-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
-----------------------------------------------------------------------
Двенадцатилетняя Тиночка Руднева влетела, как разрывная бомба, в
комнату, где ее старшие сестры одевались с помощью двух горничных к
сегодняшнему вечеру. Взволнованная, запыхавшаяся, с разлетевшимися
кудряшками на лбу, вся розовая от быстрого бега, она была в эту минуту
похожа на хорошенького мальчишку.
- Mesdames, а где же тапер? Я спрашивала у всех в доме, и никто ничего
не знает. Тот говорит - мне не приказывали, тот говорит - это не мое
дело... У нас постоянно, постоянно так, - горячилась Тиночка, топая
каблуком о пол. - Всегда что-нибудь перепутают, забудут и потом начинают
сваливать друг на друга...
Самая старшая из сестер, Лидия Аркадьевна, стояла перед трюмо.
Повернувшись боком к зеркалу и изогнув назад свою прекрасную обнаженную
шею, она, слегка прищуривая близорукие глаза, закалывала в волосы чайную
розу. Она не выносила никакого шума и относилась к "мелюзге" с холодным и
вежливым презрением. Взглянув на отражение Тины в зеркале, она заметила с
неудовольствием:
- Больше всего в доме беспорядка делаешь, конечно, ты, - сколько раз я
тебя просила, чтобы ты не вбегала, как сумасшедшая, в комнаты.
Тина насмешливо присела и показала зеркалу язык. Потом она обернулась к
другой сестре, Татьяне Аркадьевне, около которой возилась на полу
модистка, подметывая на живую нитку низ голубой юбки, и затараторила:
- Ну, понятно, что от нашей Несмеяны-царевны ничего, кроме наставлений,
не услышишь. Танечка, голубушка, как бы ты там все это устроила. Меня
никто не слушается, только смеются, когда я говорю... Танечка, пойдем,
пожалуйста, а то ведь скоро шесть часов, через час и елку будем
зажигать...
Тина только в этом году была допущена к устройству елки. Не далее как
на прошлое рождество ее в это время запирали с младшей сестрой Катей и с
ее сверстницами в детскую, уверяя, что в зале нет никакой елки, а что
"просто только пришли полотеры". Поэтому понятно, что теперь, когда Тина
получила особые привилегии, равнявшие ее некоторым образом со старшими
сестрами, она волновалась больше всех, хлопотала и бегала за десятерых,
попадаясь ежеминутно кому-нибудь под ноги, и только усиливала общую суету,
царившую обыкновенно на праздниках в рудневском доме.
Семья Рудневых принадлежала к одной из самых безалаберных,
гостеприимных и шумных московских семей, обитающих испокон века в
окрестностях Пресни, Новинского и Конюшков и создавших когда-то Москве ее
репутацию хлебосольного города. Дом Рудневых - большой ветхий дом
доекатерининской постройки, со львами на воротах, с широким подъездным
двором и с массивными белыми колоннами у парадного, - круглый год с утра
до поздней ночи кишел народом. Приезжали без всякого предупреждения,
"сюрпризом", какие-то соседи по наровчатскому или инсарскому имению,
какие-то дальние родственники, которых до сих пор никто в глаза не видал и
не слыхал об их существовании, - и гостили по месяцам. К Аркаше и Мите
десятками ходили товарищи, менявшие с годами свою оболочку, сначала
гимназистами и кадетами, потом юнкерами и студентами и, наконец, безусыми
офицерами или щеголеватыми, преувеличенно серьезными помощниками присяжных
поверенных. Девочек постоянно навещали подруги всевозможных возрастов,
начиная от Катиных сверстниц, приводивших с собою в гости своих кукол, и
кончая приятельницами Лидии, которые говорили о Марксе и об аграрной
системе и вместе с Лидией стремились на Высшие женские курсы. На
праздниках, когда вся эта веселая, задорная молодежь собиралась в
громадном рудневском доме, вместе с нею надолго водворялась атмосфера
какой-то общей наивной, поэтической и шаловливой влюбленности.
Эти дни бывали днями полной анархии, приводившей в отчаяние прислугу.
Все условные понятия о времени, разграниченном, "как у людей", чаем,
завтраком, обедом и ужином, смешивались в шумной и беспорядочной суете. В
то время когда одни кончали обедать, другие только что начинали пить
утренний чай, а третьи целый день пропадали на катке в Зоологическом саду,
куда забирали с собой гору бутербродов. Со стола никогда не убирали, и
буфет стоял открытым с утра до вечера. Несмотря на это, случалось, что
молодежь, проголодавшись совсем в неуказанное время, после коньков или
поездки на балаганы, отправляла на кухню депутацию к Акинфычу с просьбой
приготовить "что-нибудь вкусненькое". Старый пьяница, но глубокий знаток
своего дела, Акинфыч сначала обыкновенно долго не соглашался и ворчал на
депутацию. Тогда в ход пускалась тонкая лесть: говорили, что теперь уже
перевелись в Москве хорошие повара, что только у стариков и сохранилось
еще неприкосновенным уважение к святости кулинарного искусства и так
далее. Кончалось тем, что задетый за живое Акинфыч сдавался и, пробуя на
большом пальце острие ножа, говорил с напускной суровостью:
- Ладно уж, ладно... будет петь-то... Сколько вас там, галчата?
Ирина Алексеевна Руднева - хозяйка дома - почти никогда не выходила из
своих комнат, кроме особенно торжественных, официальных случаев.
Урожденная княжна Ознобишина, последний отпрыск знатного и богатого рода,
она раз навсегда решила, что общество ее мужа и детей слишком "мескинно"
[пошло, от mesquin (фр.)] и "брютально" [грубо, от brutal (фр.)], и потому
равнодушно "иньорировала" [игнорировала (от фр. ignorer)] его, развлекаясь
визитами к архиереям и поддержанием знакомства с такими же, как она сама,
окаменелыми потомками родов, уходящих в седую древность. Впрочем, мужа
своего Ирина Алексеевна не уставала даже и теперь тайно, но мучительно
ревновать. И она, вероятно, имела для этого основания, так как Аркадий
Николаевич, известный всей Москве гурман, игрок и щедрый покровитель
балетного искусства, до сих пор еще, несмотря на свои пятьдесят с лишком
лет, не утратил заслуженной репутации дамского угодника, поклонника и
покорителя. Даже и теперь его можно было назвать красавцем, когда он,
опоздав на десять минут к началу действия и обращая на себя общее
внимание, входил в зрительную залу Большого театра - элегантный и
самоуверенный, с гордо поставленной на осанистом туловище, породистой,
слегка седеющей головой.
Аркадий Николаевич редко показывался домой, потому что обедал он
постоянно в Английском клубе, а по вечерам ездил туда же играть в карты,
если в театре не шел интересный балет. В качестве главы дома он занимался
исключительно тем, что закладывал и перезакладывал то одно, то другое
недвижимое имущество, не заглядывая в будущее с беспечностью избалованного
судьбой гран-сеньора. Привыкнув с утра до вечера вращаться в большом
обществе, он любил, чтобы и в доме у него было шумно и оживленно. Изредка
ему нравилось сюрпризом устроить для своей молодежи неожиданное
развлечение и самому принять в нем участие. Это случалось большею частью
на другой день после крупного выигрыша в клубе.
- Молодые республиканцы! - говорил он, входя в гостиную и сияя своим
свежим видом и очаровательной улыбкой. - Вы, кажется, скоро все заснете от
ваших серьезных разговоров. Кто хочет ехать со мной за город? Дорога
прекрасная: солнце, снег и морозец. Страдающих зубной болью и мировой
скорбью прошу оставаться дома под надзором нашей почтеннейшей Олимпиады
Савичны...
Посылали за тройками к Ечкину, скакали сломя голову за Тверскую
заставу, обедали в "Мавритании" или в "Стрельне" и возвращались домой
поздно вечером, к большому неудовольствию Ирины Алексеевны, смотревшей
брезгливо на эти "эскапады [проказы (от фр. escapade)] дурного тона". Но
молодежь нигде так безумно не веселилась, как именно в этих эскападах, под
предводительством Аркадия Николаевича.
Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в елке. Этот
детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное
удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому
подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети
прибегали к его изобретательности.
- Папа, ну что мы подарим Коле Радомскому? - спрашивали Аркадия
Николаевича дочери. - Он большой такой, гимназист последнего класса...
нельзя же ему игрушку...
- Зачем же игрушку? - возражал Аркадий Николаевич. - Самое лучшее
купите для него хорошенький портсигар. Юноша будет польщен таким солидным
подарком. Теперь очень хорошенькие портсигары продаются у Лукутина. Да,
кстати, намекните этому Коле, чтобы он не стеснялся при мне курить. А то
давеча, когда я вошел в гостиную, так он папироску в рукав спрятал...
Аркадий Николаевич любил, чтобы у него елка выходила на славу, и всегда
приглашал к ней оркестр Рябова. Но в этом году [рассказ относится к 1885
г.; кстати заметим, что основная фабула его покоится на действительном
факте, сообщенном автору в Москве М.А.З-вой, близко знавшей семью,
названную в рассказе вымышленной фамилией Рудневых (прим.авт.)] с музыкой
произошел целый ряд роковых недоразумений. К Рябову почему-то послали
очень поздно; оркестр его, разделяемый на праздниках на три части,
оказался уже разобранным. Маэстро в силу давнего знакомства с домом
Рудневых обещал, однако, как-нибудь устроить это дело, надеясь, что в
другом доме переменят день елки, но по неизвестной причине замедлил
ответом, и когда бросились искать в другие места, то во всей Москве не
оказалось ни одного оркестра. Аркадий Николаевич рассердился и велел
отыскать хорошего тапера, но кому отдал это приказание, он и сам теперь не
помнил. Этот "кто-то", наверно, свалил данное ему поручение на другого,
другой - на третьего, переврав, по обыкновению, его смысл, а третий в
общей сумятице и совсем забыл о нем...
Между тем пылкая Тина успела уже взбудоражить весь дом. Почтенная
экономка, толстая, добродушная Олимпиада Савична, говорила, что и
взаправду барин ей наказывал распорядиться о тапере, если не приедет
музыка, и что она об этом тогда же сказала камердинеру Луке. Лука, в свою
очередь, оправдывался тем, что его дело ходить около Аркадия Николаевича,
а не бегать по городу за фортепьянщиками. На шум прибежала из барышниных
комнат горничная Дуняша, подвижная и ловкая, как обезьяна, кокетка и
болтунья, считавшая долгом ввязываться непременно в каждое неприятное
происшествие. Хотя ее и никто не спрашивал, но она совалась к каждому с
жаркими уверениями, что пускай ее бог разразит на этом месте, если она
хоть краешком уха что-нибудь слышала о тапере. Неизвестно, чем окончилась
бы эта путаница, если бы на помощь не пришла Татьяна Аркадьевна, полная,
веселая блондинка, которую вся прислуга обожала за ее ровный характер и
удивительное умение улаживать внутренние междоусобицы.
- Одним словом, мы так не кончим до завтрашнего дня, - сказала она
своим спокойным, слегка насмешливым, как у Аркадия Николаевича, голосом. -
Как бы то ни было, Дуняша сейчас же отправится разыскивать тапера.
Покамест ты будешь одеваться, Дуняша, я тебе выпишу из газеты адреса.
Постарайся найти поближе, чтобы не задерживать елки, потому что сию минуту
начнут съезжаться. Деньги на извозчика возьми у Олимпиады Савичны...
Едва она успела это произнести, как у дверей передней громко затрещал
звонок. Тина уже бежала туда стремглав, навстречу целой толпе детишек,
улыбающихся, румяных с мороза, запушенных снегом и внесших за собою запах
зимнего воздуха, крепкий и здоровый, как запах свежих яблоков. Оказалось,
что две большие семьи - Лыковых и Масловских - столкнулись случайно,
одновременно подъехав к воротам. Передняя сразу наполнилась говором,
смехом, топотом ног и звонкими поцелуями.
Звонки раздавались один за другим почти непрерывно. Приезжали все новые
и новые гости. Барышни Рудневы едва успевали справляться с ними. Взрослых
приглашали в гостиную, а маленьких завлекали в детскую и в столовую, чтобы
запереть их там предательским образом. В зале еще не зажигали огня.
Огромная елка стояла посредине, слабо рисуясь в полутьме своими
фантастическими очертаниями и наполняя комнату смолистым ароматом. Там и
здесь на ней тускло поблескивала, отражая свет уличного фонаря, позолота
цепей, орехов и картонажей.
Дуняша все еще не возвращалась, и подвижная, как ртуть, Тина сгорала от
нетерпеливого беспокойства. Десять раз подбегала она к Тане, отводила ее в
сторону и шептала взволнованно:
- Танечка, голубушка, как же теперь нам быть?.. Ведь это же ни на что
не похоже.
Таня сама начинала тревожиться. Она подошла к старшей сестре и сказала
вполголоса:
- Я уж не придумаю, что делать. Придется попросить тетю Соню поиграть
немного... А потом я ее сама как-нибудь заменю.
- Благодарю покорно, - насмешливо возразила Лидия. - Тетя Соня будет
потом нас целый год своим одолжением донимать. А ты так хорошо играешь,
что уж лучше совсем без музыки танцевать.
В эту минуту к Татьяне Аркадьевне подошел, неслышно ступая своими
замшевыми подошвами, Лука.
- Барышня, Дуняша просит вас на секунду выйти к ним.
- Ну что, привезла? - спросили в один голос все три сестры.
- Пожалуйте-с. Извольте-с посмотреть сами, - уклончиво ответил Лука. -
Они в передней... Только что-то сомнительно-с... Пожалуйте.
В передней стояла Дуняша, еще не снявшая шубки, закиданной комьями
грязного снега. Сзади ее копошилась в темном углу какая-то маленькая
фигурка, разматывавшая желтый башлык, окутывавший ее голову.
- Только, барышня, не браните меня, - зашептала Дуняша, наклоняясь к
самому уху Татьяны Аркадьевны. - Разрази меня бог - в пяти местах была и
ни одного тапера не застала. Вот нашла этого мальца, да уж и сама не знаю,
годится ли. Убей меня бог, только один и остался. Божится, что играл на
вечерах и на свадьбах, а я почему могу знать...
Между тем маленькая фигурка, освободившись от своего башлыка и пальто,
оказалась бледным, очень худощавым мальчиком в подержанном мундирчике
реального училища. Понимая, что речь идет о нем, он в неловкой
выжидательной позе держался в своем углу, не решаясь подойти ближе.
Наблюдательная Таня, бросив на него украдкой несколько взглядов, сразу
определила про себя, что этот мальчик застенчив, беден и самолюбив. Лицо у
него было некрасивое, но выразительное и с очень тонкими чертами;
несколько наивный вид ему придавали вихры темных волос, завивающихся
"гнездышками" по обеим сторонам высокого лба, но большие серые глаза -
слишком большие для такого худенького детского лица - смотрели умно,
твердо и не по-детски серьезно. По первому впечатлению мальчику можно было
дать лет одиннадцать - двенадцать.
Татьяна сделала к нему несколько шагов и, сама стесняясь не меньше его,
спросила нерешительно:
- Вы говорите, что вам уже приходилось... играть на вечерах?
- Да... я играл, - ответил он голосом, несколько сиплым от мороза и от
робости. - Вам, может быть, оттого кажется, что я такой маленький...
- Ах, нет, вовсе не это... Вам ведь лет тринадцать, должно быть?
- Четырнадцать-с.
- Это, конечно, все равно. Но я боюсь, что без привычки вам будет
тяжело.
Мальчик откашлялся.
- О нет, не беспокойтесь... Я уже привык к этому. Мне случалось играть
по целым вечерам, почти не переставая...
Таня вопросительно посмотрела на старшую сестру, Лидия Аркадьевна,
отличавшаяся странным бессердечием по отношению ко всему загнанному,
подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной
миной:
- Вы умеете, молодой человек, играть кадриль?
Мальчик качнулся туловищем вперед, что должно было означать поклон.
- Умею-с.
- И вальс умеете?
- Да-с.
- Может быть, и польку тоже?
Мальчик вдруг густо покраснел, но ответил сдержанным тоном:
- Да, и польку тоже.
- А лансье? - продолжала дразнить его Лидия.
- Laissez done, Lidie, vous etes impossible [перестаньте же, Лидия, вы
невозможны (фр.)], - строго заметила Татьяна Аркадьевна.
Большие глаза мальчика вдруг блеснули гневом и насмешкой. Даже
напряженная неловкость его позы внезапно исчезла.
- Если вам угодно, mademoiselle, - резко повернулся он к Лидии, - то,
кроме полек и кадрилей, я играю еще все сонаты Бетховена, вальсы Шопена и
рапсодии Листа.
- Воображаю! - деланно, точно актриса на сцене, уронила Лидия, задетая
этим самоуверенным ответом.
Мальчик перевел глаза на Таню, в которой он инстинктивно угадал
заступницу, и теперь эти огромные глаза приняли умоляющее выражение.
- Пожалуйста, прошу вас... позвольте мне что-нибудь сыграть...
Чуткая Таня поняла, как больно затронула Лидия самолюбие мальчика, и ей
стало жалко его. А Тина даже запрыгала на месте и захлопала в ладоши от
радости, что эта противная гордячка Лидия сейчас получит щелчок.
- Конечно, Танечка, конечно, пускай сыграет, - упрашивала она сестру, и
вдруг со своей обычной стремительностью, схватив за руку маленького
пианиста, она потащила его в залу, повторяя: - Ничего, ничего... Вы
сыграете, и она останется с носом... Ничего, ничего.
Неожиданное появление Тины, влекшей на буксире застенчиво улыбавшегося
реалистика, произвело общее недоумение. Взрослые один за другим переходили
в залу, где Тина, усадив мальчика на выдвижной табурет, уже успела зажечь
свечи на великолепном шредеровском фортепиано.
Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень нотных
тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к дверям, в которых стояла
Лидия, резко выделяясь своим белым атласным платьем на черном фоне
неосвещенной гостиной, он спросил:
- Угодно вам "Rapsodie Hongroise" ["Венгерская рапсодия" (фр.)] N_2
Листа?
Лидия пренебрежительно выдвинула вперед нижнюю губу и ничего не
ответила. Мальчик бережно положил руки на клавиши, закрыл на мгновение
глаза, и из-под его пальцев полились торжественные, величавые аккорды
начала рапсодии. Странно было видеть и слышать, как этот маленький
человечек, голова которого едва виднелась из-за пюпитра, извлекал из
инструмента такие мощные, смелые, полные звуки. И лицо его как будто бы
сразу преобразилось, просветлело и стало почти прекрасным; бледные губы
слегка полуоткрылись, а глаза еще больше увеличились и сделались
глубокими, влажными и сияющими.
Зала понемногу наполнялась слушателями. Даже Аркадий Николаевич,
любивший музыку и знавший в ней толк, вышел из своего кабинета. Подойдя к
Тане, он спросил ее на ухо:
- Где вы достали этого карапуза?
- Это тапер, папа, - ответила тихо Татьяна Аркадьевна. - Правда,
отлично играет?
- Тапер? Такой маленький? Неужели? - удивлялся Руднев. - Скажите
пожалуйста, какой мастер! Но ведь это безбожно заставлять его играть
танцы.
Когда Таня рассказала отцу о сцене, происшедшей в передней, Аркадий
Николаевич покачал головой.
- Да, вот оно что... Ну, что ж делать, нельзя обижать мальчугана.
Пускай играет, а потом мы что-нибудь придумаем.
Когда реалист окончил рапсодию, Аркадий Николаевич первый захлопал в
ладоши. Другие также принялись аплодировать. Мальчик встал с высокого
табурета, раскрасневшийся и взволнованный; он искал глазами Лидию, но ее
уже не было в зале.
- Прекрасно играете, голубчик. Большое удовольствие нам доставили, -
ласково улыбался Аркадий Николаевич, подходя к музыканту и протягивая ему
руку. - Только я боюсь, что вы... как вас величать-то, я не знаю.
- Азагаров, Юрий Азагаров.
- Боюсь я, милый Юрочка, не повредит ли вам играть целый вечер? Так вы,
знаете ли, без всякого стеснения скажите, если устанете. У нас найдется
здесь кому побренчать. Ну, а теперь сыграйте-ка нам какой-нибудь марш
побравурнее.
Под громкие звуки марша из "Фауста" были поспешно зажжены свечи на
елке. Затем Аркадий Николаевич собственноручно распахнул настежь двери
столовой, где толпа детишек, ошеломленная внезапным ярким светом и
ворвавшейся к ним музыкой, точно окаменела в наивно изумленных забавных
позах. Сначала робко, один за другим, входили они в залу и с почтительным
любопытством ходили кругом елки, задирая вверх свои милые мордочки. Но
через несколько минут, когда подарки уже были розданы, зала наполнилась
невообразимым гамом, писком и счастливым звонким детским хохотом. Дети
точно опьянели от блеска елочных огней, от смолистого аромата, от громкой
музыки и от великолепных подарков. Старшим никак не удавалось собрать их в
хоровод вокруг елки, потому что то один, то другой вырывался из круга и
бежал к своим игрушкам, оставленным кому-нибудь на временное хранение.
Тина, которая после внимания, оказанного ее отцом Азагарову,
окончательно решила взять мальчика под свое покровительство, подбежала к
нему с самой дружеской улыбкой.
- Пожалуйста, сыграйте нам польку.
Азагаров заиграл, и перед его глазами закружились белые, голубые и
розовые платьица, короткие юбочки, из-под которых быстро мелькали белые
кружевные панталончики, русые и черные головки в шапочках из папиросной
бумаги. Играя, он машинально прислушивался к равномерному шарканью
множества ног под такт его музыки, как вдруг необычайное волнение,
пробежавшее по всей зале, заставило его повернуть голову ко входным
дверям.
Не переставая играть, он увидел, как в залу вошел пожилой господин, к
которому, точно по волшебству, приковались глаза всех присутствующих.
Вошедший был немного выше среднего роста и довольно широк в кости, но не
полн. Держался он с такой изящной, неуловимо небрежной и в то же время
величавой простотой, которая свойственна только людям большого света.
Сразу было видно, что этот человек привык чувствовать себя одинаково
свободно и в маленькой гостиной, и перед тысячной толпой, и в залах
королевских дворцов. Всего замечательнее было его лицо - одно из тех лиц,
которые запечатлеваются в памяти на всю жизнь с первого взгляда: большой
четырехугольный лоб был изборожден суровыми, почти гневными морщинами;
глаза, глубоко сидевшие в орбитах, с повисшими над ними складками верхних
век, смотрели тяжело, утомленно и недовольно; узкие бритые губы были
энергичны и крепко сжаты, указывая на железную волю в характере
незнакомца, а нижняя челюсть, сильно выдвинувшаяся вперед и твердо
обрисованная, придавала физиономии отпечаток властности и упорства. Общее
впечатление довершала длинная грива густых, небрежно заброшенных назад
волос, делавшая эту характерную, гордую голову похожей на львиную...
Юрий Азагаров решил в уме, что новоприбывший гость, должно быть, очень
важный господин, потому что даже чопорные пожилые дамы встретили его
почтительными улыбками, когда он вошел в залу, сопровождаемый сияющим
Аркадием Николаевичем. Сделав несколько общих поклонов, незнакомец быстро
прошел вместе с Рудневым в кабинет, но Юрий слышал, как он говорил на ходу
о чем-то просившему его хозяину:
- Пожалуйста, добрейший мой Аркадий Николаевич, не просите. Вы знаете,
как мне больно вас огорчать отказом...
- Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня и для детей это
будет навсегда историческим событием, - продолжал просить хозяин.
В это время Юрия попросили играть вальс, и он не услышал, что ответил
тот, кого называли Антоном Григорьевичем. Он играл поочередно вальсы,
польки и кадрили, но из его головы не выходило царственное лицо
необыкновенного гостя. И тем более он был изумлен, почти испуган, когда
почувствовал на себе чей-то взгляд, и, обернувшись вправо, он увидел, что
Антон Григорьевич смотрит на него со скучающим и нетерпеливым видом и
слушает, что ему говорит на ухо Руднев.
Юрий понял, что разговор идет о нем, и отвернулся от них в смущении,
близком к непонятному страху. Но тотчас же, в тот же самый момент, как ему
казалось потом, когда он уже взрослым проверял свои тогдашние ощущения,
над его ухом раздался равнодушно-повелительный голос Антона Григорьевича:
- Сыграйте, пожалуйста, еще раз рапсодию N 2.
Он заиграл, сначала робко, неуверенно, гораздо хуже, чем он играл в
первый раз, но понемногу к нему вернулись смелость и вдохновение.
Присутствие _того_, властного и необыкновенного человека почему-то вдруг
наполнило его душу артистическим волнением и придало его пальцам
исключительную гибкость и послушность. Он сам чувствовал, что никогда еще
не играл в своей жизни так хорошо, как в этот раз, и, должно быть, не
скоро будет еще так хорошо играть.
Юрий не видел, как постепенно прояснялось хмурое чело Антона
Григорьевича и как смягчалось мало-помалу строгое выражение его губ, но
когда он кончил при общих аплодисментах и обернулся в ту сторону, то уже
не увидел этого привлекательного и странного человека. Зато к нему
подходил с многозначительной улыбкой, таинственно подымая вверх брови,
Аркадий Николаевич Руднев.
- Вот что, голубчик Азагаров, - заговорил почти шепотом Аркадий
Николаевич, - возьмите этот конвертик, спрячьте в карман и не потеряйте, -
в нем деньги. А сами идите сейчас же в переднюю и одевайтесь. Вас довезет
Антон Григорьевич.
- Но ведь я могу еще хоть целый вечер играть, - возразил было мальчик.
- Тсс!.. - закрыл глаза Руднев. - Да неужели вы не узнали его? Неужели
вы не догадались, кто это?
Юрий недоумевал, раскрывая все больше и больше свои огромные глаза. Кто
же это мог быть, этот удивительный человек?
- Голубчик, да ведь это Рубинштейн. Понимаете ли, Антон Григорьевич
Рубинштейн! И я вас, дорогой мой, от души поздравляю и радуюсь, что у меня
на елке вам совсем случайно выпал такой подарок. Он заинтересован вашей
игрой...
Реалист в поношенном мундире давно уже известен теперь всей России как
один из талантливейших композиторов, а необычайный гость с царственным
лицом еще раньше успокоился навсегда, от своей бурной, мятежной жизни,
жизни мученика и триумфатора. Но никогда и никому Азагаров не передавал
тех священных слов, которые ему говорил, едучи с ним в санях, в эту
морозную рождественскую ночь, его великий учитель.
1900
Популярность: 2, Last-modified: Wed, 07 Feb 2001 20:40:38 GmT