Рассказы


     ---------------------------------------------------------------------
     Коваль Ю.И. Поздним вечером ранней весной: Рассказы, повести.
     М.: Дет. лит., 1988.
     OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 16 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста.




                          Стеклянный пруд
                          Орехьевна
                          Дед, баба и Алеша
                          В березах
                          Букет
                          Тучка и галки
                          Бабочка
                          Снегири и коты
                          "Лес, лес! Возьми мою Глоть!"
                          Русачок-травник
                          Орион
                          Сирень и рябина
                          Пылшыкы
                          Шатало
                          Муравьиный царь
                          Снегодождь
                          Снеги белы
                          Солнце и снег
                          Черноельник
                          Ворона
                          Заячьи тропы
                          Прорубь
                          Шапка дяди Пантелея
                          Дождь в марте
                          Висячий мостик
                          Герасим Грачевник
                          Соловьи
                          Поздним вечером ранней весной
                          Медведица кая
                          Полет
                          Озеро Киево
                          Три сойки
                          Большой ночной павлиний глаз
                          Про них




     В деревне Власово, слыхал я, есть Стеклянный пруд. "Наверно, вода в нем
очень прозрачная,  -  думал я.  -  Видны водоросли и  головастики.  Надо  бы
сходить, посмотреть".
     Собрался и пошел в деревню Власово.  Прихожу.  Вижу: у самого пруда две
бабки на  лавочке сидят,  рядом гуси  пасутся.  Заглянул в  воду  -  мутная.
Никакого стекла, ничего не видно.
     - Что ж это, - говорю бабкам, - Стеклянный пруд, а вода - мутная.
     - Как это так - мутная?! У нас, дяденька, вода в пруду сроду стеклышко.
     - Где ж стеклышко? Чай с молоком.
     - Не может быть,  -  говорят бабки и в пруд заглядывают.  -  Что такое,
правда -  мутная...  Не знаем,  дяденька,  что случилось.  Прозрачней нашего
пруда на свете нет. Он ключами подземельными питается.
     - Постой,  -  догадалась одна бабка,  -  да  ведь лошади в  нем  сейчас
купались, намутили воду. Ты потом приходи.
     Я  обошел всю  деревню Власово,  вернулся,  а  в  пруду три тракториста
ныряют.
     - Опоздал,  опоздал!  -  кричат бабки. - Эти какое хошь стекло замутят,
чище лошадей. Ты теперь рано утром приходи.
     На другое утро к  восходу солнца я  пошел в  деревню Власово.  Было еще
очень рано,  над водой стелился туман, и не было никого на берегу. Пасмурно,
как темное ламповое стекло, мерцал пруд сквозь клочья тумана.
     А когда взошло солнце и туман рассеялся по берегам,  просветлела вода в
пруду.  Сквозь толщу ее,  как через увеличительное стекло, я увидел песок на
дне, по которому ползли тритоны.
     А подальше от берега шевелились на дне пупырчатые водоросли,  и за ними
в густой глубине вспыхивали искры -  маленькие караси.  А уж совсем глубоко,
на средине пруда,  там, где дно превращалось в бездну, тускло вдруг блеснуло
кривое медное блюдо. Это лениво повертывался в воде зеркальный карп.




     Издали этот дом мне показался серебряным.
     Подошел поближе -  и  серебро стало  старым-старым  деревом.  Солнце  и
ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.
     За забором ходила среди кур старушка и покрикивала:
     - Цыба-цыба-цыба... Тюка-тюка-тюка...
     - Хорошо-то как у вас, - сказал я, остановившись у забора.
     - Что тут хорошего,  аньдел мой?  - сразу отозвалась старушка. - Лес да
комары.
     - Дом красивый, серебряный.
     - Это когда-то он был красивый, сто лет назад.
     - Неужели сто? А вам тогда сколько же?
     - И не знаю,  аньдел мой,  не считаю.  Но ста-то,  верно,  нету.  Да ты
заходи, посиди на стульчике, отдохни.
     Я вошел в калитку. Мне понравилось, как старушка назвала меня - "аньдел
мой".
     Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила
меня,  а сама не присела.  Она то спускалась в сад,  к курам, то подходила к
забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.
     - Посиди,  посиди...  Цыба-цыба-цыба... Отдохни на стульчике... Отец-то
мой,  батюшка Орехий Орехьевич,  этот дом сто лет назад построил.  Вот тогда
был дом золотой,  а уж сейчас - серебряный... А больше нету ничего... комары
да болота.
     - Как звали вашего батюшку? - переспросил я.
     - Орехий, так и звали - Орехий Орехьевич.
     - А как же вас звать?
     - А меня -  Орехьевна...  Ты посиди,  посиди на стульчике,  не спеши...
Цыба-цыба-цыба... Тюка-тюка-тюка... А так ничего хорошего, аньдел мой, - лес
да комары...




     Заспорили дед да баба, на кого похож их внук.
     Баба говорит:
     - Алеша на меня похож. Такой же умный и хозяйственный.
     Алеша говорит:
     - Верно, верно, я весь в бабу.
     Дед говорит:
     - А по-моему,  Алеша на меня похож.  У него такие же глаза -  красивые,
черненькие.  И наверно, у него такая же борода большая вырастет, когда Алеша
и сам вырастет.
     Алеше захотелось, чтоб у него выросла такая же борода, и он говорит:
     - Верно, верно, я больше на деда похож.
     Баба говорит:
     - Какая борода большая вырастет,  это еще неизвестно.  Но Алеша на меня
куда сильнее похож.  Он так же,  как я,  любит чай с медом,  с пряниками,  с
вареньем и  с  ватрушками с творогом.  А вот как раз самовар поспел.  Сейчас
посмотрим, на кого больше похож Алеша.
     Алеша подумал немного и говорит:
     - Пожалуй, я все-таки сильно на бабу смахиваю.
     Дед почесал в затылке и говорит:
     - Чай с медом -  это еще не полное сходство.  А вот Алеша точно так же,
как я,  любит лошадь запрягать, а потом на санках в лес кататься. Вот сейчас
заложим санки да поедем в лес. Там, говорят, лоси объявились, сено из нашего
стожка щиплют. Надо поглядеть.
     Алеша подумал-подумал и говорит:
     - Знаешь, деда, у меня так странно в жизни получается. Я полдня на бабу
похож, а полдня - на тебя. Вот сейчас чаю попью и сразу на тебя похож буду.
     И пока пил Алеша чай,  он точно так же прикрывал глаза и отдувался, как
бабушка,  а уж когда мчались на санках в лес,  точно так,  как дед,  кричал:
"Но-ооо, милая! Давай! Давай!" - и щелкал кнутом.




     Мокрый березовый лес.  С голых веток стекают капли тумана, падают глухо
на землю.
     За темными березами я увидел рыжее пятно -  и медленно,  неслышно вышла
на опушку оранжевая лошадь.  Она была такая яркая,  будто вобрала в себя всю
силу осени.
     Опавшие листья вздыхали под ее шагами. Верхом на лошади сидел человек в
ватнике, в сапогах.
     Лошадь прошла мимо,  скрылась в  глубине леса,  и  я  понял,  что скоро
зима...
     Не знаю почему,  эта встреча весь день не выходила у меня из головы.  Я
вспоминал оранжевую лошадь, уносящую в глубину леса остатки осени, и в конце
концов стал даже сомневаться: да видел ли я ее вообще? Или придумал?
     Но  человека в  ватнике я,  конечно,  видел.  Это был возчик Агафон,  с
которым мы каждый четверг паримся в бане.




     Я вошел в дом и застыл на пороге.
     По полу разливалось молочное озеро. Вокруг него валялись осколки чашек,
бутылка, ложки.
     - Кто тут?! Кто тут, черт подери?!
     В  комнате все было вверх дном.  Только букет стоял на  столе,  целый и
невредимый. Среди разгрома он выглядел как-то нагловато.
     Показалось, что это букет во всем виноват.
     Заглянул под печку,  заглянул на печку - ни на печке, ни под печкой, ни
в  шкафу,  ни под столом никого не было.  А  под кроватью я нашел бидон,  из
которого вытекал белоснежный ручеек, превратившийся в озеро.
     Вдруг показалось: кто-то смотрит!
     И тут я понял, что это на меня смотрит букет.
     Букет -  подсолнухи, пижма, васильки - смотрел на меня наглыми зелеными
глазами.
     Не успел я ничего сообразить, как вдруг весь букет всколыхнулся, кувшин
полетел на пол,  а  какой-то черный,  невиданный цветок изогнул дугой спину,
взмахнул хвостом и прямо со стола прыгнул в форточку.




     В  деревне Тараканово живет лошадь Тучка,  рыжая,  как огонь.  Ее любят
галки.
     На других лошадей галки внимания не обращают, а как увидят Тучку, сразу
садятся к ней на спину и начинают выщипывать шерсть.
     - У нее шерсть теплая,  как у верблюда,  -  говорит возчик Агафон. - Из
этой бы шерсти носки связать.
     Прыгают галки по широкой спине,  а  Тучка посапывает,  ей приятно,  как
щиплются галки.  Шерсть-то  сама  лезет,  то  и  дело приходится чесаться об
забор. Набрав полный клюв тепла, галки летят под крышу, в гнездо.
     Тучка лошадь мирная. Она никогда не брыкается.
     Возчик Агафон тоже добрый человек. Задумчиво глядит на лошадиный хвост.
Если б  какая нахальная галка села ему на голову,  он небось и  глазом бы не
моргнул.




     Рядом с нашим домом лежит старое, трухлявое бревно.
     После обеда вышел я посидеть на бревне, а на нем - бабочка.
     Я остановился в стороне,  а бабочка вдруг перелетела на край - дескать,
присаживайся, на нас-то двоих места хватит.
     Я осторожно присел с нею рядом.
     Бабочка взмахнула крыльями и снова распластала их, прижимаясь к бревну,
нагретому солнцем.
     - Тут неплохо, - ответил ей я, - тепло.
     Бабочка помахала одним крылом, потом другим, потом и двумя сразу.
     - Вдвоем веселей, - согласился я.
     Говорить было вроде больше не о чем.
     Был теплый осенний день.  Я глядел на лес, в котором летали между сосен
чужие бабочки, а моя глядела на небо своими огромными глазами, нарисованными
на крыльях.
     Так мы и сидели рядом до самого заката.




     Поздней  осенью,  с  первой  порошей пришли  к  нам  из  северных лесов
снегири.
     Пухлые и  румяные,  уселись они на  яблонях,  как будто заместо упавших
яблок.
     А  наши коты уж  тут как тут.  Тоже залезли на  яблони и  устроились на
нижних ветвях. Дескать, присаживайтесь к нам, снегири, мы тоже вроде яблоки.
     Снегири хоть целый год и  не  видели котов,  а  соображают.  Все-таки у
котов хвост, а у яблок - хвостик.
     До  чего ж  хороши снегири,  а  особенно -  снегурки.  Не  такая у  них
огненная грудь, как у хозяина-снегиря, зато нежная - палевая.
     Улетают снегири, улетают снегурки.
     А коты остаются на яблоне.
     Лежат на ветках и виляют своими яблочными будто хвостами.




     Заболело у меня горло.
     Стал я его лечить горячим молоком и медом, паром разварной картошки.
     - А ты в лес сходи, - сказала Пантелевна. - Стань на поляне да и крикни
изо всех сил: "Лес, лес! Возьми мою глоть!" Может, и возьмет. Только сильней
кричи-то и рот пошире открывай.
     Обулся я,  оделся потеплей, пришел в лес. Стал на поляну, разинул рот и
крикнул изо всех сил:
     - Лес, лес! Возьми мою глоть!
     Не шелохнулся лес, и я не понял - взял он или не взял.
     Стал я  снова кричать,  и  орал ужасно,  и  рот разевал,  чтобы лес мог
поглубже в меня проникнуть.
     "Ну и  глоть у  тебя,  брат",  -  думал,  наверно,  лес,  глядя на  мои
старания.
     Вернулся я домой, залез на печку греться, а сам все думал: "Взял он или
нет?"
     Давно это было.  И теперь я живу в городе,  и горло у меня не болит.  И
ничего у меня не болит. И вообще я здоров как бык.
     Весело гуляю среди каменных домов,  а про себя всегда думаю: "Лес, лес!
Возьми мою глоть!"




     Мы были в саду,  когда в рогатых васильках,  что росли у забора,  вдруг
объявился заяц.  Русачок.  Увидевши нас,  он напугался и спрятался в рогатых
васильках.  Да  и  мы все замерли и  только глядели,  как блестят из рогатых
васильков заячьи глаза.
     Этот  русачок родился,  как  видно,  совсем  недавно.  Таких  зайцев  и
называют "травник" - родившийся в траве.
     Русачок-Травник посидел в рогатых васильках и пошел по саду. Шел, шел и
дошел до  Николай Василича.  А  Николай-то  наш  Василич как  раз в  рогатых
васильках лежал.  Русачок-Травник подошел поближе и  стал глядеть на Николай
Василича.
     Николай Василич и  виду не подал,  что он Николай Василич.  Он спокойно
лежал, как может лежать в рогатых васильках поваленная береза.
     Русачок-Травник вспрыгнул на Николай Василича и,  устроившись у него на
спине,  почистил лапой свои усы. Потом слез на землю и вдруг увидел пушистые
малиновые цветы.  Обнюхал каждый  цветок,  пролез  через  дырку  в  заборе и
скрылся.
     Тут  уж  Николай Василич зашевелился,  потому что  он  был  все-таки не
поваленная береза,  а живой человек. Но только, конечно, особый человек - по
которому зайцы "пешком" ходят.




     Ни весною, ни летом не выходит на небо Орион.
     Да ведь летом и без Ориона неплохо: тепло, на деревьях листья и цветы.
     Осенью,  когда  наступают долгие  и  темные ночи,  наконец-то  восходит
Орион.
     Три звезды,  наклоненные к земле, это - пояс Ориона, на котором и висит
его меч. Четыре звезды по бокам - его руки и ноги.
     Орион - небесный охотник, и за ним идут по ночному своду два верных пса
- Большой и Малый. А где-то внизу, под ногами охотника, спряталось маленькое
созвездие - Заяц.
     Не знаю почему, но мне в моей жизни важнее всего Орион.
     Сколько в  небе созвездий!  И  Большая Медведица,  и Северный Крест,  и
Волосы Вероники, а я все жду, когда же появится Орион.
     Нетрудно подождать два часа, если ждал целое лето.
     Вот пройдут два часа, погашу в комнате свет и увижу в окно, как горит и
сияет над нами вечный небесный охотник - Орион.




     Мне кажется, что сирень и рябина - сестры.
     Сирень - весенняя сестра.
     Рябина - осенняя.
     Весной -  за каждым забором кипящий сиреневый куст. А плодов у сирени и
нет никаких, так, стручочки ржавенькие.
     Рябина тоже весной цветет, но какие у нее цветы?..
     Никто их  не  замечает.  Зато уж  осенью -  за каждым забором рябиновые
гроздья.
     Кисти сирени и гроздья рябины никогда не встречаются. Кто думает весной
о рябине?
     Кто вспомнит осенью сирень?
     Редко, очень редко вдруг в августе снова зацветет сиреневый куст. Будто
хочет поглядеть - хороша ли нынче рябина?
     Срублю себе дом и посажу у крыльца сирень и рябину.
     Справа - сирень, слева - рябину, а сам посередке сяду.




     - Пылшыкы пришли, - сказала Орехьевна.
     - Кто? - не понял я.
     - Ты что, оглох, что ли? Пылшыкы.
     "Что за жуть такая? Что за пылшыкы?" - подумал я и выглянул в окно.
     По  деревне шли  два  здоровенных мужика в  телогрейках,  перепоясанных
веревками, за которыми торчало по топору. Один нес на плече двуручную пилу.
     - Эй, матки-хозяйки, - сипло покрикивали они, - кому попилить-поколоть?
     - Спасибо,   батюшки  пылшыкы-колшыкы,   -   отвечали  хозяйки,  -  все
попилено-поколено.
     - Сейчас весна, - говорили другие, - на лето много ли надо дров? Осенью
приходите.
     - Жалко пылшыков,  -  сказала Орехьевна. - Работы нету. Ладно, пускай у
нас пилят.  А  я  им  картошки наварю.  Будете за  картошку пилить,  батюшки
пылшыкы?
     - За картошку попилим, за капусту поколем, - торговались пильщики.
     Полдня возились они и ладно работали, попилили-покололи у Орехьевны все
дрова. Сели картошку есть с квашеной капустой.
     - Я уж вам капусту постным маслом полью, - хвалилась Орехьевна.
     Долго  ели  пильщики,  а  потом  полезли на  сарай  и  легли  на  крыше
передохнуть.
     - Пылшыкы на крыше спят!  Пылшыкы на крыше спят!  -  кричали ребятишки,
бегая под сараем.
     - Эй, пылшыкы! - кричали им прохожие. - Вы чего это на крыше спите?
     Пильщики не отвечали. Им, видно, с крыши не было слышно.
     - Пригрелись на солнышке -  вот и спят,  - отвечала Орехьевна. - Сейчас
весна, самое время на крыше спать, на земле-то - сыро.
     - Да ты бы их в доме положила.
     - Вот еще! Может, им и перину вспучить?!
     Отдохнули пильщики и пошли в другую деревню пилить-колоть, а я полез на
крышу, на их место.
     Хорошо,  тепло было на крыше.  Пахло старыми сухими досками и почему-то
медом.
     "Да, - думал я, задремывая, - не дураки были пильщики. Наелись картошки
- и на крышу!"




     Пошла по воду Орехьевна, но тут же воротилась.
     Грохнула в угол коромыслом, брякнула пустыми ведрами.
     - Ну, аньдел мой, сам иди!
     - Что такое?
     - Он опять сидит.
     - Кто?
     - Шатало черное.
     - Ну и что? Сидит, никого не трогает.
     - Ну  да!  Не трогает!  Я  только к  колодцу,  а  он передо мной дорогу
перебежал.
     Я взял ведра и пошел к журавлю-колодцу.
     В  белой рубашоночке,  которая сияла из-под  черного костюма,  Шатало и
впрямь сидело на дороге.
     Заприметив меня,  Шатало выгнуло дугой  спину,  томительно потянулось и
сказало: "Мррру я, мррру..."
     - Врешь - не умрешь, - сказал я, - сиди спокойно, дай воды набрать.
     "О,  мррру  я..."  -  ответило Шатало  и,  лениво  поднявшись с  места,
пересекло дорогу перед моим носом.
     Волей-неволей я остановился -  переходить Шаталью тропу не хотелось.  С
другой стороны улицы Шатало внимательно глядело, что я буду делать.
     - Плевать я на тебя хотел, - сказал я, - не верю в кошачьи приметы.
     И я пересек невидимый путь Шаталы и пошел к журавлю-колодцу.  А колодец
у нас и вправду чистый журавель. Так всегда наклонится, что достанет носом в
самую середину земли. И всегда принесет воды чистой, сладкой, средиземной.
     Повесил я  на  нос журавлю ведро,  нырнул журавель в  глубину земли,  а
вынырнул без ведра.
     - Тьфу ты пропасть... провались. Ну, Шатало!..
     Оглянулся я - а Шатало сладко потягивается.
     "Мррру я, мррру..." - мрет от удовольствия.
     Сбегал я домой за "кошкой",  привязал ее к носу журавля.  Шарил-шарил в
глубине земли -  нашарила "кошка" ведро.  "Кошка"-то моя -  это три стальных
крюка.
     Понес я  воду домой,  да по дороге поскользнулся -  воду расплескал,  с
полведра осталось.
     А Шатало уж на крыльце встречает, к ногам моим ластится: "Ой, умррру я,
умррру..."
     Глаза у него сияют,  усы торчат,  рубашонка белая горит из-под пиджака.
Веселится Шатало, молока хочет.
     Орехьевна вынесет ему, бывало, молока - пей, Шатало бродячее!
     Напьется Шатало и сгинет,  день не приходит, два, а после опять сидит у
колодца, добрым людям дорогу перебегает.
     Пойдешь за водой,  положишь ему нарочно окунька, чтоб не перебегал, так
он, хитрый, вначале перебежит, а уж после к окуньку возвращается.
     Как-то объявились у  нас в  деревне заезжие рыбаки.  Покормили Шаталу и
взяли с собой на лодку.
     - Он нам счастье принесет, - прощались они.
     Не  знаю уж,  принес он им счастье или нет.  А  мы теперь по воду легко
ходим,  без задержки. Да что-то вроде вода не та стала. Или чай не такой? Не
заваристый, что ли?




     Иногда  бывает  -  загрустишь чего-то,  запечалишься.  Сидишь  вялый  и
скучный - ничего не видишь, идешь по лесу и, как глухой, ничего не слышишь.
     И вот однажды -  а дело было раннею зимой - вялый и скучный, грустный и
печальный шел я по лесу.
     "Все плохо,  - думал я. - Жизнь моя никуда не годится. Прямо и не знаю,
что делать?"
     "Клей!" - услышал вдруг я.
     - Чего еще клеить?
     "Клей! Клей!" - кричал кто-то за елками.
     Вдруг  я  заметил под  елкою снежный холмик.  Я  сразу понял,  что  это
муравейник под снегом,  но в муравейнике зияли отчего-то черные дыры. Кто-то
нарыл в нем нор!
     Я  подошел поближе,  наклонился,  и тут из норы высунулся серый длинный
нос, черные усики и красная шапка и снова раздался крик:
     "Клей! Клей! Клей!"
     И,   размахивая  зелеными  крыльями,   вылетел  из  муравейника  наружу
Муравьиный царь.
     От  неожиданности я  отпрянул,  а  царь  Муравьиный полетел низом между
деревьями и кричал:
     "Клей! Клей! Клей!"
     "Тьфу ты пропасть!  -  думал я,  вытирая пот со лба. - Клей, говорит. А
чего клеить-то? Чего к чему приклеивать? Ну и жизнь!"
     Между тем Муравьиный царь отлетел недалеко, опустился на землю. Тут был
другой муравейник,  в котором тоже чернели норы. Царь нырнул в нору и пропал
в глубине муравейника.
     Тут только я понял, кто такой Муравьиный царь. Это был зеленый дятел.
     Не всякий видывал зеленого дятла,  не в каждом лесу живут они. Но в том
лесу, где много муравейников, обязательно встретишь зеленого дятла.
     Муравьи  -  любимое блюдо  зеленых дятлов.  Зеленые дятлы  очень  любят
муравьев. А муравьи зеленых дятлов терпеть не могут.
     "А мне-то как быть?  - думал я. - Я люблю и тех и других. Как быть? Как
в этом во всем разобраться?"
     Пошел я потихоньку домой, а вдогонку мне кричал Муравьиный царь:
     "Клей! Клей! Клей!"
     - Ладно,  ладно,  -  бормотал я в ответ.  - Буду клеить! Буду! Короче -
постараюсь.




     Я выглянул в окно узнать,  какая погода, и не понял, что там на улице -
снег или дождь?
     Мутным,  серым был воздух,  и с неба летело на землю что-то непонятное.
Были видны и дождевые капли и вялые снежинки.
     - Снегодождь. Опять снегодождь.
     Как долго,  как мучительно вставала зима в этом году.  Выпадет снег - и
сразу весело станет. Достанешь санки - и на горку, кататься. А пока едешь на
санках с горы, снег уж растаял, пашешь носом землю.
     - Что за времена?  Что за зимы?  - вздыхала Орехьевна. - Никогда теперь
не будет настоящей зимы.
     - Надоел снегодождь, - говорил я. - Нужен снегопад.
     Как-то в конце декабря, ночью, вышел я на улицу.
     Все  зимние звезды и  созвездия были  передо мной.  И  небесный охотник
Орион, и Псы - Большой и Малый, - и Возничий, и Близнецы.
     - Что же такое делается-то? - обратился я к Ориону. - Снегодождь.
     И тут тряхнул Орион плечом,  и с плеча его полетела на землю звезда, за
нею - другая, третья. Начался настоящий декабрьский звездопад.
     Затихли скоро звезды, угасли, и откуда-то из черных глубин ночи явились
снежинки. Звездопад превратился в снегопад.
     Повалил снег валом, и вся деревня - дома и сараи - превратилась вдруг в
сказочный город.
     И  сразу мне  стало ясно,  что  снег этот лег окончательно и  надолго и
будет лежать до тех пор, пока виден на небе Орион. Значит - до самой весны.




     Холодные уже  наступили времена.  Темные настали долгие ночи.  Вечерами
все сидит Орехьевна у окна, вяжет варежки и напевает:

                У меня пред окном
                Распустилась сирень...

     - Сирени теперь долго не дождаться, - сказал я. - Про сирень - не время
петь. Зима на носу. Грачи последние улетают.
     - Про сирень всегда время петь. И зимой, и летом.
     Она отложила вязанье, глянула в потолок и вдруг запела:
     - Снеги белы выпадали.
     - Охотнички выезжали! - подхватил я.
     Так  мы  пели и  глядели в  потолок -  наверно,  потому,  что откуда-то
оттуда, из высот запотолочных, ожидали мы снега.
     А наутро, когда я проснулся, Орехьевна сказала:
     - Накликали мы с тобой, зазвали, наманили...
     Необыкновенно светло было в избе. Серебряный, снежный свет шел из окон.
     Я надел валенки, выскочил на улицу.
     Первый снег этого года ровно и  плотно лег  на  землю.  Все  покрыл:  и
крыши, и дорогу, и дальние лесные поляны.
     Сосед наш, Ляксандрыч, вышел на улицу, и тоже в валенках.
     - Вот теперь и считай,  -  сказал Ляксандрыч.  - Через сорок дней ляжет
настоящий снег, а это - первая пороша. Она скоро растает.




     С  утра  багряное,  днем лимонное,  стало к  вечеру зимнее солнце цвета
ягоды морошки.
     Но тепла морошка-ягода,  а зимнее солнце - прохладно. Чуть скользят его
лучи по деревьям и крышам домов, скользят-пролетают по снежным сугробам.
     Ослабело  зимнее  солнце,  никак  не  может  согреть  снег,  растопить,
привести поскорей весну. Быстро склоняется солнце за лес, уходит с небесного
склона.
     Солнце и  снег вроде бы не такие уж большие друзья.  Всю зиму старается
солнце растопить снег, да ничего не выходит.
     Как-то вечером шел я по лесной дороге,  смотрел,  как сверкает снег под
последними солнечными лучами, и вдруг понял, что солнце вовсе и не старается
растопить снег.  Оно ласкает снег утром багряными, днем лимонными, а вечером
лучами цвета ягоды морошки.
     Ласкает его, балует. Ладно уж, полежи, брат, полежи в лесах до весны.




     Скрытые от глаз, в глубине леса прячутся черные елки.
     Если случайный человек забредет в  черноельник,  он и не заметит,  куда
попал. Вроде бы все елки зеленые, а они-то - черны.
     Точно так  получается и  с  березами.  Люди давно привыкли,  что березы
белы, и не замечают, что среди них много розовых.
     Глубокой зимою,  в оттепель,  наткнулся я на черные елки. Ветки их были
завалены снегом,  и  я не сразу понял,  что они черны.  И вдруг увидел,  как
зияет под снежными шапками странная чернота.
     Стало как-то не по себе.
     Я и раньше слыхал про черные елки, но думал, это так - болтовня.
     Огляделся.
     Черных елок было немного.  Они стояли поодаль друг от друга и  все-таки
окружали меня кольцом. Тут стало совсем неприятно, что елки кольцом, а я - в
середине.
     "Окружают, - подумал я. - Сейчас двинутся, и мне - конец".
     Но елки не двигались.  И  ничто не двигалось,  не шевелилось в глубоком
зимнем лесу.
     Тронул я  черную ветку,  и  тут же обрушилась на меня с макушки снежная
лавина, завалила снегом, снег набился за воротник.
     - Ладно, ладно, - сказал я. - Не буду я вас трогать, не буду.
     В руке у меня остались три еловых иголочки.  Они были черные как уголь,
а пахло от них обычной зеленой смолой. Я спрятал их в спичечный коробок.
     Присел на пенек, посидел, посмотрел.
     Лес был завален снегом, но здесь, в черноельнике, было особенно глухо и
темно.  Совсем мало дневного света проникало в эту глухомань, а елки вбирали
в себя свет, прятали под ветки, прижимали к стволам.
     - Ну вот,  - сказал я Орехьевне, вернувшись домой. - Видел черные елки.
Три еловых иголочки принес.
     - А Дедку-то видел?
     - Какого Дедку?
     - Ну  как  же.  Там,  в  глубине леса,  стоят  кольцом черные  елки,  а
посредине Черный Дедко  сидит.  Там  прячутся самые черные силы,  таятся под
елочками. Как же ты Дедку-то не видел?
     - И не знаю как.
     - Да ты вспомни. На пенечке не Дедко ли сидел?
     - На пенечке я сам сидел.
     - Ну-ну,  -  сказала Орехьевна и внимательно оглядела меня,  - ты вроде
пока не дедко. Только глаз у тебя темноват. Смотри уж - не сглазь никого.
     - Да что ты, что ты, - заволновался я. - Не буду.
     - Тогда брось эти иголки в огонь.
     Я достал черные еловые иголочки и бросил их в печку.
     Они скрючились, вспыхнули и сгорели.




     Вороны вообще-то очень умные птицы.
     Идешь,  к примеру,  без ружья и всегда подойдешь к вороне близко,  а уж
если идешь с ружьем - до вороны никогда не дойдешь.
     А  тут у  нас вдруг одна глупая ворона объявилась.  С  чем угодно к ней
подойдешь - хоть с ружьем, хоть с пушкой.
     Но вообще-то к  ней особенно и  подходить никто не собирался.  Все люди
заняты, у всех заботы - не до ворон.
     И  тогда эта глупая ворона сама надумала к людям подходить.  Подойдет к
трактору и  смотрит,  как тракторист гайки крутит.  Или подлетит к магазину,
сядет на крылечко и глядит: кто чего в сумке несет - кто хлеб, а кто постное
масло.
     И  особенно  ворона  привязалась  к  одной  нашей  деревенской  бабе  -
Кольки-механизатора жене.  Куда она идет -  туда и  ворона летит.  И уж если
увидишь  -   глупая  ворона  крутится,   значит,   здесь   где-то   рядом  и
Кольки-механизатора жена.
     Ребятишки, конечно, веселятся, да и взрослые дразнятся:
     - Эй, привет! Воронья невеста!
     - Да не воронья я невеста, а Кольки-механизатора жена!
     Вот однажды пошла жена Колькина на колодец. Набрала воды, оглянулась, а
ворона рядом на  снегу сидит,  глядит на  нее вороньим глазом.  Тут жена эта
схватила ведро и окатила ворону с головы до ног.  Обиделась ворона. Сидит на
снегу мокрехонька, глядит вслед глупой бабе.
     Тут все в  деревне напугались:  замерзнет ворона.  А  ворона залетела в
магазин,  уселась там на прилавке,  обсохла кое-как.  А потом снова полетела
Кольки-механизатора жену искать.
     - Да что же это такое!  -  сказал я.  - Чего она к ней привязалась? Ну,
привязалась бы ко мне. Я бы ее водой не обливал, я бы ей хлеба накрошил.
     - И  ничего особенного тут нет,  -  сказала Орехьевна.  -  У  Кольки-то
механизатора жены по две серьги в каждом ухе.  Да и на шее побрякушки висят.
Вороне нравится,  как они блистают,  летает за ней,  побрякушку хочет. Вот и
отдала бы вороне серьгу, небось не обедняла бы.
     Не знаю уж,  правильно сказала Орехьевна или нет.  Но только если б  за
мной ворона летала,  если б  меня любила,  я  бы  ей  крошки хлебные сыпал и
побрякушки дарил, а водой бы никогда не обливал. Но не меня полюбила ворона.
Полюбила она  жену Кольки-механизатора.  Вот все-таки какая глупая бывает на
свете любовь!




     Да что это такое! Куда ни пойдешь - всюду заячьи следы.
     А в саду не то что следы -  настоящие тропы натоптали беляки между груш
и яблонь.
     Стал я считать по следам, сколько зайцев приходило ночью в сад.
     Получилось одиннадцать.
     Обидно мне стало - всю ночь спал как убитый, а зайцы мне и не снились.
     Надел я валенки и пошел в лес.
     А  в  лесу заячьи тропы превратились в  дороги,  прямо какие-то  заячьи
шоссе.  Видно,  ночью беляки да русаки табунами тут ходили,  в темноте лбами
сталкивались. А сейчас ни одного не видно - снег, следы, солнце.
     Наконец заметил я  одного беляка.  Он  спал в  корнях поваленной осины,
выставив из-под снега черное ухо.
     Я подошел поближе и говорю тихонько:
     - Эй, вы!
     Ухо черное высунулось еще немного, а за ним и другое ухо - белое.
     Это  другое ухо  -  белое -  слушало спокойно,  а  вот черное все время
шевелилось,  недоверчиво склоняясь в  разные стороны.  Как  видно,  оно было
главней.
     Я  шмыгнул носом -  и ухо черное подпрыгнуло,  и весь заяц вышел из-под
снега.
     Не глядя на меня, он боком-боком побежал в сторону, и только ухо черное
беспокойно оглядывалось -  что  я  там  делаю?  Спокойно ли  стою?  Или бегу
следом?
     Все быстрей бежал заяц и уже несся стремглав, перепрыгивая сугробы.
     Ухо его черное замелькало среди березовых стволов.
     А я смеялся, глядя, как мелькает оно, хотя уже и не мог разобрать - ухо
это заячье или черная полоска на березе.




     Как только встал на реке крепкий лед, я прорубил в нем пешнею прорубь.
     Круглое окно получилось во льду,  а через окно, сквозь лед, выглядывала
черная живая вода.
     Я ходил к проруби за водой - чай кипятить, баню топить - и следил, чтоб
не зарастала прорубь,  расколачивал ледок,  выросший за ночь, открывал живую
речную воду.
     Соседка  наша,  Ксеня,  часто  ходила  к  проруби  белье  полоскать,  а
Орехьевна ругалась на нее через стекло:
     - Ну кто так полощет?!  Тыр-пыр -  и в таз! Нет, не умеют нынешние бабы
белье полоскать.  Ты полощи подольше, не торопись. К телевизору-то поспеешь!
Вот я,  бывало,  раньше полоскала. Личико у меня от мороза - красное, руки -
синие,  а  уж белье-то -  беленькое.  А  теперь все к  телевизору торопятся.
Тыр-пыр - и в таз!
     Как-то раз пошла вместе с Ксеней на речку дочка ее маленькая Наташка.
     Пока мать полоскала,  Наташка стояла в сторонке,  а к проруби подходить
боялась.
     - Подойди, не бойся, - говорила мать.
     - Не... не пойду... там кто-то есть.
     - Да нету никого... кто тут есть?
     - Не знаю кто. А только вдруг выскочит да и утащит под лед.
     Отполоскали соседки свои простыни и рубашки, пошли домой, и Наташка все
оглядывалась на прорубь: не вылезет ли кто?
     Я  подошел к  проруби поглядеть,  чего она там боялась,  не  сидит ли и
вправду кто-нибудь подо льдом.
     Заглянул в черную воду и увидел в воде два тусклых зеленых глаза.
     Щука придонная подошла к  проруби подышать зимним,  звонким,  свободным
воздухом.




     Всю зиму прожили вороны в грачиных гнездах.
     А  весной вернулись грачи.  Тут-то и  начался на старых березах крик да
грай.
     - Прочь! - кричали грачи.
     - Это мы строили! - врали вороны.
     В одном месте,  над старым кладбищем,  случился настоящий бой. Вороны и
грачи сталкивались в воздухе - перья прочь!
     - Правы грачи,  -  ворчал дядя Пантелей.  - Вороны - воры. Вон как она,
жизнь,  устроена.  Один -  строил,  другой - живет. Я - за грачей! Они любят
свои старые гнезда.  Вот я,  например.  Дай мне новую шапку -  ни  за что не
возьму.  Я  к  своей старой шапке привык.  Так и  грачи:  Подавай им  старое
гнездо.
     - Верно говоришь, Пантелеюшко, верно, - согласилась Орехьевна. - Только
у тебя шапка и вправду на воронье гнездо похожа. Пора бы уж сменить.
     - Ни за что!  - кричал дядя Пантелей. - У меня новых шапок два сундука!
Дети и внуки из города привозят.  А на кой мне новая шапка? Да мне моя шапка
дороже,  чем гнездо грачу!  Я  в этой шапке сорок лет торчу!  Я ее на голове
сорок лет верчу!




     Всю ночь держался мороз.  За крыши держался,  покрытые снегом, цеплялся
за сосульки, да не удержался. Сорвался с крыши, укатился в северные овраги.
     И сразу потекло все кругом -  потекли сосульки, поползли с крыш снежные
шапки. Появилась оттепель.
     В поле снег пока не поплыл, но вздрогнул и вздохнул. А в лесах закапали
с елок мутные капли - настала мартовская капель.
     Только облака мартовские,  еще  серо-снежные,  еще  ледяные,  не  таяли
никак, держали в себе холод, равнодушно плыли над подтаявшей землей.
     "У вас там тает, а нас это не касается. Мы - облака морозные, зимние".
     Но тепло от земли тянулось к  облакам,  и понемногу закапало с их краев
пухло-серых. Начался пухлый и серый дождь.
     - Ох,  косточки ноют,  -  говорила Орехьевна.  - Ох, ломят. К весне и я
растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.
     - Какая уж  тут  снегурочка!  -  смеялся я.  -  Самая настоящая Бабушка
Мороз.
     - Не говори,  аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там
тает, чего-то не хватает.
     - Эй, Орехьевна! - крикнул с улицы дядя Агафон. - Поедешь на рынок-то?
     - А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки
таскать.
     Загрузили мы в сани два мешка картошки,  отправилась Орехьевна на рынок
в район.
     - Ох,  тает все,  тает,  - говорила Орехьевна. - Вот и мы с тобой скоро
растаем. Растаем, растаем, Агафоша.
     Не  спеша  тянула  Тучка  сани  по  раскисшей  дороге,  а  навстречу им
промчался конь именем Гром.




     Неподалеку от деревни Лужки есть висячий мостик.
     Он висит над речкой Истрой,  и,  когда идешь по нему,  мостик качается,
замирает сердце и думаешь: вот улетишь!
     А  Истра внизу беспокойно течет и  вроде подталкивает:  хочешь лететь -
лети!  Сойдешь  потом  на  берег,  и  ноги  как  каменные  -  неохотно идут,
недовольны, что вместо полета опять им в землю тыкаться.
     Вот приехал я раз в деревню Лужки, и сразу пошел на мостик.
     А тут ветер поднялся. Заскрипел висячий мостик, закачался.
     Закружилась у  меня голова,  и  захотелось подпрыгнуть,  и  я  вдруг...
подпрыгнул, и показалось - взлетел.
     Далекие я увидел поля,  великие леса за полями, и речка Истра разрезала
леса  и  поля  излучинами-полумесяцами,  чертила  по  земле  быстрые  узоры.
Захотелось по узорам полететь к великим лесам, но тут послышалось:
     - Эй!  (По мостику шел какой-то старик с  палкой в  руке.)  Ты чего тут
прыгаешь?
     - Да летаю.
     - Тоже  мне  жаворонок!   Совсем  наш  мостик  расшатали,  того  гляди,
оборвется. Иди-иди, на берегу прыгай!
     И он погрозился палкой.
     Сошел я с мостика на берег.
     "Ладно,  - думал я. - Не все мне прыгать да летать. Надо и приземляться
иногда".
     В  тот день я  долго гулял по  берегу Истры и  вспоминал зачем-то своих
друзей.  Вспомнил и  Леву,  и  Наташу,  вспомнил маму и  брата Борю,  а  еще
вспомнил Орехьевну.
     Приехал домой, на столе - письмо. Орехьевна мне пишет:
     "Я бы к тебе прилетела на крылышках. Да нет крыльев у меня".




     - Герасим Грачевник грачей  пригнал!  -  закричали на  улице  соседские
ребята, и я выскочил на крыльцо - поглядеть, в чем дело.
     По дороге ходили грачи - прилетели наконец.
     А  никакого Герасима видно не было.  У нас и в деревне-то нет ни одного
Герасима.
     Это день сегодняшний так назывался - Герасим Грачевник. Не какой-нибудь
понедельник или четверг,  а -  Герасим. Весь день - и раннее утро, и будущий
вечер,  и  небо,  и  лужи на дорогах,  и  подтаявший снег,  -  весь день был
Герасим. А взошедшее солнце было его головой.
     Грачи походили по  дороге и  полетели к  березам,  где  остались у  них
прошлогодние гнезда.
     Не знаю: почему это грачи так любят березы? Наверное, тянет их, черных,
светлая кора.  И ведь не только грачей тянет к березам. А иволги-то? А чижи?
Да и меня-то самого тоже тянет к березам.
     Заведу-ка я себе ручного грача и назову его - Герасим.




     В тумане ольховый лес.
     Глухо в лесу, тихо.
     А я бегу - боюсь опоздать на утренний клев.
     "Тии-вить, - слышится слева, - тии-вить".
     "Почин! - думаю я на бегу. - Ну сейчас начнется!"
     "Пуль,
          пуль,
              пуль,
                  пуль,
                      пуль!"
     Пулькает! Здорово пулькает!
     "Клы,
         клы,
            клы,
               клы,
                  клы!"
     Клыкает! Во как клыкает!
     "Плен,
          плен,
              плен,
                  плен,
                      плен!"
     Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!
     Некогда мне, некогда, я бегу - боюсь опоздать на утренний клев.
     Когда я  пробегаю мимо  певца,  который спрятался в  средине ольхи,  он
замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: "Тии-вить".
     И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:
     пульканье,
              клыканье,
                      пленьканье,
     дробь,
          раскат,
                колокольца,
     летний громок
            и юлиная стукотня.
     А я бегу, бегу - не опоздать бы на утренний клев.
     А впереди уж встречает новый соловей.
     Быстро приближаюсь к  нему  и  слышу затихающего певца сзади и  нового,
свежего, сочного, - впереди.
     Да что же это - голова кругом!
     Впереди - пульканье.
     Сзади - клыканье!
     Впереди - дробь.
     Сзади - раскат!
     А где-то там,  совсем-совсем впереди,  -  третий соловей, до которого я
еще не добежал.
     "Чулки! Чулки! - поет он. - Где вы? Где вы?"
     Пока доберусь до озера, соловьи передают меня из рук в руки.
     А  черемуха-то цветет,  осыпается на черную дорогу,  ворочаются в озере
язи, бьют в прибрежной траве зеленовато-рябые щуки.
     Вытаскиваю из  кустов лодку и  -  быстро к  шестам,  вколоченным в  дно
озера. А новый певец, приозерный уже
     пулькает-булькает,
                      клыкает-клокает,
                                     пленькает-плинькает
     да вдруг как рассыплет по поверхности озера сразу с полтысячи бус!  Так
холодом и ошпарит.
     А я-то леща тащу.
     Боком-боком-боком,  разинув розовый рот,  выпучив придонный глаз,  идет
лещище к лодке.
     А за спиною - снова разом по воде с полтысячи бус!
     Ну и соловей!
     Я зову его Хрустальный Горошек.




     Поздним вечером ранней весной я шел по дороге.
     "Поздним вечером  ранней  весной",  -  складно сказано,  да  больно  уж
красиво...
     А дело, правда, было поздним вечером ранней весной.
     Весна была ранняя, соловьи еще не прилетели, а вечер - поздний.
     Так что ж было-то поздним вечером ранней весной?
     А ничего особенного не было. Я шел по дороге.
     А  вокруг меня -  и на дороге,  и на поле,  в каждом овраге -  светился
месяц.
     Иногда я  наступал на него -  и  месяц расплывался вокруг моей ноги.  Я
вынимал ногу из лужи - на сапоге блестели следы месяца.
     Капли месяца,  как очень жидкое и  какое-то  северное масло,  стекали с
моего сапога.
     Так и шел я по дороге,  по которой ходил и ясным днем, и тусклым утром,
и - так уж получилось - поздним вечером ранней весной.




     По влажной песчаной тропе ползет Медведица кая.
     Утром, еще до дождя, здесь проходили лоси - сохатый о пяти отростках да
лосиха с лосенком.
     Потом пересек тропу одинокий и черный вепрь.  И сейчас еще слышно,  как
он ворочается в овраге, в сухих тростниках.
     Не слушает вепря Медведица и  не думает о лосях,  которые прошли утром.
Она ползет медленно и  упорно и  только ежится,  если падает на  нее с  неба
запоздалая капля дождя.
     Медведица кая и  не смотрит в небо.  Потом,  когда она станет бабочкой,
еще насмотрится, налетается. А сейчас ей надо ползти.
     Тихо в лесу.
     С веток падают тяжелые капли.
     Сладкий запах таволги вместе с туманом стелется над болотом.
     По влажной песчаной тропе ползет мохнатая гусеница Медведица кая.




     - А ты видел когда-нибудь воздух? - спросил меня умный мальчик Юра.
     Я подумал и сказал:
     - Видел.
     Юра засмеялся.
     - Нет,  - сказал он. - Ты не видел воздух. Ты видел небо. А воздуха нам
видеть не дано.
     А ведь,  пожалуй,  и вправду:  мы видим воздух, только когда смотрим на
бабочек,  на парящих птиц,  на пух одуванчика,  летящий над дорогой. Бабочки
показывают нам воздух.
     Пух одуванчика - чистое воздухоплавание, все остальное - полет.
     Самолет в  небе никак не дает ощущения воздуха.  Когда глядишь на него,
только и думаешь, как бы не упал.
     - А парашют? - спросил меня Юра.
     - Мне дает.
     - И мне тоже. А бумажный самолет?
     - Конечно, дает. А еще лучше - голубь.
     - Давай сделаем бабочку из бумаги. Капустницу или крапивницу?
     - Давай махаона!
     И мы сделали махаона. С огромными крыльями!
     Ведь само слово "махаон" - с огромными крыльями.
     И оно дает ощущение воздуха.
     Мы отпустили махаона с  крыши и,  затаив дыхание,  долго смотрели,  как
летит он и показывает нам воздух, которого нам видеть не дано.




     Белым-белы, говорят, были воды озера Киево.
     Даже и  в  безветренные дни  шевелились и  двигались они и  вдруг белою
волной взмывали в небо.
     Чайки,  чайки -  тысячи чаек жили на озере Киево. Отсюда разлетались по
ближайшим рекам.  Летели на Москву-реку, на Клязьму, на Яузу, на Сходню. Все
чайки, которых мы видели в Москве, выводились на озере Киево.
     Вначале озеро Киево было далеко от  Москвы.  Но  потом оно делалось все
ближе,  ближе. Озеро-то не двигалось, но рос огромный город, и он хотел быть
все  огромнее,   огромнее.   И  чем  больше  становился  город,  тем  меньше
становилось озеро.  Меньше талой воды приходило сюда весной, пересохли ручьи
и подземные ключи.
     Ссохлось  озеро  Киево.  Морщины  островов и  заливов  раскололи водное
зеркало.  Почти все  чайки ушли  на  вольные места,  а  многие стали жить на
земле, на пашне.
     "Киево" - это, конечно, необыкновенное слово. Слово еще осталось.
     Остались на озере и редкие чайки.
     С последними чайками остались и мы.




     Когда в  лесу кричит сойка -  мне  кажется,  что  огромная еловая шишка
трется о сосновую кору.
     Но зачем шишке об кору тереться? Разве по глупости?
     А  сойка кричит для  красоты.  Она думает,  что это она поет.  Вот ведь
какое птичье заблуждение!
     А на вид сойка хороша: головка палевая с хохолком, на крыльях - зеркала
голубые, а уж голос, как у граблей - скрип да хрип.
     Вот  раз на  рябине собрались три сойки и  давай орать.  Орали,  орали,
драли горло - надоели. Выскочил я из дому - сразу разлетелись.
     Подошел к  рябине -  ничего под рябиной не  видно,  и  на  ветках все в
порядке,  непонятно, чего они кричали. Правда, рябина еще не совсем созрела,
не красная, не багряная, а ведь пора - сентябрь.
     Ушел я в дом,  а сойки опять на рябину слетелись,  орут,  грабли дерут.
Вслушался я и подумал, что они со смыслом трещат.
     Одна кричит:
     "Дозреет! Дозреет!"
     Другая:
     "Догреет! Догреет!"
     А третья кричит:
     "Тринтрябрь!"
     Первую я  сразу понял.  Это  она про рябину кричала -  мол,  рябина еще
дозреет, вторая - что солнце рябину догреет, а третью не мог понять.
     Потом сообразил,  что сойкин "тринтрябрь" - это наш сентябрь. Для ее-то
голоса сентябрь слишком нежное слово.
     Между прочим,  сойку я  эту заприметил.  Слушал ее и  в  октябре,  и  в
ноябре, и все она кричала: "Тринтрябрь".
     Вот ведь глупая: вся-то наша осень для нее - тринтрябрь.




     Бывают в августе душные вечера.
     Ждешь восхода луны, но и луна не приносит прохлады - тусклая восходит и
вроде теплая.
     В  такие вечера приходит ко мне в избушку большой ночной павлиний глаз.
Он мечется у свечки, задевая лицо сухими крыльями.
     Пожалуй, он не видит меня и не понимает, откуда я взялся, что делаю тут
и зачем зажигаю свечу.
     Он летает над свечой,  как хозяин,  а  я боюсь,  что опалит крылья.  Но
поймать его никак не могу.  Да и в руки его брать отчего-то боязно.  Как это
так - взять вдруг в руки жаркие, да еще на крыльях, глаза!
     Я  задуваю свечу,  и  уходит в окно большой ночной павлиний глаз искать
другие окна и свечи.
     Из моей избушки далеко ему лететь до открытых окон,  и не видно никаких
огней - только душная луна над лесом.




     Отгорел   закат,    кончилось   ячменное   поле,    отстали   от   меня
ласточки-касатки, когда я подошел к незнакомой деревне.
     Смеркалось.
     Печальной показалась мне деревня.  Я  шел по  улице,  а  не встретил ни
души. Присел на крылечке какого-то дома передохнуть, а никто и не выглянул в
окно. Тут я увидел, что почти все окна заколочены, а на дверях висят замки и
замочки. Люди из деревни ушли.
     "Зачем это?  -  думал я.  -  Зачем ушли?  И куда? Наверно, в город. Вот
чудаки -  думают,  что в городе жизнь лучше,  а ведь это не так.  Буду новую
книжку писать - обязательно напишу про эту деревню".
     - И про нас напиши! - послышался вдруг близкий и хриплый голос.
     Я вздрогнул.
     - Юра, Юра, про нас напиши, - снова явственно проговорил кто-то.
     Голос слышался за углом дома.
     Я заглянул за угол -  никого не было.  Лежали перевернутые козлы, стоял
под засохшей яблоней сломанный стул, валялась безногая кукла.
     Обошел дом вокруг - никого не встретил.
     Совсем стемнело - стало мне не по себе, и я ушел в поле.
     - Напишу, - крикнул я напоследок, - обязательно про вас напишу!
     Вот я и написал про них, а кто они такие - не знаю.

Популярность: 1, Last-modified: Fri, 18 Apr 2003 04:29:30 GmT