-----------------------------------------------------------------------
   Joseph Wambaugh. New Centurions (1970).
   Пер. - А.Черчесов. М., "Радуга", 1992.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                                            Посвящается Ди
                                              и, конечно, всем центурионам







   Лежа ничком, Серж Дуран глазел в прострации  на  то,  как  неутомимо  и
безжалостно носится по береговой дорожке Аугустус  Плибсли.  Смешное  имя,
думал Серж, - Аугустус Плибсли.  Нелепое  имя  для  тщедушного  коротышки,
который умеет бегать не хуже чертовой антилопы.
   Рядом с  Плибсли,  нога  в  ногу,  бежал  встревоженный  и  озадаченный
инструктор по физподготовке Рэндольф. Уж если Рэндольф примет  вызов,  его
ни за что не угомонишь. Проделает  хоть  двадцать  кругов.  Хоть  двадцать
пять. Будет месить ногами землю до тех пор, пока на дорожке  не  насчитает
сорок девять трупов в спортивных костюмах да  столько  же  луж  блевотины.
Сержа уже разок вывернуло, и он чувствовал, что рвота подступает снова.
   - Подъем, Дуран! - прогремел сверху голос.
   Серж поискал глазами и увидел над собой крупную кляксу.
   - Встать! Встать! - орал инструктор,  поднимая  жалкую,  изнывающую  от
усталости группу курсантов.
   Шатаясь, Серж поднялся на ноги и захромал за товарищами, а Рэндольф уже
несся дальше, пытаясь настичь Плибсли.
   Порфирио Родригес чуть отступил назад и похлопал Сержа по плечу.
   - Не сдавайся, Серджио, - пыхтел он. - Держись, старик, не отставай.
   Серж не ответил и плелся, накренив в муке тело вперед. Что значит  быть
техасским чикано, подумал он.  Боится,  что  опозорю  его  перед  gabachos
[ребята (исп.)]. Не будь я мексиканцем,  он  бы  преспокойно  бросил  меня
здесь лежать, покуда из моих ушей не выросла б трава.
   Он уже и не помнил, сколько они сделали кругов.  Прежде  двадцать  было
рекордом, ну а сегодня все рекорды била жара - градусов девяносто пять [по
Фаренгейту; примерно тридцать градусов Цельсия] как минимум. Плюс  духота.
Шла только четвертая неделя их пребывания в полицейской академии. Откуда ж
взяться силам? Нет,  Рэндольф  не  осмелится  гонять  их  больше  двадцати
кругов...
   Серж еще больше склонился вперед, сосредоточившись на том,  чтобы  ноги
правильно сменяли одна другую.
   Еще через полкруга жжение в груди сделалось невыносимым. Такого  с  ним
никогда не бывало. Со страху он  начал  задыхаться  и  был  уже  близок  к
обмороку, когда, к счастью, опередив его намерения, Рой Фелер рухнул лицом
вниз. Создалась куча мала из восьми человек.  Серж  мысленно  поблагодарил
его. У Фелера пошла из носу кровь. Класс  растерял  инерцию  движения,  и,
когда один за  другим  курсанты  стали  падать  на  колени  и  принимались
блевать, это походило на слабый спонтанный  мятеж.  Лишь  Плибсли  да  еще
парочка человек продолжали стоять.
   - И они хотят служить в полиции Лос-Анджелеса! - кричал Рэндольф. -  Да
вас нельзя даже подпускать к полицейским автомобилям с тряпками  в  руках!
Если не будете на  ногах  через  пять  секунд,  вам  так  и  не  доведется
проехаться за казенный счет в машине с мигалкой, это уж я гарантирую!
   Курсанты медленно поднимались,  мрачные,  угрюмые,  и  скоро  на  спине
остался лежать только Фелер. Он задрал красивое лицо вверх к белому солнцу
и  безуспешно  пытался  остановить  кровотечение.  В  светлый  ежик  волос
набилась пыль, окрашенная кровью. Рэндольф подошел к нему широкими шагами.
   - Ладно, Фелер, иди прими душ и доложись сержанту.  Придется  отправить
тебя в Центральную больницу на рентген.
   Серж поглядел на Плибсли и ужаснулся: не желая  терять  время  попусту,
тот делал приседания.  Только  не  это,  подумал  Серж.  Да  прикинься  же
уставшим,  Плибсли!  Будь  человеком!  Безмозглый  осел  лишь  наживет   в
Рэндольфе врага и понапрасну разъярит его.
   Внимательно последив за Плибсли, инструктор неожиданно произнес:
   - Так уж и быть, слабаки. С бегом  на  сегодня  покончено.  Падайте  на
спину, немного покачаем пресс.
   К  менее  болезненным  занятиям  по  гимнастике  и  самообороне   класс
приступил с заметным облегчением. Серж пожалел  о  собственной  стати.  Уж
лучше быть помельче и попасть  в  пару  с  Плибсли,  а  когда  они  начнут
отрабатывать захват преступника, сделать котлету из маленького негодяя.
   Спустя несколько минут беспрерывных сгибаний корпуса,  подъемов  ног  и
отжиманий Рэндольф приказал:
   - Довольно. А теперь - первые номера против вторых! Начали!
   Ребята встали в круг, и Серж увидел, что ему в партнеры вновь  достался
Эндрюз, маршировавший вечно рядом с ним в строю. Парень он был крупный,  и
даже покрупнее Сержа, и черт его знает насколько сильнее и крепче.  Как  и
Плибсли, Эндрюз, похоже, из кожи вон лез,  чтобы  отличиться,  и  накануне
едва не довел Сержа до обморока, отрабатывая удушение. Немного очухавшись,
Серж, слепой от гнева, схватил его за  грудки  и  прошипел  в  лицо  такую
страшную угрозу, что после, поостыв, и сам ее не  мог  припомнить.  К  его
изумлению, Эндрюз, осознав, что причинил ему  боль,  тут  же  принес  свои
извинения, испуганно уставив на него широкую  плоскую  физиономию.  В  тот
день он извинялся трижды и буквально просиял, когда Серж  в  конце  концов
заверил его, что не держит на сердце зла. Эндрюз - это Плибсли-переросток,
подумал Серж. Все эти преданные долгу типы одного поля ягода. И так всегда
серьезны, что их и ненавидеть-то нельзя, даже если они того и заслуживают.
   - Хорош! А теперь сменили позиции, - крикнул Рэндольф. - Вторые  против
первых, начали!
   Партнеры поменялись ролями: Эндрюз стал "подозреваемым", а Серж  обязан
был "держать его на контроле".
   - О'кей, потренируем опять "сопровождение", - кричал Рэндольф. - Только
сейчас чтоб без сучка, без задоринки! Готовы? Делай раз!
   Заслышав счет, Серж взялся за широченную лапу Эндрюза, но понял  вдруг,
что от всех этих кругов по дорожке кругом пошла его голова  и  он  начисто
забыл, как выполняется это хреновое "сопровождение".
   - Делай два! - гаркнул Рэндольф.
   - Это вот и есть "сопровождение", а, Эндрюз?  -  зашептал  Серж,  когда
заметил, что  внимание  Рэндольфа  отвлек  на  себя  другой  растерявшийся
курсант.
   Эндрюз переместил свою кисть в нужную позицию и так скривился от мнимой
боли, что Рэндольф вполне мог решить, что Серж  вогнал  партнера  в  корчи
агонии, следовательно, "сопровождение" выполнено  отменно.  Проходя  мимо,
старшина действительно довольно кивнул при виде мук,  причиняемых  Эндрюзу
Сержем.
   - Я тебя случаем не ушиб? - шепотом спросил Серж.
   - Со мной полный порядок, - улыбнулся Эндрюз, оскалив щербатый рот.
   Нет, невозможно ненавидеть этих  серьезных  типов,  подумал  Серж  и  в
поисках Плибсли оглядел потную, одетую в  серое  толпу  курсантов.  Нельзя
было не восхищаться тем, как владел своим юрким  и  маленьким  телом  этот
выскочка.  На  первом  же  зачете  Плибсли  двадцать  пять  раз   идеально
подтянулся на  перекладине,  сотню  раз  за  восемьдесят  пять  секунд  из
положения "лежа" выпрямил корпус и чуть было не побил  рекорд  академии  в
беге на полосе препятствий. Ее-то Серж и  боялся  больше  всего  -  полосы
препятствий. А стенка-барьер приводила его в неописуемый ужас.  Достаточно
было кинуть на нее взгляд - и ты уже словно был обречен на неудачу.
   Отчего он боялся этой стены - непостижимо. Ведь он  был  спортсменом  -
если не теперь, так раньше, шесть лет назад, когда еще  учился  в  средней
школе в Китайском квартале. Три  года  играл  в  футбол,  играл  крайнего,
причем для своей комплекции был быстр и имел  хорошую  координацию.  Между
прочим, комплекция его и  внешность  были  тоже  непостижимы  -  даже  для
родных: рост шесть футов и три дюйма, широкая кость, веснушки,  каштановые
волосы да светло-карие глаза - все это сделалось в семье притчей во языцех
и поводом для шуток: мол, совсем он и не мексиканец, по  крайней  мере  не
одной крови с Дуранами (те сплошь мелкие и смуглые); и, если б мать его не
была чистокровнейшей мексиканкой и не выказывала бы особого расположения к
своему  "альбиносу",   они,   возможно,   извели   бы   ее   намеками   на
блондина-gabacho, гиганта, в бакалейной лавке которого  в  течение  долгих
лет покупала она harina [мука (исп.)] для своих кукурузных лепешек. Их она
всегда готовила своими руками и никогда не позволяла  класть  на  семейный
стол покупные лепешки. Он удивился тому, что именно сейчас вдруг  вспомнил
о ней. Мертвых не воскресишь!
   - Ну ладно, можете сесть, - гаркнул Рэндольф. Ему не пришлось повторять
свой приказ.
   Весь класс в сорок восемь курсантов (Фелера не было) рухнул  на  траву,
радуясь тому, что впереди теперь - отдых, отдых и ничего, кроме  отдыха...
Если, конечно, Рэндольфу не вздумается определить тебя в "жертвы".
   Серж напряженно ждал.  Частенько  Рэндольф  для  демонстрации  захватов
отбирал ядреных здоровяков. Сам он был телосложения среднего, но мускулист
и крепок, словно пушечный ствол. Инструктор любил показать свою удаль,  да
так, чтоб поэффектнее, а значит, побольней. Он взял себе за  правило  чуть
добросовестнее, чем требовалось, швырять курсантов  наземь  или  проверять
чьи-либо голосовые данные, исполняя захват немного круче,  чем  нужно  для
того,  чтобы  исторгнуть  из  несчастной  глотки  крик.  Во  время  такого
истязания класс издавал только нервный смешок.  Серж  поклялся  себе,  что
больше не будет покорным мальчиком для  битья,  сносящим  чужую  грубость.
Вопрос лишь в  том,  как  этого  добиться.  Он  хочет  эту  работу.  Стать
полицейским фактически означало "без особого напряга"  получать  четыреста
восемьдесят девять долларов в месяц.
   На сей раз своей жертвой Рэндольф  выбрал  Аугустуса  Плибсли,  и  Серж
наконец расслабился.
   - Ну, вы уже  изучали  захват  "на  удушение",  -  сказал  Рэндольф.  -
Отличный захват, коли умело его применять. Но  ни  хрена  не  стоит,  если
ошибешься. Показываю один из приемов такого удушения.
   Он встал позади Плибсли, обхватил тому горло  массивным  предплечьем  и
поймал тощую шею в изгиб руки. Потом громко пояснил:
   - Я надавливаю на  сонную  артерию.  Бицепс  и  предплечье  перекрывают
доступ кислорода в мозг. Если надавить как следует, парень  вмиг  потеряет
сознание.
   Произнеся эти слова, он и _в  самом  деле_  надавил  "как  следует",  и
огромные голубые глаза Плибсли, дважды дрогнув веками, наполнились ужасом.
Рэндольф ослабил хватку, ухмыльнулся, похлопал его по спине, давая  знать,
что с него достаточно, и прокричал:
   - О'кей, первые номера против вторых! Да поживее!  У  нас  еще  есть  в
запасе несколько минут. Поработайте-ка над захватом!
   Когда первые номера обхватили  руками  услужливо  подставленные  глотки
вторых, он приказал:
   - Выше локоть. Надобно вздернуть ему подбородок.  Не  сможете  -  и  он
разделается с вами, так что заставьте его вздернуть подбородок, а уж потом
вяжите из него веревки. Ясное дело, тихонько, не  увлекайтесь:  душить  не
дольше одной секунды.
   Серж не сомневался, что после вчерашней его вспышки ярости Эндрюз будет
очень осторожен. Он видел, как тот старается не причинить вреда  и  совсем
легонько обвивает ему шею своей могучей ручищей. Но боль тем не менее была
такой острой, что у него полезли на лоб глаза. Инстинктивно Серж  вцепился
Эндрюзу в руку.
   - Прости, Дуран, - сказал тот, бросив на него встревоженный взгляд.
   - Все в п-порядке, - выдавил Серж из себя, задыхаясь. - Ну и захватик!
   Поменявшись с Эндрюзом позициями, Серж приподнял тому  подбородок.  Еще
никогда ему не доводилось на занятиях  по  физподготовке  сделать  Эндрюзу
больно. Ему и в голову не  приходило,  что  это  удастся  сейчас.  Вытянув
вперед запястье, он сдавил тому глотку  и  несколько  секунд  переждал.  В
отличие от его собственных руки Эндрюза вверх не вскинулись. Должно  быть,
я делаю что-то не так, подумал Серж, поднял локоть и надавил сильнее.
   - Так правильно? - спросил он, вглядываясь в запрокинутое лицо Эндрюза.
   - Немедленно пусти его, Дуран! - пронзительно возопил Рэндольф.
   В испуге Серж отпрянул назад, высвобождая Эндрюза,  и  тот  бухнулся  с
глухим  стуком  оземь.  Физиономия  его  побагровела,  полузакрытые  глаза
остекленели и покрылись поволокой.
   - Одурел, Дуран, - сказал  Рэндольф,  поднимая  на  руках  мощное  тело
Эндрюза.
   - Я вовсе не хотел, я не нарочно, - бормотал Серж.
   - Предупреждал же вас, ребята, - тихонько! -  повторял  Рэндольф,  пока
Эндрюз, неловко пошатываясь, вставал на ноги. - Этим захватом можно  мозги
превратить  в  пластилин.  Стоит  только  подольше  не  пускать  в  голову
кислород, и, уж будьте  уверены,  кому-то  не  поздоровится.  Не  исключен
летальный исход.
   - Прости меня, Эндрюз, - сказал Серж  и  испытал  огромное  облегчение,
когда гигант слабо ему улыбнулся. - Чего ж ты не стукнул меня по руке,  не
лягнул или не пискнул хотя бы? Откуда мне знать, что тебе так худо!
   - Хотелось, чтобы все было как положено, - ответил  Эндрюз,  -  чтоб  у
тебя получилось. А через пару секунд я отключился.
   - С этим захватом нужно держать ухо востро, - горланил Рэндольф. - Я не
горю желанием, чтобы кто-то из вас сделался калекой,  прежде  чем  окончит
академию. Но, может, то, что вы видели, пойдет вам  на  пользу.  За  этими
стенами вас, ребята, поджидают другие ребятки, которым плевать  и  на  ваш
значок, и на револьвер. Среди них могут найтись  и  такие,  кто  попробует
прицепить этот значок к вашей заднице - просто так, от нечего делать,  или
чтобы было о  чем  посудачить  с  приятелями.  И  тогда  вам  придется  на
собственной шкуре убедиться, что большой  и  овальный  полицейский  значок
умеет здорово обидеть того, кто  стал  носить  его  прежде,  чем  научился
выполнять захват. Ну а тот, кто овладеет  этим  приемом,  может  причинить
множество неудобств любому посягнувшему на его задницу. О'кей,  ну-ка  еще
разок, первые против вторых!
   - Твой черед квитаться, - сказал Серж  массирующему  шею  и  мучительно
сглатывающему слюну Эндрюзу.
   - Я буду осторожен,  -  ответил  тот  и  потянулся  к  Сержу  громадной
ручищей. - Давай-ка прикинемся, что я тебя душу.
   - Отличная мысль, - сказал Серж.
   Переходя от одной пары  курсантов  к  другой,  Рэндольф  проверял,  как
проводится прием, поднимал чьи-то  локти,  поворачивал  кулаки,  выправлял
торсы, покуда это ему не надоело.
   - Ладно, всем сесть. Только зря тратим время.
   Словно огромное, многоногое, серое насекомое, класс плюхнулся на траву.
Каждый ожидал от Рэндольфа какой-нибудь новой выходки, пока тот, грозный и
внушительный в желтой тенниске, синих шортах и черных  спортивных  туфлях,
кружил вокруг них.
   Серж был крупнее Рэндольфа, а Эндрюз и вовсе возвышался  горой.  Однако
рядом с инструктором  они  казались  сопливыми  мальчишками.  Все  дело  в
тренировочных  костюмах,  подумал  Серж:  мешковатые  штаны  с   обвисшими
коленками и пропитанные пОтом свитера способны  изуродовать  кого  угодно.
Так же, впрочем, как и эти  стрижки.  Их  обкорнали  под  солдат  и  будто
обобрали каждого на несколько лет, превратив в послушных подростков.
   - Непросто натаскать вас на занятиях по самообороне так, чтобы вы  были
подкованы со всех сторон, - прервал наконец молчание Рэндольф. Он скрестил
на груди руки и шагал взад-вперед, уставившись взглядом в траву. -  Жарко,
как в аду, да и я вас загонял. Возможно, иногда я гоняю вас слишком рьяно.
Что ж, у  меня  имеется  своя  теория  на  предмет  физической  подготовки
полицейских, считайте, что я вам ее объяснил.
   Очень глубокомысленно! Ну и  мерзавец  же  ты,  подумал  Серж,  потирая
ноющий бок. После двух десятков кругов по беговой дорожке он только-только
начинал приходить в себя и глубоко  вдыхать  воздух,  не  опасаясь  больше
кашля и боли в легких.
   - Мало кто  из  вас,  ребята,  знает,  что  такое  драка,  -  продолжал
Рэндольф. - Конечно, у каждого случались стычки в школе,  а  кое-кто  даже
может похвастаться своим участием в лихой потасовке с разбитыми носами.  А
кто-то из вас - ветеран Корейской войны и думает,  что  его  уж  ничем  не
прошибешь и что ему теперь сам черт не брат и море по  колено.  Да  только
никому из вас невдомек, каково это - драться с человеком, для которого все
средства хороши и пригодны, и легко ли взять и одолеть его.  К  сожалению,
вам теперь придется быть готовыми к драке в любое время. И  выход  из  нее
один - победа. Сейчас я вам кое-что покажу. Плибсли, ко мне!
   Глядя на то, как Плибсли вскочил на  ноги  и  рысью  пустился  в  центр
круга, Серж  улыбнулся.  Круглые  голубые  глаза  без  малейших  признаков
усталости терпеливо и внимательно смотрели на инструктора. В них  читалась
готовность вынести и болевой захват с выкручиванием рук,  и  любую  другую
изощренную пытку, на какую только у Рэндольфа достанет изобретательности.
   - Ближе, Плибсли, - сказал  тот  и  крепко  вцепился  малышу  в  плечо.
Несколько секунд он что-то шептал ему на ухо.
   Откинувшись на локтях назад, Серж с удовольствием подумал  о  том,  что
теперь-то Рэндольфу нужны лишь зрители и он - один из  них.  Он  расслабил
брюшные мышцы и  ощутил,  как  солнечная  волна  накатила  на  него,  даря
долгожданный покой. Казалось, ему только пригрезилось, как он  носится  по
беговой дорожке, что ничего такого не было и в помине...
   Но тут перед собой он увидел глаза Рэндольфа.
   - Ты, Дуран, и ты, Эндрюз, ко мне!
   Мгновение Серж боролся с острым приступом  гнева,  но  потом  удрученно
побрел на зов, вспоминая на ходу, как не сумел  в  прошлый  раз  выполнить
сложный захват и был наказан за это лишними тремя кругами вокруг стадиона.
Да, черт возьми, он хочет быть полицейским,  но  только  опять  бежать  не
станет ни за что. Не сегодня. Не сейчас...
   - Я выбрал Дурана и Эндрюза из-за их габаритов, - пояснил  Рэндольф.  -
Приступим. Ваша задача - скрутить Плибсли руки и надеть на него наручники.
Представьте себе, что надеваете на него браслеты, и заставьте его  принять
соответствующую позу. Он преступник, вы полиция. О'кей, начали!
   Серж взглянул на Эндрюза, пытаясь по выражению его лица угадать, что же
тот намерен предпринять. Плибсли отступал, пятясь  спиной  и  двигаясь  по
кругу, подперев кулаками бока. Ну прямо как в армии, подумал  Серж.  Вечно
эти дурацкие игры. Сперва в учебке для новобранцев, потом в Пендлтоновском
лагере. Его призвали на службу год спустя после Корейской войны,  но  едва
речь заходила о "желтобрюхих",  все  делали  такой  вид,  будто  стоит  их
кораблю пристать к берегу где-нибудь в Тихом океане, как те сразу  кинутся
на абордаж.
   Эндрюз ринулся на Плибсли и успел поймать его за  рукав.  Серж  прыгнул
тому на спину, и малыш осел под тяжестью в двести пятнадцать фунтов живого
веса. Вдруг он изогнулся и вывернулся, а сам Серж очутился  внизу.  Эндрюз
сидел у Плибсли на горбу, и от этой двойной поклажи у Дурана заныли ребра.
   - Да оттащи же его, Эндрюз, - прохрипел Серж. - И зажми ему кулаки!
   Он попытался выпрямиться, но Плибсли держал на "замке" его руки и ноги,
повиснув на нем, словно пиявка,  которой,  впрочем,  вполне  достало  сил,
чтобы опрокинуть Сержа на  спину  и  вцепиться  в  него  мертвой  хваткой.
Плибсли задыхался, но  отступать  совсем  не  собирался.  Эндрюзу  удалось
наконец оторвать от Дурана его пальцы, но мускулистые  ноги  не  оставляли
Сержу никаких шансов выпутаться.  Совершенно  измочаленный,  он  сидел  на
земле, уже и  не  надеясь  самостоятельно  избавиться  от  безжалостной  и
неудобной ноши.
   - Придуши-ка ты его к чертовой матери, - пробормотал Серж.
   - Стараюсь. Да только, видать, я слишком устал, - прошепелявил  Эндрюз,
а тем временем Плибсли глубже зарылся  лицом  в  насквозь  взмокшую  спину
Дурана.
   - О'кей, достаточно. Поднимайтесь, - скомандовал  Рэндольф,  и  Плибсли
тут же отпустил Сержа, вскочил и быстро зашагал на свое место на  травяном
пятачке.
   Серж встал, ощутил, как почва уходит у него  из-под  ног,  и  упал  как
подкошенный рядом с Эндрюзом.
   - Мне  лишь  хотелось  вам  кое-что  показать,  -  громогласно  объявил
Рэндольф валявшимся вокруг курсантам. - Я приказал Плибсли сопротивляться.
Только и всего. Сопротивляться и  не  разрешать  им  скрутить  себе  руки.
Заметьте,  он  даже  не  давал  им  настоящего  отпора.  Просто   оказывал
сопротивление. А ведь Эндрюз и Дуран перевесят вместе четырех  таких,  как
Плибсли. Да только им никогда не надеть на него наручники. В конце  концов
они бы обязательно его упустили. Вы спросите - почему? Да потому, что  они
истратили всю свою энергию на то, чтобы сломить его сопротивление, и,  как
вы могли убедиться,  истратили  впустую.  Впредь,  ребята,  вам  частенько
придется сталкиваться с такими вот  трудностями.  Вашему  сопернику  может
втемяшиться в башку, что вам его не  окольцевать  никакими  браслетами.  А
может, ему захочется даже подраться. Вы видели, сколько бед  наделал  этим
здоровым лбам малютка Плибсли, а он ведь и не думал драться. Я  лишь  хочу
втолковать  вам,  что  уличная  потасовка  -  это  лишь  соревнование   на
выносливость. Кто выдюжит, тот и победил. Потому я и сгоняю  жир  с  ваших
задниц. Зато, когда вы выйдете из этих стен, терпения да выносливости  вам
будет не занимать. Ну а если к тому же мне удастся обучить вас, как ловить
руку в "замок" да исполнять захват  с  удушением,  может  статься,  одного
этого окажется достаточно. Вы уже поняли, что такое удушение. Да вот  беда
-  проводить  прием  приходится  тогда,  когда  вам  норовят  треснуть  по
физиономии или подмять под себя. Мне не  под  силу  выдрессировать  вас  в
совершенстве  за  какие-то  тринадцать   недель.   И   поскорее   забудьте
голливудскую муть. В жизни все иначе. Вы пытаетесь съездить кому-нибудь  в
челюсть, а вместо этого попадаете ему  в  маковку  и  ломаете  себе  руку.
Никогда не пускайте в дело кулаки. А если ваш  соперник  воспользуется  их
услугами - что  ж,  вы  воспользуетесь  услугами  дубинки  и  постараетесь
раздробить ему запястье или коленку, этому мы вас научим.  А  коли  кто-то
схватится за нож - вы схватитесь за револьвер и вмиг с ним  рассчитаетесь.
Но если вдруг под рукой  не  окажется  дубинки,  а  ситуация  не  позволит
стрелять, хорошо  бы  вам  тогда  быть  повыносливее  сукина  сына.  И  не
удивляйтесь, когда встречаете в газетах снимки,  где  шестеро  полицейских
обрабатывают одного преступника. Зарубите себе на носу: любой мужик и даже
любая  баба  способны,  сопротивляясь,  доконать  нескольких  полицейских.
Чертовски тяжело арестовать того, кто вовсе не желает  быть  арестованным.
Но попробуйте-ка объяснить это присяжным или  своим  соседям,  читающим  в
прессе про то, как  пара-тройка  детин-легашей  избила  арестованного.  Им
непременно захочется узнать, отчего это вы прибегли к насилию и  проломили
кому-то голову. И почему не довольствовались ловким приемом  дзюдо,  чтобы
шлепнуть его задницей о землю да тем  и  ограничиться.  В  кино  ведь  это
делают запросто! И уж если речь зашла о такой муре, как фильмы, скажу, что
Голливуд нам  удружил  и  кое-чем  еще:  он  создал  легенду,  сказку  про
супермена, которому раз плюнуть - продырявить  выстрелом  с  бедра  чью-то
кисть и все такое в том же дерьмовом духе... Хоть я  и  не  инструктор  по
стрельбе, но к самообороне отношение это имеет самое  непосредственное.  И
вы, ребята, не вчера из  пеленок,  да  и  тут,  в  академии,  торчите  уже
достаточно, чтобы знать, как непросто угодить в обычную мишень, не  говоря
о движущейся цели. И те из вас, кто дослужится в полиции до пенсии,  будут
палить мимо чертова бумажного человечка всякий раз, как  придется  сдавать
ежемесячные нормативы по стрельбе, все двадцать лет! А ведь то всего  лишь
бумажный противник. Он не отстреливается.  И  освещение  на  полигоне  что
надо, и адреналин не заставит трястись вашу руку. А в бою-то  она  дрожит,
как стебель лакричника на ветру! И вот, когда вы мечтали хотя бы оцарапать
преступнику палец, а вместо этого разрываете ему выстрелом зад  на  куски,
вы вдруг слышите вопрос присяжного: "А почему вы  его  просто  не  ранили?
Что, обязательно было его убивать? Почему вы не выбили пулей револьвер  из
его руки?.."
   Лицо Рэндольфа покрылось румянцем. По шее с обеих сторон бежали струйки
пота. Когда он носил форменный  мундир,  на  рукаве  его  красовались  три
полоски за выслугу, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет, проведенных
в полиции. Но что ему уже за  тридцать,  верилось  с  трудом.  Ни  единого
седого волоска, безупречная осанка и фигура.
   - Я хочу, чтобы вы вынесли из моих уроков следующее: конечно,  хреновое
это дело - усмирять кого-то пушкой, дубинкой или  кастетом,  не  говоря  о
том, чтобы марать о мерзавца собственные руки.  Но  нужно  всегда  быть  в
форме и не обрастать ленивым жирком, и тогда вы его  одолеете.  Для  этого
любые средства сгодятся. Сумеете применить ту пару захватов, которым я вас
обучу, - применяйте. А нет - так огрейте его кирпичом или чем потяжелее по
затылку. Одолейте поганца, поставьте его на колени  -  и  тогда  встретите
свою двадцатую годовщину в полиции целыми и невредимыми  и  вам  останется
только подписать со спокойной душой пенсионные ведомости.  Для  того  я  и
сгоняю жир с ваших задниц...





   - Чего психую - ума не приложу, - сказал Гус Плибсли. - Небось для того
и предупредили заранее насчет этого собеседования, чтоб мы завелись.
   - Не бери в голову, - сказал Уилсон. Он стоял, прислонившись к стене, и
курил, тщательно следя за тем, чтобы не испачкать пеплом свое  курсантское
хаки.
   Ослепительный глянец на черных уилсоновских ботинках  приводил  Гуса  в
восторг. Прежде Уилсон  служил  в  морской  пехоте.  Кто-кто,  а  он  умел
заставить обувь блестеть, а курсантов  -  подчиняться  на  строевой  своим
приказам. По мнению Гуса, командир  отделения  обладал  многими  полезными
качествами из тех, что  можно  приобрести  только  в  армии.  Кабы  я  был
ветераном войны с должным опытом за плечами, пожалуй, мне не  пришлось  бы
так нервничать, думал Гус. Наверняка бы не пришлось. Хоть он и был  лучшим
в классе по физподготовке, но сейчас совсем не поручился бы,  что  у  него
хватит сил ворочать языком во время собеседования.  Еще  в  школе,  всякий
раз, как нужно было делать устный доклад, его заранее бросало в дрожь. А в
колледже однажды, перед тем как произнести трехминутную речь на  уроке  по
ораторскому искусству, он влил  в  себя  полпинты  разбавленного  шипучкой
джина. Тогда он вышел сухим из воды. Хорошо бы справиться  с  волнением  и
теперь! Да только на сей раз ему держать экзамен перед офицерами  полиции.
Перед профессионалами своего дела. Им-то ничего не стоит  учуять  спиртное
по запаху или понять все по его глазам,  говору  и  даже  походке.  Их  на
мякине не проведешь.
   - Да у тебя  поджилки  трясутся!  -  сказал  Уилсон  и  предложил  Гусу
сигарету. Пачку он достал из носка, как и подобало бывшему вояке.
   - Нет-нет, большое спасибо, - промямлил Гус, отказавшись от курева.
   - Послушай, этим гадам только и нужно вывести тебя из  себя,  -  сказал
Уилсон. - Я тут болтал с одним парнем, он еще в апреле отсюда  выпустился.
Так вот, на собеседованиях они попробуют малость попарить тебе  мозги.  Ну
там, спросят про твои успехи по физподготовке или стрельбе или, может, про
то, как тебе живется в академии. Пощупают, как ты подкован в  теории.  Но,
черт возьми,  Плибсли,  с  тобой  ведь  все  в  порядке,  а  что  касается
физкультуры -  так  тебе  здесь  и  равных  нет.  К  чему  же  они  смогут
придраться?
   - Не знаю. Понятия не имею. Вроде бы не к чему.
   - Взять, к примеру, меня, - продолжал Уилсон. -  Стреляю  так  хреново,
что скорее угожу в цель, если просто швырну в нее пистолетом.  При  случае
меня им всегда есть за что четвертовать. Только не надо мне заливать,  что
они решатся признать меня непригодным из-за того,  что  я  лишний  раз  не
явлюсь на стрельбище, а предпочту хорошенько  закусить.  Все  это  чушь  и
дерьмо. Я даже не беспокоюсь. Разве ты  не  понял,  как  срочно  требуются
этому городу легавые? А через пяток-другой годков дело вообще будет дрянь.
Парням, что заступили на эту службу сразу после войны, пора будет  уходить
на пенсию. И  попомни  мои  слова:  прежде  чем  мы  сами  распрощаемся  с
полицейским управлением, всем нам успеют нацепить капитанские нашивки.
   Гус внимательно оглядел Уилсона. Коротышка, еще  меньше  меня,  и  даже
волосы короче. Должно быть, тянулся на цыпочках,  чтобы  ростомер  показал
необходимые по минимуму пять футов и восемь дюймов,  размышлял  Гус.  Зато
крепыш. Мощные бицепсы и борцовские  плечи,  сломанный  нос  -  колоритная
внешность. Как-то на занятиях по самообороне он боролся  с  Уилсоном  и  с
удивлением обнаружил, что уложить его на лопатки и прижать к земле не  так
уж и трудно. Уилсон  был  сильнее,  много  сильнее,  однако  Гус  оказался
проворнее и умел быть упорным.
   Он прекрасно усвоил слова Рэндольфа и верил, что, если быть  выносливее
противника, бояться нечего. Наставление инструктора по физподготовке  пока
что неизменно подтверждалось. Но  как  поведет  себя  с  ним  какой-нибудь
Уилсон в настоящей  драке?  Никогда  прежде  Гусу  не  доводилось  ударить
человека. Никогда! Чего будет стоить его выносливость, когда такой же  вот
крепыш сунет ему в живот увесистый кулак или, чего доброго, залепит ему  в
челюсть? Бегать он начал давно, еще в школе входил в  команду  спринтеров.
Но контактных видов спорта сторонился всегда:  не  хватало  агрессивности.
Какого же черта он вбил  себе  в  голову,  что  может  стать  полицейским?
Конечно, платят им совсем неплохо; опять же - страховка и пенсия. В  своем
банке такое ему и не снилось. Тамошнюю рутинную работу за гроши он  просто
возненавидел и чуть в голос не хохотал, когда  старший  кассир  принимался
его заверять, что лет через пять он будет получать столько же, сколько он,
старший  кассир,  получает  сейчас;  сумма  эта  была  меньше,  чем  оклад
начинающего полицейского. Потому-то он и пришел сюда. И продержался  здесь
восемь недель. За восемь недель они его так  и  не  раскусили.  Но,  может
статься, собеседование все расставит на свои места, тогда-то они и поймут,
что он из себя представляет...
   - Одно только меня и беспокоит, - сказал  Уилсон.  -  Не  догадываешься
что?
   - Нет, - ответил Гус, вытирая о форменные брюки потные ладони.
   - Скелеты. Болтают, будто иногда во время собеседования  они  громыхают
костями. Не случайно же эти собеседования прозвали "стрессами".  А  ты  не
слыхал - все кругом говорят, - что стоит тебе поступить  в  академию,  как
они недели напролет роются в твоем грязном белье и разнюхивают, кто ты  да
откуда?
   - Да ну?
   - Так вот, болтают, будто бывает и  так,  что  на  собеседовании  парню
сообщают:  непригоден.   Ну,   например,   говорят:   "Нашим   сотрудником
установлено, что какое-то время вы состояли членом нацистской  организации
в Милуоки. Ты не подходишь нам, мальчуган". Короче, что-нибудь  в  том  же
роде.
   -  Что  касается  моей  подноготной,  то  тут  вроде  нет  причин   для
беспокойства, - слабо улыбнулся Гус. - Всю жизнь прожил  в  Азусе,  никуда
особо и не высовывался.
   - Эй, Плибсли, только  не  вздумай  мне  говорить,  что  ты  чист,  как
стеклышко. У любого парня из нашего класса хоть одно пятнышко в биографии,
да отыщется. Какая-нибудь мелочь, о которой он очень не  хотел  бы,  чтобы
узнали в управлении. И я отлично помню тот день, когда инструктор  сказал:
"Мосли, марш к лейтенанту!" И больше класс Мосли не видел. А после так  же
исчез Рэтклифф. Что-то  удалось  про  них  разузнать,  и  от  них  тут  же
избавились. А потом - тишь да гладь, словно их никогда и  не  было.  Читал
"1984" Оруэлла?
   - Нет, но знаю, о чем там речь, - ответил Гус.
   - Здесь тот же принцип. Для них яснее ясного, что ни  один  из  нас  не
открылся им до конца. У каждого есть своя тайна, свой скелет в шкафу.  Они
знают, где этот шкаф, да только, прежде чем его отпереть, им надо помотать
тебя как следует. Так что главное - сохранять спокойствие и не  разболтать
ничего ненароком...
   Дверь в кабинет, где сидел капитан, отворилась, и у Гуса упало  сердце.
Из нее вышел, чеканя шаг, курсант Фелер, высокий, подтянутый, как  всегда,
уверенный в себе. Гус не сразу вник в слово, которое тот произнес:
   - Следующий.
   Уилсон подтолкнул Плибсли к двери. Проходя мимо  сигаретного  автомата,
он в зеркальном отражении увидел свои глаза - кроткие, голубые, но худое и
бледное лицо показалось ему чужим. Соломенные волосы  он  тоже  узнал,  но
совсем не помнил тонких, без кровинки губ. Одолев дверной проем, он увидел
перед собой за огромным длинным столом  трех  инквизиторов,  взиравших  на
него. Двое из них, лейтенант Хартли и сержант  Джекобс,  были  ему  хорошо
знакомы. Но главным тут был третий, капитан Смитсон, тот, что  выступал  с
приветственной речью вдень зачисления их в академию.
   - Садитесь, Плибсли, - сурово скомандовал лейтенант Хартли.
   С минуту все трое шептались и рылись в стопке бумаг, что  лежала  перед
ними. Затем лейтенант, лысый,  с  лиловыми  губами,  широко  осклабился  и
сказал:
   - Ну что ж, Плибсли, пока дела  у  вас  в  академии  идут  неплохо.  Не
мешает, пожалуй,  немножко  поднажать  в  стрельбе,  а  вот  в  теории  вы
зарекомендовали себя с наилучшей стороны, да и по физподготовке  молодцом,
отметки самые высокие.
   Гус заметил,  что  капитан  и  сержант  Джекобс  тоже  заулыбались,  но
заподозрил неладное, когда капитан задал ему вопрос:
   - Ну, так о чем поговорим? О себе рассказать не желаете?
   -  Так  точно,  сэр,  -  ответил  Гус,  стараясь  подладиться  под  это
неожиданное дружелюбие.
   - В таком  случае  приступим,  Плибсли,  -  сказал  сержант  Джекобс  с
довольным видом. - Расскажите нам о себе. Мы все - внимание.
   - Расскажите о вашей учебе в колледже,  -  предложил  капитан  Смитсон,
переждав несколько затянувшееся молчание. - В личном деле сказано, что  вы
посещали  колледж  с  двухгодичным  курсом  обучения.  А  спортом  вы  там
увлекались?
   - Никак нет, сэр, - прохрипел Гус. - То есть я пробовал бегать.  Но  не
хватало времени, чтобы работать над этим всерьез.
   - Держу пари, вы были спринтером, - улыбнулся лейтенант.
   - Так точно, сэр, пытался бегать и с барьерами, -  сказал  Гус,  силясь
выдавить ответную улыбку. - Но мне приходилось еще подрабатывать и сдавать
пятнадцать зачетов, сэр. Я вынужден был уйти с дорожки.
   - Какая у вас была специализация? - спросил капитан Смитсон.
   - Деловое администрирование, - ответил Гус и пожалел,  что  не  добавил
"сэр". Ветеран вроде Уилсона никогда бы так не оплошал. Он  бы  нашпиговал
"сэрами" каждое предложение. Сам  же  Гус  покамест  не  привык  к  своему
полувоенному положению.
   - А чем вы занимались  перед  поступлением  к  нам?  -  поинтересовался
Смитсон, листая папку. - Работали в почтовом отделении, не так ли?
   - Никак нет, сэр. В банке. Работал в банке. Четыре года. С тех пор  как
окончил школу.
   - Что же привлекает вас  в  работе  полицейского?  -  спросил  капитан,
подперев карандашом загорелую морщинистую щеку.
   - Высокая зарплата и социальные гарантии,  -  ответил  Гус  и  поспешно
добавил: - И, разумеется, сама профессия. Это настоящая профессия, сэр,  и
я пока что в ней нисколько не разочаровался.
   - Не такие уж и щедрые у полицейских оклады, - сказал сержант Джекобс.
   - Для меня это лучшая возможность, сэр, - признался Гус, решившись быть
откровенным. - Четыреста восемьдесят девять долларов в месяц. Раньше  я  и
думать не мог о таких деньгах. А ведь у меня двое детей  да  еще  один  на
подходе.
   - И это в двадцать два года! - присвистнул сержант Джекобс. -  Как  вам
удалось?
   - Мы поженились сразу после школы.
   - А колледж заканчивать вы не намерены? - спросил лейтенант Хартли.
   - О да, сэр, конечно, намерен, - сказал Гус. - Собираюсь  переключиться
на полицейскую науку, сэр.
   -  Деловое  администрирование  -  прекрасная  специальность,  -  сказал
капитан Смитсон. - Если вам она и в самом деле нравится, ни в коем  случае
не забрасывайте учебу. Толковые специалисты по деловому  администрированию
нашему управлению очень пригодятся.
   - Так точно, сэр, - ответил Гус.
   - Ну тогда закончим на этом,  Плибсли,  -  сказал  капитан  Смитсон.  -
Продолжайте упражняться в  стрельбе.  Там  у  вас  еще  есть  резервы.  И,
пожалуйста, пригласите следующего.





   Рой Фелер был вынужден признать:  когда  во  время  перекура  в  шепоте
одноклассников он уловил свое имя,  это  доставило  ему  удовольствие.  Он
услышал,  как  один  из  курсантов  пробормотал:  "Интеллектуал",  и   ему
показалось,  что  это  было  сказано  с  уважением.  Впрочем,   чему   тут
удивляться? Разве не он, Рой Фелер, только  что  получил  высший  балл  за
составление отчета на уроке Уиллиса? Теория давалась ему легко, и, если бы
все  шло  так  же  гладко  на  стрельбище  да  хватало   выносливости   на
спортплощадке, он бы наверняка стал первым среди курсантов этого набора  и
получил  бы  "смит-вессон",  которым  по  традиции   награждается   лучший
выпускник.  Будет  ужасно,  подумал  он,   если   этот   приз   достанется
какому-нибудь Плибсли, лишь за то, что тот быстрее бегает  и  более  метко
стреляет.
   Томясь нетерпением, он ждал, когда же наконец в классе появится сержант
Харрис и начнется трехчасовое занятие по уголовному праву.  Преподавателем
Харрис был вполне заурядным, но сам  предмет  оказался  жутко  интересным.
Пожалуй, самым интересным во всей учебной программе. Рой даже купил  и  за
последние пару недель дважды перечел книгу Фрика по уголовному праву штата
Калифорния. Несколько раз он вступал с Харрисом в  полемику,  расходясь  с
ним в трактовке того или иного параграфа закона, и ставил себе в  заслугу,
что  сержант,  опасаясь  подвоха   со   стороны   чересчур   дотошного   и
осведомленного   новичка,   в   последнее   время   сделался   бдительнее,
добросовестнее и аккуратнее.
   Внезапно класс затих. Сержант Харрис  встал  перед  ними,  разложил  на
кафедре свои конспекты и зажег первую сигарету из тех, что  он  выкурит  в
течение лекции. Физиономия его походила на ноздреватый бетон, однако форма
была ему к лицу. Сшитый на заказ синий шерстяной  мундир  как-то  особенно
ладно сидел на высокой и стройной фигуре. Любопытно, подумал Рой, а как  я
буду смотреться в синей форме, подпоясанной черным Сэмом Брауном?
   - Продолжим разговор об обысках и сборе улик, - сказал Харрис,  почесав
плешь на рыжей макушке. - Кстати, Фелер, вчера вы  не  ошиблись,  заявляя,
что   для   доказательства   наличия   состава   преступления   достаточно
неподтвержденного свидетельства соучастника. Но  для  вынесения  приговора
этого мало.
   - Совершенно верно, - Рой кивком выразил сержанту благодарность за  это
признание. Однако  в  том,  что  тот  действительно  приветствовал  удачно
поставленные вопросы-головоломки, он сомневался. Рой умел  завести  класс.
Он научился  этому  от  профессора  Рэймонда,  который  заинтересовал  его
криминологией в тот самый момент, когда он  бесцельно  кидался  в  поисках
призвания с  одних  общественных  дисциплин  на  другие,  не  в  состоянии
окончательно  определиться.  И  не  кто  иной,  как   профессор   Рэймонд,
уговаривал его не бросать колледж. За  три  года  учебы  под  руководством
этого добродушного толстяка с горящими карими глазами он многого  добился.
Но колледж ему опостылел, и даже занятия с профессором Рэймондом стали ему
докучать. Как-то бессонной ночью, когда уже от  одного  присутствия  рядом
беременной Дороти на душе делалось невыносимо тягостно, он вдруг отчетливо
осознал: лучший выход - уйти из колледжа и на  год-другой  (покуда  он  не
узнает о преступниках и преступности нечто такое, чего никогда не постичь,
корпя над книжками, криминологу) записаться в полицейские.
   На следующий  день  он  уже  был  в  здании  муниципалитета  и  мучился
вопросом, звонить отцу немедленно или же переждать до присяги, которую  он
примет  месяца  через  три,  если,  разумеется,  достойно  пройдет  полное
тестирование и благополучно переживет - а он переживет, с этим проблем  не
будет - проверку на личные качества. Отец расстроился  ужасно,  а  старший
брат Роя Карл не преминул напомнить,  что  обучение  младшего  Фелера  уже
обошлось семейному бюджету более чем в девять тысяч долларов; что он, Рой,
не удосужился хотя бы дотерпеть до окончания  колледжа  -  ему  приспичило
жениться; да и вообще, какая польза их  делу,  связанному  с  ресторанными
поставками, от криминолога? Рой  заверил  Карла,  что  вернет  им  все  до
последнего  гроша.  Так  он  и  собирался  поступить,  однако  прожить  на
начальное жалованье полицейского оказалось совсем не просто:  на  руки  он
мог получить куда меньше обещанных четырехсот восьмидесяти девяти долларов
в месяц. Из этой суммы нужно было вычесть пенсионный налог, отчисления для
оплаты пособий  по  безработице,  в  Лигу  социальной  защиты  полиции,  в
Полицейский кредитный союз, из фондов которого оплачивались обмундирование
и подоходный налог, финансировались медицинские программы.  Но  он  вернет
отцу с Карлом все до последнего гроша. Он дал клятву. И всем назло окончит
колледж и станет криминологом. И пусть никогда ему не сделаться  богатеем,
зато счастлив он будет несказанно больше Карла.
   - Вчера мы говорили с вами  о  знаменитых  процессах  -  делах  Кэхана,
Рошена и других, - сказал сержант Харрис. - Заходила  речь  и  о  процессе
"Мэпп против штата Огайо", о котором каждому новичку следует помнить как о
деле, где были допущены ошибки и применены незаконные методы при обыске  и
задержании. Я также упоминал о том, что порой полицейским  кажется,  будто
суд только и ждет такого рода дел, дабы еще сильнее ограничить возможности
полиции. И поскольку вы стали - или  почти  стали  -  сотрудниками  нашего
управления, придется вам проявлять интерес к определениям суда,  выносимым
по  произведенным  полицией   обыскам,   предварительному   расследованию,
задержанию  и  сбору  улик.  По  большей  части  вам  суждено  огорчаться,
конфузиться и делать в штаны, вам придется выслушивать жалобы коллег,  что
самые эпохальные судебные решения принимались с перевесом  в  один  голос,
что глупо ожидать  от  рядового  полицейского,  чтобы  он  в  пылу  борьбы
действовал нестандартно,  да  еще  при  этом  сумел  угодить  весталкам  с
Потомака. Нытья и чуши вы наслушаетесь вдоволь. Но, коли хотите знать  мое
мнение,  подобная  болтовня  -  это  добровольная  капитуляция.  Мы  имеем
касательство только  к  Верховному  суду  США,  к  Верховному  суду  штата
Калифорния да к паре апелляционных судов. И совершенно излишне  переживать
да биться головой об стенку, если какой-то  крючкотвор  выносит  идиотский
приговор. Даже если это приговор по делу,  которое  вы  самолично  вели  и
которое так желали выиграть. Очень  скоро  кто-то  попадется  с  поличным,
тогда-то и появится шанс расквитаться. Судья - царь и бог только у себя, в
зале заседаний, а за стенами здания Правосудия вам уже никто  не  запретит
завести новое дельце... Вчера, когда мы  затронули  вопросы,  связанные  с
обыском, приводящим к законному аресту, вы  испытали  большую  неловкость.
Итак, право на обыск мы имеем... когда?
   Горящая  сигарета  сержанта  Харриса  описала  ленивую   траекторию   и
нацелилась в класс.
   - Когда на руках есть соответствующий ордер или  разрешение,  когда  вы
заручились согласием подозреваемого лица  и  когда  характер  происшествия
подразумевает возможность законного ареста.
   Оглядываться, чтобы увидеть, кто дал ответ, Рою не понадобилось:  голос
принадлежал  Сэмюэлу  Айзенбергу,  единственному  из  курсантов,  кто  мог
составить ему конкуренцию в учебе.
   - Верно, - сказал Харрис, выпуская из ноздрей облачко дыма. - Да только
доброй половине из вас за всю свою карьеру так  и  не  доведется  получить
ордер на обыск. Львиная доля из двухсот тысяч арестов в  год  производится
или на основании чисто  умозрительных  заключений  о  том,  что  совершено
преступление, или по той причине, что совершено  оно  прямо  на  глазах  у
должностного  юридического  лица,   то   есть   полицейского.   Да-да!   О
преступления спотыкаешься, в преступников утыкаешься носом и  глохнешь  от
пальбы над собственным  ухом!..  Вам  это  еще  предстоит.  Как  предстоит
шевелить задом, а не просиживать его по шесть часов, чтобы получить  ордер
на обыск. По этой самой причине мы и не станем отвлекаться на разговоры об
обыске по ордеру. На сегодня я припас кое-что другое и, на мой вкус,  куда
более занятное - спонтанный обыск, приводящий  к  законному  аресту.  Если
когда-нибудь суду вздумается лишить нас полномочий на проведение  подобной
разновидности обысков, мы попросту окажемся не у дел.
   Айзенберг поднял руку, и сержант Харрис кивнул, сделав могучую затяжку.
Едва начатая сигарета превратилась на глазах в жалкий окурок и обожгла ему
пальцы. Он загасил ее, и Айзенберг сказал:
   -  Не  могли  бы  вы,  сэр,  заново  рассказать  об  обыске  помещений,
находящихся на расстоянии в девяносто пять футов от жилища обвиняемого?
   - Чего я и боялся. - Харрис улыбнулся, пожал плечами и  прикурил  новую
сигарету. - Зря  я  касался  этих  вопросов.  Я  сделал  то,  за  что  сам
критиковал некоторых полицейских. Я стал жаловаться на  спорные  процессы,
поддерживать   расхожие   представления   о   нашей   службе,   предрекать
оправдательные приговоры.  Итак,  я  сказал,  что  до  сих  пор  точно  не
определено,   что   означает   выражение   "под   контролем   обвиняемого"
применительно к обыску помещений при аресте. Премудрый суд, руководствуясь
собственными предположениями на сей счет, установил, что арест обвиняемого
в девяносто пяти футах от его жилища не дает права входить к нему в дом  с
тем, чтобы произвести там обыск. Я также сослался  на  другой  аналогичный
случай, когда расстояние в шестьдесят  футов  не  помешало  признать,  что
автомобиль находился "под контролем"  субъекта.  И,  наконец,  я  упомянул
третий  случай,  когда  полиция  арестовала  нескольких  букмекеров  в  их
собственной машине в  полуквартале  от  конторы  и  суд  счел,  что  обыск
автомобиля и помещения был правомочен.
   Но беспокоиться из-за всей этой муры нет никакой нужды. Так или  иначе,
мне не следовало касаться данной  темы  хотя  бы  потому,  что  в  душе  я
оптимист. Всегда приму полупустой стакан за наполненный на целую половину.
Встречаются полицейские, пророчествующие, что в итоге  суды  вообще  лишат
нас права на предварительный обыск,  но  такое  решение  нас  бы  попросту
парализовало. Не думаю, что это произойдет. Скорее, в один прекрасный день
Главный Вашингтонский Чародей соберет к  себе  восьмерку  своих  маленьких
колдунят, и они будут заседать вместе до тех пор, пока не доведут закон до
ума.
   Класс прыснул со смеху, и Рой почувствовал раздражение. Харрис не может
не пройтись по адресу Верховного суда, с неудовольствием  подумал  он.  Ни
один инструктор, обсуждая закон,  еще  не  обошелся  без  того,  чтобы  не
выпустить нескольких стрел в Верховный суд. В  том,  что  говорил  Харрис,
конечно, был резон, но Рой не мог избавиться от чувства,  что  тот  еще  и
играл роль. Все процессы, о которых читал Рой  и  которые  вызывали  столь
острое неприятие в стане инструкторов, казались Фелеру проведенными  четко
и разумно. Главенствующим принципом  суды  считали  признание  гражданских
прав и  свобод,  так  разве  справедливо  утверждать,  что  выносимые  ими
приговоры бестолковы и оторваны от требований реальности?
   - Ну хватит, ребята, нечего меня отвлекать да сбивать с толку.  Мы  как
будто   собирались   говорить   о   спонтанных   обысках,   способствующих
последующему законному аресту. Что вы скажете по поводу такой вот истории:
парочка полицейских наблюдает, как  такси  останавливается  перед  отелем,
нарушив при этом правила парковки. Пассажир - мужчина,  сидевший  рядом  с
водителем, - покидает автомобиль. Из отеля выходит женщина и располагается
в  такси  на  заднем  сиденье.  К  машине  подходит  еще  один  мужчина  и
подсаживается к женщине. За этой сценкой следят двое полицейских и  решают
выяснить, в чем тут дело, шагают к  автомобилю  и  приказывают  пассажирам
выйти из такси. Они замечают, что мужчина вытаскивает руку из  щели  между
подушкой  и  спинкой  сиденья.  Тогда  они  снимают   заднее   сиденье   и
обнаруживают три сигареты с марихуаной. Мужчина осужден. Вопрос: утвержден
приговор или  обжалован  апелляционным  судом?  Есть  желающие  поделиться
своими мыслями на сей счет?
   - Обжалован, - сказал Гумински, худой тип лет тридцати с жесткими,  как
проволока, волосами, самый старший, по мнению Роя, курсант во всем классе.
   - Понятно. Вы, ребята, рассуждаете уже как  заправские  полицейские,  -
усмехнулся Харрис. - Вас даже  не  надо  убеждать,  что  суды  то  и  дело
выкручивают нам руки. Только в данном  случае  догадка  неверна.  Приговор
утвердили. Но было там нечто такое, что повлияло  на  принятое  решение  и
чего я не упомянул. Как по-вашему, что же это может быть?
   Рой поднял руку и, поймав кивок Харриса, спросил:
   - А в какое время это случилось?
   - Неплохо, - сказал сержант. - Как  и  следовало  ожидать,  время  было
необычным. Что-то около  трех  ночи.  Ну  и  на  каком  же  основании  они
обыскивали такси?
   - Происшествие, требующее незамедлительного ареста, - ответил  Рой,  не
дожидаясь кивка Харриса.
   - И кого они арестовывали? - поинтересовался Харрис.
   Рой пожалел о своем поспешном ответе. Он понял, что угодил в ловушку.
   - Не обвиняемого и не женщину, - произнес он, растягивая  слова.  Мысль
его напряженно работала. - Водителя такси!
   Класс взорвался смехом, но Харрис,  взмахнув  пожелтевшей  от  никотина
кистью, успокоил курсантов. Затем обнажил, ухмыляясь, прокуренные  зубы  и
сказал:
   - Продолжайте, Фелер, на чем основано ваше заявление?
   - Они могли задержать таксиста за неправильную парковку, - ответил Рой.
- Это нарушение, а потому возможен и обыск с последующим арестом.
   - Неплохо, - сказал Харрис.  -  Приятно,  когда  вы,  ребята,  шевелите
мозгами. Даже когда ошибаетесь.
   Рою показалось, что Хью Фрэнклин, широкоплечий новобранец,  сидевший  с
ним рядом  (столы  были  расставлены  в  алфавитном  порядке),  рассмеялся
громче, чем требовалось. Рой был  уверен:  Фрэнклин  не  любит  его.  Этот
заядлый спортсмен, каких полно по всей  Америке,  судя  по  их  беседам  в
первые дни пребывания в академии, еще со школы стал обрастать дипломами да
грамотами. Потом - три года во флоте,  где  он,  вполне  собой  довольный,
играл в бейсбол и мотался по странам Востока. А теперь, когда  он  остался
за бортом профессионального спорта, не попав в низшую бейсбольную лигу,  -
полицейское ведомство...
   - Где допустил ошибку Фелер? - спросил Харрис у класса, и Рою сделалось
не по себе при мысли, что этим вопросом сержант  провоцирует  всех  скопом
накинуться на его ответ. "Почему Харрис, вместо  того  чтобы  выслушивать,
как все курсанты по очереди будут громить мою версию, сам не  объяснит,  в
чем моя оплошность? Неужто старается меня смутить?"  -  размышлял  Рой.  А
может,  его  совсем  не  радует  присутствие  новичка,   не   гнушающегося
самостоятельно изучать уголовное право и отказывающегося  слепо  принимать
то толкование закона, что выгодно полиции?
   - Пожалуйста, Айзенберг, - произнес Харрис, и на этот раз Рой  все-таки
обернулся,  дабы  вновь  убедиться  в  том,  до  чего  же  раздражает  его
айзенберговская манера отвечать на вопросы.
   -  Сомневаюсь,  что  обыск  такси  и  последовавший  арест   правомерно
объяснять тем, что водитель не там припарковал машину, -  осторожно  начал
тот. Черные глаза из-под темных век забегали от Харриса к Рою и обратно. -
Да, водитель нарушил правила  уличного  движения  и,  конечно,  заслуживал
повестки в суд, что с чисто технической стороны  вполне  может  пониматься
как арест, но разве  дает  это  полномочия  обыскивать  такси  на  предмет
контрабанды? С нарушением правил уличного движения  это  не  имеет  ничего
общего. Не так ли?
   - Вы что, меня спрашиваете? - вскинул брови Харрис.
   - Никак нет, сэр. То был мой ответ.
   Айзенберг  застенчиво  улыбнулся,  и  Роя  чуть  не  стошнило  от   его
притворной скромности. Такое же отвращение вызывала в нем показная робость
Плибсли, в которую тот впадал всякий раз, стоило кому-либо восхититься его
выносливостью и физической удалью. В тщеславности их обоих  Рой  нисколько
не сомневался. Вот вам еще один экспонат, демобилизовавшийся из  армии,  -
Айзенберг. Хотелось бы знать, сколько их - тех, кто идет  в  полицию  лишь
оттого, что просто ищет работу, - и как много  (а  может,  скорее,  мало?)
таких, как он сам, у кого на то имеются причины посерьезнее?
   - Так было все же основание для проведения обыска или  нет?  -  спросил
Харрис.
   - Нет, не думаю, - сказал  Айзенберг,  нервно  прочистив  горло.  -  Не
думаю, что  кто-то  был  под  арестом  в  тот  момент,  когда  полицейский
обнаружил контрабанду. Принимая во  внимание  необычные  обстоятельства  и
ночное время, он мог, как было в деле Гиске против Сэндерса,  задержать  и
опросить водителя и пассажиров, и я не думаю,  что  приказ  всем  покинуть
машину  был  ничем  не  обоснован.  У  полицейских   возникло   совершенно
естественное  подозрение,  что  там  творится  нечто  странное.  А   когда
обвиняемый стал шарить за сиденьем, то  это  могло  быть  истолковано  как
поступок, направленный на сокрытие улик.
   Голос изменил Айзенбергу, и несколько курсантов, включая Роя,  вскинули
руки.
   Харрис не замечал никого, кроме Роя.
   - Продолжайте, Фелер, - сказал он.
   - По-моему, полицейские не имели права приказывать им выйти из такси. И
вообще, когда же их арестовали? Когда нашли наркотики? А что, если  б  те,
покинув  машину,  попросту  сбежали?  Имели  бы   полицейские   право   их
останавливать?
   - Что скажет на это  Айзенберг?  -  спросил  Харрис,  щелкнув  потертой
серебряной зажигалкой и прикуривая новую  сигарету.  -  Могли  полицейские
запретить им бежать, прежде чем обнаружили контрабанду?
   - Хм-м, пожалуй, да, - ответил Айзенберг, следя за  Роем.  Тот  перебил
его:
   - Выходит, к тому времени они уже  находились  под  арестом?  Ведь  они
_должны_  были  находиться  под  арестом,  если   уж   полицейские   могли
воспрепятствовать их  побегу.  А  коли  так,  коли  под  арестом  они  уже
находились, в чем же их преступление? На поиски марихуаны  ушло  никак  не
меньше нескольких секунд, и все это время они уже находились под арестом.
   Желая показать Айзенбергу и Харрису, что он вскрыл  ошибку  без  всякой
задней мысли, Рой снисходительно улыбнулся.
   - Загвоздка только в том, Фелер, что под арестом они не были, -  сказал
Айзенберг, впервые обратившись к Рою напрямик. - У нас есть  полное  право
останавливать людей и допрашивать их. Каждый обязан назваться и объяснить,
что он тут делает.  Чтобы  заставить  его  повиноваться,  мы  имеем  право
прибегнуть к любому средству. Несмотря на то, что не успели арестовать его
за  какое-либо  преступление.  А  отпустим  мы  его,   только   когда   он
вразумительно ответит на наши вопросы. По-моему, так и надо понимать  дело
Гиске  против  Сэндерса.  Тут   то   же   самое:   полиция   останавливает
подозреваемых, допрашивает и находит во время расследования  марихуану.  И
вот тогда - и лишь тогда - их берут под арест.
   По довольному виду Харриса Рой понял, что Айзенберг прав.  Не  в  силах
совладать с резкими нотками в голосе, он все же спросил:
   - А как доказать, что марихуану под сиденье не подбросил кто-то другой?
   - Моя вина. Нужно было предупредить вас. Таксист показал, что незадолго
перед тем наводил на заднем сиденье порядок: вечером там  рвало  какого-то
пассажира, - сказал сержант. - И после,  покуда  не  появились  женщина  и
обвиняемый, там никто не сидел.
   - Это,  конечно,  меняет  дело,  -  сказал  Рой,  взывая  к  Харрисовой
уступчивости.
   - Ну, я бы не придавал этому обстоятельству такого значения,  -  сказал
Харрис. - Я лишь хотел, чтобы на примере данного  дела  вы  выяснили,  что
предшествовало аресту. Айзенберг со своей задачей  справился  превосходно.
Теперь всем все понятно, не так ли?
   - Так точно, сэр, - ответил Рой, - но ведь дело могло обернуться совсем
иначе, если бы таксист не  показал,  что  чистил  заднее  сиденье  тем  же
вечером. Очень важная деталь, сэр.
   - Будь по-вашему, Фелер, - вздохнул сержант Харрис. - Отчасти  вы  были
правы. Мне следовало упомянуть и эту деталь, Фелер.









   Серж смахнул пыль с ботинок, кинул сапожную щетку в шкафчик и захлопнул
металлическую дверцу. К перекличке он опоздал. Часы показывали две  минуты
пятого. Долбаное движение, подумал он. Неужели мне удастся  терпеть  целых
двадцать лет и это уличное движение, и этот смог? Он был один в раздевалке
и задержался у зеркала, оглядев себя во весь рост. Медные пуговицы и бляха
на ремне нуждались в полировке. Синий  шерстяной  мундир  так  изворсился,
что, казалось, оброс волосами.  От  мысли,  что  сегодня  может  случиться
проверка, Серж грубо выругался.
   Он взял свой блокнот, стопку повесток  в  суд  за  дорожно-транспортные
нарушения  и  книжечку  со  схемами  городских  улиц.  В  глубокий  карман
форменных брюк сунул блестящий новенький фонарик на пять батарей,  схватил
дубинку и, поскольку руки были заняты, нацепил ею фуражку на голову. Войдя
в комнату для перекличек, он увидел, что остальные уже в сборе и оживленно
о чем-то болтают, но за конторкой дежурного офицера все еще  пусто.  Когда
Серж  понял,  что  начальство  задерживается  похлеще  его   самого,   ему
полегчало. Он тут же принялся за дело  и  через  пять  минут  почти  успел
избавиться от окатышей на форме - при помощи куска двухдюймового пластыря,
который держал обычно для таких вот экстренных случаев в своем блокноте.
   - Несколько чисток - и у тебя больше не  будет  этих  забот,  -  сказал
дежурный  полицейский.  Звали  его  Перкинс,  в  полиции  он  служил   уже
девятнадцать  лет,  но  после  серьезного  сердечного  приступа  на  время
окончательной поправки ему поручали работу полегче.
   - Угу, - кивнул Серж, стыдясь того, что новая, с иголочки, форма выдает
его с головой, словно объявляя всему  свету,  что  он  только  на  прошлой
неделе выпустился из академии. Вместе  с  парой  других  однокашников  его
распределили сюда, в Холленбек. Проще простого понять, по какому  принципу
их отбирали, подумал он. Двух  его  приятелей  звали  Чакон  и  Медина.  В
академии ему приходилось слышать, что большинство полицейских с испанскими
фамилиями так и заканчивают свою службу в Холленбекском округе, но сам  он
надеялся избежать этой участи. Далеко не каждый догадывался, что  Дуран  -
испанское имя. Нередко  его  принимали  за  немца,  случалось  -  даже  за
ирландца, в особенности те, кто и представить себе не  мог  мексиканца  со
светлой кожей и веснушками, без  малейшего  испанского  акцента  и  вполне
благообразной наружности. Черных полицейских - тех совсем  не  обязательно
направляют в негритянские кварталы; отчего  же  все  чиканос  без  разбору
должны прозябать в Холленбеке? Его брала досада.  Понятно,  есть  нужда  в
испаноязычных сотрудниках,  но  ведь  никто  и  не  удосужился  проверить,
говорит Серж по-испански или нет! "Дуран -  в  Холленбек"  -  вот  и  весь
разговор. Еще одна жертва сложившейся системы.
   - Рамирес, - произнес лейтенант Джетро, усаживая свое  длинное  сутулое
тело на стул перед конторкой и раскрывая книгу учета.
   - Я.
   - Андерсон.
   - Я.
   - Работаете на Четыре-А-Пять. Брэдбери.
   - Я.
   - Гонсалвес.
   - Я.
   - Четыре-А-Одиннадцать.
   Сержа назвали в паре с Гэллоуэем, прежде им еще не доводилось  дежурить
вместе. По расписанию назавтра, в воскресенье, после шести  рабочих  дней,
Серж был выходной, но это его отнюдь не радовало. Каждая  ночь  на  службе
являла собой новое приключение. Ничего, скоро он будет мечтать об отгулах,
подумал Серж и усмехнулся. Слишком быстро ему все  приедается.  И  тем  не
менее эта работа поинтересней большинства других. Он и впрямь  не  мог  бы
сказать, на что бы решился ее променять.  Конечно,  закончив  университет,
можно подыскать себе и кое-что получше. Тут он снова  усмехнулся  сам  над
собой. Он записался  на  два  вечерних  курса  в  колледже  с  укороченной
программой обучения в восточном Лос-Анджелесе. Шесть  зачетов.  Всего  сто
восемнадцать долларов за поступление, а  я  сижу  здесь  и  уже  мечтаю  о
стопроцентном дипломе об окончании университета, подумал он.
   -  О'кей,  теперь  о  происшествиях,  -  сказал   лейтенант,   завершив
перекличку.  Перкинс  взял  планшет  со  списком  и  отправился   вниз   в
телетайпную,  откуда  все  данные  будут  переданы  в  Центральную  службу
информации, так что начальство будет иметь  полное  представление  о  том,
какие машины выйдут сегодня на линию в Холленбеке. Полицейские перевернули
странички в своих блокнотах и приготовились записывать.
   Внешне лейтенанта Джетро нельзя было принять за  благодушного  добряка:
сухощав, изжелта-бледен, упрямая складка у губ, суровые, холодные как  лед
глаза. Однако Серж успел уже узнать, что  из  всех  инспекторов  дивизиона
этого  любили  больше  других.  Джетро  почитали  за  его  порядочность  и
справедливость.
   - На Бруклин-авеню двадцать девять  двадцать  два  произошла  кража,  -
монотонно зачитывал он. - В ресторане  Большого  Джи.  Сегодня,  в  девять
тридцать утра. Подозреваемый: мужчина, мексиканец, возраст двадцать три  -
двадцать пять, рост - пять футов пять-шесть дюймов, вес от ста шестидесяти
до  ста  семидесяти  фунтов,  волосы   черные,   глаза   карие,   среднего
телосложения, одет в темную рубашку и темные штаны,  вооружен  пистолетом,
похитил восемьдесят  пять  долларов  из  кассового  аппарата,  бумажник  и
документы жертвы... Проклятье! Ну и  дерьмовое  же  описание!  -  внезапно
произнес лейтенант. - Об этом мы и говорили вчера с вами  на  пятиминутке.
Ну какой толк от подобного описания?
   - Может, большего выведать о парне  не  удалось,  лейтенант,  -  сказал
Мильтон, толстяк, занимавший неизменно в комнате  для  перекличек  крайнее
место за  крайним  столом.  Мильтон  славился  своим  умением  "доставать"
начальство, а четыре полоски на его кителе не только означали двадцать лет
выслуги, но и давали ему полное право вести  мощный  заградительный  огонь
сарказма по сержантскому составу. Но  в  отношении  лейтенанта  обычно  он
довольно сдержан, подумал Серж.
   - Ерунда, Мильт, - ответил Джетро. - В этом году  на  бедолагу  Гектора
Лопеса нападали как минимум раз шесть. Мне постоянно попадается его имя  в
сообщениях  об  ограблениях,   кражах   или   налетах   на   кассу.   Став
профессиональной жертвой, он научился  прекрасно  описывать  преступников.
Его описания можно назвать выдающимися,  так  что  дело  не  в  нем,  а  в
полицейском - в данном случае  дежурном  полицейском,  -  который  куда-то
ужасно спешил и особо не старался заполучить приличное описание.  Вот  вам
отличный пример ничего не  стоящей  бумажки,  совершенно  бесполезной  для
сыщиков. Каждый пятый болван на улице полностью отвечает перечисленным тут
приметам.
   Всего-то  и  нужно,  что  несколько  лишних  минут,  и  вы  раздобудете
добротнейшее описание, по которому уже ясно, за кем пускаться по следу,  -
продолжал  Джетро.  -  Как  были  зачесаны  волосы?  Были  ли  усы?  Очки?
Татуировка? Не была ли странной походка? А какие у него зубы? Во что одет?
Множество мелочей в одежде только кажутся  мелочами.  А  как  он  говорил?
Что-что? Сиплый  голос?  Чувствовался  ли  испанский  акцент?  А  что  его
пистолет? В рапорте сказано: пистолет. Но что это, черт возьми, может  нам
дать? Мне абсолютно точно известно, что Лопесу не нужно объяснять  разницу
между автоматическим пистолетом  и  револьвером.  Был  он  хромирован  или
сработан из вороненой стали? - Джетро с отвращением выронил листки  бумаги
в папку. - За прошлую ночь преступлений хоть отбавляй, но ни одно описание
подозреваемых  не  стоит  и  их  дерьма,  а  потому  -  увольте  меня   от
бессмысленного чтения.
   Он захлопнул папки, снова уселся на стул,  стоявший  на  десятидюймовой
платформе,  и  оглядел  сверху  вниз  заступающих  на   ночное   дежурство
полицейских.
   - Может, кто-то  желает  задать  какой-нибудь  вопрос,  прежде  чем  мы
приступим к осмотру? - спросил он.
   При слове "осмотр" в комнате поднялся  стон,  а  Серж  торопливо  потер
носками ботинок о брючины,  в  очередной  раз  проклиная  лос-анджелесскую
кутерьму на улицах, из-за которой не смог  вовремя  прибыть  в  участок  и
надраить обувь до блеска.
   Бесцветные глаза Джетро на мгновение весело вспыхнули.
   - Если никто так и не придумал, о чем бы спросить, нам лучше сразу,  не
откладывая, заняться осмотром. Будем считать, что выкроили время для более
тщательной проверки.
   - Минутку, лейтенант, - сказал Мильтон, держа в  мелких  зубах  влажный
сигарный окурок. - Хотя бы лишнюю секунду дайте, и я найду о чем спросить.
   - Что ж, Мильт, я не стану тебя винить  в  затяжке  времени,  -  сказал
Джетро. - Тем более что лоск  на  свои  ботинки  ты,  как  видно,  наводил
одуванчиками.
   Послышались смешки, а Мильтон лучезарно улыбнулся и  довольно  запыхтел
сигарой, не покидая своего места в углу последнего ряда. В первый же вечер
он просветил Сержа насчет того, что этот ряд является  собственностью  los
veteranos [ветераны (исп.)], а новобранцы располагаются поближе к двери  и
начальству. Поработать в паре с Мильтоном Серж  пока  что  не  успел  и  с
нетерпением ждал, когда ему представится такая возможность. Пусть тот  был
шумным и  чересчур  любил  повелевать,  поговаривали,  у  него  есть  чему
поучиться, если, конечно, он будет в настроении учить.
   - Да, чтобы не забыть, - сказал Джетро, - кто сегодня работает на сорок
третьей? Ты, Гэллоуэй?
   Напарник Сержа утвердительно кивнул.
   - А кто с тобой? Один из новичков? Дуран,  не  так  ли?  Перед  выходом
хорошенько изучите карты и отметки  на  них.  Сегодня  около  полуночи  на
Бруклин-авеню ожидается работенки по горло. На этой неделе там трижды били
витрины и дважды - на прошлой. Всякий раз примерно в один и  тот  же  час;
ребятки умеют неплохо поживиться.
   Серж взглянул на стены, испещренные точными схемами холленбекских улиц.
Булавки, в  зависимости  от  своего  цвета,  обозначали  на  каждой  карте
совершенные кражи со взломом и время, когда они произошли: утром, днем или
в ночное дежурство. Специальные карты рассказывали о том, где имели  место
ограбления, или информировали об  угонах  машин  и  кражах  в  транспорте,
указывая адреса этих преступлений.
   - Ну а теперь займемся осмотром, - сказал лейтенант.
   Это был первый для Сержа осмотр с момента окончания им академии.  Хотел
бы я знать, как умудрятся выстроиться в переполненной комнате четырнадцать
человек, подумал он. Но тут же увидел, что шеренга растет у боковой стены,
прямо перед картами. Те, кто повыше, устремились в  сторону  выхода,  Серж
тоже двинулся туда и пристроился  вслед  за  Бресслером,  единственным  из
полицейских, кто мог соперничать с ним в росте.
   - Вот и ладно, только  надо  бы  встать  по  стойке  "смирно",  -  тихо
произнес Джетро, обращаясь к что-то бурчащему себе под нос полицейскому  в
середине шеренги. - Сомкнись! Равнение направо! Равняйсь!
   Прижав кисти  рук  к  правому  бедру,  касаясь  локтями  правостоящего,
полицейские небрежно сомкнули  ряд,  но  Джетро  и  не  подумал  проверить
правильность линии.
   - Смирно! Равнение на середину!
   Когда очередь дошла до него, Серж уставился на лейтенантскую маковку  -
так  учили  его  шесть  лет  назад  в  морской  пехоте.  Тогда  ему   было
восемнадцать, и  он,  вчерашний  школьник,  был  убит  горем  оттого,  что
Корейская война закончилась раньше, чем он успел принять в ней  участие  и
обзавестись несколькими фунтами медалей,  которые  на  великолепной  форме
морского пехотинца смотрелись бы просто чудесно. Формы этой он так в  свою
собственность и не получил и так и не сподобился купить  ее  за  наличные,
быстро повзрослев, ошеломленный буднями учебки.
   Остановившись  перед  темнокожим   мексиканцем   Рубеном   Гонсалвесом,
ветераном-весельчаком с  десятилетним  стажем  службы  в  полиции,  Джетро
выждал паузу и произнес монотонным  голосом,  в  котором  не  слышалось  и
намека на улыбку:
   - С каждым днем ты делаешься все круглее, Рубен.
   - Так точно, лейтенант, - отозвался Гонсалвес, но у  Сержа  не  хватило
отваги взглянуть в его сторону.
   - Я вижу, ты опять обедал у Мануэля, - сказал  Джетро,  и  краем  глаза
Серж заметил, что лейтенант коснулся галстука Гонсалвеса.
   - Так точно, сэр, - ответил тот. - Те пятна, что над булавкой, - это от
chile verde, а остальное - от menudo.
   На сей раз Серж не выдержал и повернулся на целый  сантиметр,  но  лица
Джетро и Гонсалвеса были абсолютно бесстрастны.
   - А ты что скажешь, Мильт? Когда сменишь масло  на  своем  галстуке?  -
спросил Джетро, переходя к седовласому ветерану,  вытянувшемуся  так,  что
издали он мог показаться даже высоким, хотя стоявший рядом Дуран  мысленно
прикинул: пять футов десять дюймов, не больше.
   - Сразу после осмотра, лейтенант, - ответил Мильтон,  и  Серж  украдкой
перевел взгляд на Джетро. Тот печально покачал головой и двинулся к  концу
шеренги.
   - Ночная смена, шаг вперед... Отставить. - И Джетро зашаркал  ногами  к
центру комнаты. - Как подумаю, что  нужно  осматривать  вас  с  тылу,  так
заранее поджилки трясутся. Не удивлюсь, если  из  задних  карманов  у  вас
торчат бананы да журналы с голыми девчонками. Разой-дись!
   Вот как это здесь бывает, только и всего, подумал  Серж,  собирая  свое
снаряжение и разыскивая глазами Гэллоуэя, с кем еще даже  не  был  знаком.
Его опасения, что в дивизионе будут те же  порядки,  что  и  в  армии  (он
совсем  не  был  уверен,  что  способен  бесконечно  выдерживать   военную
дисциплину), оказались напрасны. Так-то лучше. А  такую  дисциплину  можно
терпеть хоть целую вечность, подумал он.
   К нему подошел Гэллоуэй и протянул руку:
   - Дуран?
   - Он самый, - ответил Серж, пожимая руку веснушчатому парню.
   - А как тебя зовут твои приятели? - спросил Гэллоуэй, и Серж улыбнулся,
узнав  избитую  фразу,  используемую  полицейскими  для  выяснения  кличек
преступников, говорящих, как правило, куда больше, чем сами имена.
   - Серж. А тебя?
   - Пит.
   - О'кей, Пит, чем ты предпочитаешь заняться нынче  вечером?  -  спросил
Серж, искренне надеясь,  что  Гэллоуэй  позволит  ему  сесть  за  баранку.
Сегодня было уже его шестое дежурство, но прежде  всякий  раз  машину  вел
напарник.
   - Только с учебы, так? - спросил Гэллоуэй.
   - Да, - ответил, расстроившись, Серж.
   - Город хорошо знаешь?
   - Нет, до того я жил в Китайском квартале.
   - В таком случае тебе лучше взять на себя писанину, а  я  пошоферю.  Не
возражаешь?
   - Как скажешь, босс, - бодро ответил Серж.
   - Не угадал, тут мы на равных, - сказал Гэллоуэй. - Напарники.
   Было приятно, что можно вот так запросто усесться  в  дежурную  машину,
обойдясь без десятка пустых вопросов и  бессмысленного  ощупывания  своего
снаряжения. Серж чувствовал,  что  уже  может  довольно  сносно  исполнять
рутинные обязанности полицейского-пассажира. Он положил фонарик и  фуражку
на заднее кресло, рядом с дубинкой, которую для удобства сунул под подушку
сиденья. И был удивлен, когда увидел, что Гэллоуэй свою дубинку прячет под
подушку переднего, рядом с собой, и оставляет ее в  пазу  стоять  торчком,
словно пика.
   - Люблю, когда палка под рукой, - сказал он. - Это мой святой жезл.
   - Четыре-А-Сорок три, ночная смена дежурство приняла, прием, - произнес
Серж в ручной микрофон.  Гэллоуэй  завел  мотор  их  "плимута",  снялся  с
парковки и выехал на Первую улицу. Закатное солнце принудило Сержа  надеть
очки, чтобы вписать имена в вахтенный журнал.
   - Раньше чем промышлял? - спросил Гэллоуэй.
   - Четыре года в морской пехоте, - ответил Серж, записывая в журнал свой
личный номер.
   - Ну и как тебе работа в полиции?
   - Работа что надо, - сказал Серж, стараясь не измазать страницы,  когда
машину подбросило на дорожной выбоине.
   - Славная работенка, - согласился Гэллоуэй. - В следующем месяце пойдет
четвертый год, как я здесь. Пока не жалуюсь.
   Коли так, ему, стало быть, не меньше двадцати пяти,  подумал  Серж.  Но
из-за песочного цвета волос да веснушек  его  запросто  можно  принять  за
старшеклассника.
   - Твое первое субботнее дежурство?
   - Ага.
   - Выходные - дни особые. Не исключено, что нам придется поразвлечься.
   - Надеюсь.
   - Еще не бывал в переделках?
   - Нет, - ответил Серж. - Принял несколько сообщений о  кражах.  Выписал
десяток повесток и штрафных талонов за нарушение правил уличного движения.
Оформил пару алкашей. И ни единого ареста по уголовке.
   - Что ж, постараемся где-нибудь раздобыть для тебя уголовку.
   Гэллоуэй предложил Сержу сигарету, и тот не отказался.
   - Спасибо. Как раз собирался просить тебя  притормозить,  чтобы  купить
курево, - сказал Серж,  давая  Гэллоуэю  прикурить  от  своей  самодельной
"свистульки" - гильзы, к  которой  раньше  был  приделан  медный  шарик  с
якорем, а теперь на том самом  месте  осталось  лишь  голое  металлическое
кольцо. Эмблему морских пехотинцев он отодрал в Окинаве,  после  того  как
его высмеял насквозь просоленный "дед", отслуживший к тому времени полтора
года. Он заявил, что одни лишь чокнутые и бредящие армией салаги таскают в
карманах "свистульки" из гарнизонной лавки, с огромными эмблемами.
   Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее  отведать
соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и  про  то,  как  они  терли  щетками  и
обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую
воду. Видно, я еще не до конца избавился от  этого  мальчишества,  подумал
он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил  о  ворсинках
на его мундире.
   Беспрерывная болтовня на полицейской волне  все  еще  доставляла  Сержу
немало хлопот. Он знал, что понадобится  какое-то  время,  прежде  чем  он
научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер
своей  машины  -  Четыре-А-Сорок  три.  Некоторые  голоса  операторов   из
Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на  голос  старой
девы-учительницы, другой - на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с
явным южным акцентом.
   - Нас вызывают, - сказал Гэллоуэй.
   - Что?
   - Попроси ее повторить.
   - Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, -  сказал  Серж.  Карандаш
его  завис  над  блокнотом   с   отрывными   листами,   закрепленными   на
металлической панели перед  "горячей  простыней"  -  экраном  для  срочных
записей.
   - Четыре-А-Сорок три, - заскрипела глоткой "старая дева-учительница", -
Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.
   - Четыре-А-Сорок  три,  вас  понял,  -  ответил  Серж  и  повернулся  к
Гэллоуэю: - Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.
   -  Ничего,  скоро  научишься  -  и  сам  не  заметишь,  -  сказал  тот,
разворачивая машину  на  стоянке  перед  автозаправкой  и  направляясь  на
восток, к Чикагской улице. - Где живешь? - спросил  он,  пока  Серж  делал
глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на
место.
   - В Альхамбре. Снимаю там квартирку.
   - Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а?  Потому  и
переехал?
   - Точно.
   - Женат?
   - Нет, - ответил Серж.
   - А родители где? В Китайском квартале?
   - Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.
   - Вот как, - сказал Гэллоуэй и поглядел на него  так,  словно  тот  был
круглый сирота.
   - Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно
бабья, - сказал Серж, чтобы с  детского  лица  напарника  исчезло  наконец
смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.
   -  Да  ну?  -  усмехнулся  Гэллоуэй.  -  Должно  быть,  приятно   вести
холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так  что
судить не могу.
   Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что  Серж
тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны.  Гэллоуэй
бросил на него озадаченный взгляд.
   - Сто двадцать седьмой будет на западной,  -  сказал  он.  -  А  четные
номера всегда на восточной и южной стороне.
   - И что, так по всему городу?
   - По всему, - рассмеялся Гэллоуэй. - Разве тебе никто о том не говорил?
   - Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!
   - Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном.  Но  коли  у  тебя
хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, - учиться  будешь  быстро.
Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.
   Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины.  Он
взял с заднего сиденья свою дубинку и  просунул  ее  в  специальную  петлю
слева на поясе. Он  обратил  внимание,  что  напарник  оставил  дубинку  в
машине, но интуиция подсказывала Сержу,  что  лучше  уж  ему  пока  строго
придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.
   Дом  представлял  собой   одноэтажное   поблекшее   розовое   строение.
Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части  Лос-Анджелеса
поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много
пожилых людей.
   -  Входите,  входите,  джентльмены,  -  сказала,  гнусавя,  морщинистая
старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого  оливкового  цвета.
Они взошли один за  другим  на  крошечное  крылечко  и  продрались  сквозь
заросли из комнатных папоротников и цветов. -  Сюда,  сюда,  -  улыбнулась
она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том,  что
они у нее свои, не возникало  сомнения.  В  ее  возрасте  совсем  не  грех
остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого  зоба.  -
Не так уж и часто  по  нынешним  временам  приходится  нам  встречаться  с
полицией. - Она опять улыбнулась. - Раньше мы знали любого полицейского из
участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила  кое-кого  из  них  по
именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.
   Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился,  но  тут  же
заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед  аляповатым
и давно потухшим камином, кивает старушке  с  серьезным  и  рассудительным
видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к  ним  примешался
запах печеного хлеба. Он снял фуражку  и  присел  на  бугорчатый  потертый
диван, поверх которого накинут  был  дешевый  "восточный"  гобелен.  Чтобы
меньше кололи сломанные пружины, догадался  Серж,  ощутив  их  собственной
спиной.
   - Меня зовут миссис Уоксман, - сказала старушка. - В этом  доме  я  уже
тридцать восемь лет.
   - В самом деле? - сказал Гэллоуэй.
   - Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке  кофе?  Или
отведаете кекса?
   - Нет, благодарю, - ответил Гэллоуэй.
   Серж покачал головой и улыбнулся.
   - Когда-то  летними  вечерами  я  любила  прогуляться  до  полицейского
участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его  сержант
Мелстайн. Слыхали о таком?
   - Не приходилось, - сказал Гэллоуэй.
   - В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда  на
Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса.  А  потом  сюда  начали
переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну
а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде  меня.  Что
вы думаете о той церкви, что вниз по улице?
   - О церкви? - переспросил Гэллоуэй.
   - Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.
   Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.
   - Они осмеливаются называть это синагогой, - сказала  она  ворчливо.  -
Нет, как вам это понравится? Надо же!
   Серж мельком взглянул через окно на залитую светом  Звезду  Давида  над
Первой  еврейско-христианской  синагогой  на  углу   Чикагской   улицы   и
Мичиган-авеню.
   - А видите, что там вон, напротив? - спросила старушка.
   - И что же там? - поинтересовался Серж.
   - Объединенная мексиканско-баптистская церковь, - ответила та,  победно
кивнув белой как мел головой. - Я знала, что так случится. Я  твердила  им
про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.
   - Кому говорили? - спросил Серж, весь внимание.
   - Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что
мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы
имеем. Крещеные евреи - это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня.  Или
мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и  перепуталось?  Теперь
нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.
   - Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, -  сказал
Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.
   - Да, все та же история. На свете нет человека, который  поладил  бы  с
этой особой, - сказала миссис Уоксман. - Она болтает всем подряд,  что  ее
муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха!  Мой  Моррис  -
это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что  это  значит?  Часовщик  -
золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!
   Старушка встала и принялась сердито  жестикулировать  посреди  комнаты.
Тонкая струйка слюны незаметно для  нее  скатилась  с  угла  изборожденных
морщинами губ.
   - Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, - говорил Гэллоуэй, помогая
ей вернуться на стул. - Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и  потребую
от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что  ж,  я
пригрожу ей тюрьмой.
   - Правда?  Вы  так  и  сделаете?  -  спросила  старушка.  -  Только  не
арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.
   - Мы займемся этим немедленно, - заверил Гэллоуэй,  надевая  фуражку  и
поднимаясь на ноги.
   - Ну и поделом ей! Сама напросилась, - сказала миссис  Уоксман,  одарив
их лучезарной улыбкой.
   - До свидания, миссис Уоксман, - сказал Гэллоуэй.
   - До свидания, - пробормотал Серж, надеясь,  что  напарник  не  обратил
внимания на то, как  долго  он  не  мог  понять,  сколь  дряхла  оказалась
хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.
   - Наш постоянный клиент, - объяснил Гэллоуэй, трогая с места и  зажигая
сигарету. - Я  здесь  бывал  уже  раз  двенадцать.  Старички-евреи  всегда
говорят "Бойл-хайтс" и никогда - "Холленбек" или "Восточный Лос-Анджелес".
До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.
   - У нее есть родные? - спросил Серж, отмечая вызов в журнале.
   - Ни души. Еще одна всеми покинутая, - ответил  Гэллоуэй.  -  Уж  лучше
пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь  задница,  чем  так
вот заканчивать жизнь - убогим, дряхлым и одиноким, как перст.
   - А где живет эта миссис Хорвиц?
   - Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все  евреи  с
деньжатами. А может, давно померла.
   Серж позаимствовал у  напарника  еще  одну  сигарету  и  позволил  себе
расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно  стараясь  не
растревожить сумерки. Сумерки позднего лета.  Гэллоуэй  притормозил  перед
винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот  предпочитает,
затем, даже не  заикнувшись  о  деньгах,  вошел  внутрь.  Сержу  было  уже
известно, что это  означает:  этот  магазинчик  -  "сигаретная  остановка"
Гэллоуэя или же "закреплен" за их машиной - Четыре-А-Сорок  три.  Подобные
незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения
совести: таковы обычаи; пока  что  только  один  не  в  меру  серьезный  и
бдительный молодой полицейский по  имени  Килтон  остановил  машину  перед
заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.
   Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина  несколько  минут,  Гэллоуэй
вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.
   - Как насчет кофе? - спросил Гэллоуэй.
   - Удачная мысль.
   Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику  на  Четвертой
улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал  погромче  звук
приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.
   - Привет,  детская  мордашка,  -  сказала  из-за  стойки  искусственная
блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не  шло
ее глазам.
   Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими  шевелюрами,  подумал
Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?
   - Добрый день, Сильвия, -  сказал  Гэллоуэй.  -  Познакомься  вот,  мой
напарник, Серж Дуран.
   - Que tal, chicano [привет, чикано (исп.)], - сказала Сильвия, разливая
по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить.
   - Привет, - сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе
и надеясь, что опасный риф им обойден.
   - Чикано? - повторил Гэллоуэй. - Разве ты чикано, Серж?
   - А ты  как  думал,  pendejo?  [негодяй  (исп.)]  -  И  Сильвия  хрипло
рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. - С таким-то именем
- Дуран!
   - Будь я проклят, - сказал Гэллоуэй, - будь я проклят, если  не  принял
тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди...
   - Малыш, он самый  настоящий  huero  [тухлый,  испорченный  (исп.)],  -
сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. -  И  почти  такой  же
беленький, как ты сам.
   - Может, поговорим о чем-нибудь другом? - спросил Серж, больше злясь на
себя из-за своего смущения, чем на  этих  двух  ухмыляющихся  идиотов.  Он
твердил себе, что вовсе и  не  стыдится  того,  что  родился  мексиканцем,
просто быть англос - или таковым прикидываться - куда как удобнее. Вот  он
и был им последние пять лет. После смерти матери он  наезжал  в  Китайский
квартал всего несколько раз, причем один  из  них  тогда,  когда,  получив
двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но
уже через пять дней, окончательно одурев со скуки,  возвратился  на  базу,
продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту.
   - Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, -  в  том  есть  своя
выгода, - сказал Гэллоуэй. - Здесь ты можешь нам очень пригодиться.
   - С чего ты взял, что я говорю по-испански? - спросил  Серж,  изо  всех
сил стараясь не злиться и казаться веселым.
   Сильвия как-то странно посмотрела на  него,  убрала  с  лица  улыбку  и
вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов.
   - Выходит, ты один из тех  чиканос,  что  ни  бум-бум  в  испанском?  -
рассмеялся Гэллоуэй. - У нас уже есть один такой - Монтес. Его перевели  в
Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего.
   - А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и  на  английском,  -
ответил Серж.
   - Надеюсь, успешней меня, - улыбнулся тот. - Но  если  буквы  для  тебя
такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго.
   Серж залпом допил свой кофе  и  с  беспокойством  ждал,  пока  Гэллоуэй
тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не
отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды.
   - Будь здоров, детская мордашка, - только и произнесла она, когда  они,
прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе.
   - Хреново, что ты не силен в испанском, - сказал  Гэллоуэй.  Солнце  на
западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. - С твоей
ирландской физиономией мы бы подслушали  здешние  секреты.  Те  типы,  что
попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их  не
хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную.
   - А наркош частенько ловите? - спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя
номерной знак с цифрами на "горячей простыне".
   - Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному  в  неделю.  А
вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку - тьма-тьмущая.
   - А как насчет угонщиков? - спросил  Серж.  -  Сколько  машин  остается
невозвращенными?
   - Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В  среднем  -  раз  в
месяц. Обычно ведь то  всего  лишь  мальчишки,  пожелавшие  прокатиться  с
ветерком. Так ты мексиканец только наполовину?
   Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от  Гэллоуэя  ему
не отделаться.
   - Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили.
   - Даже твои родители?
   - Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре  путала
английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому
я уехал, едва окончив школу, после - четыре года в армии.  А  дембельнулся
оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал  испанского,  успел  его
позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо.
   -  Хреново,  -  буркнул  Гэллоуэй.  Похоже,   объяснение   его   вполне
удовлетворило.
   Серж развалился на сиденье, вяло гладя на ветхие  домишки  Бойл-хайтса,
борясь с подступившей  волной  уныния.  Из  всех  полицейских,  с  кем  он
работал, только двое вынудили его в подробностях растолковать  им,  откуда
это у него вдруг испанское имя. Черт бы побрал любопытных  людей,  подумал
он. Ему ничего ни от кого не нужно, ничего, и даже от собственного  брата,
Ангела, пытавшегося после возвращения Сержа из  армии  всеми  мыслимыми  и
немыслимыми способами уговорить его  поселиться  в  Китайском  квартале  и
устроиться вместе с ним работать на бензоколонке. Серж ответил ему, что не
намерен надрывать себе пуп где бы то ни было, брат же  его  по  тринадцать
часов в сутки гнет  спину  на  грязной  заправочной  станции  в  Китайском
квартале. Да, он тоже  мог  выбрать  такую  жизнь.  А  потом  жениться  на
плодовитой  мексиканской  девчонке,  и  прижить  с  нею  девять  детей,  и
приноровиться к тому, чтобы перебиваться с маисовых лепешек на бобы  -  на
что еще рассчитывать, когда вокруг одно убожество и нищета? Что ж, подумал
он с кривой усмешкой, вот  ты  и  работаешь,  только  в  другом  чиканском
barrio, променял шило на мыло. Но едва окончится  годовая  стажировка,  он
обязательно  отсюда   переберется.   Голливудский   округ   или   Западный
Лос-Анджелес - вот его цель. Он  мог  бы  снять  квартирку  где-нибудь  на
океанском побережье.  Конечно,  это  обойдется  недешево,  но  ведь  можно
разделить расходы с каким-нибудь другим полицейским.  Или  даже  с  двумя.
Рассказывают, на любой  вест-сайдской  улице  тебя  стерегут  домогающиеся
мужиков, изнывающие от желания актриски...
   - В Вест-Сайде работал? - спросил он вдруг Гэллоуэя.
   - Нет, только на Ньютон-стрит и здесь, в Холленбеке, - ответил тот.
   - Поговаривают, в Голливуде и Западном  Лос-Анджелесе  девчонки  бродят
толпами, - сказал Серж.
   - Надо думать, - сказал Гэллоуэй и плотоядно ухмыльнулся, что  на  фоне
его веснушек выглядело довольно глупо.
   -  Полицейские  любят  потравить  соленые  байки.  Хотел  бы  я  знать,
насколько им можно верить.
   - Многие истории - чистая правда, - ответил Гэллоуэй. - По-моему,  быть
полицейским чертовски выгодно. Начать  с  того,  что  бабье  к  тебе  вмиг
проникается доверием. Другими словами, девчонке не нужно  опасаться  парня
после работы, если во время работы она видит его в черно-белой полицейской
машине, одетым в синюю форму. Это внушает уважение. Она уже знает, что  ты
не насильник и не какой-то там маньяк. Уж за это она может ручаться.  А  в
нашем городе это кое-что да  значит.  И  еще  она  может  быть  совершенно
уверена в том, что если у кого рыльце в пушку, так только  не  у  тебя.  К
тому же встречаются девчонки, которых привлекает сама  наша  профессия.  И
дело тут не только в твоем мундире, скорее, в твоей власти,  авторитете  и
так далее. В каждом округе  без  труда  насчитаешь  не  меньше  полудюжины
охотниц  за  нашим  братом.  Тебе  еще  предстоит  кое  с   кем   из   них
познакомиться. Нет такого полицейского, чтобы их не знал. Они  расшибиться
готовы, лишь бы перетрахать весь полицейский участок, вплоть до последнего
плюгавенького  замухрышки.  Кстати,  встречаются   среди   них   и   очень
хорошенькие малышки. С Люп еще не знаком?
   - Кто такая? - спросил Серж.
   - Одна из холленбекских охотниц.  У  нее  свой  "линкольн"  с  откидным
верхом. Долго разыскивать ее не придется. Сама тебя из-под земли достанет.
Я слышал, в своем деле она  мастерица.  -  Гэллоуэй  снова  с  вожделением
зажмурился, и Серж, глядя на его веснушки, на этот раз  не  смог  сдержать
громкого смеха.
   - Ты меня заинтриговал, мне уже не  терпится  с  ней  познакомиться,  -
сказал он.
   -  В  Голливуде,  пожалуй,  этого  добра  навалом.  Конечно,  наверняка
утверждать  не  берусь,  потому  как  работать  в   районах,   где   носят
исключительно фасонистые шелковые чулочки, мне не доводилось. Но  по  мне,
так наш Ист-Сайд в этом отношении всем даст фору.
   - Ты не против, если мы прошвырнемся по округу?
   - Нет, и куда же мы поедем?
   - Давай устроим объезд по всему Бойл-хайтсу.
   - Полуторадолларовая экскурсия  за  счет  Холленбекского  дивизиона!  -
объявил Гэллоуэй.
   Серж перестал озираться  в  поисках  нарушителей  уличного  движения  и
изучать "горячую простыню". Он курил и разглядывал дома  и  людей.  Здания
все сплошь были старыми, большинство прохожих - мексиканцы, а  большинство
улочек были тесны и узки. Видно, их проектировали за несколько десятилетий
до того, как впервые кому-то  пригрезилось,  что  Лос-Анджелес  станет  со
временем "городом на колесах". Ну а когда они себе это уяснили,  было  уже
поздно: Ист-Сайд оказался слишком стар и слишком беден для новой эпохи,  и
улицы с тех пор шире так и не сделались, а дома еще больше обветшали. Серж
увидел задрипанные магазинчики и  лавчонки  и  почувствовал,  как  у  него
екнуло внутри и кровь прилила к лицу. Вот на вывеске выведено "Ropa usada"
[подержанная одежда (исп.)]. А вот panaderia [булочная (исп.)]  -  сласти,
булочки, пирожные, в которых масла,  на  его,  Сержа,  вкус,  больше,  чем
следовало бы. Многочисленные ресторанчики, зазывающие на menudo  [похлебка
из потрохов (исп.)] по выходным. Неужто,  размышлял  Серж,  и  впрямь  так
много  желающих  отведать  эту  жидкую  красную  похлебку?  Ему   казалось
невероятным, что и сам он в детстве  это  ел.  Хотя  с  голодухи  особенно
выбирать не приходилось. Он вспомнил брата Ангела и сестру Аврору  -  они,
бывало, выжимали в menudo половинку лимона, посыпали пряностями и  окунали
в похлебку кукурузные лепешки, едва мать успевала вытащить их из  духовки.
Страдавшего туберкулезом отца Серж  запомнил  как  человека  с  костлявыми
запястьями, лежавшего целыми днями в постели. Он беспрерывно кашлял, и  от
него дурно пахло болезнью. На этом свете  он  успел  породить  лишь  троих
детей. На их улице, кроме Дуранов, не было семьи, где  имелось  лишь  трое
детей, не считая Кульвинских, да ведь тех считали англос, для чиканос  они
вполне сходили за англос, хотя теперь это кажется ему смешным: Кульвинские
были самыми чистокровными поляками. В детстве Серж думал, правда ли, что у
мексиканцев  прекрасные  зубы  оттого,  что  три  раза  в  день  они  едят
кукурузные лепешки. По мексиканским народным поверьям, так оно и было.  По
крайней мере его зубы, как и у  большинства  его  мальчишек-приятелей,  по
крепости и остроте ничуть не уступали  клыкам  аллигаторов.  Впервые  Серж
попал на прием к дантисту в армии, да и то отделался лишь двумя пломбами.
   Теперь, когда лето близилось к концу, ночь спускалась быстрее прежнего.
Пока он  глядел  по  сторонам  да  прислушивался,  какое-то  странное,  но
удивительно знакомое чувство охватило его. Сперва  трепетно  засосало  под
ложечкой, потом дрожь подобралась выше и  захлестнула  грудь,  а  по  лицу
разлилось тепло; его заполонила беспокойная тоска, а  может,  это  и  есть
ностальгия? Мысленно произнеся это слово, он едва не расхохотался:  откуда
ей взяться? По большому счету Холленбек - тот  же  Китайский  квартал.  Он
видел здесь тех же самых людей, занятых теми же делами,  что  и  такие  же
точно люди в Китайском квартале, и размышлял о том,  как  странно  устроен
человек, коли может тосковать по местам своей юности тогда даже, когда сам
же презирает эти места, и о том, откуда эта тайна берет начало, и  о  том,
чему она дает начало. Но что бы там ни было, это  были  самые  безмятежные
годы в его жизни. И еще мать!.. Он подумал, что тоскует в действительности
по ней и тому уюту, покою и надежности, что она собой олицетворяла. Должно
быть, все мы об этом тоскуем, думал он.
   Гэллоуэй вел машину на юг по Сото, возвращаясь обратно в  Бойл-хайтс  и
предоставив  Сержу  наблюдать   за   беснующимися   по   Сан-Бернардинской
автостраде слепящими огнями. Ниже по  шоссе  случилась  небольшая  авария.
Ярко сверкавшая табличка стопорила движение, и вереница машин  растянулась
по дороге  насколько  хватал  глаз.  Какой-то  мужчина,  приложив  к  лицу
окровавленный носовой платок, объяснялся с полицейским дорожной  службы  в
белом шлеме. Сунув фонарик под мышку, тот что-то записывал  в  блокнот.  И
зачем в действительности взрослеть,  чтобы  окунуться  потом  во  всю  эту
гадость, думал Серж, глядя  на  ползущее  впереди  море  назойливых  точек
автомобильных фар и приземистый белый  тягач,  растаскивающий  на  обочину
обломки. Выходит, ты тоскуешь по детству, а не по людям или дому.  Уж  эти
мне несчастные чиканос, подумал Серж. Жалкие, никчемные...
   - Проголодался, напарник? - спросил Гэллоуэй.
   - Я никогда не бываю сыт, - ответил Серж и решил  про  себя:  Китайский
квартал для меня уже пять лет как в прошлом; вот пусть там же, в  прошлом,
и остается.
   - Не так-то и много у нас, в Холленбеке, кормушек, - сказал Гэллоуэй. -
Да и в тех, что имеются, не разгуляешься.
   Серж  достаточно  долго  уже  носил  полицейскую  форму,  чтобы  знать:
"кормушка" - это не просто ресторан или буфет, это ресторан или буфет, где
полицейских обслуживают бесплатно. Принимая даровые обеды, он  по-прежнему
чувствовал себя словно не в своей тарелке, тем более что в академии на сей
счет их строжайше предупредили: не принимать никаких  бесплатных  услуг  и
"благодарностей",  никаких  угощений!  Похоже,  однако,  что,  когда  дело
касалось дармовых сигарет, закуски, кофе или газет, сержанты  смотрели  на
это сквозь пальцы.
   - Я не прочь расплатиться за обед, - сказал Серж.
   - А значит, не прочь и заплатить половину? Есть тут одно местечко,  где
кормят за полцены.
   - Совсем даже не прочь, - улыбнулся Серж.
   - Здесь есть и в  самом  деле  местечко  высший  сорт.  "Эль  Соберано"
называется,  стало  быть  "суверен"   по-ихнему,   а   еще   -   "монарх",
"повелитель". А мы зовем его "Эль Собако".  Ты  ведь  знаешь,  что  это  в
переводе?
   - Нет, - солгал Серж.
   - Подмышка. Притончик еще тот! Вообще-то это пивная,  но  можно  там  и
закусить. Настоящая таверна, где тебя так и норовят опоить трупным ядом.
   - Держу пари, там подают жирные-прежирные tacos [кукурузные  лепешки  с
мясной начинкой (исп.)], - криво усмехнулся Серж, отлично себе представив,
как выглядит эта забегаловка. - Все поголовно пьют и почти  все  поголовно
танцуют, и всякий вечер какому-нибудь парню вздумается  приревновать  свою
подружку, а потом к вам звонят и просят вмешаться.
   - Все именно так, как ты сказал, - согласился Гэллоуэй.  -  Только  вот
насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там  готовы  свалить  с
ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс.
   - В таком случае да здравствует притон за полцены, - сказал Серж.
   - Попроси ее повторить! - приказал Гэллоуэй.
   - Что?
   - Нас только что вызывали по радио.
   - Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту
шумовую кашу. - Он нажал на красную  кнопку  микрофона:  -  Четыре-А-Сорок
три, просим повторить.
   - Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три,  -  послышался  пронзительный
голос, сменивший "деву-учительницу",  -  Саут  Мотт,  три-три-семь,  ищите
женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два.
   - Четыре-А-Сорок три, вас понял, - ответил Серж.
   Гэллоуэй резко надавил на педаль  акселератора,  и  Сержа  швырнуло  на
спинку сиденья.
   - Виноват, - осклабился Гэллоуэй. - Иногда просто не поспеваю за  своей
ногой.  И,  как  рысак,  бью  копытом,  стоит  только  принять  вызов   по
четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек.
   Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался.  Он
очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение  будет
сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось.
Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире  нет  ничего,  что  бы  тебе  не
наскучило слишком быстро.
   Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный  свет,
небрежно оглядываясь по сторонам, потом  вдруг  с  шумом  ринулся  вперед,
пересекая Первую улицу. Спешащий на запад  многоместный  лимузин  завизжал
тормозными колодками, и тут же загудел клаксон.
   - О Боже, - прошептал Серж.
   - Виноват,  -  робко  отозвался  Гэллоуэй,  немного  сбавляя  скорость.
Проскочив  пару  кварталов,  он  помчался  прямиком  на  стоп-сигнал   над
перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на  сей  раз
не услышал визга шин. - Я полагаю,  нет  нужды  объяснять  тебе,  что  так
ездить нельзя? - спросил Гэллоуэй. - По крайней мере пока не кончился срок
твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи
от сержантов.
   С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу  так
крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями.
   - Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным  правилам,
нам никогда не поспеть туда вовремя  и  не  поймать  вора.  Я  так  думаю:
попадем в аварию - только моя задница и пострадает, невелика потеря!
   Но при чем здесь мой собственный зад,  ты,  тупица,  лихорадочно  думал
Серж, уперевшись одной рукой в приборный  щиток,  а  другой  вцепившись  в
спинку сиденья. Ему никогда и в голову не  приходило,  что  по  оживленным
улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был  абсолютно
бесстрашным и к тому же до глупого удачливым.
   Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче  легкого,
а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев  нет  языка,  есть  только
уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного,  и  он  бы  точно
потребовал от напарника  ехать  помедленнее,  и,  когда  его  потная  рука
соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит.
   - А вот и наша улица, - произнес Гэллоуэй. - Должно  быть,  это  где-то
здесь, посреди квартала.
   Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От  нужного  адреса  их
отделяло теперь несколько домов.
   - Дверцу оставь открытой, - распорядился Гэллоуэй и, пока Серж  возился
с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины.
   Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были  на
рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний  карман.  Серж
по достоинству  оценил  предусмотрительность  напарника:  его  собственные
ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и  громко  скрипели.  Он
тоже переложил, чтобы  не  позвякивали,  ключи  в  задний  карман  брюк  и
двинулся дальше так тихо, как только умел.
   Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался
почем зря, потому что позабыл адрес, куда  их  направили.  Он  перешел  на
легкий бег,  но  вдруг  услышал  голос  стоявшего  на  подъездной  дорожке
Гэллоуэя и замер от неожиданности:
   - Да будет тебе, его уж и след простыл, - сказал тот.
   - Раздобыл приметы? - спросил Серж и тут только  заметил,  что  боковая
дверь  покосившегося  оштукатуренного  домишка  распахнута,  а   рядом   с
Гэллоуэем  стоит  щуплая  и  маленькая  смуглая  женщина  в   незатейливом
хлопчатобумажном платьице.
   - Ушел минут десять назад, - сказал Гэллоуэй. - У нее нет  телефона,  а
соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.
   - Она его видела?
   - Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно  быть,  она  застала  вора
врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю  спальню  и
вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул  автомобиль.  Она  не
видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.
   С  двух  разных  сторон  на  дороге  появились  полицейские  машины  и,
крадучись, приблизились друг к другу.
   - Иди передай по радио код номер четыре, - сказал  Гэллоуэй.  -  Просто
объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут  назад
и  что  преступник  скрылся  на  автомобиле,   марка   которого   осталась
невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи  в  дом,
будем составлять рапорт.
   Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца - условный
знак кода номер четыре: "Помощь не  требуется".  Сделав  радиосообщение  и
возвращаясь в здание, он решил,  что  на  первую  же  получку  купит  себе
ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.
   Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны  фасада  дома
доносился голос Гэллоуэя.
   У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял,  озираясь,
на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца  в
выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с  кукурузными  лепешками,  он
вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не  приносила.
На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в  восемь  дюймов  высотой  и
школьные фотографии пяти улыбчивых детишек.  Рассматривать  статуэтку  ему
было  ни  к  чему.  Он  знал  и  так,  что  мадонна  обязательно  окажется
Богоматерью из Гваделупы. И одета будет  непременно  в  розовую  мантию  и
голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый  святой  мексиканцев?
Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и  ступил  в  маленькую,  скудно
обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
   - Этот телевизор мы только-только купили, - сказала  женщина,  перестав
плакать, но не отрывая глаз от слепящей  белой  стены.  Под  ней  в  углу,
свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
   - Больше ничего не пропало? - спросил Гэллоуэй.
   - Сейчас взгляну, - вздохнула она. - Всего-то и успели за него  сделать
шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как  если  бы  он
еще у нас.
   - На вашем месте я бы не  стал  этого  делать,  -  сказал  Гэллоуэй.  -
Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
   - Мы купили его в "Бытовых товарах Фрэнка". Он человек небогатый. Он не
может себе позволить оплачивать наши убытки.
   - Страховка на случай кражи у вас имеется? - спросил Гэллоуэй.
   - Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались  застраховаться.
Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то  краж  в  наших
краях...
   Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его  -  Блаженного
Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава  черного  плаща
ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано:  "Взгляни  на  мое
лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не  мешает  Всевышнему  дарить
мне свои чудеса". Интересно, подумал Серж,  неужели  и  сейчас  в  Мексике
снимают фильмы про Мартина де  Порреса,  Панчо  Вилью  и  других  народных
героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие  католики,
точнее и  не  скажешь.  Не  такие,  конечно,  благочестивые  и  аккуратные
прихожане,  как  итальянцы  или  ирландцы.   Ацтекская   кровь   разбавила
ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев
существует   своя   особая   версия   божественности   Христа.   Различные
свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в  Китайском  квартале,
как стоят они, коленопреклоненные,  в  церквушке  с  осыпающейся  со  стен
штукатуркой.  Одни  крестились  в  традиционной  мексиканской  манере,  не
забывая в заключение приникнуть губами к  ногтю  большого  пальца.  Другие
проделывали все это трижды, кто-то - шесть раз  и  более.  Одни  совершали
малое крестное знамение большим пальцем у  себя  на  лбу,  потом  касались
груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к  своим
губам и снова - к груди и плечам, а после - еще одно крестное  знамение  у
губ, за которым следовал десяток других - у лба, груди и  плеч.  Тогда  он
любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия,  когда  свершалось
Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть  или  стоять
по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту
Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя  годами  моложе  его  самого.  Он  вечно
опаздывал к мессе, как  и  ко  всем  другим  подобным  делам.  Серж  часто
наблюдал за ними, и теперь память подсказывала  ему:  пусть  тот  странный
идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция,
но только их колена, когда они падали ниц, всегда  касались  пола,  обмана
тут не было,  не  в  пример  англос,  преклоняющим  колена  в  куда  более
прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий  срок,  когда  после
смерти матери давал себе труд посещать мессу.  И  на  безмолвные  каменные
изваяния  на  алтаре  они,  мексиканцы,  умели  глядеть  с   искренним   и
неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу  или  нет,
неважно: молясь, они причащаются всею душой.
   Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского  священника
отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе  Пречистой  сестре  Марии:
"Пусть они и не  самые  прилежные  католики,  зато  почтительны  и  веруют
по-настоящему". Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице,  где
оставил, позабыв отнести домой,  свой  белый  стихарь.  Мать  послала  его
обратно, считая непреложным правилом после каждой  мессы,  на  которой  он
прислуживал, стирать и  крахмалить  стихарь,  даже  если  в  том  не  было
необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался  и  тогда
ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим "они" имел в виду отец
Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо  ее  казалось
твердым, как утес, и первые пять лет в  школе,  стоило  Сержу  открыть  не
вовремя рот  или  замечтаться  на  уроке,  она  безжалостно  хлестала  его
линейкой по рукам. Но позже, на  последующее  трехлетие,  отношение  ее  к
Дурану резко  изменилось:  ведь  он,  нескладный  и  путающийся  в  сутане
(укороченной сутане  отца  Маккарти,  слишком  длинной  для  мексиканского
мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в
латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было  у
него "удивительно замечательным". Особой его заслуги в том не было:  тогда
он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем  чуднОй
и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй,  каким  поначалу  ему  в  школе
показался английский. Сейчас,  когда  он  почти  забыл  испанский,  трудно
поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
   - Ай-яй-яй-яй-яй, - запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в
разграбленной спальне. - Деньги! Их нет!
   - А они были? - спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая,
уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
   - Там было больше шестидесяти долларов, - воскликнула она. - Dios  mio!
[Боже мой! (исп.)] Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. - И тут она
принялась обыскивать спальню, которую и до  нее  уже  обыскали  достаточно
добросовестно. - Может, вор их выронил, - пояснила она, и, хотя Серж знал,
что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с  комнатной  мебели,  он
уже был достаточно сведущ в своем  деле,  чтобы  знать  и  другое:  скорее
всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки  или
перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она  может  лишить
их важных улик, и знал, что об этом знает  Гэллоуэй,  но  Гэллоуэй  жестом
показал ему на гостиную.
   - Пусть выпустит пар, - шепнул он. - Как ни крути,  а  есть  лишь  одно
удобное местечко для отпечатков и следов  -  оконный  выступ.  А  его  она
трогать не собирается.
   Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох
из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина,  заставившая  Сержа
от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что  там  пропало
еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.
   - Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв,  -
сказал Гэллоуэй. -  Судьи,  должностные  лица,  осуществляющие  надзор  за
условно осужденными, агенты социальных служб да и  все  остальные  главным
образом заботятся о преступнике и  ломают  головы  над  тем,  чем  бы  его
ублажить,  чтобы  он  прекратил  досаждать  своим  жертвам  освоенной   им
"профессией", но только мы с тобой видим, как он своим жертвам  досаждает,
- и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое
ограбление...
   Ей самое  время  помолиться  Богоматери  из  Гваделупы  или  Блаженному
Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере  пользы  от
него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.





   - А вот и Лафитт, - сказал высокий полицейский. - До  переклички  всего
три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.
   Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной
рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой
спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой  на  ботинки  последний
глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме  и  как  раз
застегивал ремень.
   - Бьюсь об заклад,  вечером  тебе  нужно  куда  больше  времени,  чтобы
напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот  синий  костюмчик,
а, Лафитт, что скажешь? - спросил высокий полицейский.
   - Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, - ответил Лафитт.
- Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут.  Так  ведь
может и год набежать.
   Украдкой  бросив  взгляд  на  погоны  и  медные  пуговицы  на  клапанах
Лафиттовой рубашки, Гус увидел в  центре  пуговичных  звездочек  крохотные
отверстия. Что и требовалось  доказать,  подумал  он,  пуговицам  пришлось
выдержать изрядную чистку. В самой  середке  отверстие  было  размыто.  Он
посмотрел на свои медные пуговицы и пришел  к  выводу,  что  отливают  они
золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже  выучился
там множеству подобных штучек, подумал Гус.
   Помещение для перекличек находилось напротив  металлических  шкафов.  А
сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними  -
все это было втиснуто в одну комнату в тридцать  футов  на  пятьдесят.  Из
разговоров Гус узнал, что через несколько лет  участок  переедет  в  новое
здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет.  Сегодня  его
первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант,
академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на  заказ
синей шерстяной рубашке  с  поблескивающим  на  ней  овальным  полицейским
значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел  себе  место
за  столом  во  втором  заднем  ряду.  Позиция  эта  казалась   достаточно
безопасной. За последним столом почти все места были  заняты  полицейскими
постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади - как раз  то,
что нужно, подумал он.
   На предвечерней перекличке  присутствовало  двадцать  два  полицейских;
углядев среди них Григгса и Патцлоффа,  однокашников  по  академии,  также
получивших  распределение  в  Университетский   дивизион,   он   несколько
успокоился.
   Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус
раздумывал, не перейти ли ему через всю  комнату  к  их  столу,  но  после
решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да
и потом - до переклички оставалась минута. Двери в тыльной  части  комнаты
распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный  лысый
полицейский за последним столом встретил его криком:
   - Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?
   - Легкое дежурство, - отозвался тот. - Сегодня я сижу за  конторкой.  И
никаких тебе перекличек.
   - Ах ты, сукин сын, - сказал здоровяк,  -  выходит,  ты  слишком  слаб,
чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым
здоровьем?
   - Какая-то инфекция в десне.
   - То, на чем ты  сидишь,  вроде  иначе  называется,  Сэлоун,  -  сказал
дородный полицейский. - Сукин ты сын. Теперь  вот  из-за  тебя  сунут  мне
кого-нибудь из этого пополнения, а  у  меня  от  одного  вида  рукавов  их
костюмов в глазах рябит.
   Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром  лицо.  Он  притворился,  что  не
расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о
рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос,  бегущих  вниз
от локтя по рукавам тех  полицейских,  что  сидели  за  последним  столом.
Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь  до  него
дошел смысл сказанного.
   Двери распахнулись, и в комнату шагнули  два  сержанта,  неся  с  собой
картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график
дежурства машин.
   - Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, - произнес тот сержант, что курил  трубку
и чей лоб уже начала проедать плешь.
   - Есть.
   - Есть.
   - Три-А-Девять, Карсон и Лафитт.
   - Есть.
   - Есть, - отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу.
   - Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун.
   -   Есть,   -   сказал   один   из   двух   находившихся   в    комнате
негров-полицейских.
   - Есть, - ответил и второй.
   Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к  здоровяку,  и  испытал
облегчение, когда услышал его "есть!" и понял, что разделить это  общество
придется кому-то другому.
   Наконец сержант произнес:
   - Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли.
   - Есть, - отозвался Кильвинский,  и  Гус,  нервно  улыбаясь,  обернулся
лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в  заднем  ряду,  тот  не
остался в долгу и тоже ответил улыбкой.
   - Есть, сэр, - сказал Гус и тут же отругал себя за "сэра". Он ведь не в
академии. "Сэры" предназначены для лейтенантов и старших офицеров.
   - У нас появилось три новых  сотрудника,  -  сказал  сержант,  куривший
трубку. - Рады приветствовать вас, ребята. Я - сержант  Бриджет,  а  этого
розовощекого ирландца справа от меня зовут  сержант  О'Тул.  Точная  копия
надутого ирландского "фараона" из какой-нибудь старой пустяковой  киношки,
разве нет?
   Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам.
   - Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем
собрании инспекторов, - сказал сержант Бриджет, листая бумаги в  одной  из
папок.
   Гус   внимательно   оглядел   развешанные   по   всей   комнате   карты
Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые - он был в
том почти уверен - обозначали те или иные виды преступлений или арестов по
ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет  таким
же, как все. Станет одним из них. Или  нет,  не  станет?  На  лбу  у  него
выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать
об этом. Ломать над этим голову - значит уже  признать  свое  поражение  и
понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я  был
лучшим в классе по физподготовке. У меня нет никакого права  недооценивать
себя. И я обещал, что больше этого не допущу.
   - Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, - это контроль
за временем и километражем, - сказал  Бриджет.  -  Он  пожелал,  чтобы  мы
напомнили вам, ребята: _всякий_ раз,  когда  в  вашей  полицейской  машине
оказывается  женщина,  _независимо_  от  причины,  по  которой   она   там
оказалась,  оповещайте  по  радио  о  точном  времени,  _когда_  она   там
оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе  на  прошлой
неделе накапала на полицейского.  Мол,  завез  он  ее  в  парк  и  пытался
трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого:  в  десять  минут
двенадцатого,  едва  покинув   ее   квартирку,   полицейский   сообщил   в
диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три,  подъехав
к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража  со  временем
показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то
и утверждала.
   - Сержант! - откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. -
Не удивлюсь, что она  говорит  чистую  правду,  если  тем  полицейским  на
Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может  прополоть  и  дохлого
аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост -  тогда  он  и
живого ухайдокает.
   - Черт бы тебя побрал, Леони, - ухмыльнулся сержант Бриджет  (остальные
посмеивались), - к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней  мере  в
первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать
им пример. То, что я сейчас читаю, - это вполне серьезно.  Следующее,  что
по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, - это  судебное
разбирательство по делу о  нарушении  правил  уличного  движения,  в  ходе
которого адвокат ответчика  поинтересовался  у  какого-то  полицейского  с
Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль
ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер
сказал:   сидя   за   рулем,   ответчик   обнимался    с    небезызвестной
шлюхой-негритянкой.
   Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести  порядок,  Бриджету  пришлось
поднять руку.
   - Знаю, это смешно  и  все  такое,  но,  во-первых,  вы  можете  крепко
испортить все дело,  если  дадите  повод  предполагать,  что  пытались  не
столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать
проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей  старухи
того парня, и вот он подает  жалобу  на  полицейского.  Расследование  уже
началось.
   - Неужто правда? - спросил Мэттьюз.
   - Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была.
   - Что ж, тогда пусть эта задница жалуется,  -  сказал  Мэттьюз,  и  Гус
понял, что здесь, в дивизионах, "задницу" вспоминают ничуть не  реже,  чем
инструктора  в  академии,  и  что,  похоже,   такова   любимая   присказка
полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса.
   - Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, -
продолжал Бриджет, - зато старик утверждает,  что  вы,  ребята,  вовсе  не
обязаны  пихаться  полицейскими  машинами.  Во  время  дневного  дежурства
Снайдер слегка подтолкнул какого-то  полунищего  автомобилиста,  а  машина
возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах  у  парня  живого  места  не
оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает
подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так
что отныне - никаких столкновений.
   - А как насчет автострады или тех же заторов? - спросил Леони.
   - О'кей, мы-то  с  тобой  знаем,  что  в  нашем  деле  всегда  найдутся
исключения, но уж коли это не по крайней нужде - пихаться не сметь, о'кей?
   - А капитан когда-нибудь примерял шкуру полицейского,  вкалывающего  на
улице? - спросил Мэттьюз. - Бьюсь об заклад, что не успел он объявиться  у
нас в департаменте, как его уже ждал тепленький уютный кабинетик.
   - Не будем, Майк,  переходить  на  личности,  -  улыбнулся  Бриджет.  -
Следующий  вопрос  -  предварительное  расследование  краж  и  ограблений.
Конечно, вы  не  детективы,  ребята,  но  ведь  и  не  простые  сочинители
рапортов. Задача ваша - вести следствие прямо на месте, а не только марать
там кипы бланков. - Бриджет выдержал паузу и, перестав  вертеть  в  руках,
раскурил свою трубку с длинным черенком. - Всем  нам  прекрасно  известно,
что  заполучить  четкие  латентные  отпечатки  с  оружия  из-за   рифленой
поверхности редко удается, но - Боже правый! - пару недель назад  один  из
сотрудников нашего дивизиона даже не побеспокоился  о  следах  на  оружии,
которое подозреваемый выронил прямо на месте ограбления винного  магазина!
А уже назавтра у сыщиков под стражей сидел чертовски  подходящий  тип,  да
только вот хозяин винного магазина, эта безмозглая задница, оказался сущим
идиотом и заявил, что лишь недавно открыл свой бизнес в этой части города,
а потому любой негр для него - все равно что черная клякса. И ничего бы из
этого дела не вышло - пушку полицейский  держал  в  руках  ровно  столько,
сколько понадобилось, чтобы испортить на ней все  возможные  отпечатки,  -
ничего  бы  не  вышло,  если  бы  не  одно  обстоятельство:  оружие   было
автоматическим. К  великой,  должно  быть,  радости  сотрудника,  два  дня
находившегося в состоянии подвешенности за одно место.  Еще  бы!  Едва  не
превратил в дерьмо такое дело!
   - Отпечатки были на обойме? - спросил Лафитт.
   - Нет, те полицейский  смазал,  когда  ее  вытаскивал.  Зато  на  самих
патронах отпечатки уцелели.  На  нескольких  гильзах  в  тех  местах,  где
преступник их  касался,  загоняя  патроны  в  обойму,  удалось  разглядеть
фрагмент полустертых бороздок с  середины  большого  пальца  правой  руки.
Полицейский утверждал,  что  первым  пушку  взял  в  руки  хозяин  винного
магазина, а потому, мол, сам он решил, что снять отпечатки уже нет никакой
возможности. Хотел бы я знать, откуда у него появилась такая  уверенность.
То, _кто_ держит оружие, не имеет никакого значения. Вы обязаны  ухаживать
за ним так, словно на нем еще горят следы чьих-то пальчиков, и не забывать
ставить в известность криминалистов.
   - Расскажи им про тряпки, - сказал сержант О'Тул, не поднимая головы.
   - Ах да... Совсем недавно какому-то  сержанту,  оказавшемуся  на  месте
преступления,    пришлось    напомнить    полицейскому,    что     следует
зарегистрировать и тряпье, которым преступник связал жертву. Надо сказать,
что тот принес туда тряпки с собой! Господи, да ведь  на  них  могли  быть
метки из прачечной. Или через какое-то  время  сыщикам  удалось  бы  найти
другие такие же тряпки, будь то на квартире подозреваемого или же  в  ином
месте. Знаю-знаю, вам,  ребята,  все  эти  дерьмовые  инструкции  порядком
осточертели, но кое-кто из вас тоже становится порой до  ужаса  небрежным.
Вот, пожалуй, и все занудство на сегодня. Вопросы имеются?
   - Да вроде того... А случается, что вы упоминаете  и  то  хорошее,  что
нами делается? - поинтересовался Мэттьюз.
   - Рад, что ты, Майк, задал  этот  вопрос,  -  сказал  сержант  Бриджет,
вонзая зубы в черенок трубки. - Собственно  говоря,  лейтенант  черкнул  в
приказе объявить тебе благодарность за задержанного на днях угонщика.  Иди
сюда и подпиши вот тут.
   - Через восемнадцать лет у меня наберется сотня  подобных  штуковин,  -
проворчал Мэттьюз, большими и тяжелыми шагами двинувшись вперед, -  только
что-то каждые две недели к тощей моей зарплате веса не прибавляется.
   - Почти шесть хрустящих бумаг в месяц, Майк, -  не  так  уж  это  мало,
кончай жаловаться, - ответил Бриджет и обратился к остальным: -  Наш  Майк
пустился в преследование и накрыл украденную машину, а за рулем сидел один
ворище, мастер своего дела. Ну  а  Майк,  хоть  и  выражает  недовольство,
любит, как все мы, хотя бы изредка услышать похвалу. Вам,  новеньким,  еще
предстоит уяснить, что, если вы пришли сюда утолять жажду благодарности  и
восхваления, вы выбрали не ту профессию. Уильям, мой мальчик,  не  желаешь
зачитать сводки? - последние слова относились уже к сержанту О'Тулу.
   - За прошлую ночь происшествий хоть отбавляй, но вот приятных  новостей
куда как меньше, - произнес О'Тул с  легким  нью-йоркским  акцентом.  -  В
перечне преступлений есть, правда, и  один  радостный  пунктик.  Корнелиус
Арпс, сводник с Западной авеню, был пришит одной из своих шлюшек и  в  три
ноль-ноль пополуночи покончил счеты с жизнью в больнице общего типа.
   Раздались бурные аплодисменты. Гусу от них стало не по себе.
   - А которая из шлюх так поработала? - выкрикнул Леони.
   - Назвалась Тэмми Рендольф. Кто-нибудь ее знает?
   - Она крутилась обычно между  Двадцать  первой  и  Западной,  -  сказал
Кильвинский, и Гус вновь оглядел оценивающе своего партнера.  Тот  походил
скорее на  доктора,  чем  на  полицейского.  Прежде  Гус  замечал,  что  у
полицейских со стажем образуются суровые складки у рта, а глаза - глаза их
не  столько  смотрят,  сколько  следят,  наблюдают,  словно  заранее  ждут
какой-нибудь пакости. Должно быть, мне это только пригрезилось, решил он.
   - И как она его прикончила? - спросил Лафитт.
   - Вы никогда не поверите, -  сказал  О'Тул,  -  но  старый  живодер  на
сегодняшнем вскрытии утверждал, что  она  умудрилась  сделать  пробоину  в
аорте лезвием в три с половиной дюйма! Так крепко ткнула его в  бок  своим
карманным ножичком, что сломала ему ребро и продырявила аорту. Как  только
чертовой бабе это удалось?
   - Ты просто не видал Тэмми Рендольф, - тихо сказал Кильвинский.  -  Сто
девяносто фунтов драчливости и похоти. Одна из тех, что прошлым летом едва
не вышибли дух из сотрудника полиции нравов, помните?
   - О, неужто та  самая  сучка?  -  спросил  Бриджет.  -  Что  ж,  пришив
Корнелиуса Арпса, ту свою вину она загладила.
   -  Что  же  ты  не  намекнул  лейтенанту  заодно   со   мной   объявить
благодарность и ей? - спросил Мэттьюз, вызвав всеобщий смех.
   -  Разыскивается   подозреваемый,   покушение   на   убийство,   статья
два-одиннадцать, - сказал О'Тул. - Кэлвин Таббс,  мужчина,  негр,  родился
шестого двенадцатого тридцать пятого, рост пять футов десять  дюймов,  вес
сто восемьдесят пять фунтов, брюнет, глаза карие,  среднего  телосложения,
завивает волосы, пышные  усы,  имеет  "форд"  с  откидным  верхом  образца
пятьдесят девятого года,  цвет  белый  с  темно-бордовым,  номер  JVD-173.
Болтается обычно здесь, в Университетском  округе,  на  углу  Нормандии  и
Адаме, а также Адаме и Западной. Ограбил водителя хлебовозки да еще  и  от
нечего делать стрелял в него, чтоб поразвлечься. Проходил по шести  другим
делам - все хлебовозки. Теперь, ребята, у вас появился шанс оплатить  этой
ослиной заднице долг сполна.
   - Ну прямо-таки спасу нет от этих грабителей хлебовозок  да  автобусов,
верно? - сказал Мэттьюз.
   - Вот именно, - сказал О'Тул, глядя  поверх  очков.  -  Ради  вашей  же
пользы, новички, хорошо бы вас предупредить: в этой части города ездить  в
автобусе совсем не безопасно. Чуть ли не каждый день  вооруженные  бандиты
какой-то из них угоняют, а иногда грабят и пассажиров. Так что, если у вас
по дороге на работу лопнет шина, пользуйтесь услугами такси. Здесь  сильно
достается и водителям хлебовозок, и уличным торговцам. Я знаю шофера такой
хлебовозки, которого за один только год ограбили более двадцати раз.
   - Этот парень, видать, профессиональная жертва, - сказал Леони.
   - Пожалуй, теперь ему  их  искать  сподручнее,  чем  самим  сыщикам  по
кражам, - сказал Мэттьюз.
   Гус мельком взглянул на обоих чернокожих полицейских, сидевших рядышком
впереди, но увидел, что смеются они наравне с  остальными,  не  испытывая,
похоже, никакой неловкости. Гус знал, что все эти "в наших  краях"  да  "в
этой части города" обозначают негритянские кварталы,  а  потому  ему  было
любопытно, задевают ли их лично такого рода шутки и остроты, сказанные  по
поводу совершенных преступлений. Ему пришлось сделать вывод,  что,  должно
быть, они уже свыклись с этим.
   - Недавно произошло занятнейшее убийство, - так же монотонно  продолжал
О'Тул.  -  Семейная  ссора.  Какой-то  пижон  назвал  свою  старуху  нищей
толстозадой подстилкой, а она взяла да и пальнула в него пару  раз,  а  он
сорвался с балкона и сломал себе ногу,  а  она  вбежала  в  дом,  схватила
кухонный нож, вернулась и принялась  пилить  в  том  самом  месте,  откуда
торчала  искромсанная  кость.  К  моменту,  когда  подоспела  туда  первая
дежурная машина, нога уже  была  почти  отрезана.  Мне  рассказывали,  что
невозможно было сделать обычный анализ крови. В жилах парня ее попросту не
осталось. Пришлось брать из селезенки.
   - Интересно, она и впрямь  была  _толстозадой_  подстилкой?  -  спросил
Леони.
   - Кстати, - вспомнил сержант Бриджет, - кому из вас знакома старушка по
имени Элис Хоккингтон? Проживает на Двадцать  восьмой  улице  недалеко  от
Хуверовской фирмы по производству пылесосов?
   Никто не отозвался, и Бриджет пояснил:
   - Она позвонила прошлой ночью и  сказала,  что  на  той  неделе  к  ней
приезжала машина, вызов касался какого-то проходимца. Так чья же это  была
машина?
   - А зачем тебе? - раздался бас с последнего стола.
   - Черт бы побрал этих подозрительных "легашей", - сказал Бриджет, качая
головой. - Ну и крепкая  же  у  вас  резьба,  парни!  Я  только  собирался
сообщить, что  старая  дева  скончалась,  отписав  десять  тысяч  долларов
распрекрасному полицейскому, спровадившему  какого-то  бродягу.  И  теперь
никто не желает колоться?
   - То был я, сержант, - сказал Леони.
   - Брехня, - сказал Мэттьюз, - то были мы с Кавано.
   Остальные рассмеялись, а Бриджет сказал:
   - Короче, старая дева и впрямь звонила прошлой ночью.  Правда,  она  не
умерла, но уже подумывает об этом. Она сказала: ей хотелось бы, чтобы  тот
красивый, высокий и молодой полицейский с черными усами (по описанию очень
похож на тебя, Лафитт) заезжал к ней каждый раз после обеда и проверял, не
лежит ли на пороге вечерняя газета. Если к пяти часам  она  все  еще  там,
значит, старушка мертва, и тебе нужно взломать  дверь.  Она  сказала,  что
переживает за свою собаку.
   - Боится, что та сдохнет с голоду, или  боится,  что  та  с  голоду  не
сдохнет? - спросил Лафитт.
   - Отзывчивость этих ребят в самом деле трогательна, - сказал Бриджет.
   - Могу я продолжать перечень  происшествий,  или  я  вам  уже  порядком
поднадоел? - подал  голос  О'Тул.  -  Попытка  изнасилования,  одиннадцать
ноль-ноль, прошлой ночью, Тридцать седьмой западный микрорайон, дом триста
шестьдесят девять. Преступник разбудил потерпевшую, зажав ей рот рукой,  и
сказал: не двигайся. Я люблю тебя и хочу тебе это  доказать.  И  держа  на
весу, так, чтобы ей было видно, револьвер с двухдюймовым  стволом,  ласкал
ее прелести. Преступник был одет в костюм синего цвета...
   - Синий костюм? - переспросил Лафитт. - Ну прямо как полицейский.
   - ...был одет в костюм синего цвета  и  светлую  рубашку,  -  продолжал
О'Тул. - Мужчина, негр, возраст двадцать восемь  -  тридцать,  рост  шесть
футов  два  дюйма,  вес  сто  девяносто  фунтов,  брюнет,   глаза   карие,
телосложение среднее.
   - По приметам - точная  копия  Глэдстоуна.  Думаю,  с  этим  мы  быстро
разберемся, - сказал Лафитт.
   - Потерпевшая заорала во всю глотку, и  преступник  выпрыгнул  в  окно.
Замечено, как он садился в желтый автомобиль одной из  последних  моделей.
Тот был припаркован где-то в районе Хувера.
   - Какая у тебя машина, Глэдстоун? - поинтересовался Лафитт, и  огромный
негр-полицейский обернулся к нему с ухмылкой:
   - Будь то я, она б не кричала.
   - Будь я проклят, коли это не так, - вмешался Мэттьюз. - Однажды, еще в
академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная  статья:  атака  с
использованием смертоносного оружия.
   - Атака с использованием дружественного оружия, - уточнил Глэдстоун.
   - А теперь - за работу, - сказал сержант Бриджет.
   Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что
его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще
здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам,
обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам,  тут  с
этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими  стенами  все  будет
куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет  его
жизнью.
   С блокнотом в руках Гус встал в нескольких  шагах  от  Кильвинского  и,
когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:
   - Гус Плибсли, - и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.
   - Можешь звать меня Энди, - сказал Кильвинский, глядя  на  Гуса  сверху
вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не  меньше,  решил
тот про себя.
   - Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники,  -  сказал
Гус.
   - На целый месяц, да я не против.
   - Готов следовать любому вашему слову.
   - Это и так ясно.
   - Да-да, конечно, сэр.
   - Вовсе не обязательно величать меня сэром, - засмеялся Кильвинский.  -
Седина в моих волосах означает лишь, что я уже  порядочно  поизносился  на
этой работе. А так мы - напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?
   - Да.
   - Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится,  ты  отвечаешь
за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в
улицах, дам тебе  поводить  машину.  Все  начинающие  полицейские  обожают
сидеть за рулем.
   - Как скажете. Любая работа мне будет в радость.
   - Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, - сказал Кильвинский, и
они вышли бок о бок через двойные  двери  и  дальше,  вниз  по  ступенькам
винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.
   - Видишь вон те картинки? - спросил Кильвинский и указал на  спрятанные
под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона.  -  Они  не
герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и  оглянуться
не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое
происходит с нами со всеми. Только рыбка  не  должна  забывать  о  крючке.
Помни всегда о парнях на картинках.
   - Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой,
- признался Гус.
   - Станешь, обязательно станешь,  напарник,  -  заверил  Кильвинский.  -
Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
   В 3:45 в час пересменки чересчур  маленькая  стоянка  буквально  кишела
людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде,
чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не
давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
   - Не  привык  носить  в  жару  такую  теплую  одежду,  -  улыбнулся  он
Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
   - Привыкнешь  еще,  -  ответил  Кильвинский,  аккуратно  усаживаясь  на
горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его  назад,  чтобы  уместить
внизу свои длинные ноги.
   Гус закрепил в держателе свежую "горячую простыню" и, чтобы не  забыть,
написал на обложке блокнота свои позывные, "З-А-99". Странно, подумал  он.
Странно и непривычно. Теперь я - "З-А-99". Сплошной нечет. Он слышал,  как
бешено стучит его сердце, и  знал,  что  волнуется  больше,  чем  следует.
Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
   - Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
   - О'кей.
   - Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь
слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но  где-то  через  неделю  ухо
само собой настроится на нашу волну.
   - Ясно.
   - Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг  и  приключений  на
улицах асфальтовых джунглей? - театрально спросил Кильвинский.
   - Готов, - улыбнулся Гус.
   - Вот и хорошо, малыш, -  засмеялся  Кильвинский.  -  Малость  поджилки
трясутся?
   - Да.
   - Отлично. Так тебе и полагается.
   Кильвинский вырулил со стоянки и свернул  на  запад  к  Джефферсонскому
бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от  солнца.  В
машине попахивало блевотиной.
   - Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? - спросил Кильвинский.
   - Еще бы.
   - Почти все здешние жители - негры. Встречаются,  правда,  и  белые,  и
мексиканцы. Но главным образом - негры. Много негров - много преступлений.
Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе  черные  _все_.  Рядом  -
Ньютон-стрит. Наши негры - негры восточной сторонки. Если они  обзаводятся
деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда
даже западнее самой Западной улицы.  Тогда  они  называют  себя  западными
неграми и требуют к себе соответствующего отношения.  Только  я  ко  всем,
будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми  корректен,  но  не
слишком-то  учтив.  Учтивость,  по-моему,  предполагает   услужливость   и
раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать  или  рассыпаться  перед
кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе  урок
философии, которым я бесплатно одариваю всех  салаг,  вынужденных  у  меня
учиться.  Ветераны  вроде  меня  любят  слушать  собственную  болтовню.  К
философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.
   - А сколько времени вы в  полиции?  -  спросил  Гус,  поглядев  на  три
полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по  меньшей  мере  пятнадцать
лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым  в
обрамлении седых волос и в  очках.  И,  пожалуй,  форму  он  еще  тоже  не
потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.
   - В декабре двадцать лет будет, - ответил Кильвинский.
   - Собираетесь увольняться?
   - Еще не решил.
   Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как
мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он  увидел
одноэтажное беленое каркасное здание, надпись  от  руки  на  нем  гласила:
"Иудейский  Лев  и  Царство  Христианской  церкви".  В  том  же   квартале
находилась и "Баптистская  церковь  Святого  Спасителя",  а  через  минуту
глазам  предстала  "Сердечно  приветствующая   проходящего   Миссионерская
баптистская церковь". Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах,
Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью,  придя  домой,  рассказать  о  них
Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.
   - Ну и жарища, - сказал он, отирая ладонью пот со лба.
   -  Носить  этот  колпак  в  машине  совсем  не  обязательно,  -  сказал
Кильвинский. - Вот когда выйдешь из нее - другое дело.
   - Ох, - только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. - Я и  забыл,  что
она у меня на голове.
   Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под  нос,  разъезжая
по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно  и
осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал
со скоростью пятнадцать миль в час.
   - К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, - произнес Гус,
оттянув рукава с липких рук.
   - Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, - сказал Кильвинский.
   - Почему?
   - Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные  рукава  как-то
солидней.
   - Он  держал  речь  перед  нашим  выпуском,  -  сказал  Гус,  вспоминая
прекрасный  английский  своего  теперешнего  начальника  и  его  блестящие
ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в  тот  день  среди
публики.
   - Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, - сказал Кильвинский.
   - Говорят, он очень строг.
   - Кальвинист. Знаешь, что это такое?
   - Пуританин?
   - Он называет себя католиком, но я говорю, что  он  кальвинист.  Он  не
станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.
   - Правда? - спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.
   - Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У
него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным,  -  сказал
Кильвинский.
   - Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.
   - Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.
   Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус.  Говорит  рассеянно,  будто
тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его  обществе  было
бы не по себе.
   Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар,
и Гус стал следить за ним, изучая, как  тот  гибко  поводит  плечами,  как
свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его  шаг.
Кильвинский заметил:
   - Здорово идет. Настоящий щеголь.
   И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно
захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо  всех  людях.  На
этой работе уже через несколько лет он мог  бы  научиться  неплохо  в  них
разбираться.
   Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из  головы  у
Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами.  Интересно,  как  бы
ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в
схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И  без  висящего
сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок  и  синий  мундир  не
произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав  себя  за  то,  что
поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том,
что  клятву  эту  он  давал  не  впервые,  однако  страх,   или,   скорее,
предчувствие страха, не отпускал, нервно  урчал  желудок,  влажнели  руки,
сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего  он  взял,  что  в
нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?
   А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь  бугай,  вроде
Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о  чем
порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он  постеснялся.  С
кем помельче было бы  куда  проще.  А  теперь  и  вовсе  сомнительно,  что
настоящего приятеля он найдет себе среди  этих  людей  в  униформе.  В  их
обществе он чувствовал себя  мальчишкой.  Возможно,  он  допустил  ошибку.
Возможно, подумал он, ему никогда не  стать  одним  из  них.  Они  кажутся
такими сильными и уверенными в себе. И повидали  немало.  Но,  может,  это
лишь бравада? Может, и так.
   Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего  до  сих
пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы  того  же
Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке  оказались  тут
неважным  подспорьем.  И  почему  ему  не  хватает   смелости   поговорить
откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью,
лежал в темноте рядом с ней, но наедине  со  своими  мыслями,  и  молился,
чтобы у него достало отваги на честный  разговор,  но  отваги  всякий  раз
недоставало, и про то, что он трус и _сам_ знает об этом, не  знал,  кроме
него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке - и кому какое дело, трус он
или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физподготовке, но стоило кому-то  на
тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило  и  уже
можно было из него  веревки  вить.  В  чем  причина?  Однажды,  когда  его
поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват - именно так,
как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в
глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он
сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не  сопротивлялся,  хотя
знал, что  он  сильней  Уомсли  и  куда  проворнее.  Ничего  не  попишешь:
неспособность подчинять себе  свое  тело  была  следствием  его  трусости.
Неужели ненависть - это именно то, чего я так  боюсь?  Неужели  ее?  Лица,
искаженного ненавистью?
   - Эй, квочка, кончай высиживать цыплят, отжимай  сцепление!  -  крикнул
Кильвинский, не имея возможности помешать какой-то дамочке за рулем ползти
на своей машине к светофору. Она преградила им путь и вынудила затормозить
на желтый свет.
   - Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три,
- проговорил Кильвинский, царапая в блокноте.
   - Что? - спросил Гус.
   - Наш вызов. Пятьдесят четвертая улица,  западная  сторона,  номер  сто
семьдесят три. Записывай.
   - О, простите меня, пожалуйста. Никак не освоюсь с этим радио.
   - Ответь им, - сказал Кильвинский.
   - Три-А-Девяносто девять, вас понял, - произнес Гус в ручной микрофон.
   - Ты и сам не заметишь, как начнешь  без  труда  различать  сквозь  это
щебетание свои позывные, - сказал Кильвинский. - Просто требуется какое-то
время. У тебя получится.
   - А что это за вызов?
   - Вызов по  невыясненным  обстоятельствам.  Это  значит,  что  человек,
позвонивший в полицию, и сам толком не понимает, что там стряслось, или не
смог этого связно объяснить, или его не  понял  оператор,  -  такой  вызов
может означать все что угодно. Потому-то они  мне  и  не  по  душе,  такие
вызовы. Пока не попадешь на место, понятия не имеешь, какая переделка тебя
ожидает.
   Гус нервно взглянул на фасады магазинов и увидел двух негров с высокими
лоснящимися прическами и в цветных комбинезонах. Их красный  "кадиллак"  с
откидным верхом остановился перед витриной, надпись  на  которой  гласила:
"Ателье Большого Индейца", ниже желтыми  буквами  было  приписано:  "Самые
модные прически. Процесс".
   - Как вы называете такие прически, как вон на тех двух? - спросил Гус.
   - На тех сводниках? Это как раз "процесс" и есть, хотя кое-кто называет
его "марсель". У пожилых полицейских имеется на этот счет свое словечко  -
"газировка",  но  для   рапортов   большинство   из   нас   ограничивается
"процессом". На то, чтобы ухаживать за чудесным "процессом", наподобие вон
того, уходит уйма денег, но ведь у сводников их куры  не  клюют.  А  иметь
"процесс" на голове для них так же важно, как иметь "кадиллак".  Без  этих
двух вещей не обходится ни один уважающий себя сводник.
   Хорошо бы солнце наконец село и стало чуть прохладней,  думал  Гус.  Он
любил летние вечера, сменяющие такие вот жаркие и сухие, как бумага,  дни.
Над белым двухэтажным оштукатуренным домом на  углу  показался  полумесяц,
рядом с ним загорелась какая-то звездочка. У широких  дверей  стояли  двое
коротко остриженных мужчин в черных костюмах и бордовых галстуках. Заложив
руки за спины, они провожали полицейский автомобиль сердитыми взглядами.
   - То была церковь? - поинтересовался Гус у Кильвинского,  который  даже
не посмотрел ни на здание, ни на мужчин.
   - Мусульманский храм. Что-нибудь знаешь о мусульманах?
   - Да так. Кое-что читал в газетах.
   - Секта фанатиков, не так давно пустившая ростки по всей стране. В  нее
вошли и многие бывшие жулики. Все они терпеть не могут полицию.
   - А выглядят чистюлями, - сказал Гус и бросил взгляд через плечо.  Лица
мужчин неотрывно следили за их машиной.
   - Они лишь капля в потоке, захлестнувшем страну, - сказал  Кильвинский.
- Кроме нескольких человек, вроде нашего шефа, никто не ведает,  к  какому
берегу нас прибьет. Чтобы выяснить это, может, понадобится десяток лет.
   - Что это за поток? - спросил Гус.
   - Долго объяснять, - ответил Кильвинский. - Да и не уверен, что у  меня
получится. Кроме того, мы уже приехали.
   Гус обернулся и увидел на почтовом ящике зеленого оштукатуренного  дома
цифры 173. По переднему дворику тут и там был раскидан мусор.
   На полуразвалившемся крыльце  трясся,  съежившись  на  ветхом  плетеном
стуле, старый негр в спецовке цвета хаки. Гус едва разглядел его.
   - Хорошо, что вы, шефы, заимели возможность  заехать,  -  сказал  негр,
вставая и постоянно поглядывая в приоткрытую дверь. Его била мелкая дрожь.
   - В чем дело? -  спросил  Кильвинский,  поднявшись  на  три  ступеньки.
Фуражка его на серебристой копне волос держалась как влитая.
   - Пришел я, значит, домой, а в доме вижу мужика. И даже  не  знаю,  кто
таков будет. Он сидел, значит, там и глядел на меня, а я испужался и побег
прямо сюда вот, а потом дальше, вон в ту дверь, и позвонил  по  соседскому
телефону, а пока вас дожидался, значит, все внутрь поглядывал, а он  сидит
там и качается.  Боже  ж  ты  мой,  думаю:  помешанный.  Молчит,  сидит  и
качается.
   Гус непроизвольно потянулся к дубинке и вцепился  пальцами  в  пазы  на
рукояти, ожидая, какой первый шаг предпримет за  них  Кильвинский.  И  был
немало  смущен,  осознав,  что  испытал  облегчение,   когда   Кильвинский
подмигнул ему и произнес:
   - Ты, напарник,  оставайся  здесь  -  на  случай,  коли  он  попытается
выбраться в заднюю дверь.  Там  забор,  так  что  ему  придется  поспешить
обратно. Парадный вход - это единственное, что ему остается.
   Спустя несколько минут Гус со стариком услышали крик Кильвинского:
   - Ладно уж, сукин сын, выметайся и не вздумай возвращаться!
   Хлопнула задняя дверь. Затем  Кильвинский  откинул  москитную  сетку  и
сказал:
   - О'кей, мистер, можете войти. Он убрался.
   Гус направился следом за ссутулившимся стариком.  Вступив  в  прихожую,
тот снял с головы измятую шляпу.
   - Он, конечно, убрался, на то вы и  начальство,  -  сказал  старик,  но
дрожать не перестал.
   - Я запретил ему возвращаться, - сказал Кильвинский. - Не думаю, что он
когда-нибудь объявится еще в ваших краях.
   - Да благословит вас всех Господи Боже, - произнес старик,  направился,
шаркая, к задней двери и запер ее на ключ.
   - Давно пил в последний раз? - спросил Кильвинский.
   - О, пара дней уж минула,  -  ответил  старик,  улыбнувшись  и  обнажив
почерневшие зубы. - Со дня на день, значит, чек должен по почте прийти.
   - Что ж, все, что тебе сейчас нужно, - это чашка чаю да немного сна.  А
завтра почувствуешь себя гораздо лучше.
   - Благодарю вас, значит, всех без исключения, - сказал  старик,  а  они
уже шагали по щербатому бетонному тротуару к своей машине. Кильвинский сел
за руль, тронул с места, но так и не проронил ни единого слова.
   Наконец Гус сам прервал молчание:
   - Должно быть, для алкоголиков их белая горячка сущий ад, а?
   - Должно быть,  -  кивнул  Кильвинский.  -  Ниже  по  улице  есть  одно
местечко, где мы можем выпить кофе. Он так плох, что годится разве что для
севшего аккумулятора, зато бесплатный, как и пончики к нему.
   - Мне это по вкусу, - сказал Гус.
   Кильвинский остановил машину на захламленной автостоянке перед буфетом,
и Гус отправился внутрь, чтобы заказать кофе. Фуражку он оставил в  машине
и  теперь  чувствовал  себя  ветераном,  решительно  входя  в  кафе,   где
смахивающий на пьяницу морщинистый тип с безразличным видом разливал  кофе
для трех завсегдатаев-негров.
   - Кофе? - спросил тип Гуса, приблизившись  к  нему  с  двумя  бумажными
стаканами в руке.
   - Да, пожалуйста.
   - Сливки?
   - Только в один,  -  ответил  Гус.  Пока  продавец  цедил  жидкость  из
кофейника и расставлял по стойке стаканчики, Гус сгорал от стыда,  пытаясь
решить,  как  бы  подипломатичнее  заказать  бесплатные  пончики.   Нельзя
одновременно не быть нахальным и хотеть пончик. Насколько было  бы  проще,
если б они попросту оплатили и кофе, и пончики, подумал он, но  тогда  это
шло бы вразрез с традицией, если  же  ты  совершаешь  нечто  подобное,  то
рискуешь стать жертвой слушка о том, что с тобой бед не оберешься.
   Продавец решил эту дилемму без труда:
   - Пончики?
   - Да, пожалуйста, - сказал Гус с облегчением.
   - С шоколадом или без? С глазурью кончились.
   - Два - без, - ответил Гус, понимая, что Кильвинский вряд ли одобрил бы
его выбор.
   - Крышечки дать?
   - Не нужно,  справлюсь  и  так,  -  сказал  Гус,  но  спустя  мгновение
обнаружил, что в  здешних  буфетах  подают  самый  горячий  кофе  во  всем
Лос-Анджелесе.
   -  Действительно  горячий,  -  слабо  улыбнулся  он  на  случай,   если
Кильвинский видел, как он пролил кофе на себя. От внезапной  вспышки  боли
лоб его покрылся испариной.
   - Жди теперь, пока тебя поставят в первую смену, - сказал  Кильвинский.
- Когда-нибудь зимой, уже за полночь, как раз когда мороз  поддаст  перцу,
этот кофе так запалит тебе нутро, что никакая зимняя ночь его не остудит.
   Солнце коснулось горизонта, но жара не  спадала,  и  Гус  подумал,  что
"кока-кола" была бы сейчас куда более кстати. Он успел, однако,  заметить,
что полицейские - страстные любители кофе, а значит, и ему  предстоит  его
полюбить, ведь как бы то ни было, а он собирается стать одним из них.
   Спустя минуты три Гус снял наконец стакан с крыши полицейской машины  и
отхлебнул из него, но кофе, из которого по-прежнему густо валил  пар,  был
все еще чересчур горяч для него. Оставалось только ждать и  следить  краем
глаза за тем, как пьет свой кофе  большими  глотками,  дымит  сигаретой  и
занимается настройкой радио Кильвинский. И успокаивается лишь тогда, когда
звук делается едва слышен, чего для Гуса явно недостаточно, но, коли он не
в состоянии отличить их позывных сквозь эту хаотическую пародию на голоса,
сойдет и так, лишь бы Кильвинского устраивало.
   Какой-то сутулый старьевщик в грязных холщовых штанах,  болтавшейся  на
нем рваной испачканной рубахе в клетку и военном  подшлемнике  с  огромной
дырой на боку и торчащим оттуда пучком нечесаной седины флегматично  катил
по тротуару тележку со своим барахлом,  не  обращая  внимания  на  издевки
полудюжины негритят. Пока он не приблизился, Гус  не  мог  с  уверенностью
сказать, какого цвета у него кожа,  хотя,  судя  по  седине,  негром  тот,
скорее всего, не был. Старьевщик и впрямь оказался белым, просто тело  его
покрыла  толстая  короста  грязи.  Всякий  раз,  подходя  к  какому-нибудь
одноэтажному зданию, он останавливался и принимался  копаться  в  баках  с
мусором, пока не обнаруживал свою  добычу.  Не  пропускал  он  и  зарослей
сорняков на пустырях. Тележка была уже доверху набита  пустыми  бутылками,
за ними и охотились детишки. Увертываясь  от  волосатых  лап  старьевщика,
слишком широких и массивных на тощем теле, тщетно метивших в их быстрые  и
ловкие ручонки, они визжали от восторга.
   - Может, эту дырку в шлеме он заработал где-нибудь на острове  в  Тихом
океане, - сказал Гус.
   - Хотелось бы верить, -  сказал  Кильвинский.  -  Старому  барахольщику
романтический ореол костюма не испортит. Даже если ты  и  прав,  за  этими
типами все равно нужен глаз да глаз. Слишком много крадут.  Одного  такого
мы выследили вечером под Рождество, катил по Вермонт-стрит свою тележку, а
заодно таскал подарки из машин у обочины. Сверху груда бутылок  и  разного
хлама, а под ними - полный воз краденых рождественских подарков.
   Кильвинский завел машину,  и  неспешное  патрулирование  возобновилось.
После  кофе  и  пончика,  будто  домашним  теплом   растопивших   ощущение
чужеродности, не покидавшее его в большом городе,  Гус  почувствовал  себя
гораздо непринужденнее. Я слишком провинциален, подумал он, хоть и вырос в
Азусе да и в Лос-Анджелес наведывался часто.
   Кильвинский ехал медленно,  предоставляя  Гусу  возможность  читать  на
витринах аптек и магазинов надписи, рекламирующие заколки для волос, кремы
для кожи, средство от облысения, рафинированное растительное масло,  ваксу
и помаду для волос. Кильвинский указал пальцем  на  гигантскую  неряшливую
надпись, предупреждавшую известкой на длинном заборе: "Бэбова трясина",  а
на окне бильярдной Гус разглядел выписанные каким-то профессионалом буквы:
"Бильярдная зала". Тут-то Кильвинский  и  притормозил,  сказав  Гусу,  что
хочет ему что-то показать.
   Несмотря на обеденное  время,  бильярдная  вовсе  не  была  пуста,  как
предполагал Гус. Она буквально кишела людьми. Среди них было  и  несколько
женщин, все негритянки, за исключением двух из той тройки, что  склонилась
над столом у входа в маленькую комнату в глубине. Гус  заметил,  как  одна
женщина из этой компании, с огненно-рыжей копной волос и уже  не  молодая,
при их появлении юркнула  в  заднюю  дверь.  Игроки  не  обратили  на  них
никакого внимания и продолжали партию в "девятку".
   - Видать, там, сзади, играют в кости, - сказал  Кильвинский  Гусу.  Тот
жадно разглядывал помещение:  не  помнивший  чистки  пол,  шесть  потертых
бильярдных столов, человек двадцать мужчин, подпирающих стены - кто  стоя,
кто сидя, - присматривающий за  ревущим  проигрывателем  и  жующий  сигару
коротышка в синей шелковой майке, спертый запах пота и пива,  отпускаемого
без лицензии, сигаретный дым - и пробивающийся сквозь все эти  препятствия
вкусный дух от жареного мяса. По нему, этому духу, Гус понял: чем  бы  еще
ни занимались в задней комнате, там кто-то колдует над печкой, и это,  как
ни крути,  со  всем  другим  вязалось  плохо.  Каждой  из  женской  тройки
перевалило уже за пятый десяток, всех их легко было принять за  пьянчужек.
Негритянка была стройнее других и, похоже, почище, хотя и об нее  нетрудно
вымазаться, решил Гус.
   - Скандальный салон да бильярдная  в  этой  части  города  -  последние
остановки для белой проститутки,  -  произнес  Кильвинский,  проследив  за
взглядом Гуса. - Я привез тебя сюда, чтобы ты  увидел  вот  это,  -  и  он
указал на вывеску высоко на стене, прямо  над  дверью,  ведущей  в  заднюю
комнату. Она гласила: "Выпивка и наркотики запрещены".
   Снова выбравшись наружу,  Гус  испытал  облегчение  и  глубоко  вдохнул
свежего воздуха. Кильвинский продолжал патрулирование.  Его  напарник  уже
начинал узнавать голоса операторов из диспетчерской, в особенности один на
частоте тринадцать -  глубокий  и  юный,  время  от  времени  шептавший  в
микрофон  "привет"  или  отвечавший  застенчиво  "вас  поняла"  неслышимым
полицейским... Для Гуса оказалось  сюрпризом,  что  связь  по  радио  была
двусторонней, а не трех-, ну что ж,  жалеть,  однако,  не  о  чем,  и  без
подключенных к общему  эфиру  полицейских  в  дежурных  машинах  разобрать
что-либо в беспорядочном потоке женских голосов было тяжело.
   - Дождусь темноты и покажу тебе Западную авеню, - сказал Кильвинский, и
пусть до темноты еще было далеко, Гус явственно ощутил освежающую прохладу
приближающегося вечера.
   - А чем она знаменита?
   - Шлюхами. Конечно, в этой части города шлюхи разгуливают  повсюду,  но
Западная авеню - это сердце городской проституции. Ступить негде, так  там
их много.
   - А мы их арестовываем?
   - _Мы_ - нет. За что нам их арестовывать? За то, что гуляют  по  улице?
Или только за то, что они шлюхи?  В  этом  нет  состава  преступления.  Их
арестами занимаются ребята из полиции нравов, да и то лишь  когда  удается
накрыть их прямо в любовном гнездышке или когда переодетый агент  получает
недвусмысленное предложение от какой-нибудь красотки.
   - Интересно, каким должен быть сотрудник полиции  нравов?  -  задумчиво
произнес Гус.
   - Может, когда-нибудь тебе и представится возможность это  выяснить,  -
сказал Кильвинский. - Ты  невысок  ростом,  к  тому  же...  ну,  в  общем,
смышленее рядового лба в синем мундире. Думаю, из тебя бы  вышел  неплохой
тайный агент. И внешне тебя не примешь за полицейского.
   Гус представил себя переодетым шпиком, расхаживающим здесь, вот по этим
самым улицам, да еще, возможно, в одиночку, без напарника. Хорошо, что для
подобных заданий  набирают  только  добровольцев,  подумал  он,  проследив
взглядом за семенившим на зеленый свет через Вернон-авеню  каким-то  очень
уж смуглым гомосексуалистом.
   - Надеюсь, что "маскарадные законы" устоят, - сказал Кильвинский.
   - А что это такое?
   - Постановление городского  муниципалитета  насчет  мужчин,  переодетых
женщинами, и наоборот. Не разрешает  этим  фруктам  наряжаться  в  бабское
тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции  массу  хлопот.  Только  у
меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.
   - Какой адрес?
   - Мы только что приняли вызов.
   - Разве? И где это находится?  -  спросил  Гус,  делая  громче  звук  и
хватаясь за карандаш.
   - Три-А-Девяносто девять, просим повторить, - сказал Кильвинский.
   -  Три-А-Девяносто  девять,  Три-А-Девяносто  девять,  подозреваемый  в
подделке денег, южный Бродвей,  сорок  один  тридцать  два,  ищите  в  том
районе, код два.
   - Три-А-Девяносто девять, вас понял,  -  отозвался  Гус,  в  нетерпении
потирая о бедра  ладони  и  удивляясь  тому,  что  Кильвинский  ничуть  не
прибавляет газу. В конце концов, ведь было же сказано: код два!
   От цели они находились всего в трех  кварталах,  но,  когда  подъехали,
перед магазином уже стояла машина. Пока Кильвинский припарковывался  рядом
с ней, из магазина вышел Леони и приблизился к ним.
   - Подозревается баба-алкоголичка, - сказал Леони, склонившись к окну  с
Гусовой стороны. - Один тип предложил ей десятку, если она  пустит  в  ход
чек на сто тридцать целковых. Вероятно, фальшивка, но на глаз не  отличить
- работал специалист по чекам, большой художник. Стерва говорит, что мужик
уже в  летах,  в  красной  рубашке,  среднего  роста.  Только  что  с  ним
познакомилась в какой-то пивнушке.
   - Негр? - спросил Кильвинский.
   - Кто ж еще!
   - Мы тут немного поездим, осмотримся, - сказал Кильвинский.
   Он покружил по кварталу, внимательно вглядываясь в людей и машины.  Гус
ума не мог приложить, кого они должны тут отыскать, тем более что на  этом
пятачке им не попалось и десятка мужчин "среднего роста", к тому же  никто
из них не носил  красной  рубахи.  Однако,  начав  описывать  новый  круг,
Кильвинский вдруг резко свернул к стоянке перед аптекой и  помчался  через
аллею наперерез бредущему к тротуару человеку, потом ударил по тормозам  и
был на ногах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась.
   - Минутку, - обратился Кильвинский  к  продолжавшему  идти  мужчине.  -
Сбавьте обороты. Так-то лучше.
   Человек обернулся и насмешливо поглядел на  полицейских.  На  нем  была
коричневая рубашка  в  клетку  и  фетровая  шляпа  с  короткими  полями  и
засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак  не
среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он
высок и в теле.
   - Чего надо? - спросил человек, и Гус только теперь  увидел  тянувшийся
по всей щеке глубокий шрам.
   - Будьте добры, ваши документы, - сказал Кильвинский.
   - Чего ради?
   - Через минуту я вам объясню, но  сначала  предъявите  ваши  документы.
Небольшое происшествие.
   - Вот как? - усмехнулся тот. - А я, выходит, подозреваемый?  Достаточно
того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только  старина  Джо
Мясо-для-ленча, так?
   - Посмотри по  сторонам,  -  сказал  Кильвинский,  делая  огромный  шаг
вперед, - может, кроме нас  с  напарником  ты  видишь  здесь  хоть  одного
нечерного? Тебя я выбрал потому, что  на  то  имеется  весомое  и  прочное
основание, столь весомое и столь прочное, что перед  таким  основанием  не
устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и  доставай  поскорей
документы, у нас нет времени трепаться!
   - Хорошо, начальник, будь по-твоему, - ответил мужчина. - Мне  скрывать
нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль  и  поперек,  стоит
мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день.
   Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по  соцобеспечению,
Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре.  Гнев
Кильвинского не знал границ, а если учесть  еще  и  внушительные  габариты
полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр.  Да  ведь  и  речь
убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь  как  негр,
подумал Гус.
   - Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, - сказал Кильвинский. -
А есть при тебе что-нибудь  такое,  где  были  бы  твои  пальчики  или,  к
примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права?
   - А на кой они мне? Я машину не вожу.
   - На чем попадался?
   - Картишки, штрафные талоны  для  хреновых  водил,  пару  раз  ходил  в
подозрительных.
   - Подделка денег?
   - Нет, приятель.
   - Мошенничество?
   -  Нет,  приятель.  Плутую  я  совсем  чуть-чуть,  я  не   какой-нибудь
преступник, без дураков говорю.
   - Вот и нет, с дураками, - сказал Кильвинский. - У  тебя  даже  во  рту
пересохло. Вон и губы облизываешь.
   - Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда
нервный делаюсь.
   - И сердечко стучит как молоток, - сказал Кильвинский, кладя  ему  руку
на грудь. - Имя, настоящее!
   - Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано,  -  ответил
мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на  ногу  и
не  мог  совладать  с  шустрым  розовым  языком,  ежесекундно  увлажнявшим
коричневые губы.
   - Прыгай в машину, Гэнди, - приказал Кильвинский. -  Через  дорогу  нас
ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула.
   - О-го-го, приятель, это уже  принудиловка!  -  жаловался  Гэнди,  пока
Кильвинский похлопывал его по плечу. - Поклеп и принудиловка!
   От Гуса не ускользнуло, что  Гэнди  знает,  с  какого  боку  подойти  к
полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у  Кильвинского  и  потянулся
через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу.
   Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом  с  ним  в  машине
сидела потрепанная негритянка лет сорока,  с  затуманенным  взором.  Когда
Кильвинский  притормозил  перед  ними,  она  поглядела  украдкой  из  окна
автомобиля на Гэнди.
   - Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! -
пронзительно закричала она и взялась за Гэнди: -  Ах  ты,  ублюдок,  стоял
там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой  бы  поверил,  и
рассказывал мне, как  легко  могу  десятку  заработать,  и  какой  еще  ты
продувной и все такое, ах ты,  черный  сукин  сын!  Он  это,  он  и  есть,
начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей,  и  я  ей  буду,  без
вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот  большим  ротом,
как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться  мне  на  этом
месте.
   Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса - и того ее слова смутили,  но
Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как  они
умеют унижать друг друга. Скорее всего,  они  выучились  этому  от  белого
человека, догадался Гус.
   Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник  тюрьмы
Университетского округа.  Тюрьма  была  старой  и  такой  допотопной,  что
напоминала скорее темницу. "Какие же здесь должны быть камеры?!" - спросил
себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в
кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в  академии:  уж
если кто  всерьез  решил  покончить  счеты  с  жизнью,  его  сам  черт  не
остановит, - а после рассказал  о  смерти  заключенного,  который  нарезал
полос из наволочки  и  обмотал  себе  ими  глотку,  концы  же  привязал  к
решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал  себе  шею.
Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме  требуют
уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично,
совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту  был  всеобщий
смех: полицейские всегда  смеются  мрачным  шуткам,  пусть  и  не  слишком
удачным.
   Над конторкой  приемщика  висел  лозунг  "Оказывай  содействие  местной
полиции. Будь стукачом!", а рядом - игрушечное, с  резиновым  наконечником
копье фута в  три  длиной,  украшенное  цветными  перьями  и  африканскими
символами. Надпись на  нем  гласила:  "Тщательно  обыскивай  заключенных!"
Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни
вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв,  что  отныне  интерес
этот будет расти,  ибо  среди  них,  среди  негров,  ему  придется  теперь
проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон.
Он не жалел об этом, он даже был  заинтригован,  однако  было  тут  и  еще
кое-что - он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал
себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой  другой
район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал  сопротивляться
и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы  он  сам  справиться  с
таким вот Гэнди?
   Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем,  крепыше
трех лет от  роду.  Тот  вырастет  здоровяком.  Уже  вон  может  добросить
гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч  этот  -  их  общая
любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один  из  новых
Викиных кувшинов. С тех самых пор, как  родители  разошлись,  своего  отца
Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с  ним  на
пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он  помнил  каштановые
усы с легким инеем седины на них и сухие  большие  руки,  кидавшие  его  в
воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался  от
смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз  он  вспомнил
об этом при матери, тогда ему было двенадцать - достаточно, чтобы увидеть,
насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал  об  отце  и  с  того  дня
старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше  Джона,
"маленький мамин мужчина" - так она его называла. Наверно, он  был  ужасно
горд,  что  вкалывал  мальчишкой  для  того,   чтобы   помочь   им   троим
прокормиться. Но гордость ушла, и теперь,  когда  он  женился  на  Вики  и
обзавелся  собственной  семьей,  его   искренне   тяготила   необходимость
ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.
   - Ну что, партнер, может, двинемся? - спросил Кильвинский.
   - Да-да, конечно.
   - Грезы наяву?
   - Пожалуй.
   - Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.
   - О'кей, - ответил Гус, возвращаясь к действительности. -  Вы  ведь  не
обезумевший людоед, верно?
   - Обезумевший людоед?
   - В какое-то мгновение мне  показалось,  что  вы  слопаете  этого  типа
живьем.
   - И ничуть я не обезумел, -  сказал  Кильвинский  и,  пока  они  шли  к
машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. - Я только  играл  свою  роль.
Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве
нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?
   - Я думал, еще немного - и вы взорветесь.
   - Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает
лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но  этот  способ
хорош не для всех. В самом деле, если  применять  его  постоянно,  то,  не
ровен час, можно оказаться и на земле,  а  потом  гляди,  сколько  влезет,
снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним  его
же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы
побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор  с  ним
вести.
   - Хм, - сказал Гус. - А как вы догадались, что подозревать нужно именно
его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем  не  была  красного
цвета.
   - Как узнал? - повторил Кильвинский ворчливо. - Давай разбираться. Ты в
суде еще не бывал?
   - Еще нет.
   - Что ж, и тебе когда-нибудь  предстоит  отвечать  на  вопрос:  как  вы
узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней  мере
был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь  не  была  и
зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница  с  осоловевшими
глазами вполне могла сказать "красный". Ржаво-коричневый цвет! К  тому  же
Гэнди чуть больше,  чем  необходимо,  подчеркивал  случайность  того,  что
оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо
и сверлил взглядом  каждого  встречного-поперечного,  слишком  старательно
показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А  когда  я
снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую  сторону  автостоянки.
Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный,
лишь бы продемонстрировать  нам,  что  никуда  уходить  не  собирается.  И
скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само  по  себе,
это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было  много.  Короче,  я
просто _знал_.
   - Интуиция?
   - И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.
   - У вас на суде будут сложности с этим делом?
   - Э, нет. В нашем деле нет  ни  обыска,  ни  ареста.  Если  бы  в  суде
рассматривалось дело по  обыску  со  взятием  под  арест,  тогда  бы  моей
интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно.
Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.
   - Вам часто приходится это делать? Привирать?
   - Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как  пощекотать
публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель,  а
после кем-то выпущен на  волю  из-за  необоснованности  проведенного  мною
обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки,  плевать  мне
на это. Кое-кто из полицейских  становится  ангелом-мстителем.  Они  видят
перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают,  что  должны
во что бы то ни было засадить его за  решетку,  пусть  даже  ценой  ложных
показаний на суде, только я говорю, что все это зазря.  Публика  не  стоит
того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом  кару  за  лжесвидетельство.
Как  бы  там  ни  было,  но  скоро  он  опять  вернется  на  улицу.   Будь
хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту  работу.  И
тогда - твоя взяла. Через  двадцать  годков  тебе  достанутся  твои  сорок
процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж
еще? Отправляйся в Орегон или Монтану.
   - У вас есть семья?
   - Теперь уж нет. Эта работа, как  говорят  адвокаты  на  бракоразводных
процессах, не способствует стабилизации семейных отношений.  По-моему,  мы
чемпионы по самоубийствам.
   - Надеюсь, что все же сумею у вас работать, - выпалил  Гус,  удивленный
нотками отчаяния в своем голосе.
   - Служба в полиции - это семьдесят процентов здравого  смысла.  Здравый
смысл  и  способность  принимать  быстрое  решение  -   вот   что   делает
полицейского полицейским. Нужно или воспитать в  себе  эти  качества,  или
уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А
очень скоро уже не сможешь относиться  по-прежнему  к  своим  приятелям  и
знакомым по дому,  церкви  или  улице,  потому  что  в  этих  делах  им  с
полицейским не сравниться. Зато  ты  сможешь  _в  любой_  ситуации  быстро
принять решение - тебе ведь приходится заниматься этим всякий  день,  -  а
если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать.
   Теперь,  когда  спустился  вечер,  улицы  заполнялись  людьми,  черными
людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в
каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному  винному
магазину и что все их хозяева белые. Гусу  казалось,  что  церквей  больше
нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и
пятачки  с  толпами  людей.  Он  видел  эти  шумные  толпы  у  ларьков   с
гамбургерами,  у  винных  магазинов,   у   подъездов   жилых   домов,   на
автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также
у весьма  подозрительного  местечка,  с  окон  которого  зазывные  надписи
приглашали посетить "Общественный клуб". На  двери  Гус  увидел  смотровое
отверстие. Хорошо бы  очутиться  там  никем  не  замеченным,  подумал  он,
любопытство его было сильнее страха.
   -  Как  насчет  пищи  для  души,  братишка?  -  спросил  Кильвинский  с
негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с  виду  буфетом
на Нормандской улице.
   - С удовольствием бы чего-нибудь отведал, - улыбнулся Гус.
   - Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры.  Много  креветок  и
крабьего мяса, много цыпленка  и  окры,  немного  риса  и  сколько  хочешь
легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий  лу-уу-изи-анский  окровый
суп.
   - Вы с Юга?
   - Нет, просто знаю толк  в  еде,  -  сказал  Кильвинский  и,  пока  они
входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с  супом,
и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес:
   - Там нынче полно креветок.
   По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху  немного  горячей  приправы,
хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его
не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи  клешни,  которые
приходилось  вылавливать  и  обсасывать  досуха.  К  своей  пряной  кашице
Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из
гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда  каждый  из
них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые.  Принимая  эту
услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как,  в  случае  чего,
будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за
их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами?
   Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили  по  жилым  кварталам  севернее
Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил:
   - Готов поработать на "шлюхином вагончике"?
   - На чем, на чем?
   - Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня  вечерком  забрать  из  гаража
автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но  только
если будет спокойно в эфире; вот  уже  полчаса,  как  по  Университетскому
округу нету никаких вызовов, так что  давай-ка  съездим,  заберем  фургон.
По-моему, твоему образованию это не повредит.
   - Вроде не скажешь, что их здесь слишком много,  -  сказал  Гус.  -  Та
парочка, что вы мне показали на  углу  Вернон-стрит  и  Бродвея,  да  одна
проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все...
   - Погоди, ты не видел еще Западной авеню.
   Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул  в  сторону  грузовика
синего цвета с белой надписью на боку: "Управление полиции Лос-Анджелеса".
На задней стенке грузовика  окон  не  было,  к  двум  боковым  прикреплены
скамейки. Салон для пассажиров был  отделен  от  кабины  тяжелым  стальным
щитом.
   - Пойдем предупредим босса, - сказал Кильвинский. Еще через  пятнадцать
минут, в  течение  которых  он  перешучивался  у  конторки  с  полицейским
женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно
синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни
за что не согласился бы по своей воле сидеть  там,  сзади,  на  деревянной
скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне.
   Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели  они  проехать
по  ней  и  двух  кварталов,  как  Гус  вдруг  понял,  что  потерял   счет
фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое  прогуливалось
по тротуарам большей частью по  ходу  движения  так,  чтобы  машинам  было
удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в  ее
окрестностях были набиты до  отказа,  а  на  стоянке  перед  заведением  с
замысловатым названием "Блу Дот Макейфиз Казбах" расположился внушительный
бастион из "кадиллаков" с откидными верхами.
   - Сводник - выгодная профессия, - сказал Кильвинский, ткнув  пальцем  в
один такой "кадиллак". - А кошечки - ну просто живые и бездонные  копилки.
Потому-то, я  подозреваю,  проституция  и  запрещена  во  многих  странах.
Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы  ничего
не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики.
   - Господи, но _здесь_ все выглядит так,  будто  она  уже  узаконена!  -
сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим  сторонам  Западной  авеню,
склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками  или
сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил  внимание,  что
на синий фургон, прогрохотавший  мимо  них  на  север  к  бульвару  Адаме,
проститутки смотрели с искренним беспокойством.
   - Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им,  что
фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся  с  улицы,  мы  их
подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь?
   - Святая  правда,  -  ответил  Гус,  не  сводя  глаз  с  проститутки  с
невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать  седьмой
улицы. Он был поражен тем,  насколько  привлекательные  особи  встречаются
среди них. Он заметил, что  ни  одна  из  девиц  не  расстается  со  своей
сумочкой.
   - Каждая при сумочке, - сказал Гус вслух.
   - А как же, - улыбнулся Кильвинский. - Для  отвода  глаз.  Туфельки  на
шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в  обтяжку.  Мода-униформа.
Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все
бабы в этих краях носят в лифчиках.
   На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся.
   - На проспекте их было двадцать восемь, - сказал Гус. - Но я не уверен,
что кого-то не пропустил в самом начале!
   - Местные  жители  должны  покончить  с  этим,  -  сказал  Кильвинский,
закуривая сигарету и вставляя ее в  пластмассовый  мундштук.  -  Стоит  им
заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы  снова
уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят  три
раза. Самое большее, что удавалось сделать, - это  посадить  ее  на  шесть
месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот  шлюхин  вагончик  -
штука совершенно противозаконная.
   - То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем?
   - На прогулку,  только  и  всего.  Обычно  мы  подбираем  их  и  катаем
какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за
ними   какого-либо   нарушения   уличного   порядка,   и   позволяем    им
преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно,  как,  к  примеру,
содержать притон. Очень  скоро  нам  перекроют  кислород  и  запретят  так
поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят,  когда  их
запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух.
   Поначалу Гус никого не увидел, но затем  у  телефонной  будки  на  углу
Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как  пара  девиц  в  голубых
платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского - "Добрый вам
вечерок, дамочки!" - они проигнорировали, тогда оба полицейских  вышли  из
кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона.
   - Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя... Вечно до меня  докапываешься,  -
сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике.  Лет  ей  поменьше
моего, решил Гус.
   - Что это за бэбик? - спросила другая, ткнув в него пальцем  и  выказав
покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку.  Для  этого
платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к  самым
бедрам.
   - Ну-ка, бэбик, подсади, - обратилась она к Гусу, однако  руки  ему  не
подала. - Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай.
   Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая  за  тем,
как его напарник уставился на  совершенно  голые  крепкие  ягодицы  -  эту
темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил  ее  за  талию  и
помог подняться, она истерически  захохотала,  а  Кильвинский  лишь  мягко
усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину.
   Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на  охоту,
это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать
седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья
на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась
в этом вагончике только вчера, правда с другим "легашом".
   Очутившись  в  фургоне,  проститутки  тут  же  принялись  тараторить  и
смеяться.  По  их  щебетанию  нельзя  было  сказать,  что  они  очень   уж
расстроены.  Гусу  показалось,  что   кое-кто   из   пассажирок,   похоже,
наслаждается  этой  короткой  передышкой  во  время  уличной  работы.   Он
поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что  в  этом
есть доля истины: работа  у  них  поопаснее  многих,  да  и  сил  отнимает
достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят  в  них
свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от  других
сводников, непрерывно только тем и занятых, как  бы  увеличить  количество
стойл в своих конюшнях, они не в состоянии.
   На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины  стоял
тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом  в  раздевалке.
Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом
пригласил Кильвинского свернуть к обочине.
   - Вот парочка для тебя, Энди, - сказал он.
   - Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в  сержанты,
- сказала шоколадного цвета девица  с  нечесаными  волосами  и  в  строгом
коротком черном платье.
   - Ты ей не нравишься, Бетел, - сказал Кильвинский Длинному.
   - Он и знать не знает, как ублажить женщину, - сказала  девица.  -  Его
все терпеть не могут, трусливого черта.
   - Что-то я не вижу здесь женщин, - сказал Бетел,  -  только  две  шлюхи
какие-то.
   - Жена твоя шлюха, ублюдок  ты  этакий,  -  прошипела  та,  всем  телом
подавшись вперед. - И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день
по  двести  долларов,  слышите,  вы,  жалкие  злобные  онанисты!  Так  что
настоящая шлюха - твоя женушка.
   - Ну-ка, полезай в вагон, сука, -  сказал  Бетел  и  спихнул  девицу  с
тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.
   - В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами,  меловые  хари,  -
всхлипнула девица. - Ты, дьявол!  Не  забоюсь  я  таких  чертей,  как  ты,
слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов  да
ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не  уйти  от
расплаты, слыхал?
   - О'кей, Элис, будет  тебе,  запрыгивай,  сделай  одолжение,  -  сказал
Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон.
   - Ну хоть разок бы этот сосунок  словами  говорил,  а  не  блевался,  -
раздался голос из черноты "вагона". - Думает, люди что твои шавки или того
хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины.
   - С тобой покамест не знакомился, - сказал Бетел, протягивая Гусу руку,
тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза.
   - Вот, набираюсь опыта, - ответил Гус, запинаясь.
   - В этом мусорнике с требухой, - уточнил Бетел. -  Что  ж,  тоже  дело.
Тебе следовало работать в Ньютонском округе...
   - Бетел, нам пора двигаться, - сказал Кильвинский.
   - Только два слова, Плибсли, - сказал Бетел. - По крайней мере, работая
здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя.
   - Мне тоже полезать в фургон? - спросила вторая девица, и  Гус  впервые
за весь вечер увидел тут  белую.  Пышный  черный  парик  и  темные  глаза.
Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны  кожи.
Исключительно хороша, подумал Гус.
   - Твой мужик - Эдди Симмс, верно? Ниггер, - зашипел Бетел, держа ее  за
плечо. - Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь?  Ради  него  и  его
шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска,  верно?
Что скажешь, черномазая?
   - Отправляйся в "вагончик", Роза, -  сказал  Кильвинский,  беря  ее  за
руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и  тяжело
рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной
ручищей подсадил ее в фургон.
   - Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может,  выучишься,  что
нехорошо так грубо обходиться  с  подопечными  твоего  коллеги,  -  сказал
Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.
   Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего  и  не  сказав,
повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной  авеню.  Не
успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл.
   - С этим парнем хлопот полон рот, - сказал  Кильвинский.  -  Всего  два
года в полиции, а с ним уже масса проблем.
   - Эй, - раздался голос сзади,  едва  началась  эта  бесцельная  езда  с
единственной задачей - утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь,
как раз пересекал Джефферсонский бульвар. - Ну что бы вам здесь подушки не
завести! Ужас как тряско.
   - Твоя подушка всегда  при  тебе,  малышка,  -  сказал  Кильвинский,  и
раздались смешки.
   - Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской
и там нас отпустить - или хотя бы до Вермутской? - послышался новый голос.
- Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать.
   - Кильвинский у нас - душка,  -  сказала  другая.  -  Он  нам  и  виски
устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда?  А,  мистер
Кильвинский?
   - Крошка, души у меня столько, что мне с  ней  никак  не  совладать,  -
отвечал Кильвинский.
   Девицы лопались от смеха.
   - Глянь-ка, показывает, что умеет ботать  на  нашей  фене,  -  раздался
хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом.
   У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо:
   - Приготовьте денежки и скажите, чего взять, - затем повернулся к Гусу:
- Оставайся в фургоне. Я мигом.
   Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь.
   - Гоните по доллару, - сказала  одна  из  девиц,  и  Гус  услыхал,  как
зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты.
   - Две кварты молока и пять  виски.  Так  пойдет?  -  спросила  одна,  и
несколько голосов ответили ей ворчливым "у-гу".
   - Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, - сказал Кильвинский. - Свои
деньжата я тратить и не подумаю.
   - Малыш, коли б ты сдал  обратно  этот  синий  костюмчик,  тебе  бы  не
пришлось за бабки горевать, - сказала та, кого звали Элис. - Я бы  кормила
тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.
   Девицы громко рассмеялись, и  смеялись  столько,  сколько  понадобилось
Кильвинскому на то, чтобы закрыть "вагончик", войти  в  магазин  и  спустя
несколько минут вернуться оттуда с пакетом.
   Он сунул его в дверь, потом пошел  обратно  к  кабине.  Они  уже  снова
ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.
   - Сдача в мешочке, - сказал Кильвинский.
   - Дьявол его съешь, - пробормотала одна из проституток. - В целом мире,
матьтвоядавалка, нет ничего  лучше,  чем  виски  с  молоком.  Кильвинский,
хочешь глотнуть?
   - Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.
   - Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, - сказала другая. - И  чего
твой  сержант  не  унюхает.  Могу  научить,  коли  встанешь  на  колени  и
обработаешь меня на французский манер.
   Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:
   - Я чересчур стар для вас, девчата.
   - Когда передумаешь, дай мне знать, - сказала  Элис.  -  Лисичка  вроде
меня сумеет вернуть тебе молодость.
   Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой  цели,  а  значит,
вот уже более получаса вслушивался  Гус  в  смех  и  сплетни  проституток.
Каждая из девиц старалась превзойти  других  собственной  версией  "жуткой
истории" из своей практики.
   - Проклятье! - сказала одна. - Вот как  раз  здесь,  на  углу  Двадцать
восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и  за  сто
зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз,  сволочь  такая,  и  в
сволочной своей  шикарной  хате  приказывает  мне  отрезать  голову  живой
курице, а после сунуть ее в раковину - а  вода  все  бежит,  а  он  стоит,
значит, там все равно как кобель какой.
   - Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? - спросила другая.
   - Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия  была,  чего  этот  соска  от  меня
хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в  руку  -
ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что  взяла  и  сделала
это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот  он  кто!  Сам  бы  ни
хрена не сделал...
   - А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который
страсть как любит развлечься по-французски прям в  гробу?  Выпендривается,
какой он спец в этом деле, ну прямо  мать  родную  готов  оттарабанить,  -
сказал визгливый голос.
   - Тот парень, что в молочной  ванне  полоскает?  Который  как-то  ночью
Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? - спросил другой.
   - Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По  мне  -  вполне
сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный  Голливуд,
в одном из тех гнездышек  на  холме.  Просто  наполнит  лохань  молоком  и
предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.
   - Всего делов-то? И больше ничего?
   - Ну, полижет тебя малость, совсем немного.
   - Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по  нынешним  временам  -
сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, - это  закусить  твоей
глупышкой.
   - Точно, подруга. На днях я то  вот  и  говорила  (плесни  мне  немного
виски, голубка), народ, как ни крути, а  хочет  одного:  или  отфранцузить
кого,  или  его  чтоб  кто  отфранцузил.  Я  и  в  памяти  не  сыщу,  чтоб
какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.
   - Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам  трахаться  и
сейчас по душе.
   - Ч-черт тебя дери! А  я  и  не  знала.  Ты  отпускаешь  и  черненьким,
малышка?
   - Случается иногда, а ты разве нет?
   - Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал:  коли  и  заслуживает
кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая  тупа  настолько,  что  даст
купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги.  И
никогда не трахалась с белым за так.
   - Аминь. Ну-ка плесни  мне  еще  глоток  этого  скотча,  малышка,  а  я
порасскажу тебе, не сходя с этого места,  об  одной  богатой  голливудской
сучке, что подцепила меня вечерком и  хотела  всучить  мне  сто  пятьдесят
долларов, лишь бы я поехала к ней  домой  и  разрешила  ей  закусить  моей
роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и  говорит:
не боись, ему просто нравится поглядеть.
   Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса  стали
невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:
   - Поедем к участку, а  за  несколько  кварталов  их  отпустим.  Слишком
накачались,  теперь  их  там  нельзя   показывать.   Сержанту   непременно
захочется, чтобы мы оформили их как алкашей,  и  тогда  они  выложат  ему,
откуда к ним попала выпивка.
   Пока фургон трясся к участку,  вечер  все  больше  сходил  на  нет.  За
последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться.  Что  до  рукопашной
схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется  пускать  в  ход
кулаки, что  ж,  кто  сказал,  что  он  обязательно  оплошает?  Сейчас  он
чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не  уснет,  не
дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать...
   - Здесь ты много чему научишься, Гус, - сказал Кильвинский. - Один день
тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой  преступности,
но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном.  Существует
своя  специфика,  тысячи  разных  мелочей.   Взять   хотя   бы   то,   что
телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на  всех  автоматах  не
вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок  шустро
обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара  мелочью,
что там скопились. Ну и все такое. Взять  хоть  велосипеды.  Они  или  все
разом украдены, или все разом лишились своих частей, так  что  не  вздумай
никого из пацанов выспрашивать о  его  велике,  иначе  всю  ночь  напролет
просидишь  за  сочинением  велорепортажей.  Такой,  скажем,  пустяк,   как
новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь
у каждого есть по пушке. Новый год вместо  радости  вселит  в  тебя  ужас,
когда поймешь, сколько из них вооружено  до  зубов,  и  представишь  себе,
какая тут заварится каша, если в один кошмарный день  вся  эта  борьба  за
гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит
быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к  примеру,  это  важно.
Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня - вещь серьезная.
   - Я не жалею, что попал сюда, - сказал Гус.
   - Всякое, напарник, тут случается. Не одни только  мелочи  да  пустяки.
Вся эта история с гражданскими правами, "черные мусульмане" и так далее  -
это лишь начало. Власти теряют свое  влияние,  негры  ведут  себя  как  на
фронте, но и они - всего лишь крохотный отряд на  передовой.  В  ближайшие
пять лет тебя ждет адская работенка, парень, - или я ничего в  своем  деле
не смыслю.
   Едва  объехав  валявшееся  в   центре   улицы   автомобильное   колесо,
Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку  другое,  замеченное  только
тогда,  когда  они  на  нем  застряли.  Синий  фургончик  вел   изнуряющую
страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.
   - Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский!  Не  какой-то  там  вшивый  скот
везешь, - крикнула Элис.
   - Это великий миф, - сказал Кильвинский Гусу, не  обращая  внимания  на
голоса за спиной, - миф о том, что, чего бы там в  будущем  ни  произошло,
гражданская  власть  не  будет  подорвана.  Интересно,  могла  бы  парочка
центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая  о
христианском мифе, который грозил их одолеть.  Держу  пари,  они  были  бы
напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так
что одну власть попросту  сменила  другая.  До  сей  поры  цивилизация  не
подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают,  или  же  их
убивают - во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их  спасти.  Стоит
только однажды людям, глядя на  смерть  одного  из  запретов,  зевнуть  со
скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии.  Первыми
умирают обычно те из них, что борются с пороком,  ведь  так  или  иначе  в
целом люди все ему подвержены. Затем,  пока  торжествует  Свобода,  мелкие
заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть
позже  освобожденный  народ  вынужден   наводить   порядок   и   создавать
собственную армию: ему уже  не  нужно  объяснять,  что  свобода  ужасна  и
отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.
   Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с  измятой
сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.
   - Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка,  страшные
болтуны, ты не забыл об этом, Гус?





   - Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем.  Нужно
кое-что сообщить в участок, - сказал Уайти Дункан.
   Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где
надеялся найти служебный телефон.
   - Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, - сказал Дункан. - Тамошняя
будка - одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе.  Ничего
здесь не работает. Люди не  работают,  телефоны  не  работают,  ничего  не
работает.
   Кое-кто из полицейских тоже не работает, подумал Рой и подивился  тому,
как начальству удалось определить его в пару  с  Дунканом  на  пять  ночей
подряд. Допустим, в августе из-за отпусков не хватает  машин,  только  это
слабое оправдание, думал Рой, и одаривать новобранца таким вот  напарником
- никудышная затея. После второго дежурства  с  Уайти  он  даже  вкрадчиво
намекнул сержанту Коффину, что предпочел бы поработать с кем-нибудь  более
энергичным и молодым, однако Коффин резко его оборвал, будто бы новичок не
имеет и права просить о машине или напарнике. То, что ему навязали Дункана
на целых пять дней, Рой  воспринял  как  наказание  за  нежелание  вовремя
прикусить язык.
   - Я скоро вернусь,  мальчуган,  -  сказал  Уайти,  оставляя  фуражку  в
дежурной машине, и побрел к телефонной будке, отстегнул кольцо  с  ключами
на поясе и открыл ее. Будка находилась за  телефонным  столбом  и  в  поле
зрения Роя не попадала. Он видел лишь прядь  седых  волос,  круглое  синее
брюшко и сверкающий черный башмак - вот и все, что торчало из-за вертикали
столба.
   Рою рассказывали, что почти двадцать лет Уайти был обычным полисменом и
расхаживал на своих двоих  по  Центральному  району.  Он  так  и  не  смог
свыкнуться с работой на патрульной  машине  и,  вероятно,  поэтому  всякий
вечер не меньше полудюжины раз названивал  своему  приятелю  Сэму  Такеру,
сидевшему в участке на телефоне.
   Спустя несколько минут Уайти с важным видом двинулся обратно к  машине.
Усевшись, прикурил уже третью за вечер сигарету.
   - Больно тебе нравится звонить из этой будки, - сказал Рой  с  деланной
улыбкой, пытаясь скрыть раздражение,  навеянное  скукотищей  от  работы  с
таким бесполезным партнером, как Уайти, - и это в то самое время, когда он
не желает попусту изнашивать свой новенький мундир, а жаждет выучиться.
   - Нужно было звякнуть. Пусть в участке знают, где мы находимся.
   - Уайти, они знают об этом по твоему радио. В наши  дни  у  полицейских
есть радио в машине.
   - Не привык я к нему, - сказал Уайти. - Лучше  звякнуть  из  телефонной
будки. К тому же я люблю поболтать со своим старым дружком Сэмом  Такером.
Хороший он человек, старина Сэмми.
   - А с чего это ты звонишь всегда из одной будки?
   - Привычка, паренек. Когда постареешь,  как  Уайти,  тоже  начнешь  так
поступать.
   Это уж точно, подумал Рой. Если  только  им  не  помешает  какой-нибудь
срочный вызов, всякий вечер ровно в десять, пока он сам не состарится, они
все так же будут ужинать в  одном  из  трех  ресторанчиков,  где  Уайти  к
бесплатной закуске подают сальные грязные ложки. Потом - пятнадцать  минут
в участке, которые уйдут на  то,  чтобы  Уайти  благополучно  испражнился.
Потом - обратно, мотаться по улицам до  самого  конца  дежурства.  Два-три
раза оно прервется остановками у винных магазинов, тех,  что  обеспечивают
Уайти бесплатным куревом, ну и,  само  собой,  периодическими  донесениями
Сэму Такеру из телефона на углу Двадцать третьей и Хупер.
   - Как ты насчет того, чтобы проскочить мимо рынка? - спросил  Уайти.  -
Туда я тебя еще с собой не прихватывал, верно?
   - Как скажешь, - вздохнул Рой.
   Уайти указал Рою на узенькие шумные улочки, запруженные  грузовиками  и
народом.
   - Вон там, - сказал Уайти. - Где хозяйничает старый Фу  Фу.  Лучше  его
бананов не сыскать на всем базаре. Там и притормози,  мальчуган.  А  после
раздобудем немного авокадо. Они идут  нынче  штука  за  четверть  доллара.
Любишь авокадо? Может, и персики перепадут. Я знаю одного на  той  стороне
рынка, у него тут самые вкусные персики. Без всяких синячков и вмятин.
   Уайти выбрался из машины и небрежно, на  разбитной  полицейский  манер,
нацепил на голову фуражку, захватил с собой  -  вероятно,  по  привычке  -
дубинку и, лихо вертя ее левой рукой, подошел к сухопарому китайцу в майке
и шортах цвета хаки, который, обливаясь  потом,  швырял  увесистые  связки
бананов в  продуктовую  тележку.  Когда  Уайта  приблизился,  китаец  чуть
сдвинулся вбок, давая тому  возможность  встать  под  золотисто-серебряный
мост  из  густого  потока  летящих  плодов.  Рой  прикурил  сигарету  и  с
отвращением наблюдал за тем, как Уайти цепляет дубинку к кольцу на ремне и
принимается помогать Фу Фу метать бананы в тележку.
   Вот он, профессиональный  полицейский,  зло  подумал  Рой,  и  вспомнил
обходительного седовласого капитана, читавшего  им  в  академии  лекции  о
"новом профессионализме". Нет, старик фараон,  ворующий  яблоки,  оказался
чрезвычайно живуч. Только взгляните на этого старого мерзавца, при  полной
униформе швыряющего бананы на глазах у покатывающихся со смеху работяг! Ну
чего он не уволится из полиции? Мог бы тогда  хоть  день  напролет  сыпать
бананами, язви тебя тарантул в жирный зад, подумал Рой.
   И как их только угораздило послать меня в этот участок на Ньютон-стрит!
Не понимаю. Что за польза была выбирать из трех дивизионов, если  на  этот
выбор потом наплевали и умудрились  заслать  его  по  чьему-то  капризу  в
участок в двадцати милях от дома. Жил  он  почти  в  самой  долине.  Могли
послать его в один из местных округов, или в Хайлэнд-парк, или хотя  бы  в
Центральный дивизион, он, кстати,  и  называл  его  в  анкете,  но  уж  на
Ньютон-стрит он даже не рассчитывал. Беднейший  из  негритянских  районов,
чья нищета попросту удручает. Лос-анджелесский  "Ист-Сайд",  из  которого,
как Рой успел выяснить, негры-новоселы стремятся  поскорее  перебраться  в
здешний "Вест-Сайд", куда-нибудь к западу  от  Фигуэроа-стрит.  Однако  то
обстоятельство,  что  большинство  местных  жителей  -  негры,   как   раз
привлекало Роя. Если он когда-нибудь и покинет  полицию  для  того,  чтобы
стать криминологом,  хорошо  бы  на  этот  случай  получить  исчерпывающее
представление о гетто. А через год-другой, научившись всему  необходимому,
можно перевестись на север, возможно в Ван-Найс или Северный Голливуд.
   Когда они наконец выехали с территории рынка, заднее  сиденье  дежурной
машины было завалено бананами, авокадо и персиками,  а  сетка  на  нем  до
отказа набита  помидорами,  которыми  Уайти  разжился  в  самый  последний
момент.
   - Ты знаешь, что имеешь полное право на половину всего, что здесь есть,
- сказал Уайти, когда они, стоя  на  участковой  автостоянке,  перегружали
продукты в его собственную машину.
   - Я же сказал, мне ничего не нужно.
   - Промеж собой напарники должны все  поровну  делить.  Половину  можешь
забрать. Возьми хоть авокадо. Ну чего бы тебе их не взять?
   - Сукин ты сын, - выпалил Рой, не сдержавшись. - Да будь они  прокляты!
Послушай, я только что из академии. И теперь должен пройти  восьмимесячную
стажировку. А из-за какого-нибудь пустяка могу  вылететь  отсюда  в  любую
минуту.  Стажеру  неоткуда  даже  ждать  страховки,  и  не  мне  тебе  это
объяснять. Сейчас я не могу  брать  на  чай.  По  крайней  мере  вот  это.
Бесплатная закуска,  сигареты,  кофе  -  это  ладно,  это,  похоже,  стало
традицией, но что, если сержант засек бы нас сегодня вечером на  рынке?  Я
мог потерять работу!
   - Прости, мальчуган, - произнес Уайти с обидой. - Я и не думал,  что  у
тебя такое в голове. Уж коли бы нас подловили, я принял бы огонь на  себя,
тебе следует это понимать.
   - Неужто? А что бы я сказал в свое оправдание? Что ты  приложил  мне  к
виску свою пушку и насильно принудил сопровождать себя в турне по торговым
точкам?
   Перекладывать фрукты Уайти заканчивал в полном молчании и не обмолвился
ни словом до тех пор, пока они не возобновили патрулирование. Тут-то он  и
сказал:
   - Эй, напарник, езжай к телефонной будке, мне опять надобно звякнуть.
   - Какого хрена? - сказал Рой, вовсе уж и не заботясь  о  том,  что  там
подумает Уайти. - Чего ради? Может, толпа толстозадых  баб  выстроилась  у
телефона в участке, чтобы шепнуть тебе в трубку о своей любви?
   - Я только поболтаю со стариной Сэмом Такером, - сказал Уайти,  глубоко
вздохнув. - Там, у телефона, старый  негодяй  кукует  один-одинешенек.  Мы
ведь с ним однокашники по академии. В октябре нашей дружбе будет  двадцать
шесть лет. Тяжко быть цветным и работать в таком  ниггерском  округе,  как
наш. Иногда по  ночам,  когда  приводят  какого-нибудь  черного  мерзавца,
пристрелившего старуху или еще что натворившего в том  же  роде,  и  когда
полицейские в буфете не закрывая рта поливают ниггеров в мать  и  в  душу,
Сэму становится совсем скверно. Он все это слышит и душой  изводится,  вот
ему и делается скверно. Штука ясная, как ни рассуждай, а для  полицейского
он слишком стар. Когда пришел на эту работу, ему уж  тридцать  один  было.
Хорошо бы ему отцепить свою брошку и сняться с этого гиблого места.
   - А сколько было тебе самому, Уайти, когда сюда пришел?
   - Двадцать девять. Эй, вези меня к будке на  Двадцать  третьей.  Ты  же
знаешь, это моя любимая будка.
   - За столько времени - как не знать! - сказал Рой.
   Рой  притормозил  у  тротуара  и  минут   десять   ждал,   страдая   от
безнадежности, пока Уайти наговорится с Сэмом Такером.
   Профессионализм в полицию придет только тогда, когда она  избавится  от
старого племени, размышлял Рой. Хотя какое  ему  до  этого  дело!  Строить
карьеру на полицейской стезе он не намерен. Эта мысль напомнила ему,  что,
если он надеется не выбиваться из графика и вовремя получить диплом, лучше
бы взяться за ум и  записаться  на  следующий  семестр.  Удивительно,  что
вообще находятся люди, желающие ради карьеры  выполнять  подобную  работу.
Подготовительный период позади, и теперь сам Рой стал частью системы, суть
которой предстояло еще постичь, чтобы потом, набравшись необходимых знаний
и опыта, покинуть эту систему за ненадобностью.
   Взглянув в зеркальце  машины,  он  лишний  раз  убедился,  что  здорово
загорел на солнце. Дороти говорила, что и не помнит его таким загоревшим -
то ли из-за формы, то ли из-за теперешней  его  пригожести,  но  она  явно
находила его соблазнительнее  прежнего  и  часто  сама  изъявляла  желание
заняться с ним любовью. Но, может, тут причина и в  другом:  в  ее  первой
беременности и сознании того, что вскоре какое-то время  ничего  этого  не
будет. Он потворствовал ее желаниям, хотя огромный курган жизни и  вызывал
в нем чувство, близкое к отвращению; и даже притворялся, что  получает  не
меньше  наслаждения,  чем  раньше;  раньше  -  это  когда  ласкал  гибкое,
податливое  тело  и  атласный  живот,  на  котором,  похоже,  от  нынешней
беременности навсегда сохранятся длинные рубцы. Она сама во всем виновата.
У них ведь было решено: в течение пяти лет - никаких детей. Она  допустила
ошибку. Новость буквально его ошеломила.  Приходилось  менять  все  планы.
Работать старшей стенографисткой в "Рем электроникс", где ей  так  здорово
платили, она больше не могла.  Чтобы  поднакопить  деньжат,  ему  придется
остаться в полиции чуть ли не на целый лишний год. Но отца или Карла он не
станет просить о помощи и даже не попросит взаймы - особенно теперь, когда
они поставлены в известность, что в семейную фирму он не войдет.
   С него довольно. Желая их ублажить, он уже трижды менял  специальность,
пока не остановился на психопатологии и пока не  узнал  о  своем  истинном
предназначении от профессора Реймонда.  По-отечески  относившийся  к  нему
добряк едва не расплакался, когда Рой сообщил ему,  что  бросает  колледж,
чтобы год или два поработать в лос-анджелесской полиции. До самой полуночи
сидели они в кабинете профессора Реймонда, где последний сперва упрашивал,
потом убеждал Роя, потом поносил Роево упрямство, однако  в  конце  концов
все же сдался. Рой внушил ему, что устал и,  по  всей  видимости,  если  и
останется, то в следующем семестре провалит все предметы. Ну  а  пара  лет
подальше от учебников, зато в гуще жизни, наверняка  послужат  стимулом  к
тому, чтобы вернуться в колледж и получить сначала  степень  бакалавра,  а
затем магистра. И кто знает, если он и впрямь тот самый  ученик,  за  кого
принимает его профессор Реймонд, возможно, инерции этого  импульса  хватит
на то даже, чтобы когда-то сделаться доктором.
   - В один прекрасный день, Рой,  мы  можем  стать  коллегами,  -  сказал
профессор, горячо тряся влажными и мягкими руками сухую кисть  Роя.  -  Не
будем терять друг друга из виду, Рой.
   Рой и сам желал того же. Ему не хватало такого чуткого собеседника, как
профессор, с кем можно было бы поделиться всем тем, что он  узнал  за  это
время. Разумеется, он делился этим с Дороти. Но  та  была  столь  увлечена
тайнами  деторождения,  что  он  вообще  сомневался,  слышит  ли  она  его
странные, но невыдуманные  истории,  которыми  одаривает  его  полицейская
повседневность, и понимает ли она, что значат они для бихевиориста.
   Ожидая Уайти, Рой опустил зеркальце и проверил  свой  значок  и  медные
пуговицы. Высокий и стройный,  но  с  широкими  плечами  в  строгой  синей
рубашке он выглядел отменно. Ремень его,  "Сэм  Браун",  блестел,  ботинки
сверкали так, словно вполне могли обходиться без поплевываний и постоянной
полировки, чем откровенно грешил кое-кто из полицейских. Чтобы не  тускнел
значок, для чистки он использовал обычно отслужившее свой  срок  сукно  да
немного ювелирной помады. Когда волосы отрастут, он больше  не  станет  их
коротко стричь. Говорят, бывает так, что после прически "под ежик"  волосы
делаются волнистыми.
   - Полный красавчик, - сказал Уайти, с дурацкой усмешкой резко распахнув
дверцу и плюхнувшись на сиденье.
   - Вот, пепел на рубашку уронил, - сказал  Рой,  возвращая  зеркальце  в
прежнее положение. - Как раз счищал.
   - Давай-ка малость займемся полицейской  работенкой,  -  сказал  Уайти,
потирая руки.
   - Стоит ли беспокоиться? До конца дежурства каких-нибудь  три  часа,  -
сказал Рой. - Что за чертовщину порассказал тебе Такер, чего  это  ты  так
расцвел?
   - Такер тут ни при чем. Просто здорово себя  чувствую.  Да  и  вечер  -
прекрасный летний вечерок.  Вот  и  захотелось  поработать.  Давай  ловить
ночных грабителей. Кто-нибудь показывал тебе, как надо выслеживать  ночных
грабителей?
   - Тринадцать-А-Сорок три,  Тринадцать-А-Сорок  три,  -  раздался  голос
оператора, и Уайти прибавил громкости. - Ищите женщину,  ссора  хозяйки  с
квартиросъемщиком, южный Авалон, сорок девять, тридцать девять.
   - Тринадцать-А-Сорок три, вас понял, - ответил Уайти в микрофон.  Затем
обратился к Рою: - Что ж, вместо ловли  плутов  нам  предлагают  усмирение
туземцев. Вперед!
   Найти дом на Авалоне не составило никакого труда:  над  крыльцом  горел
свет, а на крыльце, глядя на улицу, стояла хрупкая  седая  негритянка.  На
вид ей было лет шестьдесят. Когда Рой и Уайти одолели с десяток  ступенек,
она робко улыбнулась.
   - Сюда, господа из полиции, - сказала  она,  открывая  разбитую  дверь,
обтянутую москитной сеткой. - Не будете столь любезны войти?
   Приняв приглашение, Рой снял фуражку и был раздосадован, когда Уайти не
сделал того  же.  Похоже,  что  бы  тот  ни  делал,  все  вызывало  у  Роя
раздражение.
   - Сесть  не  желаете?  -  улыбнулась  женщина,  и  Рой  залюбовался  ее
крошечным домиком, таким же стареньким, чистым и прибранным,  как  и  сама
хозяйка.
   - Нет, благодарю вас, мэм, - сказал Уайти. - Чем можем вам помочь?
   - Здесь у меня вон там сзади живут эти  люди.  Не  знаю,  как  и  быть.
Надеюсь, что вы мне поможете. Не платят за квартиру  вовремя,  хоть  убей,
вот уже два месяца прошло, а мне до зарезу нужны деньги. Живу на маленькое
пособие, вы понимаете, я просто не могу без этой платы.
   - О, ваши трудности мне хорошо знакомы, мэм,  правда-правда,  -  сказал
Уайти. - У меня у самого был когда-то  домишко  наподобие  вашего  и  были
квартиранты,  которые  вечно  не  платили,  так  что  времечко  я  пережил
кошмарное. У моих еще было пятеро  детишек,  те  только  и  норовили,  что
снести всю постройку. У ваших ребятишки есть?
   - Имеются. Шесть. И очень буйные. Все разносят в щепы.
   - Хулиганье, - сказал Уайти, качая головой.
   - Что мне делать-то? Вы мне поможете? Уж я и умоляла их заплатить...
   - Нам бы очень хотелось вам помочь, - сказал Уайти,  -  но,  понимаете,
дело это гражданское, а в нашем ведении находятся уголовные дела. Надо  бы
вам выхлопотать у окружного судебного исполнителя  официальную  бумагу,  в
которой им предписывалось бы съехать отсюда, а уж затем можно преследовать
их через суд за незаконное владение чужой собственностью, или  как  у  них
там называется. Да все это стоит времени, а адвокат - еще и денег.
   - На адвоката нет у меня никаких совершенно денег, господин из полиции,
- сказала старушка, касаясь руки Уайти тонкой молящей ладонью.
   - Это мне тоже знакомо, мэм, - сказал Уайти. - Честное  слово.  Кстати,
это случаем не кукурузным хлебом пахнет?
   - Им самым, сэр. Не хотите ли испробовать?
   - Хочу ли я? - переспросил Уайти, снимая фуражку и направляя старушку в
кухню. - Да я же сам из деревенских. Я вырос в Арканзасе,  жуя  кукурузный
хлеб.
   - А вы чуток не отведаете? - улыбнулась та Рою.
   - Нет, благодарю вас, - ответил он.
   - Тогда глоточек кофе? Он свежий.
   - Нет, мэм, спасибо.
   - Уж и не знаю, когда ел такой вкусный кукурузный хлеб, - сказал Уайти.
- Вот покончу с ним и пойду поговорю с вашими квартирантами. Они вон в той
хижинке, что на задках?
   - Да, сэр. Там она, ихняя обитель. Уж я оценю по заслугам  то,  что  вы
для меня делаете, и непременно  расскажу  нашему  членщику  муниципального
совета, какая распрекрасная у нас полицейская сила. Вы так всегда добры ко
мне, по какому бы поводу я ни звонила. Видать, вы с того участка,  что  на
Ньютон-стрит?
   - Так точно, мэм. Просто скажите вашему  члену  муниципального  совета,
что вам по душе, как несет  свою  службу  Уайти  с  Ньютон-стрит.  А  если
пожелаете, можете даже звякнуть в участок и передать это моему сержанту.
   - Ну конечно, я так и поступлю, мистер Уайти, и не сомневайтесь. Могу я
предложить вам еще чуток кукурузного хлеба?
   - Нет, нет, спасибо,  -  ответил  Уайти  и  вытер  лицо  сверху  донизу
полотняной салфеткой, которую подала ему старушка. - Ну а теперь мы пойдем
перекинемся с ними словечком, и, бьюсь об заклад, они  живо  принесут  вам
все, что задолжали.
   - Большущее вам спасибо, - крикнула им старушка, когда они  зашагали  -
Рой следом за Уайти и лучом от его фонарика - по  узкой  дорожке  в  глубь
двора. Разочарование Роя уступило место чувству  сожаления  к  старушке  и
восхищению ее опрятным крохотным домишком. В гетто таких, как она,  совсем
немного, подумал он.
   - Что и говорить, паршиво, когда люди обижают такую славную бабульку, -
сказал Рой, когда они подошли к хижине.
   - С чего ты взял, что они это делают? - спросил Уайти.
   - То есть как? Ты же слышал...
   - Я выслушал лишь одну сторону в споре хозяйки с квартиросъемщиками,  -
сказал Уайти. - Теперь должен выслушать и  вторую.  Единственный  судья  в
таких делах - ты сам. Никогда не выноси приговор, покуда не выскажутся обе
стороны.
   Чтобы смолчать на этот раз, Рою  пришлось  прикусить  губу.  Невозможно
поверить, что человек может быть нелеп до  такой  степени.  И  ребенок  бы
понял,  что  жалоба  старушки  совершенно  справедлива...  Дверь  еще   не
распахнулась, а Рой уже знал, что увидит за нею грязную мерзкую лачугу,  в
которой  несчастные  детишки  живут  в  полнейшем  запустении   заодно   с
бездельниками родителями.
   На легкий стук Уайти им открыла кофейного цвета женщина лет тридцати.
   - Миссис Карсон говорила про то,  что  собирается  вызвать  полицию,  -
сказала она с усталой улыбкой. - Входите, начальники.
   Рой прошел вслед за Уайти в маленький домик: спальня  в  заднем  крыле,
крошечная кухонька да  гостиная,  в  которой  шесть  ребятишек  сгрудились
вокруг допотопного телевизора с дышащим на ладан кинескопом.
   - Дорогой, - позвала она, и в комнату,  мягко  ступая,  вошел  мужчина,
одетый в поношенное хаки и  вылинявшую  рубаху.  Из-под  коротких  рукавов
выглядывали мощные бицепсы и мозолистые натруженные руки.
   - Я и не думал, что она  взаправду  вызовет  полицию,  -  сказал  он  и
смущенно улыбнулся, покуда Рой гадал, как это с  таким  количеством  детей
удается здесь сохранять чистоту.
   - На две недели просрочили плату, - произнес тот, растягивая  слова.  -
Раньше и не опаздывали вроде, окромя одного раза,  да  и  то  на  три  дня
всего. Эта старушенция чересчур уж строга.
   - По ее словам, деньги вы должны были внести два с лишним месяца назад,
- сказал Рой.
   - Гляньте-ка  тогда  вот  на  это,  -  сказал  мужчина,  направляясь  к
кухонному шкафу, и возвратился от  него  с  ворохом  бумажек.  -  Вот  вам
расписка за последний месяц, а вот - за предпоследний, и за тот, что перед
ним, и так до самого января, когда мы прибыли впервой сюда из Арканзаса.
   - Так вы арканзасские? - спросил Уайти. - С каких краев?  Я  и  сам  из
Арканзаса.
   - Погоди минутку, Уайти, - вмешался Рой и снова обратился к мужчине.  -
С чего бы понадобилось миссис Карсон утверждать, что вы так задержались  с
выплатой? Говорит, вы никогда не платите вовремя, хоть она и предупреждала
вас, что нуждается в деньгах, а ваши дети, по ее словам,  успели  разнести
весь дом. Зачем ей это понадобилось?
   - Начальник, - сказал мужчина, -  уж  больно  она  скупа,  ваша  миссис
Карсон. На этой стороне Авалона она хозяйничает вовсю:  от  Сорок  девятой
улицы и до угла - тут она всему голова.
   - Ваши дети наносили когда-нибудь ущерб ее собственности? - спросил Рой
слабым голосом.
   - Взгляните на мой дом, начальник, - ответила женщина. - Похожи  мы  на
тот народ, что позволяет детям рвать  дом  на  части?  Как-то  раз  Джеймс
швырял камнем в консервную жестянку и разбил ей окно в подвале. Только она
вписала это нам в счет, а мы его оплатили.
   - Ну и как вам Калифорния? - поинтересовался Уайти.
   - Очень даже здорово, - улыбнулся мужчина.  -  Чуть  подкопим  деньжат,
может, прикупим какой-никакой домишко да и съедем от миссис Карсон.
   - Ну-ну, что ж, нам пора, - сказал Уайти. -  Очень  сожалею,  что  ваша
хозяйка причиняет вам столько хлопот.  Позвольте  пожелать  вам  удачи  на
калифорнийской земле и кое-что еще: если когда-нибудь случится так, что вы
состряпаете домашний арканзасский обед и не сможете с ним управиться сами,
только звякните в участок на Ньютон-стрит и дайте мне знать, договорились?
   - Отчего бы и нет? Мы так и сделаем, сэр, -  сказала  женщина.  -  Кого
спросить?
   - Просто позовите старика Уайти. При случае можно рассказать сержанту и
про то, что старина Уайти оказал вам добрую услугу. Время от  времени  нам
ведь тоже хочется, чтобы кто-нибудь похлопал по плечу.
   - Спасибо вам, начальник, - сказал мужчина. - Одно утешение - встретить
здесь таких полицейских, как вы.
   - Пока, мальчуганы! -  крикнул  Уайти  шестерке  сияющих  смуглых  лиц,
теперь уже с почтением взиравших на полицейских. На прощание дети помахали
ручонками.
   Рой вновь очутился на узкой дорожке. Дыша в синюю спину толстой фигуре,
он наблюдал  за  развязной  походкой  вполне  довольного  собой  человека,
направлявшегося к машине.
   Пока Уайти закуривал, Рой спросил:
   - Как ты догадался, что старуха врет? Что, бывал здесь и раньше  по  ее
вызовам? Да?
   - Ни разу, - сказал Уайти. - Чертовы сигары. Хотел бы я знать,  неужели
дорогие сигары раскуриваются так же плохо, как дешевые.
   - Тогда как узнал? Ты ведь подозревал, что та врет.
   - Разве я говорил, что она врет? Я и сейчас такого не скажу.  У  любого
куска говядины - два бока. Со временем ты поймешь это. Опыт  тебя  многому
научит. Первого же, кто  попадется,  слушай  так,  будто  он  читает  тебе
евангельскую проповедь, а потом пойди и точно  так  же  выслушай  второго.
Нужно лишь терпенье да здравый смысл, тогда справиться с этой работенкой -
раз плюнуть.
   Уладить  конфликт  из-за  платы  за  жилье  -  еще  не   значит   стать
полицейским, подумал Рой. У полиции хватает и другой работы.
   - Готов преподать мне урок, как ловить  ночных  грабителей?  -  спросил
Рой, сознавая, что о насмешку в его голосе можно порезаться, если  принять
ее близко к сердцу.
   - О'кей, но для начала я должен быть уверен, что ты  и  вправду  понял,
что говядина жарится с обоих боков. Кое-что  ты  уже  знаешь:  никогда  не
принимай в споре ничью сторону, иначе испортишь бифштекс. Будь  то  стычка
хозяйки с квартирантами или что другое - помни еще вот о чем:  за  дверями
тебя может ждать псих, а то и плут,  прячущий  в  своем  гнездышке  что-то
такое, чего не хочет показывать, или какой-нибудь тип, которому так  часто
капали на голову - хозяйка, квартирант ли, безразлично,  -  что  он  готов
оприходовать всякого, кто войдет в его дверь.
   - Ну а дальше-то что?
   - А дальше - будь осторожен. В любую хату входи как полицейский, не как
страховой агент. Если внутри горит свет, сунь фонарик в задний карман и не
снимай колпака с головы. Тогда у тебя будет целая пара рук, а это  не  так
уж мало, коли умеешь ими не только в носу ковырять. А начнешь  расхаживать
по этим гнездышкам с фонарем в левой руке да с фуражкой в правой,  однажды
вдруг обнаружишь, что тебе нужна еще и третья,  да  попроворней,  и  пусть
тебя не слишком утешает, что с этой вот фуражкой в руке ты можешь выиграть
конкурс вежливых покойников.
   - Я и не думал, что эта старуха так опасна.
   - Как-то раз одна престарелая леди насквозь продырявила  мне  ножницами
руку, - сказал Уайти. - Поступай как знаешь, я лишь за что купил, за то  и
продаю. Эй, мальчуган, как насчет того, чтобы я сделал один  звонок?  Будь
добр, свези меня к будке.
   Рой наблюдал за Уайти, стоящим в  телефонной  будке,  и  курил.  Болван
покровитель, думал он. Учиться, конечно, стоило,  и  многому  учиться,  но
учиться у настоящего полицейского, а не у старого толстого пустозвона,  не
у этой карикатуры на сотрудника  полиции.  На  мгновенье  непрекращавшаяся
радиоболтовня стихла, и Рой услышал, как глухо звякнуло стекло.
   Внезапно его осенило. Он улыбнулся. Как же он раньше-то  не  догадался!
Уайти вернулся в машину, а Рой все никак не мог стереть с лица ухмылку.
   - Давай-ка потрудимся, мальчуган, - сказал Уайти, сев на свое место.
   - Само собой, напарник, -  сказал  Рой.  -  Только  сперва  пойду-ка  я
звякну. Хочу кое-что передать в дежурку.
   - Погоди! - сказал Уайти. - Лучше поедем в участок. Передашь с глазу на
глаз.
   - Ни к чему, это займет всего минуту,  я  позвоню  из  твоей  будки,  -
сказал Рой.
   - Нет! Погоди! Там что-то  телефон  забарахлил.  Я  как  раз  собирался
повесить трубку, когда в ней вдруг  так  зажужжало  -  чуть  перепонки  не
лопнули. Какие-то неполадки...
   - Ладно, я только попробую, - сказал Рой и сделал движение, будто хотел
выйти из машины.
   - Ну пожалуйста, подожди! - сказал Уайти,  схватив  его  за  локоть.  -
Давай поедем туда прямо сейчас. Что-то мне  приспичило  в  туалет.  Отвези
меня сейчас в участок, и тогда сможешь передать все Сэму лично.
   - Да что с тобой, Уайти? - усмехнулся Рой  с  победным  видом.  Теперь,
когда лицо напарника было так близко, запах виски перебил все остальные. -
Всякий раз после обеда ты высиживаешь в уборной по  пятнадцать  минут.  Ты
сам говорил, что в кишках у тебя начинает  урчать  сразу  после  вечернего
приема пищи. Так в чем же дело?
   - Дело в возрасте, - сказал Уайти, печально уставившись себе под  ноги.
Рой завел мотор и вырулил на дорожную полосу. -  Когда  доживешь  до  моих
лет, придется со многим считаться, и не только со своими кишками...









   Следователь из отдела по  борьбе  с  бандитизмом  рассказывал  им,  что
по-настоящему война началась шесть недель назад, когда  "соколята"  напали
на  семнадцатилетнего   Феликса   Ороско   из   "ястребов",   допустившего
непростительную   и   роковую   ошибку,   позволив    своему    полосатому
"шевроле"-1949  сожрать  последнюю  каплю  бензина   на   их   территории.
"Соколята" знали, что "шевроле" принадлежит "ястребам". Феликс  был  забит
до смерти диском от колеса "шевроле"  -  тем  самым,  который  использовал
перед этим, чтобы сломать запястье первому же "соколенку",  подошедшему  к
нему  с  заточенной   отверткой   в   руке.   Подружку   Феликса   Ороско,
тринадцатилетнюю   Конни   Мадрид,   "соколята"    убивать    не    стали,
удовлетворившись тем, что превратили в сплошное месиво ее лицо,  исхлестав
его антенной,  сорванной  с  автомобиля  неким  Эль  Пабло,  который,  как
полагало следствие, стегал упавшего Феликса Ороско гибким стальным прутом,
по всей видимости, уже после  того,  как  тот  скончался  от  бесчисленных
пинков по голове и лицу.
   Как свидетельницу, Конни никак нельзя было обвинить в  разговорчивости,
и теперь, когда слушание в суде по  делам  несовершеннолетних  уже  дважды
переносилось, в следственной группе считали:  вероятно,  на  процессе  она
заявит, что вообще ничего не знает и не видала.
   Со дня гибели Феликса между "ястребами" и  "соколятами"  произошло  еще
семь стычек, в одной из них по оплошности за "соколенка" был принят  некто
Рамон Гарсиа, член банды "богатеев", после чего "богатей" выступили против
"ястребов". Затем банда "рыжих", не испытывавшая никаких теплых  чувств  к
"соколятам", но пуще всего  другого  ненавидевшая  "богатеев",  решила  не
упускать возможности вступить в мощный союз, чтобы разделаться с последним
раз и  навсегда.  Холленбекский  округ  был  ввергнут  в  войну,  еженощно
выливавшуюся по  меньшей  мере  в  один  из  "боев  местного  значения"  и
побуждавшую Сержа больше, чем когда-либо, желать перевода  в  Голливудский
дивизион.
   Он уже стал привыкать к Холленбеку. Район был небольшой, и  спустя  год
Серж  уже  имел  представление  о  здешних  жителях.  Это  помогало  ближе
познакомиться и с местной "клиентурой",  и  если,  к  примеру,  ты  видишь
такого типа, как Марсьял Тапья - вора с более чем двадцатилетним стажем, -
если ты видишь, как он на своем пикапе направляется в сторону Флэтса (хоть
сам всю жизнь прожил в Линкольн-хайтс), а во Флэтсе там  сплошь  да  рядом
коммерческие центры, фабрики и предприятия, закрытые по выходным  дням,  и
если происходит все это в пять часов вечера в воскресенье, а  значит,  как
раз сейчас они и закрыты, - в таком случае  тебе  лучше  остановить  этого
самого Марсьяла Тапью и проверить содержимое кузова, пусть  он  и  завален
тремя контейнерами с мусором и отбросами. Три  недели  назад  Серж  так  и
поступил и обнаружил под грудой хлама семь новеньких телевизоров,  счетную
машинку и две пишущих. За арест Тапьи ему объявили благодарность, вторую с
тех пор, как он сделался полицейским. Рапорт по  этому  делу  он  составил
просто  замечательный,  подробнейшим  образом  расписав,   что   послужило
причиной для задержания и обыска: Тапья, дескать, нарушил правила уличного
движения, оттого-то Серж и остановил пикап и  увидел  торчащую  из  мусора
антенну. Он описал в рапорте и то, как ужасно нервничал Тапья и  уклонялся
от прямых ответов на вопросы об антенне, что так его подвела. Серж  писал,
что,  когда  все  это  приложилось  одно  к  другому,  он,   как   человек
рассудительный и осторожный и  имея  за  плечами  годовой  опыт  работы  в
полиции, предположил: что-то здесь неладно и  это  неладное  припрятано  в
пикапе, - так, слово в слово, он отвечал и на суде, и, конечно,  все  это,
от слова до слова, было полнейшим вздором. А  остановил  он  Тапью  только
потому, что узнал его и был осведомлен о его прошлом и спросил  себя,  что
это тот делает воскресным вечерком во Флэтсе?
   Его бесило, что он вынужден лгать, по крайней мере  бесило  раньше,  но
вскоре  это  обстоятельство  уже  не  терзало  его.   Он   понял:   строго
придерживаясь истины, немудрено отказаться от доброй  половины  арестов  и
самих  возможных  мотивов  к  задержанию  и  обыску,   ибо   мнение   суда
относительно того, что это такое  -  рассудительность  и  осторожность,  -
слишком отличалось от его собственного. А потому несколько  месяцев  назад
Серж  окончательно  решил  для  себя,  что  никогда  не  позволит  роскоши
проиграть  процесс,  исход  которого  зависит  порой  от   одного   слова,
пустякового намека или толкования фактов каким-нибудь идеалистом в  черной
мантии, ни разу не менявшим ее на полицейский мундир. Дело не в  том,  что
Серж очень уж старался защитить пострадавших, просто он считал, что,  если
ты  не  испытываешь  удовольствия,  изгоняя,  пусть   только   на   время,
какую-нибудь ослиную задницу с улицы, значит, ты выбрал не ту профессию.
   - Чего это ты притих? - спросил Мильтон, упершись локтем  в  сиденье  и
попыхивая сигарой. Он выглядел в высшей  степени  удовлетворенным:  только
что они прикончили полную зеленого перца, риса и фасоли огромную тарелку в
мексиканском ресторанчике, где Мильтон питался вот уже  восемнадцать  лет.
После такого срока работы в Холленбеке он умел есть перец наравне с  любым
мексиканцем, так что Рауль Муньос, хозяин  заведения,  практически  бросил
Мильтону вызов, предложив отведать свой особый перец - "гринго он придется
не по вкусу". Мильтон слопал весь перец с  ласковым  выражением  на  лице,
сказав, что он ничего себе, вкусный, только вот недостаточно острый. Ну  а
Серж  запил  обед  тремя  стаканами  клубничной  содовой  да  еще   дважды
заправился водой, но пожара так и не  погасил,  пришлось  в  конце  концов
заказать еще и большой стакан молока. Лишь тогда  его  желудок  постепенно
стал приходить в норму.
   - Что за чертовщина. Ты что, никогда не пробовал настоящей мексиканской
кухни? - спросил Мильтон. Серж медленно вел машину по темной летней  ночи,
наслаждаясь прохладным ветерком, делавшим сносной синюю форменную  рубашку
с длинными рукавами.
   - Никогда не пробовал тот сорт зеленого перца, -  ответил  Серж,  -  ты
думаешь, это вполне безопасно - прикурить сейчас сигарету?
   - Я думаю, что если когда-нибудь снова  и  женюсь,  то  обязательно  на
мексиканочке,  которая  сумеет   так   приготовить   перец,   чтобы   жгло
день-деньской, - вздохнул Мильтон, выпуская в окно сигарный дым.
   В этом месяце Серж был постоянным напарником  Мильтона  и  до  сих  пор
выносил грузного и шумливого полицейского-ветерана. Казалось, Мильтону  он
нравится, хоть тот и называет  его  вечно  "чертовым  салагой",  а  иногда
обходится с  ним  так,  словно  в  полиции  Серж  пятнадцать  дней,  а  не
пятнадцать месяцев. Но с другой  стороны,  как-то  раз  Серж  слышал,  что
Мильтон чертовым салагой обозвал и Саймона, отслужившего в  полиции  целых
восемь лет.
   -   Четыре-А-Одиннадцать,   -    произнес    оператор,    -    Бруклин,
восемнадцать-тринадцать, ищите женщину, рапорт Эй-Ди-Даблъю.
   Серж подождал, надеясь, что Мильтон примет вызов, как оно и  входило  в
обязанности  "пассажира",   однако   старый   обжора   устроился   слишком
комфортабельно, чтобы позволить тревожить себя по таким  пустякам:  жирная
нога закинута за ногу, рука придерживает брюшко, молящие глаза обращены  к
Сержу.
   - Четыре-А-Одиннадцать, вас понял, - ответил Серж,  и  Мильтон  выразил
ему кивком свою благодарность.
   - Пожалуй, я обменяю тебя  на  полицейскую  собаку,  -  сказал  Серж  и
взглянул на часы: 9:45. Всего три часа до конца смены. Этот  вечер,  пусть
для субботнего он и не богат на события, проходит быстро.
   - Можешь хотя бы посветить мне  на  номера,  -  сказал  Серж  Мильтону,
успевшему уже прикрыть веки и прислонить голову к дверце.
   - О'кей, Серджио, мой мальчик, коли уж ты и впрямь решил меня "пилить",
пусть будет по-твоему, - отозвался Мильтон и посветил фонариком на  фасады
домов, пытаясь разобрать нумерацию.
   Серж не любил, когда его звали Серджио, независимо  от  того,  как  это
говорилось. То было имя из детства, а детство ушло в прошлое  так  далеко,
что он едва его помнил. Своего брата Ангела и сестру Аврору он не видел  с
того самого застолья в доме брата, когда праздновали день рождения  Авроры
и когда сам он принес подарки ей и всем своим племянникам да  племянницам.
Аврора и жена Ангела Йоланда выбранили его за то, что он  редко  приходит.
Однако с тех пор, как умерла мама, особых причин наведываться в  Китайский
квартал у него не было. Он сознавал, что,  если  память  о  матери  начнет
тускнеть, его посещения сократятся до двух раз в год.  Но  воспоминания  о
ней и до сей поры были яркими, и понять это было не просто, ведь, пока она
была жива, он не думал о ней настолько часто. Когда  восемнадцати  лет  от
роду он уезжал, чтобы стать морским пехотинцем, возвращаться домой  он  не
думал вовсе, рассчитывая сменить эти унылые места  на  что-нибудь  другое,
возможно на Лос-Анджелес. В то время  он  и  не  предполагал,  что  станет
полицейским.
   Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским  матерям,  зовет
сыновей mi hijo [сынок (исп.)], произнося это в одно слово, которое звучит
куда сокровеннее, чем "сынок" на английском.
   - Должно быть, тот серый дом, - сказал Мильтон. - Ага, вот он. Тот, что
с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон.
   - С твоим весом я не полез бы даже на мост,  что  на  Первой  улице,  -
сказал Серж.
   - Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, - ворчал  Мильтон,  пока
Серж парковал дежурную машину.
   Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял  торговый
дом  без  единого  окна  на  южной  стене.  Подрядчик   допустил   ошибку,
загрунтовав  строение  желтой  водоэмульсионной  краской.  Небось  со  дня
постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот  она,
сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а  юных  мексиканских
бандюг хлебом не корми - дай заляпать мир своими метками. На минуту,  пока
Мильтон  доставал  свой  блокнот  и  фонарик,  Серж  остановился,   сделал
последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных
тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один  уважающий
себя член шайки, когда колесит в машине  по  городу  в  поисках  нежданной
удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной  чистой  стены.  Красное
сердце в три фута диаметром, терпеливо  кормящее  кровью  имена  "Рубен  и
Изабель", и следующее за ними лаконичное "mi vida" ["моя  жизнь"  (исп.)];
гигантских размеров декларация какого-то "богатея",  гласившая:  "Уимпи  и
Богатей", и другая - "Рубен  -  Богатей".  Уимпи  не  удалось  переплюнуть
Рубена, так что надпись под именем провозглашала: "Богатеи - y del  mundo"
[весь свет (исп.)]. Подумав об этом Рубене, утверждавшем права на мир  как
на свою вотчину, Серж криво усмехнулся. Встречаться с шалопаем,  хоть  раз
выезжавшим за пределы Лос-Анджелеса и его  окрестностей,  Сержу  при  всем
желании пока что не доводилось, да и доведется ли  вообще?  Были  здесь  и
другие  имена,  десятки  имен  "богатеев-младших"  и  "богатеев-писунков",
объяснения в любви и свидетельства жестокости, а  также  уведомления,  что
земля эта - собственность "богатеев". А у  основания  стены,  естественно,
неизбежное "CON SAFOS", сокровенная магическая формула, которой  не  найти
ни в одном испанском словаре, удостоверявшая, что никакая надпись на  этой
стене во веки веков не может быть изменена или затерта последующей  мазней
врага.
   Серж читал, и его переполняло отвращение. От мощного  взрыва  клаксонов
чувство это  как  бы  задохнулось  на  мгновение,  затерялось  в  караване
двигавшихся по Стейт-стрит машин, украшенных гирляндами из розовых и белых
бумажных гвоздик  -  мексиканская  свадьба.  Мужчины  в  белых  смокингах,
девушки в голубых шифоновых платьях. На невесте, разумеется, белое  платье
и ослепительно белая вуаль, которую она откидывает назад всякий  раз,  как
целует жениха, а уж тому, конечно, только вчера стукнуло  восемнадцать.  И
клаксон следующей за их автомобилем машины надрывается  громче  остальных:
надо же выразить одобрение затянувшемуся поцелую!
   - Не пройдет и нескольких месяцев, как нас вызовут  сюда  разрешать  их
семейные ссоры, - сказал Серж и растоптал упавший на тротуар окурок.
   - Думаешь, он столько  выдержит,  прежде  чем  начать  ее  колотить?  -
спросил Мильтон.
   - Пожалуй, нет, не выдержит, - согласился Серж, и они зашагали к дому.
   - Потому-то я и сказал лейтенанту, что, коли  ему  невтерпеж  подсунуть
мне салажонка, пусть им будет этот мексиканский полукровка Серджио  Дуран,
- сказал Мильтон, хлопнув Сержа по плечу.  -  Может,  опыта  у  тебя  и  с
гулькин нос, зато цинизма столько, сколько  у  ветерана  с  двадцатилетним
стажем. Так-то, Серджио, мой мальчик.
   Однажды Мильтон уже назвал его метисом, и Серж не стал его  поправлять.
Он  никогда  не  выдавал  себя   за   "полумексиканца",   слух   об   этом
распространился  как-то  сам  собой,  так  что,  если  вдруг  какой-нибудь
чрезмерно любопытный напарник задавал вопрос, правда ли, что мать его была
англичанкой, своим ответным молчанием Серж попросту уступал  этой  версии,
тем более что она легко снимала  вопросы  другие:  отчего  он  не  говорит
по-испански и почему  вымахал  белокурым  здоровяком.  То,  что  мать  его
принимают за мифическую женщину, так мало похожую на ту, какой она была  в
реальности, поначалу угнетало, но он сказал себе: плевать! Так даже лучше.
В  противном  случае   его,   как   того   же   Гонсалвеса   и   остальных
полицейских-чиканос,  замучили   бы   тысячей   поручений,   связанных   с
толмачеством. К тому же правда, чистейшая правда заключалась в том, что он
забыл свой язык. Он, конечно, понимал родную прежде речь, однако для того,
чтобы вникнуть в смысл  разговора,  даже  самого  пустячного,  приходилось
полностью сосредоточиться. И  еще  -  он  позабыл  слова.  Если  что-то  и
понимал, когда говорили другие, то ответить по-испански самому было  свыше
его возможностей. А потому - лучше уж никого не разубеждать. Даже с  таким
именем, как у него, -  Серджио  Дуран  -  никто  не  станет  требовать  от
человека говорить по-испански, если мать у того не мексиканка.
   - Надеюсь, чертов балкон не рухнет нам на голову, -  сказал  Мильтон  и
щелчком отправил отсыревший сигарный окурок на асфальт.
   Они постучались в решетчатую дверь. Два  мальчугана  подошли  к  ней  и
молча ее приоткрыли.
   - Мама дома? - спросил  Мильтон  и  пощекотал  того,  что  пониже,  под
подбородком.
   - Наш отец  тоже  полицейский,  -  сказал  другой,  повыше,  худющий  и
грязный, с глазами столь  же  черными,  как  волосы.  Присутствие  в  доме
полицейских его заметно взволновало.
   - Честно? - спросил Серж, не зная, можно ли этому верить. -  Ты  хочешь
сказать, он просто где-то что-то охраняет?
   - Он полицейский,  -  повторил  мальчишка,  для  пущей  выразительности
тряхнув головой.  -  Он  capitan  de  policia  [капитан  полиции  (исп.)].
Клянусь.
   - И где же? - спросил Серж. - Не здесь? Не в Лос-Анджелесе?
   - В Хуаресе, что в Мексике, - ответил мальчишка. - Мы родом оттуда.
   Мильтон не сдержал смешка, и у Сержа кровь так прилила к  лицу,  словно
Мильтон смеялся над ним, а не  над  мальчишкой.  Он  так  до  конца  и  не
выучился способности мысленно подвергать сомнению все - все!  -  что  тебе
говорят,  ибо  люди  обычно  или  ошибаются,   или   преувеличивают,   или
приукрашают, или безбожно врут.
   - Приведи-ка  маму,  -  сказал  Мильтон,  и  тот,  что  пониже  ростом,
немедленно повиновался. Старший с места не двинулся и пристально  смотрел,
дивясь, на Сержа.
   Мальчишка кого-то напоминал, но вот кого, Серж вспомнить не мог. Те  же
ввалившиеся, бездонные, как мрак,  глаза,  костлявые  руки  и  рубаха  без
единой  пуговицы,  никогда  не  бывшая  по-настоящему  чистой.   Возможно,
какой-то  мальчишка  из  далекой  прежней  жизни  или  один  из  корейских
ребятишек, чистивший когда-то им ботинки да драивший казармы. Нет, не  то.
Этот был из далекого  прошлого,  вот  такие  глаза  были  у  мальчишки  из
детства, но у какого? Да и зачем ему  понадобилось  вспоминать?  Провал  в
памяти - лишнее доказательство тому, что пуповина  перерезана  и  операция
прошла успешно.
   Ребенок глаз не сводил со сверкающего черного ремня, с кольца  на  нем,
куда цеплялся длинный медный ключ, каким полицейские открывают  телефонные
будки, с хромированного свистка, купленного Сержем взамен  пластмассового,
выданного управлением. Глядя вверх на  лестницу,  по  которой  спускалась,
переговариваясь с посланным за ней сынишкой,  женщина,  Серж  ощутил,  как
чьи-то пальцы легко коснулись кольца с ключом. Когда  он  перевел  взгляд,
ребенок все так же смотрел на него, руки, казалось, все  время  оставались
на месте.
   - Ну-ка, мальчуган, - сказал Мильтон, снимая свисток с кольца. - Возьми
его с собой за дверь и дуй там до тех пор, пока  не  выдуешь  себе  мозги.
Только, когда я соберусь уходить, верни мне его, слышишь?
   Мальчишка улыбнулся и взял у Мильтона свисток, но не ступил  еще  и  за
порог, как летнюю ночь уже пронзила резкая назойливая трель.
   -  Господи,  теперь  посыпятся  жалобы  от  соседей,  -  сказал   Серж,
двинувшись к двери, чтобы кликнуть мальчишку.
   - Да пусть его, - сказал Мильтон, хватая Сержа за руку.
   - Что ж, ты сам ему дал, - пожал плечами Серж. - И это твой свисток.
   - Угу, - сказал Мильтон.
   - Не слишком удивлюсь, если он  стянет  эту  чертову  штуковину,  чтобы
свистеть в нее и после твоего ухода, - сказал Серж с неприязнью.
   - Не удивлюсь, если ты окажешься прав. Это меня в тебе и  привлекает  -
твой реализм, мальчуган.
   Дом был старый, в два этажа, на каждом - по семейству, догадался  Серж.
В гостиной, где они стояли, лишь  две  спаренные  кровати,  отодвинутые  к
дальнему углу. В глубине дома кухня и вторая комната, заглянуть  туда  ему
не удавалось. Наверно,  еще  одна  спальня.  Дом  был  старый  и  большой,
чересчур большой для одной семьи. По крайней  мере  чересчур  большой  для
семьи, живущей на подачки, а эта, похоже, на них и жила: во всем  доме  не
было и следа мужского присутствия, одни детские да женские вещи.
   - Поднимитесь, пожалуйста, сюда, - сказала женщина, стоя в  темноте  на
верхних ступенях лестницы. Беременная, она держала на руках младенца, тому
было не больше годика. - Ступеньки не освещаются. Извините, - сказала она.
   Щелкнув фонариками,  они  шагнули  по  скрипучей  и  ненадежной  ветхой
лестнице.
   - Прошу вас, вот сюда, - сказала  та  и  прошла  в  комнату  налево  от
лестничной площадки.
   Комната почти не отличалась от той, что внизу: комбинация из гостиной и
спальни, рассчитанной как минимум на пару детей. Телевизор, в котором едва
теплилась жизнь, стоял на низком столике. Перед ним,  взирая  на  нелепого
ковбоя с яйцевидной головой на огромном  туловище,  точно  срисованного  с
плода авокадо, сидели три девочки и тот малыш, которого посылали наверх.
   - Телевизор не мешало б починить, - сказал Мильтон.
   - О да, - улыбнулась женщина. - На днях снесу в починку.
   - Знаете "Телеателье Джесси", что на Первой улице? - спросил Мильтон.
   - Кажется, да, - кивнула она, - близ банка?
   - Вот-вот. Снесите туда. Джесси не обманет. Он уж  заправляет  там  лет
двадцать - это только на моей памяти.
   - Спасибо, я так и сделаю, - сказала она,  передавая  пухлого  младенца
старшей девочке лет десяти, сидевшей на краю застеленной одеялом кушетки.
   - А что все-таки произошло? - спросил Серж.
   - Моего старшого сегодня  избили,  -  сказала  женщина.  -  Он  там,  в
спальне. Стоило мне сказать, что я вызову полицию, он как вошел туда,  так
и не выходит. Голова в крови, а он не разрешает отвести себя  в  больницу,
ничего не разрешает. Может, хоть вы ему втолкуете, а? Пожалуйста, сделайте
что-нибудь.
   - Если он не откроет дверь, мы вряд ли сможем ему что-то втолковать,  -
сказал Серж.
   - Он откроет, -  сказала  женщина.  Огромный  живот  распирал  по  швам
бесформенное черное платье. Босиком она зашлепала  в  конец  неприбранного
коридора к запертой двери. - Нахо, - позвала она. - Нахо! Открой! Уж такой
упрямец, - сказала  она,  оборачиваясь  к  двум  полицейским.  -  Игнасио,
немедленно открой!
   Видать, давно не лупила своего Нахо по заднице,  решил  Серж.  Пожалуй,
что и никогда. Если здесь и жил когда-нибудь настоящий отец,  он  тоже  не
слишком утруждал себя подобной работой. Я  бы  не  осмелился  вот  так  же
ослушаться матери, подумал Серж. Она вырастила нас практически  сама,  без
отца. А в доме всегда было опрятно и чисто, не то что тут, сплошная грязь.
Мать работала не покладая рук, и очень хорошо, что работала: если б  в  те
дни раздавали подачки так же щедро, как сейчас, скорее всего, они бы  тоже
привыкли их получать, кто ж откажется от денег!
   - Ну хватит, Нахо, открывай, кончай дурачиться, - сказал Мильтон. -  Да
поторопись! Мы не намерены торчать здесь ночь напролет.
   Щеколду откинули, и дверь отворил коренастый, голый  по  пояс  парнишка
лет шестнадцати. Поворотившись к ним спиной, он прошел через всю комнату к
плетеному стулу, на котором, по-видимому, и сидел все это время. К  голове
он прикладывал испачканное махровое полотенце,  между  пальцами  на  руках
засохла кровавая корка и чернели разводы от машинного масла.
   - Так что с тобой стряслось? -  спросил  Мильтон,  входя  в  комнату  и
поднимая настольную лампу, проверяя, что там у мальчишки с головой.
   - Упал, - ответил тот, угрюмо взглянув сперва на Мильтона, а  потом  на
Сержа. От взгляда,  брошенного  им  на  мать,  Серж  пришел  в  бешенство.
Вытряхнув из пачки сигарету, он закурил.
   -  Послушай-ка,  мы  здесь  не  затем,  чтоб  выяснять,  заболеешь   ты
столбняком или нет, - сказал Мильтон.  -  И  если  ты  желаешь  оставаться
дураком и позволяешь шайке пускать себя на бифштекс  -  нам  плевать,  как
плевать на то, хочешь ты или  нет  подыхать  на  улице,  как  какой-нибудь
болван. Это твое дело. Но советую пораскинуть мозгами. Мы даем тебе на это
целых две минуты, решай: или ты дозволишь отвезти  себя  в  больницу,  где
тебе зашьют башку, и расскажешь, что произошло;  или  предпочтешь  улечься
спать, а наутро проснуться с гангреной на извилинах. Чтобы убить человека,
этой заразе обычно хватает трех часов. Я и то  вижу,  что  твоя  рана  уже
начала покрываться зелеными хлопьями. Верный признак.
   Мгновение парнишка, словно  буйвол,  глядел  на  Мильтона  без  всякого
выражения на лице.
   - Ладно, вы так и так можете потащить меня в  больницу,  -  сказал  он,
срывая со спинки кровати измазанную тенниску.
   - Так  что  стряслось?  "Рыжие"  стали  твоими  должниками?  -  спросил
Мильтон, поворачиваясь боком, чтобы спуститься по узкой скрипучей лестнице
заодно с Нахо.
   - А обратно его привезете? - спросила женщина.
   - Мы доставим его в приемное отделение  линкольн-хайтской  больницы,  -
ответил Серж. - А вот забирать его оттуда придется вам самой.
   - Но у меня нет машины, - сказала женщина. - И полон дом детей.  Может,
удастся уговорить Ральфа, соседа. Обождите минутку.
   - Мы вернем вам его, как только его подлатают, - сказал Мильтон.
   Такие вот штучки и выводили Сержа из себя в каждое его ночное дежурство
с Мильтоном. Они вовсе не обязаны подвозить кого-либо домой  из  больницы,
тюрьмы или откуда  бы  ни  было  еще,  мало  ли  куда  они  кого  отвозят!
Полицейские машины совершают рейсы только в одну  сторону.  Неужто  в  эту
субботнюю ночь нет дел повеселей, чем  быть  нянькой  у  этого  малолетки!
Мильтону и в голову  не  придет  спросить,  чем  предпочитаю  заняться  я,
подумал Серж. Да проходи я и десять лет в полицейской  форме,  я  останусь
для него лишь безликим синим пятном. И потом, с такого рода людьми  всегда
одно и то же: кто-то должен за них выполнять их дурацкие прихоти.
   - Не пройдет и часа,  как  он  снова  будет  здесь,  -  сказал  Мильтон
запыхавшейся женщине, громадный живот которой покоился  теперь  на  шатких
перилах. Преодолевать вниз всю лестницу она явно не собиралась.
   Повернувшись к  выходу,  Серж  увидел  над  дверным  проемом  в  нижней
гостиной две - восемь дюймов на четыре - карточки с  изображением  святых:
Богоматери из Гваделупы и Блаженного Мартина де Порреса. По центру  висела
еще одна - покрупнее. На ней была  изображена  золотисто-зеленая  подкова,
покрытая блестками и окаймленная клеверными четырехлистниками.
   Как оно и полагалось члену мексиканской шайки, Нахо  решительно  шагнул
вперед. Пока они шли через двор, Серж не спускал с  него  глаз,  а  потому
поначалу не заметил машины, медленно курсировавшей по улице с  погашенными
фарами. Когда же она приблизилась, он принял  ее  сперва  за  вышедший  на
утреннюю смену автомобиль полицейского патруля и лишь  затем  разглядел  в
нем  зеленый  перламутровый  "шевроле".  На  едва   высовывавшиеся   из-за
подрамников  головы  -  было  их  четыре  или  пять  -  мозг  отреагировал
мгновенно, как автомат: сиденья сняты, похоже на бандову тачку.
   - Что это еще за лилипуты? - спросил Серж, обращаясь к Нахо.  При  виде
машины тот в ужасе застыл с открытым ртом. У  ведущей  к  его  дому  аллеи
машина  остановилась;  казалось,  "лилипуты"   тут   только   и   заметили
полицейскую дежурку, скрытую от  них  стоящим  впереди  груженным  мусором
грузовиком.
   Не успел Серж осознать, что перед ним те самые "Лос Рохос", что  напали
сегодня на парня, как Нахо стрелой уже мчался к дому.
   Его меньший брат извлек из полицейского свистка счастливую трель.
   - La jura! [Полиция!  (исп.)]  -  послышался  голос  из  машины,  когда
полицейские ступили под свет из дверного проема. Водитель  зажег  фары,  и
машину швырнуло вперед, но она тут же остановилась, а Серж  уже  бежал  ей
навстречу, не обращая внимания на окрик Мильтона:
   - Дуран, черт бы тебя побрал, назад!
   Изрыгая ругательства, водитель отчаянно давил ногой на стартер, у Сержа
мелькнула смутная мысль выдернуть  того  из  машины,  но,  когда  до  цели
оставалось не больше  трех  шагов,  он  услыхал  хлопок,  и  на  мгновение
оранжевый пучок огня осветил салон. Повинуясь инстинкту,  Серж  замер  еще
раньше, чем разум осознал случившееся.  "Шевроле"  завелся,  дрогнул  и  с
ревом ринулся к востоку от Бруклин-авеню.
   - Ключи! - орал Мильтон, стоя у распахнутой дверцы дежурной  машины.  -
Кидай ключи!
   Серж немедленно подчинился, хоть еще и не пришел в себя  от  оглушающей
мысли: они стреляли в меня в упор. Едва запрыгнул на сиденье, как  Мильтон
рванул от обочины, и только мигающий красный свет да сирена вернули  Сержа
к действительности.
   - Четыре-А-Одиннадцать, начинаем преследование! - завопил он в микрофон
и стал выкрикивать названия мелькавших мимо улиц, пока  оператор  устранял
помехи с их частоты, дабы о преследовании "шевроле" 1948 года,  несущегося
к востоку от Маренго, могла услышать каждая бригада.
   - Четыре-А-Одиннадцать, сообщите ваши координаты! - кричал оператор  из
Центральной.
   Серж повернул ручку гром кости до максимума и поднял оконное стекло, но
за шумом сирены и ревущего мотора едва  разбирал  голоса  оператора  да  и
самого Мильтона, нагонявшего накренившийся автомобиль  "лилипутов",  чудом
не столкнувшийся лоб в лоб с вынырнувшей слева машиной.
   - Четыре-А-Одиннадцать, приближаемся к Сото-стрит, движемся по-прежнему
в направлении Маренго, - прокричал Серж, и тут только до него  дошло,  что
он не пристегнулся.
   -   Четыре-А-Одиннадцать,   ваши   координаты!   Выйдите   на    связь,
Четыре-А-Одиннадцать! - надрывался оператор, а Серж лихорадочно  вертел  в
руках ремень безопасности, осыпая его ругательствами и выронив микрофон.
   - Деру дают! - гаркнул Мильтон.
   Серж поднял голову и увидел, как  "шевроле"  забуксовал  и  остановился
посреди Сото-стрит, все четыре дверцы были распахнуты.
   - Стрелял тот, что  на  правом  заднем  сиденье.  За  ним!  -  закричал
пронзительно Мильтон, а Серж,  не  дожидаясь,  когда  перестанет  инерцией
швырять машину, будто с гравия на лед, уже бежал по улице.
   Не слушая визг тормозов проезжавших мимо автомобилей,  Серж  гнался  за
"рыжим" в коричневой шляпе и желтой рубашке сперва по  Сото,  а  затем  по
Уобаш-стрит -  на  восток.  Не  подозревая,  что  на  предельной  скорости
промчался два квартала, он вдруг почувствовал, как обожгло воздухом легкие
и ослабели ноги, однако ботинки продолжали топать по асфальту, значит,  он
бежал дальше. Дубинку и фуражку он потерял, фонарик в левой руке порхал  в
такт шагам безумным лучом по  тротуару,  выхватывая  из  мрака  перед  ним
клочки асфальта.
   И тут он исчез. Тот тип, за которым он гнался.  Серж  остановился  и  в
бешенстве оглядел всю улицу. Она молчала и  была  плохо  освещена.  Он  не
услышал ничего, кроме неистовых глухих ударов собственного сердца и  будто
пилившего ночь частого  натужного  дыхания.  Ему  стало  не  по  себе.  Он
услышал, как где-то очень близко слева от него залаяла собака,  потом  еще
одна, и услышал, как что-то упало с грохотом на  заднем  дворе  захудалого
каркасного домишки, вставшего желтым пятном у него за спиной.  Он  погасил
фонарь, выбрал дворик чуть дальше к  западу  и,  крадучись,  прошел  между
домами. Достигнув края дома, остановился, прислушался и  припал  к  земле.
Собака, надрывавшаяся за двое ворот от него, больше не лаяла, но та, что в
соседнем дворе, так рычала и тявкала, словно сам он тряс ее  за  натянутую
цепь. В окнах стали просыпаться огни, Серж ждал. Когда, легко  перепрыгнув
дощатый забор, перед ним с кошачьей грацией возникла чья-то  фигура,  Серж
вытащил револьвер. Четкий силуэт на дороге на фоне выбеленного  спаренного
гаража смотрелся все равно как картонный человечек на стрельбище; внезапно
Сержа осенило: этот человечек - юноша (в том не было сомнений), а  значит,
ни при каких обстоятельствах не может быть  застрелен  полицейским,  кроме
как в случае самообороны. Но он решил,  решил  совершенно  спокойно:  этот
больше не будет стрелять в  Сержа  Дурана  -  и  взвел  курок  револьвера,
прицелившись в темную фигуру в двенадцати футах от него. Спустя  мгновение
она застыла в испуге в кольце мощного луча фонаря в пять батарей. Подушкой
указательного пальца правой руки Серж уже нащупал спусковой крючок и  даже
надавил на него так, что хватило бы поднять гирю  весом  в  один  фунт,  и
револьвер уже метил мальчишке в живот, и, если б выстрелил, тот никогда  б
не узнал, что  это  такое  -  микрон  человеческой  плоти  над  негнущейся
косточкой пальца, но револьвер не выстрелил, а парень так и не  узнал  про
этот микрон, что перевесил целый фунт ненависти на весах его жизни.
   - Замри, - выдохнул Серж, следя за  руками  мальчишки  и  говоря  себе:
пусть только двинутся, пусть только двинутся самую малость...
   - Нет-нет, не нужно, - сказал  мальчишка,  стоя  как  завороженный  под
бьющим в глаза лучом и вывернув на сторону  ступню,  словно  на  неудачном
кадре рапида. - Ох, да нет же, - повторил он.
   Серж, по-утиному перебирая ногами, крадучись, продвигался вперед, держа
перед собой - как часть, как продолжение себя - револьвер. И тут он понял,
с какой чудовищной силой давит на курок, и удивился - как удивлялся  потом
всегда - тому, что револьвер не выстрелил.
   - Только шевельнись, - прошептал Серж, обходя кругом трясущегося мелкой
дрожью мальчишку. Приблизившись к нему со  спины,  он  сунул  фонарик  под
мышку и легкими шлепками ощупал парня в поисках  пистолета,  того  самого,
что плевал в него оранжевым пламенем.
   - Я безоружный, - сказал мальчишка.
   - Заткнись, - процедил Серж сквозь  стиснутые  зубы,  но  пистолета  не
нашел, и в желудке немного отпустило, а дыхание сделалось ровнее.
   Он нацепил на мальчишку наручники, перехватив тому запястья за  спиной,
и потуже затянул железные зажимы, заставив его сморщиться от боли. Спустил
с боевого взвода револьвер и сунул его в кобуру, рука  при  этом  тряслась
настолько сильно, что на какую-то секунду он,  испугавшись,  что  соскочил
курок, чуть было не решил, что револьвер по-прежнему заряжен.
   - Пошли, - сказал он наконец, подтолкнув мальчишку вперед.
   Когда они добрались до улицы, Серж увидел несколько человек на крыльцах
домов.  Навстречу  друг  другу,  сверкая  фарами,   медленно   плыли   две
полицейские машины. Сомневаться в том, кого они ищут, не приходилось.
   Серж вытолкал мальчишку на улицу. Когда  по  ним  полоснул  луч  первой
фары, дежурка прибавила скорости и дернулась к автобусной остановке  перед
ними.
   Сидевший за пассажира Рубен Гонсалвес обежал вокруг машины и  распахнул
ближнюю к ним дверцу.
   - Этот в тебя стрелял? - спросил он.
   - А ты докажи, puto [сволочь (исп.)], -  сказал  мальчишка.  Теперь,  в
присутствии других полицейских и трех-четырех наблюдателей,  застывших  на
порогах своих домов, он ухмылялся, слушая вой и лай возмущенных сиреной  и
не унимавшихся собак со всей округи.
   Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову  и  запихнул  его  на
заднее сиденье, потом взобрался туда сам  и  прижал  мальчишку  к  правому
борту машины.
   - У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились...  Скажешь,
не крутой? А, pinchi  jura  [проклятый  полицейский  (исп.)]  -  заговорил
мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул: - Ах ты,
грязный легавый пес, мать твою!..
   - Заткни свою глотку, - ответил Серж.
   - Chinga tu madre! [...твою мать! (исп.)] - сказал мальчишка.
   - Уж лучше б я тебя пристрелил.
   - Tu madre!
   Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую  прорезиненную  рукоять
"смит-вессона". Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство,  охватившее
его, когда он поймал  мальчишку  на  прицел,  эту  черную  тень,  едва  не
прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся  жизнь  была
впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным  ни  для  его
понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что  способен
на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но  быть  убитым...  Какая
нелепица!
   - Tu madre, - повторил мальчишка, и  Сержа  вновь  охватило  бешенство.
По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда  непристойнее,  так  что  и
слышать невыносимо,  и  как  только  у  этого  вшивого  животного  хватает
смелости вот так мерзко сквернословить. - Что, гринго, тебе не по вкусу? -
спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. -  Немного  волокешь
по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш...
   Но Серж уже душил его,  еще,  еще,  вдавливая  его  в  пол  и  тихонько
повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз,
сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он  пытался  нащупать
тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и...  и  вот  уже  Гонсалвес,
перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А  потом
он лежит на спине, распростертый во весь свой  рост,  прямо  на  улице,  и
Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно  лопоча  сразу  на
двух языках,  похлопывает  его  по  плечу,  но,  завладев  его  рукой,  не
ослабляет мертвой хватки.
   - Ну-ну, полегче, полегче,  -  говорит  Гонсалвес.  -  Hombre  [человек
(исп.)], Боже ты мой! Серджио, no es nada [ничего (исп.)], парень.  Все  в
порядке, ну! Расслабься, hombre...
   Серж отвернулся от дежурной  машины  и  прислонился  к  ней  спиной.  Я
никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он.  Даже  когда  она  умерла,
вообще - ни разу. Он и сейчас не  плакал,  дрожа  всем  телом  и  принимая
зажженную для него Гонсалвесом сигарету.
   - Никто и не заметил ничего, Серджио, - сказал тот.
   Серж  понуро  затянулся,  чувствуя  заполонившую  нутро  безысходную  и
болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось;  оставалось
надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде  никогда  он
так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких
вот штучек.
   - Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом,  -  шептал  Гонсалвес.  -
Никто ничего не видел.
   - Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою...  -  послышался  скрипучий
плаксивый голос из машины. - Тебе от меня не уйти.
   Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку.
   - Не слушай этого cabrone [козел (исп., груб.)]. Кажется,  его  шее  не
обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему  достались,
когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и  тебе
пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил?
   Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве  что  слабого
удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым,  пуская  через  нос  густое
облачко и делая новую горячую и жадную затяжку.


   Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж  размышлял  о
том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял,  как  мало  знал  об
этом шумном старом полицейском с  красной  физиономией,  который,  наскоро
пошептавшись с Гонсалвесом, взял на  себя  заботу  о  юном  узнике,  устно
отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще  предоставил  Сержу
возможность  сидеть  в  этой  комнате,  курить  и  тщательнейшим   образом
обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие "составить  рапорт".
Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних  отработали  эту
ночь  сверхурочно,  допрашивая   подозреваемых   и   свидетелей.   Четырем
радиомашинам  было  предписано  обшарить  все  улицы,   дворы,   тротуары,
канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого  дома
Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание  Серж.  Но  и  к
двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден.
   - Хочешь  еще  кофе?  -  спросил  Мильтон,  поставив  кружку  с  черной
жидкостью на стол, сидя за которым  Серж  вяло  выводил  карандашом  текст
заявления по поводу произведенного по  нему  выстрела.  Позже  этот  текст
будет впечатан в рапорт об аресте.
   - Пистолета так и не нашли? - спросил Серж.
   Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки.
   - Я себе так  представляю:  у  мальчугана,  пока  ты  за  ним  гонялся,
пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй  себе
в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть  упрятан  на
каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее  всего,  где-то  возле
тех заборов, через  которые  он  перепрыгивал.  Он  мог  закинуть  его  на
чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под  нею.  Мог
швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во
время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить  каждый
дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли,  покрытую  плющом,  каждую  крышу
каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за
ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить...
   - Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.
   - Не мешает подготовиться и к такому исходу, - пожал плечами Мильтон. -
А без этой пушки наше дело не выгорит.  Все  это  паскудное  мелкое  жулье
чертовски здорово держится друг за  дружку,  пересказывая  одни  и  те  же
истории. Скажут, не было никакого пистолета - и все тут.
   - Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.
   - Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.
   - Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.
   - Ничего он не видел. По крайней мере говорит,  что  ничего  не  видел.
Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже,  говорит,
на выхлоп автомобиля.
   - А что же его мать? Она стояла на крыльце.
   - Говорит, ничего не видела.  Не  желает,  чтобы  ее  впутывали  в  эти
бандитские войны. Ее можно понять.
   - Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать  за
решетку.
   - Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, - сказал Мильтон, кладя  руку
Сержу на плечо и ближе придвигая  стул.  -  Послушай-ка,  тот  паренек  не
упомянул ничего из того, что стряслось позднее,  ты  понимаешь,  о  чем  я
говорю. По крайней мере _пока_ не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у
него на шее, да только очень уж он смуглый.  Так  что  их  не  особо-то  и
видно.
   Серж посмотрел в  черноту  чашки  и  сделал  огромный  глоток  горького
обжигающего кофе.
   - Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, - тихо сказал Мильтон.
- Не так уж и давно это случилось. Чуть  было  не  выпустил  вон  всю  эту
роскошную груду кишок, -  Мильтон  похлопал  себя  по  пухлому  животу.  -
Пытался  насадить  меня  на  восьмидюймовое  отточенное   лезвие.   Что-то
заставило меня сдвинуться с места. Я и не  видел,  как  оно  произошло.  Я
собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только  и  всего.
Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное,  не  знаю.
Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу  и  вытащил  свою
пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз  попытать  удачу.  Он
выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом,  будто  говорил:  "На
сей раз твоя взяла, легавый". Тогда я убрал  пистолет,  достал  дубинку  и
сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать  тринадцать
стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил.  Ни  до,
ни после этого я больше так не  поступал.  То  есть  прежде  я  такого  не
допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все  такое
прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то.
И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня  мутило  не  от  того,
_что_ я сделал с ним, а от того, _что_ сотворил я с самим собой. Я лишь то
хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно  джунглей  и  тоже
превратить в животное, это-то мне и не нравилось.  Я  размышлял  над  этим
несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как
полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или  сходить
с  ума  только  потому,  что  какой-нибудь  выродок  пытается  с   помощью
кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так  же,  как
поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне  не  под
силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще:
за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней,  и  это  не
слишком ему докучало. Но я готов побиться  об  заклад,  что  преподал  ему
тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает,  перед  тем  как
нанизывать на нож полицейского. Дело, которое  ты  делаешь,  мальчуган,  -
жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли  узнаешь  про  себя
такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или  поздно
все образуется.
   Серж кивнул Мильтону, выражая напарнику признательность за его заботу и
хлопоты. Осушив чашку, он  прикурил  очередную  сигарету.  В  следственный
отдел вошел один из сыщиков, неся в руках фонарик  и  желтый  блокнот.  Он
скинул пиджак и направился к ним.
   - Собираемся  оприходовать  этих  четверых  пижонов,  -  сказал  сыщик,
молоденький курчавый сержант, чье имя Серж никак не мог запомнить. - Троим
из них по семнадцать, они  отправятся  на  Джорджия-стрит,  но  скажу  вам
наверняка: в понедельник они будут на свободе. У нас нет доказательств.
   - А сколько лет тому, что стрелял в моего напарника? - спросил Мильтон.
   -  Примитиво  Чавесу?  Совершеннолетний.  Восемнадцать   стукнуло.   Он
отправится в Центральную тюрьму, но, если нам не подвернется под руку  эта
пушка, через сорок восемь часов его придется выпихивать оттуда пинками под
зад.
   - Что там насчет пули? - спросил Серж.
   - Учитывая то, где стоял ты, и то, где сидели на полу своего  "шевроле"
эти ребята, траектория вылета пули из  окна  машины  должна  составить  по
крайней мере сорок пять градусов. При правильном прицеле  она  угодила  бы
прямехонько в твою физиономию, ну а так, похоже, она прошла между домом, в
который вы заходили, и следующим, к западу. А там пол-акра пустоши.  Иными
словами, чертова пуля не  задела  ничего  такого,  что  можно  бы  назвать
"предметом" или "вещью", и сейчас,  по  всей  вероятности,  валяется  себе
где-нибудь на автостраде, что за Общей больницей. Так что, ребята, примите
мои сожаления. Мне хочется ничуть не меньше  вашего  прибить  гвоздями  по
самые шляпки к тюремным нарам все  эти  четыре  задницы.  Одного  котенка,
Хесуса  Мартинеса,  мы  вычислили:  замешан  в  нераскрытом   убийстве   в
Хайлэнд-парке, тогда какого-то парнишку  разнесло  взрывом  в  клочья.  Но
только мы и этого не можем доказать.
   - А как насчет парафинового теста, Сэм? -  поинтересовался  Мильтон.  -
Разве с его помощью нельзя подтвердить, что мальчишка палил из пистолета?
   - С его помощью не подтвердить  даже  того,  что  человек  испражняется
дерьмом, а не парафином, - сказал сыщик. - Сойдет для детектива в кино.  А
нитраты на свои ладошки любой парень может  заполучить  и  тысячей  других
способов. От парафинового теста толку мало.
   - Может, свидетель какой или сама пушка хоть к  завтрему  объявятся,  -
сказал Мильтон.
   - Может, и объявятся, - сказал сыщик с сомнением. - Хорошо,  что  я  не
работаю  инспектором  по  делам  несовершеннолетних.  Нас  вызывают  тогда
только, когда эти жопы начинают друг в дружку стрелять. И не по мне каждый
божий день обихаживать их из-за всяких там опостылевших грабежей,  краж  и
тому подобного. Я бы себе такого не  пожелал.  Мое  дело  -  расследование
преступлений, настоящих, на которые способны люди взрослые  и  зрелые.  Во
всяком случае, чтобы признать их  виновными,  мне  требуется  куда  меньше
времени.
   - Ну а по каким делам проходят эти? - спросил Мильтон.
   - Как и  следовало  ожидать:  уйма  краж  со  взломом,  A.D.W.,  частые
увеселительные прогулки на угнанных автомобилях, ограбления,  наркотики  и
на каждом шагу попытки к изнасилованию.  Этот  Чавес  разок  уже  сидел  в
детской колонии. Другим пока не доводилось. В  качестве  совершеннолетнего
Чавес попался впервые. Лишь в прошлом месяце разменял  свои  восемнадцать.
Что ж, по крайней мере за несколько дней испробует на вкус, каково оно  во
взрослой тюрьме.
   - Таково, что просто даст новую пищу для разговоров, когда он  вернется
к себе, - сказал Мильтон.
   - И я так думаю, -  вздохнул  сыщик.  -  Пальнув  в  Дурана  и  избежав
наказания - одним этим он заработает авторитет, какого в его мире хватит с
лихвой. Я уж столько времени пытаюсь раскусить этих  маленьких  задиристых
бандюг! Вы ведь, ребята, их  сюда  исправно  поставляете.  Хотите  кое-что
послушать? Тогда пошли.
   Сыщик повел их к запертой двери. Когда она  открылась,  за  ней  возник
крошечный  кабинетик,  уставленный  звукозаписывающей   аппаратурой.   Сэм
включил магнитофон, и Серж узнал  тонкий,  но  дерзкий  голосок  Примитиво
Чавеса.
   - Да ни в кого я не стрелял, старичок. К чему оно мне?
   - Так-таки ни к чему? Почему бы тебе и не пальнуть? -  произнес  другой
голос - сыщика.
   - Хорошенький вопрос, - сказал мальчишка.
   - Скажешь правду - будешь умницей, Примо. От правды всегда  легчает,  с
нее и новую жизнь начинать сподручней.
   - Новую жизнь? Мне и прежняя по душе. Может, закурим?
   Мгновение лента прокручивалась вхолостую, и Серж расслышал только,  как
чиркнула спичка. Потом снова раздался ровный голос сыщика:
   - Пистолет мы найдем, Примо, это лишь вопрос времени.
   Мальчишка гаденько рассмеялся, и сердце Сержа, стоило ему вспомнить  то
ощущение, когда он держал в руках эту тощую глотку, гулко застучало.
   - Вам ни по что не сыскать никакого пистолета, - сказал мальчишка. -  Я
даже о том нисколечко не беспокоюсь.
   - Готов поспорить, ты здорово его упрятал, -  сказал  сыщик.  -  И  еще
готов вообразить, что у тебя и мозги имеются.
   - Я не говорил, что при мне был пистолет. Я только сказал, что  вам  ни
по что не сыскать никакого пистолета.
   - Прочти-ка вот это, - вдруг скомандовал сыщик.
   - А что это? - спросил мальчишка с подозрением.
   - Обычный журнал, в котором печатают всякую всячину.  Он  просто  здесь
валялся и попал мне на глаза. Почитай-ка мне оттуда.
   - Чего ради, старичок? В какие игры ты играешь?
   - Всего-навсего маленький эксперимент моего  собственного  изобретения.
Такую штуковину я проделываю с любым членом шайки.
   - Хочешь что-то доказать?
   - Может, и так.
   - Тогда доказывай это с кем-нибудь другим.
   - Примо, а как далеко ты продвинулся в школе?
   - Двенадцатый класс. В двенадцатом классе бросил.
   - Вот как? Ну тогда ты здорово умеешь читать. Открой журнал  и  почитай
что-нибудь.
   Серж услыхал шелест страниц, спустя минуту раздалось:
   - Слушай, старичок, нет у меня времени на глупые детские игры.  Vete  a
la chingada [иди к черту (исп.)].
   - Читать ты не умеешь, верно, Примо? Тебя переводили из класса в  класс
вплоть до двенадцатого, надеясь, что, перейдя  в  него,  ты  автоматически
станешь  настоящим  учеником  выпускного   класса,   но   тут-то   они   и
заупрямились, до них дошло, что выдать диплом неучу, не различающему букв,
они попросту не могут. Эти благодетели вконец тебя  затрахали,  так  ведь,
Примо?
   - О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме,  я  уж
лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь.
   - А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо?
   - Как далеко?
   - Вот именно, как далеко? Живешь ты в  тех  коробках,  что  расположены
сразу за скотофермой, верно?
   - Собачий город, старичок. Можешь называть его  Собачьим  городом,  нам
оттого стыдно не сделается.
   - Пусть так, Собачий город. Насколько далеко  ты  выбирался  из  своего
Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс?
   - В Линкольн-хайтс? Конечно, был.
   - Сколько раз? Три?
   - Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне  уже  вот  где  сидит.  Не
знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo [я там был (исп.)].
   - Возьми еще сигарету, - сказал сыщик. - Можешь  прихватить  несколько,
на потом.
   - Вот это дело. За сигареты, так уж и быть,  перетерплю  эту  дерьмовую
чепуху.
   - От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили  будет.  Дальше  не
наезжал?
   Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:
   - Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?
   - На какую-то милю.
   - Так что повидал я достаточно.
   - А океан когда-нибудь видел?
   - Нет.
   - А какое-нибудь озеро или речку?
   - Речку. Вшивая лос-анджелесская река  бежит  как  раз  мимо  Собачьего
городка, разве нет?
   - Как же, как же. Случается, вода в этой канаве  поднимается  на  целых
восемь дюймов.
   - Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем  городе
есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!
   Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:
   - Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.
   - Это где же?
   - В колонии. Когда засыпался в последний раз на  краже,  меня  туда  на
четыре месяца отправили. Зато уж как я  радовался,  вернувшись  обратно  в
свой Собачий городок!
   Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.
   - Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.
   - Что ты стараешься доказать, Сэм? -  спросил  Мильтон.  -  Собираешься
заняться его перевоспитанием?
   - Только не я, - усмехнулся сыщик. - Теперь уж это никому не под  силу.
Дай Примо хоть два миллиона долларов - он все равно не откажется от своего
Собачьего  городка,  от  своей  шайки  и  от  забавы  разделать  на  куски
кого-нибудь из "богатеев", а может быть,  и  кого  из  полицейских.  Примо
слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.
   - Надо сказать, он приложил к тому  все  усилия,  -  с  горечью  сказал
Мильтон. - Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.





   - В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в  суд  означает
лишь   ваше   обещание   явиться   на   разбирательство    по    делу    о
дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на  себя  никакой
вины. Теперь-то ясно? - сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд  на  внезапно
выросшую толпу зевак.
   - Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, - сказал
развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на
груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он
задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к  закату  солнце,  кидая
торжествующие взгляды на любопытствующих  наблюдателей  числом  теперь  не
меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время  пройтись  до
дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище
в мгновенье ока может забить их до смерти. Так  следует  ли  выжидать?  Не
покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что  водителю
тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще  минута-другая
- и он подпишет, наверняка подпишет повестку.
   - Если вы откажетесь подписать, у нас просто  не  будет  иного  выбора,
кроме как арестовать вас, - сказал Рэнтли. - Ну а  если  подпишете  -  все
равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет  вроде  долговой
расписки,  мы  сможем  вас  отпустить.  У  вас  есть  право  на   судебное
разбирательство, если пожелаете - так в  малом  жюри,  в  суде  из  дюжины
присяжных.
   - Как раз то, что мне нужно - малое жюри.
   - Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку.
   - Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде.
   - Прекрасно.
   - То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм
повестки, разве нет?
   - Ну-ка оглянись по сторонам,  приятель,  -  сказал  Рэнтли,  лицо  его
покрылось румянцем. - На  здешних  улицах  не  встретить  никого,  _кроме_
негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого?
   - Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей  раз  им
оказался я.
   - Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный  свет.  Ну,
будешь ты подписывать повестку или нет?
   - Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей  тягачей,  так,
что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те
водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как
им заблагорассудится, даже если это не по закону.
   - Не хочешь подписывать - запирай машину. Поедем в участок.
   - На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не  Уилфред
Сентли.
   - Так в твоей шоферской книжке.
   - По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса,  так-то,  снеговичок.  Сам
проповедник окрестил.
   - Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя  рабская  кличка.  Нацарапай
вот тут "Уилфред Сентли".
   - Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно?
С кем угодно спорю,  от  одной  мыслишки,  что  каждый  день  можешь  сюда
являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях
делаешь в штаны.
   - Во-во, снеговичок, лучше  подтяни  их,  -  раздался  голос  из  толпы
подростков, - не то все добро порастеряешь.
   Горстка школьников зашлась  от  смеха  и  перебежала  от  сосисочной  к
противоположному углу улицы.
   - Да, обожаю работать в здешних краях,  -  сказал  Рэнтли  без  всякого
выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. - Запри машину,
- сказал он наконец.
   - Вы только поглядите, братья и сестры, как  они  обходятся  с  черными
людьми, - заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре,  за  последнюю
минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У
Гуса тряслась челюсть, он крепко  сжал  зубы  и  подумал:  слишком  далеко
зашло.
   -  Видали?  -  горланил  мужчина.  Несколько  детишек,  отделившись  от
переднего  края  толпы,  присоединились  к  долговязому  и   воинственному
пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона  под  названием  "Шик,  блеск,
красота", он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз  плюнуть
- прикончить парой своих черных лап  любого  белого  легавого,  когда-либо
рожденного на  свет  своей  сучкой-матерью.  Его  решимость  вызвала  бурю
восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.
   Внезапно Рэнтли решительно протолкался  сквозь  толпу  и  направился  к
патрульной машине. На какой-то мучительный и  страшный  миг  Гус  оказался
совершенно один в окружении плотного кольца человеческих  лиц.  Кто-то  из
них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если  что  случится,
кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство
воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти,  не  в
каждом она есть,  но,  когда  Рэнтли  вновь  растолкал  толпу  и  вернулся
обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.
   - О'кей, сюда уже едут пять машин, - сказал Рэнтли Гусу и  обернулся  к
водителю тягача. - Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь
выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят,  которые  с
удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом,
кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.
   - У тебя, видать, план по этой писанине, так, что  ли?  -  презрительно
усмехнулся мужчина.
   - Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую  бумажку,  какую
только вздумаю, - сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу  водителя.
- Так что у тебя есть последний шанс ее  подписать,  а  не  успеешь  этого
сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в  тюрягу,  даже
если умудришься за то время, что  тебя  будут  тащить  в  казенную  тачку,
поставить вот здесь сотню подписей.
   Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел  в
серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не  ниже
Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем  Гус  взглянул  на  трех  парней,
одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого  цвета  блузы.
Они наблюдали за Гусом и о чем-то шептались, стоя  у  обочины.  Он  понял,
что, если заварится каша, ему придется столкнуться вот с этими ребятами.
   - Ничего, День уже грядет, - сказал водитель, выдергивая из руки Рэнтли
карандаш и царапая свое имя через всю повестку. - Недолго тебе быть  псом,
победившим в драке.
   Пока Рэнтли отрывал  из  книжечки  квитанций  белый  талон  нарушителя,
водитель нарочно  выронил  карандаш  на  землю,  но  Рэнтли  предпочел  не
заметить этого. Он вручил водителю повестку, и тот грубо  выхватил  ее  из
пальцев полицейского. Гус и Рэнтли уже сидели  в  машине,  а  он  все  еще
продолжал разглагольствовать перед редеющей  толпой.  Автомобиль  медленно
тронул от обочины, и несколько  молодых  негров  нехотя  сошли  с  дороги.
Послышался глухой  и  тяжелый  удар,  но  полицейские  никак  на  него  не
отреагировали, хоть и знали: один из тех, в шапках, пнул ногой  дежурку  в
крыло. Разумеется, к великой радости пацанят.
   На секунду они остановились, и Гус запер дверцу, а какой-то мальчишка в
желтой рубахе, не упуская случая напоследок продемонстрировать собственную
удаль, неспешно, как на прогулке, обогнул бампер. Повернувшись  направо  и
увидев в нескольких дюймах от себя коричневое лицо, Гус в  ужасе  отпрянул
назад, но то был всего лишь мальчуган лет девяти. Пока Рэнтли в нетерпении
насиловал мотор, малыш не отрывал от Гуса глаз. В лице его читалось только
детское любопытство. Толпа расходилась, оставив на пятачке лишь тех троих,
в черных картузах. Гус улыбнулся маленькому  личику  и  черным  глазенкам,
цепко вцепившимся в его зрачки.
   - Привет, юноша, - сказал Гус, но голос его прозвучал слабо.
   -  Отчего  тебе  так  нравится  стрелять  в  черный  народ?  -  спросил
мальчишка.
   - Кто тебе такое сказал? Это не...
   Рванувшая с места машина швырнула его на спинку сиденья. Рэнтли гнал во
весь опор мимо Бродвея и Пятьдесят четвертой  улицы  назад,  к  району  их
патрулирования. Гус обернулся и увидел, что мальчишка по-прежнему стоит на
том же пятачке, следя за набирающей скорость дежуркой.
   - Раньше такого не было.  Раньше  они  так  не  кучковались,  -  сказал
Рэнтли, закуривая сигарету. - Три года назад, когда я  впервые  пришел  на
эту службу,  мне  даже  нравилось  работать  здесь:  негры  разбирались  в
полицейских делах ничуть не хуже нашего и никогда вот так не  кучковались.
Нынче все переменилось. Кучкуются  по  любому  поводу.  Словно  к  чему-то
готовятся. Мне не следовало заглатывать наживку. И совсем не  следовало  с
ними спорить. Но это напряжение... Оно выбивает меня из  колеи.  Ты  очень
испугался?
   - Д-да, - ответил Гус, гадая, насколько охватившее его оцепенение  было
очевидно для других.  За  прошедший  год  такое  с  ним  приключалось  уже
несколько раз. В один прекрасный - или кошмарный? - день,  когда  на  него
нападет  вот  такое  же  оцепенение,   ему   придется   действовать   куда
решительнее. Тогда-то он и узнает себе истинную цену. Пока  что  от  этого
знания всякий раз его  спасала  какая-нибудь  случайность.  Пока  что  ему
удавалось избегать своего жребия. Но настанет день,  и  он  все  про  себя
выяснит.
   - А я ничуть, - сказал Рэнтли.
   - Правда?
   - Ага, только вот чье это дерьмо на моем  сиденье?  -  ухмыльнулся  он,
покуривая, и тут они оба расхохотались, отводя  душу  и  высвобождаясь  из
плена натянутых до предела нервов. - Толпа вроде этой  за  две  минуты  не
оставит на тебе живого места, - сказал Рэнтли,  выпуская  в  окно  облачко
дыма,   и   Гус   подумал,   что   его   напарник   не    выказал    перед
недоброжелателями-зрителями и тени  страха.  Рэнтли  было  всего  двадцать
четыре, но из-за золотистых каштановых волос и румянца на лице он  казался
еще моложе.
   - Ты не считаешь, что следует отменить твой вызов?  -  спросил  Гус.  -
Больше ведь нам помощь не нужна.
   - Конечно, действуй, - сказал Рэнтли  и  с  любопытством  покосился  на
Гуса, а тот уже докладывал:
   - Три-А-Девяносто один,  подмога  на  угол  Пятьдесят  пятой  и  южного
Бродвея отменяется, толпа разошлась.
   Никто не ответил, и ухмылка Рэнтли сделалась шире, тут только  до  Гуса
дошло, что радио  не  работает.  Он  увидел  бессильно  повисший  шнур  от
микрофона и понял, что, пока они стояли  "в  окружении",  кто-то  выдернул
провод с мясом.
   - Выходит, ты брал их на пушку, когда сказал, что едет подкрепление?
   - Ай да я! - воскликнул Рэнтли.
   Как приятно было Гусу ехать вот так сперва к радиомагазину, а  после  в
район Креншоу - в ту  сторону  Университетского  округа,  где  царствовали
шелковые чулочки и все  еще  жили  белые,  много  белых,  где  негры  были
"вестсайдскими  неграми",  где  дома  в  шестьдесят  тысяч   долларов   на
Болдуин-хиллз возвышались над районными универмагами  и  где  вокруг  тебя
никогда бы не сомкнулось враждебное кольцо из черных лиц.
   На боковой стене оштукатуренного многоквартирного  дома  с  фасадом  на
трассу, ведущую к гавани, Гус прочитал выведенную распылителем  надпись  в
четыре фута высотой: "Дядюшка Ремус  -  местный  дядя  Том,  друг  белых".
Отсюда Рэнтли свернул на шоссе  и  помчался  на  север.  И  сразу  длинные
пальмы, ограждавшие трассу с южного центра Лос-Анджелеса, сменились жилыми
домами в его истинном центре. Они находились  в  деловой  части  города  и
неторопливо двигались к радиомастерской в здании полиции,  где  им  должны
были заменить микрофон.
   Любуясь красивыми женщинами, которых в этой части  города  всегда  было
пруд пруди, Гус ощутил легкое раздражение и понадеялся, что  хоть  сегодня
Вики не заснет до его прихода.  Несмотря  на  все  меры  предосторожности,
супружеские  обязанности  она  выполняла  не  столь  добросовестно,  сколь
прежде, только это  ведь  естественно,  подумал  он.  Затем  его  охватило
чувство вины, которое он периодически  испытывал  с  тех  самых  пор,  как
родился Билли, и пусть он знал, что винить себя смешно, но все же:  любой,
если он не дурак, позаботился бы о том, чтобы  двадцатитрехлетняя  девушка
менее чем за пятилетку семейной жизни не стала производить на  свет  троих
детей, особенно если эта девушка не слишком для того  созрела  и  во  всем
зависит от своего мужа, во всем, кроме принятия важнейших решений, да  еще
верит, что муж ее сильный человек, и... Ох, смеху-то!
   С момента, как он признался себе в том, что брак его оказался  ошибкой,
ему в чем-то сделалось даже проще. Стоит взглянуть правде в лицо, и с  ней
прекрасно можно ужиться, размышлял он. Откуда же было  ему  знать  в  свои
восемнадцать, что так все обернется?  Он  и  сейчас  знает  не  слишком-то
много, ну разве то, что жизнь  не  исчерпывается  непрестанными  плотскими
утехами да романтической  страстью.  Вики  была  хорошенькой  девчушкой  с
восхитительным  телом,  до  нее  ему  вечно  приходилось  довольствоваться
дурнушками, и даже на последнем рождественском вечере в школе он все никак
не мог подыскать себе  девчонку.  В  конце  концов  остановился  на  своей
соседке Милдред Грир, ей тогда едва стукнуло  шестнадцать,  а  фигура  уже
была как у  толкательницы  ядра.  Явившись  на  вечер  в  розовом  шифоне,
вышедшем из моды добрый десяток лет назад, она здорово тогда вогнала его в
краску. Так что женитьба на Вики - не одна  лишь  его  вина.  Это  и  вина
юности, не позволившей им познать ничего в этом  мире,  кроме  собственных
тел. Да и что с них взять, с восемнадцатилетних?
   - Видишь вон того парня с копной светлых волос? - спросил Рэнтли.
   - Которого?
   - В зеленой тенниске. Видел, как он засек нас и тут же  заспешил  через
стоянку?
   - Нет.
   - Забавно, скольких людей от  одного  только  вида  полицейской  машины
начинает бить черно-белая лихорадка, заставляя кидаться наутек как  чертей
от ладана. За всеми все равно не угонишься. Зато размышляй себе о  них  на
здоровье, хоть до одури. Что у них за тайна? Никогда не разгадать.
   - Мне это знакомо, - сказал Гус и снова вернулся в мыслях  к  Вики.  Ну
как такая красавица может быть столь слабой и несамостоятельной? Он всегда
полагал, что люди  с  привлекательной  внешностью  совершенно  естественно
должны обладать и определенной долей уверенности в себе. И всегда полагал,
что, будь он попредставительней, он бы так не чурался людей и научился  бы
свободно общаться не с одними только  близкими  друзьями.  А  их,  близких
друзей, было слишком мало, и в  настоящий  момент,  за  исключением  друга
детства Билла Хэйдерана, он вообще не мог  припомнить  никого,  с  кем  бы
действительно желал свидеться. Разве что с Кильвинским. Но тот был гораздо
старше. Теперь, когда его  бывшая  жена  вновь  вышла  замуж,  Кильвинский
остался совсем один. Всякий раз, придя к ним в дом на обед и наигравшись с
детьми Гуса, Кильвинский заметно мрачнел, это даже от  Вики  не  укрылось.
Как ни любил Гус Кильвинского, считая его  своим  учителем  и  больше  чем
приятелем,  с  тех  пор  как  тот  принял  решение  перевестись  в   отдел
информации, заявив при этом, что идеальнее пастбища  для  старых  беззубых
полицейских просто не найти, - с той самой поры виделись они не  часто.  В
прошлом месяце Кильвинский внезапно уволился и  очутился  в  Орегоне.  Гус
рисовал его в своем воображении удящим рыбу в широченной рубахе  и  штанах
цвета хаки, с прядью серебряных  волос,  выбивающейся  из-под  бейсбольной
кепочки, с которой тот на рыбалке не расставался.
   Поездка с Кильвинским и тройкой других полицейских на  рыбалку  к  реке
Колорадо удалась на славу, и теперь память  упорно  рисовала  Кильвинского
таким, каким он был тогда, на реке, - жующим мундштук и словно  позабывшим
обо всем, кроме зажженной  сигареты,  закидывающим  и  выбирающим  лесу  с
легкостью, свидетельствовавшей, что эти  крупные  грубые  руки  не  только
сильны, но умеют быть быстрыми и ловкими. Как-то  раз,  когда  Кильвинский
был приглашен к ним на обед - сразу после того, как  они  купили  домик  с
тремя спальнями и не успели еще толком обставиться мебелью, - он завел  их
маленького Джона в полупустую  гостиную  и  принялся  подбрасывать  его  в
воздух, и опустил вниз только тогда, когда и тот, и  наблюдавший  за  ними
Гус окончательно зашлись от  смеха.  И  конечно,  когда  дети  отправились
спать, он приуныл и сделался угрюмым. Как-то раз Гус спросил его о  семье,
и тот ответил, что они  сейчас  где-то  в  Нью-Джерси,  ответил  так,  что
расспрашивать дальше Гусу не  захотелось.  Остальные  приятели-полицейские
были "напарниками по дежурству", только и всего.  Странно,  но  никто  ему
больше не нравился так, как Кильвинский.
   - Переведусь я из Университетского... - сказал Рэнтли.
   - Зачем?
   - Из-за ниггеров рехнуться можно. Иногда у меня из головы  не  выходит,
что в один погожий денек кого-нибудь просто прикончу,  если  тот  позволит
себе то же, что этот ублюдочный шофер тягача. Стоило только кому-то из них
сделать первый шаг, и эти дикари оторвали бы нам башки, а после б засушили
их на сувениры. До того как я пришел сюда на службу, я и слова  такого  не
произносил - "ниггер". А когда слышал от  кого  -  не  по  себе  делалось.
Теперь же оно в моем словаре занимает самое почетное место. В нем все, что
я к ним чувствую. Пока что, правда, никто из них его от меня не слыхал, но
рано или поздно услышит наверняка и накапает на меня  начальству,  и  меня
выгонят взашей.
   - Помнишь Кильвинского? - спросил Гус. - Он вечно повторял, что  черные
- всего лишь одна боевая часть, кинутая на передовую в широком наступлении
на власть и закон,  которое  непременно  развернется  по  всему  фронту  в
ближайшее десятилетие. Он всегда повторял, что считать  врагами  негров  -
ошибочно. Он говорил, все не так просто.
   - Что за странная чертовщина творится с человеком, - сказал Рэнтли. - Я
готов  соглашаться  со  всяким  сукиным  сыном-реакционером,   о   котором
когда-либо читал в газетах, хоть воспитывали меня совсем иначе. Папаша мой
- отъявленный либерал, мы с ним до того дошли, что  из-за  споров,  таких,
что дым стоит коромыслом, предпочитаем и вовсе не видеться.  Случается,  я
чуть ли не приветствую самые что ни на есть оголтелые антикоммунистические
процессы. И в то же самое время восхищаюсь тем, как подкованы эти красные.
Уж они-то умеют поддержать порядок, дьявол их возьми! И  точно  знают,  на
сколько шагов отпустить народ на прогулку, прежде чем дернуть за цепь. Все
очень запутано, Плибсли. Я в этом так еще и не разобрался.
   Говоря, Рэнтли поглаживал себя ладонью по волнистым волосам и барабанил
пальцами по оконной раме. Он свернул направо к Первой улице. Гус  подумал,
что не стал бы возражать против службы в Центральном округе: деловая часть
Лос-Анджелеса, сверкая  морем  огней  и  наливаясь  стремительным  людским
потоком,  выглядела  впечатляюще.  Но  если  пристальней   всмотреться   в
населяющую ее кварталы публику, зрелище будет не из приятных: хватает  тут
и грязи и корысти. И все же большинство из них по крайней  мере  белые,  и
чувства, что ты оказался во вражеском лагере, здесь не возникает.
   - Может, и не прав я, когда во всех бедах виню негров, - сказал Рэнтли.
- Может, тут всякого намешано, да  только,  видит  Бог,  из  этого  киселя
негритянским духом за милю шибает.
   Гус не успел допить свой кофе, как радио уже  было  починено.  Пришлось
спешить в ванную комнату  при  мастерской,  выйдя  оттуда,  он  углядел  в
зеркале, что его и всегда-то не слишком густая соломка волос стала заметно
редеть. Пожалуй, к тридцати годам он и вовсе облысеет, да только какое это
имеет значение, кисло подумал он. Мундир залоснился, но это  вполне  можно
списать на ветеранство, а вот  на  что  списать  обтрепавшиеся  обшлага  и
воротник? От одной мысли, что не мешало  бы  приобрести  новую  форму,  он
ужаснулся:  стоила  она  возмутительно  дорого.  Во   всем   Лос-Анджелесе
торговцы, будто сговорившись, заламывали за нее  страшные  цены,  так  что
хочешь - плати, а не хочешь...
   На обратном пути к участку их патрулирования  Рэнтли,  ведя  машину  по
шоссе, бегущему от самой гавани, приободрился.
   - Слыхал насчет стрельбы на Ньютон-стрит?
   - Нет, - ответил Гус.
   - Какой-то полицейский подстрелил парнишку, что подрабатывал  в  винном
магазине  на  Олимпик.  Теперь  его  самого  возьмут  на  мушку.   Слушай.
Подкатывают они, значит, к этой лавочке, и  один  из  них  уже  собирается
заглянуть в окно, чтоб  разобраться,  с  чего  это  потайная  сигнализация
сработала, как хозяин тут как тут, выбегает вон и принимается орать благим
матом да тыкать пальцем на аллею, что  через  улицу.  Полицейский  несется
туда, а напарник обходит квартал и подыскивает подходящее  местечко,  чтоб
не прозевать, если кто появится, а через несколько минут  слышит  топот  и
прячется за угол жилого дома, не забыв при  этом  вытащить  свою  пушку  и
стать на изготовку, а еще через несколько секунд из-за  угла  высовывается
парнишка с маузером в руке, и, когда тот  кричит  ему  "стой!",  парнишка,
перетрухав,  начинает  метаться  как  заведенный,  так  что   полицейский,
понятное дело, нажимает на курок и укладывает пять пуль в самое яблочко, -
для наглядности Рэнтли приложил стиснутый кулак к своей груди.
   - Ну и что в этой пальбе не так? - спросил Гус.
   - Этот парень работал по найму в том самом магазине и всего-то вышел  с
хозяйским пистолетом поохотиться на настоящего преступника.
   - Откуда ж мог  знать  полицейский!  По-моему,  опасаться  ему  нечего.
Конечно, чертовски неприятно, но...
   - Но вот кожа у парнишки оказалась черного цвета, так  что  найдутся  и
черные газеты, которые сумеют  все  это  обставить  с  выгодой  для  себя,
затрубят о том, как всякий божий день полицейские-штурмовики убивают ни  в
чем не повинных людей в самом центре Лос-Анджелеса, буквально  оккупировав
его южную часть. И о том, как хозяин-еврей посылает  своих  черных  лакеев
выполнять работу, для которой у него у самого кишка  тонка.  Странно  еще,
как это евреи могут им помогать, когда те их так ненавидят.
   - Вряд ли они позабыли, как им самим приходилось туго, - сказал Гус.
   - Очень любезно с твоей стороны так  рассуждать,  -  сказал  Рэнтли.  -
Только сдается мне, вся штука в тех чертовых барышах, что  срывают  они  с
бедных черных недотеп, сидя  в  своих  магазинах  или  собирая  квартирную
плату. Да ведь они скорее удавятся, чем поселятся  среди  негров!  Бог  ты
мой, теперь я  начинаю  ненавидеть  жидов!  Верно  говорю  тебе,  Плибсли,
переведусь куда-нибудь в долину или на запад Лос-Анджелеса, а может, и еще
куда подальше. С этими ниггерами рехнешься в два счета!
   Едва они добрались до своего района, как Гус принял вызов  отправляться
на Мейн-стрит: семейная ссора.
   - Только не  это!  -  простонал  Рэнтли.  -  Опять  назад  в  проклятый
Ист-Сайд.
   Гус заметил, что напарник, которого вообще-то нельзя было  упрекнуть  в
медленной езде, по этому сигналу заспешил со скоростью улитки, ползущей на
собственные похороны. Спустя несколько минут они остановились перед ветхим
двухэтажным  домишком,   напоминавшим   снаружи   длинную   узкую   трубу,
выкрашенную в серый цвет. Похоже,  его  делили  меж  собой  четыре  семьи,
однако искать нужную дверь не пришлось: крики были  слышны  уже  с  улицы.
Чтобы пробиться сквозь этот шум, Рэнтли трижды пнул дверь ногой.
   На пороге появилась женщина лет сорока, ее прямые плечи  прогнулись  от
тяжкой ноши: одной рукой она держала  дородного  шоколадного  младенца,  в
другой были чашка серой кашицы и  ложка.  Детская  кашица  размазалась  по
всему лицу ребенка, а  пеленка,  в  которую  он  был  завернут,  оказалась
точь-в-точь того же цвета, что и облицовка дома.
   - Входите, начальники, - кивнула она. - Это я вас вызывала.
   - Ага, так и есть, ты, шелудивая задница, ты их  и  вызвала.  Закон  ей
подавай! - произнес мужчина с водянистыми глазами и в грязной майке. -  Но
уж покуда они здесь, расскажи-ка им про то, как пропиваешь мое пособие, да
про то, как я гну спину, чтобы прокормить этих оболтусов, и при том  знать
не знаю, кто так славно мне подсобил, что уродились на свет и вон те трое!
Порасскажи им.
   - О'кей, хорошо, - сказал Рэнтли и поднял руки, взывая  к  тишине.  Гус
заметил, что четверо ребятишек, растянувшись на покосившейся  кушетке,  не
отрывают глаз от телевизора, не  обращая  внимания  ни  на  схватку  своих
родителей, ни на прибывшую полицию.
   -  Ну  и  муженек,  тьфу!  -  Она  действительно  сплюнула.  -  Знаешь,
начальник, как напьется, так тут же вскарабкается на меня, все  равно  как
сбесившийся самец, и даже не поглядит на то, что рядом  детвора.  Вот  что
это за человек!
   - Наглая брехня, - отозвался мужчина,  и  Гус  понял,  что  нагрузиться
успели оба. Мужчине можно было дать лет  пятьдесят,  однако  плечи  словно
вырублены из каменной глыбы, на бицепсах густо набухли жилы. - Лучше я сам
тебе расскажу, - обратился он к Рэнтли. - Мы ведь с тобой  мужчины,  да  и
человек я работящий.
   Рэнтли обернулся и подмигнул Гусу, а тот подивился  тому,  сколько  раз
еще придется ему слышать от негров их неизменную  присказку  насчет  того,
что "мы с тобой  мужчины".  Они  будто  боятся,  что  Закону,  сочиненному
белыми,  нужно  это  доказывать.  Знают,  как   произвести   благоприятное
впечатление на полицейских: достаточно сказать, что  ты  работаешь,  а  не
клянчишь подачки с чьей-то благотворительности.  Интересно,  подумал  Гус,
сколько негров говорили ему о себе это вот самое  "я  человек  работящий",
словно оправдываясь перед сочиненным белыми Законом, и случалось,  что  не
без  пользы  для  себя,  уж  он-то  видел,  как  оно  срабатывало,   когда
полицейского, собиравшегося всучить штрафной  талон  за  нарушение  правил
уличного движения, удавалось увещевать  какому-нибудь  черному  в  рабочей
каске, или с ведерком с завтраком, или с банкой мастики для полов,  или  с
каким другим доказательством своей причастности к труду. Гус знал,  в  чем
тут штука: что с них, негров, взять, рассуждали полицейские, а потому сама
по себе любая работа да  чистые  детишки  служили  как  бы  неопровержимым
свидетельством того, что перед ними порядочный человек и благонадежный, не
в пример тем, другим, чьи дети никогда не нюхали мыла  и  кого  так  легко
было зачислить во враги.
   - Мы здесь не для того, чтобы судить кулачные бои, - сказал  Рэнтли.  -
Давайте успокоимся и поговорим. Вы, сэр, идите-ка лучше сюда и побеседуйте
со мной. А вы, мэм, излейте душу моему напарнику.
   Чтобы развести их по разным углам, Рэнтли, как Гус и предвидел,  прошел
с мужчиной на кухню. Сам Гус уже внимал рассказу  женщины,  едва,  правда,
вникая  в  то,  что  она  говорит:  слишком  много  подобных  историй  ему
доводилось слышать. Им только бы выговориться, а там  -  полегчает.  После
можно внушить мужу сходить прогуляться да  немного  поостыть,  прежде  чем
возвращаться домой, - вот тебе и весь секрет разрешения семейных ссор.
   - Это собака, а  не  человек,  точно,  начальник,  -  сказала  женщина,
запихивая полную кашицы ложку в маленькую  и  прожорливую  розовую  пасть.
Только эта ложка и могла заткнуть орущему младенцу  глотку.  -  Ужас,  как
ревнив, да еще пьянствует дни напролет и нигде толком не работает. А живет
на пособие, что платит мне округ, валяется  тут  вверх  брюхом,  и  ничего
другого ни единого разочка я от него не видала, а вместо деньжат  снабжает
меня вот этой детворой. Все, что мне от вас нужно, - это чтоб  вы  забрали
его отсюда куда подальше.
   - Вы с ним расписаны? - спросил Гус.
   - Нет, мы так, по-обычному, без бумажки.
   - Вместе давно?
   - Да уж десять лет, больше терпеть сил нету. Давеча, на прошлой неделе,
получила я, значит, деньги по  своему  чеку,  ну,  прикупила  кое-чего  из
продуктов, пришла в дом, а этот человек выхватил всю сдачу - прямо из руки
хвать! - и ушел, и целых два дня ублажал какую-то бабу, а  потом  гляжу  -
возвращается, без единого  цента  в  кармане,  а  я,  дура,  его  даже  не
прогоняю, впускаю сюда, а в  благодарность  сегодня  вечером  этот  ниггер
залепил мне кулачищем за то, что не даю ему  денег,  чтоб  он  себе  зенки
заливал. Ей-богу, не вру! Это так же верно, как то, что на  руках  у  меня
уплетает свой ужин мой малютка.
   - Что ж, тогда мы попытаемся  убедить  его  на  какое-то  время  уехать
отсюда.
   - Пусть убирается из этого дома подобру-поздорову!
   - Мы ему это втолкуем.
   - Я из сил выбиваюсь, чтоб воспитать моих детей, как  оно  положено,  я
ведь вижу, что нонешняя детвора только дурака валяет да курит анашу,  а  в
голове одни прыгалки да пикалки.
   Внезапно град ударов по  входной  двери  заставил  Гуса  встрепенуться.
Хозяйка шагнула к ней и распахнула ее перед пожилым темнокожим мужчиной  в
лохмотьях, которые были прежде купальным фланелевым халатом. Он не скрывал
своей ярости.
   - Здорово, Харви, - сказала женщина.
   - У меня башка раскалывается от тутошного ора, - сказал гость.
   - Он опять меня поколотил, Харви.
   - Коли не можете поладить промеж  собой,  лучше  выметайтесь  из  моего
дома. У меня здесь вы жильцы не единственные.
   - Чего тебе тут надо? - раздался крик хозяйкиного мужа,  и  тот  в  три
сердитых прыжка пересек всю гостиную. - Плату за квартиру мы  внесли,  так
что тебе тут делать нечего. У тебя и прав таких нету сюда вваливаться.
   - Мой дом, что хочу, то и делаю, и права тут я сам себе устанавливаю, -
ответил мужчина в халате.
   - Ну-ка, уноси скорей отсюда свою задницу, не то я вышвырну тебя вон, -
сказал тот, что в майке, и Гус убедился, что владелец дома  был  вовсе  не
так свиреп, как казался. Невзирая на то, что между ними уже стоял  Рэнтли,
Харви благоразумно отступил.
   - Кончайте, - сказал Рэнтли.
   - Ну чего бы вам не увести его с собой, а, начальники? - спросил Харви,
сникая под жестким взглядом коренастого крепыша в майке.
   - Ага, чтоб ты тут мог увиваться за моей бабой да в ухо ей сопеть?  Это
бы тебя еще как устроило, скажешь - нет?
   - Почему бы вам, сэр, не отправиться к себе? - сказал Рэнтли владельцу.
- А мы бы тем временем все утрясли.
   - Да вы, начальники, не беспокойтесь, - сказал тот, что в майке, сверля
Харви слезящимися черными глазами и в деланном презрении скривив синеватые
губы. - Я не стану его обижать. Это же писунок.
   В умении оскорблять они кому  угодно  дадут  фору,  подумал  Гус.  И  с
каким-то благоговейным страхом взглянул в это черное грубое лицо: вон  как
раздуваются ноздри, а все вместе - и глаза, и рот, и ноздри - словно лепят
портрет самого Презрения.
   - Коли у меня рука и зачешется, я даже пальцем его не трону. Он ведь не
мужчина. Так, недоразумение.
   У них есть чему поучиться, думал Гус. Других  таких  во  всем  мире  не
сыскать. Страшновато, конечно, зато можно узнать много полезного. Да и где
найти такое место, чтобы не было страшновато?..





   Была среда, и Рой Фелер, уверенный, что включен в список  переводников,
заспешил в участок. Большинство его однокашников по академии уже  добились
для себя переводов, а он вот уже пять  месяцев  кряду  тщетно  просится  в
Северный Голливуд или в Хайлэнд-парк. Так и не обнаружив  своего  имени  в
списке, он ужасно расстроился. Зато теперь он знал, что ему  делать:  надо
удесятерить усилия, чтобы поскорей окончить колледж  и  уволиться  с  этой
неблагодарной работы. Всем известно, до чего она неблагодарна. Каждый день
о том только и болтают. Коли хочешь, чтоб тебе за работу говорили спасибо,
иди в пожарники, такая тут у них присказка.
   Весь год он вкалывал как проклятый. Выказывал сочувствие любому  негру,
с кем сталкивала его судьба. От них он многому научился и, пожалуй,  сумел
им тоже кое-что втолковать. Но сейчас настало время двигаться  дальше.  Он
был не прочь поработать где-нибудь в другом конце города: люди открыли ему
еще далеко не все свои тайны;  однако  вместо  того  он  вынужден  торчать
здесь, на Ньютон-стрит. О нем забыли. Ну и с него  довольно.  В  следующем
семестре он с головой уйдет в учебу, и плевать на все его потуги сделаться
настоящим полицейским. Разве оценил хоть кто-нибудь его старания?  За  два
прошедших семестра он получил всего лишь  шесть  зачетов,  да  и  те  едва
спихнул, потому что, вместо того чтобы корпеть над  курсовыми,  штудировал
право и учебники по полицейскому мастерству. Если так пойдет дальше, ему и
нескольких лет не хватит, чтобы получить диплом.  Даже  профессор  Рэймонд
стал писать куда реже. Все о нем забыли.
   Рой внимательно оглядел в  высоком  зеркале  свою  сухопарую  фигуру  и
пришел к выводу, что форма на нем  сидит  так  же  ладно,  как  и  в  день
окончания академии. С тех пор он не посещал тренировок, но исправно следил
за диетой, так что этот синий мундир по-прежнему был ему очень к лицу.
   На перекличку он чуть  не  опоздал  и  вошел  как  раз  вовремя,  чтобы
отозваться на свою фамилию. Механически, как  и  все  остальные,  он  стал
вносить в блокнот, даже не вникая в  их  смысл,  зачитываемые  лейтенантом
Билкинсом сообщения о совершенных за день  преступлениях  и  разыскиваемых
подозреваемых. Минут через десять после переклички объявился и Сэм  Такер.
Присев на скамейку у  переднего  ряда  столов,  он  продолжал  невозмутимо
поправлять зажим на галстуке жилистыми иссиня-черными руками.
   - Если б нам удалось уговорить старину Сэма бросить пересчитывать  свои
деньжата, он стал бы пунктуальнейшим полицейским в целом участке, - сказал
Билкинс,  глядя  на  седовласого  негра  сверху  вниз  пустыми  маленькими
глазками.
   - Сегодня день квартплаты, лейтенант, - ответил Такер. - А значит,  мне
надо успеть обойти всех жильцов да собрать свою долю с их жалких  пособий,
прежде чем они спустят все денежки в ближайшей винной лавчонке.
   - Чем  же  ты  отличаешься  от  тех  домовладельцев-евреев,  -  хмыкнул
Билкинс, - что пьют черную кровь гетто  и  не  дают  никому  продохнуть  в
Ист-Сайде?
   - Что ж мне, забрать их всех с собой на запад, так, что ли?  -  спросил
Такер  с  рассудительностью,  взорвавшей  дружным  хохотом  сонную   дрему
полицейских утренней смены.
   - Если кому не известно, поясню: наш Сэм хозяйничает на доброй половине
всего Ньютонского округа, - сказал Билкинс. - А полицейская работа  -  это
его хобби. Вот почему он вечно опаздывает по первым средам каждого месяца.
Если б нам только удалось уговорить  его  пореже  пересчитывать  хрустящие
бумажки, он сделался бы примерным полицейским. А если заодно  переколотить
еще и все зеркала в этом здании, можно быть уверенным, что и Фелер  больше
никогда не опоздает.
   Теперь смех, казалось, рвал комнату на части,  Рой  густо  покраснел  и
выругался от досады. Это несправедливо, думал он, ужасно несправедливо.  И
совсем не смешно. Пусть я немного тщеславен, знаю, за мной это водится, да
не тщеславней же других!..
   - Кстати, Фелер, вам с Лайтом надо бы держать ухо  востро  да  поменьше
хлопать ресницами на своем участке: тот проныра опять нас  клюнул  сегодня
ночью, так что рано или поздно - по-моему, скорее рано, чем поздно,  -  он
кому-нибудь точно задаст жару.
   - Снова оставил свою визитку? - спросил  Лайт,  напарник  Роя  на  весь
месяц. Этот сутулый негр, отслуживший в полиции уже полных два  года,  для
Роя был совершенной загадкой. Похоже, когда их  пути  разойдутся,  с  этим
длинным типом (Лайт был лишь самую малость выше его самого) не будет  так,
как бывало до сих пор с другими неграми: Рой не станет поддерживать с  ним
никаких отношений.
   - На этот раз он выложил ее прямо  на  чертов  кухонный  стол,  -  сухо
произнес Билкинс и пробежал  ручищей  по  круглой  лысине,  не  переставая
попыхивать искусанной трубкой. - Чтоб было  понятно,  о  чем  мы  толкуем,
повторяю для новеньких: за последние два месяца сукин сын только  в  одном
Девяносто девятом квадрате совершил пятнадцать квартирных краж. И при этом
даже ни разу никого не  разбудил,  за  исключением  единственного  случая,
когда какой-то паренек, только-только перед тем  вернувшийся  домой  и  не
успевший еще толком заснуть, раскрыл глаза и тут же получил  металлической
пепельницей в челюсть, а грабитель сиганул в окно, разбив при этом  стекло
и  подняв  переполох.  Его  визитка  -  кучка  дерьма,  которой  он  щедро
разгружается на самом видном месте.
   - Зачем ему это? - спросил Блэнден, кучерявый юноша с большими круглыми
глазами. Энергичный мальчик, а для  салаги  чересчур  энергичный,  подумал
Рой. И подумал о том, что акт  испражнения  и  есть,  очевидно,  та  самая
"реакция триумфа", о которой упоминает Конрад  Лоренц,  -  все  равно  что
поведение гуся, надувшего грудь и захлопавшего крыльями.  Все  объясняется
очень просто, размышлял Рой,  обычная  биологическая  реакция.  Я  мог  бы
прочесть им лекцию на эту тему.
   - Кто его знает! -  пожал  плечами  Билкинс.  -  Так  поступают  многие
грабители. Совершенно обычная штука, все равно что заказ товара по  почте,
приходящий  без  всякого  опоздания.  Вероятно,  этим  они  выражают  свое
презрение к обывателям, закону да и всему  остальному  тоже,  так  я  себе
представляю. Но в любом случае засранец есть засранец, и, по-моему, было б
просто чудесно, если б как-то ночью проснулся кто из  хозяев,  схватил  бы
дробовик и хорошенько прицелился в него, сидящего на корточках на кухонном
столе, вспотевшего от натуги, а после - бабах! - и  устроил  бы  ему  дыру
пошире, дыра для засранца - первое дело.
   - На него по-прежнему никаких данных? Как с описанием? -  спросил  Рой,
все еще страдая  от  необоснованного  замечания  Билкинса  о  зеркале.  Ну
хватит, сказал он себе, надо быть выше чужой глупости.
   - Ничего нового. Мужчина, негр, лет тридцать - тридцать пять,  среднего
телосложения, носит завивку - вот и вся информация.
   - Ну, прямо настоящий сердцеед, - сказал Такер.
   - Жаль только, что его мамаша не пожелала вовремя подмыться,  -  сказал
Билкинс. - Ну ладно, скажу по секрету, что последние три  минуты  проверял
ваш внешний вид. Выглядите вы, ребята, как огурчики, молодцы,  только  вот
Уайти Дункан решил засушить на своем галстуке всю подливку из-под жаркого.
   - Разве? - спросил Уайти, озабоченно глядя на короткий галстук,  смешно
вздымаемый брюшком. За год оно опухло дюйма на  три,  на  глазок  прикинул
Рой. Слава небесам, ему больше не нужно работать с Уайти в паре.
   - Я видел его прошлым вечерком в "Пристанище сестры  Мэйбелл",  что  на
Центральной авеню, -  сказал  Сэм  Такер,  посмотрев  на  Уайти  с  нежной
улыбкой. - В день получки он приходит на работу на пару  часиков  пораньше
и, чтобы подкрепиться на всю катушку, скорей бежит к сестрице Мэйбелл.
   - На кой черт Уайти деньги, когда он и так  с  голодухи  не  помрет?  -
выкрикнул голос сзади, вызвав смешки.
   - Кто это сказал? - спросил Билкинс. - Чаевых и дармовую закуску мы  не
принимаем. Кто, черт его дери, это сказал? - Затем обернулся к  Такеру.  -
По-твоему, Уайти  что-то  замышляет?  Скажи  нам,  Сэм.  Неужто  он  решил
приударить за Мэйбелл?
   - По-моему, он изо всех сил  пытался  выдюжить,  лейтенант,  вроде  как
сдать экзамен, - ответил Такер. - Сидел там  в  окружении  десятка-другого
черных рож и был заляпан соусом жаркого от бровей  до  самого  подбородка.
Черт, да вам в целый век не представить себе этой  физиономии,  розовой  и
свежей, как у молоденького поросенка. Мое мнение такое -  экзамен  сдавал.
Да и кто в наши дни не хочет заделаться черным!
   Билкинс пыхтел трубкой и выпускал серые клубы дыма, блуждая  бездонными
глазами по комнате. Казалось, он был удовлетворен тем, что  у  всех  здесь
хорошее настроение; по своему  опыту  Рой  знал:  Билкинс  ни  за  что  не
отправит их на утреннее дежурство,  пока  не  рассмешит  или  не  заставит
взбодриться как-то иначе. Однажды  Рой  подслушал,  как  лейтенант  внушал
молодому сержанту, что нет, мол, такого человека,  которого  следовало  бы
муштровать на военный манер перед тем, как отправить дежурить на  улицу  с
полуночи до девяти утра. Такого человека нет и быть не может. Только  вот,
размышлял Рой, не слишком  ли  мягок  Билкинс:  его  дежурства  отнюдь  не
отличались высоким процентом арестов, или врученных повесток  в  суд,  или
чего-нибудь в  том  же  духе,  разве  что  славились  всеобщим  прекрасным
настроением - более чем сомнительное преимущество на  полицейской  службе.
Полицейская работа - дело серьезное, рассуждал Рой. А клоунам самое  место
в цирке.
   - Сядешь за руль или  будешь  "учетчиком"?  -  спросил  Лайт,  когда  с
перекличкой было покончено, и Рой  догадался,  что  напарник  предпочитает
вести машину: прошлой ночью он уже сидел за баранкой,  а  значит,  отлично
знал, что нынче очередь Роя. Но коли спросил, выходит, надеялся,  что  тот
ее уступит. К тому же Лайт испытывал определенную неловкость  оттого,  что
Рой не в пример ему умел безукоризненно составить любой рапорт, так что  в
его присутствии для Лайта  было  сущим  наказанием  следить  за  вахтенным
журналом  и  сочинять  донесения,  а  именно  это  входило  в  обязанности
"пассажира".
   - Если хочешь шоферить, я займусь писаниной, - ответил Рой.
   - Поступай, как тебе по душе, - сказал Лайт, зажав меж зубов  сигарету.
Рой часто думал о том, что чернее негра он,  пожалуй,  никогда  не  видал.
Такой черный, что не понять, где кончается шевелюра и начинается щека.
   - Ты же хочешь сесть за руль, ведь так?
   - Я - как ты.
   - Так хочешь или нет?
   - Ладно уж, я поведу, - ответил Лайт, а Рой в раздражении подумал:  вот
и началась ночка. Если есть в человеке изъян, какого черта  он  в  том  не
признается,  будто  можно  от  него  избавиться  беготней  от  правды!  Он
надеялся, что своей прямотой и откровенностью помог Лайту распознать  хотя
бы некоторые из "приемов самозащиты", которыми тот так часто  пользовался.
Этот юноша стал бы куда счастливее, если б знал  себя  чуть  лучше,  думал
Рой. Несмотря на то что Лайту было двадцать пять, на два года больше,  чем
Рою, тот привык считать его за младшего. Наверно, все дело в  том,  что  я
учился в колледже, подумал он, потому и повзрослел раньше многих других.
   Идя через стоянку к дежурной машине, Рой заметил, как  перед  участком,
на зеленом газоне,  остановился  новенький  "бьюик".  Из  него  выпорхнула
молоденькая женщина с  роскошным  бюстом  и  заспешила  прямо  в  участок.
Подружка какого-нибудь полицейского, подумал  он.  Была  она  не  особенно
хороша, но в этих краях любая белая девушка способна привлечь внимание,  а
потому сразу несколько полицейских  повернули  головы,  чтобы  получше  ее
рассмотреть.  Внезапно  Рой  ощутил  страстную  тоску   по   свободе,   по
беззаботным вольностям первых студенческих лет, когда он еще не был знаком
с Дороти. И с чего это он вбил себе в башку, что они подходят друг  другу?
Кто такая Дороти? Секретарша в  страховой  конторе,  тогда  еще  вчерашняя
ученица,  с  грехом  пополам  получившая  диплом  лишь  после  того,   как
великодушный директор школы отменил занятия по математике. Рой знал  ее  с
незапамятных времен, и знал слишком хорошо. Детская  любовь  -  это  чушь,
пригодная разве что для  слащавых  журналов  со  сказками  о  кинозвездах.
Романтическая чепуха, с горечью подумал он, на смену которой с  тех  самых
пор, как Дороти забеременела Бекки, пришли перебранки, страдания да  муки.
Но Боже, до чего он любил Бекки! Льняными волосами и голубизной  глаз  она
пошла в него, своего отца. И была удивительно,  неправдоподобно  смышлена.
Даже  их  детский  врач  признал:  необыкновенный  ребенок.  В   этой   ее
поразительной понятливости, в  самом  ее  зачатии  чувствовалась  какая-то
насмешка, окончательно утвердившая его в мысли, что  женитьба  на  Дороти,
женитьба в  столь  юном  возрасте,  когда  жизнь  еще  обещала  так  много
прекрасных открытий, была ошибкой...
   И все же - у него была Бекки, чуть ли не с самого своего  появления  на
свет  доказавшая  ему,  что  есть  иная  жизнь,  ни  на  что  не  похожая,
неповторимая в своей наполненности до краев переживаниями, которые, как он
себе признался, только и могут быть любовью. Впервые в жизни он любил  без
всяких сомнений и без причины, и, когда держал на руках свою дочь и  видел
в ее глазах - весенних фиалках  на  чистой  воде  -  свое  отражение,  ему
казалось, он никогда не сможет  уйти  от  Дороти,  потому  что  не  сможет
покинуть это нежное, боготворимое  им  создание.  Да  и  чем  измерить  то
ощущение блаженного покоя, которое приходило всегда и мгновенно, стоило ей
прижаться крошечной белой щекой к его собственной?
   - Хочешь кофе? - спросил Лайт, когда они отъехали от участка, но Рой не
успел  ответить:  голос  оператора  передал  вызов  на  угол   Седьмой   и
Центральной. Он выслушал сообщение Лайта и записал адрес  и  время,  когда
его принял.  Он  проделал  все  это  автоматически,  ни  на  мгновенье  не
переставая думать о Бекки. Что-то уж слишком легка  для  него  становилась
эта работа. Он мог справляться  с  ней,  включив  на  "полицейскую  волну"
десятую часть своего сознания.
   - Это тут, - сказал Лайт, развернувшись на перекрестке у Седьмой улицы.
- Похож на тряпичника.
   - Тряпичник и есть, - сказал Рой с отвращением, посветив  фонариком  на
распростертую фигуру, дрыхнувшую на тротуаре. Штаны спереди залиты  мочой,
вниз по тротуару тянется извилистая струйка.  За  двадцать  футов  смердит
рвотой и дерьмом. Где-то в скитаниях потерян  ботинок,  бывший  парой  вот
этой печальной рвани, выдающей себя за  обувь.  Лохмотья  фетровой  шляпы,
похищенной, как видно, с головы титана,  выбиваются  из-под  подмявшей  их
физиономии. Лайт огрел пьянчугу дубинкой по подметке, и тут же  руки  того
заскребли по бетону, а голая ступня заскоблила под собой, но через миг  он
вновь затих, словно уже отыскал в своей постели мягкое, уютное, безопасное
местечко и теперь мог снова  расслабиться  и  забыться  сном  законченного
алкоголика.
   - Проклятые алкаши, - сказал Лайт и ударил сильнее по подметке башмака.
- И обоссался, и обрыгался, и один  несчастный  Боже  знает,  что  он  еще
успел. И даже не забыл  во  всем  этом  искупаться.  Не  собираюсь  я  его
таскать.
   - Наши намерения полностью совпадают, - сказал Рой.
   - Давай вставай, чертов алкаш, подъем! - сказал Лайт и пригнулся, чтобы
нащупать толстыми костяшками коричневых указательных пальцев углубления за
ушами пьянчужки. Зная, как силен его напарник, Рой инстинктивно  съежился,
когда увидел, как тот крепко сдавил хрупкие косточки. Пьяница взвизгнул  и
ухватился за Лайтовы кулаки. Вцепившись в могучие предплечья полицейского,
мгновенно, как подброшенный пружиной, вырос во весь  рост.  Разобрав,  что
перед ним мулат, Рой удивился: определить расу тряпичника  обычно  никогда
не удавалось.
   - Ты сделал мне больно, - сказал пьянчужка. - Ты, ты, ты...
   - Никто не собирался делать тебе больно, - сказал  Лайт,  -  да  только
никто не собирался и таскать за собой твою вонючую задницу. Пошли.
   Он отпустил его, и тот  мягко  шлепнулся  на  тротуар,  навалившись  на
острый локоть. Когда они не помнят, что такое сытная еда,  размышлял  Рой,
когда тела их носят на себе болячки, оставленные на  них  зубами  крыс  да
бездомных кошек, что грызли покрытую язвами плоть, пока они вот так часами
валялись на свалках земной преисподней, когда они похожи вот на  этого,  -
кто тогда может с точностью сказать, насколько близки они к смерти?
   - Ого, мы еще и в перчатках? - спросил Лайт, склонился над  пьяницей  и
тронул его за руку. Рой направил луч фонаря тому на колени.  Лайт  тут  же
отпрянул в ужасе. - Рука. Черт, я ее коснулся.
   - Ну и что?
   - Да ты взгляни на эту руку!
   Сперва  Рой  решил,  что  перед  ним  вывернутая  наизнанку   перчатка,
свисающая с кончиков пальцев. Затем увидел на правой руке израненное мясо,
клочьями облепившее всю пятерню. Розовый мускул  и  сухожилие  выглядывали
наружу, и на какую-то минуту Рою показалось, что с этим типом приключилась
жуткая история, несчастный случай, заживо содравший с него кожу, но тут он
заметил, что на второй руке начался настоящий процесс распада: плоть  была
будто обглодана и разваливалась, как на разлагающемся трупе.  Да  ведь  он
давно уже мертвец, просто сам того не  знает!  Рой  двинулся  к  машине  и
распахнул дверцу.
   - По мне, хуже нету, чем влезать во  все  эти  хлопоты  с  регистрацией
бродячего алкаша  и  устройством  его  в  тюремную  палату  при  городской
больнице, - сказал Рой, - но боюсь, что иначе наш парень отдаст концы.
   - Что иначе, что так, - пожал плечами Лайт. - Полиция  небось  уже  лет
двадцать не дает ему помереть, да что из того? По-твоему,  всякий  раз  мы
оказываем ему услугу? Если б только какой-нибудь полицейский  оставил  его
спокойненько тут полеживать, со всем этим давно было б покончено.
   - Так-то оно так, но мы приняли вызов, - сказал Рой. - Кто-то  доложил,
что он тут валяется. Мы не можем отсюда смыться, бросив его.
   - Знаю. О своих задницах мы должны позаботиться.
   - Ты все равно бы его тут не оставил, верно?
   - Его подсушат да пропишут  ему  девяносто  суток,  а  после  он  снова
окажется здесь, как раз ко Дню Благодарения. И в конце концов здесь же, на
улице, подохнет. И какое имеет значение, когда это произойдет?
   - Ты бы его не оставил, - Рой натянуто улыбнулся.  -  Ты  же  не  такой
бездушный, а, Лайт? Он все-таки человек, а не собака.
   - Это правда? - спросил Лайт у пьяницы, который тупо  уставился  из-под
синих век на Роя. В уголках его глаз застыла гнойная корка. - Ты и  впрямь
человек? - не отступался Лайт, легко похлопывая дубинкой по  подметке  его
башмака. - Ты уверен, что не собака?
   - Да, собака, -  забрюзжал  пьянчужка;  от  удивления,  что  он  еще  в
состоянии  говорить,  полицейские  переглянулись.  -  Я  собака.  Я   пес.
Гав-гав-гав! Мать вашу!..
   - Будь я проклят, - усмехнулся Лайт, - но, может, ты  и  заслужил  свое
спасение.
   Рой обнаружил, что устройство бродяги в больницу общего типа в качестве
пациента-заключенного    представляло    собой    процедуру    чрезвычайно
усложненную,  необходимым  образом  включавшую:  остановку  в  Центральной
приемной  больнице,  поездку  в  линкольн-хайтскую  тюрьму  с   имуществом
задержанного, что в данном случае означало пригоршню отрепьев,  обреченных
на сожжение в  печи,  а  также  получение  медицинских  карт  из  тюремной
клиники, в качестве же достойного финала - бумажную  волокиту  в  тюремной
палате обшей больницы. К 3:30, когда Лайт вел машину назад к участку,  Рой
уже окончательно обессилел. Они притормозили у пирожковой на углу Слосон и
Бродвея и заказали по чашке очень горячего и очень скверного  кофе,  запив
им бесплатные пончики. Услышав голос оператора из динамика, Лайт выругался
и запустил пустым бумажным стаканчиком через  всю  пирожковую  в  мусорное
ведро.
   - Семейная ссора в четыре утра. Сукин сын.
   - Я бы тоже с  удовольствием  начхал  на  все  это,  -  кивнул  Рой.  -
Чертовски проголодался, а эти  пончики  сейчас  мне  все  равно  что  пара
трюфелей для динозавра. Мне бы пожрать чего-нибудь стоящего.
   - Обычно мы терпим до семи часов, - сказал Лайт, тронув с  места  и  не
дав Рою спокойно проглотить остатки кофе.
   - Знаю, как не знать, - сказал Рой. - В том-то и беда с этим  проклятым
утренним  дежурством.  Завтракаешь  в  семь  утра.  Потом  идешь  домой  и
укладываешься спать, а когда просыпаешься, на дворе уже сумерки и набивать
кишку нет никакой охоты, поэтому ты снова  просто  завтракаешь,  а  после,
где-нибудь часиков в одиннадцать, перед тем  как  отправиться  на  работу,
закусываешь парочкой яиц. Господи, я завтракаю три раза на день!
   Лайту  семейный  дебош   удалось   усмирить   наипростейшим   способом:
затребовав  документы  мужа,  он  связался  с  отделом   расследований   и
установил, что имеются целых два предписания задержать данную личность  за
нарушения правил уличного движения. Когда они забирали  "данную  личность"
из дома, жена, которая, кстати, сама их и вызвала, жалуясь  на  понесенные
от мужа побои, умоляла  теперь  не  арестовывать  ее  хозяина.  Когда  они
усадили его в машину, она сперва обругала полицейских,  а  потом  заверила
своего незадачливого супруга:
   - Как-нибудь раздобуду деньги, и тебя выпустят  под  залог.  Я  добьюсь
твоего освобождения, малыш.
   К тому времени, как были выполнены все формальности с их новым клиентом
и можно было снова возвращаться в район патрулирования, стрелки показывали
почти пять.
   - Хочешь кофе? - спросил Лайт.
   - У меня расстройство желудка.
   - У меня тоже. Каждое утро одно и то же. Гадство, и в  нору  зарываться
поздновато.
   Рой был  доволен.  Он  ненавидел  "зарываться  в  нору",  что  означало
спрятать машину на какой-нибудь унылой аллее или  укромной  автостоянке  и
забыться судорожной безумной полудремой полицейского утренней смены. Такой
полусон скорее изнашивал нервы, чем успокаивал их. Однако, если  Лайт  все
же "зарывался в нору", Рой никогда не возражал. Он просто сидел там, не  в
силах уснуть, лишь изредка погружаясь в дремоту, и думал  о  будущем  и  о
Бекки, которую вырвать из грез о грядущем было так же невозможно, как и из
собственного сердца.
   Часы показывали 8:30, и Рой с трудом боролся  с  сонливостью.  Утреннее
солнце уже начало обжигать его слезящиеся  глаза,  машина  уже  мчалась  в
участок, они уже готовились сдать смену и разойтись по  домам,  как  вдруг
раздались позывные: сработала сигнализация телефонной компании, подозрение
на ограбление.
   - Тринадцать-А-Сорок один, вас понял, - ответил Рой.  Чтобы  сирена  не
заглушала радио, он поднял оконное стекло, и зря, ибо  они  были  почти  у
цели и Лайт сирену решил не включать. - Тревога ложная,  как  считаешь?  -
нервно спросил Рой, пока Лайт стремительно сворачивал направо, лавируя  по
запруженной в этот  час  общественным  транспортом  дороге.  Внезапно  Рой
сбросил с плеч всю свою вялость.
   -  Наверно,  -  проворчал  Лайт.  -  Какая-нибудь  новенькая   кассирша
запустила потайную сигнализацию и даже не заметила. Но только это местечко
уже обчищали раза два или три, и, между прочим, все по утрам. В  последний
раз бандюга стрелял в какого-то клерка.
   - Но ведь рано утром там особо деньжатами не разживешься, - сказал Рой.
- Мало кто приходит туда чуть свет, чтобы оплатить счета.
   - Здешние громилы и за десять долларов поджарят тебя на  сковородке,  -
сказал Лайт и резко свернул к обочине. Рой понял, что  они  приехали.  Его
напарник припарковал машину в пятидесяти футах  от  входа  в  здание,  чей
вестибюль уже заполнялся народом, желавшим  оплатить  коммунальные  счета.
Все клиенты, так же, впрочем, как и большинство сотрудников, были негры.
   Рой заметил, что какие-то два типа у кассы обернулись и  проследили  за
тем, как он входил в парадную дверь.  Лайт  отправился  перекрыть  боковой
вход, Рою теперь было самое время шагнуть к  тем  двум.  Они  двинулись  к
выходу прежде еще, чем он успел пересечь половину вестибюля, и были уже  у
самой двери, когда до него дошло, что, кроме них, здесь  и  подозревать-то
некого: одни женщины да супружеские пары, кое-кто с детьми.
   Он подумал о том, в какую глупую они с  Лайтом  попадут  историю,  если
тревога окажется ложной, и так сейчас полно болтовни про  то,  что  черным
невозможно и шагу ступить в собственном гетто без того,  чтобы  к  ним  не
пристали белые полицейские, и уж кому-кому, а ему приходилось наблюдать за
тем, что он называл про себя чрезмерной полицейской энергичностью. Но  как
бы то ни было, а он знал, что этих двух окликнуть  обязан  и  должен  быть
готов ко всякому: в конце концов, сигнализация-то сработала. Он решил дать
им выйти на тротуар и заговорить с ними  там.  Из-за  окошек,  где  сидели
кассиры, никто не подал ему никакого знака. Тревога ложная, и  сомневаться
тут нечего, но заговорить с ними он обязан.
   - Стоять! - приказал  Лайт,  приблизившись  бесшумно  сзади  и  нацелив
пистолет в спину мужчине  в  черной  кожаной  куртке  и  зеленой  шляпе  с
короткими полями, как раз изготовившемуся  толкнуть  вертящуюся  дверь.  -
Лучше не тронь ее, браток, - посоветовал Лайт.
   - В чем дело? - спросил тот, что стоял ближе к Рою, и  потянулся  левой
рукой к брючному карману.
   - Эй ты, лучше замри, не то отстрелю тебе зад, - прошипел Лайт,  и  тот
резко задрал руку кверху.
   - Какого хрена? - спросил другой, одетый в  коричневый  свитер,  и  Рой
подумал: такой же темнокожий, как сам Лайт, почти такой же. Только  совсем
не такой страшный. На Лайта сейчас и смотреть-то жутко.
   Рой услыхал, как одна за другой хлопнули четыре  автомобильные  дверцы,
тут же к парадному входу заспешили трое  полицейских  в  форме,  еще  один
подошел к боковой двери, в которую входил перед тем Лайт.
   - Обыщите их, - сказал Лайт, когда обоих типов вытолкали  на  улицу,  а
сам вместе с Роем направился через вестибюль к кассам. - Кто из вас  нажал
на кнопку? - обратился он к собравшимся в кружок сотрудницам,  большинство
из которых и понятия не имело о том, что что-то произошло, пока не увидало
ринувшихся к двери полицейских.
   - Я, - сказала щуплая блондинка, стоявшая за три окошка от  места,  где
вертелись до этого те двое.
   - Они что, хотели вас ограбить? Так хотели или нет? -  спросил  Лайт  в
нетерпении.
   - Да вроде нет, - ответила женщина. - Но я узнала того,  что  в  шляпе.
Один из тех, что обчистили нас в июне. Наставил свой пистолет  и  обчистил
мое окошко. Я б его где угодно признала. Когда увидела его сегодня  утром,
сразу нажала на кнопку, чтоб  вы  поскорее  приехали.  Может,  мне  просто
стоило вам позвонить...
   - Вряд ли, пожалуй, в таких делах  лучше  уж  пользоваться  кнопкой,  -
усмехнулся Лайт. - Только не нужно на нее давить слишком часто, к примеру,
когда вам захочется, чтобы мы арестовали какого-нибудь пьяницу на улице.
   - Нет-нет, что вы. Эта кнопка для экстренных случаев, я знаю.
   - Чем они тут  занимались?  -  спросил  Лайт  у  смазливой  мексиканки,
работавшей за той самой стойкой, где Рой впервые заметил тех типов.
   - Ничем, просто платили по счету, - ответила та. - Больше ничего.
   - Вы уверены насчет того парня? - спросил Лайт у робкой блондинки.
   - Абсолютно, сэр, - сказала она.
   - Что ж, хорошо сработано, - сказал Лайт. - Как  вас  зовут?  Вероятно,
вас скоро вызовут наши сыщики, спецы по ограблениям.
   - Филлис Трент.
   - Благодарю вас, мэм, -  сказал  Лайт  и  зашагал  длинными  шагами  по
вестибюлю, Рой последовал за ним.
   - Хочешь, чтоб мы их забрали с собой? -  спросил  полицейский,  стоя  у
своей дежурной машины. Он, как  видно,  только  что  заступил  на  дневную
смену. На тех двоих уже были надеты наручники.
   - Попал в самую точку, - ответил Лайт. - Мы  свое  отпахали.  Так  что,
приятель, сам понимаешь, спешим домой. Кстати, а что вон у того красавчика
в левом кармане? Очень уж ему хотелось туда залезть.
   - Еще бы. Пара косяков, перетянутых эластиком,  да  в  кармане  рубашки
пакет из-под сандвичей, а в пакете том щепотка марихуаны.
   - Вот как? Кто бы мог подумать. Я уж было решил, что у него там  пушка.
Стоило этой заднице живее шевелить рукой, и я бы  совсем  перестал  в  том
сомневаться. Сейчас бы он полоскался в святой реке Иордан.
   - Скорее, в Стиксе, - улыбнулся полицейский,  распахивая  дверцу  перед
типом в черной кожаной куртке, к чьему туалету  теперь  добавились  еще  и
наручники.
   Они ехали в участок, а Рой все внушал себе, что не нужно принимать  эту
историю слишком близко к сердцу, однако  чувствовал,  что  Лайт  не  особо
счастлив тем, как он повел  себя  в  вестибюле.  В  конце  концов  Рой  не
выдержал:
   - Как ты догадался, что то были они, а, Лайт? Может, кассирша  помогла?
Ну, там, как-нибудь подмигнула или еще что?
   - Да нет, - ответил Лайт, не переставая жевать фильтр своей сигареты, в
то время как машина мчалась по Центральной авеню  на  север.  -  Там  ведь
больше и подумать было не на кого, или тебе оно иначе показалось?
   - Все это так, да только мы-то были уверены, что тревога ложная.
   - Почему ты их сразу не остановил,  зачем  меня  дожидался,  ответь-ка,
Фелер? Они почти уже вон выбрались. И чего  это  ради  ты  не  вытащил  из
кобуры револьвер?
   - Мы же не знали  наверняка,  что  они  преступники,  -  повторил  Рой,
чувствуя, как его захлестывает гнев.
   - Но ведь они _оказались_ преступниками, и, если б та  стриженая  шляпа
на эту прогулку тоже прихватила с собой  свою  железную  игрушку,  ты  бы,
Фелер, лежал сейчас на том полу брюхом кверху, тебе хотя бы это ясно?
   - Дьявол тебя возьми, Лайт, я не какой-нибудь салага. Просто не считал,
что в данной ситуации так уж  необходимо  хвататься  за  пушку,  только  и
всего.
   - Давай-ка, Фелер, не будем напускать  туману,  нам  с  тобой  работать
целый месяц. Скажи мне откровенно, будь они белые, ты бы небось действовал
куда шустрее и решительнее?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, что ты  чертовски  заботлив  и  пуще  всего  на  свете
боишься хоть чем обидеть черных, боишься настолько, что,  по-моему,  готов
рисковать своей чертовой жизнью и в придачу _моей_ собственной, лишь бы не
выглядеть белым громилой-штурмовиком, шарящим  по  карманам  какого-нибудь
черного в каком-нибудь общественном месте на глазах у какой-нибудь  толпы,
сплошь состоящей из каких-нибудь черных рож. Что ты на это скажешь?
   - Знаешь, что с тобой не так, Лайт? Ты стыдишься собственного народа, -
выпалил Рой и тут же пожалел о сказанном.
   - Чего-чего? Что за хреновина! - сказал Лайт, и Рой отругал себя  почем
зря, но отступать уже было поздно.
   - Ну ладно, Лайт, я знаю о твоих сложностях и  собираюсь  тебе  кое-что
растолковать. Очень уж ты строг и несправедлив к своим собратьям. Не стоит
относиться к ним так жестоко. Неужели ты сам, Лайт, этого не понимаешь? Ты
испытываешь чувство вины оттого, что отдал столько сил, лишь  бы  вытянуть
себя за уши из унизительной среды гетто. Потому тебе и стыдно, потому тебя
и душит комплекс вины.
   - Проклятье! - произнес Лайт,  глядя  на  Роя  так,  будто  увидел  его
впервые. - Я всегда знал, ты, Фелер, парень со странностями, но вот думать
не думал, что вдобавок ты еще и любитель выносить за кем-то горшки.
   - Я ведь, Лайт, по дружбе, - сказал Рой. - Только потому и затеял  этот
разговор.
   - Ну так послушай, дружище. В  этой  толпе  я  не  различаю  обычно  ни
черных, ни белых, ни даже людей. Для меня они просто задницы.  И  когда  у
этих задниц подрастут  детишки,  почти  наверняка  они  станут  такими  же
задницами, как их родители, хоть мне, признаться,  сейчас  и  жаль  их  до
чертиков.
   - Да, понимаю, - сказал Рой,  терпеливо  кивая  головой,  -  существует
такая тенденция: угнетаемый перенимает  идеалы  того,  кто  его  угнетает.
Разве ты не видишь, что как раз это с тобой и произошло?
   - Да никто меня не угнетает, Фелер. И чего это белым либералам неймется
в каждом негре разглядеть угнетенную личность с черным цветом кожи?
   - Себя я либералом не считаю.
   - Типы  вроде  тебя  еще  похуже  ку-клукс-клана  будут.  Из-за  этакой
проклятой отеческой заботливости. Кончай смотреть на эту  публику  как  на
какой-то клубок проблем. Когда я кончил академию, меня отправили  работать
в Вест-Сайд, в район шелковых чулочек, но мне и в голову не пришло ставить
расовое клеймо на любой из белых задниц, что мне там попадались. Задница -
она всегда задница, просто здесь они малость темней будут. Да  только  для
тебя все иначе: коли негр, значит, нуждается в особом подходе да в защите.
   - Погоди, - вмешался Рой. - Ты не понял...
   - Черта  лысого  не  понял,  -  оборвал  его  Лайт,  на  углу  бульвара
Вашингтона и Центральной авеню  он  съехал  к  обочине  и  развернулся  на
сиденье всем корпусом, оказавшись с Роем лицом к лицу. - Ты ведь  уже  год
здесь работаешь. Знаешь, какая преступность в  негритянских  кварталах.  И
это при том, что  окружного  прокурора  нужно  уговаривать  регистрировать
уголовное преступление, если в нем оба - и жертва, и нападавший  -  негры.
Тебе известна поговорка наших сыщиков: "Сорок  швов  или  один  выстрел  -
преступление. А что поменьше -  так  то  проступок,  шалость".  От  негров
_ждут_ такого поведения.  Раньше  белые  либералы  так  и  говорили:  "Все
правильно, Мистер Черный Человек, - (они никогда не забывают  сказать  ему
"мистер"), - все правильно, тебя так долго угнетали, что ты не можешь быть
до конца ответствен за свои поступки. Это наша вина, значит, мы, белые,  и
должны нести за все ответ". И что же в таком случае делает черный человек?
Конечно же, пользуется вовсю той выгодой, что навязывается ему не к  месту
употребленной добротой его терпимого белого брата, -  тот  бы  и  сам  так
поступил,  поменяйся  они  местами,  ведь   в   большинстве   своем   люди
всего-навсего обыкновенные жопы  и  остаются  ими  до  тех  пор,  пока  их
хорошенько не взнуздают. Запомни, Фелер, людям узда нужна, а не шпоры.
   Рой ощутил, как бросилась кровь к лицу; пытаясь выправить положение, он
проклинал себя за то, что вместо связной и логичной речи  способен  сейчас
лишь на глупое заикание. Вспышка ярости, охватившая Лайта, была  настолько
неожиданна и неуместна...
   - Да не психуй ты, Лайт, мы будто говорим на разных языках. Мы не...
   - Я и не психую, - ответил Лайт уже не так горячо. - Просто с той поры,
как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов  взорваться.  Помнишь
того пацана  из  Джефферсонской  школы,  ну,  на  прошлой  неделе?  Кража,
помнишь?
   - Помню, так что с того?
   - Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не
чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка.  Я  ведь
тоже ходил здесь в школу, вот здесь  же,  на  юго-востоке  родного  нашего
Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались  денежки.  Черных  было
больше, так что белым пацанам от них здорово  доставалось.  "Гони  мелочь,
мать твою... Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей  задницы".  А  после
при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет,
не имело никакого значения. А ведь это были бедные  белые  дети,  дети  от
смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же  бедные,  как  мы
сами. А  ты,  Рой,  не  хотел  заводить  на  мальчишку  дела.  Зато  хотел
употребить  свою  двойную  мораль,  как  же:  виновник  -  подавленный   и
растоптанный несправедливостью  черный  мальчуган,  а  жертва  -  какой-то
белый!
   - Ты не желаешь меня понять, - сказал  Рой  уныло.  -  Негры  ненавидят
белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди.
   - Как же, как же, мне знакома вся  эта  интеллигентская  белиберда.  Ты
ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую
книжонок.
   - Я этого и не говорил, черт побери, - сказал Рой.
   - А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со
мной в одной школе, были безликими для _нас_. Что ты на это скажешь? Мы их
попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те  немногие,  с  кем  мне
пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас  боялись,  потому  что  на
нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше
прибери свои коленки. Мы такие  же,  как  белые.  И  по  большей  части  -
задницы. Опять же -  как  белые.  Заставь  негра  так  же  отвечать  перед
законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную
бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь
ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится
сверх меры - дергай за вожжи, приятель!









   Монотонный  голос  сержанта  Бурка,  проводившего  перекличку,  навевал
смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона  и  Гонсалвеса  в
окружении новых лиц - теперь, за время, что прошло со дня его  возвращения
в Холленбек, он уже успел  перезнакомиться  со  всеми.  Он  вспомнил,  как
досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только  вот
раздражают куда меньше.
   От тех пяти месяцев - с января по июнь, - что провел он в  Голливудском
округе, остались лишь нелепые  да  приторные  воспоминания  о  том,  чего,
казалось,  не  было  вовсе.  И  все-таки  надо  признать:  там  он  многое
почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми - все
жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был  очарован:  буйное  веселье,
какая-то волшебная сказка, в которой герой - он сам, а к услугам его самые
красивые девицы, каких он  когда-либо  видел,  -  атласный  блеск  золотых
причесок, огненный шелк рыжих волос... Лишь темнокудрых смуглянок не было:
они ему еще в  Холленбеке  осточертели.  Не  все  из  этих  восхитительных
красоток,  буквально  отовсюду  слетавшихся  в  Голливуд,  мечтали   стать
актрисами, но у каждой из них  имелась  своя  сокровенная  страсть,  какая
именно - Сержа волновало  меньше  всего.  Достаточно  было  того,  что  на
несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось
с их стороны без притворства - какая разница!
   А потом все это начало его угнетать, в  особенности  нарочитость  манер
прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру  он  делил  с
двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось -
голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из  этих  подфартило,  так
что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они  были  настоящие  счастливчики,
его товарищи по  комнате,  -  один  красивее  другого,  пышущие  здоровьем
бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился  и
как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться  талантами  глупенькой
пустышки, если она к тому же оказывалась бледным  и  трепетным  существом,
скроенным сплошь из губ, грудей да огромных  глазищ.  Когда  она  неистово
жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей  для  того,
чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке  "Плейбоя",
- ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в  самый  разгар  пылкой
любовной возни вдруг заявила: "Серж, малыш, я знаю, ты полицейский  и  все
такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и  не  станешь  возражать,  если  я
покурю немножко травки, правда, милый? От нее  получается  гораздо  лучше.
Тебе бы тоже не  мешало  попробовать.  Мы  сразу  сделаемся  чудо  что  за
любовники". Он прикинул, что может ей это позволить,  но  если  амфетамины
подпадали под разряд проступков, то марихуана - это  уже  преступление,  и
находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа
не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она
убила в нем  всяческое  желание.  Когда  девица,  чтобы  все  приготовить,
скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на  боль  в  паху,
еле передвигая ноги, выскользнул за дверь.
   Бабья было сколько угодно, в основном официантки  да  секретарши,  мало
чем отличавшиеся друг от друга. Но была  среди  них  и  Эстер  -  красивей
девушки он в целой жизни не встречал.  Та  самая  Эстер,  которая  вызвала
полицию и пожаловалась,  что  ей  надоели  постоянные  подглядывания.  Она
снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала
портьер,  потому  что  "любила  прохладный  ветерок,  вот  почему".   Серж
предложил ей их задергивать хотя бы на ночь  или  переехать  этажом  выше.
Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось
сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И  руки.
И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ  изобилия.
Когда она  занималась  любовью,  тело  ее  покрывалось  легкой  испариной,
тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер  значило  почти  то
же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало  тем  же
целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его  до  одури,  однако
блаженства,  наступавшего,  когда  он  выходил  из  парной  в  полицейской
академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не
возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в
нем жар не мог заменить чистилища.
   Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным.  В
конце концов настал момент,  когда  несколько  ее  наиболее  эксцентричных
выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к  ней  нечто  вроде
неприязни. Как-то раз, в один из выходных, в очередную "блудную"  субботу,
оба упились у нее на квартире, - оба, хоть она не выпила и четверти  того,
что выдул он. Зато частенько совершала походы в спальню, для чего - он  не
спрашивал. Ну а потом, когда он уже собирался овладеть ею и когда она была
к тому более чем готова, когда они рухнули наземь и с трудом  доползли  до
кровати, она вдруг перестала шептать пьяную чушь и  заговорила  совершенно
внятно. Это не был поток похабщины, которую она так часто употребляла; то,
что она говорила сейчас, буквально ошеломило его. Во влажных глазах горела
уже не страсть,  а  затаилось  дикое  безумие.  Наполовину  раздетая,  она
подошла к шкафу и достала из него какие-то штуковины - целый арсенал, -  о
назначении большинства из которых он и догадаться не мог.  Потом  сказала,
что молодая чета за соседней дверью, Фил и Нора, - "приятная пара", как-то
раз решил он про них, - готова принять участие в совместной "потрясающей и
обалденной вечеринке". Стоит ему лишь вымолвить словечко,  и  они  тут  же
сюда явятся, и можно будет начинать.
   Когда минутой позже он покидал ее квартиру, Эстер вылила на него  целый
ушат нелепых ругательств. От отвращения и подступившей к горлу тошноты его
всего передернуло.
   Несколько дней спустя напарник, Гарри Эдмондс, спросил Сержа, чего  это
он притих. Он ответил, что с ним полный порядок, хотя уже тогда  прекрасно
сознавал, что Голливуд, где жизнь одновременно эфемерна, бесплотна,  легка
и запутанна, - этот Голливуд не  про  него.  Обычных,  нормальных  вызовов
здесь  нипочем  не  дождешься.  Случится  какое-нибудь   ограбление,   так
непременно   соберется   консилиум   врачей   и   приговорит   несчастного
неврастеника к безжалостным  сеансам  психоанализа,  чтобы  с  их  помощью
установить  истинную  стоимость  наручных  часов  или  шерстяного  пальто,
украденных каким-нибудь голливудским лиходеем,  который  еще  вдобавок  на
поверку окажется не менее чокнутым, чем его жертва.
   В 9:10 того же вечера Серж и Эдмондс приняли  вызов  и  направились  по
нему  на  Уилкокс-стрит,  что  неподалеку  от  Голливудского  полицейского
участка.
   - Первоклассный  домишко,  -  сказал  Эдмондс,  молодой  полицейский  с
длинными бакенбардами и усами, которые смотрелись на нем просто смешно.
   - Приходилось уже там бывать? - спросил Серж.
   - Ага. Баба всем заправляет.  Похоже,  лесбиянка.  Сдает  одним  только
девкам, по крайней мере на моей памяти мужики у нее  не  жили.  Вечно  там
ссоры. Обычно между хозяйкой и каким-нибудь приятелем одной из девиц,  что
там квартируют. Но стоит им затеять девичник -  она  и  слова  поперек  не
скажет.
   Серж сунул под  мышку  свой  блокнот  и  постучал  фонариком  по  двери
домоправительницы.
   - Вызывали? - спросил он у худенькой женщины в свитере,  в  одной  руке
она держала окровавленное полотенце, в другой дымилась сигарета.
   - Входите, - сказала хозяйка. - Она здесь - та девушка,  с  которой  вы
хотите поговорить.
   Серж и Эдмондс прошли  за  ней  через  яркую  гостиную,  выкрашенную  в
золотисто-голубые тона, и оказались  на  кухне.  Черный  свитер  и  тесные
брючки ей очень идут, подумал Серж. Волосы хоть и коротки,  зато  отливают
серебром и искусно уложены. Он дал бы ей лет тридцать пять; интересно, она
и в самом деле лесбиянка, как утверждает Эдмондс? А вообще-то, подумал он,
разве есть еще в Голливуде нечто такое, что могло бы его удивить?
   За кухонным столом сидела брюнетка. Она дрожала мелкой дрожью. В руке у
нее тоже было полотенце, со  льдом,  которое  она  не  отрывала  от  левой
половины лица. Правое веко вздулось,  глаз  заплыл,  по  нижней  губе  уже
пополз синяк, но рана была не особо серьезной.  Наверно,  догадался  Серж,
кровь набежала из носа, но сейчас, похоже, совсем уже остановилась,  да  и
перелома вроде нет. Он и в лучшие свои времена  был,  видать,  не  слишком
красив, этот нос, думал  Серж,  потом  взглянул  на  ее  скрещенные  ноги.
Стройные и прекрасной формы, но обе коленки  ободраны.  Разорванный  чулок
свисал с левой ноги, спрятав под собой туфлю,  однако  девушка,  казалось,
была слишком несчастна, чтобы обращать на это внимание.
   - С ней проделал  это  ее  приятель,  -  пояснила  домоправительница  и
указала им на обитые кожей стальные стулья вокруг овального стола.
   Серж раскрыл блокнот и перелистал страницы, отведенные под донесения  о
грабежах и кражах, перевернул и "рапорт о преступлении смешанного типа".
   - Любовная ссора? - спросил он.
   Брюнетка попыталась проглотить комок в горле,  но  тут  же  разразилась
рыданиями, роняя слезы на испачканное кровью полотенце.
   Серж зажег сигарету, откинулся на спинку стула  и  переждал,  пока  она
успокоится, рассеянно думая о том, что, возможно, до финала мелодрамы  еще
далеко: ушибы-то настоящие да и болезненные наверняка.
   - Ваше имя? - спросил он наконец, вдруг осознав, что уже десять  часов,
и вспомнив, что в любимом его  ресторанчике  их  предпочитают  кормить  до
пол-одиннадцатого, потому что после половины одиннадцатого туда набиваются
клиенты, готовые _оплачивать_ жратву.
   - Лола Сент-Джон, - всхлипнула она.
   - Этот подонок избил тебя уже во второй  раз,  ведь  правда,  милая?  -
спросила хозяйка. - Назови им то имя, что ты уже называла в прошлый раз.
   - Рэйчел Себастьян, - ответила та, коснувшись полотенцем больной губы и
тщательно затем его исследовав.
   Серж вычеркнул "Лолу Сент-Джон" и вписал поверх этого другое имя.
   - В тот раз вы преследовали его судебным порядком? - спросил он. -  Или
отказались от обвинения?
   - Его арестовали.
   - И тогда вы отказались от обвинений и не стали обращаться в суд?
   - Я люблю его,  -  пробормотала  она,  трогая  розовым  кончиком  языка
разбитую губу.  В  уголках  ее  глаз  из-под  размазанной  туши  сияло  по
драгоценному и красноречивому доказательству кипучей страсти.
   - Прежде чем мы по  уши  влезем  в  эту  историю,  давайте-ка  выясним,
собираетесь ли вы _теперь_ предъявить ему иск?
   - На сей раз с меня довольно. Собираюсь. Клянусь всеми святыми.
   Серж мельком взглянул на Эдмондса и принялся заполнять бланк рапорта.
   - Ваш возраст?
   - Двадцать восемь.
   В третий раз соврала. А может, в четвертый? Когда-то у него было  такое
намерение: под каждым рапортом подбивать баланс правды и лжи.
   - Род занятий?
   - Актриса.
   - Чем еще занимаетесь? Я имею в виду, когда не заняты на съемках или  в
спектаклях.
   - Иногда подрабатываю ночным администратором и  старшей  официанткой  в
ресторане "Фредерик", что в Калвер-Сити.
   Это местечко Сержу знакомо. В графе "Род занятий  жертвы"  он  записал:
"Официантка в ресторане для автомобилистов".
   Домоправительница поднялась - как змея со столба  размоталась,  подумал
Серж - и прошла к  холодильнику.  Заново  уложила  кубики  льда  в  чистое
полотенце и вернулась к избитой.
   - Этот сукин сын гроша ломаного не стоит. Больше я его сюда  не  впущу,
милая. Как жиличка ты меня устраиваешь, тут и говорить нечего, но этот тип
больше не может являться в мой дом.
   - Не беспокойся,  Терри,  он  и  не  явится,  -  сказала  та,  принимая
полотенце и прижимая его к скуле.
   - До этого он избивал вас лишь единожды? -  спросил  Серж,  переходя  в
своем рапорте к повествовательному жанру и жалея, что не подточил карандаш
еще в участке.
   - Ну, если по правде... Его арестовывали из-за меня еще один  разок,  -
ответила та. - Как увижу какого-нибудь симпатягу ростом под потолок, прямо
липну к нему, так что и не оторвешь.
   Она улыбнулась и подмигнула Сержу здоровым глазом, из чего он заключил,
что его рост вполне бы ее устроил.
   - Какое имя вы тогда носили? - спросил он, размышляя о том,  что  грудь
ее в общем-то умопомрачительной не назовешь, а вот ноги, пожалуй,  хороши,
да и живот по-прежнему твердый и плоский, как гладильная доска.
   - Кажется, тогда меня звали Констанс Девилл. Этим  именем  я  подписала
контракт с "Юниверсал". Погодите-погодите, это было в  шестьдесят  первом.
Не думаю, чтобы... Господи, голова не варит. Мой мужичок, видать, вышиб из
нее все мозги. Давайте разбираться...
   - Вы что-нибудь пили сегодня? - спросил Эдмондс.
   - Еще в баре начали, - кивнула она. Потом задумчиво  добавила:  -  Нет,
скорее всего, тогда я носила свое настоящее имя.
   - Это какое же? - поинтересовался Серж.
   - О Боже, голова раскалывается, - простонала она. - Фелиция Рэндэлл.
   - Хотите обратиться к своему лечащему врачу? - спросил  Серж,  даже  не
заикнувшись о том, что  для  жертв  уголовных  преступлений  предусмотрено
бесплатное  оказание  срочной  медицинской  помощи:  возить  эту  особу  в
больницу и обратно ему совсем не улыбалось.
   - Не думаю, что  мне  нужен  док...  Минуточку,  я  сказала  -  Фелиция
Рэндэлл? Господи всемогущий!  Да  ведь  это  не  _настоящее_  мое  имя.  Я
урожденная Долорес Миллер, под  этим  именем  росла  и  воспитывалась.  До
шестнадцати лет была Долорес Миллер. Боже всемогущий! Чуть не забыла  свое
истинное имя!  Чуть  не  забыла,  кто  я  такая  есть,  -  произнесла  она
удивленно, взглядывая поочередно на каждого из них.


   В том же месяце, около трех ночи патрулируя Голливудский бульвар вместе
со своим напарником, которого звали Ривз и  у  которого  слипались  глаза,
Серж  внимательно  оглядел  гуляющую  по  улицам  Волшебной  Столицы  Мира
публику. Конечно, большинство - гомосексуалисты, кое-кого из  них  он  уже
узнавал, оно и немудрено после того, как столько ночей  наблюдаешь  за  их
охотой на солдат. Хватало здесь  и  других  ловцов,  что  в  свою  очередь
охотились на гомосексуалистов, но в этих уже говорила не похоть, а страсть
поживиться, во что бы то ни стало выманить у тех  денежки,  используя  для
того все возможные средства. Этим и объяснялось внушительное  число  драк,
ограблений и убийств, что были здесь явлением частым.  До  самого  восхода
солнца,  когда  кончалось  наконец  его  дежурство,  Серж   вынужден   был
разбираться с этими поганцами по всякому дурацкому поводу, выступая в роли
третейского судьи и испытывая чувство гадливости и  отвращения,  то  самое
чувство, что не оставляло его и неделю  спустя,  когда  он  возвратился  в
Альхамбру и снял там свою прежнюю квартирку. В Холленбекском дивизионе  он
имел беседу с капитаном Сэндерсом. Тот согласился уладить все формальности
с обратным переводом Сержа сюда, в Холленбек, заявив при этом, что  помнит
Дурана как молодого и отличного сотрудника.
   Бурк, похоже, закруглялся. Его уже давно никто не слушал,  а  Серж  так
вообще не знал, о чем тот распространяется в данный момент. Он решил,  что
сядет сегодня за руль. О том, чтоб сочинять рапорта, не хотелось и думать,
так что сегодня он сядет за руль. Мильтон всегда разрешал ему  делать  то,
что его душе угодно. Он любил работать с Мильтоном. И даже любил Бурка.  И
даже любил его занудство. Встречается начальство и похуже. Как хорошо быть
снова здесь, в своем старом участке.
   У Сержа стала исчезать прежняя неприязнь  к  этому  району.  Совсем  не
Голливуд, совсем  наоборот,  полная  противоположность  всякой  роскоши  и
волшебству. Унылые, ветхие, нищие улицы с  узкими,  как  могильные  камни,
домами. И даже вонь от Вернонских боен никуда не испарилась.  Место,  куда
съезжаются иммигранты, едва переступив  границу  с  Мексикой.  Место,  где
осело два, три поколения тех, кто не в силах сменить свой жребий. Он  знал
теперь и о многих семьях русских молокан - бородатые мужики, не  снимавшие
кителей, женщины в косынках, - нашедших  прибежище  между  Лорена-стрит  и
Индиана-стрит после того, как дома их превратились по чьему-то  проекту  в
дешевые постройки, сдаваемые по низким ценам. Здесь, в Бойл-хайтс,  немало
было и китайцев,  и  китайских  ресторанчиков,  только  вот  блюда  в  них
подавали испанские. Много было японцев, чьи старушки  все  еще  таскали  в
руках солнечные зонтики. И конечно,  жили  здесь  старые  евреи,  было  их
теперь совсем немного, и иногда горстке этих дряхлых старичков приходилось
драить Бруклин-авеню, чтобы затем на измятую  бумажку  в  десять  долларов
нанять какого-нибудь пьяного мексиканца и уговорить  его  начать  в  храме
молебен. Скоро все эти старички перемрут, синагоги закроются, и Бойл-хайтс
перестанет быть прежним. Прежний Бойл-хайтс  умрет  вместе  с  ними.  Были
здесь и арабы-лоточники, прямо на улице  продававшие  одежду  и  ковры.  А
неподалеку от Северного Бродвея, там, где по-прежнему жили  целые  колонии
итальянцев, приютились цыгане. А на  Хэнкок-стрит  стоял  индейский  храм,
чьими прихожанами по преимуществу были индейцы племен  пимо  и  навахо.  А
меблированные комнаты Рамона-гарденз и Алисо-виллидж были забиты  неграми,
которых мексиканцы разве что терпели, но не более. И конечно,  жили  здесь
новоявленные  американцы  мексиканских  кровей,  составлявшие  восемьдесят
процентов всего населения Холленбекского округа. А  в  остальные  двадцать
входили еще и несколько белых семей англо-протестантов, застрявших тут  до
той поры, покуда не разбогатеют.
   Но главное - здесь, в Холленбеке, было мало лицемеров, размышлял  Серж,
медленно ведя машину по Бруклин-авеню к  любимому  ресторанчику  Мильтона.
Почти у каждого на лице написано, кто он такой. Чудо, как удобно  работать
там, где едва ли не у каждого написано на лице, кто он такой...





   - Сегодня ровно два года, как я пришел в Университет, - сказал  Гус.  -
Сразу после академии. Даже не верится. Летит же время!
   - Я слышал, переводиться собираешься? - спросил Крейг.
   - Давно пора. Уже все сроки вышли. Жду приказа со дня на день.
   - И куда же ты хочешь?
   - Все равно.
   - Опять в негритянские кварталы?
   - Нет, не мешало бы для разнообразия сменить обстановку. Может, подамся
немного севернее.
   - А я рад, что попал сюда.  Здесь  быстро  всему  научишься,  -  сказал
Крейг.
   - Лучше поспешай не торопясь, - сказал Гус и сбавил скорость,  медленно
катя свой "плимут" к мигнувшему  красным  светофору.  Он  начинал  ощущать
усталость от долгого сидения за рулем. Вечер был на удивление тих, и после
нескольких часов вялого и неспешного патрулирования полицейские  со  скуки
забавлялись одной лишь ездой, как забавляется старой игрушкой ребенок.  Не
стоило им ужинать так рано,  подумал  Гус.  Гадай  теперь,  чем  заполнить
остаток ночи.
   - Ты когда-нибудь попадал в перестрелку? - спросил Крейг.
   - Нет.
   - А как насчет лихой да отчаянной драчки?
   - Не приходилось, - ответил Гус. - Так,  ничего  особенного.  Несколько
задиристых ублюдков, но возню с ними настоящей переделкой не назовешь.
   - Выходит, тебе повезло.
   - Выходит, что так, - сказал Гус, и на какую-то секунду на  него  вновь
накатило прежнее чувство. Только он уже научился подчинять его своей воле.
Беспочвенный страх теперь посещал его редко. И если ему  все  же  делалось
страшно, то всякий раз на это имелись  веские  причины.  Как-то  во  время
ночного дежурства его напарник - им был тогда один старожил-полицейский  -
рассказал ему, что за двадцать три года  службы  ему  так  и  не  довелось
участвовать  в  сколько-нибудь  серьезных   заварушках   или   палить   из
револьвера, долг ему  этого  так  и  не  повелел,  и  даже  не  доводилось
перекинуться   шепотком   со   смертью,   если   не   считать   нескольких
дорожно-транспортных происшествий,  а  потому  он  вовсе  не  думает,  что
полицейскому так уж необходимо ввязываться во  все  эти  неприятности,  да
никто и не ввяжется, покуда сам того сильно не пожелает. Такое суждение не
могло не утешить, только вот до седых волос тот полицейский дослужился  не
где-нибудь, а в Вест-вэлли да в  Ван-найсском  округе,  но  и  оттуда  его
уволили, так что  в  Университетском  дивизионе,  вынужденный  подчиниться
дисциплинарному переводу, он успел проработать лишь несколько  месяцев.  И
все же, думал Гус, хоть оба эти года мне удавалось избегать  опасностей  и
стычек, я боюсь. Но разве страху моего не  поубавилось?  Синий  мундир  да
значок на груди, бесконечная обязанность  принимать  решения  и  разрешать
людские проблемы (когда он даже знать не знал, как это делается, да только
в полночь на улице не было больше никого, кто бы  мог  лучше  его  с  этим
справиться, - и он брал на себя смелость решать за  других,  и  случалось,
что от его решений зависела чья-то жизнь), да, решения и проблемы, и синий
мундир, и значок - все это придало ему уверенности, о которой он даже и не
мечтал, даже не думал никогда, что способен на такую уверенность в себе. И
пусть он до конца не избавился от сомнений, жизнь его сильно  переменилась
и он был, как никогда, счастлив.
   Он был бы еще счастливее, если бы ему удалось перевестись в тихий белый
район и  не  мучиться  комплексом  вины.  Но  если  он  убедит  себя,  что
достаточно храбр - а больше ему нечего себе доказывать, - то почему бы  не
перевестись тогда для полного счастья  в  Хайленд-парк,  поближе  к  дому?
Только все это вздор. Если работа в полиции чему-то  его  и  научила,  то,
пожалуй, именно тому, что мечты о счастье - занятие для детей  и  дураков.
Лучше уж взирать на мир и самого себя с легким презрением.
   Он вспомнил о раздавшихся бедрах  Вики,  о  том,  как  лишние  двадцать
фунтов могут изменить даже такую хорошенькую девушку, изменить  настолько,
что он затруднялся  сказать,  почему  так  редко  стремится  к  физической
близости с ней - оттого  ли,  что  она  боится  забеременеть,  или  просто
потому, что она все сильней утрачивает былую привлекательность. И дело  не
в том, что некогда  холеное  тело,  будто  созданное  для  постели,  стало
грузным и массивным. Распадается  личность  -  вот  в  чем  вся  штука!  И
виноваты здесь лишь опрометчивость юности, поторопившей  с  женитьбой,  да
трое детей. Это все оказалось не под силу девчонке,  привыкшей  висеть  на
чьей-то шее, а теперь вот захомутавшей его собственную.
   Гус подумал, что если у малышки не прошла простуда,  то  сегодня  ночью
заснуть не удастся, и почувствовал, как в нем закипает  благородный  гнев.
Но он прекрасно знал, что сердиться на Вики не имеет никакого права.
   Она была самой хорошенькой девушкой из тех, кто когда-либо выказывал  к
нему хоть какой-то интерес. К тому же сам он отнюдь не  был  тем  трофеем,
завоевав  который  следовало  бы  особо  гордиться.  Взглянув  на  себя  в
зеркальце заднего  обзора,  он  убедился,  что  соломенные  волосы  совсем
поредели: он облысеет задолго до своих тридцати. Вон и морщинки уже играют
у глаз. Он посмеялся над  собой  за  то,  что  смеет  сетовать  на  Викину
полноту. Но ведь не в том дело, подумал он.  Не  в  полноте.  Дело  в  ней
самой. В Вики.
   - Тебе не кажется, Гус, что  полицейские  имеют  больше  шансов  понять
истоки преступности, чем,  скажем,  пенологи,  или  типы,  что  занимаются
заключенными, или вообще все ученые-бихевиористы, вместе взятые?
   -  О  Господи,  -  засмеялся  Гус.  -  Ну  и  вопросик!  Это  что,   из
какого-нибудь теста?
   - Собственно говоря, так и есть, - ответил Крейг. -  Я  хожу  на  курсы
психологии в Лонг-Биче,  и  мой  профессор  как  раз  специализируется  по
криминологии. Он считает, что  полицейские  довольно  самонадеянны,  свято
чтут свой клан, потому и варятся в собственном соку и не  доверяют  никому
из специалистов, но тем не  менее  только  они  и  способны  по-настоящему
понять суть преступления.
   - Справедливая оценка, - сказал Гус. Он напомнил самому себе,  что  это
последний семестр, когда он  может  позволить  себе  бездельничать,  иначе
окончательно растеряет навыки учебы.  Если  он  все  же  захочет  получить
диплом, для начала ему наверняка придется снова сесть за парту.
   - Так ты согласен с ней? - спросил Крейг.
   - Пожалуй, да.
   - Сам я недавно как из академии, но не думаю, что  полицейские  так  уж
привержены своему клану. Я не расстался ни с кем из старых друзей.
   - Я тоже, - сказал Гус. - Но через годик и ты  почувствуешь,  что  стал
относиться к ним чуточку иначе. Ты поймешь, что им  многое  невдомек.  Так
же, впрочем, как и криминологам. Полиция  -  это  место,  где  видишь  всю
преступность  целиком,  всю  ее  сотню  процентов.   Видишь   преступников
настоящих и нет. Видишь свидетельства преступлений и их свидетелей, видишь
совершение преступления или момент сразу после него. Видишь  преступников,
совершающих его у тебя на глазах, или видишь их минутой  позже.  И  видишь
жертв, случается, прежде еще, чем они ими стали, и знаешь  при  этом,  что
станут ими они непременно, и видишь преступников  до  того,  как  они  ими
сделались, и знаешь, что им уж суждено стать преступниками. Но сделать тут
ты ничегошеньки не можешь, хоть и знаешь из собственного  опыта,  что  так
оно с ними и будет. _Знаешь_.  Скажи  об  этом  своему  профессору,  и  он
наверняка  решит,  что  тебе  самому  нужен  психолог  или  какой   другой
специалист по мозгам. Твой профессор видит людей в комнате  для  тестов  и
под замком, а  мнит  себе,  что  разглядел  насквозь  преступников  -  тех
несчастных и малопривлекательных неудачников, о которых он так печется. Но
вот о чем он даже не догадывается, твой профессор,  так  это  о  том,  что
многие тысячи удачливых  победителей,  гуляющих  на  свободе,  замешаны  в
преступлении ничуть не меньше проигравших неудачников.  Да  знай  он,  что
такое истинная преступность и как широко она распространена,  он  бы  вмиг
растерял добрую половину своего самодовольства. Пусть полицейские и снобы,
да только не самодовольные болваны, потому что _такое_ знание не  приносит
успокоения. Оно _пугает_.
   - При мне ты никогда не был столь разговорчив,  Гус,  -  сказал  Крейг,
глядя на напарника с каким-то новым интересом, а того будто что-то толкало
выговориться, ведь с той поры, как  уволился  Кильвинский,  ему  не  часто
доводилось беседовать  на  эти  темы.  Как  бы  то  ни  было,  именно  он,
Кильвинский, научил его всему  этому,  ну  а  после  ему  оставалось  лишь
убедиться в его правоте на своем опыте.
   - Трудно преувеличить близость наших контактов с людьми, - сказал  Гус.
- Мы наблюдаем их тогда, когда не наблюдает их никто другой. Мы видим, как
они рождаются и умирают, как изменяют женам и как напиваются. - Теперь Гус
знал: за него говорит сам Кильвинский, и говорит словами  Кильвинского,  и
словно бы он снова рядом, и снова рядом  голос  его,  и  слушать  его  так
приятно... - Мы видим их тогда, когда они обирают ближних, и когда  теряют
стыд, и когда им очень стыдно, и узнаем тайны,  о  которых  не  ведают  их
собственные мужья или собственные жены, тайны, которые прячут они даже  от
самих себя, и, черт возьми, когда тебе становятся известны  все  эти  вещи
про людей, что не лежат в больницах, что  не  страдают  в  психиатрических
лечебницах, что не сидят в тюрьме, что даже на учете нигде не состоят, про
людей, которых ежедневно видишь на свободе,  преспокойненько  занимающихся
своими делами, - чего ж еще! - ты _знаешь_ их. По-настоящему.  И  конечно,
тогда ты замыкаешься в своем кругу, общаясь лишь с теми, кто тоже _знает_.
Это же естественно.
   - Хорошо говоришь, Гус, - сказал Крейг. - Обычно ты будто  воды  в  рот
набрал, я было решил уже, что ты меня невзлюбил. Тебе ведь  известно,  как
оно бывает с новобранцами, терзаешься по всякому поводу.
   - Мне известно, - сказал Гус, тронутый детской искренностью Крейга.
   - Всегда полезно послушать опытного полицейского,  -  сказал  Крейг,  и
Гус, поняв, что тот почитает его за ветерана, с трудом сдержал улыбку.
   -  Уж  коли  я  начал  философствовать,  хочешь  услышать   определение
полицейской жестокости? - спросил Гус.
   - Давай.
   - Полицейская  жестокость  -  это  когда  люди  в  форме  под  влиянием
полученных на работе стрессов начинают поступать  так,  как  поступили  бы
обычные граждане, лишенные самодисциплины полицейского.
   - Шефа цитируешь?
   - Нет, так говорил Кильвинский.
   - Тот парень, что написал книжку о полицейском надзоре?
   - Нет, Кильвинский - это великий философ.
   - Никогда о нем не слыхал.
   - А вот что он говорил о возмездии: "Мы  отнюдь  не  желаем  наказывать
правонарушителей и отправлять их в  колонии  и  тюрьмы,  мы  только  хотим
изолировать от них себя, если модель  их  поведения  становится  настолько
отличной  от  общепринятой,  что  неизбежно  влечет  за  собой   кровь   и
страдания". Когда он  это  говорил,  он  был  немного  под  мухой.  Обычно
Кильвинский выражался куда проще.
   - Ты был знаком с ним?
   - Я у него учился. Еще он говорил: "Мне плевать,  пусть  любая  ослиная
задница хоть до конца своих дней скребет бабенок  да  жрет  наркотики,  но
только пусть при этом безвылазно гниет в притоне". По правде,  когда  речь
заходила о реформах в тюрьме, Кильвинский перелибералил бы  самого  лютого
либерала. Он считал, что тюрьмы должны быть очень даже милыми  местечками.
Считал,  что   глупо,   бесполезно   и   жестоко   пытаться   карать   или
перевоспитывать "людей с характером", как он их  называл.  Здорово  это  у
него получалось -  рассуждать  про  то,  насколько  выгодны  для  общества
изобретенные им пенитенциарные учреждения, сплошная экономия на деньгах  и
горе. Прямо завораживал.
   -  Три-А-Тринадцать,  Три-А-Тринадцать,  -  позвал  оператор.  -  Ищите
мужчину, семейная ссора,  южная  Хобарт-стрит,  двадцать  шесть,  тридцать
пять.
   - Эх, приятно поболтать тихим вечерком, - сказал Гус, - да долг зовет.
   Пока Крейг говорил в микрофон, Гус свернул сперва  на  север,  а  потом
поспешил на восток, к Хобарт-стрит.
   - Хорошо бы иметь такого вот Кильвинского своим профессором,  -  сказал
Крейг. - Думаю, он бы мне понравился.
   - Да, тебе бы он понравился, - сказал Гус.
   Выходя из машины, Гус вдруг осознал,  до  чего  непривычна  эта  ночная
тишина для четверга. Мгновенье он прислушивался, но улица, заставленная  с
двух сторон одноэтажными частными домишками,  была  совершенно  безмолвна.
Как правило, дел по четвергам, в преддверии выходных, было хоть  отбавляй,
однако, догадался он, пособия по  безработице  получат  здесь  лишь  через
несколько дней, а так в этот четверг безденежье сделало людей кроткими.
   - Если не ошибаюсь,  это  вон  там,  сзади,  -  сказал  Крейг,  освещая
фонариком розовый фасад оштукатуренного здания. Гус  разглядел  освещенное
крыльцо и последовал за напарником по тропинке к дому в глубине,  из  тени
которого им навстречу выступил негр с  бейсбольной  битой  в  руке  и  без
рубашки; в ту же секунду Гус отстегнул  застежку  на  кобуре  и,  выхватив
револьвер, инстинктивно припал к земле - прежде чем сам  понял,  зачем  он
это делает. Человек отшвырнул биту в сторону.
   - Не стреляйте. Это я звонил. Говорю вам, то был я. Не стреляйте.
   - Боже ты мой, - произнес Гус, наблюдая за тем, как негра,  стоило  ему
замахать высоко поднятыми ручищами, качнуло влево.
   - Когда, парень, вот так прыгают с палкой наперевес, обычно  без  труда
допрыгивают до собственной могилы, - сказал Крейг, застегивая кобуру.
   Гусу, чтобы убрать револьвер,  пришлось  задействовать  обе  трясущихся
руки, вдобавок он не мог произнести ни слова, не осмеливался раскрыть рот,
боясь выдать Крейгу - боясь выдать всему свету - свой беспричинный  страх.
Было унизительно видеть Крейга  всего  лишь  удивленным,  толком  даже  не
напуганным, видеть, как он уже допрашивает пьяного  негра,  видеть  в  тот
самый момент, когда кровь бешено колотится в ушах и ты не можешь  вникнуть
в суть их разговора, не можешь до того мгновения, пока негр не произносит:
   - Я огрел недоноска битой. Там он и валяется. Кажись, я до  смерти  его
убил и хочу заплатить за все сполна.
   - Показывай, - скомандовал Крейг, и Гус двинулся за  ними  к  коттеджу,
выкрашенному, как и фасад дома, в  розовый  цвет,  только  вот  каркас  не
оштукатурен.
   Гус глубоко вдохнул воздух и попытался успокоить трепещущее сердце.  На
заднем дворе они обнаружили долговязого негра, лежавшего лицом вниз, мягко
постанывавшего и  молотившего  по  земле  костлявым  кулаком.  Голова  его
походила на окровавленное ядро.
   - Выходит, и не убил, - сказал пьяный. - А  был  уверен,  что  насмерть
кокнул.
   - Можешь подняться? - спросил Крейг, явно  успевший  уже  привыкнуть  к
виду крови и понять, что  для  большинства  людей  сильная  потеря  ее  от
нанесенных ран отнюдь не  означает,  что  они  не  могут  вполне  прилично
владеть собой, если, конечно, раны эти не входят в категорию серьезных.
   - Болит, - сказал лежачий и перекатился на локоть. Гус увидел, что пьян
он не меньше первого, о том же свидетельствовала и глупая ухмылка, которой
одарил он полицейских, прежде чем сказать: - Отправьте-ка меня в больницу,
и пусть меня там подошьют, начальник. Чего канителиться!
   - "Скорую" вызвать? - спросил Крейг.
   - Вообще-то необязательно, - сказал Гус, и голос его не дрогнул, -  но,
пожалуй что, и не помешает. Иначе он окровенит нам всю машину.
   - Я, начальник, ни на каких там заботах не настаиваю, - сказал раненый.
- Хочу самую малость - чтоб меня подшили.
   А если б я его убил, что тогда, размышлял  Гус,  слушая,  как  отдается
эхом голос напарника, а затем тяжким  камнем  навалилась  тишина.  Женский
голос визгливо разогнал  ее,  Крейг  отрегулировал  громкость  и  повторил
заявку. Как-нибудь я так же перетрушу и убью кого-то, а потом спрячу страх
подальше, как спрятал его сегодня, когда он чуть не разорвал меня  изнутри
только оттого, что кто-то выпрыгнул  из  темноты,  размахивая  бейсбольной
битой.
   Крейг удивился, но револьвера не вынул, а я упал на  брюхо  и  чуть  не
спустил курок. Слава Богу, я не разрядил в него всю обойму, ему  бы  тогда
настал каюк, уж это точно! Если б не возник передо мной Крейг, я бы  точно
его убил, думал Гус. Тело  его  действовало  независимо  от  сознания.  Он
обязательно это обмозгует - позже. Может, это и спасет его,  когда  придет
настоящая опасность. Но если  она  придет,  то  хорошо  бы  внезапно,  без
предупреждения, вроде  человека,  выпрыгнувшего  из  темноты.  Тогда  меня
спасет мое тело, думал Гус. Может быть, спасет...
   Сердце билось гулко, но уже не так часто. Гус вспомнил,  что  на  целую
неделю забросил свой бег. Это не годится. За такой апатией следует  тупик.
Он решил сегодня же после дежурства отправиться в академию.  Ночь  обещает
быть замечательной, и на  беговой  дорожке  не  будет  никого,  разве  что
Сеймур, старый полицейский громила с  огромным  пузом,  толстыми  ляжками,
дубленой кожей и лицом как обожженная глина - результат двадцати лет  езды
на мотоцикле. Иногда Гус  встречал  Сеймура  часа  в  три  ночи:  пыхтя  и
обливаясь потом, он топал по беговой дорожке академии. Зато,  приняв  душ,
облачившись в синий мундир,  бриджи,  черные  ботинки  и  белый  шлем,  он
выглядел стройнее прежнего. Он гонял на мотоцикле с легкостью и грациозной
небрежностью, вытворяя на нем чудеса. И еще он  был  другом  Кильвинского.
Гус и сам наслаждался ночными пробежками в компании Кильвинского. Он любил
послушать, как во время передышек, лежа на прохладном дерне, оба  ветерана
обсуждали былые времена, когда все было просто и добро и  зло  разгуливали
без масок. После пятнадцати кругов Гус притворялся таким же уставшим,  как
и Кильвинский, и тогда они вместе шли в парную и под душ, хотя Гусу ничего
не  стоило  пробежать  без  всякого  напряга  еще  столько   же.   Сегодня
замечательная ночь! До чего же приятно ступить на свежую траву  и  бежать,
бежать по ней! Сегодня он постарается одолеть пять миль, пять трудных миль
в быстром темпе, тогда и парная не понадобится. Он примет душ,  отправится
домой и, если не будет  слишком  жарко,  проспит  до  завтрашнего  вечера.
Проспит, если позволят дети, если Вики не попросит его сменить лампочку  -
она сделалась слишком боязливой, чтобы самой  влезть  на  стул  ("Кружится
голова!"). И если Вики не потащит его за покупками.  Оказывается,  в  наши
дни женщине никак невозможно ходить по магазинам самой, в  одиночку.  Даже
если удается оставить  детей  у  соседки,  это  слабое  утешение:  ведь  в
магазинах такая неразбериха, что не найти буквально  ничего,  хоть  криком
кричи, особенно когда подумаешь, что надо  возвращаться  домой,  где  тебя
ждут трое детей и... О Боже, Гус, что, если  я  опять  беременна?  У  меня
задержка на пять дней. Да, так и есть, так и есть!..
   - "Скорая" уже едет, - сказал Крейг, цокая каблуками по дорожке, и  Гус
отметил про себя: надо бы ему посоветовать разжиться туфлями на  резиновой
подошве или по крайней мере снять с  каблуков  набойки:  даже  на  обычном
патрулировании лучше  ходить  бесшумно.  А  с  позвякивающим  кольцом  для
ключей, скрипучим ремнем да болтающейся дубинкой это и так непросто.
   - Зачем ты его ударил? - спросил Крейг. Раненый принял  теперь  сидячее
положение и, покуда боль, пробиваясь сквозь винные пары,  становилась  все
ощутимее, подвывал настойчивее и громче.
   - Я-то его предупреждал, что, коли опять будет путаться  с  Тилли,  ему
несдобровать. Прошлый раз прихожу я, значит, домой пораньше  и  застаю  их
дрыхнущими в постели, и виски мое выжрато до самого донышка, и так там  им
вдвоем уютно, что голая Тиллина задница преспокойненько торчит себе кверху
прямо над его лапами, а эта штуковина так  и  сидит  в  ее  утробе,  а  я,
значит, дотягиваюсь куда надо и вытаскиваю ее оттудова, а потом бужу его и
говорю, что, коли он хоть когда еще это сделает, я уж сумею огреть его  по
башке, а сегодня, значит, являюсь я сюда пораньше и застаю их по новой, ну
и...
   - Я свое получил, Чарли, - сказал раненый. - Ты прав. Так оно и было.
   Гус услышал приближающийся вой сирены "скорой  помощи"  и  взглянул  на
часы. Когда они напишут рапорт, дежурство как раз закончится, и он  сможет
отправиться в академию и бежать, бежать, бежать...
   - Ты, Чарли, не дрейфь, я тебя не засажу, - сказал раненый. - Ты же мой
лучший друг. Лучше друга у меня отродясь не бывало.
   - Боюсь, приятель, что Чарли все же придется прокатиться до  тюряги,  -
сказал Крейг, помогая раненому подняться на ноги.
   - Никакого заявления я не подпишу, - предупредил тот,  выпрямившись,  и
тут же, сморщившись от боли, нежно ощупал голову.
   - Не имеет значения, - сказал  Гус.  -  Совершено  преступление,  и  мы
упрячем его в тюрьму на случай, если с тобой что неладно и ты помрешь,  на
нашу беду, в ближайшие несколько дней.
   - Не дрейфь, Чарли, - сказал раненый. - Больно мне  нужно  помирать  на
твою беду.
   - Завтра, когда будешь болтать со следователями, можешь  объяснить  им,
что отказываешься предъявлять обвинение, - сказал Гус, и они двинулись все
вместе к дороге. - Ну а сегодня твой дружок поедет в тюрягу.
   Неистовая красная мигалка возвестила о приезде "скорой  помощи"  ничуть
не хуже, чем сделала бы это уже отключенная водителем сирена. Гус посветил
фонариком, указывая нужный дом, и машина подкатила к обочине.  Выскочивший
санитар взял раненого под руку, и водитель распахнул дверцу.
   - Да ты не дрейфь, Чарли, не стану я подавать на тебя в суд,  -  сказал
раненый. - Да и о Тилли, как умею, позабочусь, покудова ты будешь  жить  в
тюрьме. О ней ты тоже нисколечко не беспокойся. Слышишь?





   У Роя глухо застучало сердце, когда в прижатой к уху  трубке  раздались
гудки. Дверь в отдел полиции нравов  была  заперта,  и  он  знал,  что  по
меньшей мере в течение получаса сюда не забредет никто из тех, что  выйдут
сегодня в ночную смену. Чтобы сэкономить на междугородном тарифе, он решил
позвонить  Дороти  по  служебному  телефону.   Совсем   непросто   вносить
квартирную плату сразу в двух местах, отсылать ежемесячно Дороти  алименты
и при этом еще что-то выкраивать себе на жизнь. Если к тому же тебе  нужно
рассчитаться за  купленную  в  рассрочку  машину.  Становилось  все  более
очевидным, что очень скоро  ему  придется  продать  свой  "буревестник"  и
пересесть в автомобиль  подешевле,  а  ведь  машина  -  одно  из  немногих
удовольствий, что у него остались.
   Решив, что ее нет дома, он  почти  обрадовался  и  уже  собирался  было
повесить трубку, когда услышал вдруг ни на что не похожие нотки ни на  что
не похожего голоса, так часто умудрявшегося обычное приветствие превратить
в вопрос.
   - Алло?
   - Привет, Дороти, надеюсь, не помешал?
   - Это ты, Рой? Я была в душе.
   - О, извини, я перезвоню.
   - Не нужно. Все в порядке. Я уже надела халат. Что-нибудь случилось?
   - Тот самый золотистый халат,  что  подарил  я  тебе  на  прошлый  день
рождения?
   - К тому времени, Рой, мы уже разошлись. А золотистый халат ты  подарил
мне годом раньше, короче, на мне сейчас другой халат.
   - Хм, как Бекки?
   - Ты же видел ее на прошлой неделе. С тех пор она ничуть не изменилась.
   - Черт возьми, Дороти, неужели нельзя хоть раз ошибиться и сказать  мне
доброе слово!
   - Можно, Рой, только прошу тебя не заводить больше этих разговоров. Еще
каких-нибудь восемьдесят девять дней, и с разводом будет все  окончательно
улажено. Обратно мы не вернемся.
   У Роя застрял комок  в  горле,  глаза  наполнились  слезами.  Несколько
секунд  он  молчал,  пока  не  удостоверился,  что  ему  удалось  с  собой
совладать.
   - Рой.
   - Да, Дороти.
   - Это бесполезно, Рой.
   - О Господи, я все-таки кое-что  скажу  тебе,  Дороти.  Вернись  домой.
Прошу тебя. Не надо искушать судьбу.
   - Мы уж столько раз проходили через это...
   - Мне ужасно одиноко.
   - Такому  красавцу,  как  ты?  Златокудрому  синеглазому  Аполлону  Рою
Фелеру? Пока мы были вместе, у тебя не возникало никаких трудностей с тем,
чтобы разделить с кем-нибудь свое общество.
   - Бог с тобой, Дороти, это случилось  лишь  раз  или  два.  Я  же  тебе
объяснял.
   - Знаю, Рой. Не в том штука. Конечно,  ты  был  не  самым  неверным  из
мужей. Только мне уже все равно. Мне больше нет  до  тебя  никакого  дела,
можешь ты это понять или нет?
   - Пожалуйста, Дороти, отдай ее мне. - Он судорожно всхлипнул и тут  же,
словно в груди прорвало плотину, зарыдал  в  трубку,  боязливо  косясь  на
дверь и опасаясь, как бы кто из полицейских не вошел в нее  раньше  срока.
Оттого, что не может остановиться и что все это слышит Дороти,  он  сгорал
от стыда и унижения.
   - Рой, прекрати. Рой, я знаю, как ты страдаешь без Бекки.
   - Отдай ее мне, Дороти, -  сказал  Рой,  шмыгая  носом  и  отирая  лицо
рукавом оранжевой спортивной рубашки в  клетку,  которую  носил  навыпуск,
пряча под ней ремень, пистолет и наручники.
   - Рой, я ее мать.
   - Я заплачу тебе сколько угодно, Дороти. В своем завещании отец отказал
мне кое-какие деньжата. Карл намекнул мне как-то, что, если я когда-нибудь
изменю свое решение и войду в семейное дело, возможно, я смогу прибрать их
к рукам. Я так и сделаю. Я тебе все отдам. Что только пожелаешь, Дороти...
   -  Я  не  продаю  своего  ребенка,  Рой!  Когда,  черт  тебя  дери,  ты
повзрослеешь?
   - Я  перееду  к  родителям.  Пока  я  на  работе,  за  Бекки  могла  бы
присматривать мама. Я уже с ней говорил. Ну пожалуйста,  Дороти,  ты  даже
представить себе не можешь, как я ее люблю. Я люблю ее больше, чем ты.
   Минуту трубка молчала, и по спине  Роя  поползли  холодные  мурашки  от
испуга, что Дороти отключила телефон, затем она сказала:
   - Может, так оно и есть, Рой. Может, ты ее и любишь  по-своему.  Только
не думаю, чтоб ты любил ее ради нее самой. Здесь что-то другое. А то,  кто
ее любит больше, не имеет  никакого  значения.  Главное,  что  ребенку,  в
особенности маленькой девочке, нужна мать...
   - Но есть же _моя_ мать...
   - Будь  ты  проклят!  Хоть  бы  раз  в  жизни  заткнулся  и  подумал  о
ком-нибудь, кроме себя! Я пытаюсь втолковать тебе, что Бекки  нужна  мать,
настоящая мать, так уж случилось, что эта мать - я. И  мой  адвокат,  и  я
сама объяснили тебе, что посещать ее, и даже чаще, чем  положено,  -  твое
право. Ты можешь поступать, как тебе  заблагорассудится,  естественно,  не
выходя за рамки разумного. В этом отношении я буду  очень  либеральна.  Не
думаю, чтобы и мои требования были несправедливы. И конечно, не так уж это
для тебя и трудно - заработать лишний доллар на грошовые алименты.
   Рой трижды набрал полную грудь воздуха, его  пронзила  острая  боль  от
собственного унижения. Этого он и опасался, потому и решил в конце  концов
высказать последнюю мольбу по телефону, и слава  Богу,  что  решил.  Из-за
этого развода он совсем обезумел, так что теперь едва  мог  контролировать
простейшие эмоции.
   - Ты очень великодушна, Дороти, - наконец вымолвил он.
   - Желаю тебе всего наилучшего, и воздай мне за это Господь!
   - Благодарю тебя.
   - Могу я дать тебе маленький совет, Рой? По-моему, никто тебя не  знает
лучше, чем я.
   - Почему бы и нет? Сейчас так легко поязвить на мой счет. Посоветуй мне
рухнуть замертво, и я, скорее всего, так и сделаю.
   - Нет, Рой, не сделаешь. С тобой будет полный порядок. Послушай,  приди
в себя и поезжай куда-нибудь. Ты хватался то за одно, то за  другое,  пока
не начал изучать криминологию.  Ты  говорил,  что  поработаешь  в  полиции
какой-то годик, но прошло уже два с лишним,  а  до  диплома  тебе  так  же
далеко, как до луны. Если быть полицейским - именно то, чего тебе хочется,
- что ж, прекрасно. Только не думаю, что это так. По-настоящему тебе  ведь
это никогда не нравилось.
   - По крайней мере это лучше, чем вкалывать ради куска хлеба.
   - Прошу тебя, Рой, кончай дурачиться. Это последний  совет,  который  я
даю тебе бесплатно. Возьми  себя  в  руки.  Пусть  даже  ради  этого  тебе
придется вернуться в отцовское дело.  Ты  можешь  кончить  куда  хуже.  Не
думаю,  что  ты  станешь  удачливым  полицейским.  Тебя  вечно  что-то  не
устраивало в твоей работе, ты расстраивался из-за всякого пустяка.
   - А может, у меня не  имелось  другого  выхода,  как  быть  несчастным?
Может, и не будет...
   - Может, и так, Рой. Может  быть.  Но  в  любом  случае  поступай,  как
считаешь лучшим для себя. Я уверена,  что  видеться  нам  придется  часто,
если, конечно, ты будешь заезжать за Бекки.
   - Вот в этом можешь не сомневаться.
   - Будь здоров, Рой.
   Он присел на заваленный бумагами стол и закурил, невзирая  на  мучившее
его  несварение  и  подозрения  на  открывающуюся  язву.  Закончив  первую
сигарету, он прикурил от  тлеющего  окурка  вторую.  Он  знал,  что  огонь
принесет желудку лишь новые страдания, ну так что ж, чем хуже - тем лучше.
На  миг   в   голове   мелькнула   мысль   о   новеньком,   необстрелянном
"смит-вессоне", который покоился на его бедре и не  давал  ни  на  секунду
забыть о том, что он, Рой, впервые за свою карьеру полицейского  выполняет
задание, переодевшись в штатское, словно шпик. Только сейчас  он  осознал,
до чего жаждал такого назначения,  и,  когда  командир  патрульной  службы
поинтересовался, нет ли у него желания выручить коллег и поработать  месяц
в полиции нравов, он тут же ухватился за предложение шефа.
   Немного полегчало, и он решил,  что  глупо  -  просто  дурной  вкус!  -
погружаться в размышления о  "смит-вессоне",  как  он  позволил  это  себе
минуту назад. Все не так уж плохо. У него еще есть надежда.
   Ключ в замке повернулся, дверь резко распахнулась, и  в  комнату  вошел
незнакомый Рою лысеющий, кричаще одетый человек. Ремень с  кобурой  свисал
через плечо, в руке бумажный пакет.
   - Привет, - сказал Рой, вставая и надеясь, что с лица его исчезли следы
недавних слез.
   - Здорово, - сказал человек, протягивая руку.  -  Должно  быть,  ты  из
новеньких.
   - Рой Фелер. Я здесь всего на месяц, кого-то  замещаю.  Сегодня  только
третье мое дежурство.
   - Вот как? А я Фрэнк Гэнт. С понедельника был в отгулах. Да, я  слыхал,
что мы  одолжились  у  патруля.  -  Кисть  у  него  оказалась  тяжелой,  а
рукопожатие - крепким. - Не знал, что тут кто-то  есть.  Обычно  тот,  кто
приходит на дежурство первым, отпирает дверь.
   - Моя вина, - сказал Рой. - В следующий раз так и сделаю.
   - Вот и ладно. С остальными уже перезнакомился?
   - Да. С тобой лишь не встречался.
   - Выходит, отложил  сливки  напоследок,  -  улыбнулся  Гэнт  и  положил
бумажный пакет поверх металлического ящика с картотекой.  -  Мой  ленч,  -
указал он на сверток. - А ты с собой не носишь?
   - Нет, обе ночи выкладывал за него денежки.
   - Лучше, пожалуй, приносить с собой, - сказал Гэнт. -  Работая  у  нас,
лишаешься массы преимуществ, ты еще убедишься  в  этом.  Сняв  свой  синий
костюмчик, ты сразу теряешь все дармовые кормушки. Приходится  платить  за
жратву или таскать ее с собой. Я вот таскаю. Работать в "нравах"  довольно
накладно.
   - Похоже, я перейму твой опыт. Выбрасывать на ветер кучу денег - сейчас
это не по мне.
   - Кучу не кучу, а кое-что придется, - сказал Гэнт,  садясь  за  стол  и
раскрывая вахтенный журнал, чтобы внести в него запись за третье  августа.
- Нам вручают несколько монет в неделю и хотят, чтоб мы укладывались в эту
сумму - слышишь, эта мелочь у них "суммой" называется, - только обычно  мы
спускаем ее в первый же вечер. Ну а после тратишь собственные бабки, иначе
ведь и работа не выгорит. Что до меня, то я стараюсь тратить их как  можно
меньше. У меня пять малышей.
   - Полностью с тобой согласен, - сказал Рой.
   - Тебе еще ничего не выдавали?
   - Вчера в баре  работали,  копались  в  нарушениях  закона  по  отпуску
спиртного, - ответил Рой. - Заказал на два доллара, но фактически истратил
пятерку. Недодали сдачу - три доллара.
   - Такова уж наша судьба, - вздохнул Гэнт.  -  Работенка,  конечно,  что
надо, и, коли ты не привык сидеть сложа руки, тебе она придется  по  душе,
беда  только  с  этими  негодяями,  что  не  желают  раскошелиться   ровно
настолько, насколько оно для пользы дела необходимо.
   - Остаться здесь на постоянку я б не отказался. Может, появился бы шанс
показать, на что гожусь.
   - Это уж точно, -  сказал  Гэнт,  открывая  пухлую  картонную  папку  и
перелистывая  какие-то  бланки,  в  которых  Рой  научился  уже   узнавать
заявления  о  нарушении  общественной  морали.   -   Долго   работаешь   в
Центральном? По-моему, я тебя раньше не видал.
   - Всего несколько месяцев. Пришел туда из Ньютонского.
   - Из самых джунглей, а? Держу пари, ты рад, что вырвался оттуда.
   - Хотелось перемены, чего-то нового.
   - Когда уносишь ноги из Ньютона, любая перемена - к лучшему.  Прежде  я
тоже там работал, только до того, как началась эта  возня  за  гражданские
права. Раз уж ниггеру обещают рай на  земле,  там  уже  по-человечески  не
поработаешь. Никогда туда не вернусь.
   - Это очень сложная проблема, - сказал Рой, закуривая  новую  сигарету.
Он потер ладонью пылающий желудок и выпустил через нос облачко дыма.
   - В Центральном у нас тоже есть свои  наседки,  но  не  слишком  много.
Большей частью они толкутся по Ист-Сайду и новостройкам,  да  еще  кое-кто
слоняется поблизости. А в деловой части города им  неинтересно:  многовато
бизнеса и индустрии.
   - Если хочешь, я  помогу  тебе  с  писаниной,  -  сказал  Рой,  начиная
раздражаться и чувствуя  себя  не  в  своей  тарелке.  Так  всегда  с  ним
случалось, когда кто-то принимался рассуждать в том же духе о неграх.
   - Да нет, ни к чему. Это старые заявления, подошла  очередь  проверить,
что по ним предпринято. Обычно ума не приложишь, что тут писать. Ты  лучше
просмотри регистрационную книгу по проституции. С клиентурой  ознакомиться
не  помешает.  Или  почитай  рапорта,  чтобы  знать,  за  что  у  нас  тут
арестовывают. Успел уже словить какую-нибудь шлюшку?
   - Нет, вчера сели на хвост одной парочке, но потом упустили. Пока что в
основном по барам промышляем. Взяли какого-то бармена за то, что  обслужил
алкаша, вот и все аресты за два дня.
   - Не печалься, Гэнт опять с вами, так что теперь поработаем.
   - Ты случаем не сержант? - спросил Рой, отчетливо понимая, что все  еще
не может с точностью  определить,  кто  тут  простые  полицейские,  а  кто
начальство. Атмосфера здесь была совсем  непринужденной  и  отличалась  от
той, к которой он привык в патруле.
   - О дьявол, да нет же, - рассмеялся Гэнт. - Конечно, мне  следовало  им
стать, да вот не сдал проклятого экзамена. Вот уже четырнадцать лет  валяю
дурака  и  никак  не  сподоблюсь  повыситься.  Я  такой  же   обыкновенный
полицейский, как и ты.
   - Никак не разберусь в здешней структуре, - улыбнулся Рой.
   - Сколько времени служишь?
   - Три года почти, - ответил Рой и тут же испугался,  что  Гэнт  припрет
его к стене, заставив считать месяцы:  два  года  и  три  месяца  явно  не
дотягивали до "почти трех лет".
   - В "нравах" все иначе, правда? Зовешь сержанта по имени и  все  такое.
Большая разница, если сравнивать с патрулем,  а?  У  нас  тут  все  равны.
Работа того требует. А она у  нас  тонкая.  Приходится  якшаться  с  самым
разным людом. Видишь грех во всех его  разновидностях,  какие  только  мог
вообразить, и даже в таких, которых себе и представить-то прежде  не  мог.
Обычный срок работы в этом дерьме - полтора  года.  Слишком  много  сучьей
грязи да подлости - в том, что  видишь,  и  в  том,  какую  жизнь  ведешь.
Слоняешься всю ночь по барам,  пьянствуешь  и  увиваешься  за  бабьем.  Ты
женат?
   - Нет, - сказал Рой, и резкий спазм заставил его  вновь  схватиться  за
живот.
   - Сами проститутки никого не прельщают, по крайней мере вряд ли это  им
удастся, когда ты  успел  уже  покрутиться  в  их  обществе  и  узнать  их
достаточно хорошо. Но по  тем  же  барам  шныряет  множество  сексапильных
смазливых задниц, одинокого  бабья  в  поисках  приключений,  ну,  знаешь,
просто любительниц-дилетанток и разных подстилок, ну  а  мы,  ясное  дело,
тоже там вечно околачиваемся. Тут уже попахивает соблазном.  Единственное,
что требует от нас сержант Джакович, - не заводить  любовных  интрижек  во
время работы.  Если  уж  встретилась  какая-нибудь  очаровашка,  назначать
свидание следует только на дни отгулов. Джейк говорит, что, если  подловит
кого в пивной  болтающимся  с  красоткой,  уж  лучше  пусть  она  окажется
профессиональной шлюхой, не то он вышвырнет нас  из  отдела  коленкой  под
зад.
   - Я как раз сейчас развожусь, так что мне пока не до женщин,  -  сказал
Рой и  понадеялся,  что  Гэнт  спросит  его,  когда  намечается  последнее
разбирательство, или выскажет хотя бы на сей счет какое-либо  соображение.
Рой вдруг ощутил страстное желание говорить об этом  -  с  кем  угодно,  с
любым, - возможно, что и Гэнту доводилось проходить через все  это.  Среди
полицейских таких людей хватает.
   -  Округ  хорошо  знаешь,  Рой?  -  спросил   Гэнт,   вызвав   у   него
разочарование.
   - Еще бы.
   - Тогда можешь изучить  вон  ту  карту  со  значками,  -  сказал  Гэнт,
неопределенно махнув рукой на стену и  начиная  заполнять  отчет,  который
позже, Рой это знал, будет перепечатан и подшит к исковому заявлению.
   - Чем мы сегодня займемся, шлюхами?
   - Ага, ими самыми. Надо  бы  обстряпать  несколько  арестов.  Давненько
что-то нам ничего стоящего не попадалось. Может, какие голубые  объявятся.
Когда в журнале недостает записей, мы промышляем по  этим  мальчикам.  Так
проще всего.
   Рой  услышал  голоса,  и  в  дверь  вошел  Филлипс,  смуглый  юноша   с
непокорными волосами и жесткими колючими усами.
   - Всем привет, - объявил он, швырнув на стол футляр из-под бинокля. Под
мышкой он держал "болтушку" - переносную рацию.
   - Ты что, прямо из торговой палаты? Или из  кабельного  телевидения?  -
спросил Гэнт. - Намечается крупная сделка?
   - Может быть, - сказал Филлипс,  кивая  Рою.  -  Вчера,  когда  мы  уже
собирались разойтись по  домам,  сюда  позвонил  тот  головорез-стукач,  с
которым работает Зигги, и сказал, что в  "Пещере"  сегодня  будут  крутить
порнуху. Не мешает проверить это гнездышко.
   - Дьявол, да ведь тамошний бармен,  Микки,  знает  любого  из  нас  как
облупленного. Особо там не поработаешь. Я успел у них  стольких  повязать,
что меня они признают, даже если я явлюсь туда переодетый гориллой.
   - Для притона, где посетители  если  не  психи,  так  чокнутые,  костюм
гориллы - наряд идеальный.
   - Бывал в "Пещере"? - спросил Гэнт у Роя.
   - Тот голубой бордель, что на Главной? - Рой вспомнил, как в первую  же
ночь в Центральном ездил туда усмирять драку.
   - Да, только там не одни голубые. Хватает и лесбиянок,  и  садистов,  и
мазохистов, и наркош,  и  шлюх,  и  мошенников,  и  темных  личностей,  от
проституток-карманщиц до убийц, - уголовнички  на  любой  вкус,  причем  у
каждого свои причуды. Кто бы потрудился там заместо нас, а, Филлипс?
   - А ты не догадываешься? - сказал тот и улыбнулся Рою.
   - Вот-вот, - сказал  Гэнт.  -  Тебя  в  здешних  краях  никто  покамест
опознать не может.
   - Однажды я уже заглядывал туда в форме, - сказал Рой,  отправляться  в
одиночку в "Пещеру" ему отнюдь не улыбалось.
   - В форме ты просто безликий самец, выкрашенный в синий цвет, -  сказал
Гэнт. - А в цивильной одежде никто тебя и не узнает. Послушай, Филлипс,  я
думаю, старина Рой прекрасно с этим справится.
   - Угу, голубенькие пупсики кинутся на такого блондинчика, как  мухи  на
мед, - сказал Филлипс и издал смешок.
   Вошли остальные члены дежурной  команды.  Симеоне  и  Ранатти  были  не
только напарниками, но и соседями,  а  потому  ездили  на  работу  вместе.
Сержант Джакович появился последним. Пока  все  рассаживались  за  длинным
столом в кабинете, где царил полный хаос, и занимались писаниной,  Рой  на
правах профана, не свыкшегося с установившейся практикой службы в  команде
"нравов", почитывал рапорты по произведенным арестам. За исключением Гэнта
и Джаковича, которых можно было без особого преувеличения  назвать  людьми
пожилыми, его новые коллеги были сплошь молодыми ребятами, немногим старше
его самого.  Одевались  все  примерно  одинаково:  яркие  хлопчатобумажные
рубашки навыпуск и удобные брюки тоже из хэбэ. Такие не  обидно  испачкать
или разорвать, когда лезешь, к примеру, на дерево или ползешь вдоль темной
ограды. Рой это испробовал прошлой ночью, преследуя проститутку с клиентом
до дома последнего, где они надеялись пошалить, но только Рой с напарником
их все равно упустили: едва те исчезли в подъезде  тусклого  и  выцветшего
жилого дома, как какой-то длинный негр с химической завивкой, без сомнения
выставленный там в качестве дозорного,  вычислил  обоих  полицейских.  Рой
обратил внимание, что у всех его товарищей туфли на мягкой  резиновой  или
рифленой подошве, с такой подметкой легко подкрасться, подглядеть  или  по
самый лоб засунуть нос в чужие дела. Рой так до конца и не уверился в том,
что хотел бы получить сюда назначение на целых  восемнадцать  месяцев:  он
уважал чужие тайны. И подозревал, что от такой секретной слежки попахивает
фашизмом. И полагал, что люди, черт бы их побрал,  заслуживают  доверия  и
что среди них, о чем бы там ни твердили циничные полицейские, паршивцев  -
ничтожная малость. Тут он вспомнил  замечание  -  или  предостережение?  -
Дороти о том, что ему никогда по-настоящему не нравилась его  работа,  но,
дьявольщина, чего ж ему еще нужно? - подумал он, работа в "нравах" обещает
быть просто захватывающей. По крайней мере с месяц.
   - Рой, неси-ка сюда те рапорта, -  позвал  его  Джакович,  отодвигая  в
сторонку свой стул. - Может, тебе будет полезнее сесть вот тут и заодно  с
чтением этого вранья послушать и другую муть.
   - Что еще за вранье? - спросил Ранатти,  красивый  юноша  с  глазами  с
поволокой, носивший поверх тенниски перевернутую вверх тормашками  кобуру.
Его темно-синяя рубашка с длинными рукавами  аккуратно  висела  на  спинке
стула, и Ранатти частенько проверял, не сползла ли она на пол.
   -  Сержант  думает,  что  мы  иногда  преувеличиваем  при   составлении
рапортов, - пояснил Симеоне Рою. Розовощекий, чуть лопоухий,  он  выглядел
еще моложе Ранатти.
   - Мне бы не стоило этого говорить, - сказал Джакович. - Но на деле Руби
Шэннон  я  проверил  дюжину  оперативников,  и   вы,   ребята,   оказались
единственными, от кого хоть изредка был какой-то толк.
   - Ну что ты ноешь, Джейк, мы же завели на нее дело, ведь так? - просиял
Ранатти.
   - Так-то оно так, - сказал Джакович, бросив осторожный взгляд сперва на
Ранатти, а потом на Симеоне. - Только вот она  сообщила  мне,  что  вы  ее
накололи. Вам известно, что наш лейтенант не желает связываться с арестами
по ложному обвинению.
   - Ф-уф, никакое оно не ложное, Джейк, - сказал Симеоне, - просто она не
устояла перед стариной Россо.
   Он ткнул пальцем в сторону ухмыляющегося Ранатти.
   - Да, выглядит и впрямь смешно, - сказал Джакович. - Обычно  ей  ничего
не стоит за целый квартал унюхать полицейского, а вот Ранатти, видите  ли,
ее одурачил. Чушь, посмотрите-ка  на  него:  чистый  легавый,  только  что
вернувшийся с патрулирования.
   - Нет, ты послушай,  Джейк,  -  сказал  Ранатти.  -  Мы  в  самом  деле
подцепили ее на крючок  совершенно  законным  образом.  Честно  говорю.  Я
обработал ее в своем неподражаемом стиле: прикинулся  лощеным  молоденьким
итальяшкой, не вылезающим из бильярдных, она и клюнула. Думать не  думала,
что я из "нравов".
   - Настораживает и кое-что  еще:  совсем  не  похоже  на  Руби  идти  по
шесть-сорок-семь-А,  -  сказал  Джакович.  -  Эй,  Россо,  она  что,  тебя
потискала?
   - Клянусь, как перед Богом, она  поиграла  моей  бибикалкой,  -  сказал
Ранатти, вздымая в небеса короткопалую и толстую десницу. - Прежде  чем  я
одел ее кулачки в железо, она своими пальчиками - большим и указательным -
успела дважды заставить ее продудеть.
   - Ни одному из вас, мерзавцев, не верю, -  сказал  Джакович  хихикающим
юношам. - На прошлой неделе мы с лейтенантом Фрэнсисом  объезжали  тусовки
местных шлюх, а на  углу  Пятой  улицы  и  Стэнфорд-стрит  остановились  и
поболтали с Руби.  В  разговоре  она  упомянула  "миловидного  итальяшку",
"глазастого легаша", что оформил ее по ложному обвинению. Она  утверждает,
что положила тебе руку на колено, а ты в момент арестовал ее за  распутное
поведение.
   - Послушай, босс, я распутен от колена и  выше.  Разве  не  слышал  про
горячую кровь латинян?
   Все рассмеялись, и Джакович обернулся к Рою.
   - Я пытаюсь втолковать этим парням, чтобы они  прекратили  пробавляться
ложными обвинениями. Наш лейтенант очень щепетилен и не  признает  ничего,
кроме самых что ни на есть законных арестов. Если проститутка  не  говорит
тех нужных слов, после которых ты мог бы действовать решительно, или  если
в ее потискиваниях да щекотке нет должного непотребства,  в  таком  случае
нет и основания для законного задержания.
   - А что, если она трясет тебя  за  ствол,  Джейк?  -  спросил  Симеоне,
закуривая толстую сигару, которая  смотрелась  комично  в  пухлых  детских
губах. - Если она это делает, я говорю,  что  она  заслуживает  ареста  за
распутное поведение. Рапорт можно чуточку и приукрасить.
   - Черт тебя подери, Сим, никаких приукрашиваний! Это я и стараюсь вбить
тебе в башку. Послушайте, я ведь тоже  не  гвоздь  цирковой  программы,  а
всего лишь один из клоунов. Босс говорит, чтоб  мы  выполняли  полицейскую
работу честно и не сворачивали с прямой дорожки.
   - О'кей, Джейк, но "нравы" - это особая полицейская  работа,  -  сказал
Гэнт, впервые вступая в разговор.
   - Послушайте, - сказал Джакович в раздражении.  -  Вы  что,  и  вправду
хотите пересажать всех шлюх? Коли так, тогда лезьте  вон  из  кожи,  чтобы
состряпать фальшивый рапорт, и потом лжесвидетельствуйте в суде, добиваясь
обвинения. Но такая игра не стоит свеч. Проститутки неистребимы. Они будут
всегда. Зачем же рисковать своей работой из-за паршивого вранья, к тому же
уголовно наказуемого? И раз уж я об этом  заговорил,  босс  иногда  бывает
малость не в  себе  и  может  защемить  тот  хвост,  что  вы,  к  примеру,
выставляете под окном у гнездышка, где  проститутка  будто  бы  за  десять
монет предлагает парню сеанс на французский манер, а ваши  уши  умудряются
про то прослышать.
   - Ну и что? - спросил Симеоне, теперь уже  без  улыбки.  -  На  прошлой
неделе мы так одну и застукали. Что-нибудь не так?
   - Лейтенант рассказал мне, что не поленился подрулить к одному из жилых
домов, где какая-то команда вот таким же образом словила какую-то  девицу.
Он не говорил, что это был ты, Сим, зато сказал,  что  чертов  дом  с  той
самой стороны, откуда, как предполагается, подслушали ее  наши  доблестные
полицейские, не имеет окон. Сплошной бетон.
   - Проклятье, - сказал Гэнт, внезапно поднявшись и широко зашагав  через
всю комнату к свертку с ленчем, из которого вытащил новую сигарету.  -  Он
что,  этот  трахнутый  мальчишка-лейтенант,  считает,  что  здесь  у   нас
дискуссионный клуб при колледже с  расписанными  раз  и  навсегда  вшивыми
правилами игры? Я никогда прежде на него не капал и не  жаловался,  Джейк,
но знаешь, как-то ночью он спросил меня, не пил ли я  спиртного?  Нет,  ты
слышишь?! Спросить у "нрава", не пил ли он! Я ответил, да, лейтенант, мать
твою, как по-вашему, чем  это  я  должен  заниматься,  когда  промышляю  в
каком-нибудь баре? Тогда он  меня  спрашивает,  всегда  ли  мы  платим  за
выпивку и не принимаем ли бесплатных сандвичей от  тех  владельцев  баров,
которым  известно,  что  мы  из  легавых?  Он  хочет  видеть  здесь  стадо
благочестивых трезвенников, прикалывающих денежки на обед к нижнему белью.
Если этот хрен не уймется, я увольняюсь из команды.
   - Да успокойся ты. О Боже, - произнес Джакович,  с  опаской  косясь  на
дверь. - Он наш босс. Надо проявлять хоть немного лояльности.
   - Этот парень своего не упустит, Джейк, - сказал Симеоне. -  Пуп  готов
себе надорвать, лишь бы стать самым молоденьким капитаном  в  нашем  деле.
Бутончик расцветает. За такими вот бутончиками нужен глаз да  глаз,  иначе
они используют нас заместо навоза, чтоб сподручней цвести было.
   Джакович беспомощно взглянул на Роя, и тот уже  абсолютно  точно  знал,
что позже сержант  будет  увещевать  его  хранить  полное  молчание  и  не
выносить из этой комнаты прозвучавшие в ней жалобы и сетования. Несчастный
же он будет начальник, если позволит всему вот  так  закончиться,  подумал
Рой. Ему не следовало доводить до такого, но, уж  коли  довел,  сейчас  он
должен поставить их на место. Нравится это или нет, но лейтенант был здесь
старшим офицером, командиром. Поменяйся Рой вдруг с ним местами - и  спаси
Господь сержанта, разрешающего оскорблять своего командира.
   - Эй вы, мятежники, давайте поговорим о  чем-нибудь  другом,  -  нервно
объявил Джакович, срывая с носа очки и принимаясь  их  протирать,  хоть  в
этом не было ни малейшей необходимости.
   - Слыхали, скольких  морячков  повязали  за  эти  выходные  "нравы"  из
Голливудского? - спросил Симеоне, и Рою показалось, что  Джакович  испытал
истинное облегчение, когда беседа перешла в иное русло.
   - А что у них там, в Голливуде? - поинтересовался Гэнт.
   - А что всегда? - спросил Симеоне. - Местечко кишмя кишит  гомиками.  Я
слышал, за этот уик-энд двадцать морячков  арестовали  по  голубому  делу.
Собираются уведомить генерала в Пендлтоновской учебке.
   - Сейчас обмочу себе штаны, - сказал Гэнт. - Я тоже служил в армии,  но
в то время все было  иначе.  А  нынче  даже  морские  пехотинцы  сделались
другими.
   - Точно. Я слыхал, там уже стольких голубей словили, что самые  толстые
шишки в Пендлтоновском лагере боятся, как  бы  их  кто  не  засек  жующими
бананы, - сказал Ранатти. - И теперь они грызут их боком,  все  равно  что
кукурузные початки.
   - Кому-нибудь из вас посчастливилось уже работать по  иску  в  "Риджент
армз"? - спросил Джакович.
   - Может, используем нашего одолженного? - сказал Ранатти, кивая на Роя.
- По-моему, забраться в этот притон - единственный выход. Мы уже раз  туда
прокрались. Я приставил лестницу к балкону второго  этажа  и  поглядел  на
комнату, где забавляются те две шлюшки, только  вот  не  смог  подобраться
близко к окну.
   - Беда в том, что им подавай особеньких, -  сказал  Симеоне.  -  Думаю,
какой-нибудь посыльный, а может,  даже  двое  работают  с  ними  заодно  и
засылают к ним наверх девчонок. Зарегистрируйся, Рой, в  гостинице,  и  мы
сумеем что-нибудь подстроить.
   - Рой слишком молод, - сказал Гэнт. - Нам нужен старичок,  вроде  меня,
да только я там уже столько времени кручусь, что какая-нибудь из тех  шлюх
меня узнает почти наверняка. Как насчет  тебя,  Джейк?  Ты  уже  не  юн  и
выглядишь  вполне  состоятельно:  преуспевающий  мужчина.   Устроим   тебе
загородное развлечение и что-нибудь выясним между делом.
   - Было бы неплохо, - сказал Джакович,  пробежав  пальцами  по  редеющим
черным волосам. - Но босс не любит, когда сержанты слишком  часто  выходят
на охоту. Придется разведать, что у него на уме.
   - В меблированных комнатах Кларка  дело  тоже  кипит  вовсю,  -  сказал
Ранатти. - В номерах шестом, седьмом  и  восьмом  кровати  превратились  в
парники. Вчера мы с Симом отметились там, пробыли меньше часа, но  за  это
время бригада из трех проституток пропустила то ли дюжину, то  ли  чертову
дюжину клиентов. Клиенты шли один за другим, а поскольку они  еще  прежде,
чем попасть в парничок, регистрировались как  постояльцы,  местечко  стало
золотым дном.
   - Один парничок - уже золотое дно, - кивнул Джакович.  -  Из  него  еще
много чего может вырасти.
   - Эта тройка и в самом деле трудится в поте лица. Даже не побеспокоятся
сменить простыни, - сказал Ранатти.
   - А раньше была такая тихая заводь - мечта обывателя, - сказал Гэнт.  -
Всякий раз, когда мне везло, я назначал там после работы свидание. Ужасно,
что проституция проникла и туда. Хозяин притона - милый старичок.
   - Слишком много денег кроется  в  пороке,  -  сказал  Джакович,  обегая
взглядом каждого из них. - Кого угодно могут развратить.
   -  Эй,  а  вы  слыхали,  ребята,  что  натворил   Харуэлл   в   уборной
Гартуэйтского театра? - спросил Симеоне.
   - Харуэлл - это полицейский дневной смены, - пояснил  Джакович  Рою.  -
Такой же псих, как Симеоне и Ранатти. У каждого из нас свой крест.
   - Что он  сделал  на  сей  раз?  -  спросил  Гэнт,  заканчивая  терзать
каракулями желтый лист стандартной бумаги.
   - Он работал в уборной по поступившей от  тамошнего  директора  жалобе.
Так вот, просверлил он, значит, по новенькой смотровой дырочке  в  стенках
между туалетами, а сам плюхнулся, не  спуская  штанов,  толстым  задом  на
последний стульчак, просто сидел там и покуривал свою огромную сигару.  Не
успел он докурить ее до конца, как входит какой-то голубь и идет  прямиком
к дыре, что тот расковырял, и сует в нее под  нос  старине  Харуэллу  свой
конец.  Лопес  наблюдал   за   происходящим,   спрятавшись   за   решеткой
кондиционера, что в восточной стене, и, поскольку мы добились от директора
оставлять  в  сортире  все  двери  нараспашку,  отбивая  у  голубей  охоту
устраивать там насест, Лопес видел все, как на  ладони.  Он  сказал,  что,
когда тот парень пропихнул шланг в дыру, старина Харуэлл стряхнул пепел  с
сигары, подул на ее кончик и, стоило тому раскраснеться, сунул  тому  типу
куда следует. Говорит, когда они оттуда уходили, голубь валялся на полу  и
визжал благим матом.
   - Этот выродок настоящий псих, -  проворчал  Джакович.  -  То  был  его
второй поход на дело. Не вызывает он у меня доверия. Выродок и псих.
   - Слыхали про дырку в дамской гардеробной в  универмаге  Блумфильда?  -
спросил Ранатти. - Ну,  в  которую  один  болван,  мнящий  себя  остряком,
воткнул свою штуку, а она возьми да вылези с  той  стороны,  где  как  раз
переодевалась какая-то старушенция. А та, не долго думая,  всадила  в  нее
шляпную булавку, так что сукин сын покорно ждал, приколотый к  собственной
веселой штуке, пока не приехала полиция.
   - Я так давно слышу этот анекдот, что готов  подстричь  ему  бороду,  -
сказал  Филлипс.  -  По-моему,  его  в   свое   время   сочинил   какой-то
легавый-балагур.
   - Не знаю, не знаю, но история с Харуэллом - чистая  правда,  -  сказал
Симеоне. - Ее мне Лопес рассказал. Говорил, еле ноги унесли. Харуэлл хотел
еще окольцевать того голубя. Нет, вы можете  себе  это  представить:  чуть
было к чертям собачьим не спалил парню конец, так еще хочет засадить его в
тюрягу? Лопес  сказал  ему:  "Давай-ка  лучше  отсюда  сматываться,  чтобы
голубок никогда не дознался, что это его полицейский клюнул".
   - В один прекрасный день выродка просто уволят, - не унимался Джакович.
   - Послушай, на такой  работе  необходимо  сохранять  чувство  юмора,  -
осклабился Ранатти. - В противном случае спятить лете легкого.
   - А хотел бы я увидеть ту сценку, - сказал Гэнт. - Голубь был белый? То
бишь сизый?
   - Почти, - сказал Симеоне. - Он был итальянец.
   - Ах ты, задница, - сказал Ранатти.
   - Напоминаю, ребята, сегодня у нас мусорная ночка, - сказал Джакович.
   - Как  серпом  по  одному  месту,  -  сказал  Симеоне.  -  Я  и  забыл.
Господи-Господи, и оделся, как назло, прилично.
   - Мусорная ночь - это ночь, когда мы помогаем дневной смене, - объяснил
Джакович Рою. - Согласились рыскать в  отбросах,  проверяя  затемно  ящики
перед еженедельным наездом мусорщиков, собирающих все это дерьмо.  Дневная
смена снабжает нас адресами, где,  по  их  подозрению,  происходят  сходки
букмекеров, а мы копаемся там в мусорных баках.
   - Могу говорить всем своим приятелям, что я работаю в ФБР, -  пробурчал
Ранатти, - во Ф-шивой да Б-лошиной Р-адости.
   - Пока что это здорово срабатывало, - сказал Джакович Рою. - Уже в трех
местах бочки с мусором оказались набиты списками сделанных ставок. Так что
и дневная смена без дела не остается.
   - А в благодарность за все я иду домой, воняя не хуже  кучи  мусора,  -
сказал Ранатти.
   - Как-то ночью мы ковырялись в ящиках, что  за  рестораном  "Рыжий  Кот
Сэма", - сказал Симеоне, улыбнувшись  Джаковичу,  -  и  нашли  там  голову
здоровенного хряка. У этого чертова борова башка  была  все  равно  как  у
льва. Старый Рыжий Кот - тип еще  тот,  специализируется  на  негритянской
кухне. В общем, мы захватили голову с собой и принесли сюда вот, к Джейку,
сунули в его настенный шкаф и пошли по домам. А на следующий вечер явились
на работу пораньше, чтобы не прозевать момент, когда он  его  откроет,  да
только в тот самый вечер наш новый лейтенантик получает  сюда  перевод,  и
никто из нас его еще в глаза не видал. А ему предоставляют шкафчик Джейка.
Он отворяет дверцу и... не говорит ни слова. Ничего! А вслед за ним молчат
и остальные. Мы все, как один, уткнулись носом в писанину или в свои ящики
и ничегошеньки не сказали!
   - Он потом признался мне, что принял это за посвящение в  командиры,  -
произнес Джакович, закурив сигарету и хрипло закашлявшись. - Может, потому
и взял нас в оборот.
   - Давайте больше о нем не заговаривать. Меня это приводит в  уныние,  -
сказал Гэнт. - Ну что, ребята, готовы накинуться на работу?
   - Прежде чем двинетесь, обождите  минутку,  -  сказал  Джакович.  -  На
сегодня у нас намечается большая заварушка. Ровно в час  ночи  идем  брать
"Пещеру". Полагаю, до вас, парни, уже долетел  об  этом  слушок,  в  такой
компашке просто невозможно что-либо утаить. Короче, из надежного источника
нам  стало  известно,  что   вечером   в   "Пещере"   готовится   солидное
жульничество: демонстрация непристойного фильма. Ума не приложу, в чем тут
причина, разве что дела Фриппо, хозяина заведения, идут из рук вон  плохо.
В общем, слово сказано, и дьявольское местечко  будет  набито  сегодня  до
отказа. Что-нибудь знаешь о "Пещере", Рой?
   - Немного, - кивнул тот.
   - За последнее время мы здорово их потрепали, - сказал Джакович. -  Еще
один хорошенький налет, и, я думаю, отберем лицензию на торговлю спиртным.
По всей видимости, сегодня это и случится. Ближе к  полуночи  вы,  ребята,
бросаете все свои дела, встречаемся  здесь.  Займем  у  патруля  с  дюжину
одетых по всей форме полицейских, нам собираются помочь и две  бригады  из
административного отдела. Сеанс должен  начаться  около  часу,  мы  зашлем
внутрь Роя. Как только фильм начнется, ты, Рой, будто бы случайно пройдешь
к уборной. Осведомитель сообщил нам, что после  часу  никто  больше  через
парадный вход не войдет и не выйдет. Выставь в окно сигарету и нарисуй  ею
круг. Мы будем сидеть снаружи и следить  за  окном.  Ну  а  затем  откроем
ключом дверь и явимся через парадное.
   - У вас есть ключ? - спросил Рой.
   - А как же, - ухмыльнулся Ранатти. - Вон там, в углу.
   Он указал на металлическую подпорку в четыре фута  длиной.  К  краю  ее
была приварена тяжелая стальная плита с приделанными к ней со всех  сторон
ручками, чтобы при необходимости четыре человека, взявшись разом, могли ее
раскачать.
   - С этим проблем не будет, - сказал Джакович. - Не думаю,  что  у  тебя
возникнут какие-то трудности, но, если все же они  возникнут,  к  примеру,
случится нечто непредвиденное - вычислят в тебе  "нрава"  или  попадешь  в
какую беду, - хватайся покрепче за табуретку, кружку пива  или  что-нибудь
еще и швыряй прямо в переднее окно.  Тут-то  мы  и  подоспеем.  Да  только
никаких проблем у тебя не будет.
   - Значит, я просто сижу там и глотаю пиво? - спросил Рой.
   - Вот именно. Закажи пиво и соси себе из бутылки, - сказал Ранатти. - В
этой гнусной норе ни к чему соблюдать приличия и тянуть  его  из  стакана.
Эй, Сим, а Доун Лавере по-прежнему околачивается у "Пещеры"?
   - На прошлой неделе видел ее у входа, - кивнул Симеоне. - Последи, Рой,
за этой сучкой. Самая сметливая из всех шлюх, которых я когда-либо  видел.
Вмиг умеет раскусить легавого. Стоит ей заподозрить, что ты  из  "нравов",
она тут же примется за свой номер. Присядет  рядом  с  тобой,  обнимет  за
талию и насквозь ощупает в поисках оружия и  наручников,  а  чтобы  занять
тебя на время, упрячет тебе под мышку  огромный  сосок.  Будет  шарить  по
тебе, пытаясь найти кольцо от ключей, или вцепится в него руками  -  если,
конечно, сможет, - чтобы проверить, нет ли  у  тебя  при  себе  ключей  от
телефонной будки  или  от  браслетов.  И  будет  рыскать  в  поисках  пары
бумажников: ей не хуже нашего  известно,  что  большинство  полицейских  в
одном бумажнике носят деньги, а в другом - свой значок. Перед тем как туда
войти, советую тебе передоверить Гэнту и значок, и пушку, и что там еще  у
тебя есть - тоже.
   - Не знаю, нужно  ли,  -  сказал  Джакович.  -  Лучше  уж  пусть  будет
вооружен. Не хочу, чтобы его обижали.
   - Револьвер может изгадить все дело, Джейк, - запротестовал Ранатти.  -
Не мешает ему свыкнуться с тем, что возможности у нас не  слишком  широки.
Всем нам нужно с этим  свыкнуться,  если  мы  желаем  работать  в  полиции
нравов.
   - Не знаю. Я подумаю над этим, - сказал Джакович.
   - И еще, не дозволяй старушке Доун себя целовать, - хихикнул Ранатти. -
Она от души любит потереться о мальчиков,  которых  ей  удается  заманить.
Очень страстная шлюшка, только вот больна триппером да туберкулезом.
   - Течет с обеих дырок, - кивнул Симеоне. - И постоянно.
   - Выжирает по двадцать порций за ночь, - сказал Ранатти. - Как-то  Доун
поведала  мне,  что  уже  даже  не  трахается.  Мальчики  большей   частью
предпочитают ее голову, а не все остальное, оно и для нее  гораздо  легче:
не нужно раздеваться.
   - Она лесбиянка? - спросил Гэнт.
   - Еще бы, - ответил Ранатти. - Живет где-то там, в районе Альварадо,  с
какой-то жирной и злющей буйволихой. Однажды призналась мне, что больше не
может заставить себя спать с мужиками.
   - Мы выслушиваем исповеди обо всех девчоночьих трудностях, - сказал Рою
Филлипс. - Мы обязаны знать этих задниц вдоль и поперек.
   - Хочешь, чтобы Рой поработал со мной? - спросил Гэнт у Джаковича.
   - Хочу, чтобы сегодня все четверо работали заодно, - сказал тот. - И не
хочу, чтобы вы  застряли  на  чем-нибудь  другом,  когда  подоспеет  время
отправляться в "Пещеру". Все четверо выходят отсюда вместе.  Можете  взять
две машины, но прежде  решите,  чем  будете  заниматься  до  полуночи,  но
занимайтесь этим опять-таки вместе. Филлипс поработает со мной.
   - Поедем-ка на Шестую и посмотрим, сумеет  ли  Рой  обстряпать  дела  с
какой-нибудь проституткой, - предложил Гэнт Ранатти и Симеоне, достававшим
из ящика картотеки маленькие фонарики.
   - Мусорная ночка, а я нацепил новенькую рубашку, -  заворчал,  жалуясь,
Ранатти, осторожно застегивая все пуговицы. Рой заметил, что была она  ему
как раз впору, а кобура, подвешенная к плечу, оказалась совсем  невидимой.
Не стоит ли и мне разжиться такой кобурой, подумал Рой, но решил обождать.
Пока что он в "нравах" лишь  на  какой-то  месяц,  и  может  пройти  много
времени, прежде чем он получит сюда настоящее назначение. Но он непременно
им понадобится, и даже скоро.  Спецмашина,  полиция  нравов...  Кто-нибудь
обязательно им заинтересуется. Он был уверен, любому очевидно: полицейский
он исключительно хороший, но работа здесь - это лишь  временно.  Он  знал,
что нужно  думать  об  экзаменах,  которые  предстоит  сдавать  в  текущем
семестре. Похоже, тут он сбился с курса.  Возможно,  подумал  он,  в  этом
семестре я возьму отпуск.
   Они расселись по двум машинам.  Гэнт  расположился  за  рулем  зеленого
"шевроле" весом в две тонны, на кузов которого  сзади  "нравы"  прикрепили
огромные покрышки, выказав  максимальное  старание  в  маскировке.  Кто-то
подвесил на  зеркало  пушистого  зверька,  и  Гэнт  сказал  Рою,  что  всю
ответственность за налепленные на заднее стекло переводные картинки  несет
Симеоне. И все же, думал Рой, она, машина, похожа на ободранный, упавший в
цене, "переодетый" полицейский автомобиль. Судя  по  тому,  что  утверждал
Гэнт, управление выказало неприличную прижимистость в выделении средств на
финансирование своей секретной оперслужбы.
   Гэнт подвез Роя к автостоянке, на которой ждала его собственная машина.
   - Послушай, Рой, - сказал он. - Мы будем на пустыре  за  желтым  домом,
что севернее Шестой, прямо у въезда на Таун-авеню. Совершишь мимо прогулку
и там нас увидишь. Потом прокатишься несколько кварталов по Шестой улице и
постараешься,  несмотря  на  столь  раннее   время,   найти   какую-нибудь
проститутку, а может, и парочку. Если  приколешь,  тащи  обратно  к  месту
встречи.
   - Ладно, - сказал Рой.
   - Ты уверен, что прошлой  ночью  отчетливо  понял,  что  требуется  для
ареста шлюхи? - спросил Гэнт.
   - Получить от нее предложение заняться сексом за деньги, - ответил Рой.
- По-моему, достаточно просто.
   - О'кей, Рой, действуй, - сказал Гэнт. - Если  встретишь  шлюху,  очень
похожую на переодетого бабой  мужика,  не  кидайся  на  него.  Пропусти  и
попытай счастья с другой. Мы не расставляем силки голубкам в одиночку. Это
самые опасные и непредсказуемые ублюдки в целом мире. Так что  промышляешь
только по женщинам - настоящим женщинам.
   - Ладно, - сказал Рой, горя желанием поскорее начать. Ночь была темной,
и находиться здесь, на городских улицах, облаченным в  гражданское  платье
было почти то же самое, что впервые выйти сюда из домашних стен. Было  это
одновременно жутко и волнительно. У Роя глухо застучало сердце.
   - Действуй, малыш, - сказал Гэнт. - Только будь спокоен.
   Сворачивая на восток к Шестой улице, Рой обратил внимание, что руки его
стали липкими и холодными, а руль сделался скользким. Причина  была  не  в
том, что он один, да один он, по сути, и  не  был:  от  Гэнта,  Ранатти  и
Симеоне его отделяли лишь несколько кварталов. Но в первый  раз  разъезжал
он по городу в качестве полицейского, не имеющего при себе ни  значка,  ни
синего мундира, - полицейского, лишенного их защиты, и пусть он  знал  эту
улицу как  свои  пять  пальцев  -  все  ему  казалось  чем-то  странным  и
незнакомым. Сотрудник полиции нравов теряет это удобство - носить  большой
медный знак на груди, подумал он. Зато обретает  подлинность.  Без  синего
мундира он превращается в рядового человека,  обязанного  действовать  так
же, как любой другой житель, вышедший на улицу. Его уверенность явно пошла
на убыль. Что это, нервозность или нечто серьезнее? Он положил  руку  себе
на грудь и сосчитал гулкие удары. Неужели страх?
   Первую проститутку Рой увидел на углу  Пятой  и  Стэнфорд-стрит.  Тощая
негритянка  с  прямыми  ногами;  по  ее  алчущему  взгляду  он  догадался:
наркоманка. Он поравнялся с ней, и она улыбнулась.
   - Привет, блондинчик, - сказала она, подходя  справа  к  его  машине  и
заглядывая внутрь.
   - Привет-привет, - сказал  Рой  и  выдавил  ответную  улыбку,  мысленно
отругав себя за дрожь в голосе.
   - Я тебя тут раньше не встречала? - спросила та, не стирая  с  лица  не
слишком  аппетитной  ухмылки,  обнажившей  плохие  зубы,   и   внимательно
осматривая машину. Сразу заподозрила неладное, подумал Рой.
   -  Никогда  здесь  раньше  не  бывал,  -  ответил  он.  -  Один  дружок
рассказывал про это местечко. Говорил, при желании я мог  бы  неплохо  тут
поразвлечься.
   - Чем зарабатываешь на хлеб, малютка? - улыбнулась она.
   - Я страховой агент.
   - Забавно, а по-моему, похож на легавого,  -  сказала  та,  буравя  его
глазами.
   - Легавый? - Он судорожно рассмеялся. - Только не я.
   - Похож на молодого легаша, ну прямо копия, - произнесла она не мигая.
   Он совсем сник.
   - Слушай, своей глупой болтовней ты действуешь мне на нервы,  -  сказал
Рой. - Могу я тут поразвлечься или нет?
   - Может, да, а может, и нет, - сказала она. - А что у тебя на уме?
   Рой вспомнил вчерашнее предупреждение Джаковича остерегаться  всяческих
ловушек. Он знал, что девица  пытается  вынудить  его  самого  сделать  ей
предложение.
   - А то не догадываешься, -  сказал  он,  стараясь  изобразить  на  лице
застенчивую улыбку, но не ручаясь за конечный результат своих стараний.
   - Дай-ка мне свою карточку, малютка, может, когда и захочу  оформить  у
тебя страховку.
   - Карточку?
   - Визитку. Дай мне свою визитную карточку.
   - Послушай, я человек женатый. И не хочу,  чтоб  ты  узнала,  как  меня
зовут. На что она тебе? Собираешься меня шантажировать,  так,  что  ли?  -
сказал Рой, поздравляя себя по поводу собственной находчивости  и  отмечая
на будущее, что хорошо бы позаимствовать несколько визиток в  каком-нибудь
страховом бюро.
   - Ну ладно, - спокойно улыбнулась та. - Тогда сотри с нее свое имя  или
зачеркни вон той ручкой, что торчит у тебя из кармана рубашки. Только  дай
мне убедиться, что она у тебя имеется, эта твоя визитка.
   - Да у меня и нет при себе, - сказал Рой. - Будь  смелее,  давай  лучше
перейдем прямо к делу.
   - У-гу, - произнесла она, - давай перейдем, только мое дело - забота  о
собственной фирме. Коли у страхового агента бумажник  не  набит  миллионом
карточек, выходит, он нищ, этот страховой агент.
   - Пусть я буду нищим страховым агентом, ну и что с того? -  сказал  Рой
без всякой надежды, глядя, как она поворачивается, чтобы уйти.
   - Да из тебя даже легаш никудышный.  -  Она  одарила  его  через  плечо
презрительной усмешкой.
   - Ах ты, сучка, - сказал Рой.
   - Ирландская харя, онанист  голубоглазый,  мать  твою...  -  парировала
проститутка.
   Рой свернул направо, проехал к югу до Седьмой улицы, затем вернулся  на
Шестую и остановил машину, загасив фары, в полуквартале от того места, где
тормозил перед тем, и принялся  наблюдать  за  проституткой,  болтавшей  с
длинным негром в серой фетровой шляпе. Тот кивнул ей и  быстро  направился
вниз по улице к жирной девке в зеленом атласном платье. Рой ее  прежде  не
встречал. Она кинулась в дом и заговорила  о  чем-то  с  двумя  женщинами,
столкнувшись с ними у входа.  Рой  включил  зажигание  и  поехал  к  месту
встречи, Гэнта он нашел сидящим на заднем сиденье той  машины,  в  которой
прибыли сюда Ранатти и Симеоне.
   - Лучше попытать счастья где-нибудь еще, - сказал Рой. - Я засыпался.
   - Что случилось? - спросил Гэнт.
   - Одна тощая кляча в  коричневом  платье  узнала  меня:  скорее  всего,
видела тут как-то в форме, - солгал Рой. - Уставилась  на  меня,  а  потом
побежала и растрезвонила  об  этом  всем  местным  шлюхам.  Здесь  торчать
бесполезно. Я засыпался.
   - Давайте прошвырнемся к парку и повяжем какого-нибудь бойкого голубка,
- предложил Ранатти. - Давненько мы их не ловили.
   Оставив свою машину на стоянке рядом с участком, Рой  вновь  пересел  в
казенный автомобиль к Гэнту, и они отправились в  парк.  Рой  был  удручен
тем, что до сих пор так и не сумел никого арестовать, но решил, что  позже
вечером, в "Пещере",  он  наконец  наверстает  упущенное.  Тут  вдруг  его
осенило, что он ни малейшего понятия не  имеет  о  том,  как  арестовывать
гомосексуалиста.
   - Расскажи-ка мне в деталях, как можно подцепить на крючок голубого,  -
попросил он.
   - Это проще, чем вязать шлюх, - сказал Гэнт, небрежно  ведя  машину  по
вечернему городу. - Достаточно ему в публичном месте сделать  непристойное
предложение. Или начать тебя щупать. Но, насколько я  понимаю,  совсем  не
обязательно дозволять ему мять твои причиндалы. Как только почудится,  что
он потянулся почесать тебе яйца, хватай его сразу  за  лапу,  вот  и  весь
арест. А в рапорте напишем: он трогал тебя за наружные половые  органы.  А
то, что говорит Джакович о незаконных арестах да привирании в  отчетах,  -
всю эту муть я даже на  свое  дерьмо  не  обменяю.  Я  никому  не  позволю
касаться моего инструмента, пока не удостоверюсь, что этот "кто-то"  носит
платье и что под ним млеет женское тело.
   - Выходит, вполне хватает одного только устного предложения,  -  сказал
Рой.
   - Да, вот именно. Но кое-кто из гомиков  по-настоящему  агрессивен.  Не
успеешь сказать "привет" - бац! - а он уж огрел тебя  по  загривку.  Я  не
настаиваю, чтобы ты принимал всю эту  чушь  на  веру,  просто  скажу,  что
расставлять силки для голубков  -  занятие  не  из  приятных.  Может,  нам
удастся словить их в капкане.
   - Только и разговоров, что о капкане. Что это  такое?  -  спросил  Рой,
начиная ощущать легкий дискомфорт от перспектив "голубиной охоты".
   - То, что мы зовем "выгодной позицией", - ответил Гэнт и за Центральной
приемной больницей прибавил скорости, поднимаясь по Шестой улице. - Голуби
сшиваются в самых разных местах, к примеру в общественных туалетах. Ну и в
некоторых из них  имеются  вентиляционные  отверстия,  заделанные  тяжелой
решеткой или чем-нибудь еще. Сквозь них  можно  подглядеть  за  всем,  что
происходит внутри. К тому же почти  везде  для  нас  оставляют  нараспашку
сортирные двери. Вот мы, стало быть, садимся в  капкане,  как  его  у  нас
окрестили, и подсматриваем за тем, что творится в уборной.  Конечно,  есть
здесь и  юридические  тонкости  типа  предполагаемых  мотивов  и  пробного
осмотра, но я расскажу тебе о них, когда будем составлять рапорт по аресту
- если, разумеется, кого-то поймаем. Порой  мы  используем  электронику  и
запускаем в капкан какого-нибудь  парня  с  рацией,  если  он  засекает  в
сортире непотребство, то шепчет нам в микрофон, тут-то мы и являемся. Хочу
предупредить тебя насчет голубых. Не знаю, кого ты рассчитываешь  увидеть,
но могу сообщить тебе, что голубь  частенько  не  отличается  от  обычного
мужика.  Он  может  быть  здоровенным  лбом  с  мужественной  физиономией,
собственной женушкой, детьми и отличной работой, может быть интеллигентом,
профессиональным спортсменом, адвокатом  и  военным,  священником  и  даже
полицейским.  В  эти  капканы  попадались  люди  самых   разных   занятий,
представляющие все уровни общественного положения. У каждого свои причуды,
и,  если  желаешь  услышать  мое  мнение,  любой  паренек  с   такой   вот
"голубенькой" причудой, которой он вынужден  время  от  времени  потакать,
рано или поздно примется искать подходящую общественную уборную или  какой
другой вонючий пятачок, где шастают гомики. По-моему, это вроде прелюдии к
любовной  игре,  способ  распалить  похабный  трепет.  В  свое   время   я
перебеседовал с миллионом голубков, так вот, многие из  них  признавались,
что, даже имея возможность получить удовольствие наедине с  осмотрительным
и  неболтливым  дружком,  тем  не  менее  от  случая  к   случаю   ощущали
настоятельнейшую  необходимость  отправиться  на  поиски   приключений   в
подобное местечко. Не знаю почему, но только знаю, что  так  оно  и  есть.
Беда в том, что тут, как я уже  говорил,  можно  нарваться  на  совершенно
добропорядочного с виду парня, респектабельного супруга и  все  такое,  и,
если он раскусит, что ты из полиции, сукин сын делается невменяем. Вдруг в
его башке рисуется крупный скандал, а мамочка с детишками и  все  знакомые
уже читают на первой странице "Лос-Анджелес таймс"  про  то,  что  старина
Херби  оказался  на  поверку  грязным  педом.  Вот  что  творится  в   его
расплавившихся от страха мозгах. Так что с ним надо  держать  ухо  востро.
Бери ты его за убийство, он бы и близко так не  паниковал.  И  не  был  бы
столь опасен. Этот хрен буквально готов тебя прикончить, лишь бы  убраться
подобру-поздорову. И слушай мой совет: нечего рисковать своей шкурой  ради
какого-то паршивца, за поимку которого в суде тебя никто не наградит  даже
плевком. Знаешь, что причитается голубю, угодившему на скамью  подсудимых?
Около пятидесяти долларов штрафа, только и всего. Иначе  ему  пришлось  бы
ждать сотни лет, прежде чем  суд  разберется  с  его  предшественниками  и
дойдет  очередь  до  него.  Но  они,  голуби,  ни  о  чем  таком  даже  не
подозревают, а если не подозревают, значит, и не  думают  об  этом  тогда,
когда ты их арестовываешь, а вместо этого каждый из них думает лишь о том,
как бы от тебя улизнуть. Короче, все они чокнутые, если б было не так, они
бы вообще никогда не очутились в этих чертовых сортирах и не угодили бы  в
наш капкан. А потому будь осторожен, когда расставляешь голубям силки.
   - Буду, - сказал Рой, чувствуя, как бешено заколотилось сердце.  Он  не
был готов к тем опасностям, что  подстерегали  его  на  службе  в  полиции
нравов.  Когда  он  прознал,  что  получает  сюда  назначение,  он  смутно
представлял себе лишь девчонок да выпивку. Сейчас он вспомнил, что за  два
года работы полицейским ему, по сути, так и не  доводилось  участвовать  в
сколько-нибудь приличной драке. Несколько раз пришлось помогать  напарнику
валить  кого-нибудь  на  землю  и  без  особого  труда  надевать  на  него
наручники. Но он никогда по-настоящему не ударил человека и никогда не был
избит сам. А у сотрудника полиции нравов нет даже дубинки при себе.
   - Ты носишь с собой кастет? - спросил Рой.
   - Уж будь уверен, - сказал Гэнт, задирая  рубашку  и  показывая  черный
кастет с зазубренными краями, торчавший у него из-за пояса.
   - Может, и мне стоит прикупить, - сказал Рой.
   - Думаю, совсем не помешает, - кивнул Гэнт. - Иногда наши парни уясняют
на собственной шкуре очень полезные  вещи.  То,  к  примеру,  что  захват,
который учат тебя в академии выполнять на счет раз-два, похоже,  никак  не
применим, если ты скользишь, изгибаясь,  будто  змея,  по  облитому  мочой
кафельному полу в каком-нибудь сортире заодно  с  потным,  как  боксерская
подмышка, голубком; или если борешься в  темном  гостиничном  коридоре  со
сводником какой-нибудь стервы, а твой напарник знать не  знает,  где  тебя
черти носят.
   - После всего, что ты порассказал,  эта  работка  не  кажется  чересчур
приятной, - слабо улыбнулся Рой.
   - Я только говорю о худшем из того, что может стрястись, - сказал Гэнт.
- Обычно такое случается с юными  горячими  головами,  с  дикими  борзыми,
вроде Ранатти и Симеоне. Ну а ты держись старых бывалых псов, вроде  меня,
и все обойдется. Пусть мы не повяжем стольких, скольких успеют эти ребята,
зато домой каждую ночь будем возвращаться целыми и невредимыми.
   Гэнт остановил служебную машину неподалеку от  парка,  и  они  пошли  к
живой изгороди, окаймлявшей пруд с южной стороны. Там они нашли Ранатти  и
Симеоне. Растянувшись на травке, те курили и швыряли жареными  кукурузными
зернами в шипящего черного гусака, который хоть и принимал их  подношение,
но откровенно презирал обоих за чересчур назойливое милосердие.
   - Всем на дармовщинку наплевать, - сказал Ранатти,  указывая  сигаретой
на свирепого гуся, пресытившегося кукурузой и враскачку  направившегося  к
дальней кромке воды.
   - Ну что, поохотимся или проверим капканы? - спросил Гэнт.
   - Как пожелаешь, - пожал плечами Симеоне.
   - А как пожелаешь ты, Рой? - спросил Гэнт.
   - Черт, почем я знаю, я ведь еще зеленый, - сказал тот.  -  Шляться  по
парку, прикидываясь педиком, - это и есть "охотиться"?
   - Нужно лишь притвориться доступным товаром, - сказал Симеоне. -  Вовсе
не обязательно носиться по всему парку и звенеть монетами в кармане  брюк.
Просто разгуливай себе и трави байки с  голубками,  что  клюнут  на  тебя.
Обычно один или  двое  из  нас  охотятся  под  деревьями,  а  еще  парочка
где-нибудь выжидает. Если тебе сделают предложение, веди  голубя  к  месту
встречи, точнее - к засаде. Скажи, что  у  тебя  здесь  рядом  машина  или
квартирка, или наври с три короба чего-нибудь еще. Только  доставь  его  к
нам, а там уж мы навалимся всей гурьбой. Никто никогда не берет  голубя  в
одиночку.
   - Я уже ему объяснял, - сказал Гэнт.
   - Ну а коли брезгуешь играть роль гомика, за что я,  кстати,  нисколько
тебя не виню, сам того не выношу, - что ж, в таком случае можно  проверить
капканы, - сказал Ранатти. - Тут тебе понадобится только  глядеть  на  то,
как они меж собой распутничают. Фактически ты с ними и не общаешься, не то
что во время охоты.
   - Давайте проверим капканы, - сказал Рой.
   - Вы как предпочитаете, сидеть внутри или снаружи? - спросил Симеоне  у
Гэнта.
   - Снаружи. А ты как думаешь?
   - Ты хотел от него чего-то другого? - спросил Ранатти.
   - Он уважает старших, - сказал Гэнт, и они побрели  через  парк.  Вечер
был теплым и по-настоящему  летним,  легкий  ветерок,  бегущий  от  пруда,
приятно холодил Рою лицо. Почти все утки уже спали. Здесь,  в  стороне  от
неукротимого потока машин и уличного шума, было тихо и покойно.
   - Красивое место, - сказал Рой.
   - Парк? - спросил Ранатти. -  Конечно.  Только  кишмя  кишит  гомиками,
ворами и всякими задницами. После наступления темноты никто из порядочного
люда тут прогуляться не отважится.
   - Кроме нас, - сказал Симеоне.
   - Он ведь сказал "порядочного люда", - напомнил ему Гэнт.
   -  Периодически  затемно  сюда  забредают  всей   семьей   какие-нибудь
простачки, приехавшие в наши края  совсем  недавно,  но  очень  скоро  они
понимают, что почем. Прежде уборные запирались  на  ночь,  но  потом  один
мозговитый администратор парка  решил  оставлять  их  открытыми.  Открытые
сортиры приманивают голубей, словно мух.
   - Голубых мух, - сказал Симеоне.
   - Раньше по ночам их здесь крутилось  не  больше  сотни.  Теперь  -  не
меньше тысячи, тьма-тьмущая. Возможно, мы закроем сортиры опять.
   - Вон он где, - сказал Гэнт Рою и  показал  на  большое  оштукатуренное
строение, расположившееся  у  рощицы  из  вязов,  шелестевших  листвой  на
крепчавшем ветру. - Там-то мы с тобой и переждем, Рой, за теми  деревьями,
- сказал Гэнт. - Когда они выйдут из капкана, мы  их  увидим,  подбежим  и
поможем.
   - Как-то раз,  -  сказал  Симеоне,  -  мы  тут  вдвоем  словили  восемь
голубков. Один из них жрал у другого, а еще шестеро окружили их и  ласкали
им все, что только попадало под руку.
   - Настоящая цирковая акробатика,  -  сказал  Ранатти.  -  Мы  незаметно
выбрались из капкана и ломали голову над тем, что же, черт подери,  делать
со всей этой восьмеркой.  В  конце  концов  Сим  замечает  около  сарая  с
инструментами связку черепицы, тогда он засовывает  к  тем  свою  башку  и
орет: "Эй вы, голуби, все арестованы!" Потом захлопывает наглухо  дверь  и
несется обратно к связке с черепицей, а как только кто-то из них  пытается
выйти наружу, начинает метать черепицей в дверь. По-моему,  он  забавлялся
от души. Сам я побежал к телефонной будке, что на углу, и вызвал  подмогу,
и, когда сюда понаехали  зебры,  все  восемь  голубков  так  и  торчали  в
нужнике.  Ну  а  у  стенки  вид  был  такой,  словно  ее  атаковал   взвод
пулеметчиков.
   - Понял, почему я говорил держаться меня и тогда беда пройдет стороной?
- сказал Гэнт, шагая к рощице, где им предстояло ждать. - Почему  бы  тебе
не сходить с ними внутрь  на  какое-то  время,  а,  Рой?  Лучше  один  раз
увидеть...
   Ранатти вытащил из кармана кольцо с ключами и отпер  висячий  замок  на
двери огромного сарая с инструментами, пристроенного к боковой стене.  Рой
вошел в него, за ним  последовал  Ранатти.  Он  придержал  дверь  и  после
прикрыл ее за ними. Внутри было темно и мрачно, только в шести  футах  над
землей, прямо под самой крышей, на стене виднелось  пятно  света.  Ранатти
взял Роя за локоть, повел его  сквозь  темень  и  указал  на  ступеньку  и
лестницу длиной фута в три, ведущую к светлому лоскуту.  Рой  поднялся  по
ней и заглянул через тяжелую решетку из толстой проволоки в уборную. Футов
тридцать на двадцать, прикинул он. Если ему когда-либо придется  предстать
перед судом и отвечать на вопросы защиты по поводу произведенного  ареста,
среди них может оказаться и вопрос о размерах помещения.  Четыре  писсуара
отделены от четырех стульчаков металлическими перегородками.  Рой  обратил
внимание, что ячейки спереди не  имеют  дверей,  а  в  перегородках  между
туалетами просверлено несколько глазков.
   Какое-то  время  они  ждали  в  полной  тишине,   затем   Рой   услыхал
направлявшиеся по бетонной дорожке  к  уборной  шаркающие  шаги.  В  дверь
ввалился старый сгорбленный бродяга, в руке он держал  узел,  который  тут
же, не успев войти, принялся  открывать.  Из  грязного  пакета  он  достал
четыре винные бутылки и осушил каждую до дна,  едва  ли  нацедив  в  общей
сложности больше чем с полглотка. Потом сложил бутылки обратно в пакет,  и
Рой с удивлением подумал, какую они еще могут  иметь  для  него  ценность?
Старик прошел, шатаясь, к последнему стульчаку, снял грязнющий пиджак, его
качнуло, он врезался боком  в  стенку,  выпрямился  и  стащил  с  огромной
лохматой головы давно поникшую шляпу. Потом бродяга  снял  штаны  и  одним
махом приземлился на стульчак. Эхо могучего взрыва потрясло уборную.
   - О Господи, - прошептал Симеоне. -  Повезло  же  нам  с  этой  газовой
атакой!
   Мгновенно комната задохнулась зловонием.
   - Боже ты мой, - произнес Ранатти, - тут запахи как в нужнике.
   - А ты что, думал, сидишь в цветочном магазине? - спросил Симеоне.
   - Эта работа просто унизительна, - буркнул Рой и пошел к  двери,  чтобы
глотнуть свежего воздуха.
   -  Смотри-ка,  у  старого  негодяя   столько   патронов,   что   хватит
продержаться целую неделю, - сказал громко Симеоне.
   Рой снова заглянул в уборную и  увидел,  что  бродяга  все  еще  сидит,
притулившись к боковой стене,  но  теперь  уже  звучно  храпит,  а  из-под
дырявой майки его торчит увесистый моток туалетной бумаги.
   - Эй, - позвал Симеоне. - Просыпайся, старый барахольщик. Вставай!
   Бродяга шевельнулся, пару раз мигнул, но тут же опять закрыл глаза.
   - Эй, он еще не успел крепко заснуть, - сказал Ранатти. - Эй!  Старина!
Проснись! Поднимай свою задницу и убирайся вон!
   На этот раз бродяга вздрогнул, хмыкнул и, тряхнув головой, поднял веки.
   - Ты, старая сволочь  и  мразь,  ну-ка,  катись  отсюда  к  дьяволу!  -
закричал Симеоне.
   - Кто это сказал? - спросил бродяга, склонившись вперед на стульчаке  и
пытаясь быстро оглядеть перегородку.
   - Я сказал, Господь, - откликнулся Ранатти. - Убирайся к дьяволу!
   - Ишь какой выискался, - сказал бродяга. - Ладно, обожди минутку.
   Пока он с трудом влезал в свои  штаны,  Рой  услышал  шаги.  В  уборной
появился бледный и нервный мужчина с залысиной на лбу и в темных  очках  с
зелеными стеклами.
   - Голубь, - шепнул Ранатти Рою в ухо.
   Мужчина заглянул в  каждую  из  ячеек  и,  увидев  в  последней  только
бродягу, явно не представлявшего для него интереса, подошел к  писсуару  в
дальнем конце комнаты.
   Бродяга не стал застегивать ремень на пряжку, а  попросту  обвязал  его
вокруг талии. Он водрузил свою поникшую шляпу на  место,  поднял  сверток.
Затем заметил у писсуара человека и опять положил сверток на пол.
   - Здорово, Боже, - сказал он.
   - Простите, не понял? - произнес  мужчина,  по-прежнему  не  отходя  от
писсуара.
   - Разве ты не Боже? - спросил бродяга. - Разве ты не  говорил,  чтоб  я
убирался отсюда к дьяволу? Оно, может, я выгляжу и не очень, да только  ни
один сукин сын не скажет мне, чтобы я  вынес  свой  зад  из  общественного
нужника, слышишь, сучье отродье?
   Пока тот в ужасе застегивал молнию на брюках, бродяга не спеша согнулся
над свертком. Мужчина помчался, оскальзываясь, по мокрому полу  уборной  к
двери. Бродяга швырнул в него пустой бутылкой. Разбившись о дверной косяк,
она осыпала мужчину осколками. Бродяга заковылял к выходу и поглядел вслед
спасавшемуся бегством врагу, потом вернулся за своим  свертком  и  положил
его себе на плечо. Шатаясь, но с торжествующей беззубой ухмылкой на устах,
он вышел вон.
   - Иногда на этой работе  удается  удружить  людям,  -  сказал  Симеоне,
закуривая сигарету.
   Рой предпочел бы, чтобы он не делал этого в душном и темном сарае.
   Прошло еще минут пять, и снова послышались  шаги.  Высокий  мускулистый
мужчина лет тридцати вошел в туалет и направился к раковине, неторопливо и
не оглядываясь по сторонам причесал вьющиеся каштановые волосы,  тщательно
исследовал широкий воротник зеленой спортивной рубашки, поверх которой был
надет легкий свитер лимонного цвета, сидевший на нем  ладно,  как  влитой.
Потом прошелся мимо ячеек, не забывая заглядывать внутрь  каждой  из  них,
после чего оказался у  того  писсуара,  где  до  него  уже  стоял  другой,
расстегнул молнию на брюках, но мочиться не стал. В темноте Ранатти кивнул
Рою, но тот отказывался верить, что и этот тоже  голубой.  Мужчина  так  и
стоял  перед  писсуаром,  время  от  времени  вытягивая  шею  к  двери   и
вслушиваясь в звуки снаружи. Дважды Рою померещилось, что  кто-то  вот-вот
явится на порог; зная теперь, чего ждет этот человек, зная наверняка,  Рой
решил, что вовсе не желает наблюдать за тем, что произойдет  позже,  когда
сюда войдет еще один. Его и без того уже мутит, а по шее бегут мурашки. Он
всегда полагал, что все педики женоподобны, а  значит,  легкоузнаваемы,  и
потому  встретить  здесь  нормального  с  виду  мужчину  было   для   него
потрясением. Его тошнило.
   Вошел какой-то старичок. Рой не замечал его до тех  пор,  пока  тот  не
пересек порог и не направился легкой походкой  к  первому  писсуару.  Было
ему, пожалуй, не меньше семидесяти.  Одет  он  был  очень  опрятно:  синий
костюм-тройка с неподбитыми  плечами,  синий  галстук,  повязанный  поверх
голубой сорочки. Седые волосы со стальным отливом аккуратно уложены. Рукой
с тонкими прожилками вен он нервно снял невидимую соринку  с  безупречного
пиджака.  Потом  взглянул  на  высокого  мужчину  у  дальнего  писсуара  и
улыбнулся. Свет заиграл на серебряной булавке в его воротнике,  и  на  Роя
нахлынула волна отвращения, мощнее прежней, способная, казалось, вывернуть
наизнанку кишки,  а  старик,  не  отрывая  рук  от  паха,  захромал  вдоль
писсуаров  и  остановился  только  тогда,  когда  вплотную  приблизился  к
Высокому. Он тихо рассмеялся, Высокий рассмеялся ему в ответ и сказал:
   - Ты слишком стар.
   Рой недоверчиво зашептал Ранатти:
   - Он ведь и вправду старик! Бог ты мой, он же старик!
   - Какая, к черту, разница! - сухо ответил тот. - Голуби  тоже  стареют,
представь себе.
   Вторично получив отпор, старик отступил. В  дверях  остановился,  но  в
конце концов убрался в полном унынии.
   - Ничего в действительности непристойного  он  не  совершил,  -  шепнул
Симеоне  Рою.  -  Просто  стоял  рядом  с   тем   у   писсуара.   Никакого
прикосновения, ничего подобного. Даже толком им и не  потряс.  Для  ареста
недостаточно.
   Будь оно все проклято, подумал Рой, он уж довольно нагляделся. Едва  он
надумал присоединиться к Гэнту - чистая прохладная трава, бодрящий воздух!
- как вдруг, услышав голоса и шарканье ног, решил дождаться и  посмотреть,
кто - или что? - войдет в уборную. Какой-то  мужчина  произнес  что-то  на
быстром испанском, ему ответил  детский  голос.  Из  всего  разговора  Рой
разобрал  только  "Si,  Papa"  [да,  папа   (исп.)].   Потом   послышались
удаляющиеся мужские шаги, а вслед за этим - детская болтовня все на том же
испанском. Подпрыгивая, в комнату вбежал мальчишка лет шести и,  не  глядя
на Высокого, заскочил в туалет. Повернувшись спиной к наблюдателям, скинул
на пол свои короткие штанишки, обнажил пухлую коричневую попку и,  мурлыча
детскую песенку, помочился в унитаз. На мгновение Рой улыбнулся, но тут же
вспомнил о Высоком. Он  увидел,  как  рука  мужчины  неистово  мелькает  в
области промежности, как тот делает шаг от писсуара и  мастурбирует,  стоя
лицом  к  ребенку,  но  тут  же,  стоило  пронзительному  детскому   смеху
растерзать тишину  за  стенами,  поспешно  возвращается  назад.  Мальчишка
напялил шорты и, все так же напевая, выбежал из уборной. Рой услышал,  как
он закричал: "Карлос! Карлос!", и какой-то ребенок  отозвался  из  глубины
парка. Мальчишка так и не увидел Высокого,  стоявшего  теперь  на  прежнем
месте и издающего хрюкающие звуки под неистовое мелькание руки.
   - Видал? Все-таки не зря мы делаем свое дело, - зло усмехнулся Симеоне.
- Пошли брать этого ублюдка.
   Едва они втроем вырвались из сарая,  Симеоне  свистнул,  и  Гэнт  бегом
выскочил из-под раскачивавшихся на ветру вязов. Сквозь  толстую  мглу  Рой
углядел отца и трех детишек, бредущих по траве с хозяйственными сумками  в
руках. Они почти уже выбрались из парка.
   Рукой, не  выпускавшей  значка,  Симеоне  распахнул  дверь  в  уборную.
Взглянув на четверых полицейских, мужчина неуклюже вцепился  в  молнию  на
штанах.
   - Мальчиков любишь? - осклабился Симеоне. - Бьюсь  об  заклад,  у  тебя
имеются собственные малявки, небось пристают к тебе на прогулке: "Папочка,
купи нам жвачку". Хочешь пари, Россо? - сказал он и обернулся к Ранатти.
   -  В  чем  дело?  -  спросил  мужчина,  лицо  его   побелело,   челюсть
задергалась.
   - Отвечай! - приказал Симеоне. - Есть у тебя дети? Жена?
   - Пойду-ка я отсюда, - сказал тот и шагнул к Симеоне, но был отброшен к
стене.
   - Это уже лишнее, - сказал Гэнт, встав на самом пороге.
   - Я грубить не собираюсь, - сказал Симеоне. - Просто хочу узнать,  есть
у него жена да детишки? У них почти всегда бывают. Что скажешь, приятель?
   - Да, конечно. Только зачем вам меня арестовывать? Господи, я же ничего
не сделал, - говорил он, пока Симеоне, сложив ему руки за  спину,  надевал
наручники.
   - Всегда цепляй на них браслеты. Всегда. И никаких  исключений.  Голуби
хороши лишь окольцованные, - улыбнулся Рою Симеоне.
   Когда они выходили из парка, Рой пристроился сзади к Гэнту.
   - Ну как тебе эта работка, малыш? - спросил тот.
   - Не больно-то приятна, - ответил Рой.
   - Взгляни вон туда, - сказал Гэнт и указал пальцем на пруд, где у самой
кромки воды быстро семенил по берегу  стройный  юноша  в  кофейного  цвета
штанах в обтяжку и в кружевной оранжевой рубашке.
   - Такими я себе их и представлял, - сказал Рой.
   Пройдя футов тридцать  или  около  того,  юноша  всякий  раз  преклонял
колена, крестился и молился  в  полном  безмолвии.  Шесть,  насчитал  Рой,
прежде чем тот добрался до улицы и растворился в потоке пешеходов.
   - Кое-кто из них очень уж жалок. Этот вот пытается еще  сопротивляться,
- пожал плечами  Гэнт,  предлагая  Рою  сигарету.  -  Самые  неразборчивые
создания в целом свете. Они вечно не удовлетворены, всегда им хочется, они
постоянно ищут. Теперь ты понимаешь, почему мы,  насколько  это  возможно,
предпочитаем  таскаться  по  притонам,  игорным  заведениям  да  барам?  И
запомни: охотясь на голубей, рискуешь быть клюнутым  в  задницу,  клюнутым
так, что из тебя вышибет все дерьмо. Они опасны, как печи в аду, и  это  -
вдобавок к тем мерзостям, от которых и так уж тошнит.
   Словно течением, мысли Роя унесло назад, в прошлое.  Колледж!  Все  это
кого-то ему напоминало. Ну да,  конечно!  -  подумал  он  вдруг,  вспомнив
манерность профессора Рэймонда. Как это раньше не приходило ему в  голову!
Рэймонд был гомиком!
   - Нельзя ли нам завтра заняться проститутками? - спросил Рой.
   - Конечно, можно. Конечно, мальчуган, - усмехнулся Гэнт.
   К полуночи Рою уже порядком осточертело торчать в кабинете и наблюдать,
как  Гэнт  возится  со  своей  писаниной,  переговариваясь  о  бейсболе  с
Филлипсом и сержантом Джаковичем. Ранатти и Симеоне еще  не  вернулись  из
тюрьмы, куда отправились, чтобы сдать пойманного голубка, но Рой  услышал,
как Джакович упомянул их имена в телефонном разговоре. Повесив трубку,  он
выругался и, пока Рой в соседней комнате  просматривал  донесения,  что-то
шепнул по секрету Гэнту.
   Сами Ранатти и Симеоне в двери влетели сразу после двенадцати.
   - Ну что, устраиваем облаву в "Пещере"? - весело спросил Ранатти.
   - Есть новости, Россо, -  тихо  сказал  Джакович.  -  Звонила  какая-то
шлюха, хотела непременно говорить  с  сержантом.  Представилась  как  Рози
Редфидц. Утверждает, что вы, ребята, вырвали у  нее  провода  в  машине  и
спустили весь воздух из шин.
   - Мы? - переспросил Ранатти.
   - Она назвала ваши имена, - холодно произнес Джакович, не сводя глаз  с
обоих юношей, которые, казалось, были не слишком-то удивлены.
   - Эта дрянь считает, что ей принадлежит весь угол Шестой и Альварадо, -
сказал Симеоне. - Да мы тебе, Джейк, о ней рассказывали. В прошлом  месяце
мы ее трижды вязали, за все про все она получила  условный  срок.  Что  мы
только не делали, лишь бы вынудить ее  таскаться  где-нибудь  подальше  от
того места! Да у нас имеются две жалобы на то, что она сшивается  на  этом
чертовом углу!
   - Вам было известно, где припаркована ее машина? - спросил Джакович.
   - Ясное дело, было, - признался Ранатти. - Разве она  не  сказала,  что
засекла нас?
   - Вообрази себе, нет. Если б сказала, мне пришлось бы против каждого из
вас возбудить уголовное  дело.  Надеюсь,  это  вам  понятно?  Началось  бы
расследование... А так - она лишь подозревает, что то были вы.
   - Мы играем по-честному,  -  сказал  Симеоне.  -  Чуть  пупки  себе  не
надорвали, лишь бы от нее избавиться.  Это  же  не  просто  шлюха,  она  и
наводчица, и мошенница, и сводня, и Бог ее знает  кто  еще.  Поганая  сука
работает на поганца Сильвера Шапиро, а тот разом и сутенер, и  вымогатель,
и ростовщик - короче, сам черт ему не брат.
   - Я не стану выспрашивать  у  вас,  что  вы  там  натворили,  -  сказал
Джакович, - но предупреждаю в последний раз: не лезьте с головой в дерьмо.
Ваша задача - всегда и везде оставаться в  рамках  закона  и  утвержденных
управлением инструкций.
   - Знаешь, Джейк, что я тебе скажу? - спросил Ранатти,  тяжело  усевшись
на стул и упершись резиновой подметкой в столик для пишущей машинки. - Мне
вдруг подумалось, что, если следовать  твоим  рекомендациям,  можно  целую
неделю ходить за ними по пятам и уговаривать признаться  в  том,  что  они
задницы, да так никого и не уговорить.  Если  делать  все  по  инструкции,
нужно подвязать себе поджилки  к  затылку,  чтоб  меньше  тряслись,  когда
выходишь на эти долбаные улицы...


   Без пяти час Рой остановил свою машину на углу Четвертой  и  Бродвея  и
зашагал пешком в сторону "Пещеры". Несмотря на теплый вечер, он  поежился,
выжидая на перекрестке,  когда  загорится  зеленый  свет.  Рой  знал,  что
команда уже сидит в засаде, что в задании его нет  особой  опасности,  но,
безоружный, чувствовал себя ужасно  одиноким  и  уязвимым.  Робко  миновав
овальный вход в "Пещеру" и  зацепив  головой  за  свисающий  с  потолка  у
передней гипсовый сталактит, он переждал с минуту, пока глаза привыкнут  к
темноте. Вместительных размеров  помещение  было  битком  набито  народом.
Протолкавшись к бару и вмиг за этим трудным  делом  покрывшись  испариной,
Рой  наконец  отвоевал  пятачок   между   строившим   ему   глазки   рыжим
гомосексуалистом и черной проституткой, смерившей его взглядом с головы до
ног и явно нашедшей его менее привлекательным, чем тот лысеющий  тип,  что
нервно терся плечом о ее огромный бюст.
   Рой хотел  заказать  виски  с  содовой,  но,  вспомнив  совет  Ранатти,
удовлетворился бутылкой пива. Пренебрегая стаканом, он отер рукой горлышко
бутылки и отпил из нее.
   Несколько кабинок и столиков были  заняты  лесбиянками,  обладательницы
мужеподобной внешности ласкали своих подружек,  целуя  им  плечи  и  руки.
Добрая половина комнаты состояла из парочек гомосексуалистов.  Когда  одна
из них решила потанцевать, мало похожие на женщин официантки приказали  им
сесть, кивнув на надпись "У нас не танцуют". Здешние проститутки  были  на
любой вкус. Кое-кто из них - переодетые женщинами мужики,  но  негритянка,
та, что рядом, баба  наверняка,  размышлял  Рой,  глядя  на  то,  как  она
стряхнула с плеча бретельку, предоставляя Лысому щедрый  шанс  оценить  на
глаз объем коричневых и тяжелых шаров - слову "грудь" в данном  случае  не
хватало должной емкости.
   За решетчатой перегородкой Рой увидел компанию каких-то типов в кожаных
куртках, туда же, словно спеша на зрелище, сходилась и другая публика.  Он
протиснулся сквозь толпу из нескольких человек,  круживших  по  проходу  и
стучавших стаканами по столам  в  такт  воплям  из  оглушительно  ревущего
красного музыкального автомата. Добравшись до решетки и всмотревшись через
нее, он заметил двух опоясанных цепями близнецов, боровшихся на  руках  за
качавшимся столом. По краям  его  горело  по  свече,  грозившей  подпалить
предплечье неудачника. В кабинке справа от Роя сидели двое  мужчин  и  как
зачарованные наблюдали за происходящим. Первый из них, блондин, походил на
интеллектуала. Второй, с роскошной темной шевелюрой, производил  не  менее
благоприятное впечатление. Они явно не вписывались в местный интерьер (так
же, как и я, подумал Рой),  но  стоило  язычку  пламени  лизнуть  вьющиеся
волосы на руке одного из борцов, как юный блондин сдавил  бедро  приятеля.
Тот ответил трепетным  вздохом,  а  когда  свеча  обожгла  плоть,  ухватил
блондина пальцами за мочку уха и неистово ее скрутил.  Никто,  кроме  Роя,
этого не видел: будто враз зрители поголовно сделались огнепоклонниками  и
были не в силах оторваться от жадно шипящего пламени.
   Возвратившись к стойке, Рой заказал еще пива, потом попросил повторить.
Часы показывали половину второго, и он стал  уже  подумывать  о  том,  что
поступившая информация оказалась  ложной,  но  вдруг  музыкальный  автомат
смолк, и публика притихла.
   -  Заприте  дверь,  -  крикнул  волосатый   гигант-бармен   и   объявил
собравшейся толпе: - Начинаем представление. До его окончания все остаются
на своих местах, никто никуда не выходит.
   Мужеподобная официантка включила кинопроектор,  выставленный  на  столе
близ надвое разделившей помещение решетки. Экраном  служила  белая  стена.
Когда  на  ней  появилось  безмолвное   изображение   Лесного   Дятла   из
мультфильма, раздался дружный хохот.
   Недоумевая, Рой пытался понять, в чем тут  секрет,  но  внезапно  Дятел
исчез, а на стене вместо него возникли двое обнаженных мужчин,  обмазанных
маслом и боровшихся на грязном мате в допотопном спортивном зале. Из стана
кожаных курток послышались  одобрительные  возгласы,  но  через  несколько
секунд эту экранную парочку сменила другая: голые женщины (одна молодая  и
довольно привлекательная, вторая не первой свежести и вдобавок  к  слишком
пышным телесам страдавшая одышкой) любились на неразобранной постели. Пока
они самозабвенно занимались ласками, целовались да покусывали друг  друга,
свист со столов, за которыми сидели лесбиянки, перекрывал остальные звуки.
Очень скоро прервался и этот сюжет, а действие перенеслось на задний  двор
какого-то  особняка,  где  дамочка  в  гофрированном  купальнике  ублажала
непристойным образом толстяка в шортах цвета хаки. Толпа  на  это  зрелище
отреагировала хохотом, однако особой радости и аплодисментов уже не  было.
Затем на стене опять появились борцы, а из толпы кожаных курток  раздались
стоны, свист и мяуканье. В критический момент схватки  лента  соскочила  с
колеса, у изображения сбился фокус, и Лысый, к изумлению  Роя,  позабыв  о
прежнем увлечении негритянкой, скинул с ноги коричневую туфлю и  замолотил
ею по стойке бара, надрывая глотку: "А ну давай чини! Да  поживее!  Ну-ка,
включай эту хреновину!" Потом покинул общество проститутки и присоединился
к кожаным в соседней комнате.
   Пока возились с кинопроектором, Рой бочком  выбрался  из  бара.  Пройдя
незамеченным в дверной проем, он очутился в тускло освещенном  коридоре  и
увидел табличку с указательными стрелками. Надпись "Ж?" смотрела налево, а
"М?" - направо. Едва ступив в мужскую уборную, он явственно  почуял  запах
марихуаны, и тут же из ячейки у раскрытого  окна  вышел  какой-то  Кожаный
субъект в "ливайсах" и ботинках на ребристой подошве.
   Пьяно покачиваясь, он поигрывал цепью, которой был подпоясан.
   Сделав вид, что моет руки, Рой косился на его огромную косматую  голову
и клочковатые рыжие усы.
   Стараясь потянуть время, Рой нервно теребил в руках бумажное полотенце.
Подобраться к окну и подать сигнал не удавалось.
   Наконец Кожаный поднял на него глаза.
   - Не сейчас, светлячок, пока что мне не до тебя, - сказал он, плотоядно
оглядев Роя. - Встретимся позже. Черкни мне номер своего телефона.
   - Да пошел ты!.. - ответил Рой, рассвирепев и  на  секунду  позабыв  об
окне.
   - Ах, ты к тому же еще и храбрец? Это мне по душе, - сказал  Кожаный  и
подбоченился.  Он  оказался  здоровее,  чем  можно  было  ожидать.  "Легче
перепрыгнуть, чем обойти", - подумал Рой. - Может, в конце концов у  тебя,
светлячок, и получится меня раззадорить, - усмехнулся тот похотливо.
   - Лучше не прикасайся ко мне, - предупредил  Рой,  но  садист,  выпятив
грудь колесом, уже двинулся вперед, отвязывая на ходу цепь.
   И тут, в этот миг,  Рой  впервые  в  жизни  познал,  что  такое  страх,
настоящий, всепоглощающий, губительный страх, мгновенно  уничтоживший  всю
его силу и мужество, пронзивший насквозь  и  парализовавший  его.  Он  был
охвачен паникой и так до конца и не понял, как это он умудрился  спастись.
Но позже узнал, что, едва только цепь раскрутилась и скользнула с  кулака,
он лягнул нападавшего, Кожаный издал вопль  и  свалился  на  пол,  держась
одной рукой за пах, а второй успев-таки обхватить ногу Роя,  и,  пока  тот
отчаянно вырывался, лицо с  бакенбардами  метнулось  к  его  лодыжке.  Рой
почувствовал, как чужие зубы вонзились ему в икру, но тут  же  дернулся  и
освободился. Услышал, как что-то рвется, и увидел во рту  под  усами  клок
своих штанов. Перепрыгнув через лежащее тело, кинулся к ячейкам  туалетов,
в каком-то диком исступлении думая о том, что  крик  слыхали  и  остальные
кожаные куртки.  Он  швырнул  в  стекло  металлическую  мусорную  корзину,
выпрыгнул из окна, пролетел пять футов до бетонной дорожки  и  был  пойман
резким лучом света.
   - Ты и есть тот самый агент, которого мы дожидаемся? - шепотом  спросил
полицейский, одетый по всей форме.
   - Да, пошли же, - сказал Рой и побежал к парадному входу "Пещеры",  там
он увидел дюжину приближавшихся синих мундиров.  К  двери  бара  с  визгом
подкатила машина полиции нравов. Ступив на землю,  Гэнт  и  Ранатти  взяли
свой "ключ" и ударили им по двойным дверям  "Пещеры".  Рой,  волоча  ноги,
пересек тротуар и уселся на крыло автомобиля,  чувствуя  в  горле  рвотный
комок.
   Он отступил подальше от входа, решив, что слишком  слаб  сейчас,  чтобы
возвращаться в гадкий,  вонючий,  полный  миазмов  притон.  Дверь  наконец
сорвалась с петель, и подъехавшая полицейская машина затормозила у  самого
входа, выгрузив полтора десятка синих мундиров. Сейчас меня стошнит, думал
Рой, задыхаясь от стука бешеного молотка в  груди  и  следя  за  тем,  как
внушительный полицейский клин  врезается  в  проем  зияющего  отверстия  и
быстро исчезает в "Пещере", а потом оттуда начинает литься новый  поток  -
скорченных, извивающихся,  бегущих,  вышвырнутых  за  шкирку  посетителей.
Пьяных,  освидетельствованных  двумя  опытными   полицейскими   в   черных
перчатках, кинули в "вагончик". Остальных  попросту  растолкали  в  разные
стороны, и Рой, приложив носовой платок к губам, наблюдал, как рассыпались
они по улице - теперь, когда погасли огни над входом  и  потухли  кричащие
краски,  когда  страх  выветрил  дух  фривольности,  люди  превратились  в
безликие, серые, мутные пятна. Рой стал  гадать,  когда  же  иссякнет  это
движение, но и пять минут спустя  поток  из  бара,  шумный  и  потный,  не
перестал стекать на улицу. Рой подумал, что смог  бы  учуять  их  всех  по
запаху. Достигнув тротуара, те, кого никто не собирался ни задерживать, ни
регистрировать, мгновенно разбегались без оглядки. Вскоре он  увидал  двух
полицейских, помогавших Кожаному, по-прежнему державшемуся за  пах,  выйти
на улицу. Рой хотел было им сказать, чтобы не  отпускали  этого  типа,  да
только его и без того посадили в фургон,  и  Рой  смолчал.  С  болезненной
завороженностью он продолжал следить за тем, что делается на улице, до тех
пор пока все не успокоилось и неровный синий клин полицейских не выполз из
разинутой пасти "Пещеры". Фургон тронул с места, а Ранатти и Симеоне, взяв
под стражу  хозяина  притона  и  двух  барменш,  наглухо  забили  гвоздями
сломанную дверь и навесили сверху замок.
   - В чем дело, малыш?  -  спросил  Гэнт,  подойдя  к  Рою,  все  так  же
державшему у губ носовой платок.
   - Немного повздорил там, внутри.
   - Правда? - Гэнт положил ему руки на плечи.
   - Тошнит, - сказал Рой.
   - Ты не ранен? - спросил  Гэнт,  внимательно  вглядываясь  в  его  лицо
широко открытыми глазами.
   - Только тошнит, - сказал Рой, мотая головой. - Я просто видел, как  во
вселенскую задницу впивается голубая клизма.
   - Вот как? Что ж, привыкай, малыш, - сказал Гэнт. - Скоро все, чего  ты
тут насмотрелся, станет законным.
   - Давайте-ка сматываться отсюда, - окликнул их  Симеоне  из-за  баранки
автомобиля,  кивая  на  медленно  ползущую  желтую   поливальную   машину,
осторожно крадущуюся по Мэйн-стрит. Рой и Гэнт протиснулись в  салон,  где
уже сидели арестованные и Симеоне с Ранатти.
   Когда они отъехали от  бара,  Рой  высунулся  из  окна  и  увидел,  как
поливалка ударила тугой водяной струей, заливая брызгами улицу и тротуар у
"Пещеры". Машина шипела и урчала,  а  Рой  все  глядел,  как  смывается  и
уличная грязь, и вся эта мерзость...









   Интересно, думал Серж, доводилось ли кому-нибудь  из  его  однокашников
выполнять задание, переодевшись в штатское? Пожалуй, разве что Фелеру  или
Айзенбергу - у "нравов" или в уголовном отделе, - может, еще  одному-двум,
но уж наверняка не многим. Когда сержант Фаррелл спросил его, не желает ли
он этот месяц поработать на  спецмашинах  (коли  справишься,  добавил  он,
можешь получить и постоянное назначение), Серж был изумлен.
   И вот уже шла вторая неделя его  работы  в  новом  качестве.  Он  и  не
подозревал, насколько удобнее нести полицейскую службу в штатском костюме,
чем в тяжелом шерстяном мундире  с  громоздким  ремнем  -  стариной  Сэмом
Брауном. Массивный "смит-вессон" он заменил на новенький и  легкий  кольт,
купив его на последнюю получку.
   Он догадался, что для работы на спецмашине сержанту его  порекомендовал
Мильтон. С Фарреллом они были  дружны,  и,  похоже,  сержант  испытывал  к
бывалому служаке искреннюю симпатию и уважение. Как бы там ни было, а Серж
здесь. Это просто счастье - хотя  б  на  время  отдохнуть  от  черно-белой
патрульной машины. И не только потому, что уличным бродягам невдомек,  кто
эти два прилично  одетых  мистера,  медленно  разъезжающие  в  дешевеньком
четырехдверном "плимуте", разглядывающие дома и  людей.  По  крайней  мере
теперь они оба неприметны - ровно настолько, чтобы избежать  бесчисленного
множества хлопот, возникающих тогда, когда  бесчисленное  множество  людей
начинает  нуждаться  в  полицейском,  полагая,  что  тот   обязан   решить
бесчисленное множество их проблем, для  чего  он,  кстати,  не  слишком-то
пригоден, и тем не менее он, полицейский, должен хотя  бы  попробовать  их
разрешить, ибо в отличие от  других  представителей  власти  доступен  для
общения и традиционно уязвим для критики.
   Сержу удалось выпустить разом три колечка дыма, почти идеальных, если б
не налетевший ветерок, тем более приятный, что лето выдалось очень  жарким
и ночи не бывали такими прохладными, как это свойственно Лос-Анджелесу.
   Напарнику Сержа, Гарри Рэлстону, было, похоже, понятно его состояние.
   - По-моему, тебе начинает нравиться кататься в спецмашине, - усмехнулся
он, повернувшись  к  развалившемуся  на  сиденье  Сержу.  Тот  не  отрывал
восхищенных глаз от томной девицы в облепившем ее  роскошные  формы  белом
бумажном платье.
   - _Это_ мне начинает нравиться, - улыбнулся Серж.
   - Я знаю,  _что_  ты  сейчас  чувствуешь.  Здорово,  поди,  вылезти  из
мундира?
   - Здорово.
   - Я таскал его восемь лет, - сказал Рэлстон. - И был сыт по горло. А на
спецмашинах вот уже пять годков, но до сих пор не разочаровался. Куда  там
вашему патрулю!
   - Мне предстоит еще многому научиться, - сказал Серж.
   - Научишься, никуда не денешься. С  патрулем  не  сравнить,  здесь  все
иначе. Да ты уж и сам это понял.
   Серж кивнул и уронил сигарету за окно. Сидя в патрульной, он никогда бы
не  позволил  себе  подобной  вольности:  всегда   найдется   какой-нибудь
добропорядочный гражданин, жаждущий записать номер автомобиля, чтобы потом
радостно доложить сержанту, как на  его  глазах  патруль  нарушил  правила
уличного движения, швырнув из машины на улицу "какой-то горящий предмет".
   - Готов к осуществлению действий по коду номер семь? - спросил Рэлстон,
посмотрев на часы. - Девяти еще нет, но я голоден как черт.
   - Что-что, а покушать я умею, - сказал Серж, взявшись  за  микрофон.  -
Четыре-Фрэнк-Один, угол Бруклина и Мотт-стрит. Запрашиваем код номер семь.
   - Четыре-Фрэнк-Один, даю добро, - сказал оператор, и Серж тоже проверил
часы. То, что управление определило им рабочий день в  восемь  часов  плюс
сорок пять минут, его раздражало. Но уж коли три четверти  часа  были  его
кровным временем, он хотел использовать его сполна,  вплоть  до  последней
минутки.
   - Хэлло, мистер Розалес, - сказал Рэлстон, когда  они  расположились  в
кабинке у дальней стены рядом с кухней. От  печей  сюда  шел  жар  и  было
шумно, но Рэлстон любил находиться поближе к  кухонным  запахам.  Человек,
живущий, чтобы есть, подумал Серж о напарнике, а сухопарая долговязость  -
маневр, скрывающий его невероятный аппетит.
   - Добрый вечер, сеньоры, - улыбнулся старик, выходя  из-за  стойки,  за
которой сидели еще трое посетителей. Он протер тряпкой стол, хоть в том не
было нужды.  Ослепительно  белым  полотенцем,  перекинутым  через  покатое
плечо, он отполировал изнутри и без того сверкавший стакан Рэлстона и лишь
потом наполнил оба стакана водой. Пышные усы старику очень к лицу, подумал
Серж. - Чего пожелают сеньоры? - спросил мистер Розалес,  подавая  каждому
из них написанное от руки печатными  буквами  и  поделенное  надвое  меню:
справа - испанские названия блюд, слева - их английские эквиваленты, и те,
и другие нацарапаны с орфографическими ошибками. Они могут  прожить  здесь
целую жизнь, но так  и  не  выучить  английский,  подумал  Серж.  Так  же,
впрочем, как и испанский. Вместо двух языков - странная смесь  обоих,  над
которой хохочут образованные мексиканцы с их прежней родины.
   - Я попробую huevos rancheros [яичница  с  томатным  соусом  (исп)],  -
сказал Рэлстон с акцентом, заставившим Сержа невольно содрогнуться.
   Однако старику, похоже, пришлась по душе попытка  Рэлстона  изъясниться
на чужом языке.
   - А вы, сеньор?
   - Ну а я выбираю chile relleno [перец, фаршированный мясом  (исп.)],  -
ответил Серж,  чьи  лингвистические  способности,  судя  по  произношению,
оказались ничуть не лучше, чем у напарника. Теперь  уже  всем  полицейским
было известно, что Дуран вовсе не говорит по-испански, кое-как перебиваясь
лишь несколькими словами.
   - Чую запах лука и зеленого перца, - сказал Рэлстон, пока пухленькая  и
маленькая жена мистера Розалеса занималась  стряпней  в  задней  комнатке,
переделанной под плохо проветриваемую кухню.
   - С чего ты взял, что перец зеленый? - спросил Серж. Сегодня вечером он
был весел и общителен. - Может, то красный перец или даже  совсем  никакой
не перец.
   - Мой нос не обманешь, - сказал Рэлстон, касаясь сбоку своей ноздри.  -
Бросай курить, и твое чутье на запахи тоже будет стопроцентным.
   Серж подумал, что под chile relleno как нельзя удачно  пошло  бы  пиво.
Интересно, знай Рэлстон Сержа получше, стал бы он заказывать  по  кружечке
на обед? Сейчас на них нет мундиров,  а  пивка  на  обед  глотнуть  бы  не
помешало. Ребята из "нравов" пьют без  зазрения  совести,  а  детективы  -
такие  пьянчуги,  что  о  них  легенды  ходят.  Чем  хуже  полицейские  из
спецотдела? - подумал он, хоть и прекрасно понимал, что в последнее  время
слишком уж пристрастился к пивку. Неплохо бы согнать десяток фунтов  перед
очередным  экзаменом  по  физкультуре,  иначе  доктор  непременно  черкнет
капитану "кляузу на толстячка". В Голливуде Серж предпочитал мартини,  что
было немудрено: большую  часть  свободного  времени  он  попросту  там  не
просыхал. Да ведь все это - этапы моего образования, решил он. Не  следует
дурно  обращаться  со  своим  телом.  Во  всяком  случае,  запускать   его
совершенно ни к чему. Он  снова  начал  играть  в  гандбол  в  академии  и
подумывал о том, чтобы урезать норму курева до пачки сигарет в день. В его
возвращении в Холленбек было нечто такое, что благотворно  сказывалось  на
его здоровье.
   Нельзя сказать, что на девушку, подавшую еду, он посмотрел небрежно или
мимоходом: дымящиеся тарелки держит на двух цветных подносах, на бронзовых
скулах и длинной  верхней  губе  блестят  капельки  пота,  волосы,  как  у
индианки, заплетены косичкой. Лет семнадцать, прикинул  Серж,  не  больше.
Руки, едва заметно припорошенные мукой, напомнили ему руки матери.  Небось
совсем недавно приехала в Штаты.
   - Благодарю, - сказал он и улыбнулся,  когда  та  поставила  перед  ним
тарелку. Девушка одарила его ответной чистой улыбкой, и Серж заметил,  что
помадой она почти не пользуется, а тяжелые  ресницы  и  безупречные  брови
достались ей от самой природы.
   - Gracias, senorita [спасибо, сеньорита (исп.)], -  сказал  Рэлстон,  с
вожделением уставившись  на  тарелку  с  huevos  rancheros  и  не  обращая
никакого внимания на девушку.
   - De nada, senor [не за что (исп.)], - она опять улыбнулась.
   - Смазливый ребенок, - сказал Серж, вертя  в  руках  блюдо  с  рисом  и
пережаренными бобами, слишком горячими, чтобы можно было их есть.
   Рэлстон восторженно кивнул и выплеснул  на  яйца,  рис  -  на  все  без
разбору - еще один черпак домашней перченой подливки. Потом вывалял в этой
жгучей смеси большую мучную лепешку и отхватил от нее зубами огромный кус.
   Мистер Розалес что-то шепнул девушке, и та снова подошла к их  столу  в
тот момент, когда еда  Сержа  достаточно  поостыла,  ну  а  Рэлстон  успел
уничтожить добрую половину своей порции.
   - Вы хочете... вы желайте... - Она запнулась  и  обернулась  к  мистеру
Розалесу, который кивнул ей в знак одобрения.
   - Кофе, - подсказал он. - Ко-фе.
   - Я не разговаривай ingle's [по-английски (исп.)] хорошо, -  засмеялась
она, глядя на Сержа, тут же подумавшего: до чего приятна и тонка,  хоть  и
силенок ей тоже не занимать. Грудь и сейчас  уже  округлилась,  а  немного
лишнего веса, что принесет  с  собой  женская  зрелость,  пойдет  девчонке
только на пользу.
   - От чашечки кофе не откажусь, - улыбнулся Серж.
   - Si, cafe, por favor [да, кофе, пожалуйста (исп.)], - сказал  Рэлстон,
и полная вилка с фрийолами застыла у резвых губ.
   Когда девушка скрылась в кухне, к столу подошел мистер Розалес.
   - Все в порядке? - просиял он сквозь внушительные усы.
   - Оч-чень вкусно, - причмокнул Рэлстон.
   - А кто эта малышка? - поинтересовался Серж, сделав последний глоток, и
мистер Розалес тут же поспешил снова наполнить стакан.
   - Дочь моего compadre [друг  (исп.)].  Только  что  из  Гвадалахары,  в
прошлый понедельник приехала. Много лет назад я поклялся своему  compadre,
что если когда-нибудь обустроюсь в этой стране, то пошлю  за  его  старшей
дочерью, своей крестницей, и воспитаю  ее  как  настоящую  американку.  Он
ответил: лучше воспитай американцем моего сына, и я  сказал:  ладно,  будь
по-твоему, да только вот  мальчишкой  он  и  по  сей  день  не  обзавелся.
Одиннадцать девчонок.
   Серж рассмеялся и сказал:
   - По ней заметно, что толк из нее выйдет.
   - Да, Мариана большая  умница,  -  тот  энергично  закивал  головой.  -
Только-только  исполнилось  восемнадцать.  В  следующем  месяце  собираюсь
отправить в вечернюю школу; подучится английскому, а там уж  посмотрим,  к
чему душа у нее лежит.
   - Как бы она не подыскала себе паренька и не  выскочила  замуж  прежде,
чем вы успеете оглянуться, - изрек Рэлстон и рыгнул.
   - Может, и так, - вздохнул мистер  Розалес.  -  Знаете,  тут  настолько
лучше жить, чем в Мексике, что люди не  особенно  заботятся  о  том,  чтоб
добиться истинного успеха. Находиться здесь - одно это  куда  больше,  чем
все, о чем они когда-либо мечтали. Они довольны  уже  тем,  что  вкалывают
где-нибудь на автомойке или швейной фабрике. Только я думаю, этой  девочке
ума не занимать, ее ждет лучшая участь.
   Пока  они  обедали,  девушка  еще  трижды  подходила  к  их  столу,  но
по-английски больше не заговаривала.
   Перехватив взгляд Сержа, которым тот ее провожал, Рэлстон сказал:
   - Восемнадцать лет. Что ж, уже совершеннолетняя, закон ничего не  имеет
против.
   - Шутишь. Я что, похож на детсадовского налетчика?
   - Девчонка что надо, - сказал Рэлстон, и Серж понадеялся,  что  тот  не
станет раскуривать сейчас  одну  из  своих  дешевых  сигар.  В  машине,  с
опущенными  стеклами,  это  было  еще  терпимо,  но  здесь...  -  Мне  она
напоминает молодую Долорес Дель-Рио, - сказал  Рэлстон,  насылая  на  него
через стол два тяжелых облачка дыма.
   Никакая она не Долорес Дель-Рио, думал Серж. Но есть в ней нечто такое,
что сделало Дель-Рио любимицей Мексики, предметом  благоговения  миллионов
мексиканцев, изредка или хотя бы раз видевших ее на экране; да,  и  в  ней
это есть - тот же взгляд мадонны.
   - Как твоя фамилия? - поинтересовался Серж, когда  она  подошла  к  ним
напоследок, чтобы подлить свежего кофе. Он знал, что полицейские, отужинав
бесплатно, дают на чай монету в двадцать пять центов, но на сей раз  сунул
под тарелку в три раза больше.
   - Mande, senor? [Что вам угодно,  сеньор?  (исп.)]  -  спросила  она  и
обернулась к мистеру Розалесу, но тот был занят с клиентом за стойкой.
   - Твоя фамилия, - тщательно проговорил Рэлстон. - Мариана que?
   - А-а, - она улыбнулась. - Мариана Палома.
   Потом увернулась от настойчивого взгляда Сержа и захватила с  собой  на
кухню тарелки.
   - Палома, - повторил Серж. - Голубка. Ей это подходит.
   - Обычно я ем здесь раз в неделю, не чаще, - сказал Рэлстон, не сводя с
него любопытных глаз. - Нам ведь не хотелось бы разорить дотла это славное
местечко слишком частыми бесплатными обедами, а?
   - Не беспокойся, - быстро ответил Серж, включаясь в игру.  -  Это  твоя
кормушка. Если я и зайду еще сюда, так только с тобой.
   - Что касается девочки - это твое личное  дело,  -  сказал  Рэлстон.  -
Хочешь - ходи к ней по выходным. Но мне бы не понравилось, если бы  кто-то
пустил под откос холявку, которую я возделывал да лелеял годами.  Поначалу
хозяин брал с меня полцены, а нынче - вообще ни гроша.
   - Не беспокойся, - повторил Серж. - И, Бога ради,  эта  девчонка  вовсе
меня не занимает, вернее - не так сильно, чтоб... Знаешь,  у  меня  и  без
того  с  бабьем  дел  по  горло,  чтобы  обучать  еще  какого-то  младенца
английскому языку.
   - Эх вы, холостяки,  -  вздохнул  Рэлстон.  -  Мне  бы  ваши  проблемы.
Подыскал уже кого-нибудь на сегодняшний вечер? Ну, когда смена закончится?
   - Да есть одна, - ответил Серж без всякого энтузиазма.
   - А подружка у нее имеется?
   - Вот чего не знаю, того не знаю, - улыбнулся Серж.
   - Как она выглядит? - хитро покосился на него Рэлстон. Не  удивительно:
утолив томления желудка, он оказался во власти новых желаний.
   - Блондинка, волосы как светлый мед. А ниже все - сплошная  задница,  -
ответил Серж, в точности описав Марджи, живущую в том же доме, что  и  он,
на верхнем этаже. Хозяйка уже предупреждала его быть поосторожнее и  вести
себя не так шумно, когда он выходит по утрам из чужой квартиры.
   - Натуральная блондинка? И впрямь как мед, а? Не крашеная?  -  произнес
Рэлстон глухим голосом.
   - А что это такое - "натуральная"? - спросил Серж и подумал:  по-своему
да, она  и  впрямь  достаточно  естественна,  да  и  какая  разница,  если
искрящаяся прическа - всего лишь плод парикмахерского искусства? Все,  чем
крашен мир, так или иначе подцвечено  или  преображено  толковым  мастером
своего дела. Приглядись, и ты всегда поймешь, как делается красота. Только
кому это нужно? Марджи была вполне "натуральна", он это не раз ощущал.
   - Чем еще занимается холостяк, кроме как укладывает к  себе  в  постель
все, что плохо лежит где-нибудь в другом месте? - спросил  Рэлстон.  -  Ты
счастлив, что один?
   - Не нужен даже  никакой  сосед,  готов  сам  нести  все  расходы.  Мне
нравится быть одному.
   Серж  поднялся  первым   и   обернулся,   ища   глазами   девушку,   но
безрезультатно: она была на кухне.
   - Buenas noches  [доброй  ночи  (исп.)],  сеньор  Розалес,  -  окликнул
Рэлстон хозяина.
   - Andale pues [приходите еще (исп.)], -  крикнул  тот,  перекрывая  шум
играющей пластинки: кто-то включил автомат.
   - Телевизор часто смотришь? - спросил Рэлстон, когда они вновь сидели в
машине. - Я чего любопытствую - как раз сейчас мы не слишком ладим с  моей
старухой, так что неизвестно, чем оно у нас с ней закончится.
   - Вот как? - сказал Серж,  искренне  надеясь,  что  Рэлстон  не  станет
докучать ему длинным отчетом о своих супружеских  неурядицах.  Это  и  без
него уже неоднократно делали в долгие часы дежурств слишком многие из тех,
с кем Сержу  доводилось  работать  в  патруле.  Сегодня,  в  тихий  будний
"экваторный" вечер, когда до следующей зарплаты  народу  оставалось  ждать
столько же, сколько прошло с предыдущей, когда никто еще не успел получить
пособия, а от последнего уцелели жалкие гроши, - сегодня, когда народ  был
трезв, хотелось покоя. - Пожалуй, читаю много,  в  основном  романы.  Раза
три-четыре в неделю играю в гандбол  в  академии.  Хожу  в  кино,  немного
смотрю телевизор. За какие только плутни я не брался! Не одни лишь кутежи,
ты не думай. - И тут он снова вспомнил Голливуд. -  Во  всяком  случае,  с
этим уже покончено. Все приедается на свете...
   - Возможно, мне придется  проверять  это  на  личном  опыте,  -  сказал
Рэлстон, ведя машину к Холленбекскому парку.
   Серж достал из-под сиденья фонарик и положил его рядом  с  собой.  Чуть
увеличил громкость радио, полагая, что с динамиком Рэлстон соперничать  не
решится, хотя и был уверен, что выслушать тираду  семейного  человека  ему
все-таки предстоит.
   - Четыре-Фрэнк-Один, прием, - сказал Серж в микрофон.
   - Если правильно разыграешь  карту,  может,  тебе  и  удастся  заманить
маленькую  Долорес  Дель-Рио  к  себе  в  конуру,  -  сказал  Рэлстон,  не
дожидаясь, когда оператор подтвердит, что услышал их. Началось медленное и
вялое патрулирование района к востоку от парка, где за последние несколько
недель хорошенько поработал какой-то вор-домушник. Еще прежде они  решили,
что после полуночи пешком обследуют улицы,  похоже,  иного  шанса  поймать
домушника не было.
   - Я же говорил, младенцы не по мне, - сказал Серж.
   - Может, есть у нее двоюродная сестричка, жирная тетушка или  кто  еще.
Так я готов. Моя старуха дала мне от ворот поворот. А для сочной тетушки я
отрастил бы длинные усы, как у того типа, что играет во всех  мексиканских
фильмах, как его?
   - Педро Армендарис, - машинально ответил Серж.
   - Ага, он самый. Такое впечатление, будто он ждет тебя в любой  здешней
киношке. Он и Долорес.
   - Когда я был пацаном, они уже тогда считались суперзвездами, -  сказал
Серж, бросив взгляд  на  безоблачное  небо,  сегодня  лишь  самую  малость
закопченное смогом.
   - Правда? Ты ходил на мексиканские фильмы? А я думал, ты испанского  не
знаешь.
   - Мальчишкой разбирал немного, - ответил Серж, подобравшись на сиденье.
- Но те глупые фильмы любой бы понял. Одна пальба да гитары.
   Рэлстон притих, радио все так же бубнило,  и  Серж  снова  расслабился.
Вдруг до него дошло, что он размышлял о  маленькой  голубке.  Так  ли  она
хороша, как  Эленита,  первая  девчонка,  с  которой  он  это  попробовал,
пятнадцатилетняя смуглянка, дочь  мексиканца,  получившего  разрешение  на
недолгое пребывание в  США  в  качестве  сезонного  рабочего  и  успевшего
порядком поизноситься к тому времени, как она, его дочь, совратила  Сержа,
своего ровесника. Целый год по ночам каждую  пятницу  он  приходил  к  ней
снова и снова, иногда ему везло, и она его принимала, но иногда у нее  уже
сидел  -  или  лежал  -  кто-нибудь  из  ребят  постарше,  и  тогда   Серж
ретировался, дабы не накликать беду на свою голову. Эленита не  отказывала
никому, но ему нравилось делать вид, что  это  _его_  девчонка,  нравилось
вплоть до того июньского вечера, когда всю школу потрясла весть о том, что
Элените запретили ходить на занятия: она  беременна.  Несколько  ребят,  в
основном  члены  футбольной  команды,  стали  о  чем-то   переговариваться
пугливым шепотком. Еще через  пару  дней  до  них  долетел  новый  слушок:
вдобавок ко всему у Элениты обнаружили сифилис. Шепоток словно обезумел от
ужаса. Серж мучился кошмарными фантазиями, ему мерещились истекающие гноем
слоноподобные детородные органы, он неистово молился и каждый  божий  день
зажигал три свечи - до  тех  пор,  пока  не  почувствовал,  что  опасность
миновала,  хотя  и  не  знал  наверняка,  существовала  ли  вообще   такая
опасность, и даже  не  ведал,  так  ли  уж  страдала  бедняжка  Эленита  в
действительности. Он едва мог наскрести тридцать центов на свечи. Неполный
рабочий день на колонке, где он качал бензин,  приносил  в  неделю  жалкие
девять долларов, да и те он должен был отдавать матери.
   Внезапно он ощутил  себя  преступно  виноватым:  нельзя  так  думать  о
Мариане; восемнадцать лет, что бы там ни плел об  этом  закон,  не  делают
человека взрослым. Ему самому  уже  двадцать  шесть,  неужто  и  следующие
десять лет ему не помогут? Возможно, ложь, жестокость и насилие, что столь
щедро демонстрирует ему его работа, заставят его скорее повзрослеть. Когда
в смуглой мордашке пышущего здоровьем маленького зверька -  вроде  той  же
Марианы - он перестанет видеть лицо святой, тогда он куда ближе подойдет к
тому, что зовется зрелостью. А пока что - вот она, плата  за  то,  что  ты
чикано, думал Серж: суеверные страсти и  томления  -  коричневая  магия  -
чародейки из Гваделупы или Гвадалахары, - безродный  простак,  возжелавший
найти мадонну в полунищем мексиканском ресторане...





   - Чего ж удивляться, что Плибсли получает больше предложений  от  шлюх,
чем кто другой в целом отделе! Вы только взгляните на  него.  Разве  похож
этот парень на полицейского?  -  ревел  Бонелли,  приземистый,  пожилой  и
лысеющий человек с темной щетиной, которая, стоило ему не бриться два дня,
принимала грязно-серый оттенок. Двухдневной щетина казалась постоянно,  и,
как бы ни  протестовал  против  нее  сержант  Андерсон,  Бонелли  попросту
напоминал ему, что они оба находятся не в военной академии, а в Уилширском
отделе полиции нравов, а что касается его, Бонелли, щетины - так  то  лишь
доказательство служебного рвения, заставляющего его подделывать свой облик
под рожи тех ослиных  задниц,  что  разгуливают  по  улицам,  своего  рода
маскировка, чтоб легче было  внедриться  в  их  среду  тайному  агенту.  К
Андерсону он обращался не иначе как по имени - Майк! - так же поступали  и
остальные: для "нравов" подобное  обхождение  с  начальством  было  вполне
обычно. Гус, однако, Андерсона не любил и не доверял ему, впрочем, тут  он
ничем от других не отличался: Андерсона не любил никто. Он уже был занесен
в лейтенантский список и, пожалуй, стал  бы  в  один  прекрасный  день  по
крайней мере капитаном, но тут все единогласно пришли к  заключению,  что,
будучи ярым сторонником дисциплины,  этот  долговязый  молодой  человек  с
редкими белесыми усиками принес бы  куда  больше  пользы  в  патруле,  где
оказался бы ближе к армейским порядкам, чем здесь, в полиции нравов.
   - Та шлюшка, которую Гус подцепил на прошлой неделе, так и  не  верила,
что он легавый. - Бонелли расхохотался и  закинул  ноги  на  стол,  уронив
пепел с сигареты на рапорт, над которым корпел сержант Андерсон; губы  под
блеклыми усами вытянулись в струнку, однако Андерсон смолчал,  поднялся  и
перешел работать за свою конторку.
   - Ее я помню, Сэл, - обратился к Бонелли Петри.  -  Старине  Сальваторе
пришлось вызволять Гуса у нее из рук. Когда он показал полицейский значок,
она приняла его за самозванца.
   Петри воспроизвел негритянский говорок,  каким  проститутка  чихвостила
Гуса, и сорвал аплодисменты; раздался смех. Смеялся даже Хантер,  стройный
чернокожий полицейский, единственный негр в их ночной смене. Он смеялся от
души - в отличие от Гуса, чей нервный смешок отчасти объяснялся  тем,  что
смеялись над ним самим,  отчасти  же  тем,  что  он  так  и  не  свыкся  с
подшучиванием над неграми в их присутствии, не свыкся за три месяца работы
в полиции нравов, хотя и следовало бы, тем более что безжалостные издевки,
повторявшиеся изо дня в день, стали  чем-то  вроде  ритуала,  совершаемого
перед тем, как выйти на улицу.  Каждый  острил  над  каждым,  и  здесь  уж
запретных тем не было: их не останавливали ни раса, ни вероисповедание, ни
физические недостатки другого.
   Что,  впрочем,  не  мешало  шестерым  полицейским  заодно  с  сержантом
Хэндлом, бывшим для них _своим_, как минимум  раз  в  неделю  отправляться
после работы домой к Бонелли и расписывать пульку, расправляясь по ходу по
крайней мере с ящиком пива. Иногда они  меняли  маршрут,  шли  к  сержанту
Хэндлу и ночь  напролет  резались  в  покер.  Однажды,  когда  они  так  и
поступили (избрали второй маршрут и оказались дома у Хэндла, здесь  же,  в
Уилширском округе, по соседству  с  Пико  и  Ла-Бреа,  в  районе,  где  на
небольшом   пятачке   жили   представители   всех    возможных    рас    и
национальностей), Бонелли шепнул хозяину на ухо, что пострадал при  аресте
за распутные действия какой-то проститутки, получив от нее увесистый пинок
ногой в плечо, а ведь  в  его  возрасте  немудрено  и  артритом  заболеть.
Закатать рукав скандального цвета гавайской рубашки до  уровня  волосатого
плеча Бонелли так и не смог: оно, плечо, оказалось слишком уж  неприличных
размеров; так что ему в конце концов пришлось ограничиться  высказыванием:
"Ну в общем, синяк того  же  цвета,  что  и  твоя  задница".  Гибкая,  как
тростинка, с кожей цвета красного дерева, жена Хэндла, войдя  незаметно  в
комнату,  спросила  с  неподдельным   спокойствием:   "Неужто   красного?"
Приблизительно с той  поры  Гус  стал  получать  немалое  удовольствие  от
непритворного и ничуть не вымученного товарищества, отнюдь не игравшего  в
"полицейское братство": в притворстве да игре не было нужды.
   Но был у них и общий секрет, объединявший  их,  казалось,  теснее,  чем
удается по обычной дружбе.  Заключался  он  в  общем  _знании_  того,  что
_знают_  они  главное  -  разницу  между  силой  и  слабостью,  страхом  и
мужеством, добром и злом, в особенности между добром и злом. И хоть  среди
них, случалось, бушевали  споры  (чаще  всего  когда  Бонелли  с  излишним
усердием прикладывался к бутылке), они сходились в самом важном, чего, как
правило,  не  обсуждали:  любой  обладающий  здравым  смыслом   и   опытом
полицейский наверняка успел познать,  что  в  этом  мире  почем,  так  что
говорить о том было просто ни к чему. А потому они болтали о своей  работе
и женщинах, рыбной ловле, гольфе или бейсболе - в зависимости от того, кто
из них - Фаррелл, Шульман или Хантер - задавал тон в разговоре. Ну а  если
слово брал Петри, тут уж беседа сворачивала на кино: родной дядя Петри был
режиссером, а сам племянник, даже отслужив пять лет  в  полиции,  все  еще
по-детски бредит голливудскими звездами.
   Пройдясь несколько раз по смиренной Гусовой внешности, обсудив,  почему
ни одна проститутка не признает в нем полицейского, сделав вывод, что  это
как раз и делает его лучшим спецом по шлюхам в команде, они решили сменить
тему: Гус никогда не  отшучивался  в  ответ,  а  потому  чаще  подкалывали
Бонелли с его злым язычком и находчивостью - это было куда забавнее.
   - Эй, Марти, - позвал Фаррелл Хантера, вымучивавшего из себя отписку по
мерам,  предпринятым  по  какой-то  жалобе.  Подперев  подбородок  гладкой
коричневой рукой, он смотрел вниз, а  его  карандаш  судорожно  скакал  по
бумаге. Стоило  Бонелли  подать  реплику,  и  карандаш  послушно  замирал,
пережидая хантеровский смех. Было яснее ясного, что  Хантер  предпочел  бы
работать именно с ним, с Бонелли, однако сержант  Андерсон,  придерживаясь
твердых взглядов  на  сущность  начальственного  надзора  и  утвержденного
плана-графика  смены,  тщательнейшим   образом   следил   за   соблюдением
расписания. Он поставил их в  известность,  что  до  получения  диплома  в
университете штата ждать ему теперь совсем недолго и что у него уже  сдано
двенадцать зачетов по психологии, так что он и есть здесь тот единственный
человек, кто знает, кому, с кем и когда работать, на что  Бонелли  сердито
прошептал: "И как только этот хрен попал к нам в отдел?" -  Эй,  Марти,  -
повторил Фаррелл, вынуждая Хантера поднять голову. - Ума не  приложу,  как
это вам удается вечно жаловаться: черных, мол, зажимают, то тут,  то  там,
на должность не берут, а когда мы и впрямь идем вам  навстречу,  вы  опять
недовольно брюзжите.  Послушай-ка,  что  пишут  в  "Таймс":  "Национальная
ассоциация содействия прогрессу цветного населения от лица всех  тех,  кто
томится  в   камерах   смертников,   потребовала   провести   качественное
расследование  того,  почему  количество  негров  в   этих   камерах   так
несоразмерно велико".
   - Людям не угодишь, - ответил Хантер.
   - Кстати, Марти, не обделяет тебя та белая курвочка-либералка, что  все
эти дни крутится вокруг гетто? - спросил Бернбаум.
   - На сей раз Марти некогда: готовится к экзамену  на  сержанта,  верно,
Марти? - сказал Бонелли. - Сорок очков заработает сам, и  еще  столько  же
ему подарят за то, что он черный.
   - А после первое, что я сделаю, - это сыщу твою бабенку, Сэл, -  сказал
Хантер, отрывая глаза от рапорта.
   - Господи, Марти, будь другом, сыщи Элси сейчас же, сможешь? Все  равно
эта сучка только и делает, что болтает о замужестве да моих трех разводах.
Мне жена нужна другая, такая, чтобы...
   - У кого-нибудь есть резинка?  -  спросил  сержант  Андерсон,  внезапно
шагнув на "рабочую" половину комнаты, отделенную  от  его  конторки  рядом
шкафов.
   - Нету. Коли нам кажется, что красотка настолько плоха, что без резинки
к ней не подъехать, мы заказываем у нее другие услуги, -  сказал  Фаррелл,
весело разглядывая Андерсона голубыми, близко посаженными глазами.
   -  Я  имел  в  виду  резинки  для  контейнеров,  в   которых   хранятся
свидетельские показания, - холодно сказал тот. - По-прежнему  разливаем  в
них спиртные напитки, а?
   - Ящик в шкафу, Майк, - сказал Бонелли,  и  все  притихли,  поняв,  что
шутка Фаррелла начальству не понравилась. - Сегодня в баре работаем?
   - Прошло две недели, как к  нам  поступила  та  жалоба  на  "Погребок".
По-моему, пора и отреагировать.
   - Обслуживание посетителей после закрытия? - спросил Фаррелл.
   - Если бы ты урвал немного времени от сочинения своих острот и взял  на
себя труд заглядывать  в  поступившие  жалобы,  ты  бы  знал,  что  бармен
"Погребка" снимает квартиру прямо над заведением и что  порой,  случается,
приглашает клиентов к себе наверх, где продолжает как ни в чем  не  бывало
продавать выпивку. Естественно, после отведенных на то часов.
   - Сегодня же все там проверим, лично для тебя,  Майк,  -  примирительно
сказал Бонелли, но, подумал Гус, в этих карих глазах под тяжелыми  бровями
примирения нет и в помине. Они разделались с Андерсоном, даже  не  нарушив
норм вежливости.
   - Хочу заняться этим сам, - сказал сержант. - В одиннадцать жду  вас  с
Плибсли на углу Третьей и Западной, там и решим,  отправимся  туда  вместе
или по одному.
   - Только мне туда нельзя, - сказал Бонелли.  -  Слишком  многих  я  там
повязал. Бармен меня знает.
   - Может, лучше тебе там все-таки появиться с одним  из  нас,  -  сказал
Бернбаум, почесав карандашом жесткий ежик  рыжих  волос.  -  Мы  могли  бы
принять по стаканчику, а потом просто уйти. Им и в голову не  придет,  что
весь притон набит легавыми. Увидев, что мы ушли, они наверняка успокоятся.
   - По-моему, там промышляют  две  шлюшки,  -  сказал  Хантер.  -  Как-то
вечерком мы заглянули туда  с  Бонелли  и  засекли  их:  мелкая  противная
брюнетка и старая бандерша, рожи как у вылитых проституток.
   - Хорошо, в одиннадцать встречаемся все в ресторане у Андре, где все  и
обсудим, - сказал Андерсон, направляясь к своей конторке.  -  Да,  кое-что
еще. Я слышал, по воскресеньям  и  понедельникам  наши  дамочки  очень  уж
наглеют. Должно быть, знают, что  у  нас  в  эти  дни  выходные,  так  что
готовьтесь: кому-то придется работать и по воскресеньям.
   - Вы, ребята, случаем не видели те журнальчики, что  подцепила  дневная
смена в какой-то берлоге?  -  спросил  Бернбаум.  Теперь,  когда  Андерсон
закончил свою речь, разговор снова пошел живее.
   - Этой дряни я столько перевидал, что до конца жизни с лихвой хватит, -
сказал Бонелли.
   - Да нет же, в тех были не просто голые задницы, - сказал  Бернбаум.  -
Не одни только спелые красотки.  Кто-то  нащелкал  своим  "полароидом"  не
меньше доброй сотни мальчиков, а после вырезал  из  фоток  их  висюльки  и
навтыкал их журнальным дивам, ни одной не обидел.
   - Психи. Мир полон психов, - сказал Фаррелл.
   - Кстати, Марти, сегодня идем на охоту по голубям? - спросил Петри.
   - О Боже, нет! На прошлой неделе стольких переловили, что на весь месяц
хватит.
   - Перейду-ка я на время в дневную сиену, - сказал Бернбаум.  -  Хочется
поработать с букмекерами. Избавьте меня от всех  этих  слизняков,  которых
приходится отлавливать по ночам.
   - В таком случае слушай, что я тебе скажу: все букмекеры -  задницы,  -
сказал Бонелли. - К тому же чуть не все жиды, разве не так?
   - Как же, как же, мафия тоже состоит  сплошь  из  евреев,  -  парировал
Бернбаум. - Но, судя по последним сведениям, на Восьмой улице объявилось и
несколько букмекеров-итальянцев.
   Когда Бернбаум это произнес, Гус почувствовал на себе  взгляд  Бонелли.
Он знал,  что  тот  думает  сейчас  о  Лу  Скализе,  том  самом,  что  был
одновременно  букмекером  и  сборщиком  податей  с  ростовщиков.   Бонелли
ненавидел его, и ненависть эта была так сильна, что Гус, вспомнив  о  ней,
ощутил, как повлажнели его собственные ладони.
   - Между  прочим,  Петри,  -  сказал  Марти  Хантер,  захлопывая  журнал
дежурства, - в следующий раз, когда мы  будем  брать  драчуна,  нельзя  ли
сделать так, чтобы ты не _меня_, а _его_ огрел по загривку? Прошлой  ночью
мы разбирались с баром  Биффа,  обычная  история  -  обслуживание  пьяного
клиента; так вот, только мы принялись вязать алкаша,  а  он  возьми  да  и
полезь в драку, ну а мой напарник  пошел  резвиться  почем  зря  и  лупить
_меня_ своей дубинкой.
   - Вранье, Марти, я всего лишь слегка задел твой локоть.
   - Стоит накинуться на преступника хотя бы двум полицейским  разом,  как
один из них обязательно получит по  первое  число,  -  сказал  Фаррелл.  -
Припоминаю ночку, когда  мы  сцепились  с  тем  педиком-лесорубом.  -  Все
рассмеялись, и Фаррелл тепло посмотрел на Бонелли. -  Ну  и  вот,  значит,
парень был дровосеком из Орегона. И был он не какой-нибудь жалкий сосунок,
а целый сосунище. Приперся в Лос-Анджелес с тенями  на  глазах.  В  общем,
пошуршал он по Лафайетт-парку и наткнулся на Бонелли, помнишь, Сэл?
   - По гроб не забуду этого гада.
   - Короче, в тот день мы были в парке впятером, но минут пятнадцать  все
никак не могли совладать с этим рвотным порошком. Меня он зашвырнул в пруд
один раз, а Стива целых два.  Мы  выколачивали  дубинками  друг  из  друга
дерьмо до тех пор, пока, благодарение Богу, Сэл  не  решил  подержать  его
голову несколько минут под водой. Этого орегонского ублюдка  так  ни  разу
никому  и  не  удалось  угостить  дубинкой.  Да  что  дубинкой!  Никто  не
изловчился хотя бы просто попасть ему кулаком в морду, зато каждый из  нас
ходил потом по докторам и просил, чтоб его подлатали.
   - Веселенькая история приключилась потом, - сказал  Бернбаум,  -  когда
Сэл едва его не утопил. Тот заметался в паническом страхе и все  такое,  а
потом знаете что он сделал? Завопил: "Помогите,  полиция!"  Представляете?
Будто ему пяти полицейских было мало.
   - А он хоть понял, что вы из полиции? - спросил Гус.
   - Да конечно, - сказал Фаррелл. - Заявил  еще  Бонелли:  "На  свете  не
сыскать такого легаша, который бы меня взять сумел". Правда,  насчет  пяти
он ничего не говорил.
   - То же самое орал однажды один тип, когда я был при  полной  форме,  -
сказал Бернбаум. - Чего только люди не  говорят,  когда  ты  тащишь  их  в
тюрягу. Забавно!
   - Отбросы, - сказал Бонелли. - Отбросы.
   - Когда берешься за этих задниц, нужно мыть руки _прежде_ еще, чем  они
тебя отпоносят, - сказал Хантер.
   - А помнишь, Бен, как тебя облобызал такой же вот шуршунчик? -  спросил
Фаррелл  у  Бернбаума,  и  молодой  румяный  полицейский  содрогнулся   от
отвращения.
   - Заходим мы, значит, в бар, откуда жалоба поступила, мол, голубки  там
танцульки устроили, - сказал Хантер, - ну и садимся у стойки, и вдруг этот
маленький  блондинистый  стиляга  подлетает  -  нет,   не   подлетает,   а
подпархивает так вот легенько - прямо к Бену и -  чмок!  -  точнехонько  в
губы ему сажает звонкий поцелуйчик,  а  потом  как  ни  в  чем  не  бывало
отплывает в танце в темноту. Бен идет в уборную и мылом, самым что  ни  на
есть туалетным, моет рот, и мы понуро оттуда уходим, даже не поработав как
следует в этом притоне.
   - Ну хватит, я уже вдоволь всего наслушался. Сейчас схожу оправлюсь,  и
примемся за работу, - сказал Бонелли, вставая, почесывая брюшко и неуклюже
шагая через всю комнату к туалету.
   - Что-что? Говоришь, спешишь туда, чтобы произвести на свет сержанта? -
спросил Фаррелл и подмигнул Петри, который затряс головой и зашептал:
   - Андерсон не оценит твой юмор.
   Вернувшись, Бонелли вместе с Гусом собрал бинокли, фонарики и  дубинки,
которые потом на всякий пожарный случай они положат под  сиденья  казенной
машины. Заверив Андерсона, что не забудут о встрече с ним, они  подошли  к
автомобилю, так и не решив еще, чем заняться.
   - Хочешь отправиться по жалобам или предпочитаешь поохотиться на  шлюх?
- спросил Бонелли.
   - Есть у нас несколько дерьмовых жалоб по статье "три-восемнадцать",  -
сказал Гус. - Та, что касается картежников в отеле, похоже, чего-то стоит,
да только играют там по субботам.
   - Ясно, тогда пошли цеплять шлюх, - сказал Бонелли.
   - Будем брать или только посидим на хвосте?
   - А по душе тебе их сегодня вязать?
   - Не имею ничего против. Возьму-ка я свою машину, - сказал Гус.
   - Бензину хватит? До следующей недели эта дешевка Андерсон ни за что не
раскошелится. Можно подумать, то не городские, а его личные денежки.
   - Бензин есть, - сказал Гус. -  Я  сделаю  крюк  по  Вашингтон-авеню  и
Ла-Бреа и через  четверть  часа  буду  ждать  тебя  позади  ресторана  для
автомобилистов. А подцеплю какую-нибудь проститутку, так даже раньше.
   - Подцепи. Аресты нам нужны. В этом месяце улов что-то скудноват.
   Гус проехал  по  Западному  бульвару  к  Вашингтон-авеню  и  направился
дальше, к Ла-Бреа. Не успел  он  проехать  и  двух  кварталов,  как  засек
парочку проституток. Он уже собирался свернуть к обочине, но вдруг узнал в
одной из них Маргарет Перл, которую сам же и арестовывал три месяца назад,
когда только-только пришел в полицию нравов. Она наверняка его не  забыла.
Пришлось проехать мимо. Но пульс уже забился многообещающе.
   Гус вспомнил, как впервые пришел сюда  на  службу,  но  как-то  смутно,
неотчетливо. Заново восстановить  в  воображении  подробности  тех  первых
вечеров и первых произведенных им арестов было непросто. Память о них была
окутана пеленой страха, вот этого-то он никак  и  не  мог  понять.  Почему
всякий раз, стоило лишь  поддаться  воспоминаниям  о  минутах,  когда  его
терзал сильнейший испуг, он видел их, те минуты, сквозь  какой-то  красный
туман, он будто _чувствовал_ этот туман физически? Откуда  они  -  красный
оттенок и красный привкус - в его воспоминаниях? Что  это:  кровь,  огонь,
нечто другое?  Бывало,  он  пугался  так  крепко,  так  основательно,  так
насквозь, что  проститутки  шли  к  его  машине  не  раздумывая  и  делали
недвусмысленные предложения, не спросив даже,  кто  он  и  откуда.  Они  и
вообразить себе не могли, что перед ними  обыкновенный  легавый.  Вот  он,
весь секрет его крайней удачливости в качестве сотрудника, полиции нравов.
Теперь же, когда он обрел немного уверенности и больше уж так не боялся  -
кроме тех случаев, когда не бояться было нельзя, - приходилось вкалывать в
поте лица, чтобы от кого-то услышать откровенное предложение  порезвиться.
Время от времени  ему  даже  отказывали  -  девицы,  подозревавшие  в  нем
полицейского. Однако ему по-прежнему удавалось подцепить раза в два больше
красоток, чем кому-либо еще в отделе: все же на полицейского  он  смахивал
меньше остальных. Бонелли сказал, что дело тут не только в его  "калибре",
фактически он был не ниже и не мельче  того  же  Хантера.  Дело  -  в  его
застенчивости. Стыд и срам, заявил Бонелли, позор этому миру, если  в  нем
почти не находится места для кротости.  Надо  бы  заселить  кротостью  всю
несчастную землю, ну а ты, Гус, говорил Бонелли, слишком  хорош  для  нее,
чтобы легко с ней столковаться, с той самой землей.
   Гус надеялся, что сегодня ему подвернется белая шлюшка. До сих  пор  он
сумел задержать лишь нескольких белых чертовок, да и  тех  -  в  барах  на
Вермонт-стрит. Но подцепить белую проститутку на улице пока не  удавалось;
хотя здесь, в негритянской части Уилшира, и можно было встретить  кое-кого
из белых пройдох, их тут  было  совсем  немного.  Вообще-то  в  Уилширском
округе работать  лучше  -  больше  разнообразия,  подумал  он.  Из  черных
кварталов можно отправиться на машине к северо-западным границам округа, и
вот ты уже где-нибудь на Чудесной Миле или  в  Ресторанном  Ряду.  Столько
контрастных  различий  на  небольшом  пятачке   в   несколько   квадратных
километров! Он был доволен своим переводом.  Лейтенант  Госкин,  начальник
смены, почти сразу распознал в нем будущего сотрудника полиции нравов,  и,
как  только  открылась  вакансия,  он  же  его  в  конце  концов  сюда   и
рекомендовал. Любопытно, сколько из его однокашников  по  академии  успели
уже поработать "шпиками"? Работенка что надо. И станет еще приятнее, когда
наконец исчезнет этот тошнотворный страх, страх оказаться  в  одиночку  на
улице  без  формы  и  значка,  страх  лишиться  их  охраны,  а  значит,  и
уверенности. Особо бояться чего-то еще вряд ли стоило: если ты  осторожен,
тебе никогда не придется выяснять с кем-либо отношения один на один.  Если
ты осторожен, ты всегда позаботишься  о  том,  чтобы  рядом  с  тобой  был
Бонелли, такой же могучий, как Кильвинский, и  так  же,  как  Кильвинский,
умеющий разбудить в тебе утраченную было уверенность. Только вот  Бонелли,
конечно,  не  обладал  интеллектом  Кильвинского,  но  тут  уж  ничего  не
попишешь.
   Гус напомнил себе, что не ответил на последнее письмо  Кильвинского,  и
дал себе обещание, что непременно сделает это завтра. Оно его обеспокоило.
В нем не было ни слова о рыбалке, ни слова об озере и ни слова  о  "мирных
горах". Кильвинский писал о своих детях и бывшей  жене,  но  ведь  прежде,
находясь еще здесь, он никогда не заводил подобных разговоров.  Теперь  же
он рассказывал о том, как его младший сынишка написал ему  письмо,  и  как
ответное вернулось в нераспечатанном конверте, и как  много  лет  назад  с
бывшей женой они договорились меж собой, что будет лучше, если  мальчик  о
нем позабудет. Правда, почему - лучше и почему - договорились, Кильвинский
не объяснил. Гус знал (хоть и  не  знал  опять-таки  -  почему),  что  тот
никогда не навещал детей в доме своей жены. Он подумал, что стоит немалого
труда выведать секреты Кильвинского. Судя по последним письмам, тот  хотел
ими поделиться, и поделиться с Гусом, так что он,  Гус,  решил  пригласить
его до конца лета "посетить Лос-Анджелес  с  визитом".  Господи,  как  это
здорово - повидать своего друга, думал Гус.
   Затем вспомнил, что нужно отослать чек матери и Джону. Было  это  менее
тягостно, чем ездить проведывать их и выслушивать про то, что больше им не
под силу жить на пособие да ежемесячно  высылаемые  Гусом  семьдесят  пять
долларов, про то, что все нынче так подорожало и что бедный Джон не  может
работать из-за смешенного хряща в позвоночнике, который -  Гус  в  том  не
сомневался - и сместился  только  для  того,  чтобы  можно  было  получать
компенсацию за увечье и нахлебничать за счет Гуса. Ему стало  стыдно,  что
он думает об этих слабовольных существах чуть  ли  не  с  отвращением.  Но
мысли о Вики тоже радости не принесли. Ну кто ему  скажет,  почему  все  -
мать, брат, жена - такие размазни?  Почему  каждый  считает  своим  святым
долгом повиснуть у него на шее? От  гнева,  дававшего  выход  скопившемуся
раздражению, ему, как всегда, немного полегчало.
   По Вашингтонскому бульвару по направлению к Кловердэйлу шла,  покачивая
задом, круглолицая негритянка. Он подкатил к обочине  и  состроил  нервную
улыбку, которая обычно выходила у него так естественно.
   - Привет, малышок, - сказала проститутка, заглядывая в окно автомобиля.
Гус принялся исполнять свой коронный номер с  поглядыванием  по  сторонам,
словно опасался появления полиции.
   - Привет, - ответил Гус. - Прокатиться не хочешь?
   - Не для того я тут, чтобы кататься, малышок, - сказала  та,  глядя  на
него в упор. - По крайней мере не для того, чтобы кататься на _машинах_.
   - Я готов и на кое-что другое, - сказал Гус, тщательно  следя  за  тем,
чтобы не произнести ни одного запретного  слова,  которое  на  юридическом
языке можно было бы истолковать как "провоцирование на уголовно наказуемое
деяние"; Сэл часто спорил с ним,  что  никак  невозможно  "спровоцировать"
шлюху, нет в природе ничего такого, что могло бы  ее  "спровоцировать",  и
нужно лишь беспокоиться о том,  как  бы  не  спровоцировать  неприятностей
позже, когда сочиняешь рапорт, а следовать всем  правилам  игры  -  значит
расписываться в том, что у тебя не все дома. Гус же  отвечал,  что  именно
следование правилам придает всему этому _цивилизованный_ характер.
   - Послушай, начальник, - сказала вдруг девица, - а почему  бы  тебе  не
вернуться в академию и не поиграть там с самим собой в замечательную  игру
собственными шариками? Гандбол, кажись, называется.
   - Что-что? - вежливо переспросил Гус, она не спускала с него глаз.
   - Шутка, малышок, - наконец сказала  она.  -  Приходится  осторожничать
из-за этих типов из полиции нравов.
   - Полиция нравов? Где? - сказал Гус, врубая мотор на полную мощность. -
Может, лучше забудем...
   - Да ты не нервничай, дорогуша, - сказала та,  усаживаясь  в  машину  и
придвигаясь к нему вплотную. - Я устрою тебе такую французскую ночку,  что
ты будешь рад, что заехал сегодня в наши края, и не трави  ты  себе  мозги
из-за чертовых "нравов". Я расплатилась с ними сполна, так что меня они не
тревожат.
   - Куда едем? - спросил Гус.
   -  Туда  вон,  в  Ла-Бреа.  В  "Отель  Мотель".  Там  у   них   кровати
электрические, с вибрацией, а по всем стенам и потолкам - зеркала. У  меня
там своя  комнатка  забронирована,  но  за  это  тебе  раскошеливаться  не
придется. Какие-нибудь пятнадцать долларов - и все в твоем распоряжении.
   - Вроде справедливо, - сказал Гус, развернулся и на всех парах ворвался
на стоянку за рестораном для автомобилистов, где их уже поджидал  Бонелли.
Увидев проститутку, Сэл усмехнулся сквозь густую щетину.
   - Привет, крошка, как твои плутни? - сказал он,  распахивая  перед  ней
дверцу.
   - Пока не клюнула вот на этого, с плутнями, мистер  Бонелли,  все  было
просто прекрасно, - сказала девица, глядя на Гуса в неверии. -  Присягнуть
была готова, что и он из плутов. Он что же, и в самом деле легавый?
   Гус показал ей свой значок и снова сел в машину.
   - Больно он смирный для легаша, - произнесла проститутка с отвращением.
Гус выехал со стоянки, чтобы еще раз  попытать  счастья,  прежде  чем  они
пустятся в долгий путь до линкольн-хайтской тюрьмы.
   Он дважды обогнул квартал, затем  сделал  крюк  пошире.  Наконец  решил
проехать по Ла-Бреа на север в  сторону  Венис,  в  прошлые  дежурства  он
несколько раз встречал там проституток.  У  мотеля  он  увидел  сразу  три
припаркованных один подле  другого  "кадиллака".  Рядом  с  тем,  что  был
окрашен в фиолетовый цвет, стояла какая-то проститутка и  болтала  с  Эдди
Парсонсом, Большим Псом Хэнли и с незнакомым  Гусу  негром-сводником.  Гус
вспомнил, как в прошлом году, едва он прибыл в Уилширский округ,  все  еще
служа в патруле и,  следовательно,  находясь  в  форме,  -  вспомнил,  как
арестовывали Большого Пса. Сперва они остановили его за неправильную смену
полосы движения, и, пока Гус оформлял талон,  Дрю  Уотсон,  его  напарник,
энергичный и пытливый полицейский,  заприметил  торчавшую  из-под  сиденья
перламутровую рукоять револьвера  калибра  0,22.  Тогда  он  сунул  его  в
карман, арестовал Большого Пса и отвез его к сыщикам, а те, зная, что  тот
сводник, за которым тянется хвост грехов в пять мелко исписанных  страниц,
решили  оформить  его  по  краже,  конфисковать  машину   и   в   качестве
вещественного доказательства  зарегистрировать  найденную  при  нем  пачку
фальшивых денег. Когда они их пересчитали - почти восемьсот долларов  -  и
сообщили Большому Псу, что намерены занести  их  в  протокол,  он  потерял
всяческое самообладание и разрыдался, умоляя сыщиков не  вписывать  никуда
его деньги, их для него сделали раньше, давно  еще,  и,  чтобы  возместить
убытки, ему потребуется  несколько  месяцев,  и  ведь  это  _его_  кровные
денежки, пожалуйста, не нужно их регистрировать. Гуса поразило тогда,  что
Большой  Пес,  одновременно  самый  дерзкий  и  самый  надменный  из  всех
сводников, вдруг - вот он: умоляет, как нищий, вернуть ему пачку фальшивых
банкнотов и обливается слезами. Но потом до Гуса дошло, что без этой пачки
и "кадиллака" он попросту был _ничем_ и что сам Большой Пес прекрасно знал
это и понимал, что знают это все сводники  и  проститутки,  а  значит,  он
теряет _все_. И это все растащат сутенеры побогаче, те, кто умеет  внушить
к себе уважение.
   Внезапно на углу Венис и Ла-Бреа Гус увидал белую девицу.  Он  прибавил
газу, но она уже подошла к красному  "кадиллаку"  с  жестким  верхом.  Гус
сбавил скорость и подъехал к нему сбоку. Она была одна и как раз  садилась
на водительское место. Он  улыбнулся  ей  той  тщательно  отрепетированной
улыбкой, что пока почти не знала осечки.
   - Не меня ли ты ищешь, солнышко? - спросила девица. Вблизи  она  совсем
не была так  хороша,  хотя  узкие  серебристые  брючки  и  черная  вязаная
кофточка сидели на ней замечательно. Даже при таком освещении Гус заметил,
что вьющиеся светлые волосы - парик, а косметика - лишь яркая штукатурка.
   - Пожалуй, тебя, - улыбнулся Гус.
   -  Подруливай  вперед  и  притормози,  -  сказала   девица.   -   Потом
возвращайся, поболтаем.
   Гус подал машину к тротуару, отключил фары, незаметно сунул под сиденье
зачехленный "смит-вессон", вышел из машины  и  подошел  к  "кадиллаку"  со
стороны водителя.
   - Желаешь поразвлечься, солнышко? - спросила та и одарила его такой  же
отрепетированной улыбкой, как и его собственная.
   - Еще как, - засиял он в ответ.
   - И сколько же ты  хочешь  прокутить?  -  спросила  девица  застенчиво.
Вытянув из окошка когтистый палец, она соблазнительно  пробежалась  им  по
его торсу в поисках оружия, так что теперь Гус улыбнулся самому себе.
   Не  нащупав  ничего  подозрительного,  она  тем  и  удовлетворилась  и,
казалось, явно не видела теперь никакой пользы в дальнейшей  пустой  трате
времени.
   - Как насчет отличного траха в десять долларов? - спросила она.
   - Что ж, лицемерить ты не привыкла, - сказал Гус, доставая  из  заднего
кармана свой значок. - Ты арестована.
   - Ну и дерьмо! - застонала девица. - Приятель, я только что из  тюряги.
Не-е-ет! - завыла она.
   - Пошли, - сказал Гус, распахивая дверцу "кадиллака".
   - Ладно, чего уж там, дай только сумку прихвачу, - фыркнула она, но тут
же повернула ключ и судорожно  кинула  руль  до  отказа  влево,  креня  на
сторону рванувший вперед "кадиллак", а Гус, сам не зная почему,  запрыгнул
на борт машины и через считанные мгновенья уже прилип  к  спинке  сиденья,
зависнув в воздухе, а могучий "кадиллак" мчался во весь опор по Венис.  Он
потянулся в отчаянии к ключам, но тут же маленький кулачок съездил его  по
физиономии, он скользнул назад и почувствовал вкус бегущей из носу  крови.
Краем глаза  он  ловил  движение  стрелки  на  спидометре,  скакнувшей  от
"шестидесяти" к  отметке  "семьдесят".  Его  слабеющее  тело  смело  назад
порывом ветра, он вцепился  в  сиденье,  а  сыплющая  бранью  проститутка,
пытаясь  скинуть  нежеланного  пассажира  навстречу   неминуемой   гибели,
швырнула "кадиллак" через три полосы движения разом, и, только тут осознав
впервые, что же он в действительности делает, Гус взмолился, чтобы Тот  не
позволил его телу изменить ему, подвести его, пусть оно просто держится  -
больше ничего ему от него не нужно! - пусть просто держится...
   Мчались по Венис и другие машины. Гус понял это  по  реву  клаксонов  и
визгу покрышек, понял, не раскрывая глаз и не отпуская сиденья, хоть  она,
девица, молотила его по рукам сперва сумочкой, а потом и острым  каблуком,
а "кадиллак", несущийся по  бульвару  Венис,  мотало  и  кидало  в  разные
стороны. Зная, что аварии не избежать - они разобьются в лепешку, а  потом
эту лепешку  сожрет  пламя,  -  Гус  все  пытался  вспомнить  какую-нибудь
простенькую молитву из поры своего детства, но она никак не  вспоминалась,
и, когда он внезапно  ощутил,  как  машина  вошла,  влетела,  вонзилась  в
головокружительный вираж, он понял, что это и есть  конец,  и  сейчас  его
выбросит со свистом в пустоту, и он станет пулей, несущейся к  собственной
смерти. Но машина как-то  сама  собой  выбралась  из  крена  и  вот  опять
катилась с бешеной скоростью по Венис, но теперь  -  в  обратную  сторону.
Если б только удалось дотянуться до револьвера,  подумал  Гус,  если  б  я
только осмелился ослабить хватку и высвободить одну-единственную  руку,  я
бы отправил ее вместе с собой в преисподнюю; тут до  него  дошло,  что  он
оставил оружие в своем автомобиле, и тогда он подумал:  если  б  только  я
сумел сейчас вывернуть баранку, когда на  спидометре  восемьдесят  миль  в
час, я  бы  превратил  ее  "кадиллак"  в  гармошку;  это  ничуть  не  хуже
револьвера. Он так и хотел поступить, но тело  отказывалось  повиноваться,
упрямо вцепившись - будто бы вросши - руками в спинку сиденья. Вертя рулем
то влево, то вправо, проститутка принялась толкать дверцу  наружу,  и  его
ступни немедленно запрокинуло назад, и тут Гус наконец обрел  свой  голос,
да только то был  всего  лишь  шепот,  встреченный  диким  визгом,  сплошь
состоящим из брани; каким-то  образом  магнитофон  в  салоне  тряхнуло  на
полную громкость, так  что  теперь  от  всего  вместе  -  стереомузыки  из
автомобиля, шума ветра и воплей проститутки - лопались  перепонки,  и  Гус
закричал ей в ухо:
   - Пожалуйста, ну пожалуйста, выпусти меня! Дай мне уйти, и я  не  стану
тебя арестовывать. Не так быстро, дай мне хоть спрыгнуть!
   В отчаянии и полном безрассудстве заломив руль вправо, она ответила:
   - Подыхай! Сморчок вонючий, мать твою!..
   Гус увидел, как на них надвигается Ла-Бреа. Поток  движения  здесь  был
умеренным, но тут на скорости в девяносто  миль  она  рванула  на  красный
свет, и Гус услыхал характерный скрип и треск  и  понял,  что  еще  кто-то
разбился на перекрестке, только это были не они: их "кадиллак" по-прежнему
продолжал свой бешеный полет; но уже на следующем перекрестке  все  полосы
движения оказались перекрыты с обеих сторон, в том числе  и  к  западу  от
Ла-Бреа:  тяжело  громыхая,  на  север  шла   вереница   пожарных   машин.
Проститутка ударила по тормозам и  свернула  влево  на  темную  улицу,  но
только сделала это слишком резко, и "кадиллак"  словно  бы  поскользнулся,
потом опять выпрямился, потом  накренился  вправо  и  заскочил  на  газон,
выдернув из земли футов двадцать штакетника. Тот с  треском  обрушился  на
капот, разнеся в мелкие осколки  ветровое  стекло,  и,  пока  проститутка,
сжигая тормозные колодки, мчалась  в  своем  "кадиллаке"  дальше,  обломки
сеялись острым дождем по газонам, лужайкам и живым изгородям. Но  гонка  -
гонка по лужайкам - все больше и больше замедляла свой бег, и,  когда  Гус
прикинул про себя, что скорость упала до тридцати, он выпустил  спинку  из
рук. Удар о траву оказался сокрушительным, и тело  его  сгруппировалось  и
покатилось без всякой команды, само по себе, и  кувыркалось  до  тех  пор,
пока не врезалось в стоявшую на обочине чью-то  машину.  Он  сел,  выжидая
долгую  томительную  минуту,  когда   земля   перед   глазами   перестанет
раскачиваться - вверх-вниз, вверх-вниз. Потом поднялся на  ноги.  Во  всем
квартале зажигались огни,  местные  собаки,  казалось,  просто  сбесились,
"кадиллак" таял вдали и был уже почти неразличим.
   На улицу начали высыпать люди, и тогда Гус побежал. Уже где-то в районе
Ла-Бреа он ощутил боль в бедре и предплечье, болели еще несколько  ушибов,
и он подивился тому, что бежит: зачем? Но сейчас лишь в  беге  он  находил
хоть какой-то смысл. И он бежал, быстрее и быстрее, а потом, сидя в  своей
машине, пытался вести ее, однако ноги,  вполне  готовые  бежать,  все  еще
слишком дрожали, чтобы он мог спокойно управлять  автомобилем,  и  потому,
прежде чем добраться до участка, ему  пришлось  дважды  останавливаться  и
растирать их.
   Машину он подал с тылу, вошел в заднюю дверь и  заспешил  в  умывальню.
Там он внимательно  изучил  свое  бледное  серое  лицо.  Оно  все  было  в
царапинах и синяках. Смыв кровь, он убедился, что вид у него не  такой  уж
страшный, но вот левое  колено  походило  на  горячую  жидковатую  кашицу.
Студеный пот холодил грудь и спину.  Он  почувствовал  ужасный  запах,  и,
когда понял, что это, его затошнило, и он бросился  к  шкафу,  благодарный
судьбе за то, что держит там спортивную куртку и широкие брюки на  случай,
если порвет свои вещи на  "охоте"  или  если  задание  потребует  от  него
заняться маскарадом. Неуклюже семеня, он  вернулся  в  уборную  и  начисто
вытер ноги и ягодицы, рыдая от стыда, страха и облегчения.
   Помывшись, он надел чистые штаны. Старые же вместе с испачканным нижним
бельем скатал шаром и кинул вонючий сверток  в  мусорный  ящик  в  дальнем
конце участкового двора. Потом сел в  машину  и  поехал  к  ресторану  для
автомобилистов, где, как он  знал  наверняка,  безумствует  Бонелли  из-за
того, что Гуса нет уже битый час.  Подрулив  туда,  Гус  все  еще  не  был
уверен, что сумеет до конца  выдержать  собственную  ложь.  Неподалеку  от
Бонелли стояли  две  дежурные  полицейские  машины,  начавшие  поиски  его
напарника. Гус рассказал историю, которую сочинил по дороге, задыхаясь  от
слез. Врать он был вынужден: стоит им узнать, что плечом к  плечу  с  ними
служит полицейский, настолько тупой и безмозглый, что может себе позволить
запрыгнуть на борт машины, - ничто им не помешает вытолкать его из  отдела
пинками под зад, и поделом ему! Такого полицейского еще учить и  учить,  а
может, еще и лечить - в психиатрии.  Так  что  он  их  попичкал  тщательно
продуманной чепухой насчет какой-то проститутки, угодившей ему каблуком по
физиономии и выскочившей из машины,  и  насчет  того,  как  он  с  полчаса
преследовал ее на своих двоих, пока не потерял из  виду.  Бонелли  на  это
проворчал, что он поступил опрометчиво,  покинув  автомобиль  и  подвергая
себя опасности, но сам был настолько рад увидеть перед собой Гуса, живого,
здорового, что не стал больше распространяться на  данную  тему,  даже  не
заметив, что напарник переоделся. Ну а затем они отправились в Центральную
тюрьму.  Несколько  раз  Гусу  казалось,  что  он  вот-вот   сломается   и
разрыдается, ему и впрямь пришлось дважды давить в глотке  всхлип.  Но  он
сдержался, а еще через час прекратили дрожать ноги и руки.  Есть,  однако,
он не мог, и когда  чуть  позже  они  остановились,  чтобы  проглотить  по
гамбургеру, от одного взгляда на пищу ему сделалось дурно.
   - Выглядишь ты отвратительно, - сказал Бонелли, плотно закусив и теперь
ведя машину по Уилширскому  бульвару.  Гус  наблюдал  в  окно  за  улицей,
автомобилями, прохожими.  Он  не  ощущал  никакой  душевной  приподнятости
оттого, что остался жив. Наоборот,  чувствовал  жуткую  подавленность.  На
мгновенье он пожалел, что тогда, в тот момент, когда на скорости девяносто
миль в час "кадиллак"  пошел  юзом  и  от  жути  свело  кишки,  машина  не
перевернулась.
   - По-моему, та стычка со шлюхой немного выбила меня из колеи, -  сказал
Гус.
   - Так сколько, говоришь, ты за ней гнался? - спросил Бонелли,  взглянув
на него с недоверием.
   - Думаю, несколько кварталов. А что?
   - По счастью, мне известно, что бегаешь ты не хуже пумы.  Как  же  тебе
удалось ее не поймать?
   - Ну... По правде, Сэл, она пнула меня прямо по яйцам.  Стеснялся  тебе
сказать. Я провалялся на аллее двадцать минут.
   - Так какого хрена, скажи мне Бога ради, ты не сознался, что  тебе  там
кололи орехи? Неудивительно, что ты весь вечер как отравленный.  Отвезу-ка
я тебя домой.
   - Нет, не хочу домой, - сказал Гус и подумал,  что  позже  когда-нибудь
пораскинет мозгами над тем, почему предпочитает  даже  сейчас,  когда  ему
весь свет не мил, остаться на работе.
   - Тогда возьми себя в руки. Завтра же ты пролистаешь от корки до  корки
всю книжку со шлюхиными рожами и будешь любоваться ими до тех пор, пока не
найдешь среди них эту сучку. Постараемся добиться ордера на  ее  арест  за
оскорбление действием полицейского, находящегося при исполнении...
   - Я же говорил тебе, Сэл, это новенькая. Никогда ее раньше не видел.
   - Все равно мы найдем эту лоханку, - сказал  Бонелли,  удовлетворенный,
казалось, Гусовым объяснением. Гусу немного полегчало. Живот (уже почти не
беспокоил. Откинувшись назад,  он  гадал,  откуда  взять  ему  деньги  для
матери, если после этой получки нужно непременно внести плату за купленную
в рассрочку мебель. И решил не ломать сейчас  над  этим  голову,  мысли  о
матери и Джоне всегда отзывались судорогой в желудке, на сегодня  подобных
ощущений он и без того испытал предостаточно.
   Ровно в одиннадцать Сэл произнес:
   - По-моему, самое время повидать нашего юного вожака, а?
   - О'кей, - пробормотал Гус. Он и не подозревал, что дремал.
   - Уверен, что не хочешь домой?
   - Я в полном порядке.
   Андерсон, которого они  встретили  в  ресторане,  вид  имел  угрюмый  и
выказывал все признаки нетерпения, отхлебывая из чашки кофе со сливками  и
барабаня по столу чайной ложечкой.
   - Опаздываете, - буркнул он, когда они уселись.
   - Да вот... - сказал Бонелли.
   - Чтобы нас никто не подслушал, я снял кабинет, -  сказал  тот,  теребя
черенком ложки тонкие усики.
   - Понятно, когда идешь на дело,  лишняя  осторожность  не  повредит,  -
сказал Бонелли, и Андерсон внимательно посмотрел в  его  холодные,  словно
галька, глаза, пытаясь обнаружить в них следы иронии.
   - Больше никто не придет. Хантер  со  своим  напарником  подцепил  пару
шлюх, остальные повязали игроков.
   - В кости?
   - В карты, - ответил Андерсон.
   Гус начинал раздражаться. С  ним  всегда  так  бывало,  когда  Андерсон
упоминал Хантера _с его напарником_ или _остальных_. Пора бы уже запомнить
имена этих _остальных_ да _напарников_, их всего-то восемь человек.
   - В баре работаем втроем? - спросил Бонелли.
   - Без тебя. Тебя там знают, так  что  останешься  снаружи.  Я  подобрал
отличное местечко для наблюдения - через дорогу на  автостоянке  у  жилого
дома.  Будь  там,  когда  мы  выведем  арестованного.  Ну  а  если   после
положенного часа нас пригласят в квартирку отведать по рюмочке -  а  я  на
это, признаться, очень рассчитываю, - может, мы только промочим  горло,  а
потом уйдем и вызовем подкрепление.
   - Не забывайте разливать выпивку по резинкам, - сказал Сэл.
   - Ну разумеется, - сказал Андерсон.
   - Только не лейте слишком много.  Эти  резинки  не  выдержат,  если  вы
вольете в них слишком много градусов.
   - Я справлюсь, - сказал Андерсон.
   - Особливо _та самая резинка_. Не лей в нее слишком много.
   - Это почему же?
   - Мы с моей подружкой Бертой немного попользовались ею прошлой  ночкой.
Нельзя сказать, чтобы теперь она была новенькой.
   Секунду Андерсон глядел на Бонелли, затем застенчиво хихикнул.
   - Думает, я шучу, - повернулся Бонелли к Гусу.
   - Великие насмешники, - сказал Андерсон. - Давайте-ка двигаться. Мне не
терпится заняться полицейскими обязанностями.
   Бонелли пожал плечами и подмигнул Гусу. Они проводили Андерсона до  его
машины и отправились следом  за  ней.  Не  доезжая  примерно  квартала  до
"Погребка",  они  остановились  и  решили,  что  Гус  и  шеф  войдут  туда
поодиночке с интервалом в пять минут. При  желании,  конечно,  можно  было
найти предлог и войти туда разом, но по плану они должны были  действовать
как незнакомцы.
   Едва  очутившись  внутри,  Гус  потерял  всякий  интерес   к   арестам,
полицейской работе и чему бы то ни было еще.  Более  его  не  интересовало
ничего, кроме стоявшей перед ним на обитой кожей стойке выпивки. Проглотив
два виски с содовой, он заказал третью порцию, но благодатное тепло начало
бродить в нем прежде, чем он разделался со второй.  Неужто  я  отношусь  к
категории людей, предрасположенных к алкоголизму? - подумал  он.  Пожалуй,
так оно и есть, и это одна из причин,  почему  он  пьет  столь  редко.  Но
главная причина в том,  что  он  терпеть  не  может  вкуса  спиртного,  за
исключением разве что виски с содовой, эта смесь -  еще  куда  ни  шло.  А
сегодня - так вообще приятна. Он начал постукивать рукой  в  такт  орущему
музыкальному автомату и впервые оглядел бар. Для буднего вечера здесь было
всего полно - и народу, и шума. Почти все кабины и  столики  были  заняты,
тесно было и у стойки. Отхлебнув из третьего бокала,  он  заметил  одиноко
сидящего за маленьким круглым столиком сержанта Андерсона.  Тот  потягивал
коктейль и сурово  сверлил  Гуса  глазами.  Потом  поднялся  и  подошел  к
автомату.
   Гус решил не отставать и, нащупав в  кармане  монету  в  двадцать  пять
центов, приблизился к сверкающей машине, отбрасывавшей на напряженное лицо
Андерсона зелено-голубые блики.
   - Ну и толпа, - сказал Гус, делая вид, что выбирает мелодию. Он обратил
внимание, что губы его немеют, голова кружится,  как  в  легком  бреду,  а
музыка заставляет быстро биться сердце.  Потом  опустошил  бокал,  который
держал в руке.
   - Не очень-то налегай на  выпивку,  -  зашептал  Андерсон.  -  Если  мы
намерены здесь делать дело, ты обязан быть трезв.
   Он выбрал мелодию, ударил по кнопке и  притворился,  что  выбирает  еще
одну.
   - Когда выглядишь так же, как эти пьянчужки, лучше работается, - сказал
Гус и подивился сам себе: никогда прежде он сержантам не  перечил,  меньше
всех - Андерсону, того он просто побаивался.
   - Кончай пить, - сказал Андерсон. -  Смотри  не  переусердствуй,  иначе
начнут на тебя коситься.
   - Ладно, - сказал Гус. - Вместе сядем?
   - Пока что нет, - ответил тот. - Прямо передо мной  за  столиком  сидят
две дамочки. Шлюхи,  по-моему,  но  не  уверен.  Получить  предложение  от
проститутки делу не помешает. Если и с этим сладим,  они  нам  пригодятся,
чтобы представить нас по высшему разряду на попойке там,  наверху.  А  как
возьмем то местечко, и их повяжем.
   - Отличный план, - сказал Гус и глупо икнул.
   - Чтобы  не  объявлять  об  этом  во  всеуслышание,  достаточно  потише
говорить.
   - Прости, - сказал Гус и снова икнул.
   - Иди к стойке и следи за мной. Если у меня с теми бабами  не  выгорит,
прогуляешься до их столика и постараешься приколоть. А будешь иметь успех,
я и сам себя туда еще разок приглашу.
   - Ладно, - сказал Гус, и Андерсон запустил свою последнюю мелодию.  Гул
голосов в баре грозил заглушить автомат, грозил до  того  мгновения,  пока
Гусу не заложило уши и он не понял, что гул большей частью сидит у него  в
голове; он вспомнил  о  летящем  "кадиллаке"  и  снова  ужаснулся,  силясь
выбросить его из головы заодно с гулом.
   - Сейчас же возвращайся к своему столу, - зашипел Андерсон. - Мы и  так
уже торчим здесь слишком долго.
   - А разве мне не нужно проиграть какую-нибудь запись? Я вроде для  того
сюда и пришел, - сказал Гус, тыча пальцем в сверкающую машину.
   - Ах, да, - согласился Андерсон. - Сперва что-нибудь проиграй.
   - Ладно, - сказал Гус и опять икнул.
   - И не особо налегай на выпивку, - повторил Андерсон, зашагав обратно к
своему столику.
   Обнаружив, что расплывчатые надписи  тяжело  поддаются  прочтению,  Гус
просто ткнул в три  кнопки  на  машинной  панели.  Зазвучавший  "хард-рок"
пришелся ему по душе. Щелкая пальцами и  поводя  плечами,  он  вернулся  к
стойке и тут же заказал еще виски с содовой,  но  пил  теперь  украдкой  в
надежде, что не заметит Андерсон. Затем он попросил повторить и  продрался
сквозь толпу к двум женщинам, сидящим за столом. И впрямь  на  проституток
смахивают, подумал он и встал перед их столом,  притопывая  ногой  в  такт
музыке.
   Та, что была помладше, пухленькая брюнетка с посеребренными волосами  и
в узком, как чулок, золотистом платье, мгновенно ему  улыбнулась.  Попивая
из стакана, он одарил обеих плотоядным взглядом, уверенный, что без ответа
он не останется, потом быстро посмотрел на  Андерсона,  свирепо  и  мрачно
следящего за ним поверх своего бокала, - посмотрел и едва не расхохотался,
ибо давно уже не был так счастлив, как сейчас. Он радостно пьянел и  знал,
что пьянеет. Однако его восприимчивость и чувствительность сделались  лишь
острее, решил Гус, он видел все как бы в перспективе, ну а жизнь,  великий
Боже, жизнь  -  прекрасна!  Он  с  вожделением  покосился  на  толстуху  с
обесцвеченными волосами, которой было никак не меньше пятидесяти  пяти,  и
та подмигнула ему голубым глазом алкоголички.  Не  профи,  догадался  Гус,
дилетантка, сопровождающая ту, что посвежее. Если подвернется случай, она,
конечно, в стороне не останется,  только  кому  охота  платить  за  старую
каргу?
   - Един, как перст? - произнесла карга, с трудом ворочая языком и глотая
звуки. Гус стоял перед ними, покачиваясь и дергаясь под музыку, перешедшую
теперь в крешендо из барабанов и электрогитары, и  с  каждой  минутой  ему
делалось все веселее.
   - Покуда есть музыка, выпивка и любовь, никто не одинок, - сказал Гус и
выпил за здоровье каждой из них в отдельности, опрокинув в глотку виски  с
содовой и думая о том, как это чертовски элегантно и эффектно у  него  все
выходит...
   - Ну так присядь  и  порасскажи  мне  что-нибудь  еще,  коли  ты  такой
смышленый мизинец, - предложила старая блондинка и  указала  на  свободный
стул.
   - А могу я вас, девочки,  угостить  парой  глоточков?  -  спросил  Гус,
облокотившись на стол и думая о том, что моложавая не так уж и дурна, кабы
еще не свернутый на сторону нос да не эти  пушистые  брови,  начинавшиеся,
казалось, из самой бесконечности и туда же, в  бесконечность,  уползавшие.
Зато груди размеров просто чудовищных. Он  откровенно  уставился  на  них,
потом швырнул ей в лицо  порочную  улыбку  и  щелкнул  пальцами,  призывая
официантку, только что поднесшую Андерсону новый коктейль.
   Обе женщины заказали по "манхэттену", Гус - виски  с  содовой,  обратив
внимание на то,  что  Андерсон  выглядит  злее  обычного.  Шеф  его  успел
прикончить два бокала за то время, что толстая блондинка рассказывала Гусу
длиннющий непристойный анекдот про маленького еврея и верблюда с  голубыми
глазами, и хоть Гус так и не распознал, в чем там  соль,  хохотал  во  все
горло, а когда наконец успокоился, блондинка сказала:
   - Мы даже не перезнакомились. Меня звать Флаффи Ларго. Можно  просто  -
Пушок. А это Поппи Ла Фардж.
   - Разрешите представиться: Лэнс Джеффри Сэвидж, или Джеффри Беспощадное
Копье, - сказал Гус, шатко поднявшись и поклонившись хихикающим дамочкам.
   - Ну разве он не прелесть, этот маленький какунчик? - спросила Флаффи у
Поппи.
   - А где ты работаешь,  Лэнс-Копье?  -  поинтересовалась  Поппи,  уложив
кисть на предплечье  и  подавшись  телом  вперед,  а  заодно  обнажив  еще
полдюйма глубокой расселины, расколовшей надвое ее увесистое богатство.
   - На фабрике по разделыванию дынек, - ответил Гус, не спуская глаз с ее
груди. - То бишь на фабрике одежды, - добавил он и посмотрел на них,  дабы
удостовериться, что шутка ими схвачена.
   - Дынек, -  повторила  Флаффи  и  разразилась  пронзительным  квакающим
смехом, который завершился мощным полухрапом-полувсхлипом.
   Чертовски здорово, думал Гус. До чего  же  здорово,  черт  возьми!  Как
только ему удается сегодня выдумывать такие лихие штуковины, ну прямо хоть
в кино снимай! Тут он повернулся к Андерсону, расплачивавшемуся  за  новый
коктейль, и сказал женщинам:
   - Эй, видите вон того парня?
   - Этот ублюдок только что пытался  нас  подцепить,  -  сказала  Флаффи,
почесывая широченный живот и подтягивая соскользнувшую с плеча на  дряблый
розовый бицепс бретельку лифа.
   - Мой знакомый, - сказал Гус. - Пригласим его сюда?
   - Ты его знаешь? - спросила Поппи. - По мне, так он вылитый легавый.
   - Ха-ха-ха, - ответил Гус. - Легавый! Я знаю этого сосунка  целых  пять
лет. Раньше он владел собственной сетью  бензоколонок,  но  так  опостылел
своей старухе, что та с ним развелась, и теперь он упал в цене  втрое.  Но
на хлеб-то ему всегда хватит.
   - А как с хлебом у тебя, Лэнс? - внезапно спросила Флаффи.
   - Каких-нибудь семьдесят пять долларов, - сказал Гус. - Пойдет?
   - Ну... - улыбнулась Флаффи. - Как закроется этот  бордель,  мы  думаем
устроить тебе славное представление, а за все  славное  да  хорошее  нужно
расплачиваться звонкой монетой, это же естественно.
   - Флаффи, какие платья ты предпочитаешь?  -  спросил  Гус,  гулять  так
гулять! - У меня в машине есть кое-что из наших  новейших  моделей,  хочу,
чтобы куколки вроде вас обрядились во что-нибудь стоящее.
   - Нет, правда? - спросила  Поппи,  улыбка  с  трудом  умещалась  на  ее
физиономии. - А есть у тебя что-нибудь четырнадцатого размера?
   - Само собой, малышка, - ответил Гус.
   - А двадцать два с половиной? - загорелась Флаффи. - Мое старое зеленое
тряпье уже разваливается на части.
   - Само собой, Флаффи, - сказал Гус и почувствовал  досаду:  его  нижняя
челюсть, губы и язык совершенно онемели.
   - Слушай, Лэнс, - сказала Поппи, придвигаясь вместе со  стулом  к  нему
поближе. - Обычно мы ни с кем не ложимся меньше чем за сотню в  ночь.  Но,
может, за те платья я бы решилась удружить тебе, ну, скажем, за  пятьдесят
хрустящих, и, может, за оставшиеся двадцать пять нам удалось бы  уговорить
и Флаффи поработать. Что скажешь, Флафф? Больно хорош этот чертенок.
   - Прелесть, а не какунчик, - сказала та. - Я согласна.
   - Вот и  отлично,  куколки,  -  сказал  Гус,  кожей  чуя,  как  свирепо
таращится на них сквозь дымную темень Андерсон. Тем не  менее  Гус  поднял
три пальца, подзывая официантку.
   - Почему бы нам сразу и не начать? -  спросила  Поппи.  -  Времени  уже
почти час.
   - Рановато еще, - ответил Гус. - Я слышал, они  тут  крутятся  и  после
закрытия. Как вам такая идея: после  двух  идем  наверх,  выпьем  немного,
повеселимся, а потом можем отправиться в мотель, ну как?
   - Джордж дерет наверху втридорога, - сказала Поппи. - А у тебя всего-то
семьдесят пять долларов, они нам нужнее, чем Джорджу.
   - Послушайте, -  заворчал  Гус,  на  мгновение  запнувшись  и  глядя  с
жалостью на обреченную муху, барахтавшуюся в  круглой  лужице  на  грязном
столе. - Есть план. Приглашаем того парня, ну,  моего  знакомого,  и,  как
закроется бар, берем его с собой наверх к Джорджу. А там  просаживаем  все
его денежки. У него их куры  не  клюют.  Ну  а  после  того,  как  всласть
напьемся, пускаем его под откос и втроем спешим в  постельку.  Покамест  я
для нее не созрел, для постельки, мне еще веселиться и веселиться.
   - Я вижу, ты не знаешь, что такое веселье, какунчик, - сказала  Флаффи,
короткопалой розовой рукой стиснув ему бедро и тяжело навалившись на  Гуса
в попытке чмокнуть его в щечку губами, похожими  на  спущенную  камеру  от
колесной покрышки.
   - Прекрати, Флаффи, - сказала Поппи. - Ради Бога,  не  хватает  только,
чтобы тебя сунули в каталажку протрезветь. Как нам тогда быть?
   - Она не пьяна, - сказал вдребезги пьяный Гус.  Не  выдержав  нагрузки,
локоть его соскользнул со стола из-под массивного тела Флаффи.
   - Лучше уйти отсюда и отправиться в мотель сейчас же, - сказала  Поппи.
- Когда вас повяжут как последних алкашей, от всей нашей сделки  останется
кучка дерьма.
   - Обожди чуток, - сказал Гус и помахал рукой в ту сторону, где, по  его
расчетам, должен был находиться Андерсон.
   - Не хотим мы этого типа, - сказала Поппи.
   - Заткнись, Поппи, - сказал Гус.
   - Заткнись, Поппи, - сказала Флаффи. - Больше людей - трах  веселей,  -
срифмовала она.
   - Считай, что я взяла тебя с собой в последний раз, Флаффи,  -  сказала
Поппи и щедро отпила из своего стакана.
   - Ты звал меня? - спросил Андерсон, Гус  поднял  голову  и  увидел  над
собой красные глаза сержанта.
   - Да, конечно, - пробормотал Гус. - Присаживайся... Чонси. Девочки, это
вот Чонси Дангхилл [Dunghill (англ.) - кучка дерьма], мой старый приятель.
Чонси, знакомься: Флаффи и Поппи, мои новые приятельницы.
   Гус поднял бокал с виски, приветствуя  всех  троих,  и  сделал  большой
глоток, однако вкуса почти не разобрал.
   - Очень приятно, - с неловкой  чопорностью  произнес  Андерсон,  и  Гус
покосился на сержанта,  вспомнив  слова  Бонелли:  хреновей  работника  по
барам, чем Андерсон, не найти, этот трезвенник пьянеет с двух бокалов,  да
и то пьет  лишь  тогда,  когда  этого  требует  долг.  Гус  ухмыльнулся  и
перегнулся через стол,  разглядывая,  как  заливает  начальственные  глаза
"фирменный" андерсеновский гнев.
   - Старина Чонси должен нас догнать, - сказал Гус, - если,  конечно,  он
хочет после двух подняться с нами в личный бар Джорджа и пропустить там по
паре рюмочек.
   - Дерьмо, - сказала Поппи.
   - Личный бар? - переспросил Андерсон, бросая на Гуса  хитрый  взгляд  и
пощипывая редкие усики.
   - Вот именно, нас отведут наверх девочки. Они знают  этого  Джорджа,  у
него первоклассный притончик, действующий  после  отбоя,  и,  если  уж  ты
согласен оплатить нам всю выпивку, можешь присоединяться, верно, девочки?
   - Прав-ффф-да, - сказала Флаффи и чмокнула Гуса, ткнувшись ему в  щеку,
отчего его едва не передернуло; несмотря на выпитое спиртное, при мысли  о
болезнях, которыми могут наградить его губы проститутки,  он  содрогнулся.
Украдкой плеснул немного виски на  руку  и,  чтобы  убить  всех  микробов,
смазал им влажный след. - Так ты заказываешь выпивку, а, Чонси? - спросила
Флаффи с вызовом в голосе, буравя Андерсона глазами, все равно как  боксер
своего противника.
   - Четыре бокала, - обратился тот к официантке.
   - Для себя два, - сказал Гус.
   - Что?
   - Ты должен догонять.
   - Так что же? - спросила скучающая официантка, все еще колеблясь  и  не
зная, кому повиноваться.
   - Или ты нас догоняешь, или мы не берем тебя наверх, - сказал Гус.
   - Принесите мне два  дайкири,  -  сказал  Андерсон,  не  сводя  с  Гуса
ненавидящих глаз, а тот безостановочно хихикал, пока Флаффи специально для
шефа повторяла анекдот про еврея и голубоокого верблюда.
   - Пей до дна, - приказал Гус Андерсону, когда дайкири прибыли.
   - Выпью так, как мне нравится, - сказал Андерсон.
   - Пей до дна, мадь д-д-вою, - скомандовала Флаффи, и багровые  мешки  у
нее под глазами угрожающе  набухли.  Когда  Андерсон  отставил  в  сторону
первый бокал, Гус зааплодировал и  слабо  улыбнулся  Поппи.  Та  курила  и
поглаживала свой стакан.
   Гус со  старательным  вожделением  поглядел  на  ее  выпуклые  груди  и
рассказал Флаффи анекдот про "девицу из стриптиза с одной титькой", только
концовку  он  позабыл  и  смолк  где-то  на  середине.  Флаффи  заквакала,
всхрапнула-всхлипнула и заявила, что смешнее ничего вовек не слыхала.
   Прикончив второй бокал, Андерсон подал знак поднести еще пять и  теперь
радостно скалился, допытываясь у Поппи, не  работала  ли  та  когда-нибудь
танцовщицей: у нее за-ме-чательные ноги.
   - Пей до дна, - сказал Андерсон, когда прибыла выпивка.
   - Мадь д-д-вою, - сказала  Флаффи  и  разразилась  кудахтаньем,  больно
столкнувшись с Гусом лбами.
   - Полный порядок, - сказал Андерсон, осушив бокал, и тут же  взялся  за
новый. - Я догоняю, Поппи.
   - Это до добра не доведет, - захныкала та.  -  На  этой  работе  нельзя
напиваться, Флаффи.
   - А я и не пьяна. Пьян Лэнс, - сказала Флаффи. - Да и Чонси тоже.
   - Красивая ты девушка, Поппи, ей-Богу, что думаю, то и говорю, - сказал
Андерсон, а Гус заорал:
   - Оооооох, Чонси, кончай, ты меня убиваешь, -  и  в  каком-то  диком  и
бесконечном приступе веселья принялся ржать, рискуя подавиться собственным
смехом. Придя в себя, он обнаружил, что над ним хохочет весь бар, и это, в
свой черед, заставило его зайтись смехом  пуще  прежнего.  Он  остановился
лишь тогда, когда Флаффи сграбастала его в свои  пышные  объятия,  назвала
какунчиком и поцеловала взасос. Съежившись в ужасе, он подумал: небось  за
этот вечер она успела обойти весь мир. Он глотнул  в  спешке  из  стакана,
яростно прополоскан рот и потянулся за следующим.
   - Хорош пить, - сердито пробормотал Андерсон.
   - Ты, Чонси, лучше за собой смотри, - сказал Гус, стараясь не думать  о
том, как используют проститутки свои губы. Его тошнило.
   - Всем нам хорош пить, - сказала Поппи. -  Я  уж  чувствую,  что-нибудь
точно стрясется.
   - Нет, ты и вправду  милая  девушка,  -  сказал  Андерсон  и  выплеснул
полстакана на ее золотистую сумочку.
   - Шобла пьяных скотов, мать вашу... - сказала Поппи.
   - Сожалею, Поппи, - сказал Андерсон. - В самом деле.
   Андерсон допил бокал и, хотя  Поппи  к  своему  даже  не  прикоснулась,
заказал еще раз по кругу. В конце  концов  он  проглотил  свой  стакан  и,
подзадориваемый Флаффи, опрокинул в себя еще и два "манхэттена"  Поппи.  У
Гуса раскалывалась голова, тошнота не проходила. Он припомнил, что однажды
подслушал какую-то шлюху в "вагончике", признавшуюся, что как-то за  вечер
она отфранцузила целых двадцать два раза. Он поглядел  на  лобызавшие  его
губы Флаффи. Потом прополоскал рот виски, отпихивая Флаффи всякий раз, как
та склонялась над ним и стискивала ему бедро. Теперь его бесило  все,  что
ни делалось, а ведь каких-нибудь  пару  минут  назад  он  был  счастлив...
Свирепо уставившись на редкие усики Андерсона, он думал: ну что за  убогий
сукин сын!
   - Сейчас мне не слишком-то здорово, Поппи,  -  сказал  тот,  похлопывая
девицу по руке и травя байки про то, что за прошлый  год  бизнес  явно  не
удался и принес ему каких-то жалких пятьдесят тысяч доходу. Поппи  глядела
на него, не особенно веря.
   - Давайте-ка выметаться отсюда, -  сказала  она.  -  Ты  ходить-то  еще
можешь, а, Флаффи?
   - Я могу танцевать, - прорычала Флаффи, голова ее, казалось, все глубже
и глубже погружается в бездну  рыхлого  тела,  грозя  окончательно  в  ней
утонуть.
   - Меня начинает мутить, - сказал Андерсон.
   - Ну-ка поцелуй этого сукина сына, - шепнул вдруг Гус в ухо Флаффи.
   - Чего? - переспросила та и слизнула  упрямую  капельку  подозрительной
влаги, зависшую на кончике носа.
   - Сграбастай ублюдка так же, как проделала это со мной,  и  ублажи  его
мощным стопроцентным сопливым засосом, да так, чтобы ни я, ни ты,  ни  тем
более он - никто не сомневался, что твой старый язычок не промахнулся.
   - Да мне он вовсе даже не нравится, этот засранец, - прошептала  Флаффи
в ответ.
   - После я отблагодарю тебя лишней пятеркой, -  так  же  шепотом  сказал
Гус.
   - Лан-н-но, - согласилась Флаффи  и  потянулась  через  весь  стол.  Не
обращая внимания на задетый ею стакан, который упал на пол и разбился, она
зажала в тиски руки  изумленного  Андерсона  и  впилась  ему  в  губы,  не
выпуска" до тех пор, пока  тому,  согнувшись  в  каком-то  дурном  подобии
рычага, не удалось вырваться и отбросить ее на стул. Звук был такой, будто
упала в воду бетонная свая: бултых!!!
   - Зачем ты это сделана? - прошипел Андерсон, с трудом ловя воздух.
   - А з'тем, что я люблю тебя, засранца,  -  ответила  Флаффи  и  стащила
кружку пива у спешащей к соседнему столику  официантки  прямо  с  подноса.
Воткнув подбородок в пену, она сказала: - Смотрите на меня, я - козленок.
   Андерсон оплатил пиво и всучил рассерженной официантке два  доллара  на
чай.
   - Ну-ка, Флаффи, подъем, - сказала  Поппи,  когда  официантка  ушла,  -
пошли в уборную, помоем твою проклятую рожу, а после цепляем Лэнса и сразу
отправляемся в мотель. Ты понял, Лэнс?
   - Конечно, конечно, Поппи, как скажешь, - ответил Гус, усмехаясь в лицо
оскорбленному Андерсону и ощущая новый прилив счастья.
   Когда те отошли, сержант накренился вперед, едва при этом  не  упав  на
грязный пол, и с мукой поглядел на Гуса:
   - Плибсли, мы слишком-очень-чертовски пьяны, чтобы делать нашу  работу.
Ты это хоть понимаешь?
   - _Мы_ не пьяны, сержант. Пьян ты, - сказал Гус.
   - Меня мутит, Плибсли, - взмолился Андерсон, словно оправдываясь.
   - А знаешь, сержант, что рассказала мне Флаффи? - спросил  Гус.  -  Она
рассказала мне, что день напролет потеет в  публичном  доме,  выдувая  там
свою норму. А норма выдува у нее - двадцать два шланга.
   - Она... это правда? - спросил Андерсон, прижимая ладонь ко рту.
   - Сказала, что дает кому  попало  и  где  попало,  а  то  и  французит,
запросто, без лишних разговоров, потому как с трахом хлопот  куда  больше,
так что она, если какому парню охота, лучше уж поиграет  с  ним  в  старый
добрый парашют.
   - Не рассказывай мне это, Плибсли,  -  сказал  Андерсон.  -  Я  сейчас,
Плибсли, рыгну.
   - Сожалею, сержант,  что  она  тебя  поцеловала,  -  продолжал  Гус,  -
сожалею, потому что как раз в  эту  самую  минуту  чертовы  сперматозоиды,
скорее  всего,  кишат  в  твоей  чертовой  онанирующей  глотке  и   хлещут
хвостиками по твоим чертовым онанирующим гландам.
   Андерсон выругался, направился боком к  выходу,  споткнулся  и  выронил
наручники, лязгнувшие  сталью  об  пол.  Гус  осторожно  нагнулся,  поднял
наручники и запетлял мимо столиков  вслед  за  Андерсоном.  Ругань  Поппи,
обнаружившей, что столик пуст, была слышна даже на тротуаре.  Гус  пересек
улицу, тщательно держась волнистой белой  линии.  До  темной  автостоянки,
казалось, было не меньше мили. Пройдя ее, эту "милю", Гус нашел  Андерсона
выворачивающимся наизнанку перед своей машиной. Бонелли  нежно  глядел  на
Гуса.
   - Что там у вас стряслось?
   - Так, выпили с парочкой шлюх.
   - И что же, они не клюнули? Никаких предложений?
   - Клюнули. Да только слишком многое сейчас нас связывает. Арестовать их
- я бы не вынес этого.
   - Ты напоил Андерсона до поросячьего визга, малыш. Вид  у  него  такой,
будто он только из-под стола, - усмехнулся Бонелли.
   - Из-под стола с онанирующими ножками. Я ведь и в самом деле, Сэл,  его
напоил, - скрипнул горлом Гус.
   - Ты-то как?
   - Тошнит.
   - Держись, - сказал Бонелли, бросив большую волосатую  руку  на  Гусово
плечо и похлопав его по щеке. - Давай-ка,  сынок,  угостим  тебя  чашечкой
кофе.





   Перевод  в  участок  на  Семьдесят  седьмую  улицу   оказался   ударом,
деморализовавшим Роя. Даже теперь, отслужив в этом округе  четыре  недели,
он все не мог поверить, что с  ним  и  вправду  так  поступили.  Ему  было
известно, что большинство из его сотоварищей по  академии  получали  новые
назначения в три разных округа, третьего он как раз и надеялся избежать. В
конце концов, в Центральном дивизионе он был на хорошем счету, а перед тем
успел поработать на Ньютон-стрит, так что даже в кошмарном сне не мог себе
представить, что ему придется трудиться еще в одном "черном" округе. Хотя,
с другой стороны, ему следовало предвидеть такой поворот событий. Все, что
ни делалось в Главном управлении, было  бессмыслицей,  лишенной  всяческой
логики, к тому же никто из старших офицерских чинов не брал на  себя  труд
принимать в расчет такие неуловимые, нематериальные  и  неосязаемые  вещи,
как моральное состояние подчиненных. Да и к чему оно им,  если  главное  -
сноровка и эффективность, коль скоро эти самые  сноровку  и  эффективность
только и ценит общественное мнение. Но Боже правый, думал  Рой,  Семьдесят
седьмой дивизион! Пятьдесят девятый микрорайон и Авалон, Слосон и Бродвей,
Девяносто вторая и Бич, Сто третья - чего здесь, в сущности,  только  нет!
Еще одна Ньютон-стрит, но в десять раз раздавшаяся  в  масштабе,  сплошное
насилие и преступность, из которых он,  Рой,  ежевечерне  выбирался,  лишь
отыскав брод в потоках крови.
   Магазины, офисы и даже церкви  походили  здесь,  скорее,  на  крепости.
Решетки и цепи защищали окна и двери, а во время  мессы  в  церквах  можно
было видеть нанятых охранников в униформе. Нет, это невозможно.
   - За работу, - сказал лейтенант Финн, обращаясь  к  полицейским  ночной
смены. Немногословный, с меланхолическим лицом  и  двадцатилетним  стажем,
Финн казался  Рою  вполне  подходящим  для  должности  дежурного  офицера.
Впрочем, в этом округе, в этом адовом котле, сторонник строгой  дисциплины
в конце концов довел бы дело до всеобщего мятежа.
   Рой нацепил фуражку, сунул фонарик в специальный карман и  собрал  свои
бумаги. Из всего сказанного на перекличке он не уловил  ни  слова.  Теперь
это с ним часто случалось. Как-нибудь  он  пропустит  мимо  ушей  и  нечто
важное. Хотя бы время от времени, но им, должно  быть,  говорят  и  что-то
важное, подумал он.
   Спускаться по лестнице вместе с Рольфом, своим напарником, он не  стал.
Чужой смех и чужие голоса раздражали его  без  всякой  очевидной  причины.
Пропитавшаяся потом  форма,  прилипнув  к  телу,  саднила  кожу  и  давила
тяжестью на плечи, словно синяя тесная  шкура.  Волоча  ноги,  Рой  лениво
дотащился до машины, радуясь тому, что настала очередь Рольфа садиться  за
руль. Сам он выжат как лимон, ни сил, ни энергии, ни желания. А эта  ночка
еще задаст им сегодня жару.
   Он машинально вписал в вахтенный журнал их имена, сделал еще  кое-какие
пометки и захлопнул блокнот. Рольф вырулил  со  стоянки,  и  Рой  поправил
"форточку", чтобы в салон хоть немного попадал легкий освежающий ветерок.
   - Чем бы ты хотел сегодня заняться? -  спросил  Рольф,  юный  улыбчивый
экс-моряк, отслуживший в полиции не больше года и еще не  избавившийся  от
буйного азарта, что Рою, естественно, лишь досаждало.
   - Все равно, - сказал он, закуривая и снова прикрывая "форточку".  Вкус
у сигареты был отвратительный.
   - Прошвырнемся по Пятьдесят девятой и Авалону? - спросил напарник. - Не
очень-то много в последнее время мы уделяли внимания толкачам пилюль.
   - О'кей, - вздохнул Рой. Только бы перетерпеть эту ночь, а  там  -  три
выходных. Он стал думать об Элис, полногрудой добродушной сиделке; вот уже
полгода наблюдал он за тем, как выходит она из своего дома, расположенного
через  дорогу,  напротив  его  собственного,  и  вот  уже  полгода  тем  и
ограничивался - до прошлой недели, - вполне  удовлетворенный  близостью  с
хорошенькой хрупкой Дженни, стенографисткой, живущей еще ближе -  напротив
по коридору. Дженни устраивала его во всех отношениях:  доступна,  удобна,
ежечасно жаждет любви, порой - жаждет чересчур. Она  не  оставляла  его  в
покое тогда даже, когда он, изнуренный и обессиленный, возвращался  домой,
отработав  сверхурочно  на  службе,  после  чего  любому   здравомыслящему
человеку полагается первым делом хорошенько  выспаться.  Обычно  он,  едва
доковыляв до своей  квартирки,  тихонько  запирал  дверь,  но  не  успевал
облачиться в пижаму, как Дженни, подслушав его приход  и  воспользовавшись
ключом, которым он лично никогда ее не снабжал, оказывалась в его спальне.
Словно спиной  почуяв  в  безмолвной  комнате  ее  присутствие,  он  резко
оборачивался, и она  тут  же  разражалась  судорожным  хихиканьем.  Дженни
боялась его как черта. Она была уже в ночной сорочке - девчонка, не  очень
удачно сложенная, слишком худая, зато самозабвенная и ненасытная в страсти
своей, в своем вожделении. Что бы там Дженни ни говорила, а он знал:  были
у нее и другие мужчины, да только на это ему было ровным счетом наплевать,
ее и так было для него слишком много, но теперь, когда он повстречал  Элис
- спеленькую (кровь с молоком), чистенькую и словно накрахмаленную Элис  -
и в одну  прекрасную  ночь  на  прошлой  неделе  счастливо  насладился  ее
податливой нежностью, - теперь уж он наверняка охладит пыл Дженни.
   - Похоже, толпа сегодня что надо, - сказал Рольф.
   Рой предпочел бы, чтобы напарник молчал, когда сам он думает  об  Элис.
Об Элис и ее бюсте, будто  слепленном  из  плодоносья  зрелости,  овальной
зрелости двух тыкв, рожденных  щедростью  природы.  Загадку  их  готов  он
постигать часами - в волнении и изумлении. Если Дженни - пара  лихорадочно
блестящих глаз, то Элис - пара миротворящих свершений плоти, Элис - это ее
грудь. Интересно, подумал он, есть ли на свете женщина, о которой  он  мог
бы думать _целиком_, видеть в  ней  _личность_!  О  Дороти  он  больше  не
вспоминал. Но тут вдруг явственно осознал, что как  о  личности  не  думал
_вообще_ ни  о  ком.  Карл  -  это  рот,  открытый  рот,  непрестанно  его
критикующий. Отец - пара глаз, не пожирающих его, как глаза той же Дженни,
но глаз молящих, скорбных, упрашивающих его подчиниться  собственной  -  и
Карла - удушающей тирании. "Кабы я мог только сменить  табличку  "Фелер  и
сын" на "Фелер и сыновья"... - взывал к нему отец. - Ох, Рой, да  за  одно
это я готов заплатить любую цену".
   Мысли Роя обратились к матери - пара  рук,  молитвенно  сложенных  рук,
влажных рук, рук говорящих и умоляющих:  "Рой,  Рой,  мы  больше  тебя  не
увидим, когда же ты уедешь из того города и вернешься в родной дом? Рой!"
   Потом он подумал о Бекки, и сердце его  учащенно  забилось.  О  ней  он
_может_ размышлять _целиком_, как  о  _личности_.  Он  увидел  ее  бегущей
стремглав ему навстречу, счастливой оттого, что он  пришел.  И  недели  не
проходило,  чтобы   он   ее   не   навестил,   к   черту   Дороти   и   ее
жениха-подкаблучника! - он не  пропустит  ни  одного  уик-энда,  чтобы  не
повидать свою Бекки. Никогда.  Он  будет  носить  ей  подарки,  тратиться,
сколько пожелает, а они пусть отправляются к дьяволу!
   Несмотря на то что вызовов по Семьдесят  седьмому  было  предостаточно,
вечер тянулся медленно. Из страха накликать беду он не решался запросить у
оператора код номер семь: вдруг вместо  обеденного  перерыва  их  наградят
вызовом. В желудке урчало. Сегодня без ленча было никак нельзя.
   - Запроси семерку, - сказал Рольф.
   - Двенадцать-А-Пять запрашивает код номер семь, находимся близ участка,
-  произнес  Рой,  жалея,  что  не  захватил  с  собой   чего-либо   более
привлекательного, чем сандвич с сыром. До получки оставалось всего ничего,
стало быть, наступившее безденежье не позволяло раскошеливаться  на  обед.
Плохо, что на Семьдесят седьмой так мало "кормушек". Давно уже  прошли  те
времена, когда он считал бесплатную закуску чем-то "непрофессиональным"  и
зазорным для полицейского. Так питаются все,  и  владельцы  ресторанов  не
протестуют. Когда бы им не хотелось видеть у себя в заведении полицейских,
они бы вели себя иначе. Да только у них с Рольфом в этом районе все  равно
нет такого местечка, где бы их накормили хотя б со  скидкой,  если  уж  не
задарма.
   - Двенадцать-А-Пять, продолжайте патрулирование, - сказал оператор, - и
примите вызов: ищите женщину, источник неприятностей неизвестен, восточная
сторона Девяносто второй улицы, одиннадцать-ноль-четыре, код номер два.
   Рой ответил в микрофон и повернулся к Рольфу:
   - Паскудство! Я подыхаю с голоду.
   - Ненавижу эти вызовы к "неизвестному источнику", - сказал тот. - Вечно
дергаюсь из-за них. Люблю знать заранее, что меня ждет.
   - Проклятые джунгли, - сказал Рой, выбросив окурок в окно. - Вовремя не
освободишься, не пожрешь, когда хочешь, да еще по пятнадцать  радиовызовов
за ночь. Надо срочно переводиться.
   - Ты на самом деле так считаешь? - спросил Рольф, удивленно взглянув на
напарника. - А мне тут нравится. Время летит. Мы  настолько  заняты,  что,
когда кончается смена, мне кажется, будто я только на  нее  заступил.  Вся
эта кутерьма меня здорово захватывает.
   - Не кутерьма, а кучка дерьма. Вопрос лишь в том, когда научишься через
нее перешагивать, - сказал Рой. - Здесь сверни налево. Вот она,  Девяносто
вторая.
   У соседнего с одиннадцать-ноль-четыре дома в  переднем  дворике  стояла
женщина в белой чистенькой шляпке без полей. Рольф остановил машину, и  не
успели они из нее выйти, как та взволнованно замахала им рукой.
   - Добрый вечер, - сказал Рольф,  когда  они  подошли  к  ней,  на  ходу
надевая фуражки.
   - Это я звонила в полицию, - зашептала она. -  В  том  вон  доме  живет
женщина, которая все время ужасно пьяненькая. У нее еще ребеночек, недавно
родила, да не доносила, так что он из тех, значит, из недоносочков,  такой
вот крошечный клопик, а она, значит,  вечно  пьяненькая,  особенно  тогда,
когда муж на работе, как сегодня.
   - Она что, вас беспокоит? - спросил Рой.
   - Не она, мистер из полиции, ребеночек, - сказала женщина, сложив  руки
на обширном животе и не переставая поглядывать на дом. - В прошлую  неделю
она выронила его на землю. На моих глазах выронила. Но  мой  муж  говорит:
мол, не наше дело, да только  сегодня  бродила  она,  значит,  у  крыльца,
бродила да пошатывалась, а ребеночек опять при ней, а потом едва с крыльца
с того не загудела, и я сказала мужу,  что  звоню  в  полицию,  да  так  и
поступила.
   - Ну хорошо, мы сейчас пойдем и поговорим с ней, - сказал Рой и зашагал
к одноэтажному каркасному домику, окруженному прогнившим частоколом.
   Осторожно поднявшись по шатким ступеням на  крыльцо,  Рой  по  привычке
встал по одну сторону  дверного  проема,  Рольф  -  по  другую.  Он  же  и
постучал. Послышалось шарканье  ног,  потом  какой-то  грохот.  Они  снова
постучали  в  дверь.  Ждать  пришлось  довольно  долго,  затем  на  пороге
появилась женщина с сальными завитками волос и уставилась на  них  мутными
глазками.
   - Чего нужно? - спросила она, крепко вцепившись в круглую дверную ручку
и раскачиваясь по неровной дуге.
   - Нам стало известно, что у вас возникли проблемы, -  сказал  Рольф,  и
юная непринужденная улыбка осветила его лицо. - Мы войдем, не  возражаете?
Мы ведь здесь для того, чтобы помочь вам.
   - Знаю я, как помогает полиция, - сказала женщина. Ее занесло  вбок,  и
она уткнулась в косяк широким плечом.
   - Послушайте, леди, - начал Рой. - Нам  стало  известно,  что  с  вашим
ребенком может приключиться беда. Почему бы вам не показать нам, что с ним
все в порядке? Покажите, и мы тут же отправимся восвояси.
   - Проваливайте с моего  крыльца,  -  сказала  женщина  и  приготовилась
захлопнуть дверь. Взглянув на напарника, Рой пожал плечами: не  могут  они
взломать ее и ворваться в дом на том лишь основании, что хозяйка пьяна. Он
решил  было  отказаться  от  дальнейших  попыток   проникнуть   внутрь   и
намеревался уже пойти купить себе гамбургер, чтобы более или менее  удачно
дополнить им скудную трапезу из сандвича с сыром  (одна  мысль  о  котором
доводила его чуть ли не до исступления), но тут-то и закричал ребенок.  То
не был нетерпеливый детский визг от причиненного неудобства или обиды,  то
был душераздирающий вопль боли и ужаса. Прежде чем он стих, Рольф уже  был
внутри. Отшвырнув с дороги напившуюся женщину, он ринулся через  маленькую
гостиную на кухню. Не успел Рой войти в дом, как напарник уже  возвращался
назад, неся на руках невероятно крошечное существо в ночной рубашонке.
   - Уложила младенца на кухонном столе,  прямо  рядом  с  пепельницей,  -
сказал Рольф, неуклюже баюкая стонущего смуглого ребенка. -  Схватился  за
горящую сигарету. Обожжена ручонка и животик. Ты только взгляни на дыру  в
ночнушке. Вот бедолага!
   Рольф свирепо сверкнул глазами через плечо на разгневанную женщину, тем
не менее держась от нее подальше и не переставая укачивать ребенка могучей
ручищей, но мамаша в пьяной решимости ступила ему навстречу.
   - Отдай мое дите, - потребовала она.
   - Минутку, леди, - вмешался Рой, схватил ее  за  руку  и  с  удивлением
нащупал под одеждой твердый, как  камень,  бицепс.  -  Ну  что,  напарник,
по-моему, нам больше ничего  и  не  требуется.  Вполне  достаточно,  чтобы
оформить на нее протокол за созданную ею угрозу детской  жизни.  Леди,  вы
ар...
   Она съездила локтем Рою по шее, и он врезался затылком  в  край  двери.
Ошпарившись болью, услышал крик Рольфа, к которому устремилась женщина, и,
потрясенный, следил за тем, как она тянет за левую  ручку  хрупкое  тельце
пронзительно визжащего ребенка, а Рольф все не выпускает правой ножонки, в
бессилии и ужасе царапая пустой воздух свободной рукой.
   - Брось, Рольф, - заорал Рой,  увидев,  как  женщина  злобно  дернулась
назад и за ней тут же кинулся  напарник,  не  желая  уступать  ей  воющего
младенца.
   В конце концов он выпустил  ребенка,  и  Рой  содрогнулся,  глядя,  как
женщина тяжело повалилась на стул, все так же держа дитя за ножку.
   - Оставь ее, Рольф! - крикнул Рой, до сих пор не придумав,  как  же  им
быть, ведь, если так пойдет дальше, они попросту убьют ребенка!
   Но Рольф уже обрушился на женщину,  и  та  замолотила  кулаком  по  его
физиономии, не ослабляя мертвой хватки, сдавившей кольцом  сперва  детскую
ножку, потом, когда Рольф разжал ее пальцы, - игрушечную ручонку. Едва она
стиснула горло притихшего ребенка, Рой прыгнул вперед.
   - Боже, Боже мой, - шептал он, отрывая один  за  другим  ее  пальцы  от
младенца, пока Рольф боролся со второй рукой. Женщина плевалась и изрыгала
ругательства,  но  вот  ему  удалось  сорвать  последний  палец  с  живого
беспомощного комка; он уже поднимал в своей ладони крохотное и  трепещущее
тельце, как вдруг голова женщины нырнула вперед и зубы ее вонзились ему  в
кисть, он взвыл от внезапной боли. Она выпустила его и укусила ребенка,  а
Рольф, обхватив ее за шею, пытался откинуть ее голову  назад,  но  тщетно:
крупные белые зубы, сверкнув, впивались в младенца снова и снова, и  тогда
он, младенец, издал опять тот самый  долгий  и  оглушительный  вопль.  Рой
потянул его на себя, рубашонка лопнула и соскользнула, застряв  у  нее  во
рту; даже не взглянув на младенца, Рой кинулся в спальню и, уложив его  на
кровать, вернулся обратно, чтобы помочь Рольфу надеть на нее наручники.
   Когда все формальности с женщиной были соблюдены, а ребенок  помещен  в
больницу, время перевалило за полночь. Слишком поздно для  обеда,  который
Рой все равно не смог бы теперь проглотить. В десятый раз он приказал себе
не думать о том, как выглядело детское  тельце  на  немыслимо,  невыносимо
белом столе "неотложки". За последний час Рой едва  ли  произнес  хотя  бы
несколько слов и был необычно молчалив.
   - Меня уже раз до того пытались куснуть, - вдруг произнес он, затянулся
сигаретой и откинулся на спинку сиденья. Рольф вел машину,  направляясь  к
участку, где им предстояло дописывать рапорта. - Но на этот случай  совсем
не похоже. Тогда был мужчина, и был он белый, и оправдать его нельзя,  как
ни старайся. Я лишь хотел удрать от него. Дело было в уборной.
   Рольф взглянул на него с любопытством, и Рой продолжил:
   - Работал я в "нравах". А он  хотел  меня  сожрать.  По-моему,  люди  -
каннибалы. Только и делают, что лопают друг дружку живьем.  Иногда  им  не
хватает элементарной вежливости просто взять  тебя  и  убить,  прежде  чем
тобой полакомиться.
   - Кстати, в ресторанчике на углу Сто пятнадцатой и Западной  есть  одна
официанточка, я ее прекрасно знаю.  Хожу  туда  пить  кофе  после  работы.
Может, посидим там несколько минут, прежде чем ехать в участок? По крайней
мере попьем кофейку и хоть передохнем немного. А если еще и хозяин куда-то
вдруг отлучился, думаю, она могла бы рискнуть и  угостить  нас  бесплатной
жратвой.
   - Почему бы и нет? - сказал Рой, думая: кофе -  это  звучит  совсем  не
дурно, к тому же проехаться для разнообразия по западной  части  округа  -
истинное  удовольствие,  негров  там  поменьше,  да  и  вообще   -   район
относительно мирный. Хорошо бы в следующем месяце поработать на  Девяносто
первой и сунуться на юго-запад, до самых границ округа. Ему нужно,  просто
необходимо бежать отсюда, бежать от черных физиономий. Его отношение к ним
начинало меняться. Он понимал, что это неправильно,  нехорошо,  и  все  же
дело обстояло именно так.
   Они находились в каких-нибудь двух кварталах от ресторана, и  Рой,  при
виде множества белых лиц, проезжавших мимо в автомобилях и  мелькавших  по
улице тут и там, успел уже приободриться, как Рольф вдруг спросил:
   - Фелер, ты, случаем, не заглянул в  тот  винный  магазин,  который  мы
только что проскочили?
   - Нет, а что?
   - За прилавком никого не было, - сказал Рольф.
   - Значит, продавец ушел в подсобку, - сказал Рой. - Послушай,  давай-ка
определимся: или ты собираешься играть в полицейских и воров, или  мы  все
же выпьем когда-нибудь кофе?
   - Я только взгляну одним глазком. - И, пока Рой мотал головой и клялся,
что на следующий месяц попросит себе напарника  постарше  да  поспокойней,
Рольф развернулся и вновь помчался на север.
   Он притормозил у противоположной от магазина стороны улицы,  и  секунду
они наблюдали за тем, что происходит  внутри.  Какой-то  рыжеватый  тип  в
желтой  спортивной  рубашке  выбежал  из  подсобки,  кинулся  к  кассовому
аппарату и  принялся  колотить  кулаком  по  клавишам.  И  тут  совершенно
отчетливо они увидели, как он сунул за пояс пистолет.
   - Нуждаемся в подмоге, угол Сто тринадцатой  и  Западной!  -  прошептал
Рольф в микрофон и выскочил из машины, даже не  нацепив  фуражки.  Схватив
фонарик, побежал, пригнувшись, к северной стене. Очевидно,  только  теперь
вспомнив о Рое, как раз огибавшем автомобиль, он остановился, обернулся  и
показал на заднюю дверь, давая понять, что берет ее на себя, потом скрылся
в полумраке, устремившись в черную темень переулка.
   Какое-то мгновение Рой размышлял, куда бы спрятаться самому.  Мелькнула
было мысль лечь на  капот  припаркованной  у  входа  в  магазин  машины  -
наверняка машины преступника, - однако Рой  отбросил  ее,  решив  обогнуть
здание и встать у дальнего угла: если тот тип появится из парадного, линия
огня не  позволит  промахнуться.  От  минутного  сомнения,  сумеет  ли  он
застрелить человека, у него началась дрожь, тогда он предпочел  не  думать
об этом вовсе.
   На стоянке перед баром, по соседству с магазином, он заметил в одном из
автомобилей  какую-то  парочку.  Как  видно,  те  даже  не  подозревали  о
присутствии полицейских. Рой понял, что, если тип с пистолетом вздумает  в
него стрелять, скорее всего, он угодит в этих двоих.  У  него  заныло  под
ложечкой, рука задрожала сильнее. Он подумал: если я  и  успею  перебежать
через всю стоянку и даже успею сказать  им,  чтобы  убирались  к  чертовой
матери, я могу не успеть вернуться вовремя в укрытие и окажусь тогда перед
ним как на ладони. Но Господи, в противном случае я рискую их  жизнями,  и
если вдруг окажется, что... Я же не смогу забыть никогда...
   И он решился. И рванул к желтому  "плимуту",  а  в  голове  его  билась
мысль: тупица, сидит себе небось и играет ее сосками и даже не ведает, что
находится на волосок от смерти, кретин...
   Завидев в его руке пистолет, девица широко раскрыла глаза,  спутник  ее
мгновенно распахнул дверцу.
   - Ну-ка, катитесь отсюда на своей тачке куда подальше, - сказал Рой.
   Глупую  ухмылку  и  полный  безразличного  равнодушия  взгляд,  которым
смотрело на него веснушчатое лицо, Рою не забыть так же, как и уставленный
ему в живот низеньким и хлипким человечком обрез.  Красно-желтое  пламя  с
грохотом ворвалось в него и отшвырнуло его назад через  весь  тротуар.  Он
скатился в канаву  да  так  и  остался  лежать  там  на  боку,  беспомощно
всхлипывая и не в силах подняться, а подняться было нужно обязательно:  он
видел, как, скользкие, влажно поблескивавшие на лунном свету, вываливались
из его чрева внутренности. Вот их тяжелая груда  коснулась  земли,  и  Рой
напрягся в отчаянной попытке перевернуться на спину. Потом услыхал шаги, и
мужской голос произнес: "Черт бы тебя побрал, Гарри! Полезай в машину!", а
другой голос ответил: "Я и понятия не имел, что они тут". Машина завелась,
с ревом помчалась через тротуар и спрыгнула с бордюра.  Потом  послышались
новые звуки, и было это похоже на множество топочущих  ног  где-то  вдали.
Голос Рольфа закричал: "Стой! Стой!", и тут же раздались выстрелы, четыре,
а может,  и  пять,  потом  завизжали  тормоза.  Потом  Рой  вспомнил,  что
внутренности его лежат вот здесь, прямо на улице, и его объял ужас, потому
что валялись они на _грязной_ улице, а значит, улица пачкала их, и тут  он
заплакал. Извиваясь, как змея, он чуть качнулся, чтобы улечься на спину  и
подобрать их, ведь, если только ему удастся сунуть  их  обратно  внутрь  и
счистить с них налипшую грязь, он знал, с ним все будет в порядке,  потому
что  все  не  в  порядке  сейчас,  когда  они  так  противно,  так   гадко
испачканы... Только поднять их он не сумел.  Левая  рука  не  двигалась  и
болела так сильно, что невозможно было шевельнуть  и  правой,  не  то  что
тянуться через всю кипящую пузырчатую дыру, и  тогда  он  заплакал  снова,
потом подумал: если бы только пошел дождь. Ох, ну почему не может он пойти
в августе! И тут, не перестав еще даже  плакать,  оглушен  был  громом,  и
сразу вспыхнула с треском молния, и  прямо  на  него  хлынул  спасительный
дождь. Он возблагодарил Господа и плакал теперь  слезами  радости  оттого,
что дождь смывал всю грязь, всю скверну с кучи вывалившихся наружу  кишок.
Он глядел на них, на влажный глянец, чистый и красный от  дождя,  и  грязь
прочь уносилась потоком, а он все плакал и плакал  от  счастья,  и  плакат
тогда, когда склонился над ним Рольф. Рядом стояли и  другие  полицейские,
но почему-то никто из них не промок под дождем.  И  было  это  совсем  ему
непонятно...


   Рой не смог бы сказать, сколько времени  находился  уже  в  полицейской
палате в Центральной больнице. В данный  момент  он  не  сказал  бы  даже,
провел ли здесь дни или недели. Вечно одно и то же: задернутые шторы,  гул
кондиционера, легкий топоток шагов, смазанный  мягкой  подошвой,  шептанье
медперсонала, иглы и трубки, бесконечно вставляемые или извлекаемые из его
тела, однако сейчас он прикинул про себя: может, недели три уж минуло.  Но
у Тони, с ухмылочкой на женственном лице сидящего над журналом при скудном
свете ночника, он спрашивать не станет.
   - Тони, - позвал Рой, и  маленький  санитар  положил  журнал  на  стол,
направился к его постели.
   - Привет, Рой, - улыбнулся он. - Что, проснулся?
   - Я долго спал?
   - Не слишком, два-три часа, - ответил Тони. - У тебя  была  беспокойная
ночь. Я подумал, посижу-ка я здесь. Вычислил, что ты проснешься.
   - Болит сегодня, - сказал Рой,  осторожно  откидывая  покрывало,  чтобы
взглянуть на дыру, укрытую воздушной марлей. Она больше не пузырилась и не
вызывала у него тошноты, но из-за огромного размера швы  накладывать  было
нельзя, так что приходилось ждать, когда она заживет сама  по  себе.  Дыра
уже начала усыхать и делаться меньше.
   - Симпатичная она у тебя сегодня, Рой, - улыбнулся Тони.  -  Скоро,  не
успеешь и моргнуть, покончим с этими внутривенными вливаниями, тогда  хоть
полопаешь по-человечески.
   - Боль просто адская.
   - Доктор Зелко говорит, с тобой все идет просто замечательно. Бьюсь  об
заклад, через пару месяцев выпишешься. А еще через шесть снова выйдешь  на
работу. Конечно, сперва  займешься  чем-нибудь  полегче.  Может,  какое-то
время поработаешь за конторкой.
   - Ладно-ладно, ну а пока дай мне что-нибудь от этой боли.
   - Не могу. Имею на  сей  счет  специальные  предписания.  Доктор  Зелко
говорит, мы уж и так напичкали тебя инъекциями.
   - Да пошел он, твой доктор Зелко! Дай мне  что-нибудь.  Тебе  известно,
что такое спайки? Это когда твои кишки все разом суют в тиски, зажимают, а
после заливают клеем. Тебе известно, каково это?
   - Ну-ну, будет тебе, - сказал Тони, отирая полотенцем Рою пот со лба.
   - Взгляни, видишь, как вздулась нога? Все из-за  чертова  поврежденного
нерва. Спроси у доктора Зелко. Дайте  мне  что-нибудь.  Этот  нерв  ни  на
секунду не дает мне покоя, зверская боль.
   - Прости,  Рой,  -  сказал  Тони,  его  гладкое  личико  исказилось  от
огорчения. - Жаль, что не могу сделать для тебя ничего большего.  Ты  ведь
наш пациент номер один...
   - Да засунься ты в... - сказал Рой, и Тони  зашагал  обратно  к  стулу,
уселся на него и снова взялся за чтение.
   Уставившись на отверстие в звукоизоляции  потолка,  Рой  начал  считать
ряды, но быстро утомился. Когда боль становилась  нестерпимой  да  еще  не
давали лекарств, случалось, он думал  о  Бекки  -  это  немного  помогало.
Кажется, однажды сюда приходила Дороти, приходила с ней, с Бекки, только в
том он не был уверен. Он уже собрался спросить Тони, но вспомнил, что  тот
ночной санитар и никак не может знать, навещали они его или нет. Несколько
раз приходили отец с матерью, появился и Карл - в самом начале, по крайней
мере раз. Это-то он помнил. Как-то после полудня  открыл  глаза  и  увидел
всех вместе: Карла и своих родителей, и  тут  же  снова  засвербила  рана,
крики страдания и боли заставили  их  ретироваться  и  вынудили  проклятых
медиков сделать ему укол - восхитительный,  неописуемый  укол,  теперь  он
только ими и жил, такими уколами. Приходил и кое-кто  из  полицейских,  но
кто конкретно - он бы с  точностью  не  назвал.  Пожалуй,  он  припоминает
Рольфа. И капитана Джеймса. И,  похоже,  однажды  сквозь  огненную  пелену
видел он и Уайти Дункана.
   Опять подступал страх:  желудок  сжимался  так,  словно  превратился  в
горсть боли в чьем-то крепком кулаке, он будто бы уже не принадлежал Рою и
работал  сам  по  себе,  явно   пренебрегая   неминуемой   карой   волнами
накатывавших мук.
   - Как я выгляжу? - спросил внезапно Рой.
   - Что, что? - переспросил Тони, вскакивая на ноги.
   - Зеркало. Поживее.
   - Это зачем же оно нам понадобилось, а, Рой? - опять улыбнулся  Тони  и
потянул ящик из стола в углу одноместной палаты.
   - У тебя когда-нибудь болел живот? По-настоящему? - спросил Рой. - Так,
чтоб отдавалось в ногтях и плакала простыня?
   - Да, - ответил Тони, поднося небольшое зеркальце к его постели.
   - Так знай же, что то была чепуха. Ничто! Ты понял? Ничто!
   - Я не имею права, Рой, - сказал Тони, держа перед ним зеркало.
   - Кто это? - спросил Рой, и, пока глядел на тонкое серое лицо с темными
кругами под глазами и множеством сальных капелек  пота,  портивших  кожную
ткань, пока глядел в лицо, уставившееся на него в  смертном  ужасе,  страх
нарастал в нем, тяжелел и нарастал еще.
   - Выглядишь совсем неплохо! Уж сколько времени думали, что  так-таки  с
тобой расстанемся. Ну а теперь точно знаем: ты идешь на поправку.
   - Мне нужно, чтобы ты меня уколол, Тони. Я дам тебе двадцать  долларов.
Пятьдесят. Я дам тебе пятьдесят долларов.
   - Рой, пожалуйста, - сказал Тони, возвращаясь к стулу.
   - Будь только у меня моя пушка... - всхлипнул Рой.
   - Не нужно так говорить, Рой.
   - Я бы разнес себе  вдребезги  мозги.  Но  сперва  прикончил  бы  тебя,
маленького хренососа.
   - Ты жестокий человек, Рой. И  я  совсем  не  обязан  выслушивать  твои
оскорбления. Я сделал для тебя все, что мог. Все мы сделали, что могли. Мы
сделали все, чтоб спасти тебя.
   - Прости. Прости, что я тебя так назвал. Что ж тут поделаешь,  если  ты
голубок, ты ведь не  виноват.  Прости.  Пожалуйста,  сделай  мне  укол.  И
получишь сто долларов.
   - Все, ухожу. Если и вправду понадоблюсь, звони.
   - Не уходи. Я боюсь оставаться с  ней  наедине.  Погоди.  Прости  меня.
Пожалуйста.
   - Ну ладно. Забудем об этом, - проворчал Тони, присаживаясь.
   - Жуткие у него глаза, у вашего доктора Зелко, - сказал Рой.
   - Что ты имеешь в виду? - вздохнул Тони, опуская журнал.
   - Радужную оболочку, ее ведь нет. Только  два  круглых  черных  шарика,
словно пара дробинок крупной картечи. Не выношу их.
   - Не такими ли дробинками угодили в тебя?
   - Нет. Будь то крупная картечь, сейчас бы от меня так смердило, что мой
гроб поднялся бы из могилы. То был номер семь  с  половиной.  Когда-нибудь
охотился на птичек?
   - Нет.
   - Между нами не было и двух футов. Несколько штук попало  в  ремень,  а
главная порция досталась мне. Он казался таким безобидным дурачком, что  я
даже не поднял пистолета. Казался таким безобидным, что я  просто  не  мог
поверить. И он  был  белым.  Короткий  его  дробовик  тоже  казался  таким
безобидным и нелепым, что я не мог поверить и в него. Будь  он  нормальным
мужиком с нормальным пистолетом, может, я бы и вскинул свой револьвер,  но
я просто держал его у бедра, а  он,  даже  когда  стрелял,  казался  таким
безобидным...
   - Не хочу про это слушать. Не рассказывай мне про это.
   - Ты сам спросил. Ты же спрашивал про дробь, разве нет?
   - И очень сожалею. Пожалуй, мне лучше выйти на время, может, ты сумеешь
заснуть.
   - Ну-ну, давай, действуй! - всхлипнул Рой. - Можете все меня  оставить.
Ты только посмотри, что вы со мной сотворили! Взгляни на мое тело.  Вы  же
сделали из меня урода, вы, жалкие выродки. Не хватало вам одной  громадной
дырки в моем брюхе, так вы просверлили вторую, чтобы теперь, просыпаясь, я
мог у себя на груди обнаружить свежую кучку дерьма.
   - Без колостомии, Рой, тебе было никак нельзя.
   - Вот, значит, как? Очень бы тебе понравилось, если  б  твоя  дырка  от
задницы оказалась вдруг у тебя в животе? Тебе бы понравилось просыпаться и
глядеть на мешок дерьма у себя на груди?
   - Как только я замечаю его, я тут же все убираю. А  сейчас  тебе  лучше
постараться...
   - Да! - закричал он и рыдал, уже не  таясь.  -  Вы  превратили  меня  в
урода. Я обзавелся  менструирующей  дыркой,  не  желающей  закрываться,  и
дыркой от собственной жопы, оказавшейся вдруг спереди, за которой не  могу
уследить, и обе эти дыры - и бабская, и та, что с дерьмом,  -  глазеют  на
меня из моего же брюха, а я глазею на них. Я проклятый Богом урод.
   Рой разразился рыданиями, и боль тут же усилилась, но он рыдал,  рыдал,
и боль заставляла рыдать его натужнее и упорней, покуда он не задохся и не
попытался остановиться, чтобы хоть как-то сдержать  неумолимую  эту  боль,
которая - о том он молился - лучше б убила его  тогда  же  и  мгновенно  -
огромным, грохочущим, взорвавшим его изнутри красно-желтым ядром огня.
   Тони вытер ему лицо и уже собирался было заговорить, но рыдания стихли,
и Рой пробормотал, ловя ртом воздух:
   - Я... Мне... перевернуться. Иначе сдохну. Помоги,  пожалуйста.  Помоги
хоть ненамного улечься на живот...
   - Конечно, Рой, -  сказал  Тони,  нежно  его  приподняв  и  опуская  на
кровать. Он убрал подушку, и вот Рой уже покоился на пульсирующей  горячей
ране, судорожно всхлипывая и сморкаясь в поданную Тони бумажную салфетку.
   Он лежал так минут пять, прежде чем понял, что больше находиться в этом
положении ему невмоготу. Обернулся, но Тони успел уже выйти в  коридор.  К
черту, подумал Рой, он и сам перевернется, и,  может,  попытка  эта  убьет
его. Что ж, прекрасно! Он оперся о локоть, чувствуя,  как  заливает  потом
грудную клетку, дернулся - так резко, как только мог, - и упал  на  спину.
Пот  свободно  струился  по  всему  его  телу.  Он  это   чувствовал.   Он
почувствовал и что-то еще. Ослабил  клейкую  ленту,  взглянул  на  рану  и
завопил во всю глотку.
   - В чем дело? - спросил Тони, вбегая в комнату.
   - Посмотри на это! - сказал Рой, не сводя зрачков с торчавшего из  раны
окровавленного комка.
   - Что за чертовщина? - сказал Тони, в замешательстве переводя взгляд  с
двери опять на Роя.
   Рой глазел на рану, а  когда  посмотрел  на  Тони,  увидел  вдруг,  что
обескураженное  маленькое  лицо  санитара  расплывается  в  улыбке  и  тот
начинает хихикать.
   - Схожу-ка я за доктором, - сказал Тони.
   - Погоди, - сказал Рой, расхохотавшись. - Доктор тут не нужен. О  Боже,
слишком уж это смешно. - Ему не хватало воздуха, и, когда его сразил новый
спазм, он перестал смеяться, но и  боль  не  могла  уничтожить  комичности
происходящего. - Ты знаешь, Тони, что это за хреновина? Да это  же  чертов
пыж!
   - Что?
   - Пыж от патрона из того обреза! В конце концов замаялся там  сидеть  и
вылез.  Наклонись  поближе.  Гляди-ка,  в  нем  застряло  даже   несколько
дробинок. Нет, всего две. Две крошечные дробинки.  Господи,  да  ведь  это
смешно! О, Боже... Иди-ка сделай объявление, пусть всему  персоналу  будет
известно, что в полицейской палате произошло счастливое событие. Скажи им,
что кривой монстр доктора Зелко изнасиловал новенькую дырку и дал рождение
трехунцевому ублюдку, подозрительно напоминающему окровавленный пыж. И что
глаза у него точь-в-точь как у доктора Зелко! О-у-у-у, Боже, смеху-то!
   - Я схожу за доктором, Рой. Мы все почистим.
   - Ах ты, гомик чертов! И не пытайся отнять у меня ребенка! Как-то раз я
хотел проделать это с одной черномазой,  так  она  едва  не  сожрала  свое
дитя... О-о-у-у-у, Боже, до чего  смешно!  -  захлебывался  Рой,  смахивая
слезы.









   Сидя в безлюдной детской комнате полиции Холленбекского дивизиона, Серж
потянулся, зевнул и закинул ноги на конторку. Он курил и гадал,  когда  же
вернется его напарник Стэн Блэкберн. Стэн попросил  дождаться  его  здесь,
покуда он не уладит "одно личное дельце".  Об  этом  "дельце"  Сержу  было
кое-что известно: женщина, не успевшая толком  развестись,  зато  успевшая
наплодить троих детей, успевших достаточно подрасти, чтобы в конце  концов
втянуть  Блэкберна  в  полосу  неприятностей.   Если   любовная   история,
замешанная  на  нарушении  супружеской  верности,  дойдет   до   коридоров
департамента, полицейскому по меньшей мере грозит временное отстранение от
дел ввиду "недостойного поведения". Интересно, подумал Серж,  останусь  ли
сам я прежним мартовским котом, если - вот именно,  если!  -  когда-нибудь
женюсь?
   Он  согласился   на   назначение   в   сотрудники   отдела   по   делам
несовершеннолетних лишь потому, что его заверили: он не будет переведен  в
участок на Джорджия-стрит, а это  означало,  что  предстоит  ему  работать
здесь же, в Холленбеке. Да, в ночную смену. Да, разумеется, не  пешком,  а
на колесах. Он решил, что, когда встанет  вопрос  о  повышении  в  звании,
новая запись в его послужном списке  нисколько  не  повредит.  Но  сначала
нужно, конечно, сдать письменный  экзамен,  а  исход  его  был  более  чем
сомнителен. Вообразить себя решительно взявшимся за  зубрежку  по  строгой
учебной программе Серж попросту не мог. Даже в колледже ему  не  удавалось
заставить себя учиться. Он улыбнулся, вспомнив, как несколько лет назад  -
лихие амбиции, нечего сказать! - решил прилежно вкалывать, чтобы  получить
новое звание и  быстрее  сделать  карьеру.  Старший  полицейский  в  штате
Калифорния - вот и вся его карьера, тридцать три зачета - вот  и  все  его
успехи.  Стыдно  сказать,  но  ведь  и  к  этой  низенькой  ступеньке   он
подступался несколько раз.
   И все же ему нравилось работать в Холленбеке, да и на жизнь  хватало  с
лихвой. Его план экономии  оказался  на  удивление  безгрешным,  появились
кое-какие сбережения, ну а  что  касается  будущего  -  дальше  возможного
повышения в  сержанты  и  работы  в  следственном  отделе  он  даже  и  не
заглядывал. Большего мне и не нужно, размышлял он. К концу двадцатилетнего
срока выслуги  ему  будет  сорок  три,  и  сорок  процентов  жалованья  на
оставшиеся дни - совсем неплохо, только, конечно, ни в Лос-Анджелесе, ни в
его окрестностях он жить тогда не станет. Серж подумывал о Сан-Диего.  Там
славно. Только опять же - не в самом городе. Возможно,  удастся  подыскать
себе что-нибудь в пригороде. Он знал, что  в  его  планах  должно  найтись
место и для жены с детьми. Рано или  поздно,  но  этого  не  избежать.  По
правде говоря, он становился все неспокойнее и сентиментальнее. И  начинал
проявлять любопытство к телевизионным сериалам, закрученным вокруг семьи и
домашнего очага.
   С  Паулой  он  встречался  давным-давно.  Ни  одна  девушка  прежде  не
возбуждала в нем такого интереса. Красавицей  ее  не  назовешь,  но  очень
привлекательна, а от прозрачных серых глаз вообще не  оторвать  взгляда  -
если, разумеется, она не обрядилась во  что-нибудь  плотно  облегающее  ее
стройную фигуру, тут  уж  она  делалась  _чертовски_  привлекательной.  Он
чувствовал, что она не прочь выйти за  него  замуж.  Паула  частенько  ему
намекала, что хочет обзавестись семьей, на что он отвечал  ей:  смотри  не
опоздай,  а  то  состаришься,  тебе  ведь  уже  двадцать  два;  тогда  она
спрашивала, как он насчет того,  чтобы  подарить  ей  пару  ребятишек,  "С
удовольствием",  -  говорил  он.  Только  все  должно  быть   по   закону,
предупреждала она.
   Обладала она и другими достоинствами. Преуспевающий в Альхамбре дантист
доктор Томас Адаме наверняка дарует  лакомый  кусочек  из  своих  богатств
удачливому зятю, который сумеет добиться расположения его  единственной  и
весьма избалованной дочери. Когда Паула сняла в доме, где  проживал  Серж,
квартирку  -  тот  самый  двенадцатый   номер,   что   занимала   до   нее
стенографистка по имени Морин Болл, - он, Серж, почти и не заметил  особой
перемены в женском  обществе,  тут  же  начав  -  а  точнее,  продолжив  -
назначать свидания. Как-нибудь  вечерком,  хорошенько  пообедав  и  приняв
солидную дозу мартини, ему придется пройти через формальности и просить ее
руки, и сказать ей: ну что  ж,  действуй,  передай  своим,  пусть  готовят
свадебный стол, да пороскошней. Какого дьявола! Не может же  все  это  без
толку длиться целую вечность!
   К восьми тридцати солнце зашло, и  сделалось  прохладнее,  самое  время
проехаться по Холленбеку. Скорей бы Стэн вернулся, думал Серж,  так  и  не
решив, чем  же  ему  пока  заняться:  уткнуться  ли  снова  в  учебник  по
конституции  штата  Калифорния  (черт  бы  побрал  эти  летние  курсы  при
университете!) или же почитать роман, который потому и захватил сегодня на
работу, что знал: ждать в кабинете ему придется несколько часов.
   Не  успел  он  предпочесть  роман,  как  в  дверь,  насвистывая,  вошел
Блэкберн. На лице его играла  глупая  улыбка,  а  вид  был  такой,  словно
"личное дельце" продвигалось слава Богу.
   - Сотри помаду с рубашки, - сказал Серж.
   - Ума не приложу, как это она там оказалась? - сказал  Блэкберн,  хитро
подмигнув и посмотрев на сочный знак, ярко  удостоверявший  одержанную  им
победу.
   Однажды, когда Блэкберн остановил  машину  в  переулке  у  двухэтажного
домишка и вошел внутрь, Серж увидел ее, эту его  "победу".  Не  будь  даже
риска напороться на муженька или вполне реальной опасности того, что милые
детки доложат обо всем своему папочке,  -  Серж  бы  и  тогда  на  нее  не
позарился.
   Блэкберн  прошелся  расческой  по  седым,  редеющим  волосам,  поправил
галстук и поковырял пальцем пятно на белой рубашке.
   - Может, возьмемся за работу? - спросил Серж, скидывая ноги с конторки.
   - Прямо не знаю. Что-то я притомился, - хихикнул тот.
   - Пошли-пошли, Казакова, - сказал Серж, покачав головой. - Лучше  уж  я
поведу машину, а ты тем временем передохнешь да силы восстановишь.
   Он решил проехать на юг к Сото и свернуть на  восток  в  сторону  новой
полосы отчуждения на Помонской автостраде. Случалось,  по  вечерам,  когда
жара спадала, он любил наблюдать за  суетой  рабочих,  спешащих  завершить
строительство еще одного огромного лос-анджелесского комплекса из стали  и
бетона, который устареет раньше еще,  чем  успеют  его  сдать,  и  обречен
задохнуться от потока автомобилей буквально через час после  открытия.  Но
вот чего уже теперь нельзя не поставить в заслугу трассе,  так  это  того,
что  она  извела  "ястребов".  Доктрина  о  суверенном  праве  государства
отчуждать  частную  собственность  неожиданно  добилась  успеха  там,  где
потерпели крах и полиция, и отдел по надзору за условно осужденными, и суд
по делам несовершеннолетних. Стоило штату перекупить  частные  владения  и
вынудить родителей "ястребов" рассеяться по восточному Лос-Анджелесу,  как
банда словно растворилась в свежеющем воздухе.
   Серж направился через бетонированные  пути  к  холленбекскому  парку  -
посмотреть,  чем  там  промышляют  юные  сорвиголовы.  За  неделю  они   с
напарником  не  произвели  ни  единого  ареста,  в  основном  по   причине
отнимавшего  немало  рабочего   времени   блэкберновского   романтического
увлечения, но сегодня Серж надеялся, им повезет. И пусть  пока  насчет  их
"недобора" сержант не произнес ни слова, Серж предпочитал выполнять работу
ровно настолько, насколько это было необходимо,  чтобы  тебе  не  намылили
шею.
   Проезжая мимо лодочной станции, он заметил, как в кустах скрылся чей-то
силуэт. Тут же они услыхали глухой и полный  звук  расколовшейся  бутылки,
кем-то второпях уроненной и угодившей в булыжник.
   - Видел его? Не узнал? - спросил  Серж  Блэкберна,  лениво  поводившего
фонарем по кустам.
   - Похоже, кто-то из "малышей". Пожалуй, то был Бимбо Сарагоса.
   - Глотнул винца, а?
   - Глотнул? Только не он. Этого и клещами от бутылки не оторвешь, так  к
ней клеится.
   - В бурю любая гавань хороша.
   - Гавань. Ха, недурно звучит.
   - Может, проедем ниже и словим его?
   - Нет смысла. Он уж наверняка на той стороне озера,  прибился  к  новой
гавани. - И Блэкберн откинулся на сиденье, закрыл глаза.
   - Не мешало б нам кого-нибудь сегодня повязать, - сказал Серж.
   - Запросто, - сказал Блэкберн и, не открывая  глаз,  вслепую  развернул
одну за другой две жевательные резинки и сунул их в рот.
   Выехав из парка на Бойл-стрит,  Серж  заприметил  еще  пару  "малышей",
Бимбо среди них не было. Того, что поменьше, звали Марио Вега, другого  он
не узнал.
   - А кто вон тот здоровяк? - спросил он.
   Блэкберн приподнял  одно  веко  и  посветил  лучом  на  подростков,  те
усмехнулись и зашагали в сторону Витьерского бульвара.
   - Кличка Примат. Забыл имя.
   Обгоняя их, Серж оценил нарочитость обезьяньей походки этого молодчика:
носки вывернуты наружу, каблуки зарываются  в  землю,  руки  болтаются  по
сторонам - вот она, "торговая марка" истинного члена банды, фыркнул он. Да
еще странный ритуал медленного пережевывания воображаемой жвачки. На одном
были "ливайсы", хаки другого распороты снизу по шву, чтобы "как  положено"
спадали на черные лакированные туфли. На обоих -  пендлтоновские  рубашки,
застегнутые на обшлагах, дабы скрыть следы от уколов;  коли  имеешь  такие
отметины,  статус  твой  повышается  -  ты  уже  наркоман.  На  головах  -
одинаковые матросские кепочки,  какие  носят  в  колониях  для  малолетних
преступников, а побывал ты "на зоне" в действительности  или  нет  -  дело
десятое...
   Медленно проезжая мимо  пацанов,  Серж  перехватил  несколько  слов  из
разговора, чуть ли  не  целиком  состоящего  из  сцеживаемой  сквозь  зубы
испанской матерной брани.  Он  вспомнил  о  книжках,  утверждавших  чистый
формализм, своего рода обрядовый характер испанских оскорблений, в которых
"акт" лишь подразумевается,  да  и  то  весьма  косвенным  образом.  Но  в
родственном ему  неофициальном  мексиканском  наречии  все  совсем  иначе,
подумал он. Мексиканское  ругательство  и  просто  не  слишком  изысканное
выражение вгонит  в  краску  даже  свой  английский  эквивалент.  Выходит,
испанской брани чиканос дали второе рождение.
   Серж решил уже было, что Блэкберн заснул, когда вдруг  в  десять  минут
одиннадцатого оператор из Центральной произнес:
   -  Всем   холленбекским   бригадам,   а   также   Четыре-А-Сорок   три:
подозреваемый четыре-восемьдесят-четыре только что покинул  Бруклин-авеню,
дом  двадцать-три-одиннадцать,   и   бегом   направился   на   восток   по
Бруклин-авеню, затем на юг по  Сото.  Его  приметы:  мужчина,  мексиканец;
возраст: тридцать пять - сорок; рост:  пять  футов  восемь  -  пять  футов
десять дюймов; вес: сто шестьдесят - сто семьдесят фунтов; волосы  черные;
одет в грязную красную водолазку с коротким рукавом, штаны цвета хаки, при
себе имеет гипсовую статуэтку.
   Когда  поступил  сигнал,  Серж  и  Блэкберн  как  раз  приближались   к
Сент-Луисской. Огибая то место, где было совершено воровство, Серж у входа
в  магазин  увидел  дежурную  машину.  Один  полицейский  сидел  внутри  в
освещенном салоне, другой беседовал в магазине с владельцем.
   Припарковавшись на минутку рядом с дежурным  автомобилем,  Серж  прочел
оконную вывеску: "Религиозные товары Luz del Dia" [Свет Господень (исп.)].
   - И что он свистнул? - окликнул он незнакомого  полицейского,  явно  из
числа салаг.
   - Религиозную статуэтку, сэр, - ответил молодой, вероятно полагая,  что
они с Блэкберном стоят этого "сэр", если уж вырядились в  гражданское.  По
крайней мере, довольно подумал Серж, мой сонный напарник открыл  глаза.  А
что касается новобранцев, так нет ничего отвратительнее, чем разрушать  их
иллюзии слишком быстро.
   Он выехал на Сото и принялся скользить взглядом в разные стороны. Потом
повернул на восток к Первой и севернее на Мэттьюз и тут увидел субъекта  в
красной  водолазке,  который  направлялся  к   центру   города.   Описание
свидетельница дала замечательное, только  вот  позабыла  самую  малость  -
сказать, что он вдрызг пьян.
   - Идет, - сказал Серж.
   - Кто?
   -    Подозреваемый    четыре-восемьдесят-четыре    из    "религиозного"
магазинчика. Он и есть. Погляди.
   - Ага, должно быть,  он,  -  сказал  Блэкберн,  освещая  покачивающуюся
фигуру фонарем. Пьяница закрыл лицо руками.
   Серж притормозил в нескольких футах от него, и оба полицейских вышли из
машины.
   - Где статуэтка? - спросил Блэкберн.
   - У меня ничего нету,  сэр,  -  сказал  обрюзгший  тип  со  слезящимися
глазами. Сотни пинт выпитого вина превратили красный свитер в лиловый.
   - Я этого парня знаю, - сказал Блэкберн. - Ну-ка, ну-ка... Эдди... Эдди
- как там тебя?
   - Эдуардо Онофре Эскуэр, - ответил человек, рискованно покачнувшись.  -
Пдипп... припоминаю вас, сэр. Уж столько раз вы вязали меня за пьянки.
   - Точно. Испокон веков Эдди был почетным алкоголиком Бруклин-авеню. Где
же ты пропадал, Эдди?
   - В последний раз загудел в тюй... в  тюрьму  на  целый  год.  В  нашей
сидел, в окружной.
   - Год? За пьянство?
   - Кабы за пьянки!..  Мелкое  воровство,  сэр.  Позаимствовал  две  пары
дамских чулочек, чтобы обменять на бутылек.
   - И  сейчас  промышляешь  той  же  чертовщиной,  -  сказал  Блэкберн  с
укоризной. - Тебе известно, что даже мелкая кража,  совершенная  вторично,
превращает тебя в рецидивиста. На сей раз пойдешь совсем по другой статье.
   - Прошу вас, сэр, - захныкал Эдди. - Не вяжите меня, а лучше отпустите.
   - Полезай-ка, Эдди, в машину, - сказал Серж.  -  Покажешь,  где  ты  ее
швырнул.
   - Пожалуйста, не вяжите меня, - повторил Эдди, когда Серж завел мотор и
направился на восток по Мичиган-стрит.
   - Куда держим путь, Эдди? - спросил он.
   - Не бросал я ее, сэр. Когда разглядел, что это такое, просто  поставил
перед Божьей церковью.
   Осветив фонариком  ступени  серого  строения  на  Брид-стрит,  Блэкберн
выхватил из темноты  белую  мантию  и  черный  капюшон  над  черным  лицом
Блаженного Мартина де Порреса.
   - Как увидал, кто он такой есть,  сразу  же  и  поставил  на  ступеньки
церкви.
   - Никакая она не церковь, - сказал Блэкберн. - Это синагога.
   - Да кто б ни была, там вон и поставил, чтоб священник, значит,  нашел,
- пояснил Эдди. - Прошу вас, сэр, не надо меня вязать. Ей-Богу, сейчас  же
прямиком пойду  в  свою  каморку,  если  вы,  понятно,  дадите  мне  такую
возможность. Подсобите мне, сэр, и я больше  никогда  не  стану  воровать.
Клянусь своей мамашей.
   - Что скажешь, напарник? - спросил Серж, ухмыляясь.
   - Да ну его  к  дьяволу.  Наше  дело  -  подростки,  верно?  -  спросил
Блэкберн. - А Эдди что-то не очень похож на подростка.
   - Отправляйся домой, Эдди, - сказал Серж, потянувшись через  сиденье  и
отперев заднюю дверцу.
   - Премного благодарен, сэр, - сказал Эдди. - Спасибо вам. Я пошел.
   Он споткнулся о бордюр, но удержался  на  ногах,  выпрямился  и  пошел,
шатаясь, по тротуару. Серж подобрал со ступенек синагоги статуэтку.
   - Благодарю вас, сэр, - крикнул Эдди через плечо. - Я и знать не  знал,
что беру. Как перед Богом клянусь, святого бы красть не стал.
   - Перекусить не желаешь? - спросил Блэкберн после того, как они вернули
черного Мартина в магазин, объяснив владельцу, что нашли его в  целости  и
сохранности на тротуаре в двух  кварталах  отсюда  и  что,  возможно,  вор
попался совестливый, потому толком и не сумел украсть Мартина де  Порреса.
Хозяин сказал:
   - Quizds, quizas. Quie'n sabe? [Может  быть,  может  быть.  Кто  знает?
(исп.)] Мы любим думать, что и у вора есть душа.
   Блэкберн предложил старику сигарету и сказал:
   - Верить, что и среди них  есть  приличные  ребята,  -  это  наш  долг,
правильно я понимаю, сеньор? Юнцам вроде моих здешних companeros [приятели
(исп.)] - тем ничего не нужно,  плевать  на  все.  Но  когда  они  немного
повзрослеют, ну вот как мы с вами, тут-то им  и  нужна  хоть  какая  вера,
совсем немного, а?
   Старик кивнул, сделал затяжку и произнес:
   - Истинная правда, сеньор.
   - Ты как, созрел для жратвы? - спросил Серж у Блэкберна.
   Минуту тот молчал, потом сказал:
   - Серж, подбросишь меня до участка?
   - Чего ради?
   - Хочу позвонить. А ты, как поешь, заедешь за мной.
   Какого хрена теперь делать? - размышлял Серж.  У  этого  парня  столько
личных проблем, сколько не набиралось ни у одного напарника из тех, с  кем
он прежде работал.
   - Думаю позвонить своей жене, - сказал Блэкберн.
   - Разве вы не в разводе? - спросил Серж и тут же  пожалел  об  этом:  с
таких вот невинных на первый взгляд вопросов и начинаются мрачные исповеди
о супружеских тайнах.
   - Так-то оно так, только я хочу  разузнать,  нельзя  ли  мне  вернуться
домой. Ну какой смысл мне жить в холостяцкой конуре?  Мне  уж  сорок  два.
Скажу ей, что мы сдюжим, была бы только вера.
   Ага, цветочки уже распустились, подумал Серж, жди теперь ягодок. Черный
Мартин испробовал свои чары на старом рогоносце.
   Он высадил Блэкберна перед участком и покатил обратно к Бруклину, решив
угостить себя настоящей мексиканской кухней. Carnitas [мексиканское мясное
блюдо] - вот это будет в самый раз, на  Бруклине  можно  было  найти  пару
местечек, где настоящие "carnitas по-мичоакански" отпускались  полицейским
за полцены.
   Тут он вспомнил о ресторанчике мистера Розалеса. Он не заглядывал  туда
уже  несколько  месяцев,  а  ведь  там  была  Мариана,  раз  от  разу  все
хорошевшая. Как-нибудь, пожалуй, можно будет  пригласить  ее  в  кино.  Он
понял вдруг, что не назначал свидания мексиканкам со школьных времен.
   Войдя в ресторан, он не сразу увидал Мариану. Обычно он захаживал  сюда
один-два раза в месяц, но в последнее время все  никак  не  удавалось:  то
тридцатидневный отпуск, то упорные попытки Блэкберна  соблазнить  какую-то
официантку в заведении для автомобилистов в деловой части города  (которая
в свой черед проявляла необъяснимый интерес к старине Стэну и потчевала их
горячими сосисками, гамбургерами, а иногда и копченой говядиной - все  это
благодаря любезности ничего не подозревавшего хозяина).
   - А-а, сеньор Дуран, - сказал мистер Розалес, подавая Сержу знак  рукой
проследовать в кабинку. - Давненько не виделись.  Как  поживаете?  Неужели
болели?
   - Отпуск, мистер Розалес, - ответил Серж. - Не слишком я припозднился с
обедом?
   - Что вы, нет, конечно.  Carnitas?  У  меня  теперь  новая  кухарка  из
Гванахуато. Вкуснейшие готовит barbacoa [жаркое (на вертеле) (исп.)].
   - Может, заказать что попроще?  Ну,  например,  такос.  И,  пожалуйста,
кофе, мистер Розалес.
   - Стало быть, такос?
   - Да, перцу побольше.
   - Сию минуту, сеньор Дуран, - сказал  мистер  Розалес  и  направился  в
кухню.
   Серж подождал немного, но вместо Марианы кофе поднесла другая  девушка,
постарше той да покостлявей. Официанткой  она  была  совсем  неопытной  и,
наполняя чашку, пролила жидкость на стол.
   Покуда она не вернулась с такос, Серж  покуривал  да  отхлебывал  кофе.
Оказалось, он не так голоден, как думал, хотя такос, приготовленные  новой
кухаркой и ничуть не уступавшие тем, что стряпала прежняя, вроде бы должны
были  раззадорить  его  аппетит.  С  крошечных  ломтиков  свинины  счищены
малейшие капельки жира, лук тщательно пропущен через терку, мясо окроплено
чилантро. А что касается пряного соуса - вкуснее он вообще никогда  ничего
не ел. И все же не настолько он был голоден, чтобы насладиться  всем  этим
сполна.
   Расправляясь с первым такос,  он  поймал  взгляд  мистера  Розалеса,  и
маленький человечек сейчас же заспешил к его столу.
   - Еще немного кофе? - спросил он.
   - Нет, все и так замечательно. Я как раз вспомнил  о  Мариане.  Ума  не
приложу, куда она запропастилась? Новая работа?
   - Нет, что вы, - засмеялся тот. - Просто дела мои пошли в гору, так что
теперь у меня две официантки. А ее я послал в продовольственный: вышло все
молоко на сегодня. Скоро она вернется.
   - Как ее английский? Продвигается?
   - Вы будете удивлены. Очень уж она у нас смышленая. Уже болтает похлеще
меня.
   - Ваш английский превосходен, мистер Розалес.
   - Благодарю вас. А как ваш испанский, сеньор? Что-то мне не  доводилось
слышать, чтобы вы на нем говорили. Пока не узнал  вашего  имени,  принимал
вас за англоамериканца. Может, вы и  впрямь  англо-американец,  да  только
наполовину? Или чистокровный испанец?
   - А вот и она, - сказал Серж, испытывая  искреннее  облегчение  оттого,
что Мариана прервала их разговор. В руках она держала две огромные  сумки.
Ногой прикрыв за собой дверь и по-прежнему не замечая Сержа, она двинулась
вперед. Он потянулся и завладел одной из сумок.
   - Сеньор Дуран! - воскликнула  она,  черные  глаза  заблестели.  -  Как
здорово видеть вас!
   - Как здорово слушать твой прекрасный английский, - улыбнулся  Серж  и,
помогая ей донести до кухни молоко, кивнул мистеру Розалесу.
   Вернувшись за стол, он принялся энергично уплетать за обе щеки. Мариана
надела передник и подошла к нему со свежей порцией кофе.
   - Еще парочку такос, Мариана, - сказал он,  с  одобрением  отмечая  про
себя, что она набрала несколько фунтов и плавно и неуклонно  шла  к  своей
женственности.
   - Вы голоден сегодня, сеньор Дуран? Нам вас не хватало.
   - Я голоден сегодня, Мариана, - ответил он. -  И  мне  вас  не  хватало
тоже.
   Она улыбнулась и возвратилась на кухню. Как я мог забыть эту  чистую  и
белозубую улыбку? - с удивлением размышлял он. Это просто  поразительно  -
суметь забыть ее. То же тонкое, изящное лицо, широкий лоб; та  же  верхняя
губа, чуть длиннее, чем надо бы; черные, полные  жизни  глаза  с  тяжелыми
ресницами. Все тот же лик мадонны. Он знал, несмотря на то, что так  долго
внушал ему мир, в нем жив еще крохотный фитилек желания, и вот теперь  он,
этот фитилек, разгорается докрасна в пламя. И гасить огонь Серж не  станет
спешить: жар его так приятен...
   Когда Мариана принесла вторую тарелку с такос, он коснулся ее пальцев.
   - Хочу послушать, как ты говоришь по-английски, - сказал он.
   - Что вы желаете меня сказать, сеньор? - засмеялась она застенчиво.
   - Для начала перестань называть меня сеньором. Ты же  знаешь  мое  имя,
верно?
   - Я его знаю.
   - Тогда назови.
   - Серхио.
   - Серж.
   - Это слово мне не произнести. Конец очень грубый и трудный. А Серхио -
мягкое и легкое произносить. Пробуйте сам!
   - Сер-хее-оу.
   - Ой, как смешно звучит. Ты не можешь сказать Серхио? - Она засмеялась.
- Серхио. Два звука. Не больше.
   - Ясное дело, - улыбнулся он. - Серхио - так звала меня мама.
   - Ясное? - опять засмеялась она. - Я  знала,  ты  сможешь  сказать.  Но
зачем не говорите никогда по-испански?
   - Забыл. - На лице его еще играла улыбка, и он подумал: ну как  тут  не
скалиться! Этот ребенок восхитителен... - Голубка, - сказал он.
   - Что это - "голубка"?
   - Уна палома.
   - Но ведь такое мое имя. Мариана Палома.
   - Оно идет тебе. Ты маленькая голубка.
   - Не очень я маленькая. Просто ты большой.
   - А в твоей стране такие большие есть?
   - Много нет, - сказала она.
   - Сколько тебе, Мариана? Девятнадцать?
   - Точено.
   - Скажи: точно.
   - Точено.
   - Точно.
   - Точ-ч-ч-но.
   Оба рассмеялись, и Серж сказал:
   - Хочешь, я научу тебя говорить правильно? "Точно" и "да" -  эти  слова
говорить легко.
   - Я хочу научить все английские слова, - ответила она,  и  Серж  ощутил
стыд: глаза ее были невинны, она не поняла. Потом он подумал:  ради  всего
святого, если ему вдруг мало Паулы (а это почти невероятно) -  что  ж,  на
ней свет клином не сошелся,  девчонок  на  его  век  хватит.  Но  если  он
вскружит голову глупенькому ребенку, что это доказывает?  Неужели  был  он
одинок так долго, что единственной целью  его  жизни  сделалась  забота  о
собственных удовольствиях?
   И все же он сказал:
   - Ты ведь не работаешь по воскресеньям, верно?
   - Воскресенье - нет.
   - Может, сходим куда-нибудь? Пообедаем? Или пойдем в  театр?  Хоть  раз
видела настоящее представление? С музыкой?
   - Ты хочешь, я пошла с тобой? De veras? [Правда? (исп.)]
   - Лишь бы мистер Розалес тебя отпустил.
   - Он отпускает меня куда угодно вместе с тобой. Он думает,  ты  человек
хороший. Ты не шутишь?
   - Не шучу. Так куда мы отправимся?
   - На озеро. Мы можем отправляться на озеро? После  обеда?  Я  возьму  с
собой еда. Я никогда не видела озеро в эта страна.
   - О'кей, значит, пикник, - засмеялся он. - Когда люди берут с собой еду
и отправляются на озеро, мы называем это пикник.
   - Еще одно трудное слово, - сказала она.
   Настала  суббота.  Серж  уже  несколько  раз  подумывал  о  том,  чтобы
позвонить мистеру Розалесу и отменить их загородную прогулку.  Он  никогда
не  переоценивал  своих  нравственных  качеств.  И  совершенно   отчетливо
понимал, что всегда относился к таким людям, которые предпочитают жить без
особых забот, "помаленьку", поступать, как полегче  да  поприятнее,  и  уж
коли по своему желанию он  может  выбирать  между  какой-нибудь  женщиной,
книгой или кино, да еще по меньшей мере единожды в месяц имеет возможность
напиться от души, - он считал, что жизнь складывается как нельзя  лучше  и
что он сам себе  хозяин.  Но  теперь  кое-что  изменилось:  предметом  его
вожделения стала девчонка... Дело не в том, что он внезапно  сделался  Дон
Кихотом, размышлял Серж. Просто в попытке овладеть этим младенцем  (ничего
не видавшим, не познавшим и не успевшим в  своей  короткой,  но  непростой
жизни, младенцем, которому он, Серж, когда  сидит  в  своем  приобретенном
всего год назад  "корвете",  сидит,  накинув  на  плечи  яркую  спортивную
куртку, подаренную ему, как и многие другие дорогие вещи, Паулой, -  этому
младенцу сам он должен казаться кем-то заветным и особенным), - в этой его
попытке  не  было  ничего,  кроме  излишней,  бессмысленной  и  варварской
жестокости. Я становлюсь дегенератом,  подумал  он.  Через  три  года  мне
стукнет тридцать. В кого я умудрюсь превратиться  к  тому  времени,  можно
лишь догадываться.
   Чтобы спокойно проспать субботнюю ночь, он дал себе торжественный  обет
ни при каких обстоятельствах не поддаваться низкому соблазну и не  обижать
девочки, опекаемой старым добряком, никогда и ничем ему не  насолившим.  К
тому же - тут он криво усмехнулся, - стоит только прознать про то  мистеру
Розалесу, и холленбекским полицейским больше не придется  рассчитывать  на
бесплатную жратву в его заведении. А дармовщинку, как ни  крути,  отыскать
куда сложнее, чем баб - даже если кто-то из них и впрямь окажется Мадонной
из Гвадалахары.
   Он  подобрал  ее  у  ресторана:  в  это  воскресенье  она  должна  была
отработать два часа с десяти, в полдень  вместо  нее  заступала  сменщица.
Казалось, мистер Розалес от души рад видеть их  вместе.  Ее  хозяйственная
сумка, которую она называла "толстеньким мешочком", была  полна  различных
яств. Когда они тронули, мистер Розалес помахал им рукой.  Серж  проверил,
полон ли бак. Предстояло  проделать  весь  долгий  путь  до  Эрроухедского
озера: уж если ей хочется озера, он предоставит ей лучшее из озер,  а  при
виде домов, то озеро окружающих, эти лучистые  черные  глазки  распахнутся
так широко, что куда там серебряным песо!
   - Я не знала, что ты точено приедешь, - улыбнулась она.
   - Почему ты так говоришь?
   - Ты всегда шутишь с сеньором Розалесом, и  с  другой  девушкой,  и  со
мной. Я подумала, может, то была шутка.
   - Но ведь ты все равно приготовилась, так?
   - Хотя я думала, может, то была шутка. Но я  сходила  на  очень  раннюю
мессу и приготовила еду.
   - Что за еда? Что-нибудь мексиканское?
   - Claro. Я же Mexicana? [ясно... мексиканка (исп.)] Нет?
   - Да-да. - Он рассмеялся. - Ты  muy  Mexicana  [очень  даже  мексиканка
(исп.)].
   - А ты совсем американец. Не могу поверить, что тебя могут звать Серхио
Дуран.
   - Случается, я и сам не могу поверить, голубка.
   - Мне нравится это имя. - Она улыбнулась, и Серж подумал:  на  что  она
точно не похожа, так это на  поникший  цветок.  Свою  головку  она  держит
высоко и смотрит  тебе  прямо  в  глаза  тогда  даже,  когда  от  смущения
заливается буйным румянцем.
   - А мне нравится твое  красное  платье.  И  нравятся  твои  распущенные
волосы, нравится, что они такие длинные.
   - Официантке нельзя так носить свои волосы. Иногда я подумаю,  что  мне
следовает постричься, как американские девушки.
   - Ни за что! - сказал он. - Ты не американская  девушка.  Тебе  хочется
быть американской девушкой?
   - Только иногда, - ответила она,  серьезно  на  него  поглядев,  и  они
помолчали. Молчание это нельзя было назвать неловким. Время от времени она
расспрашивала его, что за местечко они проехали или что  это  за  странное
здание вон там. Он искренне изумлялся, когда она вдруг,  заприметив  вдоль
Сан-Бернардинской автострады  какой-нибудь  цветок,  докладывала  ему  его
название. Английское название.
   Потом она опять его удивила, заявив:
   - Я люблю цветы и растения так сильно, что сеньор Розалес говорил, мне,
возможно, следовает вместо языка изучать ботанику.
   - Изучать, - поразился он. - Где?
   - Я начинаю колледж в сентябре, -  улыбнулась  она.  -  Учительница  по
английским урокам говорит, что мое английское чтение хорошее и что я  тоже
буду очень отлично говорить, когда начну учиться в колледже.
   - Колледже! - повторил он. - Но малышки приезжают сюда  из  Мексики  не
для того, чтобы поступать в колледж. Это  замечательно!  Я  очень  рад  за
тебя.
   - Спасибо, - улыбнулась она. -  Я  счастлива,  что  угодила  тебе.  Моя
учительница говорит, я могу добиться успеха, пусть у меня нету очень много
образования, зато я читаю и пишу очень отлично по-испански. Моя мама  тоже
была очень отличный читатель и имела хорошее образование  перед  тем,  как
вышла замуж за моего бедного отца, который не имел его вообще.
   - Твоя мама жива?
   - Нет. Вот уже три года.
   - А отец?
   - О да, он большой и сильный. И всегда очень бодрый. Но уже не так, как
когда мама еще не умерла. У меня десять  маленьких  сестров.  Я  заработаю
деньги и буду посылать каждой, одной за другой, если  они  не  переженятся
прежде, чем я деньги заработаю.
   - Ты честолюбивая девушка.
   - А что это такое?
   - У тебя много сил и желания преуспеть.
   - Это еще ничего не значит.
   - Выходит, ты займешься ботаникой?
   - Я буду изучать английский и испанский, - ответила она. - А лет  через
четыре могу стать учительницей  или  переводчицей,  и  даже  раньше,  если
здорово натружусь, и буду тогда работать  в  суде.  Ботаника  -  это  так,
мечета... Можешь ты меня представлять образованной женщиной?
   - Я не могу представить тебя женщиной вообще, - сказал он,  разглядывая
ее молодое спелое тело. - Для меня ты всего только маленькая голубка.
   - Ах, Серхио, - засмеялась она, - ты понабрал такие вещи из книжек.  Мы
еще не были друзьями, и я следила за  тобой,  когда  прислуживала  тебе  и
твоему companero, другому полицейскому. Ты вечно таскал книжки  в  кармане
твоего френча и читал во время  еды.  В  настоящей  жизни  нет  места  для
маленьких голубок. Ты должен быть сильный и очень  страшно  работать.  Но,
несмотря на это, мне нравится слышать тебя говорящим, что я голубка.
   - Тебе всего девятнадцать, - сказал он.
   - Мексиканская девушка становится женщиной гораздо раньше.  Я  женщина,
Серхио.
   И снова  они  ехали  молча,  и  Серж  испытывал  глубокое  наслаждение,
наслаждаясь ее наслаждением от мелькавших  мимо  виноградников,  городков,
которые сам он едва замечал.
   Увидев озеро, Мариана была поражена именно так, как  он  и  ожидал.  Он
взял напрокат моторную лодку и в течение целого часа показывал ей особняки
Эрроухеда. Он знал, что при виде такой роскоши она потеряет дар речи.
   - Но их так много! - воскликнула она. - Должно быть,  здесь  так  много
богатых.
   - Их много, - сказал он. - И мне никогда не стать одним из них.
   - Но ведь это не важно, - сказала она  и,  пока  он  выводил  лодку  из
глубины, чуть придвинулась к нему. Яркое солнце, отражаясь от  поверхности
воды, било ему в глаза. Он надел солнечные очки, и  она  стала  похожа  на
изваяние из темной бронзы, ветер играл ее темно-каштановыми  волосами,  на
расстояние локтя отбрасывая их назад и обнажая  тонкую  впадинку  на  шее.
Когда они покончили с ленчем, было уже  четыре  часа.  Солнце  по-прежнему
пекло, согревая каменистый холмик у дальнего берега,  обнаруженный  Сержем
когда-то в компании с другой, той, что любила пикники и обожала заниматься
любовью на свежем воздухе.
   - Я думал, ты прихватила с собой что-нибудь из  мексиканской  кухни,  -
сказал Серж, расправляясь с пятым кусочком нежнейшего цыпленка  и  запивая
его клубничной газировкой, охладившейся в пластмассовом ведерке  со  льдом
на дне хозяйственной сумки.
   - Я слыхала, американцы берут с собой на пик-ник polio  frito  [жареный
цыпленок (исп.)], - засмеялась она. - Мне сказали, все американцы на то  и
рассчитывают.
   - Вкуснятина, -  вздохнул  он,  думая  о  том,  что  давненько  не  пил
клубничной содовой. В который раз он подивился тому, что клубника является
любимым лакомством мексиканцев, так  что  у  любого  радушного  хозяина  в
восточном  Лос-Анджелесе  всегда  найдется  лишняя  коробка  с  клубничным
пломбиром или фруктовым мороженым.
   -  Сеньора  Розалес  желала,  чтобы  я  захватила  с  собой  для   тебя
chicharrones [свиные шкварки (исп.)] с пивом, но я  не  захватила,  потому
что думала, тебе лучше понравится другое.
   - Я в восторге от твоего ленча, Мариана, - улыбнулся он, уж и не помня,
когда в последний раз едал такие сочные и хрустящие  свиные  шкварки.  Ему
пришло в голову, что chicharrones с пивом он не пробовал ни разу в  жизни:
когда их готовила мать, он был еще слишком мал для пива. Ему вдруг  ужасно
захотелось съесть несколько  chicharrones  и  выпить  стаканчик  студеного
пивка. Человеку вечно чего-то недостает, запретный  плод  сладок,  подумал
он, наблюдая за собиравшей утварь  Марианой.  Бумажные  тарелки  аккуратно
сложены в запасную сумку. Через несколько минут никто  и  не  поймет,  что
здесь кто-то обедал. На все мастерица, размышлял  он,  а  в  этом  красном
платье и черных сандалиях смотрится просто ослепительно.  У  нее  красивые
пальчики на ногах и восхитительные ступни, смуглые и гладкие, как и все ее
тело. Что-то остро кольнуло в его груди, когда он вспомнил  обо  "всем  ее
теле" и об обете  воздержания,  данном  им  той  самой  личности,  уважать
которую сейчас он расположен был менее всего.
   Покончив с уборкой, она присела рядом с ним, подтянула  кверху  колени,
сложила на них руки, а подбородок пристроила на руки.
   - Знаешь, что я скажу? - спросила она, не отрывая глаз от воды.
   - Что же?
   - Я никогда не видела озера. Ни здесь, ни в Мексике. Только  в  кино...
Это мое первое озеро, которое я вижу по-настоящему.
   - Оно тебе нравится? - спросил он, чувствуя, как влажнеют  его  ладони.
Вновь что-то кольнуло в груди, и пересохли губы.
   - Ты дарил мне прекрасный день, Серхио, -  сказала  она,  посмотрев  на
него. В голосе послышались глухие нотки.
   - Значит, получила удовольствие?
   - Да, точено.
   - Не "точено", а "точно", - засмеялся он.
   - Точ-че-но, - улыбнулась она.
   - Нет, не так. Т-о-ч-н-о.
   Он коснулся пальцами ее подбородка и легонько потянул. Внезапно все  ее
лицо придвинулось к нему.
   - Точно, - сказал он, пальцы его дрожали. - Я ведь  обещал,  что  научу
тебя говорить это слово.
   - Точно, - сказала она.
   - У тебя получилось.
   - Точно, Серхио, да, ох, да, да, - задышала она.
   - Улетай, голубка, - сказал он, не узнав глухого  голоса,  сделавшегося
вдруг совсем чужим. - Пожалуйста, улетай, - повторил он, все еще держа  ее
за плечи, словно опасаясь, что она последует его совету.
   - Да, Серхио, да.
   - Ты делаешь ошибку, маленькая голубка, - прошептал он, но ее губы  уже
коснулись его щеки.
   - Я говорю да, Серхио. Ради тебя - да. Para ti [ради тебя (исп.)],  да,
да...





   Люси была привлекательна, не более того, но глаза...  От  ее  проворных
глаз ничего не укрывалось, стоило с  ней  заговорить,  как  они  буквально
пожирали тебя, и,  странное  дело,  от  этого  ты  не  чувствовал  никакой
неловкости или неудобства. Наоборот, охотно уступал им, быть жертвой  тебе
даже нравилось. Вот именно, нравилось. Гус  оторвал  взгляд  от  дороги  и
внимательно осмотрел длинные ноги, скрещенные  лодыжки,  прозрачные  чулки
матового оттенка, вытканные будто из самого воздуха. Пока  Гус  курсировал
по району, она сидела расслабившись, курила и следила за улицей - вроде бы
вела себя так же точно, как и любой напарник-мужчина. Но работа с ней была
чем-то совершенно особенным. Кое с кем из полицейских-женщин  разница  эта
практически не ощущалась, не считая того, конечно,  что  приходилось  быть
осторожнее обычного и не встревать в  истории,  могущие  представлять  для
партнерши хоть малейшую опасность. Ну  а  если  вдруг  избежать  риска  не
удается, за ее безопасность отвечаешь ты, "мужская половина" бригады: и  в
полицейской форме баба остается всего только бабой.
   Да, с некоторыми из них он чувствовал себя все равно  как  с  мужиками.
Иное дело - с Люси. Эти карие глаза с тонкими морщинками в уголках; почему
мне нравится безропотно отдаваться им на съедение? - гадал Гус. Обычно  он
будто ссыхался под ее строгим тяжелым взглядом.
   - Думаешь прижиться на нашей  работе?  -  спросил  Гус,  сворачивая  на
Главную улицу и размышляя о том, что прогулка  по  трущобам  наверняка  ее
впечатлит. С большинством полицейского бабья так оно и бывает.
   - Мне она нравится, Гус, - сказала та. - Прелесть, что за  работа.  Тем
более здесь, в подразделении по делам несовершеннолетних. Вряд  ли  с  ней
сравнится, к примеру, работа в женской тюрьме.
   - И я так считаю. Не могу представить себе, как  ты  шпыняешь  тамошних
буйволиц.
   - Я тоже, - лицо ее исказила гримаса, - но рано  или  поздно,  пожалуй,
получу туда назначение.
   - Может, и нет, - сказал Гус. - Ты и для нас  ценный  кадр,  сама  ведь
знаешь. А если учесть, что ты всего несколько недель как из академии, я бы
сказал, кадр ты просто незаурядный. Тебя могут отсюда и не отпустить.
   - О да, конечно, без меня здесь никак не справиться, - засмеялась она.
   - Ты ловка, проворна, и, по правде говоря, ты первая женщина, от работы
с которой я получаю удовольствие. Обычно с вашим "братом" никто  не  любит
работать. - Произнося это,  он  притворился,  что  внимательно  следит  за
дорогой: карие глаза  уже  жгли  его.  Говорить  то,  что  сказал,  он  не
собирался. Было только семь вечера, стемнеть еще не успело, так что меньше
всего он желал сейчас залиться краской и позволить ей это заметить.  Хотя,
с другой  стороны,  своими  зрачками  чужой  румянец  она  разглядит  и  в
кромешной тьме.
   - Прекрасный комплимент, Гус, - сказала Люси. - Все это  время  ты  был
терпеливым учителем.
   - Ну уж... Я еще и сам-то здесь далеко не дока, - ответил он, изо  всех
сил стараясь не покраснеть, и, пока они болтали, заставлял себя  думать  о
посторонних вещах: о том, где они перекусят, и о том, что надо бы пройтись
по автобусной станции на Главной улице, возможно, удастся  встретить  кого
из тех подростков, что находятся  в  розыске,  и  о  том,  что  не  мешает
прошвырнуться и  по  Елисейскому  парку:  пацанята  в  выходной  наверняка
попивают  там  пиво  на  травке.  Лейтенант  Дилфорд   любит,   когда   их
арестовывают за малейшую каплю алкоголя в крови, и почитает  такие  аресты
ничуть не меньше, чем дежурные офицеры патруля  -  аресты  за  полновесное
тяжкое преступление.
   А вообще, воскресный вечер - долгий вечер.
   - Ты здесь уже полгода, если не ошибаюсь? - спросила Люси.
   - Почти пять месяцев. Но научиться еще должен многому.
   - А перед тем где служил? В полиции нравов Центрального округа?
   - Уилширского.
   - А я вот никак не могу представить тебя в этой роли, - сказала она  со
смехом. - Когда по уик-эндам я работала в линкольн-хайтской  тюрьме,  этих
ребят я навидалась. Всю ночь напролет  шныряли  туда-сюда.  Нет,  не  могу
представить тебя сотрудником полиции нравов.
   - Понятно. Не слишком, значит, не слишком-то я похож на мужика, верно?
   - Ох, я вовсе не то имела в виду, - сказала  она,  расцепив  лодыжки  и
сверля его карими глазами. Стоило им в тебя вот так впиться,  как  тут  же
лицо ее, спокойное и белое, моментально  темнело  и  делалось  мрачным.  -
Совсем не то. В сущности, они  мне  не  нравились.  Слишком  шумные,  а  с
женским персоналом беседуют так, словно болтают со  своими  проститутками.
Мне и тогда не казалось, что бравада, хвастовство или напускная  храбрость
- называй как хочешь  -  придают  мужественности.  По  мне,  быть  потише,
понежнее да поскромнее - в  том  она  и  есть,  мужественность,  но  среди
"нравов" что-то я не много таких встречала.
   - Им просто надобно изобретать какую-то защиту от  всей  той  грязи,  в
которой они вынуждены купаться, - сказал Гус, ликуя оттого, что  она  едва
не признала, что увлечена и чуть ли не бредит им. Но тут же испытал к себе
омерзение и подумал со злостью: ах ты,  гнусный  маленький  кретин.  Лучше
сотри с физиономии глупую ухмылку. Потом подумал о выздоравливающей  после
операции аппендицита Вики и понадеялся, что эту ночь она проспит спокойно.
Он поклялся, что прекратит детский флирт прежде, чем он зайдет дальше хотя
бы на волосок: пусть  Люси  и  не  слишком  робка  и  стеснительна,  чтобы
обращать внимание на подобную чушь, но скоро и ей все  станет  ясно.  И  в
конце концов она наверняка повторит: я не то имела в виду, я имела в  виду
совсем другое. Гнусный маленький  кретин,  подумал  он  снова  и  украдкой
взглянул в зеркальце на свои соломенные, заметно поредевшие волосы.  Через
пару лет он  облысеет,  как  коленка,  неужто  и  тогда  будет  грезить  о
блистательной девушке с белой  кожей  и  карими  глазами,  которая,  узнай
только она его мысли,  непременно  усмехнется  -  жалостливо  или  даже  с
отвращением!
   - Когда нам нужно отметиться в том доме под снос? -  спросила  Люси,  и
Гус обрадовался, что она сменила тему.
   Какой-то шагавший по  Хилл-стрит  мужчина  обернулся  и,  пока  они  не
скрылись из виду, провожал Люси глазами. Гус не мог удержаться от  улыбки.
Он  вспомнил,  как  вот  так  же  в  первые  месяцы  после  ее  замужества
оглядывались мужчины на Вики. Тогда она не была тяжелой  и  неуклюжей.  Он
размышлял о том, за кого их - его и Люси  -  можно  сейчас  принять.  Двое
молодых людей - он  в  костюме,  белой  рубашке  и  при  галстуке,  она  в
скромненьком, но очень удачно скроенном зеленом платье.  Быть  может,  они
направляются пообедать, на концерт или на Спортивную Арену? Конечно, любой
бродяга  сразу  определит  в  их  одноцветном   четырехдверном   "плимуте"
полицейскую  машину  и  узнает  в  них   сотрудников   отдела   по   делам
несовершеннолетних, - но для всех остальных они просто любовники.
   - Так как там у нас со временем, Гус?
   - Двадцать восьмого.
   - Не то, - засмеялась она. - Когда мы заглянем в тот дом  под  снос,  о
котором упоминал лейтенант?
   - Ах, вот оно что! Да хоть сейчас. Прости, я замечтался.
   - Как твоя жена? Поправляется? - спросила Люси.
   Гус терпеть не мог говорить с ней о Вики, но она,  как  то  и  подобает
напарникам, всегда интересовалась его семейными делами. Чаще  всего  такие
разговоры заводят в ранние и тихие утренние часы, когда маловато работы.
   - Да вроде все в порядке, держится молодцом.
   - А как твой меньшенький? Уже балакает?
   - Щебечет, - улыбнулся он. Беседовать с ней о своих детях он никогда не
стеснялся и был уверен, что ей это и впрямь интересно.
   - На фотографиях они такие хорошенькие. Мне очень хочется их как-нибудь
увидеть.
   - Это было бы просто здорово, - сказал Гус.
   - Надеюсь, ночь выдастся спокойная.
   - Почему? Спокойная ночь длится целую вечность.
   - Верно, но зато я смогу тебя разговорить,  -  весело  сказала  она.  -
Когда мне это удается, я узнаю  гораздо  больше  о  том,  что  такое  быть
полицейским ночной смены.
   - Ты имеешь в виду, когда я пересказываю  тебе  уроки  Кильвинского?  -
улыбнулся он.
   - Да, только держу пари, ты куда лучший учитель, чем был твой друг.
   - Э-э, нет. С Кильвинским никто не сравнится, - сказал Гус, и лицо  его
вновь запылало. - Кстати, мне нужно ему написать. Что-то он  давненько  не
отвечал на мои письма, мне это не нравится. Молчит с тех  самых  пор,  как
съездил на Восток повидаться с бывшей женой и детьми.
   - Может, он еще не вернулся?
   - Нет, я получил одно письмецо как раз после его возвращения, но в  нем
он ничего толком не говорит.
   - Разве не странно, что до того он ни разу не повидался с детьми?
   - Должно быть, у него были на то веские причины, - сказал Гус.
   - Не думаю, чтобы ты на его месте смог отказаться от своих детей.
   - Он от них и не отказывался, - быстро ответил Гус. -  На  Кильвинского
это не похоже. Загадочный он тип, только и всего. Должно быть, у него были
свои резоны.
   - Если бы от тебя, Гус, когда-нибудь ушла жена, ты бы не  отказался  от
своих детей. Ты - нет. И причины бы такой не нашлось.
   - В  любом  случае  я  не  имею  права  его  осуждать,  -  сказал  Гус,
притормозив у светофора и радуясь тому, что над городом сгустилась темень.
   - Бьюсь об заклад, он совсем не тот отец, не такой, как ты,  -  сказала
Люси. Она опять не спускала с него глаз.
   - Да нет же, ты ошибаешься, - сказал Гус. - Из  Кильвинского  вышел  бы
прекрасный отец. Лучшего  отца  никто  б  себе  и  не  пожелал.  Когда  он
что-нибудь объяснял, ты и не сомневался в  его  правоте.  Все  моментально
становилось на свои места, так он здорово это делал.
   - Уже темнеет.
   - Поехали, глянем на тот дом,  -  предложил  Гус,  начиная  чувствовать
неловкость от умаляющего величие Кильвинского разговора.
   - Идет. Это где-то на Уэст-Темпл?
   - Похоже на ложный звонок.
   - Анонимный?
   - Да, какая-то женщина позвонила дежурному и сообщила, что ее сосед  из
двадцать третьего номера мало того, что превратил свою квартиру в  грязную
конуру, но еще и постоянно оставляет  в  ней  своего  маленького  ребенка,
оставляет совершенно одного.
   - Никогда еще не бывала в настоящем доме под снос, -  сказала  Люси.  -
Всякий раз тревога оказывалась ложной.
   - Помнишь, как его отличать? - улыбнулся Гус.
   - Разумеется. Надо только притопнуть ногой, и, если тараканы  настолько
обкурились анашой и одомашнились, что даже не разбегаются, значит,  это  и
есть настоящий дом под снос.
   - Точно, - усмехнулся Гус. - А если к  тому  же  повезет  и  ты  учуешь
запашок да соберешь его в бутылку с пробкой, считай, что дело в суде тобой
уже выиграно.
   Гус проехал туннель на Второй улице, миновал Портовое шоссе, свернул на
север,  затем  на  запад  к  Темпл.  Закатное  солнце   опалило   горизонт
грязно-розовым заревом. День был туманный.
   - Вон тот белый дом, спорим? -  спросила  Люси,  кивая  на  трехэтажное
оштукатуренное здание с фасадом из поддельного камня.
   - Восемнадцать-тринадцать. Приехали, - сказал Гус, останавливая  машину
и размышляя о том, хватит ли у него деньжат на приличный обед.  Обычно  во
время дежурств он пробавлялся гамбургерами или бутербродами,  принесенными
с собой в пакете.  Но  Люси  -  Люси  любила  вкусно  поесть  "чего-нибудь
интересного да погорячей". Притворяясь, что ему самому по  нраву  обеды  в
ресторане, он безропотно ее сопровождал, несмотря на то что до  получки  у
него не оставалось порой даже пятерки, да и бак  в  его  автомобиле  бывал
залит лишь наполовину. В понедельник вечером у них с Вики разгорелся  спор
из-за ежемесячного чека, отсылаемого его матери. Цифры на нем "усохли"  до
сорока пяти: Джон - благодарение Богу! - был в армии.
   Ссора случилась яростная, не в силах обуздать ее, он попросту  заболел.
На следующий вечер Люси заметила его подавленность, и он ей все разболтал.
Ему было стыдно. И стыдно сейчас. Но она оказалась такой доброй... У  него
тогда даже настроение поднялось. Кстати сказать, с тех пор она ни разу  не
предложила зайти в какой-нибудь стоящий ресторан и вместо того  настаивала
- куда чаще, чем следовало, - ограничиться чашечкой кофе да бутылкой колы.
   Дом был  выстроен  отнюдь  не  на  века.  Таких  домов  много  в  южной
Калифорнии. Прежде чем попасть на второй этаж, пришлось одолеть две дюжины
ступенек. Гус обратил внимание, что металлические перила сильно расшатаны.
Отдернув руку, он представил себе, как в один прекрасный день какой-нибудь
пьянчужка, доковыляв нетвердой поступью от  своей  квартиры  до  лестницы,
рухнет на перила, нырнет вниз на двадцать футов и врежется лбом  в  бетон,
да еще небось отделается легкими ссадинами. На то он и пьянчужка...
   Двадцать третья квартира была расположена в тыльной части  дома.  Шторы
задернуты, дверь закрыта. Гус  решил,  что  внутри  никого  нет:  во  всех
остальных квартирах двери были распахнуты. Ловя  как  спасение  в  жаркий,
отравленный смогом день легкий вечерний ветерок,  жильцы  отгородились  от
внешнего мира лишь москитными сетками.
   Гус постучал,  позвонил  в  крохотный  колокольчик  и  постучал  опять.
Наконец Люси пожала плечами, и они повернулись, чтобы уйти. Такому обороту
событий  Гус  даже  обрадовался.  Сейчас  он  не  был  склонен  заниматься
привычной рабочей  волокитой,  но  совсем  был  не  прочь  прокатиться  по
Елисейскому парку и,  притворившись,  что  выискивает  потенциальных  юных
алкоголиков, глядеть на  Люси  и  говорить,  говорить  с  ней,  очутившись
где-нибудь на Ист-Сайдском шоссе близ водохранилища, похожего  при  лунном
свете на черный лед...
   - Полицейские? -  шепотом  произнесла  женщина,  внезапно  выросшая  за
пыльной москитной сеткой квартиры номер двадцать два.
   - Да. Это вы звонили? - спросил Гус.
   - Было дело, - сказала она, - только я сразу  сказала,  что  не  желаю,
чтоб кто-то об этом разнюхал. Их сейчас дома нету, но малыш там, внутри.
   - И что же тут, по-вашему, не так? - спросил Гус.
   - Хм, ладно уж, входите. Похоже, я  все-таки  вляпалась  в  историю,  -
пробурчала она,  приоткрыв  сетку  и  облизнув  нелепо  накрашенные  губы.
Помадой было измазано  поллица,  и  только  нос,  казалось,  избежал  этой
участи. Весь грим был наложен так, словно она готовилась выйти  на  сцену,
отделенную от зрительного зала по меньшей мере четырнадцатью милями.  -  Я
разговаривала с вашим лейтенантом - как там его?  -  и  сказала  ему,  что
здесь не только свиньи живут, а и мальчишка торчит в доме один-одинешенек,
и я еще ни разу не видела,  чтобы  ему  дозволили  хоть  пяткой  за  дверь
сунуться. А прошлой ночью визжал, и визжал, и визжал. Если меня  спросите,
так я скажу, что это его папаша лупил, потому как мамаша тоже вопила.
   - Вы с ними знакомы? - спросил Гус.
   - Господи, нет, конечно. Это же отбросы, - сказала женщина  и  тряхнула
жесткой метелкой светлых волос, обнажив их седые корни. - Квартируют здесь
не больше месяца и  чуть  не  каждую  ночь  куда-то  сматываются.  Бывает,
заместо няньки тут остается ихняя кузина, или кто там она им.  Но  бывает,
что с ним не остается никто.  Не  думайте,  я  давным-давно  выучилась  не
вмешиваться в чужие дела, но сегодня стояла такая  жарища,  что  дверь  их
была нараспашку, а я совершенно  случайно  проходила  мимо  -  внутри  все
выглядело так, словно они вырыли там длиннющую траншею, а уж мне известно,
что такое длиннющая траншея, не зря же я люблю военные романы... А  в  ней
валялось дерьмо от ихнего терьеришки, и еда, и другая всякая хреновина  по
всему полу разбросана, и, только ушли они и мальчишку  одного  заперли,  я
себе и говорю: какого дьявола, позвоню-ка я куда нужно, но называться и не
подумаю, сохраню то есть свою анонимность, да только теперь вроде  как  не
очень это у меня получается, а?
   - Сколько лет ребенку? - спросил Гус.
   - Три. Малыш еще.  Почти  и  не  выходит  никогда.  Папаша  -  еще  тот
пропойца.  Мамаша  будто  бы  ничего.  Этакая  чушка-мышка,  ну,  вы  меня
понимаете. Пропойца да  мышка  -  вот  семейка!  По-моему,  старикан,  как
нахрюкается, так уж дает ей жару, но оно для нее будто не больно-то важно:
обычно она ничуть не  трезвее  его.  За-ме-чательные  соседи.  О-о-о,  еще
каких-нибудь пару лет назад  этом  дом  числился  по  высшему  разряду!  А
теперь... Нет, съеду, съеду-ка я отсюда.
   - Сколько им лет? Родителям?
   - Молодежь. Думаю, не больше тридцати. Не думаю, чтоб больше  тридцати.
А уже такие грязные людишки!
   - Вы уверены, что мальчик там один? Что он один там сейчас?
   - Начальник, я видела, как они уходили. Уверена. Там он.  Этакий  тихий
маленький мужичок. Никогда и не пикнет. Он там, внутри.
   - В каком номере проживает хозяйка дома? Нам понадобится запасной ключ.
   - Сегодня вечером  Марта  пошла  в  кино.  Предупреждала,  что  в  кино
собирается. О ключе я и не подумала.
   Она укоризненно покачала головой  и  уцепилась  за  обтрепанный  поясок
своих  безразмерных  штанов  оливкового  цвета,  однако,  как  видно,   их
"безразмерность" тоже имела свои пределы.
   - Мы не имеем права взламывать  дверь,  исходя  только  лишь  из  вашей
информации.
   - Это почему же? Мальчишке всего три годика, и он там один-одинешенек.
   - Нет, - сказал Гус, в свою очередь качая головой. - Может, он и там, а
может, они незаметно для вас забрали его с собой, вы ведь  тоже  пусть  на
миг, а хоть изредка отвлекались. Может быть все что угодно.  Нам  придется
просто  вернуться  попозже  и  постараться  застать  их  дома,   а   потом
постараться  получить  от  них  приглашение   войти,   чтобы   постараться
хорошенько все там осмотреть.
   - Проклятье, - сказала женщина. - Единственный раз за целую жизнь звоню
в полицию и хочу совершить порядочный поступок, так нет же! Гляди-ка,  как
оно оборачивается.
   - Дайте я попробую открыть  дверь,  -  сказал  Гус.  -  Может,  она  не
заперта.
   - Единственный раз звоню в  полицию,  -  повторила  женщина  Люси.  Гус
отступил от них и шагнул к соседней квартире. Он распахнул москитную сетку
и повернул круглую ручку. Дверь тихонько отворилась.
   - Люси, - позвал он и вошел в душную  прихожую,  осторожно  озираясь  в
поисках "терьеришки", который не станет  особо  церемониться,  прежде  чем
ухватить непрошеного  гостя  за  лодыжку.  Обойдя  влажную  вонючую  кучку
посреди пола, он  решил,  что  для  терьера  многовато,  услышал,  как  по
виниловым плиткам прошлепали чьи-то лапы, и тут  же  из  ванной  появилась
исхудалая длинная псина. Посмотрев на Гуса, она вильнула коротким хвостом,
зевнула и зашлепала обратно в ванную. Гус заглянул  в  пустую  спальню  и,
когда вошла Люси, показал ей  на  "мину"  под  ногами,  она  обошла  ее  и
направилась вслед за ним в гостиную.
   - Грязные людишки, - сказала женщина, не отставая от Люси.
   - Совсем не плохо для стандартов дома под снос,  -  принялся  объяснять
Гус. - Обычно там куда опаснее. Разбитые окна, плита с дырявым  дымоходом,
развешенные над огнем шмотки. Зайдешь - и по колено в испражнениях, не  то
что какая-то там скромная  кучка.  Всюду  мусор.  Засоренный  туалет.  Мне
доводилось видеть такие милые  уголки,  где  стены  будто  двигались  сами
собой, но потом до тебя доходило, что они лишь покрыты коркой  -  сплошной
живой коркой из тараканов. А это вот местечко - ничего себе. И  в  спальне
нет никакого ребенка.
   - А я говорю, он здесь!
   - Взгляните сами, - предложил Гус и встал боком, пропуская ринувшуюся в
комнату женщину. При каждом шаге  щеки  ее  вздрагивали,  отмеряя  тяжелую
поступь.
   Стало совсем темно,  Люси  включила  свет  в  коридоре  и  двинулась  в
крохотную ванную.
   - Он должен быть здесь, - сказала женщина. - Я видела, как они уходили.
   - Гус! - услышал он  и  подошел  к  двери  в  тот  момент,  когда  Люси
повернула  выключатель.  Он   увидел   прикорнувшего   у   ванны   малыша,
скрючившегося рядом с валявшейся на груде полотенец собакой. Мальчик спал,
и еще прежде, чем Люси зажгла свет, Гус заметил нелепые фиолетовые круги у
него под глазами и вздувшиеся губы, истрескавшиеся  и  кровоточащие  после
недавней порки. Ребенок пускал слюни, дышал с присвистом, и Гус догадался,
что у него  сломан  нос  и  сукровица  забила  ноздри.  Рука  малыша  была
неестественно вывернута.
   - Грязные людишки, - шепнула было женщина и тут же, вмиг, зарыдала.  Не
говоря Гусу ни слова, Люси вывела ее из квартиры и через минуту вернулась.
В полном молчании она подняла мальчишку на руки и отнесла в спальню. Он не
просыпался до тех пор, пока она его не  перевязала.  Гус  глядел  на  нее,
восхищаясь ее силой и тем, как ловко и нежно управлялась она со  сломанным
запястьем, умудрившись не разбудить ребенка до той минуты, когда  они  уже
собрались уходить.
   Проснувшись, мальчишка первым заметил Гуса, и какую-то секунду  опухшие
глазенки стыли медью на его  лице.  Потом  он  застонал.  Ребенок  стонал,
превозмогая боль и ужас, и стон этот не  прекращался  весь  тот  час,  что
провели они с ним вместе.
   - Мы еще вернемся, - сказал Гус женщине, всхлипывавшей в  дверях  своей
квартиры. Они двинулись вниз по лестнице, и он попытался взять ребенка  на
руки, но едва он его коснулся, как  тот  отпрянул  и  издал  пронзительный
крик. Люси сказала:
   - Оставь, Гус, он тебя боится. Ну полно, полно, милый, не плачь.
   Она погладила его, и Гус посветил им фонариком на ступеньки. Через пару
минут машина уже мчалась в Центральный  приемный  госпиталь.  Всякий  раз,
стоило Гусу лишь чуть придвинуться к малышу,  стон  сразу  сменялся  диким
воплем. Пришлось полностью доверить его попечению Люси.
   - Ему и трех не дашь, - сказал Гус, когда машина замерла на  больничной
стоянке. - Совсем крошка.
   Пока над мальчонкой корпели врачи, Гус ожидал в коридоре. Когда вызвали
еще одного доктора осмотреть сломанную руку, Гус подглядел сквозь  дверную
щель, как первый из врачей, паренек с небрежной стрижкой, кивнул второму и
показал на избитое маленькое лицо, отливавшее  на  ярком  свету  зелеными,
синими и пурпурными красками, будто намалеванными на нем  сошедшим  с  ума
художником-сюрреалистом.
   - Покопайся-ка в этой клоунской маске, - сказал тот с горькой усмешкой.
   Еще через пятнадцать минут появилась Люси:
   - Гус, у него была зашита прямая кишка!
   - Прямая кишка?
   - Она была зашита! О Господи, Гус, я знаю, в таких делах обычно  бывает
замешан отец, но Господи-Господи, не могу в это поверить...
   - Стежки делал профессионал?
   - Да. Какой-то врач. Но почему он не поставил  в  известность  полицию?
Почему?
   - Такие вот доктора, - сказал Гус.
   - Он боится мужчин, Гус. Врача он испугался так же сильно, как и  тебя.
Чтобы тот к нему подобрался, нам с медсестрой пришлось ластиться к нему  и
заговаривать ему уши. - Мгновение казалось, что она расплачется, но вместо
этого она прикурила сигарету и прошла с Гусом к телефонному аппарату.  Тот
набрал номер дежурного офицера. - Такой хороший мальчуган, - сказала  она,
пока Гус дожидался, когда же начальство снимет трубку. - Сестра  спросила,
кто ж такое сотворил с его прямой кишкой, а он ответил:  "Папочка,  потому
что я плохой мальчишка". О Боже, Гус...
   Только к одиннадцати они закончили составление рапортов. Ребенок к тому
времени был помещен уже в больницу общего типа. Родители его  все  еще  не
вернулись, и лейтенант Дилфорд назначил другой  бригаде  наблюдать  за  их
квартирой, а Гус и Люси возобновили патрулирование.
   - Ни к чему об этом думать, -  сказал  Гус,  не  выдержав  получасового
молчания напарницы.
   - Знаю, - сказала она с вымученной улыбкой, и он вспомнил, как  утешала
она ребенка и как была красива в тот момент.
   - Фу-ты, ну-ты, почти одиннадцать, - сказал Гус. - Проголодалась?
   - Нет.
   - Но в состоянии что-нибудь проглотить?
   - Ты поешь, а я выпью кофе.
   - Давай тогда пить кофе вместе, - сказал Гус,  ведя  машину  в  сторону
бульвара Сансет, к ресторанчику с кабинками на двоих.  Любой,  увидев  там
такую парочку, примет их  за  влюбленных  или  даже  за  молодоженов.  Гус
подумал о том, что у него образуются такие же морщинки в уголках рта,  как
и у его матери. Он улыбнулся, решив тут же, что за _молодого_  влюбленного
его уже вряд ли кто примет.
   Сидя в кабинке светлого и просторного ресторана, Гус заметил на  рукаве
у Люси ржавое пятнышко и снова стал размышлять  о  том,  как  она  здорово
управлялась с малышом, как в каждом ее  движении  дышали  сила  и  умение.
Интересно, подумал он, каково прожить свою жизнь с кем-то, о ком не  нужно
постоянно заботиться, кто время от времени будет заботиться о  тебе  самом
или по крайней мере делать вид, что заботится. Стоило ему вспомнить о Вики
и матери, как в нем начал нарастать гнев. Что ж, неплохо то хотя  бы,  что
есть на свете армия, способная позаботиться год-другой о  его  брате.  Гус
поклялся,  что,  если   мать   позволит   Джону   нахлебничать   и   после
демобилизации, пусть тогда рассчитывает только на свое пособие, а он, Гус,
не намерен давать ни единого лишнего цента. Не успев додумать эту мысль до
конца, он понял, что лжет сам себе: в сущности, он такой  же  слабак,  вся
его сила - лишь в том, что он умеет заработать на хлеб.  Когда  дойдет  до
дела, он будет по-прежнему безропотно  высылать  им  деньги,  ибо  сам  он
чересчур слаб, чтобы поступить иначе. Насколько легче шла бы жизнь, женись
он на такой сильной девушке, как Люси...
   - У тебя кровь на платье, - он кивнул на пятнышко и моментально пожалел
о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.
   - Какая разница, - сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.
   Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает  грудь,  а  язык
порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет.  Если  б  только  эти
твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на
него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на  сердце.
Ну а так - он сдержался и был рад, что сдержался, в противном  случае  она
бы просто на него печально посмотрела: "Это совсем не то, что  я  имела  в
виду".
   В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они  о
чем-то сплетничали крикливыми голосами  и  безостановочно  курили,  тщетно
пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки  соскользнуть
незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.
   Одна из девчонок,  обладательница  гордо  вздымавшегося  живота,  часто
улыбалась, глядя на детей своих юных  подружек,  без  сомнения  давно  уже
познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как
они ее себе представляли. Глядя на их  безобразные  прически  -  вызывающе
обесцвеченные космы волос, - Гус  подумал,  что  вот  ведь  и  Вики  стала
матерью столь же рано. И тогда  неизбывное  чувство  вины,  пусть  глупой,
неоправданной, снова проснулось в нем, но  тут  же  растаяло,  стоило  ему
проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку  своего  рыжеватого
малыша, влепила ему пощечину и прошипела: "Ну-ка сейчас же садись  и  веди
себя как положено, сучье отродье!"
   Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:
   - Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?
   - Ни разу, - ответил тот.
   - Разве это так легко - не вспоминать?
   - Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и  как
можно скорее.
   - Тогда о чем же мне вспоминать?
   - Думай о своих  проблемах.  Я,  к  примеру,  так  всегда  и  поступаю.
Терзаюсь собственными мелкими проблемами.
   - Расскажи мне о своих _собственных_ проблемах, Гус, - попросила  Люси.
- Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.
   - Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс  встал
на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться.  Вот  чем  нужно
терзаться. Хотя бы этим.
   - А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если
все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?
   - Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но... В общем,
возьмем тех же малышей, их -  в  особенности.  Мне  нравится  моя  работа,
потому что мы - мы, Люси! - защищаем их. Хотя  бы  сегодняшний  мальчонка!
Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать,
что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и  не
удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том
ошибиться. Быть может, мать  его  выложит  все  начистоту,  только  и  это
сомнительно. Но до того, как  адвокаты,  спецы  по  мозгам  и  криминологи
скажут свое слово, с ним уж ничего страшного  не  произойдет.  По  крайней
мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам  несовершеннолетних  им
его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что  мы
защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже
было решился. Да, мы -  единственные,  кто  может  защитить  детей  от  их
родителей.
   - А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки  и  заставить
его  признаться?  -  спросила  Люси,  впечатав  сигаретный  окурок  в  дно
пепельницы.
   - Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой  глотки,
- улыбнулся Гус, - но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что  ни
на есть подонков, немало  их  арестовав,  я  вдруг  понял,  что  мне  даже
коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в  средневековой  темнице
мне никогда бы не выбиться в главные палачи.
   - А я прошла через все темницы  надлежащего  мещанского  воспитания,  -
сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от  белой  ключицы,  где
покоились ее каштановые  волосы,  ласкавшие  кожу  при  малейшем  движении
головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он  сам
себе стал противен. Наконец  он  отвел  взор  от  нежной  полоски  тела  и
услышал: - Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе  уже  говорила?
Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и  не
посягать на его самостоятельность, даже если тот  еще  исправно  писает  в
штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно  за  это  расплачивается.
Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям  постичь  то
обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем  паче  подонки?
Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных  служб.  До  того,
как узнала, сколько зарабатывает женщина в  лос-анджелесской  полиции.  Но
теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как  _теперь_
мне стать агентом  благотворительности?  Нутро-то  у  людей  оказалось  не
слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?
   - Но, может, они не так уж и плохи.
   - Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в
ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи,  до
чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.
   - Труднее всего  мне  было  понять  именно  это,  а  после  нужно  было
научиться с этим жить, - сказал Гус. - Первый год или около того  я  верил
людям. Кто  бы  что  ни  говорил.  И  тут  сам  Кильвинский  не  мог  меня
переубедить. Всю свою жизнь я верил,  что  люди  говорят  мне  правду,  и,
покуда не оправился от этой ошибки, я не был  полицейским,  я  был  нулем.
Теперь мне известно, что люди с легкостью  соврут  тогда  даже,  когда  им
полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти
им жизнь.
   - Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.
   - Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со  временем  ты
себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется  заниматься
этим всю жизнь.
   Гус старательно избегал ее глаз.
   - Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе  мне  не
избавиться от этого никогда.
   - Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, - улыбнулся Гус.
- Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.
   - Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.
   - С чего ты взяла? - спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали
его.
   - Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.
   - Ну... - сказал Гус. - Не знаю... в общем...  -  И  тут  же  сдался  и
уступил   немигающему   взгляду,   как   уступает   смертельным   объятиям
благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни  свернул  разговор,
он с готовностью последует за ним,  решил  Гус.  Сердце  радостно  стучало
могучим молотом.
   - Ты отличный полицейский, - сказала она. - Знаешь, что почем, и вместе
с тем мягок и жалостлив, особенно  к  детям.  Это  такая  редкость...  Как
только тебе удается относиться  к  людям  по-прежнему?  Будто  они  сплошь
хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?
   - Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано  заботиться
о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.
   - Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо  встречала.  Самый
сильный и самый мягкий.
   - Люси, можно угостить  тебя  после  работы  рюмочкой?  Бары  закроются
только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в "Кабачок Марти"?
   - Не стоит.
   - О, я вовсе не имел в виду ничего такого, - сказал Гус, ругая себя  за
эту глупую болтовню: он имел в виду как раз "все такое", и,  конечно,  она
знала, что он "все такое" имеет в виду.
   - Сегодня наша последняя ночь, Гус, - сказала Люси.
   - То есть как?
   - Вечером лейтенант спросил меня, не  желаю  ли  я  с  завтрашнего  дня
подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне,
меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела  бы  все  обдумать.  Я
решила, Гус.
   - Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле...
   - Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.
   - Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь  со  скуки.
Тебе будет не хватать здешней суеты.
   - Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? - внезапно спросила она.
   - Да, но...
   - Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?
   - Что?
   - Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти  без  отца  или  променять
нынешнего на "отца по выходным", навещающего их дважды в месяц?
   Он хотел сказать "да" этим глазам, очень хотел; и знал, что  они  хотят
это "да" услышать, но слово  увязло  у  него  на  губах,  и  он  запнулся.
Впоследствии он часто размышлял о том, что,  не  запнись  он,  слово  "да"
могло быть произнесено,  и  размышлял  о  том,  куда  бы  завело  его  это
простенькое "да". Но "да" он так и  не  сказал,  несколько  секунд  он  не
говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись  в  улыбке,  и  она  заговорила
вместо него:
   - Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу
иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать... нет, не три года,  а  "три
ребенка" назад... Ну, как насчет того, чтобы подбросить  меня  в  участок?
Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.
   Должно  быть,  ему  следовало  что-то  сказать,  но,  чем   больше   он
раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был
в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси  брала  из
машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас
он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей... Скажет ей  что-нибудь.  И
тогда они в конце концов к чему-нибудь придут... А  если  не  сделать  это
сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа - все
будто зависло над пропастью...
   - А-а, Плибсли, - произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня
Гуса рукой.
   - Да, сэр? - сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.
   Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости.  Звонила  твоя
жена.
   - Что произошло? - спросил Гус,  вскакивая  на  ноги.  -  Дети?  Что-то
стряслось?
   - Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.
   - Моя мать? - спросил он, сразу устыдившись,  что  испытал  облегчение,
узнав, что то его мать, а не дети.
   - Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще  в
Университетском, я был с  ним  неплохо  знаком.  Твоя  жена  сказала,  что
вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал  тебе
несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.
   Какое-то время он слышал монотонно  бубнящий  голос  лейтенанта,  потом
поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал  и  что-то  говорил  ему,
словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги  едва  держали  его,
когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки
и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только  теперь  наконец  зарыдал  и
подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова  его  склонилась  в
муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем  мальчишке  и  обо  всех
детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать
о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз  потоком.
Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось  конвульсиями,
исходя рыданиями по всей этой безмолвной и  ничтожной  жизни.  Он  уже  не
знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он  рыдал,  он  был
одинок...





   - Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую  улицу.  Очень  даже,  -
сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю  бывший
напарником Роя. - Чему я только не выучился, пока работал  в  негритянском
округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.
   - Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, -  сказал
Рой, размышляя о том, что  его  черед  радоваться  наступит  тогда,  когда
солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда
форма не будет так противно липнуть к телу.
   - Ты сам здесь уже порядочно. Рой?
   - Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается,  так
что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.
За это я его и люблю, этот округ.
   - А в белом когда-нибудь работал?
   - В Центральном, - кивнул Рой.
   - Ну и как? Есть разница?
   - Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому  и  медленнее.  И
время медленно ползет. А так  -  то  же  самое.  Все  люди  -  кровожадные
ублюдки, просто тут они чуть смуглее.
   - Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не  отвечать,  если  неприятно
вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что
о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того,
как они получали в живот такой заряд дроби.
   - Да, удавалось немногим.
   - По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.
   - Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За
пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал  в  потолок,  единственной
моей  обязанностью  было  пересказывать  эту  долбаную   историю   каждому
встречному-поперечному.   Тысячу   раз   объяснял   всякому    любопытному
полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить  кишки  под
целый  пуд  черных  шариков.  Мне  попросту  осточертело.  И  если  ты  не
настаиваешь...
   - Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то,  сейчас
с тобой все о'кей? То есть, я хочу  сказать,  что,  если  тебе  вздумается
когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только  сяду  за  руль,  но
заодно поведу и всю документацию.
   - Со мной все о'кей, Дьюгэн, - засмеялся Рой. -  На  прошлой  неделе  я
сыграл три игры в гандбол, в  настоящий  гандбол,  а  не  в  какие-то  там
поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.
   - По  мне,  я  просто  счастлив,  что  рядом  такой  опытный  напарник,
прошедший и огонь и воду... Случается, я задаю слишком много вопросов, так
это оттого, что порой мне  в  одиночку  бывает  не  совладать  с  огромной
ирландской пастью, что у меня под носом.
   - Ладно-ладно, напарник, - улыбнулся Рой.
   - Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и...
   - Ладно, напарник.
   -  Двенадцать-А-Девять,  Двенадцать-А-Девять,  ищите  женщину,   рапорт
четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню,  восемьдесят-три-двадцать-девять,
квартира "Б" - "Базар".
   - Двенадцать-А-Девять, вас понял, - сказал  Дьюгэн,  и  Рой  свернул  в
расчерченный смогом оранжево-красный закат  и  неторопливо  направился  по
нужному адресу.
   - Раньше, еще  на  гражданке,  я  считал,  что  большинство  ограблений
происходит по ночам, - сказал Дьюгэн. - А теперь думаю, что  львиная  доля
приходится на дневное время, когда никого нет дома.
   - Так и есть, - сказал Рой.
   - Мало кто из воришек решается залезть в  квартирку,  набитую  народом,
верно?
   - Слишком опасно, - подтвердил Рой, закуривая сигарету,  теперь,  когда
стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.
   - Хотел бы я прищемить  хвост  какому-нибудь  наглому  воришке.  Может,
сегодня повезет?
   - Может быть, - ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.
   - Собираюсь продолжить  учебу,  -  сказал  Дьюгэн.  -  С  тех  пор  как
демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но  теперь  всерьез
возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую  науку.  Сам-то
ты учишься, Рой?
   - Нет.
   - И никогда не учился?
   - Прежде - да.
   - А как с дипломом? Есть хороший задел?
   - Зачетов двадцать.
   - И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?
   - Слишком поздно.
   - Но заканчивать ты все же намерен?
   - Ну конечно, - сказал Рой, и снова у него в желудке  вспыхнул  костер,
затем подступила  тошнота.  Несварение  всегда  теперь  вызывало  приступы
тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот  новичок  с
горящими глазами. От его занудства  меня  скоро  понос  прихватит.  И  эта
невинность. От нее же рехнуться можно...
   Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой.  Не  вдруг,  но  постепенно.
Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит  из  души  всю
невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца  за  птенцом,  покуда
оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.
   - Похоже, напарник,  приехали,  -  сказал  Дьюгэн,  надевая  фуражку  и
распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.
   - Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, - сказал Рой. - Мне  вовсе
не хочется, чтобы ты ломал себе  ногу.  Куда  спешить?  Обычный  вызов  по
рапорту.
   - Прости, - улыбнулся, краснея, Дьюгэн.
   Квартира была расположена под самой крышей  в  глубине  дома.  Подражая
Роевой привычке,  днищем  фонарика  Дьюгэн  легонько  постучал  по  двери.
Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на  ту  же
марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный  фонарь-головастик,
хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я
всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то,  как  Дьюгэн
барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой  его  и
учил: всегда, везде,  в  любое  время  суток  и  по  любому  вызову  нужно
действовать в том  же  порядке.  И  непременно  правая  рука  должна  быть
свободна, блокнот да фонарь можно и в левой подержать. И не снимай фуражку
с головы, пока не уверишься в том, что здесь все в порядке. Только  тогда,
войдя в дом, можно присесть, снять фуражку и расслабиться. Правда,  самому
Рою расслабиться уже не удавалось, даже тогда, когда он старался изо  всех
сил. Если он еще надеется, что желудок  его  все-таки  заживет,  научиться
расслабляться он обязан. Сейчас он не может позволить себе такую  роскошь,
как язва. И никогда не сможет. Потому он и хочет расслабиться.  Да  только
Дороти... Дороти буквально ходит за ним по пятам, настаивая на том,  чтобы
он разрешил новому ее великовозрастному мужу-толстяку удочерить Бекки. Рой
сказал, что сперва он похоронит их обоих, а раньше  -  нет,  раньше  никак
невозможно; тогда та попыталась воздействовать на  него  через  мать,  его
мать, в которой всегда находила заступницу.
   Он стоял и думал о Бекки. О том, как произносит она слово "папочка",  и
о том, как она прекрасна. Она так прекрасна, что даже не верится. И  думал
о том, что волосы у нее цвета чистого золота. Когда  открылась  дверь,  он
думал о Бекки. За дверью была девушка. Она не была  прекрасна,  и  золотых
волос у нее  не  было  тоже,  но  Рой  моментально  решил  про  себя:  она
привлекательна. Шоколадная кожа, слишком темная, подумал  он,  хоть  глаза
светло-карие, в черную крапинку.  Они  напомнили  ему  глаза  дочери.  Его
ровесница, может, чуть постарше. Дикий фонтан волос на голове. Как бы  Рой
ни презирал мужчин с такой вот африканской прической, черным женщинам  она
к лицу. По крайней мере она не подвешивает к шее костяшки да нет  железных
серег в ушах, подумал он. По крайней мере она  обходится  без  африканских
вычурностей. Всего-то лишь прическа. Да и с ней все в порядке. Будто  иной
и быть не могло.
   Она жестом пригласила  их  войти  и  небрежно  кивнула  На  ограбленную
квартиру. Рой заметил, что дверная лепка взломана отверткой, которую затем
использовали для того, чтобы поддеть дверь.
   - Эти замки - все равно что кусок сургуча, они  не  годятся,  -  сказал
Рой, касаясь замка фонарем.
   - Теперь-то можете мне об этом не рассказывать, - сказала она с улыбкой
и печально покачала головой. - Меня  обчистили.  Полностью,  до  последней
пылинки.
   Он обратил внимание, что она на удивление высока. Стоя рядом с ним,  ей
не нужно было даже особо запрокидывать лицо, чтобы заглянуть ему в  глаза.
Не меньше пяти футов и шести дюймов, отметил он про  себя.  И  великолепно
сложена.
   - Вы что-нибудь трогали? - спросил Дьюгэн.
   - Нет.
   - Ну-ка, ну-ка, поглядим, есть ли здесь гладкие вещицы, с которых можно
снять славные отпечатки пальцев, - сказал Дьюгэн, отложив в  сторону  свой
блокнот и словно крадучись обходя всю квартиру.
   - Вы были на работе, когда это произошло?  -  спросил  Рой,  садясь  на
высокий стул у кухонного буфета.
   - Да.
   - Где работаете?
   - В деловой части города, я зубной техник.
   - Живете одна?
   - Да.
   - Что же исчезло?
   - Цветной  телевизор,  наручные  часы,  фотоаппарат  "полароид",  вещи.
Короче, все, что представляло хоть какую-то ценность.
   -  Досадно,  -  сказал  Рой,  размышляя  о   том,   что   сложена   она
ве-ли-ко-леп-но и что у него никогда не было черной женщины, а с тех  пор,
как он оправился после раны, не было женщины  вообще,  не  считая  Вельмы,
грузноватой косметички; с ней он познакомился через соседку матери, миссис
Смидли. Вельма была ему интересна ровно настолько, чтобы заманивать его  к
себе раз в две-три недели, чаще у нее никак не получалось. Он уж подумывал
о том, не наделала ли проклятая дробь с ним чего такого, что резко снизило
его мужскую энергию. Коли так, дело дрянь, не удивительно, если он лишится
возможности щедро вкушать одну из  очень  немногих  радостей,  что  жизнь,
похоже, дарует любому сукину сыну, дабы чуть потешить беднягу, прежде  чем
расправиться с ним окончательно.
   - Каковы шансы заполучить телевизор обратно? - спросила она.
   - Знаете его серийный номер?
   - Боюсь, что нет, - ответила она.
   - Тогда не слишком-то велики.
   - Выходит, большинство краж со взломом остаются нераскрытыми?
   -  Отчасти  так  оно  и  есть.  Формально  -  да.  Украденные  вещи  не
возвращаются к владельцу, потому что ворам удается их тут  же  перепродать
скупщикам краденого, заложить в ломбард или толкнуть прямо на  улице  тем,
кто не любит задавать лишних вопросов. Рано или поздно, но воришек  ловят,
и, случается, следователям совершенно ясно, что за ними тянется  длиннющий
список дел, причем счет грехов может идти когда на десятки, а когда  и  на
сотни, но обычно заполучить вещи обратно не удается.
   - Значит, виновного рано или поздно ловят, да только  жертве  от  этого
нет никакого проку, так?
   - Приблизительно.
   - Негодяи, - тихо молвила та.
   Почему она не переедет, размышлял Рой. Почему  не  переедет  дальше  на
запад, к границе этого черного округа? Если и не выберется  из  него,  так
хоть жила бы не в  таком  "веселеньком"  месте;  на  окраине  преступность
пониже. А впрочем, какого дьявола, сказал он себе. Какого дьявола, если  и
там есть грабители, а влезь к ней ночью в окно какой-нибудь белый  псих  -
чем оно лучше  -  быть  придушенной  в  собственной  постели?  От  зла  не
спрячешься. Ему не страшны никакие барьеры, включая и расовые.
   - Порядочно у вас уйдет времени, чтобы восстановить  убытки,  -  сказал
Рой.
   - Это уж как пить дать, -  сказала  она  и  отвернулась,  застеснявшись
выступивших слез, блеском увлажнивших тяжелую  бахрому  ресниц.  -  Хотите
кофе?
   - Очень, - сказал Рой, радуясь тому, что Дьюгэн  по-прежнему  роется  в
спальне. Наблюдая за тем, как она идет от плиты к шкафу, он думал:  может,
мне и стоило бы... Может, не все еще  животные  утехи  утрачены  для  меня
навсегда...
   - А себе я сделаю покрепче, - сказала она,  протягивая  ему  на  блюдце
чашку  с  золотым  ободком,  кувшинчик  со  сливками  и  сахарницу.  Потом
возвратилась  к  шкафу,  достала  непочатую  бутылку  канадского  бурбона,
распечатала ее  и  щедро  плеснула  в  свой  кофе.  -  Никогда  не  пью  в
одиночестве, - сказала она, - но сегодня, пожалуй,  напьюсь.  Погано  себя
чувствую!
   Блуждая глазами, переводя их  с  девушки  на  бутылку  и  обратно,  Рой
втолковывал себе, что покамест он вне опасности. Пьет  он  только  потому,
что ему нравится пить, и потому, что ему нужно  расслабиться,  и  уж  если
выпивка  для  его  желудка  совсем  не  бальзам,  то   целебные   свойства
виски-транквилизатора  с  лихвой  компенсируют  приносимый  ему  вред.  По
крайней мере он не сходит с ума по наркотикам. А увлечься ими  в  больнице
было легче легкого. Так оно и случается с множеством из тех, кто  месяцами
страдает от болючих ран и держится на одних лишь  медицинских  препаратах.
Но во время работы он может и не пить. Он знал, что мог  бы.  Но  ведь  он
никому не вредит... К тому же от нескольких унций виски  у  него  и  мозги
лучше варят, и пока ни одному напарнику в  голову  не  приходило,  что  он
прикладывается к бутылке. А малышу Дьюгэну - так меньше всех.
   - Не будь я на дежурстве, я бы тоже к вам присоединился, - сказал Рой.
   - Какая жалость, - произнесла она, не  поднимая  глаз.  Отпила  глоток,
состроила гримасу, но тут же глотнула опять, решительней прежнего.
   - Не будь я на дежурстве, я бы не  позволил  вам  пить  в  одиночку,  -
сказал он и встретил ее взгляд. Она  отвернулась  и,  ничего  не  ответив,
снова отхлебнула кофе.
   - Может, начнем составлять рапорт?  -  спросил  Дьюгэн,  возвращаясь  в
гостиную. - Там  есть  шкатулка  из-под  драгоценностей  да  кое-что  еще,
возможно, на них имеются четкие отпечатки. Я сложил их в углу. Не сегодня,
так завтра приедет наш специалист и  снимет  следы  с  шифоньера  и  всего
остального.
   - Завтра меня здесь не будет. Днем я работаю.
   - Ну, если он не слишком занят, может, вырвется  к  вам  и  сегодня,  -
сказал Дьюгэн.
   - Вырвется. Я о том позабочусь. Скажу,  что  вы  мой  близкий  друг,  -
вставил Рой, и она опять на него посмотрела. Взгляд ее ничего не выражал.
   - Что ж, тогда займемся составлением рапорта, мэм, - сказал  Дьюгэн.  -
Могу я узнать ваше имя?
   - Лаура Хант, - сказала она, но на этот раз Рою показалось,  что  в  ее
глазах что-то мелькнуло.
   На обратном пути в участок Рой начал нервничать. В последнее время  это
случается с ним куда реже, внушал он себе. Да и трясет его совсем  не  так
скверно, как прежде, когда  он  несколько  месяцев  торчал  за  конторкой.
Скверно было тогда. Периодически боль возвращалась,  пошаливали  нервишки.
Бутылку он держал в багажнике своей машины и совершал  частые  прогулки  к
автостоянке. Он мучился подозрениями,  что  лейтенант  Кроу,  их  дежурный
командир, о чем-то догадывается, однако Роя никто никогда ни о  чем  таком
не расспрашивал. Впрочем, он и не  переусердствовал.  Пил  ровно  столько,
сколько необходимо было для того, чтобы расслабиться, смягчить,  задобрить
боль и бороться с депрессией. Лишь дважды он сорвался, не в силах дотянуть
до конца  смены.  В  таких  случаях  он  притворялся  больным  -  "приступ
тошноты", объяснял он, - а потом отправлялся в  свою  одинокую  квартирку,
тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не скакнула за отметку  в
тридцать пять миль, и сосредоточив взгляд на скользкой,  неуловимой  белой
линии, бегущей вдоль шоссе. Ну а сейчас, когда он снова сидит  в  дежурной
машине, сейчас ему куда как легче. Легче во всем. И хорошо,  здорово,  что
он вернулся в прежнюю квартиру.
   Те месяцы, что жил он у родителей, вредили ему ничуть  не  меньше,  чем
изощреннейшая пытка, будь она к нему применена. А Карл - со своими пухлыми
маленькими детьми, со своей безупречной супругой Марджори, со своей  новой
машиной и чертовым брюхом, в неполные тридцать лет свисавшим над ремнем, -
Карл был просто невыносим: "Мы все еще можем подыскать для тебя  местечко,
Рой. Разумеется, ты не станешь рассчитывать на то, что сразу войдешь вдело
как _равный_  партнер,  но  со  временем...  В  конечном  счете  это  ведь
_семейное_ дело, а ты мне _брат_... Я всегда полагал, что из тебя  мог  бы
получиться бизнесмен - если б ты только твердо решил  повзрослеть,  и  вот
теперь я надеюсь, что твоя стычка со смертью заставила тебя образумиться и
осознать свои истоки и оставить свои причуды помнишь Рой ребенком  я  тоже
хотел стать полицейским и пожарником но я это перерос ты же признал что не
слишком-то любишь свою работу и если дело  так  и  обстоит  ты  не  можешь
помышлять о том чтобы сделаться удачливым полицейским  если  только  такое
бывает удачливый полицейский и тебе Рой пора бы уж понять что  ты  никогда
больше не соберешься с духом и не получишь диплом по  криминологии.  Да  у
тебя Рой и желания-то нет снова корпеть над книжками  и  я  тебя  не  виню
потому что какого черта хотеть тебе быть криминологом и ох ты  ведь  и  не
хочешь больше им быть что ж Рой это лучшая новость какую я  когда-либо  от
тебя слышал что ж мы можем пристроить тебя  куда-нибудь  в  нашем  деле  и
когда-нибудь в один прекрасный день и даже скоро можно сменить вывеску  на
"Фелер и сыновья" и рано или поздно  Рой  на  ней  будет  надпись  "Братья
Фелеры" и видит Бог папа с мамой будут очень довольны а я  сделаю  все  от
меня зависящее я поднатаскаю тебя и сотворю из тебя бизнесмена  достойного
нашей фамилии и знаешь это будет совсем не  то  что  работа  на  босса  на
безликого надсмотрщика я ведь знаю  твои  недостатки  Рой  твои  грешки  и
слабинки. Видит Бог мы все не без греха и я сделаю на это скидку  в  конце
концов ты мне _брат_".
   Когда Рой решился все же  вернуться  к  своим  прежним  обязанностям  и
переехать обратно в свою квартиру, именно Карл был смущен и  сбит  этим  с
толку больше других. Господи, мне нужно,  необходимо  расслабиться,  думал
Рой, глядя на медленно ведущего машину Дьюгэна, изучающего  записанные  на
"горячей простыне" номерные знаки. Дьюгэн изучил тысячи номерных знаков.
   - Поезжай на угол Восемьдесят второй и Хувер-стрит, - сказал Рой.
   - О'кей, Рой. А зачем?
   - Хочу воспользоваться тамошним служебным телефоном.
   - Будешь звонить в участок? Я думал, мы так или  иначе  туда  заглянем,
чтобы оформить рапорт по той краже.
   - Хочу звякнуть в следственный отдел. И пока что не хочу возвращаться в
участок. Давай немного покатаемся по улицам. Будем патрулировать.
   - О'кей. Чуть дальше по этой улице есть телефонная будка.
   - Она не работает.
   - Еще как работает. Прошлой ночью я оттуда звонил.
   - Послушай, Дьюгэн. Вези меня на угол Восемьдесят второй и Хуверовской.
Тебе известно,  что  я  всегда  звоню  из  тамошней  будки.  Она  работает
постоянно, без сбоев, мне нравится пользоваться _ею_.
   - О'кей, Рой,  -  Дьюгэн  рассмеялся.  -  Сдается  мне,  я  тоже  начну
совершенствовать свои привычки, только вот приобрету немного опыта.
   Стоя за открытой металлической дверцей  телефонной  будки,  с  надеждой
припав к бутылке, Рой слушал свое  шумное  и  гулкое  сердце.  Может,  мне
только нужно сделать звонок в отдел криминальных расследований, подумал он
мрачно. С этим новичком Дьюгэном надо бы  держать  ухо  востро.  Глотка  и
желудок еще не остыли от жара, но  Рой  пил  снова  и  снова.  Сегодня  он
слишком нервничает. Порой с ним такое случается. Руки делаются влажными  и
липкими, слегка кружится  голова,  он  должен  расслабиться.  Он  закрутил
крышку на бурбоне и поставил бутылку  обратно  в  будку.  Минуту  постоял,
посасывая разом три мятных леденца и жуя  огромный  кусок  резинки.  Потом
вернулся к машине. Дьюгэн в нетерпении барабанил пальцами по рулю.
   - Давай-ка поедем в участок, Дьюгэн, мой мальчик, - сказал Рой, ощущая,
как спадает напряжение, и зная наверняка, что вслед  за  этим  исчезнет  и
прежнее уныние.
   - Сейчас? О'кей, Рой. А я подумал, ты сказал "попозже".
   - Мне надо попасть на стульчак, и как можно скорее, - ухмыльнулся  тот,
закуривая сигарету, и, пока Дьюгэн набирал скорость, Рой  все  насвистывал
невпопад какую-то мелодию.
   Оставив Дьюгэна в комнате для сбора  донесений  испрашивать  порядковый
номер для их рапорта, Рой двинулся было, запнулся, но потом все же зашагал
к автостоянке. Стоя у дверцы своего желтого "шевроле", какое-то время он о
чем-то спорил сам с собой, пока не понял - пока не смог  себя  убедить,  -
что лишний глоток позволит ему расслабиться чуть  сильнее  и  окончательно
уничтожит  предчувствие   надвигающейся   депрессии.   Бороться   с   этим
предчувствием без всякой подмоги - пустое занятие. Оглядевшись и никого на
темной стоянке не заметив,  он  отпер  "шевроле",  вытащил  из  "бардачка"
бутылку и сделал огромный, жадный, обжигающий нутро глоток. Потом  вставил
пробку обратно, поколебался, снова вытащил ее и выпил еще и еще раз и лишь
затем спрятал бутылку.
   Когда он вернулся в участок, Дьюгэн уже был Готов.
   - Поехали, Рой? - улыбнулся он.
   - Едем, малыш, - хихикнул тот, но  не  успели  они  пропатрулировать  и
получаса, как ему  вновь  понадобилось  "звякнуть"  в  отдел  криминальных
расследований из будки, что на углу Восемьдесят второй и Хувер-стрит.
   В 11:00 Рой, чувствуя уже  себя  просто  дивно  и  замечательно,  начал
подумывать о той девушке. О ее бутылке он думал тоже, гадая,  так  ли  ей,
девчонке, хорошо сейчас, как ему. Думал он и о ее гладкой  коже  и  гибком
теле.
   - Большая симпатяга эта Лаура Хант, - сказал он.
   - Кто? - переспросил Дьюгэн.
   - Та баба. Рапорт об ограблении. Ну!..
   - Ах да, очень даже милая, - сказал Дьюгэн.  -  Жаль,  что  я  не  смог
выписать штрафного талона. В этом месяце еще не подцепил ни одного лихача.
Беда в том, что я до сих пор не выучился их определять.  Разве  что  когда
кому-то из них вздумается рвануть на красный свет через три секунды  после
того, как он зажегся, ну или когда нарушает так же явно...
   - Прямо как литая, - сказал Рой. - Мне это понравилось, а тебе?
   - Да. А ты не знаешь какого-нибудь местечка, где можно их  "подсидеть"?
Где бы мы могли наверняка выписать талончик?
   - Яблоневый сад, а? Да, конечно, езжай по  Бродвею,  и  я  покажу  тебе
целый яблоневый сад, стоп-сигнал, на который все просто терпеть  не  могут
останавливаться. Если пожелаешь, мы выпишем там хоть десяток талонов.
   - Одного достаточно. Думаю, мне следует ежедневно оформлять  по  одному
лихачу. Как считаешь?
   - По одному через день - и босс будет  счастлив.  Есть  у  нас  в  этом
чертовом округе и другие заботы, кроме как выписывать талончики. Ты  разве
не заметил?
   - Да, конечно, - рассмеялся Дьюгэн, - мне кажется, есть  здесь  дела  и
посерьезнее.
   - Сколько тебе лет, Дьюгэн?
   - Двадцать один, а что?
   - Так просто.
   - Молодо выгляжу, верно?
   - На восемнадцать. Понятно, что, если ты поступил на эту  работу,  тебе
должен быть двадцать один, но выглядишь ты на восемнадцать.
   - Да, я знаю. А сколько тебе, Рой?
   - Двадцать шесть.
   - И только-то? Я думал, ты старше. Наверное, это потому, что я новичок,
все-то мне кажутся гораздо старше.
   - Прежде, чем оформим первый талон, рули-ка на Вермонт.
   - А точнее?
   - К той квартирке. Рапорт об ограблении.
   - Что-то срочное? - спросил Дьюгэн, осторожно взглянув на Роя и показав
огромные белки  больших,  чуть  выпученных  глаз.  Увидев  их  блеск,  Рой
расхохотался.
   - Дьюгэн, мой мальчик, видишь ли, я собираюсь уделить немного  внимания
налаживанию  связей  с  общевсенносью.  То  есть   хотел   сказать   -   с
общест-вен-ность-ю.
   Дьюгэн вел машину молча, а  когда  они  подъехали  к  дому,  свернул  в
переулок и загасил фары.
   - Я все еще на стажировке, Рой. Мне не хочется попадать в беду.
   - Не дрейфь, - хихикнул Рой и,  выходя  из  машины,  выронил  на  землю
фонарик.
   - Что мне делать?
   - Жди меня на этом самом месте, чего ж еще? А я тем временем постараюсь
уладить кое-какие дела на будущее.  Если  не  вернусь  через  две  минуты,
можешь отрезать мне ухо.
   - О, да я и не беспокоюсь. Просто я  ведь  на  стажировке...  -  сказал
Дьюгэн,  и  Рой  широкими  неверными  шагами   направился   к   парадному.
Оступившись на первой же ступеньке, он едва не расхохотался.
   - Привет, - усмехнулся он, не дав ей рта раскрыть и не дожидаясь, когда
стихнет дверной колокольчик. -  Я  уже  почти  закончил  дежурство  и  вот
подумал, может, вы и впрямь намерены напиться. Это входит и в  мои  планы.
Грустный пьяница всегда ищет на стороне другого грустного  пьяницу,  разве
вы не знали?
   - Я не очень-то удивлена этой встречей, - сказала  она,  придерживая  у
груди белый халат. Особенно приветливой назвать ее было нельзя, впрочем, и
неприветливой - тоже.
   - А мне правда грустно, - сказал он, по-прежнему стоя в дверном проеме.
- Не так давно я видел печальное лицо, и было в нем печали больше, чем  во
мне. Я видел его сегодня вечером и подумал, что мы могли бы выпить  вместе
и посочувствовать друг другу.
   - Вы опоздали на старт, - сказала она без улыбки, кивнув на бутылку  на
обеденном столе. Содержимого в ней значительно поубавилось.
   - Я могу догнать, - сказал Рой.
   - Завтра мне рано на работу.
   - Я вас долго не задержу. Все, что мне требуется, - это пара  рюмок  да
пара дружеских глаз.
   - Разве вы не можете обрести это дома?
   - Выпивку - да. Но не глаза. Там так же одиноко, как и здесь.
   - Когда вы освобождаетесь?
   - К часу. Я подъеду к часу.
   - Слишком поздно.
   - Прошу вас.
   - Ну хорошо, - сказала она и впервые чуть улыбнулась,  мягко  прикрывая
дверь. Крепко вцепившись в поручни, он сполз вниз по лестнице.
   - Поступил вызов, - сказал Дьюгэн. -  Я  как  раз  собирался  за  тобой
подняться.
   - Что за вызов?
   - "Срочно  в  участок,  код  номер  два".  Интересно,  что  там  у  них
стряслось?
   -  Кто  его  знает!  -  ответил  Рой,  закуривая  и  срывая  обертку  с
жевательной резинки - на случаи, если  придется  беседовать  в  участке  с
сержантом.
   Когда они подъехали, сержант Шуманн уже ждал на автостоянке в окружении
двух бригад с других дежурных машин.  Ступив  на  асфальт,  Рой  осторожно
зашагал в их сторону и присоединился ко всей компании.
   - О'кей, вроде все в сборе, - сказал Шуманн.
   Этот  молоденький  сержант  с  замашками  властолюбца  Роя  определенно
раздражал.
   - А в чем дело? - спросил он, заранее зная уже, что  Шуманн  предпримет
какую-то авантюру и  что  она  будет  иметь  мало  общего  с  выписыванием
штрафных талонов.
   - Поедем на прогулку по Уоттсу, - ответил Шуманн. - На  прошлой  неделе
нами получено несколько  писем  из  конторы  члена  муниципального  совета
Гиббса, получены также и коллективные послания от граждан,  жалующихся  на
шатающихся по Уоттсу пьяных бездельников. Вот мы  и  наведем  там  сегодня
порядок.
   - Тогда тебе лучше  нанять  пару  прицепов,  -  сказал,  смоля  сигару,
ветеран Беттертон, -  в  фургончик  не  воткнешь  даже  тех  алкашей,  что
поливают там один-единственный угол.
   Пока полицейские смеялись, Шуманн прочистил горло и неловко  улыбнулся.
Рой обратил внимание, что не смеялся лишь Бенсон. Бенсон был негр.
   - Как бы то ни было, хотя бы несколько арестов,  да  мы  произведем,  -
сказал сержант. - Вы, приятели, отлично знаете все эти закоулки  в  районе
Сто третьей и Империал, может, понадобится заглянуть на Девяносто вторую и
Бич. Фелер, ты с  напарником  берешь  фургон.  Остальные  садятся  в  свои
машины. Стало быть, вас шесть человек, так что никаких неприятностей  быть
не  должно.  Держитесь  все  заодно.  Сперва   заполните   фургон,   потом
растолкаете сколько влезет по машинам и оформите  каждого,  как  положено.
Только не здесь, доставите в Центральную тюрьму. Я предупрежу,  чтобы  там
подготовились. Все. Приятной охоты.
   - О,  всемилостивый  Боже,  -  тяжело  вздохнул  Беттертон,  когда  они
направились к своим машинам. - Приятной охоты. Нет,  вы  слышали?  Господи
Иисусе! Хорошо, что я увольняюсь через  два  года.  Это-то  и  есть  новое
поколение? Приятной охоты, ребята. Бог ты мой!
   - Хочешь, Рой, я поведу фургон? - с готовностью спросил Дьюгэн.
   - Ну разумеется. Сегодня ты у нас по этой части. Выходит, фургон  вести
тебе.
   - Для этого не нужны водительские права? Верно?
   - Да ведь то всего лишь старая потрепанная колымага, Дьюгэн, -  пояснил
Рой, и они пошли в глубь стоянки. Потом он остановился и сказал: - Чуть не
забыл. Пойду возьму новую пачку  сигарет  из  своей  машины.  Ты  принимай
фургон. Встретимся у входа в участок.
   Не в силах совладать с ключами, он слушал,  как  напарник  дает  полный
газ, как  рычит  мотор  фургона.  Измучившись,  Рой  вынужден  был  зажечь
фонарик. По  эту  сторону  автостоянки  было  тихо  и  спокойно,  так  что
переживать ему ни к чему. Не появись у него ощущения, что снова накатывает
депрессия, он бы не стал этого делать. Наконец он отпер машину;  чтобы  не
освещать салон, надавил кнопку на дверной стойке,  лихо  откупорил  второй
рукой бутылку и уселся, свесив ноги наружу, готовый выскочить из машины  в
любой момент при звуке приближающихся  шагов.  В  четыре-пять  глотков  он
опорожнил бутылку и поискал в  "бардачке"  другую;  ничего  не  найдя,  он
только тут понял, что прикончил ее еще утром.  Смешно,  решил  он  и  тихо
хихикнул,  вот  умора-то!  Затем  запер  машину  и  направился  деревянной
походкой к урчащему перед входом в участок фургону. По дороге  он  хрустел
леденцами и без всякого желания прикуривал сигарету.
   - Должно быть, весело работать на "пьяном фургончике", - сказал Дьюгэн.
- Мне раньше не приходилось.
   - Еще бы не весело, - сказал Рой. - Только не забудь дать знать о своих
приятных ощущениях, когда на тебя рыгнет какой-нибудь алкаш  или  потрется
обосранными штанами о твою форму.
   - Об этом я и не подумал,  -  сказал  Дьюгэн.  -  Может,  стоит  надеть
перчатки? У меня есть, я купил.
   - Да ну! Мы  с  тобой  только  подержим  дверь,  а  швырять  их  в  нее
предоставим остальным.
   В дребезжащем и тряском "бобике" Роя  слегка  замутило,  и  он  высунул
голову в окно. Летний ветерок убаюкивал. Рой стал  подремывать  и  очнулся
лишь тогда, когда на углу Девяносто второй и Бич Дьюгэн, перескочив  через
бордюр, въехал на автостоянку и начались аресты.
   - Может, удастся подловить кого-нибудь с  щепоткой  марихуаны  или  еще
кого, - сказал Дьюгэн, спрыгивая с подножки, пока Рой сонно  таращился  на
толчею негров, распивающих в припаркованных автомобилях, играющих в  кости
за стеной винного магазина,  стоящих,  сидящих  -  откинувшись  на  спинки
отслуживших свое стульев, или на ящиках из-под молока, или  на  капотах  и
бамперах старых машин, которым,  похоже,  в  Уоттсе  нет  счету  на  любом
пустыре или спортивной  площадке.  Сквозь  темень  он  разглядел  здесь  и
несколько женщин и подивился тому, что может привлекать их  на  таких  вот
заброшенных пятачках,  обложенных  со  всех  сторон  булыжником  да  битым
стеклом. Но потом  вспомнил,  каково  это  -  находиться  в  их  домах,  и
догадался, что, пожалуй, запашок на улице все ж таки лучше, несмотря на то
что и тут он не сладок: на пустырях всегда полно голодных бродячих  собак,
полно их дерьма, и людского дерьма  полно  тоже,  и  полно  алкоголиков  и
алкоголичек, а значит, полно и запахов, которые  носят  они  с  собой  все
равно как собственную тень. Рой осторожно прошел к тыльной части  фургона,
откинул стальной засов и  распахнул  двойные  двери.  Отступив  назад,  он
пошатнулся, чем остался очень недоволен. Надо за этим  последить,  подумал
он, и тут его осенила мысль о пьяном полицейском, заполняющем  пьянчужками
"пьяный фургон". Он хихикнул, потом хихикнул еще, а потом ему понадобилось
усесться в фургон, чтобы  спустя  несколько  минут  умерить  наконец  свое
веселье.
   Арестовали трех алкашей. Один из них, тряпичник,  валялся  у  стены  за
тремя  переполненными   мусорными   контейнерами   и   чуть   не   остался
незамеченным.  В  костлявой  руке  он  держал  полуобглоданное  коричневое
яблоко, но двигаться был не в силах, так  что  пришлось  волочить  его  до
самого фургона, а после закидывать в кузов: он рухнул с  чавкающим  сочным
звуком. Другие пьяницы, расположившись на скамейках по  бортам,  казалось,
даже не замечали вонючего похрапывающего свертка у своих ног.
   Пропатрулировав по Сто третьей, выехали на Уилмингтоновскую. Не  прошло
и получаса, как фургон был  набит  до  отказа  шестнадцатью  мужичками,  в
каждой из дежурных машин их сидело не меньше трех. Беттертон  помахал  Рою
рукой и устремился к Портовому шоссе,  спеша  в  деловую  часть  города  и
предоставив фургончику медленно громыхать и, позвякивая, катиться дальше в
полном одиночестве.
   - Должно быть, там сзади не очень-то им  удобно,  -  сказал  Дьюгэн,  -
наверно, мне следует ехать еще медленнее.
   - Они упились до полного  бесчувствия,  -  ответил  Рой,  и  эта  мысль
показалась ему весьма занятной. - Не сворачивай на шоссе, - сказал  он.  -
Лучше поедем в объезд. Но сначала заскочим на Хуверовскую.
   - Зачем?
   - Хочу звякнуть в участок.
   - Можем мимо него проехать, Рой, - сказал Дьюгэн.
   - Я хочу позвонить. Нет смысла туда заезжать. Это не по пути.
   - Да ведь твоя любимая будка нам тоже не по пути. По-моему,  ты  можешь
воспользоваться и любой другой.
   - Пожалуйста, делай, как я сказал, - медленно произнес Рой. - Я  всегда
пользуюсь одной и той же телефонной будкой.
   - Кажется, я догадываюсь почему. Не такой уж я остолоп. Не  поеду  я  к
той будке.
   - Делай, как я сказал, черт тебя дери!
   - Ну хорошо, только не желаю я больше с тобой работать. Я боюсь с тобой
работать, Рой.
   - Вот и прекрасно. Завтра же сходи и скажи Шуманну, что мы с  тобой  не
сошлись характерами. А хочешь, я ему скажу. Или скажи ему сам что хочешь.
   - Истинной причины я не назову, можешь не беспокоиться. Я не доносчик.
   - Истинная причина? А что, дьявол тебя возьми,  это  такое?  Если  тебе
вдруг удалось это вычислить, поделись сперва со мной, Шуманн потерпит.
   Пока Дьюгэн покорно вел фургон по указанному адресу, Рой сидел в полном
молчании. Когда они остановились на обычном месте,  он  подошел  к  будке,
попытался всунуть в замок ключи от машины, потом -  ключ  от  квартиры,  и
только затем настала очередь ключа от телефонной будки. Это показалось ему
очень забавным и восстановило его доброе настроение.  Он  отпер  дверцу  и
пил, не отрываясь от горлышка, пока не проглотил  последнюю  каплю.  Потом
швырнул  бутылку  через  изгородь,  как  и  поступал  всякий  раз,  сделав
"последний вечерний звонок". Возвращаясь к машине, он громко расхохотался,
представив себе,  что  думает  хозяин  дома,  обнаруживая  каждое  утро  в
цветочной клумбе пустые бутылки.
   - На Центральную авеню,  -  распорядился  Рой.  -  Хочу  проехаться  по
Ньютон-стрит и поглядеть, не встречу ли там знакомых ребят.
   Язык у него уже слегка заплетался. Но до сих пор  с  ним  не  случалось
никаких эксцессов. Он всегда был очень осторожен. Сунув в рот  три  свежие
резинки, он закурил. Дьюгэн вел машину и не говорил ни слова.
   - Работать в этом округе было просто здорово, - сказал  Рой,  глядя  на
сотни негров, торчавших на улицах  даже  в  столь  поздний  час.  -  Никто
никогда не уходит домой с Ньютон-стрит. В пять утра  на  ней  полным-полно
народа. Я здесь многое понял. Был у меня напарник, звали его Уайти Дункан.
Он многому меня научил. А когда я болел, он приходил  меня  навестить.  Не
слишком-то часто  ко  мне  заглядывали  полицейские,  а  он  вот  приходил
проведать. Уайти появлялся раз пять или шесть и  приносил  мне  журналы  и
сигареты. А несколько месяцев  назад  умер.  Чертов  пьяница.  И  умер  от
цирроза  печени,  как  какой-нибудь  чертов  пьяница.  Несчастный   старый
пьянчуга. Он тоже любил людей. По-настоящему их любил. А  что  может  быть
хуже для пьяницы? Что может скорее  его  прикончить?  Несчастный,  старый,
толстый сукин сын.
   Рой снова задремал, потом проверил свои часы. Когда  они  избавятся  от
алкашей и вернутся в участок, дежурство как раз подойдет к концу, тогда он
сможет переодеться и отправиться к ней. Он уже не слишком жаждал ее  тела,
но зато глаза... Ее глазам он мог бы рассказать очень многое, он хотел  им
многое рассказать.  На  углу  Двадцать  второй  и  Центральной  он  увидел
гигантскую толпу.
   - Вот место, где ты всегда сумеешь загрузиться алкашами по самую крышу,
- сказал Рой, замечая, что у него начинает неметь лицо.
   Дьюгэн притормозил, чтобы пропустить  пешеходов,  и  тут  Роя  посетила
веселая идейка.
   - Эй, Дьюгэн, знаешь, что мне напоминает этот фургон? Такой  же  был  у
одного торгаша-итальянца; когда я был  маленьким,  он  продавал  овощи  на
нашей улице. Может, его  фургончик  был  малость  поменьше,  но  тоже  был
выкрашен в синий цвет и закрыт, как наш с тобой. Итальяшка колотил кулаком
по борту  и  орал:  "Яб-блоч-чки,  ре-ди-ска,  огур-рр-чи-ки...  Подбегай,
налетай, раскупай!" - Рой буйно расхохотался, а беспокойный взгляд Дьюгэна
заставил его уже завыть от смеха. - Поворачивай налево, быстро, и езжай на
ту стоянку, где толпятся и травят байки все эти задницы. Сейчас  же  езжай
туда!
   - Но для чего, Рой? Проклятье, да ты совсем пьян!
   Рой потянулся через всю кабину и, не переставая смеяться, резко  дернул
руль влево.
   - Ладно, ладно, поедем туда, - сказал Дьюгэн, - я так и сделаю, но имей
в виду: с завтрашнего вечера и навсегда отказываюсь с тобой  работать,  ты
слышишь?
   Рой  подождал,  пока  Дьюгэн,  рассекая  по  пути  встревоженные  кучки
бездельников и вынуждая их плестись к следующему проезду и  на  улицу,  не
выберется на середину стоянки. Еще  несколько  алкашей  разбежались  перед
фургоном во все стороны. Рой высунулся в окно, похлопал трижды  по  стенке
синей колымаги и закричал:
   - Ниг-геры, ниг-геры, ниг-геры... Подбегай, налетай, раскупай!..









   Среда  выдалась  препаршивая.  Не  веря   своим   ушам,   холленбекские
полицейские вслушивались в поток позывных, заполонивших эфир, и голоса  их
коллег из участка на Семьдесят седьмой, требующих помощи и содействия.
   - Начинается бунт, - сказал Блэкберн. Хоть они и были с  Сержем  заняты
сегодня патрулированием, но, сидя как на иголках  в  дежурной  машине,  не
могли сосредоточиться ни на чем, кроме вестей о том, что творится сейчас в
юго-восточной части города.
   - Не думаю, что это будет настоящий бунт, - сказал Серж.
   - Говорю тебе, он начинается, -  повторил  Блэкберн,  и  Серж  подумал:
может, он и прав. Обезумевшие голоса операторов посылали автомобили  сразу
из нескольких дивизионов на Семьдесят седьмую, где как  на  дрожжах  росли
толпы, заполонившие уже Сто шестнадцатую улицу  и  Авалонский  бульвар.  К
десяти часам на углу Империал и Авалона был установлен командный  пункт  и
сформирован патруль, занявший круговую оборону. Сержу стало очевидно,  что
задействованных полицейских сил явно недостаточно, чтобы справиться со все
ухудшающейся обстановкой. -  Говорю:  начинается,  -  сказал  Блэкберн.  -
Пришел черед Лос-Анджелеса.  Будут  жечь,  палить  и  жарить  на  кострах.
Дьявол!  Давай-ка  выбираться  к  какому-нибудь  ресторанчику,  поближе  к
жратве. Сегодня ночью мы домой не попадем, как пить дать.
   - Поесть не откажусь, - сказал Серж. - Но,  по-моему,  переживать  пока
рановато.
   - Говорю тебе, они вот-вот с цепи сорвутся, - сказал Блэкберн,  а  Серж
никак не мог взять в толк, радуется напарник этому  или  совсем  наоборот.
Возможно, что и радуется, подумал Серж. В конце концов,  с  тех  пор,  как
жена подала на него в суд, требуя  развода,  жизнь  его  не  особо  богата
событиями: до  судебного  разбирательства  приходится  остерегаться  новых
романов, а точнее - того, что его ждет, если о них прознает супруга.
   - И где же мы хотим покушать? - спросил Серж.
   - Поедем к Розалесу? Недели две там не обедали. По крайней мере я.  Как
у тебя с той маленькой официанткой? По-прежнему на мази?
   - Встречаемся изредка, - ответил Серж.
   - И я тебя, конечно,  не  виню,  -  сказал  Блэкберн.  -  Вон  в  какую
красавицу превратилась! Мне бы тоже не мешало с кем-нибудь столковаться. С
кем угодно. У нее случаем нет двоюродной сестренки?
   - Нет. Чего это тебе приспичило?
   - Со своим бабьем я встречаться не могу. Чертова супружница в  качестве
боевого трофея  захватила  мой  чертов  блокнот  с  чертовыми  телефонными
номерами. Боюсь, что  она  уже  установила  круглосуточное  наблюдение  за
адресами. Хорошо бы  заиметь  бабенку,  о  которой  ей  еще  ни  хрена  не
известно.
   - Неужто не можешь подождать, пока дело рассмотрят  присяжные?  Потерпи
до развода.
   - Потерпеть? Иди ты к дьяволу. Видишь ли, я  мужчина,  а  не  размазня,
мужчина, которому нужна собственная лоханка. А я  не  видал  этой  чертяки
почти три месяца.  Кстати,  твоя  юная  подружка  работает  теперь  меньше
прежнего, или я ошибаюсь?
   - Ходит в колледж,  -  сказал  Серж.  -  Но  немного  и  подрабатывает.
По-моему, сегодня она как раз в вечернюю.
   - А что с другой твоей приятельницей? С той блондиночкой, что подобрала
тебя как-то ночью перед участком, с ней тоже на мази?
   - С Паулой? Да так, более или менее.
   - Бьюсь об заклад, хочет тебя подженить, верно?  Все  они  того  хотят,
потому у них спереди и петелька для твоего крючка имеется. Не делай этого,
слушайся меня. Сейчас у тебя не жизнь, а малина, цени это,  парень.  И  не
разменивайся ни на какие кольца, потому что они - те же наручники.
   Больше всего Сержу досаждало то, что в ее присутствии он никак не  умел
утихомирить свое сердце. Когда за несколько минут перед  тем,  как  мистер
Розалес вывесит на двери табличку с надписью  "закрыто",  они  оставили  у
обочины машину и вошли в ресторан, сердце его  вновь  пустилось  в  галоп.
Мистер Розалес кивнул им  седой  головой  и  помахал  рукой,  приглашая  в
кабинку. Месяцами Сержа мучила мысль, что хозяин ресторанчика догадывается
об их отношениях с Марианой, однако виду тот не подавал, и в конце  концов
Серж решил, что это лишь прихотливая игра  его  воображения.  Он  взял  за
правило встречаться с Марианой не чаще раза в неделю - иногда  выходило  и
реже, - отвозил ее домой довольно рано и делал при  этом  невинные  глаза,
будто они не вернулись только что из мотеля, в крошечном  номере  которого
провели несколько часов, в номере,  без  лишних  вопросов  предоставляемом
дирекцией холленбекским полицейским, стоит только  тем  предъявить  вместо
оплаты свой значок. Поначалу он думал, что пройдет совсем немного  времени
и начнется обычная мелодрама с нытьем и рыданиями и с "Серж, я больше  так
не могу. Эти дешевые отели...",  и  был  готов  к  тому,  что  слезы,  как
водится, отравят и само удовольствие, - пока, однако, этого не  произошло.
Ему было  совершенно  безразлично,  где  заниматься  с  Марианой  любовью,
похоже, она тоже не придавала этому значения. И никогда не  жаловалась.  И
никто из них не давал друг другу никаких серьезных обещаний. Он  был  рад,
что все идет именно так, но тем не менее ожидал  с  беспокойством  первого
акта грядущей мелодрамы. Рано или поздно, но это случится наверняка.
   Сами плотские утехи с Марианой  заставляли  его  о  многом  задуматься.
Почему лишь с нею он испытывает ни на что не похожие чувства? Ответа он не
находил. Конечно, он, ответ, далеко не исчерпывался тем, что  Серж  был  у
нее первым: он ведь и сам прошел через нечто подобное в свои пятнадцать  с
темноглазой дочерью  сезонного  рабочего,  у  которой  первым  был  кто-то
другой, а иногда кто-то другой успевал оказаться первым даже в тот  вечер,
который он, Серж, почитал "своим". Нет, дело не в том, что  у  Марианы  он
первый. А в том, что всякое свидание с нею - все равно что  причастие.  Ее
пыл сжигал его дотла, принося умиротворение и покой. Она  словно  отворяла
его бренное тело, снимая с души накипь и скверну. Потому и  не  спешил  он
возвращаться, затягивая встречи, невзирая на то даже, что после них  вовсе
не просто было состязаться с сексуальной удалью Паулы. Подозревая, что  он
завел кого-то на стороне, она делалась все требовательней и желала его все
больше и больше - в такие минуты он чувствовал себя будто однорукий калека
в лапах хищницы, - разумеется, в конце концов настал черед ультиматумов  и
сцен. И вот пару вечеров назад Паула едва  не  разрыдалась  в  голос.  Они
смотрели какой-то пустой фильм по телевизору, и Серж с  издевкой  прошелся
по старой деве,  которая  по  сюжету  безуспешно  домогалась  толстенького
биржевого маклера, а тот, конечно, был не в  силах  вырваться  из  мертвой
хватки своей деспотичной жены.
   - Да выкажи наконец хоть каплю жалости! - чуть  ли  не  закричала  она,
когда он прыснул, приходя в веселье от невзгод несчастной теледамы. -  Где
твое сострадание? Ей же до смерти страшно остаться одной. Она нуждается  в
любви, дьявол тебя дери. Неужто ты не видишь, что ей не хватает любви?
   После этого он решил вести себя осторожней и куда осторожнее  подбирать
фразы: финал уж близок. И потом перед ним  встанет  дилемма,  жениться  на
Пауле или нет. И если нет, то, по всей  вероятности,  он  не  женится  уже
никогда, ибо никогда уже не будут для него столь  соблазнительны  виды  на
брак.
   Он размышлял об этом, пока они ожидали,  когда  Мариана  примет  у  них
заказ. Однако из кухни она так и не появилась. Вместо нее к столу  подошел
сам мистер Розалес. Он подал им кофе и раскрыл блокнот.
   - Где она? - спросил Серж и пристально посмотрел в глаза хозяину, но не
прочел в них ничего особенного. Держался тот так же, как всегда.
   - Я подумал, сегодня ей лучше остаться дома и заняться уроками.  Я  так
ей и сказал. Здорово она с ними управляется, с уроками.  Мне  не  хочется,
чтобы  она  чересчур  уставала,  перенапрягалась  и  расстраивалась  из-за
сверхурочной работы или чего бы то ни было еще.
   Сказав эти слова, он мельком взглянул на Сержа, и, пусть в  глазах  его
не было злобы, Серж уверился в том, что старику все известно. Но, Господи,
да ведь каждый, в ком есть хоть крупица понятливости, догадается,  что  не
для того он целый год по нескольку раз  в  месяц  таскал  ее  с  собой  на
прогулки, чтобы подержать за ручку! Ему почти двадцать девять, да и ей уже
двадцать стукнуло! Какого черта еще можно от них ожидать?
   Серж вяло ковырял в своей тарелке, Блэкберн же, по  привычке  уничтожая
все,  что  только  оказывалось  в  поле  его  зрения,  без  спешки,  но  в
неукротимой размеренности работы жующих челюстей прикончил и  то,  к  чему
Серж даже не прикоснулся.
   - Переживаешь насчет бунта? - спросил Блэкберн. - И тут я тебя не виню.
Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на  Востоке,  прямо
кусок в рот не лезет.
   - Так, как там, здесь не получится, - сказал Серж.  -  Мы  не  допустим
всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.
   - Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, - сказал  Блэкберн.  -
Наша пресса о том только и трещит.  Но  дозвольте  полюбопытствовать,  как
пара  сотен  синих  мундиров  намеревается  обуздать  черный  океан?  Что,
вычерпает его фуражками?
   - Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.
   Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам.  Но  к  трем
пополуночи разрешили сдать смену, и,  когда  Серж  сказал  Блэкберну,  что
волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все  успокоится
и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.
   В среду "все" не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в  7:05  вечера
двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона.  На
место   беспорядков   были   брошены   подразделения   из    Центрального,
Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:00 Серж  и
Блэкберн,  плюнув  на  патрулирование,  сидели  в  машине  на   участковой
автостоянке и, отказываясь верить,  внимали  полицейскому  эфиру.  Тем  же
заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.
   На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы,  метившие
в полицейский автомобиль,  а  часом  позже  Серж  услыхал,  как  какому-то
сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.
   - По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и  что
с нею делать, - сказал Блэкберн. - По-моему, они думают, что  ему  следует
их урезонить, а не изводить газом.
   Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс  их
не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать
Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним  у  дома
Розалесов в любое время, только  бы  он  к  ней  вырвался.  Она  частенько
засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал  мимо  ее
окон тогда, когда все семейство  Розалесов  еще  благополучно  предавалось
снам. Он останавливал машину на противоположной стороне  улицы  под  тенью
вяза и дожидался Марианы - и новой  радости,  которая  бывала  всякий  раз
полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть
мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья  с  Марианой.  И  не
умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, -  это
ощущение, словно плавает во тьме  в  теплом  пруду,  ощущение  свежести  и
кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что  ему  чего-то  не  хватает,
чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?
   Было уже четверть третьего, но, заметив свет  в  ее  окне,  он  все  же
притормозил. Если не спит - услышит. Спустя минуту она вышла  на  цыпочках
из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он
мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на
ощупь. Не успел он  прикрыть  рукой  лампочку  над  головой  и  распахнуть
дверцу, как губы его пересохли.
   - Я уж думала, ты не придешь, - сказала она, на секунду  ускользнув  от
его жадных губ.
   - Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.
   - Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! -  сказала  она,  вырываясь  из
объятий.
   - В чем дело, голубка?
   - Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в  горы
и я впервые увидела озеро. Помнишь?
   Ну вот, подумал он, чуть  ли  не  торжествуя.  Я  ведь  знал,  что  так
случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад,  что  наконец  с  этим
будет покончено. Покончено с ожиданием.
   - Я помню горы и помню озеро.
   - Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.
   - Но?.. - спросил он,  закуривая  и  готовя  себя  к  тягостной  сцене.
Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.
   - Но будет гораздо лучше, если это  прекратится  сейчас,  пока  мы  еще
чувствуем друг к другу то, что чувствуем.
   - Ты случаем не беременна, а? - внезапно спросил он, пораженный мыслью,
что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.
   - Бедняжка Серхио, - печально улыбнулась она. - Нет,  querido  [дорогой
(исп.)], не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам,  хоть
мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио.  А  что,  если  б  я  и
вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала  бы  отсюда  с  твоим
ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару?  И  жила  бы  там  своей
несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам?  Я  уже
как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты  читаешь  романов.  У  меня
тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше,
чем твоя - для тебя.
   - Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? - В темноте он не мог
разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как  и  все  остальное.
Прежде она никогда так не говорила.  Он  начинал  выходить  из  себя.  Ему
захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее  не  подменили,
что то действительно она.
   - Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться,  Серхио.  Глупо
притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как  есть.
Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно,  но  ты  женишься  на
той, на другой... И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой
не существует.
   - Я не... Но...
   - Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья  тебе
не  хватает  жениться  на  ней,  так  женись.  Сделай  это.  Сделай   хоть
что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и  делай.  И  вот
тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не  прочь
ее со мной разделить, тогда этот дом ждет  тебя.  Тогда  приходи,  приходи
сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в  первый  раз,  когда  мы
ездили к озеру в  горах.  Передай  сеньору  Розалесу  все,  что  пожелаешь
сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если  он  одобрит
твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда  о  нашей  помолвке  будет
объявлено в церкви, и мы не коснемся друг  друга,  не  коснемся  так,  как
раньше, до самой брачной ночи. И в  день  нашей  свадьбы  я  надену  белое
платье, Серхио. Но я не буду ждать тебя целую вечность.
   Серж нащупал выключатель, но она схватила его за руку,  а  когда  он  в
отчаянии потянулся к ней, она вырвалась опять.
   - Почему ты говоришь со мной в таком странном тоне?  Господи,  Мариана,
да что я натворил?
   - Ничего, Серхио. Ты абсолютно ничего не натворил. Но с  тех  пор,  как
нас связала любовь, я не исповедовалась и не причащалась.
   - Вот оно что. - Он закивал  головой.  -  Проклятая  религия  всех  вас
сводит с ума. Разве ты чувствовала себя  грешницей,  когда  мы  занимались
любовью? Да? И в этом все дело?
   - Не только, Серхио, хотя частично - да. В прошлую субботу  я  была  на
исповеди. Теперь я снова дитя Божье. Но дело не  только  в  этом.  Я  хочу
тебя, Серхио, но лишь в том случае, если ты будешь настоящим,  совершенным
человеком. Мне нужен Серхио Дуран - _совершенный_ человек. Понимаешь?
   - Мариана! - сказал он мрачно,  окончательно  расстроившись.  Когда  он
снова к ней потянулся, она открыла дверцу  и,  босоногая,  порхнула  через
тенистую улицу. - Мариана! - повторил он.
   - Ты не должен возвращаться, Серхио, - шепнула она  на  миг  дрогнувшим
голосом, - пока не станешь таким, как я сказала.
   Он вгляделся, прищурившись, в темноту и секунду наблюдал за ней, прямой
и спокойной. Длинный голубой халат трепетно хлестал ее на ветру по  икрам.
Подбородок был, как всегда, высоко вздернут, и Серж ощутил, как боль в его
груди сделалась острее, и подумал -  длилось  это  одно  только  кошмарное
мгновение, - что  его  будто  раскололи  надвое  и  что  единственная  его
половинка сидит, беспомощная и безмолвная, перед призрачным этим видением,
которое прежде казалось ему столь бесхитростным и понятным.
   - Ну а если придешь, я облачусь в белое. Слышишь?  Я  облачусь  во  все
белое, Серхио!


   В пятницу, тринадцатого августа, ровно в  полдень,  Серж  был  разбужен
звонком сержанта Лэтэма. Пока он сидел на  кровати,  силясь  задействовать
свои сонные мозги, тот безостановочно орал в телефонную трубку.
   - Уже не спишь, Серж? - спросил Лэтэм.
   - Да, угу, то есть нет, - ответил он наконец, - теперь не сплю.  Какого
хрена ты там говорил?
   - Я сказал, что ты обязан явиться  сюда,  и  явиться  немедленно.  Всех
полицейских-нянек засылают на Семьдесят седьмую. Форма у тебя имеется?
   - Да, дьявол, кажется, имеется. Надо поискать.
   - Ты уверен, что уже не спишь?
   - Да. Нет, не сплю.
   - Вот и ладно, выкапывай свой синий  мундир  из  кучи  с  нафталином  и
поживей напяливай на брюхо. Захвати дубинку, фонарик  и  шлем.  Можешь  не
повязывать  галстук  и  не  хлопочи  насчет  своей  мягкой   фуражки.   Ты
отправляешься на бой, приятель.
   - Что еще там происходит? - спросил Серж, сердце его, сбившись с ритма,
казалось, стремится обогнать само себя.
   - Плохо дело. Дело дрянь. Короче, шевели задницей и газуй на  Семьдесят
седьмую. Как только отправлю туда всех наших людей, еду туда сам.
   Пока брился, Серж дважды ругнулся,  порезав  лицо.  Светло-карие  глаза
слезились, пойманные в алую, исчеркавшую белки сеть  прожилок.  Ни  зубная
паста, ни жидкость для полоскания не уничтожили отвратительный привкус  во
рту, оставленный выпитой бутылкой скотча. С тех пор  как  Мариана  бросила
его во тьме бормочущим что-то себе под нос, он никак не мог понять, понять
ясно и отчетливо, что же все-таки случилось. Что и почему. Он пил и  читал
до самого рассвета, а потом, прежде чем уснуть, пил и читал еще  час.  Как
мог он так  ошибаться  в  маленькой  своей  голубке,  которая  на  поверку
оказалась хищным соколом, сильным и гордым? И независимым. А сам  он  кто?
Хищник? Жертва? Вовсе он ей не нужен. Во всяком случае,  нужен  совсем  не
так, как он радостно себе воображал. По-другому. Когда же, черт его  дери,
научится он не ошибаться, хотя бы в ком-то или в  чем-то?  И  вдобавок  ко
всему - к головной боли, от которой трещат  мозги,  к  свитому  в  рог  от
тревоги желудку, в котором еще  бурлит  виски,  к  двум  часам  оглушающей
дремы, - вдобавок ко всему он собирается... Собирается сам не знает  куда,
где ему могут понадобиться все его силы, до последней ничтожной капли, вся
его находчивость и сообразительность, могут понадобиться для  того,  чтобы
спасти себе жизнь...
   Когда с этим безумием на улицах будет покончено и  все  образуется,  он
женится на Пауле, подумал Серж.  Он  возьмет  за  ней  столько  приданого,
сколько предложит ее папаша, и  будет  исполнять  роль  отца  семейства  в
каком-нибудь аккуратном домишке и вовсю наслаждаться  дарованным  уютом  и
комфортом. Короче, будет  жить  в  свое  удовольствие.  И  будет  подальше
держаться от Марианы. Да и что он  в  ней  нашел?  Юность  да  девственную
невинность, что еще мог увидеть в ней в меру испорченный выродок-гедонист?
Теперь-то ясно, что томиться и изводить себя из-за нее - чистая  глупость,
дурная романтика, ведь, по сути, оказалось, что она отняла у  него  больше
даже, чем он имел. Сомнительно, что сейчас, вот в этот самый  момент,  она
чувствует себя такой же несчастной, каким  чувствует  себя  он.  Тут  Серж
вдруг подумал: пусть меня пристрелят, пусть меня  пристрелит  какой-нибудь
черный сукин сын. Я не способен обрести  мир  и  покой.  А  может,  ничего
такого и нет в действительности. Может, такое бывает лишь в романах.
   Он обнаружил, что не в силах защелкнуть пряжку на своем Сэме Брауне,  и
вынужден был сменить паз. В последнее время он пил больше  обычного,  а  с
тех пор, как принялся ухаживать сразу за двумя, и  в  гандбол  играл  куда
реже. Чтобы застегнуть  обе  пуговицы  на  поясе  синих  штанов,  пришлось
втянуть живот.  Нет,  в  плотно  пригнанной  толстой  шерстяной  форме  он
выглядит по-прежнему стройным,  подумал  Серж,  решив  сосредоточиться  на
таких обыденных и мелких проблемах, как растущий живот: сейчас он не может
позволить себе погрязнуть в трясине депрессии. Сейчас ему предстоит влезть
в такую переделку, в которой еще не  бывал  ни  один  полицейский  в  этом
городе; не исключено, что его желание умереть встретит  горячий  отклик  в
сердце какого-нибудь фанатика, который  дарует  ему  полное  избавление  с
искренним удовольствием. Серж знал себя достаточно хорошо, чтобы  знать  и
другое: умирать он боится определенно, а потому, вероятно, не очень того и
жаждет.
   Не доехав пяти миль до Уоттса, Серж увидел дым  и  тут  только  осознал
истинность слов полицейских, повторяемых  ими  вот  уже  двое  суток:  это
пожарище не долго будет скучать на Сто шестнадцатой улице, и даже  на  Сто
третьей его не удержать. Оно кинется пылать  по  всему  южному  району.  В
такой жаре форма сделалась невыносима, солнечные очки  и  те  не  помешали
солнцу резать как по живому глаза и кипятить его  мозги.  Он  взглянул  на
лежащий рядом на сиденье шлем и от одной мысли, что придется напялить  его
на голову, содрогнулся. Он проехал по  Портовому  шоссе  к  Флоренс-авеню,
потом свернул на юг к Бродвею и выбрался к участку на  Семьдесят  седьмой,
где царил настоящий хаос, впрочем, ничего другого он и не рассчитывал  тут
застать.  Десятки  полицейских  машин  поминутно  то  прибывали  сюда,  то
отправлялись отсюда в разных направлениях;  бесцельно  бродили  в  поисках
охраны, способной сопровождать их до передовой, газетчики; вой сирен карет
"Скорой помощи", вой сирен пожарных машин и вой сирен дежурных полицейских
автомобилей слились воедино. Как можно ближе приблизившись к участку, Серж
оставил машину на улице.  Говоривший  разом  по  двум  телефонам  дежурный
полицейский, чувствовавший, похоже, себя ничуть не  лучше  Сержа,  яростно
замахал ему рукой в сторону кабинета начальника смены. Он был битком набит
полицейскими и репортерами. Потный сержант с лицом, смахивавшим на сушеное
яблоко, тщетно взывал к ним,  прося  освободить  помещение.  Единственным,
кто, казалось, хоть что-то понимал в этом бедламе, был плешивый  лейтенант
с четырьмя полосками за выслугу лет на рукаве. Он  сидел  за  конторкой  и
невозмутимо попыхивал кривой коричневой трубкой.
   - Дуран из Холленбекского дивизиона. Отдел по делам несовершеннолетних,
- представился Серж.
   - Вот и  отлично,  парень,  скажи-ка  мне  свои  инициалы,  -  попросил
лейтенант.
   - С, - ответил Серж.
   - Порядковый номер?
   - Один ноль пять восемь три.
   - Холленбек, отдел по делам несовершеннолетних, говоришь?
   - Так точно.
   - Вот и отлично, теперь ты будешь зваться "Двенадцать-Адам-Сорок-пять".
Впрягайся в упряжку к Дженкинсу из Портового и  Питерсу  из  Центрального.
Найдешь их на автостоянке.
   - Машина на троих?
   - Еще пожалеешь, что не на шестерых, - сказал лейтенант, делая запись в
вахтенном журнале. - Захватишь два ящика патронов у сержанта, он ждет  вас
на улице у тюрьмы. Удостоверься, что в  машине  имеется  один  карабин  да
лишний ящик патронов к нему. А ты, паренек, из какого будешь дивизиона?  -
обратился лейтенант к пристроившемуся за Сержем невысокому полицейскому  в
огромном, явно не по размеру, шлеме. И тут Серж узнал в нем Гуса  Плибсли,
учившегося вместе с ним в  академии.  Он  не  видал  его  около  года,  но
останавливаться не стал. Глаза у  Плибсли  были  голубые  и  круглые,  как
всегда. Интересно, подумал Серж, неужто я выгляжу таким же напуганным?
   - Ты садись за руль, - сказал Серж. - Я не знаю этого округа.
   - Я тоже, - ответил Дженкинс. У него все время прыгал  кадык,  а  глаза
часто мигали. Серж имел возможность  убедиться,  что  он  не  единственный
здесь, кто предпочел бы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.
   - Питерса знаешь? - спросил он.
   - Только что познакомились, -  сказал  Дженкинс.  -  Побежал  в  сортир
оправиться.
   - Пусть он и ведет, - сказал Серж.
   - Меня устраивает. Хочешь карабин?
   - Можешь оставить его себе.
   - По мне, так лучше залезть, не  откладывая,  под  одеяло  и  прижаться
щекой к плюшевому мишке, - сказал Дженкинс.
   - Это он? - спросил Серж, ткнув пальцем в сторону направлявшегося к ним
широченными шагами долговязого  мужчины.  Как  на  шарнирах,  подумал  он,
оценив походку и глядя на короткие брючины, едва доходившие до  щиколоток,
и на манжеты рубашки, терзавшие предплечья. Сложен тот был совсем неплохо,
Сержа это вдохновило. Дженкинс оказался  менее  впечатлительным.  В  самом
деле, прежде чем они снимутся с этого наряда, наверняка и  лишний  центнер
мускулов им в тягость не покажется.
   Когда они пожали друг другу руки, Серж сказал:
   - Мы тут выбирали шофера, так вот - тебе повезло. Ты не против?
   - Ладно, - ответил Питере. На рукаве у него  белели  две  полоски,  что
делало его старшим в их машине. - А кто-нибудь из вас, ребята, знает  этот
округ?
   - Никто, - сказал Дженкинс.
   - В таком случае мы с вами в  равном  положении,  -  сказал  Питере.  -
Давайте-ка двинемся, пока я не договорился до нового  поноса.  Одиннадцать
лет на этой работе, но  никогда  прежде  не  видал  того,  что  тут  вчера
творилось. Кто-нибудь из вас был тут прошлой ночью?
   - Я - нет.
   - А я торчал на укреплениях в  Портовом  участке,  -  сказал  Дженкинс,
качая головой.
   - Тогда подтяните складки на своих задницах и хорошенько схватитесь  за
сиденья, потому что, говорю вам, вы не поверите, что это Америка. Я  видел
такое в Корее, там - да, но только это - Америка.
   - Лучше кончай, а то договоришься до _моего_ поноса, - сказал  Дженкинс
с нервным смешком.
   - А насчет поноса - не успеешь  и  пару  раз  моргнуть,  как  научишься
срать, не задевая проволоки, даже через москитную сетку, - сказал Питере.
   Они не проехали и трех кварталов на юг по Бродвею, стиснутому  с  обеих
сторон блуждающими толпами, как в заднее стекло машины, с треском расколов
его, влетел кусок бетона весом фунта в два и с глухим  стуком  врезался  в
спинку переднего сиденья. Раздался дружный хохот. Десятка четыре человек -
никак не меньше - разбежались  врассыпную  с  угла  Восемьдесят  первой  и
Бродвея.  Динамик  кричал  надсадным  голосом  оператора  из  Центральной:
"Полицейский нуждается в подмоге, угол Манчестер  и  Бродвея!  Полицейский
нуждается в помощи, Сто третья и Грейп! Полицейский  нуждается  в  помощи,
угол Авалона и Империал!" Каждые несколько  секунд  радио  взрывалось  все
новыми  криками  о  срочной  помощи,  так  что  очень  скоро  стало  почти
невозможно ориентироваться в этом потоке молящей о спасении безысходности:
не успевал ты заспешить по одному вызову, как тут же тебя призывали срочно
мчаться на подмогу в  противоположном  направлении.  Сержу  казалось,  они
шныряют по всему  Уоттсу  и  обратно  к  Манчестер  по  какой-то  безумной
траектории, выписанной сплошными зигзагами. Шныряют лишь для того, чтобы в
дикой этой погоне за собственным страхом подставить  свой  автомобиль  под
камни мятежников, которым трижды удалось уже обстрелять их булыжниками,  а
однажды - прицельно метнуть в машину бутылкой. В это и впрямь нельзя  было
поверить, и, когда Серж увидал изумленный взгляд  Дженкинса,  он  подумал,
что, должно быть, сам похож сейчас на него как две капли воды, будто  ужас
сделал их всех близнецами. За сорок пять минут  хаотического  движения  по
захламленным  и  грязным  улицам,  переполненным  скандирующими   лозунги,
накатывающими волнами и окружающими кренящиеся пожарные машины толпами,  -
за сорок пять минут  никто  из  них  ничем  не  нарушил  молчания.  Широко
раскрытыми глазами глядели они на то, как совершались безнаказанно  сотни,
тысячи преступлений. Лишь один или два раза Питере чуть  сбавил  скорость,
давая время  Дженкинсу  выставить  из  окна  карабин  и  спугнуть  негров,
вдребезги бьющих витрины. Но едва группки любителей  поживиться  за  чужой
счет расступались перед бешено вращающимся стволом, как Питере давал  газу
и устремлялся дальше.
   Когда истек первый час, в течение которого они вряд  ли  обмолвились  и
десятком слов, Серж наконец не выдержал:
   - Какого хрена мы делаем?
   Каждый, похоже, был занят лишь тем, что укрощал да прятал свой страх  и
безверие, навеянные полной неразберихой на улицах и  мизерным  количеством
полицейских автомобилей, иногда все же встречавшихся на их пути.
   - Пересиживаем беду в этой стальной коробке и  дожидаемся  Национальной
гвардии, вот что мы делаем, - сказал Питере. - Считай, что ничего  еще  не
произошло. Потерпи до ночи. А что сейчас - так то еще цветочки. Считай, ты
не видал еще ничего. Ни-че-го.
   - Может, нам лучше бы все-таки что-то предпринять, - робко  предположил
Дженкинс. - Мы только и делаем, что колесим вокруг да около.
   - Что ж, давайте остановимся  где-нибудь  на  Сто  третьей,  -  сердито
сказал Питере. - Я вас там высажу, а уж вы, ребята,  попытайтесь  помешать
полутыще негритосов вынести оттуда на плечах да под мышками все магазины и
забегаловки вместе  с  их  подсобками,  паркетом,  унитазами,  паутиной  и
крысами. Как вам такая идейка? А может,  заглянем  на  Центральную  авеню?
Может, предпочитаете там выйти из машины? Ах да, там вы  уже  побывали.  А
как насчет Бродвея? Можно  очистить  от  швали  тот  перекресток,  что  на
Манчестер. И грабежа там немного. Всего лишь град камней, метящих в каждую
проезжающую нашу машину. Обещаю вам предоставить такую  возможность,  коли
охота, чего уж, поскоблите своим дробовиком по тамошней  мостовой.  Только
остерегайтесь, как бы кто не воткнул его вам в задницу и не выпустил в нее
всю обойму.
   - Если хочешь передохнуть, я могу сесть за руль, - тихо предложил Серж.
   - Само собой, можешь сесть, коли есть желание. Погодите, пока стемнеет.
Тогда уж не поскучаете.
   Когда Серж взялся за баранку, его часы  показывали  без  десяти  шесть.
Солнце стояло по-прежнему высоко и раскаляло докрасна висевшее над городом
марево от пожарищ, словно намеревавшихся окружить с юго-востока  ту  часть
Лос-Анджелеса, которой так старательно избегал  Питере.  Праздношатающиеся
толпы негров - мужчин, женщин, детей - орали, веселились  или  таскали  на
себе награбленную добычу, нисколько не смущаясь  присутствием  полицейской
машины. Нет, это совершенно бесполезно, думал Серж, совершенно  бесполезно
пытаться отвечать на радиовызовы, на этот девичий лепет из  диспетчерской,
нередко прерываемый к  тому  же  всхлипами  и  слезами,  отчего  разобрать
что-либо в нем вообще становилось почти невозможно.
   Было очевидно, что основные события происходят в самом Уоттсе, а потому
Серж, обуреваемый  неодолимым  желанием  навести  хоть  какой-то  порядок,
направился к Сто третьей улице. Он  никогда  не  ощущал  в  себе  задатков
лидера, но, черт  возьми,  если  б  ему  удалось  собрать  горстку  парней
посговорчивее, вроде того же  Дженкинса,  который  словно  только  и  ждет
приказа  действовать,  да  Питерса,   наверняка   способного   подчиниться
храбрости, что не станет таиться, как его собственная,  -  если  б  только
Сержу это удалось, он  чувствовал,  что  _сумел  бы_  что-то  предпринять.
Каждые минут пять они обгоняли  какую-нибудь  полицейскую  машину,  та  же
"команда" из трех человек  -  те  же  мундиры,  те  же  шлемы,  -  так  же
озадаченных и так же сбитых с толку, как и они сами. Если не  собраться  с
духом немедленно, ситуация станет совсем неуправляемой, подумал  Серж.  Он
мчался на юг по Центральной авеню, потом свернул  на  восток  к  Уоттскому
опорному пункту, где наконец обнаружил  то,  чего  желал  так  неистово  и
страстно, как никогда не желал  ни  одной  женщины,  -  он  обнаружил  там
какое-то подобие порядка.
   - Присоединимся? - спросил он, кивнув на отделение из  десяти  человек,
неподалеку от участка круживших  у  входа  в  гостиницу.  Среди  них  Серж
заметил сержанта,  и  у  него  немного  отпустило  желудок.  Теперь  можно
отказаться от  своего  дикого  плана  ценой  напускной  храбрости  собрать
воедино команду полицейских, утешая себя при этом мыслью о том, что кто-то
же должен, черт их всех дери, кто-то же должен  начать  действовать!..  Но
теперь этим "кто-то" будет сержант,  а  сам  Серж  может  следовать  чужим
распоряжениям. Он был рад такому повороту событий.
   - Помощь не нужна? - спросил Дженкинс, когда они к ним подошли.
   Сержант обернулся, и на его левой скуле Серж увидел глубокую рану -  на
запекшейся крови осела пыль, однако страха в глазах не было. Закатанные по
локоть рукава обнажили мощные, сильные  руки.  Внимательно  вглядевшись  в
зеленые глаза, в глаза, где не было страха, Серж прочитал  в  них  ярость.
Пожалуй, этот человек может что-то предпринять.
   - Видали, что сталось с теми магазинами на южной  стороне?  -  произнес
сержант надтреснутым голосом.
   Немало же он накричался, отдавая приказы, подумал Серж. Отдавая приказы
и  борясь  с  черным  ураганом,  который  все  равно  ведь  нужно  кому-то
остановить.
   - Видали те долбаные магазины, что еще не горят? - повторил сержант.  -
Так вот, там полно мародеров. Не успел я  проехать  мимо  и  добраться  до
Комптон-авеню, как потерял все стекла на своей  долбаной  машине.  В  трех
долбаных магазинах их никак не меньше  шестидесяти,  да  еще  сотня  сзади
стоит. Въехали с тылу на своем грузовике прямо сквозь  долбаные  стены,  а
теперь вот разносят там все в пух и прах.
   - И какого хрена мы можем с этим поделать? -  спросил  Питере,  а  Серж
наблюдал, как в трех кварталах от них сгорало  дотла  здание  на  северной
стороне улицы. Пожарники, явно не способные войти внутрь  из-за  ведущейся
по ним снайперской стрельбы, томились в ожидании рядом с участком.
   - Я ничего никому не приказываю, - сказал сержант. Серж понял, что  тот
гораздо старше, чем показался поначалу, только какая в том беда,  если  он
не трусит и к тому же сержант! - Хотите идти со мной - так пошли,  очистим
от них магазины. Сегодня никто им тут даже не воспрепятствовал,  никто  не
бросил им вызов, этим долбаным долбарям  своих  долбаных  матерей.  Говорю
вам, никто к ним даже не подступился. Их предоставили самим себе.
   - Похоже, расклад там  десять  на  одного,  -  сказал  Питере,  и  Серж
почувствовал, как у него снова заныл  желудок  и  стало  медленно  сводить
живот.
   - Я пошел, - сказал сержант. - А вы, ребята, поступайте как знаете.
   Они молча и тупо поплелись за ним - все, даже  Питере.  Сперва  сержант
шел шагом, но вскоре они вдруг поняли, что вслед за ним перешли  на  рысь.
Они слепо перешли бы и на бег, захоти того сержант, но у него хватило  ума
не частить и не сбиваться с  разумного  ритма,  дабы  не  тратить  энергии
попусту. Пока они наступали, дюжина грабителей пыталась протащить  тяжелую
бытовую технику сквозь разбитые окна, так  что  на  появление  полицейских
никто не обратил внимания.
   Первый удар сержантской дубинки пришелся  на  одного  из  мародеров,  и
какое-то мгновение все остальные наблюдали за тем, как  сержант  ныряет  в
окно и начинает пинать и дубасить взмокшего от пота полуголого  подростка,
пыхтевшего у спинки громадной кровати, которую вместе с  другим  парнишкой
он хотел было вынести отсюда по частям. Затем полицейские дружно ворвались
в самую гущу толпы, крича и размахивая дубинками. Какой-то гигант мулат  в
окровавленной майке столкнул Сержа на усыпанный битым стеклом  пол,  и  он
увидел, как с десяток человек бегут  к  задней  двери,  швыряясь  на  ходу
бутылками. Лежа на стеклянной колючей подстилке, резавшей  в  кровь  руки,
Серж прикидывал в уме количество бутылок из-под спиртного,  пополнивших  и
без того могучий арсенал метательных снарядов,  что  всегда  под  рукой  у
любого негра в Уоттсе. В этот миг всеобщего безумия он размышлял почему-то
о том, что мексиканцы,  между  прочим,  пьют  куда  меньше  и  что  вокруг
Холленбека никогда бы не валялось столько бутылок.  Прогремел  выстрел,  и
мулат, успевший уже подняться, принялся бежать, а Дженкинс вскинул к плечу
карабин и выпустил пять зарядов в глубь помещения. Когда Серж, оглохший от
грохота над ухом, поднял глаза, он увидел, что черные вояки,  все  десять,
лежат на полу, потом один из них  поднимается,  затем  второй,  третий,  а
спустя  несколько  секунд  девять  из  них  уже  несутся   по   разоренной
автостоянке, а те, что на улице, орут благим матом, роняют награбленное  и
рассыпаются во все стороны.
   - Высоковато взял, - сказал Дженкинс, и Серж увидел  на  дальней  стене
футах в семи от пола выписанный дробью узор. Раздался пронзительный вопль,
и они перевели взгляд на седого беззубого негра, зажавшего  рукой  обильно
кровоточащую лодыжку. Он попытался подняться, упал и пополз к покалеченной
широкой кровати, отделанной позолотой. Он заполз под нее  и  подтянул  под
себя ступни.
   - Они ушли, - удивленно произнес сержант. - Только что копошились  тут,
будто муравьи, а теперь их и след простыл.
   - Я стрелять не собирался, - сказал Дженкинс. - Первым  пальнул  кто-то
из них. Я видел пламя и слышал выстрел. Я лишь отстреливался.
   - О том не беспокойся, - сказал  сержант.  -  Черт  побери!  Они  ушли.
Какого хрена мы не  начали  стрелять  еще  позавчера?  Черт!  Ну  и  ну...
Смотри-ка, и впрямь помогает!
   Спустя десять минут они направились  в  Общегородскую  больницу.  Стоны
старого  негра  стали  действовать  Сержу  на  нервы.  Он   посмотрел   на
прислонившегося к дверце Питерса, на его шлем, брошенный рядом на сиденье,
на слипшиеся от пота редеющие волосы. Питере  не  спускал  глаз  с  радио,
которое работало теперь с удвоенной энергией. Машина мчалась по  Портовому
шоссе к северу. Небо почернело уже с  трех  сторон,  но  пожары  неумолимо
продвигались все дальше. Продвигались туда же - к северу.
   - Через минуту будем на месте, - сказал Серж. - Неужто не можешь  чуток
обойтись без этого оханья?
   - Боже-Боженька, болит ведь, - ответил старик, стискивая и баюкая  свое
колено, шестью дюймами ниже которого зияла влажная рана.
   Дженкинс, похоже, не особо желал глядеть на нее.
   - Мы будем там через минуту, -  сказал  Серж.  Он  был  рад,  что  того
подстрелил именно Дженкинс, его напарник: теперь они вместе - и  Дженкинс,
и он  -  будут  оформлять  этого  типа  в  тюремную  палату  Общегородской
больницы, а значит, смогут целый час, а то и два не выходить на улицы. Ему
было необходимо сбежать оттуда  и  привести  в  порядок  свои  беспокойные
мысли: слепая ярость - совсем не то, что нужно. Поддавшись ей, он  рискует
быть убитым, и довольно быстро.
   - Должно быть, дробинка в него угодила, - уныло сказал Дженкинс. - Пять
зарядов. Шестьдесят шариков крупной дроби. И только один малюсенький шарик
попадает в лодыжку одному-единственному грабителю. Готов спорить, что  еще
до рассвета кто-то из наших парней получит  свою  порцию  из  какой-нибудь
дурацкой пушки, и  палить  в  него  будет  задница,  никогда  до  того  не
стрелявшая даже  в  воздух,  а  тут  вдруг  разом  попавшая  в  яблочко  с
расстояния в двести ярдов. Кто-то из наших  ребят  сегодня  свое  получит.
Может, и не один.
   Как только меня угораздило затесаться в такую компанию,  подумал  Серж.
Сегодня все, что мне нужно, - это два сильных напарника,  а  вместо  этого
гляди-ка, кого подкинула судьба.
   Дженкинс взял старика за костлявый локоть, и тот захромал к  больничным
дверям.  Они  поднялись  на  лифте  в   тюремный   блок.   Зарегистрировав
задержанного, застряли в пункте "неотложки", где Сержу приводили в порядок
его изрезанные руки. Когда их обработали и промыли, он  увидел,  что  раны
оказались совсем неглубокими, хватило простой перевязки.  В  девять  часов
они уже медленно ехали на юг по  Портовому  шоссе,  слушая,  как  небрежно
перечисляют вызовы операторы из Центральной - вызовы, любой из которых  до
наступления этого сумасшествия заставил бы устремиться со всех  сторон  по
указанному адресу добрую дюжину  машин,  но  сейчас  они  звучали  так  же
примерно, как сообщения об обычной супружеской ссоре.
   - Полицейский нуждается в помощи! Угол Сорок девятой и  Центральной!  -
раздавалось из динамика. - Полицейскому - помощь,  Верной  и  Центральная!
Полицейский  нуждается  в  подмоге,  Верной  и   Авалон!   Нужна   подмога
полицейскому, Сто пятнадцать  и  Авалон!  Ограбление,  Вернон  и  Бродвей!
Ограбление, Пятьдесят восьмая и Хуверовская! Грабители на Сорок третьей  и
Главной!
   Потом вклинивался другой голос, принимавшийся  зачитывать  свой  список
срочных вызовов, которые теперь никто и не пытался закрепить за отдельными
машинами: всем уже стало очевидно, что не хватает автомобилей даже на  то,
чтобы защитить себя и друг друга,  не  говоря  о  том,  чтобы  бороться  с
ограблениями, поджогами да разбираться, кто это там стреляет из укрытий.
   На полусожженной Центральной авеню Сержа  встретил  снайперский  огонь.
Пришлось тормозить напротив полыхающего  пожаром  двухэтажного  кирпичного
здания и прятаться за кузовом  своей  "зебры",  дальше  двигаться  они  не
могли: две пожарные машины, ехавшие за ними вслед и при  звуке  первых  же
выстрелов брошенные экипажем, блокировали улицу. Для всех, кроме разве что
ветеранов Кореи и второй мировой, начавшаяся стрельба была  чем-то  новым,
ужасным и ошеломляющим. Лежа в течение сорока минут за  стальным  корпусом
своего автомобиля и в исступлении стреляя - один за другим несколько раз -
по окнам зловещего желтого дома, в  котором,  по  чьему-то  предположению,
прятались снайперы, Серж все думал  о  том,  что  это  вот  и  есть  самое
страшное. И задавал себе вопрос, может ли полиция совладать со  снайперами
и при этом остаться всего лишь  полицией.  Он  начинал  уже  считать,  что
здесь, в горниле мятежа, затевается и происходит нечто такое, что скажется
на судьбе всей нации, всего народа, возможно, затевается то, что  в  конце
концов  лишит  Америку  будущности.  Но   мне   сейчас   лучше   сохранять
самообладание и быть начеку. И не сводить глаз  с  желтого  здания,  думал
Серж. Так будет  лучше.  Приползший  к  ним  на  брюхе  испачканный  сажей
молоденький полицейский в  изорванном  мундире  принес  известие:  прибыла
Национальная гвардия.
   В пять минут пополуночи они приняли сигнал о  помощи  и  отправились  в
мебельный магазин на южном Бродвее, где трое полицейских охраняли  снаружи
набившихся внутрь мародеров. Один  из  полицейских  клялся,  что,  завидев
дежурную машину, оставленный на "стреме" грабитель нырнул в магазин и  что
сам он, полицейский, заметил у него в  руках  ружье.  Другой  полицейский,
работавший как раз в этом районе, утверждал, что в мебельном имеется целый
склад оружия, и что владельца - психованного белого американца -  обчищали
несколько раз, и что вот, мол, хозяин и  решил  принять  собственные  меры
предосторожности.
   Машинально, не раздумывая, Серж приказал Питерсу на  пару  с  одним  из
незнакомцев зайти к магазину с тыла и присоединиться к уже припавшей там к
земле и плотно укрытой  тенью  синей  фигуре  в  белом  шлеме,  нацелившей
карабин на черный вход. Они послушно зашагали, не  задав  ему  ни  единого
вопроса, и тут только до Сержа дошло, что это сам он  раздает  команды,  и
тогда он кисло подумал: вот наконец ты и сделался, на свою беду,  вожаком,
так что тебе теперь наверняка повесят свинцовую медальку  на  твой  жирный
зад.  Од  огляделся  и  несколькими  кварталами  ниже  по  Бродвею  увидел
перевернутую машину. Она догорала. Непрерывное эхо  доносило  сквозь  ночь
пистолетную  трескотню,  однако  в  поле  зрения  пятисот  ярдов  было  на
удивление спокойно. Он понял,  что,  если  в  обглоданном  пожаром  остове
мебельного магазина ему удастся навести  хоть  какой-то  порядок,  здравый
смысл не покинет его окончательно, и подумал, что сама по себе такая мысль
- свидетельство того, что, может, никакого здравого смысла в нем нет уже и
в помине.
   -  Что  еще  прикажете,  капитан?  -  спросил,  ухмыляясь,  морщинистый
полицейский, под прикрытием дежурки Сержа припавший с ним рядом на колено.
Дженкинсовский дробовик покоился на  автомобильной  крыше,  уставившись  в
кривое, с острыми зазубринами, отверстие на фасаде магазина, зияющее в том
самом месте, где красовалось раньше зеркальное стекло.
   - Похоже, я и вправду командир, - улыбнулся  Серж.  -  Конечно,  можешь
поступать, как тебе заблагорассудится, но только кто-то ведь должен  взять
на себя бремя командования. А лучшей мишени, чем я,  здесь  все  равно  не
найти.
   -  Причина  достаточно  весомая,  -  сказал  тот.  -  Что  ты   намерен
предпринять?
   - Сколько, по-твоему, их там внутри?
   - Человек двенадцать.
   - Может, следует дождаться новой подмоги?
   - Мы сторожим их уже двадцать минут и за это время раз пять запрашивали
помощь. Но кроме вас, ребята, никого тут что-то не видали. Может, я говорю
это невпопад, но поблизости пока что помощью и не пахнет.
   - Надо бы их всех арестовать. Всех, кто там сидит, - сказал Серж. -  Мы
всю ночь носимся тут вокруг да около, подставляя под  пули  лбы  и  молотя
народ дубинками, а по сути,  лишь  перегоняем  их  из  одного  магазина  в
другой, с одной улицы на другую. Надо бы арестовать их всех до  последнего
ублюдка, и арестовать немедленно.
   - Хорошая мысль, - сказал Морщинистый. - За весь  вечер  я  никого  еще
толком не  задержал,  только  ползал,  бегал  да  палил  из  укрытий,  как
какой-нибудь убогий пехотинец. В конце  концов,  это  Лос-Анджелес,  а  не
Айво-Джима.
   - Давай оприходуем этих гадов, - сердито сказал Дженкинс.
   Серж поднялся и побежал, пригнувшись, к телефонному столбу, стоявшему в
нескольких футах сбоку от витрины.
   - Эй, вы там! - крикнул он. - Выходи по одному, да пусть никто  из  вас
не забывает сложить на макушке руки!
   Переждав секунд  тридцать,  он  покосился  на  Дженкинса.  Тот  покачал
головой и кивнул на ствол своего дробовика.
   - Эй! Или вы выхОдите, или мы вас всех перестреляем к чертовой  матери!
- закричал Серж. - Ну-ка, выходи! Живо!
   Он выждал еще с полминуты, чувствуя, как вместе с тишиной  возвращается
его ярость. Приступы гнева  сегодня  хоть  и  случались  с  ним,  но  были
скоротечны. Большей частью он ощущал страх, но иногда гневу удавалось-таки
над ним возобладать.
   - Дженкинс, пальни-ка по ним, - скомандовал Серж. - Только на  сей  раз
бери пониже, чтобы влепить кому-то по первое число.
   Сам он вскинул револьвер и, прицелившись в фасад,  трижды  выстрелил  в
темноту. Залпы дробовика пламенем взорвали тишину. Несколько секунд,  пока
звенело  эхо,  ничего  другого  не  было  слышно.  Потом  раздался  вопль,
пронзительный и призрачный одновременно. Казалось, где-то визжит  ребенок.
Затем кто-то выругался и закричал мужским голосом:
   - Мы выходим. Не стреляйте. Выходим мы, выходим...
   Первому из появившихся грабителей было  лет  восемь.  Он  рыдал  в  три
ручья, высоко задрав к небу руки. Грязные красные  шорты  упали  до  самых
колен. Болтающаяся подметка на левом ботинке смачно шлепала  по  асфальту,
пока он  пересекал  тротуар,  чтобы  замереть  под  лучом  дженкинсовского
фонаря, а там уж завыть снова.
   Следующей вышла мать мальчишки.  Одна  рука  ее  была  поднята  кверху,
другая тащила за собой бившуюся в истерике девочку лет  десяти,  лепечущую
что-то и, спасаясь от белого луча света, прикрывшую ладошкой глаза.  Потом
появились двое мужчин, тот, что постарше, все еще повторял  ту  же  фразу:
"Мы выходим, не стреляйте", а второй, сложив на голове руки, угрюмо глядел
в самый зрачок фонаря. Через каждые пару секунд с уст его срывались глухие
ругательства.
   - Сколько там еще осталось? - строго спросил Серж.
   - Одна-одинешенька, - сказал старик. - Господи, одна-одинешенька, Мэйбл
Симмс там внутрях, да сдается мне, вы насмерть ее ухайдакали.
   - А где тот, что с ружьем? - спросил Серж.
   - Нету там никакого ружья, - ответил тот. - Мы вот старались  разжиться
хоть какими вещичками, пока не поздно. Никто из нас в эти три дня ничего и
не крал, а вокруг-то все тащат напропалую новые вещички, ну  и  мы  решили
разжиться маленько. Мы здешние, живем через дорогу, начальник.
   - Когда мы подъехали сюда, какой-то тип с ружьем нырнул в этот долбаный
вход, - сказал Морщинистый. - Где он?
   - То был я, господин начальник, - сказал старик. - И никакое то было не
ружье. Лопата. То лопата была. Я тока что прибирался со всем этим стеклом,
что из окна торчало,  чтобы,  значит,  мои  внучкИ  не  изрезались,  когда
входить будут. В жизни ни разу не крал, ей-Богу!
   - Пойду проверю, - сказал Морщинистый. Он  осторожно  ступил  в  черное
нутро магазина, Дженкинс последовал за ним. Несколько  минут  лучи  от  их
фонариков полосовали темноту и чертили по  ней  кресты.  Из  магазина  они
вышли, поддерживая с обеих сторон непрестанно бормочущую "Господи  Иисусе,
Господи Иисусе!" необъятных размеров негритянку с  нависшими  над  глазами
локонами. Они доволокли ее до  улицы,  где  ждали  остальные,  и  тут  она
извергла из глотки устрашающий крик.
   - Куда ранена? - спросил Серж.
   - По-моему, не ранена вовсе, - сказал Морщинистый,  выпуская  ее  и  не
препятствуя массивной туше плавно скользнуть  на  тротуар.  Очутившись  на
нем, женщина принялась колотить руками по бетону и застонала.
   - Дозвольте мне глянуть? - попросил старик.  -  Я  ее  вот  уж  десяток
годков как знаю. Живет от меня через стенку.
   - Ну давай, - сказал Серж, наблюдая за тем,  как  старый  негр  силится
усадить толстуху и придать ей полувертикальное положение.  Он  поддерживал
ее, не разрешая упасть и надрываясь  от  натуги,  похлопывал  по  плечу  и
что-то говорил - слишком тихо, чтобы мог услышать Серж.
   - Не ранена она, - сказал старик. - Просто перепужалась до смерти,  как
все мы.
   Как и все мы, подумал Серж, и ему пришло на ум,  что  это  вот  и  есть
подходящий конец для военной кампании Сержа Дурана,  Сержа-вожака.  Ничего
другого ему, в общем-то, ожидать и не следовало. В реальности  все  всегда
происходило иначе, чем он обычно предвкушал. Все случалось совсем не  так,
потому ему ничего иного ожидать и не следовало.
   - Оформишь? - спросил Морщинистый.
   - Можешь записать их на свой счет, - ответил Серж.
   - Бороться с нами бесполезно, лучше и не пробуйте,  белорожие  вонючки,
мать вашу... - сказал мускулистый грубиян. Руки его теперь свободно висели
по бокам.
   - Ну-ка прилепи свои лапы себе на макушку, или я отворю тебе  брюхо,  -
сказал Морщинистый, сделав шаг вперед и надавив ему на живот дулом  своего
дробовика. Серж заметил, как напрягся палец  на  спусковом  крючке,  когда
негр  инстинктивно  коснулся   ствола,   однако   стоило   ему   заглянуть
Морщинистому в глаза, как он отдернул  пальцы,  словно  ошпаренный.  Потом
сложил руки на макушке. - Почему бы тебе не  отвалить  вместе  с  ними?  -
зашептал Морщинистый. - Я собирался уступить.
   - Можешь оставить их себе, - сказал Серж. - А мы пошли.
   - Возьмем вот этого, - сказал Морщинистый. - А все остальные  грабители
могут разнести свои задницы по домам. Только не выпускайте их  обратно  на
улицу.
   Дженкинс и Питере согласились  с  тем,  что  спустя  двенадцать  часов,
проведенных на дежурстве, им не повредит съездить в участок  на  Семьдесят
седьмой: возможно, наконец их сменят. Вроде бы  стало  поспокойнее.  Пусть
Уоттский опорный пункт и находился в довольно трудном  положении,  которое
можно было бы назвать  "снайперской  осадой",  но  полицейских  сил  здесь
хватало, а потому Серж направил машину в участок, размышляя  по  дороге  о
том, что не погиб, как герой из книжек, не погиб, хоть и нервничал да  был
сбит с толку ничуть не меньше ихнего. Внезапно он вспомнил, что в  прошлом
месяце, во время двухдневного безвылазного пребывания в  своей  квартирке,
прочел книгу Т.Э.Лоуренса [Лоуренс, Томас Эдуард (1888-1935)  -  известный
британский разведчик]. Может, романтический книжный героизм подхлестнул  в
нем непреодолимое и страстное желание захватить мебельный магазин? А потом
романтическая затея вылилась в  низкопробную  комедию,  в  скверный  фарс.
Мариана так и сказала: слишком много он читает книжек. Но разве  только  в
том дело! Все рушится. В последнее время он стал  свыкаться  с  ощущением,
что он и сам разваливается на куски, но на куски оказалось разбито  все  -
не на какие-то там две аккуратные половинки, это еще можно было бы понять,
- кругом  раскиданы  одни  лишь  кривые  щепки  да  осколки,  все  разбито
вдребезги, а сам он в этом хаосе один из общественных  "стражей  порядка",
как ни банально это звучит. И пусть никогда прежде он не  чувствовал  себя
прекраснодушным идеалистом, сейчас, затерянный в темноте,  обступаемый  со
всех сторон огнем, шумом и хаосом, он,  нежданно-негаданно  получив  такую
возможность, был должен, обязан создать  хотя  бы  крошечный  слепок,  миг
порядка - в опустошенном мебельном  магазине  на  южном  Бродвее.  Но  что
хорошего из этого вышло? Все завершилось так же в точности, как  неизменно
завершались все его потуги сделать нечто полезное. А  потому  женитьба  на
Пауле, пьянки от случая к случаю да проматывание денег ее папаши,  похоже,
и есть самая подходящая для Сержа Дурана жизнь.
   К изумлению всех троих, приехав в участок, они узнали, что их и вправду
решили сменить. Коротко буркнув друг другу "пока", они заспешили  к  своим
машинам, не дожидаясь, когда кто-нибудь передумает и заставит их  остаться
на дежурстве до утра. Домой Серж ехал по Портовому шоссе, небо по-прежнему
дышало алым жаром, но уже явственно ощущалось,  что  Национальная  гвардия
свое дело делает. Пожаров было уже меньше, а добравшись до Джефферсонского
бульвара и оглядевшись, Серж  не  увидел  их  вообще.  Вместо  того  чтобы
прямиком ехать домой, он остановил  машину  у  работавшего  ночь  напролет
буфета  на  Бойл-хайтс  и  впервые  за  тринадцать  часов,  вернувшись   в
Холленбекский округ, почувствовал себя в безопасности.
   Ночной буфетчик знал Сержа как сотрудника по делам несовершеннолетних и
никогда не видел его в форме. Когда тот вошел и  сел  в  пустом  зале,  он
покачал головой.
   - Ну как там? - спросил буфетчик.
   - Еще хреново, - ответил Серж,  пробегая  пальцами  по  волосам,  из-за
шлема, сажи и пота липким и спутанным. Руки были отвратительно грязны,  но
уборной для клиентов тут не было, и Серж решил: выпью чашечку кофе, а  там
домой.
   - Почти и не признал вас в форме, - сказал ночной буфетчик. - Обычно вы
всегда в костюме.
   - Сегодня все мы в форме, - сказал Серж.
   - Ага, понимаю, - сказал буфетчик, и Серж подумал,  что  редкие  усики,
несмотря на его высокий рост, придают ему сходство с Кантинфласом.
   - Хороший кофе, - сказал Серж. Сигарета тоже была хороша.  От  горячего
кофе желудок окончательно освободился от спазмов.
   - Ума не приложу, зачем боссу  нужно,  чтоб  я  тут  торчал,  -  сказал
буфетчик.  -  Всего-то  и  было,  что  пара-другая  клиентов.  Из-за  этих
"mallate" все сидят в своих четырех стенах... Мне не следовало произносить
это слово. "Ниггер" - ужасное слово, а  "mallate",  хоть  означает  то  же
самое, - еще хуже.
   - Да.
   -  Не  думаю,  что  черные  попытаются  спалить   Ист-Сайд.   С   нами,
мексиканцами, они не ладят, зато  уважают.  Знают,  что,  коли  попытаются
спалить наши дома, мы их поубиваем. Англос они не боятся. Никто не  боится
англос. Слабеет ваш народ.
   - Если и так, то меня это не удивляет, - сказал Серж.
   - Я заметил, что в этой стране мексиканца вынуждают жить бок  о  бок  с
черными только  потому,  что  он  беден.  Когда  я  только  сюда  приехал,
мексиканцы хотели разъединиться с  черными.  Черный  совсем  не  похож  на
мексиканца. Они хотели - мексиканцы - жить рядом с англос. Те  ведь  почти
такие  же,  почти  как  мы.  Но  то,  что  происходило  и  происходит,   -
мягкотелость англос, заявления на весь  мир,  что  вы  жалеете,  мол,  что
приходится кормить их и  содержать,  то,  как  вы  лишаете  негра  чувства
собственного достоинства, предоставляя в его распоряжение  все,  чего  его
душа ни пожелает, - я начинаю думать, что  из-за  всего  этого  мексиканцы
станут сторониться и чураться  англос,  и  начинаю  думать,  что  поделом.
Ничего, что я говорю вам такие вещи? Я вас случаем не обижу? Что-то  очень
много болтаю сегодня. Из-за этого мятежа у меня сердце болью заходится.
   - Я не из тех англос, которых легко обидеть, - сказал  Серж.  -  Можете
говорить со мной так, словно я мексиканец.
   - Кое-кто из полицейских, работающих в barrios [район, округ (исп.)], и
впрямь напоминает мне мексиканцев, - улыбнулся  буфетчик.  -  Вы,  сеньор,
даже немного похожи на  мексиканца,  взять  хоть  ваши  глаза...  Так  мне
кажется.
   - Вы считаете?
   - Я говорил в том смысле... Ну все равно как комплимент.
   - Ясно.
   - Когда двенадцать лет назад я приехал  в  эту  страну,  я  думал,  это
плохо, что мексиканцы большей частью живут здесь, в Ист-Сайде, оберегая  и
почитая старые обычаи. Я думал даже, что нам не след учить детей la lengua
[язык (исп.)], что их  надобно  учить  тому,  что  сделает  их  настоящими
американцами. Я присмотрелся поближе и считаю, что  местные  англос  здесь
принимают нас так же почти, как и самих англос. Раньше я гордился тем, что
меня  принимают,  как  какого-нибудь  англос,  я  ведь  помню,  как  плохо
обращались с мексиканцами еще совсем недавно. Но покуда наблюдал  за  тем,
как вы слабеете и страшитесь, что вас перестанет любить весь мир, я  думал
уже: смотри-ка, Армандо, Mira, hombre, los gabachos [смотри-ка,  друг,  на
этих ребят (исп.)], нечему завидовать. Даже если б ты мог,  все  равно  не
стал бы одним из них. Если кто-то захочет спалить твой дом или  приставить
нож к твоему брюху, ты убьешь его - и плевать, какого цвета у  него  кожа.
Если он нарушит твои законы, ты докажешь  ему,  что  поступать  так  очень
рискованно. И младенцу известно, что нельзя брать в руки горящий уголек, а
после дуть на него и верить, что он погаснет. Разве гринго не  учат  этому
своих детей?
   - Учат, да не все.
   - Согласен. Вы словно твердите: тронь  его  несколько  раз,  может,  он
горячий, а может, и нет. А потом ребенок растет, спеша сделаться мужчиной,
и носится как угорелый по вашим улицам, и в том не вся _его_ вина,  потому
как никто его не выучил, что горящий уголек всегда жжет. Я рад, что живу в
вашей стране, но потому только, что мексиканец. Простите, сеньор, но я  не
желал бы стать гринго.  И  коли  ваш  народ  и  дальше  будет  слабеть  да
портиться, оставлю я все ваши удобства да комфорты и возвращусь обратно  в
Мексику, не желаю я смотреть на то, как гибнет великая нация!
   - Может, и я отправлюсь вместе с вами, - сказал Серж.  -  Найдется  там
комнатка для меня?
   - В Мексике всем хватит места, - улыбнулся буфетчик, поднося  к  стойке
свежий кофейник. - Хотите, я расскажу вам про Мексику? Мне всегда приятно,
когда я рассказываю о Юкатане.
   - Хочу, - сказал Серж. - Стало быть, вы из Юкатана?
   - Да. Это далеко. Очень далеко. Что-нибудь знаете об этом месте?
   - Расскажите мне. Только сперва... Можно я воспользуюсь  вашей  ванной?
Мне  нужно  умыться.  И  не  могли  бы  вы  организовать  мне   что-нибудь
перекусить?
   - Разумеется, сеньор. Пройдите вон в ту дверь.  Чего  бы  вам  хотелось
покушать? Ветчина? Яйца? Бекон?
   - Мы  ведь  собираемся  говорить  о  Мексике.  Я  бы  поел  чего-нибудь
мексиканского. Как насчет menudo? Вы страшно удивитесь, если я скажу  вам,
сколько времени не ел menudo.
   - Menudo у меня имеется, - засмеялся буфетчик. - Не ахти,  конечно,  но
вполне сойдет, не отравитесь.
   - А имеются у вас кукурузные лепешки?
   - Само собой.
   - Ну а лимон? И орегано?
   - И то, и другое, сеньор. Вижу, что вы знаете толк в menudo. Теперь мне
просто стыдно предлагать вам свою убогую стряпню.
   Шел уже пятый час, но сна не было ни в одном глазу. Расслабившись, Серж
ощутил вдруг прилив веселья, все равно как бывает в  подпитии.  Но  больше
всего сейчас его занимал собственный голод. Глядя в зеркало на  потное,  в
разводах лицо, он расхохотался и подумал: Бог ты мой, как же я голоден.  И
как же я хочу menudo.
   Даже не смыв пены с  рук,  Серж  неожиданно  высунулся  из-за  двери  и
спросил буфетчика:
   - Кстати, сеньор, а вам случайно не доводилось много путешествовать  по
Мексике?
   - Я знаю всю страну. De veras. Я знаю свою Мексику.
   - В Гвадалахаре бывали?
   - Красивый город. Его я тоже знаю, и  даже  хорошо.  Замечательный  там
народ, да только народ  по  всей  Мексике  замечательный  и  очень  всегда
обходительный.
   - Может, и о  Гвадалахаре  расскажете?  Хочу  побольше  знать  об  этом
городе.
   - С удовольствием, сеньор, - издал  счастливый  смешок  буфетчик.  -  И
впрямь удовольствие - найти в этот одинокий час человека, готового сносить
твою болтовню. В особенности если человек этот желает послушать  про  твою
страну. Не будь вы полицейским, я бы так  или  иначе  угостил  вас  menudo
бесплатно.
   Было уже семь утра, когда Серж сел в машину и наконец отправился домой.
Объевшись  menudo  и  лепешками,  он  тешил  себя  надеждой,  что  желудок
выдержит, не разболится. Жаль, что нет у него немного  травяной  настойки,
такой, как, бывало, делала его мать. Отменное и  безотказное  средство  от
желудочной боли. А расхвораться сейчас никак  нельзя:  ровно  через  шесть
часов ему снова вставать и готовиться к еще одной ночи.  Судя  по  вестям,
доносимым по радио, грабежи и поджоги возобновятся сегодня с новой силой.
   Серж не стал выруливать на автостраду и поехал по Мишн-роуд. Но уже  на
Северной Мишн он увидел нечто такое, что заставило  его  резко  нажать  на
тормоза и сбавить скорость до пятнадцати миль в час и изумленно уставиться
на группку из десятка мужчин,  женщины  и  пары  мальчишек,  выстроившихся
перед входом в еще не открывшийся ресторан. Котелки, миски  и  кастрюльки,
которые они с собой сюда принесли, отличались по форме, но были  все,  как
один, очень вместительными, из чего Серж заключил, что ждут  они  открытия
ресторана лишь для того, чтобы купить - по миске, кастрюльке или котелку -
menudo. Потом они отнесут его домой и примутся за  лечение  (свое  ли  или
кого из домашних) последствий вчерашней попойки: ночь с пятницы на субботу
всегда проходит буйно. Нет в природе такого мексиканца,  который  бы  всей
душой не верил в то, что menudo снимает похмелье. А поскольку верят в  это
все, похмелье и вправду снимается, словно растворяется в этой их  вере.  И
будь у Сержа котелок, он бы наверняка остановился и тоже запасся menudo на
будущее, невзирая на то что сейчас его живот чувствовал себя так примерно,
как набитый всякой всячиной бурдюк. Он взглянул  на  шлем,  но  засаленный
подшлемник был слишком уж измазан копотью и сажей,  чтобы  заменить  собой
кастрюлю, и Сержу ничего другого не оставалось, как дать газу и  помчаться
на своем "корвете" домой, мечтая поскорей улечься в постель.
   Сегодня он будет спать крепче, чем все  эти  последние  недели.  Лучше,
несмотря на то что видел начало конца: они  уже  ощутили  вкус  анархии  и
поняли, как это легко - нанести поражение гражданской  власти,  а  значит,
это только начало,  и  дальше  последует  продолжение,  а  потом  за  дело
возьмется какой-нибудь белый революционер, он-то  и  попытается  разрушить
все до самых основ. Да, это только начало, и англос не  могут  тут  ничего
изменить, на это не хватит у них ни сил,  ни  трезвости,  ни  практической
сметки Они сомневаются буквально во всем, в особенности же в  самих  себе.
Возможно, они утратили саму способность верить. Они бы никогда  не  сумели
поверить в чудо, умещающееся в кастрюльке с menudo.
   Он  взглянул  в  зеркальце  заднего  обзора,  но  очередь   из   жалких
мексиканцев  исчезла.  Не  пройдет  и  нескольких  минут,  как  они  снова
воспрянут духом, подумал он. Им поможет menudo.
   "Пусть они и не самые  прилежные  католики,  -  говорил  когда-то  отец
Маккарти, - зато почтительны и веруют по-настоящему". Andale pues  [вперед
(исп.)], подумал Серж. А теперь - спать.





   - Хорошо, что этим долбаным тупицам не  приходит  в  голову  делать  из
винных бутылок зажигательные бомбы, - сказал Силверсон,  и  Гус  съежился,
увернувшись от булыжника. Тот пронесся над помятым багажником автомобиля и
угодил в треснувшее  заднее  стекло.  Отлетевший  осколок  задел  третьего
полицейского. Имя этого негра Гус успел позабыть, а может,  оно  оказалось
погребено в руинах рассыпавшегося в прах рассудка, уничтоженного страхом и
ужасом.
   - Стреляй в этого стервеца, что... - заорал Силверсон Гусу, но  тут  же
на полной скорости рванул из толпы, так и не закончив предложения.
   - Ага, не колются эти бутылки из-под колы, - сказал полицейский-негр. -
Коли б та, последняя, раскололась, сейчас бы мы имели на  коленках  порцию
пылающего газолина, и притом без тазика.
   Всего тридцать минут, подумал Гус. На часах без пяти восемь,  еще  даже
не стемнело, а с участковой стоянки на Семьдесят седьмой, судя по записи в
вахтенном журнале, они выехали в 7:25, стало быть, прошло  всего  тридцать
минут. А запись - вот она, перед его глазами,  запись  тридцати  минут  от
роду. Как же им удастся пережить в этом аду целых двенадцать часов?  Через
двенадцать часов  их  обещали  сменить,  да  только  к  тому  времени  они
наверняка будут мертвы. Все до единого.
   - Пятница, тринадцатое, - пробормотал Силверсон, сбавляя скорость после
того, как они чудом выбрались с Восемьдесят шестой улицы, где их  прогнала
сквозь строй неизвестно откуда возникшая толпа с полсотни молодых негров и
где в дверцу  их  машины  ударила  бутылка  с  зажигательной  смесью.  Она
отскочила, так и не взорвавшись. Но было это потом, а сперва кто-то разнес
камнем боковое стекло. А под ногами у Гуса лежал  еще  один  булыжник;  не
отрывая  от  него  широко  распахнутых  глаз,  он  думал:  мы  всего-то  и
выдержали, что тридцать минут. В это  нельзя  поверить.  Нельзя.  -  Ну  и
организация  у  нас!  -  сказал  Силверсон  и  опять  свернул  на  восток,
направляясь к Уоттсу,  откуда  поступало  теперь  большинство  вызовов.  -
Никогда не работал в этом вшивом округе. Здесь  я  не  отличу  собственной
задницы от куска свиной колбасы.
   - Я тут тоже никогда не работал, - сказал  полицейский-негр.  -  А  ты,
Плибсли? Тебя ведь Плибсли звать, верно?
   - Я не знаю здешних улиц, -  ответил  Гус,  крепко  прижав  дробовик  к
животу и мучаясь вопросом, когда же отпустит его паралич. В данный  момент
он был уверен, что не сумеет вылезти из машины. Но потом предположил, что,
если им "повезет" и какая-нибудь зажигательная бомба разорвется  в  салоне
их автомобиля, отсюда его вышвырнет инстинкт. А потом он  представил,  как
сноп пламени охватил его.
   - Тебе просто говорят: вот ящик с тридцативосьмерками, а вот  дробовик,
и кивают на двух других парней, и  говорят:  бери  машину  и  мотай  туда.
Смешно! - сказал Силверсон. - Никто из нас и  не  работал-то  тут  прежде.
Дьявол! Приятель, я двенадцать лет оттарабанил в Хайлэнд-парке. А здесь не
отличу свой зад от мелко нарезанной салями.
   - Кое-кого из ребят вызывали сюда еще  прошлой  ночью,  -  тихо  сказал
негр. - Сам я уилширский, но меня сюда прошлой ночью не вызывали.
   - А сегодня здесь вся городская полиция, - сказал Силверсон. -  Да  где
эта трепаная Центральная авеню? Поступил сигнал  о  помощи  с  Центральной
авеню.
   - Не бери в голову, - сказал тот.  -  Каждую  минуту  у  них  уж  новый
наготове.
   -  Погляди-ка  вон  туда!  -  сказал  Силверсон  и  на  Сан-Педро-стрит
устремился по встречной полосе к бакалее,  откуда  вышли,  унося  с  собой
ящики с провизией, один за другим с десяток человек.
   - Ну, бесстыжие  задницы,  -  сказал  полицейский-негр  и,  как  только
Силверсон затормозил, выскочил из машины и ринулся  к  витрине,  преследуя
спасающихся  бегством  мародеров.  К  удивлению  самого  Гуса,  тело   его
сработало, рука отворила дверцу, а ноги понесли  -  пусть  не  по  прямой,
пусть вприпрыжку и не сгибая колен, но все же понесли его  -  к  магазину.
Негр схватил какого-то высокого и черного, как копирка, типа за грудки  и,
не снимая перчаток, влепил ему затрещину.  Перчатки,  видно,  оказались  с
кастетной начинкой, потому что тот взвился, перевернулся  спиной  назад  и
рухнул в отверстие, зияющее в зеркальном стекле. Острые края полоснули его
по руке, брызнула кровь, и он издал душераздирающий вопль.
   Остальные через задний ход и  боковые  двери  бросились  врассыпную,  и
спустя несколько секунд в разграбленном  магазине  находились  уже  только
трое полицейских да истекающий кровью мародер.
   - Ты отпусти меня, - взмолился раненый, обращаясь к  негру.  -  Мы  оба
черные. Ты сам-то точь-в-точь как я. Такой же.
   - Никакой я тебе не такой же. Ты ублюдок, - ответил негр и  поднял  его
одной рукой, выказывая недюжинную силу. - А таким, как ты, я  отродясь  не
бывал.
   Пока они отвозили мародера в участок и  занимались  оформлением  бумаг,
что в данном случае означало лишь составление наброска обычного рапорта по
аресту без заполнения  регистрационного  листка,  -  пока  они  всем  этим
занимались, минул час. Для Гуса этот мирный час пролетел чересчур  быстро.
Проглотив горячий кофе, он убедился, что желудок свело пуще прежнего. Он и
очнуться не успел, как они уже снова были на улице, только теперь на город
спустилась ночь, и темнота потрескивала сухими выстрелами.
   Я дурачил их пять лет, думал Гус. И почти одурачил себя, но сегодня  им
все станет ясно, и станет ясно мне... Он всегда  боялся,  что,  когда  это
наступит, он будет дрожать, как кролик, уставившийся в глаза удаву. Так он
это себе и представлял. Придет миг Великого Страха - чем бы он там ни  был
вызван, но он придет и окончательно парализует  его  послушное  тело,  оно
взбунтуется и откажется повиноваться рассудку.
   - Слышите пальбу? - спросил  Силверсон,  когда  они  снова  выехали  на
Бродвей и увидели, как небо сверкнуло дюжиной  огней.  Улицы  перегородили
пожарные машины,  и  Силверсон  вынужден  был  петлять  окольными  путями,
совершая странное и безадресное патрулирование - повсюду и в никуда.
   - С ума сойти, - сказал негр, которого, как оказалось, звали Клэнси.
   Естественная тенденция обращения всего  сущего  в  хаос,  подумал  Гус.
Главнейший закон природы, как повторял Кильвинский. Только творцы  порядка
могут на время приостановить его действие,  однако  рано  или  поздно,  но
неизбежно наступает царство тьмы и хаоса, так говаривал Кильвинский.
   - Посмотрите-ка на эту задницу, - сказал Клэнси и посветил фонариком на
одинокую фигуру грабителя, рыскавшего рукой в витрине винного  магазина  в
поисках кварты прозрачной жидкости, каким-то чудом уцелевшей средь  битого
стекла.  -  Следовало   бы   применить   к   мерзавцу   передовые   методы
микротротуарной хирургии. Интересно, как бы ему  понравилась  лоботомия  в
исполнении доктора Смита и доктора Вессона?
   Когда Силверсон остановил машину, Клэнси, за  которым  теперь  числился
дробовик, пальнул в воздух, но тот  тип  даже  не  обернулся  и  продолжал
шарить рукой  в  потемках.  Только  дотянувшись  наконец  до  бутылки,  он
подставил под яркий свет коричневое сердитое лицо и не  спеша  зашагал  со
своим трофеем прочь от магазина.
   - Сукин сын, утер нам нос, - сказал  Силверсон,  отъезжая  от  одинокой
фигуры, бормочущей ругательства и топчущей  темноту  мерной,  непреклонной
поступью шагов.
   Следующий час  не  принес  ничего  нового:  бешеная  езда  по  принятым
сигналам, прибытие на место как раз вовремя,  чтобы  начать  преследования
тающих во мгле силуэтов, голоса операторов  из  Центральной,  продолжающие
поливать эфир сообщениями о ждущих подмоги и об ограблениях, - и  все  это
до тех пор, пока вызовы не превратились для них в сплошной шумовой вал,  и
тогда все трое, проявив благоразумие и мудрость, решили,  что  главная  их
задача - защитить самих себя и пережить эту ночь целехонькими.
   Но в 11:00 кое-что изменилось. Когда  они  принялись  разгонять  толпу,
намеревавшуюся поджечь большой продуктовый магазин на Санта-Барбара-авеню,
Силверсон сказал:
   - Давай поймаем пару этих задниц. Ты бегать умеешь, Плибсли?
   - Умею, - мрачно ответил Гус и в этот миг  знал,  почему-то  знал,  что
бежать сможет, что выдюжит. В сущности, бежать он  был  обязан,  и  в  тот
момент, когда Силверсон, пронзительно  закричав,  бросился  к  обочине,  а
мелькнувшие тени растворились в тени более густой и  черной,  их  кинулась
преследовать еще одна тень, тень  явно  более  проворная,  чем  остальные.
Последний из убегавших не успел одолеть и сотни футов, как Гус нагнал  его
и огрел ребром ладони по загривку. Услышал, как тот упал и  прокатился  по
тротуару. Разобрав по крикам, что Клэнси и  Силверсон  уже  его  схватили,
Гус, даже не остановившись, проворно ринулся теперь  за  новой  тенью.  Не
прошло и минуты, а он несся  уже,  слушая  ветер,  по  Семьдесят  седьмой,
тревожа хозяйничавшую на ней жирную темень, а перед ним скользило  нервное
пятно, а перед этим пятном, в полуквартале, колыхалось пятно  другое,  еще
одно. Ни Сэм  Браун,  ни  чужеродность  хлопавшего  по  мозгам  шлема,  ни
щелкавшая по ременной бляхе дубинка не могли Гусу помешать ощутить в  себе
какую-то удивительную легкость, свободу,  резвую  удаль,  не  обремененную
даже предчувствием.  Он  бежал  так,  как  бегал  в  академии,  как  бегал
по-прежнему дважды в неделю по выходным, он бежал, а значит, делал то, что
делал лучше всего другого в этом мире. Внезапно он понял, что никто из них
не сможет с ним  тягаться.  Пусть  ему  было  страшно,  но  он  знал,  что
вытерпит, и, покуда собственный пот жег, бередил его тело,  возрождался  и
дух его, крепчал, пламенел, а теплый ветер в лицо раздувал это пламя, а он
все бежал и бежал.
   Вторую тень он настиг близ Авалона. На сей раз то был настоящий громила
с бычьей шеей, полого спускавшейся от самых  ушей  до  могучих  плеч,  но,
когда тот, пытаясь задеть полицейского, сделал  несколько  вялых  выпадов,
Гус легко уклонился  и  отступил,  а  громила,  даже  не  отведав  Гусовой
дубинки, неуклюже  рухнул  наземь,  задыхаясь  и  ловя  ртом  воздух.  Гус
спокойно нацепил на него  наручники,  связав  их  с  крепежной  скобой  на
бампере чьей-то разбитой машины, припавшей кузовом к обочине.
   Потом он поднял голову и увидел, что третья тень, не проделав и трехсот
футов, едва плетется слабой трусцой в сторону Авалонского бульвара и часто
оглядывается через  плечо.  Гус  бежал,  бежал  снова,  легко  и  свободно
переставляя ноги, просто дав волю телу и разрешив ему бежать, бежать, пока
отдыхает рассудок, - только так и можно преуспеть в беге. Тень все росла и
росла, а когда добралась до тусклого синего отсвета  от  уличного  фонаря,
тут Гус с ней и  поравнялся.  Глаза  грабителя  в  неверии  сощурились  на
приближавшегося полицейского. Гуса схватила одышка, но он ринулся  вперед,
все еще чувствуя себя достаточно сильным. Изнуренный противник  повернулся
и заковылял к куче  с  мусором,  накиданной  рядом  с  тлеющим  обгоревшим
зданием. Потом предстал перед  Гусом  с  доской  в  руках,  держа  ее  как
бейсбольную биту.
   Было ему лет двадцать, рост  -  шесть  футов  с  лишним.  Свиреп.  Гусу
сделалось страшно, и, хотя мозг приказывал взяться за револьвер, что  было
сейчас единственно разумным, вместо этого он потянулся к  дубинке  и  стал
кружить вокруг. Грабитель с сипом глотал воздух и хрипел, и  Гус  был  уже
уверен, что тот сдастся, не выдержит, отступит. Но доски он не выпускал, и
Гус кружил и кружил, роняя под ноги на тротуар капли пота.  Белая  рубашка
его прилипла к телу и сделалась совершенно прозрачной.
   - Бросай, - сказал Гус. - Не хочу тебя обижать.
   Грабитель продолжал пятиться, тяжелый деревянный обломок покачивался  у
него в руках, заставляя его кряхтеть и пучить глаза.
   - Бросай, или от тебя останется мокрое место, - сказал Гус. - Я сильнее
тебя.
   Доска скользнула из рук  грабителя  и  с  глухим  звуком  шмякнулась  о
тротуар, сам он сперва осел, а потом, задохнувшись, улегся  с  ней  рядом.
Гус гадал, что с  ним  делать.  Он  пожалел,  что  не  прихватил  с  собой
наручники Силверсона,  да  ведь  все  произошло  так  быстро!..  Его  тело
пустилось в погоню, совсем позабыв о разуме, но теперь вот и разум  догнал
его, теперь все было при нем.
   Он увидел с ревом несущуюся по Авалону черно-белую  машину,  ступил  на
мостовую  и  замахал  рукой.  Через  пару  минут  он  уже  снова  был   на
Санта-Барбара, где присоединился к изумленным его  ловкостью  и  подвигами
Силверсону и Клэнси.  Они  отвезли  всех  трех  грабителей  в  участок,  и
Силверсон еще рассказал надзирателю про то, как его  "маленький  напарник"
словил троих мародеров. Но в желудке у Гуса по-прежнему  было  неспокойно,
пришлось сменить кофе на простую воду. Сорок пять минут спустя, когда  они
вернулись на улицу, Гус все еще дрожал, потел ужасно и говорил себе:  чего
другого ты ожидал? Что сразу от него отделаешься, словно в дурацком фильме
про войну? Что ты, у кого всю жизнь ни с того ни с сего тряслись поджилки,
позабудешь тут же всякий страх? Ты ждал чуда?
   Ночь для него заканчивалась так же, как начиналась. Его била  дрожь,  а
временами он находился на грани паники. Но было и отличие: он знал теперь,
что тело не подведет его даже  тогда,  когда  откажет  разум,  тело  будет
бежать с легкостью и изяществом антилопы, будет бежать до  тех  пор,  пока
все не кончится. Тело не оставит его и будет действовать. Таков его  удел,
и, зная  его,  он,  Гус,  уже  не  поддастся  настоящей  панике.  Подобное
открытие, подумал он, на всю жизнь восхитило бы любого труса...





   "Что за черт здесь происходит?" - думал Рой, стоя  посреди  перекрестка
на углу Манчестер и Бродвея, ошарашенно глазея на толпу в двести человек и
гадая, неужто они и впрямь ворвутся  в  банк.  Солнце  по-прежнему  палило
нещадно. Он услышал грохот  и  увидел,  как  группа  в  сотню  человек  на
северо-западном углу вломилась в окна витрин и принялась грабить  магазин.
Что за черт тут происходит, думал Рой; лица полицейских, стоящих  рядом  с
ним и казавшихся также сбитыми с толку, мало его утешали.  Когда  разнесли
стекла на юго-западном углу, Рой подумал: Бог ты мой, собралась  еще  одна
сотня, а я их даже не заметил! Неожиданно свободной от толпы осталась лишь
юго-восточная часть перекрестка. Туда-то и начали  отступать  полицейские,
все, кроме какого-то коренастого служителя закона, в одиночку  наседавшего
на компанию из полудюжины негров, не выпускавших  из  рук  охапок  мужской
одежды и бредущих к  небрежно  припаркованному  "бьюику".  Концом  дубинки
полицейский огрел по спине первого из них, второго опытным хлестким ударом
по ноге опрокинул на колени, но тут же сам получил по физиономии брошенной
из толпы упаковочной клетью из-под молока,  после  чего  сразу  попал  под
пинки двух десятков человек. Среди них были  и  женщины.  Рой  примкнул  к
команде из шести спасателей, бегущих поперек Манчестер. Они поволокли  его
за собой, но моментально оказались закиданы градом камней и бутылок,  одна
из которых угодила Рою в локоть и исторгла из его глотки крик.
   - И откуда все эти камни? - спросил  седовласый  крепыш  полицейский  в
разорванной форменной сорочке. - Как только  им  удается  набрать  столько
булыжников на городской улице?
   Доставив раненого в дежурную  машину,  человек  двенадцать  полицейских
возвратились на перекресток, проезд транспорта  через  него  был  временно
запрещен. Стражи порядка и толпа  наблюдали  друг  друга  сквозь  всеобщий
гомон, крики, насмешки, хохот и рев радиоприемников.
   Рой так никогда и не узнал, кто  стрелял  первым,  но,  когда  началась
пальба, он плюхнулся наземь, задрожал и  пополз,  прижимая  к  животу  обе
руки, в дверной проем какого-то ломбарда. Потом он подумал,  что  надо  бы
снять с головы  белый  шлем  и  им  прикрыть  живот,  но  понял,  что  это
бесполезно. Он заметил, как в неразбериху перекрестка  ворвались  три  или
четыре дежурные машины и как толпы народу бросились в панике врассыпную, а
сконфуженные полицейские громко обменивались меж собой  противоречивыми  и
бестолковыми приказами. Откуда велся  огонь,  никто  из  них  не  имел  ни
малейшего представления.
   Не покидая дверного проема и не убирая  рук  с  живота,  Рой  вникал  в
болтовню о снайперах на каждой крыше и о том, что стреляют из самой толпы.
Потом несколько полицейских принялись палить по дому в  жилом  квартале  к
югу от Манчестер. Дробовики и револьверы  скоро  превратили  его  фасад  в
настоящее решето, но, чем все это закончилось,  узнать  Рою  не  довелось:
какой-то полубезумный полицейский махал руками, приказывая им отправляться
опять на север. Пробежав сотню ярдов, Рой  увидел  поперек  тротуара  тело
мертвого негра с простреленной шеей, еще  один  покойник  валялся  посреди
улицы. Это не может быть правдой, думал Рой.  Средь  бела  дня.  Ведь  это
Америка, Лос-Анджелес. Но тут он увидел, как  в  него  летит,  кувыркаясь,
кирпич, и ему снова пришлось  упасть  на  живот.  Потом  он  услышал  звон
расколотого зеркального стекла позади и одобрительные возгласы.  На  аллее
слева  появились   человек   тридцать   негров.   Незнакомый   молоденький
полицейский подбежал в тот самый момент, когда  Рой  вставал  на  ноги,  и
сказал:
   - Тот, что в красной рубашке. Это он швырнул кирпич.
   Затем полицейский  невозмутимо  прицелился  в  разбегающихся  негров  и
выстрелил из своего дробовика.  Двух  из  этой  компании  гром  поверг  на
асфальт. Тот, что в красном, держался за ногу и визжал, другой - в рубашке
коричневого цвета - поднялся  и  захромал,  увлекаемый  толпой  ругающихся
мародеров, растворился в суете бегущих прочь грабителей. Потом Рой услыхал
два слабых хлопка и в гуще отступающей  толпы  увидел  крошечную  вспышку.
Окно стоящего рядом автомобиля разлетелось вдребезги.
   - А ну-ка, сволочь, покажись, - заорал молодой  полицейский  невидимому
снайперу, затем  развернулся  спиной  и  медленно  зашагал  прочь.  -  Это
кошмарный сон, - пробормотал он, взглянув на Роя. - Разве нет?
   И тогда Рой увидел что-то уж и вовсе невероятное: молодой негр с густой
бородой, в черном берете, из-под  которого  выбивались  завитки  волос,  в
шелковой майке, свирепо и  воинственно  настроенный  парень,  выступил  из
толпы в пятьдесят человек, и велел им отправляться домой, и сказал им, что
полиция - это не их враги, и все такое, столь же дерзкое. Толпа  двинулась
на него и какую-то короткую минуту в бессознательном остервенении мутузила
его ногами. Подоспевшим полицейским пришлось переносить бездыханное тело и
под охраной укладывать в автомобиль.
   Завыли  сирены,  и  подъехали  две  машины  "Скорой  помощи"   и   одна
полицейская, с шестью седоками внутри. Среди них Рой заметил сержанта.  Он
был молод, и его попытки навести порядок  хотя  бы  среди  подчиненных  по
большей части оказывались тщетными.  На  то,  чтобы  доставить  убитого  в
морг-распределитель, а раненого - в  госпиталь,  ушел  почти  час.  В  эту
пятницу бунт в Уоттсе разгулялся не на шутку.
   Сержант приказал Рою арестовать раненого, того типа в красной  рубашке.
В помощь Рою выделили двух полицейских. Они отвезли  раненого  в  тюремную
палату окружной больницы. На ветровом и  заднем  стекле  их  машины  камни
живого места не оставили. Краска на прежде белой  дверце  покоробилась  от
пущенной в нее бутылки с зажигательной смесью. Радуясь  длинной  дороге  в
больницу, Рой в душе надеялся, что у напарников  не  возникнет  страстного
желания поскорее вернуться на улицы.
   Уже стемнело, когда  они  снова  направились  к  участку  на  Семьдесят
седьмой. К  этому  времени  они  успели  перезнакомиться.  Каждый  начинал
сегодняшнюю смену с другими напарниками, но потом пошла  эта  кутерьма  на
углу Манчестер и Бродвея. Только  ни  хрена  оно  не  значит,  кто  с  кем
работает, решили они, заключив меж собой соглашение: держаться друг  друга
и обеспечивать обоюдную защиту;  ни  в  коем  случае  не  откалываться  от
компании: у них и так единственный  дробовик,  и  хоть  это  нисколько  не
вдохновляет такой ночью, как сегодня, но все-таки кое-что да значит.
   - Еще нет и девяти, - сказал Баркли, полицейский с десятилетним стажем,
вызванный сюда из Портового округа. Лицо  его  напоминало  измятый  томат.
Первые два часа, что они были вместе, он непрестанно повторял: "Ну  как  в
это поверить! Никак не поверить", пока не услыхал: "Будь  добр,  заткнись,
пожалуйста".   Уинслоу,   бросивший   эту   реплику,   имел   за   плечами
пятнадцатилетний опыт службы в полиции и работал в Западном округе. Сейчас
он сидел за шофера, и Рой думал: слава тебе, Господи,  что  послал  нам  в
водители ветерана. Уинслоу никак нельзя было назвать  лихачом.  Машину  он
вел медленно и осторожно.
   Сидя в одиночестве на  заднем  сиденье  и  упершись  бедром  в  ящик  с
патронами, Рой не выпускал дробовика из рук и, плотно обхватив его, баюкал
при каждом толчке колес. Пока что ему не довелось стрелять из него, но  он
решил для себя, что выстрелит в первого, кто швырнет в  них  булыжник  или
зажигательную бомбу, и уж тем более в любого, кто откроет по ним огонь или
просто прицелится, и даже в любого, кто покажется подозрительным. Стреляют
и по грабителям. Это всем известно. Но он по грабителям стрелять не будет,
хотя и рад, что кто-то другой взял на себя этот труд. Они  уже  убедились,
что подобие порядка наступает при первых же залпах оружия. Уничтожить этот
кошмар может только слепая сила, короче, он рад, что кто-то стреляет и  по
грабителям. Но сам решил, что это не про него. Он постарается вообще ни  в
кого не стрелять. И уж во всяком  случае,  не  станет  никому  стрелять  в
живот.
   В приступе человеколюбия я, скорее, снесу им башки, думал он. Но ни при
каких обстоятельствах не выстрелю в живот никакому подонку.
   - Куда предпочитаешь направиться, Рой? - спросил  Уинслоу,  перекатывая
сигару из одного угла широченных  губ  в  другой.  -  Ты  тут  лучше  всех
ориентируешься.
   - Похоже, больше всего  достается  Центральной  авеню,  Бродвею  и  Сто
третьей, - сказал Баркли.
   - Давайте проверим Центральную, - сказал Рой.
   Ровно  в  9:10,  когда  они  были  в  каких-нибудь  двух  кварталах  от
Центральной авеню, запросили помощь  из  пожарного  депо:  на  Центральной
ведется интенсивная стрельба, мешающая тушить пожары.
   Они еще не доехали до места, а  Рою  уже  стало  жарко.  Приблизившись,
насколько это было возможно, к пылающему аду, Уинслоу затормозил. Пот  лил
с Роя в три ручья. Когда они, пробежав трусцой с полтысячи футов, достигли
первой из осажденных пожарных машин,  взмокли  уже  все.  Вечерний  воздух
обжигал Рою нутро. Треск выстрелов слышался,  казалось,  отовсюду.  У  Роя
жестоко разболелся живот,  но  было  это  совсем  не  расстройством.  Пуля
ударила в бетонное покрытие тротуара  и,  отскочив  от  него,  со  свистом
прожгла пустоту. Полицейские шмыгнули к пожарной машине и прильнули к ней,
чуть не столкнувшись лбами  с  чумазым  пожарником  в  желтой  каске  и  с
выпученными глазами.
   Нет, это не Центральная авеню, думал Рой. И этот указатель,  отмечающий
ее перпендикулярное соседство с Сорок шестой  улицей,  -  не  может  быть,
чтобы он не ошибался. Когда-то Рой работал на Ньютон-стрит  и,  патрулируя
эти улицы, сменил не один десяток  напарников,  кто-то  из  них  успел  уж
умереть, как тот  же  Уайти  Дункан.  Центральная  была  одним  из  курсов
фелеровских университетов. Он проходил их в юго-восточном Лос-Анджелесе, а
Центральная авеню была его базовым классом. Но этот шипящий, кипящий ад  -
нет, это не Центральная авеню.
   Тут  только  Рой  заметил  два  перевернутых  автомобиля.  Они  горели.
Внезапно до него дошло, что он даже не  может  вспомнить,  что  за  здания
стояли на углу  Сорок  шестой  и  Сорок  седьмой.  Каждое  из  них  теперь
вздымалось ввысь на двести футов сплошной пеленой огня.  Случись  это  год
назад, я бы наверняка не поверил, размышлял он. Я бы просто решил, что это
приступ, какой-то фантастический приступ белой горячки,  и  запил  бы  его
новой порцией виски. Он вспомнил о Лауре и поразился тому, что  и  сейчас,
даже сейчас, когда  он  лежит,  прижавшись  к  огромному  колесу  пожарной
машины, а со всех сторон на барабанные перепонки  давят  грохот  стрельбы,
вой сирен и гулкие раскаты бушующего пламени, - даже и сейчас у него может
засосать под ложечкой и легко  согреться  теплом  нутро,  стоит  ему  лишь
представить ее в своих объятиях или подумать о том,  как  она  гладит  его
волосы рукой - гладит так, как не умел никто другой: ни Дороти,  ни  мать,
ни одна женщина в мире, никто. Когда страсть к  алкоголю  притупилась,  он
догадался, что любит ее, а когда три месяца спустя после начала их  романа
он осознал вдруг, что она пробуждает в нем те же  чувства,  что  и  Бекки,
догадка превратилась в знание. Дочь  его,  болтавшая  теперь  без  умолку,
выговаривавшая слова совершенно ясно и  отчетливо,  ребенком,  несомненно,
была удивительным и блестящим - не просто красивым, но  потрясающим.  Пока
он думал о Бекки, светлой, златокудрой, какой-то воздушной и неземной, и о
Лауре, смуглой, неподдельной, настоящей, земной, земной до мозга костей, о
Лауре, которая помогла ему  прийти  в  себя  и  вновь  почувствовать  себя
человеком, о Лауре, которая хоть и была младше его  на  пять  месяцев,  но
казалась мудрее и старше на  несколько  лет,  которая  щедро  и  неустанно
расходовала на него свои жалость, сострадание, любовь  и  гнев,  терпеливо
дожидаясь, когда же он  бросит  пить  (он  и  бросил  -  после  того  как,
замеченный нетрезвым на дежурстве, был отстранен на два месяца от работы),
которая ухаживала за ним (все эти шестьдесят дней)  у  себя  на  квартире,
которая так ничем его и не укорила, а лишь глядела на  него  светло-карими
трагическими глазами, когда он снова  обрел  человеческий  облик  и  решил
возвратиться к себе, - пока он думал о них обеих, боль возвратилась.
   Лаура его так никогда и не упрекнула, а он по-прежнему  навещал  ее  по
ночам три-четыре раза в неделю. Потому что  не  мог  без  нее  обходиться,
потому что нуждался в ней. Она просто глядела на него, всегда лишь глядела
своими влажными глазами. Конечно, постель  в  их  взаимоотношениях  играла
отнюдь не последнюю роль, однако  его  привязанность  к  Лауре  совсем  не
исчерпывалась ею - лишнее доказательство того, что  он  влюблен.  Вот  уже
несколько недель и даже месяцев он был на грани принятия решения, и сейчас
его передернуло от одного только предположения, что, не будь этого сосания
под ложечкой и сменяющего его тепла, приходящих всякий раз, как он думал о
Бекки и Лауре, не будь этого чувства, которое умел он в себе  вызывать,  -
не будь этого, он бы не колеблясь тут же, прямо здесь, в хаосе, замешанном
на крови, огне и ненависти, развернул бы карабин дулом к себе, взглянул  в
большую черную дыру двенадцатого калибра, в холодный черный глаз, и быстро
нажал на курок. Нет, подумал он, вопреки  всем  заверениям  Лауры  он  еще
далек от окончательного выздоровления, иначе ему  бы  не  лезли  в  голову
подобные  мысли.  Испокон  веку  его  учили,  что  самоубийство  -  всегда
сумасшествие. Но разве не сумасшествие то, что творится  вокруг?  У  него,
как в бреду, закружилась голова, и он решил перестать  об  этом  думать  и
пожалеть свои мозги. Его мокрые  ладони  оставляли  на  ствольной  коробке
крохотные капли влаги. Он вдруг забеспокоился, что влага разъест  дробовик
ржавчиной, и принялся тереть деревянную ствольную коробку рукавом, пока не
осознал абсурдность того, что делает, и не рассмеялся вслух.
   - Эй вы, ребята, айда за мной! - заорал какой-то сержант, согнувшийся в
три погибели и как раз пробегавший мимо пожарной машины.  -  Нужно  выбить
отсюда проклятых снайперов и заставить  работать  пожарников  прежде,  чем
этот чертов город превратится в дымную груду развалин.
   Разбившись по трое, они исходили всю Центральную вдоль  и  поперек,  но
так и не засекли ни единого снайпера. Они  их  только  слышали.  Время  от
времени все принимались гоняться  за  юркими  тенями  да  постреливать  по
темным призрачным силуэтам, суетившимся у  обобранных  начисто  магазинов,
тех, что еще не были подожжены. Рой  пока  не  стрелял:  не  представилось
случая. Но был рад,  что  стреляют  другие.  Когда  на  Центральной  авеню
сделалось более или менее тихо, когда на ней не осталось почти ничего, что
можно было украсть, и когда грабители предоставили ей возможность спокойно
дотлевать, Уинслоу предложил убраться отсюда,  но  для  начала  непременно
устроить привал и перекусить в каком-нибудь ресторане.  На  вопрос,  какой
такой ресторан он имеет в виду, Уинслоу махнул им рукой,  и  они  послушно
последовали за ним к машине, где обнаружили, что за  время  их  отсутствия
кто-то разнес вдребезги два прежде целых окна  и  изрезал  обивку.  Однако
покрышки, похоже, были не слишком подпорчены, и  Уинслоу  сел  за  руль  и
повез их к ресторану на  Флорэнс-авеню,  запримеченному  им  заранее.  Они
вошли в гигантскую дыру, образовавшуюся  после  того,  как,  должно  быть,
чей-то  автомобиль  насквозь  протаранил  стену.  Наверняка  в  нем  сидел
испугавшийся до смерти белый, которого занесла  нелегкая  в  эти  мятежные
края, ну а тут на него напали толпы черных, еще несколько часов назад,  до
всей этой  стрельбы,  хозяйничавших  здесь,  стопоря  движение  и  избивая
любого, цвет кожи которого оказывался слишком похож на цвет их  ненависти.
Но с тем же успехом, подумал Рой,  это  могла  быть  и  машина  грабителя,
преследуемого полицией до этой  вот  стены,  через  которую  он  въехал  в
ресторан, даже не сбавив скорость. Эффектное было зрелище, нечего сказать!
А чья машина да кто сидел за баранкой - какая, в сущности, разница?
   - Посвети мне,  -  сказал  Уинслоу,  вытаскивая  из  исправно  урчащего
холодильника полдюжины гамбургеров. - Еще студеные.  Отлично.  Взгляни-ка,
Фелер, вон в тот ящик, не найдется ли там сдобных булочек с изюмом?  А  на
том маленьком столе у тебя за спиной, по-моему, нас дожидается  горчица  и
все такое прочее.
   - Гляди-ка, и газ работает, - сказал Баркли, подперев чем-то фонарик на
прилавке и наставив луч на сковороду. - Из меня повар - пальчики оближешь!
Хотите, немного поколдую?
   - Жми, браток, -  сказал  Уинслоу,  подражая  негритянскому  говору,  и
крепко стиснул подобранную на полу головку латука, очищая  ее  от  верхних
листьев и швыряя их в картонную коробку. Они ели,  запивая  газировкой,  и
пусть она оказалась недостаточно охлажденной, но здесь, в кромешной  тьме,
выбирать не приходилось. Было уже за полночь, когда они управились с  едой
и сидели, покуривая и переглядываясь, вслушиваясь в непрерывную  трескотню
выстрелов и вдыхая вездесущий запах дыма. И выстрелы, и дым, и собственные
взгляды напоминали им о  необходимости  возвращаться.  Наконец  Баркли  не
выдержал:
   - Может, будем собираться? Хоть мне и жалко наших  битых  стекол.  Если
честно, больше всего на меня нагоняют страху эти бутылки  с  зажигательной
смесью и то, что им ничего не стоит влететь в салон, разлететься вдребезги
и поджарить нам пятки. Только окна нас и защищали.
   Больше всего в эту ночь Роя поразил Уинслоу. Он колесил  по  Уоттсу,  а
оттуда на запад  и  север,  по  всему  опустошенному  городу  так,  словно
совершал  обычное   патрулирование.   Казалось,   он   аккуратно   внимает
оглушительному реву  радио,  бесконечным  позывным  и  запыхавшейся  речи,
обрушивавшимся на них сквозь невнятный шум динамика. В конце  концов  одна
из  операторов  с  девчоночьим  голосом,  истерически  всхлипывая,  начала
тараторить список  из  двенадцати  срочных  вызовов,  адресуя  его  "любой
бригаде, находящейся поблизости от указанных районов". Теперь уже и ей,  и
всем  остальным  стало  ясно,  что  нет   никаких   "бригад,   находящихся
поблизости", а если б они и были, так были бы по  горло  заняты  спасением
собственных задниц, послав к чертям все  другое.  Ровно  в  два  ноль-ноль
Уинслоу притормозил на Нормандия-авеню. Там было черным-черно,  хоть  глаз
выколи, и даже отблески с горящего вдали  здания  мало  чем  помогали.  Он
остановил машину, и они принялись наблюдать за шайкой человек в  тридцать,
обирающей магазин готового платья. Уинслоу сказал:
   - Не многовато ли их для нас, а, что скажете?
   - Не удивлюсь, если они вооружены, - сказал Баркли.
   - Видите вон тот  зеленый  "линкольн"  там,  перед  входом?  -  спросил
Уинслоу. - Когда они отсюда двинутся,  поеду  за  ними.  По  крайней  мере
возьмем  хоть  кого-то.  Самое  время  закинуть   в   тюрягу   пару-тройку
грабителей.
   Трое человек уселись в машину, и даже с такого расстояния  в  кромешной
мгле Рой разглядел на заднем сиденье "линкольна" гору костюмов и  платьев.
"Линкольн" рванул с обочины, и Уинслоу сказал:
   - Грязные поскребыши мамкиных подмышек. - И дежурная  машина  помчалась
вперед. Уинслоу включил фары и красную подсветку. Проехав  мимо  магазина,
они на скорости восемьдесят миль в час пересекли Пятьдесят первую улицу, и
погоня началась.
   Водитель "линкольна" оказался водителем отличным, чего, правда,  нельзя
было сказать о его покрышках, так что отменные покрышки полицейской машины
на поворотах давали ей  солидное  преимущество.  Уинслоу  быстро  покрывал
разделявшее их расстояние, не слушая Баркли, выкрикивавшего указания. Сидя
молча на заднем сиденье, Рой жалел о том, что здесь не предусмотрены ремни
безопасности. От него не могло укрыться, что Уинслоу не  обращает  на  них
обоих никакого внимания и что догонит этот "линкольн", даже если  всем  им
придется распрощаться с  жизнью.  И  вот  они  уже  неслись  на  север  по
Вермонт-стрит. Не глядя  на  спидометр,  Рой  знал,  что  стрелка  на  нем
перепрыгнула отметку в  сто  миль,  и  уж  конечно,  было  это  абсолютным
безрассудством: есть тысячи грабителей, тысячи! Но Уинслоу пожелал  именно
_этих_, а Баркли заорал: "Солдаты!" - и в двух кварталах к северу  от  них
Рой увидал на дороге военное заграждение, и увидал его водитель мчавшегося
в  сотне  футов  впереди  "линкольна".  Стараясь  свернуть  влево,   минуя
заграждение, он окончательно стер  свои  покрышки.  Какой-то  национальный
гвардеец принялся стрелять из пулемета, и когда трассирующий пунктир  стал
рыхлить перед ними асфальт, когда услышали они пулеметную очередь -  тогда
и Уинслоу ударил по тормозам. Увидев, что аварии "линкольн"  не  потерпел,
Рой буквально опешил  -  такого  исхода  он  никак  не  ожидал.  Грабителю
удалось-таки вписаться в поворот, и теперь он спешил на  запад  по  узкому
темному кварталу, а Уинслоу уже упрямо разворачивался,  и  Рой  мучительно
гадал, удастся ли ему высунуться из окна со своим дробовиком или хотя бы с
револьвером и начать стрелять, чтобы  остановить  "линкольн"  прежде,  чем
Уинслоу их всех угробит. Его удивило, насколько яростно  он  хочет  сейчас
жить, и на мгновенье перед ним предстало лицо Лауры,  но  тут  же  Уинслоу
сделал немыслимый поворот, отыграв  у  "линкольна"  двести  футов,  и  Роя
отбросило на ручку дверцы.
   Уинслоу, стараясь не расходовать попусту сил, сирены  не  включал.  Рой
потерял счет машинам, с которыми они едва не сшиблись,  и  был  благодарен
судьбе, что в этот час на этой городской улице  оказалось  лишь  несколько
частных автомобилей. Вдруг  Баркли  издал  радостный  возглас:  "линкольн"
наскочил  на  бордюр,  снова  развернулся  влево  и  врезался   в   чью-то
припаркованную машину. Он еще продолжал буксовать, вращаясь по дуге, когда
трое грабителей стали  выпрыгивать  из  него,  а  Уинслоу,  стиснув  зубы,
помчался по тротуару за  улепетывающим  водителем.  Худенький  негр  бежал
посередине тротуара, время от  времени  бросая  через  плечо  перепуганные
взгляды на настигающие его фары. Покуда Уинслоу ехал  прямо  по  тротуару,
снося по пути углы заборов и подминая колесами кустарники,  до  Роя  вдруг
дошло, что напарник собирается попросту задавить негра.  Их  не  разделяло
уже и тридцати  футов,  когда  грабитель  обернулся  в  последний  раз  и,
распахнув рот в беззвучном вопле, перемахнул через железную  цепь  ограды.
Уинслоу забуксовал, выругался и выскочил из машины. Рой и  Баркли  отстали
от него на какую-то секунду, но  Уинслоу,  демонстрируя  удивительное  для
своих лет и комплекции проворство,  уже  успел  миновать  забор  и  теперь
несся, сокрушая все на своем пути, по заднему  двору.  Перекинув  дробовик
через ограду, карабкаясь на нее и распарывая  штаны,  Рой  услыхал  четыре
выстрела, а вслед за ними - еще два. Через мгновение появился  и  Уинслоу.
Он шел и на ходу перезаряжал свой револьвер.
   - Смылся, - сказал он. - Долбаный ниггер смылся.  Даю  тысячу  долларов
тому, кто разрешит мне пальнуть в него хотя б еще один разок.
   Когда  они  вернулись  к  машине,  Уинслоу  объехал  квартал  и   вновь
приблизился к неуклюже осевшему посреди  улицы  зеленому  "линкольну".  Из
разбитого радиатора со свистом вырывался пар.
   Уинслоу медленно шагнул из дежурки  и  попросил  у  Роя  дробовик.  Тот
протянул его и, взглянув на Баркли, пожал плечами. Уинслоу ступил к машине
и дважды, изрыгая из  дула  пламя,  выстрелил  по  задним  колесам.  Потом
подошел к капоту и снес прикладом фары, затем  вдребезги  разбил  ветровое
стекло. Потом  обошел  машину,  держа  дробовик  наготове,  словно  приняв
"линкольн" за опасного раненого зверя,  способного  еще  атаковать.  Потом
ткнул прикладом в два боковых окна. Рой поглядел на дома по обеим сторонам
улицы, но света нигде не увидел. Жители  юго-восточного  Лос-Анджелеса,  и
всегда-то умевшие не встревать в чужие дела, в _эту_ ночь, что бы  там  ни
происходило и ни гремело на улице, не выказывали ни малейшего любопытства.
   - Довольно, Уинслоу, - крикнул Баркли. - Давай убираться отсюда ко всем
чертям.
   Вместо того чтобы последовать этому совету, Уинслоу отпер  дверцу.  Чем
он там занимался, Рою видно не было, но  спустя  секунду  тот  появился  с
большим куском ткани в руках. При свете фар Рой наблюдал за  тем,  как  он
складывает и убирает карманный ножик. Уинслоу снял с бака колпачок и сунул
внутрь ветошь, роняя на асфальт под резервуар капли бензина.
   - Ты что, Уинслоу, рехнулся? -  заорал  Баркли.  -  Давай-ка  убираться
отсюда ко всем чертям!
   Но тот не обратил на него  никакого  внимания  и  дал  струйке  бензина
скатиться на безопасное от "линкольна" расстояние. Потом сунул пропитанную
жидкостью тряпку обратно в бак, оставив лоскут фута в два свободно свисать
до земли. Затем отбежал к "устью" бензинового ручейка и поджег его.  Почти
тут же, встрепенув густое облачко дыма, раздался взрыв, и машина запылала.
Уинслоу уселся в дежурку. Вел ее он так же осторожно и не напрягаясь,  как
прежде.
   - С волками жить - по-волчьи выть, - произнес он наконец,  обращаясь  к
своим притихшим напарникам. - Сейчас я такой же ниггер, только и всего.  И
знаете, что я вам скажу? Чувствую я себя просто замечательно.
   После трех стало немного спокойнее, а в 4:00 они подъехали к участку на
Семьдесят седьмой. Спустя пятнадцать часов, проведенных им  на  дежурстве,
Роя наконец сменили. Он слишком устал, чтобы переодеваться в штатское,  и,
уж конечно, слишком вымотался, чтобы отправляться к себе на  квартиру.  Но
даже устань он меньше, он все равно бы не поехал сегодня  домой.  В  целом
мире  существовало  одно-единственное   место,   куда   мог   он   сегодня
отправиться. Когда он затормозил перед домом Лауры, часы показывали  ровно
4:30. Теперь он не слышал  выстрелов.  Эта  часть  Вермонт-стрит  была  не
тронута огнем и почти не тронута грабежами. Было очень темно и покойно. Он
дважды постучал, и она тут же открыла дверь.
   - Рой! Который теперь час? - спросила она. Халат был накинут на  желтую
ночную сорочку, и на Роя накатила приятная волна знакомой боли.
   - Прости, что так поздно. Но я не мог не прийти.
   - Ну что ж, входи. У тебя такой вид, будто ты вот-вот плюхнешься на пол
и расквасишь нос.
   Рой вошел, и она зажгла лампу. Держа его за  руки,  поглядела  на  него
так, как умела только она.
   - На тебе лица нет. Вместо него - настоящая чумазая  рожица.  Снимай  с
себя форму, а я пока наполню ванну водой. Ты голоден?
   Рой покачал головой и направился в знакомую уютную спальню.  Расстегнув
ремень, он позволил ему преспокойно упасть на пол.  Но,  вспомнив  о  том,
какая Лаура  аккуратная,  пнул  его  ногой  в  угол  и  тяжело  уселся  на
бело-розовый пуф. Он скинул туфли и посидел с минуту, подумывая о сигарете
и не в силах ее прикурить.
   - Хочешь выпить, Рой?  -  спросила  Лаура,  выходя  из  ванной,  откуда
слышался бодрящий шум воды.
   - Нет, Лаура, пить я не хочу. Даже сегодня.
   - Глоточек тебе не повредит. Один лишь глоток.
   - Не хочу ни одного.
   - Ну ладно, малыш, - сказала она, подбирая его туфли и кладя их на  дно
стенного шкафа.
   - Что бы я без тебя делал!
   - Тебя не было четыре дня. Я подумала, ты занят.
   - Собирался прийти еще в среду вечером. Тогда как раз,  когда  началась
вся эта канитель, но нам пришлось работать внеурочно. Да  и  вчера.  Ну  и
сегодня, конечно, Лаура, сегодня был денек - хуже  некуда.  Только  я  все
равно не мог не прийти. Стало невмоготу.
   - Я очень сожалею обо всем этом, Рой, - сказала она,  стягивая  с  него
сырые черные носки, а он лишь молча кивал, благодаря ее за помощь.
   - Сожалеешь - о чем?
   - Об этом бунте.
   - Чего ради? Разве ты его затеяла?
   - Я черная.
   - Никакая ты не черная,  а  я  никакой  не  белый.  Мы  просто  парочка
влюбленных.
   - Я негритянка, Рой. Не потому ли ты и переехал отсюда обратно к  себе?
Ты ведь знал, что мне не хочется тебя отпускать.
   - Пожалуй, я слишком устал, чтобы вести сейчас эти разговоры, Лаура,  -
сказал Рой, поднимаясь и целуя ее. Потом содрал с себя  прилипшую  к  телу
пыльную рубашку, и Лаура повесила ее на вешалку вместе с брюками. Трусы  и
тенниску он бросил на пол в ванной. Взглянув на  глубокий  шрам  на  своем
животе, он ступил в мыльную пену. Никогда еще ванна не  была  так  кстати.
Наслаждение. Он откинулся спиной назад, прикрыл  глаза  и  расслабился.  С
минуту он дремал. Потом почувствовал ее присутствие. Она сидела  рядом  на
полу и наблюдала за ним.
   - Спасибо, Лаура, - сказал он, с  любовью  глядя  на  эти  светло-карие
глаза в крапинку, и гладкую темную кожу, и нежные изящные  пальцы,  легшие
ему на плечо.
   - Как по-твоему, что я в тебе нахожу? - улыбнулась она, поглаживая  ему
шею. - Притяжение противоположностей, должно быть, так ты думаешь, а? Твои
золотистые волосы и золотистое тело. Ты самый красивый  мужчина  из  всех,
кого я знаю. Думаешь, все дело в этом?
   - Это только позолота, - сказал Рой.  -  А  под  нею  -  ничего,  кроме
обычной жестянки.
   - Под нею всего предостаточно.
   - Если там что-то и есть, так только благодаря тебе. Когда ты подобрала
меня год назад, там не было ничего.
   - Это я была ничем, - поправила она.
   - Ты - это все. Ты - это красота, и доброта, и любовь, но главное, ты -
спокойствие и порядок.  Именно  это  мне  сейчас  нужно  -  спокойствие  и
порядок. Знаешь, Лаура, я очень напуган. А вокруг еще этот хаос.
   - Я знаю.
   - Я не был так напуган с тех самых пор, как ты помогла мне бросить пить
и научила не бояться. Господи, Лаура, ты же не знаешь, что такое хаос,  не
знаешь, как он выглядит. На это стоит посмотреть.
   - Знаю. Я знаю, - сказала она, продолжая ласкать его шею.
   - Больше не могу без тебя, - сказал он,  уставившись  на  водопроводный
кран, роняющий время от времени капли в пенную гущу. - У меня  была  кишка
тонка остаться с тобой, Лаура. Да, мне нужен мир и покой, да, я знал,  что
вместе нам не страшна ничья ненависть, но у меня была кишка тонка.  Теперь
же, когда я вернулся в те одинокие стены,  оказалось,  что  у  меня  тонка
кишка  жить  без  тебя,  теперь,  после  всего  этого  мрака   и   безумия
сегодняшнего дня, без тебя мне никогда не суметь...
   - Не говори больше ничего, Рой, - сказала она, поднимаясь. - Подожди до
утра. Утром все будет иначе.
   - Нет, - ответил он, поймав ее за  руку  мокрыми,  скользкими  от  мыла
пальцами. - Нельзя зависеть от завтра. Выгляни в окно, и ты  поймешь,  что
не должна зависеть от завтра. Отныне я живу лишь  ради  тебя  и  благодаря
тебе только жив. Теперь ты от меня не отвяжешься. Никогда.
   Рой притянул ее к себе и поцеловал в губы, потом припал к ее ладони,  а
она все так же гладила его шею свободной рукой,  повторяя:  "Малыш,  малыш
мой...", как повторяла всегда. И как всегда бывало, он испытал облегчение.
   По-прежнему без сна, они лежали обнаженные, укрывшись одной  простыней,
а над Лос-Анджелесом вставало солнце.
   - Тебе надо поспать, - шепнула она. - Вечером тебе опять дежурить.
   - Теперь уж такого кошмара не будет, - сказал он.
   - Да. Может быть. Может, их усмирит Национальная гвардия.
   - Даже если нет - все равно,  теперь  такому  кошмару  не  бывать.  Мой
отпуск начинается с первого сентября. К тому  времени  наверняка  со  всем
этим будет покончено. Как ты смотришь на  то,  чтобы  справить  свадьбу  в
Лас-Вегасе? Можно устроить это, не откладывая.
   - Нам вовсе не обязательно жениться. Женаты мы или нет - какая разница.
   - Знаешь, та пара косточек, что мне еще не  разбили,  по-моему,  ужасно
щепетильна в отношении всяких там светских приличий. Сделай это ради меня.
   - Хорошо. Ради тебя.
   - Разве ты не воспитывалась в уважении к институту брака?
   - Папа был баптистским проповедником.
   - Что ж, тогда все ясно. А меня воспитывали лютеранином,  да  только  в
церковь мы никогда особо часто не  ходили,  за  исключением  тех  случаев,
когда того требовали приличия, так что, полагаю, из наших детей мы сделаем
баптистов.
   - Я больше никто. Я не баптистка. Никто и ничто.
   - Ты - все.
   - Нам ведь не возбраняется иметь детей?
   - Еще как не возбраняется!
   - Золотой рыцарь и его смуглая дама сердца, - сказала она. - Только  мы
еще настрадаемся, и ты, и я. Нам придется за  это  расплачиваться.  Ты  не
знаешь, что такое священная война.
   - Мы победим в ней.
   - Никогда не видела тебя таким счастливым.
   - Я никогда и не был таким счастливым.
   - Хочешь, я скажу, почему полюбила тебя с самого начала?
   - Почему?
   - Ты не был похож на других белых. Те заигрывали со мной и приглашали к
себе  на  квартиру  или  в  "какое-нибудь   сногсшибательное   веселенькое
местечко", ну знаешь, куда ездят обычно бело-черные парочки. До встречи  с
тобой я не могла по-настоящему довериться ни одному  белому,  я  понимала:
они видят во мне лишь то, что хотят во мне видеть, но только то совсем  не
я.
   - И что же это?
   - Не знаю. Может, в них говорила лишь похоть. Похоть,  распаляемая  при
виде  мелкого  зверька  с  коричневой  шкуркой,  распаляемая  от  ощущения
первобытной жизненной силы какой-то негритянки. В  общем,  что-то  в  этом
роде.
   - Ну и ну! Сегодня ночью ты просто подавляешь меня своим интеллектом.
   - Уже утро.
   - Тогда - сегодня утром.
   - Были еще и белые либералы, готовые потащить  меня  на  губернаторский
бал, но, сдается мне, этим типам сгодилась бы и любая  другая,  или  почти
любая, лишь бы была негритянкой. Так что им я тоже не верю.
   - Ну а потом был я.
   - Ну а потом был ты.
   - Старина Рой, пьянчужка.
   - Раньше, не теперь.
   - Это потому, что ты одолжила мне часть себя вместе со своим мужеством.
   - Ты такой стеснительный да скромный, что мне это начинает надоедать.
   - Прежде я был надменным, тщеславным, высокомерным и самонадеянным.
   - Мне трудно в это поверить.
   - Теперь мне тоже. Но это правда.
   - Ты не был похож ни на одного из тех белых, что я  встречала.  Да,  ты
тоже искал во мне свою корысть, но при этом желал от меня только  то,  что
любой человек может дать любому человеку, а негритянка  я  или  нет  -  не
играло никакой роли. Ты всегда смотрел на меня как на  женщину  и  как  на
личность, сам-то ты хоть о том догадываешься?
   - Догадываюсь, что я не просто похотливый тип.
   - Это ты-то  не  похотливый?  -  засмеялась  она.  -  Ты  на  удивление
похотливый любовник, но сейчас ты слишком слабоумен, чтобы с тобой  о  том
говорить.
   - А где мы проведем медовый месяц?
   - Что, это тоже обязательно?
   - Само собой, - ответил Рой. - Я щепетилен, если ты еще помнишь.
   - Сан-Франциско - прекрасный город. Когда-нибудь бывал там?
   - Нет. Поехали в Сан-Франциско.
   - Это еще и очень терпимый город. Теперь надо считаться и с этим.
   - Как тихо, - сказал Рой. - В какой-то момент сегодня  ночью,  когда  я
особенно перетрусил, мне казалось, шум  огня  не  прекратится  никогда.  Я
думал, что мои уши будут вечно слушать один лишь рев огня...





   - Ходят слухи, с завтрашнего дня мы чуть ли не полностью  переходим  на
обычный ритм работы, - сказал Рой. Он произнес это с удовольствием: они  с
Лаурой решили, что, как только с бунтом  будет  покончено  и  представится
благоприятная возможность, он попросится  в  краткосрочный  отпуск  и  они
отправятся  на  недельку  в  Сан-Франциско  -  конечно,  после  того,  как
поженятся в Лас-Вегасе, где, может быть, задержатся на  пару  дней,  ну  а
потом, не исключено, съездят еще на вечерок из Вегаса в Тахоэ... - Вот это
будет славно - отделаться наконец от смены в двенадцать часов, -  произнес
Рой в порыве чувств, переполнявших его от одной лишь мысли о том, что  как
они с Лаурой запланировали, так и поступят, а  значит,  все  его  сомнения
рассеяны.
   - Я сыт этим по горло, - сказал Серж Дуран, делая ленивый  разворот  на
Креншоу,  где  совершали  они  патрулирование.  Рою  нравилась   серьезная
надежность, с которой тот вел машину,  в  сущности,  ему  нравился  и  сам
Дуран. За пять лет они с ним виделись раз-два и обчелся, прежде Рой  палец
о палец не ударил, чтобы узнать его поближе. Но  сегодня,  не  успели  они
провести вместе и двух часов, а он, Рой, уже проникся к нему  симпатией  и
был рад,  что  во  время  составления  патрульных  списков  тот  же  Дуран
обратился  к  сержанту  и  сказал:  "Разрешите  мне  поработать  с   моими
однокашниками Фелером и Плибсли". Гус Плибсли тоже был  вроде  парень  что
надо. Рой понадеялся, что сдружится  с  ними  обоими.  Он  все  отчетливее
сознавал, что среди полицейских так и не  завел  настоящих  друзей.  Но  с
этим, как и со многим другим, пора кончать. Теперь его жизнь пойдет иначе.
   - Сейчас, когда с бунтом почти улажено, трудно поверить, что он  был  в
самом деле, - сказал Гус, и Рой подумал, что Плибсли повзрослел больше чем
на пятилетку. Он помнил его робким человечком, чуть ли не самым мелким  на
курсе. Теперь он казался и выше, и  солиднее.  И  конечно,  не  забыл  Рой
нечеловеческой  выносливости   Плибсли.   Вспомнив,   какую   угрозу   она
представляла для их инструктора по физподготовке  старшины  Рэндольфа,  он
улыбнулся.
   - Совсем нетрудно, если едешь по  Центральной  авеню  или  Сто  третьей
улице, - сказал Серж. - Ты был там в пятницу вечером, Рой?
   - Я там был, - ответил тот.
   - Кажется, и мы там были, - сказал Гус, - но я так перепугался, что  не
стану утверждать наверняка.
   - Не ты один, браток, - сказал Рой.
   - Но я был так напуган, что почти ничего толком и не помню из того, что
со мной происходило, - сказал Гус, и Рой увидел,  что  застенчивая  улыбка
осталась у Плибсли прежней, так же, впрочем, как и  просительные  нотки  в
голосе, столь раздражавшие Роя раньше: в те дни он был еще  слишком  глуп,
чтобы слышать неподдельную искренность.
   - Не далее как сегодня я размышлял о том же самом, - сказал Серж. -  Та
ночь в пятницу уже сейчас превращается у меня в башке  в  какой-то  туман.
Огромные провалы в памяти, иногда не могу вспомнить элементарных вещей. Не
считая страха, понятно.
   - Как, ты тоже, Серж? - спросил Гус. - А ты, Рой, что скажешь? Тебе это
знакомо?
   - Конечно, Гус, - ответил тот. - Я был напуган до смерти.
   - Ну и ну!.. Вот дьявольщина, - сказал Гус и умолк,  и  Рой  догадался,
что  разговор  его  приободрил  и  успокоил.   Возможность   поболтать   с
полицейским, которого, подобно тебе, явно гнетут сомнения, утешала, и  Рой
почувствовал жалость к Гусу и тягу дружить с ним.
   - Ну и закончил ты свой колледж, Рой? - спросил Серж.  -  Помнится,  мы
говорили с тобой в академии о твоем дипломе по  криминологии.  Тогда  тебе
оставалась самая малость.
   - Ближе той малости, Серж, я к нему так и не  подобрался,  -  засмеялся
Рой и с удивлением обнаружил, что в этом смехе  нет  иронии.  Похоже,  Рой
Фелер наконец-то мирится сам с собой, подумал он.
   - Да я и сам не очень-то налегал на зачеты, -  сказал  Серж,  понимающе
кивнув. - Теперь вот, когда на носу первый экзамен на сержанта, ругаю себя
дураком. А ты, Гус? В школу ходишь?
   - Как Бог на душу положит, - ответил Гус. - Где-то через годик  надеюсь
сдать на бакалавра по деловому администрированию.
   - Молодцом, Гус! - сказал Рой. - В один прекрасный день  мы  станем  на
тебя работать.
   - Ох, да нет же, - сказал виновато Гус.  -  Не  слишком-то  я  прилежно
учился, чтобы рассчитывать сдать экзамен на сержанта, к тому  же  в  самые
ответственные моменты я леденею и превращаюсь в истукана. Как пить дать, с
треском провалюсь и только опозорюсь.
   - Из тебя выйдет мировой  сержант,  Гус,  -  сказал  Серж,  и,  похоже,
искренне.
   Рой испытал к ним еще большее расположение,  и  ему  захотелось  вдруг,
чтобы им стало известно о его предстоящей женитьбе  -  о  Лауре,  о  белом
полицейском и его черной жене, - и, если им покажется, что он сошел с ума,
они достаточно милосердны, чтобы не допустить и намека на издевку. Но даже
реши они, что он безрассудный глупец, и докажи это оба вежливым  смущением
- такой оборот все равно ничего не изменит.
   - Слава тебе, Господи, темнеет, - сказал Гус. -  Денек  сегодня  жаркий
выдался, да еще этот проклятый смог. Самое время поплавать. У моего соседа
есть бассейн. Может, завтра набьюсь к нему в гости.
   - А как насчет этого вечера? - спросил  Серж.  -  Скажем,  сразу  после
работы? В доме, где я снимаю конуру, имеется свой бассейн. Лучше  поскорей
воспользоваться этим преимуществом, потому что скоро я оттуда съеду.
   - И куда же? - поинтересовался Гус.
   - Присмотрели себе квартирку с невестой и  собираемся  ее  купить.  Так
что, пожалуй, на смену плаванью под луной придут  газонокосилка  да  тяпка
для выпалывания сорняков.
   - Так ты женишься? - спросил Рой. -  Я  тоже  -  как  только  выхлопочу
недельный отпуск.
   - Выходит, и ты не устоял? "Еще один сгорел  на  работе"?  -  улыбнулся
Серж. - Что ж, меня это обнадеживает.
   - А я думал, ты женат, Рой, - сказал Гус.
   - Я и был, пока мы учились в академии. Но недолго. Потом развелся.
   - Дети есть? - спросил Гус.
   - Малышка, - ответил Рой и вспомнил последнее воскресенье, когда привел
ее к Лауре. Они так здорово играли, что Бекки в нее попросту влюбилась.
   - Значит, не окончательно осерчал на брак? - спросил Серж.
   - Брак здесь ни при чем, - ответил Рой. - Он одаривает тебя  детьми,  а
чем тебя одаривают дети, о том тебе может и Гус порассказать.
   - Без них он ничто, пустое место, - сказал Гус.
   - Ты давно женат, Гус? - спросил Серж.
   - Девять лет. Почитай, всю жизнь.
   - А сколько тебе?
   - Двадцать семь.
   Роя вдруг осенило. Но для начала он спросил:
   - Как зовут твою девушку, Серж?
   - Мариана.
   - А что, если перенести бассейн на завтра? Гус с женой да мы  с  Лаурой
могли бы заскочить к тебе, познакомиться с твоей невестой, а потом немного
поплавать да попить пивка  перед  тем,  как  отправиться  после  обеда  на
работу.
   Дело сделано, подумал он. Вот оно, первое испытание.
   - Идет, - ответил Серж, загоревшись. - Сможешь это устроить, Гус?
   - Сказать по правде, моей жене что-то нездоровится в  последнее  время,
но, может, она захочет приехать, даже если не  будет  купаться.  Сам-то  я
очень хочу.
   - Вот и прекрасно. Буду вас ждать, - сказал Серж. - Как  насчет  десяти
утра?
   - Отлично, - сказал Гус, а Рой подумал: лучшего  способа  и  не  найти.
Просто привезти ее туда и поглядеть. К черту извинения да  предупреждения!
Пусть они на нее полюбуются, пусть увидят ее во всей  красе,  длинноногую,
стройную, бесподобную в своем купальнике. Тогда-то он и  поймет,  как  оно
бывает и чего ему потом ожидать. - Не будет это слишком... - замялся  Гус.
-  То  есть,  я  хочу  сказать,  что  мне  страшно  неловко  тебя  о   том
спрашивать... Если твоя хозяйка выкажет недовольство... Или,  может,  тебе
не по душе, когда вокруг с шумом носится целый выводок шумливой детворы...
Я ведь пойму...
   - Хочешь захватить с собой детей? - улыбнулся Серж.
   - Мне бы...
   - Так захвати. Мариана детей любит. Собирается нарожать шестерых, а  то
и восьмерых.
   - Спасибо, - сказал Гус. - Мои дети взвоют от восторга. Красивое имя  у
твоей невесты - Мариана.
   - Мариана Палома, - сказал Серж.
   - Что-то испанское, верно? - спросил Гус.
   - Она мексиканка, - ответил Серж. - Из Гвадалахары.
   - Постой-постой, а разве Дуран не испанское имя?
   - Я и сам мексиканец, - ответил Серж.
   - Будь я проклят, если это хоть раз пришло мне в голову, - сказал  Рой,
вглядываясь в Сержа и тщетно стараясь обнаружить в его облике мексиканские
черты, разве что вот форма глаз, быть может...
   - Ты чистый мексиканец? - спросил Гус. - Не похоже.
   - Стопроцентный, - засмеялся Серж. - По-моему, большего мексиканца, чем
я, и не найти, мне по крайней мере не удавалось.
   - Значит, и по-испански говоришь? - спросил Гус.
   - Вроде немого, - ответил Серж. - Мальчишкой умел,  но  потом  позабыл.
Однако все идет к тому, что стану учить его заново. Воскресным вечерком  я
отправился к Мариане домой и после того, как получил благословение мистера
Розалеса - это ее padrino, - предстал перед нею  и  попытался  просить  ее
руки по-испански. Кажется, под конец в моей речи английские слова  начисто
вытеснили испанские. Должно быть, зрелище  было  хоть  куда:  напыжившийся
клоун-заика с охапкой белых роз.
   - Готов побиться об заклад, ты был сногсшибателен, - усмехнулся  Рой  и
подумал: интересно, произвожу  ли  я  со  стороны  впечатление  такого  же
счастливого человека?
   - Мариана предупредила, что до тех пор, пока мой испанский не сравнится
хотя бы с ее  английским,  в  нашем  доме  мы  будем  говорить  только  на
испанском.
   - Здорово, - сказал Гус, а Рой гадал над тем, требовала ли она  долгого
и изнурительного ухаживания на старый мексиканский манер и сколько времени
Серж  добивался  от  нее  разрешения  на  первый  поцелуй.  Я   становлюсь
сентиментален, улыбнулся Рой сам себе.
   - Обычно у мексиканцев мужчина в доме - господин и повелитель, - сказал
Серж, - до тех пор,  пока  не  состарится,  а  уж  тогда  боссом  в  семье
становится мамаша, а  поседевшие  герои  расплачиваются  за  прежнее  свое
тиранство. Но боюсь, что у нас с Марианой с самого начала все наоборот.
   - Сильная женщина, не вижу в этом  ничего  плохого,  -  сказал  Рой.  -
Полицейскому такая и нужна.
   - Да, - подтвердил Гус, пристально глядя на пламенеющий закат.  -  Мало
кому удается в одиночку справляться с этой работой.
   - Что ж, вот мы и veteranos, - сказал Серж. - Пять лет. Можем  нацепить
себе на рукава по нашивке. Я думаю, спустя пять лет нам не мешает устроить
встречу однокашников.
   - Было бы здорово, - сказал Гус. - Маленькую  вечеринку  мы  устроим  и
завтра. А если нас опять всех вызовут на командный пункт,  может,  удастся
поработать вместе и завтра в ночную.
   - А я и не сомневаюсь, что завтра мы разойдемся  по  своим  округам,  -
сказал Серж. - Бунт выдохся. Он умер.
   - Желал бы я знать, сколько времени еще будут заниматься ерундой всякие
там специалисты по каузальным теориям? - сказал Рой.
   -  Это  только  начало,  -  сказал  Серж.  -   Назначат   комиссии,   и
интеллектуалы, пару раз в своей жизни пожавшие руку  какому-нибудь  негру,
начнут демонстрировать свои глубокие познания в межрасовых  отношениях,  и
это только начало. А негры, скажу я вам, ничуть не лучше и не хуже  белых.
Ну а теперь они станут творить какие угодно гадости, чего, кстати, все  от
них и ждут, и единственной их заботой будет выйти сухими из мутной водицы.
С этого момента будет  не  перечесть  негров,  пригожих  для  того  образа
"сердитого черного", что так упорно тиражируется прессой.
   - Ты тоже полагаешь, что черные такие же люди, что и белые?  -  спросил
Рой у Гуса, который как прикованный, не отрывая глаз, следил  за  закатным
солнцем.
   - Да, - рассеянно отозвался Гус. - Я выучился этому от  своего  первого
напарника еще  пять  лет  назад.  Он  был  лучшим  из  полицейских.  Лучше
полицейского я не встречал. Кильвинский говаривал, что большей частью люди
все  равно  что  планктон,  не  умеющий  бороться  с  течением,   послушно
дрейфующий по волнам, приливам да отливам.  Есть,  правда,  и  такие,  что
похожи на бентос: они могут бороться с потоком, но лишь  когда  ползут  по
склизкому дну океана. И наконец, есть другие, они что нектон, тот и впрямь
умеет плыть против течения, и для того ему не нужно ползать брюхом по дну,
но,  чтобы  удержаться  на  плаву,  требуется   сила.   Недюжинная   сила.
Кильвинский причислял к такому вот нектону лучших из нас.  Как  бы  то  ни
было,  он  вечно  повторял,  что  бескрайнему   темному   морю   абсолютно
безразлично, большой ты или маленький да какую тень отбрасываешь, так  или
иначе, для моря ты лишь несчастная тварь, исполненная страданий.
   - Он что, был философом? - улыбнулся Рой.
   - Иногда мне кажется, что я допустил ошибку, пойдя в легавые, -  сказал
Серж. - Оглядываясь назад, на все эти пять лет, я вижу, что  разочарований
да крушений надежд было хоть отбавляй, и каких разочарований!  Но  у  меня
такое чувство, что, повторись все сначала, я бы опять не смог ничего этого
избежать.
   - Сегодня мне на глаза попалась одна передовица. В ней говорилось,  что
можно только сожалеть о том, что в этих волнениях было  ранено  и  погибло
столько народу, - сказал Гус. - Парень пишет: "Конечно, мы допускаем,  что
полиция имеет право стрелять, но  лишь  для  того,  чтобы  ранить.  Отсюда
логически  вытекает,  что  полиции   приходится   проявлять   удивительную
изобретательность, чтобы умудриться укокошить стольких людей".
   - Хреновый силлогизм, все шиворот-навыворот, - сказал Серж. - Да только
таких вот невежественных выродков всерьез винить нельзя. Они  насмотрелись
тысячи киношек, где только и показывают, как ты  запросто,  в  два  счета,
простреливаешь чью-то кисть или пулей вышибаешь из нее револьвер. Так  что
дуться на них нет никакого проку. Они не виноваты.
   - Это лишь кучка планктона, сваленная в бетонное море, а, Гус? - сказал
Рой.
   - А я вот не очень-то раскаиваюсь в выборе профессии, - сказал  Гус.  -
Мне представляется... Я полагаю, что  мне  известно  нечто  такое,  о  чем
большинство людей даже не подозревает.
   - Все, что мы можем, - это постараться защитить самих  себя,  -  сказал
Рой. - Их-то мы наверняка не переделаем.
   - И не спасем, - сказал Гус. - Так же, как  и  самих  себя.  Несчастные
сукины дети.
   - Эй, эти паршивые разговоры наводят жуткую тоску,  -  внезапно  сказал
Рой. -  С  бунтом  покончено.  Наступают  светлые  деньки.  Завтра  у  нас
вечеринка с плаваньем и бассейном. Не будем падать духом. Выше нос!
   - Идет, давайте тогда  попытаемся  словить  какого-нибудь  плутишку,  -
предложил  Серж.  -  После  доброго  ареста  у  меня  всегда   поднимается
настроение. Ты ведь раньше работал в этих краях, верно, Гус?
   - Точно, - ответил тот, улыбнувшись, и подобрался на сиденье. - Рули на
запад,  в  сторону  Креншоу.  Есть  там   несколько   укромных   местечек,
облюбованных  лихачами  на  краденых  машинах.  Может,  удастся  задержать
какого-нибудь угонщика.
   Первым ту женщину увидал Рой. Она делала им знаки из машины, стоявшей у
телефонной кабинки на Родео-роуд.
   - Похоже, к нам поступил гражданский вызов, - сказал Рой.
   - Ну и ладно, я уж и так малость  притомился  мотаться  тут  вокруг  да
около, - сказал Серж. - Может, у  нее  возникли  непреодолимые  трудности,
которые только нам и под силу преодолеть.
   - Быстро сегодня стемнело, - заметил Гус.  -  Каких-нибудь  пару  минут
назад я еще любовался закатом, а теперь - бац! - и сразу темно.
   Серж притормозил рядом с женщиной.  Та  неуклюже  выбралась  из  своего
"фольксвагена" и, шаркая ногами,  обутыми  в  тапочки,  поволоклась  к  их
машине. Банный халат, в который она  была  одета,  не  мог  утаить  от  их
взглядов ее колоссальных объемов.
   - А я как раз ехала к телефонной будке,  чтобы  звонить  в  полицию,  -
запыхтела она, и еще прежде, чем Рой вышел  из  машины,  он  почуял  запах
перегара и внимательно рассмотрел багровое лицо и  сорняк  крашеных  рыжих
волос.
   - Какие проблемы, мэм? - спросил Гус.
   - Мой старикан - чокнутый. Только пьет  да  напивается,  и  уж  сколько
времени на работу не ходит, и совсем обо мне не заботится, ни обо мне,  ни
о детях, гроша  от  него  не  видим,  и,  как  только  ему  приспичит  или
заохотится, колотит меня почем зря, места живого не оставляет, а  нынче  и
вовсе рехнулся и пнул меня ногой прямо в  бок.  Негодяй,  по-моему,  ребро
сломал.
   Она полезла под халат, скорчила гримасу и потрогала свои ребра.
   - Живете далеко? - спросил Серж.
   - На той самой улице, где Колизеум, - сказала  женщина.  -  Как  насчет
того, чтобы съездить ко мне домой и вышвырнуть его оттуда  взашей,  оказав
мне услугу?
   - Он ваш законный муж? - спросил Серж.
   - А толку-то, если чокнутый!
   - Ну хорошо, мы отправимся вслед за вами и побеседуем с ним.
   - Уж это-то никак  вам  не  удастся,  -  упорствовала  женщина,  влезая
обратно в "фольксваген". - Негодяй нынче вовсе обезумел.
   - Ладно-ладно. Так мы едем следом, - сказал Рой.
   - В любом случае хоть развеемся со скуки, - сказал Гус, и они двинулись
за миниатюрным автомобилем. Рой уложил дробовик  сзади  на  пол  и  теперь
размышлял, стоит ли его, когда они пойдут в дом, спрятать впереди  или  же
тут на полу тоже сойдет, ведь дверцы можно и запереть. Он  решил  оставить
его как есть - на полу.
   - На этой сторонке живут в основном белые? - спросил Серж у Гуса.
   - Здесь всех хватает, -  ответил  Гус.  -  Живут  вперемешку  от  самой
Ла-Сьенеги и до Голливуда.
   - Будь в этом городе гетто, оно бы стало всем гетто  гетто.  Величайшее
гетто в  мире,  -  сказал  Серж.  -  Гетто  на  загляденье.  Взять  те  же
Болдуин-хиллз...
   - Гнездышки хоть куда, - подтвердил Гус.  -  Тоже  смешанная  сторонка,
ассорти.
   - Кажется, эта баба в "фольксвагене" -  лучший  кандидат  на  арест  из
всех, что мы сегодня видели, - сказал Рой.  -  На  повороте  она  едва  не
сшиблась всмятку вон с тем "фордом".
   - Нагрузилась, - сказал  Серж.  -  Знаете  что,  если  она  врежется  в
кого-то, мы просто прикинемся, что впервые ее видим, и  смотаемся  отсюда.
То, что она пьяна в стельку, я  вычислил  тогда  еще,  когда  она  кое-как
выползла из своей машины, подошла вперевалочку и  дыхнула  мне  на  кончик
сигареты, так что я прикурил без спичек.
   - Наверно, этот дом, - сказал Гус, осветив фонариком номер на двери,  и
Серж  резко  затормозил  за  замершим   в   четырех   футах   от   бордюра
"фольксвагеном", так и не съехавшим толком к обочине. -  Три-Зет-Девяносто
один, гражданский вызов, сорок один  двадцать  три,  подъездная  дорога  к
Колизеуму, - произнес Гус в микрофон.
   - Не забудь запереть свою дверцу, - сказал Рой. -  Я  оставил  на  полу
дробовик.
   - Я не стану входить, - сказала женщина. - Я его боюсь. Он предупредил,
что убьет меня, если наведу на него легавых.
   - Ваши дети в доме? - спросил Серж.
   - Нет, - выдохнула она.  -  Когда  мы  затеяли  драку,  они  сбежали  к
соседям. Ой, забыла вам  сказать,  у  нас  есть  револьвер,  а  нынче  мой
старикан ну прямо сбесился.
   - И где же тот револьвер? - спросил Гус.
   - В спальне в шкафу, - ответила женщина. - Можете забрать себе обоих.
   - Мы пока что не знаем, будем ли вообще кого-то брать, - сказал Рой.  -
Сперва мы с ним поговорим.
   Серж первым шагнул на ступеньки, и она сказала:
   - Квартира двенадцать. Мы живем в двенадцатой.
   Они прошли через декоративную арку и оказались в окруженном  квартирами
дворике. Слева от них играл мягким светом плавательный бассейн, справа  на
открытой веранде стояли столы для пинг-понга. Миновав арку, Рой  поразился
размерам здания.
   - Очень мило, - сказал Гус,  не  скрывая  своего  восхищения  при  виде
бассейна.
   - Двенадцатая - это где-то здесь, - сказал Рой и зашагал  к  выложенной
кафелем лестничной клетке, со всех сторон обвитой папоротником  высотой  в
мужской рост.
   Когда из-за карликового древовидного папоротника выступил  тщедушный  и
бледный, как мел, человечек в сырой от пота майке и устремился к Рою,  тот
все еще размышлял о том, что даже здесь он слышит запах  перегара  из  уст
той женщины, а потому успел лишь обернуться. Человечек нацелил Рою в живот
дешевый револьвер двадцать второго калибра и выстрелил один раз. Присев на
лестничную площадку, Рой изумился мощному  эху,  разносящему  по  широкому
патио чьи-то крики, звуки выстрелов и нескончаемый,  какой-то  бессмертный
визг. Потом Рой понял,  что  лежит  в  одиночестве  у  подножия  лестницы.
Мгновение было тихо. И тогда до него дошло: живот.
   - Ох, нет, только не туда, - сказал Рой и прикусил зубами язык,  силясь
подавить приступ истерики. Шок. Он может убить. Шок!
   Он  разорвал  рубашку,  расстегнул  ремень  и  взглянул  на   крошечную
пульсирующую впадину под ложечкой. Он  знал,  что  больше  ему  выжить  не
удастся. Только не туда. Не в  кишки.  У  него  больше  нет  кишок,  чтобы
вынести все это! Он надорвется - без кишок.
   Рой разжал зубы. Ему пришлось сделать несколько глотательных  движений,
чтобы избавиться от залившей рот крови, бегущей из искусанного  языка.  На
этот раз болит не так, подумал он и удивился, что сознание его  ничуть  не
помутилось. Рядом он увидел припавших на колени Сержа  с  Гусом.  Лица  их
были похожи на пепел. Серж перекрестился и поцеловал большой палец руки.
   На сей раз было гораздо легче. Господи, да!  Боль  шла  на  убыль.  Его
окутало коварным теплом. Но нет, все не так. Все неправильно. Сейчас никак
нельзя. И тут, когда он это  осознал,  на  него  напал  панический  страх.
Сейчас  никак  нельзя,  он  ведь  только-только  начал   понимать...   Ох,
пожалуйста, не сейчас, подумал он. Я только начинаю понимать...
   - Понимать, понимать, - вымолвил Рой. - Понимать, нет, нет, нет.
   Собственный голос показался ему глухим и мерным, как звон  колокола.  А
потом он уже говорить не мог.
   - Santa Maria, - сказал Серж, беря его за руку. -  Santa  Maria...  Где
эта чертова "скорая помощь"? Ay, Dios mio... Гус, он холодеет. Sobale  las
manos...
   Потом Рой услыхал, как рыдает Гус:
   -  Его  не  стало,  Серж.  Его  больше  нет.  Бедный,  несчастный  Рой,
несчастный бедолага. Его больше нет.
   Потом заговорил Серж, и Рой услышал:
   - Нужно его укрыть. Ты разобрал его слова?  Он  говорил  смерти  "нет".
Нет, нет, нет, сказал он. Santa Maria!
   Я не умер, думал Рой. Это чудовищно, жестоко и нелепо - говорить, что я
умер. И тут он увидел Бекки.  Она  важно  шагала  через  луг  по  траве  и
казалась  настолько  взрослой,  что,  когда  он  позвал   ее,   получилось
"Ребекка"; она приблизилась к отцу с улыбкой,  и  солнце  искрилось  в  ее
волосах, таких золотых, какими никогда не были его собственные.
   - Dios te salve Maria, llena de gracia, el Senor es contigo... - сказал
Серж.
   - Я его накрою.  Раздобуду  у  кого-нибудь  одеяло,  -  сказал  Гус.  -
Пожалуйста, кто-нибудь, принесите одеяло.
   И тогда Рой дал себе волю и пустился наконец в плавание.  Он  плыл  под
туго натянутыми белыми парусами, и впереди его ждал мрак.  Последнее,  что
довелось ему услышать, удаляясь, был  голос  Серджио  Дурана,  повторявший
только два слова: "Santa Maria". Повторявший еще, и еще, и еще...

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 09 Jun 2002 17:07:55 GmT