-----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   В конце октября или в начале ноября Балаклава  -  этот  оригинальнейший
уголок пестрой русской империи - начинает жить  своеобразной  жизнью.  Дни
еще теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят холода, и  земля  гулко
звенит под ногами. Последние курортные гости потянулись в  Севастополь  со
своими  узлами,  чемоданами,  корзинами,  баулами,  золотушными  детьми  и
декадентскими  девицами.  Как  воспоминание  о  гостях,  остались   только
виноградные  ошкурки,  которые,  в  видах  своего  драгоценного  здоровья,
разбросали больные повсюду - на набережной и по узким улицам - в противном
изобилии, да еще тот бумажный сор в виде окурков, клочков писем  и  газет,
что всегда остается после дачников.
   И сразу в Балаклаве становится просторно, свежо, уютно  и  по-домашнему
деловито,  точно  в  комнатах  после   отъезда   нашумевших,   накуривших,
насоривших непрошеных гостей. Выползает на улицу исконное, древнегреческое
население, до сих пор прятавшееся по каким-то щелям и задним каморкам.
   На набережной, поперек ее, во всю ширину, расстилаются сети. На  грубых
камнях мостовой они кажутся нежными  и  тонкими,  как  паутина,  а  рыбаки
ползают по ним на четвереньках, подобно большим черным паукам,  сплетающим
разорванную воздушную западню. Другие сучат бечевку на белугу и на камбалу
и для этого с серьезным, деловитым видом бегают взад и вперед по  мостовой
с веревкой через плечи, беспрерывно суча перед собой клубок ниток.
   Атаманы  баркасов  оттачивают  белужьи  крючки  -  иступившиеся  медные
крючки, на которые, по рыбачьему поверью, рыба идет гораздо  охотнее,  чем
на современные, английские, стальные. На  той  стороне  залива  конопатят,
смолят и красят лодки, перевернутые вверх килем.
   У каменных колодцев, где беспрерывно тонкой струйкой  бежит  и  лепечет
вода, подолгу, часами, судачат о своих маленьких  хозяйских  делах  худые,
темнолицые, большеглазые, длинноносые гречанки, так странно и  трогательно
похожие на изображение богородицы на старинных византийских иконах.
   И  все  это  совершается  неторопливо,  по-домашнему,  по-соседски,   с
вековечной привычной ловкостью и красотой, под нежарким осенним солнцем на
берегах синего, веселого залива, под ясным осенним небом, которое спокойно
лежит над развалиной покатых плешивых гор, окаймляющих залив.
   О дачниках нет и помину. Их точно и не было. Два-три хороших дождя -  и
смыта с улиц последняя память о них. И все  это  бестолковое  и  суетливое
лето с духовой музыкой по вечерам, и с пылью от дамских юбок, и  с  жалким
флиртом, и спорами на политические темы - все становится далеким и забытым
сном. Весь интерес рыбачьего поселка теперь сосредоточен только на рыбе.
   В кофейнях у Ивана Юрьича и у Ивана Адамовича под стук костяшек  домино
рыбаки собираются в артели; избирается атаман. Разговор  идет  о  паях,  о
половинках паев, о сетях, о крючках, о наживке, о  макрели,  о  кефали,  о
лобане, о камсе и султанке, о камбале, белуге и морском петухе.  В  девять
часов весь город погружается в глубокий сон.
   Нигде во всей России, - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям,
- нигде я не слушал такой глубокой,  полной,  совершенной  тишины,  как  в
Балаклаве.
   Выходишь на балкон - и весь поглощаешься  мраком  и  молчанием.  Черное
небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и  так
спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и  не  мигая.  Тишина  не
нарушается ни одним звуком человеческого жилья.  Изредка,  раз  в  минуту,
едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной.  И  этот
одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще  больше  настораживает
тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит  кровь  у  тебя  в  ушах.
Скрипнула лодка на своем канате. И опять  тихо.  Чувствуешь,  как  ночь  и
молчание слились в одном черном объятии.
   Гляжу налево, туда, где узкое горло залива  исчезает,  сузившись  между
двумя горами.
   Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми  развалинами.  Если
приглядишься внимательно, то ясно  увидишь  всю  ее,  подобную  сказочному
гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко  всунув  в
воду свою темную морду  с  настороженным  ухом,  жадно  пьет  и  не  может
напиться.
   На  том  месте,  где  у  чудовища  должен  приходиться  глаз,  светится
крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я
сотни раз проходил мимо него, прикасался  к  нему  рукой.  Но  в  странной
тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и  спину  и
морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный  маленький
раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
   В уме моем быстро проносится стих  Гомера  об  узкогорлой  черноморской
бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я  думаю  также  о
предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших  здесь,  на  челе
горы, свои колоссальные крепостные сооружения.  Думаю  также  о  том,  как
однажды бурной зимней ночью  разбилась  о  грудь  старого  чудовища  целая
английская флотилия вместе с гордым щеголеватым  кораблем  "Black  Prince"
["Черный принц" (англ.)], который теперь  покоится  на  морском  дне,  вот
здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами  золотых  слитков  и
сотнями жизней.
   Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный
глаз. Оно представляется  мне  теперь  старым-старым,  забытым  божеством,
которое в этой черной тишине грезит своими тысячелетними снами. И  чувство
странной неловкости овладевает мною.
   Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и  я  различаю  не
только каждый удар его кованых, тяжелых рыбачьих сапогов о камни тротуара,
но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками. Так ясны  эти
звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с  ним,  хотя
до него - я знаю наверное - более целой версты. Но вот он завернул куда-то
вбок, в мощеный переулок, или, может быть, присел на  скамейку:  шаги  его
смолкли. Тишина. Мрак.





   Идет осень.  Вода  холодеет.  Пока  ловится  только  маленькая  рыба  в
мережки, в эти большие вазы из сетки, которые прямо с  лодки  сбрасываются
на дно. Но вот раздается слух о том, что Юра Паратино оснастил свой баркас
и отправил его на место между мысом Айя  и  Ласпи,  туда,  где  стоит  его
макрельный завод.
   Конечно, Юра Паратино - не германский император, не знаменитый бас,  не
модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о
том, каким весом и уважением окружено его имя на  всем  побережье  Черного
моря, - я с удовольствием и с гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.
   Юра  Паратино  вот  каков:  это  невысокий,  крепкий,   просоленный   и
просмоленный грек, лет сорока. У  него  бычачья  шея,  темный  цвет  лица,
курчавые  черные  волосы,  усы,  бритый  подбородок  квадратной  формы,  с
животным угибом посредине, -  подбородок,  говорящий  о  страшной  воле  и
большой жестокости, тонкие, твердые, энергично  опускающиеся  углами  вниз
губы. Нет ни одного человека  среди  рыбаков  ловчее,  хитрее,  сильнее  и
смелее Юры Паратино. Никто еще не мог перепить Юру, и никто не  видал  его
пьяным. Никто не сравнится с Юрой удачливостью - даже сам знаменитый Федор
из Олеиза.
   Ни в ком так сильно не  развито,  как  в  нем,  то  специально  морское
рыбачье равнодушие к несправедливым  ударам  судьбы,  которое  так  высоко
ценится этими солеными людьми.
   Когда Юре говорят о том, что  буря  порвала  его  снасти  или  что  его
баркас, наполненный доверху дорогой рыбой, захлестнуло волной и  он  пошел
ко дну, Юра только заметит вскользь:
   - А туда его, к чертовой матери! - и тотчас же точно забудет об этом.
   Про Юру рыбаки говорят так:
   - Еще макрель только думает из Керчи идти сюда, а уже  Юра  знает,  где
поставить завод.
   Завод - это сделанная из сети западня в десять сажен длиною  и  саженей
пять в ширину. Подробности мало кому интересны. Достаточно только сказать,
что рыба, идущая ночью большой массой вдоль  берега,  попадает,  благодаря
наклону сети, в эту западню и выбраться оттуда уже  не  может  без  помощи
рыбаков, которые поднимают завод  из  воды  и  выпрастывают  рыбу  в  свои
баркасы.  Важно  только  вовремя  заметить  тот  момент,  когда  вода   на
поверхности завода начнет кипеть, как каша в  котле.  Если  упустить  этот
момент, рыба прорвет сеть и уйдет.
   И  вот,  когда  таинственное  предчувствие  уведомило  Юру   о   рыбьих
намерениях,  вся  Балаклава  переживает  несколько  тревожных,  томительно
напряженных дней. Дежурные мальчики день и ночь следят  с  высоты  гор  за
заводами, баркасы держатся  наготове.  Из  Севастополя  приехали  скупщики
рыбы. Местный завод консервов приготовляет сараи для огромных партий.
   Однажды ранним утром повсюду - по  домам,  по  кофейным,  по  улицам  -
разносится, как молния, слух:
   - Рыба пошла, рыба идет! Макрель зашла в заводы к  Ивану  Егоровичу,  к
Коте, к Христо, к Спиро и к Капитанаки. И уж конечно, к Юре Паратино.
   Все артели уходят на своих баркасах в море.
   Остальные жители поголовно на берегу: старики,  женщины,  дети,  и  оба
толстых трактирщика, и седой кофейщик Иван Адамович, и  аптекарь,  занятой
человек, прибежавший впопыхах на минутку,  и  добродушный  фельдшер  Евсей
Маркович, и оба местных доктора.
   Особенно важно то обстоятельство, что первый баркас, пришедший в залив,
продает свою добычу по самой дорогой пене, - таким образом, для дожидающих
на берегу соединяются вместе и интерес, и спорт, и самолюбие, и расчет.
   Наконец в том месте, где горло бухты сужается за горами,  показывается,
круто огибая берег, первая лодка.
   - Это Юра.
   - Нет, Коля.
   - Конечно, это Генали.
   У рыбаков есть свой особенный шик. Когда улов особенно богат,  надо  не
войти в залив, а прямо влететь на веслах, и трое гребцов  мерно  и  часто,
все как один, напрягая  спину  и  мышцы  рук,  нагнув  сильно  шеи,  почти
запрокидываясь  назад,  заставляют  лодку  быстрыми,  короткими   толчками
мчаться по тихой глади залива.  Атаман,  лицом  к  нам,  гребет  стоя;  он
руководит направлением баркаса.
   Конечно, это Юра Паратино!
   До самых бортов лодка наполнена белой, серебряной рыбой, так  что  ноги
гребцов лежат на ней вытянутыми прямо и попирают ее. Небрежно, на ходу,  в
то  время  когда  гребцы  почти  еще  не  замедляют  разгона  лодки,   Юра
соскакивает на деревянную пристань.
   Тотчас начинается торг со скупщиками.
   - Тридцать! -  говорит  Юра  и  хлопает  с  размаху  о  ладонь  длинной
костлявой руки высокого грека.
   Это значит, что он хочет отдать рыбу по тридцать рублей за тысячу.
   - Пятнадцать! - кричит грек и, в свою очередь, высвободив  руку  из-под
низу, хлопает Юру по ладони.
   - Двадцать восемь!
   - Восемнадцать!
   Хлоп-хлоп...
   - Двадцать шесть!
   - Двадцать!
   - Двадцать пять! - говорит хрипло Юра. - И у меня  там  еще  идет  один
баркас.
   А в это время из-за горла бухты показывается еще один  баркас,  другой,
третий, еще два сразу. Они стараются перегнать друг друга, потому что цены
на рыбу все падают и падают. Через полчаса за тысячу уже платят пятнадцать
рублей, через час - десять и, наконец, пять и даже три рубля.
   К вечеру вся Балаклава нестерпимо воняет рыбой. В каждом  доме  жарится
или  маринуется  скумбрия.  Широкие  устья  печей  в  булочных  заставлены
глиняной черепицей, на  которой  рыба  жарится  в  собственном  соку.  Это
называется:  макрель  на  шкаре  -  самое   изысканное   кушанье   местных
гастрономов. И все кофейные и трактиры наполнены дымом и  запахом  жареной
рыбы.
   А Юра Паратино - самый широкий человек во всей Балаклаве  -  заходит  в
кофейную, где сгрудились в табачном дыму и рыбьем  чаду  все  балаклавские
рыбаки, и, покрывая общий гам, кричит повелительно кофейщику:
   - Всем по чашке кофе!
   Момент всеобщего молчания, изумления и восторга.
   - С сахаром или без сахару? - спрашивает  почтительно  хозяин  кофейни,
огромный, черномазый Иван Юрьич.
   Юра в продолжение  одной  секунды  колеблется:  чашка  кофе  стоит  три
копейки, а с сахаром пять... Но  он  чужд  мелочности.  Сегодня  последний
пайщик на его баркасе заработал не меньше  десяти  рублей.  И  он  бросает
пренебрежительно:
   - С сахаром. И музыку!..
   Появляется музыка: кларнет и бубен. Они бубнят и дудят до самой поздней
ночи однообразные, унылые татарские песни. На  столах  появляется  молодое
вино -  розовое  вино,  пахнущее  свежераздавленным  виноградом;  от  него
страшно скоро пьянеешь и на другой день болит голова.
   А на пристани в  это  время  до  поздней  ночи  разгружаются  последние
баркасы. Присев на корточки в  лодке,  двое  или  трое  греков  быстро,  с
привычной ловкостью хватают правой рукой две, а левой три рыбы  и  швыряют
их в корзину, ведя точный, скорый, ни на секунду не прекращающийся счет.
   И на другой день еще приходят баркасы с моря.
   Кажется, вся Балаклава переполнилась рыбой.
   Ленивые,  объевшиеся  рыбой  коты  с  распухнувшими  животами  валяются
поперек тротуаров, и когда их толкнешь ногой, то они  нехотя  приоткрывают
один глаз и  опять  засыпают.  И  домашние  гуси,  тоже  сонные,  качаются
посредине залива, и из клювов у них торчат хвосты недоеденной рыбы.
   В воздухе еще много дней стоит крепкий запах свежей рыбы и чадный запах
жареной рыбы. И легкой, клейкой рыбьей чешуей осыпаны деревянные пристани,
и камни мостовой, и руки и платья счастливых хозяек, и синие воды  залива,
лениво колышущегося под осенним солнцем.





   Вечер. Мы сидим в  кофейне  Ивана  Юрьича,  освещенной  двумя  висячими
лампами "молния". Густо накурено. Все столики  заняты.  Кое-кто  играет  в
домино, другие в карты, третьи пьют кофе, иные просто, так себе,  сидят  в
тепле и свете, перекидываясь разговорами и замечаниями. Длинная,  ленивая,
уютная, приятная вечерняя скука овладела всей кофейной.
   Понемногу мы затеваем довольно странную игру,  которой  увлекаются  все
рыбаки. Несмотря на скромность, должен сознаться,  что  честь  изобретения
этой игры принадлежит мне. Она состоит в том, что  поочередно  каждому  из
участников завязываются глаза платком, завязываются плотно, морским узлом,
потом на голову ему накидывается куртка, и затем двое других игроков, взяв
его под руки, водят по всем углам кофейни, несколько раз переворачивают на
месте вокруг самого себя, выводят на двор,  опять  приводят  в  кофейню  и
опять водят его между столами, всячески стараясь запутать его.  Когда,  по
общему мнению, испытуемый достаточно сбит с  толку,  его  останавливают  и
спрашивают:
   - Показывай, где север?
   Каждый подвергается  такому  экзамену  по  три  раза,  и  тот,  у  кого
способность ориентироваться оказалась хуже,  чем  у  других,  ставит  всем
остальным  по  чашке  кофе  или  соответствующее  количество   полубутылок
молодого вина. Надо сказать, что в большинстве случаев  проигрываю  я.  Но
Юра Паратино показывает всегда на N с точностью магнитной стрелки.  Этакий
зверь!
   Но вдруг я невольно оборачиваюсь назад и замечаю, что Христо  Амбарзаки
подзывает меня к себе глазами. Он не  один,  с  ним  сидит  мой  атаман  и
учитель Яни.
   Я подхожу. Христо для виду требует  домино,  и  в  то  время  когда  мы
притворяемся, что играем, он, гремя костяшками, говорит вполголоса:
   - Берите ваши дифаны и вместе с  Яни  приходите  тихонько  к  пристани.
Бухта вся полна кефалью, как банка маслинами. Это ее загнали свиньи.
   Дифаны - это очень тонкие сети,  в  сажень  вышиной,  сажен  шестьдесят
длины. Они о трех полотнищах. Два крайние с широкими ячейками,  среднее  с
узкими. Маленькая скумбрия пройдет сквозь широкие стены, но запутается  во
внутренних; наоборот, большая и крупная кефаль или лобан,  который  только
стукнулся бы мордой о среднюю стену и повернулся бы назад, запутывается  в
широких наружных ячейках. Только у меня  одного  в  Балаклаве  есть  такие
сети.
   Потихоньку, избегая встретиться с кем-либо, мы  выносим  вместе  с  Яни
сети на берег. Ночь так темпа, что мы с трудом различаем  Христо,  который
ждет уже нас в лодке. Какое-то фырканье, хрюканье, тяжелые вздохи слышатся
в заливе. Эти звуки  производят  дельфины,  или  морские  свиньи,  как  их
называют рыбаки. Многотысячную, громадную стаю рыбы они  загнали  в  узкую
бухту и теперь носятся по заливу, беспощадно пожирая ее на ходу.
   То, что мы сейчас собираемся сделать, - без сомнения, преступление.  По
своеобразному старинному обычаю, позволяется ловить в бухте рыбу только на
удочку и в мережки. Лишь однажды в год, и то не больше как  в  продолжение
трех дней, ловят ее всей Балаклавой в общественные сети. Это  -  неписаный
закон, своего рода историческое рыбачье табу.
   Но ночь так черна, вздохи и хрюканье дельфинов так возбуждают страстное
охотничье любопытство, что, подавив в себе невольный  вздох  раскаяния,  я
осторожно прыгаю в лодку, и в то время  как  Христо  беззвучно  гребет,  я
помогаю  Яни  приводить  сети  в  порядок.  Он  перебирает  нижний   край,
отягощенный большими свинцовыми грузилами, а я быстро и враз с ним передаю
ему верхний край, оснащенный пробковыми поплавками.
   Но чудесное, никогда не виданное зрелище вдруг очаровывает меня. Где-то
невдалеке, у левого борта, раздается храпенье дельфина, и я внезапно вижу,
как вокруг лодки и под лодкой со страшной быстротой  проносится  множество
извилистых серебристых струек, похожих на следы  тающего  фейерверка.  Это
бежат  сотни  и  тысячи  испуганных  рыб,  спасающихся  от   преследования
прожорливого хищника. Тут я замечаю, что все море горит огнями. На гребнях
маленьких, чуть плещущих волн играют  голубые  драгоценные  камни.  В  тех
местах, где весла трогают  воду,  загораются  волшебным  блеском  глубокие
блестящие полосы. Я прикасаюсь к воде рукой, и когда вынимаю  ее  обратно,
то горсть светящихся брильянтов падает вниз, и на моих пальцах долго горят
нежные синеватые фосфорические огоньки. Сегодня - одна  из  тех  волшебных
ночей, про которые рыбаки говорят:
   - Море горит!..
   Другой косяк рыбы со страшной быстротой проносится под лодкой,  бороздя
воду короткими серебряными стрелками. И  вот  я  слышу  фырканье  дельфина
совсем близко. Наконец вот и он! Он показывается с  одной  стороны  лодки,
исчезает на секунду под килем и  тотчас  же  проносится  дальше.  Он  идет
глубоко под водой, но я с необыкновенной ясностью различаю весь его мощный
бег и все его могучее  тело,  осеребренное  игрой  инфузорий,  обведенное,
точно контуром, миллиардом блесток, похожее на сияющий стеклянный  бегущий
скелет.
   Христо гребет совершенно беззвучно, и Яни всего-навсего только один раз
ударил свинцовыми грузилами о дерево. Мы перебрали уже всю сеть, и  теперь
можно начинать.
   Мы подходим к противоположному берегу. Яни  прочно  устанавливается  на
носу,  широко  расставив  ноги.  Большой  плоский  камень,  привязанный  к
веревке, тихо скользит у него  из  рук,  чуть  слышно  плещет  об  воду  и
погружается на дно. Большой пробковый буек всплывает наверх, едва  заметно
чернея на поверхности залива. Теперь  совершенно  беззвучно  мы  описываем
лодкой полукруг во всю длину нашей сети и опять  причаливаем  к  берегу  и
бросаем другой буек. Мы внутри замкнутого полукруга.
   Если бы мы  не  занимались  браконьерством,  а  работали  на  открытом,
свободном  месте,  то  теперь  мы  начали  бы  _колодить_   или,   вернее,
шантажировать,  то  есть  мы  заставили  бы  шумом  и  плеском  весел  всю
захваченную нашим полукругом рыбу кинуться в расставленные для  нее  сети,
где она должна застрянуть головами и  жабрами  в  ячейках.  Но  наше  дело
требует тайны, а поэтому мы только проезжаем от буйка  до  буйка,  туда  и
обратно, два раза, причем Христо беззвучно бурлит веслом  воду,  заставляя
ее  вскипать  прекрасными  голубыми  электрическими  буграми.   Потом   мы
возвращаемся к первому буйку. Яни по-прежнему осторожно вытягивает камень,
служивший якорем, и без малейшего стука опускает его на дно.  Потом,  стоя
на носу, выставив вперед левую ногу и опершись  на  нее,  он  ритмическими
движениями поднимает то  одну,  то  другую  руку,  вытягивая  вверх  сеть.
Наклонившись немного через борт, я вижу, как сеть бежит из воды, и  каждая
ячейка ее, каждая ниточка глубоко видны мне, точно восхитительное огненное
плетение. С  пальцев  Яни  стремятся  вниз  и  падают  маленькие  дрожащие
огоньки.
   И я уже слышу, как мокро и тяжело шлепается большая живая  рыба  о  дно
лодки, как она жирно трепещет, ударяя  хвостом  о  дерево.  Мы  постепенно
приближаемся ко второму буйку и с прежними предосторожностями  вытаскиваем
его из воды.
   Теперь моя очередь садиться на весла. Христо и Яни снова перебирают всю
сеть и выпрастывают из ее ячеек кефаль. Христо не может сдержать себя и  с
счастливым сдавленным смехом кидает через голову Коли к моим ногам большую
толстую серебряную кефаль.
   - Вот так рыба! - шепчет он мне.
   Яни тихо останавливает его.
   Когда их работа кончена и мокрая сеть вновь лежит на  носовой  площадке
баркаса, я вижу, что все дно застлано живой, еще шевелящейся рыбой. Но нам
нужно торопиться. Мы делаем еще круг, еще и еще, хотя  благоразумие  давно
уже велит нам вернуться в город. Наконец мы  подходим  к  берегу  в  самом
глухом месте. Яни приносит корзину, и с  вкусным  чмоканьем  летит  в  нее
охапки большой мясистой рыбы, от которой так свежо и возбуждающе пахнет.
   А через десять минут мы возвращаемся обратно в кофейню один за  другим.
Каждый выдумывает какой-нибудь предлог для своего отсутствия. Но  штаны  и
куртки у нас мокры, а у Яни запуталась в усах и бороде рыбья чешуя,  и  от
нас еще идет  запах  моря  и  сырой  рыбы.  И  Христо,  который  не  может
справиться с недавним охотничьим возбуждением, нет-нет да  и  намекнет  на
наше предприятие.
   - А я сейчас шел по набережной... Сколько свиней зашло в бухту. Ужас! -
и метнет на нас лукавым, горящим черным глазом.
   Яни, который вместе с ним относил и прятал корзину, сидит около меня  и
едва слышно бормочет в чашку с кофе:
   - Тысячи две, и все самые крупные. Я вам снес три десятка.
   Это моя доля в общей добыче. Я потихоньку киваю головой. Но теперь  мне
немного совестно за мое недавнее преступление. Впрочем, я ловлю  несколько
чужих быстрых плутоватых взглядов. Кажется, что не мы  одни  занималась  в
эту ночь браконьерством!





   Наступает зима. Как-то вечером пошел  снег,  и  все  стало  среди  ночи
белым: набережная, лодки у берега, крыши домов,  деревья.  Только  вода  в
заливе остается жутко черной и неспокойно  плещется  в  этой  белой  тихой
раме.
   На всем Крымском побережье - в Анапе, Судаке,  Керчи,  Феодосии,  Ялте,
Балаклаве и Севастополе - рыбаки готовятся  на  белугу.  Чистятся  рыбачьи
сапоги, огромные до бедер  сапоги  из  конской  кожи,  весом  по  полупуду
каждый, подновляются  непромокаемые,  крашенные  желтой  масляной  краской
плащи и кожаные штаны, штопаются паруса, вяжутся переметы.
   Набожный рыбак Федор из Олеиза задолго до белужьей ловли теплит в своем
шалаше  перед  образом  Николая  Угодника,  Мир  Ликийских  чудотворца   и
покровителя всех моряков, восковые свечи и  лампадки  с  лучшим  оливковым
маслом. Когда он поедет в море  со  своей  артелью,  состоящей  из  татар,
морской святитель будет  прибит  на  корме  как  руководитель  и  податель
счастья. Об этом знают все крымские рыбаки, потому что это повторяется  из
года в год и потому еще, что за Федором установилась слава очень смелого и
удачливого рыбалки.
   И вот однажды, с первым попутным ветром,  на  исходе  ночи,  но  еще  в
глубокой тьме, сотни лодок отплывают от Крымского полуострова под парусами
в море.
   Как красив момент отплытия! Сели все пятеро на кормовую часть  баркаса.
"С богом! Дай бог! С богом!" Падает вниз освобожденный парус  и,  похлопав
нерешительно в воздухе, вдруг надувается, как выпуклое,  острое,  торчащее
концом вверх белое птичье крыло. Лодка,  вся  наклонившись  на  один  бок,
плавно выносится из устья бухты в открытое море. Вода шипит и  пенится  за
бортом и брызжет внутрь, а на самом  борту,  временами  моча  нижний  край
своей куртки в  воде,  сидит  небрежно  какой-нибудь  молодой  рыбак  и  с
хвастливой  небрежностью  раскуривает  верченую  папиросу.  Под   кормовой
решеткой хранится небольшой запас крепкой водки,  немного  хлеба,  десяток
копченых рыб и бочонок с водой.
   Уплывают в открытое море за тридцать и более верст от берега.  За  этот
длинный путь атаман и его помощник успевают изготовить снасть.  А  белужья
снасть представляет собою вот что такое: вообразите себе, что по  морскому
дну, на глубине сорока сажен, лежит крепкая веревка в версту длиной,  а  к
ней привязаны через  каждые  три-четыре  аршина  короткие  саженные  куски
шпагата, а на концах этих концов наживлена на крючки мелкая  рыбешка.  Два
плоских камня  на  обеих  оконечностях  главной  веревки  служат  якорями,
затопляющими ее, а два буйка, плавающих  на  этих  якорях  на  поверхности
моря, указывают их положение. Буйки круглые, пробковые  (сотня  бутылочных
пробок, обернутых сеткой), с красными флажками наверху.
   Помощник с непостижимой ловкостью и быстротой  насаживает  приманку  на
крючки, а атаман тщательно укладывает всю снасть в круглую корзину,  вдоль
ее стен, правильной спиралью, наживкой внутрь. В  темноте,  почти  ощупью,
вовсе не так легко исполнить эту кропотливую работу, как кажется с первого
взгляда. Когда придет время опускать  снасть  в  море,  то  один  неудачно
насаженный крючок может зацепиться за веревку  и  жестоко  перепутать  всю
систему.
   На рассвете приходят на место. У каждого атамана есть свои  излюбленные
счастливые пункты, и он их находит в открытом море, за  десятки  верст  от
берега так же легко, как мы находим коробку с перьями на своем  письменном
столе. Надо только стать таким образом, чтобы  Полярная  звезда  очутилась
как раз над колокольней монастыря  св.Георгия,  и  двигаться,  не  нарушая
этого направления, на восток до тех пор, пока не откроется Форосский маяк.
У каждого атамана имеются свои тайные вехи в виде маяков,  домов,  крупных
прибрежных камней, одиноких сосен на горах или звезд.
   Определили  место.  Выбрасывают  на  веревке  в  море  первый   камень,
устанавливают глубину, привязывают буек и от него идут на веслах вперед на
всю длину перемета, который атаман с необычайной быстротой  выматывает  из
корзины. Опускают второй камень, пускают на воду  второй  буек  -  и  дело
окончено.  Возвращаются  домой  на  веслах  или,  если   ветер   позволяет
лавировать, под парусом. На другой день или через день идут опять в море и
вытаскивают снасть. Если богу или случаю будет угодно, на крючьях окажется
белуга, проглотившая  приманку,  огромная  остроносая  рыба,  вес  которой
достигает десяти-двадцати, а в редких случаях даже тридцати и более пудов.
   Так-то вот и вышел однажды ночью  из  бухты  Ваня  Андруцаки  на  своем
баркасе. По правде сказать, никто не ожидал добра от  такого  предприятия.
Старый Андруцаки умер прошлой весной, а Ваня  был  слишком  молод,  и,  по
мнению опытных рыбаков, ему следовало  бы  еще  года  два  побыть  простым
гребцом да еще год помощником атамана. Но он набрал свою артель  из  самой
зеленой и самой  отчаянной  молодежи,  сурово  прикрикнул,  как  настоящий
хозяин, на занывшую было старуху мать, изругал ворчливых стариков  соседей
гнусными матерными словами и вышел в море пьяный, с пьяной командой,  стоя
на корме со сбитой лихо на затылок барашковой шапкой, из-под которой буйно
выбивались на загорелый лоб курчавые, черные, как у пуделя, волосы.
   В эту ночь на море дул крепкий береговой и шел снег. Некоторые баркасы,
выйдя из бухты, вскоре  вернулись  назад,  потому  что  греческие  рыбаки,
несмотря  на  свою   многовековую   опытность,   отличаются   чрезвычайным
благоразумием, чтобы не сказать трусостью. "Погода не пускает", - говорили
они.
   Но  Ваня  Андруцаки  возвратился  домой  около  полудня   с   баркасом,
наполненным самой крупной белугой, да, кроме того, еще приволок на буксире
огромную рыбину, чудовище в двадцать пудов  весом,  которое  артель  долго
добивала деревянными колотушками и веслами.
   С этим великаном пришлось порядочно-таки помучиться. Про белугу  рыбаки
вообще говорят, что надо только подтянуть ее голову в уровень с бортом,  а
там уж рыба сама вскочит в лодку. Правда,  иногда  при  этом  она  могучим
всплеском хвоста сбивает в воду неосторожного ловца. Но бывают изредка при
белужьей ловле и более серьезные моменты,  грозящие  настоящей  опасностью
для рыбаков. Так и случилось с Ваней Андруцаки.
   Стоя на самом носу, который то взлетал на пенистые бугры широких  волн,
то стремительно падал в гладкие водяные  зеленые  ямы,  Ваня  размеренными
движениями  рук  и  спины  выбирал  из  моря  перемет.  Пять   белужонков,
попавшихся с самого начала, почти один за другим, уже лежали неподвижно на
дне баркаса, но потом ловля пошла хуже: сто или полтораста крючков  подряд
оказались пустыми, с нетронутой наживкой.
   Артель молча гребла, не спуская глаз с двух точек на берегу,  указанных
атаманом. Помощник сидел у  ног  Вани,  освобождая  крючки  от  наживки  и
складывая веревку в корзину правильным бунтом. Вдруг одна из пойманных рыб
судорожно встрепенулась.
   - Бьет хвостом,  поджидает  подругу,  -  сказал  молодой  рыбак  Павел,
повторяя старую рыбачью примету.
   И в ту же секунду  Ваня  Андруцаки  почувствовал,  что  огромная  живая
тяжесть, вздрагивая и сопротивляясь, повисла у него на натянувшемся  вкось
перемете, в самой глубине моря. Когда же, позднее, наклонившись  за  борт,
он увидел под водой и все длинное, серебряное, волнующееся,  рябящее  тело
чудовища, он не удержался и,  обернувшись  назад  к  артели,  прошептал  с
сияющими от восторга глазами:
   - Здоровая!.. Как бык!.. Пудов на сорок...
   Этого  уж  никак  не  следовало  делать!  Спаси  бог,  будучи  в  море,
предупреждать события или радоваться успеху, не дойдя до берега. И  старая
таинственная примета тотчас же оправдалась на Ване Андруцаки. Он уже видел
не более как в полуаршине от  поверхности  воды  острую,  утлую  костистую
морду и, сдерживая бурное трепетание сердца, уже готовился подвести  ее  к
борту, как вдруг... могучий хвост  рыбы  плеснул  сверх  волны,  и  белуга
стремительно понеслась вниз, увлекая за собою веревку и крючки.
   Ваня не растерялся. Он крикнул рыбакам: "Табань!"  -  скверно  и  очень
длинно выругался и принялся травить перемет вслед убегавшей  рыбе.  Крючки
так и мелькали в  воздухе  из-под  его  рук,  шлепаясь  в  воду.  Помощник
пособлял ему, выпрастывая снасть из  корзины.  Гребцы  налегли  на  весла,
стараясь ходом лодки опередить подводное движение рыбы. Это  была  страшно
быстрая и точная работа,  которая  не  всегда  кончается  благополучно.  У
помощника запуталось несколько крючков. Он крикнул Ване: "Стоп травить!" -
и принялся распутывать снасть с той быстротой и тщательностью,  которая  в
минуты опасности свойственна только морским людям. В эти несколько  секунд
перемет в руке Вани натянулся, как струна, и лодка скакала, точно бешеная,
с волны на волну, увлекаемая ужасным бегом рыбы и подгоняемая вслед за ней
усилиями гребцов.
   "Трави!" - крикнул наконец помощник. Веревка  с  необычайной  быстротой
вновь побежала из ловких рук атамана, но вдруг лодку  дернуло,  и  Ваня  с
глухим стоном выругался: медный крючок с размаха  вонзился  ему  в  мякоть
ладони под мизинцем и засел там во  всю  глубину  извива.  И  тут-то  Ваня
показал себя настоящим соленым рыбаком.  Обмотав  перемет  вокруг  пальцев
раненой руки, он задержал на секунду бег веревки, а  другой  рукой  достал
нож и перерезал шпагат. Крючок крепко держался в руке своим жалом, но Ваня
вырвал его с мясом и бросил в море. И хотя обе его руки и веревка перемета
сплошь окрасились кровью и борт лодки и вода в баркасе покраснели  от  его
крови, он  все-таки  довел  свою  работу  до  конца  и  сам  нанес  первый
оглушающий удар колотушкой по башке упрямой рыбе.
   Его улов был первым белужьим уловом этой осени. Артель продала рыбу  по
очень высокой цене, так что на каждый пай пришлось почти до сорока рублей.
По этому случаю было вылито страшное количество молодого вина, а под вечер
весь  экипаж  "Георгия  Победоносца"  -  так  назывался  Ванин  баркас   -
отправился на двуконном фаэтоне  с  музыкой  в  Севастополь.  Там  храбрые
балаклавские рыбаки  вместе  с  флотскими  матросами  разнесли  на  мелкие
кусочки фортепиано, двери, кровати, стулья и окна в публичном доме,  потом
передрались между собою и  только  к  свету  вернулись  домой,  пьяные,  в
синяках, но с песнями. И только что вылезли  из  коляски,  как  тотчас  же
свалились в лодку, подняли парус и пошли в море забрасывать крючья.
   С этого самого дня  за  Ваней  Андруцаки  установилась  слава,  как  за
настоящим соленым атаманом.





   Эту  прелестную  древнюю  легенду  рассказал  мне  в  Балаклаве  атаман
рыбачьего баркаса Коля Констанди, настоящий соленый грек, отличный моряк и
большой пьяница.
   Он в то время учил меня всем премудрым и странным  вещам,  составляющим
рыбачью науку.
   Он показывал мне, как вязать морские узлы и чинить прорванные сети, как
наживлять крючки  на  белугу,  забрасывать  и  промывать  мережки,  кидать
наметку на камсу, выпрастывать кефаль из трехстенных сетей, жарить  лобана
на шкаре, отковыривать ножом петалиди, приросших к скале,  и  есть  сырыми
креветок, узнавать  ночную  погоду  по  дневному  прибою,  ставить  парус,
выбирать якорь и измерять глубину дна.
   Он терпеливо объяснял  мне  разницу  между  направлением  и  свойствами
ветров:  леванти,  греба-леванти,  широкко,  тремоитана,  страшного  бора,
благоприятного морского и капризного берегового.
   Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и  суеверий  во  время  ловли:
нельзя свистать на баркасе;  плевать  позволено  только  за  борт;  нельзя
упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче:  веру,  могилу,  гроб,
душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо  оставлять  в
снасти как будто нечаянно забытую рыбешку - это  приносит  счастье;  спаси
бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас  еще  в  море,  но
всего ужаснее, непростительнее и зловреднее - это спросить рыбака: "Куда?"
За такой вопрос бьют.
   От него я узнал о ядовитой рыбке дракус, похожей на мелкую скумбрию,  и
о том, как ее снимать с крючка, о свойстве морского ерша причинять  нарывы
уколом плавников, о страшном двойном хвосте электрического ската и о  том,
как искусно выедает морской краб устрицу, вставив  сначала  в  ее  створку
маленький камешек.
   Но немало также я слышал от  Коли  диковинных  и  таинственных  морских
рассказов, слышал в те сладкие, тихие ночные часы ранней осени, когда  наш
ялик нежно покачивался среди моря,  вдали  от  невидимых  берегов,  а  мы,
вдвоем или втроем, при желтом свете ручного фонаря, не торопясь,  попивали
молодое розовое местное вино, пахнувшее свежераздавленным виноградом.
   "Среди океана живет морской змей в версту длиною. Редко, не более  раза
в десять лет, он подымается со дна на  поверхность  и  дышит.  Он  одинок.
Прежде их было много, самцов и самок, но столько  они  делали  зла  мелкой
рыбешке, что бог осудил их на вымирание,  и  теперь  только  один  старый,
тысячелетний змей-самец сиротливо доживает свои  последние  годы.  Прежние
моряки видели его - то здесь, то там - во всех странах  света  и  во  всех
океанах.
   Живет где-то среди моря, на безлюдном  острове,  в  глубокой  подводной
пещере царь морских раков. Когда  он  ударяет  клешней  о  клешню,  то  на
поверхности воды вскипает великое волнение.
   Рыбы говорят между собой - это всякий рыбак знает.  Они  сообщают  друг
другу о разных опасностях и человеческих ловушках, и  неопытный,  неловкий
рыбак может надолго испортить счастливое место,  если  выпустит  из  сетей
рыбу".
   Слышал я также от Коли о Летучем Голландце, об  этом  вечном  скитальце
морей, с черными  парусами  и  мертвым  экипажем.  Впрочем,  эту  страшную
легенду знают и ей верят на всех морских побережьях Европы.


   Но одно далекое предание, рассказанное им, особенно тронуло меня  своей
наивной рыбачьей простотой.
   Однажды на заре, когда солнце еще  не  всходило,  но  небо  было  цвета
апельсина и по морю бродили розовые туманы,  я  и  Коля  вытягивали  сеть,
поставленную с вечера поперек берега на скумбрию. Улов был совсем  плохой.
В ячейке сети запутались около сотни скумбрии, пять-шесть ершей, несколько
десятков золотых толстых карасиков и очень много студенистой перламутровой
медузы, похожей на огромные бесцветные шляпки грибов со множеством ножек.
   Но попалась также одна очень странная, не виданная мною  доселе  рыбка.
Она была овальной, плоской формы  и  уместилась  бы  свободно  на  женской
ладони.  Весь  ее  контур  был  окружен  частыми,   мелкими,   прозрачными
ворсинками. Маленькая голова, и на ней совсем не рыбьи глаза -  черные,  с
золотыми  ободками,  необыкновенно  подвижные.  Тело  ровного  золотистого
цвета. Всего же поразительнее были в этой рыбке два  пятна,  по  одному  с
каждого бока, посредине величиною с гривенник,  по  неправильной  формы  и
чрезвычайно яркого  небесно-голубого  цвета,  какого  нет  в  распоряжении
художника.
   - Посмотрите, - сказал Коля, - вот господня рыба. Она редко попадается.
   Мы поместили ее сначала в лодочный черпак, а потом, возвращаясь  домой,
я налил морской воды в большой эмалированный таз и  пустил  туда  господню
рыбу. Она быстро заплавала по окружности таза, касаясь его стенок, и все в
одном и том же направлении. Если ее трогали, она  издавала  чуть  слышный,
короткий, храпящий звук и усиливала беспрестанный  бег.  Черные  глаза  ее
вращались, а от мерцающих бесчисленных ворсинок быстро дрожала и струилась
вода.
   Я хотел сохранить ее, чтобы отвезти живой  в  Севастополь,  в  аквариум
биологической станции, но Коля сказал, махнув рукой:
   - Не стоит и трудиться. Все равно не выживет. Это такая рыба.  Если  ее
хоть на секунду вытащить из моря - ей уже не жить. Это господня рыба.
   К вечеру она умерла. А  ночью,  сидя  в  ялике,  далеко  от  берега,  я
вспомнил и спросил:
   - Коля, а почему же эта рыба - господня?
   - А вот почему, - ответил Коля с глубокой верой. - Старые греки  у  нас
рассказывают так. Когда Иисус Христос, господь наш, воскрес на третий день
после своего погребения, то никто ему не хотел верить. Видели много  чудес
от него при его жизни, но этому чуду не могли поверить и боялись.
   Отказались   от   пего   ученики,   отказались   апостолы,   отказались
жены-мироносицы. Тогда приходит он к своей  матери.  А  она  в  это  время
стояла у очага и жарила  на  сковородке  рыбу,  приготовляя  обед  себе  и
близким. Господь говорит ей:
   - Здравствуй! Вот я, твой сын, воскресший, как было сказано в  Писании.
Мир с тобою.
   Но она задрожала и воскликнула в испуге:
   - Если ты подлинно сын мой Иисус, сотвори чудо, чтобы я уверовала.
   Улыбнулся господь, что она не верит ему, и сказал:
   - Вот я возьму рыбу, лежащую на огне, и она оживет. Поверишь ли ты  мне
тогда?
   И едва он, прикоснувшись своими двумя пальцами к  рыбе,  поднял  ее  на
воздух, как она затрепыхалась и ожила.
   Тогда уверовала  мать  господа  в  чудо  и  радостно  поклонилась  сыну
воскресшему. А на этой рыбе с тех пор так и остались два  небесных  пятна.
Это следы господних пальцев.


   Так рассказывал простой, немудрый рыбак наивное давнее сказание. Спустя
же несколько дней я узнал, что у господней рыбы есть еще другое название -
Зевсова рыба. Кто скажет: до какой глубины времен восходит тот апокриф?





   О, милые простые люди, мужественные сердца, наивные  первобытные  души,
крепкие тела, обвеянные соленым морским ветром,  мозолистые  руки,  зоркие
глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки!
   Третьи  сутки  дует  бора.  Бора  -  иначе  норд-ост  -  это   яростный
таинственный ветер, который рождается где-то в  плешивых,  облезших  горах
около Новороссийска, сваливается  в  круглую  бухту  и  разводит  страшное
волнение по всему Черному морю. Сила его так велика, что он опрокидывает с
рельсов груженые товарные  вагоны,  валит  телеграфные  столбы,  разрушает
только что сложенные кирпичные стены, бросает на  землю  людей,  идущих  в
одиночку.  В  середине  прошлого   столетия   несколько   военных   судов,
застигнутых норд-остом, отстаивались против него в  Новороссийской  бухте:
они развели  полные  пары  и  шли  навстречу  ветру  усиленным  ходом,  не
подаваясь ни на вершок вперед, забросили против ветра двойные якоря, и тем
не менее их сорвало с якорей,  потащило  внутрь  бухты  и  выбросило,  как
щепки, на прибрежные камни.
   Ветер этот страшен своей неожиданностью: его невозможно  предугадать  -
это самый капризный ветер на самом капризном из морей.
   Старые рыбаки говорят, что единственное средство спастись от него - это
"удирать в открытое море". И бывают случаи, что бора  уносит  какой-нибудь
четырехгребный баркас  или  голубую,  разукрашенную  серебряными  звездами
турецкую фелюгу через все Черное  море,  за  триста  пятьдесят  верст,  на
Анатолийский берег.
   Третьи сутки  дует  бора.  Новолуние.  Молодой  месяц,  как  и  всегда,
рождается с большими мучениями и  трудом.  Опытные  рыбаки  не  только  не
думают о том, чтобы пуститься  в  море,  но  даже  вытащили  свои  баркасы
подальше и понадежнее на берег.
   Один лишь отчаянный Федор из Олеиза, который за много дней  перед  этим
теплил свечу  перед  образом  Николая  Чудотворца,  решился  выйти,  чтобы
поднять белужью снасть.
   Три раза со своей артелью, состоявшей исключительно из татар,  отплывал
он от берега и три раза возвращался обратно на веслах с большими усилиями,
проклятиями и богохульствами, делая в час не более одной десятой  морского
узла. В бешенстве, которое может быть понятно  только  моряку,  он  срывал
прикрепленный на носу образ Николая, Мир Ликийских чудотворца, швырял  его
на дно лодки, топтал ногами и мерзко ругался, а в это  время  его  команда
шапками и горстями вычерпывала воду, хлеставшую через борт.
   В эти дни старые хитрые балаклавские  листригоны  сидели  по  кофейням,
крутили самодельные папиросы, пили крепкий бобковый кофе с гущей, играли в
домино, жаловались на то, что погода не пускает, и  в  уютном  тепле,  при
свете висячих ламп, вспоминали древние легендарные случаи, наследие  отцов
и дедов, о том, как в таком-то и в таком-то году морской  прибой  достигал
сотни  саженей  вверх  и  брызги  от  него  долетали  до  самого  подножия
полуразрушенной Генуэзской крепости.
   Пропал без вести один баркас из  Фороса,  на  котором  работала  артель
пришлых  русопетов,  восьмеро  каких-то  белобрысых   Иванов,   приехавших
откуда-то, не то с Ильменя, не то с Волги, искать удачи на Черном море.  В
кофейнях никто о них не  пожалел  и  не  потревожился.  Почмокали  языком,
посмеялись и сказали презрительно и просто: "Тц...  тц...  тц...  конечно,
дураки, разве можно в такую погоду? Известно -  русские".  В  предутренний
час темной ревущей ночи пошли они все, как камни, на дно в  своих  коневых
сапогах до поясницы, в кожаных куртках, в  крашеных  желтых  непромокаемых
плащах.
   Совсем другое дело было, когда перед борой вышел в море Ваня Андруцаки,
наплевав на все предостережения и уговоры старых  людей.  Бог  его  знает,
зачем он это сделал? Вернее всего, из  мальчишеского  задора,  из  буйного
молодого самолюбия, немножко под  пьяную  руку.  А  может  быть,  на  него
любовалась в эту минуту красногубая черноглазая гречанка?
   Поднял парус, - а ветер уже и в то время был очень свежий, -  и  только
его и видели! Со скоростью хорошего призового рысака  вынеслась  лодка  из
бухты, помаячила минут пять своим белым парусом в морской синеве, и сейчас
же нельзя было разобрать, что там вдали белеет: парус или  белые  барашки,
скакавшие с волны на волну?
   А вернулся он домой только через трое суток...
   Трое суток без сна, без еды и питья, днем  и  ночью,  и  опять  днем  и
ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке,  среди  обезумевшего  моря  -  и
вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного  огня,  ни  пароходного  дыма!  А
вернулся Ваня Андруцаки домой - и точно забыл обо всем, точно ничего с ним
и не было, точно он съездил на мальпосте в Севастополь и купил там десяток
папирос.
   Были, правда, некоторые подробности, которые  я  с  трудом  выдавил  из
Ваниной памяти. Например, с  Юрой  Липиади  случилось,  на  исходе  вторых
суток, нечто вроде истерического припадка, когда он начал вдруг ни с  того
ни с сего плакать и хохотать и совсем уже было выпрыгнул за борт, если  бы
Ваня Андруцаки вовремя не успел ударить его рулевым веслом по голове.  Был
также момент, когда  артель,  напуганная  бешеным  ходом  лодки,  захотела
убрать парус, и Ване стоило, должно быть, больших усилий,  чтобы  сжать  в
кулак волю этих пяти  человек  и,  перед  дыханием  смерти,  заставить  их
подчиниться себе. Кое-что я узнал и о том, как кровь выступала  у  гребцов
из-под ногтей от  непомерной  работы.  Но  все  это  было  рассказано  мне
отрывками, нехотя, вскользь. Да! Конечно, в эти  трое  суток  напряженной,
судорожной борьбы со смертью было много сказано и сделано  такого,  о  чем
артель "Георгия Победоносца" не расскажет никому, ни за  какие  блага,  до
конца дней своих!
   В эти трое суток ни один человек не сомкнул  глаз  в  Балаклаве,  кроме
толстого Петалиди, хозяина гостиницы "Париж". И все  тревожно  бродили  по
набережной, лазили на скалы, взбирались на  Генуэзскую  крепость,  которая
высится своими двумя древними зубцами над городом, все: старики,  молодые,
женщины и  дети.  Полетели  во  все  концы  света  телеграммы:  начальнику
черноморских портов, местному архиерею, на маяки, на спасательные станции,
морскому министру, министру путей сообщения,  в  Ялту,  в  Севастополь,  в
Константинополь  и  Одессу,  греческому  патриарху,  губернатору  и   даже
почему-то русскому консулу в Дамаске, который случайно  оказался  знакомым
одному балаклавскому греку-аристократу, торгующему мукой и цементом.
   Проснулась  древняя,  многовековая   спайка   между   людьми,   кровное
товарищеское чувство, так мало  заметное  в  буднишние  дни  среди  мелких
расчетов  и  житейского  сора,  заговорили  в  душах  тысячелетние  голоса
прапрапращуров, которые задолго до времен Одиссея вместе  отстаивались  от
боры в такие же дни и такие же ночи.
   Никто не спал. Ночью развели огромный  костер  на  верху  горы,  и  все
ходили по берегу с огнями, точно на пасху. Но никто не смеялся, не пел,  и
опустели все кофейни.
   Ах, какой это был  восхитительный  момент,  когда  утром,  часов  около
восьми,  Юра  Паратино,  стоявший  на  верху  скалы  над  Белыми  камнями,
прищурился,  нагнулся  вперед,   вцепился   своими   зоркими   глазами   в
пространство и вдруг крикнул:
   - Есть! Идут!
   Кроме Юры Паратино, никто не разглядел  бы  лодки  в  этой  черно-синей
морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно  утихая  от
недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже любой  мальчишка  мог
удостовериться в том, что "Георгий Победоносец" идет, лавируя под парусом,
к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в  одно  тело  и  в
одну Душу!
   Перед бухтой они опустили парус и вошли на веслах, вошли,  как  стрела,
весело напрягая последние силы, вошли, как входят  рыбаки  в  залив  после
отличного улова белуги. Кругом плакали от счастья: матери, жены,  невесты,
сестры, братишки. Вы думаете, что  хоть  один  рыбак  из  артели  "Георгия
Победоносца"  размяк,  расплакался,  полез  целоваться   или   рыдать   на
чьей-нибудь  груди?  Ничуть!  Они  все  шестеро,  еще  мокрые,  осипшие  и
обветренные, ввалились в кофейную  Юры,  потребовали  вина,  орали  песни,
заказали музыку и плясали, как сумасшедшие, оставляя на полу лужи воды.  И
только поздно вечером товарищи разнесли их, пьяных и усталых, по домам;  и
спали они без просыпу по двадцати часов каждый.  А  когда  проснулись,  то
глядели на свою поездку в море ну вот так, как будто бы  они  съездили  на
мальпосте в Севастополь на полчаса,  чуть-чуть  кутнули  там  и  вернулись
домой.





   В Балаклавскую бухту, узкогорлую, извилистую  и  длинную,  кажется,  со
времен Крымской кампании не заходил ни один пароход, кроме разве миноносок
на маневрах. Да и что, по правде сказать, делать пароходам в  этом  глухом
рыбачьем полупоселке-полугородке? Единственный груз - рыбу  -  скупают  на
месте перекупщики и везут на продажу за тринадцать верст,  в  Севастополь;
из того же Севастополя приезжают сюда немногие  дачники  на  мальпосте  за
пятьдесят копеек. Маленький,  но  отчаянной  храбрости  паровой  катеришка
"Герой", который ежедневно  бегает  между  Ялтой  и  Алупкой,  пыхтя,  как
зарьявшая собака, и треплясь,  точно  в  урагане,  в  самую  легкую  зыбь,
пробовал было установить пассажирское сообщение и с Балаклавой. Но из этой
попытки, повторенной раза три-четыре,  ничего  путного  не  вышло:  только
лишняя трата угля и времени. В  каждый  рейс  "Герой"  приходил  пустым  и
возвращался пустым. А балаклавские греки, отдаленные  потомки  кровожадных
гомеровских листригонов, встречали и провожали его,  стоя  на  пристани  и
заложив руки в карманы штанов, меткими словечками, двусмысленными советами
и язвительными пожеланиями.
   Зато во время Севастопольской осады голубая прелестная бухта  Балаклавы
вмещала в себе  чуть  ли  не  четверть  всей  союзной  флотилии.  От  этой
героической эпохи остались и  до  сих  пор  кое-какие  достоверные  следы:
крутая дорога в  балке  Кефало-Вриси,  проведенная  английскими  саперами,
итальянское кладбище на верху балаклавских гор  между  виноградниками,  да
еще при плантаже земли под виноград время от времени  откапывают  короткие
гипсовые и костяные трубочки, из которых  более  чем  полвека  тому  назад
курили табак союзные солдаты.
   Но легенда цветет пышнее. До сих пор балаклавские греки  убеждены,  что
только благодаря стойкости их собственного  балаклавского  батальона  смог
так долго продержаться  Севастополь.  Да!  В  старину  населяли  Балаклаву
железные  и  гордые  люди.  Об  их  гордости  устное   предание   удержало
замечательный случай.
   Не  знаю,  бывал  ли  когда-нибудь  покойный  император  Николай  I   в
Балаклаве. Думаю всячески, что во время Крымской  войны  он  вряд  ли,  за
недостатком  времени,  заезжал  туда.  Однако   живая   история   уверенно
повествует о том, как  на  смотру,  подъехав  на  белом  коне  к  славному
балаклавскому батальону, грозный государь, пораженный воинственным  видом,
огненными глазами и черными усищами  балаклавцев,  воскликнул  громовым  и
радостным голосом:
   - Здорово, ребята!
   Но батальон молчал.
   Царь повторил несколько раз свое  приветствие,  все  в  более  и  более
гневном тоне. То же молчание! Наконец совсем уже  рассерженный,  император
наскакал на батальонного начальника и воскликнул своим ужасным голосом:
   - Отчего же они, черт их побери,  не  отвечают?  Кажется,  я  по-русски
сказал: "Здорово, ребята!"
   - Здесь нет ребяти, - ответил кротко начальник. - Здесь се капитани.
   Тогда Николай I рассмеялся - что же ему  оставалось  еще  делать?  -  и
вновь крикнул:
   - Здравствуйте, капитаны!
   И храбрые листригоны весело заорали в ответ:
   - Кали мера (добрый день), ваше величество!
   Так ли происходило это событие, или не так, и вообще происходило ли оно
в действительности, судить трудно,  за  неимением  веских  и  убедительных
исторических данных. Но и до сих пор добрая  треть  отважных  балаклавских
жителей носит фамилию Капитанаки, и если вы встретите когда-нибудь грека с
фамилией Капитанаки, будьте уверены, что он сам или его недалекие предки -
родом из Балаклавы.


   Но  самыми  яркими  и  соблазнительными  цветами  украшено  сказание  о
затонувшей у Балаклавы английской эскадре. Темной зимней  ночью  несколько
английских судов направлялись к Балаклавской бухте, ища спасения от  бури.
Между ними был  прекрасный  трехмачтовый  фрегат  "Black  Prince",  везший
деньги для уплаты жалованья союзным войскам. Шестьдесят  миллионов  рублей
звонким английским золотом! Старикам даже и цифра известна с точностью.
   Те же старики говорят, что таких ураганов теперь  уже  не  бывает,  как
тот, что свирепствовал в эту страшную ночь! Громадные волны,  ударяясь  об
отвесные  скалы,  всплескивали  наверх  до  подножия  Генуэзской  башни  -
двадцать сажен высоты! - и омывали ее  серьге  старые  стены.  Эскадра  не
сумела найти узкого входа в бухту или, может быть, найдя, не смогла  войти
в него. Она вся разбилась об утесы и вместе с великолепным кораблем "Black
Prince" и с английским золотом пошла ко дну около Белых камней, которые  и
теперь  еще  внушительно  торчат  из  воды  там,  где  узкое  горло  бухты
расширяется к морю, с правой стороны, если выходишь из Балаклавы.
   Теперешние пароходы совершают свои рейсы далеко  от  бухты,  верстах  в
пятнадцати - двадцати. С  Генуэзской  крепости  едва  различишь  кажущийся
неподвижным темный корпус парохода, длинный хвост серого тающего  дымка  и
две мачты, стройно наклоненные назад. Зоркий рыбачий глаз,  однако,  почти
безошибочно разбирает эти суда по  каким-то  приметам,  непонятным  нашему
опыту и зрению. "Вот идет грузовой из Евпатории... Это Русского  общества,
а это Российский...  это  Кошкинский...  А  это  валяет  по  мертвой  зыби
"Пушкина" - его и в тихую погоду валяет..."


   И вот однажды, совсем неожиданно, в  бухту  вошел  огромный,  старинной
конструкции, необыкновенно грязный итальянский пароход  "Genova"  ["Генуя"
(ит.)]. Случилось это поздним вечером, в ту пору осени,  когда  почти  все
курортные жильцы уже разъехались на север, но море  еще  настолько  тепло,
что настоящая рыбная ловля пока не начиналась, когда  рыбаки  не  торопясь
чинят сети и заготовляют крючки, играют в домино по кофейням, пьют молодое
вино и вообще предаются временному легкому кейфу.
   Вечер был тихий и темный, с большими спокойными звездами на  небе  и  в
спящей воде залива.  Вдоль  набережной  зажигалась  желтыми  точками  цепь
фонарей. Закрывались светлые четырехугольники магазинов.  Легкими  черными
силуэтами медленно двигались по улицам и по тротуару люди...
   И вот, не знаю кто, кажется, мальчишки, игравшие наверху, у  Генуэзской
башни, принесли известие, что с моря завернул  и  идет  к  бухте  какой-то
пароход.
   Через  несколько  минут  все  коренное  мужское   население   было   на
набережной. Известно, что грек -  всегда  грек  и,  значит,  прежде  всего
любопытен.  Правда,  в  балаклавских  греках  чувствуется,  кроме  примеси
позднейшей генуэзской крови, и еще какая-то таинственная, древняя, - почем
знать, - может быть, даже скифская кровь -  кровь  первобытных  обитателей
этого разбойничьего и рыбачьего гнезда. Среди них  увидишь  много  рослых,
сильных и самоуверенных фигур; попадаются  правильные,  благородные  лица;
нередко встречаются блондины и даже голубоглазые; балаклавцы не жадны,  не
услужливы, держатся с достоинством, в море отважны, хотя  и  без  нелепого
риска, хорошие товарищи и крепко исполняют данное  слово.  Положительно  -
это особая, исключительная порода греков,  сохранившаяся  главным  образом
потому, что их предки чуть не сотнями поколений родились, жили и умирали в
своем  городишке,  заключая  браки  лишь  между  соседями.   Однако   надо
сознаться, что греки-колонизаторы оставили в их душах самую свою  типичную
черту, которой они отличались еще при Перикле, - любопытство и  страсть  к
новостям.
   Медленно, сначала показавшись лишь передовым крошечным  огоньком  из-за
крутого загиба бухты, вплывал пароход в  залив.  Издали  в  густой  теплой
темноте ночи не было видно его  очертаний,  но  высокие  огни  на  мачтах,
сигнальные огни на мостике и ряд круглых  светящихся  иллюминаторов  вдоль
борта позволяли догадываться о его размерах и формах. В виду сотен лодок и
баркасов, стоявших вдоль набережной, он едва заметно подвигался к  берегу,
с той внимательной и громоздкой осторожностью, с какой большой  и  сильный
человек проходит сквозь детскую комнату, заставленную хрупкими игрушками.
   Рыбаки делали предположения. Многие из  них  плавали  раньше  на  судах
коммерческого, а чаще военного флота.
   - Что ты мне будешь говорить? Разве я  не  вижу?  Конечно,  -  грузовой
Русского общества.
   - Нет, это не русский пароход.
   - Верно, испортилось что-нибудь в машине, зашел чиниться.
   - Может быть, военное судно?
   - Скажешь!
   Один Коля Констанди, долго плававший на канонерской лодке по Черному  и
Средиземному морям, угадал верно, сказав, что пароход  итальянский.  И  то
угадал он это только тогда, когда пароход совсем близко, сажен на  десять,
подошел к берегу и можно  было  рассмотреть  его  облинявшие,  облупленные
борта, с грязными потеками из люков, и разношерстную команду на палубе.
   С парохода взвился спиралью  конец  каната  и,  змеей  развертываясь  в
воздухе, полетел на головы зрителей. Всем известно,  что  ловко  забросить
конец с судна и ловко поймать его  на  берегу  считается  первым  условием
своеобразного морского шика.  Молодой  Апостолиди,  не  выпуская  изо  рта
папироски, с таким видом, точно он сегодня проделывает это  в  сотый  раз,
поймал конец на лету и тут же небрежно, но  уверенно  замотал  его  вокруг
одной из двух чугунных пушек,  которые  с  незапамятных  времен  стоят  на
набережной, врытые стоймя в землю.
   От парохода отошла лодка. Три итальянца выскочили из  нее  на  берег  и
завозились около канатов. На одном из них был суконный берет, на другом  -
картуз с прямым четырехугольным козырьком, на третьем -  какой-то  вязаный
колпак. Все они были маленькие крепыши, проворные, цепкие  и  ловкие,  как
обезьяны. Они бесцеремонно расталкивали плечами толпу,  тараторили  что-то
на своем быстром, певучем и нежном генуэзском наречии и перекрикивались  с
пароходом.  Все  время  на  их  загорелых  лицах  смеялись  дружелюбно   и
фамильярно большие черные глаза и сверкали белые молодые зубы.
   - Бона сера... итальяно... маринаро!  [Привет...  итальянцы...  моряки!
(ит.)] - одобрительно сказал Коля.
   - Oh! Buona sera, signore! [Привет, господин! (ит.)] -  весело,  разом,
отозвались итальянцы.
   Загремела с визгом якорная цепь. Забурлило и заклокотало что-то  внутри
парохода. Погасли огни в иллюминаторах. Через полчаса итальянских матросов
спустили на берег.
   Итальянцы - все как на  подбор  низкорослые,  чернолицые  и  молодые  -
оказались  общительными  и  веселыми   молодцами.   С   какой-то   легкой,
пленительной развязностью заигрывали они в этот вечер в пивных залах  и  в
винных погребках с рыбаками. Но балаклавцы встретили их сухо и  сдержанно.
Может  быть,  они  хотели  дать  понять  этим  чужим  морякам,  что  заход
иностранного судна в бухту вовсе был  для  них  не  в  редкость,  что  это
случается ежедневно, и, стало  быть,  нечего  тут  особенно  удивляться  и
радоваться. Может быть, в них говорил маленький местный патриотизм?
   И - ах! - нехорошо они в этот вечер подшутили  над  славными,  веселыми
итальянцами, когда те, в своей милой  международной  доверчивости,  тыкали
пальцами в хлеб, вино, сыр и в другие предметы и  спрашивали  их  названия
по-русски, скаля ласково свои чудные зубы. Таким  словам  научили  хозяева
своих гостей, что каждый раз потом,  когда  генуэзцы  в  магазине  или  на
базаре пробовали объясняться по-русски, то приказчики падали от хохота  на
свои прилавки, а женщины стремглав бросались бежать куда попало,  закрывая
от стыда головы платками.
   И в  тот  же  вечер  -  бог  весть  каким  путем,  точно  по  невидимым
электрическим проводам - облетел весь город  слух,  что  итальянцы  пришли
нарочно для того, чтобы поднять затонувший фрегат "Black Prince" вместе  с
его золотом, и что их работа продолжится целую зиму.


   В успешность такого предприятия никто  в  Балаклаве  не  верил.  Прежде
всего, конечно, над морским кладом лежало таинственное заклятие. Замшелые,
древние, белые, согбенные старцы рассказывали о том, что и прежде делались
попытки добыть со дна английское золото; приезжали  и  сами  англичане,  и
какие-то фантастические американцы, ухлопывали пропасть денег и уезжали из
Балаклавы ни с чем. Да и что могли  поделать  какие-нибудь  англичане  или
американцы,  если  даже  легендарные,  прежние,   героические   балаклавцы
потерпели здесь неудачу? Само собой разумеется, что прежде и  погоды  были
не такие, и уловы рыбы, и баркас-ы, и паруса, и люди были совсем не такие,
как теперешняя мелюзга. Был некогда мифический Спиро. Он мог опуститься на
любую глубину и пробыть под водой четверть часа. Так вот этот Спиро, зажав
между ногами камень в три пуда весом, опускался у Белых камней на  глубину
сорока сажен, на дно, где покоятся останки затонувшей эскадры. И Спиро все
видел: и корабль и золото, но взять оттуда с собой не мог... _не пускает_.
   - Вот бы Сашка Комиссионер попробовал, - лукаво замечал  кто-нибудь  из
слушателей. - Он у нас первый ныряльщик.
   И все кругом смеялись, и более других  смеялся  во  весь  свой  гордый,
прекрасный  рот  сам  Сашка  Аргириди,  или  Сашка  Комиссионер,  как  его
называют.
   Этот парень - голубоглазый красавец с твердым античным  профилем,  -  в
сущности, первый лентяй, плут  и  шут  на  всем  Крымском  побережье.  Его
прозвали комиссионером за то, что иногда в разгаре  сезона  он  возьмет  и
пришьет себе на  ободок  картуза  пару  золотых  позументов  и  самовольно
усядется  на  стуле  где-нибудь  поблизости  гостиницы,  прямо  на  улице.
Случается, что к нему обратятся  с  вопросом  какие-нибудь  легкомысленные
туристы, и тут уж им никак не отлепиться от Сашки. Он мыкает их по  горам,
по задворкам, по  виноградникам,  по  кладбищам,  врет  им  с  невероятной
дерзостью, забежит на минуту в чей-нибудь двор, наскоро разобьет в  мелкие
куски обломок старого печного горшка и потом,  "как  слонов",  уговаривает
ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки - остаток  древней
греческой вазы, которая была сделана еще до рождества Христова... или сует
им в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провернутой вверху дыркой,
из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и  уверяет,  что  ни
один греческий моряк не выйдет в море без такого талисмана, освященного  у
раки Николая Угодника и спасающего от бури.
   Но самый лучший его номер - подводный. Катая  простодушную  публику  по
заливу и наслушавшись вдоволь, как она поет "Нелюдимо наше море"  и  "Вниз
по матушке по Волге", он искусно и незаметно  заводит  речь  о  затонувшей
эскадре, о сказочном Спиро и вообще о нырянии. Но четверть часа под  водой
- это даже самым доверчивым пассажирам кажется враньем, да  еще  при  этом
специально греческим враньем. Ну, две-три минуты - это еще  куда  ни  шло,
это можно, пожалуй, допустить... но пятнадцать... Сашка задет за  живое...
Сашка обижен в своем национальном самолюбии... Сашка хмурится...  Наконец,
если ему не верят, он сам лично может доказать, и даже сейчас, сию минуту,
что он, Сашка, нырнет и Пробудет под водой ровно десять минут.
   - Правда, это трудно, - говорит он не без мрачности. - Вечером  у  меня
будет идти кровь из ушей и из глаз... Но я никому не позволю говорить, что
Сашка Аргириди хвастун.
   Его уговаривают, удерживают,  но  ничто  уж  теперь  не  помогает,  раз
человек оскорблен в своих лучших чувствах. Он быстро,  сердито  срывает  с
себя  пиджак   и   панталоны,   мгновенно   раздевается,   заставляя   дам
отворачиваться и заслоняться зонтиками, и - бух - с шумом и брызгами летит
вниз головой в воду, не забыв, однако, предварительно  одним  углом  глаза
рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
   Сашка действительно прекрасный  пловец  и  нырок.  Бросившись  на  одну
сторону лодки, он тотчас же глубоко в воде заворачивает под килем и по дну
плывет прямехонько в купальню. И в то время,  когда  на  лодке  подымается
общая тревога, взаимные упреки, аханье и  всякая  бестолочь,  он  сидит  в
купальне на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок.
И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из воды  у  самой
лодки, искусственно выпучив глаза  и  задыхаясь,  к  общему  облегчению  и
восторгу.
   Конечно, ему перепадает за эти  фокусы  кое-какая  мелочишка.  Но  надо
сказать, что руководит Сашкой в его проделках вовсе не алчность к деньгам,
а мальчишеская, безумная, веселая проказливость.


   Итальянцы ни от кого не скрывали цели своего приезда: они действительно
пришли в Балаклаву с тем, чтобы попытаться исследовать место крушения и  -
если обстоятельства позволят - поднять со дна все наиболее ценное, главным
образом, конечно, легендарное золото. Всей экспедицией  руководил  инженер
Джузеппе Рестуччи - изобретатель  особого  подводного  аппарата,  высокий,
пожилой, молчаливый человек, всегда одетый в серое, с серым длинным  лицом
и почти седыми волосами, с бельмом на одном  глазу,  -  в  общем,  гораздо
больше похожий на англичанина, чем на итальянца. Он поселился в  гостинице
на набережной и по  вечерам,  когда  к  нему  кое-кто  приходил  посидеть,
гостеприимно угощал вином кианти и стихами своего любимого поэта Стекетти.
   "Женская любовь, точно уголь, который, когда пламенеет,  то  жжется,  а
холодный - грязнит!"
   И хотя он это  все  говорил  по-итальянски,  своим  сладким  и  певучим
генуэзским акцентом, но и без перевода смысл стихов  был  ясен,  благодаря
его необыкновенно выразительным жестам: с таким видом  внезапной  боли  он
отдергивал руку, обожженную воображаемым  огнем,  -  и  с  такой  гримасой
брезгливого отвращения он отбрасывал от себя холодный уголь.
   Был еще на судне капитан  и  двое  его  младших  помощников.  Но  самым
замечательным лицом из экипажа был, конечно,  водолаз  -  il  palambaro  -
славный генуэзец, по имени Сальваторе Трама.
   На его большом, круглом, темно-бронзовом лице,  испещренном,  точно  от
обжога порохом, черными крапинками, проступали синими змейками напряженные
вены. Он был невысок ростом, но,  благодаря  необычайному  объему  грудной
клетки, ширине плеч и  массивности  могучей  шеи,  производил  впечатление
чрезмерно толстого человека. Когда он своей ленивой походкой, заложив руки
в брючные карманы и широко расставляя короткие  ноги,  проходил  серединой
набережной улицы, то издали  казался  совсем  одинаковых  размеров  как  в
высоту, так и в ширину.
   Сальваторе Трама был приветливый, лениво-веселый, доверчивый человек, с
наклонностью  к  апоплексическому   удару.   Странные,   диковинные   вещи
рассказывал он иногда о своих подводных впечатлениях.
   Однажды, во время работы в Бискайском заливе, ему  пришлось  опуститься
на дно, на глубину более двадцати сажен. Внезапно он заметил, что на него,
среди  зеленоватого  подводного  сумрака,  надвинулась   сверху   какая-то
огромная, медленно плывущая тень. Потом тень остановилась. Сквозь  круглое
стекло водолазного шлема Сальваторе увидел, что над ним, в аршине над  его
головой, стоит, шевеля волнообразно краями своего круглого и плоского, как
у камбалы, тела, гигантский электрический скат сажени в две  диаметром,  -
вот в эту комнату! - как сказал Трама. Одного прикосновения  его  двойного
хвоста к телу водолаза  достаточно  было  бы  для  того,  чтобы  умертвить
храброго Трама электрическим разрядом страшной  силы.  И  эти  две  минуты
ожидания,  пока  чудовище,  точно  раздумав,  медленно   поплыло   дальше,
колыхаясь извилисто своими тонкими боками, Трама считает самыми жуткими во
всей своей тяжелой и опасной жизни.
   Рассказывал он также о своих встречах под водой с  мертвыми  матросами,
брошенными за борт с корабля. Вопреки тяжести,  привязанной  к  их  ногам,
они, вследствие разложения тела, попадают неизбежно в  полосу  воды  такой
плотности, что не идут уже больше ко дну, но и  не  подымаются  вверх,  а,
стоя, странствуют в воде, влекомые тихим течением,  с  ядром,  висящим  на
ногах.
   Еще передавал Трама о  таинственном  случае,  приключившемся  с  другим
водолазом,  его  родственником  и  учителем.  Это  был  старый,   крепкий,
хладнокровный и отважный человек, обшаривший  морское  дно  на  побережьях
чуть ли не всего земного шара. Свое исключительное и  опасное  ремесло  он
любил всей душой, как, впрочем, любил его каждый настоящий водолаз.
   Однажды этот человек, работая над  прокладкой  телеграфного  подводного
кабеля, должен был опуститься на дно, на сравнительно  небольшую  глубину.
Но едва только он достиг ногами почвы  и  сигнализировал  об  этом  наверх
веревкой, как сейчас же на  лодке  уловили  его  новый  тревожный  сигнал:
"Подымайте наверх! Нахожусь в опасности!"
   Когда  его  поспешно  вытащили  и  быстро  отвинтили  медный  шлем   от
скафандра, то всех поразило выражение ужаса, исказившее его бледное лицо и
заставившее побелеть его глаза.
   Водолаза раздели, напоили коньяком, старались его успокоить.  Он  долго
не мог выговорить ни слова, так сильно стучали его челюсти одна о  другую.
Наконец, придя в себя, он сказал:
   - Баста! Больше никогда не опущусь. Я видел...
   Но так до конца своих дней он никому не сказал, какое  впечатление  или
какая галлюцинация так сильно потрясла его душу.  Если  об  этом  начинали
разговаривать, он сердито замолкал и тотчас же покидал компанию. И в  море
он действительно больше не опускался ни одного раза...


   Матросов на "Genova" было человек пятнадцать. Жили они все на пароходе,
а на берег съезжали сравнительно редко. С балаклавскими рыбаками отношения
у них так и остались отдаленными и вежливо холодными. Только изредка  Коля
Констанди бросал им добродушное приветствие:
   - Бона джиорна, синьоры. Вино россо... [Добрый день,  господа.  Красное
вино... (ит.)]
   Должно быть, очень скучно приходилось в Балаклаве этим молодым, веселым
южным  молодчикам,  которые  раньше  побывали  и  в  Рио-Жанейро,   и   на
Мадагаскаре, и в Ирландии, и у берегов Африки, и во многих  шумных  портах
Европейского материка. В море - постоянная  опасность  и  напряжение  всех
сил, а на суше - вино, женщины, песня, танцы и хорошая драка -  вот  жизнь
настоящего матроса. А Балаклава всего-навсего маленький, тихонький уголок,
узенькая щелочка голубого залива среди голых скал, облепленных несколькими
десятками домишек. Вино здесь кислое и крепкое, а женщин и совсем нет  для
развлечения бравого матроса. Балаклавские жены и дочери ведут замкнутый  и
целомудренный образ жизни, позволяя себе только одно невинное  развлечение
-  посудачить  с  соседками  у  фонтана  в  то  время,  когда  их  кувшины
наполняются водою. Даже свои, близкие мужчины  как-то  избегают  ходить  в
гости в знакомые семьи, а предпочитают видеться в кофейне или на пристани.
   Однажды, впрочем,  рыбаки  оказали  итальянцам  небольшую  услугу.  При
пароходе  "Genova"  был  маленький  паровой  катер  со  старенькой,  очень
слабосильной машиной. Несколько матросов под командой  помощника  капитана
вышли как-то в открытое море на этом катере. Но, как это часто  бывает  на
Черном море, внезапно сорвавшийся бог весть откуда ветер подул от берега и
стал уносить катер в море с постепенно возрастающей  скоростью.  Итальянцы
долго не хотели сдаваться: около часа они боролись с ветром  и  волной,  и
правда, страшно  было  в  это  время  смотреть  со  скалы,  как  маленькая
дымящаяся скорлупка то показывалась на белых гребнях, то совсем  исчезала,
точно проваливалась между волн. Катер не мог одолеть ветра, и его относило
все дальше и дальше от берега. Наконец-то сверху, с  Генуэзской  крепости,
заметили белую тряпку,  поднятую  на  дымовой  трубе,  -  сигнал:  "Терплю
бедствие". Тотчас же два лучших балаклавских  баркаса,  "Слава  России"  и
"Светлана", подняли паруса и вышли на помощь катеру.
   Через два часа они привели  его  на  буксире.  Итальянцы  были  немного
сконфужены и довольно принужденно шутили над своим  положением.  Шутили  и
рыбаки, но вид у них был все-таки покровительственный.
   Иногда при ловле камбалы или белуги рыбакам  случалось  вытаскивать  на
крючке морского кота  -  тоже  вид  электрического  ската.  Прежде  рыбак,
соблюдая все меры  предосторожности,  отцеплял  эту  гадину  от  крючка  и
выбрасывал за борт. Но кто-то - должно быть, тот  же  знаток  итальянского
языка,  Коля  -  пустил  слух,  что  для  итальянцев  вообще  морской  кот
составляет первое лакомство. И с тех пор  часто,  возвращаясь  с  ловли  и
проходя мимо парохода, какой-нибудь рыбак кричал:
   - Эй, итальяно, синьоро! Вот вам на закуску!..
   И круглый плоский скат летел темным кругом по воздуху и точно  шлепался
о палубу. Итальянцы смеялись, показывая свои великолепные зубы, добродушно
кивали головами и что-то бормотали по-своему. Почем знать, может быть, они
сами думали, что морской кот считается лучшим местным  деликатесом,  и  не
хотели обижать добрых балаклавцев отказом.


   Недели через две по  приезде  итальянцы  собрали  и  спустили  на  воду
большой паром, на  котором  установили  паровую  и  воздуходувные  машины.
Длинный кран лебедки, как гигантское  удилище,  наклонно  воздвигался  над
паромом. В одно из воскресений Сальваторе Трама впервые спускался под воду
в заливе. На нем  был  обыкновенный  серый  резиновый  водолазный  костюм,
делавший его еще шире, чем обыкновенно, башмаки с свинцовыми подметками на
ногах, железная манишка на груди, круглый медный шар, скрывавший голову. С
полчаса он ходил по дну бухты,  и  путь  его  отмечался  массой  воздушных
пузырьков, которые вскипали над ним на поверхности воды. А  спустя  неделю
вся Балаклава узнала, что назавтра водолаз будет опускаться  уже  у  самых
Белых камней, на глубину сорока сажен. И когда на  другой  день  маленький
жалкий катер повел паром  к  выходу  из  бухты,  то  у  Белых  камней  уже
дожидались почти все рыбачьи баркасы, стоявшие в бухте.
   Сущность изобретения господина Рестуччи именно  в  том  и  заключалась,
чтобы дать возможность водолазу опускаться на такую  глубину,  на  которой
человека в обыкновенном скафандре сплющило бы страшным давлением воды.  И,
надо отдать справедливость балаклавцам, они не без волнения и,  во  всяком
случае,  с  чувством  настоящего   мужественного   уважения   глядели   на
приготовления к спуску, которые совершались перед их глазами. Прежде всего
паровой  кран  поднял  и  поставил  стоймя  странный   футляр,   отдаленно
напоминавший человеческую фигуру, без головы и без рук, футляр,  сделанный
из толстой красной меди,  покрытой  снаружи  голубой  эмалью.  Потом  этот
футляр раскрыли, как раскрыли бы гигантский  портсигар,  в  который  нужно
поместить, точно сигару, человеческое тело.  Сальваторе  Трама,  покуривая
папиросу,  спокойно  глядел  на  эти  приготовления,  лениво  посмеивался,
изредка бросал небрежные  замечания.  Потом  швырнул  окурок  за  борт,  с
развальцем подошел к футляру и  боком  втиснулся  в  него.  Над  водолазом
довольно долго возились, устанавливая всевозможные приспособления, и  надо
сказать,  что  когда  все  было  окончено,   то   он   представлял   собою
довольно-таки страшное зрелище. Снаружи свободными оставались только руки,
все тело вместе с неподвижными ногами было заключено  в  сплошной  голубой
эмалевый гроб громадной тяжести; голубой огромный шар, с тремя стеклами  -
передним и двумя боковыми - и с электрическим фонарем на лбу, скрывал  его
голову;  подъемный  канат,  каучуковая  трубка  для  воздуха,   сигнальная
веревка, телефонная проволока и осветительный провод, казалось,  опутывали
весь снаряд и делали еще более необычайной и жуткой эту мертвую,  голубую,
массивную мумию с живыми человеческими руками.
   Раздался сигнал  паровой  машины,  послышался  грохот  цепей.  Странный
голубой  предмет  отделился  от  палубы  парома,  потом   плавно,   слегка
закручиваясь по вертикальной оси, проплыл в воздухе  и  медленно,  страшно
медленно, стал опускаться за  борт.  Вот  он  коснулся  поверхности  воды,
погрузился по колена, до пояса, по плечи... Вот скрылась  голова,  наконец
ничего  не  видно,  кроме  медленно  ползущего  вниз   стального   каната.
Балаклавские рыбаки переглядываются и молча, с серьезным видом  покачивают
головами...
   Инженер Рестуччи у телефонного аппарата. Время от  времени  он  бросает
короткие приказания машинисту, регулирующему ход каната. Кругом на  лодках
полная, глубокая тишина - слышен только свист машины, накачивающей воздух,
погромыхивание шестерен, визг стального троса на блоке и отрывистые  слова
инженера. Все глаза устремлены на то место, где недавно исчезла  уродливая
шарообразная страшная голова.
   Спуск продолжается мучительно  долго.  Больше  часа.  Но  вот  Рестуччи
оживляется, несколько раз переспрашивает  что-то  в  телефонную  трубку  и
вдруг кидает короткую команду:
   - Стоп!..
   Теперь все зрители понимают, что водолаз дошел до дна, и все  вздыхают,
точно с облегчением. Самое страшное окончилось...
   Втиснутый в металлический футляр, имея свободными  только  руки,  Трама
был лишен возможности передвигаться по  дну  собственными  средствами.  Он
только приказывал по телефону,  чтобы  его  перемещали  вместе  с  паромом
вперед, передвигали лебедкой в стороны, поднимали  вверх  и  опускали.  Не
отрываясь от телефонной трубки, Рестуччи повторял его приказания  спокойно
и повелительно, и казалось, что паром, лебедка и все машины приводились  в
движение волей невидимого, таинственного подводного человека.
   Через двадцать минут Сальваторе Трама дал сигнал к подниманию.  Так  же
медленно его вытащили на поверхность, и когда он опять повис в воздухе, то
производил странное впечатление какого-то грозного и беспомощного голубого
животного, извлеченного чудом из морской бездны.
   Установили аппарат на палубе. Матросы  быстрыми  привычными  движениями
сняли шлем и распаковали футляр. Трама вышел из него в поту, задыхаясь,  с
лицом почти черным от прилива крови. Видно было, что он хотел  улыбнуться,
но у него вышла только страдальческая, измученная гримаса. Рыбаки в лодках
почтительно молчали и только в знак удивления покачивали  головами  и,  по
греческому обычаю, значительно почмокивали языком.
   Через час всей Балаклаве стало известно все, _что_ видел водолаз на дне
моря, у Белых камней. Большинство кораблей было так занесено илом и всяким
сором, что не было надежды на их поднятие, а от  трехмачтового  фрегата  с
золотом, засосанного дном, торчит наружу только кусочек кормы  с  остатком
медной позеленевшей надписи: "...ck Pr...".
   Трама  рассказывал  также,  что  вокруг  затонувшей  эскадры  он  видел
множество оборванных рыбачьих якорей,  и  это  известие  умилило  рыбаков,
потому что каждому из них, наверное, хоть раз в  жизни  пришлось  оставить
здесь свой якорь, который заело в камнях и обломках...


   Но  и  балаклавским  рыбакам  удалось   однажды   поразить   итальянцев
необыкновенным и в своем роде великолепным зрелищем. Это было 6 января,  в
день крещения господня, - день, который  справляется  в  Балаклаве  совсем
особенным образом.
   К этому времени  итальянские  водолазы  уже  окончательно  убедились  в
бесплодности дальнейших работ по поднятию  эскадры.  Им  оставалось  всего
лишь несколько дней до отплытия домой, в милую, родную, веселую  Геную,  и
они  торопливо  приводили  в  порядок  пароход,  чистили  и  мыли  палубу,
разбирали машины.
   Вид церковной процессии, духовенство в золотых ризах, хоругви, кресты и
образа, церковное пение - все это привлекло  их  внимание,  и  они  стояли
вдоль борта, облокотившись на перила.
   Духовенство взошло на помост деревянной пристани. Сзади густо теснились
женщины, старики и дети, а молодежь в лодках на заливе  тесным  полукругом
опоясала пристань.
   Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег  нежно
лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых  горах,  а  вода  в  заливе
синела, как  аметист,  и  небо  было  голубое,  праздничное,  улыбающееся.
Молодые рыбаки в лодках были одеты только для  приличия  в  одно  исподнее
белье, иные же были голы до пояса. Все они  дрожали  от  холода,  ежились,
потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось  пение
хора по неподвижной глади воды.
   "Во Иордане крещающуся..." - тонко и фальшиво запел священник, и высоко
поднятый крест заблестел в его  руках  белым  металлом...  Наступил  самый
серьезный момент. Молодые рыбаки стояли каждый на носу своего баркаса, все
полураздетые, наклоняясь вперед в нетерпеливом ожидании.
   Во второй раз пропел священник, и хор подхватил стройно и радостно  "Во
Иордане". Наконец, в  третий  раз  поднялся  крест  над  толпой  и  вдруг,
брошенный рукой священника, полетел, описывая блестящую дугу в воздухе,  и
звонко упал в море.
   В тот же момент со всех баркасов с плеском и криками  ринулись  в  воду
вниз головами десятки крепких, мускулистых тел. Прошло секунды три-четыре.
Пустые лодки покачивались, кланяясь. Взбудораженная  вода  ходила  взад  и
вперед... Потом одна за другой начали показываться  над  водою  мотающиеся
фыркающие головы, с волосами, падающими на глаза. Позднее других  вынырнул
с крестом в руке молодой Яни Липиади.
   Веселые итальянцы не могли сохранить надлежащей  серьезности  при  виде
этого  необыкновенного,  освященного  седой  древностью,  полуспортивного,
полурелигиозного  обряда.  Они  встретили   победителя   такими   дружными
аплодисментами, что даже добродушный батюшка укоризненно покачал головою:
   -  Нехорошо...  И  очень   нехорошо.   Что   это   им   -   театральное
представление?..
   Ослепительно блестел снег, ласково синела вода, золотом солнце обливало
залив, горы и людей. И крепко, густо, могущественно пахло морем. Хорошо!





   В  Балаклаве  конец  сентября  просто  очарователен.  Вода   в   заливе
похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским
запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим бог  знает  в  какую
высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с  безмолвными  черными  ночами.
Курортные гости - шумные, больные,  эгоистичные,  праздные  и  вздорные  -
разъехались кто куда - на  север,  к  себе  по  домам.  Виноградный  сезон
окончился.
   К этому-то сроку и поспевает бешеное вино.
   Почти  у  каждого  грека,  славного  капитана-листригона,   есть   хоть
крошечный кусочек виноградника, - там, наверху, в  горах,  в  окрестностях
итальянского кладбища,  где  скромным  белым  памятником  увенчаны  могилы
нескольких сотен безвестных иноземных  храбрецов.  Виноградники  запущены,
одичали, разрослись,  ягоды  выродились,  измельчали.  Пять-шесть  хозяев,
правда, выводят и поддерживают дорогие сорта  вроде  "Чаус",  "Шашля"  или
"Наполеон", продавая их за целебные курортной публике (впрочем, в Крыму  в
летний и осенний  сезоны  -  все  целебное:  целебный  виноград,  целебные
цыплята, целебные чадры,  целебные  туфли,  кизиловые  палки  и  раковины,
продаваемые морщинистыми лукавыми татарами и важными, бронзовыми, грязными
персами). Остальные владельцы ходят в свой  виноградник,  или,  как  здесь
говорят, - "в сад" только два раза в год: в начале осени - для сбора ягод,
а в конце - для обрезки, производимой самым варварским образом.
   Теперь времена изменились: нравы  пали,  и  люди  обеднели,  рыба  ушла
куда-то  в  Трапезунд,   оскудела   природа.   Теперь   потомки   отважных
листригонов,  легендарных  разбойников-рыболовов,  катают  за  пятачок  по
заливу детей и нянек и живут сдачей своих домиков внаймы приезжим.  Прежде
виноград родился - вот какой! - величиною в детский кулак, и гроздья  были
по пуду весом, а нынче и поглядеть не на что -  ягоды  чуть-чуть  побольше
черной смородины, и нет в них прежней силы.  Так  рассуждают  между  собой
старики, сидя в спокойные осенние сумерки около своих побеленных оград, на
каменных скамьях, вросших в течение столетий в  землю.  Но  старый  обычай
все-таки сохранился до наших дней. Всякий, кто  может,  поодиночке  или  в
складчину, жмут и давят виноград теми первобытными способами,  к  которым,
вероятно, прибегал наш прародитель  Ной  или  хитроумный  Улисс,  опоивший
такого крепкого мужика, как Полифем. Давят прямо ногами, и когда давильщик
выходит из чана, то его  голые  ноги  выше  колен  кажутся  вымазанными  и
забрызганными свежей кровью. И это делается под открытым  небом  в  горах,
среди древнего виноградника, обсаженного вокруг  миндальными  деревьями  и
трехсотлетними грецкими орехами.
   Часто я гляжу на это зрелище, и необычайная, волнующая мечта охватывает
мою душу. Вот на этих самых горах три, четыре, а может, и пять  тысяч  лет
тому назад, под тем же высоким синим небом и  под  тем  же  милым  красным
солнцем справлялся всенародно великолепный  праздник  Вакха,  и  там,  где
теперь слышится гнусавый теноришка слабогрудого дачника, уныло скрипящий:

   И на могилу приноси
   Хоть трижды в день мне хризанте-е-мы, -

   там раздавались безумно-радостные, божественно-пьяные возгласы:

   Эвое! Эван! Эвое!

   Ведь всего в четырнадцати верстах от Балаклавы  грозно  возвышаются  из
моря красно-коричневые острые обломки мыса Фиолент,  на  которых  когда-то
стоял  храм  богини,  требовавшей  себе  человеческих  жертв!  Ах,   какую
странную, глубокую и сладкую  власть  имеют  над  нашим  воображением  эти
опустелые, изуродованные места, где когда-то так  радостно  и  легко  жили
люди, веселые, радостные, свободные и мудрые, как звери.
   Но молодому вину не дают не только улежаться, а даже просто осесть.
   Да его и добывается так мало, что оно не стоит настоящих забот.  Оно  и
месяца не постоит в бочке, как его уже  разливают  в  бутылки  и  несут  в
город. Оно еще бродит, оно еще  не  успело  _опомниться_,  как  характерно
выражаются виноделы: оно мутно и грязновато на свет, со слабым розовым или
яблочным оттенком; но все равно пить  его  легко  и  приятно.  Оно  пахнет
свежераздавленным виноградом и  оставляет  на  зубах  терпкую,  кисловатую
оскомину.
   Зато  оно  замечательно  по  своим  последствиям.  Выпитое  в   большом
количестве, молодое вино не хочет опомниться и в желудке и продолжает  там
таинственный процесс брожения, начатый еще в бочке. Оно  заставляет  людей
танцевать, прыгать, болтать без удержу, кататься по земле, пробовать силу,
подымать  невероятные  тяжести,  целоваться,  плакать,   хохотать,   врать
чудовищные небылицы. У него есть и еще одно удивительное  свойство,  какое
присуще и китайской водке ханджин:  если  на  другой  день  после  попойки
выпить поутру стакан простой холодной воды, то молодое вино опять начинает
бродить, бурлить и играть в желудке и в крови, а сумасбродное его действие
возобновляется с прежней силой. Оттого-то и называют это  молодое  вино  -
"бешеным вином".
   Балаклавцы - хитрый народ и к тому же  наученный  тысячелетним  опытом:
поутру они пьют вместо холодной воды то  же  самое  бешеное  вино.  И  все
мужское коренное население  Балаклавы  ходит  недели  две  подряд  пьяное,
разгульное, шатающееся, но благодушное и поющее. Кто  их  осудит  за  это,
славных  рыбаков?  Позади  -  скучное  лето  с  крикливыми,   заносчивыми,
требовательными дачниками, впереди -  суровая  зима,  свирепые  норд-осты,
ловля белуги за тридцать - сорок верст от берега, то  среди  непроглядного
тумана, то в бурю, когда смерть висит каждую минуту над головой и никто  в
баркасе не знает, куда их несут зыбь, течение и ветер!
   По гостям, как  и  всегда  в  консервативной  Балаклаве,  ходят  редко.
Встречаются в кофейнях, в столовых и на открытом воздухе, за городом,  где
плоско  и  пестро  начинается  роскошная  Байдарская  долина.  Каждый  рад
похвастаться своим молодым вином, а если его и не хватит, то  разве  долго
послать какого-нибудь бездомного мальчишку к себе на дом за новой порцией?
Жена посердится, побранится, а все-таки пришлет две-три четвертных  бутыли
мутно-желтого или мутно-розового полупрозрачного вина.
   Кончились запасы - идут, куда  понесут  ноги:  на  ближайший  хутор,  в
деревню, в лимонадную лавочку на  9-ю  или  на  5-ю  версту  Балаклавского
шоссе. Сядут в кружок среди колючих ожинков кукурузы, хозяин вынесет  вина
прямо в  большом  расширяющемся  кверху  эмалированном  ведре  с  железной
дужкой, по которой ходит деревянная муфточка, - а ведро полно верхом. Пьют
чашками, учтиво, с пожеланиями  и  непременно  -  чтобы  все  разом.  Один
подымает чашку и скажет: "стани-ясо", а другие отвечают: "си-ийя".
   Потом запоют. Греческих песен никто не знает:  может  быть,  они  давно
позабыты, может быть, укромная, молчаливая Балаклавская бухта  никогда  не
располагала людей к пению. Поют русские южные рыбачьи песни, поют в унисон
страшными каменными, деревянными, железными голосами,  из  которых  каждый
старается перекричать другого. Лица краснеют, рты  широко  раскрыты,  жилы
вздулись на вспотевших лбах.

   Закипела в море пена -
   Будет, братцы, перемена,
   Братцы, перемена...
   Зыб за зыбом часто ходит,
   Чуть корабль мой не потонет,
   Братцы, не потонет...
   Капитан стоит на юте,
   Старший боцман на шкафуте,
   Братцы, на шкафу-то.

   Выдумывают новые и новые предлоги для новой  выпивки.  Кто-то  на  днях
купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской  кожи,  весом  по  полпуду
каждый и длиною до бедер.  Как  же  не  вспрыснуть  и  не  обмочить  такую
обновку? И опять появляется на сцепу синее эмалированное  ведро,  и  опять
поют песни, похожие на рев зимнего урагана в открытом море.
   И вдруг растроганный собственник сапог воскликнет со слезами в голосе:
   - Товарищи! Зачем мне эти  сапоги?..  Зима  еще  далеко...  Успеется...
Давайте пропьем их...
   А потом навернут на конец нитки катышок  из  воска  и  опускают  его  в
круглую, точно обточенную дырку норы тарантула, дразня насекомое, пока оно
не разозлится и не вцепится в воск и не завязит в нем лап. Тогда быстрым и
ловким движением извлекают насекомое наверх, на траву.  Так  поймают  двух
крупных тарантулов и сведут  их  вместе,  в  днище  какой-нибудь  разбитой
склянки. Нет  ничего  страшнее  и  азартнее  зрелища  той  драки,  которая
начинается между этими ядовитыми, многоногими,  огромными  пауками.  Летят
прочь  оторванные  лапы,  белая  густая  жидкость  выступает  каплями   из
пронзенных яйцевидных мягких туловищ. Оба паука  стоят  на  задних  ногах,
обняв друг друга передними, и оба стараются ужалить  противника  ножницами
своих челюстей в глаз или в голову. И драка эта оттого особенно жутка, что
она непременно кончается тем, что один враг умерщвляет другого и мгновенно
высасывает его, оставляя на земле  жалкий,  сморщенный  чехол.  А  потомки
кровожадных листригонов лежат звездой, на животах, головами внутрь, ногами
наружу, подперев подбородки ладонями,  и  глядят  молча,  если  только  не
ставят пари. Боже мой!  Сколько  лет  этому  ужасному  развлечению,  этому
самому жестокому из всех человеческих зрелищ!
   А вечером мы опять в кофейной. По  заливу  плавают  лодки  с  татарской
музыкой:  бубен  и   кларнет.   Гнусаво,   однообразно,   бесконечно-уныло
всхлипывает  незатейливый,  но  непередаваемый  азиатский   мотив...   Как
бешеный, бьет и трепещется бубен. В темноте не  видать  лодок.  Это  кутят
старики, верные старинным обычаям. Зато у нас в кофейной  светло  от  ламп
"молния", и двое музыкантов: итальянец - гармония и итальянка -  мандолина
играют и поют сладкими, осипшими голосами:

   O! Nino, Nino, Marianino.

   Я сижу, ослабев от дымного чада, от крика, от пения, от молодого  вина,
которым меня потчуют со всех сторон. Голова моя горяча и, кажется,  пухнет
и гудит. Но в сердце у меня тихое умиление. С приятными слезами на  глазах
я мысленно твержу те слова, которые так  часто  заметишь  у  рыболовов  на
груди или на руке в виде татуировки:
   "Боже, храни моряка".

   1907-1911

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 07 Feb 2001 20:40:37 GmT