Издательство: Амфора, 2003



     Как  мы услышали  - так и  рассказали,  Джек  Мандора,  лишнего  мы  не
присочинили.
     "Йоо! Айван... Айванхо йоо! " Не отрываясь от работы на открытой кухне,
мисс Аманда  прислушалась к эху своего  крика, которое  сновало туда-сюда по
холмам и ниспадало в долину, ослабевая по  мере удаления. "Айванхо... хоо...
хоо.. "
     Где  бы мальчишка ни был, она была уверена, что он придет вовремя. Даже
если он и не знал точно, когда  будет готов ужин. Мисс Аманда была  известна
во  всей  округе  своим  звонким  голосом,  обладавшим  главным качеством  -
дальностью. Такого крика сегодня уже  не услышишь, молодежь даже  учиться не
хочет - слишком старо для них, слишком по-деревенски, как  они  считают.  Но
ей-то все равно,  она-то все помнит. Как во время страды, когда она ходила с
отцом  и  братьями на свой крохотный клочок земли, который кормил семейство,
холмы  звенели от звуков мачете и тяжелых ритмов. А  пение? Бог  мой, что за
пение,   дикие,   потрясающей   красоты  мелодии   и   ровный   ритм  песен,
поддерживающий  темп работы. А  сами холмы -  какие они были в те  дни!  Она
улыбнулась  своим   воспоминаниям.  Холмы   кишели,   словно   разворошенный
муравейник,  целые  семьи работали бок о бок, добывая плоды  земли из  своих
наделов на холмах. В те дни  можно было взобраться на гору Джанкро и вызвать
кого-нибудь  с Голубого Залива. Достаточно было просто  запеть: "Папа Утти -
уу  ее".  И  на соседнем холме селянин,  гордясь своим голосом,  обязательно
подхватит зачин,  и  ты  услышишь, как он усиливается,  пронзает тихие горы,
набирая все новую  и новую силу,  отражаясь от холмов,  словно от гигантской
звуковой системы, и проходя  немыслимые расстояния. И  уже  через  несколько
минут точно так же приходит ответ: "Утти нету там уу" или "Утти слушает уу".
     Но сейчас мисс Аманда слушала,  как  эхо ее крика  замирает в  тишине и
продолжала  чистить клубни ямса  и бананы  для своей "голландки"  - большого
железного  котла,  висевшего  над огнем,  который она разводила  на  высокой
платформе  из  глины и камней. Где  же мальчишка? Она смела  очистки в кучу,
оставив их  на  корм козам, и повернулась к входу, чтобы еще раз внимательно
осмотреть долину.
     Аманда Мартин, известная всей округе как  "мисс Аманда", была немолодой
черной женщиной. Стены  ее  кухни, представлявшей собой пристроенный к  дому
сарай,  были  сделаны  из  бамбуковых  палок, скрепленных глиной. Крыша была
соломенной; выметенный земляной  пол был твердый как камень - утоптан босыми
ногами нескольких поколений. Дым от бесчисленных костров до черноты закоптил
стропильные балки, с которых свисали куски мяса и загогулины свиных и бычьих
хвостов, соленых, перченых и вяленых. На столе,  где она чистила и мыла еду,
возвышался глиняный чан ябба; под столом стояла ступа  из твердого дерева  с
искусной  резьбой - выдолбленная деревянная  чаша с тяжелым пестом. Питьевая
вода хранилась в большом пузатом  глиняном  кувшине с длинным носиком, как у
чайника, вылепленном по старинному образцу, который обладал особым свойством
сохранять воду свежей и прохладной.
     Мисс Аманда смотрела вниз, в долину, которая была ее домом, а до  нее -
домом ее  отца,  с тех  самых  пор,  как  они  оставили раскаленные равнины,
сахарные плантации, а  вместе  с ними - тяжкие воспоминания рабства, и стали
осваиваться  здесь,  начиная свободную жизнь на разбросанных высоких холмах,
поросших деревьями.
     Солнце  опускалось за  гору Джанкро,  и  пурпурно-синие  тени  медленно
ползли по долине. Из гущи девственных лесов - гордо возвышающихся деревьев -
с  самой  вершины горы раздался  одинокий крик  голубки,  он звучал чисто  и
трепетно  в  неподвижном  вечернем  воздухе  -  одинокая нота совершенства и
непередаваемой грусти. Бедное создание, подумала мисс Аманда, наверное,  как
и я, зовет своего потерявшегося дитятю.
     Каждый вечер, доносясь с гор в одно и то же  время, незадолго  до того,
как внезапная тропическая  ночь накрывала лес, крик  голубки отмечал для нее
наступление  сумерек. Люди говорили, что птица  эта - призрак, даппи, ночной
певец и передатчик  посланий. С  верхней ветки  самого высокого  дерева  она
каждый вечер сообщает всем, кто занят дурными делами, о приближении хозяина.
Крик повторился: ко, коо, коооее. Он пронзил тишину  сумерек, переливающихся
тенями,  и  достиг сердца мисс  Аманды,  заставив  ее вздрогнуть от  древней
грусти из забытых земель предков.
     Ее глаза, по-прежнему ясные и зоркие, напряженно вглядывались в долину,
которая в  вечернем  полумраке  отливала синевой  там, где  виднелись  следы
густой  роскошной растительности. Чужестранец не  увидел  бы  здесь  ничего,
кроме неразличимых зарослей  буйных тропических джунглей. Но для мисс Аманды
все было по-другому - тут был дом и история,  ее община  и поле деятельности
людей, их пот,  труд и радость. Над долиной возвышались не просто джунгли, а
деревья, которые  давали  людям  тень  и  строительный  материал.  Мангровое
дерево,  кедр,  красное дерево,  фустик, жимолость,  изредка  зелено-голубая
поросль бамбука. Также и плодовые деревья с обильной листвой и притаившимися
в ней плодами - "звездные яблоки" с пурпурными листьями, царственные хлебные
деревья, манго, груши,  аки,  джекфрукт  -  каждое со  своими  неповторимыми
очертаниями  на фоне лилового  вечернего  неба.  Тут и там развесистые кроны
кокосовых   деревьев   рискованно   раскачивались   на   невероятно   тонких
солнцелюбивых стволах.
     Под этими  гигантами  она  различала кустарники, деревья  коки, яблони,
заросли кофе, подорожника, банановые деревья, лозы ямса, выстреливающие свои
побеги - свои  лесенки к  солнцу. Землю  покрывал  сухой настил  из  листьев
кокоямса  в  виде  сердца,  листьев  бадое, дашин,  ямпи  вместе с зарослями
щавеля, красных бобов  и ганго. Временами  из лиственной  гущи  проглядывала
жестяная крыша, а если  ее даже не было видно,  как  кухню  мисс Аманды, то,
значит, просто из листвы поднимался дымок, и тогда становилось ясно, что там
живут люди.
     Тропинки и дорожки плели свою замысловатую сеть, объединяя дома и фермы
в единое сообщество. Этот лес, эти хаотические джунгли, был дан человеку как
завет и взывал к его трудолюбию и упорству. В лесу вряд ли  можно было найти
деревья,  которые  не  вносили  бы  свой  вклад  в  нужды  маленькой общины,
поддерживающей с землей особые отношения, что были выработаны много столетий
назад в  далекой,  почти забытой  стране - Джамайке.  Оплодотворенные лучами
щедрого солнца, омытые  мощными ливнями, горные долины, казалось, стояли под
паром  и ждали поселенцев - народов ашанти и йоруба, акан и мандинго, волоф,
ибо и банту  - которые наконец  распрощались  с рабством,  отвоевав себе эти
сказочные земли, чтобы образовать здесь  новое многонациональное сообщество.
Большинство из  них было из  Африки - и  впервые  в ее  истории разрозненные
племена увидели друг друга в лицо.  Они были разного  роста и оттенков кожи.
Они пришли со своими древними  орудиями, они стали разводить коров,  свиней,
ослов,  коз,  собак,  домашнюю  птицу  и  выращивать  плоды,  к  которым они
привыкли. Они привнесли  сюда  свое  чувство жизни  и  общины,  свои  песни,
легенды и  танцы,  свою чувственность,  жизнелюбие и  уважение к возрасту  и
добропорядочности.  И здесь, на  крутых спусках долин, они расположились,  и
выращивали себе пропитание, и процветали.
     Они  были  почти самодостаточны. Лишь очень  немногие  вещи, которые не
могла им дать земля - орудия труда из железа и  стекла,  одежду, керосин для
ламп, - они покупали за деньги, вырученные на рынке в ближайшем городке. Это
была  новая жизнь в новой  стране, но в своих  глубинных ритмах, своим духом
она была не такая уж и новая. Это была та же Африка, но в новой стране.
     Глядя поверх  долины,  мисс  Аманда устремила взгляд  к тому  месту  на
горном гребне, где деревья образовывали проплешину.  Там обычно  и появлялся
ее  внук, когда возвращался домой.  Где он сейчас, этот мальчишка? Казалось,
еще  вчера  он был ребенком.  К ужину ей  никогда не  приходилось  звать его
дважды, эхо еще раздавалось в  долине, а он уже  тут  как  тут, глаза и лицо
сверкают, задыхается и сам на себя покрикивает, а рядом бежит дворняжка Даг,
маленькая, с большими ушами.
     "Готов ужин, Ба? Есть  хочу". Его ясные детские глаза шарили по  кухне,
он  едва сдерживался  от нетерпения  поскорее поесть и рассказать Ба о своих
послеобеденных приключениях.  Благословенный  был ребенок!  Такой послушный,
такой  милый. Она  помогала  ему  мыть руки и лицо  в  эмалированном  ведре,
произносила слова молитвы и усаживала за стол.
     "Бвай, ты уже человек,  да. Я же воспитываю тебя как человека, а не как
зверя о двух ногах". Он смеялся при мысли о мальчике, который растет, словно
козел  или осел,  сорвавшийся с  привязи,  "зверь  о двух ногах", - так  что
хозяину никак его не поймать.
     Но  теперь она  уже не была уверена  в  том, что может им  командовать.
Дитятя вырос, казалось, в одно мгновение, нахватался каких-то подозрительных
понятий,  не уважает старших и  авторитеты, выказывает открытое презрение  к
поступкам и ценностям взрослых.  Сейчас уже ночь, как быстро она спустилась,
но  где он и что с  ним?  Ужин уже готов, а его нет. Ее  раздражение  росло,
словно  она пыталась скрыть проблески беспокойства,  которое закрадывалось в
ее сознание. Что  если он упал с дерева? И лежит  где-нибудь с  переломанной
спиной? Он любил реку и проводил  там долгие часы, плавал и  нырял со скал с
волнообразной  грацией водяной змеи.  А  вдруг  с ним что-нибудь  случилось?
Сезон  дождей  только что миновал, река полноводная, глубокая и очень сейчас
опасная.
     "Делать нечего,  - сказала она  себе, -  как  постелишь  - так  тебе  и
спать".
     Кухня  полнилась мерцанием  рыжего  огня очага;  на  бамбуковой  ограде
танцевали  призрачные тени. Мисс Аманда сняла кастрюли с огня, взяла  мачете
и, сунув его  в горящие  угли,  отодвинула хлебный  плод, который  начал уже
подгорать. Она оставила его рядом с углями, чтобы не остыл.
     Что-то с мальчиком случилось,  это ей не нравилось.  Не так  давно  она
стирала  одежду  на  реке, а он  играл и боролся в воде  с друзьями.  Она не
обращала на  них внимания,  пока не  услышала, как изменились  их голоса,  и
взглянула: Айван ухватил одного мальчика  за шею  и то и дело окунал  его  с
головой в воду.  Выныривая, мальчик  кричал: "Чо,  не делай  так, Риган!  Не
делай так, ман! "
     Она немедленно вмешалась и подозвала к себе жертву:
     - Как тебя зовут, бвай?
     - Дадус меня зовут, мэм.
     - Откуда ты, сынок?
     - С Голубого Залива, мэм.
     Мальчик был того же возраста, что и Айван, и казался обученным манерам.
Он сказал, что пришел из соседнего городка за пять миль отсюда.
     - Кто твой отец, сынок?
     - Маас Барт, мэм. Маас Барт Томас.
     -  Тот, у  которого  лодка и который продает  рыбу на рынке  в  Голубом
Заливе?
     - Да, мэм.
     - Я знаю его. Ты из хороших людей, сынок. Но скажи мне вот что - как вы
там называете Айвана?
     - Риган, мэм. Я слышал, что дети зовут его так.
     - Вот что, - сказала она строго. - Его имя Айван.  Я  не желаю слышать,
чтобы его  звали как-то по-другому. Все вы, маленькие бваи, слишком много  о
себе думаете.
     Мисс Аманда не знала, смеяться ей или  плакать. Что-то такое в Айване и
впрямь соответствовало имени Риган. Он кипел жизнью и энергией, фонтанировал
вопросами. Не было такой вещи, которая бы его не интересовала и которой, как
ему казалось, он не сумел бы смастерить. Несмотря на свой  невысокий рост, в
играх  своих друзей  он  верховодил.  Быть  может,  даже  слишком, наперекор
собственному благу.  Он  первым  из  них  переплыл  реку,  первым  прыгнул с
высокого  моста  там,  где  дорога пересекает  русло  реки.  Боже, страху-то
сколько было! Как она напугалась, когда увидела, что дети с плачем и воплями
бегут  по  берегу туда, где  она  с другими  женщинами стирала  одежду.  Она
подумала, что за детьми  гонится какой-то зверь. Невозможно было понять, что
они говорят, все  кричали, словно сумасшедшие, но паника ощутилась сразу же,
и только одно слово было на слуху:
     - Айван, Айван!
     - Погодите, что там случилось с дитятей?
     - Айван погиб.
     - Мисс Аманда, Айван утонул!
     Когда она поняла наконец, о чем они говорят - ее внук прыгнул с моста в
бурный поток реки  и не выплыл, - у нее  достало времени почувствовать,  как
перевернулся  ее желудок и как острая боль, словно ножевая рана, пронзила ей
грудь, выпустив из легких и воздух, и силу. Она закачалась и свалилась бы на
землю,  если  бы не помогли подруги; она открыла  рот,  чтобы исторгнуть  из
груди ужасный стон, которым обычно встречают смерть, как вдруг услышала:
     - Смотрите он где!
     Она справилась  со  своей мукой, закрыла рот,  заморгала, чтобы изгнать
застилавший  глаза красный туман, и  увидела, что он идет по речному берегу,
одинокое,    костлявое,   перепачканное-перемазанное    дитя   человеческое.
Прихрамывая, он брел  в  их  сторону с болью  и неохотой, всем своим обликом
напоминая упавшего в воду мангуста.
     Она тут же забыла свою ярость, подхватила подол длинного  платья и, как
безумная,  ринулась  к крохотной  фигурке.  В глазах Айвана  горели  мрачное
предчувствие  и  торжество  экспериментатора,  которое  выплеснулось  только
тогда, когда она схватила его и с силой прижала к груди.
     - Айван, Айван, что же мне с тобой делать?
     -  У меня  получилось! Я  сказал, что смогу!  Сказал и сделал.  - Глаза
круглые и серьезные, кивает головой в знак победы.
     - Бвай, ты смерти моей хочешь?
     Она  велела  подать  ей  свою  бамбуковую  палку и,  ухватив  внука  за
воротник, повела  его  по берегу посмотреть,  что  произошло. Странная  была
процессия. Мисс Аманда тащит  негодника за воротник, их сопровождают женщины
и дети, очень серьезные и притихшие под проклятиями своих матерей и при виде
зловещего прута, которым помахивала мисс Аманда.
     - Как это дети грубеют так?
     - Ну, если  бы мой такое натворил, я била бы его до тех  пор, пока  дух
этот не вышибла.
     - С мальчиком-то все в порядке или нет? Боюсь, его сглазили.
     Эти слова, сказанные с неким скрытым намерением, не прошли мимо чуткого
слуха  мисс  Аманды,  всегда  настроенного  так, чтобы  не  пропустить  даже
малейшего   неуважительного  упоминания   о  самой  себе  или  своей  семье.
Потрясенная  случившимся,  она  не сумела  ответить достойно, но  на будущее
отметила обидчицу. Предположение, что злые духи сыграли с ее внуком недобрую
шутку, было слишком серьезным для того, чтобы оставить его без внимания.
     Вскоре маленькая процессия подошла к мосту через реку.  Он находился на
высоте тридцати  футов над бегущими темно-зелеными водами, где  река, прежде
чем попасть в море, изо всех сил закручивала водовороты. В этом самом бурном
и глубоком месте  если  верить легенде, как раз и собирались  таинственные и
сверхъестественные силы.
     - Вот здесь, здесь, - кричали дети, указывая на середину моста.  - Туда
он залез и  прыгнул вниз. - В  их голосах мешались деланая укоризна  с плохо
скрываемым восхищением.
     Внутренним  зрением  мисс  Аманда  увидела  стоящую  на  перилах  моста
маленькую фигурку,  одинокую  и решительную. Удерживая внука за  воротник  и
оценивая взглядом расстояние от  моста до воды, она почувствовала вдруг, что
ее  гнев  переходит  во   что-то  другое.  А  что,  если  мальчик  и  впрямь
сумасшедший? Определенно, ни у одного ребенка, если за  ним никто не гонится
и он  не впал  в панику,  не хватит решимости и  отваги на то, чтобы вот так
сигануть в воздух, а потом в быстрые воды реки.
     -  Боже  мой! - Это была та самая  женщина, что  говорила  о  возможном
сглазе,  но теперь  в  ее  голосе  не  было  злонамеренности,  только  тихое
вопрошание. - Какое же сердце у дитяти такого?
     - Говорят, тот, кому быть повешенным, никогда не утонет.
     И  Айван,  немного  устрашенный  пережитым  опытом и  тем впечатлением,
которое  он  произвел  на  почтенное собрание, вспомнил,  как он  задерживал
дыхание,  когда стремительные воды сомкнулись над его  головой, как  глубоко
под водой почувствовал,  что течение  сносит его с  такой  силой, с какой он
никогда прежде не сталкивался, как вынырнул у песчаной отмели в сотне  ярдов
от  моста.  Все  дело в гордости:  мисс  Аман-да  видела, как  его  гордость
безуспешно прячется за показное раскаяние, и приняла наконец
     решение. Ведомая страхом и яростью, она била его так, как и в мыслях не
думала никого бить, тем более своего внука, но, после того как ее рука почти
безвольно, медленно опустилась, словно признав тщету дальнейших побоев,  она
поняла, что он ничему не научился.
     Да,  дух его очень  сильный, подумала она, сидит  там внутри него, огнь
мерцающий, сильный-сильный дух. Но ребенок он не плохой, совсем нет, знаете.
Он из породы тех людей, которые думают, что способны одним ударом  сокрушить
мир и плюнуть ему в лицо. Жизнь его  еще  научит. Она почувствовала себя как
матушка-свинья, которая, когда сын спросил  ее: "Почему у тебя, мама,  такой
большой  рот? " -  улыбнулась  и сказала: "О,  сынок,  ты  у  нас такой  еще
молодой, но... "
     Глубоко погрузившись в свои мысли, она встала, почти  машинально  взяла
мачете и собрала угольки. Занявшееся пламя отбросило красноватые отблески на
морщинистое черное лицо. "Аайии, дитятя, жизнь тебя еще научит".
     Внук нередко бывал смешным. Откуда же они выкопали для Айвана это имя -
Риган?  Знают  ли они толком, что оно значит? Это слово уже  не услышишь  на
каждом углу, разве что старики  его помнят.  Яростный,  сильный,  но глупый,
самоуверенный,  неспособный  вовремя  остановиться.   Гм-м,  возможно,  дети
говорят  правду,  в мальчике есть  что-то  рриган. Отец мой любил это слово.
Мальчишка - каждой бочке затычка и едва научился ходить, как тут же принялся
задирать всех животных. Созрел не по годам, дитя  еще, а уже сам забирался к
матери  за спину,  карабкался  по  ней,  колотил и  сучил ручонками,  а  ей,
конечно, надоедали эти глупости, и она спускала его вниз. Но вскоре он опять
на ней или прыгает на кого-нибудь из своих друзей, как чокнутый, голова сама
не своя. И  Маас! Джо, отец ее, упокой Господи его дух,  трясся от  смеха до
колик и приговаривал:  - Смотри, какой бычок, какой  сорви-голова (или ишак,
или  кролик), смотри, какой рриган. - Звереныш  еще,  -  говорила  его  мать
высокомерно, - но, когда вырастет, ты о нем услышишь.
     Мисс Аманда улыбнулась воспоминанию. Так как мальчишки прозвали Айвана?
Риган?  Ладно,  кто бы он ни  был,  его дедушка умер бы со смеху. Но мальчик
растет. Надеюсь,  что он никогда не доведет до беды девчонку,  такую же, как
он,  малышку. Если узнаю о чем-нибудь таком, задам ему такого перца,  что он
опрудится  у  меня,  как  крыса  о двух ногах. Она  усмехнулась  собственной
грубости,  потому что  была во всем женщиной умеренной и воздержанной. Затем
встала и пошла в дом за лампой.
     Айван  задержался, но  не нарочно.  Во-первых, он  не любил  сердить  и
расстраивать  мисс  Аман-ду. Во-вторых -  и это была самая веская причина  -
темнота в долине его  действительно  пугала, особенно  перед  восходом луны.
Самые разные духи бродили во  тьме, и встреча с одним из них, а то и с двумя
могла  быть  ужасной.  Даппи, духи  мертвых  людей,  покинувшие  тела, могли
входить в  любые оболочки,  становиться черным псом, ночной совой, принимать
человеческий, страшно изуродованный облик. Но их всегда можно было узнать по
болезненному,  тошнотворному  запаху,  предвещавшему  их появление. Если они
нападали  на  кого-то,  их  жертва  навсегда  оставалась  калекой.  Как Маас
Зеекиль, которого семья  нашла без сознания под красным деревом, -  его лицо
так  и  осталось  кривым  от удара даппи.  С этого  времени  его речь  стала
невнятной,  с  ним  стали  случаться  припадки, непредсказуемые  и  жестокие
судороги,  после  которых  он,  лишенный  сил,  отлеживался.  Сколько  денег
истратил на посещение знаменитых знахарей, и все без толку!
     Айван крепче сжал в  руках две  большие морские кефали  и связку плодов
хлебного  дерева, которые  нес  с  собой, и пошел быстрее. Он преодолел  уже
второй перевал, и дальше на некоторое время тропинка становилась ровной. Все
изменилось  в  наступившей темноте,  все  стало таинственным,  все  вызывало
страх.  Свежий  горный  ветерок овеял прохладой  вспотевшее лицо мальчика, и
дрожь пробежала по его спине. Для храбрости он запел - один из самых любимых
мисс Амандой гимнов "санки":
     Я хожу-брожу по долинам  Вот уже много лет, Но я никогда не устану Пока
не погаснет свет.
     Красное  дерево казалось гигантским, почти угрожающим,  его  крона была
какой-то необычной - темной и подвижной. Айван  напряг глаза, чтобы пронзить
взглядом  тьму. Его  дыхание стало  прерывистым, но он продолжал петь,  пока
песня не  превратилась  в  набор  беспомощных фраз,  и наконец замолчал.  Он
сделал  глубокий  вдох.  Воздух  был  чистый  и  сладкий, напоенный  нежными
ароматами тропической ночи. Когда нашли Маас Зеекиля, над ним, как говорили,
подобно облаку, висел резкий запах перебродившего свиного пойла. Уставившись
на  дерево, Айван  двигался вперед,  с трудом сдерживая желание броситься во
всю прыть на окостеневших от страха ногах.
     "Давай, Иисус, сделай так, чтоб я быстро-быстро домой пришел, я никогда
больше не буду  так поздно". Он уже проходил мимо дерева, сильнейшим усилием
воли подавляя нервное  напряжение, пульсирующее в  теле и доводящее  его  до
состояния паники. Движение на дереве  вроде  бы усилилось. Казалось,  дерево
раскачивается,  хотя  никакого  ветра  не  было. Но  победа  была на стороне
Айвана.  Он  смело оставлял  красное дерево  позади  и, как ему  показалось,
преодолел  страх.  Но  он   же  должен  петь,  кричать,  заявлять  о   своем
присутствии,  чтобы кто  бы там ни был  на дереве  не  подумал, будто  бы он
испугался. Жаль, нет с собой барабана или хотя бы жестяного  ведерка. К нему
пришла песня,  и он прокричал: "Годы летят стрелою... ",  - но дальше ничего
не  получилось. Верхушки  ветвей  внезапно зашевелились,  послышались звуки.
Какая-то тень отделилась от дерева, издавая хриплое  и нестройное квохтанье:
семейка цесарок, этих вздорных и сварливых птиц, обосновалась там на ночлег.
     Только увидев  мерцание  огня  из  кухни  мисс Аманды,  Айван полностью
овладел собой.  Взбежав  на  последний холм и перейдя  на  шаг,  потому  что
тропинка здесь  шла  ступеньками,  он сосредоточил взгляд  на  успокаивающих
отблесках огня на кухне. Странно: уже после первых своих панических прыжков,
он сообразил, кто это - так квохтать могли только цесарки, - но все равно не
мог  не бежать:  раз уж  плотину  прорвало,  ноги его больше  не  слушались.
Удивительная вещь этот страх, Жуткая Жуть, как его называют. Как  говорится:
"Если  Жуткая Жуть овладеет человеком, он и от ребенка побежит и  корова его
забодает".
     "Если бы  не  цесарки, я был бы  молодцом,  - подумал Айван. -  Бабушке
нравится жаркое из  цесарок. Когда-нибудь он удивит  ее и испечет ей  такое.
Даю  слово, - поклялся он  себе, - что вы в последний  раз  меня  испугали".
Смешно сказать, но, когда он перестал бежать, он уже больше не боялся.
     Сегодня  был  великий день.  Отец  Дадуса взял их обоих  на свое  каноэ
вытаскивать  рыболовные сети.  Айван и раньше плавал и играл на  берегу,  но
чтобы заплыть на лодке так далеко  за рифы? Дадус -  счастливчик, он  каждый
день  это может.  На  обратном  пути  Маас  Барт  разрешил  им  поплавать  в
прозрачной воде между рифами. Как здорово! У  отца Дадуса есть такая коробка
со  стеклянным  дном, если  опустить  ее  в  море, видно  все  дно, усеянное
кораллами самых разных форм и цветов. Это был  новый  мир чистейшего  белого
песка и  причудливого вида  созданий,  голубых, красных, пурпурных. И тысячи
рыб  - в  крапинку,  в  полоску, круглых,  длинных, красных,  синих  и таких
расцветок, которые на земле не  встречаются. Их  так много, что за  один раз
всех  и не  пересмотришь. Айван  сгорал от нетерпения показать  бабушке двух
толстых  желтохвостиков,  подаренных  ему  Маас  Бартом,  и   рассказать  об
удивительном новом  мире,  который он увидел. Сидя в  лодке, поднимавшейся и
падавшей на  каждой новой  волне, наблюдая за  тем, как  мастерски Маас Барт
управляет лодкой,  на  дне которой бьется рыба  и  ползают омары, он  твердо
решил, что станет рыбаком. Маас Барт понимающе ему улыбнулся.
     - Бвай,  ты такого  небось  еще  не  видел,  а?  Айван  только  качал в
восхищении головой.
     - Красотища, - сказал Маас Барт, - какая красотища, ман.
     Обоих  мальчиков   и   мужчину   объединило  чувство  восхищения  перед
прекрасным. В следующее мгновение высокая волна ударила в лодку и проволокла
ее над скрытым  в воде отрогом рифа. Айван вскрикнул  от удивления, утирая с
глаз  соленые  брызги.  Маас  Барт,  удовлетворенно  посмеиваясь, боролся  с
лодкой, направляя ее по волне.
     - Тоже здорово, - протянул он, вытирая глаза.
     Солнце было  уже на полпути  к горизонту, когда они  вытащили  лодку на
теплый  песок. Айван  двигался  как  во сне; его лицо и  глаза излучали чудо
сегодняшнего  дня.  После  неугомонного  моря,  земля  под  ногами  казалась
какой-то  непривычной.  Румяный  полдень  играл над маленькой бухтой, омывая
лодки   и  блистающий  океан   теплым  золотым  сиянием.  Айван  опьянел  от
восхищения,  чувствуя,  как  теплый слой песка облегает его  лодыжки, а лучи
горячего солнца покрывают плечи, и смотрел на геометрически правильные тени,
отбрасываемые рыболовными сетями  и вершами. Он  наблюдал  за  тем, как Маас
Барт сортирует красочных рыб странных форм, называя каждый вид, объясняя  их
ценность,  повадки и способы приготовления.  Как  мало  он  еще знает;  быть
может,  Маас  Барт  возьмет его с  собой и научит морскому  делу.  Айван  не
отводил  от происходящего глаз. Группы людей, рыбаки, женщины и дети бродили
вокруг  да около,  поглядывая  на улов.  Они расхваливали  Маас Барта и  его
удачу, громко  восклицая при  виде  диковинных тварей, выловленных  в  море.
Айвана  в особый восторг  привели две рыбы - странное создание,  которое все
называли "морская  кошка  ",  с круглым телом,  из  которого  торчало восемь
длинных  щупалец, и уродливая серая рыбина,  вся в зловещих  иглах, которые,
когда она надувалась, внезапно выдвигались  вперед, так что рыба становилась
похожей на бычий пузырь в шипах.
     Когда  отец Дадуса  закончил сортировать  рыбу,  у него  получилось три
кучи: большая рыба предназначалась для продажи  на  рынке, немного  оставили
себе на жареху,  а всевозможную мелочь  Дадус  и  Айван должны  были раздать
толпившейся  вокруг  детворе. Изо всех сил стараясь казаться  безразличными,
мальчики  управлялись со  стремительно  исчезавшими  рыбешками. Именно тогда
Айван и дал себе слово, что станет рыбаком, хотя уже  час  спустя его  слово
было подвергнуто самому серьезному испытанию.
     Нож рыбака  сверкал на  полуденном  солнце  - это Маас  Барт  чистил  и
потрошил  две  пухлых  кефали.  Он  работал  очень  проворно,   внутренности
подбрасывал в воздух, где их тут же подхватывали кружащие возле него птицы.
     - Айван, иди сюда. - сказал Маас Барт.
     - Да, сэр?
     Рыбак приблизился к нему.
     - Ты, значит, внук мисс Аманды? Что же ты пугаешь ее до смерти? Я хочу,
чтобы  ты  взял  эти  кефали и  отнес бабушке. Скажи, Маас  Барт дарит их из
уважения.
     - Спасибо, сэр, - Айван взял рыбу.
     - А ты, Дадус, отнеси эти кильки  в кафе. Скажи мисс Иде, что я зайду к
ней позже.
     Рыбак подхватил большую корзину и с  кряхтением водрузил ее  на голову,
чтобы нести на рынок. Оба мальчика смотрели,  как он бредет по берегу  и как
тяжелая корзина,  не качаясь, возвышается  над  его прямой  спиной и мощными
черными  плечами,  поблескивающими на солнце, Клубы дыма  из  трубки волнами
кружили  вокруг его головы, над ним пищали и  клекотали морские ястребы. Они
описывали круги и снижались, но  так и не набрались храбрости спуститься так
низко, чтобы схватить рыбу.
     - Хочешь сходить со мной, Айван? - спросил Дадус.
     - Куда ты идешь?
     - В кафе. Ты разве не слышал, что сказал папа?
     Айван замешкался.  Ему  очень  не хотелось  обрывать магическое  сияние
этого полдня, но он знал, что не скоро доберется до дома, и ему не хотелось,
чтобы на холмах его застала ночь.
     - Спорим, ты еще не был в кафе? Пошли, ман, у мисс Иды есть музыкальный
проигрыватель.
     На сей раз что-то  таинственное было в манерах Дадуса, какое-то чувство
превосходства. Они шли по пляжу, сначала очень медленно, под рассказы Дадуса
о том, кто  такая мисс Ида, как она приехала сюда  из города,  чтобы открыть
первое  в округе  кафе, такое  место, куда люди  ходят по вечерам пить ром и
пиво и танцевать под калипсо и другую музыку,  которую играет проигрыватель.
Глаза Дадуса все сильнее разгорались на веснушчатом коричневом лице.
     -  Некоторые  люди-христиане  с  Голубого  Залива, почтмейстерша,  жена
учителя и другие не любят мисс Иду. -  Его глаза стали еще больше, а голос -
тише,  но  выразительнее. -  Говорят,  что она шик-леди. -  Он  уставился на
Айвана, кивая в знак подтверждения своих слов.
     -  О, - протянул Айван и, поняв недостаточность своего ответа, добавил,
- это здорово.
     - Да, - сказал Дадус, - и отец то же самое говорит.
     Они перешли на свой обычный темп - короткие перебежки, иногда пускались
наперегонки, кричали, бросали камни в песчаные буруны и песок друг в  друга.
Но  мысли Айвана обгоняли его. Пьют ром и танцуют под  городскую музыку, да?
Эта  картина  казалась заманчивой,  таинственной и,  конечно  же, запретной.
Мальчики обогнули мыс, и перед ними появилась небольшая бухта. Они принялись
кричать  на стаю стервятников, слетевшихся на  дохлую  рыбу,  выброшенную на
берег  прибоем.  "Джанкро,  джан-кро! ", - кричали  они,  и большущие канюки
разлетались  в  разные стороны,  шипя и отрыгивая падаль, а их лысые головки
неуклюже тряслись, пока они поднимались в воздух  на своих скрипучих крыльях
ржаво-черного  цвета.  Мальчики,  затаив  дыхание,  наблюдали  за  тем,  как
зловещие  стервятники описывали большие грациозные  круги, сверкая на солнце
красными головками.
     -  Знаешь  что? - сказал  Дадус. -  Я  люблю  мисс  Иду. Когда я  стану
большим, буду просить ее.
     - Чего просить? - не понял Айван.
     - Чего просить? Чего просить? - в каждом повторении Дадус выказывал все
больше презрения  и недоверия.  - Ты спрашиваешь  -  чего  просить? Ее руки,
конечно.
     Получив  урок,  Айван  промолчал.  Вот,  значит,  о  чем  он  думает? О
женитьбе! Только вот кто, интересно, захочет такого в мужья - нос картошкой,
лицо приплюснутое и все  в веснушках, как голубиное  яйцо? Ведет себя всегда
невероятно  обходительно, как  будто у  него  самые приятные  манеры,  и все
потому,  что  живет  в Голубом  Заливе.  Говорит о  том, чтобы  жениться  на
шик-леди? В порыве злости Айван замедлил шаг и так наступил своему другу  на
ногу, что тот полетел вместе с ведром с рыбой, которая разлетелась по песку.
     Пока они ее собирали и отмывали от песка, Айван спросил:
     - А что значит шик-леди?
     - Ну и ну! - Дадус, сморщил лицо в маску презрительного удивления. - Ты
что, банго? Не знаешь, что такое шик-леди?
     - А ты сам-то знаешь? - напал на него Айван.
     Дадус покачал  головой в высокомерном презрении, словно не мог поверить
тому, что  кто-то может быть таким отсталым и не знать,  кто такая шик-леди,
и, более того, обвинить а неосведомленности его, Дадуса.  Он зашагал  вперед
так, будто даже не мог снизойти до обсуждения подобной дерзости.
     - По-моему, ты ничего не ответил, - пробормотал Айван.
     - У  меня нет времени играть  с  ребенком, - Дадус бросил  ответ  через
плечо, не меняя своей горделивой походки.
     Для  Айвана  это  было  слишком.  Назвав  его  сначала  банго  -  тупой
деревенщиной, - а затем ребенком, Дадус оскорбил и его ум, и возраст.
     - Кого ты назвал ребенком?
     Что-то в голосе Айвана  подсказало  Дадусу, что лучше бы  ему направить
разговор в менее рискованное русло.
     - Только ребенок  не знает, кто такая шик-леди - лучшая женщина в мире.
Каждый мужчина любит такую женщину, но она любит далеко не каждого мужчину.
     Дадус  хотел  добавить для  выразительности:  "Только ребенок не  знает
подобных вещей". Но, как говорится: "У труса звучат только кости ", и потому
он ничего не сказал. Во всяком случае,  хотя Айвана объяснение удовлетворило
не вполне, он, по крайней мере, готов был простить Дадусу  обиду. Они  пошли
дальше.
     Но  любопытство  Айвана  было разогрето.  Позднее  время перестало  его
беспокоить, как и снисходительное обращение Дадуса, Он уже представил себе и
кафе,   и  загадочно  манящую   шик-леди,  которая  произвела  столь  разное
впечатление, с одной стороны, на Дадуса, а с другой, на почтмейстершу.
     Кафе мисс Иды под названием "Крутой наездник" было совсем не таким, как
он представлял, но чего, собственно говоря, он ожидал? Объяснения  Дадуса не
отличались точностью. Кафе располагалось на пляже в тени кокосовых деревьев,
стволы  которых были  побелены  на  восемь  футов  в  высоту.  Строение  под
тростниковой  крышей оказалось довольно большим. Стены были разноцветные,  и
когда  мальчики подошли,  Айван разглядел роспись: женщины в  длинных  ярких
платьях танцуют с мужчинами в рубашках, не менее ярких  на белом фоне. Таких
людей  он  никогда   еще   не   видел:  черные,  но  губы   и   щеки  женщин
кроваво-красные.  Подойдя  ближе,   Айван   увидел,  что  все  они  скалятся
белозубыми  улыбками, застыв  в  невообразимых  позах, очень  трудных,  явно
причиняющих боль, а то и вовсе невыполнимых.
     - Ччччч! - воскликнул он, словно отгоняя от себя что-то,  - их  морочат
даппи!
     -  Ты  самый  настоящий  деревенский  банго.   Даппи  выглядят   совсем
по-другому.
     -  А  откуда  ты знаешь, как выглядят  даппи?  Ты,  что ли, видел  хоть
одного?
     - Видел я их, видел, - пробормотал Дадус как можно увереннее.
     - Кого ты видел? Врешь. Когда ты видел даппи?
     Сушит рот, А Дадус врет, А умная мысля Приходит опосля.
     Айван насмешливо  напевал,  смакуя  свою  маленькую  победу,  пока  они
приближались к входу. Он решил вести себя так, будто  подобные кафе были для
него обычным  делом, и выдержал позу  преувеличенного  равнодушия, когда они
вошли  в  прохладную  темную  комнату  с гладким бетонным полом,  окрашенным
красной охрой. После теплого песка  пол казался холодным и скользким; Айвану
пришлось  подавить  свое  желание с  разгону проскользить по  этой  странной
поверхности.
     В кафе было проведено  электричество, и с потолка  свисали раскрашенные
лампочки.  По  сторонам стояли  столики  со  стульями из  толстых деревянных
бревен,  распиленных  таким  образом, что получались  спинка  и  сиденье.  В
помещении царил влажный запах, напомнивший Айвану о ромовой лавке. В дальнем
углу несколько мужчин играли в шашки и пили ром.
     -  Что  вы хотите, мальчики?  Это ты, Дадус? - Голос донесся от фигуры,
которая направлялась от стойки  бара и вытирала  руки о полотенце. -  Что ты
принес?
     - Мой отец шлет вам эту рыбу, мисс Ида.
     Дадус  еще ничего не сказал, а Айван уже понял, что к ним  подошла мисс
Ида.  Она была такой же  женщиной, как бабушка  и  ее подруги,  но  этим  их
сходство ограничивалось. Айван  не  мог оторвать  от нее глаз. Ее  губы были
красные, и,  когда она улыбалась, что делала довольно часто, ее улыбка будто
освещала все вокруг сполохами золота. Густые пряди черных волос ниспадали на
ее обнаженные плечи. И что это были за плечи - широкие, гладкие, черные, - и
под ними,  четко очерченные под туго  натянутой  красной блузкой, скрывались
два   шара,  боровшиеся  с   тканью  и  доводившие  изящество  ее   тела  до
совершенства.  Когда  мисс  Ида   двигалась,  ее   бедра,  с  неким  вызовом
выступающие  под  туго  затянутой талией, покачивались в царственном  ритме,
словно стремясь привлечь к себе всеобщее внимание. Неудивительно, что, когда
эта  женщина  показалась  из-за стойки  бара,  игра  в шашки  была на  время
прервана.
     -  Боже правый!  -  благоговейно  вздохнул один  из  мужчин  достаточно
громко,  чтобы его похвалу  услышали. - Как  она  ходит, сэр? -  Он медленно
покачал головой не в силах сдержать восхищения.
     - А почему он послал тебя? - спросила она Дадуса. - Сам, что ли, не мог
занести?  - Чуть запрокинув  голову,  она  сопроводила  свой  вопрос  низким
музыкальным смехом.
     - Он сказал, что зайдет к вам позже, мэм, - объяснил Дадус.
     - А это кто? -  мисс Ида  кивнула в направлении Айвана.  - Не припомню,
чтобы мы встречались с этим маленьким мужчиной.
     Айван  не сводил с ее лица глаз. Он подумал,  что вряд ли сумеет что-то
сказать.
     - Это мой друг, мэм, - начал было Дадус, но Айван прервал его.
     - Меня зовут Айван, мэм. Но все называют Риган.
     - Боже мой,  - простонала мисс Ида, -  сейчас умру от смеха.  - Ее смех
возник в глубине горла, легкий и громкий, и заполнил все углы комнаты.
     - Бвай еще  писать прямо не научился, - сказал один из мужчин,  - а уже
говорит, какой он Риган.
     -  Боже,  я  умру от смеха, - взмолилась мисс Ида. - Я не вынесу этого.
Так как вас зовут, сэр?
     - Меня зовут Риган, - сказал он твердо.
     -  Так  значит... ты Риган?  -  В  ее  низком  голосе  появилась  нотка
заботливости; поддразнивая, она словно размышляла над услышанным.
     --  Гм-м, ладно, я тебе верю. Был бы  ты, ха-ха-ха, чуть побольше, я бы
проверила, каков ты Риган. Ха-ха-ха. Поживем  - увидим, ладно? - И она снова
растворилась  в  своем переливчатом смехе. Заходите оба. - Грациозно изогнув
тело, она направилась назад к стеклянной кассе бара. -
     Уж  и  не  припомню,  когда  я  в  последний раз  так  смеялась.  Добро
пожаловать,  Миста Риган, и ты тоже, Дадус. Я хочу вас чем-нибудь  угостить,
ладно?  Заказывайте,  - скомандовала  она.  - Чего  желаете?  Рыбу?  Жареную
свинину? Есть булла, кокосовые орехи, тото.
     Произнося названия, она указывала их в меню: маленькая хрустящая рыбка,
зажаренная  целиком  и  обильно  наперченая; кусок  свинины, прокопченный на
костре  из  свежесрубленных веток; сладкие пирожные булла  и тото, кокосовые
пирожные.
     - Говори, чего ты хочешь, Риган?
     Она все еще посмеивалась  над его именем и избавила их от необходимости
выбирать, положив в жестяную тарелку всего понемногу.
     Мальчики   сели  за  стол,  мучительно  пытаясь  сделать  выбор.  Айван
колебался между заманчивой рыбьей головой и не менее  привлекательным куском
пирожного. Если  Дадус возьмет булла,  тогда рыба  будет  его, а  вот  кусок
пирожного...
     - Постойте. Как же  я могла  забыть? - Голос мисс Иды из-за стойки бара
ворвался в его размышления. - Такие шикарные мужчины разве могут обедать без
музыки? -  Она принялась  что-то делать с маленьким  ящиком за стойкой бара,
притворяясь искренне огорченной, что сполна развлекло игроков в шашки. - Бог
мой, как же я  такое могла  забыть? Миста  Риган, только не подумайте ничего
плохого, ладно? Старость - хуже, чем сглаз. Джентльмены, вот ваша музыка!
     И кафе  наполнилось музыкой. А для Айвана  кафе наполнилось  мисс Идой,
вокруг  которой извивались  ритмы, пульсирующие, сводящие  с ума, эротически
настойчивые. Крупная статная женщина словно летала по кафе;  ее пышные грудь
и  бедра приковали его внимание. Она словно  преобразилась, как приятельницы
мисс  Аманды на  собраниях  Покомании,  но мечтательное выражение  ее  лица,
улыбка  на  накрашенных губах выражали  отнюдь не духовность.  Как и сладкая
густая  парфюмерия, распространяемая ею  по всему бару.  Чувства Айвана были
затронуты  в  новом свете. Это была  городская  музыка, музыка  кафе, музыка
плотских  наслаждений, и мисс  Ида была ее воплощением. Она была  прекрасной
танцовщицей и без  усилий  двигалась вместе с мелодией, подражая своим телом
смелым  выпадам  тромбона,  но  то  и дело  возвращаясь  к  тяжелой  поступи
барабанного ритма, который,  казалось, направлял стремительные  движения  ее
массивных притягательных бедер.
     О мисс Ида,
     Вот так дикая коррида.
     Наездницы круче свет не видывал.
     О мисс Ида,
     Не женщина - коррида,
     О мисс Ида.
     Вызывающе содрогаясь всем телом, мисс Ида закончила танец точь-в-точь с
последним звуком песни. Кафе  наполнилось  тишиной, отдававшей эхом,  словно
здесь промчалась какая-то мощная стихия, смела все вокруг и исчезла.
     - Как вижу, вам это понравилось, миста Риган?
     Айван кивнул, не в силах что-либо сказать.
     - Приходи, когда подрастешь, и мы посмотрим, как станцуешь ты. Уверена,
что из тебя получится хороший танцор, ха-ха.
     Он  был  уже  возле дома  и  перебирался  через низкую каменную  стену,
ограничивающую владения мисс Аманды, Теперь надо было  идти по тропинке  под
гигантскими хлебными деревьями, посаженными его предками.  В их  густой тени
скрывались заросли кофе и коки, посаженные его дедом. На пятачке перед домом
увешанные плодами деревья были вечным  вызовом растительного мира преходящим
поколениям. Но Айван  вряд ли  замечал деревья,  мимо которых так торопился.
Принимая их присутствие и дары  как должное, он быстро шел мимо, озабоченный
тем,  что  бабушка  в  последнее время стала  выражать  свою  тревогу  столь
болезненными методами.
     Будь он  постарше, знай он получше  историю и  обладай чувством иронии,
он,  возможно,  подумал  бы  о  том,  что  нигде еще  земля  не  была  столь
гостеприимной и благожелательной к роду  человеческому.  Тогда он, вероятно,
понял бы, " что шагает по истории, что каждое дерево говорит о предвидении и
предусмотрительности  канувших в  века предков,  хотя  в  этом  растительном
изобилии есть и своеобразная насмешка. В те времена, когда сахар шел по цене
золота  и  о  преуспевающем  европейце  говорили:  "Богат  как  плантатор  в
Вест-Индии",   эти  самые  плантаторы,  ради  роста   своих  доходов,   дали
Королевскому флоту  наказ  отыскивать по  всем  закоулкам необъятной Империи
новые виды растений, чтобы можно было самим кормить рабов и меньше  зависеть
от продовольственного импорта. Плантаторы отлично в  этом преуспели,  привив
здесь культуры ямса, аки, дыни, различные виды гороха и бобов, завезенные из
Африки; манго - из  Индии; хлебное дерево,  яблони и кокосовые  пальмы  - из
отдаленных окраин Тихого океана, и в конце концов собрав на этой земле почти
все ее богатства, но тем самым помогли  положить конец рабству. Обеспеченные
семенами и саженцами африканцы просто бросали плантации и организовывали для
себя свободные общины на холмах.
     Но  молодой   и  необразованный  Айван  шел,  ни  о  чем  подобном   не
задумываясь.  Сладкие ритмы барабана и дурманящие мелодии проносились в  его
голове. Он станет певцом,  сочинителем музыки, танцором. Город, где жила эта
музыка,  был  таинственно-интригующим  миром. Он  не  знал,  как  эти  ритмы
появились, когда и откуда. Они просто позвали его. Между тем сейчас он лицом
к лицу встретится с мисс Амандой. Он про все ей  расскажет -  про все, кроме
кафе.
     Но на  кухне  было  пусто,  очаг  едва  теплился  багровыми  угольками.
Жестяное блюдо  накрыто крышкой и  стояло рядом с  углями,  что было  дурным
знаком. Значит, бабушка поела и ушла, оставив ему ужин, чтобы он не остывал.
Айван развесил рыбу так, чтобы ночью  ее охлаждал  ветерок с  гор, взял свои
хлебные  плоды и приблизился  к домику.  В окне горел свет.  Он  поднялся на
крыльцо,  осторожно  приоткрыл  дверь и  застыл,  вглядываясь  перед  собой.
Комната была освещена лампой. Мисс Аманда сидела за столом, устремив строгий
взгляд  в  открытую  Библию,  которую  держала  перед  собой.  Глаза  на  ее
морщинистом черном лице ничего  не выражали;  только плотно стиснутые губы и
мерно покачивающееся тело выдавали ее гнев.
     С потухшей трубкой во рту, следя глазами за строчкой, она, казалась, не
замечала  его  присутствия. Воцарилась тишина; дух Айвана дрогнул. Он ожидал
брани, крика, даже побоев, но только не этого.
     - Держись дальше от  двери дома  соседа твоего, ибо он  может устать от
тебя. - Ее голос был холодным и режущим,  как  скрежет гроба о  край могилы.
Она  не подавала  знака,  что  видит  его. Какое-то мгновение Айван  даже не
соображал, что это она говорит,  не мог понять, что мрачные звуки исходят от
ее мерцающей тени,  которая  очерчивала  на стене контуры бабушки, напоминая
какого-то воспарившего  духа. - И вы, дети мои, послушны будьте им, кто есть
ваши родители в Боге, ибо  дни их  могут быть долгими...  -  Она  продолжала
мерно раскачиваться, и ее огромная тень подчинялась тому же ритму.
     Айван  стоял   в   замешательстве,  он  чувствовал  себя   виноватым  и
опустошенным. Механически раскачивающаяся бабушка казалась ему  незнакомцем,
ее  лицо под чепцом,  который она  обычно надевала  перед  сном,  напоминало
непроницаемую маску. Айван робко вошел в комнату.
     - Твой  ужин  на  кухне. Принеси его сюда.  Только вымой сначала руки и
ноги.
     Когда  Айван вернулся, у бабушки  был обычный вид.  Ее глаза следили за
ним, пока он потихоньку входил, словно  делал  пробные шаги.  Опустошенный и
разбитый, Айван сел за стол и приступил к еде, стараясь не привлекать к себе
внимания.
     Бабушка  заговорила   своим  обычным   голосом   -   низким,  тихим   и
располагающим к беседе.
     - Где ты так долго пропадал, Айван?
     Он рассказал о море, умолчав о посещении мисс Иды.
     - Вот как! И ты один взобрался на гору?
     - Да...
     - Один?.. Молодцом! Гм-м - и что же ты видел?
     Вопрос застиг Айвана врасплох.
     - Ничего не видел, мэм.
     - Ничего  не  видел?  Ничего не видел?  Выше голову.  И будь осторожен,
иначе то, что ты увидишь, ослепит тебя.
     Еда  застряла у него в  горле,  словно кляп, все попытки  проглотить ее
были безуспешны.
     - Ты ешь  или нет?  Ты даже  не ешь!  То, что ты ищешь, скоро само тебя
отыщет. Кажется, ты совсем не проголодался? Где-то поел, да?
     - Нет, мэм... - Айван уставился в тарелку.
     - Выше голову, бвай!  Гуляешь  допоздна! Любишь  ночь - ночью  с  тобой
может случиться  что угодно! Ты слышишь? Запомни  мои слова  - ночью с тобой
может случиться что угодно.
     - Да, мэм...
     -  Хватит  сидеть  и  баловаться  с  едой.  Иди спать  -  и  не  забудь
помолиться.
     Айван встал  из-за  стола, пробормотал: "Спокойной ночи" и отправился в
свой угол, где на низкой деревянной подставке лежал его соломенный тюфяк. Он
быстро разделся и облачился в "пижаму"  - мешок из-под муки с тремя  дырами,
возникшими  в результате  бесчисленных стирок  -  на большом камне на берегу
реки вместо стиральной доски. Мисс Аманда сидела и наблюдала за  тем, как он
отводит от  нее взгляд, словно  пес  на  цепи.  Пожалуй,  так  и следует его
воспитывать: выводить из равновесия. Побои только обижают мальчишку и делают
враждебным, а вот сдержанная холодность, кажется, его проучила.
     Она неподвижно сидела на стуле, сосредоточив  взгляд на этой  маленькой
фигурке, пока Айван  быстро  и бесшумно готовился ко сну. Звуки ночи - шорох
ящериц,   ворчание   древесных   жаб,   высокие   ноты   хора   насекомых  -
беспрепятственно проникали в комнату. Рассматривая  его  стройное тело - под
желтым  светом  лампы  светлое и  бархатно-черное  в  тени,  -  мисс Аман-да
почувствовала,  как  ее сердце  пронзает  боль  за  его сильную, но уязвимую
красоту,  красоту отрочества. Он  был  последним  из ее  близких. Его  мать,
последний ее ребенок, оставшийся в живых, жила где-то в городе. Единственным
доказательством ее существования, не считая  Айвана, было  несколько писем и
редкие денежные переводы. Город, этот далекий и неизвестный мир, отнял у нее
четырех  сыновей, изрыгнув  их в  еще более далекие и  чуждые миры. Старший,
Рафаэль, утонул, когда плыл на  пароходе в Англию  воевать  с немцами. Айзек
уехал на Кубу рубить сахарный тростник  лет пятьдесят тому назад и с тех пор
- ни слуху ни духу. Она знала, что он мертв, упокой Господь его душу. Как-то
ночью  она проснулась в  жаркой тьме холодная от пота, все ее тело  набрякло
тупой  тяжестью. Она  почувствовала, что дух  Айзека  покидает ее.  Он  тоже
отошел,  второй  сын.  Она  знала, чувствовала  своей кровью и духом,  когда
уходили  жизни, произведенные  ею  на свет. Она повернулась к стене и  стала
стонать  про  себя скорбные песни смерти.  Последнее, что ей было известно о
Джеймсе, - он сидит в тюрьме. Пожизненное  заключение за  убийство полубелой
суки, на  которой  он женился.  А  младшего  сына  она  похоронила сама. Его
растерзанное  тело привезли домой в  горы после  того,  как  его  забодали и
растоптали  быки там, куда он устроился работать  гуртовщиком.  Единственным
утешением было то, что его похоронили как подобает: там, за каменной стеной,
ему  отвели  участок под  гигантским  хлебным деревом,  где  лежали  тела ее
родителей  и  дедов.  Остался  один Айван,  еще  двенадцати лет нет,  а  уже
выказывает семейные  черты  - неугомонность  и  страсть  к скитаниям. Прости
Господи, лучше уж  похоронить его рядом  с дедами, чем при жизни видеть, как
он  познает все  страхи и ужасы  мира. Она  поднялась, вздохнула и  потушила
лампу.  И была  поражена,  увидев, как  вместо  привычной  и уютной  темноты
комнату наполнил бледный призрачный свет полной лупы.
     Сон не шел к Айвану. Он лежал и прислушивался к дыханию бабушки. Сквозь
закрытые веки он почувствовал, как погасла лампа. Поверх монотонного гудения
насекомых и шороха ящериц он услышал охотничий зов патту, как говорят, птицы
дурных предзнаменований. Но он не обращал на ночные звуки никакого внимания.
В его  ушах  звучали  эротические  ритмы  из кафе,  и  мелодия  гипнотически
повторялась в  его  голове.  Он  даже  не чувствовал  едкого  запаха  корней
кхас-кхас, которые  мисс  Аманда когда-то  положила в его  матрас. Б ноздрях
стоял  тяжелый возбуждающий  запах парфюмерии  мисс Иды, которая двигалась в
такт музыки чувственно и легко, словно легкое каноэ на волнах.  В эту ночь в
маленьком домишке долго  не могли заснуть.  Мисс  Аманду обуяло  безотчетное
горе; и хотя она еще не знала, что с Айваном, как и с остальными ее  детьми,
уже случилось то, чего она больше всего боялась, дух ее был нелегок.
     На следующее утро Айван  поднялся раньше бабушки. Он тихо оделся, вышел
из  дома и оказался в окружении ослепительного тропического утра.  Трава под
его ногами была прохладной и влажной от  росы. Светлая  дымка, которая скоро
рассеется под солнцем, покрывала горы серебряной пеленой. Там, за долиной, в
тумане  искрилось   море.   Вокруг   дома   крохотные   разноцветные  птички
перепархивали с ветки  на ветку  и щебетали. Айван побежал на кухню, схватил
ведро  с пшеном и  принялся  кормить  кур,  которые выбежали  из  кустов,  -
маленькие, крепкие  птицы с  ярким переливчатым оперением, которые произошли
от скрещивания  испанских бойцовых  птиц с  лысоголовой африканской породой,
происхождение которой  теряется в губине  веков. Потом взял мачете и нарезал
охапку травы и кустов сатуреи  для коз,  которых бабушка держала ради мяса и
молока. Заглянул в оловянные корыта с водой. Ее оказалось достаточно на весь
день.  Потом взял корыто с пойлом -- сваренные банановые и ямсовые очистки и
прочие кухонные отбросы - и отнес под небольшой навес, где на привязи сидела
жирная  свиноматка с огромным пузом. К  тому времени,  когда Айван вернулся,
все еще посмеиваясь  над  тем, как свинья хрюкала  над  похлебкой и  пускала
слюни,  бабушка была  уже на  йогах. Она  стояла в дверях кухни,  с  улыбкой
наблюдая за тем, как внук взбирается по тропинке.
     - Айван, что мне с тобой делать?
     - Что, мэм?  - Он остановился, сконфуженный, напряженно пытаясь понять,
какое преступление он совершил на этот раз. - Я покормил свинью...
     - Знаю, - сказала она. - А что ты забыл?
     - Ничего. Ничего не забыл, мэм. И кур покормил, и коз тоже.
     - Какой ты сегодня  шустрый!  Придется тебя чем-нибудь отблагодарить. -
Она рассмеялась  про себя. - Осталось  только принести  корыто назад.  - Она
обняла  его и  погладила по голове. -  Давай побыстрее.  Когда придешь, тебя
ждет отменный завтрак.
     Они поели на кухне, Айван сидел на краю деревянной ступы и барабанил по
ней пятками. Мисс  Аманда поставила перед  внуком кружку горячего  шоколада,
богато  сдобренного козьим молоком и маслом неочищенных  шоколадных  бобов с
собственных  деревьев.  Положила в  оловянную  тарелку  жареный  ямс,  плоды
хлебного  дерева,  а  сверху - большой кусок рыбы, поджаренной  на кокосовом
масле.
     - Ешь хорошенько, - сказала она, - сегодня идем на землю.
     Айван любил ходить с ней на маленький участок земли, где они выращивали
овощи. Он уже научился работать мачете и  мотыгой и знал,  как ухаживать  за
разными  растениями.  Пока  они  ели,  солнце взошло  над  горами  и  воздух
прогрелся.  Айван  взахлеб  рассказывал  о  море,  о  том,  каких  он  видел
диковинных  рыб,  о  расцветке и  форме  кораллов.  Пока мисс  Аманда ела  и
наблюдала, как  на  его лице играют  бурные  эмоции, она  чувствовала в душе
покой. Она забыла, что перед  ней маленький  мальчишка,  совсем еще ребенок.
Этот останется с ней и будет ее утешением.
     - Со свиньей все в порядке? - спросила она.
     - Да, бабушка. Наверное, она скоро опоросится.
     - Бвай, откуда ты знаешь?
     - То есть как, бабушка? Мне ли не знать, когда ей придет время?
     - Ты прав. Смышленый мальчик. Если будешь хорошо вести себя, я дам тебе
одного поросенка.
     - У меня будет  свой поросенок? - Айван  вскочил со  ступы и подбежал к
ней с сияющими глазами.
     -  Да,  ты  ведь  подрастаешь.  Сам  будешь  ухаживать  за  собственным
животным. И еще дам одного козленка. Ты не так уж мал, вполне можешь начать.
Что? Бвай, ты  ведь этого хотел? - Айван легко преодолел не совсем искреннюю
ее попытку уклониться от его поцелуя.
     Пожилая  женщина  завернула  еду  в  широкий  кокосовый лист  и уложила
аккуратный сверток в большую круглую банкра - корзину с углублением  посреди
дна. Потом тщательно  разместила  в  корзине  мачете и рогатину  так,  чтобы
достичь равновесия, положила туда пару черных галош - обычную обувь в период
дождей, сунула в рот раскуренную  трубку и  была готова. Водрузив корзину на
голову, она позвала Айвана,  который отправился к шоссе собирать камешки для
рогатки. Он  прибежал на  зов,  подхватил  свою  корзину, уменьшенную  копию
бабушкиной,  и  они вместе  стали спускаться по горной дорожке. Банкра на их
головах напоминали огромные мексиканские сомбреро.
     На склоне холма их дорожка влилась в широкую дорогу, которая вела вниз,
в долину, где попадались  и другие  тропинки из соседних домов.  По пути они
встречали людей, которые, снарядившись точно так же, как и  они, шли на свои
участки. Каждого встречного они приветствовали по имени.
     - Доброе утро, мисс Аманда. Рад видеть вас в добром здравии в  это утро
Божьего дня.
     - Доброе утро, Маас Джо. Как поживаете?
     - Слава Богу, здоров.
     - А как ваша семья?
     - Ничто не беспокоит их, кроме голода.
     -  Это  хорошо,  -  сказала мисс  Аманда,  разглядывая  огромную связку
бананов, балансирующую на голове Маас Джо, - лучше голод, чем болезнь.
     - Именно так, хвала Всевышнему.
     - Передавайте всем от меня привет.
     - С удовольствием. Счастливого пути.
     Айван шагал впереди,  высматривая на деревьях птиц - мишени  для  своей
рогатки.   Каждого  встречного  взрослого  он   приветствовал  с  подобающим
почтением. С мальчишками  своего  возраста  здоровался сообразно  отношениям
между ними,  дружеским  или враждебным.  Если отношения были враждебными,  а
мисс  Аманда  ничего не слышала, происходил нелюбезный  обмен анатомическими
сравнениями.
     - Прикрой свою  пасть, пока я пройду. А то она  у тебя огромная,  как у
свиньи.
     - У самого-то башка птичья!
     Ничего подобного не происходило, если поблизости  оказывались родители.
Девочки несли себя надменно и отчужденно, с несокрушимым достоинством.
     Если мисс Аманде встречался дальний  сосед, Айван неизменно  становился
предметом их разговора. "Постойте, постойте, мисс Аманда! Так это и есть ваш
внук?  Как же он вырос вдали от моих глаз! А ну-ка позовите его, хочу узнать
его поближе".
     Сияя  от  гордости,  она  звала  внука поближе, чтобы  его  осмотрели и
обсудили.
     -  Бог  мой, вон какой вымахал! Но я  все  равно бы его узнала, - копия
своего дедушки.
     И  мисс  Аманда  продолжала  путь,  убежденная,  что,  случись  что   с
мальчиком, найдется не один взрослый человек, готовый прийти ему на помощь.
     Участок  земли  был  слишком  велик  для пожилой  женщины  и маленького
мальчика.  Но мисс Аманда  работать  умела и  была  вряд ли слабее  обычного
мужчины. Прежде всего она проверила,  не бродил ли по их земле  какой-нибудь
зверь, а также -  что в последние  годы стало не редкостью - не появлялся ли
хищник  в человеческом облике, чтобы, по слову Писания, "пожать  там, где не
сеял".  Но  все,  слава Богу,  оказалось нетронутым. Стебли ямса,  жирные  и
здоровые, тянулись к солнцу, обвиваясь вокруг высоких палок. Листья сладкого
картофеля  были зелеными и  крепкими, и  растения  коки  с  широкими сочными
листьями-сердечками были,  не  в  пример другим  годам, крупными. Осматривая
плоды трудов  своих, мисс Аманда преисполнилась чувством удовлетворения. Да,
как  говаривал   когда-то  ее  отец,  земля  эта  благословенна   и   сполна
вознаграждает  честного  селянина.  Айван  двигался  за  бабушкой  по пятам,
сопровождая  увиденное  замечаниями,  и  в  очередной  раз   она  подивилась
смышлености и чутью своего внука. Они размеренно мотыжили землю, пропалывали
ее  от  сорняков,  раскапывали  иногда  отдельные  холмики, чтобы взглянуть,
хорошо ли  растут  гигантские клубни ямса, распухающие в сырой черной земле.
Захваченная привычным ритмом работы, вдыхая успокоительный запах земли, мисс
Аманда начала тихонько напевать.
     Потом,  присев на корточки возле насыпи, подобрав юбку и зажав ее между
коленей, подняла вдруг голову. Айван, неподалеку от нее, не заметив, что она
на него смотрит, самозабвенно пел рабочую песню. Вот они какие,  дстишки-то,
удивляют на  каждом шагу, подумала она. Она  и не знала, что Айван может уже
так  петь. Мисс  Аманда вытерла тряпкой  лицо  и  принялась очищать  руки от
земли,  прислушиваясь  к чистому мальчишескому голосу, играющему с мелодией.
Мелодия и слова песни оставались прежними, но стиль был уже другой. Мальчик,
умело  высвобождая ямсовые клубни своим мачете,  по-видимому, бессознательно
забавлялся  с  мотивом и, удлиняя одни  звуки  и  укорачивая другие,  создал
совсем другую песню. Она слушала до тех пор, пока Айван, уловив наконец, что
сама она молчит, не поднял глаза.
     - Ну-ка подожди, Айван. Кто научил тебя так ее петь?
     Он выглядел смущенным.
     - Никто не научил, бабушка, так я чувствую.
     - Ладно... ты  пел  хорошо. -  Некоторое  время  она  молчала, о чем-то
думая, потом продолжила. - Пение - это дело птиц. А человек должен работать.
Ты, конечно, можешь работать и при этом петь, но ты должен работать. Если не
будешь  работать, тогда... -  Она сделала  паузу и осмотрела его с головы до
ног. -  Ты хотел  бы  стать  проповедником? Как  тебе  это  нравится  - быть
пастором?
     Айван улыбнулся и  принялся вдруг, подвывая  и гнусавя,  проповедовать,
сопровождая каждую Фразу  похрюкиванием и  передвигаясь  крохотными шажками.
Изображение проповедника было издевательским, но совершенно точным.
     - Вы это имеете в виду, бабушка? Не так это и плохо.
     -  Чо,  бвай, хватит. - Она смеялась и бранилась одновременно. - Нельзя
дразнить Бога!
     К  полудню  работа  была  закончена  и  обе  корзины доверху  наполнены
съестным.  Они  присели  в  тени  и  принялись завтракать,  обмакивая  еду в
кокосовое молоко.
     - А сейчас я хочу, чтобы ты меня послушал. Слушай хорошенько, - сказала
мисс  Аманда немного спустя.  - Когда мы придем домой -  иди  играй, стреляй
птиц,  делай  что хочешь. Но если отправишься на реку, возвращайся к закату.
Не  так, как  вчера. Сегодня  я возьму  тебя на обряд очищения. Кажется,  ты
понравился Маас Натти.  У него  нет  сына и семьи тоже  нет. Только он сам и
Бог, да та земля, что у него.
     Ее голос  стал тихим и вкрадчивым, интонации - очень серьезными.  Айван
подался вперед, чтобы  ее расслышать.  Никто не  мог им  помешать, разве что
крапчатый ястреб, лениво круживший над горными вершинами.
     - Наверняка он ищет, кому бы оставить свою землю в наследство. Кажется,
ты ему нравишься.  Разве  ты сам не замечаешь, что он все время рассказывает
тебе разные истории? Помнишь, когда я  сообщила ему, что ты прыгнул с моста,
он долго  смеялся, а  потом сказал: "У бвая дух молодого Гарви, сильный дух,
дух ашанти! - и продолжал смеяться до слез.  Ты явно ему нравишься. Я  хочу,
чтобы  ты  показал  себя  с  лучшей  стороны,  твое  поведение  должно  быть
безупречным.  Обращайся с ним  полюбезнее, смейся и больше разговаривай.  Ты
меня понял?
     -  Да, мэм... - Айван молча ел. Ему нравился Маас Натти - самый богатый
черный человек в округе. Он был низенького роста, очень-очень черный и ездил
на  большой  серой  лошади. Все  его  уважали.  Когда-то он жил в  Панаме  и
заработал  там,  копая канал,  кучу денег.  Айван  толком  не знал,  что там
случилось,  но  все  белые  люди  на канале  заболели и поумирали,  так  что
пришлось звать черных людей. Маас Натти поехал и не умер. Много черных людей
тоже умерло, а ведь черный человек сильнее белого, иначе все черные давно бы
поумирали из-за издевательств белого человека. Но  Маас Натти поехал на  эту
работу, справился  с  ней и вернулся с кучей денег, на которые и купил много
земли.
     Маас Натти  был странным и немного смешным человеком. До своего отъезда
он был учеником портного и теперь раз в  год покупал  в городе большой кусок
черной  ткани, кроил его и шил себе  сюртук с жилеткой. Просил  себя  в этом
сюртуке и  похоронить. И каждый год надевал сюртук на Рождество,  садился на
свою старую  лошадь по прозвищу Черт-Динамит-Гром-и-Мол-ния и ездил по  всей
округе, учтиво снимая шляпу перед каждым  встречным и говоря  им любезности:
"Все прелести  нового года да не  обойдут  вас  стороной,  сэр,  и вас тоже,
мадам, А я, как видите, остаюсь с вами еще на год". После чего отправлялся в
своем черном сюртуке к  дому мисс Аманды - отобедать.  На памяти Айвана  это
повторялось из года в год. Поначалу мальчик со страхом и  удивлением смотрел
на  черный  похоронный  сюртук  и старался  подальше держаться  от человека,
который так  безбоязненно носит на себе смерть. Но к  вечеру  он уже сидел у
Маас  Натти  на коленях и слушал истории про воина-маруна Куджо и его сестру
Ма  Нанни, ведьму  и великую  воительницу, и про  Маркуса  Гарви, "спасителя
черных людей", который родился всего в  40 милях отсюда.  Маас Натти никогда
не рассказывал истории об Ананси  и  не  болтал о  даппи и  злых  духах,  но
говорил  о таких черных людях,  как Король Прэмпе, Король Ча-ка Зулус и  Рас
Менелик,  армия которого отразила нападение итальянцев и вернула себе страну
где-то в Африке.
     Все говорили о Маас Натти, что он мудрый и гордый  черный человек и что
он знает много-много всего,  потому что путешествовал  в  далекие  страны за
многие моря.  Иногда, когда  Маас Натти  был в хорошем настроении, он  сажал
Айвана на лошадь себе за  спину, и  они вместе скакали по всей округе. Айваи
крепко держался за седло и с гордостью приветствовал детей, встречавшихся им
по  пути. Каждое Рождество  Маас Натти вручал ему денежную банкноту, которую
мисс Аманда заботливо  укладывала в  жестяную коробочку из-под печенья, а ту
прятала  за одним  из камней кухонной печки.  После мисс Аманды Айван больше
всех любил Маас Натти, так  что быть  с ним любезным мальчику было совсем не
трудно. Новым для  него  оказалось  только то, что  бабушка  открылась ему в
своих сокровенных видах на землю Маас Натти.
     Поговорив  с  мальчиком  начистоту,  мисс Аманда  перестала обращать на
Айвана  внимание.  Она закончила есть и достала из складок головной  повязки
так называемую ослиную веревку  - кусок прокопченого и скрученного в веревку
едкого табака,  который обычно  продают ярдами. Отрезала небольшой  кусочек,
аккуратно  распотрошила  и набила  курительную трубку.  Под кронами деревьев
было сумрачно и  прохладно.  Мисс  Аманда раскурила трубку и  облокотилась о
низкую каменную изгородь.  Воцарился покой,  воздух  будто замер, деревья не
шелестели, слышалось только жужжание  насекомых. Пожилая  женщина  временами
засыпала, глаза  ее  слипались в дыму, облаком поднимавшемся  в  неподвижном
воздухе  и образующем  отчетливые  контуры  в лучах  солнца.  И  все же  она
продолжала чутко следить за мальчиком, размышляя в полудреме:  не слишком ли
он мал для подобных разговоров? Но он, казалось, глубоко ушел в свои  мысли,
задумчиво  пережевывая пищу. Нет,  вовсе не  рано  думать о его  будущем. Он
станет прекрасным фермером, будет  любить землю и заботиться о ней, как  это
делали его предки.  Она  подарит ему своих животных,  а когда Айван  немного
подрастет,  поговорит  с  Маас Натти,  чтобы  тот  передал  ему  для  начала
небольшой, но хороший  надел, богатый участок  земли с  краю, и мальчик  сам
будет  его обрабатывать. Айван  останется  на земле. Мисс  Аманда знала, что
все,  чего бы  мальчик  ни  пожелал, все,  что  ему  необходимо  для  жизни,
находится  здесь,  в  этих мирных  долинах,  на  этих  солнечных холмах. Она
удовлетворенно  пускала дым  из  трубки,  погрузившись в  полуденную  дрему,
радуясь, что внук рядом.
     Перекусив,  Айван поблагодарил  бабушку. В  ее душе царил мир  и покой,
казалось,  она  гармонично  сливается с  облаками  дыма  трубки,  с каменной
оградой,  с  раскинувшейся вокруг  землей. Мальчик  посмотрел на  ее  грубую
ладонь с въевшейся  в  нее  землей  и,  когда она  поднесла трубку  ко  рту,
заметил,  как  вздулись  на руке  крепкие мышцы  - совсем  такие же,  как  у
мужчины. Он вспомнил округлые и нежные руки мисс Иды и словно впервые увидел
свою бабушку. Несмотря на то что мисс Иду он  встретил  только что, он любил
их обеих - но какая огромная разница была  между ними! Айван понял, что  они
вряд  ли понравятся  друг другу  и что у  рук  каждой из  этих  женщин  своя
история:  одни  руки  -   нежные,  округлые,  мягкие,  другие  -  узловатые,
мускулистые,  сильные.  Он  задумался  над  тем,  что  скрывается  за   этим
различием.
     Внезапно крупные капли дождя  упали в  долину. Солнце продолжало сиять,
дождь был ненадолго, но несколько минут  тяжелые капли яростно барабанили по
листьям и  с глухим шлепаньем орошали поля. Айван выскочил на открытое место
и принялся танцевать.
     - Дух  и его жена подрались  из-за рыбьей головы! - со смехом выкрикнул
он, повторяя для  бабушки традиционное детское объяснение  дождя в солнечную
погоду.
     Дождь прекратился так же  внезапно, как и  начался, и бабушка с внуком,
водрузив на головы  тяжелые корзины, отправились вверх, в горы. Новый, более
сладкий запах  шел от мокрой  земли; листья сверкали на солнце. Мисс Аманда,
осторожно ступая по мокрой тропинке, несла полную корзину легко, без усилий;
она плавно поднималась по  скользкому отрогу холма,  худая высокая  старуха,
сопровождаемая  внуком,  воплощение  этих  холмов,  над  которыми  время  не
властно. Высоко над их головами одинокий  ястреб чертил свои круги, время от
времени пронзая резким охотничьим клекотом глубину долины.
     -  Гм-м,  - пробормотала мисс  Аманда -  Масса Ястреб  голоден.  -  Она
придержала корзину  и посмотрела вверх. - Видишь вон там, как будто пятнышко
над нами.
     - Зачем он кричит, Ба, он что, предупреждает всех птиц?
     - Постой, - сказала она. - Я покажу тебе кое-что. Она поставила корзину
на землю. - Оглянись по сторонам, видишь что-нибудь?
     - Нет, - сказал он, недоуменно оглядываясь.
     - Правильно, - ответила она. - Ничего.
     - Что ты имеешь в виду, Ба? На что я должен смотреть?
     - На то, чего не видишь, - ответила она. - Обычно ты видишь много-много
разных птиц, маленькие птички летают повсюду. Где они теперь?
     Она была  права; ни  в  небе, ни  в  кронах деревьев  не  было никакого
движения.
     - Они услышали ястреба и спрятались в кустарнике, залезли в самую гущу.
А  старый Масса Ястреб проголодался, или его детки в гнезде еды потребовали,
вот он и летает - выманивает птичек на страх.
     Они наблюдали,  как ястреб спускается все  ниже и ниже, оглашая  долину
своим резким пронзительным клекотом.
     - Смотри,  -  сказала мисс Аманда,  -  видишь на той стороне холма рощу
гуав? Вот куда он нацелился.
     Ястреб постепенно  приближался,  и  Айван  уже  мог  разглядеть красные
отметины в его хвосте  и белую шею, когда он поднимался навстречу воздушному
потоку.
     -  На него не  смотри.  Смотри на гуавы. Айван смотрел  на деревья. Там
ничего не происходило.
     - Смотри, смотри, - повторила пожилая женщина многозначительно.
     Ястреб кружился и время от времени клекотал. Долина затихла, и даже хор
насекомых, казалось,  реагировал на происходящее молчанием. Внезапно из рощи
выпорхнуло что-то зелено-желтое:  это  попугай выдал  свое убежище и полетел
через  всю долину,  отчаянно  и  неистово взмахивая  крыльями. Вероятно,  он
устремился к высоким деревьям по ту сторону холма, но на середине пути издал
резкий крик, изменил направление и буквально свалился в низкий  кустарник, в
то время как ястреб, не снижая высоты, невозмутимо парил над ним.
     - Он убежал, Ба, - крикнул Айван.
     - Возможно, - ответила она. - Смотри дальше.
     Ястреб  неторопливо очертил  высоко над  кустарником  еще один  широкий
круг. В своем полете он казался величавым и  невозмутимым.  Айван видел, как
изгибается его широкий хвост, раскрывшийся навстречу потокам воздуха. "Крии,
крии" - резкий, кинжальный клекот был таким громким и  пронзительным, что  у
Айвана свело зубы. В зарослях кустарника попугай затянул жалобную песнь - не
свои  обычные  хлопотливые звуки, а какой-то безостановочный плач,  хныканье
несчастного создания, сходящего с ума от ужаса.
     -  Бедняжка, -  сказала  мисс  Аманда,  -  он  видит  свою  смерть. Так
испугался, что кричит во все горло.
     Айван  изо  всех сил  натянул рогатку и  выстрелил  в  ястреба.  Камень
полетел  точно в  цель, но  прошел  чуть  ниже  хищника.  Птица  неторопливо
повернула  голову  и  с  презрением  проводила взглядом камень,  который  со
свистом  падал по дуге в долину. Попугай снова вылетел,  направляясь назад в
рощу  гуав, где затаились остальные птицы.  Ястреб,  двигаясь с высокомерной
грацией,  сделал  три мощных широких взмаха, сложил крылья  и нырнул вниз  с
такой быстротой,  словно  собирался  врезаться  в  землю. В  последнюю  долю
секунды попугай дернулся и тут же сделался вялым и неуклюжим. Ястреб молотил
несчастную  птицу  выпущенными  когтями.  В  одно мгновение  зеленые  крылья
попугая превратились в мелькающий клубок вырываемых перьев. Раздался громкий
крик,  оборванный  жестоким ударом  клюва ястреба.  Ястреб вновь  распростер
крылья навстречу  воздушному потоку и на ровном бреющем  полете  поплыл  над
деревьями  в долину,  а  затем  мощными взмахами  стал подниматься к  своему
гнезду на вершине горы.
     Последний крик попугая был невероятно громким и пронзительным. И словно
по сигналу  ему ответил нестройный  хор из  рощи  гуав  - шумная и визгливая
какофония протеста  и возмущения. Затем взлетела  стая  попугаев,  на первый
взгляд - пестрая  неразбериха зеленого  и желтого.  Не прекращая испуганного
гвалта,  птицы  выстроились  клином и  продолжали в  полете ругаться и  даже
угрожать, словно  они  давали клятву никогда  больше не  возвращаться  в эту
долину смерти.
     -  Ты думаешь, попугая  убил ястреб? -  спросила мисс Аманда, когда они
смогли наконец заговорить.
     Айвана обуяла небывалая слабость. Зрелище было  ужасным  и вместе с тем
завораживающим.
     - Но как же? Мы ведь все видели.
     - Мы видели, как ястреб схватил попугая. Но убил его страх. Останься он
в гуавах вместе сосвоими родичами,  ястреб бы его  не поймал. Но он поддался
страху и вылетел. Ты ведь видел?
     Да,  Айван  видел.  И  впрямь  можно,  наверное,  умереть   от  страха,
затаившись и наблюдая за тем, как  над  тобой  кружится  тень твоей  смерти.
Невыносимо слышать  этот клекот,  и вот наконец  ты не выдерживаешь, ты не в
силах больше  сидеть на месте  и наблюдать  все это - тебя оставляет чувство
самоконтроля, сдают нервы, тобой овладевает паника.  Да, страх может  убить.
Он вспомнил свой путь в горах прошлой ночью  и проникся еще большей жалостью
к мертвому попугаю.
     - Ну  что ж,  -  сказала мисс  Аманда, поднимал  корзину, - сегодня  ты
научился двум вещам.
     - Да, мэм... - согласился Айван,  не  понимая, что она имела в виду под
второй вещью.
     Вечером, перед самым закатом, Айван пришел к мисс Аманде  на кухню, где
она готовила ужин. Она настояла на том, чтобы они поели перед тем, как выйти
из дому, хотя им предстоял обряд очищения с последующим обильным угощением.
     - Чего тебе надо? - Она почувствовала, что он хочет о чем-то попросить,
хотя и не могла точно определить о чем.
     - Я сбегаю вниз? - сказал он неопределенно. - Я скоро приду.
     - Куда ты? Ужин почти готов.
     - Ба, я быстро-быстро.
     - Ты  не  хочешь  мне сказать,  куда идешь?  В  таком случае  я тебя не
отпускаю.
     Айван надулся и стал просить.
     - Ладно, мне все равно, куда ты направляешься. Но, если ты не вернешься
через полчаса, я оставлю тебя здесь на ночь одного. Ты понял?
     - Да, мэм... Спасибо, мэм.
     И он побежал по тропинке, подпрыгивая, словно козленок.
     Солнце уже закатывалось, когда Айван полз  по земле, прячась за высокой
травой, вдоль  основания каменной стены  недалеко  от  красного  дерева, где
прошлой ночью так сильно испугался.  В руке он  держал рогатку, сжимая в  ее
кожаной  нашлепке  тщательно  выбранный круглый  речной  камень,  тяжелый  и
гладкий.  Он  хотел выстрелить  всего  один  раз  -  этого достаточно.  Тени
становились  все  длиннее, он знал,  что  настает  время,  когда  птицы ищут
безопасные места для ночлега. Маленькие птички уже разлетелись по гнездам. С
того места, где он лежал, ему была хорошо видна вся крона дерева. И ствол, и
сухие  листья в  багровых  сумерках  были подернуты коричневатым  свечением.
Айван лежал  без  движения,  сосредоточившись  на  том месте,  где,  по  его
разумению, должна была появиться  цесарка. Он чувствовал,  что по  его  ноге
ползет какое-то насекомое, но все  равно не двигался.  Несколько раз мальчик
превращался  в  зрение и слух, задерживая  дыхание при том или ином звуке  в
зарослях валежника. И каждый раз звук больше не повторялся.
     Пока  Айван  так  лежал, в его  памяти разворачивалось  главное событие
этого  дня.   Безжалостное  нападение  ястреба  было  настолько  выверенным,
настолько  ярким,  что  казалось в  каком-то  жутком  смысле  прекрасным.  И
все-таки он  в  него выстрелил.  Почему? Ведь  ему совсем не  нравились  эти
попугаи. В  прошлом  году  стая попугаев,  возможно эта самая, склевала  все
гуавы на его любимом дереве, а потом, черт  побери, они поклевали почти  все
райские  яблоки - его любимые  фрукты.  Возможно,  его тронул  жалобный крик
птицы,  когда она полетела  в кустарник? В  ее крике  был такой  ужас, такое
одиночество, такая безнадежность!
     Но,  как  бы  то ни было,  сейчас  все по-другому, и мисс Аманде  очень
нравится  жаркое из цесарок,  а кроме  того, он  до  сих  пор слышал злобные
кат-кат-кат, их смех над ним, когда он прошлой ночью пустился наутек.
     Вот снова,  кат-кат-кат,  -  и  Айван  увидел цесарок.  Самец, жирный и
грузный, с черно-синими перьями с белой каймой чуть вразвалку шел первым.  В
крови  Айвана  вспыхнула  охотничья  страсть. За самцом торопилась  самка, а
следом за ней,  один  за другим, - весь выводок, восемь или  девять птенцов,
крохотные копии своих родителей.  Самец был лысый, с белыми разводами вокруг
глаз, как у маски, и,  когда  шел,  вертел головой  из стороны  в сторону на
манер  змеи,  с  подозрением  вглядываясь   туда   и  сюда  своими   желтыми
глазками-пуговичками.  Через  каждые несколько  шагов  он  останавливался  и
наклонял голову,  словно  прислушивался.  Айван  ждал; он  бы  и  сейчас  не
промахнулся,  но  хотел стрелять наверняка. Еще  два  шага, еще  один. Птица
застыла, осторожно подняв лапу. Прицелившись в ее неподвижную  голову, Айван
медленно натянул рогатку. Стрелять надо было в  голову, туловище у этих птиц
очень  крепкое  и защищено  перьями, в нем  застревает  иногда  даже  дробь.
Повинуясь  импульсу,  Айван  встал,  С  диким воплем  птица взмахнула своими
куцыми крыльями и  подпрыгнула.  Камень попал  птице  в  грудь  и  свалил ее
наземь, но  она тотчас  вскочила  и  суетливо  помчалась  в  заросли,  издав
душераздирающий визг, которым так славятся цесарки.
     - Иди ищи свое семейство, - засмеялся Айван. - Будь я злодей, ты бы уже
лежал на земле лапами кверху. Спорим, ты больше меня не напугаешь.
     Довольный донельзя, Айван поспешил домой.
     Было еще не совсем темно, когда мисс Аман-да и Айван вышли на  дорогу к
дому Маас Натти. Айван знал, что бабушка хочет прийти пораньше, чтобы помочь
старику в приготовлениях к обряду очищения. Она обернула вокруг головы новую
повязку  из шотландки  и  надела яркий передник из  нее же.  Ее уши украшала
самая  большая драгоценность -  пара  золотых  сережек,  которые Маас  Натти
подарил ей  по  приезде из Колона  и  которые  она надевала только по особым
случаям. Желтый металл играл живым блеском на фоне ее темной кожи. Она несла
в руках маленький  деревянный  стул, а  мальчик - связку зеленых бананов  на
голове.  С  первого же ее шага Айван понял, что бабушка хочет  прийти раньше
других  женщин.  Сам он  был босиком  и  время от времени больно наступал на
острые камни, попадавшиеся по дороге.
     Сообразно  статусу  хозяина, дом  Маас Натти  был  улучшенной  и  более
внушительной версией
     дома  мисс Аманды: опрятный  коттедж с тремя  или  четырьмя  комнатами,
деревянным срубом и блестящей жестяной крышей.  Он расположился в стороне от
проезжей дороги,  на маленьком плато, после которого земля резко ниспадала в
долину. Живая изгородь из гибискусов  и бугенвиллий отделяла двор от дороги.
О мастерстве Маас Патти в работе  по дереву свидетельствовали богатый резной
орнамент,  карнизы,  желоба и  наличники,  обрамляющие двери,  окна  и  углы
коттеджа. Деревянные стены дома были  окрашены в сложные сочетания красного,
желтого,  зеленого  и черного,  так что общий эффект был ярким и  достаточно
ошеломляющим. Богатые  люди  и  туристы,  проезжавшие  по  дороге  на  своих
автомобилях, время от времени  останавливались здесь, чтобы сфотографировать
дом  и прилегающий  к  нему  сад. Один  бородатый  белый  человек  к  вящему
удовольствию Маас Нат-ти пришел в немалое возбуждение и все повторял: "Какое
дивное совершенство! ", - добавляя что-то про "африканское чувство цвета".
     -  Заботься  о  земле  и  никогда не будешь голодным,  - была одной  из
любимых  поговорок Маас  Натти,  придерживаясь которой, он  преобразил землю
вокруг дома в цветущий сад, где нашлось место почти всем островным  фруктам,
травам и цветам.  Он  занимался скрещиванием растений и  выращивал небывалые
экзотические  фрукты, которые всем  с  гордостью показывал. - Благословенная
земля, благословенная - нет ничего такого, что нельзя  на  ней вырастить,  -
приговаривал он, показывая  то  на карликовое  банановое  дерево, на котором
висели  пурпурные  бананы,  то  на   дерево  со  стручковыми  фруктами,  где
примостились заодно и горькие орехи, которые он называл "бизи".
     Пожилой человек  в  отутюженном пиджаке  цвета хаки и  блестящих черных
ботинках, казалось, поджидал их, когда они подходили к воротам.
     - Мисс Аманда и малыш Айван! Всех благ и всего доброго. Всего доброго и
всех благ. Как вы поживаете?
     - В добром здравии, слава Богу, Маас Натаниэль.
     Они  всегда называли  друг  друга полными  именами. Двое пожилых  людей
тепло пожали  друг другу руки,  пристально вглядываясь  друг в друга, словно
пытаясь распознать какие-то новые изменения, отпечатавшиеся на их лицах.
     - Вы  в добром  здравии, - повторял он. - По вам  это видно.  Выглядите
прекрасно, как шелк, мисс Аманда, и много лучше.
     Мисс Аманда расцвела, как молодая девушка.
     - А это что? - спросил  он, поворачиваясь к Айвану и указывая на связку
бананов. - Бвай, ты боишься, что у меня не найдется, чем тебя угостить, да?
     - Нет, сэр, мы с бабушкой уже ужинали.
     - Айван! - обрывая его, голос мисс Аманды стал резким.
     Старик громко рассмеялся.
     - Так я был прав, вы уже поели?
     - Не подумайте, что мы решили, будто у вас нет еды... Просто бвай хочет
преподнести вам несколько  бананов, зная, что  вы очень их любите. К тому же
они с его собственного дерева.
     - Вот  это да! Вот до чего мне довелось дожить! - воскликнул Натаниэль.
- Малыш приносит мне то, что он вырастил сам, и отдает все прямо в мои руки.
     Он принял бананы преувеличенно церемонно и  понес их за  дом на  кухню,
где на огне готовились  разные кушанья.  Мисс Аманда  незамедлительно начала
досмотр, заглядывая под  крышки,  под белые  тряпицы, помешивая  и  проверяя
стоящие на огне кастрюли.
     Чуть  поодаль от  кухни  находился  плоский заасфальтированный  дворик,
называемый  "барбе-кю",  где  обычно сушили пшеницу,  кофе, кокосовые  бобы,
семена клещевины для изготовления касторового масла и тому подобное. Сегодня
все мешки  с  пшеницей  были  свалены в один  из углов: дворик расчистили  и
подмели  - именно  здесь  должен  был состояться  обряд очищения.  По  углам
барбекю  Натаниэль поставил  три керосиновые лампы.  Кроме  того,  он принес
большие ябба, глиняный горшок с  имбирным пивом для детей и женщин и  бутыль
крепкого  белого рома,  известного  в этих местах  как  "Джо Луис" или  "бой
родителям"  по причине его убойной  силы. Присев  возле  гигантской плетеной
бутыли, старик заурчал в предвкушении выпивки.
     - Ммм,  понюхай-ка, мальчик,  - сказал он,  вытаскивая пробку и  вдыхая
едкий  запах  сахарного  тростника.  -  Дорогие  мои,  там,  где  его  пьют,
небезопасно курить. Может  взорваться. Не зря его называют "Джо Луис",  сами
знаете.
     - Я надеюсь только на то, что вы, мужчины, не сможете все это выпить, -
отозвалась из кухни мисс  Аманда. - Кто бы столько ни выпил, работать уже не
будет, и драка обеспечена. Это уж точно.
     -  Мужчина  не может работать без малого жара  в животе, вы должны  это
знать, мисс Аманда, - старик ей подмигнул.
     -  Не знаю, про какую работу вы речь ведете, но мужчинам это не к лицу,
- сказала она.  - А ты,  бвай, над  чем  смеешься?  Какой ты  невоспитанный!
Никогда не слушай, о чем говорят пожилые люди.
     - Нет-нет, не беспокойся за мальчика, он станет взрослым, прежде чем вы
это заметите. И совсем скоро отправится искать себе жену.
     -  Натаниэль Френсис,  прикусите свой язык  и  не вкладывайте в  голову
этого недоросля преждевременные  мысли. Ты слышишь меня? - мисс Аманда пошла
обратно на кухню и гневно загремела там поварешками.
     Стали собираться  люди.  Все приветствовали  Маас Натти и мисс  Аманду,
соблюдая все положенные приличия. Мужчины были в рабочей одежде - поношенных
серых  рубашках и  брюках из  плотного английского материала, за его  цвет и
прочность  прозванного "старым  железом". Они  несли с собой  мачете, острые
серебристые  клинки  в  тридцать дюймов длиной, такую  же неотъемлемую часть
мужчины,  как рука. Женщины, работавшие наравне со  своими мужьями, многие -
беременные, приоделись в новые платья. Золотые сережки и браслеты, купленные
за деньги, вырученные с торговли на рынке, сверкали  на черной коже, которая
блестела, словно  от  кокосового масла.  Многие надели  новые яркие головные
позязки. Их появление сразу же создало у всех праздничное настроение. Вскоре
вокруг  барбекю  собралось  человек  двадцать пять. Зажгли лампы. Маас Натти
уселся на высокий стул. Лампы отбрасывали на собравшихся желтые круги света.
В  полумраке деревьев сотни светлячков пунктиром  размечали сумерки. Темными
громадами возвышались  вокруг  тускло  очерченные  горы.  От  огня на  кухне
исходило радушное теплое свечение.
     Старик подобрал кукурузное зерно и сказал:
     - Я благодарю Бога за хороший урожай. - Раздался одобрительный шепот. -
И я  благодарю всех моих друзей, которые  пришли помочь  старому человеку. -
Сильным решительным движением он очистил початок  кукурузы от сухих листьев.
- Все, что можно  здесь есть, нужно есть.  Все, что можно пить,  нужно пить.
Тут немного всего, но все, что вы видите, - ваше.
     Несколько  голосов запротестовали  на  скромные  заявления  Маас Натти,
потому  что  люди, хотя  и  не видели  всей приготовленной  еды,  знали  его
щедрость.  Щедрость была  непременным условием;  люди, охотно участвующие  в
очистке кукурузных початков, понимали, что соседи не оставят их без  помощи,
когда  они  сами  объявят  обряд  очищения  или копания. Маас  Натти мог  не
волноваться. Ни  о какой плате не могло  быть и речи,  но если бы кто затеял
какое-то большое  дело и ему потребовалась помощь,  достаточно было только о
ней попросить.  В свою очередь и он был связан обязательством позаботиться о
тех, кто нуждался в рабочих руках. "То-то и то-то стоит мне рабочего дня " -
с   этим   обязательством  всем   приходилось  считаться.  Но  помимо  чисто
экономического аспекта  у такого рода  событий  имелся и социальный: радость
общения.
     Поначалу  дружеские разговоры  велись вполголоса,  прерываемые взрывами
смеха. Подобно библейскому патриарху, Маас Натти  сидел на  высоком стуле  в
дальнем углу барбекю; люди расселись по обеим сторонам площадки на низеньких
скамейках. Дети и молодежь принялись подначивать  всех на состязание  -  чья
сторона  очистит  больше  кукурузы.  Они вовлекли в соревнование взрослых  и
после  внимательно рассматривали кучи очистков  и  початков, определяя,  кто
оказался победителем. Во время работы женщины болтали между собой, а мужчины
обсуждали виды  на урожай, цены  на продукцию, новую  сельхозтехнику. Вскоре
начались заигрывания между мальчиками и девочками постарше и  поддразнивания
между детьми  помоложе, и все  отвлеклись от работы.  То  и  дело вспыхивала
легкая  перебранка,  которую тут же пресекали  взрослые женщины. Маас  Натти
прочистил горло.
     -  Как вам известно, на  все,  что я делаю, у  меня  есть свои причины.
Знаете ли  вы, почему для  обряда очищения я избрал именно сегодняшний день?
Ммм, неужели не знаете? - Он сделал паузу, и собрание замерло в почтительном
молчании.
     - В таком случае я скажу: сегодня - годовщина битвы при Адуа.
     - Учи, брат.
     - Да, сэр.
     - Знание - да!
     То и дело прерываемый восхищенной аудиторией, старик напомнил всем, как
в 1896  году в Эфиопии бедно  вооруженные и  плохо обученные  крестьяне  Рас
Менелика сокрушили и погнали вспять итальянских захватчиков.
     - Такие же,  как мы,  черные люди за  время от  восхода  солнца  до его
заката, порубили и обратили в бегство больше десяти тысяч врагов!
     Конец  рассказа  был встречен  одобрительными криками: "Слова,  сэр! ",
"Мудрость, да! " "Черному человеку - сила!  " Это стало сигналом: историям -
найти  своих рассказчиков,  песням  -  быть спетыми, загадкам,  пословицам и
ритмам - послужить для обмена знаниями, и каждый старался превзойти соседа в
красноречии и уме.
     Айван уже успел полюбить  обряды  очищения, Он  радовался  человеческой
доброте и чувству  сообщества, ему нравились  истории,  в  которых постоянно
открывались все новые грани, сколько бы раз их не рассказывали. Все делалось
согласно  установленным  правилам, но  никто  не  знал  -  когда  и  кто  их
установил.  В  конце  или  в  начале  истории  про  паука Ананси  рассказчик
обязательно должен был сказать:
     Как  мы  услышали  - так  и  рассказали,  Джек Мандора,  ничего  мы  Не
присочинили.
     Никто не  знал,  кто такой  Джек  Мандора,  но  с  него все обязательно
начинали свой рассказ. А загадывая загадку, нужно было сказать:
     Задай мне загадку, Загадай мне две. Скажи мне отгадку Или же нет.
     Истории  были, как  правило,  очень драматичными, с песнями,  персонажи
говорили  разными голосами;  находясь в  ярости, они  рычали,  если им  было
страшно,   голоса   дрожали;  когда  пытались   одурачить  кого-то,   голоса
становились  хитрыми.  Некоторые  люди  рассказывали  истории  лучше других.
Талантливый  рассказчик  мог продержать  слушателей  в  напряжении в течение
целого  часа.  Сейчас все пели  песню  об  одной великой  трагедии.  Молодой
полицейский, с которым плохо обошлось начальство, задумал недоброе. Это была
медленная меланхолическая песня о  том, как он решил, что только кровь смоет
бесчестие с его имени и  вернет  мужество. Подробно описывалось, как он взял
револьвер и:
     Полицейский молодой, Револьвер - в руке, Ходит-ищет тех  людей, Кто ему
не мил.
     Айван  пел страстно. По его  спине  бегали  мурашки и  тело  горело  от
возмущения, когда творилась  несправедливость. Его дух  поднимался, когда он
слышал,  как Рой в рождественское  утро подходит  к  полицейскому участку  и
стреляет  в своих  мучителей. Его дух  опускался,  когда последний  грустный
куплет (о том, как Роя с восходом солнца вздернули  на виселице) и последние
торжественные погребальные  ноты растворялись в ночном  воздухе. Для  каждой
большой драмы  такого рода  имелась  своя  песня. Вскоре  после случившегося
события в  округе  появлялся  музыкант  и пел  песню, которая только и могла
сохранить  память  о  нем, и за два пенса  продавал отпечатанные  на  бумаге
слова.  Спустя  некоторое  время  песня  входила  в  репертуар  общины  -  и
становилась  частью  истории  этой   земли.  Все  песни  были   грустные   и
трагические.  Юные  девушки рвали на себе  одежды, когда прекрасные и смелые
молодые герои заканчивали жизнь на виселице,  куда, казалось, большинство из
них  и  стремилось.  Иногда,  в  зависимости  от  случившегося,  сами  герои
оказывались злыми и бессердечными, и тогда они в конце концов расплачивались
за свои злодеяния.
     Песня о молодом полицейском Рое  Мараге была  самой  грустной  и  самой
любимой  Айва-ном.  Она  пелась в  медленном  темпе,  известном как  "долгий
размер", который  ассоциировался с похоронами. Во время  пения  Айван слышал
ровные приглушенные удары. Он сообразил, что какая-то женщина взяла ступку и
задает ритм песни. Он знал, что она толчет. Первый  очищенный початок всегда
поджаривали на  огне,  пока  он  не  становился  ломким  и хрустящим,  потом
посыпали  сахаром, солью,  специями и  толкли в  ступе,  превращая в сладкий
коричневый порошок ашам. На подобных сборищах, этим обычно занимались дети.
     - Я  - мудрец, но я же и олух, а ответ на вопрос не вызубришь в школах.
-  Слово  взял Маас  Джо  Бек.  Айван знал,  что Маас Джо,  мужчина  с телом
красно-коричневого  оттенка, каких люди  зовут красный ибо,  всегда был тише
воды и ниже травы. Источник его превращения, подвигший обратиться  ко всем с
историей, находился в плетеной  бутыли  "Джо Луис", которую он навещал  чаще
других. Из предисловия  Айван понял, что его рассказ  - не просто история  о
даппи, пугающих мирных путешественников, которых они встречают в заброшенных
местах, и не история про Ананси, обманывающего Льва, Тигра, Такуму  и других
животных.  Это проблемная  история,  и  потому  аудитория  сама должна  была
выбрать, как следует поступить  героям  истории и  каким будет конец.  Такие
истории нравились Айвану больше всего. Маас Джо, которого за глаза прозывали
"Горит-над-морем" или просто "Горит", начал рассказывать.
     - Жил-был король, и  была  у него  красавица-дочь. Какой  бы мужчина ни
увидел  ее, ему  тут  же  хотелось взять  ее себе  в  жены.  Дочь была такая
раскрасавица, какой отродясь не было. Но она была  к тому же  очень резвой и
дерзкой, и потому ни один  мужчина ее не устраивал. Как-то  король сильно на
нее  рассердился.  Он  сказал:  "Что  же... никто тебе не нравится?  В таком
случае  поступим так. Тот, кто поймает дикого буйвола  без  помощи  веревки,
ружья или  других орудий, одними голыми руками, пусть  и  берет тебя в жены.
Неважно -  урод он  или дурак-дураком, если  он справится  с диким буйволом,
значит, справится и с тобой". Никто из молодежи в том городке и пробовать не
стал. Они  сказали:  "Буйвол -  беда, а девка еще бедовее, к  чему нам такие
хлопоты? "
     Но как-то пришли к королю двое сильных и красивых молодых черных мужчин
и сказали, что поймают буйвола. И ушли за ним. Две недели прошло - от них ни
слова.  Люди решили,  что буйвол убил их. Или засосала болотная трясина, или
поглотили зыбучие  пески. Но  как-то  вечером  тот, что помоложе, объявился.
Весь порезанный-перерезанный,  одежды рваные-драные, и сам  едва  живой, так
что и  ходил-то едва-едва. Он сказал: "Я пришел требовать себе жену. Я знаю,
что я не поймал буйвола, но сотню миль бежал за ним. Я бежал через лес. Плыл
через реку. Взбирался на  гору. Спускался с  горы.  Но так и не схватил его.
Последний раз я видел буйвола, когда он вместе с моим братом падал со скалы.
Оба они  не  могли  выжить. Я не люблю смерть и  потому повернул обратно.  И
поскольку выжил я один, я требую себе девушку".
     Король и его люди принялись совещаться и, поскольку  второй мужчина  не
поймал буйвола и не вернулся  живым, решили отдать  девушку этому.  Закололи
множество птиц и коз, набрали
     гору бананов и  ямса, принесли  бочки  с  ромом.  Король пригласил всех
окрестных жителей, позвал музыкантов и танцоров и объявил великий пир. И вот
все сели есть  и  пить. Бвай сидел  рядом с  дочерью короля, и оба не  могли
наглядеться друг на друга. Сердце короля таяло, таяло и совсем растаяло... И
вдруг они слышат,  как кто-то кричит: "Никто  не будет  есть, никто не будет
пить.  Я  говорю - не  прикасайтесь  к еде, не пробуйте ром.  Я  пришел сюда
требовать себе жену".
     Все испугались,  подняли головы,  и  что  же они  увидели? Они  увидели
старшего  брата  -   могучего   черного  человека  сажень-в-плечах.   Одежда
рваная-драная, сам  весь порезан-перерезан, как будто кто-то взял  мачете  и
порубил  его. И весь с ног до головы обернут в  буйволиную шкуру с головой и
хвостом, как Джонкану.
     "Вы   сказали,  что  тот,  кто  поймает  буйвола,  возьмет  ее,  и  вот
смотрите... Я поймал буйвола".
     И  король  сказал тогда:  "Я  вижу,  что это правда, и не могу нарушить
своего  слова. Но  беда в том, что я уже пообещал свою дочь твоему брату. Мы
решили, что ты мертвый. Уже месяц прошел, а тебя все нет".
     "Вот он я. И я требую жену".
     И  больше он  не  сказал  ни слова,  а только сделал  страшные глаза  и
заскрежетал зубами так, словно очень рассердился. Тогда король  снова собрал
своих людей  и стал обсуждать  с ними  случившееся.  Он дал слово сразу двум
мужчинам, а  получить жену должен один. Как быть? И вот король пошел  к себе
домой и совещался
     там со своими главными людьми, а потом говорил с людьми с улицы.
     Одни советовали  ему никому не отдавать девушку. Другие утверждали, что
ее достоин тот,  кто поймал буйоола. Третьи сказали, что  это несправедливо:
смотрите, как молодая  девушка и молодой человек любят друг друга, смотрите,
как  он приоделся - жених женихом. Несправедливо прерывать  все  в последнюю
минуту. А девушка ни слова не сказала. Только один раз взглянула на старшего
брата в окровавленной шкуре буйвола, и на мух, что слетелись на кровь, и как
открыла  рот,  так  и заревела.  Обхватила  голову руками  и  ревет,  ревет.
Сплошной переполох! Один каас-каас! А  теперь передаю вам право решить - как
должен поступить король?
     Когда  последние  слова Джо Бека  замерли  в воздухе, среди собравшихся
мгновенно   установилась   тишина.   Картина,   столь   ярко    нарисованная
рассказчиком,  как  живая  стояла  перед  глазами Айвана:  все собрались  на
праздник, жених и невеста сидят у всех на виду в счастливом предвкушении, но
вот  девушка   теряет  рассудок  и  начинает   реветь.  В  центре   внимания
брат-победитель, грязный,  весь в крови, глаза красные, изнуренные, полыхают
яростью, волосы в спекшейся крови, со своим ужасным трофеем на плечах, стоит
как жуткий зритель о двух головах, и обе горят обидой  и гневом  на тех, кто
хочет  лишить  их  заработанной кровью награды.  Айвану казалось,  что  двух
мнений здесь быть  не может:  слово  короля - священно, а значит, доблесть и
жертвенность  должны  получить  награду.  После чего  начались споры. Старые
люди,
     думал Айван, не  говорили ничего потому, что и  без  того знали  ответ.
Однако "ответа"  на  подобные  загадки обычно не существовало. Одна и та  же
загадка,  в   зависимости  от   настроения   аудитории   или   расставленных
рассказчиком  акцентов,  нередко находила разные решения. Молодые  женщины и
девушки считали, что ответ должен остаться за  девушкой. Джо Бек сказал, что
вся ответственность лежит на  отце.  Присутствующие  заспорили. Отождествляя
себя с  силой  и  победой,  юноши стояли за  старшего брата. Джо Бек в конце
концов досказал историю:
     -  После долгих совещаний король вернулся  и обратился  ко всем троим с
речью. Он приказал дочери прекратить плакать  и вспомнить, что это ее глупая
гордыня  и  надменность  поставили  всех в  столь затруднительное положение.
Затем король обратился к  братьям. Он  сказал им, что весь город восхищен их
доблестью  и   мужеством.  Молодой  брат  преследовал  зверя   дольше  всех.
Следовательно, ни у кого не возникает  сомнений в его силе, упорстве и любви
к  дочери короля. Но, оказавшись в тяжелом положении и пребывая в  отчаянии,
без всякой надежды на успех, он  повернул обратно, да и кто бы на его  месте
поступил  иначе?  Следовательно, он  показал  себя человеком со  слабостями.
Вернувшись с  пустыми  руками,  он не выполнил условия  состязания и  потому
проиграл.
     Старший брат, с другой стороны, не смирился с  поражением. С фанатичным
упорством,  вдохновляемым  любовью,  с  не  имевшими  себе  равных  силой  и
выносливостью, он шел к  своей победе  и в итоге выиграл состязание, едва не
погубив себя. Его подвиг будет увековечен в песнях  и преданиях  и  принесет
славу его имени и памяти его предков. Здесь король поднял высоко вверх мешок
денег и,  словно по сигналу, его стражники, вооруженные  мачете,  сплотились
вокруг него.  Он сказал  победившему  брату,  что  слава  и  благосостояние,
которых  он  достоин, станут  его наградой, он должен  взять  их, немедленно
покинуть город и никогда сюда не возвращаться, потому что такой мужчина, как
он, может  сильно любить, а значит,  так  же  сильно ненавидеть.  Он доказал
всем, что, если  уж какая-то мысль пришла ему  в голову,  никакое страдание,
никакие обстоятельства  и  даже  смерть не в силах заставить  его  повернуть
вспять.  Это  достойно  восхищения,  но  это  бесчеловечно.  Любым  супругам
приходится воевать друг с другом; в каждой семье возникают свои разногласия.
Если я выдам за  него свою дочь, я буду жить в страхе за  ее безопасность и,
хуже того, - знать, что с ее му жем невозможно ни о чем договориться.
     Младший же брат  - такой же мужчина,  как все: храбрый,  но в  разумных
пределах. С ним можно ужиться, а вот с тем, чья воля не  знает ни страха, ни
границ, жить невозможно.  Старший  брат должен взять  деньги и причитающуюся
ему славу и идти своей дорогой.
     Выслушав   короля,  старший  брат  вскочил   на  ноги,  оглядел  мачете
стражников, посмотрел на  мешок денег и плачущую девушку. Л потом, не сказав
ни единого слова и не взяв ничего, кроме окровавленной шкуры буйвола, ушел.
     Снова воцарилась тишина. Старый Маас Нат-ти заговорил:
     - Это правда, что человек сказал, правда живая. - Старые  люди закивали
головами,  приглушенно  выражая  согласие со  словами  рассказчика.  Возраст
научил  их  тому, что дух компромисса  - прикусить, когда  надо, язык,  быть
гибким, пригнуться - самое важное качество в жизни  тех, кто  хочет  жить  в
человеческом обществе.
     - Сильный человек всегда прав, - пробурчала мисс Аманда. - Слабому грех
обижаться.
     Айван   вскочил,   с  трудом  подбирая   слова,  задыхаясь  от  чувства
несправедливости. Его  гнев был направлен на  Джо  Бека, который отвечал ему
улыбкой терпимости.
     - Это неправильно!.. Вы коварный человек. Это несправедливо.
     - Ай, сынок, -  ответил Джо Бек. - Сам все  узнаешь,  когда подрастешь.
Будь ты королем или отцом, ты бы  взглянул на все по-другому. Справедливость
-  вещь  не  простая,  а  кривая  и извилистая,  запутанная.  Она  крутится,
изгибается,  гнется в  три погибели,  - он  сопровождал  свои  слова сложным
движением курительной трубки, - пока не дойдет туда, куда ей положено.
     -  Садись и  уйми свой пыл,  молодой  бвай,  это  всего лишь история, -
сказал другой мужчина.
     Устыдившись своего  порыва, но  все  еще  с клокочущим от гнева сердцем
Айван сел. Он схватил початок кукурузы и принялся бешено  его грызть,  низко
опустив   голову  и   стараясь   ни  на  кого  не  смотреть.  Где  же  здесь
справедливость?  Разве понравилось бы самому Джо Беку  - этому старому  ибо,
краснорожему увальню, - если бы он сам  поймал буйвола, а  люди бы так с ним
обошлись? Ах,  если бы  старший  брат вернулся  к ним ночью и сжег  весь  их
городишко, как  Самсон  - посевы  филистимлян!  Во  всяком случае, размышлял
Айван в ярости, ему  не по душе эти обряды очищения: слишком  много женщин и
детей  и пустой  болтовни.  Конечно, будь  это  обряд  копания, никто бы  не
согласился с таким решением. Но ведь копание - обряд настоящих мужчин, когда
новую  землю расчищают  и вспахивают  руками. Никаких  тебе женщин, детей  и
стариков,  только  сильные  молодые  мужчины,  тс,  что  умеют  как  следует
работать, Айван вспомнил, что участок  под новую ферму мисс Аманды расчищали
два дня. Мужчины собрались рано, они принесли с собой мачете  и тяжелые вилы
и выстроились в ряд, голые по пояс, так что их мускулистые торсы блестели на
солнце; черные мужчины с  могучими руками, гордые своей силой и способностью
выполнять самую  тяжелую физическую работу под безжалостно палящим солнцем и
петь дерзко-вызывающие  песни,  подстегивая  себя  в процессе  труда.  Айван
вспоминал их возбуждение, когда они собирались,  поддразнивая  друг друга во
время  осмотра, казалось бы, непроходимой  зеленой  стены джунглей,  которой
предстояло пасть под ударами мачете. Они встали плечом к плечу, предводитель
запел песню,  и его  баритон эхом прокатился по долине.  Песню подхватил хор
голосов, заблестели на солнце клинки, и мужчины пошли на зеленую стену.
     Я скажу:
     По оврагам по лощинам скачет,
     По оврагам по лощинам, ха!
     Я скажу: по оврагам по лощинам скачет,
     По оврагам по лощинам, ха!
     Ты ногу сломаешь, ты споткнешься и...
     По опрагам по лощинам, ха!
     Ты споткнешься, упадешь и сломаешь шею
     По оврагам по лощинам, ха!
     Ты сломаешь шею и к чертям поскачешь
     По оврагам по лощинам, ха!
     Непрерывный   ритм  рабочих   песен,  песен   мужчин,  непристойных   и
агрессивных, звучал под свист  серебряных мачете, и завывающий хор обрывался
согласным ударом  клинков, звенящих высокой  нотой  о древесину. Ряд мужчин,
подобно многорукой  машине, жестокой поступью прорубал просеку в тропическом
лесу.  Айван бегал  туда-сюда  и разносил ковши с холодной  водой  мужчинам,
которые останавливались только для того, чтобы влить в себя  галлоны воды. И
вода,  казалось, тут  же просачивалась  сквозь  их кожу, проступала потоками
пота  и превращала мужчин  в  блестящие на солнце полированные  статуэтки из
черного дерева; штаны их промокали до  нитки и вокруг ступней образовывались
маленькие лужицы. На  их плечах и  спинах  вздымались горы  мускулов, словно
клубки  огромных змей, борющихся  под  кожей,  а  вены  напоминали  реки  на
географической карте. Заросли шаг за шагом отступали под натиском сверкающих
клинков  и изобильного буйства необузданных песен, которые наполняли  сердца
радостью и приводили руки  в  движение. Айван  любил эту  грубую телесность,
этот  сладковатый запах сырой черной  земли,  открываемой  солнцу, орошаемой
потом и оживающей под песнями.
     В  полдень, когда  солнце  достигало  зенита и  долина  превращалась  в
гигантскую жаровню, мужчины отдыхали. Тогда приходили женщины и мисс Аманда,
сгибаясь  под тяжелой  ношей с едой, - они несли подносы с ямсом,  бананами,
круглыми   пирогами  под  названием  "завяжи-зубы",   жареное  козье   мясо,
проперченое так сильно, что глаза и нос разбегались  в разные стороны, а пот
струйками  брызгал из  пор.  Усевшись  в тени,  мужчины  поглощали громадные
порции  пищи, изрядно  потея  от перца и запивая  еду глотками  белого рома.
Когда Айван попробовал ром, он  обжег себе  рот и  горло, а в животе у  него
загорелся  огонь. Мужчины смеялись над тем, как он  задыхается и  обливается
слезами.
     - Как вы можете есть такую острую пищу да еще запивать ромом? - спросил
он, когда к нему вернулся наконец дар речи.
     - Все в порядке, молодой бвай,  - объяснили они, все в поту. - Один жар
прогоняет другой.
     Для него их слова пока еще ничего не значили.
     В  тот день после  отдыха  Джо  Бек и получил  свое прозвище. Когда все
мужчины поели, а женщины забрали котелки  и ушли, снова началась работа. Джо
Бек затянул песню, которую он в присутствии женщин никогда не пел.
     У жены горит над морем -  ха! Между ног горит над морем -  ха!  Ты гори
себе гори - я тушить не буду!
     Джо только что  женился, и потому мужчины, услышав его песню, принялись
смеяться. Но  Джо не знал того, что его молодая жена, высокая, пылкая черная
девушка  по имени  Жемчужина, забыла, возможно, с умыслом, котелок и  теперь
вернулась полюбоваться на  своего  мужа  за  работой.  Ее-то голос и прервал
мужской смех.
     -  Ну-ка,  Джо  Бек,  спой  эту  песенку  еще раз.  Что-то  я  плохо ее
расслышала.
     Джо Бек обернулся и  увидел,  что Жемчужина стоит  рядом,  руки-в-боки,
глаза полыхают пламенем.
     - Но... Но я ничего не говорил, любовь моя... - начал было Джо.
     - Ты  выдал себя, я  слышала, что  ты  пел. Значит, если  все так плохо
днем,  когда ты со своими друзьями, - ты и ночью  это  припомни, скажи,  что
сгорела  в  море,  ты понял,  любовь  моя?  - сказала она сладким голосом. И
повернувшись спиной,  зашагала с гордым презрением, величественно  покачивая
бедрами.
     -  Но... Но  я ничего не  говорил,  любовь  моя, -  принялись  дразнить
мужчины,  имитируя его жалобный фальцет. -  Бог  мой, у жены Джо Бека  горит
между ног! И горит себе, горит! Не забудь об этом ночью, Джо!
     С  этого  дня, чтобы привести  его  в ярость, достаточно было крикнуть:
"Горит над морем".  Или пропищать фальцетом: "Но я ничего не говорил, любовь
моя".
     Воспоминания   немного   охладили   возмущение   Айвана,  и  он   снова
сосредоточился  на происходящих  вокруг событиях.  Подоспела  еда -  мужчины
стали доставать жестяные тарелки, которые принесли с  собой. Это была легкая
закуска, поскольку работа была не тяжелая. Айваном  владело  желание принять
позу одинокого презрения и одновременно он хотел, как и все, взять тарелку и
присоединиться к обществу. Чей-то нежный голос оборвал его размышления.
     - Айван, мисс Аманда прислала тебе это.
     Мальчик  молча поднял глаза. Перед ним стояла девочка с двумя тарелками
в руках.  Он замешкался. Она протянула ему одну тарелку,  ее  глаза излучали
тепло.
     - Чо! Ничего страшного - бери  свою  еду, Айван-ман,  -  сказала она  с
мягкой настойчивостью.
     Айван сдался.
     -  Почему она тебя послала? - не  слишком вежливо  спросил он, принимая
тарелку.
     - Это  я попросила  ее, - сказала  девочка просто,  -  потому  что  мне
понравился твой стиль.
     Она не  заигрывала с ним и не стеснялась, сказанное ей было  всего лишь
признанием правды.
     - По-моему, ты был прав по поводу этой истории, и я хочу, чтобы  ты это
знал.
     Когда она присела на краю барбекю, в ее улыбке сквозило восхищение.
     Айван эту девочку немного знал. Она ходила в государственную школу, где
он учился до тех пор, пока ему нравилось, оттуда он  ее  и  помнил. Айван не
обращал  на  нее внимания,  как и  на  всех  других  девочек. Но  сейчас  ее
неожиданная поддержка и искреннее предложение дружбы глубоко его тронули. Он
смотрел на нее,  пока  она ела. Девочка  была  его  возраста,  стройная, как
стебель сахарного тростника, но округлости груди и бедер уже намечали формы,
характерные для зрелой женщины.
     На ней была школьная  форма, белая блузка  и голубая юбка, на  ногах  -
белые холщовые  туфли.  В ее  внезапном появлении было что-то  очень ясное и
чистое. Волосы  были убраны с лица, так что открывались четкие  линии скул и
носа.  На  фоне  темной  кожи  ослепительным  блеском  сияли   зубы.  Глаза,
источавшие тепло,  были коричнево-медового оттенка. Про такие глаза говорят,
что это глаза  "марунов" - по  имени легендарных африканских воинов, которые
полтора столетия удерживали за собой  эти холмы, противостоя военной  мощи и
хитроумным планам англичан.
     - Если ты  снова меня встретишь, ты меня узнаешь? - прошептала она, тем
самым  дав понять Айвану, что  от  нее  не  скрылся  его оценивающий взгляд.
Вместе с тем  ее мягкий, чуть поддразнивающий тон говорил  о том, что ей, по
большому счету, все равно.
     - Пожалуй,  -  Айван  чуть растягивал  слова,  по  возможности придавая
своему голосу глубину и задумчивость. - Теперь я тебя тоже узнаю.
     Настал ее черед отвернуться.
     Наблюдая  за парочкой из кухни  и посмеиваясь  про  себя,  мисс  Аманда
размышляла: "Ну  что ж,  Маас Айван держится  неплохо. Что угодно отдала бы,
только бы услышать, о чем они говорят".
     Девочка  была   вежливая,  всегда  готовая  помочь  старшим,  прекрасно
воспитанная и  к тому же такая красивая. И совсем не казалась недовольной. О
чем бы  они  там  ни говорили, вид у них был очень серьезный, они  полностью
ушли  в свое, сидя  вместе под слабым лунным  светом.  Айван  почти закончил
есть.   Ему  очень  понравилось  это  блюдо  -   в   народе   его   называли
нырни-и-вынырни  -  соленая  макрель,  запеченная   в  кокосовой   мякоти  и
сервированная бананами и оладьями из маниоки  бамми.  Мисс  Аманда заметила,
как  девочка наклонилась вперед и переложила  остатки  своей  еды  в тарелку
Айвана. "Хей, - подумала старуха, - кажется, она взяла его в оборот! У моего
внука  появилась  женщина, которая  его кормит.  Вот до  чего  я  дожила!  "
Продолжая посмеиваться, она повернулась к женщине рядом и спросила:
     - А кто эта дитятя, что сидит с моим внуком - что-то я ее не узнаю.
     - Да ведь это моя маленькая внучка Мирриам! Она так выросла, что совсем
не удивительно, что вы ее не узнали.
     Обе женщины посмотрели друг на друга и громко рассмеялись.
     Айван совершенно не запомнил окончание  этого вечера. Когда люди  снова
собрались у бар-бекю, неочищенными остались всего несколько мешков кукурузы.
Мирриам не делала никаких  движений, чтобы присоединиться к своей бабушке по
другую сторону барбекю. Айван  был исполнен надежд, но и нетерпения.  Сумеет
ли она остаться  рядом  с  ним на виду  у  всех?  Девочка  не разделяла  его
нервозности  и,  казалось, не  понимала всей деликатности их  положения. Она
подобрала пустые тарелки и направилась на кухню.
     - Ты куда?
     - Никуда - на кухню.
     - Ну да... А ты вернешься?
     - Если ты хочешь.
     - Если ты хочешь.
     - Нет, только если ты.
     - Ну ладно... - начал было Айван, но она уже исчезла.
     Вдруг Айван  почувствовал себя невероятно одиноким и пожалел о том, что
не сказал ей, как сильно он хочет, чтобы она вернулась назад. Он был уверен,
что  девочка  сядет рядом со своей  бабушкой и он больше  не  сумеет сегодня
поговорить с ней. В подавленном настроении он сел очищать початки, размышляя
над  тем,  как это  человек  способен за столь  короткий промежуток  времени
почувствовать себя  так  хорошо  и  так плохо.  Он почти не  прислушивался к
разговорам,  которые  на  сей  раз  касались  жутких  ночных  духов,  даппи,
появлявшихся  в  разных  обличьях: старый  Хидж  - злобный  вампир,  который
сбрасывал  свою  кожу  и высасывал души из спящих, пока они не высыхали и не
умирали или не становились  зомби, бездушными механизмами, лишенными  воли и
желаний.  Чтобы  погубить старого  Хиджа, надо  было  отыскать место, где он
оставил  свою кожу, как следует посолить ее  и поперчить, чтобы  вернувшийся
Хидж не смог забраться в нее обратно, и тогда с первыми солнечными  лучами к
нему придет  смерть. Подобные разговоры  ничуть не улучшили  его настроения.
Сейчас женщина  рассказывала, как она встретилась с жутким катящимся  шаром,
особенно зловредной разновидностью даппи - огненным  шаром, который  катился
по земле под звяканье цепей и среди адских клубов дыма.
     - Айван, дай руку.
     Негромкий хрипловатый голос донесся до него из-за спины.
     - Что?
     Это была Мирриам с кокосом, наполненным ашам.
     - Нашла на кухне, - сказала она робко. - Ты испугался?
     -  Испугался?  Нет  -  я знал, что  это ты, -  соврал  он  и,  случайно
коснувшись ее лица, испачкал его кукурузной крошкой.
     Счастье  Айвана  было полным.  Мирриам  сидела  рядом  с  ним,  слушала
разговор  и там, где надо - хихикала, а где надо - дрожала от страха. Он  же
притворялся бесстрашным слушателем.  Дети,  которых начал уже одолевать сон,
потянулись  поближе  к  маминым  юбкам, чтобы, спрятавшись  там  в  тепле  и
безопасности, продолжать  слушать  страшные  истории  и  расширять  глаза от
удовольствия, которое доставляет ужас, если он не опасен.
     Ритм работы стал хаотическим, осталось всего несколько мешков, но никто
не торопился  закончить работу. Силу  "Джо  Луиса"  можно  было  заметить по
неразборчивым  голосам  и  непристойным  шуткам  некоторых  мужчин.  Повеяло
прохладой. Айван  и  Мирриам  говорили без умолку. Айван рассказывал ей  про
океан и про кафе мисс Иды. Мирриам была поражена, но о последнем высказалась
неодобрительно.
     Со  своей  удобной   наблюдательной  позиции   Маас  Натти  по-прежнему
возглавлял собравшихся, но ром и возраст делали свое: его то и дело  клонило
ко сну.  Окружающие  дипломатично делали вид, будто этого не замечают. Порой
старик  приходил  в себя и  бормотал фразы на разных  языках, вывезенные  из
путешествий  в молодые  годы. Фразы  на испанском  соседствовали  с  девизом
Маркуса Гарви "Восстань могучая раса и соверши,  что в силах твоих".  Каждое
его   высказывание  сопровождалось   восхищенным   шепотом  -   разговор  на
иностранном  языке  всегда  почитался  признаком  мудрости.  Маас  Натти жил
когда-то в местечке под  названием Алибами, откуда вынес вполне определенные
и  непоколебимые мысли  о  природе  и  наклонностях  белых  людей,  а  также
несколько заклинаний  на непонятном языке, отчасти  напоминавшем английский.
Никто не  мог  понять их  смысл, потому  что  Маас  Натти  как-то по-особому
интонировал носовые звуки.  В том случае, когда он пускал  в ход "мерканский
язык", все знали, что старик "готов" и ему пора идти спать.
     Внезапно Маас Натти выпрямился  и, оглядев всех присутствующих, овладел
вниманием каждого.
     -  Скользкая дорога -  крутые дела, - предостерег  он.  - Победитель не
уходит, а уходящий не побеждает.
     Он сопроводил свои слова многозначительным кивком головы и огляделся по
сторонам  в надежде, что кто-нибудь  подхватит и  продолжит  его  изречения.
После чего мирно отошел ко сну.
     Люди бережно отнесли старика в дом, погасили лампы и стали расходиться.
Они  уходили по несколько человек  в  разные стороны  и  несли  перед  собой
факелы,  сделанные  из  резиновых  автомобильных покрышек  - не  только  для
освещения, но и  потому,  что  едкий запах  жженой  резины  отпугивал -  как
насекомых, так и дап-пи и злых духов.



     Поутру ты цветешь и сияешь, Вечером вянешь как лист.
     Псалом Раста
     Айван проснулся с  первыми лучами  солнца.  Из угла  комнаты доносилось
хриплое дыхание  бабушки. Было  еще темно, чтобы видеть ее, но  в молчаливой
темноте ее  дыхание  казалось особенно тяжелым и  прерывистым.  Он полежал в
постели несколько  минут  и  прислушался  к звукам  утра  -  щебету  птиц  и
горластым крикам петуха, эхом отдающимся  в долине. Сегодня был очень важный
день.  Айван  быстро оделся  и  вышел  наружу.  Мисс  Аманда по-прежнему  не
просыпалась, чему он был только рад. Он терпеть не  мог ее взгляд с каким-то
молчаливым  обвинением, который она  стала  бросать на  него после того, как
однажды  он принес дешевый транзисторный приемник, а большая часть денег  из
его жестяной коробки из-под  печенья  исчезла. Б конце концов,  деньги  были
подарены  мальчику Маас Натти, и он вправе распоряжаться ими по собственному
усмотрению. Правда, он не спросил ее согласия, но ведь он ничего не украл!
     Айван торопливо нарубил  кукурузы для домашней  птицы, нарвал травы для
коз,  покормил  свиней.  Воды  в корыте  почти не было, поэтому он сходил за
ведром и отправился с ним к водонапорной колонке  у дороги. Он выполнял свою
работу  резво и машинально,  ни о чем не задумываясь и даже не полюбовавшись
на своих животных, которых мисс Аманда подарила ему два года назад. На кухне
он не стал садиться за стол, а  быстро сделал бутерброд, посыпал его солью с
перцем и, завернув вместе с приемником и небольшим ножом в тряпку, положил в
жестяное  ведерко.  Он  взял рогатку и  проверил на ней резинку - нет ли где
трещины,  из-за которой она  может в ответственный момент порваться. Резинку
пришлось сменить,  после чего, набив карманы круглыми камешками, он вышел из
дому.  Мальчик  пошел по склону горы в  сторону растущих  на  ней  деревьев,
двигаясь  все время вверх и вверх. Вскоре он остановился и огляделся. Отсюда
был  виден  бабушкин  дом,  лепившийся к  горному выступу,  зеленая  долина,
сбегавшая от неба далеко  к  морю, которое  сверкало  сквозь утренний  туман
изумительной пепельной голубизной. Небо было чистым  и  безоблачным,  утро -
невероятно ясным и свежим, воздух - таким прозрачным, что говорили, будто бы
в  такие  дни с горных вершин  видно  Кубу.  Среди роскошных зарослей зелени
Айван чувствовал себя счастливым и свободным, и в этой тишине малейший  звук
разносился по долинам чистой и прозрачной нотой. Айван пожалел, что не может
включить приемник  и  послушать  бойкую болтовню ди-джеев и музыку,  которую
называют ска, Это была  главная проблема, возникшая между ним и бабушкой. Он
перестал  ходить в школу и теперь  занимался только  тем,  что  ухаживал  за
животными, работал на маленьком участке, который ему  подарил Маас  Натти, и
проводил время в  кафе, слушая безбожную музыку греха, которую так не любила
мисс Аманда. Она не  особенно переживала по поводу школы, потому что, хотя и
была  грамотна настолько, что сама  читала  Библию и, как всякая крестьянка,
уважала  школьные знания,  боялась,  что перебор с  образованием  сыграет  с
внуком злую шутку и отвратит его от земли.
     Айван  приблизился  к  девственному  лесу, который увенчивал  горы. Ему
нравились эти темные деревья, толстые стволы, среди которых он ловил себя на
мысли  о том, что он здесь - первопроходец.  В таинственном молчании  гор он
чувствовал чье-то присутствие, ему казалось, будто какой-то непостижимый дух
говорит  в  его   глубине.  Сегодня  он  хотел  застать  врасплох  семейство
куропаток,  жирных, желтовато-коричневых  птиц, не спускающихся в долины; их
можно поймать только  в  тени больших деревьев, где  они, будто куры, чистят
перья. Айван тихонько крался по козьей тропе, останавливаясь и прислушиваясь
к  своим шагам. Этим утром ему никто не встретился,  и незаметно для себя он
оказался на противоположном склоне горы.  Айван знал, что  здесь тоже  могут
быть птицы. Заросшее пшеничное поле  раскинулось внизу  на полпути к холмам.
Здесь можно было встретить стаю голубей, рыскающих по потрескавшейся земле в
поисках  оставленных сеятелями  зерен  пшеницы.  Мальчик пригнулся,  потом с
рогаткой в руке подошел к невысокой стене в конце  поля и осторожно заглянул
через нес. В сухих стеблях растений он услышал шорох.
     Там были земляные голуби - желтовато-серые самки с черными отметинами и
розовато-серые самцы  покрупнее,  они  прохаживались  взад  и вперед,  важно
пронося свои тела-обрубки на коротких розовых ножках. Айван действовал очень
разумно. Он быстро выбрал  мишень  и выстрелил. Камень  вылетел  из рогатки,
птицы  шумно взлетели вверх.  Птица, в которую  он попал,  после  нескольких
трепыханий,  кажется, испустила  дух. Айван за  стеной  оставался невидимым,
поэтому стая должна была скоро вернуться. Так и случилось: голуби прилетели,
не обращая внимания на своего мертвого собрата. Мальчик  выстрелил  еще раз,
но  насмерть  птицу не  убил, пришлось  добить  ее, трепыхавшуюся,  и заодно
забрать первую.  Через час у него за пазухой было четыре птицы. Он связал их
за лапы виноградной лозой и приторочил к поясу - без голов, чтобы они не так
быстро окоченели.
     Айван  покинул  пшеничное  поле и  стал  спускаться  в  другую  долину,
окруженную со всех сторон горами. Нижний ее склон был возделан под банановые
посадки, заботливо вспаханная земля была мягкой  и рыхлой.  На этой земле он
отпустил  все  тормоза  и  с громким воплем помчался вниз,  бешено перебирая
ногами, чуть откинувшись назад,  чтобы удержать равновесие и не упасть лицом
вниз, бросаясь из стороны в сторону, чтобы не врезаться в дерево.
     Оказавшись на самом дне долины, он подошел к зеленоватой, искрящейся на
солнце  реке. Лег  отдышаться  на  песчаном мелководье и  почувствовал,  как
солнечное тепло входит  в его тело.  Лениво перевернулся на  спину, глядя  в
небо и на отроги холмов, окружавших маленькую долину. Потом включил приемник
и иностранный электрический голос разбил тишину, голос станции "Нумеро Уно",
голос эффектный, шикарный, околдовывающий, который Айван никогда не  уставал
слушать:  "Говорит  кайфовый   и  клевый,  с  живой  изюминкой,  искусный  в
тан-цах-шманцах;  мое моджо работает правильно и наш музон вас  взбодрит;  в
этот  ясный солнечный день  напрямую  из  Кингстона, Джей  Эй".  Но сегодня,
чувствуя, как теплый песок ласково  щекочет ему  спину, и  глядя  на зеленые
холмы, возвышающиеся молчаливыми  громадами, Айван не очень-то хотел все это
слушать. Он выключил  транзистор  и  пошел  по берегу  реки к  морю. Обогнул
излучину реки  и  подошел к  бамбуковой  роще, в тени которой были причалены
плоты. Один из плотов принадлежал  ему, и, прихватив с собой птиц и поклажу,
он оттолкнул плот от берега и направил  по течению. Он плыл вниз  по реке  в
поисках  джанга,  коричневатых  речных креветок, которых ловят  под мшистыми
камнями или прямо на поверхности  воды, когда они судорожно бросаются искать
тень. Айван ловко подхватывал креветок сложенными чашечкой ладонями и бросал
в ведерко. Он делал все неторопливо. Несколько раз оставлял бамбуковый плот,
плавал  и  нырял  под  скалами, выныривал  в  зеленых прохладных  бассейнах,
образованных  громоздящимися  вокруг камнями.  Порой  берег  исчезал: горные
кряжи  скалами вдавались прямо в воду. В глубокой воде  под этими скалами он
нырнул за большим дедушкой  джанга, который едва поместился  в его ладонях и
изо  всех  сил  сопротивлялся,   угрожая  своими  клешнями.  Вскоре  ведерко
наполнилось,   Айван   лег   на   скрипучие  бамбуковые  бревна  и  позволил
неторопливому  течению  нести  плот, а сам включил транзистор и стал слушать
бодрую живую музыку. Он проплыл мимо группы  ребятишек, плескавшихся в воде,
мимо  женщины,  стирающей  одежду о  камни,  мимо  стайки  канюков  - черных
падальщиков,  греющих  свои  лысые красные головы на  песчаной полосе,  мимо
полей, возделанных до самого берега, с посадками ямса, кокосов и бананов.
     Медленно разворачиваясь по излучине, он достиг песчаной отмели, которая
была пустынна, если не считать одинокой девичьей фигурки,  стоящей на  камне
на коленях. Причаливая  к берегу с  хитрой усмешкой на лице, Айван  медленно
вел плот под нависающей скалой в направлении фигурки. Он бесшумно  причалил,
поднялся  на камень и спрятался  за ним. Оттуда он мог наблюдать за  ней. Но
вдруг почувствовал в  горле  ком. Ему было известно, что Мирриам  собиралась
стирать  здесь одежду, но открывшаяся его взору  картина не произвела  бы на
него столь сильного впечатления, будь она намеренной. Голая, если не считать
трусиков, Мирриам  развешивала на  низких  кустах выстиранную одежду. Ступая
легко и свободно, она казалась частью этого ландшафта. Стройные девичьи ноги
нежно  изгибались,  а  маленькие  девственные  грудки  устремлялись  сосками
навстречу  солнцу.  Кожа  отливала  всевозможными  оттенками черного.  Айван
застыл  в благоговении.  Мирриам ничем не обнаружила, что  заметила  его,  и
вернулась к каменному выступу скалы, где оставалась еще одежда для стирки.
     Мирриам не пыталась ни прикрыть себя, ни вообще как-то отреагировать на
незваное  вторжение Айвана. Природная грация и скромность  девичьих движений
полностью отрицали его присутствие и  придавали  Мирриам величие, которое не
было бы большим, окажись она сейчас в королевской мантии. Наконец без спешки
и  стеснительности,  не  подавая виду,  что  заметила  его присутствие,  она
небрежно надела просторное платье.
     Айван хихикнул. Так она все еще  не разговаривает с ним, да? Не обращая
на нее внимания, он вернулся к плоту  и собрал свои вещи.  Прошел мимо нее и
развел на берегу небольшой костер. Поставил на огонь ведерко  с креветками и
принялся чистить  и потрошить  голубей. Посолил их,  поперчил и развесил над
огнем. За  все это время между ними не было  сказано ни слова; они вели себя
так, словно каждый находился  здесь один. Пока птицы жарились на огне, Айван
исчез в кустарнике. Вскоре послышался его голос, полетевший вверх по холмам.
     - Маас Бутти - ооу!
     Откуда-то с холмов донесся ответ:
     - Кто там?
     - Айван, сэр!
     - Что хочешь?
     - Прошу у вас хлебный плод, сэр!
     - Бери его, да.
     Айвач мог взять хлебный плод с поля и без спроса, но он был внуком мисс
Аманды, а не вором. Вернулся он  с  хлебным плодом и несколькими  кокосами в
руках.  Мирриам украдкой за ним  наблюдала, и  слабая улыбка заиграла на  ее
губах.
     - Что такое? - проговорил  Айван,  словно сам  себе.  - Кажется, кто-то
перевернул мою еду. Кто же, интересно знать? Надеюсь, ее не отравили.
     - Иди, мертвец, в буш, - сказала Мирриам, улыбаясь, хотя это было самым
страшным проклятием, которое  один селянин мог адресовать другому, желая ему
смерти в одиночестве.
     - Ах,  так  это  вы! А я вас, признаться, и не  заметил. Не  желаете ли
присоединиться к моей скромной трапезе, мэм?
     - Не исключено, - сказала она,  продолжая  стирать.  - Но  сначала  мне
нужно  как следует подумать, действительно  ли  я хочу  разделить  трапезу с
банго-, который не ходит в школу и без перерыва слушает глупое радио.
     - Держи себя в руках.  Я знаю,  если  говорю, что голоден, и  еда почти
готова. Когда хлеб ный плод испечется, я в любом случае приступаю к еде.
     Вскоре все стало совсем не так  плохо,  как могло показаться вначале. С
тех пор  как Айван  перестал ходить  в  школу и  купил  себе радио,  Мирриам
отдалилась от него и явно осуждала. Ее охлаждение было,  пожалуй, даже хуже,
чем  вечно неодобрительный голос мисс  Аманды.  Находясь между обеими, Айван
чувствовал  себя в последний год  очень  неуютно. Мирриам хотела  продолжить
учебу  в  Педагогическом  училище и вернуться обратно в округу учительницей.
Она  и слышать не хотела  о планах Айвана уехать в город  и  стать артистом,
считая все  это пустой  мечтой, навеянной беспутным  кафе мисс Иды. Сегодня,
тем не  менее, она с ним заговорила. Когда креветки стали красными, голуби -
золотисто-коричневыми,  а  на  хлебном плоде  появилась черная  корочка,  он
позвал ее.  Мирриам  полезла в свою  сумку для одежды, достала оттуда хлеб и
груши,  подошла к костру  и  разделила с  ним трапезу, положив себе  еду  на
большой лист кокоямса, напоминающий тарелку.
     - Бвай, еда  выглядит здорово, а? - сказал Айван. - Я тоже искал груши,
но у нас в саду они еще не созрели.
     - Эти груши - с  деревьев, что у табачных полей.  Там они всегда раньше
созревают.
     - Да, - ответил Айван. - В твоем саду все рано созревает.
     Мирриам быстро на него посмотрела и  отвела  взгляд. Айван  наблюдал за
грациозными движениями  ее рук,  когда она склонялась  к огню  и щурилась от
дыма. В нем поднималась великая нежность. Он готов  был провести рядом с ней
всю жизнь, добывать ей еду, разделить с ней свою судьбу...
     - Ладно, давай есть.
     - Знаешь,  я  искал  тебя, -  отважился  признаться  он, уставившись  в
тарелку.
     -  Чо,  ты должен врать, вот и  врешь... Что,  интересно, такой великий
артист нашел во мне, бедной девчонке?
     - Чо, Мирриам. Нет смысла опять начинать эти споры, ман.
     - Ладно.
     Ее тон стал мягче.
     - Нет смысла вести их сейчас. Спасибо  за обед, слышишь? - Она поднесла
одну из жареных птиц ко рту как бы в знак приветствия. Ее сильные белые зубы
впились в хрустящую грудку,  и  сочный  жир потек  по  подбородку.  -  Ха, -
улыбнулась она, вытирая  подбородок. -  Когда  пшеница созревает  - птицы  с
жирком.
     - Верно,  -  ответил  Айван.  - Но, как  я вижу, не  только птицы. - Он
медленно поднял глаза на ее грудь. - Все зреет, так ведь?
     - Айван, ты слишком груб.
     - Груб ребенок, я не груб, я рриган.
     Мирриам состроила  комическую  гримаску, преисполненную  благоговейного
трепета.
     - Это мне уже известно.
     - Ты слышишь меня? Придет день, и ты еще узнаешь.
     - Неужели? Но что-то этот день никак не  идет. И, скорее всего, никогда
не придет.
     -   Ты  так  считаешь?  -  спросил  Айван  мягким   тоном,  но  Мирриам
сосредоточилась на своей еде.
     На  песке  в  тени  деревьев было  прохладно.  Морской бриз,  свежий  и
соленый,  ласкал  их  лица  и  пускал  рябь по  поверхности изумрудной  реки
создавая  беспокойные  водовороты, которые блестели  на солнце  тут и там  и
порой  выкатывались  на  берег  с  легкой  белопенной  волной.  Они  лежали,
облокотившись  о  бревно, прислушиваясь к нежному плеску воды.  Лицо Мирриам
было задумчивым и печальным.
     - Как приятно, Айван!
     - Да, хорошо.
     - Ты видишь, как сейчас...
     - Что?
     - Как сейчас вес спокойно и мирно... река, и солнце, и склоны...
     - Ну и что?
     - Понимаешь... - она старалась  подобрать правильные слова. - Ты знаешь
моего кузена Рафаэля?
     - Черного Рафаэля, которого люди зовут Король Реки?
     - Того  самого,  по  прозвищу  Король  Реки.  Чудак-человек.  Некоторые
смеются над ним,  говорят  - дурак-дураком, но я так не считаю. Он целые дни
проводит на реке и  говорит,  что все, что  ему нужно, там есть.  Однажды он
сказал мне: "Мирриам, девочка, пусть люди говорят - что говорят. Я знаю, что
когда солнце  ясное, и бриз прохладный, и горы становятся пурпурными, и небо
голубое, и речные воды тяжелые, холодные  и  зеленые, и я ухожу на семь миль
вверх по те чению, где доки эти? Нет, слушай, девочка, я курю длинный сочный
сплифф,   да,   одну   закрутку   моей  собственной   сочной,   высокогорной
готшит-ганджа,  понимаешь?  И голова моя  сразу становится чистой-чистой,  и
видение расширяется, знаешь; и дух  любви и братства переполняет мне голову.
И я встаю  на свой плот и плыву  к морю, семь миль вниз. Чо! Я один - Бог  и
река. Спаси Господи! Только ветер дует в лицо, и солнце светит в грудь, и по
обеим сторонам -  горы, и вдруг лицо скалы как глянет на тебя,  так?  А  под
ногами  только  бамбук трещит, и ходит, и брыкается как  мул от силы реки? Я
скажу - вот так время  настает, когда я один спускаюсь вниз, я один  и река?
Человек может  слышать  голос Бога, понимаешь?  Да, и лицо его может узреть.
Да, говорят  мы бедные, черные, невежественные - и  это даже правда иногда -
но в  то время, когда  есть только я, и  плот, и река,  и горы, никого нет в
мире, кто дальше, чем я. Никого нет, я тебе скажу.
     Мирриам замолчала и выжидательно посмотрела на Айвана. Глаза ее горели.
     -  И он говорил все это? -  пробормотал  Айван. -  Я  не уверен, что он
вообще умеет говорить.
     Его обуяла ревность, что этот человек произвел на Мирриам такое сильное
впечатление. Он  видел Рафаэля, громадного иссиня-черного парня с привычками
отшельника, массивного телосложения, с могучими  руками и плечами. У него не
было ничего,  кроме нескольких речных плотов и рыболовных сетей, он не искал
дружбы с людьми и, не считая вежливых приветствий, когда это было совершенно
необходимо, ни с кем не заговаривал. Ходили слухи, что где-то высоко в горах
он выращивает особенно крепкие сорта ганджи и курит их, что и приводит его к
таким странным поступкам. Еще он был известен тем, что мог провести вверх по
реке  - никто больше этого не мог - груженый плот.  И время от времени делал
это, словно  в соревновании с кем-то, не покидая середину реки, где  течение
было особенно стремительным, и его тонкий бамбуковый шест и гигантские плечи
спорили с силой течения, причем выглядело это самой беспечностью.
     - Так он правда умеет разговаривать? - по вторил Айван.
     -  Не  только  умеет, но и говорит умнее, чем ты и все те, кто называет
его дураком, - горячо воскликнула Мирриам. - Я чувствую, что в один из таких
дней, как сегодня, я пойму то, что видит Рафаэль.
     Хотя Айван  ни  за что бы в этом не признался, он подумал точно так же.
На лицо Мирриам падала  тень, но  ее  скулы поблескивали  мягким бархатом, и
золотистые глаза марунов сверкали глубоким внутренним огнем. С одной стороны
к  ней притекала  река,  с другой - свешивали свою буйную  зелень  береговые
растения.  Она  казалась  расслабленной  и  умиротворенной,  безразличной  к
присутствию  Айвана  и  растущему  напряжению его  взгляда.  Медленно, почти
непроизвольно, он  подвинулся к  ней  ближе, не в силах оторвать  глаз от ее
лица. Казалось, она засыпает,  убаюканная нежным  бризом, ровным  полуденным
жужжанием насекомых и отдаленным рокотом моря.
     Но вдруг она резко потянулась,  засмеялась, оттолкнула Айвана ногой,  и
тут же, резво вскочив на верхушку камня, сбросила с себя платье, устремилась
навстречу  солнцу  и  уже  через мгновение прыгнула  солдатиком в воду.  Они
плавали вместе и боролись,  стараясь затащить друг друга в воду - и вытащить
из воды. Потом Айван вынес ее на руках на берег и уложил на мягкую траву. Он
смотрел ей в глаза. Она прекратила  бороться, поймала его взгляд, и ее глаза
были полны тревоги и предвкушения.
     - Нет, Айван, - сказала она, когда  его  руки обхватили  ее за талию. -
Нет, нет, я говорю нет, ты не можешь так дитятю?
     Но  голос  ее был слабый,  а руки вцепились ему в шею, словно  железные
клешни. Ее  дыхание  стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась
по нежному изгибу щеки и упала в песок.
     Очень  долгое  время они  лежали сплетенные без движения,  и прохладный
ветерок остужал  их мокрые разгоряченные тела. Потом  Айван встал и  включил
приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:
     -  Выключи эту  чертову штуковину,  Айван!  Как  ты  можешь  - в  такое
время?..
     От ярости она  не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и
кустов.  Айван с  виноватым видом  выключил радио, но  было уже  поздно.  Он
стоял,  жалкий, предчувствуя  самое худшее.  Потом предложил ей  прогуляться
вдвоем, она даже не ответила.
     Айван остановился  перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как
раз в тот момент, когда солнце начало опускаться  в море. Пламенеющие пальцы
карибского  заката касались холмов  и долин кроваво-красными  бликами. Таким
ярким  был этот  свет,  что  суеверные  испанские моряки, с  их католическим
чувством  вины,  впервые увидев  его, решили,  что  доплыли до конца света и
видят отблески адских сковородок.
     "Господи Иисусе! - думал Айван.  - Каким  образом у этих женщин заходит
ум  за разум, а? Что такое  случилось с Мирриам? Чего она,  в  конце концов,
хочет?  Она и  бабушка, им не остановиться, ман, никак не остановиться. Все,
что  напоминает им о моих планах,  сводит их с ума и злит. Ой-е-ей. Подожди,
они  думают, что человек может скакать туда-сюда по горам,  как  козлик, всю
свою  жизнь?  Чо, не  тут-то было. Это у них не  пройдет.  Почему, почему им
никак не  понять,  что и для них все это, именно для них, разве  не так, то,
что я хочу стать знаменитым. Все-все, когда я был маленький, говорили, какой
я Риган и какое у меня большое сердце, так почему же сейчас они так со мной,
когда я  хочу следовать  своему сердцу? Смотри, Мирриам! Смотри, как  хорошо
все было сегодня. Сегодня она доказала свою любовь. Она сделала все,  на что
способна, Бог знает что натворила, и я это знаю. Она молодая девушка, она не
позволяет  с  собой легкомысленно  обращаться;  не  надо  ее  путать с этими
дурочками-сними-трусики,  девочками-трахни-меня-в-кустах,  о  которых  вечно
толкует  мисс Аманда. Нет,  она точно  любит  меня  и  сегодня это доказала.
Позволила мне почувствовать себя мужчиной, любовником, королем, черт побери,
и вдруг - бамц! Все накрылось! "
     Айван  выругался, покачал  головой и,  повернувшись спиной к  багряному
морю, продолжил свой путь в горы.
     С мисс Амандой все обстояло еще хуже. Вот уже целый  год она с каменной
непреклонностью  отрицала  все его начинания, особенно ругая за то,  что  он
проводит время в кафе. "Айван, что хорошего ты находишь в этом кафе? Думаешь
это приятное место,  да? " Как объяснить  ей про музыку, про то, как  она на
него действует, это захватывающее  чувство полноты, когда он движется вместе
с  музыкой,  когда  поет  современные  песни,  как  объяснить ту  страсть  и
нетерпение, с каким  он вчитывается в газеты с фотографиями певцов и бэндов,
в  объявления  про  танцы  и  клубы,  как  он завидует великолепию  и  славе
артистов. Бабушке этого не понять. Куда ей? За всю жизнь она и на пятнадцать
миль дальше своей горы не выезжала.
     Мисс Ида понимает. Она рассказывала ему истории про клубы и артистов, с
которыми была знакома, о  больших конкурсах  танца, в  которых  участвовала.
Иногда она бросает все, чем занимается, чтобы посмотреть на него, и убеждает
окружающих:
     - Ну  скажите мне  теперь, что у парня нет дара? Послушайте,  как  бвай
поет калипсо, а?
     И тогда радость Айвана бывает по-настоящему полной.
     Все-таки как тяжело знать, что уже не сумеешь поделиться с мисс Амандой
своими мечтами, что уже не вбежишь, как раньше,  домой, с порога рассказывая
о своих приключениях.
     С того самого  дня она  становилась все более отчужденной,  холодной  и
необщительной.
     Бабушка  была  в  тот  день  на  кухне. И  словно  безмолвный свидетель
обвинения посреди стола стояла пустая банка из-под печенья.
     -  Бабушка, смотри... -  начал  он,  показывая ей свое  сокровище: "...
ВСЕГДА ПРИНОСЯЩИЙ СЛАДКИЕ НАПЕВЫ И НЕЖНЫЕ ПРИПЕВЫ... "НУМЕРОУНО"... "
     -  Убери  из  дома  эту  чертовщину! - сердито  проворчала она, даже не
подняв взгляда.
     Айван выключил транзистор, и она тихо и безжизненно проговорила:
     -  Так вот куда ты потратил все деньги? Что  ж, хорошенькое дельце, - и
снова повернулась к нему спиной.
     Он  не  сумел даже убедить  ее слушать  воскресные  программы  духовной
музыки, ибо она сочла смертным грехом исполнять  музыку Бога на том же самом
инструменте,  на чертовом приемнике,  на  котором исполняют  всю  эту музыку
греха  и  проклятия Вавилона. Поэтому  Айвану  запрещалось  включать радио в
присутствии бабушки. Всем своим поведением она демонстрировала разочарование
и  постигшее ее тяжелое горе.  В вечерних чтениях  Библии она выбирала такие
фрагменты, как заслуженное разрушение Содома и Гоморры и различные обращения
к  блудным  сынам,  растрачивающим  свое  семя на  проституток, этих блудниц
вавилонских. Она на глазах слабела и явно теряла интерес к жизни. Если она и
говорила, то разве что сама с собой. Сопровождая сказанное тяжкими вздохами,
она с мрачным видом бормотала пословицы и поговорки, которых был у нее целый
воз, о глупости, эгоизме, упрямстве и неизбежной порче детей.
     "Курочки веселятся, а ястреб рядом", или "Уши ребенка тугие, кожа и  то
не такая", или  "Плохо  слушал,  так  сам узнаешь",  или "Дитятя тугоухий  -
смерть  для мамочки  ", или "Дитя маму  ням-ням, мама дитятю  не съест". Эти
поговорки,  конечно  же,  целившие  в  Айвана,  раньше никогда  при  нем  не
произносились.  А  однажды  она обвинила его напрямую... посмотрела  на него
глазами полными слез, обреченно покачала головой и заплакала:
     -  Боже, глянь на  моего умного-хорошего  внучка - сглазил, сглазил его
кто-то!
     Ладно, мы еще посмотрим,  кто  кого сглазил, подумал Айван, сглазили не
сглазили,  а я - великий и  стану  великим. И увидим  потом, будет она этому
рада или нет...
     Он перелез через каменную ограду и подошел к дому. С виду все выглядело
точно так же, как  и утром, когда он уходил. Корм свиньям не задан,  козы не
покормлены и не подоены. На кухне пусто,  пепел в очаге холодный. Впервые на
его памяти горячая еда не ждала его. Быть может,  бабушка ушла к Маас Натти?
В последнее время она стала проводить со своим старым другом больше времени,
чем обычно. Он не знал, что бабушка там делает, но возвращалась она всегда с
выражением безмятежности и удовлетворения на лице.
     Дверь в дом была закрыта - знак  того, что ее нет дома. Насторожившись,
он распахнул дверь и позвал:
     - Баба-Ба, это я, Айван!
     Ответа не было. Он вошел. В комнате было  жарко, в воздухе стоял слабый
запах старой плоти, пота, несвежей мочи.
     Мисс Аманда без движения сидела в кровати, прислонившись к стене.
     - Бабушка? Что с тобой? Тебе плохо?
     Она не ответила. Казалось, она заснула за чтением Библии, выронив ее из
рук.
     -  Ба...  -  тихонько  начал  Айван, но,  не  договорив, понял, что она
умерла.
     Он понял это не только  по ее неестественной  окостеневшей позе. Что-то
такое было в комнате  с самого начала, какая-то необычная тяжесть в воздухе,
какое-то жуткое безмолвие, словно отлетел некий неосязаемый дух, ушел сквозь
дерево  и камень  стен.  Сквозь решетчатые  жалюзи  в  комнату  падали  лучи
багрового  заката,  бросая  на  неподвижную  фигуру  полосы  света  и  тени.
Казалось,  мисс Аманда подготовилась к  смерти.  Вместо  обычного платка  из
шотландки,   на   ее    голове   возвышался   остроконечный   белый   тюрбан
королевы-матери Покомании.  На ней была белая крестильная рубашка, а в ушах,
освещенные лучом света, ярко  блестели золотые сережки, подарок Маас  Натти.
Айвану, который застыл  в дверях  как парализованный, она  показалась как-то
странно усохшей и  хрупкой. Он увидел,  что  она  убрала  и подмела комнату,
поменяла  постельное  белье, словно  готовила дом к  встрече  важного гостя.
Единственное, что  нарушало общий порядок, - маленькая кучка  пепла  на полу
рядом  с  выпавшей  изо  рта  трубкой, и  страница  из  Библии,  вырванная и
скомканная, которую она сжимала в руке, безжизненно лежавшей на коленях.
     Айван медленно, словно не по своей воле, приблизился. Подойдя ближе, он
увидел,  что, несмотря на  все приготовления, на лице бабушки  застыл испуг.
Широко распахнутые глаза уставились в пустоту,  челюсти ослабли, придав лицу
выражение идиотского удивления,  струйка слюны засохла, стекая из уголка рта
в  морщинистые складки шеи. Муравьи уже подобрались к ее глазам и ползали по
мутным  глазным  яблокам. В лучах  багрового  заката  знакомые  черты  этого
дряхлого лица  стали  чужими,  словно  в  зловещем  свете гримасничала маска
какого-то монстра.
     Айван захотел закричать  и  убежать, но  что-то остановило  его,  и  он
нерешительной походкой  направился к кровати. Отбрасываемая  им  тень  упала
бабушке на лицо,  из  ее рта вылетели  две  больших  мухи. Он положил  ее на
кровать, смахнул муравьев с глаз  и осторожно закрыл их, потом вытер слюну с
подбородка  и  соединил  челюсти. Ладони ей сложил на  груди,  достав из них
скомканный  клочок бумаги. Сделав все, что, как он считал, делают в подобных
случаях, он набросил на труп покрывало и выбежал из темной комнаты.
     Айван понимал, что стоит на кухне, опустив голову и плечи, уткнувшись в
холодный  пепел потухшего очага.  Он не мог сказать, долго ли  он простоял в
таком положении и что за голос переполняет его голову, эхом отдается в груди
и  затопляет весь  мир  страшным воем:  "Вооеей,  мисс Аманда  мертбаайаа...
Бабушка  умерла!  Бабушка  умерла!   Бабушка   мертваайаа...  Ва~   ай-оо...
Мертваайаа.,. Бабушка мертваайаа!  " Действительно ли это он голосил или все
происходило  лишь в его уме? Нет! Конечно же,  он  не  мог дать выход своему
горю веками освященным образом; иначе начали бы собираться соседи, объединяя
свои  голоса  в  приливе страха и  осознания потери, оглашая холмы  и долины
нестройными  экстатическими  воплями. Уже  давно  сквозь деревья  на  холмах
пробились  бы  и  замерцали  огоньки  и  люди  поспешили бы  в  дом  скорби,
побуждаемые безотлагательностью смерти. Но ничего этого не было, и потому он
понял, что вопли звучат только в его сердце.
     Со  двора  был  виден  тонкий  серп  месяца.   Даже  животные  казались
растерянными; оставленные на весь день без присмотра, они  молча жались друг
к другу,  словно понимая, что что-то изменилось навсегда. Они не спали, но и
не  двигались; козы не блеяли, свиньи  не  рыли  землю. Только зловещий крик
патту врывался в согласное гудение насекомых.
     Бабушка  умерла!  Бабушка  умерла! Одна умерла! Бабушка умерла одна! Ни
души рядом,  чтобы  прикрыть ей  веки! Чтобы протянуть кружку воды!  Бабушка
умерла!  Умерла,  совсем  одна!  Слова  повторялись  в его голове,  пока  он
спускался  по темной  дороге,  двигаясь механически,  словно лишенный воли и
понимания  зомби. Стук его ног по камням,  хор  насекомых, древесные  жабы и
шуршащие  ящерицы, все  говорило одно и  то же и  отдавалось  эхом: "Бабушка
умерла. Умерла одна. Бабушка  умерла. Одна". Он забыл обо всем: о темноте, о
деревьях, о больно врезавшихся в его голые ступни камнях - он не сознавал ни
цели, ни  назначения своего движения, он просто куда-то шел. Бабушка умерла.
Умерла одна. Наконец Айван сообразил, что пришел во двор Маас Натти. В окнах
горел свет.
     - Маас Натти? Маас Натти?
     - Кто это?
     - Я, Айван.
     - Заходи, дверь открыта, ман.
     Старик был  одет, в его движениях, когда он встретил у дверей Айвана  и
одним взглядом
     ухватил его побледневшее лицо в слезах, не было ни удивления, ни суеты.
     - Входи, молодой бвай, и присядь-ка.
     Он положил руку на плечо Айвана и провел его в комнату.
     -  Садись,  молодой бвай, охлади  себя. Выпей  немного  травяного  чая,
успокой нервы - можешь налить себе немного белого рома.
     Бормоча  что-то  скорее  себе,  чем  мальчику,  Маас   Натти  заботливо
засуетился.
     - Мисс Аманда... - начал Айван.
     - Я знаю. Как только увидел  тебя,  сразу все понял, - сказал старик. -
Приди в себя, сынок, успокойся и расскажи, как все было.
     Пока Айван  пытался взять  себя  в  руки и связать в голове все детали,
старик сказал:
     - Бвай,  твоя бабушка была мировая женщина!  - Он с восхищением покачал
головой.  - Великая женщина!  Ты думаешь, она ничего не знала?  Давным-давно
все знала, ман, и подготовилась самым надлежащим образом.
     Снова  настала тишина. Айван пытался привести  свое настроение в  лад с
настроем старика и его спокойным приятием неизбежного.
     - Да, сэр, женщина, каких больше нет.
     Старик говорил тихо, словно про себя.
     - Уверен, что она ничему не удивилась. Да, сэр, и ничего не испугалась.
Только не Аманда Мартин.  Даже  старик  Масса Господь  Всемогущий не мог  ее
напугать. Она привела в порядок свои дела, сделала все приготовления, отдала
все указания и  давным-давно готова была  отойти. Была  готова и ожидала,  с
миром  и  покоем  в душе.  Ты  полагаешь,  она  сама себя остановила, а?  Ты
говоришь, она легко отошла?
     Травяной чай  с ромом, а также умиротворенный вид  Маас  Натти охладили
Айвана настолько, что он вспомнил все случившееся. Он  завершил свой рассказ
и посмотрел на старика, словно ожидая от него одобрения.
     Маас  Натти  следил  за рассказом, сосредоточенно прищурившись,  как бы
воссоздавая все его  подробности в  своей памяти.  По окончании рассказа  он
выглядел на удивление довольным.
     - Я ведь  говорил тебе! Я  же  говорил,  что она ничему не удивилась, -
сказал он, хлопнув себя для выразительности по колену. - Но и ты молодцом, -
сказал  он  мальчику, - ты молодцом для своих  лет, знаешь. А сейчас седлаем
лошадь и едем - мы должны быть рядом с ней.
     Айван поднялся, и  Маас Натти заметил, что из кармана его рубахи торчит
какая-то бумажка.
     - А это что? - спросил он, указывая пальцем. - Что это?
     - Не  знаю, - Айван  нащупал бумажку. -  Наверное, тот листок,  который
бабушка держала в руке.
     - В руке?  - прокричал старик. - Держала в руке листок,  и ты ничего не
сказал? Как ты мог ничего про это не сказать, бвай?
     - Я забыл, сэр, - сказал Айван кротко.
     - Забыл? Забыл? Бвай, как ты мог забыть такое?  Бумага в руках  мертвой
женщины - и  ты забыл?  -  Его голос непроизвольно поднялся на октаву  выше,
лицо  скривилось  в гримасе  недоверия. - Дай  ее сюда. - Он  осторожно взял
листок, словно святую реликвию  или  талисман  устрашающей  силы.  Медленно,
почти благоговейно он развернул скомканную бумажку, в сердцах бормоча: - Вы,
молодежь, лишены чувства, которым Бог наградил даже клопа.
     И, водрузив на нос очки в металлической оправе, стал ее изучать.
     - Гм-м.  - Его глаза  широко  открылись, выражая  нечто  среднее  между
удивлением  и значительностью. - Она вырвала листок из Библии - Бытие, глава
37, гм-м. - В мерцающем свете лампы его лицо напоминало пособие для изучения
всепоглощающего внимания, когда он начал читать:  - И  стали умышлять против
него, чтобы убить его... вот, идет сновидец. Пойдем теперь,  и убьем  его...
Гм-м, гм-м, гм-м... И увидим, что будет из его снов.
     Он сел, нахмурившись, перечитывая снова и снова.
     - Ты говоришь, она держала это в руке? Айван кивнул.
     - Наверное, это послание о том, что она увидела в самом конце. Я должен
взять его себе - пойдем седлать лошадь.
     Айван вышел, оставив Маас Натти сидеть с выражением горя на лице. Когда
он  вернулся,  старик  его  уже ждал. На нем  был его  последний  похоронный
сюртук, в  руках  -  Библия  и большой  коричневый  конверт,  потрепанный  и
потертый.
     Как и не однажды, когда он был  ребенком, Айван сел на высокого жеребца
позади  старика. На  свежем ночном  воздухе животное выказывало  свой норов:
нервничало, прыгало и  не слушалось поводьев,  закусывало удила,  страшилось
кромешной темноты. Подкованные железом копыта стучали о камни, высекая искры
на  поворотах и  посылая  в  синеву  ночи  эхо.  Люди в  своих темных  домах
ворочались во  сне и гадали, что это за  всадник скачет и какое дело выгнало
его на дорогу в столь неурочный час?
     - Это, должно быть, Маас Натти. Но что могло случиться?  Куда он скачет
в  такое время? Что-то  серьезное стряслось,  не  иначе. -  Они ворочались и
вновь падали в объятия сна;  что  бы там ни случилось, скоро настанет  новый
день, и он расставит все по своим местам.
     То ли устав сражаться  с сильной лошадью,  то ли желая поскорее увидеть
мисс Аманду, труп которой опасно было оставлять надолго, Маас Натти сказал:
     - Подожди-ка, бвай,  - и  уткнул свою голову жеребцу в морду.  Животное
понюхало   ее  и  по  его   телу  тут  же  пробежала  нервная  дрожь;  Айван
почувствовал, как напряглись массивные  мускулы  и как  прилив сил  заставил
жеребца в яростном галопе  броситься  вперед по горам. Ветер свистел в  ушах
мальчика, вышибал слезу из глаз, и в  этой темноте под холодными, мерцающими
в ясном воздухе звездами дух его испытал трепет и ликование.
     - Ха-ха,  бвай!  Видишь,  что случилось  с лошадью? - хвастливо  заявил
старик.
     Очень скоро они были на месте. Маас Натти протянул мальчику поводья.
     - Займись животным, бвай; мое место сейчас рядом с ней.
     Когда Айван вошел, старик был уже возле кровати. Он откинул покрывало с
лица мертвой женщины и стоял,  как на молитве, с опущенной  головой, смотрел
ей в лицо и бесшумно двигал губами. Наконец он заговорил:
     - Ну что, дорогая моя, ты ушла, да? Ты и впрямь ушла.  Настало для меня
время  поплакать о  тебе.  Но  пусть  тебя  ничто  не  беспокоит.  Мы  скоро
встретимся.  Очень  скоро.  Очень  скоро,  моя дорогая.  Упокойся  с  миром.
Упокойся с миром  - все будет так, как ты того хотела - все будет надлежащим
образом -  как во времена наших дедов, как я обещал тебе.  Спи  с  миром, да
будет земля тебе пухом, да настанет для тебя благословенный мир.
     Он легонько прикоснулся к ее лицу, потом поклонился и отвернулся. Глаза
его горели неестественным светом.
     - Иди сюда, мальчик, подойди  поближе, я хочу рассказать  тебе об  этой
женщине,   я  буду  говорить  о  твоей  бабушке.  Завтра  мы  расскажем  все
собравшимся людям,  а сегодня  здесь будем только ты  и я,  сегодня мы будем
вместе охранять ее покой.
     Со  сдерживаемой страстью он рассказал Айвану, как давным-давно полюбил
девочку Лманду, а она - его. Но он был тогда очень бедным  и гордым  и хотел
что-нибудь заработать для женитьбы. С неохотного благословления Аманды и при
поддержке ее отца он уехал - сначала на Кубу, где рубил сахарный тростник, а
потом, услышав  о высоких  заработках в Панаме, отправился туда рыть  канал.
Многие там умерли,  но он выжил и даже преуспел.  К тому  времени,  когда он
понял, что  заработал и скопил достаточно, прошло восемь лет.  Он вернулся и
обнаружил, что несколько лет тому назад его фамилию напечатали в списке тех,
кто умер на  строительстве канала, и в местной церкви даже провели службу за
упокой его  души.  Аманда  вышла  замуж, стала матерью  троих  детей  и была
беременной Дейзи, матерью Айвана. Он вложил деньги в землю и снова исчез, на
этот  раз уже на двадцать пять лет, и вернулся  в дом на холмах в год, когда
родился Айван.
     Айван понял  теперь великую дружбу между двумя старыми людьми и иронию,
скрытую  в  его рождественских  вояжах в  похоронном сюртуке  и  чудаковатых
приветствиях:
     - Как вы можете заметить, я еще не мертвец.
     Теперь Маас Натти заговорил о  делах. Сначала о  займе и  об истории  с
дядей  Джеймсом,  который зарезал  свою  жену,  наполовину  белую,  барменшу
легкого поведения. Эту историю часто пересказывали.
     - И вот настало время, когда дядя Джеймс попал в беду, и она обратилась
ко мне за помощью. Деньги нужны были на адвоката... Все это тут, - он  ткнул
пальцем в бумагу. - А  в  прошлом году, когда  она поняла,  что ты рвешься в
город и рано или поздно уедешь туда, она продала мне дом, землю и животных -
все это тут.
     Он  открыл  большой потертый  конверт, и  со  свойственным  крестьянину
уважением к  документам и записям стал доставать из него бумагу за  бумагой,
все, что касалось дел мисс Аманды.
     А дела обстояли так, что перед  смертью мисс  Аманда продала ему землю,
отчасти  в уплату старого долга, отчасти для  того,  чтобы  иметь деньги  на
собственные похороны, которые она хотела устроить по старинному обычаю. Маас
Натти, в свою очередь,  обещал  землю не продавать.  Если Айван  захочет, он
может в  любое время  приехать сюда  жить и работать.  Если  же он  настроен
уехать,  старик  будет  удерживать землю  наперекор времени,  и  земля будет
ждать, когда Айван придет в себя.
     - Она хотела, чтобы все было как положено, согласно  древним обычаям. -
Глаза  его  загорелись,  когда он представил себе все  это.  - Бвай, подожди
немного  и ты увидишь ее похороны -  они  будут такие же, как если бы умерла
древняя  королева-мать марунов.  Бвай,  ты  должен  знать,  что ты из  людей
кроманти  и что отец мисс  Аманды  был маруном.  Подожди  - и ты  увидишь ее
похороны, слышишь меня? Мисс Аманда знала, как  все  должно  быть.  Все  как
положено, ман.
     С  неподдельным  воодушевлением  старик заговорил  о  приготовлениях  к
похоронам. Всем родственникам  будут  посланы телеграммы; из города доставят
мастерски сделанный гроб, заказанный и оплаченный несколько месяцев назад; о
похоронах  сообщат  всем  соседям.  Следующей  ночью  состоится  бдение  над
усопшей, еще через день - грандиозные похороны, за которыми последуют восемь
дней почитания и молчаливого  бодрствования, а  в последнюю ночь,  когда дух
умершей вернется, чтобы окончательно  попрощаться  с  этим  миром -  великий
прощальный пир и празднование под названием Девятый День. Состоится массовый
танец кумина в честь  умершей  женщины и всех ее предков, который начнется с
заходом  солнца и закончится на  закате следующего дня. Маас Натти поклялся,
что похороны превзойдут все виденное в нашей округе за последние  годы. Мисс
Аманда оставила свои указания и  вложила денежные средства,  чтобы  все было
сделано как следует.
     Старый Натти не  умолкал всю  ночь.  Он говорил тихо, почти шепотом, из
уважения к присутствию  умершей,  с  благоговением,  но и с  настойчивостью,
словно желал  освободиться  от тяжкой ноши  памяти - и передать  ее  Айвану.
Временами он  поворачивался к  умершей и говорил с ней как со старым другом.
Но чаще обращался  к  мальчику, настойчиво,  как  будто властью  своих слов,
воскрешающих дух и величие былого, он мог отвести грядущий хаос и разорение,
кроющиеся в заблуждениях духа нового времени.



     И  они  вошли в дом плача и увидели, что  она мертва, и подняли великий
стон и  рвали на себе одеяния  и голосили. Когда они  закончили, они  утерли
слезы, встали и разошлись  по домам.  После чего уже не плакали по той,  что
была мертва.
     Мистические Откровения
     Джа Рас Тафари.
     Королевский Пергаментный Свиток
     По склону  холма через  долину  по  темной  тропинке двигалась  высокая
фигура. Казалось, у человека было какое-то дело. По серой просторной одежде,
испачканной землей и потом, его можно было принять за крестьянина. Легкость,
с которой ноги несли его по крутой дорожке, говорила  о том, что он уроженец
холмов.  Он  не  издавал звуков  и  не освещал себе  дорогу  факелом, но его
восхождение  было  на  удивление  быстрым,  хотя  ничто  в его  движениях не
выдавало  спешки. Неподалеку от  вершины, прямо напротив домика мисс Аманды,
он  свернул  с  тропинки  в  густые  заросли и  продолжал  двигаться  прямо,
карабкаясь  через  камни  и  выступы скал, пока не добрался  до  гигантского
хлебного  дерева. Оказавшись в густой  его тени,  он остановился и  устремил
взгляд  на  шишковатый  серый  ствол, старый, поросший мхом.  Он  стоял так,
глядел на древнего гиганта и словно прислушивался к едва  слышному, но очень
важному сигналу.  Только  его открытый рот, хриплое дыхание да пот,  ручьями
стекавший  по  напряженному лицу,  которое  слегка  подрагивало  на  влажном
воздухе, выдавали, что подъем был изнурительный. Он  прошел  немного вперед,
встал  перед деревом,  широко раскинул руки  и  прижался  ладонями к стволу.
Какое-то время он стоял так без движения, как вдруг мощный толчок сотряс его
с  головы до ног. Когда эта сила пошла  на убыль,  он  отступил, подпрыгнул,
ухватился  за нижнюю  ветвь и,  раскачиваясь на ней, забрался  на дерево. Он
быстро полез наверх, не  останавливаясь и не оборачиваясь, словно его руки и
ноги хорошо  помнили  эту  тропу.  Он  уже  залез почти  на  самую верхушку,
поравнявшись  с вершиной холма и  появившись  в слабом  лунном свете, но все
продолжал  подниматься выше и неторопливо бормотать псалом, пока наконец  не
вознесся высоко над горным  кряжем и надо всеми  деревьями, забравшись туда,
где  опасно  колыхались  и раскачивались тонкие ветки. Там  он  остановился,
уперевшись ногой в сочленение ветвей и обхватив центральный ствол, настолько
тонкий, что  он без труда  обвил его одной рукой. Затем, вцепившись в ветку,
откинулся  под  тяжестью своего  веса  так,  что ветка  изогнулась  и  снова
вернулась  в прежнее  положение. Он  качался туда-сюда,  заставляя  верхушку
раскачиваться  вместе с собой, как при  сильном шторме, бросая  восторженные
взгляды  в  небо. Затем с  пульсирующими  венами  на  шее  он  громко завыл,
заставив замолчать  хор сверчков, а собак залаять, и наполнил ночь протяжным
неземным воплем: "СЕРА И ПЛАМЕНЬ!!! "
     Маас Натти  в  доме  мисс Аманды  давно  уже  молчал, и его  лицо  было
неподвижным в  колеблющемся  свете  лампы.  Старика  можно было  принять  за
спящего, если бы не его немигающий взор. Голова Айвана опустилась на  грудь,
но что-то вывело  его из глубокой дремы: он быстро выпрямился  и взглянул на
сидевшего за столом старика.
     Маас Натти не двигался. Он казался маленьким  и  хрупким, одежда висела
на нем, словно саван, наброшенный на черный скелет.
     - Безумец Изик, - сказал он. - Я так и думал, что он придет.
     Вот оно что. Айван  прислушался к голосам  ночи, но не услышал  ничего,
кроме затихающего в  долине нестройного собачьего  лая. Он снова взглянул на
Маас Натти.
     - Жди! Скоро ты его услышишь.
     - Вы  считаете, что он  рядом? Я думал, он уже умер. Долго-долго его не
слышал.
     - Умер? - сказал Маас Натти и цокнул языком. - Лучше послушай.
     Вопль раздался снова, вибрируя и врываясь  в  комнату всем жаром своего
безумия: "СЕРРРР-РА И ПЛЛЛЛЛАМЕНННЫ СЕРРРА И ПЛЛЛА-МЕНННЬ! "
     Айван  вновь обрадовался  присутствию старика. Дикий  голос звучал  так
близко,  эхом отдаваясь  в комнате,  что нервы  его были  на грани срыва. Он
выглянул  в  окно.  Верхушка  хлебного  дерева, резко  очерченная  луной,  с
неестественной регулярностью раскачивалась в ритме безумного вопля "СЕРРРА И
ПЛЛАМЕНННЬ".
     Айван помнил Изика  в лицо и знал о  его  репутации. Жилистый  человек,
скрытный,  с запоминающимися  глазами,  он был одним  из четырех  братьев  -
прекрасных  селян и работников. Он никогда не пил,  не вступал ни  с  кем  в
споры,  никогда  не  принимал  чью-либо  сторону  в периодических  ссорах  и
междоусобицах, вносивших некоторое разнообразие в суровую жизнь общины.
     Айван был совсем еще  мальчиком, когда  жуткие звуки  со стороны холмов
заставили его как-то ночью опрометью ринуться к бабушкиной кровати. В слезах
от страха, он бросился в ее объятия.
     - Это даппи, Ба? Даппи?
     - Тсс,  дитя  неразумное, тсс. Это  Изик-Безумец.  Должно быть,  сейчас
полнолуние.  - Она поднялась с  кровати, зажгла лампу и держала его на руках
до тех пор, пока мальчик не перестал плакать.
     -  Не  бойся, - сказала  она,  - он  всегда так колобродит, когда  луна
полная.
     Она поднесла  внука к окну и показала,  как раскачивается  из стороны в
сторону верхушка дерева высоко на холме. Потом рассказала, что Изик время от
времени перебирается  с  вершины одного  холма на другую, выбирает там самые
высокие деревья и покрывает оттуда своим воплем пол-округи.
     - Я боюсь, - хныкал Айван. - Почему люди его не остановят?
     -  А  за что?  Он  никого  не убил,  да  и кто  знает,  что за  дух его
призывает?
     И  когда  бабушка  впервые  показала  ему  Изика,  Айвану  трудно  было
поверить,  что  человек с самыми мирными  манерами  и  мягкой улыбкой  может
издавать такие дикие, душераздирающие вопли.
     Про Изика говорили,  что много лет назад он был лучшим учеником в школе
и самым преданным  и набожным почитателем Писания. Его отец - упоминали  про
его  гордость и тщеславие - продал  немного земли и послал сына в Кингстон в
духовную  семинарию учиться "на священника".  По  слухам,  он хвастался, что
Изик превзойдет в учебе сыновей белых и коричневых господ и станет епископом
Англиканской Церкви. Что с  ним  случилось, никому  не известно, и  сам Изик
никому ничего не рассказывал. Но незадолго до  окончания учебы Изик вернулся
в  округу без всяких фанфар.  Вместо  окрыленного улыбчивого юноши  вернулся
притихший человек.  Около года он ничего не делал, только сидел на  холмах и
смотрел в сторону моря, почти не разговаривая даже со своими родственниками.
Потом  взял  в  руки мачете  и  в  одиночку  принялся  вырубать участок  под
пшеничное  поле.  Он ни с  кем не  делился своими  знаниями,  полученными  в
семинарии.
     Отец  клялся,  что  завистники  в  округе сглазили  его  сына.  Кое-кто
поговаривал,  что виноват сам Изик, который искал запретное знание и вступил
в  союз со  сверхъестественными силами во имя процветания церкви, а в  итоге
они обернулись против него.
     - Думаете, церковь  белых людей - это игрушка? Их сила,  скорее  всего,
его и  остановила,  - говорили  люди, веско  кивая головами  в подтверждение
мистической тайны, которой они  стали свидетелями. Были и те, которым  ответ
виделся  проще.  Изик  понял,  что "учеба  слишком  тяжела  для  его  ума" и
обратился к  гандже,  "растению  мудрости",  чтобы  углубить  свой  ум. Всем
известно, что  именно для  этого использовали  ганджу  глубокие  мыслители и
ученые, поглощенные  добычей нелегких знаний. Но, "если  мозг не примет ее",
как это и случилось с Изиком, их постигало безумие. Для Изика и его отца это
было наглядным уроком: не  взлетайте,  подобно  птичке из  легенды, "слишком
высоко над гнездом".
     Имелась и еще одна точка зрения, приверженцем которой был  Маас  Натти.
Он считал,  что причина провала Изика  кроется в  темных  делишках  "белых и
коричневых  господ",  устрашенных  великолепием  Изика,  его  набожностью  и
благочестием. Обуреваемые гордыней и высокомерием, эти люди терпеть не могли
молодого селянина,  набравшегося наглости  сидеть  среди  них  и  мечтать  о
священническом сане и церковной кафедре. Согласно  его воззрению, беда Изика
вызвана  не  сглазом,  в  ней  нет  ничего  мистического,  она  -  результат
изобретательных   оскорблений.    Неизвестно,   когда    возмущение    Изика
перехлестнуло через край. Ходили  слухи, что в деле замешана некая надменная
красавица - дочь прелата.  Как  бы там ни было, пролежав недолго в больнице,
Изик вернулся домой на  холмы разбитым и  поврежденным в духе. Грядет  день,
шептались люди в тихом гневе, когда белые  и коричневые господа  заплатят за
свои злодеяния. Грядет сей день - мрачно кивали они.
     Первое время родные Изика пытались  удерживать его во время полнолуния,
но дух не так-то просто обуздать. Такая сила нисходила на него и так  велика
была ярость, что  пришлось оставить его в покое, когда им  овладевал  дух. В
повседневной  жизни  он  был  вполне нормальным  человеком,  не  считая  тех
случаев, когда кто-нибудь из селян  умирал.  Что  бы ни  было  причиной  его
безумия, люди согласились с тем,  что  дух,  овладевающий  Изиком, не просто
даппи из леса, а великий дух видений и пророчеств,  оглашающий долины воем и
стенаниями.
     - Я знаю  его, знаю.  Я чувствовал, что Изик должен пойти в эту ночь за
мисс Амандой, - проговорил старик, казалось, с удовлетворением.
     Ранним утром, когда трава  еще стояла в росе, к дому потянулись люди, в
основном женщины. Они приходили по двое, по трое, старые подруги и церковные
сестры умершей,  неся на себе суровый вид мрачного самообладания перед лицом
смерти, скорбные погребальные песни недалеко  от губ своих, почти с  вызовом
расспрашивая о  том, как  умерла  пожилая  женщина,  внимательно  выслушивая
рассказ и  интересуясь подробностями: в каком положении  она застыла, что на
ней было одето, что она держала в руках, сожалея об отсутствии "предсмертных
слов", покачивая  головами и громко восклицая по поводу  вырванной из Библии
страницы, выражая свое удовлетворение услышанным, прежде чем войти  в  дом с
"последним  словом  прощания ",  как если  бы  мисс Аманда  сидела  живая на
кровати и ждала их в гости.
     По  прибытии  каждый  новый   посетитель  проводил  некоторое  время  в
ожидании, пока их не  собиралось наконец достаточно, чтобы выслушать рассказ
о  ее  смерти, после  чего они вместе направлялись в дом прощаться. Никто не
заходил  в  дом, не  узнав предварительно о том, как  умерла старая женщина.
Женщины  занялись  работой  в доме  и на  кухне,  Маас  Натти разговаривал с
мужчинами.
     Подруги и дальние родственники омыли и умастили тело мисс Аманды, одели
его и перенесли на прохладную лежанку. После чего  вынесли  из дома кровать,
чтобы "обмануть даппи", сложили костер и отправились за водой и дровами.
     "Мертвую воду", которой было омыто тело, они тщательно собрали и вылили
в особом месте во дворе. Люди старательно обходили это место, чтобы случайно
не наступить в лужу. Маас Нат-ти объяснил старейшинам, что, согласно желанию
и  воле умершей, "все будет  происходить по старинному обычаю наших предков,
как это было в те времена". После небольших уточнений все разошлись по своим
делам.
     Айвана послали привести двух  коз и одного поросенка,  которых  мужчины
под  руководством Джо Бека, работавшего мясником и продававшего мясо, быстро
разделали и освежевали. Детей, что пришли со своими мамами, отправили ловить
кур,  бродивших тут и  там по  зарослям. Мужчины  соорудили большой навес на
шестах, вроде беседки, с крышей из пальмовых листьев, где тело умершей будет
лежать до самых похорон и где  должны  проходить бдение и песнопения. Другая
группа  мужчин  вырыла яму, над которой будут жарить поросенка,  а несколько
человек отправились рыть могилу рядом со старыми могилами у каменной стены.
     В Голубой Залив  послали  тележку за гробом, прибытие которого прервало
все  работы.  Люди  восхищались  роскошным  полированным  деревом, обтянутым
полосками синего шелка, и медными  ручками, блестевшими,  как золотые.  Маас
Натти сиял от гордости и удовлетворенно кивал всякий раз,  когда слышал, как
кто-то говорил, что никогда в жизни еще не видел такого красивого гроба.
     Люди  продолжали приходить, многие из  них  - из самых отдаленных мест.
Желая  засвидетельствовать  свое  почтение  умершей,  они принимали хотя  бы
символическое участие в работах.
     Каждый внес свой посильный вклад:  кто курицу, кто ямс или бананы прямо
с полей - все шло  в общий котел. Вскоре приготовления перенесли из кухни во
двор, где уже горел костер. Детей послали по домам за ведрами, они наполняли
их  у  водонапорной  колонки.  Люди  восхваляли  благочестие,  трудолюбие  и
порядочность мисс  Аманды и  ее  семьи,  и с каждым новым  оратором  похвалы
становились все  более щедрыми. Айван сопровождал  Маас Натти, который ходил
между людьми, смотрел, как они работают,  и  подбадривал  их.  Вопреки своим
желаниям  мальчик  оказался  в  центре  самого   пристального  внимания  как
ближайший родственник умершей и  принимал от всех соболезнования и выражения
симпатии. Время от времени он слышал, как Маас Натти бормочет:
     - Ты ведь так хотела, любовь моя! Ты довольна? Твои похороны люди будут
вспоминать и говорить о них не одно поколение.
     Айван  вынужден был признать, что это было  что-то: непрерывно растущая
толпа народа, неугомонная активность там и здесь...
     - Да,  сэр,  - повторял один  старик,  обращаясь ко всем, кто  мог  его
услышать. - Даппи  мисс Аманды должен  быть доволен, давно уже никого из них
так  не  потчевали.  -  Всякий раз, когда он  произносил  эти  слова,  им то
овладевала какая-то странная гордость, словно он говорил о своих собственных
похоронах, то он испытывал глубокий покой в связи с размахом и правильностью
этих приготовлений в мире, который день ото дня становился  все неустойчивее
и  неопределеннее.  Маас  Натти полностью разделял  эти чувства, сияя всякий
раз, когда слышал эту фразу.
     Смеркалось. Вскоре  похолодало, и гроб внесли  в  дом, чтобы тот принял
тело умершей.  Незадолго до этого ропот пронесся между  людьми, сидящими под
навесом: туда пришел Изик и занял место возле гроба, молча усевшись у одного
из столбов. Традиционно это место предназначалось для  главных плакальщиков,
а  он,  казалось, и  не  понял того, что  нарушает  обычай: спокойно  сел  и
улыбнулся всем  своей доброй безмятежной улыбкой, которая всегда была на его
лице, когда его не тревожил дух.
     Гроб  вновь  вынесли  и поставили на помост, а  возле  головы и в ногах
умершей   зажгли    свечи.   Маас    Натти,    вопреки    обычаю,    вывесил
красно-зелено-черный флаг вместо  обычного белого,  и церемония  бдения, или
песнопений  началась.  Протяжные  меланхоличные звуки  исполняемых в "долгом
размере" песен скорби  повисли над горами и  долинами как  богатый бархатный
саван,  вытканный  голосами  страсти.  Потом  стали  рассказывать  сказки  и
истории, в основном о  смерти или же о характере и  поступках  умершей и  ее
родственников. Были также загадки, игры в слова, истории о  даппи, много еды
и  питья. Айван, как ближайший родственник,  сидел возле гроба вместе с Маас
Натти. Мирриам и ее бабушка находились неподалеку. С Голубого Залива прибыли
Дадус и его отец.
     Люди, вдохновленные белым  ромом, пением  и  своими  воспоминаниями  об
умершей,  поднимались, задыхаясь  от  волнения  и слез, и сообщали  о  своих
особых отношениях с мисс Аман-дой. Впрочем, несмотря на частые  всхлипывания
и рыдания, нельзя было сказать, что среди собравшихся царило уныние.
     Мисс Аманда была старой женщиной,  врагов у нее не было, так что ничего
дурного   не   ожидалось.   Описание   того,   как   она   приняла   смерть,
свидетельствовало о ее смирении, а также о том, что она не "умирала тяжело".
По  общему мнению, все  еще чувствовался ее  дух и это был дух доброй воли и
согласия.  Безоблачную  улыбку  Изика  у  изножия   гроба   восприняли   как
благоприятный  знак,  ибо всем  было известно, что он способен видеть даппи.
Джо  Бек, слегка уже захмелевший,  поднялся и  объявил, что на этот раз даже
"очень тяжелые вещи" даются  легко. Никогда еще, сказал он, животные с такой
легкостью и готовностью не шли под его нож. Айван стал  соображать, не о том
ли  визжащем поросенке идет речь, что  дважды  чуть не вырвался,  в  потоках
крови, струящихся из  его перерезанного горла.  Он и  Мирриам толкнули  друг
дружку локтями и улыбнулись.
     - Айван, Айван, посмотри на Дадуса, - шепнула Мирриам.
     - Что?
     - Ты разве не видишь, как он напился?
     - Ты с ума сошла! Маас Барт убьет его. Дадус стоял у края навеса, и его
младший брат  Отниэль с  опаской на него поглядывал. Дадус  едва держался на
ногах, он громко хлопал в ладоши, не попадая в ритм песни, которую распевал:
     Я хожу-брожу по долинам
     Много-много лет,
     Но я никогда не устану,
     Но...
     Крупные блестящие слезы текли по его веснушчатым щекам. Айван с Мирриам
отвели  его  к  костру,  где  жарился, наполняя ночной  воздух  изумительным
ароматом, поросенок. Дадуса стошнило. Он страстно плакал и обнимал Айвана.
     - Айван, Айван, вааайооо, лучший мой друг.  Добрый мой пассиеро. Прости
меня Бог. Прости меня, слышишь? Бедный Айван, что  ты  будешь делать?  Что с
тобой станет? - Внезапно Дадус прервал свои стенания, отрыгнул,  по лицу его
пробежало выражение  остолбенелого недоумения, и  он  немедленно бросился  в
темноту.
     Айван смутился,  но уже через миг, когда звуки  рвоты из  леса достигли
его и Мирриам ушей, засмеялся:
     - Белый ром его наказывает!
     - Чо,  Айван, не смейся! Думаешь, ром  - приятная  вещь? К тому  же  он
прав, сам знаешь.
     - По-твоему, правильно так напиваться?
     - Не строй из себя дурака. Я имею в виду то, что будет с тобой.
     - Со мной? Я уеду в город.
     Слова  вылетели,  прежде  чем  Айван  сумел остановить  их.  Собственно
говоря, он  еще  не строил никаких  планов и  не  думал о них, но эти  слова
тяжело повисли между  ними  в наступившей тишине. В отблесках пламени  Айван
увидел, как  лицо Мирриам отяжелело, а у  рта проступили крохотные морщинки.
Он понимал, что она думает сейчас о том, что произошло между ними  у реки, и
мысль о ее возможной беременности впервые пришла ему в голову.
     - А как же... - прошептала Мирриам почти  непроизвольно, - как же тогда
мы?
     - Я пришлю за вами - скоро, скоро.
     Она   посмотрела  на  него  и  стала   вдруг  какой-то  незнакомой,  со
старушечьим лицом.
     - Ты ведь знаешь, что я  не собираюсь жить в городе, - тихо проговорила
она. - Ты должен это знать.
     Айван не  знал,  что и  ответить.  Мирриам  не  изменила своей  позы  и
по-прежнему глядела в  яму с пылающими углями, но видно было, что она где-то
далеко-далеко.  Он подумал, что губы  ее  дрожат. Опять появился  Дадус, уже
увереннее  державшийся  на ногах, но с  таким  выражением  на лице,  подумал
Айван,  с каким смотрит  щенок, которому грозит  наказание.  Он обратился  к
Дадусу ободряюще:
     - Что случилось, ман, ты живой? Мирриам встала и ушла, и больше он ее в
ту ночь не видел.
     Первые  слабые лучи солнца пробивались  уже над горой Джанкро, и петухи
кукарекали  друг другу через долину, когда Маас Натти объявил,  что похороны
состоятся в  полдень.  Вскоре во дворе остались только самые  железные леди,
они и занялись костром, на котором сегодня будут готовить еду для пира после
похорон.
     Солнце  стояло прямо над головой, когда люди собрались вновь; среди них
было  немало крестьян, пришедших на похороны  из отдаленных деревень. Сестры
мисс  Аманды  из  бэнда   Поко-мании   надели  на  себя  все  свои  регалии:
ослепительно  белые накрахмаленные накидки и остроконечные тюрбаны - эмблемы
секты.  Маас  Натти,  великолепный  в  своем очередном  похоронном  сюртуке,
выглядел  очень впечатляюще с красно-зелено-черной поясной лентой  с буквами
UNIA, вышитыми черными нитками.  В  любой момент он готов был отдать  приказ
носильщикам поднимать  гроб. Утром  он  провел изрядное время в разговорах с
четырьмя  пожилыми  людьми,  которых  Айван раньше здесь не  видел, -  тремя
мужчинами  и женщиной,  одетыми  в  черное,  которые  появились  внезапно  и
неизвестно откуда. Они выглядели уставшими, словно после долгого пути.  В их
поведении   было   что-то   официальное,  почти   военное,  и  Айвана  очень
заинтересовали духовые инструменты, которые они  держали в руках. Маас Натти
представил их как "бабушкиных верных соратников", и Айван  попытался понять,
к какой неизвестной ему части бабушкиной жизни они относятся. Маас Натти так
ничего ему толком и не объяснил, кроме как:
     - Сам все увидишь, бвай, сам увидишь.
     Находясь  во главе таинственных древних  сил, Маас  Натти уже готов был
начать  церемонию, но тут его прервал необычный  звук. С  далекой прибрежной
дороги доносился  гул автомобиля, сворачивающего на булыжную дорогу, которая
вела в  гору. Маас Натти остановился. Айван почувствовал прилив возбуждения.
Это,  конечно же, мисс Дэйзи, его  мать, из города. Шум  мотора приближался,
автомобиль  ехал  по  крутой изгибающейся  дороге. Все  прислушались.  Шепот
предположений разнесся среди присутствующих.
     Так  и  есть,  мотор  заглох возле дома мисс  Аманды.  Айван напряженно
всматривался.
     Элегантная фигура,  одетая  в черное,  в  шляпе  с  вуалью и  в  черных
перчатках  до  плеч,  двигалась  к  ним,  цокая  высокими каблуками  и  чуть
спотыкаясь  на каменистой  тропке. Она несла в  руках  пышный венок, который
своим убранством, современной  композицией и совершенством представлял собой
нечто в высшей степени утонченное и необычное для этих гор.
     - Это, должно быть, дочка из города?
     - Нет, это не Дэйзита.
     - Боже, взгляните на эти цветы у миссис! Кто же это?
     Опознать  женщину было  особенно трудно  из-за  вуали,  свисавшей с  ее
модной шляпы. Айван узнал  ее на  секунду раньше, чем Маас Барт,  выглядящий
крайне неуклюже в своем пиджаке, пошел ей навстречу.
     - Театр марионеток! - громко проговорила старшая сестра Андерсон, пожав
плечами в знак  того, что  ее ничуть  не впечатлила вся эта показуха. -  Но,
Боже правый, какие все-таки нервы у этой женщины, а?
     Мать Андерсон была ближайшей подругой и наперсницей мисс Аманды.
     - Дело делом, миссис, и прочь разговоры, - решила одна из сестер. - Мы,
бедные сестры, должны повернуться к гробу.
     Если мисс  Ида и слышала их, то виду не  подала. Легко и с достоинством
направившись туда, где стоял Айван, она протянула ему венок.
     - Айван,  бвай, прими мои соболезнования. Когда я узнала о случившемся,
я решила, что должна приехать.
     - Спасибо вам,  мисс  Ида, - пробормотал Айван, осторожно отводя взгляд
от  возможной  встречи  с  глазами  Мирриам.  Маас  Натти нарушил  тишину  с
сознанием собственного авторитета.
     - Добро пожаловать, миссис,  присоединяйтесь к  последнему  прощанию  с
нашей возлюбленной сестрой.
     Мисс  Ида  отвесила  ему  поклон,  затем  подошла  к   гробу,  еще  раз
поклонилась и сказала:
     -  Покойся  с  миром,  мисс   Мартин.  Покойся  с   миром.  Займи  свое
благословенное   и   заслуженное  место  в  окружении   Божьей   радости   и
совершенства.
     - Аминь! - грохнул Джо Бек, заслужив строгий взгляд от Матери Андерсон.
Мисс Ида сделала реверанс и отступила с набожным  выражением на лице. Айвану
показалось, что в ее глазах играет слабый озорной огонек.
     Под жгучими лучами солнца они двинулись процессией, трижды обнесли гроб
вокруг маленького  двора, а потом понесли  мимо свиного  стойла,  загона для
коз,  низкой каменной стены и по тропинке  туда, где рядом с могилой ее мужа
была вырыта свежая могила. Старые побратимы покойницы исполняли приглушенный
ритм на барабане  Армии Спасения, а  Мать Андерсон и  ее сестры по Покомании
размеренно напевали траурный похоронный марш:
     Усни, усни,
     Усни и покойся с миром. Мы крепко любили тебя, Но Иисус полюбит навеки.
Прощай... прощай... прощай...
     Возле могилы  было особенно  жарко, даже  тень  гигантского  дерева  не
помогала. Гроб опустили  на землю, и все посмотрели на Маас Натти. Он воздел
руки вверх  жестом  священника, как  бы требуя тишины,  хотя никаких звуков,
кроме сдавленных всхлипываний сестер, не было.
     - Всем вам  известно, что наша сестра, с  которой мы  сейчас прощаемся,
была особенно дорога моей душе - все это знают.
     - Аминь!
     - Хвала Господу!
     - Прежде чем покинуть нас, она высказала мне два желания. Она попросила
устроить ей великие похороны, чтобы таким образом восхвалить Бога и выказать
свою любовь и уважение ко всем, кто придет с ней проститься.
     Он с одобрением оглядел всех присутствующих.
     - Аминь! Да славится Его святое имя.
     - Она сказала, что хочет быть  похороненной  в духе. Все вы видите, что
так оно и есть. Каждый из вас тому свидетель.
     - Аллилуйя!
     -  Но  после  Бога  и близких ей  людей,  самыми дорогими для нее  были
прозрения  и  вдохновение  достопочтенного  Маркуса  Мосайя  Гарви, Вождя  и
Освободителя Людей.
     Маас Натти отчеканил каждое слово имени так, словно это был призыв. При
слове  "Гарви" четверо  пожилых  людей  чуть  выдвинулись вперед, и  женщина
горячо прошептала:
     - Аллилуйя!
     - Большинство из вас слишком молоды, чтобы знать это, -  продолжал Маас
Натти, -  но  женщина,  которую мы хороним, была  одной  из самых  первых  и
непоколебимых членов Между народной Негритянской Ассоциации Улучшения.
     Вновь одобрительный шорох среди четырех старейшин.
     - Мисс Аманда, упокой  Господь ее душу, твое желание  быть похороненной
как солдат Бога и Гарви исполнено.
     Маас Натти  протянул  руку, пожилая женщина вышла вперед и  подала  ему
кусок ткани,  чуть меньше той, что висела над гробом во время бдения. На нем
были  вышиты  яркие  золотые  буквы "АМАНДА  МАРТИН 1880-1950",  а под  ними
маленькими  буквами  -  "Восстань,  могучая  раса". Маас Натти  с  гордостью
выставил ткань  на обозрение, чтобы все  могли  увидеть.  Когда люди  читали
надпись, из толпы  раздавались одобрительные  возгласы.  Старик благоговейно
положил  ткань на гроб,  пробормотав что-то,  чего никто не расслышал. Потом
выпрямился, взглянул на собравшихся и дрожащим от переполнявших его чувств и
героического пыла голосом, продекламировал:
     Эфиопия - страна отцов наших, Там, где Боги любят бывать, И как шторм в
ночи вдруг раздастся, Наши армии погонят их вспять. В битвах с нами пребудет
победа,  И  мечи  наши сталью сверкнут.  Нас ведет  красно-черно-зеленый,  И
победа прекрасна, мой друг.
     В  этот момент  четыре  хрупких останка  разбитой армии  возвысили свои
хрупкие, как  тростник, голоса  в  страстном молебне, обращенном к  мертвому
вождю, к рассеянному движению, к отсроченной, но не забытой мечте:
     Вперед, вперед к победе, Африки мощь,  восстань! Красно-черно-зеленый -
взвейся! Победа за нами, вперед!
     Слабые древние голоса усиливались в последней строке в утверждении силы
и  в  тоске  по великолепию. После положенной  паузы  мужчины  подняли  свои
инструменты, и медь заблестела под лучами  солнца,  как  тусклое золото. Они
стояли  словно  верные  телохранители мисс Аман-ды,  дрожащей  правой  рукой
поднося медь к беззубым ртам, а левой держась за сердце. По причине, которой
Айван  так  до  конца и  не понял, он  почувствовал, что по  его щекам текут
горячие  слезы.  Пожилая женщина заиграла  ровный  приглушенный  бит в стиле
"милитари". Тромбон пропустил  бит  и начал с тяжелого хрипа  с  присвистом,
почти как настоящий трубный глас, но тут же исправился, и медные звуки гимна
задрожали в  воздухе, поначалу нестройно  и осторожно, но постепенно набирая
силу  и  наполняя  долину  надтреснутым  великолепием, которое  не  могло не
впечатлить. Когда смолк последний  звук, гроб с телом мисс Аманды опустили в
могилу.
     Впоследствии все из  присутствующих,  даже  сестры из  бэнда  Покомании
Матери Андерсон, которые вполне законно сожалели, что их роль была несколько
преуменьшена, согласились, что все было  правильно. Маас Натти ходил повсюду
с праведным выражением на лице,  как  человек, знающий  свои  обязанности  и
точно их исполняющий.
     Полдень прошел за едой и питьем. Ночью состоялось молчаливое бдение, на
котором присутствовали только  близкие  друзья и соседи и, конечно же,  бэнд
Матери Андерсон, неукротимый в своем следовании традициям и в благочестии, в
своем почитании умершей. И хотя Маас Натти  готов был поклясться, что бдения
проходят "сообразно древним  обычаям",  это  было не  совсем так.  Никто  не
посмел расстраивать старика  и сказать  ему это в  лицо,  но нашлись стa-рые
люди,  не   уступавшие  Маасу   Натти  в  знании   обычаев,  которые  начали
перешептываться, что в данном случае были допущены некоторые отступления.
     Вопрос  состоял  в следующем: всем  было известно, что после смерти дух
мертвой девять дней пребывает в могиле и по ночам бродит вокруг своих родных
мест.   Следовательно,   необходимо  постоянно   поддерживать   определенную
активность,  такую как бдение  и  песнопения,  в каждую  из  девяти ночей, в
которые дух  бродит  по  окрестностям.  Но  девятая  ночь имеет еще  большее
значение,  чем первая ночь после похорон. В эту ночь, когда дух окончательно
оставляет мир, забирая с собой то последнее, что  связывает его с жизнью, от
заката до  заката должно происходить грандиозное  пиршество.  Оно включает в
себя бдение, песнопения,  похоронный пир, а также древний  мистический танец
кумина,  во  время которого духи предков овладевают живыми и  говорят  через
них, чтобы последние желания и тревоги ушедшей были услышаны. В этом  случае
присутствие всех,  кто знал  мертвую  или так  или иначе был причастен к  ее
земной жизни, было обязательным; в противном случае духи могли оскорбиться и
разгневаться.
     Известны  случаи, когда  оскорбленные  духи прерывали церемонию,  сеяли
раздор среди ее участников,  который выливался в ссоры  и драки, и даже сами
бросали в них камни и все, что попалось под руку. Вот  почему  Айван с такой
поспешностью  бежал в  Голубой Залив  отправить  своей матери  телеграмму на
последний известный ему адрес.
     Как раз  об этих днях,  прошедших  между похоронами  и Девятой Ночью, и
спорили старики, но вполголоса и только  между собой.  Но  даже если и можно
было  упрекнуть Маас Натти  в том,  что он  упустил из  виду  этот период, в
остальном он  превзошел самого себя. После похоронного пира,  когда еда была
съедена, а ее остатки розданы соседям, Маас Натти,  не спавший с той минуты,
как Айван постучал  к нему, отправился домой немного вздремнуть. Вернувшись,
он тут же посоветовался  с Джо  Беком  и остальными  о подготовке  к Девятой
Ночи. Затем оседлал жеребца и ускакал куда-то на целый день и половину ночи.
На этот раз никто не знал, что подвигло его на путешествие и куда он ездил.
     Это и был  тот пробел, о  котором спорили приверженцы строгой традиции.
Большинство, впрочем,  говорило,  что это вполне  допустимо,  поскольку Мать
Андерсон и ее паства поко-танцов-щиц каждую  ночь проводят собрания  в своем
балм-ярде,  и  нет такого  закона, который  бы утверждал, что  всю церемонию
следовало проводить во дворе умершего, и  кто  мог представить себе, что дух
мисс Аманды  не  был тем центром,  вокруг  которого  проходили эти собрания?
Поскольку бдение и похороны были невероятно щедры на угощение и красочны как
зрелище, разговоры велись в основном вокруг них, а кроме того, люди говорили
о "всех этих делах с Гарви". Таким образом, если и не буква, то дух традиции
оказался на высоте.
     Маас Натти с виду казался беззаботным. Конечно, все это  потому, что он
не слышал споров; хотя, возможно, как раз наоборот: все слышал, но знал, что
главное еще впереди. Зрелищный эффект похорон трудно  было превзойти, но он,
Натаниэль, был к этому готов.
     Подготовка к Девятой  Ночи шла еще более интенсивно,  чем к похоронам и
бдению. Несмотря на  отдельные подношения  соседей  - даже мисс Ила прислала
мешок риса  -  только  щедрость Маас  Натти,  побудившая его  вскопать  свои
ямсовые поля, нарубить  бананоь  и  открыть  погреба,  предотвратила  полное
исчезновение запасов того,  что  мисс  Аманда скопила за долгие  годы  своих
трудов на маленьком участке. Когда приготовления были окончены,  с  ее земли
уже  нечего  было собирать, а в  ее  загоне почти  не осталось животных,  не
считая, конечно,  потомства тех, которых она подарила  Айвану, когда он  был
еще  мальчиком. Крестьяне говорили, что  такая, граничащая с безрассудством,
щедрость  была возможной лишь  потому, что у нее  не осталось родственников,
которые ходили  бы  и зорким глазом подсчитывали наследство. Конечно, это не
осталось  незамеченным, и пошли слухи, будто бы мисс Аманда  с умыслом  дала
свои указания,  дескать, пускай  после  нее  ничего не останется, словно она
была последней в своем роду.
     Если Маас  Натти и слышал эти пересуды,  то  не подавал виду, с головой
погрузившись в  суету приготовлений. Все  это  позволяло думать о  том,  что
последнее  творение  старика  будет  еще более  великим  событием.  Но,  как
говорят: "Одно дело услышать, и другое дело увидеть".
     Люди  начали  собираться к  полудню, как только  покончили  с домашними
делами,  которые невозможно было отложить. Костры горели, свинья жарилась на
вертеле,  друзья  приветствовали  друг друга  -  и  вся  атмосфера  казалась
спокойной,  почти праздничной, словно на местной ярмарке. Воздух переполняли
предчувствия и  ожидания  -  отнюдь  не мрачные или похоронные - в  основном
благодаря возросшей славе Маас Натти как устроителя церемоний. Почти  каждый
-   даже  "посвященные"  сестры  из  бэнда  Покома-нии  -  прикладывались  к
четвертной  плетеной  бутыли  белого  рома,  как   пояснила  Мать  Андерсон:
"Набраться духа, чтобы вызвать духов".  Старики, прежде  чем сделать  первый
глоток и "испробовать силу", выплескивали немного рома  на  землю "вспомнить
отошедшую", бормоча при этом напевными голосами какие-то имена.
     Солнце  клонилось  к закату, и исчезновение  Маас  Натти перестало быть
тайной, когда  четверо мужчин прошагали во двор. Они несли с собой барабаны,
их головы были  плотно обернуты белыми повязками. Их вожаком был приземистый
парень:  "стреляющие"  глаза его бегали во все стороны, и вел  он себя очень
важно,  создавая  вокруг  себя  атмосферу  таинственности.  Он нес  большой,
тщательно  сработанный барабан  по имени  Акете, прадедушку всех  барабанов.
Когда   он   поднялся,  оглядываясь  по  сторонам,  шепоток  пробежал  среди
собравшихся,  и  его жуткое имя  Бамчиколачи,  Бамчиколачи  вселило в  детей
чувство страха и заставило их широко раскрыть глаза. Они тихо уставились  на
этого "человека власти", который вызывал  своим барабаном духов и видел, как
они появляются из  воздуха. Барабан был в высоту около четырех футов и своей
отделкой  далеко  оставлял  позади  "женские"  барабаны,  приходившиеся  ему
потомками. Четверых мужчин встретили с уважением и  принялись с любопытством
разглядывать, как они распаковывают свои  инструменты. Айван был очарован их
вожаком, человеком с таким  звучным, высокопарным и таинственным именем, что
люди произносили  его не  иначе  как  шепотом. Само имя Бамчиколачи  звучало
властно.
     Бамчиколачи вежливо отказался  от  еды, заявив,  что находится здесь по
заданию  и  обязан  соблюдать  чистоту.  Он  лишь взял  большую порцию рома,
налитую в тыквину, декорированную перьями и  резным орнаментом, и осушил  ее
одним  глотком,  предварительно  плеснув  немного  на  голову  Акеме,  чтобы
"напоить его". Потом  спокойно  сел, положил  руки  на кожу барабана,  и его
зоркие  глаза  заблестели  в  свете  костра.  Заняв  позицию,  он  оставался
неподвижным,   пока   его   помощники   занимались   самыми   разнообразными
приготовлениями.  Один  из них начертил  большой "священный" круг на  месте,
отведенном людям под навесом. Другие полукругом  расставили младшие барабаны
возле  своего вожака. Белые  и голубые  ленты - символические цвета бэнда  -
были  привязаны  к  столбам  и  шестам. Затем помощники  расселись  напротив
Бамчиколачи;  они  разговаривали  между собой  и время  от времени исполняли
короткие   зажигательные   ритмы,  заполняя  паузу  ожидания.  Казалось,  им
нравилось то, что от каждого барабанного  ритма люди приходят в возбуждение.
Но ожидание становилось все более тягостным, и самые смелые и непочтительные
из селян уже бормотали с явным нетерпением: "Не пойму я, позировать они сюда
пришли, что ли? "
     Но никто не  повышал голос, а самые  благоразумные тут  же  урезонивали
подобные   выходки.  И  когда   показалось,  что  внимание   публики  начало
рассеиваться, Бамчиколачи вдруг проскрежетал зубами и мотнул головой, словно
ужаленный скорпионом.
     - Гм-м, -  понимающе пробормотал  Джо Бек, -  дух в нем сильный,  очень
сильный.
     Затем Бамчиколачи вскочил на ноги  и  прошелся по кругу, брызгая святой
водой  и  ромом из  тыквины и бормоча что-то  свирепое  на незнакомом языке.
После  каждого обхода  он останавливался, пристально  смотрел в  направлении
одной из  сторон света, устремлял туда руку со стиснутым  кулаком  и  кричал
какую-то фразу, заканчивающуюся словами "кумина ха".  Делая такие обходы, он
внимательно всматривался в лица присутствующих, и тот, к кому он прикасался,
становился избранником -  на этих людей возлагалось  бремя "нести"  духов во
время  танца.  Айван  почувствовал  легкое  прикосновение  к  своему  лбу  и
немедленно  пришел  в смятение.  Первой  избранницей  стала  Мать  Андерсон,
последним - безумец Изик. То, что Бамчиколачи, не знакомый с общиной, выбрал
в  качестве  носителей духов  ближайшего родственника,  ближайшего  друга  и
духовника умершей,  а также человека, известного  своим  общением с  духами,
было воспринято как свидетельство силы его прозорливости.
     В  напряженной, полной ожидания тишине Бамчиколачи возвратился к своему
барабану и набрал в  рот рома. Он прыснул изо рта прямо в огонь, который тут
же вспыхнул бледно-голубыми языками пламени.
     - Аго дэ я, - прозвучал зачин.
     - Аго дэ, - ответили помощники.
     - Аго дэ я.
     - Аго дэ.
     Глубокий голос  барабана покатился  по холмам, когда ладони Бамчиколачи
застучали  по  большой  голове   Акете.  Легкие   голоса  женских  барабанов
поочередно  вступали,  резвясь  вокруг основного ритма, и  началась  кумина,
танец духов. Если  все будет хорошо, звук барабанов  должен встретить восход
солнца, когда оно рано утром поднимется над горой Джанкро.
     Айван  почувствовал, что  все страхи  рассеиваются  и  его  захватывает
пульсация барабанного боя. Сердце забилось в одном ритме с барабанами, кровь
быстрее  побежала  по  жилам, а его ноги -  точнее,  все тело - задвигались,
самопроизвольно  отвечая  перекатам ритма  без каких-либо осознанных волевых
усилий. Он почувствовал,  что  оказался в  священном кругу.  Невозможно было
противиться гипнотическому ритму,  который прокатывался по костям, овладевал
сердцем и опустошал мысли. Танцуя, он  скандировал слова псалма,  не понимая
их смысла:
     Аго дэ я,
     Аго дэ.
     Аго дэ я
     Аго дэ.
     Сначала все  танцевали в ровном,  почти монотонном  ритме  нага  вокруг
очерченного круга. Акете направлял поступь, а  женские барабаны ускорялись и
замедлялись,  выдавая  полиритмические  вариации  основного ритма.  Движения
танцоров становились все  более резкими и раскованными: они разбивали круг и
вырывались  на середину, захваченные  тем или иным  побочным ритмом, который
овладевал  их духом.  Разные  ритмы служили средством  для  разных  духов, и
каждый  танцор  отвечал   по-своему,  когда  появлялся  его   ритм  и  когда
соответствующий дух нисходил и касался его.
     Голова  у  Айвана  была  легкой,   словно   она  расширялась,  достигая
невероятных размеров,  но  он  не  испытывал  боли  -  только  восторг перед
открывшимися   просторами.  Его  члены,   казалось,  стали  невесомыми,  они
пребывали  в  постоянном движении и отвечали  нюансам  ритма спонтанно,  без
какой-либо мысли или затраты энергии. Барабаны полностью овладели его телом;
казалось, из какого-то неведомого источника  поступает энергия,  позволяющая
ему танцевать и танцевать без конца. Он не уставал, он не чувствовал ничего,
кроме великого  спокойствия  отстранения,  словно его сознание далеко-далеко
отлетело от него и, опустошив все мысли  и развеяв все тревоги, пребывает  в
состоянии полного покоя. В своем  сновидческом состоянии  Айван  чувствовал,
как все  танцоры, повинуясь пульсации приливов и отливов музыки, сливались в
существо с единым сознанием, управляемым могучей волей потустороннего бытия,
В  это чувство иногда вклинивалось ощущение неторопливого одинокого полета в
далекие неизведанные места, впечатление покоя, безмятежности, сопровождаемое
каким-то странным жаром.
     Ритм стал нарастать.  Нельзя было сказать, что музыканты ускорили темп,
и однако же он стал напористее, настойчивее. Бамчиколачи поднялся со стула и
принялся  приплясывать.  Его  руки  продолжали  выбивать ровный ритм,  глаза
рыскали по темнеющему  воздуху,  а  сам он время  от времени  что-то утробно
бормотал. Отличительной его особенностью как барабанщика было то, что он мог
видеть, как в воздухе к нему приближаются духи. Его ноги ходили из стороны в
сторону, руки словно загорелись, лицо передергивалось, крики стали резкими -
и  вдруг  напряжение оставило его, и он с глубоким вздохом тяжело, словно  в
крайнем изнурении, опустился.
     - Аииее, повернул он обратно, - сказал он откуда-то из  глубины упавшим
голосом, отяжелевшим  от  горечи  и разочарования. Акете  запнулся и  совсем
смолк.
     Короткая  пауза - и  женщины, не  вступавшие в  круг танцующих,  издали
горестный  вздох, сочувствуя Бамчиколачи  и  выражая  свое разочарование,  и
затянули свою песню:
     Душа светлая,
     Почему ты забыла о нас?
     Ты достигла реки Иордан,
     Ты к нам обернулась,
     Но почему же,
     Душа светлая,
     Ты забыла о нас?
     В  эту  неожиданную  брешь  резво  вкатились  малые  женские  барабаны,
хаотически нащупывая ведущий бит, но их голоса звучали слишком раз-бросанно,
им  недоставало  силы и  авторитета.  Танцующие,  образовав круг, смотрели в
направлении его центра, едва двигая ногами в такт расслабляющего  пения: все
ждали, когда большой барабан задаст направление ритмам. Айван пришел в себя.
Он  ощутил поверх своего  разгоряченного тела  промокшую  одежду.  Он слышал
хриплое  дыхание танцующих, видел  ярко-красные  головные повязки  женщин на
фоне  их блестящей  от пота черной  кожи. Поток  жара,  на котором он несся,
сошел на нет, и он снова почувствовал члены своего тела. Они были тяжелые.
     Опустив голову, вобрав ее в плечи, посреди танцующих сидел Бамчиколачи.
Глаз его не было видно, казалось, он спит. Вокруг начались разговоры.
     - Чо! - проворчал Маас Натти. - Неужели это все? Бамчиколачи, а?
     - Он перестарался, - сказал Джо Бек, - силой тут не возьмешь.
     -  Силой не  возьмешь. Силой  здесь не  поможешь.  Дух должен  овладеть
барабаном. Барабан духа не вызывает, дух сам входит в барабан.
     - Это точно,  - Маас Джо вздохнул,  - сила тут  могучая. Вы узнаете еще
того, кого зовут Бамчиколачи, сегодня ночью.
     Он раскурил трубку и поудобнее устроился на стуле.
     - Чо! - добавил он. - Это разогрев. Он разогревал себя.
     Барум. Поу. Жилистая ладонь  ударила по барабану. Барум. Поу. Поу. Поу.
Звонкий звук устремился в горы и возвратился эхом. Сила звука вновь разожгла
возбуждение танцующих. Бамчиколачи  заиграл  как  одержимый. Он гримасничал,
скрежетал  зубами,  его  руки  становились  неразличимым  пятном  в  быстрых
воинственных бросках по коже Акете. Голос Акете, казалось, взбесился,  и уже
не контролируемая поступь  ударов  Бамчиколачи  взбиралась  вверх,  достигая
почти истерической высоты. Танцующие визжали, голосили, улюлюкали, кружились
на месте и  в отчаянной  экзальтации  бросались из стороны в  сторону.  Мать
Андерсон, кружась на месте, стала  вдруг припадать к земле. В  углах  ее рта
проступила белая пена.
     - Да, - соглашалась она с кем-то, - айя, да, да, - после чего завизжала
и стала что-то тараторить. Словно огромная белая летучая мышь, кружилась она
по кругу, как крыльями, размахивая в свете костра белой накидкой.
     - Я говорил вам, говорил! - воскликнул Джо Бек, с трудом удерживая себя
на стуле. - Она ушла!
     Первые взрывы экстатической речи донеслись от Матери  Андерсон, которая
неслась по  кругу  в стремительном порыве, раскачиваясь взад-вперед, пока не
упала наконец на  руки ближайших  зрителей.  Какое-то  время  она лежала без
движения.  Айван  наблюдал за женщиной. Он ощущал  движение своего тела,  но
сами  танцующие  слились для  него в одно неразличимое  пятно.  Великая сила
сотрясла пожилую  женщину. Ее грудь  отяжелела,  дыхание вырывалось изо  рта
сдавленными глухими порывами. Она "отправилась  на тот свет путешествовать в
духе",  что  считается  первой ступенью  одержимости.  Она  издавала трубные
звуки, громко опустошая легкие и набирая в них воздух с присвистами, которые
перекашивали  ее  тело,  словно  в  приступе  эпилепсии.  Немного спустя она
успокоилась, почти впав в состояние комы, и, когда дух полностью овладел ею,
заговорила голосом старика.
     - Пастырь Андерсон, - пробормотал Маас Натти, одобрительно кивая.
     Пастырь Андерсон приходился Матери Андерсон  дедом и умер пятьдесят лет
назад.  Светило  культа  Покомании,  когда-то  он был  знаменитым  лекарем и
прорицателем, и его голос в подобных церемониях нередко звучал  первым, а то
и вообще  единственным.  Иногда  он приносил  людям  вести от  их  пропавших
родственников,  иногда  предсказывал  бедствия.  Иногда бубнил  что-то,  как
пьяный, так что  понять  его было невозможно. Сейчас он говорил об урагане с
моря, который  приближается, хотя тому нет  явных  свидетельств: он разрушит
несколько  домов, но  все  люди останутся  живы. Рыбакам был  дан  совет  на
ближайшие месяцы, выходя в море, внимательно приглядываться к луне, особенно
когда  она на ущербе. "Да, -  проговорил он, - мисс  Аманда уже здесь и всем
довольна. Всем, кроме одного... " Его голос стал затихать, и тогда заголосил
и отправился к  духам другой  танцор.  Мать Андерсон лежала без движения. Ее
привели  в чувство, дали  понюхать  пахучей соли. Она  чихнула, села, выпила
немного воды, прошла, поддерживаемая своими сестрами, к сидящим и уселась на
свое место.
     Айван не прекращал танца, хотя с удивлением обнаружил, что его  интерес
стал совсем  отстраненным. Когда  к  духам  отправилась  вторая женщина,  он
почувствовал вдруг озноб: от обильного пота ему стало холодно. Его одолевала
тревога, он прекратил танец и пошел искать
     Маас Натти,  чтобы  побыть  рядом с  ним.  Переживание благости бытия и
уютного внутреннего тепла куда-то исчезло, и внезапно его обуял страх.
     -  Постой,  постой,  ты,  кажется, тоже  стал  танцором  поко,  -  стал
поддразнивать его старик. - Я уже ждал, что и в тебя вселится дух.
     Заметив, что  мальчик дрожит, он укутал его своим черным плащом и налил
немного рома. Алкоголь так и загорелся у мальчика в животе, озноб прошел, но
чувство тревоги  по-прежнему не  оставляло. Женщина, путешествующая в  духе,
замерла,  однако ничего  не  сказала.  Она  просто  стояла  без  движения  с
перекошенным в застывшей улыбке лицом.
     - Смотри на Изика, - в предвкушении прошептал Маас Джо.
     Безумец  вошел в  круг.  Он не танцевал,  не бился в экстазе  и  вообще
ничего не делал, а просто  медленно прошел в центр круга, но все смотрели на
него. Проходя мимо путешествующей женщины, Изик торжественно  поклонился ей,
и  было в  его походке  что-то комичное  и очень знакомое. Что  именно Айван
определить не мог. Рот  Изика был открыт, но он не улыбался. Его  лицо  было
искажено, в мерцающем свете было  видно, что  оно враз  постарело:  глубокие
морщины прорезали кожу вокруг глаз и рта.
     - Господи  Боже мой -  да ведь это  мисс Аманда, - хрипло прошептал Джо
Бек.
     И впрямь это был голос его бабушки - Айван ни с кем не мог его спутать.
Поначалу это был дружелюбный, немного официальный голос, каким она говорила,
приветствуя знакомых на общинных торжествах. Она сердечно обращалась ко всем
по именам, ободряя  и благодаря присутствующих и  более  других Маас  Натти,
который после ее слов заплакал навзрыд. Она сожалела о тех, кто отсутствует,
особенно  о своей единственной  дочери Дэйзи. Она  хотела бы,  сказала  она,
подарить Мирриам свои золотые сережки, но сейчас они уже в могиле. Не сможет
ли, Маас Натти?.. Да, ответил он, я  смогу это  сделать. Матери Андерсон она
обещала нескольких куриц, остались ли они еще? Пусть Маас Натти поблагодарит
мисс Иду за рис, но, если  он уже израсходован, следует с извинениями отдать
ей другой мешок.
     Безумец замолчал, он обходил круг и пожимал руки, двигаясь с той статью
и грацией, которую  пожилая  женщина  никогда  не теряла.  Затем  его  голос
изменился.  Он  стал  скрипучим,  в  нем  зазвучал  металл  -  этот  мрачный
раздраженный голос Айван прекрасно знал.
     - Айван, внук мой! Где он? Ушел уже? Ушел?
     - Нет, нет, - ответили люди, - он здесь, как же вы его не видите?
     Айван  неохотно приблизился к краю  круга. Он чувствовал, как  набухает
его голова и слабеют колени.
     - Вот он здесь, рядом со мной, - громко выкрикнул Маас Натти.
     Айвану захотелось  бежать,  и,  несмотря на руку,  которую  Маас  Натти
успокаивающе положил  ему  на  плечо,  он так бы и сделал,  если  бы безумец
приблизился  к  нему  еще на  один шаг.  Но  Изик  просто  уставился на него
невидящим  взглядом  и   заплакал,  ударяя   себя  в  лоб  ладонью  -  жест,
свойственный женщинам в момент отчаяния.
     -  Ааиее!  Дитятя мой, дитятя! Дитятя  мой.  Огонь и  пальба! Пальба  и
кровь! Кровь и пальба!
     Войооо, войооо. - Безумец рвал на себе одежды и плакал.
     Вскоре его голос снова стал холодным, без всяких эмоций:
     - Вот идет сновидец...  возьмем и убьем его... и тогда мы увидим... что
станется со  снами его. Да,  увидим, что с  ними станется... Вот  они,  мужи
молодые, мечтатели мечты и сновидцы снов своих... Ибо где нет снов, там люди
погибают...
     Айван почувствовал, что  старик  рядом  с ним словно окоченел.  Мальчик
слышал, как тот перестал дышать и издал что-то вроде стона.  Худая рука Маас
Натти еще крепче сжала его плечо.
     - Говори понятнее, прошу тебя. Говори понятнее, - умолял старик.
     Но Изик  больше ничего  не сказал.  Он  застыл в  позе глубокой скорби,
раскачивая головой и громко рыдая. Послышался шепот сочувствия, хотя причина
несчастья духа была не совсем ясна.
     - Бедняга!
     - Господи, за что такие наказания?
     - Оие, миссис, вот оно горе горькое - всем напоказ.
     Барабаны  звучали  теперь  как  отдаленный  аккомпанемент. Изик  горько
плакал,  и люди  сочувственно перешептывались. Немного  спустя его поведение
резко  изменилось.  Он  выпрямился;  морщины  на лице  исчезли.  Он принялся
залихватски танцевать  и резвиться в  идиотской  пляске,  полной  гротескных
жестов  и  бессмысленных  поз,  смеяться,  хихикать  и  время   от   времени
похлопывать себя по голове. Пожилая женщина снова затряслась в конвульсиях и
без чувств рухнула  на  землю.  В  этот момент  Изик  прервал танец и  своей
обычной походкой с безмятежной улыбкой на лице вышел из круга. Ни на кого не
глядя, хотя все  глаза были устремлены на него,  он подошел к костру и  взял
порцию  жареного  козьего  мяса  и   рис  мисс  Иды.   Рис  считался  особым
деликатесом,  поскольку  не  рос в горах, и  безумец отказался от бананов  и
ямса.  Он  казался единственным среди  собравшихся,  кого  события этой ночи
никак не затронули.
     Снова забили барабаны, на этот раз довольно небрежно. Когда стало ясно,
что  никто больше  танцевать не будет и  ни один дух больше  не приблизится,
Бамчиколачи  прекратил игру. Он взял  свой барабан, поклонился Маас  Натти и
ушел в темноту. Его помощники остались: они угощались и рассказывали истории
о чудесах, которые -  чему они свидетели  - происходили  в тени мистического
барабана их вожака.
     Предполагалось,   что   главное  празднование  -  песнопения,  загадки,
соревнования  во "вранье Девятого  Дня"  и  угощения -  продлится до восхода
солнца, но явление даппи покойницы окутало происходящее мрачной пеленой. Все
только и говорили об этом загадочном прорицании несчастья и о его  возможном
смысле.  Айван догадывался,  что только о  нем сейчас  и  говорят. Даже Маас
Натти  изрядно поник и  выглядел погруженным в дурные мысли. Положение можно
было  бы  еще спасти, поскольку  оставалось  немало  народу и изрядно еды  и
питья, благодаря чему праздничный  дух  начал подниматься, как вдруг жеребец
громко заржал, сорвался с привязи и, фыркая, поскакал галопом по  маленькому
двору.  Он  свалил  котел,  стоявший  над  огнем и сломал несколько  шестов,
поддерживающих навес, после чего перемахнул  через низкую каменную ограду и,
цокая подкованными копытами, ускакал по дороге.
     - Не волнуйтесь, - сказал  Маас  Натти мужчинам, собиравшимся пуститься
за ним в погоню. - Ему некуда больше идти, только на свой двор.
     Так оно и  случилось, но  необычное поведение жеребца  в  столь позднее
время было воспринято как дурное  предзнаменование, и люди вспомнили о своих
неотложных  домашних  делах.  За одиночками  вскоре  потянулась  вся  толпа.
Взошедшее  солнце осветило картину  пустоты и разорения.  Костер  прогорел и
погас, трава была вытоптана, кусты помяты, и  только двое пьяниц лежали  без
движения под покосившимся навесом, когда старик и  мальчик отправились домой
спать.



     Род проходит
     и род приходит,
     а земля пребывает во веки.
     Екклеззиаст



     Вот идет сновидец...
     Они пришли в городок еще  до рассвета,  когда прохладный  туман  с моря
бродил среди  темных деревьев, смягчая  их очертания и делая  листву сырой и
блестящей. Айван, Дадус и его младший брат Отниэль шли по пустым улицам мимо
молчаливых  двухэтажных  деревянных  домов и старой краснокирпичной  площади
Испании, направляясь к маленькой пьяцца напротив китайского магазинчика, где
была   автобусная  остановка.  Братья  пошли  с  Айваном  не  просто  с  ним
попрощаться,  но  и  помочь  ему донести  три  тяжелых  коробки "сувениров",
которыми  вместе  с  добрыми  советами  и  наставлениями одаривали  каждого,
уезжающего из деревни в город.
     -  Передай это мисс Дэйзи, Айван. Тут  немного  груш и  связка бананов.
Скажи: Маас Джо Бек шлет ей их с уважением.
     Городок еще спал, когда они пришли на  площадь, и только рокот далекого
морского   прибоя   нарушал   тишину.   Они   оказались   не   первыми.   На
заасфальтированной  пьяцца,  прислонившись  спиной  к стене, уже  сидели две
заспанные  рыночные  торговки  в  окружении  корзин  и  коробок с провизией,
предназначенной для  рынка. Поначалу они  вообще показались им  двумя кучами
тряпья  между  корзинами.  Мальчики,  вполголоса разговаривая, ждали,  когда
солнце встанет над горами, окрасив мир в нежно-розовый цвет, и вскоре пьяцца
стала  наполняться  путешественниками.  В   основном   это   были   женщины,
сестринство торговок, вечные продавщицы корней и  трав, в шерстяных головных
повязках,  тяжелых мужских  ботинках и  широких соломенных шляпах. Мастерицы
крайне изощренной и  по-своему таинственной  системы  ценообразования, они с
незапамятных  времен осуществляли  живую  связь  маленьких ферм  с  голодным
городом,  стимулируя  таким  образом  крестьянскую   экономику,  от  которой
зависело  благосостояние  всей  страны  с ее  ежедневными продовольственными
запросами.  Некоторые  женщины   приходили  поодиночке,  грациозно  шагая  с
гигантской  корзиной на голове. Другие шли  в  сопровождении мужей и  детей,
каждый  из  которых  нес корзину  или связку сообразно  своему  собственному
росту.  Вскоре пьяцца наполнилась  корзинами с ямсом и бананами, коробками с
разноцветными  фруктами  - манго,  мандаринами, кокосами, яблоками, связками
красного   перца,   вязанками   сахарного   тростника,   курами,   аккуратно
запакованными, с головами засунутыми под  крыло, и даже с поросятами, нервно
повизгивающими в коробках.
     Возбуждение Айвана усилилось, когда выяснилось, что автобус опаздывает.
Он старался не вертеть головой, чтобы его беспокойство осталось незамеченным
для столпившихся вокруг него и привыкших ко  всему путешественников. В своей
новой одежде  и узкополой соломенной шляпе, которой он надеялся придать себе
вид городской утонченности, он изо всех сил  старался, чтобы нервозность его
не выдала. Как много людей!  Неужели  все они влезут в автобус? Как  они там
уместятся? В одном он был уверен: ему-то места должно хватить. Он передвинул
коробки поближе к дороге, тем  самым  обратив на себя внимание и начав общее
движение.
     - Автобус едет?
     - Я не вижу.
     -  А  что  делает  этот мальчик-большая-голова?  - раздраженным голосом
потребовала ответа  толстуха.  - Думает,  наверное,  что заплатит  за  билет
больше, чем мы?
     Айван притворился,  будто любуется  видом на горизонт, и  не  слышит ее
обращения.
     -  Послушай,  я  с  тобой разговариваю.  Хоть ты и в шляпе, но с виду -
ребенок бедных родителей. Почему ты решил, что должен быть первым, а?
     Упоминание о шляпе вызвало несколько смешков, поскольку бедность и, как
ее следствие, плохо сидящая одежда местных  парней, всегда были традиционным
поводом для непочтительных шуток. Щеки Айвана запылали.
     - Чо! Оставь в покое парнишку,  Матильда. Что  ты такая сварливая? Утро
светлое, а ты уже вредная?
     - Ох, как ты любишь каас-каас такой, а? - присоединился еще один голос.
Последовал общий ропот, признававший за Матильдой дурной характер.
     - Нет, подождите-ка... - протянула Матильда с натянутым спокойствием. -
Подождите. Меня вы выбираете в жертву, а? Говорите я неприятная, да? Но  Бог
мой, - воззвала она к  Провидению, - вы видели,  что я мучаюсь тут с раннего
утра? И не вздумайте оставить меня здесь одну. Вы слышите меня?
     Ее тон был одновременно и угрожающим и умоляющим, словно она упрашивала
не  оставлять  ее  одну не  только окружающих людей,  но и  все  мироздание.
Разговор был прерван появившимся автобусом.
     Это событие оказалось чуть более драматичным, чем разговор. Задолго  до
появления автобуса далекий  рев мотора нарушил идиллию сельского пейзажа, но
вот  водитель  со  скрежетом  переключил  скорость  и  на  ревущем  газу,  с
изысканным  расчетом  вывернул  из-за угла под  оглушительный  аккомпанемент
выхлопной трубы.  Автобус,  дряхлое красно-зеленое  чудовище  неопределенной
марки,  с  грохотом приближался  в густых клубах черного дыма, подрагивая на
скрипучих  рессорах, и  наконец вырулил к  остановке. На его  боку виднелись
витиеватые золотые буквы: ПЫЛКАЯ МОЛИТВА - БОГ - МОЙ АВТОПИЛОТ, утверждение,
которое вряд ли  бы стал оспаривать тот, кто  хотя бы  раз наблюдал движение
этого автобуса по крутым горным дорогам.
     - Ааиее! Водила! Водила, ман, черт тебя подери!
     Возгласы  восхищения  послышались  от  группы зевак, слонявшихся  возле
ромовой лавки. Люди на  остановке засуетились, расчищая себе дорогу к двери,
в  то время как "автопилот", сухощавый  и  напряженный  индус  величественно
восседал за  рулем  и  как будто наслаждался  раболепием  беспомощной толпы,
штурмующей двери.  Айван уставился на него: так это и есть легендарный "Кули
Ман"  или "Кули  Даппи",  получивший  свое прозвище  потому,  что  никто  не
сомневался, что  только  сверхъестественные силы помогали ему выйти живым  и
невредимым из множества аварий, в отличие от тех многих  пассажиров, которые
оказались не такими счастливыми. Он  единственный среди водителей, регулярно
обгонял утренний поезд в город,  хотя это и случалось в те времена, когда он
сам и его ПЫЛКАЯ МОЛИТВА были помоложе и по-целее. Айван увидел, что автобус
уже полон.  Багажные полки наверху  были до отказа  заставлены  корзинами  и
коробками.
     - Открывай двери, водитель! - повелительно крикнул какой-то мужчина.
     - Что делает,  а? Сидит  там как кум  королю - вы только посмотрите  на
него!
     - Открывай, к черту, дверь!
     Кули  Ман  оставил  этот  ропот  возмущения без  малейшего  внимания  и
презрительно   выдохнул  через  окно  дым  сигареты.  Потом  с  медлительной
аккуратностью  стянул перчатки, снял темные очки,  под которыми обнаружились
глаза в кровавых  прожилках, и бросил в толпу  хмурый взгляд. Какое-то время
бесстрастно оглядывал собравшихся, наконец крикнул:
     - Отойдите назад! Хотите дверь сломать, да? Все назад, кому говорят?
     Но толпа вызывающе сплотилась у двери, изо всех сил напирая.
     -  А  я  говорю,  открывай  эту  чертову  дверь!  -   крикнул  мужчина,
сопровождая свое восклицание ударом по металлическому корпусу автобуса.
     -  Давно не двигались, да? - усмехнулся  водитель и  завел мотор, обдав
толпу облаком едкого черного дыма.
     Люди  попятились  назад, кашляя от дыма, а  помощник водителя, дородный
увалень по  прозвищу  Уже-Пьян, работавший в автобусе  кассиром-контролером,
погрузчиком и, в случае необходимости вышибалой, взял ситуацию в свои руки.
     - Вы должны иметь манеры! Входите в  порядке  очереди!  - закричал  он.
Протирая слезящиеся  глаза  и недовольно бормоча,  люди  принялись  покупать
билеты. Айван оказался в числе первых, он забрался и затащил с собой коробку
с одеждой и изрядной суммой  денег, которую вручил ему Маас Натти. Айван уже
слышал  истории о коварных городских ворах  и  потому был  начеку. Свободных
мест в салоне не  было, поэтому он уселся на свою коробку в проходе сразу за
кабиной водителя. Пассажиры в салоне спорили по поводу ссоры между водителем
и толпой на остановке.
     - Да  этот  водитель,  он  просто  сумасшедший! -  открыто  высказалась
женщина. - Как он с людьми-то обращается?
     - Прав водитель, - утверждал другой мужчина. - Все должны иметь манеры.
Будь я наего месте, я бы всех на улице оставил.
     - Ты хоть понимаешь, что  говоришь? Из-за таких, как ты, черных людей и
не любят.
     - Все что я хочу сказать, -  педантично сообщил мужчина,  - это то, что
все  должны   иметь  манеры.  Когда   я  был  в  Лондоне,  люди  там  всегда
выстраивались в очередь на остановке, потому что у англичанина есть манеры.
     -  Посмотрите на  него  только,  а?  - усмехнулась женщина.  - Любитель
хороших  манер нашелся. Нравится  тебе  англичанин, да?  А у  самого на  уме
небось одна злоба и коварство. О манерах тут говорит, а у самого рот до ушей
и клыки, как у хряка.
     Эта  реплика была  встречена  взрывом  смеха,  подтвердившего  жестокую
точность  описания. Любитель  англичан и  хороших  манер  сделал  гримасу  в
неудавшейся попытке как-то прикрыть
     губами  далеко выступающие верхние зубы  и замолчал.  Больше всего  его
обидел громкий  смех  водителя, действия которого  он  только  что  защищал.
Последний  вскоре  выбрался  из кабины и  величаво  прошествовал  в  сторону
магазинчика,  пропуская  мимо ушей  язвительные реплики на свой  счет о  той
противоестественной  сексуальной практике,  в  результате которой  он  якобы
появился на свет.
     Взимание  платы  с  пассажиров оказалось  делом  долгим  и  оживленным,
поскольку  учитывалась не только дальность  их  следования,  но  и размер, и
количество багажа, его содержимое - овощи это или животные,  - а кроме того,
понравился ли помощнику водителя "стиль" того или иного пассажира.
     - Выходит, ты берешь с меня вдвойне -  как за молодую девушку, так и за
меня? - сказала толстая женщина, которой не понравился Айван.
     - У кого батти жирная, тот платит вдвойне. Тебе ведь на одно сиденье не
уместиться, - заявил помощник, ухмыльнувшись.
     - Иди и  полюбуйся на  свою  мамину батти жирную, -  сплюнула  женщина,
грозно  упершись руками  в бока.  -  Ты, дрянь  этакая,  на  чью  батти  рот
раззявил?
     И перекатывая массивными ягодицами, оказавшимися в центре общественного
внимания,  она прошествовала в  салон.  Две следующие  женщины  поднялись  в
автобус без эксцессов, но у третьей отыскался повод для обиды.
     - Как это  может быть  -  два доллара до Мэй Пэн, а до  Кингстона всего
три? Ворюги чертовы!
     Новые страсти закипели вокруг небрежного обращения с багажом со стороны
Уже-Пьяного.
     - Сэр! Там лежит ямс, ты ведь его помнешь! Что же это такое, сэр, у вас
с головой, что ли, не все в порядке?
     - Я очень вас прошу не подавить мои манго, сэр! - сказала женщина.
     Помощник водителя осклабился и сладким певучим голосом проговорил:
     - Ничего,  ничего,  не яйца  везешь, любовь моя, - и швырнул коробку  с
полнейшим пренебрежением к ее содержимому.
     - Грубая черная скотина! - отозвалась женщина, поднимаясь в автобус.
     К  великой  радости Айвана  посадка в автобус была  наконец  закончена.
Чудом казалось то, что все до  единого пассажиры, коробки, корзины,  связки,
куры и  поросята оказались в автобусе, зловеще осевшем на рессорах. Несмотря
на открытую  дверь и ветерок  с моря,  в доверху  заставленном  пространстве
салона  было душно.  Водитель  все  еще не  вернулся, помощник  тоже  исчез,
вероятно, отправился его искать. Пассажиры постепенно начали  терять чувство
юмора и терпение. Их жалобы становились все громче и все раздраженнее: "Куда
же этот Кули Ман запропастился?  " Беспокойство нарастало: "Боюсь, как  бы я
сегодня  не  вышел  из  себя!  " Чья-то рука возникла из-за спины  Айвана и,
протянувшись   к  рулю,   нажала  на  сигнал,   прогудевший  с   нервической
настойчивостью.
     Водитель  появился  из  дверей  магазинчика, вытирая  рот  и щурясь  от
солнца. Он неторопливо прошествовал к двери, прочистил горло, сплюнул, вытер
подбородок, воткнул сигарету в угол рта и только после этого залез в кабину.
С намеренной  медлительностью он натянул перчатки, тщательно  протер и надел
очки,  поправил  зеркало заднего вида, наконец обернулся и стал разглядывать
пассажиров, что продолжалось довольно долго. Потом снова  сплюнул через окно
и закрыл дверь.
     -  Мне  показалось,  будто вы  все  куда-то  спешите, да? -  Он  громко
рассмеялся и, добавив:
     - Нечего на меня пялиться! - с особым шиком завел мотор.
     - Водила, черт тебя побери! - донеслось с задних рядов.
     Несмотря  на очевидные  оплошности водителя,  а их было немало,  в  том
числе  вопиющих, держался  он великолепно,  и к  тому же  стиль  всегда есть
стиль. Сейчас он  восседал  на  краю  сиденья, чуть склонив  голову набок  и
правой ногой нажимая на  газ. Его правая  рука беззаботно покоилась на ручке
переключения скоростей, в то время как черный дым из выхлопной трубы повалил
на  площадь.  Казалось,  на мгновение  он  прислушался, затем  одним быстрым
движением, одновременно работая исеми  руками и  ногами,  сбросил газ, выжал
сцепление, переключил  на первую передачу, отжал  сцепление и снова нажал на
газ.  Автобус тронулся;  будь он не так перегружен, он, возможно, подпрыгнул
бы, но благодаря своей тяжести плавно вырулил на прямую.
     Со своего места Айван мог наблюдать за действиями  водителя, не упуская
и  проносящийся мимо  ландшафт. Особое внимание  он все-таки сосредоточил на
водителе,  потому  что в числе первоочередных его  планов, когда  он  станет
знаменитым  артистом, станет  покупка какого-нибудь транспортного  средства,
скорее всего сияющего обтекаемого американского  автомобиля, хотя для начала
подойдет и мотоцикл - в конце концов, на вещи надо смотреть трезво.
     На мастерство  Кули  Даппи стоило посмотреть, тут было  чему поучиться.
Они ехали по  умеренно извилистой  части  дороги.  На скорость автобуса было
ограничение  - сорок  пять миль в час.  Учитывая  перегруженность, состояние
машины,  водителя и дороги,  это  казалось  максимумом,  на который способна
машина. Но, как выяснилось, на частых спусках это для нее вовсе  не  предел.
Подход Кули  Мана к трудным  участкам  дороги был  столь же простым, сколь и
действенным. Он мчался  навстречу  узким поворотам, сигналя  изо  всех  сил,
чтобы предостеречь животное, человека или  машину, которые могли подниматься
вверх по склону.  Он  полагал  это достаточным  предупреждением,  после чего
вписывал тяжелую машину в поворот, используя каждый дюйм узкой дороги. Охи и
ахи самых нервных пассажиров  его  разве  что подхлестывали. Водителя вполне
можно было использовать в качестве пособия для  изучения  движений человека.
Он не столько сидел на сиденье, сколько, удерживаясь на самом его краю, всем
телом  напирал на рычаги.  Левая рука  лежала на руле, правая управлялась со
всеми  рычагами  и  сигналом,  за  исключением  тех  случаев,  когда,  чтобы
справиться  с поворотом,  ему требовались обе руки; изо рта водителя торчала
неизменная сигарета, а  ноги танцевали между тормозом, сцеплением и газом, в
то  время как автобус на всей скорости мчался вверх и  вниз по извилистой  и
узкой дороге. Даже наблюдать за ним было нелегким испытанием.
     Пейзаж за окном превратился в зеленое пятно - Айван никогда еще в жизни
не ездил так быстро. Когда телеграфные столбы проносились мимо, словно строй
солдат, а перегруженный автобус швыряло из  стороны в  сторону  под вздохи и
причитания пассажиров, он ощущал ту  же волнующую смесь небывалого оживления
и страха, что и в тот день, когда прыгнул с моста в темную реку.
     Наконец  они  выехали на  большую  равнину,  где  дорога стала довольно
плоской и прямой, движения водителя  стали спокойнее, и автобус поехал ровно
и почти монотонно. Пассажиры наконец-то расслабились.
     Возбуждение  Айвана  прошло, и  он  чуть  откинулся  на своей  коробке.
Усталость накрыла его, как  это бывает перед сном. Как много всего случилось
и как быстро! Подобно пейзажу за окном, события  и впечатления проносились в
его голове,  в беспорядке сменяя  друг  друга. Постепенно его сознание стало
успокаиваться, и вскоре кипевшие вокруг него разговоры в салоне превратились
в отдаленный шум.
     Спустя два дня после  событий  Девятой  Ночи,  маленький двор  выглядел
опустевшим,  даже  вымершим.  Животных -  тех  из них, которых не  коснулось
традиционное  хлебосольство  хозяев  -  перегнали  в  загон Маас  Натти.  За
каменной  стеной, возле  хлебного  дерева, свежий могильный  холмик, подобно
шраму  на лице гор, отмечал последнее место упокоения мисс Аманды. Айван уже
упаковывал  последнюю  коробку, когда  услышал с дороги  цоканье  копыт.  Он
прислушался;  оно не было похоже на  настойчивое стакатто галопа,  скорее на
величавую поступь, что-то  среднее между выездкой перед бегами и прогулочным
шагом.  Он встретил  старика  у ворот  - маленького,  почти  крошечного,  на
крупном жеребце. Маас Натти приветствовал его сухо, без лишних слов.
     - Значит,  ты  едешь к матери.  -  Это был не вопрос,  а утверждение, и
Айван  кивком головы выразил согласие.  -  Очень  жаль,  что  ее не было  на
похоронах,  -  но  ничего  не  поделаешь...  -  Нота глубокого разочарования
прозвучала в словах старика, словно чье-то отсутствие на похоронах причинило
боль  ему  лично.  -  После  того  как  найдешь  ее   -  ты  не  собираешься
возвращаться?  -  Несмотря  на  вопросительную  интонацию, это  тоже был  не
вопрос.  Айван  кивнул.  Старик  глубоко вздохнул  и  медленно,  с  чувством
нелегкого смирения, слез с лошади.
     - Ну что ж, этого я и ожидал. Пойдем-ка прогуляемся, бвай.
     Айван  ничуть  не удивился, когда после  бесцельных  на  первый  взгляд
блужданий они  оказались возле  могил.  Старик  склонил  голову,  и губы его
задвигались; он заговорил  громко, не глядя на  Айвана, словно бы  рассуждал
вслух о чем-то или обращался к духам тех, кто лежал в земле.
     - Люди говорят, - начал он задумчиво, - муха, не послушав совета, летит
в  рот к мертвецу и  попадает в могилу. Слушай  меня, и слушай старого дурня
хорошенько. Я  побывал  в  своей  жизни почти  везде и делал почти все. Я не
жалею,  что  уехал  отсюда,  когда  был чуть  старше тебя, и  не  жалею, что
вернулся сюда, ничуть не жалею.
     Бвай  - ты  личность. Ты пришел не  из  ниоткуда.  Весь  твой род лежит
здесь, под  этими  деревьями,  - старик  обвел землю рукой.  - Твои бабушка,
дедушка, дядя Зеекиль, которого бык убил у Дунканов, - все  они лежат здесь.
Хорошие люди - всеми уважаемые. Люди многое о твоих родных говорили, разное:
одни -  что они слишком  горды, другие - что они не сдержаны в гневе и любят
подраться. Но я никогда в жизни не слышал,  чтобы кто-то  говорил,  что твои
родные - воры. Нет, сэр,  ни один человек  еще не сказал, что они взяли хоть
что-то, хотя бы один пенни, одну  птицу, одну шпильку, одну булавку из того,
что  им не  причиталось, чего  они  не заработали  потом  и  кровью. Ты меня
слышишь, бвай?
     - Да, сэр, - ответил Айван со слезами на глазах.
     Старик кивнул.
     - Так  вот,  никогда  не  забывай этого. Ты пришел  не из  ниоткуда, ты
происходишь от достойных и уважаемых людей. У них не было много денег - но и
бедными их  не назовешь. Тебя правильно  воспитали, тебя  научили  тому, что
хорошо и  что  плохо.  Тебе привили манеры.  Бвай,  не  уклоняйся от  путей,
предначертанных тебе воспитанием.
     - Нет, сэр.
     - В какой город ты едешь - в Кингстон? Что ты о нем знаешь? Ты думаешь,
что  там  успокоишься?  Ты  увидишь там  такие  вещи,  что  глазам своим  не
поверишь. Ты увидишь их, потом протрешь глаза и снова посмотришь, и снова их
увидишь, и все равно в них не поверишь. Я это знаю.
     Он медленно покачал головой.
     -  Городские люди  -  они другие,  по-другому плохие, не так,  как  мы,
слышишь, что я тебе говорю? Они стоят не на том, на чем стоим мы. Ты увидишь
там самых разных людей. Многие из  них не  знают над собой закона.  Никакого
закона! Ложь? Пожалуйста! Кража? Вот и она! Ты  не видел еще вора. Подожди -
увидишь!  Городские люди  любят  работать умом, чтобы  взять  то,  что им не
принадлежит, пожать плоды  там, где не они сеяли, подобрать то,  что  не они
положили. Ох! Если они скажут тебе: беги! - оставайся на месте. Если скажут:
стой!  - беги изо  всех сил.  Но если они  вздумают тебя  оклеветать -  тебя
вздернут как миленького!  Они войдут в судилище, поцелуют Библию, произнесут
клятву, прольют  слезу. Они прольют влагу живительную  из глаз своих, камнем
взглянут в лицо твое и наведут клевету на тебя - и ты пойдешь на виселицу.
     Маас  Натти  умолк,  словно  не  мог  отыскать  слов,   чтобы  выразить
запредельный уровень порока и беззаконий, царящих в городе.
     - Суд - отвратительное место, не ходи туда! Говорю тебе - не ходи туда!
Тридцать лет я странствовал по миру - Куба, Панама, Америка, Кингстон. Но до
сего дня я не знал, что значит: оказаться в суде. Это дурное место - не ходи
туда, тебе говорю.
     Он  говорил  на  повышенных  тонах,  и,  пристально  глядя  на  Айвана,
притоптывая ногой  после каждой  фразы для ее усиления,  Маас Натти еще  раз
повторил: "Не ходи туда, тебе говорю".
     Какое-то время он продолжал в том же духе, но вскоре тон его стал более
мягким, задушевным.
     - Ты  всегда мне нравился, бвай. Знаешь,  твой  дедушка был из марунов.
Тебе это известно.  Я говорил об этом, когда ты еще  пешком  под стол ходил.
Человек  кроманти  из городка  марунов Аккомпонг. Так вот, я всегда говорил,
что ты  идешь  по их стопам. Они -  веселые люди, знаешь, всегда  что-нибудь
этакое вытворяли. Видится мне, что в тебе сидит тот же самый дух. Но бвай...
- голос старика упал почти до шепота, - ты должен быть осторожным... У  тебя
большое сердце,  бвай, но иногда  лучше  пригнуться. Умей пригибаться, когда
это необходимо, -  на  том мир стоит, сын мой.  Если ты черный и  у тебя нет
денег,  ты должен уметь пригибаться.  Такова жизнь - сильный человек  всегда
прав и слабому  грех обижаться. Пользуйся головой,  мальчик. Говорят, что "у
труса звучат только кости", Я вовсе не о том, чтобы ты позволял людям писать
тебе  на спину, а потом говорить, будто вспотел. Ни в коем случае! Просто ты
должен думать головой и прикрывать рот. Умей скрывать в груди сердце горящее
и заставляй рот улыбаться. Когда горячее слово готово сорваться с твоих уст,
проглоти его,  пусть сгорит в животе. Пользуйся головой, бвай, головой, а не
ртом.
     Он долго молчал, затем тяжело вздохнул и сказал:
     - Вот и хорошо, отдадим наш последний долг бабушке и пойдем собираться.
     В молчании они склонили головы над могилой.
     Когда старик забрался на лошадь, его настроение изменилось, стало более
светлым и располагающим.
     - Да, чуть не забыл. Как же  я  мог забыть? Правильно говорят, старость
хуже, чем сглаз.
     Он полез в карман, вытащил  оттуда небольшой мешочек и небрежно  бросил
его Айвану.
     - Возьми - это для мисс Дэйзи. Только поаккуратнее, там куча денег. Это
ее наследство, все,  что осталось после того, как  продали землю  и оплатили
все долги.
     Он пошамкал  ртом  и тронул  поводья. Проскакав круг,  снова вернулся с
лукавой улыбкой на лице, с озорным огоньком в глазах и посмотрел на Айвана.
     -  Бвай,  ты  теперь весь принадлежишь  себе, так?  Деньги в  кармане и
дорога в город. Желанная добыча для  тех, кто прознает про все это. Нет-нет,
ты  доедешь  туда, куда едешь, конечно  доедешь.  Ты долго будешь жить, друг
мой,  и с тобой  многое случится.  Сейчас  я  буду  говорить с  тобой  как с
мужчиной, а не как с ребенком. Я не все смог сказать тебе там. - Он махнул в
сторону могил и заговорил тоном  заговорщика. - Еще одна  вещь, бвай:  ты не
согнешь их манду в бараний рог. Так что бери их и оставляй их. Ты не согнешь
ее,  и потому не позволяй им править тобой. Не согнешь  ее, черт возьми. - И
со сдавленным ликованием сладострастия он развернул жеребца и ускакал прочь.
     С минуту Айван стоял с открытым ртом, а потом начал смеяться.
     - Да, Маас Натти сказал: "Манду их не согнешь".
     Находясь в забытьи, он не сразу сообразил, что говорит вслух, как вдруг
резкий подозрительный голос оборвал его тихий смех.
     - Что ты сказал, молодой бвай?
     Женщина,  нахмурив  брови, обращалась  к  нему,  и ее  недовольное лицо
требовало, чтобы он повторил слова, которые, как ей казалось, она только что
услышала.
     - Я ничего не говорил, мэм, - смущенно ответил Айван.
     - Хмм, - фыркнула она. - Что же в таком случае тебя так веселит?
     Айван почувствовал, что  не должен ничего отвечать, ушел  в себя и стал
смотреть в окно. Там
     не было ничего  интересного. Автобус  легко катился по гладкой равнине,
по обеим сторонам дороги,  словно зеленый  океан, простирались  однообразные
заросли сахарного тростника.
     Но  внезапно   в  нем  пробудился  интерес,   и  он   стал  внимательно
всматриваться  в  дорогу.  Казалось,   что  весь  мир  объят  огнем.   Стена
оранжево-желтого  пламени  стояла поверх зарослей  тростника.  Густые облака
черного дыма поднимались в небо, заслоняя  солнце. Автобус  наполнился едким
дымом.  Истории  Маас  Натти  о  невольничьих  бунтах,  когда  рабы  сжигали
плантации, всплыли в его памяти,  вызвав страх и возбуждение.  Он  знал, что
никаких рабов  больше  нет,  но  откуда  в  таком  случае это могучее пламя?
Несчастный случай?  Казалось, никто  в салоне огню не удивился.  А что, если
автобус загорится?
     Мужчина,  сидевший рядом с ним, заметил нетерпение Айвана и  по-доброму
ему улыбнулся:
     - Что случилось, молодой бвай? Не видел еще такого?
     - Нет, сэр, - ответил Айван. - А что это?
     - Ничего  особенного, -  сказал  мужчина.  - Листья  жгут. Потом  легче
собирать тростник.
     - А тростник разве не горит?
     -  Говорят, это ему вреда  не  причиняет.  Но  иногда, когда  работники
бастуют или возникают споры, точно так же сжигают и тростник.
     Айван продолжал наблюдать  за яростным пламенем,  пока оно  не скрылось
вдали, и пожалел, что рядом нет Маас Натти. Так  значит, черные люди все еще
жгут  тростниковые  плантации?  Маас Натти  хотел бы  это  знать.  Надо  ему
написать письмо... Айвана  охватило  возбуждение:  он  действительно едет  в
Кингстон, в  бурный город  неограниченных  возможностей, навстречу  великому
будущему,  в  котором  все может  произойти.  Интересно, как это  случится в
реальности?   У   него  не  было   перед   глазами  ясной   картины,  только
неопределенный образ просторных улиц, величественных домов  из камня, стекла
и  кирпичей  да   истории  об  искателях  приключений,  больших  деньгах   и
танцплощадках, и все это с нетерпением ждало его появления.
     Прежде  всего  нужно найти  мисс Дэйзи;  остальное терялось в тумане. А
потом? Где он  будет жить?  В доме с лестницей на  третий  этаж, с  надеждой
подумал  он. А как стать певцом? Мисс Ида говорила: "записывающийся артист".
Айван  смаковал эту  фразу: "Айванхо  Мартин,  записывающийся  артист",  как
сладко звучит! Сейчас все эти люди в автобусе ровным  счетом о нем ничего не
знают.  Женщина,  что  подтрунивала  над  ним,  она  ведь  не  знает,  с кем
разговаривала, но придет день, бвай, когда она увидит его фотографию и, быть
может, вспомнит  деревенского  парня,  который сидел рядом с ней на коробке.
Придет день, и все  они узнают  обо мне. Айван выпрямил  спину, чуть сдвинул
назад шляпу и попытался придать себе вид искушенный и таинственный.
     Вокруг него  то в одном, то  в другом месте  возникала  болтовня людей,
громко и свободно комментировавших то, что привлекало их внимание. Они легко
вмешивались  в  разговор за два  ряда от  себя, чтобы ввернуть  в него  свою
реплику или исправить ошибку  говорящего. Резкий  обмен остроумными выпадами
нарастал,  и  в разгорающиеся споры  между  незнакомыми  людьми вклинивались
новые  незнакомцы. Удачные  реплики  встречались  смехом  и  аплодисментами,
глупые - выставлялись  на посмешище. Несмотря на  то  что изрядно вылинявшая
табличка извещала: "МЕСТ 44", в автобусе набралось, не считая кур и поросят,
человек шестьдесят. Общая  теснота исключала  какую-либо возможность частной
жизни   и   уединения,   и   малейшее  вздрагивание,  скрип   или   стон   в
многострадальном автобусе немедленно становились источником черного юмора.
     - Я  все  думаю,  - размышлял  громкий комический  голос,  обращаясь  к
мирозданию в целом, - зачем они подсунули всех этих  детишек под мою  батти,
а? Бвай, а вдруг я случайно перну, они же помрут все, правда?
     -  Надеюсь, за  завтраком  он  не  переел гнилых  персиков,  -  тут  же
откликнулся  другой голос,  и последовал  взрыв дружного смеха.  Не смеялись
только маленькие дети, теснившиеся  вокруг высокого парня, который заговорил
первым.  Они  делали безуспешные  попытки  покинуть опасную  зону,  и  самая
маленькая девочка расхныкалась.
     - Чо, ты чертов бездельник, - стала  бранить  парня сидящая женщина.  -
Смотри, как ты своим жлобством детей напугал. Неужели хочешь, чтобы с твоими
детьми  так  же обращались  - да  вряд ли у  тебя кто-то  есть. - Она строго
смерила  парня взглядом и повернулась к детям. - Поди сюда, дорогуша, садись
ко  мне  на  колени,  -  Места  стало  чуть  больше, и  другие дети  смогли,
изловчившись, выйти из-под опасного прицела.
     Усевшись,  девочка  строго  взглянула  на  высокого парня  и  отчетливо
проговорила:
     - Бездельник, грубая скотина ты.
     - Правильно, любовь моя, поучи его манерам, - ободрил  ее чей-то голос,
и даже угрюмо- непроницаемый Кули Ман присоединился к общему смеху.
     Несмотря на  то  что никто уже не  мог влезть в  автобус и не собирался
покидать его, автобус останавливался в каждом маленьком городке.
     - Машине необходимо охлаждение, - коротко объявил Кули Ман на первой же
остановке и направился из автобуса в сторону ромовой лавки.
     -  Машине   необходимо  охлаждение,  водителю  необходим  разогрев,   -
высказался кто-то.
     - Надеюсь, он не разогреется до такой степени, чтобы всех нас угробить.
     - Не разогреется? Ха!  Не разогреется? Ты разве  не заметил, что  он  с
утра пьян? - сказал другой человек.
     - Это  точно, -  мрачно согласился третий. - Все мы давно  уже в  руках
Автопилота.
     Приближаясь к  горе под  названием  Дьябло,  Кули Ман дал полный  газ и
постарался  развить максимальную  скорость.  Но  крутая подветренная  дорога
постепенно замедлила движение автобуса, и на полпути они остановились. Айван
вопросительно посмотрел на своего соседа.
     - Теперь  поедем  задним  ходом.  Иначе  придется всем  высаживаться  и
подниматься на гору пешком.
     С одной стороны дороги  вздымались горы,  с  другой виднелось  глубокое
ущелье. Автобус начал медленно разворачиваться. Кули Ман открыл дверь кабины
и, стоя одной ногой  на крыле, а другой нажимая на газ, повел автобус задним
ходом  по  крутому  подъему.  Машина истошно ревела и медленно  продвигалась
вперед,  и  Айван  чувствовал,  как по  его  лицу  стелются  густые  выхлопы
маслянистого воздуха.  Лица  всех напряглись и застыли, словно от усилия  их
воли  зависело, сможет ли  ветхая  машина  взобраться  на  гору.  Всей своей
тяжестью, словно нагруженный мул,  собравший все силы, чтобы перелезть через
стену,  автобус  перевалил через последний уступ  горы и  выкатил на  ровное
плато. Пассажиры с облегчением вздохнули.
     -  Бвай, ты  не переплюнешь англичанина,  когда  дело  касается мотора,
так-то, - сказал мужчина  с  кабаньей  челюстью с интонациями гордого  собой
англофила.
     -  Да  уж, - заметила толстуха, - всем известно, что англичанин -  твой
Бог. Но в таком случае, почему автобус не может ехать передом, а едет задом?
     Мужчина удостоил ее  взглядом сожаления, а ее  комментарий  - надменным
молчанием. Автобус стоял на месте, пока Уже-Пьяный заливал воду  в дымящийся
радиатор.  Айван  в  изумлении  смотрел по сторонам.  В раскинувшемся вокруг
пейзаже  было что-то  новое.  Поначалу Айван  не понял, в  чем дело, а когда
понял,  поразился: они  достигли  средней части  острова и отсюда впервые не
было  видно знакомой синевы  моря. Он никогда еще не  бывал  там, откуда  не
видно моря, а здесь, куда ни взгляни, всюду расстилаются просторные равнины,
с кровоточащими ранами на зеленом лице там, где добывают драгоценную красную
землю. Айван  всегда был  уверен, что на этом "маленьком острове в Карибском
море", как его учили в школе, море видно с любой его точки. Но сейчас, когда
его глазам предстали, с одной стороны, далекие горы, обернутые в облака, а с
другой -  далекий горизонт, где небо встречалось не  с морем, а все с той же
землей, он оценил размеры земли, которые раньше не мог себе и представить.
     -  Бвай,  как же это  говорят, что наша страна маленькая?  - Он испытал
приступ ликующей гордости хозяина этой земли.
     Когда машина к удовлетворению  Кули Мана остыла, он забрался в кабину и
снова,   с  пунктуальным  вниманием   к  каждой   детали,  исполнил   ритуал
"перчатки-очки-зеркало заднего вида ".
     - Мы  опаздываем, - объявил  он. - Время, как известно, деньги, поэтому
крепче  держитесь за  сиденья,  - добавил он,  сопровождая  сказанное  своим
коронным невеселым смехом. Поначалу он осторожно и с завидным самообладанием
спускался  по  крутой дороге. Затем автобус подъехал к предгорью, с которого
начался  довольно долгий извилистый путь вниз. Казалось,  водитель давно уже
ждал  эту  дорогу,  словно  ме;: сду  ними существовало  тайное  соглашение,
наконец-то вступившее  в  силу.  Айван  уже  и  без  того  был очарован  его
мастерством и  отвагой, но  все это  померкло  перед тем,  что ему  довелось
увидеть.
     Используя крутой  спуск,  Кули  Ман позволил тяжелому  автобусу нестись
вперед  и вскоре  достиг скорости,  превышающей возможности этой  горемычной
машины. На какое-то время Айван был  захвачен чувством полной свободы. Когда
скорость казалась водителю  чрезмерной, а  автобус терял  управление и  углы
скал бросались на него со всех сторон, о" включал передачу и  жал на тормоза
с  такой  силой,  что все  могли  это  почувствовать. Ветер  свистел, металл
лязгал, шины визжали, и громоздкий автобус вел отчаянную борьбу с той силой,
что несла его к ничтожно-хрупкому  ограждению  и дальше-дальше, в  пропасть.
Кули Ман -  малое напряженное тело  индуса боролось  с  рулем -  в последнюю
секунду швырял автобус в поворот. Заднюю часть автобуса всякий раз угрожающе
заносило, и один  раз она проскрежетала о стену,  прежде чем снова оказалась
на  дороге.  Когда водитель  слишком резко срезал угол,  кустарники и  низко
свисающие  ветки  колотили   по  бокам  и  крыше  автобуса,  и  каждый  удар
сопровождался криками: Бамц!
     - Ваайоо, я умру сейчас!
     Бамц!
     - Ваайоо, остановите автобус!
     - Водитель с ума сошел, а-а-а.
     Айван больше не испытывал радости возбуждения; он, как и все остальные,
был перепуган. Творился ад кромешный.
     - Ооой, мамочка моя... мамочка моя... мамочка, - хныкала толстуха.
     Но крики  гнева  и  страха лишь  вплетались в общий грохот и, казалось,
подпитывали  пьяное самоупоение водителя.  Не разобрать  было,  смеется  он,
кричит или  что-то  говорит, потому что  его слова  были похоронены в  общем
гаме. На особенно крутом  повороте  автобус ударился одной стороной о горный
выступ.
     - Аи да Кули Ман, аи да сукин сын!  - хвастливо орал он, и бил себя  по
колену рукой.
     На другом  повороте Айван почувствовал, как пара  колес  оторвалась  от
поверхности дороги и переполненный автобус на какую-то долю секунды воспарил
в воздух, прежде чем снова оказаться на всех четырех. Крики не прекращались:
"Господи Боже,  я  умираю! " или "Переворачиваемся, переворачиваемся  мы!  "
Айван  цепко  ухватился за  сиденья  по обеим  сторонам,  люди  вокруг  него
стонали, ругались и молились.
     Когда Кули Ман снова выехал наконец на равнину, люди все еще продолжали
кипеть.
     - Останови машину, ты, старый пьянчуга!
     - Шесть детей у меня на дворе, останови чертов автобус, я говорю!
     - Посадят тебя когда-нибудь, злодей проклятый!
     Ярость людей  была нешуточной, и общий  приговор гласил: машину следует
немедленно остановить и вызвать ближайшего  полицейского. Айван  был уверен,
что, если водитель сейчас остановится, пассажиры разорвут  его на  части. Но
Кули  Ман,  очень тонко чувствуя  ситуацию, не  останавливался.  Он  ехал на
умеренной скорости,  образец  самой  осторожности,  и автобус легко и плавно
катился по равнине.
     Водитель ни разу не ответил на оскорбления и угрозы, которые до сих пор
не  прекращались.  Если бы  не  то и дело раздающиеся всхлипывания, жалобы и
промокшая от  пота  фигура за  рулем,  Айван  вполне  бы мог  поверить,  что
последние десять  минут его жизни ему приснились. Затем, не сказав ни слова,
Кули Ман сбавил скорость и медленно остановился посреди тростниковых полей.
     - Говорит ваш капитан, - сказал он  с издевкой. - Я открываю дверь. Кто
желает выходить - выходи! Но никакого денежного возмещения не будет!
     Айван  смотрел на  нетронутую  стену тростника, простирающуюся  во  все
стороны,  и не шевелился. Как и все остальные.  Кули Ман  посидел немного  с
открытой дверью, потом сказал:
     - Неужели  никто  не  выходит?  Судя по вашему крику, вы все собирались
выходить. Ну что ж... - Он пожал плечами, закрыл двери и выехал на дорогу.
     Какое-то  время  автобус  катил в  тишине.  Затем  постепенно  разговор
возобновился  -  приглушенный,  негромкий  гул.  Люди благоговейным  шепотом
говорили о  том  опыте,  который  им  всем довелось пережить, и недовольство
соседствовало в их голосах с гордостью от пережитого.
     - Бвай, ты видел, как он пробороздил по стене?
     - А то? Я думал, что уже умер.
     - Миссис, у меня сердце остановилось, брам.
     Покачивая   в  изумлении   головами,   пассажиры  смаковали  пережитое,
репетировали рассказы, которые смогут все выразить, когда они вернутся домой
и поведают своим  друзьям  и соседям  о том, как они чудесным образом сумели
избежать смерти. Толстуха, призывавшая на  помощь  мамочку, удостоила Айвана
своей влажной улыбкой, и, обдавая его чувственным пылом, прошептала:
     - Как ты думаешь, он сумасшедший?
     - Кажется, да, - сказал Айван.
     - Так и есть,  но  машиной  управлять он умеет. -  Она  вздохнула  и  с
усталой  улыбкой  на лице откинулась  на  сиденье.  Любопытно,  что  взгляд,
которым она  удостоила  потную  спину  водителя, был полон какой-то странной
нездешней доброты.
     -  Гм-м, -  задумался  Айван,  - я  еще  не  доехал  до  города, а  уже
столкнулся  с чем-то  совершенно новым для  меня.  Что же  будет  дальше,  в
Кингстоне? На что, интересно, он похож?
     Они  проезжали  мимо  городков,  по  характеру  застройки  напоминавших
Голубой Залив.  Возможно, Кингстон такой  же, как они,  только больше? Те же
ржавые  жестяные крыши,  дома из дерева  и бетона с некрашеными  деревянными
рамами?  Нет, он не  просто больше, в нем наверняка есть что-то  такое, чего
нет нигде.
     Но Айван не был уверен, что именно.
     В некоторых городках, особенно на  окраинах, они проезжали мимо больших
домов за  ровными блестящими газонами,  усаженными деревьями  и с цветочными
клумбами. Иногда перед  домом  стояли  машины, на  газонах  играли  дети. Не
считая  детей, Айван  замечал там разве что случайного чернокожего,  который
поливал траву или  мыл машину. Без лишних вопросов и раздумий, он знал,  что
эти  люди вовсе не владельцы. Но кто же тогда те  счастливчики и сколько  их
живет  в  этих  огромных  роскошных домах? Может быть, весь Кингстон такой и
есть?
     А  люди  там какие? В  деревне часто говорили о  "людях  из Кингстона",
подчеркивая  то,  что  они не  похожи  на  обычных  крестьян. Но  в  чем  их
непохожесть? Определенно,  люди в автобусе мало отличались от  тех,  кого он
знал. Позади него,  например, сидела женщина с трубкой во рту, очень похожая
на мисс Аманду. Но ведь это селяне, которые едут в город. В  забывчивости он
достал из  коробки  большое  спелое  манго,  один  из  "сувениров" для своей
матери. Это был ее любимый сорт.  Он снял  гладкую кожицу  и глубоко вдохнул
богатый аромат.
     - Ты везешь превосходные манго из деревни, ман, - у тебя есть еще?
     Это был его дружелюбный сосед, объяснивший ему, почему горят тростники.
Он решил, наверное, что Айван везет манго на рынок.
     - Понимаете, - ответил Айван, - это для моей мамы.
     - В таком случае спрячь их, - сказал мужчина, понимающе кивнув головой.
     И  словно в  ответ на желание Айвана узнать, на что похож Кингстон, они
подъехали к месту, где  люди и машины копали вдоль дороги длинные  траншеи и
переехали  на запасную немощеную дорожку,  которая, перед тем как  слиться с
основной  дорогой,  взобралась на небольшой холм.  Когда автобус  въехал  на
холм, мужчина указал рукой,  и  хрипло проговорил: "Туда смотри, бвай, город
там".
     Айван взглянул. Город показался на несколько секунд, раскинувшись перед
ними вдали, тот город, что занимал его мысли и сны с тех пор, как он впервые
оказался в кафе мисс Иды. Перед ним  ненадолго  предстала панорама большого,
сверкающего  на  солнце  голубого залива,  с  узким  полумесяцем над  низкой
землей,  простирающейся с востока на запад, которая окаймляла залив и  почти
отделяла его  от океана,  после чего равнина,  на которой  стоял город, чуть
поднималась и резко взмывала вверх к окружающим горным массивам.
     На долю  секунды  панорама  блеснула  перед  его  глазами, и  у  Айвана
возникло впечатление, что город покоится на пересечении двух громадных дуг -
широкого изгиба залива  и  вертикальной дуги земли, устремляющейся вверх,  в
горы. Картина  исчезла,  как  только автобус снова выехал на равнину.  Айван
закрыл глаза и  попытался  удержать  образ  города  внутренним  зрением,  но
отчетливым он был совсем недолго, после чего исчез.
     Дорога  расширялась,  движение  на   ней  становилось  все  оживленнее.
Неудержимый поток автомобилей,  автобусов,  грузовиков,  мотоциклов, а также
тяжелых телег, запряженных мулами, повозок с  ослами,  ручных тележек вместе
со  снующими  в  непрекращающемся хаотическом ритме велосипедами  заставляло
автобус ползти короткими рывками. Но и  эта скорость улитки вдруг показалась
Айвану слишком  быстрой. Ему хотелось  вообще остановить автобус и замедлить
уличное движение,  чтобы как  следует впитать  в себя все  новые образы.  Он
сосредоточился  на  велосипедистах,  влетавших  и  вылетавших  из  дорожного
движения,   словно  рыбешки   из   кораллового  рифа.  Выделялись  два  типа
велосипедов, два противоположных подхода к стилю, функциям и внешнему  виду.
Первый подход был  спартанским.  Стройные  я быстрые машины,  избавленные от
всего лишнего: только рама, два колеса,  седло и низкий  руль. Ими управляли
молодые люди и  делали это с той же дерзкой отвагой, что отличала Кули Мана.
Парами  или по одиночке  они устремлялись  в круговерть дорожного  движения,
вынося головы за руль, яростно  вращая  педалями,  с мастерской небрежностью
объезжая зигзагами  препятствия,  весело  и  вызывающе  перекликаясь и ругая
водителей.
     - Чо!  - сказал сосед Айвана, когда одна  пара вырулила из-за автобуса,
едва увильнув  от  мчащегося на них автомобиля, прежде чем скрыться из  поля
зрения. - Они думают, это игрушки. А потом все кончается аварией.
     - И часто такое бывает? - спросил Айван.
     - Каждый день, ман, каждый день.
     Второй подход к велосипедам был прямо противоположным. Если первые были
устрашающе    нагими,   вторые,   наоборот,   тщательно   укомплектованными,
разукрашенными,  роскошными. Первые  исходили из  удаления  всего лишнего  и
оставляли  лишь то,  что  функционально; вторые руководствовались  принципом
наращивания,  постоянного совершенствования.  Их остовы едва  проглядывали в
обилии   прицепленных   безделушек,   украшений,   талисманов,   медальонов,
металлических  орнаментов,  стекляшек  и  даже  умело  притороченного  меха.
Цветные  провода с лампочками обвивали рамы, вызывая в памяти бисер. Высокие
проволочные  мачты  с  развевающимися  вымпелами,  увенчанные  флажками  или
пушистыми  хвостами  небольших  животных,  величаво  возвышались  над  общим
движением.  Вращаясь, колеса  этих велосипедов  производили светомузыкальное
техношоу благодаря  спицам,  обмотанным  проводами,  со  встроенными  в  них
зеркальцами и отражателями. Если  первые велосипеды были осами,  то вторые -
бабочками;  там,  где  первые  колыхались  на  волне дорожного движения, как
фрегаты, вторые держали свой путь со статью и пышным  величием многомачтовых
галеонов.
     Гордость  и отрада  своих владельцев, они были уже не столько средством
передвижения,  сколько  произведением  искусства,  орудием  самоутверждения.
Короли  и императоры велосипедного царства, продукты неисчерпаемой выдумки и
захватывающе   раскованной    эстетики,   они   напоминали,   по   странному
атавистическому совпадению, великих танцоров в масках на фестивалях Западной
Африки, и, подобно  этим  воплощениям  божеств,  их движение  происходило не
бесшумно,  а  сопровождалось  звоном  колокольчиков,  грохотом  погремушек и
музыкальными звуками клаксонов.  Айван следил  за  движением  одного из этих
монстров,  пока тот не скрылся из виду, изо всех сил напрягая глаза, которые
не могли отказаться от столь экстравагантного и неожиданного удовольствия.
     - Господи Иисусе, - бормотал он, - Господи Иисусе.
     Вскоре они подъехали к городским окраинам. Тростниковые поля и пастбища
сменились  разбросанными  там  и  сям  домами,  затем  магазинами  и барами,
выходящими на запруженные тротуары. Прямо из центра асфальтовых полей, таких
плоских,  пыльных и опустошенных, что,  казалось, даже самая чахлая трава не
могла  пробиться  здесь к солнцу,  они  въехали в  часть города,  которая не
приснилась бы  Айвану и в страшном сне. Сначала  он заметил  облако  черного
дыма среди пыльного воздуха; когда они подъехали ближе, он увидел, что горит
что-то большое, неуклюжее, бесформенное: какие-то кучи и холмики. В  воздухе
запахло  жженой  резиной.  Вскоре  Айван  увидел  поломанные доски,  грязные
газеты,  всевозможное  тряпье,  бутылки, консервные  банки,  раздутые  трупы
животных,  ржавые  остовы  машин,  рваные  шины:  все  это  было  свалено  в
беспорядочную кучу.
     Люди в лохмотьях копались тут и там и что-то вытаскивали оттуда; над их
головами в дымном воздухе кружили стаи  стервятников.  Горы мусора тянулись,
казалось,  бесконечно,   но  постепенно,  без  какой-либо   границы,  свалка
превращалась во  что-то другое. Во что же? В беспорядочное собрание каких-то
сооружений. Картонные  коробки, листы  фанеры,  прогнившие деревянные  щиты,
ржавые  остовы машин были собраны воедино и  представляли собой  жилища.  Не
разделенные даже дорожками, эти  сооружения громоздились одно на другое  без
каких-либо правил. Черпая  материал  из  самых  глубинных пластов  городской
жизни, обитатели этих мест построили здесь чудовищное поселение, устрашающее
в  своем   уродстве,   и   выставили  в   стиснутой   массе   мерзости  саму
бессмысленность и зловещесть бытия,  которые привели в смятение  дух Айвана.
Увидев все это, он почувствовал, как  радость  и возбуждение оставили его, и
ему  стало страшно.  Большинство  людей в автобусе смотрели только вперед, с
мрачными  лицами,  скрывавшими  глубокое  смущение,  хотя некоторые, подобно
Айвану, не могли оторвать от этой жуткой картины глаз.
     Мужчина, сидевший рядом, снова взглянул на него.
     - Ты первый раз здесь, молодой бвай? - спросил он тихо.
     Айван проглотил слюну и кивнул.
     - Вот почему это  место называют Дангл, -  ответил мужчина,  словно это
слово все объясняло.
     К  всеобщему  облегчению уродства остались  позади  и начался город. По
обеим сторонам дороги выстроились дома. Они  разочаровали Айвана: изношенные
деревянные и бетонные строения, явно  нуждавшиеся в покраске и отделке, были
не  красивее тех  домов, что встречались в маленьких городках. Разве  что их
было побольше и стояли они потеснее.
     - Западный Кингстон, - объяснил мужчина.
     Айван  кивнул,  глядя на людные  тротуары.  Какое множество  людей! Как
будто сразу все обитатели этих домов, тянущихся по обеим сторонам дороги, по
какой-то  таинственной причине  вышли  и сгрудились  на тротуарах, образовав
теснящуюся  бурную  реку  черного   человечества.  Все  казалось  несметным,
неуправляемым  - толпы  выходили  на  дорогу,  образуя  толчею,  улицы  были
запружены, бампер утыкался в бампер,  машины продвигались короткими рывками,
затем наступал  вдруг хаос движения,  словно все очертя  голову устремлялись
вперед, чтобы вновь застрять в следующей пробке. Это была все та же  страна:
люди казались теми же, но  их число  потрясало -  гораздо  больше людей, чем
Айван когда-либо видел в одном месте. И все вместе, - толпа как единое целое
казалась  стиснутой,  нервной, -  приводилось  в движение одной-единственной
непредсказуемой волей.
     В этом городе встречались и животные,  но они разительно  отличались от
своих деревенских собратьев: нервные, мрачные, костлявые городские звери. Он
видел свиней,  что-то  выискивающих в  сточных канавах, коз, важно семенящих
через дорогу,  своры бродячих  собак,  невероятно  тощих  и  выглядящих  как
хищники. Воровато  крадучись,  они бегали среди  уличного мусора и  казались
трусливыми  и  опасными  одновременно,  с  ввалившимися  боками  и  виновато
поджатыми хвостами, которые словно вспоминали последний пинок в предчувствии
нового. Тем не менее собаки скалились, рычали и набрасывались друг на друга,
на  свиней и стервятников, которые тоже дрались с ними за  пищевые отходы. -
Видишь наяманов тех! Смотри,  какие гордые! - внезапно воскликнула толстуха.
Она указала  на  медленно  приближавшихся  велосипедистов.  Группа  состояла
человек  из  сорока, во главе ее ехал старый седой  патриарх в одних шортах,
его  волосы-рафии, развевающиеся  вокруг  головы,  напоминали  облако  белых
змеевидных локонов. Черное  лицо  с  глубокими  впадинами  глаз,  мерцавшими
из-под нависших  бровей,  было обрамлено  удивительно  белой густой бородой.
Иссохшее тело казалось непропорционально маленьким и  тонким по  сравнению с
львиной головой.  Позади  него двое  велосипедистов,  столь  же  впечатляюще
брадатых  и  дредлатых,  развернули  красно-зелено-золотое  знамя с  черными
буквами  INRI  и  еще  одной  надписью мелкими  буквами,  которую  Айван  не
разобрал.  За знаменем, в четком  строевом порядке, с  обрамлявшими их  лица
дредами и гордым презрением к окружающему, шел бэнд, скандировавший в унисон
псалом:
     РАСТАФАРАЙ
     Да снизойдет на меня
     СИЛА ЗАЙОНА
     Дальнейшего Айван  не расслышал,  поскольку велосипедисты  скрылись  из
поля его зрения и слышимости так же внезапно, как и появились.
     Это  было так неожиданно и впечатляюще, что на  лице  Айвана  мгновенно
отразилось  удивление. Мужчина по соседству засмеялся, словно реакция Айвана
относилась лично к нему, и громко объяснил ему:
     -  Это гвардейцы Государя Императора -  Воины Наябинги, Мужи Дредлатые,
Рас Тафа-ри - по-разному их называют.
     Так вот  на  кого похожи растаманы! До  Айвана уже  доходили  неясные и
противоречивые  слухи  о новой  секте,  объявившейся  в  трущобах  Западного
Кингстона. Несколько человек  в  его  районе  -  хотя  никто  их всерьез  не
воспринимал  - говорили всем,  что они  "стали  Раста". Айван не был готов к
восприятию  этой горделивой осанки, неумолимой суровости и явного драматизма
их поведения.  Неудивительно, что растаманов  называют  "жутью", подумал он.
Бвай, в этом городе сам черт ногу сломит.
     - Чо, грязные бандиты эти, - фыркнула толстуха, отнюдь не впечатленная.
Она  издала  презрительный смешок и добавила:  - Им бы  не мешало  на работу
устроиться. И  волосья свои  состричь.  Такая  голова,  если загорится, весь
город огнем охватит.
     Смех, последовавший за словами толстухи,  смутил Айвана и показался ему
неуважительным. Было что-то очень странное  в группе, которая  им только что
встретилась, но вместе с тем и  что-то гордое и несгибаемое, как у  людей из
рассказов Маас  Натти, его любимых  черных  воителей. К  тому же  в них было
что-то религиозное, а в его деревне над религией смеяться не принято. Ну-ну,
подумал он, окажись эта толстуха с  ними лицом  к  лицу,  она  бы по-другому
заговорила. Женщина улыбалась, довольная своим остроумием. Айван удостоил ее
холодным взглядом.
     Лвтобус  находился  уже  в  центре  города  и двигался очень  медленно.
Пассажиры ерзали  и потягивались, предвкушая завершение путешествия. Наконец
автобус  подъехал  к  остановке  в самом  начале  Кинг Стрит  напротив рынка
Коронации и остановился.
     Несмотря  на все  свое нетерпение,  Айван вдруг понял, что ему вовсе не
хочется вылезать из автобуса и оказаться в пыльном сердце города в состоянии
полной  неопределенности.  Старый  автобус  стал  вдруг  его  старым  добрым
приятелем, с которым было совсем неплохо. Айван  уже начал узнавать голоса и
особенности характеров  пассажиров.  Даже вздорная толстуха  и  сумасбродный
Кули  Ман показались ему теперь опорой,  связью с прошлым, с  которым так не
хотелось расставаться. Пока он ехал, он просто  сидел и взирал с недоступной
высоты  на  хаотически  кишащие улицы. А теперь, когда  нужно было  покидать
автобус,  идти  в   этот   мир  и  становиться   частью  столпотворения,  он
почувствовал себя очень одиноко и тревожно.



     Пыль и  слепящее солнце  словно ударили  его. Жар волнами поднимался от
тротуара. Айвана  окружил  шум  толпы  и  громовая пульсация  басовых ритмов
саунд-системы, стоявшей  у  магазина на той  стороне улицы.  Он  видел,  как
подпрыгивают вверх-вниз  головы тинейджеров, танцующих возле  магазина, и на
мгновение  ему показалось, что вся улица качается и  волнуется в настойчивом
ритме  музыки, которая управляет  ею потоками  своей  энергии. Даже дородная
бабушка, шествовавшая по своим  делам,  приостановилась  и  выдала несколько
бойких движений, когда музыка приятно оживила ее.
     Подхватив свою  коробку, Айван вышел из автобуса и оказался среди толпы
рыночных  женщин и каких-то внезапно возникших молодых людей.  Он напряженно
наблюдал  за тем,  как  Уже-Пьян  вынимает из багажника корзины  и  коробки.
Увидев коробку, похожую на его, Айван ринулся вперед.
     - Кажется,  это  моя, сэр, -  крикнул он нетерпеливо  и  уже  готов был
схватить  коробку,  как  вдруг  его  грубо  отодвинуло  в  сторону  большое,
подвижное тело.
     - Умоляю вас, не давайте никакому злодею мои пожитки, сэр, - прокричала
толстуха помощнику водителя, не спуская глаз с Айвана.
     Смотри,  вот мое имя! - и она триумфально ткнула в коробку.  - С  каких
это пор вас зовут Матильда Гатри, сэр? - захотела она узнать, протискиваясь,
чтобы забрать коробку.
     - Я виноват, извините, я думал, это моя, - объяснил он.
     -  Да  уж, конечно! Упаси Господи,  если  бы кто-то  из  молодых  бваев
что-нибудь своровал, - продолжала зубоскалить толстуха.
     Толпа рассмеялась.  Айван был возмущен: женщина явно поняла,  что с его
стороны это  искренняя ошибка. Но,  постояв  немного,  он вскоре  сообразил,
почему торговки так подозрительны к любому человеку. Молодые люди, навязчиво
предлагавшие свои услуги в качестве грузчиков и посредников, подбавляли жару
в  общее смятение,  мускулами  пробивая  себе путь  в  середину  толпы,  где
требовали багаж от имени их владельцев.
     - Это ваше, леди? Позвольте, я донесу это до рынка.
     Они  пробивались   вперед,  не  оставляя   владельцам   никаких  шансов
отвергнуть их услуги.
     В конце  концов Айван получил обе свои коробки.  Он поставил их в  тени
дерева и, присев рядом с этим заградительным холмом, попытался обдумать свои
дальнейшие  действия.  Полуденное солнце нещадно накалило  жестяные крыши  и
жаром исходило  от  тротуаров.  Температура  уличного  воздуха была для него
непривычной;  белые  стены   домов  отражали  свет   с   болезненной  мощью,
неизвестной в зеленых горах. Утерев пот с лица и с внутренней стороны шляпы,
Айван осмотрелся по сторонам.
     Через  улицу виднелась громадная жестяная крыша рынка,  а рядом с ним -
несколько громоздких строений, наподобие гаражей, в которых кипела торговля,
возраставшая  волнами,  как  отдаленный  рокот  моря. Второй,  неофициальный
рынок, располагался под сенью гигантского дерева и тоже был песь в движении.
Как  Айван заметил, в  Кингстоне  каждый  что-то  покупал  или  продавал.  С
запряженной  ослом  повозки  мужчина  продавал зеленые  кокосы,  отрубая  их
верхушки, чтобы добраться до прохладного молока. Другой мужчина по соседству
торговал шариками льда, облитыми сиропом. Женщина жарила на железной жаровне
острые  мясные патти.  Другая  доставала  из  стеклянного контейнера жареную
рыбу. По рядам сновали молодые люди с коробками на шеях и торговали орехами,
пирожными, сушеными креветками, поп-корном, сырками из гуавы и кондитерскими
изделиями. Другие стояли за маленькими  столиками с блестящими безделушками:
перочинными  ножами,  цепочками,  серьгами,  браслетами. Некоторые  торговцы
вразнос назойливо навязывали свой  товар прохожим, другие вовсю расхваливали
качество своих изделий,  третьи,  гордясь своими поэтическими способностями,
распевали остроумные стихи в сопровождении оригинальных мелодий на гитаре.
     Те, кто ничего не  продавал, вносили в общий  гам  свою  громкую  ноту,
приветствуя  через  улицу  друзей  и  знакомых. То  и  дело возникали шумные
перебранки. Мужчины делали откровенные выпады в сторону женщин; оскорбленные
женщины отвечали иногда  непристойностями. С улицы  доносились пронзительные
сигналы  и  визг тормозов.  Водители  ругали  велосипедистов.  Велосипедисты
звенели  в звонки  и  кричали  на  прохожих.  Пешеходы ругали всех  подряд и
показывали  кулаки.  Несколько   раз  Айван   был   уверен,  что,  судя   по
разгоравшимся  спорам,  вот-вот  прольется кровь,  что,  во  всяком  случае,
физического насилия не избежать. Ослепительный свет, жара,  удушливая толпа,
теснота  добавляли опасный градус  во  всеобщее  раздражение и смятение.  Но
чувство юмора в сочетании с благоразумием чаще всего сводили острые стычки к
остроумной словесной перебранке, и до драки дело не доходило.
     Айван  почувствовал сильную  жажду. Оставив  свои коробки  на попечение
пожилой  женщины,  торговавшей манго,  он  отправился  купить  себе  сладкий
ледяной  шарик. Шарик был холодный  и  вкусный,  но, покончив  с ним,  Айван
понял,  что жажды  не утолил.  Тогда он купил себе кокос; это  было  гораздо
лучше, но  тут  же  понял, что страшно проголодался. Айван  купил  несколько
патти и еще один ледяной шарик. Вкус первой городской еды  был ему  особенно
приятен. Он смаковал кушанье, во все глаза наблюдая разворачивающуюся вокруг
него жизнь.
     Покончив с  едой, Айван решил,  что пора идти. Он внимательно выслушал,
что ему говорит продавец льда по поводу дальнейшего маршрута, не спуская при
этом глаз со своих коробок, как вдруг на улице появились два молодых дре-да.
Поравнявшись с продавщицей манго, один из них сделал вид, будто споткнулся о
коробки Айвана. Он громко выругался, чем привлек к себе внимание продавщицы,
а его приятель тем временем быстро сунул руку в ее корзину.
     Когда тот, что споткнулся, наконец выпрямился, другой спросил его:
     - Все в порядке, Джа?
     - Конечно, Джа, Я-ман вечно живой.
     - Одна любовь, Джа, - ответил его приятель и протянул ему манго.
     Инстинктивно  Айван хотел  схватить вора, но, поглядев на  него,  решил
этого не делать.
     Поймав  на  себе  взгляд  Айвана,  вор  удостоил  его  коварной,  почти
заговорщической улыбки и надменно проговорил:
     - Мир сей принадлежит Богу, значит, и плоды его.
     - Твоя правда, Джа, - согласился приятель и откусил от плода.
     Возможно, но Бог не посылал тебя жать  их там, где ты не сеял,  подумал
Айван.
     -  Чо!  - проговорил продавец льда.  - По этим ты не  можешь судить обо
всех. Это  не настоящие  Раста. Настоящий Раста -  это  просто  человек. Эти
грязные криминалы отрастили бороды и патлы, чтобы скрыться от полиции.
     Он  метнул на  парней  гневный  взгляд и,  словно отмахиваясь  от  них,
крикнул:
     -  Идите  отсюда, воры  проклятые!  У  вас и матери, наверное,  не было
никогда. Побрей голову и иди ищи работу, человек.
     Лохматые молодцы пошли прочь, посмеиваясь и поедая манго.
     Было в этом случае что-то такое, что  вывело Айвана из равновесия. И не
в том дело,  что плод  манго  был для женщины такой  уж большой потерей.  Но
высокомерная   дерзость  этих  молодчиков   и   его  неспособность  что-либо
предпринять привели его в ярость.  Странной  показалась и сама идея воровать
фрукты, которые в его деревне весь  сезон доступны каждому. А  уж воровать у
старой женщины и  делать это в открытую, не стесняясь? Да,  выбрать  в  этом
городе  свой  путь  будет  очень и  очень непросто. Город  оказался  гораздо
больше, жарче,  пыльнее, шумнее, переполненнее, суматошнее и  беспорядочнее,
чем он мог себе представить.
     Но,  хотя  и  было  в  нем  что-то  устрашающее,  Кингстон  не  мог  не
будоражить: город тайн и безграничных возможностей. Айван заломил шляпу, как
это  делают любители праздных прогулок, с  трудом взвалил  на себя поклажу и
отправился  на  поиски мисс  Дэйзи.  Он  двигался медленно из-за  громоздких
коробок,  с трудом вспоминая указанный ему маршрут,  такой простой и прямой,
когда о нем рассказывали, а теперь вдруг такой запутанный и  неопределенный.
К тому же на каждом шагу его поджидал новый спектакль и привлекал к себе его
внимание.
     Айван  готов  был  уже  признаться,  что  безнадежно  заблудился  и ему
придется снова расспрашивать о маршруте, когда он вышел на угол, где стояла,
дружески общаясь,  группа парней. Ему показалось,  что  при  его приближении
разговоры стихли. Айван подумал,  что  глаза  прожже-ных городских  парней и
крутых  знатоков  улицы критически  его  изучают.  Он  ускорил  шаги,  чтобы
показаться человеком,  который спешит по своим делам. Затем,  чувствуя,  что
это  не  срабатывает, напротив, замедлил  их,  желая продемонстрировать, что
идет  налегке.  С  величайшим усилием Айван  заставил себя повернуться в  их
сторону, когда проходил мимо, ведь куда  естественнее было бы не просто тупо
уставиться  перед  собой,  а  бросить  взгляд  на них. Но  когда  с  заранее
отрепетированной  беззаботностью он оглянулся, оказалось,  что на него никто
не смотрит. Парни  улыбались  друг  другу  и смотрели в  разные стороны,  не
обращая  на  него  никакого  внимания.  Айван  отвернулся  и  пошел быстрее,
чувствуя, как пылают  его уши  и щеки. Подозревая  всех и вся, он чувствовал
себя  не  в  своей  тарелке,  как будто  стал  вдруг  обладателем  какого-то
бросающегося   в  глаза   дефекта.  Позади  раздался  взрыв  смеха,  и   ему
послышалось, как кто-то из парней протянул с деланным изумлением:
     - Бог мой - деревня-едет-в-город! Пусть они  смеются, ман. Они  думают,
что  я  дурачок  такой,  ничего,  скоро  они  убедятся,  что   я  не  просто
паренек-из-деревни.  Наступит  день, когда  все эти городские узнают,  кто я
такой, и благословят меня. Я покажу им всем, кого зовут Риган, черт  возьми.
На мгновение Айвана  ослепил гнев, и он перестал понимать, где находится. Он
уже стал великим певцом,  знаменитым,  шикарным, утонченным и обожаемым теми
самыми парнями, чей смех до сих пор звучал в его ушах.
     БИП! БИП! Айван готов уже был уступить дорогу проезжающей машине, когда
услышал насмешливый повелительный голос:
     - Эй, деревня, давай в сторону, ман, двигайся!
     Опять  это  слово. Айван  в бешенстве обернулся  и  к своему  удивлению
увидел  перед  собой  вовсе  не  автомобиль  своей  мечты,  а  всего-навсего
самодельную  ручную  тележку  в  виде  грузовичка,  с  вращающимся  рулем  и
сигналом. Тележку толкал коренастый круглолицый паренек его возраста.
     - Подожди, -  протянул Айван, - с каких это  пор городская дорога стала
твоей?
     - Чо. Ты должен видеть, где идешь, ман, - сказал парень более мягко.
     Айвана  поразило,  насколько  его  фигура напоминает  фигуру  Дадуса, и
ярость оставила его.
     - Эй! Не знаешь ли, как проехать на Милк Лэйн?
     - Может, знаю, а может, и  нет.  Ты  спрашиваешь, чтобы  спросить?  Или
нанимаешь транспорт? - спросил он, разглядывая коробки Айвана. - Есть у тебя
деньги? Деньги есть - можешь ехать куда угодно, а если нет - ты  попал. Сиди
тогда дома.
     Хвастливый маленький  говнюк,  подумал Айван. Говорит о деньгах!  Можно
подумать, что он знает, сколько у меня денег. Он с трудом удержался от того,
чтобы   не  продемонстрировать  всю  свою  пачку,  и  вместо  этого  спросил
уклончиво:
     - Ладно, сколько стоит?
     - Пятьдесят центов и помочь мне толкать.
     Айван  прикинул.  Если  Милк  Лэйн  близко,  парень загнул цену. А если
далеко,  цена,  кажется,  правильная.  С другой  стороны,  коробки тяжелые и
неудобные, а  с таким проводником он сумеет избежать  двойного унижения - не
заблудится и не будет спрашивать дорогу у незнакомых людей.
     - Решай  быстрее, ман, говори! - потребовал парень  с  видом  человека,
опаздывающего на важную встречу.
     Айван рассмеялся:
     - Не горячись, молодой бвай, ты уже в деле,
     - Решили, ман, - согласился парень.
     Айван  с облегчением вздохнул,  когда его коробки погрузили на тележку.
Парень оказался блестящим проводником, хотя  и вел себя несколько заносчиво.
Он пространно  разглагольствовал о попадающихся на их  пути местах и  людях.
Кажется, он принял  Айвана  за своего и сыпал предостережениями и  советами:
как обойти ловушки  города и, прежде всего, как  отшить от себя проходимцев.
Айван  внимательно прислушивался к нему,  ничего не говорил,  а только мычал
время от времени в знак согласия.
     - Что  за дела? Давай-ка остановимся, ман! - внезапно крикнул парень  и
всем своим весом остановил тележку возле автобусной остановки. - Ты, что ли,
не видишь  красный  свет, ман?  Красный свет -  значит,  надо  остановиться,
понимаешь? Кто  только что из деревни приехал, потому и попадает под колеса,
что этого не знает. - И действительно, по улице перед ними в несколько рядов
поехали автомобили.
     -  Что происходит,  Винстон?  - парень  крикнул другому  парню, который
сидел в тележке на той стороне улицы. "Винстон" ничего не ответил, и спутник
Айвана заговорил оживленнее.
     - О  чем я тебе и говорил,  ман,  -  сказал  он Айвану.  - Никому здесь
нельзя верить, понял. Знаешь как давно этот сукин сын не отдает мне долг? Но
сегодня  он   меня  не  проведет,  понял.  -  Парень  становился  все  более
разгоряченным. - Эй,  мне  нужны мои  деньги сегодня! Ты слышишь?  -  грозно
прокричал он и направился к парню, оставив тележку с Айваном  посреди улицы.
Потом остановился и застыл в недоумении, совершенно сбитый с толку.
     - Эй, - проговорил он Айвану, словно его постигло внезапное озарение. -
Я все понял. К нему, ман,  надо идти тебе. Пять долларов  у него есть, давай
иди, - настаивал он.
     Это  внезапное доверие  польстило  Айвану. Он  почувствовал, что  готов
ринуться  и доказать, кто он такой, продемонстрировать свой ум  и силу этому
проходимцу "Винстону".
     - Не волнуйся, ман. Ты их получишь, - заверил он парня.
     Заломив  края  шляпы  и напустив на себя  важность, он с немалым трудом
перебрался через улицу. Но с приближением к "Винстону" его уверенность стала
таять. Поначалу  он думал, что парень захочет удрать от него, чтобы избежать
столкновения,  но  "Винстон" как  ни в чем  не  бывало  развалился  на своей
тележке,   удовлетворенно  пожевывал  стебель   сахарного  тростника   и  на
приближение Айвана никак не реагировал.
     - Эй, Винстон! - крикнул Айван. Парень смотрел в другую сторону, словно
и не слышал.
     - Эй, ман, я с тобой говорю, - настаивал Айван.
     "Винстон" удивленно посмотрел на него.
     - Со мной?
     Вдруг  Айван, смутившись, сообразил,  что  не  знает даже имени  своего
нового друга.
     -  Да, ты, ман... один мой друг...  -  парень вон  там... -  Он показал
рукой через  улицу,  -  послал меня забрать  его деньги,  ман. Да,  ман,  он
сказал, что  у тебя его деньги. - Тон Айвана  становился все настойчивее, но
"Винстон"  глядел на него в полном непонимании. Парень казался тормознутым -
дурак-дураком  -  по крайней мере,  вел себя  так, "играл в  дурачка,  чтобы
обдурить умного", как говорил Маас  Натти. Внезапно  Айван пришел  в ярость.
Какие насмешники! Эти  презрительные  манеры городских пижонов  - если он из
деревни, это еще не значит, что он дурак. "Винстон" сейчас узнает.
     -  Эй, Винстон-ман. Человек  послал  меня за  деньгами,  -  сказал он и
протянул руку.
     - Но меня зовут не Винстон, ман. Где он  сам? Человек, что послал тебя?
- Парень в недоумении посмотрел через улицу.
     - Он там, ман, - Айван указал через плечо и, следуя за  пустым взглядом
парня,  сам обернулся  посмотреть  туда, где стояла тележка с его коробками.
Высматривая ее во все глаза - возможно, ее  перевезли на другую сторону  или
за перекресток, - он никак не  мог поверить  в случившееся, все еще надеялся
увидеть маленький ручной грузовик.
     -  Эй! Ну-ка назад с  моими  вещами. Стой!  Вернись! - Айван  попытался
перебежать через улицу, но оживленное движение не позволило ему это сделать.
     - В чем  дело? Ты  спятил, что  ли? - раздался  гневный голос из кабины
едва не сбившего его грузовика.
     -  Не  надо  так рисковать,  ман.  -  Парень, который не был Винстоном,
положил ему руку на плечо. - Что случилось?
     Айван  в отчаянии  рвался перебежать  улицу  и  даже не мог  рассказать
"Винстону", как его одурачили.
     - Все в порядке, ман, просто мне надо кое- кого найти, - объяснил он.
     Когда зажегся зеленый, он помчался через улицу. "Я найду  этого чертова
парня... Все до единой  мои вещи в его  тележке. Как я  мог допустить, чтобы
меня так обманули? По какой  дороге он поехал - по той? Или по этой? Иисусе,
все мои вещи до  единой. И деньги  для матери.  Я найду этого  сукина  сына.
Должен найти. Кровь ему пущу.
     Он беспомощно  бегал по людным тротуарам, заглядывал в пустые переулки,
переходил широкие улицы, и с  каждой минутой отчаяние его росло.  Наконец он
остановился.   "Подожди-ка.  Полиция...   надо  искать   полицию".  Он  стал
высматривать  полицейского  и,  сделав  несколько  кругов,  привлек  к  себе
внимание людей.
     -  Что с  тобой,  сынок?  Что-то случилось?  - с  материнским  участием
спросила женщина, стоявшая у лотка.
     - Полиция... я ищу полицию. У меня вещи украли, - сказал Айван.
     В ее глазах мелькнуло сочувствие.
     -  Бедняжка, -  сказала  она,  - ты,  наверное, только  что  из деревни
приехал, да? Эта полиция только одно и знает -  мешать людям и требовать эти
дурацкие лицензии; а когда  что-нибудь плохое случается,  их никогда нет  на
месте,  -  засуетилась  она  и  огляделась  по  сторонам. Не  заметив  нигде
полицейского, она вдруг истошно завопила:
     - На помощь! Убивают! Полиция! -  Крик прозвучал так внезапно и громко,
что  Айван  в  изумлении отшатнулся. - Ни черта  они  не придут,  -  сказала
женщина уверенно,  после  чего  обратилась к Айвану голосом, располагающим к
беседе:
     -  Расскажи-ка мне теперь,  что случилось?  Пока  он  рассказывал  свою
историю, вокруг стала собираться любопытствующая толпа.
     - Что случилось, мэм?
     - Да не со  мной, а вот с этим бедным пареньком, - сказала  собеседница
Айвана  и показала в его сторону.  - Какой-то вор-негодяй облапошил  бедного
мальчишку.
     - Вот досада-то какая, да и паренек такой пригожий.
     Смущенный до глубины  души,  Айван стал объектом всеобщего сострадания:
женщины возмущались, мужчины качали головами и негромко переговаривались.
     -  На помощь!  Убивают!  Полиция!  - снова  завопила  пожилая  женщина,
заглушив голоса сочувствия.
     - Имей сердце, молодой бвай, все, что ни случается, - к лучшему.
     - Чо, вор никогда не преуспеет, знай это.
     - Что за жизнь  такая? - размышлял другой.  - И как  только люди  могут
воровать так?
     Айван был удивлен тем, с какой быстротой  собралась  толпа и превратила
его из  одинокого незнакомца  в центральную  фигуру общественного  внимания.
Непосредственность  реакции женщины,  ее  теплота  и  озабоченность  согрели
Айвана,  хотя  такие слова,  как  "бедный  мальчишка" и  "пригожий паренек",
смутили его  до глубины души  и  даже наполнили запретным чувством жалости к
самому  себе.  Он  наверняка  бы уступил  не подобающим  настоящему  мужчине
слезам, если бы не констебль, который придал делу практический ход.
     Выслушав  историю  и тщательно записав  приметы  вора  и  описание  его
тележки-грузовика,  констебль,  прихватив  с  собой  Айвана,  отправился  по
известным ему стоянкам тележек. К великому удивлению Айвана, их сопровождала
немалая толпа:  люди не нашли лучше  способа скоротать этот день, чем узнать
конец   этой   истории.   Они  говорили   о  нечистоплотности   "всех   этих
парней-возчиков"  и увлеклись игрой  в "если б я был судьей": кто  придумает
самое  оригинальное и болезненное  наказание  для вора  и  ему  подобных.  С
Айваном   и  констеблем  во  главе  процессии  они  посетили   парк,  рынок,
железнодорожный  вокзал, торговые центры,  где  возчики  со своими тележками
ожидали заказов. Но среди них не оказалось ни проходимца, ни его тележки.
     Уже почти стемнело,  когда Айван, голодный, падая с  ног  от усталости,
натерший мозоли и приунывший духом, дотащился до Милк Лэйн.  Он увидел узкую
пыльную  тропинку, с обеих  сторон ограниченную высокими железными оградами,
за  которыми располагались  дворики и  арендуемые  комнаты,  жилье городской
бедноты, которой повезло чуть больше  других.  Переулок  был  слабо освещен.
Из-за оград доносился гул разговоров, звуки музыки в радиоприемниках, запахи
еды   -   время   близилось   к   ужину.   Расположившись  за   столом   под
одним-единственным уличным  фонарем,  компания  молодежи  громко  играла  за
столиком в домино.
     Бвай! Я  поверить не могу,  что  еще  утром был во дворе у бабушки.  Не
может быть, чтобы столько случилось за один день. Маас Натти, Дадус, Мирриам
- они уже так далеко,  словно  в другой  стране. Все это  уже история.  Ммм,
кто-то  жарит рыбу -  как вкусно пахнет!  Бвай,  если бы  я был  в  деревне,
бабушка приготовила бы уже ужин, - где же ты,  бвай? Дураком прикидываешься,
словно не знаешь,  что бабушка умерла,,. И  жизни той  больше нет, конец  ей
пришел...
     Кажется, это и  есть нужное место...  Точно, оно самое. Интересно, мама
сейчас  здесь? Так вот  где,  оказывается,  она  живет. У  нее, должно быть,
найдется  что-нибудь  поесть. Бвай,  как я  устал! Сколько миль  я  протопал
сегодня, а? Крута дорожка и горяча, Господи. Ботинки к тому же жмут, аж ноги
обжигают. Но это точно здесь - спрошу-ка у этих бваев.
     Айван, на  которого  игроки  не обращали  внимания, едва  волоча  ноги,
направился в их  сторону.  Парни  чуть старше  его чувствовали себя  легко и
непринужденно, громко кричали и  смеялись. Их поведение и остроты, сама аура
принадлежности  к  городскому  вечеру  поставили  Айвана в  тупик.  Особенно
высокий черный парень, который в своих  черных очках казался еще чернее. Это
явно был вожак; с бородкой и в лихом черном берете, с золотой серьгой в ухе,
он оказывался центром всех разговоров, своим громким повелительным голосом и
броским стилем игры выделяясь среди остальных. На Айвана он произвел сильное
впечатление. Я и не думал, что мужчины могут  носить кольца в ушах  и никому
нет до  этого дела!  Без  сомнения, это  может быть  только плохой  человек.
Крышка  стола  так  и  подпрыгивала,  когда  парень  в  залихватской  манере
выставлял костяшки.
     - Хэй! Ты  такую  игру когда-нибудь видел? - хвастался он. -  Сколько у
тебя осталось?
     - Две штуки.
     -  Две? Правда? А у твоего  партнера? Вижу-  вижу, но я не проиграю, не
проиграю, черт  побери! - Он держал  все костяшки  в одной ладони, а  другую
ладонь  угрожающе  занес над головой,  словно уже  знал свой  следующий ход.
Медленно поворачивая голову, он изучал  расклад костяшек на  столе, "читая и
считывая" с явной озабоченностью.
     -  Эй, не знаете, здесь ли живет эта женщина? -  робко  спросил  Айван,
протягивая бумажку с адресом мисс Дэйзи.
     Высокий парень быстро  бросил  взгляд на бумажку и,  не отрывая глаз от
костяшек, с видом крайне занятого человека указал в сторону цинковой  ограды
напротив.
     -  Через этот двор,  туда.  - От  Айвана  он  отделался одним  коротким
жестом.  -  Мой  ход,  да?  Все,  я  вышел.  Ях!  Ях!  Ях!  -  С  намеренной
драматичностью и  с  триумфальным  возгласом  перед каждым ходом он выставил
одну за другой все три оставшиеся у него костяшки.
     Айван  пошел  своей  дорогой.  Так,  значит,  он  все-таки нашел  маму,
которая, если  верить  этому парню, живет за  цинковой оградой.  В последние
годы он редко ее видел. Узнает ли она его? Воспоминания Айвана о матери были
отрывочными и расплывчатыми. По мере того как момент встречи приближался, он
все  больше переживал, какой  прием его ожидает, и его одолевала тревога.  А
как рассказать  ей о пропаже денег и "сувениров"  от жителей  нашей  округи?
Пройдя  через  ворота, он вошел  в  длинный  двор,  в  центре которого стоял
полуразвалившийся   дом,   который,   казалось,  строили   как-то  стихийно,
несогласованно, без предварительного плана,  по частям,  насколько позволяли
материалы  и случай.  Средняя часть,  деревянная,  выглядела совсем  старой.
Другая,  тоже  деревянная,  была  поновее.  С  обеих  сторон  их  стискивали
пристройки из бетонных блоков, несомненно, самые последние по времени.
     Во дворе с сухой утрамбованной землей росли  только  два больших дерева
манго,  чьи кроны  отбрасывали на дом  тень.  Айван смотрел на ряд дверей, к
каждой из которых вели деревянные ступеньки. Некоторые двери были открыты, и
свет  из  них  падал во двор. В дверных проемах, а то и  прямо на ступеньках
сидели женщины,  наблюдая,  как на  угольных печках,  установленных прямо на
земле,  готовится  вечерняя  еда.  Они  молча   поднимали   глаза,  пока  он
приближался.
     Я ищу женщину по имени мисс Дэйзи.
     -  Мисс  Дэйзи? А  чего  ты  от  нее  хочешь?  -  спросила одна из  них
подозрительно.
     - Это моя мама, мэм, - ответил Айван.
     Отношение женщины немедленно изменилось.
     "Так ты  сын Дэйзи?  А  я и не знала. Она будет рада тебя  увидеть. Вон
туда".  Женщина  указала  на  закрытую  дверь,   откуда  сквозь  щель  слабо
пробивался свет.
     Мисс Дэйзи  лежала на  кровати, занимавшей  почти всю комнату. Глядя на
свисавшую с потолка лампочку без абажура, она ощущала, как ее тело прогибает
пружины. Она  чувствовала  в теле свинцовую тяжесть, окоченение,  словно уже
утратила  все чувства и не могла  больше  двигаться.  Сегодня  четверг, день
очищения, ей пришлось готовить еду и обслуживать семейный ужин.
     Ползая  на  коленях по  грубому дощатому полу,  отчищая и  отмывая  его
кокосовой щеткой,  она заработала обжигающую боль в коленках,  которые стали
теперь грубым бесцветным пятном из крепкой мозолистой кожи. Ее спина и плечи
сгорбились.  Спина  была  как  окостеневшая,  и  никакие  лекарства не могли
избавить от  боли надолго. Она  ворочалась и извивалась на  кровати,  тщетно
стараясь  найти такое положение, при котором боль  хоть  немного утихла  бы.
Внезапно ей прострелило спину  так, что прервалось дыхание.  Как жарко! Быть
может,  приоткрыть дверь и впустить  немного свежего воздуха?  Нет,  слишком
много там злобы. И  с каждым новым днем, который посылает нам Божья доброта,
становится все хуже и хуже. Пусть дверь будет за крыта.
     Она потянулась за мокрой  тряпкой,  чтобы обтереть потное  лицо. Тряпка
была теплой. Она
     взглянула на  большой образ  Иисуса  на стене. Какой все-таки красивый!
Священник  привез  из Америки. Честное  слово, какая  красота!  Ярко-голубые
глаза  словно мерцают в глубине,  и золотистые  волосы сияют  аурой света  и
святости. В  одной руке Он держит крест,  в  другой  - длинный посох.  Иисус
Добрый Пастырь. Лицо Его наполняли несказанное сострадание, любовь и печаль.
Печаль эта - от боли. Сердце Его было зримым: ярко-алое, оно утыкано острыми
шипами. Он понимает, что такое страдание.  Внезапно ее сердце  переполнилось
болью сочувствия, и она, сама того не сознавая, запела в медленном печальном
ритме:
     Король любви сей Пастырь мой, Его любовью я увенчана. Сама я кто, когда
б не Он, А Он со мной навечно.
     Она  расслабилась  и закрыла  глаза. Пусть  дверь  останется  закрытой.
Слишком много  злобы  и греха в этом  Кингстоне. Покрепче закрывайте  двери.
Масса Иисус - вот ее лучший друг.
     Она, должно быть, голодная, она должна быть голодной. Ее разбитое  тело
слишком устало и не  чувствует голода, но она  обязана поесть. Найдется ли в
комнате что-нибудь съестное? Банка сардин. Да-да, она уверена, что банка эта
лежит в коробке под кроватью. Банка сардин и крем-содовое печенье. Надо  еще
немного полежать, а потом подняться и поесть. Но сначала унять боль в спине.
Только  представьте себе эту женщину,  а?  Она  еще смеет говорить, что  она
христианка, рожденная, крещеная  и спасенная во Христе, и никогда ни у  кого
не  ворует. Послушайте ее только, она  говорит,  что видела, будто  бы Дэйзи
ворует ее еду, хотя она платит  ей на два доллара больше, и,  значит,  Дэйзи
может сама  купить себе  еды. Что  за  гнусная женщина, а? И как  только она
может  говорить,  что  платит ей  на два  доллара больше? Ведь если  бы я  и
вправду воровала  еду, у меня бы тут стояла полная  тарелка риса, и бобы,  и
мясная отбивная с подливкой, все, что  остается после  ее обедов. Ворую еду!
Представьте только  себе,  что  я, Дэйзи Мартин, ворую еду? Она, наверное, в
нашей деревне побывала и  видела, что творится у моей мамы на  дворе. Почему
же  она  такая гнусная? В последние дни вся еда у  меня в горле  застревает.
Азии,  но  ведь правду говорят:  "Что  для  бедного  грех,  то  для  черного
преступление". Оскорбленная  гордость наполнила  ее  яростью и  унесла мысли
прочь от больной спины.
     В первое время такого рода  вещи обижали се так  сильно, что даже слезы
подкатывали к глазам. Но  сейчас она уже не в силах  обижаться. От всей этой
независимости  я давно  устала...  очень устала.  Весь  день сегодня в  ушах
что-то звенит.  Кажется, кто-то  зовет ее - кто? И левый  глаз дергается - к
встрече. Чо! Кому, интересно знать, она понадобилась? Мисс Дэйзи погрузилась
в состояние лихорадочной дремы. Странные образы колыхались в ее сознании,  и
ей привиделось, что ее зовут -  зовут знакомым голосом, который она так и не
сумела узнать.
     Айван занервничал и  стал звать  громче: "Мисс Дэйзи! Мисс Дэйзи! " Нет
ответа. Но  свет  там горел, и когда он приник ухом к двери, ему послышалось
чье-то хриплое дыхание.
     - Мисс Дэйзи... Мама.
     - А? Что? Кто там?
     - Это я, мама, Айван.
     - Айван... Айван? Сейчас открою.
     Дверь немного приоткрылась, и сонное недоверчивое лицо глянуло на него.
     Потом дверь распахнулась шире, и она отступила назад. "Входи".
     Мать и сын смотрели друг на друга. Ее лицо опухло от  сна и  усталости,
но за этой неестественной опухлостью скрывались туго натянутые линии боли  и
истощения. Движения ее были  окостеневшие,  как  у  очень старого  человека,
старше, чем мисс  Аманда  в ее  последние  годы. Слова сами  слетели  с  уст
Айвана, прежде чем он смог их остановить:
     - Мама... ты больна.
     - Айван, что случилось с бабушкой? Почему  ты уехал из  деревни?  Зачем
приехал  в город? - она выпалила  эти вопросы, как из пушки, и они заполнили
возникшую было неловкую тишину.
     - Бабушка умерла.
     - Умерла? Но почему я ничего не знаю?
     - Мы посылали телеграмму - она вернулась обратно.
     - А когда ее будут хоронить?
     - Уже похоронили.
     - Уже похоронили?  Уже похоронили? - Ее  голос сломался,  когда  к  ней
пришло понимание. -  Уже похоронили, и я никогда не попаду на ее похороны? О
Боже,  Боже,  Боже! - Казалось,  сила в ногах  оставила ее, и она в приступе
безотчетного горя свалилась на кровать.
     Айван стоял рядом, неловко поглаживая ее по плечу.
     - Не надо плакать.
     - Но это моя мама. Я должна плакать.
     Он  чувствовал себя беспомощным  и  стыдился своих жалких  и  ничтожных
слов. Ему хотелось утешить ее, обнять, но  он не мог даже обвить руками  эту
усталую  плачущую незнакомую женщину, свою мать, которая лежала на кровати и
рыдала без слез.
     - О Боже, Боже.
     Айван  в  волнении  осматривал  комнату, стараясь  не  глядеть на мать.
Комната была  маленькой, удушливой и тесной. Здесь нельзя жить, здесь  можно
или  спать,  или умирать.  В  изумлении  он  смотрел на образ  Иисуса. Какие
голубые  глаза!  Какая  розовая кожа на лице! Кажется,  она светится, и  это
делает  его глаза влажными. Единственное, что в  комнате росло, был цветок в
горшке на столе. Один-единственный. Но какой-то  очень странный. Чем именно?
Он никогда еще не видел  таких сухих и поникших цветов.  Потом он рассмотрит
его  поближе. Откуда-то издалека подкралась тихая музыка. Музыка ку-мина?  У
них в  городе есть кумина? Надо  будет спросить.  Ну конечно  же, барабаны и
псалмопение,  что  тихо  подкрались  к  нему  как  что-то  воображаемое  или
вспоминаемое,  и  есть  кумина.  Но что-то  в  ней  не  то.  Рыдания  матери
постепенно  затихли,  и звук донесся яснее,  но все равно он был  невыносимо
печальным  и в своей печали почти нереальным. Гипнотическая мелодия, тяжелый
ритм. Старая тема на новые слова:
     Злодеи увели  час в рабский плен, Заставили воспеть нашу песнь. Но  как
мы воспоем Песню Короля Альфа На этой странной земле!
     Мисс Дэйзи спросила:
     - Так что же случилось с землей?
     - Бабушка продала ее еще при жизни.
     Айван увидел, что его слова  потрясли ее, когда она поняла,  что больше
нет  того клочка земли,  куда она может вернуться,  места хранения традиции,
центра, вокруг которого вращалось существование их семьи. Он быстро объяснил
все  про  договор  с  Маас  Натти.  Но  теперь  она  задавала вопросы  чисто
машинально, где-то в глубине души ответ ей был уже неважен.
     - А что случилось с деньгами?
     - Она попросила устроить ей великие похороны.
     -  Да? Все деньги израсходовали на похороны? И я на них  не  попаду?  О
Боже! Она  встряхнула головой в горестном смирении, и  на минуту показалось,
что  она снова зарыдает. Но все тем же безжизненным голосом она  возобновила
свои вопросы.
     - Так, значит, все деньги истрачены?
     - Этого вопроса он боялся больше всего!  Как  объяснить ей потерю такой
уймы денег и  еды? С первого взгляда на ее комнату он понял, что ни того, ни
другого у нее нет. Наверное, лучше сказать, что все деньги израсходованы.
     - Немного осталось.
     - Что случилось? Они у тебя?
     Айван кивнул,  не зная,  как  все рассказать,  потом  полез  в карман и
достал оттуда кучу  измятых банкнот.  Это была половина из того, что у  него
осталось. Он испытывал чувство вины, но здравый смысл велел ему попридержать
кое-что для себя.
     Она едва взглянула на деньги.
     - И это все?
     - Да.
     Она посмотрела на него. Айван чувствовал, как прилив стыда обжигает все
его существо,  но она о деньгах и не думала.  Она  прекрасно  понимала, что,
несмотря на всю боль и истощение, ей придется сейчас вызвать откуда-то  свои
так долго откладываемые материнские полномочия, равно как и силу, и энергию,
чтобы заставить его к ней прислушаться.
     - Как же ты  поедешь в деревню так  поздно? -  лицемерно  спросила она,
притворяясь,  что  он  -  простой  передатчик  сообщения,  хотя,  пока   она
произносила эту фразу, он уже отрицательно покачал головой.
     - Я не еду в деревню, - сказал он мягко.
     - Где же ты  собираешься остановиться? Здесь нельзя, сам понимаешь... -
Она обвела рукой тесно заставленную комнату.
     - Я останусь в городе.
     - Думаешь, в городе легко? Как ты собираешься жить?
     - Я петь буду, знаешь, мама, я запишу пластинку.
     Она  раздраженно причмокнула, выражая  свое  решительное неодобрение  и
глядя на него так, будто он сумасшедший или глупый-преглупый ребенок.
     - Ты шутишь, да?
     -  В  крайнем  случае устроюсь  на  работу.  - Его  голос был мрачным и
упрямым.
     - Айван, Айван, дитя мое, - что ты будешь делать? На  какую работу? Вон
там  на углу собираются криминалы - идут срывают замки и врываются к людям в
дома и в магазины.
     - Зачем вы так со мной говорите, мама? - горячо выкрикнул он. - Я вовсе
не криминал.
     -  Не  задавай  мне  своих глупых  вопросов. Завтра же ты  вернешься  в
деревню.  Страх неожиданно придал ей  силы и уверенности. Она обстоятельно и
страстно  описала  трудности  и  лишения  городской жизни,  изобразила  свою
собственную жизнь, одиночество и страх, тяжелую работу, которая высосала  из
нее жизнь и молодость, нищенский заработок, ежедневные оскорбления.
     Но  что  бы она  ни говорила,  Айван  настаивал на том,  что никуда  не
поедет. Он собирается достичь кое-чего; она будет им гордиться.
     - Ааиие,  мальчик мой, - заскулила она, - все говорят точно так же, все
молодые  бваи  -  как  один.  Но смотри, что происходит: один идет в тюрьму,
другой на виселицу. Того из пистолета застрелили, этого ножом зарезали, этот
пьяницей стал.
     -  Мама,  ничего  такого  со  мной  не  случится!  Со  мной  все  будет
по-другому. Когда я был еще совсем маленьким, я уже знал, что должен сделать
что-то  в этом мире. Это мой шанс. Я не могу вернуться. Ни  за что. Он стоял
перед ней, задетый за живое, дерзкий, но убежденный в своей правоте.
     - Ты голоден? - негромко спросила она. - Я  не готовлю теперь  помногу,
но для тебя кое- что найдется.
     Айван кивнул.
     Она  открыла  банку  сардин  и  положила  перед ним крохотные рыбешки и
немного печенья. Потом  вышла во двор  и принесла кружку  во-дьг,  в которой
размешала коричневый  сахар. Села на кровать и молча  стала смотреть за тем,
как  он ест. Он  справился с едой очень быстро. Она встала  и  начала что-то
искать в ящике.
     - Ладно, - сказала она все тем же  безжизненным тоном, - раз ты все уже
решил, я дам тебе имя человека, который тебе поможет. - Она полистала Библию
и  вынула  оттуда визитную  карточку.  - Если будешь хорошо себя  вести,  он
постарается найти тебе работу.
     Айван глянул на карточку.
     - Священник?
     - Да. Он тебе поможет. Айван посмотрел с недоверием.
     - О'кей, мама, спасибо. - И двинулся к двери.
     - Айван, подожди!
     Он медленно обернулся. Она безвольно лежала на кровати.
     - У тебя  есть деньги? Возьми эти.  Она протянула ему несколько банкнот
из тех, что он только что ей дал.
     - Все в порядке, мама, я продал несколько своих коз и свинью.
     - И ты не привез мне из деревни даже несколько манго?
     - Урожай манго  был в  этом  году плохой, - соврал он, и  стыдясь себя,
быстрым шагом вышел.
     Когда дверь за сыном захлопнулась,  мисс Дэйзи долго еще лежала молча и
неподвижно.  Потом  поднялась с кровати и встала на  мозолистые колени перед
образом  Иисуса  Доброго  Пастыря.   Раскачиваясь  и  кланяясь,  кланяясь  и
раскачиваясь, мисс Дэйзи  Мартин пристально  смотрела на Кровоточащее Сердце
Иисуса и молилась за своего сына, чтобы "даже если  тысяча  дьяволов спутают
его шаги, ни один из них не схватил его быстро".
     Воздух - теплый, сумеречный, пропитанный ароматами пищи, дыма костров и
долетающим издали сладким запахом ганджи - ласково гладил кожу Айвана. Удары
барабанов  и  псалмопение  смолкли,  но пурпурная ночь  была  как  живая. Из
темноты   соседнего   двора   донеслась   песня:   женщина   пела   глубоким
хрипло-сексуальным голосом.  Мужской голос твердил что-то  невразумительное.
Женщина смеялась довольно дразняще.
     Тяжесть, навалившаяся на  Айвана,  постепенно  его покидала.  Его кровь
заиграла от  вибраций звуков и запахов. Это было великим утешением после той
гнетущей атмосферы, которую он почувствовал в запертой комнате своей матери.
Он  вдруг понял, как  рад  быть подальше  от  этой подавленной  и  печальной
женщины, и тут же устыдился своего чувства.
     Теплый  ветерок,  овеявший  его  тело,  принес  с собой  звуки  низкого
женского голоса.  Радио играло негромко.  Айван испытывал невыразимую тоску,
один-одинешенек в  этой темноте,  и  одиночество предстало ему в  совершенно
незнакомом свете. Стремительный поток жаркой крови пульсировал в  его членах
и наполнял голову,  затем подступал к чреслам. Он чувствовал, что там у него
твердеет,  удлиняется, пульсирует  с  болезненной  настойчивостью. Никогда в
жизни он еще не ощущал прилив сексуального желания так остро и неуправляемо,
так настоятельно.
     Айван ускорил шаг, хотя и не знал толком, куда держать путь, ибо он был
молодым и сильным и еще не  научился страху - или по крайней мере тому, чего
следует бояться.
     Игроки  в  домино  еще   не  разошлись.   Быть  может,  стоит  с   ними
познакомиться? Особенно
     ему хотелось поближе узнать того броского высокого парня, которого  они
звали   Жозе.  Ему  казалось,  что  он  именно  такой,  каким  Айван   хочет
когда-нибудь стать:  стильный и  самоуверенный  городской  красавец. Но  как
подойти к ним? Вспомнив смешки парней на перекрестке, он медленно направился
к играющим, готовый  дать  задний  ход  при  малейшем проявлении неуважения.
Этого, однако, не понадобилось.
     - Ну как? - небрежно спросил Жозе, не поднимая глаз. - Нашел Дэйзи?
     - Да, знаешь, - протянул Айван и,  ободренный, остановился возле стола.
Один из игроков вызывающе шлепнул костяшкой по столу.
     - Подожди. Он хвастает так, да? - усмехнулся партнер Жозе.
     - Что он играет, четыре? - спросил Жозе со смехом. - Иисусе, я этого не
вынесу. - Он поставил костяшку. -  Смотри! Что, игра не кончена? - Он глянул
на Айвана  с заговорщической  улыбкой. Айван тоже  улыбнулся и  одобрительно
кивнул.
     - Значит... Дэйзи твоя мать? - спросил Жозе. - Да.
     - Меня зовут Жозе, я тут все держу  на контроле. Если что понадобится -
спроси Жозе. Я всегда тут, просто спроси любого, понимаешь?
     -   Бриз   прохладный,   -  сказал  Айван,  выдавая   свое  деревенское
происхождение. - Мое имя Айван, но меня зовут Риган.
     Подспудный смех стал набирать силу, пока Жозе его не пресек.
     - Твой  ход,  ман.  Над чем  вы  смеетесь?  Айван  почувствовал  прилив
благодарности.
     - Итак, - размышлял Жозе, проверяя костяшки в руке, - ты продал землю в
деревне и приехал жить в город?
     Это было наполовину утверждение, наполовину предположение. Из-за стекол
темных очков он наблюдал за Айваном, но голос его не выдавал.
     - Да, можно сказать и так, - согласился Айван.
     - Я понимаю, что ты задумал, - задумчиво проговорил Жозе. - Я  понимаю,
что  ты  задумал.  - Он выставил  последние  три  костяшки  и показал пустую
ладонь. -  Все!  Я не  буду больше  играть, пока вы не расплатитесь. Слишком
много уже задолжали. У меня хватает дел в городе, чтобы играть с балаболами,
которым не чем платить. Правильно, Риган? - обратился он к Айвану.
     -  Справедливо, Жозе,  - согласился Айван.  Снова  приглушенные смешки.
Жозе смерил обидчиков строгим взглядом.
     Эта  открыто  предлагаемая  дружба польстила  Айвану.  Он хотел сказать
что-нибудь такое,  что  восхитило  бы всех,  доказало  бы  им, что хоть он и
новенький, но вовсе не деревенский  олух.  Но что?  Вдохновение посетило его
своевременно. Одним из главных городских развлечений и источником домыслов и
гаданий  в   деревне   был   показ   движущихся   картинок,  так  завлекающе
рекламируемый в газетах. Как же называется кинотеатр? Первое, что пришло ему
на ум,  -  "Риальто".  Стараясь ничем  не  выдавать  изменений  в голосе, он
спросил:
     - А ты знаешь, что сегодня в "Риальто"?
     - О, - Жозе выказал немалое удивление. - Только что из деревни приехал,
а уже знаешь про "Риальто"?
     - Читал о нем, ман, - сказал Айван и пренебрежительно пожал плечами.
     Жозе посмотрел на него, словно говоря: с тобой, кажется, все в порядке,
деревенский паренек.
     - Что, братан, хочешь съездить в "Риальто "? - спросил он.
     - Было бы неплохо,  - протянул Айван, как бы говоря, что это лучше, чем
ничего, хотя и не дело первостепенной важности.
     Но что может быть лучше, чем попасть первый раз в кино в первый же день
своего  пребывания в  городе, да еще с  таким  прожженым  знатоком городской
жизни, как Жозе? Айван все еще не мог понять, что именно предлагает ему Жозе
и не хотел казаться слишком нетерпеливым или бесцеремонным.
     - Тогда поехали. - Жозе поднялся.
     - Ты говоришь - с тобой поехали?
     - Да, ман,  почему бы и нет? - сказал Жозе. Айван был так счастлив, что
и не подумал о тех хитрых улыбках, которыми обменялись другие  игроки. Жозе,
слегка  припадая  на  левую  ногу,  словно  она  была  короче,  чем  правая,
вызывающей  походкой шел  по переулку в  сопровождении Айвана, который, чуть
подпрыгивая, тоже подпускал городского шика в свою походку.
     -  Да,  брат, как вижу,  ты  уже  братан с  понятиями.  Я  покажу  тебе
кое-какие  хитрости.  Тебе нужно  немного образования. Никто лучше  меня  не
знает этот город - в нем я родился и в нем вырос.
     - Бвай,  - сказал Айван,  - я  уже  чувствую, что  полюблю  этот город,
знаешь.
     - Нет  проблем,  ман,  -  согласился Жозе и  повернул  во дворик, где к
дереву цепью был прикован мотоцикл. - Видишь, какой кабриолет? - сказал он с
гордостью.
     - Вот  это да!  - восхищенно прошептал Айван.  Он  смотрел  на  гладкую
машину,  чьи  металлические дуги и  крылья поблескивали  в лунном свете, и у
него перехватило дыхание.
     - Жозе, - выдохнул он, - так это твой?
     Его  уважение к Жозе росло  с  каждой секундой, пока он гадал, как Жозе
сумел стать владельцем такого изумительного мотоцикла.
     - В каком-то  смысле, да, - беспечно сказал  Жозе.  - Я использую его в
своей работе. - Больше он ничего не объяснил.
     - Вот это зверь, ман. Красавец.
     - Запрыгивай, ман, и теперь  только вперед, -  скомандовал Жозе, заводя
мотоцикл.   Он   раскурил  длинный  страто-крузер,  конусообразную   бумагу,
начиненную смесью  табака  и ганджи,  пока Айван устраивался сзади. -  Время
поджимает, ман, время поджимает. Ай, ман, а ты когда-нибудь ездил на таком?
     - Много раз, - легко соврал Айван.
     - Отлично, тогда ты должен знать, что ноги  следует держать подальше от
глушителя. А то прислонишь их - и ты попал!
     Мотоцикл  затрясся  по покрытому рытвинами переулку, оставляя за  собой
клубы дыма вперемешку с пылью, прежде чем, запнувшись, перешел на ровный гул
и  покатил по ровному асфальту. От  ускорения Айван подался назад  и чуть не
слетел с седла.
     -  Держись как следует,  братишка, -  предупредил  Жозе  и  вырулил  на
освещенную улицу. Одной рукой придерживая шляпу, другой вцепившись  в седло,
Айван выглядывал  из-за плеча Жозе  на  поток ослепительных встречных огней,
очарованный стремительным ощущением скорости, более  чистым  и возбуждающим,
чем в автобусе. Эта езда  по гладкому  асфальту больше была похожа на полет!
Ветер   хлестал  по  глазам,  забивая  их  пылинками  и  копотью,  и  потому
проносящийся мимо него мир воспринимался сквозь завесу слез.
     И  что  это  был за  мир! Город совершенно  преобразился. Днем  он  был
недоброжелательным,  тягостным, каждый его  недостаток,  каждое  бельмо были
выставлены  напоказ;  город  пугал  и  угрожал.  Сейчас  под  флером темноты
скрылись  все  его недостатки, и  только искрящиеся  оазисы света  и  цвета,
сияющие, как  драгоценности,  играли  на фоне  черного  бархата.  Пурпурные,
синие, красные неоновые огни светились в витринах  магазинов; тротуары  были
запружены как днем, но в электрической  ночи толпа была совсем  другой и  не
казалась больше безостановочно  бегущей рекой без берегов. Люди образовывали
очаги  и водовороты  у освещенных дверей  клубов и  баров,  танцевали  возле
музыкальных магазинов, где саунд-системы сотрясали ночь волнами возбуждения,
многократно  умноженного  электричеством.  Операторы  усиливали мощь  звука,
мобилизовывали     киловатты     энергии,     развертывали    новые    армии
громкоговорителей,  чтобы победить в многолетней  войне  с саунд-системой на
противоположной  стороне  улицы. Когда Айван проезжал  эти места,  внезапный
уровень  звука  "срывал  у  него крышу",  и  он  чувствовал физически, телом
вибрации от баса. Это называлось "звук и давление".
     Опьяненный  скоростью и звуком, сбитый с толку шквалом новых ощущений и
ровным рокотом мотоцикла, Айван, несмотря на то что нервы его были напряжены
и в ушах стоял звон от всей этой  технологической революции, чувствовал себя
холодным как лед и легко держался на седле.
     - Добро пожаловать в Вавилон, братишка! - крикнул Жозе.
     Кинотеатр возник в  поле его зрения, находясь еще на  весьма  приличном
расстоянии. Самое  высокое  и впечатляющее здание, которое  Айван когда-либо
видел, не  столько даже здание,  сколько  чья-то волшебная фантазия, ставшая
реальностью. Иллюзорный свет окутывал здание кинотеатра, рассыпаясь  в ночи,
и его  выбеленный фасад был  разукрашен  разноцветными  огнями  прожекторов,
которые уносились прямо в небо и расцвечивали  белые стены радужным сиянием.
Рынок  снов  и фантазий, кинотеатр был  задуман  как баснословное  строение,
превосходящее своей  магией, своим ослепительным видом все те мечты, которые
казались  теперь слишком  дешевыми.  Каждая  гигантская  буква его  названия
возникала из  гаммы  глубоких вибрирующих  цветов. Глаза Айвана  были широко
распахнуты от изумления. Трудно было поверить, что это  здание действительно
существует, и что каждый, заплатив за  входной билет (а любая цена  казалась
перед лицом такой  красоты ничтожной), может в  него войти. Не прошло еще  и
суток с  тех пор,  как он покинул ферму мисс Аман-ды, а вот он  уже здесь, в
ожидании  мистерий "Риальто".  Как  жаль, что рядом  нет  Мирриам и  Дадуса,
особенно Мирриам. Если бы она увидела это  чудо, у нее бы тут же пропали все
сомнения в его правоте.
     Айван  последовал  за  Жозе,  бессознательно   имитируя  его  медленную
развязную походку. Жозе легко лавировал в толпе.
     - Бвай, эта очередь слишком длинная, - задумчиво проговорил он, - ну-ка
подожди меня.
     Толпа, в основном, состояла из молодежи, не считая  нескольких взрослых
пар. Девушки поблескивали напомаженными губами,  красными, зелеными,  синими
или фиолетовыми в зависимости от того, в какой полосе радуги они находились.
Их волосы были приглажены и сверкали лаком, плечи - обольстительно обнажены,
тугое яркое джерси обтягивало груди. Они кокетливо улыбались молодым людям в
дешевых ярких спортивных шортах. Девушки образовывали свои небольшие группы,
юноши   -  свои,  и  весьма  напряженно  воспринимали  друг  друга:  девушки
отчужденно  прогуливались с самым  безразличным и незаинтересованным  видом,
юноши  вели  себя  шумно  и самоуверенно,  поглядывая  на девушек  жаркими и
голодными глазами.
     Айван был рад, что оказался вместе с Жозе,  который не стал становиться
в очередь. С  виду невозмутимый, но, вероятно, скрывающий свою озабоченность
за  стеклами  темных  очков, он  рыскал туда-сюда,  -  большой  черный  кот,
награждающий людей приветствиями прямо как искушенный политик, приберегающий
особые почести тем, кому подобает.
     Несколько подростков проходили мимо, умоляя  помочь им не остаться  без
билета.
     -  Сэр!  -  сказал  один  из  них,  обращаясь  к  кому-то из очереди  и
протягивая в доказательство пригоршню  мелочи,  - мне  не  хватает на  билет
совсем чуть-чуть, помогите мне попасть в кино, сэр!
     - Не приставай понапрасну, сэр, я и сам хочу увидеть кино, понимаешь?
     Жозе остановился, беспечным  жестом подозвал  подростков  и протянул им
несколько монет с экстравагантной небрежностью испанского
     гранда, от скуки раздающего  милости, в сочетании с коварными расчетами
политика,   набирающего    себе   голоса.   После   чего   возобновил   свою
рекогносцировку, пока не увидел наконец тех, кого  искал. Возле  самой кассы
стояла  группа  приятелей  Жозе, встретивших  его с воодушевлением.  Бодрый,
радостный  смех,  похлопывания   по  ладоням,  тщательно  выверенный  ритуал
воссоединения.
     - Вот так встреча, братцы!
     - Рад видеть тебя, Жозе, привет, ман.
     - Я опять с вами, братцы.
     - Здорово. Здорово.
     -  Я привел с собой нового  братишку, ребята.  Сегодня он ближайший мой
приятель. - Жозе подтолкнул вперед до глубины души польщенного Айвана. - Его
зовут  Риган.  - Жозе представил  ему парней из очереди:  Богарт,  Школьник,
Легкий Челн,  Петер Лорре. Короткие слова  приветствий. Айван отнес  за счет
покровительства  Жозе ту  легкость,  с которой его  приняли.  Они  стояли  и
разговаривали,  Жозе совершенно  игнорировал  людей  позади себя, словно это
вовсе не он встрял в очередь.  Но  после того, как прошло некоторое время, а
он оставался стоять, где стоял, кто-то сзади спросил повелительным голосом:
     - Что такое, ман, ты вклинился, чтобы нарушить очередь?
     Жозе повернулся, медленно, с умыслом,  -  пособие для  изучения скрытой
опасности, поскольку все делалось им с прохладцей и самообладанием.
     -  Что ты сказал, сладкий  ты мой? - спросил  он с  глумливой усмешкой,
призванной усилить оскорбление.
     - Я сказал,  что ты  хочешь нарушить очередь, - с упрямством проговорил
высокий парень со шрамами на лице.
     - Да  нет,  братишка,  тебе  показалось, - после  чего Жозе  рассмеялся
располагающим к  себе  смехом. Они обменялись продолжительными взглядами.  -
Как  ты  мог  такое  подумать? -  И  обезоруживающе  пожав плечами,  покинул
очередь,  приковав  к  себе общее  внимание  и  оставив Айвана  среди  своих
приятелей незамеченным.
     Айван купил билеты.
     -  Кайфово,  ман, - одобрил Жозе, присоединившись к нему возле входа. -
Мне нравится, как ты держишься.
     Айван  посчитал  затраты  на лишний  билет  ничтожной  платой  за  этот
комплимент.  Они  вошли в просторный зал,  уставленный  рядами  сидений.  На
передней стене свисал длинными складками большой блестящий  красный занавес.
Людей  в  зале собралось столько,  сколько он  никогда еще в одном месте  не
видел.  После  того как  они  отыскали  свои  места, Айван  жадными  глазами
огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что они находятся вовсе не в
здании:  крыши  над  ними не было.  Когда  он поднял  голову, луна  как  раз
выходила из-за облака. Айван пережил необъяснимое чувство обманутости.  Весь
этот блистающий  огнями фасад оказался всего-навсего высокой стеной!  А если
пойдет  дождь? Он  хотел было спросить  об этом у Жозе, но передумал. Такого
рода вопрос выставит его невежество, и он опять останется в дураках.
     В полутьме Айван почувствовал заразительный прилив возбуждения, чувство
единения  с  окружающими  его  людьми. Поглядывая  па Жозе,  он,  следуя его
примеру,  поудобнее откинулся на  сиденье  и  попробовал  расслабиться.  Это
оказалось  невозможным.  Он  наблюдал за экраном, который  сверкал  и  менял
цвета. До начала сеанса оставалось еще несколько минут, но представление уже
началось,  обеспеченное  не  дирекцией  кинотеатра,  а   теми  неустойчивыми
элементами  среди  публики,  которым  не под  силу  было  выносить спокойное
ожидание плененной аудитории.  В  воздухе  явственно ощущался  запах ганджи.
Айван глянул вверх и увидел, что свет  прожекторов прорезывает клубы дыма  и
исчезает в тропической тьме. Один из сидящих впереди подал первый сигнал.
     - Цезарь!  - крикнул  он поверх гула разговоров.  По непонятной причине
все засмеялись.
     - Цезарь тут, - раздался голос сзади. Снова смех. Через минуту:
     - Банго Джерри?
     - Вот он я, Джа, - донеслось из дальнего угла. Опять смех.
     Через  некоторое   время   раздался   пронзительный   фальцет  девушки,
доведенной почти до слез.
     - Если б я знала, с кем иду, то ни за что не пошла. Чо, отдай мои вещи,
ман! - Всхлипывание.
     - Отдай дочке ее вещи, ман! - прозвучал ироничный голос.
     - Хорошо,  любовь моя, не плачь, -  сказал громкий успокаивающий голос,
обращаясь скорее к публике, чем к обиженной девушке.
     - Зачем ты позоришь меня так? - снова проговорил всхлипывающий фальцет.
     - Смотрите, тут что,  оно ничье? -  победоносно  крикнул мужской голос,
снова  обращаясь к  публике, которая  навострила уши,  стараясь понять смысл
происходящего.
     "Смотрите, тут что". Мужчина встал и поднес  что-то к лучам прожектора.
Все головы
     повернулись к нему.  Он  махал  над головой чем-то вроде большого куска
ткани.  Раздались первые смешки, но большинство людей  сидели тихо, стараясь
разглядеть предмет. Что это такое, дошло до Айвана только после того, как он
услышал женский голос, конечно же не намеренный такое выносить:
     - Боже мой, Дольфус,  это ведь не женские трусы? В них полдюжины таких,
как я, влезет.
     Трудно   сказать,  что  было  смешнее:  четкая,  хотя  и  ненамеренная,
синхронность публики, грохнувшей  от  смеха,  явный  испуг и  раздражение  в
женском голосе или,  наконец, двусмысленность ситуации? Чем она была  больше
шокирована - грубой  вульгарностью инцидента  или неправдоподобно  абсурдным
размером нижнего белья? Когда раскаты смеха стали наконец  затихать, нашелся
тот, кто, обладая даром пародии и мимикрии, крикнул:
     - Боже мой, Дольфус... - и этого было более чем достаточно.
     Айван открыто наслаждался грубоватой свободой и юмором.
     - Вот это и есть Кингстон, - протяжно проговорил Жозе. - Здесь каждый -
клоун.
     Айван  немедленно   перестал  смеяться   и  принял   вид  скучающего  и
безразличного ко всему человека, который Жозе носил  на себе, подобно кепке.
Он наблюдал за двумя  девушками в соседнем ряду, которые усиленно  старались
придать своим лицам выражение чопорности и строгого неодобрения.
     - Они ведут себя неприлично, правда?
     - Ужасно, моя дорогая, - фыркнула ее  подруга, стараясь не рассмеяться.
В конце концов она не выдержала и  расхихикалась, за  что подруга посмотрела
на нее с упреком.
     Глубоко  втиснувшись в  сиденье,  окруженный со  всех сторон  людьми  и
заключенный в четырех возвышающихся стенах, Айван чувствовал, что его уносит
в другой  мир. Он  слышал, как  снаружи шумит улица, но  все это  было таким
далеким, таким нереальным... Даже  луна,  взошедшая  прямо  над таинственным
многообещающим экраном с его меняющимися цветами, казалась совсем другой, не
той, что всходила над холмами его детства.
     -  Начало  сеанса!  -  крикнул  кто-то   и   захлопал.  К  нему   стали
присоединяться другие люди,  и вскоре уже весь зал охватил однообразный ритм
аплодисментов, которые становились все громче и громче.
     Внезапно  свет  в  зале  погас,  и аплодисменты уступили место победным
возгласам.  Айван  почувствовал,  как  наэлектризованная  атмосфера ожидания
изменилась и мощная спонтанная волна энергии прошла по всему залу.  Молодые,
черные, бедные, "страдальцы"  и дети "страдальцев", они образовали аудиторию
настолько чуткую и восхищенную, настолько впечатлительную и некритичную, что
их  самоотождествление  с  героями было почти  полным. Они  с  детства  были
приучены  к   миру  таинственного,   к  уличным   прорицателям,  пророкам  и
ясновидцам, к темным чудодейственным  силам,  но то,  с  чем  им  предстояло
столкнуться,  было  еще большим таинством. Это таинство открывало  им  новые
миры, совершенно  не похожие  на однообразную повседнезность,  причем  такие
миры, которые в каком-то смысле  были не менее  реальными  и захватывающими,
чем она. Это была другая, еще более неотразимая реальность. Вот откуда пошла
эта волна, которая захватила и Айвана.
     Кисти его рук похолодели, по спине пробежал озноб. Послышалась зловещая
воинственная мелодия государственного  гимна "Боже, храни королеву". Занавес
раздвигался  медленно  и,  должно  быть,  не  менее драматично,  чем  Иегова
раздвигал   предвечную   тьму,  и  вот  уже  на  экране  возник   гигантский
разноцветный "Юнион Джек", подрагивая складками  имперского величия, и  было
видно, как  каждая  его  складка  трепетно  колышется  в  своей  укрупненной
подробности, словно колеблемая  могучим ветром. Внезапно на экране появились
солдаты в красных мундирах и высоких меховых шапках. Потом невысокая женщина
в  военной  форме на  громадной лошади. Королева.  Несколько  верноподданных
граждан  автоматически поднялись с места. Айван тоже начал было подниматься,
но кто-то ему крикнул:
     - Ты, олух, садись!
     - Смотрите на этих банго!
     - А ну, садитесь скорее!
     -  Постой-ка, - сказал Жозе, - ты,  что ли, и впрямь хотел встать перед
этой белой женщиной?
     - Что ты  имеешь в виду, ман? - спросил Айван таким тоном,  словно Жозе
только  в  безумии  мог  допустить  такое.  Он намеренно сменил  позу, чтобы
продемонстрировать,  что просто устраивался поудобнее.  Однако  те люди, что
встали,  были непоколебимы;  терпеливо снося оскорбления  и  улюлюканья, они
выдерживали позу напряженного внимания до тех пор, пока не смолкли последние
звуки гимна.
     Называть все это картинками  было,  конечно же,  неправильно. Вовсе  не
картинки; кино было плывущей реальностью,  разворачивающейся подобно  самому
времени, оживающему на глазах у  зрителя.  Когда  раздвинулся занавес, стена
словно  рухнула, и Айван сросся с другим  миром, где бледные люди гигантских
пропорций ходили, говорили,  дрались и принимали решения в этой удивительной
и невероятно убедительной реальности.
     Именно так  и воспринимала происходящее  окружающая  его  публика. Люди
смеялись, иногда плакали, общались с  героями, выкрикивали предостережения и
угрозы,  в особых  случаях швыряли в  экран пивные банки и уворачивались  от
мчащихся на высокой скорости автомобилей или  от  стреляющих им прямо в лицо
револьверов. Это отождествление, впрочем, оставляло место легкому недоверию,
оно было спонтанным и кратковременным.
     Айвану все казалось удивительным и в то же время  странным. Он оказался
в  мире  высоких серых  зданий,  населенных  неестественно белыми  людьми  в
длинных пальто, они были немногословны, разговаривали одним уголком рта, а в
другом держали сигарету,  грабили банки, спасались от погони на автомобилях,
стреляли  друг в  друга  и  в полицию и погибали внезапной  и насильственной
смертью.  Когда фильм закончился, Айван  не мог  понять, сколько  времени он
продолжался.   Охрипший,  опустошенный,  он  откинулся   на  спинку  кресла,
ошеломленный пережитым опытом. Никто, однако, не  двигался, и вскоре начался
новый фильм.
     Он  полностью затмил предыдущий.  Только  после того,  как  он начался,
Айван сообразил, что первый фильм был черно-белый, и вместо деревьев повсюду
был серый бетон и черный асфальт. А второй был наполнен яркими цветами;  его
действие  происходило на земле  с  изумительно  голубым  небом,  просторными
равнинами  и высокими  горами,  где  обитали, в основном,  лошади и  коровы.
Невероятно, но он оказался еще  лучше первого - и не только благодаря цвету,
но благодаря тому  миру, который он открывал, такому же чужому,  как первый,
зато  более привычному и узнаваемому,  не столь  запутанному  в человеческих
отношениях, прямому и ясному, где поступки людей определяла поруганная честь
и где разворачивалась суровая история правосудия и справедливого возмездия.
     Главным  героем  фильма  был  некто  Джанго,  простой  мирный  человек,
которому  довелось  сразиться  с  отрядом  безжалостных мародеров.  Действие
разворачивалось   быстро,  подробности  были  ясны.   Мужчины   падали,  как
подкошенные,  под градом  точно  посланных  пуль,  которые входили  в тело с
отвратительным  чмоканьем.  Ножи смертоносно блистали; после удара ногой рот
превращался в месиво крови и зубов. Крупным планом подавалась  окровавленная
плоть. Айван с болью переживал за немногословного Джанго, который  переносил
жестокие побои, горько страдал вместе с ним, когда убили его жену,  разделял
его   унижение  и  растущую  ярость  под   пятой  творящегося  беззакония  и
надругательства.
     Когда  небольшой  отряд  врагов,  со спрятанными  под красные  капюшоны
трусливыми лицами, выставив перед собой частокол  ружей, появился  у хижины,
где, как они думали, скрывается Джанго, фильму, казалось, настал конец.
     - Бог мой,  это все, они схватят Джанго, - простонал Айван,  не в силах
справиться со страхом и тревогой, сдавившими его живот.
     - Почему бы тебе не заткнуть свой рот? Ты думаешь, герой может умереть?
Звездный Мальчик не умирает, ты понял? - В  голосе Жозе звучало раздражение.
И  сразу же после его  слов показался Джанго,  чудесным образом  оказавшийся
позади отряда.
     Низкий, одобрительный,  утробный  гул раздался  в зале,  превращаясь  в
радостный,    истерический,   горловой   рев   счастливого    избавления   и
восстановленной справедливости,  когда Джанго,  один, с хмурым  лицом,  само
олицетворение праведного  возмездия, окинув  взглядом убийц в  масках,  стал
осыпать  их  от  бедра  заслуженными  пулями  из  своего  револьвера. Врагов
скашивало наземь,  подбрасывало в воздух, они катались по земле в гротескных
конвульсиях. Гигант с бородатым лицом, сжатыми  челюстями, точеными скулами,
безумными глазами, стократно  увеличенный  до  каждой  морщинки,  пристально
вглядывался  в зрительный  зал  -  могучая простая  сила,  ангел-мститель  в
широкополом сомбреро.
     Наконец оргия разрушения была завершена.  "Вот так!  Джанго пленных  не
берет". Продолжительный эпизод с одиноко стоящей  фигурой и усеянным трупами
склоном холма.  Зрители пританцовывали и  завывали в  порыве  ликования  еще
долго  после того,  как  на экране  стало  темно.  Айван  сидел, не в  силах
подняться с места, и прислушивался к радостному голосу Жозе.
     - Ты думал, герой может умереть, пока не кончился фильм?
     Постепенно   вопли   и   возгласы    стихли,   и   толпа,   возбужденно
переговариваясь  (а  некоторые  забегали вперед и самостоятельно разыгрывали
концовку),  пошла  на  выход,  охваченная нервной  энергией, которая  так  и
полыхала огнем среди них, и каждый стал высотой в девять футов, едва касался
ногами земли, не чувствовал боли.
     В  ушах  у  Айвана все еще звенело металлическое  стакатто револьверных
выстрелов, и образы насилия  скакали  перед глазами.  С кружащейся  головой,
щурясь на электрический свет, Айван следовал за Жозе в ночь.
     - Неплохо, правда? - сказал Жозе. - Много действия.
     - Да, - пробормотал Айван. - Правда.
     Но каким  бы потрясающим  не было действие,  что-то другое пьянило его.
Мир, показанный в фильме, был кровавым  и брутальным, это правда. Но это был
мир,  где  справедливость,  однажды  разбуженная,  восстала  во  всем  своем
сокрушающем могуществе  и оказалась сильнее всех злодеев. Айван подумал, что
Маас Натти такой мир должен был бы понравиться.
     - Отлично,  братишка, сдается мне, скоро  ты подружишься с  городом,  -
сказал Жозе, когда они подошли к мотоциклу.
     - Да, знаешь, - протянул Айван. - Мне тоже так кажется.
     - Ну  так  что  же?  Хочешь  поймать  удачу  новичка?  - Тон  Жозе  был
развязный.
     -  Ну  да, парень. Почему  бы нет?  -  Айван  так же  небрежно  выразил
согласие. Он намеренно избрал этот тон, чтобы скрыть свое полное непонимание
того, о чем говорит  Жозе. Возможно, его слова  неким  образом относились  к
нарядно  одетым,  вызывающе  прогуливающимся  девушкам, которых  он  видел в
кинотеатре, но даже если это было что-то другое, все равно, после всего, что
он увидел, он пойдет за Жозе хоть на край света.
     Та же шумная группа  мальчишек,  что клянчила на  билет  перед сеансом,
заметила, как Жозе заводит мотор, и глаза их загорелись завистью.
     - Гром и молния! - выдохнули они, когда Жозе развернул мотоцикл. - Лев,
лев, черт побери.
     Айван  чувствовал,  что  удача  не оставляет его  в эту первую  ночь  в
городе:  он  мчался  под рев мотора навстречу  ветру,  перед  его внутренним
взором танцевали красочные образы фильма, и дружба Жозе вместе с восхищением
подростков  согревала   его  нутро.  Сидя  на  мотоцикле  позади  бесконечно
элегантного  и крутого  Жозе,  он  уже совершенно  забыл  о  том, что  всего
несколько часов назад был забытым всеми отщепенцем.
     - Поехали, братец Жозе! Какой кайф ехать так! - восклицал он про себя.
     Низкое  здание  из  бетонных блоков, казалось, сотрясалось  от давления
тяжелых басов, исходивших из гигантских динамиков.
     - Айя, вот и мы, - протянул Жозе, сделав вираж и подняв облако пыли.
     Айван увидел  яркую  вывеску, на которой горящими  синими  буквами было
написано "Райские сады".
     -  Вот  где  мы  испытаем удачу  новичка,  -  сказал Жозе,  отсалютовав
дормэну, который с широкой улыбкой помахал ему рукой.
     -  Мой  новый партнер, - сказал Жозе,  похлопав  Айвана по плечу. - Его
зовут Риган. Он  недавно в городе, и я показываю ему  места,  удачу новичка,
да?
     - Что ж, счастливого пути, братец. - Мужчина засмеялся и кивнул Айвану.
- Послушай теперь - поскольку ты первый раз в этом доме, первая выпивка - за
наш счет, потому что брат Жозе - браток с понятиями.
     Они прошли через зал  с  эмалевыми столами  и металлическими стульями и
вышли  на танцплощадку, которая представляла  собой не зал, а кафельный пол,
окруженный  бетонными стенами без  крыши.  Там  было  полно  людей,  которые
танцевали под самую громкую музыку, которую Айван когда-либо слышал. Проходя
мимо  динамика, он  почувствовал оттуда  ветер  и увидел, как  колышется его
одежда. Несмотря  на  отсутствие  крыши,  здесь  стояла  влажная  жара.  Для
деревенского  носа  Айвана  запах потеющей плоти, табака  и ганджи,  рома  и
густой парфюмерии был одновременно удушливым и эротичным.
     Когда  его  глаза  привыкли  к полумраку, он увидел стойку бара в одном
конце зала, а в другом - что-то вроде кухни, где готовились  патти и жареное
козье  мясо. Он последовал за  Жозе по длинному темному коридору  к закрытой
двери.
     - Кто там? - потребовал ответа чей-то голос,
     - Жозе.
     - А еще кто?
     - Новый браток - с ним все о'кей, он со мной.
     Дверь щелкнула и открылась. Несколько мужчин  и  женщин сидели и стояли
вокруг деревянных столиков, на которых лежали карты и деньги.
     - Как ты, Жозе?
     - Ты сегодня счастливчик, Жозе?
     - Всегда и во всем, ман, - сегодня я показываю этому братку весь район.
     Несколько пар глаз быстро глянули на Айвана.
     - Что ж, вот это место,  - сказал Жозе  с чувством хозяина положения. -
Все,   что   захочешь,   здесь  найдется:  ваппи,  покер,  тонк,  блэк-джек,
корона-и-якорь, домино, крэп, все что угодно. Ты чувствуешь удачу?
     - Бвай, - сказал Айван, с легкой тревогой
     оглядывая напряженные лица игроков с тяжелыми веками. - Я даже не знаю.
     - Чо, я вижу, удача с тобой, братец. Можешь
     сделать небольшую ставку для начала, начать свою жизнь в городе, ман.
     -  Согласен, брат, но чуть позже. Я,  видишь  ли,  хочу сперва  оценить
музыку и вон тех девочек.
     - Теперь я понимаю, почему тебя зовут Риган. Ты - человек плоти.
     - Пожалуй, ты прав, и танцор в придачу, - сказал Айван.
     Прислонясь к  стене  и потягивая  пиво,  они  наблюдали,  как танцующие
отплясывают под  тяжелые  ритмы. Фэтс Домино  жаловался на  женщину, которую
никак невозможно удовлетворить, Билл Доггетт выдавал  лихой инструментал под
названием  "Хонки  Тонк". Биг Джо Тернер  завывал что-то  о  Коринке,  и еще
кто-то был "усталым и больным, болтаясь рядом с тобой".
     - Айя, вот это звук-и-напор, - сказал  Жозе, раскуривая  страто-крузер.
Он  протянул траву  Айвану,  который старался  обращаться  с  ней как  можно
безразличнее,  но дым обжег ему горло, и он закашлялся. Он отчаянно  пытался
унять  кашель, вдыхая  дым через зубы,  как, он успел заметить, делает Жозе.
Наконец  Айван   почувствовал   прилив:  он   расслабился,  ощутил  приятное
покалывание в теле и  в легкой беспечной манере  стал чутко настраиваться на
происходящее  вокруг,  захваченный  великим  и  все  расширяющимся  чувством
уверенности  и  благости.  Пиво  уже  не  было  таким  горьким.  Он  не  мог
остановиться в танце,  когда  жаркая музыка подняла  вокруг бурлескные волны
фанка, и каждый удар сердца отдавался в его позвоночнике.
     - Контакт, - сказал Жозе с улыбкой, увидев, что Айвана вставило.
     -  Земля,  -  ответил  Айван  и  мечтательно улыбнулся.  Музыка волнами
входила  в его тело,  как  это было с куминой. Казалось, он слышит  ее  всем
своим существом, причем  так, как никогда еще не  слышал. Некоторые  танцоры
были  отменные,  они без  усилий двигались в такт ритму, входя  и выходя  из
мелодии,  отмечая  линиями  и изгибами  своих движений контуры  саунда.  Его
внимание то и дело возвращалось к высокой черной девушке в блестящем красном
платье, которое роскошно  облегало  ее удивительно  пропорциональное молодое
тело.
     Жозе, заметив, что Айван оценивает девочек, сказал:
     - Вижу я, ты  и впрямь человек плоти.  В  тебе  правильный  дух,  но ты
неотесан. Тебе нужно образование.
     -  Что  ты  имеешь  в  виду?  - спросил  Айван,  немного  горячась.  Он
чувствовал, что в его манерах не меньше прохладцы, чем у Жозе.
     Жозе притянул его к себе поближе и стал говорить на ухо:
     - Чо, ман, ты новичок на этой сцене. Я имею в виду вот что - на кого ты
смотришь? Все твои мысли заняты дочками этими, а это  первый знак  того, что
ты не знаешь, как делаются  дела. Слушай,  - продолжал он, - прежде всего ты
должен оценить мужчин. Первым делом людей Джа. Оцени всех мужчин, потому что
здесь источник всех бед. Видишь вон  того тощего парня? Это  плохой  парень.
Его зовут  Нидл. Не вздумай  связываться  ни  с одной дочкой,  что  крутятся
вокруг него.  Запомни  это  имя  - Нидл.  И  оцени  вон того,  как-бы-Раста.
Выглядит  как Раста,  но пусть  тебя  не одурачат его  дреды.  Это полнейший
де-сперадо. Его зовут Стимул. Держись от него подальше, я не уверен, в своем
ли он уме. А вон тот Королек Китаец в углу, видишь? Черный Китаец его зовут.
Я думал, что он все еще сидит в тюрьме за то, что  разрезал  живот человеку.
Бот тебе первый урок - сперва проверь расклад, оцени соперников. Усвоил?
     Айван  кивнул, впечатленный и в какой-то  степени  подавленный. Тонкий,
как игла,  опасный  Нидл танцевал шикарно  и  с особой  развязностью  с этой
поразительной девушкой в красном.
     - Порядок, - протянул Жозе, осмотрев  комнату, - кажется, сегодня ночью
должна блеснуть  сталь. Только  не давай никому из  братвы  себя  одурачить.
Некоторые из них  очень  молодые, но уже шустрые, готовые доказать свое имя.
Поэтому не играй ни с кем в этом городе в легкую.
     - Понял я, - сказал Айван.
     - О'кей  тогда. Теперь можно перейти к  "мясцу ". Есть три типа мужчин,
за которыми идут женщины. Первый тип называется Мордашка. Гм-м, давай покажу
тебе  такого.  Вон  тот  парень  за  стойкой.  Видишь,  какое  у него  лицо?
Красавчик, красивый на лицо. Это Мордашка. Но больше у него ничего нет. Одно
лицо. Смотри, одеваться стильно он не умеет. Второй тип называется Папик или
Стилист. Видишь того бвая в синем - не ахти какой красавец, но как одет, как
все сидит  на нем.  И как  держит себя стильно!  Это  Стилист, но у него нет
лица. И наконец третий тип,  - Жозе  заговорил высокопарно, словно  открывая
великую  тайну.  - Тут  мы подходим к вершинам, это  когда Мордашка обладает
стилем.  А  если у него вдобавок  есть  речь и есть  сердце, то его называют
Звездный Мальчик. - Он отступил на шаг  и  церемонно поклонился. -  Звездный
Мальчик. Вот почему я здесь все контролирую. Конец урока.
     Жозе снова поклонился. Выпрямившись, он сделал шаг вбок, выпростал руку
и  перехватил руку красотки в красном,  которую Нидл только  что отпустил на
пируэт. Нидл замер, и  его лицо угрожающе нахмурилось,  когда он увидел свою
пустую руку, глупо  зависшую в воздухе.  Несколько тактов  Жозе вел девушку,
двигаясь  с  кошачьей  грацией,  затем  особым  взмахом  отбросил  ее Нидлу,
поклонившись  ему при этом. Выражение лица девушки  не  изменилось, и она не
сбилась с ритма. Нидл произнес что-то заглушенное звуками музыки и продолжил
танец.
     - Ты же говорил, что он плохой, - удивился Айван.
     -  Он плохой, да, -  буркнул Жозе, - но  я еще хуже - и он это знает. Я
хуже.
     Итак, Нидл - плохой, но Жозе утверждает, что сам он еще хуже. Смотря на
худые точеные черты его лица и тусклое мерцание  стекол, Айван безоговорочно
ему верил. Как хорошо,  что Жозе  его  друг.  Но девушка в красном никак  не
давала ему покоя. Бвай, думал Айван, как мне нравится ее стиль. Она казалась
молодой, но  одновременно  вне возраста,  и в  том, как она  держалась, было
что-то  вызывающее и  дерзкое.  Ее  полные  надутые  губки  выражали  легкое
недовольство,  а полусонные глаза были почти закрыты. Она ни разу не сбилась
с  ритма и  не пропустила  ни одного жеста своего партнера.  И  все же в  ее
движениях  чувствовалось тяжелое томление,  которое  можно  было принять  за
скуку или усталость  и которое  создавало иллюзию, что она медленно движется
сквозь некую густую водную среду. Глядя на нее, Айван думал, что она - самая
вожделенная  женщина,  которую   он   когда-либо   видел.   Острое   желание
разрасталось в его животе, пульсировало между ног.
     Жозе мягко подшучивал над ним, говоря в самое ухо:
     - У растаманов есть песня, знаешь:
     Ты не попадешь в Зайон с умом от плоти.
     Так что бросай дела  плотские, ман. От женщин ночью в городе нет отбоя.
А у  меня  сегодня чисто  денежный  интерес. Давай-ка  попытаем  твою  удачу
новичка, ман.  Получится, и - с  большими деньгами на кармане -  ты возьмешь
себе хоть полдюжины таких, как эта, женщин своего счастья.
     Проплывая  на облаке травы и плотских грез, Айван отправился  следом за
Жозе в дальние комнаты. "Имеет смысл", - пробормотал он, заинтригованный.
     Все случилось враз. Разгневанные крики и глухие  удары кулаком по лицу,
которые  ни  с чем  не перепутаешь.  Утробные звуки.  Вопли  и  дикая толчея
спотыкающихся  друг  о друга ослепленных  людей, пихающих  и толкающих  друг
друга в надежде увидеть, что происходит. Чувство паники в тесном многолюдном
месте.
     Айван  застыл, озираяясь по  сторонам. Толпа освободила середину  зала,
разделившись надвое, как порыв ветра разделяет  кучу листьев. Бородатое лицо
Жозе загорелось.  Он  снял  очки,  чтобы  лучше рассмотреть происходящее;  в
глазах его сверкал азарт.
     -   Драка,  драка,  черт   возьми!   -  бодро  крикнул   он  и  побежал
проталкиваться к месту события.
     Но все уже кончилось: руки  молотили  воздух, и  угрожающие  выпады ног
приходились далеко от  цели. Мужчин оттащили друг от друга  и  придерживали,
они кипятились и тряслись от ярости.
     - Пустите! Пустите! Я убью этого сукина сына!
     - Я отмечу твое лицо! Отмечу твое лицо, старик. Я еще увижу тебя.
     - Чо, - протянул Жозе, снова надевая очки. - Ребята шутят.  Они думают,
драка такая и бывает? - Он презрительно цыкнул и повернулся спиной.
     - Что там случилось?  Кто победил?  Ты  видел,  кто победил? -  спросил
опоздавший, торопясь к месту события.
     - Дерьмо, - ответил Жозе. - Оба проиграли.
     Он выглядел рассерженным,  словно обиделся на  обоих  бойцов за то, что
они не сумели устроить зрелище поприличнее.
     Айван почувствовал  облегчение  и также  небольшое  разочарование, хотя
поначалу, прежде чем увидел,  что происходит посреди кричащей толпы, испытал
сильный страх.  Но  представление,  тем  не менее,  продолжалось  -  к  нему
подключился новый персонаж.
     Это  был  невысокий  мужчина  с  остекленевшими  пьяными  глазами.  Его
торжественные и степенные манеры выглядели довольно комичными.
     - Глупость! - заявил  он. - Разве это не глупость? Двое  мужчин дерутся
из-за одной женщины? - Он  обращался к толпе, которая начала посмеиваться. -
Уважаемые господа, вы видели когда-нибудь такую глупость?
     - Нет, братан, поведай нам, - шутливо крикнул Жозе.
     - Да, как ослица поведала Валааму, - выкрикнул кто-то еще.
     Пьяница по-совиному отвесил поклон и вознес вверх указующий перст.
     - Вот  что я скажу!  Какой смысл в том,  что двое мужчин поубивают друг
друга из-за женщины? Никакого смысла, поэтому  слушайте! - Он  сделал паузу,
как  человек, готовый высказать  решающий аргумент:  - Слушайте меня -  если
женщина сама не позволит ничего мужчине,  ровно ничего не случится. Разве не
так? Да, вот  почему я говорю... - Тут он повернулся к обоим бойцам с  видом
царя  Соломона  и тщательно произнес каждое слово: - Вот почему  я  говорю -
сначала-ударъ-бабу. Всегда бей бабу!
     Воцарилось веселое, приподнятое  настроение;  в  порыве общего согласия
люди смеялись и поддакивали его словам.  Пьяница  был очень доволен тем, как
люди  восприняли  его  мудрость. Потом  над ним  возвысилась  чья-то фигура.
Пьяница, не замечая ее,  продолжал восклицать: "Всегда  бей... " - как вдруг
высокая  и  крупная,  удивительно крепко  сбитая  женщина  схватила  его  за
воротник и резко приподняла вверх так, что ноги пьяницы едва касались земли.
     - Ах ты козел! Ты кого это  бить собрался?  Какую  это женщину  ты бить
хочешь, а? - потребовала сообщить она.
     Пьяница  хрипел от удушья, и потому, каков бы ни  был его ответ,  никто
его не расслышал. Он слабеющей рукой пытался освободиться  от хватки женщины
и извивался.
     - Смотри на меня - будешь бить? - грозно прошипела женщина, прежде  чем
как следует встряхнуть пьяницу и с презрением швырнуть на пол.
     - Вот про что ты говорил, - хитро сказал Айван, придя в себя. -  Что не
следует заглядываться на этих девочек?
     - Да, некоторые дочки не робкого десятка, - признал Жозе.
     Пьяница  тряхнул головой, как будто пытаясь  опомниться.  С болезненным
усилием он принял вертикальное положение, но его все равно качало из стороны
в сторону.
     - Ну как же я мог знать, что они дерутся из- за такой здоровой дочки?



     - Что это еще такое? Просыпайся, ман. Какого черта ты здесь делаешь?
     Голос был грубый,  сердитый, и  его неприятная навязчивость становилась
все агрессивнее. Айван заткнул уши, ему так хотелось  спать - он  бы проспал
вечность.  Но  голос  не собирался  отступать  и настойчиво  врывался в  его
сознание.
     - Я говорю: подъем, ман, черт тебя дери! Хватит.
     Чья-то рука трясла его с такой силой, что у него заболела голова.
     - Чо, черт возьми, ман, где ты... - Айван в раздражении сел.
     Яркий  свет  ударил ему в глаза. Он снова  их закрыл и, чтобы прийти  в
себя, потряс головой, которая все еще кружилась.
     - Чо, черт?  Чо, черт?  - С каждым  повторением  голос  становился  все
пронзительнее  и возмущеннее: -  Ты  мне еще  чертыхаешься, бвай?  Сейчас  я
вызову полицию. Они покажут тебечерта.
     Слово "полиция"  рассеяло  туман.  Айван  осмотрелся. Он  находился  на
заднем  сиденье  автомобиля,  и  все  вокруг  было  незнакомым. Толстомордое
коричневое лицо хмуро глядело на него в окошко.
     - Я хочу знать, какого черта ты делаешь в моем автомобиле? А?
     - Сплю, сэр, сплю, -  сказал Айван, протискиваясь в  дверь машины. -  Я
ничего не собирался красть, сэр.
     Он отступил  от автомобиля  и  его  владельца,  который  был  вне себя.
Машина, как оказалось, стояла на кирпичах, у нее не было ни  руля, ни колес,
хотя корпус был чисто вымыт и блестел.
     - И это называется машина, да? Не машина, а  курятник, - крикнул Айван,
оказавшись на почтительном расстоянии.
     - Курятник? - проверещал взбешенный человек. - Ты... шпана ты грязная!
     -  Подбросьте-ка  меня, сэр,  до Спаниш-тауна, - зубоскалил Айван.  - Я
хорошо вам заплачу, если вы довезете меня до Спаниш-тауна.
     Стычка с этим человеком заставила на время забыть о голове, но все-таки
она  болела.  Во  рту  была  горечь.  Казалось,  он покрыт каким-то  налетом
тошноты,  сползающей прямо в живот. Айван  не  знал,  где  находится. Он был
уверен, что никогда  не  видел этой дороги,  и ему  было  досадно, что негде
вымыться, а главное -  избавиться от этого  гнилого  запаха изо рта.  Одежда
была мокрой и липла к телу.
     Что же все-таки произошло? События предыдущей ночи казались нереальными
и  невероятно  далекими.  Мучительно трудно было вспомнить  подробности сна,
который никак не поддавался восстановлению. Словно сквозь дымовую завесу  он
вспоминал игру,  девушку в ослепительно-красном платье, растущую кучу денег,
его денег на столе перед Жозе... Он вспомнил, как они хлопали  друг друга по
плечам, как  покупали  выпивку...  Но как он оказался  в машине? Куда  делся
Жозе?  Что-то  случилось  дальше, но  что?  Деньги...  где  они? Он  обшарил
карманы.  Еще раз... И  в  третий  раз, как  безумный. Все,  что  осталось -
несколько измятых  банкнот и  мелочь.  Не хватит даже на обратный  билет  до
Голубого Залива. Да и где он найдет в себе  силы, чтобы вернуться и объявить
всем, что за один день лишился всего - денег, одежды, еды...
     Айии,  все очень  плохо, сэр. Айван присел  на корень  дерева и  пустым
взглядом уставился на широкую улицу:  люди выходили  из своих двориков, дети
спешили в школу. Все это совершенно его  не интересовало. Под лучами  солнца
город  казался  безрадостным,  высохшим,  пыльным.   Куда  исчезло  все  его
волшебство? Он почувствовал боль и слабость... одиночество и уязвимость.
     Айван  попытался  собрать  воедино  свои   мысли  и  воспоминания.  Это
оказалось трудно - он так и не сумел  разобраться, что  в них  реальность, а
что нет. Он догадывался, что что-то  случилось, но  разве мог его друг  Жозе
обокрасть его и бросить?.. Бывает, конечно, и такое... неужели этот стильный
парень захотел стать его другом только для того, чтобы тут же "кинуть"? Нет,
и  все-таки  это не  сон... фильмы,  танцы,  мотоцикл, ганджа... все  вполне
реально. А  потом  что-то  случилось...  Почему же  он не  может  вспомнить,
черт...
     Бвай, становится очень жарко, даже в  тени. Сухой ветер поднимал пыль и
застил ему глаза. Жаркие вихревые токи мерцали в воздухе.
     Что же делать? Искать Жозе.  Это все прояснит. Но  где?  На Милк  Лэйн,
там,  где  он  его встретил. Да,  конечно,  но как  туда  добраться? В каком
направлении город?.. Бвай, где бы помыться и попить немного воды.
     - Простите меня, сэр... подскажите, пожалуйста, дорогу до Милк Лэйн.
     - Милк Лэйн? Это далеко, парень, довольно далеко.  У тебя  есть деньги?
Тогда можешь сесть на автобус.  Не  так-то  просто  идти через весь город по
жаркому солнцу, братец.
     Опускалась  ночь.  Айван встал под  дерево  напротив  рынка,  посасывая
кусочек  льда, который выпросил у продавца  ледяных шариков. Торговка  манго
дала ему несколько мелких плодов и посоветовала: "Езжай-ка ты, бвай, назад в
свою деревню - ничего хорошего здесь для тебя не будет".
     В этот момент упавший духом, с саднящими мозолями на ногах, Айван готов
был  уже  сдаться,  но у него  не было денег на билет...  Если бы  я  не был
большим, я  бы взял и заплакал, подумал он... Но нет уж, я останусь здесь  и
добьюсь своего. Все сделаю как надо.
     Он прислонился к дереву и попытался  не обращать внимания на назойливое
уличное движение, чтобы хорошенько  обдумать ситуацию. Бвай, какой  же город
большой и  жаркий! Я никогда еще так не уставал, не был таким разбитым. Маас
Натти  и  вправду знал, о чем говорит.  Не  может  быть,  чтобы Жозе обокрал
меня... мой дух полюбил его дух,  правда же. Если  я наверняка узнаю, что он
обокрал меня, один из нас умрет. Только смерть нас рассудит.
     Мимо него двигался непрерывный поток пешеходов. Многие его не замечали.
Некоторые  смотрели  так, словно  он  -  нарост  на  стволе  дерева.  Другие
оглядывали  с  враждебностью и подозрительностью, третьи  -  с любопытством.
Лишь немногие видели в нем измученного запыленного парня с озабоченным лицом
и выказывали что-то  вроде симпатии. Айван  чувствовал себя  опустошенным  и
уязвимым. Он мечтал о безопасности в четырех стенах - в любых четырех стенах
с  крышей,  -  где сумеет переждать  ночь. Он  определенно  не сможет  здесь
уснуть.  Быть может, когда совсем стемнеет, забраться на дерево и устроиться
там, среди ветвей? Никто тогда не  узнает, где он. Эта мысль, чем  больше он
ее обдумывал, казалась ему все более здравой. Никто не станет заглядывать на
дерево.  Самой  большой  неприятностью был констебль,  который вышагивал  по
улице туда-сюда,  пошлепывая  дубинкой по брюкам с красной  полоской, и, как
показалось Айвану, бросал на него недобрые взгляды.
     Вскоре совсем  стемнело. Продавец  льда  подмел  свой участок  и укатил
тележку.  Айван  помог торговке  манго  водрузить на  голову корзину,  и она
устало зашагала в ночь, сказав на прощанье:
     - Спасибо, сынок. Возвращайся-ка ты  к себе  в  деревню,  слышишь меня?
Здесь тебе будет нехорошо.
     Место опустело, остался Айван да еще один  любопытный персонаж, занятый
оживленным разговором  с  самим  собой.  Он  сидел  неподалеку  и  перебирал
содержимое  большой  холщовой сумки -  лохматый старик,  худой, согбенный, с
кривыми  ногами.  Одежда у  него  была какая-то нелепая: короткая накидка из
мешковины с поясом. Полицейских поблизости не было.
     Если  этот странный  человек уберется отсюда вместе со своими сумками и
бормотаниями, я залезу  на дерево, подумал  Айван. Аиие, я, Ай-ванхо Мартин,
буду спать на дереве, как сова!
     Он  уже  собрался  это сделать,  как  вдруг  старик подошел  к  дереву,
забросил сумки на  нижнюю ветку  и, словно  обезьяна, полез  вслед за  ними.
Айван застыл с открытым ртом, не зная, смеяться ему, плакать или ругаться.
     В листве зашуршало, и гном с бородатым лицом захихикал с ветки.
     - Хи-хи-хи, молодой бвай! Я первый  забрался - думаешь, я не видел, что
ты собираешься занять мое место, а?
     - Кто - я? Ты с ума  сошел? - негодование Айвана было искренним, как  и
резкий прилив стыда, полыхнувший на его щеках. - Я тебе не сова. Человеку не
спать на дереве!
     - Чо,  давай, залезай,  ман, для  тебя тут готова  комната. В доме отца
моего обителей много; но ты не должен забывать о хороших манерах и попросить
место по-хорошему. И нечего смущаться. Не ты первый, не ты последний.
     - Я  на рынок пришел с бабушкой, - встал на  свою защиту Айван. - Пойду
поищу ее, надо ей помочь.
     - Иди, только не задерживайся, а то передумаю.
     Смех старика  еще  долго преследовал его,  но новая  идея пришла, когда
Айван  подходил к  рынку. Он отыскал картонную  коробку и  как ни  в чем  не
бывало прилег рядом с рыночными торговками, надеясь, что если его и заметят,
то сочтут за кого-то из своей компании. Так оно  и  вышло. Сначала он  лежал
неудобно  и  едва дышал,  притворившись спящим  и  ожидая,  что  вот-вот его
разбудят. Но в конце концов расслабился и погрузился в тяжелый сон.
     Айван собрался  уходить; рынок в бледных лучах рассвета был удивительно
тих.  Он  увидел  открытую  корзину,  за  которой  никто  не   присматривал.
Осмотрелся. Никого.  Только  из  бетонного  туалета доносился шум спускаемой
воды. Айван схватил связку бананов и один апельсин и поспешил к туалету, уже
по пути понимая, что, если кто-то  его  заметил,  он окажется в  ловушке. Он
забежал в  кабинку  и закрыл за собой дверь.  Его  сердце  стучало,  пока он
старался  успокоить  свое  прерывистое  дыхание и  хорошенько  прислушаться.
Никаких  криков,  никто не  стучится.  В кабинке  пахло  застарелой  мочой и
хлоркой.  Запах  был  резким  и удушливым,  в  животе у него  начало  что-то
подниматься,  заполняя  горло  кислой  слизью.  Он справился с дыханием  и с
животом, затем  умыл  лицо. Прополоскал рот. Вода  была холодной, с каким-то
металлическим, слегка горьковатым неприятным привкусом.
     Айван  почувствовал себя  лучше,  когда  отыскал в  парке место,  чтобы
позавтракать. Он собирался съесть два банана, а остальное оставить на потом,
но  не  справился  с собой: апельсин был сочный  и его  терпкость уничтожила
неприятный  запах во рту.  Покончив с едой, он  ощутил  облегчение  и  решил
потратить весь день  на поиски Жозе и  того парня-извозчика. Если  не отыщет
никого, не будет больше тратить зря  время, а сразу же пойдет искать работу,
ведь если  он останется в городе, когда-нибудь он все равно их встретит... а
он здесь останется.
     Свой завтрак Айван  украл, зато  на  ужин честно заработал. Он брел  по
улице,  что  вела  из Центра города в  предместье,  расположенное  на склоне
холма, и подошел к перекрестку, где улочка делала крутой  изгиб, вливаясь  в
основную дорогу. Он бросил праздный взгляд на бегущую  вверх улицу, и  в это
мгновение время  как будто остановилось. Замерев  без  движения,  на  крутом
склоне  стояла  громоздкая некрашеная  тележка,  доверху  заваленная пустыми
бутылками. За  тележкой в этот  миг  он увидел человека, худощавое бородатое
лицо  того  перекосилось  от  напряжения. Глаза дредлока  были  навыкате,  с
кровавыми  прожилками,  лицо   бороздили   морщины  страдания.  В  отчаянном
напряжении он  удерживал тележку,  борясь с ее весом  и наклоном  дороги, и,
похоже,  силы  его  были  на  исходе. Его  торс блестел на  солнце,  мускулы
натянулись  как  веревки,  вены  на  шее  и  плечах   набрякли.  Глаза  его,
наполненные  гневом  поражения и  беспомощной мольбой, встретились с глазами
Айвана.
     - Держи ее, брат, не пускай, - крикнул Айван и, поднырнув  под  передок
тележки,  навалился  всем своим  весом, чтобы она  не покатилась под  откос.
Человек на  том  конце тележки переменил положение,  крепче  уперся  в землю
ногами, и они вместе медленно скатили ее вниз со склона.
     Растаман тяжело опустился на  траву у  края дороги, его костистая грудь
ходила   ходуном.  Дышал  он  отрывисто,  глаза  его  смотрели  в   открытое
пространство  и, казалось, теряли  фокус.  Он  был одет в одни только  шорты
цвета  хаки,  его угловатые  конечности выглядели будто  беспорядочная  куча
черных блестящих костей, брошенная в траву.
     -  Спасибо...  тебе...  брат. -  Каждое слово он произнес  отдельно и с
заметным усилием.
     - Отдыхай,  брат, - проговорил Айван,  что  заставило  его окончательно
успокоиться.  С  длинными   руками  и   ногами,  костистым  телосложением  и
эффектными матовыми волосьями-дредами он казался Айвану самым высоким, самым
черным и самым поразительным человеком, встреченным им за всю его жизнь.
     Через  некоторое время  Растаман  выпрямился  и  посмотел на  тележку с
отблеском ненависти в глазах:
     - О... не могу везти ее, Джа. Думал, уже не справлюсь.
     - Все в порядке, ман.
     -  Джа,  если бы не ты... сам Бог тебя послал.  -  Он потряс головой. -
Иначе мои шестеро дитятей не поедят сегодня, знаешь, Джа. И папа их в тюрьму
спать пойдет тоже. Бвай, еще  бы немного - и дети мои спали бы на свалке,  а
ветер свистел бы у них в животиках.
     - Да, вижу, что ты совсем выжат.
     - Джа, я не знал, что дорога такая крутая. На холм я забрался - а когда
стал спускаться с холма этого... - Он указал на дорогу. -  Телега  как будто
отпрыгнула  от меня,  Джа. Как  будто стала тяжелее в пять раз.  Все время я
боролся  с ней  там - взгляни на  мои  руки.  -  Он показал ладони, натертые
деревянной ручкой:  кое-где  грубая  мозолистая кожа треснула, была в  ярких
кровавых бороздках.  -  И  сюда  посмотри, -  он  указал на правую ногу.  Он
потерял свою  сандалию,  и шершавая  поверхность  горячего асфальта  содрала
кое-где кожу со стопы.
     -  Бвай, я  бы уж,  наверное, бросил  тележку,  -  сказал Айван, увидев
покалеченную ногу.
     -  Бросил? Бросил? - Человек издал короткий  горький смешок.  - Дорогой
мой, ты ничего не понимаешь.
     Айван взбежал на  холм  и вернулся с потерянным кем-то шампата - куском
автопокрышки,  вырезанной под размер ноги и прошнурованной  двумя резиновыми
ремешками.  Раста  плюнул на  кровоточащую ногу, прилепил разодранную кожу и
спекшуюся с пылью кровь и надел сандалию.
     -  Ты  говоришь "бросить".  Брат,  ты понимаешь, что каждое пенни мое я
отдал  за тележку эту? Если еще раз она ускачет от меня и поедет с холма, то
Я-ман  - конченый  человек,  ман.  Дитяти  мои  есть не будут. Мамка  их уже
поставила  кастрюлю на огонь, а в кастрюле одна водица, и все меня ждут, что
я наконец принесу и положу им туда. Как мне бросить  все? Я первый же и буду
мертвец. И - смотри на меня - представь себе,  что тележка с горы  поехала и
врезалась  в машину  большого  человека?  В  тюрьме  мученик-я  спать  буду,
понимаешь. Да,  Джа, в тюрьме - и  полиция тут  как тут -  а они ой как рады
голову мою дубинкой проломить и дреды Я-мана скорее сбрить вместе с бородой.
     Он  говорил  с тихой  напряженностью,  которая  только усиливала  гнев,
кипевший внутри него, словно, как показалось Айвану, дикий  зверь, загнанный
в его тощее тело.
     - Ай, смотри, глаза  мои - красные какие. Думаешь, так я родился,  Джа?
Когда солнце  горячее и тележка тяжелая, Я-ман даже руку не могу отпустить и
пот со лба утереть. Вот он и течет прямо в глаза и жжет их.
     - Так почему бы тебе не нанять кого-нибудь помогать?
     - Мой старший бвай большой уже,  знаешь, но ему в школу надо  ходить  -
думаешь, я хочу,
     чтобы он по моим стопам пошел? - Раста жестом указал на тележку.
     Даже если оставить без внимания все его причитания, человек этот, решил
Айван, явно не способен толкать такой груз, тем более в потоке транспорта.
     - Куда ты едешь с этим?
     - На фабрику бутылок в западную часть - миль десять отсюда.
     Айван посмотрел  на человека  и его  груз. Внезапно им овладел интерес:
каково  это  везти такой  нескладный  груз  по  ревущим  запруженным улицам.
Впервые  с  тех  пор, как он  лишился денег  и вещей, он  задумался о чем-то
постороннем, перестал думать о собственных трудностях.
     -  Я  помогу  тебе толкать, - предложил он. Впервые на протяжении всего
разговора Дредлок пристально на него посмотрел.
     - Ты знаешь, где эта фабрика?
     - Нет, но все в порядке.
     - Спасибо, ты уже  помог Я-ману - весь народ собрался  бы посмотреть на
крушение и  посмеяться, так что Я-ман тебя благодарит.  Почему ты хочешь еще
помочь?
     Человек  спрашивал  без подозрительности, но с  некоторым  недоумением.
Айван был удивлен своим ответом.
     -  Я не хочу ничего  от тебя получить.  Посмотри на свои  руки и ноги и
скажи, как ты один потащишь всю эту тяжесть?
     - Правда это, - сказал человек. - Меня зовут Рас Мученик.
     - Меня зовут Риган.
     - Одна любовь, Джа.
     Дредлок медленно поднял с земли  свое тощее тело  и осторожно  поставил
его на израненные ноги. Он прохромал  несколько шагов, выругался про  себя и
занял свое  место  между  ручками.  Айван  взялся  за передние  ручки и  они
двинулись к фабрике бутылок.
     Путешествие по размягшему от жары асфальту, среди хаотического движения
оказалось   медленным  и  долгим,   да  вдобавок   с  резким  сухим  ветром,
проходившимся пылью  по их потным лицам. Рас Мученик слушал историю Айвана и
время от времени давал ему советы, как  найти работу или, по  крайней  мере,
как прокормить себя. Его взгляд на город, да и на всю жизнь, был,  в отличие
от Жозе,  очень мрачным. С каким-то  извращенным смирением  он  принимал всю
достающуюся ему боль и страдание,  поскольку город  был "Вавилон", в котором
"черный человек должен страдать". Но  хотя он и написал на одном боку  своей
тележки  МУЧЕНИК  НОМЕР  1  и выработал  фаталистическое отношение  к  своим
несчастьям, тем не менее  какая-то загнанная ярость клокотала в его теле, но
она  не относилась  ни  к чему  в  отдельности,  а  была  направлена  на все
мироздание в целом.
     К концу дня они дотолкали тележку до железных дверей фабрики  и въехали
во двор, к небольшому деревянному складу, где производилась покупка бутылок.
Служащий уже собирался уходить  и запирал двери.  Рукава  его белой  рубашки
были застегнуты, с шеи свисал галстук.  На его глаза  падала тень,  но Айван
заметил в них сердитое выражение. Он был не старше Айвана.
     -   Что  случилось,  Мученик?  Ты  знаешь,  что  в  это  время  мы  уже
закрываемся. - Он  причмокнул и стал запирать  склад. - Тебе известно, когда
мы работаем. Приходи завтра.
     - Чо, господин, дайте шанс, не надо, сэр, - застонал Мученик.
     -  Нет, ман,  вы, чертовы Раста, все  одинаковые  -  хотите лежать  под
деревом  манго и целыми  днями  курить  свою  ганджу,  а  потом  приходите и
говорите: "Дайте шанс,  сэр". Думаешь, мне больше нечего делать, как с тобой
тут разбираться?
     - Господин... Миста Ди, Я-ман не  знаю, куда сложить бутылки эти, вы же
знаете, сэр, к утру их все  своруют. Сэр, мне нужно совсем немного денег, вы
знаете, сэр - мне нужны они, сэр.
     Служащий проверил дверь и отмахнулся.
     - Я сказал: приходи завтра.
     Дредлок  возвысился  над  ним.  Он  не повысил  голоса  и  не  встал  в
угрожающую позу, но в его просительных интонациях возникла затаенная угроза.
     - Я умоляю вас, сэр. Вы знаете, что мои дети голодные и Я-ман  никак не
пойдет домой, пока не продаст эти бутылки. Я не могу пойти так.
     - Ну  ладно, - согласился вдруг служащий и принялся открывать дверь,  -
но знай, что это только из-за твоих детей.
     Айван  и  Раста  сортировали бутылки и  складывали  их в коробки,  пока
служащий сидел на складе и курил сигарету, время от времени отодвигая рукав,
чтобы взглянуть на часы.
     - Так что ты привез мне? - спросил он сердито.
     - Тридцать одну дюжину и еще четыре, сэр.
     - Так - и сколько среди них битых, а?
     - Я не могу привезти вам  ни одну битую  бутылку, сэр. Не говорите так,
сэр.
     Служащий вышел со склада, держа в руках короткую линейку. Помахивая сю,
он  прошелся,  заглядывая  в  коробки. Какое-то  время оценивал  их,  бросая
взгляды на Расту, потом позвал одного из сторожей.
     - Эти мы не возьмем, - и он указал на две коробки.
     - Почему же, сэр, так... - начал было Мученик.
     - Я сказал,  что не возьмем,  убери  их. Сторож отодвинул в сторону обе
коробки.
     Служащий продолжал ходить, презрительно помахивая линейкой.
     -  Убери  вот  эту, и  эту,  и  эту,  и  вон  ту...  Линейка непрерывно
двигалась, прикасаясь к бутылкам, и забраковано оказалось, в среднем, по две
бутылки  в каждой коробке. Рас Мученик  посмотрел на  Айвана, потом на  кучу
бракованных бутылок.
     - Что в них не так, сэр?
     -  Битые, убирай  их,  -  рявкнул служащий. Сторож,  повинуясь линейке,
вытаскивал бутылки из  коробок.  Когда процедура подошла к концу, количество
забракованных бутылок было внушительным.
     - Но почему, сэр?
     - Извини, нам они  не  нужны. - Он  протянул Рас Мученику  деньги.  Тот
продолжал смотреть на него. - Эй, деньги ты собираешься брать или нет?
     Мученик протянул руку.
     - Неужели вы их не купите? - спросил он снова.
     - Что случилось, ты глухой, что ли? Я сказал, что нам они не нужны.
     - Нет, сэр, - заторможенно сказал Мученик. - Я-ман не глухой. Совсем не
глухой Я-ман.
     Двое  мужчин смотрели друг на друга, служащий, уперев  руки  в  бока, с
непередаваемым выражением самодовольства на лице.
     Внезапно лицо дредлока изобразило загадочную улыбку.
     - Ну что ж, - сказал он и, прихрамывая  быстро прошел через двор. Назад
он вернулся  с  булыжником, который  прижимал  к  груди.  Служащий  и сторож
поспешно расступились. Мученик  поднял  камень над  головой,  покачиваясь из
стороны  в сторону под его  тяжестью, и  швырнул  прямо в кучу забракованных
бутылок.  Тяжело  дыша,  он  стоял  и  мечтательно  созерцал  струйку  крови
стекающую на грудь с подбородка, в который угодил отлетевший осколок.
     -  Этот  чертов  человек точно сумасшедший,  -  сказал  служащий.  -  И
неблагодарный, ко всему прочему.
     - На  том они  и стоят, - согласился  сторож. Выйдя из  ворот  фабрики,
Мученик посмотрел на Айвана.
     - Эй, братец, возьми-ка, - он протянул Айвану один доллар. -  Жаль, что
Я-ман не получил больше - но ты ведь сам видел, как все обернулось.
     - Да,  - сказал  Айван  с  дрожью  в  голосе. -  Да, я видел,  как  все
обернулось.
     Место стройки  было окружено  высоким  забором, входные железные ворота
закрыты на  цепь.  Двое охранников,  в  строгих  шляпах, с  револьверами  за
поясом,  прохаживались  вдоль  очереди. Айван пришел  ровно  в шесть утра, и
сердце  его  тревожно  забилось: очередь  уже  тянулась  далеко  от  ворот и
загибала за угол.
     - Постройтесь в  линию,  - кричал один из охранников без особой  на  то
необходимости, - все в одну очередь.
     То и дело подходили новые люди: они глядели на очередь, качали головами
и  тем не менее становились в  ее конец. Подобно Айвану, они были  одеты как
попало, по воле бедности и случая. Особой надежды на лице ни у кого не было,
даже у тех немногих, кто пришел в  рабочей одежде из синей хлопчато-бумажной
ткани, со свертками завтраков в руках  и выглядел  опытным профессионалом. В
восемь тридцать подъехал джип с четырьмя полицейскими. На боку у  них висели
револьверы,  а  позади водителя виднелся ряд  блестящих  прикладов  ружей на
случай  бунта. Они  сидели в  джипе, курили и  пили кофе,  время  от времени
сурово поглядывая на очередь сквозь очки, какие носят летчики.
     В  восемь сорок пять из-за  ворот вышли трое мужчин и вынесли стол,  за
который, положив перед собой лист бумаги, уселся один из них. Прораб, пухлый
парень  в  металлической  каске и тяжелых башмаках, встал рядом  со  столом.
Третий  мужчина,  небрежно  одетый  в  спортивную  одежду  и  легкие  туфли,
показался Айвану не похожим на рабочего.
     - Кто это? - спросил Айван у человека впереди него, когда они подошли к
воротам.
     - Тсс, - сказал человек, затем шепнул: - Партийный представитель.
     - Что? - сказал Айван.
     - Ты не понимаешь?
     - Если честно, то нет.
     - Это государственная работа. Здесь могут работать только члены партии.
     Пока они  приближались к столу, Айван чувствовал, как растет напряжение
среди окружающих его мужчин. У него самого свело  живот. У мужчины в рабочей
одежде, стоявшего перед Айваном и  рассказывавшего о стройках, на которых он
работал, на лице внезапно появилась гримаса. Он надвинул свою каску до самых
бровей. В желудке у Айвана  заныло. Последней его едой были  хлеб и сардины,
купленные этим утром на доллар Мученика.  Сейчас  словно какой-то кислый ком
сдавливал ему  живот. Мужчина в  каске  избегал смотреть прорабу  в лицо, по
каким-то причинам не желая обращать на себя его внимание.
     - Где ты раньше работал? - резко спросил прораб.
     - На стройке, сэр.
     - Какого рода работа?
     - Плотник, мастер-плотник, сэр.
     - Почему ушел?
     - Работа закончилась, сэр.
     Мужчина отвечал вполголоса, стоя на некотором  отдалении. Айван увидел,
что  у него на лбу задергалась  жилка, а лицо покрыла испарина. Он как будто
присох к земле. Прораб сделал паузу и сказал:
     - Хорошо, скажи свою фамилию мистеру Джексону и распишись.
     - Да,  сэр! - крикнул мужчина и с широкой улыбкой на  лице направился к
столу.
     - Одну минуту, подойди сюда! - Голос партийного представителя  внезапно
стал властным.
     Плотник  остановился  на  полпути с выражением комического удивления на
лице.
     - Я, сэр?
     - Да  ты, - лицо партийного деятеля стало  суровым и подозрительным.  -
Да, именно ты, сэр... кажется, я  тебя уже  где-то видел, а? Какую партию ты
поддерживаешь?
     - Я не состою в партии, сэр.
     -  Врешь  ты!  Ты же  чертов юнионист - я  тебя  видел  недавно в офисе
мистера Маквелла?
     - Меня, сэр? Нет, сэр, зачем вы шутите  шутки такие, сэр... - Казалось,
мужчина  в  каске  утратил  контроль  над  собой,  и голос его  задрожал  от
возмущения. - Уже три месяца  я не работаю, я  должен получить хоть какую-то
работу.  Что мой ребенок  есть  будет, а,  сэр? Он сейчас у меня больной  от
голода, животик аж вспух. Нет,  сэр, не надо шутки эти шутить,  ох, не надо,
сэр.
     Если  этот  мужчина  и  играл  какую-то  роль,  то  он был великолепным
актером, потому что отчаяние в его голосе было вполне правдоподобным.
     Приблизились  двое полицейских.  Прораб  чувствовал  себя  не  в  своей
тарелке.
     - Вы  уверены? - спросил он партийного представителя. - Нам, знаете ли,
нужны плотники.
     - Хорошо. Можете взять его на работу - но только на сегодня. - Он ткнул
пальцем в плотника. - И не думай, что так просто от меня убежишь. Я за тобой
следить буду.
     В хвосте очереди возникло движение. Многие люди  покинули ее,  отошли в
сторону  и  принялись  возбужденно переговариваться  между собой.  Партийный
деятель глянул на полицейских.
     - Ну-ка расходитесь! Здесь нельзя собираться в группы!
     - Или становись в очередь - или уходи! - крикнул полицейский.
     Айван подошел к прорабу.
     - Какую партию ты поддерживаешь?
     - Никакую, сэр, - честно признался Айван.
     - В таком случае выбери какую-нибудь,  - сказал политик.  -  Ты  должен
поддерживать ту или иную партию.
     - Ладно, какую работу ты умеешь делать? - спросил прораб.
     -  Все,  что хотите, сэр, все  что  угодно,  - ответил  Айван,  пытаясь
улыбнуться.
     - Все что  угодно? Что это значит? Ты  можешь укладывать  асфальт? Ты -
каменщик? Плотницкому делу обучался? А?
     - Нет, не приходилось, сэр, но, знаете, я...
     - Ты кирпичи можешь класть?
     - Я все могу, сэр, дайте мне только шанс...
     -  Что значит "дайте  мне шанс  "?  - В голосе человека прозвучал гнев,
причину которого Айван не понял. - Освободи место, парень.
     - Но я все смогу, сэр. Мне просто нужен шанс.
     -  То  есть как это  сможешь? Ты уже делал это? -  прораб не говорил, а
кричал. - Кому сказано - освобождай  место. Уходи, парень! Нам нужны опытные
люди. Не изводи зря мое время. Следующий! - Он устремил взгляд  на человека,
стоявшего позади Айвана. - Опять ты! Я же прогнал тебя вчера?
     -  Но это был  не я,  сэр, - начал скулить человек,  а  Айван уже шагал
прочь.
     Серебристые  струи танцевали  за аккуратной оградой, и  от  их  брызг в
солнечном  свете  возникали  крохотные  радуги.  В  горле  у  Айвана  совсем
пересохло.  Солнце  нещадно  палило,  асфальт плавился и  прилипал к  обуви.
Жаркие линии поблескивали на  его  поверхности,  как будто  в каждой вмятине
была маленькая лужица воды.
     Дома  здесь  были большие  и  изящные. Они возвышались  за  просторными
газонами  с  миниатюрными  фруктовыми  деревьями,  цветущим  кустарником   и
клумбами. С  дороги невозможно было  заглянуть в эти дома, их частную  жизнь
скрывали изгороди и ограды. Железные  ворота  с украшениями были заперты, на
многих  висели  таблички,  предупреждающие  о   злых  собаках.  Таблички  не
обманывали:   стоило  только  подойти  к   воротам  поближе,  как   огромные
откормленные  псы,  раболепствуя  перед  хозяевами,  оскалив  зубы,  с  лаем
бросались к воротам.
     Айван услышал из-за ограды голос. Мальчик его возраста поливал газон из
шланга, напевая блюз и пританцовывая. Он праздно покручивал шлангом, созидая
в воздухе сверкающие водяные дуги.
     - Эй, братец.
     Мальчик перестал  танцевать. Он бросил взгляд  сначала на дом, потом на
ограду.
     - Что такое?
     - Прошу у тебя воды попить, можно?
     -  Бвай...  -  Мальчик  бросил  взгляд на  дом.  -  Женщина  там  очень
несчастная и злая, понимаешь.
     - Я умру сейчас от жажды, ман. Мальчик все не решался.
     - Ну ладно. - Он просунул шланг сквозь решетку ограды. Вода была теплой
и пахла резиной, но тем не менее это была вода.
     - Одна любовь, парень... Как, по-твоему,
     я могу взять манго?
     - Ты хочешь, чтобы я работу  из-за тебя  потерял, да? Я  дал тебе воды,
теперь ты хочешь манго. - Мальчик покачал головой.
     - Бвай, я  не ел  со вчерашнего дня. Видишь, манго на земле лежит, ман.
Никто не заметит.
     - Лерой, Лерой! С кем это ты там разговариваешь, а?
     Мальчик   отскочил   словно  ужаленный.   Голос   был  раздраженный,  с
подозрительными интонациями или, как только  что сказал мальчик, "несчастный
и злой".
     - Ни  с кем, мэм, - невинно пропел мальчик: - Ни с кем не разговариваю,
мисс Лиллиан, ни с кем не разговариваю, мэм.
     - Старая сука!  -  процедил он  сквозь зубы: - Ну погоди.  -  Продолжая
поливать  из  шланга,  он  встал так, что  дерево  манго  заслонило  его.  -
Хожу-брожу, газончик поливаю, - напевал он, побрызгивая на солнце. - Поливаю
ваш газончик. - Не обращая внимания на упавший фрукт, он сорвал с дерева два
самых больших и спелых и перебросил через ограду.
     - Ау, ман, ты бросил - я поймал, - прошептал Айван, схватив манго.
     - Все  в порядке, - усмехнулся мальчик. - Я уже говорил ей, что не могу
есть манго, у меня от них понос.
     - Спасибо, братец.
     -  Я  поливаю ваш  газончик,  мисс Лиллиан, -  радостно запел  мальчик,
созидая в небе радуги.
     Айван сильно устал, но это  была не просто  усталость: что-то произошло
внутри него. Он
     чувствовал,  как  в  нем что-то  сморщилось,  как  сжалось,  закрылось,
запечаталось то,  что  всегда было его неотъемлемой частью. Какое-то чувство
проникло  в него и наполнило  тяжестью.  Ему не  нравилось  то место, где он
сейчас  находился.  Улицы шли одна за другой, и по обеим  их сторонам стояли
ограды или стены, куда ходить запрещалось. Попадались ворота с остриями пик,
запертые  на  замок; стояли  молчаливые  стражи,  выразительно  враждебные и
неприступные. В один из таких дней  он  стал бояться и ненавидеть собак. Они
бросались  к железным  воротам с непостижимой для  него яростью. Зачем  люди
живут  рядом  с   такими  жестокими  зверями?  Кто-то  открывал  ворота  или
подозрительно  выглядывал  из-за железных  решеток,  которые были  везде, на
каждом окне.
     - Что тебе надо? - Это был ответ на его вежливое и дружелюбное: "Доброе
утро,  мэм". - Отойди подальше от решетки. Собака разорвет тебя на части. Ко
мне, Брут.
     И Брут,  виляя обрубком хвоста  и двигаясь  как  распухшая  марионетка,
немедленно становился послушным, сладким, как кокосовое молоко.
     Никто не  говорил  "Добрый  день". Никто не отвечал иначе, как  ледяным
тоном,  и,  по  непонятным ему причинам, враждебно, словно он  несет  личную
ответственность  за кем-то нанесенные  оскорбления. Иногда  собаки  с лаем и
рычанием  бежали вдоль  изгороди, в ярости кусая стволы деревьев, и, добежав
до конца изгороди, передавали эстафету "Бруту" с соседнего двора.
     Чувство, что его присутствие нежелательно,  что он  чужой и презренный,
так  подавляло, так  угнетало...  Айван знал, что имеет полное право идти по
этой улице и искать работу, но его шаги были нервными и неуверенными.
     Одни  ворота  были  приоткрыты. Радостное  удивление  Айвана  сменилось
легким  беспокойством.  Что, если  он  войдет  и окажется  один  на  один  с
волкообразным  чудовищем?  Нет,  будь  в  этом дворе  такие  собаки, ворота,
конечно же, были бы заперты. Или нет? Во всяком случае, никакой собаки он не
слышит и не видит. Двор без собак, с открытыми воротами? Он все еще пребывал
в нерешительности. Почему  бы ему не  войти - возможно, удастся с кем-нибудь
поговорить? Он заглянул во двор. Такой же, как и все дворы; наверняка кто-то
здесь  есть,  и чертова псина, вероятно, уже наблюдает за ним, облизываясь и
выжидая, когда он сделает еще один шаг вперед, чтобы  отрезать его от ворот.
В  таком саду вполне могла  прятаться собака  - очень большой, с  множеством
кустов и деревьев. Айван встал в открытом проеме ворот и засмотрелся на дом.
Такой просторный, такой  строгий и с  таким множеством замечательных цветов.
Нет,  лучше  все-таки  постучать! Дом и сад  были перед ним  как  на ладони.
Впервые  он  не  выглядывал из-за закрытых  ворот, не смотрел сквозь решетку
изгороди или поверх стены. Бог мой, так вот что значит быть богатым! Все так
чисто, так красиво, так дорого. Он сделал  шаг вперед, остановился, еще один
шаг. Ничего не произошло; тогда он медленно двинулся в сторону веранды.  Она
находилась в тени папоротников, привязанных к длинным палкам, и казалась  на
жарком солнцепеке  таким  прохладным и восхитительным местом. Айван  осознал
вдруг, что идет с легким подобострастным наклоном, осторожно переставляя  по
гравию свои разбитые  ботинки,  словно застенчивостью  своей  позы и походки
пытается смягчить дерзость нежданного появления. Поняв это, он ускорил шаг и
пошел более твердой походкой.
     На веранде Айван  увидел  женщину. Она  сидела откинувшись на  кушетке,
сделанной  из  пальмы ротанга, повернувшись  спиной к тропинке. Женщина была
чем-то занята и не заметила его приближения. Она  не была белой. Но Айван не
подумал, что она черная, хотя кожа у них была одинаковой. Он был черный. Она
была богатая.
     Айван стоял  и смотрел на нее.  На ней была просторная рубашка и плотно
облегающие бедра брюки. Одета она была безупречно. Волосы умаслены, уложены,
каждый локон на своем  месте. Она  источала цветущую свежесть.  Она  красила
ногти. Она была  само  совершенство.  Айван  робко кашлянул.  Женщина  резко
повернулась, чуть не пролив лак для ногтей на кафельный пол веранды.
     - Извините, мэм... Добрый день, мэм...
     - Что ты здесь делаешь?  - Голос ее был далек от совершенства:  острый,
режущий, очень неприятный на слух, в нем звучала гневная нота недовольства.
     -  Я  ищу работу, мэм, - Айвану не пришлось заставлять себя, чтобы  его
голос звучал смиренно. Он уже был устрашен роскошью этого дома и прилегающих
к нему шикарных угодий. Он робко улыбнулся.
     - Как ты попал сюда?
     -  Ворота  были открыты, мэм, вот  я и вошел...  -  Его тон стал совсем
самоуничижительным, когда он попытался приободриться.
     Женщина  не  сказала "нет"  по поводу работы. Она  посмотрела  на  него
тяжелым оценивающим взглядом, и испуг ее прошел.
     -  Закрой ворота,  когда  уйдешь.  У  меня  нет  для тебя работы. - Она
отвернулась и взяла в руки журнал.
     Айван понял,  что разговор окончен, но не мог просто так развернуться и
уйти.
     - Я  могу помыть ваш автомобиль,  мэм,  - сказал  он умоляюще, хотя уже
понял, что ни какой работы ему тут не будет.
     - Мой муж  уже помыл его  в центре, - бросила она,  взглянув на него  с
презрением,  изобразив  дугу  из  симметрично  уложенных  бровей  и  угрожая
повредить весь макияж на щеках.
     - Я могу ухаживать за садом, - быстро сказал он.
     - У нас есть садовник. Айван прервал ее словами:
     - Я могу делать все что угодно, мэм, все что угодно.
     - Слушай, лучше бы ты шел отсюда! Для меня ты ничего не можешь сделать,
ровным   счетом   ничего.  Ты  понял,  что  я  даю  тебе  шанс?  У  нас  два
пса-родезийца. Они на куски тебя разорвут...
     - Ладно, мэм, всего лишь десять центов, прошу вас...
     -  Не  могу  поверить  в   то,  что  молодые  сильные  парни   способны
попрошайничать  - вот что  разрушает нашу  страну.  Просят,  просят, просят.
Неужели  тебе не стыдно? Попробуй сам из себя что-нибудь сделать. И, кстати,
закрой за собой ворота. Иди.
     Женщина смотрела, как он уходит с некоей вызывающей нарочитостью.
     -  Кто оставил ворота незапертыми? -  прикрикнула она на слуг в доме. -
Эти люди совсем обнаглели. Только представьте себе, как этот  парень смотрел
на меня - словно готов был  избить, если я не дам ему работы.  Не забывайте,
что  ворота  должны  быть заперты!  - продолжала  она.  -  В  следующий  раз
кто-нибудь ворвется и убьет нас, когда мы будем спать!
     На  голове у Тюленя  был белый  сердцевидный шлем. Тюлень был высоким и
толстым, и строевой мундир индийского солдата делал его еще  толще. Он стоял
между  стеклянными  дверьми,  где мог  восхищаться своим отражением,  видеть
подъезжающие  лимузины и наслаждаться благами кондиционера. Несмотря на свои
габариты, Тюлень был образцовым работником. Он никогда  не выказывал спешки,
хотя успевал распахнуть дверь прежде, чем автомобиль делал полную остановку,
и,  выйдя  встретить гостей из автомобиля, обгонял тех у дверей  гостиницы и
держал  их  открытыми,  пока гости  входили.  Он  был необычайно  горд своей
улыбкой, что  и  понятно.  Не  один  гость,  принося  благодарности дирекции
гостиницы за прекрасное обслуживание,  специально отмечал его  улыбку.  Одна
пожилая леди с поэтической жилкой  в душе сказала: "Улыбка такая же теплая и
яркая, как кариб-ское солнце". Дирекции эти слова понравились. Она  отметила
Тюленя в печатном  органе  гостиницы как  "Работника  недели". Враги Тюленя,
компания парней, околачивающихся  возле  автостоянки,  которых он  ежедневно
гонял  и  которые  очень  точно прозвали  его  Тюленем, стали  называть  его
"Карибским Улыбальщиком".
     Швейцару показалось, что они зашли слишком далеко, насмехаясь над самым
ценным его качеством.
     Стеклянные двери приоткрылись, и из гостиницы вышел коричневый мужчина,
одетый  в  деловой пиджак тропического  покроя, с  важной  довольной улыбкой
человека, который  удачно  провел свой  "час коктейля". Тюлень  удостоил его
своей фирменной  улыбкой, как милостивый черный Будда, и протянул  руку.  На
прощанье он сказал несколько приятных слов, но не  стал сопровождать мужчину
к  автомобилю;  эта  услуга предназначалась только  для иностранных  гостей,
министров и руководителей местной промышленности.
     Находясь в тени, Айван изучал лицо бизнесмена,  пока тот перемещал свое
тело,  поудобнее  устраиваясь  за  рулем. Он казался  очень довольным собой,
поэтому Айван  рискнул приблизиться  к нему и  постарался,  чтобы его  слова
прозвучали точно так же, как он слышал от других парней.
     - Я присмотрел за вашей машиной, сэр, прошу у вас за это десять центов,
не больше, сэр.
     Бизнесмен  улыбнулся  с расчетливо-пьяной снисходительностью, как будто
говоря: кого ты хочешь обдурить? Сегодня ты смотришь за машиной, а завтра ее
украдешь. Думаешь, я тебя не знаю?
     - Прошу у вас десять центов, сэр, - с надеждой повторил Айван.
     - Нет, ман, за моей машиной присматривает сторож. С ним я и имею дело.
     - Но он здесь не все время, сэр, и...
     - Нет, приятель, если ты хочешь получить десять центов, иди и попроси у
сторожа. -  Эти слова бизнесмена почему-то развлекли, он хихикнул и повернул
ключ зажигания.
     Айван почувствовал  на  своем  плече  чью-то тяжелую  руку. Он  подался
вперед.
     -  Мне  не  нравится  то,  что  вы здесь собираетесь и тревожите  наших
гостей; уходи отсюда, парень. - Тюлень был большой и не улыбался.
     Было  уже  довольно поздно; Айван чувствовал себя не в силах идти через
весь город  к  рынку. Но он уже  достаточно времени провел на улицах,  чтобы
понимать, что ему не удастся провести ночь в этом районе, среди гостиниц для
туристов, дорогих ресторанов и ночных клубов. Он присел под жестяным навесом
автобусной остановки  и сделал вид, будто ждет  автобус. Когда  стало совсем
поздно, он  свернулся  калачиком  на  сиденье в надежде, что в  тени  навеса
полицейские его не заметят. К утру пошел ровный дождь. Дождь был теплым, его
негромкая  барабанная дробь заглушала  звуки  улицы,  поэтому  он  сумел еще
глубже погрузиться в сон.
     Айвана   разбудила  порция   грязной  воды   из  переполненной  канавы,
плеснувшая из-под колес мчащейся машины. Кажется, водитель нарочно проехался
по канаве, чтобы оставить позади себя шлейф воды, словно  он едет в моторной
лодке.
     -  Спасибо тебе,  сукин  сын,  - пробормотал Айван  и  потянулся  всеми
окостеневшими членами.
     Постепенно  Айван стал утрачивать  чувство времени. В его  сознании дни
бежали друг за  другом как один, и он не  мог уже  сказать,  в какой из дней
случилось то-то и в какой - то-то, и сколько недель прошло с тех пор, как он
сошел  с  автобуса  Кули  Мана.  Единственной  безусловной  реальностью была
ежедневная уличная толчея. А еще поиск:  что  съесть - днем  и где поспать -
ночью.  Иногда  Айван  подумывал  о  билете в  Голубой Залив. Его план стать
певцом так  и остался не воплощенным, был отодвинут на заднюю полку сознания
и  пылился там, как некогда любимая  книга, отложенная и забытая. Сейчас его
стремления не шли дальше  текущей заботы о еде. Надежды найти работу и жилье
- еще  недавно столь  насущные  и  осязаемые - увяли и тоже отошли на задний
план. Последняя  энергия,  которая оставалась  в нем после нелегких  поисков
средств к существованию, рассеивалась в безуспешных попытках понять, что  же
приводит в движение эти пыльные, так и не разгаданные им  улицы и как он сам
связан с этим  миром.  Но это было очень непросто: ему казалось, что и мысли
его  становятся  все медлительнее. С  каждым днем  Айван  физически  слабел,
двигался  медленнее,  и  все  меньше  интересовался  новинками  и  чудесами,
поначалу поражавшими его воображение. Бее чаще и чаще он пребывал в какой-то
прострации, усевшись в  тени, и, ни о  чем  особенном  не  думая,  дремал  с
открытыми глазами... Сидя 6 забвении лимба...
     Иногда  до  него   доходили  слухи  о  работе.  Поначалу,  естественно,
адреналин в его крови поднимался и он, полный надежд и уверенности, спешил к
возможному месту  работы,  чтобы в очередной раз  наткнуться  на скалу: "Нет
навыков,   нет  партийной   принадлежности,  нет  рекомендаций".  А  богатые
предместья?  Их  он  возненавидел невероятно глубоко, навсегда  затаил к ним
злобу, обнаружив  в этих  враждебных  местах  унижение,  оскорбление и  даже
прямую опасность для себя. Немало времени он проводил, шатаясь по рынку, где
забывался в суете и суматохе. Здесь он мог  помочь покупателю поднести сумки
и таким  образом  заработать  несколько монет, выпросить или  украсть  кусок
сахарного  тростника,  апельсин,  манго.  Жаркие  полдни  Айван  коротал под
деревом,  время от времени обмениваясь репликами с продавцом ледяных шариков
Сталки или с  торговкой манго  мисс Мэри. Он так и не поспал на дереве, хотя
ему не раз  приходило в  голову,  что это гораздо  чище  и здоровее,  чем  в
картонном ящике на асфальте.
     Как-то, выходя из туалета, Айван столкнулся с группой торговок,  только
что  пришедших на  рынок. Его глаза встретились  с  глазами  высокой  черной
женщины,  которая без всяких  усилий  несла на голоае  две тяжелых корзины с
ямсом - того особенного сорта, которым славился его округ. Айван остановился
в замешательстве и тут  же бросился  обратно в туалет, узнав в  женщине мисс
Жемчужину, жену Джо Бека. Она не могла его  не  заметить, но отвела  взгляд,
будто  не узнала. Айван почувствовал облегчение.  Потом ему пришло в голову,
что она его узнала, но не захотела  разговаривать при  свидетелях с каким-то
бродягой. Айван подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Волосы были тусклые и
взъерошенные,  кожа  приобрела  пепельный  оттенок,  не  просто  пыльный,  а
какой-то нездоровый.  Оказалось, что ему нелегко стало глядеть в собственные
глаза,  для этого требовалось  усилие.  Он  заставил себя -  и  на  какое-то
мгновение  встретился  с  уклончивыми,  безжизненными,  призрачными  глазами
незнакомца - но  не смог вынести  его долгого взгляда. Ботинки  развалились,
одежда  стала  грязной. С этих пор  Айван стал  приходить в туалет ежедневно
утром и вечером и мыться из цистерны. Иногда он стирал одежду и, надев ее на
себя мокрой,  сидел на солнце  до тех пор, пока  она не просохнет. Теперь на
рынке ему стало неуютно. Каждый день он встречал кого-нибудь, кто  напоминал
ему о доме, и, чтобы избежать подобных встреч, старался как  можно дольше не
появляться там.
     Мисс Аманда могла бы  сказать, что  это  промысел Божий,  а  мисс Дэйзи
воскликнула бы  "Аминь! ", но в то утро  на Рынок Коронации его привел самый
обычный голод.
     Айван пришел сюда, спасаясь бегством от запаха мясных пирожков, которые
жарились  на  жестяном  противне  под  деревом.  В  коленях  была  привычная
слабость, кожу,  подобно холодной рубашке, покрывала испарина.  Он  не знал,
чего он страшился больше:  голода, который тупо гудел в глубине его желудка,
или  сопутствующих  голоду  слабости в  теле  и дурману  в  голове.  В  этом
состоянии  он  чувствовал   себя  уязвимым,  брошенным  на  произвол  любого
встречного, даже  маленького  ребенка.  Он  не  смотрел в  глаза окружающих,
опасаясь их слов и жестов,  и с особой осторожностью передвигался, чтобы  не
наступить случайно кому-нибудь  на ногу и не задеть кого-то, услышав в ответ
слова  возмущения. В этом  состоянии  Айван  старался  сделаться  как  можно
незаметнее,  и действительно,  даже  его  походка  стала почти невесомой. Он
едва-едва существовал.
     Форма, цвет и запах  фруктов дразнили его  воображение. Но куда сильнее
он жаждал  мяса:  запаха и сока поджаренной плоти, хрустящего жирного мяса -
того  единственного,  что,  как  казалось  его голодному воображению,  могло
заполнить пустоту  в  нем и восстановить его  силы. Вид человека, который ел
мясной  пирожок,  был для  него  невыносим,  как  и запах  коптящейся  рыбы.
Временами запах  жареной свинины  с такой  силой проникал ему в ноздри,  что
перед глазами вставала вся картина: жар жаровни - и коричневая  корочка, что
морщилась  и пузырилась над багровыми углями. Айван не мог оторвать глаз  от
большой корзины с персиками, стоявшей  перед толстой  женщиной, которая, как
ему показалось, задремала. Стащить их было нетрудно, по крайней мере, вполне
возможно. Он подошел с отсутствующим выражением  на  лице,  которое, тем  не
менее,  появилось от напряжения, и незаметно сунул  руку  в корзину. Нащупав
большой  и  спелый  персик,  начал  потихоньку  его  вытаскивать,  но  вдруг
почувствовал  нажим  -  словно  огненную  ниточку  -  на свое  запястье.  Он
посмотрел. На его запястье, не сильно, но прочно лежал увесистый, заточенный
с обеих сторон рыночный нож, используемый для очистки ямса.
     - Ты понимаешь, что еще чуть-чуть, и  ты бы украл его, бвай? - спросила
женщина.
     Айван понял, что все на него смотрят и видят его стыд.
     - Отвечай, бвай! - Ее голос был мягким и негромким.
     Он смотрел себе под ноги.
     - Голодный я, проголодался, ма.
     - Взгляни на меня, сынок.
     Перед  ним стояла полная черная женщина. Лицо ее  под красным шерстяным
платком своими линиями и морщинами, казалось, располагало к веселью и смеху.
Сейчас она не смеялась, хотя и сердитой не  казалась, но от взгляда, которым
она его удостоила, он почувствовать себя еще хуже. Она убрала нож.
     -  Попроси! Ты ведь можешь попросить, сынок. Можешь взять его - от меня
не  убудет. По мне, так ты не  похож на закоренелого криминала. Слушай меня,
бвай.  У старых людей  есть пословица: "Если человек спит в  совином гнезде,
это еще не значит, что совиное гнездо его дом". Ты понял? У тебя никого нет?
Ладно, возьми персик -  и иди ищи самого себя,  ман. Я вижу, что здесь  - не
твоя родина.
     Айван молча взял  фрукт. Неожиданная доброта женщины  потрясла  его. Он
ожидал громких оскорблений и даже побоев - продавцы не знали пощады к ворам,
особенно к тем немногим, которые попадались. Он хотел сказать что-то хорошее
этой  женщине,  но,  когда  посмотрел на нее,  она  уже  улыбалась  какой-то
покупательнице. "Дорогая миссис,  покупайте персики, замечательные  персики.
Вот они все тут... " И даже за эти слова он был ей благодарен.
     Словно ведро с холодной водой,  вылитое на спящего пьяницу, этот случай
пробудил его. Айван сел и принялся есть персик, а из глаз его текли слезы, с
которыми он  никак  не мог совладать. Но  со  слезами проступило  понимание.
Только сейчас сумел Айван посмотреть со стороны на то, что с ним происходит.
Он был похож на человека, очнувшегося от долгого одурманивающего сна. Теперь
он видел все, что случилось с ним со дня прибытия, в новом свете,
     и кое-что к  тому же  вспомнил. Одежда на нем  показалась ему  какой-то
незнакомой. Айван вскочил  на  ноги и принялся рыться  в карманах.  Есть!  В
ладони он сжимал потертую разбухшую  картонку  - визитную карточку,  которую
дала ему когда-то мисс Дэйзи, с тусклыми, но все-таки различимыми буквами:
     СВЯТОЙ ТРОИЦЫ БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ
     ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ
     ЕГО ВЫСОКОПРЕПОДОБИЕ
     САЙРУС МОРДЕХАЙ РАМСАЙ
     ПАСТОР (ЗАЩИТНИК ВЕРЫ)






     У рек Вавилонских, где мы сидели
     И где мы плакали, когда мы вспоминали Зайон,
     Те злодеи увели нас в рабский плен,
     заставили воспеть нашу песнь.
     Но как воспоем песню Короля Альфа
     На этой странной земле?
     Из Песнопений Раста
     Его  преподобие  пастор Сайрус  Мордехай Рамсай  (СИ),  защитник  веры,
предавался  размышлениям  в своем  небольшом офисе,  что находился  рядом  с
Молитвенным  домом  верных,  под каковым  названием  было известно  основное
здание  церкви  -  высокое  трехгранное  строение  из  бетонных  блоков.  Он
размышлял о деяниях рук своих и был, что называется, "глубоко удовлетворен".
На то имелись причины: несмотря на относительную молодость - ему исполнилось
всего тридцать пять -  он мог взирать, по его  собственным словам,  вперед и
назад без тревоги  и сожалений. Назад - на солидный образчик  жизни  доброго
христианина, вперед - к новым свершениям и наградам за веру.
     Конечно,  предостерегал  он   себя,   осторожность  никогда  не  бывает
излишней; ямы  и ловушки мира  сего, дьявол  и  искушения плоти подстерегают
тебя повсюду.  Никто  лучше него не знает,  как сильные  и  могучие падали в
одночасье.  Любовь  не  превозносится,  она  не  может  быть  самодовольной.
Смирение  - вот  верное слово. В  его положении человек  должен  еще сильнее
бороться с грехом гордыни,  смиренно ходить перед Богом. Мысль эта  проникла
ему в сердце,  и он не мог  устоять,  чтобы не  повторить ее негромко вслух:
"Смиренно ходить перед Богом, аминь".
     Никто не может  обвинить  его  в  самодовольстве. И однако  же никто не
станет  отрицать и  того,  что  его миссия  в  Западном  Кингстоне  является
беспримерной  работой во славу благочестия, как сказал  мэр города в прошлом
году в день  открытия Молитвенного дома. И  хотя окончательную хвалу следует
вознести, конечно, Господу,  небольшая  мера отпущена  и Его стойкому стражу
веры, пребывающему в самой гуще битвы.
     Стул  скрипнул,  когда пастор Рамсай  чуть  откинулся назад  и позволил
своему взгляду пробежаться по  фасаду Молитвенного дома, видному  в открытое
окно. Массивный серый треугольник стоял освещенный  солнцем, и  его бетонная
конструкция вырастала до  чрезвычайных размеров.  Пастор совершенно ни в чем
не был уверен, когда группа из Теннесси  посетила его с предложением,  но  в
конце концов их союз оправдал  себя и оказался  благословенным. Аббревиатура
СИ поначалу их беспокоила, пока он не объяснил своему другу, доктору Джеймсу
Эрлу Калпер-реру -  доктору Джимми, - что паства почувствует себя обманутой,
если их  настоятель не будет носить подобающий титул и,  в конце концов,  не
кто иной,  как паства, наградила его  этим определением.  Смятение полностью
рассеялось,  когда  пастор  объяснил,  что  СИ   означает  "Слуга  Иисусов".
Потускневшие было голубые  глаза доктора Джимми вновь загорелись:  "Отлично,
Сай, хорошо  все  то,  что  хорошо  работает  на Иисуса".  Доктор Джимми был
секретарем Департамента  зарубежных миссий, принадлежащего  к прагматической
фундаменталистской ветви Западных  баптистов,  которая приняла  и  утвердила
миссию пастора как "свидетельство из-за границы".
     Но  поначалу  пастора  Рамсая   обуревали  сомнения.   Форма   строения
показалась ему слишком  чужеземной, совершенно  не похожей на церковь,  как,
впрочем,  и на любое,  известное ему  здание. Сомнения  покинули его,  когда
доктор Джимми объяснил, что это точная, несколько уменьшенная копия церкви в
Мемфисе  и  что  предложение  строить по  этому  проекту  -  большая  честь,
оказываемая  далеко  не  всякой  общине прихожан,  а тем  более  только  что
присоединенному к  объединению  зарубежной паствы.  Она должна стать, сказал
доктор Джимми,  энергично жестикулируя, "демонстрацией  во имя Христа",  и в
его  по-детски  наивных  голубых  глазах  засверкал  огонек.  И  она  стала,
раздумывал  пастор,   да,  она  стала  таковой.  Разъедающие  душу  опасения
полностью рассеялись,  когда  пастор услышал о  благотворительной  программе
братской  Христанской  ассоциации,  которую  Департамент  зарубежных  миссий
предполагал расширить в связи с установлением  Молитвенного дома, "зримого и
осязаемого символа  их  участия в невидимой брани за  души  и  сердца  людей
Западного Кингстона, аминь".
     Да,  вне  сомнений,  это  оказался  благословенный  союз. И несмотря на
шпильки и глумление кое-кого из завистливых "культистов-знахарей" несчастных
временщиков, визионеров своего бугра, которые, по слухам, пустили фразу, что
"пастор  Рамсай надел на голову бетонный колпак дурака, который подарили ему
янки", быстрое увеличение паствы в числе, усиление их веры и влияния пастора
были лучшими знаками одобрения и  благословения Господнего. Как там  епископ
Мемфисского  прихода  написал в  листке  новостей  миссионерских  обществ  -
"аванпост"?  Нет,  кажется,  по-другому,  "Оазис", да,  "оазис праведности в
пустыне   дьявола".  Епископ  выбрал  правильные  слова.  Да  будет  Господь
благословен,  подумал пастор с  благочестивым удовлетворением,  а безбожники
пусть издеваются как умеют.
     Ход его  мыслей  был прерван  девушкой с тихими и  серьезными манерами,
которые делали ее старше, чем она была на самом деле.
     - Ваше преподобие... Ваше преподобие!
     - Да, Эльза, что такое?
     - Этот бвай, знаете, сэр, - он все еще здесь, Ваше преподобие.
     - Мальчик, какой опять мальчик?
     - Помните, Ваше преподобие? Он говорит, что он - сын Сестры Мартин.
     - Ах да - из деревни.  Большой путь он проделал, чтобы оказаться здесь.
Попроси, чтобы Сестра Сафира принесла ее пожитки.
     - Чьи пожитки, сэр?
     -  Вещи  Сестры Мартин. И  скажи  мальчику, что он может  ко мне зайти.
Спасибо, моя  дорогая. Что бы я  без тебя делал, а?  - Пастор снисходительно
улыбнулся, когда она повернулась  и с  выражением сосредоточенности покинула
комнату.
     На  минуту он  откинулся назад, и смущенная  улыбка  внесла в черты его
лица  что-то доброе. Затем, повинуясь силе привычки, он  поднялся  с  места,
пригладил  ладонями коротко подстри-женные волосы,  без особой нужды одернул
воротник,  принял вид духовного авторитета и прочистил горло,  как  человек,
собирающийся произнести наставление.
     Ах, эти селяне... Уже три недели  назад он послал телеграмму, а мальчик
приехал только сейчас.  Кто  скажет, почему  они все поступают ни с  чем  не
считаясь  -  никакого  чувства  времени.  Должно быть,  всего  раз  в  месяц
проверяют  почтовый ящик -  или заняты на уборке урожая... Скорее всего, тут
замешано какое-то древнее суеверие, с которым нужно еще разобраться,  и всем
верховодит  местный знахарь и его  невежество. Как  зовут мальчика? Айванхо.
Забавно,  что  это имя  очень популярно среди неимущих классов.  Деревенских
парней всегда можно узнать: накрахмаленные, в вычищенных местных одеждах, на
все  таращат  глаза.  По виду он в  глубокой  печали,  готов расплакаться  и
разрыдаться при  первом  же упоминании имени  матери  - определенно,  не  из
породы стоиков,  нет, сэр. Услышав приближающиеся  шаги, пастор изобразил на
лице преувеличенную симпатию.
     - Входи, мой мальчик; ты получил наконец мою телеграмму?
     - Телеграмму,  сэр?  Никто  мне  о  ней не говорил, сэр, -  только мама
сказала, что вы сумеете помочь мне с работой.
     Мальчик  улыбался  как-то  чересчур лучезарно и говорил  очень  быстро,
словно боялся, что его в любой момент прервут. По птичьему морганию его глаз
было ясно,  что  он нервничает,  его неугомонный взгляд  рыскал  по  комнате
туда-сюда,  как  будто  в   поисках  спрятавшихся  врагов.   Из  всего,  что
предположил пастор,  в  нем  было только одно:  казалось, он в любую  минуту
готов расплакаться.
     - Работу? Какую работу? Как тебя зовут, мальчик?
     - Айванхо Мартин, сэр. Сын мисс Дэйзи Мартин.
     -  Ну,  правильно,  правильно.  -  К пастору  вновь  вернулось  чувство
симпатии. - Она была доброй женщиной и верной христианкой,  сын мой. Все это
тяжело пережить, но  мы  можем получить  отраду в мысли о том,  что  место в
Царствии Божием ей обеспечено, обеспечено. - Пастор повторил последнее слово
и сделал паузу, ожидая  потоки слез. Ничего такого не последовало. Понял  ли
мальчик  хоть  одно  слово  из того,  что  он сказал?  Он  кажется  каким-то
толстокожим; с лица его не сходит глупая улыбка.
     - Так, значит, вы поможете мне, сэр? Бог благословит вас.
     -  М-м-да,  я надеюсь на  это,  гм-м, - ответил  пастор,  откашлявшись.
Теперь  уже мальчишка и  за  Бога  стал  говорить,  а?  Он  кажется  слишком
самонадеянным.  Пастор  продолжил голосом  таким  глубоким  и  гулким,  что,
казалось, мог свернуть  с места  башню Молитвенного дома, "доброй  женщиной,
верной христианкой и преданной прихожанкой".
     - Я все могу делать, сэр, все что угодно.
     - Это  хорошо,  - проговорил пастор, временно сбитый с толку. Лучше  бы
этот молодой парень  его не  перебивал. Что-то странное  было в  нем: одежда
висит,  как  на  попрошайке,  и ни  слезы  тебе, ни  словечка о  матери.  Он
побарабанил  костяшками  пальцев по  столу  и  снова взглянул  на  мальчика,
который  все  так  же  лучезарно  улыбался.  Пастору  пришло в голову,  что,
вероятно, мальчик не совсем в своем уме.
     - Так ты говоришь, что не получал телеграммы?
     - Телеграммы, сэр?
     - Да, телеграммы - по поводу твоей матери.
     - Нет, сэр.
     - В таком случае как ты узнал о нас?
     - Мне моя  мама сказала, сэр;  она сказала, что вы сумеете помочь мне с
работой.
     -  Ты шутишь, мальчик? - Пастор немедленно пожалел о суровости в  своем
голосе; в конце концов, мальчик пережил такую потерю.
     - Шучу, сэр? Что вы имеете в виду?
     -  Нет, нет,  не обращай внимания.  Я понимаю, как  тебе сейчас, должно
быть, тяжело. Смерть близкого человека - это...
     - Я понимаю. - Айван даже засветился, начиная что-то соображать. - Нет,
сэр. Умерла моя бабушка. А мама, мисс Дэйзи, сказала, что вы  сумеете помочь
мне с работой, - закончил он с надеждой в голосе.
     Пастор Рамсай  взглянул на Айвана  и  призвал себя к терпению. Он не из
числа  тех,  кто радуется  страданиям  дураков.  Но начало знакомства,  надо
признать, отнюдь не благоприятное. Пастор любил думать о себе как о строгом,
но справедливом человеке. Правда, его дух сразу же не принял этого мальчика,
но ведь и он - сын Божий. И если не ради Бога, то хотя бы ради той простой и
преданной души, какой была его мать... Да, его обязанности ему вполне ясны.
     Но даже  когда недоразумение прояснилось, все  равно  реакции  мальчика
явно недоставало  чувства.  Понятно,  что он обезумел от голода, что жил как
зверь, на улицах, что был подвержен Бог знает какой деградации. Но почему же
в  таком  случае  он так  долго  к нему  добирался?  Под  какими  греховными
влияниями  находился?  Упрямство  и  гордыня  правят  им. Скорее  всего, его
привела сюда не благодать, а голод и отчаяние. И Бог знает что у него сейчас
на душе. Но, как бы там ни  было, он здесь, и, значит, нужно  приглядеться к
нему получше. Бдительность,  вот подходящее слово. И дисциплина,  дисциплина
вкупе со словом Божьим. Он предстал перед  ним - не в первый уже раз пастору
выпадает  честь  сразиться  врукопашную  с самим  дьяволом за  душу  бедного
грешника. Да, Айвана привела сюда рука Божья, и он готов принять этот вызов.
Если  честно,  то  мальчик  вполне  достоин уважения,  кажется,  быстро  все
схватывает  и  готов  делать  то,  что ему  велят. Твердость  и христианский
образец - вот  что ему  необходимо. И пастор Рамсай  - как  раз тот человек,
который справится с этой работой.
     Рядом с Молитвенным  домом находились два других здания, принадлежавших
приходу  пастора   Рамсая:  деревянный  домик,   одно  крыло  которого  было
оборудовано  под  дортуар,  где  жил  пастор,  и мастерская,  к которой были
пристроены   две   спальных   комнатки.   Приход   находился   на  небольшой
возвышенности,  и  только цинковой изгородью  и  канавой  был  отгорожен  от
безбрежного моря деревянных  и жестяных  лачуг, прозванных Тренчтауном из-за
многочисленных сточных канав, отделявших его  от остального города. В  конце
улицы,  за  углом,  из нескольких  бетонных  блоков  был  построен  Открытый
кинотеатр, где каждый вечер молодежь Тренчтауна, которой удавалось наскрести
на  входной билет,  находила короткое забвение от  убогой монотонности своей
жизни.
     Для  пастора Рамсая близость кинотеатра, этой "кузницы дьявола", как он
его прозвал, и любовь к нему среди молодежи были  неким вызовом и источником
постоянного  раздражения, вечно досаждающей занозой в теле. Пастор регулярно
писал письма  в  газеты, осуждая популярность подобных мест  и настаивая  на
том, чтобы им запрещалось работать по воскресеньям. Он осуждал их с кафедры.
Он догадывался, что вряд ли случайно дирекция  кинотеатра организует тройные
сеансы за полцены как раз  в те дни, когда в его  церкви причащаются. Иногда
он  видел в этом  испытание, крест, который возлагает на него  Господь, дабы
проверить  его  веру  и силу характера. Во всяком случае,  кинотеатр  служил
постоянным  напоминанием  о  присутствии  и  силе  врага.  И   кинотеатр,  и
саунд-системы,  которые   гремели  своей   пульсирующей  музыкой  греха  при
восточном ветре, достигавшей вместе с теплым ночным бризом и  запахом ганджи
Молитвенного дома, омрачали дух пастора, разгорячали его  плоть и заставляли
вставать в жаркой темноте на колени.
     Кому ведомы препоны на пути праведника? Тяжелы  они,  но он  никогда не
спотыкался. И  хотя  spar  был  повсюду  и опекал не  только  греховодников,
которые  хотя  бы  зримы  и  осязаемы,  но  и лжепророков,  о коих  в Библии
говорится, что они одеты  в овечьи шкуры, но являются волками хищными, он не
сделал ни  одного  неверного шага,  ни  одного. Хвала Иисусу,  Бог ежедневно
вкладывает  силу  в его  руки  и согревает сердца  его  спонсоров  в далеком
Мемфисе;  паства умножается с каждым днем,  растет  ее  преданность,  и  сам
пастырь набирается новых сил, аминь. Но за это тоже приходится платить: годы
идут, и  он  чувствует, что  становится все менее восприимчив к  юмору,  все
менее  расположен  к веселью  и легкомыслию.  И всегда  находится место  для
разочарования,  как это бывает, когда трудишься во имя Божье, - ренегатство,
дезертирство и предательство того или иного брата. Но все они были посланы к
нему затем, чтобы укрепить его, так же как Бог сделал крепче лоб Иезекии-ля,
Священника,  сына   Бази,   которому   тоже  пришлось   бороться  с  грехами
бунтовщиков, оказавшихся такими же жестоковыйными. Когда эти заблудшие Раста
твердят  о Вавилоне, они  и сами  не знают, насколько  они в своей  глупости
по-своему  правы.  Он видел  в  себе  современного  Иезекииля,  борящегося с
Вавилоном  один  на   один.  Он  чувствовал  свое  родство  с  этим  крепким
несгибаемым пророком, закалившимся  на службе у Бога, чья  твердость  спасла
тех  немногих,  кто  сохранил  верность Богу. "Оазис",  вероятно, не  совсем
правильное  слово  для   Молитвенного  дома  и  его   прихода.  Скорее,  это
укрепленный  форт  -  крепость  Божья  -  цитадель  и  маяк,  сияющий  лучом
праведности  в  море греха. Я и дом  мой всегда будут  служить Господу Богу,
аминь.
     Но  победы  всем  известны, очевидны каждому  зрячему,  и награда будет
обильна, ибо борьба яростна. И разве не  ожидает великая радость в Раю  того
грешника, который покаялся,  в отличие от девяноста  девяти не нуждающихся в
покаянии?  И  разве не он привел многих закоренелых  грешников,  дрожавших в
скорби  и сомнении, к престолу благодати? Не одного, не  двух, но  множество
их, аминь.
     Деградация  - вот самое явное  лицо врага. В своей нескончаемой битве с
деградацией пастор  оборудовал  особое прибежище  для заблуд-ших - небольшой
дортуар для молодых деву-шек - как правило, сирот или строптивых дочерей его
прихожан.  Они  посещали школу и должны были работать  на церковь,  а взамен
получали  жилье и самое необходимое - только самое необходимое,  - поскольку
ни  церковь,  ни  пастор  не  одобряли суетных  излишеств.  Каждая  получала
христианское образование и профессию; единственным условием  было послушание
и благочестие. Вся власть исходила только от Бога, чьим словом была Библия и
исполнителем  воли  которого  был  пастор  Рамсай. Эта миссия была отягощена
возможным  провалом,  но  они  случались  гораздо  реже,   чем   можно  было
предположить.  Случайная беременность  или  же  своенравная девушка  бросала
учебу ради  уличной  жизни.  И несмотря на  клевету  завистников,  репутация
пастора Рамсая в смысле честности была столь непоколебима,  что даже в самых
скандальных случаях ни один намек не касался его лично.
     Мужчин в  это  избранное сообщество  почти  не  допускали,  Айван  стал
вторым. И вовсе не потому, как говорили злые языки, что  "двум быкам в одном
загоне  не  ужиться".  Пастор  ясно  видел,   что   уличная  жизнь   гораздо
безжалостнее   и  разрушительнее  для  девушек,   чем  для  юношей,  ловушки
заманчивее и коварнее, а падение вниз - дольше и безнадежнее.
     И первый же юноша ознаменовал собой крупный успех, тем более необычный,
что  у  него была  репутация начинающего  криминала.  Этот парень, как потом
рассказывали, однажды приковылял  во двор Церкви, захлебываясь в собственной
крови, и  прокричал о помощи.  Человек меньшего калибра послал бы за "скорой
помощью" или вызвал полицию, но пастор сам сделал все необходимое. Он создал
грешнику все  условия, насколько позволяли  его раны, и  всю ночь боролся  с
дьяволом за его душу. Сначала он спас душу, а затем, как  бы между прочим, и
жизнь, обеспечив таким образом  пастве доброго помощника, чье присутствие на
церковном  дворе было  неоспоримым доказательством  власти  пастора в глазах
Божьих.
     Всем   было   очевидно,   что  Рука  Божья   привела  окровавленного  и
полумертвого  Длиньшу  к пастору  Рамсаю, и после спасения  - физического  и
духовного  - репутация и  влияние молодого обращенного  несказанно возросли.
Вовсе не  случайно  Айван был  поставлен в  ученики именно  к  нему.  Пастор
безоговорочно верил в действенность хорошего примера.
     Менее эффектной,  ибо  незавершенной,  однако обещающей духовную победу
историей был случай с девушкой по имени Эльза.  Она была осиротевшей дочерью
одной из  самых  первых  и воинственно  настроенных прихожанок, и  никто  не
сомневался, что пастор Рамсай возьмет ее под свою опеку. Необычным оказалось
то,  как  молодая  девушка  своими  манерами  смягчила  непреклонную  натуру
молодого  проповедника. Она излучала тихую радость самим своим присутствием,
тем,  как  бережно  относилась она к своим школьным  книгам,  как  неутомимо
изучала Библию, В вопросах веры  она выказывала не по годам глубокий интерес
и понимание, проявляя то,  что  пастор  называл "духом милости и благодати",
очевидный для всякого, кто мог ее видеть  и  слышать. Она подрастала - и это
ее  свойство,  думал пастор,  вместо того чтобы  умаляться, как  это нередко
бывает, крепло  в ней, распускалось  как цветок, как упавшее  в добрую почву
семя.
     Обнаружив это, он  сделал  беспрецедентный  шаг, в юридическом  порядке
взяв  над  Эльзой   опеку,  став  ее   стражем  в  законе,  жизни   и  вере.
Беспрецедентным  было  и  то,  как  эта  девушка  умела  задобрить   и  даже
поддразнить  пастора,  довести  его  если  и  не  до  состояния  благодушной
общительности,  что  было бы чересчур,  но ввести  в  мирное  настроение,  в
состояние  отдохновения  от праведных трудов  и строгого  бдения.  Когда  он
смотрел  на  Эльзу,  его глаза  становились  теплее  и  суровые  черты  лица
смягчались. В таком настроении, размышляя о домашних делах, он позволял себе
снисходительную  риторику  и  думал  о  девушке, глядя  в  ее чистые  глаза:
"Драгоценнейший  камень  в  моей   короне".  Он  смотрел  вперед  в  неясном
предвкушении, представляя себе, как набирает силу ее  духовность и связанные
с ней надежды.
     Эльза,  опершись  подбородком о  ладони,  смотрела,  как  Айван глотает
полные ложки вареного гороха и риса, с трудом засовывая их в рот. - Когда ты
в последний  раз ел? - ее  глаза  расширились. - Не  спеши, жуй как следует.
Хочешь еще?
     Айван  наблюдал за  тем,  как  она отправилась с  тарелкой  к кастрюле,
приговаривая на ходу:
     - Никогда не видела, чтобы такой  небольшой бвай  так много ел. - Эльза
вернулась с  полной  тарелкой. - Жуй медленно.  Его преподобие  говорит, что
сначала надо двадцать раз пожевать и только потом глотать. - Она села, опять
оперлась подбородком о ладони и стала наблюдать за каждым его движением.
     Она напоминает мне, подумал Айван, кого-то из давнего-давнего прошлого.
     - Как тебя зовут?
     - Айван.
     - А дальше?
     - Айванхо, Айванхо Мартин.
     - Ты крещеный?
     - Почему ты об этом спрашиваешь?
     Она нахмурилась, словно говорила: "Здесь вопросы задаю я".
     -  Потому  что  только  заново  рожденный  и  Христовой  кровью  омытый
христианин может здесь находиться,  - объяснила она таким тоном,  что  Айван
понял, что зря задал этот вопрос.
     - Ну да, кажется, да, - ответил он.
     - Что значит "кажется "? - удивилась она. - Надо быть уверенным.
     - Эльза. Эльзаааа!
     - Да, Ваше преподобие?
     - Что ты делаешь на кухне? Иди к себе и делай домашнюю работу.
     - Я уже сделала, Ваше преподобие.
     - В таком случае иди и читай Библию.
     -  Да,  сэр.  -  Она  молча  сделала  прощальный  жест  Айвану,  слегка
улыбнулась и поспешила к себе.
     Размеренно жуя, Айван смотрел, как она уходит.  И  хотя  внешне она  не
была похожа  на Мирриам,  было в  ее  манерах  что-то такое,  что болезненно
сдавило его грудь. Как давно это было, когда  они в таком же возрасте сидели
при  свете  лампы на  барбекю  Маас  Натти. Живот  Айвана  раздулся  и  стал
неестественно  тугим.  Он никак  не  мог  избавиться  от  отрыжки,  к  горлу
подступала тошнота.
     - Как ты себя чувствуешь?
     В дверях, где только что исчезла Эльза,  стоял пастор. Айван  не  знал,
как долго он стоял и наблюдал за ним.
     - Я спрашиваю, с тобой все в порядке, мальчик?
     - Никогда не было так хорошо, сэр.
     - Это и неудивительно, если видеть то, как ты глотал  еду.  Не забывай,
что чревоугодие - один из смертных грехов, - добавил он с чопорной улыбкой.
     - Да, сэр.
     -  Ты  говоришь, что хочешь  работать?  Завтра мы  с тобой этот  вопрос
обсудим. А пока иди в мастерскую. Там есть человек. Скажи ему, чтобы показал
тебе твою койку в пустой  комнате за мастерской. Заодно вымойся хорошенько в
душе, понял меня? Приходи завтра утром ко мне.
     - Да, сэр, огромное спасибо.
     - Не мне спасибо, мальчик, благодари Господа.
     - Да, сэр.
     Длиньша  строгал рубанком доску, когда Айван пришел к нему с поручением
от пастора Рамсая. Длиньша что-то проворчал, не отрываясь от работы, и Айван
не мог понять,  в чем причина такой реакции  -  в его  сосредоточенности  на
работе  или  во  враждебности  к  новичку?  Человек  был  мощного  сложения,
коренастый. На присутствие Айвана он не обращал ни малейшего внимания.
     Айвана поташнивало, ему хотелось спать. Присев на корточки, он смотрел,
как с доски летят колечки стружек.  Он подумал, что хорошо  бы поговорить  с
этим  человеком и  подружиться с  ним,  но  Длиньша,  казалось,  в  разговор
вступать не собирался. У  него были  маленькие сердитые глазки,  испещренные
красными прожилками, и  смешная бородка. Не бородка даже, подумал  Айван,  а
густая поросль коротких  волос,  покрывавших нижнюю  часть его лица и шею  и
сбегавших за открытый воротник. Он хотел, чтобы Длиньша поскорее показал ему
койку. Мысль  о том, что  можно будет наконец улечься и  что эта возможность
совсем рядом, стала для него сущей пыткой. Длиньша продолжал строгать доску,
прищуриваясь, чтобы  оценить свою работу, и по-прежнему не  обращал  на него
внимания.
     Обезьяна-человек, подумал Айван и улыбнулся. Это о нем, наверное, поют:
"Ты  обнимаешь  большого обезьяночеловека" - и стал напевать мелодию. Он был
уверен, что Длиньша слышит его, но махнул на это рукой.
     -  Ладно,  пойдем, -  сказал Длиньша, поднимаясь и  смахивая  с  рубахи
стружки. - Иди за мной.
     Айван прошел за ним через мастерскую.
     - Вот  койка, бери ее, а там, - он указал на дверь, -  можешь спать.  -
После  чего  повернулся   на  каблуках  и  отправился  обратно.  Но  тут  же
остановился  и,  не  глядя  на  Айвана,  спросил:  -  Сколько  времени,  Его
преподобие сказал, ты будешь здесь?
     -  Ничего  он  не говорил,  -  ответил Айван,  воюя  с  койкой.  -  Его
преподобие просил еще душ показать.
     - Не думай только, что останешься здесь надолго, - сказал Длиньша.
     Комната  была крошечной и без окон,  что-то вроде просторной  кладовки.
Когда Айван закрыл  за собой дверь, стало темно. Воздух здесь  был душный  и
неподвижный,  но Айвану  было все равно. Темнота и  близость деревянных стен
вселяли  в  него  бодрящее  чувство  безопасности  и  уединения. Он лежал  с
открытыми глазами, уставившись в темноту и прислушиваясь к городскому  шуму,
который казался теперь таким далеким и безобидным. Растянувшись во весь рост
на  армейской койке, он  чувствовал себя спасенным,  словно ничто, даже если
дверь  в  комнату  запрут на  замок,  не могло нарушить снизошедшее  на него
чувство умиротворения и покоя. Последней ему в голову пришла мысль, что вряд
ли он будет особенно переживать, если  ему никогда не  придется покинуть эту
комнату.
     Первое время Айван побаивался  этого здорового и неулыбчивого человека,
которого звали пастором Рамсаем. Он был такой большой и несгибаемый - и вряд
ли кто-то  мог назвать  улыбкой  резкое  подергивание,  пробегавшее  порой в
уголке его рта. Все, за исключением Эльзы и Длиньши, казалось, съеживались в
его присутствии. Но воспоминания об улицах по-прежнему ранили Айвана. Он был
счастлив скрываться здесь, в тени пастора и Молитвенного дома.
     Был ли когда-нибудь  молодой Риган  заново рожденным и Христовой кровью
омытым  баптистом - об этом люди спорят до сих пор. Одни утверждают, что его
приверженность церкви  в первые месяцы и даже годы пребывания  в Молитвенном
доме  была  искренней  и сомнений не вызывает. Другие,  в том числе Длиньша,
клянутся, что с самого начала это была лицемерная  поза, что влияние дьявола
можно  было  разглядеть в глазах мальчика  с  момента появления,  как он  ни
старался  его скрыть, и что  вся  вера  Ригана  зиждилась  на  горячей  еде,
регулярно поставляемой  кухней,  и  на  электрооргане,  который  Департамент
зарубежных миссий разместил в Молитвенном  доме для нужд хора и прославления
величия Божьего.
     Но, как говорят люди, "после того как все случилось, и последний  дурак
все-все знает".  Чтобы  делать  выводы задним числом, таланта  не требуется;
ничего особенного, из чего можно было бы предугадать дальнейшее, в поведении
тихого  боязливого  мальчика,  которого  пастор назначил  в ученики Длиньше,
замечено не было.
     Айван вместе со всеми домочадцами исправно  посещал утреннюю и вечернюю
службы, три раза в неделю ходил на курсы по изучению Библии и дважды бывал в
церкви  по  воскресеньям.  Пастор, внимательно  наблюдавший  за  каждым,  не
находил в его поведении ничего предосудительного.
     Соблюдение  церковных  обрядов   было   ничтожной   платой  за  роскошь
ежедневного  питания,  собственной  комнаты  и  душевой, которой  Айван  мог
пользоваться в любое  время дня и ночи.  Он, конечно же, чувствовал  бы себя
пусть  и не счастливым, так по крайней мере довольным, если бы не Длиньша. В
этом   обостренно-чувствительном  к   греху  приходе  никого  не   побуждали
стремиться к счастью.
     В присутствии пастора Рамсая и  других  христиан с губ  Длиныии одна за
другой,  как испуганные  птички с  ветки, слетали благочестивые "Аллилуйя" и
"Слава  Богу". Его  манеры, особенно  в присутствии пастора, воплощали собой
мягкую, почти запредельную  святость. Но  когда Длиньша оставался наедине со
своим помощником, то есть  большую часть времени, он находил себе отдушину и
предавался мелкой  тирании,  а порой  и  глубоко  антихристианскому садизму.
Айван  поначалу  думал, что причиной  такого поведения Длиньши  являются его
медлительность  и нерасторопность  и  что грубая  мрачность и  придирчивость
мастера  исчезнут,  как только  ученик начнет  успешнее справляться со своей
работой. Поэтому он  старался  как можно лучше  и без  жалоб  исполнять свои
обязанности, уделяя предельное внимание даже  самым  ничтожным  деталям.  Но
вскоре  понял, что  Длинь-шу не может удовлетворить ничто,  кроме его ухода.
Длиньша настолько подавлял его, что одно время Айван даже серьезно подумывал
о том, чтобы оставить  приход, однако воспоминания об уличной жизни удержали
его от этого. Его печальное и молчаливое послушание не осталось незамеченным
пастором,  который  расценил его  как раскаяние  и  духовный  рост и  указал
Длиньше на эти  знаки  духовного пробуждения  мальчика.  Длиньша  немедленно
обнаружил  пробелы в  своей тактике и  изменил  ее.  Теперь он отказался  от
активного давления,  предпочитая  выверенное  неприятие  и  затаенную злобу.
Между ними установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета.
     Настроение у Айвана понемногу  улучшалось. Он  стал сильнее, здоровее и
спокойнее. Но до того самого дня, когда прозвенел звонок, он вынашивал самые
разные планы, вплоть до возвращения к уже испытанной уличной жизни.
     Увидев,  как  рабочие  устанавливают  динамики  и  усилители -  подарок
материнской  церкви  в  Мемфисе, - Айван  понял,  что  сюда его призвал  сам
Господь. Сообразно баптистским представлениям, Департамент зарубежных миссий
поощрял  "созидание  звуков радости пред  ли-цем Всевышнего", и когда  Айван
стоял  и  смотрел,   как  расставляют  микшерский  пульт,  электрогитары   и
клавишные,  на  этот  призыв  невозможно  было не  ответить.  Он  знал,  что
останется здесь любой  ценой и  первым записался в только что организованный
хор.
     - Мальчик, у тебя есть саоя Библия?
     - Нет,  Ваше преподобие, знаете... - Он стал гадать, не хочет ли пастор
ему ее подарить.
     -  Гм-м,  у тебя  нет  свой  Библии, а ты  уже покупаешь  себе красивую
одежду, да.
     -  Видите ли, сэр...  -  Айван стушевался под  его  грозным  немигающим
взглядом. - У меня никогда не было, знаете, сэр... - смиренно проговорил он,
чувствуя,  что его  объяснению чего- то  не хватает. - Мне  нужно что-нибудь
нарядное, чтобы посещать церковь, - закончил он в приливе вдохновения.
     Пастор  убавил  свой  пыл, но  это  объяснение удовлетворило  его  лишь
частично.
     - Гм-м, мальчик, мы еще посмотрим.
     Айван  выскользнул во  двор,  старательно прижимая к груди коробку так,
чтобы никто ее не заметил. Он быстро зашел в комнату, закрыл  за собой дверь
и аккуратно положил коробку на  койку. Его  новая рубашка и джинсы висели на
стене, но сейчас он  на них и не смотрел. Медленно раскрыл обувную коробку и
сначала  достал   оттуда  пару  голубых  носков.  Они  были  из  эластичного
материала, который можно  было растягивать во все стороны. Цвет был глубоким
и в  полумраке комнаты давал  электрические отсветы.  Носки  были теплыми  и
мягкими, от них шел запах свежести и новизны. Несколько минут Айван провел в
упоении,  смакуя цветовое богатство носков и нежность  их шелка - последнего
писка моды среди молодых  людей. Затем, заботливо сложив их вдвое и завернув
в  похрустывающую белую бумагу, достал из коробки подлинную  драгоценность -
пару  замшевых  ботинок высотой  до лодыжки  и  с  изумительно  заостренными
носами. Сначала Айван восхищался только их видом,  не  притрагиваясь к  ним,
потом осторожно погладил  -  по волокну, чтобы почувствовать его необычайную
мягкость, и против волокна, чтобы посмотреть на белые волокна,  проступавшие
на  синен. Он впитывал в свои легкие новый  запах; невозможно было поверить,
что у  него есть наконец собственные  ботинки. Такие остроносые. Он взглянул
на  висящую  на стене одежду  и  пожалел  о  том,  что  нет  зеркала,  чтобы
полюбоваться на себя в полном облачении. Но зеркало  было не обязательно, он
и без  того знал,  как выглядит.  День,  которого  он ждал два  с  половиной
месяца,  наконец-то настал! Ради  такой покупки  стоило копить деньги. Айван
лежал на койке, смотрел на свою  одежду и обувь, и улыбка не  сходила с  его
лица.  Узкие  джинсы,  пиджак  западного  покроя  с  отворотами на  рукавах,
шелковые носки и  ботинки, все оттенки синего - ночной-синий, небесно-синий,
серо-голубой, все из синевы! Он лежал и улыбался.
     - Бвай-звезда, - шептал он, - бвай-звезда, черт возьми.
     Затем, повинуясь внезапному импульсу,  он вскочил на ноги и поспешил  в
душ, где принялся методично  оттирать  себя, несмотря на то что мылся  перед
тем, как идти  в обувной магазин. Вернувшись опять в комнату, он не торопясь
нарядился в новые одежды. Вся процедура, которую он по возможности растянул,
была очень приятной. Он в очередной раз потрогал каждую вещь и проверил, как
она сидит  на нем,  но когда наконец оделся, почувствовал вдруг  безотчетное
разочарование,  опустошенность. Только воскресным утром он мог отправиться в
таком виде  в церковь. Айван очень осторожно, чтобы не помять одежду, сел на
койку и испытал сильное раздражение.
     - Чо! - пробормотал он.  - Да светит ярко свет Твой среди людей. Не так
ли говорит пастор? - И с этими словами покинул комнату.
     Сознательно  он ничего пока не замышлял, но как только подошел к фасаду
кинотеатра и увидел там толпы молодых людей и гигантские афиши, песь восторг
первого  посещения кинотеатра  с  Жозе  заполыхал  в его груди.  Все заботы,
связанные  с  предостережениями  и гневом  пастора,  мгновенно исчезли. Была
пятница,  двойной  сеанс:  "Территория Бэтмэна"  с Ральфом Скоттом и  "Улицы
Ларедо" с Уильямом Холденом. Такие сокровища!
     О Всевышний, подумал он, я этого не вынесу... Не вынесу этого.
     Сдерживая нарастающее возбуждение, Айван купил билет за девять пенсов и
небрежной  походкой  прошел в  кинотеатр  -  кайфовая  таинственная фигура в
синем. Он знал наверняка, что, когда он проходил мимо, девушки бросили в его
сторону беглые  взгляды. Места за  девять пенсов  находились прямо  напротив
экрана.  Эти  ряды   быстро  заполнялись  буйными  компаниями  молодежи  его
возраста,   шумно  приветствовавшими  друг   друга  и   перевозбужденными  в
предвкушении действа. Фильм оказался еще лучше того, что он смотрел в первый
раз, действие разворачивалось быстрее и драматичнее, реплики были жестче  от
затаенной вражды, все драки  - на ножах, пистолетах и кулаках - еще кровавее
и  зрелищнее. Снова никто  не смотрел кино в  тишине;  отождествление себя с
героями  было почти полным, заразительное  возбуждение,  срываясь с  экрана,
волнами прокатывалось по залу.
     После  окончания  сеанса  представление  продолжилось  на  улице. Парни
разыгрывали лучшие сцены из фильмов. Обладая цепкой памятью и способностью к
подражанию, они цедили сквозь зубы запомнившиеся реплики, двигались походкой
героев с  болтающимися  как  клешни руками  рядом  с воображаемой кобурой  и
делали  резкие выпады.  Сгорая  от  зависти,  Айван  прошел сквозь  толпу  и
направился в Молитвенный дом.
     После  этого  вечера  жизнь  Айвана  распалась  на  две  независимые  и
противоречивые сферы. Он стал завсегдатаем кинотеатра, очень редко пропуская
"фильм с действием", то есть вестерн или детектив, в отличие  от мюзикла или
любовной истории,  которые время  от времени  перемежали боевой репертуар. В
течение дня он подчинялся указаниям Длиньши, пел в хоре и изучал  Библию. Но
ни одна  из этих дисциплин не поднимала его дух и не занимала  воображение с
такой силой, как  кинофильмы; ничто  не могло восполнить  ему  того,  что он
чувствовал  перед началом  сеанса  у алтаря  серебристого экрана.  Время для
Айвана теперь измерялось переменой афиш.
     Довольно скоро вкус  его окреп и стал более избирательным. Гангстерские
фильмы  его больше не интересовали,  им явно недоставало  сурового  героизма
вестернов. Появились, конечно,  и любимые  имена:  Хамфри Богарт, Эдвард Джи
Робинсон,  Ричард  Видмарк,  Сидни Гринстрит,  Джордж  Рафт.  Каждый из  них
выработал свой стиль, циничную крутизну,  которая  ему нравилась. В  глубине
души Риган был ковбоем. Печаль  и расстройство  духа случались с ним  тогда,
когда он пропускал какой-нибудь вестерн.
     Теперь, став завсегдатаем кинотеатра, он начал  понемногу разбираться в
четко  соблюдаемом   разделе  территории.   Группы   парней   его   возраста
рассаживались на своих местах, установленных обычаем, захваченных  силой или
по каким-то другим таинственным причинам.
     Айван сидел в нейтральной зоне, которая  разделяла эти территории и где
терпели независимых. Поначалу его встречали с деланным безразличием, которое
постепенно уступило  место такому к  нему  отношению, словно  он стал некоей
знакомой деталью  пейзажа. Сдерживаемый природной скромностью, сам он первых
шагов  к сближению не делал. Но  вскоре отношение к нему качнулось в сторону
приятия, основанного на общем опыте: все они, в конце концов,  смотрели одни
и  те  же  фильмы,  обожали  одних  и  тех  же героев,  имели одни  и  те же
пристрастия. Возможно, обе стороны  почувствовали, что их объединяет хороший
вкус, и вскоре отношения между Айваном и парнями стали гораздо теплее.
     Айван стал распознавать их,  особенно  вожаков, по именам. Коренастого,
крепко сбитого,  с вывернутыми внутрь суставами вожака одной из групп  звали
Богартом.  Другой  группой предводительствовал  воинственный альбинос Джордж
Рафт,  на чьем щербатом  лице  виднелось немало  шрамов. Справа от экрана на
пяти рядах сидели ребята  из группы Гитлера. Вожаками становились  благодаря
силе характера и репутации - соединению ума и стиля наряду с демонстративной
готовностью принять любой вызов, не важно от кого. Реальное  насилие было не
столь уж частым явлением, как могло показаться тому, кто издали наблюдал все
эти жесты  вызова и  боевые  позы. Пока  не нарушались границы территорий  и
признавались авторитеты, господствовал  напряженный, но,  однако же, прочный
мир. А под натиском таких внешних врагов, как дирекция кинотеатра, полиция и
подростковые  банды  из  других районов,  внутренние  разногласия  мгновенно
исчезали.
     Настало  время, когда Айвану пришлось  наконец ответить на приветствие.
Холодное, ни  к чему не обязывающее, но тем не менее несущее в  себе скрытое
уважение.
     - Как дела, Синий Цвет?
     - Мир и любовь, Гитлер.
     Когда  это случилось  впервые,  он  испытал  немалое  возбуждение и ему
захотелось большего. Но холодные приветствия так и не перерастали в большее.
Потом его стало устраивать  и  это положение: он создал в своем  воображении
образ некоей загадочности и видел себя одиноким неразговорчивым незнакомцем,
который случайно  оказался  в городе,  держится  особняком,  умеет стоять на
своем  и соблюдает все  необходимые формальности. Все его видят, но никто не
знает, пока какой-нибудь  ничего не  подозревающий  дурачок не переступит  в
один прекрасный день некую незримую черту.
     Этот  образ льстил ему;  он  наслаждался им и культивировал в себе  все
более таинственные манеры.
     - Синий Цвет, гром небесный! Синий Цвет, да, имя что надо.
     Приветствие Айвана превратилось  в едва уловимый наклон  головы; улыбка
служила лишь отменой ледяного напряжения и  расслаблением мускулов лица.  Он
не столько  говорил,  сколько медленно протягивал слова сквозь губы, которые
едва шевелились,  с  неохотой раздвигаясь, чтобы позволить словам  выбраться
наружу. Использовал он при этом всего несколько слов.
     Новый  образ  отлично  работал.  Приветствия  участились,  стали  более
теплыми  и уважительными.  Однажды вечером Богарт  предложил  ему  сигарету.
Айван взял ее, несмотря  на то что не курил. После этого случая он постоянно
носил в кармане рубашки пачку "Четыре  туза". Теперь он входил в кинотеатр с
сигаретой, свисавшей, как у  Кагни, из уголка рта: дым разъедал  ему глаза и
создавал особую завесу, сквозь которую он взирал на мир. Время от времени он
мог  предложить   закурить  тем,  кто   заслуживал   внимания  таинственного
незнакомца...



     Смерть лучше бесчестия.
     Отсидев два сеанса "Пальбы у О. К. Коррал", Айван вышел из кинотеатра в
состоянии, приближающемся к  благодати. Он  шествовал по  тротуару,  подобно
Вьятту Ирпу, медленной размеренной походкой вооруженного бойца, когда Богарт
подошел к нему во главе подростков, тут же образовавшей за ним полукруг, как
в "Джунглях Черной доски". Айван почувствовал короткий  приступ агрессии, но
легко отошел. Богарт улыбался. Это была миссия мира.
     - Айии, Синий Цвет?
     - Меня зовут Риган.
     Они  оглядывали  друг друга при  свете  уличного  фонаря.  Чуть опустив
плечи,  заложив большие  пальцы рук за  пояс, Айван  щурился  сквозь дымовую
завесу, посматривая на Богарта и его полукруг.
     - Ну что ж, Риган, значит. Хорошее кино?
     - Это точно.
     Внезапно  Богарт  наклонился  и захрипел. Приступ  глухого  чахоточного
кашля заклокотал  в  его  груди. Сделав  безуспешную  попытку  справиться  с
кашлем, он  припал, сгибаемый силой приступа, на  одно колено. Казалось, ему
недолго уже  оставалось  жить в этом мире.  Наконец он  поднялся, прерывисто
втягивая  воздух в свою покалеченную грудь,  а в  его ладони как бы случайно
оказался раскрытый нож-рачет. По лицу гуляла с трудом сдерживаемая злоба.
     -  Оооуи! -  крикнул Айван,  смеясь  от  удовольствия  и  неподдельного
восхищения. - Док Холидей, черт возьми!
     Он узнал эту  сцену: Керк Дуглас в роли чахоточного Доктора при смерти.
Этой  ролью  Дуглас  изрядно  попортил легкие  и  гортань  целому  поколению
молодежи  Западного  Кингстона,  Но  эта  фраза  сделала их друзьями. Богарт
приобрел новобранца.
     - Мы на ранчо идем. Прогуляйся с нами.
     - Ну что ж, - Айван принял предложение.
     Он  шел рядом с Богартом по  темным улицам. Парни  вокруг них смеялись,
кричали,  кашляли, обсуждали  фильм.  Айван,  шагая  налегке,  счастливый от
буйного дружеского обмена чувствами, предложил  свою  пачку  "Четыре  туза".
Единственный раз он испытал напряжение, когда  они миновали темные и мрачные
очертания Молитвенного дома, в отчаянном порыве устремленного к небу.
     Один из парней подхватил свисающую ветку, стукнул ею по цинковой ограде
и крикнул:
     - Пастор Козлиная Борода, ты, старый  пиздострадатсль, вставай давай! Я
говорю - подъем, Козлиная Борода, чертов воскресный врун!
     Компания  кричала и  освистывала  молчащий Молитвенный дом.  Айван  был
ошеломлен. До сего момента он не  мог себе и  представить,  что кто-то может
думать  о  пасторе  не  с  тем пиететом и  страхом,  который  разделяли  все
обитатели прихода. Он  уже  ждал, что сейчас выбежит Длиньша и  отомстит  за
оскорбление пастора.  Но... эти молодцы, они ничего  не боятся,  подумал он,
ускоряя  шаги.  Может  быть,  надо  было  защитить  пастора?  Только оставив
Молитвенный  дом далеко позади,  он  сумел присоединиться  к  шуткам  шумной
ватаги.  Пастор  Козлиная Борода, старый  хрен, а?  Он смаковал  эту фразу и
громко  смеялся. Никогда отныне  моральный авторитет пастора Рамсая не будет
для него непререкаемым. "Старый хрен! Черт! "
     Смеясь  и  горланя,  они  достигли   канавы,  отделявшей  Тренчтаун  от
остального города,  и  прошли вдоль цинковой  ограды,  пока  не отыскали там
дыру. Айван вместе со  всеми оказался на  бетонном блоке, скрывающем сточные
воды,  с  которого  было  видно  все  расстилавшееся  внизу  скопище  лачуг,
бесформенно кишащий  город  в городе. Они  пробежали вдоль  зажатой в  бетон
канавы, пока не оказались у мостика, перебрались через него и направились по
узкой тропинке  в рощу, поросшую  густым  кустарником.  На вырубке в глубине
рощи стояла небольшая лачуга, возле нее, озаренные светом лампы, трое парней
играли в  карты. К  дереву,  под которым они  играли, была прибита дощечка с
выжженными в стиле вестернов буквами:
     РАНЧО СОЛТ-ЛЭЙК-СИТИ
     Смерть лучше бесчестья БУТ-ХИЛЛ 5 ЯРДОВ
     - Это наше  ранчо, -  объяснил  Богарт, -  Мы тут все контролируем, тут
собираемся.
     - Хорошо здесь, - одобрительно кивнул Айван.
     - Вот брат  Риган - будет  теперь  вместе  с нами  - Таковы  были слова
Богарта.
     Айван получил несколько одобрительно-приветственных взглядов, несколько
кивков  и  бор-мотаний  благорасположения,  и таким образом стал своим.  Они
обнесли по кругу священный чалис,  трубку  кучи, и расселись возле костра на
драных сиденьях от старых автомобилей.
     При свете  костра Айван узнавал знакомые лица  и,  пока легкий разговор
перелетал с места  на место, вспоминал их имена. Парней было человек десять,
все  его возраста. Никто, за исключением Черного Лероя, которого  звали так,
чтобы  отличить  от Индуса  Лероя с ранчо Додж-Сити,  не откликался  на имя,
полученное при  рождении. Все носили крутые клички в два слога, лучший товар
пресс-агентов Голливуда -  звучные  имена,  которые следовало  произносить с
устрашающей интонацией: Кагни, Бендикс, Богарт, Видмарк. В том случае,  если
носитель  имени  был  достаточно  плохой,  но его  собственная  фамилия была
слишком обыденной и ей недоставало поэтической  и драматической угрозы,  для
усиления звучания  использовалось полное  имя:  Эдвард Джи  Робинсон, Сидней
Гринстрит  и Питер  Лорре. Для  Айвана  это был головокружительный опыт: при
свете костра на краю сточной канавы - прогулка с королями...
     Ребята  отождествляли себя с актерами,  а не с  киногероями, созданиями
эфемерными и мимолетными. В этом и заключался талант актеров - сделать своих
персонажей достаточно плохими,  и эта их особенность переходила из фильма  в
фильм, так что споры велись порой вокруг того, кто хуже: Богарт или Видмарк.
Как-то двух деревенских парней, взявших  себе имена Джесси Джеймс  и Генерал
Кастер,  подняли  на  смех:  они  не уловили тонкой грани  между реальным  и
воображаемым. Их  выбор  вызвал столько презрения  и насмешек, что  пришлось
вскоре отказаться от "имен этих мертвецов".
     Вот  здесь   и  началось  подлинное   образование   Айвана.   Подростки
располагались  возле костра  и  задумчиво  беседовали,  подпуская в разговор
небрежную  крутизну  и  обороты,  присущие  настоящим  мачо.  Их  стиль  был
агрессивным, юмор циничным, бравада  нескончаемой. С  внезапной проворностью
выхватывали  они  свои  окапи, вездесущие  дешевые  немецкие складные  ножи,
известные  в прессе  как ножи-рачеты, оружие свободного  человека  в  районе
сточных канав и трущоб. Закон чести требовал того,  чтобы любой жест вызова,
малейшая нота неуважения были встречены подобающим  образом. Но если  ты мог
мгновенно выхватить зловещее кривое лезвие и блеснуть им со стильной грацией
ковбоя,  крутящего  на   пальце  шестизарядный  кольт,  этого  было   вполне
достаточно и никаких реальных ран не требовалось,  их могли скорее расценить
как  знак неотесанности. Так продолжалось до  тех  пор, пока не был  зарезан
головокружительно быстрый Петер  Лорре.  Это сделал укороченным  мачете один
мастер, неуклюжий  деревенский парень, который называл себя Уильям Бендикс и
так  и  не понял  разницу  между изящным стилем  и брутальной силой -  между
искусством и убийством.
     Все  это  очень  возбуждало  Айвана.  Но  в ту  первую  ночь он  сильно
нервничал.  Гнев пастора Рамсая тяготил его, как огромный черный стервятник,
усевшийся на плечи. В  каждом звуке, доносившемся из темноты,  ему мерещился
отряд  полиции,  готовый  на них  наброситься.  Это была одна из  тех  "банд
беззаконной молодежи  и  вершителей  зла",  которые  всегда осуждал  пастор.
Слушая, как  они хвастаются  тем, что  они  сделали,  делают и будут делать,
Айван пришел к выводу, что в целом пастор был прав.
     Поэтому, когда Видмарк поднялся, объявил всем, что у него срочное дело,
и, погладив свой пах, пояснил суть этого дела, Айван улучил момент.
     - Бвай, у меня тоже есть важное дело, понимаешь? - протянул он.
     - Хорошо, вы  двое  проведете  нашего  брата по  дороге,  - скомандовал
Богарт, - он первый раз с нами и не знает местности.
     Оказавшись в безопасности своей комнаты в тени Молитвенного дома, Айван
понял  всю  глупость  своих страхов,  сразу  же затосковал  по  возбужденной
атмосфере ранчо и пожалел о том, что не сидит вместе со всеми у костра. Одно
он знал:  прежде чем идти туда снова,  ему необходимо купить  хороший окапи,
красивый на вид и устрашающий, быть может, с инкрустированной рукояткой, как
у револьвера, и с поблескивающим голубым лезвием.
     Мир  Айвана  невероятно расширился.  Теперь  было  место,  куда он  мог
приходить  между  двумя  киносеансами.  Поздно вечером он тихонько удирал из
Молитвенного  дома,  зная,  что на  ранчо  есть приятели, с  которыми  можно
прогуляться, сходить на танцы, побродить по улицам, оценить гуляющих налегке
и  быстрых на  язык проворных молодых девушек с  жадными глазами.  Он изучал
политическую  географию городка лачуг, территорий ранчо, расположенных возле
поворота бетонного шоссе у сточной канавы.
     Айван  ужасно боялся, что  скоро  его  друзья откроют, где он  живет, и
поднимут его на  смех,  тем  более что  они с  таким  презрением откосятся к
пастору  и его деяниям. Но когда  это  наконец  произошло,  он  с удивлением
обнаружил, что  почти никакой реакции не  последовало. Под покровом жестокой
риторики  и воинственных  жестов скрывались почти такие  же  жизни,  как и у
него;  все  прекрасно  понимали,  чего  стоит  борьба  за выживание. Подобно
Айвану, многие из этих ловких уличных городских парней не так давно приехали
из деревни. Богарт, само хладнокровие, неоспоримый вожак, человек, внушающий
уважение, днем звался  Изекиль  Смит и  был учеником  механика.  Другие были
учениками плотников, строителей или криминалов, как Кагни. Каждый боролся за
жизнь  как  мог: продавал газеты, мыл автомобили, выполнял "дневную  работу"
или,  в случае крайней  необходимости, попрошайничал или воровал  на  улице.
Некоторые были "садовыми мальчиками"  в  коттеджах  и  особняках на  холмах,
которые Айван навсегда запомнил как место страха и унижения.
     Но  по ночам, когда хозяева  трусливо  прятались за запертыми железными
воротами и высокими стенами, их  садовые мальчики облачались в своих лачугах
в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые
имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих
приключений и крутой репутации.
     Ранчо  окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле
канав городка лачуг в  центре и в  заболоченной местности на западе  молодые
люди и подростки рассаживались вокруг  мерцающих костров,  называя эти места
Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в
то  время процветал терроризм).  Они  курили ганджу,  мечтали  о доблести  и
геройстве, проклинали богатых, "выскочек" и полицию, особенно же ее  элитный
Летучий Отряд, - своих заклятых врагов. Время  от времени, с  почти  равными
интервалами,  церковные  кафедры сотрясались  в очередном приступе осуждения
"беззаконной молодежи  и вершителей  зла", и заголовки газет призывали  всех
обратить внимание на опасность, которая исходила от этих  банд, притаившихся
в "складках социального полотна".  Летучий Отряд совершал свои "молниеносные
рейды", и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а  банды  рассеивались. До
тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало.
     На ранчо Айван  проходил  свою  вторую школу улицы и на сей раз  не был
аутсайдером.  Он  узнавал  о  самых  плохих  парнях и  сумасшедших, живых  и
мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о  подвигах,
которые  ему  удастся  совершить.  Но несмотря на  то,  что  они  проклинали
богатых, их  посещали  сладкие  фантазии  о  "больших  деньгах"  и  внезапно
свалившемся  благополучии. Каждый знал  такого же,  как  они, парня, который
выиграл  на скачках, сорвал  банк в китайскую лотерею или  получил "денежную
работу  ".  Или  Мордашку,  которому  посчастливилось найти свою  фортуну  в
кровати пожилой  белой  леди и  зарабатывать деньги,  мало-помалу  "выполняя
ночную работу". Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая,
знали они, хотя бы раз в жизни выпадает  каждому  человеку  -  нужен  только
быстрый ум,  чтобы ее заметить, и крепкие  нервы,  чтобы не упустить. А если
нет,  то  - как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто  - "Живи
быстро, умри  молодым, оставь красивый  труп". И всякий раз, когда Айван это
слышал, ему приходил на ум Кагни.
     Кагни был  высочайшим  специалистом  "хва-тай-и-беги", революционером в
своей  профессии,  которую  он   усовершенствовал  в  соответствии  с  духом
научно-технической эпохи.  Приземистый и  мускулистый парень, он, приходя  в
возбуждение, заикался и  потому говорил очень мало. Он был необычайно  силен
и,  подобно  акробату, обладал  изумительным  чувством равновесия,  талантом
расчета  и железными нервами,  когда,  пригнувшись  к низкому рулю,  ехал на
своем  велосипеде, который прозвал  "мустангом". В  самое  пекло, когда окна
автомобилей  были открыты и они  еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни
лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на
сиденье  или колени бумажник или  кошелек. Не один водитель клялся,  что  не
успевал  он нажать  на сигнал  или вывернуть руль,  как часы взлетали с  его
ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся
по  тротуару велосипедных  колеса.  Все  делалось настолько молниеносно, что
никто не мог  даже  как следует описать случившееся, а  парни говорили, что,
если  у  водителя  кольцо сидит  на  пальце неплотно,  Кагни,  не переставая
крутить педали, положит его себе в карман.
     Кагни,  коренастый  атлет, артист, в своем роде  гений,  модернизировал
устаревшую  схему,   создав   совершенное  средство  для  раскрытия   своего
уникального дара  -  умения  сохранять равновесие  и мгновенно  рассчитывать
расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и
грации.  После него профессия "хватай-и-беги"  не  останется прежней,  и вся
поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными - как Легкий Челн
или  Медноголовый -  они ни  были, оказывалась лишь тенью  великого мастера.
Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто  не мог сравниться, так
и не дожил  до того дня, когда замедляются  рефлексы, дрожат ноги,  подводит
расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с  возрастом блистательный
светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную
жару  проделывал  свой  обычный рейд  по  трем  полосам движения,  навстречу
мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец
в спортивной  машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час.
В бумажнике,  найденном  в  обломках  велосипеда,  лежало всего два доллара.
Плачущий водитель  утверждал, что не  видел Кагни...  и,  вероятно, это было
полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу,  исправно посещал церковную
службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в
какой-то  мере условного  главы  хора. Ночь  преображала  его  в  отчаянного
деспе-радо  собственного  воображения.  Он слонялся по улицам  с Богартом  и
другими парнями, ходил на  блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через
мощные   усилители   черная  американская  музыка,   встречался  с   другими
компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри
Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос.



     If you are a big big tree I am a small axe.
     Айван и  Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и
им не надо было разжигать костер.
     - Эй, Риган! - Богарт оторвался от пива "Рэд Страйп",  которое медленно
потягивал. - Как давно мы с тобой вместе?
     - Бвай, я не знаю точно - но давно уже, да. А что?
     Богарт ответил не сразу. Казалось, он  глубоко ушел в свои мысли. Айван
пристально  вгляделся в его лицо в  боевых  шрамах.  Богарт был  не силен  в
глубинном  анализе, зато  необычайно быстр, когда нужно  было с ходу оценить
ситуацию и сделать точный и вдохновенный  вывод.  С его мгновенной реакцией,
он был известен  как человек,  который никогда  не делает лишних движений  и
почти инстинктивно в любой ситуации  находит верный  ход. Но  сейчас он  вел
себя необычно - сидел какой-то задумчивый и озабоченный.
     - Ты  не видишь  разве, как вся братва  меняется? Ты вот сейчас - самый
старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь?
     - Да, к чертям. Немного ребят осталось.
     - Вот,  я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся
все отчаяннее -  ни хладнокровия,  ни стиля, ничего, только  драчки-ножички,
все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого?
     Так оно  и было,  и  Айван  должен был  и  сам  давно это заметить,  но
перемены  происходили  настолько  постепенно, что  он  о  них  как-то  и  не
задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом
с ним не было.
     - Да, знаешь... Ты сказал - и вот теперь я вижу.
     - И не  только это,  -  продолжал Богарт. -  Послушай! Только вчера мне
пришлось отделать одного полу-Раста бвая  на Параде. -  Лицо  Богарта  стало
вдруг каким-то обиженным. - Да, парень, пришлось отделать его.
     - Что у вас там вышло? Что он тебе сделал?
     - Что он мне сделал? Что он мне сделал? - повторял Богарт, и возмущение
в его голосе росло. - Бвай подошел ко  мне и, слушай, что сказал. Он  сказал
это громко, так что все слышали. Он сказал,  что он руд-бвай и  с ним черная
сила, а зовут его  Рас Чака. И  он сказал,  что он  слышал, что  меня  зовут
Богарт, и потому он хочет узнать - не белый ли человек мой отец?
     - Что ты ему ответил? - спросил, рассмеявшись, Айван.
     - Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что  я ему
сказал?..  Ничего не  сказал  - дал  ему хорошенько  и  свалил на землю.  Он
вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а
когда он опять встал, ударил его в голову - не сильно, но так, чтобы научить
уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? - Лицо Богарта было
наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой.
     - Да,  бвай сильно  погорячился, да  и  дурак- дураком тоже, - вздохнул
Айван.
     Но  Богарт  по-прежнему  о чем-то думал. Раньше невозможно было  себе и
представить,  чтобы кто-то смел  в  открытую смеяться  над именем  Звездного
Мальчика  и тем более  над таким бойцом, как Богарт. Но это только вершки, а
корешки-то  уходят  куда  глубже.  Это  время  великих  внутренних  перемен,
таинственный  процесс,   почти   незаметный  до  тех  пор,  пока  вдруг   не
обнаруживается, что все вещи изменились,  и  только оглянувшись назад, можно
понять, как все это произошло.
     Он  снова  глянул  на горькое лицо  Богарта - каждый его  почетный шрам
отливал  черным в  лунном свете. Можно  было  ухохотаться  над его обиженным
выражением,  но Айван  держал себя в  руках. Он знал,  что именно  тревожило
Богарта.  Дело  было  не в  наглости  и несдержанности  молодых  Раста -  уж
кто-кто, а  Богарт  умел  с этим справиться  и  его  никогда не покидали  ни
решительность, ни  фирменный  шик. Дело касалось куда более глубоких  вещей.
Большинство  ребят из  новичков  отращивали себе  волосы и брали африканские
имена - Рас  Такой-то и Бонго Такой, говорили  про себя  "Я-Ман  Такой-то" и
"Я-Ман Такой ", и  все было "жуткая жуть" и даже  иногда "Джа Такой-то и Джа
Такой". Кино по-прежнему оставалось их главным общим пристрастием, но сейчас
новички вставали  на сторону индейцев и  никогда не принимали сторону белых,
не говоря уже  об именах. Но задать  самому Богарту такой хамский вопрос, а?
Не белый ли человек твой отец? Нет, раньше такого просто не могло  быть. Кто
все эти Раста? Выглядит так,  что сегодня  один Раста на всех, а  завтра уже
куда ни глянь - везде эти дредлоки. Когда и откуда они взялись?
     Смешно -  он все  видел, но как  бы не замечал. А однажды оглянулся - и
все уже другое. Айван с удивлением  вдруг понял, что с тех пор, как он сошел
с автобуса Кули Мана, прошло уже шесть лет. Шесть лет псу под хвост. Как они
прошли? Богарт прав, этот город,  как и  все  люди, уже не тот, он  стал еще
хуже. Но каким образом? Что изменилось?
     Айван  вспомнил, каким большим, людным, волнующим  предстал ему некогда
город. Сейчас он привык  ко всему и просто пытается понять течение  времени.
Что значит -  все стало еще хуже? Ладно, кое-что хуже, кое-что лучше. А  что
лучше? Вероятно,  он сам. Он знает сейчас  гораздо  больше,  чем раньше,  на
улице  может постоять за себя, регулярно ест,  спит  на  простынях - это уже
кое-что.  Но что реально у него есть  и за чем идти  дальше, вперед? Спасибо
Миста Брауну и хору, где он учился,  теперь он разбирается немного в музыке,
и  сам Миста Браун  говорит,  что он  может  петь. Айван просто  ждет своего
шанса. Но все-таки, что  реально у него есть? Нет, вернемся лучше  к первому
вопросу: что стало хуже?  Может ли быть  хуже  по сравнению  с тем, когда он
только-только  приехал и увидел город? Он вспомнил  свои  первые  недели  на
улице, голодные дяи, когда он дошел до  последней степени слабости, тупости,
запуганности и  спал на  асфальте на  рынке; он почувствовал знакомый  гул в
животе.  "Бвай,  я  лучше  буду  спокоен.   Они  думают,  что   они  крутые.
Спокойствие,  Айван,  спокойствие".  И  вдруг он  понял,  что люди стали еще
беднее, еще при-давленнее. Их  нервы оголились, они стали  быстрее впадать в
ярость  и прибегать  к  насилию, совсем  не  так, как  раньше.  Они  всегда,
конечно, горланили и  вздорили, выставляясь друг перед другом, но раньше все
держалось в каких-то рамках и  было смягчено юмором.  А  сейчас и  юмор стал
каким-то горьким, злобным... и сами все такие раздражительные...
     И полиция - они стали еще хуже. Точно. Когда я  приехал в город, ездили
на велосипедах или ходили пешком. Все, что  они могли, - это уложить тебя на
землю или  ударить дубинкой. А  сейчас? Сейчас  они на  машинах и с оружием,
некоторые   с  автоматами.  И  многие   молодые,  как  я  слышал,  ходят   с
револьверами.  Ты сам говорил: они сказали, что могут в два счета решить все
твои проблемы одним выстрелом.
     Что-то  случилось.  Это точно...  Но ведь  это  только  начало,  только
начало... а  где же  конец? Что будет, что ждет нас  всех? Он не мог сказать
конкретно,  но  это будет  "ужас",  что-то жуткое...  Как Растаман  говорил:
"Жуткая Жуть надвигается".
     - Эй, Богарт... ты спишь?
     - Нет, парень, я думаю.
     - А ты помнишь, как они сказали, что скоро возьмут город?
     Богарт не спросил "кто". Он засмеялся.
     - Кто ж такое забудет? Дурдом их чертов, бомбаклаат.
     -  Но слушай... как ты думаешь, что будет, если они и впрямь попробуют,
что тогда?
     - А  как ты думаешь,  что будет?  Ничего не будет,  будет, братцы, одна
кровавая баня.
     - Вот это я и имею в виду, перемены грядут, большие перемены.
     Это случилось довольно давно, когда Айван только пристал к банде. Все в
Тренчтауне  говорили   тогда  о  беспрецедентном  событии,  Раста-фарианском
Съезде,  проходившем  в открытой местности чуть западнее города. Подвигнутые
невероятными слухами о странности и  таинственности  события, Богарт, Риган,
Уидмарк, Петер Лорре, Кагни - вся компания - пришли туда.
     Горели дымные  факелы, вставленные в барабаны и расположенные наподобие
разметки  большого  футбольного  поля.  В  промежутках   между  ними  стояли
величественно-серьезные стражи с дредлоками, в расшитых  золотом накидках, с
мечами и жезлами в руках. В центре, напротив помоста, горел костер, а вокруг
развевались красно-зелено-черные  знамена со священными магическими узорами.
Служители  культа  в  мантиях  курили  чалис,   священную   водяную  трубку,
наполненную ганджой, и танцевали под барабанный оркестр, распевая псалом "Ты
не попадешь в Зайон с умом от плоти" и:
     Протри глаза свои, Встречай Рас Тафари, Протри свои глаза - и приди.
     Давно Рас Тафари зовет тебя,
     Давным-давно.
     Давно Рас Тафари зовет тебя,
     Давным-давно.
     И злодеи вокруг тебя
     Готовы пожрать тебя,
     Но давно Рас Тафари зовет тебя,
     Давным-давно.
     Огромная толпа, изумленно гудящая, окружала лагерь. Такого Кингстон еще
не видывал. Парни предвкушали и торопили события.
     - Бвай, - шептал Уидмарк, - не хватает еще, чтобы Чарлтон Хэстон пришел
со своими заповедями.
     Слухи носились по толпе. Молодого  быка  принесут в жертву - нет, такое
бывало и раньше. Это будет человек,  его  сожгут как ритуальную жертву. Нет,
они  не   настолько  безумны...  Какой-то  бородатый  мужчина   в  состоянии
сильнейшего возбуждения сообщил полиции, что он ходил в лагерь смотреть, что
там происходит, был там радушно принят и приглашен на вечернюю церемонию. Он
отдыхал  в  бараке,  когда случайно услышал разговор  о том, что  вечером ОН
будет принесен  в жертву. Это  было  напечатано  в газете "Звезда" в  тот же
день.
     - Врешь.
     - Этот мужчина сказал, что только милость Божья спасла его.
     - Кто он? Как его зовут?
     - Баллок, Миста Баллок.
     - Чо, ты врешь как черт.
     - Сам смотри, сам все можешь прочитать.
     Другие  говорили,  что в жертву предложил себя сын вождя. Третьи -  что
жертвами должны стать три девственницы.
     - Я вижу, они счастливчики. Где они столько девственниц нашли?
     Ближе к полуночи на помосте появились три фигуры. Пение псалмов стихло.
Все трое  были  одеты  в величественные мантии,  и  даже издали  безошибочно
чувствовалась их непререкаемая власть.
     - Вон тот, что, король Расты?
     - Кто это такие?
     -  Вон  тот, высокий,  в  пурпуре -  Принц Эммануэль  Давид.  Вон  тот,
маленький, с седыми волосами - первосвященник Ракун, а тот, на одной ноге, с
мечом и щитом - маленький Давид, полководец.
     - Чо, гляди, какие они важные, да?
     - Бвай, смотри на того одноногого Расту, как он стоит.
     - Видишь, да? Чо!
     Эммануэль Давид воздел руки над толпой, как Моисей над Красным морем, и
гул  немедленно стих. Несмотря  на отдельные смешки, толпа была покорена,  и
странно  было  видеть  ее  столь  послушной  авторитету.  Королевский  голос
Эммануэля  Давида  набатом разнесся  в  тишине.  Он объявил, что из-за  злых
козней Вавилона и коварных планов гонителей праведников в вечерней церемонии
произойдет   изменение.  Жертвоприношение,   намеченное   на   вечер,  будет
перенесено.
     -  Поди  лучше разыщи  Баллока,  - крикнул кто-то, и  толпа разразилась
смехом.
     Эммануэль  Давид возвышался  над  толпой,  недоступный  смеху.  Святому
Ракуну,  возлюбленному Бога,  было  послано новое видение. Новое видение  от
Бога Всемогущего, Иего Джа
     Рас Тафари.  Джа-Бог велел, чтобы этой же  ночью  город был  захвачен и
очищен от скверны,
     греха и зла.
     -  За одну  ночь  город не  очистишь  от скверны,  - проворчал какой-то
скептик. - Даже если все вы святые.
     Этой  же ночью,  утверждал  Эммануэль Давид, город  будет отдан в  руки
праведников,  как  если бы  Иерихон был  отдан в  руки  Джошуа; как если  бы
железные врата Газа пали прежде, чем  их сокрушила Самсонова мощь, да и Пять
царей амо-ритов были  прежде израэлитов:  Адонезек,  царь Иерусалима; Ногам,
царь Хеврона; Пирам, царь Ярмута.
     Красноречие Принца было зажигательным.  Слыша эти грозные слова, идущие
в возвышенном ритме,  его последователи  танцевали  и голосили  от  радости,
взмахивая  мечами и жезлами. "Избавление, избавление! " - провозглашали они,
и их бородатые лица с  черными патлами светились от  экстаза и долгожданного
освобождения,  ныне оказавшегося наконец  в их руках. "Растафарай!!! -  пели
они. - Да снизойдет на меня благодать Зайона".
     Так велики были страсть и пыл, встретившие заявление Принца, что захват
и очищение города казались уже свершившимся  фактом. Радость ликующей братии
вызвала в толпе неподдельное возбуждение.
     -   Что  ты   думаешь,  Риган?  Как  ты  считаешь,  они  это  могут?  -
многозначительно прошептал Уидмэрк.
     - Не знаю,  откуда мне знать, - ответил Айван. Он вспомнил истории Маас
Натти о черных; войнах и героях и хотел всему верить.
     Но что-то было не так,  что-то в этой странной армии не соответствовало
тому, о чем говорил Маас Натти. И все же...
     Не  закрывая  ртов,  толпа  восторженно наблюдала  за  тем,  как  Принц
Эммануэль  Давид  и  примкнувшие к  нему  первосвященник по  правую  руку  и
одноногий  полководец  по  левую возглавили шествие. Над их  головами  реяло
огромное знамя, за ними следовали служители  культа в парчовых одеяниях, "по
старинному  магическому   закону   Мелхиседека"  благоговейно  неся   что-то
обернутое  в  ткань,  о  чем  говорили, что  это  "Ноев  Ковчег".  Затем шли
барабанщики, а за ними  все войско, "жуткие"  воины  Найябинги,  танцевавшие
исступленно,  но почему-то без оружия,  если не считать деревянных посохов и
почти игрушечных  мечей  и  копий. Судя по всему, они  были вооружены только
верой.  Шествуя  по  спящему  городу,  поддерживаемые  толпой  любопытных  и
скептиков,   они  били  в  барабаны,  звенели  тамбуринами  и  пели  псалмы,
прославляющие имя Божье:
     Слово Господа нашего Бога
     Джсйхаджа Рас Тафари -
     Милость и правда тем,
     Кто держит Его Ковчег и Его Заповеди.
     Ибо Хайле сей человек, Селассиай,
     Джейхаджа Рас Тафари,
     Негус Негусов,
     Король Королей,
     Бог Богов,
     Побеждающий Лев колена Иудина,
     Избранник Неба и Светоч Мира Сего.
     Селаах.
     - Лев колена Иуды, - провозглашали  они, - разобьет все цепи,  принесет
нам победу. Он воздаст нам за все.
     Они не оставили в этом  сомнений, когда вознесли песнь радости к своему
Богу и в экстазе пустились в пляс перед Ковчегом.
     Поначалу   марш   тронулся   нестройными    рядами,   словно   видению,
ниспосланному  Ракуну, недоставало  мощи, но,  когда  они  вошли  в  город и
направились  к  парку  Виктории,  шествие  шаг  за  шагом  набрало   силу  и
стройность.  Приходская церковь возвышалась в  северной оконечности парка, и
та  быстрота,  с которой Ракун  поспешил к  официальной церкви, должна  была
снять  вопрос,  какой смысл  несет  в  себе  этот мятеж  -  политический или
богословский.  На  дверях   церкви  Ракун  вывесил   декларацию,  отрицающую
Англиканского Епископа и его деяния.  Он призывал его  признать свои ошибки,
отречься от лживой религии белого человека, провозгласить божественность Рас
Тафари и приоритет истинной веры и Церкви Триумфа. После чего Ракун исполнил
Бхинги - ритуал изгнания сил зла из этого здания.
     Братия  разделилась на два  потока и, играя  на барабанах и тамбуринах,
промаршировала  вокруг  парка  в разных  направлениях.  Семь раз  они обошли
вокруг парка, прежде  чем  снова  войти  в него и водрузить свое трехцветное
знамя на флагшток  королевы Виктории, где по  праздникам вывешивался  "Юнион
Джек".  Они  попытались - кажется, не  вполне  от всего сердца - сбросить  с
постамента статую королевы, но статуя была такой  же  твердой и несгибаемой,
как  и  сама осанистая  пучеглазая белая леди,  чье  изображение  она  собой
являла,  и  потому сошлись  в конце  концов  на том,  что  лучший  выход  из
возникшего положения - закутать ее в черную материю.
     Затем  первосвященник  совершил обряд  изгнания  духов колониализма,  и
Эммануэль   Давид   провозгласил   город   зазоеванным.   К  губернатору   и
премьер-министру  были посланы  эмиссары  сообщить о  перемене  их  статуса,
призвать  их  мирно  передать  бразды  правления  новому   правительству   и
"преклонить колени" перед новой властью. Воины заняли оборонительную позицию
и были проинспектированы государем и  его оруженосцем,  которые признали  их
боевую  готовность вполне  удовлетворительной. Вскоре  все  три предводителя
поднялись  на  открытую  сцену,  где  по  праздникам  военный  оркестр играл
имперскую  музыку,  и  со  сдержанным  достоинством стали  ожидать  прибытия
представителей Вавилона.
     Разрядка напряжения подействовала на зрителей явно удручающе. Со своего
дерева,  где  они  устроились наблюдать происходящее, Богарт  и  его  ребята
услышали  громкие критические реплики  в адрес  предводителей. Особенно  все
были  недовольны  Эммануэлем  Давидом  в  качестве военного  и политического
стратега и  Ракуном в качестве провидца;  нравились им  только  воинственные
действия полководца.
     -  Чо, я  затем так  далеко  шел, чтоб все это увидеть?  -  пожаловался
какой-то мужчина.
     - Погоди-ка? Они думают, что город  так завоевывают? Да они шутят  так,
люди эти, это шутка.
     Но  само  войско  и  особенно его  предводители,  высокомерно игнорируя
насмешки,  раскурили   чалис  и  стали  наивно  ожидать  прибытия  посланцев
Вавилона.  Но  ровно  ничего  не  происходило. Толпа  становилась все  более
беспокойной, комментарии - все более громкими и вызывающими.
     В  этот  момент  появились  два  сонных  констебля  из  бригады  пешего
патрулирования, протиравших глаза в вялом изумлении.
     - Вавилон! Вавилон! - закричала толпа.
     Увидев, что  полицейских  всего  двое,  Ракун-священник  получил  новое
откровение. Он объявил, что Рас Тафари второй раз не будет требовать жертвы.
Он сейчас желает головы двух вавилонян как дань. С криками "Гори, Вавилон! "
и "Вавилон должен пасть! " группа воинов побежала за их головами.
     - Беги, Вавилон! - кричала толпа  со смехом и улюлюканьем.  -  Растаман
бежит за тобой!
     - Ваайии, смотри,  как Вавилон драпает!  Ха- ха-ха, - смеялись  люди  и
грозно добавляли: - Я говорю, беги, Вавилон!
     Вид бросившихся наутек полицейских несказанно всех  обрадовал, и добрый
дух немедленно был восстановлен, особенно при  мысли увидеть столь необычное
зрелище,  как жертвоприношение  вавилонян. Но передовой экспедиционный отряд
вернулся  лишь с  дубинками  и  шлемами,  брошенными полицейскими  во  время
бегства.
     Полиция, однако, прибыла с подкреплением: в парк с  ревом въехали шесть
автобусов. Готовые  к подавлению бунта полицейские  держали в  руках длинные
дубинки и деревянные  щиты; они  торопливо  выбегали  из автобусов,  зловеще
стуча  каблуками.  Сформировав  сплошную  линию  за  плотной  стеной  щитов,
поблескивая  остриями  шлемов, полицейские с  военной четкостью затопали  по
асфальту и забарабанили дубинками по щитам, создавая устрашающий шум.
     Напротив них воины Раста сформировали нестройные ряды, в центре которых
стоял Эммануэль Давид в сопровождении маленького Давида.
     Никто толком  не  мог  вспомнить, находился ли там  Ракун, но, в  конце
концов, его роль касалась духовной стороны дела, а не военной.
     Государь потряс своими регалиями и ринулся вперед.
     - Отступления быть не может - только вперед! - крикнул он. - Пленных не
берем!
     Настала пауза, во время которой войско набиралось мужества.
     - Черт! - воскликнул Видмарк. - Спартак, черт возьми!
     И  действительно,  сцена противостояния Раста в  их библейских одеяниях
плотным  рядам щитов и заостренных  шлемов вызывала ассоциацию со  сражением
восставших рабов с римскими легионами.
     - Недостает только Виктора Матюра, - сказал Айван.
     Наконец, когда братия принялась скандировать: "Жги  Вавилон! ", "Грядет
Царствие Джа! ", "Черным людям - сила! ", Маленький Давид повел свое  войско
на врага.
     Полицейские не покинули своей позиции и позволили нападающим  врезаться
в них без  ущерба для себя, как волна разбивается о  каменный риф. Затем они
стали методично  наступать,  размахивая дубинками,  словно  жнецы серпами  в
поле. Один удар с гулким  стуком пришелся по  голове Эммануэля Давида, и его
величество склонилось на  свои  августейшие колени. Железный Маленький Давид
поднял  монарха на ноги и стал выводить его из гущи сражения, подпрыгивая на
одной  ноге  и отчаянно отмахиваясь от врагов мечом.  Эммануэль Давид потряс
дред-латой головой, дабы прояснить картину, и воскликнул:
     -  Слишком  поздно!  Слишком поздно  наступать!  Назад! Назад в  боевом
порядке! - и, не теряя времени, исполнил собственную команду.
     Маленький Давид сыграл  сигнал к отступлению на своем абенге, и братия,
оставив трехцветное  знамя, бросилась бежать  из  парка  в  разные стороны с
накидками и дредлоками, развевающимися по ветру их гневного отхода.
     Самое  стойкое сопротивление оказал один из служителей культа,  который
не подчинился приказу  об отступлении.  Упав на одно колено после первого же
удара,  он вскоре поднялся на ноги и, шатаясь, ворвался  в гущу полицейских,
размахивая  суковатой  палкой.  Его глаза  были  красными и выпученными, рот
широко раскрыт,  шея напряглась  и  вздулась  от силы  издаваемого  им рыка,
теряющегося  в  общем  лязге. Его  окружили со  всех сторон и  вскоре ударом
дубинки раскроили череп.  Но он, проклиная  Вавилон, продолжал сражаться,  и
кровь ручьями текла по дредам, когда его тащили в автобус.
     - Я знаю этого брата!  - крикнул  Айван.  Бедный  Рас Мученик  оказался
прав,  подумал  он. Он говорил,  что рано  или поздно  Вавилон  проломит ему
голову. Кто теперь будет кормить его ребятишек?
     Полицейские создавали видимость преследования; многие из них  не  могли
удержаться от смеха.
     - Бвай, - сказал Богарт. - Теперь им не поможет даже Виктор Матюр.
     Таким   образом  завершился   захват  города.  Несколько   голов   было
проломлено,  несколько  ног переломано, но никто  всерьез  не пострадал.  На
следующее утро газеты  разразились заголовками "Захватчики отброшены:  город
спасен"  и  расценили  инцидент  как  дешевую комедию. Несколько  закоснелых
авторов писем в газету и наблюдателей-с-тревогой, пастор Рамсай в их  числе,
поместили  в газеты свои материалы, требуя обратить внимание на то, что было
совершено  сразу  несколько  серьезных  преступлений,  а  именно:  нанесение
увечий,  открытый мятеж, подстрекательство, оскорбление  королевской  особы,
государственная  измена  и,  вполне  вероятно,  ересь  и  святотатство.  Они
требовали принять  судебные меры. Никто, однако, не обратил на их требования
никакого внимания.
     Более всего пострадала политическая карьера государя Эммануэля Давида и
первосвященника Ракуна,  которым так  и не удалось восстановить свое влияние
среди братии. Много месяцев спустя можно было слышать, как мальчишки кричат:
"Вперед! Пленных не берем! ", а затем: "Слишком поздно наступать! Назад! " и
убегают,  оставляя  за  собой  раскаты  издевательского  смеха.  Среди  трех
предводителей единственным, чей авторитет не пострадал, был маленький Давид,
оруженосец,  спасенный, как  многие  верили,  благодаря  чисто Божественному
вмешательству. Очевидцы говорили, что после отступления, когда самые молодые
и  резвые из разбитой  армии оказались возле лагеря,  в  пяти милях от места
сражения,  они  обнаружили,  что  оруженосец сидит там  на  бревнышке  возле
тлеющего  костра. Он  был совершенно спокоен, без малейших следов пота, и на
его обычно воинственном лице светилось выражение полной безмятежности. Более
того, он играл на струнном инструменте и сладко пел умиротворенным голосом:
     О если бы вы знали Благословенного Джа Растафари Вы бы пришли сюда.
     Невозможно было  разумно  объяснить,  каким образом одноногий  человек,
совсем недавно замеченный  о самой  гуще сражения,  сумел  перегнать всех по
дороге в лагерь. Нашлось немало людей, всерьез поверивших  в то, что  только
всесильная  длань  Рас Тафари  могла  вырвать  неукротимого  воина из когтей
Вавилона. Селаах!
     - Нет,  - повторил Богарт, - если они  сегодня  такое натворят,  жертвы
обеспечены.
     -  И не одна, а штабелями, - согласился Айван. - Подумать  только,  как
все изменилось  с тех пор,  как я оказался в  городе!  Полиция  теперь  не с
дубинками и  щитами, как раньше, теперь у  них и маски, как у Флеш Гордон, и
танк на случай  бунта, который правительство купило у немцев, и обдать могут
слезоточивым газом или краской, а потом забирать спокойно.
     - Это  я и имею  в виду, -  сказал Богарт. - Сейчас все другое. Летучий
Отряд - это шуточки по сравнению с тем, что у них сейчас.
     - И не только полиция, братва тоже. Помнишь, как зарезали Питера Лорре,
Бендикса, Видмарка и за что? Да ни за что. Чистая глупость.
     - Ой-е-ей,  братишка, жуть  одна. Кажется,  и  братва отчаяннее  стала,
легче стали кровь людскую пускать.
     - А что в "Маджестик" было в том месяце? Вот что я называю алиас.
     - Бвай, я даже говорить об этом не могу. Мои  нервы еще не поправились.
Чистейший алиас.
     - Человек там, Маас Рэй его зовут, кто он, откуда?
     - Я не знаю, ман, но он другой, по-другому плохой он.
     -  Слушайте,  люди,  скоро  что-то  случится.  Слушайте, что я  говорю!
Случится  что-то  очень серьезное.  - Богарт  погрузился  в  продолжительное
молчание.
     - Бвай, я  знаю, что я бедный и черный, но  в  ту ночь я впервые узнал,
что  правительство ни в грош мою  жизнь  не ставит,  -  сказал  Айван и тоже
замолчал, вспоминая тот  случай.  Тогда они впервые поняли, что приближается
что-то такое,  что им не  дано  так просто понять, что-то в  высшей  степени
неординарное.
     При первой же  возможности они отправились в центр Кингстона на тройной
сеанс. Это была чужая  территория, контролируемая бандами  Скелла и May May.
Они  знали об  их авторитете,  но ни с кем из них не имели  контактов,  как,
впрочем, и проблем. Айвану показалось, что напряжение в кинотеатре в ту ночь
было особенно  сильным, но он  успокаивал себя, что это всего-навсего от его
неуверенности за  пределами своего района. Но после первого фильма атмосфера
сгустилась и возникло ощущение, что должно что-то случиться. Ощущение это не
рассеивалось, а все нарастало, и уже после первого фильма, найдись для этого
какой-нибудь повод, он готов был сказать: "Богарт, давай смотаем отсюда, ман
", но то, что он не сказал  этого, возможно,  и к лучшему,  ведь,  уйди они,
никто их рассказу о случившемся не поверил бы.
     Вторая картина только-только  началась,  как вдруг  экран погас.  Толпа
захлопала в ладоши и затопала ногами, но тут в зал ворвался резкий голос:
     - Прекратите шуметь! Сеанс окончен.
     Зал замер  в странной тишине.  "Как это окончен, если  всего один фильм
показали?  "  Снова  начался шум.  Затем  зажегся прожектор,  и все  увидели
освещенную фигуру, которая стояла  на стене  над  экраном. Силуэт  стройного
молодого черного парня в военной форме цвета хаки на фоне неба.
     -  Повторяю: сеанс окончен, - объявил он удивленной публике. На нем был
пояс, как у Сэма Брауна, за который был  заткнут револьвер в плотной кобуре.
Под мышкой он держал дубинку.
     По залу прошел глухой ропот.
     - Этот чертов человек - сумасшедший?
     - Кто ты такой, что говоришь: сеанс окончен?
     - Мы за три сеанса заплатили!
     Народ  стал шарить под  сиденьями  в  поисках  пустых пивных бутылок  и
прочих предметов, годных на то, чтобы их швырнуть. Они покажут этому наглецу
"сеанс окончен"!
     - Я сказал: сеанс окончен сейчас, - повторил парень с ледяной усмешкой.
Он  взмахнул дубинкой, и холодный  металлический лязг передернутых  затворов
послышался в зале. Зажегся свет.
     -  Иисус Христос!  -  прошептал  Богарт.  Глаза  присутствующих  широко
раскрылись,  все еще не веря тому, что в руках у  десяти человек, стоящих на
стене, находятся автоматы. И направлены они прямо на публику,
     -  Спорим, сейчас  вы поверили  мне,  что  сеанс  окончен,  -  глумливо
произнес молодой офицер.
     Из  толпы раздался глухой коллективный вздох,  и настала полная тишина.
Каждая пара глаз завороженно уставилась на угрожающее оружие, по-прежнему не
веря  в  его  реальность.  Айван вжался  в кресло,  боясь  громко вздохнуть.
Влажный  холодок  словно прилип к  его  коже.  Он не  мог  отвести  глаз  от
молчаливых жутких фигур, окруживших зрительный зал сверху. Железное клацанье
затворов  отзывалось в его  голове  непередаваемым  ужасом.  Едкий мускусный
запах  наполнил  его  ноздри,  тошнотворный  запах   страха,  заразительного
коллективного  ужаса, с которым  раньше он  никогда  не сталкивался.  Где-то
вдали он услышал всхлипывания, а затем мягкое позвякивание бутылок,  ножей и
даже, как ему показалось,  револьверов, которые тайком осторожно  клались на
бетонный пол.  Офицер стоял, будто на параде,  мягко  раскачиваясь на широко
расставленных ногах.
     - Всем оставаться  на  местах! -  приказал он без особой на то нужды. -
Это рейд полиции с целью изъятия оружия. Придется вам  привыкнуть к  этому и
не  только к этому, пока мальчиши-плохиши среди вас думают, что могут играть
в ножички-пестики.  Кто принадлежит  к  банде Скелла? Где эти  ваши May May?
Если вы такие крутые, меня проверьте. Вперед, вперед, проверьте меня!
     Он сделал паузу и подождал. Затем безжалостно рассмеялся.
     - Я  слышал,  что сегодня здесь намечалась  война  двух банд. Позвольте
сказать вам кое-что. Неплохо  было бы вам забыть  о  войне банд, как лягушка
забыла о своем хвосте. Слышите меня? А сейчас - все в очередь no-одному и по
домам! Все - на выход.
     Как  и  было  скомандовано,  толпа  в  молчании  потянулась  к  выходу.
Полицейские в форме обыскивали каждого, кто выходил, - и  мужчин, и  женщин.
Они делали это  быстро, тщательно  и очень грубо. Время  от  времени светили
фонариком  кому-нибудь в  лицо  и сверялись со  своей  картотекой. Несколько
человек было арестовано.
     Айван, Богарт и остальные в молчании побрели  на ранчо. Знакомые темные
улицы казались теперь угрожающими. Долгое время никто не мог ничего сказать.
Айван  не в  силах  был выразить  то,  что лежало у него  на душе. Он  хотел
ругаться  и  плакать одновременно.  В  груди и  животе  он  ощущал холодную,
тошнотворную, свинцовую тяжесть,  залегавшую еще глубже, чем гнев, страх или
стыд, которые  тоже присутствовали. Он знал, и это знали все, что только что
они были свидетелями конца одного и начала чего-то другого.
     - После человека не будет птицы, - неубедительно пригрозил Богарт.
     Думаешь, они и правда могли бы  нас перестрелять?  -  спросил кто-то до
сих пор дрожащим голосом.
     - Все, что они  хотели, -  это показать, какие они крутые. Ты  видел их
лица?
     Тогда  они  еще  не  знали,  что  в  тот  день  впервые  столкнулись  с
выпускником школы контрразведки  и  подавления мятежей,  которую Соединенные
Штаты основали  в Панаме на  благо своих южных соседей.  Это  было их первое
знакомство с капитаном Рэем Джонсом, первым местным офицером, окончившим эту
школу, которому  вскоре суждено будет стать  легендой и  символом. Ему дадут
имя Маас Рэй.



     Ты не попадешь в Зайон С умом от плоти...
     Псалом Раста
     Пастор  Рамсай столкнулся с трудностями, размышляя  над  лежавшим перед
ним  отчетом. Он всегда был горд своей пунктуальностью. Но теперь  его другу
доктору Джимми и Департаменту зарубежных миссий в Мемфисе придется подождать
новых  сведений. Слова  и  фразы  ускользали  от  пастора. Он подвинул  стул
поближе  к столу  и  постарался сосредоточиться  над документом. Из соседней
комнаты, где  девушки-послушницы, как  предполагалось,  должны  были изучать
Писание,  донесся негромкий  смех. Он строго посмотрел в  открытую дверь,  и
черты его лица смягчились. В самом углу сидела Эльза с Библией  на  коленях,
но со смущением на лице она смотрела  в открытое окно. Ее глубоко посаженные
глаза, казалось, светятся из омута теней. Ладно, по крайней мере не ходит на
танцульки, подумал пастор. Она всегда  была не такой, как все, - погруженной
в себя, задумчивой. Интересно было бы знать, о чем  она так серьезно думает?
И впрямь уже не ребенок. Фактически, она вступила в  самый опасный  возраст.
Эта мысль расстроила пастора и одновременно взбудоражила, но ведь о ней пока
не  было  никаких  тревожных  сигналов.  Он  склонился  над  отчетом,  потом
раздраженно отложил бумаги и снова украдкой глянул на  Эльзу.  Ее подбородок
покоился на скрещенных руках, во время чтения  она  неторопливо поворачивала
голову  из  стороны  в  сторону.  Пастор  потянулся  за  Библией. Он  лениво
пролистал страницы. Книга Иова. Не  из  числа его любимых, Иов слишком много
жалуется.  Сейчас  ему  куда  нужнее  псалом,  добрый  псалом  Давидов, дабы
успокоиться и прийти в  себя, даже если псалмы и были сложены  для укрощения
демонов, осаждавших  царя  Саула.  Но  пока пастор  перелистывал Библию, его
внимание  привлекла фраза из Книги Иова, глава 15. Он сделал паузу и прочел:
"Что такое человек,  чтоб быть ему чистым, и чтобы рожденному  женщиною быть
праведным?  "  Это было не  совсем  то, чего хотелось пастору,  но его глаза
пробежали страницу до  конца. "Тем больше  нечист и  растлен человек, пьющий
беззаконие как воду... " Он в ярости закрыл книгу. Сегодня даже Благая Книга
смеется над ним. Или это предостережение? Бог не дремлет и не предается сну.
Почему-то ему кажется... что ему кажется? Что  он в чем-то провинился? Но  в
чем его вина? Помрачневший пастор бросил  взгляд  в соседнюю комнату и снова
увидел   Эльзу.  Она   уставилась   в   темноту,   по-прежнему  медленно   и
бессознательно качая головой.
     Он развернул стул в другую сторону и стал смотреть в окно. В мастерской
горел  свет,  как  видно,  Длиньша  задержался  с  какой-то  работой. Пастор
выпрямился на стуле.
     -  Эльза.  -  Его  голос прозвучал в притихшем доме особенно громко.  -
Пожалуйста, подойди сюда.
     - Да,  Ваше  преподобие? - Эльза вошла  так быстро, что он не успел еще
собраться   с   мыслями.  Исполненная  уважения,  она   стояла   перед  ним,
вопросительно склонив голову.
     - Аа...  -  Он  поднял глаза. Боже мой, как  быстро она  взрослеет... -
Да...  В мастерской  горит свет,  и  я  подумал, не  знаешь ли  ты, чем  там
занимается Длиньша?
     - Это не Длиньша, Ваше преподобие. Это, должно быть,  Айван возится  со
своим велосипедом.
     Ясный и простодушный голос.
     - Гм-м, посмотрим.
     Эльза не уходила, выжидательно на него поглядывая. Он почувствовал себя
неуютно. Тишина слишком затянулась.
     - Что-нибудь еще, сэр?
     - А что еще? - Он бросил на нее быстрый взгляд.
     Внезапно она почувствовала смущение. Почему?
     - Я подумала, что вы хотите его видеть, сэр.
     - Если мне это понадобится, я сам его разыщу.
     "Интересно знать, о чем это  ты и  этот мальчик так много говорите,  а?
Нет, так нельзя.  Хотел  быть мягким, а  получилось слишком  строго, гораздо
резче, чем хотел".
     - Эльза...
     - Да, сэр? - Ее голос почти не был слышен.
     Эльза, я  знаю,  что ты не думаешь еще о подобных  вещах,  но  ты,  моя
дорогая,  понемногу  становишься  молодой  женщиной.  -   Он  сделал  паузу,
продолжая смотреть на нее  и стараясь сохранить надлежащий родительский тон.
- По-моему ты  слишком много времени проводишь с этим мальчиком.  Не подумай
только, что я имею в виду что-то  предосудительное, но, знаешь, осторожности
никогда  не бывает мало... И к тому же беда сразу, как дождь, не приходит. -
Он не хотел всего этого говорить. Эльза вздрогнула, широко открыв глаза.
     - Так вот что вы обо мне думаете, Ваше преподобие?
     -  Нет, нет,  нет, ни в коем случае, Эльза...  Просто будь  осторожней,
потому что выглядит все иначе, понимаешь?
     Пастор Рамсай всегда гордился тем, что заранее и со  всей тщательностью
обдумывает  каждое  слово я  каждое  действие. Но  он  не был готов  к этому
разговору  и  остался  недоволен,  что  все  вышло   именно  так.   Он  сел,
прислушиваясь к отдаленному гулу голосов и смеха  своих питомиц, готовящихся
отойти ко  сну. Не  над  ним ли они смеются? Невозможная и  непозволительная
вещь, но его раздражение продолжало расти. Что явно  недопустимо. Все дело в
этом  мальчишке. Взошла полная  луна,  должно  быть, с холмов  дует приятный
ветерок, надо бы пойти прогуляться и успокоиться.
     Едва  пастор вышел во двор,  как услышал  звуки  музыки.  Поначалу  ему
показалось, что она звучит совсем рядом, но вскоре понял, что звук доносится
из мастерской.
     Айван склонился над ведерком с  болтами и шурупами. На  скамейке  стоял
маленький  радиоприемник.  Айван был так  поглощен  работой  и своим  телом,
двигающимся в такт музыки, что не услышал, как вошел пастор.
     Пастор  смотрел на Айвана, и в нем поднимался гнев. И что  только Эльза
нашла в этом мальчишке? Он протянул руку и выключил приемник.
     - Кто выключил... о, добрый вечер, Ваше преподобие!
     -  Ты прекрасно знаешь, что я не разрешаю  слушать здесь музыку! Что ты
делаешь так поздно?
     - Велосипед чиню, сэр.
     Этот мальчишка слишком самодоволен. Есть  что-то невыносимо нахальное в
его чересчур светлой улыбке.
     - Тебе известны мои правила. Неужели ты хочешь, чтобы сюда явился Бог и
посмотрел, чем ты занимаешься, а?
     - Чем, сэр?
     -  Чем?  Трясешься   под  свои  буги-вуги   и  ведешь  себя  совершенно
непристойно.
     - Но это  вовсе не  буги-вуги, Ваше  преподобие.  Буги-вуги  давно  уже
прошли.
     - Мне  не важно,  как они у вас там называются, все  равно это  происки
дьявола, ты понял меня? Я не желаю это здесь слышать.
     -  Да,  сэр.  -  Вот  она,  эта  невыносимая  кротость  поверх дерзкого
высокомерия.
     - Иди и читай Библию. Слышишь, что я тебе говорю! Три раза в день читай
Библию.
     Мальчишка  этот красавчик, и это ему во вред. "Да, сэр ",  как маслице,
тает  у него  во  рту.  Кого он думает  одурачить? Пастор с  силой захлопнул
дверцу своего "форда Кортины" и выехал со двора, переключая скорости с очень
нехристианским скрежетом.
     Его грозные крики достигли девичьей комнаты.
     - Гм-м, Его  преподобие  взбесился сегодня, - пробормотал кто-то сонным
голосом.
     Наверное, увидел, что мы все замечаем. - А что вы замечаете? - захотела
узнать Эльза.
     - Ничего, моя дорогая, ровным  счетом ничего, - промурлыкала девушка- -
Но все равно мне жаль Айвана.
     -  Вам  бы лучше перестать вздыхать  и хихикать. У  вас слишком  дурные
мысли  - это вам не  на  пользу, - сказала Эльза.  Она закрыла глаза. Пастор
просто в плохом настроении, вот и вcе. Он -  ее опекун, и потому беспокоится
о ней больше, чем о других девушках, это естественно...
     "И  чего это пастор так  вдруг  разозлился? - думал  Айван. -  Кто  его
разгневал?  Как  он смотрел на меня, словно хотел  избить, и за что? Неужели
из-за  музыки? Буги-вуги! Ну  и ну! Он  ничего не слышал о  блюзе, о ска и о
новой музыке, которую называют реггей. Чо,  пастор  слишком отстал от жизни,
хотя,  конечно, он великий христианин.  Говорит о происках дьявола, а ведь у
него  в церкви каждое воскресенье звучит почти такая же  музыка! Даже  Миста
Браун говорит, что корни у  нее одни и те же, только цели разные. Что я,  не
вижу,  что  ли,  когда  сестры  в  церкви пляшут,  и  трясутся, и испытывают
радость,  это  ведь  то  же  самое,  что  хорошие  блюзовые танцы  - тот  же
подпрыгивающий-и-крутящий-ся ритм и тяжелый-тяжелый соул, который заставляет
сестер трястись, дрожать всем телом и завывать. Но ведь это Божья благодать,
разве  не  так?  Какая все-таки  жизнь  смешная! Чего это пастор злится, как
будто  я съел  его ужин? Буги-вуги, черт возьми! Чо! Пастор шутит так".  Эта
музыка была  чем-то абсолютно новым,  что  вышло  в радиоэфир.  Когда  Айван
бросал взгляд  в  прошлое,  он  видел, как  она  постепенно оформлялась. Ему
казалось  добрым и обнадеживающим  знаком  то, каким путем пошла  музыка,  -
именно  этого поворота он, оказывается,  сам того  не сознавая,  ждал.  Этот
реггей-бизнес  -  впервые музыка  стала  полностью  принадлежать молодежи  и
"страдальцам".  Музыка  корней, их собственное  изобретение. Она говорила  о
том, что нет работы и денег, о войне и  раздорах в  Вавилоне, об угнетении и
экономической депрессии, о стрельбе и ограблениях, о том,  что было для него
каждодневной  реальностью. Даже Миста  Браун, побаивающийся пастора Рам-сая,
вынужден был признать, что  какой бы она ни была грешной и святотатственной,
эта музыка отражает их жизнь, он  сомневался  в  том,  что когда-либо станет
лучше. У Айвана никаких  сомнений на этот счет не было. Он не раз уже слышал
истории о бедных мальчишках, которые пели новую музыку, записывали пластинки
и становились звездами. Эти истории волновали его ничуть не меньше, чем сама
музыка.
     Когда Айван впервые оказался  в городе, на танцах не было ничего, кроме
ритм-энд-блюза  из  Америки. И  местные  певцы  следовали  за  американцами,
исполняли их  хиты и  подражали  малейшей интонации их голоса  и  стиля  так
хорошо, что заметить разницу было почти невозможно.  Их и рассматривали  как
местных, островных, "Сачмо", Роев Гамильтонов и Фэтсов Домино. Но сейчас все
это  в прошлом,  и  настоящая  музыка  создается  прямо здесь,  и  создается
по-своему. Ему  нужен  всего один  шанс,  и тогда  он  всем  покажет. Там, в
деревне, вероятно, думают, что он уже умер,  а ему  нужен всего один шанс, и
он всем покажет, что Айван жив.
     "Один шанс, всего один  шанс, и больше мне ничего  не надо". У него уже
есть несколько песен, над которыми он работает, сочиняет слова и мелодию. Он
попросит Миста  Брауна послушать  музыку. Возможно, Миста Браун поможет - он
хороший. Айван попробует  свои  песни с Руфусом  на  клавишных и  с Сонни на
гитаре. Всего один шанс, и он всем покажет...
     Тогда и  настанет время  уйти от пастора, его Молитвенного дома  и всех
его дурацких правил. Кроме Эльзы, по ней он будет скучать, В чем-то  она его
понимает.  Она  -   единственная,   кому  кое-что   известно  о  его  ночных
похождениях.  Эльза  умеет хранить тайну, хотя знает  о Богар-те, Видмарке и
всех остальных. Он рассказывал ей о фильмах,  обо всем, что видел на улицах.
Эльзе можно доверять, это его маленький друг.  Да и не такой уж маленький...
Это она раздобыла ему старую ржавую велосипедную  раму,  с которой он сейчас
возится. Ну да, Эльза сказала, что она валяется и никому не нужна. Оказалась
отличная рама, через неделю он  ее закончит. Уже месяц он трудился над своим
велосипедом. Все деньги уходили на  него, все до единого  пенни. Новые шины,
серебристые крылья, подержанные колеса, купленные в китайском магазинчике на
углу - все это он привел в порядок. Не хватает только фары, седла, кое-каких
тросиков - и велосипед готов. Он обязательно возьмет Эльзу с собой на первую
прогулку. Покажет ей места,  о которых так много рассказывал. Если бы пастор
не был  таким строгим,  он бы взял  Эльзу и в кино... Как же так получилось,
что все  его мысли заняты ею?  Несмотря на то что велосипед отнимает  у него
все свободное время и он мечтает о записи пластинки,  Эльза никак не выходит
у него из головы.
     Уже несколько  недель  Айван  не ходил в кино  и не был  на  ранчо.  Он
постоянно что-то чистит,  скребет, красит, смазывает. Велосипед почти готов.
Айван повесил его на задней стене  мастерской,  куда всегда может  прийти  и
посмотреть,  как  он там блестит. Длиньша  ничего не говорит, но уже  не раз
Айван замечал,  что  он  смотрит  на него с каким-то  странным  выражением в
крохотных  свинячьих  глазках.  Пусть  себе смотрит, пока  глаза  на  лоб не
вылезут, думал Айван, мне без разницы.
     После  возмущения  пастора  по  поводу  буги-вуги,  у  Айвана  не  было
возможности поговорить  с Эльзой  наедине. Она постоянно была занята в таких
местах, куда у Айвана не  было  доступа. Но  на занятиях хора и в церкви  он
видел, что в се манерах появилось нечто новое - застенчивость и достоинство,
которых он раньше  не замечал. Она то и дело бросала на  него то удивленные,
то  вопросительные взгляды,  тяжелые от  невысказанности.  Это  стало  у них
чем-то  вроде игры: он  старался  поймать  ее  взгляд  и, встретившись с ней
глазами, заставить ее улыбнуться, разбить се самообладание. Но  наедине он с
Эльзой так и не встречался, и чем меньше видел ее, тем больше о ней думал.
     Из  мастерской,  где  они  работали, Айван  заметил, как пастор  Рамсай
куда-то уехал. Потом увидел,  что Эльза идет через двор в душевую, вероятно,
не  замечая их. Она  не поднимала  глаз от  земли и  шла  медленно,  глубоко
погруженная в  свои мысли. Под просторной накидкой  очерчивались изгибы  уже
по-женски оформившихся  бедер.  Айван  сделал  вид,  что  не слышит ворчания
Длиньши. Он хотел поговорить с ней, и надеялся, что с отъездом пастора такая
возможность  появится.  Но свинячьи  глаза  Длиньши  ничего  не  пропускали;
недаром все говорили, что он - шпион пастора.
     И  все равно,  увидев, что  Эльза  возвращается,  Айван, не  скрываясь,
подошел к ней.
     - Эльза, что происходит?
     - А что происходит?
     - Я никак не могу тебя увидеть, вот что.
     - Наверное, потому,  что не  хочешь.  - Легкая улыбка  заиграла  на  ее
губах. - Почему ты не приходил на последние занятия хора?
     - Так ты, значит, по мне скучаешь?
     -  Лично я, нет. Просто на  следующую  неделю назначено  шествие, и Его
преподобие справлялся о тебе.
     - Я  над  велосипедом  сейчас  работаю  -  он  уже  почти готов. Пойдем
посмотрим. - Эльза нерешительно посмотрела в сторону мастерской, где Длиньша
нарочито ушел с головой в работу. Айван сделал жест, означавший "выбрось это
из ума" и голос его стал обольщающим: - Чо, пошли взглянем на него, ман.
     - Ну ладно, давай посмотрим на твой прекрасный велосипед.
     Эльза не спеша направилась в мастерскую  и осмотрела висевший  на стене
велосипед. Айван старался казаться беззаботным, пока ждал, что она скажет.
     - Ой, Айван, какой красивый! Ты хорошо поработал.
     - Я всегда хорошо работаю, знаешь.
     - Правда? - В ее голосе проступила нежность. - А я и не знала. Закончил
уже? - спросила она.
     - Почти, - ответил  Айван, когда они покинули  поле  зрения  Длиньши. -
Осталось только седло...
     - О?
     - ... но вчера я нашел его, - закончил он, пристально глядя на нее.
     Эльза отвела взгляд, и снова на ее губах заиграла легкая улыбка.
     - Ты нашел седло? Какой счастливчик.
     - Да, у себя на кровати.
     - Значит, ты кому-то нравишься.
     - Очень надеюсь на это, потому что мне тоже кое-кто нравится.
     -  Ты ничего не говорил... и  все-таки это приятно. - Ее  улыбка  стала
шире, глаза - призывнее.
     -  Во  всяком  случае,  -  сказал он, возвращая  улыбку, - на следующей
неделе, когда я его закончу, я приглашаю тебя покататься.
     - Ну, я не знаю, - ответила она мягко, и ее голос стал печальным.
     - Чо, поехали прокатимся, ман, для тебя ведь я его собирал, понимаешь?
     Эльза с  сомнением  покачала  головой. - Всего  одна поездка, -  умолял
Айван, глядя на нее горящими глазами. Она отвела взгляд.
     - Ну, хорошо... возможно. Все зависит от...
     - От чего?
     -  От того, действительно ли ты честный христианин? Вы,  молодые парни,
иногда становитесь слишком наглыми.
     - Но некоторые христиане тоже наглые, - ответил он.
     Ее улыбка исчезла. Она повернулась к нему, нахмурив брови.
     - Что ты сказал?
     - То, что некоторые христиане тоже наглые.
     - Что ты имеешь в виду? Айван, о ком ты говоришь?
     - Ни о ком, это просто шутка.
     - Ты в этом уверен? Скажи мне честно, что ты имеешь в виду?
     - Да ничего особенного. Ровным счетом ничего.
     Но Эльза уже повернулась  и  удалялась прочь, вероятно, чем-то  глубоко
задетая.
     - Спасибо за седло, - крикнул он напоследок.
     Айван  был возбужден,  когда  вернулся  в  мастерскую. Между ними  было
сказано  что-то,  вселившее  в  него  невероятное  тепло,  которое не  могли
погасить даже слишком любопытные взгляды Длиньши.
     - Вот те на!
     Айван быстро глянул на Длиньшу, смотревшего вслед  Эльзе  с откровенным
сладострастием во взоре. Все  это явно предназначалось для Айвана и донельзя
ранило его чувства.
     - Вот те на!
     - Что случилось, у тебя дыханье сперло?
     -  Нет,  но  я бы  на  твоем  месте  поостерегся резвиться  в  саду Его
преподобия, понял?
     - Я не желаю слушать твои мерзости, Длиньша, понял?
     - Возможно, и не желаешь,  а  лучше бы послушал.  Давным-давно уже  Его
преподобие тянется к  этому  вишневому деревцу. И когда  ягодка созреет, Его
преподобие возьмет ее себе. А если Его преподобие не возьмет, тогда я ее для
себя приглядел -  и сдается мне, что ягодка эта вот-вот  созреет, - закончил
он, утвердительно прищелкнув языком.
     Сгорая от ярости, Айван смотрел,  как Длиньша  злобно косится на  него.
Было что-то грязное и непотребное в той манере, с какой Длиньша вел разговор
о женщинах. Но раньше он никогда не разевал свой грязный рот на Эльзу.
     - Думаешь, Эльза  захочет такую черную  обезьяну, как ты? Думаешь,  это
еще  одна Талия и тебе опять поможет Кули Рой? - Он сказал это самым обычным
голосом и после того,  как Длиньша раскрыл  рот от удивления, ушел,  все еще
кипя от ярости.
     Маслянистый голосок Длиньши расстроил его чувства. "Мудило проклятый! "
-  выругался  Айван. Его  трясло  от одной только мысли,  что  эта  косматая
горилла смеет в таком духе говорить при нем  об  Эльзе. И вся эта мерзость о
пасторе,  она  не  может  быть  правдой!  Пастор  - страж ее нравственности,
попечитель. Длиньша  врет,  вот  и все. Врун  чертов. А если нет? Тогда  это
многое  объясняет. И  то,  почему  она так  боязливо себя  ведет,  и эту  ее
странную реакцию, когда он сказал, что некоторые  христиане тоже наглые. При
мысли о пасторе  и  Эльзе у Айвана болезненно перехватило горло. Нет, это не
может быть правдой; Длиньша, как всегда, мутит воду, стараясь вывести его из
равновесия. Такой с виду солидный человек - а сколько в нем сучьего! Но если
он не врет? Пастор стал заботиться об Эльзе,  когда она была еще девочкой, и
у него вся власть над ней... Дело было слишком серьезным, чтобы о нем думать
на горячую голову, поэтому Айван  направил свой  гнев на Длиньшу. Он за  все
еще заплатит. Но как у него  челюсть отвисла, когда я вспомнил Талию и  Кули
Роя! Хрен старый, не знает, что  мне все давно известно. Это его потрясло, а
ведь,  казалось  бы,  ничем  его не  проймешь.  Теперь  будет  задираться  в
отместку.
     В  тот самый  вечер, когда  Айван  признался,  что  работает у  пастора
Рамсая, выяснилось, что Богарт и компания знают Длиньшу и относятся к нему с
нескрываемым презрением.
     - Хрен чертов, - сказал тогда Видмарк.
     - Смотритель целок  в  приходе Козлиной  Бороды, -  добавил  Богарт  со
смехом.
     По их словам,  Длиньша шпионит за всеми молодыми  девушками  в церкви и
докладывает пастору о каждом их контакте  с молодыми людьми. Он не гнушается
и  прямым шантажом, только бы затащить их в свою постель, поскольку, как они
говорят, какая же девушка захочет такую обезьяну?
     - Он  низкий  и подлый человек,  раскал, который все врет про  девок, -
суммировал Богарт. - Ты знаешь, откуда взялось его имя - Длиньша?
     Когда Айван  отрицательно  покачал  головой,  все начали  усмехаться  в
предвкушении  общеизвестной истории,  которую придется рассказать  снова  по
причине  неведения  Айвана.  Кажется, во  всем  Западном  Кингстоне  не было
человека, про которого  у них не нашлось бы своей жестокой  и возмутительной
истории.
     Богарт  устроился поудобнее  у костра  и  сделал  глубокую  затяжку  из
трубки-кучи. Б его глазах засверкали злые искорки.
     - Этого Длиньшу по-настоящему зовут  Рафусом, - сказал он с улыбкой.  -
Ты видишь, какой он уродливый и  косматый? Говорят, когда он впервые приехал
в город, он был еще страшнее.
     Согласно  рассказанной  истории,  Рафус  работал  садовым  мальчиком  у
какого-то богача  -  торговца  или  вроде того.  Там же работала изумительно
красивая черная девушка по  имени Талия, выполнявшая обязанности няни. Рафус
был пленен молодой девушкой, но  ей и в голову не приходило обращать на него
внимание, и чем больше она  его игнорировала, тем  сильнее  разгоралась  его
страсть.
     Как-то  в  полдень  Рафус  болтал  с  другими  садовыми  мальчиками  на
перекрестке, когда появилась Талия, вышедшая на прогулку с детской коляской.
Она  шла,  невероятно  обольстительная  в своей накрахмаленной  белой форме,
высоко держа по ветру и свой нос, и свой зад.
     Разговор затих, все уставились на нее. Талии явно польстили восхищенные
взгляды: ее  походка стала еще  раскованнее, а  выражение лица высокомернее.
Рафус опрометчиво, чтобы произвести впечатление на приятелей, дерзко крикнул
ей:
     - Куда идешь, Талия, любовь моя?
     Талия  остановила  коляску,  уперла руки  в бока,  презрительно  надула
губки,  и  с  ног   до  головы  прошлась  по  Рафусу  взглядом,  исполненным
высочайшего презрения.
     Пожалев  о  своей  несдержанности,  Рафус умоляющим  взором  просил  не
уничтожать его, но было уже поздно.
     - С каких это пор мы стали друзьями, а? - с удивлением проговорила она.
- Я - любовь твоя? Что мне до таких, как ты? Что у тебя есть  из того, что я
хочу? У тебя  есть деньги?  Симпатичный облик? Приятный  цвет?  Образование?
Нет!  Ничего  хорошего я  в  тебе  не  нахожу.  Ты страшный, ты  бедный,  ты
невежественный, ты  черный.  Когда увидишь, что  я  иду по улице, никогда со
мной больше  не  заговаривай,  понял? - Она причмокнула, тряхнула  головой и
пошла прочь, ее гордая батти так и подрагивала от негодования.
     -  И ко  всему  прочему,  ты  -  никто,  безмозглый садовый  мальчик, -
крикнула она через плечо. - Ты думаешь, деньги садового мальчика мне нужны?
     Если бы  она не  добавила этих  слов  и  опустила  ту  часть  речи, где
говорилось  о бедных и черных, парни наверняка махнули  бы рукой на унижение
Рафуса, посчитав его, конечно, жестоким, но заслуженным.
     Но этими словами она  и их включила в  общий список.  Да, ман, девка из
числа наглейших,  решили они. Ей  нужно  преподать незабываемый урок. Но как
это сделать? Понятно, что ни с кем из них ни в  какие отношения она вступать
не собиралась. Мысль о том, что при своей привлекательности  она может найти
себе любовника побогаче, даже с автомобилем, глубоко терзала их. Слухи,  что
она гуляет  со своим богатым белым  хозяином, стали причиной дополнительного
раздражения. Но предложение  написать письмо  его жене, чтобы Талию уволили,
было отвергнуто как  подлость.  Слишком  грубым  показалось  и схватить  ее,
раздеть и отправить домой нагишом. Рассматривались и другие идеи, но ни одна
так и  не была  принята,  и, если  бы  не настойчивость  Рафуса, случившееся
наверняка предали бы забвению. Как философски заметил один из ребят:
     - Ладно, если  я не могу ее  достать,  рано или поздно это  сделает мой
брат.
     - Какой еще брат? Что ты имеешь в виду?
     - Да кто угодно, любой человек.
     Но Рафус, уже тогда выказавший первые признаки своей низости, предложил
сыграть  на  слабостях  Талии.  Он  решил  прибегнуть  к  услугам Кули  Роя,
небывалого  красавца,  индуса-королька  со  сладкой   речью  и  безупречными
манерами, у которого к тому же  был спортивный велосипед с мотором. У Рафуса
были золотые часы. У другого  приятеля  нашлась пара новых ботинок  от Джона
Уайта. Вкладом третьего стала замечательная ветровка, которую прислал ему из
Америки брат.  Одетого по последнему писку  моды  Кули Роя просто невозможно
было не заметить.
     Во  время  своих дневных  прогулок Талия стала замечать этого вежливого
красавца. Он, однако, не спешил  с ней заговорить, и,  вращая педали  своего
велосипеда, отделывался мимолетной улыбкой  и фразами типа:  "Добрый  вечер,
мисс, как  прекрасно  вы  сегодня выглядите".  Все шло по  плану: она была в
равной  мере заинтригована  и его  преуспевающим видом, и сладким  взором, и
вежливым безразличием. Это вам, конечно же, не садовый мальчик. Талия навела
справки по своим  каналам и выяснила, что  он служит  клерком  в  магазине в
центре города и учится на бухгалтера в вечерней школе, по окончании  которой
ему светила хорошо оплачиваемая работа.
     Кули  Рой играл  с  ней, как  с  рыбкой,  смешивая  лесть  и  кажущуюся
незаинтересованность. Вскоре они стали ходить вместе  в кино, где он проявил
к   ней  заботливость  и  великодушие,  при  этом  регулярно  отчитываясь  о
происходящем перед  заговорщиками.  Но  Рафус, как  всегда,  подозрительный,
обвинил Кули Роя в том,  что он  намеренно  тянет время, только  бы подольше
"пораз-влекаться"  с   девушкой  на  заработанные  потом  и  кровью   деньги
заговорщиков.
     Почувствовав, что его  таланты  явно недооценивают, Кули Рой обиделся и
пригрозил  выйти из игры. "Слушайте, господа мои, если  вы думаете,  что все
так легко,  почему бы вам самим не попробовать? Если ты  заболел, ты идешь к
доктору, так ведь? Я тоже профессионал, я  специалист и, к тому, же классный
специалист. От всех вас я требую надлежащего уважения, ман. Чо,  еще немного
времени - и дело будет сделано, вот увидите".
     Рафус извинился, но  попросил поспешить. Успокоенный Кули Рой продолжил
свои прогулки,  и в конце  концов Талия согласилась  прийти к нему в  гости.
Она,  естественно, не  знала  того,  что  Рафус и все остальные  заговорщики
спрятались за дверью комнаты Кули Роя.
     - Это правда? - спросил Айван.
     - Да, ман, - нетерпеливо сказал Богарт. - Подожди, еще не все.
     - А откуда ты знаешь, что это правда? - настаивал Айван.
     -  Все  так говорят. Спроси  любого  в Тренчтауне.  Я честный  человек.
Слушай  дальше!  Итак, Рой с  девкой  в комнате. Все остальные ждут снаружи.
Когда Рафус услышал из комнаты охи и ахи, он чуть с ума не сошел. Совершенно
потерял  контроль  над  собой. У него  кое-что  делает ся  твердым-твердым и
пылает огнем, так что  пришлось вытащить его наружу, чтобы остудить  немного
на ветру.  Он слышит,  как Талия говорит: "О Рой,  сладкий мой,  как у  тебя
хорошо получается... "
     Но Рой ничего не говорит, а только мычит и пихает в нее. Ух - ах, ух  -
ах... и  каждый  раз, когда  он пихает, все пружины так  и скрипят,  а девка
стонет. "О, как хорошо, о,  как  сладко". Бедный  Рафус не  может  уже  себя
сдержать, и  как только Талия застонет, стонет тоже. Он  был  такой горячий,
все  парни  говорили,  что  готовы  были  бежать  со  двора,  только  бы  не
рассмеяться во весь голос и не испортить всю игру.
     Как бы  там ни было, они  слышат,  как  девка  кричит: "Ооиее,  Иисусе,
Иисусе,  Иисусе",  после  чего  наступает тишина.  Потом  Рой  говорит,  как
условились: "Я сейчас вернусь, дорогая, не двигайся".  Она  отвечает: "Ни на
дюйм, сладкий мой, ни на один дюйм".
     Слушай дальше!  Когда Рафус услышал это, он стаскивает с себя  одежду и
начинает танцевать,  скакать с ноги на ногу, и его длинный хрен  торчит, как
палка.  Рой уходит и писает рядом с дверью, чтобы Талия  слышала,  зачем  он
вышел. Потом  говорит:  "Я  иду, дорогая", но  вместо него  входит  Рафус  и
устраивается с девкой на кровати.
     Те снаружи ведут себя тихо, слушают, что будет дальше.  Сначала  слышат
только шорохи, шуршание  и скрип пружин  - это Рафус  устраивается на девке.
Потом Талия что-то бубнит  и начинает шептать голосом хриплым и  сдавленным,
как  будто  попала под пресс: "Боже мой,  подожди,  ман,  подожди, я говорю.
Подожди".
     Затем она несколько раз запищала, а потом как закричит во весь голос:
     - ВАЙОО, Господи Иисусе - он длиньше, чем в первый раз!
     Затем  хватает его в  руки,  и все слышат, как  она начинает причитать:
"Что  случилось,  почему  он  такой большой? Во  мне столько места  нет  для
такого! Ты что, убить меня хочешь, а? "
     И тут они слышат,  как  этот чертов дурень  Рафус говорит: "Пожалуйста,
сладкая моя, не останавливай меня. Можно я кончу, а? "
     Тут же раздается дикий грохот - это девка сталкивает Рафуса  со  своего
живота, и он  грохается на пол. Она  визжит  как  резаная  и пытается зажечь
свет. "Но ты же не Рой? Какого черта ты тут? "
     Но Рафус валит ее  на  кровать,  а  сам выбегает  из комнаты  со  своей
раскаленной штуковиной, которая  торчит у него между ног и вдобавок ко всему
плюется.
     На  следующее утро Талия, чопорная и затянутая в свою форму, появляется
на улице с коляской, проходит мимо оград, но идет как сквозь строй. Как  раз
в это  время все садовые  мальчики, которых она так презирала, поливают свои
газоны,  и из-за каждой ограды приветствуют  ее криками: "Господи Иисусе, во
мне столько места нет для такого! Вайоо, Рой, он длиньше, чем  в первый раз!
"
     Одну неделю она  это  выносила, но вскоре бросила работу без каких-либо
объяснений. Рафусу дали  прозвище Длиньше-чем-в-первый-раз, а  затем  просто
Длиньша. Но  и ему  досталось:  парни,  которые его не любили,  а таких было
немало, стоило ему  показаться  им  на глаза,  не  упускали возможности  его
поддразнить: "О, мисс Талия, прошу вас, можно я кончу, а? "
     Пастор Рамсай был, вероятно, единственным человеком, который  не  знал,
что  означает  прозвище Длиньша,  подумал  Айван.  И  этот  мерзкий  Длиньша
разевает свой грязный рот на Эльзу?
     Забыл, наверное, что с ним было! Он уже мертвым должен быть.
     У этой истории было и продолжение: как-то ночью, шатаясь и захлебываясь
в собственной крови, Длиньша приковылял на двор к  пастору после того, как с
ним  поработал  Король Ваппи,  известный бэдмэн и драчун  на ножах, которого
Талия  специально  для  этого наняла.  Как говорят, то, что ходит  вокруг да
около, рано или поздно приходит.
     ВЕРСИЯ ШПИОНА
     Я  давно  уже  обо  всем догадывался, понимаете. Ясно все как день, и я
одного понять не могу, как это Его преподобие  ничего не замечает. Слепой, и
тот бы все увидел. Но как  бы там ни  было, с самого  первого  раза  мой дух
невзлюбил этого чертова бвая. Не понимаю, какого рожна Его преподобие держит
мальчишку так долго.  Давно  уже  я заподозрил,  что он  ходит  на канавы  в
Тренчтаун  курить   ганджу,  пить  ром  и  якшаться  с  руд-бваями.  Сначала
заподозрил,  а теперь точно знаю, после того как он  обронил словечко о Кули
Рое и этой наглой девке Талии. Откуда бы он все это узнал?
     Но меня голыми руками не возьмешь. Я подожму хвост  и  буду  дожидаться
удобного случая, смотреть в какую сторону ветер дует. Я заметил, кстати, как
мисс Эльза пришла в мастерскую, как только Его  преподобие  уехал. Уже давно
вижу,  как  она загорается, когда бвай к ней подходит. Вполне  уже созревшая
маленькая  женщина.  Возможно, красоткой себя считает, почти как  Талия. Я с
самого начала догадывался, что с бваем этим чистая беда, сообразил в  первую
же секунду.  Помните, как он пришел сюда грязный и голодный? А сейчас ничего
делать не хочет, кроме как слушать музыку  по радио и одеваться  в  стильные
вещи, словно  самый первый  красавец-раскрасавец.  А  с  тех  пор как  начал
собирать  велосипед, и  вообще перестал к работе притрагиваться. Кто  знает,
что он еще может тут натворить?
     Вспомним-ка прошлое утро! Бвай вошел в мастерскую в десять утра, одетый
в  красивую  шляпу и модную  рубашку. Играет радио,  и он пальцы свои веером
растопыривает,  как  мальчик-звезда. Ни  одного движения, чтобы приступить к
работе. Нет, сэр, только напевает что-то, смотрит на велосипед и скалит зубы
в улыбке. Меня не слышит, когда я говорю:
     - Значит, сегодня ты надел  красивую шляпу?  Ничего не ответил,  только
цокнул   языком   и   все   слушает   свою   руд-бвайскую   реггей-песню   о
Джонни-очень-плохом.  Наверное,  знаете: "Ходишь  по  дорогам,  пистолет  за
поясом, Джонни ты плохой, ой-ой-ой". Опять меня не слышит:
     - Эй, мальчик-красавчик, красивая шляпа, Джонни-очень-плохой,  подай-ка
мне молоток.
     Знаете что он ответил, а?
     - В чем дело, ты и сам можешь его взять!
     Да, вы не поверите, так  он ведет себя во дворе Его преподобия, это при
том, что приставлен-то ко мне в ученики. Снова ему говорю:
     - Нет, это ты должен взять его - ты мой ученик.
     Он протянул  мне молоток  с самым  недовольным видом. Но  меня  этим не
проймешь.  Я-то  знаю  что еще вчера никакой шляпы у него не было. Наверняка
кто-то подарил. Говорю ему:
     - Я вижу па тебе красивая шляпа!
     - А что такое, тебе она нравится?
     Я прямо ему не ответил.
     -  Ты выглядишь в ней  прямо как тот Джонни-  очень-плохой, не  хватает
только револьвера,  тогда  - вылитый  Джонни. -  Он  даже улыбнулся  на это;
видно, и впрямь верит в  то, что он  звезда. Я решил опустить его немного: -
Ладно,  прежде чем брать  револьвер,  возьми-ка  лучше  веник и  подмети как
следует мастерскую. Как-никак ты мой ученик.
     -  Чо,  тебе лучше  делать всю  работу  самому,  - сказал он. Как будто
подметать полы - занятие не для него, вскочил на свой велосипед и был таков.
     Он  думает,  я разозлился  -  ничего  подобного.  Я  рад,  что  он  так
поступает, потому  что  уверен, что Его  преподобие сам  увидит,  кто из нас
работает,  а  кто нет. Плюс  ко  всему  в этом деле кто-то  еще замешан, и я
обязан  все разузнать.  Поэтому я  продолжаю  заниматься своим делом,  а сам
мотаю  себе на  ус.  Стараюсь  все  понять.  Наконец до меня  доходит.  Зову
детишек-поварят, что играют во дворе.
     - Ну-ка, скажите мне, не знаете ли вы, где мисс Эльза?
     - Нет, Миста Длиньша, мы мисс Эльзу не видели.
     - Что значит, "не видели"?
     - С самого утра, сэр, не видели.
     - Вот так-таки с самого утра?
     - Да, Миста Длиньша, почему вы улыбаетесь, сэр?
     Правду сказать,  я изо всех сил старался  громко не засмеяться.  Вот он
мой  шанс,  наконец-то! По  крайней мере, бвай  теперь  там,  где  я  хотел.
Осталось  только дать  знать  обо всем  Его преподобию, но так, чтобы  он не
догадался, что узнал через меня. Поэтому я сделал серьезное лицо и склонился
над работой. Когда придет Его преподобие, он сам увидит, что есть по крайней
мере один человек, который находится там, где ему положено, и делает то, что
ему  положено. Конечно, я  помолился  хорошенько,  чтобы  Его преподобие  не
пришел позже того,  как  они вернутся, и не  пропустил их, и  потому,  когда
увидел, что подъезжает машина, сказал: "Спасибо тебе, Иисус". Прошло немного
времени,  и я вижу,  что Его преподобие идет  сюда,  и,  хотя  изо всех  сил
старается  смягчить лицо и  не повышать голоса, все равно  что-то сильно его
беспокоит.
     - Длиньша, ты знаешь, где этот мальчик?
     Я,  конечно,  понимаю, что ищет он вовсе не Айвана, но играю в дурачка,
чтобы сойти за умного. Говорю:
     -  Не  знаю,  Ваше  преподобие. Возможно, поехал  прокатиться на  своем
велосипеде. Покататься немного, развлечься.
     - Развлечься? А как же работа?
     - Сэр, я и сам с ней справлюсь, не беспокойтесь, сэр.
     Его  преподобие  ничего  не  сказал.  Он  ушел в  дом,  но минут  через
пятнадцать вышел и стал ходить по двору.
     - Не вернулся еще?
     - Нет,  сэр. Надеюсь,  ничего плохого с  ним  не случилось. -  Поднимаю
глаза и делаю озабоченный вид.
     Он говорит:
     - Да, да, конечно. - И снова уходит.
     На четвертый раз он уже  понимает, что это выглядит  смешно,  и  потому
говорит:
     - Все  из-за  этого  шествия, Длиньша,  из-за шествия.  Специалисты  по
звукозаписи приехали прямо из Америки, и,  если  они не  попадут  на  студию
Хилтона, у нас не будет пластинок.
     -  О-о, я понимаю,  сэр.  -  Киваю, чтобы  показать, что я понимаю  его
проблемы. Само собой, во все  глаза смотрю на автопарк под деревом манго, но
ничего не  говорю, только мотаюголовой, как  будто  верю, что  его беспокоит
именно  это. Его преподобие, кажется, за дурака меня  держит. Я понимаю, что
он хочет сказать: "Длиньша, надо их поймать", но я осторожен и сам ему этого
не предлагаю. В первую очередь потому, что ему нужен повод, чтобы рассердить
ся  как  следует,  а мне  интересно  на  них  всех посмотреть, когда  и  Его
преподобие, и Айван, и Эльза встанут на дыбы.
     Но вышло само собой все так, что лучше не придумаешь. В четыре часа дня
бвай как ни в чем ни бывало  въезжает на своем велосипеде  во  двор. Эльза с
самым  бесстыдным  видом сидит  на  раме.  Бвай вниз  пригнулся, улыбается и
шепчет ей  что-то на ухо,  а она улыбается  так вкрадчиво. Как в  пословице:
"Курочки веселятся, ястреб поджидает". Так все и получилось.
     Не знаю,  где был  в это  время  Его преподобие, но он  выскочил к ним,
когда  она  еще  и слезть не  успела.  Его преподобие такой  злой,  что даже
заикаться начал: "И ч-т-т-т-то... где вы были! " - прокричал он.
     Эльзу как водой из ведра облили. Улыбка  тут же  сошла с ее  лица,  она
спрыгнула с рамы.
     Слышу, как бвай говорит:
     - Катались мы, Ваше преподобие.
     - Катались, а я не могу вас найти? Эльза, иди немедленно в дом, позже я
с тобой поговорю.
     Эльза поджала хвост и  улизнула совсем  как  кукла  побитая - все слова
забыла.
     Его преподобие подает бваю знак рукой.
     -  Тебе  известно, как  долго  мы этого ждали, а? Если сейчас  никто не
поедет на студию, мы останемся без пластинок для нашего шествия.
     - Я прямо сейчас все сделаю, сэр.
     - Когда ты приедешь на студию, она будет уже закрыта.
     - Нет, сэр, я мигом. -  Он вскочил  на велосипед и укатил, радуясь, что
подвернулся случай скрыться от Его преподобия.
     Жаль, что все случилось так быстро. Айван может, конечно, думать, будто
сумел улизнуть, но я убежден, что все еще впереди. Если бы он видел лицо Его
преподобия, который с гневом смотрел ему вслед, он бы  понял, что все только
начинается.
     Я глядел на Его  преподобие,  шагающего в дом, и восхищался. Второй уже
раз вижу, как  он действует, когда ему нужен повод, чтобы разозлиться.  Но с
каких  это  пор  Его преподобию  понадобился  повод,  чтобы  наказать  грех?
Интересно, знает ли он сам, из-за чего на самом деле  злится? Я услышал, как
он с силой хлопнул дверью и прокричал:
     - Эльза! Эльза!
     Я бы и денег приплатил, чтобы узнать, что он ей наговорил, но в одном я
совершенно уверен: долго этот бвай здесь не продержится.
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Я сказала Айвану:
     - Давай я спрыгну возле дороги.
     А он только засмеялся и сказал, что нам нечего скрывать, и я, как дура,
его послушала.  А  сейчас всему  конец. Сижу и гадаю,  что  будет делать Его
преподобие? Сердце мое так  и  заходится в груди. Никогда еще не видела  Его
преподобие таким сердитым. Почему он все не приходит, а?
     Айван -  зто что-то особенное. Когда я с ним, я чувствую, что все могу.
Все мне кажется  легким, а у него на все готов ответ. Нет ничего, что  мы не
можем сделать, и когда я его слушаю,  я всему верю. Как с этим велосипедом -
кто бы мог поверить, что он его соберет? Но он сделал все как надо. Все свои
деньги истратил на запчасти, каждый вечер работал, чтобы  привести велосипед
в порядок.
     А что, если Его преподобие будет меня бить? Не знаю, перенесу ли я это.
Я уже слишком взрослая. И кроме того, хотя и говорю это про себя,  я никогда
не была дочерью греха. Я всегда  воспринимала Иисуса  как своего спасителя и
Его преподобию  не было нужды  проверять  мою веру или  отчитывать  меня  за
плохое поведение. В таком случае почему же я поехала сегодня с Айваном? Ведь
я точно  знала, что Его преподобию  это не понравится? Почему этот парень не
идет у меня из головы? И все-таки, что я сделала плохого?
     Не  знаю,  когда  все это  началось,  и  это  пугает  меня и заставляет
трепетать.  Я падаю на колени  и молюсь, молюсь, молюсь, снова и снова, пока
коленки не начинает жечь, но всякий раз,  когда  я ложусь  в  кровать, перед
моими глазами  возникает лицо Айвана.  То, как он  ходит,  как  улыбается, и
что-то внутри  него - в глазах  его видишь, как что-то там горит,  горит как
огонь...  Бог мне судья, я не хотела  на  целый  день уезжать с Айваном.  Но
когда я зашла за угол и увидела, как он подъезжает  ко мне, такой приятный и
красивый в своей шляпе... И все его лицо загорелось, когда он увидел меня, а
у  меня  аж  коленки от  слабости подогнулись.  Заметив  меня, он ничуть  не
удивился.
     - Привет, тебе нравится моя шляпа?
     - Выглядит симпатично.
     - Тебе нравится?
     - Очень милая.
     Внезапно  его глаза  сделались вкрадчивыми, застенчивыми такими,  и  он
говорит:
     - А ведь знаешь, кто-то мне ее подарил?
     - Гм-м, ты счастливый.
     - По крайней мере, надеюсь на это.
     У меня лицо загорелось, и я не знала, что сказать и что сделать, но про
себя повторяла:  "Я так  рада,  так  рада". Потому что  догадываюсь,  что он
знает, что это я ему шляпу купила, и рада тому, что он это знает.
     - Ну что, поехали покатаемся, а?
     - Ой, Айван, я не могу.
     - Ты хочешь?
     - Ну да.
     - Так давай немного прокатимся, что тут плохого?
     Что  плохого? Спросите  у  Его  преподобия, что тут  плохого.  Но Айван
смотрел на  меня так умоляюще, с такой надеждой в глазах, как будто все, что
он  хочет, это...  И кроме того, прости меня Иисус, но  мне  очень  хотелось
покататься.
     - Хорошо, одна короткая прогулка.
     Короткая? Я бы не сказала, что  мне было удобно сидеть  на раме, но это
было так здорово! Упираюсь в его  грудь, а он обнимает меня, чтобы  я крепче
сидела,  и  его  лицо  рядом  с  моим...  Чувство,  которого  я  никогда  не
испытывала!  Совсем  забыла  о времени, о Его  преподобии  и  почти забыла о
грехе. Но, клянусь  перед Богом, ничего такого, что можно назвать грехом, не
было, ничего.
     Все, что я сделала, - это  просто прокатилась с  Айваном. Какое  море в
нашей стране, а я об этом  до сегодняшнего дня и не  знала! Айван рассказал,
что когда он жил в деревне, то каждый день купался в море, но Его преподобие
таких вещей не одобряет. К тому же когда рубашка мокрая, ее нужно повесить и
высушить, так  ведь? Но ничего плохого не было  и не могло  быть...  О Боже,
скорее бы Его преподобие пришел,  это  все же лучше, чем сидеть так и ждать.
Господи Боже мой, что он мне скажет?
     Что же делать? Прости Господи,  но  я не  могу бросить Айвана, не могу.
Когда  он положил меня на песок,  я такие чувства  испытала, о Иисус,  такие
чувства...  Я  бы все ему отдала,  все, что у меня  есть.  Я  ничего не могу
спрятать от него, и если это грех... но ведь Айван доказал свою любовь, и  я
не могла его остановить...  Пойду-ка умою лицо и причешусь...  Боже мой, Его
преподобие идет - и уже по походке слышно, какой он сердитый.
     Эльза уставилась на дверь, шаги приближались.
     - Но ведь я ничего такого не делала, - прошептала она. - Ничего.
     Пастор  Рамсай   возник  в  дверях,  сухая   неумолимая  фигура.  Эльза
попыталась взглянуть ему
     в глаза, но не смогла, и вовсе не его гнев заставил ее потупить взор.
     -  Я  ничего не сделала, -  робко начала  она, когда  переносить тишину
стало уже невозможно.
     - Лучше молчи, - его голос был хриплым, - ты предала меня.
     - Нет, Ваше преподобие.
     - Послушание лучше, чем жертва. - Его губы  дрожали, и он выдавливал из
себя каждое  слово так, словно ему  было больно.  Неровным  резким  шагом он
приблизился  к ней как  человек в состоянии транса. -  У меня были  на  тебя
такие надежды, такие надежды.
     - Но Ваше преподобие...
     - Стань на колени и молись. Молись о прощении.
     - Но Ваше преподобие...
     - На колени, грешница,  ты слышишь  меня!  Молись  о  том, чтобы  зло в
сердце  твоем ушло от тебя  так же далеко, как запад  от востока. На колени,
кому я говорю!
     Под  его взглядом, не  в силах сопротивляться или  протестовать,  Эльза
встала на колени.
     - Молись и кайся. Молись, чтобы пожар  твоей плоти не спалил твою душу,
которой суждено гореть в адском пламени.
     Когда   он  услышал  ее  всхлипывания,  в  нем  пробудилось   неистовое
красноречие.  Он опустился на  колени на холодный  бетой и принялся молиться
вслух. Голосом  дрожащим,  срывающимся,  надтреснутым,  раскатывающимся  как
гром, он молился над плачущей  девочкой. Он молился так истово, что пот стал
стекать  с его  лба  и каплями падать на пол, и белая пена выступила на  его
губах. Но слова все никак не могли остановиться в бешеном потоке.
     Колени  Эльзы  были  в  огне, ноги дрожали,  голова  куда-то плыла.  Он
продолжал  молиться, пока  его  голос не  превратился  в шепот,  в  хриплый,
каркающий шепот. Наконец его губы зашевелились беззвучно. Обессиленная Эльза
в слезах упала на пол.
     - О  Боже, Его  преподобие  сошел с  ума...  О  Иисусе, Айван,  что мне
делать! О Боже, я не перенесу этого... Его преподобие сошел с ума!



     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     Молодая  женщина  сладко  зевнула и потянулась  в  кровати,  по-кошачьи
выгнув спину. Она  проснулась на удивление бодрой,  ощущая румянец на  своем
лице и  чувствуя, что  в  ней  появилась  какая-то  незнакомая свежесть. Она
привстала  и,  словно чего-то  ожидая, стала осматривать спальню, в  которой
господствовала  одна просторная  кровать.  На фоне простыней цвета какао  ее
растрепанные  светлые  волосы и  чуть  загоревшая кожа  составляли  приятный
контраст. Когда она увидела, что комната пуста, тревога ожидания исчезла  из
ее глаз.
     Все-таки она  прекрасно себя  чувствовала,  ощущая в  теле одновременно
наполненность,  легкость,  приятное  чувство  утомления,  наступающее  после
хорошего  секса,  легкого  спиртного  и  марихуаны.  Она  зевнула   и  снова
потянулась, на  этот раз сладострастно, заметив свое отражение  в висевшем в
дальнем углу на стене зеркале. В комнате было  сумеречно и прохладно,  стоял
легкий, чуть возбуждающий  запах,  сочетающий  в  себе  сладкий дым,  секс и
мускусный  дух самца. Ее одежды  нигде  не было. Странно. Она вспомнила  ход
событий,  путь  от  гостиной  до кровати,  Который  обозначили  сбрасываемые
одежды. Он  не  выглядел  человеком,  который будет  за тобой прибирать,  но
сейчас комната производила самое безупречное  впечатление. В доме доносились
отдаленные  звуки.  Она вспомнила,  что дом  показался  ей  очень большим, и
начала  гадать, сколько человек здесь  живет. Кажется, семьи  у него нет. Но
где же он?  Она начала  нервничать  -  без одежды ей было как-то не по себе.
Комната  ее   восхитила.   Две  большие   картины   на   одной   стене,  два
полуабстрактных  пейзажа,  написанных  грубыми тепло-зелеными, коричневыми и
красными  мазками,  обозначающими море, джунгли и солнце. Возле другой стены
стояла самая изощренная  стереосистема, которую  она  когда-либо,  не считая
кинотеатров, видела: с металлическими поверхностями и линиями, совершенно не
гармонирующими с природными пейзажами и спинкой кровати  из красного дерева.
Она  снова глянула  на  себя в зеркало. Недурственный вид, подумала  она,  в
самый  раз  для  "Плейбоя".  Эта  мысль  слегка  ее шокировала,  но  и, надо
признаться,  польстила. В зеркале  она увидела, что со спинки кровати что-то
свисает,  перебралась  поближе  и  увидела,  что  это  револьвер  в  кобуре.
Револьвера она не помнила; после того как они покинули гостиницу, весь вечер
показался  ей сплошным приятным и волнующим путешествием. Она  почувствовала
себя  авантюристкой и  подумала  о  том,  что  пошлет  своим подругам  домой
забавную открытку. Но этот револьвер,  который он наверняка  повсюду с собой
таскает? По спине пробежал  легкий предостерегающий  холодок страха.  Ей  не
нравились  револьверы,  и  до  сих пор она  не  знала ни одного человека,  у
которого  было бы  оружие и который носил бы его весь день с собой и  спал с
ним в  кровати.  Ну  что ж! Другая культура - другие законы. Она  пожалела о
том, что  его  почти  не  запомнила. Внутри  ее бедер, впрочем,  сохранились
приятные  воспоминания.  Он  был  очень сильный,  это  она  хорошо  помнила,
настойчивый  и  неутомимый.  И  большой. Она  еще  раз потянулась  и  широко
улыбнулась.
     Где-то поблизости раздался звук спускаемой воды и послышались шаги. Она
легла на спину и закрыла глаза.
     Его крепкое мускулистое тело начинало слегка обрастать жирком. Когда он
вошел в комнату, у нее  создалось впечатление солидной и слегка располневшей
власти. На  нем было  одно  только  полотенце,  обернутое  вокруг  массивной
поясницы,  которая вполне  могла  принадлежать  громоздкому  животному.  Она
наблюдала, как он идет  в угол комнаты,  чтобы  переодеться,  разочарованная
его, пожалуй, осуждающим взглядом, брошенным в сторону кровати. Не молодой и
не старый,  с козлиной бородкой, кожа оливкового цвета. Лицо его тоже начало
уже  отекать,  чуть  заплывшие  глаза  и  толстые  чувственные губы  -  лицо
человека,  который живет слишком хорошей жизнью. В его лице, в теле, в  том,
как  он   двигался,   была   какая-то   властная   самоуверенность,  мужское
высокомерие, настолько естественное, что  поначалу  она  совсем  не так  его
поняла.
     Он был  занят: смазывал щеки кремом и  расчесывал и умасливал свои чуть
вьющиеся волосы. Она увидела, как он  присыпает тальком густую поросль волос
на груди и  в паху. Он  рассматривал себя в зеркале с серьезностью человека,
покупающего скаковую лошадь. Интересно, подумала она, остался бы он таким же
поглощенным собой, если бы знал, что за ним наблюдают? Она приятно зевнула и
потянулась, выгнув спину так, что ее молодые груди поднялись вверх.
     - Ты  уже  проснулась? Доброе утро, -  сказал он,  по-прежнему глядя на
себя в зеркало.
     - Привет. - Она тепло улыбнулась. Он посмотрел на нее.
     - У меня были дела, не хотел тебя будить.
     - Хорошо было бы, конечно... проснуться вместе.
     -  В  другой  раз. Ты  собираешься  возвращаться  в  отель?  Могу  тебя
подбросить.
     - Где мы?
     - На Каменном Холме, прямо над городом.
     - Мне нравится твой дом, просто замечательный.
     - Спасибо.
     - Я буквально влюблена в твой остров.
     - В другом месте нам и не жить.
     - Я знаю, не упрекай себя. Здесь так  прекрасно. Самое эротичное место,
где я была.
     Впервые он взглянул прямо на нее и улыбнулся.
     - Ты уверена, что это остров?
     - О да, конечно, все здесь - дом, трава, горы, луна и особенно ты.
     - Мы хорошо обращаемся с женщинами, - сказал он. - Этим и известны.
     - А где моя одежда?
     Он  позвонил  в звонок,  и не  успела  она  прикрыться,  как  в  дверях
появилась молодая черная женщина.
     - Да, сэр?
     - Одежда леди готова?
     - Да, сэр.
     - Принеси ее сюда.
     Девушка ушла  и вскоре вернулась с аккуратно сложенной, явно почищенной
и выглаженной одеждой.
     - Спасибо. -  Девушке, которая,  впрочем,  уже ушла, досталась особенно
теплая улыбка. - Кто это? Удивительная красавица.
     - Да, и всего лишь шестнадцать лет. - Судя по его голосу, он, казалось,
отнес ее похвалу к себе.
     - Но как хорошо развита для своего возраста!
     - На  этом острове все созревает  рано, -  сказал он и достал из  шкафа
легкий пиджак с жакетом.
     - Какой прелестный!
     - Тебе нравится? У меня в центре  города есть  портной, который шьет на
заказ. Не  ездить же в Майами  покупать себе  одежду.  Я поддерживаю местную
промышленность. Так лучше для нашей страны. - В  его голосе звучала гордость
патриота и гражданина. - Поставить музыку? - И, не дожидаясь ответа, подошел
к стереосистеме.
     - Ты всегда спишь с револьвером?
     - Всегда - и ради твоей безопасности тоже.
     - Но зачем?
     - Лучше иметь его без нужды, чем в случае нужды не иметь. - Он был явно
доволен своей формулировкой.
     - Но в каком случае он может тебе потребоваться?
     - Слушай-ка,  бэби, -  его  голос стал мрачно- язвительным,  -  на этом
острове  полно людей, которые не желают работать. Хотят  всего, а вот делать
не  хотят  ничего. Ты поняла меня? Некоторые живут как звери  -  врываются к
людям
     в дома, убивают их,  берут себе все, что хотят.  То, что у меня есть, -
это мое. Я заработал все тяжелым трудом, и ни один ниггер не вломится сюда и
ничего здесь не возьмет.
     - Так все плохо, да?
     - Хуже некуда.
     -  Который  час?  -  спросила она,  понимая,  что  лучше  сменить  тему
разговора.
     - Около двенадцати. Ты хочешь есть? - Если честно, то умираю с голоду.
     - Отлично. Мне нравятся женщины, которые едят с аппетитом.
     - А что у тебя на завтрак?
     - Все, что пожелаешь.
     - Выбор за тобой.
     -  Вероятно,  все  уже готово.  Я постараюсь  показать  тебе  настоящее
джамайское гостеприимство.
     - Ты уже показал. - Улыбка сияла на ее лице.
     -  Ты  еще   ничего  не  видела,  бэби,  нам  приготовили  традиционный
джамайский завтрак,  который  в гостинице  тебе  не подадут. На что  ты  так
смотришь, а?
     -  На  тебя,  -  негромко  сказала  она,  и  ее   глаза  обольстительно
загорелись.
     - А что во мне такого? - спросил он, тронув рукой бородку и усы.
     -  Твое  лицо  -   сильное,  мужественное,  но  и  чувственное,   очень
привлекательное. - Она могла заметить,  что это ему польстило. - Кем ты себя
считаешь, белым или черным?
     - Джамайцем.
     - Но каким джамайцсм?
     - Американцы,  - и он покачал головой, - вы все время думаете о  расах.
Мы - нет, понимаешь.
     - Что? - воскликнула она.
     Он протянул руку и включил музыку.
     - Ты  прекрасная женщина. Одевайся и пойдем завтракать.  У меня сегодня
несколько встреч.
     Комната  наполнилась  пульсациями  захватывающих   эротических  ритмов,
которые они  называли реггей. Ди-джей, по говору джамаец, без особого успеха
имитирующий черных американцев, балаболил что-то о "жарком пирожке  прямо из
империи Хилтона".
     - Эй, тебя ведь зовут Хилтон?
     - В музыкальном бизнесе - да, это я.
     - Бизнесе? Он сказал: империя, ты, значит, император?
     - Чисто ди-джейские глупости, - скромно ответил он. - Император, скажут
тоже!
     - А ты забавный...  забавный и очень милый, - сказала она императору. -
Выходит, ты богат?
     Он громко рассмеялся.
     -  Не  очень,  но  на  жизнь   хватает.  Нужно  еще   оставить  кое-что
родственникам, чтобы им было за что драться. Живем  всего один раз, и потому
жить надо хорошо.
     Снова в его голосе проступили нотки умудренности и глубины.
     - Так у тебя есть семья?
     - Если ты имеешь в виду жену и детей, то нет, ничего такого.
     - Неужели ты не был женат?
     В ее голосе прозвучало открытое недоверие.
     - Не  понимаю, зачем покупать  корову, если есть бесплатное  молоко?  -
сказал  он и от всего сердца рассмеялся. - В чем дело? - спросил он, заметив
ее озабоченный взгляд.
     - Я  думаю,  что буду выглядеть более  солидно, если  надену что-нибудь
черное.
     - Нет проблем, - ответил он, указывая на
     шкаф. - Взгляни там, может, что-то и приглянется.
     Шкаф был полон.
     - О мой Бог! У тебя правда не было жены?
     - Никогда ничего такого. Это досталось от
     друзей.
     Она прошлась по одежде и выбрала  себе вечерний костюм.  Он оказался ей
впору.
     - Очень мило, - сказал он. - Он тебе идет, дарю его. На память обо мне.
     - Я не могу принять такой подарок.
     - Не бери в голову, пойдем завтракать.
     Он вставил кобуру в ремень и прикрыл сверху просторной рубахой.
     - Тебе это разрешено?
     - Я бизнесмен, и страна нуждается во мне. Я даю людям работу, вкладываю
деньги. Я должен защищать свою жизнь и имущество, так ведь?
     Они прошли через  весь дом и вышли в патио,  затененное большим деревом
манго.
     - Бог мой, - вздохнула она, - настоящий рай.
     Окруженное  папоротниками в  больших  горшках  и  другими  тропическими
растениями  с  широкими  листьями  самых  разных  расцветок  и  форм,  патио
находилось в прохладной тени. Ослепительно резкий солнечный  свет, казалось,
похрустывал  лучами на  белых и  красных  гибискусах  и бугенвиллиях. Совсем
неподалеку был голубой океан, простирающийся до самого горизонта.
     -  Бог мой,  я, наверное,  вконец  обкурилась?  Ты  каждое  утро  здесь
завтракаешь и видишь все это?
     Вероятно, в ее голосе прозвучала обвинительная нотка, хотя она вовсе не
собиралась говорить  в  таком  тоне. Он  коротко ответил:  "Я это заслужил".
Потом  улыбнулся  довольной  улыбкой  собственника, словно это он нес личную
ответственность  за  все  красоты  здешнего  ландшафта.  "Еда  остывает". Он
подвинул ей стул.
     На столе было накрыто на двоих, но  хватило бы и на десятерых. Еда была
непривычной на вкус, очень пестрой, со множеством экзотических приправ.
     -  Ты  должен  про  все  мне  рассказать,  - сказала  она.  -  Как  все
замечательно!
     - Девушка превосходно готовит. Я сам ее учил. Когда она спустилась сюда
с гор, она не могла отличить ножа от вилки.
     Казалось, он гордится этим.
     - Даже не хочется ничего портить, - сказала она.
     - Еда для того, чтобы есть, - ответил он. - Попробуй.
     Он ел много, со смаком, и скулы его ходили вверх-вниз с методичностью и
проворством прожорливого морского плотоядного. Равномерный  ритм его жевания
прерывался лишь тогда, когда он рассказывал про то или иное блюдо.
     -  Для американской  женщины у тебя  отличный аппетит,  это  хорошо,  -
кивнул он одобрительно.
     -  Как  все  вкусно  и,  кроме  того,  хороший  секс  разбудил  во  мне
прожорливость.
     Я  знаю,  -  ответил  он. -  У  меня  есть  старый  приятель,  владелец
гостиницы.  Он говорит, что по тому,  как  парочка утром  ест завтрак, можно
точно сказать, как они ночью трахались. Особенно это касается женщин.
     Он громко  рассмеялся, с удовольствием потер живот и подмигнул девушке,
которая стояла по ту сторону стола. Она  послушно захихикала.  Он  откинулся
назад,  одобрительно осмотрел остатки еды на тарелке и  сделал  легкий жест,
пощелкивая при этом  пальцами.  Девушка  принялась с  молчаливым проворством
вытирать стол.
     - Кажется, я  съел бы чего-нибудь еще, - задумчиво сказал  он.  Девушка
смотрела на него в напряженном ожидании. - Зельда, у нас еще остались молоки
селедки, а? Отлично! Поджарь мне одну, хорошо?
     Девушка принесла большую коричневую  молоку,  выглядевшую как отбивная.
Он  перехватил  тарелку прежде,  чем  она  успела  поставить  ее  на стол, и
понюхал.
     - Ааах,  -  вздохнул  он,  и  его глаза  загорелись  чем-то  близким  к
праведному пылу. -  Какая вкуснятина! Какая вкуснятина! После шпанской мушки
-  лучшее, что есть в мире. Возьми себе на  заметку. Устрицы по  сравнению с
этим -  чистая  глупость. - Он поддел кусок вилкой,  пожевал его с закрытыми
глазами, проглотил и просиял.
     - Мне нравятся мужчины, которые едят с удовольствием, - сказала она.
     Он съел еще кусок, потом спросил:
     - Откуда ты, говоришь, родом?
     - Из Утики, штат Нью-Йорк. Сейчас там  двадцать градусов мороза и лежит
снег.
     - У меня  двоюродная  сестра  живет  в Бруклине, -  сказал он.  - А ты,
значит, учительница?
     - Разве я тебе говорила? Да, учительница третьего класса.
     - По-моему,  ты  не учительница  третьего класса,  а фотомодель первого
класса или кинозвезда.
     - Я, наверное, должна  тебя поблагодарить за комплимент? Так вот почему
ты смотришь на меня с такой настойчивостью,  что я попала под твой  гипноз и
ничем не могу его парировать?
     - Нет,  - ответил  он, -  все потому,  что у  тебя  самая лучшая батти,
которую я видел у белой женщины.
     Его улыбка выражала одновременно комплимент и насмешку.
     - Оу, - вырвалось у нее.
     - Пойдем - я подброшу тебя. Ты, говоришь, остановилась в "Шератоне"?
     - Спасибо, Зельда,  за твои деликатесы, - сказала она, и была удостоена
застенчивой улыбки.
     Возле  парадного  фасада   человек,   наводивший  последний  глянец  на
удивительно  длинный  белый  автомобиль с откидным верхом, придержал для них
двери.
     - Вниз или вверх? - спросил он.
     - Вниз.
     Верх  автомобиля бесшумно  опал,  и солнечный  свет наполнил  кабину. В
конце наклонного газона перед ними раскинулся безбрежный океан.
     - Как далеко, - сказала она, сощурив глаза, - как безумно далеко.
     Он возился с солнечными очками.
     - Знаешь, - сказал он, - как-то ко мне приезжал один человек - писатель
такой-то.  Он сидел как раз  здесь,  смотрел  на дом  и на  весь этот вид. И
знаешь, что он сказал? Он сказал, что, если  бы жил в этом доме, то нанял бы
специального служащего, который раз в месяц приходил бы к нему и бил палкой.
     - Ты шутишь? А зачем?
     - Вот и я задал ему этот вопрос,  приняв его за чокнутого. У нас  здесь
много таких. Но сейчас мне кажется, что он, наверное, чертов коммунист.
     - Так зачем он хотел, чтобы его били?
     - Он  сказал, что каждому, кто живет здесь и каждое утро видит все это,
нужно раз в месяц напоминать, что он не Бог.
     Его живот затрясся от смеха.
     - Понравился тебе рассказ?
     - Да, не считая битья.
     Машина двигалась мощно и почти бесшумно. Он жал на рычаги,  как  гонщик
"Формулы-1",  отважно  бросая  автомобиль  в  крутые  виражи, и делал  это с
безупречным расчетом  и крутизной,  сигналя встречному  потоку нетерпеливыми
гудками. За  исключением  крутых поворотов и разверзающихся  пропастей,  она
чувствовала  себя  вполне  безопасно;  большая  машина   рычала,  ворчала  и
устойчиво  держалась  на дороге.  Она откинулась на сиденье  и  предоставила
солнцу и ветру ласкать ее лицо. Мимо проносились белые виллы, рассевшиеся на
холмах, этих башнях земли.
     - Какой день! - кричала она. - Какая машина!
     - Чо, мне эта уже надоела,  - сказал он беспечно, - я  заказал  новую -
"Мерседес" блевотно-зеленого цвета.
     - Ум-м, - пробормотала она, и промолчала остальную часть пути, чувствуя
прилив  тепла  к  этому  вульгарному  и сильному  человеку с револьвером  за
поясом.
     Он смотрел,  как  она идет к  гостинице  чуть  покачивающейся  походкой
длинноногой фотомодели,  которую, как он заметил, перенимают все американки,
когда думают, что за ними наблюдают.  "Хорошая сучка! Какая у нее батти! Эти
туристки, парень, делают все. Нет ничего такого, что бы они не сделали".
     Когда  он отъехал  от  гостиницы,  начался  настоящий  город  - жаркий,
кишащий, с  дорогами, напоминавшими минные поля. Если  чертово правительство
ничего не сделает с  дорогами, он перестанет ездить на этой машине в  город!
Автомобиль с  откинутым верхом, сверкающий  на солнце как зеркало, привлекал
внимание  всей  улицы.  Ему  нравилось  это  внимание. То и  дело раздавался
одобрительный свист. Молодые парни не отрывали глаз от машины и кричали:
     - Зверь-машина, сэр, как быстро она ездит?
     -  Быстро,  быстро!  -  кричал  он,  газуя,  чтобы  произвести  на  них
впечатление. Это, подумал он с удовлетворением, еще старая Джамайка, средние
классы,  вкладывающие  в   элегантность  более  состоятельных  господ   свою
собственную гордость. Но сейчас такое все реже, сейчас положение в  обществе
все больше напоминает классовую войну. Пешеходы и велосипедисты отказываются
уступать дорогу. И не дай Бог, если заденешь кого-нибудь автомобилем! Ходили
истории  про  водителей, которых толпа вытаскивала после аварии из  машины и
избивала до  полусмерти. Но  даппи,  как гласит пословица,  сами знают, кого
пугать.  Куаши пусть сначала хорошенько подумают,  прежде  чем связываться с
ним. 357-ой "Магнум" у него за поясом - не шутки ради. Ты только посмотри на
этого парня!  Думает, вся улица принадлежит ему. Он просигналил  и  проревел
мотором. Парень, казалось, не слышит.
     -  В чем дело?  Ты платишь  больше налогов,  чем  все остальные, май? -
крикнул он ему.
     - Езжай, фараон, угнетатель, - ответил парень, сделав непристойный жест
в сторону автомобиля.
     - Ты, жопа гнусная, только дотронься до него, - бросил он свой вызов.
     Он  привык  к  подобным репликам: в некоем  странном  смысле  они  были
необходимой частью его жизни и его  личности.  Черт, уже почти два часа. Ему
не  стоило столько времени проводить с этой  туристкой.  Но почему бы и нет?
Черт возьми, он же здоровый человек, которому нравятся женщины, и он отлично
со всем этим справляется! Все эти недавние разговоры про "гражданский долг",
про так называемые патриотические обязательства. Все эти белые женщины,  как
муравьи,  снующие туда-сюда,  бросаются к нему в  кровать и ведут  себя так,
словно  из их  дерьма пекут в Голливуде пирожки. И ко  всему прочему, хотя и
держат себя с таким высокомерием, готовы  трахаться хоть с первым попавшимся
черным  швейцаром  или  официантом.  Есть  еще здесь люди, которые  способны
показать им, что  не все черные на этом острове бедные и невежественные, что
кое-кто из нас имеет культуру и воспитание и разбирается в утонченной жизни.
И скипетр у них на месте. Туристки эти тоже кое в чем разбираются - и трудно
сказать, что их больше  впечатляет: шикарный дом или природная вульгарность.
Он все пытается  понять, что заставляет этих  белых  американок визжать  как
недорезанных.  Неужели  их  мужики  не  справляются со своими обязанностями?
Безумие, ман, чистое  безумие!  Прошлой ночью в баре он смеялся  так, как не
смеялся никогда в жизни. Его приятель Баба, как всегда, говорил о нем, какой
он задиристый петух. Слышу, как туристка эта говорит: "Вы имеете в виду того
петушка, что  в штанах? " Я думал, Баба ромом  своим  подавится. Вот что они
устраивают,  понимаешь, - мужчина смущается и  уже  не может  делать то, что
должен.  А потом женщины эти носятся  сломя голову и  хотят поразить мужское
население  своими письками. Но  мы понимаем  свою  задачу, ман, и  встречаем
женщин во всеоружии.
     Жаль,  но  сегодня  придется  отложить  свидание,  потому  что  вечером
предстоит  очень  интересная встреча.  Этот парень  Рэй Джонс, он  у всех на
слуху и во многих вселяет надежду.
     Сначала он думал, что это будет что-то вроде университетской болтологии
о "высокой степени интенсивности преступной среды" и "прогнозируемом шаблоне
антисоциальной патологии", -  что, интересно, все это значит?  А также вроде
разговоров про "утонченные методы группового взаимопроникновения и контроля"
и  "максимально  допустимый коэффициент вовлечения в  преступность". У  него
возникло убеждение, что далеко не все члены Ассоциации бизнесменов Кингстона
способны  все это  понять.  Но все явно призадумались,  когда вышел Джонс  и
сказал, что наша  ситуация  давно  уже  не является  типичной разновидностью
детской  игры "Полицейские  и воры". Было бы наивным  ожидать, сказал Джонс,
что  полиция установит контроль за преступностью в таких местах как Западный
Кингстон, где лишь немногие  избранные  нашли  "социально приемлемый" способ
выживания.  Это не проблема  полиции, это проблема всего общества. И  потому
глупо,  если  полиция будет  арестовывать  каждого, кто  осмелится  нарушить
закон.  Старые   ворчуны-ретрограды  возмутились  и  захотели  узнать  -  не
утверждает  ли  он, таким  образом,  что  преступность  неискоренима? Джонсу
спокойствия  не занимать,  не хуже взломщика сейфов, он едва  улыбнулся.  Не
надо накалять  обстановку  - вот то, что он хотел сказать. Но не только это.
Поскольку преступность пресечь невозможно, работа полиции заключается в том,
чтобы  ее контролировать  и направлять в нужное русло. Так вот, Джонс заявил
уважаемым  христианским бизнесменам, что  современный  подход заключается  в
том, чтобы дозволить отдельные виды преступлений. Полиция имеет теперь право
выдавать лицензии на некоторые виды преступной деятельности, обходящиеся без
жертв, - торговлю  ганджой, игорный бизнес -  а обмен  на ценную информацию,
которая  поможет ей  ловить  убийц,  бандитов, грабителей  и  других  типов,
представляющих   непосредственную   опасность   для    нормальных   граждан.
Дьявольская сделка, союз  волков и легавых! До  чего докатилась страна, если
полицейский чиновник  говорит подобные вещи! Черт возьми, все  всегда знали,
что у полиции есть свои осведомители и что она имеет определенный процент от
криминальных сделок! Но Джонс решил сделать из этого официальную политику и,
кажется,  хочет  при этом  выйти сухим  из воды.  У Хилтона был  только один
вопрос - а кто будет приглядывать за полицией? Он, конечно, не Маркус Гарви,
но тоже  умеет пророчествовать;  так вот,  он  предсказывает полиции в очень
скором будущем очень большие деньги. Да, надо будет приглядеть за этим  Рэем
Джонсом. Он уже слышал о нем. Бугаи-охранники у него на студии говорят о нем
не иначе как шепотом. И, надо признать, у молодого человека есть сценический
талант.  Два ограбления в прошлом месяце  - магазин  и  склад  - закончились
одним и тем же. Когда парни проделали в крыше дыру и спустились внутрь, кого
они там нашли? Маас Рэя  с отрядом полиции. "Почему так долго?  Запомните на
следующий раз, что Маас Рэй очень не любит ждать! "
     Кажется, дело у него поставлено. Он не сомневался, что Джонс использует
торговлю   ган-джой.   По  трем  причинам.   Во-первых,   существует  прямая
зависимость   между   доступностью    ганджи   и   количеством   совершаемых
преступлений. И хотя эти невежественные проповедники и педагоги твердят, что
ганджа  способствует росту  насилия, все  обстоит  в  точности  до наоборот:
ганджа сдерживает  насилие. Черт возьми,  это же  идеальный  транквилизатор!
Когда ганджа  недоступна,  ребята  пьют белый ром и режут друг друга.  Вчера
один вышибала сказал ему: "Слушайте, сэр, если мне надо замочить человека, я
не буду курить в этот день  траву, понимаете, а лучше выпью рома. Потому что
когда я покурю, я хочу с человеком поговорить".
     Вторая причина,  по  которой  Джонс наверняка сделал ставку на торговлю
ганджой, заключалась в том,  что ганджа  была везде.  Торговцы ганджой имели
дело  со  всеми  - с  руд-бваями, ганмэнами, Раста,  сутенерами, поэтому  уж
кто-кто, а они знали, что где творится.
     И, наконец, третья причина - большие деньги, ходившие по рукам. Но было
и что-то еще, за чем он  хотел понаблюдать: пусть Рэй Джонс заберет себе все
денежки. Он жизнь свою готов  поставить под залог - этот Джонс хочет залезть
в саму торговлю.
     Хилтон свернул на  дорогу, ведущую к  студии  звукозаписи. Черт возьми,
ему не  нужна  новая стратегия.  У пего  есть семь музыкальных  магазинов  и
студия в  придачу со всем штатом куаши в самом  криминальном районе  города.
Когда последний  раз  у  него  в студии  хотя бы окно разбили?  Главная  его
стратегия лежит  у  него за  поясом  под рубашкой,  и каждый  грязный мелкий
криминал в городе это знает. Нет другого такого человека его уровня, который
бы чувствовал себя  так  безопасно,  в  самой гуще  котла. Но он  не  только
чувствует себя безопасно, ему все это нравится. Никто из  числа его знакомых
из так  называемых людей среднего класса ему  не верил и не мог его  понять.
Они - снобы, вот  почему им не  понять,  когда он  говорит, что ему на самом
деле нравится  быть  здесь и  работать вместе  с куаши. Черт  возьми, он ест
вместе с ними, пьет и курит ганджу вместе с ними, а когда он был  помоложе и
в  нем было побольше ригана, он и женщин их трахал. Все это ему нравится, по
крайней  мере  нравится  его  место  среди  них,  но  сам он не дурак. Здесь
настоящие джунгли, и  он в  этих джунглях - самый  сильный котяра. На  холме
есть место только для одного тигра, и этот тигр - он. Это вопрос уважения, а
они уважают только грубую силу и невежество.  Почему же D таком случае он не
нанимает в свои  магазины  охранников? Да  потому,  что  малейшее проявление
слабости - и ты, папочка, пропал.
     Капут. Конечно, жизнь у них жестокая  и тяжелая. Но  он  пришел  сюда и
нашел  ее такой, а  то  что его, то  его. Он  - не местная благотворительная
организация. Они могут взять все, что у него есть, но при этом ничего, кроме
него самого, не изменится.  Да, ему нравятся эти  люди,  однако ему ясно как
день, что он не собирается делить с ними их бедность. С какой стати?
     Доброжелатели  могут  сидеть  в  своих  университетах  и  нести   любую
околесицу. Он  не только  обладает ясным сознанием, но и хорошо спит, хорошо
ест, хорошо трахается и в целом счастлив. Жизнь крутая, но сладкая.
     Как всегда у ворот собралась толпа. Ни с того ни с сего каждый ниггер в
Кингстоне  заделался вдруг музыкантом. И не просто музыкантом, а еще и, черт
возьми, звездой. Большинству из них не мешало  бы поискать себе работу - или
хотя бы что-нибудь украсть.
     - Миста Хилтон, Миста Хилтон!
     - Что?
     - С одиннадцати утра мы ждем, сэр. Мы ждем вас, сэр.
     - Бросьте, чего это вы ждете?
     - Миста Кентон, сэр, он послал нас.
     - Так у вас есть песня?
     - Да, сэр.
     Он поставил  скорость на нейтрал  и откинулся на сиденье. Группа парней
стояла рядом, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
     - Ладно. Давайте я послушаю.
     - Здесь, сэр? Вы  имеете  в виду прямо здесь? Конечно, им нужна студия.
Он протянул руку к рычагу скоростей.
     - Вы хотите, чтобы я вас слушал или нет?
     - Да, сэр, подождите, сэр.
     Вперед выдвинулось человек пять.  Они  выглядели смущенно и обиженно  и
пытались сделать все возможное, чтобы как-то организоваться. В их пении было
что-то невыносимо безнадежное. После нескольких куплетов Хилтон поднял руку.
     - Хватит, - сказал он кратко, - это мне не подходит - слишком медленно.
     Когда он отъезжал, группа все еще продолжала петь. Проезжая  часть была
пыльной,  и ветер дул им  в глаза,  но ведь он и не  велел им стоять здесь с
раскрытыми ртами.
     Приди этот парень  минут на  десять раньше,  когда они записывались, он
имел бы большие неприятности от того, что так настойчиво стучал в стеклянную
дверь.  Но хотя он и был  потным и с горящими глазами, его взгляд -  вот что
главное. Неважно, что он так настойчиво помахивал каким-то свертком в руках,
создавая видимость  спешки, его голодные глаза рыскали  по студии туда-сюда,
не пропуская ни малейшей подробности.
     - Что тебе надо? - рявкнул Хилтон более грубым, чем обычно, голосом.
     - Я принес мастер-ленты, Миста Хилтон, для шествия.
     - Ты знаешь, парень,  что чуть не испортил нам запись? Что за  дурацкая
спешка?
     - Это на следующей неделе, сэр, и пастор Рамсай сказал...
     - Скажи пастору Рамсаю, что он получит их на следующей неделе. И больше
так сюда не врывайся.
     Он взял  сверток и  отвернулся, уже уверенный в том, что парень еще  не
сказал последнего  слова.  Так и случилось. Парень принялся ходить вокруг да
около, размахивая помятой бумажкой с нотами.
     - Взгляните, Миста Хилтон, только взгляните, сэр. Пожалуйста.
     - Что еще такое?
     - У меня есть песня, сэр...
     - Чо! У тебя и еще у половины Кингстона.
     - Нет, сэр, смотрите, слова, музыка,  все как  надо, только  взгляните.
Это точно хит.
     - Так,  значит, ты не просто певец, а еще композитор и  аранжировщик? -
спросил он с издевкой.
     - В какой-то мере, сэр. У меня есть подготовка и кое-какой опыт, сэр.
     Слова сыпались из него в приливе искреннего вдохновения.
     -  Опыт?  Какой-такой  опыт? Покажи  мне газетные вырезки, покажи  свое
досье!
     Издевательская ухмылка  Хилтона чуть  смягчилась в пользу  этого, не по
годам развитого ребенка.
     - Я солист, тенор-солист из хора, сэр, я изучал музыку с Миста Брауном.
Дайте мне шанс, сэр. Я покажу вам, сэр. Это точно хит.
     - Подожди-ка, - протянул Хилтон, - тебя даппи водят  за нос? Кто сказал
тебе, что я покупаю церковную музыку?
     -  Это  не церковная музыка, сэр! Это реггей, живительное, сэр, хороший
ритм, живая мелодия, жуткая жуть - реггей, сэр,  хит. Пусть я умру, если это
не так.
     - Хорошо, старик,  я не хочу, чтобы ты  умер. Давай посмотрю, -  сказал
он,  усмехаясь  и  сжимая  в руке  бумагу. - Так ты, значит,  - христианский
руд-бвай? "Меч их да внидет в
     сердца их", да? Знаешь что? Приходи на следующей неделе.
     Он развернулся  и ушел бы, если бы парень  не  стал  заламывать  руки и
тараторить  что-то совсем бессвязное. Обильные нелепые  благодарности, слезы
радости и признательности. Хилтон должен знать, что Бог благословил его, что
он не будет ни о чем жалеть, что это стопроцентный хит.
     - Слушай  меня!  - сказал  он предостерегающе.  - Я ничего не говорил о
сеансе звукозаписи. Обычное прослушивание. Ты понимаешь разницу?
     - Неважно, сэр, всего один шанс, вы сами услышите... а бизнес бизнесом.
     - В следующую пятницу, в это  же время. Парень чуть ли не выбежал, но в
движениях
     его уже проступала важность.
     -  Звезда  родилась,  черт  побери, - сказал Хилтон. - Кто-нибудь знает
этого паренька?
     - Нет, сэр, никто его еще не видел.
     ВЕРСИЯ РИГАНА
     "Он  сказал в пятницу. Он сказал  в  пятницу. На следующей неделе, черт
возьми! В пятницу".
     Дорога к Молитвенному дому шла под  гору,  но он этого не замечал  и ни
разу  не присел на сиденье.  Стоя на педалях и нагнувшись в сторону руля, он
всю дорогу мчался, как  спринтер, отчаянно работая ногами под завораживающий
ритм: "Он сказал в пятницу, он сказал в пятницу! "
     "Айванхо Мартин, к чертям  собачьим! Записывающийся артист! Он сказал в
пятницу! Этот бвай начинает движение.  Он  сказал в  пятницу!  Ты получишь в
пятницу все,  что ты  хотел! Он  сказал в пятницу. Но ты старайся, старайся,
старайся... В пятницу! "
     Ну так разве  можно  назвать  все  неудачей? Вот ради чего он и приехал
сюда из Голубого Залива столько лет назад. А зачем еще он  жил в Молитвенном
доме? Только из-за Миста Брауна. Только из-за него... иначе и быть не могло.
Весь в поту и запыхавшийся, он въехал во двор, прислонил велосипед к стене и
почти бегом направился к  главному  зданию, едва не столкнувшись с выплывшей
из темноты фигурой.
     - Айван! Подожди-ка! - Что? Кто?
     - Это я, пастор Рамсай.
     - Да сэр?
     - Когда ты пришел сюда после смерти своей матери, я взял тебя.
     О Иисусе,  подумал Айван, я и забыл  - сколько уж  времени минуло с тех
пор, как я стал послушником.
     - Правда, Ваше преподобие, - сказал он, - и я благодарен вам, сэр.
     - Ты  был  тогда голодным,  грязным  и помраченным умом. Нет, я  требую
тишины.  Но твое физическое состояние было  не  сравнимо с  состоянием твоей
души. И я взял тебя. Ты говоришь, что благодарен мне, но это все одни слова.
Вспомни  о  своем  поведении,  ман. Ты принес в мой  дом  грех  и бесчестье.
Поэтому тебе лучше покинуть это место.  Вот плата за две  недели. Я не желаю
видеть тебя здесь.
     - Ваше преподобие...
     - Нет,  нет! Ради всего того,  чем я занят здесь,  тебе лучше  поискать
другое  место.  Лучше для всех  нас  и  для Господа  Бога. Я буду продолжать
молиться, чтобы Бог отвратил  тебя от пути нечестивых, на который ты склонен
ступить. Но я хочу, чтобы ты покинул это место! Ты понял меня?
     - Конечно, Ваше преподобие.
     Улыбка  Айвана  была  счастливой, и  на лице  его  играло  вдохновение,
которое явно озадачило  пастора.  Этой реакции он совершенно  не ожидал. Как
видно, парень настолько погряз в грехе, что, кажется, выжил из ума.
     -  О'кей, сэр. Спасибо вам  за  все.  Я  очень вам благодарен.  Скажите
Эльзе, что она еще услышит обо мне.
     С головой у парня точно не все в порядке, подумал пастор. Каков наглец!
Эльза  еще услышит! Но парень и впрямь кажется довольным. Ладно, счастливого
пути - без тебя дела в нашем приходе пойдут куда легче.
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Кожу  на ее коленях как будто натерли наждаком. В пояснице она  ощущала
сгусток боли и окоченение. Но ее физические болезни были  ничто по сравнению
с тем смятением и хаосом,  конфликтом  между долгом и чувствами, которые  се
обуревали. Уже  два  дня  она не виделась с Айваном, и девушки говорили, что
Его  преподобие выгнал его из-за нее. Это несправедливо. Бедный  Айван! Куда
он пойдет сейчас? Что с ним  станет? И все  из-за  нее,  хотя ни  он, ни она
ничего плохого не сделали.
     А  в Его преподобии ее что-то серьезно пугало.  Он всегда был человеком
очень строгим и  гневливым. Но сейчас со своей праведностью и  воздаянием он
словно  взбесился.  Должно быть, забыл  о фарисеях? Он  заставляет ее часами
стоять  на коленях, бредит  и  молится над ней,  пока  оба  они не падают от
изнеможения. Она  может  перенести  эти  долгие  жаркие  ночи  увещеваний  и
раскаяния, горящие огнем колени и боль в спине, повторение одного и того же,
пока не начинает кружиться голова, - грешница,  грешница, грех, грех,  грех.
Но так и не повидаться с Айва-ном? Этого я не перенесу. Этого я не перенесу.
В глубине живота у меня как будто что-то переворачивается. Где бы он ни был,
я с ним. Я должна его найти. Но как это сделать? Я нигде еще не жила, ничего
другого, кроме  дома пастора,  не  знаю. Но... как я  могу жить здесь,  если
Ай-ван где-то далеко?  Бог  знает  что с  ним.  Но...  ведь  Его  преподобие
истинный христианин. Если я очень-очень его попрошу, неужели  он не разрешит
Айвану  вернуться? Не даст  ему  еще один шанс?  Я очень-очень  попрошу  Его
преподобие...
     Отыскав такое призрачное успокоение, она  попыталась заснуть.  Какой-то
голос звучит в ее голове, или это кто-то зовет мальчика Самуила, что  спит в
молельной комнате?
     - Эльза, - говорит голос. - Эльза.
     - Да, кто это?
     - Тсс. Это я, Айван.
     О Боже мой, Айван! Айван вернулся. Он здесь, спасибо тебе, Иисусе! Едва
ли думая о последствиях, она вскочила с кровати, открыла дверь и прильнула к
Айвану.
     - Айван, Айван, ты с  ума  сошел! А если Его преподобие тебя поймает? -
Но не отпускала
     его. Она отступила на шаг и стала изучать его  лицо - что запечатлелось
на нем  от событий последних дней? Кажется, Айван ни в чем не раскаивается и
ни  о чем  не  беспокоится.  Он смело  вошел в  комнату,  излучая счастье  и
уверенность в себе. Она никогда не видела его таким счастливым.
     - У меня фантастические новости, ошеломляющие, фантастические.
     - Где  ты был? Я  так беспокоилась,  Айван,  я собиралась  просить  Его
преподобие, чтобы он взял тебя обратно.
     -  Чо! -  он  сделал  нетерпеливый  жест отрицания. -  Слушай, я пришел
сказать тебе, что все изменилось. Великие новости, малышка.
     Он поднял одно плечо чуть выше другого  и заскользил по полу в ликующей
поступи реггей,
     - Какие новости? - прошептала она.
     - Миста Хилтон! Человек, которого я  давно хотел  увидеть.  Я виделся с
ним.
     - И что?
     - Он сказал, что в пятницу я буду записываться.
     -  Оу,  Айван,  ты врешь! Неужели правда! Боже мой,  как здорово! - Она
чувствовала, как  в нем горит триумф и вдохновение. - Это правда,  ты правду
говоришь? О, Айван.
     - Слушай Эльза, мне нужна твоя помощь.
     - Какая? Что угодно, Айван.
     - Понимаешь, мне надо репетировать. Ты должна на время дать мне ключ от
церкви.
     - Айван, ты с ума сошел! Как я могу это сделать? - Ее глаза наполнились
сомнениями. Сникнув, словно из  нее выпустили весь воздух,  она отступила  и
уставилась в пол. - Эту музыку нельзя играть в церкви. Его  преподобие убьет
меня. О, Айван.
     - Эльза, пойми, это мой  единственный шанс. Он все изменит. За этим я и
в  город приехал, за этим и  на свет родился. Если это будет хит - ты и сама
не знаешь,  как все обернется для нас.  Для меня и для тебя.  Ты должна дать
мне этот шанс, должна.
     - Но если  Его  преподобие  заметит, моя жизнь  кончена, -  со  слезами
проговорила она.
     - Хей, кончай с ним, начинай со мной.
     - Что ты имеешь в виду?  - прошептала она, и ее глаза стали  большими и
лучезарными.
     -  Ты  что,  всю  жизнь собираешься  жить  в  доме  Его  преподобия?  -
проговорил он все тем же шепотом, с возрастающим убеждением и  силой,  рисуя
новую картину их жизни  вдвоем.  Она собирается замуж за пастора?  Нет? Рано
или поздно  это должно  случиться. Но  сейчас им указан  выход - быть может,
самим Богом. Этим надо воспользоваться.  Он чувствовал, как она обнимает его
и вся дрожит. - Ты уже женщина. Ты должна выбрать между мной и пастором.
     Эльза снова отступила на шаг и посмотрела ему в глаза.
     - Я верю в тебя, Айван. - Она пошла за ключом.
     - Не беспокойся, - сказал он, когда она вернулась с ключом. - Пастор ни
о чем не узнает. Я буду на самой маленькой громкости.
     - Да, - сказала она, - иначе он убьет меня.
     - Никто этого не сделает. У тебя есть я.
     Дрожа всем  телом, она вернулась  в  свою кровать,  и мысли ее обгоняли
одна  другую.  На  следующее утро она  с удивлением  обнаружила, как мирно и
глубоко она спала.
     ВЕРСИЯ ПАСТЫРЯ
     Он не  знал еще что именно  и  все же чувствовал  -  что-то не так. Был
уверен в этом.  Поначалу  Эльза выказывала примерное раскаяние - видно было,
что  ее посетило смятение  и страх  Божий  - но  такое  поведение  от нес  и
требовалось,  оно было в ее  духе. Она  показала, что  не закоснела в грехе.
Однако  в последние несколько дней она  сильно изменилась, выглядит не столь
озабоченной  и  ведет  себя  с  тайным спокойствием, которое его  беспокоит.
Грешник благополучный - проклятый грешник. Куда девались все ее слезы? Он ее
еще не простил. А что, если этот парень шатается где-то поблизости? "Скажите
Эльзе, что она еще услышит  обо  мне".  Нет, у него  этот номер  не пройдет!
Длиньше уже велено гнать его отсюда поганой метлой и  докладывать о малейшем
приближении. Нет, Айвана здесь в эти дни не было. Но даже если бы и был, ему
не хватило бы сил убедить Эльзу. Все-таки пройтись по двору будет не лишним.
Бдительность! Молись и бди, как говорит Благая Книга.
     Пастор  увидел спрятанный  в  кустах велосипед и почувствовал,  как его
начинает душить ярость,  и это вместо того, чтобы все как следует продумать.
Вызвать полицию? Парень виноват в злоупотреблении гостеприимством, поскольку
его предупредили. Нет, лучше схватить  его самому.  Но сначала велосипед. Он
запер  его в  мастерской и проверил комнату Эльзы.  Она  мирно спала. Что ж,
парень, кажется, понял,  что жить на  улице не  так-то просто. Проскользнул,
наверное, в свою бывшую  комнату, чтобы скоротать  ночь в безопасности. Надо
пойти проверить, парень способен на все.
     Но что это за тусклый свет в церкви?  Возможно, забыли  выключить после
занятий хора? Айвана там быть  не может, если только не... тут  его инстинкт
священника был приятно польщен. Аллилуйя, парень  понял, что сбился с  пути.
Дух  раскаяния  привел его  в церковь,  чтобы  примирить  себя с Богом.  Вот
источник мира в душе Эльзы. Но  ведь  она должна была  ему  сказать! В конце
концов, радости в Раю больше достанется тем, кто покаялся...
     Но когда он приблизился к  Молитвенному дому, то услышал вовсе не звуки
покаяния,  вовсе  нет. Оказалось, что  гитара подключена к его усилителю, не
его, а Бога, конечно, и голос Айвана:
     И меч их
     Да внидет в сердца их.
     Всех и вся,
     Всех и вся...
     Вместо того  чтобы  стоять на коленях перед престолом  Господним,  этот
негодяй-еретик танцует под музыку борделей и баров - и это все в его церкви!
Подобной мерзости от  этого парня он  не  ожидал. Пастор  вспыхнул праведным
гневом. Впервые за последние недели он обрел в себе источник ярости, чистый,
далекий  от  личных  амбиций,  не  омраченный  неуверенностью.  Он  подождал
несколько секунд, чувствуя, как в нем  поднимаются  ярость  и жажда  мщения.
Нет, парень явно  не в своем уме. Но теперь он в его руках. Никто, ни Эльза,
ни  кто  другой не  защитит  его. Это  злоупотребление,  взлом и осквернение
святого места.  Его  святого места!  Второй подросток,  по виду еще  больший
подонок, играет на гитаре, а Айван поет:
     Угнетатель, он хотел меня сломать,
     Дурачком заставить жить-поживать.
     И когда он понял - битву выиграл он,
     Бог, прости его, ведь что творил не ведал он.
     Потому что меч их Да внидет в сердца их...
     Пастор  видел   и   слышал   уже   достаточно.  Более  чем  достаточно!
Освободительный праведный гнев!
     - Что ты здесь делаешь! Поешь  эту мерзость в моей церкви!  - прокричал
он.
     Оба  они застыли. Айван - с открытым ртом,  его  сообщник - в страхе  и
удивлении.
     - Ваше преподобие, сэр, у меня только этот шанс...
     - Шанс,  тебе нужен шанс? Ты найдешь его в тюрьме. Я арестую вас обоих.
Ты слышишь, арестую!
     - За что, сэр?
     Второй парень начал понемногу отступать к двери,  но Айвана,  казалось,
ничто не трогало.
     - Мы ничего не взламывали, сэр.
     Он полез к себе в  карман. За чем? За ножом? Он на  все способен. Но  в
руках он держал ключ.
     - У нас есть ключ, сэр, мы ничего не взломали.
     - Ключ, где вы взяли ключ? - и он замолчал, начиная понимать...
     Так же, как и парень этот...
     - Нет,  Ваше  преподобие, это не... Пастор выхватил ключ  и выбежал  из
церкви.
     Айван что-то кричал, но он уже его не слышал.
     Заспанная и удивленная, она все-таки созналась. Твердо и без сожалений.
     - Да, я дала ему ключ, я должна была.
     Должна была? Ни капельки раскаяния. Не сознавая, когда это началось, он
тряс ее и бил.
     - Что? Что? Что еще ты ему дала?
     - Ничего, ничего такого.
     С каждым ее отрицанием ярость в нем возрастала.  Ее щеки разрумянились,
и  голова  моталась под его  ударами туда-сюда. Она упала на кровать. Шлюха!
Осквернила его дом и его церковь.
     -  Лгунья! Лгунья! Ты  отдала  ему  свои губы, свое  тело. Ты опорочила
себя. Лгунья! Шлюха! Блядь!
     - Нет, нет. Ваше преподобие, я ничего ему не давала.
     В глазах ее стояли слезы, но голос был  твердым  и уверенным.  Он снова
швырнул  ее  на  кровать и оставил  лежать  там, так  и  не  добившись отнес
раскаяния.
     - Я - ничего - ему - не - давала.
     ВЕРСИЯ РИГАНА
     Он  очень беспокоился  за  Эльзу.  Она  говорила  ему,  как  странно  в
последнее время  ведет  себя пастор  Рамсай. Зря Айван бросил ее в последнюю
ночь, да и  велосипед тоже, но Мак  убедил его, что так  будет лучше.  Он  и
правда не думал, что  пастор будет ее  бить. Послезавтра они будут вместе, а
если надо,  то и сегодня могут уйти отсюда. Но он был сильно напряжен, когда
приблизился  к  ограде  Молитвенного  дома.  Последний  раз,   подумал   он,
послезавтра я завяжу с этим чертовым местом.
     Длиньша  встретил  его  почти радушно. Он тщательно полировал велосипед
Айвана и, оторвавшись, бодро улыбнулся.
     С чего это Длиньша полирует его велосипед?
     -  Эй, я  слышал,  ты  отказался от  должности  почтальона? Что  ты тут
делаешь?
     - Пришел за велосипедом. - ответил ему Айван.
     Улыбка Длиньша стала еще шире.
     - За каким-таким велосипедом?
     - Чо, Длиньша, не шути  со мной. Ты ведь знаешь, за каким велосипедом -
за этим самым.
     - Это твой велосипед? Где, интересно, ты его купил?
     То, с  каким невинным удивлением Длиньша притворяется, взбесило Айвана.
Он был не в настроении выносить сегодня это дерьмо.
     - Не болтай, Длиньша. Ты прекрасно знаешь, что это мой велосипед.
     Свинячьи глазки поблескивали в злобном триумфе.
     - Это велосипед Его преподобия. Где ты его купил, говоришь?
     Так вот что за игра. Нет, Длиньша не может говорить  все  это серьезно.
Всего-навсего обычные провокации.
     - Мне  ничего не надо доказывать, Длиньша. Ты  и сам  видел, как  я его
делал. Как покупал  запчасти. Одни колеса обошлись мне в шесть  долларов. Не
шути со мной. Ты с жизнью своей играешь.
     -  То же самое я  могу  сказать и тебе, потому что Его преподобие отдал
велосипед мне. Здесь его владения, его добро.
     Оказывается, он не  шутит. Он  собирается  с  помощью  пастора  украсть
велосипед, на который у Айвана ушло столько сил и времени.
     -  Так  значит... ты  мне  его  не  отдашь? - Айван удивился  тому, как
медленно и спокойно прозвучал его голос.
     - Если он твой, забери его, а? - ухмыльнулся Длиньша,  осторожно поднял
велосипед  и  поставил  перед собой.  Потом,  сдвинув  свои  тяжелые  плечи,
повернулся к Айвану. -  Его преподобие сказал, что, если ты придешь сюда, ты
злоупотребишь гостеприимством, и я обязан тебя выдворить. Он сказал - любыми
подручными средствами. Я тебя так отделаю!
     -  Я ухожу.  Отдай  мне велосипед -  и я уйду. Айван  попытался  обойти
Длиньшу  сбоку, но внезапно оказался на  земле.  В голове у него звенело, он
почувствовал, что у него онемела одна сторона лица.
     Длиньша широко улыбался над ним.
     - Знаешь, как долго я  ждал этого момента? - проговорил он с вызовом. -
Вставай, ман, вставай, посмотрим, как ты умеешь держать удар. Козел!
     Айван встряхнул головой,  чтобы прийти  в себя, и сплюнул кровь. За что
Длиньша так его ненавидит? Он смотрел на его победную ухмылку и видел, что в
ней сконцентрировались все его  ежедневные  провокации  и преследования, все
несправедливости и  притеснения. Айван пошел на Длиньшу, но  следующий  удар
пришелся ему в  челюсть,  и он  снова покатился,  глотая пыль. На  этот  раз
зрение у него помутилось, и глаза застлал красный туман.
     Потом вдруг произошла удивительная вещь.  Его голова вдруг прояснилась,
и он оказался  на месте, но где-то не  тут. С одной  стороны, он ощутил себя
отделенным от всего и как бы парящим, с другой  - видел, что лежит на земле,
а  над  ним возвышается  могучая  обезьяноподобная фигура. Он видел, как  он
быстро  перекатился по  земле,  вскочил  на ноги  и  выхватил спой окапи. Он
видел, как Длиньша остановился, тревожно оглянулся, схватил бутылку и разбил
ее.  Все  было так,  словно  он  смотрел  эпизод  из  фильма  "Отсюда  - и в
вечность", где Ланкастер и Боргнин сидят в баре. Он слышал, как тот говорит:
"Хочешь убийства, Жирдяй,  ты его получишь". С какого-то далекого расстояния
он  видел  себя:  вот  он  балансирует  на  пальцах  ног,  согнув  колени  и
перекладывая окапи из руки в руку, как это делал Питер Лорре.
     И в  то же время он  стоял  перед  Длиньшей,  следил  за  его глазами и
руками, вертел своим окапи и  угрожающе его направлял. Он слышал, как где-то
прозвучал сигнал тревоги, но в себе тревоги не  чувствовал. Все замедлилось,
словно  они  оказались  в  воде,  и  в  его  распоряжении  для  того,  чтобы
уворачиваться и  наносить удары,  была уйма  времени. Его лицо болело, в нем
кипел гнев или,  вернее, холодная  контролируемая ярость. Казалось, он  знал
каждое движение Длиньши еще до  того,  как тот  его совершал, увертывался от
его нападений и полосовал его  ножом. Схватка стала похожей на танец и пошла
в  зловещем ритме: увернулся  - полоснул, увернулся -  полоснул. Каждый раз,
когда он резал, он чувствовал, как острие ножа пронзает рубашку и натыкается
на  что-то твердое  и все-таки мягкое. Каждый раз Длиньша  вскрикивал, но не
сдавался,  и  Айван продолжал  танцевать и  полосовать  ножом,  танцевать  и
полосовать, совершая, как ему казалось, замедленные изящные движения.
     Но Длиньша  все-таки нашел в  себе силы прижать  Айвана  к скамейке, и,
когда зазубренные края  бутылки  распороли его плоть,  он почувствовал,  как
вспыхнули ребра. Затем он  уже сидел на  Длиньше, у которого не  было больше
бутылки и который кричал от страха, стараясь защитить лицо ладонями.
     - Не надо - до меня - доебываться, - говорил  Айван,  акцентируя каждое
слово хлестким  взмахом ножа, которым делал  длинные неглубокие  зарубки  на
щеках  и носу  врага.  Кровь пузырилась на пальцах Длиньши, и он  орал,  как
младенец.  Потом  чьи-то  руки  схватили Айвана  и  оттащили от  Длиньши. Он
слышал, как кричит пастор:
     -  Бандиты  убивают Длиньшу! Полиция!  - И какие-то люди  в возбуждении
забегали вокруг него, а он  стоял  на коленях,  ухватившись ладонями за свой
кровоточащий  живот  и  неистово  сблевывал. Ему показалось, что  он  увидел
испуганное лицо Эльзы, которая пробиралась к нему сквозь толпу.
     -  Эльза, - выдохнул он, -  скажи Хилтону... Все закружилось в безумном
водовороте, и он ничего не мог понять, пока не очнулся в полицейском участке
с кровавой повязкой на ребрах.



     ВЕРСИЯ ЖОЗЕ
     Трава  была  примятой,  редкой  и  коричневатой.  Несколько  измученных
миндалевых деревьев с побеленными стволами предоставляли  единственную  тень
во всем прогулочном дворике. Жозе паря высоко в воздухе, принял мяч на грудь
и  плавным движением перевел его  при приземлении на ногу.  Он сделал ложный
замах,  чтобы  обвести   Большую  Троицу,  и,   резко  уйдя  влево,  оставил
споткнувшегося Троицу позади и погнал мяч по тюремному двору дальше, сверкая
голыми пятками.
     -  Иисусе,  видишь,  как  он  шикарно  двигается,  -  не  удержался  от
восхищения один из мужчин.
     - Так мы и жили в Тренчтауне, - прихвастнул Диллинжер.
     Жозе ударил по мячу, попал в самый  центр ворот и, сделав презрительный
жест остальным  игрокам, прошагал  к компании мужчин, которые  наблюдали  за
игрой, устроившись в тени миндалевого дерева.
     -  Чо, вы не подготовлены для  меня, - заважничал Жозе. -  Как  видите,
мастерство  есть мастерство.  - Его  зубы  блестели в  широкой  улыбке. Даже
просторная тюремная рубаха  и  обвисшие шорты  не первой  свежести не  могли
скрыть  кошачью  грацию его движений. Но не успел  он добрался до друзей под
деревом, как в воздухе прозвучал командный оклик.
     - Жозе, иди сюда!  -  крикнул охранник. Жозе настороженно  повернулся в
его сторону.
     - Иди сюда, Смит, к тебе посетитель.
     - Но сейчас разве время для посещений?
     - Иди и помалкивай, - сказал охранник. Жозе пожал плечами, предназначив
этот жест  для  друзей, и  пошел  за  охранником, пародируя  его исполненную
собственной важности походку  на  чуть  согнутых ногах. Мужчины  под деревом
засмеялись. Охранник подозрительно посмотрел на Жозе.
     Жозе улыбнулся и снова пожал плечами.
     - Чо, они там дураки все, - сказал он, не обращая внимания на смех.
     Охранник свернул на гравиевую дорожку, которая вела вовсе не в приемную
для  посетителей, а  к  зданию  дирекции.  Это  было  странно -  какой-такой
посетитель? Впервые за пять лет. Почему в здании дирекции и в неурочный час?
Жозе оставалось сидеть всего полгода, и он не хотел никаких проблем.
     -  Эй,  капрал, мы идем  к зданию дирекции?  Ноги в брюках  цветах хаки
чеканили шаг.
     Черные ботинки скрипели по гравию.
     -  Иди  без  разговоров.  -  Охранник не  желал  признаваться  в  своей
неосведомленности, особенно перед известным своей неуправляемостью Жозе.
     Вот  дерьмо, выругался про себя  Жозе. Уверен, что  какой-нибудь  пидор
открыл  свой гнусный ротик  перед начальством.  Так оно  и есть.  Л  у  меня
полгода  осталось, понятно?  Буду все  отрицать. Знать  не  знаю, начальник,
ведать  не ведаю. Вот так,  сэр, крупные неприятности,  откуда  ни возьмись?
Уверен,  что это тот пидор, девочка-мальчик.  Грязный маленький  содомит, он
это. Ротик его чертов движется так,  словно он жопу  у ниггера  подлизывает.
Убью его, жоп-ника чертова. Вот только  что - ганджа или  лотерея? Все равно
ничего они мне  не  пришьют. Ни в  чем  не признаюсь,  и никто мне срока  не
добавит. Клянусь всем, пусть я умру, но выберусь отсюда.
     Но в конторе его  ожидало вовсе не начальство,  а  какой-то  долговязый
черный, которого Жозе никогда не видел раньше, с чуть вытянутым умным лицом.
Глаза спрятаны за темными очками.
     - Хосе  Смит, сэр, -  сказал  капрал, бодро  от  салютовав и пристукнув
каблуком по асфальту.
     Человек сидел за столом начальства и просматривал досье.
     -  Спасибо-капрал-больше-ничего-не-требуется,  -   не  поднимая   глаз,
протянул он с надменной монотонностью отличника школы.
     Так  это полиция,  подумал Жозе, изучая  его костистое  лицо  и  одежду
изящного  покроя. Наверняка  полиция, кто  еще? Вид у него что  надо, парень
твердый. Инстинкт подсказывал Жозе быть крайне осторожным, поэтому он стоял,
ничего не  говоря, и,  притворившись, что  пристально смотрит в  направлении
стены,  украдкой  изучал  мужчину, который  наверняка смотрел на него  из-за
стекол  темных очков. У  него много  времени?  У меня тоже много  времени  -
полгода, подумал Жозе. Кто он все-таки? Точно полиция,  полицейский Звездный
Мальчик. Что ему, интересно, от меня надо?
     Единственный  звук  в  комнате  исходил  от  большого  кондиционера,  с
гудением лениво толкавшего своими лопастями застоявшийся воздух.
     - Ты знаешь меня? - Внезапный вопрос ошарашил Жозе.
     - Нет, - пробормотал он.
     - Нет кто?
     - Нет, сэр. Нет, СЭР.
     - А я тебя знаю. В  мои дела входит знать таких, как ты.  Джозеф  Смит,
номер  07116.  Мелкий  криминал  из  Западного Кингстона.  Чтобы быть совсем
точным - из Тренчтауна.
     Жозе ничего не ответил. Пусть оскорбляет меня, подумал он. Он посмотрел
на мужчину и сладко улыбнулся.
     - Сколько ты уже сидишь?
     Жозе бросил  взгляд  на досье  и  поднял  брови, словно  говоря: ты что
читать не умеешь? Подождал  довольно долго, чтобы показаться дерзким, но  не
переборщить, и ответил скромно:
     - Пять лет, сэр, пять лет и пять месяцев.
     - За что сидишь? Жозе промолчал.
     - За что сидишь? - повысил голос мужчина, сжав губы.
     - Говорят, украл какой-то мотоцикл, сэр. Мужчина ухмыльнулся.
     - Говорят? Тебя взяли в  стельку  пьяного, когда ты ехал на  мотоцикле,
так ведь?
     Жозе, стараясь быть на высоте, сделал серьезное лицо.
     - Неправда?
     - Правда, сэр, - пробормотал он, - но...
     В  следующий  раз,  когда будешь  воровать мотоцикл, -  сказал  мужчина
голосом, в котором  прозвучал смех,  -  убедись  предварительно, что  он  не
принадлежит сыну комиссара полиции, ладно?
     - Да, сэр.
     -  Как   закоренелого  преступника  и  возмутителя   спокойствия   тебя
приговорили  к шести годам тяжелого труда. Тебя  выпустят отсюда ровно через
шесть месяцев, не скостив ни одного дня за хорошее поведение, так или нет?
     - Так точно, сэр.
     Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, подумал Жозе. Так вот что значит:
"Задай мне загадку, задай мне две, дай мне отгадку или же нет".
     - Ладно, Жозе,  дай-ка я вот о чем тебя  спрошу. - Голос  мужчины  стал
доверительным,  почти  интимным. -  Дай-ка я тебя  спрошу  -  чему ты  здесь
научился, а? Всему?
     -  Да,  сэр, -  сказал Жозе, смотря прямо  перед собой.  -  Я  научился
ремеслу, сэр.
     Мужчина чуть улыбнулся и посмотрел на него задумчиво и игриво.
     -  Ремеслу,  говоришь, научился,  гм-м?  Я  скажу, чему  ты научился, -
ничему, ровным счетом ничему.  Через тебя  проходит  вся торговля  ганджой в
тюрьме. Ты и  твои мальчики занимаются  лотереей. Лотерея в тюрьме  строгого
режима на деньги заключенных? Этому ремеслу ты научился?
     - Нет, сэр, - ответил Жозе, испытав немалое потрясение.  Он внимательно
наблюдал за этим  человеком.  Что ему от меня нужно? Пока же он  понял, что,
прежде чем он покинет эту комнату, он оставит здесь что-то  очень важное. Он
не догадывался еще что именно, но понимал, что что-то потеряет.
     - И та и другая деятельность, Смит, находятся в противоречии с законом,
в частности -  с тюремными  правилами и  установлениями. Если я не ошибаюсь,
Смит, ты просишь,  чтобы тебе  сократили срок на шесть месяцев  за примерное
поведение? Что  ж, Смит... -  Мужчина поднял брови  и бросил на Жозе  хмурый
взгляд поверх темных очков.
     Чертов комедиант,  подумал Жозе,  чего он хочет? Что  ему на самом деле
надо?
     -  Сократить срок за  примерное поведение? А  не правильнее ли набавить
тебе еще лет шесть, и тем самым уберечь от тебя общество?
     - Нет, сэр, что вы, сэр... - тревожно прозвучал голос Жозе.
     - Не  перебивай  меня,  Смит. Как  понимаешь,  мы  прекрасно  можем это
сделать. Но вместо этого я  прибыл сюда  для того, чтобы сообщить тебе,  что
твое ходатайство удовлетворено. Удивительное дело, не правда ли, Смит?  Тебе
прощают шесть месяцев за примерное поведение. А теперь, скажи-ка мне, почему
происходит столь  серьезное  нарушение закона?  Конечно, не потому,  что  ты
сумел  обмануть власть, а потому,  что ты мне нужен.  И нужен на свободе, на
улицах, в Тренчтауне, а не здесь, где ты  только жиреешь на  государственных
харчах.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Еще раз перебьешь - и у тебя будут крупные неприятности. Не надо меня
благодарить, лучше слушай. Так вот, если у тебя есть разум, который  Бог дал
и  таракану,  что  очень  сомнительно,  ты  уже  через  неделю  окажешься  в
Тренчтауне, пьяный от счастья. Хочешь этого?
     - Я правда ничего не понимаю, сэр, - на сейраз и в  голосе, и в манерах
Жозе проступила не просто озабоченность, а настоящая тревога.
     А  я-то думал, что принес  тебе  благую весть,  Смит. Говоришь, что  не
понимаешь, да? Постарайся  все-таки  задействовать свою  голову.  Если  тебя
предоставить  самому  себе,  ты  месяц-другой  походишь с  важным  видом  по
Тренчтауну, набьешь  кому-нибудь  морду,  трахнешь  своих красоток  и  опять
окажешься  здесь! Это  в  лучшем  случае! Но ведь так не должно быть, если с
тобой все в порядке? У меня  есть к тебе предложение,  от которого, надеюсь,
ты не откажешься.
     Мужчина сделал  паузу и посмотрел  на Жозе.  Жозе  настороженно молчал.
Широкие лопасти вентилятора разгоняли над ними душный воздух.
     - Интересно, Смит? По-моему, да. Ты ведь не дурак, хотя иногда и ведешь
себя как дурак. Уверен, что ты мне пригодишься.
     - Подождите, сэр! Подождите, ничего больше  не  говорите!  Только одно,
сэр, - голос Жозе стал умоляющим.
     - Да? - Мужчину, казалось, что-то развлекло.
     - Я не доносчик, сэр. Вам надо это знать. Я никогда не был доносчиком.
     -  Я давно  уже знал, что  тебе  не  терпится это  сказать.  -  Мужчина
рассмеялся. - Ты, наверное, и  правда дурак?  Приходиться так думать. -  Тут
его голос зазвенел как сталь и утратил всякую веселость. - С тобой будет все
6 полном порядке, я тебе это обещаю. Но ты мне станешь  абсолютно не  нужен,
если кто-то  хоть краем уха узнает о  нашем  соглашении.  Одно только слово,
один шепот от тебя - и ты сдохнешь в этой тюрьме. Но,  с другой стороны... -
Интонации его голоса опять смягчились. - ... я обещаю тебе  свободу действий
в Западном  Кингстоне, конечно,  в разумных пределах. У тебя будут деньги, у
тебя будет защита, у тебя будет организация. В обмен  на  все это  ты будешь
получать от меня определенные инструкции.
     Снова наступила тишина. Мужчина погрузился в свои мысли и, казалось, не
ждал никакого ответа. Жозе был более  чем  заинтригован, но  главным образом
ощущал  беспокойство.  Его чутье  и интуиция, выработанные с малолетства  за
годы жизни вне закона, предупреждали его: "Берегись! "
     Внезапно мужчина встал, словно вспомнил, что у него важное свидание. Он
подошел к двери  и остановился.  Интонация  его  голоса стала нейтральной  и
деловой, свободной от угроз и деланной ласки.
     - В понедельник тебя выпустят. В среду придешь в Центральное отделение,
спросишь  Особую службу и капитана Рэя Джонса. - И выйдя уже за дверь, снова
сунул голову внутрь: - Попробуй только не прийти, - проговорил он с улыбкой,
- и  я обещаю  тебе,  что ты  вернешься  сюда  в  течение  одного  месяца  -
независимо от того, натворишь что-нибудь или нет. - С этими словами он ушел.
     Бомбаклаат!  Так вот он какой Маас Рэй, к  чертям собачьим! В  каком-то
оцепенении Жозе  побрел  за  охранником  на тюремный  двор. Надо собраться с
мыслями  и сочинить для ребят  красивую историю к  тому времени,  когда  они
подойдут к дереву.  Развязно  устроившись в его  тени,  он напустил  на себя
важный вид.
     - Кто это, Жозе? Что случилось? - поинтересовался Диллинжер.
     -  Ох, - сказал он, закуривая сигарету  и  улыбаясь,  -  в  понедельник
начальство меня отпускает.
     - Врешь!
     -  Подохнуть  мне,  если вру.  Скостили срок  за  примерное  поведение.
Обещали дать работу на кирпичной фабрике. Сказали, что я находчивый и далеко
пойду.
     - Гром  небесный! - сказал  Аль Капоне. - Так ты  на исправление встал,
Жозе?
     - Реабилитация, ман, - заважничал Жозе. - Реабилитация, ко всем чертям!
- Прищурившись,  он взглянул на солнце, стоящее над далекими  горами и, весь
уйдя в себя, негромко рассмеялся.
     -
     ВЕРСИЯ ПАСТЫРЯ
     Мерзость и разорение - вот что этот  парень принес в мою церковь. Слава
Богу,  все позади,  а ведь могло быть гораздо хуже. Длиньше наложили швы, он
потерял много крови, но жить будет. Нужно будет  закрыть ворота, чтобы  орды
зевак  и  любителей  сенсаций  не  слетались,  как  стервятники,  на  кровь.
Возможно, и  в церковь по воскресеньям их тянет подобное любопытство? Ладно,
нужно во всем  видеть светлую сторону. Эльза  наконец-то, кажется,  прозрела
истинную природу этого парня. Никто после  драки ее не  видел. Сидит в своей
комнате,  стыдно лицо  показать.  А  вот,  кажется,  и  ее  шаги  как зримое
подтверждение. Приближаются к двери...
     - Ваше преподобие?
     - Кто это?
     - Эльза.
     - Что-то важное?
     - Очень важное, сэр.
     -  В таком случае заходи. - Пастор склонился над бумагами на письменном
столе.  Конечно,  он  простит ее,  но  не сразу.  Он сделал  вид,  что занят
бумагами и услышал, что Эльза остановилась перед столом. - Да? - сказал он с
вопросительной интонацией.
     - Я просто хочу сообщить вам, что не желаю больше жить в доме лицемера,
Ваше преподобие.
     Пастор поднял глаза, все еще не осознавая сказанного.
     - Что такое ты сказала?
     - Что  не  могу  оставаться  в  гробу  повапленном.  -  Эльза выглядела
какой-то испуганной, но  непоколебимой.  Она надела  свое лучшее платье, а в
руках держала небольшую сумочку и картонную коробку.
     -  Насколько  я  понимаю,  ты  пришла  проститься?  -  Пастор попытался
улыбнуться и сохранить в голосе снисходительную терпимость.  Он заметил, что
ее рот подрагивает, но она тут же плотно сжала губы.
     Эльза говорила медленно, отчетливо произнося каждое слово:
     - Нет,  сэр.  Я  пришла  за  теми  небольшими  деньгами,  что лежат  на
банковском счете, который оставила моя мать. Вот и все. - Она сложила руки и
замерла.
     - Эльза, ты огорчена... но это глупо...
     - Ваше преподобие, или вы отдадите мне чековую книжку - или  я уйду без
нее.
     - Эльза... подумай, что ты делаешь. Куда ты пойдешь?
     - К Айвану.
     - Но он в тюрьме.
     - Куда  вы и этот мерзкий Длиньша  его  засадили. И еще называете  себя
христианином - после того, что сделали с бедным парнем?
     - Довольно.  Я не желаю говорить с тобой в таком тоне. И еще одно: если
ты сейчас уйдешь, не вздумай сюда возвращаться!
     - Возвращаться!  Возвращаться, Ваше преподобие?  Чтобы  вы  вытаскивали
меня из кровати, раздирали на мне одежду и били?
     -  Будь  разумной,  -  сказал он  быстро. - Ты несовершеннолетняя и моя
подопечная.
     - Прошлой ночью я была шлюхой и блядью. Так вот, это первый и последний
раз,  когда меня так называют и  руки ко мне прикладывают. Не  беспокойтесь,
Ваше преподобие, вы меня здесь больше не увидите.
     - Эльза, я не имел в виду...
     - Отдайте мне чековую книжку - и кроме того, я заберу велосипед Айвана.
Вы прекрасно знаете, что это его велосипед, что он заплатил за него вдвойне.
     - Ты об этом еще пожалеешь, запомни мои слова! И хорошенько запомни. Но
я  не собираюсь тебя  останавливать. Как  стелишь -  так тебе и  спать.  Это
дьявол в тебе  говорит. Открой второй сверху ящик  и возьми свою книжку. Там
довольно много денег, но скоро ты обнаружишь, что так только кажется... - Но
он говорил уже в пустоту - ее шаги эхом отдавались в гостиной.
     Это случилось во вторник вечером. Пастор Рамсай заперся в спальне, и до
самого воскресенья его никто не видел.
     В  воскресенье  в Молитвенный дом повалили толпы народа, заполнив двор,
где еще совсем недавно лужи крови были присыпаны песком. Те, кто не попал во
двор,  остались  снаружи у ворот.  Не считая  верных  прихожан,  большинство
составляли  зеваки и любители сплетен. Даже такие  закоренелые нехристи, как
Богарт и  его компания  с  ранчо  Солт-Лэйк-Сити,  мелькали  в  толпе, гордо
показывая то  место, где "Риган покромсал Длиньшу, как бекон".  Трудно  было
сказать,  какое  предчувствие привело  сюда  всех этих  людей. Ходило  много
домыслов о том, на какую тему пастор произнесет сегодня проповедь, и  многие
сомневались, что он вообще явится. Некоторые  полагали, что  он  взойдет  на
кафедру и отлучит Айвана и Эльзу от церкви.
     Староста прихода  Самсон  начал  службу,  как  он  это обычно делал, но
приближалось  время  проповеди,   а  пастора  Рамсая  по-прежнему  не  было.
Беспокойство  и разочарование  в  толпе  нарастали. И  не то, чтобы староста
Самсон  был  плохим  проповедником.  Многие   считали  его  самым  зрелищным
проповедником со времен  Пророка  Бедварда, но  ведь сюда  пришли  вовсе  не
затем, чтобы увидеть еще одно его шумное представление.  Поэтому собравшиеся
издали  глубокий согласный  вздох,  когда из стоявшей снаружи толпы  донесся
шепот: "Его преподобие идет, Его преподобие... "
     Пастор вошел молча, без улыбки поднялся на кафедру,  не поприветствовал
и даже, кажется, не заметил старосту.  Он повернулся к ожидавшей его пастве,
устремив взгляд  куда-то вдаль. Как  говорили люди, глаза его были жуткие  и
кровавые. Без каких-либо приветствий и предисловий, он начал проповедь.
     - Прах праху и тлен тлену. Пусть мертвые погребают своих мертвецов.
     Сначала  все  подумали,  что  Длиньша  умер,  а  Айвана  приговорили  к
повешению.  Тишина становилась все более глубокой, и в  какой-то  момент все
прихожане  разом  задержали дыхание.  Голос  пастора  возвысился,  его слова
ранили  и  гремели,  как  гром небесный.  И  только  постепенно,  люди стали
понимать, о ком он говорит, и всех обуяло чувство ужаса.
     - Боже Иисусе Христе,  Господь Всемогущий!  - Женщина прервала тишину в
непроизвольном приступе страха и неверия. - Боже мой! - всхлипнула она, - он
же смерть ей пророчит. Он пророчит смерть Эльзе.
     Это  было жутко,  даже  когда говорились  обычные  заупокойные слова "о
благословенно   почивших   в  Бозе".  Но   здесь  была  проповедь  наоборот,
заклинания, исполненные  мщения, проклятия  в  адрес  души,  "скончавшейся в
грехе  и мерзости задолго до того, как  обрести Божью  благодать".  По любым
меркам  это  было самое гнетущее представление, которое кто-либо  когда-либо
помнил, и  страшные  слова  производили  особенно  жуткое  впечатление,  ибо
сопровождались  конвульсивными  подергиваниями  лица  пастора. Не  успел  он
закончить, как дети, хоть и не поняли до конца его слов, принялись кричать и
плакать, так что пришлось их вывести, взрослые зарыдали  в приступе страха и
жалости, и вскоре  церковь,  только что  переполненная,  почти опустела.  По
Западному Кингстону пошел слух, что "пастор Рамсай сошел с ума. Он творит  у
себя в церкви работу дьявола, предрекает душе бедной девочки гореть в аду".
     Кто-то - предположительно, соперник пастора по кафедре - написал письмо
в  Мемфис,  проинформировав  тамошнее  руководство  об  "оскорблении  сана и
кафедры".  Дебаты, разгоревшиеся  в  Департаменте  зарубежных  миссий,  были
долгими и страстными, в них упоминался,
     среди  прочего,  и  "архаический  африканский  культ  злых  духов".  Но
благодаря стойкой защите  доктора Джимми пастор Рамсей  и  его сторонники  в
конце  концов выиграли  тяжбу. В виде компромисса было признано,  что пастор
пал жертвой чрезмерного рвения и совершил эту  службу в состоянии "духовного
расстройства". Его вызвали в Мемфис пройти курс послушания, молитв и отдыха.
     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     Его привели в  наручниках, маленького, почти  тщедушного по сравнению с
двумя  охранявшими   его  неуклюжими  констеблями.   Он  видел,  что   глаза
присутствующих  направлены  на него,  и дух  его дрогнул. Всю прошлую неделю
совет старого  Маас Натти  не выходил из его головы: "Бвай, говорю  я, суд -
отвратительное место, не ходи туда. Говорю тебе, никогда не ходи  туда. Но в
чем они могут его обвинить? Посмотрите на этого увальня Длиньшу и посмотрите
на него. И Эльза все подтвердит про велосипед. Судья не может не понять, что
он  сражался  за справедливость. Не может он признать  его  виновным!  Айван
заметил  сутолоку  у дверей,  увидел там Богарта  и парней с ранчо и воспрял
духом. Ребята  помоложе  во все глаза  смотрели  на него и  даже  показывали
пальцами. Он оскалил зубы в широкой улыбке  и поднял  кулаки в  наручниках в
знак приветствия.  Сила!  Внезапно по толпе пробежал громкий  шепот, и Айван
увидел, что в зал вошла странная фигура.
     Заслуженный  судья  мистер  Джозефус  В.  О.  Аллеи  в  суровом  черном
облачении, шуршащем  со всей формальностью,  в напудренном парике, курчавыми
волнами ниспадавшем на  его плечи, казался самим воплощением справедливости,
когда он усаживался в кресло и холодным взором обводил  галерею. Судья Аллен
был  человеком  утонченных  манер,  с   обостренным  чувством   собственного
достоинства, и только в последнее время его стали одолевать нелегкие мысли о
том, что его выдающиеся  способности оценили далеко  не сполна. Почему после
стольких  лет, проведенных в  судейском  кресле,  он,  подобно многим  своим
коллегам, до  сих  пор не получил назначение  в Верховный Суд Ее Величества?
Это, безусловно, следствие  позорного политического фаворитизма и карьеризма
в Верховном Суде. Явная несправедливость.
     Изысканным движением  он  вынул  из  рукава надушенный носовой  платок,
приложил к плотно сжатым губам и проверил  список  дел.  Опять  поножовщина.
Святые  небеса,  что  за люди!  Сначала  режут друг другу  глотки,  а  потом
попадают  на скамью  подсудимых и начинают лжесвидетельствовать, божиться  и
истошно   вопить,   наводняя   зал   суда  своими  мамочками,   бабушками  и
сожительницами, которые,  дождавшись  оглашения  приговора, поднимают  такой
богомерзкий вой,  словно настал всемирный потоп.  Очень  все неприятно.  Его
нервы не в силах  больше вынести эти выездные суды. Хорошо, что сегодня нет,
по крайней мере,  этих ужасных Растафари. Судья Аллен сухо указал сержанту в
сторону  Двери, подавил  в себе  безотчетный импульс  заткнуть уши и  принял
суровый вид.
     -  Тишина! Тишина!  -  прокричал  тучный  сержант на пределе  голосовых
связок.  - Суд  города Кингстона под  председательством  досточтимого  судьи
мистера Дж.  В. О. Аллена начинает свою работу. Слушается дело Ее Величества
против  Айванхо Мартина. Все граждане, имеющие касательство к  делу, обязаны
дать свои показания, и будут выслушаны.
     Свидетели  стали  говорить   один  за  другим.  Пастор  Рамсай  голосом
отринутого  доброго пастыря  поведал о безуспешной  попытке преподать Айвану
христианский образец  и  наставить на путь истины.  Длиньша, перебинтованный
как  мумия   и   претендуя  своим  смиренным   видом  на  место   последнего
христианского  мученика, заговорил таким трепетным  и дрожащим  голосом, что
вызвал смешки  тех, кто  его знал. Эльза,  полная жизненных сил, учитывая те
вечные  муки,  на которые  ее обрек  пастор, твердо  и убедительно  поведала
историю  с  велосипедом,  вызывающе  глядя  при  этом на пастора. Айван, без
видимых  угрызений  совести и раскаяния  в  голосе, решительно  заявил,  что
вынужден был защищать свою личность и собственность.
     - И защищая  свою личность, ты счел  необходимым нанести  своей жертве,
гм-м, тринадцать ранений? - протянул судья Аллен,  вглядываясь в подсудимого
так, словно все зависело от его ответа.
     - Да, сэр, - сказал Айван, - но я наносил их так, чтобы не убить, сэр.
     Приглушенный ропот одобрения донесся от Богарта и его компании.
     - Гм-м, - сказал судья, - гм-м.
     Он  был  не  в  лучшем настроении. На утреннем заседании  он присудил к
шести  месяцам исправительного труда одного Растафари, некоего Рас  Стимула,
за нарушение общественного порядка  и еще к шести месяцам за курение ган-джи
в момент  совершения  преступления.  Парень устроил  в  час пик  грандиозную
автомобильную пробку,  шагая посреди одной из самых оживленных улиц города и
заявляя, что идет "требовать отцовское наследство". Судью Аллена это немного
развлекло,  и, объявив  приговор он тут  же подумал, что он слишком  мягкий.
Однако  группа  поддержки  Рас  Стимула  думала  по-другому. После оглашения
приговора так  называемые "жены" обвиняемого подняли громкий  вой: "Ваайооо,
вот злыдень поганый!  ", что явно относилось  к  его  персоне. И прежде  чем
полиция очистила от них зал суда, человек тридцать единоверцев  этого парня,
окружив судейское  кресло и угрожающе потрясая своими регалиями, принялись в
унисон  его  проклинать.  Что  и  говорить,  судья  Аллен  не был  суеверным
человеком и даже не особенно религиозным, но услышать проклятия, которые эти
фанатики  хором распевали в  своей  устрашающей манере, да еще в собственном
суде! Полный беспорядок! Ответ на его обращение в  Верховный Суд  придет  не
так скоро. Их безумное  скандирование до сих пор эхом отдается в его голове,
что там они пели? Проклятие падет на  тебя  за то, что "не проявил жалости и
осудил жестоко бедного и нуждающегося... "
     Пусть над ним встанет злодей, а сатана
     по правую руку...
     И когда придет его суд, да будет он  осужден, Молитвы его превратятся в
грех, И пусть дни его будут кратки, и другой
     займет его место... Пусть дети его растут без отца, а жена
     станет вдовой...
     Пусть  ищут они  себе хлеб  в местах разорения... И  вдова  его  станет
шлюхой, и матери грех
     не будет забыт...
     Это  было возмутительно и, сказать по  правде,  сильно подействовало на
его нервы. Куда катится страна, если с  судьей Ее Величества так обращаются?
Л теперь еще этот Лйванхо Мартин, который,  кажется, не видит ничего дурного
в том, что совершил возмутительное  насилие  на пороге  церкви. Таких людей,
безусловно, нужно учить тому, что общественные институты следует уважать.
     -  Айванхо  Мартин,  встать  и  выслушать  при  говор"  -  провозгласил
секретарь  суда с интонациями, которыми овладевают в юридической корпорации.
Судья обмакнул  платком пот,  прикоснувшись к обеим щекам и ко рту, и смерил
обвиняемого грозным взглядом.
     - Итак, молодой человек,  тебе было  предоставлено  немало возможностей
стать нормальным  человеком,  - сказал  он. -  Тебя приняли  в ряды церкви и
наставляли на путь добропорядочного христианина.
     В этом месте пастор Рамсай и Длиньша энергично закивали.
     -  А  вместо  этого  ты,  гм-м,  сбился  с  пути,  забил  себе   голову
всевозможными  глупостями  и  -  докатился до  насилия.  -  Эти  слова  были
встречены одобрением со  стороны обвинителей.  - Но,  гм-м,  поскольку  тебя
обвиняют впервые, я не  буду  сажать тебя в  тюрьму. - Судья сделал паузу  и
наклонил голову, словно ставя себе в  заслугу  собственное  самообладание, и
снова приложил к  губам платок.  Пастор и Длиньша  выглядели уныло. Эльза  с
надеждой улыбалась. Айван глядел с беспокойством.
     - Я, гм-м, даю тебе еще один шанс стать направильный путь. Надеюсь, что
это, наконец, раз и навсегда спустит  тебя на  землю. Я  приговариваю тебя к
восьми ударам тамариндовых прутьев.
     - Господи Иисусе, - воскликнула Эльза.
     - Тишина  в суде! - проговорил секретарь. Судья поджал губы, нахмурился
и резко стукнул молотком.
     Самый большой страх Айван испытал, когда  шел за охранником. Это был не
страх  опасности,  когда  в крови резко  поднимается адреналин,  обостряются
рефлексы  и расправляются  члены,  а  страх боли, тошнотворный  страх, когда
куда-то проваливается желудок  и кружится  голова, тело  становится слабым и
размягчается воля. Ему хотелось плакать. Болезненное чувство в животе  стало
подавляющим,  и  он  возненавидел  его.  И  не  только  его. В глубине  души
скрывалось  и  другое  чувство,  почти  задавленное  подступившей  тошнотой,
отчетливое,  острое  как нож,  первородное  чувство  ненависти, ненависти  к
пастору  и Длиньше,  к  их самодовольным  улыбкам, которыми  они обменялись,
когда был произнесен приговор, к  судье, высоко восседавшему в своем кресле,
как канюк на суку, к  этому  черному человеку, который говорил как белый,  к
полицейским с  их  грубыми  руками  и  садистскими  рожами, в  любую  минуту
готовыми  к  насилию.  Какое-то тепло  исходило только от Эльзы,  когда  она
свидетельствовала  в  его  пользу.  Но  сейчас это  уже  в  прошлом,  как  и
испытанный им триумф, когда он увидел уважительные  взгляды  ребят с ранчо и
понял, что  его  уличная  репутация  во много раз возросла. Все это исчезло,
гордость, ненависть, ярость, вызов - остался только страх.
     - Заходи, - сказал охранник, толкая  его в камеру.  - Ничего,  долго ты
здесь не задержишься, - добавил он, посмеиваясь.
     Айван прошел в камеру и, шатаясь  от слабости в  коленях, ухватился  за
край койки. Двое потрепанных жизнью мужчин сидели на  койке и с безразличием
смотрели на него. Он слышал, что откуда-то доносятся всхлипывания и стоны.
     - Что ты получил? - спросил один из мужчин.
     - Тамариндовые прутья. Восемь ударов, - ответил Айван.
     - Счастливчик. У меня розги, - пробормотал мужчина.
     - Тамариндовые прутья хуже, - сказал другой. - Я-то знаю.
     Айван почувствовал, что к его горлу подступает тошнота. Еще мгновение -
и его вырвет.
     - Это как обезьяна и черный пес, - заметил первый. - Оба злодеи.
     - Аииийее, - всхлипы становились все громче и начали пугать Айвана.
     - Заткни свою  пасть, тебя еще не пороли, - пробормотал первый мужчина,
с презрением указывая на верхнюю койку.
     - Я не вынесу, не  вынесу, Господи Иисусе.  Не вынесу, - скулил  чей-то
голос и снова перешел на приглушенные всхлипывания.
     - С утра так хнычет, - объяснил один из  мужчин. - На нервы действуешь,
ты!
     Айвану он тоже  действовал на  нервы. Человек как будто стал совершенно
неуправляемым и  выражал  свой чисто животный  ужас душераздирающим воем, от
которого  ожидание  становилось еще  тягостнее.  Айван  посмотрел  на  двоих
мужчин, на их напряженные лица в маслянистом поту.
     Скоро? - спросил он, помимо своей воли
     страшась ответа.
     - Уже сейчас, - сказал человек.
     - Воойоо, я умру, умру. Боже мой, я умру!
     -  Заткнись, -  проговорил  один из мужчин. Стоны опять уступили  место
всхлипываниям.
     - Что ты сделал? - спросил мужчина.
     - Порезал одного парня,  который доебывался до  меня, -  ответил  Айван
строго по факту и почувствовал  себя чуть лучше  от  уважительного выражения
лица мужчины.
     С верхней койки снова донеслись негромкие стоны.
     - Сейчас я его сам выпорю! - сказал второй мужчина.
     - Тебя уже пороли когда-нибудь? - спросил у Айвана первый.
     Он покачал головой.
     - Ты ел что-нибудь с утра? Айван снова покачал головой.
     - Это хорошо, - сказал мужчина.
     - Ты  наложишь  под себя, - объяснил второй.  - Никуда не денешься. Все
так делают.
     Снова громкие стоны с верхней койки.
     - А что он сделал? - спросил Айван, указывая вверх.
     - Плотские познания, - ответил первый. - Десятилетнее дитя.
     - А ты? - спросил Айван.
     - Разбойное нападение, так сказал судья, - ответил он и улыбнулся.
     Второй мужчина ничего не сказал.
     В  коридоре  гулко  зазвучали  тяжелые  шаги. В  дверях  возникли  двое
полицейских вместе  с  мужчиной  в  белом  халате с  красной  оторочкой,  со
стетоскопом на шее. В руках он держал лист бумаги и прочитал:
     - Юстис Голдинг.
     Первый  мужчина поднялся,  поначалу неуверенно, но тут же взял  себя  в
руки. Проходя  мимо  Айвана,  он дал  ему докурить свою  сигарету.  Лицо его
покрылось каплями пота.
     - Держись, браток, - прошептал  Айван.  Мужчина  что-то буркнул.  Айван
слышал, как шаги удаляются. С верхней койки стали доноситься ровные,  мягкие
и очень  высокие звуки.  Они  напоминали писк новорожденного  зверька и крик
обреченного попугая перед тем, как тогда в горах на него бросился ястреб.
     - Лучше не слушать, - сказал второй мужчина, сжав себе уши ладонями.
     Но  даже  поступив  по его примеру,  Айван не мог не расслышать, как за
громким свистом  розог  и  ударом  немедленно последовал  такой  мучительный
вопль,  какого  он  никогда  еще  не  слышал.  Громкий,  пронзительный визг,
совершенно не напоминающий звуки, издаваемые людьми, прозвучал на всю тюрьму
и внезапно оборвался.
     - Девять осталось, - сказал второй мужчина.
     Айван  почувствовал,  как  вся  сила,  которую  он копил  в  себе,  его
оставила. "Я так не буду", - в  ярости убеждал  он себя. После второго вопля
мужчина,  заткнувший себе уши, вскочил  на  ноги  и,  исполняя  воинственный
танец, запел дрожащим голосом: "Годы летят стрелою... ".
     - Сколько ему  присудили?  -  спросил доктор, выслушивая сердце Айвана.
Изо рта у него пахло ромом.
     - Восемь, сэр, тамариндовых прутьев.
     - Гм-м, -  задумался доктор,  - он  сильно испуган,  но  сердце  бьется
ровно. Привести приговор в исполнение.
     Айван не мог сдержать дрожь во всем теле, когда его заставили раздеться
до трусов. Некий безотчетный  иррациональный  голос говорил ему, что все это
не более чем  сон, ночной кошмар, что скоро он проснется и все  исчезнет как
не  бывало,  что в реальности такое  с ним произойти не может. Его вывели на
тюремный двор, обнесенный стенами и пустой, если не считать деревянной бочки
на  низкой  бетонной подставке. Подойдя к ней, он увидел, что посереди бочки
прорезана дыра, а по бокам сделаны вырезы.
     - Подойди к бочке, - сказал сержант.
     - Трусы лучше снять, - сказал доктор. - Нет смысла их пачкать.
     Айван вылез из трусов и подошел к бочке.
     - Ложись поперек и сунь гениталии в дырку, - сказал сержант.
     Айван удивленно посмотрел на него.
     - Давай-давай, если не хочешь, чтобы они превратились в месиво.
     Раскаленная  на солнце  бочка  приятно согревала Айвану живот. От бочки
шел запах застоявшейся мочи. Айван почувствовал, как тугие веревки  стиснули
его запястья и лодыжки. Он открыл глаза и тут же закрыл их. Перед глазами на
расстоянии  вытянутой руки виднелась лужица  рвоты, чуть присыпанная песком.
Над ней жужжали мухи. Кто-то, скорее всего доктор, подошел  и, просунув руку
в боковое отверстие,  проверил положение  гениталий. Айван почувствовал, как
чья-то рука прошлась по его спине, несмотря на обжигающее солнце, холодной и
влажной.
     - О'кей, сержант, старайтесь не бить по почкам, - сказал доктор.
     Айван  с  силой закусил губы. Он  услышал посвист прутьев,  скрип сапог
сержанта, резкий
     свист,  и потом все  произошло  в одно мгновение: потоки  боли  острыми
бритвами  вошли  в его нервы и  взорвались  в  голове. Душераздирающий вопль
словно застрял в  его ушах. Горло надрывалось  от крика,  который  он не мог
прервать. Тело,  пойманное в силки, отчаянно брыкаясь,  встало  на  дыбы,  и
снова рухнуло  на бочку.  Мочевой пузырь опорожнился,  и вскоре  он перестал
управлять кишечником. Откуда-то издали чей-то голос произнес:
     - Раз.
     Повторный толчок боли сотряс все его тело, и он  почувствовал,  что  на
секунду сердце остановилось.
     Фьюуутц... Уак... Четыре.
     Сержант  посмотрел  на  его  безвольно  лежащее  тело   и   раздраженно
причмокнул.
     - Хотите осмотреть его, сэр? Он потерял сознание.
     - Исполняйте приговор, - сказал доктор. - Парень молодой и сильный.
     - Но, сэр, может быть плеснуть на него водой? - настаивал сержант.
     - Не надо, черт возьми, - сказал доктор. - Быстрее заканчивайте.
     Книга четвертая
     ПРЕСС ОПУСКАЕТСЯ
     АН SAY,
     Presshah drop!
     Oho,
     Presshah drop,
     Oyeah,
     Presshah
     Uhhumm,
     Presshah gonna drop on you...
     Toots Hibbert, "Pressure Drop".



     Эльза  закрыла дверь на щеколду и плотно затворила окно, чтобы оградить
себя  от шумной жизни многолюдного двора и  спрятать одолевавшую ее  беду  и
стыд. Но все равно слышала смех, ругань, а порой стоны и крики, доносившиеся
из соседней комнаты, где одна коричневая девушка с пустыми глазами принимала
посетителей.
     - Что за жизнь такая? Это ведь моя первая ночь с Айваном... Мне бы и во
сне не привиделось, что так ее проведу.
     В  комнате было жарко  и при закрытом  окне  быстро  становилось душно.
Эльза  не могла  вынести  вид его спины. Она закрывала глаза, но всякий раз,
когда Айван двигался или стонал, шла к нему. В конце концов, смотреть больше
было некуда, она потушила свет и села рядом с ним коротать ночь.
     Сон Айвана был поверхностным и беспокойным, он что-то бубнил,  но слова
были бессмысленны. Иногда просто стонал  и  всхлипывал. Время от времени она
слышала имена:  мисс  Аманда, Маас Натти,  Мирриам,  пастор  Рамсай, Хилтон,
Эльза.  Кто  такая  Мирриам?  Он простонал,  и Эльза,  почувствовав как  его
горячая  мокрая  голова устраивается у нее  на коленях, а руки  обвивают  ее
талию, подумала, что он, должно быть, проснулся.
     - Ничего, ничего,  Айван,  -  утешала  она, утирая пот  с  его  лица. -
Ничего, дорогой, уже все, все кончено.
     - Нет, неет - не кончено. Ничего не кончено. Не кончено, черт возьми...
- Он тряхнул головой в воинственном отрицании.
     Платье Эльзы прилипло  к бедру, где покоилась его  голова. Простыни под
ним  вымокли до нитки, ей  даже показалось,  что он, как ребенок, написал  в
кровать. И действительно, было  что-то младенческое в  беспомощном хныканье,
срывавшемся с его губ. И она ничем не могла помочь. Едва Эльза прикасалась к
Айвану, чтобы вытереть пот, собиравшийся возле кровавых рубцов, оставленных,
казалось,  когтями  огромной  кошки,  как  он начинал кричать от  боли. Пот,
который  она  вытирала с  лица и  тела, мгновенно проступал снова, едва  она
убирала  тряпку.  Лихорадка  горела и дрожала  у него  под кожей,  как живое
существо.  Эльза была уверена, что пот больно въедается  в  кровавые раны на
его спине, и решила чуть-чуть смазать открытые раны теплым кокосовым маслом.
     Но Айван остался в живых, это уже наверняка, хотя в течение первой ночи
Эльза не была уверена даже в этом. Ее очень беспокоили возможные последствия
побоев, и если раньше невозможно было сомневаться в  его правоте, то  сейчас
он выглядел помраченным. Айван бормотал что-то нечленораздельное и  время от
времени стонал, словно находясь в глубоком страхе.
     - Тише, Айван,  все кончено, вес позади. - Эльза утешала его  и гадала,
какие изменения могут в нем произойти, когда  он придет в себя  и вернется к
ней.
     Она  знала  только   одного  человека,  которого  подвергли  такому  же
наказанию. Но  когда это случилось, Маас Иезекииль Джексон был уже в  годах,
так что, убеждала она себя, сравнивать тут нельзя. И все же  он  был крепким
пожилым  человеком  -  очень  сильным, как говорили люди. Старый  солдат  по
прозвищу  Сдавай-форт-иду-я-Джексон,  он  часто разыгрывал представления для
детей, громко отдавал  команды и  проворно им подчинялся, брал  воображаемое
ружье "на караул" и, топая  босыми пятками  по асфальту,  отдавал  пламенную
честь королеве. Он продавал сок из сахарного тростника и  кокосов с тележки,
которую останавливал  напротив школы под большим деревом диви-диви. Эльза не
могла  вспомнить,  а может, никогда и  не  знала, в  чем  его  обвинили,  но
помнила, что ему присудили  четыре удара и люди говорили, что наказывать так
старого человека  -  великое злодейство. Маас Иезекииль так больше никогда и
не пришел в себя. Он совсем выжил из ума, улыбался сам себе, что-то бормотал
под нос и мочился в штаны. Люди говорили, что побои превратили его в дурака.
Он уже, наверное, умер, подумала Эльза.
     Но Айван  еще молод,  полон  жизненных сил, и, конечно, ничего такого с
ним  не случится. И все-таки,  слыша  его  стоны и  бормотание, она не могла
справиться с  беспокойством. "Смотри за ним и молись, - говорила она себе. -
Смотри и молись, ибо не он первый и не он последний".
     К утру Айвану стало немного полегче, но вскоре он весь  затрясся. Эльза
забеспокоилась, как вдруг он сел прямо и обычным голосом попросил  пить. Она
дала ему травяного чая с ромом, и он погрузился в глубокий сон.
     - Слава Богу, - сказала  Эльза, прислушиваясь к  его ровному дыханию. -
Айвану лучше. Скоро  он  придет  в себя. -  Она  испытала  прилив радости  и
облегчения,  который  сменился  вскоре  усталостью  и опустошением.  Сейчас,
подумала она, наша новая жизнь и начнется.
     Но  останется  ли  Айван таким, как прежде? Как  они будут жить?  Эльза
старалась не думать ни о деньгах, ни о том, как они будут задыхаться в  этой
крохотной комнатке. Пока что  ничего хорошего. Домовладелец оказался  жирным
коричневым человеком  с  гнилым  дыханием  и ухмылкой,  обнажавшей кариозные
зубы. Пятна от  пота виднелись у него на  рубашке под мышками и  на брюках в
паху. Он постоянно ей улыбался.
     -  Ты одна  собираешься  тут жить?  -  спросил  он, бегая глазами по ее
груди, когда она в первый раз пришла узнавать о жилье.
     - Скоро приедет из деревни мой брат.
     - Твой брат? Понимаю. - Он назвал цену вдвое выше, чем она ожидала.
     - Но это, кажется, слишком много, сэр?
     - Понимаешь  ли, дорогая моя, цена может  быть и  ниже, - сказал он и в
глазах  его  загорелся дружелюбный  огонек. -  Все  зависит от  тебя.  -  Он
аккуратно пересчитал  деньги и сунул в карман. - Не  очень-то  хочется брать
деньги с таких симпатичных девушек, как  ты.  - Его  улыбка обнажила  гнилые
обломки зубов. - Ты ведь меня понимаешь?
     Да, она все понимала и, плотно закрыв дверь, прислонилась к ней спиной.
     В  тюрьме, когда сержант,  устав наконец  от ее всхлипываний,  позволил
повидаться с Айваном, все, о чем тот мог говорить, так это о встрече с Миста
Хилтоном.
     - Скажи ему, что моя мама умерла в деревне - или скажи, что я заболел и
попал  в больницу. Все что угодно, только пусть  знает,  что скоро я приду к
нему с двумя кайфовыми песнями.
     У Эльзы  сердце в  пятки ушло, когда она стояла в  толпе, наблюдая, как
Хилтон ходит по студии, громким голосом отдает приказания сотрудникам, резко
отклоняет  просьбы и отпускает неприличные шутки,  над которыми все послушно
смеются.
     - Бог мой, а ведь тебя Миста Хилтон не останавливает, ха-ха-ха!
     Хилтон был,  как выражался пастор Рамсай, глубоко  мирской  человек. Он
был богатым и о нем часто писали в газетах как о "светском льве" и  "ведущем
бизнесмене".  Хотя  он ругался  и шутил с явно черным  акцентом и говорил на
сленге  простых  людей,  сразу  было  видно,  что  он -  большой босс.  Люди
улыбались ему, и когда он окликал  кого-нибудь  по  имени, даже  если  хотел
по-свойски   отругать,  человек   радовался,  словно  ему  даровали  великую
привилегию.  Он напомнил Эльзе об  одном  человеке,  которого  она не  сразу
смогла  вспомнить,  но   в   конце  концов   это  сравнение  расстроило  ее.
Посмеиваясь, Хилтон окоротил группу  тусовщиков и  остановился  перед ней, с
улыбкой на бородатом лице, поблескивая на солнце темными очками.
     -  А  что  с тобой, любовь  моя? Ты что-то  хочешь?  Спорим, ты  хочешь
сделать  запись  -  для  меня.  - Голос  у него  был мягким и  заигрывающим,
особенно эта пауза перед  "для меня". Тусовщики  издали легкий смех и  стали
подталкивать друг друга локтями.
     - Миста Хилтон ничего не пропускает! - восхищались они.
     - Что и говорить, он - человек природы.
     - Нет, Миста Хилтон, - сказала Эльза довольно строго, - только послание
для вас - от Айвана.
     -  Айвана?  Какого-такого  Айвана? -  Хилтон  выглядел  озадаченным, но
прежде чем она продолжила, ассистент что-то прошептал ему на ухо.
     - Ах да, от Звездного  Мальчика. Так ты, значит, посланница? Что же это
за послание такое? - Он погладил бороду и улыбнулся.
     Эльза чувствовала, что его глаза под очками ее буквально раздевают. Она
замялась и долго не могла выговорить свою тщательно отрепетированную ложь.
     - Айван сказал, что его мама умерла и ему придется  ехать в деревню. Но
у него будут для вас две новые песни, как только он вернется.
     -  Ну  и ну,  -  прогремел  Хилтон,  -  посланница нравится мне  больше
послания! Какая она красивая, правда? - обратился он к окружающим.
     - Да, Миста Хилтон, красивая девочка, сэр.
     - У Миста Хилтона глаз наметан, мне она тоже понравилась.
     Лицо Эльзы налилось густой краской под взглядами стольких мужчин.
     Хилтон стоял и с веселым выражением на лице неторопливо изучал ее.
     -  Так  ты  уверена,  что не  хочешь  сделать  запись?  -  Для зрителей
повторение шутки, должно быть, прозвучало еще смешнее.
     - Ты первая из тех, кто входит в эту дверь, но не хочет сделать запись.
Если передумаешь, сладкая, дай знать... все будет сделано в лучшем виде.
     - Что сказать Айвану, сэр?
     - Ах да, пусть, как только вернется, разыщет меня.
     Эльза  поспешила  выйти,  с  горящими  щеками,   сопровождаемая  едкими
замечаниями и смехом.
     Вспоминая теперь свое смущение, она приходила в ярость.  "Только  из-за
Айвана, -  говорила  она себе,  -  я не  сбежала  оттуда  или, хуже того, не
надерзила.  Бее  эта  чертова  свобода...  "  Но  не только  снисходительная
фамильярность Хилтона вывела ее из себя. Этот человек и его студия произвели
на Эльзу какое-то  странное  впечатление.  Он  - в своей студии,  окруженный
прислужниками.  Это   навеяло  какое-то  смутное  воспоминание,  которое  ее
дразнило и тут же ускользало. Быть может,  Айван что-то такое о нем говорил?
Вроде бы  нет.  Но она не знала больше никого, похожего на  этого  человека,
богатого,  наделенного  властью  и,  как  говорили люди, любителя  женщин  и
мирских радостей. Как это ее касается? Она выросла в доме пастора и не могла
знать таких людей. Хилтон просто должен предоставить Айвану его шанс, вот  и
все.
     Айван  заворочался и застонал, и Эльза испугалась,  что он опять начнет
бредить. Но  остаток  ночи  он  проспал спокойно,  видимо, она и сама смогла
уснуть, потому что  следующее,  что она помнила,  - это раннее  утро, голова
Айвана на ее коленях, он проснулся и стал плакать и обнимать ее.
     - Все хорошо, Айван, все хорошо - все уже позади.
     -  Эльза,  - всхлипывал он. - Эльза Иисусе, Эльза  Иисусе...  - и снова
заснул.
     При дневном свете  она не могла  отвести  глаз от рубцов на его  спине,
кроваво-красных, с желтыми присохшими подтеками гноя по краям.
     В комнате царил сладко-соленый запах плоти, выставленной на тропическую
жару.
     Проснувшись в следующий раз, Айван уже напоминал себя  прежнего:  голос
его, хотя и слабый, звучал увереннее, а речь была разборчивой.
     - Эльза, какой сегодня день?
     - Среда. Ты плохо себя чувствуешь?
     - Нет,  ничего.  Среда...  Бог  мой,  я,  кажется, ничего  не  помню  с
понедельника?
     - Кажется, да, - ответила она.
     - Что с моей спиной?
     - Айван, я даже смотреть на нее не могу. Как ты себя чувствуешь?
     - Так и чувствую. Эльза, ты ходила к Хилтону?
     - Да,  да, я видела его.  Не  беспокойся.  Он велел тебе зайти  к нему,
когда вернешься из деревни. - Вспомнив свою ложь, она засмеялась.
     - Здорово, - прошептал он, и вдохновение снова заиграло в его глазах. -
Здорово, если это так, то все отлично. Остальное неважно.
     - У  меня тоже кое-что для  тебя есть,  - сказала Эльза с  таинственным
видом. - Угадай что?
     - Что? - Озадаченный, он глядел на нее в предвкушении.
     - Смотри! - Она потянулась за чем-то спрятанным под кроватью.
     Айван нагнулся вслед за ней и вскрикнул от боли.
     -  Смотри,  -  повторила  она   и,  просияв,  вытащила  из-под  кровати
велосипед. - Я его забрала.
     - Что сказал пастор?
     - А я не спрашивала, взяла и все. - Она не могла скрыть своей гордости.
     - Эльза, ты - львица. - Он выглядел задумчивым. - Где мы сейчас?
     - Это наша комната,
     - И  я здесь уже три дня? Пора начинать работу над второй песней. Ойее!
- Он снова застонал, и лицо его дернулось от боли.
     -  Тебе надо  подождать,  пока спина чуть-чуть поправится.  О  чем твоя
новая песня?
     - Об  успехе, - сказал он  улыбаясь.  - О чем  же  еще? -  Улыбка  была
слабой, но это была улыбка того Айвана, которого она знала раньше.
     Все гонения ты должен снести, Ты ведь знаешь, что тебе победить, И твои
мечты парят высоко, Все грехи свои ты сбросишь легко.
     - Как звучит?
     - Звучит айрэй, давай дальше.
     - Тогда слушай:
     Ты получишь все, что ты хотел,
     Но ты старайся,
     Старайся,
     Старайся,
     Давай-давай-давай-давай-давай.
     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     - Ты видел это? - смеялся Хилтон. - Уверяю тебя, что бвай уже чувствует
себя звездой.
     - У него и впрямь звездный джемпер, да, - согласился его ассистент Чин,
с улыбкой глядя
     на большую желтую звезду Давида, которую Эльза вышила в центре  рубашки
Айвана.
     - Знаете, сэр, а ведь он  чертовски хорош. "Не столько хорош, - подумал
Хилтон, - сколько  талантлив". Он  смотрел, как Айван танцует и с  важностью
расхаживает  в своей  рубашке, прилипшей  к  его  худому торсу,  и его глаза
ослепительно горят в  экзальтации. Мальчик, скорее  всего, учился в  церкви,
как  большинство из них, но  с церковной музыкой это не имеет ничего общего.
Это что-то глубоко  личное, более глубокое и архаичное, чем все, чему он мог
где-то  научиться. Айван лихо оседлал  музыку,  взял ее  в оборот, слился  с
ритмом, угрожающе играя  с микрофоном,  бросаясь  в самый огненный  центр  и
отскакивая, отплясывая свой танец вызывающе и непокорно.
     - Да, бвай все чувствует как надо, - сказал Чин. - Дух забрал его.
     Во  второй  песне  присутствовал  тот  же  напористый  бунтарский  дух,
возведенный на вершину бодрого ритма полуреггей, наложенного Хилтоном. Слова
были  лишь одним из элементов - голос был что надо, глубоко интонированный и
гибкий,  легко  катящийся вместе с  музыкой - но общий  эффект достигался за
счет  комбинации слов, мелодии и ритма, сплавленных в страстное  утверждение
некоего  видения, тяжелого,  упорного,  отчаянного и мужественного,  как сам
городок лачуг.
     Ууум. Я говорю... Меч их
     Да внидет в сердца их, Всех и вся...
     Эти  песни наверняка произведут  умопомрачительный эффект  на  молодежь
Тренчтауна,
     подумал  Хилтон, и  деньги  потекут  к нам  рекой. Это была как раз  та
музыка, за запись которой его критиковали; именно такую музыку правительство
хотело  запретить как разрушающую устои и  пускающую ростки  заразных идей в
головы "страдальцев".
     Он уже  слышал их вопросы. Скажите  нам, Хилтон, кто такие эти "они", в
чьи  сердца войдет меч  и чье падение вы празднуете? Вы отдаете себе отчет в
том, что делаете? Черт возьми, конечно, отдаю. Музыка еще никого не убивала.
Все как раз наоборот, я работаю в сфере развлечений.
     Ладно, смотрите на  куаши  этих. Мальчик привлек к себе их внимание. Но
они-то ведь не простая аудитория, их нелегко раскачать, а ведь он взял их за
горло! Каждый крутой парень кружится и пляшет в триумфе, веря в свою победу.
Пока  играет эта  музыка. Пока Айван кружится,  отплясывает  и  завывает под
смелый ритм, разбивая воздух кулаком, и торжество сверкает  в его  глазах, и
боль горит огнем на лице. Обретя свою веру, он же и стал рьяным обращенным:
     Но пусть лучше я свободным лягу в гроб,
     Чем прожить всю жизнь как кукла или раб
     Но, как солнце мне сияет наяву,
     Я возьму свое там, где его найду...
     В  тот  момент  он был звездой. Он знал это,  и это  знали те,  кто его
слушал.  Хилтон позволил  ему петь  еще долго  после  того, как  записал все
необходимое.
     -  Отличный  кусок.  Достаточно. -  Ему  дважды пришлось  крикнуть  это
музыкантам, прежде  чем  они остановились, оставив  в студии эхом отдающуюся
тишину.
     Айван был  опустошен. Он  стоял с  открытым  ртом,  внезапно  брошенный
музыкой, словно некое существо, отторгнутое от  своего привычного окружения,
оказавшееся в каком-то странном месте, со всех сторон уязвимое. Он  заморгал
и тряхнул головой, словно выбираясь из сна  и стараясь собраться, взять себя
в  руки.  После  чего вытер капли пота с  лица и  засветился в  нетерпеливом
ожидании.
     - Все в порядке, - предвосхитил Хилтон его вопрос. - Нам это подходит.
     - Здорово, сэр, здорово. Так когда она будет выпущена, сэр?
     - Выпущена?  Спокойнее,  ман,  сначала  о деле. Прочитай-ка вот  это. -
Хилтон протянул ему контракт и стал следить за  выражением его лица. Мальчик
так  взволнован, что  не в силах скрыть  свои чувства. Даже неловко опускать
его  так.  Он подает  хорошие надежды,  и  чем  скорее придет  в  согласие с
реальностью, тем  лучше для него и  для всех. Хилтон уже насмотрелся на тех,
кто, записав  один-единственный  сингл, считал, что должен  немедленно стать
миллионером,  и  на  тех, кто потом на всех  углах твердил, что его безбожно
обокрали. Мальчик вперился в бумагу так, как будто там написано неразборчиво
или не по-английски.
     - Что... В чем смысл этого контракта, сэр?
     -  Ты ведь умеешь читать. Смысл  в  том, что там написано. Ты получаешь
пятьдесят долларов за запись. Двадцать пять за каждую сторону сингла.
     - И это все?!
     Хилтон  еще  раньше все заметил.  Смена  настроения  Айвана  немедленно
отразилась  на  его  лице.  Сначала  с него исчезла  радостная улыбка; затем
последовало разочарование и шок; вскоре - тотальное смятение, самоосуждающая
улыбка  человека, извиняющегося за дурацкую  ошибку, которая  сопровождалась
крепнущими подозрениями, что это  вовсе не  ошибка, и,  наконец, безуспешная
попытка скрыть свой гнев и разочарование. Черт побери, бизнес есть бизнес, и
жизнь  - тяжелая штука, подумал Хилтон. Он уже знал наперед, что произойдет,
но еще  не  встречал  ни  одного,  кто  не  захотел бы увидеть  свое  имя на
пластинке.
     - Ну так что, молодой человек?
     - Двадцать пять долларов за сторону, сэр? По-моему это несправедливо.
     - Оу, а что же, по-твоему, справедливо? - Ну, я  сразу не могу сказать,
но...
     - Подожди-ка, - голос Хилтона  выдавал нетерпение. - У тебя должны быть
какие-то  предложения,  иначе  ты не  вправе говорить  "это  несправедливо".
Высказывай их, ман!
     Айван закусил губу, и по его лицу пробежало выражение мольбы.
     - Ну, допустим, какой-то процент с продажи, если это хит, сэр, - или по
крайней мере долларов двести.
     Хилтон рассмеялся.
     - Нет, сэр. Я не буду подписывать контракт за пятьдесят долларов, Миста
Хилтон. Айван отвернулся, на его лице были написаны гнев и упрямство.
     - Кажется, в нашем бизнесе  появился  новый продюсер,  а, Чин? Пожелаем
ему удачи.
     Чин ничего не сказал.
     -  Слушай,  -  сказал  Хилтон  Айвану,  -  подойди поближе.  Я  человек
справедливый.  Тебе  не  нравятся наши условия? Жаль, что мы не обсудили  их
раньше. Но... если не разбить горшок, молоко само не прольется.  Не нравятся
условия - не подписывай. Можешь сам все устроить. Ты можешь купить  пленки и
сам   заняться  микшированием,   так  ведь?  Пятьдесят  долларов  стоит  час
студийного времени, пятнадцать долларов в час придется заплатить  сессионным
музыкантам. Уверен, что ты преуспеешь в своем  бизнесе - ты и сам можешь все
это поднять,  правда?  А я тебе все отпечатаю. Тысячу экземпляров по полтора
доллара каждый. Свыше тысячи  - по доллару. Что может быть честнее, чем это?
Сколько ты собираешься продать -  тысячу, две, три? Решись на это  и высылай
их наложенным платежом, о'кей? Помести  объявление. Деньги  вперед...  Ты не
хочешь  помещать объявление?  Чо, ман,  ты меня разочаровываешь.  Но подумай
сперва хорошенько - ты ведь теперь знаешь, как меня найти?
     Листок с контрактом выпал из рук Айвана, и  он пошел к дверям. Важность
слетела  с него,  и теперь  он  шел, как слепой, на  ватных  ногах, совершая
движения  автоматически, как боксер, побитый и продолжающий двигаться только
благодаря рефлексу.
     -  Будем  его  микшировать  и выпускать, сэр?  - спросил Чин, глядя  на
ботинки Хилтона.
     - Да, только небольшим тиражом. Ничего не делайте, пока я не скажу.
     -  Хорошо,  мистер  Хилтон, -  тихо  сказал Чин.  Черт возьми, скоро он
вернется  -  через день, самое большее через два, подумал Хилтон.  Возможно,
придет обиженный, дерзкий, но, скорее всего, станет извиняться и заговорит о
новой записи. Ладно, он может  на  меня рассчитывать  - месяцев через шесть,
после того  как  подучится хорошим манерам. Уж чего-чего, а  дефицита в этих
подающих надежды певцах нет. Впрочем, надо бы еще раз прослушать эти записи.
В парне есть что-то экстраординарное - какой-то особый дух,  особое чувство,
не так  просто  определить. Но  в  любом случае -  даже  если он кому-то еще
понравится  -  все  равно  придется  вставать  в  общую очередь. Его следует
укрощать, как скаковую лошадь или молодую девушку.
     Прошла  неделя,  а  Айван  так  и  не  появился.  Хилтон  верил  своему
инстинкту. Парень ужасно хочет  услышать,  как  его имя произносят по радио,
как его голос звучит на дискотеках, это было видно по нему с первой секунды.
Но все  может случиться - он так разозлился, когда уходил, что  мог наделать
глупостей и попасть в руки  полиции. Как его зовут-то? Айван, а дальше? Надо
проверить. Черт возьми, он даже не спросил. Ладно... Дадим ему еще месяц  и,
если он  не  проявится,  в  любом случае выпустим пластинку. А  потом, когда
появится, купим его. Не в первый раз.
     Месяц уже почти истек, когда Хилтон  увидел Айвана  в  очереди  у ворот
студии.  Выражение  обиды на  его лице говорило о  том,  что он  не научился
ровным счетом ничему.
     - Что тебе надо, сынок? Хочешь сделать еще одну запись?
     - Нет.
     - Тогда чего ты хочешь?
     - Получить деньги, - тихо пробормотал он.
     - Что ты сказал? Говори громче, ман, я тебя не слышу.
     - Я пришел получить деньги за запись.
     - Какие деньги? Какие  деньги,  ман? Говори  громче.  Ты имеешь в  виду
сорок долларов?
     Айван  посмотрел на  него.  Что-то  блеснуло  в его  глазах, но  быстро
сменилось выражением упрямой отверженности.
     - Я должен ее выпустить, - сказал он мрачно.
     - Конечно,  должен,  ман.  - Хилтон вынул из кармана деньги. - И ты еще
счастливчик. Но с тобой я больше  бизнесом не  занимаюсь.  Теперь скажи  мне
свое полное имя.
     - Айванхо Мартин.
     - Айванхо кто?
     - Мартин.
     - О'кей. Распишись здесь, и - на будущее - когда будешь в следующий раз
записывать пластинку, помни,  что  весь  музыкальный  бизнес  в этом  городе
контролирую я. И  еще кое-что - я  делаю хиты. Не публика и не ди-джеи. Хиты
делаю я, ты понял?
     Но Айван его не слушал.  Отвернувшись, он сунул банкноты в карман, даже
не глянув на них.
     - Нет, сынок, ты все-таки  пересчитай!  Так- то  лучше.  Как  видишь, я
накинул  тебе  десять долларов сверху.  Не надо  было этого делать - но я не
хочу, чтобы ходил слух, будто Байси Хилтон несправедливый человек.
     И, усмехнувшись, он ушел.
     Каждый  день во  время  ланча Чин курил  один-единственный сплифф,  для
лечения, как он утверждал,  своей астмы. Он поднял свои ничего не выражающие
глаза, когда вошел Хилтон.
     - Помнишь  того  парня, который не хотел подписывать  контракт?  Теперь
можно выпускать запись.
     - Он подписал? - голос Чина был нейтральным.
     - Да, только вели ди-джеям его не продвигать.
     - Но ведь запись отличная, сэр. - Чин взглянул так, словно сам удивился
своим словам, и пожалел, что они слетели с его губ.
     - Пусть так, но я не хочу видеть  его в  чартах.  Нет смысла продвигать
этого бвая. Слишком наглый - с ним бед не оберешься. Чертов бедолага.



     И кто бы яму ни рыл,
     Тот упадет о нее,
     Упадет в нес,
     Упадет в нее.
     И если ты большое дерево,
     Я - маленький топор.
     ВЕРСИЯ БРАДАТОГО ЧЕЛОВЕКА
     Густая стена разросшихся кустарников окаймляла железнодорожную насыпь и
скрывала все,  кроме синего неба  и протянувшихся  вдаль пустых  путей.  Это
место,  захватывающее   своей  пустынностью  и  ограниченностью,   не  могло
предложить  тем, кто искал абсолютного одиночества, ничего, кроме временного
убежища. Маленький мальчик, весь съежившись, неподвижно  сидел на  корточках
возле шпал,  добавляя в общую  картину  некое  гнетущее  впечатление. Он был
болезненно хилым и еще совсем ребенком. Сморщенное личико под густой короной
дредов казалось лицом старика.
     Появившийся там мужчина усилил впечатление изоляции и пустынности этого
места. Он был увеличенной копией мальчика. Глубокие задумчивые глаза и башня
дредов придавали ему вид слегка помраченного  в уме аскета. Он был худым, но
не  тощим,  как  мальчик, и  его  лицо,  несмотря  на  всю  напряженность  и
интеллигентность,    не    несло    на    себе    печати    присущей    тому
старости-не-по-годам. Когда  он подошел к мальчику, его  глубоко  посаженные
глаза  увлажнились  и  омрачились,  словно  он сдерживал  какую-то  глубокую
внутреннюю боль.
     Мальчик  не  подал вида, что  услышал  медленные шаги, даже  когда тень
мужчины упала на него.
     Мужчина ласково положил руку на тонкое плечо мальчика.
     - Пошли, Ман-Ай, идем домой.
     Мальчик повернул голову, чтобы  взглянуть на отца, и  отец погладил его
по щеке.
     - Пойдем, - сказал мужчина, ласково  обнимая его за плечи.  - Теперь мы
одни остались, ты да я. Пойдем домой.
     Слезы мгновенно наполнили глаза мальчика  я покатились по щекам, а лицо
на мгновение помолодело. Он встал на ноги, взял отца за руку, и они медленно
и молча побрели вместе по шпалам по направлению к городу.
     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     "Хонда" Жозе, лавирующая среди автомобилей, обогнала и "Форд  Кортину".
Водитель  выругался  и погнался  за  ним, нажимая  на  сигнальную сирену. Он
осадил мотоцикл Жозе и велел ему прижался к тротуару.
     - Полиция, - сказал водитель. - Остановись и покажи руки.
     Жозе  слез  с  мотоцикла и, расставив ноги,  положил  ладони  на  крышу
автомобиля. Водитель обыскивал его,  не обращая  внимания на притороченный к
сиденью "хонды" мешок с ганджой.
     - Черт возьми, у тебя что-то случилось, Жозе?
     - Беда, Маас Рэй, большая беда,  сэр.  -  Жозе был весь в  поту, и  его
взгляд выражал неподдельное горе.
     - Что за беда?
     - Утром в деревне застрелили жену Педро, сэр.
     - Кто застрелил?
     - Солдаты, Маас Рэй. Полицейский снова выругалсяю
     - Она мертва?
     - Да, так говорят.
     - При ней была ганджа?
     - Педро ушел с ганджой, сэр.
     - Ладно, предоставь это мне. - Он направился к машине.
     - Но, Маас Рэй, что я скажу нашим торговцам?
     - Ничего не предпринимать, ждать от меня команды.
     - Но, сэр... - По его голосу было понятно, что Жозе тяжело. Полицейский
остановился и смерил  его холодным взглядом. - Послушайте,  сэр, - продолжил
Жозе после паузы.  - Они оплачивают защиту, понимаете, сэр, и сейчас одна из
них мертва. Как же так получается?
     - О'кей, это  проблема,  я согласен. Но  предоставь все это мне. Просто
вели им подождать, пока я тебя не позову. Не беспокойся.
     - А как быть с женой Педро?
     - Что  ты  имеешь в виду?  Делай, как  сочтешь  нужным. Найди надежного
человека, который ее заменит. И поддерживай со мной связь таким же образом.
     Когда Маас Рэй  садился в  автомобиль, он был  вне себя от раздражения.
Да, это проблема, и не ясно еще, во что  она выльется. Эти долбоебы,  ковбои
армейские, неужели они нарочно  начали разрушать его  каналы? Нечего им, что
ли, больше делать, кроме как бегать по травяным плантациям и пулять из своих
игрушек? Или жужжать на вертолетах над горами и делать  все возможное, чтобы
разрушить  крестьянскую  экономику?  Нет,  нужно  держать  их в  казармах  и
выпускать  только  на  парады. Пусть трубят  отбой и  маршируют  под  своими
знаменами. Несчастное правительство считает, что стране таких размеров нужна
своя армия, и это не укладывается в его голове. Если все дело в национальной
гордости и эти дураки рвутся в бой, почему бы не послать их в Родезию, а еще
лучше в Южную Африку, где буры как  нельзя лучше надерут  им  задницы? Какое
право имеют  они вмешиваться в  дела внутренней безопасности? В каком  тогда
свете выглядят полицейские подразделения? Более  или менее  успокоившись, он
связался по рации с главным штабом армии.
     - Джонс на проводе. Соедините меня с комиссаром.
     Старый пердун будет мычать  и мямлить, но  ничего толком не предпримет.
Это  был тип из старой  гвардии и к тому  же  первый черный,  получивший это
назначение.  Следовательно,  он  особо чувствителен  к  любой  критике  и  к
малейшему намеку на то, что  его  престиж падает. Кроме  того, он купается в
иллюзиях, что отношения между двумя службами - нечто вроде сердечного союза,
усиленного веселым и бодрым соревнованием во имя национальной безопасности.
     -  Да,  господин  комиссар. Джонс  на проводе,  сэр.  Меня  только  что
проинформировали,  что солдаты снова прочесали местность  и убили одного  из
моих людей.
     - Да,  мне об  этом уже известно. Одного из  ваших людей?  Никто мне об
этом не сообщил...
     -  Нет,  сэр,  не  офицера. Одного  из моих  осведомителей  в  торговле
ганджой.
     -  А.. - Голос на другом  конце, казалось, зазвучал легче, хотя  в  нем
слышалось  нетерпение.  -  Очень  жаль.  Да,  мы  немного  прошлись  по  той
территории. Но я не могу поднимать из-за этого шум. Нам просто  ответят, что
не  в  их  компетенции  отслеживать,  кто  из  нарушителей  закона  является
полицейским осведомителем.
     Капитан Джонс глубоко вздохнул. Как всегда,  никакой  поддержки. Старый
манекен, и точно таким же он был, когда работал в полиции...
     -  Я понимаю  вас,  сэр.  У вас  щекотливое  положение. Но,  когда  мои
информационные каналы перекроются и уровень преступности станет расти, никто
не обвинит в этом армию, сэр.
     Джонс услышал, как  он и рассчитывал, раздраженное мычание. Но ему было
наплевать. Комиссар заговорил голосом, исполненным холодной формальности:
     - Господин капитан, как мне расценивать ваши слова?
     - Так и  расценивайте, сэр. Конечно,  нам это не  особенно нравится, но
уровень   законности   в  Западном  Кингстоне   непосредственно  зависит  от
помогающих нам  людей,  которые вступают в контакт с  самыми  нежелательными
элементами. Если  мои  операции будут  и дальше  страдать  от  вмешательства
военных сил, случайных или  нет, эффективность присутствия  полиции во  всем
Западном  Кингстоне будет  поставлена  под  сомнение. Уже...  -  Джонс решил
хорошо продумать дальнейшее.
     -  Да,  Джонс?  Что  "уже"?  - голос  комиссара мягко  подталкивал  его
досказать свою мысль.
     - Я приношу извинения, сэр, за свои слова, но вы  должны это  знать. За
последние  две недели мои  парни схватили трех преступников,  находившихся в
розыске.  И, сэр, всякий раз, когда у нас появлялась  возможность  допросить
их,  нежданно-негаданно   объявлялись  офицеры   из   Министерства  обороны,
размахивая  разрешением от министра и болтая  о  национальной  безопасности.
(Проглотите это, мистер Долбоеб. )
     - От министра? Вы уверены...
     -  К  сожалению,   это  так,  сэр.   Формируется  сообщество  известных
преступников, получившее от армии что-то вроде статуса неприкосновенности. Я
так и не смог понять, в чем  смысл этой игры. Зачем высшим  армейским  чинам
влезать  в  наши  уголовные расследования.  (Что на  это  скажете,  господин
комиссар?  Бандиты  орудуют  в  моем  районе   под  покровительством  твоего
школьного дружка, министра. )
     - Хорошо, капитан, я переговорю по этому  вопросу с министром. Но  вряд
ли  можно  дать  реальное  объяснение  тому,  что  торговцы  ганджой  должны
находиться под нашей, гм-м, защитой.
     - Я понимаю вас,  сэр. Но для нас будет неоценимой помощью, если  будет
поставлен на вид тот факт, что силы спецназа контролируют то, что происходит
в их районе, и это  очень деликатная, очень тонкая ситуация, где постороннее
вмешательство недопустимо. Да, сэр. Спасибо, сэр.
     Капитан Джонс повесил трубку и нахмурился.
     - Ты  прав, черт побери, да-сэр-спасибо-  сэр,  -  пробормотал он. -  А
иначе  начнется  настоящая война. Вооруженные силы мочат одного нашего -  мы
мочим двух из Вооруженных сил.
     После чего премьер-министр будет засыпать их письмами и жалобами.. Силы
спецназа не пророчат блаженства ни одному грязному бандюгану.
     Он   задумался,  нахмурившись,  и  забарабанил  костяшками  пальцев  по
приборной доске. Маас Рэя  выводило из себя расстройство его планов. В таких
случаях  по  его  лицу  пробегало раздражение,  а сам  он напоминал надутого
школьника. Он снова взял трубку жестом человека, принявшего смелое решение.
     - Это  опять я, дайте мне сержанта Филлпот-са из Отдела  особой службы.
Ау, Фогги? Как  проходит наблюдение? Хорошо. Четыре человека? А кто там еще?
Ладно, это не важно. Слушай, возьми тактический отряд из Хармонских казарм и
хватай  их. Нет, лучше отрядом из десяти  человек, при полной экипировке, не
оставь им никаких шансов.  Я хочу, чтобы их взяли сегодня! Не беспокойся,  я
все улажу. И еще вот что, они должны  ответить на несколько вопросов, а если
нет, что ж. Такова жизнь. Но  это  не имеет значения,  если вы  их возьмете.
О'кей?  Нет,  нет, вы  в полной  безопасности. Всыпьте им  хорошенько,  черт
возьми.
     ВЕРСИЯ ЗВЕЗДНОГО МАЛЬЧИКА
     Эй,  но  ведь это  айрэй  и  всего  за  пятнадцать  долларов,  -  Эльза
разозлится, конечно, но вещь  стоит того. Он  отступил  на шаг  от зеркала и
сделал  несколько ликующих пируэтов, чтобы посмотреть,  как сверкает золотая
вышивка. Айрэй, айрэй, айрэй! Мальчик-звезда, черт возьми! Сегодня моя ночь.
Чо, уже поздно, где же Эльза?
     Почему  ее  до сих пор нет? Он  надел черную  жилетку  из кожзаменителя
поверх  золоченой  рубашки.  Сегодня моя  ночь,  и я  готов. Да,  этот  бвай
начинает  движение.  Между  кроватью  и  вешалкой  не  хватало места,  чтобы
двигаться, не говоря уже о том,  чтобы танцевать, но Айван не мог усидеть на
месте.
     Чо, только бы Эльза правильно повела себя сегодня. Я тоже удивляюсь ей!
Только бы она оставила  сегодня все  свои  глупости -  святость, очищение...
Бвай,  этот чертов пастор накачал ей  голову порядочным  дерьмом. Все пугает
ее, куда ни посмотри - везде одни грехи...
     Но  все-таки девчонка эта - львица. Как она взяла на себя  все, когда у
меня спина  болела,  и я даже не  знал,  где я и что со  мной. И когда  меня
опустил этот пес поганый Хилтон, ворюга желтолицый, я же совсем с ума сошел,
когда понял, что все  кончено.  Снова в кровать слег  -  и  двинуться не мог
много дней.  Она тоже  была в шоке, но пыталась все скрыть и делать все так,
словно ничего не произошло. И ни слова больше  о том, что "сначала  жениться
надо",  ничего такого, легла рядышком, обняла  и прошептала: "Мы ведь  и так
всегда  были друг с дружкой,  Айван". Просто пришла ко мне, ласковая такая и
голенькая - хорошая-хорошая девочка. Во всяком случае, дело сделано. Сегодня
выходит  пластинка,  и никто  уже  меня  не остановит. Ни  Хилтон, ни пастор
Рамсай, никто.
     И, как солнце мне сияет наяву, Я возьму свое там, где его найду.
     Он услышал ее шаги за дверью и с нетерпением ждал, когда она откроется.
- Эй, Эльза, угадай что было?
     - Что Айван? - Она устало прошла  к кровати, тяжело  опустилась и стала
снимать  туфли. -  Эти ноги  убьют меня. -  Эльза была так поглощена  своими
ногами,  что не  заметила ни его новой одежды, ни вдохновенного вида.  Но...
как  устало она  смотрит: на лице и  в глазах тяжесть, подумал Айван. Ладно,
подождем, когда она услышит новости. Тогда она лучше себя почувствует. И все
с сегодняшнего дня должно пойти к лучшему. Грядут лучшие времена.
     -  Эльза, пластинка!  Она вышла! - Он ждал, когда  на ее лице загорится
радость.
     - Правда? - вымолвила она.
     - Слушай, Эльза, надо отпраздновать, понимаешь? Это для тебя.
     - Для меня? - Она устало подняла  глаза, с полным непониманием глядя на
коробку, которую он распаковывал. - На что ты деньги свои потратил? Ты купил
еду, как я тебя просила?
     Айван старался не  впасть в  раздражение, услышав  ноту осуждения  в ее
голосе и увидев, как она отодвигает коробку.
     - Чо, забудь о еде, ман. Открой ее. Сегодня великая ночь!
     Он  сорвал  с  коробки  крышку и  достал  оттуда  кусок материи  смелой
расцветки.
     - Мини, ман. Последний писк. Сексуально, а?
     Эльза  взглянула на  юбку, чуть-чуть загоревшись  его  энтузиазмом,  но
вскоре ее лицо опять помрачнело.
     -  Айван, ты ведь знаешь, я  это никогда не  буду  носить.  Неужели  ты
думаешь, что я такое надену?
     -  А почему  бы и нет?  Это же  последний  писк. Надень ее, ман, будешь
самой сексуальной девочкой Кингстона, и мы отпразднуем выход пластинки.
     - Что  праздновать? Ты продал Хилтону запись за пятьдесят  долларов,  у
тебя нет больше денег, ты сам знаешь. У тебя хоть что-то осталось?
     - Да, но... когда  другие  продюсеры про нее услышат и когда она станет
хитом,  я еще денег  получу,  и даже  сам смогу заработать. Бвай, мы  завтра
съезжаем с этого места. Давай одевайся, ман.
     - Айван, я устала. Я весь день ходила и искала работу.
     -  Чо,  пойдем  со  мной,  ман, смотри,  если не  захочешь,  можешь  не
танцевать...
     -  У нас нет даже денег на это.  Я хочу купить какой-нибудь еды и опять
пойду работу искать, а в воскресенье схожу в церковь.
     - Ага, вот оно что! Ты хочешь, чтобы и я пошел клянчить у богатых людей
работу?  Неужели ты  ничего  не понимаешь? У меня пластинка вышла.  И с этим
теперь покончено.
     - А у меня не покончено. Я ноги стерла в кровь, а ты о танцах говоришь?
     - Вот ты куда клонишь, за дурачка меня принимаешь? Ты не  веришь, что я
все как надо сделаю? Не веришь?
     - Я хочу сказать только одно - я устала.
     - Нет, ты  хочешь, чтобы я ходил и просил у богачей поработать  садовым
мальчиком за десять долларов в неделю - и так всю оставшуюся жизнь? А теперь
пойми меня  правильно - лучше я умру.  Во всяком случае,  я никому ничего не
должен.  Я сам все  сделаю как  надо,  слышишь? Я  сделаю все,  бэби. Айван,
Айван, какой ты мечтатель...
     Мечтатель?  Мечтатель?  -  Он  чуть  не  затрясся  от  разочарования  и
возмущения.  - Я  вовсе не мечтатель! Мечтатели  те, кто ходит  в церковь  и
болтает о сладком медовом пироге  на небе. Это я-то мечтатель? Вот что, я не
ищу на  небе ни мед, ни молоко, я хочу БЗЯТЬ свое здесь и сейчас. Для меня и
для тебя. Ты это понимаешь? Пойду-ка я лучше отсюда, знаешь.
     Говорят, на небесах мне подан мед,
     Ждет меня, когда я умру,
     Но, как солнце мне сияет наяву,
     Я возьму свое, там где его найду.
     Танцпол  был забит до отказа. Люди чуть  ли не  прилипали друг к другу,
качаясь  под густой  размеренный ритм исконного  реггей. Да уж, Тренч-таун в
пятницу вечером!  Разноцветная масса  людей, разодетых во все  цвета радуги,
блестящих золотом  и  серебром,  которые  вовсю  отплясывали,  притоптывали,
кружились, прыгали, а кто просто покачивался  в ритме  - все это производило
впечатление.  Айван  надел небольшую кепку.  Не  такую,  конечно, похожую на
гигантский цилиндр, которую носят Растафари, чтобы спрятать свои дреды. Но в
своих очках, кепке, рубашке и жилетке  он, без сомнения,  казался себе самым
крутым  руд-бваем  в этом  месте.  Он  вполне  подходил на  роль только  что
родившейся звезды, сверкнувшей на небесном своде.
     Движения захватили его, гнев и разочарование  стали  отходить. И все же
он не мог все сразу  забыть: Эльза глубоко обидела его тем, что не  пошла  с
ним и отказалась примерить мини, которое он так тщательно  выбирал и покупал
с самыми добрыми чувствами. Но  еще больше его расстроили ее  безнадежность,
усталость и страх, которые красноречивее любых слов сообщили ему, что она не
разделяет его воодушевления, а значит, и его веры.
     Он со всей предусмотрительностью выбрал именно это место.  Были места и
помоднее, чем  "Райские  сады". Со времен  его первой  ночи в городе  многие
места становились модными, а потом  бесследно исчезали. Но это было то самое
место. Публика здесь собиралась крутая и утонченная, и проигрывались здесь в
основном записи  Хилтона. Кроме  того, в первый раз он был  здесь безвестной
деревенщиной, с расхлябанными манерами и  играющим в крутого. Сегодня он уже
прожженный городской парень, блестящий как сало, дерзкий как сталь, холодный
как  лед, и  стоял он на самом  краю  своей судьбы... Оу,  да,  этот  парень
начинает движение...
     Общее  возбуждение,  подгоняемое  тяжелым  ритмом,  захватило  его,  не
позволяя остановиться.  Плывя на своей  волне, он  слился с  толпой  и  стал
постепенно  пробиваться  к  проигрывателю. Он  не мог  скрыть  свой восторг,
разглядывая  колонны с рекламными плакатами новых синглов  и  отыскивая  там
свое  имя.  Он  вглядывался снова  и  снова,  уверенный,  что  в спешке  его
пропустил. Ладно, как бы там ни было, Хилтон точно  дал команду запустить ее
на дискотеку - пластинка  только что вышла! Он уже слышал ее утром по радио.
У Спиди, оператора, она  точно есть. Он  просто  выжидает правильный момент,
ждет,  когда зал будет набит  битком,  чтобы  представить  последнюю новинку
Хилтона.
     Но  ожидание  было совсем  не легким. Толпа,  раскачиваясь, приплясывая
так, словно это обыкновенная дискотека в ночь  на пятницу, была  удивительно
равнодушной к важности  предстоящего события. Айван  сдержал себя,  чтобы не
начать  подходить к людям и представляться в качестве  свежего - и одного из
величайших  - исполнителя в  истории  реггей. Он  держался холодно,  скрывая
глаза за темными стеклами очкоз, уже оседлав свою судьбу с пятью долларами в
кармане. Наверное, ему  следовало попросить Бо-гарта и компанию  прийти сюда
вместе  с ним? А если  пластинку не станут играть? Невероятно! А  если? Быть
может, ему стоит открыть свое присутствие  и подойти  к  Спиди? И вдруг  без
всяких предупреждений и предисловий его  голос вырвался из колонок, заполняя
собой пространство и легко катясь поверх ритма. Аайяя, вот это жуткая жуть!
     Но в те дни, когда родился ты и жил,
     Они даже не услышали твой плач.
     И пусть меч их... Да ими дет в сердца их.
     Да, сэр! Вот  она!  И  она завладела их  вниманием.  Даже самые  сонные
танцоры  задвигались быстрее и стали  прислушиваться. Эй,  взбодри себя и не
будь тяжел. Он слышал вокруг одобрительное бормотание  и даже крики "Айрэй".
Но  едва ли  это  все. Дьявольщина!  Признание, слава,  благополучие, любовь
женщин, уважение мужчин, обожание толпы  -  все  это  едва ли  казалось  ему
достаточным.   Стократно   усиленный   голос    раздвигал   пространство   и
гипнотизировал толпу. Мурашки побежали у него по коже. Вот это да!
     И это  все? Пластинка кончилась, и он почувствовал себя опустошенным. И
это все?!!
     -  Вот так песня сейчас  была,  а? - обратился он  к  человеку рядом  с
собой.
     - А?
     - Я говорю, шикарная песня, ман, стопроцентный хит.
     - Ничего. -  Человек бесцеремонно  пожал  плечами. - Неплохая.  -  Этот
парень еще не знал, насколько близок был к насильственной смерти.
     Айван прекратил танец.
     - Оу, а я, кажется, тебя знаю? - Кто-то положил ему руку на плечо.
     Айван нетерпеливо обернулся, уверенный, что рука принадлежит  человеку,
который  понял величие этой песни  и тут же связал ее с ним. Но наткнулся на
Жозе, на его темные поблескивающие очки и легкую ухмылку.
     -  Черт  возьми, а  ты неплохо выглядишь,  братан,  - сказал  Жозе так,
словно  они расстались на прошлой неделе. Он  почти не изменился, и  по  обе
стороны  от  него  стояли две  красивые  стильные  девочки,  разодетые,  как
говорится, "до кончиков ногтей".
     - Это мою песню только что играли, - сказал Айзан.
     - Врешь!
     - Нет, ман, клянусь Богом, моя песня эта - сегодня вышла. Что скажешь?
     - Айрэй,  ман,  хорошая песня, ман. Отличная,  отличная  песня. Так  ты
хорошо поднимаешься, а?
     - Поднимаюсь, да,  - скромно  сказал Айван. Одобрение  Жозе было вполне
искренним и  доброжелательным, и на  лицах  девушек  оно  отразилось, как  в
зеркале. Жозе обнял Айвана за плечи.
     - Когда он только приехал в город, я ему все тут показывал. Я вру?
     Этим легким жестом  Жозе взял  на  себя все похвалы, но Айвану было все
равно.
     - Возьмем пива и отпразднуем, - сказал Жозе, лучезарно улыбаясь Айвану,
словно любимому племяннику. - Да,  да,  это  мой бвай. Так,  значит,  запись
только-только вышла? Сколько раз ее проигрывали, один?
     Айван кивнул.
     - Подожди, - скомандовал Жозе и с вальяжным видом зашагал в толпу.
     - Так ты - друг Жозе? - спросила одна из девушек многообещающим тоном.
     Айван кивнул, во  все глаза наблюдая за тем, как долговязая фигура Жозе
настойчиво пробирается между танцующими и подходит к  оператору. Все  тот же
самоуверенный  Жозе,   с  его  высокомерной   развязной  походкой,  беспечно
раздающий по пути приветствия.
     - Так,  значит... ты  друг Жозе и выпустил  пластинку  - это приятно, -
снова промурлыкала девушка.
     Айван   скромно  кивнул.  Зачем  Жозе  направился  туда?  Жозе  пальцем
показывал в их сторону. Спиди отрицательно  качал головой. Жозе наклонился к
нему,  и они стали  разговаривать. Музыка прервалась. Внезапная тишина стала
почти осязаемой. Затем ее заполнил голос Жозе:
     - Слушайте меня все, говорит Жозе. Жозе, которого вы все хорошо знаете.
-  Он  поднял  руки, чтобы  привлечь  внимание.  - Сегодня дирекция "Райских
садов", известных больше как  просто "Сады", рада представить вам последний,
самый горячий диск - чистое реггей! - только что вышедший в Империи Хилтона,
уах! Живительная реггей музыка - йеее! Только  сегодня вышла песня,  которая
готовится  стать номером  один на предстоящем Фестивале реггей  - "Солнце  в
зените". Слушайте  ее хорошенько и запомните, где вы ее впервые услышали - в
"Райских садах"! Песня называется "Меч их да внидет в сердца их", и автор ее
- плохой, самый  плохой  парень  по  имени  Айван-Риган,  восходящая звезда,
записывающийся  артист, только что возвратившийся из  триумфального турне по
островам Лючиа  и Сент-Джеймс. Перед вами  человек дня - Айван-Риган! Просим
на сцену, ман!
     Он затащил Айвана на сцену и поднял его руки высоко вверх.
     - Дамы и господа, этого юношу зовут Айван!
     Айван  улыбнулся и  помахал рукой, веря в  каждое слово Жозе. Потом  он
заметил,  что  Спиди  не очень-то  доволен  тем,  что Жозе  подобно политику
кланяется,  улыбается  и размахивает руками. Когда тот  повел Айвана  в бар,
снова  заиграла  его  пластинка.  Жозе  кланялся,  махал  рукой  и  принимал
поздравления, собирая все внимание, как будто это был его триумф. В какой-то
степени так  оно  и  было. Но Айвану было  все равно.  Когда они вернулись к
девушкам, Жозе подмигнул им.
     - Вот так нужно представлять новую  запись, - сказал он уверенным тоном
знатока высших стандартов, - кроме всего прочего.
     Когда песня  кончилась,  они  стали  центром  всеобщего  внимания:  все
подходили  к  ним  с поздравлениями,  надеясь погреться в лучах славы. Айван
принимал все спокойно, но содержание адреналина в крови подскочило до высшей
отметки.  Он  был благодарен  Жозе, который все  это устроил  и, находясь  в
радостном настроении, предлагал выпивку первому встречному.
     Он заволновался, увидев, что  Жозе не спешит  расплачиваться. Возможно,
думает, что если у Айвана вышла пластинка, так он в состоянии купить выпивку
для   всей  толпы?  Ситуация  стала  казаться  Айвану  все   более  и  более
стеснительной.
     - Я пойду поищу одного парня, Жозе. Скоро вернусь. - Сказав это обычным
тоном,  он  решил поскорее  смыться. Очень  не хотелось уходить  отсюда,  но
ситуация явно вышла из-под контроля.
     Жозе перехватил его у самого выхода.
     - Подожди, чего это ты такой быстрый, братан?
     - А в чем тут смысл, ман? Кто будет платить за всю эту выпивку, а?
     -  Чо,  пускай  курочки все доклюют,  за все  заплачено. Смотри. - Жозе
достал из кармана смачную кипу денег. - Но мне понравилось,  как ты смылся -
кое-чему ты  все-таки научился. Только не  пытайся  больше одурачить Жозе. -
Между их глазами за темными очками произошла короткая стычка.
     - Кто  тебя дурачит? -  возмутился Айван. - Кстати, у тебя  не найдется
для меня немного денег?
     Они снова смерили друг друга взглядами из-под очков, и внезапно тяжелое
лицо Жозе расплылось в чарующей улыбке.
     - Да, кое-чему ты научился.
     Он перебросил руку через плечо Айвана. Айван  был настороже. Он помнил,
как Уильям Хол-ден делал такой же жест в "Улицах Лоредо".
     Но Жозе был вполне беспечен.
     - Да,  ты поднимаешься.  Очень это  приятно. Записал хорошую пластинку,
стал  бэдмэном,  порезал  Длиньшу  как  ветчину.  Да,  мне  с  первого  раза
понравился твой стиль. Мой дух принял тебя.
     Он  тянул  эти фразы  с  интонациями гордости  и  удивления. Айван  был
ошеломлен, как много Жозе  известно, и это  ему польстило. Тон Жозе сменился
на деловой:  - Но... про пластинку эту мне кое-что сказали. Спорим, у тебя в
кармане нет и двадцати долларов. Твое счастье, если  Хилтон  заплатил за нее
пятьдесят.
     -  Видишь  ли... - начал было  сочинять Айван, но был слишком впечатлен
его осведомленностью.
     -  Чо,  можешь  ничего  не  придумывать, я знаю весь  расклад  и  этого
коричневого хрена  тоже... Более того, до меня уже  дошло, что ты больше  не
получишь за нее ни цента.
     - Откуда ты знаешь?
     - Связи, ман. Большие связи. Но не  беспокойся, со мной не пропадешь. У
меня есть  для  тебя  занятие.  Я  ищу  хорошего парня,  светлого  бвая.  Ты
справишься с большими деньгами?
     - Конечно, - ответил Айван. - Я уверен.
     - И будешь держать рот на замке?
     - Конечно, ман, но о чем ты говоришь?
     - О том, что у меня есть для тебя хороший шанс - никакого пота,  легкие
деньги.
     Несмотря на свой растущий  интерес, Айван отступил. Он помнил, что Жозе
уже принимал добровольное участие в его судьбе.
     -  Хорошо,  только  сначала  я должен понять, как  все  пойдет, ман,  -
настаивал Айван.
     - Чо, пошли со мной, - скомандовал Жозе. Айван поплелся за ним. - Что с
тобой, сэр? Ты боишься благополучия? Что случилось?
     - Я хочу, чтобы была какая-то ясность, вот и все, брат.
     Он понимал,  что его  слова  звучат неубедительно,  но ему было  стыдно
признаться,  что он хочет еще  раз услышать свою пластинку и посмотреть, как
люди будут танцевать под нее.  К  тому же куда в последний  раз Жозе  привел
его, он даже сам не помнит...
     - Чо, ты свое  имя  хочешь еще раз  услышать,  так ведь?  - голос  Жозе
прозвучал сочувственно.
     - Ну да, вроде того, - признался Айван. Жозе покачал головой.
     -  Бвай, ты и впрямь не понимаешь, как вещи устроены. Ты хочешь еще раз
услышать свою песню, да? Все. Песня сыграна, братан.
     - Что ты имеешь в виду?  - запротестовал Айван. -  Ты ведь сам  сказал,
что запись отличная и она только что вышла.
     -  Йеее,  отличная  запись,  -  засмеялся Жозе,  -  но  Хилтону  ты  не
нравишься.  Он уже дал  команду эту запись не  продвигать. Она  не попадет в
двадцатку, это мне Спиди сказал. Вообще не попадет ни в какие чарты. Так что
лучше пойдем со мной.
     Айван плелся вслед за Жозе, уходившим в темноту, и обдумывал его слова.
Он  имеет в виду, что Хилтон достаточно богат для того, чтобы не класть себе
деньги в карман - и все это только затем, чтобы один бедный черный бвай знал
свое место. И это имеет какой-то  смысл? Так он, выходит, не просто  так все
говорил?  Он сильно опустил  меня,  но я считал, что, если  пластинка вышла,
значит, у меня появилась возможность продвинуться. Он украл запись, это меня
больно ударило, но не насмерть. Но сейчас просто  настоящее злодейство, ман!
Какой  гнусный  человек!  Он  сделал  запись, это ладно, но  у  него нет  ни
уважения к музыке, ни понимания ее -  иначе бы  он так не поступил. Для него
это  только бизнес. Лягушка сказала: "Что шутка  для тебя, для меня смерть".
Так оно и есть. Убил мою пластинку и таким образом дешево от меня отделался.
Но Айван не сердился, только горечь и разочарование поднимались в его груди,
а сам он становился каким-то онемелым и бесчувственным.
     Жозе   остановился   возле  мотоцикла  "Хонда",  который  выглядел  как
новенький. Любая вещь у него отлично смотрится, подумал Айван. А почему бы и
нет?
     - Так, Жозе, - пробормотал он, удивившись как ровно звучит его голос, -
надеюсь, что этот- то наконец твой?
     - А, так ты уже слышал эту историю,  - засмеялся Жозе. - Все в порядке,
ман. В те годы я был  совсем еще  молодой. А сейчас оставил детство и взялся
за ум. Все кайфово, братан, наслаждайся ездой.



     И где мы плакали,
     Когда мы вспоминали Зайон.
     И как нам спеть песню Короля Альфа
     На этой странной земле?
     -  Меня  зовут Рас Петр, - сказал худощавый дредлок, -  но все называют
меня  Педро,  - Он церемонно  протянул  руку Айвану и, когда  они обменялись
рукопожатием, слегка поклонился.
     - Лучший резчик во всем Кингстоне, - сказал Жозе.
     Дредлок чуть  склонил голову,  словно давая понять, что эти слова -  не
более чем  формальность,  и сел за  стол, на  котором были  разложены плотно
свернутые цилиндрические упаковки ганджи.
     - Слышал уже эту песню,  "Меч  их да  внидет  в  сердца их "? - спросил
Жозе.
     Рас Петр кивнул.  Его медузообразная голова склонилась над  травой:  он
изучал  каждую шишечку, вдыхал  ее запах и пробовал  на ощупь и только после
этого с видом эксперта нарезал се своим остро заточенным резаком.
     - Это Айван - он ее сочинил, - сказал Жозе.
     Дредлок,  казалось, был  не  в себе,  и  вокруг  него  стояла атмосфера
глубокой меланхолии.
     - Ну да, - пробормотал он, и на миг на его губах промелькнула улыбка. -
Я слышал ее однажды - будет великая песня. - Он посмотрел на Айвана, кивнул,
и вновь Айван почувствовал в нем неизбывную печаль.
     - Тут вся трава? - спросил Жозе, указывая на стол.
     - Вся до последней, - сказал Петр.
     -  Хорошо,  скоро  мы сможем все реализовать. Мне дали  слово, - сказал
Жозе, пристально смотря на Расту. - Завтра и  начнем,  если  хочешь.  Как ты
сам?
     Нож  замер. Петр  медленно поднял голову, и Айван увидел  доброе лицо с
большими глазами, в которых затаилась боль, ушедшая на самое дно и мерцающая
темным огнем.
     - Бвай-Жозе,  я так скучаю  по королеве  моей - и мальчик мой... -  его
голос стал  еще  глуше, и он покачал головой. - Мальчик мой, он  так по маме
скучает, так скучает...
     Мужчины  замолчали,  окруженные  тягостной  тишиной.  Раздавался только
ровный шипящий звук лезвия, нарезающего траву.
     И где мы плакали,
     Когда мы вспоминали Зайон.
     И как нам спеть песню Короля Альфа
     На этой странной земле?
     -  Грядут  лучшие  времена, -  неуверенно  проговорил Жозе. - Ладно,  я
привел сюда этого  братца  работать  с  тобой -  хороший парень  -  если ты,
конечно, согласен.
     - Ты  пришел  сюда ради бизнеса? -  спросил Рас Петр чуть  надтреснутым
голосом, не поднимая головы, словно разговаривал сам с собой.
     Айван почувствовал, что они здесь лишние.
     - Ладно, я не говорю, что так считаю. Мой бвай больной совсем - грудь у
него слабая от рождения. Не уверен, будет ли он в порядке без
     своей  мамы...  -  Голос сам  собой потух,  и Рас Петр устремил взор на
своих посетителем. Хотя Айван был убежден, что он никого не видит.
     Жозе  топтался на  месте и  явно хотел что-то сказать, но не сказал,  и
снова  воцарилась  гнетущая  тишина.  Айвану  было не  по себе, это  усилило
чувство  неловкости  их незваного вторжения. Он  наблюдал за Жозе, ожидая от
него какого-нибудь знака, и пытаясь представить  себе, что скрывается за его
невозмутимостью  и  темными  стеклами  очков. Наконец  Жозе  молча  встал  и
направился к двери.
     -  Ладно, Педро, мы в другой  раз. Пойдем, Айван. - Его голос прозвучал
для этой комнаты слишком громко.
     Рас Петр не  шевельнулся и ничего  не ответил. Оказавшись под звездами,
Айван почувствовал огромное облегчение.
     - Фууух,  - выдохнул  Жозе, -  бвай, тяжело-то  там как, да? Брат Педро
сейчас под очень тяжелым прессом.
     - А что случилось? - спросил Айван, вспоминая скорбное лицо Педро.
     - Солдаты застрелили мать его ребенка, сказали -  по ошибке. Прошло уже
полмесяца  - я  думал,  Педро  готов  снова начать  торговлю. -  Он  покачал
головой. - Ладно, оставим его в покое на время.
     Айван не двинулся.
     - Что случилось? - спросил Жозе.
     - Ты иди, - сказал Айван. - А я останусь.
     Он  сказал это, повинуясь  внезапному  импульсу, и сам  не  вполне  был
уверен, хочет ли он вернуться в  тягостную атмосферу этого маленького  дома.
Но он был убежден, что "Райские сады"  ему сегодня уже неинтересны.  И кроме
того,  было  в  тихих манерах молодого Раста  что-то такое,  что глубоко его
тронуло.
     Жозе посмотрел на него с удивлением. Потом улыбнулся.
     - Отличная мысль, брат,  -  может, так все и заработает. Педро - лучший
резчик из всех, кого я знаю. У него есть чувство травы.
     Айван подождал, пока  рев  "хонды" удалится, и робко  постучал в дверь.
Ответа  не было. Он потянул за ручку, и дверь с  громким скрипом отворилась.
Рас Петр  неподвижно  сидел перед  горками  ганджи,  распространявшими  свой
особенный запах.
     - Вот, знаешь, я опять пришел, - смущенно сказал Айван.
     - Одна  любовь,  ман, - сказал Рас Петр и поклонился.  Затем  его  губы
задвигались, но слов было не разобрать.
     - Что ты сказал? - спросил Айван.
     Рас Петр мягко улыбнулся и повторил громко: - Как радостно и славно для
нас, братья, пребывать в единстве.
     - О, - сказал Айван.
     - Как будто  прекрасный дождь  омывает  нас, стекает  по  волосам  и по
бороде. - Рас Петр поклонился и улыбнулся. - Добро пожаловать, дорогой.
     Айван был смущен.
     - Скажи мне кое-что, - сказал Рас Петр, напряженно в  него вглядываясь.
- Жозе послал тебя сюда?
     -  Нет,  - ответил Айван удивленно.  - Никто меня  не  посылал.  Я  сам
захотел прийти.
     -  Это Любовь единая,  брат, садись со мной, покурим благословенную Джа
траву.
     Они молча сидели и курили, и Айван чувствовал, как атмосфера в  комнате
незаметно  преображается.  Молчание  стало  переноситься  легче.   Рас  Петр
обращался с  травой с щепетильной и уважительной заботливостью. Он церемонно
протянул ему чалис, странным образом напомнив Айвану о  Маас  Натти. Дым был
смоляной,  богатый на вкус и  очень сильный, и  Айван немедленно  воспарил в
заоблачные сферы, где мысли  лениво проплывали, как  облака,  превращаясь  в
какие-то тщательно вырезанные, словно острым лезвием  света, формы и фигуры.
Через стол, как будто на далеком расстоянии, спу-таные-сваляные столбы волос
восставали из  головы Растамана и  в своем  змеевидном  бешенстве  обрамляли
лицо,   резко   контрастируя   с   его   деликатными  чертами  и   печальной
безмятежностью. Неожиданно удары судьбы и текущие проблемы показались Айвану
не  такими  уж  насущными,  почти  смехотворными.  Рас   Петр  весь  ушел  в
опустошающую  рефлексию.  Что  и  говорить,  подумал  Айван,  в  его  голове
умещается  целая Библия,  а  он  находит отдохновение  в  одном-сдинственном
скорбном стихе, который повторяет с гипнотической монотонностью.
     - Даже сегодня, - сказал Рас Петр, - я жалуюсь и горюю... Удар оказался
сильнее,  чем я мог выдержать, да. - Кивая  косматой головой,  он, казалось,
подтверждал произносимые  слова.  - Как  заново родился,  - сказал он. Затем
внезапно поднялся и кивком велел Айвану следовать за ним.
     Заглянув  в спальню, Айван почувствовал,  что стал вдвое  выше,  что он
видит все в двойном свете и вне времени. Там лежал юный дредман, уменьшенная
копия Рас Петра.  Он  спал,  но его прерывистое дыхание  выдавало болезнь, и
лихорадка сияла на  воспаленном лице,  которое было  совсем нехорошим. Айван
видел, что Рас-таман смотрит на сына глазами, горящими от гордости, страха и
трепета. Его губы  снова зашевелились, как будто распространяя заклинания  в
собравшемся вокруг мальчика  душном воздухе, он  мог  отогнать  то, чего так
боялся.
     - Те,  кто сеет нечестье  и плодит злобу,  пожнут их сполна, - пообещал
он. - И кто копает яму, тот в нее упадет.
     Они вернулись в  комнату. Время от  времени  Рас  Петр выхолил  из нее,
чтобы  вытереть мальчику пот. Или же, едва держась на ногах, с беспокойством
в  глазах, беззвучно шевеля губами, смотрел на лицо спящего, которое, как  в
зеркале, отражало его собственные черты.
     Айван вдруг  обрел  дар  речи  - поначалу, чтобы отвлечь  Рас Петра. Но
порой перед ним возникало лицо Эльзы, и он рассказывал, как она вылечила его
от безумия и остановила боль...  К  тому времени, когда взошло солнце, между
ними все было улажено.
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     - Боже, Айван-ман, чо! Так не может  быть, ман? Забудь это, ман. К тому
же равнодушие не грех. - Голос  Эльзы был  на  грани  тихого  шепота, но  ее
раздражение было очевидным.
     Айван стал  пародировать  се беспокойство. Обхватив  ладонями голову  в
преувеличенном  жесте  отчаяния,  он  заговорил  пронзительным  истерическим
голосом:
     - Айван, ты с ума сошел!  Как  ты  только мог подумать, что  я на такое
способна? Боже, Айван, ку-ку. Я честная христианка. Как ты мог подумать, что
я  стану  мешаться  с такими, как  они? Разве для этого я  покинула дом  Его
преподобия? Господи Иисусе!
     -  Заткни свой  глупый  рот,  -  прошипела она.  - Хочешь,  чтобы  тебя
услышали? Я умру от стыда, если они услышат.
     Если бы спящие  в соседней  комнате Рас Петр и Ман-Ай  услышали,  какой
невежественной и  глупой она может быть, стыд убил бы  ее. И она не могла бы
обвинить их в  том,  что  ее  убили. Еще  одна вещь,  за  которую она  будет
благодарна  пастору  Рамсаю.  В его доме Растафари  считались  безбожниками,
слугами Антихриста, отрицателями  Бога,  распространителями ереси. Они  были
хуже, чем оккультисты  из балм-ярда и знахари-колдуны, поскольку их духовная
деградация была агрессивной, сознательной и вызывающей. Их злобное отрицание
обычного общества и рабское  пристрасти  к  гандже  вели  к извращенности  и
завершались безумием.  Как  и все  прочее,  о чем говорил пастор Рамсай, она
взяла это на свою душу.
     Но только представьте себе, а?  Что это за штука -  невежество?  Трудно
было поверить,  что в ней  когда-то такое было. Смотрите, как печаль-ноликий
маленький бвай Ман-Ай прильнул  к ней - ее сердечные струны  тронуло то, что
он  воспрял  духом  и все  больше  набирается сил с тех пор, как  она  стала
приглядывать за ним.
     Рас Петр  тоже это видит, и он ей безумно благодарен. Он показывает это
как может. Подумать только,  как она  раньше боялась  Раста и презирала  их.
Сейчас же  она  дождаться не может, когда  наступит  вечер,  Рас  Петр будет
читать  слова  Джа  и  своим глубоким  проникновенным  голосом  беседовать с
мальчиком и с ней. От  него  она  ничего другого не  видела, кроме  братской
любви и уважения. Ни в голосе его, ни в глазах, ни в манерах. Это все тоже к
лучшему, потому что почти каждую  ночь Айван стал куда-то уходить. Обычно он
говорит, что идет  смотреть  движущиеся  картинки, но рано  утром петух  уже
кукарекает вовсю, а его  "хонды"  во  дворе  по-прежнему  нет. Смешно, но ее
почти не волнует то, что по ночам он  где-то пропадает. Непонятно почему, но
ей  кажется,  что она-то  должна злиться на это,  потому что любит  его. Она
думает, что всегда будет любить его, и знает, что и у него  глубокие чувства
к  ней. Но ее бвай - это что-то особенное. Маленький Ман-Ай нуждается в ней,
а значит - и  отец его. Она чувствует как в ней что-то открывается навстречу
этой нужде, что-то распускается, расцветает. Пастор Рамсай умер бы, смеялась
она  про себя, если бы увидел, что я живу не  с  одним мужчиной, а с тремя -
причем двое из них Растаманы.
     Крохотная комнатка  в коммунальной квартире оставила  по  себе недобрую
память:  голодные  сальные  взгляды  жирного  домовладельца;  пьяные  голоса
девушки-соседки  и  ее  посетителей;  вечные  паломники,  весь  день  тщетно
стучащие в дверь в поисках работы -  вот, что окружало ее. Впервые в жизни у
нее появилось то, что  она вправе  назвать семьей, и вдобавок  такая богатая
обстановка, о которой  она и мечтать не  смела. А я ведь так долго не хотела
сюда перебираться!
     Поначалу Эльза решила,  что Айван помогает  Петру с его рыбацким каноэ,
но вскоре ей стало понятно,  что здесь что-то  другое. Теперь-то она  знает,
что на оплату этого маленького дома, где она так счастливо хозяйничает, идут
деньги, вырученные с продажи  ганджи.  И на покупку напитков,  особой  еды и
лекарств,  в  которых  нуждается  мальчик.  Как-то  Ман-Ая  пришлось  срочно
доставить в больницу и сделать переАйвание крови. Если бы не деньги с ганджи
- на что была бы похожа его жизнь? Болезненная и короткая. Она и подумать об
этом боялась.
     Когда Эльза  обо всем узнала, она серьезно обеспокоилась тем, что Айван
добывает средства к существованию противозаконно,  за счет ганджи, "чертовой
травки", как  утверждали послушники в Молитвенном доме, - многие назвали  бы
его преступником.  Да, она согласилась бы с ними  до  комнаты в коммунальной
квартире, и записи  пластинки,  и этих дней, когда она стирала  ноги в кровь
под палящим солнцем, выпрашивая работу у богатых женщин, отдыхавших на своих
верандах  и  смотревших  на  нее  так,  словно  ока  воровка или  того хуже.
Возможно,  все  дело  в  Рас  Петре.  Было  в  нем  что-то такое,  чему  она
доверилась. Он никогда не мог,  просто не способен был причинить близким ему
людям  боль.  Рас Петр  говорил, что  трава -  это то, что  Джа  дал черному
человеку, чтобы он нашел отдохновение в  период  угнетения. Это, говорил он,
единственная хорошая вещь, которая есть у  черного человека и на которую еще
не посягнули белые, - хотя уже и начали жадно на нее поглядывать...
     Но не все они, конечно, такие. Взять, к примеру, этого высокого черного
по имени Жозе,.. Что-то есть в нем такое, что ей отвратительно, что-то в нем
сильно ее пугает, слишком уж  он хвастливый. Айван как раз посередине  между
ним и Рас Петром. Она  так надеется, что Айван не будет подражать Жозе.  Да,
еще ведь и полиция - вот что беспокоит ее в этой торговле.
     Стоит  только увидеть  полицию,  у  нее сердце  в  пятки  уходит и  она
чувствует себя в чем-то виноватой.
     Если  бы  речь  шла только  о  больших  деньгах  и хорошей  жизни, она,
наверное, чувствовала бы себя грешницей. Но все совершенно  не так. На самом
деле после уплаты  денег за дом,  еду,  лекарства и  "хонду", которую Петр с
Айваном взяли напрокат, на руках у них ничего не остается.
     Айван деньги не  копит,  да и вряд ли ему нужны все эти  броские одежды
звезды-бвая, которые он так любит - по примеру  Жозе, как она считает. И  не
то, чтобы  он выглядит  в них по-ду-рацки, но  все  это не более  чем пустая
экстравагантность. Как сказал однажды Рас  Петр: "Брат наш молод,  дочь моя,
ему  надо  еще  испытать этот мир. А  раз он  молол и дух его горяч, Вавилон
Великий кажется ему хорошим. Пусть он идет своим путем, скоро он угомонится,
дочь моя". Рас  Петр глянул на нее с хитрой  улыбкой: "Быть  может, когда ты
подаришь ему сына, его дух охладится".
     Ладно, забудем про мотоцикл и одежды,  главное - есть крыша над головой
и еда, а этим в городке лачуг наделены далеко не все. Она почувствовала себя
невероятно счастливой.
     Услышав,  что кто-то  ходит  по дому, Эльза вскочила  с кровати и пошла
разжигать огонь.
     - Петр, доброе утро! Как Ман-Ай?
     - Хвала Богу, дочка, спал всю ночь хорошо - ему уже не нужны лекарства.
     - Надеюсь, он скоро поправится. Я молюсь за него, - сказала она.
     Рас Петр  просиял улыбкой благодарности  и кивнул  на дверь, откуда она
вышла.
     - Брат наш все еще спит?
     - Да, он пришел далеко за полночь, - ответила она.
     -  Ничего,  Эльза,  просто  парень  дух  свой  разгоняет,   долго   так
продолжаться  не  будет. Пока у  меня не  было  Ман-Ая и  волосы  свои я  не
посвятил любии Джа, я был точно такой же. Но это всего лишь на один сезон.
     -  Вот  что,  - сказала Эльза, меняя  предмет  разговора. - Сходи-ка  и
принеси хвороста, а я вынесу во двор жаровню и что-нибудь  приготовлю. Пусть
Ман-Ай поест яиц...
     ВЕРСИЯ РИГAHA
     Да, Жозе этот действительно все  знает. Он  прав оказался насчет песни.
Читает все, как по книге. Около двух недель, не больше, песня была на радио,
ман. В тот первый день на Параде, когда я услышал ее у входа  в  музыкальный
магазин, моя песня  и мой голос всю  улицу  заполнили, и  какой-то мальчишка
танцевал  на  тротуаре и на меня показал, когда меня заметил.  Да,  какое-то
время она была везде,  куда ни  глянь.  Люди  ее пели.  По радио крутили,  в
клубах исполняли. А потом тишина. Ее не было даже в передаче по заявкам, где
можно заказывать старые песни. Никаких заявок. Тишина...
     Как-то  ночью они  с  Богартом  продвигались  по  Западному Кингстону в
поисках исправного телефона,  набрали  номер  ди-джея, который  называл себя
"Нумеро Уно,  кайфовый и клевый,  с живой изюминкой"  и попросили  поставить
"Меч их да внидет  в  сердца их", эту "айрэй-айрэй  песню  крутого  парня по
имени Айван". Но  после того  как обольстительный  голос заверил их, что это
сильная-сильная  песня,  что на  нее то и дело поступают заявки и что  им не
следует выключать свои приемники, потому что  скоро они ее услышат,  ни сама
песня,  ни  их  просьба в эфир  не попали. А  вскоре запись  исчезла вдруг с
прилавков   магазинов.  Но  Хилтон  не   стал  утруждать  себя  музыкальными
проигрывателями, стоящими в барах по всему городу, и время от времени песня,
подобно насмешливому эху, достигала ушей Айвана, когда они с Жозе спешили по
делам. Не  то  чтобы  он слишком убивался  из-за этого.  Вовсе  нет,  но все
случилось так неожиданно, словно языком пробуешь разбитый зуб и, несмотря на
возрастающую  боль,  не  можешь  остановиться.  Иногда  он  даже  ставил  ее
послушать для себя.
     Но Айван все меньше и меньше об этом думал, поскольку  Жозе завалил его
работой и  он находился в сплошных разъездах. Эльза была счастлива, взяв  на
себя заботу  о Ман-Ае,  а сам Айван  чувствовал себя свободнее и счастливее,
чем  когда бы то ни было. Они отлично справлялись со своими делами. Поэтому,
услышав свою песню в баре, он воспринимал ее как неожиданный сюрприз, что-то
из далекого  прошлого,  подобно  боли,  которую  чувствуют иногда  на  месте
ампутированной  конечности, и  только. Он создал ее.  Его  злая шутка  будет
разить Хилтона, пастора Рамсая и "всех и вся", кто пытался угнетать его.
     Йеее,  пусть  они  теперь посмотрят на него. Он разъезжает на  "хонде",
груженной  ласковой-ласковой горной готшит-ганджа,  с деньгами в кармане,  и
перед ним - открытая дорога. "Я сделал все как  надо, - напевал он, мчась на
мотоцикле и легко объезжая стоящие и движущиеся  препятствия. - Этот паренек
выжил, да. И поднимается вверх! "
     И имя  его  тоже  зазвучало.  Люди  показывают  на него - вон  он,  тот
парнишка  с  плохой песней, которую запретил  Вавилон.  Друг  Плохого  Жозе.
Человек, который  порезал  Длиньшу,  как сало.  Парень, к которому  лучше не
приставать. Одевается всегда стильно, и денежки в кармане имеются. Даже если
Жозе и кинул его в  ту первую ночь, а Айван в этом теперь не сомневался,  он
все отбил сполна - и даже с лихвой.
     Айван вез с  собой мешок отличной  травы. По  крайней мере, сам  он так
думал, но  очень  хотел услышать,  что про нее скажет Педро. Ни  у одного из
торговцев  не  было такого чутья  на траву,  как  у Педро. Он разглядывал ее
цвет, нюхал, растирал пальцами, пробовал на вкус, а потом  говорил, где  она
растет, как  долго  ее культивировали,  рано  или, наоборот,  слишком поздно
собрали урожай, и  объяснял, как ее  следует резать и как курить. Вот почему
дела у них идут так хорошо. Серьезные курильщики - а кто в Тренчтауне не был
серьезным курильщиком? - знали, что если Рас Петр приложил руку к траве, сам
ее выбрал и сам порезал, то качество гарантировано. "Педро не продаст буш".
     Они  подъезжали  к   Уотерворкс,  где  обычно   дежурит  постовой.  Вид
полицейского,  как всегда,  привел Айвана  в  оцепенение. До сих пор  он  не
чувствовал в себе легкости,  разъезжая  по Вавилону с мешком травы, как если
бы это были плоды  хлебного дерева для продажи  на рынке. Но Педро ничем  не
выдавал беспокойства.
     - Рас Петр-ман, ты разве не видишь, Вавилон там стоит?
     - Расслабься, ман. Наслаждайся ездой, - протянул Педро так,  словно эти
слова его развлекли.
     - Он что, не может нас остановить, брат?
     - Виновный бежит даже тогда, когда его не преследуют, - засмеялся Педро
и помахал постовому офицеру.
     - Подожди, он что тоже в организации?
     - Не задавай  лишних вопросов. Я лжи не скажу, - объяснил Педро. - Тебе
довольно  знать следующее:  если его нет, или он  не помахал тебе, тогда жди
беды.
     - Какой беды?
     - Армейской проверки  на  дорогах. Или патруля.  В этом случае сверни с
дороги или развернись и сбрось мешок в  заросли. Только  как следует запомни
то  место, где  спрятал траву.  Как-  то мы с моей королевой спрятали  целый
мешок,  бвай, да  так  и не нашли  его.  Я обыскал все тростниковые  поля от
Кайманас до города. До сего дня колли так и не нашлось.
     И все-таки Айван не мог расслабиться. А что, если на посту стоит другой
Вавилон? Тот, что ничего не знает про соглашение? Айван помахал, полицейский
улыбнулся и  отдал  ему  честь. Это  было частью общей игры. Но  раньше  они
никогда не  были так  близки к тому, что их остановят. Все-таки он знал, что
случилось  с  женой  Педро,  помнил  слова  Педро  про  то,  как  все  может
обернуться, но это только разжигало его азарт.
     Педро заметил это и постоянно предостерегал Айвана, чтобы  тот напрасно
не рисковал. Сам  он  не был подвержен чувству  гнева, и, казалось, ничто не
могло заставить его совершить  безрассудный поступок. "Оставь это, - говорил
он, - уходи от  этого,  брат. Как пес возвращается  к своей блевотине, так и
дурак к  своей  глупости. Мудрый человек  знает  страх и  воздерживается  от
гнева;  только  сердце  дурака  гневливо".  По  каким-то  причинам  торговцы
прислушивались к Педро с уважением, граничившим с любовью. Они принимали его
упреки и выговоры с благодарностью, которую не проявляли  ни к кому, включая
Жозе. Всегда  вызывающий  и резкий на  слово Жозе тушевался перед аскетичным
Растаманом с его вкрадчивым голосом.
     Айван завернул во двор и выключил мотор.  Эльза и Ман-Ай выбежали из-за
дома.
     - Что ты, интересно, нам привез? - крикнула она.
     - "Нам"? -  спросил он. - Кто это  "мы"? Это для Педро, это для Ман-Ая,
если  он  будет  принимать  свои  лекарства, как  примерный мальчик.  А  что
касается Эльзы, то Эльзе придется подождать.
     - Чо, надоели твои грубости, Айван!
     - Бвай, ты слушался сегодня мисс Эльзу? - спросил Айван строго. Мальчик
печально закивал, а потом расцвел в той улыбке, которая отличала его отца. -
Ты все свои таблетки проглотил?
     - Очень горькие были и язык мне  сожгли, - серьезным голосом проговорил
Ман-Ай, с таким  совершенством копируя папу,  что  все рассмеялись,  а Айван
протянул ему пирожное.
     Педро  появился  чуть позже, шагая медленно и  скрывая свою радость  за
показным безразличием.
     - Ага -  ты  уже здесь. Слава  Богу! А что ты мне  привез? Надеюсь,  не
потратил все деньги на буш?
     - Буш, Джа? Не говори так. Цвет травы! - похвастался Айван.
     - Ну что ж,  надо посмотреть.  Ман-Ай,  принеси-ка  папин  нож. - Педро
открыл  мешок  и  запустил  туда  ладонь, ощупывая траву.  -  Гм-м, кажется,
придется продать буш тем туристам, - пробормотал он, словно размышляя вслух.
     Айван  надеялся, что это шутка, но взгляд Педро, обнюхивающего шишечку,
был совершенно  серьезный. Он отломил  от нее  кусочек и попробовал на вкус.
Ничто  не отразилось на его лице. Нахмурившись, то ли от  сосредоточенности,
то ли выражая  отчаяние,  он  вынул  зернышко, оценил  его  размеры,  цвет и
полноту, а потом раздавил в руке.
     - Так  вот на что  мой  партнер потратил наши деньги? - проговорил  он,
покачивая головой и заглядывая в мешок.
     -  Да ведь  это цветущая трава!  - настаивал Айван. - И цена хорошая. Я
пробовал  ее,  прежде чем купить.  Что  в  ней  плохого?  -  закончил  он  в
нетерпении.
     Рас  Петр  не  ответил.   Он  сложил  нож   и  медленно  поднял  глаза.
Меланхоличное выражение его лица сменилось широкой улыбкой.
     - А разве я сказал о ней что-нибудь плохое? - Он засмеялся.
     Педро  разложил  и рассортировал  траву, опытной  рукой мешая  листья и
шишечки, и принялся ее нарезать. Айван складывал кучки в маленькие
     коричневые кульки. Скоро нужно будет развозить траву по барам, клубам и
кафе в их районе, собирая заодно  выручку прошлой недели. Как  всегда, Педро
оставил долю Жозе. Потом отложил  деньги на следующую покупку и спрятал их в
руль мотоцикла. Все было распределено поровну.
     - Неплохо, - сказал он, - совсем неплохо.
     - Эй, Педро!
     - Хайле, ман.
     - Все остальные торговцы, они тоже платят Жозе так много?
     - Некоторые еще и больше.
     - Тогда почему же Жозе не стал богачом?
     -  Постой, ты  разве  не ухватываешь ход вещей? Деньги  у Жозе долго не
задерживаются.
     - А кто их в таком случае берет?
     - Ты опять задаешь много вопросов, ман. У нас плохо идут дела?
     - Нет, но понимаешь...
     - А остальное нас не касается, - его ответ был краток.
     - Сдается мне, - настаивал Айван,  - что Вавилон кое-что с этого имеет,
и все-таки...
     -  Слушай,  брат.  Я  ничего  ке знаю да и  знать не хочу.  Можешь  мне
приплатить, а я все равно ничего узнавать не  буду. Если хочешь сотрудничать
и дальше, отучись задавать глупые вопросы.
     Айван был  удивлен  и больно задет тоном Педро.  Тот никогда не повышал
голос и не ругался и всегда заботился о чувствах товарищей.
     - Хорошо, - расстроенно пробубнил Айван.
     -  Надо  попробовать  твою  траву,  -  сказал  Педро более  дружелюбным
голосом.
     Кафе  "Одинокая звезда" было тем местом,  где  Жозе еженедельно собирал
выручку.  Там собирались  все  торговцы.  Выстроенные  в  ряд  "хонды"  были
серьезной  наводкой,  если  бы  кто-то  ими  заинтересовался.  Эти мотоциклы
являлись своеобразной торговой маркой, а также знаком благосостояния элитной
группы  ганджа-предпринимателей. В глубине  кафе  находилась  комната,  куда
допускались  только торговцы. Когда  Айван  и Педро  вошли  туда, там сидели
трое:  Сидни,  высохший  маленький  паренек  с бегающими  глазками,  толстый
хриплый парень по прозвищу Ночной Ковбой и его партнер Даффус.
     Они тепло  поприветствовали Рас Петра и Айва-на.  Рас Петр, прежде  чем
заняться травой,  снял шапку, обнажив  свои впечатляющие  дредлоки.  Набивая
бамбуковую водяную трубку, он объяснял:
     - Это  выбор моего партнера, братья. Мы готовы выслушать ваши мнения. -
Он сделал несколько глубоких  затяжек, чтобы разжечь трубку, и сказал: - Как
говорит  Джа, вот, я  дал вам всякую траву,  сеющую семя, какая есть на всей
земле.
     - Селаах! - хором провозгласила группа.
     - Как радостно и славно для нас, братья, пребывать в единстве.
     - Блажен муж, - ответили ему, - иже не иде по пути грешных, на седалище
мучителей не седе и на месте развратителей не ста.
     Айвана согрели  их восхваления и  рассудительные  отзывы о траве,  пока
чалис  передавали  по  кругу.  Вскоре  их  всех  понесло  на  волне  теплого
дружелюбия.  В  комнате  стало бурлескно.  Ночной  Ковбой, сидевший рядом  с
Айваном, внимательно смотрел на него.
     - Говори, брат, - потребовал Айван,
     - Это тебя зовут Риган?
     - Правда.
     - Значит, ты новичок здесь.
     - Ну да.
     - Тебе нужна защита.
     - Какая защита?
     Ночной  Ковбой выпрямился и полез в свой  мешок. Он вынул оттуда что-то
завернутое в ткань, которую медленно и благоговейно развернул.
     - Вот такая, - сказал он нежно.
     Айван почувствовал, что у него перехватило дыхание.
     - Отличная пара, - прошептал Ночной Ковбой. - Тридцать второй калибр.
     Револьверы  лежали  на  мягкой ткани, как жертва на  алтаре,  мерцая  в
полусвете.   Рукоятки  с  тщательно  выбитым  рельефом  были   из  кремового
перламутра,  коварно   изогнутые.   Казалось,  металл  существует   какой-то
собственной  жизнью.   Айван  сглотнул  слюну  и  осторожно  прикоснулся   к
револьверам. Вид оружия открыл в нем что-то такое, чего раньше он никогда  в
себе не замечал.
     - Давай, Риган, - настаивал Ковбой, - почувствуй баланс, мам. Из них не
промахнешься.
     -  Да?  -  пробормотал  он,  осторожно  взвешивая  револьверы. -  А они
заряжены?
     - Главное, не спускай курок, - сказал Ковбой, и кто-то засмеялся.
     Как удобно они ложатся в  руку, подумал  Айван.  Как будто  неизвестный
оружейный мастер сделал их специально  для  меня. Револьверы  разместились в
его ладонях, словно естественное завершение рук.
     - В какую цену? - спросил он  и почувствовал вдруг, что  во  рту у него
пересохло.
     - Пятьдесят долларов пара - вместе с патронами.
     - Дорого, - пробормотал Айван.  Но сколько еще они могут  стоить? Такие
шедевры.
     - Дешевле, чем твоя жизнь, - сказал Ковбой. Даффус сопроводил его слова
смехом.
     - Что скажешь, Педро? - обратился к нему Айван.
     -  Кого ты собираешься убивать,  брат мой? - спросил Педро.  - Ты готов
пустить кровь человека?
     - Никого. Никого не собираюсь, - сказал Айван,  защищая  себя и немного
устыдившись отчаянного желания, вскружившего ему голову.
     - Тогда оставь их, Джа. Брось их,  Айван. Мудрость  лучше, чем оружие и
война,  - сказал Педро. - Один дурак разрушил как-то целый город, - закончил
он, глядя на Ночного Ковбоя.
     - Эй, брат-ман, они дешевле, чем твоя жизнь, - повторил Ковбой.
     Айван  снова  взвесил  на  руках  револьверы,  почувствовав   баланс  и
изумляясь  тому,  как  естественно  расположились  они  в  его  ладонях.  Он
пошевелил запястьями, чтобы  посмотреть, как яркий свет играет на стволах. В
стиле  вестернов он, просунув  указательный палец в отверстие для спускового
крючка,  крутанул оба револьвера назад и остался доволен  тем, как они снова
легли в его ладони.
     - Гром и молния!  - вымолвил Ковбой.  - Настоящий стрелок, черт возьми.
Вот он - бвай- звезда!
     - Невежество. Грубая сила и невежество, - огрызнулся Рас Петр.
     Заботливо,  но с большой неохотой Айван  положил оружие  на развернутую
ткань. Он не мог отвести взгляд от гипнотизирующего сияния металла.
     Ночной Ковбой не прикасался к ним.
     -  Они  подходят  тебе,  -  сказал  он.  -  Не  видел  еще,  чтобы пара
револьверов так подходила человеку.
     - Пусть там  и  лежат, - сказал Рас  Петр. -  Они не принесут тебе даже
святой травы Джа.
     Ковбой удивленно покачал головой.
     - Они подходят ему, - повторил он.
     - Айван, завидую тебе, ибо ты не мучитель,  - убеждал его Рас Петр, - и
не идешь ни по одному из  его  путей.  Это дела  Вавилона  - грубая  сила  и
разрушение. Пойдем отсюда,  слышишь меня? - Внезапно  он  встал. - Ты идешь,
Айван?
     -  Дешевле, чем твоя  жизнь, - сказал Ковбой. Они проехали уже полпути,
прежде чем Педро заговорил задумчивым и грустным голосом:
     - Скажи мне честно, ты хочешь их купить?
     -  Ну, видишь ли,  - попробовал увильнуть  от  ответа Айван, -  пока не
знаю... быть может. - Но он  прекрасно знал, что  врет. Как он мог объяснить
Рас Петру отчаянное желание, посетившее его в тот  самый момент, когда он их
увидел. Такое чувство, что нашел наконец то, что так долго искал. Оставшуюся
часть пути между ними висела натянутая тишина.



     Умножающий знания умножает скорбь.
     Рас Петр
     "Время  пришло...  сейчас  или  никогда". Эти  слова  прозвучали в  его
голове,  и  Айван кивнул в знак  согласия.  Его  посетило  ясное  и  сильное
чувство:  наконец-то время пришло.  Замысел давно  уже подступал  к нему, но
поначалу Айван принял его без всякой теплоты. И тем не менее стал безотчетно
делать  какие-то  приготовления,  не  сознаваясь  себе  в  том, что все  уже
продумал.  И наконец в  какой-то момент понял:  пора. Он встал  с кровати  и
начал собираться, вот и все.
     Конечно, не совсем так -  в его холщовом мешке из-под ганджи уже лежали
доказательства  его намерений: голубая  шелковая  ковбойская  рубашка, почти
такая же, как и на нем, пара затемненных мотоциклетных  очков, которые здесь
называли   "будь  хладнокровнее"   или  "Ма-катас"  по   имени   знаменитого
американского генерала, женские ручные часы из светлого  золота, на тридцати
восьми  (как  клялся Ковбой)  камнях, стоившие того,  чтобы  отдать  за  них
пятнадцать долларов. И книга для Маас  Натти - "Философия и суждения Маркуса
Гарви",  которую Айвану рекомендовал продавец, "очень сознательный"  молодой
браток из  Университета. Только одно забыл взять - собственную  пластинку. А
ведь специально хранил ее для этой поездки...
     Бессознательно Айван уже все спланировал, кроме точного дня отъезда, но
все откладывал  последний  шаг, пока не встал  как-то утром  с кровати  и не
прислушался  к  утренним звукам.  Солнце только-только  вставало, и  рассвет
забрезжил над горой Дьябло.
     Мотоцикл рычал,  фыркал  выхлопными газами,  и колеса несли его вверх в
гору.  Воздух был бодрящим и  свежим  и, когда туман  начал рассеиваться под
солнечными  лучами,  стал  на  удивление  прозрачным.  Пора  дождей  недавно
миновала,  сверкавшая на солнце обновленная листва была изумительно зеленого
цвета.  Омытый  свежестью  сельский  пейзаж  блистал   на  утреннем  солнце.
Настроение Айвана было приподнятым, и вовсе не  от ганджи.  Ветер дул ему  в
лицо, донося запахи промокшей от дождя земли, которые властно напоминали ему
о бабушкиных посадках ямса. Сейчас, после пролетевшего как один миг времени,
после всех этих проволочек и отговорок, внезапная  жажда оказаться в деревне
заставляла его трепетать от страстного нетерпения.
     С этим возбуждением нелегко было справиться. Забыв про опасность, Айван
продолжал набирать скорость. Он хотел прокричать в долину и  услышать оттуда
эхо:  "Риган едет домой! Раасклаат,  едет домой бвай!  " -  но сдержал  свое
желание.  Солнечный  свет, играя на  роскошных листьях, был слишком  резким.
Словно   находясь  под   ганджой,  Айван  видел,  как  листва  вибрирует   и
переливается  всеми  оттенками  зеленого, голубого и  даже  пурпурного.  Это
опьяняло его. Прилив энергии  не убывал.  У него в  кармане лежали деньги, и
ехал  он на  новом  мотоцикле.  На нем была красивая одежда, он вез с  собой
подарки.  Он  был  настоящим артистом, хотя и забыл взять  с  собой  главное
доказательство. Айван с небывалой ясностью видел  все: дом Маас Нат-ти, кафе
мисс  Иды, возможно,  Дадус чинит  лодку своего  отца в бухте,  и они смогут
сплавать  на ней  к рифам. Айее, в деревне  еще  долго будут судачить о  его
возвращении домой.  Может быть,  удастся провести там несколько дней и снова
проплыть по большой реке, величаво текущей мимо зеленых молчаливых холмов.
     Сгорая от нетерпения, Айван отодвинулся назад и вытянулся к рулю, почти
распластавшись  на бензобаке. Он поддал газу,  и "хонда"рывком  вписалась  в
крутой поворот.  Громкий  повелительный рев  заглушил звуки  его  мотоцикла.
Иисусе, если это Кули Ман, я уже мертвый, подумал Айван и прижался поближе к
краю узкой дороги. Он направил  переднее колесо на узкую полоску травы между
асфальтом и горным склоном. Испуская черный мазутный дым и отбрасывая гравий
из-под колес,  рядом  с ним  промчался  огромный грузовик, обдав его порывом
ветра. Айван не терял контроль над мотоциклом.
     - Кому суждено  быть  повешенным, тот не утонет, - радостно  сказал  он
себе и сбавил скорость.
     Ему показалось,  будто кузов грузовика слегка погладил его по  плечу, и
Айван  понял, что пора немного себя охладить и расслабиться. В конце концов,
к  чему  такая спешка? В деревне ничего не  изменилось, и никто  его  там не
ждет. Полегче, ман. Радуйся дороге. Открывай для  себя, как вольно и  славно
раскинулась земля  Отца  нашего.  В  его голове  прозвучал голос Рас  Петра.
Дорога шла вдоль горного кряжа рядом  с  глубокой долиной, тесной, с крутыми
склонами.   У   края   дороги  остановилась  машина,   и   водитель   что-то
фотографировал. Айван тоже притормозил и посмотрел вниз. Там, на дне ущелья,
виднелась  мутная  речка  с  липким илом  -  каким-то маслянистым  веществом
светло-красного  неестественно-химического оттенка,  медленно  взбиравшимся,
казалось, по склонам долины.
     Айван решил, что у него  начались галлюцинации. Но все  было совершенно
реально: неестественное присутствие чего-то диссонансом  врывающегося в  эти
зеленые склоны.
     - Вы знаете, что это такое, сэр? - спросил он мужчину.
     - Да, знаю.
     Айван  подождал.  Водитель,  казалось,  не  обращал  на  него  никакого
внимания.
     -  Пожалуйста, сэр, расскажите,  что это?  - робко спросил он, стараясь
скрыть свое разочарование.
     - Это  прогресс, - ответил мужчина, не  глядя  на него. -  Промышленные
отходы с  фабрики  бокситов.  - Жесткая манера,  в которой  он ему  ответил,
отметала дальнейшие вопросы.
     Айван поехал  дальше, углубившись в свои мысли. Когда было возможно, он
то и  дело бросал взгляды в долину и видел все ту же смертоносную речку, что
текла  внизу  вдоль  дороги.  Он  думал,  как долго еще будет  тянуться этот
кровавый поток из сердца его страны. В конце концов он остановился и выкурил
сплифф,  уставившись  на красноватую маслянистую поверхность и гадая, откуда
все это тут взялось и что оно вообще означает.
     Довольно  быстро Айван  достиг вершины горы. Все то  же бескрайнее поле
раскинулось перед
     ним, напомнив о том  времени, когда он видел его из автобуса Кули Мана.
Сейчас  нанесенные земле рубцы  казались зловещими.  Путешествие, только что
казавшееся  бесконечным,  получилось  совсем  коротким. До  Голубого  Залива
оставался лишь час езды. Все эти годы он был совсем недалеко оттуда - далеко
он был только мысленно. В это трудно  было  поверить. Ощущение близости дома
снова взбодрило его. Долго сдерживаемые воспоминания хлынули, не  подчиняясь
никакому порядку  или  контролю. Лица, места,  звуки, голоса, запахи - все в
сумасшедшей одурманивающей  последовательности.  Холмик у входа в  дом  мисс
Аманды,  дерево  безумца  Изика, раскачивающееся в лунном свете, злато-зубая
улыбка мисс Иды, глаза марунов Мирри-ам,  коралловый  риф - все какими он их
когда-то знал.
     Дорога тянулась  теперь по побережью, и  Айван чувствовал,  что вот-вот
будет поворот на холмы. Первое, что он сделает, - подарит Маас Натти книгу и
посидит рядом с ним.  Теперь уже у самого Айвана есть истории, которые  надо
рассказать. От него  он  и узнает  все  про  Дадуса и  Мирриам. Потом поищет
Дадуса - где же ему быть, как не на пляже? После этого он не знает еще...
     "Ну-ка подожди! Но ведь... это уже Голубой Залив за поворотом? Не может
быть! Как  же я мог проскочить поворот? Невероятно,  ман. Это уже город.  Но
ведь прямо  здесь был рыболовецкий причал.  А что  это за  стена  и  большие
крыши? Неужели рыбацкий  берег? Может быть,  это не Голубой Залив?  Я еще до
него не доехал, а это другой городок? Бвай, неужели я ничего
     не помню? Какие-то ворота приближаются. Что там написано? "
     ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ КОНДОМИНИУМЫ СОЛНЕЧНОЙ БУХТЫ
     попрошайничать запрещено
     Ворота были  закрыты, но за ними он  увидел подъездную дорогу из белого
гравия, подстриженные газоны и выбеленные виллы,  притаившиеся за изгородями
цветущих кустов.  Айван  совсем  растерялся.  Ничто не  соответствовало  его
воспоминаниям.   Это   ведь   рыбацкий  берег!  Какая,   к  черту,   частная
собственность? Айван был разгневан и  вместе с тем подавлен, и все никак  не
мог понять, в  тот ли городок попал. Он поехал медленнее, глядя по сторонам,
в надежде узнать что-то знакомое  и собраться с мыслями. Он  был  совершенно
сбит с толку. Ладно, надо бы зайти в кафе. Оно было там, за углом. Айван уже
заметил очертания пней кокосовых деревьев. Там должны  быть люди, которых он
знает.  Они  объяснят ему, что  означает эта стена. Он дал газ и свернул  за
угол.
     Маленькое кафе по-прежнему стояло на узком мысу. Черт возьми! Что стало
с деревьями  и с  берегом,  кто его  так вымостил? Бамбо! Все выглядело так,
словно гигантское мачете откуда-то с неба срубило верхушки деревьев, оставив
только высокие пни, выглядевшие  как бесполезные издевательские стражи. Кафе
осталось неизменным, за исключением  того, что вместо песчаного берега здесь
был  кафельный  пол, обнесенный низкой  стеной.  На этом месте  группа белых
людей  раскинулась  в шезлонгах.  Они лежали в темных очках, в купальниках и
загорали на солнце. Айван  затормозил,  стиснул зубы и  в полном непонимании
уставился на них.  Единственным черным был официант в белой жилетке, который
вышел из кафе с подносом. Надо спросить его про мисс Иду. Но почему-то Айван
уже знал, что здесь ее нет.
     Все  головы  повернулись на  звук  мотора.  Официант  энергично  кивнул
головой мужчине, которого обслуживал, и направился в кафе. Потом  появился с
той стороны кафе,  что выходила на дорогу,  и дождался, пока подъедет Айван.
Он был не  старше Айвана и  не  знаком  ему. Когда  их  взгляды встретились,
официант  никак его  не поприветствовал. Айван  медленно подъехал к зданию и
остановился.
     - Чего-хочешь-приятель? -  спросил официант, не делая промежутков между
словами и гнусавя в нос. - Это частный клуб, меен.
     Меены  - вот кто теперь здесь  хозяйничает! Айван сразу понял, что этот
гнусавый голос был старательной копией акцента янки - голоса его господина.
     - Повтори, что ты сказал? - потребовал Айван.
     - Частный клуб, приятель, вход только членам, врубаешься?
     - Врубаюсь, - протянул Айван  и  присел, с закипающей  яростью глядя на
парня. - Скажи-ка мне теперь, ты знаешь леди по имени мисс Ида?
     - Ида? Нет, дэдио, точно нет. - Официант повернулся и двинулся прочь. -
Мне по делам надо, меен, врубаешься?
     -  Врубаюсь,  -  сказал  Айван.  -  Будь повежливее, бвай,  я  с  тобой
разговариваю.
     Было  что-то   такое   в  голосе   Айвана,  что   заставило   официанта
остановиться.
     - Что ты еще хочешь спросить? - сказал он нелюбезно.
     - Так-то  лучше,  бвай.  Ты знаешь парня по  имени  Дадус?  -  Официант
покачал головой. - Дадус Томас? Его отца зовут Маас Барт.
     - Ты имеешь в виду Батча? Он работает здесь официантом.
     - Где он живет?
     - В Голубом Заливе.
     - Где в Голубом Заливе?
     -  По  соседству  с Общественными работами.  -  Официант  направился  в
здание.
     Айван настиг его  у  дверей, схватил за  ворот,  развернул  и, прижав к
стене, уставился в его ошеломленные глаза.
     - Ты, жопа гнусная!  Здесь я родился и вырос, понял? Говоришь о частном
клубе? Ты меня знаешь?
     Мальчик энергично покачал головой. Айван встряхнул его.
     - Откуда тебе меня знать! Твоя жизнь в моих  руках сейчас,  засранец. Я
нутро твое порежу  и заплачу за это, понял? В следующий раз, когда брат твой
задаст тебе вопрос, будешь  отвечать с манерами, ясно?  - Он сноза встряхнул
его.
     Мальчик кивнул.
     - Что, эту сраную  работу  белого  человека ты любишь  больше, чем свою
жизнь, да?
     Мальчик отрицательно покачал головой, и Айван оттолкнул его.
     Теперь  он поехал медленнее,  и ярость в нем постепенно уступила  место
смятению  и  грусти.  Хамство  официанта  разозлило  его, но  он  знал,  что
по-настоящему  его  тревожит  что-то  другое,  более  глубокое.  Захваченный
набегающими одна за другой мыслями, Айван повернул в сторону городка. Как он
мог не подумать  об изменениях? Но так оно и было. Он  понимал, конечно, что
люди станут  старше, кто-то умрет, дети подрастут... Но только не такое. Кто
же мог ожидать?
     Отыскав домик, прилегающий к дому Общественных работ, Айван остановился
и долго его изучал. Он уже решил не заходить туда, как вдруг дверь открылась
и вышел упитанный молодой человек  в черных  брюках и  белой  рубашке. Айван
сразу же узнал Дадуса.
     - Прошу меня простить, вы,  кажется,  кого- то ищете? - вежливо спросил
Дадус.
     - Так и есть, - ответил Айван.
     - Здесь живу только я и моя семья. Кто вам нужен?
     - А ведь я кого-то знал когда-то, - сказал Айван.
     Дадус сморщил лицо в недоверчивой гримасе и сделал несколько осторожных
шагов в сторону мотоцикла.
     - Подожди-ка? - Он прищурился и сделал еще пару шагов. - Быть не может!
Ну-ка подожди. - Он продолжал приближаться.
     - Да, - протянул Айван. - Это я, Айван. - Он снял очки.
     - Бог мой! - крикнул Дадус. - Это правда ты?
     Они с воплями и проклятиями бросились друг к другу в объятия. На шум из
дома вышла худощавая молодая женщина с ребенком на руках.
     - Черт возьми, Дадус, ну и растолстел же ты!
     -  Хорошая  жизнь,  ман.  Бог мой,  смотри  сюда  - это  Айван!  Айван,
бомбаклаат! - радовался Дадус.
     -  Так ты тот  самый Айван,  о  котором я столько  слышала? -  спросила
молодая женщина.
     Вид ребенка  вызвал у Айвана долгий приступ смеха. Ребенок был толстый,
коричневый, круглолицый, в веснушках и невероятно жизнерадостный.
     - Чо, Дадус, от такого не отвертишься, что это не твой! - сказал он.
     - Айван  такой, Айван  сякой,  Айван в печенках  у  меня  уже сидит,  -
сказала его жена,  изучая, насколько Айван  соответствует  сложившимся у нее
представлениям.
     - Слушай, сходи-ка за пивом, - сказал ей Далус.
     - Я угощаю, - сказал Айван и полез в карман.
     - Ни за что, - возразил Дадус.
     - Давай я довезу тебя до магазина, - сказал Айван.
     Мотоцикл вызвал восхищенные восклицания, и он  покатал всех по очереди.
Да,  они  слышали его песню по  радио.  У всех она  есть. Они ждут следующей
записи. Айван стал  восхищаться домом, мебелью и снова  ребенком.  Они  пили
пиво и болтали, пока Дора готовила.
     Он узнал, что Маас Натти  умер  в том  же году, когда уехал Айван.  Его
немного  огорчило, что Дадус не сразу  вспомнил, кого он имеет в виду.  Мисс
Ида продала  кафе белому человеку и  отбыла  неизвестно куда.  Дадус не  был
уверен,  что  знает  место,  где похоронили  старика, и что  случилось с его
землей. Он не жалеет, что бросил ловить рыбу. Работать в кафе легче,  меньше
грязи и больше денег. Дадус посмотрел  на жену, подмигнул Айвану и изобразил
губами какую-то фразу. Айван разобрал только что-то о "белых женщинах". Маас
Барт, сказал  он,  все  еще в  силе,  но  он тоже больше не рыбачит, а возит
туристов  и показывает им коралловый риф. С ним работает мальчик-ныряльщик -
отламывает от коралла кусочки, которые они потом высушивают и продают.
     - Он ныряет под риф? - спросил Айван.
     - Не он один, - ответил Дадус. - Это хорошие деньги.
     Айван покачал головой,  вспоминая,  как  Маас  Барт смеялся,  попыхивая
трубкой и приговаривая: "Вот так красотища, ман".
     -  Мирриам вышла замуж. Детишек нарожала. Угадай,  за кого она вышла? -
Дадус изобразил  на лице  таинственную  улыбку. Айван  пожал  плечами.  - За
Черного Рафаэля.
     - Врешь! За своего кузена?
     - За него, мы еще называли его Король Реки.
     - Вот это да! Но ведь у него нет средств, чтобы кормить семью и детей.
     - Ты на реке уже был?
     - Нет еще.
     -  Так  сходи и посмотри,  - сказал  Дадус с той же  таинственностью. -
Прогресс, ман. Ты что, не заметил, что ли, как у нас все преобразилось?
     - Да видел я.
     -  Ты, наверное, думаешь, -  сказал Дадус сияя, - что прогресс только в
Кингстоне.
     - Нет, - ответил Айван, - вижу, что не только там.
     Внезапно им  овладело сильное беспокойство. Он  вручил Дадусу  шелковую
рубашку  и  очки,  а  Доре,  немало  удивленной   и  переполненной  чувством
благодарности,  подарил  золотые  часы.  Пообещав  вернуться   к  обеду,  он
направился к реке, с тревогой предугадывая, какие формы там принял прогресс.
Он  надеялся  увидеть   Мирриам  хотя   бы  издали.  Но   больше  всего  его
заинтриговала таинственность Дадуса. Какие там, интересно,  изменения? Каким
это  образом одинокий нелюдим Рафаэль превратился в кормильца большой семьи?
Возможно,  Рафаэль  по-прежнему  выращивает  свою  легендарную  высокогорную
ганджу, и они вместе смогут делать бизнес?
     Ничто, казалось, не  соответствовало его воспоминаниям. А река? Что они
могли  сделать с  рекой? Он ничего не смог придумать, но,  судя по тому, что
уже видел, вряд ли что-нибудь хорошее.  А Дадус - это вам не Батч - гордится
этим. Айван давно здесь не был,  поэтому для него все так неожиданно... Черт
возьми, как ему хочется, чтобы все оставалось таким, как он помнит. Но жизнь
течет, и ничего постоянного в мире нет.
     Мост не изменился  с тех пор, как он прыгнул с  него. Разве что казался
теперь  не  таким высоким  - и все  же это  был адский прыжок, особенно  для
ребенка.  Река,  неторопливо  катившая  свои  воды между  гор, была такой же
зеленой,  загадочной  и  спокойной.  Добавился только маленький белый  домик
рядом с пляжем. Горы  такие же высокие, величественные  и прекрасные, какими
он их запомнил. Бог Всемогущий, есть все-таки что-то неизменное,  наконец-то
можно сказать, что все происходило в реальности, а не в мечтах и видениях.
     Айван  присел на мосту,  устремив  глаза  и  душу  вверх, к  холмам,  и
позволив воспоминаниям реять в свободном потоке, и почувствовал, как на него
нисходит мир и покой.  Он еще никого  не видел,  но слышал пение:  где-то за
излучиной реки женщины  стирали белье. Легко и радостно он  представил себе,
что мисс Аманда и Мирри-ам стирают вместе со всеми.
     Солнце начало  спускаться  к реке, омывая своим светом речную долину  и
окаймляя холмы с  детства знакомым  багрово-золотым свечением. Пронзительная
тишина, которую только подчеркивало отдаленное пение, воскресила его детство
с такой силой, что ему захотелось плакать, - но не от горя или гнева, и даже
не от боли, а  от железной тирании времени. Сейчас Айван был  уже  далеко от
своей бездумной надежды, что все  здесь будет прежним,  охваченный смиренным
чувством благодарности  к тем немногим вещам, которые  остаются неизменными.
По реке плыли плоты, неспешно продвигаясь в сторону моря. Два или три из них
огибали  далекую  излучину  -  темные,  постепенно увеличивающиеся пятна  на
зеленом фоне. Айван  смотрел на поток, в  который  он с такой бесшабашностью
когда-то прыгнул - как давно это было! Вряд ли он  сумеет  сегодня повторить
этот прыжок.  Но  было  что-то живительное, почти  гипнотическое в том,  как
бесшумно закручивались крохотные водовороты.
     Когда Айван снова поднял глаза, плоты подошли ближе. Они были массивные
и нагруженные,  но  не грузом,  а людьми. Рафаэль благоговейно  совершает  с
семьей  воскресную  прогулку  по  реке,  которую   некогда  держал  в  своем
подчинении?  Тогда  там  наверняка  окажется  Мир-риам,  которая  может  его
заметить.  Не лучше  ли ему уйти? Узнает ли его Мирриам? Эта  мысль повергла
Айвана в  шок,  сковала нерешительностью.  Он  внимательно посмотрит  на  ее
старшего  ребенка...  Тот  день,  проведенный  на  реке,  когда умерла  мисс
Аманда...  Возможно, этим и объясняется ее внезапное замужество?  Ладони его
покрылись потом.
     Вскоре Айван разглядел, что,  не считая тех, кто управлял плотами,  все
люди  на  них были  белыми. В  ярких  шикарных одеждах, с фотокамерами через
плечо,  они  громко  разговаривали,  и   ветер  донес  до  него  обрывки  их
разговоров.  Дребезжащий звук расколол  тишину и диссонансом ворвался  в его
настроение. Белые  люди сидели на возвышениях,  а  черные, упершись в багры,
выгибали свои потные спины. Если бы Джонни Байсмюллер с  гиканьем свалился с
одного из нависших над рекой деревьев и схватился в воде  с крокодилом, вряд
ли это удивило бы его больше.
     Река несла плот к нему, он подплывал к мосту. Айван молча изучал людей,
ни словом не ответив на веселое приветствие, которым  наградила  его толстая
пара,  разлегшаяся  на  небольшом возвышении.  Он  был  уверен, что человек,
который управляет плотом,  и  есть Рафаэль. Эти гигантские мускулистые плечи
непревзойденной черноты явно принадлежали  ему. Когда плот подплыл  к мосту,
полная женщина  наклонилась и что-то сказала  Рафаэлю.  Айван  заметил, что,
пока она говорила, ее рука небрежно  погладила Рафаэля по ноге. Но ничуть не
интимно, а с той рассеянностью  и бесцеремонностью, с какой гладят  любимого
скакуна.  Рафаэль  наклонился к ней,  стараясь понять  смысл  ее  слов.  Она
засмеялась, и только после этого лицо Рафаэля расплылось в глупой улыбке. Он
покорно   закивал,   его  зубы  ослепительно  блеснули  на   солнце.  Затем,
по-прежнему улыбаясь, отошел в дальний  конец плота, напряг мускулы и принял
позу. Мощные  мускулы налились как блестящие черные  гроздья,  но сама  поза
была вымученной и подобострастной, а лицо превратилось в маску заискивающего
и  глуповатого дружелюбия. -  Изумительно!  -  сказала женщина, засмеялась и
щелкнула фотоаппаратом. Течение унесло их под мост.
     Так, значит, дело не в реке. Вот, оказывается, что случилось с одиноким
и нелюдимым гигантом,  которого они звали Король Реки. Каких же  кровей этот
улыбчивый шут, занявший королевское место?
     Айя!
     Выиграл или проиграл,
     Но ты получишь свое.
     Неудивительно, что Айван  пропустил поворот  и оказался  на  каменистой
тропинке, крутой и нехоженой, поднимающейся к самой вершине горы.  Мотоцикл,
объезжая корни, прыгал и брыкался, словно мул. Все казалось  ему незнакомым,
даже  очертания   деревьев,  когда-то  такие  родные  и  близкие,  выглядели
непривычно. Раньше он  знал здесь  каждое деревце, каждую тропку. Теперь ему
приходилось  напоминать себе:  бабушкин дом  в четырех милях отсюда,  то  ли
через  одну, то ли  через две  водонапорные колонки. Ориентируйся на большое
сливовое дерево. Он  едва не  проехал колонку. А  сливовое дерево неожиданно
оказалось там, где  он обычно стрелял цесарок. Нет, дерево другое -  то было
большое-большое. Постой, оно и есть, только стало теперь маленьким - а что с
тропинкой?  Вся поросла  кустами. Но... может быть, это не то  место? Где-то
рядом должна показаться жестяная крыша. Кусты, что ли,  так разрослись,  что
скрыли ее?
     Айван оставил  мотоцикл и стал  выискивать какой-нибудь ориентир, чтобы
не  заблудиться,  но вскоре  им  овладела паника, и  он вслепую  бросился  в
заросли,  где, как  подсказывала ему память,  находились бабушкины владения.
Виноградные лозы били его по ногам и хлестали по лицу, колючки царапали кожу
и цеплялись за одежду. Айван продвигался медленно  и с трудом. Сквозь завесу
густой  листвы он старался отыскать  хлебное дерево, отбрасывающее  тень  на
могилы его предков. Тщетно. Где кухня?  Где свиное стойло? Кофейные посадки?
Загон для коз? Господа Иисусе, еде я нахожусь?
     В отчаянном  волнении,  весь  исцарапанный,  Айван  повернул  назад,  к
дороге. Задыхаясь,  липкий  от  пота,  он был  словно в лихорадке.  Царапины
болели.  Он утер пот со лба и взобрался на сливовое дерево. Берега маленькой
бухты  вес  поросли кустами.  Но  это было  то самое место,  он узнал вид на
долину и противоположный  холм!  Там виднелись  проглядывающие сквозь листву
крыши, поднимающийся  от кухонных костров дым... Люди по-прежнему там живут.
Где-то там растет дерево безумного Изика. Это было то самое место...
     Айван увидел  хлебное дерево, но каменной ограды  не заметил. Небольшое
плато, на котором когда-то располагался дом, кухня, скотный двор и фруктовые
деревья,  буйно  поросло   растительностью.  Никаких  следов   человеческого
присутствия!  Порядок,  организация,   кустарное  производство  -   все  это
бесследно исчезло, и ему понадобилось бы мачете, чтобы прорубить себе путь к
могилам  своих  предков.  Ни  малейшего   следа  присутствия  многочисленных
поколений,  чей  разум,  усердие,  трудолюбие  и  умение  создали   когда-то
поселение. Ничего. Полное разорение.
     Иисус  Христос Боже Всевышний... Не  могу в  это поверить... Не верю...
Айван обреченно покачал головой... Ничегошеньки, ни единой вещи не осталось.
Ничего  нет,  я  даже  спуститься  туда не могу... Господи  Иисусе, мои люди
там... Люди мои. Господи Иисусе, люди мои!
     Айван  тупо  уселся под  деревом. Запах разбросанных  по земле  гниющих
фруктов ударил ему  в ноздри, рядом жужжали слетевшиеся на сладкое мухи. Ему
нелегко  было снова обрести согласие  с самим собой  и переварить то чувство
горя и разорение, с которым он столкнулся. Я должен тут остаться! Остаться и
привести все в порядок, подумал он. Самым сильным оскорблением, которым люди
удостаивали  друг друга,  была  презрительная  фраза:  "Чо, ты  ведь  взялся
ниоткуда". Впервые в жизни Айван понял  наконец, что она значит. Он осознал,
как важно чувство места для самого главного в понимании  себя. Его объял тот
же самый порыв, который он пережил, когда умерла бабушка: ухватиться  руками
за голову и выть, выть во все горло. Ему хотелось схватить мачете, прорубить
дорогу к могилам, очистить землю от кустарника.  Но... какой в этом смысл?..
Какой,  к  черту, смысл? Он  чувствовал  себя  опустошенным, помраченным  от
страха, жалким, бесполезным и невероятно одиноким. Никогда в жизни, поклялся
он себе, он больше сюда не вернется.
     Машинально, как лунатик, он добрался до мотоцикла и завел его. Раз уж я
тут оказался, подумал он, надо добраться до дома Маас Натти... Сделаю все за
один раз.
     Айван проехал  над низко нависшей скалой, по которой в ту давнюю темную
ночь скакал на лошади за спиной старика. Он миновал группу людей, одетых для
церковной службы, которые, как он понял, шли на реку принимать крещение. Они
смотрели на него  с любопытством и приветствовали с вежливостью. Айван знал,
что,  если бы  он  сейчас остановился  и  сказал  им, кто  он такой,  они бы
бросились к нему,  принялись громко  обсуждать его возвращение и  предлагать
ему  угощение.  Они были составной частью его видения  этих мест, но сейчас,
вернувшись  сюда,  он  ответил на  их  приветствия очень  сухо, опасаясь  их
прищуренных глаз, узнавания  и  восклицаний:  "Постой-ка,  а  не  тот  ли ты
Мартин? " Поэтому Айван повернул голову в другую сторону и поехал дальше.
     Он  узнал  ворота  Маас  Натти и притормозил. Из-за  ограды  доносились
голоса, поэтому он проехал чуть дальше и вернулся  пешком, надеясь незаметно
заглянуть во двор. Ему хотелось, по возможности, избежать нового потрясения.
Поначалу он никого во дворе не увидел, не считая  двух привязанных к  дереву
козлов. Дом стоял  во всем великолепии своих красок. Барбекю было  треснуто,
из  трещин  пробивалась  трава.  Кусты и  фруктовые деревья стояли  на своем
месте, хотя и не такие  ухоженные, как раньше, и трава была высокой. Значит,
здесь живут люди. Гамак, как он заметил,  висел между двумя деревьями гуава,
и в нем лежал кто-то с длинными  вылинявшими  на  солнце волосами.  Женщина?
Белая женщина в доме  Маас Натти? Бамбо! Чертовщина какая-то, ум  мой  точно
помутился.  Безумие!  Белые   люди   никогда   здесь  раньше  не  жили!  Они
останавливались в гостиницах или в больших городских домах. До чего я дожил?
     Айван с силой тряхнул головой, надеясь  стереть эту картину, но женщина
в гамаке  продолжала раскачиваться, и ее волосы  время от времени волочились
по земле. Потом она  заговорила, и Айван  испытал  повторный шок, потому что
голос несомненно принадлежал мужчине.  Дверь открылась, и во  двор вышли два
других  привидения.  "Бамбо, - пробормотал  Айван, снимая очки, - Бамбо!  Ты
хочешь сказать, что есть американские растаманы?  " Это  они  и были - белые
дредлоки.  Волосы вышедшего  мужчины  взъерошенной  копной  торчали  во  все
стороны и падали на плечи.  На нем были только джинсы, обрезанные по колено,
большущая борода, такая же лохматая, как волосы на голове.  Женщина  рядом с
ним была  блондинкой, с  очень коричневым цветом кожи, и  на ней  ничего  не
было. Вообще  ничего!  Айван  увидел  пушистое облачко волос  в основании ее
выступающего живота. Эта пара, судя по их широким странно-застывшим улыбкам,
была  счастлива.  Женщина держала в руке  жестяное ведро, мужчина -  трубку,
которую он  протянул лежащему в гамаке. Женщина подошла  к козлам и  в самой
бесстыдной манере присела  перед ними на корточки. Козлы отбежали, насколько
позволяла  веревка. Женщина схватила  веревку  и  подтянула  одного  из  них
поближе. Затем,  поставив  ведро  на  землю,  протянула  руку  в  шерстистое
подбрюшье в поисках вымени.
     -  Давай-давай, подои  его  хорошенько.  Спорим,  у тебя  получится?  -
пробурчал Айван, и чуть не рассмеялся вслух, когда ее рука нащупала козлиные
яйца.
     - Говорят, белые люди все могут - выдои-ка из него немного молочка.
     Женщина выругалась и  потянула к себе другого козла. Айван понял, что у
него начались  видения. Колли,  который он недавно покурил, наверное,  самый
мрачный на  этом  острове.  Но кто эти люди? Они тут, кажется, давно, кожа у
них глубоко коричневая, не считая красных пятен от укусов москитов.
     Все  трое были так обдолбаны,  что  едва  передвигались, и  мужчины, не
переставая смеяться, говорили медленно и с большим трудом.
     - Я такой заебаный, - пробормотал один из них.
     - Это точно, - пробубнил Айван. - Но я этого не вынесу.
     Мужчина встал и усталой походкой отправился в сторону барбекю.
     -  Ну давай, - выразила  свое недовольство женщина. - Возьми эту ебаную
трубку.
     - Давай-давай, - сказал другой мужчина.
     - Все  в порядке. - Женщина поднялась  и  поспешила за ними. Ее плоская
батти была испещрена воспаленными красными прыщами.  Мужчины сняли  шорты, и
все  трое  улеглись  на  теплое  барбекю,  напоминая  Айвану  свиные   туши,
выложенные на просушку.
     Подождите-ка, пока  солнце  сядет, москиты закусают ваши задницы. Бвай,
кто  бы мог  поверить  в такое, а?  Но  ведь  это  точь-в-точь  даппи.  Маас
Натаниэль  Френсис, где же вы?  Вы не видите, что творится  у вас на  дворе,
сэр? Лучше я уйду отсюда, с меня  довольно.  Проезжая мимо ворот, он заметил
какую-то вывеску. "Что бы это могло  значить? - подумал он. - Южный Вудсток?
"
     Айван поспешил  в  город,  на  большой  скорости  вписываясь  в  крутые
повороты. Он гнал так, словно демоны сидели у него на хвосте. Два раза  чуть
не разбился, но все равно скорость  не  сбавлял. Он весь отдался езде: ритму
спусков  и крутых виражей, встречному ветру, темным дорогам и  изо всех  сил
старался опустошить  свое сознание.  Но духи скорби и разорения не отставали
от него.
     Дорога назад показалась ему гораздо короче. Когда Айван ехал  туда,  он
оставил одну страну и оказался в другой, и расстояние  было соответствующим.
Сейчас, к глубокой своей печали, он понял, что это все одна  и та же страна,
и путешествие его оказалось коротким.
     Он чувствовал себя лишенным корней,  по  воле случая заброшенным в мир,
который  не  знает ни законов, ни границ.  "Айванхо  Мартин, ты  ведь взялся
ниоткуда", -  горько  говорил он себе и, испытывая  боль  от потери  чего-то
очень  важного,  понимал,  что  осознание  его  важности  приходит  только с
потерей. "Умножающий знания умножает скорбь", - как говорит Рас Петр.
     Вместо радостного триумфального возвращения домой, которое он предвидел
в  своих мечтах, он внезапно и без  всякой подготовки столкнулся с тем,  что
никакого  дома  у  него  больше  нет.  "Давай,  парень,  вперед,  ты  взялся
ниоткуда".
     Когда Айван  вошел,  Рас Петр и Эльза сидели  за столом, и  между  ними
лежала Коптская Библия. Оба подняли глаза. Рас Петр первым нарушил тишину.
     - Хайле, брат мой, одно сердце, ман.
     Эльза поднялась ему навстречу, но что-то ее остановило.
     - Айван, что случилось? У тебя такой вид, словно ты даппи увидел.
     - Может, одного и увидел, кто знает, - с улыбкой сказал Педро.
     - Айван, ты голодный?
     Айван рассеянно поцеловал ее и направился в спальню.
     - Не голодный, просто устал, - сказал он.
     - Где ты был так долго?
     - Нигде не был - и дай Бог никогда больше там не бывать,  - сказал он и
свалился на кровать.
     Эльза  стояла в  дверях и  наблюдала за  ним с обеспокоенным лицом и  с
дурными предчувствиями.
     - Все хорошо, - тихо  прошептал  Педро, - оставь его.  Наш брат получил
взбучку, дочь моя. Чувствую, что очень хорошую взбучку, - но с ним все будет
в порядке.
     - Айван, ты что-нибудь ел?
     - Я не  голодный, я устал,  - пробормотал он и  вспомнил,  что Дадус  с
семьей все еще ждет его на обед.
     Только через три дня он смог выйти из спальни.
     -  Да, - скорбно сказал Рас Петр, - наш, брат и  впрямь получил хорошую
взбучку.



     Ходишь по дорогам, пистолет за поясом. Джонни, ты плохой, Ой-е-ей.
     ВЕРСИЯ ПЛЕМЕНИ
     Глубоко-глубоко в сознании  дремала удобная для него  мысль, что горы и
реки  вечно и  неизменно пребудут там  и будут ждать его возвращения.  Он не
собирался возвращаться на родину,  разве что совершить  короткий визит, если
ему улыбнется удача. Почувствовать вечное  присутствие предков. Оживить себя
великолепием   своего  детства.   Или,  при  другом  раскладе,  сломанный  и
поверженный, подобно  Безумцу Изику,  он приковылял бы домой  и затерялся  в
теплых безгрешных водах  своего  начала в  ожидании  конца.  Он  никогда  не
говорил  этого  вслух,  даже  с  Эльзой,  не  было  повода. Но все годы  эта
уверенность, как незримый якорь, как тихое утешение, шагала рядом с ним.
     И  так  было  не только  с ним.  Подобная уверенность  была непременной
частью  психики  всех  обделенных  в  городе. Ему часто доводилось  об  этом
слышать. Так часто, что фактически к  этим словам,  превратившимся  в клише,
никто  уже не прислушивался и не  принимал всерьез. Но  неважно, казались ли
они пустыми фразами или очередной иллюзией, за этими словами стояла реальная
причина, заставлявшая их так часто срываться с губ.
     "Бвай,  мне осточертело это дерьмо, знаешь, поеду я скоро к себе в буш.
Не потому,  что я такой  сам, а потому, что  не  пришел из ниоткуда. Надоело
думать, что я должен тут оставаться, в деревне люди всегда нужны".
     Но теперь настали времена, когда Айван уже ни в чем не был уверен. Даже
его воспоминания враз  потускнели, словно были запятнаны.  Возможно, подобно
Изику, который видел  то, чего не видел  никто,  он тоже стал жертвой лживой
истории, воспоминаний реальности, казавшейся такой весомой  и  неизменной, а
оказавшейся лишь эфемерными фантазиями, которых никто не разделял.  Реальным
стало только то, что было  сейчас. Прошлое опустошило его, а будущее... черт
возьми, кто может знать будущее?
     Ночной  Ковбой  был  заряжен ганджой  и фаталистическим  видением конца
света. Он улыбнулся.
     - Мой брат, - воскликнул он с подъемом, - то, что для тебя, - оно твое!
Давным-давно знал я, что ты должен прийти ко  мне. Только  для тебя и берегу
их.
     Айван протянул деньги, Ковбой даже не стал их пересчитывать.
     - Вот, - сказал он. - Это твое. Се будущее тебе глаголет. Теперь у тебя
есть защита.
     Айван отправился  в  тростниковые  поля  и  узнал,  что это  такое.  Он
стрелял,  пока  не иссякли  патроны и  его  возбуждение. Вернулся невероятно
уставший,  но чувствовал  себя так, словно в нем что-то  восстановилось.  Не
возвратилось, нет,  ибо то,  что  ушло, ушло навсегда, зато взамен появилось
что-то другое.
     Но и  в этом  случае  оно  приходило  и уходило.  Временами  на  Айвана
наваливалась свинцовая тяжесть,  запечатывала его уста глубоким  молчанием и
забиралась  глубоко внутрь,  в  самые  темные  и  пустые  места.  Ненадолго,
конечно, потому что  сила  и  натура  возвращались  к  нему  диким  приливом
энергии, с каждым разом все сильнее. Вот с тех пор люди и стали называть его
Риган.  Тогда  все  и  началось.  Парни узнавали его,  показывали пальцем  и
шептали что-то, с полными восхищения глазами.  Женщины смело ему улыбались и
делали предложения, которые, как правило, он принимал.
     "Tы не знаешь Ригана? Какого Ригана? Ригана-певца... Ригана, чье реггей
набело   такую   жуть,   что   Вавилон   убил   его    песню.   Ригана-руди,
Ригана-красавчика,  танцора,  от которого  ни  одна женщина  не откажется...
Ригана  что-на-уме-то-на-языке,  Ригана человека  слова..  Ригана-мечтателя,
человека  больших  планов...  Какого-такого  Ригана? Ригана  загадочного,  о
котором никто  не знает, откуда он  родом... Ригана опасного...  потрошителя
людей... Ригана укротителя даппи и устрашителя быков... Ригана, который увел
женщину  пастора... Ригана,  которому Вавилон  присудил  восемь тамарисковых
прутьев и который не издал ни  стона... Ригана, который ничего  не прячет за
пазухой... Ригана,  от которого все девки стонут. А, того Ригана? Йеее, того
самого Ригапа...  Ригана,  который  не  дает  спуску Плохому  Жозе и ходит с
высоким дредлоком и  со святыми глазами?.. А, так того самого Ригана - с ним
лучше не шутить. Он алиас".
     "Так  этот Риган такой алиас? " - "Погоди-ка, ты, братец, не все понял?
Этот Риган
     носит гром 6 руке, Риган молнию держит в кулаке. Я говорю, Риган алиас,
Риган хуже, чем рак легких, опаснее, чем сердечный приступ. Риган штормовой.
Он  горячий,  как  пламя. Оу,  оу,  оу, я говорю, Риган  штормовой...  Риган
никогда не знал своего отца... "
     Айван  слышал  шепот  и посмеивался.  И если парни просто  шептались  и
показывали  пальцами,  то девушки становились все смелее и  настойчивее. Рас
Петр видел все это и устало улыбался: "Женщина коварно танцует -  и  мужчина
теряет  голову.  Айаа, брат мой  юный,  ты не победишь мир сей и не  сможешь
выпрыгнуть  из плоти. Ты не придешь в Зайон с умом от  плоти. Ты не сделаешь
Вавилон своей палкой. Успокой свой дух, брат. Успокой дух".
     "Я научил всему молодца этого! -  хвастался Плохой Жозе.  - Все, что вы
видите в нем, - моих рук  дело". Кому тут возражать? Времена всегда тяжелые,
а трава  - всегда отдохновение.  Бизнес идет отлично, торговцы живут хорошо.
Вавилон для  них  не беда,  в  нем  найдется  место для каждого.  "И все как
всегда,  - размышлял  Жозе,  -  не зря ведь  люди  говорят,  что птичка, что
слишком быстро летит, пролетает мимо гнездышка".
     "Еще не все решено, - настаивал Ночной Ковбой. - Се есть начало. Кто из
нас понял, что брат наш облечен миссией? Кто вложил ему в руки орудие? "
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Рас  Петр,  как  всегда,  прав. Как  бы там  ни  было,  но  Айван  в то
воскресенье,  когда он  ездил куда-то и что-то там  с ним произошло, получил
хорошую  взбучку.  На  лице  следов   не  осталось,  но  последствия   видны
невооруженным глазом. Мне он  так и не сказал,  ни куда  ездил, ни что с ним
там случилось.  Только  весело  смеялся  и  говорил:  "Бог  мой,  встретил я
американских  на-яманов,  дредлоки отпустили даже. Курят все ганджу и одежду
не надевают".  И всякий  раз, когда он это говорит, бедняжка Ман-Ай смеется,
пока кашель не начинает его душить.
     И Ман-Ай  всякий  раз спрашивает: "Расскажи  еще  раз, что американские
наяманы делают? " Айван становится очень серьезным, ни капли смеха. "Бвай, -
говорит,  - как что делают, козла того доят". Даже Рас  Петр вместе со всеми
смеется.
     Но  если  по-честному, перемены  эти  в  Айва-не  - к  лучшему,  но  за
остальное я не ручаюсь. Хорошо  то, что  он  стал больше  времени  с Ман-Аем
проводить.  Ведь, если честно, мальчик  не давал ей ни отдыха, ни передышки,
цеплялся  за нее всякий  раз, когда Айвана не было, а  не было его почти все
время. А сейчас  Ман-Ай очень полюбил проводить время  с Айваном под деревом
манго, когда Айван отрывает его от школьных  занятий и рассказывает странные
истории  о Рас Менелике, Осу  Туту, Короле Премпехе, Куако, Куджо, о Бабушке
Нанни,   королеве-матери  ма-рунов,  о   маялманах  и  обэаманах  с   такими
удивительными  именами,  как Бамчиколачи, и с еще более  удивительной силой.
Ничего подобного  в доме  пастора  не  рассказывали,  даже Рас  Петр  иногда
приходил послушать вместе  с сыном и одобрительно кивал. Ман-Ай до бешенства
доводил се своими  вопросами: "А куда пошел  дядя Айвам? А когда придет дядя
Айзан? " Так или иначе,  а в эти часы Айван пребывал в мире  с самим  собой.
Забавно,  но бизнес  идет у них очень хорошо и со здоровьем  у  Ман-Ая  тоже
получше. Они почти забыли, что  значит быть голодным. А  так Айван не  знает
покоя, не считая тех часов, когда он забывается в своих рассказах, и тогда в
глазах его мягкий  свет и мечтательность, а голос такой спокойный.  Кажется,
он очень доволен тем, что мальчик ему радуется.
     Но в остальном все по-другому, глаза его сверкают, и кажется, что даппи
скачут на нем и не дают ни минуты покоя. Айван то здесь, то там, постоянно в
движении. Он ездит куда-то за травой, то и дело просит Рас Петра открыть ему
свои  секреты, как нарезать и  смешивать траву, чтобы это шло на  пользу  их
бизнесу. Но на черный день ничего не оставляет. Как деньги приходят к нам  -
так и уходят. Айван  много времени  проводит  в клубах и кинотеатрах.  Эльза
уверена,  что  он  связывается  с  этими девчонками в мини-юбках и  коротких
шортах. Он  не заставляет ее больше так  одеваться  и ходить  вместе с ним в
клубы.  Она совершенно  не одобряет подобный  стиль  жизни. Но  у Эльзы  нет
против  него  никаких  доводов.  Она так ему и сказала: "Айван, ты прекрасно
знаешь,  что я в этом образе жизни ничего  не нахожу. Если тебе что-то надо,
иди и ищи. Я буду ждать, когда ты вернешься домой -  если вообще вернешься".
На том мы и успокоились.
     Но он, наверное, еще не обрел покоя, потому что все время проводит там,
каждую  ночь,  которую  шлет нам добрый Бог.  Одно  ее тревожит - нет ли там
какой-нибудь женщины, но как  же, в таком  случае, он  всегда таким  Риганом
приходит? Как бы  ни было поздно,  он  будит ее, он  всегда  готов, и всегда
надолго - ничуть не устает. Горячий, настойчивый, никогда не вялый. Нет, она
не жалуется, но иногда, по утрам, когда Рас Петр  хитро улыбается и говорит:
"Доброе утро, Эльза, доброе утро, Риган",  она всем лицом загорается. Потому
что  неважно,  как  она  старается.  Кажется,  что  иногда,  когда  она  вся
раскинется   и  расслабится   и  природа  ее   вниз   пойдет,   она  кричит.
Громко-громко, да. Нет, если он женщину там ищет, то он ее еще  не нашел, ни
на секунду она в это не поверит... Или в нем больше сил, чем в любом другом?
     - Айван... - Что?
     - Чо... скажи мне кое-что? - Да?
     - Откуда ты такой... ну... такой... Откуда ты такой?..
     - Страстный? - Да.
     - Риган имя мое, и природа моя Риган тоже... Раздвинь ноги.
     Его  настроение  непредсказуемо.  Иногда он  может часами  молчать,  не
считая  его  разговоров  с  Ман-Аем.  В  другой  раз говорит  без остановки,
выпаливает  все единым духом,  целый  ворох  слов, словно не  может  с собой
справиться.  Великие планы,  бвай! Им пора  перестать покупать траву. Вместо
этого он и Педро захватят какую-нибудь вершину холма в деревне и  сами будут
ее выращивать. Будут обеспечивать других торговцев. А потом он запишет новую
пластинку, но уже как независимый продюсер.
     -  С  каких   это   пор,  братец,  ты   стал  фермером?  -   со  смехом
поинтересовался Педро.
     - Всегда им был, ман, - серьезно ответил Айван.
     - Но ты, кажется, и капиталистом стать хочешь?
     И все это время слова, планы,  мечты изливались из  него водопадом, как
будто кто-то другой  в нем говорил, обращаясь не к Эльзе, не к Пед-ро и даже
не  к самому Айвану. Она прекрасно знала, что он любит поноситься со  своими
мечтами  и надеждами, но  тут  что-то другое. И  все  началось с того самого
воскресенья... Может быть, и не все, но в одном она была точно уверена.
     В  тот день Айван встал с кровати - в тот первый день, и спросил,  есть
ли в доме деньги.
     - Только на школу Ман-Аю и домашние деньги.
     - Неважно, я отдам в пятницу.
     - Зачем они тебе?
     - Нужно найти  одного  бвая, дело не  ждет. Когда  Айван  вернулся,  он
словно горел,  был очень возбужден, и  весь на  нервах.  Он  не  мог  скрыть
энергии,  которая  в  нем бурлила,  не  мог  справиться  с  ней.  Как  Эльзе
показалось, под рубашкой он что-то прятал.
     - Ты нашел его?
     -  Конечно. -  Избегая  новых  вопросов  Айван  прошел  в их  комнату и
захлопнул за собой дверь. Ей никогда не  забыть  эту  закрытую дверь, потому
что раньше он никогда не выставлял се из их комнаты.
     Айван  пробыл  там  довольно  долго, и  когда наконец  вернулся,  Эльза
заметила,  что он изо всех сил старается вести себя как ни в  чем не бывало.
Нужно было все  разузнать, и ей  не составило труда найти в его личном ящике
под  кроватью два  револьвера. Она  виновато прислушивалась  к  удаляющемуся
звуку "хонды" и, наверное, сгорела бы со стыда, если бы Айван обнаружил, что
она роется в ящике, который он специально держал подальше от нее. Вскоре она
поняла, что лучше ей было бы туда не заглядывать.
     Вот  это  напасть, а? Насколько я  понимаю, Пе-дро не знает,  что Айван
принес в дом оружие.  А  что, если его найдет Ман-Ай?  Господи  Иисусе, даже
говорить страшно... Но что  Айван хочет делать с  двумя этими  штуками? Я не
могу рассказать о них Педро и не рассказать тоже не могу. Вот так несчастье!
Вряд ли,  конечно, Айван собирается стать  ганмэном. Нет, он наверняка купил
их для кого-то, вот и все. Ведь, когда бы я туда не заглядывала, они  всегда
лежат на месте.  Или только один?  Бог  мой  Иисус, Айван бродит по городу с
револьвером за поясом?..
     Но  что  же  все-таки с ним случилось,  с Айваном-то? Взять хотя бы это
утро. Педро  с Ман-Аем отправился  делать обычный обход. Айван,  как всегда,
спал допоздна. Как только она прочла  в газете заголовок, она  бросилась его
будить, потому что дело касалось ганджи.
     - Смотри, Айван!
     - М-м-м, чего там? Зачем ты меня разбудила?
     - В газетах  пишут,  что полиция задержала в  Майами  самолет,  доверху
набитый ганджой. Говорят, он летел от нас.
     Как  будто муравьи  в  кровать  к  нему  забрались,  вот  так  же Айван
подскочил и схватил газету.
     -  Семьсот  тысяч  долларов по  уличной цене!  -  Это  его окончательно
разбудило.  Он  уставился  на нее  как безумец. -  Слышишь,  что я говорю  -
семьсот тысяч долларов к чертям! Я скоро буду. Где мои штаны?
     - Ты разве  не  понимаешь,  они сказали, что  правительство США послало
сюда вертолеты помочь силам охраны расправиться со всей этой торговлей?
     - Чо! - фыркнул он. - Это пропаганда, чистой  воды пропаганда. Ладно, я
скоро.
     Он не  стал ждать Педро и Ман-Ая с  мотоциклом, а пошел пешком,  скорее
даже побежал, на ходу заправляя рубашку в штаны.
     ВЕРСИЯ РИГАНА
     Почему я всегда чувствовал, что Жозе знает все про тот самолет? Он меня
за  дурака, что  ли,  держит?  Когда я увидел  его  с тем  человеком высшего
уровня, там, у Пиннакля, он засмеялся и сказал,  что идет на крикетный матч.
Крикетный  матч? Нет, он  обязан был всем  нам все рассказать. Семьсот тысяч
долларов! Кто все это  возьмет себе? А мы от солдат и от пуль бегаем  каждый
Божий  день.  За  что? За  мелочь какую-то. Л королева Педро? Нет, ман, Жозе
обязан все нам сказать. А что, если и правда янки  пришлют сюда  вертолеты и
"загасят" торговлю? Такой Вьетнам  тут начнется... Что  станет с  акрами,  в
которые  мы  с Педро и Кули  Растой собираемся вкладываться? Это же все  мое
будущее! Пойду-ка поищу Жозе.
     Айван решился на экстравагантный поступок и взял такси. Водитель был  в
курсе всей секретной информации, так что гнев Айвана оказался разделенным.
     - Хрен с ними,  с бокситами! - объявил он страстно. - Главный природный
ресурс нашей страны -  это ганджа. Знает ли  Айван, что у премьер-министра и
его кабинета  есть свои тайные плантации?  Большой бизнес, очень большой. Ты
знаешь,   Джон  Кеннеди   приехал  сюда,  говорит,   хочет   животноводством
заниматься.  - Водитель громко рассмеялся. -  Большой Джон думает, здесь все
идиоты? Ехать  сюда из Техаса разводить коров? Ха-ха-ха... Особенно если все
знают, что лучшая ганджа в мире растет именно здесь? - Он снова засмеялся.
     Айван  не знал,  кто такой  Большой Джон  Кеннеди  и  в каком фильме он
играл. Имя вроде бы знакомое, возможно, ковбойская звезда? Но так или иначе,
его мысли витали далеко от Техаса.
     - Лично я  этим бизнесом заниматься  не  собираюсь,  -  сказал водитель
голосом  воплощенной добродетели. -  Я христианин. -  Водитель с  огорчением
посмотрел  на Айвана и  на какое-  то  время  замолчал. - Знаешь, что больше
всего губит  нашу  страну? -  спросил он наконец риторически и, не дожидаясь
ответа, проговорил: -  Слишком много христианства, завезенного из Америки! -
Он начал новую тему, и в глазах его загорелись недобрые огоньки.
     - Славь Бога, брат, - сказал Айван. - Славь Его святое имя.
     Риган оставил такси за углом, поскольку такое его прибытие означало бы,
что у него что-то срочное. Жозе и его нынешняя пассия по имени Пинки праздно
сидели за  столиком. По соседству,  потягивая пиво, расположились  несколько
торговцев.  Риган, особенно после  беседы  с водителем, ожидал,  что главной
темой разговора станет самолет. Ничего подобного, бизнес,  как всегда. Айван
принес свое пиво к столу Жозе.
     - Играешь в кости, Джа?
     - Почему бы и нет? Один цент очко? Айван бросил кость.
     - Твой ход,  ман.  Ты сегодня  газеты читал?  -  Он  сказал это обычным
голосом.
     Жозе пропустил его слова мимо ушей.
     - М-м-м. Твой ход.
     - В Майами самолет задержали. Говорят, отсюда летел.
     - Я читал.
     - Ну и что?
     - Что "что"? Двоих, они говорят, взяли. Твой ход.
     - А кто говорит? Кто - они?
     - Они, ман. Сам знаешь, они говорят. Мой ход.
     - Жозе, а вдруг они начнут жечь поля, как тогда быть?
     - Это пропаганда, чтобы немного успокоить христиан. Ничего не будет.
     - И все-таки, если они пойдут на риск, нам нужно что-то предпринимать.
     - Твой ход, - протянул Жозе.
     - Крикетный матч, а? - сказал Айван.
     - Кое-кто в крикете сейчас сильно поднялся, - усмехнулся Жозе.
     - Семьсот тысяч долларов, Жозе? Это разве шутки?
     - Пропаганда, ман. Твой ход.
     - Но все-таки кто-то делает хорошие деньги. Кто?
     - Спроси кого хочешь. Все знают кто.
     - Но я тебя спрашиваю, Жозе. Их взгляды столкнулись.
     Жозе рассмеялся.
     -   Премьер-министр,  министр  сельского   хозяйства,  епископ   города
Кингстона. Все об этом знают.
     - Жозе, ты думаешь, я шучу?
     - Твой ход.
     - Если  они продают все это на экспорт, у нас с Педро есть полтора акра
земли.  Почему бы  нам втроем не  продавать  все напрямую и делать  реальные
деньги? Что ты на это скажешь?
     - Я больше не играю. - Жозе демонстративно отложил кости и наклонился к
столу так, что Айван  не заметил изменившегося выражения его лица.  - Пинки,
сходи-ка принеси  пива. - Он поднял голову и  посмотрел женщине  вслед.  Его
голос был тихим и напряженным: - Айван, слушай меня внимательно. Я ничего не
знаю об экспорте, ничего. И давай на этом кончим. Если тебе не нравится наше
дело, в Западном Кингстоне тысячи людей, которые хоть сейчас готовы работать
со мной. Не нравится тебе - уходи, ман, давай расстанемся. Вот и все. Просто
расстанемся. - Он посмотрел на Айвана и пошел к выходу.
     - Подожди...
     - Что?
     Жозе обернулся.
     -  Ты  же знаешь, я не хочу  расставаться с  тобой, старик. Но где  это
написано, что мы тоже не можем делать хорошие деньги?
     То ли Жозе уже был гораздо больше напряжен, чем показывал, то ли что-то
еще - Айван не мог понять что - но эти слова Айвана буквально  взорвали его.
Жозе  вперился  взглядом  в Айвана.  Вены на его  шее набухли, и  гнев начал
перетекать в истерику.
     - Слушай меня внимательно, ты, жопа! Когда я тебя подобрал, ты не знал,
что делать со своей задницей. Полуголодный был. Теперь у тебя во дворе стоит
"хонда". Каждую  ночь  ходишь  в клуб и  развлекаешься с  женщиной. Ты  кто?
Идиот? Хорошие деньги? Сколько  денег вы с  Педро берете каждую пятницу? Это
не деньги? Тебе  нужно благодарить судьбу,  что  ты вообще зарабатываешь  на
жизнь. Ты знаешь, что люди говорят: "Когда человек знает, что спинка у стула
слабая,  он  на нее  не  опирается"? Наверное,  знаешь.  А теперь, с  твоего
позволения, я уйду  отсюда.  - В слепой ярости  Жозе  с размаху  пнул  ногой
стоящий у него на  пути стул и  вышел.  Люди в кафе, с деланно безразличными
лицами, внимательно  наблюдали за происходящим.  Они  ничего не  пропустили.
Чувствуя себя полным идиотом, Риган пошел вслед за Жозе.  В каком- то смысле
он, конечно же, прав, дела у них с Педро идут отлично.
     - Эй, Жозе! Подожди,  братан... -  Айван прибавил шагу. - Подожди, ман,
все еще одна любовь...
     Жозе не останавливался.  Риган  не  знал,  слышит ли он  его из-за рева
мотоцикла. Опять случилось  что-то  странное.  Оба они, и Педро, и Жозе, как
будто  перепугались,  когда он  заговорил о  высших  этажах  в торговле.  Он
впервые  столкнулся  с  такой  реакцией  Жозе,  который  отличался  завидным
хладнокровием и  никогда не  повышал голоса и не  выдавал своего внутреннего
напряжения. Теперь же он кричал, был взбешен, раскидал стулья,  и все  из-за
чего?  Они  ведь  со  всем справляются.  Ладно,  немного  хладнокровия  и  -
поживем-увидим...
     - Подожди,  не  могут же они сейчас начать жечь тростники? Еще не время
сбора урожая,  а? -  Рас  Петр  сказал  это, прищурившись на  солнце.  -  Ты
чувствуешь запах дыма?
     - Так и есть, - ответил Риган. - Уже давно  чую. Ты слышал что-нибудь о
забастовке  или каких-то  там  проблемах?  Наверное,  случайность  это,  что
тростники горят, ман.
     - Айван, посмотри на гору, туда, где Пиннакль стоит.
     Там, за равнинами плантаций сахарного  тростника весь горный массив был
испещрен струйками черного дыма, поднимавшегося в ясную синеву неба.
     -  Бамбоклаат! - прошептал Айван. - Это  не пропаганда. Обернись  сюда,
Педро.
     Они остановились и молча  стали смотреть на горящие  горы. Шесть, семь,
нет, десять столбов дыма  поднимались в воздух  и превращались в одно темное
облако, неподвижно повисшее над вершинами. Четыре вертолета, четыре зловещих
стрекозы  парили  в  небе,  влетая  и  вылетая  из  дымного  облака, подобно
гигантским доисторическим насекомым, которых огонь выгнал из нор.
     - Поверь  мне, там  уже ни корешка травки  не  осталось,  -  усмехнулся
Педро.
     - Весь урожай этого года.
     Приближающийся грохот заставил  их отъехать в заросли  тростника.  Мимо
них  пронеслось четыре  тяжелых  армейских грузовика. Солдаты  были в полной
амуниции и  выглядели радостными, почти ликующими. Их  камуфляж был  украшен
веточками с зелеными шишечками, что придавало всем на  удивление беззаботный
вид.
     - Смейся-смейся, человек,  тебе, наверное,  хорошо,  да?  - пробормотал
Риган.
     - Возмездие, - сказал Рас Петр. - Грядет вам возмездие.
     Риган  взглянул в глаза  своего  брата  и понял, чем для  него были эти
ухмыляющиеся молодцы и  их небрежно болтающиеся на шее автоматы. Риган думал
об уничтоженных полях и о первой ночи, проведенной  в присутствии Рас Петра.
Он  услышал грохот  еще одного  грузовика.  Его  рука полезла  под рубашку и
нащупала перламутровую  рукоятку,  согретую его  телом. Его  вновь  охватило
стремительное и высокое  чувство, словно он  отлетел  от  себя, ни  о чем не
думает, не взвешивает свои шансы, не примеряется к обстоятельствам, а просто
бесстрастно  наблюдает за развитием пьесы.  Он увидел,  словно в кинофильме,
как на  ветровом  стекле появляется  трещина, как  ужас  пробегает  по  лицу
водителя,  как  грузовик, теряя управление,  шумно  съезжает  в тростниковые
заросли...
     Голос Рас Петра и его рука привели его в себя.
     - Нет, нет, брат мой. Худший враг нередко живет в тебе самом. - Он взял
Айвана за  руку и крепко сжал  ее. Медленный спокойный голос продолжал: - Ты
ведь не совсем еще сошел с ума? Помни, что я один и со мной старина Ман- Ай,
которому нужна помощь. Ты же не безумец, ман?
     - Пожалуй, нет, - ответил Айван, гадая, почему голос и манеры Рас Петра
всегда кажутся такими отстраненными. - Так ты знаешь о револьверах?
     -  Давно  знаю, -  сказал  дредлок.  - Тревожат они мой дух.  Знаю, что
творится  с тобой, но, как бы там ни было,  Я-ман не защищает игры кровавые.
Джа слышал, как я  поклялся, что не желаю видеть этого -  как черный человек
убивает черного человека.
     - Но это приходит и уходит, и снова приходит, - ответил Айван.
     - Давай-ка  поищем Жозе и спросим его,  весь этот дым  над Пиннаклем  -
тоже пропаганда? - предложил Педро.
     - Не лучше ли самим посмотреть, что там реально происходит? Солдаты уже
уехали.
     - Бвай,  ты  ведь  понимаешь,  сколько они  там  наверху  пробудут.  Не
успокоятся, пока не выжгут все растения. Поворачивай лучше назад.
     Передовое  вертолетное звено "Операции "Дружба"" провело четыре недели,
исследуя самые отдаленные  холмы  в районах, известных  производством травы.
Вертолетчики вместе со  следовавшими за  ними  по  пятам  солдатами  вряд ли
многое пропустили. То  ли по  удачному совпадению, то ли намеренно, операцию
провели  как раз в то  время, когда урожай набирал  силу. Пресса и церковные
власти наперебой расхваливали беспрецедентное международное сотрудничество и
четкие  действия  армии. "Операция "Дружба""  -  небывалый успех  в  области
масс-медиа и дипломатии, с этим все согласились.
     Крестьяне восприняли  все стоически. "Пускай Вавилон тешится, - сказали
они. - Вертолеты  улетят туда, откуда прилетели, а трава, она навечно -  мир
без конца.  Пусть себе  жгут поля -  пройдет дождь, и трава снова восстанет,
зеленая и ласковая. Траву не убить им".
     Торговцев и  городских покупателей  бросило  в  холодный  пот. Начались
панические закупки про  запас во всех  известных точках в городке лачуг.  На
какое-то  время спрос  во много  раз превысил предложение,  результатом чего
явился немедленный  скачок  цен. Но вскоре на  рынке появились  прошлогодние
запасы - необычайно хорошая  трава,  пролежавшая год в  земле  и  "набравшая
силушку". Смоляная, убойная, пропахшая землей ганджа была быстро распродана,
поскольку крестьяне  готовились к засухе. Ганджу с тех полей, которые сумели
избежать  армейских огнеметов,  наскоро собрали  и привезли в  город, но она
была еще не  окрепшая и  зеленая, и  потому оказалась слабой и беспон-товой.
Стыд и срам, сказал Рас Петр.
     В  отличие  от  многих  других,  ему и Ригану  еще повезло.  У них  был
припрятан мешок ганджи  изумительного качества, в который они, по  настоянию
Рас Петра, вложили  свои деньги. "Реальное  колли как-в-первый-раз", по  его
словам. Но они горячо разошлись во мнениях - Айван  со страстью, Рас  Петр с
безмятежной непреклонностью. Пока продолжается кризис, считал Пе-дро, ганджа
должна  поступать к их  постоянным покупателям по старой цене. Айван полагал
такую  политику  чистым безумием. Скоро все  пойдет  от худшего  к  худшему,
поэтому нужно  попридержать траву. Очень скоро колли высокого качества будет
на вес  золота, да что  там золото, на  вес десятидолларовых купюр. "Не  жни
там, где не  сеял,  -  предостерег  его Рас Петр, - и  не  вступай  на  путь
угнетателей". Мешок был распродан за один день.
     Торговцы встречались и подолгу совещались, но совещания  эти ни к  чему
не приводили, потому что вести  им было некуда. Те, у  кого осталось кое-что
про запас,  взлетели в  одночасье. Один  парень по прозвищу Башка  сумел так
подняться, что тут же выложил деньги на новенький "Форд Кортина". Вскоре ему
пришлось  пожалеть  о  своем  скоропалительном решении  - когда  он  не смог
удовлетворительно  объяснить  полиции источник своего  внезапного богатства.
"Представьте   только,  маленький  грязный   "страдалец"  припарковал  новый
"Кортииа"  к своему  сараю?  "  Торговцы проклинали захваченный  самолет,  с
которого  и начались все несчастья, вместе  с летчиком и его  матерью.  Жозе
отнесся ко всему  философски.  Когда бизнес  расцветал, никто  не  причитал,
потому и сейчас "держите свой чертов  рот на замке".  Не  считая такого рода
хлестких фраз, он говорил немного и был, как правило, неуловим.
     Когда  поставки  ганджи  в  Тренчтаун  стали  совсем  мизерными,  резко
усилилось  потребление  белого  рома.  А  вместе   с  этим   возрос  уровень
преступлений,  агрессивного  поведения и иррациональных  выходок,  поскольку
нервная  система  "страдальцев", годами  умиротворяемая  ган-джой,  внезапно
получила шоковую подпитку в виде рома.
     Вся  травяная  экономика,  включавшая  в себя  крестьян-производителей,
заготовщиков,  резчиков,  распространителей,  а  также шустрых  посредников,
влезавших  в  трещины  торговой  сети  и  кое-как  перебивавшихся там,  была
разрушена. Официально безработный паренек стал реально безработным, лишенный
каких-либо источников дохода. Пошли  кражи со взломом, обычным стал разбой с
использованием револьверов, ножей и мачете и даже  без  таковых,  на  чистом
отчаянии и  грубой силе. Пресса  и церковь  громко  сожалели  о возрастающей
порочности социальных низов, забывая упомянуть  о  неуклонном  росте случаев
избиения жен в сельской местности.
     Премьер-министр выступал с крутыми  речами, укрепляя свой престиж среди
избирателей  в  богатых  предместьях. То и  дело его  пронзительный,  слегка
истеричный голос можно было услышать по радио.
     - Я хочу, чтобы все и каждый знал, что под властью нового правительства
полиция  не  обещает  легкого  блаженства ни одному  грязному  криминалу.  -
Скрываясь за  высокими стенами,  запертыми  воротами,  зарешеченными окнами,
респектабельные  граждане согласно  кивали, издавая понимающие  звуки. Пресс
опустился.
     Рас  Петр  сделал  кое-какие  накопления  на  черный  день. Эльза  тоже
еженедельно кое-что откладывала  из  денег на домашние  расходы. У Айвана не
было наличных, но он продал наручные часы и немецкий транзисторный приемник.
Они бы справились с кризисом, если бы  Ман-Ая не постиг приступ такой силы и
продолжительности, какой раньше с ним не случался.
     Доктор покачал  головой.  Он  пробормотал  что-то  про анемию,  вялость
костей  и обезбоАйвание.  ПереАйвание крови  и таблетки. Кровь, лекарства  и
деньги. Тучи  мрака сгущались. Все, что было несущественным, было продано. В
такие времена,  настаивал Айван, пистолеты - вещь  первой необходимости, но,
если потребуется, он продаст и их. Рас Петр не  спорил. Они согласились, что
"хонда"  относится  к  предметам первой необходимости,  и Риган сжег  немало
сэкономленных денег на дальние поездки по  стране в  поисках  ганджи. Вскоре
закупочные  деньги  кончились.  Шляпки  Эльзы  стремительно исчезали.  Айван
вернулся с  небольшим количеством хорошей травы. Он так и не рассказал о  ее
происхождении, да никто его и не расспрашивал. Траву распределили по точкам,
и на этот раз Рас Петр и словом не обмолвился о цене, которую зарядил Айван.
Только когда они подсчитали выручку, им  пришло  в голову,  что часть  денег
принадлежит Жозе. Педро, как обычно, отсчитал его долю.
     -  Мы не знаем, где нам взять следующую партию, понимаешь, Педро. Мы не
можем платить Жозе за эту неделю.
     - Я даже доктору в среду не заплатил, - ответил Рас Петр.
     - Пусть Жозе берет свою долю из тех семисот тысяч долларов, которые они
оставили в Майами, ман. Не плати ему.
     - Во всяком случае, мы должны объяснить ему ситуацию, - сказал Педро.
     - Ничего не говори,  сэр. Из-за  таких,  как он, армия пожгла все поля.
Ничего не объясняй ему, к черту,
     - Нет, брат, мы должны ему  все объяснить. Возможно, не стоит  отдавать
ему  всю  долю, но нужно продемонстрировать, что  мы намерены ему заплатить,
хотя бы и не сразу.
     В  кафе "Одинокая звезда",  куда  они вошли,  на  этот  раз не было  ни
торговцев, ни женщин, которых привлекало сюда свободное  обращение торговцев
с деньгами. Жозе потягивал  пиво за  столиком в позе одинокого  величия,  со
своей ледяной непроницаемой маской.
     - Риган, Педро, одна любовь, братья!
     - Одно сердце! - сказал Рас Петр.
     - Одна судьба! - ответил Жозе. Риган кивнул. - Хайле,  ман. Рад видеть,
что вы меня  не забыли. Вы работали на этой неделе, и я вас не видел. Но вот
вижу вас - и мое сердце радуется.
     - Чо, - серьезно  сказал Педро. - Ты знаешь, что мы не мухлюем с тобой,
Жозе. Было такое хоть однажды?
     - Первый и  последний раз, - сказал Жозе  и улыбнулся, чтобы  показать,
что это шутка.
     - О чем ты... - начал было Айван, но Педро поспешил оборвать его.
     - Мой бвай болеет, очень плохо...
     - Жизнь тяжелая, - сказал Жозе, - но есть кое-что тяжелее ее.
     - Я  правда  не  могу заплатить  тебе все  за эту неделю. Ты должен нас
понять и дать нам отсрочку.
     - Если я пойму аас, мне придется понять и других, а тогда никто из моих
людей меня не поймет. Пятьдесят долларов - только это меня касается.
     - Я принес тебе все, что мог, Жозе, бвай у меня больной...
     Жозе  сделал  рукой  короткий  жест  отстранения,  как  бы   от   всего
открещиваясь.  Айван,  загоревшись  гневом,  стал  было говорить,  но  Педро
энергично покачал головой. Жозе равнодушно смотрел на Айвана:
     - Пойми, это не мои заботы. Мне  жалко твоего бвая - честно, но если ты
торгуешь, ты платишь. По-другому никак.
     - Жозе,  войди в мое положение, брат. Я не собираюсь тебя  обмануть,  я
пришел к тебе как брат.
     - Да не проси  его, к черту, -  сказал Айван. -  Ты не можешь заплатить
ему за эту неделю, вот и все. Не плати ему, ман,
     Жозе ласково засмеялся.
     - Погоди, Педро, -  разве  ты не  объяснял этому  маленькому бваю,  как
должны идти дела?
     Кажется, он что-то не понимает? Даппи морочат его.
     - Забудь это, Жозе, и войди в мое положение, - сказал Педро. - Я  прошу
тебя.
     -  Без жалких историй, ман. Меня они  не касаются. Я имею дело только с
пятьюдесятью долларами. - Жозе  сосредоточил взгляд на бутылке "Ред Страйп "
и протянул открытую ладонь.
     Педро долго смотрел на его ладонь.
     - Так... тебя касаются только деньги. И больше ничего - только деньги?
     - Только деньги, брат. - Он протянул  руку и  извлек  деньги из слабого
захвата Рас Петра. - Одна любовь, ман.
     Айван  стоял,  сжимая и разжимая кулаки,  и наблюдал  за тем,  как Жозе
пересчитывает деньги и кладет их в карман. Жозе был лично знаком с Ман-Аем и
знал,  что он болен. А  Педро - что  ему такое  известно, что заставляет его
идти на поводу? Почему он позволил Жозе взять деньги? Пошли они все...
     - Аи... Я не плачу тебе до следующей недели,  Жозе. Скажи своему боссу,
пусть возьмет мою долю из тех денег в Майами. Из-за них все поля сожгли.
     - Расскажи ему обо всем, Педро, - велел Жозе.
     - Не надо мне ничего рассказывать - я заплачу, когда смогу.
     - Когда  сможешь? Когда  выйдешь, ты  хочешь сказать?  Расскажи ему обо
всем, Педро.
     - Откуда я выйду? Откуда? - Сделав шаг в сторону Жозе, Айван  потянулся
к рубашке. - Иее, откуда это я выйду? Я не боюсь тебя, Жозе, ты это знаешь.
     - Знаю. Как тебе меня бояться? Риган же у нас - бэдмэн, Риган - ганмэн.
- Жозе улыбался так, словно что-то его сильно развеселило. - Но и я не боюсь
тебя, ты тоже это знаешь. Педро, ты хорошо поговори с этим бваем.
     ВЕРСИЯ ЖОЗЕ
     И  ведь  не  кто-нибудь, а я все сделал для этого бвая. С того  первого
дня,  когда эта бедная жопа в город приехал. Да, на сей раз паренек пролетел
мимо гнездышка. Видите, как все бывает. Где тонко, там и рвется. Если пойдет
слух, что Риган торгует и не платит, другие тоже пойдут по его пути. Но рано
или поздно  я  ожидал чего-то  подобного, так  что  все к лучшему. Возможно,
давно уже  пора было  показать ему, что бывает с теми, кто нарушает закон. А
ведь  он  и хотел  бы дать  Педро передышку. Но сначала один, а потом  - все
остальные. Маас  Рэй поставил все под  его личную ответственность, для этого
человека нет ничего  невозможного. Когда торговец делает большие  деньги, он
сам  рад  платить.   Какие  они  неблагодарные,  ман.   Чувство  собственной
брошенности и людской неблагодарности привело  его в ярость.  Чем  больше он
думал, тем больше закипал. Особенно на Рига-на. Этому парню он  всегда делал
только хорошее.  К тому  же в каком-то очень тонком смысле  ему нравится его
стиль. Но  бизнес есть  бизнес, и он знает, что хуже ужасного  Маас Рэя  нет
никого...
     - Маас  Рэй, видите ли, сэр, беда тут небольшая. Забавное время сейчас,
знаете, в торговле все как на ниточке... Один тут есть торговец,
     сэр - да, сэр, тот, что работает с Рас  Петром... Его  зовут  Риган. Но
это не моя промашка, сэр... Что я от вас  хочу? Понимаете ли,  это нахальный
бвай и  рот у него большой-пребольшой, - если он уйдет  с этим, все обо всем
узнают.,. Так точно, сэр. О'кей, сэр, так  и придется сделать.  - Жозе готов
был уже повесить трубку, но внезапный импульс остановил его. Он не собирался
этого говорить, но  у него сложилось впечатление, что Маас Рэй винит во всем
случившемся его. Он не хотел дальнейших порицаний.
     - Подождите, сэр, еще  одно. - Жозе замолчал, но было уже поздно. - Вот
что, сэр,  возможно, это и неправда, но вы должны знать  - говорят, что этот
бвай - ганмэн. Хорошо,  сэр.  - Еще не  повесив  трубку,  он  уже  пожалел о
сказанном. Но  сожаления никому еще не помогали.  Теперь пусть  Риган  сам о
себе заботится.  "Если козочка не знает, как устроена ее дырка в заднице, ей
не стоит есть столько гороха", в конце концов...
     ВЕРСИЯ РИГАНА
     Айван вбежал в комнату, где Рас  Петр и  Эльза  несли  свою  бдительную
вахту над Ман-Аем. Хотя он и старался приглушить голос, всем стало ясно, что
он очень возбужден.
     - Я привезу траву, Педро. Очень хорошую траву.
     - Сколько бензина мы сожгли  из-за  напрасных слухов, Джа? У  того есть
трава, у этого есть трава... А как  до дела, то ни травы, ничего. - В голосе
Рас Петра звучала апатия.
     - Но надо хотя бы проверить. Как Ман-Ай?
     - Не лучше и не хуже - как обычно.
     -  Мы должны  заработать немного денег... Я  поеду проверить,  есть  ли
трава.
     - Чем  ты заплатишь за нес,  Айван, даже если - а я в это не верю - она
где-то есть?
     - Говорят, у Бхуа она есть. Он поверит нам и подождет, - сказал  Айзан.
- А если нет...
     - А если  нет,  что тогда? - спросил Рас Петр, впервые за все это время
поднимая голову.
     - Тогда... тогда мне придется его уговорить, - сказал Айван и вздохнул.
     - Так вот до чего мы дошли? Джа свидетель, Айван,  Бхуа - мой приятель.
Мы не имеем права этим заниматься.
     - Что ты  говоришь? - взорвался Айван. - Взгляни на  Ман-Ая. Мы обязаны
сделать для него все, что потребуется.
     - Но не этого брата, не этого. Мы ведь не звери! У нас есть разум, ман.
     - Ну, и что тогда?
     - Лучше, брат мой, продадим "хонду". Если кто и должен ехать за травой,
так это я, но мне не оставить Ман-Ая.
     - Я сам съезжу, в чем проблема?
     -  Айван  - ты  не  заплатил  Жозе за  прошлую  неделю... Ты  разве  не
понимаешь, как ты рискуешь? Лучше продадим "хонду", не езди, ман.
     Эльза, которая молча все слушала, наблюдая за их лицами, сказала:
     -  Если есть хотя бы один шанс, хотя бы один...  - Она  закусила губу и
уставилась  в пол.  -  Педро, Айван  прав, если есть хотя  бы один  шанс, мы
должны попробовать.
     Педро посмотрел на мальчика и промолчал.
     - Ладно,  просто  поговори с Бхуа, Айван. Только поговори со  стариком,
оставь пистолеты и просто  поговори с ним, ты понял меня?  Когда он узнает о
нашем положении, он нас поймет.
     - Но  я  не  знаю, где Жозе  поджидает меня? Ты с  ума сошел - оставить
пистолеты? Я только поговорю со стариком, хорошо?
     Вставленный  умопомрачительной ганджой, которую они покурили со старцем
Бхуа, ликуто-щий от сознания успеха, Риган с револьвером за поясом мчался по
Спаниш-Таун-роуд.  Старец  Бхуа,  которого  торговцы  называли  Кули  Раста,
кое-что ему показал. Пристыдил  его как  следует, хотя траву  "выбивать"  из
него не  пришлось.  Услышав  про  болезнь мальчика, старик  сел на корточки,
закурил глиняную  трубку и  не проронил ни  слова, внимательно изучая Айвана
своими  потускневшими  от катаракт  сероватыми глазами.  Прямые седые волосы
обрамляли его лицо и смешивались с жидкой бородкой.
     - Айеее,  - горестно стенал он  высоким ворчливым голосом. - Я чувствую
Рас Петра сердцем своим.  - Он  выпустил  дым. Айван  заерзал. - Расслабься,
молодой бвай. Что ты такой... нервный со старым Бхуа?
     - Я тороплюсь, - объяснил Риган. - Вы можете нам помочь?
     - А если я скажу "нет"? Что тогда? Ты выпалишь мне в живот? Пристрелишь
старого Бхуа, как голубка?
     Надтреснутый  голос словно вопрошал Ригана, знает  ли  он, какое сейчас
время стоит на дворе.
     - Что вы сказали? - спросил Айван.
     - Я  давно  уже  заметил,  что  ты прячешь  там под  рубашкой,  молодой
человек. Но одно только я  хочу  знать - тебя Педро послал или нет? Если  он
послал, знал ли он, что ты придешь  такой вот? Я не верю в  это,  понимаешь.
Педро никогда такого не делал. Другие торговцы да, делали. Но только  не Рас
Петр, он не пес. Он не бычье. Он - сознательный молодой человек.
     - Это правда, - сказал Риган.
     - Мой мальчик, знай кое-что.. Кули-ман не боится смерти, он уже старик.
Что  ему  смерть? Но я дам тебе столько ганджи, сколько у  меня есть.  Скажи
Педро, пусть в следующий раз  сам приедет,  я  буду  жечь кали маленькому на
выздоровление. Скажи ему, Кули Раста шлет любовь.
     Он поднялся, слегка  неустойчивый на тонких ногах, и вышел, неся в себе
хрупкое величие, которое пристыдило Ригана.
     -  Маас Бхуа, Маас Бхуа. -  Старик обернулся. -  Не  думайте  так, сэр,
дитятя  больной и очень плох, а времена  сейчас отчаянные. Но  я не принес к
вам в дом насилия, сэр, я не мог так сделать.
     Старик кивнул  и сделал рукой то ли жест принятия,  то ли отстранения -
Айван точно  не понял.  В любом случае  теперь  у него за спиной  был полный
мешок  сочной  смолистой ганджи. Старик  просто сказал:  "Скажи Педро, пусть
заплатит, когда сможет". По нынешним ценам они сумеют купить Ман-Аю все, что
нужно, и еще останется кое-что про запас.  Это была не просто помощь, старец
спас  их  жизни.  Он  гадал,  какие нити связывают  Рас Петра  и полуслепого
старого индуса, который видит  все так  ясно  и который  напомнил ему о  том
человеке...
     Он мчался как угорелый и совершенно забыл об ограничении скорости. Что,
если бы  его  остановил какой-нибудь болван Вавилон и  он попался  бы  из-за
такой ерунды? Он поискал  взглядом  постоянного Вавилона  под деревом манго,
что обычно  сидел  на  большом черном  мотоцикле. Но  там его  не оказалось.
Вскоре Айван увидел, что он вместе с мотоциклом прячется в кустах.
     Он, как обычно, помахал ему и,  все еще  размахивая рукой, заметил, что
Вавилон  берет уоки-токи  и заводит  мотоцикл. Чем-то  он  не  был похож  на
обычного  полицейского. В  зеркало заднего вида  он увидел, как  полицейский
вырулил на  шоссе  и помчался за ним. Водитель в  шлеме и  защитных очках на
большом  черном  полицейском  мотоцикле  был  зловещим  знаком,  и этот знак
приближался. Когда Айван услышал вой сирены, его обуял страх. Он погнал свою
маленькую  "хонду",  но  силы  были неравные.  Черная колесница стремительно
приближалась.  Айван  глянул  через  плечо  и увидел,  что  рука Вавилона  в
перчатке держит пистолет. Страх оставил его, и следующие несколько секунд он
помнил  как  нельзя  более ясно. Не торопясь, он полез под рубашку и, прижав
револьвер к животу,  чтобы  спрятать его  от  Вавилона,  взвел  курок. Когда
мотоцикл поравнялся  с  ним, он сделал неторопливый плавный  полуоборот, как
Рэндольф Скотт,  и выстрелил. Револьвер дернулся  в его  руке.  Выстрел  был
громким и эхом вернулся с равнины. Это  вернуло Айвана к реальности. Тяжелый
черный  мотоцикл врезался  в тротуар  и проскрежетал металлом  по  асфальту,
отбрасывая искры. Полицейского словно сорвало с седла. Казалось, на какое-то
время  он  повис  над  дорогой, но  потом с  глухим  стуком упал на  горячий
асфальт.  Мотоцикл  с  ревущей  сиреной закружило и поволокло  бок  о  бок с
"хондой", словно умирающее животное, но в конце концов снесло в канаву.
     С Айвана градом стекал пот. Тошнота  заклокотала в горле, наполнив  его
горечью.  Айвана  вырвало  прямо  на  ветер,   так   что  серебристые  струи
просверкали на  солнце.  Риган не  терял управления "хондой",  но чувствовал
себя очень слабым.  На первом же повороте он свернул с шоссе и  взял курс на
окраинные низкие холмы. У  него возник  план, как проехать  обратно в город.
Как  разведчик,  внезапно оказавшийся в стане  врага, он  понял,  что должен
вернуться домой окольными  путями и  сбросить  траву,  которая  означает для
Ман-Ая жизнь. После чего  немедленно  ускользнуть. Этот образ льстил ему. Он
увидел себя как крутого, хладнокровного и хитроумного десперадо, водящего за
нос вооруженные поисковые  отряды. Доехать до  дома - это первое,  что нужно
сделать, прежде чем весь Вавилон поднимется на ноги и начнется поиск.
     Когда он  подъехал, Рас  Петр и Эльза сидели на  ступеньках крыльца.  В
знак триумфа он поднял кулак над головой.
     -  Я все провернул,  - крикнул он,  поднимая мешок  высоко  вверх,  как
призовой выигрыш,
     - Тесс, - сказала Эльза. - Мальчик спит.
     -  Вот  трава,  она нам поможет. Это  все,  что  было у Бхуа.  -  Педро
напряженно вглядывал ся в его горящее лицо.
     - Айван, я надеюсь...
     - Ничего такого... Бхуа шлет  траву тебе. - Айван прошмыгнул мимо них в
спальню и принялся рыться под кроватью.
     - Что случилось, Айван? Почему ты врываешься в дом как сумасшедший?
     - Где эти чертовы патроны, а?
     -  Что  случилось?  -  вскрикнула  Эльза.  -   Господи  Иисусе,  что-то
случилось, я знаю.
     -  Нет  времени рассказывать -  надо  идти  искать Жозе.  Слушай сводку
новостей, ты еще обо мне услышишь, ман. - Он поспешил к двери.
     Педро остановил его:
     - Что ты сделал, Айван? - Его глаза потускнели.
     -  Чо,  все в порядке... В  новостях узнаешь.  Если  у  тебя все  будет
хорошо, найди  меня. Сходишь завтра на ранчо - спросишь Богарта.  А  если не
найдешь, я сам объявлюсь. Одна любовь, ман.
     У дверей он обернулся, улыбнулся всем  и  бодро отсалютовал. После чего
ушел.
     Да, он разыгрывал эту сцену как  Звездный  Мальчик...  Человек в бегах.
Когда о  нем сообщат  по  радио,  Педро и  Эльза узнают, какой он крутой. Он
чувствовал  себя неуязвимым и  был готов  к любому сражению.  Вместе с тем в
душе  его  царил покой,  а  в  теле кипела  жизнь.  Сердце  его  стучало, он
чувствовал, как  оно  гонит кровь  к  голове. Прежде всего надо найти  Жозе.
Наверняка его  сдал  Жозе. Иначе  почему же  этот Вавилон бросился за ним  с
пистолетом  наизготовку? Если это  так, они сразу поймут, что это он. Отыщут
его имя и адрес.  Короткий  приступ страха сотряс все его существо. Его имя,
адрес и  приметы будут  передавать по радио.  Хей,  ну  и  что?  Пускай себе
передают. Пусть все знают, кто завалил этого Вавилона. Травля пойдет, ну и к
чертям ее... Пока Жозе ничего не докажет,  он будет  все отрицать. И полиция
пусть ищет  неизвестного ганмэна, а  если у Вавилона уже есть его имя -  два
раза тебя все равно не повесят. Черт, Жозе ведь, получается, информатор? Что
за мир такой?  Но пусть сначала пожнет свои плоды... Ему хорошенько придется
со мной поговорить...
     В  кафе он  ожидал  увидеть торговцев,  обсуждающих  перестрелку,  и  с
огорчением  обнаружил, что там  почти  никого  нет, за  исключением компании
женщин, которые сидели за столиком, пили коктель и болтали.
     - Кто-нибудь видел Жозе?
     - Нет, - сказала одна из них.
     - А в задней комнате его нет?
     - Не знаю, - она пожала плечами. - Сходи и посмотри. Я туда не ходила.
     Женщина едва оторвалась от своего разговора. Ее ответы были небрежными.
Она определенно не знает, с  кем  так  беспечно разговаривает.  Риган прошел
мимо  и, держа  руку на револьвере,  заглянул  в заднюю комнату. Пусто, черт
возьми.  Почувствовав себя в  чем-то обманутым, он сел и задумался. Он знал,
что  долго  здесь оставаться нельзя.  Странно, что нет никого  из торговцев,
только компания женщин. Где же, к черту, Жозе? Может быть, Вавилон следит за
этим местом - и за ними всеми. Где Даффус, Ночной Ковбой, и Сидни, и Баллах,
и  Тренер?  Нет,  здесь  оставаться  нельзя.  Но  куда идти?  Какой  сделать
следующий  шаг?  Ладно, Вавилон  так быстро  не  очухается,  всего  два часа
прошло, как он завалил копа...
     Я скажу: меч их Внидет в сердца их, Всех и вся.
     Песня  буквально  ворвалась  в  помещение.  Ритм  и  собственный  голос
немедленно его  подхватили. Усталость  и депрессия, пришедшая  после  такого
выброса  энергии, куда-то  исчезли.  Он двинулся к  выходу.  Музыка  ему  не
померещилась - одна из женщин поставила пластинку на проигрыватель.
     Женщина стояла на  одном месте, опустив голову, закрыв глаза, и ее тело
раскачивалось под бурлескный фанковый бит со сладкой, отдаленно знакомой ему
грацией.  Судя  по выражению  ее  лица,  она  отъехала далеко-далеко.  Айван
остановился взглянуть на нее и вскоре обнаружил, что движется вместе с ней в
совершенной эротической гармонии. Острый настойчивый прилив страсти, который
невозможно отринуть, объял его плоть. Он наблюдал, как она всем телом входит
в вязкий-вязкий ритм, и знал уже, что эта женщина - его,  был уверен в этом.
Айван надеялся, что  она его заметила. Сила и  уверенность  переполнили его,
когда он в ритме танца направился к ней. Он чуть подпрыгивал в ритме музыки,
совершая грациозные медленные движения, как  это бывает в замедленных кадрах
фильмов.
     - Тебе нравится эта песня, дочка?
     - Да. - пробормотала она, не открывая глаз. - И певец тоже.
     - Ты знаешь его?
     - А кто ж его не знает?
     - Я не знаю, - улыбнулся он. - А кто он такой?
     Женщина пристально посмотрела ему в глаза и мечтательно улыбнулась:
     -  Бедный маленький  мальчик,  который думает,  какой  он  приятный.  -
Розовым кончиком языка она облизнула верхнюю губу.
     Айван громко рассмеялся. Ему понравился ее стиль.
     - А что, если он и правда такой? - протянул он. - Приятный?
     - Такой, как ты? - спросила она.
     - Кто знает? - сказал он.
     Она кивнула в  знак согласия и вошла  в  каскад  пируэтов,  каждый  раз
попадая в ритм. Когда она оказывалась с ним лицом к лицу, она произносила по
одному слову:
     - Его... зовут... Риган.
     -  Вот как? В таком случае я  отлично его  знаю, - сказал Айван, словно
выражая нечаянное удивление.
     - Говорят, что он алиас, очень плохой.
     - Правда?
     Теперь настал ее черед удивляться.
     - Я слышала, что он очень хорош, Я бы хотела узнать его.
     - Почему?
     - Потому что я тоже хороша.
     - Это видно.
     - Ты так думаешь? - Она застенчиво улыбнулась.
     - Я так думаю, да.
     - Хорошо тогда?..
     - Поедем со мной, дочка.
     -  Но  здесь приятно, давай  останемся.  - Она  изогнулась под музыку и
надула губки.
     - Ты можешь  поехать  -  а  я  не могу остаться.  -  Айван повернулся к
выходу.
     - Хорошо тогда, - быстро сказала она и пошла за ним.
     Он знал, что так оно и будет.
     Они уселись на "хонду", ее руки обняли его за талию, и он почувствовал,
как  ее ладонь мягко скользнула по рукоятке  револьвера. Она не подала виду,
но он почувствовал, как ее рука прильнула к нему, пока сама она устраивалась
у него за спиной.
     - Куда едем? - крикнул он через плечо.
     - Мы не можем ехать ко мне, - прошептала она ему на ухо.
     - Почему? - Его немедленно охватили подозрения. Он уже свыкся с мыслью,
что сейчас лучшее место для него - кровать незнакомой женщины.
     - У  меня  есть  мужчина, мой  друг. Вряд ли ему понравится то,  чем мы
будем с тобой заниматься.
     Айван чувствовал, как ее теплые влажные губы двигаются возле его уха.
     - Так куда тогда? Ко мне мы тоже не можем. Казалось, она какое-то время
соображала.
     - У тебя есть деньги, милый?
     - Всегда со мной, бэби.
     - Тогда поедем в гостиницу -  очень милая пустая  гостиница, где я могу
покричать, если захочу.
     - Так ты - крикунья?
     - Когда мне очень приятно, да.
     - Покричать? Ты еще так не кричала!
     - Так вот  ты какой,  Риган? -  поддразнила она.  - Быстрый  на  слово,
тяжелый на подъем.
     - Да, тяжелый на подъем,  - пошутил Риган. - Потрогай его, бэби.  -  Он
запустил ее руку себе между ног.
     Иисус Христос,  - выдохнула она с глубоким  уважением.  - Откуда у тебя
такой?  Ты же сам карапуз! Наверное, у  кого-то взял напрокат!  - Она крепко
его ухватила и исполнила вопиющий каскад сексуальных предложений, обещаний и
призывов.
     - Имя ему  - Его Высочество Джон Завоеватель, - сказал Айван. - Тебе он
нравится?
     - Мой милый, - простонала она. - Наконец-то я тебя нашла.
     Неплохая гостиница, подумал он.  Она  сама договорилась о  комнате,  он
решил, что так  будет безопаснее. Такого острого желания  он не ощущал с тех
времен, когда  был совсем юным.  В  этой  женщине, так  сладко прильнувшей к
нему,  с  ее  неутомимым  язычком и изобретательным мышлением,  было  что-то
призывное,   что  раздразнило   его,   обещая  все   мыслимые  и  немыслимые
удовольствия. Он узнал  что-то очень  знакомое, естественное, и вместе с тем
понял, что его  долгие поиски  наконец-то  увенчались  успехом.  Это чувство
сообщило  ему прилив экзальтации и какую-то дерзкую  и безрассудную радость.
Ничто, он  чувствовал,  не может ему  сейчас повредить, даже коснуться  его.
Перед  ним  пронесся  образ  полицейского,  отброшенного  назад,  словно  он
наскочил на натянутый  трос. На этот раз образ был стерилен, удален от него,
очищен от  страха,  вины  и  отвратительного  чувства разрушения  -  чистый,
абстрактный образ силы и движения, прямо как на экране. Ему очень захотелось
ей об этом рассказать.
     Все это время она не переставала говорить,  называя его "мой  сладкий".
Но даже  объятый желанием,  он  заметил  в  ее бьющей  через  край призывной
вульгарности что-то отработанное. Он и раньше знал шлюх. Но если она такая и
есть, все  равно  она вела  себя так,  словно  потеряла  над собой контроль.
Повиснув на его триумфально восставшем  Его Высочестве, она предлагала себя,
доходя   до  грациозного  исступления,   и  ее   возбуждение   отвечало  его
собственному. Без сомнения, это была та самая девушка  в красном, которую он
запомнил в свою первую ночь в  городе. "Если ты живешь долго, с  тобой может
случиться все что угодно", -  любила говорить мисс Аманда. Сейчас он мог это
проверить.
     - Как тебя зовут? - спросил он.
     - Долорес, - шепнула она. - Долорес... Тебе нравится?
     - А ты знаешь парня  по имени  Нидл?  - спросил  он  и тут же  об  этом
пожалел. - Неважно - это все ерунда.
     - Но... я хорошо его знала, - ответила она. - Теперь он уже мертвый.
     Как тот  Вавилон,  подумал  Риган. Не день, а целая пропасть. И как все
сходится!   Это   летящее  чувство   глубокой  благости   и  силы,  ощущение
свершающейся  судьбы,  чувство  неуязвимости...  словно  впервые в  жизни он
наконец  стал самим собой... И какое это все плохое, какой плохой я... Затем
он кое-что вспомнил. Он так привык  к легким временам и полным карманам, что
совсем забыл, что денег у него с собой почти не было.
     - Черт! У меня деньги почти все кончились, понимаешь!
     Он подождал, как она отреагирует. Для таких женщин  мужчина без денег -
это  уже  не  мужчина.  Причмокнув  губами  и  засмеявшись  с  издевкой, она
презрительно ответила:
     - Чо, ты думаешь меня это волнует? Я знаю, куда мы пойдем, мой сладкий.
     Все сомнения оставили его, и он понял, что этот день - его день.
     Трудно  было  сказать,  кто  больше  стонал  - женщина или  пружины  на
кровати.  Когда  первый  прилив  желания  иссяк,  Айван  почувствовал   себя
неудовлетворенным.  Что-то было  неправильно.  Долорес  лежала  рядом с ним,
содрогаясь всем телом после испытанного оргазма и издавая легкие всхлипы.
     - Слушай,  давай перейдем,  - прошептал он и  почувствовал, как она вся
напряглась.
     - Что ты хочешь сказать? Куда? - она смотрела на него почти в страхе.
     Айван рассмеялся, поспешив ее ободрить.
     - Неважно куда. У нас же  еще ничего не было.  Просто пойдем в соседнюю
комнату. Эта кровать слишком громко скрипит.
     - Как мы это сделаем? Ты с ума сошел?
     - Да весь этаж пустой, пойдем.
     Она заспорила, но он настаивал. С большой неохотой, все еще препираясь,
она пошла следом за ним. Кровать там оказалась еще хуже.
     - Видишь - я тебе говорила. Пошли обратно, - стала упрашивать она.
     - Ни за что, - сказал он и швырнул матрасы на пол. - А сейчас, - сказал
он, улыбаясь, - ты от меня никуда не денешься. Придется тебе сдаться.
     Она была в ярости, что-то  бормотала и упиралась, изо всех сил стараясь
вырваться. Они упали на пол и сцепились, снова и снова заключая друг друга в
объятия. Были в этом моменты безмерной сладости,  но в целом все  напоминало
первобытную  войну,  бездумную,  бессловесную, утробную.  Сверкая  от  пота,
усталый, распаленный, но так и не насытившийся, Риган приподнялся над ней на
руках, упираясь локтями в пол и улыбаясь. Ее глаза блестели, губы поджались,
как у кошки, обнажив сияющие белизной  зубы, а ноздри раздувались при каждом
выдохе.
     - Подожди, скажи мне кое-что.
     - Ммм?
     - Ты знаешь Жозе?
     - Какого Жозе?
     - Я тебя в кафе про  него спрашивал.  Того Жозе, который  мне  на хвост
Вавилона посадил, а я его выстрелом с мотоцикла сбросил. Того самого.
     Он  пристально  изучал  ее  лицо.  Глаза   у  нее  прояснились,  и  она
сфокусировала  взгляд  на  нем.  Затем быстро  закрыла  глаза.  Она  глубоко
простонала, подняла ноги, обвила его ими и потянула к себе.
     - О Боже, а-ты-оказывается-бэдмэн,  - выдохнула  она. Она  одновременно
испугалась и очень возбудилась, когда услышала то, что он сказал.
     Он почувствовал, как внизу у него снова восстает сила.
     - Да, - проворчал он, - я теперь бэдмэн- бэдмэн.
     - О! - сказала она, - бэдмэн... бэдмэн.., бэдмэн,  - И затем: -  Так ты
можешь убить меня? Расслабься, все хорошо. О-о!
     Они  лежали  утомленные.  Риган чувствовал, что они стали  одним телом.
Руки его покоились на тех выступах матраса, под которые  он сунул два  своих
револьвера. Слышно было только их размеренное дыхание. Потом он услышал, как
где-то  снаружи заскрипел  пол.  Быстрые движения. Он  скатился  с  женщины,
выхватил револьверы и приставил  палец к губам. Наступила  тишина. Долорес с
круглыми  глазами  лежала на матрасе, дрожа  всем телом.  Дверь,  ведущая  в
коридор,  была распахнута.  Револьверные  выстрелы  оглушительно ворвались в
замкнутое пространство.
     Голый, с блестящим, как у новорожденного,  телом, со вставшим членом  в
женской смазке, источая все запахи плоти, с револьвером в каждой руке, Риган
выскочил за дверь - и вошел в легенду.
     Трое стоявших у  двери  рухнули  после первого же шквала выстрелов,  их
беспорядочная  пальба  только усилила  общее  смятение. Риган  не  думал, не
чувствовал, не видел. Он прыгнул через  перила на первый этаж, приземлившись
за спиной своих  преследователей. Его  револьверы стреляли. В шуме, криках и
смятении невозможно было ничего разобрать. Он выскочил через заднюю дверь.
     В  ушах  у него звенело,  яркие желтые вспышки  танцевали на  сетчатке,
запах пороха и женщины стоял в ноздрях. Айван выбежал в ночь, ныряя в каждую
темную аллею, встречавшуюся на пути. Потом перелез через  железную ограду и,
припав к земле, забрался под автомобиль. Только бы собаки чертовой  не было,
подумал он. Что же  со  мной  случилось? Перед  глазами  проплывали какие-то
картинки. Никогда еще это не было так похоже на сон. Все еще нереальнее, чем
в   фильмах,   которые   он   смотрел.   Вой   сирен   в   отдалении  усилил
кинематографический эффект. Весь Вавилон собрался. Звуки стрельбы в его ушах
зазвучали громче. Он увидел, как в пустую комнату врываются трое полицейских
и  их  словно сметает  какой-то ураган.  Потом  полное светопреставление. Он
пытался вспомнить какие-то детали, но не смог. Шум  и пальба. Он помнил, что
сам  палил во все  стороны,  стрелял  так быстро,  как только  можно.  Но не
помнил, какие слова при этом говорил, и говорил ли вообще.
     Айван стал осознавать  свое тело, липкий пот, высыхающий  на прохладном
ночном  воздухе,  гравий, врезающийся в  его  подошвы,  удушливую  пыль.  На
плечевом мускуле он увидел  аккуратную дырочку, из  которой  сочилась густая
струйка  крови.  Боли он  не  чувствовал, и  казалось, что рука  его силы не
утратила. "Черт возьми, как это так: я ранен, а боли не чувствую? Но слушай,
что там...  Вавилон озверел от  ярости,  но сегодня у  них  настоящий  шок -
сколько  я  их  положил,  сэр?  "  Впервые  он начал  осознавать  чудовищную
нереальность случившегося.  Это же  история, к  чертям.  Подожди,  когда вся
братия услышит обо всем. Он стал гадать - а продают ли еще те музыканты свои
песни за полпенни? Какую бы они написали песню для Девятого Дня!
     Чувство силы  и неуязвимости снова переполнило его. Звездный Мальчик не
умирает.  Звездный Мальчик не может умереть. Педро, Маас Натти, вы разве  не
видите!  Смотри,  Рас  Мученик!  Вавилон получил  свое.  Кесарю кесарево! Но
мне-то куда идти? Голый, он прятался под  автомобилем где-то на заднем дворе
в  Западном  Кингстоне.  Если утро  застанет  его здесь,  ему  конец.  Айван
прислушался к истошному  вою сирен и  понял, что ничто еще не потеряно. Если
где-то  здесь  есть  люди, они  сбежались  на  звук  сирен.  В переулке, что
начинался  за  изгородью,  звуки не  были слышны. Он вылез  из-под машины  и
осмотрелся. Переулок был пустым и  темным. Айван  перебрался через  ограду и
пошел  по  переулку.  Ничто  ему  теперь  не страшно, ничто его  не заденет.
Совершенно голый,  весь  покрытый потом вперемешку  с пылью,  с разряженными
револьверами в обеих руках, он неторопливой и горделивой походкой направился
к канавам Тренчтауна.
     Те воруют, те палят, те стонут - в городке лачуг.
     "Я  никому не смогу рассказать  об этом, мне  все равно  не поверят". -
Пьяница,  уставившись  в  темноту,  заморгал своими красными глазами. Кто-то
двигался  по  переулку.  Пьяница видел, как  этот  кто-то быстро прошел  под
дальним фонарем и исчез во тьме. Возможно, даппи или ганмэн, но я никогда не
слышал, чтобы даппи носили с собой  револьверы. Его помраченная ромом голова
отказывалась принимать то, что сообщали глаза.  Да, взгляд у него мутный, но
он все равно видит, что кто-то идет  по темной аллее. Расплывчатые очертания
приобрели более  отчетливую форму, когда этот кто-то приблизился к фонарному
столбу и к нему прислонился. Пьяница в смятении и страхе потряс головой.
     Кто-то  бесшумно возник из темноты. Серый силуэт выглядел  как человек,
неестественно  высокий  и  совершенно  голый,   отбрасывающий   перед  собой
гигантскую  тень. Наконец он  полностью вышел на свет: серый спереди, черный
сзади, в  каждой  руке  по револьверу.  Он  прошел  мимо  него,  двигаясь  с
молчаливостью привидения  и неуместной  торжественностью.  Повернув пылающие
огнем  глаза к  пьянице, он сказал  загробным  голосом: "Скажи миру,  что ты
видел меня".
     Нетвердые ноги уносили пьяницу прочь. Да, подумал он, надо бросать пить
этот проклятый ром, пока еще жив.  Наверняка это сигнал. Этого  даппи послал
мой дедушка, чтобы я поостерегся. Надо бросать  пить. Безмерно горькая мысль
для человека, который обожал бутылку.
     "Голый даппи с двумя револьверами, а? Спаси меня Боже Иисусе. Ни глотка
больше. Завязываю. Даже пробки от бутылки не понюхаю, никогда, сэр".
     - Бомбаклаат! - сказал Богарт, заливая открытую рану крепким  ромом.  -
Так ты четырех Вавилонов положил? Не могу поверить.
     - То ли пять, то ли шесть, - протянул Риган. - Не помню точно.
     Молодые  члены  банды, собравшиеся  вокруг  сарая  под названием  ранчо
Солт-Лэйк-Сити, выражали свое неподдельное удивление и восхищение. Никому из
четырех  парней,  которым   посчастливилось  там  оказаться,  когда  явился,
выбравшись  из  канавы,  Айван,  этого  никогда  не  забыть.   Острая  боль,
причиненная  крепким  ромом, ничуть не  уняла его эйфории.  Он уже  разыграл
драматичную  сцену  перестрелки   в  лицах.  Пока  рассказывал,  подробности
приходили с фотографической резкостью и ясностью вспоминаемого фильма.
     - Скоро заживет, - сказал Богарт, осматривая плечо. - Все не так плохо.
Иисусе! Четыре Вавилона!
     Айван что-то писал на клочке бумаги.
     - Бвай, как тебя зовут?
     - Алан Лэдд, сэр. - Алан Лэдд был горд тем, что выбор пал на него.
     - Возьми  это и отнеси редактору, но не  позволяй ему задавать вопросы.
Ты понял?
     Мальчик энергично закивал.
     - Просто брось и беги, - посоветовал кто-то.
     - По виду ты  светлый  парень,  беги к нему, - сказал Риган и прочел  с
листа:
     На моей пластинке записана история преступления. Риган
     - Да, сэр, Миста Риган, - сказал Алан Лэдд и стал собираться.
     - Посмотри эту одежду, - сказал Богарт. - И ковбойку можешь взять.
     - Ты знаешь Ночного Ковбоя? Найди  его, ман. Скажи, что  мне нужны  еще
патроны. Все, что у него есть. Сюда, на ранчо, и принеси. Я сюда вернусь...
     - Все будет, ман... Но четыре Вавилона - вот пластинка-то.
     - Хоть столько, - ответил Риган.
     - Иисусе.
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Она знала,  что,  как и все остальные в доме, не уснет в  эту ночь. Она
убавила как можно тише ящик-громкоговоритель, чтобы маленький  не услышал из
сводки  новостей что-то, что  могло бы его расстроить. Она была уверена, что
полиция уехала, но каждый звук, доносящийся снаружи, заставлял ее вставать и
прислушиваться. Все ночные звуки казались враждебными.
     -  О Иисусе, - пробормотала Эльза, встала и перешла в другую комнату. -
Иди ко  мне, любовь моя, - сказала  она, открывая объятия.  -  Я  знаю, тебе
никак не заснуть.
     Ман-Ай  смотрел на нее печально.  Он не плакал, но слезы наворачивались
ему на глаза. Его личико  казалось лицом  старика, когда  он полез к ней  на
руки.
     - Что случилось мисс Эльза? Где дядя Айван и мой папа?
     - Тише, - сказала она, - твой папа скоро придет. Тише. Давай спать.
     - Почему весь Вавилон ищет дядю Айвана?
     - Не знаю, правда не знаю, Ман-Ай. - Она принялась его укачивать.
     - Как  мне заснуть, мэм? Что-то случилось. Я знаю, что дядя Айван попал
в беду.
     - Тише, мальчик, ничего  страшного. В  какую-такую  беду? Не  тревожься
понапрасну.  Давай  спать!  - Эльза  крепко  прижала  его  к  себе  и  стала
укачивать. Она почувствовала,  как напряжение оставляет его тело, и увидела,
что он закрывает глаза.
     - Но  я рад,  - пробормотал он  сонно, -  все равно я  рад,  что он  их
пострелял.
     - Не говори так, Ман-Ай, - сказала она и посмотрела в его детское лицо.
Бедняжка, остался без мамы. Почему он всегда такой печальный? Она убрала его
дредлоки со лба и увидела, что в сонных глазах мальчика таится свирепость.
     - Рад я, - шептал он во гневе, - очень рад. Ман-Ай и  сам не знает, что
говорит, подумала
     Эльза,  как  он  может   что-то  понимать?  Она  увидела,  как  мальчик
забывается  на  ее  руках  тревожным  сном,  и  ей  стало уютнее,  когда  он
расслабился и она услышала его тихое дыхание.
     Эльза, должно  быть,  задремала, потому  что, когда она очнулась, перед
ней стоял Айван.
     - Айван, вся полиция...
     - Айван мертв, - сказал он, улыбаясь. - Настало время Ригана.
     - Полиция ищет тебя. Педро пошел тебя предупредить.
     -  Полиция  здесь  была?  Когда?  -  Он  заинтересовался,  но  вряд  ли
забеспокоился.  Скорее  наоборот, на  его  лице проступило  почти  радостное
оживление.
     - Сразу, как  ты ушел.  Говорят, ты застрелил полицейского  - правда? -
Глядя на его лицо, она почувствовала боль безнадежности.
     - Думаешь,  одного  запалил?  -  Его  глаза  загорелись.  -  Четверых я
грохнул.
     - Айван, не говори так... Бог простит тебя. Бог простит тебя, Айван.
     -  Риган, - ответил  он. - Айван мертв. Почувствуй  разницу... Скоро ты
услышишь, как обо мне заговорят.
     - Что с твоим плечом? Где ты собираешься прятаться?
     - Прятаться? Кто прячется? Я не прячусь, Эльза.
     - Но вся полиция ищет тебя -  все  до одного! Он оторвался от поисков в
своем ящике.
     - Теперь-то ты веришь?
     - Чему?
     - Тому, что я стану известным? Слушай радио, ман, ты все услышишь.
     Эльза  посмотрела на него  внезапно потемневшими глазами. Она  пыталась
справиться с приступом истерики.
     - Ты с ума сошел! Айван, ты не в своем уме!
     - Почему это не в своем уме? Нет, я не сумасшедший,  я просто злой. Что
мне  еще делать? Чтобы  они опять раздирали  мне  спину и  вышвыривали меня?
Никогда. Не пройдет у них. К чертям! Меч их да внидет в сердца их - Рррриган
на них пошел! Ураган на них пошел, блаадклаат!
     Она глянула в его дикие, сверкающие глаза и поняла, что он сошел с ума.
     - А где "хонда"?
     - "Хонда"? Наверное, Вавилон забрал.
     - А что с нами всеми станет? Как Педро будет торговать?
     - Смотри - я ушел. Вавилон может вернуться. Скажи Педро,  что мне нужны
патроны. Скажи ему, чтобы нашел меня - он знает где.
     - Куда ты идешь?
     - Искать Жозе. С него все началось.
     - Что ты хочешь с ним сделать?
     - Чо, - сказал он с улыбкой, - об этом тыпрочтешь завтра. - И ушел.
     Она почувствовала, как  руки мальчика обвили ее,  и поняла, что на этот
раз ей нужен он.
     -  Не бойтесь, мисс  Эльза, Вавилон не схватит дядю Айвана, - прошептал
он.
     - Сейчас его зовут  Риган, - ответила она и почувствовала,  как  у  нее
льются слезы. "Он сошел с ума,  -  подумала  она,  - но все  равно мы должны
стоять за него - пока достанет сил".



     Ригая был  тут,  Но сейчас его нет. Штанишки тебе не жмут, Вот  и  весь
куплет.
     Детская считалка
     ВЕРСИЯ ПЛЕМЕНИ
     - Нет, нет и нет! - голос главного  редактора был  утомленным, и  нотка
раздражения проступала сквозь  его годами культивируемое спокойствие. - Дело
вовсе не в том, что мы прославляем преступление. Это сущность самой истории,
драматичной по своей природе.
     Нет! Робингудовский элемент отнюдь не выпячен,  по крайней мере, ни  им
самим, ни его  редакторами...  Читатели -  вот кто  здесь главный! Как можно
было не ожидать от них отклика на мотив неудачника? Один человек против всей
армии?  Что,   заголовки?  Ну  что  ж,  автор  заголовка,  пожалуй,  немного
перестарался:
     ГАНМЭН-ОДИНОЧКА ПРОРЫВАЕТ ПОЛИЦЕЙСКИЙ КОРДОН
     На моей пластинке записана история преступления, - хвастается Риган.
     Возможно,  тут  равновесие  и впрямь  немного утрачено, но взгляните на
передовицы. Разве  они  не  порицают насилие? Разве  не  чтут вечную  память
отважных  стражей  порядка,  ставших величайшими жертвами?  Не призывают все
слои  общества содействовать  полиции? Не  надеются на  скорейшее задержание
человека по имени Риган?
     Само  собой  разумеется.   Действительно,   пятеро  его  самых  опытных
репортеров  углубились  в  предысторию  событий. Они сделали на  них слишком
сильное ударение? Вряд ли, если вы хоть немного представляете, какой интерес
вызывает все это у общества. Редакция завалена письмами, и телефон звонит не
переставая. Конечно, некоторые из читателей -  не более чем любопытствующие,
но  сотни из них  имеют свой  взгляд на случившееся и неоценимую информацию,
которую  готовы  нам  предоставить.  Журналист  должен следовать  за  своими
читателями, разве это вам не известно?
     Его  фото? Ах да...  Кто-то может  подумать,  что полиция  ждет,  когда
фотография  этого  человека  будет разослана  во  все концы страны?  Немного
мелодраматично,  не  правда  ли?  Конечно,  и именно  это  делает все этакой
жареной историей. Два шестизарядных револьвера и поза в духе Дикого  Запада?
Так  что  же все-таки  происходит  с  правом граждан на  свободный доступ  к
информации?
     Разговор начинает звучать все более печально и бессвязно как следствие,
помимо всего,  вмешательства государства  в свободу  прессы.  Сам  не  желая
наступать   на  больную  общественную  мозоль,  кто-то  мог  заметить  -   в
уважительном тоне, - что если неуловимый Риган стал своеобразным фольклорным
героем, это не столько из-за того, что сделала из него пресса, сколько из-за
очевидного   промаха   полиции   и   армии,   не   сумевших   справиться   с
одним-единственным бедным лишенцем, полуграмотным руд-бваем.
     Но мысль  эта лишь скользнула в голове  главного  редактора и  канула в
никуда.
     - Чин, ты так и не нашел эту чертову мастер- ленту? - бушевал Хилтон.
     - Еще нет,  Миста  Хилтон, -  крикнул Чин.  - Давным-давно уже, сэр, мы
отложили ее на полку.
     - Найди скорее. Ты слышишь меня? Найди  или поищи себе другую работу, Я
хочу, чтобы пластинки  лежали на прилавках завтра, пока его  еще не поймали,
ты понял меня?
     - Да, сэр, Миста Хилтон. Так на этот раз выхотите продвигать запись?
     - Что ты сказал?
     - Ничего, сэр.
     Один человек? Нет, так не бывает. Как один человек может уйти, и к тому
же целым и невредимым, от шквала полицейских пуль? Убив троих и ранив двоих?
Оставив после себя похныкивающую  затраханную женщину и всю свою одежду? Это
вызывает  в  памяти чересчур  много  культурологических  метафор  и  слишком
напоминает кино.
     Мнение  среди  бедноты  - в Тренчтауне,  Аллее Аки, Каменных  джунглях,
Городе  ящериц,  Рема  - сложилось  незамедлительно,  и  с первого  дня было
единодушным.  Но  и верхушку общества  заинтриговали  все  эти героические и
драматические элементы. Насилие в духе американского кино было в  новинку, и
наши граждане не свыклись еще  с кошмаром револьверной чумы,  которая вскоре
так исказит нашу общественную жизнь. Это была всего-навсего прелюдия, первая
ласточка,  но кто  об  этом  мог тогда догадаться? Ее еще не сопровождал тот
ужас,  которому вскоре суждено будет  опуститься на  нашу  страну, и немалую
роль в этом сыграл тот факт, что Риган, один, без посторонней помощи, убивал
вооруженных людей, в свою очередь пытавшихся отобрать его жизнь.
     Мнения относительно  сообщения,  что чело-век-в-бегах вошел  в  комнату
некоего Джозефа "Плохого Жозе"  Смита, где выстрелил в женщину  и ранил  ее,
разделились. "Выстрелил в женщину?  Нет, ман, такое нельзя оправдать". Когда
выяснилось,  что  женщиной  оказалась  таинственная  Долорес  из  той  самой
гостиницы и  что,  скорее  всего, именно  она  заманила  его  в  полицейскую
ловушку, мнения качнулись в другую сторону.
     -  Наверное,  она того заслужила, -  глубокомысленно  говорили  люди. -
Некоторые женщины и впрямь слишком вероломны.
     Но куда важнее оказалось то обстоятельство, что она была только ранена.
Скорее  всего, человек этот - метчик, он пометил ее, осудив тем самым за то,
что она натворила в отеле. Так  что он всего-навсего предостерег ее и слегка
наказал.
     Поначалу,  уверенный  в  своих  источниках  и  быстром аресте  ганмэна,
капитан Рэй  Джонс  пошел  на  сотрудничество  с прессой.  Он  взял на  себя
персональную  ответственность за поимку Ригана  и  даже разрешил  репортерам
сопровождать    его   в   "молниеносных"   рейдах   по   известным   местам,
предоставленным ему информаторами.
     После  трех  широко  освещенных в прессе операций, которые  не принесли
никаких  плодов, если не считать найденных надписей РИГАН БЫЛ ТУТ, НО СЕЙЧАС
ЕГО НЕТ, и ПАДАЕТ ВАВИЛОН  ВЕЛИКИЙ, отношения между полицией и прессой стали
весьма натянутыми.
     Фраза  РИГАН  БЫЛ  ТУТ,  НО  СЕЙЧАС  ЕГО НЕТ  была  подхвачена  и стала
появляться  на стенах  по  всему  городу.  Она стала  зачином для  считалки,
которую повторяли  дети, играя в  прятки  или  в мяч. Издевательский  куплет
появился даже на стене Центрального  Управления полиции, а  также Посольства
Соединенных Штатов.
     Ходили  слухи,  будто  Риган  покинул  страну.  Нашлись  и  такие,  кто
авторитетно заявлял, что на самом деле после перестрелки в  гостинице  Риган
не  выжил. Тело  погибшего было  тайно похищено его  сторонниками. Выстрел в
Долорес  опроверг  оба слуха. В довершение ко всему, по сообщениям  надежных
источников,  его видели  в  барах, кафе, ночных клубах  и публичных домах  в
столь удаленных  друг  от  друга районах страны,  что  для того,  чтобы  это
оказалось правдой, понадобилось бы по меньшей мере пять Риганов.
     Количество  вооруженных  ограблений, совсем  небезобидных,  стало расти
буквально  на глазах.  Преступники,  несмотря  на  самый  разный  возраст  и
приметы, покидая место происшествия, оставляли одну  и ту же  издевательскую
надпись:  "Риган  был тут...  " В большинстве случаев  это  воспринимали как
совершенно  прозрачную попытку замести следы. Но были  и такие случаи, когда
надпись и стиль ограбления, казалось, совпадали.
     Множество  раз  Ригаиа узнавали  пожилые незамужние женщины и несколько
раз - девочки-подростки, в чьих комнатах и под чьими кроватями он искал себе
убежище на ночь.
     Но, прежде чем приезжала полиция, ему всегда удавалось уйти, не оставив
следов.
     Учитывая   множащиеся   граффити   РИГАН-  ВАВИЛОН:   ШЕСТЬ-НОЛЬ,   все
общеизвестные  факты  и  постоянные  сообщения  о его  появлениях,  возникла
необходимость в исключительно сверхъестественных объяснениях.
     Хозяин  балм-ярда, некто  Пастырь  Бедвард  Второй,  взял  на себя  всю
ответственность. Не  далее как  две  недели  тому  назад,  утверждал он,  он
подготовил  и  провел  с  человском-в-бегах  церемонию  помазания,  главными
ингредиентами    которой    были   масло    ПУЛЯ-НЕ-ТРОНЕТ-ТЕБЯ    и    мазь
ПОЛИЦИЯ-НЕ-УВИДИТ-ТЕБЯ. В результате этого помазания Риган стал непобедимым.
Бедвард дал понять,  что готов повторять подобные  ритуалы  и  предоставлять
всемогущество всем наследникам Ригана.
     Злые  языки утверждали, что  с тех пор  дела  Пастыря Бедварда  заметно
улучшились. Кроме  того, его  новыми клиентами  были  сплошь  молодые  люди,
являвшиеся  к  нему   тайно,  по  ночам,  ничем  не  больные,   а  наоборот,
отличавшиеся  отменным здоровьем  и ростом под шесть  футов, в которых  явно
нуждались охранные агентства. Когда один предприимчивый журналист, некто Дж.
Максвелл, указал Маас Рэю на  это стечение обстоятельств  и спросил  его, не
способствует  ли  рьяное  усердие  стражей порядка  подобным  нетрадиционным
практикам,  в  балм-ярд Пастыря  Бедварда  Второго  был немедленно отправлен
наряд полиции. Там были найдены ритуальные чаши, после чего хозяин балм-ярда
был  осужден  как  практикующий  черную  магию. Тот  же журналист  гадал  на
страницах газет,  почему  добрый пастырь не сумел предвидеть  такое развитие
событий и не защитил себя тем самым помазанием, которое провел над Риганом.
     Пастырь-конкурент, со ссылками  на  историю культур, несколько сбивчиво
утверждал,   что  готов   смазать  пули,   которые  ему  принесут,  "ртутной
субстанцией". Эффективность серебряных пуль в  борьбе со сверхъестественными
силами была общеизвестна.
     Чину  не  пришлось  искать   другую   работу.  Пластинка  появилась   в
музыкальных лавках Хилтона  и  в  одну  ночь стала золотой.  Она  немедленно
попала в хит-парад и непрерывно звучала по радио.
     Какое-то время только ее и играли проигрыватели в клубах, кафе, барах и
притонах. Мощные  саунд-системы  музыкальных магазинов из-рыгали песню прямо
на улицу.  Слова к ней были напечатаны  в газетах. Б студии радиопередачи не
умолкали телефонные звонки  слушателей - особенно, молодых женщин из нижнего
Кингстона.
     Британский университетский психоаналитик, проанализировав стихи Ригана,
обнародовал его психологический портрет. Он пришел к заключению,  что  Риган
"одержим  персональным  образом  в  духе  Дикого  Запада ",  наделен  манией
величия, по его мнению, назначенного ему судьбой, психопатической страстью к
героическому насилию, а также параноидальным чувством угнетенности".
     Этот портрет был немедленно  дополнен молодым политологом марксистского
толка.  В своем получившем широкое  распространение анализе он  обнаружил  в
таких строчках, как "ну так лучше  я  свободным лягу в гроб, чем прожить всю
жизнь  как  кукла  или раб",  выражение исторически обусловленного  гнева со
стороны обездоленной городской молодежи. Строчки "угнетатель,  он хотел меня
сломать,  увести  меня  в  подполье"  были  не  просто  пророческими,  но  и
бесспорным доказательством  "тайно  зарождающегося революционного импульса".
Обратная сторона сингла "Ты получишь все, что ты хотел" была  явным призывом
к   "перераспределению  частной   собственности  и   выражением   первичного
марксистского  сознания ". Этот  радикализм отнюдь не  являлся изолированным
явлением, что и доказали действия полиции,  так и не поймавшей Ригана. Массы
увидели в Ригане воплощение своих скрытых революционных  устремлений, и  кто
мог бы сомневаться в том, что они будут его защищать и укрывать?
     До  появления  этой  статьи  средние  классы,  представленные  Торговой
палатой  и Мануфактурной ассоциацией, занимали весьма  двойственную позицию.
Однако, словно в подтверждение марксистской интерпретации, обе группы тут же
поместили свое совместное объявление  о создании  денежного фонда  в  помощь
семьям  погибших.  Фонд  обязался  великодушно  вознаграждать  каждого,  кто
предоставит информацию, которая приведет к поимке "бешеной собаки".
     Это  обязательство вызвало оживленную  дискуссию,  поскольку от размера
вознаграждения  захватывало дух.  Но  она стала  попросту смехотворной после
появления следующего сообщения:
     УГОН АВТОМОБИЛЯ
     ВОЗЛЕ ОТЕЛЯ "НОВЫЙ КИНГСТОН"
     РИГАН УГОНЯЕТ "КАДИЛЛАК"
     ДЛЯ ПРОГУЛКИ С ВЕТЕРКОМ
     "Новенький  откидной  "кадиллак",  собственность мистера  Ян  де  Ваза,
президента Мануфактурной ассоциации,  был найден вчера вечером. Его  подняли
со дна Соляного Пруда. По свидетельству очевидцев, включая швейцара в отеле,
угнавший автомобиль ганмэн опознан как Риган... "
     "Но... бвай -  великий человек, а? Какой  у  него  стиль, а?  Весь фонд
Миста де Ваза как раз и уйдет на починку той машины".
     Вскоре  случилось  непредвиденное и  очень  неприятное  столкновение, с
нотками веселья обсуждаемое в прессе, между капитаном Рэем Джонсом из Особой
службы  и  майором  Map-шером  из  Армейской  разведки.  Армейская  разведка
высказала замечание, метившее непосредственно  в капитана: "Мы бы уже  давно
поймали  Ригана  -  если  бы нам позволили  положить  конец  неумелым рейдам
из-дома-в-дом и полицейскому расшаркиванию перед криминалами". Капитан Джонс
отрицал подобное обвинение,  но  майор Маршер счел необходимым заявить,  что
вовсе  не его люди устроили идиотскую засаду,  в  результате которой  пятеро
полегли от  пуль  од-ного-единственного преступника. Быть  может, удручающий
провал  Особой   службы,  предполагал  он,   печальное  следствие   близкого
знакомства разыскиваемого с  полицейскими  методами?  Возможно,  развивал он
свою  мысль, отношения между  полулегальной  деятельностью  некоего  Джозефа
"Плохого Жозе"  Смита  и некоторыми чинами Особой службы стоит тщательнейшим
образом расследовать?
     Капитан и майор были вызваны на экстраординарную "встречу", проходившую
в  кабинете  министра  Национальной  безопасности.  На   ней  присутствовали
специальный уполномоченный и начальник Службы охраны. Нигде не сообщалось, о
чем там шла речь, но сама встреча была недолгой.  Такие обороты, как "плотно
сжав  губы  "  и  "нахмурив  лица  ", вполне отражали  поведение  участников
встречи, когда они появились.
     Один из результатов встречи вскоре стал известен. Приказом министра и в
интересах общественного благополучия пластинка "Меч  их да  внидет в  сердца
их" и ее обратная сторона "Ты получишь все, что ты хотел" была объявлена вне
закона  и  запрещена  для публичной  радиотрансляции, продажи в магазинах  и
трансляции  на  массовых  собраниях.  Исполнение музыки  и слов  певцом  или
музыкантами  также  было запрещено. Нарушитель  подвергался  штрафу  до двух
тысяч долларов и/или шести месяцам принудительного труда.
     Риган,  однако, по-прежнему  оставался  на  свободе. И день ото дня его
фигура становилась все более легендарной.
     ВЕРСИЯ ЖОЗЕ
     - Послушай, Жозе,  ты-то почему не улыбаешься? Почему  не  смеешься, а?
Куда ни  гляну, везде одно и  то же: РИГАН БЫЛ ТУТ. Каждый грязный криминал,
на кого ни посмотришь - улыбается. А ты  не  улыбаешься! Так почему же ты не
улыбаешься, а,  Жозе? - Глаза были уставшими и в кровавых прожилках. Впервые
Жозе видел глаза  Маас Рэя  без  очков. Лицо его полыхало краской, а вены на
висках так и пульсировали. - Вы, торговцы, знаете обо всем, что происходит в
чертовом Тренчтауне, - но никто не
     знает, где Риган? Как же так, а?
     - Я не понимаю,  сэр. Некоторые торговцы, сэр, очень неблагодарные, но,
сэр, Маас Рэй...
     - Не говори ничего, Жозе. Кто привел в торговлю этого чертова бвая?
     - Я, сэр, но...
     - Заткнись. Я велел тебе подбирать  надежных торговцев и держать их под
контролем.  Я обеспечивал  защиту -  ты делал деньги.  Ты имел  власть, имел
женщин,  имел  уважение. И что же ты в результате  наделал? Связался с  этим
парнем?
     - Я  найду его, сэр.  Если он  где-то  в  Тренчтауне, я обязательно его
найду. Это точно, сэр. Все, что мне нужно сейчас, - это хороший пистолет.
     - По-моему, Смит, - мягко сказал Маас Рэй, - пистолет необходим  сейчас
каждому.
     - Да, сэр.
     - Особенно тебе, Жозе. Ты  знаешь, что говорят про кошку, у которой нет
сыра? Что она поест и гороха.
     - Вы хотите его живым или мертвым, сэр?
     - Он или ты, Смит, он или ты... И никак иначе.
     Ничто не изменилось в Тренчтауне. Он по-прежнему оставался  хаотическим
нагромождением  лачуг, жаркой,  пахучей, шумной, переполненной людьми  кучей
наскоро сбитых сараев, внутри которых, между которых, вокруг которых сновали
дети, взрослые, гуси,  свиньи,  собаки и куры.  Лишь немногие приветствовали
Жозе, когда он прошел мимо с мрачным  лицом и полицейским револьвером  38-го
калибра в руке.  Ладно, даже если он и не найдет Ригана,  пойдут, по крайней
мере, слухи, что он его искал, что он его не боится.
     - Эй, кто-нибудь видел Ригана? - спрашивал он у всех.
     -  Риган был тут,  но сейчас  его  нет,  -  отвечали  ему дети  словами
считалки  и  разбегались  в разные  стороны. Взрослые покачивали головой, не
глядя ему в глаза, и тут же вспоминали, что у них есть срочные дела. Молодые
люди  либо  глупо  улыбались,  либо  бросали откровенно  враждебные взгляды.
Никого из торговцев не  оказалось  дома, как не было их и в  обычных местах.
Вскоре Жозе с  горечью почувствовал, что, где бы он ни  появился, везде  его
ожидали, но никто не встречал дружелюбно. Никто даже не притворялся.
     Когда он добрался до ранчо за сточной канавой, молодежь встретила его с
такой   враждебностью   и   презрением,  которые   его  репутация  никак  не
предполагала.  Не помог  и открыто демонстрируемый  револьвер 38-го калибра.
Когда Жозе появился  на Солт-Лэйк-Сити, вся компания  уставилась на него, не
произнеся ни слова приветствия.
     - Я ищу Ригана, - сказал он.
     - Мы это уже слышали, - сказал кто-то.
     - Штаны велики  для лошади, а  собака  говорит:  "Дайте мне, я  их буду
носить! ", - сказал Богарт и с невинным видом воздел глаза к небу.
     Все засмеялись.
     -  Я  дам  пятьдесят долларов тому, кто  сведет меня  с  ним, -  упрямо
продолжал Жозе.
     - Иуде хватило и тридцати, - проговорил наглец по прозвищу Алан Лэдд.
     - Бизнесмены еще больше предлагают,  Жозе, так что  держи  свои денежки
про запас,  -  посоветовал Богарт. -  Риган скоро и сам тебя  найдет,  зачем
тратиться?
     - По крайней мере, деньги сохранишь, - добавил Алан Лэдд.
     Пускай  смеются.  Чертовы  идиоты! Думают,  что  Айван  может скрыться?
Сволочи невежественные, говорят  все о колдовском  заговоре, о том, что пули
его не берут? Какая отсталость! Ладно, если найду Ригана сегодня, посмотрим,
как  его   пули  не  берут.  Но,   подумать  только,   какой  бвай  оказался
неблагодарный!.. Хэй, ман, не гладь собаку -  не то укусит. Смотрите,  я дал
бваю "хонду ", дал ему место, где жить. Деньги дал, стабильные деньги. А чем
он  меня  за все  это  отблагодарил?  Ладно-ладно,  если найду его  сегодня,
считайте,  что  он  труп.  Это  Тренчтаун.  Я  с  рождения  своего  все  тут
контролирую. А  этот  чертов парень  откуда  сюда  приехал?  Да, сейчас  они
смеются  мне вслед и  в лицо  смеются. Мне? Плохому Жозе? Королю Тренчтауна?
Этот, по  прозвищу Богарт,  наглый  засранец.  Говорит,  что Риган  сам меня
найдет?  После  Ригана  он  следующий  на   очереди.   Богарт  -  следующий,
блад-клаат! Они что думают, я этого Ригана боюсь? Риган не хуже меня, просто
ему удача подвернулась.
     - Эй, Жозе! Так ты  его еще не  нашел? - издевательски спросил какой-то
парень. - Ты уверен, что там ищешь?
     -  Смейся, смейся, -  сказал Жозе.  - Смейся, ман, пока смеется. Давай,
давай. Ригана я  пока  не нашел,  но твое  лицо,  братишка, хорошо запомнил.
Риган  скоро  уйдет, а  Жозе  здесь  навсегда... что-то ты, браток, перестал
смеяться?
     Неужели они думают, что я боюсь Ригана? По чистой случайности он сбежал
тогда из  гостиницы.  Наверняка Вавилоны  сами  перестреляли  друг  друга  в
темноте.
     Но гнев его рос  бок о бок  с  неуверенностью, и  его начали  одолевать
сомнения. Кто на самом
     деле этот Риган? Допустим, тут и впрямь что-то большее, чем удача.  Чо,
не надо думать о колдуне - все  это сплошное невежество и  суеверия. Когда я
найду его сегодня, все станет ясно... А может быть, его в Тренчтауне нет?
     - Хайле, Жозе! Одна любовь, ман. Я слышал, ты меня ищешь. - Насмешливый
голос  прозвучал  совсем  рядом. Жозе  начал  было оборачиваться, но тут  же
понял,  что  не  стоит.  Он  оцепенел.  У  него  был один  шанс -  броситься
куда-нибудь в сторону, развернуться  и выстрелить. Но нервы его не слушались
- он весь похолодел, вспотел и задрожал мелкой дрожью.
     - Эй, Жозе? - Голос приближался и был ласковым. - А мне сказали, что ты
уже мертвый. -  Он услышал громкий, леденящий щелчок взведенного курка. Звук
вывел Жозе  из оцепенения, и он побежал. Это  напоминало начало  спортивного
забега,  потому что  стартовал он одновременно с выстрелом. Пуля просвистела
рядом  с  его  головой.  Жозе перепрыгнул  через кромку  сточной  канавы  и,
пролетев метров семь, плюхнулся на бетонное дно канавы, полное всех нечистот
Тренчтауна. Он  тут же вскочил на ноги и помчался дальше под звуки выстрелов
и издевательского смеха. Жозе не чувствовал вони валявшихся в  канаве трупов
животных  и собачьего дерьма, не видел толпы детей и парней, сбежавшихся  на
звуки выстрелов к мосту.
     -  Эй,  где же  ты был?  Ты  ничего  не слышал?  Риган  гонял  Жозе  по
Тренчтауну.
     - Врешь!
     - Чтоб мне умереть. Среди бела дня, когда весь Вавилон лекал его.
     - Да, смелый парень.
     - А  ты как  думал?  Храбрец. Говорят,  Жозе,  когда бежал,  вляпался в
собачье дерьмо.
     ВЕРСИЯ ДРЕДЛОКОВ
     Субботний  вечер - вечер сбора  денег, когда все торговцы встречаются в
кафе  "Одинокая звезда". Про Жозе с той самой злополучной встречи с Риганом,
когда  его  видела  половина  Тренчтауна, никто  не  слышал.  Он должен  был
появиться  здесь. Рас Петр пришел пораньше и наблюдал, как  торговцы один за
другим заходят  в  кафе: Сидни, Даффус,  Ночной Ковбой, Тренер, Легкий Челн,
Булла,  Башка.  Время от времени  они переглядывались и  старались держаться
незаметно. Даже не приветствовали друг друга, как обычно, помалкивали и были
настороже. Аура  неуверенности повисла  над ними,  и Рас  Петр знал  почему.
Во-первых, кафе было битком  набито народом. С тех  пор как газеты сообщили,
что это кафе -  "излюбленный притон Ригана",  его  стало посещать  множество
незнакомых людей.  Вероятно, их влекло сюда  горячее желание подышать  одним
воздухом  с  такой знаменитостью, и всякий раз, когда дверь открывалась, все
поворачивались  к ней в ожидании. Торговцам это совсем не нравилось. К  тому
же они были уверены, что среди посетителей есть переодетые полицейские.
     Но торговцев тяготило и что-то еще.  Никто из них толком не знал, какую
позицию ему занять относительно Жозе и Ригана. Да и  денежное вознаграждение
было великим  искушением. Даже когда они все перебрались  в заднюю  комнату,
Рас Петр все  еще не мог сказать себе, что именно думает каждый  из  них. Он
знал, что торговцы боятся Жозе, по крайней мере  его  могущественных связей.
Что ни  говори,  а его "крыша " держала их все это время на  плаву.  Да, они
ворчали по  поводу размера отчислений и однако же только в  этой организации
могли  заработать себе на  жизнь. В  безжалостном мире Западного Кингстона у
них была довольно сносная жизнь... Нет, ему  придется сегодня  держать  свой
совет  и внимательно наблюдать  за каждым.  Но их лица  ничего не  выражали,
каждый был погружен в совершенно не характерную для них апатию. Он глянул на
Сидни.  Старая  привычка  всегда  быть  настороже  и не терять  бдительности
скрывала подлинные чувства того. Но... когда Сидни кивнул Педро, по его лицу
пробежала легкая усмешка, как будто  он вспомнил что-то  веселое. Педро пока
еще не был ни в чем уверен и ждал, когда соберутся все.
     - Ну что ж, - громко проговорил Ночной Ковбой, - кто-нибудь видел Жозе?
Он что, не придет за деньгами за эту неделю?
     И в этот момент Педро все понял по общему смеху, прервавшему разговоры,
словно  приватность встречи позволила наконец всем  расслабиться  и сбросить
маску чопорности.
     - Жозе ушел в подполье, - сказал Даффус.
     - Наверное, ищет защиты у полиции, - рассмеялся Тренер.
     -  Но  ведь каждую субботу  он  приходит  собирать  деньги? -  удивился
Ковбой.
     - Деньги собирать? Я слышал, что он сидит в "Олимпикс", - сказал Булла.
     - А что ему еще делать,  ман? Мне говорили, что,  когда он услышал, как
щелкнул  курок, сам Коко Браун не  смог бы его поймать! - проговорил Даффус,
смеясь до слез. -  Говорят, собачье дерьмо долго  еще  после  него по  ветру
летало.
     - Да, бвай Риган - это лев, - объявил Ковбой, когда в комнате стихло. -
Природный  гений, что  и  говорить. Я сразу это заметил. И  теперь, если ему
что-нибудь понадобится, Ночной Ковбой всегда к его услугам.
     - Я тоже, - сказал Тренер.
     - И я, - ответил Сидни.
     Все наблюдали за Рас Петром, но он молчал, обводя каждого  внимательным
взглядом.
     - Где же он, в самом деле? - спросил Даффус.
     - Кто? - спросил Педро. - Жозе?
     - Нет, ман, Риган. Все смотрели на Педро. Рас Петр усмехнулся.
     - Там, где ему  надо быть, ман. Куда он ушел -  никто не знает. И, если
честно, знать это небезопасно.
     Все согласились с этим без дальнейших расспросов.
     - А как быть с торговлей? - спросил кто-то.
     - Думаю, надо продолжать, - сказал Педро. - По-моему, у Вавилона просто
нет на нас сейчас времени. Их главная забота - Риган.
     - А как же "крыша "? - спросил Сидни.
     - А кому ты собираешься платить - Жозе? - спросил Педро.
     Все собрание разразилось смехом.
     - Я не говорю, что ты знаешь, где человек этот, - сказал Ночной Ковбой,
когда все немного  успокоились. -  Но  я знаю,  что ему сейчас нужно. - И он
протянул Педро тяжелый матерчатый мешочек.
     Педро не надо было спрашивать, что там лежит.
     - Брат мой, ты ведь знаешь, что я не одобряю насилие и кровопролитие.
     - Все это знают, Педро, - сказал Ковбой. - Но, что ни говори, речь идет
о жизни твоего ближайшего партнера.
     Педро сунул  мешочек под  рубашку.  Несколько  торговцев,  уходя, молча
положили ему в ладонь по несколько долларов.  Он  услышал, как Ночной Ковбой
громким голосом проговорил барменше:
     - Эй,  сестра? Ригана  пластинка есть  на проигрывателе?  Хрен с ним, с
этим Вавилоном, я ее ставлю.
     И меч их
     Да внидет в сердца их,
     Всех и вся...
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Принц Ман-Ай  улыбнулся. "Слава  Богу", -  прошептала  Эльза  и  убрала
ладонь с его  лба. Лоб  был  сухим  и холодным.  Лихорадка, бесновавшаяся  в
хрупком теле  ребенка так, что кости на его лице проступали сквозь натянутую
кожу, казалось, прошла. Ман-Ай открыл глаза и посмотрел на нее. Лихорадочный
блеск  в  них пропал.  Неестественно  большие  на  сморщенном  личике  глаза
смотрели ясно, мирно, доверчиво.
     - Ты себя чувствуешь получше, Ман-Ай? Мальчик улыбнулся и кивнул.
     - Ты хочешь есть?
     Улыбка стала шире. Эльза взяла его на  руки, чувствуя ладонями выпуклые
ребра невесомого тельца.
     - Поешь-ка немного, наберись сил.
     Она налила ему  тарелку  куриного бульона и стала  наблюдать за резкими
движениями детского  горлышка.  Бульон исчез в мгновение  ока, подумала она.
Ешь,  детка моя, ешь,  пусть грудка твоя  окрепнет.  Как быстро все исчезло!
Последняя  курица из ее запасов варилась  на огне  в кастрюле. Она  услышала
шаги Рас Петра и  почувствовала, что он заглядывает ей через плечо. В глазах
мальчика появилось нетерпеливое выражение.
     - Папа, ты его видел?
     - Да, с Айваном все в порядке, Ман-Ай.
     - Вавилон не поймает его, папа? Ведь правда?
     - Ты с ума сошел! Кто они такие, чтобы поймать Айвана? Никогда, сынок.
     - Хвала Богу, - сказал мальчик и закрыл глаза.
     - Вся сила у Джа,  - сказал Рас Петр. - Пойдем со  мной, Эльза. - Когда
Рас Петр  отошел  от  кровати, лицо  его изменилось. Улыбка сошла с  него, и
Эльза увидела, какое  оно изможденное. -  Как он  сегодня? - шепотом спросил
Рас Петр.
     - Лихорадка прошла, боль тоже - ему намного лучше.
     -  Хвала Джа! Если бы удалось  сделать переливание крови, все было бы в
порядке.
     Эльзе  хотелось  закричать на него, прогнать эту несбыточную надежду из
его голоса, но она сдержалась и все тем же мягким голосом сказала:
     -  Педро,  у  нас  осталась  последняя курица. А доктор сказал, что ему
нужна хорошая еда, специальная диета...
     - Вот  еще несколько долларов, - ответил он. - С торговлей стало совсем
туго, по какие- то маленькие  деньги  капают. А  поскольку Жозе мы больше не
платим, значит,  будем теперь зарабатывать. - Он вынул из кармана банкноты и
матерчатый мешочек и протянул ей деньги.
     - Что с "хондой? "
     - Адвокат  сказал, что ее можно забрать. Но все равно придется продать,
так мне кажется. Адвокат работал на нас не за просто так, понимаешь?
     - Так когда ты начнешь торговать? И что с лодкой - ты ее уже продал?
     - Давным-давно. -  Рас  Петр покачал  головой и попытался обнадеживающе
улыбнуться. - Но, хвала Джа, Ман-Аю стало лучше.
     - Только об Айване  и  говорит, - ответила Эльза, с трудом стараясь  не
выдать своего негодования. - Что ты на это скажешь, Педро?
     -  А каких слов ты от меня ждешь?  Разве Айван мне не  дорог? Он ведь и
твой  мужчина тоже? За всех нас Айван сражается, понимаешь? - Он внимательно
посмотрел на нее.
     Эльза ответила ему дерзким взглядом.
     - Ты в этом уверен?
     - Конечно, - сказал он.
     -   Но   все  эти   убийства,  Педро!  Ты   ведь,   кажется,  противник
кровопролития?
     Рас Петр посмотрел в окно.
     - Да, - ответил он.  - Противник. Я  никогда не брал в руки оружие -  с
тех пор как обрел  сознание и уверовал в  любовь Джа. Тебе это  известно. Но
это не  остановило  солдат, которые  убили мать Ман-Ая.  Айван  сражается за
меня. Все торговцы поддерживают его. Ты думаешь, что я могу его предать?
     -  Нет, я не это  имела  в виду.  Но  посмотри  на все  наши беды.  Что
хорошего из всего этого вышло? Какая цена заплачена? А?
     -  Айван  платит еще  больше,  - тихо  сказал  Рас Петр.  -  Ладно,  не
беспокойся. Я продам  на улице  остаток ганджи, что дал  нам Бхуа.  В  конце
недели мы получим деньги на  лекарство. Мы  все сами сделаем,  ман. -  И  он
ушел.
     О Иисусе! Надеюсь, Педро не подумал, что я говорила о вознаграждении за
поимку? Не мог он такое обо мне подумать!
     - Педро!..
     Но он уже ушел. Чувствуя себя  жалкой и смущенной, Эльза повернулась  к
мальчику. Ман-Ай спал с безмятежной улыбкой на лице.
     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     -  Господин  комиссар,  мое почтение, сэр. Кажется, я  снова оказался в
щекотливом положении.  Углубленное  расследование  -  это человек  из  моего
протокола... Абсолютно, я это гарантирую. Нет, сэр, никаких временных рамок,
но  успех гарантирован.  Прошу у вас извинений, сэр? Гнусная клезета, сэр  -
эти  парни  из   Министерства...  Все  правильно,  сэр,  никаких  оснований.
Естественно, были  подключены  многочисленные  информаторы  из  криминальной
среды, но Ригана нигде не оказалось. Да, можете, сэр. Никакого риска.
     Да,  я  понимаю...  Да,   господин  комиссар?   Это  стало  бы  большой
неприятностью для всех задействованных в этом деле. На сто процентов. Уверяю
вас,  сэр, вы немедленно получите заявление об отставке  от меня и всех моих
офицеров.  Без вариантов. Да,  сэр?  В этом  случае,  сэр,  я  подам  рапорт
министру о моральной  недопустимости подобных  действий,  особенно когда они
касаются вооруженных формирований, стоящих на  страже  закона. Сообщите ему,
что новые  поисковые рейды из-дома-в-дом  и дорожные патрули поставят нас  в
нелепое положение. Можете добавить, сэр, что в действие вводятся
     новые  технологии,  а это не может  не  сказаться на  продолжительности
исполнения...  Что,  сэр?  Так точно,  в течение  недели.  Благодарю  вас. И
знайте, сэр, что мои люди настроены  поймать  его во что бы то ни стало, тем
более что погибли и пострадали их  братья-офицеры.  Всегда ценил ваши  ум  и
проницательность.  Вы  об этом не  пожалеете,  сэр. Как  говорят  крестьяне:
"Курица,  поедающая тараканов, не  сразу набирает  в  весе". Ха-ха-ха,  сэр,
более чем достаточно.
     Старый пердун! - пробормотал Маас Рэй, вешая трубку. - Сержант?
     - Да, сэр? - Дверь приоткрылась.
     - Приведи Сидни.
     Ожидая  его  прихода,  Маас  Рэй собирался с мыслями. Он обтер  носовым
платком лицо, поправил галстук, и  к тому  времени, когда  явился  сержант с
Сидни, выглядел  как само  воплощение власти и  невозмутимости. Черт возьми,
неужели  даже Сидни? Сидни, чья душа в моей власти, чьи яйца  лежат у меня в
кармане?  Даже он! Сержант вышел и  затворил за  собой  дверь. Сквозь темные
очки   Маас  Рэй   пристально  изучал  Сидни.   Всеми   проклятый  криминал!
Расшаркивающийся  побирушка,  подобострастный  как  дворняга,  когда  на нее
замахнешься. Колючие бегающие  глазки. Отрицает  все  возможные обвинения  с
дрожащими губами.  Сидни вцепился в свою кепку обеими руками, уставившись  в
пол,  и  без единого  движения  или  жеста распространял вокруг  себя  такое
подобострастие, что казался самым жалким существом на свете. Вот дерьмо!
     -  Ну что, Сидни, как поживаешь? - спросил  Маас Рэй заботливым,  почти
задушевным голосом, который  так  испугал  Сидни, что он  едва  смог поднять
глаза.
     - Тяжелые времена, Миста Рэй, - покачал головой Сидни.
     - Но ты, кажется, неплохо выглядишь, а? - ободрил его Маас Рэй.
     - О  да, сэр.  - Сидни  энергично  закивал головой.  -  Со мной  все  в
порядке,  сэр.  Спасибо вам, сэр, - Он продолжал кивать головой, словно само
присутствие офицера определяло его благополучие.
     - Сидни, сколько раз я сажал тебя под замок?
     Ответа не последовало.
     - А? Три, четыре, много раз, да?
     - Да, Миста Рэй.
     - И сколько раз выпускал? Ровно столько же, да?
     - Да, сэр. Много раз. Много-много. - Снова подобострастные кивки.
     -  И  когда  беда  приходила  к тебе  и  ты  боялся  идти  в  ближайшее
полицейское отделение - где ты оказывался? У меня, разве не так?
     Сидни робко кивнул.
     - И кто тебе всегда помогал? Сколько раз я тебе помог, Сидни?
     -  Много раз, сэр. - Сидни  снова закивал,  глаза его сверкали покорной
благодарностью.  Он  был буквально  переполнен ею. -  Много- много раз, Маас
Рэй. Сэр, вы мне просто как отец родной.
     Маас Рэй поднял брови и холодно улыбнулся.
     -  Отлично, Сидни, отлично. Так  какого же черта  я уже  две недели ищу
Ригана, а ты прячешь его  на своем болоте и ничего  мне не говоришь? А? - Он
шлепнул ладонью по столу.
     - Господь Бог, Маас Рэй, -  застонал  Сидни.  - Бог мне  судья, сэр,  я
знать не знаю, где он.
     - Хватит этого дерьма, Сидни! С каких это пор какой-то грязный криминал
стал значить для тебя больше, чем я? С каких пор?
     Сидни уставился в пол.
     - Ты думаешь, я очень добрый, да?
     - Нет, Миста Рэй, - сказал Сидни со всей искренностью.
     Рэй Джонс снова ударил ладонью по столу.
     - Скажи мне вот что, - повысил он голос, - Неужели ты думаешь, что этот
мелкий грязный криминал поможет тебе больше, чем я? Ты так думаешь? Отвечай,
черт возьми! - Вены пульсировали у него на шее и на лбу.
     Сидни  поднял  голову.  Его  маленькие   глазки  на   мгновение  широко
открылись,  чтобы  взглянуть  на  полицейского.  Потом  он  снова  сжался  и
уставился в пол.
     - Нет, сэр, - прошептал он.
     - Тогда  какого черта вы его прячете? А? Вы решили,  что он круче  меня
только  потому, что  у него есть сто мест, где можно спрятаться,  и я его не
найду? Вовсе не поэтому,  а  потому, что  вы все  дураки.  Вы,  торговцы,  -
идиоты. Думаете, что все мои люди заняты Риганом и про  вас забыли?  Я знаю,
что вы на это надеетесь. Свободная торговля и счастливые времена, так?
     - Нет, сэр. - Сидни покачал головой в страстном отрицании.
     -  Не надо  мне  лапшу  на  уши вешать! Так вот, я сполна  вам  за  все
заплачу.  Ты  меня   слышишь?  Выражение   страдания   на  лице  Сидни  было
неподдельным.
     - Слушай меня внимательно. Я больше не  гоняюсь за Айваном. Кончено.  -
Маас  Рэй посмотрел на мелкого проходимца, в чьих глазах заиграл беспокойный
интерес.  -  Охота  на  человека  закончена.  Так   торговцам  и  скажи.   С
сегодняшнего дня - общий наезд! Все под пресс! -  Он с  силой ударил кулаком
по столу. - Каждый, кто каким-то образом с этим  связан, - все под пресс! Ты
понял?  Так  и передай  всем  своим соучастникам.  Никакого милосердия!  Все
резчики, все торговцы, все распространители, все кафе,  все ромовые  лавки -
все под пресс!  Все места, где продается хоть один сплифф, все "страдальцы",
все  бэдмэны  -  все  под пресс! Не то что  за ганджу,  а за один  плевок на
тротуар, за одно бранное слово... За хранение чали-са - в тюрьму! На  полную
катушку! Исправительные работы. Ты понял? Сидни мрачно кивнул.
     -  Ты  еще  не знаешь  жуткой  жути,  -  пообещал ему  Маас  Рэй.  -  С
сегодняшнего дня, пока  вы не приведете  мне  этого чертова бвая,  ни грамма
ганджи в городе  не  будет. Ни одного листика, ни одной  шишечки, ни  одного
"пыха"... Мы еще  посмотрим, как вы любите своего Ригана,  когда в животе  у
вас станет пусто... - Он замолчал, переводя дыхание и не сводя глаз с Сидни,
который изучал  свою помятую кепку и  выглядел, если это было возможно,  еще
более жалким и задавленным,  чем когда вошел сюда. - Сержант, забери  отсюда
это дерьмо и запри его, - приказал Маас Рэй.
     -  Пошли,  - грубо сказал сержант, ухватил Сидни за штаны и толкнул его
так, что Сидни полетел вперед, касаясь пола одними кончиками пальцев.
     -  Нет, -  передумал Маас  Рэй, - отпусти  его!  Сидни, ты передашь  им
послание! Скажи торговцам, что мне теперь наплевать, кого я возьму. Или они,
или Риган, пусть сами выбирают. Когда у кошки нет сыра, она ест горох.
     Сидни, один из них, Сидни? Бедный,  пресмыкающийся, хныкающий засранец?
Сидни, который  мать  свою продаст,  только бы  остаться  на  хорошем счету?
Который поздно ночью крадется к себе домой после того,  как у него находится
что-то  продать  полиции за малую похвалу.  Нет,  но, возможно,  эта крыса и
впрямь не знала,  что Риган  был  в  той хижине на болоте.  В любом  случае,
сейчас Сидни все знает. Он передаст торговцам послание. И в  течение дня или
двух Риган  будет у  него. Пускай Служба  безопасности проводит  свои рейды,
"страдальцы" эти еще драться будут за то, кто первый сдаст Ригана. Давно уже
пора было так сделать.
     Новой политике не исполнилось и трех часов от роду, а в офис уже пришло
доказательство  ее эффективности.  Однако оно  оказалось вовсе  не тем,  что
предполагал Маас Рэй.
     - Мистер Хилтон звонит все утро, господин капитан, - сказал сержант.
     - Что ему нужно?
     - Говорит, хочет с вами встретиться.
     - Передай ему, что я здесь.
     Чего хочет  Хилтон? Скорее всего, будет ругаться  по поводу  запрещения
пластинки. Но  ведь  это ни  в  какие ворота  не лезет!  Еще неделю назад он
просил его  о  сотрудничестве, но ничего не вышло. Хилтон  наводнил Кингстон
этой чертовой записью и заставил нас выглядеть совсем глупо. А сейчас явится
сюда  в  образе  добропорядочного  гражданина  и  начнет  жаловаться?  Пусть
приходит, ман. Возможно, кое-чему он и научился.
     -  Смотрите,  Хилтон, - говорил он  ему.  - Чертов  мальчишка застрелил
четырех моих людей. Вам не следует продвигать его пластинку.
     - Чо, с этим  я не  имею дела, - смеялся тогда Хилтон. - Но,  когда  вы
поймаете бвая,  я одолжу  его у  вас  на  пару  деньков  перед  виселицей  и
быстренько запишу еще несколько синглов, ха-ха.
     - Мистер  Хилтон передал, что будет  здесь  прямо сейчас, сэр, - сказал
сержант.
     Очень интересно. Мистер Бойси Хилтон, бизнесмен, светский лев, плейбой,
является в Центральное полицейское  управление  в пять часов вечера?  Должно
быть, что-то важное отрывает его от туристок из бара "Шератон"?
     Но когда явился Хилтон, выражение  циничного веселья было, как  всегда,
при нем.
     - Вы не из тех людей, с которыми легко выйти на связь.
     Маас Рэй пожал плечами, изучая лицо Хилтона.
     - Когда  я не мог вас найти, - сказал  Хилтон с хитрецой, - я  подумал,
что вы, наверное, принимаете ванну.
     Комиссар смотрел на него с недоумением.
     - Да, ман, я решил,  что кто-то из колдунов смазывает  ваше тело маслом
я-должен-поймать- Ригана.
     -  Уверен, что  вы  пришли  сюда  не  ради  дурацких  шуток,  достойных
школьника, не так ли? -  Голос Джонса  выдал его раздражение и недовольство.
Он  собрался  и  насмешливо  протянул:  -  Сам  великий  Бойси  Хилтон  -  в
полицейском  управлении? Никак "Шератон" сгорел - или, быть может, он ищет у
полиции защиты?  В чем дело?  Вы опасаетесь, что Риган явится к вам получить
гонорар за запись?
     -  Если бы я был  уверен, что вы сами себя можете защитить!  -  съязвил
Хилтон. - Что за дела с запрещением пластинки?
     - Только после того, как мы попытались наладить с вами сотрудничество и
потерпели в этом неудачу, сэр.
     -  И это  значит...  что отныне полиция вправе указывать  людям, что им
слушать по радио? Отлично!
     - Если пластинки прославляют преступления, то да.
     - Бросьте,  Джонс...  В  конце  концов вам просто  надо  поймать одного
мелкого   грязного   проходимца.  Большое  дело!  Ну  немного  возбудят   ся
"страдальцы", слушая эту пластинку, что с того?
     - Послушайте, Хилтон, у меня правда нет времени...
     -  Вам  лучше бы  сделать все как  есть. Двое  мужчин  смотрели друг на
друга.
     - Послушайте меня,  приятель, - продолжал Хилтон. - Глупейшая  ошибка -
запрещать пластинку. Вот что показало народу,  что вы в  отчаянии. Вот когда
маленький бвай стал великим человеком  - когда  Вавилон стал  вмешиваться  в
хит-парад.
     Джонс рассмеялся:
     - Хит-парад... вы это серьезно, Хилтон?
     -  Можете мне  поверить. Ваш глупый запрет сделал из  него героя. И еще
одна глупость: я слышал, вы собираетесь прикрыть торговлю ганджой?
     - К этому вы тоже проявляете интерес? - спросил Джонс.
     - Не такой, как вы, -  сказал Хилтон  много  значительно, - но все, что
приносит деньги в Тренчтаун, меня интересует. Ганджа, между прочим, приносит
деньги в городок лачуг. И не только это, она  охлаждает людей. Вы понимаете,
что  делаете? Нет  денег  -  нет ганджи - нет музыки. Гораздо проще было  бы
побыстрее его схватить.
     -  Что  вы  реально  хотите  мне  сказать,  Хилтон?  -  Джонс  выглядел
заинтересованным.
     - Только то, что говорю. Я уже многие годы  веду бизнес среди куаши.  У
меня шесть магазинов и студия. За все это время никто из них не украл у меня
даже вкладыш в пластинку. А за один сегодняшний день уже в четырех магазинах
выбиты  окна. Вы меня  слышите:  выбиты  окна!  А на  стенах -  эта  чертова
надпись: РИГАН БЫЛ ТУТ. Ничего подобного раньше и быть не могло.
     - Вы думаете, это он? - спросил Джонс с растущим интересом.
     - Это,  черт  побери, неважно.  Даже если и он, меня  это мало волнует.
Должно быть, обиделся  на  меня. Ну а что,  если не  он?  Тогда  это  только
начало.  Самое  начало.  Я провожу с  ними каждый  день  и  изучаю  их.  Они
меняются. Они  стали дерзкими. А почему бы  и нет? У них  появился  Звездный
Мальчик, их герой. Мелкий чертов "страдалец", как они сами, которого полиция
не может ни убить, ни поймать. Вот в чем беда.
     Джонс перелистывал какие-то бумаги.
     - Да ладно вам, Хилтон. Если вам нужна защита, приходите и просите ее.
     Бизнесмен вскочил со стула, и ярость переполнила его:
     -  Сынок, не разговаривай со мной в таком  тоне! - грозно сказал  он. -
Твоя чертова полиция  себя  не  может  защитить. Сперва  вы  позволили  бваю
сделать из вас дураков. Потом так испугались его, что запретили пластинку. А
сейчас хотите прикрыть торговлю ганджой. Теперь скажи мне,  когда они станут
голодными и у них не будет даже  сплиффа, чтобы  сделать одну затяжку,  что,
по-твоему,  они начнут  делать, а?  Когда  белый ром  ударит им по мозгам, а
ветер засвистит в животе, когда  с реггей будет  покончено,  а полиция будет
пердеть на  них  выхлопными  газами?  Ты  ввязываешься  в  войну,  сынок,  в
гражданскую войну. Ты  уж мне поверь. Так что  хватать  его  надо  как можно
быстрее...  Потому что,  если куаши дойдут до  ручки и  решат торговать  без
тебя, закона  и  порядка  в  Тренчтауне больше не будет.  Что такое?  Ты  не
веришь, что так все и случится?
     Джонс улыбнулся.
     - Хорошо, мистер Хилтон, мы благодарим вас. Полиция всегда рада принять
разумные соображения от каждого цивилизованного гражданина...
     - Олухи! - сказал Хилтон и стремительно вышел.
     Вежливая улыбка исчезла с лица Маас Рэя, как только дверь захлопнулась.
Визит Хилтона  впечатлил  его  в  гораздо большей  степени, чем он  сам того
желал. Какова бы ни  была подоплека этого визита, Хилтон отнюдь не маменькин
сынок и привели его сюда не  несколько  выбитых окон,  к тому  же  наверняка
застрахованных.  В  том,  что  он  сказал, есть  смысл  -  и  ему совсем  не
улыбается, если в городке лачуг разразится настоящий  бунт.  Господи Иисусе,
это будет ад кромешный. А ведь все к тому и идет,  когда эти чертовы солдаты
разъезжают в  своих  "лендро-верах"  и  врываются  в лачуги  голодных,  злых
"страдальцев", сидящих без ганджи. Нет, ему стоит хорошенько призадуматься и
принять  какие-то меры. Если грянет бунт, майор  Маршер запляшет от счастья,
как насильник,  попавший в  женский монастырь. Надо принимать  меры... Но, с
другой стороны,  совершенно необходимо  преподать им урок, а заодно  поднять
моральный  дух  своих людей. Чтобы рты  у них лишний раз не  раскрывались. А
этим нужен  хороший кнут, но и пряник тоже. Сладенький пряник. И  кажется, я
знаю, что  может  сработать.  Хмурое выражение исчезло  с лица  Маас  Рэя, и
вместо него  на  губах заиграла довольная мальчишеская  улыбка.  Он позвонил
сержанту:
     - Где мы содержим Смита?
     - На Саттон-стрит, сэр. Вы хотите, чтобы я съездил за ним?
     -  Да, привезите  его сюда. А впрочем, нет - я  сам нанесу визит нашему
другу.
     - Да, сэр.
     У  Жозе  недоставало  несколько  зубов  и  лицо  было  опухшим. Услышав
приближающиеся к его камере-одиночке шаги, он устало поднял глаза и встал  с
угрюмым озабоченным видом.
     -  Можешь  расслабиться, Жозе,  это  всего  лишь  я.  Но что-то  ты  не
выглядишь счастливым, а? Кто ты, думал, сюда придет, Риган? Но ведь ему сюда
не добраться...
     - Миста Рэй, вы же знаете, это не моя вина...
     - Замолчи. Что  с  тобой, ты хочешь, чтобы тебя представили к медали? -
Он сделал небрежный жест в сторону Жозе. - Все уже решено. Тебя  выпускают -
прямо сейчас.  Моим  людям ты не нравишься, твои торговцы тоже,  кажется, от
тебя не в восторге. Ты знаешь, что они теперь торгуют без твоей лицензии?
     -  От  отчаяния,  сэр,  да  и  неблагодарные  к  тому же.  Как  мне  их
контролировать, когда я здесь?..
     - Прекрати скулить!  Когда  ты  был на свободе,  ты  занимался тем, что
бегал от  Ригана, -  где уж тебе контролировать торговлю? - Он  увидел,  как
Жозе поморщился  и  краска  стыда  залила  ему лицо. -  Но ты,  оказывается,
счастливчик. С такими дурнями, как ты, я все-таки обращаюсь прилично. У меня
есть для  тебя  работенка -  ничего опасного, даже  такой  осел, как  ты, не
сумеет ее  провалить. Пожалуй, даже вернешь  себе  престиж. Сообщишь  завтра
торговцам мое послание. Очень простое послание, ничего запутанного. Так вот,
я хочу, чтобы ты им сказал следующее...
     Пока  он  говорил, Жозе  слушал  с  возрастающим  интересом. Удрученное
выражение  сошло  с его  побитого  лица.  К  тому  времени,  когда Маас  Рэй
закончил, Жозе даже улыбался, немного болезненно, но все-таки улыбался.
     - Это должно сработать, Маас Рэй, это не может провалиться, сэр.
     ВЕРСИЯ РИГАНА
     Медленно,  с  великим усилием  он дополз до входа  в  пещеру и выглянул
из-за кучи сухих веток ежевики, которые закрывали вход со стороны моря. Все,
что  он  мог  увидеть,  -  это видневшиеся в зарослях  ржавые крыши  и  море
вдалеке. Он  подумал,  что убирать эту кучу не стоит.  Шел третий  день  его
пребывания  здесь,  и одиночество вместе с невозможностью передвижения стали
его угнетать.  Короткие  приливы  полного просветления  сменялись  периодами
параноидальной  подозрительности.  Плечо  уже не  болело, он  вообще его  не
чувствовал. Этот чертов Педро  оставил  меня здесь умирать, капризно подумал
он. Нет! Педро на такое не способен,
     кто угодно, только  не Педро. Но где же он? Почти неделя  прошла, а его
все нет. Что если его схватил Вавилон? Тогда мне конец.
     Порыв ветра из долины донес запах костра и звуки барабанов и песнопений
из  лагеря Раста-фари. Когда  ветер дул  в  его сторону,  он слышал  обрывки
песен:
     И как мы плакали,
     Когда мы вспоминали Зайон.
     Порой  эти песни вселяли  в  него  покой  и силу, наполняли  его  живот
мужеством. Иногда от них становилось грустно и одиноко, и ему  казалось, что
очень скоро он умрет в этой пещере один. Барабаны играли мощно, замысловато,
с великой страстью. Педро сказал, что  великий мастер барабанов Каунт Осей и
его сын "Время" проводят здесь  церемонии для своих людей. Иногда он засыпал
под  барабанные  ритмы  и  поднимался  вместе  с  ними  на  бабушкину  гору.
Несомненно, этот барабанщик, которого называют Графом, - Великий Мастер. Как
будто заново и с новыми силами вернулся Бамчиколачи.. Жаль,  что их почти не
слышно.
     Но где же Педро? Допустим, с ним что-то случилось, но неужели он не мог
никого  послать? Как бы то ни  было, если он не  явится до  завтра, придется
двигаться дальше... Если бы не  плечо, все было бы проще. Но  оно распухло и
из  него сочится  гной с мерзким запахом. Как хочется  пить!  А вот есть  не
хочется - его одолевает тошнота, и даже мысли о еде вызывают спазмы.
     И как нам спеть песню Короля Альфа На этой странной земле.
     Стопка  газет  уже пожелтела.  Он с  удовольствием пробежал  заголовки.
Читать было темновато, но он и без того знал их наизусть. Фотография немного
разочаровала. Лицо получилось слишком темным, зато поза - что надо: он стоит
рядом с "хондой", низко согнувшись, на носках, и револьверы смотрят в разные
стороны. Вот он я, настоящий я. Риган, черт побери! Плечо скоро заживет, и я
снова явлюсь к ним. Возможно, оно уже прошло, давно уже не чувствую боли. Но
с  виду  все было только  хуже. Когда он проснулся в  последний  раз, по его
плечу ползали мухи. Испугавшись, он выругался и шлепнул ладонью. Тогда-то он
и  понял,   что  перестал  чувствовать  плечо.  Под  рукой  распухшая  плоть
напоминала мясо - мертвое, теплое, лишенное нервов...
     Протри глаза свои, Протри же глаза свои,  Скажу я - протри глаза свои И
иди встречай Растафари.
     Скорбные каденции, приглушенные расстоянием, погрузили его в  дрему. Он
лежал в кровати в доме мисс Аманды, и негромкая мелодия доносилась со  двора
Матери Андерсон.  Он присутствовал на  обряде очищения  во дворе Маас Натти.
Старый Джо Бек рассказывал какую-то историю, слов которой было не разобрать,
и  потому  он  тихонько  заплакал. В  середине рассказа  три белых  дредлока
голышом ходили среди собравшихся. Никто, кроме него,  их не видел. Он мчится
по  потемневшим  ступенькам старой гостиницы, пригибается,  что-то кричит  и
стреляет по  желтым  вспышкам в  темноте.  Потом стали  проплывать сцены  из
вестернов - они были ему знакомы, но  какой-то таинственный ковбой  в черном
въезжал в фильмы верхом на "хонде" и изменял концовки. Всякий раз,  когда он
появлялся, раздавались  выстрелы,  ревели  мотоциклы и  толпа  в  кинотеатре
гремела  аплодисментами.  Новая сцена промелькнула  в  его  сознании: Джанго
собирается  на  дело. Возбужденная толпа  ждет черного ковбоя,  но  холодный
высокомерный голос  объявляет:  "Сеанс  окончен. Вы  не  берите,  что  сеанс
окончен? " Черного ковбоя больше нет.
     Айван поднялся на ноги опустошенным, чувствуя,  что мечты его обокрали,
и снова полез в жаркую пещеру, испытывая жажду и дрожа всем телом. Из лагеря
внизу ветер донес чуть слышные знакомые слова:
     И злодеи вокруг тебя
     Готовы пожрать тебя,
     Но давно Растафари зовет тебя,
     Давным-давно...
     У него был  с собой  транзисторный  приемник, который дал  ему  Богарт.
Время от  времени  он прикладывал его к уху и потихоньку включал.  Его песню
больше не  исполняли. Вот уже три дня  ее не  слышно. В новостях о  нем тоже
перестали упоминать. Он  обязательно спросит  Педро, что случилось,  -  ведь
песня была  в  хитпараде  первой.  И  в  передачах  по  заявкам она  звучала
ежедневно.  Все  молодые  девушки  заказывали  его  песню.  Он  даже  помнил
некоторых по именам и узнавал голоса. Перл, Перл с Милк Лэйн. Он вспомнил ее
голос - мягкий, таивший немало обещаний.
     - Алло, сэр.  Меня зовут Перл, я живу на Милк Лэйн. Да, это снова  я. Я
хочу  еще раз услышать песню, которую написал Риган, самый быстрый револьвер
в Западном Кингстоне. Передайте ему, что я его  люблю, и скажите, ха-ха, что
каждую ночь он может прятать свой револьвер у меня под подушкой, ха-ха.
     Но  больше нет  ни  песни,  ни  Перл.  Никаких заявок. Возможно,  Педро
объяснит, что  происходит.  В один  день  -  сотни заявок,  в другой  день -
ничего. Но... я  ведь  говорил Хилтону, что это будет хит. Сейчас-то он  мне
наконец поверил. Интересно,  Хилтон  тоже  спрятался в  кусты, как  Жозе?  А
пастор  Рамсай с Длиньшей? Могу поспорить, что они плохо спят  по ночам. Они
еще  ничего не видели.  Скорее бы зажило плечо - тогда будет  вторая  серия.
Называется  "Возвращение  Ригана",  в  главной  роли  - Айван-хо  Мартин. Он
задремал с улыбкой на лице.
     Кто-то позвал  его  по имени.  Он  мгновенно  проснулся и  потянулся  к
револьверам.
     - Не стреляй, Джа, это я, Педро.
     Он узнал голос, но ничего не ответил, стоя в боевой позе с револьверами
наизготовку.
     - Я один, ман. Ты внутри?
     - Заходи, ман.  - Но все равно  не сводил прицел  с веток ежевики, пока
Педро их раздвигал.
     - Ты, как всегда, наготове. - Педро  улыбнулся при виде  револьверов. -
Можешь  их  опустить.  - Войдя в  пещеру, он  внезапно поперхнулся, и улыбка
сошла с его лица,
     - Что случилось? - спросил Риган.
     - Ничего, - соврал Педро, стараясь успокоиться  и задержать дыхание.  -
Бвай, что-то я палец на ноге ушиб. Да,  я принес тебе  все, что нужно. А вот
пиво - еще холодное.
     - Черт, - сказал Айван. - Я умираю от жажды.
     - Как плечо?
     - Лучше - совсем не болит. Педро поднял брови.
     - Дай-ка посмотрю. Я принес кое-какие лекарства, чтобы не гноилось.
     Он нагнулся и стал осматривать рану. Потом легонько нажал на  нее, и из
раны потек гной.
     Ригану показалось, что на лице Педро мелькнуло выражение ужаса.
     - Как оно там? - спросил он.
     - Идет на поправку - но нужен доктор, - сказал Педро.
     - Я слышал по радио, что меня уже поймали?
     -  Ты  этому  веришь? -  спросил  Педро и был  рад увидеть,  как  Айван
улыбается.
     - А почему я не слышу больше пластинку?
     - Министр запретил. Кажется, они здорово ее испугались.
     - Правда? Так это не люди...
     -  Конечно не люди, ман. Сам Маркус Гарви не собирал таких поклонников,
как ты. Чем больше запрещают пластинку, тем больше о ней говорят.
     - Справедливо, брат. - Глаза Ригана засияли. Он сделал долгий глоток. -
Как наши торговцы поживают?
     Педро повернулся  спиной и стал вытаскивать из мешка вещи. Казалось, он
не расслышал вопроса.
     - Галлон питьевой воды.  Несколько  лимонов.  Немного хлеба  и  жареная
рыба. Отличные бобы и мешок айрэй-айрэй колли.
     - Я спросил тебя - что с торговцами?
     - Ну... - Педро медлил с ответом и, казалось, тщательно подбирал слова.
- Некоторые из них на твоей стороне.
     - Некоторые? - переспросил Риган.
     - Да, но то, что я слышал, мне не очень нравится.
     - Что такое? Говори, ман.
     - Хорошо, я сам его не  видел  - но все говорят, что Жозе вернулся.  Он
предложил кое-кому из братии процент в экспортном бизнесе.
     - Но ведь я за это и бился!
     - Знаю. Так вот, кое-кто из них на это согласился - но  условие таково,
что им надо выдать тебя.
     - А кто знает, где я нахожусь?
     - Только я. Так что все в порядке. Но сейчас я уже не знаю,  кто из них
стоит за тебя. Иногда кажется, что один я и остался.
     - А как же Ночной Ковбой и Даффус?
     - Да, посылка тебе от Ковбоя. Говорят, Вавилон их взял сегодня утром. Я
говорю,  брат, Вавилон  рассвирепел  не  на  шутку. Как  будто осиное гнездо
разворошили.  Выламывают  двери,  дубинками  пробивают  головы.  Всех,  кого
хватают, везут в тюрьму. Маас Рэй передал сообщение, что полиция тебя больше
не  ищет.  Удар  направили  по  торговцам,  чтобы  они  тебя  выдали.  Пресс
опустился.
     - Теперь они все готовы выдать меня - или вообще обо мне позабыть.
     -  Нет, ман,  - Педро  говорил  быстро  и  громко, - некоторые  из  нас
поддерживают тебя, чтобы навсегда избавиться от Жозе. Но... тебе лучше найти
убежище, для собственного же блага.
     Айван нахмурился, и его голос возрос до опасной громкости.
     - Но я не убегаю, Педро. Я ни от кого не убегаю!
     - Тесс, не  так  громко, ман, -  прошептал Педро.  - Ты знаешь бвая  по
имени Сидни Зеленая Улица?
     - Это мой старый приятель с ранчо.
     - Ты веришь ему?
     - Да, ман, - по крайней мере раньше он был правильным братцем.
     - Мне тоже так  кажется. Так вот, Сидни устроился на  корабль,  который
плывет  на  Кубу.  Он подошел  ко  мне и сказал,  что капитан -  пропойца, а
помощник  -  сознательный  белый человек. По словам  помощника, в  среду они
будут проплывать мимо Лайм Кей  и могут взять тебя на  борт  и  добросить до
Кубы.  Он говорит,  тебя  там уже  ждут. - Педро  внимательно  посмотрел  на
Айвана:  его кожа  приобрела нездоровый  зеленоватый  оттенок,  а  в  глазах
мерцалболезненный огонек,  придававший ему  вид безумца. Даже  сейчас, когда
Педро  немного свыкся  с гнилостным  запахом из его раны, он едва  дышал. Он
видел,  что Риган пытается обдумать это предложение -  лучший шанс,  который
мог ему выпасть, и с облегчением заметил, что слабая улыбка озарила лицо его
Друга.
     - Да, да, - заволновался он, когда осознал  все свои возможности, - там
революционеры, черт возьми! Да, Педро, давай так и  сделаем. Там я  и  плечо
себе вылечу!
     Беспокойство оставило Педро. Двое мужчин улыбнулись друг другу и громко
рассмеялись  долгим  счастливым  смехом,  с  чувством  глубокого облегчения,
которое трудно выразить словами.
     ВЕРСИЯ ДРЕДЛОКОВ
     Рас  Петр  молча сидел  в  углу  комнаты,  сложив руки, и  его  большая
дредлатая голова была опущена на  грудь. Казалось, он спит,  если не считать
того,  что его глубоко посаженные  глаза, словно  тлеющий огонь  под пеплом,
пристально следили за каждым говорящим.
     С наступлением  темноты  он  отвез  на лодке  находящегося  в полубреду
Ригана через бухту на Лайм Кей и вернулся обратно. Дома он обнаружил,  что у
Ман-Ая приступ  повторился.  Плачущая,  растерянная  Эльза  встретила его  у
дверей. Мальчик был в лихорадке и стонал от  боли.  Как  раз в этот момент в
дверях появился взволнованный Башка и вызвал его на важную встречу. Он знал,
что после Сидни Башка - самый полезный осведомитель Жозе и его приспешник, и
потому догадался, что его послал Жозе.
     Рас  Петр понимал,  что ему необходимо идти.  Трудно было  сказать, что
хуже: стоны сына или же гневный молчаливый приговор на лице Эльзы.
     - Я зайду по пути в больницу и вызову "скорую помощь", - пообещал он. -
Я скоро вернусь. Встреча вряд ли затянется.
     Эльза молча отвернулась.
     На встречу  пришло  меньше  половины  торговцев. Вавилон вышибал  двери
прикладами  и  расстреливал   замки.  Была  объявлена,  как  сказал  Тренер,
"открытая кровавая  война".  Поначалу  Жозе  нервничал и  явно утратил былую
самоуверенность.  Он вел встречу, молча слушая Сидни, который  слово в слово
пересказывал свою беседу с Маас Рэем.
     - Он велел передать вам, - верноподанно повторил он, сделав ударение на
этой фразе, - что ни один листик, ни один сплифф, ни один "пых " не поступит
в город до тех пор, пока  мы  не сдадим ему  Ригана.  - Сидни  замолчал,  но
печальное выражение на его лице не добавило новых красок в общую картину.
     - Но, - сказал Тренер, - я не знаю, где Риган. Кто знает?
     Рас  Петру  показалось,  что  все головы повернулись в его  сторону. Он
молчал, глядя в никуда. Жозе явно смотрел на него.
     -  Послушайте, - начал Жозе,  -  если вы  не  знаете,  тогда  пойдите и
найдите. Вы видите среди нас Ночного Ковбоя? Видите Даффуса? Все, кого вы не
видите, уже  сидят  в  тюрьме.  И  это  только начало.  По-моему,  Маас  Рэй
обезумел. Он как сумасшедший,  чистый сумасшедший. Говорю вам, ярость его не
пройдет.  Он - жуткий человек.  Если он не получит  Айвана, торговле  конец.
Поцелуйте своих детей на прощанье - потому  что всем вам  гнить в тюрьме.  -
Жозе сделал паузу, чтобы его слова дошли до собравшихся.
     - Подобно  льву рыкающему, злодеи  царствуют над бедными,  - сказал Рас
Петр. - Но угнетение длится всего один сезон.
     - Так или иначе,  -  продолжал Жозе  более оптимистичным голосом, - все
могло быть  гораздо хуже. Но я разговаривал с высокопоставленными  людьми  в
торговле  и  сказал им, что торговцам нужна передышка.  Я сказал, что должны
прийти  лучшие  времена. Они согласились. Они  сказали,  что, как только  мы
уладим дело  с Риганом  и  охладим  страсти,  -  тогда  мы  сможем  заняться
экспортом. Они сказали, что назначат нам более выгодные ставки.
     Когда  Жозе медленно изложил суть  нового дела, собравшиеся раскрыли от
изумления рты. Даже Рас Петр был, наперекор себе, впечатлен.
     - Кроме того, - продолжил Жозе, и лицо его  загорелось алчностью, а пот
градом закапал, - возможно, кто-то из вас об этом  забыл, но речь еще идет о
пятнадцати тысячах долларов...
     Но  даже  он  не  сумел взять  себя  в руки и  четко  выговорить, а  не
пробормотать последнее слово: "вознаграждения".
     - Иуда тоже получил деньги, - сказал Рас Петр, - и повесился.
     -  Это кровавые  деньги, - сказал Тренер, - Мы не может продать  Ригана
так.
     -  Торговли не будет,  пока  они не  получат Ригана, -  повторил  Жозе,
уставившись на Рас Петра, который молча смотрел на него.
     -  Бизнес есть бизнес, старик. У меня  в животе пусто.  У  детей моих в
животе тоже пусто, - сказал Башка.
     - Педро ничего не скажет? - спросил Сидни.
     - Он,  наверное,  не попал под  пресс,  -  сказал Башка. -  А мои  дети
голодные.
     - Теперь слушайте меня. -  Тихий голос  донесся из  самого неожиданного
места.  Маленький  Сидни  никогда и ни с  кем  не делился своим мнением. Его
крысиные  глазки не  пропускали  ничего,  но когда он говорил, это  касалось
только денег или престижа. Безгласный,  забитый Сидни,  уличный  попрошайка,
жил доносами,  стукачеством и всем, что попадало ему в руки и могло принести
какой-то барыш. Человек, лишенный  мужества и  уважения,  он  боялся  всех и
каждого и был защищен в этом мире только грубой лестью  и хитростью. Сначала
Сидни молча  смотрел  в  пол,  потом  поднял  глаза  и  оглядел  каждого  из
присутствующих. Педро мог поклясться, что его взгляд был спокойным. - Вы все
знаете, я не в курсе, где находится Айван, - сказал он медленно, - но сейчас
я  благодарен Богу,  что не  знаю,  где Айван. Честно  говоря, я должен  это
знать, потому что я информатор. Тем я выживаю в убогости своей. Но если бы я
и знал, где Айван, - добавил он, - пусть Вавилон убивает меня, но  я не буду
говорить.
     Хвала Джа, молча возрадовался  Педро. Сидни отыскал  в  себе сердце. Но
Сидни еще не закончил.
     - Все вы нюхом чуете большие  деньги. Я по  лицам вашим это вижу. Этого
не спрячешь, когда бедный человек чует большие  деньги. Нет ничего хуже, ибо
бедный человек на все способен, чтобы получить их.  Я это знаю... ибо бедный
я всю  свою жизнь. Большие  люди  тоже это знают, ибо они богатые  всю  свою
жизнь.  Вчера  один  человек бил-бил меня по  лицу...  Другой назвал грязным
мелким криминалом. И Риган называл. И это правда... Но не такой я грязный...
не такой мелкий... не такой я криминал, чтобы не знать, кто унижает меня всю
жизнь,  кто издевается надо мной, кто угнетает  меня...  Старые  добрые люди
говорят: "Всякая рыбка кушает человека, а обвиняют акулу". Жозе говорит, что
Риган нам чужак  - всем нам, - пусть так, но есть еще поговорка: "Когда тигр
хочет сожрать своих детей,  он говорит, что ему нравятся кошечки... " Все мы
для  них мелкие грязные  кри-миналы - все как один.  Вот что  я вам скажу...
Если большой человек  платит  такие  большие деньги за жизнь одного  мелкого
грязного  криминала, значит,  он  покупает  что-то большее. Вы  когда-нибудь
видели,  чтобы  они давали деньги за просто так?..  Они хотят  купить что-то
большее, ман, и вот  это самое Сидни,  который все продает, вот это Сидни не
продаст. Делайте,  что  хотите, но  мелкий  грязный криминал это не продаст.
Сидни не продаст Рига на... Не продается он так...
     Его  голос  оборвался.  Сидни замолк,  склонив  свою голову хорька чуть
набок, словно прислушиваясь  к  эху  собственных  слов. Потом  на  его устах
расцвела улыбка. Светясь  от гордости  и  внутреннего  покоя,  Сидни  сел на
место. Тишина продолжала звучать в комнате.
     Затем Педро мягко произнес:
     - Ибо в чьи уста вложена мудрость... тот обретет и понимание. Селаах. -
Со слезами, катящимися по щекам и бороде, он встал и поспешил к своему сыну.
Он знал, что собрание на этом закончилось.
     - Иди, больше ты не будешь торговать, - бросил Жозе ему вслед.
     Но ему было все равно.



     И свершилось сие... И из Рема доносятся плач и стенания великие: Рахиль
плачет по детям своим и нет ей утешения...
     Молитва Рас Петра
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     Эльза сидела на кровати и держала  на  руках Ман-Ая. Она то плакала, то
проклинала все на свете, то сожалела о том, чего не в силах была сделать.
     Боль мальчика,  казалось,  отражалась  в ее глазах. Она гладила его  по
голове и тихонько напевала.
     - Ничего, Ман-Ай, ничего. Доктор едет-едет...
     - Иисусе, ты думаешь, они не приедут? - спросил Педро, входя в комнату.
- Как ребенок?
     - Все так же. Я чувствую, как лихорадка пожирает его тело.
     - Бвай, они должны скоро приехать. Почему так долго?
     - Потому  что мы живем не на  Красном Холме и не  на Скай-Лайн-Драйв, -
горько ответила Эльза. - Если бы у нас была "хонда", мы бы сами все сделали.
     - Я молюсь за то, чтобы он скорее  попал в больницу,  - сказал Педро. -
Не могу слышать, как он плачет. Это невыносимо.
     -  Даже  если  у  него  это пройдет, вскоре  все  опять  повторится,  -
предупредила Эльза. -
     Ему нужно настоящее лечение - постоянное, а не от случая к случаю.
     Рас Петр смиренно развел руками и, казалось, готов был заплакать.
     - Когда снова начнется торговля? - спросила Эльза.
     - Эльза, полиция лютует. Вчера взяли Ковбоя и Даффуса.
     - Так значит... ты не знаешь когда? - спросила она с некоторым вызовом.
     - А ты знаешь? - спросил Педро.
     - Наверное, им нужен Риган, - сказала она. - Да?
     - Ааа!  Им  он  нужен  ужасно-ужасно. Бваи  готовы  хоть завтра  начать
торговлю. И цены стали лучше. Но многие из нас не хотят выдавать Айвана.
     - Айван мертв, - сказала она. - Сейчас время Ригана.
     - Так вот, многие из нас не хотят его выдавать.
     - У них, наверное, нет детей, - фыркнула она. - Что ты скажешь?
     - Я  скажу - нет, - сказал  Педро твердо, но не посмотрел ни на нее, ни
на сына. Он склонил  голову  вперед,  словно изучал  свои  руки, и  дредлоки
бросали  тень на его  лицо. Долгое время  он молчал. В  комнате  было слышно
только их дыхание и всхлипы больного ребенка.
     -  Скоро,  -  начал  он  проникновенно,  -  Айван сумеет уйти,  пройдет
какое-то время, они все забудут  и торговля возобновится. Им  не  остановить
траву.
     Она презрительно причмокнула губами.
     - Что ты сказала, Эльза?
     Она взглянула на него тяжелым взглядом, в котором не  было ни  жалости,
ни доброты.
     - Я сказала, что, в какую бы игру я не играла, я всегда проигрывала.
     Вой сирен приближался с бешеной  скоростью.  Машины остановились  возле
дома.  Эльза  сурово нахмурила  брови,  но прежде,  чем  она  успела  что-то
сказать,  дверь была  сорвана с  петель  и комната наполнилась полицейскими.
Ман-Ай проснулся и  заплакал,  Эльза прижала его к груди. Рас Петр  встал  и
сделал один шаг к двери, но главный уже  подошел к нему и наотмашь ударил по
лицу с такой силой, что он полетел через всю комнату.
     -  Шевелись или я вышибу тебе мозги, блаадклаат, - сказал  полицейский.
Он схватил  Педро  за  ворот  и  повел  к двери, так упершись  своим  357-ым
"Магнумом" ему в ухо, что голову тому перекосило набок.
     - Давай, давай, - проговорил он, - или я размажу твои мозги по  стенке.
Чего вы  ждете? - крикнул он другим полицейским. -  Обыскать  комнату.  - Он
вытащил ошарашенного Педро на улицу и швырнул в кузов машины.
     Педро  споткнулся о чье-то  тело. В темноте он увидел, что  это Сидни и
что он лежит без сознания. Из носа у него текла кровь.
     - Так это ты прячешь Ригана? - сказал сержант. - Ладно, сегодня один из
вас  будет мертв: ты или Риган - мне наплевать, кто из вас. - Он сел рядом с
Педро, держа его под прицелом.
     Эльза,   прижав  к  себе  ребенка,  наблюдала  за   разорением   жилья.
Полицейские,  не  считая  одного,  в ее  сторону  не  смотрели.  Если они  и
чувствовали какой-то стыд  или угрызения совести, это не могло остановить их
порыва к разрушению. Ман-Ай был настолько потрясен, что даже не плакал.
     - Пожалуйста, капрал, -  сказала Эльза.  Капрал ничего  не ответил,  но
посмотрел на нее. Среди полицейских он был самым молодым и выглядел не таким
враждебным, как остальные.
     - Что? - пробормотал он. - У нас есть ордер на обыск.
     - Я не об этом, сэр. Я о мальчике...
     - А что с ним? - взгляд у капрала стал подозрительным и напряженным.
     -  Вы разве не видите -  он умирает! Вы  не могли бы  подбросить нас до
больницы?
     Молодой  человек  выглядел удивленным. Он впервые посмотрел на  Ман-Ая,
потом перевел взгляд на Эльзу.
     - Ты врешь, - сказал он неуверенно.
     - Бог мне судья, посмотрите сами. Он очень и очень болен, сэр.
     С  большой  неохотой  капрал пересек  комнату,  неловко сжимая в  руках
автомат. Остальные наблюдали за ним.
     - Продолжайте обыск, - приказал он и неуверенно посмотрел на ребенка. -
Ну и ну...
     Он оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки.
     - Это не предусмотрено  уставом. Впрочем, я переговорю с сержантом. Все
за мной. Обыск  окончен,  -  крикнул он  полицейским, и  они стали торопливо
выходить из дома.
     - Я буду молить Бога, - прокричала Эльза им вслед, - чтобы когда-нибудь
и вашего ребенка оставили так умирать.
     Один из полицейских остановился и, подняв руку, обернулся.
     - Ты, сука поганая, я тебя сейчас...
     - Ну-ка ты, иди сюда! - крикнул капрал.
     Эльза стояла  в дверях  и  смотрела на мужчину,  который угрожал ей. Ей
было все равно, что  происходит. Ненависть, кипевшая  в ней, заглушала в ней
все.
     - Конечно,  - язвила она, - у вас найдут ся силы избить женщину. Почему
же вы Ригана не можете побить? А? Идите приложитесь к его лицу?
     Отряд словно окаменел.  Ближайший к Эльзе мужчина, все  еще  с поднятой
рукой, воскликнул:
     - Я пристрелю эту суку?! - словно спрашивая разрешения.
     - По машинам! - скомандовал капрал. - Поехали.
     Изрыгая ругательства и проклятия, отряд отбыл.
     Эльза  села  и постаралась  отвлечь  ребенка  от  вида  разорения.  Она
укачивала его, пока Ман-Ай не успокоился, и обещала:
     -  Ты не  умрешь Ман-Ай. Я клянусь  тебе, ты не умрешь просто так, даже
если, кроме  меня, никого у тебя в  этом мире не останется. Айван ушел.  Рас
Петр,  который никогда в  жизни никому не  делал плохого,  тоже  ушел. Но ты
будешь жить. Мне все равно, что я должна  для этого сделать. Ты будешь жить.
Ты не умрешь. Ты не будешь жить  в таких страданиях. Богом клянусь  - я  для
этого готова душу свою продать и тело тоже.
     Около четырех часов дня приехала "скорая помощь".
     -  Черт   возьми,  словно  ураган  промчался,   -  выругался  водитель,
осмотревшись по сторонам.
     Сначала  он не разрешил ехать вместе с  Ман-Аем, - Извини,  сестра,  но
закон есть закон. Возьми такси.
     Эльза уже открыла рот,  чтобы закричать, но  тут же  закрыла  его.  Она
улыбнулась и заходила вокруг водителя.
     - Сладкий  мой...  - Она  изобразила  улыбку и  тронула  его  за рукав,
стараясь не вдыхать  ромовый  перегар из его рта. - У тебя ведь будет время,
когда  ты не на  дежурстве.  Никто  об этом не  узнает  -  а потом... -  Она
погладила его по руке - и поехала в больницу с мальчиком.
     К тому  времени,  когда Ман-Ай оказался в реанимации, она уже ничего не
видела и не ощущала: ни боли, ни страха, ни даже гнева.
     - Подожди  тут, любовь моя,  - сказала сестра,  -  мы сделаем все,  что
необходимо.
     Эльза  кивнула и  села.  В  комнате  ожидания  не  было  ничего,  кроме
деревянных скамеек и белых матовых стен.
     Несмотря на поздний  час, людей там оказалось больше, чем  она ожидала.
Боль и  физические  увечья  настигают людей  в любое  время.  Вяжущий  запах
больничной антисептики щипал ее ноздри и глаза.
     - Я уже не плачу,  -  уговаривала  она себя, - время для  этого прошло.
Бедняжка мой... Увидит ли он своего папу? И что его ждет, когда он вернется?
Что, если  ему  было бы лучше умереть?  -  Эта мысль  пришла ей в голову, не
встретив  сопротивления, почти неосознанно,  и  только через некоторое время
она поняла, что позволила себе подумать так.
     -  Бог меня простит, - виновато пробормотала она, - С Ман-Аем все будет
хорошо.
     Она  вспомнила  выбитую  дверь  и  разгромленную  мебель  и  была  рада
почувствовать, как дух ярости преодолевает в ней тупую усталость.
     -  Зря  они  все  это сделали. Не  надо было так  делать.  Я рада,  что
Риган...
     Чья-то рука с фамильярностью легла ей на плечо.
     - Кажется, ты меня ждешь, любовь моя? - сказал водитель улыбаясь.
     Она посмотрела на руку, потом на него. Он мягко обнял ее за плечи.
     - Мое  дежурство кончилось, - сказал  он  обходительным голосом.  - Ты,
кажется, хотела меня видеть?
     - А ты  уверен, что все еще хочешь меня видеть? - спросила она голосом,
который заставил его пристальнее в нее вглядеться.
     -  Что ты имеешь в виду? Разве  мы  не договаривались? - он снова обнял
ее, давая понять о своих правах на нее.
     - Хорошо... - протянула  Эльза  медленно, словно задумавшись.  -  Можно
пойти во двор. Ты же видел, в доме все вверх дном.
     Одно мгновение водитель осмысливал сказанное.
     -  Это  правда, -  сказал он с видом  человека,  внезапно  вспомнившего
что-то, на что нельзя смотреть свысока. - А что случилось?
     - Вавилон, - ответила она.
     - Ты врешь! - воскликнул он. - За что они это сделали?
     - Такие уж они есть. - Эльза пожала плечами, словно снимая вопрос.
     - Но у них должна быть  причина,  - настаивал он. Его рука  уже не была
такой мягкой.
     Она издала усталый вздох.
     - Наверное, кого-то ищут. Это тебя устраивает?
     - Выглядит все, как на поле боя. Кто им был нужен?
     - Мой муж. Парень, с которым я живу.
     - Отец ребенка? Она кивнула.
     - Его все еще не поймали, - добавила она.
     - Кто он? Как его зовут?
     -  Зачем  тебе? Какая  разница? - она  постаралась  напустить  на  себя
равнодушный вид.
     -  Но  мне  интересно знать, в чей сад  я  захожу, -  сказала  водитель
ухмыляясь.  Внезапно  он  помрачнел.  -  Надеюсь,  ты не  обманываешь  меня,
девушка?
     - Думаешь, я сама там все перевернула вверх тормашками?
     - О'кей. Так кого ищет Вавилон?
     -  Ты не знаешь его  - какая тебе разница? - Она улыбалась заигрывающе,
сама начиная развлекаться.
     - Просто хочу  знать,  -  сказал он с  идиотской  улыбкой, напомнив  ей
барана.
     - Вряд ли ты его знаешь. Его зовут Айван...  но люди называют  Риган. -
Эльза улыбнулась ему в  лицо. - Что с вами,  сэр? Я думала, вы хотели видеть
меня? Неужели вы так быстро передумали? - И она засмеялась.
     ВЕРСИЯ ВАВИЛОНА
     - Педро,  Сидни... - Усталый голос звучал на грани  изнеможения, словно
человек уже потерял терпение, разговаривая с ребенком, оказавшимся не только
глупым,  но и  упрямым. - Вы  разве не поняли меня?  Я должен  взять Ригана!
Должен! Он  или я, третьего не дано. Вы  поняли это? Он  меня не победит. Вы
знаете поговорку "Собака, проголодавшись, сосет больную ногу, а обезьяна ест
красный перец"? Если вы  мне не  поможете,  вы больше  не будете  торговать,
понятно?  Потому  что  будете мертвыми. Вы, кажется, не понимаете, насколько
серьезная у вас ситуация.
     - Понимаем, и лучше, чем вы, - сказал Педро.
     Сержант с размаху ударил  его по лицу ремнем с тяжелой пряжкой, и Педро
оказался а углу на коленях.
     - Итак... вы отказываетесь говорить? - спросил Маас Рэй мягким тоном.
     - Маас Рэй... Сидни не  знает... ничего, - хрипло прошептал Педро. - Он
не может сказать того, чего не знает.
     - Но даже если бы знал... - начал Сидни.
     - Заткнись, -  сказал Маас Рэй, глядя на Педро. - Но ведь ты-то знаешь.
Всыпьте ему еще раз. Молчишь? Тогда еще разок.
     - Он что-то хочет сказать, сэр, - проговорил сержант.
     Маас Рэй приблизился и склонился  к Педро. Его лицо выражало предельную
сосредоточенность.
     - Говори, где он?
     Педро бормотал что-то разбитым голосом, хрипло и медленно.
     - Дерьмо! - выругался Маас Рэй и встал.
     - Кажется, он сошел с ума, господин капитан, - пробормотал сержант.
     -  Великий  Боже... Бог Богов... храни нас  от всякого зла... защити от
врагов наших...
     - Он  шутки с нами шутить вздумал!  Ну-ка врежь ему! Посмотрим, как  он
будет молиться.
     - Что он сейчас говорит?
     - Ничего, сэр.
     - Задай ему еще!
     -  Ибо  кого  Бог  любит... того он  испытует...  и карает... как сынов
своих... и забирает...
     - Он правда сошел с ума, сэр, - сказал сержант.
     - С ним все в порядке. Бей, кому говорю!
     - Рас  Тафари...  Царь  Царей...  Король  Королей...  Негус  Негусов...
зиждитель и создатель... Светоч Света...
     - Смотрите, сэр, он сошел с ума.
     - Бей, я говорю. Нет,  подожди. Дай-ка мне нож. Посмотрим, как он будет
молиться, когда я обрежу все его патлы.
     - Он смеется, сэр... велите продолжать?
     - Подожди, может быть, он уже мертвый?
     - Нет, сэр, только потерял сознание. Пойду принесу воды.
     ВЕРСИЯ ЭЛЬЗЫ
     -  Господи Иисусе,  сделай  так, чтобы я  нашла Педро дома, когда  туда
приду. -  Эльза  шла с  хорошей вестью: Ман-Аю стало лучше. - Педро?  Где ты
там?
     Но не успев еще войти, она уже знала, что ответа не будет. Дом в том же
состоянии, в каком она его оставила.  Но ведь Педро должен был взять лодку и
отвезти Айвана на корабль! Если он не сделает этого, Айвану конец.  Им обоим
конец. И за что все? Интересно, где эта лодка? Быть может, я смогу... Но она
никогда  не плавала на лодке.  Она  не  знала, где находится  Лайм Кей и как
далеко  это от берега. Оба они уже,  наверное, мертвы, Вавилон  не  на шутку
рассвирепел. Бедный Ман-Ай...
     В  спальне  сломанная кровать  была забросана порванной  одеждой, ее  и
Айвана.  Эльза  тяжело  опустилась на пол.  Она не  поняла, сколько  времени
прошло, пока она сидела так и думала.
     Наконец  она  встала  и начала рыться в куче  вещей. Вскоре  она  нашла
тетрадь, в которой  Пе-дро хранил свои  пластинки-сорокапятки. Делая  долгие
паузы и зачеркивая  написанное, она  писала, пока  не заполнила своим ровным
почерком страницу.  Она перечитала написанное, исправила  ошибки и  оглядела
комнату в  поисках  одежды.  Не  спеша  надела  красную сатиновую  блузку  и
мини-юбку, из-за которой они  спорили когда-то с Айваном. Она еще ни разу не
надевала  ни  то, ни  другое.  Несколько  пуговиц  на туго  натянутой блузке
оторвалось, поэтому она просто связала ее концы и вышла на улицу.
     Пастор Рамсай, выглядевший гораздо старше, чем она его помнила, подошел
к  двери и  немало удивился. Он был небрит, лицо  его припухло,  глаза  были
влажные.
     - Я принесла вам  то, чего вы всегда хотели, - сказала она, прежде  чем
он смог заговорить. - Пожалуйста, заплатите таксисту.
     Когда пастор прошел мимо нее, она почувствовала легкий запах рома.
     Возможно,  к  этому мы  все  и  идем,  подумала Эльза, но когда  пастор
вернулся, он стал больше похож на себя прежнего.
     - В таком виде ты не смеешь сюда заходить, - сказал он.
     Чо,  Ваше преподобие,  признайтесь  наконец,  что  вам это нравится,  -
проговорила  она  и сделала обольстительный полуоборот. - А если нет,  то вы
должны быть уже пророком, правда?
     - Бог простит тебя, Эльза, - гробовым голосом произнес он.
     - Ладно, забудем про это, - сказала она и стала серьезной. - Прочитайте
это - сделайте копию чернилами и подпишите. - Она швырнула ему тетрадку.
     Ошеломленный,  пастор взял  тетрадку,  бросил  на  нее беглый  взгляд и
посмотрел на Эльзу.
     - Читайте! - скомандовала она.
     Он надел очки и торопливо пробежал глазами страницу до самого конца.
     - Но... я не понимаю. Кто такой Ман-Ай Петерсон? Почему ты...
     - Вам ничего и не нужно понимать. Просто сделайте копию... чернилами.
     - Пойдем со мной в офис. - Пастор писал и, пока перо бежало  по бумаге,
что-то бормотал.  - Примите эту информацию... ради поддержания здоровья... и
образования вышеуказанного Ман-Ая...
     - Хорошо, - сказала она, прочитав. - Теперь подпишите.
     - Ты вполне уверена? - робко спросил он.
     - Подписывайте, - сказала она, глядя  в  пол и  закусив губу. - Потом я
вам все расскажу.
     ВЕРСИЯ ЗВЕЗДНОГО МАЛЬЧИКА
     Маленький остров - на самом деле большая  наносная отмель - был ровным,
песчаным  и  сухим. На небе  ни  облачка,  и  солнце  безжалостно  палило из
бездонной синевы.  Он  слышал  только  ровный плеск воды в  корнях мангровых
деревьев.  Кроме  их  густой  поросли прямо в  воде, на острове росли чахлые
деревья,  чьи  листья давали редкую  тень. Жидкая травка  пробивалась сквозь
песок возле их извилистых корней.  Еще одним свидетельством жизни на острове
были раки-отшельники - причудливые первобытные создания,  несущие  на  своих
спинах скорлупки мертвых улиток - они суетились на песке у самой воды.
     Воздух был столь  прозрачен,  что - когда  его  ум прояснялся - он  мог
совершенно  отчетливо видеть деревья, стоявшие на горах, которые отделяла от
острова небольшая бухта. Они были такими зелеными и  прохладными.  Залив был
зеркалом, куда не попадало ни малейшего дуновения ветра,  способного смутить
его пугающую гладкость. Чуть  раньше  он  видел  проплывшее мимо приземистое
уродливое  суденышко с некрашеными бортами, покрытыми ржавчиной. На борту он
разглядел две  фигуры, но  судно не изменило курс и не замедлило свой и  без
того ленивый ход. Он подумал было выстрелить в воздух, однако не был уверен,
что это и есть тот самый корабль. Ведь Педро еще не пришел.
     Он чувствовал жажду. Он уже  прорыл узкую канавку  и  смотрел, как  она
наполняется чистой пресной  водой. Просачиваясь сквозь песок, вода  казалась
чистой и прохладной, но, когда он ее попробовал,  оказалась горькой  и очень
теплой.  Он не мог сказать  наверняка,  да и  ему  было  все  равно,  откуда
доносится этот болезненно-сладкий запах -  из  мангрового болота или от него
самого. Он лежал  в редкой тени деревьев  и отпускал свое  сознание  плыть в
никуда: Педро должен скоро прийти... он всегда приходит...
     Они встретят это судно... чистый ярко освещенный корабль...  Он все еще
был Риганом. Он смотрел на два револьвера, лежащие на песке, и уплывал...
     Какая-то настойчивая деятельность пробудила  его. Он открыл  глаза и не
сразу понял, где находится. Свет с  моря обжег ему глаза, словно искорки  от
огня. Пришлось их  закрыть. Где сейчас эта тень, которая так  ему нужна? Что
разбудило его? Должно быть,  что-то обычное,  поскольку  он  не почувствовал
опасности.  Так  оно   и  было:  легкое   прикосновение,  которое  он   едва
почувствовал  больным   плечом.  Не  двигая  головой,  он  посмотрел  сквозь
прищуренные глаза.  Это  был рак-отшельник,  самый большой из всех  и  самый
смелый.  Он  никогда не  видел  их  так  близко.  Рак  выглядел  как один из
угловатых механических монстров из фильмов ужасов. Четыре ноги и две  клешни
причудливо высовывались из позаимствованной  скорлупы. Ему лениво подумалось
-  разве рак убивает улиток? Вскоре он понял, что его  разбудило.  Крошечный
клешненосец, передвигаясь с неуклюжестью механизма, нанес удар по повязке  и
отхватил кусочек  желтого,  пропитанного гноем бинта.  Атака  была такой  же
стремительной, как и отступление. Сначала он подумал, что  рак хочет сорвать
повязку,  чтобы  добраться до плоти. Потом увидел маленькую желтую крупинку,
которую рак  зажал в клешне. Клешня  поднесла крупинку  к  щели в  скорлупе.
Движения  рта  напоминали  беззубый рот старика,  шамкающего  свою  еду. Рак
больше  не нападал,  он уже питался высохшим гноем. Сначала улиток, а теперь
меня,  подумал  он.  Да...  были бы  раки  побольше, человеку  стоило бы  их
бояться. Он  отодвинул плечо, крошечный рачок откатился назад и остановился,
угрожающе помахивая своими громоздкими клешнями.
     Его внимание привлек звук мотора, приближающийся со  стороны  пристани.
Он опустился  на колени и взял  револьверы. Один  прислонил к  бедру, другой
сжимал здоровой рукой. Он то ли пробежал, то ли проковылял к вершине высокой
дюны и  залег там в траве,  продолжая наблюдать за бухтой. Он лениво обратил
внимание  на то, что прекрасное голубое  дуло револьвера  покрылось  налетом
ржавчины. Больше звуков мотора  слышно  не было. Немного спустя  полицейский
катер с заглушенным мотором выплыл из зарослей мангровых деревьев и причалил
к берегу. Полицейские  попрыгали  в  воду,  выбежали  на  берег  и сразу  же
бросились на землю. Казалось, они зарылись в песок и лежат там без движения,
не поднимая голов. Они находились ярдах в ста от того места, где лежал он.
     - Так вот чего они ждут - это же "Пески Иво Джима ", к чертовой матери!
Они думают, что они из "Иво Джима "?
     Ему пришлось побороть нараставший в  нем  смех. Интересно, они и впрямь
реальные  - или это всего лишь  сцена из фильма? Казалось, они  не торопятся
делать следующий шаг. Если он спрячется в густую траву, они ни за что его не
найдут.  У них уже животики от  страха посводи-ло.  С  великим изумлением он
вдруг  сообразил,  что Вавилон со своими  автоматами по-прежнему его боится.
Десять, а то и двенадцать полицейских с автоматами  ползут  по песку, словно
черепахи.
     -  Я  один, а  они боятся меня...  Кино  кончено,  к чертовой  бабушке!
Звездный Мальчик не  умирает! -  Он поднялся  на ноги, крича во все  горло и
ковыляя по песку:  - Чо,  армия, делай свое дело! - воскликнул он, смеясь. -
Кто тут у вас самый-самый крутой? Ну-ка покажите мне его - одного, кто умеет
стрелять. Пусть идет сюда!
     Он  стоял,  неустойчиво раскачиваясь на  песке, выкрикивая свой вызов и
щурясь от блеска своих револьверов.
     - Выходи, кто умеет стрелять - самый лучший из вас. Пусть идет сюда!
     Полицейские подняли головы, но замерли то ли от страха, то ли не веря в
то, что увидели.
     - Какого черта вы ждете! - крикнул Маас Рэй. - Это же он! Стреляйте!
     Внезапная тишина на короткое время последовала за его криком, и затем -
свирепые  раскаты  автоматных  очередей.  Ригана  качнуло  вперед,  -  и  он
покатился по песчаному откосу. Яростная пальба продолжалась еще долго  после
того, как  он упал,  пока не кончились патроны. Полицейские никак  не  могли
остановиться, вколачивая свинец в мертвое  тело и в  песок с бешеной яростью
отряда горилл, забивающих палками уже мертвого леопарда.
     - СТОП! - прогремел Маас Рэй. - Прекратить огонь.
     Рас Петр с потухшим взором, с  лицом в синяках и ссадинах приковылял на
двор. Эльза увидела, как он бредет, и выбежала ему навстречу с криком:
     - Педро, Боже мой, ты жив! Ты не ранен?
     -  Нет, Я-ман не  ранен. -  Не  взглянув  на  нее, он оперся о дерево и
тяжело осел.
     - Педро, - застонала она, - твоя голова...
     - Я-ман не ранен, - сказал он. - Я-ман ничего не чувствую.
     - Я рада, - сказала она, утирая слезы с лица. - Я рада.
     На  полицейской  пристани группа  мужчин  взволнованно  ходила кругами,
ожидая приближения катера.
     - Ты уверен, что его взяли? - спросил один из них. - Что-то  они больно
тихие?
     Капрал подхватил брошенный конец и подтянул катер к причалу.
     - Так вы взяли его! Вы его  взяли! -  крикнул он с ликованием. - Где же
он?
     Человек жестом показал на корму, где лежала груда кровавого тряпья.
     - Это? Это  и  есть  великий  Риган? -  в мальчишеском  голосе  капрала
сквозило  разочарование.  -  Чо,  да это  всего-навсего  куча  дерьма.  - Он
отвернулся и беспечно сплюнул в воду.
     - Тем он и пахнет.
     Сидя под деревом  манго,  Рас Петр  услышал первые аккорды  запрещенной
песни, донесшейся из радиоприемника соседа, и понял, что что-то произошло.
     Потому что меч их Да внидет в сердца их, Всех и вся.
     Голос  ведущего  программы "Нумеро Уно"  был хриплым,  задыхающимся  от
сдерживаемого волнения.
     -  Мы  прерываем  нашу  программу,  чтобы  передать специальную  сводку
новостей. Сегодня днем отряд полицейских снайперов из Хармонской казармы под
командованием  капитана  Рэймонда  Джонса,  действуя   согласно  информации,
предоставленной одним из известных священников...
     Рас Петр зажал руками уши и прокричал:
     - Выключи! Выключи, я говорю!
     Но, разумеется, никто этого не сделал.
     - Кончено, - сказал он. - Теперь и правда все кончено!
     Из дома донесся плач Эльзы.
     В Тренчтауне возле сточной канавы маленький мальчик спрятался в засаде.
Он  лежал не  шевелясь  за  деревом,  и  прислушивался к звукам  отряда.  Из
отдаленной лачуги он услышал знакомый раскачивающийся ритм:
     Угнетатель, он хотел меня сломать...
     - Постой-ка, - сказал себе мальчик. - Ведь эту песню запретили?
     Но  у  него  не  было  времени  на дальнейшие размышления.  Нужно  было
разобраться с более насущными делами - с приближением вражеского отряда.
     - Бах, бах, бах!
     Он выскочил из укрытия, паля из двух револьверов.
     Отряд дал ответный огонь.
     - Ты убит! - крикнул шериф. - Чо, ман, ты убит!
     - Я Риган! - крикнул им мальчик. - Я не умираю!
     Он осыпал отряд градом пуль и, снова уйдя в  укрытие, пустился в танец.
Своим чистым высоким голосом он насмешливо пропел:
     - Риган был тут, но сейчас его нет...
     Над канавой,  в  лачугах  и  сараях  Тренчтауна, на протяжении получаса
воцарилась тишина.
     АУА, ДЖАМДАНГ. ВИЖУ ТЕБЯ ТАМ. КНИГА СДЕЛАНА. СЕЛААХ!


Популярность: 3, Last-modified: Sun, 05 Dec 2004 20:33:30 GmT