---------------------------------------------------------------
© Copyright P.G.Wodehouse "Jeeves Takes Charge" (1916)
© Copyright Перевод И.Бернштейн (1995, 99)
Origin: The Russian Wodehouse Society (wodehouse.ru)
---------------------------------------------------------------
Да, так насчет Дживса -- знаете его? Мой камердинер. Многие считают,
что я чересчур на него полагаюсь, тетя Агата -- та даже вообще называет его
"твоя няня". А по-моему, ну и что? Если он гений. Если он от воротничка до
макушки на голову выше всех. Через неделю после того, как он ко мне
поступил, я полностью передоверил ему ведение всех моих дел. Это было лет
пять назад, тогда у меня как раз произошла довольно удивительная история с
Флоренс Крэй, рукописью дяди Уиллоуби и бойскаутом Эдвином.
Началось все, когда я возвратился в "Уютное", дядину шропширскую
усадьбу. Я имел обыкновение гостить там недельку-другую каждое лето, но в
тот год мне понадобилось срочно прервать свое пребывание в Шропшире и
съездить в Лондон -- нанять нового камердинера. Медоуз, человек, который у
меня был, попался на краже моих шелковых носков, чего ни один мужчина и
спортсмен не потерпит ни за какие коврижки. К тому же выяснилось, что он еще
прибрал к рукам кое-какие вещи в доме. Словом, мне пришлось бросить злодею
за носки перчатку и обратиться в лондонскую контору по найму, дабы мне
представили на рассмотрение другой экземпляр. И мне прислали Дживса.
В жизни не забуду то утро, когда он явился. Случилось так, что накануне
я принимал участие в довольно бойком застолье и с утра был немного не
вполне. Да вдобавок я еще держал перед глазами и старался читать книгу,
которую получил от Флоренс Крэй. Она тоже гостила тогда в "Уютном", и дня за
два до моего отбытия в Лондон мы с ней обручились. В конце недели я должен
был вернуться, и она, конечно, ожидала, что к этому сроку книга будет мною
проштудирована. Дело в том, что Флоренс Крэй решила во что бы то ни стало
подтянуть мой интеллект поближе к своему уровню. Она была девушка с чудесным
профилем, но по жабры погружена в высшие материи. А чтобы вам было понятно,
о чем речь, скажу, что книга, которую она мне дала, называлась "Типы
этических категорий", и, в первый раз открыв ее наобум, я прочитал вверху
страницы следующее:
"Постулаты, или исходные предпосылки речи, безусловно, коэкстенсивны по
задачам социальному организму, инструментом которого является язык, служа
тем же целям".
Это все, несомненно, истинная правда, но не слишком полезная для приема
внутрь и с утра пораньше на больную голову.
Сижу я и прилагаю титанические усилия к тому, чтобы ознакомиться с этой
занятной книжицей, и тут звонок. Сползаю с дивана, отпираю дверь -- на
пороге какой-то субъект, волосы черные, вид почтительный.
-- Меня прислала контора по найму, сэр, -- говорит он. -- Мне дали
понять, что вам нужен камердинер.
Скорее гробовщик, я бы сказал. Но я пригласил его войти, и он, бесшумно
вея, проник в комнату, подобно целительному зефиру. Такое впечатление
создалось у меня в первую же минуту. Медоуз страдал плоскостопием и бил
оземь копытом. А у этого ног как бы вообще не было. Он просто просочился в
квартиру, и лицо его выражало заботу и сострадание, словно ему тоже известно
по собственному опыту состояние человека после дружеской попойки.
-- Прошу прощения, сэр, -- произнес он ласково. И будто испарился.
Только что стоял передо мной, миг -- и нет его. Послышалась возня в кухне, и
вот он уже опять появился со стаканом на подносе.
-- Окажите любезность, сэр, -- проговорил он, склоняясь ко мне, как
врач к больному, как придворный лекарь, подающий стаканчик живительного
эликсира занемогшему принцу крови. -- Это состав моего личного изобретения.
Цвет ему придает соус "Пикан", питательность -- сырое яйцо, а остроту --
красный перец. Чрезвычайно бодрит, если засиделся накануне, так мне говорили
многие.
В то утро я готов был уцепиться за любой спасательный кончик. Стакан
этот осушил сразу. В первую минуту ощущение было такое, будто в башке кто-то
взорвал мину и полез вниз по пищеводу с горящим факелом в руке, но затем все
встало на свои места. Сквозь окно засияло солнце, в древесных кронах
зачирикали птички, и вообще заря надежды вновь разрумянила небеса.
-- Я вас беру, -- выговорил я, как только смог.
Я ясно понял, что этот миляга принадлежит к племени неутомимых
заботников, столь незаменимых в каждом доме.
-- Благодарю вас, сэр. Моя фамилия -- Дживс.
-- Вы можете приступить сразу?
-- Незамедлительно, сэр.
-- Послезавтра нам надо быть в Шропшире в усадьбе "Уютное".
-- Очень хорошо, сэр. -- Его взгляд соскользнул на каминную полку у
меня за спиной. -- Прекрасный портрет леди Флоренс Крэй, сэр. Я видел ее
сиятельство последний раз два года назад. Я некоторое время состоял в
услужении у лорда Уорплсдона, но вынужден был отказаться от места ввиду
желания его сиятельства обедать в вечерних брюках, фланелевой рубахе и
охотничьей куртке.
Он мог не трудиться мне объяснять: чудачества старика были известны
повсеместно вдоль и поперек. Этот лорд Уорплсдон -- не кто иной, как папаша
Флоренс. Тот самый бузотер преклонных годов, который через пару лет сошел в
одно прекрасное утро к завтраку, поднял первую попавшуюся крышку и с воплем
"Яичница! Яичница и яичница! Чтоб ей пусто было!" рванул во Францию, откуда
так никогда больше и не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем,
это была большая удача, ибо хуже норова, чем у старика Уорплсдона, не
найдется во всем графстве.
С их семейством я знаком, можно сказать, с пеленок и перед старым
Уорплсдоном испытываю животный ужас, который сохранил с тех еще пор, когда
был мальчишкой. Время, великий целитель, так и не смогло изгладить у меня из
памяти тот случай, когда старый лорд застиг меня, пятнадцатилетнего
недоросля, в конюшне за курением сигары из его спецзапаса и бросился на меня
с охотничьим хлыстом, в то время как мне было совсем не до того, душа
жаждала одиночества и покоя, а он гнал меня добрую милю по пересеченной
местности! Если в высшем блаженстве быть обрученным женихом Флоренс мыслим
какой-то изъян, этим изъяном можно счесть разве лишь то обстоятельство, что
она пошла до некоторой степени в папеньку и нельзя предугадать, в какой миг
она взорвется. Но профиль у нее чудесный.
-- Мы с леди Флоренс обручены, Дживс, -- сообщил я.
-- В самом деле, сэр?
И знаете, в его тоне просквозило что-то такое слегка настораживающее.
Все вроде бы как надо, корректно и чин чинарем, но восторга определенно не
слышно. Впечатление такое, будто Флоренс не совсем в его вкусе. Ну, мне-то
что за дело. Наверно, когда он служил у старика Уорплсдона, она как-то
успела наступить ему на мозоль. Флоренс -- обаятельная девушка и в профиль
потрясающе хороша собой; но если у нее можно найти недостаток, то это
несколько темпераментное обращение с прислугой.
Между тем в дверь снова позвонили. Дживс исчез в прихожей и вернулся с
телеграммой в руке. Я вскрыл ее. Там значилось:
"Возвращайтесь немедленно первым поездом. Неотложное дело. Флоренс".
-- Чудно, -- сказал я.
-- Сэр?
-- Да нет, ничего.
Я не стал дальше обсуждать с Дживсом ситуацию, что показывает, как
плохо я еще тогда его знал. Теперь-то мне и в голову бы не пришло прочитать
непонятную телеграмму и не поинтересоваться, что о ней думает Дживс. А эта
телеграмма была дьявольски загадочна. То есть: Флоренс прекрасно знала, что
послезавтра я так и так приеду обратно в "Уютное", к чему в таком случае
этот экстренный вызов? Очевидно, что-то случилось. Но что могло случиться, я
просто представить себе не мог.
-- Дживс, -- говорю я, -- сегодня после обеда мы едем в "Уютное". Вы
управитесь?
-- Безусловно, сэр.
-- Успеете уложить чемоданы и все такое?
-- Без труда, сэр. Какой костюм вы наденете в дорогу?
-- Вот этот.
На мне в то утро был костюм в довольно веселенькую молодежную клетку, я
к нему питал некоторую слабость; вернее даже сказать, он мне просто очень
нравился. Цвета, может быть, на первый взгляд довольно неожиданные, но в
целом костюмчик более чем недурен, в клубе и в других местах многие не таясь
восхищались.
-- Очень хорошо, сэр.
И снова нечто такое эдакое в голосе. Как-то он по-особенному это
сказал. Ну вы понимаете. Костюм ему явно не нравился. Тут я собрался с
силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне, что, если
я не проявлю осторожность и не задушу его в колыбели, он еще. пожалуй,
начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных.
Ну а я ничего подобного допускать был не намерен, черт подери. Мне
известно много случаев, когда хозяин становился рабом своего слуги. Помню,
Обри Фодергилл как-то вечером в клубе прямо-таки со слезами на глазах
жаловался, что вынужден был отказаться от любимых рыжих ботинок просто
потому, что они не нравились Микину, его камердинеру. Надо, чтобы эта
публика все-таки помнила свое место, знаете ли. Для чего незаменим старый
добрый прием "железная рука в бархатной перчатке". Им только дай, та-рам,
та-рам, что-то там такое, они отхватят... как там говорится?.. отхватят всю
десницу.
-- Вам этот костюм не нравится, Дживс? -- холодно осведомился я.
-- Отнюдь, сэр.
-- Чем же он вас не устраивает?
-- Превосходный костюм, сэр.
-- Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми!
-- Если позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или синий,
может быть, в самый умеренный рубчик...
-- Какая полнейшая чушь!
-- Очень хорошо, сэр.
-- Совершеннейший идиотизм, дорогой мой!
-- Как скажете, сэр.
У меня возникло такое чувство, будто сделал шаг вверх по лестнице, а
ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать, воинственного задора, но
воевать, получается, не с чем.
-- Ну, тогда ладно, -- сказал я.
-- Да, сэр.
И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к "Типам
этических категорий" и решил попробовать силы на главе "Идиопсихологическая
этика".
Почти всю дорогу в поезде я ломал голову над тем, что могло случиться.
Совершенно непонятно! "Уютное" вовсе не тот одинокий загородный дом из
дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо
этого обдирают с них догола все драгоценности и так далее. Когда я уезжал,
там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя никогда бы
и не допустил у себя в доме ничего другого. Он довольно чопорный старый
педант и любит, чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не
то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел
в библиотеке. Его примером наглядно подтверждается то мудрое житейское
правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодью годы
дядя Уиллоуби был греховодник, каких мало. А теперь на него посмотреть --
нипочем не скажешь.
Когда я вошел в дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс у
себя в комнате -- надзирает за тем, как горничная складывает вещи.
Оказывается, вечером должен был состояться бал в одной усадьбе милях в
двадцати по соседству и Флоренс в компании еще кое с кем из гостей
отправляется туда с несколькими ночевками. Оукшотту она велела, по его
словам, уведомить ее, как только я вернусь. По этому случаю я пока что
забрался в курительную комнату и стал ждать. Вскоре она является. С одного
взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах.
Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение.
-- Дорогая, -- говорю и готов уже, как заведено, заключить ее в
объятия.
Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса.
-- Оставьте.
-- Что случилось?
-- Все случилось! Берти, помните, вы перед отъездом просили, чтобы я
постаралась завоевать расположение вашего дяди?
-- Да.
Это я в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь
от него в некоторой материальной зависимости, не может быть и речи о том,
чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди Уиллоуби возражений
против Флоренс у меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе
учились, -- однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал,
чтобы она постаралась обаять старика.
-- Вы сказали, что он особенно обрадуется, если попросить, чтобы он
почитал мне кусок из своей родословной.
-- А он что, не обрадовался?
-- Пришел в восторг. Он как раз вчера после обеда дописал последнюю
фразу и весь вечер читал вслух, с начала и чуть не до самого конца.
Возмутительное сочинение. Скандальное. Ужас какой-то!
-- Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется.
-- Это вовсе не родословная. А всего лишь мемуары. И называются
"Воспоминания долгой жизни".
Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел
в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он
вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей.
-- Если хоть половина из того, что там написано, -- правда, --
продолжала Флоренс, -- значит, юность вашего дяди была... ну просто нет
слов. Вчера он только раскрыл рукопись и сразу же попал на скандальную
историю про то, как в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего
папочку вышвырнули из мюзик-холла!
-- За что?
-- Я решительно отказываюсь вам объяснить. И вправду, должно быть,
что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали.
-- Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того,
что выпил полторы кварты шампанского, -- продолжала возмущаться Флоренс. --
И таких историй в его сочинении множество. Там рассказывается один
безобразный случай с лордом Эмсвортом...
-- С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге?
Это один такой всем хорошо известный старый гриб, сама добродетель, с
утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду.
-- Именно. Вот почему сочинение вашего дяди -- такая гадость. В нем
рассказывается обо всех людях, которых хорошо знаешь, которые сегодня
являются воплощением корректности. Выходит, что все они в Лондоне
восьмидесятых годов имели такие манеры, каких не потерпели бы и в кубрике
самого грязного китобойца. Ваш дядя помнит все постыдные поступки всех
знакомых в двадцать лет. Например, он описывает один случай с сэром Стэнли
Джервас-Джервасом в "Рошервил-Гарденс", с такими ужасными подробностями,
оказывается, сэр Стэнли... нет, не могу вам этого пересказать.
-- А вы попробуйте.
-- Ни за что!
-- Да ладно, что вы волнуетесь? Если в этой книге столько смака, ее ни
один издатель не напечатает.
-- Ошибаетесь. Ваш дядя сказал, что обо всем договорился с
издательством "Риггз и Баллинджер" и завтра с утра отсылает им рукопись для
немедленной публикации. Они специализируются на таких книгах. Выпустили
мемуары леди Карнаби "Восемьдесят интересных лет".
-- О, это я читал.
-- Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби просто детский лепет в
сравнении с воспоминаниями ваше го дяди, вы меня поймете. И что ни страница,
упоминается имя папочки. Его поведение в молодые годы приводит меня в
отчаяние!
-- Ну и что же делать?
-- Надо перехватить рукопись, прежде чем она уйдет к "Риггзу и
Баллинджеру". И уничтожить.
Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку - это по-нашему.
-- И как вы думаете это проделать?
-- При чем тут я? Ведь пакет уйдет завтра утром. А сегодня вечером
уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны
сделать вы. Я потому вам и телеграфировала.
-- Что-о?
Она холодно посмотрела на меня.
-- Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти?
-- Н-нет, но... Послушайте!
-- Это ведь совсем просто.
-- Но даже если я... То есть, я хочу сказать... Разумеется, все, что в
моих силах... Вы меня понимаете...
-- Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться.
-- Конечно, но все-таки...
На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши.
-- Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет.
-- Но, Флоренс, старушка...
-- И не спорьте. Считайте, что это вам испытание, Берти. Если у вас
достанет отваги и находчивости осуществить этот замысел, я получу
доказательство того, что вы вовсе не такой лоботряс и тупица, каким вас
считают многие. А если вы этого не сделаете, я буду знать, что ваша тетя
Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным, беспозвоночным
и решительно не советовала выходить за вас замуж. Перехватить рукопись,
Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности.
-- А вдруг дядя Уиллоуби меня застукает? Он же не даст мне больше ни
шиллинга.
-- Ну, если вам дядины деньги дороже, чем я...
-- Да нет же! Что вы!
-- Вот и прекрасно. Пакет с рукописью будет положен завтра утром на
стол в холле, чтобы Оукшотт отвез его в деревню на почту вместе со всеми
письмами. От вас требуется только взять его со стола, унести и уничтожить. А
дядя будет считать, что пакет затерялся при пересылке.
Мне это показалось довольно малоубедительным.
-- А разве у него нет копии?
-- Нет. Рукопись на машинке не перепечатана. Он шлет то, что написал от
руки.
-- Но ведь он может написать все заново.
-- Это чересчур большая работа.
-- Но...
-- Берти, если вы намерены ничего не делать, а будете только выдвигать
свои дурацкие возражения...
-- Просто я хочу вам заметить, что...
-- Не надо, пожалуйста. Отвечайте: да или нет. Вы согласны выполнить
эту небольшую просьбу? Сделать для меня одно доброе дело?
То, как она это выразила, сразу натолкнуло меня на ценную мысль.
-- Почему бы не поручить это Эдвину? Ограничиться, так сказать,
семейным кругом. И к тому же порадовать дитя.
Мысль, на мой взгляд, была просто блестящая. Эдвин -- ее младший брат,
проводивший каникулы в "Уютном". Эдакий малец с хорьковатой мордочкой,
которого я терпеть не мог с самого его рождения. Кстати о мемуарах, это он,
чертов малютка Эдвин, девять лет назад привел своего папашу туда, где я
курил сигару, и навлек на меня тогда кучу неприятностей. Теперь ему
сровнялось четырнадцать, и он недавно вступил в бойскауты. Это был
необыкновенно серьезный ребенок, к своим новым обязанностям относившийся
очень ответственно. Он постоянно пребывал в нервной лихорадке, так как
отставал от расписания ежедневных добрых дел: прямо из кожи вон лез и
все-таки не управлялся. Он часами рыскал по дому, носился наперегонки с
самим собой, превращая усадьбу в истинный ад для людей и животных.
На Флоренс моя блестящая мысль должного впечатления не произвела.
-- Ничего подобного я не сделаю, Берти. Неужели вы не способны оценить
доверие, которое вам оказывают? Кажется, должны бы гордиться.
-- Ясное дело, я горжусь. Просто я хочу сказать, у Эдвина это
получилось бы в тысячу раз лучше, чем у меня. Бойскауты, они знают столько
разных хитростей, и след умеют взять, и залечь где надо, и подкрасться
незаметно, в таком роде.
-- Берти, вы выполните мое совершенно элементарное поручение или нет?
Если нет, скажите прямо, и положим конец этому дурацкому фарсу. К чему тогда
притворяться, будто я для вас что-то значу?
-- Дорогая старушка, я люблю вас всей душой!
-- Так сделаете или не сделаете?
-- Ну ладно, ладно, -- сдался я. -- Ладно! Уговорили! И я побрел куда
глаза глядят, чтобы тщательно все обдумать. Но только ступил за порог, как
чуть не налетел в коридоре на Дживса.
-- Прошу прощения, сэр. Я как раз вас разыскивал.
-- Что случилось?
-- Вынужден поставить вас в известность, сэр, что кто-то измазал ваши
коричневые уличные ботинки черной ваксой.
-- Что?! Кто? Зачем?
-- Не могу сказать, сэр.
-- И это уже непоправимо?
-- Непоправимо, сэр.
-- Проклятье!
-- Да, сэр.
После того случая я часто задумывался, как это убийцы умеют сохранять
форму, пока вынашивают свои преступные замыслы? Передо мной стояла задача
попроще, но и то, обмозговывая ее в ночные часы, я так извелся, что утром
встал совершенно больной, под глазами -- самые настоящие черные круги,
честное слово! Пришлось призвать на помощь Дживса с его живительным
снадобьем.
Когда кончился завтрак, я стал чувствовать себя как чемоданный воришка
на вокзале. Ошивался в холле, дожидаясь, пока на стол положат пакет. А его
все не клали. Должно быть, думал я, дядя Уиллоуби все еще сидит у себя в
библиотеке, добавляет последние, завершающие штрихи к великому труду своей
жизни; и чем дольше я думал, тем меньше мне все это нравилось. Шансов на
успех у меня было на глазок примерно два к трем, и когда я пытался
представить себе, что будет в случае провала, по спине у меня бежали
холодные мурашки. Дядя Уиллоуби был вообще-то нрава довольно мягкого, но мне
приходилось наблюдать его и в гневе, и, клянусь Юпитером, если он застанет
меня за кражей своего драгоценного манускрипта, его ярости не будет предела.
Время уже приближалось к четырем, когда он наконец пришкандыбал из
библиотеки с пакетом под мышкой, положил его на стол и прошкандыбал прочь. Я
в это время держался к юго-востоку, притаившись позади пустых лат на
постаменте. Только он скрылся, я шасть к столу. Схватил пакет и вприпрыжку
наверх, прятать добычу. Влетаю к себе, как молодой мустанг-иноходец, и
натыкаюсь прямо на бойскаута Эдвина. Чертов мальчишка стоял у комода и
копался в моих галстуках.
-- Привет, -- говорит он мне.
-- Ты что здесь делаешь?
-- Навожу порядок в вашей комнате. Это будет мое доброе дело за прошлую
субботу.
-- За прошлую субботу?
-- Да, я отстал на пять суток. До вчерашнего вечера было на шесть, но я
почистил ваши ботинки.
-- Так это ты?...
-- Да. Вы уже видели? Как это я раньше не подумал? А сюда вот зашел
посмотреть -- здесь, пока вас не было, жил мистер Беркли, сегодня только
уехал, и я подумал, может, он что-нибудь забыл, а я найду и пошлю ему
вдогонку. Я таким способом уже сделал не одно доброе дело.
-- Благодетель ты наш.
Мне становилось все более и более ясно, что этого инфернального ребенка
надо отсюда удалить, и как можно скорее. Я держал пакет за спиной, и можно
было надеяться, что он его пока не заметил; но теперь надо было прорваться к
комоду и быстренько спрятать украденное в ящик, пока никто не вошел.
-- Бог с ней, с уборкой, можешь идти, -- сказал я ему.
-- А я люблю наводить порядок. Правда-правда. Мне это нисколько не
трудно.
-- Тут уже все в полном порядке.
-- Погодите, увидите, как будет, когда я кончу свою работу.
Дело принимало совсем паршивый оборот. У меня не было желания
прикончить парнишку, однако я просто не видел иного способа от него
избавиться. Я нажал на умственный акселератор. Черепушка лихорадочно
зачухала и родила ценную мысль.
-- Могу тебе предложить другое дело, еще гораздо более доброе, --
сказал я. -- Видишь эту коробку с сигарами? Возьми ее, спустись в
курительную и обстриги все кончики, хорошо? Избавишь меня от уймы хлопот. Ну
давай топай отсюда, парень.
Он посмотрел на меня с сомнением во взоре, но все-таки потопал. А я
упихал пакет в ящик, запер, ключ сунул в карман брюк, и мне сразу полегчало.
Я, конечно, может, и обормот, но одержать в тактической борьбе верх над
мальчишкой, повсюду сующим нос, это я уж как-нибудь да сумею. Потом я снова
сошел вниз. Прохожу мимо двери в курительную, а Эдвин выкатывается кубарем
прямо мне под ноги. И я подумал, что самое доброе дело, какое он мог бы
сделать, это самоубийство.
-- Стригу! -- доложил он мне.
-- Стриги, стриги.
-- А как стричь, сильно или слегка?
-- Средне.
-- Ага, ладно. Тогда я пойду.
-- И правильно сделаешь.
Люди, которые смыслят в таких делах, -- сыщики там разные и тому
подобное, -- скажут вам, что самое трудное -- это избавиться от мертвого
тела. Помню, ребенком я учил стихотворение про одного типа по имени Юджин
Арам, так вот он в этом отношении особенно натерпелся. От самого
стихотворения у меня в памяти сохранились только две строки:
Та-ра, та-ра, та-рарара,
И я его убил!
Но я хорошо запомнил, сколько драгоценного времени бедняга потратил на
возню с трупом, и в землю его закапывал, и в воде топил, и так далее, глядь,
а труп опять перед ним! Не прошло и часа, как я запер пакет в ящик комода,
когда я понял, что вляпался в точно такую же историю.
Хорошо было Флоренс болтать про то, что рукопись надо уничтожить.
Однако если подойти к вопросу с практической стороны, то как, скажите на
милость, как можно уничтожить такую основательную пачку бумаги в чужом доме
и в разгар лета? Не попросишь же растопить в твоей комнате камин, когда на
термометре под тридцать градусов. А если не сжечь, то как еще от нее
избавиться? На театре военных действий, бывает, гонцу приходится съесть
депешу, чтобы она не попала в руки врага. Но мне, чтобы съесть мемуары дяди
Уиллоуби, потребовалось бы не меньше года.
Признаюсь, я был в полной растерянности. Единственное, что я мог
сделать, это оставить пакет у себя в ящике, и будь что будет.
Не знаю, знакомо ли вам такое переживание, но поверьте мне, иметь на
совести преступление крайне неприятно. К вечеру уже один вид проклятого
ящика стал давить мне на психику. Я сделался нервным; когда дядя Уиллоуби
бесшумно вошел в курительную, где я в одиночестве предавался мыслям, и
нежданно-негаданно заговорил со мною, я поставил рекорд по прыжкам в высоту
из положения "сидя".
Я все время гадал: когда дядя Уиллоуби спохватится и учует, что дело
неладно? По моим подсчетам, это должно было произойти не раньше чем утром в
субботу, когда он не получит ожидаемой издательской расписки в получении
бандероли. Но уже вечером в пятницу он выглянул из библиотеки, когда я
проходил мимо, и пригласил меня зайти на минутку. Вид у него был
растерянный.
-- Берти, -- произнес он (он всегда изъяснялся с исключительной
торжественностью), -- случилась крайне тревожная неприятность. Как ты
знаешь, вчера днем я отправил господам Риггзу и Баллинджеру, издателям,
бандероль с рукописью моей книги. Они должны были получить ее с первой
почтой сегодня утром. Затрудняюсь сказать, откуда возникло у меня недоброе
предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я
позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К
моему глубочайшему ужасу, они меня уведомили, что рукопись моя ими до сих
пор не получена.
-- Странно.
-- Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в
холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я
говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не
припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно
определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию,
никакого пакета там не было.
-- Удивительно.
-- Берти, сказать тебе, что я подозреваю?
-- Что?
-- Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так
можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет
украли.
-- Да что вы? Не может быть!
-- Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни
кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из
дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается
неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе,
по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены
вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с
бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью
в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что
моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как
раз и убеждает меня в том, что...
-- Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно.
Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых
носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.
Дядя весь всполошился:
-- Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.
-- Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он -- носочный вор, я
тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.
-- В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть,
он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!
И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим
видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как
тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп
под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом,
развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на
психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел
прогуляться, немного спустить пары.
Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и
слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни
глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему -- как раз роса
выпала, ну, и все такое прочее, -- я уже даже начал ощущать приятное
умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:
-- Я насчет Берти.
Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он
доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки.
Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого
окна.
Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые
-- знаете? -- в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой
бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в
мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком
десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут
затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча
неприятностей.
-- Насчет Берти? -- переспросил голос дяди Уиллоуби.
-- Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили.
По-моему, он у него.
Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти
убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно
ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить,
-- вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что
против меня ополчился весь мир.
-- О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти
загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое
же глубокое недоумение, как и я.
-- А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и
вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной.
Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается
следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.
Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат
наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их
руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к
чему это приводит.
-- Крайне маловероятно, -- произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного
отлегло от сердца.
-- Я могу сходить поискать у него в комнате, -- предложил юный аспид.
-- Вот увидите, пакет окажется там.
-- Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную
кражу?
-- А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.
-- Клептомания? Вздор.
-- Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, -- с надеждой
в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. -- Может быть, он как
Раффлс.
-- Как Раффлс?
-- Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что
плохо лежит.
-- Не допускаю мысли, чтобы Берти... э-э-э... норовил прикарманить все,
что плохо лежит.
-- Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему,
будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь.
Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.
-- Это, пожалуй, можно. Я бы...
Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами.
Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног
бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к
комоду. Сунул руку в карман -- нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец
вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он,
по-видимому, и остался.
Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не
сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и
позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью
раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.
-- Берти... -- говорит он и не краснеет, -- м-м-м... я получил
телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он
просит отослать ему... э-э-э... портсигар, который он, по-видимому, забыл
захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить
свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его... м-м-м... тут поищу.
Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему
бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.
-- Я никакого портсигара не видел, -- говорю.
-- Но я все-таки поищу. Не пожалею... э-э-э... усилий.
-- Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?
-- Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он... м-м-м...
лежит в одном из ящиков комода.
Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как
старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар.
Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.
Подошла очередь того ящика, где находился пакет.
-- Этот, кажется, заперт, -- заметил он, подергав ручку.
-- Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он... Он... это...
заперт, и вообще.
-- А ключа у тебя нет, что ли?
Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:
-- Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних
брюк.
Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и
теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.
-- Благодарю вас, -- говорит дядя.
-- Не стоит, сэр.
Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.
-- Нет, -- произнес дядя. -- Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти.
Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не
оставлял у нас портсигара.
Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к
Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.
-- Э-э-э... Дживс.
-- Да, сэр?
-- Н-нет, ничего.
Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове
-- М-м-м... Дживс!
-- Да, сэр?
-- Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..
-- Я вынул пакет еще утром, сэр.
-- Да? А по... почему?
-- Нашел, что так оно будет вернее, сэр.
Я напряг мозги.
-- Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?
-- Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали
положение, сэр.
-- Ах, вот оно что!
-- Да, сэр.
-- Вот что, Дживс. Я думаю... в общем и целом... будет неплохо, если вы
его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.
-- Совершенно с вами согласен, сэр.
-- А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,
-- Именно так, сэр.
-- Оставляю его на ваше попечение.
-- Можете не беспокоиться, сэр.
-- А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.
-- Стараюсь, сэр.
-- Один на миллион, я думаю.
-- Вы очень добры, сэр.
-- Что ж, пожалуй, тем самым -- все.
-- Очень хорошо, сэр.
Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять
часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за
стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.
-- Ну, Берти? -- проговорила она, когда мы наконец остались одни.
-- Все в порядке, -- ответил я.
-- Вы уничтожили рукопись?
-- Не то чтобы уничтожил, но...
-- В каком смысле это надо понимать?
-- В том смысле, что не буквально...
-- Берти, вы что-то крутите.
-- Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что... И я уже было собрался
ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь
сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.
-- Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с
мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня
утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой
задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо.
Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать
ценные отправления?
Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она
оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый
нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле
воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.
-- Не понимаю, -- выговорил я наконец. -- Клянусь Богом, я совершенно
ничего не могу понять.
-- А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь
навлечь гнев своего дяди, вы предпочли...
-- Нет-нет! Ничего подобного!
-- Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег.
Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было
вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.
-- Но... послушайте!
-- Ни слова больше.
-- Но, Флоренс, старушка...
-- Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь
вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном
усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы
совершенно безнадежны.
Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я
поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто
ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.
-- Дживс! -- возопил я. -- Пакет доставлен лондонскому адресату!
-- Вот как, сэр?
-- Это вы его отправили?
-- Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс
переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в
мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой
личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от
того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько
лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться "Превосходной мазью
Уокиншоу", и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в
газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей
"до" и "после", первые -- совершенно отталкивающего вида, гордости ее не
было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а
какая -- все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр,
вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не
против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У
меня есть дядя...
Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все
прочие члены их семьи.
-- Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?
-- В самом деле, сэр?
Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.
-- Я вас увольняю!
-- Очень хорошо, сэр.
Он вежливо кашлянул.
-- Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу
высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс
решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам,
обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год
прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать
темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма
неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны.
Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!
-- Ступайте вон!
-- Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас
обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для
изучения, -- она все эти дни лежит у вас на столе -- и считаю ее совершенно
неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной
горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и
одним из гостящих здесь джентльменов -- мистером Максвеллом, редактором
литературного ежемесячника, -- я получил сведения, что она намерена сразу же
вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это
нездоровое чтение.
-- Убирайтесь!
-- Очень хорошо, сэр.
Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с
вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я
проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был
преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и
оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно,
не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно,
такое уж ли это удовольствие -- быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может
показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет
ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я
ее себе представляю, -- это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее,
ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал
на книгу "Типы этических категорий". Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь,
без обмана, бросилось мне в глаза:
"Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне
непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту,
который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию
Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного
основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, -- или,
говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних
реальностей, обретающих внешнее выражение".
Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!
-- Дживс, -- сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем,
-- я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.
-- Благодарю вас, сэр.
Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое
уважение к аналитическому уму этого человека.
-- Кстати, Дживс, -- говорю я ему, -- насчет этого клетчатого
костюма...
-- Да, сэр?
-- Он что, действительно плоховат?
-- Несколько эксцентричен, я бы сказал.
-- Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.
-- Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.
-- Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.
-- Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.
Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в
когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как
бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс
-- явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему
обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.
-- Хорошо, Дживс, -- сказал я. -- Вам виднее. Можете его подарить
кому-нибудь.
Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на
несмышленого сына.
-- Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику.
Еще чаю, сэр?
Популярность: 4, Last-modified: Wed, 21 Jun 2000 15:14:57 GmT