Всеволод Иванов. Записки Полтинникова

     журнал "Смена" 1990 г.
     OCR: Константин Хмельницкий ([email protected])


      От  долгого  употребления слово стирается. Тогда  на выручку  приходит
синоним.  Есть  скука.  Но  есть  хандра, уныние,  сплин.  Но  все-таки  без
основного слова не обойдешься, какие ни применяй  синонимы. Как ты с хандрой
ни носись, а к скуке вернешься.
     Моя  жизнь была жизнью синонима. Я по  профессии  тенор, пою в  театре,
который, в свою очередь,  тоже синоним - не то опера,  не то оперетка, не то
все  вместе - музыкальная драма, черт  знает что такое! Да  и с помещением у
нас плоховато.  То мы поем  на окраине, то нас перебрасывают в  центр,  а то
отправляют на полгода гастролировать на периферию. Я замещаю первого тенора.
Мне  уже  сорок пять  лет, через пять лет голос сядет, придется переходить в
преподаватели  куда-нибудь  в  заводской клуб.  Обо мне иногда  упоминают  в
статьях, когда нужно показать, что вторые  роли  тоже  роли и  вторые актеры
тоже актеры.  Я читаю их  с удовольствием, верю,  что  это  так,  что  автор
глубоко  прав,  восхищаюсь  собой,  но в конце концов понимаю,  что навсегда
останусь на вторых ролях, всегда буду синонимом.
     Зачем я это пишу?
     И сам не знаю. Времени у меня мало, пишу урывками, большей частью ночью
или в перерывах, в антракте, на папиросной коробке, с которой и переписываю.
     Мечта о печати? Вряд ли. Ханжи, которые на Руси никогда не переведутся,
найдут мои записи порнографическими,  приравняют их к стихам Баркова, хотя я
ни разу не употребил ни одного похабного слова, только синонимы.
     Откровенность? Но кому она нужна, если она остается в моем чемодане?
     Почему  я откровенен? Может быть, потому, что одинок, нет семьи, детей,
перед которыми  я бы стыдился. При  жене, наверное,  мне и  в голову  бы  не
пришло рассказать то, что вы услышите.
     Нечто оригинальное, небывалое в моих похождениях? Но, по-моему, если бы
люди были откровенны, мои похождения не казались бы столь оригинальными, как
вам покажется.
     Сладострастие, которое выливается на  бумагу?  Возможно. Конечно, ханжи
меня прежде всего причислят к сумасшедшим. Я приписан к хорошей поликлинике.
Предполагая приступить к  писанию своих  записей,  где решил быть совершенно
откровенным, в чем мать родила, я  направился к психиатру, пожаловавшись  на
легкое  недомогание  и  некоторую  мозговую  усталость.  Он  нашел  у   меня
склеротические явления, чуть повышенное давление,  и все. Я был еще  у двух.
Последний, почтенный высокий старик, ласково глядя на меня, сказал:
     - Ваши физические показатели не хуже, чем у  тысячи других людей вашего
возраста. Скажите, что вас волнует, будьте откровенны.
     Я объяснил. Он тихо засмеялся:
     - Человек хочет быть откровенным  и идет к  психиатру, чтобы узнать: не
сумасшедший ли он?  Пишите, друг мой, все, что  вам хочется, и чем вы будете
откровенней, тем скорее  излечитесь от ваших недугов, если они вообще у  вас
есть. Какую задачу вы себе ставите рассказом?
     Я рассказал.  (Вспомнить все, чтобы не попасть впросак,  когда приду  к
бывшим любовницам. Но зачем приду? Раскаиваюсь. Нельзя ли чем помочь? Нет ли
в этом болезненного любопытства? И хорошо ли это?)
     -  Первую  половину рассказа  я понимаю,- сказал  врач,- но вторая, так
сказать, гуманистическая, мне не ясна. (Вы себя чувствуете глубоко виноватым
и притом настолько, что не- способны уже обладать женщинами, превратившись в
импотента?  Попробуйте. Я уверен, что поможет. Я  бы не осмелился предложить
вам такой радикальный способ лечения. Сколько их,  которых вы хотите видеть?
А,  вы хотите  главных, с которыми встречались часто, не считая проституток?
Пытайтесь. Возможность есть? Очень хорошо.)
     Но не подумайте, что я гонюсь за половыми наслаждениями. Я давно уже не
испытываю  вожделения, у меня  его нет и  не  может  быть. Но у меня чувство
мучительной  вины перед женщинами.  Я  понимаю: глупо, не  мог  же я дать им
такое наслаждение, которого им не дал никто другой, и  этим разбил их жизнь?
А что иное давал я им, кроме наслаждения?
     Боюсь,  ничего.  Тогда  зачем им  помнить обо  мне? Зачем  им нужна моя
помощь? Да и в чем она может быть выражена? Денег  у меня нет  - не накопил,
разве  что на переезды; значит, собирался ехать, раз копил? Да и  вообще это
деньги  небольшие - одеть двух-трех, и то в  недорогую  одежду,  а люди ведь
больше, чем в одежде,  нуждаются в квартире.  Так моих денег, доложу вам, не
хватит   на  кооперативную  квартиру,   даже  двухкомнатную,  будь  она  мне
предложена.
     Я  живу  в  старом  домишке  возле  Донского  монастыря, неподалеку  от
крематория.
     Происхожу я из рабочей семьи, даже потомственной. Мой прадед работал на
Тульском  оружейном заводе мастером - делал оружие, а дед переехал в Москву,
отец  работал  слесарем  на  Амо,  а  затем  на  автомобильном, теперь имени
Лихачева, до войны я тоже работал слесарем,  затем ушел солдатом, и здесь, в
солдатском хору, у меня обнаружился  голос, и сразу же после окончания войны
генерал-полковник,  командующий  армией,  отправил  меня учиться.  Не забудь
прислать билет на премьеру,  когда будешь петь в опере,-  сказал он, когда я
пришел благодарить его. Я не забыл.  Он пришел за кулисы и поздравлял  меня.
Ранен я не был, хотя участвовал в  отчаянных боях. Больше  ранений я  боялся
простуды: как бы  не потерять  голоса. Но  и  тут мне  везло.  Излагая  свою
биографию,  я испытываю некое затруднение. Вдруг  да  мои  записки попадут в
руки  добродетели,  которая и  глаза  вытаращит,  читая их: Рабочий класс не
может  так поступать  и так думать. Это извращение, декадентщина! Он выходец
из  буржуазии. В том-то и дело, что не выходец. И, может  быть, предвидя эти
возгласы, я и попал к психиатру?
     Я тоже уважаю рабочий  класс, знаю  - там  тоже  есть  всякие и в конце
концов те же люди. Но  нам  так долго вдалбливали, что рабочий класс особый,
что  он  преисполнен  семейных  доблестей, патриот  - словом, ангел,- что мы
глубоко  поверили в  это. Да, патриоты; Да, мужественно умирали. Да... но  в
сталинские-то времена некоторые работнички, применявшие пытки средневековья,
тоже ведь были из рабочего  класса? И  небось наслаждались этими изысками, и
небось были крайне удивлены, когда их за эти изыски поставили к стенке.
     Могут, конечно, сказать, что начитался  декадентских книжек. Где мне их
взять?  Я  даже, если  уж  говорить откровенно, толком  не  знаю,  что такое
декадент.  Читал  я Л. Толстого, Бальзака, Тургенева, Горького,  современных
писателей. Если я в чем-либо виноват, винить тут некого.
     До всего, что я описываю, до всего, что будет (чувствую!) коробить душу
вашу,  читатель, я  дошел  собственными  размышлениями,  во  всем -  если уж
виноват  -  виноват  я  сам.  Я  встречал  и  проституток, которые  пытались
посвятить  меня  в тайны любви, но  я  знал эти  тайны и без  них  и  только
удивлялся на их убогое воображение.
     А может быть, писания мои происходят от моей  гордости? Чем  гордиться?
Тем, что они делали  ради меня, а  я - ради  них?  То есть тем, что они меня
любили, а я их? Да мало ли любят,  мало ли свершают жертв ради любви и будут
свершать? Гордиться тут  нечем, тем более  что иногда я оказывался ниже  той
любви, которой меня любили.
     Перечитал я начало  своей  повести и все-таки не понимаю: зачем я пишу?
Добро  бы для заработка; эта  профессия  не  хуже всякой другой, но  никто и
ничего не заработает на моих записях.
     Значит, ни славы, ни денег, ни самовосхваления, ни для потомков...
     И все-таки пишу?
     Поразительно, вот что я вам скажу.
     Конец:
     Как попали ко мне эти записи?
     Соседки с негодованием сообщили.  Обычная квартирная склока. Собрание у
баптистов  его любовниц. В  записках указаны  их адреса,  фамилии, приложены
письма некоторых. Его обвинили в половых извращениях,  чисто  уголовное дело
его сообщниц осталось недоказанным, а может быть, по нему ведется следствие.
Его сослали в исправительно-трудовые лагеря.
     А дальше история и обычная, и необычная. На Волге был ледоход.  Правда,
слабый. Но при современных самолетах нетрудно  сказать, что сверху идет лед.
Пароходик   тащил  баржу   с   ссыльными.  Затерло.  Взорвалась   поблизости
взрывчатка, которую надо  было взорвать на  двадцать километров выше.  Масса
случайностей, но из них-то и складываются, к сожалению,  драмы  нашей жизни.
Уж кто-кто, а мы убедились в этом, живя нашей многотрудной жизнью.
     Пароходик, желая  помочь  барже, защитить  ее  от льда, подошел  ближе.
Взрывной волной его ударило о баржу, и баржа начала тонуть. Ссыльные по льду
поползли на пароход.  Кто-то упал в  воду, стал тонуть:  едва ли не женщина,
которая - выходит,  в последний раз - понравилась нашему автору, одна из его
бывших; арестованная по его  записям,  она стала тонуть, автор  бросился  ее
спасать. Спасти-то ее  он спас, но сам,  попав между льдом, не смог схватить
брошенный ему матросом багор и пошел ко дну. Тело его нашли среди нескольких
других утопших.
     Мне попал  список.  От А. Н., имя которой и адрес он не захотел назвать
на  следствии.  Она  принесла  список ко  мне. Зачем?  Значит, он делал-таки
списки? Любопытно. Я ее спросил:
     - Зачем? Это же нельзя напечатать.
     - Сегодня нельзя, завтра можно,- ответила она.- Вы авось доживете.
     Она была молода и красива, в сто раз красивее меня и в два раза моложе:
ей было около тридцати.
     - А почему вам не дожить?
     Она промолчала.
     - Скажите,  это  хотя и  нескромно,  но  вы не сами раскрыли загадочные
буквы, и я знаю, что здесь написано,- это о вас, правда?
     - Правда,- ответила она, прямо глядя мне в глаза.- Правда. Поэтому-то я
и пришла во второй раз.
     - То есть...
     - То есть, я надеюсь, вы их сохраните, а мне не удастся.
     - Вы же в два раза моложе меня.
     - Мало ли что!
     - Вы больны?
     - Нисколько. То есть я больна любовью к нему. И умру от этой любви.
     - Вы верите в бессмертие?
     - То есть то, что мы там, в зазеркальном мире, сойдемся снова? Нет! Мне
без него скучно.
     - Он был бунтарь?
     - Нисколько. Да и надоели мне все эти бунтари.
     - Эпикуреец?
     - Наслаждение было для него мучительно.  Он ненавидел меня в эти минуты
и поэтому бежал к другой.
     - Вам нравилось, что он каялся?
     - И это нет. Мне нравилось, что он есть. И все. Прощайте.
     Недели  две  спустя  один  мой  знакомый,  видевший  меня  (я  пошел ее
проводить, полный необъяснимого  беспокойства) вместе  с ней, сказал, что он
узнал - моя знакомая повесилась.
     А вы говорите, что мало странных людей на свете.
     Они не переведутся.


Популярность: 1, Last-modified: Sat, 21 Dec 2002 10:02:48 GmT