то  предпочитает
подавать мне руку - мне, которого ненавидит пуще тысячи чертей,  и  не  зря!
Неужели на земле нет такого места, где бы мы с  ним  могли  встретиться  как
положено мужчинам и покончить с этим делом! Пусть я даже получу пулю в  лоб,
не велика беда, ей-богу! Я сам близок к тому, чтобы застрелиться, Пенденнис.
Вам этого не понять, виконт!
     - Конечно, - сказал Флорак, пожимая плечами. -  Мне  так  же  непонятна
мысль о самоубийстве, как и о бегстве в почтовой карете.  Что  поделаешь?  Я
еще недостаточно англизирован, мой друг. В нашей стране тоже заключают браки
по расчету, черт возьми, ну и всякое бывает,  однако  -  никакого  скандала!
Задумав перенять наши обычаи, вы остановились на полпути, мой друг! Vous  ne
me comprenez pas non plus, mon pauvre Jack! {Вы ведь тоже меня не понимаете,
мой бедный Джек! (франц.).}
     - По-моему, есть еще один выход,  -  проговорил  третий  участник  этой
сцены. - Пусть лорд Хайгет переселится в Розбери под своим настоящим  именем
и не станет больше изображать из себя мистера Хэрриса. Если сэр Барнс Ньюком
пожелает встретиться с вами, он легко вас там сыщет.  Если  же  вы  захотите
уехать (а так-то бы лучше, и бог в помощь!), то можете преспокойно отбыть  и
притом - под своим собственным именем.
     - Parbleu, c'est ca! {А верно, черт  возьми!  (франц.).}  -  восклицает
Флорак. - Он говорит, как пишет, этот романист!
     По чести говоря, мне хотелось устроить так, чтобы одна  добрая  женщина
могла поговорить с ним и смягчить его мужественное, чуждое лжи  сердце,  где
сейчас шла страшная борьба между добром и злом.
     - Итак, едем! Пусть подают коляску! Джек, дружище, ты едешь с  нами!  -
кричит Флорак. - Мадам Пенденнис, этот  ангел,  эта  прелестнейшая  квакерша
будет наставлять тебя  своим  нежным  голоском,  мой  друг.  А  супруга  моя
обласкает тебя, как  родная  мать,  а  вернее  сказать  -  бабушка.  Ступай,
укладывай вещи!
     Лорд Хайгет казался вполне успокоенным и умиротворенным. Он  пожал  нам
руки  и  объявил,  что  никогда,  никогда  не  забудет  нашей   доброты.   В
действительности  наши  уговоры  заняли  куда  больше  времени,  чем   могло
показаться читателю; но вот наконец Хайгет дал обещание приехать  в  Розбери
нынче вечером - сейчас он не поедет с нами, нет-нет,  спасибо;  у  него  еще
осталось одно дело: надо написать несколько писем. Когда он с этим покончит,
то не заставит себя ждать и к обеду прибудет в поместье.


        ^TГлава LVIII^U
     Еще одна несчастная

     Но судьбе не угодно было, чтобы осуществился план, придуманный друзьями
лорда Хайгета во благо и спасение леди Клары. Джек  захотел  непременно  еще
раз повидаться с несчастной женщиной, и эта встреча  решила  их  злополучную
участь. Наутро после приезда Барнс Ньюком получил известие, что лорд  Хайгет
живет по соседству под чужим именем и его не  раз  видели  в  обществе  леди
Клары. Отправляясь  на  свидание,  она,  вероятно,  думала,  что  через  час
вернется. Она не простилась с детьми, покидая  свой  дом,  не  собиралась  в
дорогу, а напротив, готовилась к приему родственников, которые, по словам ее
мужа, намеревались вскорости прибыть. Ждали Этель, леди Анну и  кое-кого  из
детей.  Следом  должны  были  пожаловать  маменька  лорда  Фаринтоша  и  его
сестрицы.  Предстоял  съезд  двух  семейств,  собиравшихся   породниться   в
ближайшем будущем. Выслушав все распоряжения  мужа,  леди  Клара  промолвила
"да",  машинально  поднялась  с  места,  чтобы  исполнить  его   желания   и
приготовить дом для приема гостей; дрожащим голосом она отдавала  приказания
своей экономке, а тем временем муж отпускал по ее  адресу  разные  колкости.
Малышей в тот день рано уложили спать, еще до приезда сэра Барнса. Ему  и  в
голову не пришло пойти взглянуть на спящих детей,  не  сделала  этого  и  их
мать. Когда бедные малютки покидали с няньками ее комнату, она и  думать  не
думала, что видит их в последний раз. Быть может, если бы она пришла  в  тот
вечер к их кроваткам, если бы, горестная и смятенная душа, постояла  бы  она
здесь, поразмыслила, помолилась, ее судьба  наутро,  пожалуй,  сложилась  бы
иначе, и добро одержало бы верх в своей схватке со злом. Но ей не была  дана
эта минута раздумья. Явился ее муж и приветствовал  ее,  по  своему  обычаю,
насмешками, сарказмами и грубыми оскорблениями. Впоследствии  он  так  и  не
решился вызвать кого-нибудь в свидетели своего обращения с женой, ибо многие
из них охотно рассказали бы о его жестокости и ее страхе.  В  тот  последний
вечер горничная  леди  Клары,  деревенская  девушка  из  поместья  ее  отца,
присутствовавшая при очередной семейной сцене, объявила  сэру  Барнсу,  что,
пусть ее барыня и согласна сносить его выходки,  она-то  не  согласна  и  не
желает больше жить в доме у этакого супостата. Вмешательство девушки едва ли
облегчило участь ее хозяйки. Свою последнюю ночь под одной крышей с мужем  и
детьми несчастная леди Клара, брошенная всеми, кроме этой  бедной  уволенной
служанки, провела в слезах и рыданиях, а потом - в горестном забытьи.  Когда
леди Клара, приняв снотворное, уснула,  горничная  спустилась  в  людскую  и
выложила там все, что знала про хозяйские обиды, так что наутро,  когда  сэр
Барнс, окруженный портретами своих величавых предков, сидел за  завтраком  в
фамильном зале этого счастливого дома, с полдюжины  слуг  пришло  просить  у
него расчета.
     Бунт прислуги, разумеется, не улучшил настроения  хозяина,  а  утренняя
почта принесла Барнсу новости, еще усилившие его ярость. Из Ньюкома  от  его
поверенного в делах прибыл нарочный с письмом, по прочтении которого баронет
вскочил, так неистово ругаясь, что перепугал прислуживавшего ему лакея, и  с
письмом в руках ринулся в гостиную леди Клары. Ее милость уже встала. Обычно
в первое утро после приезда в Ньюком сэр Барнс  завтракал  довольно  поздно.
Ему надо было сначала проверить счета управляющего, поглядеть,  все  ли  как
следует в парке и  на  полях,  выбранить  садовников,  разругать  конюхов  и
псарей, наорать на лесничего за то, что тот недостаточно или слишком  сильно
вырубил лес, отчитать бедных поденщиков, подметавших палый лист,  и  сделать
еще кое-что в том же духе. Итак, леди Клара была уже на ногах и одета, когда
муж ворвался к ней в комнату, расположенную, как говорилось, в  конце  дома,
позади анфилады парадных залов.
     Один из недовольных слуг слышал его крики и проклятья,  а  затем  вопли
леди Клары, после чего сэр Барнс Ньюком выбежал из комнаты, запер  дверь  на
замок, спрятал ключ  в  карман  и  тут-то  налетел  на  бунтовщика  Джеймса,
которого тоже облил грубой бранью.
     - Кляните свою жену, коли вам охота,  а  меня  не  трожьте,  сэр  Барнс
Ньюком! - сказал бунтовщик Джеймс и оттолкнул руку  замахнувшегося  на  него
баронета, коего значительно превосходил силой. Слуга этот и еще та горничная
последовали за своей госпожой в ее печальное и вынужденное путешествие.  Они
были с ней неизменно почтительны и так и  не  согласились  признать,  что  в
поведении их хозяйки было нечто предосудительное. Когда впоследствии адвокат
Барнса пытался опровергнуть их показаний, они дали ему  хороший  отпор,  чем
немало навредили истцу. Всякому терпению приходит конец,  и  Барнс  сам  был
виновен в происшедших событиях, о которых спустя несколько часов  мы  узнали
из Ньюкома, где об этом все только и говорили.
     Возвращаясь в Розбери и  ничего  не  подозревая  о  случившемся,  мы  с
Флораком повстречали Барнса, только что выехавшего верхом  из  ворот  своего
парка и направлявшегося в город. Принц де  Монконтур,  сидевший  на  козлах,
любезно приветствовал баронета, но тот хмуро кивнул нам  я  проехал  мимо  в
сопровождении своего грума.
     - А вид-то у этого малого не слишком  приятный.  Из  бледного  он  стал
серым, - заметил Флорак, когда наш знакомец проследовал дальше.  -  Надеюсь,
они не встретятся, не то - быть беде!
     "Для Барнса", -  мысленно  добавил  его  спутник,  который  еще  помнил
маленькое происшествие между Барнсом и его дядюшкой и кузеном, а также знал,
что лорд Хайгет умеет за себя постоять.
     Спустя полчаса после этого замечания, брошенного  Флораком,  сэр  Барнс
все же повстречался с Хайгетом - на городской площади, через четыре дома  от
"Королевского Герба", где по соседству жил поверенный в  делах  сэра  Барнса
Ньюкома; здесь-то и прогуливался мистер  Хэррис,  как  он  себя  величал,  в
ожидании заказанной им коляски, которая должна была вот-вот выехать из ворот
гостиницы. Когда сэр Барнс ехал по городу, многие жители  подносили  руку  к
шляпе, хотя и недолюбливали его, а он, в свою очередь, кланялся и  улыбался,
пока вдруг не увидел Белсайза.
     Барнс отпрянул назад, так что лошадь поневоле попятилась на панель, и в
эту секунду, то ли в припадке гнева,  то  ли  случайно,  от  нервной  дрожи,
баронет, глядя на лорда Хайгета, взмахнул в воздухе хлыстом.
     - Трусливый негодяй! - вскричал его недруг, кинувшись к нему. -  Я  как
раз собрался в Ньюком-парк.
     - Как вы смеете, сэр!..  -  завопил  сэр  Барнс,  все  еще  не  опуская
злосчастный хлыст. - Как смеете...
     - Смею, говоришь?.. Ах ты, мерзавец!.. Уж не этой ли  палкой  ты  бьешь
жену, негодяй? - И Белсайз сгреб его в охапку и  швырнул  на  мостовую.  Сэр
Барнс испустил громкий вопль,  лошадь  взвилась  на  дыбы  и,  почуяв  волю,
понеслась по улице,  звонко  стуча  копытами;  вокруг  сэра  Барнса  в  одно
мгновенье собралась толпа.
     Как раз в  эту  минуту  подъехала  коляска,  заказанная  Белсайзом.  Он
растолкал толпу и прошел к экипажу; среди кричащих, напирающих, отступающих,
грозящих и увещевающих зрителей находился и перепуганный  до  смерти  мистер
Тэплоу.
     - Я лорд Хайгет, - во всеуслышание объявил соперник Барнса. - Передайте
сэру Барнсу Ньюкому,  что  я  извещу  его,  где  меня  искать,  если  я  ему
понадоблюсь. - И, вскочив в коляску, велел кучеру ехать "опять туда же!".
     Можете себе представить, какая после  этого  происшествия  поднялась  в
городе кутерьма, какие были  собрания  по  трактирам,  диспуты  в  конторах,
пререкания на фабрике, статьи в местных газетах, ажиотаж  среди  стряпчих  и
врачей. Люди собирались в "Королевском Гербе" и стояли  толпами  возле  дома
стряпчего Спирса, куда был доставлен сэр Барнс. Напрасно полисмен просил  их
разойтись: ушедших сменяли  новые  зеваки.  Назавтра,  когда  Барнс  Ньюком,
который, как выяснилось, пострадал не слишком сильно, собрался домой, к окну
его кареты подошел какой-то фабричный и, погрозив ему кулаком и выругавшись,
сказал:
     - Поделом тебе, мерзавец!
     Это был тот самый человек, чью возлюбленную некогда соблазнил и  бросил
наш Дон Жуан (кто же на фабрике не знал про его обиды) и  чей  голос  теперь
громче всех звучал в хоре ненавистников сэра Барнса Ньюкома.
     Матушка Барнса и его сестрица Этель прибыли  в  поместье  незадолго  до
возвращения хозяина. В доме царило смятение. Леди Анна и мисс  Ньюком  вышли
ему навстречу с бледными лицами. Он смеясь заверил их, что беспокоиться не о
чем, - ушиб был и вправду пустяковый: лекарь отворил ему кровь,  потому  что
падение с лошади его слегка оглушило, но никакой опасности  нет.  Однако  их
бледные и встревоженные лица не прояснились. Что же такое  стряслось?  Среди
бела дня, в сопровождении горничной, леди Клара покинула дом своего мужа и в
тот же вечер ему было передано письмо лорда Хайгета, в котором  тот  извещал
сэра Барнса Ньюкома, что леди Клара  Пуллярд,  будучи  не  в  силах  сносить
тиранию супруга, оставила его жилище; что сам лорд Хайгет намерен  в  скором
времени покинуть пределы Англии, но  пробудет  здесь  достаточно  долго  для
того, чтобы дать возможность сэру Барнсу Ньюкому встретиться с ним, если тот
пожелает; далее сообщалось имя одного из друзей лорда Хайгета  (его  бывшего
полкового товарища), каковой уполномочен принимать письма для его милости  и
вести за него необходимые переговоры.
     Продолжение печальной истории леди Клары Пуллярд можно узнать из отчета
о дебатах, происходивших в палате лордов. Прения по  поводу  бракоразводного
процесса баронета Ньюкома заполнили соответствующее число газетных столбцов,
особенно же воскресных выпусков.  Свидетелей  допрашивали  ученые  адвокаты,
обязанностью, а вернее, забавой коих  было  копаться  в  подобных  делах,  и
семейная жизнь Барнса Ньюкома, разумеется, в целях укрепления  правосудия  и
нравственности,  стала  достоянием  всех  его  соотечественников.  Ах,   как
красноречиво  адвокат  Роланд   защищал   интересы   британских   мужей   на
предварительном заседании Суда Королевской Скамьи! С каким пафосом живописал
он райскую семейную жизнь,  невинных  малюток,  лепечущих  подле  счастливых
родителей; змея-искусителя, вползшего в этот Эдем в Белгрэйвии;  несчастного
покинутого супруга, одиноко сидящего у  поруганного  очага  и  взывающего  к
родине о возмездии! Во время сей благородной речи  Роланд  не  раз  проливал
слезы. Понесенный его клиентом ущерб он оценивал  в  двадцать  тысяч  фунтов
стерлингов  и  ни  шиллингом  меньше.  Присяжные  были  глубоко  растроганы.
Вечерние газеты напечатали речь Роланда полностью,  сопроводив  ее  от  себя
остроумными колкостями по адресу аристократии.  А  ведущая  утренняя  газета
"Дэй" вышла  назавтра  с  передовой,  в  которой  бичевались  обе  тяжущиеся
стороны, а также соответствующие гражданские установления. Бесславие  знати,
угроза для монархии (с ссылкой на известный прецедент  Кандавла  и  Гигеса),
чудовищность преступления и несообразность наказания, -  все  это  послужило
темой для грозной передовицы газеты "Дэй".
     Однако когда на следующем заседании адвокату  Роланду  было  предложено
выставить свидетелей столь  патетически  описанного  им  семейного  счастья,
таковых у него не нашлось.
     Теперь настал черед адвоката Оливера, защитника ответчицы.  Как  муж  и
отец семейства, мистер Оливер не пытался оправдать поступок своей несчастной
клиентки, но если возможно сыскать ему оправдание,  то  оно,  несомненно,  в
действиях истца, чью жестокость и пренебрежение к  жене  готовы  подтвердить
здесь два десятка свидетелей,  -  пренебрежение  до  того  оскорбительное  и
жестокость до того постоянную, что приходится лишь диву даваться, как  никто
не отсоветовал истцу выносить дело на рассмотрение суда и предавать  огласке
все его унизительные подробности. Еще в день этой злосчастной свадьбы другая
жертва истца пыталась помешать бракосочетанию, но, увы, тщетно точно так же,
как теперь оказались тщетными протесты адвоката Роланда против обнародования
этого прискорбного факта; оскорбленная и покинутая женщина  жалобно  умоляла
невесту от себя и от имени своих брошенных и  голодных  детей  остановиться,
пока есть время, а жениха -  взглянуть  на  бедных  малюток,  обязанных  ему
жизнью. Почему же никто из друзей леди Клары не прислушался к этим воплям? В
таких и подобных схватках целый день шел  бой  между  господами  Роландом  и
Оливером. Многие свидетели были выведены из строя или сражены насмерть. Мало
кто уцелел в этой битве, кроме двух главных воителей, - адвокатов Роланда  и
Оливера.  Вся  страна,  привлеченная  этим  процессом,  узнала  неприглядную
историю не только о грехах Барнса и Хайгета,  но  также  о  провинностях  их
подкупных лакеев и интриганок  горничных.  Судья  мистер  Сойер  пространной
речью напутствовал присяжных - все они были люди почтенные и отцы  семейств.
Разумеется, они взвалили всю вину на лорда  Хайгета,  а  оскорбленного  мужа
утешили  возмещением  огромной  суммы   убытков   и   даровали   ему   право
ходатайствовать о  полном  расторжении  уз,  некогда  благословленных  самим
епископом в церкви святого Георга на Гановер-сквер.
     Итак, леди Клара бежала из-под власти своего тирана, но что она обрела?
Даже тот, кто  ее  любит  и  дал  ей  приют,  испытывает  к  ней  жалость  и
сострадание. Она боится выглянуть на свет божий из окна своего нового  дома,
опасаясь  быть  узнанной  или  услышать  упрек.  Представительницы  ее  пола
отвернулись от нее. Если она и решается ступить за порог, то со всех  сторон
чувствует на себе презрительные взгляды и не сомневается, что  ее  провожает
злорадный и насмешливый шепот. Люди, не  менее  ее  виновные,  но  грешившие
тайно, сторонятся ее, боясь ее прикосновения, как  чумы.  Она  сознает,  что
омрачила жизнь самого дорогого для нее человека и принесла в его дом печаль;
что его друзья, навещающие их, держатся с ней без  должного  уважения,  а  в
почтительности прислуги, наоборот, есть что-то  вызывающее.  На  деревенских
дорогах и на улицах городка  прохожие  отворачиваются,  встречая  экипаж,  в
котором она едет нарядная и одинокая. За столом у них собираются все  больше
охотники,   грубоватые   приятели    Хайгета:    ему    приходится    теперь
довольствоваться обществом  разных  прихлебателей  и  людей  низшего  круга;
равные ему, по крайней мере, из местных, стараются не бывать у него. Она  бы
рада помогать окрестным беднякам, но не смеет заходить  в  их  жилища,  -  а
вдруг и они  тоже  испытывают  к  ней  презрение?  Священник,  раздающий  ее
пожертвования, смущается и краснеет, если, идя с женой или с  кем-нибудь  из
детей, встречает ее на деревенской улице. Конечно, они могли  бы  уехать  на
континент и зажить открытым домом где-нибудь в Париже или во Флоренции.  Там
у них, без сомнения, будет общество, но какое!.. Наши баденские  знакомцы  -
дамы Крюшон, Шлангенбад и Д'Иври и господа Лодер, Шуллер, Дыосэйс  и  Понтер
не замедлят явиться к ней, будут танцевать, любезничать, ссориться, играть в
карты и веселиться вокруг нее, только что же общего  с  подобным  сбродом  у
этого бедного, робкого, затравленного создания? Впрочем, даже они  презирают
ее. Гримасы и ужимки этих размалеванных дам так не вяжутся  с  ее  печальным
обликом. Она не знает, как ей отвечать на их шутки. Их  дьявольское  веселье
страшит ее больше затворничества. Не удивительно, что ее  муж  мало  времени
проводит  дома  -  если  не  считать  короткого   охотничьего   сезона.   Не
удивительно, что он весь день где-то в отлучке, да и может ли он любить этот
дом, где вместе с ней поселилась печаль? В это исполненное  тоски,  душевной
муки и сомнения время бог подарил ей дитя. Как она привязалась к  нему!  Все
ее чувства и надежды -  вся  ее  жизнь  сосредоточилась  в  этом  слабеньком
существе!.. Впрочем, отныне она обретается за пределами нашей  повести;  она
носит уже другое имя, и  теперь  эта  несчастная  не  имеет  касательства  к
жизнеописанию Ньюкомов.
     Если детям Барнса  Ньюкома  случится  повстречать  эту  одинокую  даму,
узнают ли  они  ее?  А  ее  прежний  муж,  если  он  случайно  вспомнит  про
несчастную, бежавшую от  его  жестокости,  будет  ли  он  мучиться  до  утра
угрызениями совести? Почему бы сэру Барнсу Ньюкому быть чувствительней своих
соотечественников, наградивших его деньгами за то, что он  растоптал  бедное
слабое  существо,  обрек  его  презрению  и  довел  до  гибели?  Когда   все
обстоятельства этого  злосчастного  семейного  дела  будут  представлены  на
окончательный суд, какая из тяжущихся сторон окажется более виновной? Ну,  а
достопочтенный епископ, благословивший брак Клары и Барнса, терзается ли  он
тайными угрызениями совести? А родители,  принудившие  ее  к  замужеству,  а
почтенные господа, что  расписывались  в  книге,  ели  свадебный  завтрак  и
аплодировали жениху,  державшему  речь,  неужели  и  они  не  испытывают  ни
малейшего стыда? О,  Гименей,  Гименей!  Епископы,  священники,  причетники,
сторожа и прочие служители храма, где возносят богу молитву через заступника
нашего святого Георга, сколь много еще подобных браков скрепят  они  на  сем
месте;  святой  Георг,  покровитель  Англии,  станет  свидетелем  того,  как
приводят девственниц на  съедение  чудовищу  маммоне  (на  глазах  у  многих
респектабельных драконов женского пола),  и  сможет  узреть,  как,  одну  за
другой, принесут их в жертву, точно во дни Вавилона, с  той  лишь  разницей,
что не явится витязь спасти их!


        ^TГлава LIХ,^U
     в которой Ахиллес теряет Брисеиду

     Хотя маркиз Фаринтош и был молод годами, он успел  приобрести  привычку
повелевать другими, ибо с младенчества все вокруг повиновались  ему.  Стоило
малышу зареветь, как мать и няньки приходили в такой страх,  словно  то  был
рев льва в Ливийской пустыне. Его воля  и  желание  были  законом  для  всей
семьи, для всего клана. В период  его  лондонских  и  парижских  развлечений
бедная мать не решалась и словом укорить этого юного вертопраха и  закрывала
глаза, дабы не видеть его подвигов. Что же касается его приятелей  и  друзей
дома - все больше осанистых джентльменов преклонного возраста, -  то  любовь
их к юному маркизу была так сильна,  что  из  преданности  они  готовы  были
сопровождать его куда угодно; его можно было увидеть  на  балу  у  Мабиль  в
компании его многоопытных адъютантов или на пирушке с  балеринами  в  "Trois
Freres" {"Три монаха" (франц.).},  где  за  распорядителя  был  какой-нибудь
старичок, годившийся ему  в  отцы.  Если  его  сиятельству  графу  Альмавиве
понадобится пособник, чтобы нести фонарь или держать лестницу, думаете, мало
сыщется почтенных светских господ, согласных на роль Фигаро? Когда  Фаринтош
в расцвете сил и доблестей почел нужным взять себе жену  и  возвести  ее  на
фамильный трон, никто не решился ему перечить. И когда он повелел  матери  и
сестрам, их приживалкам и приспешникам, а также своим собственным сородичам,
адъютантам  и  блюдолизам  преклонить  колени  и  присягнуть   на   верность
избраннице  своего  сердца,  все  его  трепещущие  подданные  беспрекословно
подчинились. Он был совершенно убежден, что  титул  маркизы  Фаринтош  столь
значителен перед богом и людьми, что, надели он им простую судомойку,  и  ей
обязан будет поклоняться весь нижестоящий люд.
     Словом, досточтимая маменька  его  светлости,  его  сестры,  адъютанты,
партнеры по бильярду и лизоблюды его августейшей особы,  -  все,  как  один,
выказывали почтение его избраннице и  почитали  законом  волю  своего  юного
вождя. Мы понятия  не  имеем  о  том,  каковы  были  истинные  суждения  его
ближайших  родственниц,  однако   вполне   естественно   предположить,   что
оруженосцы его светлости - капитан Фрэнк Подпивалл, Джек Лисогон и прочие  -
испытывали серьезные опасения за свою участь в связи с предстоящей переменой
в жизни патрона и не без тревоги относились к  появлению  госпожи,  которая,
возможно, будет владычествовать над ним и над ними, чего доброго,  невзлюбит
их и, пользуясь своим влиянием на мужа,  постарается  изгнать  этих  честных
молодцов с насиженных мест.  Ведь  пока  что  кухня  милорда,  его  конюшни,
погреба и сигарные ящики были в  полном  их  распоряжении.  Будущая  маркиза
могла  оказаться  противницей  охоты,  куренья,  веселых  пирушек  и  вообще
приживалов; а могла, наоборот, наводнить дом своими собственными клевретами.
Право же, любой светский человек, не лишенный отзывчивости, должен отнестись
с сочувствием к положению этих преданных, но исполненных  грусти  и  тревоги
вассалов, а также понять, с каким очевидным  унынием  наблюдали  они  пышные
приготовления к близкой свадьбе -  доставку  роскошной  мебели  в  милордовы
особняки и замки, в которые, возможно, беднягам заказано  будет  входить,  и
дорогой столовой посуды, с которой им, пожалуй, уже не едать.
     Когда  утренние  газеты  разнесли  по  Лондону  весть   о   "Побеге   в
великосветском обществе", каковой был описан нами в предыдущей главе,  легко
себе представить, какое волнение породила эта новость  в  преданных  сердцах
великодушного Лисогона и надежного  Подпивалла.  Маркиз  пока  не  торопился
перебираться в свой фамильный особняк.  Он  по-прежнему  жил  с  друзьями  в
маленьком домике в Мэйфэре, в этом холостяцком обиталище,  где  у  них  было
столько приятных обедов и ужинов, столько превосходных развлечений и веселых
затей. Я воочию вижу, как спускается к завтраку  Подпивалл  и  разворачивает
"Морнинг пост". Вижу, как из  спальни,  расположенной  напротив,  появляется
Лис; Под  протягивает  Лису  газету,  и  между  этими  почтенными  господами
начинается такой разговор.
     "Побег в великосветском обществе. Волнение в Н-ме. Леди К-ра Н-м,  дочь
покойного и сестра ныне  здравствующего  графа  Пли-рока,  бежала  с  лордом
Х-том.
     Столкновение между  лордом  Х-том  и  сэром  Б-сом  Н-мом.  Невероятные
разоблачения". И вот, я представляю  себе,  как  Под  и  Лис  обсуждают  эту
потрясающую новость.
     - Хорошенькая история, а, Лис? - начинает надежный Подпивалл, отрываясь
от пирога, которым угощался с большим рвением.
     - Я всегда этого ждал, - отвечает его сотрапезник.  -  Достаточно  было
видеть их вместе в прошлый сезон, чтобы  обо  всем  догадаться.  Сам  хозяин
говорил мне про это.
     - То-то он взбеленится, как прочтет газету. Это в "Морнинг  пост",  да?
Ему ее в спальню понесли. Я слышал, он звонил. Скажи, Баумен, его  светлость
уже прочел газету?
     - Сдается мне, что прочел, - отвечает лакей по имени Баумен. - Они, как
газету развернули, спрыгнули с постели и давай ругаться по-черному. Я улучил
минутку и сбежал, - заключил Баумен; он запанибрата с этими двумя господами,
а точнее сказать, смотрит на них сверху вниз.
     -  Еще  бы  ему  не  ругаться,  -  говорит  Лис  Подпиваллу;   и   оба,
встревоженные до глубины души, думают о том, что как раз  сейчас  их  патрон
встает с постели, одевается и вот-вот, по зову желудка, спустится вниз и  уж
тут, наверное, сорвет злость на них.
     Когда наконец высокородный Мунго Малькольм Энгус появился  в  столовой,
он был лютее тигра.
     -  Что  здесь,  кабак,  черт  возьми?!  -  заорал  он  на  "Подпивалла.
Испуганный приживал, только что было  закуривший  (как  сто  раз  делал  это
прежде в их холостяцком гнездышке), поспешно бросил сигару в камин.
     - Ведь до чего дошел, а?! Что ж, пошвыряйте их все  в  огонь.  А  потом
идите и купите себе новые у Хадсона по пять гиней за фунт!  -  не  унимается
молодой пэр.
     - Я понимаю, отчего  вы  не  в  духе,  дружище,  -  говорит  Подпивалл,
протягивая ему свою мужественную длань. Слеза  сочувствия  блеснула  на  его
ресницах и скатилась по  рябой  щеке.  -  Что  ж,  браните  старого  Фрэнка,
Фаринтош, браните друга, преданного вам со дней вашего  младенчества.  Когда
человек сражен внезапным ударом и кипит от возмущения -  что  естественно  и
иначе не может быть, ваша светлость! - я не в силах на него  сердиться!  Так
не жалейте же старого Фрэнка Подпивалла, бейте его, мой мальчик! -  И  Фрэнк
принял позу человека, готового вынести кулачную расправу.  Он  обнажил  свою
грудь, испещренную шрамами, и сказал: "Разите!" Фрэнк Подпивалл был из числа
велеречивых прихлебателей. Мой дядюшка майор Ненденнис  часто  потешал  меня
рассказами о напыщенной лести и кипучей преданности этого человека.
     - Вы читали эту проклятую статью? - спрашивает маркиз.
     - Мы прочли ее и тоже чертовски расстроены из-за вас, мой мальчик.
     - Я вспомнил ваши прошлогодние слова, маркиз, - весьма кстати вставляет
Лисогон. - Вы изволили предположить, - помнится, в этой  самой  комнате,  за
этим самым столом  (еще  в  тот  вечер  здесь  ужинали  Корали  и  испанская
балеринка со своей маменькой),  -  так  вот,  заговорили  о  Хайгете,  и  вы
изволили высказать свое предположение о том, чего тут следует ждать. Я тогда
с вами не согласился; я частенько обедал у Ньюкомов и наблюдал, как банкирша
держится на людях с Хайгетом. И хоть вы еще птенчик, глаз у вас зорче моего,
и вы мигом все подметили - мигом, помните? А Коралй сказала, что будет этому
рада, потому что сэр Барнс плохо обошелся с ее подругой. Как  зовут  эту  ее
подругу, Фрэнк?
     - Откуда мне знать, черт  возьми!  -  отвечает  Подпивалл.  -  Меня  не
занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг.  Разве  я  когда
называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему
патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду.  Не  отведаете
ли пирожка, маркиз? Не  хотите?  Ах,  бедненький!  Ну  конечно,  у  вас  нет
аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего  говорить,  не
стану навязываться к вам со своими  утешениями;  но  я  вам  сочувствую,  и,
поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь  знаете
это, Малькольм! - И он  снова  отвернулся,  чтобы  скрыть  свое  благородное
волнение и трогательную чувствительность.
     - Какое мне дело до этой истории?! - восклицает маркиз, приправляя свою
речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял  в  минуты  гнева.  -
Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать  его
не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы.  Говорю  вам,
мне нет дела ни до него, ни до всех прочих Ньюкомов. Один из них,  например,
художник, и, прикажи я ему,  будет  рисовать  моего  кобеля  Крысолова,  мою
лошадь или конюха, черт возьми! Думаете, мне нужен хоть кто-нибудь  из  всей
этой шайки? Моя невеста не виновата в том, что ее  семья  хуже  моей.  Да  и
много ли сыщется семей, равных нам по происхождению? Две-три на всю Англию и
Шотландию. Вот что я скажу вам, Фрэнк!  Ставлю  пять  против  двух,  что  не
пройдет и часа, как сюда явится моя матушка и будет на коленях просить  меня
расторгнуть эту помолвку.
     - И как же вы намерены поступить, Фаринтош? -  многозначительным  тоном
спрашивает Подпивалл. - Вы ее послушаетесь?
     - Ни за что! - восклицает маркиз. - Почему я должен рвать с  лучшей  из
девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой  красивой  на
свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только  из-за  того,
что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с  ней
обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды  к
этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с  остальной  их
проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна  -  особое  дело.
Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек,
хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы  послушали,  как  он
говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я  посмотреть,  кто
помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!
     - Вы мужественный юноша,  Фаринтош,  ей-богу!  Вашу  руку,  дружище!  -
говорит Подпивалл.
     - Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали:  "Вашу  руку,  дружище!"  -
какое бы решение я ни принял. Так вот, знайте:  пусть  я  не  очень  умен  и
всякое такое, но я хорошо понимаю свою роль  и  значение  в  обществе.  Если
человек с моим титулом дает слово, он не может его нарушить,  сэр.  И  пусть
матушка и сестры ползают передо мной  на  коленях,  я  не  отступлюсь,  черт
возьми!
     Справедливость  предположений  лорда  Фаринтоша  была  вскоре  доказана
появлением его маменьки, леди Гленливат; ее приход положил конец  беседе,  о
которой капитан Фрэнсис  Подпивалл  частенько  потом  рассказывал.  Она  так
решительно добивалась свидания с сыном, что молодой маркиз не сумел отказать
в нем своей родительнице; и, разумеется,  между  ними  произошел  длинный  и
любопытный разговор, во время которого мать страстно умоляла своего  любимца
расторгнуть намеченный союз, а он решительно отказывался.
     Что же руководило молодым маркизом? Чувство  чести?  Страстное  желание
обладать  этой  юной  красавицей  и  называть  ее  своей  или   глубокое   и
непреодолимое  отвращение  ко  всему,  что  препятствовало  исполнению   его
желания? Правда, он весьма стоически относился к тому, что  свадьбу  раз  за
разом откладывали, и, будучи вполне уверен в своей невесте, не торопил ее, а
покуда благодушно' смаковал последние  дни  своего  холостячества.  Кому  не
известно,  сколь  трогательным  было  прощание  Фаринтоша   с   друзьями   и
собутыльниками; какие там были речи  (на  двух  языках),  подарки,  длачи  и
истерики среди гостей, когда один получал ящик  сигар,  а  другая  футляр  с
бриллиантами, и так далее, и тому подобное. Неужели вы не слышали  про  это?
Если так, то не по вине Подпивалла,  который  тысячу  и  один  раз  повторял
историю Фаринтошевой помолвки во всех клубах, где  состоял,  в  домах,  куда
бывал зван обедать из-за своей близости со знатью,  а  также  среди  молодых
господ, вхожи? и невхожих в большой свет, коих наставлял в последующие  годы
этот Ментор-выпивоха и страстный  поклонник  юношества.  Прощальный  ужин  в
Гринвиче вызвал такой взрыв чувств, что все гости повернули коней и покатили
в Ричмонд для новых проводов; там тоже лились слезы,  впрочем,  на  сей  раз
Эвхарида плакала оттого, что прекрасная Калипсо хотела выцарапать ей  глаза,
и не только Телемах (которому это больше подобало по  возрасту),  но  и  его
Ментор пили без  всякой  меры.  Вы,  конечно,  привержены  добродетели,  мой
читатель, однако на  свете  еще  так  много  пива  и  пряников!  Спросите  у
Подпивалла. Его в любой день можно встретить в Парке. Он охотно отобедает  с
вами, если до вечера не получит какого-нибудь более лестного приглашения. Он
наскажет вам с три короба про молодого лорда Фаринтоша и его женитьбу и  про
то, что было до нее и что было после; повздыхает, а в иных местах  с  трудом
удержится от слез -  например,  повествуя  о  случившейся  позднее  ссоре  с
Фаринтошем и неблагодарности последнего, хотя он  ведь,  можно  сказать,  на
своих руках вырастил этого юношу. Мой дядюшка  и  капитан  Подпивалл  сильно
недолюбливали друг друга, как ни прискорбно мне сообщать  об  этом;  но  еще
прискорбнее было то, что меня очень забавляло, когда каждый из  них  осуждал
другого.
     Итак, по словам капитана, леди  Гленливат  потерпела  фиаско  во  время
свидания с сыном: он остался глух к материнским слезам, мольбам и приказам и
поклялся, что никакая сила на свете не заставит его отказаться  от  брака  с
мисс Ньюком.
     - Да разве же этого человека  переубедишь?!  -  восклицал  бывший  друг
маркиза Фаринтоша.
     Однако назавтра, когда десять тысяч  человек  обсудили  эту  новость  в
клубах и  гостиных;  когда  вечерние  газеты  повторили  и  дополнили  милые
утренние сообщения;  когда  Калипсо  и  Эвхарида,  уже  в  мире  и  согласии
катавшиеся  по  Парку,  приветствовали  Фаринтоша  воздушными  поцелуями   и
любезными словами; когда прошла еще одна ночь, полная  естественных  тревог,
сомнений и приступов гнева (ведь и в клубе, где маркиз обедал, и  в  театре,
куда потом пошел поразвлечься, люди открыто перешептывались при виде него) ;
когда кончился еще один томительный завтрак, во время которого лакей  Баумен
и капитаны лейб-гвардии Фаринтоша - Лисогон и Подпивалл получили каждый свою
долю окриков и пинков, - так вот,  после  всего  этого  опять  явилась  леди
Гленливат и на сей раз кинулась в бой с  таким  подкреплением,  что  бедняга
Фаринтош дрогнул.
     Союзницей этой  почтенной  дамы  оказалась  сама  мисс  Ньюком,  поутру
приславшая матери лорда  Фаринтоша  письмо,  которое  та  уполномочена  была
прочитать сыну.

     "Досточтимая сударыня! - писала эта молодая леди решительным  почерком.
- Маменька сейчас в таком  _горе  и  унынии_  из-за  _ужасного  несчастья  и
унижения_, выпавшего на долю нашей семьи, что положительно не в силах писать
Вам, как ей надлежало бы, а потому я беру на  себя  эту  неприятную  миссию.
Дорогая леди Гленливат, доброта и доверие,  выказанные  мне  Вами  и  Вашими
близкими, заслуживают с моей стороны благодарного почтения и желания быть  с
Вами правдивой. После недавнего рокового события я с  особой  силой  ощутила
то, о чем думала и раньше, не смея  себе  полностью  в  этом  признаться,  а
именно:  что  должна  сейчас  _раз  и  навсегда_  освободить  лорда  Ф.   от
обязательства, которое ему  _никак  невозможно_  выполнить  по  отношению  к
семье, _столь несчастной, как наша_. Я от души признательна ему за терпение,
с каким он так долго сносил мой характер. Я _знаю_, что порой мучила его,  и
готова _на коленях_ просить у него прощения.  Надеюсь,  господь  дарует  ему
счастье, которое он, боюсь, никогда не обрел бы со мной.  У  него  множество
добрых и благородных качеств; и, расставаясь с ним, я надеюсь сохранить  его
дружбу и прошу его верить в благодарность и уважение искренне преданной
                                                              Этель Ньюком".

     Копию этого прощального письма читала одна особа, которая, волей судеб,
оказалась в этот горестный для семьи момент соседкой мисс Ньюком и у которой
эта молодая особа искала поддержки и утешения в  своей  искренней  печали  и
унынии. "Дражайшая миссис Пенденнис, - писала мисс  Этель  моей  жене,  -  я
слышала, что Вы в Розбери. Прошу Вас, навестите любящую Вас  Э.  Я.".  А  на
следующий день она уже  писала:  "Дорогая  Лора,  умоляю  Вас,  если  можно,
приезжайте сегодня же утром в Ньюком. Мне необходимо  поговорить  с  Вами  о
бедных малютках, посоветоваться с Вами об одном очень важном деле".  Шарабан
мадам де Монконтур без конца разъезжал в эти неспокойные дни между Розбери и
Ньюкомом.
     Моя супруга, как ей и надлежало,  давала  мне  полный  отчет  обо  всем
происходящем в этом опечаленном доме. Леди Анна, ее дочь и  еще  кое-кто  из
семьи прибыли в Ньюком-парк в самый день побега. Старшая дочка  Барнса,  эта
покинутая малышка, со слезами и радостными криками выбежала  навстречу  тете
Этель, которую всегда  любила  больше  матери,  обхватила  ее  ручонками  и,
прильнув к ней, по-своему, по-детски, рассказала ей, что мама ушла и  теперь
ее мамой должна  быть  Этель.  Глубоко  взволнованная  несчастьем,  а  равно
привязанностью и ласками осиротевшей малютки, Этель прижала девочку к  груди
и пообещала быть ей мамой и никогда не оставлять ее; надо ли говорить, что в
этом угодном богу решении ее поддержала моя жена, когда явилась в имение  по
настоятельной просьбе своей молодой подруги.
     Катастрофа нарушила всю жизнь Ньюком-парка. Двое из  слуг  леди  Клары,
как уже говорилось, ушли вместе с ней. Злосчастный глава дома лежал  раненый
в  городе.  Леди  Анна,  его  матушка,  была  ужасно  взволнована   внезапно
свалившимися на нее известиями о побеге невестки и опасном  состоянии  сына.
Первым ее побуждением было лететь в Ньюком, чтобы ухаживать за ним,  но  она
тут  же  передумала,  опасаясь  быть  плохо  встреченной:  ведь  сэр   Барнс
непременно отошлет ее домой, объявив,  что  она  ему  мешает.  И  леди  Анна
осталась дома. Мысли об обидах, недавно нанесенных ей под этой  кровлей,  об
оскорбительном обращении с ней Барнса в ее прошлый приезд, -  он  тогда  без
стеснения объяснил ей, что она загостилась; о счастливых днях ее жизни здесь
в качестве хозяйки  дома  и  жены  покойного  сэра  Брайена  (портрет  этого
отлетевшего ангела все еще украшал столовую, а в галерее стояло  его  кресло
на колесах); воспоминания о маленьком Барнсе, который некогда бегал по  этой
же галерее и на третьем году жизни был спасен нянькой из огня  (и  какой  же
был херувимчик и душечка - всякая бы любящая мать порадовалась!), -  словом,
все эти возникавшие из прошлого образы так взволновали леди Анну Ньюком, что
с ней случились, одна за другой, несколько истерик, и  она  ходила  сама  не
своя; ее вторая дочь рыдала  из  сочувствия  к  ней,  и  мисс  Этель  Ньюком
пришлось взять на себя управление этим сумасшедшим домом: увещевать рыдающих
мать и сестру и бунтующую прислугу, а  также  вопящих  покинутых  обитателей
детской, то есть восстанавливать мир и покой среди старых и малых.
     Через день  после  злосчастного  падения  с  лошади  сэр  Барнс  Ньюком
возвратился домой, не слишком  пострадавший  телом,  но  жестоко  страждущий
духом, и принялся изливать свой гнев в крепких выражениях, обычных для  него
в злую  минуту,  понося  всех  вокруг:  камердинера,  экономку,  дворецкого,
управляющего имением, стряпчего, врача и даже  свою  растрепанную  маменьку,
покинувшую постель и флакончики с  нюхательной  солью,  дабы  обвить  колени
своего драгоценного мальчика. Единственно  кого  во  всем  доме  баронет  не
позволял себе клясть и бранить - это свою сестру Этель Ньюком. Он боялся  ее
обидеть, а быть может, встретить отпор этого  решительного  характера,  и  в
присутствии сестры все больше угрюмо молчал. Правда, сэр Барнс  не  преминул
отпустить  несколько  невнятных  проклятий,  увидев  из  окна,  что  к  дому
подъезжает шарабан моей жены, и спросил: "А  эта  чего  явилась?"  Но  Этель
строго ответила брату, что миссис  Пендепнис  прибыла  по  ее  настоятельной
просьбе, и осведомилась, уж не думает ли он,  что  сейчас  кто-нибудь  может
приехать в этот дом не из великодушия, а удовольствия ради. В ответ  на  это
сэр Барнс  вдруг  разразился  слезами  и  стал  проклинать  своих  врагов  и
собственную участь, приговаривая, что он несчастнейший из  смертных.  Он  не
желал видеть своих детей и снова и снова со слезами умолял Этель не покидать
их, то и дело спрашивая себя,  что  будет,  когда  она  выйдет  замуж  и  он
останется один-одинешенек в этом окаянном доме.
     Том Поттс, эсквайр, редактор "Ньюком индепендента", рассказывал  потом,
что баронет смертельно боялся вновь повстречать лорда Хайгета и во избежание
этой опасности поставил одного полисмена у ворот своего парка, другого -  на
кухне. Однако это утверждение мистера  Поттса  относится  к  более  позднему
времени, когда его партия и газета повели открытую  войну  с  сэром  Барнсом
Ньюкомом. По истечении недели после встречи соперников на  рыночной  площади
упомянутый друг лорда Хайгета переслал сэру Барнсу  письмо,  в  котором  его
милость сообщал, что, прождав условленный срок, он покинул Англию  и  отныне
их спор предстоит улаживать адвокатам. Это было, по словам  баронета,  такое
же скотство, как и прочие выходки  лорда  Хайгета.  "Стоило  этому  мерзавцу
узнать, что я в силах держать в руках пистолет, как  он  тут  же  сбежал  за
границу", - говорил Барнс, давая тем самым  понять,  что  он  жаждет  смерти
врага, а вовсе не компенсации за убытки.

     После того, как моя жена еще раз повидалась с Этель и та ознакомила  ее
с содержанием своего прощального письма лорду Фаринтошу, Лора  воротилась  в
Розбери веселая и сияющая.  Она  с  таким  пылом  сжала  руку  принцессы  де
Монконтур, так разрумянилась и похорошела, так превесело пела и болтала, что
наш  хозяин  был  совершенно  очарован  ею  и  наговорил  ее  мужу   столько
комплиментов относительно ее красоты, любезности и  прочих  достоинств,  что
пересказывать их все здесь было бы неуместно. Возможно,  за  это  восхищение
моей супругой мне и был так по сердцу Поль де Флорак, при всех его очевидных
недостатках. Лоре не терпелось  в  тот  вечер  поговорить  со  мной,  и  она
пожаловала в бильярдную,  помешав  Полю  как  следует  насладиться  игрой  и
курением; и когда мы с  ней  устроились  в  нашей  гардеробной  перед  уютно
пылавшим камином, она поведала мне о событиях дня. Но почему моя супруга так
радовалась разрыву Этель с Фаринтошем?
     - Ах! - восклицает  миссис  Пенденнис.  -  У  нее  благородное  сердце,
которое не успела испортить вся эта светская жизнь. Она ведь не задумывалась
над многими вещами, я бы даже назвала  их  проблемами,  требующими  решения,
только ты, Пен, не любишь,  когда  мы,  бедные  женщины,  употребляем  такие
ученые слова. И вот сама жизнь  подсказывает  ей  нормы  поведения,  которые
другим  внушают  родители  или  наставники,  а  ее  ведь  никогда  никто  не
воспитывал. Ей никто не объяснял, Артур, что грешно выходить замуж без любви
и всуе произносить у алтаря великие  клятвы  перед  богом.  Наверно,  она  и
раньше догадывалась, что ведет пустую жизнь, но  лишь  недавно  поняла,  что
жить надо иначе и еще не поздно все исправить. Я читала не  только  в  твоем
любимом стихотворении Гете, но еще и в  разных  путешествиях  по  Индии  про
баядерок, этих танцовщиц, которых  сотнями  воспитывают  при  храмах  и  все
призвание которых - плясать, носить драгоценности и блистать  красотой;  их,
наверное, вполне уважают там... в стране пагод. Они танцуют в  храмах  перед
священниками и становятся женами принцев и браминов. Вправе ли  мы  осуждать
этих бедняжек или обычаи их  родины?  Воспитание  наших  светских  барышень,
по-моему, мало чем отличается от тамошнего. Они вряд ли понимают, что  живут
неправильно. Их готовят для светской  жизни  и  учат  одному  -  производить
впечатление; а потом матери отдают их тем, у кого больше денег, -  ведь  так
же  выдавали  и  их  самих.  Разве  эти,  девушки,  Артур,  способны  думать
по-настоящему  о  спасении  души,  о  соблазнах,  стерегущих  слабовольного,
молиться богу и всечасно помнить о грядущей жизни, когда все  их  помыслы  и
раздумья - лишь о суетном и земном? Знаешь, Артур, порой я бываю не в  силах
сдержать улыбку, слушая,  с  какой  многозначительностью  пересказывает  мне
Этель свои  простодушные  открытия.  Мне  вспоминается  пастушонок,  который
изготовил себе самодельные часы, принес их в город, а там их сколько угодно,
да получше, чем у него. Но, так или иначе,  бедняжке  приходится  самой  все
постигать; и сейчас она как раз этим и занята. Она откровенно рассказала мне
свою нехитрую историю, Артур.  Ее  простодушный  рассказ  глубоко  растрогал
меня, и я возблагодарила господа за то, что у меня была с  малых  лет  такая
замечательная наставница, как наша матушка.
     Как тебе известно, мой друг, в их семье было решено выдать Этель за  ее
кузена, лорда Кью. К этой  мысли  ее  приучали  с  детства,  о  котором  она
вспоминает так же, как все мы. По ее словам, оно протекало больше в классной
и в детской. Мать свою она обычно видела лишь в гардеробной, и только зимой,
в Ньюкоме, они чаще бывали вместе. Этель  говорит  о  ней  как  о  добрейшем
созданьи,  но,  по-моему,  девочка  должна  была  рано  почувствовать   свое
превосходство над матерью, хоть она и молчит об  этом.  Поглядел  бы  ты  на
Этель сейчас в этом доме, где поселилась беда! Мне кажется, она одна  там  и
сохранила рассудок.
     Не щадя  своего  самолюбия,  она  призналась  мне,  что  это  лорд  Кью
расстался с ней, а не она отказала ему, как обычно рассказывают Ньюкомы. Так
говорил этот ваш сэр Барнс, я сама слышала.
     Этель со смирением объяснила мне, что кузен Кью во сто раз  лучше  нее.
"Да и все остальные тоже", - добавила эта бедняжка.
     - Ах эти бедные "остальные"! -  отозвался  мистер  Пенденнис.  -  И  ты
ничего не спросила о нем, Лора?
     - Нет. Я не  решилась.  Она  поглядела  на  меня  открытым  взглядом  и
принялась дальше рассказывать свою незамысловатую  историю:  "Я  была  почти
девочкой, - продолжала она, - и хотя очень любила Кью-да и кто бы не полюбил
такого достойного и великодушного человека! - все же как-то чувствовала, что
я выше кузена и не должна выходить за него замуж, если не хочу  сделать  его
несчастным. Когда, бывало, наш бедный папочка начинал  что-нибудь  говорить,
мы, дети, замечали, что мама едва слушает его, и потому не испытывали к нему
должного уважения, а Барнс даже позволял себе насмехаться над ним и  дерзить
ему. Еще мальчишкой он частенько высмеивал его перед нами, младшими.  А  вот
Генриетта с восторгом ловит каждое слово мужа,  и  оттого  она  счастлива  с
ним". И тут  Этель  добавила:  "Надеюсь,  вы  уважаете  своего  мужа,  Лора?
Поверьте, от этого зависит ваше счастье!" Неплохое открытие, правда, Пен?
     "Страх Клары перед Барнсом просто ужасал меня, когда я гостила у них  в
доме, - рассказывала Этель. - Я уверена, что не стала бы трепетать ни  перед
одним мужчиной на свете. Я давно заметила, что она  обманывает  его  и  лжет
ему, Лора. Не только словами, но взглядами, поступками. Когда она убежала от
него, я ничуть  не  удивилась.  Он  просто  невыносим:  жесток,  эгоистичен,
холоден. Женитьба на нелюбимой женщине сделала его еще бессердечней -  да  и
она не стала лучше в этом несчастном  браке.  А  ведь  он  мог  жениться  на
какой-нибудь умной женщине, которая обуздывала бы его, была бы ему приятна и
восхищала бы его и его друзей, а вместо  этого  он  взял  за  себя  бедняжку
Клару, от которой в доме одна тоска и  сама  она  замирает  как  заяц,  едва
только он переступит порог. Она ведь тоже могла выйти за  того  несчастного,
который раньше покорил ее сердце. Право, Лора, мне становится страшно, когда
я думаю, до чего неудачным оказался этот светский брак!
     Моя покойная бабушка, едва я заговаривала об этом,  обычно  разражалась
потоком насмешек и приводила в пример тех из наших знакомых, что женились по
любви, а потом так враждовали, словно никогда в жизни не любили друг  друга.
Помните этот ужасный случай во Франции с герцогом П., убившим жену?  А  ведь
то был брак по любви. Я как сейчас помню,  каким  зловещим  тоном  леди  Кью
рассказывала про них и еще про тот дневник, куда бедная герцогиня записывала
все провинности мужа".
     - Тише, Лора!  Ты  забыла,  где  мы  находимся.  Ведь  начни  принцесса
заносить в тетрадь  все  проступки  Флорака,  получился  бы  объемистый  том
наподобие "Златоуста", какой был у доктора Портмена!
     Но это было сказано так,  между  прочим,  и,  посмеявшись  немного  над
подобной мыслью, молодая женщина продолжала историю своей подруги.
     "Я тогда охотно слушала бабушку: все мы  рады  найти  оправдание  нашим
прихотям, - говорила Этель. - Я желала поклонения, титулов, богатства, Лора!
И лорд Фаринтош предложил мне  все  это.  Мне  хотелось  быть  первой  среди
сверстниц, а ведь все они так охотились за ним!  Вы  и  понятия  не  имеете,
Лора, до какого бесстыдства доходят светские женщины - матери,  да  и  дочки
тоже, - в погоне за титулованным женихом. Вот хоть эти девицы Бурр -  вы  бы
поглядели, как они охотились за ним  в  тех  поместьях,  куда  мы  ездили  с
бабушкой погостить, - как подстерегали его в каждой аллее; как притворялись,
будто обожают запах табачного дыма, хотя я знаю, что их от него  мутит;  как
под любым предлогом старались оказаться где-нибудь поблизости от 'него! Нет,
просто смотреть было противно!"
     Хоть мне и самому жаль прерывать это повествование, однако  я  вынужден
сообщить, что в этом месте исповеди мисс  Ньюком  (чью  манеру  рассказывать
очень точно копировала моя супруга) оба мы  так  громко  расхохотались,  что
маленькая принцесса де Монконтур просунула голову в дверь  нашей  комнаты  и
осведомилась, чему мы так весело смеемся. Но мы не стали  объяснять  хозяйке
дома, что бедная Этель вместе со своей бабушкой была повинна в тех же  самых
грехах, за  которые  теперь  осуждала  девиц  Бурр.  Очевидно,  мисс  Ньюком
полагала, что уж ее-то никак нельзя обвинить в подобных хитростях, иначе она
бы не стала так негодовать на других.
     "Куда бы мы ни приезжали, - продолжала исповедываться Этель перед  моей
супругой, -  нетрудно  было  заметить  (надеюсь,  я  могу  сказать  это  без
тщеславия), кто был предметом внимания лорда Фаринтоша. Он следовал за  нами
повсюду; и не было случая, чтобы, приехав  в  гости  в  какой-нибудь  дом  в
Англии или в Шотландии, мы не повстречали  его  там.  Бабушка  всем  сердцем
желала этого брака, не  стану  скрывать,  что  и  я,  когда  он  сделал  мне
предложение, была очень довольна и горда.
     За последние месяцы я узнала о нем многое и лучше поняла как его, так и
себя, Лора. Один человек, которого я всегда  буду  любить  как  брата...  вы
знаете его, когда-то обвинял меня в суетности, да и вы порой упрекали меня в
этом. Но какая же это суетность, пожертвовать собою ради  семьи!  Каждый  из
нас  по  рождению  принадлежит  определенному  кругу,  что  же  плохого  или
странного в том, чтобы искать себе мужа среди равных? Правда, лорд  Фаринтош
не считает меня себе ровней, как, впрочем, и всех остальных своих  знакомых.
- Тут Этель рассмеялась. - Ведь он султан, а все мы, светские  барышни,  его
покорные рабыни. Признаться, мне не очень нравились взгляды  его  величества
на сей предмет. Мне просто непонятна подобная гордыня!
     Не скрою от вас, милая Лора, что, когда я  обручилась  с  Фаринтошем  и
лучше узнала его нрав (я ведь теперь что ни день видела его, разговаривала с
ним, слышала отзывы о нем людей), меня все чаще  стали  обуревать  тревожные
мысли относительно той поры, когда мне придется стать его  супругой.  Он  не
внушал мне уважения, хоть я и ближе узнала его за те месяцы, когда  в  наших
семьях был траур. Я не буду рассказывать вам о маркизе. Вправе ли я сообщать
друзьям то, что слыхала от него в минуты откровенности? Он утверждал, что  я
нравлюсь ему тем, что не льщу ему. Бедный Малькольм, ему все льстят! Но  чем
же, как не лестью, было мое согласие на брак с ним? Да, Лора, то была лесть,
преклонение перед титулом, жажда обладать им. Разве я вышла бы замуж  просто
за Малькольма Роя? Я отказала лучшему искателю, Лора.
     Все эти думы мучили меня несколько месяцев. Наверное, мое  общество  не
доставляло ему большой радости, и все же он сносил мои  капризы  значительно
терпеливее, чем я могла ожидать. Когда же, четыре дня назад,  мы  прибыли  в
этот печальный дом (куда должен был вскоре пожаловать также  и  Фаринтош)  и
застали здесь лишь горе и уныние и этих бедных детей, брошенных матерью, - я
жалею ее, да поможет ей бог, она была очень несчастлива, и несчастна сейчас,
и несчастной умрет, - я лежала и бессонными ночами думала о собственном моем
будущем и о том, что, подобно Кларе, тоже  выхожу  замуж  ради  богатства  и
положения в обществе; а ведь я сама себе хозяйка, не раба чужой воли,  и  от
природы не такая покорная, как она, - так зачем же я это делаю, спрашивала я
себя. Раз уж Клара покинула нашу семью, где была так несчастна и теперь  все
равно что умерла для нас, я должна заменить мать  ее  сиротам.  Я  люблю  ее
маленькую дочурку, и она тоже всегда любила меня; в день нашего приезда  она
прибежала ко мне вся в слезах и, обвив ручонками мою шею, проговорила  своим
детским голоском: "Вы же не бросите нас, правда, тетя Этель?" Я не покину ее
и буду учиться, чтобы учить ее, и сама  постараюсь  стать  лучше,  чем  была
прежде. Ведь молитва поможет мне, правда, Лора?  Я  уверена,  что  поступила
правильно и что мой долг - остаться здесь".
     Пересказывая  мне  эти   признания   Этель,   Лора   казалась   глубоко
растроганной, и когда  назавтра  в  церкви  священник  прочел  первые  слова
богослужения, мне почудилось,  что  ее  светлое  личико  озарилось  каким-то
особым сиянием.

     Некоторые  из  последующих  событий  в  истории  этой  ветви  семейства
Ньюкомов я могу изложить лишь со слов той же рассказчицы. Мисс Этель  и  моя
супруга теперь виделись каждый божий день и звали друг друга не  иначе,  как
"моя душечка", с  той  необузданной  горячностью,  которую  нам,  сдержанным
светским мужчинам, скупым на  чрезмерное  проявление  чувств,  да  и  вообще
старающимся их не испытывать, непременно надобно чтить в  представительницах
слабого пола, чья любовь разгорается особенно жарко в темный  час  невзгоды;
они целуются, обнимаются,  утешают  друг  дружку,  называют  уменьшительными
именами в том прекрасном и сладостном единении, что спокон  веков  на  земле
связывает  Страдание  и  Сочувствие.  В  мире,  поверьте,  мисс   Найтингейл
встречаются на каждом шагу, и мы, больные и раненые каждый в своем  Скутари,
не испытываем недостатка в сестрах милосердия. Я не был свидетелем того, как
моя жена врачевала душевные раны обитателей  Ньюком-парка;  однако  я  легко
могу представить себе ее среди всех этих женщин и детей - как она  дарит  им
разумный совет, оказывает тысячу милых услуг; вовремя пожалеет, а глядишь  -
и развеселит, и лицо ее при  этом  дышит  искренностью  и  любовью,  которые
вдохновляют каждое ее слово, каждое движение, каждый поступок.
     Что же касается супруга миссис Пенденнис, то он, со своей  стороны,  не
пытался утешить баронета сэра  Барнса  Ньюкома.  Я  не  чувствовал  к  этому
джентльмену ни малейшей жалости и не скрывал этого. Флорак, обязанный Барнсу
своим титулом и всем своим нынешним благополучием, попробовал было  выказать
ему соболезнование, однако был встречен с таким  нескрываемым  раздражением,
что предпочел не утруждать себя повторным  визитом  и  предоставил  баронету
срывать свой гнев на людях, непосредственно ему подвластных. Всякий раз, как
Лора  возвращалась  в  Розбери  из   своих   благотворительных   поездок   в
Ньюком-парк, мы справлялись у нее о  злополучном  хозяине  дома.  Но  миссис
Пенденнис неохотно и скупо говорила о том, что видела сама или слышала о нем
от других и, как это ни прискорбно, начинала вдруг улыбаться: бедняжка не  в
силах была подавить в себе чувство юмора; и мы  тоже  подчас,  не  выдержав,
принимались открыто  хохотать  при  мысли  об  этом  побитом  негодяе,  этом
обиженном обидчике, за что миссис Лора обычно упрекала нас  в  черствости  и
бездушии. Когда мы приехали как-то в  Ньюком,  хозяин  "Королевского  Герба"
посмотрел на нас лукаво и понимающе, а Том Поттс ухмыльнулся и стал потирать
руки.
     - Это дело оказалось для газеты неизмеримо полезнее всех статей мистера
Уорингтона, - сообщил мне мистер Поттс. -  "Индепендент"  шел  нарасхват.  И
если бы мы могли провести баллотировку, ручаюсь вам,  что  из  каждых  шести
избирателей пятеро высказались бы в том духе,  что  сэр  Хрюком  из  Хрюкома
получил по заслугам. Кстати, что  там  за  история  с  маркизом  Фаринтошем,
мистер Пепденнис? Он явился в "Герб" вчера вечером, нынче утром отправился в
Парк, а с дневным поездом укатил обратно в Лондон.
     О том, что произошло между маркизом Фаринтошем и мисс Ньюком, мне  было
известно от наперсницы этой  девицы.  Приведенное  нами  прощальное  письмо,
очевидно, сильно взволновало его светлость, ибо он в тот же вечер с почтовым
поездом покинул столицу и наутро, отдохнув немного в гостинице,  появился  у
ворот Ньюком-парка, требуя свидания с баронетом.
     Случилось так, что в то утро сэр Барнс выехал куда-то из дому со  своим
поверенным, мистером Спирсом; тогда маркиз пожелал  видеть  мисс  Ньюком,  и
привратник, разумеется, не  посмел  не  впустить  столь  влиятельную  особу.
Маркиз подкатил к крыльцу, и о нем  было  доложено  мисс  Этель.  Услыхав  о
прибытии гостя, девушка побелела как полотно, и моя жена  сразу  догадалась,
кто именно пожаловал. Леди Анна все еще  не  покидала  своей  комнаты.  Лора
Пенденнис осталась командовать оравой детей, в окружении которых как  раз  и
сидели обе наши дамы, когда доложили о прибытии лорда  Фаринтоша.  Маленькая
Клара непременно хотела следовать за теткой, чуть та встала с места: девочку
с трудом уговорили ненадолго расстаться с ней.
     По истечении часа экипаж укатил, и Этель вернулась такая же бледная,  с
покрасневшими глазами. Тем временем мисс Кларе подали  баранью  котлетку,  и
она уже не так цеплялась за свою покровительницу. Тетя Этель мелко  нарезала
баранью котлетку и, удостоверившись, что девочка  принялась  за  еду,  вышла
вместе с подругой в соседнюю комнату - под тем предлогом, разумеется,  чтобы
показать ей какую-то картину,  или  чашку,  или  обновку  для  малышки,  или
невесть что еще.  (Все  это  лицемерие  имеет  целью  ввести  в  заблуждение
простодушных служанок, а те притворяются, будто ничего не поняли.) В  другой
комнате, прежде чем Этель начала свой рассказ,  душечка  Лора,  уж  конечно,
обняла душечку Этель, а та, в свою очередь, ее.
     - Вот он и уехал, - говорит наконец душечка Этель.
     - Навсегда? Бедняга! - произносит со вздохом душечка  Лора.  -  Он  был
очень опечален, Этель?
     -  Скорее  разозлен,  -  отвечает  девушка.  -  Он,   конечно,   вправе
чувствовать себя обиженным, однако не должен был так разговаривать со  мной.
Под конец он совсем вышел из себя и принялся осыпать меня гневными упреками.
Он держался со мной недостойно и даже забыл все приличия. Вы  подумайте,  он
позволил себе употребить те слова,  которые  иногда  отпускаете  наш  Барнс,
когда разъярится. И это со мной-то! Пока не дошло  до  брани  я  полна  была
жалости к нему и очень ему сочувствовала. А сейчас я больше  чем  когда-либо
уверена, что поступила правильно.
     Тогда душечка Лора потребовала, чтобы ей в подробностях  изложили  все,
как было; рассказ Этель вкратце сводился к следующему. Глубоко взволнованный
решительным письмом мисс Ньюком, лорд Фаринтош  поначалу  говорил  так,  что
растрогал невесту. Он объявил, что в сложившихся обстоятельствах она, по его
мнению, поступила правильно, написав его матери это письмо,  и  поблагодарил
ее за великодушное предложение освободить его от всех обязательств. Однако в
этом деле... в этой печальной истории с  Хайгетом  и  во  всем  прочем,  что
случилось в семье, Этель нисколько не виновата,  и  маркиз  далек  от  мысли
возлагать на  нее  ответственность.  Друзья  и  родные  давно  убеждали  его
жениться, именно по желанию его матери была заключена эта помолвка, и он  не
намерен от нее отказываться. За годы светской жизни (порядком его утомившей)
он не встретил ни одной женщины - настоящей леди, - которая  бы,  понимаете,
Этель, так бы ему нравилась  и  казалась  вполне  достойной  называться  его
супругой.
     - Вы ссылались на те раздоры, что меж нами бывали, -  продолжал  он.  -
Да,  такое  случалось,  но,  признаться  почти  всегда  по  моей   вине.   Я
воспитывался иначе, чем большинство  юношей.  Я  ли  в  ответе  за  то,  что
испытывал множество соблазнов, неизвестных другим мужчинам. Судьба  даровала
мне высокое место в жизни. Я уверен, что, приняв мой титул, вы украсите  его
собой - вы ведь во всем его достойны - и поможете мне стать лучше, чем я был
прежде. Если бы вы знали, какую  ужасную  ночь  я  провел  после  того,  как
маменька прочитала мне это письмо, вы  б,  наверное,  пожалели  меня,  Этель
ей-богу! Одна мысль  потерять  вас  сводит  меня  с  ума.  Маменька  страшно
перепугалась, увидев мое состояние, да и доктор тоже поверьте.  Я  не  ведал
покоя и терзался душой, покуда не решил приехать сюда и сказать вам,  что  я
обожаю вас, вас одну, и  останусь  верен  нашему  сговору,  что  бы  там  ни
случилось. Я докажу вам, что на свете нет человека, который... который любил
бы вас искренней, чем я. - Тут молодой  маркиз  смолк,  охваченный  глубоким
волнением, за что, разумеется, его не осудит ни один мужчина,  побывавший  в
подобной переделке.
     Мисс Ньюком тоже была глубоко тронута таким непосредственным  излиянием
чувств, и, наверное, в эту минуту глаза ее впервые приняли  тот  болезненный
вид, который они сохранили еще час спустя.
     - Вы так великодушны и добры ко мне, лорд Фаринтош, -  сказала  она.  -
Ваша верность делает мне честь и лишь доказывает благородство и  преданность
вашей души. И все же, - только не осуждайте меня за эти слова, - чем  больше
я думаю о том, что здесь случилось, о  злосчастных  последствиях  браков  по
расчету, о союзе навеки, который день ото дня становится все  невыносимее  и
кончается разрывом, как у бедной Клары, тем сильнее крепнет мое  решение  не
совершать рокового шага и не  вступать  в  брак  без...  без  того  чувства,
которое должны испытывать друг к другу люди, приносящие брачный обет.
     - Без того чувства?! Неужели вы сомневаетесь?! - восклицает  почитатель
юной красавицы. - Боже правый, я же вас обожаю! Разве  мой  приезд  сюда  не
является тому доказательством?
     - Ну а я? - сказала девушка. - Я не впервые задаюсь этим вопросом. Если
он придет, несмотря ни на что,  спрашивала  я  себя,  если  чувство  его  не
ослабнет из-за, постигшего нас позора (так оно и вышло, и нам всем  надлежит
быть признательными вам за это), не обязана ли я из одной  благодарности  за
такое проявление честности и доброты посвятить свою жизнь тому,  кто  принес
мне подобные жертвы? Но ведь первый мой долг перед вами -  говорить  правду,
лорд Фаринтош. Так вот: никогда бы я не сделала вас счастливым, я знаю, я не
могла бы вам подчиняться, как вы к тому привыкли, не  подарила  бы  вам  той
преданности, какой вы вправе ждать от жены.  Раньше  мне  все  это  казалось
возможным. Теперь - нет! Я знаю, что  согласилась  быть  вашей  женой  из-за
вашего богатства и громкого титула, а совсем не потому, что вы любите меня и
честны душой, как сейчас это доказали.  Я  прошу  вас  простить  мой  обман.
Вспомните про бедную Клару и  ее  несчастную  участь!  Я,  конечно,  слишком
горда, чтобы пасть так низко, как она, и все же я  чувствую  себя  униженной
при мысли, что позволила уговорить себя сделать первый шаг на этом  страшном
пути.
     - На каком пути, господи помилуй?! - восклицает ее изумленный искатель.
- "Униженной", говорите? Кто же хочет вас унизить, Этель? По-моему, ни  одна
женщина в Англии не почтет себя униженной браком со мной! Покажите мне такую
невесту, к которой бы я не мог посвататься, - даже из королевского рода;  мы
и тут не уступим происхождением. Так вы унижены? Вот новость!  Ха-ха-ха!  Уж
не думаете ли вы, что родословная ваша (я отлично ее  знаю),  и  вообще  все
семейство  Ньюкомов  с  этим  их  брадобреем  Эдуарда   Исповедника,   может
потягаться...
     - С вашим? Нет, не думаю. Я с какого-то времени перестала  верить  этой
басне. Возможно, ее выдумал мой покойный папенька,  ведь  наши  предки  были
бедняками.
     - Для меня это не секрет, - заметил лорд Фаринтош. - Или вы  полагаете,
не нашлось охотниц сообщить мне об этом?
     - Но я стыжусь не того, что мы из бедных, - продолжала Этель. - В  этом
мы не виноваты, хотя кое-кто из семьи, очевидно, другого мнения, иначе зачем
же они так старались скрыть правду? Один из моих дядей не раз  говорил  мне,
что прадед наш был простым  ткачом  в  Ньюкоме,  только  я  была  тогда  еще
ребенком и мне больше нравилось верить красивым сказкам.
     - Будто это важно! - восклицает лорд Фаринтош.
     - Не важно для вашей супруги, n'est-ce pas? Я тоже никогда  не  считала
это важным. Я бы и так рассказала вам все, ведь мой долг - ничего  не  таить
от вас. Вы же избрали себе в жены меня, а  не  моих  предков,  и  жена  ваша
должна перед богом клясться в любви к вам - к вам самому!
     - Ну конечно же, ко  мне!..  -  отвечает  молодой  человек,  не  совсем
понимая ход мыслей своей собеседницы. - Я ведь от  всего  отказался,  да-да,
отстал от старых  привычек  и...  всего  прочего  и,  знаете,  намерен  жить
правильной жизнью: не буду больше ходить к Тэттерсолу и шиллинга не поставлю
на пари, брошу курить, если вам нравится... то есть, если вам  не  нравится.
Ведь я так люблю вас, Этель, да-да, люблю всей душой, поймите!
     - Вы очень добры и великодушны, лорд Фаринтош, -  сказала  Этель.  -  Я
сомневаюсь не в вас, а в себе. Ах, до чего  же  унизительно  признаваться  в
этом!
     - Но чем вы унижены, скажите? - Маркиз попытался взять Этель  за  руку,
но та ее отдернула.
     - Разве, поняв, что не вы, - продолжала она, - а ваш титул,  богатство,
знатность прельщали меня и чуть было  не  стали  моей  добычей,  могу  я  не
чувствовать унижения, могу не просить бога и вас простить  меня?  Вспомните,
какие ложные клятвы принуждена была давать  бедная  Клара  и  что  из  этого
вышло. А мы все стояли рядом и слушали ее без содрогания. И даже хвалили ее.
Какому позору и несчастью мы обрекли ее! И  как  могли  мои  и  ее  родители
послать ее на эту Голгофу! Если бы не все мы, ее жизнь была бы счастливой  и
безупречной. Пример этой бедняжки перед моими глазами: не бегство ее, нет, -
такого бы со мной не случилось, я знаю, - но ее вечное одиночество, в печали
растраченная молодость, и тяжкая  судьба  моего  брата,  и  все  его  дурные
свойства, в сто крат усугубленные этой злосчастной женитьбой,  -  нет,  надо
остановиться, пока не поздно, и взять назад обещание, которое  доставило  бы
вам только горе, если бы я выполнила  его.  Я  прошу  у  вас  прощения,  что
обманула вас, лорд Фаринтош, и стыжусь, что позволила склонить себя на  этот
шаг.
     - Как! - вскричал молодой маркиз. - Вы  хотите  сказать,  что  бросаете
меня? И это после всех моих жертв  и  доказательств  любви,  помешавшей  мне
расстаться с вами, несмотря... несмотря на этот  позор  в  вашем  семействе;
после того, как моя маменька на  коленях  упрашивала  меня  расторгнуть  эту
помолвку, но я - я не согласился; после того, как вся кофейня Уайта шутила и
смеялась надо мной, а друзья - мои и моей семьи, - готовые за меня в огонь и
воду, увещевали меня и говорили:  "Не  будь  глупцом,  Фаринтош,  порви  эту
помолвку!"; и все же я не отступил, потому что, видит бог, я  люблю  вас,  и
еще  потому,  что  давши  слово,  я  держу  его,  как  положено  мужчине   и
джентльмену. И теперь вы - вы меня бросаете! Это же позор! Это бесчестье!  -
И в глазах Фаринтоша снова заблестели слезы - слезы гнева и возмущения.
     - Позорно то, как я вела  себя  раньше,  милорд,  -  смиренно  отвечала
Этель, - и я еще раз прошу у вас за это прощения. А сегодня я  лишь  сказала
вам правду и терзаюсь душой за ту ложь,  вероломную  ложь,  которую  открыла
вам, так жестоко ранив тем ваше благородное сердце.
     - Да, это  настоящее  вероломство!..  -  завопил  бедный  юноша.  -  Вы
преследуете человека, дурачите его, влюбляете его в себя до безумия, а потом
бросаете! Да как вы можете еще смотреть мне в глаза после этакой дьявольской
измены? Впрочем, вы ведь обошлись точно так же с двумя десятками  мужчин,  я
знаю. Мне все это говорили,  предупреждали  меня.  Вы  завлекаете  человека,
влюбляете его в себя, а потом бросаете. Как же я теперь возвращусь в Лондон?
Я же стану посмешищем всей столицы, это я-то - лучший жених  Европы  и  цвет
британской аристократии!
     - Клянусь вам, если только вы мне поверите, будучи раз мной обмануты, -
прервала его Этель тем же смиренным тоном, - я никому никогда не скажу,  что
это я оставила вас, а не вы отказались от меня. Все произошедшее между  нами
сегодня дает вам  на  это  полное  право.  Пусть  решение  о  нашем  разрыве
принадлежит вам, милорд. Поверьте, я сделаю все  возможное,  чтобы  избавить
вас от лишних терзаний. Я уже достаточно причинила вам зла, лорд Фаринтош.
     И тут маркиз  разразился  слезами,  воплями,  проклятьями,  выражавшими
гнев, любовь и досаду, и притом столь бессвязными и неистовыми, что особа, к
которой они относились, не посмела повторить их своей наперснице. Она только
великодушно просила Лору запомнить: если когда-нибудь эта история будет  при
ней  обсуждаться  в  обществе,  говорить,  что  помолвку   расторгла   семья
Фаринтоша, сам же маркиз выказал при этом редкую доброту и благородство.

     Он вернулся в Лондон таким взбешенным и так яростно клял своим знакомым
всех Ньюкомов, что многие мужчины догадались об истинной тому причине.  Дамы
же в один  голос  объявили,  что  эта  искусная  интриганка,  Этель  Ньюком,
достойная ученица своей ведьмы-бабки,  получила  хороший  щелчок;  чего  она
только не делала, чтобы поймать столь завидного жениха - лорда Фаринтоша, но
тем временем она ему надоела, и  он  порвал  с  нею,  не  желая  вступать  в
подобное родство. Теперь она удалилась от  света  и  живет  в  Ньюкоме,  под
предлогом, будто ей надобно заботиться о детях несчастной леди Клары, а сама
просто сохнет от любви к Фаринтошу,  который,  как  всем  известно,  полгода
спустя женился на другой.


        ^TГлава LX,^U
     в которой мы пишем письмо полковнику

     Полагая, что у ее брата Барнса и без того сейчас довольно забот,  Этель
не  сочла  нужным  сообщить  ему  подробности  своего  свидания   с   лордом
Фаринтошем; даже бедная леди Анна не была уведомлена  о  том,  что  лишилась
титулованного зятя. И так скоро оба все узнают,  думала  Этель;  и  в  самом
деле, спустя короткое время  новость  достигла  ушей  сэра  Барнса  Ньюкома,
причем самым неожиданным и досадным образом.  Баронет  был  теперь  вынужден
ежедневно видеться со своим стряпчим; и  вот  на  следующий  же  день  после
внезапного появления лорда Фаринтоша сэр Барнс, находясь в Нъюкоме по  своим
невеселым делам, узнал от стряпчего, мистера Спирса, что вчера здесь побывал
маркиз Фаринтош, - он провел несколько  часов  в  "Королевском  Гербе"  и  с
вечерним поездом воротился в Лондон. Добавим к этому, что  маркиз  снял  тот
самый номер, где перед тем жил лорд Хайгет; мистер  Тэплоу  и  по  сей  день
гордится кроватью, на которой оба они спали, и показывает ее как диковинку.
     Немало встревоженный этим известием, сэр Барнс возвращался под вечер  в
свое  печальное  жилище,  когда  почти  у  ворот  парка  повстречал  другого
вестника. То был железнодорожный сторож, ежедневно доставлявший  из  Лондона
деловые телеграммы от дядюшки Хобсона. Нынешняя гласила: "_Консоли  идут  по
такой-то цене. Французская рента по  такой-то.  Хайгет  и  Фаринтош  забрали
вклады_". Несчастный привратник в ответ на  подкрепленные  божбой  расспросы
хозяина дрожащим голосом призвался, что джентльмен, назвавший себя  маркизом
Фаринтошем, давеча проезжал к дому и через час отбыл; а не сказал он про  то
барину потому, что оченно они плохо выглядели, как вернулись.
     Теперь Этель, конечно, пришлось все открыть баронету, и между братом  и
сестрой произошел разговор, во время которого глава всех Ньюкомов изъяснялся
со свойственной ему свободой выражений. Когда хозяин входил в дом, у крыльца
ждал шарабан принцессы де Монконтур; моя жена как раз прощалась с Этель и ее
подопечными, и тут в гостиной внезапно появился сэр Барнс Ньюком.
     Бледное лицо баронета и  злой  взгляд,  которым  он  приветствовал  мою
супругу, несколько удивили ее, но отнюдь не побудили  продлить  свой  визит.
Покидая комнату, Лора слышала, как  сэр  Барнс  орал  на  нянек,  приказывая
убрать "всю  эту  мелюзгу",  и  разумно  предположила,  что  какие-то  новые
неприятности возбудили гнев этого злополучного джентльмена.
     На утро посыльный душечки Этель, а именно сынишка привратника, потрусил
на ослике в Розбери к душечке Лоре с одним из тех посланий, какими ежедневно
обменивались наши дамы. В письме говорилось:

     "Barnes m'a fait une scene  terrible  hier  {Вчера  Барнс  устроил  мне
ужасную сцену (франц.).}.  Пришлось  _поговорить  с  ним  начистоту_  и  все
рассказать про лорда Ф. Сначала он запретил было принимать вас  в  доме.  Он
считает вас виновной в отставке Ф. и _самым несправедливым образом_  обвинял
меня в том, будто я хочу возвратить бедного К. Н. Я отвечала ему,  как  _мне
подобает_, и прямо сказала, что покину его дом, если меня будут так  _гнусно
оскорблять_ здесь и закроют двери перед моими друзьями. Оп бушевал,  кричал,
отпускал свои _обычные грубости_, - словом, был в ужасном  состоянии.  Потом
утих и попросил прощения.  Вечером  он  возвращается  в  Лондон  с  почтовым
поездом. _Разумеется_,  душечка  Лора,  приходите  как  обычно.  Я  без  вас
несчастна и, как вы понимаете, не могу оставить бедную маму.  Малышка  Клара
шлет _тысячу поцелуев_ маленькому Арти. Остаюсь всегда  любящим  другом  его
маменьки
                                                                       Э. Н.

     Не хотят ли ваши мужчины пострелять у нас фазанов? Если  да,  то  пусть
его высочество своевременно уведомит об этом Уоррена. Я послала двух фазанов
доброй старушке Мейсон и получила от нее такой милый ответ!"

     - Кто эта старушка Мейсон? - спрашивает мистер Пенденнис, не вполне еще
тогда усвоивший историю семьи Ньюкомов.
     И Лора рассказала мне (возможно, я слышал это и раньше, но забыл),  что
миссис Мейсон - старая няня полковника, живущая на его пенсию; что он, помня
прошлое, не раз навещал ее, и Этель тоже очень к  ней  привязана.  Тут  Лора
принялась целовать своего сынишку и была весь вечер необычайно весела, бодра
и жизнерадостна, несмотря на все невзгоды, претерпеваемые ее милыми друзьями
в Ньюкоме.
     Когда вы гостите в каком-нибудь поместье, поосмотрительней  пользуйтесь
промокательной бумагой. Лучше вообще привозить с собой свой бювар. Если  кто
из моих любезных читателей усвоит это нехитрое  правило,  скольких  бед  он,
возможно, избегнет и, более того - сколько  получит  удовольствия,  исследуя
листы пропускной бумаги  на  столе  в  спальне,  где  накануне  ночевал  его
приятель.  Вот  так  однажды  я  вырезал  из  бювара  кусочек  промокашки  с
отпечатком надписи, сделанной хорошо мне знакомым  и  предельно  разборчивым
почерком  Чарльза   Слайбутса:   "Мисс   Эмили   Харрингтон,   Джеймс-стрит,
Букингем-Гейт, Лондон", - ясно, как на конверте, врученном адресату. Показав
этот листок многим знакомым, я вложил его в  конверт  вместе  с  запиской  и
отправил  мистеру  Слайбутсу,  и  спустя  три  месяца  он  женился  на  мисс
Харрингтон. В другой раз я обнаружил в клубном бюваре  страничку,  Не  менее
отчетливую, чем та, что сейчас перед вами, благодаря которой любой соклубник
его сиятельства графа Бейракрса мог узнать о плачевном состоянии его дел:
     "Любезный Грин, боюсь, что никак не сумею оплатить вексель на восемьсот
пятьдесят шесть фунтов стерлингов, срок которому истекает во втор..."  Таким
же образом, задумав однажды написать какую-то записку и взяв  с  этой  целью
бювар в гостиной принцессы де Монконтур в  Розбери,  я,  к  великому  своему
изумлению, обнаружил неоспоримое доказательство того, что жена моя находится
в тайной переписке с неким джентльменом, обитающим за границей!
     "Полковнику Ньюкому, кавалеру ордена Бани третьей степени, Montagne  de
la Cour, Брюссель", - прочел я слова, написанные рукой этой молодой женщины;
как раз в ту самую минуту, когда я раскрыл  ее  преступление,  Она  вошла  в
комнату, и я, обернувшись к ней, спросил:
     - О чем это вы писали полковнику Ньюкому, сударыня?
     - Просила его прислать мне кружев, - ответила она.
     - Для моих ночных колпаков, не так ли, дорогая? Ведь  он  такой  знаток
кружев! Жаль, ты не сказала мне, что пишешь  ему,  я  бы  тоже  передал  ему
поручение. Мне кое-что нужно из Брюсселя. Письмо,  что...  уже  ушло?  (Этим
хитрым маневром,  как  вы  догадываетесь,  я  давал  понять,  что  хотел  бы
заглянуть в него.)
     - Да... ушло... - говорит Лора. - А что тебе нужно из Брюсселя, Пен?
     - Брюссельской капусты, любовь моя. Она там особенно вкусна.
     - Ну хочешь, я попрошу его,  чтобы  он  прислал  письмо  обратно?  -  с
тревогой вопрошает бедная Лора; она решила, что муж обижен - иначе,  к  чему
этот иронический тон?
     - Нет, дорогая! Ты можешь не требовать этого письма обратно и  даже  не
пересказывать мне его содержание.  Держу  пари  на  сто  ярдов  кружева  для
ночного колпака, - а вам ли не знать, сударыня, что меня трудно  околпачить!
- так вот, пари держу, что догадываюсь, о чем ты  писала  нашему  другу  под
предлогом покупки кружев.
     - Но, право же, он обещал мне прислать их! Леди Рокминстер дала мне  на
них двадцать фунтов... - чуть слышно говорит Лора.
     - Прикрываясь этой просьбой, ты послала письмо любовного содержания. Ты
хочешь знать, все ли еще Клайв верен прежней страсти. Тебе кажется, что путь
к сердцу душечки Этель открыт. Еще тебе кажется,  что  миссис  Мейсон  очень
стареет и дряхлеет, и встреча с ее любимцем была бы...
     - Ах, Пен, послушай, неужто ты вскрыл письмо?! - спрашивает  Лора.  Это
препирательство заканчивается вполне добродушным  смехом  и  еще  кое-какими
бессловесными изъявлениями  нежности.  Нет,  мистер  Пенденнис  не  вскрывал
письма, но он знает его автора и тешит себя мыслью, что знает  женскую  душу
вообще.
     - Где вы только набрались подобного опыта, сэр? - осведомляется  миссис
Лора. На этот вопрос муж отвечает ей тем же способом, что и прежде.
     - И почему  бы  бедному  мальчику  не  обрести  счастья,  мой  друг?  -
продолжает Лора, прижимаясь к мужу. - Я уверена, что Этель любит его. Мне бы
больше  хотелось  видеть  ее  женой  милого  ей   славного   юноши,   нежели
обладательницей множества замков и корон. Представьте себе, что вы  женились
бы на мисс Амори, сэр, каким бы черствым светским господином вы сейчас были,
меж тем как...
     - ...став покорным рабом хорошей и доброй женщины, я и сам оказался  не
так уж плох! - восклицает ее образцовый  муж.  -  Все  добрые  женщины,  как
известно, свахи; а этих двоих ты затеяла поженить  с  той  самой  поры,  как
впервые увидела их вместе. Итак, сударыня, раз уж я не читал вашего письма к
полковнику (хотя частично и отгадал его содержание), поведайте мне, о чем вы
писали. Уж не сообщили ли вы полковнику о разрыве Этель с Фаринтошем?
     Лора призналась, что кое о чем намекнула.
     - Чего доброго, ты еще написала, что Этель весьма расположена к Клайву?
     - Ах, что ты, мой друг!..
     Однако  после  строгого  допроса,  Лора,  вспыхнув,   признается,   что
действительно спрашивала полковника,  не  приедет  ли  он  навестить  миссис
Мейсон, которая сильно стареет и очень бы хотела его видеть. Как выяснилось,
Лора уже побывала у этой миссис Мейсон: третьеводни они с мисс Ньюком ездили
к ней в гости; и Лора, заметив, как смотрит Этель на портрет Клайва, висящий
у старушки в гостиной, поняла, что девушка в самом деле очень... и прочее, и
прочее. Словом, письмо отправлено, и миссис  Пенденнис  с  нетерпением  ждет
ответа; каждый божий день она обследует почтовую сумку и очень  досадует  на
то, что нет в ней письма со штемпелем "Брюссель".
     Принцесса де Монконтур,  очевидно,  была  полностью  посвящена  во  все
чаяния миссис Лоры.
     - Как, неужто и нынче нет  письма?  Ну  что  за  досада!  -  восклицает
принцесса: она тоже состояла в заговоре; вскоре в него вступил и Флорак.
     - Наши дамы задумали поженить маленького Клайва с  прекрасной  мисс,  -
сообщает мне Флорак.
     Обсуждая возможность этого  брака,  он  не  скупится  на  похвалы  мисс
Ньюком.
     - Я не перестаю восхищаться вашими англичанками, - говорит он  любезно.
-  Такие  свежие,  такие  прелестные  -  каждая  что  розан!  И  притом  так
восхитительно добры! Да, Пенденнис, вам повезло, мошенник вы этакий!
     Мистер Пенденнис нисколько этого не отрицает. Ему достался  выигрыш  в.
двадцать тысяч фунтов, а ведь в этой лотерее порою выпадает кое-что и похуже
пустого билета.


        ^TГлава LXI,^U
     в которой мы знакомимся с новым членом семейства Ньюком

     А ответа  от  полковника  Ньюкома  не  было  потому,  что  пока  миссис
Пенденнис писала ему в Брюссель, он успел уже возвратиться  в  Лондон,  куда
его призвали неотложные дела. Я узнал об этом из письма Джорджа  Уорингтона.
Он упоминал, что вчера обедал  у  Бэя  с  полковником4  каковой,  похоже,  в
прекрасном настроении, С чего  бы?  Известие  это  повергло  Лору  в  полное
замешательство. Может, написать ему, чтобы он  востребовал  свои  письма  из
Брюсселя? Конечно, эта молодая особа тут же сыскала  бы  новый  предлог  для
письма  полковнику,  если  бы  муж  строгим  тоном  не  посоветовал  ей   не
вмешиваться больше в эту историю.
     Томас Ньюком отправился навестить брата Хобсона и  его  супругу  -  тем
охотнее, возможно, что поссорился со своим племянником сэром Барнсом и желал
доказать, что находится в мире с другой ветвью этого семейства. И упомянутая
нами  достойная  особа,  конечно  же,  не  упустила  случая  выказать   свое
красноречие в рассуждениях о несчастье, только что  постигшем  сэра  Барнса.
Стоит нам оступиться, и уж друзья раззвонят об этом повсюду. Поучения миссис
Ньюком должны были, наверно, потрясать душу. Как, надо полагать,  стенала  и
рыдала эта оскорбленная добродетель, одетая во власяницу и осыпанная пеплом,
как она собирала вкруг себя своих чад и омывала их слезами,  как  замкнулась
от  гостей,  часами  совещалась  с  духовником,  досаждала  мужу  прописными
истинами и изводила весь дом! Кара  за  суетность  и  тщеславие,  пагубность
неравных браков - сколь неисчерпаема и благодатна была эта тема! Разумеется,
Книга пэров исчезла со стола в гостиной,  где  обычно  лежала  раскрытой  на
странице "Хайгет, баронет" или "Фаринтош, маркиз", и приютилась в  хозяйском
кабинете на верхней  полке  книжного  шкафа,  зажатая  между  Блекстоуновыми
"Комментариями" и "Журналом земледельца". Весть о расторжении помолвки Этель
с Фаринтошем достигла Брайенстоун-сквер и, как вы догадываетесь, получила  в
устах миссис Хобсон самое невыгодное для девушки истолкование.
     - Некий молодой маркиз, - сокрушенно рассказывала тетка мисс Ньюком,  -
юноша, известный своим вольным образом жизни, но весьма богатый и родовитый,
оказался жертвой корыстных планов покойной графини Кью (говорившая не  могла
произнести "моей племянницы", это было  бы  слишком  ужасно!).  Старуха  так
гонялась за маркизом, так преследовала его и откровенно  охотилась  за  ним,
что в конце концов заставила посвататься. Пусть же  печальный  пример  Этель
остережет ее милых кузин и они возблагодарят господа,  что  родители  их  не
столь суетны! После этой ужасной истории (миссис  Хобсон  не  в  силах  была
сказать "позора") маркиз воспользовался первым  же  удобным  случаем,  чтобы
расторгнуть помолвку, и навсегда покинул несчастную девушку!
     А сейчас нам предстоит рассказать о  самом  жестоком  ударе,  постигшем
бедняжку Этель, а именно о том, что ее милый дядюшка Томас Ньюком  полностью
поверил возводимым на нее обвинениям. Оп теперь охотно прислушивался ко всем
нелестным отзывам о семье сэра Брайена. Чего от них и  ждать,  коли  они  на
поводу у этого предателя, двурушника и  труса  Барнса  Ньюкома!  Ведь  когда
полковник пообещал отдать Этель и Клайву все свои сбережения  до  последнего
пенса, кто, как не Барнс, этот архиплут,  манежил  его  и  обманывал,  боясь
отказать ему, покуда маркиз не сделал  предложения.  Эта  девушка  -  они  с
бедным Клайвом так любили ее! - испорчена  своей  коварной  родней;  она  не
стоит их с сыном привязанности; нет, он вычеркнет ее из своей жизни, как уже
поступил с ее подлым братцем. И кого же она предпочла Клайву? Развратника  и
кутилу, о беспутстве которого говорят во всех клубах;  у  него  ни  ума,  ни
талантов, нет даже простого постоянства {разве не воспользовался  он  первой
же возможностью, чтобы порвать с ней?) - ничего, кроме титула  и  богатства,
вот на них-то она и польстилась! Стыд и позор!  Помолвка  с  этим  человеком
была пятном на ее совести, а разрыв с ним - заслуженной карой  и  унижением.
Бедное, несчастное существо! Пусть себе живет в глуши, опекает сирот  своего
негодного брата и учится жить достойнее.
     Такой приговор вынес Томас Ньюком. Всегда справедливый и добрый, он  на
сей раз оказался неправ и судил девушку  слишком  строго;  но  мы  знаем  ее
лучше, и, хотя нам известны ее грехи, понимаем, что не одна  она  за  них  в
ответе. Кто толкнул ее на этот путь?  Родители;  это  они  руководили  ею  и
убедили ее поддаться соблазну. Что она знала  о  человеке,  выбранном  ей  в
мужья? Его привели к ней те, кому полагалось быть опытней, и  поручились  за
него. Великодушное и несчастное существо! Первая ли ты изо всех сестер своих
вынуждена была торговать красотой, губить и попирать сердечные склонности  и
отдавать жизнь и честь за титул и положение в обществе? Но Судия, зрящий  не
только дела наши, но и побуждения, кладет на весы не  одни  лишь  грехи,  но
соблазны, борения и неразумие детей человеческих и творит свой суд по  иному
закону, чем мы, - ведь мы-то бьем лежачего, льстим благополучному  и  спешим
раздать порицания и хвалы - одного сражаем без жалости,  а  другого  прощаем
без зазрения совести.
     Мы уже много недель провели под гостеприимным кровом наших милых друзей
в Розбери, пора было и честь знать; и душечке Лоре настало время  собираться
в дорогу, вопреки всем уговорам  душечки  Этель.  В  последние  дни  подруги
виделись ежедневно, и все же их юный посыльный не знал ни  минуты  покоя,  и
ослик его, наверное, сбил себе копыта, без  конца  совершая  путешествия  из
Ньюкома в Розбери и обратно. Лора  была  встревожена  и  задета  отсутствием
вестей от полковника; как мог он не позаботиться, чтобы ему  пересылали  все
письма из Бельгии, и не ответить на то, которое она изволила  написать  ему?
Не знаю уж каким образом, но хозяин  наш  был  посвящен  в  прожекты  миссис
Пенденнис, а супруга его увлечена ими еще больше моей. Однажды  она  шепнула
мне со свойственным ей простодушием, что, ей-богу,  не  пожалела  бы  гинеи,
чтобы свести эту парочку вместе, - ведь они прямо созданы  друг  для  друга,
поверьте! - и готова была отправить меня за Клайвом; но  я  не  подходил  на
роль посланника Гименея и не имел желания  вмешиваться  в  столь  щекотливые
семейные дела.
     Все это время сэр Барнс Ньюком, баронет, находился в  Лондоне,  занятый
делами банка и разными унылыми юридическими процедурами, которые завершились
на ноябрьской судебной сессии  знаменитым  процессом  "Ньюком  против  лорда
Хайгета". Этель, верная принятому ею решению, взяла на  себя  все  заботы  о
доме и детях брата. Леди Анна воротилась к себе - от  нее  ведь  и  не  было
большого проку в мрачном жилище ее сына. Разумеется, жена рассказывала  мне,
как они с Этель проводили время в Ньюком-парке, в упомянутом выше готическом
зале. Дети играли и обедали вместе (мой отпрыск частенько съедал свою порцию
баранины в обществе малышки Клары и бедненького наследника Ньюкомов)  в  так
называемой "комнате миледи" - той самой, где ее запер муж, совсем позабыв  о
дверях в зимний сад; через него-то и  сбежала  эта  несчастная.  В  соседней
комнате помещалась библиотека, одна стена которой была  заставлена  грозными
томами  из  Клепема,  принадлежавшими  еще   покойной   миссис   Ньюком,   -
всевозможными трактатами и миссионерскими записками,  а  также  потрепанными
книжечками по истории и географии:  эти  мирские  сочинения  почтенная  леди
допускала в свою коллекцию.
     Уже почти накануне нашего отъезда из Розбери молодые  женщины  надумали
отправиться в расположенный неподалеку Ньюком, навестить старушку Мейсон,  о
которой говорилось в одной из начальных глав нашей повести. Теперь она  была
совсем старенькая,  держала  в  голове  стародавние  дела  и  плохо  помнила
случившееся вчера. Она уже много лет жила  в  полном  довольстве,  благодаря
щедрости полковника Ньюкома, и он оставался для нее тем же мальчиком,  каким
был когда-то в  прежние  времена,  описанные  здесь  нами  в  общих  чертах.
Автопортрет Клайва и  его  же  работы  портрет  отца  висели  над  маленьким
камином, перед которым, в эту зимнюю  пору,  она  сидела  в  тепле  и  уюте,
дарованных ей великодушием нашего друга.
     Миссис Мейсон признала мисс Ньюком только по подсказке своей служанки -
та была много моложе годами и куда крепче памятью. Сара Мейсон не  вспомнила
бы и про фазанов, чьи хвосты украшали зеркало над камином, если  бы  Кассия,
ее служанка, не напомнила ей, что они присланы этой самой барышней. Тут  она
узнала свою дарительницу и осведомилась о ее батюшке, баронете,  не  скрывая
при этом своего удивления, что  именно  он,  а  не  ее  мальчик,  полковник,
получил титул  и  унаследовал  поместье.  Папенька  ее  гостьи  был  хороший
человек, хотя, как она слышала, его не очень-то жаловали в здешних местах.
     - Так он помер, бедненький!.. - проговорила глухая  старушка,  разобрав
наконец то, что кричала ей в самое ухо служанка Кассия. -  Что  ж,  все  там
будем. Вот кабы все мы были такие добрые, как полковник, никто б  не  боялся
предстать перед господом. Надеюсь, жену он  берет  хорошую.  Кто-кто,  а  он
такую заслужил, - добавила миссис Мейсон.
     Наши  дамы  решили,  что  старушка  впала  в  детство,  недаром  Кассия
говорила, что она нынче стала  совсем  "беспамятная".  Затем  миссис  Мейсон
спросила, кто же эта вторая пригожая дама, и Этель объяснила ей, что  это  -
миссис Пенденнис, приятельница полковника и Клайва.
     - Приятельница Клайва! Ну как же!.. Хорошенькая была девушка, да ведь и
он был красавчик. Картины вот эти рисовал. ДОеня один раз срисовал  в  чепце
со старой моей кошечкой, надо же! А кошечка-то эта, бедненькая,  уж  сколько
лет как околела.
     - Письмо было барыне от полковника, мисс! - восклицает Кассия.  -  Ведь
было вам письмо от полковника, сударыня? Намедни, помните?
     И Кассия приносит письмо и показывает его дамам. Вот  что  в  нем  было
написано:

                                           "Лондон, 12-е февраля, 184.. года

                        Дорогая моя старушка Мейсон!
     Я только что узнал от одной знакомой, гостящей в Ваших  краях,  что  Вы
живы-здоровы и справлялись о _своем шалопае_,  Томе  Ньюкоме,  который  тоже
жив-здоров и счастлив и надеется вскоре стать _еще счастливее_.
     Письмо, в котором мне о Вас сообщали, было послано _в Бельгию_, в город
Брюссель, где я жил (неподалеку  оттуда  происходила  знаменитая  Битва  при
Ватерлоо); но я сбежал из-под  Ватерлоо,  и  письмо  _настигло  меня  уже  в
Англии_.
     Я не могу сейчас прибыть в Пьюком и лично  дожать  руку  моему  верному
старому другу и милой нянюшке. У меня дела в Лондоне; к тому  же  в  Ньюкоме
находятся сейчас мои родственники, которых не очень бы обрадовала встреча со
мной и моим семейством.
     Но я обещаю скоро навестить Вас вместе с Клайвом. Мы  тогда  познакомим
Вас с новым другом -  _моей  очаровательной  маленькой  невесткой_,  которую
обещайте мне полюбить  всем  сердцем.  Она  -  шотландка,  племянница  моего
старого друга, Джеймса Бинни, эсквайра, служившего по гражданскому ведомству
в Бенгалии; он оставит ей в наследство _кучу денег_. А теперешнее ее  имя  -
Рози Маккензи.
     Вскоре мы пришлем Вам _кусок свадебного  пирога_  и  новое  платье  для
Кассии (поклон ей от меня). Когда меня не станет,  внуки  мои  будут  всегда
помнить, каким добрым другом Вы были любящему Вас
                                                            Томасу Ньюкому".

     Кассия, наверно, подумала, что между супругой  моей  и  Клайвом  что-то
было, ибо, когда Лора прочла это письмо, она положила его на стол,  села  и,
закрыв лицо руками, расплакалась.
     Этель задержалась взглядом на  портретах  Клайва  и  его  отца.  Потом,
положив руку на плечо подруги, сказала:
     - Пойдемте, душечка. Становится поздно,  и  мне  надо  спешить  к  моим
детям.
     Она церемонно простилась с миссис Мейсон и ее служанкой и  покинула  их
жилище, уводя под руку мою жену, все еще охваченную волнением.
     После этого мы не могли больше оставаться в Розбери.  Добрая  принцесса
де Монконтур, узнав о случившемся, тоже залилась слезами. А миссис Пенденнис
снова дала волю своим чувствам, когда, по дороге на железнодорожную станцию,
мы проезжали мимо ворот Ньюком-парка.


        ^TГлава LXII^U
     Мистер и миссис Клайв Ньюком

     Дружба между Этель и Лорой, столь окрепшая во  дни  описанных  душевных
волнений, жива и поныне и почти не утратила прежней силы. Конечно,  женщине,
обремененной  заботами  о  все  возрастающей  семье,   трудно   поддерживать
отношения вне дома с тем пылом и горячностью, какие проявляют друг  к  другу
молодые девицы; однако Лора, чье расположение возникло из сочувствия к Этель
Ньюком в те горестные для нее дни, и потом продолжала питать к ней уважение,
ибо, по ее словам, выпавшие на долю  девушки  испытания,  а  быть  может,  и
сердечные невзгоды только выявили благородство ее натуры. Она теперь  совсем
не похожа на легкомысленную и суетную особу, которая еще недавно пленяла нас
блеском  своей  юной  красоты,  остротой  своевольного   ума,   безрассудным
кокетством.
     Плакала ли Этель втихомолку из-за свадьбы, при одной  мысли  о  которой
наполнялись слезами кроткие глаза Лоры?  Мы  догадывались  о  чувствах  мисс
Ньюком и щадили их. Подруги никогда не говорили об этом, и Лора даже в самых
задушевных беседах с мужем  и  то,  признаться,  старательно  обходила  этот
предмет, не решаясь обсуждать тайны своей приятельницы. Я, со своей стороны,
мог только ценить эту сдержанность и, если сама Этель о чем-либо сожалела  и
горевала, восхищаться ее молчаливым самообладанием и новой  манерой  держать
себя, исполненной тихого и грустного достоинства.
     Подруги  беспрестанно  обменивались  письмами,   и   младшая   подробно
описывала в них труды, радости  и  заботы  своей  новой  жизни.  Она  совсем
отказалась от светских развлечений и всецело  посвятила  себя  воспитанию  и
обучению своих сирот-племянников. Чтобы учить их, она училась сама. В  своих
письмах она забавно и трогательно признавалась в  собственном  невежестве  и
высказывала твердое намерение преодолеть его. В Ньюкоме не  было  недостатка
во всякого рода учителях; и она взялась за ученье, как прилежная  школьница.
Тетя Этель до тех пор упражнялась на фортепьяно в маленькой  гостиной  возле
зимнего сада, пока клавиши не  стали  повиноваться  ей  и  издавать  под  ее
пальцами сладчайшие звуки. Когда два года спустя она  приехала  погостить  к
нам в Фэрокс и села играть танцы детям (нашу  вторую  дочь  зовут  Этель,  а
первую - Элен, в честь еще более  дорогого  для  нас  существа),  мы  просто
восхитились ее искусством. Сколько, верно, ей пришлось потрудиться  поздними
вечерами, когда ее маленькие питомцы уже спали,  а  она  одиноко  сидела  за
фортепьяно со своими грустными думами, прежде чем так усовершенствоваться  в
игре, чтобы доставлять утешение себе и великую радость своим ребятишкам.
     Когда развод был признан судом и закреплен по всей форме  (отчего  леди
Хайгет, как нам известно, не стала много счастливее злополучной  леди  Клары
Ньюком), Этель начала опасаться, как бы сэр Барнс не женился вторично  и  не
привел в дом новую хозяйку, что лишило бы ее возможности заботиться о детях.
     Опасения мисс Ньюком, что брат попытается снова жениться,  оправдались;
но благородная девица, к которой он посватался, предпочла ему, к превеликому
его удивлению и гневу, бедного священника  и  жизнь  впроголодь  на  скудный
доход; а когда, вслед затем, он удостоил предложением своей доблестной  руки
дочь  богатого  соседнего  фабриканта,  та  с  испугом  кинулась  в  объятия
папеньки, дивясь  тому,  как  только  смеет  подобный  человек  помышлять  о
женитьбе на порядочной девушке. Сэр Барнс Ньюком был поражен столь  яростным
отпором;  он  счел  себя   обиженным   и   несчастным   человеком,   жертвой
несправедливых гонений, что, конечно, не улучшило его нрава и  не  прибавило
счастья его домочадцам. Разумеется,  Этель  была  свидетельницей  постоянных
вспышек гнева и проявлений крайнего себялюбия Барнса, его ссор с прислугой и
гувернантками и прочих домашних передряг, однако с ней он  ничего  подобного
себе не позволял. Она теперь утратила свою былую строптивость, но ее  гордая
решительность оставалась надежной защитой от трусливой тирании брата; к тому
же она была наследницей шестидесяти тысяч фунтов,  и  сэр  Барнс  с  помощью
разных хитрых намеков и жалостных слов старался обеспечить в дальнейшем этот
лакомый кусок своим бедным, несчастным отпрыскам.
     Он утверждал, будто Этель разоряют ее  младшие  братья  -  тот,  что  в
колледже, и другой - в армии, чьи расходы  она  оплачивала;  им,  по  мнению
Барнса, с лихвой хватило бы  крохотного  их  состояния  и  вдовьей  доли  их
матери; он искусно доказывал, что пребывание сестры у него в доме  сопряжено
для него с разными лишними тратами, и на  этом  основании  прибрал  к  рукам
значительную часть всех ее доходов. Так выездных лошадей и  коляску  держала
она - ему-то, бедному холостяку,  только  и  нужно,  что  одну  верховую  да
пролетку. И слуги у нее были свои, а так как у него никто подолгу не  живал,
то он частенько использовал сестрин штат. Он бы заставил ее  покупать  уголь
для отопления и вносить подати в казну ее величества, но, по  чести  говоря,
эти  непомерные  домашние  расходы,  а  также  благотворительность,  размеры
которой возрастали по мере  того,  как  мисс  Ньюком  знакомилась  с  жизнью
округи, за год превратили ее из богатой наследницы в беднячку.
     Чем ближе она узнавала своих соседей, тем больше  денег  жертвовала  на
богоугодные  дела.  Она  отдавала  беднякам  немало  времени  и  забот,  без
показного сострадания ходила из дома в дом и содрогалась  душой  от  зрелища
нищеты, которая окружает нас повсюду, заставляя  в  смущении  забывать  свои
мелкие  горести  и  обращать  помыслы  к  смирению,  милосердию  и  молитве.
Поборники наших различных вероучений, беспрерывно и повсеместно воюющие друг
с другом, опускают оружие пред лицом нищеты и склоняют колени, признавая  ее
могущество. Смерть, косящая без устали, неутолимый голод, дети,  рождающиеся
ежедневно, чтоб  голодать,  -  вот  какая  картина  предстала  глазам  нашей
столичной барышни, бежавшей от пышной суеты прежней жизни, и она бродила  по
темным закоулкам, где обитало несчастье; садилась на постели из голых досок,
куда, благодаренье господу, могла  подчас  принести  хоть  каплю  радости  и
утешения; и возвращалась, потрясенная беспросветной  нуждой  и  растроганная
терпением и кротостью новых друзей, к которым привела ее судьба.
     Здесь она встречала исповедника, пришедшего к смертному одру, скромного
миссионера, несущего слово утешения, тихого деревенского пастыря, обходящего
свой приход; все они теперь узнали ее и частенько просили о помощи для своих
прихожан.
     - Сколько доброты в этой женщине! - говорила порой моя  жена,  прочитав
очередное письмо мисс Ньюком. - Кто бы поверил, что это та  самая  порхавшая
по балам девица? Пусть ей и пришлось испить горя - оно очистило ее душу!
     Должен признаться вам, что, по мере того как росла любовь моей  жены  к
Этель Ньюком, бедный Клайв утрачивал ее симпатию. Она и  слышать  о  нем  не
хочет. Едва только о нем заходит речь, как она начинает постукивать ножкой и
старается переменить тему разговора. Куда девались  ее  былое  сочувствие  и
слезы! Миссис Лора отдала свое сердце Этель; и теперь  всякий  раз,  как  от
прежнего поклонника этой девицы  его  старым  друзьям  приходит  письмо  или
какая-нибудь весть, Лора пускается обличать  высший  свет,  грубый,  злой  и
эгоистичный, который губит всякого, кто только соприкасается с ним. В чем же
таком провинился Клайв  Ньюком?  -  тщетно  допытывался  его  защитник.  Чем
прогневил он своего давнего Друга?
     Нет, она вовсе не сердится на него! Просто ей нет до него дела. Она  не
желает ему зла - упаси бог! - только он ей глубоко безразличен. И полковник,
этот  старый  добряк,  тоже  попал,  бедняжка,  в  черные  списки  у  миссис
Пенденнис; а когда он прислал ей те брюссельские кружева, о которых выше шла
речь, она сочла покупку неудачной: очень уж они  дороги,  да  и  вида  почти
никакого! Когда же через несколько месяцев после свадьбы мы увидели  у  себя
воротившихся в Лондон мистера и миссис Клайв Ньюком,  с  какой  подчеркнутой
церемонностью приняла миссис Пенденнис малютку Рози, являвшую собой  образец
прелестной, милой, счастливой и чуточку смущенной новобрачной.
     - Говоришь, я плохо приняла ее? О, господи! - негодовала  Лора.  -  Как
же, по-твоему, мне следовало принимать ее? Я  пыталась  поддерживать  с  ней
беседу, а она только "да" и "нет". Показала ей детишек, но они ее, по-моему,
ничуть не заинтересовали. Она разговаривала лишь про  моды  да  брюссельские
балы и еще - в каком туалете представлялась она ко двору. Представлялась  ко
двору! И что ей была в том за надобность?!
     Сказать по правде,  это  представление  ко  двору  было  затеей  Томаса
Ньюкома, а отнюдь не его  сына  -  тот  весьма  неловко  чувствовал  себя  в
причудливом костюме, который в Британии положено надевать  всякому  частному
лицу, задумавшему явиться пред очи своей всемилостивой монархини.
     Уорингтон вволю поиздевался над бедным Клайвом по этому поводу;  он  до
тех пор с обычной своей серьезностью поздравлял его, пока юноша  не  залился
краской, а его родитель не промолвил с запальчивостью, что находит  подобную
иронию неуместной.
     - По-моему, это нисколько не смешно, - надменно  говорит  полковник,  -
когда британец, исполненный верноподданнических чувств, свидетельствует свое
почтение государыне. Кроме того, мне думается, ее величеству лучше знать,  в
каком платье являться к  ней  ее  подданным,  и  она  вправе  давать  о  сем
предписание. А с вашей стороны, ей-богу, нехорошо, Джордж,  да-да,  нехорошо
вышучивать моего мальчика за то, что он выполнил свой долг перед монархиней,
а также перед своим отцом, сэр, ибо Клайв это сделал  по  моей  просьбе.  Мы
ездили с ним во дворец, сэр, сначала на утренний выход, а  потом,  вместе  с
Рози, на вечерний прием, где ее представила  супруга  давнего  моего  друга,
сэра Томаса де  Бутса,  -  весьма  родовитая  дама  и  жена  храбрейшего  из
офицеров.
     Уорингтон пробормотал что-то в оправдание своей  вольности,  однако  не
достиг  успеха:  было  видно,  что  Джордж  сильно  обидел  нашего   милого,
простодушного старика.
     После  свадьбы  Клайва,  сыгранной  в  Брюсселе,  дядя  Джеймс  и,  его
почтенная сестрица, каковую мы дерзали  порой  называть  запросто  "полковой
дамой", предприняли путешествие  в  Шотландию,  куда  Джеймс  собирался  уже
десять лет, и поскольку счастье  малютки  Рози  было  теперь  устроено,  ему
предстояло возобновить свое знакомство с малюткой Джози. А полковник  Ньюком
с сыном и невесткой возвратились в  Лондон,  но  поселились  не  на  прежней
холостяцкой квартире, где мы некогда их посещали, а в гостинице,  дожидаясь,
покуда отделают их новое жилище - роскошный особняк  в  районе  Тайберна,  в
каком и подобало обитать людям их положения.
     Мы уже слышали о состоянии дел полковника и были счастливы узнать,  что
его  доходы  весьма  значительно  возросли.  Этот  простодушный  джевтльмея,
готовый довольствоваться сухой коркой и по десять лет носить один и  тот  же
сюртук, пожелал, чтобы у детей его было все самое  лучшее:  он  с  восточным
размахом давал заказы малярам, обойщикам и каретникам; подарил милочке  Рози
бриллианты для ее придворного туалета и был  совершенно  счастлив  тем,  как
хороша в этих уборах его прелестная молодая невестка и  как  восхищаются  ею
его друзья и знакомые. Сотоварищи старика - отставные генералы,  полковники,
многочисленные  соклубники  являлись,  чтобы  засвидетельствовать  ей   свое
почтение; генеральши и супруги директоров Ост-Индской компании приглашали ее
на банкеты за столами, уставленными дорогой посудой. Ньюком не замедлил тоже
обзавестись дорогой посудой и давал ответные пиры. У  миссис  Клайв  имелась
изящная небольшая карета для вечерних выездов и роскошное ландо для прогулок
в Парке. А до чего приятно было видеть, как в  четыре  часа  пополудни  этот
экипаж с разряженной Рози  на  подушках  подкатывал  к  дверям  Бэя,  откуда
выходил наш величавый  старик  и,  отвесив  невестке  изысканнейший  поклон,
усаживался с нею рядом. Затем они ехали кататься по Парку, который объезжали
не раз, не два и не три, и отставные генералы, полковники, пожилые денди, их
жены и дочки улыбались и кивали им из своих экипажей, повстречавшись с  ними
во время этой увеселительной прогулки.
     Признаться откровенно, обеды у полковника в эту пору его  благоденствия
проходили на редкость скучно. Никакие персики не могли  поспорить  свежестью
со щечками Рози, никакое камчатное  полотно  -  с  белизной  ее  хорошеньких
плечиков. Она, без сомнения, была очень счастлива, однако не одаривала своим
счастьем других и обычно  отвечала  лишь  улыбками  на  речи  окружавших  ее
знакомых. Правда, это были все  больше  престарелые  сановники,  заслуженные
офицеры с иссиня-черными усами, отставные судьи, возвратившиеся из Индии,  и
прочие подобные господа, занятые едой, а вовсе не тем, чтобы угождать дамам.
Но как описать то трогательное  счастье,  которое  испытывал  полковник?  Ту
нежность, с какой он встречал свою дочь, когда она входила в комнату,  шурша
оборками и сверкая драгоценностями, с  изящным  ПЛАТОЧКОМ  в  руке  -  такая
ясноглазая, златокудрая, с ямочками на щеках. Он  подавал  ей  руку,  и  они
ходили вместе по гостиной от одной группы гостей  к  другой,  обмениваясь  с
ними изысканными замечаниями о погоде, катанье в Парке,  выставке  картин  и
даже об опере, ибо наш старик  сопровождал  свою  милочку  и  в  оперу,  где
торжественно дремал подле нее в своем белом жилете.
     Возможно, это был самый счастливый период в жизни  Томаса  Ньюкома.  Ни
одна женщина (кроме разве той - пятьдесят лет назад) не любила его, кажется,
так нежно, как эта девочка. А как он ею гордился, как о ней заботился!  Если
ей хоть капельку нездоровилось,  он  был  уже  сам  не  свой  и  посылал  за
докторами! Какие забавные  письма  получали  они  от  Джеймса  Бинни  и  как
смеялись над ними; до чего почтительно извещал он миссис Мак обо  всем,  что
происходило у них в доме, и до чего же восторженные ответы приходили ему  от
полковой дамы.  Муж  ее  дочки  Джози  прочитал  особую  молитву  о  здравии
полковника у них в церкви  в  Массельборо,  а  сама  малютка  Джо  отправила
ненаглядной сестрице жестянку домашнего печенья с  просьбой  от  мужа,  если
можно, приобрести для него несколько акций знаменитой Индийской компании.
     Компания эта, как вы догадываетесь, невероятно процветала, о чем  можно
было судить уже по тому, что один из ее директоров,  честнейший  человек  на
свете,  считал  возможным  жить  в  подобной  роскоши.  Многие  богачи  Сити
выказывали ему почтение. Братец Хобсон, хоть  полковник  и  был  в  ссоре  с
главою их банка, все же оставался в дружеских отношениях с Томасом Ньюкомом,
посещал его банкеты и давал ему ответные.  На  многих  из  них,  разумеется,
присутствовал Чарльз Ханимен и  с  улыбкой  умиления  благословлял  обильную
снедь. Полковник имел такое влияние на мистера Шеррика,  что  ходатайствовал
перед ним за  Чарльза  и  добился  счастливого  завершения  романа,  который
развивался у нас на глазах между пастором и мисс Шеррик.  Мистер  Шеррик  не
намерен был при жизни расставаться с большими деньгами; более того, он  даже
убедил полковника Ньюкома, что  вовсе  не  так  богат,  как  думают.  Однако
благодаря  хлопотам  полковника,  преподобный  Ч.  Ханимен   получил   место
священника в  Богли-Уолахе  и  поныне  является  всеобщим  любимцем  в  этой
процветающей местности.
     Последнее время мы почти не вспоминали про Клайва, который,  по  правде
говоря, находился где-то на  заднем  плане  этого  процветающего  семейства.
Чтобы  доставить  радость  наилучшему  из  отцов  и  вернейшему  из  друзей,
завещавшему племяннице большую часть своих сбережений, а также, чтобы раз  и
навсегда покончить с разговорами о женитьбе, Клайв Ньюком взял себе  в  жены
хорошенькую и любящую девушку, которая почитала и обожала его  превыше  всех
смертных и горела желанием сделать его счастливым. А его отец,  -  разве  не
снял бы он с себя последний сюртук, не лег бы под колесницу Джаггернаута, не
отказался бы от любого удобства, удовольствия или  наслажденья  ради  своего
мальчика? Ну да, у него было юношеское увлечение, но он покончил с ним; одна
тщеславная светская девица - обожаемая до  слепоты  (впрочем,  не  будем  об
этом!) - много лет играла им,  а  потом  бросила,  когда  к  ней  посватался
распутник с громким титулом и богатством. Что  же  ему  теперь  тосковать  и
плакать,  оттого  что  его  обманула  бессердечная  кокетка?  Нет,  у   него
достаточно мужества и гордости - он не раскиснет;  он  примет  то,  что  ему
уготовано судьбой (еще многие бы позавидовали, ей-богу!), исполнит  заветную
мечту отца и утешит его на склоне лет.  И  вот  он  сделал  предложение.  Он
прошептал его Рози на ушко в гостиной, и  девушка  вздрогнула  и  зарделась,
когда он взял ее послушную ручку; будущий свекор с восторгом расцеловал  ее;
добрые глаза старика Джеймса засветились радостью, а  полковая  дама  обняла
жениха и невесту и склонилась  над  ними  в  благословляющей  позе,  выражая
удивление по поводу события, которое упорно готовила с того самого дня,  как
впервые увидела юного Ньюкома, прося у бога счастья своим детям. И поскольку
всякое хорошее дело  не  терпит  отлагательства,  нашу  достойную  пару  без
промедления отвели к священнику, поженили - и дело с концом, - господа  Гоби
и Хоби только рты разинули, узнавши об этом. Итак, мой милый живописец, друг
юных лет, пусть моя супруга изволит гневаться  на  тебя  за  этот  брак,  ее
благоверный желает тебе счастья! Если бы кое-кто из нас сочетался  браком  с
предметом своей первой любви, думаете, он был бы счастлив? Спросите, мистера
Пенденниса про то, как он предавался скорби в шатрах  своих,  когда  у  него
похитили  его  Брисеиду  -  девицу  Костиган.   Спросите   бедного   Джорджа
Уорингтона, знавшего свои горести, да поможет ему  бог!  Неужели  же  Клайву
идти в монастырь оттого, что предмет Номер Один отверг его любовь? И если уж
его чаровница  покинула  его,  ему  оставалось  только  отдать  свое  сердце
предмету Номер Два. Признаюсь, когда я высказал это мнение миссис Лоре,  она
разгневалась пуще прежнего.
     Таков уж был от природы наш простодушный Томас Ньюком, что всегда видел
только одну сторону дела и, обвинив про себя Этель в суетности, а ее брата в
коварстве, уже не внимал никаким доводам, способным ослабить его  неприязнь.
Когда Лора попробовала было произнести слово-другое в защиту  подруги,  этот
добрый джентльмен сурово остановил ее. Раз Этель была  действительно  кое  в
чем виновата, он ни за что не желал признать, что она не виновата во всех уж
смертных грехах. Он отметал любые извинения и оправдания. Одержимый  гневом,
он готов был каждый поступок племянницы толковать самым для  нее  невыгодным
образом.
     - Маркиз Фаринтош отказался от нее, и поделом ей! - сказал он однажды в
разговоре со мной, а я не считал себя вправе сообщать ему то, что  мне  было
известно. - Об этом знает весь город, говорят во всех клубах. Мне  стыдно  и
подумать, сэр, что дочь моего брата навлекла такой позор на нашу семью.
     Напрасно я убеждал  его,  что  моя  жена,  которой  лучше  знакомы  все
обстоятельства дела, куда мягче судит мисс Ньюком и  даже  исполнена  к  ней
нежности и уважения.
     - Ах, оставьте, сэр! - восклицал  негодующий  полковник.  -  Ваша  жена
сущий агнец, она не знает жизни, как мы, опытные мужчины,  вот  хотя  бы  я,
сэр. - И больше не желал говорить об этом. Разумеется, подобное  разномыслие
породило некоторый холодок в отношениях между нами  и  отцом  моего  давнего
друга.
     Что касается Барнса Ньюкома, то этого мы, конечно, не  защищали,  а  уж
полковник, тот совсем не знал  к  нему  снисхождения.  Он  припомнил  слова,
сказанные некогда Уорингтоном и приведенные мною в одной  из  предшествующих
глав, и поклялся, что при первом удобном  случае  раздавит  эту  гадину.  Он
ненавидел Барнса и считал его мерзким предателем, трусом и преступником;  ож
не скрывал своего мнения; и Клайв, не простивший былых обид  и  перенесенных
сердечных  мук,  а  также  унаследовавший  отцовскую  горячность,  природную
честность  и  ярую  непримиримость  ко  лжи,  полностью  разделял  неприязнь
родителя к кузену и открыто выражал повсюду свое безмерное к нему презрение.
Об Этель он не упоминал.
     - Может, все так и есть, как ты рассказываешь, Пен. Надеюсь,  что  так.
Что ж, дай бог! - говорил он. Но по  тому,  как  подергивались  его  губы  и
мрачнело лицо, когда при  нем  упоминали  ее  имя  или  как-то  пытались  ее
защитить, было ясно, что и оп теперь тоже плохо о ней думает.
     - А что до ее брата, этого мерзавца, - повторял он, сжимая кулаки, - то
я еще как-нибудь проучу его. Я бы просто  перестал  уважать  себя,  если  бы
простил все зло, причиненное мне этим подлецом. Прощать, говоришь?!  Как  бы
не так!.. Шена, видно, пристрастилась таскать тебя на проповеди, Пен? К чему
повторять эти ханжеские речи? Есть обиды, которых не должен прощать ни  один
честный человек, и я буду  негодяем,  если  когда-нибудь  подам  руку  этому
проходимцу.
     - Клайв придерживается морали ирокезов, - замечает Джордж Уорингтон,  с
наставительным видом посасывая  трубку,  -  а  отнюдь  не  той,  что  сейчас
господствует в нашем обществе. Я-то, впрочем,  считаю,  что  есть  кое-какие
основания предпочесть не нашу восточную точку зрения, а западную  -  позицию
томагавков и оджибуэев. Право же, Клайв, - добавил он, - не желал бы я иметь
вас с отцом своими противниками в какой-нибудь вендетте или междоусобице.
     - А по-моему, - вмешался я, - лучше иметь полдюжины таких  врагов,  как
Клайв с полковником, нежели одного вроде Барнса. Никогда не  знаешь,  где  и
какой удар готовит тебе этот мерзавец.
     И действительно, очень скоро сэр Барнс  Ньюком,  баронет,  нанес  обоим
своим  кровникам  такой  удар,  какого  и  следовало  ожидать  от  подобного
человека.

        ^TГлава LXIII^U
     Миссис Клайв у себя дома

     Поскольку Клайв и его батюшка не намерены были скрывать своего мнения о
кузене Вернее Ньюкоме и публично высказывали таковое повсюду,  где  случайно
заходила речь о поведении этого джентльмена, слова их, разумеется, дошли  до
ушей баронета и не улучшили его и  без  того  скверного  отношения  к  нашим
друзьям. Вначале победа была  на  их  стороне.  Полковник  согнал  Барнса  с
насиженного места у Бэя, где  доблестный  сэр  Томас  де  Бутс  тоже  вполне
откровенно объявил, что бедному баронету ой-ой  как  не  хватает  храбрости;
полковник преподал урок Барнсу в приемной его банка, и, конечно, история эта
стала достоянием  всего  Сити;  само  собой  разумеется,  что  сэру  Барнсу,
идущему, к примеру, на биржу, не очень-то было приятно поймать на себе порой
взгляд этого разъяренного вояки, его дяди,  который  строевым  шагом  шел  в
правление  Бунделкундского  банка,  вооруженный  своей  ужасной   бамбуковой
тростью.
     Впрочем, хотя было достоверно известно, что от баронета из-за скверного
обращения сбежала жена и что он выказал себя трусом в неприятной истории  со
своим  дядюшкой  и  кузеном;  и  хотя  сам  он  был,  бесспорно,  нелюбим  и
непопулярен в Сити, - его  репутация  чрезвычайно  умного  дельца  держалась
прочно,  фирма  пользовалась  заслуженным  кредитом,  и  люди  вели  с   ним
коммерческие дела, вопреки всем неверным женам и рассерженным полковникам.
     Когда Томас Ньюком  поссорился  со  своим  племянником,  мистер  Хобсон
Ньюком, второй компаньон их банкирской  конторы,  как  мы  помним,  навестил
полковника Ньюкома - одного из членов британского правления  Бунделкундского
банка и  выразил  надежду,  что,  несмотря  на  личные  раздоры,  разумеется
мешающие брату держать у них свои деньги, деловые  отношения  представляемой
им фирмы с домом Хобсонов нисколько не пострадают. Мистер  Хобсон  Ньюком  с
обычной своей веселой прямолинейностью заверил родственника, что,  при  всех
его неладах с Барнсом,  в  их  конторе  у  него  остается  верный  друг,  и,
поскольку  сделки  между  фирмами   обоюдовыгодны,   управляющий   Индийской
компанией  может  по-прежнему  вести  дела  с  "Братьями  Хобсон".   Словом,
Бунделкундский банк посылал свои  грузы  "Братьям  Хобсон"  и  те  аккуратно
оплачивали их счета.
     Кое-кто из деловых знакомых полковника Ньюкома, в том числе  его  агент
мистер Джолли и особенно предприимчивый друг нашего старика - мистер Шеррик,
рекомендовали ему соблюдать всевозможную осторожность в  отношениях  с  этим
банкирским домом, а то как бы там не сыграли  с  ним  злую  шутку.  Оба  они
рассказывали, что Барнс Ньюком, в ответ на переданные ему  нелестные  отзывы
полковника, не раз говорил следующее:
     - Да, я знаю, что  мой  вспыльчивый  и  взбалмошный  индийский  дядюшка
злится на меня из-за одного глупого недоразумения, в котором по упрямству не
желает разобраться. Чем же я отвечаю на его нескончаемые обвинения и  брань?
Могу ли я забыть, что он -  сын  моего  деда,  пожилой  человек,  совершенно
лишенный светских и  деловых  качеств?  И  поскольку  он  представляет  этот
индийский  банк  (ну  и  головы  же  там  -   нашли   ведь   кому   поручать
представительство в Англии!), я посильно стараюсь быть полезным Компании.  И
вообще  их  бестолковые  директорабелые  и  цветные  -  немало  обязаны  той
поддержке, которую им оказывает наш банкирский дом. А не по вкусу  мы  им  -
пусть к нам не обращаются. Мы проживем без них и без их кредита! Наша  фирма
была ведущей за полвека до их появления на свет и останется такой же,  когда
про них все и думать забудут.
     Таковы были обстоятельства дела в изложении  Барнса.  Звучало  все  это
довольно убедительно и выставляло его в достаточно выгодном свете. Вероятно,
он всю жизнь считал, что ни в чем не виноват перед дядей.
     И все же мистер  Джолли  и  мистер  Шеррик  уговаривали  полковника  по
возможности  поскорее  прекратить  все  сношения  Бунделкундского  банка   с
"Братьями Хобсон". Но мистер Джолли был заинтересованным  лицом;  он  и  его
компаньоны стали бы в этом случае агентами Бунделкундского банка  и  забрали
бы себе все прибыли, которые сейчас шли  Хобсонам.  Мистер  Шеррик  стоял  в
стороне  от  подобных  операций  и  был  не  столько  коммерсантом,  сколько
предприимчивым человеком. Мнение того и другого Томас  Ньюком  добросовестно
изложил  остальным  членам  правления  и  находившемуся  в  Лондоне   совету
директоров Бунделкундского банка, однако те не придали всему этому  должного
значения.
     У них были в Сити своя повтора и приемные,  свои  клерки  и  посыльные,
кабинет дирекции а зала  для  заседаний,  где,  без  сомнения,  зачитывались
многочисленные письма и клались на стол  объемистые  гроссбухи;  где  Томаса
Ньюкома в начале собрания избирали председателем, а в конце  благодарили  за
труды; где произносились речи и детально  обсуждались  дела  Бунделкундского
банка. Последние покрыты для меня мраком  неизвестности.  Исполненный  перед
ними благоговейного страха, я  не  тщусь  их  описывать.  Вот  Фред  Бейхем,
помнится, был большим знатоком в делах Бунделкундской  банкирской  компании.
Он с удивительной  легкостью  и  красноречием  разглагольствовал  о  хлопке,
шерсти, меди, опиуме, индиго,  Сингапуре,  Маниле,  Калькутте,  Австралии  и
Китае. Он  только  и  говорил,  что  о  миллионах.  В  "Пэл-Мэл"  появлялись
красочные статьи о годичных банкетах, даваемых директорами в Блекуолле, куда
его,  Джорджа  и  меня  звали  в  качестве  друзей  правления.   Какие   там
произносились  речи,  сколько  осушалось  бокалов   во   славу   знаменитого
акционерного общества! Сколько пунша и черепахового супа поглотил  наш  Фред
за счет упомянутой компании! Председательствовал на этих пирах наш  любезный
полковник Ньюком, а его августейший отпрыск принимал в них скромное участие,
сидя среди нас, своих старых друзей.
     Все причастные к правлению, а также  лица,  с  которыми  Бунделкундская
компания вела торговые  дела  в  Лондоне,  относились  к  Томасу  Ньюкому  с
необычайным почтением. Его справедливо считали богачом, и молва еще  изрядно
преувеличивала размеры его капиталов. Ф. Б., тот с точностью  до  нескольких
миллионов  рупий  исчислял  состояние  полковника  и   наследство,   которое
предстоит получить Клайву. Военные заслуги Томаса Ньюкома, его достоинство и
тонкая  обходительность,  простодушная  и  трогательная   болтливость   (ибо
почтенный джентльмен был теперь куда разговорчивей, чем прежде, и  не  столь
нечувствителен к лести, как во дни своей бедности), репутация умного дельца,
который составил себе состояние на смелых и  в  то  же  время  благоразумных
операциях и способствовал обогащению  других,  -  все  это  принесло  нашему
славному воину расположение многих людей, и,  уж  конечно,  на  Блекуоллских
банкетах тосты в его честь встречало громогласное "ура". На втором  годичном
банкете, состоявшемся  после  женитьбы  Клайва,  группа  друзей  преподнесла
миссис Клайв Ньюком богатый дар. То была великолепная  кокосовая  пальма  из
чистого серебра,  листья  на  которой  были  так  искусно  расположены,  что
одновременно могли служить  и  канделябрами  и  подставками  для  сосудов  с
пряностями; под пальмой восседал на верблюде индийский раджа, подающий  руку
британскому офицеру на коне, а вокруг размещались:  гаубица,  плуг,  ткацкий
станок, тюк хлопка с гербом Ост-Индской компании,  брамин  и  аллегорические
фигуры Британии и Коммерции с  рогом  изобилия  в  руках;  если  вы  желаете
получить более полное представление об этом шедевре национального искусства,
то откройте номер "Пэл-Мэл" за  соответствующий  год;  там  же  приведена  и
блистательная речь Фреда Бейхема, произнесенная им на дарственной церемонии.
Восток, его битвы и герои, Ассей и Серингапатам ("А лорд Лейк,  а  Ласвари!"
-кричит  взволнованный  полковник),  охота  на  тигров,  слоны,   паланкины,
колесница Джаггернаута, сожжение вдов, - все это проплыло перед нами в яркой
речи Ф. Б. Он говорил о плодах индийских лесов, об индийской  смоковнице,  о
кокосовых и прочих пальмах. Полковник не нуждается в пальмах: он уже увенчан
ими за свои боевые заслуги (одобрительные  возгласы).  Что  до  кокосов,  то
Фред, правда, никогда их не видел, зато слышал немало чудес  об  их  млечном
соке. И вот теперь перед ним это  древо,  под  сенью  которого  он  смиренно
надеется еще не однажды вкусить отдохновение,  а  также  -  если  он  вправе
развить  свою  восточную  метафору  -  готов  утверждать,  что,  памятуя   о
превосходном кларете полковника и его  великом  радушии,  всегда  предпочтет
здешние кокосы спелым смоквам другого дома. Я заметил, что все  время,  пока
Ф. Б. ораторствовал, Джей Джей с каким-то странным  выражением  рассматривал
выставленный на стопе шедевр. Затем провозгласили тост за здравие британских
художников, создавших столь выдающийся образец искусства, и бедный  Дж.  Дж.
Ридли, эсквайр, член Королевской Академии  художеств,  пробормотал  в  ответ
что-то невнятное. Он сидел рядом с Клайвом, который  был  очень  молчалив  и
мрачен. Когда мы с Джей Джеем встречались в свете, мы не  раз  говорили  про
Клайва, и каждому было ясно,  что  другой  тоже  не  очень  доволен  судьбой
молодого Ньюкома.
     А тем временем великолепный дом близ Тайберна был закончен и отделан со
всей роскошью, какую только можно купить, за деньги.  Как  он  отличался  от
старого особняка на Фицрой-сквер с  его  случайной  мебелью,  раритетами  от
старьевщиков  и  разным   хламом   с   Тоттенхем-Корт-роуд!   Декоратору   с
Оксфорд-стрит предоставили отделывать комнаты на свой вкус, и  этот  богатый
на выдумку артист изукрасил их  всевозможными  чудесами,  подсказанными  ему
фантазией. На потолке между гирляндами роз резвились купидоны, а по стенам к
ним ползли золотые арабески; ваша  физиономия  (хороша  она  была  или  нет)
отражалась в бесчисленном множестве искусно  расставленных  зеркал,  которые
превращали вас в целую толпу, таявшую где-то на соседней улице.  Вы  ступали
по бархатному ковру и с почтением останавливались в середине, где был выткан
вензель Рози из прелестных цветов, носивших то же имя. Что за восхитительные
гнутые ножки были у стульев! Какие угловые шкафчики, заставленные  фигурками
из  саксонского  фарфора,  покупать  которые  было  любимым  занятием   этой
маленькой женщины! Какие этажерки, бонбоньерки,  шифоньерки!  Какие  ужасные
пастельные рисунки висели на стенах! Какие аляповатые пастухи и  пастушки  в
манере  Буше,  и  Ланкре  ухмылялись  и  резвились  над  окнами.   Еще   мне
вспоминаются  переплетенные  в  бархат  тома  и  альбомы   с   перламутровой
инкрустацией, чернильные  приборы  в  виде  домашних  животных,  молитвенные
скамеечки и диковинные безделушки. Там стояло великолепное фортепьяно,  хотя
Рози почти не пела теперь ни  одной  из  своих  шести  песен;  а  когда  она
почувствовала себя в "интересном положении" и  стала  больше  полеживать  на
кушетке, наш  добряк-полковник,  вечно  думавший,  чем  бы  порадовать  свою
любимицу, предложил купить ей органчик, который играл бы полсотни или больше
популярных мелодий, стоило только покрутить ручку. Он рассказал,  как  некий
Виндус из их полка, страстный любитель музыки, выписал себе  в  Барракпур  в
1810 году такой инструмент, и на каждом приходившем из Европы  пароходе  ему
привозили новые валики с  модными  тогда  мотивами.  Памятный  дар  Компании
красовался посреди обеденного стола миссис Клайв  в  окружении  целой  свиты
тарелок. В доме постоянно устраивались  прелестные  вечера;  огромное  ландо
колесило по Парку и подкатывало к лучшим магазинам. Улыбчивая малютка  Рози,
прехорошенькая в своих модных  туалетах,  была  по-прежнему  кумиром  своего
свекра, а бедный Клайз ходил среди всей этой роскоши молчаливый,  угрюмый  и
печальный, по большей части ко всему равнодушный,  а  иногда  язвительный  и
злой; оживал он, только сбежав  от  надоевших  ему  гостей  и  очутившись  в
обществе Джорджа и Джей Джея, скромных друзей своей юности.
     Его озабоченный взгляд и осунувшаяся физиономия  смягчили  сердце  моей
жены, и она почти вернула ему свою прежнюю симпатию. Но супругу его  она  не
жаловала,  отчего  полковник  заметно  охладел  к  нам  и   стал   враждебно
поглядывать на приятелей сына. В доме точно  было  две  партии.  Был  кружок
Клайва: маленький живописец - проницательный и молчаливый Джей  Джей,  циник
Уорингтон и автор сих строк, о котором, помнится, говорили,  будто  он,  как
женился, очень заважничал и вообще презирает  всех  на  свете.  Другой  круг
составляло множество весьма почитаемых особ - полковников, генералов,  судей
и пожилых денди, чьи имена значились в памятной книжечке новобрачной; им она
регулярно завозила свои визитные карточки с надписью: "Мистер и миссис Клайв
Ньюком и полковник Ньюком". Единственно, кто ладил с обеими партиями в доме,
был Ф. Бейхем, эсквайр, который  пасся  теперь  на  тучных  нивах  и  весьма
дорожил этим гостеприимным пристанищем;  он  искренне  любил  Клайва  и  его
родителя, хранил в памяти кучу смешных историй и милых прибауток (вот уж был
балагур!) и всегда умел поразвлечь маленькую хозяйку дома, с которой  другие
просто не знали, о чем говорить. Не были забыты здесь и друзья  студенческих
лет, однако им было как-то не по себе в этих хоромах. На каком-то  из  балов
миссис Клайв появились и девицы Гэндиш, по-прежнему одетые в голубой газ и с
завиточками на морщинистых  лбах;  им  сопутствовал  их  папаша  в  отложном
воротничке, с немым удивлением взиравший на все это  великолепие.  Уорингтон
отважился пригласить одну из мисс Гэндиш  на  кадриль,  в  которой  безбожно
путал фигуры, а Клайв, с тенью былой улыбки на лице, повел в танце ее сестру
- мисс Зоэ Гэндиш. Мы до отвала накормили и напоили Гэндиша  в  столовой,  и
Клайв полил бальзам на его раны, заказав этому выдающемуся  мастеру  портрет
миссис  Клайв  Ньюком  во  весь  рост.  То-то  был  парад  белого  атласа  и
бриллиантов! Член Королевской  Академии  Сми  умирая  от  зависти  к  своему
сопернику.
     На том же вечере присутствовал и Сэнди Макколлоп, вернувшийся из Рима с
рыжей бородой и картиной, изображавшей убийство Рыжего  Комина,  которая  не
произвела сильного впечатления в Восьмиугольном зале  Королевской  Академии,
ибо висела таким  образом,  что  безжалостный  полумрак  скрывал  от  взоров
посетителей предсмертные муки истекающего  кровью  воина.  На  Сэнди  и  его
собратьев малютка Рози взирала довольно  холодно.  В  беседе  со  мной  она,
вскинув головку, намекнула, что нынче у нее съезд  случайных  гостей,  а  не
прием для избранного круга (избави нас бог от этих приемов!).
     - Мы ведь Пойнс, Ним и Пистоль, - пробурчал Джордж Уорингтон, когда  мы
отправились в мастерскую Клайва посидеть и  покурить  напоследок.  -  Теперь
принц Хел женат, он вступил на отцовский престол,  и  супруга  стыдится  его
прежних друзей-разбойников.
     Когда миссис Клайв вошла к курильщикам,  за  ней  в  распахнутую  дверь
ворвались первые лучи солнца; она натянуто улыбнулась нам и напомнила  мужу,
что пора спать.
     И вот Клайв Ньюком метался ночами в своей мягкой и удобной постели.  Он
ездил на роскошные обеды и сидел на них в полном молчании; скакал на  конях,
и Черная Забота восседала позади  нашего  хмурого  всадника.  Он  был  почти
разлучен  с  друзьями  юности,  виделся  с  ними  украдкой  или  с  жениного
соизволения и, боюсь, был очень  одинок,  бедняга,  сейчас,  когда  знакомые
подносили его супруге памятные подарки,  а  многие  его  прежние  сотоварищи
завидовали ему и считали его гордецом.
     В былые дни, когда полковник уловил, что  различие  судеб,  возраста  и
характеров отделяет от него сына,  старик,  как  мы  помним,  с  благородной
кротостью подчинился своей неизбежной участи и покорно вынес это отчуждение,
мало заботившее юношу и очень мучительное для его любящего  родителя.  В  те
поры отсутствие близости не восстановило их друг против друга; теперь  Томас
Ньюком, казалось, затаил на сына обиду: вот они повсюду вместе, а живут  как
бы врозь; и хотя у Клайва все есть для счастья, он почему-то несчастлив. Что
еще надо молодому человеку, у которого прелестная  молодая  жена,  роскошный
дом, где разве что одна обуза - старик  отец,  готовый  отдать  ему  все  на
свете. Неужели же для этого  Томас  Ньюком  столько  трудился  и  сколачивал
состояние? А что стоило бы Клайву  с  его-то  образованием  и  способностями
побывать на неделе разок-другой в Сити и хоть немного участвовать  в  делах,
от которых зависит  его  собственное  благополучие?  И  Клайв  появлялся  на
заседаниях правления в Сити, зевал на  собраниях  и  рисовал  карикатуры  на
промокашках Компании, ничуть не занятый  ее  сделками  и  равнодушный  к  ее
операциям; потом уходил и в одиночестве катался верхом,  или,  возвратясь  в
свою мастерскую, надевал старую бархатную блузу и брался за кисть и палитру.
Подумайте, кисть и палитра! Да не пора ли ему бросить эти  игрушки,  раз  он
достиг теперь более высокого положения в обществе? Пошел бы поболтал с Рози,
покатал бы ее, голубушку, ведь у нее одна лишь забота - как бы  сделать  его
счастливым. Подобные мысли, без сомнения, омрачали душу полковника и  делали
еще глубже морщины вокруг его старых глаз. Так уж оно повелось, что мы мерим
чужую жизнь на свою мерку и часто не понимаем самых дорогих нам и близких.
     Сколько раз пробовал Клайв поговорить о  чем-нибудь  с  малюткой  Рози,
которая так непринужденно и весело щебетала с его  отцом.  Сколько  раз  она
приходила  и  устраивалась  возле  его  мольберта,  изо  всех  сил  стараясь
очаровать его, рассказывала всевозможные истории  о  знакомых,  о  вчерашнем
бале и позавчерашнем концерте, пускала  в  ход  свои  бесхитростные  улыбки,
милые капризы и даже слезы, за которыми, возможно,  следовали  примирения  и
ласки, а потом он возвращался к своей сигаре, а она, вздохнув, шла с тяжелым
сердцем  к  доброму  старику  -  он  и  посылал  ее  к  сыну.  Клайв  всегда
догадывался, что ее прислал отец; эта мысль появлялась у него внезапно среди
беседы, и сердце его тут же замыкалось, а лицо мрачнело. Они  с  женой  были
совсем не созданы друг для друга. В этом была вся беда,
     В дни, предшествовавшие подношению пальмы, мистер Клайв почти все время
сидел дома, глядел довольным, был очень нежен и заботлив с женой, и в  семье
царили мир и согласие. Доктора то и дело  приезжали  навещать  миссис  Клайв
Ньюком, а добряк полковник  был  для  нее  наилучшей  нянькой  -  укрывал  и
укутывал ее, поудобней укладывал ее ножки на софе и подсаживал ее в  экипаж.
Полковая дама примчалась из Эдинбурга, оставив  дядю  Джеймса  в  преудобной
квартире на Пикарди-Плейс в окружении  приятного  общества,  -  словом,  все
семейство полковника как-то вдруг сблизилось и повеселело. Но, увы! Заветной
мечте Томаса Ньюкома на сей раз не дано было сбыться:  его  маленький  внук,
едва появившись на свет, покинул его. Пришлось с душевной болью убирать  все
приданое - крошечные распашонки и чепчики, эти милые батистовые и муслиновые
вещицы, над которыми забывались заботы и печали, возносились к  богу,  пусть
безмолвные, но горячие молитвы. Бедная малютка Рози! Она остро почувствовала
свое горе, но очень скоро о нем забыла. Через  несколько  месяцев  ее  щечки
снова порозовели, на лице заиграли улыбки, появились ямочки, и она уже опять
говорила там, что нынче у нее "съезд случайных гостей".
     Полковая  дама  еще  до  того  возвратилась  на  северный  театр  своих
действий,  хотя,  боюсь,  не  совсем  добровольно.  Взяв  под  свою  команду
хозяйство до поправки дочери, достойная миссис Маккензи заставила возроптать
и взбунтоваться весь дом. Она успела обидеть дворецкого, разозлить ключницу,
уязвить самолюбие лакеев, оскорбить  доктора  и  задеть  за  живое  сиделку.
Оставалось только удивляться, до чего изменился нрав  полковой  дамы  и  как
мало знал ее прежде полковник Ньюком. К  ней  вполне  применимы  были  слова
императора Наполеона  I  о  наших  общих  недругах  -  русских:  "Поскоблите
русского,  и  обнаружится  татарин".  Клайв  и   его   родитель   на   время
объединились, строя план кампании по выдворению миссис Маккензи. Сам  старик
никогда бы на это  не  отважился,  однако  был  очень  доволен  доблестью  и
мужеством сына в решающей битве, которая началась в будуаре, у кушетки Рози,
затем  продолжилась  в  гостиной,  возобновилась  яростной  атакой  врага  в
столовой и закончилась ко всеобщему ликованию домочадцев уже за порогом.
     Когда разбитые татарские орды бежали на родной Север, Рози сделала мужу
признание, которое тот впоследствии с горьким смехом пересказал мне.
     - Вы с папочкой, кажется, очень все это приняли  к  сердцу,  -  сказала
Рози (в отсутствии полковой дамы она называла полковника "папочкой"), - а  я
так нисколько, разве что сначала немножко  разволновалась.  Маменька  всегда
была такая; в Шотландии она с утра до ночи бранила нас с Джози, пока бабушка
не отослала ее прочь; а на Фицрой-сквер и потом в Брюсселе она била меня  по
щекам и закатывала скандалы. По-моему, перед тем, как ей к нам  приехать,  -
добавляет Рози с обычной своей милой улыбкой,  -  она  поссорилась  с  дядей
Джеймсом.
     - Она била Рози по щекам! - восклицает бедный  Клайв.  -  И  закатывала
скандалы  на  Фицрой-сквер  и  в  Брюсселе,  а  потом  они,   обнявшись,   с
безмятежными улыбками сходили в гостиную, точно весь век  только  и  делали,
что целовались и миловались! Вот как мы знаем женщин! Мы думаем, что женимся
на добрых бесхитростных малютках, а  со  временем  выясняется  совсем  иное.
Ужели все вы такие лицемерки, миссис Пенденнис? - И он с яростью дернул себя
за ус.
     - Бедный мой Клайв! - ласково говорит Лора. - Вы же не хотели бы, чтобы
она сплетничала про свою мать?
     - Ну конечно, - отвечает Клайв, - вы  вот  всегда  так.  Лицемерите  из
лучших побуждений.
     Впервые за долгий срок Лора вновь назвала его просто Клайвом. Он  опять
обретал ее милость. У нас было собственное мнение о  семейной  жизни  Клайва
Ньюкома.
     Короче говоря, однажды я увидел  упомянутого  молодого  джентльмена  на
Пэл-Мэл, когда он высаживался  из  кеба  у  крыльца  "Стяга",  и  мне  вдруг
показалось, что в голове у мистера Клайва  Ньюкома  бродят  какие-то  тайные
подозрения относительно Хоби. Угрюмо, как  Отелло,  глядел  он  вслед  этому
безмятежному Кассио, который как раз поднимался по ступенькам клуба в  своих
до блеска начищенных сапогах.


        ^TГлава LXIV^U
     Absit omen {Да не сбудется предзнаменование (лат.).}

     На первом Блекуоллском банкете присутствовал  также  и  Хобсон  Ньюком,
невзирая на распрю его сводного брата с главою  их  фирмы.  Ведь  это  всего
только  личная  ссора  между  Барнсом  и  Томасом,  их  частное  дело;  а  у
Бунделкундского банка нет никаких разногласий  с  его  главными  лондонскими
агентами.  Никто  из  присутствующих  на  торжественном  обеде  не  пил   за
процветание Бунделкундской банкирской компании с большим воодушевлением, чем
Хобсон  Ньюком,  позволивший  себе  мимоходом  упомянуть  в  своей   краткой
благодарственной речи о некой размолвке между  полковником  Ньюкомом  и  его
племянником, добавив, что молит бога о скорейшем  их  примирении,  а  покуда
выражает надежду, что разногласия эти не  ослабят  доверия  между  почтенным
Индийским банком и его столичными агентами,  чем  привел  в  полный  восторг
тридцать шесть джентльменов, преисполненных  энтузиазма  и  винных  паров  и
находящихся в том блаженном состоянии, когда  люди  приходят  в  восторг  от
всего на свете.
     Второй обед, на котором состоялось вручение  кокосовой  пальмы,  Хобсон
уже не почтил своим присутствием.  Не  было  его  имени  и  среди  подписей,
выгравированных на серебряном стволе аллегорического древа. На  это  обратил
мое внимание Фред Бейхем, когда мы ехали с ним в омнибусе домой.
     - Я просмотрел подряд все подписи, - говорит он, - и на стволе, сэр,  и
в списке, что свернут в трубочку и покоится в  одном  из  гнезд  на  макушке
пальмы. Почему там нет имени Хобсона? Не нравится мне это, Пенденнис!
     Ф. Б. был теперь большим докой в биржевых делах; авторитетно  рассуждал
об акциях и компаниях и попутно дал мне понять, что  с  немалым  успехом  на
свой страх и риск провел в Чэпел-Корт две-три небольшие сделки, сулившие ему
еще  порядочные  барыши.  Действительно,  долг  Бейхема  мистеру  Ридли  был
полностью выплачен, а гардероб  его,  хотя  по-прежнему  эксцентричный,  был
теперь опрятен,  приличен  и  разнообразен.  Обитал  он  нынче  в  комнатах,
принадлежавших некогда любезному Хани-мену, и наслаждался покоем и уютом.
     - Неужто вы думаете, - говорит он, - что я могу вести такой образ жизни
на жалкие гроши, которые мне платят в "Пэл-Мэл"? Ф. Б. теперь  фигура,  сэр.
Он вращается среди дельцов и банкиров и ест кебабы с богатыми  набобами.  Он
может жениться, сэр, и устроить свою жизнь.
     Мы от души пожелали честному Ф. Б. успеха во всех его начинаниях.
     Но однажды, повстречав его в Парке, я заметил, что лицо у него какое-то
трагичное и зловещее; выражение это еще усилилось, когда он  приблизился  ко
мне. Я решил, что он тут любезничал с молодой  нянюшкой,  которая  стояла  в
окружении своих маленьких питомцев и  глядела,  как  плывут  по  Серпентайну
игрушечные лодочки. Как бы то ни  было,  но,  заметив  меня,  Ф.  Б.  тотчас
покинул девицу  и  ее  беспечных  спутников  и  двинулся  навстречу  старому
знакомому, с каждым шагом приобретая все более похоронный вид.
     - Это детишки моего доброго друга - полковника Хакебека  из  бомбейской
флотилия. "Увы, малюткам невдомек, что им судьба готовит". Я наблюдал за  их
играми. Присматривает за этими бедняжками одна очень милая девица.  Они  тут
пускали лодочки но Серпентайну, бегали, смеялись и веселились, а я  гляжу  -
кораблик-то Хастингса Хакебека пошел ко дну. Absit omen, Пенденнис! Меня это
очень взволновало. Надеюсь, что судно его  батюшки  не  постигнет  такая  же
участь!
     - Это не тот ли маленький человек с желтым лицом, которого мы встречали
у полковника Ньюкома? - спрашивает мистер Пенденнис.
     - Он самый, сэр, - пробурчал Ф. Б. - Вам, наверно,  известно,  что  он,
как и наш полковник, - один из директоров Бунделкундского банка.
     -  Господи!  -  вскричал  я  с  искренней  тревогой.   -   Надеюсь,   с
Бунделкундсквм банком ничего не случилось?
     - Нет, - отвечает Ф. Б., - ничего не случилось. Наше славное судно пока
в целости, сэр. Но оно было близко к гибели. Оно с  честью  выдержало  бурю,
Пендеянис! - восклицает он и с силой вцепляется мне  в  руку.  -  В  команде
оказался предатель. Он вел корабль на скалы, сэр, хотел потопить  его  среди
ночи.
     -  О,  пожалуйста,  оставьте   эти   морские   метафоры   и   объясните
по-человечески, что  случилось?!  -  требует  собеседник  Ф.  Б.,  и  Бейхем
продолжает свой рассказ.
     - Если б вы были хоть немного сведущи в биржевых делах, - говорит он, -
или изволили посещать то место, где обычно собираются коммерсанты, вы бы уже
слышали историю, которая вчера всполошила  Сити  и  нагнала  страху  на  всю
округу от Треднидл-стрит до Леденхолла. Дело в  том,  что  банкирская  фирма
"Братья Хобсон и Ньюком" отказалась  вчера  учесть  векселя  Бунделкундского
индийского банка на сумму в тридцать тысяч фунтов.
     Эта новость была как гром среди  ясного  неба  для  лондонского  совета
директоров, не получившего от братьев Хобсон никакого предуведомления, и вот
среди акционеров поднялась страшная паника. Правление  осаждали  полковники,
капитаны, вдовы и  сироты;  в  течение  часа  опротестованные  векселя  были
оплачены, и  сегодня  вечером  в  биржевой  хронике  "Глобуса"  вы  прочтете
объявление  о  том,  что  отныне  всю   ответственность   за   обязательства
Бунделкундского индийского банка берет на себя контора Джолли  и  Бейнза  на
Фог-Корт, располагающая для этого вполне достаточными фондами. Однако  акции
упали, сэр, из-за паники. Надеюсь, они еще поднимутся. Верю в  это  и  желаю
этого. Ради нашего доброго полковника и его  близких.  Ради  этих  беспечных
малюток, резвящихся у вод Серпентайна.
     - Я почуял недоброе еще когда подносили эту пальму, - продолжал Ф. Б. -
Жизненный опыт научил меня опасаться всяких чествований, сэр.  Если  кому-то
устраивают подобное торжество - через  месяц  жди  банкротства!  И  опять  я
скажу: Absit omen! Не нравится мне, что потонула эта лодочка!
     И действительно, в вечернем  выпуске  "Глобуса"  появилась  заметка  об
описанных Бейхемом событиях  и  вызванной  ими  временной  панике,  а  также
сообщение о том, что отныне агентами  Бунделкундского  банка  будут  господа
Джолли и Бейнз. Поверенные Индийской компании пригрозили не медля  подать  в
суд на банкирский дом, причинивший ей  такие  убытки.  Во  время  всех  этих
происшествий мистер Хобсон находился за границей, и поэтому было  ясно,  что
историю с векселями надо целиком приписать  деятельности  его  компаньона  и
племянника. Однако прекращение деловых связей между двумя  фирмами  повлекло
за собой полный разрыв между семьями Хобсона и Томаса Ньюкома.  Разгневанный
полковник клялся, что его брат - такой же предатель, как племянник, и он  не
желает больше иметь ничего общего ни с тем, ни с другим. Даже бедный,  ни  в
чем не повинный Сэм  Ньюком,  вернувшийся  в  Лондон  из  Оксфорда,  где  он
провалился на экзаменах, удостоился только хмурого  взгляда  дядюшки,  когда
подошел поздороваться с Клайвом; Томас Ньюком отчитал сына за  то,  что  тот
водится с этим юным предателем.
     Наш полковник изменился, изменился в своих помыслах, в своем .отношении
к людям, а главное -  к  сыну,  которому  в  прежние  дни  приносил  столько
бескорыстных жертв. Мы уже говорили, что со времени  женитьбы  Клайва  между
отцом и сыном шел какой-то  безмолвный  спор.  То,  что  мальчик,  очевидно,
несчастлив, отец воспринимал как укор себе. Молчаливость сына злила старика,
а постоянная замкнутость  раздражала  и  нервировала.  Имея  теперь  большое
состояние и щедро тратя его, полковник  сердился  на  себя  за  то,  что  не
испытывал от  этого  радости,  сердился  на  Клайва,  что  тот  не  был  ему
помощником в управлении их новым домом и оставался равнодушным и бесполезным
членом семьи, живым протестом против всех планов, выношенных некогда  добрым
стариком. Катастрофа в Сити  опять  несколько  сблизила  отца  и  сына,  ибо
предательство Барнса разбудило в обоих мстительное чувство.  В  былое  время
полковник  отнесся  бы  к  племяннику  снисходительней,  однако   судьба   и
обстоятельства ожесточили его от  природы  благородную  и  мягкую  душу;  им
владели теперь ненависть и подозрительность, и хотя нельзя утверждать, будто
новая жизнь его полностью изменила, она, несомненно, выявила его недостатки,
которым раньше не  было  случая  обнаружиться,  и  дремавшие  в  нем  прежде
качества. Уж так ли мы знаем себя,  чтоб  догадываться  обо  всем  дурном  и
хорошем, на что способны? Разве ведал Каин, играя у  ног  матери  с  младшим
братом, что когда-нибудь, возмужав, этой самой рукой, которая нынче  ласкает
Авеля, схватит головню и убьет брата? Трижды блажен тот, кому сужден  легкий
путь, кого всечасно не испытывает  судьба,  а  милосердное  небо  хранит  от
многих соблазнов.
     На том этапе  семейной  распри,  который  приходится  сейчас  описывать
биографу Ньюкомов, один кроткий моралист в юбке решительно  осудил  действия
полковника и его сына; а другой -  философ-циник  и  мой  приятель,  к  чьим
словам я прежде всегда прислушивался, безоговорочно их поддержал.
     -  Борьба  за  справедливость  -  это  прекрасно,  -  заявляет   Джордж
Уорингтон, ударяя кулаком по столу. - Я за это,  как  и  все  здравомыслящее
человечество, что бы там ни проповедовали всякие  слезливые  Ханимены.  Меня
нисколько не огорчает, когда вешают мошенника. Если бьют мерзавца, я радуюсь
и говорю -  поделом.  А  потому,  если  кто-нибудь  вздует  Барнса  Ньюкома,
баронета, я не почувствую возмущения, я пойду домой и закажу на обед  лишнюю
баранью отбивную.
     - Нет, Пен, мстить - дурно, - выступает другой адвокат. - Не говоря  уж
о том, что высший и мудрейший Судия запрещает  нам  мщение.  Оно  ожесточает
людские сердца. Извращает наше представление о  справедливости.  Толкает  на
злые дела. Побуждает ложно судить о  ближних.  Месть  не  самый  благородный
ответ  на  обиду,  не  самый  мужественный  способ  отразить  ее.  Настоящая
стойкость в том, чтобы стерпеть гонение, смолчать,  когда  тебя  оскорбляют,
простить, когда тебе творят зло. Я с грустью слушаю про то,  что  вы  зовете
победой полковника и унижением его врага. Какой Барнс ни  подлец,  полковник
не должен был унижать брата Этель; это слабодушие. И другие джентльмены тоже
слабодушны, мистер Пен, хотя вы  значительно  умнее  женщин.  Я  сердита  на
полковника и прошу тебя передать ему (даже  если  он  не  спросит),  что  он
утратил мою любовь, и я не стану ликовать по случаю того, что его  друзья  и
льстецы называют его победой. По-моему, в этом деле он вел себя не так,  как
подобало бы нашему милому, благодушному полковнику  и  доброму  христианину,
каким я доселе его считала.
     А теперь вам следует рассказать  о  том,  какие,  действия  предприняли
Клайв с полковником и чем именно заслужили они столь различные  отзывы  двух
упомянутых критиков.  Отказ  лондонского  банкирского  дома  учесть  векселя
славной Индийской компании, разумеется, сильно подорвал ее кредит в  Англии.
Совет  лондонских  директоров  разослал  повсюду  успокоительные  сообщения;
опубликовал  блистательные  отчеты   о   заграничных   операциях   Компании;
представил бесспорные доказательства того, что Бунделкундский  банк  никогда
еще так не процветал, как во дни, когда "Братья  Хобсон"  отказались  учесть
его векселя. И все же не подлежало сомнению, что действия  лондонской  фирмы
сильно  поколебали  положение  Компании  и  нанесли  ей  жестокий,  если  не
сокрушительный удар.
     Продажа акций приняла характер эпидемии  среди  пайщиков.  Все  спешили
вернуть свои деньги. Из тридцати человек,  чьи  имена  украшали  злополучную
кокосовую пальму миссис Клайв, не меньше двадцати оказались дезертирами  или
готовы были сбежать, если удастся спасти  при  этом  оружие  и  амуницию.  С
ожесточением вычеркивал наш  добряк  имена  изменников  из  памятной  книжки
невестки и надменно проходил мимо них на улице: бросить Бунделкундский  банк
в час опасности было, по его мнению, равносильно просьбе об отпуске накануне
битвы. Полковник не понимал, что речь здесь идет совсем не о чувствах,  а  о
прибылях и потерях, и  не  мог  спокойно  слышать  имена  людей,  покидающих
корабль, как он говорил.
     - Пусть себе уходят, сэр, - добавлял он, - только больше им со мной  не
служить!
     Нескольким знакомым, вознамерившимся бежать, он с гневом  и  презрением
выплатил стоимость акций из собственного кармана.  Но  карман  этот  не  был
достаточно туго набит для подобного рода забав. Все  свои  деньги  полковник
давно уже вложил в Бундедкундское предприятие и  к  тому  же  скрепил  своей
подписью обязательства, от уплаты по которым отказались лондонские банкиры.
     А эти джентльмены говорили о своих разногласиях с индийским банком  как
о чем-то совершенно естественном  и  смеялись  над  вздорными  утверждениями
бедного Томаса Ньюкома, повсюду обвинявшего их в личной вражде.
     - До чего же горяч этот старый индийский драгун! - заявляет сэр  Барнс.
- Он же больше смыслит в финансовых делах, чем я в кавалерийской тактике или
индусском наречии. Набрал себе в Компанию разных вояк и умников, служивших в
Индии, да еще хитрющих туземных дельцов, и вот они  учредили  банк  и  стали
выплачивать огромные дивиденды. Конечно, мы согласны вести с ними  дела,  но
лишь до тех пор, пока у нас есть определенные гарантии; я  с  самого  начала
предупредил их управляющего, что рисковать мы ни в коем случае не  станем  и
закроем им счет, как только это сотрудничество станет нам невыгодно; мы  так
и поступили шесть недель назад, когда у них началась паника, которой  немало
способствовал  полковник  Ньюком  своими  дурацкими   выходками   и   глупым
фанфаронством. Он утверждает, будто я ему враг. Допустим. В частной жизни мы
действительно не ладим, но это никак не  касается  коммерции.  В  делах,  уж
поверьте, я не знаю ни друзей, ни врагов. Отправляясь  в  Сити,  я  оставляю
свои симпатии и антипатии по ту сторону Темпл-Бара.
     Итак, Томас Ньюком и Клайв, сын Томаса,  кипели  ненавистью  к  Барнсу,
своему родичу, мечтали отомстить ему,  жаждали  его  крови  и  только  ждали
случая встретиться с ним и посрамить его в схватке.
     Когда люди находятся в подобном состоянии, подле  них,  как  я  слышал,
всегда крутится некто, готовый помочь им удовлетворить их заветное  желание.
Человек, одержимый жаждой мести, склонен принимать  свое  чувство  за  порыв
оскорбленной добродетели и не только дает себе волю, но подчас даже гордится
собой. Если бы Томас Ньюком, движимый стремлением отомстить Барнсу,  понимал
истинную природу своих чувств, он, я ручаюсь, повел бы себя иначе, и  мы  не
услышали бы о развернувшихся вскоре военных действиях.


        ^TГлава LXV,^U
     в которой миссис Клайв получает наследство

     Всякий раз, когда  речь  заходила  о  делах  Бунделкундской  банкирской
компании, сэр  Барнс  Ньюком  не  упускал  случая  выразить  свое  искреннее
изумление. Это он-то распускает о ней дурные слухи?  Пытается  причинить  ей
вред? Какой вздор! Разумеется, если кто-нибудь из знакомых  спросит  его  (а
спрашивали  почему-то  на  удивление  многие),  стоит  ли,  на  его  взгляд,
вкладывать деньги в эту Компанию,  он,  конечно,  ответит,  что  думает.  По
совести говоря, он считает, что нет, не стоит -  он  всегда  держался  этого
мнения и так прямо и заявлял даже во дни их сотрудничества, на которое пошел
исключительно из любезности к дядюшке. Это  -  сборище  разных  самодуров  и
солдафонов,  привыкших  дышать  пороховым  дымом   и   питаться   похлебкой,
приправленной карри. Это с ними-то враждовать? Ну и  выдумки!  Бывают  такие
компании, что без всяких врагов обойдутся - сами лопнут, уж поверьте!
     С такой вот подкупающей прямотой говорил  Барнс  об  этом  коммерческом
предприятии, на что имел не меньшее право, чем всякий другой  британец.  Что
до дядюшки Хобсона, то его поведение отличалось робостью, весьма неожиданной
для этого цветущего и деятельного  джентльмена  с  веселым  лицом  и  весьма
решительными манерами. Он, как мы знаем, уклонился от  подношения  кокосовой
пальмы, частным образом заверил полковника, что по-прежнему исполнен к  нему
добрых чувств и очень сожалеет об этой неприятности с Бунделкундским банком,
случившейся без его ведома во время его поездки  на  континент,  -  черт  бы
побрал этот континент, все ведь  жене  не  сидится  дома!  Полковник  слушал
оправдания брата сдержанно,  по  временам  насмешливо  кивая,  а  под  конец
разразился смехом.
     - Милейший Хобсон, - сказал он с убийственной учтивостью, - конечно же,
ты мне желаешь добра, и, конечно, все это делалось без твоего ведома. Я ведь
понимаю, в чем тут секрет. Лондонские банкиры - бездушные господа. За  целые
пятьдесят лет, что  я  знаю  тебя,  твоего  брата  и  моего  восхитительного
племянничка, нынешнего  вашего  главу,  вы  ни  единым  своим  поступком  не
побудили меня усомниться в этом. - Тут полковник Ньюком рассмеялся. Его смех
был не очень приятен для слуха. Почтенный Хобсон взял шляпу и  пошел  прочь,
стряхивая  с  полей  несуществующие  пылинки  и  выражая  всем  своим  видом
глубочайшее смущение. Полковник проводил его  до  парадных  дверей  и  здесь
отвесил ему насмешливый  поклон.  Больше  Хобсон  Ньюком  не  показывался  в
особняке близ Тайберна.
     В  течение  всего  сезона  под  сенью  серебряной  пальмы   происходили
бесчисленные банкеты. Полковник был гостеприимней, чем когда-либо, а туалеты
миссис Клайв еще ослепительней, чем прежде.  Клайв  же  в  кругу  друзей  не
скрывал своего мрачного настроения. Когда я спрашивал о биржевых новостях  у
нашего весьма осведомленного друга, Ф. Б., лицо его,  сознаюсь,  приобретало
похоронное выражение. Акции Бунделкундского банка, еще год назад  ценившиеся
много выше номинальной стоимости, сейчас медленно, но неуклонно падали.
     - Полковнику надо бы, не теряя времени, продать сейчас  свои  акции,  -
говорил мне мистер Шеррик. - Как сделал мистер Крысси: бежал с корабля, зато
сохранил сто тысяч фунтов.
     - Бежать с корабля! Плохо же вы знаете полковника, мистер Шеррик,  если
думаете, что он когда-нибудь так поступит!
     Этот  мистер  Крысси,  хоть  и  вернулся  в  Европу,  распространял   о
Бунделкундской  банкирской  компании  самые  обнадеживающие  сведения.   Она
процветает, как никогда. Ее акции непременно поднимутся. Сам  он  продал  их
только из-за печени. Пришлось вернуться на родину: доктора велели.
     Через несколько месяцев в Англию возвратился еще один директор - мистер
Хеджес. Оба эти  джентльмена,  как  известно,  приняты  в  высшем  обществе,
избраны в парламент, обзавелись поместьями и весьма уважаемы. Мистер  Хеджес
вышел из Компании, зато в нее вступил его состоятельный компаньон по фирме -
мистер  Макгаспи.  Впрочем,  его  вступление  в  Бунделкундскую   банкирскую
компанию,  как  видно,  не  произвело  большого  впечатления  на  английских
пайщиков. Акции продолжали медленно падать. Между тем был отличный урожай на
индиго, и лондонский управляющий ходил в  превосходном  настроении.  Вопреки
всему - огорчениям, изменам, тревожным слухам и  ненадежным  друзьям,  Томас
Ньюком высоко держал голову, и лицо  его  неизменно  сияло  доброй  улыбкой,
кроме тех случаев, когда при нем упоминали некоторых врагов его дома, -  тут
он мрачнел, как Юпитер во гневе.
     Мы уже знаем, как  любила  малютка  Рози  свою  маменьку,  своего  дядю
Джеймса Бинни, а теперь своего папочку (так она нежно звала Томаса Ньюкома).
Оба джентльмена, без сомнения, всей душой отвечали на ее  привязанность,  и,
не будь они столь благородны и простодушны, можно было бы только удивляться,
как эти добряки не приревновали ее друг к другу. Однако такого  чувства  они
не питали; по крайней мере, ничто не мешало их давней дружбе; Клайв был  для
обоих сыном,  и  каждый  из  них  довольствовался  своей  долей  любви  этой
улыбчивой малютки.
     Скажем прямо, маленькая миссис Клайв всегда очень привязывалась к  тем,
кто находился поблизости, была уступчива, послушна, весела,  резва,  мила  и
всем довольна.
     Своих старичков она ублажала песенками,  улыбками,  милыми  услугами  и
ласковыми заботами; только успеет подать Томасу Ньюкому сигару -  да  притом
так мило, так изящно, - и уже летит  кататься  с  Бинни,  или,  если  он  не
расположен гулять, сидит с ним, пока  он  обедает,  такая  веселая,  ловкая,
услужливая и ласковая малютка - любому старику утешение.
     Расставаясь с маменькой, она не выказала особого огорчения, и  полковая
дама впоследствии жаловалась  знакомым  на  такую  бесчувственность  дочери.
Возможно, у Рози были свои причины не очень жалеть о разлуке с матерью; зато
уж, наверно, она пролила слезу, прощаясь с  нашим  милым  стариком  Джеймсом
Бинни? Ничуть не бывало. Голос старика  дрогнул,  ее  же  -  нисколько.  Она
чмокнула его в щеку, такая сияющая, румяная и счастливая;  села  в  вагон  с
мужем и свекром и укатила из Брюсселя, оставив бедного дядюшку  в  грусти  и
печали. Наши дамы почему-то утверждали, будто  у  малютки  Рози  совсем  нет
сердца. Дамы часто высказывают  подобное  суждение  о  молодых  женах  своих
друзей. Должен добавить (и спешу это сделать, пока  мистера  Клайва  Ньюкома
нет в Англии, иначе бы я не решился на такое признание),  что  иные  мужчины
разделяли мнение дам относительно миссис Клайв. Например,  капитаны  Гоби  и
Хоби считают, что она бессовестно обошлась с последним -  всячески  поощряла
его, а потом пренебрегла им, когда Клайв сделал ей предложение.
     Но ведь Рози в то время еще не имела своей  воли.  Добрая  и  послушная
девочка, она должна была всецело повиноваться милой маменьке. Как же ей  еще
было выказать свое добродушие и покорность, если не безропотным  подчинением
матери? И вот она по приказу многоопытной полковой дамы рассталась  с  Бобби
Хоби и вернулась в Англию,  чтобы  поселиться  в  роскошном  особняке,  быть
представленной  ко  двору  и  наслаждаться  житейскими  благами  в  обществе
красивого молодого мужа и доброго свекра. Стоит ли  дивиться,  что  она  без
особой грусти простилась с дядей Джеймсом?  Этим  и  старался  утешить  себя
старик, возвратившись в  опустелый  дом,  где  она  еще  недавно  танцевала,
смеялась и щебетала; и он  поглядывал  на  ее  стул,  на  трюмо,  так  часто
отражавшее ее милое, свежее личико, - на это огромное  бесстрастное  стекло,
чья сияющая  гладь  сейчас  являла  его  взору  только  тюрбан  с  гроздьями
локончиков и решительную улыбку нашей пышной и стареющей полковой дамы.
     Расставшись с дядюшкой на Брюссельском вокзале, Рози уже никогда больше
не увиделась с ним. Он попал под опеку своей сестры, от которой его  избавил
только приход Старухи с косой. Он встретил ее  с  философским  спокойствием;
сердито отверг все утешения, какие счел уместным предложить ему  в  смертный
час супруг его племянницы Джози, преподобный Макзоб, и еще высказал при этом
некоторые суждения, повергшие в ужас этого  служителя  церкви.  И  поскольку
дядя завещал миссис Мак-зоб всего лишь пятьсот фунтов, да еще  сестре  своей
полторы  тысячи,  остальные  же  деньги  отписал  любимой  племяннице   Рози
Маккензи, ныне  Рози  Ньюком,  будем  надеяться,  что  пастор,  оскорбленный
несправедливостью,  проявленной  к  его  жене,  его  третьей  молодой  жене,
бесценной Джози, а также помнивший, с  каким  раздражением  покойник  всегда
слушал его проповеди, будем, повторяю, надеяться, что его преподобие ошибся,
определяя нынешнее местопребывание души мистера Бинни, и что на небе  и  для
старого Джеймса сыщется пристанище, в которое не проник еще умственный  взор
доктора Макзоба. Подумайте сами, господа! Ведь редкая неделя  обходится  без
того, чтобы в небесах не обнаружили какой-нибудь новой  кометы  или  звезды,
смутно мерцающей из неведомых далей и только сейчас открывшейся людям,  хоть
она и горит веки вечные. Судем же надеяться, что сияют где-то высшие  истины
и существует обитель любви и света, недоступная женевским стеклам и  римским
телескопам.
     Известие о смерти Джеймса куда больше, по-моему, потрясло полковника  и
его сына, нежели Рози,  чьей  отменной  выдержкой  восхищался  добряк  Томас
Ньюком, когда миссис Пежденнис, решив, что  жена  моего  друга  нуждается  в
участии и поддержке, отправилась к ней с визитом в обществе своего супруга.
     - В нынешнем году нам, конечно, уже нельзя будет устраивать  приемы!  -
вздыхала Рози. Ей было очень к лицу ее траурное платье. Клайв, тот с обычной
своей сердечностью высказал много прочувствованных и добрых слов об  усопшем
их друге. Так же нежно и с искренней болью вспоминал его Томас Ньюком.
     - Но поглядите, - говорит он, -  как,  движимая  чувством  долга,  наша
малютка прячет свое горе! Она очень страдает, но не показывает вида. Я знаю,
она грустит потихоньку. Но стоит мне к ней обратиться, и она уже улыбается.
     - Мне кажется, - сказала Лора, когда мы вернулись домой, - что  в  этом
браке всю нежность и заботливость взял на себя полковник, а Клайв...  Бедный
Клайв! Хотя он очень  благородно  и  искренне  говорил  про  мистера  Бинни,
по-моему, не одна лишь кончина старого друга так печалит его.
     А бедный Клайв  милостью  жены  превратился  тем  временем  в  богатого
Клайва; эта маленькая леди получила  после  смерти  своего  доброго  дядюшки
весьма значительное состояние. Еще в самом начале нашей повести говорилось о
небольшой сумме, приносившей сто фунтов годового дохода,  которую  полковник
положил на имя сына, когда отправил его в Англию. Эту маленькую сумму мистер
Клайв перед свадьбой записал на жену - другой собственности у него не  было:
ибо акции знаменитой Компании были переданы в его владение  лишь  формально,
когда он после свадьбы вернулся в  Лондон  и  стал  по  настойчивой  просьбе
родителя никчемнейшим  из  всех  директоров  Бунделкундского  банка.  Однако
теперь миссис Ньюком была обладательницей не только бунделкундских акций, но
также банковских вкладов и акций Ост-Индской компании,  так  что  Клайв,  от
лица жены, заседал на  собраниях  пайщиков  этой  прославленной  компании  и
участвовал в выборах ее директоров. Миссис Клайв сделалась важной  персоной.
Она ходила с высоко поднятой головой и держалась с апломбом, над чем кое-кто
из нас порядком потешался. Ф. Б. почтительно склонил перед ней свою  голову;
он бегал по ее порученьям и  удостаивался  приглашения  на  обед.  Он  снова
повеселел.
     -  Тучи,  грозившие  закрыть  солнце  Ньюкомов,  -  говорил  Бейхем,  -
"скрылись бесследно в пучине морской" благодаря  щедрому  завещанию  Джеймса
Бинни.
     Став акционером Ост-Индской компании, Клайв мог участвовать  в  выборах
ее директоров, а кто же больше подходил на  этот  пост,  чем  Томас  Ньюком,
эсквайр, кавалер ордена Бани, много лет с почетом прослуживший в Бенгальской
армии? Еще совсем недавно попасть  в  директоры  Ост-Индской  компании  было
заветной мечтой всякого джентльмена, вернувшегося из Индии. Полковник Ньюком
не раз подумывал предложить себя в кандидаты, и сейчас он внес  свое  имя  в
списки и публично объявил  о  своем  намерении.  Его  шансы  увеличивало  то
обстоятельство, что он участвовал в руководстве Бунделкундским банком; среди
пайщиков которого было немало акционеров Ост-Индской  компании.  Присутствие
директора Б. Б. К. в совете дельцов на Леденхолл-стрит,  разумеется,  весьма
укрепило бы позицию представляемого  им  товарищества.  Итак,  Томас  Ньюком
подал   свои   бумаги,   и   кандидатура   его   была   встречена   довольно
благожелательно.
     Но вскоре на  поле  боя  появилась  другая  фигура  -  некий  отставной
стряпчий  из  Бомбея  с  солидной  репутацией  и  большими   деньгами;   его
сторонников возглавляли представители  банкирского  дома  "Братья  Хобсон  и
Ньюком", имевшие огромное влияние в правлении Ост-Индской компании: они вели
с ней дела уже  в  течение  полувека,  причем  имя  почтенной  старой  дамы,
основавшей это семейство или, во всяком случае,  упрочившей  его  положение,
отмечено  было  в  списках  акционеров  тремя  звездочками,  перешедшими  по
наследству к ее сыну, сэру Брайену, а затем внуку - сэру Барнсу.
     Словом, между Томасом Ньюкомом  и  его  племянником  начались  открытые
военные действия. Вокруг объявленных кандидатур  разгорелись  жаркие  споры.
Сторонников у них было практически поровну.  До  выборов  было  еще  далеко;
претендентам на почетную должность директора  полагалось  за  несколько  лет
вперед объявить  о  своем  желании  баллотироваться  и  не  раз  вступать  в
единоборство,  прежде  чем  один  из  них  будет  избран.  Так  или   иначе,
перспективы у полковника были самые радужные;  замечательный  урожай  индиго
пошел впрок Бунделкундскому банку,  и  калькуттский  совет  директоров  слал
прекрасные вести. Котировки, хоть и медленно, опять стали расти,  а  с  ними
вместе - надежды  полковника  и  доверие  его  соотечественников,  вложивших
деньги в это предприятие.
     Как-то однажды все мы собрались за столом полковника; это не был банкет
под сенью кокосовой пальмы, достославная  эмблема  пребывала  в  кладовой  у
дворецкого, дожидаясь более  торжественного  случая,  чтобы  увидеть  сияние
ламп. Это был милый семейный вечер в самом начале сезона, когда еще мало кто
успел возвратиться в город; из гостей были только Джордж Уорингтон, Ф. Б.  и
чета Пенденнисов. После ухода дам у нас завязался  непринужденный  разговор,
совсем как в старые времена, когда семейные  заботы  и  разногласия  еще  не
отдалили нас друг от друга.
     Говорил  главным  образом  Ф.  Б.  Полковник  слушал   его   с   полной
серьезностью, ибо считал человеком сведущим. Прочие находили  Ф.  Б.  скорее
забавным, чем сведущим, но, так или иначе, разглагольствования его были всем
по душе. Обсуждались перспективы избрания  директора;  улучшение  дел  некой
славной банкирской компании, которую Ф. Б. не будет называть, но которая, он
уверен и готов утверждать это, навсегда свяжет с  метрополией  наши  великие
индийские владения; и  мистер  Бейхем  с  рвением  осушил  бокал  наилучшего
кларета  за  процветание  этого  славного  предприятия.   Происки   недругов
упомянутой компании были обрисованы им со злым, но заслуженным сарказмом. Ф.
Б. сознавал силу своего красноречия и редко упускал случай  поораторствовать
за столом.
     Полковник не в меньшей степени, чем сам Ф. Б., восхищался его голосом и
чувствами, возможно, потому, что сей оратор  без  устали  пел  хвалы  нашему
добряку. Бейхем делал это не из корысти, - по крайней мере, сознательной,  -
не  из  какого-либо  низменного  или  эгоистичного  побуждения.  Он  величал
полковника Ньюкома другом и благодетелем; лобзал край его  одежды;  с  жаром
сетовал на то, что он не приходится ему сыном, и не раз высказывал  желание,
чтобы кто-нибудь при нем дурно отозвался о полковнике, и ему, Ф.  Б.,  выпал
случай стереть обидчика с лица земли. Он чтил полковника всей душой,  а  кто
же останется совершенно нечувствительным к ежечасным  излияниям  восторга  и
преданности.
     Полковник с умным видом кивал головой  и  говорил,  что  мистер  Бейхем
частенько подает ему прекрасные советы;  возможно,  так  оно  и  было,  хотя
поступки самого Ф. Б. нисколько не совпадали с  его  рецептами,  как  обычно
бывает на свете.
     - Что действительно помогло бы полковнику сесть в директорское  кресло,
сэр, так это избрание в парламент, - рассуждает Ф. Б. - Депутатство в палате
общин увеличило бы его шансы попасть  в  Совет  директоров,  а  директорский
пост, в свою очередь, придал бы ему веса в парламенте.
     - Отличная мысль! - подхватывает Уорингтон.  Но  полковник  с  этим  не
согласился.
     - Я уже не раз думал о парламенте, - сказал он. - Не для меня это!  Мне
бы хотелось видеть там моего мальчика. Я был бы очень горд, если бы мой  сын
попал в парламент.
     - Я не краснослов, - замечает Клайв со своего конца стола. -  Я  ничего
не смыслю в этих парламентских партиях, не в пример Ф. Б.
     - Да, тут я кое в чем разбираюсь, - вежливо подхватывает мистер Бейхем.
     - И меня нисколько не интересует  политика,  -  со  вздохом  продолжает
Клайв, рисуя что-то вилкой на салфетке и словно не слыша Ф. Б.
     - Что же его интересует, желал бы я  знать!  -  шепчет  мне  полковник,
сидящий со мной рядом. - Его не вытянуть из мастерской, но, по-моему, и  там
он не очень-то счастлив. Ума не приложу, Пен, что творится с мальчиком?
     Я, пожалуй, догадывался, но стоило  ли  говорить  об  этом:  все  равно
нельзя было помочь делу.
     - Каждый день ждут роспуска парламента,  -  опять  заговорил  Ф.  Б.  -
Газеты только про то и пишут. С таким малым большинством министры связаны по
рукам и ногам,  -  шагу  ступить  не  могут,  сэр.  Я  знаю  это  из  верных
источников. И те, кто желают усидеть в парламенте, пишут воззвания  к  своим
избирателям, жертвуют миссионерским обществам или разъезжают с  лекциями  по
всяким Атенеумам, и тому подобное.
     Тут Уорингтон залился громким смехом, для которого, казалось  бы,  речь
Ф. Б. не давала очевидного повода; и полковник, с достоинством обернувшись к
Джорджу, спросил его о причине такого веселья.
     - А знаете ли вы, чем был  занят  ваш  любезный  племянник,  сэр  Барнс
Ньюком из Ньюкома, во время парламентских вакаций?! - восклицает  Уорингтон.
- Я недавно  получил  письмо  от  моего  либерально  настроенного  и  хорошо
осведомленного  патрона  -  Тома   Поттса,   эсквайра,   редактора   "Ньюком
индепендент", в  котором  он  сообщает  мне,  правда,  в  несколько  вольных
выражениях, что сэр Барнс Ньюком из Ньюкома  завел  шашни  с  церковью,  как
называет это мистер Поттс. Баронет притворяется, будто  он  поражен  скорбью
из-за, постигших его семейных невзгод, ходит в черном, строит постные мины и
приглашает на чай любого толка церковников; но всего любопытнее  объявление,
напечатанное недавно в газете. Постойте, оно у меня в  пальто!  -  И  Джордж
звонит в колокольчик и велит слуге принести ему газету, что лежит у  него  в
кармане пальто.
     - Вот, пожалуйста! Напечатано черным по белому, - продолжает  Уорингтон
и читает нам следующее:
     - "Ньюкомский Атенеум. 1. В пользу Ньюкомского приюта для сирот.  2.  В
пользу Ньюкомского общества раздачи похлебки независимо от  вероисповедания.
Сэр Барнс Ньюком из Ньюкома, баронет, имеет прочесть две лекции - в  пятницу
23-го и в пятницу 30-го сего месяца.  Тема  первой  лекции:  поэзия  детства
(доктор  Уотте,  миссис  Барбоад  и  Джейн  Тейлор).  Тема  второй:   поэзия
материнства и семейного счастья (мисеис Хименс). Плата за вход - три  пенса;
собранные средства пойдут на нужды упомянутых достохвальных обществ".
     - Поттс зовет меня приехать послушать, -  продолжает  Уорингтон.  -  Он
задумал одно дело. Они с сэром: Барнсом в ссоре, вот он  и  хочет,  чтобы  я
побыл на лекции, а потом разнес  лектора  в  пух  и  прах,  как  он  изволит
выражаться. Поедем-ка вместе, Клайв! Ты нарисуешь своего кузена (как уже сто
раз рисовал его подлую физию), а я напишу  разносную  статью.  То-то  будет,
потеха!
     - Кстати, и Флорак в имении, - замечает мистер Пенденнис. - Съездите  в
Розбери - не пожалеете, уверяю  вас!  Да  неплохо  бы  навестить  старенькую
миссис Мейсон, которая очень по вас скучает, полковник. Моя  жена  ездила  к
ней вместе с...
     - С мисс Ньюком, я знаю, - отвечает полковник.
     - Она сейчас не там, а в Брайтоне  с  малышами;  им  необходим  морской
воздух. Жена как раз нынче получила письмо.
     - Вот как? Значит, миссис Пенденнис с ней переписывается? - говорит наш
хозяин, и взор его мрачнеет.
     Тут мой сосед Ф. Б. любезно  придавливает  под  столом  мою  ногу  всей
тяжестью своего каблука, предупреждая меня тем самым через  посредство  моих
мозолей, чтобы я ни в коем случае не касался здесь этой деликатной темы.
     - Да, - продолжал я невзирая на это предупреждение, а может  быть,  как
раз наперекор ему.  -  Моя  жена  переписывается  с  мисс  Этель  -  с  этим
благородным созданием, которое любят и ценят все, кто ее  знает.  Она  очень
переменилась за то время, что вы ее не видели, полковник Ньюком, -с тех  пор
как случилось это несчастье в семье сэра Барнса и у вас с ним пошли раздоры.
Очень переменилась, и к лучшему. Спросите мою жену - она хорошо ее  знает  и
постоянно с ней общается.
     - Возможно, возможно! - поспешил ответить полковник. - От души надеюсь,
что она стала лучше. Ей было в чем раскаиваться. А не пора ли нам  подняться
к дамам, господа, и выпить кофейку? - На  этом  разговор  закончился,  и  мы
"покинули столовую.
     Мы поднялись в гостиную, где обе дамы, разумеется, обрадовались  нашему
приходу, положившему конец их беседе. Полковник  в  стороне  завел  какой-то
разговор с моей женой, и я увидел, как помрачнело его лицо, когда она  стала
в нем-то с жаром убеждать его, подкрепляя свои слова жестами: ее руки всегда
приходили в движение, когда сердце их  владелицы  утрачивало  покой.  Я  был
уверен, что она защищает Этель перед дядюшкой.
     Так оно и было. Мистер Джордж тоже понял, о чем она вела речь.
     - Полюбуйся! - сказал он мне. - Знаешь, о чем там старается твоя  жена?
Она возлюбила девицу, по которой, как вы говорили,  сохнул  Клайв  до  своей
женитьбы, на этой безмятежной малютке. Рози - простое  и  милое  существо  и
стоит дюжины ваших Этель.
     - То-то и оно, что простое, - говорит мистер П., пожимая плечами.
     - Ну, в двадцать лет это качество предпочтительней искушенности.  Лучше
совсем не иметь в голове мыслей, чем,  подобно  некоторым  барышням,  думать
лишь об одном: кого бы им побыстрее  и  понадежнее  окрутить.  Такие  только
глянут на свет божий, как тут же начинают высматривать себе хорошую  партию;
их приучают умильно глядеть  на  графа,  потупляться  перед  маркизом  и  не
замечать простых смертных. Я, слава богу, мало искушен в светских делах. (Не
смотри на меня с укором, мой юный Браммел!) Но право же, мне  кажется,  сэр,
что эта Дюймовочка начала важничать с тех пор,  как  вышла  замуж  и  завела
собственный выезд. По-моему, она даже несколько покровительственно относится
ко мне. Ужели общение со светом пагубно для всех женщин и  эти  милые  цветы
теряют свою прелесть на сих житейских торжищах? Я, впрочем,  знаю  одну,  не
утратившую душевной чистоты! Правда, я ведь только и знаю  ее,  да  вот  эту
малютку, да нашу уборщицу - миссис Фланаган, и еще моих сестер, но те  живут
в деревне и в счет не идут. А эта  мисс  Ньюком,  которой  ты  однажды  меня
представлял, - ехидна! Хорошо, что ее яд не страшен для твоей супруги, а  то
она бы ее погубила. Надеюсь, полковник не поверит  ни  одному  слову  миссис
Лоры.
     Тем временем  конфиденциальный  разговор  хозяина  дома  с  моей  женой
окончился. Шутливо настроенный мистер Уорингтон подошел к дамам,  пересказал
им   новость    о    предстоящей    лекции    Барнса    и    продекламировал
"Пчелку-хлопотунью", снабдив эти всем  известные  стихи  собственными  злыми
комментариями; миссис Клайв сначала слушала и ничего не понимала,  но  видя,
что все смеются, тоже залилась смехом и воскликнула:
     - Ах, какой злой насмешник! Нет, я в жизни ничего не слышала  потешнее!
А вы, миссис Пенденнис?
     Пока Джордж витийствовал, Клайв задумчиво сидел в стороне и грыз ногти,
не очень прислушиваясь  к  тому,  что  говорил  ему  Ф.  В.,  но  тут  вдруг
рассмеялся разок-другой и, пересев  к  столу,  принялся  рисовать  что-то  в
блокноте.
     Когда Уорингтон смолк, Ф. Б. подошел к рисовальщику, глянул  ему  через
плечо и затрясся в конвульсиях, пытаясь подавить смех, однако не выдержал  и
громко расхохотался.
     - Великолепно! Ей-богу, великолепно! Повесьте  эту  картинку  на  улице
Ньюкома, и сэр Барнс не рискнет больше появиться перед избирателями!
     Ф. Б. протянул рисунок собравшимся, и все, кроме Лоры, залились смехом.
Что до полковника, то он принялся шагать взад-вперед по комнате; он подновил
рисунок к глазам, отставлял его на расстояние,  поглаживал  его  рукой  и  с
довольным видом хлопал сына по плечу.
     -  Великолепно!  Великолепно!  -  повторял  он.  -  Мы  отпечатаем  эту
карикатуру, сэр, да-да! Покажем пороку его  лицо  и  посрамим  гадину  в  ее
собственном логове. Вот что мы сделаем, сэр!

     Миссис Пенденнис вернулась домой с тяжелым сердцем. Она не  умела  быть
равнодушной к  дурным  и  хорошим  порывам  своих  друзей,  и  ее  тревожили
мстительные замыслы полковника. На  следующий  день  нам  довелось  посетить
нашего приятеля Джей Джея (он в то время заканчивал  работу  над  прелестной
маленькой картиной, которая позднее значилась на выставке  под  номером  263
как "Портрет дамы с ребенком"), и тут мы услышали, что поутру у него побывал
Клайв и поделился с ним  некоторыми  семейными  планами.  По  мрачному  лицу
живописца нетрудно было догадаться, что он их не одобряет.
     - И Клайву они не по душе! -  вскричал  Ридли  с  такой  горячностью  и
прямотой, с какими он прежде никогда не осуждал друзей.
     - Они отняли его у искусства, -  говорил  Ридли.  -  Им  непонятны  его
разговоры о живописи, и они презирают его  за  то,  что  он  занимается  ею.
Впрочем, что тут  странного?!  Мои  родители  тоже  ни  в  грош  не  ставили
искусство, но ведь мой отец не чета  полковнику,  миссис  Пенденнис.  Эх,  и
зачем только полковник разбогател! Жаль, что Клайву не пришлось  жить  своим
искусством, как мне. Тогда он непременно сделал бы что-нибудь достойное его,
а сейчас он растрачивает время в бальных залах  и  в  операх  да  зевает  на
заседаниях в Сити. Они  называют  это  делом,  а  когда  он  приходит  сюда,
обвиняют его в праздности! Будто для искусства не мало целой  жизни  и  всех
наших усилий! Он ушел от меня утром мрачный и подавленный. Полковник задумал
либо сам баллотироваться в парламент, либо выдвинуть Клайва, только  тот  не
хочет. Я надеюсь, он не сдастся! А вы какого мнения, миссис Пенденнис?
     С этими словами он повернулся к  нам;  яркий  луч  света,  игравший  на
волосах  модели,  осветил  теперь  и  самого  живописца   -   его   бледное,
сосредоточенное лицо, длинные кудри и горячий взгляд карих глаз. На руке его
палитра, похожая на щит,  расцвеченный  яркими  мазками,  а  пальцы  сжимают
муштабель и пучок кистей - оружие в этой славной и бескровной битве.  Им  он
одерживал победы, в которых были ранены лишь завистники, и оно  служило  ему
защитой от честолюбия, праздности  и  соблазнов.  Когда  он  поглощен  своим
любимым делом, досужие мысли  не  властны  над  ним  и  себялюбивые  желания
отступают прочь. Искусство - это истина, а истина - это  святыня,  и  всякое
служение ей подобно  ежедневному  подвигу  во  имя  веры.  Людские  боренья,
стычки, успехи - что они  для  этого  мирного  отшельника,  который  следует
своему призванию? На стенах его кельи мерцает во мраке множество  прекрасных
трофеев его блистательных побед - упоительные цветы его вымысла, благородные
очертания красоты, им придуманной и явленной миру. Но люди вторгаются в  его
мастерскую, свысока назначают цену за  его  вдохновение  или  в  меру  своих
способностей  стараются  выказать  восторг.  Но  что  вы  понимаете  в   его
искусстве? Тебе, добрый мой старик Томас Ньюком, неизвестна даже азбука того
языка, на котором написана эта священная книга! Что ты знаешь о ее  величии,
о ее тайнах, радостях и утешениях? И  все  же,  этот  злополучный  родитель,
исполненный горечи и даже гневной  решимости,  вставал  между  сыном  и  его
сокровенными увлечениями. Вместо живописи полковник навязал  ему  конторские
книги, а вместо его первой любви - малютку Рози.
     Не удивительно, что Клайв повесил голову; по временам  он  бунтует,  но
чаще  пребывает  в  унынии;  по  словам  Ридли,  он   решительно   отказался
баллотироваться в Ньюкоме. Лора очень радуется его отказу и  снова  начинает
относиться к нему как к другу.


        ^TГлава LXVI,^U
     в которой полковнику читают нотацию, а ньюкомской публике - лекцию

     Наутро после семейного обеда, описанного  в  прошлой  главе,  полковник
Ньюком, сидя за завтраком в кругу  домочадцев,  строил  планы  вторжения  на
вражескую территорию и  радовался  мысли,  что  ему  наконец  представляется
случай унизить этого мерзавца Барнса.
     - А Клайв совсем не считает его мерзавцем, папочка, - восклицает  Рози,
выглядывая из-за  чайника  на  спиртовке.  -  Ты  же  говорил,  Клайв,  что,
по-твоему, папочка слишком строго его судит. Ведь говорил,  нынче  утром!  -
Злые взгляды мужа побуждают ее искать защиты  у  свекра,  но  глаза  старика
смотрят сейчас еще злее сыновних. Мстительный  огонек  вспыхнул  под  седыми
бровями Томаса Ньюкома и метнулся в сторону  Клайва.  Но  тут  же  лицо  его
залилось краской, и он уставился в чашку, которую поднимал  дрожащей  рукой.
Отец и сын так любили друг друга, что даже боялись один другого. Война между
двумя такими людьми - ужасна. А пригожая и румяная малютка Рози,  прелестная
в своем утреннем чепчике, украшенном  бантиками,  со  множеством  сверкающих
перстней на пухлых пальчиках, сидела и улыбалась за серебряным  чайником,  в
котором отражалось ее хорошенькое детское личико. Простодушное дитя!  Она  и
не ведала, как жестоко ранила своими словами эти два благородных сердца.
     "Мальчик совсем от меня отошел, - думает бедный Томас  Ньюком.  -  Этот
Иуда оскорбил нашу семью, старается разорить наше  предприятие,  а  мой  сын
даже не чувствует к  нему  злобы!  Ему  не  дороги  наши  планы,  не  дорога
фамильная честь. Я доставил ему положение, каким гордился бы любой  юноша  в
Англии, а он принимает все это так, словно оказывает мне милость".
     "Жена со всеми делами идет к моему отцу, - думает бедный Клайв,  -  она
советуется с ним, а не со мной. О чем бы ни шла речь - о ленте к чепцу или о
чем-то более важном в нашей жизни, она только к нему и идет и делает, как он
скажет, а я должен ждать его решения и применяться к нему. Если я в кои веки
высказываю несогласие, то обижаю моего милого старика; а  если  против  воли
уступаю ему, то не могу  скрыть  своего  неудовольствия  и  обижаю  его  еще
больше. Так из лучших побуждений он обрек меня на рабскую жизнь!"
     - Неужели вас так увлекают газеты! - опять начинает щебетать Рози. -  И
что вы находите интересного в этой несносной политике!
     Оба джентльмена не отрывают глаз от газет, хотя наверняка не  различают
ни слова на этих блещущих остроумием страницах.
     - Клайв, как и ты, Рози, не увлекается политикой, - говорит  полковник,
откладывая газету в сторону.
     - Он увлекается только картинами, папочка! - жалуется миссис  Клайв.  -
Вчера не поехал со мной кататься в Парке, а сам сколько часов подряд сидел у
себя в мастерской, пока  вы,  бедненький,  трудились  в  Сити.  Все  рисовал
какого-то противного нищего, одетого монахом. А нынче  вскочил  ни  свет  ни
заря - едва рассвело - и укатил на все утро; вот только что воротился, как к
завтраку собирались звонить.
     - Я люблю до завтрака покататься верхом, - говорит Клайв.
     - "Покататься верхом", как же! Знаю я, где вы  были,  сэр!  Он  что  ни
утро, папочка, ездит к своему дружку,  маленькому  мистеру  Ридли,  а  назад
возвращается - все руки в этой противной краске! Вот и нынче ездил. Сам ведь
знаешь, что ездил, Клайв!
     - Я же никого не заставил ждать, Рози, - отвечает Клайв. - Мне  приятно
утром часок-другой поработать кистью, когда удается выкроить время.
     Бедняга действительно, пользуясь летней порой, ездил по утрам  к  Ридли
поучиться живописи, а потом мчался галопом домой, боясь опоздать к  семейной
трапезе.
     - Ну да!.. - восклицает Рози, встряхивая бантиками на чепце.  -  Встает
на заре, а после ужина сразу же засыпает. Куда как вежливо и  мило!  Правда,
папочка?
     - Я тоже рано встаю, душенька, - замечает полковник  (сколько  раз  он,
наверное, слышал, как Клайв утром уходит из дому). - Надобно  написать  кучу
писем, разобраться в разных делах, распорядиться, как нужно. Нередко еще  до
завтрака я успеваю не  один  час  поработать  с  мистером  Беттсом,  который
приходит ко мне из  Сити;  Когда  тебе  доверено  такое  крупное  финансовое
предприятие, необходимо вставать с  петухами.  Впрочем,  все  мы,  жившие  в
Индии, встаем вместе с солнцем.
     - Миленький, добренький папочка! - лепечет малютка Рози с  неподдельным
умилением и, протянув пухлую беленькую ручку,  унизанную  перстнями,  гладит
смуглую и жилистую руку полковника - ту, что к ней ближе.
     -  А  как  там  у  Рндди  продвигается  картина,  Клайв?  -  спрашивает
полковник, желая выказать итерес к живописцу и его творению.
     - Прекрасно. Очень красивая вышла картина; ему  дали  за  нее  огромные
деньги. На будущий год его непременно сделают академиком, - отвечает Клайв.
     - Очень  трудолюбивый  и  достойный  молодой  человек.  Он  заслуживает
всяческого поощрения, - говорит старый вояка. - Рози,  душенька,  пора  тебе
пригласить к  нам  на  обед  мистера  Ридли  и  еще  мистера  Сми  и  других
джентльменов их профессии. Давай сегодня среди дня  съездим  поглядеть  твой
портрет.
     - Когда у нас в гостях мистер Ридли,  Клайв  не  засыпает  сразу  после
ужина! - восклицает Рози.
     - Тогда,  видно,  мой  черед  клевать  носом,  -  говорит  полковник  с
добродушным видом. В глазах его больше не было  гнева;  готовая  разразиться
баталия была до времени отложена.
     - И  все  же  ее  не  избежать,  я  знаю,  -  добавляет  бедный  Клайв,
пересказывая мне эту историю во время нашей с ним прогулки по Парку. - Мы  с
полковником ходим по минному полю,  а  моя  неразумная  женушка  то  и  дело
подбрасывает нам петарды. Иногда я даже хочу, Пен, чтобы мина  взорвалась  и
меня не стало. Не думаю, чтоб моя вдова очень горевала. Впрочем, как смею  я
так говорить, это же бессовестно: бедняжка всячески старается угодить мне. А
если это не выходит - виной тому, наверное, мой характер. Беда в том, видишь
ли,  что  они  оба  меня  не  понимают.   Полковник   считает,   будто   моя
приверженность   к   живописи   -   унизительна.   Старик   по   сей    день
покровительственно держится с Ридлит а ведь он  -  гений,  которому  вон  те
часовые должны были бы отдавать честь, сэр, когда он проходит. И что же -  с
ним снисходительно обращается старый служака из индийских драгун и  какая-то
Рози, да еще друг-приятель, недостойный даже смешивать  ему  краски!  Иногда
мне  хочется  просить  у  Джей   Джея   прощения,   когда   полковник   этак
покровительственно беседует с ним или несет всякий  вздор  об  искусстве,  а
Рози, приехав со свекром, порхает по  мастерской  и  изображает  восхищение.
"Ах, как мило! Как  прелестно!"  -  восклицает  она,  повторяя  убийственные
выражения своей маменьки, от которых меня просто передергивает.  Если  бы  у
моего бедного родителя тоже имелся свой  наперсник  и  он  мог,  вот  как  я
сейчас, подцепить его под руку и докучать ему разными семейными обидами, без
сомнения, он тоже рассказал бы очень невеселую историю. Я  терпеть  не  могу
банкирские дела и банкиров, этот Бунделкунд, индиго, хлопок и все прочее.  Я
хожу на эти проклятые заседания и ни слова не слышу  из  того,  о  чем  идет
речь. Я сижу там, потому что этого хочет мой отец. Ужели ты думаешь,  он  не
видит, что душе моей чужды деловые интересы и я охотней  сидел  бы  дома,  у
себя  в  мастерской?  Мы  не  понимаем  друг  друга,  хотя   каждый   чутьем
догадывается, что у другого на сердце. Каждый  думает  по-своему  и  все  же
знает мысли другого. Разве ты не видишь,  что  между  нами  идет  безмолвная
война? Наши мысли, пусть не высказанные, ощутимы для обоих - мы их читаем по
глазам, угадываем; и они сшибаются в схватке, разят и ранят.
     Конечно, наперсник Клайва видел, как страдает душой его бедный друг,  и
сочувствовал ему в его естественных и неизбежных горестях. Кто не знает, что
трудней всего переносить  мелкие  житейские  неприятности.  К  примеру,  вам
предложили бы сто тысяч годового дохода, славу, признание соотечественников,
самую прелестную и любимую женщину, словом, все, чего может  пожелать  душа,
на одном лишь условии: что в ботинке вашем будет несколько  острых  камешков
или - два гвоздика. И вот счастье и слава мигом исчезли бы в вашем  ботинке,
и все заботы вселенной свелись бы к этим гвоздям. Я  попытался  утишить  его
боль и гнев теми же  философскими  доводами,  к  каким  обычно  прибегают  в
подобных случаях,  однако,  мне  думается,  маленькие  гвоздики  по-прежнему
терзали этого мученика.
     Клайв продолжал свою грустную исповедь в течение всей  нашей  прогулки,
пока мы не подошли к  скромно  обставленному  домику,  который  мы  с  женой
снимали тогда в Пимлико. Случилось  так,  что  полковник  с  невесткой  тоже
посетили нас в этот день и застали виновного в гостиной моей  супруги,  куда
проследовали, высадившись из роскошного ландо, в котором  вы  уже  лицезрели
миссис Клайв.
     - Он не бывал  у  нас  несколько  месяцев!  И  вы  тоже,  Рози,  и  вы,
полковник! Но мы проглотили обиду и ездили к вам обедать и еще  сколько  раз
вас навещали, - пеняет им Лора.
     Полковник сослался на занятость; Рози - на всякие светские обязанности,
бесконечные визиты, и вообще у нее столько дел с той  поры,  как  она  стала
бывать в обществе. Давеча она заехала за папочкой к Бэю, а тамошний  швейцар
сказал ему, что мистер Клайв с мистером Пенденнисом недавно вместе  ушли  из
клуба.
     - Клайв редко когда со мной катается, - жаловалась Рози, -  все  больше
папочка ездит.
     -  У  Рози  такой  роскошный  выезд,  мне  просто  как-то  неловко,   -
отговаривается Клайв.
     - Не понимаю я нынешнюю молодежь. Ну отчего тебе должно  быть  неловко,
Клайв, прокатиться с женою в коляске по Кругу? - замечает полковник.
     - Да что это вы, папочка! - восклицает Рози. -  Круг  -  это  у  вас  в
Калькутте, а мы здесь катаемся по Парку.
     - В Барракпуре у нас тоже есть парк, душенька, - не сдается полковник.
     - А грумов он называет саисами, Лора! Давеча говорит: надо, мол, одного
саиса прогнать, пьяница он, а я никак в толк не возьму, про кого речь!
     - Вот что, мистер Ньюком, отправляйтесь-ка теперь вы с Рози кататься по
Кругу, а полковник пусть останется и поболтает  со  мной:  мы  с  ним  целую
вечность не виделись.
     Клайв тут же торжественно отбыл с супругой, а Лора  представила  глазам
полковника когда-то подаренную им чудесную белую кашемировую шаль, в которую
теперь была завернута преемница того маленького крепыша, чей  крик  и  топот
явственно доносился сверху.
     -  Мне  бы  очень  хотелось,  чтобы  вы  сопутствовали  нам   в   нашей
предвыборной поездке, Артур.
     - В той, о которой вчера шла речь? Так вы от нее не отказались?
     - Нет, я твердо решился ехать.
     Тут Лоре послышался плач  малютки,  и  она  вышла  из  комнаты,  метнув
многозначительный взгляд на мужа, который уже  успел  обсудить  с  ней  этот
предмет и придерживался ее мнения.
     Раз уж полковник коснулся этого вопроса, я рискнул осторожно  высказать
ему  свои  возражения.   Мстительность,   говорил   я,   недостойна   такого
благородного,  искреннего,  великодушного  и  честного  всегда  и  во   всем
человека, как Томас Ньюком. Право же, у  его  племянника  и  без  того  дома
скорбь и унижение. Не разумнее ли  наказание  Барнса  предоставить  времени,
совести и высшему Судие правых и неправых? Ему лучше ведомы  все  причины  и
побуждения виновного, и он судит его своим судом. Ведь даже самые  достойные
из нас и себя-то не понимают, когда бывают во гневе, а тем более  неспособны
судить   врага,   возбудившего   наше   негодование.   Собственную    мелкую
мстительность мы порой принимаем за возмущенную добродетель  и  справедливый
протест против зла. Но  полковник  не  внял  тем  призывам  к  снисхождению,
которое мне поручила внушить ему одна добрая христианка.
     - Предоставить наказание его совести?! - вскричал он со  смехом.  -  Да
она заговорит в этом подлеце, только если его привяжут  к  задку  повозки  и
отстегают кнутом. Времени? Что вы! Этого мерзавца надо покарать -  иначе  он
год от году будет становиться все хуже. Сдается мне, сэр, - и он  глянул  на
меня из-под насупленных бровей, - что и вас испортило это общение со светом,
где царят пороки, бездушие и суетность. Вы хотите жить в мире и с нами  и  с
нашими врагами,  Пенденнис.  Это  невозможно.  Кто  не  с  нами  -  тот  наш
противник. Я сильно опасаюсь, сэр, что вас настроили женщины, вы  понимаете,
кого я имею в виду! Не будем больше говорить об этом, ибо я не  хочу,  чтобы
между моим сыном и другом его юности произошла ссора.
     Лицо его горело; голос дрожал от волнения, а в его всегда добрых глазах
читалось столько злобы, что мне стало больно; не  потому,  что  его  гнев  и
подозрения обрушились на меня, а потому, что мне, непредубежденному  зрителю
этой семейной распри, нет, скорее даже стороннику Томаса Ньюкома, его другу,
было тяжело видеть, как потеряла себя эта добрая душа, как уступил злу  этот
хороший человек. И, дождавшись от собеседника не больше  благодарности,  чем
выпадает на долю всякого, кто встревает в ссору между  родными,  неудачливый
ходатай прекратил свои увещания.
     Разумеется, у полковника и его сына имелись другие советчики,  пекшиеся
не о мире. Одним из них был Джордж Уорингтон; он стоял за смертельную  битву
с Барнсом Ньюкомом -  нечего  миндальничать  с  этим  негодяем!  Бичевать  и
травить Барнса было для него истинным наслаждением.
     - Барнса надо наказать за несчастную судьбу его бедной жены, -  говорил
Джордж. - Это ею бесчеловечная жестокость, себялюбие и злобный  нрав  довели
ее  до  беды  и  позора.  -  И  мистер  Уорингтон  отправился  в  Ньюком   и
присутствовал на лекции, о которой шла речь в предыдущей главе.  Боюсь,  что
он вел себя на лекции весьма неприлично, - смеялся в чувствительных местах и
насмешливо комментировал  возвышенные  рассуждения  уважаемого  депутата  от
города Ньюкома. А два  дня  спустя  в  "Ньюком  индепендент"  появилась  его
критическая статья, проникнутая столь тонкой иронией, что половина читателей
этой газеты приняла его сарказмы за дань уважения, а издевки за похвалы.
     Клайв  с  отцом  и  их   верный   адъютант,   Фредерик   Бейхем,   тоже
присутствовали на публичной лекции сэра Барнса в Ньюкоме, Сперва  по  городу
прошел  слух,  что  полковник  прибыл  навестить  своего  милого   друга   и
пенсионерку  -  старенькую   миссис   Мейсон,   которой   недолго   осталось
пользоваться его щедротами: она  так  стара,  что  с  трудом  узнает  своего
благодетеля. Только после сна или согретая солнышком и рюмкой  доброго  вина
из посылок полковника, славная старушка признавала своего  любимца.  Правда,
она временами путала отца с сыном. Одна особа, часто навещавшая  ее  теперь,
поначалу решила, что бедняжка бредит,  когда  та  стала  рассказывать  ей  о
приезде своего мальчика; но служанка Кассия подтвердила, что у них взаправду
вчера были Клайв с отцом и сидели вот тут, как раз, где она.
     - Барышня чуть было в обморок не упала, ажио вся помертвела, - доложила
полковнику  Ньюкому  служанка  и  посредница  миссис  Мейсон,   когда   этот
джентльмен вскоре по уходе Этель явился проведать свою старенькую  няню.  Ах
вот как?! Что ж, очень жаль! И служанка засыпала его  рассказами  о  доброте
мисс Ньюком и ее благотворительных делах, о том, как эта  барышня  ходит  по
бедным и неустанно помогает престарелым, малым и недужным. И как  же  ей  не
повезло в любви: жених у нее был - маркиз молодой, еще богаче нашего  принца
де Монконтур из Розбери;  да  только  все  у  них  расстроилось  из-за  того
несчастья в имении.
     - Значит, много помогает бедным? Часто навещает друга  своего  дедушки?
Так ведь это  только  ее  долг,  -  отвечал  рассказчице  полковник  Ньюком.
Впрочем, он не почел нужным сообщить ей, что пять минут назад но пути к дому
миссис Мейсон повстречал свою племянницу Этель.
     Бедняжка, стараясь казаться спокойной (только что  услышанная  новость,
конечно, взволновала ее), беседовала с лекарем мистером Хэррисом об одеялах,
арроуруте, вине и лекарствах для неимущих и тут увидала своего дядюшку.  Она
сделала ему навстречу несколько шагов, назвала по имени, протянула руку,  но
полковник сурово глянул ей в лицо,  снял  шляпу,  поклонился  и  проследовал
дальше. Он не почел нужным  упомянуть  об  этой  встрече  даже  своему  сыну
Клайву; зато лекарь мистер Хэррис, разумеется, в тот же вечер  рассказал  об
этом случае в клубе, где собралась после лекции целая толпа джентльменов: по
обыкновению своему, коротая время  за  сигарой  и  выпивкой,  они  обсуждали
выступление сэра Барнса Ньюкома.
     Согласно обычаю,  нашего  почтенного  депутата  принял  в  комнате  для
заседаний  попечительский  совет  ньюкомского  Атенеума   и   во   главе   с
председателем и вице-председателем препроводил на эстраду лекционного  зала,
перед которой по сему торжественному случаю собрались отцы города  и  видные
горожане. Баронет явился во всем блеске: он  прикатил  из  имения  в  карете
четверней в сопровождении своей достойной матушки и красавицы  сестры,  мисс
Этель, бывшей сейчас в его доме за хозяйку. С ними прибыла и его  пятилетняя
дочурка; почти все время, что шла лекция, она мирно  дремала  на  коленях  у
тетки. При  появлении  Ньюкомов  в  зале,  разумеется,  поднялся  шепот,  не
смолкавший, пока они не взошли на эстраду и не заняли своих мест в  цветнике
местных дам, которых сам баронет и его родственницы приветствовали сейчас  с
особливой любезностью. Приближались новые выборы  в  парламент,  а  в  такой
ответственный момент обитатели  Ньюком-парка  не  жалели  улыбок  для  своих
сограждан.  Итак,  Барнс  Ньюком  поднялся  на  кафедру,  раскланялся  перед
собравшимися в ответ на рукоплескания  и  приветствия,  вытер  лилейно-белым
платком свои тонкие губы и пустился витийствовать о миссис Хименс  и  поэзии
домашнего очага. Он, как все знают, негоциант и общественный деятель, и  тем
не менее сердце его принадлежит семье и нет для него  большей  радости,  чем
любовь его близких. Присутствие  нынче  в  этом  зале  столь  многочисленной
публики  -  видных  промышленников,  просвещенных  представителей  "среднего
класса, а также гордости и опоры нации  -  ремесленников  города  Ньюкома  в
окружении их жен и детей (грациозный поклон направо,  в  сторону  шляпок)  -
свидетельствует о том, что сердца их  тоже  доступны  нежности  и  исполнены
заботы о доме и что они,  в  свою  очередь,  умеют  ценить  женскую  любовь,
детскую  непосредственность  и  сладость  песни!  Затем  лектор   подчеркнул
различие между дамской и мужской поэзией и решительно  высказался  в  пользу
первой.  Разве  не  первейший  долг  поэта,  не  священная  его  обязанность
христианина - воспевать нежные чувства, украшать семейную  обитель,  увивать
розами домашний очаг?! Примером тому служит биография миссис Хименс, которая
родилась там-то и там-то, и, побуждаемая тем-то, впервые взялась за перо,  и
прочее, прочее. Действительно ли так говорил сэр Барнс Ньюком  или  нет,  не
знаю. Меня там не было, и я не читал газетных отчетов. Вполне возможно,  что
все вышеизложенное навеяно воспоминанием  о  пародийной  лекции  Уорингтона,
прочитанной перед нами еще до публичного выступления баронета.
     Проговоривши  минут  пять,  баронет  внезапно  остановился  и  с  явным
смущением уткнулся в свои записи; затем он  прибег  к  помощи  спасительного
стакана воды и лишь после этого возобновил чтение и долго еще что-то уныло и
невнятно бубнил.  Это  замешательство,  несомненно,  наступило  в  ту  самую
минуту, когда сэр Барнс узрел среди публики Уорингтона и  Фреда  Бейхема,  а
рядом с их враждебными и насмешливыми физиономиями  -  бледное  лицо  Клайва
Ньюкома.
     Клайв не смотрел на Варнса. Взгляд его был устремлен на ту, что  сидела
неподалеку от лектора,  -  на  Этель;  она  обнимала  рукой  свою  маленькую
племянницу, и черные локоны ниспадали на ее лицо, еще более бледное,  чем  у
Клайва.
     Она, разумеется, знала, что Клайв  здесь.  Она  почувствовала,  что  он
здесь, едва вошла в зал; она увидела его сразу  же  и,  наверно,  продолжала
видеть лишь его одного, хотя глаза ее  были  опущены  долу  и  она  лишь  по
временам  поднимала  их  на  мать,  а  потом  опять  склонялась  над   своей
златокудрой племянницей. Прошлое с его милыми воспоминаньями,  юность  с  ее
надеждами и порывами, все, что вечно звучит  в  сердце  и  живет  в  памяти,
встало, должно быть, перед глазами бедного Клайва, когда он  через  пропасть
времен, печалей и расставаний увидел женщину, которую любил много  лет.  Вот
она сидит перед ним - та же, но совсем другая; далекая - точно умершая: ведь
она и вправду ушла в иной, недоступный мир. И коль скоро в этом  сердце  нет
любви - разве оно не хладный труп? Так осыпь же его  цветами  своей  юности.
Омой горькими слезами. Обвей пеленами своей былой  привязанности.  Тоскуй  и
плачь душа! Припади к ее гробу, лобзай мертвые уста, возьми ее руку! Но рука
эта вновь безжизненно упадет на охладевшую грудь. Прекрасным  устам  уже  не
розоветь, не разомкнуться в улыбке.  Опусти  же  крышку  гроба,  предай  его
земле, а потом, дружище, сними со шляпы траурную ленту  и  вернись  к  своим
повседневным делам. Или ты полагаешь, что  тебе  одному  пришлось  совершить
подобное погребение? Иные мужчины уже назавтра будут смеяться  и  трудиться,
как прежде. Кое-кто нет-нет да заглянет еще на кладбище, чтобы прочесть  там
краткую молитву и сказать: "Мир  праху  твоему!"  А  иные,  осиротев,  скоро
водворят в своем сердце новую госпожу, и та начнет рыться в  ящиках,  шарить
по углам, копаться в шкапах и однажды в каком-нибудь потайном  месте  найдет
маленький портрет или запыленную  связку  пожелтевших  писем;  и  тогда  она
скажет: "Неужели он любил эту женщину? Даже при том, что художник, вероятно,
польстил ей, право, ничего в ней нет, и глаза  косят.  Ну,  а  письма?..  Да
неужто это им он так  умилялся?..  Меж  тем  я  в  жизни  не  читала  ничего
банальней, ей-богу! А вот эта строчка совсем расплылась.  О,  здесь,  верно,
она проливала слезы - пустые, дешевые слезы!.."
     Слышите, это голос Барнса Ньюкома журчит, как вода, бегущая из водоема,
а наши мысли витают где-то далеко-далеко от  этого  зала,  почти  в  тех  же
краях, что и мысли Клайва. Но тут как раз фонтан иссякает; уста, из  которых
лился сей холодный и бесцветный поток, перестают улыбаться. Лектор кланяется
и покидает кафедру. В зале возникает какое-то жужжание,  поднимается  гомон,
суета; тут и  там  кивают  друг  другу  шляпки,  колышутся  перья,  шелестят
шелковые юбки.
     На эстраде, среди избранных, раздается: "Ах, спасибо! Так  прелестно!",
"Я  чуть  не  плакала!",  "Да,  прекрасно!",   "Вы   нам   доставили   такое
наслаждение!". Ну, а в зале другое: "Уморил, ей-богу!..", "Укутай-ка получше
горло, Мэри Джейн, не ровен час, схватишь простуду.  Да  не  толкайтесь  вы,
сэр!..", "Гарри, пошли, пропустим по кружечке!..".
     Эти и подобные фразы долетают - а может быть, и нет - до  слуха  Клайва
Ньюкома, пока он стоит у заднего крыльца Атенеума, перед которым  дожидается
экипаж сэра Барнса с зажженными фонарями и лакеями в парадных  ливреях.  Еще
один ливрейный выходит из дверей с девочкой на руках и бережно укладывает ее
на сидение. Вот появляется сэр Барнс, леди Анна и  мэр  города  Ньюкома.  За
ними  следует  Этель,  и,  когда  она  проходит  под  фонарями,  взгляд   ее
выхватывает из темноты лицо Клайва, такое же бледное и печальное, как у  нее
самой.
     А не продолжить ли нам свой путь до ворот Ньюком-парка, где  на  резных
завитушках играют отблески луны? Но большое  ли  удовольствие  шагать  вдоль
бесконечной замшелой изгороди и сомкнутого  строя  пихт?  Что  надеешься  ты
увидеть за этой стеной, глупец? Куда занесли  тебя  ноги,  безумный  путник?
Разве тебе под силу порвать оковы, которые накинула на тебя судьба? И  разве
там, у твоего причала не ждет тебя бедная малютка Рози Маккензи? Ступайте же
домой, сэр, а то, смотрите, схватите простуду!
     И вот мистер Клайв возвращается в  "Королевский  Герб",  поднимается  в
свою спальню  и  по  дороге  слышит  зычный  голос  мистера  Фреда  Бейхема,
держащего речь в распивочной перед "веселыми бриттами", ее завсегдатаями.


        ^TГлава LXVII^U
     Ньюком воюет за свободу

     Итак, лекция баронета в ту же ночь  подверглась  обсуждению  в  местном
парламенте, а точнее - в "Королевском Гербе",  и  мистер  Том  Поттс,  прямо
скажем, не пощадил оратора. Политиканы из "Королевского Герба" находились  в
оппозиции к сэру Барнсу. Да и многие обитатели этого города таили  злобу  на
своего депутата и готовы были завтра же  против  него  восстать.  Когда  эти
патриоты собирались за бутылкой вина  в  дружеском  кругу,  они  произносили
вольнолюбивые речи и частенько вопрошали друг друга, где  им  сыскать  того,
кто избавит город Ньюком от тирании? Благородные сердца  сограждан  изнывали
под гнетом, а глаза их метали молнии, когда Барнс Ньюком проходил мимо.  Том
Поттс, зайдя как-то раз в шляпный магазин Брауна,  снабжавший  шляпами  слуг
сэра Барнса Ньюкома, издевательски предложил взять одну из  этих  касторовых
шляп, с позументом и кокардой, и выставить ее на рыночной площади, дабы  все
жители Ньюкома кланялись ей, как некогда шляпе Гесслера.
     - А не кажется ли вам, Поттс, - говорит Фред Бейхем, который,  конечно,
был  вхож  в  клуб  "Королевского  Герба"  и  украшал  его   сборища   своим
присутствием и ораторским искусством. - Не кажется ли вам, что  в  борьбе  с
этим Гесслером наш полковник вполне мог бы сыграть роль Вильгельма Телля?
     Предложение это было принято с восторгом. Особенно горячо его поддержал
Чарльз Таккер, эсквайр,  стряпчий,  который  без  всякого  колебания  брался
провести в парламент полковника Ньюкома или какого-нибудь  еще  джентльмена,
как в упомянутом городе, так и в другом месте.
     Подобно тем трем  заговорщикам,  которые  на  картинах  и  в  пьесах  о
Вильгельме Телле сходятся в  лунную  ночь,  клянутся  любовью  к  свободе  и
избирают Телля своим  вождем,  Фред  Бейхем,  Том  Поттс  и  Чарльз  Таккер,
эсквайр, эти новоявленные  Арнольд,  Мельхталь  и  Вернер,  собрались  вкруг
пуншевой чаши и решили просить Томаса  Ньюкома  освободить  отчизну.  И  вот
назавтра депутация  города  Ньюкома  в  лице  этих  трех  господ  явилась  в
обиталище полковника и поведала  ему  о  тяжелой  судьбе  их  избирательного
округа; как он томится под владычеством Барнса Ньюкома  и  как  честный  люд
жаждет избавиться от этого узурпатора. Томас Ньюком принял депутацию  весьма
чинно и любезно, закинул ногу на ногу, скрестил на груди руки, закурил  свою
сигару и со свойственным  ему  достоинством  выслушал  то,  что  по  очереди
излагали ему Поттс и Таккер,  а  Бейхем  поддерживал  их  зычным  "слушайте,
слушайте!.."  и  учтиво   пояснял   полковнику   некоторые   их   загадочные
рассуждения.
     Всем обвинениям, какие только ни выдвигали заговорщики  против  бедного
Барнса, полковник с готовностью верил. Он еще раньше  решил  для  себя,  что
этого преступника надобно изобличить и наказать. Туманные намеки  стряпчего,
который готов был обвинить Барнса во всех смертных грехах, лишь бы без риска
для собственной особы, отнюдь не удовлетворяли Томаса Ньгокома.
     - Расчетлив, говорите?! Да он удавится за полушку! По слухам, вспыльчив
и  прижимист?!  Мошенник,  сэр,  так  и  скажите,  лжец,  жадина,  мучитель,
скаред!.. - выкрикивает полковник. - Мне ли  не  знать,  ей-богу,  что  этот
злосчастный малый таков и есть на самом деле!
     А мистер Бейхем замечает мистеру Поттсу, что нага друг, полковник, коли
что говорит, то за правдивость своих слов ручается.
     - А все потому, Бейхем, - восклицает его покровитель, -  что  я  должен
сам  хорошенько  разобраться,  прежде  чем  высказывать  суждение!  Пока   я
сомневался относительно этого молодого человека, я старался  его  оправдать,
как и должно всякому, кто чтит нашу замечательную  конституцию.  Пока  я  не
уверился, я молчал, сэр.
     - Так или иначе, теперь очевидно, - говорит мистер Таккер,  -  что  сэр
Барнс  Ньюком,  баронет,  не  тот  человек,  кому  следует  представлять   в
парламенте наш славный округ.
     -  Представлять  Ньюком  в  парламенте?!  Это  же  позор   для   такого
благородного учреждения, как наша палата общин, что  в  ней  заседает  Барнс
Ньюком!  Человек,  чьему  слову  нельзя  верить,  чье  имя  запятнано  всеми
мыслимыми пороками! По какому  праву  сидит  он  среди  законодателей  своей
родины?! - выкрикивает полковник, размахивая рукой, словно держит речь перед
палатой депутатов.
     - Значит, вы  за  увеличение  полномочий  палаты  общин?  -  спрашивает
стряпчий.
     - Конечно, сэр, а как же иначе.
     - Надеюсь, полковник Ньюком, что вы и за расширение избирательных прав?
- не унимается мистер Таккер.
     - Голосовать должен всякий умеющий читать и писать. Таково мое  мнение,
сэр! - провозглашает полковник.
     - Либерал до мозга костей, - бросает Поттс Таккеру.
     -  До  мозга  костей,  -  вторит  Таккер  Поттсу.  -  Полковник  вполне
подходящий для нас человек, Поттс.
     - Как раз то, что нам нужно, Таккер. Сколько уж лет "Индепендент"  ищет
такого человека! Вторым  депутатом  от  нашего  славного  города  непременно
должен быть либерал, а не какой-нибудь правительственный подголосок, середка
на половинку, вроде этого сэра Барнса, - одной ногой в Карлтон-клубе, другой
у Брукса. Старика Бунса трогать не будем. Пусть сидит в парламенте: он  свое
дело знает. Бунс сидит прочно! Уж кто-кто, а я понимаю настроения публики!
     - Еще бы, Поттс, лучше всех в Ньюкоме! - поддакивает мистер Таккер.
     - А такой достойный человек, как полковник... истинный либерал, который
стоит за избирательное право для домовладельцев и квартиронанимателей...
     - Безусловно,господа.
     - И вообще за широкие либеральные принципы,  да-да,  -  такой  человек,
разумеется, имеет много шансов одолеть  на  ближайших  выборах  сэра  Барнса
Ньюкома. Все дело в том, чтоб  найти  такого  человека  -  настоящего  друга
народа!
     - Уж я вам в точности  могу  сказать,  кто  настоящий  друг  народа,  -
вмешивается Фред Бейхем.
     - Человек состоятельный, с положением и жизненным опытом, воевавший  за
отчизну. Человек, снискавший любовь всей  округи,  -  да-да,  полковник,  не
спорьте! Кто же не знает вашей  доброты,  сэр!  Вы-то  не  стыдитесь  своего
происхождения, и весь Ньюком, от мала до велика, знает, какую редкую  заботу
проявляете вы об этой старушке, как бишь ее?..
     - Миссис Мейсон, - подсказывает Фред Бейхем.
     - Вот-вот. Если такой человек, как вы, сэр, согласится  выставить  свою
кандидатуру на будущих выборах, каждый истинный либерал в нашем  городе  без
колебания поддержит вас, и  мы  свергнем  тирана,  попирающего  наши  святые
права!
     - Признаться, нечто в этом роде приходило и мне в  голову,  господа,  -
замечает Томас Ньюком. - Глядя, как  человек,  позорящий  наше  имя  и  само
название города, от которого мы его получили,  представляет  свою  родину  в
парламенте, я подумал, что и для города, и для  нашей  семьи  было  бы  куда
похвальнее, если б в депутаты от Ньюкома  избирался,  уж  по  крайней  мере,
человек честный. Я старый солдат, я всю жизнь прожил  в  Индии  и  не  очень
сведущ в здешних делах. (Возгласы: "Да  нет!  Что  вы!")  У  меня  появилась
надежда, что мой сын, мистер Клайв Ньюком, вполне мог бы помериться силами в
здешнем округе со своим недостойным кузеном и, пожалуй, занять место  вашего
депутата в парламенте. Состояние, которое мне удалось  скопить,  разумеется,
перейдет к нему, и притом в недалеком будущем, ибо мне без малого семьдесят,
господа.
     Его собеседники удивлены этим заявлением.
     - Но мой сын Клайв, - продолжает полковник, - как  то  известно  нашему
другу Бейхему, к моему, скажу прямо, сожалению и прискорбию, объявил, что не
чувствует склонности к политике, не стремится достичь  общественного  поста,
хочет заниматься своим делом - в коем, боюсь, тоже не слишком усердствует  -
и решительно отверг мою мысль выставить его кандидатуру против  сэра  Барнса
Ньюкома.  Я  считаю,  что  наше  положение  в  обществе  налагает   на   нас
определенные обязательства. Еще недавно я совсем не помышлял  об  участии  в
политике и собирался мирно доживать свои дни в отставке. Но с тех  пор,  пак
небу было  угодно  значительно  увеличить  мои  средства  и  поставить  меня
директором-распорядителем  крупной  банкирской  фирмы  (что  само  по   себе
налагает большую общественную ответственность), я вместе с  моими  коллегами
почел уместным, чтобы кто-нибудь из нас при случае прошел  в  парламент,  и,
конечно, не в моих правилах отступать от исполнения своего долга на том  или
ином поприще.
     - Итак, полковник! - восклицает мистер Поттс. - Вы придете на  собрание
избирателей, которое мы на днях созовем,  и  повторите  им  то,  что  сейчас
сказали нам, и притом - так же убедительно. Значит, я могу сообщить в  своей
газете, что вы дали согласие на выдвижение своей кандидатуры?
     - Можете, сударь, я к вашим услугам.
     На сем эти официальные переговоры и закончились.
     В следующем же номере "Индепендента", помимо критической статьи мистера
Уорингтона  о  лекции  баронета,  появилась  весьма  язвительная  передовая,
исполненная злых нападок на упомянутого депутата от города Ньюкома.

     "Этот джентльмен, - говорилось в статье,  -  выказал  такой  недюжинный
лекторский талант, что будет весьма обидно, если он не  оставит  политику  и
всецело не посвятит себя той области, в которой, как известно всему  городу,
он особенно сведущ, а именно -  поэзии  домашнего  очага.  Вчерашняя  лекция
нашего  одаренного  депутата  была  столь   трогательна,   что   многие   из
присутствовавших дам даже плакали. Мы и раньше  слышали,  но  теперь  воочию
убедились, что сэр Барнс Ньюком как никто умеет довести женщину до слез.  На
прошлой неделе нам декламировала Мильтона даровитая чтица из  Фьюкома,  мисс
Нокс. Насколько же красноречие баронета, сэра  Барнса  Ньюкома,  превосходит
талант даже этой прославленной актрисы! Многие  из  сидевших  вчера  в  зале
предлагали пари, что сэр Барнс побьет любую женщину.  Впрочем,  принять  это
пари, разумеется, не нашлось охотников: слишком хорошо наши сограждане знают
характер своего распрекрасного  депутата.  Так  пусть  баронет  читает  свои
лекции - наш город освободит его от политических полномочий. Это дело ему не
по  плечу:  он  слишком  чувствителен.  Нашим  согражданам   нужен   человек
здравомыслящий, практичный. Либеральная  часть  наших  жителей  хочет  иметь
своего  представителя.  Когда  мы  избирали  сэра  Барнса,  он  выступал   с
либеральными речами, и  мы  ему  поверили.  Но  оказывается,  наш  почтенный
баронет привержен к поэтическим метафорам! Нам бы следовало знать это  и  не
принимать  его  речи  всерьез.  Пусть   нас   представляет   человек   более
прямодушный. Не златоуст, но,  по  крайней  мере,  умеющий  мыслить  здраво.
Такой, который не станет рассыпать перлы красноречия,  но  чье  слово  будет
крепко. А сэр Барнс Ньюком за свои слова не отвечает: мы в этом убедились на
опыте. Вчера, когда дамы проливали слезы, мы не в силах были  удержаться  от
смеха. Мы считаем, что умеем вести себя в обществе. Мы надеемся,  что  ничем
не  нарушили  общей  идиллии.  Однако  слушать,   как   сэр   Барнс   Ньюком
разглагольствует о поэзии, о детях, о добродетели и домашнем очаге -  право,
это уж слишком!
     Наша  газета,  верная  своему  названию  и  всегда  движимая   высокими
принципами, в свое время, как  то  ведомо  многочисленным  нашим  читателям,
отнеслась без  всякой  предвзятости  к  баронету,  сэру  Барнсу  Ньюкому  из
Ньюкома. Когда он по смерти отца выступил у нас кандидатом, мы поверили  его
посулам и обещаниям ратовать за необходимые  реформы  и  поддержали  его.  А
сейчас сыщется ли в Ньюкоме хоть кто-нибудь (кроме старой  брехуньи,  газеты
"Сентинел"!), кто поверит словам сэра Б. Н.? Нет, не сыщется, говорим мы и с
радостью объявляем читателям "Индепендента" и избирателям нашего округа, что
после роспуска парламента некий весьма почтенный человек, человек надежный и
многоопытный - не какой-нибудь там опасный радикал и крикун (друзья  мистера
Хикса, конечно, поймут, о ком речь) - и тем не менее джентльмен  либеральных
взглядов, с честно нажитым капиталом и заслуженным  признанием  в  обществе,
обратится к избирателям Ньюкома с  вопросом,  довольны  они  или  нет  своим
нынешним недостойным депутатом.  "Индепендент",  со  своей  стороны,  спешит
сообщить, что ему хорошо известно все семейство Ньюкомов, и  в  нем  сыщутся
люди, способнее оказать  честь  любой  фамилии.  А  вы,  сэр  Барнс  Ньюком,
баронет, вышли у нас из доверия!"

     Вся эта затея с выборами, от которой я тщетно пытался отговорить нашего
доброго полковника, навлекши тем на себя его временную немилость, была  явно
не по сердцу Клайву; позднее он, как обычно, подчинился отцу, но сделал  это
с неохотой - что тоже было не в новинку  и  не  принесло  старику  утешения.
Томас Ньюком был  огорчен  малодушием  сына,  а  малютка  Рози,  разумеется,
посетовала на то, что ее муж так нерешителен. Он поехал с отцом  на  выборы,
но по-прежнему был молчалив и бездеятелен. В течение всего путешествия Томас
Ньюком видел перед собой мрачную физиономию сына и, покусывая ус,  копил  на
сердце боль и обиду. Он отдал этому мальчику жизнь! Каких только  планов  не
строил он для своего любимца, но тот лишь  презрительно  отметал  их  прочь.
Полковнику и в голову не приходило, что и сам он за многое в ответе. Но ведь
он делал для счастья сына все, что было ему по силам, и сколько еще в Англии
юношей  с  такими  возможностями,   как   этот   капризный,   балованный   и
требовательный мальчик? Раз что Клайв не захотел  баллотироваться,  пришлось
его родителю браться за дело с усиленным рвением. Клайв не посещал  собраний
и заседаний, бродил по городу,  от  одной  фабрики  к  другой,  а  отец  тем
временем должен был скрепя сердце  оставаться  на  боевом  посту  -  как  он
выражался, - полный решимости сокрушить врага и положить на  лопатки  Барнса
Ньюкома.
     - Если Парис не идет в бой, сэр, приходится воевать Приаму,  -  говорил
полковник, провожая сына печальным взглядом.
     Этот добрый старый Приам полагал свое дело правым и видел свой  долг  в
том, чтобы обнажить за него меч. Так росло несогласие между Томасом Ньюкомом
и его сыном Клайвом, и я вынужден с  болью  признать,  что  неправ  был  наш
славный старик.
     Полковник,  как  известно,  считал,  что   руководствуется   наилучшими
побуждениями. Томас Ньюком - индийский банкир - вел войну  против  Барнса  -
английского банкира. Тот напал без  предупреждения,  трусливо  ударив  из-за
угла. У них были старые личные счеты, однако  полковник  лишь  тогда  открыл
военные  действия,  когда  дело  перешло  в   область   коммерции.   Первым,
разумеется, исподтишка начал Барнс, но дядя решил не спускать ему. Подобного
же мнения держался  и  Джордж  Уорингтон,  который  в  ходе  борьбы  дяди  с
племянником был горячим приверженцем и помощником первого.
     - Родственник, говоришь?!  -  кричал  Джордж.  -  Да  старик  от  этого
родственника  только  и  видел  что  подлости  да  подвохи!  Барнсу   стоило
пошевелить  пальцем,  и  наш  мальчик  обрел  бы  свое   счастье.   Если   б
представилась возможность, Барнс разорил бы дядюшку  вместе  с  его  банком!
Нет, я за войну! За то, чтобы старик прошел в парламент. Конечно, он смыслит
в политике не больше, чем я  в  танцевальном  искусстве,  но,  ей-богу,  там
заседают еще пятьсот умников, которые знают ничуть не больше; а то, что  там
вместо отъявленного мошенника появится честный человек,  уже  само  по  себе
чего-то да стоит.
     Вероятно, Томас Ньюком, эсквайр, не разделял подобного мнения  о  своей
политической компетенции и почитал себя вполне  сведущим  в  этом  деле.  Он
преважно рассуждал о  нашей  конституции,  которой  мы  можем  гордиться  на
зависть всему миру, и тут же поражал нас программой самых широких реформ или
же вдруг по  другому  поводу  высказывал  какой-нибудь  донельзя  устаревший
торийский принцип. Он стоял за всеобщее избирательное право;  за  то,  чтобы
бедняки меньше работали и  больше  получали;  чтобы  приходским  священникам
платили вдвойне или втройне против нынешнего, а епископам урезали  доходы  и
изгнали их из палаты лордов. Но при этом он всем сердцем чтил  нашу  верхнюю
палату и защищал права короны. Еще он был за то, чтобы избавить бедняков  от
налогов, а так как правительство нуждается в средствах, предлагал  увеличить
налоги с богатых. Все это он с большой серьезностью и воодушевлением изложил
перед многолюдной толпой ньюкомцев, собравшихся в ратуше, под ликующие крики
одобрения всех неголосующих и к немалому замешательству и  смятению  мистера
Поттса из "Индепендента", который успел уже печатно объявить его  поборником
разумных и постепенных реформ.
     Конечно, "Сентинел" со своей стороны охарактеризовал полковника Ньюкома
как опасного радикала, сипая-республиканца, и  прочее,  прочее,  вызвав  тем
искреннее негодование старика. Республиканец?  Да  он  презирает  самое  это
слово! Он готов умереть за свою монархиню и не раз проливал  за  нее  кровь.
Враг нашей возлюбленной церкви? Но он всей душой  ее  почитает  и  ненавидит
римские суеверия. (Ирландцы в  толпе  принимаются  улюлюкать.)  Враг  палаты
лордов? Напротив, он видит в ней опору нашей конституции,  а  участие  в  ее
деятельности считает заслуженной наградой для прославленных героев- моряков,
воинов,  ну  и...  правоведов.  (Иронические  возгласы.)  Он  с   презрением
отвергает гнусные нападки ополчившейся  на  него  газеты;  где  это  видано,
вопрошает он, положив руку на сердце, чтобы истинный джентльмен,  получивший
офицерский патент ее величества, возымел преступное  желание  ниспровергнуть
ее власть и нанести оскорбление короне?
     После этой второй речи,  произнесенной  в  ратуше,  половина  ньюкомцев
утвердилась во мнении, что "Старина Том", как по-свойски  звал  его  простой
люд, - завзятый тори; между тем  другая  половина  объявила  его  радикалом.
Мистер Поттс попытался как-то согласовать противоречивые высказывания своего
кандидата,  что,  наверно,  стоило  больших  усилий  даже  этому  даровитому
редактору "Индепендента".
     - Ничего-то мой старик в  подобных  делах  не  смыслит,  -  говорил  со
вздохом бедняга Клайв. - Сострадание и доброта - вот вся  его  политика.  Он
готов вдвое платить беднякам и не думает о том, что тем самым разорил бы  их
нанимателей. Ты и сам не раз слышал, Пен, как он рассуждал в  таком  духе  у
себя за столом, но когда он, в полной амуниции, начинает при народе  воевать
с ветряными мельницами, то  я,  в  качестве  сына  Дон  Кихота,  разумеется,
предпочел бы, чтоб мой старик сидел дома!
     Итак, этот белоручка продолжал избегать предвыборной кутерьмы и  упорно
уклонялся от участия в  собраниях,  заседаниях  и  трактирных  сборищах,  на
которые стекались сторонники его родителя.


        ^TГлава LXVIII^U
     Письмо и примирение

     От мисс Этель Ньюком к миссис Пенденнис.

                             "Дорогая моя Лора!
     Я не писала Вам уже несколько недель. Слишком много было  будничного  и
печального, чтобы писать об этом. Было и такое, о чем  я  не  смогла  бы  не
рассказать, взявшись за перо, и поэтому хорошо,  что  я  молчала.  Ибо,  что
толку возвращаться к прошлому? Лишь огорчать себя и Вас? Разве  каждый  день
не приносит с собой столько дел и забот, заполняющих нашу жизнь?  Воображаю,
как напугала Вас моя маленькая крестница! Ведь  Вы  могли  ее  потерять,  но
господь милостив, и теперь она здорова. Я  знаю,  Вы  с  мужем  не  придаете
значения тому, что малютку до ее болезни успели окрестить, но я придаю этому
_огромное_ значение и радуюсь всем сердцем.
     Не раздумал ли мистер Пенденнис выставлять свою кандидатуру на выборах?
Я хотела бы избежать этого  предмета,  только  как-то  не  получается.  Вам,
конечно, известно, кто выступает здесь на выборах  против  нас.  Мой  бедный
дядюшка пользуется большой популярностью у  низших  классов.  Он  произносит
перед ними путаные речи, над которыми смеется мой  брат  и  его  сторонники,
однако народ рукоплещет ему. Только вчера я была свидетельницей того, как он
говорил речь с балкона  "Королевского  Герба",  и  толпа  внизу  громогласно
выражала ему свое одобрение. Еще до этого мы с ним однажды  встретились.  Он
даже не остановился и не подал руки своей прежней любимице. Чего бы я только
не дала за один его поцелуй, за одно ласковое слово, но он прошел мимо, едва
поклонившись. Он, подобно многим, считает меня бессердечной и суетной, какой
я в действительности была _когда-то_. Но Вам-то, милая Лора, известно, что я
всегда нежно любила его и _продолжаю_ любить, хотя  он  теперь  наш  враг  и
открыто говорит везде про Барнса самые ужасные вещи, что Барнс  Ньюком,  сын
моего отца и мой родной  брат,  -  бесчестный  человек.  Конечно,  мой  брат
эгоистичен, черств и суетен, и я молю бога об  его  исправлении,  но  он  не
бесчестен - нет! Слышать такое обвинение от того, кого любишь больше всех на
свете, - это тяжкое испытание! Да смирит оно мою гордыню!
     Видела я и кузена: сначала на публичной лекции бедняжки Барнса (он  еще
так смешался, заметив Клайва), а потом у доброй старушки Мейсон,  которую  я
по-прежнему навещаю ради моего дядюшки. Бедная старушка почти совсем  выжила
из ума; она взяла нас обоих за руки и спросила, скоро  ли  наша  свадьба?  Я
стала кричать ей в ухо, что у мистера  Клайва  дома  есть  жена,  молодая  и
прелестная. Он рассмеялся каким-то  неестественным  смехом  и  отвернулся  к
окну. Он выглядит совсем больным - бледный и постаревший.
     Я  подробно  расспрашивала   его   о   жене,   которую   помню   милой,
прехорошенькой девушкой; она бывала у тетушки Хобсон вместе со  своей  менее
приятной маменькой, по крайней мере, мне тогда так  показалось.  Он  отвечал
односложно и как будто хотел еще что-то сказать, но умолк.  Мне  было  очень
тяжело, и все-таки я рада, что повидала его. Я сказала, - кажется, не  очень
внятно, - что ссора между  дядюшкой  и  Барнсом  не  должна  влиять  на  его
расположение ко мне и к  маме,  которые  всегда  его  так  любили.  Когда  я
произнесла это слово, он опять горько засмеялся; и в третий раз  он  так  же
рассмеялся, когда я выразила надежду, что его супруга в полном  здравии.  Вы
всегда  неохотно  говорите  про  миссис  Ньюком.  Боюсь,  мой  кузен  с  ней
несчастлив. А ведь дядюшка так хотел этого брака!  Вот  еще  один  неудачный
брак в нашей  семье.  Я  рада,  что  вовремя  остановилась  и  не  совершила
подобного греха. Я прилагаю все усилия к тому, чтобы  исправить  свой  нрав,
набираюсь опыта и знаний и стараюсь заменить мать моим  бедным  племянникам.
Но Барнс никак не может простить мне моего отказа лорду  Фаринтошу.  Он  все
так те суетен, Лора! Однако не  надо  строго  судить  людей  его  типа:  они
всецело поглощены своими земными делами. Помню, в счастливейшие для меня дни
юности, когда мы всей семьей путешествовали по Рейну, я  частенько  слышала,
как Клайв и его друг, мистер Ридли, беседовали о природе,  об  искусстве,  а
мне тогда был недоступен смысл их речей. Но постепенно я научилась  понимать
их: мне помог в этом мой кузен; теперь я другими глазами гляжу  на  природу,
на живопись, на цветы, и мне открыта их тайная красота, о которой я прежде и
понятия не имела. А та сокровеннейшая из тайн, тайна другой жизни,  иного  и
лучшего мира, - разве не сокрыта она от многих? Я молюсь о них, милая  Лора,
о всех моих  родных  и  близких,  чтобы  для  них  воссиял  свет  истины,  и
милосердие божие оградило их от опасностей, таящихся в атом мраке.
     Мой любимец прекрасно учится с Сэндхерсте, а  Эгберт,  к  моей  великой
радости, всерьез подумывает стать священником; в колледже он  вел  примерный
образ жизни. Про ЭлфреДа этого не скажешь;  впрочем,  гвардейская  служба  -
плохая школа для юношества. Я  обещала  уплатить  его  долги,  и  тогда  его
переведут в полк. На Рождество к нам собираются мама  и  Элис.  Моя  сестра,
по-моему, очень хороша собой, и я от души рада, что она выходит за  молодого
мистера Мамфорда, - он прилично устроен и любит ее со школьной скамьи.
     Маленький Барнс делает большие успехи в латыни, и мистер Уайтсток очень
его хвалит (нам так повезло с этим учителем, ведь в здешних местах живут все
больше католики и диссентеры). Малютка Клара во  всем  так  похожа  на  свою
несчастную мать, что подчас  я  просто  поражаюсь,  а  брат  иной  раз  даже
вздрогнет и отвернется, точно от боли. О жизни лорда и леди Хайгет  до  меня
доходили самые неутешительные слухи. Только Вы одна, верно, и  счастливы  на
этом свете, моя нежно любимая сестра и подруга. Да не покинет  Вас  счастье,
Вас, которая одаряет своей добротой каждого, кто к Вам приблизится;  я  тоже
порой с благодарностью черпаю  отдохновенье  в  Вашем  светлом,  безмятежном
счастье. Вы, Лора, - как оазис в пустыне, где струится  родник  и  распевают
птицы. Мы приходим сюда, чтобы немного отдохнуть, а назавтра опять  идти  по
пустыне  навстречу  тяготам  и  бореньям.  Прощайте,  мой  светлый   родник!
Передайте своим милым малюткам поцелуй от любящей их

                                                                 тети Этель.

     Один из его друзей (некий  мистер  Уорингтон)  несколько  раз  выступал
против нас с речами, весьма, как признает Барнс, искусными. Известен ли  вам
этот господин? Он опубликовал в "Индепенденте" убийственную статью  об  этой
злосчастной лекции, которая  действительно  была  ужасно  сентиментальной  и
пошлой. Статья пресмешная! Когда Барнс заговорил о ней, я припомнила из  нее
несколько мест и не смогла удержаться от смеха, чем ужасно рассердила брата.
По городу ходит презлая карикатура на Барнса. Брат говорит, что это его  рук
дело, но я надеюсь, что он ошибается. Однако она очень забавная,  он  всегда
рисовал пресмешные картинки. Хорошо, что он еще способен  на  это!  Еще  раз
прощайте!

Э. Н." 

     - Его рук дело?! Что за вздор! -  восклицает  мистер  Пенденнис,  кладя
письмо на стол. - Вряд ли Барнс Ньюком стал бы рисовать карикатуры  на  себя
самого, дорогая!
     - По-моему, "он" - это... это чаще всего  Клайв,  -  вскользь  замечает
миссис Пенденнис.
     - Ах, вот оно что! Значит, он - это Клайв, Лора?
     - Да, а вы - осел, мистер Пенденнис! - отвечает эта дерзкая особа.
     По-видимому, в это же самое время, когда было написано  вышеприведенное
письмо, у Клайва с отцом состоялся знаменательный разговор,  о  котором  мой
друг рассказал мне гораздо позже; впрочем, так же обстояло дело и со многими
другими изложенными здесь событиями, о чем я не раз уведомлял читателя.
     Как-то вечером полковник вернулся к себе в гостиницу  после  нескольких
предвыборных выступлений  в  городе;  он  был  недоволен  собой  и  особенно
раздосадован (хотя самому себе в  этом  не  признавался)  наглым  поведением
некоторых трактирных завсегдатаев, прерывавших его возвышенные речи  громкой
икотой и бесцеремонными выкриками; задумчиво сидел он в одиночестве у камина
с неизменной сигарой в зубах, поскольку любезный Ф. Б. (чье  общество  порой
изрядно утомляло патрона)  предпочел  в  тот  вечер  поразвлечься  внизу,  в
распивочной, среди "веселых бриттов". Полковнику  в  качестве  кандидата  на
выборах тоже пришлось у них появиться. Впрочем,  сей  древнеримский  воитель
только нагнал страху на простодушных аборигенов. Их подавляла  чинность  его
манер. Не прижился у них и Клайв, которого затащил к ним мистер  Поттс;  оба
наши друга, поглощенные в те дни  своими  личными  заботами  и  огорчениями,
наводили уныние  на  упомянутых  "бриттов",  тогда  как  присутствие  Ф.  Б.
согревало и радовало их душу; он охотно разделял их трапезу и не гнушался их
питья.
     Итак, полковник сидел один-одинешенек у потухшего камина, прислушиваясь
к звукам песни, доносившейся снизу, а тем временем  от  сигары  его  остался
только пепел, а пунш давно остыл.
     Наверно, он сидел и думал, что прежнего огня уже нет и в  помине,  чаша
выпита почти до дна и докурена трубка,  когда  в  гостиную  вошел  Клайв  со
свечой в руке.
     Они  взглянули  друг  на  друга,  и  каждый  увидел,  какое  у  другого
печальное; бледное и измученное  лицо;  младший  даже  отступил  на  шаг,  а
старший воскликнул с той же нежностью, что в былые дни:
     - Господи, как ты плохо выглядишь, мой  мальчик!  Пойди,  погрейся.  Да
ведь огонь-то совсем потух! Ну спроси себе чего-нибудь погорячее, голубчик.
     Сколько месяцев прошло с тех пор, как они по-доброму  говорили  друг  с
другом. Ласковый голос отца взволновал Клайва до глубины души,  и  он  вдруг
заплакал. Слезы градом закапали на дрожащую смуглую руку старика, когда  сын
нагнулся поцеловать ее.
     - У вас тоже совсем больной вид, отец, - говорит Клайв.
     - Пустяки! - восклицает полковник, грея обеими руками руку  сына.  -  Я
прожил долгую и нелегкую жизнь, а это никого не красит. А вот  ты,  мальчик,
почему ты такой бледный?
     - Я видел призрак, папа, - ответил Клайв.
     Томас Ньюком пытливо и встревоженно  поглядел  на  сына:  не  сошел  ли
мальчик, чего доброго, с ума?
     - Призрак моей  юности,  отец,  призрак  былого  счастья,  -  простонал
молодой человек. - Я сегодня видел Этель. Я ходил навестить Сару  Мейсон,  и
она была там.
     - Я тоже ее видел, только молчал, - проронил отец. - Почел за лучшее не
напоминать тебе о ней, голубчик. Значит, ты... ты все еще ее любишь, Клайв?
     - Все еще! Любовь это навсегда, разве не так, отец? Кто раз  полюбил  -
любит до гроба.
     - Не надо об этом говорить, мой мальчик, и лучше даже не думать. У тебя
в доме прелестная молодая жена, жена и ребенок.
     - У вас тоже был сын, и богу известно, каким вы были добрым  и  хорошим
отцом. Была у вас и жена, и все же вы не могли... прогнать  от  себя  другие
мысли. Ведь я за всю жизнь и дважды не слышал от вас про мою мать.  Нет,  вы
ее не любили.
     - Я... я исполнил перед ней свой долг, - возразил полковник. - Я  ни  в
нем ей не отказывал. Никогда не сказал ей худого слова, старался,  чтоб  она
была счастлива.
     - И все-таки ваше сердце принадлежало другой. И мое  тоже.  Как  видно,
судьба! Наследственная болезнь.
     Лицо  юноши  выражало  такую  безграничную  печаль,  что  сердце   отца
окончательно оттаяло.
     - Я сделал, что мог, Клайв, - еле слышно произнес полковник. - Я  пошел
к этому мерзавцу Барнсу и обещал отдать тебе все мои  деньги  до  последнего
шиллинга. Я так и сделал. Разве ты не знаешь... ведь  я  готов  отдать  тебе
жизнь, мой мальчик. Какой еще прок от такого старика? Мне много  не  надо  -
кусок хлеба да сигару. А экипажи мне ни к чему, я езжу в  них,  только  чтоб
порадовать Рози. Я решил отдать тебе все, что имею, но  этот  подлец  подвел
меня, обманул нас обоих. Он, да и Этель тоже.
     - Нет, сэр. Раньше, ослепленный обидой, я тоже так думал. Но  теперь  я
все понимаю. Она действовала  не  по  своей  воле.  Разве  мадам  де  Флоран
обманула вас, когда вышла замуж за графа? Таков  был  ее  удел,  и  она  ему
подчинилась. Мы все повинуемся судьбе. Мы лежим в колее жизни,  и  по  нашим
телам проходят колеса Фортуны. Вы сами это знаете, отец.
     Полковник был фаталистом. Он часто проповедовал эту восточную  мудрость
в своих простодушных беседах с сыном и его друзьями.
     - К тому же, Этель меня не любит, - продолжал Клайв. -  Сегодня,  когда
мы повстречались, она была со мной очень холодна  и  протянула  мне  руку  с
таким видом, точно мы не видались какой-нибудь год! Наверно, она любит  того
маркиза, который ее бросил. Бог с  ней!  Ведь  нам  неведомо,  что  покоряет
сердца женщин. А мое принадлежит ей. Уж так мне написано на роду.  Да  будет
воля аллаха! Мы бессильны тут что-нибудь изменить.
     - Но ты забыл про этого мерзавца, который причинил тебе столько зла.  С
ним еще не покончено! - воскликнул полковник, сжимая кулак.
     - Ах, отец, оставим и его на волю аллаха! Вообразите  хоть  на  минуту,
что у мадам де Флорак был бы брат, который обидел вас. Вы ведь не  стали  бы
ему мстить. Разя его, вы причинили бы боль ей.
     - Но ты же сам вызывал Барнса на дуэль, голубчик! - вскричал отец.
     - К тому был другой повод, не моя личная обида.  И  притом,  откуда  вы
знаете, может, я не стал бы стрелять? Ей-богу, я был тогда  так  несчастлив,
что с готовностью подставил бы лоб под пулю.
     Впервые душа сына  так  полно  раскрылась  перед  отцом.  Они  избегали
говорить об этом, и только  теперь  старик  понял,  как  прочно  угнездилась
любовь в сердце Клайва. Он вспомнил свою юность и то,  как  сам  страдал,  а
сейчас его сын терпит ту же тяжкую, неизбывную муку. И старик  вынужден  был
признаться себе, что, наверно, слишком торопил мальчика с  женитьбой  и  тем
самым частично повинен в его страданьях.
     - Масалла, мой мальчик! - произнес старик. - Сделанного не воротишь!
     - Давайте же снимем осаду и  перестанем  воевать  с  Барнсом,  отец,  -
сказал Клайв. - Заключим мир и постараемся его простить.
     - Как, отступить перед этим негодяем, Клайв?!
     - Да уж такая ли  честь  победить  его?  С  грязью  вязаться  -  только
мараться.
     - Пойми: сделанного не воротишь. Я дал обещание выступить  против  него
на выборах и выступлю! По-моему, так будет верно. А ты тоже по-своему прав и
поступаешь благородно, мой дорогой, мой хороший мальчик, держась  в  стороне
от этого спора... Раньше я думал иначе и страдал душой от твоего  безучастия
и еще огорчался из-за того, что говорил Пенденнис!  Но  я  был  неправ...  И
слава богу, что  я  неправ!  Храни  тебя  бог,  мой  мальчик!  -  воскликнул
полковник с волнением в голосе.
     И они пошли спать; и когда у дверей своих смежных спален они обменялись
рукопожатием, на душе у обоих был такой мир, какого они давно уже не ведали.


        ^TГлава LXIX^U
     Выборы

     Итак, вызов был брошен, и наш полковник, разведав обстановку  и  обещав
дать врагу бой на предстоящих выборах, распростился  с  городом  Ньюкомом  и
вернулся в Лондон к своим банкирским обязанностям. Уезжал он с  помпой,  как
видный общественный деятель; весь избирательный комитет почтительно провожал
своего кандидата до железнодорожной станции.
     - Скорей! - кричал мистер Поттс начальнику станции  мистеру  Брауну.  -
Скорей, мистер Браун, отдельный вагон для полковника Ньюкома!
     С полдюжины шляп взметнулось в  воздух,  когда  полковник  поднялся  на
подножку  вагона  в  сопровождении  Фреда  Бейхема  и  своего   камердинера,
нагруженных портфелями, папками, зонтами и пледами. Клайва в свите  отца  не
было. Вскоре после пересказанного нами разговора молодой человек возвратился
к жене и своим житейским обязанностям.
     Мистер Пенденнис, как уже сообщалось, находился в то время в провинции,
занятый тем же делом, что и полковник Ньюком. Грозивший парламенту  роспуск,
вопреки ожиданию, покуда  еще  не  состоялся.  Кабинет  министров  продолжал
держаться, а следовательно и  Барнс  Ньюком  по-прежнему  заседал  в  палате
общин, откуда дядюшке не терпелось его вытеснить. Живя вне столицы  и  почти
не имея времени на частную переписку, я мало что знал о Клайве и  его  отце,
разве что порой обнаруживал в газете "Пэл-Мэл", которую все  еще  удостаивал
своим сотрудничеством Ф. Бейхем, восторженный отчет о каком-нибудь приеме  в
доме полковника Ньюкома; а однажды  в  соответствующем  отделе  этой  газеты
появилось приятное сообщение о том, что такого-то числа миссис Клайв Ньюком,
проживающая в Хайд-парк-гарденз, подарила мужу сына. Клайв  и  сам  уведомил
меня об этом событии,  не  преминув  заодно  сообщить,  хотя  и  без  особой
радости, о приезде "полковой дамы", своей тещи, которая вновь водворилась по
сему случаю в доме  дочери  и  в  ее  спальне,  проявляя  полную  готовность
позабыть все мелкие обиды, омрачавшие их прежнюю совместную жизнь.
     Лора с лукавой улыбкой заметила, что,  как  ей  кажется,  Клайву  самое
время навестить нас, если только он не занят в банке: наш старый друг  давно
собирался к нам в Фэрокс, и, право же, ему  было  бы  сейчас  очень  полезно
подышать свежим воздухом и побыть немножко в разлуке с миссис Маккензи.
     В свою очередь, мистер Пенденнис полагал, что  супруга  его,  приглашая
Клайва погостить, очень ловко выбрала момент, когда маленькая Рози не  могла
отлучиться из дому, поглощенная сладкими заботами материнства.  Миссис  Лора
чистосердечно призналась, что она предпочитает  видеть  Клайва  одного,  без
жены, и постоянно сожалеет, что  хорошенькая  Рози  не  отдала  свое  сердце
капитану Хоби, к чему одно время была весьма расположена. Моя чувствительная
подруга без устали обличала браки по расчету. Точно так же она трактовала  и
женитьбу Клайва: ее устроили старики, а молодой человек только подчинился их
воле по своей сердечной доброте и сыновней  покорности.  Тут  она  неизменно
обращалась к своим малюткам и заверяла этих несмышленышей, что уж они-то  во
всяком случае вступят в брак только по любви, каковое обещание, впрочем,  не
вызывало должного отклика ни у качавшегося на деревянной лошадке Артура,  ни
у малышки Элен, безмятежно лопотавшей на коленях у матери.
     И вот Клайв приехал в Фэрокс; он глядел очень озабоченным и усталым, но
уверял, что страшно рад возможности хоть немного побыть с  друзьями  юности.
Мы  показали  ему   все   наши   скромные   местные   достопримечательности;
предоставили ему все развлечения и знакомства, доступные в  нашей  глуши.  Я
удил с ним рыбу на реке Говорке, а  Лора  в  своем  фаэтончике,  запряженном
маленькой лошадкой, возила его в Беймут, в Клеверинг-парк и  в  Чаттерис,  с
его знаменитым собором, попутно излагая кое-какие случаи  из  жизни  мистера
Пенденниса, проведшего свою юность в здешних местах.
     Клайв от души смеялся этим рассказам; ему было у нас хорошо. Он играл с
нашими детьми, которые очень его полюбили, и со  вздохом  говорил  мне,  что
давно уже не был так счастлив. Его сердобольная хозяйка,  слушая  его,  тоже
вздыхала. Она не сомневалась, что счастье лишь на миг улыбнулось  бедняге  и
что на сердце у него тяжелые заботы.
     Вскоре мой школьный товарищ сделал  мне  кое-какие  признания,  которые
вполне подтвердили верность Лориных догадок. О домашних делах он рассказывал
мало; говорил, что мальчонка, по всеобщему  признанию,  крепыш,  но  что  им
всецело завладели дамы. - Сказать по чести, я просто не могу больше выносить
миссис Маккензи, - рассказывал Клайв. - Но как было не уступить жене в такое
время? Рози уверяла, что умрет, если при ней не будет матери, и мы, конечно,
ее пригласили. Сейчас она с отцом прямо слаще сахара. Прошлую ссору  свалили
на меня, да я и не против - лишь бы старики ладили друг с другом.
     Из этих рассказов я понял, что мистер Клайв Ньюком отнюдь не  хозяин  в
прекрасном особняке своего отца, мечтавшего когда-то о том, как  славно  они
заживут там все вместе.
     Но больше всего меня встревожили денежные дела  Клайва,  когда  он  мне
поведал о них. Все состояние полковника, а также  и  наследство,  полученное
Рози от ее доброго дядюшки, были вложены в акции Бунделкундского банка.
     - А знаешь, старик оказался хорошим дельцом, - замечает  Клайв.  -  Так
разбирается в счетах - чудо! Наверно, это у  него  от  отца:  тот  ведь  сам
сколотил себе капитал. Все Нъюкомы - отличные финансисты, один я, непутевый,
только и умею, что рисовать картинки, да и то не  ахти  какие!  -  При  этих
словах  он  сбивает  тростью  головку  чертополоха,  покусывает  русый   ус,
запускает руки в карманы и опять погружается в свои думы.
     - А разве состояние твоей жены не записано за ней? - спрашивает  мистер
Пенденнис.
     - Конечно, записано. Это ее собственность. Но  полковник  распоряжается
всеми деньгами. Он лучше нашего понимает в финансах.
     - Значит, деньги твоей жены не в руках ее опекунов?
     - Мой отец - один из них. Говорю тебе: он всем и распоряжается. Все его
состояние - одновременно и мое, так было  и  есть;  я  могу  брать,  сколько
вздумаю, у него ведь в пять раз больше денег, чем у Рози.  Все,  что  его  -
наше, а что наше, - конечно, его; к  примеру,  акции  Ост-Индской  компании,
завещанные  Рози  покойным  дядей  Джеймсом,  теперь   переведены   на   имя
полковника. Он хочет войти к  ним  в  правление,  будет  баллотироваться  на
следующих выборах, а для этого надо,  чтобы  он  был  держателем  их  акций.
Понятно?
     - Послушай, дружок, ужель у твоей жены нет собственного капитала?
     - Да что ты так встревожился, - замечает Клайв. - Есть. Я сделал на  ее
имя вклад: перевел на нее все мое личное достояние - те  три  тысячи  триста
тридцать три фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, которые отец перечислил
в дядюшкин банк, когда мальчиком отправили меня в Англию.
     Эти сведения просто ошеломили меня, и все,  что  дальше  рассказал  мне
Клайв, ничуть не способствовало  моему  успокоению.  Наш  достойный  старик,
возомнивший  себя  умелым  дельцом,  предпочитал   действовать   по   своему
разумению, не считаясь с законами, которых, впрочем, и не знал.  Если  бы  с
Бунделкундским банком стряслась беда, то, без сомнения, погиб бы  не  только
весь его капитал до последнего шиллинга, но также  и  деньги,  полученные  в
наследство Рози Маккензи; уцелела бы лишь  его  пенсия,  к  счастью,  весьма
приличная, да сто фунтов годовых от суммы, положенной Клайвом на имя жены.
     И тут Клайв признался мне,  что  и  сам  стал  порядком  сомневаться  в
процветании  Бунделкундского  банка  и  питает  по  этому  поводу  некоторые
опасения. Ему отчего-то кажется, что там дело не ладно. Те  из  компаньонов,
которые воротились на родину, продали перед тем свои акции  и  теперь  живут
припеваючи - почему, спрашивается, они вышли из дела? Полковник сказал,  что
это  лишь  доказывает  процветание  их  предприятия,   раз   столько   людей
разбогатели на нем.
     - А когда я спросил отца, - продолжал Клайв, - почему бы и ему не уйти,
старик помрачнел, сказал, что это, мол, все исключительные случаи, а  кончил
своей обычной фразой: "Ничего ты не смыслишь в делах!" И, конечно, он  прав.
Я ненавижу этот банк, Пен! Я ненавижу этот  пышный  особняк,  в  котором  мы
живем, и эти дурацкие приемы! Ах, как меня тянет назад,  на  Фицрой-сквер!..
Но прошлого не  воротишь,  Артур,  не  исправишь  Совершенных  ошибок.  Надо
пользоваться сегодняшним днем, а завтра - что бог  даст!  "Бедный  малыш!  -
подумал я как-то недавно, держа на руках моего голосившего сына, - что  тебя
ждет впереди, дружок?!" Тут теща завопила, что я сейчас уроню ребенка, один,
мол, только полковник и умеет его держать. Жена  лежала  в  постели  и  тоже
разахалась; подбежала нянька и давай мне  выговаривать;  и  они  все  вместе
выставили меня за дверь. Ей-богу, Пен, мне смешно  слушать,  когда  иные  из
друзей поздравляют меня с выпавшим на мою долю счастьем!  А  как  поглядеть,
так и сын не мой, и жена не моя, и мольберт тоже не  мой.  Ведь  я  себе  не
хозяин; меня кормят, поят, дают мне  кров,  и  дело  с  концом!  И  это  они
называют счастьем? Хорошо счастье! Отчего нет у меня твоей силы воли? Отчего
я не отдал свою жизнь тому, что люблю, - искусству?
     И бедняга опять принялся сбивать головки чертополоха. Вскоре он покинул
Фэрокс, оставив друзей в сильной тревоге за его настоящее и будущее.
     Но  вот  наконец  парламент   был   распущен.   Провинциальные   газеты
переполнились  воззваниями  к   избирателям,   и   вся   страна   запестрела
двухцветными лентами. Томас Ньюком, верный своему слову,  предложил  себя  в
кандидаты от независимых избирателей города Ньюкома,  о  чем  сообщил  орган
местных либералов;  а  сэр  Барнс  Ньюком,  баронет,  обратился  со  страниц
консервативной газеты к старым  и  испытанным  друзьям,  призывая  под  свои
знамена тех, кому дорога конституция.  Мистер  Фредерик  Вейхем,  неутомимый
адъютант полковника, пересылал нам в Фэрокс все  газеты  с  его  речами.  За
время, истекшее с начала предвыборной агитации до близившихся со дня на день
выборов, в семье Томаса Ньюкома произошло несколько весьма важных событий, о
которых не ведал тогда его биограф, всецело поглощенный своими  собственными
делами. Но оставим их в стороне, поскольку мы сейчас  ведем  речь  о  городе
Ньюкоме и шедшей там междоусобной войне,
     В этом избирательном округе были выдвинуты четыре кандидата.  Старый  и
испытанный член парламента мистер Бунс,  по  общему  убеждению,  должен  был
сохранить свое место; у Барнса, как считалось, были тоже  бесспорные  шансы,
поскольку он пользовался влиянием в здешних  местах.  И  все  же  сторонники
полковника надеялись на успех и полагали, что в момент выборов  все  крайние
либералы их округа разделят свои голоса между Томасом Ньюкомом  и  четвертым
кандидатом, коим являлся мистер Баркер, непримиримый радикал,
     В положенный срок полковник со своим штабом появился в Ньюкоме,  и  они
возобновили агитацию, начатую несколько месяцев назад. Клайв в этот  раз  не
сопровождал отца; не было также и  мистера  Уорингтона,  занятого  где-то  в
другом месте. Главную силу полковника составляли стряпчий  Таккер,  редактор
"Индепендента" Поттс и Фредерик Бейхем. Штаб-квартирой им служил все тот  же
столь полюбившийся Бейхему "Королевский Герб", - здесь они останавливались и
раньше, и отсюда полковник выходил теперь в сопровождении своего  адъютанта,
и они отправлялись наносить обещанные визиты всем  свободным  и  независимым
избирателям Ньюкома. Барнс, со своей стороны,  тоже  не  сидел  сложа  руки,
старался уважить всех, кого мог, и завербовать себе  побольше  приверженцев.
Обе армии частенько встречались нос к носу на улице,  и  враги  обменивались
яростными взглядами. Имея слева от  себя  рослого  издателя  "Индепендента",
справа - великана Бейхема, а в руках свою верную бамбуковую трость,  которой
и прежде побаивался Барнс, Томас Ньюком обычно выходил  победителем  в  этих
столкновениях: стоило ему хмуро взглянуть на племянника и его свиту, как  те
уступали им дорогу.  У  неизбиравшей  части  горожан  полковник  пользовался
большой популярностью; мальчишки провожали его возгласами  "ура!",  а  вслед
бедняге Барнсу свистели и выкрикивали разные иронические  замечания,  вроде:
"А кто бьет жену?! Кто загнал своих деток  в  работный  дом?!"  -  и  прочие
нелюбезные слова. Но злейшим врагом баронета  был  тот  фабричный,  которого
Барнс в дни своей распутной юности так жестоко оскорбил. Он бросал  ему  при
встрече угрозы и  проклятья  и  настраивал  против  него  других  фабричных.
Несчастный сэр Барнс  сокрушенно  признавал,  что  расплачивается  за  грехи
молодости, но враг лишь потешался над его раскаянием; ни горе,  ни  семейная
драма баронета не трогали парня, и он утверждал, что этот развратник  только
затем казнится и жалится, чтобы вызвать к себе сочувствие. Никто не  бичевал
себя так истово, как Барнс, не каялся так  громко  в  назидание  другим.  Он
обнажал голову перед каждым священнослужителем, будь то англиканский  пастор
или сектантский проповедник. Конечно, раскаяние было выгодно Барнсу, но  все
же, давайте надеяться, что оно было искренним. Ведь порой встречаются  такие
формы лицемерия, о которых просто тягостно думать, - когда люди  подкрепляют
свою ложь ссылками на бога и всуе поминают имя его.
     Гостиница под  вывеской  "Косуля"  стоит  на  рыночной  площади  города
Ньюкома, прямо против "Королевского Герба", где, как  мы  знаем,  находилась
штаб-квартира полковника Ньюкома, этого поборника широких  реформ.  Огромные
синие с желтым флаги  развевались  во  всех  окнах  "Королевского  Герба"  и
украшали  собой  балкон,  с  которого  полковник  и  его  сторонники  обычно
обращались с речами к толпе. Одетые в синее с желтым  музыканты  маршировали
по городу и оглашали его  своими  мелодическими  упражнениями.  Иногда  этот
оркестр встречал на своем пути другой, украшенный синими кокардами и бантами
в цвет ливрей сэра Барнса Ньюкома, и уж тут, разумеется, у них не было ладу.
Трубачи тузили друг дружку своими  инструментами.  Воинственные  барабанщики
выбивали дробь на голове противника. В схватку ввязывались уличные мальчишки
и бродяги и, сражаясь, кто за тех, кто за этих, проявляли при сем редкостный
пыл. Так что полковнику среди прочих расходов по выборам  пришлось  выложить
немалую сумму за побитую медь.
     Впоследствии Ф. Б. любил рассказывать об этой славной войне, в  которой
он играл весьма  деятельную  роль.  Так  он  был  убежден,  что  именно  его
красноречие привело на сторону полковника многих колеблющихся избирателей  и
отторгло от Барнса Ньюкома целую толпу его одураченных приверженцев. Голос у
Бейхема был действительно громовый,  и  когда  он  ораторствовал  с  балкона
"Королевского Герба", то заглушал рев толпы,  грохот  литавр  и  пение  труб
вражеского оркестра. Он мог говорить  без  устали  и  смело  выступал  перед
множеством людей. Ф. Б. был популярен, как никто. Когда он прикладывал  руку
к своей мощной груди,  приветно,  размахивал  снятой  с  головы  шляпой  или
прижимал  к  сердцу  сине-желтый  бант,  толпа  принималась  вопить:   "Ура!
Слушайте, слушайте! Браво! Да здравствует Бейхем!"
     - Они меня просто носили на руках, - рассказывал Ф. Б. - Будь только  у
меня деньги и положение, я бы в любой день прошел от Ньюкома в парламент.
     Боюсь, что в ходе этой предвыборной кампании мистер Бейхем  прибегал  к
средствам, которые его патрон никогда бы не одобрил, и  пользовался  помощью
людей, альянс  с  которыми  никому  не  делал  чести.  Чья  рука,  например,
запустила картошкой в нос сэру Барнсу Ньюкому, баронету,  когда  тот  держал
речь к избирателям с балкона "Косули"? А как  получалось,  что  всякий  раз,
едва только сэр  Барнс  или  его  сторонники  открывали  рот,  под  балконом
поднимался такой рев и визг, что ни слова было не разобрать  из  речей  этих
менее горластых ораторов. А кто побил все окна  на  фасаде  "Косули"?  Томас
Ньюком был до глубины души возмущен  этими  недостойными  акциями.  Однажды,
когда сэр Барнс и его свита с трудом  пробирались  через  рыночную  площадь,
теснимые нахальной толпой, толкавшей их и улюлюкавшей, полковник собственной
персоной  предпринял  стремительную  вылазку  из  "Королевского  Герба"   во
всеоружии своей бамбуковой трости; он отбил сэра Барнса и его  приспешников'
у толпы и обратился к ней с благородной  речью,  воздействуя  на  дебоширов,
помимо бамбуковой трости, еще и словами о чести британцев и позорном для них
поведении. Толпа прокричала "ура!" Старине Тому, как его звали в Ньюкоме,  и
пропустила сэра Барнса, который тут же шмыгнул  обратно  в  свою  гостиницу,
весь бледный и дрожащий; потом он  не  раз  повторял,  что  старый  солдафон
нарочно подстроил ему засаду, а сам притворился спасителем.
     - А еще как-то, сэр, -  рассказывал  Ф.  Б.,  -  клевреты  сэра  Барнса
Ньюкома собрали разных отщепенцев - ну сброд да и только! - пошли  приступом
на "Королевский Герб" и враз выбили там  все  стекла,  этак  на  сто  фунтов
стерлингов, не считая еще того, что у золоченого единорога отлетела  голова,
а у британского льва хвост. Видели бы вы нашего  полковника  во  время  этой
акции - какое хладнокровие, какая храбрость! Стоял, сэр, без шляпы  с  гордо
поднятой головой и говорил, знаете ли, куда лучше под огнем неприятеля,  чем
в обычное мирное время. Сказать по чести, старик не больно  речист:  мекает,
запинается, повторяет одно и то же! Нет у него дара красноречия, как у иных!
Вы бы послушали, Пенденнис, какую речь я произнес в четверг в ратуше, сэр, -
вот это была речь! Поттс, он завистник, он всегда искажает мои выступления.
     Несмотря на всю почтительность Барнса к  священникам,  на  его  даровую
похлебку  и   фланелевые   одеяла   для   неимущих,   на   его   собственные
прочувствованные лекции и усердное посещение чужих проповедей,  незадачливый
баронет утратил поддержку религиозных кругов Ньюкома: посетители молитвенных
домов вкупе с их пастырями отвернулись  от  него.  Слишком  уж  тяжелы  были
выдвигаемые против него  обвинения:  его  недруг  фабричный  не  унимался  и
обличал его повсюду на редкость ловко и яростно. Все обитатели  Ньюкома,  от
мала до велика, знали про грех, совершенный баронетом в юности. Прохожие  на
улицах во все горло распевали непристойные куплеты о проступке сэра Барнса и
постигшей его каре. Сектантские проповедники совестились  подавать  за  него
голоса; а те немногие, кто, поверив  в  искренность  его  раскаяния,  пришли
голосовать  за  него,  были  освистаны  толпой  и  с   позором   бежали   от
избирательных  урн.  Иные  из  возможных  союзников  Барнса  вынуждены  были
уступить благопристойности и общественному мнению и поддержали полковника.
     Изгнанный из всех  публичных  мест,  где  его  противники  выступали  с
обращениями к свободным и независимым избирателям Ньюкома, затравленный  сэр
Барнс пригласил своих друзей и сторонников в лекционный зал Атенеума, где он
некогда уже демонстрировал свои ораторские способности. Хотя вход был только
по билетам, народ проник и туда, и Немезида в лице  неукротимого  фабричного
предстала глазам испуганного сэра Барнса  и  его  растерянных  сподвижников.
Этот малый встал с места и пустился разоблачать побледневшего  баронета.  Он
воевал за  правду  и,  сказать  по  чести,  много  превосходил  красноречием
банкира,  поскольку  неустанно  выступал   среди   своей   рабочей   братии,
обсуждавшей вопросы политики, а также маневры политических  деятелей  с  тем
неослабным интересом, пылом и азартом, какого не подметишь в так  называемом
высшем обществе.  Фабричный  и  те,  кто  был  с  ним,  мгновенно  заставили
смолкнуть приверженцев сэра Барнса, поднявших было  крик:  "Вон  его!  Вон!"
Нет, провозгласил борец за правду - он будет говорить во имя справедливости,
и если среди присутствующих есть отцы семейств, любящие  мужья  и  родители,
никто не посмеет заткнуть ему рот. Или, может, они недостаточно любят  своих
жен и детей, что  не  стыдились  посылать  от  себя  в  парламент  подобного
человека? Однако полного  триумфа  он  достиг  тогда,  когда,  прервав  свои
рассуждения о  жестокости  Барнса  и  его  родительском  бессердечии,  вдруг
вопросил: "Так где они, дети Барнса?!" - и  тут  же  вытолкнул  вперед  двух
ребятишек, повергнув тем  в  изумление  всех  поборников  Барнса,  а  самого
преступного баронета - почти в полуобморочное состояние.
     - Полюбуйтесь на них! - кричит фабричный. - Они чуть ли  не  в  рубище,
терпят нужду и голод. А теперь сравните их с другими его детьми  -  с  теми,
разодетыми в шелк и батист, что  разъезжают  в  золоченых  каретах,  обдавая
грязью нас, простых смертных, бредущих по улице. Эти пусть дохнут с голоду и
прозябают в невежестве, а у тех есть все, что душе угодно. Да и  чего  могла
ждать простая работница от столь высокородного, безупречного и  воспитанного
господина, как сэр Барнс Ньюком,  баронет?  Лишь  того,  что  ее  соблазнят,
обманут, бросят помирать с голоду! Его милость натешился ею, и теперь ее  за
ненадобностью вышвырнули на улицу: пусть себе там погибает, а детишки просят
подаяния в сточной канаве!
     - Это бесстыдный обман!.. - с трудом произносит сэр Барнс. - Это  не...
не те дети!..
     Фабричный разразился горьким смехом.
     - Да, - произнес он, - это не его дети, что верно, то верно, уважаемые.
Это сын и дочка Тома Мартина - пара хороших бездельников. А  поначалу-то  он
все-таки подумал, что это его дети. Вот как он их знает! Да он и не видел их
незнамо сколько лет! Он бы их бросил помирать с голоду вместе с матерью - он
так и хотел поступить, да только  стыда  убоялся.  Старик-то,  его  батюшка,
назначил ребятам содержание, ну он и не посмел отнять его у них. Так  неужто
же, почтенные граждане Ньюкома, вы захотите, чтоб этот  человек  представлял
вас в парламенте?
     Тут  толпа  завопила:  "Нет!"  -  и  Барнс  со   своими   посрамленными
помощниками поспешили покинуть собрание. Не  удивительно,  что  после  этого
сектантские проповедники убоялись подавать за него голос.
     А какой незабываемый  живописный  спектакль  устроил  для  прославления
полковника Ньюкома его предприимчивый и верный адъютант, Ф. В.! В самый день
выборов, когда на рыночную площадь стали съезжаться  повозки,  переполненные
избирателями, глазам прибывших предстало чуть поодаль от  палаток  с  урнами
разукрашенное лентами ландо, в котором восседал  Фредерик  Бейхем,  эсквайр,
тоже щедро убранный синими и желтыми бантами, а возле него дряхлая  старушка
со служанкой - обе декорированные тем же манером. То была старенькая  миссис
Мейсон, восхищенная  солнечным  днем  и  поездкой  в  экипаже,  но  вряд  ли
понимавшая, отчего вся эта кутерьма, а рядом с ней Кассия,  счастливая  тем,
что сидит разнаряженная на почетном месте. Тут Ф. Б. поднялся во весь  рост,
снял  шляпу  и  попросил  музыкантов  замолкнуть  -  ведь  стоило  появиться
полковнику или его несравненному адъютанту, мистеру  Бейхему,  как  гремело:
"Вот идет герой с победой!.."; итак, усмирив оркестр и всех собравшихся, наш
Ф. Б., не выходя из ландо, обратился с  пламенной  речью  к  жителям  города
Ньюкома. Темой  ему  послужили  ничего  не  подозревавшая  миссис  Мейсон  и
добродетели полковника, верного святому долгу благодарности.
     - Она была старым другом его  отца.  Старым  другом  деда  сэра  Барнса
Ньюкома. Она прожила больше сорока лет в двух шагах от  имения  сэра  Барнса
Ньюкома. Спрашивается: часто ли он навещал ее? Может  быть,  раз  в  неделю?
Нет. Или раз в месяц? Тоже нет. Тогда раз в год? Нет!!! За всю жизнь  он  ни
разу не переступил порога ее дома. (Громкое улюлюканье  и  крики:  "Позор!")
Никогда не выказал он ей мало-мальского участия. А  полковник,  находясь  не
год и не два в далекой Индии, где он геройски защищал интересы своей  родины
и отличался в боях- при Ассее, при... при Маллигатане и Серингапатаме,  -  в
пылу сражения и в час смертельной опасности, в  страшный  миг  схватки  и  в
радостный день победы, наш славный, мужественный и добрый полковник Ньюком -
да зачем полковник! - скажем прямо:  Старина  Том!..  (Общее  одобрение.)  -
...всегда помнил свою милую няню и старого  друга.  Взгляните  на  ее  шаль,
ребятки! Сдается мне, что полковник захватил ее в конном поединке с  визирем
Тину-Сагиба! (Общее ликование и крики: "Аи да Бейхем!")  А  эта  брошь,  что
украшает нашу милую старушку!.. (Тут он почтительно приложился к  ее  руке.)
Том Ньюком никогда не хвалится своими ратными подвигами - он так же скромен,
как и храбр, - второго такого поискать! А что, если  я  вам  скажу,  что  он
срезал эту брошь с шеи одного индийского раджи? Или, может, у него не хватит
храбрости?  ("Хватит!  "Хватит!"  -  откликается  толпа.)  Что  я  вижу?  Вы
выпрягаете лошадей?  (Его  слушатели  и  впрямь  уже  выводили  из  оглобель
бессловесных животных.) Что ж, я не стану вам мешать. Я этого ждал  от  вас.
Ждал от моих ньюкомцев - я ведь слишком хорошо вас  знаю!  Сидите  спокойно,
сударыня, вам ничто не грозит: они просто  хотят  отвезти  вас  на  руках  в
"Королевский Герб", чтобы вас увидел полковник.
     Толпа действительно двинулась в сторону "Королевского Герба" - то ли  в
стихийном порыве, то ли подстрекаемая ловкими подручными Ф.  Б.,  сновавшими
по площади, сказать не могу, -  и  поволокла  на  себе  ландо  с  тремя  его
седоками. Под - несмолкающее "ура!" экипаж дотащили до здания  "Королевского
Герба", с балконов которого уже свешивались плакаты, сообщавшие об  успешном
ходе выборов. На шум и крики вышел полковник; он сперва с изумлением  взирал
на приближавшуюся процессию,  а  потом,  узнав  Сару  Мейсон,  покраснел  от
смущения и поклонился.
     - Взгляните на него, ребятки! - кричал в восторге Ф.  Б.,  указывая  на
своего патрона. - Взгляните на него, на нашего молодчагу! Ведь какой удалец,
а?! Так кого вы пошлете в парламент - Барнса Ньюкома или Старину Тома?
     Толпа, как и следовало ожидать, дружно крикнула: "Старину Тома!"; и под
эти вопли полковник,  продолжая  краснеть  и  кланяться,  удалился  назад  в
помещение, где заседал его избирательный комитет; музыканты громче  обычного
заиграли "Вот идет герой с  победой...";  бедняга  Басне,  выйдя  на  балкон
стоявшей напротив "Косули",  дабы,  как  того  требовал  ритуал,  показаться
избирателям, был встречен улюлюканьем, не менее громким, чем "ура!" в  честь
его дядюшки; старенькая Мейсон осведомилась, отчего такой шум; а Барнс после
нескольких тщетных попыток объясниться с толпой знаками,  так  и  скрылся  в
недрах "Косули" - со злым лицом, желтым, как репа, которой запустили  ему  в
голову; в ландо снова  впрягли  лошадей,  миссис  Мейсон  была  благополучно
доставлена домой, и день выборов пришел к концу.
     Как уже говорилось, его высочество принц де  Монконтур,  побуждаемый  к
тому личной признательностью, постарался держаться в стороне  от  всей  этой
семейной распри. Однако его  родственники  из  дома  Хиггов,  к  превеликому
удовольствию Флорака,  отдали  свой  второй  голос  за  полковника  Ньюкома,
обеспечив ему тем самым поддержку очень многих  избирателей;  как  известно,
бессменными депутатами города Ньюкома  в  парламенте  продолжают  оставаться
господа Хигг и Бунс. Некогда  Хигги  вели  денежные  дела  с  сэром  Барнсом
Ньюкомом и принимали деятельное участие в его железнодорожной спекуляции, но
теперь они сыскали повод порвать с ним; они до сих пор обвиняют  баронета  в
мошенничестве л рассказывают нескончаемые истории, - впрочем,  мало  до  нас
касающиеся, - о том, какой сэр Барнс хапуга, вымогатель и плут. И вот  Хигги
и  все  их  присные  отступились  от  сэра  Барнса,  коего  поддерживали  на
предыдущих выборах, и проголосовали за полковника,  хотя,  возможно,  многие
высказывания этого джентльмена казались слишком радикальными  столь  трезвым
дельцам.
     Не  имея  точного  представления  о  политических  взглядах  полковника
Ньюкома в начале кампании, я не берусь судить  о  том,  какие  обязательства
пришлось ему взять на себя к концу выборов. Достойного джентльмена  порядком
тяготила необходимость что-то обещать и от чего-то отнекиваться, отвечать на
разные вопросы, сносить чужую фамильярность и обмениваться  рукопожатиями  с
теми, кому, по чести говоря, он вообще бы не подал руки.  Он  был  не  лишен
аристократических привычек и прошел армейскую школу; и хотя он был добрейшим
и  простодушнейшим  из  смертных,  недолюбливал  фамильярность  и  ждал   от
простолюдинов такой же почтительности, какую выказывали ему солдаты. Вся эта
борьба огорчала и расстраивала его;  он  чувствовал,  что  ведет  не  вполне
благовидную игру во имя довольно сомнительной цели, - наверное,  именно  это
нашептывала ему совесть; что он поступается  честью,  применяясь  к  чьим-то
политическим взглядам, снося панибратское обращение и дозволяя своим агентам
заманивать избирателей из низших слоев посулами реформ и сокращения налогов.
     - Я понимал, что совершаю ошибку, - говорил он мне позднее, - только  я
был тогда слишком горд, чтобы признаваться в этом, а вы, ваша милочка жена и
мой сын были правы, что осуждали мою безумную затею.
     И в самом деле, еще не зная, какие это повлечет за  собой  последствия,
мы с Лорой не обрадовались, узнав, что на выборах в родном городе  полковник
Томас Ньюком обошел сэра Барнса Ньюкома.
     Этель с племянниками находилась тогда в Брайтоне.  Она  была  довольна,
как она писала нам, что не жила дома, пока шли выборы. В Брайтоне  пребывали
также мистер и миссис Клайв Ньюком. Раз или два Этель видела миссис Клайв  и
ее малютку. Очень славный карапуз. "Барнс навестил нас, когда все кончилось,
- писала она в своем письме. -  Он  на  чем  свет  стоит  клянет  принца  де
Монконтур, который, по его словам, подговорил вигов голосовать против него и
тем решил исход выборов".


        ^TГлава LXX^U
     Отказ от депутатства

     Мы не станем далее описывать политическую деятельность Томаса  Ньюкома,
его речи против Барнса и  ответные  выступления  баронета.  Так  или  иначе,
племянник был разбит наголову своим доблестным старым дядюшкой.
     В положенный срок "Газета" сообщила, что Томас Ньюком, эсквайр,  избран
одним из депутатов в парламент от  города  Ньюкома;  что  после  банкетов  и
чествований, а также множества речей упомянутый депутат возвратился в Лондон
к своей семье и банкирским обязанностям в Сити.
     Но победа, судя по всему,  мало  радовала  доброго  полковника.  Он  не
признавался в открытую, что не следовало затевать  бесславную  междоусобицу,
исход которой мы только что наблюдали; и все же тайные  сожаления  по  этому
поводу были, возможно, одной из причин его беспокойства. Впрочем,  у  Томаса
Ньюкома были и другие  поводы  для  уныния  и  недовольства,  и  вскоре  они
открылись его домочадцам.
     Можно было заметить (если, конечно, простодушная малютка Рози  способна
была что-либо вокруг себя замечать), что приемы в доме полковника участились
и стали еще более пышными, чем прежде; кокосовая пальма  из  литого  серебра
почти не покидала столовой, и  под  ее  сенью  собиралось  теперь  множество
гостей, которых не видывали здесь прежде. На обедах у полковника можно  было
встретить мистера Шеррика с супругой, причем владелец часовни  леди  Уиттлси
чувствовал себя здесь совсем как дома. В разговорах с хозяином  он  отпускал
шуточки, принимаемые тем с  молчаливой  сдержанностью;  командовал  слугами,
величал дворецкого "Старым штопором"  и  отдавал  приказания  лакею,  обычно
называя его по имени и советуя "пошевеливаться". Полковника  он  порой  звал
просто  "Ньюкомом"  и  шутливо  допытывался,  в  каком  они  нынче  родстве,
поскольку его дочка теперь замужем за дядюшкой Клайва,  шурином  полковника.
Клайв не очень-то интересовался своей новой тетушкой, и  все  же  Шеррик  не
упускал  случая  поделиться  с  ним  каждым  полученным  известием;  так   в
положенный срок он уведомил Клайва, что у него в Богли-Уоллахе  появился  на
свет маленький кузен, коего любящие родители  нарекли  именем  Томас  Ньюком
Ханимен.
     А вскоре бедный Клайв  сделал  потрясающее,  совершенно  сразившее  его
открытие, о котором поведал мне несколько позднее. Однажды, выйдя  вместе  с
отцом из дому, он увидел, как в подвал к ним тащат  корзины,  привезенные  в
фургоне виноторговца. На фургоне стояло: "Шеррик и Кo.  Винная  торговля  на
Уолпол-стрит".
     - Господи помилуй! Неужели вы у него покупаете вино, сэр?!  -  вскричал
Клайв, и в памяти у него встали незабываемые трапезы дядюшки Ханимена.
     Полковник помрачнел, лицо его залилось краской, и он ответил, что - да,
он, действительно, покупает  вино  у  Шеррика,  человека  добросердечного  и
услужливого и, к тому же, теперь их родственника. Узнав от  Клайва  про  это
обстоятельство, я тоже, признаться, сильно встревожился.
     Тут же Клайв со смехом рассказал мне,  что  дома  у  них  была  ужасная
баталия из-за того, как миссис Маккензи вела себя с  супругой  виноторговца.
Полковая дама держалась с этой доброй, безобидной женщиной, хотя и  немножко
парвеню, на редкость высокомерно: она громко болтала,  когда  миссис  Шеррик
пела, - теперь, к сожалению, куда  хуже,  чем  прежде,  -  и  несколько  раз
позволила себе высказаться о  ней  с  крайним  презрением.  В  конце  концов
полковник не выдержал и обрушил на миссис Маккензи свой гнев: он потребовал,
чтобы она уважала эту даму, поскольку та - его гостья,  а  ежели  ей  не  по
вкусу общество, которое собирается  у  него  дома,  то  в  Лондоне,  как  он
намекнул, есть множество других домов, где она может найти себе  пристанище.
Однако из любви к своей дочери и обожаемому внуку полковая  дама  пропустила
мимо ушей этот намек и не пожелала оставить позиции, которые захватила с тех
пор, как стала бабушкой.
     Раз или два я также обедал у своих старых друзей  под  сенью  кокосовой
пальмы, отягченной сосудами с  маринадом  и  соусами,  и  от  глаз  моих  не
укрылось, что теперь за столом у них появились новые люди.  Так  непременным
гостем стал директор лондонского отделения Бунделкундского банка  -  человек
зловещего вида, чья манера нашептывать комплименты дамам повергала в  уныние
бедного Клайва,  наблюдавшего  за  ним  с  другого  конца  стола.  Вместе  с
лондонским  директором  приходили  его  биржевые  приятели,  которые  сыпали
громогласными шутками и вели какую-то свою беседу. Однажды  я  имел  счастье
встретить здесь мистера Крысси, возвратившегося из Индии с полными карманами
рупий; он привез множество рассказов  о  том,  как  процветает  в  Калькутте
Раммун Лал,  и  со  зловещей  улыбкой  похвалил  прекрасный  дом  и  банкеты
полковника. Похвалы эти,  как  мне  показалось,  не  доставили  удовольствия
нашему бедному другу, а фамильярный тон мистера Крысси  явно  его  оскорбил.
Другим постоянным гостем был дружок Шеррика - низкорослый стряпчий,  шустрый
и болтливый, приходивший в обществе жены - малопочтенной особы. За столом он
без конца острил и рассказывал разные истории из жизни аристократии, с иными
из представителей которой был, очевидно,  коротко  знаком.  Так  он  знал  с
точностью до шиллинга, сколько задолжал лорд такой-то  и  сколько  кредиторы
позволяют тратить маркизу такому-то. Он имел дела и с тем пэром, и с этим из
сидящих в тюрьме Королевской Скамьи. Обо всех этих  господах  он  говорил  с
милой  непринужденностью,  опуская  их  титулы  и  постоянно  обращаясь   за
подтверждением к жене:
     - Луиза, душечка, когда именно обедал с нами виконт Тэгрэг?  -  Или:  -
Когда граф Бейракрс прислал нам фазанов?
     Ф. В., как легко было заметить, пребывавший теперь в столь же мрачном и
подавленном состоянии, сколь и хозяева дома, без особого энтузиазма  сообщил
мне, что упомянутый стряпчий - компаньон крупной адвокатской конторы в Сити;
что он содействовал избранию полковника в парламент и помогает ему  в  делах
Бунделкундского банка. Но моих юридических и светских  познаний  достало  на
то, чтобы понять, что сей джентльмен состоит при  одной  из  всем  известных
ростовщических контор, и меня жестоко огорчила встреча с подобным  субъектом
в доме нашего добрейшего полковника. Куда подевались  отставные  генералы  и
судьи? Старомодные джентльмены и их благоприличные  жены?  Конечно,  они  не
блистали остроумием и были скучноваты, и все  же,  насколько  приятнее  было
есть ростбиф в их обществе, чем внимать шуткам мистера Кэмпиона за  бутылкой
вина из погребов Шеррика!
     После небольшого внушения, сделанного полковником миссис Маккензи, дама
эта стала воздерживаться  от  враждебных  выпадов  против  его  гостей;  она
довольствовалась тем, что с величавым,  почти  царственным  видом  принимала
этих нынешних знакомок, а те безмерно льстили ей и бедняжке Рози. Последняя,
очевидно,  весьма  уютно  чувствовала  себя  в   этом   обществе.   Человеку
наблюдательному, повидавшему свет и людей, было любопытно, а порой и грустно
смотреть, как эта наивная особа,  юная  и  сияющая,  всегда  ярко  одетая  и
увешанная драгоценностями, красовалась  и  жеманилась  перед  этим  сбродом,
упражняясь в своем милом кокетстве на подобного рода приближенных. Когда это
немудрящее существо, чьи пальчики были унизаны перстнями и кольцами, - право
же, их было у нее не меньше, чем  у  некой  красавицы  из  Бэнбери-Кросс,  -
болтала и смеялась в простоте душевной  посреди  этой  шайки,  мне  невольно
вспоминалась Церлина и разбойники из "Фра-Дьяволо".
     Возвращаясь как-то раз вместе с Ф. Б. с одного  из  таких  приемов,  я,
весьма встревоженный  всем  виденным,  спросил  своего  спутника,  насколько
справедливы мои опасения, что над домом нашего друга собираются тучи. Бейхем
сперва упорно отнекивался, уверяя, будто ничего не знает;  но  поскольку  мы
тем временем очутились возле "Пристанища", где я не бывал с самой  женитьбы,
мы зашли в это увеселительное заведение,  были  ласково  встречены  тамошней
хозяйкой и ее служанкой и  отведены  в  маленькую  гостиную.  Здесь  Ф.  Б.,
поохав, повздыхав  и  залив  печаль  несметным  количеством  горького  пива,
исповедался мне во всем и, чуть ли не плача, рассказал без утайки  невеселую
историю этого злосчастного Бунделкундского банка. Его акции начали неуклонно
падать,  и  теперь  их  перестали  покупать  вовсе.  Произведя  выплату   по
обязательствам, правление понесло  огромные  убытки.  Он  не  знал,  сколько
именно потерял полковник, а  вернее  -  боялся  об  этом  думать.  Почтенные
адвокаты, некогда ведавшие делами Компании, давно расстались  с  ней,  успев
получить за труды весьма почтенные гонорары, и теперь на их месте  появилась
некая сомнительная фирма, представителя которой я как  раз  и  видел  в  тот
вечер. Каким образом удалось индийским компаньонам выйти из  дела,  сохранив
притом свое богатство, оставалось загадкой для мистера Фредерика Бейхема.  А
того  знаменитого  индийского  миллионера  Ф.  Б.  величал  не  иначе,   как
"проклятым  старым  мошенником  и  желторожим  басурманом".  Эти   роскошные
банкеты, устраиваемые полковником, щегольская коляска,  в  которой,  что  ни
день, каталась по Парку бедная миссис Клайв со своей матушкой и  с  малюткой
на руках у няни, - все это было, по словам Ф. Б., лишь декорацией.  Конечно,
это не означало, что  за  яства  не  плачено  и  что  полковнику  приходится
воровать овес для своей конюшни; однако Бейхему  было  доподлинно  известно,
что Шеррик, тот стряпчий и лондонский директор настаивают  на  необходимости
устраивать подобные приемы и всячески поддерживать престиж; еще он  полагал,
что именно эти советчики  подбили  полковника  вести  войну  за  избрание  в
Ньюкоме.
     - А знаете вы, сколько это стоило? - спрашивает Ф.  Б.  -  Уйму  денег,
даже страшно выговорить, сэр! Мы ведь еще до сих пор не расплатились. Я  сам
дважды приезжал по этому делу из  Ньюкома  к  Кэмпиону  и  Шеррику.  Это  не
секрет, сэр, Ф. Б. легче бы расстался с  жизнью,  чем  выдал  секрет  своего
благодетеля! Но вы, Пенденнис, человек смышленый. Понимаете, что к чему, как
и верный Ф. Б., который пьет сейчас за ваше здоровье! Вдобавок  мне  отлично
знаком вкус Шеррикова зелья! Ф. Б., сэр, боится данайцев,  дары  приносящих.
Черт бы побрал это его амонтильядо! Да лучше всю жизнь пить вот эту  честную
бурду, чем хоть  однажды  отведать  его  омерзительного  "Золотого  хереса"!
"Золотого" - каково, а? Что ж, за него,  пожалуй,  и  впрямь  расплачиваются
золотом и даже кой-чем подороже! - С  этими  словами  мой  друг  позвонил  в
колокольчик и приказал подать ему еще кружку вышеупомянутого пойла.
     На протяжении последних глав я веду рассказ о той части  истории  моего
милого старого друга, которую я не могу обойти молчанием, хотя и вспоминаю с
тяжелым сердцем. Если я без радости описывал великолепие полковничьего дома,
поневоле сравнивая его с прежним простодушным и милым  мне  гостеприимством,
то еще мучительней для меня те события,  о  которых  сейчас  пойдет  речь  и
которые, разумеется, уже давно предвидел мой  проницательный  читатель.  Да,
леди  и  джентльмены,  вы,  разумеется,  не  ошиблись  в  своем  суждении  о
Бунделкундском банке, куда наш полковник вложил все свои деньги до последней
рупии.  Solvuntur  rupees,  etc.  {Плакали  его  рупии  (лат.).}.  Я  обычно
пренебрегаю  всевозможными  фокусами  и  сюрпризами,  составляющими  арсенал
романиста. Зная с самого начала нашей истории, чем кончится вся эта афера  с
Бунделкундским банком, я с трудом удерживался от того, чтобы не поделиться с
читателем; и всякий раз при упоминании об этом акционерном обществе меня так
и подмывало  разразиться  яростной  филиппикой  против  этого  неимоверного,
возмутительного  и  искусного  надувательства.  То  было  одно   из   многих
мошеннических предприятий, которые процветают за счет простаков - военных  и
штатских, - тех солдат и тружеников, что не страшатся ни жары,  ни  врага  и
проводят жизнь вдали от родины, мужественно неся свою трудную службу в наших
индийских владениях. Одно товарищество возникает за другим,  разрастается  и
начинает  процветать,  платит  баснословные  дивиденды,  приносит   огромное
богатство кучке дельцов, а потом  -  глядишь  -  объявляет  себя  банкротом,
обрекая на нищенство вдов, сирот и многочисленных простаков, вверивших  свое
достояние этим бессовестным казначеям.
     Крах Бунделкундского банка, о котором сейчас пойдет рассказ,  был  лишь
одной из подобных катастроф. Как раз к тому времени, когда Томас Ньюком стал
депутатом от города,  коему  был  обязан  своим  именем,  крупный  индийский
негоциант, заправлявший делами Компании в Калькутте, внезапно  скончался  от
холеры в своем дворце в Барракпуре. Незадолго до смерти  он  устроил  подряд
несколько празднеств, превзошедших своей пышностью даже  те,  коими  баловал
калькуттское общество раджа. Весь цвет этого достославного города  съезжался
на его пиры. Лучшие красавицы  Калькутты  танцевали  в  его  бальных  залах.
Разумеется, бедняга Ф. В. не преминул воспроизвести на  страницах  "Пэл-Мэл"
потрясающий отчет  "Бенгал  Хуркару"  об  этих  экзотических  ночных  балах,
грандиознейший из которых должен был состояться в  тот  самый  вечер,  когда
Раммун Лал угодил в когти холеры. Был  назначен  маскарад,  долженствовавший
затмить  собой  все  подобные  развлечения  Европы.  На  балу   предполагали
появиться две соперницы - властительницы калькуттского  общества,  каждая  в
сопровождении своей свиты. Молодые чиновники и  недавно  прибывшие  в  Индию
прапорщики влезли по уши в долги: понабрали денег под лихвенные  проценты  в
Бунделкундском банке и у прочих банкиров, дабы только  предстать  с  должным
блеском в качестве рыцарей и придворных королевы  Генриетты-Марии  (то  бишь
Генриетты-Марии, супруги мистера Хастингса Хикса, эсквайра, члена Верховного
суда и податного управления), а также принцев и воинов, окружающих  паланкин
Лаллы-Рук  (она  же  прелестная   супруга   члена   муниципального   совета,
достопочтенного Корнуоллиса Бобуса);  все  было  готово  для  блистательного
зрелища. Экипаж за экипажем подъезжали к воротам  загородного  дома  Раммуна
Лала, а их встречали убитые горем, рыдающие слуги и сообщали, что хозяин  их
скончался.
     На другой день закрылся Калькуттский банк, а еще через  день,  когда  к
уплате были предъявлены векселя на огромную  сумму,  а  Раммун  Лал  был  не
только мертв, но уже похоронен и на могиле его выли  жены,  в  городе  стало
известно,  что  в  кассе  Бунделкундского  банка  насчитывается  всего  лишь
восемьсот рупий, тогда  как  обязательства  его  превышают  четыреста  тысяч
рупий;   через   два   месяца   прекратила   платежи   лондонская    контора
Бунделкундского банка на  Лотбери,  175,  а  агенты  упомянутой  Компании  -
господа Бейнз, Джолли и Кo с Фог-Корта отказались принять к  уплате  векселя
общей стоимостью в тридцать пять тысяч фунтов стерлингов.
     Когда из  Калькутты  прибыли  отчеты,  подтверждающие  это  грандиозное
банкротство,  обнаружилось,  конечно,  что  Раммун  Лал,  этот  коммерческий
магнат, забрал в Бунделкундском банке два  с  половиной  миллиона  рупий,  в
получении коих даже не потрудился расписаться. Обнаружилось также, что  один
из  контролеров  банка,  всеми  уважаемый  Чарли  Кондор  (отличный   малый,
завоевавший известность  своими  изысканными  обедами  и  талантами  комика,
нашедшими применение на сцене  любительского  театра  в  Чауринги)  задолжал
банку девяносто тысяч фунтов стерлингов;  еще  выяснилось,  что  преподобный
Бэптист Белмен, главный архивариус Калькуттского ведомства Сургуча и  Тесьмы
(замечательный проповедник-любитель, который  обратил  в  христианство  двух
туземцев и  устраивал  в  своем  доме  многолюдные  вечера  просветительного
характера), тоже прихватил из кассы семьдесят три тысячи фунтов  стерлингов,
за что и предстал перед судом  по  делам  о  несостоятельности,  прежде  чем
возобновил свою деятельность. К чести мистера Белмена следует заметить,  что
он, очевидно, и понятия не имел о близящемся  крахе  Бунделкундского  банка.
Ибо за три недели до его закрытия мистер Белмен  в  качестве  опекуна  детей
своей овдовевшей сестры, полковницы Грин, продал все оставшиеся ей  от  мужа
акции Ост-Индской компании и вложил  деньги  в  упомянутый  банк,  плативший
более высокий процент; этими чеками на его лондонских агентов он  и  снабдил
миссис Грин, когда она со своим многочисленным семейством отплывала в Европу
на борту "Брамапутры".
     Теперь вам становится понятным название этой главы, и вы догадываетесь,
почему Томас Ньюком так и не стал  депутатом  парламента.  Так  где  же  они
сейчас, наши добрые старые друзья? Куда подевались лошади Рози и ее  экипаж?
Ее драгоценности и безделушки? На  окнах  их  великолепного  дома  приклеены
объявления  о  его  продаже.  Толпы  джентльменов  иудейского  происхождения
расхаживают сегодня  в  шляпах  по  его  гостиным,  заглядывают  в  спальни,
взвешивают  на  руке  нашу  старую  знакомую  -  бедную  кокосовую   пальму;
рассматривают  столовое  серебро  и  хрусталь,  щупают   ткань   драпировок,
обследуют оттоманки, зеркала и прочие предметы  роскоши.  Вот  будуар  Рози,
который с такой заботой обставлял ее тесть; вот мастерская Клайва, увешанная
множеством эскизов; а вот полупустая комната  полковника  под  самой  крышей
дома, а в ней  узкая  железная  кровать,  корабельный  комод,  два  дорожных
сундука, которые  совершили  с  ним  немало  походов,  а  также  его  старая
драгунская сабля и еще другая, подаренная ему туземными офицерами его  полка
в день расставания. Воображаю, как вытянулись лица оценщиков,  когда  глазам
их открылся весь его солдатский гардероб:  за  него  много  не  выручишь  на
Холиуэл-стрит! Один старый мундир и один новый, заказанный им специально  по
случаю представления бедной малютки Рози ко двору. У меня  не  хватило  духу
бродить среди этих  расхитителей  и  разглядывать  их  добычу.  Ф.  Б.,  тот
неизменно присутствовал на каждой распродаже и потом рассказывал нам  о  ней
со слезами на глазах.
     - Один из этих типов поднял меня на смех, когда я, войдя в  нашу  милую
старую гостиную, снял шляпу, - говорил Ф. Б. - Я предупредил его, что,  если
он скажет еще хоть слово, я вышибу ему мозги.
     По-моему, нам не следует порицать Ф. Б. за такую горячность. Так где же
сейчас наша милочка Рози и ее бедный беспомощный сынишка?  Где  ты,  дружище
Клайв, сотоварищ моей юности? О, это прегрустная история  -  прямо  рука  не
поднимается писать ее! Давайте же побыстрее перелистаем  эти  страницы:  мне
тяжело думать о злоключениях моего друга.


        ^TГлава LXXI,^U
     в которой миссис Клайв Ньюком подают экипаж

     Конечно, все знакомые Ньюкомов знали о бедствии, постигшем эту семью, а
я, со своей стороны, еще догадывался о том, что вместе с  капиталами  нашего
добрейшего полковника погибло также почти  все  состояние  его  невестки.  С
разных  сторон  к  ним  поступали  предложения  о  помощи,  однако   они   с
благодарностью  отвергали  их;  мы  тешили  себя  надеждой,  что  полковник,
располагавший приличной пенсией, неприкосновенной по закону, мот  еще  вести
безбедную  жизнь  вдали  от  света,  разумеется,  по  окончании   тягостного
разбирательства, сопряженного с банкротством. В ходе  дела  выяснилось,  что
его самым  вопиющим  образом  обманули;  что  его  доверчивость  стоила  ему
состояния и разорила его близких; что он лишился  всего,  что  имел,  однако
ничем не запятнал своего доброго имени. Судья, перед которым  предстал  этот
несчастный  джентльмен,  отзывался  о  нем  уважительно  и  с  симпатией;  а
разбиравший дело следователь по возможности щадил  простодушного  старика  в
его горе и унижении. Томас Ньюком снял себе комнатушку неподалеку  от  суда,
где слушалось его дело и дело  всей  Бунделкундской  компании;  жил  он  там
по-солдатски просто, что всегда давалось ему без труда; а  когда  я  однажды
случайно повстречал его в Сити, он не стал со мной  беседовать  и  удалился,
учтиво поклонившись, с каким-то особым скромным достоинством, чем невыразимо
растрогал меня. К  себе  он  допускал  одного  Фреда  Бейхема.  Верный  Фред
неизменно сопровождал его  в  его  походах  в  суд.  Джей  Джей,  услыхав  о
несчастье, не замедлил явиться ко мне, горя желанием отдать друзьям все свои
сбережения. Мы с Лорой тоже прибыли в Лондон, движимые тем же  чувством.  Но
добрый старик отказался нас видеть. Ф. Б., по небритым щекам которого  опять
текли слезы, прерывающимся голосом сообщил мне, что дела, как видно, из  рук
вон плохи, раз уж полковник решил отказаться  от  сигар.  Лора  отвезла  ему
домой коробку сигар, которую мой сынишка, улыбаясь, вручил вышедшему на стук
старику. Томас Ньюком погладил мальчугана по златокудрой головке и поцеловал
его. Моя жена надеялась, что он поцелует и ее, но он этого не сделал;  тогда
она, как потом мне призналась, наклонилась и  поцеловала  у  него  руку.  Он
провел этой рукой по глазам и поблагодарил ее, спокойно  и  с  достоинством,
однако войти к себе не пригласил и только сказал,  что  в  подобной  каморке
негоже принимать даму.
     - Вы должны были б сами догадаться об этом, миссис Смит, - добавил  он,
обращаясь к своей квартирной хозяйке, которая проводила наверх мою жену.
     - Он почти ничего не ест, - сказала нам эта женщина. - Кушанья отсылает
назад, нетронутые. Почитай, до рассвета при свечах сидит:  все  бумаги  свои
листает.
     - Он стал горбиться. А ведь раньше так  прямо  держался!  -  посетовала
Лора.
     Да, он заметно сдал и действительно выглядел совсем стариком.
     - Я рад, что они хоть Клайва не потянули  в  суд,  -  сказал  полковник
Бейхему, и в голосе его, пожалуй,  впервые  послышалось  волнение.  -  С  их
стороны было очень великодушно, что они не впутали в это дело моего  бедного
мальчика; я даже поблагодарил за это суд.
     Присяжные  и  сам  судья  были  глубоко   тронуты   таким   проявлением
благодарности. И когда полковник явился за решением по  своему  делу,  судья
произнес  прочувственную  речь.  Совсем   по-иному   оценил   он   поведение
управляющего банком, когда тот предстал перед судом. Он сожалел, что суд  не
может призвать к ответу этих господ, которые прибыли из  Индии  f,  большими
деньгами, продав свои акции незадолго до банкротства Бунделкундского  банка.
Эти господа умели позаботиться о себе! А что до управляющего, то его жена  и
по сей день дает роскошные балы в своем роскошном особняке в Челтнеме.
     По мнению Ф. В., полковника больше всего  угнетала  мысль  о  том,  что
многие далеко не богатые его друзья вложили  по  его  совету  деньги  в  это
злосчастное предприятие. Мог ли он взять деньги Джей Джея  после  того,  как
сам убедил старика Ридли приобрести акций Бунделкундского  банка  на  двести
фунтов стерлингов! Господи, да он лучше пошел бы со всей семьей по миру, чем
взял бы у них хоть  фартинг!  А  сколько  яростных  упреков  услышал  он,  к
примеру, от миссис Маккензи; от ее разгневанного зятя из  Массельборо,  мужа
Джози, от члена Королевской Академии мистера Сми и  от  нескольких  знакомых
офицеров, служивших с ним в Индии, - ведь они по его  милости  вошли  в  это
предприятие. Томас Ньюком сносил эти нападки с удивительной кротостью, как о
том рассказывал мне его верный Ф.  Б.,  пытавшийся  излить  свои  чувства  в
громкой речи,  сопровождаемой  божбой.  Но  особенно  полковника  растрогало
письмо, пришедшее в те поры из Индии от Ханимена, который  сообщал,  что  он
здрав и благополучен, слыхал, разумеется, о беде, постигшей его благодетеля,
и вот шлет денежный перевод, каковой, с соизволения божия,  надеется,  будет
поступать ежегодно в зачет его долга полковнику, а также добрейшей  сестрице
в Брайтоне. - Старик был совершенно потрясен этим письмом, - рассказывал  Ф.
Б., - как держал его в руках, так и выронил вместе с чеком. А  потом  сложил
он руки и голову на грудь опустил. "Благодарю тебя, всемогущий господи!.." -
говорит, а сам весь дрожит. И в тот же  вечер  отослал  чек  по  почте  мисс
Ханимен, сэр, ничего  себе  не  оставил!  Взял  это  он  меня  под  руку,  и
отправились мы с ним в кофейню Тома; там он впервые за много дней пообедал и
выпил две рюмки портвейна, а платил Ф. Б., сэр, да  чего  бы  он  только  не
отдал за нашего милого старика!

     В понедельник утром в конторе Бунделкундского  банка  на  Лотбери-стрит
уже не открылись ставни, и она пребывала в сем унылом состоянии до того дня,
когда перешла в руки иных, будем надеяться, более удачливых дельцов. Еще,  в
субботу из Индии прибыли векселя и были опротестованы в Сити. Миссис Рози  и
полковая дама надумали в тот вечер посетить театр, и доблестный капитан Гоби
согласился пожертвовать развлечениями своего клуба, дабы сопровождать  своих
приятельниц. Никто из них не знал о происходящем в  Сити  и  не  искал  иной
причины для уныния Клайва и замкнутости его родителя, кроме обычных домашних
неурядиц. Клайв в тот день не ходил в Сити. Он провел  его,  как  обычно,  в
своей мастерской, чем навлек на себя недовольство жены, но зато избавился от
казарменного юмора своей тещи. Отобедали они рано, чтобы вовремя  поспеть  в
театр. Гоби развлекал дам последними  остротами,  слышанными  в  курительной
"Стяга" и, в свою очередь, с интересом внимал ослепительным планам,  которые
Рози и ее  маменька  строили  относительно  будущего  сезона.  Миссис  Клайв
затеяла дать бал - и чтобы непременно костюмированный! - вроде того, что  на
прошлой неделе описали в "Пэл-Мэл" с ссылкой на газету под смешным названием
"Бенгал Хуркару" - его устроил в Калькутте тот магнат,  ну,  помните,  глава
нашей индийской компании.
     - Нам необходимо тоже дать бал, - говорит миссис Маккензи. - Этого ждет
от нас общество!
     - Ну разумеется, - отозвался капитан Гоби, а сам принялся размышлять  о
том, как он приведет с собой  весь  цвет  своего  клуба,  и  эти  молодцы  в
парадных мундирах будут танцевать с прелестной миссис Клайв Ньюком.
     После обеда - наши дамы не знали, что это  их  последний  обед  в  этом
роскошном особняке, - они удалились  к  себе,  чтобы  напоследок  поцеловать
малютку и еще раз оглядеть себя в зеркало:  ведь  они  собирались  очаровать
весь партер и ложи театра "Олимпик". Воспользовавшись этим кратким отпуском,
капитан Гоби отдал должное стоявшей перед ним бутылке кларета - он  тоже  не
помышлял, что больше не пить ему в этом доме, - а Клайв сидел и  смотрел  на
него с тем молчаливым безучастием, с  каким  последнее  время  относился  ко
всему окружающему. Тут доложили, что экипаж подан; дамы сошли вниз -  обе  в
нарядных ротондах (Гоби готов был поклясться, что  полковая  дама,  ей-богу,
так же молода и привлекательна, как ее дочь), - и входная дверь  отворилась,
чтобы пропустить отъезжающих на улицу. Но когда они уже собирались  сесть  в
экипаж, к  дому  подкатила  наемная  карета,  в  окне  которой  они  увидели
встревоженное  лицо  Томаса  Ньюкома.  Полковник  вышел  из  кареты  -   его
собственный кучер подал назад, чтобы пропустить хозяина, -  и  вот  все  они
повстречались на ступеньках крыльца.
     - Ах да, я забыл: вы сегодня в театр!.. - бросил полковник.
     - Ну конечно же, папочка, мы спешим  в  театр!  -  воскликнула  малютка
Рози, игриво хлопнув его ручкой.
     - По-моему, вам лучше  остаться  дома,  -  промолвил  строго  полковник
Ньюком.
     - Но девочка так настроилась ехать - возможно ли ее огорчать,  особенно
в ее нынешнем положении! - вскричала полковая дама, тряхнув головой.
     Полковник вместо ответа приказал кучеру вести лошадей на конюшню и  там
дожидаться дальнейших распоряжений; затем, обратившись к гостю,  он  выразил
сожаление о том, что нынче их поездка в театр не  состоится,  поскольку  ему
надобно сообщить домочадцам одно очень  важное  известие.  При  этих  словах
неунывающий  капитан,  сообразив,  что  его  дальнейшее   пребывание   здесь
нежелательно, кликнул кебмена, уже собиравшегося отъехать, и тот, преотлично
знавший и названный клуб, и его завсегдатаев, с радостью повез  туда  нашего
жуира догуливать вечер.
     - Значит, все, папа? -  спросил  Клайв,  всматриваясь  в  лицо  отца  и
догадываясь о случившемся.
     Старик стиснул протянутую ему сыном руку.
     - Вернемся в столовую, - сказал он.
     Они вошли в столовую, и полковник налил себе рюмку вина из бутылки, все
еще стоявшей посреди неубранного десерта. Он отослал дворецкого,  медлившего
с уходом, чтобы, мог узнать: подавать ли  барину  обедать.  Когда  же  слуга
удалился, полковник Ньюком допил  свой  херес  и  отломил  кусочек  печенья.
Полковая  дама  всем  своим  видом  выражала  одновременно   негодование   и
изумление, а Рози успела тем временем заметить, что,  должно  быть,  папочка
захворал, или, может, что случилось?
     Полковник взял ее за обе руки, притянул к себе и поцеловал,  между  тем
как маменька ее, опустившись в кресло, принялась барабанить веером по столу.
     - Да, девочка, случилось, - сказал полковник очень печально. -  Призови
на помощь всю свою силу духа, ибо нас постигло несчастье.
     - Господи, боже мой! Про что вы, полковник?! Не пугайте мою милочку!  -
восклицает полковая дама и, кинувшись к дочери, заключает ее в свои  могучие
объятия. - Что такое могло случиться?! И к чему так волновать нашу бесценную
малютку, сэр! - И она метнула на бедного полковника негодующий взгляд.
     - Мы  получили  самые  дурные  вести  из  Калькутты.  Они  подтверждают
сведения, поступившие с последней почтой, Клайв, мой мальчик.
     - Для меня это не новость. Я давно этого ждал, папа, -  говорит  Клайв,
поникнув головой.
     - Но чего, чего?! Что такое вы от  нас  скрывали?  Вы  обманывали  нас,
полковник Ньюком? - визжит полковая дама, а Рози начинает хныкать, причитая:
"Ой, мамочка, мамочка!.."
     - Глава нашего банка в Индии скончался, - продолжает  полковник.  -  Он
оставил все дела в страшном  беспорядке.  Боюсь,  что  мы  разорены,  миссис
Маккензи. -  И  он  пустился  объяснять  им,  что  в  понедельник  утром  их
банкирская контора не откроется и что нынче в Сити  уже  были  опротестованы
бунделкундские векселя на огромную сумму.
     Рози не поняла и половины из  сказанного,  а  главное,  того,  чем  это
грозит; но миссис Маккензи впала в ярость и разразилась речью,  от  фразы  к
фразе накаляясь все больше и больше. Она заявила,  что  отнюдь  не  намерена
жертвовать  своими  деньгами,  которые  полковник  по  каким-то   непонятным
причинам заставил ее передоверить ему; и там будет ли, нет  банк  открыт,  а
чтоб ей их вернули в понедельник утром! И дочь  ее  тоже  располагала  своим
собственным состоянием, которое завещал ей их покойный нежно любимый дядя  и
брат Джеймс (он бы, конечно, разделил эти деньги по справедливости, если  бы
на него кое-кто не влиял, - она не  будет  говорить,  кто);  так  что  пусть
полковник Ньюком, коли он такой порядочный человек, каким  себя  изображает,
незамедлительно предоставит ей отчет  о  состоянии  имущества  ее  бесценной
милочки, а с ней самой рассчитается до последнего  пенса  -  она  больше  не
намерена доверять ему свои деньги! А каково  же  ей  теперь  думать  про  их
бесценного малыша, что спит сейчас наверху безмятежным сном, и про его милых
братцев и сестричек, которые еще могут родиться (ведь Рози молодая женщина -
о, она слишком еще была молода и наивна, бедняжка, для того, чтобы  выходить
замуж! - да она никогда б и не вышла, кабы слушалась  свою  маменьку!).  Так
вот: она требует, чтоб законные права  этого  малютки  (и  всех  последующих
малюток) были обеспечены и чтоб их впредь опекала их бабушка, раз их дедушка
оказался  таким  злым,  жестоким  и  бесчеловечным,  что  отдал  их   деньги
мошенникам, а их самих оставил без куска хлеба.
     Чем горячее витийствовала мамаша, тем все громче и громче плакала Рози,
так что под конец Клайв не выдержал и крикнул ей: "Да уймись ты!" В ответ на
это полковая дама опять стиснула дочь в  объятиях  и,  обернувшись  к  зятю,
принялась распекать его в тех же приблизительно выражениях,  в  каких  перед
этим - его родителя; кричала, что оба они сговорились обобрать до  нитки  ее
дочь и бесценного малютку, спящего наверху, только рот ей никто не заткнет -
да-да, нипочем не  заткнет!  -  и  все  деньги  свои  она  получит  назад  в
понедельник; это так же верно, как то, что нет на свете  ее  бедного  милого
муженька капитана Маккензи (будь он жив, никогда бы ее  так  не  обморочили,
да, вот именно - не обморочили):
     При этих словах Клайв разразился проклятьями, полковник, тот,  бедняга,
только тяжко вздохнул, а вдова продолжала бушевать, когда вдруг посреди этой
бури плачущая миссис Клайв издала  громкий  вопль  и  забилась  в  истерике,
оглашая комнату, при сочувствии матери, всевозможными бессвязными возгласами
относительно ненаглядного, милого, обездоленного крошки, и все прочее в  том
же духе.
     Вконец расстроенному полковнику приходилось поочередно  успокаивать  то
исступленно визжавших женщин, то гневно отвечавшего им сына, который не  мог
спокойно сносить, чтобы миссис Маккензи осыпала грубостями  его  отца.  Лишь
когда все трое угомонились, Томас Нмоком получил возможность продолжить свою
грустную историю - объяснить им толком,  что  случилось  и  каково  нынешнее
положение дел и, наконец,  побудить  перепуганных  до  смерти  женщин  внять
голосу рассудка.
     Пришлось ему сообщить им, к великому их ужасу, что  на  будущей  неделе
его неминуемо объявят несостоятельным; что на все его имущество (как в  этом
доме, так и в любом другом месте) будет наложен арест и оно пойдет с молотка
в погашение долга; что его невестке лучше  немедленно  покинуть  их  жилище,
чтобы избежать лишнего унижения и обиды.
     - По-моему, лучше, чтобы Клайв увез вас за границу... Ты вернешься, мой
мальчик, если будешь  мне  нужен,  я  дам  тебе  знать,  -  ласково  добавил
полковник в ответ на возмущенный взгляд сына. - Право, чем скорей вы уедете,
тем будет разумней. Стоит ли откладывать это на завтра? Сюда могут нагрянуть
служители закона: не удивлюсь, если они пожалуют прямо сейчас...
     Тут как раз послышался звонок у входных дверей, и обе  женщины  истошно
завизжали,  будто  это  и  впрямь  пришли  судебные  приставы  забирать   их
имущество.  Рози  не  переставая  причитала,  раздраженный  муж  пытался  ее
урезонить, а маменька наоборот всячески подбадривала и при сем еще  заявила,
что ее зять - бесчувственное животное. Сказать по чести, миссис Клайв Ньюком
не выказала особой силы духа и не явилась мужу поддержкой в час испытания.
     Возмущение  и  гневный  протест  обеих  женщин  уступили  теперь  место
отчаянному страху и желанию поскорее покинуть дом. Они уедут сейчас же - вот
только укутают хорошенько бесценного  крошку,  -  и  пусть  кормилица  несет
отсюда прочь - куда глаза глядят! - это бедное, обездоленное дитя!..
     - Мои вещи давно  уложены!  -  кричит  миссис  Маккензи.  -  Можете  не
сомневаться! Я бы _дня_ здесь не прожила при таком-то обращении - только  то
меня  и  удерживало,  что  ответственность  перед  богом  и  людьми  да  еще
необходимость оберегать это беззащитное - да-да, _беззащитное,  ограбленное_
и _обманутое_ милое моему сердцу создание. Вот уж не думала, что меня  здесь
ограбят, а моих ненаглядненьких оберут до нитки! Был бы жив старина Мак,  вы
бы не осмелились так с нами поступить,  полковник  Ньюком,  да-да!  Пусть  у
Маккензи были свои недостатки, но он никогда бы  не  ограбил  родных  детей!
Пойдем, Рози, моя душечка, уложим твои вещи и пустимся искать места, где  бы
нам, горемычным, приклонить головушку! Не говорила ли  я  тебе  -  стерегись
живописцев?! А вот Кларенс - он был настоящий джентльмен и любил  тебя  всем
сердцем - уж он бы не покусился на твои  денежки!  Ну  да  я  найду  на  них
управу, коли только в Англии еще есть правосудие!
     Пока длился этот монолог, полковник сидел  беамолв-ный  и  потрясенный,
обхватив руками свою седую голову. Когда  гарем  удалился,  он  с  печальным
видом  обернулся  к  сыну.  Нет,  Клайв,  слава  богу,  не  считал  его   ни
авантюристом, ни обманщиком! Мужчины с нежностью обнялись,  и  на  сердце  у
обоих полегчало. Клайв ни на минуту не допускал мысли, что его милый  старик
может поступить бесчестно,  пусть  он  и  был  замешан  в  этих  злополучных
махинациях и пусть сам Клайв  не  одобрял  их;  как  отрадно,  что  все  это
кончилось!  Теперь,  бог  даст,  они  будут  счастливы  -  рассеется   туман
недоверия, в котором они жили! Клайв нисколько не сомневался в том, что  они
сумеют мужественно встретить  свою  судьбу  и  отныне  обретут  куда  больше
душевного спокойствия, чем во дни их злосчастного процветания.
     - Выпьем за то, что все это, слава богу, кончилось, -  произнес  Клайв,
лицо его было возбуждено, глаза блестели, - и  еще  чтобы  достало  силы  на
дальнейшее, отец! - Он наполнил две рюмки  оставшимся  в  бутылке  вином.  -
Прощай наше богатство, а с ним вместе и наши огорчения. Провались  она,  эта
вертихвостка, Фортуна! Помните, как говаривали у нас в школе Серых  Монахов:
"Si celeres quatit pennas, resigno  quae  dedit,  et  mea  virtute  involvo,
probamque pauperiem  sine  dote  quaero"  {"Когда  ж  летит  к  другому,  то
возвратив дары и в добродетель облачившись, бедности рад я  и  бесприданной"
(лат.).}. - Он чокнулся с отцом, который дрожащей рукой поднес к губам  свою
рюмку и прерывающимся голосом повторил знакомое издавна изречение с каким-то
почти молитвенным трепетом. И мужчины еще раз обнялись, исполненные взаимной
нежности. Клайв и ныне не может без волнения рассказывать об этом эпизоде, и
голос его дрожит, как дрожал, когда я впервые услышал от него эту повесть  в
более счастливые времена, тихим летним вечером сидя с ним вместе и вспоминая
милое нам прошлое.
     Томас Ньюком изложил сыну свой план действий, который почел разумным  и
хорошо продумал, возвращаясь домой из Сити в тот злосчастный день. Малыша  и
женщин, несомненно, надобно отослать.
     - Тебе лучше быть при них, мой мальчик, пока я тебя не вызову:  я  ведь
так и поступлю, если мне понадобится твое присутствие или того  потребует...
наша честь, - добавил старик упавшим голосом. - Послушайся  меня,  голубчик,
ты ведь всегда меня слушался и  был  милым,  добрым  и  покорным  сыном.  Да
простит мне господь, что я слишком полагался на свою глупую старую голову  и
мало советовался с тобой, который лучше разбирается в жизни. Так  послушайся
меня еще раз, мой мальчик. Ты обещаешь мне это? -  спросил  старик  и,  взяв
руку сына в обе свои, стал нежно ее поглаживать.
     Потом он дрожащей рукой достал из кармана свой  старенький  кошелек  со
стальными  колечками,  который  носил  с  давних   пор.   И   Клайву   сразу
припомнилось, как, в дни его  детства,  отец  с  сияющим  от  счастья  лицом
доставал этот кошелек и одаривал его монеткой по возвращении из школы.
     - Тут банкноты и немного золотом, - сказал полковник. -  Это  достояние
Рози, мой мальчик, - ее полугодовой дивиденд - и не забудь поручить  Шеррику
им распорядиться. Он хороший малый, этот Шеррик, и  очень  меня  выручил.  К
счастью, всем слугам на прошлой неделе выплачено жалование,  так  что  счета
набегут не больше, чем за неделю, а с этим,  я  думаю,  мы  справимся.  Тебе
придется приглядеть, чтобы Рози взяла лишь самое необходимое из  одежды  для
себя и малютки - самое простое платье, понимаешь, дружок,  никаких  нарядов;
упакуете в два чемодана и возьмете с собой. А  всю  эту  роскошь  и  мишуру,
понимаешь, мы оставим здесь - жемчуга, браслеты, столовое серебро  и  прочую
ерунду. Завтра, когда вы уедете, я составлю опись, все  продам  и,  ей-богу,
расплачусь с кредиторами до последней рупии, до последней анны, сэр!
     Тем  временем  окончательно  стемнело,  и  услужливый  дворецкий  вновь
появился в столовой, чтобы зажечь лампы.
     - Вы были нам добрым слугой, Мартин, - сказал полковник, отвешивая  ему
низкий поклон. - Мне хочется пожать вам руку. Нам придется расстаться, но  я
уверен, что вы и ваши товарищи, все до единого, хорошо  устроитесь,  как  вы
того и заслуживаете, а вы этого заслуживаете, Мартин.  Нашу  семью  постигла
жестокая беда: мы разорены, сэр, разорены! Наш прославленный  Бунделкундский
банк прекратил платежи в Индии и наша лондонская контора тоже будет  закрыта
с понедельника. Поблагодарите же всех  моих  друзей,  служивших  у  нас,  за
верную службу мне и моему семейству.
     Мартин молча почтительно поклонился. Он  и  его  сотоварищи  в  людской
ожидали этой развязки почти с тех же самых пор, что и сам полковник, а он-то
считал, будто умеет держать свои дела в тайне.
     Клайв поднялся к женщинам, озирая, признаться, без  большого  сожаления
все эти неприветливые брачные чертоги, обставленные с кричащей роскошью; эти
дорогие зеркала, в которых столько раз отражалась  маленькая  фигурка  Рози;
шелковый полог, под  которым  он  лежал  рядом  с  этой  бедняжкой,  мучимый
одиночеством и бессонницей. Наверху он застал свою жену, тещу  и  кормилицу,
поглощенных упаковкой бесчисленных сундуков и коробок. Нагруженные  ворохами
оборок, перьев и множеством блестящих  побрякушек,  они  распихивали  их  по
разным ящикам; а малютка лежал себе на розовой подушке и ровно дышал, прижав
к ротику свой жемчужный кулачок.  Вид  всей  этой  разбросанной  по  комнате
мишуры вывел молодого человека из терпения, и он  отшвырнул  ногой  какие-то
валявшиеся на полу юбки. Миссис  Маккензи  обрушилась  на  него  с  громкими
упреками, но он строго приказал ей молчать и  не  будить  ребенка.  В  таком
настроении ему не стоило прекословить.
     -  Ты  возьмешь  с  собой  только  самое  необходимое,  Рози,   два-три
простеньких платья, и еще то, что нужно малышу. Что в этом сундуке?
     Тут миссис Маккензи выступила вперед и объявила - кормилица побожилась,
а горничная хозяйки готова была поклясться честью,  -  что  в  сундуке  лишь
самое-самое необходимое. Услышав эти заверения, Клайв обратился к жене, и та
довольно робко подтвердила их слова.
     - Где ключи от этого сундука?
     В ответ на восклицание миссис Маккензи: "Ну вот еще,  вздор  какой!"  -
Клайв поставил ногу на хрупкую крышку обтянутого клеенкой сундука и поклялся
сорвать  ее  прочь,  если  его  сейчас  же  не  отопрут.   Повинуясь   этому
ультиматуму, напуганные женщины достали ключи, и черный сундук был открыт.
     В нем оказались вещи, которые Клайв никак не мог признать  необходимыми
для его жены и ребенка. Там были футляры с украшениями и любимые безделушки,
цепочки, кольца,  жемчужные  ожерелья,  диадема,  в  которой  бедняжка  Рози
представлялась ко двору, перья и платье с длинным шлейфом - весь ее туалет в
тот достопамятный день. В другом ящике, как это ни прискорбно,  обнаружилось
столовое серебро (дворецкий  здраво  рассудил,  что  кредиторам  подойдут  и
роскошного  вида  мельхиоровые  приборы)  -  словом,  здесь   были   свалены
серебряные вилки, ложки, половники, а среди них  находилась  и  наша  бедная
старая знакомая -  кокосовая  пальма,  которую  эти  грабительницы  надумали
увезти с собой.
     При виде кокосовой пальмы мистер Клайв  Ньюком  разразился  безудержным
хохотом; он хохотал так громко, что разбудил малютку, и тогда теща  обозвала
его  грубым  животным,  а  кормилица  кинулась  на  свой  манер  успокаивать
плачущего ребенка. Из глаз Рози тоже закапали слезы,  и  она  бы,  наверное,
расплакалась еще громче своего чада, если бы муж вновь не прикрикнул на  нее
и не поклялся в раздражении, что, коли она и дальше  будет  его  обманывать,
то, ей-богу, уедет из дому в чем есть! Даже полковая  дама  не  посмела  ему
противиться; и начавшийся бунт хозяек и служанок был  подавлен  непреклонною
волей  мистера  Ньюкома.  Горничная  миссис   Клайв,   особа   не   очень-то
привязчивая, забрала свое жалование и покинула дом; но кормилица не нашла  в
себе силы так вот сразу оставить своего питомца и последовала за домочадцами
Клайпа в их добровольное изгнание.  Кое-какие  вещи  были  из  дому  все  же
похищены; они обнаружились позднее, по приезде  семьи  за  границу,  правда,
лишь в сундуках миссис Маккензи, а  не  у  ее  дочери;  то  была  серебряная
корзиночка филигранной работы, несколько чайных ложечек, золотой  обруч,  об
который  малыш  чесал  десны,  и  переплетенные   в   алый   бархат   тексты
богослужений, собранные достопочтенной мисс Гримстоун, -  все  эти  предметы
миссис Маккензи впоследствии объявила своей собственностью.
     Итак, когда вещи были уложены, кликнули кеб и погрузили в него  скудный
багаж наших беглецов; затем приказали домашнему  кучеру  вторично  подать  к
крыльцу лошадей, и бедная Рози Ньюком в последний раз уселась в  собственный
экипаж; полковник со своей старомодной галантностью  проводил  ее  до  самой
дверцы, поцеловал внучека, опять безмятежно спавшего на груди у кормилицы, и
церемонно распрощался с полковой дамой.
     Затем Клайв и его родитель  сели  в  наемную  карету,  куда  перед  тем
погрузили багаж, и поехали на пристань близ Тауэра, где стоял пароход, коему
надлежало отвезти их в Европу; а пока они ехали,  они,  верно,  толковали  о
переменах в своей судьбе, и полковник, без сомнения, с нежностью благословил
отъезжающего сына и поручил господней воле его самого и его семейство; когда
же они расстались, Томас Ньюком продолжал с  бесконечной  любовью  думать  о
сыне, а воротившись в свой опустевший дом, стал размышлять о  постигшей  его
беде, прося всевышнего даровать ему силу с честью вынести это испытание и не
оставить милостью его близких, для которых он втуне принес столько жертв.


        ^TГлава LXXII^U
     Велизарий

     На распродаже имущества полковника Ньюкома некий друг  этого  семейства
купил за несколько шиллингов две сабли, что, как помнит читатель,  висели  в
комнате нашего доброго старика: ни один  старьевщик  не  позарился  на  них.
Портрет полковника кисти его сына, всегда  висевший  в  мастерской  молодого
хозяина,  а  заодно  и  все  его  эскизы  маслом,  мольберты  и  рисовальные
принадлежности приобрел верный Джей Джей, который хранил их  до  возвращения
друга и вообще проявил к нему необычайную заботливость. Джей Джей был в  тот
год избран в члены Королевской Академии, а Клайв, очевидно, усердно трудился
на избранном им поприще, ибо вскоре он прислал на выставку три  картины;  и,
право же, я  никогда  не  видел,  чтобы  кто-нибудь  огорчался  больше,  чем
преданный Джей Джей, когда две из этих  злополучных  работ  были  отвергнуты
отборочной комиссией.  Лишь  маленькая  трогательная  вещица  под  названием
"Разбитый челн" удостоилась чести красоваться на стенах выставочного зала и,
уж можете не сомневаться, стяжала себе громкие  похвалы  некого  критика  из
газеты "Пэл-Мэл". Картина была продана в первый же  день  за  двадцать  пять
фунтов стерлингов, каковую цену назначил за нее автор; а когда  добрый  Джей
Джей известил Клайва об этой удаче, не забыв при сем сообщить  о  полученной
сумме, тот ответил ему благодарственным письмом и попросил немедля  отослать
эти деньги в Ньюком, миссис Саре Мейсон,  от  имени  преданного  ей  старого
друга Томаса Ньюкома. Джей Джей только о том не уведомил друга, что  картину
купил он сам, и лишь много времени спустя Клайв узнал это, обнаружив  ее  на
стене в мастерской Ридли.
     Никто из нас, как я уже сообщал, не догадывался тогда о  действительном
состоянии  финансов  Томаса  Ньюкома,  и  мы  тешили  себя  надеждой,   что,
расплатившись со своими кредиторами за счет проданного имущества, он все  же
сможет вести приличествующий ему образ жизни  на  оставшуюся  ему  пенсию  и
офицерское содержание. Но однажды, находясь по делам в  Сити,  я  повстречал
там мистера Шеррика. Джентльмен этот переживал  материальные  трудности:  по
его словам, его просто разорило банкротство лорда Вдолгберри, с  которым  он
вел крупные денежные дела.
     - Нет, второго такого, как старина  Ньюком  не  сыскать!  -  сказал  со
вздохом мистер Шеррик. - Ведь до чего порядочен, до чего честен  -  я  прямо
таких не видел - и никакой тебе задней мысли, а  в  делах  разбирается,  как
младенец! Не пожелал меня слушать старикан, а то жил бы себе припеваючи.  Ну
зачем он продал свою офицерскую пенсию, мистер Пенденнис? Я ему это  дело  и
устроил - никто бы другой не взялся:  обеспечения-то  никакого,  окромя  его
честности. Ну да я знаю, что он - честняга,  что  скорее  помрет  с  голоду,
кости будет глодать, а не отступится от своего слова - такой уж он  молодец!
Является он ко мне раз, месяца за два до всей этой  катастрофы,  -  я-то  ее
предвидел, сэр, понимал, что к тому идет. Так вот, является это он и  просит
достать ему три тысячи фунтов, чтобы расплатиться за эти треклятые выборы, -
комиссионерам там, стряпчим, вознаграждение какое-то, страховку, - сами ведь
знаете эту механику, мистер П. Верите, я чуть ли не на коленях  его  умолял,
когда он пришел в кофейню "Северная и Южная Америка" повидаться кое с кем по
поводу этой сделки. "Полковник, - говорю ему, - бросьте вы  эту  затею!  Все
равно вам банкротства не миновать, так пусть уж все разом..." Так нет  ведь,
не пожелал, сэр. Разъярился, как старый бенгальский тигр - ну прямо зарычал:
мол, честь его тут  замешана.  И  заплатил  все  до  последнего  шиллинга  -
чертовски много было счетов! - и  теперь,  по-моему,  у  него  на  жизнь  не
осталось и пятидесяти фунтов в год. Я б  с  него  и  комиссионных  не  взял,
ей-богу, да только времена нынче плохие и еще этот  подлец  Вдолгберри  лихо
меня подсек. И так-то мне не хотелось у старика деньги брать  -  да  уж  что
там: нет их у меня больше! Да кабы только их! И часовня леди Уиттлси от меня
уплыла, мистер П.! А все этот Вдолгберри, чтоб ему ни дна ни покрышки!
     Стиснув на прощание мою  руку,  Шеррик  ринулся  через  улицу  догонять
какого-то капиталиста, как раз входившего в здание Диддлсекского  страхового
общества, и я остался один, огорченный и подавленный  тем,  что  мои  худшие
тревоги относительно Томаса Ньюкома оправдались. Может  быть,  обратиться  к
богатой родне полковника и поведать им о его бедственном положении? Знает ли
об этом его брат Хобсон? Что до сэра Барнса, то его распря с  дядей  приняла
столь ожесточенный характер, что на помощь с  этой  стороны  нечего  было  и
рассчитывать. Состоявшиеся выборы обошлись Барнсу в крупную сумму,  но  едва
Томас Ньюком отказался от депутатского места, как его племянник тут же опять
выставил свою кандидатуру и опять потерпел поражение от кандидата либералов,
своего бывшего приятеля, мистера Хигга, который в открытую  выступил  против
сэра Барнса и навсегда лишил его представительства от Ньюкома.  Так  что  от
этого господина друзьям полковника не приходилось ждать содействия.
     Как же ему помочь? Он был горд, работать  уже  не  мог:  ему  было  под
семьдесят.
     - Ну за  что  эти  бездушные  академики  отвергли  картины  Клайва?!  -
негодует Лора. - Несносные существа! Если бы картины были  выставлены,  одна
добрая душа непременно купила бы их - ну да что  теперь  говорить!  Впрочем,
он, верно бы, догадался и вернул деньги. Ах, Пен,  ну  почему  он  тогда  не
приехал, когда я вызывала его из Брюсселя?!
     От людей, столь мало обеспеченных, как мы с женой, они  бы  согласились
принять лишь небольшую  временную  ссуду.  Мы  слишком  хорошо  знали  наших
друзей, чтобы сомневаться в их несговорчивости. И вот мы с Лорой решили, что
мне следует, по крайней мере, съездить повидать Клайва. В  сущности  говоря,
наши друзья находились не очень-то далеко от нас и, хотя покинули родину,  в
ясный день могли видеть из своих окон ее берега. Они поселились в Булони - в
этом прибежище  многих  моих  бедствующих  соотечественников;  сюда,  в  эту
гостеприимную гавань я и поспешил, заручившись адресом  полковника  Ньюкома.
Жили они в старой части города, на тихой заросшей  травой  улочке.  Когда  я
позвонил у дверей, все семейство было в отсутствии. Не  оказалось  и  слуги,
который вышел бы на призыв колокольчика, - только  добродушная  француженка,
служанка  соседей,  сообщила  мне,  что  молодой  мосье  каждый  день  ходит
рисовать, а вот старого господина я, возможно, застану на  крепостном  валу,
куда он пристрастился ходить ежедневно. Я  брел  по  живописным  аллеям  под
тенистыми сводами раскидистых деревьев, мимо  бастионов  и  старинных  серых
домов с островерхими  крышами,  откуда  открывается  вид  на  веселые  новые
кварталы и оживленную гавань, на молы  и  пристани,  убегающие  в  блестящую
гладь моря, усеянную множеством белых парусов и дымящих черных  пароходов  и
отгороженную вдали приветными очертаниями меловых берегов  Альбиона.  Трудно
сыскать панораму живописнее той, какая предстает перед вами  с  высоты  этих
древних галльских бастионов, и уголок уютнее мирных садов  близ  крепостного
вала, где резвится детвора и старики в полудреме думают свои думы.
     Я застал нашего доброго старого друга на одной из скамеек с  газетой  в
руках, а рядом сидела румяная молодая француженка, на коленях у которой спал
Томас Ньюком-младший. Увидев меня, полковник покраснел. Он  встал  и  сделал
несколько шагов мне навстречу, и я заметил, как стариковски  неуверенна  его
походка. Голова его совсем поседела. Теперь он казался старше  своих  лет  -
это  он-то,  еще  год  назад  поражавший  своей  статностью,  стройностью  и
молодцеватой осанкой. Я был глубоко взволнован встречей с ним и теми следами
горя и печали, которые прочел на его лице.
     - Неужто вы приехали повидать меня, мой дорогой! - воскликнул полковник
дрожащим голосом. - Да как же это мило с взашей  стороны!  Надеюсь,  вам  по
вкусу эта гостиная, где мы теперь принимаем своих друзей? Ну  да  у  нас  их
мало осталось. Мы с мальчуганом ежедневно проводим здесь по нескольку часов.
Какой вырос бутуз, а? Он уже кое-что говорит, сэр, и ходит прекрасно.  Скоро
он сможет ходить на прогулку со своим дедом, и мы перестанем утруждать Мари.
- Последнюю фразу он повторил на  своем  старомодном  французском  языке,  с
поклоном обернувшись к Мари. Девушка ответила, что она  больше  всего  любит
гулять с малышом (мосье это отлично знает), -  куда  лучше,  чем  оставаться
дома, бог свидетель! Тут как раз начали бить башенные часы, и она вскочила и
стала собираться домой, приговаривая, что пора, не то мадам будет сердиться.
     - Миссис Маккензи довольно вспыльчива, -  сказал  полковник  с  кроткой
улыбкой. - Ей, бедняжке, пришлось много вытерпеть, Пен,  из-за  этого  моего
неблагоразумия. Я рад, что вы в свое время  воздержались  от  покупки  наших
акций. Мне было бы не так приятно видеть вас сейчас,  если  бы  вы  по  моей
милости  понесли  денежные  потери,  как  то  случилось  со  многими   моими
знакомыми.
     У меня сжалось сердце при мысли, что добрый наш старик попал  теперь  в
зависимость от полковой дамы.
     - Бейхем аккуратно присылает мне вашу  газету.  Он  хороший,  преданный
человек. Я очень рад, что он пристроился в Сити. Хочу думать, что его  фирма
действительно процветает, не в пример иным, вам известным, Пен. Я читал  обе
ваши парламентские речи, сэр, - они  очень  понравились  и  мне,  и  Клайву.
Бедный мальчик  целые  дни  трудится  над  своими  картинами.  Вы,  наверно,
слышали, что одна из его картин была продана на выставке, это  очень,  очень
нас подбодрило! Он недавно закончил еще две или три, а сейчас я ему  позирую
- для кого бы вы думали? - для Велизария. Я надеюсь, у  вас  сыщется  доброе
слово для его новой картины "Велизарий с кучкой оболов".
     - Дорогой мой друг! -  сказал  я  с  волнением.  -  Если  б  только  вы
согласились  принять   от   меня   кучку   оболов   или   как-нибудь   иначе
воспользовались моей помощью, вы бы осчастливили меня куда больше, чем  теми
щедрыми подарками, которыми баловали меня в юности. Взгляните,  сэр,  я  все
еще ношу часы, что вы подарили мне перед  отъездом  в  Индию.  Разве  вы  не
просили меня тогда заботиться о Клайве и помогать  ему,  чем  возможно?  Так
почему мне не сделать этого сейчас? - И я продолжал говорить в том же  духе,
горячо заверяя его, что мы с женой нежно любим их обоих и  только  гордились
бы возможностью быть полезными дорогим нам друзьям.
     Полковник ответил, что у меня доброе сердце и у жены  моей  тоже,  хотя
она... Он не окончил фразы, но я и так понял, что он хотел сказать.  Дело  F
том, что моя жена и обе дамы из его семейства никак  не  могли  подружиться,
хотя бедняжка Лора немало старалась сблизиться  с  ними.  Все  ее  дружеские
проявления они встречали таким высокомерием и холодностью, что Лоре было  не
под  силу  преодолеть  это.  Малютка  Рози  и  ее  маменька  именовали   нас
"аристократами", а мы, со своей стороны, не очень огорчались из-за подобного
их мнения.
     Мы беседовали с полковником около часа о его делах, к сожалению, весьма
плачевных, и о видах Клайва на будущее,  каковые  старик  приукрашивал,  как
мог. Ему  пришлось  подтвердить  все  рассказанное  мне  Шерриком  и  честно
признаться, что его пенсия пошла на выплату долгов, в которые он влез, чтобы
рассчитаться со  страховыми  и  прочими  взносами.  Да  как  же  он  мог  не
расплатиться с долгами? Слава богу, Клайв полностью поддержал его в этом (он
ведь; не замедлил сообщить ему о своих финансовых затруднениях), и понимание
сына было для него, право же, огромным утешением.
     - А женщины, те сердятся, - продолжал ваш бедняга,  -  им,  знаете  ли,
непонятны законы чести, по крайней мере, они не придают им такого  значения,
как мы. Возможно, я поступал неверно, скрывая правду от миссис Маккензи,  но
я ведь исходил из  лучших  побуждений:  надеялся,  а  вдруг  все  как-нибудь
образуется. Бог свидетель, как нелегко мне было ходить с  веселым  лицом  не
один месяц и ездить с малюткой Рози по балам и в гости. Что ж, бедная миссис
Маккензи вправе сердиться; жаль только,  что  моя  девочка  всецело  приняла
сторону матери: меня печалит утрата ее привязанности.
     Словом, все обстояло именно так, как  я  и  подозревал.  Полковая  дама
заправляла всем домом, и нашим друзьям, в довершение ко  всем  их  напастям,
приходилось не только жить с ней бок о бок, но еще и терпеть ее тиранство.
     - Но позвольте, сударь... - качал я, - если вы, как я  понял  из  ваших
слов - да и Клайв мне рассказывая о каких-то семейных стычках, - добавил я с
усмешкой, - если вы не ладите с полковой... с миссис Маккензи, так почему ей
от вас не уехать: вам бы всем было лучше.
     - Но она ведь у себя дома, - отвечает полковник. - Это я  живу  у  нее.
Поймите, я старый нищий отставник, существующий  на  средства  невестки.  Мы
живем на сто фунтов годовых (от тех денег, что  были  записаны  на  нее  при
замужестве), да миссис Маккензи прибавляет к  нашему  бюджету  сорок  фунтов
своей пенсии. А я, да простит меня бог, пустил  на  ветер  семнадцать  тысяч
приданого Рози и еще полторы тысячи, принадлежавшие ее матери.  Они  сложили
свои малые доходы и теперь кормят нас - меня и Клайва. Чем нам зарабатывать?
Господи помилуй! Чем? Сам-то я уже ни на "что не гожусь,  и  вот  когда  мой
бедный мальчик получил за свою картину двадцать пять фунтов, я так рассудил,
что мы обязаны отослать их Саре Мейсон. Вы и  представить  себе  не  можете,
каково нам пришлось с сыном, когда миссис Маккензи узнала о нашем решении. Я
ни с кем на свете об этом не говорил - даже  с  Клайвом,  -  а  увидел  ваше
доброе открытое лицо и не выдержал!.. Вы уж простите мою болтливость, я ведь
старею, Артур! Бедность и всякие дрязга совсем сломили меня. Ну, больше я не
буду говорить об этом. Мне бы хотелось пригласить вас отобедать с нами, сэр,
- и добавил с улыбкой, - но  придется  испросить  разрешения  начальства.  Я
решил, что, невзирая на ^все запреты полковой дамы, непременно повидаю моего
старого друга Клайва, и направился вместе с полковником к их дому, у  дверей
которого мы как раз повстречали миссис Маккензи  и  ее  дочку.  Рози  слегка
вспыхнула и, бросив взгляд на мать, подала мне руку, приседая  в  реверансе.
Полковая дама тоже приветствовала меня с дружелюбной снисходительностью и не
препятствовала мне войти в их жилище и собственными  глазами  узреть  -  _до
какого состояния  их  довели_.  Последнюю  фразу  она  произнесла  с  особым
ударением и  устремила  многозначительный  взгляд  на  полковника,  который,
смиренно понурив голову, провел меня в их квартиру, по правде говоря, вполне
уютную,  милую  и  приличную.  Полковая  дама  была  отличной   хозяйкой   -
неутомимой, хлопотливой, вечно  пекущейся  о  чистоте.  Вывезенные  из  дома
безделушки украшали их маленькую гостиную. Миссис Маккензи,  правившая  всем
домом, принялась упрашивать меня отобедать  с  ними,  если,  конечно,  такой
светский  господин  не  побрезгует   разделить   скромную   трапезу   бедных
изгнанников. Никакая трапеза в обществе сей дамы, разумеется, не  соблазнила
бы меня, однако я вознамерился повидать своего старого друга и потому охотно
принял приглашение  его  говорливой  и  далеко  не  бескорыстной  тещи.  Она
отозвала в сторону полковника, пошепталась с ним и сунула ему что-то в руку,
после чего он надел шляпу и вышел из дому. Потом еще под каким-то  предлогом
она удалила Рози, и  я  удостоился  счастья  остаться  вдвоем  с  капитаншей
Маккензи.
     Она  поспешила  воспользоваться  представившейся  ей   возможностью   и
пустилась пространно и с увлечением описывать мне нынешнее состояние  своего
злополучного семейства, Она сообщила мне, что бедняжка, ее бесценная Рози  -
очень хрупкое существо, девочка взращена  в  холе  и  роскоши  нежнейшей  из
матерей, дававшей ей самое  тонкое  воспитание;  она  совершенно  неспособна
заботиться о себе и, наверно, совсем захирела бы и погибла, не будь рядом  с
ней ее любящей маменьки,  чтобы  опекать  ее  и  поддерживать.  Она  слабого
здоровья, очень слабого, да-да, доктор прописал ей рыбий  жир.  Одному  богу
известно, как они расплатятся за это дорогостоящее лекарство из тех  скудных
средств, какие остались у них из-за легкомыслия  -  да-да,  _преступного_  и
_недостойного_  легкомыслия  этого  безрассудного   человека,   этого   мота
полковника Ньюкома!
     Во время этой тирады я случайно взглянул в окно и увидел - одновременно
с ней - нашего милого старика, печально бредущего домой со свертком в  руке.
Заметив  его  возвращение,  долженствовавшее  пресечь  нашу  беседу,  миссис
Маккензи принялась скороговоркой шептать мне, что, конечно,  у  меня  доброе
сердце и провидению было угодно наделить меня немалым состоянием, которое я,
не в пример другим, умею беречь, и что если (в чем она уверена) я  явился  с
благою целью (чего ради еще я приехал бы к ним?) и, конечно, это было  очень
великодушно и благородно (впрочем, иного она и не ждала, хотя кое-кто думает
про вас обратное, мистер Пенденнис); так вот,  если  я  намерен  оказать  им
некоторую помощь, каковая, право, весьма уместна (а  она,  как  мать,  будет
просто благословлять меня), то разумней мне вручить  свою  лепту  ей,  а  не
полковнику (о, ему нельзя доверять ни шиллинга!); он ведь давеча что сделал:
взял и вышвырнул кучу денег той старухе, которую  содержит  в  провинции,  а
нашу милочку Рози оставил без самого нужного.
     Жадность и корыстолюбие этой женщины, лесть, которую она расточала  мне
за обедом, были до того мерзки и отвратительны, что я почти  ничего  не  мог
есть, хотя бедного старика гоняли в  кухмистерскую  за  паштетом  для  моего
угощения. Клайва за обедом не было. Когда он ходит рисовать этюды, он  редко
возвращается засветло. Его жена и  теща,  как  видно,  ничуть  без  него  не
скучали. Убедившись в том, что полковая дама полностью завладела  беседой  и
не намерена оставлять меня наедине с  полковником  даже  на  пять  минут,  я
поспешил  распрощаться  с  хозяевами,  оставив  Клайву  записку  с  просьбой
навестить меня в гостинице.


        ^TГлава LXXIII,^U
     в которой Велизарий возвращается из изгнания

     Я сумерничал в отведенном мне номере "Hotel de Bains", когда в  комнате
появился желанный гость, а  именно  -  мистер  Клайв  собственной  персоной,
широкоплечий, в широкополой шляпе и  с  косматой  бородой,  каковую  почитал
приличествующей  художнику.  Нечего  и  говорить,  что  встреча  наша   была
сердечной, а беседа, затянувшаяся  далеко  за  полночь,  очень  дружеской  и
откровенной. Да  простит  мне  мой  друг,  что,  рассказывая  читателям  его
историю, я доверю  им  некоторые  секреты  его  частной  жизни.  Для  Клайва
наступили теперь невеселые дни, однако  финансовые  трудности,  выпавшие  на
долю ему и отцу, пожалуй, огорчали его куда меньше, чем семейные  неурядицы.
Жестоко  обиженный  той,  которую  любил,  а  также   движимый   благородной
уступчивостью,  побуждавшей  его  постоянно  подчиняться  родителю,  молодой
человек исполнил его заветную мечту и взял в  жены  девушку,  избранную  ему
опекунами. Рози, которая, как мы убедились, тоже  была  существом  мягким  и
покорным, без труда позволила маменьке уговорить себя, что  она  влюблена  в
богатого и красивого юношу, коему и поклялась быть подругой "в счастье  и  в
горе". С равной охотой эта добрая малютка взяла бы в мужья  своего  прежнего
обожателя, капитана Гоби, улыбаясь, обещала бы ему у алтаря свою верность  и
любовь и была бы счастливой и вполне подходящей женой  упомянутого  офицера,
не вели ей маменька предпочесть ему Клайва. Но что удивительного в том,  что
старшие так стремились поженить их? Они подходили друг  другу  по  возрасту,
отличались   добрым   нравом,   располагали   богатством   и    родительским
благословением. Разве это первый случай, когда брак, заключаемый  при  столь
счастливых и благоприятных обстоятельствах, оборачивался неудачей? Не бывало
ли  так,  что  терпел  крушение  корабль,  хорошо  сработанный  и  красивый,
отплывавший с пристани под ликующий гул толпы, в  ясный  день  при  попутном
ветре?
     Если уныние и грусть овладели Клайвом уже к концу его медового  месяца,
пока семья его еще процветала  под  сенью  знаменитой  кокосовой  пальмы  из
питого  серебра,  каково  же  ему  приходилось  теперь,  когда  их  постигло
разорение; когда скудость их трапез не  скрашивалась  привязанностью;  когда
теща считала его бедному старику-отцу  каждый  кусок;  когда  эта  пошлая  и
примитивная женщина притесняла и осыпала насмешками одного  из  добрейших  и
благороднейших  людей  на  свете;  когда  его  жена,  вечно  занятая  своими
недомоганиями и охотно подчинявшаяся чужой воле,  постоянно  устраивала  ему
истерики и попрекала его, а  ее  тиранка-мамаша,  грубая,  глупая,  упрямая,
неспособная понять ни талантливости сына, ни великодушия  отца,  то  и  дело
шпыняла обоих, бессовестно пользуясь своим правом пострадавшей  мучить  этих
несчастных  людей!  По  словам  Клайва,  она  не  переставала  попрекать  их
деньгами, посланными Саре  Мейсон.  Едва  известие  об  этом  достигло  ушей
полковой дамы, как она подняла такой  скандал,  что  чуть  было  не  уморила
полковника, а сына его не довела до помешательства.  Она  схватила  на  руки
плачущего ребенка и кричала, что бездушные отец и дед  вознамерились  обречь
его на голодную смерть; довела Рози  до  слез  своими  утешеньями,  а  потом
побежала  жаловаться  всему  местному  обществу,  состоявшему  из  какого-то
изгнанного пастора, на чьи проповеди она ходила, и целой оравы  разорившихся
капитанов  и  капитанш,  жен  беглых  маклеров,  полупочтенных  завсегдатаев
бильярдной и других лиц, укрывавшихся от правосудия. Нанося  им  визиты  или
встречая их что ни  день  во  время  прогулок  по  набережной,  куда  миссис
Маккензи таскала с собой и бедняжку Рози, она обстоятельно  рассказывала  им
про обиды, нанесенные полковником ей с  дочерью,  как  он,  мол,  обманул  и
ограбил их раньше, а теперь вот живет на их счет. Стоит ли  удивляться,  что
после этого миссис Удирайл, супруга беглого аукционщика,  повстречав  нашего
бедного старика, даже не изволила поклониться ему, а капитанша  Кайтли,  чей
муж уже семь лет как сидел в Булонской  тюрьме,  приказала  сыну  не  водить
знакомства с Клайвом; когда же занемог  малыш  и  дед  пришел  в  аптеку  за
арроурутом, тамошний приказчик, юный Абормот, отказался отпустить покупателю
порошок, пока тот не выложит на прилавок деньги.
     А денег у Томаса Ньюкома не было. Он отдал все до последнего  фартинга.
Раз уж он разорил своих близких, то, конечно, как он считал, не  имел  права
истратить на себя и шести пенсов из их скудных средств, и вот бедный  старик
отказался от сигары, своей спутницы и  утешительницы  на  протяжении  сорока
лет.  Ведь  ему,  по  утверждению  миссис  Маккензи,  "нельзя  доверять   ни
шиллинга", и добряк  молчал,  понурив  свою  седую  благородную  голову,  и,
довольствуясь черствой коркой, покорно сносил эти мелочные придирки.
     И теперь, когда ему было под семьдесят, - вот он итог жизни независимой
и обеспеченной, прожитой по законам милосердия и чести; крах надежд и утрата
свободы - вот награда за благородство, которую обрел  этот  храбрый  солдат,
отличившийся в двадцати битвах; благотворящий всем, кого ни встречал,  и  за
то провожаемый благословениями многих, он заканчивал свою жизнь  здесь  -  в
жалкой каморке, на жалкой улочке чужеземного  города,  под  началом  у  злой
бабы, которая ежечасно поражала его доброе, беззащитное сердце смертоносными
обидами и оскорблениями.
     Мы сидели в полумраке, и Клайв рассказывал мне эту грустную историю,  и
в словах его звучало озлобление, которое,  конечно,  передалось  и  мне.  Он
утверждал, что в толк не возьмет, как еще старик остается жив. Ведь от  иных
ее шпилек и насмешек у отца просто перехватывает дыхание, и он  вздрагивает,
точно его ударили плетью.
     - Он бы, наверное, наложил на себя руки, - продолжал бедный Клайв, - но
он видит в этом свое наказание и поэтому должен терпеть его,  покуда  угодно
господу. Его не расстраивают собственные потери; но попреки миссис  Маккензи
и еще злые слова, брошенные ему в суде некоторыми вдовами  его  сотоварищей,
накупивших по его совету акций этого треклятого банка, вот что  беспредельно
огорчает его! Я  частенько  слышу,  как  ворочается  он  по  ночам  и  тяжко
вздыхает, помоги ему боже!.. Господи  милосердный,  что  мне  делать?..  Что
делать?! - вскричал молодой  человек  в  порыве  искреннего  отчаяния.  -  Я
пробовал давать уроки, а однажды, прихватив с собой  кипу  рисунков,  поплыл
палубным пассажиром в Лондон. Я ходил по магазинам эстампов, к  закладчикам,
к евреям... Пошел к Моссу - помнишь Мосса, что учился со мной у Гэндиша? Ну,
он дал мне за сорок два рисунка восемнадцать  фунтов.  С  этими  деньгами  я
вернулся в Булонь. Этого хватило, чтобы расплатиться с доктором и похоронить
нашего последнего умершего младенца. Послушай, Пен, угости меня ужином, я за
весь день съел лишь булочку за два су: есть дома для  меня  -  пытка!  Прямо
невмоготу! Дай мне немного денег, Пен, дружище. Я  ведь  знаю,  ты  со  всей
охотой!.. Я не раз подумывал  написать  тебе,  да  все  надеялся  как-нибудь
выкрутиться, понимаешь. Когда я ездил в Лондон продавать рисунки, я зашел на
квартиру к Джорджу, но он был в отъезде. Проходя по Оксфорд-стрит, я  увидел
Крэкторпа, однако не решился заговорить с ним и  свернул  на  Хэнвей-Ярд.  Я
было подумал попросить у него денег, только как-то не смог. К счастью,  я  в
тот же день получил от Мосса эти восемнадцать фунтов и поехал с ними домой.
     Дать ему денег? Ну конечно, я дам их ему, моему старому, доброму другу!
Чтобы как-нибудь ободрить  беднягу  и  помочь  ему  справиться  с  приступом
отчаяния, который нашел на него, а также дабы скрыть охватившую меня боль  и
жалость, я почел  за  лучшее  накинуться  на  него  с  упреками.  Я  жестоко
выговаривал Клайву, обвиняя его в недоверии и даже просто неблагодарности  к
друзьям, раз он до сих пор не обратился к ним, - ведь они бы почли для  себя
позором не прийти к нему на выручку. Все, чем я располагаю, к  его  услугам.
Говоря по чести, я не очень понимал, как его семья дошла до такой крайности,
какую он описывал, ибо в конце концов многие бедняки умудряются  жить  и  на
меньшие деньги; впрочем, я не высказал вслух этих сомнений  из  боязни,  что
Клайв, совершенно не привыкший экономить, вероятно, позволил себе по приезде
в Булонь некоторую расточительность, приведшую к нынешним лишениям {Я  тогда
еще не знал, что миссис Маккензи наложила руку  на  всю  семейную  казну  и,
будучи образцовой хозяйкой, принялась, как в былые времена,  понемножку,  но
упорно откладывать про черный день.}.
     Я решился спросить Клайва о долгах, и он  в  ответ  заверил  меня,  что
долгов никаких нет, - уж во всяком случае, за ним и его родителем.
     - Если гордость мешала нам просить о помощи (я согласен с  тобой,  Пен,
дружище, что это совсем неразумно, теперь я это вижу), то  ведь  она  же  не
позволяла нам делать долги. Мой поставщик красок получает с меня  рисунками,
и, по-моему, сейчас не я ему должен, а он мне. Он достал мне урок (пятьдесят
су за час, итого - фунт за десять) у  некоего  весьма  расчетливого  богача,
который снимает здесь целый замок и держит двух  ливрейных  лакеев.  У  него
четыре дочери, которых я разом и обучаю, и он еще  вычитает  с  меня  десять
процентов за рисовальную бумагу и карандаши, купленные у того же поставщика.
Меня не тяготят занятия с детьми и покровительство их богатого родителя,  да
и он, конечно, не в убытке, Пен. Я бы  нисколько  не  сетовал,  кабы  только
хватало уроков. Дело в том, видишь ли, что нам надобно иметь некоторую сумму
сверх всех расходов: мой старик умрет с горя, если  мы  перестанем  посылать
бедной Саре Мейсон назначенные ей пятьдесят фунтов в год.
     Тут подали обильный ужин  и  бутылку  доброго  вина,  и  хозяин  охотно
принялся за еду вместе с гостем после той скудной трапезы,  какой  потчевала
его полковая дама в три часа пополудни. Когда  я  пошел  провожать  друга  в
верхнюю часть города, была уже полночь и звезды приветно сияли нам с  небес;
на милом мне лице Клайва было то выражение счастья, которое я знал с юности,
и мы обменялись рукопожатием, сказав друг другу "благослови тебя бог!".
     Когда верный друг Клайва, лежа в одной  из  мягких  и  уютных  постелей
комфортабельной гостиницы, принялся размышлять над событиями дня, он  пришел
к убеждению, что в Булони художнику трудно заработать на  жизнь  и  что  ему
лучше перебраться в Лондон, где у него сыщется десятка два старых приятелей,
готовых прийти ему на помощь. А если  еще  и  полковника  удастся  вызволить
из-под опеки полковой дамы, то, несомненно, подобный отпуск пойдет весьма на
пользу нашему милому старику. Моя семья в те поры снимала  на  Куин-сквер  в
Вестминстере просторный старый дом,  где,  конечно,  хватило  бы  места  для
полковника и его сына. Я нисколько не сомневался, что Лора будет  рада  этим
гостям (дай бог каждому джентльмену, читающему сии строки, чтоб супруга  его
с такой же охотой принимала у себя его друзей).  Однако  нездоровье  Рози  и
деспотизм полковой дамы могли послужить помехой моей затее, и  я  отнюдь  не
был уверен, что эта властелинша отпустит от себя своих рабов.
     Подобные мысли долго не давали заснуть составителю этой хроники,  и  на
следующий день он поднялся к завтраку лишь за час до полудня. Случилось так,
что в ресторане в ту пору не было ни души; и я еще не успел  закончить  свою
трапезу, когда  слуга  доложил,  что  какая-то  дама  хочет  видеть  мистера
Пенденниса, и тут же ввел миссис Маккензи.  Ничто  во  внешности  и  костюме
представительной вдовушки не свидетельствовало о бедности и лишениях. На ней
была нарядная  шляпка,  украшенная  целой  охапкой  колокольчиков,  маков  и
колосьев; на лбу у нее  сиял  самоцвет,  недорогой,  но  роскошный  с  виду,
который был искусно  прикреплен  как  раз  под  самый  пробором,  откуда  ее
волнистые каштановые волосы разделялись на две грозди  локонов,  обрамлявших
ее пухлые щека. Ко всему этому прибавьте красивую индийскую июль, элегантные
перчатки, дорогое шелковое платье, хорошенький  зонтик,  голубой  с  палевой
каймой, множество сверкающих колец и великолепные золотые часики на цепочке,
как мне помнится,  некогда  украшавшие  беленькую  шейку  бедняжки  Рози,  -
словом, глядя на все эти вещицы, украшавшие  особу  вашей  вдовушки,  вы  бы
легко приняли ее за жену  какого-нибудь  процветающего  купца  я  отнюдь  не
признали бы в ней бедную, обманутую, ограбленную,  разоренную  и  несчастную
капитаншу.
     Что же  касается  ее  манер,  то  они  были  образцом  любезности.  Она
высказала множество похвал по поводу  моих  литературных  трудов,  заботливо
осведомилась о здоровье милой миссис  Пенденнис  и  ненаглядных  малюток,  а
потом, как я и  ожидал,  перешла  к  делу,  сравнив  благополучную  жизнь  и
положение моей семьи в обществе с теми страданьями и обидами,  какие  выпали
на долю ее бесценной девочки и внука. Нет, она никогда  не  сможет  называть
малютку тем ужасным именем, которое  дали  ему  при  крещении!  Я,  конечно,
понимаю, что у нее есть все причины  к  тому,  чтобы  не  любить  имя  Томас
Ньюком.
     И  она  еще  раз  бойко  перечислила  все  обиды,  нанесенные  ей  этим
джентльменом, назвала огромные суммы, которые вытянул у  нее  и  ее  милочки
этот несчастный простофиля (чтоб не сказать хуже!); и,  наконец,  перешла  к
описанию их теперешней бедственной  жизни.  Она  опять  произвела  для  меня
беглое исчисление того, во что им стали визиты докторов, похороны  младенца,
природная хрупкость Рози,  сладкое  мясо,  рыбий  жир  и  телячьи  ножки,  и
закончила свою речь  выражением  благодарности,  что  я  внял  ее  вчерашней
просьбе и не отдал денег в руки Клайва. Бог  свидетель,  они  так  нужны  ее
семейству, а ведь Клайв со своим чудаком папашей  непременно  пустят  их  на
ветер, это уж точно! А посему будет самым разумным,  если  мистер  Пенденнис
вручит свою лепту именно ей.
     В бумажнике у меня оставалась лишь небольшая сумма наличностью,  однако
миссис Маккензи, имевшая связи в банкирских кругах  и  (хвала  всевышнему!),
невзирая на свои беды, сохранившая прочный кредит  у  всех,  да-да  у  всех,
поставщиков, выразила живейшую готовность принять от  меня  чек  на  имя  ее
лондонских друзей, "Братьев Хобсон".
     Я спокойно отразил эту беззастенчивую атаку,  с  улыбкой  заметив,  что
миссис Маккензи явно заблуждается, предполагая, будто  человек,  только  что
оплативший расходы по выборам, да и в  лучшие  времена  не  имевший  больших
сбережений, в состоянии выписать чек на приличную сумму господам Хобсон  или
каким-нибудь иным банкирам. При этих словах лицо ее заметно вытянулось, и ее
уже не утешил банковский билет, один из тех двух, коими я тогда  располагал.
Остальное, сказал я, нужно мне самому - хватит лишь рассчитаться в гостинице
и на обратное путешествие в Лондон с моими спутниками.
     Это с какими же? Тут я вынужден был (не без тайного страха) выложить ей
план, придуманный мною накануне ночью. Я объяснил ей, что,  на  мой  взгляд,
талант Клайва пропадает  в  Булони  и  что  только  в  Лондоне  он  способен
обеспечить ему хороший заработок; я почти уверен, что, используя свои  связи
с книготорговцами, сумею раздобыть ему выгодную работу - я б  и  раньше  это
сделал, но не знал о его  нынешних  обстоятельствах;  я  ведь  до  недавнего
времени полагал, что полковник, несмотря на  банкротство,  пользуется  своей
офицерской пенсией, а она у него немалая.
     Упоминание об этом, разумеется, вызвало со стороны вдовицы поток весьма
нелестных замечаний по адресу моего престарелого друга. Ну  конечно,  он  бы
сохранил пенсию, не будь он таким дураком - он же  в  денежных  делах  сущий
младенец - сам ничего не понимает и других морочит, а теперь вот толчется  в
доме, и прочее, прочее.
     Тут я позволил себе  предположить,  что,  быть  может,  удастся  как-то
улучшить его пенсионные дела; что у меня есть надежные адвокаты, с  которыми
я мог бы его связать; что для этого ему стоило бы съездить в Лондон,  и  еще
что жена моя с радостью примет в дом обоих друзей - места у нас хватит.
     Последнюю мысль  я  высказал  с  опаской,  боясь,  во-первых,  что  она
откажется, а во-вторых, что согласится, но предложит, чтобы все они приехали
к нам погостить, раз уж места у нас хватит. Разве я не был свидетелем  тому,
как полковая дама прибыла на месяц к бедному Джеймсу Бинни на  Фицрой-сквер,
а потом жила там долгие годы? Еще я знал, что, если она  поселится  в  каком
доме, выдворить ее оттуда возможно только с боем. Разве Клайв не выставил ее
однажды, а она вот живет с  ними  и  командует  всем!  И,  наконец,  хотя  я
достаточно знал жизнь, был ли я вполне убежден, что сумею проявить твердость
воли и непреклонность?  Так  что,  признаться,  я  с  тревогой  ждал  ответа
вдовствующей капитанши.
     К  моему  великому  облегчению,  она   полностью   одобрила   оба   мои
предложения. О, это, конечно,  необычайно  любезно,  что  я  принимаю  такое
участие в судьбе обоих джентльменов, и она,  как  любящая  мать,  благодарит
меня за сочувствие к ее девочке. Безусловно,  самое  разумное,  чтобы  Клайв
начал зарабатывать этим своим, как она выражалась,  ремеслом.  Не  подлежало
сомнению, что она рада была избавиться от обоих мужчин и согласна  отпустить
их хоть завтра.
     Мы под ручку направились к ним в  Старый  город,  и  по  дороге  миссис
Маккензи предупредительно называла  мне  имена  своих  подозрительного  вида
знакомых, гулявших по улице, а затем, едва мы отходили от них чуть подальше,
посвящала меня в их денежные дела,  заставлявшие  их  временно  пребывать  в
Булони. И хотя Рози была в интересном положении, миссис Маккензи по  приходе
домой тут же выложила дочери новость о  предстоящем  отъезде  обоих  мужчин,
точно надеясь ее этим обрадовать (впрочем, похоже, она не ошиблась  в  своих
расчетах). Привыкшая во всем полагаться на маменьку,  молодая  женщина  и  в
этом случае не имела своего мнения: по-видимому, ей было безразлично - уедет
ее муж или останется.
     Не  правда  ли,  это  так  великодушно  и  любезно  со  стороны   милых
Пенденнисов пригласить к себе мистера Ньюкома с отцом! -  И  поскольку  Рози
был  указан  повод  для  благодарности,  она  тут  же   послушно   принялась
благодарить меня, заверяя, что с моей стороны это и впрямь очень любезно.
     - Что же ты не спросишь про нашу душечку миссис Пенденнис  и  ее  милых
деток, мученица ты моя!.. - Рози спохватилась и выразила надежду, что миссис
Пенденнис и детки в добром здравии. Это бедное создание пребывало  в  полном
подчинении у своей властолюбивой маменьки. Рози не сводила глаз  с  полковой
дамы и согласовывала с ней все свои действия. Она  замирала  перед  матерью,
словно зачарованная, трепещущая, обреченная на гибель птичка  перед  удавом;
еще она походила на испуганного спаниеля, ластившегося  к  хозяину,  который
только что учил его хлыстом.

     Стоял солнечный день, и полковник находился на своем  обычном  месте  у
крепостного вала. Я пошел туда и, как  вчера,  застал  старика  на  скамейке
рядом с нянюшкой, на коленях у которой дремал малыш, зажав в  своем  розовом
кулачке дедушкин палец.
     - Тсс! - шепнул, увидав меня, этот старый добряк  и  приложил  к  устам
палец свободной руки. - Мальчик спит. Il est bien joli quand il  dort  -  le
boy, n'est-ce pas, Marie? {Он такой хорошенький, когда спят, наш мальчик, не
правда ли, Мари? (франц.).}
     Служанка  ответила,  что  мосье,  конечно,  прав:  мальчик  прямо   как
ангелочек!
     - Этой девушке можно доверять, она очень достойная особа, - сообщил мне
полковник с превеликой серьезностью.
     Его тоже зачаровал удав;  хлыст  домашней  укротительницы  поработил  и
этого беспомощного, кроткого и  благородного  человека.  Видя  его  красивую
стариковскую голову, еще недавно так мужественно вскинутую, а теперь покорно
склоненную, я внезапно осознал, что он должен был пережить за истекший  год;
я представил себе, как тиранила его эта фурия, как он молча терпел, как  его
жестоко высмеивали, а он терзался беспомощными сожалениями, не спал ночами и
с тяжелым чувством вспоминал прошлое, и  как,  верно,  сжималось  болью  это
нежное сердце от предательских ударов и несбывшихся надежд.  Не  скрою:  вид
этого исстрадавшегося старика до того потряс мою душу, что я отвернулся,  не
в силах сдержать рыдание.
     Он вскочил на ноги и обнял меня за плечо своей  милой  дрожащей  рукой,
которую только что отнял у внука.
     - Что случилось, Артур,  мой  мальчик?!  -  спрашивал  он,  с  тревогой
заглядывая мне в лицо. - Неужто худые вести?.. Здорова ли Лора, детки?..
     Я мгновенно справился с собой, взял его под руку и, прогуливаясь с  ним
по залитой солнцем дорожке старого крепостного вала, рассказал, что  приехал
сюда с непременным наказом от Лоры привезти  его  к  нам  погостить,  а  тем
временем попробовать уладить  его  дела,  которым,  по-моему,  не  уделялось
должного внимания; может быть, удастся спасти что-нибудь  из  постигшего  их
крушения - ну хотя бы вот для этого мальчугана.
     Поначалу полковник и слышать не хотел о том, чтобы покинуть  Булонь,  -
Рози будет скучать по нем (он ведь думал, что по-прежнему ей нужен);  однако
стоило нам возвратиться в общество дам, и от всей решимости  Томаса  Ньюкома
не осталось и следа. И БОТ он согласился; тут как раз домой воротился Клайв,
и мы посвятили его в наш план, который он с радостью  поддержал.  В  тот  же
вечер я заехал за ними в коляске, чтобы отвезти их на пароход.  Их  нехитрый
багаж был уже собран в дорогу. Обе дамы при расставании не выказали  и  тени
сожаления, только Мари,  маленькая  служанка,  вынесшая  на  руках  ребенка,
залилась горькими слезами. Клайв с нежностью  поцеловал  сына,  а  полковник
вернулся с порога, чтобы  еще  раз  поцеловать  малыша,  вынул  из  галстука
маленькую золотую булавку, которую носил, и дрожащей рукой  отдал  ее  Мари,
присовокупив к этому просьбу хорошенько присматривать без него за внуком.
     - Она добрая девушка, преданная и привязчивая, Артур, -  сказал  добрый
старик, - а у меня ведь нет денег дать ей: ни единой рупии!..


        ^TГлава LXXIV,^U
     в которой Клайв начинает новую жизнь

     Наша повесть близится к  концу,  а  для  бедного  Клайва  жизнь  только
начинается. Отныне ему придется зарабатывать себе на хлеб; и вот я, наблюдая
его труды, старания и неудачи, поневоле сравнивал его профессию со своей.
     Писатели  и  люди  им  близкие,  как  известно,  любят  жаловаться   на
всевозможные  тяготы  и  мытарства,  сопряженные  с  их   профессией.   Наши
разочарования, бедность и лишения весьма убедительно, а нередко  и  правдиво
описываются теми, кто о нас пишет; однако, мне кажется,  что  в  нашем  деле
есть свои преимущества, о  которых  забывают  как  сами  сочинители,  так  и
пишущие о них, а между тем если взвесить все за и; против, то,  пожалуй,  мы
не  ценим  должным  образом  своего  положения.  У  нас  нет,  так  сказать,
мецената-покровителя: мы не сидим больше у него в прихожей; дожидаясь, чтобы
его светлость  выслал  нам  несколько  гиней  в  награду  за  наше  льстивое
посвящение. Мы сбываем свой товар книготорговцу, от которого  зависим  ровно
столько же, сколько он от печатника или поставщика бумаги. Во  всех  крупных
городах нашего отечества к нашим услугам имеются огромные  книгохранилища  с
целым штатом  библиотекарей  и  любезных  помощников  и  где  все  наилучшим
способом приспособлено дата удобства занятий. К тому  же,  наша  дело  можно
начать, не имея капитала. Какая еще из так называемых ученых профессий может
похвалиться подобной возможностью?  Врачу,  к  примеру,  надобно  не  только
потратить много денег и сил; на приобретение знаний, но  также  нанять  дом,
обставить его мебелью, обзавестись лошадьми, экипажем  и  прислугой,  прежде
чем к нему пожалует  хоть  один  приличный:  пациент.  Я  слыхал,  что  этим
джентльменам приходится ублажать богатых  вдов,  развлекать  ипохондриков  и
упражняться еще во множестве всяких фокусов - иначе врачевание  не  приносит
дохода. А сколько сотен фунтов стерлингов должен истратить адвокат до  того,
как  он  начнет  зарабатывать?   Надобно   расплатиться   за   дорогостоящее
университетское образование, снять приличную квартиру  в  Темпле,  содержать
клерка, разъезжать  по  округе  -  таковы  неизбежные  расходы,  предстоящие
стряпчему еще прежде, чем к нему явятся клиенты, придет слава  и  опытность.
Конечно, выигрыш немалый, но сколько же надо  выложить  нашему  законнику  в
надежде выиграть в этой лотерее! Литератору и не снится такой  куш,  зато  и
риску у него меньше. Будем же говорить о нашей профессии честно, без желания
вызвать сочувствие у публики.
     Художники плачутся куда реже многих наших  собратьев-литераторов,  хотя
жизнь у большинства из них, по-моему,  значительно  тяжелее;  у  них  меньше
шансов на успех, и труд их протекает в  более  зависимых  и  менее  приятных
условиях. Я самолично наблюдал, как член Королевской  Академии  мистер  Сми,
эсквайр, унижался и льстил и при этом не переставал хвастаться,  бедняга,  и
набивать себе цену с единственной целью получить заказ  на  портрет.  Я  был
свидетелем того, как видный фабрикант из  Манчестера  рассуждал  об  изящных
искусствах перед одной из картин Джей Джея и с видом  знатока  нес  какую-то
несусветную чушь. Я видел, как бедный  Томкинс  водил  по  выставке  некоего
мецената,  готовый  улыбаться  любой  шутке  богача,  и  как  в  глазах  его
засветилась робкая надежда, когда  тот  остановился  перед  его  собственным
полотном. Помню, как однажды чернокожий слуга Чипстоуна проводил меня  через
анфиладу комнат, населенную  гипсовыми  богами  и  героями,  в  великолепную
мастерскую своего хозяина,  где  тот  сидел,  тщетно  поджидая  заказчика  и
справедливо  опасаясь  прихода  домовладельца   со   счетом   за   квартиру.
Приглядевшись к тому,  в  какие  непомерные  траты  вводит  этих  господ  их
ремесло, я возблагодарил свою счастливую судьбу: мне не  надобно  заискивать
перед покровителем, входить в расходы из соображений престижа, к тому же моя
профессия не требует особых капиталовложений - здесь нужно лишь  трудолюбие,
способности да стопка бумаги.
     С рвением взявшись за новое дело, Клайв Ньюком никак  не  мог  укротить
свою гордость и плохо поддавался дрессировке. У него был природный талант, и
в результате своих довольно  отрывочных  занятий  он  приобрел  определенную
сноровку. И все же его картины уступали карандашным рисункам (услышь это мой
друг, он ни за что бы со мной не согласился), эскизы и наброски  были  лучше
законченных произведений. Сознавая такое свойство его артистической  натуры,
друзья пытались подать ему добрый совет, однако, как и положено, он  не  был
нам благодарен за это. Пришлось  немало  повоевать  с  ним,  прежде  чем  он
согласился нанять квартиру, где бы мог трудиться  над  выполнением  заказов,
которые мы для него подыскали.
     - К чему мне дорогая квартира?! - возмущается Клайв, ударяя кулаком  по
столу. - Я нищий и могу снять разве что какой-нибудь чердак.  И  потом  -  с
какой стати ты вздумал платить мне за свой  портрет  и  за  портрет  Лоры  с
детьми! На черта Уорингтону изображение его мрачной старой  рожи?  Не  нужны
вам эти портреты - вы просто хотите всучить мне деньги. С моей стороны  было
бы куда честнее сразу взять у вас эти деньги и  признать  себя  попрошайкой.
Знаешь, Пен: по-моему, единственный мой честный заработок - это  те  деньги,
которые мне платит торговец гравюрами с Лонг-Экра; он покупает  мои  рисунки
по четырнадцать шиллингов за штуку, и я могу заработать у него около двухсот
фунтов в год. Я рисую для него почтовые кареты и кавалерийские  атаки,  сэр;
публика  больше  любит  почтовые  кареты  на  темной  бумаге  -  лошадей   и
придорожные столбы надо рисовать белилами, пыль  -  светлой  охрой,  даль  -
кобальтом, а куртки на почтальоне и кучере - разумеется же,  киноварью.  Вот
так джентльмен может заработать на жизнь. А то выдумал -  портреты!  Это  же
замаскированная милостыня! Приходит Крэкторп и  еще  человек  шесть  из  его
полка - все отличные ребята - и говорят: нарисуй, мол, а потом присылают мне
по пять фунтов за портрет. А мне стыдно брать от них деньги!
     Таков был обычно  смысл  монолога,  который  произносил  Клайв  Ньюком,
расхаживая после обеда по нашей столовой; при этом он непрестанно теребил ус
и откидывал со лба длинные русые волосы, обрамлявшие его исхудалое лицо.
     Когда Клайв согласился наконец переехать в новую  квартиру,  на  дверях
которой друзья посоветовали ему повесить небольшую вывеску, туда  перебрался
и полковник, с грустью покинувший наших  детей,  к  которым  успел  искренне
привязаться за время жизни у нас и которые всегда потом встречали его приход
радостными криками, улыбками, ласками и иными проявлениями  своего  детского
гостеприимства. В день его отъезда Лора подошла к нему и поцеловала  его  со
слезами на глазах.
     - Ты знаешь, как давно мне хотелось это сделать, - призналась она потом
своему супругу.
     Трудно описать, как мило держался старик, покуда гостил в  нашем  доме,
сколько было в нем тихой благодарности, добродушия, трогательной простоты  и
заботливой предупредительности. Все  до  единого  слуги  рвались  как-нибудь
услужить ему. Горничная Лоры так же расчувствовалась при его отъезде, как  и
ее хозяйка. Когда ему несколько дней нездоровилось, наша кухарка  специально
готовила для него самые вкусные пудинги и желе, чтобы только  заставить  его
поесть. Парень, исполнявший в нашем доме обязанности камердинера и буфетчика
(ленивый и обжорливый малый, которого Марта вечно ругала за это  без  всякой
пользы), готов был мигом вскочить с места и  даже  бросить  ужин,  если  его
отправляли с поручением  к  полковнику.  Мое  сердце  исполняется  глубокого
чувства, когда я вспоминаю добрые слова старика, сказанные мне на  прощание,
и я с радостью думаю  о  том,  что  мы  доставили  некоторое  утешение  этой
измученной благородной душе.
     Пока полковник с сыном гостили у  нас,  Клайву,  разумеется,  приходили
письма от  семьи  из  Булони,  но,  как  подметила  моя  жена,  письма  эти,
по-видимому, не доставляли большой радости  нашему  другу.  Он  пробегал  их
глазами, а затем перебрасывал отцу или с мрачным видом совал в карман.
     - Понимаешь, эти письма совсем не  от  Рози,  -  признался  он  мне  со
вздохом однажды вечером, - ну да, они написаны ею, только за  единой  у  нее
все время: стоит ее маменька. Эта женщина - сущий бич нашей семьи,  Пен!  Ну
как мне от нее избавиться? Как от нее откупиться, господи помилуй! - С этими
словами он спрятал лицо в ладони, и моему  умственному  взору  представилась
картина их семейной жизни - молчаливо сносимые обиды, унизительные  попреки,
глупое тиранство.
     Повторяю, что значат так  называемые  бедствия  по  сравнению  с  этими
мелочами жизни?
     Полковник перебрался вместе с Клайвом на  новую  квартиру,  которую  мы
подыскали для молодого живописца неподалеку  от  прежнего  их  обиталища  на
Фицрой-сквер, где он некогда юношей: провел несколько счастливых лет.  Когда
к ним повалили заказчики, - а их поначалу явилось множество, ведь почти  все
прежние друзья Клайва желали  помочь  ему,  -  старик  прямо-таки  воспрянул
духом. Даже по лицу его было видно, что дела в мастерской пошли на  лад.  Он
показывал нам комнаты, в которых должны были поселиться Рози с  мальчуганом.
Он без конца рассказывал про своего внука нашим детям и их  матери,  готовой
слушать его часами.  Он  украшал  будущую  детскую  всевозможными  поделками
собственного изготовления и хорошенькими вещицами, купленными им по  дешевке
во время прогулок близ Тоттенхем-Корт-Роуд. Он искусно склеил  целый  альбом
из картинок и рисунков для забавы мальчугана. Просто  удивительно,  до  чего
этот малыш уже теперь любит картинки!  Он,  несомненно,  пойдет  талантом  в
отца. Жаль только, что у него такой непутевый старый дед, который пустил  по
ветру все их состояние.
     Даже  те  из  лондонцев,  кого  связывает  искренняя  симпатия,   редко
встречаются друг с другом. Этот город так велик, что вам до соседа и  то  не
добраться; наши служебные дела, светские обязанности и развлечения  до  того
многообразны, что истинным друзьям удается порой лишь  мимоходом  обменяться
рукопожатием. Люди живут своими заботами  и  поневоле  сосредотачиваются  на
себе, но при этом не становятся вам  чужими.  Вы  ведь  знаете,  где  вам  в
трудную минуту найти друга, да и он вполне уверен в вас. Одним словом, я  не
часто заглядывал на Хауленд-стрит, где  теперь  жил  Клайв,  и  еще  реже  в
Лемб-Корт, где в своем обветшалом жилище обитал старый мой друг Уорингтон; и
все же наши встречи были по-прежнему радостными,  и  мы  знали,  что  всегда
можем рассчитывать друг на друга. Люди часто  жалуются  на  бездушие  света;
тот, кто утверждает это  -  скорей  всего  (и  в  лучшем  случае)  повторяет
банальность, а возможно,  он  сам  бездушен  или  на  редкость  неудачлив  в
приобретении  друзей.  Конечно,  разумный  человек  не  станет  сверх   меры
обрастать ими: такова уж,  видно,  наша  природа,  что  мы  не  способны  на
подобное многолюбие. Нужно ли вам, чтобы вашу смерть оплакивала целая толпа;
сами-то вы не хотите оплакивать слишком многих? Мы не можем превратить  наше
сердце в некое подобие гарема; кто  же  в  состоянии  вынести  эти  перепады
чувств, эти бесконечные огорчения и утраты, ведь тогда наша жизнь  оказалась
бы  отягченной  непосильным  для  нее  бременем.  Словом,  каждый  несет  по
жизненному пути свою ношу, бьется и хлопочет о своих  делах  и  страдает  от
гвоздя в своем башмаке; и, однако, благодарение богу, временами мы  способны
остановиться и забыть про себя, когда слышим зов друга,  попавшего  в  беду,
или можем поддержать в пути странника, обессилевшего и несчастного.  Что  же
касается наших добрых подруг, то они, уважаемый мой читатель, совершенно  от
нас отличны и самой природой предназначены для того, чтобы  любить,  творить
добро и без устали расточать милосердие; а потому, да  будет  вам  известно,
что хотя к мистеру Пенденнису применимо было выражение "parcus suoram cultor
et infrequens" {Нерадивый и небрежный  почитатель  своих  ближних  (лат.).},
миссис Лора находила достаточно  времени  для  прогулки  из  Вестминстера  в
Блумсбери. Она постоянно навещала полковника и его сына,  которых  теперь  в
несчастье снова полюбила всем сердцем, и оба наши друга отвечали  ей  нежной
привязанностью, доставлявшей немалую радость как ей, так и им; а  супруг  ее
исполнялся гордости и благодарил небо за то, что  жена  его  вызывает  столь
возвышенные чувства. Разве же  человеку  не  дороже  любовь,  стяжаемая  его
близкими, всех похвал, возносимых ему самому? Вот она  передо  мной  -  Лора
Пенденнис, преданная, нежная и чистая  душой;  неутомимо  делает  она  людям
добро  и  раздает  свою  любовь,  и  все,  кто  узнал   ее,   провожают   ее
благословениями. Неужели, по-вашему, я бы променял счастье иметь такую  жену
на почетную возможность выпускать свои книги десятым изданием?
     Мало того, что Клайв  и  его  родитель  обрели  верного  друга  в  лице
упомянутой леди,  но  еще  и  хозяйка  их  милого  нового  жилища  оказалась
настоящим сокровищем.  В  ее  доме,  помимо  комнат,  первоначально  нанятых
мистером  Ньюкомом,  имелось  достаточно  помещения,   чтобы   с   удобством
разместить его жену, ребенка и няньку, пожелай они приехать,  а  также  была
уютная келейка для полковника наверху,  возле  детской,  куда  его  особенно
тянуло.
     - Ну, а если здесь не найдется комнаты для полковой  дамы,  как  вы  ее
называете, - что поделаешь! -  говорила  миссис  Лора,  пожимая  плечами.  -
Придется Клайву как-нибудь обойтись без нее. Ведь все-таки,  милый  Пен,  он
женат на Рози, а не на ее маменьке. И право же, будет  гораздо  лучше,  если
они заживут, как прежде, своим хозяйством.
     Невысокая  квартирная  плата,  назначенная  их  чудо-хозяйкой,   обилие
хорошей новой мебели, предложенной ею постояльцам, а  также  совещания  этой
особы с моей женой по поводу всех необходимых приобретений приводили меня  в
изумление.
     - Уж не заложила ли ты свои  бриллианты,  безрассудная  женщина,  чтобы
устроить их со всем комфортом?
     - Нет, сэр, бриллиантов я не закладывала, - отвечает миссис Лора.
     Мне оставалось только предположить (если б я и  впрямь  вздумал  ломать
над  этим  голову),  что  указанными  заботами  Клайв  обязан  исключительно
благожелательству своей домохозяйки - ибо жена мистера Пенденниса  была,  уж
во всяком случае, женщиной небогатой и в описываемое время обращалась к мужу
за деньгами не чаще обычного.
     Поначалу, несмотря на брюзжание Клайва, дела его явно шли на лад,  и  в
мастерской у него появилось столько заказчиков из числа прежних друзей,  что
я, вслед за Лорой и полковником, тоже  было  поверил,  будто  он  и  вправду
гениальный художник и его ждет прекрасное будущее. Лора полагала,  что  пора
поехать за Рози: каждая жена должна находиться при муже. Но Джей Джей, глядя
на все эти успехи, только покачивал головой.
     - Посмотрим, примет ли Академия его картины на следующую выставку и где
их повесят, - говорил Ридли.
     Надо отдать должное Клайву, сам он был еще  более  скромного  мнения  о
своем творчестве, чем Ридли.  Нам,  знавшим  обоих  друзей  с  юности,  было
трогательно наблюдать их нынешние отношения. Теперь Ридли покровительствовал
Клайву: трудолюбие  и  талант  превратили  Ридли  из  прилежного  ученика  в
прославленного живописца; но никто  из  его  многочисленных  почитателей  не
приветствовал его талант и успехи так искренне,  как  Клайв,  в  благородном
сердце которого не таилось и тени зависти, - уж кто-кто, а он умел  от  души
радоваться успехам друзей.
     Мистер Клайв по временам ездил в Булонь навестить супругу; полковник не
сопровождал сына в этих поездках и в  его  отсутствие  принимал  приглашение
миссис Пенденнис ежедневно обедать у нас.
     Но  вот  приготовления  на  Хауленд-стрит  были  закончены,   а   Клайв
по-прежнему ездил в Булонь; он, как заметила миссис Пенденнис, очевидно, все
еще не может окончательно решиться перевезти жену в Лондон.
     На это мистер Пенденнис возразил ей, что иные джентльмены  не  особенно
скучают без своих жен, а уж этой паре явно лучше жить  врозь.  Тогда  миссис
Пенденнис, топнув своей маленькой ножкой, воскликнула:
     - Постыдился бы, Артур! Как  ты  можешь  в  столь  легкомысленном  тоне
говорить о подобных вещах?! Разве он не клялся перед богом любить и  лелеять
ее и никогда не покидать ее, сэр? Это же его долг, сэр, его долг!  -  И  она
еще энергичнее топнула ножкой. - Он же взял ее на счастье и на горе, не  так
ли?
     - И полковую даму тоже, милочка? - осведомляется мистер П.
     - К чему эти шутки, сэр! Жена должна к нему  переехать.  А  для  миссис
Маккензи на Хауленд-стрит нет комнаты.
     - Ах ты, хитрая интриганка! Но у нас-то вполне  просторно.  Может,  нам
пригласить миссис Маккензи  погостить  у  нас,  милочка?  Мы  тогда  получим
возможность слушать гарнизонные истории и казарменные остроты твоего любимца
капитана Гоби.
     - Я не выношу этого ужасного человека! - восклицает  миссис  Пендеянис.
Чем он внушил ей такую неприязнь, не знаю.
     Когда все в доме было готово к  принятию  маленькой  семьи  Клайва,  мы
посоветовали нашему другу поехать в Булонь и привезти оттуда жену и ребенка,
а с полковой дамой заключить какое-нибудь нерасторжимое соглашение. Он видел
не хуже нашего, что присутствие этой  несносной  деспотки  угнетает  отца  и
подрывает его здоровье, что старику рядом с ней нет ни отдыха, ни  покоя,  и
что она своими беспрестанными нападками просто до срока сведет его в могилу.
Впрочем, миссис Маккензи досаждала Клайву не многим меньше,  чем  его  отцу:
она хозяйничала в его доме, отдаляла от него слабовольную Рози  и  отравляла
существование всем вокруг. Им  нельзя  было  жить  вместе.  Если  ей  трудно
существовать на вдовью пенсию, которая и впрямь невелика, пусть он отдаст ей
половину от тех ста фунтов, что составляют годовой доход его жены.  Нынешние
его заработки, а также виды на  будущее  были  таковы,  что  он  вполне  мог
отказаться от этой части  дохода;  во  всяком  случае,  им  с  отцом  стоило
откупиться подобной ценой от несносной вдовы и обрести свободу.
     - Поезжай, Клайв, - советовали ему друзья, - привези сюда жену и  сына,
и все мы счастливо заживем вместе.
     Добрые советчики, естественно, опасались, что, если он  просто  вызовет
жену письмом, она непременно прикатит в сопровождении маменьки.
     Поклявшись, что он будет тверд как скала, - а нам было известно, что он
уже и в прежних стычках не раз  выказывал  мужество  и  стойкость,  -  Клайв
поплыл в Европу за малюткой  Рози.  Наш  друг  полковник  согласился  в  его
отсутствие обедать у нас. Я уже рассказывал, как все  в  доме,  от  мала  до
велика, обожали его, а сам он, добрая душа,  признавался  потом,  что  ни  с
одной женщиной ему не было так хорошо, как с Лорой. Мы от него скрыли, - сам
не знаю почему, - что посоветовали Клайву предложить миссис Маккензи в  виде
отступного пятьдесят фунтов годовых. Лишь через  две  недели  после  отъезда
Клайва и неделю спустя  по  его  возвращении,  когда  из  Ньюкома  поступило
известие о кончине бедной  старушки  Мейеон,  мы  сообщили  полковнику,  что
теперь на его содержании будет другая особа - полковая дама.
     Полковник Ньюком возблагодарил небо за то, что его милая  нянюшка  жила
под старость в довольстве  и  ушла  из  мира  без  мучений.  Она  уже  давно
составила завещание, отписав всю свою движимость Томасу Ньюкому, а тот отдал
все ее первой служанке Кассии, поскольку не имел денег,  чтобы  вознаградить
ее.
     Хотя большинство прежних знакомых полковника рассорились с ним и отошли
от него после краха Бунделнундского банка, все же были две старушки, которые
оставались ему преданными, а именно - мисс Канн и почтенная мисс Ханимен  из
Брайтона;  последняя,  едва  прослышав  о  возвращении  в  Лондон   зятя   и
племянника, прибыла  по  железной  дороге  в  столицу  (каковое  путешествие
совершала впервые в жизни) я явилась, шурша своими шелковыми  юбками,  в  их
жилище на Хауленд-стрит, ни чуточки не постаревшая с того времени, как мы  с
ней расстались. Побранив Клайва за  то,  что  он  позволил  отцу  заниматься
денежными  делами  (полковник,  бедняжка,  разбирается  в  этом   не   лучше
младенца), она объявила обоим джентльменам, что в банке у нее есть небольшая
сумма, которую она предоставляет в их распоряжение, а полковника просит  еще
помнить, что дом ее - его дом, и она будет счастлива и горда принять  его  у
себя в любой день и на любой срок, когда бы он ни счел  удобным  почтить  ее
своим присутствием.
     - Да у меня весь дом набит вашими  подарками,  -  говорила  решительная
старушка, - как же мне не чувствовать благодарности ко воем Ньюкомам, да-да,
ко всем! Ведь мисс Этель с семейством у меня всякий год по нескольку месяцев
живет: я же с ними не ссорилась и не думаю ссориться,  хоть  у  вас  с  ними
нелады, сэр! Взять, к  примеру,  шаль  или  драгоценности,  что  я  ношу,  -
продолжала она, указывая на эти, столь памятные нам  украшения,  -  все  это
подарки моего дражайшего полковника! Вы и брата моего Чарльза выручали, пока
он на родине жил, и еще место ему в Индии раздобыли. Да, мой друг, пусть  вы
и оказались недальновидны в денежных  делах,  я  по-прежнему  чувствую  себя
обязанной вам и испытываю к вам все ту же благодарность и  привязанность.  -
На последних словах голос мисс Ханимен дрогнул, но она сохранила достоинство
и величавость, ибо считала, что двести фунтов стерлингов, потерянные  ею  во
время краха Бунделкундского банка, несостоятельность которого определялась в
полмиллиона, дают ей, как солидной вкладчице, право высказывать свое  мнение
директорам Компании.
     Клайв, как уже сообщалось, вернулся из Булони спустя неделю,  но  один,
без жены, что немало нас встревожило; когда же мы  поинтересовались,  в  чем
дело, лицо его исполнилось такой мрачной ярости, что мы поняли:  происходили
жаркие баталии, и, по-видимому, в состоявшейся европейской кампании полковая
дама одержала верх над своим зятем.
     Полковник, с которым сын был откровеннее,  хотя  перед  нами,  бедняга,
предпочел замкнуться, поведал моей жене о случившемся; он не рассказывал  ей
в подробностях о  всех  стычках,  без  сомнения,  имевших  место  за  каждым
завтраком, обедом и ужином в течение всей недели, прожитой Клайвом в Булони,
однако описал общий ход событий. В первый день на высказанное мужем с  глазу
на глаз предложение уехать с ним и с мальчиком в  Англию  Рози  без  особого
колебания согласилась; на другой  день,  за  завтраком,  когда  обе  стороны
открыли огонь, она выказала  заметную  неуверенность;  весь  обед  проливала
слезы, пока шла яростная перепалка, в которой Клайв  одерживал  верх;  ночью
крепко спала, а наутро принялась упрашивать  мужа  быть  порешительнее  и  к
завтраку вышла с замиранием  сердца;  плакала  весь  день,  пока  кипел,  не
утихая, бой; но к вечеру, когда Клайв, казалось, вот-вот, победит  и  сможет
забрать ее, вдруг ухудшилась погода, поднялся шторм,  и  ему  объявили,  что
надо быть просто чудовищем, чтобы везти морем жену "в таком положении".
     Этим "положением" вдова прикрывалась, как щитом. Она пряталась за своей
обожаемой малюткой и из-за  этого  укрытия  разила  Клайва  и  его  родителя
оскорбительными словами и насмешками.  Выбить  ее  из  этого  бастиона  было
невозможно. Хотя в первые дни перевес был на стороне Клайва,  в  последующие
дни он сдавал позиции  с  каждой  схваткой.  Рози  объявила,  что  "в  таком
положении" ей никак не возможно расстаться с  милой  маменькой.  А  полковая
дама, со своей стороны, заявила, что пусть  ее  самое  превратили  в  нищую,
обобрали до последнего фартинга, надули  и  обманули,  пусть  на  ее  глазах
бессовестные авантюристы  выкинули  на  ветер  состояние  ее  дочери,  лишив
бесценную малютку всех жизненных благ, - все же она никогда не покинет ее "в
таком положении" - никогда, никогда! Разве здоровье милой Рози не  подорвано
уже всевозможными потрясениями, выпавшими на ее долю? Разве она не нуждается
сейчас в особом уходе, особом попечении? Спросите  у  доктора,  чудовище  вы
этакое! Нет, она останется  со  своей  милочкой  вопреки  всем  грубостям  и
обидам, которые позволяют себе тут всякие! (У Рози-то, отец, слава богу, был
на службе у короны, а не у какой-то там Ост-Индской компании!) Она будет при
Рози, по крайней мере, до тех пор, пока она в таком положении, и  все  равно
где - в Лондоне или в Булони, -  она  не  бросит  свою  деточку.  Они  могут
отказать ей в присылке денег - промотали же они  ее  сбережения,  -  но  она
заложит свое последнее платье, лишь бы девочка имела  все,  что  нужно.  Тут
Рози   начинает   всхлипывать,   восклицает:   "Маменька,    маменька,    не
расстраивайтесь!.." - разражается судорожными  рыданиями,  сжимает  кулачки,
растрепанная мамаша мечет  гневные  взгляды,  стискивает  дочь  в  объятиях,
смеется трагическим смехом, фыркает и топает ногой; а Клайв,  тот  скрежещет
зубами, и бледный от ярости, вновь и вновь нарушает третью заповедь,  -  так
мне рисуется вся эта сцена. В Лондон он  вернулся  без  жены,  а  когда  она
приехала к мужу, вместе с ней прибыла и миссис Маккензи.


        ^TГлава LXXV^U
     Торжество в школе Серых Монахов

     Рози привезла с собой в дом мужа огорчения и раздоры,  а  его  любимому
отцу приговор, обрекавший старика на смерть или изгнание, - то есть как  раз
то, что все мы, друзья Клайва, предвидели и стремились предотвратить, хотя в
нынешних обстоятельствах это  было  уже  невозможно.  Домашние  дела  Клайва
составляли предмет постоянного обсуждения в нашем маленьком кружке.  Уоринг^
тон и Ф. Б. все знали о его несчастье. Мы трое придер^ живались того мнения,
что обе женщины могли бы оставаться в Булони и жить себе там, а  он  посылал
бы им деньги на прожитье в зависимости от своих заработков.
     - Они, наверно, уже  порядком  надоели  друг  другу,  -  ворчит  Джордж
Уорингтон. - Почему бы им и дальше не жить врозь?
     - Что за окаянная баба эта  миссис  Маккензи!  -  восклицает  Ф.  Б.  -
Мегера, фурия! А сначала-то была такая улыбчивая да  сладкоречивая  и  собой
видная, черт возьми! Нет, этих женщин не разгадаешь! -  И  Ф.  Б.,  вздыхая,
топил остальные свои мысли на дне пивной кружки.
     С другой стороны, миссис Лора Пенденнис упрямо отстаивала необходимость
возвращения Рози к мужу, подкрепляя свое мнение такими цитатами в  стихах  и
прозе, против которых мы, партия сепаратистов, не могли ничего возразить.
     - Разве он женился на ней лишь на то время, что ей улыбалось счастье? -
спрашивала Лора. - Разве это честно и по-мужски - оставить жену тогда, когда
для нее, бедняжки, настали трудные дни? Она ведь так беззащитна  -  кому  же
еще позаботиться о ней, как не мужу? Ты, видно, забыл, Артур,  -  неужели  и
собственный опыт ничего не подсказывает  вам,  сэр?  -  какие  торжественные
клятвы приносил Клайв перед алтарем? Разве Клайв не обязался всегда быть  со
своей женой, и только с ней, пока оба они живы, любить  ее,  почитать  и  не
покидать во здравии и в болезни?
     - Ну да - ее, но не ее маменьку, - возражает  мистер  Пенденнис.  -  Ты
выступаешь  за  какое-то  духовное  двоеженство,  Лора,  а  это,  право  же,
безнравственно, мой друг.
     В ответ на это Лора только улыбнулась, однако не отступила  от  своего.
Обернувшись  к  Клайву,  который  сидел  тут  же  и  обсуждал  с  нами  свои
прискорбные семейные дела, она взяла его за руку и с  искренней  горячностью
принялась увещевать его, подкрепляя свои  слова  доводами  нравственности  и
религии. Она согласилась с нами, что Клайву досталась тяжелая доля.  Но  тем
больше чести вынести ее, как велит ему долг.  Через  несколько  месяцев  его
муки кончатся. Когда младенец родится, миссис Маккензи оставит их. Тогда  он
будет просто обязан избавиться от нее, а сейчас его долг не  перечить  жене,
покуда она в деликатном положении, и всячески утешать бедняжку - здоровье ее
и так подорвано навалившимися на нее  невзгодами  и  семейными  распрями.  И
Клайв со вздохом подчинился, выказав тем, по нашему мнению,  великодушную  и
трогательную самоотверженность.
     - Она права, Пен, - сказал он, - твоя  жена,  по-моему,  всегда  бывает
права. Что ж, Лора, я буду нести  свой  крест,  и  да  поможет  мне  бог!  Я
постараюсь выполнить свой долг и по  возможности  утешить  и  успокоить  мою
бедную маленькую жену. Они усядутся там шить чепчики и другие  вещицы  и  не
станут вторгаться  ко  мне  в  мастерскую.  По  вечерам  я  могу  ходить  на
Клипстоун-стрит в натурный класс, Это лучшая школа для художника,  Пен!  Так
что дома я буду бывать лишь  во  время  еды,  когда,  естественно,  рот  мой
окажется набит, а посему я лишусь возможности браниться с миссис Мак.
     И он пошел домой, ободренный лаской и сочувствием моей милой супруги  и
полный решимости стойко нести тяжкое бремя, взваленное на него судьбой.
     Надо отдать справедливость миссис Маккензи, эта дама весьма  решительно
подтвердила слова Лоры, высказанные в утешение бедному Клайву, а именно, что
теща лишь на время поселилась в его доме.
     - Ну конечно, на время!  -  восклицает  миссис  Мак,  которая  изволила
навестить миссис Пенденнис и выложить ей, что думает.  -  А  как  же  иначе,
сударыня? Да ничто на свете не заставит меня остаться в этом  доме,  где  со
мной, так обошлись! Мало того, что нас  с  дочерью  обобрали  до  последнего
шиллинга, мы еще терпим каждодневные обиды от полковника Ньюкома и его сына.
Неужели, сударыня, вы полагаете, я не  знаю,  что  друзья  Клайва  ненавидят
меня, важничают,  смотрят  на  мою  девочку  свысока  и  всячески  стараются
рассорить нас с милочкой Рози!.. А ведь она давно бы уже погибла, умерла  бы
с голоду, если б ее милая мамочка не пришла ей на выручку. Дня лишнего здесь
не пробуду! До того мне здесь тошно! Да я лучше  готова  милостыню  просить,
подметать улицы, голодать!.. Впрочем, слава богу, у  меня  есть  моя  вдовья
пенсия - муж-то мой был на  королевской  службе,  -  и  мне  этих  денег  на
прожитье хватит, их-то полковник Ньюком отнять у меня не сможет! А когда моя
голубка не будет больше нуждаться  в  материнском  уходе,  я  от  нее  уеду.
Отряхну прах от ног своих и покину этот дом. И пусть  тогда  друзья  мистера
Ньюкома, коли им охота, насмехаются надо мной и  поносят  меня  и  чернят  в
глазах моей девочки. Так вот: я благодарю вас,  миссис  Пенденнис,  за  вашу
заботу о семье моей дочери, и за мебель, что вы нам прислали, и за все труды
относительно нашего устройства. Только с  этой  целью  я  и  взяла  на  себя
смелость навестить вас, а теперь -  всего  наилучшего!  -  С  этими  славами
полковая дама удалилась, а миссис Пенденнис потом мастерски разыграла  перед
мужем эту милую сцену - даже присела в чинном реверансе и горделиво вскинула
голову, как то сделала на прощанье миссис Маккензи.
     А наш милый полковник бежал с поля боя еще до прибытия  неприятеля.  Он
покорно подчинился своей участи и, одинокий, старый и разбитый, побрел своей
дорогой, как то подсказывал ему долг. Какое счастье, писал он нам в  письме,
что в былые, лучшие времена он имел  возможность  постоянно  помогать  своей
доброй и почтенной родственнице, мисс Ханимен.  Посему  он  может  теперь  с
благодарностью воспользоваться ее гостеприимством и обрести покой и  кров  в
доме своего  старого  друга.  Хозяйка  всячески  печется  об  его  удобстве.
Брайтонский воздух оказал на него благотворное  действие;  он  застал  здесь
кое-кого из старых товарищей, служивших с ним в Бенгалии, приятно проводит с
ними время, и прочее. Но могли  ли  мы,  знавшие  его  душевную  скромность,
вполне доверять  этим  донесениям?  Небо  даровало  нам  здоровье,  счастье,
достаток, любящих  детей,  супружеское  согласие  и  некоторое  признание  в
обществе.  А  этому  редкостному  человеку,   чья   жизнь   была   наполнена
благодеяниями, а поступки служили только добрым и благородным целям,  судьба
назначила в удел разочарование, бедность,  разлуку  с  близкими  и  одинокую
старость. И мы склонили голову, посрамленные тем, сколь отлична его доля  от
нашей, и просили господа избавить нас от гордыни в эту счастливую пору, а  в
черные дни, коли они  наступят,  наделить  нас  таким  же  смирением,  какое
выказал этот добрый христианин.
     Я забыл упомянуть о том, что все наши попытки  улучшить  денежные  дела
Томаса Ньюкома оказались напрасными, полковник продолжал  настаивать,  чтобы
вся его пенсия и офицерское содержание пошли на уплату долгов, сделанных  им
еще до банкротства.
     - Замечательный человек! -  восклицает  мистер  Шеррик  со  слезами  на
глазах.  -  Благороднейший  малый,  сэр!  Он  скорее  умрет,  чем  задолжает
кому-нибудь фартинг. Голодать будет, сэр, но все отдаст! Эти деньги, сэр, не
мои - иначе неужели бы я взял их у бедного старика!  Нет,  сэр!  Ей-богу,  я
больше уважаю и почитаю его теперь, когда он без гроша,  чем  в  былые  дни,
когда мы думали - он купается в золоте.
     Раз  или  два  моя  жена,   движимая   сочувствием,   наведывалась   на
Хауленд-стрит; но миссис Клайв встречала ее до того  прохладно,  а  полковая
дама смотрела так зло, без конца изощряясь в  разных  намеках,  насмешках  и
почти что прямых оскорблениях, что человеколюбие миссис Пенденнис  потерпело
крах, и она перестала навязывать свою помощь этим неблагодарным людям. Когда
Клайв навещал нас, что бывало  теперь  весьма  редко,  мы  справлялись,  как
принято, о здоровье его жены и сына и больше  не  говорили  о  его  семейных
делах. С живописью, по его словам, дело шло прилично; он  трудился,  и  хотя
заработки его были не бог весть какие, работы всегда хватало. Он был сдержан
и необщителен, совсем не похож на прежнего открытого Клайва и явно  подавлен
всем происходящим. Видя, что он не склонен к откровенности, я не лез к  нему
в душу и считал необходимым уважать его молчание; к  тому  же  у  меня  было
множество собственных дел - у кого же их  нет  в  Лондоне?  Если  вы  завтра
умрете, ваш лучший друг погорюет, поплачет о вас и пойдет по своим делам.  Я
догадывался, каково "жилось в ту пору бедняге Клайву, но стоит ли  описывать
эту  заурядную  нужду,  неустроенный  дом,  безотрадный  труд  и  отсутствие
дружеского общения,  тяготившие  его  привязчивую  душу,  Я  радовался,  что
полковник живет не с ними. Раза два или три полковник писал нам; неужели это
было уже три месяца назад? Боже правый,  как  летит  время!  Он  писал,  что
счастлив в доме мисс Ханимен, которая окружает его всевозможной заботой.

     В ходе этого повествования не однажды упоминалась школа Серых  Монахов,
где воспитывался и  полковник,  и  мы  с  Клайвом,  -  старинное  заведение,
основанное во времена Иакова I и до сих  пор  существующее  в  самом  центре
Лондона. Цистерцианцы и поныне торжественно отмечают день кончины основателя
своей школы. В часовне, куда стекаются воспитанники и восемьдесят  стариков,
обитающих в богадельне, находится  его  гробница  -  громоздкое  сооружение,
украшенное геральдическими эмблемами и топорными лепными аллегориями.  Рядом
старинная зала - замечательный образец архитектуры времен короля  Иакова,  -
да не зала, а множество старинных зал, лесенок, переходов, комнат, увешанных
старинными портретами, гуляя среди которых мы как бы переносились  в  начало
семнадцатого столетия. Может быть, людям посторонним обитель  Серых  Монахов
кажется невеселым местом. Однако прежние питомцы  любят  возвращаться  сюда;
даже самые пожилые из нас молодеют душой на час или на два, очутившись  там,
где протекало их детство.
     По обычаю школы каждый год 12 декабря, в день  кончины  ее  основателя,
старший из воспитанников произносит речь на латыни, в которой он  восхваляет
заслуги Fundatoris Nostri {Учредители  нашего  (лат.).}  и  касается  других
предметов. Множество бывших  воспитанников  приходит  обычно  послушать  эту
речь, затем все  мы  отправляемся  в  часовню  на  проповедь,  а  потом  нам
устраивают  торжественный  обед,  на  котором  встречаются  старые   друзья,
произносятся старые тосты, говорятся речи. Перед тем, как нам покинуть  зал,
распорядители банкета, по заведенному ритуалу, вооружается жезлами  и  ведут
всю процессию в церковь, где усаживаются на почетных  местах.  Мальчики  уже
сидят на своих скамьях,  румяные,  свежевымытые,  в  сверкающих  белоснежных
воротничках; а на других скамьях восседают облаченные в свои черные  одеяния
старики-пансионеры; часовня ярко освещена, и гробница нашего основателя с ее
странными барельефами и геральдическими чудовищами то озаряется  огнями,  то
темнеет в неровном пламени свечей и отбрасывает диковинные тени;  а  наверху
ее лежит изваянный из мрамора Fundator Noster в своем плоеном воротнике и  в
мантии, дожидаясь Судного дня. Мы, "старички", как  бы  стары  мы  ни  были,
опять становимся мальчишками, глядя на это знакомое старинное  надгробие,  и
размышляем о том, что скамейки теперь стоят совсем иначе, а  директор  -  не
этот, нынешний, а тот, наш - сидел обычно вон там и каждый из нас замирал от
страха, уловив на себе  его  грозный  взгляд;  а  сидевший  рядом  мальчишка
непременно лягал тебя в ногу, пока шла служба,  за  что  потом  воспитатель,
заметивший возню, тебя же  потчевал  палкой.  Вон  сидят  сорок  краснощеких
мальчиков, чьи мысли заняты предстоящим отъездом домой и каникулами.  А  вов
там разместились шестьдесят стариков из  богадельни,  внимающих  молитвам  и
псалмам. Вы слышите, как  покашливают  в  полумраке  эти  почтенные  старцы,
облаченные в свое черное форменное платье. Любопытно, жив ли еще  Кодд-Аякс?
(Цистерцианские воспитанники почему-то звали  всех  этих  стариков  Коддами,
почему  -  затрудняюсь  сказать.)  Так  вот,  жив  ли   еще   Кодд-Аякс,   и
Кодд-Служака, и старый добрый Кодд-Джентльмен, или  их  всех  уже  поглотила
могила? Множество свечей озаряет часовню,  этот  уголок  мира,  где  сошлись
юность и старость  и  первые  жизненные  впечатления  соседствуют  с  пышной
усыпальницей. Как торжественно звучат знакомые молитвы,  снова  произносимые
здесь, где мы слышали их детьми! Как красив и величав обряд! Как  возвышенны
древние слова молебствия, которые произносит священник и в ответ на  которые
новые толпы детей возглашают под этими сводами  "Амииь!"  вслед  за  многими
своими опочившими уже предшественниками. В этот день служат особую службу  и
непременно читают: 36-й псалом; и вот мы слышим:
     23. "Господам утверждаются стоны такого человека;  и  Он  благоволит  к
пути его".
     24. "Когда он будет падать, не упадет; ибо Господь поддерживает его  за
руку ".
     25. "Я был молод, и состарился, и не  видал  праведника  оставленным  и
потомков его просящими хлеба".
     Когда мы дошли до этой строфы,  я  случайно  оторвал  глаза  от  своего
молитвенника и взглянул на облаченных в черное  пансионеров  -  среди  них..
среди них сидел Томас Ньюком.
     Его милая старческая голова была склонена над молитвенником,  но  я  не
мог ошибиться. Он был в черной форменной одежде богадельни Серых Монахов. На
груди красовался орден Бани.  Он  сидел  в  ряду  этих  неимущих  братьев  и
произносил положенные ответы на псалом.  Вот  куда  направил  господь  стопы
этого праведника  -  в  приют!  Здесь  судил  бог  завершиться  этой  жизни,
исполненной любви, милосердия и благородства! Я не слышал больше ни  молитв,
ни псалмов, ни того, что говорил проповедник, и думал только о  том,  как  я
смею сидеть здесь, на почетном месте, когда он  -  среди  нищих.  Прости  же
меня, благородная душа! Прости, что я  принадлежу  тому  миру,  который  так
жестоко обошелся с тобой - добрейшим, честнейшим и достойнейшим из смертных!
Мне казалось, что богослужение никогда не кончится, и органист  будет  вечно
играть, а проповедник читать свои поучения.
     Наконец мы стали  расходиться  под  звуки  органа,  и  я  задержался  в
притворе, дожидаясь, пока настанет черед появиться пансионерам. Мой дорогой,
мой милый старый друг! Я кинулся к нему,  и  чувства,  охватившие  меня  при
встрече, наверно, легко было прочитать на моем лице и в голосе - до  того  я
был растроган! При виде  меня  его  худое  лицо  залилось  краской;  а  рука
задрожала, когда я к ней прикоснулся.
     - Вот я и нашел себе пристанище, Артур, - сказал он. -  Помните,  перед
моим отъездом в  Индию  мы  зашли  к  Серым  Монахам  и  навестили  капитана
Скарсдейла в его келейке. Он, как и я  теперь,  был  среди  призреваемых,  а
когда-то участвовал в Испанской войне. Сейчас его  уже  нет,  сэр;  он  ушел
туда, где "злокозненные отвращаются от зла и усталые обретают  покой".  И  я
тогда  еще,  глядя  на  него,  подумал:  вот  приют  для  старого   солдата,
покончившего со всеми делами; можно повесить на стену  свой  меч,  смириться
душой и с благодарностью ждать конца, Артур. Мой добрый  друг,  лорд  X.,  в
прошлом цистерцианец, как мы с вами, недавно назначен одним  из  попечителей
обители Серых Монахов, и он тут же  распорядился  поместить  меня  сюда.  Не
огорчайтесь,  Артур,  мой  мальчик,  я  вполне  счастлив.  У  меня   хорошее
помещение, хорошая пища, отопление, свечи и добрые сотоварищи - я  благодарю
господа! Милый мой молодой друг - вы друг моего сына. Вы всегда были  к  нам
добры, сэр, и я высоко ценю ваше  расположение  и  за  него  тоже  благодарю
господа, сэр. Право же, сэр, мне здесь прекрасно живется!
     Так убеждал он меня, пока мы шли с ним через двор к зданию  богадельни.
Комнатка его действительно оказалась чистенькой и уютной;  в  камине  весело
потрескивал огонь; на маленьком столике, накрытом к  чаю,  лежала  Библия  и
рядом с ней очки, а  над  камином  висел  портрет  его  внука,  нарисованный
Клайвом.
     - Вы можете навещать меня здесь, когда  вам  вздумается,  сэр,  и  ваша
милая жена и детишки. Передайте ей это с моим поклоном, а сейчас идите.  Вам
надо спешить на банкет.
     Тщетно я уверял его, что мне сейчас не до банкетов. Он взглянул на меня
так, будто желал дать мне понять, что хочет побыть один,  и  мне  оставалось
только уважить его просьбу и удалиться.
     Разумеется, назавтра я пришел к нему опять, хотя и  один,  без  Лоры  и
детей: они как раз поехали в Розбери, чтобы  провести  там  Рождество,  и  я
должен был присоединиться к ним после школьного торжества. Когда я  вторично
пришел к Серым Монахам, мой добрый друг рассказал мне более  обстоятельно  о
причинах,  побудивших  его  поступить  в  Дом  призрения;  мне  нечего  было
возразить ему, я только восхищался тем благородным  смирением  и  кротостью,
пример которых он мне являл.
     - Что больше всего удручало и мучило меня в истории с нашим злополучным
банком, - говорил он, - так это  мысль,  что  многие  знакомые,  доверившись
моему совету, поместили туда свои скудные сбережения. Взять, к примеру, мисс
Ханимен, особа она во  всех  отношениях  почтенная  и  благорасположенная  и
ничуть не желает меня обидеть, а ведь все поминает, что деньги ее пропали. И
от этих намеков в  тягость  мне  стало  ее  гостеприимство,  сэр,  -  сказал
полковник. - А дома, у бедняжки Клайва, там еще  хуже,  -  продолжал  он.  -
Миссис Маккензи последние месяцы так допекала нас обоих своими  жалобами  да
придирками, что бежать от нее куда угодно уже было спасением. Она  это  тоже
не со зла, Пен. Не проклинайте ее, не надо, - остановил он меня  с  грустной
улыбкой, подняв кверху палец. - Она уверена, что я  ее  обманул,  хотя  богу
известно: я обманывал только себя. Она имеет большое влияние на Рози.  Да  и
мало кто мог бы противиться этой вспыльчивой и  упрямой  женщине,  сэр.  Мне
тяжелы были ее упреки и  сетования  моей  бедной  больной  девочки,  которая
теперь смотрит на все глазами своей матери. И вот однажды с такими  горькими
мыслями бродил  я  по  брайтонским  скалам  и  повстречал  своего  школьного
товарища, лорда X., всегда по-доброму ко мне  относившегося,  и  он  сообщил
мне, что с недавних пор назначен попечителем у Серых Монахов.  Он  пригласил
меня назавтра отобедать у них и не  желал  слушать  никаких  отговорок.  Он,
конечно, знал о моем разорении и выказал немалое  благородство  и  щедрость,
предложив мне помощь. Доброта его донельзя растрогала меня, Пен, и я выложил
его милости свой план; он сперва и слышать не хотел о моем переселении  сюда
и на правах старого однокашника и товарища по  оружию  предложил  мне  такую
сумму...  такую  сумму,  что  мне  хватило  бы  до  конца  жизни.  Ведь  как
благородно, не правда ли, Артур? Да благословит его  бог!  На  свете  немало
хороших людей, сэр, и верных друзей, как я убедился  в  последнее  время.  А
знаете, сэр, - продолжал он, и  его  глаза  зажглись  радостью,  -  вот  эту
книжную полочку прибил Фред Бейхем, и еще он принес портрет  моего  внука  и
повесил на стену. А скоро и Клайв с мальчиком придут меня навестить.
     - Неужели же они еще не были?! - вскричал я.
     - Они не знают, что я здесь, сэр, - ответил полковник со своей ласковой
усмешкой. - Они думают, я гощу в Шотландии, в семье его  милости.  Какие  же
это чудесные люди! Когда мы в тот  вечер  в  столовой  побеседовали  с  моим
старым командиром за бутылкой кларета (он ни в какую не желал принимать  мой
план), мы поднялись к миледи, и  та,  заметив,  что  муж  чем-то  расстроен,
осведомилась о причине. Возможно, это добрый кларет развязал мне язык,  сэр,
только я признался ее милости, что у нас с ее мужем вышел спор, и я прошу ее
быть между нами судьей. И тут я рассказал ей  всю  историю  про  то,  как  я
расплатился с кредиторами до последней рупии, для чего мне пришлось заложить
свою пенсию и офицерское содержание; что теперь я стал обузой для Клайва,  а
ему, бедняге, и без того приходится много трудиться, чтобы прокормить  семью
и еще в придачу тещу,  разорившуюся  по  моей  неосторожности;  что  имеется
вполне приличное заведение, куда мой друг может устроить меня, и,  по-моему,
это лучше, чем тянуть деньги из его кошелька. Миледи была очень  растрогана,
сэр, -  она,  оказывается,  предобрая  женщина,  хотя  в  Индии  ее  считали
чванливой гордячкой: - ведь как иной раз превратно мы судим о людях! А  лорд
X. произнес в своей обычной грубоватой манере: "Если этот старый упрямец Том
Ньюком заберет себе что-нибудь в  голову,  его  не  отговоришь!"  И  вот,  -
продолжал полковник с грустной улыбкой, - вышло по-моему. Леди X.  была  так
добра,  что  назавтра  же  приехала  навестить  меня,  и  знаете,  Пен,  она
предлагала мне поселиться у них до конца  моих  дней,  и  все  это  с  таким
великодушием и так деликатно! Но я был уверен, что поступаю правильно, и  не
сдавался. Я слишком стар, чтобы работать, Артур, а здесь мне лучше  доживать
век, чем где-либо. Поглядите: вся эта мебель из дома ее милости, а  гардероб
набит присланным ею бельем. Она  уже  дважды  навещала  меня  здесь,  и  все
служители богадельни до того почтительны со мной, точно я все  еще  в  своем
доме, а они у меня в услужении.
     Мне вспомнился псалом, которому оба мы внимали накануне, и я  обратился
к открытой Библии и указал на строку: "Когда он будет падать, же упадет; ибо
Господь поддерживает его за руку". Следуя моему  приглашению,  Томас  Ньюком
надел очки и с улыбкой склонился над  книгой,  положив  мне  на  плечо  свою
дрожащую ласковую руку. Всякий, кто видел его в эту минуту и  знал  и  любил
его, как я, невольно смирился бы душой и прославил  в  молитве  божью  волю,
ниспославшую эти испытания и победы, эти унижения, эту святую скорбь  и  эту
торжествующую любовь.
     В тот же вечер мне выпало счастье привести к Томасу Ньюкому его сына  и
внука; и когда я притворял дверь, покидая келью, я услышал радостный возглас
мальчугана, который узнал окликнувшего его  деда;  а  спустя  еще  несколько
часов я отбыл почтовым поездом в Ньюком, где меня дожидалось мое  семейство,
гостившее у наших друзей.

     Конечно, моей духовной руководительнице в Розбери не  терпелось  узнать
все подробности про школьный банкет - кто там был и какие  говорились  речи;
однако она тут же  прекратила  свои  расспросы,  когда  я  сообщил  ей,  что
обнаружил среди пансионеров, призреваемых у Серых  Монахов,  нашего  доброго
старого друга. Она очень обрадовалась, узнав, что Клайв  с  сыном  навестили
полковника, и почему-то именно мне приписала заслугу в  том,  что  все  трое
свиделись.
     - Ну, пусть не заслуга, Пен, - согласилась моя исповедница, - и все  же
это была благая мысль, сэр. Я больше  всего  люблю  своего  мужа,  когда  он
добрый, и меня нисколько не удивляет, что на банкете, как ты  рассказываешь,
ты произнес глупейшую речь - ведь голова твоя была занята совсем  другим.  А
псалом этот замечательный, Пен, особенно хороши те строчки, которые  ты  как
раз читал, когда его увидел.
     - Однако не кажется ли тебе, что в присутствии  восьмидесяти  стариков,
доживающих  свой  век  почти  что  на  подаяние,  пастор  мог   бы   выбрать
какой-нибудь другой псалом? - осведомляется мистер Пенденнис.
     - Но они ведь и не упали, Артур, -  возражает  с  убежденностью  миссис
Лора; она, по-видимому,  не  склонна  была  обсуждать  далее  поднятый  мною
вопрос, а именно, что выбор упомянутого 36-го псалма мог задеть  престарелых
обитателей богадельни.
     - Все псалмы хороши, сэр, - говорит она, -  в  том  числе,  конечно,  и
этот. - Сим и завершился наш спор.
     Тут я перешел к описанию своего визита  на  Хауленд-стрит,  где  застал
беднягу Клайва за работой. Подозрительного вида служанка  весьма  придирчиво
осмотрела меня, когда я справился у  нее  о  моем  друге.  Я  застал  его  в
обществе торговца гравюрами, который торговался с ним над грудой рисунков; а
на полу в одном из углов комнаты, уже с карандашом в руках, лежал  маленький
Томми, и в его золотистых кудрях играло солнце. Ребенок выглядел  бледным  и
вялым, а отец больным и измученным. Когда торговец  ушел  наконец  со  своей
покупкой, я постарался подготовить Клайва к тому, что имел сказать, и  тогда
сообщил ему, откуда я прибыл.
     Он был уверен, что отец гостит в Шотландии у лорда X., и  мое  известие
потрясло его.
     - Я целый месяц не писал ему. Ничего веселого я ему сообщить  не  могу,
Пен, а сочинять что-то не хочется. Беги наверх,  Томми,  и  надень  шапочку.
(Томми вскакивает на ноги.) Надень шапочку и скажи, чтоб они  сняли  с  тебя
передничек, а бабушке передай...
     При одном упоминании о бабушке Томми поднимает рев.
     - Видал?! - бросает мне Клайв, переходя на  французский,  но  мальчуган
прерывает его восклицанием на том же языке: "И я умею по-французски, папа!"
     - Хорошо, малыш! Хочешь  погулять  с  папой,  так  ступай,  Бетси  тебя
оденет. - И, еще не закончив этой фразы, он стаскивает  с  себя  испачканную
красками куртку, достает из резного  гардероба  сюртук,  а  с  полки  шляпу,
нахлобученную поверх стоящего там шлема. Он уже не тот красивый и  блестящий
молодой человек, каким мы его знали когда-то. И полно, Клайв ли это  -  лицо
изможденное, кое-как завязанный галстук!
     - Я уж забыл, каким франтом я был когда-то, Пен, - говорит он с горькой
усмешкой.
     Сверху доносится детский плач, и несчастный отец прерывает начатую было
фразу.
     - Что поделаешь! - вздыхает он. - Бедняжка  Рози  так  больна,  что  не
может ходить за ребенком, и миссис Маккензи заправляет  у  нас  всем  домом.
Томми, Томми, папа идет!
     Снова раздается  плач,  и  Клайв,  распахнув  двери  мастерской,  бежит
наверх, окликая сына.
     Я слышу возню, топанье и громкие  возгласы,  испуганный  визг  бедняжки
Томми, гневные реплики Клайва и тявканье полковой дамы: "Вот-вот,  сударь!..
А в соседней комнате лежит мое истерзанное дитя!..  Вы  поступаете  со  мной
по-свински! Не пойдет он гулять!.. И шапки ому не дам!.." - "Нет, дадите!" -
"Ай-ай!.." Слышится вопль. Это Клайв вырывает из рук полковой  дамы  детскую
шапочку, а затем, красный от гнева, со злополучной  шапочкой  в  руках  и  с
маленьким Томми на плече сбегает вниз по лестнице.
     - Вот до чего я дошел, Пен, - говорит  он  убитым  голосом  и  пытается
трясущимися руками завязать шапочку на шейке  ребенка.  Он  никак  не  может
справиться с этими тесемками и только горько усмехается.
     - Ой, какой ты глупый, папа! - говорит Томми и тоже смеется.
     Тут распахивается дверь, и на пороге возникает раскрасневшаяся полковая
дама. Ее разъяренная физиономия вся в пятнах, подхваченные лентой  волосы  в
беспорядке падают на лоб, а украшенный множеством дешевых кружев  и  грязных
бантиков чепец  лишь  придает  ей  какой-то  дикий  вид.  Одетая  в  широкий
заношенный капот, она совсем не походит на ту даму,  что  несколько  месяцев
назад навещала мою супругу,  и  еще  меньше  на  улыбчивую  миссис  Маккензи
прежних дней.
     - Не пойдет он на улицу в зимнюю пору, сэр! - вопит она. -  Так  велела
сказать его  мамочка,  которую  вы  скоро  загоните  в  гроб!..  Ах,  мистер
Пенденнис!..
     При виде меня она вздрагивает; грудь ее бурно вздымается; кажется,  она
готова ринуться в бой, а пока что поглядывает на меня через плечо.
     - Вам и его отцу, конечно, виднее,  сударыня,  -  замечает  с  поклоном
мистер Пенденнис.
     - У ребенка хрупкое здоровье, сэр! - восклицает миссис  Маккензи.  -  А
зима нынче...
     - Ну, будет! - говорит Клайв, топнув ногой,  и  решительно  проходит  с
Томми на руках мимо свирепой стражницы; мы спускаемся по лестнице и попадаем
наконец на улицу - на волю. Может быть, лучше было  бы  не  описывать  столь
подробно эту часть жизни бедного Клайва?


        ^TГлава LXXVI^U
     Рождество в Розбери

     Мы знавали нашего друга Флорака под двумя аристократическими  титулами,
а теперь вот пришло время поздравить его еще и с третьим, хотя ни он сам, ни
его супруга не пожелали им воспользоваться. Незадолго  перед  тем  скончался
его родитель, и мосье Поль де Флорак волен был отныне подписываться герцогом
Д'Иври, однако он отнесся к этому с полным равнодушием, а  родственники  его
жены не допускали и мысли о том,  чтобы  она  из  принцессы  превратилась  в
простую  герцогиню.  Посему  эти  милые  люди  так  и  остались  принцем   и
принцессой, только, в отличие от других подобных особ, они не забывали своих
друзей.
     После смерти отца Флорак отбыл в Париж для улаживанья дел,  сопряженных
с отцовским наследством, но, пробыв недолго на родине, возвратился к  началу
зимы в Розбери, чтобы вновь предаться излюбленному спорту, в коем он  немало
отличался. В наступившем сезоне он выезжал на охоту в черном, отказавшись от
своего щегольского  охотничьего  костюма,  а  с  ним  вместе  в  от  прежних
юношеских  замашек.  Он  заметно  располнел,  а  возможно,  просто  перестал
стягиваться в поясе, что придавало ему  раньше  определенную  стройность.  А
когда он снял траур, стало заметно, что бакенбарды его тоже,  словно  бы  из
сочувствия, поседели.
     - Я отступаю перед возрастом, мой друг, - говорил он прочувствованно. -
Мне ведь уже не двадцать и даже не сорок.
     Он больше не ходил в  розберийскую  часовню,  зато  каждое  воскресенье
исправнейшим  образом  ездил  в  католическую  капеллу   расположенного   по
соседству замка К. За обедом  в  Розбери  нам  теперь  неизбежно  составляли
компанию какие-нибудь  служители  церкви,  одного  из  коих  я  склонен  был
полагать духовником его высочества.
     Возможно, что  причиной  упомянутой  перемены  в  поведении  Поля  было
присутствие в Розбери его матери. Обходительность  и  почтение,  которым  он
окружал  графиню,  были  безграничны.  Будь  мадам  де  Флорак   наследницей
престола, и тогда она не могла бы ждать более изысканной учтивости, чем  та,
какую выказывал ей сын.  Я  думаю,  что  эта  скромная  от  природы  женщина
тяготилась иными из ее проявлений; но Поль был из числа людей,  очень  полно
выражающих свои чувства, и разыгрывал в жизни всевозможные роли с превеликим
рвением. Например, в качестве любителя наслаждений  он  был  повесой,  каких
мало. Молодого человека изображал безрассудно юным, и притом  в  течение  на
редкость долгого времени. В ролях сельского помещика или дельца он стремился
даже в одежде соответствовать принятому амплуа и своей точной  игрой  немало
напоминал Буффе и Фервилля на театре. Интересно, не надумает  ли  он,  когда
окончательно состарится, носить паричок с косичкой, как то делал старик, его
батюшка? Так или иначе, но сейчас этот славный человек исполнял  благородную
роль - роль почтительного сына при вдове-матери, каковую он  на  склоне  лет
окружает уважением и любовью. Он не  только  испытывал  все  эти  похвальные
чувства, но еще, по своей привычке, щедро делился ими с друзьями. Он открыто
лил слезы, ничуть не стесняясь присутствием прислуги,  чего  ни  за  что  не
сделал бы англичанин; а когда мадам де Флорак покидала после обеда столовую,
он сжимал мою руку и говорил со слезами на глазах, что его матушка - ангел.
     - Вся ее жизнь была сплошным испытанием, мой друг,  -  приговаривал  он
обычно. - Так не мне ли, по чьей вине пролила она столько слез,  постараться
осушить их?!
     Разумеется, все его истинные друзья поощряли его в столь  благочестивом
намерении.
     Читатель уже знаком с этой дамой по ее письмам, попавшим ко мне в  руки
чуть позднее описываемых здесь событий; моя супруга тоже некогда удостоилась
чести быть представленной мадам де  Флорак  в  Париже  нашим  милым  другом,
полковником Ньюкомом; и когда я на Рождество прибыл в  Розбери,  то  увидел,
что моя жена и дети успели уже завоевать любовь доброй графини. С женой сына
она  держалась  отменно  учтиво,  хотя  и  несколько  церемонно.  Она   была
признательна мадам де Монконтур за великую доброту,  проявленную  той  к  ее
сыну. Сходившаяся лишь с немногими людьми, графиня едва  ли  могла  особенно
сблизиться со своей вполне заурядной невесткой. В  свою  очередь,  мадам  де
Монконтур  испытывала  перед  свекровью  благоговейный   трепет   и,   будем
справедливы к сей достойной даме, обожала и почитала мать  Поля  всем  своим
простодушным сердцем. По правде говоря, мне думается, что почти все  так  же
благоговели и трепетали перед мадам де  Флорак,  за  исключением  детей:  те
доверчиво тянулись к ней, как бы по воле инстинкта. Стоило ей  взглянуть  на
эти детские личики и младенческие  улыбки,  как  глаза  ее  утрачивали  свое
обычно грустное выражение. Неизъяснимая нежность озаряла ее черты, и лицо ее
светилось  ангельской  улыбкой,  когда  она  наклонялась  над  ними,   чтобы
приласкать их. Ее обращение с малышами и вообще весь ее облик и  манеры;  ее
тихая грусть; сочувствие к горюющим и  жалость  к  страждущим;  ее  душевное
влечение ко всем детям  и  похожая  на  муку  любовь  к  своим  собственным;
какое-то полное достоинства равнодушие по отношению к земным  делам,  словно
ее обиталище не здесь и все помыслы обращены в иной, лучший мир, -  все  эти
качества мы с Лорой уже однажды встречали в другом человеке и  любили  мадам
де Флорак за то, что она напоминала нам нашу матушку. В подобных женщинах  -
добрых и чистых, терпеливых и преданных,  настрадавшихся  и  кротких  -  мне
видятся последовательницы Того,  чье  земное  существование  было  исполнено
божественной печали и любви.
     Но как ни  была  добра  ко  всем  нам  графиня,  главной  ее  любимицей
оставалась Этель Ньюком. Узы самой нежной  дружбы  связывали  обеих  женщин.
Старшая постоянно ездила к младшей в Ньюком-парк; а когда  мисс  Этель,  что
бывало теперь нередко, появлялась в Розбери, мы  прекрасно  видели,  что  им
хочется  побыть  вдвоем,  и,  сознавая  это,  уважали  то  чувство,  которое
направляло друг к другу эти любящие души. Как сейчас вижу  эти  две  высокие
стройные  фигуры:  они  медленно  прогуливаются  по   садовым   дорожкам   и
сворачивают в сторону, завидев поблизости играющих  детей.  О  чем  была  их
беседа? Я никогда не спрашивал. Возможно, Этель и  не  открывала  того,  что
было у нее на сердце, и тем не менее ее собеседница, несомненно, знала  все.
Ведь женщины слышат даже невысказанные печали своих  близких  и  врачуют  их
безмолвным утешением. Уже в том,  как  старшая  обнимала  на  прощание  свою
младшую  подругу,  было  что-то  необыкновенно  трогательное,   похожее   на
благословение.

     Посовещавшись с особой, от которой у меня не было  тайн,  мы  почли  за
лучшее не рассказывать пока друзьям, где и в каких условиях я  нашел  нашего
милого полковника; по крайней мере, дождаться удобного случая,  когда  можно
будет сообщить эту-новость тем, кто действительно был  к  нему  привязан.  Я
рассказал, что Клайв много работает и надеется на успех. Простодушная  мадам
де Монконтур удовольствовалась моими ответами на ее расспросы о нашем друге.
Этель спросила только, здоровы ли ее дядя и кузен, и раза два  осведомилась,
как поживают Рози и малыш. Тогда-то жена и открыла мне (а я, в свою очередь,
не утаю от читателя), что Этель всей душой стремилась облегчить участь своих
разорившихся родственников и что именно по поручению мисс Ньюком Лора  сняла
и обставила ту квартиру, где, как полагала  эта  доброхотка,  обитал  сейчас
Клайв с отцом, женой и ребенком. Еще жеена рассказала мне,  как  сокрушалась
Этель, узнав о банкротстве дядюшки, и как желала бы помочь  ему,  да  боится
задеть  его  гордость.  Однажды  она  даже  рискнула  обратиться  к  нему  с
предложением денег; но полковник сдержанным и корректным  письмом  отказался
быть  обязанным  своей  племяннице,  о  каковом  обстоятельстве  никогда  не
заикался ни мне, ни еще кому-либо из друзей.
     И вот я провел в Розбери уже несколько дней, а  окружающие  по-прежнему
оставались в неведении относительно  истинного  положения  дел  в  семействе
Клайва. Наступил сочельник, и,  как  было  ранее  условлено,  прибыла  Этель
Ньюком с детьми, покинув унылый дом в Ньюком-парке, где почти  не  появлялся
уже сэр Барнс со времен  своего  двойного  поражения.  По  случаю  Рождества
большая зала виллы в Розбери была  разукрашена  ветками  остролиста.  Флорак
прилагал все старания  к  тому,  чтобы  получше  принять  друзей  и  сделать
праздник веселым, хотя, сказать по чести, он протекал довольно  безрадостно.
Впрочем, дети были счастливы, им  хватало  развлечений;  они  участвовали  в
торжествах местной школы, в раздаче бедным теплой одежды и одеял,  резвились
в садах мадам де Монконтур, живописных и ухоженных даже в зимнюю пору.
     Рождество справляли в семейном кругу, поскольку траур не позволял мадам
де Флорак присутствовать на большом съезде  гостей.  Поль  сидел  за  столом
между своей матушкой и миссис  Пенденнис;  мистер  Пенденнис  занимал  место
напротив, слева и справа от него - мадам де Монконтур и Этель.  Между  двумя
этими группами разместилось  четверо  детей,  на  которых  мадам  де  Флорак
взирала с  неизменной  нежностью,  а  добрейший  из  хозяев  с  трогательной
предупредительностью старался исполнить каждое их  желание.  Вид  всей  этой
детворы умилял его душу.
     - Pourquoi n'en avons-nous pas, Jeanne? He!  pourquoi  n'en  avons-nous
pas {Отчего у нас нет  детей,  Жанна?  Отчего?  (франц.).},  -  говорил  он,
называя жену по имени.
     Бедная  женщина  ласково  глядела  на  мужа  и   вздыхала,   а   затем,
наклонившись к тому ребенку, что был поближе,  накладывала  ему  на  тарелку
целую  гору   пирожного.   Мама   Лора   и   тетя   Этель   бессильны   были
воспрепятствовать ей. Это же на  редкость  легкое  и  полезное  для  желудка
пирожное! Браун специально приготовил его для детей. "Для этих  ангелочков!"
- добавляла принцесса.
     А дети были счастливы: они радовались тому, что им разрешают так поздно
сидеть за обедом; радовались  всем  милым  развлечениям  этого  дня,  веткам
остролиста и омелы, подвешенным на потолке, - омелы, под  которой  галантный
Флорак, большой знаток английских обычаев, клялся непременно воспользоваться
нынче своим особым правом. Но ветки омелы обвивали лампу, лампа  висела  над
самой серединой  огромного  круглого  стола,  и  то  невинное  удовольствие,
которое мечтал позволить себе мосье Поль, было ему недоступно.
     За десертом наш хозяин, окончательно развеселившись и придя в ажитацию,
стал произносить нам "des speech" {Речи (искаж.  англ.).}.  Он  провозгласил
тест за здоровье прелестной  Этель,  потом  за  здоровье  прелестной  миссис
Пенденнис, а потом за  здоровье  "своего  доброго,  славного  и  счастливого
друга, Пенденниса!.. Счастливого тем, что он  обладает  такой  женой  и  еще
пишет книги, которые подарят ему бессмертие", и прочее  и  прочее...  Малыши
восторженно хлопали в ладоши, хохотали и кричали хором. Когда  же  обитатели
детской и их попечительницы собрались уходить, Флорак объявил, что он  имеет
еще кое-что сказать, а вернее, хочет произнести еще один тост, последний,  и
попросил дворецкого наполнить все бокалы. И он предложил выпить за  здоровье
наших друзей - Клайва и его родителя, доброго и храброго полковника!
     - Мы вот счастливы, - говорит он, - так неужто же мы  не  вспомним  про
тех, кто добр душой? Столь привязанные друг к другу, не подумаем о тех, кого
все мы любим? - Слова эти он произнес с большим чувством и нежностью.  -  Ma
bonne mere {Матушка (франц.).}, вы тоже  должны  выпить  вместе  с  нами!  -
сказал он, взяв руку матери и целуя ее.
     Она тихонько ответила на его ласку и  поднесла  вино  к  своим  бледным
губам. Этель молча склонила голову над бокалом, а Лора... Стоит ли говорить,
как отнеслась к этому тосту она? Когда дамы и дети  удалились,  я  решил  не
таиться более от моего приятеля  Флорака  и  поведал  ему,  где  и  в  каких
условиях я оставил отца нашего милого Клайва.
     Услышав  мой  рассказ,  француз  пришел  в  такое   волнение,   что   я
окончательно его полюбил. Так Клайв в нужде?! Почему же он  не  обратился  к
своему другу? Grands Dieux!  {Боже  милостивый!  (франц.).}  Клайв,  который
выручил его в трудную минуту. А отец Клайва, ce preux chevalier, ce  parfait
gentilhomme!  {Этот  безупречный  рыцарь!  (франц.).}  Флорак  выразил  свое
сочувствие целым потоком таких восклицаний, вопрошая  судьбу,  почему  люди,
подобные мне и ему, утопают в роскоши - вокруг золотые вазы,  цветы,  лакеи,
готовые лобзать наши ноги (в сих метафорах Поль рисовал свое  благополучие),
- тогда как наш друг полковник, бесконечно превосходящий нас,  кончает  свои
дни в бедности и одиночестве.
     Признаюсь, моя любовь к нашему хозяину только возросла оттого,  что,  в
противовес многим другим, его ничуть  не  шокировало  известие  о  том,  где
теперь очутился полковник. Пансионер в Доме призрения? Ну  и  что  ж!  Любой
офицер по окончании своих походов может без  стыда  удалиться  в  Приют  для
инвалидов, а ведь нашего старого друга  поборола  Фортуна,  одолели  годы  и
несчастья. Ни самому Томасу Ньюкому, ни Клайву, ни Флораку,  ни  его  матери
никогда не приходило в голову, что полковник унизил  себя,  воспользовавшись
благотворительностью; я помню, что и Уорингтон был одних с  нами  мыслей  по
этому поводу,  и  продекламировал  замечательные  строки  нашего  старинного
поэта:

                  В сребро преобразила злато влас
                      Стремнина времени. О, время прытко!
                  Шальная младость с дряхлостью дралась -
                      Напрасно: сякнет младость от избытка.
                  Краса, и мощь, и младость увядают.
                  Долг, вера и любовь не отцветают.

                  Шелом победный - мирных пчел обитель.
                      Забыт сонет - от уст летит псалом.
                  Поклоны в храме ныне бьет воитель,
                      Творят молитвы в рвении святом {*}.

     {* Перевод А. Парина.}

     Эти люди уважали нашего друга независимо от  того,  в  каком  он  ходил
платье; зато среди родственников полковника воцарились ужас  и  негодование,
каковое они выражали вполне открыто, когда до них дошла весть о том, что они
изволили называть бесчестием для семьи. Миссис Хобсон  Ньюком,  впоследствии
имевшая по этому поводу конфиденциальный разговор  с  автором  сей  хроники,
пустилась по своей привычке в религиозные толкования: объяснила  все  божьей
волей  и  почла  нужным  предположить,  что  небесные  силы  ниспослали  это
унижение, этот тягчайший крест семейству Ньюкомов в знак предупреждения всем
его членам, дабы они не слишком гордились своим преуспеянием  и  не  слишком
прилеплялись душой к земным благам. Им ведь уже было предостережение в  виде
бедствия, постигшего Барнса, и недостойного поступка леди Клары. Ей-то самой
все это послужило уроком, и  прискорбное  неблагоразумие  полковника  только
подкрепило ее мысль,  что,  доверяя  земному  величию,  мы  впадаем  в  грех
суетности! Так упивалась собой эта  достойная  женщина,  рассуждая  о  бедах
своих родственников, убежденная, что и беды-то  эти  исключительно  призваны
служить умудрению и пользе ее собственного семейства. Впрочем, мы всего лишь
попутно излагаем здесь  философские  взгляды  миссис  Ньюком.  Наша  история
близится к концу, и нам должно заняться другими членами этой семьи.
     Мой разговор с Флораком продолжался еще некоторое время;  когда  же  по
окончании его мы пришли в гостиную к дамам,  то  застали  Этель  в  дорожном
плаще и в шали, готовую к отъезду со своими уже спящими питомцами. Маленький
праздник близился к концу, и завершался он в грустном настроении  и  даже  в
слезах. Наша хозяйка сидела на своем обычном месте у рабочего  столика,  под
лампой, но и не думала рукодельничать, а беспрестанно  обращалась  к  помощи
носового платка, издавая разные жалобные возгласы в перерыве между  потоками
слез> Мадам де Флорак сидела где всегда, поникнув головой и сложив  руки  на
коленях. Подле нее  находилась  Лора,  и  весь  ее  облик  выражал  глубокое
сострадание, тогда как на бледном лице Этель я  прочел  безмерную  пе^-чаль.
Тут доложили, что коляска мисс Ньюком у  крыльца;  слуги  уже  понесли  туда
спящих малюток, и Этель стала  прощаться.  Оглядевши  всю  эту  расстроенную
компанию, мы с Флораком без труда  догадались,  о  чем  у  них  шла  беседа;
впрочем,  Этель  ни  словом  о  том  не  обмолвилась,  только  сказала,  что
собиралась отбыть не простившись, чтобы нас не  тревожить,  и  пожелала  нам
доброй ночи.
     - Я хотела бы  пожелать  вам  веселого  Рождества,  -  добавила  она  с
грустью, - но боюсь, что никто из нас не сможет веселиться.
     Без сомнения, Лора ознакомила их  с  последней  главой  истории  нашего
полковника.
     Графиня де Флорак встала с места и обняла мисс Ньюком; а  когда  гостья
вышла, она снова опустилась на диван, с таким  изнуренным  и  страдальческим
видом, что жена моя тут же кинулась к ней.
     - Ничего, душенька, -  промолвила  графиня,  протянув  молодой  женщине
совершенно холодную руку, и продолжала безмолвно сидеть на  своем  месте,  а
тем временем с улицы донесся голос Флорака,  кричавшего  "до  свиданья!",  и
стук колес экипажа мисс Ньюком.
     Спустя минуту хозяин воротился в комнаты; заметив, как и Лора,  бледное
и измученное лицо матери, он подбежал к  ней  и  заговорил  с  беспредельной
нежностью и тревогой. Она подала сыну руку, и на ее бледных щеках  проступил
давно уже исчезнувший с них румянец.
     - Он был в жизни моим первым другом, Поль, - сказала она,  -  первым  и
лучшим, и он не будет нуждаться, не правда ли, мой мальчик?
     До сих пор у графини  де  Флорак,  в  отличие  от  ее  невестки,  глаза
оставались сухими; но когда она, держа сына за руку, произнесла  эти  слова,
слезы вдруг полились по ее щекам, и она, разрыдавшись,  опустила  голову  на
руки.  Пылкий  француз  упал  перед  матерью  на  колени  и,   расточая   ей
бесчисленные заверения в любви и почтительности,  плача  и  рыдая,  призывал
господа в свидетели того, что их друг не будет терпеть нужды. И тогда мать и
сын обнялись и прильнули друг к другу в священном порыве, а  мы,  допущенные
лицезреть эту сцену, благоговейно молчали.
     В тот же вечер Лора рассказала мне, что, удалившись  в  гостиную,  дамы
говорили лишь о Клайве и его родителе. Особенно разговорчива  была,  вопреки
своему обыкновению, графиня де  Флорак.  Она  вспоминала  Томаса  Ньюкома  и
разные случаи из его юности, как ее батюшка  обучал  его  математике,  когда
они, совсем бедные, жили в милом ее сердцу домике в  Блэкхите;  как  он  был
тогда  красив,  с  блестящими  глазами  и   волнистыми   темными   волосами,
ниспадавшими до плеч; как с детства мечтал  о  военной  славе  и  без  конца
толковал об Индии и славных подвигах Клайва и Лоуренса. Его  любимой  книгой
была история Индии - "История" Орма.
     - Он читал ее, и я читала вместе с ним, деточка, - сказала француженка,
обращаясь к Этель. - Теперь-то уж можно в этом признаться!
     Этель вспомнила эту книгу - она принадлежала ее бабушке и по  сей  день
стоит  в  их  библиотеке  в  Ньюком-парке.  Очевидно,  глубокое  сочувствие,
побудившее меня в тот вечер завести разговор о Томасе  Ньюкоме,  подтолкнуло
на откровенность и мою супругу. Она поведала дамам, как  и  я  Флораку,  обо
всем случившемся с полковником, и те как  раз  находились  под  впечатлением
этой грустной новости, когда хозяин дома и его гость появились в гостиной.
     Удалившись к себе, мы  с  Лорой  продолжали  толковать  все  о  том  же
предмете, пока  часы  не  возвестили  наступления  Рождества  и  с  соседней
колокольни не полился благовест. Мы взглянули в окошко, где в  тихом  ночном
небе ярко сияли звезды, и,  растроганные,  пошли  на  покой,  прося  господа
ниспослать мир и благоволение всем тем, кого мы любим.


        ^TГлава LXXVII,^U
     самая короткая и благополучная

     Назавтра, в первый день Рождества, я по случайности встал рано утром и,
пройдя в гардеробную, распахнул окно и выглянул наружу.  Спящие  окрестности
были еще задернуты дымкой, но безоблачное небо, ближние лужайки и  оголенный
лес, высившийся невдалеке, уже  розовели  в  лучах  восходящего  солнца.  На
западе еще не отступили сумерки,  и  я  мог  различить  одну-две  догоравшие
звездочки, готовые погаснуть с исчезновением темноты.
     Стоя у  окна,  я  увидел,  как  после  кратких  переговоров  отворились
расположенные неподалеку  ворота  и  к  дому  подъехала  дама  на  лошади  в
сопровождении верхового слуги.
     Эта ранняя гостья была не кто иная,  как  мисс  Этель  Ньюком.  Девушка
тотчас заметила меня.
     - Спуститесь, скорее спуститесь ко мне, мистер Пенденнис! -  прокричала
она.
     Я поспешил вниз, не сомневаясь в том, что  лишь  важная  новость  могла
быть причиной столь неурочного ее появления в Розбери.
     Новость была и в самом деле важная.
     - Посмотрите, - сказала она. - Вот  прочитайте!  -  И  она  достала  из
кармана своей амазонки сложенную бумагу. - Вчера вечером дома,  после  того,
как мадам де Флорак вспомнила об "Индии" Орма, я взяла с полки эта книги и в
одной из них нашла письмо. Это почерк моей бабушки, миссис Ньюком, я  хорошо
его знаю. И написано письмо в самый день ее смерти. Она в  тот  вечер  долго
читала и  писала  в  своем  кабинете  -  папа  часто  рассказывал  об  этом.
Посмотрите и прочитайте. Вы ведь горист, мастер Пенденнис, так скажите  мне:
эта бумага имеет силу?
     Я с надеждой схватил письмо и пробежал его глазами, но когда я прочитал
его, лицо мое вытянулось от огорчения.
     - Милая мисс Этель, письмо это ровно ничего не стоит, - вынужден был  я
сказать.
     - Нет, сэр, стоит - в глазах честных людей! - воскликнула  она.  -  Мой
брат и дядюшка не могут не уважить последнюю волю миссис Ньюком. Они  должны
ее уважить!
     Письмо, написанное выцветшими от  времени  чернилами,  было  от  миссис
Ньюком "любезному мистеру Льюсу".
     - Это ее поверенный, а теперь и мой тоже, - поясняет мисс Этель.

     "Обитель", 14-го марта. 182... года.
     Любезный мистер Льюс! - писала покойная леди. - Недавно у  меня  гостил
внук моего усопшего мужа,  очень  милый,  красивый  и  обаятельный  мальчик.
По-моему, он очень похож на своего деда; и хотя он мне не наследник  и,  как
известно, хорошо обеспечен своим отцом, подполковником  Ньюкомом,  кавалером
ордена Бани, состоящим  на  службе  у  Ост-Индской  компании,  полагаю,  мой
покойный возлюбленный супруг будет доволен, если я оставлю его внуку  Клайву
Ньюкому какой-нибудь залог мира и благоволения; к с тем большей охотой  могу
сделать это, что провидению было угодно значительно увеличить мой капитал  с
той поры, как господь призвал к себе моего супруга.
     Я желаю завещать внуку мистера Ньюкома  Клайву  Ньюкому  сумму,  равную
той, какую упомянутый мистер Ньюком отказал  моему  старшему  сыну,  Брайену
Ньюкому, эсквайру; и еще в знак моего  уважения  и  приязни  прошу  подарить
кольцо или какой-нибудь серебряный предмет, ценой не менее ста фунтов, моему
пасынку подполковнику Томасу Ньюкому, чье превосходное поведение  за  многие
истекшие годы, а также неоднократные подвиги на службе его величества  давно
изгладили то естественное чувство недовольства, которое вызывало во мне  его
юношеское непокорство и различные проступки, совершенные им до того, как  он
(против моей воли) покинул отчизну и поступил на военную службу.
     Прошу вас немедленно составить  приписку  к  моей  духовной  касательно
вышеупомянутых распоряжений; а суммы, о которых идет речь, надлежит  вычесть
из доли наследства, причитающейся моему старшему сыну. Будьте же  так  добры
изготовить нужный документ и привезти его с собой, когда в следующую субботу
пожалуете
                              к преданной Вам
                                                        Софии Алетее Ньюком.

Вторник, вечером".

     Я со вздохом возвратил письмо той, что его нашла.
     - Это лишь пожелание вашей бабушки, дорогая мисс Этель, - сказал  я.  -
Уж простите мне, но я, право, слишком хорошо  знаю  вашего  старшего  брата,
чтобы полагать, будто он исполнит ее волю.
     - Он исполнит ее, сэр, ручаюсь вам! - объявила мисс Ньюком высокомерно.
- Он бы сделал это безо всякой просьбы, поверьте, знай он только, до  какого
бедственного состояния доведен мой милый дядюшка.  Барнс  сейчас  в  Лондоне
и...
     - Вы хотите ему написать? Наперед знаю, что он ответит.
     - Я сегодня же к нему поеду, мистер Пенденнис! Я поеду  также  к  моему
дорогому, горячо любимому дядюшке. Мне  просто  невыносимо  думать,  где  он
находится! - вскричала девушка, и глаза ее наполнились слезами. - Это  божья
воля. Благодарю тебя, господи! Ведь если бы мы раньше нашли бабушкино письмо
и Барнс отдал бы деньги без промедления,  они  пропали  бы  во  время  этого
ужасного банкротства. Я сегодня же отправляюсь к Барнсу. Не поедете ли и  вы
со мной? Навестили бы своих старых друзей! Мы сегодня же вечером побывали бы
у него... у Клайва. Слава богу, их семья больше не будет знать нужды!
     - Мой милый друг, ради такого дела я готов отправиться с вами  хоть  на
край света, - сказал я, целуя ее руку. Как она была  хороша  в  эту  минуту!
Щеки ее горели румянцем, голос дрожал от  счастья.  Перезвон  рождественских
колоколов, огласивших окрестность, казалось, нес нам радостные поздравления,
а фасад старого дома, перед которым мы стояли и  беседовали,  сиял  в  лучах
утреннего солнца.
     - Так вы поедете? О, благодарю вас! Только сперва я поднимусь  расскажу
все графине де Флорак! - воскликнула обрадованная девушка, и оба мы вошли  в
дом.
     - С чего это вы вздумали целовать ручки у  Этель  Ньюком,  сэр?  И  что
означает столь ранний визит? - осведомилась миссис Лора, едва я  вернулся  к
себе.
     - Уложите мой саквояж, Марта! Я через час уезжаю в  Лондон,  -  объявил
мистер Пенденнис.
     Если уж я, восхищенный полученной вестью, поцеловал  на  радостях  руку
Этель, то нетрудно догадаться, в какой восторг пришла по  этому  поводу  моя
бесценная подруга. И я знаю, кто  возносил  небу  благодарственную  молитву,
когда мы, чуть ли не вдвоем во всем поезде, неслись в Лондон.


        ^TГлава LXXVIII,^U
     в которой на долю автора выпадает приятное поручение

     Прежде чем мы расстались на вокзале, мисс Ньюком взяла  с  меня  слово,
что завтра, рано поутру, я появлюсь в доме  ее  брата.  Пожелавши  ей  всего
наилучшего, я отправился в свое опустелое жилище, но там было  так  уныло  в
этот праздничный день, что я предпочел поехать с визитом на Хауленд-стрит и,
коли меня пригласят, отобедать на Рождество у Клайва.
     Я застал своего друга дома и, несмотря на праздничный день, за работой.
Он обещал скупщику окончить к завтрашнему дню две картины.
     - Он недурно платит, а мне очень нужны деньги, Пен, - сказал  художник,
продолжая трудиться над своим полотном. - Мне стало спокойней житься  с  тех
пор, как я свел знакомство с этим порядочным  малым.  Я  запродал  ему  себя
целиком - и душу и тело - примерно за шесть фунтов в  неделю.  Он  регулярно
мне платит, а я поставляю ему товар. Если б не  болезнь  Рози,  мы  жили  бы
вполне прилично.
     Болезнь Рози? Это известие меня огорчило. Тут бедняга Клайв, не скупясь
на подробности, сообщил мне, что истратил на докторов  более  четверти  всех
заработков за истекший год.
     - Есть тут один величавый субъект, которого очень возлюбили  мои  дамы.
Он живет здесь  поблизости,  на  Гауэр-стрит,  и  за  последние  шестнадцать
визитов содрал с меня шестнадцать фунтов шестнадцать  шиллингов,  да  еще  с
такой милой невозмутимостью, точно полагает,  что  гинеи  растут  у  меня  в
кармане. Он беседует с моей тещей о модах.  Жена  моя,  бедняжка,  та  верит
каждому его слову. Вот, полюбуйся - его экипаж как раз подкатил к  подъезду!
А вот и его гонорар, чтоб его черт подрал! - добавляет Клайв,  с  сожалением
глядя на конвертик, лежащий на  каминной  полке  рядом  с  гипсовой  ecorche
{Моделью, изображающей мышцы человеческого  тела  (франц.).},  какие  видишь
почти в каждой мастерской живописца.
     Я взглянул в окошко и  увидел,  как  из  коляски  появилось  "светило",
этакий  утешитель  дам,  который  впоследствии  перебрался  из  Блумсбери  в
Белгрэйвию и постепенно проник во множество будуаров и детских. Этот  мистер
Шарлатан и ему подобные являются в нашей протестантской стране чем-то  вроде
отцов исповедников старых времен. Каких только тайн им не доверяют! В  какие
святилища не получают они доступ! Сдается мне, что полковая дама  специально
нарядилась к приезду своего модного лекаря, ибо, одетая со всей доступной ей
пышностью (и даже с тем драгоценным камнем в волосах, который запомнился мне
еще в Булони), она появилась в мастерской  почти  вслед  за  тем,  как  было
доложено о прибытии эскулапа, и присела передо мною в изысканном  реверансе;
о, она была просто неописуемо любезна!
     Клайв  говорил  с  ней  приветливо  и  кротко,  с  какой-то  наигранной
бодростью.
     - Вот, видите, работаю, хоть нынче  и  праздник.  Завтра  утром  придет
заказчик за картинами. Принесите мне добрые вести о  здоровье  Рози,  миссис
Маккензи. И, пожалуйста, гляньте на каминную полку - там возле ecorche лежит
приготовленный для вас конвертик.
     Миссис Мак подошла к камину и взяла деньги. А я про себя подумал,  что,
кроме этой освежеванной гипсовой модели, здесь есть еще кто-то, с кого дерут
шкуру.
     - Мне хочется, чтобы ты остался у нас отобедать. Останься,  Пен,  прошу
тебя! - попросил Клайв. - И будь с ней полюбезней,  хорошо?  Сегодня  придет
обедать мой милый старик. Они считают, что  он  квартирует  в  другом  конце
города и ему помогают  его  братья.  Только,  смотри,  ни  слова  про  Серых
Монахов. Это может взволновать  Рози,  понимаешь.  Ну  до  чего  благородный
старик, а? И право же, ему не так уж плохо живется в  этом  месте.  -  Клайв
говорил все это, не отрываясь от работы: он стремился использовать последние
лучи света в этот короткий  декабрьский  день;  а  когда  он  начал  чистить
палитру и мыть кисти, в комнату вернулась миссис Маккензи.
     Милочка Рози, конечно, очень слаба, но доктор Шарлатан прописал  ей  ту
самую  микстуру,  которая   так   помогла   прелестной   молодой   герцогине
Кудахтширской, и он уверен, что нет причины для беспокойства.
     Тут я вступил в разговор и рассказал несколько  историй  про  семейство
герцогини Кудахтпшрской, точь-в-точь как в былые дни, когда  одним  из  моих
развлечений было тешить полковую даму анекдотами из  жизни  аристократии,  к
обстоятельствам и делам которой она и посейчас сохранила похвальный интерес.
Так одной из немногих книг, уцелевших в катастрофе на Тайберн-Гарденз,  была
"Книга пэров": этот ныне порядком истрепанный том с увлечением читали Рози и
ее маменька.
     Анекдоты мои были приняты вполне благосклонно; может  быть,  по  случаю
праздника, только отношения между миссис Мак и  ее  зятем  казались  заметно
лучше прежнего. Когда Клайв обратился к полковой  даме  с  просьбой  убедить
меня остаться у них обедать, она тотчас же любезно поддержала  его,  уверяя,
что ее дочка будет просто счастлива, если я соизволю  разделить  с  ними  их
скромную трапезу.
     - Конечно, это будет не такой обед, какой вы когда-то едали в ее  доме,
- шесть закусок, жаркое двух сортов, и роскошная ваза для фруктов,  и  блюда
серебряные, и крышки... Но так или иначе, Рози будет от души  рада  угостить
вас чем бог послал! - восклицает полковая дама.
     - Может, пусть и  Томми  посидит  с  нами  за  столом,  а,  бабушка?  -
спрашивает Клайв робким голосом.
     - Разумеется, если вам так хочется, сэр.
     - Дедушке будет так приятно посидеть с ним рядом, - говорит Клайв. -  Я
пойду встречу его. Он обычно идет  через  Гилфорд-стрит  и  Рассел-сквер,  -
продолжает Клайв. - Не пойти ли нам вместе, Пен?
     - Бога  ради,  идите,  не  стесняйтесь  из-за  нас!  -  говорит  миссис
Маккензи, тряхнув головой. Когда же она удаляется, Клайв шепчет мне,  что  я
был бы ей только  помехой:  ведь  ей  надобно  присматривать  за  ростбифом,
стряпать пудинг и печь пирожки.
     - Я и не сомневался, что без нее здесь ничего не обходится,  -  ответил
я, и мы отправились встречать нашего милого старика и скоро увидели, как  он
медленно бредет с той самой стороны, откуда мы его ждали. Палка в  его  руке
дрогнула и упала на панель; дрожал и голос, которым он  окликнул  Клайва,  и
рука, протянутая мне  для  пожатия.  Он  заметно  сгорбился  и  ослабел.  За
последние двадцать месяцев он состарился больше, чем  за  истекшие  двадцать
лет. Нежно взявшись под руки, они двинулись к дому, а я пошел рядом. Как мне
хотелось, чтобы скорей наступил завтрашний день и эти двое могли  больше  не
расставаться! Голос Томаса Ньюкома, некогда такой уверенный и зычный, теперь
звучал дискантом,  а  когда  он  стал  расспрашивать  о  мальчике,  и  вовсе
показался мне почти детским. Его седые волосы свисали на воротник. Я заметил
это, когда мы проходили под газовым фонарем, увидел я также широкую спину  и
руку Клайва, которой он поддерживал отца, и его открытое лицо, обращенное  к
старику. О, Барнс Ньюком, Барнс Ньюком! Прояви себя хоть однажды  порядочным
человеком и помоги своим родичам! - думал я.
     Рождественский обед прошел довольно дружелюбно. Зоркий взгляд  полковой
дамы следил за всем; и нетрудно было догадаться, что  маленькая  служаночка,
подававшая на стол и стряпавшая часть кушаний под надзором  хозяйки,  трусит
перед ней не меньше, чем все остальные. Во время обеда миссис Мак  не  более
десяти раз вспомнила о своем былом великолепии и лишь  раз  пять  извинилась
передо мной за то, что не  может  угостить  меня  всем,  к  чему  я  привык.
Единственным гостем, кроме меня, был  наш  добрый,  верный  Бейхем.  Он  так
расхваливал пирожки, что миссис Маккензи созналась, что  сама  их  готовила.
Полковник был весьма молчалив и только все старался кормить  внука,  за  что
всего раз или два получил замечание от полковой  дамы.  Мальчуган  насколько
умел учтиво осведомился,  почему  дедушка  ходит  в  черной  накидке.  Клайв
толкнул меня под столом.  Казалось,  тайна  богадельни  вот-вот  раскроется.
Полковник покраснел, но с большой находчивостью ответил,  что  он  носит  ее
зимой для тепла.
     Рози почти все время  молчала.  Она  заметно  похудела  и  стала  очень
апатичной; глаза ее утратили прежний блеск;  поблекла  миловидная  свежесть.
Она почти ничего не ела, хотя мать  беспрестанно  донимала  ее  уговорами  и
громко шептала про то, что женщина в  "таком  положении"  непременно  должна
подкреплять себя пищей. Бедняжка Рози постоянно была в "таком положении".
     Когда убрали скатерть, полковник, опустив голову, произнес:  "Благодарю
тебя, господи, что ты насытил нас!"; он сказал это с таким  благоговением  и
столь трогательно, что большие глаза Фреда Бейхема,  обращенные  к  старику,
наполнились слезами. Рози и ее  маменька  встали  из-за  стола,  намереваясь
уйти, и тут бедный мальчуган принялся жалобно просить, чтобы  ему  позволили
посидеть еще, и полковник вздумал поддержать его, но полковая дама,  властно
крикнув: "Вздор, пусть идет спать!" - уволокла внука из комнаты; разумеется,
никто не посмел возразить против такого решения.
     Оставшись вчетвером,  мы  постарались  по  возможности  придать  нашему
разговору приятное течение - сперва вспомнили прошлое, а потом перешли  и  к
настоящему. Томас Ньюком без тени притворства сказал нам,  что  живется  ему
хорошо и он вполне счастлив. К сожалению, далеко  не  все  старики,  по  его
словам, выказывают подобное довольство; многие без конца ворчат, говорил он,
- все им не так! Что до  него,  то  ему  не  на  что  жаловаться:  служители
богадельни весьма к нему внимательны; когда надобно,  его  пользует  опытный
врач; приставленная к нему служанка очень заботлива.
     - Да, я ношу черное платье, - продолжал он, - но  чем  эта  форма  хуже
другой? А что приходится ежедневно ходить в церковь (иные  из  нашей  братии
тяготятся этим), то, право же, для стариков это самое подходящее дело.  Я  с
благодарностью возношу богу свои молитвы, и, знаешь, Клайв, мой  мальчик,  я
был бы вполне счастлив, если бы... если бы не моя прошлая опрометчивость, да
простит меня бог! А сегодня, подумайте, к нам в часовню  пришел  Бейхем.  Он
теперь частенько туда захаживает, и правильно делает, сэр, да-да!
     Клайв наполнил рюмку вином и взглянул на Бейхема такими глазами,  точно
хотел сказать ему: "Да благословит вас бог!" В ответ  Ф.  Б.  залпом  осушил
свой второй бокал.
     - Что ж, - сказал я, - у нас получилось почти  что  веселое  Рождество.
Так давайте надеяться, что и новый год будет счастливым!
     Когда пробило девять, полковник поднялся и стал собираться, говоря, что
к десяти ему надо "в казармы". Клайв и Ф. Б. пошли его немного проводить.  Я
хотел было последовать за ними, но Клайв шепотом попросил, чтобы  я  остался
до его возвращения и,  бота  ради,  побеседовал  чуточку  с  миссис  Мак.  Я
поднялся в гостиную и принял участие в чаепитии дам. Пока мы распивали  чай,
миссис Маккензи не упустила случая сказать мне, что  ей  неизвестно,  какова
сумма пособия, назначенная полковнику его богачом братом; только они из  нее
не видят ни гроша; затем она опять стала подсчитывать (не забыв и проценты),
чему бы сейчас мог равняться капитал ее  душечки  Рози.  Дочь  вставляла  по
временам какие-то малозначащие замечания.  Возвращение  мужа,  казалось,  не
вызвало у нее ни радости, ни досады; вскоре она поднялась, сделала  реверанс
и удалилась спать в сопутствии своей заботливой маменьки. А Клайв, Бейхем  и
я перебрались в мастерскую, где разрешалось курить,  и  там  закончили  этот
праздничный день.
     На следующее утро в назначенный час я отправился к мисс Ньюком в дом ее
брата. У крыльца мне повстречался отъезжавший из  дому  сэр  Барнс,  и  злой
взгляд, брошенный им на меня,  не  предвещал  особого  успеха  нашему  делу.
Выражение лица Этель тоже не вселяло радости; она стояла у окна  и  суровыми
глазами наблюдала за братом,  который  немного  замешкался,  чтобы  отчитать
кучера, прежде чем сесть в коляску и отбыть в Сити.
     Мисс Ньюком, бледная как полотно, пошла мне навстречу и протянула руку.
Я с тревогой взглянул ей в лицо и спросил, что нового.
     - Все вышло так, как вы  ожидали,  мистер  Пенденнис,  а  не  так,  как
надеялась я, - отвечала она. - Мой брат не согласен  выплачивать  завещанную
сумму. Он только что ушел отсюда очень рассерженный. Но это не важно. Деньги
будут отданы, пусть не Барнсом, а еще кем-нибудь из нашей семьи. Ведь  иначе
нельзя, правда?
     - Да благословит вас бог за ваше благородство, дорогая мисс  Ньюком!  -
только и мог я сказать.
     - Я лишь поступаю по совести. Разве не в  этом  мой  долг?  В  семье  я
старшая после Барнса и  богаче  всех,  не  считая  его.  Отец  завещал  нам,
младшим, ровно по такой же сумме, какую миссис Ньюком назначила Клайву, а я,
как вы знаете, еще унаследовала состояние моей бабушки, леди Кью. Право  же,
я не смогу спокойно спать, если не совершится этот  акт  справедливости!  Вы
согласны сопровождать меня к  моему  поверенному?  Они  с  Барнсом  являются
опекунами над моим имуществом. Мне кажется, дорогой мистер  Пенденнис...  Вы
ведь добры и изволили столь похвально обо мне судить, и вообще  вы  с  Лорой
всегда были лучшими моими друзьями (при сих словах она взяла мою руку в  обе
свои). Так вот, согласитесь,  что  будет  лучше,  если  означенная  передача
совершится  через  посредство  мистера  Льюса,  ну,  понимаете,   будто   от
семейства, чтобы обо мне не было и речи,  правда?  Тогда...  тогда  гордость
моего милого, доброго дядюшки нисколько не будет задета.
     Глаза ее наполнились слезами, а я - я готов был целовать край ее платья
или любую другую вещь, которую она позволила бы  мне  облобызать,  так  меня
умилила и растрогала простота и сердечность этого благородного существа,
     - Милая Этель, - сказал я, - я же обещал отправиться  с  вами  на  край
света, так неужели я откажусь поехать в Линкольнс-Инн?!
     Мы тотчас послали за кебом и  спустя  еще  полчаса  уже  здоровались  с
обходительным старичком мистером Льюсом в  его  квартире,  расположенной  на
Линкольнс-Инн-Филдз.
     Он сразу признал  почерк  покойной  миссис  Ньюком.  Он  вспомнил,  что
действительно встречал в  "Обители"  этого  мальчика  и  слышал  от  мистера
Ньюкома о его сыне, жившем в Индии, и даже самолично поддержал миссис Ньюком
в намерении оставить ему что-нибудь в знак своей дружбы.
     - В следующую субботу я должен был обедать у вашей бабушки с покойницей
супругой. Ну как же, как же! Я в подробностях все помню, милая моя  барышня.
Подлинность письма не подлежит сомнению, только ведь это еще не завещание! К
тому же полковник Ньюком так обидел вашего брата, что навряд  ли  сэр  Барнс
пожелает отказаться от своих денег в пользу дядюшки.
     - А как бы вы сами поступили в подобном случае, мистер Льюс? - спросила
Этель.
     - Гм!.. Ну зачем вам знать, как бы  я  поступил  в  подобном  деле?!  -
отозвался старый адвокат. - По чести сказать, мисс Ньюком,  я  бы,  пожалуй,
оставил все как есть. Мы с сэром Барнсом, сами изволите знать,  не  очень-то
любим друг друга. Впрочем, как поверенного вашего отца и многолетнего  друга
и советчика вашей бабушки, а также и вашего, милая моя барышня, он  все-таки
вынужден меня признавать. Только, если по справедливости, ни один из нас  не
питает к другому нежных чувств; во всяком случае, меня трудно заподозрить  в
том, что я (да и вряд ли  кто  другой)  состою  в  сторонниках  сэра  Барнса
Ньюкома. И все же, не скрою от вас: будь я на месте вашего брата и  случись,
что какой-нибудь мой родственник оскорблял бы меня словами,  угрожал  бы  не
знаю чем (пистолетом там или шпагой) да еще заставил истратить этак пять или
шесть тысяч фунтов на выборы, на которых  я  же  и  проиграл,  -  право,  я,
наверное, дал бы ему лишь то, что положено  по  закону,  а  точнее  сказать:
ничегошеньки, милая мисс Ньюком, да-да!
     - Очень рада это слышать,  -  сказала  мисс  Ньюком  к  немалому  моему
изумлению.
     - Так-то, милая барышня. Можете без опаски  показать  брату  означенный
документ. Вы ведь об этом пришли посоветоваться со  мной?  Хотели,  чтобы  я
подготовил его к сей неприятной находке, не иначе. Вам ли не знать,  как  не
любит он расставаться с деньгами, вот вы и решили,  конечно,  что  появление
этой записки должно очень его взбудоражить. Долгонько же она  добиралась  до
адресата - теперь она уже ничего изменить не может!  Так  что,  верьте,  сэр
Барнс ничуть не расстроится, когда вы сообщите ему ее содержание.
     - Я рада была услышать от вас, что брат не обязан исполнять волю миссис
Ньюком, ибо, значит, я  могу  не  так  строго  судить  его,  как  судила,  -
продолжала мисс Ньюком. - Нынче утром, когда я показала ему это письмо, он с
презрением отверг его, мы с ним поссорились, мистер Льюс, и у меня  осталось
к нему недоброе чувство. Если  же  вы  находите,  что  он  прав,  значит,  я
понапрасну обвинила его в эгоизме и вообще зря на него нападала.
     - Так вы назвали его эгоистом и повздорили с ним? Не тужите, милая мисс
Этель, подобные вещи случаются в самых что ни на есть лучших семьях.
     - Но если он прав, сэр, поступая согласно своим убеждениям, значит, и с
моей стороны будет неправильно, сэр, отказаться от  того,  что  подсказывает
мне совесть. Я нашла эту бумагу лишь вчера в  Ньюкоме,  в  одной  из  книжек
бабушкиной библиотеки, и посоветовалась с этим  господином  -  он  муж  моей
лучшей подруги, миссис Пенденнис, а  также  близкий  друг  моего  дядюшки  и
кузена Клайва. Так вот: я желаю1 и решительно настаиваю на этом,  чтобы  моя
доля из наследства, оставленного нам,  девочкам,  покойным  отцом,  передана
была моему кузену мистеру Клайву Ньюкому во исполнение  воли  нашей  умершей
бабушки.
     - Да вы же, голубушка, давно отдали свою долю братцам  и  сестрицам!  -
вскричал адвокат.
     - Я желаю, сэр, чтобы эти шесть тысяч фунтов были отданы моему  кузену,
- повторила мисс Ньюком, густо  краснея.  -  Дядюшка  мой,  этот  редкостный
человек, которого я люблю  всем  сердцем,  сэр,  сейчас  испытывает  крайнюю
нужду. Знаете, где  он  находится,  сэр?  Милый  мой,  добрый,  великодушный
дядя!.. - И тут мисс Ньюком, разгорячаясь все больше  и  больше  -  щеки  ее
пылали, глаза излучали доброту,  а  голос  проникал  в  самое  сердце  обоих
слушателей, - принялась рассказывать историю злоключении ее дядюшки и кузена
и о своем желании с божьей помощью облегчить  их  участь.  Как  теперь  вижу
перед собой эту благородную девушку, а рядом умиленного  старого  законника,
который, покачивая седой головой,  глядит  на  нее  восхищенными  глазами  и
постукивает рукой то по коленке, то по своей табакерке,  -  он  сидит  перед
конторкой, заваленной папками, а позади него до потолка громоздятся жестяные
ящики с делами его клиентов.
     - Если я правильно вас понял, вы хотите, чтобы деньги поступили  не  от
мисс Ньюком, а от всего семейства? - говорит мистер Льюс.
     - Только от семейства, вот именно, - отвечает мисс Ньюком.
     Мистер Льюс поднимается со своего старого и истертого, набитого конским
волосом  кресла,  на   котором   он   просидел   уже   полстолетия,   внимая
многочисленным клиентам, приходившим к нему как раз с обратными просьбами.
     - Мистер Пенденнис, - продолжал поверенный, - я завидую вам в том,  что
вы сопровождаете эту юную леди. Завидую, что сейчас вы отнесете  эти  добрые
вести своим друзьям. Позвольте же, мисс Ньюком, мне, старику, знавшему  вашу
семью добрые шестьдесят лет, еще в те поры, когда вашего  батюшку  водили  в
длинном платьице, сказать вам, как искренне и глубоко я люблю и уважаю  вас,
голубушка! Так когда вы желаете, чтобы  мистер  Клайв  Ньюком  получил  свое
наследство?
     - Хорошо бы мистер Пенденнис мог прямо сейчас отнести его. Я вас  очень
прошу, мистер Льюс!.. - проговорила девушка, склонив голову, отчего на  лицо
ее упала вуаль, и на мгновение сложив руки, точно для молитвы.
     Мистер Льюс посмеялся такому нетерпению, но сказал, что коли уж ей  так
загорелось получить эти деньги, то  он  немедленно  их  ей  предоставит.  И,
прежде  чем  мы  покинули  контору  мистера  Льюса,  он   составил   письмо,
адресованное Клайву Ньюкому, эсквайру, в котором сообщалось,  что  в  книгах
покойной  миссис  Ньюком  недавно  сыскалась   одна   бумага   (копия   оной
прилагается) и что семья покойного сэра Брайена Ньюкома во  исполнение  воли
своей покойной прародительницы помещает шесть тысяч фунтов стерлингов в банк
господ Г. У. на имя мистера Клайва Ньюкома, какового  мистер  Льюс  остается
покорным слугой, и прочее и прочее. Когда письмо было одобрено и с него была
снята копия, мистер Льюс согласился, чтобы мистер Пенденнис,  раз  уж  этого
желает мисс Ньюком,  снес  его  по  назначению.  И  вот,  спрятав  в  карман
драгоценный документ, я покинул обиталище  старика-адвоката  вместе  с  моей
прелестной и доброй спутницей.
     Наш  кеб   уже   несколько   часов   дожидался   у   дверей   дома   на
Линкольнс-Инн-Филдз, и я спросил мисс Ньюком, куда мне  теперь  надлежит  ее
доставить.
     - Где находятся Серые Монахи? - спросила она. -  Мне  бы  так  хотелось
повидать дядюшку!


        ^TГлава LXXIX,^U
     в которой встречаются старые друзья

     Мы поднялись по Сноухилл, миновали грязные загоны Смитфилдского  рынка,
проехали по Сент-Джон-стрит и, наконец,  достигли  старинных  цистерцианских
ворот, за которыми находилось здание богадельни Серых  Монахов.  Я  вошел  в
ворота об руку с моей прекрасной молодой спутницей и повел ее к тому  крылу,
где помещалась келья брата Ньюкома.
     Когда мы проходили через двор, братия  возвращались  с  обеда.  Человек
сорок или больше стариков в черных одеяниях выходили из дверей  трапезной  и
разбредались по  двору  в  направлении  своих  келий.  Я  почувствовал,  как
задрожала на моей руке ручка Этель, когда она шла, всматриваясь в обитателей
богадельни, ожидая узнать среди них знакомое и милое ей лицо дяди. Но его  в
этой толпе не было. Мы вошли в его комнату,  дверь  которой  была  отворена;
убиравшая помещение служанка сообщила нам, что полковник Ньюком не  вернется
до вечера, следовательно, поездка наша была напрасной.
     Этель обошла комнату и оглядела  все  ее  нехитрое  убранство;  увидела
портреты Клайва и его сына, две скрещенные  сабли  над  камином,  Библию  на
столике под зарешеченным окном этой старинной постройки. Она тихо подошла  к
его скромной постели и опустилась возле нее на стул.  Без  сомнения,  она  в
этот миг молилась про себя  за  того,  кто  обычно  здесь  спал.  Затем  она
приблизилась к стене,  на  которой  висел  его  черный  форменный  плащ,  и,
поднявши край этого смиренного одеяния, поцеловала его. Взиравшая на все это
служанка, наверное, про себя любовалась печальной и одухотворенной  красотой
Этель. Я шепнул старушке, что пришедшая барышня - племянница полковника.
     - Сюда еще захаживает  его  сын  -  тоже  очень  красивый  господин!  -
отозвалась служанка.
     Женщины о чем-то поговорили немного.
     - Что вы, мисс, не надо! - воскликнула та, что была  старше  и  бедней,
очевидно, изумленная щедрым подарком мисс Ньюком. - Я и без денег хорошо  за
ним хожу! Его все здесь любят - уж такой  человек!  Да  я  готова  для  него
неделями ночи не спать, ей-богу!
     Моя спутница достала из ридикюля карандаш и, написав на  клочке  бумаги
"Этель", положила записку на Библию. Тем временем уже стемнело; и  когда  мы
очутились  во  дворе,  в  окнах  келий  замерцали  слабые  огоньки,   тускло
освещавшие это унылое, поседевшее от времени место. Не одна  жизнь,  некогда
йркая, тускло мерцала здесь на грани вечной ночи. Мы  молча  покинули  тихий
двор и вскоре очутились среди шума и толчеи залитых светом лондонских улиц.
     - Полковник, должно быть, отправился к Клайву, - предположил  я.  -  Не
угодно ли мисс Ньюком последовать за ним туда?
     Мы посовещались с ней минуту-другую, и вот  она  собралась  с  духом  и
сказала "да".
     - Гони на Хауленд-стрит! - приказал я кучеру. Лошадь, наверно,  устала,
ибо путешествие наше что-то очень затянулось. За всю дорогу ни один из  нас,
помнится, не проронил ни слова.
     Я взбежал наверх, чтобы предупредить друга о  прибытии  гостьи.  Клайв,
его жена, отец и теща сидели в плохо освещенной гостиной миссис Клайв. Рози,
по обыкновению, полулежала на диване, а малыш сидел на коленях у деда.
     Я едва поклонился дамам, так мне не терпелось сообщить все полковнику.
     - Я только что заезжал в поисках вас к Серым Монахам! - бросил я. -  То
есть...
     - Ну да, в богадельню, сэр! Можете без стеснения говорить об этом,  раз
уж полковник Ньюком не стыдится жить там! - вскричала полковая  дама.  -  Уж
будьте любезны говорить на родном языке, Клайв, если только речь не  идет  о
чем-то, что неприлично  слушать  дамам!  (Клайв  тем  временем  взволнованно
рассказывал мне по-немецки, что четверть часа назад здесь произошла  ужасная
сцена: отец, обмолвившись, выдал секрет своего обиталища.)
     - Что ж, выкладывайте все начистоту, Клайв!  -  вопила  полковая  дама,
принимая величественную позу и простирая свою мощную длань  над  беспомощным
своим чадом. -  Полковник  признался,  что  пошел  жить  в  богадельню,  как
последний нищий! Он промотал свои денежки, - да и мои в придачу! -  промотал
деньги этой беззащитной малютки (успокойся, Рози,  любовь  моя!),  а  теперь
окончательно осрамил семью своим низким и  недостойным  -  да-да,  низким  и
недостойным и постыдным поведением! Ах, моя деточка, моя бесценная  деточка!
Я не в силах думать, что твой свекор очутился в работном доме!
     Между тем  Рози,  над  которой  мать  произносит  этот  душераздирающий
монолог, стонет и всхлипывает,  лежа  на  диване  среди  выцветших  ситцевых
подушечек.
     Я хватаю за руку Клайва, который, слыша,  как  эта  фурия  поносит  его
доброго родителя, в бессильной ярости бьет себя кулаком по лбу. Жилы на  его
кулаке вздулись, и все его тело содрогалось и трепетало от безысходной муки.
     - Друзья полковника Ньюкома, сударыня, - говорю  я,  -  держатся  иного
мнения, чем вы, и считают, что он лучше вас или кого бы то ни было  способен
судить о том, что ему прилично, а что нет. Все мы, любившие его во  дни  его
процветания, еще больше любим и уважаем его за то,  как  он  переносит  свое
несчастье. Неужели, по-вашему, его знатный друг, граф X., благословил бы его
на поступок, недостойный джентльмена? Или, может быть,  принц  де  Монконтур
одобрил бы его действия, если бы не был восхищен ими? (Трудно  передать,  до
чего мне претили подобные доводы и как глубоко я презирал  эту  женщину,  на
которую, я знал, они подействуют.) И как  раз  сейчас,  -  добавил  я,  -  я
возвращаюсь от Серых Монахов, куда ездил с одной  родственницей  полковника,
питающей к нему безграничную любовь и почтение. Она мечтает помириться с ним
и дожидается внизу, горя желанием пожать ему руку и обнять жену Клайва.
     - Кто же это? - говорит полковник, ласково взглянув на меня и продолжая
гладить по головке внука.
     - Кто это, Пен? - спрашивает Клайв. И я шепнул ему: "Этель". Он вскочил
с места и с возгласом: "Этель! Этель!" - бросился вон из комнаты.
     Малютка Рози тоже приподнялась на своем диване и  ухватилась  худенькой
ручкой за скатерть, и на щеках  ее  ярче  обычного  выступили  два  багровых
пятна. Я понял, что ее  маленькое  сердечко  преисполнилось  жестокой  муки.
Господи помилуй, ведь именно близкие повинны были  в  том,  что  оно  сейчас
изнемогало от ревности!
     - Как, мисс Ньюком? Рози, душечка, накинь шаль! -  восклицает  полковая
дама, и на лице ее появляется недобрая улыбка.
     - Это Этель. Этель, моя племянница. Я любил  ее,  когда  она  была  еще
совсем маленькой, - говорит полковник, поглаживая мальчика по головке. - Она
очень хорошая, очень красивая и милая девочка.
     Страдания,  перенесенные  Томасом  Ньюкомом,  сокрушили  доброе  сердце
старика, и теперь он порой терял ощущение  реальности.  То,  что  продолжало
доводить Клайва до бешенства, уже не действовало на  его  отца;  оскорбления
этой женщины только ошеломляли его и притупляли его чувства.
     Дверь отворилась, и  белокурый  мальчуган  поспешил  навстречу  гостье,
которая вошла под руку с Клайвом, измученным и бледным как смерть.  Мальчик,
не сводя глаз с величавой Дамы, следовал за  ней,  а  она  подошла  прямо  к
дядюшке, по-прежнему сидевшему понурив голову. Мысли  его  были  далеко.  Он
потянулся к ребенку, желая опять приласкать его.
     - Посмотри, отец, кто к нам пришел, -  говорит  Клайв,  кладя  руку  на
плечо старика.
     - Дядюшка, это я, Этель! - воскликнула девушка и взяла его за руку; она
опустилась перед ним на колени, обняла его за шею, поцеловала и расплакалась
у него на плече. Через минуту он совсем  опомнился.  Он  обнял  ее  с  былой
горячностью и принялся осыпать  ее  ласковыми  именами,  произнося  какие-то
отрывочные фразы, как то бывает с глубоко растроганными людьми.
     Мальчуган подошел вплотную к креслу, на котором сидел дед,  обхвативший
руками гостью, а над всеми тремя склонилась высокая фигура Клайва.  На  Рози
было страшно смотреть: ее взгляд был прикован  к  этой  группе,  а  на  лице
появилась какая-то мученическая улыбка. Миссис Маккензи созерцала всю сцену,
стоя с надменным видом позади дивана. Она попыталась взять исхудалую горячую
руку Рози. Бедняжка вырвала ее прочь, уронив при этом с  пальца  обручальное
кольцо; и тогда, спрятав лицо в ладонях, она заплакала... заплакала так, что
казалось, ее маленькое сердце вот-вот разорвется. Господи, как  много  всего
было в этом взрыве затаенных чувств и накипевшей боли! Кольцо покатилось  по
полу; мальчик пополз за ним, подобрал и протянул матери, глядя на нее своими
большими, полными удивления глазами.
     - Мама плачет?.. Вот  мамино  колечко!  -  пролепетал  он,  отдавая  ей
золотой ободок.
     С пылкостью, которой я никогда прежде не замечал в  ней,  она  схватила
ребенка и сжала в своих слабых руках. Силы небесные! Какие жестокие страсти,
какая ревность, горе, отчаяние томили и терзали сердца этих людей,  которые,
повернись их судьба иначе, могли бы жить счастливо!
     Клайв подошел к дивану и, с величайшей нежностью и  лаской  склонившись
над женой и сыном,  стал  всячески  утешать  ее  добрыми  словами,  коих  я,
признаться, старался не слышать, смущенный тем,  что  присутствую  при  этой
неожиданной сцене. Впрочем, никто здесь не обращал внимания  на  свидетелей;
даже миссис Маккензи временно безмолвствовала. Речи  Клайва,  наверно,  были
очень бессвязны,  однако  женщины  в  подобных  случаях  отличаются  большим
самообладанием; и вот Этель с той благородной грацией, какую  я  затрудняюсь
описать, подошла к Рози, села возле нее и принялась рассказывать о том,  как
давно ее мучает, что у них с милым дядюшкой произошел разлад. Она говорила о
детстве, когда он был для нее вторым отцом;  о  своем  желании,  чтобы  Рози
полюбила ее как сестру, и высказывала надежду, что скоро все  переменится  к
лучшему и они обретут счастье. Она не забыла выразить матери  восхищение  ее
красивым и понятливым мальчиком; рассказала, как воспитывает племянников,  и
пожелала, чтобы крошка Томми тоже звал  ее  "тетя  Этель".  Сейчас  ей  пора
ехать, но она бы хотела прийти опять. А может быть, Рози с сынишкой навестят
ее? Он согласен ее поцеловать? Томми с радостью последовал  ее  приглашению;
но когда Этель на прощение обняла и поцеловала его мать, на лице Рози  опять
появилась та же мученическая улыбка, и губы, прикоснувшиеся  к  щеке  Этель,
были совсем бескровными.
     - Завтра я опять  приеду  навестить  вас,  можно,  дядюшка?  Я  сегодня
побывала в вашей комнате, сэр, говорила с вашей  ключницей  -  она  премилая
старушка. Я видела ваше черное форменное платье. Завтра  вы  непременно  его
наденьте, и мы отправимся с вами  гулять:  вы  покажете  мне  все  старинные
живописные постройки во дворе вашей богадельни. А потом  я  зайду  к  вам  и
приготовлю вам чай; ключница  сказала,  это  можно.  Вы  проводите  меня  до
экипажа? Впрочем, нет, пусть это сделает мистер Пенденнис. - И она вышла  из
комнаты, подав мне знак следовать за ней.
     - Вы сейчас же поговорите с Клайвом,  хорошо?  -  сказала  она  мне  за
дверьми. - А вечером заедете ко мне, чтобы нынче же узнать, как все было.
     Я поспешил назад, ибо, сказать по правде, мне не  терпелось  обрадовать
старых друзей доброй вестью.
     Сколь  ни  было  коротко  мое  отсутствие,   миссис   Маккензи   успела
воспользоваться им, чтобы вновь повести атаку на Клайва  и  его  родителя  и
объявить, что Рози, конечно, может ехать к этой  мисс  Ньюком,  которую  все
уважают лишь за ее богатство, но уж она-то ни за что к ней не поедет - ни за
что!
     - Наглая гордячка! Эко передо мной  важничала!  Видно,  решила,  что  я
здесь за прислугу, - витийствовала миссис Маккензи. - Ну да,  вроде  половой
тряпки под ногами! Или собачонки, на которую не стоит и слова  потратить!  -
Так она стояла, картинно раскинув руки и рассуждая о своей принадлежности  к
собачьей  породе,  когда  я  вернулся  в  гостиную  и  вспомнил,  что  Этель
действительно за весь свой визит не  удостоила  миссис  Маккензи  ни  единым
словом,
     Я притворился, будто ничего не заметил, и  поспешил  сказать,  что  мне
надобно поговорить с Клайвом в его мастерской. Миссис Маккензи, знавшая, что
я раза два доставал Клайву заказы на рисунки, была  со  мной  любезна  и  не
воспротивилась нашему уходу.
     - А ты не пойдешь с нами выкурить трубочку, папа? - спросил Клайв.
     - Уж конечно, ваш папенька намерен просидеть здесь до самого  обеда!  -
говорит полковая дама, презрительно тряхнув головой.
     Когда мы вышли на лестницу, Клайв с тяжким вздохом  пробормотал  что-то
вроде: "...сил больше нет выносить это, ей-богу!"
     - Дай отцу сигару, Клайв, - сказал я. - А теперь, сэр,  усаживайтесь  в
кресло, и пусть это будет  самая  приятная  сигара,  какую  вам  приходилось
курить. Так вот что, Клайв, дорогой мой дружище,  тебе  не  придется  больше
терпеть полковую даму! Если хочешь, можешь сегодня же  избавиться  от  этого
наваждения! И отца можешь снова вернуть под свой кров.
     - Что вы, Артур, мне нужно к десяти быть обратно, сэр. В десять часов -
отбой: барабан бьет... то бишь колокол прозвонит, и запрут ворота.  -  И  он
рассмеялся и покачал своей стариковской головой. - Вдобавок, ко мне прибудет
в гости молодая леди, сэр. Она придет приготовить мне  чай,  и  мне  надобно
попросить миссис Джоунз, чтобы все у нас было,  что  требуется...  все,  что
требуется. - И старик опять рассмеялся.
     Сын  взглянул  на  него,  потом  на  меня,  и  глаза  его   наполнились
безграничной тоской.
     - Но как, как можно сделать, Артур, чтобы эта женщина убралась  отсюда,
а он вернулся и жил с нами?! - промолвил Клайв.
     Я нащупал в кармане письмо мистера  Льюса  и,  схватив  за  руку  моего
милого друга, велел ему приготовиться к добрым вестям. Я рассказал ему,  как
по счастливой  случайности  два  дня  назад  Этель  в  семейной  библиотеке,
заглянув в "Историю Индии" Орма, которую ее бабушка читала  в  день  смерти,
обнаружила там бумагу,  воспроизведенную  в  копии  и  приложенную  к  этому
письму; и я протянул моему другу конверт.
     Он вскрыл конверт и прочел обе бумаги. Я не могу сказать,  что  заметил
на его лице особое удивление, ибо я почему-то, пока Клайв  изучал  документ,
не сводил глаз с милого и доброго лица полковника.
     - Это все... Этель устроила, - произнес  Клайв  торопливо.  -  Никакого
письма не было.
     - Заверяю тебя честью, что было,  -  отвечал  я.  -  Вчера  вечером  мы
привезли его в Лондон - спустя несколько часов после  того,  как  она  нашла
его. Мы показали его сэру Барнсу Ньюкому и он... он  не  смог  отрицать  его
подлинность. Потом мы отвезли его мистеру Льюсу, который сразу признал  руку
старой миссис Ньюком, - он был ее поверенным  и  сейчас  состоит  в  той  же
должности при их  семействе.  Как  видишь,  семья  признала  твои  права  на
наследство и выделила твою долю, которую, при желании, ты можешь  завтра  же
получить.  Какое   счастье,   что   это   обнаружилось   уже   после   краха
Бунделкундского банка. Этот проклятый  банк  проглотил  бы  ваше  наследство
вместе со всем остальным.
     - Послушай, папа, ты помнишь "Историю Индии" Орма?! - спрашивает Клайв.
     - "Историю" Орма? А как же! Когда  я  был  мальчиком,  я  цитировал  ее
наизусть  целыми  страницами,  -  отвечает  старик  и  тут  же   принимается
декламировать. - "Оба батальона шли  навстречу  друг  другу,  не  переставая
палить из пушек. Француз, подступив ко рву, решил, что британец  не  рискнет
его штурмовать. Но майор Лоуренс приказал сипаям  и  артиллерии...  да-да...
сипаям и артиллерии занять рубеж и оборонять  обоз,  чтобы  он  не  достался
мараттам..." Орм называл их мараттами. Видите, я и сейчас  помню  на  память
целые страницы, сэр!
     - О, это лучшая из всех написанных книг! - восклицает Клайв.
     Полковник возразил, что хотя он сам не читал,  но,  по  слухам,  мистер
Милль тоже написал очень ученую историю; он как раз собирается ее прочесть.
     - У меня теперь досуга хватает, - добавил этот добряк. -  В  богадельне
весь день свободен, побываешь в церкви и делай  что  хочешь.  А  подростком,
сэр,  я,  бывало,  как  говорится,  "дам  деру"  да   в   трактир,   что   в
Цистерциан-Лейн, в "Красную Корову", и рома  себе  закажу,  так-то,  сэр!  Я
страшный был повеса, Клайви!  Ты,  благодарение  богу,  был  не  такой!  Да,
страшный был пострел, и бедный мой батюшка меня сек, только  это,  по-моему,
было жестоко. И не потому, знаешь, что больно, нет, не потому...  -  Тут  на
глазах  у  него  выступили  слезы,  и  он  уронил  голову  на  руку.  Сигара
выскользнула из пальцев и, почти докуренная до конца, рассыпалась  в  пепел.
Клайв с грустью взглянул на меня.
     - В Булони он частенько бывал в таком состоянии,  Артур,  -  шепнул  он
мне. - Как эта... эта баба устроит сцену, он и слабеет умом. Он  никогда  не
отвечал на ее оскорбления; ни одного дурного слова не проронил в ответ на ее
жестокие нападки. О, теперь я от нее избавлюсь! Господи, какое счастье,  что
я могу вернуть ей деньги! Но кто заплатит, - прибавил он, дрожа всем  телом,
- за то, что выстрадал по ее вине этот добрый старик? - И  он  повернулся  к
отцу, по-прежнему погруженному в свои думы.
     - Папа,  вам  больше  не  придется  возвращаться  к  Серым  Монахам!  -
прокричал он.
     - Что ты, Клайв! Мне надо вернуться,  дружок,  и  ответить  "Adsum"  {Я
здесь (лат.).}, когда меня вызовут на перекличке. "Ньюком!" А я  -  "Adsum!"
Хе-хе! Так мы всегда отвечали... да, вот так!..
     - Если вы и пойдете туда, то лишь затем, чтобы  собрать  свои  вещи,  а
потом вернуться к нам и жить вместе со мной и Томми, - продолжал Клайв и тут
же в нескольких словах  изложил  полковнику  Ньюкому  историю  о  полученном
наследстве.
     Старик, казалось, не очень понимал то, что рассказывал ему  сын.  Когда
же понял, то совсем не обрадовался; однако на слова Клайва: "Теперь мы можем
расплатиться с миссис Маккензи",  -  полковник  ответил:  "Правильно,  очень
правильно" - и сейчас же назвал точную сумму с процентами,  составлявшую  их
долг теще, - да и как ему было забыть об этом, бедняге!
     - Конечно, мы ей все вернем, Клайви, когда будет возможность!
     Но сколько ни объяснял ему Клайв, он, по-моему, так и не уразумел,  что
долг миссис Маккензи может быть без всякого труда выплачен завтра же.
     Пока шел этот разговор, в  дверь  мастерской  постучались,  и  вошедшая
служанка обратилась к Клайву со следующими словами:
     - Извините,  сэр,  но  миссис  Маккензи  желает  знать,  долго  ли  еще
дожидаться вас с обедом.
     - Пошли обедать, отец! - восклицает Клайв. - И ты, Пен,  ведь  тоже  не
откажешься отобедать с нами, не правда ли? - добавляет он. - Возможно, мы  в
последний раз садимся за стол в столь приятной компании. Идем, - зашептал он
торопливо, - я хочу, чтобы ты был там: может, она хоть  чуточку  попридержит
язык!
     Когда мы шли в столовую, я вел под руку полковника  Ньюкома,  и  добрый
старик рассказывал мне историю о том, как  миссис  Маккензи  накупила  акций
Бунделкундского банка и, не являясь женщиной деловой, забрала себе в голову,
будто он промотал ее деньги.
     - И вот мне все хочется, чтобы Клайв вернул ей эти деньги, и он  вернет
ей, я  знаю,  что  вернет!  -  говорит  полковник.  -  И  тогда  мы  заживем
тихо-мирно, Артур, потому что,  между  нами  сказать,  иные  женщины,  когда
злятся - хуже нечистого!.. - И, высказав эту поразительно новую  истину,  он
опять засмеялся, а входя в столовую, с покорностью склонил свою добрую седую
голову.
     В столовой уже сидел на  своем  высоком  стульчике  маленький  Томми  в
обществе одной лишь бабушки, которая  в  величавой  позе  стояла  у  камина.
Расставаясь с ней перед тем, как нам с Клайвом  уйти  в  мастерскую,  я  уже
откланялся и по всей форме распрощался с ней, поскольку не  собирался  тогда
вторично воспользоваться ее хлебосольством. Мое возвращение, судя по  всему,
не слишком ее обрадовало.
     - Разве мистер Пенденнис еще раз окажет нам  честь  отобедать  с  нами,
Клайв? - сказала она, обращаясь к зятю. Клайв немногословно ответил, что да,
он просил мистера Пенденниса остаться.
     - С вашей стороны было бы очень любезно, если б вы,  по  крайней  мере,
поставили меня о том в известность, - продолжает полковая дама, но теперь  к
ее величавости прибавляется еще и язвительность. - У нас будет очень скудная
трапеза, мистер Пенденнис! Я не привыкла подобным  образом  потчевать  своих
гостей!
     - Холодный ростбиф, плохо ли? - бросает Клайв  и  принимается  нарезать
остатки  говядины,  которая   вчера   в   горячем   виде   составляла   наше
рождественское угощение.
     - Именно, что плохо, сударь! Я не привыкла так  угощать  своих  гостей.
Мария, куда девался еще кусок ростбифа? Не иначе, три фунта отрезали от него
с полудня! - И она, сверкая очами и кольцами, ткнула пальцем  в  злополучное
блюдо.
     И впрямь ли Мария занималась тайной рождественской благотворительностью
или водила дружбу с каким-то неведомым полицейским, питавшим  пристрастие  к
ростбифу, сказать  затрудняюсь,  только  она  ужасно  всполошилась  и  стала
уверять хозяйку, что не трогала ни кусочка, ну ни единого, ей-ей!
     - Да провались она, эта говядина! - восклицает Клайв, орудуя ножом.
     - Это она, она отрезала!  -  визжит  полковая  дама  и  тяжело  ударяет
кулаком  по  столу.  -  Мистер  Пенденнис,  вы  видели  вчера  этот   кусок.
Восемнадцать фунтов он весил, а  глядите,  что  осталось!  Видно,  мало  нас
разоряли!
     - К черту говядину! - кричит Клайв.
     - Тише, тише. Возблагодарим  господа  за  наш  сытный  обед.  Benedicti
benedicamus {Благословенные благословим (лат.).},  Клайви,  мой  мальчик,  -
говорит полковник дрожащим голосом.
     - Что ж, ругайтесь,  сэр!  Сквернословьте  при  ребенке!  И  пусть  моя
бесценная деточка, которая не в силах  сидеть  за  столом  и  там,  лежа  на
диване, щиплет понемногу свою котлетку, - ее приготовила ей бедная  мамочка,
мистер Пенденнис, сама приготовила и подала ей вот этими  руками,  -  пусть,
пусть она слышит вашу ругань и богохульства, Клайв Ньюком! Ведь их и  в  той
комнате слыхать!
     - Оставьте нас в покое!..  -  стонет  Клайв;  а  я,  признаться,  сижу,
уставившись в свою тарелку, и, пока с нее не исчезает  последний  кусок,  не
решаюсь поднять глаза на окружающих.
     Наступило некоторое затишье; оно длилось до появления второй  перемены,
состоявшей, как догадывается проницательный читатель,  из  разогретого  плум
пудинга и оставшихся от вчерашнего угощения пирожков. Мария,  подававшая  на
стол эти яства, по-моему, имела очень смущенный вид и хотела быстренько  все
поставить и тут же ретироваться.
     Но полковая дама остановила ее окриком:
     - Кто съел пудинг?! Да-да, я хочу знать, кто его съел?! Я его видела  в
два часа дня, когда спускалась в кухню  отрезать  кусочек,  чтобы  подогреть
моей милочке, - так его было много больше!  И  пирожков  было  пять!  Мистер
Пенденнис, вы вчера сами видели, что со стола уносили ровно пять! Где же еще
два, Мария?! Ты сегодня же покинешь этот дом,  негодная  тварь,  воровка  ты
этакая!.. И попробуй  потом  прийти  ко  мне  за  рекомендацией!  Тринадцать
служанок сменилось у нас за девять месяцев, мистер Пенденнис, но эта девка -
хуже всех: врунья и воровка, каких мало!
     Услышав подобное обвинение, оскорбленная Мария поднялась на бой и,  как
говорится, дала сдачи полковой даме. Уходить? Так она со всей охотой!  Пусть
ей заплатят жалование и она с радостью уберется из этого пекла!
     - Я не про вас, сэр, - продолжала она, обращаясь к Клайву. - Вы человек
хороший и работаете не покладая рук, чтобы достать гинеи, которые пойдут  на
уплату ихнему доктору. Только ведь она не отдает ему этих денег!.. Я  у  нее
пять монет в кошельке  приметила...  В  бумажку  завернуты,  своими  глазами
видела! И еще она вас же ему бранит - я сама слышала и Джейн  Блэк,  что  до
меня служила, то же сказывала. Да я хоть сейчас уйду! Нужны мне ваши  пироги
и пудинги! - И, разразившись презрительным смехом,  эта  грубиянка  щелкнула
своими грязными пальцами в непосредственной близости от носа полковой дамы.
     - Я отдам ей жалование, и пусть она сию же минуту убирается  отсюда!  -
кричит миссис Маккензи, вынимая из кармана кошелек.
     - Вот-вот, заплатите мне  теми  соверенами,  что  у  вас  завернутые  в
бумажку лежат. Полюбуйтесь-ка сами, мистер Ньюком!  -  воскликнула  мятежная
служанка, расхохотавшись во все горло.
     Миссис Маккензи поспешно защелкнула  свое  портмоне  и  вскочила  из-за
стола, трепеща от справедливого негодования,
     - Вон! - вскричала она. - Ступай укладывай свои сундуки  и  сегодня  же
вечером убирайся прочь. Я еще  позову  полисмена,  чтобы  он  осмотрел  твои
пожитки, прежде чем ты покинешь мой дом!
     Произнося сей  приговор  преступной  Марии,  полковая  дама,  очевидно,
собиралась положить в карман свой кошелек - хорошенькую  вещицу  филигранной
работы, некогда принадлежавшую Рози и уцелевшую от былого великолепия, -  но
расстроенная дерзостью служанки, выронила его из дрожащей  руки,  и  кошелек
полетел на пол.
     Мария в тот же миг кинулась на кошелек и с ликующим смехом высыпала  на
стол все его содержимое, и действительно, на скатерть  упали  пять  бумажных
пакетиков да еще несколько ассигнаций и золотых и серебряных может.
     - Так мне убираться, да? Я, говорите, воровка, я?! -  кричала  девушка,
хлопая в ладоши. - Я их вчера углядела, как в  корсет  ее  шнуровала,  ну  и
подумала, что наш-то молодой  барин,  бедняжка,  денно  и  нощно  из-за  них
трудится!.. И она еще меня обвиняет в воровстве! Да я  вас  за  человека  не
считаю! Я сама от вас ухожу!
     - Долго вы будете смотреть, как эта женщина  оскорбляет  меня,  Клайв?!
Мистер Пенденнис, я вне себя от того, что вы были  свидетелем  этих  ужасных
пошлостей! -  восклицает  полковая  дама,  обернувшись  к  гостю.  -  И  эта
бесчестная тварь обвиняет меля, меня, которая отдала тысячи,  во  всем  себе
отказывала, потратила все, что имела, на поддержку этого дома... Уж кто-кто,
а полковник Ньюком знает, отдала я или нет свои тысячи, и кто их промотал, и
кого обобрали, да-да, и еще...
     - Эй, Мария! - закричал Клайв Ньюком, вскакивая с места. - Ступайте  по
своим делам!.. Укладывайте свои пожитки, коли хотите, только заодно соберите
вещи этой женщины. Миссис Маккензи,  я  больше  не  в  силах  вас  выносить.
Ступайте с миром! Захотите повидать дочку, она  к  вам  приедет.  Но  я,  да
поможет мне бог, не буду больше спать с вами под  одной  крышей,  сидеть  за
одним столом, терпеть ваше бесчеловечное отношение, молчать и  слушать,  как
вы оскорбляете моего отца, сносить ваше мерзкое чванство и ваши  капризы.  С
тех пор, как вас занесла нелегкая в наш злосчастный дом, не было дня,  чтобы
вы не мучили одного из нас или всех вместе. Взгляните  на  этого  достойного
человека, на этого добрейшего из смертных, во что вы его превратили,  ведьма
вы этакая!.. Папа, дорогой, она от нас уйдет, слышите? Она съедет отсюда,  а
вы  воротитесь  домой,  понимаете?  Господи,  боже  мой!  -  проговорил   он
задыхающимся голосом. - Знаешь ли ты, женщина, сколько я от тебя выстрадал?!
Сколько зла причинила ты этому доброму человеку?! Прости меня, папа, проста!
- И он упал на колени возле отцовского кресла и расплакался навзрыд. Старик,
казалось, и сейчас плохо  понимал,  что  происходит.  Стоило  ему  заслышать
разгневанный  голос  этой  женщины,  как  на  него  находило   своего   рода
оцепенение.
     - Так я - ведьма?! Я? Я? - вопила полковая дама. - Вы  слышите,  мастер
Пенденнис, как здесь со мной разговаривают?! Я вдовица. Я вручила свое  дитя
и все свое достояние этому старику. Он обобрал меня и мою милочку - отнял  у
нас чуть ли не все до последнего фартинга. И чем  же  я  ответила  на  столь
подлое поведение? Я осталась жить в их доме и трудилась на них, как раба.  Я
прислуживала моей бесценное дочери. Я ночами сидела у ее  изголовья,  и  так
месяц за месяцем, пока ее благоверный отсутствовал. В нянчила этого  бедного
несмышленыша, я вот - отец обобрал меня, а сын гонит на улицу!  Тяжело  было
наблюдать все это; и печальным подтверждением  того,  что  подобные  баталии
здесь не в редкость, служило  равнодушие  бедного  Томми,  который  спокойно
взирал на беснование бабки, сидя подле ошеломленного деда, в  то  время  как
тот тихонько гладил его по белокурой головке.
     - Для меня совершенно ясно одно, сударыня,  -  сказал  я,  обращаясь  к
миссис Маккензи, - что вам лучше жить врозь с вашим зятем. Я как раз с тем и
приходил сегодня, чтобы сообщить, что ему внезапно выпало  счастье  получить
наследство, и теперь он в силах выплатить вам до последнего шиллинга всю  ту
сумму, которую якобы задолжал вам.
     - Я не покину этот дом, покуда мне сполна не вернут  все,  что  у  меня
украли} - прошипела миссис Маккензи и прочно уселась на стуле,  скрестив  на
груди руки.
     - Я сожалею, - произнес Клайв со вздохом, отирая  со  лба  пот,  -  что
позволил себе грубость. Я не буду ночевать с вами под одной крышей. Завтра я
выплачу вам все, что вы требуете. У меня только  одна  возможность  простить
вам то зло, которое вы причинили мне: никогда больше с вами не  встречаться.
Могу я сегодня переночевать у тебя, Артур? Папа,  хочешь,  пойдем  погуляем?
Спокойной ночи, миссис Маккензи. Завтра утром Пенденнис уладит  с  вами  все
денежные дела. И извольте к моему возвращению отбыть отсюда. Да простит  вас
бог!
     Бедняга протянул ей было руку, но она с трагическим видом оттолкнула ее
и покинула комнату, в которой происходил этот злополучный обед. Томми  вдруг
расплакался: несмотря на все эти вопли и крики, у него слипались глаза.
     - Мария, пожалуй, некогда его укладывать, -  сказал  Клайв  с  грустной
улыбкой. - Пойдем, папа, уложим его спать. Иди сюда, Томми, мой мальчик! - И
он взял ребенка на руки и понес его наверх.  В  глазах  старика  засветилась
мысль: к нему вернулось его спугнутое  сознание;  он  последовал  за  своими
детьми наверх и оставался там, покуда мальчик не заснул в своей кроватке;  а
когда мы с  ним  возвращались  домой,  он  рассказал  мне,  как  они  вместе
укладывали малыша спать и как трогательно  он  читал  "Отче  наш"  и  просил
господа не оставить тех, кто его любит.
     Так соединились в общей молитве три поколения: мужчина  во  цвете  лет,
чей дух смирили испытания и  беды,  а  верное  сердце  осталось  исполненным
любви;  дитя  в  таком  же  блаженном  возрасте,  как  и  те,  коим  Первый,
произнесший эту молитву, "не препятствовал приходить к нему", и старик, едва
ли не столь же добрый и безгрешный, для которого близился срок обрести  свое
место в мире Вечного Сострадания.


        ^TГлава LXXX,^U
     в которой полковник слышит зов и откликается "Adsum"

     Хотя Клайв и поклялся не садиться больше с тещей  за  один  стол  и  не
спать под одной крышей, ему  назавтра  же  пришлось  отступиться  от  своего
решения. В дело вмешалась  иная  непреодолимая  воля,  и  молодому  человеку
пришлось признать бессилие своего гнева перед этой  высшей  властью.  Наутро
после злосчастного обеда мы отправились с моим другом в банкирскую  контору,
указанную в письме мистера Льюса, и я получил там  всю  сумму,  которую,  по
словам полковой дамы, задолжал ей полковник Ньюком, а совокупно и набежавшие
на нее и в точности подсчитанные проценты. Клайв тоже набил карман  деньгами
и отправился в богадельню Серых Монахов к своему  милому  старику,  пообещав
приехать с отцом к нам на Куин-сквер отобедать. С утренней почтой я  получил
от Лоры письмо,  извещавшее,  что  она  сегодня  с  курьерским  прибудет  из
Ньюкома,  а  заодно  содержавшее  просьбу  приготовить   запасную   спальню,
поскольку она везет с собой одну гостью.
     На Хауленд-стрит, к немалому моему удивлению, двери мне отперла все  та
же воинственная служанка, которая накануне получила расчет;  и  не  успел  я
войти, как к дому  подкатил  экипаж  небезызвестного  мне  эскулапа.  Модный
врачеватель, не теряя времени, направился вверх по лестнице в комнаты миссис
Ньюком. Миссис Маккензи в капоте  и  чепце,  заметно  худшего  вида,  нежели
вчерашние, выбежала на площадку встретить врача.  Он  не  пробыл  в  доме  и
четверти часа, когда к  крыльцу  подъехала  извозчичья  карета,  из  которой
высадилась пожилая особа с узелками и картонкой, и я  без  труда  догадался,
что это сиделка. Она тоже скрылась в спальне больной, а я остался в соседней
комнате, где вчера происходила семейная битва.
     Вскоре туда явилась и служанка Мария. Она сообщила мне, что не решилась
уйти из дому, когда в ней так нуждаются; что у них была тяжелая ночь и никто
не  ложился  в  постель.  Маленького  Томми  оставили  внизу  на   попечении
квартирной хозяйки, а мужа ее послали за  сиделкой.  С  миссис  Клайв  стало
плохо, едва только  мистер  Клайв  ушел  давеча  из  дому.  Миссис  Маккензи
ворвалась к молодой барыне и давай вопить, плакать и топать ногами, как то с
ней бывает, когда она злится,  -  ни  вот  столечко  не  пожалела  дочку,  -
немудрено, что та болеет!  На  бедняжку,  вишь,  тоже  накатило,  продолжала
рассказчица. Выбежала она в гостиную,  волоса  распущенной  кричит,  что  ее
бросили, покинули и что лучше ей помереть. Ну точно  бы  помешалась.  Только
один припадок кончится, другой начнется; тут уж мать кинулась перед  ней  на
колени, плачет, упрашивает свою милочку успокоиться, -  а  небось  сама  все
понаделала, - нет чтобы язык-то придержать/2-заключила  неумолимая  девушка.
Из рассказанного служанкой я прежде всего  понял,  что  Клайву,  коли  он  и
впрямь решился выдворить  тещу,  не  следует  оставлять  ее  и  на  полсуток
распоряжаться  в  доме.  Эта  ужасная  женщина,  занятая  лишь  собой,  хоть
по-своему и любит Рози, никогда не откажется от своей злобы и тщеславия; вот
и теперь она воспользовалась отсутствием Клайва и  до  того  взвинтила  свою
ревнивую, бесхарактерную и хворую дочь, что наверняка довела ее до  горячки,
каковую теперь призван был лечить упомянутый медик.
     Тут как раз в комнату зашел доктор, чтобы выписать  рецепт,  а  за  ним
вослед появилась теща Клайва, на  плечах  которой  красовалась  великолепная
кашмировая шаль ее дочери, долженствовавшая прикрыть небрежность ее туалета.
     - Вы здесь, мистер Пенденнис! - восклицает она.  Она  прекрасно  знала,
что я тут, - разве не для меня она принарядилась?
     - Мне нужно сказать вам несколько слов  по  важному  делу,  а  потом  я
удалюсь, - сказал я серьезным тоном.
     - Ах, сэр, вы застали нас в полном смятении! Если бы вы знали, в  какое
состояние повергло мою деточку вчерашнее поведение Клайва!
     Как раз при этих словах лицемерки доктор оторвался от своего рецепта, и
его проницательные глаза встретились с моими.
     - Клянусь богом, сударыня, - сказал я взволнованно, - право же, это  вы
повинны в нынешней болезни дочери, а равно и в несчастьях моих друзей.
     - Как, сэр!.. - вскинулась она. - Как вы можете говорить такое?!
     - Потрудитесь помолчать, сударыня, - продолжал я. - Я  пришел  пожелать
вам счастливого пути от лица тех, чью жизнь вы  своим  несносным  характером
превратили в тяжкую муку. Я пришел полностью вручить вам ту  сумму,  которую
друзья мои никогда у вас не брали и все же считают нужным вам выплатить. Вот
вам точный расчет, а вот и деньги в уплату. Я прошу этого джентльмена, коему
вы, без сомнения, жаловались на свои мнимые обиды (врач  улыбнулся  и  пожал
плечами), быть свидетелем того, что с вами расплатились.
     - Я вдовица!.. Бедная, одинокая, всеми гонимая вдовица!..  -  вскричала
полковая дама, хватая банкноты дрожащими руками.
     - И еще я хочу знать, - продолжал я, - когда вы избавите  этот  дом  от
своего присутствия и мой друг сможет вернуться к себе?
     Тут из внутренних комнат донесся голос Рози, звавший: "Мама! Мама!"
     - Я спешу к моей дочери, сэр! - сказала мне  она.  -  Если  бы  капитан
Маккензи был жив, вы бы не осмелились так меня оскорблять!  -  И  она  ушла,
захватив с собой деньги.
     - Неужели нельзя удалить ее отсюда? - спросил я у доктора. -  Мой  друг
не вернется, пока она здесь. Я уверен, что именно  она  -  причина  нынешней
болезни дочери.
     - Не совсем, сударь мой. Миссис  Ньюком  сейчас  весьма,  весьма  слаба
здоровьем. Матушка же ее - дама  импульсивная  и  порой,  конечно,  чересчур
откровенно выражает свои эмоции. Вследствие домашних  раздоров,  каковые  ни
один врач не в силах предотвратить, миссис Ньюком пришла в состояние...  так
сказать, чрезмерной ажитации. В настоящий момент у нее действительно сильный
жар. А вы знаете, в каком она положении. Я опасаюсь дальнейших  последствий.
А пока я рекомендовал превосходную, умелую сиделку. Мистер Смит,  что  живет
здесь на углу, очень опытный практикующий медик. Сам я заеду через несколько
часов в надеюсь, что после разрешения, которого,  очевидно,  ждать  недолго,
больная начнет поправляться.
     - А нельзя ли, чтобы миссис Маккензи все же покинула этот дом,  сэр?  -
спросил я.
     - Дочь каждую минуту требует ее к себе. Миссис  Маккензи,  конечно,  не
слишком надежная сиделка, однако при нынешнем состоянии миссис Ньюком  я  не
беру на себя ответственности разлучать их. Мистер Ньюком мог  бы  вернуться,
и, по моему глубокому убеждению, его присутствие здесь  помогло  бы  утишить
страсти и водворить в доме спокойствие.
     С этими невеселыми  вестями  я  вынужден  был  возвратиться  к  Клайву.
Придется бедняге устроить себе постель в мастерской и дожидаться там  исхода
жениной болезни. Судя по всему, не удастся Томасу Ньюкому перебраться  нынче
под кров сына. Воссоединение, столь желанное для обоих, снова откладывалось,
и, кто знает, на какой срок?
     "Пусть бы полковник пока переехал к нам, - думал я. -  Наш  старый  дом
достаточно просторен". Я угадывал, какую гостью везет с собой  моя  жена,  и
радовался мысли, что два таких старых друга встретятся в нашем доме. Занятый
этими планами, я направился к Серым Монахам и скоро  оказался  перед  кельей
Томаса Ньюкома.
     На стук мне открыл Бейхем; он вышел ко мне очень опечаленный и приложил
палец к губам. Осторожно затворив дверь, он повел меня во двор.
     - С ним Клайв и мисс Ньюком. Он очень  болен:  даже  не  узнает  их,  -
сказал Бейхем, и в голосе его послышались слезы. - Он все зовет их обоих,  а
они сидят рядом, и он не признает их.
     Прохаживаясь со мной по двору и то и дело утирая набегавшие слезы, Фред
Бейхем в немногих словах поведал мне, что  произошло.  Старик,  по-видимому,
всю ночь не спал, ибо пришедшая поутру служанка застала его одетым в кресле,
а постель его была не смята. Похоже, он так и просидел всю холодную  ночь  в
нетопленной комнате, но руки его были горячими, как огонь, а речь сбивчивой.
Он говорил, что ждет кого-то пить  чай,  показывал  на  камин  и  спрашивал,
почему он не затоплен; он никак не хотел ложиться в  постель,  хотя  нянюшка
всячески его упрашивала. Едва зазвонил колокол,  созывая  всех  на  утреннюю
молитву, он поднялся и стал ощупью, точно плохо видел,  пробираться  к  тому
месту, где висел его плащ; накинув его на плечи, он хотел было выйти во двор
- и, наверно, упал бы там, если бы заботливая нянька не взяла его под  руку.
По счастью, мимо как раз проходил  состоящий  при  богадельне  врач,  всегда
очень расположенный к полковнику, и он уговорил старика вернуться обратно  и
уложил его в постель.
     - Когда колокол отзвонил, он опять  порывался  встать,  -  рассказывала
добрая женщина. - Все чудилось ему, будто он снова живет школьником у  Серых
Монахов и нужно ему бежать к доктору Рейну, который учительствовал здесь сто
лет назад.
     Так вот случилось, что когда для этого  превосходного  человека  начала
вновь заниматься заря  счастья,  было  уже  слишком  поздно.  Годы,  печали,
унижение, заботы и людская жестокость сломили Томаса Ньюкома,  и  он  рухнул
под их бременем.
     Дослушав Бейхема до конца, я вошел в комнату нашего друга, которую  уже
заполняли зимние сумерки, и увидел две знакомые мне фигуры - Этель и  Клайва
- в изголовье и ногах кровати. Лежавший в ней бедный старик бормотал  что-то
бессвязное. К нынешней печали Клайва мне предстояло еще прибавить  сообщение
о больной, ждущей его дома. Бедный полковник не слышал того, что  я  говорил
его сыну.
     - Возвращайтесь домой, к Рози, - сказала Этель.  -  Она,  верно,  будет
спрашивать про своего мужа - простите ее, это самое лучшее, милый  Клайв.  Я
останусь с дядей. Я не отойду от него ни на минуту. Бог даст, завтра,  когда
вы придете, ему будет лучше.
     И вот Клайв, движимый чувством  долга,  возвратился  в  свое  печальное
жилище, а я поспешил к себе со всеми этими горестными вестями. В  доме  были
затоплены камины и накрыт стол, и любящие сердца собрались в ожидании друга,
которому больше не суждено было переступить наш порог.
     Легко представить себе, как огорчили  и  встревожили  принесенные  мной
известия мою  жену  и  графиню  де  Флорак,  нашу  гостью.  Лора  немедленно
отправилась к Рози, чтобы предложить свою помощь, если в ней есть нужда.
     Она воротилась с дурными новостями; она виделась только  с  Клайвом,  а
миссис Маккензв к ней даже не вышла. Лора предложила забрать мальчика к нам.
Клайв с благодарностью принял это предложение. Малыша в тот же вечер уложили
спать у нас в детской, а наутро он уже превесело играл с нашими  детьми,  не
догадываясь о том, что над его домом нависли мрачные тучи.

     Прошло еще два дня,  в  мне  выпало  на  долю  отвезти  в  "Таймс"  два
объявления от лица моего бедного друга. В хронике рождений было  напечатано:
"28-го числа сего месяца, на Хауленд-стрит, миссис Клайв Ньюком  разрешилась
от бремени мертворожденным сыном". А немного ниже, в третьем разделе того же
столбца стояло: "29-го сего месяца на Хауленд-стрит скончалась в возрасте 26
лет Розалинда, супруга Клайва Ньюкома, эсквайра". Придет день, и наши  имена
тоже появятся в этой графе, в как знать - многие ли оплачут нас и  долго  ли
будут помнить, а если и вспомнят, то чего будет  больше  -  слез,  похвал  и
сочувствия или порицания? Да и то все - на краткий срок, пока занятый своими
делами мир еще хранит память  о  нас,  покинувших  его.  Итак,  этот  бедный
цветочек расцвел ненадолго, а потом стал вянуть,  чахнуть  и  погиб.  Только
один-единственный друг шел рядом с Клайвом за скромным катафалком, увозившим
бедную Рози и ее дитя из этого не слишком доброго к ней мира. Не много  слез
было пролито над ее одинокой могилой.  Печаль,  больше  похожая  на  стыд  и
раскаяние, наполнила душу Клайва, когда он опустился на  колени  у  открытой
могилы. Бедное, безобидное маленькое существо - настал конец  твоим  детским
триумфам и суетным претензиям, сгинули твои затаенные радости и обиды, и вот
сейчас исчезнут под землей твои простодушные улыбки и слезы. Падал снег,  он
укутал белым покрывалом гроб, уходящий под землю.  Похороны  происходили  на
том самом кладбище, где была погребена леди Кью. И возможно, что над  обеими
могилами совершал обряд один и тот же священник  и  что  назавтра  он  будет
читать молитву надо мной, над вами,  еще  над  кем-нибудь,  и  так  пока  не
пробьет его собственный час. Уходи же скорее отсюда, бедняга Клайв!  Вернись
лучше к своему осиротевшему сыну - посади его к себе на  колени  и  покрепче
прижми к сердцу. Отныне он только твой, излей же на него все богатство своей
отцовской любви. Ведь до сего  дня  всевластная  судьба  и  домашние  распри
отдаляли вас друг от друга.
     Трогательно было наблюдать, с каким рвением и нежностью этот большой  и
сильный мужнина стал опекать свое детище и расточать ему все богатство своей
любви. Стоило теперь Клайву появиться в  комнате,  как  сын  бежал  к  нему,
усаживался рядом и часами  болтал  с  ним.  Иногда  он  уводил  мальчика  на
прогулку, и тогда мы из своих окон различали темную фигуру Клайва, шагавшего
по снегу Сент-Джеймского парка,  и  маленького  человечка,  который  семенил
рядом, если только не восседал на плече у родителя. Однажды утром, наблюдая,
как они таким образом совершают свой путь в Сити, Лора сказала мне:
     - Это любящее сердце он  унаследовал  от  отца,  и  теперь  оно  станет
достоянием его сына.

     Клайв ежедневно (иногда вместе с сыном)  ходил  к  Серым  Монахам,  где
по-прежнему находился его больной отец. Приключившаяся с ним  горячка  через
несколько дней миновала, но он оставался до того немощным и слабым, что едва
мог дойти от постели до кресла у камина. Зима стояла на  редкость  холодная,
комната же,  в  которой  он  обитал,  была  теплой  и  просторной,  и  врачи
советовали повременить с переездом, пока больной не окрепнет и  не  наступит
тепло. Местные лекари надеялись, что к весне он поправится. Навестил  его  и
мой друг, доктор Бальзам; он тоже высказался обнадеживающе, но лицо его  при
этом было невеселым; По счастью,  комната,  соседняя  с  кельей  полковника,
пустовала, и нам, его друзьям, разрешалось сидеть там, когда нас  собиралось
слишком много. Кроме его  постоянной  служанки,  при  нем  почти  все  время
находились еще две любящие и преданные сиделки: Этель и графиня  де  Флорак,
проведшая без отдыха много лет у постели  другого  старика.  Движимая  своим
христианским долгом, она,  без  сомнения,  пришла  бы  ухаживать  за  всяким
больным, а тем паче за этим человеком, ради которого  когда-то  готова  была
пожертвовать жизнью.
     Но все мы понимали, что наш друг уже совсем не тот, что был прежде.  Он
узнавал нас и, по обыкновению  своему,  был  приветлив  со  всеми,  кто  его
окружал особенно же он радовался приходу внука: в  его  стариковских  глазах
светилось откровенное счастье, и он дрожащей рукой шарил среди простынь  или
но карманам халата в поисках пряников или игрушек, которые постоянно  просил
покупать ему для подарков Томми.  Еще  таи  был  некий  веселый,  румяный  и
белокурый мальчуган из тех, что  жили  в  школе,  к  которому  старик  очень
привязался.  Одним  из  признаков  восстановленного  сознания  и,   как   мы
надеялись, исцеления полковника было то, что он  стал  снова  звать  к  себе
этого ребенка, чьим шуткам и выходкам от  души  смеялся.  Мальчик  звал  его
"Кодд-Полковник", чем несказанно восхищал старика. "Скажите маленькому Ф...,
что Кодд-Полковник хочет  его  видеть",  -  говаривал  наш  друг.  Школьника
приводили, и полковник мог часами слушать его рассказы об  уроках  и  разных
играх, а потом сам пускался болтать, как дитя, толкуя ему про доктора  Рейна
и про то, как что было здесь во дни того далекого детства. Надо сказать, что
вся школа Серых Монахов  слышала  трогательную  историю  этого  благородного
старика, знала его и любила. Мальчики всякий день  приходили  справляться  о
его самочувствии, посылали ему книжки  и  газеты,  чтобы  он  не  скучал,  а
какие-то юные доброжелатели (да благословит бог эти добрые души!) нарисовали
несколько  персонажей  из  спектаклей  и  послали  их   в   подарок   "внуку
Кодда-Полковника". Томми был вхож в дортуары и однажды явился оттуда к  деду
в форменном платье одного из  младших,  чем  привел  старика  в  неописуемое
восхищение. Мальчуган объявил, что тоже хочет поступить к Серым Монахам. Без
сомнения, когда он подрастет,  отец  исхлопочет  ему  место  и  поручит  его
заботам какого-нибудь примерного старшеклассника.
     Так пролетело несколько недель, в течение которых  наш  дорогой  старый
друг пока еще был с нами. По временам память изменяла ему, но потом он, хоть
и с трудом, вновь обретал ее; и вместе с сознанием к нему  возвращалось  его
обычное простодушие, кротость и приветливость. Он беседовал по-французски  с
графиней де Флорак, и в эти минуты голова его была удивительно  ясной,  щеки
горели румянцем, та он опять  был  юношей,  полным  любви  и  надежды,  этот
больной старик с белой, как снег, бородой,  окаймлявшей  его  благородное  и
усталое лицо. При этом он обычно называл ее попросту Леонорой и обращался  к
ней с церемонными выражениями любви и почтения; а порой  начинал  бредить  и
разговаривать с ней так, будто оба они были по-прежнему молоды. Но и сейчас,
как во дни юности, сердце его оставалось чистым, не ведало злобы,  не  знало
коварства и было исполнено лишь мира и благоволения.
     Когда его маленький внук ненароком проговорился ему  о  смерти  матери,
весть эта, казалось, ошеломила старика. До этого Клайв не решался  приходить
к отцу в траурном платье, дабы не взволновать больного. В тот день полковник
оставался молчаливым и донельзя расстроенным, но, судя по всему,  не  вполне
понял то, что узнал, ибо  позднее  раза  два  осведомился,  почему  Рози  не
приходит его навестить. И тут же сам  отвечал  себе,  что  ее,  наверно,  не
пустили... "Не пустили!" - говорил он,  и  на  лице  его  изображался  ужас;
больше он никак не упоминал злополучную особу, тиранившую все их семейство и
превратившую в муку последние годы его жизни.
     Он так и не уразумел всех обстоятельств, связанных с доставшимся Клайву
наследством, однако не раз заговаривал  с  Этель  про  Барнса,  посылал  ему
поклон и высказывал желание пожать ему руку. Барнс  Ньюком,  конечно,  и  не
подумал откликнуться на это приглашение, хотя сестра исправно передавала ему
дядины слова. Зато с Брайенстоун-сквер приезжали часто. Миссис  Хобсон  даже
вызывалась подежурить у постели полковника и почитать  ему  книжки,  которые
привозила с собой для наставления его души.  Но  ее  присутствие  раздражало
его, а книжки нисколько не занимали; за ним преданно ухаживали две милые его
сердцу сиделки, и по временам еще допускали нас  с  женой,  коих  он  всегда
узнавал и встречал с приветливостью. Что касается Ф.  В.,  то  этот  добряк,
чтобы быть поближе к полковнику, перебрался в Цистерциан-Лейн и поселился в,
"Красной Корове". Этому человеку, наверное, многое  простится,  quia  multum
amavit {Потому что он много любил  (лат.).}.  Я  уверен,  что  он  вдесятеро
больше радовался известию о наследстве Клайва, чем если бы самолично получил
тысячное состояние. Так пусть же сопутствуют ему здоровье и удача!
     Шли дни, и надежды наши, уже было окрепшие, начали слабеть  и  угасать.
Однажды вечером полковник покинул свое кресло в довольно бодром  настроении,
но провел бессонную ночь и наутро был так слаб, что не мог встать с постели.
С тех пор он уже больше не поднимался и друзей принимал лежа. Как-то днем он
попросил позвать к нему его маленького приятеля; мальчика привели,  и  он  с
испуганным личиком робко  сел  у  постели,  но  потом  собрался  с  духом  и
попробовал развлечь старика рассказом о том, что сегодня у них почти не было
уроков и сейчас они на  лужайке  состязаются  в  крикет  с  учениками  школы
Святого Петра, причем - выигрывают. Полковник  все  понял  и  даже  высказал
желание поглядеть на игру; в свое время, школьником, он столько раз играл на
этом же самом лугу! Он очень возбудился, и Клайв отправил мальчугана,  сунув
ему в руку соверен, и тот побежал  рассказать  друзьям,  что  Кодд-Полковник
получил наследство, а потом накупить пирожков и  еще  доглядеть  состязание.
Что ж, беги, белокурый шалун в форменной курточке, и  да  хранит  тебя  бог,
дружок!
     Когда мальчик ушел, Томас Ньюком стал бредить. Его бред все усиливался,
голос крепчал,  и  он  начал  выкрикивать  слова  команды  на  хинди,  будто
обращался к своим сипаям. Потом он быстро-быстро заговорил по-французски  и,
схватив руку сидевшей возле него женщины,  вскричал:  "Toujours,  toujours!"
{Всегда, всегда! (франц.).} Но это была рука Этель. При  нем  в  эту  минуту
находились Клайв, Этель и сиделка; последняя вышла к нам в соседнюю комнату,
где, кроме нас с женой, были еще графиня де Флорак и Бейхем.
     Едва графиня де Флорак взглянула в лицо вошедшей, как вскочила с места.
     - Ему очень плохо, он все бредит,  -  прошептала  сиделка.  Француженка
опустилась на колени и стала безмолвно молиться.
     Вскоре появилась испуганная Этель и приблизилась к нам, побледневшим  и
стоявшим тревожной группой.
     - Он опять зовет вас, сударыня, - сказала она,  подойдя  к  графине  де
Флорак, продолжавшей стоять на коленях. - И еще он сказал:  пусть  Пенденнис
позаботится о его мальчике. Он вас не узнает. - Она старалась скрыть от  нас
свои слезы.
     Этель возвратилась в комнату полковника; Клайв стоял в  ногах  кровати;
лежавший  в  ней  больной  что-то  быстро  бормотал  минуту-другую,   потом,
вздохнув, умолкал. Я расслышал, как он снова бросил:  "Позаботьтесь  о  нем,
когда я буду в Индии!.." - и следом раздался рвущий  сердце  зов:  "Леонора!
Леонора!" А она уже стояла на коленях у его постели. Голос больного  перешел
в еле слышный шепот; только стоны по временам позволяли понять, что он не  в
забытьи.
     В положенный час церковный колокол зазвонил к вечерyе,  и  руки  Томаса
Ньюкома, лежавшие поверх одеяла, начали  слабым  движением  отстукивать  его
удары.  Когда  колокол  пробил  последний  раз,  лицо  полковника  озарилось
какой-то удивительной безмятежной улыбкой, и он, приподняв голову с подушки,
торопливо произнес: "Adsem!" - и упал навзничь. Так, бывало, школьниками  мы
отвечали на перекличке. И вот этот человек с младенческой душой услышал  зов
и предстал перед своим Создателем.

                                   -----

     Два года назад, живя  в  Швейцарии  и  гуляя  однажды  с  детишками  по
живописным окрестностям Берна, я отстал от них и забрел в лесок;  возвратясь
к своим спутникам, я рассказал им о том, как стала мне известна эта история,
за которой на протяжении двадцати трех месяцев изволил следить мой читатель.
И вот сейчас, когда не без  тайной  грусти  дописываю  я  последние  строки,
образы Лоры и Пенденниса, Этель и Клайва как бы растворяются и  отлетают  от
меня в Мир Сказки. А мне все кажется,  что  они  настоящие,  что  они  живут
где-то здесь рядом. Совсем недавно они были живые, я слышал их  голоса;  еще
пять минут назад я печалился их печалями. Да неужто же так вдруг  расстаться
без рукопожатия даже?  Неужели  эта  линия,  начертанная  моим  пером,  есть
граница между  мною  и  Царством  Теней,  за  которой  я  лишь  смутно  вижу
удаляющиеся от меня и тускнеющие  в  отдалении  фигуры?  Но  прежде  чем  мы
простимся с мистером Артуром Пенденнисом, быть может, он все же сообщит нам,
вышла ли в конце концов замуж мисс Этель?  Право,  будет  досадно,  если  он
уйдет в мир теней, так и не ответив на этот деликатный вопрос!
     Ио хотя он исчез так  же  безвозвратно,  как  Эвридика,  заданный  нами
вопрос  может  быть  разрешен  посредством  других,  менее  важных.   Откуда
Пенденнис мог узнать о том, что произошло между Этель и Кью в  Баден-Бадене,
если она всего этого не рассказала кому-нибудь, скажем  -  мужу,  который  и
раньше поверял Пенденнису свои сердечные тайны,  а  впоследствии,  возможно,
досказал и все остальное? Не случайно Пенденнис сообщает в одном месте,  что
Клайв путешествует за границей с женой. Кто же эта жена? Правда, с  мистером
Пенденнисом был один неприятный казус, когда он,  схоронивши  матушку  лорда
Фаринтоша, через несколько глав опять вывел ее на сцене.
     И все же вряд ли Клайв путешествует  с  Рози,  которую  мы  только  что
схоронили  на  Кензал-Грин;  ведь  в  подобном  случав  при  них   наверняка
находилась бы миссис  Маккензи  и  путешествие  их  было  бы  отнюдь  не  из
приятных. Или еще: как Пенденнис подучил доступ к частным письмам полковника
Ньюкома, что хранились  в  шкатулке  из  тикового  дерева,  -  не  иначе  ее
унаследовал Клайв и передал потом другу. Так что,  думается  мне,  где-то  в
недоступном нам Мире Сказки благополучно живут вместе  Этель  и  Клайв;  она
души не чаяла в его мальчугане, и супруги неизмеримо счастливее теперь,  чем
если бы поженились в юные годы, когда полюбили друг  друга.  Портрет  миссис
Клайв Ньюком (кисти Джей Джея), что висит на выставке в Хрустальном  дворце,
все в том же Мире Сказки, нисколько не похож на Рози: та, как мы знаем, была
блондинкой, а здесь перед нами высокая темноволосая красавица, скорее  всего
- миссис Этель.
     Кстати, отчего Пенденнис поначалу с такой помпой вывел  на  сцену  Джей
Джея, если за сим не последовало никакого продолжения? Скажу вам по секрету,
что история Джей Джея мне тоже известна, и, возможно, когда-нибудь  в  ясные
летние дни или святочными вечерами я поведаю ее читателю, коли он удосужится
ее послушать.
     А что сталось с сэром Барнсом  Ньюкомом?  Сдается  мне,  что  он  снова
женился, и я искренне желаю ему попасть в кабалу к своей  новой  супруге.  Я
надеюсь, что у миссис Маккензи не хватит наглости унести с  собой  в  могилу
деньги, которые она вырвала у Клайва, и она  оставит  их  вместе  с  прочими
своими сбережениями маленькому Томми. Я бы не удивился, если бы принцесса де
Монконтур завещала крупную сумму детям Пенденнисов, а лорд Кью  пошел  бы  в
крестные отцы, буде в том возникнет надобность в семействе мистера и  миссис
Клайв Ньюком. Но есть ли у них еще дети? По мне, лучше бы они  обошлись  без
них и всецело посвятили себя воспитанию маленького  Томми.  А  вы,  любезный
читатель, вольны думать, как угодно, и  по-своему  устраивать  дела  в  Мире
Сказки. Ведь там все делается по нашему желанию. Злые люди умирают  там  как
раз вовремя (вспомните, к примеру, как кстати умерла леди Кью:  проживи  она
еще недельку - и Этель вышла бы замуж за лорда Фаринтоша);  люди  неприятные
исчезают со сцены; бедняки в  этом  сказочном  мире  обретают  богатство,  а
выскочек ставят на место; лягушка здесь лопается от злости и  зависти,  лиса
попадает в расставленный ей капкан, ягненка освобождают из когтей  волка,  и
все в этом роде в в самый нужный момент. Поэт, живописующий этот мир, карает
и награждает самовластно. Он раздает  направо  а  налево  мешки  золота,  на
которое ничего не купишь; осыпает мерзавцев градом  ударов,  от  которых  не
больно;  наделяет  героинь  сверхъестественной  красотой  и  творит  героев,
которые не всегда хороши собой, зато обладают множеством  достоинств  и  под
конец обязательно получают несметное богатство; он соединяет в финале  своих
влюбленных, и они живут в счастье до самой смерти.  О,  блаженная  идеальная
Страна Сказки, где все это осуществимо! Может статься, что ты, благосклонный
мой читатель, опять когда-нибудь повстречаешься там  со  своим  автором.  Он
уповает на это всей душой. А пока  он  с  неохотой  отпускает  твою  руку  и
дружески говорит тебе прости.

                                                    Париж, 28 июня 1855 года


        ^TКомментарии^U

     ...когда Джек уже обосновался на Ньюмен-стрит... - То есть в  западной,
аристократической, части Лондона, где расположена эта улица.

     Орас Верне - см. комм. к стр. 381, том VIII.

     Пельниц Карл Людвиг (1692-1775)  -  немецкий  придворный,  описавший  в
"Мемуарах" (1734) свое путешествие по странам Европы.

     Принц  Полониа  -  один  из  тех  второстепенных  персонажей,   которые
появляются в нескольких романах Теккерея. В "Ярмарке тщеславия" на вечере  у
этого банкира, "князя всех торговцев", Ребекка Шарп случайно встречает лорда
Стайна (гл. 64). Впервые принц Полониа упомянут в "Книге снобов" (гл. 8).

     Мохур - индийская золотая монета, равная пятнадцати  рупиям  (по  курсу
1835 г. - 7,1 доллара).

     Гликон Афинский - греческий скульптор I в. до н. э.;  статуя  Геркулеса
Фарнезского, заслужившая уничижительный отзыв Клайва, является  единственным
известным нам произведением этого скульптора.

     ...повесть  сэра  Бульвера  Литтона...  -  Имеется  в  виду  его  роман
"Последние дни Помпеи" (1837).

     Клайв... предложил  сочинить  пародийную  историю...  -  Это  намерение
Клайва было осуществлено самим Теккереем, с той лишь разницей, что  объектом
пародии  был  выбран  другой  роман  Бульвера  Литтона   -   "Юджин   Арам".
Опубликована она была  в  "Панче"  в  1847  г.  (см.  "Романы  прославленных
сочинителей", т. 2 наст, собр. соч.).

     Ты ли это, о Вениамин?! - Вениамин - младший сын библейского  патриарха
Иакова, его любимец. Имя это  стало  нарицательным  для  обозначения  юноши,
пользующегося любовью и покровительством у старших по возрасту.

     Найтсбридж - район богатых особняков в западной части Лондона.

     ...клинопись на ассирийской колеснице мистера Лейарда... - Лейард,  сэр
Остен Генри (1817-1894)  -  английский  археолог  и  дипломат,  руководивший
раскопками на территории  древней  Ассирии,  автор  нескольких  исторических
монографий. Собранная им богатая коллекция памятников  ассирийской  культуры
вошла в число экспонатов Британского музея.

     ...знаменитую пятнадцатую и шестнадцатую главы "Упадка и разрушения". -
В фундаментальном труде английского  историка-просветителя  Эдуарда  Гиббона
"История упадка и разрушения Римской  империи"  (1776-1788)  в  этих  главах
второго тома дается обзор развития христианской  церкви;  проводимая  в  них
мысль о пагубном влиянии христианства на дух гражданственности и патриотизма
вызвала в свое время яростные нападки со стороны духовенства.

     ...взойти на горы, как дочь Иеффая... - В Ветхом завете рассказывается,
как Иеффай, один  из  израильских  судей,  дал  обет  в  случае  победы  над
аммонитянами принести в жертву первое, что он увидит по возвращении у  ворот
своего дома; к несчастью, встретила его единственная дочь, которая, узнав  о
своей судьбе, обратилась к отцу с просьбой: "Отпусти меня на два  месяца,  я
пойду, взойду на горы и  оплачу  девство  мое  с  подругами  моими"  ("Книга
судей", гл. 11).

     Форнарина - молодая римлянка, дочь пекаря, в которую, согласно легенде,
был влюблен Рафаэль, написавший ее портрет  и  запечатлевший  ее  в  образах
мадонн.

     Нестор - имя, обозначающее опытного,  умудренного  жизнью  человека,  к
советам которого все прислушиваются. В "Илиаде"  Гомера  Нестор  -  один  из
греческих царей, осаждавших Трою, почтенный старец, мудрый и красноречивый.

     Лорд Верли Роберт Белфорд (ум. 1757) - один из  участников  якобитского
восстания 1715 г., ставший известным прежде всего своей любовной историей  -
романом с девушкой из низшего сословия.

     "Лод Латимер". - Псевдоним, которым Бейхем подписал свою  статью  "Наши
церковники", образован многозначительным соединением в одно двух известных в
Англии  имен  -  архиепископа  Кентерберийского  Эдмунда  Лода  (1573-1645),
организатора жестоких гонений на инакомыслящих, и Нью Латимера (1485?-1555),
протестантского великомученика.

     Цинциннат Луций Квинкций - древнеримский государственный деятель  V  в.
до нашей эры, ставший образцом скромности и бескорыстия.

     Луксор - Луксорский обелиск, привезенный в 1836 г. в Париж из  развалин
храма Амона в Египте и установленный на площади Согласия.

     Гризи Джулия (1811-1868) - итальянская певица  (сопрано),  в  1834-1861
гг. ежегодно, за исключением 1842 г, выступала как примадонна  в  лондонском
оперном театре.

     Мнемозина - в древнегреческой мифологии богиня  памяти  и  мать  девяти
муз.

     Деларош Поль (1797-1856) -  французский  живописец;  темой  многих  его
картин были драматические эпизоды из английской истории.

     Бенедикт - герой  комедии  Шекспира  "Много  шума  из  ничего"  (1600).
Вначале "признанный враг женского пола", убежденный  холостяк,  он  по  ходу
действия влюбляется и к концу объявляет о своем намерении жениться.

     ...кто нынче в  фаворе...  в  Аранхуэсе...  -  Аранхуэс  -  город  близ
Мадрида, весенняя резиденция испанского королевского двора.

     Президентство - название административных округов  в  Индии  (всего  их
было три: Бенгалия, Мадрас и Бомбей), на которые была разделена  территория,
захваченная  Ост-Индской  компанией:  первоначально,   до   1781   г.,   они
возглавлялись президентами этой  компании.  В  данном  случае  речь  идет  о
Бенгалии.

     Корнелия - мать знаменитых братьев Гракхов; предание рассказывает,  что
однажды на просьбу гостьи показать свои драгоценности, Корнелия  указала  на
детей: "Вот мои драгоценности!"

     Амфитрион - мифологический персонаж, имя которого в новое время,  после
появления одноименной комедии Мольера, сделалось  синонимом  гостеприимного,
хлебосольного хозяина: "Тот истинный Амфитрион, кто приглашает нас к обеду!"
(Мольер. Амфитрион, III, 5).

     Цирцея, Калипсо - нарицательные имена для обозначения обольстительницы,
завладевающей мужчиной и желающей, чтобы тот ради  нее  забыл  обо  всем  на
свете. В "Одиссее" Гомера волшебница Цирцея год удерживает  героя  на  своем
острове, а  его  спутников  превращает  в  свиней;  Калипсо,  "сладкоречивая
нимфа", во  владения  которой  Одиссей  попадает  после  кораблекрушения,  в
течение семи лет препятствует его возвращению домой.

     Хейли Уильям (1745-1820) - посредственный английский поэт.

     "Звезда и Подвязка" - старинная харчевня, позже фешенебельная гостиница
с рестораном,  расположенная  на  живописном  холме  в  Ричмонде,  пригороде
Лондона. Существовала до 1915 г.

     ...что скажет миссис Гранди о  вашем...  поведении?  -  Выражение  "что
скажет миссис Гранди?" вошло  в  Англия  в  обиход  и  употребляется,  часто
иронически, когда речь заходит об установленных в светском  обществе  нормах
поведения, о внешней благопристойности,  воплощением  которой  стала  миссис
Гранди.  Своим  появлением  эта  фраза   обязана   пьесе   Томаса   Мортона,
второстепенного драматурга конца XVIII в., где ее постоянно произносит  одна
из героинь,  имея  в  виду  свою  соседку,  которая,  однако,  на  сцене  не
появляется.

     Баруэлл - см. комм. к стр. 104, том VIII.

     ...процесс мистера Хастингса - см. комм. к стр. 105, том VIII.

     ...бежать  в  Гретна-Грин  с   какой-нибудь   бесприданницей...   -   В
Гретна-Грин, ближайшем  шотландском  селении,  можно  было  обвенчаться,  не
соблюдая требуемых английским законодательством формальностей.

     "Чужой  карман"  -  фарс  Джеймса  Кении  (1803),  "Bombastes  Furioso"
("Неистовый Бомбаст") - бурлеск  Уильяма  Родеса  (1810);  мисс  Пленуэйз  -
персонаж фарса "Чужой карман".

     Мерсия - одно из семи  англосаксонских  королевств,  существовавших  на
территории Британии в  VI-IX  вв.  (так  называемый  период  гептархии,  или
семикоролевья).

     Вокруг себя на брег  морской...  -  строки  из  поэмы  Вальтера  Скотта
"Рокби" (1813). (Перевод К. Павловой.)

     Ариман -  греческое  название  древнеиранского  божества  Анхра-Майнью,
олицетворяющего злое  начало;  все  дурное  в  человеке  и  вовне  считалось
порождением его.

     Атенеум - название литературного или научного клуба в Англии.

     А роза между тем расцветала. - Гораций. Оды, I, 38, 3.

     Сусанна - см. комм. к стр. 223, том VIII.

     Ботани-Бей - залив у берегов Нового Южного Уэльса (Австралия);  куда  с
конца XVIII в. ссылали осужденных на исправительные работы.

     Бонифэйс - ставшее в Англии  нарицательным  имя  хозяина  гостиницы  из
комедии Джорджа Фаркуэра "Хитроумный план щеголей" (1707).

     Нимрод - библейский охотник.

     Еще одна несчастная.  -  Начальная  строка  стихотворения  Томаса  Гуда
(1799-1845) "Мост вздохов", в котором  автор  размышляет  о  судьбе  молодой
девушки, бросившейся с моста в воду.

     ...угроза для монархии (с ссылкой на  известный  прецедент  Кандавла  и
Гигеса)... - Известным прецедентом автор  иронически  называет  рассказанную
Геродотом (I,  7-13)  историю  о  лидийском  царе  Кандавле  и  его  любимце
телохранителе Гигесе. Однажды царь, расхваливая красоту своей жены, захотел,
чтобы Гигес разделил его восторги,  и  для  этого  уговорил  его  проникнуть
вечером в их спальный покой и увидеть его жену  обнаженной.  Гигес  исполнил
это, но был замечен царицей, которая на следующий день поставила  его  перед
выбором: либо умереть, либо убить ее мужа и самому стать царем. Против своей
води Гигес заколол Кандавла во время сна и "овладел таким образом его  женой
и царством".

     ...адвокат Роланд... адвокат Оливер... - Участникам судебного  поединка
присвоены имена двух легендарных рыцарей Карла Великого, которые ни в чем не
уступали друг другу.

     ...Ахиллес  теряет  Брисеиду.  -  Брисеида  -  царская  дочь,   ставшая
пленницей Ахиллеса; ее отнимает у  него  Агамемнон,  и  это  вызывает  "гнев
Ахиллеса, Пелеева сына", описанием которого открывается "Илиада" Гомера.

     Доктор  Портмен  -  приходский  священник,  персонаж  романа   Теккерея
"Пенденнис".

     Найтингейл Флоренс  (1820-1910)  -  медицинская  сестра,  дочь  богатых
родителей, посвятившая свою  жизнь  улучшению  системы  ухода  за  больными,
основательница  первой  в  стране   школы   сестер   милосердия.   Приобрела
известность во время Крымской войны: начав с реорганизации  госпиталя  в  г.
Скутари  (ныне  Ускудар)  на  Босфоре,  она  со  временем  добилась   полной
перестройки санитарной службы английской армии. Первая  женщина,  получившая
орден "За заслуги", Найтингейл уже при жизни стала полулегендарной личностью
(когда вышел роман, ей было только тридцать пять лет).

     Рыжий Комин - сэр Джон Комин, племянник  шотландского  короля,  зверски
убитый в церкви в 1306 г.

     Дойкс, Ним, Пистоль - друзья-собутыльники из пьес Шекспира "Генрих IV",
"Виндзорские насмешницы" и "Генрих V".  Хел  -  принц  Генрих,  впоследствии
король Генрих V, в шекспировской хронике.

     ...Черная Забота восседала позади... всадника. - Образ, взятый  из  оды
Горация (III, I, 40).

     "Увы,  малюткам  невдомек,  что  им  судьба  готовит..."  -   несколько
измененная цитата из стихотворения Томаса Грея (1717-1771) "Ода,  написанная
при созерцании Итонского колледжа" (1747).

     ...имя... отмечено было в списках акционеров тремя звездочками... -  То
есть принадлежало одному из наиболее крупных держателей акций.

     Уоттс Исаак (1674-1748) - поэт и богослов, писавший наряду с церковными
гимнами детские стихи,  учебники  и  трактаты  о  воспитании.  Барболд  Анна
Летиция (1743-1825) - поэтесса, автор разнообразных эссе и сборника "Гимны в
прозе для детей". Джейн Тейлор (1783-1824) - автор стихотворений для  детей,
многие  из  которых  популярны  и  по  сей  день.  Хименс  Фелиция   Доротея
(1793-1835) - поэтесса, писавшая чувствительные стихи, имевшие в свое  время
определенный успех.

     "Пчелка-хлопотунья"  -  назидательный  детский  стишок  Исаака  Уоттса,
ставший в Англии хрестоматийным.

     ...кланялись ей, как некогда шляпе Гесслера... в далее  ...в  борьбе  с
этим Гесслером наш полковник вполне мог бы сыграть роль Вильгельма  Телля...
- В легенде о швейцарском национальном герое Вильгельме Телле повествуется о
том, как австрийский  наместник  Гесслер,  желая  унизить  жителей  кантона,
приказал им кланяться шляпе австрийского герцога, выставленной  на  площади.
Вильгельм Теллъ  отказался  это  сделать  и  убил  Гесслера,  что  послужило
сигналом  к  народному  восстанию.  Эта  легенда  легла  в   основу   многих
произведений искусства (драма Шиллера, опера Россини и др.).

     ...одной ногой в Карлтон-клубе,  другой  у  Брукса.  -  Карлтон-клуб  -
лондонский клуб консерваторов, клуб Брукса - место встречи либералов.

     Если Парис не идет  в  бой,  сэр,  приходится  воевать  Приаму...  -  В
"Илиаде"  Гомера  троянский  царь   Приам,   отец   Париса,   не   принимает
непосредственного участия в защите Трои из-за своего преклонного возраста.

     ...не меньше, чем у некой красавицы  из  Бэнбери-Кросс...  -  Намек  на
известную в Англии детскую песенку.

     То было одно  из  многих  мошеннических  предприятий...  -  В  описании
событий,  касающихся  расцвета  и  краха  Бунделкундского  банка,   Теккерей
использовал свой собственный печальный опыт:  он  потерял  часть  отцовского
наследства, приобретя акции одного  из  индийских  банков,  который  объявил
через некоторое время о  своем  банкротстве.  В  те  годы  в  Англии  многие
становились жертвами подобных финансовых махинаций.

     "Когда же летит к другому..." - Гораций. Стихотворения (III, 29).

     Анна - индийская монета, 1/16 рупии.

     ...для его новой картины "Велизарий с кучкой  оболов".  -  Велизарий  -
византийский полководец (ок. 504-565 гг.), одержавший многочисленные  победы
над вандалами, готами и персами. К концу жизни был несправедливо  обвинен  в
заговоре против императора Юстиниана, подвергся опале, и все  его  имущество
было конфисковано. Позже, в XII в., появилась легенда  о  том,  что  он  был
ослеплен и вынужден был просить  милостыню,  написав  перед  своей  хижиной:
"Подайте обол бедному старому Велизарию".

     Буффе Хьюг (1800-1888) - блестящий парижский комик, обладавший  большим
даром перевоплощения. Фервилль Луи-Базиль (1783-1864) -  французский  актер,
имевший большой успех в амплуа благородного отца.

     ...омелы, под  которой  галантный  Флорак,  большой  знаток  английских
обычаев, клялся непременно воспользоваться нынче своим особым правом. - Речь
идет о старинном обычае украшать на Рождество потолок комнаты ветками омелы.
Когда танцующая пара оказывается под ней, кавалер получает право  поцеловать
свою даму.

     В  сребро  преобразила  злато  влас...  -  сонет  английского  поэта  и
драматурга Джорджа Пиля (1557?-1597?), заключающий поэму "Полигимния".  Этот
сонет, озаглавленный "Прощание с оружием", стал  широко  известен  в  Англии
именно благодаря роману "Ньюкомы".

     ...мистер Милль тоже написал очень ученую историю... - Имеется  в  виду
книга "История Британской Индии" (1817) английского экономиста Джеймса Милля
(1773-1836); с 1819 г. он служил помощником, а затем  главой  инспекторского
отдела Ост-Индской компании (и полковник Ньюком мог бы быть с ним знаком).

     ...Первый, произнесший  эту  молитву,  "не  препятствовал  приходить  к
нему"... - Намек на библейскую фразу: "Пустите детей приходить ко мне  и  не
препятствуйте им" (Евангелие от Марка, 10, 14).

     Хрустальный дворец  -  огромное  сооружение  (70000  м2)  из  стекла  и
металла, построенное за девять месяцев в  Хайд-парке  для  Первой  всемирной
выставки  1851  г.  и  впоследствии   перенесенное   в   Сайднемский   парк.
Современники считали его чудом инженерного искусства. Уничтожено  пожаром  в
1936 г.

                                                                  Г. Шейнман

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:30:57 GmT