---------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования этого текста
можно обращаться по адресам:
Литературное агенство "Классик".
[email protected]
[email protected]
---------------------------------------------------------------
© Copyright Михаил Успенский, Андрей Лазарчук.
---------------------------------------------------------------
Тут как-то в "Намедни" - передача одна так называется - показали
знаменитый английский аукцион "Сотбис". Так на этот аукцион безутешная
японская вдовушка сбагрила кой-какое барахлишко своего незабвенного,
видно - дабы было на что помянуть. Две пары носков, свитеришко с
оленем, очки с одним стеклышком... срамотища. И вдруг! Я, ребята, аж
взмок: среди всех этих обносков дорогим самоцветом взыграла одна очень
знакомая мне вещь. Да и как ей не быть мне знакомой, если из моих рук
она и вышла, и ушла, и затерялась в джунглях шоу-бизнеса.
Я-то, дурак, думал, он ее на первой же ливерпульской помойке
выкинул...
Кто купил, и за сколько, и купил ли вообще какой идиот - не
сообщалось, короткий сюжетец был. Но окажись я в тот день в городе
Лондоне - всю свою фунтовую заначку снял бы со счета и вещугу эту из
чужих рук выручил бы.
А потом прижал бы к груди, обнял и заплакал...
Началось это все в недоброй памяти шестьдесят восьмом годике,
когда доламывал я третий год службы на атомной подлодке "Комсомолец
Мордовии". Про то, что тем летом случилось, я и по сю пору не имею
права трепать языком; скажу только, что анекдот "Кто бросил валенок на
пульт?!!" - вовсе не такой смешной, как кажется. Вообще все было как в
песне: и горела роща под горою, и светилась, падая, ракета...и нас
оставалось только трое. Но не помнит мир спасенный своего спасителя,
потому что он вообще никогда ничего доброго не помнит. Да и несерьезно
числить в спасителях рыжего и лопоухого человека по фамилии Залупынос,
радиолюбителя из-под Кривого Рога, из колхоза "Великие Проблемы"? А
вот любитель-то он был любитель, да сделать смог то, что наши офицера
с "макаровкой" за плечами от избытка знаний не потянули... Он просто
не знал, что этого сделать нельзя, оттого все и получилось. Сам он при
этом чуть не улетел, конечно, как кузнец Вакула на черте...
Кабы не его невежество, где бы сейчас все умники были, да и мы с
ними заодно...
И вот лежим мы в госпитале, отдельная палата на троих; подводников
вообще кормят на убой, так уж повелось (с фабрики-кухни ресторана
"Прага" на лодки обеды поставляли), но здесь и мы удивились... да я и
сейчас себе не все из того позволить могу...телевизор в палате,
программу "Время" смотрим, "Сагу о Форсайтах", Архангельский народный
хор... "Ленинский университет миллионов"... не дотянуться ведь, не
выключить.
И приходит адмирал флота Кабаков, личность совершенно легендарная.
Много про него можно было бы рассказать, только это отдельная
книга получится...
Одна борода - это три главы из той книги... вечно она у него
куда-то попадала...
И присаживается он на кровать к Толику нашему Залупыносу, а у того
из-под бинтов один глаз виден, натруженный созерцанием тяжелого
семейного положения Форсайтов, бороду в сторону отводит и говорит:
- Спасибо тебе, сынок, что сорвал ты чрезвычайное происшествие во
время боевого дежурства. А то зияла бы в ракетно-ядерном щите нашей
Родины дырища от Калининграда до Диксона. Командование этого так не
оставит. Проси чего хочешь.
Толик говорить-то мог, хохлу так просто рот не заткнешь, но тут
дара речи лишился. Только пальцами показывает: лычки, мол, лычки.
- Это само собой, - машет рукой адмирал, - мичманом будешь и к
"Боевому Красному" представим. Ты для души, для души проси...
Толик и попросил. Да так попросил, что адмирал аж крякнул и
напрягся.
- Хочу, - говорит наш радиолюбитель, король эфира, - прежде чем
помереть, "Битлов" живьем увидеть и услышать...
(Сестры потом рассказывали, что с месяц адмирал названивал по два
раза в день: не помер ли Толик. Но Толик не помер. И мы заодно.)
Почти год прошел. Выздоровели мы, в экипаж вернулись. И даже в
автономку ушли. Веселая автономка вышла, потому как на гражданке хохлы
и русские, составлявшие поначалу костяк ракетно-ядерных сил,
кончились. Видно, слишком много лодок наделали. И пошли на флот
татары. Но городские образованные татары все плоскостопые и с язвой,
поэтому набрали по заволжским степям пастухов и подпасков. И самую
ответственную сторону жизни в автономке они превзойти никак не могли.
Дело в том, что гальюн на подлодке представляет собой не просто место,
где матрос с радостью справляет естественные потребности организма, но
и сложное гидравлическое устройство. Из-под кустика можно просто
встать и уйти; в доме с ватерклозетом уже труднее: надо дернуть за
цепочку и проконтролировать процесс; в самолете или там поезде надо
нажать на педаль. На подлодке педаль тоже есть, но прежде чем на нее
нажать, нужно опустить крышку унитаза и запереть ее на четыре болта с
барашками. Каждый второй матрос-первогодок понимает это и делает все
как надо, не вызывая нарекания товарищей. У прочих бывают сложности.
Это же пополнение проходило три ступени посвящения: не смывать вообще
(за это их подвергали, как говорил боцман Тремба, "отсракизму");
смывать при открытой крышке; смывать при закрытой крышке, самонадеянно
прижав ее ногой... Но что такое давление одной человеческой ноги
против пяти атмосфер системы продувки? Так что пополнение половину
автономки занималось только тем, что чистило за собой гальюны зубными
щетками и иголками, и это не бесцельное армейское издевательство, а
жестокая флотская необходимость, поскольку вторичный продукт при пяти
атмосферах подачи забивается в любую щель, ароматизируя отсеки и
палубы...
С другой же стороны, если за время автономки ни одного такого
случая не происходит, это почитается за дурную примету. Так что
предзнаменования нам выходили самые блестящие.
От говна вернемся к битлам.
Толика, конечно, подначивали. Все мы понимали, что адмирал стравил
сгоряча, потому что секретного матроса в Америку не выпустят даже
запаянным в свинцовый гроб, с кляпом во рту, урезанным языком и в
сопровождении большого хора автоматчиков Девятого главного управления
КГБ под руководством Никиты Карацупы и его верного пса Ингуса, который
на самом деле был Индус, но имя это всегда писалось через "г", чтобы
не обиделся Джавахарлал Неру, - даже если концерт будет проходить на
территории советского посольства в условиях оккупации США
объединенными силами войск стран Варшавского договора, Вьетнама и
Кубы. И вот, понимая это, разработали мы проект завлечения битлов на
территорию СССР. Мол, сидит сейчас адмирал в кабинете и своей
адмиральской рукой выписывает повестки Леннону, Маккарти, Ринго Старру
и Джорджу Харрису, где пишет, что в случае неявки будут доставлены, и
что битлы в военкоматы по месту жительства пока не являются, но уже
постриглись налысо. Но Толик был "сундук", без трех минут офицер, и
обижаться на какого-то старшину второй статьи считал ниже своего
сундучачьего достоинства. Хотя в автономке, чтоб вы знали, звания не
считаются, все по имени-отчеству, если официально, и просто по имени,
когда свои.
Тем временем посрамленные Толиком офицеры-электронщики, которые
обслуживали счетно-решающую машину "Ставрополь-Изумруд", заронили в
его душу отравленное зерно: идею поступить после убытия в запас не
куда-нибудь, а в самое МГИМО. Английской язык ты уже знаешь, говорили
они ему, опыт спасения человечества от ужасов ядерной войны у тебя
есть... Станешь военно-морским атташе, а там и послом... а кто
запретит послу с супругой и внуками сходить на концерт битлов?
Тут и я подливал своего маслица:
- Представляешь, Толик, год этак восемьдесят пятый. Нет, лучше
восемьдесят шестой, год Двадцать седьмого Съезда и новых решающих
успехов. И ты, как посол Советского Союза в Социалистической
Республике Мексике, приезжаешь делегатом с решающим голосом на Съезд.
Тебе вручают подарки: пыжиковую шапку, папку из крокодиловой кожи,
малахитовую вечную ручку с золотым пером производства Ленинградского
завода особо точной аппаратуры. И конверт с деньгами, а там рублей как
бы не триста. Ты этот конвертик берешь и этак небрежно в боковой
карман опускаешь. Ну, проходит съезд. Пионеры стихи Михалкова наизусть
шпарят, от шоколадных конфет нос воротят. Бурные положительное
аплодисменты, переходящие в авиацию - так, что на патрулирующих в
стратосфере бесшумных самолетах слышно. И тут тебя вдруг начинает на
родину тянуть, на корешей посмотреть. А жена у тебя - Громыкина
племянница, солистка Большого театра. Ей в деревню ехать западло.
Тогда берешь ты в гараже кремлевском казенную "Чайку" с шофером,
загружаешь ее с черного хода Елисеевского гастронома - и отбываешь. И
приезжаешь ты под Пензу в деревню Молябуха Верхнеландехонского района,
в колхоз "Явь Ленинизма", бывший "Грезы Ильича". К тому времени все
проселки уже заасфальтированные будут, с фонарями и указателями. И
видишь ты среди белых особняков с павлинами и бельведерами
покосившуюся такую халупу. А тебе председатель навстречу
бежит-торопится, а за ним счетовод с агрономом и счетами, парторг
освобожденный с протоколом, - а ты их небрежно так спрашиваешь: и где
у вас тут старшина второй статьи, отличник боевой и политической
подготовки Сенявин Дмитрий Николаевич проживает? И тут председатель
спотыкивается, начинает землю ножкой ковырять и зовет тебя во дворец
культуры и отдыха на банкет по случаю начала весеннего сева. Ты его
вдругорядь спрашивааешь: а где мой кореш Сенявин Дмитрий Николевич
проживает? Он тебя приглашает на открытие колхозного зоопарка на
полторы тысячи голов крупного, мелкого и хищного скота и птицы. Тут ты
не выдерживаешь, кроешь его позабытым стропальным матом и орешь: Димка
где? Куды Димку дели, муфлоны?! И тут парторг весь покрывается красной
краской и на ту темную хибару кивает. И ты отодвигаешь их всех плечои
и смело подходишь, и стучишься. И ворота падают.
И я слышу этот стук, открываю пальцами глаза и выхожу посмотреть,
кто там. И мерещится мне с бодуна, что это из райцентра уполномоченные
приехали ликвидировать меня как класс. А посреди двора у меня лужа, и
из нее перископ торчит - самовар там утопился по пьяному делу. И вот
иду я, в майке весь, вот тут дыра прожженная, вот тут шрам от ножа...
и начинают сквозь туман сознания проступать знакомые силуэты.
Председатель... парторг... агроном... счетовод... и с ними кто-то
пятый, солидный, как эсминец "Неисповедимый" среди шаланд, полных
фекалий. И я смотрю на этот эсминец и понимаю, что допился, потому что
стоишь передо мной ты, Толик, в двубортном габардиновом костюме
партийном (а брюки все равно чуть-чуть на клеш идут!), в шляпе и при
бабочке. А тут гусь вокруг топчется и все порывается тебя за штаны
ухватить грязным свои клювом, которым он до этого в куче копался. Не
выдержал я, вилы схватил, за гусем погнался. Сообразил, что не то
творю, вилы бросил, возвращаюсь. Говорю:
- Толик. Залупынос. Неужто ж это ты?
А ты так руками делаешь и говоришь:
- Это, Дима, я. Но только теперь я не просто Залупынос, а
Залупынос-Австралийский - в честь тайно спасенного континента.
Тогда я говорю:
- Ну, так что же мы так стоим? Заходи. Я тут к майским светлым
праздникам бражку поставил...
А ты снимаешь шляпу, даешь ее председателю подержать, достаешь из
кармана хромированную золотом расческу, делаешь в голове пробор и
говоришь:
- Да нет, Дима, не получится. Я тут на пять минут, проездом... А в
ЦК партии, гражданин председатель, я доложу, какие тяготы и лишения,
невиданные на военной службе, испытывают героические
североморцы-подводники.
А сам машешь рукой шоферу, и шофер в белых перчатках выходит из
"Чайки", открывает багажник и достает оттуда две агромадные коробки
из-под регенераторов. И слышно, как в одной из них стекло дзенькает и
бульки булькают, а в другой фольга да бумага промасленная шуршат.
Агроном и парторг хватают одну коробку и готовятся волочь ее ко мне в
избу, а ты их веским словом останавливаешь.
- Нет, гражданин председатель, - говоришь ты, Толик. - Тащите-ка
это на свою гасиенду-фазиенду, Дмитрий Николаевич отныне там проживать
будут. А вы быстренько с семейством и без вещей сюда перебирайтесь. А
то оторвались совсем от народа. Партия нас чему учит? Вот то-то же.
Эй, милейший, отвори-ка коробочку...
И вытаскиваешь ты за горлышки две черные бутылки портвейна
"Порто", а из другой коробки банку устриц в сметане. Чокнулись мы с
тобой, выпили за Северный флот, за тех, кто в походе, на вахте и на
гауптвахте. За адмирала нашего Кабакова, личность легендарную, даром
что трепач. Гусь тут мой сообразил, что прямо сейчас на закуску не
пойдет, обнаглел весь. Засунул башку в коробку, проглотил целиком
банку мангового компота - и подавился. Трясем мы его, трясем - банка
назад не идет. Ты, Толик, тогда пистолет из кармана достаешь и бьешь
гуся навскидку в левый глаз.
- Эх, - говоришь ты, - на гусиную охоту в Акапулько все равно не
успеваю.
Потом достаешь из кармана внутреннего портоманет. Он такой, как
подводная лодка, из восьми отсеков, в каждом отсеке валюта: английские
фунты, французские франки, марки восточногерманские и
западногерманские, голландские гульдены, мексиканские песо с портретом
Че Гевары, американские доллары по шесть копеек за штуку... Конечно,
ведь дипломату к месту службы ехать через целый ряд стран, везде
плати... И полный чемодан наших родных красненьких с жирной прослойкой
полусотенными и сотенными.
- Вот, - важно говоришь ты, Толик, и протягиваешь мне стопку
красненьких, и их там штук пять или шесть, а то и все девять. - За
нанесенный ущерб...
А на выстрел-то вся деревня сбежалась! Стоят и смотрят, смотрят и
плачут...
Пока я так травил, и автономка кончилась. Приходим в родную базу,
бухта Ягельная, пирс, швартовая команда, берег. Офицерский городок на
сопке... Стоим мы чистенькие, костюмы радиационной защиты сдали, форма
уставная отглаженная... кого-то ждем. И тут подваливает к нам маслопуп
(это с дизельной подлодки, значит; а зовутся они так потому, что на
дизельной масло капает отовсюду, в пупу задерживаясь; спят они,
скажем, так: койка подвесная, справа ящик с картошкой, слева
компрессор тарахтит, в головах торпеда вся в солидоле...) и вопрос
задает:
- Братва, какое число сегодня? Три недели в стальном гробу...
Выдаем мы порцию здорового смеха, поскольку в море полгода, время
округляем до недель и в имени месяца не вполне уверены.
Но тут возникает перед строем командир наш, капраз Полубородов,
глаза круглые и косят слегка, будто хлопнул он вместо нормального
спирта рюмку нашатырного. Но свобода, равенство и панибратство на
берегу кончаются, поэтому он ничего не говорит толкового, а только
матерится изощреннейшим образом, и из мата этого мы понемногу
понимаем, что не на атомном подводном ракетоносном крейсере нам
служить, а ходить малым каботажем, перевозя гуано в посудине
водоизмещением не крупнее ночного горшка архиепископа
Кентерберийского, что он был бы счастлив иметь костяк экипажа не из
нас, а из выпускников Мурманской школы для идиотов имени Тринадцати
Павших Борцов, и что на дембель мы пойдем никак не раньше того, как
диктор Игорь Кириллов поздравит весь советский народ с новым тысяча
девятьсот семидесятым годом, а главные государственные часы на
Спасской башне Кремля подтвердят его правоту последним двенадцатым
ударом. И до нас потихоньку доходит, что на берегу без нас что-то
произошло. Начинаем строить предположения. Может быть, Генеральный
Секретарь сменился? Или войну мы Китаю проиграли, потому что они
миллионами в плен сдаваться начали? Или коммунизм на десять лет раньше
объявили, все поделили по-братски, а мы теперь ни с чем остались?
Делает паузу командир, набирает побольше воздуху, согревает его
легкими и объявляет строевым голосом, что объявлены учения и что на
отдых нам дается двое суток...
Тут мы едва строй не нарушили.
При одной мысли о том, что и родную-то казарму мы как следует
пощупать не сможем, и гарью котельной угольной не надышимся, и на
офицерских жен не поглазеем всласть - ноги у нас подкосились, а мысль
коллективная вообще в упадничество бросилась. Вот вроде бы все хорошо
на подлодке: корм от пуза высококачественный, спишь в пенале, так что
дрочить можно, никого не смущая, не то что в учебном отряде, и
отношения все-таки другие, не то что на берегу: командир к тебе по
имени-отчеству, уважительно, и ты к нему так же; а на берег сошли:
"Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться?" - "Не разрешаю,
пошел вон, говно", - так вот, повторяю, несмотря на все это - как
приходим из автономки, земля вся родная-родная, и даже проволока
колючая вокруг базы такая, что целовал бы ее взасос, а уж на
офицерский городок на сопочке просто часами бы любовался, как
самурайский японец на свою пкосуку.
А теперь, значит - два дня передышки, и назад на палубу, которая
за это время и проветриться как следует не успела. Хорошо хоть, не
бывает учений на полгода, не хватает на этого начальственной выдумки,
полет фантазии у них, как у того крокодила: низэнько-низэнько...
Это я тогда так по наивности думал.
Идем мы в казармы, я по обычаю на шкентеле плетусь, а навстречу
ребята из береговой команды - в робах промасленных, с кистями на
плечах - а за ними грузовик с бочками югославской желтой краски.
Ребята ржут, но как-то растерянно. Приказано, говорит, покрасить вашу
лодку в желтый веселый солнечный цвет...
Думаете, мы им тогда поверили? Как же. На флоте считается день
пропавший, если ты ближнего своего невинно не натянул.
Проходим мимо штаба: на плацу из креневых плах огромный помост
сколачивают и уже навес поставили из старой антенны берегового радара,
обтянутой брезентом. Значит, артистов ждут - и судя по размером
помоста, не менее чем Ансамбль танца Сибири, где все девки и парни под
два метра ростом - приезжали они как-то к нам в Пензу... Офицеры,
конечно, приладятся с первого ряда девкам под юбки заглядывать, а мы,
как сироты, будем созерцать общий рисунок танца.
Вот и родная казарма. Смотрим: рядом со стенгазетой "Арктический
рубеж" висит афиша работы штабного художника Мариновича (он и на
действительной рисовать не горазд был, и по сю пору не научился; но
если тогда он за болгарские сигареты ребятам наколки размечал, то
теперь в Нью-Йорке миллионы за те же самые наколки гребет; ничего я не
понимаю в этой жизни; это сколько же моя шкура должна стоить?..), и в
этой афише значится: "Завтра, 2-го августа, большой праздничный
концерт. Первое отделение - выступление Архангельского женского
народного хора. Второе отделение - вокально-инструментальный ансамбль
"Битлз". Начало в 18-00."
Мы, конечно, посмеялись и дальше полетели, а вот мичман
Залупынос-Австралийский застыл в изумлении и не сходил с места
примерно так с полчаса. Потом подошел ко мне - а мы уже строимся,
чтобы в столовую маршировать.
- Ты, - говорит, - как? Веришь или нет?
- Знаешь, - говорю, - если верить всему, что пишут на заборах...
Ты поверил, полез, а там дрова.
- Вот и я думаю, что дрова, - сказал задумчиво Толик.
В ужин слизнули мы, конечно, традиционного поросенка. А с утра
начался аврал. Все равно что к приезду министра обороны. Посыпание
дорожек, убеление камней и зеленение трав. Маринович с подручными
плакат натягивает, мелом на кумаче: "Wellcome, "Beatles"!!!" - а ниже,
мелким шрифтом и по-русски: "Братский привет участникам движения
против войны во Вьетнаме и за мир во всем мире от подводников
Северного флота!" Ворота покрасили голубенькой эмалью, голубей мира по
трафаретке возобновили на створках. И мы тоже что-то красим, что-то
таскаем, и офицеры таскают с нами на равных - и тут вдруг начинаем
сомневаться в текущем мимо нас моменте.
А разговоры почему-то все только вокруг женского хора. Сколько их
там, да какие у девок глаза, да что опять все офицерам достанутся...
Был у нас опыт приема артистов, чего греха таить. Кобзон приезжал,
Хитяева, Магомаев Муслим, ансамбль "Аккорд" с песней про пингвинов. Ну
и хоры различные, как пишут в меню про пирожные: "в ассортименте". Да
только если на день нас к артистам приставляли для всяческих их
поручений, то в одиннадцать по команде "отбой" все наши матросские
поползновения пресекались, ибо по части скорострельной куртуазности
морскому офицеру нет равных еще со времен Петра Великого. Не в
диковинку случаи, когда холостой офицер-подводник в субботу вечером
уезжал в Ленинград, а в понедельник к подъему флага был уже на месте с
молодой неопомнившейся женой в охапке и штампом в паспорте.
И вот после обеда показывается автоколонна: "газик" ВАИ с мигалкой
и матюгальником громкой связи на крыше, а за ним три автобуса с чем-то
пестрым за окнами. Подъезжают к гостинице, разгружаются... Мы,
конечно, поближе сгрудились, чтоб на девок живых посмотреть - но вышло
нам большое разочарование, потому что самая юная хористка наверняка
еще ссыльных народовольцев частушками ублажала. День для нас погас, и
вели мы последнюю подготовку базы без малейшего энтузиазма...
Ну и, естественно, никаких битлов в тех автобусах не обнаружилось.
Начался концерт. Выстроились бабули, платочки повязаны. Вышел их
помполит во фраке, объявляет:
- Выступает женский народный хор Кондопогского района
Архангельской области! Лауреат Всероссийского смотра художественной
самодеятельности, обладатель специального приза Европейского фестиваля
народного творчества в Руане! Песня про Ивана! - взмахнул рукой, и
бабульки грянули:
Це сказали у Ивана
Да конек вороной?
Не вороной, не вороной -
У ево рыжий да худой.
Це сказали у Ивана
Будто санки баски?
Ой, не баски, ой, не баски -
У ево розвальни одни.
У ево розвальни одни,
Да и те не свои -
Людям выброшены,
Ногам вытоптаны.
Це сказали у Ивана
Будто женка хороша?
Не хороша, не хороша -
Она сутула да ряба.
У ее кошацье рыло,
Собацьи глаза,
У ей собацьи глаза
Да лошадина голова!..
Вижу, Толик наш приуныл. Вот тебе и "Гел, гел!" - лошадина
голова... Ну, сбацали бабульки что-то еще зажигательное с притопом да
прихлопом, а потом вышла их солистка и запела про Илью Муромца. Он,
надо думать, столько не жил, сколько она пела.
Но даже у самой большой бухты каната есть шкентель, как говаривал
баталер наш мичман Лопато. А он в этом деле понимал туго, поскольку
опыт имел богатейший. Начинал он службу на острове Минус, где всего
гарнизона было шесть матросов и старшина второй статьи. А служили в то
время на флоте по семь лет. И вот до одного из матросиков
старослужащих доканывает медленный дембель, а на замену ему присылают
молоденького Лопато, сразу после учебного отряда. Учебным отрядом
командовал тогда капраз Яхонт Ефимович Наружный, утопивший подряд две
подводные лодки. Ну, про Наружного - это отдельная повесть,
попечальнее "Ромео и Джульетты". Да. И вот прибывает юный розовый
матросик на обитаемый остров... понятно - сразу на кухню. Что вы
думаете? В первый наряд торжественно пошел - и проштрафился. Плохо
помыл посуду, чем привел в несказанную ярость все население острова.
Тут же арестовали его, посадили в канатный ящик, ночь он там просидел.
Утром выводят, хмурые все. Старшина за столом сидит, ни на кого не
смотрит. Бумагу к себе какую-то подвинул, читает: "Акт о списании.
Комиссия в составе таких-то под председательством такого-то
рассмотрела дело о проступке матроса Лопато, который недобросовестной
помойкой посуды привел гарнизон острова Минус на грань
желудочно-кишечной эпидемии, чем поставил под удар безопасность
государства. Комиссия постановляет: вследствие недоброкачественности
матроса Лопато списать последнего по акту. Способ списания: отстрел из
карабина Симонова АКС калибра 7,62 мм. Выдать два патрона для
отстрельного и контрольного выстрелов. За отсутствием погоды на пирсе
списание произвести завтра. Подписи председателя и членов комиссии
наличествуют"...
От советской власти Лопато иного как-то и не ожидал.
Отвели его обратно в ящик. Дали бумагу, карандаш - пиши, мол,
письма.
И Лопато стал писать. Он написал родителям, сестрам, соседке
Феньке, за которой как-то раз подглядывал на речке, и даже телке
Звездочке, названной так в честь собаки-космонавта. Почему-то именно
перед Звездочкой он чувствовал себя особенно виноватым за то, что
стегал ее хворостиной... Всего писем было около двадцати.
Утром его вывели на пирс. Вот-вот грозил пойти снег. Океан был
серым, как родная раскисшая земля.
Ему предложили завязать глаза, но он просто отвернулся. Когда
сзади пальнули, он зажмурился, потом осторожно посмотрел. Снег
начался, тяжелый и мокрый. Здесь все то же самое, подумал он.
Потом пальнули еще раз. Теперь Лопато даже не стал жмуриться.
Когда его отвели обратно, он как-то еще не верил, что жив. Но
старшина, все так же сидя за столом, сказал, что по уставу, если
патроны израсходованы, а списуемый почему-то не списался, то ему
надлежит в течение года исполнять наряды там, где проштрафился, в
данном случае на кухне...
Целый год Лопато, счастливый донельзя, содержал кухню в
изумительной чистоте. А как он готовил!.. Вечерами же свободное от
вахты население острова Минус вслух, с выражением, читало его письма
домой. Письмо к Звездочке пользовалось особым успехом...
Вот так приходится заполнять свой досуг там, где плохо работает
КВЧ.
В антракте дают нам команду: прогуляться до седьмого пирса.
Аккурат там наш "Комсомолец Мордовии" пришвартован. Построились, идем.
Я опять топаю замыкающим, курю, и того, что там видят передние, мне не
ведомо, однако вот ропот - дошел. Ох, какой ропот!
И наконец вижу все сам своими глазами и в ропот тот добавляю свою
басовую ноту.
Сияет наш "Комсомолец Мордовии" желтым флюоресцентным светом, и на
всем вокруг лежит этот солнечный отблеск, и черные его соседки по
контрасту кажутся уже и не просто черными, а какими-то ненормально
черными... в общем, производит он впечатление китайского императора в
золотом халате, решившего полежать на негритянском пляже в жаркий день
в угнетенном Гарлеме. Тут нам командуют "рряйсь-смирно!", оркестр
играет "Встречный марш", и из рубки выходят и начинают спускаться на
шканцы четверо длинноволосых ребят в цветастых пиджачках, у троих
гитары в руках, а четвертый какими-то погремушками трясет, споткнулся
на трапе и чуть не в воду, но устоял.
И вот ведь что интересно: все своими глазами вижу, а верю все
меньше и меньше. Ну, не может этого быть, потому что этого не может
быть никогда.
А вслед за ними выходит адмирал наш Кабаков, легендарная личность,
и сияет еще ярче лодки, в белом парадном кителе, а борода надвое
расчесана, как у Римского-Корсакова. И без команды мы начинаем вопить
"Ура!", и это ура идет такими красивыми перекатами, которые на
репетициях к парадам у нас сроду не получались. Вопим мы все, кроме
Толика, который стоит бледный, губы сжал, а по щекам слезы. И адмирал
подошел к нему, достал платок, пахнущий одеколоном "Шипр", и
собственноручно слезы ему вытер.
- Вот так, сынок, - сказал он ему и что-то еще хотел добавить, но
воздержался. Слов лишних не любил.
Место у меня было самое лучшее - после Толика и адмирала, они-то в
первом ряду посередине сидели; а я приказал салажне сбегать на
волейбольную площадку и притащить мне судейскую вышку, что и было
исполнено в кратчайший срок. Завидущие офицеры на лавках и на стульях
тут же задергались, но офицеров много, а вышка-то одна... А время я
так подгадал, что качать права им было уже поздно: битлы предстали.
Но вперед них вышел, конечно, известный всему Северному флоту
ихний однофамилец, а мой годок Вадим Жук, переносивший тяготы и
лишения при штабе в культурно-воспитательной части; занятие у него
было чистое и стержневое: возить артистов по базам и кораблям,
обеспечивать командам надлежащие зрелища, а выступающим - надлежащий
хлеб: рюмку коньяка до и сигарету после.
Одет Вадим был как надо: офицерская парадка без знаков различия и
галстук-бабочка. Тогда я впервые увидел живую бабочку и страшно ее с
тех пор полюбил. Кося под Бубу Касторского, он раскланялся и объявил:
- Товарищи североморцы! Матросы, старшины, офицеры и адмиралы! Как
сказал поэт: "Ты помнишь, в наше бухте сонной спала зеленая вода,
когда кильватерной колонной вошли военные суда. Четыре серых..." Да!!!
Их именно четверо, флагманов современного буржуазного искусства,
ковбоев успеха, ударников эстрады. На нашей сцене с первым и
единственным концертом за Полярным кругом - герои борьбы за мир во
всем мире, мамонты контрапункта, выходцы из рабочих кварталов
пролетарского Ливерпуля - вокально-инструментальный ансамбль
"Битлз"!!! Первая и главная песня сегодняшнего концерта - "Желтая
подводная лодка". Краткое содержание песни: "В нашем городе
полным-полно моряков, и все они наперебой рассказывают о своей
героической службе на подводных лодках. И мы с первыми лучами солнца
начинаем воображать себя экипажем желтой подводной лодки..."
И ребята запели.
...Когда мы очнулись, была полночь. Мне сверху видно было, как
сверкают в лучах прожекторов фляжки, вздымаемые высоко, поскольку
именно так можно отцедить последние капли, и в каком-то полубреду мне
казалось, что это сверкает одна и та же неисчерпаемая фляжка, которая
обслуживает и зал, и сцену, и уходит ненадолго передохнуть или
обслужить тех, кого с нами нет (в походе, на вахте, на гауптвахте...),
и возвращается, что твой бумеранг... Нет, ребята, для того, чтобы всю
ту картину воспроизвести, надо нас опять всех собрать на том же месте
в том же составе, да придать нам пожилого опытного следователя из
военной прокуратуры, который сумеет клочки наших воспоминаний сметать
в единое полотно...
Кому это надо?
"Желтую подводную лодку" пели раз пять, а то и все десять.
Вызывали на бис, подпевали сами, сходу переводя на русский устный. И
потянуло нас в море...
Но тяга та была еще слаба.
Вдруг обнаруживаю я, что сижу на вышке не один. Рядом какая-то
соплюха тощая, кулачками по ограждению вышки стучит, плачет, визжит
что-то не по-нашему. Заткнул я ее на время фляжкой, надо же песню
дослушать. А она фляжку вытащила, отплевалась и на меня уставилась,
будто никогда моряка-североморца не видала. Потом разулыбалась, взяла
меня за гюйсы и под подбородком так аккуратно бантом завязала, чтобы я
ничем щелкнуть не мог.
Тут мы и разговорились. Звали ее Дайяна, родом она оказалась из
Бирмингема, и папа ее был фотограф. А сама она с десятком таких же
идиоток путешествовала за битлами по всему свету, присутствуя на всех
их концертах. Границ и билетеров они не признавали. И многого другого
тоже. Например, она сразу же уселась мне на колени, я думаю: на
обтрухать бы клапан... хрен: ей просто так лучше видно было, вот и
все. И еще она меня спросила, не принц ли я, случайно, и объяснила,
что раз битлы все уже женатые, то выйдет замуж исключительно за
принца...
Под конец мне почему-то казалось, что выходит Жук уже во фраке,
натянутом поверх длинного, до самых колен, тельника, и босой. Сам Жук
потом, конечно, говорил, что ничего такого не было и быть не могло (он
вам и сейчас это же самое скажет), но потом я узнал, что он помазал с
боцманом Трембой на две банки сгущи, что именно в таким виде будет
заканчивать концерт. И закончил. Долго обводил глазами зал, потом
растопорщил усы и произнес:
- Т?нцуют все! Дамы пр?глашают кавалерофф...- и лег.
Штаб, что с них возьмешь...
На положенный по протоколу скромный товарищеский ужин нижних чинов
не допускали, да и мичмана присутствовали только в лице
Залупыноса-Австралийского. А мы, серая порция, побрели бесчувственно в
казарму, доковыляли до коек и рухнули, как подрубленные дубы,
сраженные одной молнией. И снилось мне почему-то, что к северным нашим
старушкам я приставлен хормейстером и должен в кратчайшие сроки
разучить с ними "Полет шмеля" Римского-Корсакова для виолончели с
оркестром. Старушки голосом изображали жужжание, а потом вышла одна,
самая сухонькая, по имени Багратиона Степановна, и затрубила горлом.
Она трубила так громко, что я вскочил.
Трубач играл побудку. Причем побудка у него плавно переходила в
гопак из "Ивана Сусанина" и обратно.
Когда играют побудку, тело одевается само.
Проснулся я на борту родной подлодки. В руках у меня был сапожный
нож, которым я что-то резал из тонкого картона. На столе стояла
коробка гуаши и серая банка из-под охры, в которой я обычно мыл кисти.
Но к этой банке я почему-то время от времени прикладывался.
Вроде бы в ней плескался спирт.
Тут появился Толик. Принес фотографии.
- Вот, - говорит, - весь твой Леннон.
Я стал разбираться. Снято было хорошо, со вспышкой. Джон был и
один, и в компании своих, и в тельнике, и в адмиральском кителе, и в
обнимку с какими-то девками, в которых с трудом узнавались офицерские
жены.
- Ага, - говорю я. - Только я что-то от нитрокраски одурел.
- От какой? - говорит он. - Где ты ее видишь?
Я альбом понюхал и сам удивился. Была же вроде нитрокраска. Раз
голова такая чугунная.
Тут Толя мой заплакал.
- Нащо мени це життя? - говорит он. - Колы мрыи бильш немае...
- Да, - говорю я и тоже плачу, - людинэ завжди потрибна мрыя. А
МГИМО?
- МГИМО...- плачет он. - МГИМО - щоб батьки не журылыся, щоб дивки
кохалы. А битлы - от це була мрия...
Потом вытаскивает из кармана кусок хлеба белого и начинает крошить
на стол, и два каких-то воробья прыгают и те крошки клюют.
- Ты, - говорю, - чего творишь, они же мне всю работу обгадят.
- Пусть кушают птички божии, не мешай...
Я плюнул и пошел проветриться.
Ясный-ясный день, океан зеленый, как очи болотной красавицы, и
позади рубки, скрывшись от набегающего ветра, сидят свободные от вахты
моряки, девки-фанатки, бабушки-хористки - и ливерпульская наша
четверка, у кого гитары в руках, у кого компот ананасовый, Ринго по
пустой кастрюле ритм отбивает... и курят все, кому не лень. И только
тут до меня доходит, что мы идем в надводном положении.
Потому что с курением на подводной лодке очень сложно.
И вот стою я, по-пушкински опершись афедроном о леер, и слушаю
добрую песню, которую напевают старушки и подтягивают битлы.
- Во лугах, лугах, лугах, во зелененьких лугах,
Там ходила, там гуляла телка черненькая,
Телка черненькая, вымя беленькое.
Как увидел эту телочку игумен из окна,
Посылает-снаряжает свого рыжего дьячка:
- Ты поди, моя слуга, приведи телку сюда,
Не хватай за бока, не попорть молока...
Потом уже, подо льдами, когда я в гальюне отскабливал растерянного
Джона зубной щеткой, он говорил, пригорюнясь, что общение с этими
пожилыми леди дало ему больше, чем все уроки у Махариши и Рави
Шанкара.
Меж тем дембельский его альбом я все никак не мог закончить, хотя
и не спал вообще ни минуты. Хотелось мне в том альбоме выразить всю
полноту чувств, которые меня в те дни переполняли. Были в том альбоме
цветы из множества открыток, присланных ребятам из разных краев
бескрайней нашей отчизны, вырезанные из "Огонька" и "Советского
экрана" портреты гимнастки Людмилы Турищевой, актисы Натальи Варлей,
французской певицы Мирей Матье, Эдиты Пьехи, Клавдии Кардинале в
компании Юрия Визбора на фоне красной палатки, Марины Влади - и еще
нескольких женщин, которые, по тогдашнему моему разумению (с тех пор
почти не претерпевшему девиаций) годились в супруги Джону Леннону с
гораздо большими на то основаниями, чем худосочная кривоватая японка
(кстати, куда она делась на время нашего похода, ума не приложу. На
лодке ее вроде бы не было...
Впрочем, относительно того, кто был на лодке и кто не был, у всех
после похода возникли большие сомнения. Скажем, двигателисты
утверждали потом, что у них в отсеке сидел (и лежал) сам Высоцкий, пил
вместе с ними спирт и сочинял песни про подводников. А два синих от
непонятности происходящего маслопупа слонялись по палубам и все
пытались найти несколько потерянных мешков сухого компота.)
Были в альбоме еще портреты знаменитых подводников: Маринеско,
потом Гаджиева, Колышкина...
Последняя страница альбома украшена была ростовым портретом самого
Леннона в полной парадной форме с балеткой в левой руке и гитарой за
спиной, а на заднем плане печально красовалась типичная ливерпульская
хатка и старенькая мама, ожидающая сына со службы.
По коридорам и трапам с частотой и скоростью челнока сновал
адмирал Кабаков, легендарная личность, то ли сопровождаемый, то ли
преследуемый девками-фанатками. Их какой-то шутник обучил одной
русской фразе: "Где твой кортик, девок портить?", которую они обращали
исключительно к адмиралу.
И за какой угол ни свернешь, в какую дверь ни сунешься - везде
стоит недоумевающий баталер наш Лопато, списанный когда-то по акту, и
пытается сосчитать канистры со спиртом и без оного, и вечно у него не
сходится счет.
Но спирт спиртом, а политчас - политчасом, то есть каждый день.
Поначалу битлы политчас игнорировали, и это им как-то сходило с
рук. Но и без их присутствия замполит вел себя как-то не так. То
рассказывал о проекте переселения пингвинов в Арктику, которое задумал
еще товарищ Папанин, но преодоление культа личности спутало его планы,
а волюнтаризм, возникший как следствие, положил всему конец. То - вел
речь о планах американских империалистов снабдить свои атомные
подводные лодки специальным приводом, сконструированным беглым
деникинским полковником Карлом Людвиговичем Дином, коий привод
позволяет нарушать закон всемирного тяготения без тяжких последствий
для нарушителя, и использовать тем самым свой атомный подводный флот
для завоевания межпланетного пространства и планет Солнечной системы.
А на тот политчас, на который битлы все-таки заявились, он назначил
темой "Дзен-буддизм - повивальная девка японского милитаризма и
китайского экспансионизма". Только ничего у него не вышло, потому что
битлы вели себя развязно, а похожая на училку Линда - та вообще встала
и заявила, что книга "Кама-сутра" вообще не имеет никакого отношения
ни к дзен-буддизму, ни к милитаризму, а китайский экспансионизм
происходит сам по себе и совсем по другим пособиям. Потом они начали
петь, а мы подпевать: "Все мы любим пасту "Поморин", пасту "Поморин",
пасту "Поморин"...
Ну и допелись. Отменили у нас политчасы до самого конца плаванья.
Такого никогда не было ни до, ни после!
А раз нет политчасов, ребята, то и вся дисциплина тоже вроде бы
как отсутствует.
Вот тут-то, говоря словами классика, "и все заверте..."
Когда всплывали на полюсе, многие видели полярное сияние, хотя был
день - и сильно пасмурный день.
Говорил мне потом Толик, что Леннон в нарушение запрета курил в
каюте, а поскольку курил он далеко не табак, то по системе вентиляции
мы вполне могли причаститься...
Кроме шуток: приходить в себя стали уже после Ливерпуля. Тут,
правда, и спирт кончился, сошелся наконец у Лопато счет. Зато потерял
он надувной спасательный плот ПСН. И как мы его не убеждали, что плот
этот он сам лично Ринго Старру подарил, не желал Лопато никого
слушать.
А я как раз вот это отлично помню: ночь или вечер поздний,
множество огней на берегу, и вода вся в огнях, так и кажется, что плот
плывет по углям... девки-фанатки на веслах, гребут и плачут, а ребята
поют - без музыки почти, Джордж на простой гитаре играет, Ринго
ладонями легонько так по надутому борту лупит, - и выводят голосами:
...And our friends are all on board,
many more of them live next door,
And the band begins to play.
We all live in a yellow submarine,
yellow submarine, yellow submarine.
We all live in a yellow submarine,
yellow submarine, yellow submarine.
И тут я вспоминаю: альбом! Альбом забыл! Бросился в люк, по трапу
вниз, в первый отсек, в кубрик, схватил, назад тем же путем, разулся
буквально на лету, разделся...
Отплыли они уже далеко. Хорошо, девки гребли так себе, да и плот
не для гонок предназначен. И вода - теплая-теплая.
Догнал на боку, за леер ухватился:
- Джон! - и подаю.
Обнялись еще раз на прощание со всеми, я из воды наполовину торчу,
тот еще русал... и поплыл обратно, уже на спине. Созвездия знакомые
узнаю... Ливерпуль, понимаешь, а звезды те же.
Приплыл, тут и погружение сыграли.
Вот, собственно, и все. Разглашать нам об этом, понятно, запретили
- равно как и обо всем остальном... скажем, как называется шпангоут
"4-Ч", что такое "тяжелые силы" или сколько на лодке экипажу...
Да и, поверьте, сами мы по прошествие времени вдруг как-то
перестали во все произошедшее верить. Ну - будто приснилось всем
коллективно, что ли. Да потом еще - наложилось всякое. Та же К-33...
как потом из казармы самосвалом личные вещи ребят вывозили... Встретил
тут несколько лет назад Жука Вадима, обрадовались, коньячку попили - а
о том концерте и не вспомнили ни разу. Да и сейчас не вспомнил бы,
наверное, если бы не этот, блин, "Сотбис"...
Вот и на плоту не было японки, чтоб я сдох. Я же со всеми тогда
перецеловался...
Не было. И где была - никто так по сю пору и не знает. Да мне, по
правде говоря, и неинтересно.
А вот что альбом тот мимо меня проскочил - это обидно. Второго
такого уже не будет никогда.
Там изнутри на обложке групповое фото, и я - во втором ряду третий
слева...
Популярность: 1, Last-modified: Sun, 18 Jan 1998 12:24:32 GmT